Кен Фоллетт
Столпы земли

   Посвящается моей ненаглядной Мари-Клер

   В ночь на 25 ноября 1120 года «Белый корабль», шедший курсом на Англию, затонул неподалеку от Барфлёра; погибли все члены экипажа и пассажиры, кроме одного… Это было морское судно, оснащенное по последнему для того времени слову кораблестроения… Весть о катастрофе потрясла всю Европу: на борту находились несколько знатных особ – наследник английского престола, два внебрачных сына короля, несколько графов и баронов и множество приближенных к королевской фамилии лиц… Историческое значение этой трагедии состояло в том, что король Генрих потерял своего прямого наследника… В результате после смерти Генриха наступил период анархии и ожесточенной борьбы за власть.
А. Л. Пул. От Земельной описи Вильгельма Завоевателя к Великой хартии вольностей

   Ken Follett
   THE PILLARS OF THE EARTH
   Печатается с разрешения автора и литературных агентств Writers House, LLC и Synopsis.
   © Ken Follett., 1989
   © Перевод. В.Б. Тетевин, С.А. Морозов, 2010
   © Издание на русском языке AST Publishers, 2015

Пролог
1123

   Первыми к месту казни сбежались мальчишки. Было еще темно, когда трое или четверо выбрались из хибар, ступая бесшумно, как кошки, в своей войлочной обувке. Только что выпавший снег, словно свежий слой краски, лег на городишко, и их следы первыми нарушили девственный покров. Они пробирались мимо притулившихся друг к другу лачуг, по грязным замерзшим улицам, к базарной площади, где в молчаливом ожидании торчала виселица.
   Все, что ценили взрослые, мальчишки презирали. Они пренебрегали красотой и глумились над добродетелью. При виде калеки поднимали его на смех, а раненое животное забрасывали камнями. Они хвастали царапинами и синяками, а шрамы были предметом гордости, но особенно почетным считалось увечье: окажись среди них беспалый, он стал бы их королем. Они обожали насилие, могли пробежать не одну милю, чтобы увидеть жестокую драку, и, уж конечно, никогда не пропускали казнь.
   Один из них помочился на подножие виселицы. Другой взобрался по ступенькам, схватил себя за горло и, изображая удушье, стал падать, корча отвратительные гримасы. Остальные затеяли потасовку, и тут же на шум с лаем прибежали две собаки. Совсем маленький мальчонка беспечно грыз яблоко, а другой, постарше, схватил его за нос и отобрал огрызок. Малыш дал выход досаде, бросив в собаку острый камень, и та, визжа, убежала. Делать было нечего, и мальчишки уселись на паперти в ожидании происшествий.
   За ставнями окружавших площадь добротных деревянных и каменных домов, принадлежавших преуспевающим ремесленникам и купцам, мерцали огоньки свечей. Это судомойки и подмастерья разводили огонь, грели воду и варили кашу. Небо посветлело. Вынырнув из низких дверных проемов, горожане кутались в плащи из грубой шерсти и, поеживаясь, спешили к реке за водой.
   Чуть позже появилась группа развязных парней: конюхов, работников, подмастерьев. Пинками и подзатыльниками они согнали мальчиков с паперти, а сами, прислонясь к резному камню, почесываясь и поплевывая, с видом знатоков завели разговор о том, как умирают повешенные. Если казненному повезет, сказал один, шея переломится сразу, едва он повиснет, – быстрая смерть, безболезненная, а коли не повезет, будет болтаться, багровый, хватая ртом воздух, словно рыба без воды, пока не задохнется; а другой сказал, повешенный может мучиться довольно долго, милю за это время успеешь пройти; а третий добавил, бывает и хуже, сам видел: пока один умирал, шея у него вытянулась на целый фут.
   Старухи сбились в кучку на противоположной стороне площади, подальше от молодых, которые, того и гляди, начнут выкрикивать всякие гадости в адрес своих бабок. А ведь они всегда встают спозаранку, старухи-то, хотя у них нет уже младенцев или детишек, за которыми нужен уход, и первыми чистят очаг и разводят огонь. Могучая вдова Брюстер, признанный вожак, присоединилась к кучке, толкая впереди бочонок с пивом так же легко, как ребенок катит обруч. И прежде чем вытащила затычку, с кувшинами и ведрами ее обступили страждущие.
   Помощник шерифа открыл главные ворота, впуская крестьян, что жили в прилепившихся к городской стене домишках. Одни принесли на продажу яйца, молоко и свежую рыбу, другие пришли купить пива и хлеба, а третьи просто стояли и ждали, когда начнется казнь.
   Время от времени люди вытягивали шеи, как нахохлившиеся воробьи, глядя на замок на вершине высившегося над городом холма. Они видели дым, плавно курившийся над кухней, а в бойницах каменной крепости время от времени мелькал свет факела. Когда же из-за мохнатой серой тучи стало подниматься солнце, массивные ворота сторожевой башни отворились, и оттуда показалась небольшая процессия. Первым ехал шериф, восседая на прекрасном черном жеребце, за ним вол тянул телегу, на которой лежал связанный узник. За телегой ехали трое верховых, и хотя на таком расстоянии лиц не разглядеть, судя по одеянию, это были рыцарь, священник и монах. Процессию замыкали два стражника.
   Все они присутствовали на суде, который состоялся в церкви днем раньше. Священник сказал, что поймал вора с поличным, монах заявил, что серебряная чаша является собственностью монастыря, а рыцарь, хозяин вора, сообщил, что тот сбежал, и тогда шериф вынес смертный приговор.
   Пока процессия медленно спускалась с холма, вокруг виселицы собрался весь город. В числе последних явились самые знатные: мясник, пекарь, два кожевенника, два кузнеца, ножовщик и мастер по изготовлению луков и стрел, – все с женами.
   Обычно люди одобряли казнь. Как правило, осужденным был вор, а люди, зарабатывавшие на жизнь тяжким трудом, ненавидели воров. Но теперь мнения толпы разделились. Этот вор был особенным. Никто не знал, кто он и откуда. Украл он не у них, а у монастыря, что в двадцати милях от города. И украл драгоценную чашу, цена которой была столь велика, что продать ее не представлялось возможным, а это совсем не то, что украсть молоток, или новый нож, или хороший пояс, утрата которых каждому тяжела. Они не могли ненавидеть человека, совершившего такое непонятное преступление. Поэтому, когда телега с осужденным въехала на базарную площадь, из толпы раздались лишь отдельные выкрики, да и те звучали неуверенно, и только мальчишки с энтузиазмом над ним потешались.
   Большинство горожан не присутствовали на суде, ибо в дни, когда вершился суд, они работали, и увидели преступника лишь сегодня. Он был совсем молод, лет двадцати-тридцати, обычного роста и телосложения, но в то же время его внешность была неординарной: кожа белая, как лежащий на крышах снег, ярко-зеленые навыкате глаза и огненно-рыжие волосы. Девушкам он показался некрасивым, старухи его жалели, мальчишки же, глядя на него, хохотали до упаду.
   Шерифа все знали, что же касается остальных, тех, кто определил судьбу преступника, – в этом городе они были чужаками. Ясно, что рыцарь, этот толстяк с соломенными волосами, – важная птица, ибо его огромный боевой конь стоил столько, сколько плотник за десять лет не заработает. Монах уже стар, лет пятидесяти, а то и более, высок и худ, в седле он сидел с таким видом, словно и жизнь казалась ему обузой. Но самым необычным был сидевший на гнедом жеребце священник – остроносый человек в черной рясе и с гладкими черными волосами. У него был пристальный, настороженный взгляд, как у кота, замершего перед мышиной норой.
   Один из мальчишек, прицелившись, кинул в осужденного камень. Бросок получился удачным – камень попал между глаз. Тот прорычал проклятие и рванулся к обидчику, но веревки, которыми был привязан к телеге, его удержали. Никто не обратил бы на это внимания, если бы не слова проклятия, произнесенные по-норманнски, а на этом языке говорили только господа. Значит, он принадлежал к знати? Или то был чужестранец? Никто не знал ответа.
   Телега остановилась под виселицей. На нее с веревкой в руке взобрался помощник шерифа и, грубо рванув осужденного, поставил на ноги. Тот стал вырываться, и мальчишки дружно заулюлюкали – они были бы разочарованы, если бы преступник сохранял спокойствие. Веревки, опутывавшие его по рукам и ногам, ограничивали движения, но он отчаянно мотал головой, пытаясь увернуться от петли. Тогда помощник шерифа, здоровенный верзила, отступил на шаг и ударил узника в живот. Тот сложился пополам, и помощник шерифа продел голову в петлю и затянул узел. Затем спрыгнул на землю, подтянул веревку и закинул конец на крюк.
   Дело было сделано. Если бы теперь приговоренный попытался сопротивляться, он только ускорил бы свою смерть.
   Стражники развязали ему ноги и оставили на телеге со связанными за спиной руками. Толпа замерла.
   На этом этапе казни нередко что-то случается: либо заголосит мать осужденного, либо жена бросится к телеге с ножом, пытаясь в последнюю минуту перерезать веревку. Порой осужденный взывает к Богу, моля о пощаде, или бросает страшные проклятия в адрес своих палачей. Поэтому стражники встали по обе стороны виселицы, готовые пресечь любой беспорядок.
   И вдруг заключенный запел.
   Голос его был высоким и чистым. Он пел по-французски, но даже тот, кто не знал языка, услышав грустную мелодию, понял бы, что это песня печали и утрат.

     Птичка, в сетях оказавшись,
     Слаще поет, чем всегда,
     Словно от звуков той песни
     Сети порвутся, она упорхнет.

   Он пел, не отрывая глаз от кого-то в толпе, которая, заслышав песню, стала расступаться. В образовавшемся пространстве стояла девушка, и все теперь смотрели на нее.
   Ей было лет пятнадцать. Глядя на девушку, все удивлялись, как это сразу такую не заприметили. У нее были длинные темные волосы, пышные и густые, собранные на ее высоком лбу в «чертов рог», правильные черты лица и чувственный рот. Старухи обратили внимание на ее широкую талию и тяжелые груди, из чего заключили, что она беременна, и сразу смекнули, кто отец будущего ребенка. Но остальные не заметили ничего, кроме глаз. Она была бы красавицей, если бы не глубоко посаженные золотистые глаза, лучистые и пронизывающие, так что когда смотрела на кого-то, казалось, могла заглянуть прямо в душу; и люди отводили взгляд, боясь, что она узнает их секреты. Она была в тряпье, и по ее щекам текли слезы.
   Погонщик вола и помощник шерифа переглядывались в ожидании команды. Странный священник поторапливал шерифа, который медлил, давая вору допеть свою песню до конца. Казалось, сама смерть терпеливо ждала, когда умолкнет чудесный голос.

     Бедную пташку охотник схватил,
     Свободы уж ей не видать.
     Все люди и птицы должны умереть,
     Но песня жить будет всегда.

   Наконец узник замолчал, шериф взглянул на помощника и кивнул. «А-ап!» – щелкнул хлыстом погонщик. Телега со скрипом двинулась с места, стоявший на ней осужденный качнулся и, потеряв опору, повис. Веревка натянулась, и шея несчастного, хрустнув, переломилась.
   Послышался пронзительный крик, и все посмотрели на девушку.
   Правда, кричала не она, а жена ножовщика. Но вскрикнула она из-за девушки, увидев, как та опустилась на колени, вытянув вперед руки, готовая послать проклятия палачам. Стоявшие рядом в ужасе попятились: каждый знал, проклятия неправедно осужденных непременно сбудутся, а всем мерещилось в этой казни что-то зловещее. Даже мальчишки испугались и притихли.
   Девушка остановила взгляд своих гипнотических глаз на чужаках – рыцаре, монахе и священнике, – и ее звонкий голосок разнес над площадью слова проклятия: «Да не оставят вас болезни и горе, голод и страдание, да сожрет огонь ваши жилища и да будут повешены ваши дети; пусть процветают ваши враги, и пусть вы состаритесь в тоске и печали и умрете в нищете и отчаянии…» Еще не рассеялся в воздухе отзвук последних слов, как девушка выхватила из мешка петуха, в ее руке блеснул нож, и одним движением она отсекла птице голову.
   Фонтаном брызнула кровь, а обезглавленный петух был брошен к ногам чужаков, которые с отвращением отпрянули, но кровь окропила каждого, запятнав одежды и обагрив лица.
   Девушка побежала прочь.
   Толпа расступилась, давая ей дорогу, и снова сомкнулась. Какое-то время все были в смятении. Наконец шериф призвал стражников и сурово приказал нагнать беглянку. Они стали пробиваться сквозь толпу, грубо расталкивая мужчин, женщин и детей. Но девушки уже не было видно, и, хотя шериф тоже попытался ее разыскать, она словно сквозь землю провалилась. Раздраженный, он повернул назад.
   Рыцарь, монах и священник ничего этого не видели, стоя в оцепенении у виселицы. Шериф проследил за их завороженными взглядами. Повешенный слегка покачивался, его бледное лицо посинело, а под ним в предсмертной агонии, описывая рваные круги на обагренном кровью снегу, метался обезглавленный петух.

Часть I
1135–1136

Глава 1

I

   На берегу ручья, что весело бежал по широкой долине, у подножия пологого холма Том строил дом. Работа спорилась, и стены уже поднялись на высоту трех футов. Двое нанятых Томом каменщиков скребли, шлепали и пристукивали мастерками, в то время как подручные обливались потом под тяжестью массивных каменных блоков. Сын Тома, Альфред замешивал раствор, вслух считая порции добавляемого песка. Рядом с Томом мастерил скамью плотник, тщательно обтесывая буковую доску. В свои четырнадцать Альфред был всего на пару дюймов ниже отца, на целую голову превосходившего большинство людей. Они были очень похожи, оба русоволосые, с зеленовато-карими глазами. А отличались лишь тем, что у Тома была курчавая темная борода, тогда как у Альфреда – нежный пушок. Том с умилением вспоминал, что у маленького сына на голове вились такие же тонкие волосики. Теперь, когда Альфред взрослел, Том хотел, чтобы сын больше интересовался работой отца, ибо, коли хочешь стать настоящим каменщиком, многому следует научиться. Но до сего дня азы строительной науки вызывали у Альфреда лишь недоумение и скуку.
   Когда они закончат работу, здание признают самым роскошным на многие мили вокруг. Внизу – просторный подвал со сводами, чтобы обезопаситься от пожара. В жилое помещение ведет высокая наружная лестница, что делает его менее уязвимым при нападении. Там же, в стене, будет дымоход. Это было радикальное новшество: всего в одном доме Том видел дымоход, и так был потрясен, что твердо решил воспользоваться этой идеей. В дальней части дома будет маленькая спаленка: в наше время дворянские дочки стали требовать для себя отдельные покои – они, видите ли, слишком нежные, чтобы спать вместе с мужичьем, прислугой и охотничьими собаками. Кухня разместится в отдельном доме, так как рано или поздно там непременно случится пожар, и единственное, что можно сделать, – строить кухни подальше от всего остального, смирившись с тем, что еда будет подаваться полуостывшей.
   Сейчас Том трудился над входом в здание, придавая дверным косякам форму колонн, налет изысканности для новобрачных из аристократических семей, что будут здесь жить. Сверяясь с деревянным шаблоном, он приставлял к косяку железное зубило и постукивал по нему большим деревянным молотком. Осколки кирпича дождем сыпались на землю. Колонна получалась гладкая, не хуже, чем в соборе.
   Однажды Том уже работал на строительстве собора. Дело было в Эксетере. Поначалу он отнесся этому, как к самой обычной работе. И даже разозлился на мастера, когда тот отметил, что качество его работы не особенно хорошо: уж Том-то знал, что он более прилежен, чем другие каменщики. Но вскоре понял, что стены собора должны быть не просто хороши, но совершенны, потому что собор строился для Бога и еще потому, что здание было столь велико, что малейшая неровность стен, ничтожное отклонение от уровня могли губительно ослабить конструкцию. Он стал испытывать воодушевление. Сочетание громадности проекта и необходимости жестко контролировать малейшие детали открыло ему глаза: Том осознал волшебную силу своего ремесла. Из опыта строительства собора он узнал о пропорциях, символическом значении чисел и почти магических формулах, применяемых для определения толщины стен и угла ступеней винтовой лестницы. Его захватила эта магия. И еще он был удивлен, когда узнал, что другие каменщики и не пытаются ее постичь.
   Очень скоро Том стал правой рукой мастера, и тогда-то ему открылось, что и у его учителя есть недостатки. Мастер в совершенстве знал ремесло, но организатором был никудышным. Он совершенно терялся, когда нужно было обеспечить каменщиков блоками подходящего качества, проверить, изготовили ли кузнецы какой следует инструмент, выяснить, есть ли гашеная известь и песок для раствора, проследить, чтобы плотникам подвезли бревна, а еще вовремя получить из казны деньги и за все заплатить.
   Если бы Том остался в Эксетере, после смерти мастера он занял бы его место, но соборная казна истощилась – отчасти из-за просчетов мастера, – и каменщикам пришлось покинуть Эксетер в поисках другой работы. Смотритель замка предложил Тому заняться ремонтом и совершенствованием городских укреплений. Этому он мог бы посвятить всю оставшуюся жизнь. Но Том ему отказал, потому что теперь мечтал построить еще один собор.
   Агнес так и не смогла его понять. Ведь они могли бы жить в добротном каменном доме, иметь слуг, собственную конюшню и каждый день есть мясо. Она не могла простить Тому, что он упустил такую возможность. Ей не дано было постичь, сколь неодолимо притягательным стало для Тома строительство собора: решение сложнейших организационных задач, напряженная работа ума, правильные линии стен, красота, от которой захватывает дух, и великолепие законченного здания. Однажды вкусив этого, Том никогда уже не удовлетворится меньшим.
   Но то было десять лет назад. С тех пор они никогда подолгу не задерживались на одном месте. Том брался за новый зал для общих собраний в монастыре, год или два строил замок или городской дом для богатого торговца; но едва у него появлялись деньги, он снимался с места, с женой и детьми, и отправлялся в путь в поисках своего нового собора.
   Оторвавшись от работы, Том увидел Агнес. Она стояла на краю строительной площадки, держа в одной руке корзинку с едой, а в другой – кувшин с пивом. Был полдень. Том приветливо посмотрел на жену. Она – далеко не красавица, но ее лицо исполнено силы: широкий лоб, большие карие глаза, прямой нос и волевой подбородок. Темные вьющиеся волосы расчесаны на пробор и собраны сзади в пучок. Она была ему душевным другом.
   Агнес налила пива Тому и Альфреду. Так они и стояли, двое крупных мужчин и крепкая женщина, стояли и пили из деревянных чашек пиво, когда из пшеничного поля вынырнула Марта, четвертый член семьи, семилетняя девочка, милая, как цветочек, правда, без одного лепестка: во рту у нее была щербина – два молочных зуба выпали, а новые еще не выросли. Она подбежала к Тому, поцеловала его в пыльную бороду и стала просить глоточек пива. Он обнял худенькое тельце и улыбнулся:
   – Не пей слишком много, в канаву свалишься.
   А Марта начала шататься, притворяясь пьяной.
   Они уселись все на бревне, Агнес протянула Тому ломоть пшеничного хлеба, большой кусок вареной свинины и маленькую луковицу. Откусив мяса, он принялся не спеша ее чистить. Дети тоже сосредоточились на еде. «Возможно, я поступил безответственно, отказавшись от работы в Эксетере и пустившись на поиски места на строительстве собора, – думал Том. – Но мне ведь обычно удавалось их прокормить».
   Он достал из кармана кожаного фартука нож, отрезал от луковицы и положил в рот сладкий и едкий кусок.
   – Я снова беременна, – сказала Агнес.
   Том перестал жевать и уставился на жену. Чувствуя, как его захлестывает радость и не зная, что сказать, он глупо улыбался.
   – Чему тут удивляться, – покраснев от смущения, промолвила Агнес.
   Том обнял ее.
   – Да-да, – блаженно ухмыльнулся он. – Малыш еще потреплет меня за бороду. А я-то думал, следующий будет уже Альфреда.
   – Не радуйся раньше времени, – предупредила Агнес. – И не стоит называть ребенка, пока он не родился.
   Том кивнул. У Агнес случались выкидыши, один ребенок родился мертвым, а дочка, Матильда, прожила всего два года.
   – Все-таки хотелось бы мальчика. Теперь, когда Альфред так вымахал… Когда ждешь?
   – После Рождества.
   Том начал подсчитывать. До первых холодов каркас дома будет закончен, затем, чтобы защитить от мороза, кладку нужно будет накрыть сеном. Зимние месяцы каменщики проведут за обработкой блоков для окон, потолков, дверных проемов и очагов; плотники подготовят доски для полов, двери и ставни, а Том займется строительными лесами. С приходом весны они закончат своды первого этажа, настелят полы наверху и покроют крышу. Эта работа прокормит семью до Троицы, и малышу уже будет полгода. И они двинутся дальше.
   – Хорошо, – сказал он твердо. – Это хорошо. – И отрезал еще луку.
   – Я уже слишком стара, чтобы вынашивать детей, – сказала Агнес. – Должно быть, это последний.
   Том задумался. Он не знал точно, сколько ей лет, но очень многие женщины в ее возрасте еще рожали. Хотя, по правде говоря, они сильно мучились, быстрее старели, да и дети рождались слабыми. Без сомнения, она была права. «Но как она может быть уверена, что вновь не забеременеет?» – размышлял Том. И тут он догадался, и на его лицо легла тень.
   – Я могу получить хорошую работу где-нибудь в городе, – стараясь ее успокоить, сказал Том. – Собор или дворец. У нас будет большой дом и служанка, которая поможет управляться с малышом.
   Ее лицо стало твердым, и она не смогла скрыть сомнения, когда сказала:
   – Может быть.
   Она терпеть не могла его разговоры о соборе. Если бы не эти его мечты, она бы сейчас жила в городском доме, и денег бы скопила на черный день, и ни о чем бы не заботилась.
   Том жевал свинину и глядел в сторону. Сегодня был хороший повод для праздничного настроения, но в семье чувствовался разлад. И это действовало на него удручающе. Внезапно послышался топот копыт. Том поднял голову и прислушался. Со стороны дороги кратчайшим путем, через лес, минуя деревню, к ним приближался всадник.
   Через минуту верхом на небольшой лошадке подъехал молодой человек, по виду похожий на сквайра-оруженосца.
   – Ваш господин едет, – сказал он, спрыгнув с лошади.
   – Ты имеешь в виду лорда Перси?
   Том встал. Перси Хамлей был одним из самых влиятельных людей в стране. Он владел этой долиной, как и многими другими, и он же оплачивал строительство дома.
   – Его сын.
   – А-а, молодой Уильям.
   Именно сын Перси, Уильям, должен был поселиться в этом доме после свадьбы. Он был обручен с леди Алиной, дочерью графа Ширинга.
   – Он самый, – кивнул сквайр. – И к тому же в ярости.
   У Тома екнуло сердце. И в лучшие времена не так-то просто иметь дело с хозяином строящегося дома, а уж когда он не в духе, и говорить не о чем.
   – Но отчего?
   – Невеста дала от ворот поворот.
   – Дочь графа?! – воскликнул Том. Его охватил страх: минуту назад он думал о том, что его будущее вполне благополучно. – Мне казалось, у них все улажено.
   – Всем так казалось, кроме леди Алины, – сказал сквайр. – Но когда они встретились, она заявила, что не выйдет за него замуж ни за что на свете.
   – Но, мне помнится, малый недурен собой, – нахмурился Том. Ему очень не хотелось, чтобы услышанное было правдой.
   – Будто это имеет для нее значение! Если бы графским дочкам позволяли выходить замуж за кого заблагорассудится, нами правили бы бродячие менестрели и черноглазые разбойники, – возмутилась Агнес.
   – Может, еще передумает, – с надеждой произнес Том.
   – Передумает, если ее мать возьмет в руки березовые розги, – не унималась Агнес.
   – Ее мать умерла, – сказал сквайр.
   – Потому она и не знает порядка, – покачала головой Агнес. – Но я не понимаю, почему отец-то не может ее заставить.
   – Кажется, он дал слово, что никогда не выдаст ее за нелюбимого, – сказал сквайр.
   – Дурацкое обещание! – вспылил Том.
   Как может могущественный человек потакать капризам девчонки? Этот брак позволит создать военный союз, повлияет на доходы графа и даже… на успешное завершение строительства дома.
   Словно угадав его мысли, сквайр добавил:
   – У нее есть брат, а потому не так уж важно, кто будет ее мужем.
   – Но если и так…
   – Граф – человек непреклонный, – продолжил сквайр. – Он никогда не нарушит слова, даже данного ребенку.
   Том взглянул на недостроенные стены будущего дома. Он с горечью понял, что денег, которые удалось скопить, не хватит, чтобы протянуть зиму. «Может, этот парень найдет себе другую невесту. У него вон целое графство – только выбирай».
   – О Господи! По-моему, это он, – ломким юношеским баском сказал Альфред.
   Все повернулись в направлении его взгляда. Через поле от деревни бешеным галопом мчался конь, из-под его копыт летели пыль и комья земли. Альфреда поразили размеры коня и скорость, с которой тот несся. Тому уже случалось видеть таких животных, а вот Альфреду, пожалуй, никогда. Это был боевой конь в холке ростом с человека и с могучей грудью. В Англии таких не разводили, их привозили из-за моря, и стоили они огромных денег.
   Том положил в карман фартука остатки хлеба и, прищурив глаза, стал смотреть вдаль. Конь летел, прижав уши, раздувая ноздри и слегка приподняв голову, послушный желаниям своего седока. Приближаясь к ним, всадник откинулся назад, натянул вожжи, и громадное животное постепенно замедлило бег. Том чувствовал, как дрожит земля под копытами коня. Он оглянулся, чтобы взять Марту на руки, от греха подальше. Агнес сделала то же самое. Но дочка исчезла.
   – В пшенице! – крикнула Агнес.
   Том и сам уже понял и бежал к полю. Сердце его похолодело. Он искал девочку в пшенице, раздвигая руками высокие колосья. Но ее нигде не было видно.
   Единственное, что оставалось, это попытаться остановить коня. Том шагнул на тропинку и, широко раскинув руки, пошел навстречу несущемуся животному. Увидев его, конь задрал кверху голову и хотел остановиться. Но, к ужасу Тома, всадник пришпорил коня.
   – Будь ты проклят! – взревел Том, хотя расстояние было еще слишком велико, чтобы его услышали.
   И тут, в нескольких ярдах впереди, на тропинку выскочила Марта.
   На мгновение Том остолбенел от охватившего его страха. А придя в себя, бросился вперед, крича и размахивая руками. Но это был боевой конь, специально обученный бросаться в ревущую толпу. Марта неподвижно стояла на узкой тропинке и, словно завороженная, глядела на летевшее на нее огромное животное. Том в отчаянии понял, что добежать до нее уже не успеет. Он отскочил в сторону и, потеряв надежду, сжал в руках колоски. Но в последнее мгновение конь слегка отклонился с пути. Он лишь чиркнул стременем по волосам Марты и, оставив рядом с ее босой ножкой глубокий след копыта, пронесся мимо. Том подхватил дочку и крепко прижал к груди.
   С минуту он стоял неподвижно, его ноги дрожали, живот свело холодом. Он чувствовал, как в нем закипает гнев, наблюдая, как лорд Уильям, упершись ногами в стремена, откинувшись в седле и натянув поводья, останавливал коня. Чтобы не налететь на забор, умное животное отклонилось в сторону, потом тряхнуло головой и взбрыкнуло, пытаясь сбросить седока, но Уильям усидел. Он перевел коня в кентер, а затем в рысь, описав широкий круг.
   Марта заплакала. Том передал ее Агнес и стал ждать, когда подъедет Уильям. Молодой лорд был высоким, хорошо сложенным парнем лет двадцати, с желтыми волосами и узкими глазами, словно прищуренными на солнце. Его одежду составляла черная туника, а на ногах – кожаные сапоги, до самых колен перетянутые ремнями. Он уверенно держался в седле, и казалось, случившееся его ничуть не взволновало. «Глупый мальчишка даже не понимает, что произошло, – с горечью подумал Том. – Шею бы ему свернуть».
   Уильям остановил коня у сложенных штабелем бревен и сверху посмотрел на работников.
   – Кто здесь за главного?
   Тому хотелось крикнуть: «Если бы ты обидел мою девочку, я бы тебя прикончил», – но он сдержался, подошел к коню и, взяв его под уздцы, сказал:
   – Я старший строитель. Меня зовут Том.
   – Дом больше не нужен. Скажи своим людям, чтобы убирались на все четыре стороны.
   Именно этого Том и боялся. У него теплилась надежда, что Уильям сказал так в порыве злости и еще может изменить свое решение. Усилием воли Том заставил себя говорить дружелюбно и рассудительно:
   – Так много сделано… Сколько денег зря потрачено… Этот дом ведь когда-нибудь понадобится.
   – Не тебе меня учить, Том Строитель. Вы все свободны. – Он дернул поводья, но Том крепко держал узду. – Отпусти коня! – прикрикнул Уильям.
   Том сглотнул. Еще через мгновение Уильям дернет поводья и будет таков. Том нащупал в кармане недоеденный хлеб, достал его и протянул коню. Тот опустил голову и принялся жевать.
   – Милорд, прежде чем уехать, изволь выслушать меня.
   Том старался говорить как можно мягче.
   – Отпусти коня, не то лишишься головы! – пригрозил Уильям.
   Том посмотрел ему прямо в глаза, стараясь не выказать страха. Он был крупнее Уильяма, но разве это поможет, если тот вытащит меч!
   – Слушай нашего господина, супруг, – испуганно прошептала Агнес.
   Наступила мертвая тишина. Остальные работники стояли неподвижно, словно статуи. Том понимал, что разумнее всего уступить. Но Уильям чуть не затоптал конем его маленькую дочку, и это приводило Тома в бешенство.
   – Ты должен нам заплатить. – Сердце Тома рвалось из груди.
   Уильям потянул поводья, но Том еще крепче сжал узду. Конь тыкался мордой в карман фартука Тома в надежде найти еще корочку.
   – Обращайся к отцу за своими деньгами! – сказал Уильям зло.
   Том услышал дрожащий голос плотника:
   – Мы так и сделаем, милорд. Премного благодарны.
   «Трус несчастный», – подумал Том, но и его самого трясло. И все же он заставил себя сказать:
   – Если решил нас уволить, ты должен рассчитаться – таково правило. До твоего отца два дня идти, а когда придем, мы можем его и не застать.
   – Некоторые расставались с жизнью и не за такую наглость! – стиснув зубы, проговорил Уильям. Его щеки пылали.
   Краем глаза Том увидел, как сквайр положил руку на эфес. Он понимал, что лучше отступить и смириться, но как бы ни был он напуган, его распирало от негодования. Том не смог заставить себя отпустить коня.
   – Сначала заплати, тогда можешь убивать, – сказал он дерзко. – Тебя за это повесят, а может и нет; но рано или поздно ты умрешь, и я буду на небесах, а ты – в аду.
   Уильям изменился в лице и побледнел. Том недоумевал: что перепугало мальчишку? Уж конечно не упоминание о виселице: вряд ли лорда повесят за убийство ремесленника. Неужели он так боится ада?
   С минуту они смотрели друг другу в глаза, и Том с облегчением заметил, что выражение злобы и презрения на лице Уильяма уступило место паническому страху. Наконец Уильям сорвал с пояса кожаный кошелек и швырнул сквайру:
   – Заплати им.
   В этот момент Том поймал свою удачу. Когда Уильям снова натянул поводья и конь, подняв могучую голову, сделал шаг в сторону, Том двинулся вместе с ним, продолжая удерживать узду.
   – Полное жалованье за неделю при увольнении. Таково правило. – Он слышал, как за его спиной ахнула Агнес, которая, кажется, считала его поведение безрассудным. – Шесть пенсов работнику, двенадцать плотнику и каждому каменщику и двадцать четыре мне. Всего шестьдесят шесть пенсов. – Среди знакомых Тома никто не умел считать так быстро.
   Сквайр вопросительно посмотрел на своего господина.
   – Заплати, – процедил Уильям.
   Том отпустил узду и отступил на шаг.
   Уильям с силой хлестнул коня, и тот рванул, унося всадника через пшеничное поле.
   Том опустился на бревно. И что на него нашло? Только сумасшедший мог говорить с лордом Уильямом в таком тоне. Повезло еще, что жив остался.
   Дробь копыт боевого коня, отдаляясь, сливалась в низкий монотонный гул. Сквайр отсчитал деньги. С чувством триумфатора Том смотрел, как поблескивают на солнце серебряные монетки. Да, безрассудно, но ведь не зря: он отстоял свой заработок и заработок тех, кто с ним работал.
   – Даже знатным господам приходится соблюдать правила, – сказал он ни к кому не обращаясь.
   – Моли Бога, чтобы тебе никогда больше не пришлось работать у лорда Уильяма, – раздраженно бросила Агнес.
   Том улыбнулся. Он понимал, что жена так говорит, потому что до смерти перепугалась.
   – Да не хмурься ты так – молоко в грудях прокиснет. Ребеночек родится, а ты кормить не сможешь.
   – Я никого из нас не смогу кормить, если ты не найдешь на зиму работу.
   – До зимы еще далеко.

II

   Все лето они прожили в деревне. Позже они поймут, что, оставшись там до осени, совершили страшную ошибку, но тогда это казалось вполне разумным, ибо, работая в поле на уборке урожая, и Том, и Агнес, и Альфред имели возможность зарабатывать по пенсу в день. Когда наступила осень и пришла пора отправляться в путь, у них были увесистый мешочек серебряных монет и откормленная свинья.
   Первую ночь они провели на паперти деревенской церкви, а вторую – в небольшом монастыре, воспользовавшись гостеприимством монахов. На третий день они очутились в дебрях Шютского леса, среди кустарника и вековых деревьев, на узкой, не шире телеги, дороге, петляющей среди дубов и утопающей в буйстве красок умирающего лета.
   Свои молотки Том подвесил к поясу, а инструменты поменьше нес в мешке за плечами. Через левую руку он перекинул плащ, в правой держал железный лом, который одновременно служил ему посохом. Он рад был снова пуститься в путь. Может, ему удастся получить работу на строительстве собора, он станет главным каменщиком, проведет там оставшиеся дни и построит такое прекрасное здание, что попадет за это после смерти в рай.
   Агнес тащила за спиной подвязанный на веревке котелок с нехитрой домашней утварью. Альфред нес инструменты, которые понадобятся, когда они будут строить новый дом: топор, тесло, пилу, небольшой молоток, шило – проделывать отверстия в коже и дереве – и лопату. Маленькая Марта бежала налегке, если не считать чашки и ножика, висевшего на поясе, да зимней одежонки за спиной. Но и у нее было серьезное дело: погонять свинью, пока они не продали ее на рынке.
   Лесу, казалось, не было конца. Том шел, поглядывая на Агнес. Она была уже почти на сносях, и ей приходилось нести ношу не только за плечами, но и во чреве. Казалось, она неутомима. Альфред тоже держался молодцом, он был в том возрасте, когда у мальчишек столько энергии, что они не знают, куда ее девать. Только Марта быстро уставала. Ее тоненькие ножки не привыкли к дальним переходам, она постоянно отставала, и остальным приходилось останавливаться и поджидать ее.
   Всю дорогу мысли Тома были заняты мечтами о соборе, который он когда-нибудь построит. Прежде всего он представлял себе арку: две колонны и арочный свод. Он представил еще одну, точно такую же, и соединил их вместе. Получился сводчатый проход. Потом еще арку, и еще, и еще, целый ряд арок, образовавших туннель. Вот тебе и здание: и крыша есть от дождя, и стены. По сути, церковь – это туннель, только с усовершенствованиями.
   В туннеле темно, так что первое усовершенствование – окна. Если стена достаточно прочная, в ней можно сделать оконные проемы. Они будут закругленными сверху, с прямыми сторонами и основанием – такой же формы, что и арки. Одинаковые очертания арок, окон и дверей – это первое, что придаст зданию красоту. Второе – симметричность, и Том представил двенадцать одинаковых окон, равномерно расположенных по обеим сторонам туннеля.
   Том попытался вообразить лепные украшения над окнами, но тут почувствовал, что не может сосредоточиться: его не оставляло ощущение, что за ним наблюдают. «Дурацкая мысль, – подумал он. – Разве что это птицы да звери. Их здесь видимо-невидимо».
   В полдень они остановились передохнуть на берегу ручья. Попили кристально чистой воды и позавтракали свининой и дикими яблоками, что набрали в лесу.
   К вечеру Марта устала и шла уже ярдах в ста позади. Том приостановился, вспоминая, каким был Альфред в ее возрасте: чудесный золотоволосый мальчуган, крепкий и храбрый. К гордости примешалось раздражение при виде Марты, которая, ворча, поторапливала свинью. И вдруг прямо перед девочкой из зарослей выскочил человек. Дальше все происходило с такой скоростью, что Том не успел опомниться. Неизвестный, так внезапно появившийся на дороге, поднял дубину. Прежде чем Том успел завопить от ужаса, тот обрушил дубину на Марту. Удар пришелся по голове, – Том услышал страшный звук, – и девочка рухнула на землю, словно сломанная кукла.
   Не помня себя, Том рванулся туда. Ноги сами несли его, отбивая гулкую дробь о твердую землю, как копыта боевого коня лорда Уильяма. На бегу, он смотрел не отрываясь, и это было похоже на то, как обычно смотрят фреску под куполом церкви, – он ничего не мог изменить в том, что видел. Нападавший был, конечно, разбойником. Босой, одетый в коричневое тряпье коротышка. На мгновение он обернулся, и Том увидел, что его лицо изуродовано: губы отрезаны, должно быть, в наказание за лжесвидетельство, и на нем застыла омерзительная усмешка. Ужасающий вид негодяя мог остановить Тома, если бы не распростертое на земле тело Марты.
   Внимание разбойника было приковано к свинье. Он нагнулся, подхватил извивавшееся животное и стрелой метнулся в заросли, унося с собой их единственное семейное достояние.
   А Том уже стоял подле Марты на коленях. Он приложил к ее груди свою широкую ладонь и, убедившись, что сердце бьется ровно и спокойно, с облегчением вздохнул: худшее опасение не оправдалось. Но глаза девочки оставались закрытыми, а на светлых волосах алела кровь.
   Рядом с ним упала на колени подбежавшая Агнес. Она пощупала грудь, руки и лоб девочки и, сурово посмотрев на Тома, сказала:
   – Жить будет. Верни нашу свинью.
   Том проворно развязал мешок с инструментом. Левой рукой он схватил большой железный молоток, а правой – лом. По примятым кустам можно было проследить путь вора, к тому же было слышно, как визжит за деревьями свинья. Том нырнул в заросли.
   Преследовать разбойника было легко. Грузный, с дергающейся под мышкой свиньей, он продирался сквозь чащу, ломая кусты и ветки деревьев. Том мчался за ним, горя желанием схватить вора и избить до полусмерти. Он миновал березовую рощицу, помчался вниз по склону холма и, наткнувшись на узенькую тропинку, в раздумье остановился: вор мог побежать и налево, и направо. Но тут Том услышал, как где-то слева от него заверещала свинья, а сзади кто-то продирается сквозь кустарник – должно быть, Альфред. И вновь пустился в погоню.
   Тропинка завела его в овраг, а затем резко повернула и стала подниматься вверх. Теперь он отчетливо слышал, как визжит свинья. Годами он дышал каменной пылью, и его легкие ослабли, поэтому, взбираясь на холм, Том тяжело дышал. Внезапно подъем закончился, и в двадцати-тридцати ярдах от себя он увидел грабителя, который бежал, словно за ним гнался сам дьявол. Том сделал рывок, и расстояние между ними стало резко сокращаться. Он просто обязан поймать этого наглеца, только бы хватило дыхания, ведь со свиньей далеко не убежишь. В груди закололо. Вот уже осталось пятнадцать ярдов… двенадцать. Том поднял над головой лом, держа его словно копье. Еще поближе – и можно бросить. Одиннадцать ярдов, десять…
   И вдруг краем глаза он заметил, как из кустов появилась тощая физиономия в зеленом колпаке. Было уже слишком поздно, не увернешься. Прямо перед ним опустилась здоровенная дубина, и, споткнувшись о нее, Том кубарем полетел на землю.
   Падая, он выронил лом, и теперь у него остался только молоток. Он перевернулся через голову и успел подняться на одно колено. Том увидел, как к нему бегут двое: тот, в зеленом колпаке, и другой – лысый, со спутавшейся бородой.
   Том сделал шаг в сторону и замахнулся молотком. Разбойник увернулся, но массивное железное орудие обрушилось на его плечо; он завыл от боли и свалился на землю, схватившись за руку, словно она была сломана. Времени, чтобы размахнуться для второго удара, у Тома не было, ибо лысый летел на него сломя голову, поэтому он резко выставил молоток вперед, направив его прямо в лицо разбойника, и раздробил ему челюсть.
   Нападавшие катались по траве, потеряв всякое желание продолжать драку. Том бросился в погоню за бежавшим по тропинке вором, не обращая внимания на боль в груди. Но едва пробежал несколько ярдов, как услышал знакомый голос.
   Альфред.
   Том остановился и оглянулся.
   Сын, отчаянно работая руками и ногами, отбивался от обоих негодяев. Он нанес три или четыре удара в челюсть человеку в колпаке и больно пнул лысого. Но разбойники повисли на нем с двух сторон, и орудовать кулаками стало невозможно. Том медлил, не зная, что делать – продолжить погоню или броситься на выручку сыну. В этот момент лысый подставил Альфреду ножку, и тот со всего маху хлопнулся на землю. Разбойники навалились на него и стали осыпать градом ударов.
   Том побежал назад и с такой силой врезал лысому, что тот кубарем полетел в кусты. Держа наготове молоток, он повернулся ко второму мерзавцу, который уже испробовал силу его удара. Тот не стал еще раз испытывать судьбу и, придерживая сломанную руку, нырнул в чащу.
   Том посмотрел по сторонам: вниз по тропинке удирал лысый. Зато вора уже не было видно. Том проклинал все на свете. Эта свинья стоила половину их состояния. Тяжело дыша, он опустился на землю.
   – Здорово мы им врезали! – возбужденно сказал Альфред.
   Том поднял глаза.
   – Свинью-то уже не вернешь. – В нем кипела обида. Они купили поросенка весной, едва заработали достаточно денег, и все лето откармливали. Сейчас свинья стоила пенсов шестьдесят – вполне достаточная сумма, чтобы прожить зиму да еще прикупить кожаной обувки. Без свиньи им долго не протянуть.
   Том с завистью посмотрел на Альфреда, который уже вполне оправился от погони и потасовки и снова был полон сил. «Давно ли и я мог бегать быстрее ветра, не чувствуя, как колотится сердце? – думал Том. – Тогда мне было… двадцать лет. Двадцать лет. Будто вчера…»
   Он поднялся на ноги, положил руку на широкое плечо сына, и они пошли обратно. Юноша был ниже отца на ширину ладони, и чувствовалось, что очень скоро он его догонит, а возможно, и перегонит. «Хорошо, если и мозги так же быстро растут», – подумал Том и сказал назидательно:
   – Ввязаться в драку может каждый дурак, умный же знает, как ее избежать.
   Они свернули с тропы, пересекли болотце и стали карабкаться вверх. Вот уже и березовая роща. Том вспомнил про Марту. У него засосало под ложечкой. Разбойник набросился на нее так неожиданно, что она даже не успела испугаться.
   Том ускорил шаг, и через минуту они с Альфредом вышли на дорогу. Марта неподвижно лежала на том же месте. Глаза закрыты, на волосах подсыхала кровь. Рядом на коленях стояла Агнес, а подле нее, к удивлению Тома, – какая-то женщина с мальчиком. Теперь ясно, почему он не мог отделаться от чувства, что за ним наблюдают, – в лесу было полно людей. Он нагнулся и приложил руку к груди девочки. Дыхание было нормальным.
   – Она скоро проснется, – уверенным голосом сказала незнакомка. – Ее стошнит, а потом она поправится.
   Том с любопытством посмотрел на женщину, склонившуюся над Мартой. Она была совсем еще молода, лет на двенадцать моложе его. Короткая кожаная туника едва прикрывала гибкие загорелые руки и ноги. Темные волосы, клином заходившие на лоб, обрамляли прекрасное лицо. Том ощутил прилив желания. Она подняла взор и посмотрела на него. Том вздрогнул – у нее были глубоко посаженные глаза необычного золотисто-медового цвета, что придавало ее лицу какое-то волшебное очарование. Он понял, что она читает его мысли.
   Том в смущении отвернулся, поймав на себе обиженный взгляд Агнес.
   – Где свинья?
   – Там были еще двое разбойников, – ответил Том.
   – Мы им врезали как следует, но тот, что со свиньей, смылся, – сказал Альфред.
   Агнес скривила губы, но промолчала.
   – Девочку можно перенести в тень, – сказала незнакомка, вставая. Она была небольшого роста, как минимум на фут ниже Тома.
   Он наклонился и осторожно поднял Марту. Ее тельце показалось ему невесомым. Он перенес девочку на несколько ярдов и опустил на травку в тени старого дуба.
   Альфред собирал разбросанные инструменты. Мальчик незнакомки, широко раскрыв глаза и разинув рот, молча за ним наблюдал. Он был года на три моложе Альфреда и, как показалось Тому, выглядел странно – не имел ничего общего с чувственной красотой матери. Белокожий, с огненно-рыжими волосами и зелеными глазами навыкате, смотревшими тупо и настороженно. Взгляд у него был напряженно-глупый, такие дети обычно либо умирают в младенчестве, подумал Том, либо, вырастая, становятся деревенскими дурачками. Было заметно, что Альфред чувствовал себя неловко под этим взглядом.
   Пока Том смотрел на него, мальчик выхватил из рук Альфреда пилу и стал ее рассматривать, словно диковинку. Оскорбленный такой наглостью, Альфред потянул пилу к себе, и мальчишка тут же отпустил ее с безучастным видом. Мать прикрикнула на него:
   – Джек! Веди себя прилично. – Казалось, она смутилась.
   Том посмотрел на незнакомку. Мальчишка был совершенно не похож на нее.
   – Ты его мать?
   – Да. Меня зовут Эллен.
   – А где твой муж?
   – Умер.
   Том был удивлен.
   – И ты путешествуешь одна? – спросил он недоверчиво.
   Даже такому мужчине, как он, в этом лесу находиться небезопасно, а уж одинокая женщина едва ли могла бы здесь выжить.
   – Мы не путешествуем, – сказала Эллен. – Мы живем в этом лесу.
   Том был потрясен.
   – Ты хочешь сказать, что вы… – Он запнулся, не желая ее обидеть.
   – Разбойники, – договорила за него Эллен. – Да. Ты думал, все разбойники такие, как Фарамонд Открытый Рот, что стащил вашу свинью?
   – Да, – признался Том, хотя ему хотелось сказать: «Я никогда не думал, что среди разбойников встречаются такие красивые женщины».
   Не в силах сдержать любопытство, он спросил:
   – Но в чем же твое преступление?
   – Я прокляла священника, – ответила она и отвернулась.
   Тому не показалось это таким уж преступлением, правда, не исключено, что священник был очень могущественным… или очень обидчивым, или, может быть, она просто не хочет говорить правду.
   Он взглянул на Марту. Она открыла глаза и теперь выглядела озадаченной и слегка испуганной. Агнес встала возле нее на колени.
   – Не бойся. Все в порядке.
   Марта приподнялась, и ее вырвало. Агнес поддерживала девочку, пока не закончились спазмы. Том был поражен: предсказание Эллен сбылось. Она еще сказала, что Марта поправится. Похоже, этому можно верить. Он с облегчением вздохнул, сам удивляясь, как сильно это его взволновало. «Если бы я потерял свою малышку, я бы этого не пережил», – подумал Том, едва сдерживая слезы. Он заметил, что Эллен смотрит на него с симпатией, и снова ощутил, что ее золотые глаза способны заглянуть прямо в душу.
   Он отломил ветку дуба, оборвал с нее листья и вытер ими лицо Марты. Она все еще была бледна.
   – Ей нужно отдохнуть, – сказала Эллен. – Пусть она пролежит столько, сколько требуется, чтобы пройти три мили.
   Том посмотрел на солнце. До темноты у них еще оставалось много времени. Он сел и стал ждать. Агнес, обняв дочку, нежно ее укачивала. Джек переключил свое внимание на Марту и теперь разглядывал ее все с тем же идиотским вниманием. Тому хотелось побольше узнать об Эллен. Неужели ему не удастся уговорить ее поведать свою историю?
   – Так как же это все случилось? – нерешительно спросил он.
   Она снова заглянула в его глаза и заговорила.

   Ее отец был рыцарем – большим, сильным и грубым. Он мечтал иметь сыновей, с которыми мог бы скакать на лошадях, охотиться и сражаться, – компаньонов в попойках и ночных оргиях. Но в этом деле ему здорово не повезло, так как родилась Эллен, а жена вскоре умерла. Он женился снова, но вторая жена оказалась бесплодной. Он стал презирать ее и в конце концов выгнал. Возможно, он был жесток, но Эллен, которая его обожала, так не думала, и она разделяла его презрение. Когда мачеха ушла, Эллен оказалась в окружении мужчин. Она коротко остригла волосы и носила при себе кинжал. Она не знала, что такое играть с котятами или выхаживать слепых щенят. Когда ей было столько же, сколько сейчас Марте, Эллен умела плеваться, есть яблоки прямо с сердцевиной и так двинуть лошадь в живот, что у той перехватывало дыхание, и можно было подтянуть подпругу еще на одну дырку. Она знала, что всех мужчин, которые не входили в шайку ее отца, звали хуесосами, а женщин, не желавших иметь с ними дела, свинячьими подстилками, хотя и не понимала – но это ее и не особенно заботило, – что означают эти ругательства.
   Слушая ее голос, мягко звучавший в прозрачном осеннем воздухе, Том прикрыл глаза и представил себе плоскогрудую девчушку с перепачканным лицом, сидящую за длинным столом в компании головорезов – дружков отца, пьющих крепкое пиво, рыгающих и орущих песни о битвах, грабежах, насилиях, лошадях, рыцарских замках и девицах, пока не наваливался сон и ее маленькая золотистая головка падала на шершавый стол.
   Если бы ее грудка могла остаться плоской навсегда, она прожила бы счастливую жизнь. Но пришло время, когда мужчины стали смотреть на нее совсем иначе. Они больше не смеялись во всю глотку, услышав: «Прочь с дороги, а то я отрежу тебе яйца и скормлю их свиньям!» Некоторые глазели, когда она снимала шерстяную тунику и в полотняной рубашке укладывалась спать. И теперь, если хотели помочиться, они поворачивались к ней спиной, чего прежде никогда не делали.
   Однажды Эллен увидела, что отец беседует с приходским священником – это случалось крайне редко – и оба время от времени поглядывают в ее сторону, из чего можно было заключить, что речь идет именно о ней. На следующее утро отец сказал:
   – Ступай с Генри и Иверардом и делай то, что они тебе скажут. – И поцеловал ее в лоб.
   Эллен мучилась вопросом: что, черт побери, на него нашло, может, добреет с годами? Она оседлала своего серого жеребца, отказавшись ехать на дамской лошади или пони, и тронулась в путь в сопровождении двух стражников. Они привезли ее в монастырь и оставили. Едва стражники уехали, стены монастыря содрогнулись от страшных проклятий. Пырнув ножом аббатису, Эллен пешком ушла домой. Но отец посадил ее на осла и, связав по рукам и ногам, отправил назад. В наказание ее заперли в келье до тех пор, пока не заживет рана аббатисы. Там было холодно, сыро и темно, как ночью, и ничего, кроме воды, ей не давали. Но когда ее выпустили, она снова ушла домой. И вновь отец отправил ее в монастырь. На этот раз, прежде чем бросить в темницу, ее высекли.
   Конечно, в конце концов она сдалась и, облачившись в подрясник, послушно следовала монастырским правилам и зубрила молитвы, хотя в душе ненавидела сестер, презирала праведников и не верила ни единому слову из того, что ей говорили о Боге. И все же она научилась читать и писать, освоила музыку, рисование и счет, а к французскому и английскому языкам, на которых говорили в доме отца, добавила латынь.
   Надо признать, что жизнь в монастыре оказалась не такой уж плохой. Это была община, в которой жили только сестры-монахини со своими строгими правилами и ритуалами, а именно к такой жизни она привыкла с детских лет. Все сестры должны были выполнять какую-нибудь физическую работу, и скоро Эллен приставили ухаживать за лошадьми, а потом и вообще поручили управлять конюшнями.
   Бедность ее не страшила. Правда, послушание далось нелегко, но в конечном итоге и это пришло. Третья добродетель – целомудрие – никогда не доставляла ей особых неприятностей, хотя время от времени – исключительно назло аббатисе – она знакомила ту или иную послушницу с запретными удовольствиями…
   На этом месте Агнес прервала рассказ Эллен и, взяв Марту, отправилась поискать ручей, где можно было бы умыть девочке лицо и почистить одежду. Она и Альфреда взяла с собой на всякий случай, хотя и сказала, что они будут в пределах слышимости. Джек тоже было собрался с ними, но Агнес твердо велела ему остаться, и он, похоже, понял, так как снова сел. Том догадался: Агнес увела детей, чтобы они больше не слушали эту нечестивую и крайне непристойную историю, предоставив Эллен беседовать с Томом.
   Однажды, продолжала Эллен, когда они были в нескольких днях пути от монастыря, лошадь аббатисы захромала. Случилось так, что неподалеку находился монастырь Кингсбридж, и аббатиса попросила тамошнего приора одолжить ей лошадь. Добравшись до своего монастыря, она приказала Эллен вернуть лошадку в Кингсбридж, а хромую привести назад.
   Вот там-то, в монастырской конюшне, неподалеку от разваливавшегося Кингсбриджского собора, она встретила парня, похожего на побитого щенка. У него была расхлябанная щенячья походка, он постоянно с опаской озирался и имел такой неуклюжий и испуганный вид, что, казалось, всякое веселье выбито из него навсегда. Когда она с ним заговорила, он ничего не понял. Она попробовала латынь, но он явно не был монахом и ничего не понял. Когда же она сказала несколько слов по-французски, его лицо озарила радость.
   В монастырь Эллен уже не вернулась.
   С того дня она стала жить в лесу, сначала в шалаше, сложенном из веток и листьев, а затем в пещере. Она не забыла навыков, приобретенных в доме отца: охотилась на оленей и лебедей, ставила капканы на зайцев, ловко потрошила дичь, готовила мясо и даже умела обрабатывать шкурки и шить из них одежду. И конечно, ее пищей стали лесные фрукты и ягоды, орехи и коренья. Лишь то немногое, что нельзя было добыть в лесу – соль, шерстяную одежду, топор или новый нож, – приходилось красть.
   Худшее время наступило, когда родился Джек…
   «Ну а что же француз?» – недоумевал Том. Действительно он был отцом Джека? Если да, то когда он умер? И как? Но по лицу Эллен было видно, что она не расположена говорить на эту тему. И заставить переменить решение ее не удастся. Так что свои вопросы Том оставил при себе.
   К тому времени отец умер, шайка его разбрелась, и на всем белом свете у нее не осталось ни родственников, ни друзей. Когда подошло время рожать, Эллен развела у входа в пещеру большой, на всю ночь, костер; под рукой были вода и кое-что из еды, а чтобы защититься от волков и диких собак, она приготовила лук, стрелы и ножи и даже разложила украденную у епископа плотную красную мантию, в которую собиралась завернуть младенца. Единственное, что ее страшило, это родовые муки; и довольно долго ей казалось, что она умрет. Но как бы там ни было, она выжила, а малыш родился здоровым и крепким.
   С тех пор прошло одиннадцать лет. Эллен и Джек жили просто и скромно. Лес давал им все необходимое. На зиму они припасали дикие яблоки, орехи, солили и коптили дичь. Эллен часто думала, что если бы на земле не было ни королей, ни лордов, ни епископов, ни шерифов, все могли бы жить такой жизнью и быть совершенно счастливы.
   Том спросил, как ей удавалось обезопасить себя от других разбойников, таких, например, как Фарамонд Открытый Рот. «Что было бы, если бы однажды ночью они набросились на нее и попытались изнасиловать?» – подумал Том, и дрожь возбуждения пробежала по его чреслам, хотя сам он никогда не овладевал женщиной против ее воли, будь то даже собственная жена.
   Но Эллен ответила, что разбойники ее боятся, и, глядя в ее странные глаза, Том понял, почему: они считали ее ведьмой. Что же касается других людей, проезжавших через лес, людей, которые знали, что могут безнаказанно ограбить, избить и даже убить разбойника, то от них Эллен просто пряталась. Почему тогда она не испугалась Тома? Да потому что увидела, какая беда приключилась с Мартой, и захотела помочь. Ведь у нее у самой есть ребенок.
   Она научила Джека всему, что знала с детства: как следует обращаться с оружием и охотиться. А еще она научила его тому, что узнала в монастыре: читать и писать, петь и складывать цифры, говорить по-французски и по-латыни и даже пересказала ему Библию. А долгими зимними вечерами она развлекала сына услышанными от француза историями, и балладами, и песнями, которых тот знал бесчисленное множество.
   Тому казалось невероятным, что Джек умел читать и писать. Сам-то он мог написать лишь свое имя и несколько слов, таких, как «пенс», «ярд» или «бушель». Агнес, будучи дочерью священника, знала больше слов, хоть и писала медленно и с трудом, высунув от усердия язык. Альфред же не мог написать ни слова и с трудом узнавал собственное имя, а Марта и этого не умела. Возможно ли, чтобы этот полоумный ребенок был более грамотным, чем все семейство Тома?
   Эллен попросила Джека написать что-нибудь, и тот, разровняв землю, нацарапал на ней несколько букв. Том узнал первое слово: «Альфред», но, будучи не в силах прочитать остальные, почувствовал себя круглым дураком. Спасая его от позора, Эллен прочла: «Альфред больше Джека». Мальчик быстрыми движениями нарисовал двух человечков – одного побольше, другого поменьше. И хотя изображение выглядело довольно примитивно: один был широкоплеч, с глуповатым выражением лица, а другой – маленький, ухмыляющийся, – Том, который знал толк в рисовании, был поражен простотой и точностью нацарапанной на земле картинки.
   Тем не менее ребенок казался ненормальным. Угадав мысли Тома, Эллен призналась, что тоже стала это понимать. Джек никогда не общался с другими детьми, он и людей-то других не видел, а потому рос как звереныш. И хотя был обучен грамоте, он не знал, как себя вести, молча пялился и цеплялся как репей.
   Говоря это, она выглядела уязвленной. Ее неприступная самонадеянность улетучилась, уступив место озабоченности и отчаянию. Ради Джека ей нужно вернуться к людям, но как? Будь она мужчиной, то, возможно, выпросила бы у какого-нибудь лорда клочок земли, особенно если бы удалось правдиво соврать, сказав, что возвращается из паломничества в Иерусалим или Сантьяго-де-Компостела. Конечно, и женщины ведут хозяйство, но все они вдовы, у которых есть взрослые сыновья. Ни один лорд не даст хозяйство женщине с маленьким ребенком. Ни в городе, ни в деревне ей не предложат работу, и потом, жить-то ей негде, а работницам редко предоставляют угол для жилья. Деваться некуда.
   Том ей сочувствовал. Она дала своему ребенку все, что могла, но этого оказалось недостаточно. Но он тоже не видел выхода. Эта красивая, предприимчивая, бесстрашная женщина была обречена провести остаток дней, скрываясь в лесу со своим странным сыном.

   Вернулась Агнес с детьми. Том с тревогой посмотрел на Марту. Она выглядела так, словно ничего страшного и не произошло – вот только лицо поцарапано. На какое-то время история Эллен отвлекла его, теперь же он вспомнил о положении, в котором оказался сам: работы нет, свинью украли. Солнце уже клонилось к закату. Том начал собирать пожитки.
   – Куда путь держите? – спросила Эллен.
   – В Винчестер, – ответил он.
   В Винчестере были замок, дворец, несколько монастырей и, что самое главное, собор.
   – Солсбери ближе, – сказала Эллен. – Когда я была там в последний раз, там как раз перестраивали собор.
   У Тома ухнуло сердце. Это как раз то, что он искал. Он верил, что если бы ему удалось получить работу на строительстве собора, он вполне мог стать старшим строителем.
   – В каком направлении Солсбери? – поспешно спросил он.
   – Надо вернуться на три-четыре мили назад. Помнишь развилку, где вы повернули налево?
   – Да. Там еще заросший пруд.
   – Точно. Если повернешь направо, попадешь прямиком в Солсбери.
   Они двинулись в путь. Агнес не питала симпатии к Эллен, но все же нашла в себе силы поблагодарить ее:
   – Спасибо, что помогла мне с Мартой.
   Эллен улыбнулась и задумчиво посмотрела ей вслед.
   Они уже шли какое-то время по дороге, когда Том оглянулся.
   Эллен стояла на том же месте, слегка расставив ноги, и, приложив к глазам ладонь, чтобы не слепило солнце, смотрела им вслед. Ее странный мальчик был рядом. Том помахал ей, и она ответила.
   – Интересная женщина.
   Агнес промолчала.
   – Странный мальчишка, – сказал Альфред.
   Они шли навстречу низкому осеннему солнцу. Тому было любопытно, что за город этот Солсбери. Прежде он никогда там не бывал. Он почувствовал, что волнуется. Его заветной мечтой было построить собор от первого камня до последнего, но такое случается крайне редко. Гораздо чаще старое здание улучшают, расширяют или частично перестраивают. Ему и это подошло бы, а там, глядишь, и доведется построить собор по собственному проекту.
   – Почему он меня ударил? – спросила Марта.
   – Потому что хотел украсть нашу свинью, – ответила Агнес.
   – Свою надо иметь! – возмутилась Марта, словно до нее только теперь дошло, что разбойник сделал что-то нехорошее.
   «Эллен устроила бы свою жизнь, если бы владела каким-нибудь ремеслом», – размышлял Том. Каменщик, плотник, ткач или кожевник не могли оказаться в бедственном положении. Любой из них всегда мог пойти в город и поискать работу. Были среди них и женщины, правда, как правило, вдовы или жены ремесленников.
   – Чего ей не хватает, – сказал Том, – так это мужа.
   – Ну моего-то она не получит! – твердо заявила Агнес.

III

   День, когда украли свинью, выдался теплым. Ночь они провели в амбаре, а когда на следующее утро вышли из него, небо оказалось затянуто свинцовыми облаками, а на них обрушились порывы холодного ветра и косые струи дождя. Они надели плащи из толстой валяной ткани, наглухо их застегнули и, чтобы вода не попадала на лица, подняли капюшоны. В подавленном настроении они двинулись в путь под проливным дождем, четыре мрачных привидения, шлепающих деревянными подошвами по лужам и раскисшей грязи.
   Тому не терпелось поскорее увидеть Солсберийский собор. В принципе собор – та же церковь, но только с епископским троном. Но на самом деле кафедральные соборы были самыми грандиозными, самыми богатыми и наиболее сложными в архитектурном отношении зданиями. Собор в виде туннеля с окнами можно было встретить крайне редко. Большинство состояло из трех туннелей – самого высокого в середине и двух пониже по бокам, словно голова и плечи, – образующих неф с боковыми проходами. Стены центрального туннеля заменяли двумя рядами опор, соединенных арками; получалась сводчатая галерея. Боковые проходы использовали для пышных религиозных шествий; в них также располагались небольшие часовенки во славу наиболее почитаемых святых, что привлекало больше прихожан и позволяло собирать дополнительные пожертвования. Это было особенно важно, ибо содержание соборов обходилось очень дорого, гораздо дороже, чем замков и дворцов, а средства каждый собор вынужден был добывать сам.
   Солсбери оказался ближе, чем предполагал Том. Было еще утро, когда, поднявшись на вершину холма, они очутились на дороге, которая, слегка изгибаясь, плавно спускалась на равнину, бежала через прибитое дождем поле, а затем снова забирала вверх, к стенам стоящего на возвышенности города Солсбери. Несмотря на завесу дождя, Том различил несколько башен, четыре или пять, высоко парящих над городскими стенами. При виде этих каменных сооружений он воспрянул духом.
   Дорога, по которой они шли, вела к восточным воротам. Ледяной ветер продувал насквозь. У самого подножия холма, где среди беспорядочно разбросанных домишек сходились четыре дороги, к ним присоединились другие путники, ссутулясь и низко опустив головы, продиравшихся сквозь непогоду к городским стенам.
   Поднимаясь по склону холма к воротам, они нагнали груженную камнями телегу – обнадеживающий знак для Тома. Позади в эту грубо сколоченную повозку упирался плечом погонщик, помогая выбившимся из сил быкам. Том решил с ним познакомиться. Он кивнул Альфреду, и, навалившись, они тоже стали толкать телегу.
   Огромные деревянные колеса загрохотали по бревенчатому мосту, перекинутому через глубокий высохший ров. Том отметил про себя объем земляных работ: чтобы выкопать такой ров, должно быть, понадобились сотни людей, здесь гораздо больше, чем на рытье котлована под фундамент собора. Мост трещал и скрипел под тяжестью телеги и двух могучих животных, которые ее тянули.
   Подъем закончился, и к городским воротам телега покатила уже легче. Погонщик, выпрямившись, сказал:
   – Премного благодарю.
   – А на что камень? – спросил Том.
   – Новый собор строим.
   – Новый? А мне говорили, старый расширяют.
   – Десять лет назад так говорили, – кивнул погонщик. – Теперь от старого-то уж ничего не осталось.
   Доброе известие.
   – А кто там старшим строителем?
   – Джон из Шефтсбери, хотя епископ Роджер и сам следит за работами.
   Это вполне естественно. Епископы редко доверяли строителям самостоятельно вести работы. Одной из главных задач старшего строителя частенько было охладить пыл церковников и загнать полет их безудержной фантазии в рамки практических возможностей. А вот нанимает на работу, должно быть, сам Джон из Шефтсбери.
   – Каменщик? – Погонщик кивнул на инструменты Тома.
   – Да. Ищу работу.
   – Может, и найдешь, – неопределенно сказал погонщик. – Если не на соборе, так на строительстве замка.
   – А замком кто управляет?
   – Да тот же Роджер. Он и епископ, и смотритель замка.
   Понятное дело. Том уже слышал о могущественном Роджере из Солсбери, который с давних пор был весьма близок к королю.
   Они вошли через ворота в город. Дома, люди и животные были здесь так скучены, что казалось, все это месиво вот-вот разорвет городские стены и хлынет в ров. Деревянные домишки жались друг к другу, словно зеваки, собравшиеся поглазеть на казнь. Каждый клочок земли подо что-то использовался. Если и были дома, построенные так, что между ними оставался проход, то в этом проходе обязательно кто-то уже поставил хижину-маломерку без окон, ибо дверь занимала практически весь фасад. А где места было еще меньше, стоял ларек, в котором продавали пиво, хлеб или яблоки; и уж там, где земли с пятачок, втискивали либо стойло, либо хлев, либо навозную кучу, либо бочку с водой.
   Дождь нисколько не смягчал уличного шума: стук и скрежет раздавались из мастерских, уличные торговцы зазывали покупателей, всюду слышались громкие голоса людей, которые здоровались, заключали сделки, на чем свет стоит ругались, а к ним примешивались ржание лошадей и лай дерущихся собак.
   – Чем это воняет? – перекрикивая толпу, спросила Марта.
   Том улыбнулся. Последний раз она была в городе года два назад.
   – Это человечий дух, – ответил он.
   Улица была чуть шире воловьей повозки, но погонщик не давал животным останавливаться, боясь, что потом они уже не сдвинутся с места, поэтому, не обращая внимания на преграды, он хлестал быков что было сил, и могучие животные тупо шли вперед, заставляя посторониться и рыцаря на боевом коне, и лесника, держащего лук, и толстого монаха, сидящего верхом на пони, и стражников, и нищих, и домашних хозяек, и уличных девок.
   Старик пастух гнал небольшое стало овец, следя за тем, чтобы они не разбежались. «Должно быть, сегодня базарный день», – подумал Том. Когда повозка поравнялась со стадом, одна из овец шмыгнула в открытую дверь, а за ней устремились и остальные овцы, блея и с перепугу опрокидывая столы, скамейки и кувшины с пивом.
   Земля под ногами представляла собой сплошное месиво грязи и нечистот. Том глянул на стекавшие с крыш струи воды и прикинул на глаз ширину сточной канавы – было ясно, что на эту улицу попадает вода с крыш почти всех домов доброй половины города. В сильный ливень здесь понадобится лодка, чтобы переправиться на другую сторону.
   По мере приближения к замку улицы становились шире. Дома уже были каменные, и некоторые требовали небольшого ремонта. Они принадлежали ремесленникам и купцам, и на первом этаже располагались мастерские и склады, а наверху – жилые помещения. Разглядывая товары, выставленные на продажу, Том прикинул, что дела в городе идут хорошо. Ножи или кувшины нужны каждому, но только зажиточные люди станут покупать шали с вышивкой, разукрашенные пояса и серебряные пряжки.
   Перед самым замком погонщик повернул быков направо. Том и его семья шли следом. Дорога описала четверть круга вдоль крепостного вала. Они вошли в ворота, оставив позади суматоху города, и окунулись в водоворот лихорадочной, но строго упорядоченной суеты большой строительной площадки.
   Огороженная стеной площадка занимала почти четвертую часть городской территории, на северо-западе. Том постоял с минуту, соображая. Вид стройки, ее звуки и запахи будоражили его, словно солнечный день. Навстречу им попались две пустые телеги. В сарайчиках, прилепившихся к церковной стене, можно было видеть каменотесов, которые железными резцами и деревянными молотками обрабатывали каменные блоки, превращавшиеся в плинтуса, колонны, капители, столбы, контрфорсы, арки, подоконники, бельведеры, перила. Посредине двора, довольно далеко от других построек, стояла кузница, сквозь открытую дверь полыхало раздуваемое пламя, слышался лязг молота, ударяющего о наковальню, – это кузнец мастерил для каменотесов инструменты взамен пришедших в негодность старых. Обычному взгляду происходящее представлялось хаосом, Тому же виделся большой и сложный механизм, которым ему так хотелось управлять. Он знал, чем занят здесь каждый, и мог точно сказать, на какой стадии находится работа. Они возводили восточный фасад.
   Шла работа по возведению строительных лесов на высоту двадцати пяти – тридцати футов. Укрывшись на паперти, каменщики ждали, когда утихнет дождь, а их работники сновали туда-сюда по лестницам с камнями на плечах. Еще выше, на деревянном каркасе крыши, словно пауки, ползающие по гигантской деревянной паутине, копошились мастера-кровельщики. Они приколачивали свинцовые листы, устанавливали водосточные трубы и желоба.
   Том с сожалением отметил, что строительство собора подходит к концу. Если ему и дадут здесь работу, едва ли она продлится больше двух лет – слишком короткий срок, чтобы подняться до положения мастера, а уж тем более старшего строителя. Тем не менее он согласится на любую работу, если предложат, – зима на носу. Они смогли бы протянуть до весны, если бы свинью не украли, а теперь без работы никак.
   Вслед за телегой они пересекли двор и остановились возле сваленных в кучу камней. Быки с облегчением опустили головы в корыто с водой. Погонщик окликнул проходившего мимо каменщика:
   – Где старший строитель?
   – В замке, – ответил каменщик.
   Погонщик кивнул и повернулся к Тому.
   – Думаю, ты найдешь его в епископском дворце.
   – Спасибо.
   – Тебе спасибо.
   Том, а с ним и Агнес с детьми, побрел прочь. Узенькими улочками, пробиваясь сквозь толку, они снова дошли до замка. Его окружал еще один ров и гигантский земляной вал. К воротам вел подъемный мост. В караулке, уставившись на дождь, сидел на лавке толстый стражник – в кожаной тунике, с мечом у пояса. К нему Том и обратился:
   – День добрый. Я Том Строитель. Хотел бы повидать Джона из Шефтсбери.
   – У епископа, – равнодушно ответил стражник.
   Они вошли. Как большинство других замков, этот представлял собой смешение разных построек за земляным валом. Внутренний двор был шириной ярдов сто. Напротив ворот, в дальнем конце двора, громоздилась башня – последний оплот в случае нападения, – поднимавшаяся столь высоко, что с нее можно было вести наблюдение. Слева они увидели скопище невысоких строений, в основном деревянных: конюшню, кухню, пекарню, склады. Посредине был колодец. Справа, в северной части замка, высилось большое двухэтажное каменное здание, скорее всего, дворец. Оно было выдержано в том же стиле, что и новый собор: с закругленными сверху окнами и дверьми. В самом деле, дворец явно было новым – с одной стороны, на углу, еще возились каменщики, достраивая башню. Несмотря на дождь, во дворе было полно людей, входивших и выходивших, торопившихся из одной постройки в другую: стражники, священники, купцы, строительные рабочие, дворцовые слуги.
   Все двери дворца были распахнуты настежь. Том не знал, как поступить. Если старший строитель сейчас у епископа, очевидно, не следует им мешать. С другой стороны, епископ – не король, а Том – свободный человек, каменщик, занимающийся нужным делом, а не раболепствующий смерд со своей жалобой. Решив быть понастойчивей, он оставил Агнес с Мартой и, прихватив с собой Альфреда, меся грязь, направился к ближайшей двери дворца.
   Они очутились в небольшой часовне со сводчатым потолком и окошком над алтарем в дальнем конце. Возле входа на высокой скамье сидел священник и что-то быстро писал на пергаменте. Он поднял глаза.
   – Где я могу найти Мастера Джона? – быстро спросил Том.
   – В ризнице, – ответил священник, кивнув на дверь в боковой стене.
   Том не стал спрашивать, можно ли видеть мастера. Он знал: если сделать вид, будто тебя давно ждут, то не придется напрасно терять время. Он широким шагом пересек часовенку и вошел в ризницу.
   Это был небольшой квадратный зал, освещавшийся множеством свечей. На полу – тонкий слой мелкого песка, идеально выровненного дощечкой. Двое находившихся в зале мельком глянули на Тома и вновь сосредоточили свое внимание на песке. Епископ, морщинистый старик с блестящими черными глазами, что-то чертил заточенной на конце палочкой.
   Старший строитель в кожаном фартуке терпеливо за ним наблюдал со скептическим выражением лица.
   Том взволнованно ждал. Он должен произвести хорошее впечатление: быть учтивым, но не лебезить, чтобы они видели: он не выскочка и действительно знает свое дело. Из собственного опыта Том усвоил, что любой мастер хочет, чтобы у него в подчинении находились послушные и в то же время опытные работники.
   Епископ Роджер делал набросок двухэтажного дома с большими окнами, выходящими на три стороны. Он чертил уверенно: линии получались ровными, а прямые углы правильными. Он нарисовал общий план и вид сбоку. Тому стало ясно, что построить такое здание не удастся никогда.
   – Вот, – сказал епископ, закончив.
   – Ну так что? – Джон обернулся к Тому.
   Том, сделав вид, будто решил, что Джон спрашивает его мнение, ответил:
   – Окна крипты не должны быть такими большими.
   Епископ с раздражением посмотрел на него.
   – Это писарская, а не крипта.
   – Все равно не выдержит.
   – А он прав, – сказал Джон.
   – Но потребуется много света, чтобы писать.
   Джон пожал плечами и посмотрел на Тома.
   – Ты кто?
   – Меня зовут Том. Я каменщик.
   – Об этом я догадался. Что тебя сюда привело?
   – Ищу работу. – Том затаил дыхание.
   Не раздумывая, Джон покачал головой:
   – У меня нет для тебя работы.
   Сердце Тома оборвалось. Он уже было развернулся, слегка задержавшись, чтобы услышать причину отказа.
   – Мы строим уже десять лет, – продолжал Джон. – Большинство строителей обзавелись домами в этом городе. Работа подходит к концу, и здесь у меня больше каменщиков, чем это необходимо.
   Том знал, что надежды нет, но все же спросил:
   – А дворец?
   – Та же история, – сказал Джон. – Здесь я как раз использую тех, кто не задействован на строительстве собора. Если бы не дворец и другие замки епископа Роджера, я бы давно уже всех распустил.
   Том кивнул. Спокойным голосом, стараясь не выдать отчаяния, он спросил:
   – А не знаешь, есть ли еще где-нибудь работа?
   – Год назад была стройка в монастыре Шефтсбери. Может, еще не закончили. Это день пути отсюда.
   – Спасибо. – Том повернулся к выходу.
   – Сожалею, – проговорил Джон. – Человек ты, кажется, хороший.
   Том вышел, ничего не ответив. Он был подавлен. Слишком быстро он поверил в удачу: в том, что ему отказали, не было ничего необычного. Но его так взволновала возможность снова работать на строительстве собора! Теперь, должно быть, ему придется строить унылые крепостные стены или уродливый дом какому-нибудь ремесленнику.
   Идя обратно через двор к поджидавшим его Агнес и Марте, Том распрямил плечи. Он никогда не показывал ей, что огорчен. Том всегда делал вид, будто все в порядке, он все предусмотрел, и нет ничего страшного в том, что не оказалось работы здесь, потому что в другом городе она обязательно найдется. Он знал: если Агнес заметит, как он огорчен, то непременно заставит его найти здесь заработок, чтобы наконец обжиться на одном месте, а этого он не хотел, пока не сыщется город, где собираются строить собор.
   – Для меня здесь нет работы, – сказал он. – Пойдем дальше.
   Вид у нее был унылый.
   – Сам подумай, на строительстве собора и дворца можно найти место еще для одного каменщика.
   – Оба здания почти закончены, – объяснил Том. – Людей у них больше, чем требуется.
   Семейство Тома прошло по подъемному мосту и вновь оказалось на запруженных народом улицах. Они вошли в Солсбери через восточные ворота, а покинуть его намеревались через западные, ибо именно в этом направлении находился Шефтсбери. Том повернул направо, на улицы, где они еще не бывали.
   И вдруг остановился перед каменным домом, нуждавшимся в основательном ремонте. Когда его строили, должно быть, использовали слишком слабый раствор, и теперь он крошился и осыпался. Мороз, проникая через дыры, разрушал каменную кладку. Если в таком состоянии оставить дом еще на одну зиму, к весне разрушения могут быть очень серьезными. Том решил сказать об этом хозяину.
   Вход в дом располагался в широкой арке. Деревянная дверь была распахнута, а прямо у входа сидел ремесленник, с молотком в правой и резцом в левой руке. Он вырезал замысловатый орнамент на деревянном седле, надетом на стоящую перед ним скамейку. В глубине Том разглядел деревянные и кожаные заготовки и мальчика с метлой.
   – Добрый день, мастер, – заговорил Том.
   Седельщик оценивающе посмотрел на него и, очевидно, решив, что Том относится к той категории людей, которые, если понадобится, сами сделают седло, сухо кивнул.
   – Я строитель, – продолжал Том. – Вижу, тебе нужна моя помощь.
   – Это почему?
   – Раствор крошится, камни потрескались, твой дом может не простоять следующую зиму.
   Седельщик покачал головой.
   – В этом городе полно каменщиков. С какой стати я стану нанимать незнакомца?
   – Ну что ж. – Том повернул прочь. – Бог с тобой.
   – Со мной, ну конечно, – пробурчал седельщик.
   – Чурбан неотесанный, – ворчала Агнес, шагая рядом с Томом.
   Улица привела их к рынку. Здесь, на небольшой грязной площади, крестьяне из окрестных сел выменивали скромные излишки продуктов – мясо или муку, молоко или яйца – на товары ремесленников и купцов: кувшины, лемеха, веревки, соль. Обычно рынок представлял собой довольно шумное и пестрое зрелище: добропорядочные торговцы, крикливые лавочники, дешевые лакомства для ребятишек, песни менестрелей или выступления акробатов, потаскухи, калека-солдат с россказнями о пустынях Востока и неистовых ордах сарацинов. Те, кто сделал выгодные покупки, редко могли устоять перед искушением спустить последние деньги на стаканчик крепкого пива, так что к полудню шум заметно усиливался. Некоторые проигрывались в кости и затевали потасовки. Но сегодня, в холодный дождливый день, когда излишки урожая уже были распроданы, рынок не был таким шумным. Промокшие крестьяне без лишних слов покупали у озябших лавочников необходимые товары, и каждый желал поскорее вернуться домой, к жаркому очагу.
   Том и его семья пробирались сквозь угрюмую толпу, не обращая внимания на монотонные призывы колбасников и точильщиков. Они прошли уже через весь рынок, когда Том увидел свою свинью.
   Он так удивился, что поначалу не поверил своим глазам.
   – Том, смотри! – зашипела Агнес, и он понял, что она тоже узнала свинью.
   Сомнений быть не могло: он знал свинью не хуже собственных детей. И теперь ее тащил красномордый пузатый детина, который явно мог есть столько мяса, сколько хотел, и даже больше. Должно быть, мясник. Том и Агнес так и застыли на месте, уставившись на него, и, поскольку они стояли прямо на дороге, он просто не мог их не заметить.
   – Ну, чего вам? – нетерпеливо сказал толстяк, несколько обескураженный их удивленными взглядами.
   – Это наша свинья, – первой опомнилась Агнес.
   – Да-да. Именно так, – спокойно подтвердил Том.
   На мгновение глаза мясника воровато забегали, и Тому стало ясно, что он знал, что свинья краденая.
   – Я только что заплатил за нее пятьдесят пенсов, и теперь она моя!
   – Ты заплатил так дешево потому, что свинья ворованная. У кого ты ее купил?
   – У крестьянина.
   – Ты его знаешь?
   – Н-нет. Слушайте, я городской мясник и не могу заставлять каждого, кто продает мне корову или свинью, приводить с собой двенадцать свидетелей, чтобы те подтвердили, что скотина принадлежит ему.
   Мясник попытался было обойти их, но Том схватил его за руку. Тот начал было злиться, но затем прикинул, что, если ввяжется в драку, свинью придется выпустить, а кто-нибудь из членов семьи Тома ее подхватит, и тогда уже ему придется доказывать свое право собственности. Поэтому, подавив в себе гнев, он сказал:
   – Вы меня обвиняете? Что ж, пойдем к шерифу.
   Том быстро смекнул, что доказательств у него нет, и отпустил мясника.
   – Как он выглядит, тот человек, что продал тебе мою свинью?
   – Как все, – уклончиво ответил толстяк.
   – Он чем-нибудь прикрывал рот?
   – Теперь припоминаю. Кажется, да.
   – Это разбойник, скрывающий свои отрезанные губы, – с горечью проговорил Том. – Об этом, как видно, ты не подумал.
   – Вон дождь-то как хлещет! – возразил мясник. – Все кутаются, как могут.
   – Ты мне скажи, ты давно его видел?
   – Да вот только что.
   – И куда он направился?
   – Наверное, выпить.
   – Спустить мои денежки, – мрачно сказал Том. – Давай, ступай себе. Когда-нибудь и тебя ограбят, вот тогда ты пожалеешь, что находятся люди, которые покупают ворованное.
   Мясник, зло глядя на Тома, колебался, словно хотел возразить, но, передумав, пошел своей дорогой.
   – Ты почему его отпустил?! – заговорила Агнес.
   – Потому что его знают все, а меня никто. Начни я драться, меня бы еще и осудили. Что, на заднице у свиньи написано мое имя? Кто скажет, чья это свинья?
   – Но все наши сбережения…
   – Мы еще можем вернуть наши деньги. Заткнись и дай мне подумать, – потерял терпение Том. Ссора с мясником разозлила его, и теперь он выплеснул свое раздражение на Агнес. – Где-то в этом городе сидит человек с отрезанными губами и пятьюдесятью серебряными монетами в кармане. Единственное, что нам осталось, – найти его и отобрать деньги.
   – Правильно, – решительно согласилась Агнес.
   – Возвращайся той же дорогой к собору, а я подойду с другой стороны. Затем мы вернемся по соседней улице и так далее. Возможно, он где-то выпивает. Увидишь – пошли за мной Марту, а сама не упускай его из виду. Альфред будет со мной. Постарайся, чтобы разбойник тебя не заметил.
   – Не волнуйся, – мрачно сказала Агнес. – Мне нужны эти деньги, чтобы кормить детей.
   Том взял ее за руку и улыбнулся:
   – Ты просто львица, Агнес.
   Она посмотрела ему в глаза, неожиданно поднялась на цыпочки и поцеловала в губы, быстро, но крепко. Потом повернулась и, держа за руку Марту, пошла через базарную площадь. Том озабоченным взглядом проводил свою бесстрашную жену и вместе с Альфредом двинулся в противоположном направлении.
   Похоже, вор чувствовал себя в полной безопасности. Потому что, когда украл свинью, Том направлялся в Винчестер, а разбойник отправился в другую сторону, в Солсбери. Но Том изменил свои планы после того, как Эллен рассказала ему, что в Солсбери перестраивают собор, и неожиданно их дорожки пересеклись. Однако вор продолжал думать, что больше никогда не увидит Тома, и это давало последнему возможность захватить его врасплох.
   Том медленно брел по грязной улице, словно ненароком заглядывая в открытые двери. Он старался не обращать на себя внимание окружающих, так как вся эта затея могла кончиться жестокой потасовкой, и ему не хотелось, чтобы люди запомнили высокого каменщика, высматривавшего что-то в их городе. Большинство домов представляли собой лачуги из дерева, глины и соломы, с очагом посередине и убогой обстановкой. В пивной это были бочка и несколько скамеек, у публичной девки – кровать за занавеской, а там, где шла игра в кости, – большой стол со скамьями.
   Какая-то девица с красными намалеванными губами продемонстрировала ему свои голые груди. Том покачал головой и поспешил прочь. По правде сказать, втайне ему хотелось сделать это с незнакомой женщиной, среди бела дня, за деньги, но ни разу в жизни он этого не испробовал.
   Он снова подумал об Эллен. В ней тоже чувствовалось что-то влекущее. Она была очень привлекательна, но эти глубоко посаженные, взыскующие глаза пугали. Приглашение уличной девки немного смутило Тома, но чары Эллен еще не стерлись в его памяти, и внезапно он испытал дурацкое желание умчаться в лес, найти ее и подмять.
   До собора он добрался, так и не встретив вора. Мастера стучали молотками, прибивая свинцовые листы к деревянному каркасу крыши над центральной частью здания. Крыть крыши боковых нефов еще не начали, и можно было разглядеть опорные полуарки, которые соединяли наружную стену со стеной главного нефа. Он указал на них Альфреду.
   – Без этих подпорок стены нефа разойдутся под тяжестью каменных сводов, – объяснил Том. – Видишь, как полуарки установлены на контрфорсы бокового нефа? Они еще соединены с внутренней сводчатой галереей. А окна боковых нефов составляют одну линию с арками галереи. Несущие линии соединяются с несущими, а второстепенные – с второстепенными.
   Альфред выглядел хмурым и равнодушным. Том вздохнул.
   Он увидел подходившую с противоположной стороны Агнес, и его мысли вернулись на землю. Капюшон скрывал лицо, но Том сразу узнал ее волевой подбородок и уверенную походку. Плечистые работники расступались, давая ей пройти. Том подумал, что, если бы Агнес столкнулась с разбойником и завязалась драка, она бы ему не уступила.
   – Видел его?
   – Нет. Похоже, ты тоже не видела. – Тома не оставляла надежда, что вор все еще в городе. Едва ли он уйдет, не потратив хотя бы часть денег. В лесу они не нужны.
   Об этом же думала и Агнес.
   – Он где-то здесь. Надо продолжать искать.
   – Пойдем назад по разным улицам и встретимся на площади.
   Том и Альфред снова месили грязь, пройдя через ворота. Одежда промокла, и у Тома мелькнула мысль пропустить стаканчик пива и похлебать мясного бульона где-нибудь у очага. Но он тут же вспомнил, сколько пришлось работать, чтобы купить свинью, и вновь перед глазами встал человек с отрезанными губами, заносящий дубину над невинной головкой Марты, и гнев придал ему сил.
   Тщательно вести поиски было трудно из-за беспорядочного расположения улиц. Они петляли, словно пытаясь догнать убегавшие от них домишки. Единственной прямой дорогой была та, что вела от восточных ворот к подъемному мосту замка. Первым делом Том прошелся вдоль крепостной стены, потом переместился на окраину, где стояли самые жалкие лачуги и располагались самые шумные пивные, в которых промышляли самые старые потаскухи. Выше, на холме, стояли дома богатых, и сюда, к городским стенам, дождем смывало от них все нечистоты. Нечто подобное происходило и с людьми, ведь именно здесь было особенно много калек и нищих, голодных детей, избитых женщин и беспробудных пьяниц.
   Но человека без губ нигде не было видно.
   Дважды Тому показалось, что он его видит, но, присмотревшись получше, он убеждался, что лица этих людей не имели изъянов.
   Том прекратил поиски и вернулся к рынку, где его нетерпеливо ждала Агнес – на взводе, с горящими глазами.
   – Я нашла его!
   Томом овладело смешанное чувство волнения и страха.
   – Где?
   – Он пошел в харчевню у восточных ворот.
   – Веди меня туда.
   Они обогнули замок, добрались до подъемного моста, спустились вниз по прямой дороге к восточным воротам и свернули в лабиринт узеньких улочек, петлявших вдоль городских стен. Почти тут же Том увидел харчевню. Это был даже не дом, а покатая крыша на четырех столбах, прилепившаяся к городской стене. В глубине полыхал огонь, а над ним, медленно поворачиваясь на вертеле, жарился баран и булькала в котле вода. Был полдень, и в маленькую харчевню набилось полно народу, в основном мужчин. От запаха мяса у Тома заурчало в животе. Он окинул взглядом толпу, опасаясь, что, пока они сюда добирались, разбойник мог уйти. Но тут же его увидел. Безгубый сидел на скамье немного в стороне, с ложкой в руке, и хлебал жаркое, прикрывая шарфом рот.
   Том быстро отвернулся, чтобы разбойник его не увидел. Теперь нужно было решить, что делать. В Томе накопилось достаточно злости, чтобы свалить его и забрать кошелек. Но уйти ему не дадут, и тогда придется держать ответ, причем не перед толпой, а перед шерифом. Правда была на стороне Тома, а тот факт, что вор – вне закона, означал, что никто не поручится за его честность. Том же был каменщик, уважаемый человек. Но для того чтобы все это доказать, потребуется время, возможно даже несколько недель, если вдруг окажется, что шериф находится в другом конце графства; а кроме того, если поднимется шум, Тома могут обвинить в нарушении порядка.
   Нет. Разумнее будет разделаться с вором без свидетелей.
   Остаться в городе на ночь тот не сможет, ибо дома у него нет, а чтобы снять угол, нужно представить доказательства того, что ты человек достойный. А потому ему придется убраться восвояси, прежде чем городские ворота на ночь закроют.
   В Солсбери было двое ворот.
   – Скорее всего, он пойдет обратно той же дорогой, что и пришел, – сказал Том жене. – Я буду его поджидать за восточными воротами, а Альфред пусть наблюдает за западными. Ты оставайся в городе и следи за вором. Марту держи при себе, но смотри, чтобы он вас не заметил. Если понадобится что передать, пошлешь ее.
   – Хорошо, – без лишних слов согласилась Агнес.
   – А что делать, если он выйдет с моей стороны? – взволнованно спросил Альфред.
   – Ничего, – твердо сказал Том. – Проследи, по какой дороге пойдет, и жди. Марта позовет меня, и мы его догоним. – Поскольку Альфред, кажется, был разочарован, Том добавил: – Делай, что говорю. Я не хочу потерять сына, как потерял свинью.
   Альфред неохотно кивнул.
   – Давайте расходиться, пока он не заметил, как мы тут сговариваемся, – сказал Том и, не оглядываясь, поспешил прочь.
   На Агнес можно было положиться, она все сделает как надо. Он дошел до восточных ворот и вышел из города, миновав хлипкий деревянный мост, на котором утром толкал повозку. Прямо перед ним, устремляясь к востоку, лежала дорога на Винчестер, такая ровная, что казалась длинной скатертью, постеленной через холмы и долины. Влево, изгибаясь дугой, поднималась в гору дорога на Портуэй, по которой Том – да, видно, и вор – пришел в Солсбери. Наверняка и обратно по ней отправится.
   Том спустился с холма и, дойдя до перекрестка, повернул на Портуэй, подыскивая место, где можно укрыться. Пройдя ярдов двести, так ничего и не нашел. Оглянувшись, он понял, что отсюда слишком далеко и он не может различить лиц тех, кто оказывался на перекрестке, а значит, есть вероятность упустить вора, если тот вздумает пойти на Винчестер. Он еще раз огляделся. По обеим сторонам дороги были вырыты канавы, которые в сухую погоду могли послужить хорошим укрытием, но нынче в них бурлили потоки воды. Вдоль каждой канавы тянулся невысокий бугорок. На юге паслись на стерне коровы. Том заметил, когда одна из них прилегла на краю поля, что она почти скрылась за бугорком. Тяжело вздохнув, он вернулся немного назад, перепрыгнул через канаву, и, пнув корову, отогнал ее прочь. Устроившись поудобнее, Том натянул капюшон и приготовился ждать, жалея, что, уходя из города, не догадался прихватить с собой немного хлеба.
   Ему было тревожно и немного боязно. Разбойник меньше его ростом, но проворен и жесток, судя по тому, как он напал на Марту и утащил свинью. Том боялся, что тот его покалечит, но еще больше боялся, что не сможет вернуть свои деньги.
   Он надеялся, что с Агнес и Мартой все в порядке. Агнес в состоянии постоять за себя. Но даже если разбойник ее заметит, что он сможет сделать? Только станет более осторожным, вот и все.
   Из своего укрытия Том видел башенки собора. Может, когда-нибудь доведется в него заглянуть. Интересно, какие опоры они применили в сводчатой галерее. Обычно сооружают широкие колонны, и каждая служит основанием для расходящихся в разные стороны арок: две – на юг и север, соединяющие соседние колонны галереи, и одна – на восток или запад, через боковой неф. Получалось некрасиво, ведь арка, опора у которой – круглая колонна, выглядит несуразно. Вот когда Том станет строить свой храм, у него каждая опора будет представлять собой связку из нескольких колонн, заканчивающихся аркой, – логичное и элегантное решение.
   Он стал представлять себе, как украсить арки. Чаще всего для этого используют геометрические фигуры – не требуется большого мастерства, чтобы вырезать зигзаги и ромбы, – но Тому нравился орнамент из листьев, который смягчал и придавал жизни строгой размеренности каменных пропорций.
   Его мысли были заняты воображаемым собором, когда он заметил тоненькую фигурку и светлую головку Марты, которая пересекла мост и помчалась вприпрыжку вниз. Она добежала до перекрестка и, подумав, свернула в правильном направлении. Наблюдая за дочкой, Том увидел, как она нахмурила бровки: куда это он запропастился? А когда она поравнялась с укрытием, тихонько позвал: «Марта!»
   Она взвизгнула, но, увидев его, перепрыгнула через канаву и подбежала.
   – Мама прислала тебе вот это, – сказала она, вытаскивая из-за пазухи еще теплый пирог с мясом.
   – Клянусь Богом, твоя мать – достойная женщина! – воскликнул Том, откусывая гигантский кусок. Пирог с начинкой из говядины и лука имел божественный вкус.
   Марта села на травку рядом с отцом и потерла нос, стараясь вспомнить, что ей было ведено передать. Том не мог не умиляться, глядя на свою малышку.
   – Тот дядька, что украл нашу свинью, вышел из харчевни и встретил женщину с размалеванным лицом, и они пошли к ней домой. А мы ждали на улице.
   «Этот негодяй спускает наши деньги на потаскух», – раздраженно подумал Том.
   – А потом?
   – Он недолго пробыл в том доме, а когда вышел, завернул в пивную. Там и сидит. Пьет немного, зато играет в кости.
   – Надеюсь, выигрывает, – сказал Том мрачно. – Что еще?
   – Все.
   – Кушать хочешь?
   – Я съела булочку.
   – Ты уже рассказала все это Альфреду?
   – Нет еще. Я пойду к нему после тебя.
   – Скажи ему, чтобы постарался не промокнуть.
   – Постарался не промокнуть, – повторила она. – Мне это нужно сказать до или после того, как я расскажу о дядьке, укравшем свинью?
   – После, – сказал Том и улыбнулся. – Ты умная девочка. Ну, беги!
   – Мне нравится эта игра, – засмеялась Марта.
   Она ему помахала, изящно перепрыгнула через канаву, сверкнув маленькими ножками, и побежала в город. Том смотрел ей вслед с любовью и гневом в сердце. Им с Агнес пришлось так много трудиться, чтобы заработать деньги детям на пропитание, и теперь он готов был пойти даже на убийство, лишь бы вернуть то, что у них украли.
   Конечно, разбойник тоже способен на убийство. Ведь разбойники вне закона, и к жестокости им не привыкать. Возможно, это будет уже не первый раз, когда Фарамонд Открытый Рот встретится лицом к лицу со своей жертвой. Так что он, безусловно, опасен.
   Сумерки опустились удивительно рано, как это порой случается в пасмурные осенние дни. Том забеспокоился, что не узнает вора. С наступлением вечера движение к городу и из него почти сошло на нет; большинство деревенских жителей отправились в обратный путь, чтобы к ночи вернуться домой. В городе появились первые огоньки свечей и факелов. «А что, если он остался там на всю ночь? – размышлял Том. – Может, в городе у него есть дружки, которые дадут ему приют, даже зная, что он разбойник…»
   И тут Том увидел человека, нижняя часть лица которого была замотана шарфом.
   Он шел по деревянному мосту, а с ним были еще двое. Тут Тома осенило, что вор мог явиться в Солсбери с сообщниками: лысым и тем, в зеленом колпаке. Правда, в городе ни того ни другого Том не видел, но вполне возможно, что, войдя в город, они разошлись, а возвращаясь обратно, снова встретились. Проклятье! Едва ли он справится сразу с тремя. Однако, когда они подошли ближе, группа разделилась, и Том с облегчением понял, что те двое вовсе не спутники вора.
   Это были крестьяне, отец и сын, с темными, близко посаженными глазами и крючковатыми носами. Они направлялись в Портуэй, а тот, что обмотался шарфом, следовал за ними.
   Когда разбойник приблизился, Том с сожалением отметил, что тот был абсолютно трезв.
   В этот же момент на мосту появились женщина и девочка, Агнес и Марта. Это встревожило Тома. Он не предполагал, что, когда встретит вора, они окажутся рядом. Однако иначе и быть не могло, ибо Том сам приказал Агнес следить за грабителем.
   По мере того как они приближались напряжение Тома росло. Он был таким большим и сильным, что при столкновении ему обычно все уступали, но разбойники – народ отчаянный, и трудно сказать, как все повернется, когда начнется драка.
   Двое крестьян прошли мимо, они были в легком подпитии и беседовали о лошадях. В правой руке Том сжимал свой железный молоток. Он ненавидел воров, которые только на то и способны, что отнимать хлеб у порядочных людей. И он не станет испытывать угрызений совести, если двинет этого своим молотком.
   Приблизившись, разбойник, словно почуяв опасность, замедлил шаг. Том выждал, когда тот подойдет на расстояние четырех-пяти ярдов – слишком близко, чтобы убежать, и достаточно далеко, чтобы не было возможности проскочить вперед, перекатился через бугор и, перемахнув через канаву, загородил ему дорогу.
   Вор остановился как вкопанный и вытаращил на Тома глаза.
   – Ты чего? – с дрожью в голосе спросил он.
   «Не узнал меня», – подумал Том.
   – Вчера ты украл мою свинью, а сегодня продал ее мяснику.
   – Да я ни…
   – Не отпирайся, – сказал Том. – Отдай мне деньги, которые получил за нее, и я тебя не трону.
   На мгновение ему показалось, что вор именно это и собирался сделать, и, глядя, как тот колеблется, он почувствовал, что напряжение спадает. Но разбойник вдруг резко повернулся и бросился прочь – прямо на Агнес.
   Он не успел разогнаться для того, чтобы сбить ее с ног – а она была не из тех женщин, кого легко повалить, – так что некоторое время они стояли друг против друга, переступая то вправо, то влево, словно в неуклюжем танце. Наконец, поняв, что она нарочно преграждает ему путь, вор оттолкнул ее и попытался прошмыгнуть мимо. Но Агнес выставила вперед ногу, он споткнулся, и оба свалились на землю.
   С бешено колотящимся сердцем Том метнулся на помощь. Грабитель, упираясь коленом в спину Агнес, уже вставал. Том, схватил его за шиворот, грубо тряхнул и, прежде чем тот сумел обрести равновесие, швырнул в канаву.
   Агнес поднялась на ноги. К ней подбежала Марта.
   – Все в порядке? – быстро спросил Том.
   – Ага, – кивнула жена.
   Двое крестьян остановившись, наблюдали за сценой, не понимая, что происходит. Вор стал выбираться из канавы.
   – Он разбойник! – крикнула Агнес крестьянам, чтобы убедить их не вмешиваться. – Он украл нашу свинью!
   Те ничего не ответили, но продолжали стоять и смотреть, что же будет дальше.
   – Верни мои деньги и можешь проваливать на все четыре стороны, – снова сказал Том.
   Вор выбрался из канавы и быстро, словно крыса, рванулся к Тому с ножом в руке. Агнес завизжала. Том уклонился. Нож блеснул прямо перед его глазами, и он почувствовал, как скулу пронзила боль.
   Том отступил на шаг и, когда снова сверкнуло лезвие, взмахнул молотком. Разбойник отскочил. И нож, и молоток, не встретив преграды, со свистом рассекли сырой вечерний воздух.
   Несколько мгновений они неподвижно стояли, глядя друг другу в глаза и тяжело дыша. Том чувствовал острую боль в щеке. Теперь он осознал, что они равные противники, ибо хотя Том и крупнее, но у вора нож, оружие более грозное, чем молоток каменщика. Холодок пробежал по спине, когда он понял, что может сейчас умереть. Внезапно он почувствовал, что не может вдохнуть.
   Краем глаза он заметил какое-то внезапное движение. Вор тоже его заметил и, метнув взгляд на Агнес, быстро пригнулся, уворачиваясь от брошенного ею камня.
   Действуя с быстротой человека, охваченного страхом за собственную жизнь, Том замахнулся, намереваясь обрушить молоток на опущенную голову разбойника.
   Но вор снова распрямился, и удар пришелся по лбу, в том месте, где проходит линия волос. Разбойник зашатался, но не упал.
   Том ударил еще.
   На этот раз у него было достаточно времени, чтобы как следует приладиться, пока оглушенный вор приходил в себя. Опуская со всего маха молоток, Том подумал о Марте, вложив в удар всю свою силу, и вор упал на землю, как сломанная кукла.
   Том и сам был серьезно ранен, так что облегчения он не почувствовал. Опустившись на колени рядом с вором, он стал обшаривать его одежду.
   – Где кошелек? Где кошелек, черт побери!
   Переворачивать обмякшее тело было трудно. Наконец Том уложил его на спину и распахнул плащ. К поясу был подвешен большой кожаный кошелек. Том его расстегнул. Внутри находился мягкий шерстяной мешочек на веревке. Том его вытащил. Он был пуст.
   – Ничего нет! – воскликнул Том. – Значит, есть еще кошелек.
   Он вытянул из-под бесчувственного тела плащ и тщательно его обыскал. Но потайных карманов не обнаружил. Тогда он стянул ботинки. И в них ничего не оказалось. Снял с пояса нож, отрезал подметки. Ничего.
   Теряя терпение, он просунул нож за ворот шерстяной туники разбойника и одним движением распорол ее до талии в надежде найти спрятанный пояс с деньгами. Увы.
   Тело вора лежало в грязи посреди дороги, раздетое, если не считать чулок. Двое крестьян таращились на Тома, словно он сошел с ума.
   – У него нет денег! – сказал Том вне себя от бешенства.
   – Должно быть, все спустил в кости, – с горечью произнесла Агнес.
   – Надеюсь, он уже горит в аду.
   Агнес опустилась на колени и приложила руку к груди разбойника.
   – Ну да, он именно там. Ты его убил.

IV

   К Рождеству им нечего стало есть.
   Зима пришла рано и упорно добивала их неотвратимым холодом, как стесывает долото неподатливый камень. На деревьях еще висели яблоки, когда первый снег припорошил поля. Вначале люди говорили, что это похолодание ненадолго, но они ошиблись. Крестьяне, припозднившиеся с осенней пахотой, ломали плуги в окаменевшей земле. В деревнях спешили резать свиней и солить на зиму мясо, а богатые помещики забивали скотину, потому что зимние пастбища не могли прокормить такое поголовье. Но бесконечные морозы побили траву, и среди оставшихся животных начался падеж. Когда опускались сумерки, в деревни стали наведываться волки, которые хватали тощих кур и ослабевших от голода детей.
   С наступлением холодов строительные работы повсеместно прекратили до весны, а только что возведенные стены спешно укрыли от морозов соломой и навозом, ибо раствор в них еще не успел просохнуть и, замерзни он, могли пойти трещины. Никаких работ с раствором больше не проводилось. Некоторых каменщиков нанимали на одно лето, и теперь они возвращались в родные деревни, где их знали не как каменщиков, а как мастеров на все руки, и где всю зиму они занимались изготовлением плугов, седел, сбруй, лопат, дверей и многого другого, что требовало умения держать в руках молоток, пилу или долото. Другие перебрались в окружавшие строительные площадки мастерские и все светлое время дня проводили, вырезая каменные блоки замысловатой формы. Но так как зима выдалась ранняя, работа продвигалась слишком быстро, а оттого, что крестьяне голодали, у епископов и лордов денег было меньше, нежели они рассчитывали, так что к исходу зимы некоторых каменщиков пришлось уволить.
   Из Солсбери Том со своей семьей отправился в Шефтсбери, а оттуда в Шерборн, Уэльс, Бат, Бристоль, Клусестер, Оксфорд, Уоллингфорд и Виндзор. Везде в мастерских горел огонь, церковные дворы и стены замков были наполнены звоном железа, ударяющегося о камень, а мастера, надев на свои умелые руки митенки, изготовляли маленькие точные модели будущих арок и сводов. Некоторые были нетерпеливы, грубы и невоспитанны, другие печально смотрели на исхудавших детей Тома и его беременную жену, разговаривали ласково и сочувственно, но все говорили одно и то же: «Здесь для тебя работы нет».
   Когда могли, они пользовались гостеприимством монастырей, в которых путники всегда получали еду и место для ночлега – но лишь на одну ночь. Порой в зарослях ежевики им удавалось отыскать спелые ягоды, и они, словно птицы, не отходили от них, пока все не подъедали. В лесу Агнес разводила костер и варила в котелке кашу. Но чаще всего им приходилось покупать у булочника хлеб, а у торговца рыбой – селедку или есть в трактирах и харчевнях, а это было гораздо дороже, чем самим готовить пищу; и их деньги неумолимо таяли.
   Марта от природы была худышкой, теперь же от нее остались кожа да кости. Альфред все продолжал расти, словно сорняк на скудной почве, и сделался худ и долговяз. Агнес ела очень немного, но младенец, росший в ее чреве, был настоящим обжорой, и Том видел, что она постоянно страдала от голода. Время от времени Том заставлял ее съесть побольше, и ее железная воля подчинялась общей воле мужа и нерожденного малыша. Но она не пополнела и не порозовела, как это случалось в предыдущие беременности. А напротив, несмотря на раздувшийся живот, выглядела изможденной, будто опухший с голоду ребенок.
   Выйдя из Солсбери, они отправились кружным путем и, пройдя три четверти огромного круга, к концу года снова очутились в бескрайнем лесу, что раскинулся от Виндзора до Саутгемптона. Теперь они брели в Винчестер. Том продал инструменты, все, за исключением нескольких пенни, было потрачено, и теперь, если бы нашлась работа, ему пришлось бы занимать у кого-нибудь орудия труда или деньги на их приобретение. Он не знал, что станет делать, если и в Винчестере работы не найдет. В родном городе Тома жили его братья, но это далеко на севере, дорога займет несколько недель, и все они перемрут с голоду, прежде чем туда доберутся. Агнес была единственным ребенком в семье, но ее родители уже умерли. В деревне зимой никакой работы быть не могло. Возможно, ей удастся заработать несколько пенни, нанявшись судомойкой в богатый дом. Но дальше Винчестера она идти не сможет – приближалось время родин.
   До Винчестера оставалось еще три дня пути, а они были ужасно голодны. Ежевика закончилась, монастыря поблизости не было, а в котелке, который несла за спиной Агнес, не осталось и горсточки овса. В предыдущую ночь они отдали нож за ломоть ржаного хлеба, четыре миски жидкого бульона, в котором не было ни кусочка мяса, и местечко у огня в крестьянской лачуге. С тех пор они не встретили ни одной деревни. Но к вечеру Том увидал дымок, поднимавшийся над деревьями, и они обнаружили сторожку, в которой отшельником жил лесник из королевской лесной охраны. В обмен на топорик Тома он дал им мешок репы.
   Они прошли всего три мили, когда Агнес сказала, что слишком устала и дальше идти не может. Для Тома это было неожиданностью: за все годы их совместной жизни он ни разу не слышал, чтобы жена жаловалась на усталость.
   Она присела под старым каштаном, росшим у дороги. Давно отслужившей свой срок деревянной лопатой, которая только потому у них и осталась, что никто не захотел ее купить, Том выкопал для костра небольшую ямку. Дети принесли хворост, он разжег огонь и отправился на поиски ручья. Вернувшись с котелком, полным ледяной воды, Том установил его над костром. Агнес порезала несколько репок. Марта собрала упавшие с дерева каштаны, и мать показала ей, как следует их чистить и толочь в муку, которую можно добавить в похлебку. Том послал Альфреда за дровами, а сам, вооружившись палкой, принялся ворошить опавшую листву в надежде наткнуться на ежа, пребывающего в зимней спячке, или подбить белку, чтобы сварить из них бульон. Но поиски успехом не увенчались.
   Он сел рядом с Агнес. Темнело. В котелке булькала похлебка.
   – А соли у нас не осталось? – спросил Том.
   Жена покачала головой.
   – Уже несколько недель ты ешь кашу без соли, – ответила она. – Не заметил?
   – Нет.
   – Да-а, голод – лучшая приправа.
   – Ну, этого у нас хоть отбавляй. – Внезапно Том почувствовал, что ужасно устал. Неудачи и разочарования последних четырех месяцев придавили его, словно непосильная ноша, и не было сил сохранять далее присутствие духа.
   – В чем же причина наших несчастий, Агнес? – сказал он голосом, полным отчаяния.
   – Во всем, – отозвалась она. – Прошлой зимой у тебя не было работы. Весной ты ее получил, но дочка графа отказала своему жениху, и лорд Уильям прекратил строительство дома. Мы решили остаться в деревне и поработать на уборке урожая. Это была наша ошибка.
   – Наверняка летом было бы проще найти работу на стройке, – согласился Том.
   – Да еще зима наступила слишком рано. Но все это мы бы как-нибудь пережили, если бы у нас не украли свинью.
   Том утомленно кивнул:
   – Единственное утешение – это знать, что проклятому вору придется теперь испытать все муки ада.
   – Надеюсь.
   – Ты не уверена?
   – Даже священникам известно не так много, как им бы хотелось. Вспомни моего отца.
   Том отлично помнил. Одна стена приходской церкви отца Агнес разрушилась, и его наняли, чтобы ее перестроить. Священникам не разрешалось жениться, а у этого была экономка, а у экономки – дочка, и ни для кого в деревне не было тайной, что священник – отец девочки. Красавицей Агнес не назовешь; зато на щеках пылал румянец, а энергии в ней было через край. Порой она разговаривала с Томом, пока тот работал, и, случалось, налетевший ветер прижимал к ней ткань легкого платьица, и Том мог рассмотреть все изгибы ее тела, даже пупок, почти так же ясно, как если бы она была раздетой. Однажды ночью она вошла в крохотную хижину, где он спал, прижала к его губам руку, призывая хранить молчание, и стянула с себя платье, чтобы он мог полюбоваться ее наготой в лунном свете; тогда он обнял ее крепкое юное тело, и они предались любви.
   – Мы оба были невинны, – произнес он вслух.
   Агнес знала, о чем он думает. Она улыбнулась, а потом лицо ее вновь сделалось печальным, и она сказала:
   – Кажется, это было так давно.
   – Мы уже можем есть? – подала голос Марта.
   От запаха похлебки у Тома заурчало в животе. Он окунул свою миску в котелок и зачерпнул несколько кусочков репы, плававших в жиденькой кашице. Обратной стороной лезвия надавил на один. Репа была еще сырая, но Том решил больше не ждать. Он протянул по полной миске детям и жене.
   Агнес выглядела задумчивой и опустошенной. Она подула на похлебку и поднесла миску к губам.
   Дети мгновенно расправились со своими порциями и попросили добавки. Том снял с огня котелок, прихватив его, чтобы не обжечь руку, полой плаща, и вылил остатки в миски Альфреда и Марты.
   Когда он снова сел рядом с Агнес, она спросила:
   – А как же ты?
   – Я поем завтра.
   Она была слишком утомлена, чтобы возразить.
   Том и Альфред подбросили поленьев в костер и принесли еще дров, чтобы хватило на ночь. Закутавшись в плащи, они улеглись на опавшую листву.
   Том спал чутко, и когда Агнес застонала, моментально проснулся.
   – Ты чего? – прошептал Том.
   Она снова застонала. Минуту спустя, продолжая лежать с закрытыми глазами, сильно побледнев, она сказала:
   – Дите подходит.
   Сердце Тома остановилось. «Нет! Только не здесь, – заклинал он. – Только не на замерзшей земле, только не в лесу».
   – Но ведь еще не пора.
   – Да, прежде времени.
   Том старался говорить спокойно:
   – Воды уже отошли?
   – Вскоре после того, как мы вышли от лесника, – тяжело дыша, произнесла Агнес, открывая глаза.
   Том вспомнил, как она вдруг скрылась в кустах, будто по нужде.
   – А схватки?
   – Тогда и начались.
   Даже виду не подала! Это так на нее похоже.
   Проснулись Альфред и Марта.
   – Что случилось? – спросил Альфред.
   – Ребеночек рождается, – отозвался Том.
   Марта расплакалась. Том нахмурился.
   – Сможешь дойти обратно до сторожки? – спросил он, обращаясь к Агнес.
   Там, по крайней мере, у них будет крыша над головой и солома, чтобы лечь, и хоть какая-то помощь.
   Агнес покачала головой:
   – Дите уже опустилось.
   – Тогда потерпи, скоро все закончится.
   Они были в самой глухой части леса. С утра им не встретилось ни одной деревни, и, если верить леснику, до ближайшего жилья они смогут добраться лишь к завтрашнему вечеру. Это означало, что найти повивальную бабку им не удастся, и принимать ребенка Тому придется самому, на морозе, а дети будут ему помогать, и если что-то пойдет не так, у него нет ни знаний, ни лекарств…
   «Это я во всем виноват, – проклинал себя Том. – Я сделал ей ребенка. Я довел ее до нищеты. Она доверилась мне и вот теперь рожает зимой под открытым небом». Он всегда презирал мужчин, которые делали детей, а потом обрекали их на голод, и сейчас он был ничем не лучше их. Его обжигал стыд.
   – Я так устала, – сказала Агнес. – Боюсь, я не смогу родить этого малыша на свет Божий. Мне бы отдохнуть. – Ее лицо, покрытое испариной, блестело в неверном свете костра.
   Том понял, что должен взять себя в руки. Он обязан поддержать Агнес, придать ей сил.
   – Я помогу тебе, – сказал он.
   В том, что должно было произойти, не было ничего загадочного или сложного. Ему уже доводилось видеть, как рождаются дети. Обычно роженице помогали женщины, и это естественно, ведь они знают, как чувствует себя мать, но если надо, эту работу может проделать и мужчина. Прежде всего нужно устроить ее поудобнее, затем выяснить, близко ли дитя, затем приготовить все необходимое и, наконец, успокоить и подбодрить жену.
   – Ну как ты? – спросил он Агнес.
   – Холодно.
   – Придвинься поближе к огню, – сказал Том.
   Он снял плащ и расстелил его в ярде от костра. Агнес попыталась встать. Том легко подхватил ее и бережно опустил на приготовленное место.
   Он встал возле нее на колени. Шерстяная туника, поверх которой она носила плащ, застегивалась спереди на пуговицы по всей длине. Он расстегнул две и просунул руку. Агнес судорожно вздохнула.
   – Больно? – обеспокоенно спросил Том.
   – Нет. – Слабая улыбка тронула губы Агнес. – У тебя руки холодные.
   Он ощутил округлость ее живота, который как будто стал выше и более заостренным по сравнению с прошлой ночью, когда они вместе спали на полу крестьянской лачуги. Он слегка надавил на живот и почувствовал контуры еще не рожденного ребенка. Том нащупал начало плода, прямо под пупком Агнес, но никак не мог найти окончание.
   – Попка есть, а головы нет.
   – Это потому, что он уже выходит, – сказала жена.
   Он укрыл Агнес плащом, подоткнув его со всех сторон. Теперь нужно было быстро все приготовить. Он глянул на детей. Марта хлюпала носом. Альфред испуганно наблюдал за происходящим. Хорошо бы поручить им что-нибудь.
   – Альфред, возьми котелок и сходи к ручью. Помой его как следует и принеси свежей воды. Марта, нарви тростника и сплети мне пару веревок такой длины, чтобы можно было сделать петли. Быстро! К утру у вас будет братик или сестренка.
   Они убежали. Том вытащил нож и кусочек точильного камня и принялся точить лезвие. Агнес снова застонала. Том положил нож и взял ее за руку.
   Он так же сидел с ней, когда рождались другие дети: Альфред, затем Матильда, прожившая только два года, потом Марта и наконец ребенок, родившийся мертвым, мальчик, которого Том собирался назвать Гарольдом. Но всегда с ними был еще кто-то, кто помогал и подбадривал: ее мать – с Альфредом, деревенская повитуха – с Матильдой и Гарольдом, а Марту вообще принимала хозяйка поместья. На этот раз ему придется все делать самому. Но он не выкажет волнения: Агнес должна чувствовать себя уверенной и счастливой.
   Схватки прошли, и она немного расслабилась. Том сказал:
   – Помнишь, когда ты рожала Марту, леди Изабелла была у нас повивальной бабкой.
   Агнес улыбнулась:
   – Ты строил лорду часовню и попросил ее послать служанку в деревню за повитухой…
   – А она как закричит: «Эту старую ведьму? Да я бы не доверила ей принимать даже щенков моей собаки!» И пустила нас в свою спальню, и пока Марта не родилась, лорд Роберт не мог лечь спать.
   – Она была доброй женщиной.
   – Да, немного таких среди знатных дам.
   Вернулся Альфред, неся котелок, полный ледяной воды. Том поставил его возле огня так, чтобы вода была теплой, но не кипела. Агнес вытащила из-под плаща полотняный мешочек, в котором были чистые тряпки, приготовленные ею заранее.
   Пришла Марта с пучком тростника.
   – Зачем тебе веревка? – спросила она.
   – Для одного очень важного дела. Ты все увидишь, – сказал Том. – Плети как следует.
   Альфред выглядел встревоженным и смущенным.
   – Пойди принеси еще дров, – приказал Том. – Надо сделать большой костер.
   Радуясь, что ему нашлось дело, Альфред ушел.
   Лицо Агнес напряглось, когда она снова начала тужиться, выталкивая из утробы младенца; она исторгла низкий звук, похожий на скрип качающегося на ветру дерева. Том видел, что эти потуги дались ей нелегко, забирая последние силы. Всем сердцем он желал оказаться на ее месте и самому выстрадать эти муки, лишь бы принести ей хоть какое-то облегчение. Боль вроде отпустила, и Том мог перевести дух. Казалось, Агнес задремала.
   К костру подошел Альфред с целой охапкой дров.
   – Мне так холодно, – едва шевеля губами, проговорила очнувшаяся Агнес.
   – Альфред, подбрось дров в огонь. Марта, ложись рядом с мамой и постарайся ее согреть, – распорядился Том.
   Дети с тревогой переглянулись и послушно исполнили приказание отца. Агнес обняла Марту и, дрожа всем телом, прижалась к ней.
   От волнения Тома мутило. Пламя разгоревшегося костра гудело, но воздух становился все холоднее. В такой мороз ребенок мог погибнуть при первом же вдохе. Под открытым небом детей рожали не так уж редко, но обычно это происходило во время сбора урожая, когда женщинам приходилось работать до последней минуты, и земля была сухая, трава мягкая, а погода теплая. Но чтобы кто-то рожал зимой, на морозе – такого Тому слышать не приходилось.
   Агнес приподнялась на локтях и раздвинула ноги.
   – Что?! – испугался Том.
   Ничего не отвечая, она тужилась из последних сил.
   – Альфред, встань на колени за спиной мамы, чтобы она могла на тебя облокотиться.
   Когда Альфред сделал, как он велел, Том расстегнул пуговицы платья Агнес до конца. Встав на колени меж ее раздвинутых ног, он увидел, что влагалище уже начало раскрываться.
   – Недолго осталось, дорогая, – бормотал он, стараясь сдержать дрожь в голосе.
   Она снова расслабилась, закрыв глаза и откинувшись на Альфреда. Влагалище, похоже, опять сомкнулось. Вокруг стоял безмолвный лес, и только в костре потрескивали дрова. Том вспомнил разбойницу Эллен, которая рожала в лесу в полном одиночестве. Должно быть, это было ужасно. Она рассказывала ему, как боялась, что нагрянут волки и утащат новорожденного, пока она будет лежать, приходя в себя. Говорят, в этом году волки как никогда дерзкие, хотя напасть на группу людей они едва ли решатся.
   Агнес вновь напряглась, и на ее искаженном страданием лице выступили бисеринки пота. Вот оно. Ему было страшно. Он наблюдал, как снова раздвинулась детородная щель, и в свете костра показалась детская головка с прилипшими к ней темными волосиками. Надо бы помолиться, да времени не оставалось. Дыхание Агнес участилось и стало прерывистым. Влагалище раскрылось еще шире – невероятно широко – и лицом вниз вышла головка. Том увидел сморщенные, прижатые к голове ушки, складочки кожи на шее.
   – Голова вышла, – сказал Том, но Агнес сама это почувствовала и расслабилась. Младенец медленно развернулся, и Том смог разглядеть его закрытые глаза и ротик, мокрые от крови и околоплодной слизи.
   – Ой! – пискнула Марта. – Посмотри на это маленькое личико!
   Услышав ее, Агнес слабо улыбнулась и снова начала тужиться. Том подался вперед, склонившись над ней, поддерживая левой рукой головку ребенка пока выходили плечи – сначала одно, потом другое. Когда же рывком появилось тельце, Том подложил правую руку под попку и придерживал его, пока крошечные ножки не выскользнули в неприветливый мир.
   Родовые пути Агнес тут же начали сокращаться вокруг пульсирующей синей пуповины, протянувшейся к животику малютки.
   Том приподнял малыша и с волнением обследовал его. Было много крови, и сначала он испугался, что произошло что-то страшное, но при ближайшем рассмотрении никаких повреждений не обнаружил. Он заглянул между ножек. Это был мальчик.
   – Какой страшненький! – воскликнула Марта.
   – Отличный, – отозвался Том. Напряжение спало, и он почувствовал, что слабеет. – Отличный парень.
   Ребенок открыл ротик и закричал.
   Том посмотрел на Агнес. Их глаза встретились, и они улыбнулись друг другу.
   – Марта, зачерпни из котелка миску воды, – прижимая к груди младенца, сказал Том. Дочка бросилась исполнять приказание. – Где тряпки, Агнес?
   Она указала на полотняный мешочек, лежавший неподалеку. Альфред передал его Тому. По лицу сына текли слезы – впервые в жизни он увидел, как появляется на свет ребенок.
   Том обмакнул тряпку в теплую воду и осторожно обтер малютку. Агнес расстегнула тунику, и Том передал ей кричащего ребенка. Соединявшая младенца с матерью пуповина перестала пульсировать, съежилась и побелела.
   Том повернулся к Марте:
   – Дай-ка мне веревки, что ты сплела. Сейчас увидишь, зачем они.
   Она протянула ему веревочки. В двух местах он обвязал ими пуповину и туго затянул узлы. Затем ножом перерезал.
   Том снова сел на корточки. Справились. Самое худшее позади. С малышом все в порядке. Он был горд собой.
   Агнес придвинула ребенка к груди. Крохотный ротик отыскал ее набухший сосок и, перестав кричать, принялся сосать.
   – И как он узнал, что нужно делать? – изумилась Марта.
   – Это, – сказал Том. Он протянул ей миску. – Налей чистой воды и дай маме попить.
   – Да-да, – с готовностью подхватила Агнес, словно только сейчас поняла, как ее мучает жажда. Марта принесла воды, и Агнес выпила целую миску, до последней капли. – Вот теперь хорошо. Спасибо.
   Она посмотрела на маленького сынишку, сосавшего грудь, затем на Тома.
   – Хороший ты человек, – тихо сказала она. – Люблю тебя.
   Том почувствовал, как к глазам подступают слезы, он улыбнулся и отвел взгляд. Кровотечение у нее еще не остановилось. Сморщенная пуповина постепенно выходила и кольцами сворачивалась в луже крови на плаще между ног Агнес.
   Ребенок перестал сосать и заснул. Агнес укутала его своим плащом и тоже прикрыла глаза.
   – Ты чего-то ждешь? – через минуту раздался голос Марты.
   – Детское место, – ответил Том.
   – А что это?
   – Увидишь.
   Мать и новорожденный немного подремали, затем Агнес снова открыла глаза. Она напряглась, ее влагалище слегка раздвинулось, и показалась плацента. Том взял ее в руки. Она выглядела как бесформенный кусок мяса. Приглядевшись, он обнаружил, что плацента как будто от чего-то отодрана, не хватало еще куска. Но раньше ему не приходилось рассматривать детское место столь подробно, и он предположил, что так и должно быть, ведь оно оторвалось от утробы. Он положил плаценту в костер. Сгорая, она ужасно воняла, но просто выбросить было нельзя, это могло привлечь лисиц и даже волков.
   Кровотечение все не прекращалось. Том помнил, что отторжение детского места всегда сопровождалось потерей крови, однако на этот раз ее было слишком много. Стало ясно, что кризис еще не прошел. От напряжения и голода он чувствовал слабость, но вскоре приступ миновал, и он заставил себя собраться.
   – Все еще идет кровь… немного, – сказал он Агнес, стараясь не выдать беспокойства.
   – Скоро перестанет, – отозвалась она. – Накрой меня.
   Том застегнул юбку и обернул ноги плащом.
   – Можно мне передохнуть? – подал голос Альфред.
   Он все еще стоял на коленях, поддерживая мать. Должно быть, оттого, что он так долго находился в одной позе, у него онемели руки и ноги.
   – Я подменю тебя, – сказал Том, подумав, что Агнес удобнее держать ребенка, если она останется в полусидячем положении, и, кроме того, находящийся сзади сможет согреть ее и защитить от ветра. Он поменялся местами с Альфредом. Тот закряхтел от боли, разгибая затекшие ноги. Том обхватил руками Агнес и малыша.
   – Как себя чувствуешь? – спросил он.
   – Устала.
   Ребенок заплакал, и Агнес подвинула его так, чтобы он мог найти сосок. Она, казалось, спала, пока малыш сосал.
   Чувство тревоги не оставляло Тома. То, что Агнес устала, было естественно, но ее сонливость беспокоила его. Она слишком ослабла.
   Малыш спал, и вскоре двое других детей тоже заснули. Марта свернулась калачиком рядом с Агнес, а Альфред растянулся по другую сторону костра. Обняв жену, Том нежно ее поглаживал и время от времени целовал в голову. Тело Агнес расслабилось, и она стала погружаться во все более глубокий сон. Возможно, решил Том, сейчас это для нее лучше всего. Он коснулся ее щеки. Кожа была холодной и влажной, несмотря на все усилия ее согреть. Он просунул руку под плащ и потрогал младенца. Ребенок был теплым, сердечко стучало уверенно. Том улыбнулся. «Крепкий малыш, – подумал он. – Молодец!»
   – Том! – встрепенулась Агнес.
   – Да.
   – Помнишь ту ночь, когда я пришла в твою хижину? Ты тогда строил церковь моему отцу.
   – Конечно, – отозвался Том, лаская ее, – как я могу забыть?
   – Я никогда не жалела, что отдалась тебе. Никогда, ни минуты. И каждый раз, когда вспоминаю ту ночь, мне становится радостно.
   Он улыбнулся. Ему было приятно это слышать.
   – Я тоже, – сказал он. – Хорошо, что ты тогда пришла.
   Она подремала немного, затем снова заговорила:
   – Надеюсь, ты еще построишь свой храм.
   Том удивился:
   – А я думал, ты против.
   – Я была против, но я ошибалась. Ты действительно заслуживаешь чего-то прекрасного.
   Он не мог понять, что она имеет в виду.
   – Построй прекрасный собор для меня, – прошептала Агнес.
   Ее сознание помутилось, и Том был рад, что она снова заснула. Ее тело обмякло, голова склонилась набок, и ему приходилось поддерживать ребенка, чтобы тот не упал.
   Так они лежали довольно долго. Наконец младенец проснулся и заплакал. Агнес не реагировала. Плач разбудил Альфреда, и он, перевернувшись, взглянул на маленького братика.
   Том тихонько потряс Агнес:
   – Проснись! Малыш хочет кушать.
   – Отец! – испуганно закричал Альфред. – Посмотри на ее лицо!
   У Тома давно уже было дурное предчувствие. Она потеряла слишком много крови.
   – Агнес! – взмолился он. – Проснись!
   Тишина. Она его не слышала. Том поднялся, опустив ее на землю. Лицо Агнес было мертвенно-бледным.
   Содрогаясь от страха перед тем, что может увидеть, он отвернул полы плаща, прикрывавшие ее бедра.
   Все было в крови.
   Альфред вскрикнул и отвернулся.
   – Боже милостивый, спаси нас! – прошептал Том.
   Крики малютки разбудили Марту. Увидев кровь, она расплакалась. Том подхватил ее на руки и шлепнул по лицу. Она затихла.
   – Не вой! – сказал он спокойно, поставив дочку на ноги.
   – Мама умирает? – выговорил Альфред.
   Том прижал руку под левой грудью Агнес. Сердце не билось.
   Не билось.
   Он надавил сильнее. Тело было еще теплым, ее тяжелая грудь коснулась его руки. Нет, она не дышала, и сердце ее не билось.
   Холод оцепенения, словно туман, окутал Тома. Агнес ушла из жизни. Он, не отрываясь, смотрел на ее лицо. Как она могла покинуть их? Он молил Бога, чтобы она шевельнулась, открыла глаза, вздохнула. Ведь говорят, что иногда остановившееся сердце может снова начать биться, но тут – она потеряла столько крови…
   Он перевел взгляд на Альфреда.
   – Мама умерла, – прошептал он.
   Альфред молча смотрел на него. Марта плакала. Малыш тоже плакал. «Я должен позаботиться о них, – сказал себе Том. – Ради них я должен быть сильным».
   Но ему хотелось выть, обнять остывающее тело и вспоминать, какой она была в молодости, как смеялась, как любила. Ему хотелось рыдать и проклинать безжалостную судьбу. Сердце его ожесточилось. И только ради детей он не мог позволить себе впасть в отчаяние, ради них он должен был оставаться мужественным.
   Слез у него не было.
   Что я должен сделать прежде?
   Выкопать могилу.
   «Я должен вырыть глубокую яму и положить ее туда, чтобы уберечь от волков и сохранить ее мощи до Страшного суда, а затем помолиться за упокой души. О Агнес, почему ты оставила меня?»
   Новорожденный захлебывался от крика и, крепко прижмурив глазки, то и дело открывал и закрывал ротик, глотая холодный воздух, словно этим он мог утолить голод. Его нужно было покормить. «Груди Агнес полны теплого молока. А что, если?..» – подумал Том. Он поднес младенца к ее груди, и тот, найдя сосок, успокоился и зачмокал. Том бережно укрыл его плащом Агнес.
   – Можешь подержать малыша, чтобы он не упал? – обратился Том к Марте, которая наблюдала за происходящим, засунув в рот большой палец и широко раскрыв глаза.
   Кивнув, она присела рядом с мертвой матерью и маленьким братцем.
   Том взял лопату. Это место Агнес выбрала, когда присела отдохнуть под ветвями старого каштана. Так пусть оно станет местом ее последнего успокоения. Он горько вздохнул, подавив в себе желание упасть и наплакаться вволю, отметил на земле прямоугольник в нескольких ярдах от ствола, где не должно быть корней, и начал копать.
   Ему стало легче. Когда он сосредоточился на работе, горестные мысли словно отошли на второй план, и это позволило ему сохранить самообладание. Время от времени он менялся с Альфредом, чтобы и тот, работая, мог встряхнуться и прийти в себя. Копали они быстро, в исступлении, так что, несмотря на лютый мороз, по их лицам, словно в жаркий день, струился пот.
   Наконец Альфред сказал:
   – Может, хватит?
   Том обнаружил, что стоит в яме глубиной в его собственный рост. Жаль, что работа закончилась.
   – Ладно. – Он неохотно кивнул и выбрался наверх.
   Пока они копали, забрезжил рассвет. Марта взяла ребенка на руки и, сев у костра, баюкала его. Том подошел к Агнес и опустился на колени. Он завернул ее в плащ, оставив открытым лицо, поднял и перенес к могиле. Там он положил ее на краю ямы и спрыгнул вниз. Затем бережно опустил жену. Долго-долго смотрел на дорогое лицо, стоя на коленях в ее холодной могиле, потом нежно поцеловал в губы и прикрыл веки навсегда угасших глаз.
   Вылез наверх.
   – Подойдите сюда, дети.
   Альфред и Марта с младенцем на руках встали рядом с отцом. Том положил руки им на плечи. Они молча смотрели в могилу. Том проговорил:
   – Скажите: «Господи, благослови нашу маму».
   – Господи, благослови нашу маму, – повторили дети.
   Марта всхлипывала, в глазах Альфреда стояли слезы. Том крепко обнял их, к его горлу подступил комок.
   Он взялся за лопату. Когда первые комья земли полетели в могилу, Марта зарыдала в голос. Альфред обнял сестру. Том продолжал копать. Он не мог бросать землю на лицо Агнес, поэтому сначала засыпал ее ноги, затем туловище, и, когда образовался высокий холмик, земля сама стала скатываться вниз, постепенно покрывая шею, затем губы, которые он целовал, и наконец ее лицо исчезло.
   Том быстро закончил работу и разбросал оставшуюся землю, чтобы не было холма: разбойники часто откапывали покойников в надежде найти драгоценности. Он постоял, глядя на то место, где похоронена Агнес.
   – Прощай, дорогая, – прошептал он. – Ты была хорошей женой, и я любил тебя.
   Усилием воли Том заставил себя отвернуться.
   Плащ, на котором рожала Агнес, все еще лежал на земле, пропитанный засыхающей кровью. Он взял нож и, резким движением разрезав плащ, бросил окровавленную часть в костер.
   Марта по-прежнему держала ребенка.
   – Дай его мне, – сказал Том.
   Она уставилась на него испуганными глазами. Он завернул зашедшегося криком младенца в остатки плаща и обернулся к молча наблюдавшим за ним детям.
   – У нас нет молока, чтобы выкормить малыша, поэтому ему придется остаться здесь, со своей мамой.
   – Но ведь он умрет, – пролепетала Марта.
   – Да, – сказал Том, едва справляясь со своим голосом. – Что бы мы ни сделали, он все равно умрет.
   Он собрал пожитки и, положив их в котелок, привязал его за спиной, как это делала Агнес.
   – Пойдем.
   Марта расплакалась. Лицо Альфреда побелело. Они двинулись вниз по дороге в сером свете холодного утра. И вскоре безудержный плач малютки остался позади.
   Не стоило оставаться возле могилы, ибо дети бы там ни за что не заснули, а от ночного бдения проку мало. И кроме того, сейчас им лучше было пройтись.
   Том шел быстрым шагом. Теперь его мысли были свободны, и он больше не мог их контролировать. И делать ничего не надо – только идти вперед: никакой работы, никаких хлопот, даже смотреть не на что, если не считать мрачного леса да мечущихся в свете факела теней. Он будет думать об Агнес, и память уведет его в прошлое, и он улыбнется сам себе и станет рассказывать ей о своих воспоминаниях, а затем мысль о том, что ее больше нет, пронзит наконец физической болью. Он был растерян, словно случилось что-то непостижимое, хотя в ее возрасте женщины нередко умирали родами, оставляя мужей вдовцами. Но такая потеря – тяжелая травма. Люди, потерявшие пальцы на ноге, поначалу спотыкаются, пока снова не научатся ходить. Вот и у Тома было чувство, словно у него отняли часть его существа, и он не мог отделаться от ощущения, что утрата эта невосполнима.
   Он попробовал не думать о ней, но мысли упрямо возвращались к предсмертному образу Агнес. Казалось невероятным, что всего несколько часов назад она была жива и вот теперь ее уже нет с ними. Он не мог забыть ее измученное родами лицо и гордую улыбку за новорожденного сына. Вспомнил ее последние слова: «Надеюсь, ты еще построишь свой храм», – и еще: «Построй для меня красивый собор». Она говорила так, будто знала, что умрет.
   Он шел вперед, но все чаще думал об оставленном на свежей могиле завернутом в плащ младенце. Возможно, мальчик все еще жив, если только его не почуяла лисица. Однако скоро умрет. Покричит немного, а потом закроет глазки, а пока будет спать, замерзая, жизнь его угаснет.
   Если только его не почуяла лисица.
   Том ничего не мог сделать для несчастного ребенка. Чтобы выжить, ему нужно молоко, но взять его негде: ни деревни, где можно поискать кормилицу, ни коровы или козы, молоко которых заменит материнское. А у Тома, кроме репы, ничего.
   Рассвело. Том все отчетливее осознавал ужас совершенного им поступка. Он знал, такое бывало сплошь и рядом: крестьяне с многочисленным семейством и негодным хозяйством обрекали своих детей на смерть, и священники порой закрывали на это глаза, но Том был не из таких. Он обязан был взять малыша и нести его, пока тот не умрет, а потом похоронить. Пусть в этом не было смысла, все равно он должен был поступить именно так.
   Том вдруг понял, что наступил день.
   И внезапно остановился.
   Дети замерли и выжидающе смотрели на отца. После того что случилось, они были готовы ко всему.
   – Я не должен был оставлять ребенка, – сказал Том.
   – Но нам нечем его кормить. Он обречен, – заметил Альфред.
   – И все-таки я не должен был его оставлять.
   – Давай вернемся, – предложила Марта.
   Том все еще колебался. Пойти назад значило признать, что совершил грех, бросив новорожденного.
   Но ведь это так и есть – он совершил грех.
   Он развернулся.
   – Хорошо. Мы возвращаемся.
   Теперь те опасности, которые ему только представлялись, стали казаться вполне реальными. Наверняка лиса уже учуяла ребенка и утащила его в свое логово. Или даже волк. И дикие кабаны могли наделать беды, хотя они и не едят мяса. А совы? Унести его они не смогут, а вот выклевать глаза…
   Он пошел быстрее, чувствуя, как от голода и усталости кружится голова. Чтобы не отстать, Марте пришлось бежать, но она не жаловалась.
   Он содрогался от страха, представляя, что может увидеть, когда вернется к могиле. Хищники беспощадны, и они всегда точно знают, когда живое существо беззащитно.
   Потеряв ощущение времени, Том не знал, как далеко они ушли. Лес по обеим сторонам дороги казался совершенно незнакомым. Он с тревогой озирался, пытаясь найти место, где была могила. Костер, должно быть, еще не погас – он так ярко горел… Том тщательно осматривал деревья, в надежде увидеть приметные листья каштана. Они миновали поворот, которого он не помнил, и, теряя надежду, он предположил, что они уже прошли могилу, не заметив ее. Но тут увидел впереди оранжевый отблеск.
   Его сердце дрогнуло. Он ускорил шаг и прищурился: да, это был костер. Он бросился бежать. Марта заплакала, решив, что отец убегает от нее, и он бросил через плечо: «Скорее туда!» – и услышал, как дети со всех ног бросились вдогонку.
   Когда он добежал до старого каштана, сердце было готово выпрыгнуть из груди. Дрова в костре весело потрескивали. На том месте, где рожала Агнес, осталось окровавленное пятно. Вот и могила, чуть заметный холмик свеженасыпанной земли, под которой она теперь лежит. А на могиле – пусто.
   В смятении Том озирался по сторонам. От ребенка не осталось и следа. Слезы отчаяния подступили к глазам. Даже половинка плаща, в которую был завернут младенец, и та исчезла. Однако могила не тронута, и не видно ни следов, ни крови, ничего, что указывало бы на то, что младенца унесли…
   У Тома потемнело в глазах. Он был уже не в состоянии думать и знал только, что совершил страшный грех, бросив еще живого ребенка, и не будет ему покоя, пока он его не отыщет. Возможно, малыш еще не умер и лежит где-нибудь… где-нибудь совсем рядом. Он решил искать, кругами прочесывая лес.
   – Ты куда? – спросил Альфред.
   – Мы должны найти его, – ответил Том, даже не оглянувшись.
   Он обошел поляну, заглядывая под каждый куст, по-прежнему чувствуя слабость и головокружение, но так ничего и не обнаружил, ни малейшего намека на то, в каком направлении волк мог утащить свою добычу. Теперь он не сомневался, что это был волк. Вероятно, логово находилось неподалеку.
   – Надо искать, – сказал он детям.
   Они двигались по кругу, продираясь через кусты и все дальше удаляясь от костра. Том начал было терять терпение, но усилием воли заставил себя сосредоточиться на одной мысли: главное – отыскать ребенка. Он уже не чувствовал горя и был исполнен только яростной, неудержимой решимости найти брошенного младенца, в глубине души сознавая, что во всем случившемся виноват именно он. Том шел напролом, обшаривая глазами землю и то и дело останавливаясь в надежде услышать монотонный плач новорожденного, но лес был безмолвен.
   Он не замечал времени. Постоянно расширяемые им круги время от времени снова выводили на дорогу, но ему казалось, что последний раз он видел ее давным-давно. Он все не мог понять, почему они никак не выйдут к сторожке лесника. Он даже было подумал, что они заблудились и ходят уже не вокруг могилы, а бродят по лесу практически наугад. Но это не имело значения, ведь они продолжали искать.
   – Отец! – окликнул его Альфред.
   Том посмотрел на него, раздраженный, что его отвлекли. Альфред держал на руках Марту, которая крепко спала.
   – Чего тебе?
   – Можно мы отдохнем?
   Том колебался. Он не хотел останавливаться, но Альфред, казалось, вот-вот упадет.
   – Ладно, – неохотно согласился Том. – Только недолго.
   Они стояли на пригорке. Возможно, внизу протекал ручей. Хотелось пить. Он взял у Альфреда Марту и стал спускаться, покачивая ее на руках. Как он и думал, это был маленький чистый ручей, по краям с корочкой льда. Том опустил Марту на землю. Она не проснулась. Они с Альфредом, встав на колени, пригоршнями черпали ледяную воду.
   Альфред лег рядом с Мартой и закрыл глаза. Том огляделся. Они были на поляне, покрытой опавшими листьями. Вокруг росли невысокие крепкие дубы. Их голые ветви сплетались в вышине. Том пересек поляну, намереваясь продолжить поиски, но едва он достиг ее края, как ноги его подкосились, и он резко опустился на землю.
   Уже наступил день, туманный и такой же холодный, как прошедшая ночь. Том дрожал не переставая. Только сейчас он понял, что на нем нет ничего, кроме легкой туники, а куда подевался плащ, вспомнить не мог. То ли туман усилился, то ли что-то случилось со зрением, но Том больше не видел детей на другом конце поляны. Он хотел встать и подойти к ним, но ноги не слушались.
   А вскоре слабое солнце пробилось сквозь тучу, и к нему явился ангел.
   Он шел через поляну, с восточной стороны, одетый в длинный плащ из выбеленной шерсти. Он следил за его приближением без удивления или любопытства. Ни изумления, ни страха он не испытывал. Он смотрел на ангела таким же печальным, пустым и потухшим взглядом, каким только что обвел мощные стволы дубов. Его овальное лицо обрамляли густые черные волосы, а плащ был таким длинным, что казалось, он плывет к нему по опавшей листве. Подойдя к нему он остановился, глянул ему в душу своими бледно-золотыми глазами и как будто понял его боль. Он казался ему знакомым, будто Том мог видеть этого ангела в церкви на иконе. И тут он, ангел, распахнул свой плащ и предстал перед ним обнаженным. У него было тело земной женщины лет двадцати пяти, с белой кожей и розовыми сосками. Том всегда думал, что на теле ангела не может быть ни единого волоска, но этот был исключением.
   Ангел-женщина опустился на одно колено рядом с Томом, наклонился к нему и поцеловал в губы. Он был так оглушен своим горем, что даже не удивился. А женщина тихонько толкнула его, заставив лечь на спину, а сама, раскрыв плащ, легла сверху, прижавшись к нему своей наготой. Он почувствовал, как в него проникает тепло, и вдруг перестал дрожать.
   Она взяла в ладони его бородатое лицо и снова поцеловала, жадно и ненасытно, как пьют воду в знойный день после долгой дороги. Затем ее руки скользнули вниз, она нашла ладони Тома и притянула их к своим грудям. Он непроизвольно сжал их. Они были мягкими и упругими, соски под его пальцами набухли и поднялись.
   Где-то в глубине его сознания родилась мысль, что он уже умер. И хотя Том знал, что рай должен выглядеть как-то иначе, сейчас это не имело значения. Он утратил способность трезво мыслить и полностью покорился зову плоти. Он подался вперед, стараясь крепче прижаться к женщине, набираясь силы от ее тепла и наготы. Ее жаркие губы разомкнулись, и Том почувствовал, как к нему в рот протиснулся подвижный язычок. В нем просыпалось желание.
   Она ненадолго отодвинулась и приподнялась. Ошеломленный Том смотрел, как она задрала до груди его тунику и рубаху, и раздвинув ноги, обхватила ими его бедра. Пронзительно заглянув ему в глаза, опустилась. В момент, когда их тела мучительно соприкоснулись, она на секунду замерла, и Том почувствовал, как входит в нее. Это было упоительно. Она ритмично двигалась, улыбаясь Тому и целуя его лицо.
   Вскоре ее глаза закрылись, а дыхание сделалось прерывистым, она вся была поглощена происходящим. Взволнованно и восхищенно Том смотрел на нее, слушал ее тихие стоны, двигаясь все быстрее, и ее экстаз тронул Тома до глубины его израненной души, так что он даже не знал, вопить ли ему от отчаяния, кричать от радости, или истерически хохотать. И вот их тела сотряслись в порыве блаженства, как деревья в бурю, потом еще и еще… пока наконец они не затихли, и она не упала к нему на грудь.
   Так они долго лежали. Согретый теплом ее тела, Том забылся в полусне. Ему показалось, что он просто вздремнул, но когда открыл глаза, обнаружил, что его сознание было ясным.
   Он взглянул на прекрасную молодую женщину, лежавшую у него на груди, и сразу понял, что это не ангел, а разбойница Эллен, которую он встретил в этом лесу, когда украли свинью. Она почувствовала, как Том встрепенулся, и, открыв глаза, взглянула на него с любовью и тревогой. И тут он вспомнил о детях. Он бережно переложил Эллен рядом с собой и сел. Альфред и Марта лежали, закутавшись в плащи, на опавшей листве, и солнце ласкало их спящие лица. Кошмар прошедшей ночи вновь встал перед его глазами, и он вспомнил, что Агнес умерла, а младенец – его сын! – бесследно исчез. Он закрыл лицо руками.
   В этот момент Том услышал, как Эллен свистнула, и, подняв глаза, увидел вынырнувшую из леса знакомую фигурку ее странного сына, бледнолицего, рыжеволосого, с ярко-зелеными птичьими глазами. Том поднялся, поправляя одежду. Эллен тоже встала и запахнула плащ.
   Подойдя, мальчик протянул Тому какую-то вещь. Том сразу узнал ее. Это была половина его плаща, в которую он завернул малютку перед тем как положить на могилу Агнес.
   Ничего не понимая, Том уставился на Джека, затем на Эллен. Она взяла его за руки, посмотрела прямо в глаза и сказала:
   – Жив твой ребенок.
   Том не смел верить. Это было бы слишком чудесным, слишком сказочным для этой жизни.
   – Не может быть, – прошептал он.
   – Может.
   В сердце Тома затеплилась надежда.
   – Правда? – бормотал он. – Это правда?
   Она кивнула:
   – Правда. Я отведу тебя к нему.
   Том понял, что она не шутит. Волна облегчения и счастья накрыла его. Он упал на колени и слезы, словно прорвав плотину, нашли наконец выход.

V

   – Джек услышал детский плач, – рассказывала Эллен. – Он шел к реке. Это к северу отсюда. Там можно камнем подбить утку, если попадешь. Он не знал, что делать, и побежал за мной. Но когда шли на место, мы увидели священника верхом на лошади, который держал ребенка на руках.
   – Я должен найти его… – начал было Том.
   – Не волнуйся, – успокоила Эллен. – Я знаю, где он. Священник у могилы свернул – та дорога ведет к маленькому монастырю, спрятавшемуся в лесу.
   – Ребенку необходимо молоко.
   – У монахов есть козы.
   – Благодарю тебя, Господи! – с жаром воскликнул Том.
   – Я отведу тебя туда после того, как ты что-нибудь поешь. Только… – она нахмурилась, – не говори пока детям о монастыре.
   Том посмотрел на другую сторону поляны. Альфред и Марта спали. Джек подошел к ним и уставился на них своим пустым взглядом.
   – Почему не говорить? – спросил Том.
   – Не знаю… Думаю, лучше пока с этим подождать.
   – Но твой сын им все равно расскажет.
   Она покачала головой:
   – Он только видел священника, но я не думаю, что он понял, что к чему.
   – Ладно, – серьезно сказал Том. – Если бы я знал, что ты была рядом, возможно, ты бы спасла мою Агнес.
   Эллен встряхнула шапкой темных волос.
   – В таких случаях ничего нельзя поделать, только попытаться согреть женщину, что ты и сделал. Когда у роженицы внутреннее кровотечение, оно либо прекратится, и она поправится, либо нет, и она умрет, – сказала Эллен и, видя, что на глаза Тома навернулись слезы, добавила: – Мне очень жаль.
   Том молча кивнул.
   – Но живые должны позаботиться о живых, а тебе нужно поесть горячего и переодеться, – закончила Эллен, вставая.
   Они разбудили детей. Том сказал им, что с малышом все в порядке: Эллен и Джек видели, как его увез священник, и что позже они с Эллен собираются найти его, но сначала нужно поесть. Они восприняли эту потрясающую новость без эмоций – ничто уже не могло их взволновать. Том тоже был погружен в свои мысли. Жизнь неслась с такой скоростью, что он не успевал во все вникнуть. Это было все равно что сидеть верхом на летящей во весь опор лошади: все происходит столь быстро, что невозможно реагировать на происходящее, остается лишь держаться покрепче и постараться не сойти с ума. Агнес рожала в лесу, морозной ночью, ребенок родился здоровеньким, и казалось, все обойдется, но Агнес, его сердечный друг, истекла кровью у него на руках, и рассудок его помутился; он оставил умирать обреченное дитя, потом бросился его искать и не нашел, потом появилась Эллен, которую он принял за ангела, и, словно в волшебном сне, они предались любви, и она сказала, что ребенок жив и здоров. Да замедлит ли когда-нибудь жизнь свой бег, чтобы дать Тому возможность осмыслить весь ужас произошедшего?
   Они тронулись в путь. Том всегда считал, что разбойники живут в грязи и нищете, но глядя на Эллен, этого нельзя было сказать, и ему было любопытно взглянуть на ее жилище. Она вела их через лес, петляя среди деревьев. Тропинки не было, но она ни разу не остановилась, уверенно перешагивая через ручейки, ныряя под низкие ветви, пробираясь через замерзшее болото, густой кустарник и огромные стволы поваленных дубов. Наконец она подошла к зарослям ежевики и, казалось, исчезла в них. Том заметил узкий извилистый ход и последовал за ней. Смыкавшиеся над головой ветви создавали полумрак. Он остановился, чтобы подождать, когда глаза привыкнут к темноте, и, оглядевшись, обнаружил, что находится в пещере.
   Воздух был теплым. В очаге, сложенном из плоских камней, горел огонь. Дым поднимался прямо вверх – очевидно, где-то было отверстие, через которое он выходил наружу. По обе стороны от Тома с деревянных колышков свешивались волчьи и оленьи шкуры. Прямо над головой висела копченая оленья нога. Он увидел самодельный ящик, полный диких яблок, свечи на полочках и сухой тростник на полу. Над огнем был подвешен котелок – точно такой, как в обычном доме, – и, судя по запаху, в нем варился привычный каждому суп из овощей, мясных костей и приправ. Том был поражен. Это жилище выглядело гораздо уютнее, чем хижины крестьян.
   По ту сторону очага лежали два матраца, сделанные из оленьей кожи и набитые, очевидно, тростником, в головах вместо подушек – аккуратно скатанные волчьи шкуры. На них, должно быть, спали Эллен и Джек, отгороженные от входа в пещеру пылающим очагом. В дальнем углу располагалась внушительная коллекция оружия и охотничьего снаряжения: лук, стрелы, сети, капканы, несколько грозных кинжалов, искусно сделанное деревянное копье с острым наконечником из закаленного металла, и среди всех этих примитивных орудий – три книги. Это вызвало у Тома величайшее изумление: прежде он никогда не видел книг в домах, тем более в пещерах; ведь книги – принадлежность церкви.
   Джек, взяв деревянную миску, окунул ее в котелок, зачерпнул варева и принялся есть. Альфред и Марта следили за ним голодными глазами. Эллен бросила на Тома извиняющийся взгляд и сказала:
   – Джек, когда в доме гости, нужно сначала угостить их, а потом уже есть самому.
   Мальчик озадаченно уставился на нее:
   – Почему?
   – Потому что этого требует вежливость. Дай ребятам супа.
   Джек не удовлетворился объяснением, но все же послушался. Эллен подала супа и Тому. Он сел на пол и принялся есть. Похлебка отдавала мясом и согревала изнутри. Снаружи грела лохматая шкура, которую Эллен набросила ему на плечи. Выпив юшку, Том пальцами стал вылавливать кусочки овощей и мяса, которое последний раз ел многие недели назад. Похоже, это была утка, подбитая камнем, пущенным Джеком из пращи.
   Они доели суп до последней капли, и Альфред с Мартой улеглись на сухой тростник. Прежде чем они заснули, Том сказал им, что они с Эллен отправляются на поиски священника, и Эллен велела Джеку остаться в пещере и позаботиться о них до его возвращения. Двое измученных детей кивнули в знак согласия и закрыли глаза.
   Том в накинутой на плечи шкуре и Эллен отправились в путь. Едва они вышли из зарослей ежевики, Эллен остановилась, повернулась к Тому и, пригнув его голову, поцеловала в губы.
   – Люблю тебя. – В голосе ее слышалась страсть. – Люблю с той минуты, как увидела. Я всегда мечтала о сильном и нежном мужчине, но мне казалось, таких не бывает. Но я видела, как ты любил свою жену. Боже, как я ей завидовала! Мне жаль, что она умерла, правда жаль, потому что я вижу горе в твоих глазах и слезы, стоящие в них, и мое сердце разрывается оттого, что ты страдаешь. Но теперь, когда ее больше нет, я хочу, чтобы ты был моим.
   Том не знал, что ответить. Трудно было поверить, что такая красивая и гордая женщина могла полюбить его с первого взгляда, но еще труднее оказалось разобраться в собственных чувствах. Потеря Агнес стала для него страшным ударом. Эллен была права: в его глазах стояли невыплаканные слезы. Но в то же время его страстно влекло к Эллен с ее волшебным горячим телом, золотистыми глазами и беззастенчивым желанием. Он чувствовал ужасный стыд оттого, что так хочет ее спустя всего несколько часов после смерти Агнес.
   Том уставился на нее, и снова ее глаза заглянули ему в душу, и она сказала:
   – Не говори ничего. И пусть тебя не мучает стыд. Я знаю, ты любил ее. Поверь, она тоже это знала. Ты и сейчас ее любишь… да, любишь. И будешь любить всегда.
   Она велела ему молчать, но ему и ответить было нечего. Том просто онемел возле этой удивительной женщины. Казалось, у нее на все имелись объяснения. И то, что она как будто знала, что лежало у него на сердце, приносило ему облегчение, теперь ему нечего было стыдиться. Он вздохнул.
   – Так-то лучше, – сказала Эллен.
   Она взяла его за руку, и они пошли прочь от пещеры.
   Около мили они продирались сквозь девственный лес, а затем вышли на дорогу. Шагая по ней, Том то и дело поглядывал на Эллен. Он вспомнил, что когда в первый раз встретил ее, то подумал, что эти странные глаза портят ее красоту. Теперь он не мог понять, как такое могло прийти ему в голову. В этих поразительных глазах словно отражалась вся неповторимость ее существа. Теперь она представлялась ему совершенством, и единственное, чего он не мог понять, – почему она выбрала его.
   Они прошли три или четыре мили. Том чувствовал усталость, но горячий суп придал ему сил, и, хотя он верил Эллен, ему не терпелось собственными глазами увидеть малыша.
   Когда за деревьями показался монастырь, Эллен сказала:
   – Надо постараться, чтобы монахи не заметили нас.
   Том был озадачен:
   – Почему?
   – Ты бросил ребенка. Это считается убийством. Мы будем следить из леса и увидим, что они за люди.
   Том не думал, что за это могут грозить неприятности, но осторожность никогда не повредит, а потому, кивнув, последовал за нырнувшей в заросли кустарника Эллен, и вскоре они притаились у края большой поляны.
   Монастырь был совсем маленький. Том, которому случалось прежде строить монастыри, сделал вывод, что это, должно быть, всего лишь скит, принадлежащий крупному монастырю или аббатству. Здесь было всего два каменных здания: часовня и опочивальня. Остальные – деревянные и глинобитные домишки: кухня, конюшня, амбар и небольшие хозяйственные постройки. Все выглядело чистым и ухоженным, из чего можно заключить, что монахи работали так же усердно, как и молились.
   Людей было совсем немного.
   – Большинство монахов ушли работать, – объяснила Эллен. – Они строят скотный двор на холме. – Она посмотрела на небо. – К полудню придут обедать.
   Том окинул поляну взглядом. Справа, за небольшим стадом пасущихся коз, виднелись две фигуры.
   – Гляди… – Пока они их рассматривали, увидел кое-что еще. – Тот, что сидит, священник, и…
   – И он что-то держит в подоле.
   – Давай подойдем поближе.
   Лесом они обогнули поляну и очутились прямо у козьего стада. У Тома замерло сердце, когда он взглянул на сидящего на скамье священника. В подоле его сутаны лежал ребенок, ребенок Тома.
   У него перехватило горло. Это была правда: малыш остался жив. Он готов был броситься к священнику и обнять его.
   Рядом со священником стоял молодой монах. Приглядевшись, Том увидел, что он окунал тряпочку в бадью с молоком, вероятно козьим, и засовывал намокший кончик в ротик младенца. Неплохо придумано.
   – Ну и ну, – с опаской проговорил Том. – Лучше уж я пойду и заберу назад моего сына.
   Эллен спокойно посмотрела на него.
   – Подумай немного, Том. Что ты будешь с ним делать?
   Он не понимал, к чему она клонит.
   – Попрошу у монахов молока. Они увидят, что я беден, и не откажут в милостыне.
   – А потом?
   – Ну, я надеюсь, они дадут мне достаточно молока, чтобы прокормить ребенка в течение трех дней, пока я не доберусь до Винчестера.
   – А когда доберешься? – не унималась Эллен. – Как тогда будешь его кормить?
   – Найду работу…
   – Ты ищешь работу с тех пор, как я тебя встретила в конце лета. – Казалось, она немного злилась на Тома. Он не мог понять, за что. – У тебя нет ни денег, ни инструментов, – продолжала Эллен. – Что станется с малюткой, если и в Винчестере не окажется работы?
   – Не знаю, – ответил Том. Ему было обидно, что она говорила с ним так резко. – Что же мне делать – жить, как ты? Я не умею камнями забивать уток – я каменщик.
   – Тебе лучше оставить ребенка здесь.
   Том был ошеломлен:
   – Оставить? Когда я только его нашел?
   – Ты будешь знать, что он сыт и обогрет. И тебе не придется таскать его за собой, пока ты ищешь работу. Когда же ее найдешь, ты можешь вернуться сюда и забрать ребенка.
   Всем сердцем Том противился этой идее.
   – Не знаю… А что подумают монахи, когда узнают, что я бросил новорожденного?
   – Они уже это знают, – раздраженно сказала Эллен. – Вопрос заключается только в том, когда ты признаешься – сейчас или через какое-то время.
   – Разве монахи умеют ухаживать за детьми?
   – Уж не хуже тебя.
   – Я не уверен.
   – Однако они додумались, как его покормить.
   Том начал понимать, что она права. Как ни стремился прижать к груди этот крохотный комочек, он не мог не признать, что монахи лучше, чем он, позаботятся о ребенке. У него не было ни еды, ни денег, ни надежды вскоре получить работу.
   – Снова оставить его, – печально сказал Том. – Боюсь, мне придется это сделать. – Из своего укрытия он пристально вглядывался в маленького человечка, завернутого в подол сутаны. Волосы младенца были темными, как у Агнес… Том уже принял решение, но не в силах был даже отвести взгляд от малыша.
   Пятнадцать или двадцать монахов, с топорами и пилами, появились на другом конце поляны. Оставаться дольше стало опасно – их могли заметить. Том и Эллен нырнули в заросли, и Том уже не мог видеть сына.
   Они осторожно пробрались сквозь кустарник, а когда оказались на дороге, со всех ног бросились бежать. Держась за руки, они пробежали триста или четыреста ярдов, на большее у Тома не хватило дыхания. Однако они были уже далеко, и теперь, сойдя с дороги, могли отдохнуть в укромном месте.
   Они уселись на травянистом берегу речки, пестревшем пятнами солнечного света. Том посмотрел на Эллен, которая лежала на спине, тяжело дыша; ее щеки горели, а губы улыбались ему. Платье на груди распахнулось, обнажив шею и холмик груди. Внезапно ему снова захотелось полюбовался ее наготой, и желание оказалось гораздо сильнее, чем чувство вины. Том наклонился, чтобы ее поцеловать, и замер: она была так прелестна, глаз не отвести. Когда он заговорил, то сам изумился собственным словам.
   – Эллен, – сказал Том, – будь моей женой.

Глава 2

I

   Питер из Уорегама был прирожденным смутьяном. В этот маленький лесной скит его перевели из главного монастыря в Кингсбридже, и легко было догадаться, почему кингсбриджский приор так стремился от него избавиться. Питер был высоким, поджарым человеком лет тридцати, он был умен и насмешлив и постоянно испытывал праведное негодование. Когда впервые отправился в поле с монахами скита, он работал с бешеной скоростью, обвинив остальных в лености. Однако, как ни странно, большинство монахов оказались в состоянии выдерживать его темп, и очень скоро самые молодые из них его уморили. Тогда он переключился на другие грехи, и следующим стало обжорство.
   Начал Питер с того, что отказался от мяса и съедал лишь половину порции хлеба. В течение дня он пил воду из ручья да разбавленное пиво и не притрагивался к вину. Он сделал замечание молодому крепкому монаху, когда тот попросил добавки каши, и довел до слез юношу, который шутки ради выпил чужое вино.
   «…Нет оснований упрекать монахов в чревоугодии», – размышлял приор Филип, спускаясь вместе с остальными братьями с холма к скиту, где их поджидал обед. Молодые послушники были худыми и мускулистыми, а монахи постарше – загорелыми и жилистыми. Ни один из них не был ни бледным, ни обрюзгшим, как бывает с людьми, которые много едят и ничего не делают. Филип считал, что монахи должны быть тощими, в противном случае они могли вызвать у бедняков зависть и ненависть к слугам Божьим.
   Характерно, что Питер представил свое обвинение в виде покаяния.
   – Грех чревоугодия лежит на мне, – сказал он, когда однажды утром монахи, прервав работу, расселись на поваленных деревьях и принялись есть ржаной хлеб, запивая его пивом. – Я ослушался завета Святого Бенедикта, который гласит, что монахи не должны есть мясо и пить вино. – Высоко подняв голову, он обвел сидящих взглядом; его черные глаза гордо сверкнули, остановившись на Филипе. – Но сей грех есть на каждом из присутствующих, – заключил он.
   «Печально, что у него такой характер», – подумал Филип. Питер посвятил свою жизнь служению Богу, он обладал незаурядным умом и целеустремленностью, но, казалось, у него была непреодолимая потребность обращать на себя внимание окружающих, устраивая всевозможные сцены. Он был настоящим занудой, но Филип любил его так же, как каждого из братьев, ибо видел, что за высокомерием и заносчивостью скрывалась беспокойная душа человека, не уверенного в том, что хоть кому-то есть до него дело.
   – Это дает нам основание вспомнить, что говорит об этом Святой Бенедикт. Помнишь ли ты в точности его слова, Питер?
   – Он говорит: «Все, кроме немощных, да воздержатся от мяса», и затем: «Вино – не питье для монахов», – ответил Питер.
   Филип кивнул. Как он и подозревал, Питер не так-то хорошо помнил этот завет.
   – Почти правильно, Питер. Правда, Святой Бенедикт не говорил о мясе, но о «плоти четвероногих животных», и даже тут он делал исключение не только для немощных, но и для слабых. А кто есть «слабые»? Здесь, в нашей маленькой общине, мы пришли к заключению, что тот, кто утомился, усердно работая в поле, нуждается в мясе, дабы восстановить утраченные силы.
   В угрюмом молчании Питер слушал слова приора, по лбу его пролегли морщины несогласия, черные густые брови сомкнулись над большим крючковатым носом, и все лицо его выражало с трудом сдерживаемое негодование.
   – Что же касается вина, – продолжал Филип, – сей праведник говорит: «Мы полагаем, что вино – не питье для монахов». Использование слов «мы полагаем» означает, что он вовсе не требует соблюдать этот запрет. И потом, он утверждает, что пинты вина в день вполне достаточно для каждого. И еще он наставляет нас не пить допьяна. Разве не ясно, что он не настаивает на том, чтобы монахи вообще отказались от вина?
   – Но он говорит, что во всем следует соблюдать умеренность.
   – И ты утверждаешь, что мы недостаточно умеренны? – спросил Филип.
   – Да, утверждаю, – не унимался Питер.
   – «Да воздается каждому, кого Бог наградил даром воздержания», – процитировал Филип. – Если тебе кажется, что здешняя пища слишком обильна, ты можешь есть меньше. Но припомни, что еще говорит праведник Бенедикт. Он ссылается на первое послание к коринфянам, в котором апостол Павел утверждает: «У каждого свой дар от Бога, у одного один, у иного иной» – и объясняет нам: «По сей причине нет возможности без сомнения определить, сколько пищи потребно другим». Пожалуй, запомни это, Питер, и не спеши с выводами, размышляя о грехе чревоугодия.
   Пора было снова приступать к работе. Питер имел вид мученика. Филип подумал, что не так-то легко заставить этого человека молчать. Из трех монашеских обетов – нищеты, безбрачия и послушания – только послушание никак не давалось Питеру.
   Понятно, что существовали меры воздействия на непокорных монахов: нахождение под замком, содержание на хлебе и воде, порка, а также отлучение и изгнание из монастыря. Обычно Филип без колебаний применял эти наказания, особенно в тех случаях, когда кто-то из братьев пытался посягнуть на его власть. И в результате он снискал себе славу поборника строгой дисциплины. На деле же он ненавидел наказания, ибо они вносили в монашеское братство разлад и уныние. Однако в случае с Питером наказание не принесло бы никакой пользы, а только сделало бы его еще более непокорным и неумолимым. Филипу нужно было найти средство сломить его гордыню и в то же время умиротворить. Не так уж это просто. Но если бы в этом мире все было просто, тогда люди не нуждались бы в Господнем попечении.
   Когда они достигли поляны, на которой стоял скит, Филип увидел, что недалеко от того места, где паслись козы, стоит брат Джон и энергично машет им рукой. Звали его Джонни Восемь Пенсов, и был он немного слабоумным. «Чем это он взволнован?» – удивился Филип. Рядом с Джонни сидел человек, одетый в сутану священника. Его внешность показалась знакомой, и Филип прибавил шагу.
   Священник был невысоким, плотным человеком лет двадцати пяти, с коротко остриженными черными волосами и светящимися живым умом ярко-голубыми глазами. Смотреть на него значило для Филипа то же самое, что смотреть в зеркало. Изумленный, он узнал в нем своего младшего брата Франциска.
   Франциск держал на руках младенца.
   Трудно сказать, кому Филип удивился больше, – брату или ребенку. Вокруг столпились монахи. Франциск встал, передал малыша Джонни, и они с Филиппом обнялись.
   – Каким ветром тебя занесло?! – радостно воскликнул он. – И откуда этот ребенок?
   – Позже скажу, почему я здесь, – ответил Франциск. – Что же до младенца, то я нашел его в лесу, возле горящего костра… – Он замолчал.
   – И… – промолвил Филип.
   Франциск пожал плечами:
   – Больше мне нечего сказать, потому что это все, что мне известно. Я надеялся добраться сюда вчера вечером, но не рассчитал, и мне пришлось провести ночь в сторожке лесника. На рассвете я снова тронулся в путь и с дороги услышал плач ребенка. А через минуту увидел и его самого. Я подобрал его и привез сюда. Вот и вся история.
   Филип недоверчиво взглянул на крошечный комочек, который держал Джонни. Он неуверенно протянул руку, приподнял краешек покрывала и увидел сморщенное розовое личико, открытый беззубый ротик и плешивую головку – ей-ей, маленькая копия старого монаха. Еще немного приоткрыв покрывало, Филип разглядел хрупкие плечики, трясущиеся ручки и крепко сжатые кулачки. Из живота младенца торчала отвратительная на вид обрезанная пуповина. «Неужели так и должно быть?» – изумился Филип. Она была похожа на заживающую рану, и, наверное, лучше было ее не трогать. Он заглянул еще дальше.
   – Мальчик, – сказал Филип, смущенно кашлянув, и опустил покрывало. Кто-то из послушников хихикнул.
   Внезапно Филип почувствовал себя беспомощным. «Что же с ним делать? – размышлял он. – Кормить?»
   Ребенок заплакал, и пронзительный детский плач, словно гимн человеческой жизни, тронул его до глубины души.
   – Он хочет есть, – заволновался Филип, а про себя подумал: «Я-то откуда знаю?»
   – Но мы не можем его покормить, – сказал один из монахов.
   Филип чуть было не возразил: «Почему не можем?» – но вовремя понял: на многие мили вокруг не было ни одной кормящей женщины.
   Однако оказалось, что Джонни уже решил эту проблему. Сев на скамью с закутанным в подол младенцем, он окунул скрученный в жгут кончик полотенца в бадью с молоком и, подождав, пока ткань пропитается, сунул его в ротик малыша. Тот пососал и сделал глоток.
   Филип почувствовал облегчение.
   – Хорошо придумано, Джонни, – удивленно сказал он.
   – Я уже так делал, когда умерла коза, у которой был сосунок, – гордо заявил Джонни, улыбаясь во весь рот.
   Собравшиеся внимательно следили, как Джонни повторял свое нехитрое действие. Забавно было видеть, как в тот момент, когда Джонни подносил мокрый кончик к губам ребенка, некоторые монахи непроизвольно раскрывали рты. Кормление занимало немало времени, но ведь это дело простым и не назовешь.
   Питер из Уорегама, глядя на младенца, на некоторое время поддался всеобщему порыву и забыл о своей манере критиковать все на свете, но вскоре он спохватился и произнес:
   – Было бы гораздо меньше хлопот, если бы нашли мать этого чада.
   – Сомневаюсь, – сказал Франциск. – Мать его, по всей вероятности, женщина незамужняя, заблудшая во грехе. Думаю, она молода и, возможно, ей удалось сохранить в тайне свою беременность. А когда подошло время рожать, пришла в лес, развела костер, родила в полном одиночестве и, бросив ребенка на съедение волкам, вернулась туда, откуда пришла. Уж она позаботится о том, чтобы ее не нашли.
   Малыш заснул. Поддавшись внезапному порыву, Филип взял у Джонни ребенка и, покачивая, бережно прижал к груди.
   – Бедное дитя, – сочувственно проговорил он. – Бедное, бедное дитя.
   Его охватило горячее желание защитить и уберечь малютку. Он заметил, что монахи уставились на него, пораженные его внезапным порывом нежности. Конечно, они никогда не видели от него ласки, ибо излишнее проявление чувств было строжайше запрещено в монастыре. Очевидно, они считали его не способным на такие чувства. Что ж, пусть знают правду.
   – Тогда мы должны отвезти его в Винчестер, – снова начал Питер из Уорегама, – и постараться найти кормилицу.
   Если бы это сказал кто-нибудь другой, Филип, может, и не стал бы сразу возражать, но это сказал Питер, и Филип, потеряв терпение, вспылил.
   – Мы не будем искать кормилицы, – решительно произнес он. – Этот младенец – дар Божий. – Он обвел глазами стоявших вокруг братьев. Монахи таращились на него, прислушиваясь к его словам. – Мы сами позаботимся о нем. Мы будем его кормить, учить и воспитывать по законам Божьим. А когда он вырастет, сам станет монахом, и таким образом мы вернем его Господу.
   Наступила звенящая тишина.
   – Это невозможно! – возмутился Питер. – Не может младенец воспитываться монахами!
   Филип поймал взгляд своего брата, и они оба улыбнулись, вспомнив об одном и том же. Когда Филип вновь заговорил, его голос звучал твердо, и каждое слово несло печать пережитого.
   – Невозможно? Нет, Питер. Напротив, я совершенно уверен, что возможно. И мой брат думает так же. Нам это известно из собственного опыта. Не так ли, Франциск?

   В тот день, который встал в памяти Филипа, его отец вернулся домой израненным.
   Филип первым увидел, как он скакал по извилистой дорожке, поднимавшейся к небольшой деревушке в горах Северного Уэльса. Как обычно, шестилетний Филип выбежал ему навстречу, но на этот раз отец не подхватил мальчугана, чтобы посадить впереди себя на коня. Он ехал медленно, с трудом держась в седле – в правой руке поводья, левая беспомощно повисла. Лицо его было бледным, одежда забрызгана кровью. Это испугало и озадачило маленького Филипа, так как прежде он никогда не видел отца таким немощным.
   – Позови маму, – сказал отец.
   Когда они помогли ему войти в дом, всегда такая бережливая мать решительно разодрала добротную одежду отца, что поразило Филипа даже больше, чем вид крови.
   – Не беспокойся обо мне, – сказал отец, но его обычно резкий голос ослаб до шепота, и никто даже не обратил на это внимания, что также было весьма странным, ибо слово отца было законом для остальных. – Оставь меня и уведи всех в монастырь. Проклятые англичане будут здесь с минуты на минуту.
   Монастырь и церковь находились на вершине холма, но Филип никак не мог понять, с какой стати им нужно идти туда, если этот день не был даже воскресеньем.
   – Если не остановить кровь, ты совсем ослабеешь, – возразила мама, а тетушка Гуин сказала, что нужно поднять тревогу, и ушла.
   Спустя годы, размышляя о последовавших затем событиях, Филип понял, что в тот момент все позабыли о нем и его четырехлетнем брате Франциске и никто не подумал прихватить их в спасительный монастырь. Людей заботили только собственные дети, и они считали, что раз Филип и Франциск с родителями, о них есть кому позаботиться. Но отец истекал кровью, а мать пыталась его спасти, вот и получилось, что все четверо попали в лапы к англичанам.
   Своим ничтожным жизненным опытом Филип не был подготовлен к появлению двух вооруженных людей, которые пинком распахнули дверь и ввалились в дом. При других обстоятельствах они, возможно, и не показались бы такими страшными, ибо были всего лишь большими, неуклюжими юнцами, которые только и умели, что дразнить старух, издеваться над евреями да затевать по ночам драки у трактиров. Но в тот момент (Филип понял это через много лет, когда наконец смог спокойно думать о том страшном дне) те двое были одержимы жаждой крови. Только что закончилась жестокая битва, они слышали, как стонут в агонии воины, видели, как падают замертво их товарищи, и буквально обезумели от ужаса. Но в том бою они победили и теперь их охватил азарт преследования врагов; ничто уже не могло их удовлетворить – только еще большая кровь, душераздирающие стоны, страшные раны и новые смерти. Все это было написано на их перекошенных лицах, когда они, словно лисы в курятник, ворвались в комнату, где лежал раненый отец.
   Движения их были стремительны, но Филип запомнил каждый шаг, будто в тот момент время замедлило бег. Одежду обоих составляли только короткие кольчуги и кожаные шлемы с металлическими пластинками. В руках мечи. Один – отвратительный урод, косоглазый с большим кривым носом, оскалившийся в обезьяньей ухмылке. У другого была пышная борода, перепачканная кровью, – вероятно, чужой, ибо сам он не выглядел раненым. Не останавливаясь, они обшарили комнату глазами. Их беспощадные, расчетливые взгляды миновали Филипа и Франциска, задержались на маме и остановились на отце. Прежде чем кто-либо успел пошевельнуться, они подскочили к нему.
   Склонившаяся над отцом мама перевязывала ему руку. Она резко выпрямилась и повернулась к незваным гостям, ее глаза вспыхнули отчаянием и отвагой. Отец вскочил, схватившись здоровой рукой за эфес. Филип в ужасе заплакал.
   Кривоносый, подняв меч, ударил маму эфесом по голове и отшвырнул в сторону, должно быть, не желая рисковать, пока отец жив. Позже Филип вспомнил, как в тот момент бросился к матери, не отдавая себе отчета в том, что она уже не могла его защитить. Кривоносый шагнул мимо бесчувственной женщины, вновь поднял меч. Филип вцепился в юбку матери, не в силах отвести взгляда от отца.
   Тот обнажил меч и, защищаясь, поднял его. Кривоносый обрушил удар сверху вниз, и два лезвия зазвенели, столкнувшись друг с другом. Как все маленькие дети, Филип думал, что отец непобедим, но в тот момент ему суждено было узнать горькую правду. Отец же, ослабев от потери крови, не удержал удара и выронил меч. Нападавший замахнулся снова и без промедления опустил свой меч, старясь попасть между мускулистой шеей и широким плечом. Филип завизжал, увидев, как острый клинок вошел в тело, а кривоносый выдернул меч и вонзил его в живот умирающего.
   Смертельно напуганный Филип взглянул на поднимавшуюся на ноги маму. Их глаза встретились, но в этот момент бородатый сбил ее с ног. Она упала рядом с сыном – голова в крови. Бородатый перехватил меч, взявшись за него двумя руками и, направив острием вниз, высоко поднял и с силой опустил. Когда клинок коснулся груди матери, раздался отвратительный хруст ломающихся костей. Лезвие вошло так глубоко (Филип заметил это даже тогда, охваченный животным страхом), что, должно быть, вышло из спины и пригвоздило ее к полу.
   Обезумевшими глазами Филип снова посмотрел на отца. Он увидел, как тот навалился на меч кривоносого и из его рта хлынула кровь. Убийца отступил и дернул за рукоятку, пытаясь высвободить оружие, – безуспешно. Отец, шатаясь, сделал шаг вперед. Кривоносый заревел от ярости и провернул меч в животе своей жертвы. На этот раз клинок вышел. Отец упал, схватившись руками за разверстую рану, словно пытаясь ее прикрыть. Филип тогда еще думал, что человеческие внутренности представляют собой нечто цельное, и вид вываливающихся кишок вызвал у него приступ рвоты. Кривоносый поднял меч над распростертым телом отца и так же, как только что бородатый, нанес последний удар.
   Англичане переглянулись, и Филип прочел на их лицах удовлетворение. Обернувшись, они посмотрели на него и Франциска. Один из них вопросительно кивнул, другой пожал плечами, и Филип понял, что они собирались зарезать и их с братом тоже; когда он представил, как будет больно, его охватил такой ужас, что показалось, голова вот-вот лопнет от страха.
   Бородатый быстро наклонился и схватил Франциска за лодыжку. Он держал его вверх ногами, а малыш заливался слезами и звал на помощь мать, не понимая, что она мертва. Кривоносый отвел назад держащую меч руку, приготовившись пронзить сердце ребенка.
   Но удара так и не последовало. Раздался властный голос, и двое негодяев замерли на месте. Вопли стихли, и до Филипа дошло, что это были его вопли. Он взглянул на дверь и увидел аббата Питера, который стоял в своей домотканой сутане, в глазах его пылал праведный гнев, а в руке, словно меч, он держал деревянный крест.
   Когда события того страшного дня оживали в ночных кошмарах Филипа и он просыпался в холодном поту, рыдая в темноте, ему удавалось постепенно успокоиться и снова заснуть, лишь вызвав в памяти эту финальную сцену и то, как безоружный человек с крестом в руке положил конец истошным крикам и зверской расправе.
   Аббат Питер заговорил вновь. Филип не понимал языка – конечно, это был английский, – но и так было ясно, что он сказал, ибо насильники выглядели пристыженными, и бородатый осторожно опустил Франциска. Продолжая говорить, монах большими шагами уверенно вошел в комнату. Вооруженные до зубов воины попятились, словно испугавшись его и святого креста. Он повернулся к ним спиной, всем своим видом демонстрируя презрение, и наклонился к Филипу. Его голос звучал спокойно.
   – Как твое имя?
   – Филип.
   – А да, припоминаю. А твоего брата?
   – Франциск.
   – Так… – Аббат взглянул на окровавленные тела, лежавшие на земляном полу. – Это твоя мама, не так ли?
   – Да, – пролепетал Филип и, чувствуя, как его охватывает паника, указал на изувеченное тело отца. – А это мой папа!
   – Мне это известно, – успокаивающе произнес монах. – Не надо плакать, просто отвечай на мои вопросы. Понимаешь ли ты, что они умерли?
   – Я не знаю, – жалобно ответил Филип. Он знал, что значило, когда умирали животные, но как такое могло произойти с мамой и папой?
   – Это как если бы они заснули, – сказал аббат Питер.
   – Но у них открыты глаза! – закричал Филип.
   – Тише! Тогда их надо закрыть.
   – Да, – прошептал Филип.
   Ему показалось, что это и впрямь будет лучше.
   Аббат Питер выпрямился и подвел детей к телу отца. Затем, встав перед ним на колени, взял Филипа за правую руку.
   – Я покажу тебе, как это делается, – сказал аббат, притянув руку мальчика к отцовскому лицу, но Филипу вдруг стало страшно к нему прикоснуться. Отец выглядел так странно, был таким бледным, обмякшим и изувеченным, что он отдернул руку и с тревогой посмотрел на аббата Питера – человека, которого никто не смел ослушаться, – но тот не рассердился.
   – Ну же, – мягко сказал аббат и снова взял Филипа за руку. На этот раз тот не сопротивлялся. Держа указательный пальчик Филипа, монах прикоснулся им к мертвому веку, закрыв страшный вытаращенный глаз. Отпустив руку мальчика, он сказал: – Теперь прикрой и второй.
   Уже самостоятельно Филип протянул руку и закрыл отцу второй глаз. Ему даже стало немного лучше.
   – А мамочке закроем глаза? – спросил аббат Питер.
   – Да.
   Они опустились подле тела матери на колени. Монах рукавом отер кровь на ее лице. Филип спросил:
   – А Франциск?
   – Наверное, его следует позвать на помощь, – сказал аббат.
   – Франциск, – обратился Филип к братишке, – закрой маме глаза, как я закрыл папе, пускай она спит.
   – Разве они спят? – удивился Франциск.
   – Нет, но как будто спят, – с серьезным видом объяснил Филип, – поэтому ее глаза должны быть закрыты.
   – Тогда ладно, – согласился Франциск и, без колебаний вытянув пухлую ручку, осторожно прикрыл мамины глаза.
   Аббат подхватил детей на руки и, даже не взглянув на неподвижно наблюдавших эту сцену англичан, вышел из дома и зашагал по поросшему травой склону к монастырю.
   В монастырской кухне он их накормил, а затем, чтобы не оставлять наедине со своими мыслями, велел помогать повару, который готовил ужин. На следующий день аббат отвел детей попрощаться с покойными родителями, которых уже омыли и обрядили, прикрыв, где это было возможно, страшные раны, и которые теперь лежали рядом в гробах под сводами церковного нефа. Там же лежали еще несколько жителей деревни, ибо не все успели укрыться за монастырскими стенами от вражеской армии. Аббат Питер взял мальчиков на похороны, чтобы они видели, как гробы с родителями опустили в одну могилу. Филип заплакал, глядя на него, разревелся и Франциск. Кто-то шикнул на них, но аббат Питер сказал:
   – Пусть поплачут.
   И только после того как они осознали, что родители ушли из жизни и их уже не воротишь, можно было подумать о будущем.
   Среди родственников не осталось ни одной уцелевшей семьи, в которой не было бы убитых, и заняться детьми было некому. Оставалось лишь два пути: отдать или даже продать их арендатору, который будет обращаться с ними как с рабами, пока они не вырастут и не изловчатся бежать. Еще они могли посвятить свою жизнь Господу.
   Не так уж редко случалось, что маленькие мальчики поступали в монастырь. Правда, обычно это происходило лет в одиннадцать, во всяком случае не раньше пяти, ибо монахам сложно было управляться с малышами. Чаще всего это были сироты или потерявшие одного из родителей, а еще дети из семей, где было слишком много сыновей. Обычно семья вместе с ребенком приносила в дар монастырю хозяйство, церковь или даже целую деревню. В случае крайней нищеты обходилось и без подношений. Отец Филипа оставил после смерти хозяйство, так что нельзя сказать, что мальчиков взяли просто из сострадания. Аббат Питер предложил, чтобы монастырь взял под свое попечительство и детей, и хозяйство, оставшиеся в живых родственники с ним согласились, и сделка была признана принцем Гвинеддом, который оказался временно не у дел, но сохранял свою власть несмотря на вторжение армии короля Генриха, который и лишил жизни родителей мальчиков.
   Много горя видел аббат на своем веку, но даже он не мог предугадать, сколько хлопот доставит ему Филип. Год спустя, когда потрясение, казалось, позабылось, и оба мальчика начали привыкать к монастырской жизни, Филипа стали одолевать приступы неукротимого бешенства. Условия жизни в монашеской общине были не настолько плохи, чтобы вызывать его гнев: дети были сыты и одеты, спали зимой в тепле и даже получали некоторую долю любови и заботы, а строгая дисциплина и утомительные обряды привносили в жизнь по меньшей мере ощущение упорядоченности и стабильности, но Филип вел себя, как узник, незаконно лишенный свободы. Он не слушался приказаний, при каждом удобном случае проявлял неуважение к должностным лицам, воровал еду, отвязывал лошадей, издевался над стариками и оскорблял монахов. Единственное, чего он себе не позволял – богохульства, и за это аббат Питер его прощал. В конце концов Филип одумался. Однажды на Рождество, оглянувшись на прошедший год, он с удивлением обнаружил, что за все это время не провел в монастырской темнице ни одной ночи.
   Назвать конкретную причину его возвращения на путь истинный невозможно. Не исключено, что повлиял проявившийся интерес к занятиям. Его волновала теория музыки, а в спряжении латинских глаголов он находил логику и красоту. Ему поручили помогать келарю, в обязанности которого входило обеспечивать монастырь всем необходимым, от сандалий до зерна, и эта работа тоже вызвала у него интерес. Он благоговел перед братом Джоном, красивым могучим молодым монахом, который, казалось, был воплощением учености, благочестия, мудрости и доброты. То ли из желания быть похожим на Джона, то ли по собственному разумению, а может, благодаря тому и другому Филип стал находить успокоение в ежедневных молитвах и церковных службах. И когда он достиг юношеского возраста, его мысли были целиком заняты жизнью монастыря, а слух – божественными песнопениями.
   И Филип и Франциск были гораздо образованнее любого из сверстников, и они понимали, что лишь благодаря монастырю приобрели столь глубокие познания. Тогда они еще не знали о своей исключительности. И даже когда, посещая школу, стали брать уроки у самого аббата вместо старого занудного монаха, обучавшего послушников, им казалось, что они опережают сверстников лишь благодаря тому, что очень рано начали учиться.
   Мысленно возвращаясь к своей юности, Филип вспоминал то золотое время, длившееся год, а может и меньше, когда окончился период душевного смятения и прежде чем он впервые почувствовал яростный натиск плотского желания. Настала мучительная пора нечестивых раздумий, ночных поллюций, откровенных бесед с духовником (а им был аббат), бесконечных покаяний и укрощения плоти бичеванием.
   Ему не удалось совершенно избавиться от похоти, но постепенно она перестала довлеть над ним и беспокоила его лишь время от времени, в те редкие минуты, когда душа и тело пребывали в безделье; так старая рана дает о себе знать перед дождем.
   Несколько позже такой же бой пришлось выдержать и Франциску, и хотя он не стал откровенничать с братом, Филипу казалось, что Франциск сражался с порочными желаниями не столь храбро и слишком легко переживал свои поражения. Однако главным было то, что они оба заключили мир со страстями, самыми опасными врагами монашеской жизни.
   В обязанности Филипа входило помогать келарю, а Франциска – аббату Питеру. Когда келарь умер, Филипу исполнился двадцать один, но несмотря на молодость, он принял на себя эту должность. Когда же Франциск достиг этого возраста, аббат предложил специально для него учредить должность помощника приора. Но это предложение вызвало возражения Франциска, который умолял освободить его от этих обязанностей и отпустить из монастыря, ибо он мечтал быть посвященным в духовный сан и служить Богу вне монастырских стен.
   Филип был поражен и напуган. Ему и в голову не приходило, что один из них мог покинуть монастырь, и это казалось столь же невероятным, как если бы ему сказали, что он наследник трона. Однако после долгих терзаний Франциск все же покинул обитель, став впоследствии капелланом графа Глостера.
   Раньше будущее виделось Филипу просто: он будет монахом и проживет смиренную, богопослушную жизнь, а в старости, возможно, станет аббатом и постарается жить по примеру аббата Питера. Но тут его стали одолевать сомнения: вдруг Господь уготовил ему иное предназначение? Он вспомнил изречение о Божьем даре: Господу угодно, чтобы слуги приумножали Его царство, а не просто сохраняли. Трепеща, он поделился этими мыслями с аббатом Питером, понимая, что рискует быть обвиненным в гордыне.
   К его удивлению, аббат сказал:
   – А я-то все гадал, сколько времени тебе потребуется, чтобы это понять. Конечно, тебе предназначен иной путь. Рожденный под сенью монастыря, осиротевший в шестилетнем возрасте, воспитанный монахами, в двадцать один год ты уже келарь – Господь не стал бы проявлять такое внимание к человеку, предназначенному для жизни в маленькой обители на вершине мрачного холма в далекой горной стране. Здесь для тебя слишком мало места, и тебе следует покинуть нашу обитель.
   Филип был ошеломлен. Но ему в голову пришел еще один вопрос, и прежде чем оставить аббата, он выпалил:
   – Но если этот монастырь столь ничтожен, зачем Господь поместил сюда тебя?
   Аббат Питер улыбнулся:
   – Возможно затем, чтобы я позаботился о тебе.
   Через некоторое время аббат поехал в Кентербери, засвидетельствовать свое почтение архиепископу, и вернувшись, сказал Филипу:
   – Я передал тебя приору Кингсбриджа.
   Это известие обескуражило Филипа. Кингсбриджский монастырь считался одним из самых больших и влиятельных в стране. В нем был епископальный собор, и поэтому епископ формально являлся аббатом монастыря, хотя на практике управлял им приор.
   – Приор Джеймс мой старый друг, – объяснил аббат Питер. – Не знаю почему, но в последние годы он сильно сдал. Как бы то ни было, молодая кровь пойдет на пользу Кингсбриджу. У Джеймса много неприятностей с одной из его лесных обителей, и он нуждается в человеке, на которого можно положиться и который сумеет вернуть ее на путь благочестия.
   – И я должен стать приором той обители? – удивился Филип.
   Аббат кивнул.
   – И если мы правы, думая, что Господь уготовил для тебя много дел, мы можем рассчитывать, что Он поможет тебе решить проблемы, с которыми ты столкнешься.
   – А если мы ошибаемся?
   – Ты всегда можешь вернуться сюда и снова быть моим келарем. Но мы не ошибаемся, сын мой, вот увидишь.
   Состоялось трогательное прощание. Филип провел здесь семнадцать лет, монахи заменили ему семью и стали ближе, чем так жестоко отнятые у него родители. Ему было грустно, ведь он не знал, доведется ли им свидеться.
   Первое, что испытал Филип в Кингсбридже, был благоговейный страх. Окруженный стенами монастырь своей территорией превосходил любую деревню, собор был огромен и сумрачен, как пещера, а дом приора походил на маленький дворец. Но когда Филип немного привык к новому монастырю, он стал замечать в нем следы упадка, которые некогда обнаружил в своем старом друге Джеймсе аббат Петер. Церковь явно нуждалась в основательном ремонте, богослужения проводились наспех, правила постоянно нарушались, а служек стало больше, чем монахов. Благоговение Филипа вскоре сменилось негодованием. Ему хотелось схватить приора Джеймса за горло, встряхнуть и спросить: «Как ты смеешь такое допускать? Как ты смеешь наспех читать молитвы? Позволяешь послушникам играть в кости, а монахам разводить щенков? Как ты смеешь жить во дворце, окруженный служками, когда превращается в прах храм Божий?» Но конечно, ничего такого он не сказал. У него состоялся короткий, формальный разговор с приором Джеймсом, высоким, худым, сгорбленным человеком, на сутулые плечи которого, казалось, навалились все тяготы мира. Он побеседовал и с помощником приора по имени Ремигиус, которому осторожно намекнул, что монастырь, должно быть, давным-давно нуждается в переменах, надеясь, что тот всем сердцем с ним согласится, но Ремигиус смерил Филипа взглядом, словно говоря: «А ты-то кто такой?» – и переменил тему.
   Он рассказал, что обитель Святого-Иоанна-что-в-Лесу основана три года назад в отошедшем Кингсбриджу владении; предполагалось, что она сможет обеспечивать себя всем необходимым, но в действительности все еще зависела от главного монастыря. Были и другие проблемы: священники, которым случалось провести там ночь, сетовали на плохое ведение служб, путешественники утверждали, что тамошние монахи грабители, ходили слухи и о творившихся там непотребствах… Тот факт, что Ремигиус не мог или не желал поведать подробности, служил еще одним доказательством того, что управление монастырскими делами осуществлялось спустя рукава. Филип ушел от него дрожа от гнева. Монастырь прославляет Бога. И если он не отвечает этой цели, он ничто. Кингсбриджский монастырь оказался хуже, чем ничто. Он позорил Бога. Но с этим Филип ничего поделать не мог. Самое большее, что он мог сделать, это навести порядок в одной из кингсбриджских обителей.
   Всю дорогу, которая заняла два дня, Филип размышлял над скудными сведениями, полученными от Ремигиуса, и благочестиво обдумывал, как приступить к своим обязанностям. Лучше всего быть поначалу мягким, решил он. Обычно приора избирали монахи, но в обитель, которая являлась частью основного монастыря, он мог быть просто назначен. То, что Филип не был избран, означало, что рассчитывать на благосклонность монахов он не мог. Поэтому действовать придется с осторожностью. Сначала нужно разобраться в недугах, поразивших монашескую общину, а уж потом решать, как поступить. Ему следует завоевать уважение и доверие монахов, особенно тех, кто постарше, и кого может задеть его назначение. Затем, когда войдет в курс дела и укрепит свой авторитет, он предпримет жесткие шаги.
   Но все вышло иначе.
   Начало смеркаться, когда на второй день путешествия, верхом на лошадке, Филип добрался до места, которому суждено было стать его новым домом. В те дни там стояла лишь одна каменная постройка – часовня. (Опочивальню из камня Филип построил на следующий год.)
   Остальные же представляли собой полуразвалившиеся лачуги. Филипу это не понравилось: все, что создавали монахи, должно было служить долгие годы, будь то свинарник или храм. Оглядевшись, он заметил и другие свидетельства небрежения, так неприятно поразившего его в Кингсбридже: заборов не было, сено вываливалось через открытую дверь сарая, а рядом с прудом, где разводили рыбу, возвышалась навозная куча. «Спокойно, спокойно», – сказал он себе, каменея лицом.
   Сначала он никого не увидел. Так и должно было быть, ибо наступило время вечерней молитвы и большинство монахов обязаны были находиться в часовне. Понукая лошадку, он пересек поляну, направляясь к похожей на конюшню постройке. Юноша с соломой в волосах и бессмысленным взглядом просунул голову в дверь и удивленно уставился на Филипа.
   – Как зовут тебя? – спросил Филип и, на мгновение смутившись, добавил: – Сын мой.
   – Все зовут меня Джонни Восемь Пенсов, – ответил юнец.
   Филип спешился и передал ему поводья.
   – Что ж, Джонни Восемь Пенсов, можешь расседлать мою лошадь.
   – Хорошо, отче. – Привязав поводья к перилам, тот пошел прочь.
   – Ты куда? – резко окликнул его Филип.
   – Сказать братьям, что приехал странник.
   – Тебе бы поучиться послушанию, Джонни. Расседлай лошадь. Я сам скажу братьям, что я здесь.
   – Да, отче, – испугался Джонни.
   Филип огляделся вокруг. В центре поляны стояло длинное здание, похожее на большой зал. К нему притулилась круглая постройка с отверстием в крыше, из которого поднимался дымок. Должно быть, кухня. Он решил взглянуть, что готовят на ужин. В строгих монастырях пищу принимали один раз, в полдень, но этот был не из таких, очевидно, после вечерней молитвы здесь позволяли себе легкий ужин: хлеб с сыром или соленой рыбой, а то и кружку ячменного пива, настоянного на травах. Однако, подойдя к кухне, он почуял дразнящий, наполняющий рот слюной аромат жарящегося мяса. Филип остановился, нахмурившись, затем вошел.
   Два монаха и мальчик расселись вокруг очага. Филип видел, как один из монахов передал другому кувшин и тот отпил из него. Мальчик поворачивал вертел, на котором жарился поросенок.
   Когда Филип вступил в полосу света, все трое удивленно уставились на него. Не говоря ни слова, он взял из рук монаха кувшин и принюхался.
   – Почему вы пьете вино? – спросил он.
   – Потому, незнакомец, что оно веселит душу, – ответил монах. – Испей и ты.
   Было ясно, что их не предупредили о прибытии нового приора. Так же ясно было и то, что их не пугали последствия, которые могли иметь место, если бы проезжий монах рассказал в Кингсбридже об их поведении. Филипа так и подмывало разбить кувшин с вином о голову этого человека, но он глубоко вздохнул и спокойно произнес:
   – Дети бедняков голодают ради того, чтобы у нас было мясо и питье. И делается это во славу Божию, а не для увеселения наших душ. Сегодня вы больше не получите вина. – Он повернулся и вышел, захватив с собой кувшин.
   – А ты-то кто такой? – бросил ему вслед один из монахов.
   Филип не ответил. Сами скоро узнают.
   Поставив кувшин на землю, он направился к часовне, сжимая и разжимая кулаки, чтобы справиться с гневом. «Не спеши, – говорил он себе. – Будь осмотрительным. Жди своего часа».
   На паперти часовни он на минуту остановился, затем, успокоившись, толкнул массивную дубовую дверь и бесшумно вошел.
   Спиной к нему неровными рядами стояли несколько монахов и послушников. Лицом к ним – ризничий, читавший молитву по раскрытой книге. Служба велась второпях, монахи бездумно вторили ему. С трех свечей разной длины с шипением капал воск на грязное покрывало алтаря.
   Два стоявших сзади молодых монаха, не обращая внимания на службу, оживленно беседовали. Когда Филип подошел ближе, один из них сказал что-то смешное и другой рассмеялся, заглушая нечленораздельное бормотание ризничего. Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения Филипа, и его намерение быть мягким исчезло без следа. Он открыл рот и как можно громче крикнул:
   – Молчать!
   Смех оборвался. Ризничий перестал читать. Часовня погрузилась в тишину, и монахи, обернувшись, уставились на Филипа.
   Он приблизился к смеявшемуся монаху и схватил его за ухо. Тот, хотя и был ростом выше и примерно его же возраста, был так поражен, что не нашел в себе сил сопротивляться.
   – На колени! – взревел Филип.
   Какое-то мгновение казалось, что монах попытается вырваться, но, как и предвидел Филип, его воля к сопротивлению была подавлена сознанием вины, так что, когда Филип сильнее потянул за ухо, молодой человек повиновался.
   – Вы все! – приказал Филип. – На колени!
   Все они давали обет послушания, и те безобразные порядки, которые, похоже, установились в обители с некоторых пор, не успели вытравить годами выработанную привычку. Половина монахов и все послушники опустились на колени.
   – Вы нарушили клятву, – произнес Филип, давая волю презрению. – Вы богохульники, каждый из вас! – Он смотрел им прямо в глаза. – С сегодняшнего дня начинается ваше раскаяние.
   Медленно, один за другим, стали опускаться на колени остальные, и только ризничий продолжал стоять. Это был упитанный человек, с сонными глазами, лет на двадцать старше Филипа. Обойдя стоящих на коленях монахов, Филип подошел к нему.
   – Дай мне книгу.
   Ризничий с вызовом взглянул на него и ничего не сказал.
   Филип протянул руку и взялся за увесистый том. Ризничий крепче сжал пальцы. Филип медлил. Два дня он провел, размышляя, как осторожно и взвешенно он будет действовать, и вот теперь – еще не облетела дорожная пыль с его ног – рискует потерять все в прямом столкновении с человеком, о котором ничего не знает.
   – Дай мне книгу и стань на колени, – повторил он.
   По лицу ризничего пробежала презрительная ухмылка.
   – Кто ты? – спросил он.
   Филип колебался. Судя по одежде и по тому, как подстрижены его волосы, было видно, что он монах; и они должны были догадаться по его поведению, что он наделен определенной властью; но он не был уверен, является ли его чин выше чина ризничего. Единственное, что он должен был сказать: «Я ваш новый приор», – но он не хотел этого делать. Ему вдруг представилось важным одержать победу исключительно с помощью морального авторитета.
   Ризничий заметил его нерешительность и не замедлил ею воспользоваться.
   – Прошу, поведай, – заговорил он с насмешливой учтивостью, – кто это приказывает нам преклонять колена перед своей персоной?
   Сомнения мгновенно покинули Филипа. «Со мной Бог. Чего я боюсь?» – подумал он. Филип сделал глубокий вздох, и, словно раскаты грома, под каменными сводами прогремели его слова:
   – Это Бог приказывает вам преклонить колена перед Его персоной.
   Уверенности у ризничего поубавилось. Филип воспользовался возможностью и выхватил книгу. Потеряв власть, ризничий наконец неохотно опустился на колени.
   Стараясь скрыть облегчение, Филип обвел всех взглядом и произнес:
   – Я ваш новый приор.
   Остаток службы он заставил их провести на коленях. Это заняло много времени, так как он потребовал, чтобы они снова и снова повторяли строки Священного писания, пока их голоса не зазвучали в унисон. Затем, в полном молчании, братия проследовала за ним в трапезную. Там Филип приказал унести жареного поросенка на кухню и подать хлеб и легкое пиво, а одного из монахов назначил читать молитву, пока остальные ели. Когда ужин закончился, так же молча он отвел их в опочивальню.
   Филип распорядился принести из дома приора его ложе – он будет спать вместе с монахами. Это было простейшим и наиболее эффективным способом избавить братию от плотского греха.
   В первую ночь Филип не сомкнул глаз. Он сидел с зажженной свечой и про себя молился, пока не наступила полночь – время будить монахов на заутреню. Службу он провел быстро, дав им понять, что он не совсем безжалостный. Монахи снова отправились спать, а Филип продолжал бодрствовать.
   На рассвете, прежде чем братья начали просыпаться, он вышел на воздух и оглядел окрестности, размышляя о предстоящем дне. Перед ним расстилалось недавно очищенное от леса поле, посередине которого возвышался огромный пень, должно быть, оставшийся от векового дуба. Это натолкнуло его на мысль.
   После утренней службы и завтрака Филип велел монахам прихватить веревки и топоры и повел их на поле выкорчевывать пень. Одни подрубали корни, другие изо всех сил тянули за веревки. «На-ва-лись!» – раздавались дружные крики. Когда наконец работа завершилась, Филип дал всем пива, хлеба и по куску свинины, которую днем раньше запретил им есть на ужин.
   Нельзя сказать, что с того момента закончились все проблемы, но он ознаменовал начало их решения. С самого первого дня Филип распорядился больше не просить у монастыря ничего, кроме зерна для хлеба и свечей для часовни. Осознав, что отныне они будут иметь только то мясо, которое сами произведут или добудут, монахи быстро превратились в рачительных хозяев – скотоводов и птичников; и если прежде они рассматривали церковную службу как способ уклониться от работы, то теперь были рады, когда Филип сокращал часы молитвы и они могли провести больше времени в полях.
   Через два года обитель уже обеспечивала себя всем необходимым, а еще через два начала снабжать и Кингсбриджский монастырь мясом, дичью и сыром из козьего молока, который сделался настоящим деликатесом.
   Обитель процветала, служба велась безукоризненно, а братья выглядели здоровыми и счастливыми.
   Филип мог быть доволен, если бы не Кингсбриджский монастырь, дела в котором шли все хуже.
   Кингсбридж мог стать одним из религиозных центров королевства, проявляя кипучую деловую активность, привлекая в свою библиотеку иностранных ученых, к мнению приора прислушивались бы даже лорды, а поклониться монастырским гробницам потянулись бы паломники со всех уголков страны, его гостеприимство вызывало бы уважение у знати, а милосердие – у бедняков. Но церковь ветшала, половина монастырских построек пустовала, а сам монастырь погряз в долгах. Филип посещал Кингсбридж не реже, чем раз в год, и каждый раз, возвращаясь, кипел от негодования, видя, как богатство, переданное благочестивыми прихожанами и приумноженное монахами, беспечно проматывалось монастырем, словно наследство – блудным сыном.
   Отчасти это объяснялось местонахождением Кингсбриджа, который представлял собой небольшую деревню, стоящую на второстепенной дороге, ведущей в никуда. Со времени правления первого короля, Вильгельма, которого одни называли Завоевателем, а другие Незаконнорожденным, – большинство соборов переместилось в крупные города. Но Кингсбриджа это не коснулось. Правда, Филипу проблема не представлялась неразрешимой: преуспевающий монастырь с кафедральным собором должен сам по себе стать городом.
   Истинной проблемой была бездеятельность приора Джеймса. Когда штурвал находится в слабых руках, корабль несется по воле волн навстречу беде.
   К величайшему сожалению Филипа, при жизни приора Джеймса Кингсбриджский монастырь был обречен на все больший упадок.

   Они закутали ребенка в чистое полотно и уложили в большую корзину для хлеба, которую приспособили под люльку. Насосавшись козьего молока, он сладко заснул. Ухаживать за малышом Филип велел Джонни Восемь Пенсов, так как, несмотря на слабоумие, тот умел бережно и нежно обращаться с маленькими и слабыми существами.
   Филип сгорал от нетерпения узнать, что привело к ним Франциска. За обедом он попытался выяснить причину приезда брата, но Франциск хранил молчание, и ему пришлось умерить любопытство.
   После обеда наступил час занятий. В обители не было для этого подходящего помещения, но монахи могли посидеть с книгой на паперти часовни или пройтись взад-вперед по двору. Им разрешалось время от времени заглядывать на кухню и греться у огня. Филип и Франциск прохаживались бок о бок вдоль поляны, как они это делали, когда были монахами Уэльского монастыря. Франциск говорил:
   – Король Генрих всегда относился к Церкви как к структуре, подчиненной его королевской власти. Он издавал указы, касающиеся епископов, устанавливал налоги и всячески противился влиянию папы.
   – Знаю, – кивнул Филип. – Ну и что?
   – Король Генрих умер.
   Филип остановился как вкопанный. Этого он не ожидал.
   – Он умер в своем охотничьем домике в Лион-ля-Форе, в Нормандии, – продолжал Франциск, – отведав блюдо из миног, которые очень любил, хотя они были ему противопоказаны.
   – Когда?
   – Сегодня первый день года, значит, ровно месяц назад.
   Филип был потрясен. Он еще не родился, когда Генрих уже стал королем. И ему еще не доводилось переживать смерть монарха, но он знал, что она повлечет за собой беды, а возможно, войну.
   – И что сейчас происходит? – с тревогой спросил Филип.
   Они возобновили движение.
   – Проблема в том, – сказал Франциск, – что наследник короля погиб в море много лет назад. Ты, возможно, помнишь.
   – Помню. – Тогда Филипу было двенадцать, и это было первое событие общегосударственной важности, которое запечатлелось в его мальчишеском сознании и которое открыло для него существование мира за стенами монастыря. Королевский сын погиб во время крушения судна, называвшегося «Белый корабль», неподалеку от Шербура. Аббат Питер, поведавший об этом Филипу, был обеспокоен, как бы смерть наследника не ввергла страну в войну и безвластие, но королю Генриху удалось удержать ситуацию под контролем, и жизнь маленьких Филипа и Франциска продолжила свое привычное течение.
   – Разумеется, у короля было много детей, – говорил Франциск. – По крайней мере двенадцать, включая и моего господина, графа Роберта Глостера. Но как ты знаешь, все они внебрачные. Несмотря на безудержную плодовитость, ему удалось стать отцом только одного законного ребенка, и это была девочка, Мод. Незаконнорожденный не вправе наследовать трон, но женщина на престоле – не лучший выход из положения.
   – Но разве король Генрих не назначил себе наследника? – спросил Филип.
   – Назначил. Он выбрал Мод. У нее есть сын, тоже Генрих. Это была заветная мечта старого короля: посадить на трон своего внука. Но мальчишке нет еще трех лет. Так что король заставил лордов присягнуть на верность Мод.
   Филип недоумевал:
   – Но если король сделал Мод своей наследницей и лорды уже присягнули ей… в чем проблема?
   – Не все так просто в жизни при дворе, – сказал Франциск. – Мод замужем за Джеффри Анжуйским. А Анжу и Нормандия – старые враги. Наши нормандские сюзерены ненавидят анжуйцев. Откровенно говоря, старый король был слишком большим оптимистом, если надеялся, что вся эта компания англо-нормандских лордов отдаст Англию и Нормандию в руки анжуйцу, какие бы клятвы они ни произносили.
   Филип был озадачен осведомленностью младшего брата и его фамильярным отношением к могущественнейшим особам государства.
   – Но как ты узнал?
   – Лорды съехались в Ле-Небур, чтобы решить, как быть дальше. Нет необходимости говорить, что мой господин, граф Роберт, тоже был там, а я при нем, писарем.
   Филип вопросительно посмотрел на брата, подумав, как, оказывается, отличается жизнь Франциска от его собственной. Затем, что-то вспомнив, спросил:
   – Граф Роберт – старший сын покойного короля, не так ли?
   – Да, и он очень честолюбив. Но он придерживается общей точки зрения, что внебрачные дети должны завоевывать свои королевства, а не наследовать их.
   – А кто еще был там?
   – Трое племянников короля Генриха, сыновья его сестры. Старший, Теобальд Блуа; затем его любимец Стефан, которого он одарил обширными поместьями здесь, в Англии; и младший – Генрих, которого ты знаешь как епископа Винчестерского. В соответствии с традицией, которую, возможно, ты считаешь вполне разумной, лорды оказали предпочтение старшему, Теобальду. – Усмехнувшись, Франциск глянул на брата.
   – Вполне разумно, – улыбнулся Филип. – Итак, Теобальд – наш новый король?
   Франциск покачал головой.
   – Он тоже так думал, но младшие братья не сидели сложа руки. – Они дошли до дальнего конца поляны и повернули назад. – И пока Теобальд милостиво принимал от лордов заверения в преданности, Стефан переправился через Ла Манш в Англию и помчался в Винчестер, где с помощью своего младшего брата, епископа Генриха, захватил замок и, что самое главное, королевскую казну.
   Филип чуть было не сказал: «Итак, Стефан – наш новый король», но прикусил язык: он уже говорил это о Мод и Теобальде и оба раза попадал впросак.
   – Чтобы сделать свою победу окончательной, – продолжал Франциск, – Стефану требовалось только одно: поддержка Церкви. Ибо пока он не будет коронован в Вестминстере самим архиепископом, он не может считаться полноправным королем.
   – Уверен, это было проще простого, – сказал Филип. – Его брат Генрих – один из влиятельнейших священников страны, епископ Винчестерский, аббат Гластонберийский, богатый, как Крез, и почти такой же могущественный, как архиепископ Кентерберийский. И если епископ Генрих не собирался поддерживать брата, то зачем ему нужно было помогать Стефану захватить Винчестер?!
   Франциск кивнул.
   – Должен сказать, епископ Генрих действовал блестяще. И Стефану он помогал отнюдь не из братских чувств.
   – Тогда почему?
   – Я только что напомнил тебе, каково было отношение покойного короля Генриха к Церкви. Епископ Генрих хочет добиться того, чтобы новый король, кто бы он ни был, испытывал к ней большее почтение. Поэтому прежде чем гарантировать поддержку, Генрих заставил Стефана торжественно поклясться, что тот будет охранять права и привилегии Церкви.
   Филипу это понравилось. В самом начале царствования Стефана его отношения с Церковью четко определены, причем на условиях Церкви. Но, кажется, более важным был сам прецедент. Церковь короновала королей, но до сих пор у нее не было права выдвигать условия. Возможно, наступит время, когда ни один король не сможет прийти к власти, не заключив с ней соответствующего соглашения.
   – Это много для нас значит, – сказал Филип.
   – Стефан может и не сдержать обещаний, – рассуждал Франциск, – но все равно ты прав. Он уже никогда не сможет быть таким жестоким по отношению к Церкви, каким был Генрих. Однако есть еще одна опасность. От того, что сделал Стефан, сильно пострадали два лорда. Один из них – Бартоломео, граф Ширинг.
   – Знаю его. Город Ширинг в двух днях пути отсюда. Говорят, Бартоломео – человек благочестивый.
   – Может быть. Мне известно лишь, что он самонадеянный жестоковыйный вельможа, который никогда не изменит данной Мод клятве верности, даже если ему будет обещано прощение.
   – А кто второй недовольный?
   – Мой лорд Глостер. Я уже говорил, он очень честолюбив. Его душа терзается от мысли, что, будь он законнорожденным, он стал бы королем. Лорд Роберт хочет посадить на трон свою сводную сестру, полагая, что она будет следовать указаниям и советам брата и он, по сути, сделается королем.
   – Он собирается что-нибудь предпринять?
   – Боюсь, что да. – Франциск понизил голос, хотя рядом никого не было. – Вместе с Мод и ее мужем Роберт и Бартоломео намерены поднять мятеж, сбросить Стефана и усадить на трон Мод.
   Филип остановился.
   – И это сведет к нулю все, чего достиг епископ Винчестерский! – Он схватил брата за руку. – Но Франциск…
   – Я знаю, о чем ты думаешь. – Внезапно дерзкая фамильярность покинула Франциска, уступив место озабоченности и тревоге. – Если бы граф Роберт узнал, что я тебе все это рассказал, он бы меня повесил. Он мне полностью доверяет. Но прежде всего я предан Церкви, это мой долг.
   – Но что ты можешь сделать?
   – Я думаю добиться аудиенции у нового короля и все ему рассказать. Конечно, два мятежных графа станут отпираться, а меня повесят за измену, зато восстание сорвется, и я вознесусь на небеса.
   Филип покачал головой.
   – Вспомни, чему нас учили: не ищите славы мученика.
   – И еще я думаю, у Бога для меня и на земле хватает дел. Я пользуюсь доверием всемогущего лорда, и если мне удастся там остаться и благодаря моим стараниям продвинуться по службе, я смог бы многое сделать во благо Церкви и законности.
   – Так какой же выход?
   Франциск в упор посмотрел на брата.
   – Вот поэтому я здесь.
   Филип почувствовал, что дрожит от страха. Конечно, Франциск намеревался вовлечь в это дело и его, иначе зачем бы он стал выдавать ему эту убийственную тайну.
   Франциск тем временем продолжал:
   – Я не могу донести на заговорщиков, но ты можешь.
   – Иисус Христос и все святые, спасите меня, – пробормотал Филип.
   – Если заговор будет раскрыт здесь, на юге, ни одна душа не заподозрит, что сведения просочились из окружения Глостера. Никто не знает, что я здесь; никто даже не знает, что ты мой брат. Ты мог бы придумать правдоподобное объяснение, почему тебе стало обо всем известно: например, ты видел, как собирается рать, или кто-то из приближенных графа Бартоломео рассказал о заговоре, исповедуясь в грехах знакомому тебе священнику.
   Филип, дрожа, плотнее запахнул свои одежды. Ему показалось, что стало значительно холоднее. Дело было опасным, очень опасным. Они собирались вмешаться в дворцовые интриги, которые сплошь и рядом оканчивались трагически даже для знати. Таким, как Филип, в них не имело смысла вмешиваться.
   Но слишком многое было поставлено на карту. Филип не мог оставаться в стороне и спокойно наблюдать, как плетется заговор против короля, выбранного Церковью, будучи в состоянии предотвратить его. Но если для Филипа опасность была очень велика, то для Франциска, если откроется, что именно он выдал бунтовщиков, это означало верную смерть.
   – Каков план мятежников? – спросил Филип.
   – В настоящий момент граф Бартоломео направляется в Ширинг. Оттуда он разошлет гонцов к своим сторонникам по всему югу Англии. Граф Роберт прибудет в Глостер через день-два и соберет войско на западе страны. И наконец, граф Брайан Фитц, владелец замка Уоллингфорд, прикажет закрыть его ворота. Так вся Юго-Западная Англия без кровопролития перейдет к восставшим.
   – В таком случае, возможно, уже поздно! – воскликнул Филип.
   – Не совсем. У нас есть еще около недели. Но ты должен действовать быстро.
   У Филипа уже не было сил противиться.
   – Но я не знаю, к кому обратиться. Обычно в таких случаях идут к графу, но наш-то как раз заговорщик. Да и шериф, возможно, на его стороне. Надо найти кого-то, кто точно нас поддержит.
   – Приор Кингсбриджа?
   – Мой приор стар и немощен. Он вряд ли ударит палец о палец.
   – Но кто же тогда?
   – Возможно, епископ. – Филип ни разу в жизни даже не говорил с епископом Кингсбриджским, но он был уверен, что тот примет и выслушает его и, не колеблясь, встанет на сторону Стефана, ибо Стефан – избранник Церкви, а кроме того, епископ обладал достаточной властью, чтобы что-то предпринять.
   – Где живет епископ? – спросил Франциск.
   – Полтора дня пути отсюда.
   – Тогда тебе надо ехать прямо сегодня.
   – Ты прав, – с тяжелым сердцем согласился Филип.
   Франциск посмотрел на него глазами, полными раскаяния.
   – Мне очень жаль, что пришлось обратиться к тебе.
   – Мне тоже, – с чувством сказал Филип. – Мне тоже…

   Филип собрал монахов в часовенке и объявил о смерти короля.
   – Будем молиться, братья, за то, чтобы престол с миром перешел к законному наследнику и чтобы новый король любил Церковь сильнее, чем покойный Генрих, – торжественно произнес он, ни слова не сказав о том, что судьба престолонаследия странным образом зависит лично от него. Вместо этого он добавил: – Есть дела, которые заставляют меня незамедлительно покинуть нашу обитель и отправиться в Кингсбриджский монастырь. И выезжаю я прямо сейчас.
   В его отсутствие помощник приора будет проводить службы, а келарь вести хозяйство, но ни один из них не справится с Питером из Уорегама, и Филип боялся, что если задержится надолго, Питер успеет натворить столько бед, что, вернувшись, он не узнает собственную обитель. Филип так и не изобрел способа обуздать брата Питера, не унижая его чувство собственного достоинства, а поскольку времени на это не оставалось, самое лучшее было избавиться от вздорного монаха.
   – Ранее мы с вами уже говорили о чревоугодии, – сделав паузу, начал Филип. – Брат Питер заслуживает благодарности, ибо напомнил нам, что, когда Господь благословляет наше хозяйство и дарует нам богатство, Он делает это не для того, чтобы мы толстели и нежились в достатке, а для Его пущей славы. Делиться с неимущими наша святая обязанность, которой мы по сей день пренебрегали, главным образом потому, что здесь, в лесу, нам просто не с кем делиться. Брат Питер напомнил нам, что мы должны искать и находить страждущих, дабы приносить им облегчение.
   Монахи с удивлением смотрели на приора: они-то думали, что вопрос о чревоугодии уже закрыт. Даже Питер выглядел озадаченным. Ему было приятно снова оказаться в центре внимания, но он чувствовал беспокойство, так как не понимал, к чему Филип завел этот разговор, тем более именно сейчас.
   – Я принял решение, – продолжал Филип. – Еженедельно мы будем выделять на подаяние по одному пенсу с каждого монаха нашей общины. И хотя это означает, что мы должны немного ограничить себя в пище, возрадуемся тому, что на небесах нам воздается. Еще важнее быть уверенными, что наши деньги тратятся на благое дело. Вы жертвуете пенни бедняку, чтобы он купил хлеба для семьи, а он может пойти в трактир и напиться, и после, придя домой, избить жену, которая, пожалуй, предпочла бы остаться без вашего подаяния. Лучше дать ему хлеба, еще лучше дать хлеба его детям. Раздавать милостыню – святое дело, которое должно выполняться с таким же усердием, как лечение немощных и обучение отроков. Посему многие монастыри назначают раздатчиков милостыни. Так поступим и мы.
   Филип обвел глазами собравшихся. Они внимательно слушали его. На лице Питера было написано удовлетворение: он явно решил, что одержал победу. Однако никто не догадывался, что за этим последует.
   – Работа раздатчика милостыни очень трудна. Ему придется обходить ближайшие города и деревни, а время от времени посещать Винчестер и там блуждать среди самых несчастных, грязных, убогих и порочных людей, ибо они и есть страждущие. Он будет молиться за них, когда они захотят обмануть или ограбить его. Ему будет не хватать покоя нашей обители, ибо большую часть времени придется проводить в дороге.
   Филип снова посмотрел на монахов. Теперь они были взволнованы, так как никто не горел желанием получить эту работу. Он остановил взгляд на Питере из Уорегама, который наконец понял, в чем дело. Его лицо осунулось.
   – Именно Питер указал нам на это слабое место в нашей деятельности, – медленно произнес Филип, – поэтому я считаю, что ему и должна быть оказана честь стать нашим раздатчиком милостыни. – Он улыбнулся. – Сегодня же можешь начать.
   Лицо Питера было чернее тучи.
   «Теперь у тебя не будет времени смущать братьев, – подумал Филип, – а близкое знакомство с мерзкими, вшивыми нищими в смердящих переулках Винчестера поубавит твое презрение к спокойной жизни».
   Однако Питер воспринял это назначение как чистой воды наказание и бросил на него взгляд, полный такой ненависти, что на мгновение Филип испугался.
   Он отвел глаза и обратился к остальным:
   – Когда умирает король, всякое может случиться… Молитесь за меня, пока я буду отсутствовать.

II

   К полудню второго дня пути приор Филип находился уже в нескольких милях от епископского дворца. От волнения у него похолодело внутри. Он лихорадочно думал, как объяснить епископу, откуда он узнал о готовящемся заговоре. Ведь тот может и не поверить ему или, поверив, потребовать доказательств. Но, что еще хуже, эта мысль пришла ему в голову только после того, как они расстались с Франциском, – не исключено, хотя и маловероятно, что епископ сам поддерживал заговор и участвовал в нем, будучи близким другом графа Ширинга. Известно немало случаев, когда епископы ставили свои личные интересы выше интересов Церкви.
   Епископ может прибегнуть к пыткам, чтобы заставить Филипа открыть его источник информации. Конечно, на это у него не было права, но ведь и права участвовать в заговоре против короля у него тоже не было. Филип вспомнил орудия пыток, которые видел на картинах, изображавших ад. Рисовать такие картины художников вдохновляли подземные тюрьмы лордов и епископов. Филип не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы принять мученическую смерть.
   Когда он заметил впереди людей, бредущих по дороге, его первым желанием было съехать с дороги, чтобы избежать встречи, ибо он ехал один, а вдоль дорог частенько шныряли разбойники, которые не остановятся перед тем, чтобы ограбить монаха. Но тут он различил две детские фигурки и одну женскую. Семья опасности не представляла, и он перешел на рысь.
   Подъехав ближе, он увидел, что это были высокий мужчина, маленькая женщина, юноша почти такого же роста, что мужчина, и двое ребятишек. Их бедность бросалась в глаза: никакой поклажи и одеты в тряпье. Мужчина был крупный, но изможденный, то ли изнурительной болезнью, то ли голодом. Он с беспокойством взглянул на Филипа и, что-то забормотав, прижал поближе к себе детей. Сначала Филип принял мужчину за пятидесятилетнего старика, но теперь видел, что ему за тридцать, а на лице застыла тревога.
   – Ох ты, монах! – воскликнула женщина.
   Филип строго посмотрел на нее. Женщина должна молчать до тех пор, пока не заговорит муж, и хотя не скажешь, что «монах» звучит грубо, вежливее было бы сказать «брат» или «отче». Женщина была лет на десять моложе, и ее глубоко сидящие золотистые глаза делали ее внешность весьма привлекательной. Но от нее как будто исходила опасность.
   – Добрый день, отче, – поздоровался мужчина, словно извиняясь за бесцеремонность жены.
   – Благослови тебя Господь, – миролюбиво ответил Филип. – Ты кто?
   – Том, мастер-строитель, ищу работу.
   – И, вижу, не можешь найти.
   – Это правда.
   Филип кивнул. Обычная история. Ремесленники-строители часто вынуждены пускаться на поиски работы и никак не могут ее найти, так как новые дома строят немногие. Такие мастера нередко останавливались на ночлег в монастырях. Если недавно закончили работу, уходя, они оставляли щедрое подношение, а тщетно побродив по дорогам, порой так нищали, что и предложить-то ничего не могли. Но милосердие обязывает каждому давать приют.
   Крайняя бедность этого человека бросалась в глаза, хотя жена его выглядела не так уж плохо.
   – Что ж, – сказал Филип, – сейчас время обеда, и у меня в суме есть кое-что съестное, а делиться с ближним – святая обязанность, так что, если ты и твоя семья не побрезгуете разделить со мной трапезу, на том свете мне зачтется, да и вам хуже не будет.
   – Ты очень добр, отче, – сказал Том и взглянул на женщину. Она чуть заметно пожала плечами, затем кивнула, и он, более не колеблясь, добавил: – Мы с благодарностью принимаем приглашение.
   – Не меня – Бога благодарите, – привычно ответил Филип.
   – Благодарить надо крестьян, что платят церковную десятину, – подала голос женщина.
   «Ну и язва», – подумал Филип, но промолчал.
   Они остановились на небольшой поляне, где лошадка Филипа могла пощипать жухлую зимнюю траву. Втайне он был рад представившейся возможности отсрочить опасный разговор с епископом. Строитель сказал, что тоже направляется в епископский дворец в надежде, что там требуются мастера для ремонта или же для строительных работ. Пока они беседовали, Филип тайком изучал семейство. Женщина казалась слишком молодой, чтобы быть матерью старшего парня. Он выглядел как теленок, большой и неуклюжий, и имел довольно глупый вид. Другой мальчик, помладше, смотрелся очень странно: у него были морковного цвета волосы, белоснежная кожа и ярко-зеленые глаза навыкате. Манера не моргая рассматривать вещи с отсутствующим выражением лица напомнила Филипу беднягу Джонни Восемь Пенсов, но, в отличие от Джонни, взгляд мальчика был удивительно взрослым и проницательным. Похоже, это такой же смутьян, как и его мать. Третьим ребенком была девочка лет шести. Время от времени она начинала хныкать, и тогда отец, смотревший на нее с ласковым участием, не говоря ни слова, тихонько ее похлопывал, стараясь утешить. Было видно, что он ее обожает. Один раз, будто случайно, он прикоснулся к своей жене, и Филип заметил, как в их взглядах вспыхнуло желание.
   Женщина послала детей принести большие листья, которые можно было бы использовать в качестве тарелок, а Филип раскрыл свою переметную суму.
   – Где находится твой монастырь, отче? – поинтересовался Том.
   – В лесу. Отсюда один день пути на запад.
   Женщина метнула на мужа короткий взгляд, а у Тома поползли вверх брови.
   – Ты знаешь его? – спросил Филип.
   Том выглядел смущенным.
   – Должно быть, по дороге из Солсбери мы прошли неподалеку от него, – ответил он.
   – О да. Но он стоит в стороне от большой дороги и заметить его невозможно, если не искать намеренно.
   – А-а, понятно, – пробормотал Том, но мысли его, казалось, витали где-то далеко.
   – Скажите-ка, – неожиданно спросил Филип, – не встретили ли вы на дороге женщину? Скорее всего, молодую… и, э-э, с младенцем?
   – Нет, – ответил Том с безразличным видом, но Филип почувствовал, как он напрягся. – А почему ты спрашиваешь?
   Филип улыбнулся:
   – Могу рассказать. Вчера утром в лесу нашли младенца и принесли в мою обитель. Мальчик. Думаю, не больше дня от роду. Должно быть, ночью родился. Так что его мать, кажется, была неподалеку, так же, как и вы.
   – Мы никого не видели, – снова сказал Том. – И что вы сделали с младенцем?
   – Накормили козьим молоком. Похоже, оно пришлось ему по вкусу.
   И женщина, и ее муж напряженно смотрели на Филипа. «Да, – подумал он, – эта история не может не тронуть человеческое сердце». Минуту спустя Том спросил:
   – И теперь вы ищете мать?
   – О нет. Просто спросил. Если бы я ее встретил, конечно, вернул бы ей ребенка. Но, судя по всему, она этого не желает и постарается сделать так, чтобы ее не нашли.
   – И что тогда будет с мальчиком?
   – Мы вырастим его в нашей обители. Он будет сыном Божьим. Меня самого так воспитали и брата моего тоже. Наших родителей отняли у нас, когда мы были совсем маленькими, и с тех пор нашим отцом стал аббат, а нашей семьей – монахи. Они нас кормили, одевали, обували и учили грамоте.
   – И вы оба стали монахами, – с оттенком иронии сказала женщина, как бы намекая на то, что монастырской добродетелью в конечном счете движет корысть.
   Филип обрадовался, что может ей возразить.
   – Нет, мой брат покинул монашеский орден.
   Вернулись дети, так и не найдя больших листьев – зимой это совсем не просто, – так что есть им пришлось без тарелок. Филип дал всем по ломтю хлеба и сыра. Они набросились на еду, словно голодные звери.
   – Мы делаем этот сыр в монастыре, – сказал Филип. – Он вкусный, когда молодой, как этот, но, если дать ему дозреть, он станет еще лучше.
   Они были слишком голодны, чтобы думать о таких вещах, и в мгновение ока покончили со своей едой. Филип взял с собой еще три груши. Он выудил их из сумы и протянул Тому. Тот раздал их детям.
   Филип встал.
   – Я буду молиться, чтобы ты нашел работу.
   – Коли желаешь помочь, отче, – попросил Том, – сделай милость, скажи обо мне епископу. Ты видишь, в какой мы нужде, и сам убедился, мы люди честные.
   – Хорошо.
   Том помог Филипу сесть на лошадь.
   – Ты добрый человек, отче, – сказал он, и удивленный Филип увидел в его глазах слезы.
   – Храни тебя Господь.
   Том еще на мгновение придержал лошадку.
   – Тот ребенок, о котором ты рассказал… найденыш… – Он говорил тихо, будто не хотел, чтобы дети его слышали. – Ты… ты уже дал ему имя?
   – Да. Мы назвали его Джонатан, что означает «дар Божий».
   – Джонатан… Хорошее имя. – Том отпустил поводья.
   Филип задумчиво посмотрел на него, пришпорил лошадку и рысью поскакал прочь.

   Епископ Кингсбриджский жил не в Кингсбридже. Его дворец стоял на южном склоне холма в покрытой буйной растительностью долине, до которой был целый день пути от холодного каменного собора и мрачных монахов. Он предпочитал жить здесь, ибо бесконечные богослужения мешали ему исполнять прочие обязанности: собирать налоги, вершить правосудие и плести дворцовые интриги. Монахам это тоже было удобно, так как чем дальше находился епископ, тем меньше он совал нос в их дела.
   Когда Филип туда добрался, стало холодно и пошел снег. Дул колючий ветер, и низкие серые тучи нахмурились над епископским поместьем. Замка как такового не было, но дворец был хорошо защищен. Лес вырубили на сотню ярдов вокруг, и здание окружал крепкий, в человеческий рост, забор, с наружной стороны которого находился заполненный дождевой водой ров. И хотя в карауле у ворот стоял какой-то неотесанный чурбан, его меч был достаточно тяжел.
   Дворец представлял собой добротный каменный дом, построенный в виде буквы «Е». На нижнем этаже находилось полуподвальное помещение без окон, и за его толстые стены можно было проникнуть лишь через тяжелые двери. Одна дверь была открыта, и Филип смог разглядеть в полумраке бочки и мешки. Остальные – закрыты и скованы массивными цепями. Филипа мучило любопытство: что же за ними? Должно быть, именно там томятся пленники епископа.
   Среднюю черточку буквы «Е» составляла наружная лестница, что вела в жилые покои, расположенные наверху; вертикальная линия «Е» – главный зал, а две комнаты, образовывавшие верхнюю и нижнюю стороны буквы «Е», как догадался Филип, служили спальней и часовней. Маленькие окна были прикрыты ставнями и, словно глазки-бусинки, подозрительно смотрели на мир.
   Во дворе размещались каменные кухня и пекарня, а также деревянные конюшня и сарай. Все постройки были в хорошем состоянии. «Да, Тому не повезло», – подумал Филип.
   В конюшне стояло несколько отличных коней, включая пару боевых, а вокруг слонялась горстка стражников, не знающих, как убить время. Кажется, епископ принимал гостей.
   Филип бросил поводья мальчику – помощнику конюха и, предчувствуя недоброе, стал подниматься по ступенькам. Вокруг, казалось, витала атмосфера военных приготовлений. Но где же очереди жалобщиков и просителей? Где матери с младенцами, ожидающие благословения? Он входил в незнакомый доселе мир, обладая убийственной тайной. «Не скоро, должно быть, выйду отсюда, – трепеща от страха, думал Филип. – Лучше бы Франциск не приезжал».
   Вот и последняя ступенька. «Прочь недостойные мысли, – успокаивал он себя. – У меня есть шанс послужить Господу и Церкви, а я трясусь за собственную шкуру. Некоторые каждый день смотрят в лицо смерти – в битвах, на море, во время полных опасностей паломничеств и крестовых походов. Каждый монах должен испытать на себе, что такое страх».
   Он глубоко вздохнул и вошел.
   В зале был полумрак, пахло дымом. Чтобы не напустить холода, Филип быстро прикрыл за собой дверь и вгляделся в темноту. У противоположной стены ярко пылал огонь, который, если не считать крохотных окошек, был единственным источником света. У огня сидели несколько человек, одни были одеты в сутаны, другие – в дорогие, но изрядно поношенные одежды мелкопоместных дворян. Они были заняты каким-то серьезным разговором, который вели чуть слышными голосами. Их кресла стояли как попало, но все они, говоря, обращались к худому священнику, что сидел в центре, словно паук в паутине. Его длинные ноги были широко расставлены, а костлявые руки вцепились в подлокотники кресла, так что казалось, будто этот человек готовится к прыжку. Бледное, остроносое лицо священника обрамляли прямые, черные как смоль волосы, а черные одежды делали его одновременно привлекательным и грозным.
   Но это был не епископ.
   Сидевший возле двери дворецкий поднялся со своего места и приблизился к Филипу.
   – Добрый день, отче. Вы к кому?
   В этот же момент гончая, дремавшая у огня, подняла голову и зарычала. Человек в черном быстро обернулся и, увидев постороннего, жестом прекратил беседу.
   – В чем дело? – резко спросил он.
   – Добрый день, – вежливо сказал Филип. – Я хотел бы видеть его преосвященство.
   – Его здесь нет, – отрезал священник, давая понять, что разговор окончен.
   Сердце Филипа упало. Да, он страшился встречи с епископом, но теперь растерялся. Что же ему делать со своей ужасной тайной?
   – А когда он вернется? – спросил Филип.
   – Мы не знаем. Какое у тебя дело?
   Филип был уязвлен грубостью этого человека.
   – Божье дело, – резко сказал он. – А ты кто?
   Священник поднял брови, словно дивясь тому, что кто-то говорит с ним вызывающе, а остальные внезапно затаили дыхание, словно в ожидании взрыва. Но после некоторой паузы его голос прозвучал достаточно мягко:
   – Я его архидиакон. Меня зовут Уолеран Бигод [1 - Bigod – фанатик, слепой приверженец (древнеангл.).].
   «Хорошенькое имя для священнослужителя», – подумал Филип и в свою очередь сказал:
   – Мое имя Филип. Я приор обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу. Мы относимся к Кингсбриджскому монастырю.
   – Слышал о тебе. Ты Филип из Гуинедда.
   Филип был удивлен. Он не мог понять, каким образом архидиакону стало известно имя такого незаметного человека, как он. Но сколь бы скромным ни был его чин, он оказался достаточно высок, чтобы заставить Уолерана изменить свое поведение. Раздражение исчезло с лица архидиакона.
   – Глоток горячего вина, чтобы согреть кровь? – Он сделал знак нечесаному слуге, сидевшему на скамье у стены, который тут же вскочил, чтобы исполнить распоряжение.
   Филип подошел к огню. Уолеран что-то тихо сказал, собравшиеся встали и начали расходиться. Филип сел и, пока Уолеран провожал гостей до двери, грел руки, протянув их поближе к огню. Его разбирало любопытство, что они обсуждали и почему, завершив, не помолились.
   Растрепанный слуга протянул ему деревянную чашу. Он принялся потягивать горячее ароматное вино, размышляя, что делать дальше. Если до епископа ему не добраться, к кому можно обратиться? Он подумал даже, не пойти ли к графу Бартоломео и не попытаться ли отговорить его от мятежа. Мысль была нелепая: граф просто посадит его в темницу и выбросит ключ. Оставался шериф, который теоретически являлся представителем королевской власти. Но трудно угадать, чью сторону он займет, ибо не было полной ясности относительно того, кто станет королем. «И все же, – думал Филип, – мне надо на что-то решиться». Он всей душой стремился в свою обитель, где самым опасным его врагом был Питер из Уорегама…
   Гости Уолерана ушли, дверь за ними закрылась, и доносившийся со двора топот копыт затих. Уолеран вернулся к огню и придвинул себе массивное кресло.
   Филип был поглощен своими мыслями и не очень-то хотел разговаривать с архидиаконом, но понимал, что обязан соблюсти приличие.
   – Надеюсь, я не помешал вашей встрече, – сказал он.
   Уолеран жестом остановил его:
   – Мы ее уже завершали, – улыбнулся он. – Такие вещи всегда отнимают больше времени, чем надо. Мы беседовали о продлении сроков аренды епархиальной земли – вопрос, который при наличии доброй воли может быть решен в считанные минуты. – Он взмахнул костлявой рукой, как бы отбрасывая прочь все эти арендные земли вместе с их съемщиками. – Да-а… я слышал, ты неплохо поработал в своей лесной обители.
   – Мне, право, удивительно, что вы осведомлены об этом, – отозвался Филип.
   – Епископ ex officio [2 - Ex officio – по должности, официально (лат.).] является аббатом Кингсбриджа, так что он обязан проявлять интерес.
   «Или иметь информированного архидиакона», – подумал Филип.
   – Господь не оставил нас, – сказал он.
   – Воистину.
   Они разговаривали по-норманнски, это был язык, на котором говорили Уолеран и его гости, язык сильных мира сего. Но что-то показалось Филипу странным в произношении Уолерана, и чуть позже он понял, что у Уолерана акцент человека, с детства привыкшего говорить по-английски. Это означало, что он был не норманнским аристократом, а уроженцем Англии, сделавшим карьеру, как и Филип, без посторонней помощи.
   Предположение Филипа подтвердилось несколько минут спустя, когда Уолеран перешел на английский и сказал:
   – Хотел бы я, чтобы Господь не оставил и Кингсбриджский монастырь.
   Значит, не одного Филипа беспокоило состояние дел в Кингсбридже.
   Возможно, Уолеран лучше Филипа знал о том, что происходит в монастыре.
   – Как себя чувствует приор Джеймс? – спросил Филип.
   – Болен, – кратко отозвался Уолеран.
   «Тогда очевидно, что он не сможет повлиять на взбунтовавшегося графа Бартоломео», – уныло рассуждал Филип. Похоже, ему придется отправиться в Ширинг и попробовать встретиться с шерифом.
   И тут его осенило, что Уолеран – как раз тот человек, который знает всех влиятельных людей в графстве.
   – А что за человек шериф Ширинга?
   Уолеран пожал плечами.
   – Безбожный, высокомерный, алчный и продажный. Таковы все шерифы. А почему ты спрашиваешь?
   – Раз уж у меня нет возможности встретиться с епископом, наверное, придется обратиться к шерифу.
   – Видишь ли, епископ мне доверяет, – сказал Уолеран. Легкая улыбка тронула его губы. – Если я могу быть полезным… – Он развел руками, как человек, который рад прийти на помощь, но не уверен, что в его услугах нуждаются.
   Филип уже несколько расслабился, решив, что опасный разговор откладывается на день-два, и теперь вновь проникся тревогой. Можно ли доверять архидиакону Уолерану? Равнодушие Уолерана было явно деланным, в действительности же его распирало от любопытства. Однако и не доверять ему не было причины. Он казался человеком здравомыслящим. Но достаточно ли у него власти, чтобы предотвратить мятеж? В конце концов, если ему не удастся это сделать самому, он сможет найти епископа. Внезапно Филипа осенило, что идея довериться Уолерану имеет свое преимущество: в то время как епископ мог бы потребовать раскрыть ему истинный источник информации, власти архидиакона для этого было маловато, и, поверит он или нет, ему придется удовлетвориться лишь тем, что расскажет Филип.
   Уолеран снова слегка улыбнулся.
   – Если ты будешь слишком долго колебаться, я могу решить, что ты мне не доверяешь.
   Филип почувствовал, что понимает Уолерана, который чем-то похож на него самого: молодой, образованный, низкого происхождения, умный. Филипу он показался немного суетным, но это простительно для священника, вынужденного большую часть времени проводить в обществе лордов и лишенного покоя блаженной монашеской жизни. Филип решил, что он человек порядочный, искренне желавший послужить Церкви.
   Филип все еще сомневался. До сих пор эту тайну знали только он и Франциск. Посвяти он в нее третьего человека, всякое может случиться. Он вздохнул.
   – Три дня назад в мою лесную обитель явился раненый, – начал он, про себя моля Бога простить ему его ложь. – Это был воин на прекрасном быстроногом коне. Должно быть, он мчался во весь опор, когда конь сбросил его на землю и, упав, он сломал руку и ребра. Мы перевязали ему руку, однако с ребрами ничего поделать было нельзя. Несчастный кашлял кровью, а это верный признак внутреннего повреждения. – Говоря, Филип внимательно следил за выражением лица Уолерана. Пока оно не выражало ничего, кроме вежливого участия. – И поскольку состояние его казалось почти безнадежным, я посоветовал ему исповедаться. Тогда-то он и раскрыл мне тайну.
   Он колебался, не будучи уверен, насколько полно осведомлен Уолеран о последних дворцовых событиях.
   – Я полагаю, тебе известно, что Стефан Блуа заявил о своих правах на английский трон и получил благословение Церкви.
   – И за три дня до Рождества был коронован в Вестминстере, – добавил Уолеран.
   – Уже! – Франциску это было еще не известно.
   – И о чем же шла речь? – спросил Уолеран с оттенком нетерпения.
   Филип решился.
   – Перед смертью этот воин рассказал мне, что его господин, Бартоломео, граф Ширинг и Роберт Глостер замыслили поднять мятеж против Стефана. – Затаив дыхание, он посмотрел на Уолерана.
   И без того бледные щеки архидиакона совсем побелели. Продолжая сидеть в своем кресле, он весь подался вперед.
   – Ты думаешь, он сказал правду? – нетерпеливо спросил Уолеран.
   – Когда человек готовится отойти в лучший мир, ему незачем лгать на исповеди.
   – Может, он просто повторил сплетни, услышанные в доме графа.
   Филип не ожидал, что Уолеран выразит сомнение.
   – О нет, – воскликнул он, на ходу придумывая убедительное объяснение. – Это был гонец, которого граф Бартоломео послал, чтобы собрать в Гемпшире войско.
   Умные глаза Уолерана впились в Филипа.
   – А не было ли у него письменного послания?
   – Нет.
   – Печати или какого-нибудь знака графской власти?
   – Ничего. – Филип покрылся потом. – Сдается мне, люди, к которым он направлялся, отлично его знали.
   – Имя?
   – Франциск, – ляпнул Филип. Он готов был откусить себе язык.
   – И все?
   – Он не назвал свое полное имя. – У Филипа возникло чувство, что от вопросов Уолерана сочиненная им легенда вот-вот лопнет как мыльный пузырь.
   – Оружие и доспехи помогли бы выяснить его личность.
   – На нем не было доспехов, – отчаянно отбивался Филип. – А оружие мы похоронили вместе с ним – монахам меч без надобности. Конечно, мы могли бы выкопать его, но, право, не знаю, зачем: он был самый обыкновенный, ничем не примечательный; не думаю, что удалось бы найти в том какие-то улики. – Нужно было остановить эти бесконечные вопросы. – Что, по-твоему, следует предпринять?
   Уолеран нахмурился.
   – Трудно решить, что делать, не имея доказательств. Заговорщики станут отрицать обвинение, и истец сам будет осужден. – Он не сказал: «Особенно если эта история окажется выдуманной», – но Филип догадался, что именно об этом он сейчас думал. – Ты кому-нибудь это уже рассказывал?
   Филип покачал головой.
   – Куда собираешься направиться после того, как выйдешь отсюда?
   – В Кингсбридж. Для того чтобы покинуть обитель, мне пришлось придумать предлог. Я сказал, что еду в монастырь, и теперь должен сделать ложь правдой.
   – Об этом деле никому ни слова.
   – Понимаю. – Филип и не собирался посвящать кого-либо в тайну, но все же не мог понять, почему Уолеран так настаивал на его молчании. Возможно, у архидиакона имелся на то личный интерес; если он собирался рискнуть и раскрыть заговор, он хотел быть уверенным, что ему удастся извлечь из этого выгоду. Он был честолюбив. Что ж, тем лучше для Филипа.
   – Все остальное я сделаю сам. – Уолеран снова стал резким, и Филип понял, что его любезность могла надеваться и сниматься, как маска. – Езжай в Кингсбридж, а шерифа выброси из головы.
   – Так я и сделаю. – у Филипа гора свалилась с плеч, все устроилось как нельзя лучше: его не бросят в темницу, не отдадут в руки палачу, не обвинят в распространении клеветы. Он переложил груз этой страшной ответственности на другого человека, который, казалось, был рад подхватить его.
   Он встал и подошел к ближайшему окну. Солнце уже начало клониться к закату, но времени до темноты оставалось еще много. Ему захотелось побыстрее выбраться отсюда и позабыть обо всем, что произошло.
   – Если тронуться в путь прямо сейчас, до ночи я успею проехать миль восемь-десять, – сказал Филип.
   Уолеран не стал его задерживать.
   – Как раз доберешься до Бэссингборна. Там есть где переночевать. И если утром выедешь пораньше, к полудню будешь в Кингсбридже.
   – Хорошо. – Филип отвернулся от окна и посмотрел на Уолерана. Сдвинув брови, архидиакон уставился на огонь и о чем-то напряженно думал. Но Филипу не дано было угадать, что происходило в этой умной голове. – Еду прямо сейчас.
   Уолеран вышел из задумчивости и снова превратился в радушного хозяина. Он улыбнулся, проводил Филипа до двери и спустился с ним во двор.
   Мальчик-конюх вывел лошадку Филипа. Самое время Уолерану было попрощаться и вернуться к огню, но он ждал, словно желая убедиться, что его гость поехал по дороге в Кингсбридж, но не в Ширинг.
   Взобравшись на лошадь, Филип почувствовал себя гораздо счастливее, чем когда приехал. И тут он увидел, как в ворота вошел Том Строитель, а за ним и вся его семья. Филип повернулся к архидиакону:
   – Этот человек – строитель, которого я встретил по пути сюда. Похоже, он честный малый, но попал в трудное положение. Если у тебя есть для него работа, ты не пожалеешь.
   Уолеран молчал, напряженно глядя на идущую через двор семью. Выдержка и спокойствие покинули его. Рот широко раскрылся, в глазах застыл страх. Похоже, он переживал сильное потрясение.
   – Что с тобой? – обеспокоенно спросил Филип.
   – Эта женщина! – прошептал Уолеран.
   Филип проследил за его взглядом.
   – Она весьма хороша, – сказал он, впервые обратив внимание на ее красоту. – Но нас учили, что слуги Божьи не должны поддаваться искушениям плоти. Так что отвороти глаза, архидиакон.
   Но Уолеран его не слушал.
   – Я думал, она умерла, – бормотал он. Вдруг вспомнив о госте, он оторвал взгляд от женщины и посмотрел на Филипа, словно желая сосредоточиться. – Поклонись от меня приору Кингсбриджа, – сказал он, шлепнул по крупу лошадь, на которой сидел Филип, та, рванув, рысью вылетела в ворота, и прежде чем седок успел натянуть поводья, он был уже слишком далеко, чтобы говорить слова прощания.

III

   Как и говорил архидиакон Уолеран, к полудню следующего дня Филип уже подъезжал к Кингсбриджу. Выехав из леса, покрывавшего склон холма, он оглядел безжизненные замерзшие поля, на которых то здесь то там виднелись скелеты одиноких деревьев. Вокруг ни души. А за студеным пространством, в двух милях отсюда, надгробьем высилось гигантское здание Кингсбриджского собора.
   Дорога пошла вниз, и Кингсбридж на время исчез из виду. Смирная лошадка Филипа осторожно ступала вдоль скованной льдом колеи. Его мысли занимал Уолеран. Архидиакон был столь сдержан, самоуверен и всезнающ, что в его присутствии Филип чувствовал себя наивным юнцом, хотя разница в возрасте между ними была невелика. Без всяких усилий Уолеран направлял весь ход их встречи: он изящно отделался от своих гостей, внимательно выслушал Филипа, сразу сообразил, что главной проблемой является отсутствие доказательств, догадался, что расспросами ничего не добьется, и быстренько выпроводил его, не взяв на себя – теперь Филип это ясно понял – обязательств что-либо предпринять.
   Осознав, как мастерски им манипулировали, Филип печально усмехнулся. Уолеран даже не пообещал ему посвятить в эту тайну епископа. Однако Филип не сомневался, что честолюбие архидиакона заставит его как-либо использовать полученные сведения. Он даже предположил, что Уолеран, возможно, чувствует себя до некоторой степени обязанным ему.
   Находясь под впечатлением, произведенным на него архидиаконом, он все больше недоумевал о причине той минутной слабости, какую выказал Уолеран при виде жены Тома Строителя. Ведь и Филипу показалось, что от нее исходит опасность. Очевидно, архидиакон находил ее соблазнительной, что в конечном итоге то же самое. Но было здесь и что-то еще. Он явно уже встречал ее прежде; об этом свидетельствовали его слова: «Я думал, она умерла». Это наводило на мысль, что в далеком прошлом он с ней согрешил. Судя по тому, как он поспешил поскорее отделаться от Филипа, опасаясь, что тот узнает лишнее, легко догадаться, что на нем лежит какая-то вина.
   Но даже мысль о греховном прошлом Уолерана не сильно повлиял на мнение о нем Филипа. В конце концов, Уолеран – священник, не монах. Целомудрие всегда являлось обязательной частью монашеской жизни, но в отношении священников это требование было не столь строгим. Епископы сплошь и рядом заводили любовниц, а приходские священники – экономок. В качестве запрета на порочные мысли целибат для священников был чересчур суровым, чтобы ему следовали. Если Господь не прощает похотливых священников, очень немногие из слуг Божьих могут рассчитывать на место в раю.
   Когда Филип преодолел следующий подъем, вновь показался Кингсбридж. Над всей округой возвышалась массивная церковь с закругленными арками и узкими окнами в толстых стенах, а неподалеку располагалась деревушка. Обращенная к Филипу западная сторона церкви имела две невысокие башни, одна из которых разрушилась во время грозы еще четыре года назад. До сих пор ее не удосужились восстановить, и фасад представлял собой постыдное зрелище. Это всегда раздражало Филипа, ибо груда камней у входа в храм стала позорным напоминанием о падении моральных устоев обитателей монастыря. Построенные из того же светлого известняка монастырские здания группками стояли вокруг церкви, словно заговорщики у трона. За низкой стеной, окружавшей монастырь, были разбросаны глинобитные домишки с крытыми соломой крышами, в которых жили крестьяне, обрабатывавшие близлежащие поля, да слуги монахов. Узенькая, беспокойная речка, что пересекала юго-западную часть поселка, обеспечивала монастырь свежей водой.
   Переправляясь через речку по старому деревянному мосту, Филип почувствовал раздражение. Кингсбридж был позором святой Церкви и монашества, но он ничего не мог с этим поделать; злость и бессилие вызывали у него желудочные колики.
   Мост являлся собственностью монастыря, и за проезд по нему взималась пошлина. Когда под тяжестью Филипа и его лошади заскрипели доски, из будки на противоположном берегу показался старенький монах и заковылял к мосту, чтобы убрать служившую заграждением ивовую ветвь. Он узнал Филипа и помахал ему рукой. Заметив, что старик хромает, Филип спросил:
   – Что у тебя с ногами, брат Поль?
   – Обморозил. Теперь до весны буду мучиться.
   Филип увидел, что на нем были одни сандалии, надетые на босу ногу. И хотя Поль выглядел еще довольно крепким, в таком почтенном возрасте негоже проводить целый день на морозе.
   – Ты бы развел огонь…
   – Я бы рад, – с тоской в голосе сказал Поль, – да брат Ремигиус говорит, что дрова обойдутся дороже, чем приносит сбор пошлины.
   – Сколько же тебе платят за проезд по мосту?
   – Пенс за лошадь и по фартингу с человека.
   – А многие пользуются мостом?
   – О да, очень многие.
   – Тогда почему монастырь не может найти средств на покупку дров?
   – Так ведь монахи-то не платят, как и их слуги, и местные жители. Хорошо, коли сюда доберется странствующий рыцарь или бродячий ремесленник. Вот в праздники, когда послушать службу в соборе приходят люди со всей округи, мы набираем много фартингов.
   – Тогда, мне кажется, разумнее собирать пошлину только по праздникам. И денег бы хватило на дрова.
   Поль забеспокоился.
   – Прошу тебя, не говори ничего Ремигиусу. Если он узнает, что я жаловался, он рассердится.
   – Будь спокоен, – сказал Филип и поспешил проехать, чтобы Поль не увидел выражения его лица. Подобная глупость выводила его из себя. Всю свою жизнь Поль отдал служению Богу и монастырю, и вот теперь, на закате лет, его заставляют страдать от боли и холода ради одного-двух фартингов в день. Это было не просто жестоко, но расточительно, ведь такой терпеливый старик, как Поль, мог бы заниматься производительным трудом – к примеру, выращивать кур – и приносить монастырю гораздо больший доход, чем несколько фартингов. Но приор Кингсбриджа был слишком стар и немощен, чтобы видеть все это, и кажется, немногим лучше оказался его помощник Ремигиус. «Смертный грех, – думал Филип, – бессмысленно растрачивать человеческое и материальное богатство, дарованное не монастырю, но Богу набожными людьми».
   Обозленный, он подъезжал на своей лошадке к монастырским воротам. По обеим сторонам дороги стояли домики жителей Кингсбриджа. Территория монастыря представляла собой огороженный стеной прямоугольник, посередине которого возвышалась церковь. Внутренние постройки располагались таким образом, что к северу и западу от церкви находились общественные, светские и хозяйственные здания, а к югу и востоку – все то, что принадлежало собственно монастырю и служило его божественному предназначению.
   По этой причине ворота находились в северо-западном углу прямоугольника. Увидев въезжающего Филипа, молодой монах в сторожевой будке приветственно помахал ему рукой. Внутри, у западной стены, находилась конюшня – крепкое деревянное сооружение, построенное получше, чем некоторые окружавшие монастырь жилища. На охапках сена развалились два конюха. Монахами они не были, работали по найму. Словно недовольные, что приходится выполнять дополнительную работу, они неохотно встали. Ужасная вонь ударила Филипу в нос; очевидно, стойла не вычищались недели три, а то и четыре. Ему было не до нерадивых конюхов, но все же, подавая им поводья, он сказал:
   – Прежде чем поставить мою лошадь, потрудитесь вычистить стойло и положить свежего сена. А потом и у других лошадей сделайте то же самое. Если подстилки будут постоянно мокрыми, у животных начнется копытная гниль. Не так уж вы заняты, чтобы не было времени содержать конюшню в чистоте. – Оба угрюмо вытаращились на него. Филип добавил: – Делайте что говорю, или я позабочусь, чтобы у вас вычли дневной заработок за безделье. – Он уже было собрался уходить, но вспомнил: – В седельной суме лежит сыр. Отнесите на кухню брату Милиусу.
   Не дожидаясь ответа, он вышел. Пятидесяти пяти монахам монастыря прислуживали шестьдесят слуг – постыдное излишество, считал Филип. Не будучи загружены работой, люди могли так облениться, что любое, даже самое незначительное поручение выполняли кое-как, и два конюха – яркий тому пример. Все это лишний раз доказывало немощность приора Джеймса.
   Филип прошел вдоль западной стены и заглянул в гостевой дом – нет ли в монастыре гостей? Но в здании было холодно, и оно имело нежилой вид: крыльцо покрыто слоем принесенных ветром прошлогодних листьев. Он свернул налево и направился через просторную лужайку, поросшую жиденькой травой, которая отделяла гостевой дом – там иногда находили приют безбожники и даже женщины – от церкви. Он приблизился к западному фасаду, в котором был вход для прихожан. Осколки камней рухнувшей башни так и лежали, образуя кучу высотой в два человеческих роста.
   Как и большинство церквей, Кингсбриджский собор был построен в форме креста. Его западная сторона служила основанием, в котором размещался главный неф. Перекладина креста состояла из двух боковых нефов – к югу и к северу от алтаря, что занимал всю восточную часть собора. Там главным образом и находились во время служб монахи. В дальнем конце алтаря покоились мощи Святого Адольфа, поклониться которым приходили немногочисленные паломники.
   Филип вошел в неф и взглянул на ряд закругленных арок и массивных колонн. Внутренний вид собора поверг его в еще большее уныние. Это было сырое мрачное здание, разрушавшееся буквально на глазах. Окна боковых приделов по обе стороны нефа выглядели словно щели в невероятно толстых стенах. Окна побольше, прямо под крышей, освещали потолок, словно демонстрируя, как неумолимо тускнеют и исчезают изображенные на нем апостолы, святые и пророки. Несмотря на врывавшийся внутрь холодный воздух – стекол в окнах не было, атмосферу отравлял слабый запах гниющих одежд. Из дальнего конца церкви доносились звуки торжественной литургии. Монотонный голос произносил латинские фразы, подхватываемые нестройным хором. Филип направился к алтарю. Пол так и не был вымощен, и на голой земле в углах, где редко ступал крестьянский башмак или монашеская сандалия, зеленел мох. Резные спирали и каннелюры массивных колонн, высеченные зигзаги, украшавшие соединяющие их арки, когда-то были выкрашены и покрыты позолотой, но сейчас от всего этого осталось лишь несколько чешуек сусального золота да отдельные пятна разноцветной краски. Раствор, скреплявший каменные блоки, крошился и сыпался, образуя на полу вдоль стен маленькие холмики. Филип почувствовал, как в нем снова закипает злость. Приходя сюда, люди должны испытывать благоговейный страх перед величием Всемогущего Господа. Но крестьяне – люди практичные, привыкшие судить о вещах по их внешнему виду; глядя на это убожество, они наверняка думают, что такой неряшливый и безразличный Бог едва ли прислушается к их страстным мольбам об отпущении грехов. В конце концов, крестьяне в поте лица своего работали на благо Церкви, и как ни возмутительно, в награду за свои труды они получили этот ветхий склеп.
   Филип преклонил колена перед алтарем и на некоторое время замер, понимая, что даже праведный гнев не должен ожесточать сердце молящегося. Немного успокоившись, он поднялся и прошел в алтарь.
   Восточная часть церкви была разделена надвое: ближе к алтарю размещались хоры с деревянными скамьями, на которых во время служб сидели и стояли монахи, а дальше – святилище, где находилась гробница Святого Адольфа. Филип хотел было занять место на хорах, но вдруг увидел гроб и застыл на месте.
   Удивительно, никто не предупредил его о смерти монаха. Правда, он разговаривал только с братом Полем, который был стар и малость рассеян, да с двумя конюхами, которым он и слова не дал вымолвить. Филип подошел к гробу и, заглянув в него, почувствовал, как замерло его сердце.
   На смертном одре лежал приор Джеймс.
   Раскрыв от неожиданности рот, Филип во все глаза смотрел на покойника. Теперь все должно измениться. Будет новый приор, новая надежда…
   Однако ликование по поводу смерти преподобного, как бы он ни провинился, было неуместным. Филип изобразил на лице скорбь и предался горестным мыслям. Он вспомнил, каким был приор в последние годы жизни – седым, сутулым старцем с худым лицом. Теперь его извечное выражение усталости, озабоченности и неудовольствия исчезло, и он казался умиротворенным. Стоя подле гроба на коленях и читая молитву, Филип подумал, что, возможно, в последние годы жизни сердце старика терзалось под гнетом грехов, в коих он так и не покаялся: обиженная им женщина или зло, причиненное невинному человеку. Но что бы то ни было, какой смысл теперь говорить об этом.
   Как ни старался Филип, мысли его постоянно устремлялись к будущему. Нерешительный, суетный, бесхребетный приор Джеймс безуспешно пытался удержать монастырь в своих немощных руках. Теперь здесь должен появиться кто-то новый, кто сможет наладить дисциплину среди обленившихся слуг, привести в порядок полуразвалившийся храм и прибрать к рукам собственность монастыря, превратив его в могучую силу, предназначенную для добрых деяний. Филип был слишком взволнован, он встал и легкими шагами отошел от гроба, заняв свободное место на хорах.
   Службу вел ризничий Эндрю из Йорка, раздражительный краснолицый монах, которого, казалось, вот-вот хватит апоплексический удар. В монастыре он отвечал за проведение служб, книги, святые мощи, церковное облачение и утварь и большую часть имущества собора. Под его началом были регент хора, обеспечивавший музыкальное сопровождение служб, и хранитель монастырских сокровищ, который следил за сохранностью украшенных драгоценными каменьями золотых и серебряных подсвечников, потиров и прочей утвари. Над ризничим не было других начальников, кроме самого приора да его помощника Ремигиуса, закадычного приятеля Эндрю.
   Ризничий читал молитву обычным для него тоном с трудом сдерживаемой досады. Мысли Филипа пребывали в смятении, когда он заметил, что вся служба проходит совсем не так, как подобает скорбному моменту. Он увидел, что несколько молодых монахов шумят, разговаривают и даже смеются, подшучивая над старым наставником, который, сидя на своем месте, заснул. Эти монахи – а большинство из них недавно сами были его учениками, и, должно быть, на их спинах еще горели рубцы от его плетки – кидали в старика скатанные из грязи шарики. Каждый раз, когда комочек попадал ему в лицо, он вздрагивал, но продолжал спать. Все это происходило на глазах у Эндрю. Филип оглянулся, ища монаха, в обязанности которого входило поддержание дисциплины. Но тот находился на дальнем конце хоров; он увлеченно беседовал с другим монахом, не обращая внимания ни на службу, ни на поведение молодых людей.
   Еще некоторое время Филип молча наблюдал. Он терпеть не мог подобных выходок. Один из монахов, симпатичный юноша на вид лет двадцати с озорной ухмылкой, похоже, был заводилой. Филип видел, как он подхватил на кончик ножа растопленное сало горевшей свечи и капнул им на лысину старика. Почувствовав на голове горячий жир, монах вскрикнул и проснулся; юнцы прыснули со смеха.
   Вздохнув, Филип встал. Он подошел к молодому человеку сзади, схватил его за ухо и без церемоний потащил в южный придел. Эндрю оторвался от молитвенника и нахмурился – ничего предосудительного, по его мнению, не произошло.
   Когда они очутились вне слышимости, Филип, отпустил ухо юноши и строго произнес:
   – Имя?
   – Уильям Бови.
   – И что за дьявол вселился в тебя во время торжественной мессы?
   – Меня утомила служба, – угрюмо промолвил Уильям.
   Филип всегда презирал роптавших на свою долю монахов.
   – Утомила? – Он слегка повысил голос. – Что же такое ты сегодня сделал?
   – Заутреня да месса среди ночи, потом перед завтраком, потом еще одна, потом занятия и теперь вот торжественная литургия, – дерзко ответил Уильям.
   – А ел ли ты?
   – Завтракал.
   – И надеешься, что будешь обедать?
   – Надеюсь.
   – Большинство людей в твоем возрасте от зари до зари надрываются в поле, чтобы заработать на завтрак и обед, и несмотря ни на что, они отдают часть своего хлеба тебе! Знаешь, почему они делают это?
   – Знаю, – проговорил Уильям, глядя в землю и переступая с ноги на ногу.
   – Говори же.
   – Они делают это, потому что хотят, чтобы монахи за них молились.
   – Верно. Трудолюбивые крестьяне дают тебе и хлеб, и мясо, и теплое жилье, а ты так утомился, что нет сил ради них спокойно отсидеть торжественную мессу!
   – Извини, брат.
   Филип пристально смотрел на Уильяма. Ничего страшного тот не совершил. Во всем виноваты старшие, которые смотрели сквозь пальцы на поведение молодых монахов в церкви.
   – Если тебя утомляют службы, почему ты стал монахом? – спокойно спросил Филип.
   – Я у отца пятый сын.
   Филип кивнул.
   – И без сомнения, он дал монастырю участок земли, чтобы тебя приняли?
   – Да, целое хозяйство.
   Обычная история: человек, у которого было слишком много сыновей, одного из них отдавал Богу, а чтобы Господь не отверг его дар, еще и присовокуплял часть своей собственности, достаточную для поддержания скромного бытия будущего монаха. Не все молодые люди, по этой причине отдаваемые в монастырь, были склонны к такой жизни, и потому они вели себя порой из рук вон плохо.
   – А что, если тебя перевести отсюда в какой-нибудь скит или, скажем, в мою скромную обитель Святого-Иоанна-что-в-Лесу, где нужно много трудиться на воздухе и гораздо меньше времени молиться? Может, тогда во время литургии ты станешь испытывать должные чувства?
   Лицо Уильяма вспыхнуло.
   – Да, брат, мне кажется, смогу.
   – Мне тоже так кажется. Я подумаю, что можно сделать. Но не слишком радуйся – возможно, нам придется подождать, пока у нас не будет нового приора, и уже его просить о твоем переводе.
   – Все равно, благодарю тебя!
   Служба закончилась, и монахи друг за другом покидали церковь. Филип приложил палец к губам, тем самым давая понять, что разговор окончен. Когда вереница монахов проследовала через южный придел, Филип и Уильям присоединились к процессии и вышли в крытую галерею, примыкавшую к южной стороне нефа. Там строй монахов распался, и они разбрелись кто куда. Филип направился было на кухню, но ризничий преградил ему дорогу. Он стоял перед ним в агрессивной позе – расставив ноги, руки на бедрах.
   – Брат Филип.
   – Брат Эндрю, – отозвался Филип, недоумевая: «Что это он задумал?»
   – Ты зачем сорвал торжественную мессу?
   Филип был ошеломлен.
   – Сорвал?! – воскликнул Филип. – Юноша вел себя безобразно. Он…
   – Я сам в состоянии разобраться с нарушителями дисциплины на моих службах! – повысил голос Эндрю. Монахи остановились и наблюдали за их объяснением.
   Филип не мог понять, из-за чего сыр-бор. Обычно во время служб старшие братья следили за поведением молодых монахов и послушников, и ему не было известно правила, согласно которому это мог делать только ризничий.
   – Но ты не видел, что происходило… – заговорил Филип.
   – Может, и видел, но решил разобраться с этим позже.
   – В таком случае что же ты видел? – с вызовом спросил Филип.
   – Как ты смеешь задавать мне вопросы?! – заорал Эндрю. Его красное лицо приобрело фиолетовый оттенок. – Ты всего лишь приор захудалой лесной обители, а я здесь уже двенадцать лет ризничий и буду вести соборные службы так, как считаю нужным, без участия всяких чужаков, которые к тому же вдвое младше меня!
   Филип начал думать, что был неправ, – иначе почему Эндрю так взбесился? Но сейчас важнее было прекратить спектакль, разыгранный перед другими монахами. Филип подавил в себе гордость, покорно склонил голову и, стиснув зубы, произнес:
   – Признаю свою ошибку, брат, и смиренно прошу простить меня.
   Эндрю был взвинчен, намеревался продолжить перебранку, и поспешное отступление противника его разочаровало.
   – И чтобы больше это не повторялось! – рявкнул он.
   Филип промолчал. Последнее слово должно остаться за Эндрю, и любое замечание со стороны Филипа вызовет бурную ответную реакцию. Он стоял, опустив глаза и прикусив язык, в то время как Эндрю еще несколько секунд свирепо на него взирал. Наконец ризничий повернулся на каблуках и с гордо поднятой головой пошел прочь.
   Братья уставились на Филипа. Он чувствовал себя униженным, но нужно было снести это, ибо гордый монах – плохой монах. Не проронив ни слова, он покинул галерею.
   Опочивальня располагалась к юго-востоку от собора, а трапезная – к юго-западу. Филип пошел на запад и, пройдя трапезную, очутился неподалеку от гостевого дома и конюшни. Здесь, в юго-западном углу монастырской территории, кухонный двор с трех сторон окружали трапезная, кухня и пекарня с пивоварней. Во дворе в ожидании разгрузки стояла телега, доверху наполненная репой. Филип взошел на крыльцо кухни и открыл дверь.
   Воздух был горячим и тяжелым от запаха готовящейся рыбы; то и дело гремели сковороды и раздавались приказания. Трое раскрасневшихся от жары и спешки поваров с помощью шести или семи подручных готовили обед. В двух огромных очагах, находившихся в разных концах помещения, полыхало пламя. Возле очагов, обливаясь потом, стояли мальчики, поворачивавшие вертела с нанизанной на них жарящейся рыбой. Филип сглотнул слюну. В огромном чугунном котле, подвешенном над огнем, варилась морковь. Двое молодцов, стоявших у деревянного чурбана, резали толстыми ломтями здоровенные – длиною в ярд – буханки белого хлеба. За всем этим кажущимся хаосом наблюдал брат Милиус, монастырский повар, ровесник Филипа. Он сидел на высокой скамье, невозмутимо смотрел на кипевшую вокруг работу, и его лицо выражало удовлетворение. Милиус приветливо улыбнулся Филипу и сказал:
   – Спасибо за сыр.
   – А… да. – С тех пор как Филип приехал, так много всего произошло, что он уже забыл об этом. – Он изготовлен из молока утренней дойки и имеет особенно нежный вкус.
   – У меня уже слюнки текут. Но я вижу, ты печален. Случилось что-нибудь?
   – Ничего особенного. Немного повздорил с Эндрю. – Филип взмахнул рукой, словно отгоняя ризничего. – Можно мне взять из очага горячий камень?
   – Конечно.
   На кухне всегда имелось несколько раскаленных булыжников, которые использовали, когда нужно было быстро разогреть небольшое количество воды или супа.
   – Брат Поль обморозил ноги на мосту, а Ремигиус не дает ему дров, развести костер. – Щипцами с длинными ручками Филип выхватил из огня нагретый камень.
   Милиус открыл шкаф и вытащил оттуда кусок старой кожи, который когда-то был фартуком.
   – Вот, заверни.
   – Благодарю. – Филип положил камень на середину кожи и, взявшись за концы, осторожно поднял.
   – Поторопись, – сказал Милиус. – Обед уже готов.
   Филип вышел из кухни, пересек двор и направился к воротам. Слева, у западной стены, стояла мельница. Много лет назад был вырыт канал, который начинался выше по течению реки и обеспечивал водой мельничную запруду. Затем вода бежала по подземному руслу к пивоварне, на кухню, к фонтанчику в соборной галерее, где монахи мыли перед едой руки, и наконец к отхожему месту рядом с опочивальней, после которого канал поворачивал на юг и устремлялся к реке, возвращая ей воду. Должно быть, один из первых приоров монастыря обладал настоящим инженерным талантом.
   Возле конюшни Филип заметил кучу грязного сена – это конюхи, исполняя его приказание, вычищали стойла. Он миновал ворота и через деревню направился к мосту.
   «Имел ли я право делать выговор Уильяму Бови?» – спрашивал себя Филип, проходя мимо деревенских лачуг. Подумав, он решил, что имел. Было бы неправильно не замечать столь безобразного поведения во время службы.
   Он подошел к мосту и заглянул в будку Поля.
   – Вот, возьми, погрейся, – сказал он, протягивая завернутый в кожу раскаленный камень. – Когда остынет, разверни кожу и поставь ноги прямо на него. До ночи тепла должно хватить.
   Брат Поль был чрезвычайно тронут. Сбросив сандалии, он не мешкая прижал ступни к теплому свертку.
   – Я чувствую, как боль уже отпускает… – блаженно улыбаясь, проговорил он.
   – Если ты на ночь положишь камень обратно в очаг, к утру он снова будет горячим.
   – А брат Милиус разрешит? – нерешительно спросил Поль.
   – Можешь не сомневаться.
   – Ты очень добр ко мне, брат Филип.
   – Пустяки, – ответил Филип и, чтобы не выслушивать далее бурных благодарностей Поля, поспешно вышел. В самом деле, это был всего лишь горячий камень.
   Он вернулся в монастырь, обмыл в каменной чаше руки и вошел в трапезную. Один из монахов, стоя у аналоя, вслух читал из Священного Писания. Во время обеда должна была соблюдаться полная тишина, но сорок с лишним обедающих монахов производили постоянный приглушенный шум, к которому, вопреки правилу, примешивался еще и громкий шепот. Филип скользнул на свободное место за длинным столом. Сидевший рядом монах с аппетитом поглощал пищу. Поймав взгляд Филипа, он прочавкал:
   – Сегодня свежая рыба.
   Филип кивнул. Он видел, как ее жарили на кухне. От голода у него бурчало в животе.
   – Я слышал, – прошептал монах, – вы у себя в лесной обители каждый день едите свежую рыбу. – В его голосе звучала зависть.
   Филип покачал головой:
   – Через день у нас птица.
   Монах угрюмо посмотрел на него и заметил:
   – А здесь соленая рыба шесть раз в неделю.
   Слуга положил перед Филипом толстый ломоть хлеба, а на него – рыбу, благоухавшую приправами. Филип достал нож и собрался было наброситься на еду, но тут, указывая на него перстом, из-за дальнего конца стола поднялся монах, отвечавший за дисциплину в монастыре. «Что на этот раз?» – подумал Филип.
   – Брат Филип! – строго сказал монах.
   Все перестали есть, и трапезная погрузилась в тишину. Филип застыл с занесенным над рыбой ножом и выжидательно поднятыми глазами.
   – Правило гласит: опоздавшие лишаются обеда, – проговорил монах.
   Филип вздохнул. Казалось, сегодня он все делал не так. Он положил нож, вернул слуге хлеб с рыбой и, склонив голову, приготовился слушать чтение Священного Писания.
   После обеда был час отдыха. Филип зашел в расположенную над кухней кладовую поговорить с Белобрысым Катбертом, монастырским келарем. Кладовая представляла собой большое, темное помещение с низкими, толстыми колоннами и крохотными окошками. Воздух был сухой, наполненный запахом хранившихся там продуктов: хмеля и меда, яблок и сушеных трав, сыра и уксуса. Здесь всегда можно было найти брата Катберта, ибо работа не оставляла ему времени на церковные службы, что ничуть его не огорчало, – келарь был умным, вполне земным человеком и не испытывал особого интереса к духовной жизни. В задачу Катберта входило обеспечение монахов всем необходимым, сбор произведенных в принадлежащих монастырю хозяйствах продуктов и закупка на базаре всего того, чем монахи и их наемные работники не могли сами себя обеспечить. У Катберта имелись два помощника: Милиус, повар, отвечавший за приготовление пищи, и постельничий, который следил за сохранностью одежды и белья монахов. Формально под началом келаря работали еще трое, хотя, по сути, они не зависели от него: смотритель гостевого дома, лекарь, который ухаживал за престарелыми и больными в монастырской больнице, и раздатчик милостыни. Даже при наличии помощников забот у Катберта было предостаточно, и все свои дела он старался держать в голове, считая недопустимым тратить на это пергамент и чернила. Правда, Филип подозревал, что он так и не выучился как следует ни читать ни писать. В молодости у Катберта имелись белые волосы – отсюда и прозвище Белобрысый, – но сейчас ему было за шестьдесят, и у него остались только те волосы, что росли густыми светлыми пучками из ушей и ноздрей. Так как в своем первом монастыре Филип сам был келарем, он хорошо понимал проблемы Катберта и сочувственно слушал его ворчбу. А потому и Катберт любил Филипа. Зная, что тот остался без обеда, старый келарь вытащил из бочки полдюжины груш, которые слегка сморщились, но все же были очень вкусны, и Филип с благодарностью ел их, а Катберт брюзжал.
   – Никак не возьму в толк, откуда у монастыря долги, – пережевывая грушу, изрек Филип.
   – Их и не должно быть! – с горечью воскликнул Катберт. – Монастырь владеет большими землями и собирает десятины с большего количества приходов, чем когда бы то ни было.
   – Тогда почему мы не богатеем?
   – Ты знаешь нашу систему – монастырская собственность делится главным образом между монахами, выполняющими определенное послушание. У ризничего своя земля, у меня своя, несколько меньше наделы у учителя, смотрителя гостевого дома, лекаря и раздатчика милостыни. Все остальное принадлежит приору. И каждый использует прибыль, получаемую от его собственности, на выполнение своих обязанностей.
   – Ну и что в этом плохого?
   – Но всей этой собственностью надо управлять. К примеру, представь, что у нас есть земля и мы за денежки сдаем ее в аренду. Мы ведь не должны отдавать ее любому встречному-поперечному, лишь бы получить побольше монет. Нам надо постараться найти рачительного хозяина и постоянно следить за ним, чтобы быть уверенным, что он обрабатывает полученный надел должным образом, в противном случае пастбища будут заболочены, почва истощится и арендатор, не будучи в состоянии платить ренту, вернет землю назад, но уже в непригодном состоянии. Или возьми фермы, на которых работают наши батраки и которые управляются монахами: если их оставить без присмотра, монахи, обленившись, предадутся пороку, батраки начнут воровать, а сами хозяйства с годами будут производить все меньше. Даже церковные сооружения требуют постоянного ухода. Мы не можем просто собирать десятину. Мы должны поставить во главе себя достойного священника, знающего латынь и ведущего праведный образ жизни. Иначе люди отвернутся от Бога, будут заключать браки, рожать детей и умирать без благословения Церкви и начнут уклоняться от уплаты десятины.
   – Монахам следует с большим радением относиться к тому, что они имеют, – заключил Филип, покончив с последней грушей.
   Катберт нацедил из бочки чашку вина.
   – Следует, но не тем заняты их головы. Ну скажи, что может знать наш учитель о земледелии? С какой это стати лекарь должен быть еще и способным управляющим? Конечно, сильный приор мог бы заставить их лучше вести хозяйство… до некоторой степени. Но в течение последних тринадцати лет мы имели слабого приора, и теперь у нас нет денег даже на то, чтобы отремонтировать собор, шесть раз в неделю мы питаемся соленой рыбой, школа почти опустела, и не видно больше в монастыре гостей.
   В мрачном молчании Филип потягивал свое вино. Нелегко было сохранять спокойствие, видя, как разбазаривается то, что должно служить Богу. Ему хотелось схватить виновного и трясти его, пока тот не придет в чувство. Но главный виновник лежал теперь в гробу перед алтарем. И все же проблеск надежды существовал.
   – Скоро у нас будет новый приор, – сказал Филип. – Он должен направить дела на путь истинный.
   Катберт насмешливо посмотрел на него.
   – Ремигиус? Направит на путь истинный?
   Филип не сразу понял, что имеет в виду старый келарь.
   – Неужели Ремигиус собирается стать приором?
   – Похоже на то.
   Филип опешил.
   – Но он ничуть не лучше приора Джеймса! Неужели братья его изберут?
   – Они с подозрением относятся к чужакам и поэтому не станут голосовать за того, кого не знают. Отсюда следует, что приором должен стать один из нас. А Ремигиус – помощник приора, старший из здешних монахов.
   – Но ведь нет такого правила, что мы должны выбирать самого старшего монаха, – возразил Филип. – Можно и кого-нибудь другого. Тебя, например.
   – Меня уже спрашивали, – кивнул Катберт. – Я отказался.
   – Но почему?
   – Я старею, Филип. Мне не справиться ни с какой другой работой, кроме той, к которой я так привык, что могу выполнять ее почти не задумываясь. На большее я не способен. У меня не хватит сил вернуть к жизни этот хиреющий монастырь. В конце концов, я стал бы не лучше Ремигиуса.
   Филип все не мог с этим согласиться.
   – Но есть другие – ризничий, смотритель гостевого дома, учитель…
   – Учитель слишком стар и еще более немощен, чем я. Смотритель гостевого дома – лодырь и к тому же пьяница. А ризничий с надзирателем будут голосовать за Ремигиуса. Почему? Не знаю, но могу догадаться – в награду за поддержку Ремигиус обещал сделать первого помощником приора, а второго – ризничим.
   Филип тяжело опустился на мешки с мукой.
   – Ты хочешь сказать, что Ремигиус уже всех обработал и ничего нельзя сделать?
   Катберт ответил не сразу. Он встал и прошел в другой конец кладовой, где в ряд стояли приготовленные им корыто, полное живых угрей, ведро с чистой водой и бочка, на треть заполненная рассолом.
   – Помоги-ка мне, – прокряхтел он, вынимая нож. Катберт извлек из корыта извивающегося угря, стукнул его головой о каменный пол, выпотрошил и передал слегка подергивавшуюся рыбу Филипу. – Вымой его в ведре и брось в бочку. Во время великого поста это поможет нам утолить голод.
   Филип осторожно ополоснул полумертвого угря и бросил в соленую воду.
   Выпотрошив следующего, Катберт проговорил:
   – Есть еще одна возможность: претендент, который мог бы стать настоящим приором-реформатором и чей сан, хотя и ниже помощника приора, равен ризничему или келарю.
   Филип опустил угря в ведро.
   – Кто же это?
   – Ты.
   – Я?! – От удивления Филип выронил следующего угря на пол. Да, он действительно являлся приором обители, но никогда не считал себя равным ризничему и другим прежде всего потому, что они были гораздо старше. – Но я слишком молод…
   – Подумай об этом, – сказал Катберт. – Всю жизнь ты провел в монастырях. В двадцать один год был келарем. Уже четыре или пять лет ты приор небольшого монастыря, и ты его преобразил. Каждому ясно, что на тебе длань Божия.
   Филип подобрал выскользнувшего угря и бросил в бочку.
   – Длань Божия на всех нас, – уклончиво произнес он. Предложение Катберта его озадачило. Ему очень хотелось, чтобы в Кингсбридже был энергичный приор, но он не собирался претендовать на эту роль. – По правде говоря, из меня получился бы лучший приор, чем из Ремигиуса, – добавил он задумчиво.
   Катберт был доволен.
   – Если ты в чем и виноват, то только в том, что абсолютно невинен.
   Филип таковым себя не считал.
   – Что ты имеешь в виду?
   – Ты никогда не ищешь в людях низменных побуждений, как делает большинство из нас. Например, все в монастыре убеждены, что ты являешься претендентом и приехал сюда домогаться их голосов.
   – Почему они так решили? – возмущенно спросил Филип.
   – А ты постарайся взглянуть на свое поведение глазами людей, привыкших всех и вся подозревать. Ты прибыл в день смерти приора Джеймса, словно кто-то тайно известил тебя о ней.
   – И как же, по их мнению, я все это подстроил?
   – Они не знают, но убеждены, что ты умнее их. – Катберт вновь принялся потрошить рыбу. – И посмотри, что ты сегодня сделал. Едва приехав, распорядился вычистить конюшню. Затем навел порядок во время торжественной литургии, завел разговор о переводе молодого Уильяма Бови в свою обитель, когда всем известно, что перевод монахов из одного места в другое – привилегия приора. Ты отнес брату Полю горячий камень, тем самым косвенно осудив Ремигиуса. И наконец, отдал на кухню божественный сыр, и все мы полакомились им после обеда, и, хотя никто не сказал, откуда он, каждый знает, что такой чудесный вкус может быть только у сыра из Святого-Иоанна-что-в-Лесу.
   Филипа смутило, что его действия были столь превратно истолкованы.
   – Все это мог сделать кто угодно.
   – Кто угодно из старших монахов мог бы сделать что-нибудь одно, но ни один не сделал бы всего этого. Ты пришел и стал распоряжаться! По сути, ты уже начал преобразование монастыря. И конечно, Ремигиус и его присные уже сопротивляются. Поэтому-то ризничий Эндрю и отчитал тебя в галерее.
   – Ах вот в чем причина! А я-то не мог понять, что это на него нашло. – Филип в задумчивости полоскал угря. – И я полагаю, по этой же причине мне было отказано в обеде.
   – Точно! Чтобы унизить тебя перед другими монахами. Однако я подозреваю, что эти действия возымели обратный результат: ни одно из порицаний не было оправданным, и тем не менее ты достойно их принял. У тебя был вид истинного праведника.
   – Но я делал это не для того, чтобы произвести впечатление.
   – Истинные праведники тоже так поступали… Однако звонят к вечерне. Оставь угрей, а сам ступай в церковь. После службы будет час раздумий и многие братья, уверен, захотят с тобой побеседовать.
   – Не так скоро! – взволнованно произнес Филип. – Только потому, что кто-то решил, что я хочу стать приором, еще не значит, что я действительно собираюсь бороться за это место. – Перспектива принять участие в выборах в качестве одного из кандидатов его страшила, к тому же он не был уверен, что готов бросить свою преуспевающую обитель и взвалить на себя проблемы Кингсбриджского монастыря. – Мне требуется время, чтобы подумать.
   – Я знаю. – Катберт распрямился и взглянул Филипу в глаза. – Когда будешь думать, пожалуйста, помни: чрезмерная гордыня – это, конечно, грех, но как бы чрезмерная скромность не расстроила то, на что есть воля Божия.
   Филип кивнул.
   – Буду помнить. Благодарю тебя.
   Выйдя от старого келаря, он поспешил в церковь. В его душе бушевала буря, когда он присоединился к входящим в храм монахам. Мысль о том, что он может стать приором Кингсбриджа, волновала его. Многие годы в нем кипела злость на бездарное руководство монастырем, и вот теперь появился шанс самому все исправить. Но сможет ли он? Дело не в том, чтобы выявить недостатки и распорядиться их исправить. Нужно убедить людей, правильно организовать хозяйство, найти средства. Тяжелая ответственность ляжет на его плечи.
   Как всегда, служба подействовала на него умиротворяюще. На этот раз монахи были спокойны и торжественны. Слушая знакомые слова молитвы, он снова почувствовал себя способным ясно мыслить.
   «А хочу ли я быть приором Кингсбриджа?» – спрашивал он себя и тут же отвечал: «Да!» Взять под свою опеку этот разваливающийся храм, отремонтировать его, покрасить, наполнить пением сотен монахов и голосами тысячи прихожан, читающих «Отче наш», – да ради одного этого стоит желать места приора. А монастырское хозяйство, которое необходимо преобразовать, вдохнуть в него жизнь, снова сделать крепким и продуктивным? Филипу хотелось видеть в монастыре целую толпу мальчишек, обучающихся читать и писать, гостевой дом, полный света и тепла, чтобы лорды и епископы приезжали сюда и привозили драгоценные подарки. Да, он хотел быть приором Кингсбриджа.
   «Что еще двигает мною? – вопрошал Филип. – Когда я представляю себя в роли приора, делающего все это во славу Божию, есть ли гордыня в моем сердце? О да».
   Он не мог обманывать себя, находясь в святой Церкви. Его цель – слава Божия, но и собственная слава тоже была желанна. Он вообразил, как будет отдавать приказы, коих никто не посмеет ослушаться, по своему усмотрению принимать решения, отправлять правосудие, карать и миловать. Он представил, как люди будут говорить: «Это Филип из Гуинедда преобразовал монастырь. До него здесь был сплошной срам, а посмотрите, что теперь!»
   «Но я обязан быть сильным приором, – рассуждал он. – Бог дал мне ум, чтобы я мог управлять хозяйством и вести за собой людей. Как келарь Гуинедда и как приор Святого-Иоанна-что-в-Лесу я уже доказал, что это мне по плечу. И монахи довольны. В моей обители старики не мерзнут, а молодые не маются от безделья. Я забочусь о людях».
   С другой стороны, трудно сравнивать Гуинедд или Святого-Иоанна-что-в-Лесу с Кингсбриджским монастырем. Дела в Гуинедде всегда шли хорошо. В лесной же обители действительно были проблемы, но она крохотная, и ею несложно управлять. А преобразовать Кингсбридж может лишь человек, сильный, как Геркулес. Потребуются недели, чтобы только разобраться в монастырском хозяйстве: сколько имеется земли, и где, и что за земля – леса ли, пастбища или пшеничные поля. Навести порядок в разбросанных угодьях, собрать их в одно целое – это работа на годы. Здесь не лесная обитель, где от Филипа только и требовалось, что заставить дюжину монахов усердно работать да истово молиться.
   «Ладно, – признал Филип, – мотивы мои зыбки, а возможности сомнительны. Может, мне стоит отказаться. По крайней мере, я буду спокоен, что не поддался гордыне. Но что имел в виду Катберт, говоря, что чрезмерная скромность может расстроить то, на что есть воля Божия?
   И кто же Богу угоден? Ремигиус? Но возможностей у него не больше, чем у меня, а его помыслы не чище. Есть ли другой претендент? В настоящее время нет. Пока Господь не укажет на кого-то третьего, надо признать, что выбирать придется лишь между мной и Ремигиусом. Ясно, что Ремигиус будет руководить так же, как он делал это, пока приор Джеймс был болен, другими словами, пребывать в безделье и беспечности, позволяя монастырю приходить во все большее запустение. А я? Я полон честолюбивых помыслов, и хотя способности мои неизвестны, приложу все силы, чтобы преобразовать это святое место, а если Бог даст мне силы, я смогу это сделать.
   Что ж, – сказал он, обращаясь к Богу, когда служба подошла к концу, – я принимаю вызов и буду бороться изо всех сил, и, если почему-либо стану неугодным Тебе, Господи, только в Твоей воле будет меня остановить».

   Хотя Филип провел в монастырях уже двадцать один год, на его памяти впервые после смерти старого приора происходили выборы на его место нового. Это было единственное событие в монастырской жизни, когда от братьев не требовалось послушания – во время голосования все они становились равными.
   Когда-то, если верить преданиям, монахи были равными во всем. Однажды несколько человек решили отказаться от мирских страстей и построить в лесной глуши храм, где смогли бы прожить свою жизнь в молитвах Господу Богу и самоотречении. Они расчистили лес, осушили болото, возделали землю и вместе построили церковь. В те дни они действительно были как братья. Приор считался всего лишь первым среди равных, и все они давали обет следовать завету Святого Бенедикта, а не приказам монастырских чинов. И единственное, что теперь осталось от той изначальной демократии, это процедура избрания приора или аббата.
   Некоторые монахи не знали, как поступить, и просили, чтобы им подсказали, за кого голосовать, или предлагали поручить решение этого вопроса совету старейшин. Другие, обнаглев, старались воспользоваться случаем и требовали себе всяческих льгот в обмен на поддержку. Большинство же горели желанием наконец поучаствовать в принятии решения.
   В тот вечер Филип говорил со многими, откровенно поведав, что хотел бы занять место приора, ибо чувствует, что, несмотря на молодость, справится с этой обязанностью лучше Ремигиуса. Он ответил на их вопросы, как правило, касавшиеся питания. Все беседы он неизменно заканчивал словами: «Если каждый, помолясь, примет обдуманное решение, Господь нас не оставит». Он и сам в это верил.
   – Наша берет, – сказал Милиус на следующее утро, когда они с Филипом завтракали грубым хлебом и пивом, в то время как помощники повара разводили в очагах огонь.
   Филип откусил большой кусок темного хлеба, смочив его добрым глотком пива. Милиус был остроумным, энергичным человеком, протеже Катберта и сторонником Филипа. Прямые темные волосы обрамляли его небольшое, с четкими правильными чертами лицо. Как и Катберт, он был рад, что имеет возможность пропускать большинство служб, предпочитая служить Богу практическими делами. Филип с сомнением отнесся к его оптимизму.
   – Каким же образом ты пришел к такому выводу? – скептически спросил он.
   – Все люди Катберта – постельничий, лекарь, наставник послушников, ну и я – поддержат тебя, ибо нам известно, что ты знаешь толк в хозяйственных делах, а проблема снабжения продовольствием сейчас стоит очень остро. Да и многие другие монахи будут голосовать за тебя по этой же причине: они уверены, ты лучше сможешь справиться с монастырским хозяйством, что в результате скажется на питании.
   Филип нахмурился.
   – Я бы не хотел никого вводить в заблуждение. Своей первейшей задачей я считаю восстановление церкви и улучшение ведения службы. Это важнее телесной пищи.
   – Все верно, и они это знают, – поспешно заговорил Милиус. – Вот поэтому-то смотритель гостевого дома и кое-кто еще будут на стороне Ремигиуса – им больше по душе безделье и спокойная жизнь. Кроме того, его поддержат дружки, которые надеются получить новые должности, – ризничий, надзиратель, хранитель монастырской казны и прочие. Регент хора – приятель ризничего, но, думаю, его можно перетащить на нашу сторону, особенно если пообещать ввести должность хранителя книг.
   Филип кивнул. Заботой регента была музыка, и он считал, что присматривать за книгами – вовсе не его дело.
   – Это хорошая мысль, – подхватил Филип. – Чтобы собрать собственную библиотеку, нам нужен хранитель.
   Милиус встал и принялся точить кухонный нож. Энергия из него била ключом, и ему необходимо было чем-то занять руки.
   – В голосовании примут участие сорок четыре монаха, – рассуждал Милиус. – По моему разумению, восемнадцать за нас, десять с Ремигиусом, а шестнадцать пока не определились. Чтобы получить большинство, нам надо набрать двадцать три голоса. Это значит, ты должен склонить на свою сторону еще пятерых.
   – Когда ты так говоришь, все кажется очень просто, – сказал Филип. – А сколько у нас времени?
   – Трудно сказать. Когда проводить выборы, решают братья, но, если мы проведем их слишком рано, епископ может отказаться утвердить нашего избранника. А если будем тянуть, он решит сам определить дату. Кроме того, у него есть право назначить своего претендента. Правда, сейчас он, возможно, еще не получил известие о смерти старого приора.
   – В таком случае время еще есть.
   – Да. И как только убедимся, что у нас большинство, возвращайся в свою обитель и оставайся там, пока все не закончится.
   – Почему? – удивился Филип.
   – Близкое знакомство может породить неуважение. – Милиус энергично взмахнул отточенным ножом. – Прости меня, если мои слова звучат обидно, но ты сам спросил. Сейчас ты вроде бы окружен ореолом безгрешности, особенно для нас, молодых монахов. В своей скромной обители ты сотворил чудо, вдохнув в нее жизнь и сделав ее самостоятельной. Ты сторонник строгой дисциплины, но ты сытно кормишь своих монахов. Ты прирожденный вождь, но можешь покорно склонить голову и снести укор, словно молоденький послушник. Ты знаешь Священное писание и умеешь делать лучший в стране сыр.
   – А ты не преувеличиваешь?
   – Слегка.
   – Поверить не могу, что у людей сложилось обо мне такое мнение. Да это же неестественно!
   – Конечно, – согласился Милиус, слегка пожав плечами. – И это впечатление развеется, как только они узнают тебя ближе. Если ты здесь останешься, они могут в тебе разочароваться. Они увидят, как ты ковыряешь в зубах и чешешь задницу, услышат, как ты храпишь, и узнают, каков ты есть, когда у тебя плохое настроение, или тебя снедает гордыня, или у тебя болит голова. Не стоит этого допускать. Пусть они видят, как Ремигиус каждый день совершает все новые ошибки, в то время как твой образ будет оставаться сияющим и совершенным.
   – Но я так не хочу! – обеспокоенно воскликнул Филип. – В этом есть что-то бесчестное.
   – Ничего бесчестного здесь нет, – возразил Милиус. – Это трезвое рассуждение о том, как славно, будучи приором, ты смог бы послужить Богу и монастырю и как плохо управлял бы Ремигиус.
   Филип покачал головой.
   – Я не стану притворяться ангелом. Хорошо, я уеду – так или иначе мне нужно вернуться в лес. Но мы обязаны быть откровенны с братьями. Они должны знать, что выбирают обыкновенного человека, которому свойственно ошибаться и которому нужны будут их помощь и их молитвы.
   – Вот это им и скажи! Прекрасно! Им это понравится.
   «Его не переспоришь», – подумал Филип и решил сменить тему разговора.
   – А каково твое мнение о колеблющихся братьях, которые еще не определились?
   – Консерваторы, – не мешкая, ответил Милиус. – Они видят в Ремигиусе пожилого человека, который едва ли будет осуществлять какие-либо перемены, вполне предсказуемого и в настоящее время имеющего реальную власть.
   Филип согласно кивнул.
   – И они смотрят на меня с беспокойством, как на чужую собаку, которая может укусить.
   Зазвонили к молитве. Милиус допил остатки пива.
   – Сейчас ты подвергнешься нападкам. Не могу предсказать, в какой форме это будет происходить, но они постараются выставить тебя неопытным, упрямым и не заслуживающим доверия. Сохраняй спокойствие, осмотрительность и благоразумие, а нам с Катбертом предоставь тебя защищать.
   Филип почувствовал тревогу. Теперь ему предстояло научиться мыслить по-новому: взвешивать каждый шаг, постоянно думая о том, как он будет истолкован.
   – Обычно, – в его голосе зазвучала нотка протеста, – меня заботит только то, как Бог оценивает мои поступки.
   – Знаю, знаю, – нетерпеливо сказал Милиус. – Но не грех будет помочь людям увидеть твои действия в правильном свете.
   Филип нахмурился.
   Они покинули кухню и, миновав трапезную, оказались в часовне. Филип ужасно волновался. Нападки. Что это значит – нападки? Когда кто-то пытался его оболгать, он приходил в ярость. Как ему теперь реагировать? Сдерживаться, сохраняя достоинство? Но если так, поверят ли ему, не примут ли братья ту ложь за правду? Он решил предстать перед ними таким, каков он есть, разве что чуть более спокойным и рассудительным.
   Часовня представляла собой небольшую круглую постройку, примыкающую к восточному входу в собор, скамьи там были расставлены концентрическими кругами. Огонь в помещении отсутствовал, и после кухни помещение показалось холодным. Свет проникал через высокие оконца, расположенные выше уровня глаз, и смотреть было вовсе некуда, разве что друг на друга.
   Именно этим Филип и занялся. Здесь собрался почти весь монастырь: молодые и старые, высокие и низенькие, темноволосые и блондины – все в грубых домотканых шерстяных одеждах и кожаных сандалиях. Вот стоит смотритель гостевого дома – с пузцом и красным носом, свидетельствующим о его пороке, который мог бы быть простительным, если бы он на самом деле хоть когда-нибудь принимал гостей. А вот постельничий, заставлявший монахов менять одежду и бриться на Рождество и Троицу (мытье рекомендовалось, но было не обязательным). Прислонившись к дальней стене, стоит самый старый из братьев – худой, задумчивый и невозмутимый старик с посеребренными сединой волосами, который говорит редко, но всегда по делу, и который, не будь он таким застенчивым, вполне мог бы стать приором. Тут же брат Симон с бегающими глазками и беспокойными руками, человек, так часто каявшийся в непристойных поступках, что можно подумать, шепнул Милиус Филипу, ему доставляет удовольствие не столько грех, сколько покаяние. Уильям Бови на этот раз серьезен; брат Поль еле передвигает ноги; Белобрысый Катберт совершенно спокоен. Здесь же и Джон Малыш – тщедушный человечек, хранитель монастырской казны; и надзиратель Пьер, что вчера отказал Филипу в обеде. Оглядевшись, Филип заметил, что все они смотрят на него, и, смутившись, он опустил глаза.
   Вошедшие Ремигиус и ризничий Эндрю сели подле Джона и Пьера. Ну что ж, эти братья явно не собирались скрывать, что они заодно.
   Служба началась чтением жития Симеона Пустынника, ибо в тот день отмечался его праздник. Большую часть жизни этот отшельник провел на вершине столпа, совершая подвиг самоотречения, но что до оценки такого подвига, то у Филипа было к нему сложное отношение. Толпы людей стекались, чтобы посмотреть на столпника, но стремились ли и они возвыситься духовно или просто хотели поглазеть на чудака?
   После молитвы состоялось чтение главы из книги Святого Бенедикта. Читать должен был Ремигиус, и, когда он, держа перед собой книгу, встал, Филип впервые взглянул на него глазами соперника. Живая, энергичная манера держаться и говорить придавала облику Ремигиуса цельность и завершенность. Между тем при более внимательном рассмотрении можно было заметить, что его выпученные голубые глазки беспокойно бегали, безвольный рот дрожал, а руки то и дело нервно сцеплялись, даже если внешне он оставался спокойным. Власть его зиждилась на высокомерии, нетерпимости и грубости по отношению к подчиненным.
   Филип пытался понять, почему Ремигиус решил читать главу сам. Очень скоро ему все стало ясно.
   – Первая ступень покорности – это безоговорочное послушание, – произнес помощник приора. Он выбрал для чтения главу пятую, посвященную послушанию, дабы напомнить всем о своем превосходстве. Это была тактика устрашения. Ремигиус хитрил. – Слуги Божьи живут не по своей воле и не идут на поводу у своих желаний и удовольствий, но следуют повелениям других и, пребывая в монастырях, покорно исполняют приказы своего аббата. Надо отбросить сомнения, ибо, как сказал Господь: «Я пришел, чтобы исполнить не свою волю, но волю Того, Кто послал Меня». – Как и ожидалось, Ремигиус гнул свою линию: в данный момент именно он представлял законную власть.
   Затем наступил через поминальной молитвы, и все монахи помолились за спасение души усопшего приора Джеймса. В конце службы обсуждались монастырские дела, признавались ошибки и выносились обвинения в недостойном поведении.
   Ремигиус начал следующими словами:
   – Вчера во время торжественной мессы был нарушен порядок.
   Филип вздохнул с облегчением. Теперь он знал, откуда ждать нападения. Он не был уверен, что его действия верны, но знал, почему так поступил, и был готов защищаться.
   – Сам я, – продолжал Ремигиус, – не присутствовал, меня удержали неотложные дела в доме приора, но ризничий поведал мне о случившемся.
   Его перебил Белобрысый Катберт.
   – Не стоит упрекать себя за это, брат Ремигиус, – сказал он примирительно. – Нам известно, что обычно монастырские дела не могут стоять выше божественной литургии, но мы понимаем, что смерть нашего возлюбленного приора заставила тебя заняться множеством вопросов, которые не входят в твои обязанности. Я уверен, все согласятся, что епитимья тут не нужна.
   «Старый хитрый лис», – подумал Филип. Ведь Ремигиус и не собирался каяться. Однако Катберт дал всем понять, что тот действительно совершил проступок. Теперь, если Филип и будет обвинен, это лишь поставит его на одну доску с Ремигиусом. К тому же Катберт прозрачно намекнул и на то, что Ремигиусу трудно справляться с обязанностями приора. Всего несколькими добрыми с виду словами Катберт поставил под сомнение авторитет Ремигиуса. Помощник приора пришел в бешенство. Филип затрепетал в предчувствии своей победы.
   Ризничий Эндрю метнул на Катберта неодобрительный взгляд.
   – Уверен, никто из нас не стал бы упрекать нашего глубокоуважаемого помощника приора, – сказал он. – Проступок, о котором идет речь, совершил брат Филип из обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу. Пока я вел службу, Филип набросился на молодого Уильяма Бови, оттащил его в южный придел и там сделал ему внушение.
   Лицо Ремигиуса выражало сожаление и согласие.
   – Все мы должны признать, что Филипу следовало бы подождать окончания службы.
   Филип посмотрел на других монахов. Понять, каково их отношение к этим словам, было невозможно – они следили за происходящим с видом зрителей на поединке, где нет ни правых, ни виноватых; их интересовало только, кто победит.
   Филип хотел было возразить: «Если бы я стал дожидаться, это безобразие продолжалось бы до конца службы», но вспомнил совет Милиуса и промолчал, а вместо него заговорил сам Милиус:
   – Я тоже пропустил божественную литургию, что, к сожалению, случается часто, ибо ее служат прямо перед обедом. Брат Эндрю, не мог бы ты рассказать, что происходило на хорах перед тем, как брат Филип так поступил. Все ли было чинно и пристойно?
   – Молодежь устроила возню, – угрюмо ответил ризничий. – Я собирался поговорить с ними об этом позже.
   – Понятно, что ты смутно помнишь подробности – твои мысли были заняты службой, – добродушно произнес Милиус. – К счастью, у нас есть надзиратель, чья прямая обязанность – следить за порядком. Скажи нам, брат Пьер, что ты заметил.
   Вид у надзирателя был враждебный.
   – То же, что и ризничий.
   – Тогда, – сказал Милиус, – мне кажется, нам придется спросить самого брата Филипа.
   Филип был восхищен умом Милиуса. Ему удалось заставить ризничего и надзирателя признать, что они не видели, чем занимались во время мессы молодые монахи. Но хотя Филип и отдавал должное тонкому ходу Милиуса, самому ему претило участие в такой игре. Выборы приора – не состязание умов, а исполнение воли Божией. Он колебался. Милиус посмотрел на него взором, говорящим: «Ну же, твой шанс!» Но характер Филипа отличался упрямством, которое с особой силой проявлялось именно тогда, когда кто-нибудь пытался поставить его в сомнительное с точки зрения морали положение. Взглянув Милиусу в глаза, он произнес:
   – Все было так, как описали братья.
   Лицо Милиуса осунулось. Не веря своим ушам, он уставился на Филипа и открыл рот, явно не зная, что сказать. Филип сожалел, что подвел его. «Объяснюсь с ним после, – решил он, – когда успокоится».
   Ремигиус уж было собрался повторить обвинения, но тут раздался чей-то голос:
   – Я бы хотел покаяться.
   Все обернулись к говорившему. Это был Уильям Бови, истинный виновник происшествия, который поднялся и, сгорая от стыда, заговорил тихим и чистым голосом:
   – Я бросал в наставника комочками грязи и смеялся. Брат Филип пристыдил меня. Я молю Бога о прощении, а братьев прошу меня наказать, – и резко сел.
   Прежде чем Ремигиус успел что-либо сказать, встал еще один юноша:
   – Я хочу покаяться. Я делал то же самое. Прошу наказать и меня.
   Признания вины посыпались одно за другим: тут же покаялся третий монах, затем четвертый, пятый.
   Правда открылась помимо воли Филипа, и он не мог не чувствовать удовлетворения. Он увидел, что Милиус изо всех сил пытается скрыть победную улыбку: на глазах у ризничего и надзирателя случился маленький бунт.
   Крайне раздосадованный Ремигиус постановил наказать виновных неделей полного молчания: им запрещалось говорить и никто не имел права к ним обращаться. Такое наказание было более суровым, чем могло представляться со стороны. Филип испытал его в ранней молодости. Даже один день безмолвия трудно перенести, а целую неделю – просто невыносимо.
   Ремигиус таким образом дал выход своей злости. Раз уж они сознались, их надо было наказать, хотя этим он признавал правоту Филипа. Его нападки успехом не увенчались, и Филип праздновал победу.
   Но поражение Ремигиуса не было полным.
   – Есть еще один неприятный случай, который мы должны обсудить, – снова заговорил Катберт. – Он произошел сразу после торжественной мессы. – Филип не сразу сообразил, к чему он клонит. – Брат Эндрю обвинил брата Филипа в недостойном поведении. – «Верно, – подумал Филип, – все это знают». – Теперь, – продолжал Катберт, – ясно, что для подобных обвинений есть специальное место и время, как было заведено еще нашими предками. Утро вечера мудренее, обиды надо разбирать на следующее утро в атмосфере спокойствия и сдержанности, когда община своим коллективным разумом может решить проблему. Но, к сожалению, Эндрю пренебрег этим мудрым правилом и устроил сцену в храме, встревожив братьев невоздержанными речами. Оставить без внимания такое поведение – значит поступить несправедливо по отношению к наказанным молодым братьям.
   «Блестяще придумано», – пронеслось в голове Филипа. Теперь вопрос относительно того, прав или виноват Филип, больше никогда не будет обсуждаться. Любая попытка поднять его немедленно обернулась бы осуждением самих обвинителей. Случилось так, как и должно было случиться, ибо в жалобах Эндрю на Филипа проявилось простое лицемерие. И вот теперь Катберт и Милиус дискредитировали Ремигиуса и двух его главных союзников – Эндрю и Пьера.
   Обычно красная физиономия Эндрю сделалась пурпурной, а Ремигиус казался чуть ли не испуганным. Филип был доволен – они это заслужили, – но его беспокоило, что их унижение могло зайти слишком далеко.
   – Не подобает молодым братьям обсуждать, какое наказание должны понести старшие, – сказал он. – Пусть помощник приора сам разберется с этим делом. – Взглянув вокруг, он увидел, что монахи одобряют его великодушие, и понял, что неосознанно еще больше упрочил свой авторитет.
   Казалось, дело сделано. Симпатии собравшихся были на стороне Филипа, и он чувствовал, что завоевал голоса большинства сомневавшихся. Но тут раздался голос Ремигиуса:
   – Должен обратить ваше внимание, братья, еще на одно обстоятельство.
   Филип вгляделся в лицо помощника приора. Оно выражало отчаяние и решимость. Он взглянул на ризничего и надзирателя и заметил, что они удивлены. Значит, происходило нечто незапланированное. Может, Ремигиус намеревался умолять братьев о поддержке?
   – Большинство из вас знают, что епископ имеет право предлагать нам своих кандидатов, – начал он. – Епископ также может отказаться утвердить наш выбор. Такое разделение властей способно привести к спору между монастырем и его преосвященством, и старшие из нас знают это на собственном опыте. В конце концов, епископ не может заставить нас принять его кандидата, но и мы не должны настаивать на своем, а посему в случае возникновения конфликта он будет решаться путем переговоров. В таком случае исход в значительной мере зависит от вашей, братья, твердой позиции и вашего единства. Особенно единства.
   Филип почуял недоброе. Ремигиус, подавив в себе ярость, вновь был спокоен и высокомерен. Филип все еще не понимал, что последует за этими словами, но его победное настроение улетучилось.
   – Причиной, побудившей меня напомнить вам обо всем этом, послужили два известия, которые я узнал только сегодня, – продолжал Ремигиус. – Первое – от нас, похоже, будет больше одного претендента. – «Это всем известно», – подумал Филип. – И второе – епископ тоже назначит своего кандидата.
   Наступило тягостное молчание. Эта новость встревожила обе соперничавшие стороны. Кто-то спросил:
   – А знаешь ли ты, кого хочет предложить епископ?
   – Знаю, – ответил Ремигиус, и Филип почувствовал, что он лжет. – Ставленником епископа будет брат Осберт из Ньюбери.
   От изумления некоторые монахи даже рты раскрыли. Все были потрясены. Они прекрасно знали Осберта, который какое-то время служил в Кингсбридже надзирателем. Он был незаконным сыном епископа и рассматривал служение Богу исключительно как средство жить в праздности и достатке. Он и не пытался держать обеты, а лишь притворялся, целиком полагаясь на покровительство отца. Перспектива иметь такого приора ужасала даже сторонников Ремигиуса. Только смотритель гостевого дома да парочка его дружков, безнадежно погрязших в грехе, могли приветствовать назначение Осберта в предвкушении дальнейшего ослабления дисциплины.
   – Братья, – напирал Ремигиус, – если мы назовем двух претендентов, епископ может сказать, что у нас нет единства и мы не можем прийти к согласию, а посему он должен решить за нас, и тогда нам придется согласиться с его выбором. Если мы не хотим допустить избрания Осберта, нам следует выдвинуть единого кандидата, и кроме всего прочего, это должен быть человек, которого трудно упрекнуть в том, что он, к примеру, слишком молод или неопытен.
   Послышался гул одобрения. Всего минуту назад Филип был уверен в своей победе, но она от него ускользнула. Теперь все монахи приняли сторону Ремигиуса, видя в нем наиболее надежного кандидата, человека, способного объединить братьев, дабы противостоять Осберту. Филип не сомневался, что насчет последнего Ремигиус солгал, но это уже не имело значения. Напуганные монахи наверняка поддержат Ремигиуса, а это означало, что Кингсбриджский монастырь ожидала незавидная участь.
   Не успели братья опомниться, как помощник приора подвел черту:
   – А сейчас давайте разойдемся и будем думать и молить Господа Бога, чтобы Он наставил нас на путь истинный. – Реминиус встал и вышел в сопровождении Эндрю, Пьера и Джона, выглядевших ошарашенными, но довольными.
   Как только они удалились, все разом заговорили.
   – Не думал, что Ремигиус способен выкинуть такой номер, – сказал Милиус.
   – Уверен, что он лжет, – с горечью отозвался Филип.
   Подошедший к ним Катберт слышал слова Филипа.
   – Какая разница, лжет он или нет? Достаточно пригрозить.
   – В конечном итоге правда обнаружится, – не унимался Филип.
   – Не обязательно, – покачал головой Милиус. – Предположим, епископ не станет выдвигать Осберта. Ремигиус тут же заявит, что епископ отступил перед единой волей монастыря.
   – Я не собираюсь сдаваться, – упрямо сказал Филип.
   – Но что еще мы можем сделать?! – воскликнул Милиус.
   – Мы должны узнать правду.
   – Это невозможно.
   Филип мучительно искал выход.
   – А почему мы не можем просто спросить? – сказал он.
   – Спросить? Что ты имеешь в виду?
   – Спросить епископа, что он собирается делать.
   – Но как?
   – Пошлем в епископский дворец письмо, – вслух размышлял Филип. Он посмотрел на Катберта. Тот пребывал в задумчивости.
   – Это можно. Я то и дело посылаю гонцов. Одного могу послать и во дворец.
   – Спросить епископа о его намерениях, – скептически заметил Милиус.
   Филип нахмурился.
   – Епископ нам ничего не скажет, – согласился с Милиусом Катберт.
   Внезапно Филипа осенило, и, найдя решение, он взволнованно ударил кулаком о ладонь.
   – Верно! – сказал он. – Епископ не скажет. А архидиакон скажет.

   В ту ночь Филипу снился брошенный младенец, которого они назвали Джонатаном. Ребенок лежал на паперти часовни обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу, и Филип служил в ней заутреню, когда из чащи вынырнул волк и крадучись стал пробираться к малышу через поляну. Филип боялся пошевельнуться, чтобы не нарушить торжественный ход службы и не вызвать нареканий со стороны присутствовавших там Ремигиуса и Эндрю (хотя на самом деле ни один из них не бывал в его обители). Он хотел закричать, но, как ни старался, из раскрытого рта не вырывалось ни звука. Наконец он сделал такую отчаянную попытку, что проснулся. Дрожа всем телом, Филип лежал в темноте и слушал дыхание спящих монахов. Не сразу он понял, что увиденное было лишь сном.
   С тех пор как Филип добрался до Кингсбриджа, он ни разу не вспомнил о Джонатане. Он принялся думать, как поступит с малышом, если станет приором. Тогда все будет иначе. Младенец, живущий в маленьком, затерявшемся в лесу монастыре, не привлекает особого внимания. Если же его привезти в Кингсбридж, это вызовет переполох. С другой стороны, что в том плохого? А люди пусть чешут языки. Будь Филип приором, он был бы волен поступать, как заблагорассудится: мог бы взять в Кингсбридж Джонни Восемь Пенсов, чтобы тот ухаживал за малюткой. Эта мысль ему чрезвычайно понравилась. «Я непременно так и сделаю», – подумал было Филип, но тут же вспомнил, что, скорее всего, стать приором ему не удастся.
   Дрожа как в лихорадке, он до рассвета лежал с открытыми глазами. Помочь себе он уже ничем не мог. Говорить с монахами было бесполезно, ибо страх перед Осбертом затмил их разум. Некоторые из них даже подходили к Филипу и, словно выборы уже состоялись, выражали свое сочувствие по поводу его поражения. Ему стоило немалых усилий сдерживаться и не называть их продажными трусами. Он лишь улыбался в ответ и говорил, что всякое еще может случиться. Но его вера была поколеблена. Может статься, архидиакона Уолерана не окажется в епископском дворце или он будет там, но по каким-либо причинам не захочет раскрывать перед Филипом планы епископа, или – что наиболее вероятно, принимая во внимание характер архидиакона, – у него на этот счет имеются собственные соображения.
   Когда забрезжил рассвет, Филип вместе с другими монахами встал и отправился в церковь на заутреню. Зайдя в трапезную, он намеревался позавтракать, но Милиус перехватил его и незаметно поманил на кухню. Нервы Филипа были напряжены. Должно быть, гонец уже вернулся. Как скоро! Наверное, он сразу же получил ответ и еще вчера пустился в обратный путь. Даже если так, все равно странно. Едва ли в монастырской конюшне есть хоть одна лошадь, способная с такой скоростью совершить это путешествие. Но каков же ответ?
   Но на кухне его поджидал не гонец, а сам архидиакон Уолеран Бигод.
   Изумленный Филип уставился на него. Худой, в черном архидиаконском облачении, тот сидел на табуретке, словно ворон на старом пне. Кончик длинного носа покраснел от холода. Чаша горячего вина согревала его белые костлявые руки.
   – Хорошо, что ты приехал! – выпалил Филип.
   – Я рад, что ты написал мне, – невозмутимо сказал Уолеран.
   – Это правда? – нетерпеливо спросил Филип. – Епископ назначит Осберта?
   Уолеран поднял руку:
   – Я разберусь. Катберт как раз рассказывает мне о вчерашних событиях.
   Филип постарался не показывать, что разочарован, не получив прямого ответа. Он изучал лицо архидиакона, пытаясь прочитать его мысли. Определенно у Уолерана были собственные планы, но что это за планы, догадаться он не мог.
   Катберт, которого Филип сначала не заметил, сидел у огня, макая черствый хлеб в пиво, чтобы размочить его для своих старых зубов, и излагал подробности вчерашней службы. Филип нервно ерзал, пытаясь угадать цель визита Уолерана. Он взял было кусочек хлеба, который оказался слишком черствым, затем, чтобы хоть чем-то занять руки, выпил несколько глотков разбавленного пива.
   – Таким образом, – подвел наконец черту Катберт, – единственное, что нам оставалось, – это выяснить действительные намерения епископа. К счастью, Филип решился воспользоваться своим знакомством с тобой, и мы направили тебе письмо.
   – Ну, теперь ты можешь ответить на наш вопрос? – нетерпеливо спросил Филип.
   – Да, могу. – Уолеран поставил чашу, так и не отведав вина. – Епископ хотел бы, чтобы его сын стал приором Кингсбриджа.
   У Филипа замерло сердце.
   – Значит, Ремигиус сказал правду.
   – Однако, – продолжал Уолеран, – епископ не хочет ссориться с монахами.
   Филип нахмурился. Это было весьма похоже на то, что предсказывал Ремигиус, но что-то здесь все-таки не так.
   – Но ведь ты проделал весь этот путь не для того, чтобы сказать нам это.
   Уолеран с уважением взглянул на Филипа, и тот понял, что его догадка верна.
   – Да, – произнес архидиакон. – Епископ поручил мне изучить настроение монахов. И уполномочил меня сделать назначение от его имени. Епископская печать при мне, и я вправе написать указ о назначении, который станет официальным, обязательным для выполнения документом.
   Филип обдумывал услышанное. Уолеран был уполномочен издать указ о назначении и скрепить его епископской печатью. Это означало, что решение вопроса о новом приоре епископ отдал в руки Уолерана, который сейчас говорил от его имени.
   Филип глубоко вздохнул и сказал:
   – Ты согласен с тем, что только что говорил Катберт: назначение Осберта вызовет ссору, которой епископ хотел бы избежать?
   – Да, я это понимаю, – ответил Уолеран.
   – Значит, ты не назначишь Осберта?
   – Нет.
   Этому известию монахи будут так рады, что с готовностью проголосуют за любого, кого только предложит Уолеран.
   – Тогда кого же?
   – Тебя… – сказал архидиакон, – или Ремигиуса.
   – Способности Ремигиуса управлять монастырем…
   – Я знаю его способности, – перебил Филипа Уолеран, снова подняв свою белую руку, – и твои тоже. Я знаю, кто из вас мог бы стать лучшим приором. – Он замолчал на время. – Но дело не в этом.
   «Что еще?» – недоумевал Филип. Что еще обсуждать, если не вопрос о том, кто может стать лучшим приором? Он посмотрел на присутствовавших. Милиус также был заинтригован, а по лицу Катберта пробежала легкая улыбка, словно ему было известно, что к чему.
   – Как и ты, – сказал Уолеран, – я озабочен тем, чтобы столь важные посты в нашей Церкви занимали энергичные и способные люди, независимо от возраста, и чтобы эти посты не передавались в качестве награды за долгую службу старикам, чья набожность гораздо выше, чем способность управлять.
   – Конечно, – поспешно кивнул Филип, считая эту лекцию не вполне уместной.
   – А посему вы трое и я должны действовать сообща.
   – Не понимаю, к чему ты клонишь, – заговорил Милиус.
   – А я понимаю, – заметил Катберт.
   Уолеран улыбнулся ему и вновь повернулся к Филипу.
   – Буду откровенным, – сказал он. – Сам епископ уже стар. Наступит день, когда он умрет и нам понадобится новый епископ, так же, как сегодня нам нужен новый приор. Монахи Кингсбриджа будут избирать его, ибо епископ Кингсбриджский одновременно является аббатом монастыря.
   Филип насупился. Все это к делу не относилось. Они выбирали приора, а не епископа.
   Но Уолеран продолжил:
   – Конечно, у монахов не будет полной свободы выбора, так как и у архиепископа, и у короля могут быть свои виды, но, в конце концов, именно монахи утверждают такое назначение. И когда придет время, вы трое сможете повлиять на это решение.
   Катберт кивал, словно его догадка подтвердилась, но и до Филипа начало доходить, о чем говорил архидиакон.
   – Ты хочешь, чтобы я сделал тебя приором Кингсбриджа. А я хочу, чтобы ты сделал меня епископом, – закончил Уолеран.
   Вот в чем дело!
   Не говоря ни слова, Филип смотрел на Уолерана. Все оказалось очень просто: архидиакон хотел заключить сделку.
   Филип был потрясен. Конечно, это не совсем то, что покупка или продажа духовного сана, но и здесь чувствовалось что-то неприятное, торгашеское.
   Он постарался трезво взглянуть на предложение Уолерана. Он станет приором! При этой мысли его сердце учащенно забилось. Ему не хотелось думать ни о чем другом.
   Возможно, в какой-то момент Уолеран сделается епископом. Какой из него выйдет епископ? Конечно же, весьма авторитетный. Похоже, у него нет серьезных недостатков. Возможно, он слишком по-светски, практично подходит к служению Господу, но тогда это же можно сказать и о Филипе. Однако Филип чувствовал, что, в отличие от него, Уолеран мог быть довольно жестоким, но он также чувствовал, что жестокость эта была вызвана решимостью архидиакона защищать и лелеять интересы Церкви.
   Кто еще мог бы претендовать на епископское кресло, когда епископ умрет? Вполне вероятно, Осберт. Случаи, когда, несмотря на официальное требование к священникам соблюдать обет безбрачия, духовный сан переходил от отца к сыну, были отнюдь не редки. Разумеется, будучи епископом, Осберт принесет Церкви гораздо больше вреда, чем в качестве приора. Поэтому стоило поддержать даже и худшего, чем Уолеран, кандидата, лишь бы быть уверенным, что Осберт не станет епископом.
   А другие претенденты? Бесполезно гадать. Возможно, пройдут годы, прежде чем старый епископ отойдет в лучший мир.
   – Мы не можем гарантировать, что ты будешь избран, – сказал Катберт Уолерану.
   – Я знаю, – отозвался тот. – Я только прошу, чтобы вы назвали меня кандидатом. Соответственно то же самое я предлагаю взамен.
   Катберт кивнул.
   – На это я согласен, – торжественно произнес он.
   – И я тоже, – сказал Милиус.
   Двое монахов и архидиакон посмотрели на Филипа. Терзаемый сомнениями, он колебался, понимая, что негоже так выбирать епископа, но сейчас в руках Уолерана находилась судьба монастыря. Может быть, неправильно выменивать одну церковную должность на другую – это не базар, – но если он откажется, Ремигиус станет приором, а Осберт – епископом!
   Однако разумные доводы сейчас казались слишком абстрактными. Он не мог устоять перед желанием стать приором, несмотря на все «за» и «против». Он вспомнил, как молился накануне Богу и как поведал ему о своем намерении бороться за это место. Сейчас он снова поднял к небесам глаза и в мыслях своих обратился к Всевышнему: «Но, Господи, если не желаешь ты, чтобы сие случилось, сделай неподвижным мой язык, и сомкни мои уста, и сдержи дыхание мое, и пусть онемею я».
   Затем он посмотрел на Уолерана и сказал:
   – Я согласен.

   Кровать приора имела гигантские размеры, в три раза шире любой из тех, на которых когда-либо приходилось спать Филипу. Деревянное ложе находилось на высоте в половину человеческого роста, а сверху лежал пуховый матрац. Чтобы уберечь спящего от сквозняков, кровать была задрапирована пологом, на котором терпеливыми руками набожных женщин были вышиты сцены из библейской жизни. Филип смотрел на ложе не без опаски. Даже то, что у приора была собственная спальня, казалось ему излишней расточительностью – сам он никогда не имел своей спальни, – а сегодня впервые будет спать один. Но такая кровать – это уж слишком. Он бы предпочел матрац, набитый соломой, как в общей опочивальне, а этой кровати место в больнице, где на ней смогли бы упокоить свои старые кости больные монахи. Правда, по-настоящему эта кровать предназначалась не для Филипа. Когда в монастыре остановится особо знатный гость – епископ, лорд или даже сам король, – он займет эту спальню, а приор найдет себе местечко где-нибудь еще. Так что избавиться от нее Филипу будет не с руки.
   – Сегодня ты выспишься наконец, – сказал Уолеран не без некоторой неприязни.
   – Надеюсь, что да, – с сомнением ответил Филип.
   Все произошло очень быстро. Там же, на кухне, Уолеран написал послание, в котором монахам приказывалось незамедлительно провести выборы, а кандидатом назывался Филип. Это послание он подписал именем епископа и скрепил его епископской печатью. Затем все четверо отправились в часовню.
   Как только Ремигиус их увидел, он понял, что борьба проиграна. Уолеран зачитал послание, а когда прозвучало имя Филипа, монахи радостно приветствовали его. У Ремигиуса хватило ума отказаться от голосования и признать свое поражение.
   И Филип стал приором.
   Конец службы Филип провел словно в бреду, а затем направился через лужайку к дому приора, располагавшемуся в юго-восточной части монастыря, дабы вступить во владение своей резиденцией.
   Увидев кровать, он понял, что жизнь его изменилась окончательно и бесповоротно. Теперь он стал другим, особенным, и от других монахов его многое отделяло. Он получил власть и привилегии. Но и ответственность. Он один должен был сделать так, чтобы эта маленькая монастырская община не просто смогла выжить, но начала процветать. Если они будут голодать, то по его вине; если предадутся пороку, ответственным за это будет он; если они опозорят святую Церковь, Бог спросит с него. Но Филип отдавал себе отчет, что сам и взвалил на себя это бремя и теперь должен его нести.
   Первым делом следовало собрать монахов в церкви и отслужить торжественную мессу. Был двенадцатый день Рождества, праздник Крещения Господня. На службу придут жители Кингсбриджа и множество народу из окрестных селений. Отремонтированный кафедральный собор с крепкой монашеской общиной и зрелищными богослужениями мог бы привлечь тысячу людей и даже больше. Даже сейчас сюда съедутся многие местные дворяне, так как служба – это еще и возможность встретиться с соседями, поговорить о делах.
   Но прежде Филипу нужно было поговорить с Уолераном.
   – Те сведения, что я тебе передал… – начал он, когда они остались одни. – О графе Ширинге…
   – Я не забыл, – кивнул архидиакон, – они могут оказаться поважнее, чем вопрос о том, кто станет приором или епископом. Граф Бартоломео уже прибыл в Англию. Завтра его ожидают в Ширинге.
   – И что ты собираешься делать? – с тревогой спросил Филип.
   – Попробую использовать сэра Перси Хамлея. Честно говоря, я надеюсь, что он будет сегодня в храме.
   – Слышал о нем, но никогда не видел.
   – Толстый лорд с безобразной женой и довольно привлекательным сыном. Жену-то ты не пропустишь – она как бельмо на глазу.
   – Почему ты думаешь, что они встанут на сторону короля Стефана?
   – Они страстно ненавидят графа Бартоломео.
   – За что?
   – Их сынок, Уильям, посватался к графской дочери, но она ему отказала, и свадьба расстроилась. Хамлеи чувствуют себя оскорбленными и готовы при малейшей возможности отплатить Бартоломео.
   Филип удовлетворенно кивнул. Он был рад, что его это больше не касалось, – у него хватало забот в Кингсбриджском монастыре. А мирскими делами пусть занимается Уолеран.
   Они вышли из дома и направились к церкви. Монахи уже ждали. Филип занял свое место во главе, и процессия двинулась.
   Наступил волнующий момент, когда он вошел в церковь под пение шедших за ним монахов. Он думал о том, что новое положение символизирует власть, данную ему, дабы творить добро, и душа его трепетала. Жаль, его не видел аббат Питер из Гуинедда – старик был бы за него горд.
   Он провел монахов на хоры. Особо торжественные мессы, такие, как эта, нередко служились самим епископом. Сегодня ее проведет архидиакон Уолеран. Как только Уолеран начал, Филип пробежал глазами по толпе прихожан, пытаясь отыскать семью, о которой ему рассказал архидиакон. В центральной части собора стояли около ста пятидесяти человек: те, что побогаче, в тяжелых зимних плащах и добротной кожаной обуви, а простые крестьяне в грубых куртках и валяной или деревянной обувке. Найти Хамлеев было проще простого. Они стояли в первых рядах, неподалеку от алтаря. Сначала Филип увидел леди Хамлей. Уолеран не преувеличивал – вид у нее был действительно отталкивающий. Несмотря на поднятый капюшон, можно было разглядеть большую часть ее лица, покрытого отвратительными фурункулами, которые она беспрестанно трогала своими нервными руками. Рядом с ней стоял грузный мужчина лет сорока – очевидно, Перси. Его одежда свидетельствовала, что этот человек весьма богат и обладает властью, хотя и не принадлежит к высшей аристократии. Их сын прислонился к одной из массивных колонн нефа. Это был статный молодой человек с ярко-желтыми волосами и узкими надменными глазами. Женитьба на дочери графа позволила бы Хамлеям перешагнуть черту, отделявшую мелкопоместное дворянство от знати. Ничего удивительного, что они пришли в ярость из-за несостоявшейся свадьбы.
   Филип вновь сосредоточился на службе. На его взгляд, Уолеран вел ее, быть может, чуть скорее, чем следовало. Филип вновь спросил себя, правильно ли поступил, согласившись поддержать кандидатуру Уолерана на пост нового епископа, когда нынешний умрет. Уолеран был человеком знающим, но, похоже, он недооценивал значения религиозных обрядов. Ведь процветание и могущество Церкви в конечном счете лишь средства для достижения главной цели – спасения человеческих душ. Однако Филип решил, что не стоит особенно беспокоиться по поводу Уолерана. Дело сделано, и – кто знает? – старый епископ, возможно, разрушит честолюбивые планы архидиакона и проживет еще лет двадцать.
   Прихожане вели себя шумно. Никто не знал слов богослужения, и лишь священники да монахи принимали в нем участие, остальные лишь подхватывали наиболее знакомые фразы да восклицали: «Аминь!» Одни в благоговейном молчании следили за службой, другие слонялись по храму, приветствуя друг друга и переговариваясь. «Это простые люди, – сказал себе Филип, – и ты должен что-то сделать, чтобы привлечь их внимание».
   Месса тем временем подошла к концу, и архидиакон Уолеран обратился к собравшимся:
   – Большинство из вас знает, что возлюбленный наш приор Кингсбриджский скончался. Его тело покоится здесь, в соборе, и будет погребено на монастырском кладбище сегодня вечером. Епископ и монахи избрали его преемника. Им стал брат Филип из Гуинедда.
   Он замолчал, и Филип поднялся, чтобы вывести процессию из храма. Но Уолеран вновь заговорил:
   – У меня есть для вас еще одно печальное известие.
   Удивленный Филип снова сел.
   – Я только что получил письмо, – продолжал Уолеран.
   Не получал он никаких писем. Это Филип знал точно, поскольку утро они провели вместе. Что на этот раз задумал хитрый архидиакон?
   – В этом письме говорится о потере, которая до глубины души вас огорчит. – Он снова сделал паузу.
   Кто-то умер, но кто? Видно, Уолеран знал об этом еще до своего приезда, но держал в секрете, а теперь притворился, будто только что получил известие. Но почему?
   Филип мог предположить только одно, и, если его подозрение верно, значит, Уолеран – человек гораздо более честолюбивый и вероломный, чем можно было вообразить. Неужели он обвел их вокруг пальца? Неужели Филип оказался простой пешкой в игре архидиакона?
   Заключительные слова Уолерана подтвердили эту догадку.
   – Горячо любимый епископ Кингсбриджский, – торжественно произнес он, – отошел в лучший мир.

Глава 3

I

   – И эта сучка там будет, – шипела мать Уильяма, – я в этом уверена.
   Уильям взглянул на маячивший вдали фасад Кингсбриджского собора со смешанным чувством страха и желания. Если леди Алина будет присутствовать на крещенской службе, всем им придется испытать болезненное смущение. Тем не менее его сердце учащенно забилось при мысли, что он снова ее увидит. Они рысью приближались к Кингсбриджу – Уильям и его отец на боевых конях, а мать на прекрасном жеребце.
   За ними ехали три рыцаря и три конюха. Все вместе они составляли внушительный и грозный отряд, и Уильяму было это приятно. Шедшие по дороге крестьяне отскакивали в сторону перед их могучими конями, а мать все продолжала кипятиться.
   – Всем известно, даже этим презренным рабам, – бубнила она сквозь слезы. – Они к тому же смеются над нами: «Когда невеста не невеста? Когда жених Уилька Хамлей!» Ну, выпорола я одного, не помогло. Добраться бы до этой суки! Я бы с нее с живой сняла шкуру и повесила на гвоздь, а саму ее бросила бы воронам.
   Уильяму не хотелось, чтобы она продолжала. Семья опозорена, по его вине, – так считала мать, – но он не желал, чтобы ему об этом напоминали.
   Они прогрохотали по расшатанному мосту и, хлестнув коней, устремились вверх по улице, ведущей к монастырю. Возле кладбища, к северу от собора, два-три десятка коней уже щипали редкую травку, но ни один не мог сравниться с конями Хамлеев. Подъехав к конюшне, они оставили своих красавцев на попечение монастырских конюхов.
   Затем они проследовали через лужайку в том же порядке, в каком ехали: Уильям и его отец по обе стороны от матери, за ними рыцари, а замыкали шествие стремянные. Люди перед ними расступались, но Уильям, видя, как они подталкивают друг друга локтями и кивают, был уверен, что они сплетничают по поводу несостоявшейся свадьбы. Он рискнул украдкой взглянуть на мать и по бешеному выражению глаз понял, что мысли ее заняты тем же самым.
   Они вошли в церковь.
   Уильям ненавидел церкви. Даже в солнечную погоду в них было холодно и сумрачно, а в темных углах и низких проходах стоял затхлый запах. Но что хуже всего, церкви навевали на него мысли об адских мучениях, а ада он боялся.
   Он окинул взглядом собравшихся. Вначале лица были едва различимы в полумраке, но через несколько минут глаза привыкли, однако Алины он не увидел. Они прошли боковым нефом, и он решил, что ее здесь нет. Уильям почувствовал одновременно облегчение и сожаление. И тут увидел ее, и его сердце замерло.
   Алина стояла в южной части нефа, неподалеку от алтаря, а рядом с ней находился неизвестный Уильяму рыцарь. Они были окружены стражниками и фрейлинами. Уильям увидел ее со спины, но он знал, что эта копна темных вьющихся волос могла принадлежать только ей. Она обернулась, и он смог разглядеть ее нежную щеку с ямочкой и гордый прямой нос. Ее почти черные глаза встретились с глазами Уильяма. Он затаил дыхание. Эти темные глаза – и без того большие – сделались еще больше, когда она увидела его. Он хотел было притвориться, будто не заметил ее, но не нашел в себе сил отвести взгляд. О, если бы она ему улыбнулась! Хотя бы незаметным движением уголков своих пухленьких губ – из вежливости, не более того. Он слегка наклонил голову – скорее кивнул, чем поклонился. Лицо Алины окаменело, и она отвернулась.
   Уильям поморщился, словно от боли. Он чувствовал себя собакой, которую пинком убрали прочь с дороги, и теперь ему захотелось забиться в угол, подальше от посторонних глаз. Он посмотрел по сторонам, желая убедиться, что никто не заметил, как они обменялись взглядами. Продвигаясь вместе с родителями вдоль прохода, он видел, как прихожане, подталкивая друг друга и перешептываясь, посматривают то на него, то на леди Алину, то снова на него. Он сделал над собой усилие, стараясь идти с высоко поднятой головой и притворяясь, будто никого не замечает. «Да как она смела так поступить с нами? – думал он. – Ведь мы одно из достойнейших семейств Южной Англии, а она заставила нас почувствовать себя ничтожествами». При этой мысли он пришел в бешенство, его так и подмывало вытащить меч и наброситься на кого-нибудь.
   Шериф Ширинга поздоровался с отцом Уильяма, и люди перестали обращать на них внимание, в поисках новых объектов для сплетен. Уильям все еще кипел. Молодые дворяне бесконечной вереницей подходили к Алине и раскланивались. Им она с готовностью улыбалась.
   Началась служба. «Почему все получилось из рук вон плохо?» – недоумевал Уильям. У графа Бартоломео был сын, который наследует его титул, поэтому единственное, что могла дать дочь, – возможность заключить выгодный союз. Алина в свои шестнадцать явно не была расположена коротать век в монастыре, значит, само собой разумелось, что она будет рада выйти замуж за богатого девятнадцатилетнего дворянина. В конце концов политические соображения могли заставить Бартоломео выдать дочь за жирного, страдающего подагрой сорокапятилетнего графа или лысого лорда лет шестидесяти.
   Посватавшись к дочери графа и получив согласие, Уильям и его родители растрезвонили об этом по всей округе. Знакомство Уильяма с невестой рассматривалось всеми как чистая формальность – кроме самой Алины.
   Вообще-то, они были знакомы. Он помнил ее озорной маленькой девочкой с курносым носиком и коротко стриженными непослушными волосами. Своенравная, упрямая, задиристая и бесстрашная Алина становилась заводилой в ребячьих играх, сама решала, во что играть и кто в какой команде, разнимала ссоры и вела счет. Уильям был очарован ею, хотя и завидовал ее преимуществу в играх и нередко перехватывал инициативу, пытаясь затеять потасовку, но надолго его не хватало, и в конце концов она снова брала игру в свои руки, заставляя его чувствовать себя одураченным, проигравшим, униженным, разозленным… и завороженным. Так случилось и на этот раз.
   После того как умерла ее мать, Алина много путешествовала с отцом, и Уильям встречал ее гораздо реже. Однако достаточно часто, чтобы заметить, что она превращается в восхитительную, неотразимую молодую девушку, и, когда ему сказали, что она станет его невестой, он почувствовал себя счастливым. Он был уверен в том, что, нравится он ей или нет, Алина выйдет за него, и продолжал искать встречи с ней, намереваясь сделать все возможное, чтобы дорога к алтарю была гладкой.
   Очевидно, она была девственница. У него же имелся интимный опыт. Некоторые девицы, из тех, что он окрутил, выглядели почти так же мило, как Алина. Но ни одна из них не имела благородного происхождения. Девицы не могли устоять, глядя на его прекрасные одежды и горячих коней, на то, как небрежно он тратил деньги на сладкое вино и ленты. И коли уж ему удавалось заманить какую в сарай, обычно она более или менее охотно ему отдавалась.
   С девушками Уильям обращался весьма бесцеремонно, поначалу делая вид, будто не испытывает к ним особого интереса. Но когда очутился наедине с Алиной, он не смог разыгрывать безразличие. На ней было ярко-голубое шелковое платье свободного покроя, и единственное, о чем он мог думать в тот момент, это о теле, что скрывалось под ним, теле, которое очень скоро сможет видеть обнаженным, когда ему заблагорассудится. Он застал ее за чтением книги. Это занятие было свойственно благородным светским дамам. Уильям спросил, что это за книга, пытаясь не думать о том, как под голубым шелком колышутся ее груди.
   – «Роман об Александре». Это о царе по имени Александр Великий, о том, как он завоевал дивные страны Востока, где на виноградных лозах растут драгоценные камни, а растения могут разговаривать.
   Уильям и представить себе не мог, что кому-то нравится тратить время на такие глупости, но промолчал. Он принялся рассказывать ей о своих лошадях, собаках и успехах в охоте, о состязаниях по борьбе и рыцарских поединках. Однако это не произвело на нее впечатления. Тогда он заговорил о доме, который строил для них его отец и, чтобы было легче подготовиться к тому времени, когда Алина станет управлять хозяйством, в общих чертах описал, каким ему видится их будущее жилище. Уильям чувствовал, что его слова все меньше привлекают ее внимание, хотя и не понимал, почему. Он подсел к ней как можно ближе и хотел было обнять ее, чтобы убедиться, действительно ли эти сиськи такие большие, какими он их воображал, но Алина отпрянула, прижав к себе руки и скрестив ноги, и бросила на него такой грозный взгляд, что он вынужден был оставить свою затею и утешиться мыслью, что скоро сможет делать с ней все, что захочет.
   Однако пока они находились вдвоем, Алина и виду не подала, что может передумать.
   – Мне кажется, мы не очень подходим друг другу, – спокойно сказала она, но он воспринял ее слова как проявление очаровательной скромности и заверил, что она-то очень ему подходит. Уильям не мог себе представить, что, едва он покинет дом, Алина ворвется к отцу и заявит, что ни за что на свете не выйдет за него замуж и лучше уйдет в монастырь, а если ее потащат к алтарю в цепях, супружеской клятвы от нее все равно не добьются. «Сука, – думал Уильям. – Ну и сука». Но в этих словах не было злобы, что звучала в словах матери. Он вовсе не хотел сдирать с живой Алины кожу, он мечтал лежать на ее горячем теле и целовать ее губы.
   Крещенская служба закончилась объявлением о кончине епископа. Уильям надеялся, что эта новость отодвинет на второй план разговоры о его несостоявшейся женитьбе. Процессия монахов покинула храм, и его своды наполнились шумом голосов направлявшихся к выходу прихожан. Многие из них были связаны с епископом не только духовно, но и материально – одни арендовали его земли, другие работали на него по найму, – и всех интересовало, кто станет его преемником и намерен ли этот преемник что-либо менять. Смерть господина всегда чревата неприятностями для находившихся под его властью людей.
   Следовавший за своими родителями Уильям был немало удивлен, увидев идущего им навстречу архидиакона Уолерана. Тот лавировал в толпе прихожан, словно большой черный пес в стаде пасущихся коров; и, подобно коровам, люди обеспокоенно поглядывали на него и спешили уступить дорогу. Он шел, делая вид, будто не замечает крестьян, местных же дворян удостаивая двумя-тремя словами. Подойдя к Хамлеям, Уолеран поздоровался с Перси и, не взглянув на Уильяма, заговорил с матерью:
   – Какой позор с этой свадьбой!
   Уильям вспыхнул. Разве этот дурак не понимает, что подобное соболезнование звучит неприлично?
   Мать не больше Уильяма была расположена говорить на эту тему.
   – Я не из тех, кто держит на других злобу, – сказала она.
   Уолеран пропустил ее слова мимо ушей.
   – Я узнал о графе Бартоломео кое-что такое, что может вас заинтересовать. – Он понизил голос, чтобы не быть услышанным посторонними, и Уильяму пришлось напрячь слух. – Похоже, граф не собирается изменять своей клятве покойному королю.
   – Бартоломео всегда был упрямым лицемером, – сказал Перси Хамлей.
   Уолеран поморщился. Он хотел, чтобы они слушали, а не комментировали.
   – Бартоломео и граф Роберт Глостер не признают короля Стефана, которого, как вам известно, поддерживают Церковь и лорды.
   Уильям не мог понять, почему архидиакона так волнует ссора при дворе. Эта же мысль занимала и его отца.
   – Но эти два графа не смогут ничего сделать, – вставил он.
   Однако мать Уильяма заинтересовалась словами Уолерана.
   – Да подожди ты! – зашипела она на мужа.
   – Мне известно, – проговорил архидиакон, – что они собираются поднять мятеж и посадить на трон Мод.
   Уильям не поверил своим ушам. Здесь, под сводами Кингсбриджского собора, своим тихим спокойным голосом Уолеран сделал страшное, безрассудное заявление, за которое могут повесить, неважно, правда это, или нет.
   Отец тоже до смерти перепугался, мать же задумчиво произнесла:
   – Роберт Глостер – единокровный брат Мод… В этом что-то есть.
   Как она могла столь невозмутимо рассуждать о таком страшном известии! Но мать была очень умной женщиной и почти никогда не ошибалась.
   – Тот, кто сумел бы избавить нас от графа Бартоломео и предотвратить бунт, – продолжал архидиакон, – заслужил бы вечную благодарность короля Стефана и святой матери Церкви.
   – В самом деле?! – изумился отец Уильяма, а мать понимающе кивнула.
   – Ожидается, что завтра Бартоломео вернется домой. – При этих словах Уолеран кого-то увидел и, еще раз взглянув на мать Уильяма, поспешно закончил: – Я думаю, вас, как никого другого, это должно заинтересовать.
   Он пошел прочь, а Уильям уставился ему вслед. Неужели это действительно все, что он хотел сказать?
   Родители Уильяма двинулись к выходу, и, последовав за ними, он вышел через массивную дверь на открытый воздух. Все трое молчали. Уильям уже вдоволь наслушался разговоров по поводу того, кто же станет королем, но, когда за три дня до Рождества в Вестминстерском аббатстве короновали Стефана, решил, что дело это уже окончательно решенное. Если Уолеран сказал правду, это не совсем так. Но почему он обратился именно к ним?
   Через лужайку семейство направилось к конюшне. Едва толпа осталась позади, отец взволнованно сказал:
   – Какой счастливый случай – тот человек, что нанес оскорбление нашей семье, уличен в государственной измене!
   Уильям не вполне понимал, почему это счастливый случай, однако мамаша, очевидно, что-то смекнула, в знак согласия кивнув головой.
   – Мы можем схватить его и повесить на первом же дереве, – продолжал отец.
   Об этом Уильям не подумал, но теперь и ему стало ясно. Если Бартоломео предатель, он заслуживает смерти.
   – Теперь-то мы отомстим! – воскликнул он. – И вместо наказания получим за это награду от самого короля! Хамлеи снова смогут держать головы высоко поднятыми и…
   – Глупцы, – с внезапной злобой прошипела мать. – Вы просто слепые, безмозглые идиоты. Собрались повесить Бартоломео на первом же дереве. Хотите, скажу, что будет потом?
   Они не ответили. Самое разумное – помалкивать, когда мать в таком настроении.
   – Роберт Глостер, – сказала она, – начнет отпираться, упадет на грудь королю Стефану и поклянется в любви и преданности, и на том все кончится, если не считать того, что вас обоих вздернут на виселице.
   Уильям задрожал. Перспектива быть повешенным приводила его в ужас. Такое только в дурном сне может присниться. Однако он понимал, что мать права: король вполне мог поверить – или притвориться, будто поверил, – что никто не осмеливался затевать против него мятеж, а для пущего правдоподобия, не задумываясь, принес бы в жертву парочку жизней.
   – Верно, – согласился отец. – Мы свяжем его по рукам и ногам и живехонького доставим королю в Винчестер, а там все расскажем и потребуем награду.
   – Ну почему ты такой дурак?! – презрительно воскликнула мать. Она была очень возбуждена. – Разве архидиакон Уолеран не хотел бы притащить связанного изменника к королю? Разве он не хотел бы сам получить награду? Или ты не знаешь, что он спит и видит, как стать епископом Кингсбриджским? Почему он предоставил тебе честь арестовать изменника? Почему предпочел встретиться с нами в церкви, как будто случайно, вместо того чтобы приехать к нам домой? Почему наша беседа была такой краткой и неопределенной?
   Она сделала паузу, словно ожидая ответа, но и Уильям, и его отец знали, что в ответе она не нуждалась. Уильям вспомнил, что священники предпочитают держаться подальше от кровопролития, и, возможно, поэтому Уолеран не хочет участвовать в аресте Бартоломео, но подумав немного, пришел к выводу, что едва ли Уолерана можно заподозрить в подобной щепетильности.
   – Я отвечу вам, – продолжала мать. – Он не уверен, что Бартоломео – предатель. Его сведения ненадежны. Не знаю уж, откуда он их взял – подслушал разговор пьяных, или перехватил письмо, содержавшее намеки на готовящийся заговор, или ему донес кто-то, кому он не больно верит. Как бы то ни было, он не горит желанием подставлять собственную шею. И не станет открыто обвинять графа Бартоломео в предательстве, не будучи уверен, что это не окажется пустым вымыслом и его не обвинят в клевете. Уолеран хочет, чтобы рисковали другие, сделав за него грязную работу, а уж потом, если измену удастся доказать, он будет тут как тут и не упустит случая присвоить себе основную часть заслуг. А если окажется, что Бартоломео невиновен, Уолеран никогда не сознается в том, что сказал нам о его измене.
   Теперь, когда мать разложила ситуацию по полочкам, все стало ясно. Без нее Уильям и его отец непременно попались бы на удочку Уолерана. Они с готовностью бросились бы исполнять волю архидиакона, рискуя собственной шкурой. На политические махинации у мамаши был острый нюх.
   – Ты хочешь сказать, что нам следует забыть об этом? – спросил отец.
   – Конечно нет. – Глазки ее блеснули. – Несмотря ни на что, у нас есть шанс уничтожить наших обидчиков. – Слуга держал ее жеребца наготове. Мать взяла у него повод и взмахом руки велела убираться прочь. Задумчиво поглаживая шею грациозного животного, понизив голос, она продолжала: – Нам нужны доказательства заговора, чтобы уже никто не смог усомниться в них, когда мы выдвинем обвинение. Добыть эти доказательства надо по-тихому, незаметно. Вот тогда мы сможем схватить графа Бартоломео и доставить к королю. Припертый к стене фактами, он во всем признается и станет молить о пощаде. Ну а мы потребуем себе награду.
   – И скажем, что Уолеран тут ни при чем, – добавил отец.
   Мамаша покачала головой.
   – Пусть и он получит свою долю славы и свою награду. Зато архидиакон будет нашим должником. Это нам на руку.
   – Ну а как раздобыть доказательства? – засуетился Перси.
   – Надо найти способ разнюхать обстановку вокруг графского замка, – нахмурив брови, сказала мать. – Дело это непростое. Никто не поверит, что мы приехали с дружеским визитом, – ведь всем известно, как нам ненавистен Бартоломео.
   Уильяму в голову пришла мысль.
   – Я мог бы поехать, – предложил он.
   Родители были удивлены.
   – Думаю, – проговорила мать, – ты действительно вызовешь меньше подозрений, чем твой отец. Но под каким предлогом ты собираешься ехать?
   Об этом Уильям уже подумал.
   – Я мог бы повидать Алину. – При мысли об этой девушке сердце его забилось сильнее. – Я мог бы попросить ее пересмотреть свое решение. В конце концов, она даже не знает меня по-настоящему. После нашей встречи она составила обо мне неправильное представление. Я мог бы стать для нее хорошим мужем. Возможно, она хочет, чтобы ее поуговаривали. – Он постарался изобразить на лице циничную улыбку, чтобы родители не догадались, что он вполне серьезен.
   – Отличный повод, – одобрила мать. Она пристально посмотрела на Уильяма. – Клянусь Богом, мальчик, кажется, унаследовал от своей мамочки немножко ума.

   Когда на следующий день после Крещения Уильям отправился к замку Бартоломео, впервые за последние месяцы он был бодр и воодушевлен. Стояло холодное ясное утро. Северный ветер обжигал уши, а под копытами боевого коня хрустела замерзшая трава. Поверх алой туники на нем был серый плащ из прекрасной фландрской ткани, отделанный кроличьим мехом.
   Он ехал в сопровождении своего слуги Уолтера. Когда Уильяму исполнилось двенадцать, Уолтер начал обучать его боевым искусствам: верховой езде, охоте, фехтованию и борьбе. Теперь Уолтер стал его слугой, товарищем и телохранителем. Это был громадный верзила лет на девять-десять старше Уильяма, еще достаточно молодой, чтобы участвовать в попойках и бегать за девками, но уже вполне рассудительный, чтобы в случае необходимости уберечь хозяина от неприятностей. Короче, он был ближайшим другом Уильяма.
   Предвкушение новой встречи с Алиной странным образом возбудило Уильяма, хотя он прекрасно понимал, что ему придется еще раз получить отказ и выслушать оскорбления. Мимолетная встреча в Кингсбриджском соборе, когда удалось заглянуть в ее черные-пречерные глаза, вновь зажгла в нем желание. Ему не терпелось заговорить с ней, подойти ближе, увидеть, как она встряхивает копной своих вьющихся волос, как трепещет под платьем ее тело.
   В то же время возможность отомстить обострила его ненависть. Волнение охватывало Уильяма при мысли о том, что, может быть, теперь ему удастся смыть позор и унижение, лежащие на нем и его семье.
   Жаль только, что у него не было четкого плана действий. Он пребывал в абсолютной уверенности, что сможет выяснить, насколько достоверно все то, о чем поведал им Уолеран, так как в замке обязательно должны быть какие-то признаки приготовления к войне – оседланные кони, вычищенное оружие, припасенная провизия, – даже если все это будет выдаваться за что-либо еще, например, за сборы в дальнее путешествие. Однако убедиться в существовании заговора – это вовсе не то же самое, что найти его доказательства. А что может послужить таким доказательством, Уильям не знал. Он решил смотреть во все глаза и надеяться, что какие-нибудь улики появятся сами собой. И все же он очень беспокоился, что возможность отомстить в конце концов выскользнет из его рук.
   Подъезжая, он все больше чувствовал напряжение. А могут ли его вообще не пустить в замок? Уильям чуть было не пришел в отчаяние, но тут осознал, что это едва ли возможно: замок в значительной мере являлся общественным местом, и закрыть его ворота было бы для графа равносильно объявлению о приближении вражеской армии.
   Граф Бартоломео жил в нескольких милях от города Ширинга. Городской замок занимал шериф графства, а у Бартоломео имелся свой собственный, вокруг стен которого выросла небольшая деревенька, известная под названием Графский замок, Эрлскастл. Уильям прежде здесь бывал, но сегодня смотрел на замок глазами захватчика.
   Он увидел широкий и глубокий ров, имеющий форму цифры «8», причем верхний круг этой «восьмерки» был меньше нижнего. Вырытая из рва земля образовывала валы, насыпанные вдоль внутренних берегов.
   У основания «восьмерки» через ров был перекинут мост, а земляной вал разрывался – здесь находился вход в нижний круг. Единственный вход. Попасть в верхний круг можно было только пройдя через круг нижний и перебравшись через еще один мост, соединявший оба круга. Там-то и располагался дворец графа.
   Когда Уильям и Уолтер ехали через окружавшее замок поле, они видели множество входивших и выходивших людей. Двое воинов на быстроногих конях переехали через мост и помчались в противоположных направлениях, а группа из четырех верховых въехала в замок перед самым носом Уильяма и его слуги.
   От внимания молодого Хамлея не ускользнуло, что последняя секция моста могла подниматься из массивной сторожевой башни, которая служила входом в замок. Вдоль земляного вала на равных расстояниях располагались надежные башни, так что в случае нападения пространство между ними легко простреливалось обороняющимися лучниками. Уильям мрачно подумал: чтобы штурмом овладеть замком, потребуется много времени и крови, да и не собрать Хамлеям достаточное для такого дела войско.
   Но теперь замок был открыт. Уильям назвал караульному свое имя и без дальнейших расспросов был пропущен. Внутри нижнего круга «восьмерки», спрятавшись от внешнего мира за земляными стенами, находились обычные хозяйственные постройки: конюшни, кухни, мастерские ремесленников, внутренняя башня и часовня.
   Конюхи, оруженосцы, слуги и служанки – все суетились, разговаривая во весь голос, приветствуя друг друга, отпуская шуточки. Ничего не подозревающему человеку всеобщее возбуждение и беготня могли показаться обычной реакцией челяди на возвращение хозяина, но Уильям видел в этом нечто большее.
   Он оставил Уолтера с конями, а сам прошел через двор, где, напротив сторожевой башни, был еще один мост. Там его снова остановил караульный. На этот раз его спросили, по какому делу он явился.
   – Я пришел повидать леди Алину, – сказал Уильям.
   Стражник его не признал, но, оглядев с головы до ног, обратил внимание на дорогой плащ и алую тунику и решил, что это очередной поклонник.
   – Ты сможешь найти молодую госпожу в большом зале, – ухмыльнулся он.
   В центре двора стояло квадратное трехэтажное здание с толстыми стенами. Это и был дворец. Как обычно, первый этаж занимали подсобные помещения. Большой зал находился на втором этаже. В него вела внешняя деревянная лестница, которую в случае необходимости можно было поднять. На верхнем этаже, очевидно, были расположены графские покои. Там будет последнее укрытие Бартоломео, когда Хамлеи придут за ним.
   Вся внутренняя территория замка представляла собой целый набор всевозможных препятствий для неприятеля. Конечно, это производило впечатление, но сейчас, когда Уильям старался понять, каким образом можно эти преграды одолеть, он легко разгадывал те или иные ухищрения. Даже если нападающие овладеют мостом и переправятся через ров, им предстоит прорваться через еще один мост и сторожевую башню и уж затем штурмовать этот надежно укрепленный дворец. Каким-то образом надо будет попасть на второй этаж – предположим, с собственной лестницей, – и даже тогда, по всей вероятности, придется выдержать еще один бой, чтобы из зала добраться до графских покоев. Этот замок можно взять только хитростью – к такому выводу пришел Уильям и стал так и сяк прикидывать разные варианты.
   Поднявшись по ступенькам, он вошел в зал, полный людей, но графа среди них не было. В дальнем левом углу виднелась лестница, ведшая наверх, а возле нее сидели пятнадцать или двадцать рыцарей и воинов, которые тихо переговаривались. Это выглядело необычно, так как рыцари и воины представляли разные общественные сословия. Рыцарями были землевладельцы, жившие за счет доходов от сдачи в аренду земли, в то время как воинам платили деньги за службу. Эти люди сближались только тогда, когда в воздухе пахло войной.
   Некоторых Уильям знал: вот Жильбер Кэтфейс, старый вояка со старомодной бородой и длиннющими бакенбардами, еще крепкий, хотя ему было уже за сорок; вот Ральф из Лайма, любитель принарядиться, одетый сегодня в голубой плащ с красной шелковой подкладкой; вот Джек Фитц Гильом, уже рыцарь, хотя едва ли старше Уильяма, и некоторые другие, чьи лица казались знакомыми. Уильям кивнул им, но на это не обратили внимания – его знали, но он был слишком молод, чтобы относиться к нему всерьез.
   Он стал оглядывать зал и увидел Алину.
   Сегодня она выглядела иначе. Вчера в соборе на ней была одежда из шелковых, шерстяных и льняных тканей, ее украшали кольца и ленты, на ногах – остроносые ботиночки. Сегодня она – в короткой тунике, какие обычно носят крестьянки или дети, а на ногах нет даже сандалий. Алина сидела на скамье, сосредоточившись над игральной доской, на которой лежали разноцветные фишки. Приподняв тунику, она положила ногу на ногу, открыв колени, и, нахмурившись, сморщила носик. Вчера Алина была ужасно важная, сегодня превратилась в беззащитного ребенка, и Уильям находил ее еще более привлекательной. Неожиданно он почувствовал себя уязвленным, что это дитя смогло причинить ему столько неприятностей, и он мучительно искал возможность продемонстрировать ей свое превосходство. Это было чувство, похожее на страсть.
   Она играла с юношей года на три моложе ее. Он никак не мог усидеть на месте, не испытывая энтузиазма от своего занятия. Уильям заметил у игравших семейное сходство. Действительно, мальчишка был похож на Алину, какую с детства помнил Уильям, с курносым носом и коротко остриженными волосами. Кажется, это ее младший брат Ричард, графский наследник.
   Уильям подошел ближе. Ричард мельком взглянул на него и снова уставился на доску. Алина вся погрузилась в игру. Доска, за которой они играли, по форме напоминала крест и была разделена на квадраты разных цветов. На ней стояли фишки из слоновой кости, черные и белые. Похожа на разновидность игры в «девять камешков» и, возможно, привезена из Нормандии отцом в подарок детям. Но Уильяма интересовала только Алина. Когда она склонилась над доской, ворот ее туники оттопырился, и он увидел ее груди. Они оказались именно такими, какими он их себе представлял. У него пересохло во рту.
   Ричард сделал ход.
   – Нет, – сказала Алина, – так нельзя.
   – Почему нельзя? – разозлился мальчишка.
   – Потому что не по правилам, глупый.
   – А мне наплевать на правила! – капризно заявил Ричард.
   – Ты обязан их соблюдать! – вспыхнула Алина.
   – Почему это?
   – Потому!
   – А я не хочу, – сказал он и смахнул доску на пол. Фишки полетели в разные стороны.
   Рванувшись с быстротой молнии, Алина влепила ему пощечину. Он вскрикнул. Его гордость была уязвлена столь же сильно, сколь жарко горела щека.
   – Ты… – Он подбирал слова. – Ты чертова потаскуха! – заорал он и, повернувшись, бросился прочь, но не успел пробежать и трех шагов, как врезался в Уильяма.
   Тот одной рукой подхватил его и приподнял.
   – Смотри, чтобы священник не услышал, какими словами ты называешь свою сестру.
   – Больно! – завизжал извивающийся Ричард. – Отпусти!
   Уильям еще некоторое время подержал его на весу. Ричард перестал сопротивляться и расплакался. Уильям опустил его на пол, и он убежал, обливаясь слезами.
   Алина, широко раскрыв глаза, смотрела на Уильяма – игра забыта, брови от удивления поползли вверх.
   – Почему ты здесь? – Ее голос прозвучал тихо и ровно, голос умудренного жизнью человека.
   Уильям уселся на скамью, чувствуя удовлетворение оттого, что так по-хозяйски разделался с Ричардом.
   – Пришел повидать тебя, – сказал он.
   Ее лицо выражало недоверие.
   – Зачем?
   Уильям устроился так, чтобы можно было наблюдать за лестницей. Он увидел спускавшегося в зал человека лет сорока, одетого как старший слуга – круглая шапочка, короткая туника из дорогой ткани. Слуга сделал кому-то знак рукой, и рыцарь, а за ним воин пошли наверх. Уильям снова взглянул на Алину:
   – Хочу поговорить с тобой.
   – О чем?
   – О нас с тобой. – Через ее плечо он увидел, что слуга приближается к ним. В походке этого мужчины было что-то женское. В одной руке он держал конической формы кусок сахара грязно-коричневого цвета, в другой – скрученный корень, похожий на имбирь. Без сомнения, это был управляющий, который взял драгоценные приправы, хранившиеся в графских покоях в запертом на замок шкафу, и теперь нес их повару: сахар, чтобы, по всей вероятности, подсластить пирог из диких яблок, и имбирь, чтобы придать аромат миногам.
   Алина проследила за взглядом Уильяма.
   – А, Мэттью, привет.
   Управляющий улыбнулся и отколол для нее кусочек сахара. Уильям увидел, что Мэттью обожает свою госпожу. Должно быть, что-то в ее поведении насторожило управляющего, улыбка исчезла, он нахмурил брови и мягко спросил:
   – Все в порядке?
   – Да, благодарю.
   Мэттью взглянул на Уильяма, и на его лице отразилось удивление.
   – Молодой Уильям Хамлей, не так ли?
   Уильям смутился оттого, что слуга его узнал, но иначе и быть не могло.
   – Прибереги свой сахар детям, – проворчал он, хотя сахара ему никто и не предлагал. – Это не для меня.
   – Хорошо, господин. – Взгляд Мэттью говорил, что он не собирался связываться с сынком из местных дворян. Он повернулся к Алине: – Твой отец привез чудесного шелка. Потом покажу.
   – Спасибо, – кивнула она.
   Мэттью ушел.
   – Женоподобный дурак, – зло сказал Уильям.
   – Почему ты с ним так груб?
   – Я не позволяю слугам называть меня «молодой Уильям». – Он с досадой понял, что выбрал не лучшее начало беседы с дамой, которую намеревался уговорить стать его женой. Надо быть обаятельным. Улыбнувшись, он добавил: – Если бы ты была моей женой, слуги называли бы тебя «леди».
   – Ты пришел сюда, чтобы говорить о женитьбе? – спросила Алина, и Уильям заметил, что в ее голосе прозвучало недоверие.
   – Ты ведь меня совсем не знаешь, – возразил он, повысив голос и с отчаянием сознавая, что не может спокойно вести беседу. Ведь он собирался немножко поболтать, а уж затем приступить к главному, но она оказалась столь пряма и откровенна, что он был вынужден сразу выложить причину своего прихода. – У тебя сложилось неверное представление обо мне. Уж не знаю, чем я так не угодил во время нашей прошлой встречи, за что ты меня невзлюбила, но, какие бы ни были причины, твои выводы слишком поспешны.
   Глядя в сторону, Алина обдумывала свой ответ. Уильям увидел, как позади нее в зале показались спустившиеся из графских покоев рыцарь с воином и с озадаченным видом поспешили к выходу. Через минуту вниз сошел одетый в церковные одежды человек – очевидно, секретарь графа – и кого-то поманил. Два рыцаря, поднявшись, пошли наверх. Одним из них был Ральф из Лайма, полыхавший алой подкладкой своего плаща, другим – человек постарше, лысый. Стало ясно, что ожидавшие в зале приглашены на аудиенцию к графу. Но зачем?
   – И это теперь? – говорила Алина. Она старалась сдержать себя. Возможно, ее переполнял гнев, но у Уильяма возникло мерзкое ощущение, что ей просто смешно. – После всех этих неприятностей, и злобы, и скандала, когда наконец все стало успокаиваться, ты говоришь, что я совершила ошибку?
   Уильям понял, что надеяться не на что.
   – Успокаиваться?! Да все только об этом и говорят, моя мать все еще в бешенстве, а, появляясь на людях, втягивает голову в плечи! – яростно закричал он. – Для нас все осталось по-прежнему.
   – Может, хватит о репутации семьи?
   В ее голосе прозвучала угроза, но Уильям не придал этому значения. Он вдруг понял, зачем граф вызвал всех этих людей: рассылает гонцов с посланиями.
   – О репутации семьи? – рассеянно переспросил он. – А, да.
   – Я знаю, мне следовало подумать и о репутации, и о семейных связях, и о прочих вещах, – сказала Алина. – Но это не главное, когда речь идет о замужестве. – На мгновение она задумалась, затем решилась. – Может, стоит рассказать тебе о моей матери. Она ненавидела отца. Он вовсе не плохой человек, более того – он великий человек, и я люблю его, но он ужасно черствый и требовательный и никогда не понимал маму. По натуре она была веселой и беззаботной, любила смеяться, болтать, слушать музыку, а он сделал ее несчастной. – Уильяму показалось, что на глаза у нее навернулись слезы, но мысли его были заняты графскими посланцами. – Поэтому она и умерла – именно потому, что он не позволил бы ей быть счастливой. Я это знаю. И отец тоже знает. И он обещал, что никогда не выдаст меня замуж за нелюбимого человека. Теперь понимаешь?
   «Эти послания – приказы, – размышлял Уильям. – Приказы дружкам и союзникам графа быть готовыми к битве. А гонцы – доказательство того, что моя догадка верна».
   Пристальный взгляд Алины заставил его встрепенуться.
   – Замуж за нелюбимого человека? – повторил он ее последние слова. – Но разве я совсем тебе не нравлюсь?
   В ее глазах вспыхнул гнев.
   – Да ты не слушал меня! – возмущенно воскликнула она. – Ты такой эгоист, что и на минуту не способен проникнуться сочувствием к другому. Что ты делал, когда пришел сюда в прошлый раз? Ты только и болтал о собственной персоне и даже не задал мне ни единого вопроса!
   Она перешла на крик, а когда остановилась, Уильям заметил, что собравшиеся в зале прекратили разговоры и уставились на них. Он почувствовал себя неловко.
   – Не так громко, – произнес он.
   – Ты хочешь знать, почему я не люблю тебя? – продолжала она, не обращая внимания на его замечание. – Хорошо, я скажу. Я не люблю тебя, потому что ты грубый и невоспитанный. Я не люблю тебя, потому что ты с трудом читаешь. Я не люблю тебя, потому что тебя интересуют только твои собаки, твои лошади и твоя особа.
   Жильбер Кэтфейс и Джек Фитц Гильом захохотали. Уильяма бросило в жар. Эти мужланы смеялись над ним, сыном лорда Перси Хамлея. Он встал.
   – Хватит уже! – махнул он рукой, пытаясь остановить Алину.
   Но было поздно.
   – Я не люблю тебя, потому что ты самовлюбленный, угрюмый и тупой! – вопила она. Теперь уже смеялись все. – Я тебя не люблю. Я тебя презираю, ненавижу, и ты мне противен. Вот поэтому я не выйду за тебя никогда!
   Рыцари наградили ее одобрительными возгласами. Уильям весь сжался. Их смех заставил его почувствовать себя слабым и беспомощным, как в детстве, когда он вечно всего пугался. Он повернулся и, стараясь справиться с выражением лица, под громкий смех собравшихся быстро пошел к выходу. Добравшись наконец до двери, он распахнул ее и, зацепившись ногой за порог, вывалился наружу. С грохотом захлопнув за собой дверь, он помчался вниз по лестнице. Его душил стыд, и всю дорогу, пока шел до ворот, ему слышался этот издевательский смех.

   На расстоянии около мили от Эрлскастла дорогу на Ширинг пересекал тракт. У этого перекрестка путник мог повернуть либо на север – в Глостер, к уэльсской границе, либо на юг – в Винчестер, к побережью. Уильям и Уолтер повернули на юг.
   Обида Уильяма вылилась в ярость. Он был готов ударить Алину, а рыцарей просто прикончить. С каким удовольствием он вогнал бы свой меч в каждый смеющийся рот, а потом бы еще и протолкнул – дальше, в глотку! В голове его уже созрел план, как отомстить за себя хотя бы одному из них. А если получится, он еще и добудет требуемое доказательство. Это давало и утешение.
   Прежде всего надо схватить графского гонца. Когда дорога пошла лесом, Уильям спешился и повел коня на поводу. Уолтер молча ехал следом, не решаясь заговорить. Дорога сузилась, Уильям остановился и повернулся к Уолтеру.
   – Кто лучше владеет ножом, ты или я?
   – В ближнем бою сильнее я, – осторожно ответил слуга. – А метаешь точнее ты, милорд. – Когда у Уильяма было скверное настроение, все называли его милордом.
   – Ты сможешь сбить с ног несущегося коня? – продолжал Уильям.
   – Если у меня будет хорошая крепкая жердь, то да.
   – Тогда выбери небольшое дерево, выдерни его и обломай ветки. Вот и будет у тебя крепкая жердь.
   Уолтер отправился выполнять приказание.
   Уильям провел коней через заросли к небольшой поляне на приличном расстоянии от дороги и там привязал, затем расседлал и запасся веревками и ремнями от сбруи достаточной длины, чтобы хватило связать человека по рукам и ногам. Его план не был обдуман до мелочей, но и времени для этого не оставалось, и приходилось лишь надеяться на удачу.
   На обратном пути к дороге он подобрал обломок ветви старого дуба, сухой и тяжелый, который можно использовать как дубину.
   Уолтер уже ждал его, жердь была готова. Уильям указал место, где должен спрятаться слуга, за толстым стволом бука у дороги.
   – Смотри, не брось жердь раньше времени, а то конь успеет перепрыгнуть, – предупредил он. – Но и не прозевай – если зацепишь только за задние ноги, конь не свалится. И постарайся вогнать конец в землю – так надежнее.
   – Мне уже случалось видеть, как это делается, – кивнул Уолтер.
   Уильям вернулся ярдов на тридцать назад по дороге. Его задачей будет заставить коня понести, чтобы он уже не смог увернуться от жерди Уолтера. Притаившись у самого края леса, он присел и стал ждать. Рано или поздно один из гонцов графа Бартоломео должен здесь проехать. Уильям надеялся, что ждать придется недолго. У него не было уверенности, что план сработает, и ему не терпелось побыстрее осуществить его.
   «Когда рыцари смеялись надо мной, они и понятия не имели, что я за ними шпионил, – думал он. – Но очень скоро один из них это поймет. И горько пожалеет, что смеялся, вместо того чтобы упасть на колени и целовать мне ноги. Он примется рыдать, и просить, и умолять, чтобы я простил его, а я-то уж постараюсь, чтобы раны получились особенно болезненными».
   Но не только мысль о расправе утешала его. Если все получится, это может привести к падению графа Бартоломео и возвышению Хамлеев. Тогда уж те, кто хихикал по поводу несостоявшейся свадьбы, задрожат от страха, а кое-кому будет и похуже.
   Падение Бартоломео решит участь Алины, и эта мысль доставляла Уильяму особое удовольствие. Ей придется расстаться со своим высокомерием, когда отца вздернут как изменника. И если она так любит шелка и сахар, то, чтобы получить их, ей придется выйти за Уильяма. Он вообразил ее – робкая и кающаяся, вот она несет ему из кухни горячий пирог, глядя на него снизу вверх своими огромными черными глазами, готовая услужить ему, надеющаяся на ласку, с чуть приоткрытым нежным ртом, жаждущим поцелуев…
   Полет его фантазии прервал топот копыт, ударявшихся о скованную зимними холодами дорожную грязь. Он вытащил нож и взвесил его в руке, приноравливаясь к тяжести и пропорциям клинка. Острие было заточено с обеих сторон, дабы легко входило в плоть. Уильям встал, прижался спиной к дереву, за которым прятался, и, держа нож за лезвие, чуть дыша, стал ждать. Нервы были на пределе. Он боялся, что может промахнуться, или конь устоит на ногах, или всадник удачным ударом убьет Уолтера, и ему придется драться в одиночку…
   В приближавшемся топоте что-то все больше настораживало Уильяма. Он увидел, как, озабоченно нахмурив брови, смотрит на него Уолтер – он тоже услышал. И тут Уильям понял, в чем дело. Конь был не один. Надо быстро принять решение. Нападать на двоих? Но он не собирался вести честный бой. Уильям решил пропустить всадников и дождаться одинокого гонца. Жаль, конечно, но в этой ситуации разумнее поступить именно так. Он сделал Уолтеру знак, тот кивнул и исчез в зарослях.
   Через мгновение показались всадники. Уильям увидел, как вспыхивает огненно-красный шелк – Ральф из Лайма, а за ним его лысый товарищ. Они рысью пролетели мимо и скрылись из виду.
   Напряжение спало, и Уильям рад был удостовериться, что граф действительно рассылает гонцов. Однако теперь он начал беспокоиться, вдруг все они будут теперь разъезжать парами. Это было бы вполне естественной предосторожностью. Но, с другой стороны, Бартоломео необходимо отправить много писем, а число людей, имевшихся в его распоряжении, было ограничено, и ему могло показаться излишней роскошью использовать двух рыцарей для доставки одного письма. Более того, рыцари – люди отчаянные, они определенно способны дать разбойникам жестокий бой, от которого, правда, немного проку, ибо красть у рыцарей нечего, если не считать меча, который не так просто продать без лишних расспросов, да коня, которого чаще всего калечат во время нападения. Пожалуй, рыцарь мог чувствовать себя в лесу в большей безопасности, чем кто-либо другой.
   Уильям рукояткой кинжала почесал затылок. Все может быть.
   Он снова уселся и стал ждать. В лесу было тихо. Выглянуло слабое зимнее солнце, пробиваясь своими дрожащими лучами сквозь густые кроны, и снова спряталось. Желудок Уильяма напомнил ему, что он еще не обедал. Совсем рядом дорогу перебежал олень, не подозревавший, что за ним наблюдает голодный человек. Уильям уже терял терпение.
   Если в следующий раз гонцов тоже будет двое, решил Уильям, придется на них напасть. Рискованно, но его преимущество заключалось во внезапности, и еще у него был Уолтер, в драке просто дьявол. А кроме того, возможно, это его последний шанс. Он понимал, что его могут убить, но это лучше, чем жить в постоянном унижении. В конце концов, умереть в бою – достойный финал любой жизни.
   Но лучше всего, думал Уильям, если бы появилась Алина, в полном одиночестве, верхом на белой лошади. Уж она бы у них грохнулась и – руки-ноги в синяках – покатилась в ежевику. Колючки до крови разодрали бы ее нежную кожу, а Уильям бы набросился на нее и прижал к земле. Ох уж и поиздевался бы он над ней!
   Он в подробностях воображал ее раны, представлял, как будет вздыматься ее грудь, когда он будет сидеть на ней, и какой непередаваемый ужас застынет на ее лице, когда она поймет, что целиком в его власти… Но тут он снова услышал топот копыт.
   И на этот раз всадник был один.
   Уильям выпрямился, достал нож, прислонился к дереву и прислушался.
   Это был добрый, быстроногий конь, не боевой, но вполне приличный. Он нес на себе не слишком тяжелого всадника без доспехов, и приближался ровной, размеренной рысью. Уильям взглянул на Уолтера и кивнул: вот оно, доказательство. Затем поднял правую руку, в которой держал за лезвие нож.
   Вдали заржал конь Уильяма.
   Несмотря на легкую дробь копыт приближавшегося коня, ржание было отчетливо слышно в тихом лесу. Рысак замедлил бег. Всадник крикнул: «Тпру!» – и перевел его на шаг. Уильям, затаив дыхание, проклинал все на свете. Теперь гонец будет начеку, что сильно усложнит дело. Но было уже поздно, и Хамлею-младшему оставалось лишь пожалеть, что он не отвел своего коня подальше.
   Рысак, на котором сидел графский посланник, шел шагом, и Уильям не мог определить, как велико оставшееся между ними расстояние. Все получалось не так, как надо. Трудно было подавить искушение высунуться из-за дерева. Он напрягся и изо всех сил вслушивался. Внезапно совсем рядом раздался конский храп, и в ярде от места, где стоял Уильям, появился конь. Заметив незнакомого человека, животное отпрянуло, а хозяин удивленно вскрикнул.
   Уильям выругался: конь мог с испугу понести не в ту сторону. Он нырнул обратно и, обойдя дерево, выскочил с другой стороны, сзади, с занесенной для броска рукой. Мельком взглянув на бородатого всадника, который, нахмурив брови, натягивал поводья, Уильям увидел старого вояку Жильбера Кэтфейса. Уильям метнул нож.
   Бросок получился отменный. Острие ножа вонзилось в крестец животного и на дюйм, а то и глубже вошло в плоть. Конь подскочил и, прежде чем Жильбер успел среагировать, рванул бешеным галопом прямо в засаду к Уолтеру.
   Уильям побежал следом. В мгновение ока конь пролетел расстояние до того места, где засел слуга. Жильбер изо всех сил старался удержаться в седле. Они поравнялись с Уолтером. «Ну же, Уолтер, давай!» – подумал Уильям.
   Уолтер отлично все рассчитал, и Уильям даже не заметил вылетевшую из-за дерева жердь. Он только увидел, как передние ноги коня подкосились, словно силы неожиданно его оставили. Затем задние и передние ноги перепутались, голова опустилась, зад приподнялся, и бедное животное тяжело рухнуло на землю.
   Жильбер вылетел из седла. Бежавший за ним Уильям резко остановился подле лежавшего поперек дороги коня.
   Приземлился Жильбер удачно. Он перевернулся через голову и встал на колени. Уильям испугался, что тот может вскочить и убежать. Но в этот момент из зарослей выскочил Уолтер, который, бросившись вперед, накинулся на Жильбера сбоку и вместе с ним покатился по земле.
   Но очень скоро им удалось обрести равновесие, и Уильям увидел, как в руке у встающего на ноги Жильбера блеснул клинок. Он перепрыгнул через коня и, когда Жильбер уже поднял кинжал, что было сил ударил его дубиной. Удар пришелся по голове.
   Жильбер зашатался, но устоял. Проклиная стойкость противника, Уильям замахнулся для очередного удара, но Жильбер опередил его и успел сделать выпад. Уильям был одет для визита, не для боя, поэтому отточенное лезвие кинжала без труда рассекло тонкую ткань шерстяного плаща, и лишь благодаря тому, что резко отскочил назад, он избежал ранения. Жильбер продолжал наступать, заставляя Уильяма пятиться и не давая взмахнуть дубиной. Яростно орудуя клинком, он наседал. Уильям уже не на шутку испугался за свою жизнь, но тут сзади к Жильберу подбежал Уолтер и сбил его с ног.
   Уильям с облегчением перевел дух. В какой-то момент он понял, что жизнь его висела на волоске, и теперь благодарил Бога, что тот ниспослал ему Уолтера.
   Жильбер сделал отчаянную попытку встать, но Уолтер ударил его по лицу, а подоспевший Уильям пару раз огрел – для пущей верности – дубиной.
   Они перевернули рыцаря на живот, и Уолтер сел несчастному на голову, а Уильям связал ему руки за спиной. Затем Уильям стянул с Жильбера высокие черные сапоги и обмотал его щиколотки крепким кожаным ремнем от сбруи.
   Теперь, когда хитрый старый вояка был связан по рукам и ногам, можно было вздохнуть.
   Следующий шаг – заставить Жильбера признаться.
   Он начал приходить в себя. Уолтер перевернул его на спину. Когда Жильбер увидел Уильяма, по его лицу было видно, что он узнал молодого Хамлея и вначале удивился, а затем испугался. Уильям был доволен. «Жильбер уже жалеет, что смеялся надо мной, – подумал он. – Скоро он еще больше пожалеет».
   Конь Жильбера уже поднялся на ноги. Он отбежал на несколько ярдов, но остановился и оглянулся, тяжело дыша и вздрагивая каждый раз, когда ветер шелестел листвой в кронах деревьев. Уолтер отправился его ловить, а Уильям подобрал нож, выпавший из тела раненого животного.
   Уолтер без особых трудностей поймал коня, они положили пленника поперек и отвезли в глубь леса, где Уильям оставил собственных лошадей, которые заволновались, почуяв запах крови, сочившейся из раны коня Жильбера.
   Уильям огляделся, подыскивая подходящее для задуманного дерево, остановив свой выбор на старом вязе с крепкой веткой на высоте восьми-девяти футов.
   – Вот на этом суку я хочу подвесить Жильбера, – сказал он Уолтеру.
   Слуга расплылся в садистской улыбке.
   – Что ты собираешься делать с ним, господин?
   – Увидишь.
   Обветренное лицо Жильбера побелело от страха. Уильям пропустил у него под мышками веревку, завязал ее за спиной и перебросил через ветку.
   – Поднимай, – приказал он Уолтеру.
   Уолтер подхватил Жильбера, но тот стал извиваться и, вырвавшись, упал на землю. Тогда дубиной Уильяма Уолтер принялся колотить несчастного по голове, пока он не потерял сознание. Уильям подтянул свободный конец веревки, несколько раз перебросил его через ветвь и надежно закрепил. Уолтер отпустил Жильбера, и его слегка обмякшее тело повисло в ярде от земли.
   – Принеси-ка дровишек, – сказал Уильям.
   Они сложили дрова под ногами Жильбера, и Уильям, достав огниво, запалил их. Через несколько минут языки пламени начали подниматься, а жар заставил Жильбера очнуться.
   Когда понял, что происходит, он застонал от ужаса.
   – Прошу тебя, – взмолился Жильбер, – прошу, отпусти! Прости, что я смеялся над тобой! Смилуйся!
   Уильям молчал. Стенания Жильбера тешили его самолюбие, но не этого он добивался.
   Когда огонь начал обжигать пятки Жильбера, спасаясь от жара, он подогнул колени. По его лицу струился пот. От тлеющей одежды тянуло паленым. Уильям решил, что пора приступать к допросу, и заговорил:
   – Зачем ты явился сегодня в замок?
   Жильбер уставился на него широко открытыми глазами.
   – Засвидетельствовать почтение графу. Разве это возбраняется?
   – С какой стати?
   – Граф только что вернулся из Нормандии.
   – И ты не получал приказа приехать?
   – Нет.
   «Может быть, это так и есть», – размышлял Уильям. Допрос пленного оказался не таким простым делом, как ему представлялось. Он задумался.
   – Что сказал тебе граф, когда ты появился в его покоях?
   – Поприветствовал меня и поблагодарил за мой визит.
   Уильяму показалось, что глаза Жильбера подозрительно забегали.
   – Что еще? – спросил он.
   – Он поинтересовался, как моя семья и имение.
   – Больше ничего?
   – Ничего. Почему тебя интересует, что он сказал?
   – А говорил ли он что-нибудь о короле Стефане и королеве Мод?
   – Ничего. Поверь мне!
   Жильбер не мог больше держать колени поджатыми, и его ноги стали опускаться в разгоравшийся костер. Через секунду он взвыл от нестерпимой боли, и его тело забилось в конвульсиях, а колени согнулись. Ему показалось, что он может ослабить свои страдания, если будет раскачивать ноги. Однако каждый раз, когда ступни оказывались в пламени, из его груди вырывался крик.
   Уильяма мучили сомнения: может, Жильбер говорит правду? Поди узнай. Но ведь наступит момент, когда муки станут невыносимыми и, отчаявшись получить облегчение, старый вояка будет готов сказать все что угодно. Важно, чтобы он не догадался, чего от него хотят. Кто бы мог подумать, что пытать людей – такое трудное занятие.
   Уильям заставил себя говорить спокойно.
   – Куда же ты теперь направлялся?
   – Тебе-то что?! – завопил Жильбер от боли и досады.
   – Так куда?
   – Домой.
   Похоже, способность быстро соображать покидала его. Уильям знал, где он живет: на север отсюда. Жильбер ехал не в том направлении.
   – Куда ты направлялся? – снова спросил Уильям.
   – Что тебе от меня надо?
   – Я знаю, что ты врешь, и хочу, чтобы ты сказал правду. – Уильям услышал, как Уолтер одобрительно хрюкнул, и подумал: «А ведь у меня получается». – Итак, куда ты направляешься? – снова повторил он.
   Жильбер был слишком измучен, чтобы продолжать раскачиваться. Завывая от боли, он висел над костром, поджав ноги. Но разгоревшееся пламя поднялось уже слишком высоко. Уильям почувствовал показавшийся знакомым запах, от которого его слегка замутило, и через минуту он понял, что это был запах жарящегося мяса. Волосы, покрывавшие ноги Жильбера, обгорели, кожа начала чернеть и трескаться, а выступивший жир с шипением капал в костер. Уильям как зачарованный смотрел на мучения пленника. Крики несчастного приводили его в блаженный трепет. Ему было приятно ощущать власть над этим человеком. Это чем-то напоминало ощущение, которое он испытывал, когда подкарауливал в укромном месте девушку и, повалив на землю, задирал ей юбку, зная, что никто не услышит ее крики и ничто уже не сможет его остановить.
   Почти с сожалением он снова произнес:
   – Куда ты направлялся?
   – В Шерборн! – завизжал Жильбер.
   – Зачем?
   – Во имя Иисуса Христа, умоляю, сними меня! Я все расскажу.
   Уильям чуял близкую победу. Его сердце радостно забилось. Осталось только чуть поднажать. Он повернулся к Уолтеру:
   – Убери-ка его ноги из огня.
   Схватив Жильбера за тунику, Уолтер потянул в сторону так, чтобы языки пламени больше не доставали до его ног.
   – Ну, – сказал Уильям.
   – В Шерборне и его окрестностях у графа Бартоломео пятьдесят рыцарей, – начал Жильбер, давясь от рыданий. – Я должен собрать их и привести в Эрлскастл.
   Уильям улыбнулся. Ему было лестно сознавать, что его догадки подтвердились.
   – И зачем граф понадобились эти рыцари?
   – Этого он не сказал.
   – Пусть еще немного поджарится, – сказал Уильям Уолтеру.
   – Нет! – взвизгнул Жильбер. – Я скажу!
   Уолтер колебался.
   – Только быстро! – предупредил Уильям.
   – Они собираются воевать за королеву Мод, против Стефана, – выложил Жильбер.
   Вот оно – доказательство! Уильям наслаждался своим успехом.
   – А если я спрошу тебя об этом перед моим отцом, подтвердишь ли ты сказанное только что? – спросил он.
   – Да, да!
   – А когда мой отец спросит тебя об этом перед самим королем, ты скажешь правду?
   – Да!
   – Богом поклянись.
   – Клянусь Господом, скажу правду!
   – Аминь, – удовлетворенно произнес Уильям и начал затаптывать костер.

   Они привязали Жильбера к седлу и, ведя его коня в поводу, шагом тронулись в путь. Несчастный рыцарь был чуть живой, и Уильям, опасаясь, что он умрет, старался обращаться с ним не слишком грубо, ибо какой от мертвого прок. А когда они переправлялись через ручей, он даже плеснул холодной воды на обожженные ноги Жильбера. Тот сначала застонал от боли, но, похоже, в конце концов это несколько облегчило его страдания.
   Уильяма переполняло чувство триумфа, к которому примешивалось нечто вроде досады. Он еще никогда никого не убивал и теперь жалел, что не может убить Жильбера. Ведь подвергнуть человека пытке и не убить его – это то же самое, что раздеть девчонку и не изнасиловать. И чем больше он об этом думал, тем больше хотел женщину.
   Может, когда доберется до дома… нет, там времени не будет. Ему придется обо всем рассказать родителям, и они захотят, чтобы Жильбер повторил свое признание в присутствии священника, а возможно, и еще каких свидетелей, затем они обдумают план захвата графа Бартоломео, который следует осуществить завтра, пока Бартоломео не успел собрать слишком много воинов. Правда, Уильям еще не придумал, как овладеть замком без длительной осады…
   Он с неудовольствием подумал, что, похоже, пройдет немало времени, прежде чем он хотя бы увидит привлекательную женщину. И тут прямо перед ним, на дороге, появилось то, о чем он мечтал.
   Навстречу ему брела группка из пяти человек. И среди них находилась темноволосая женщина лет двадцати пяти, не девушка, но еще достаточно молодая. По мере ее приближения интерес Уильяма возрастал: оказалось, что это настоящая красавица с собранными вверх волосами и глубоко сидящими глазами насыщенного золотого цвета. У нее была стройная, гибкая фигурка и гладкая, загорелая кожа.
   – Задержись, – сказал Уильям Уолтеру, – и загороди рыцаря, пока я буду с ними разговаривать.
   Путники остановились и озабоченно смотрели на Уильяма. Это была семья: высокий мужчина, очевидно, муж, юноша, вполне взрослый, только без бороды, и две малявки. Мужчина показался Уильяму знакомым.
   – Где-то мы уже встречались, – сказал он.
   – Я знаю тебя, – отозвался мужчина. – И твоего коня знаю – вместе с ним вы чуть не убили мою дочь.
   Уильям начал припоминать, как его конь пронесся рядом с девчонкой, чуть не растоптав ее.
   – А-а-а, это ты строил мне дом. И когда я всех уволил, стал требовать расчета и чуть ли не угрожал.
   Мужчина не стал отрицать. Он продолжал стоять, молча глядя на Уильяма.
   – Ну сейчас ты не так дерзок, – ухмыльнулся Уильям. Было видно, что семья голодает. Похоже, день складывался удачно, чтобы свести счеты со всеми, кто посмел оскорбить Уильяма Хамлея. – Есть хотите?
   – Хотим, – сердито буркнул строитель.
   Уильям снова взглянул на женщину. Она стояла, слегка расставив ноги, и, гордо вздернув подбородок, бесстрашно смотрела ему прямо в глаза. Алина разожгла в нем желание, и теперь ему нужна была эта женщина, чтобы утолить свою похоть. Он не сомневался, что уж она-то его потешит: будет извиваться и царапаться. Тем лучше.
   – Ведь ты не женат на этой девке, а, строитель? – сказал Уильям. – Я помню твою жену – уродливую корову.
   Страдание исказило лицо строителя.
   – Моя жена умерла.
   – Ну а с этой ты в церковь не ходил, не так ли? И у тебя нет ни пенни, чтобы заплатить священнику. – За спиной Уильяма кашлянул Уолтер, кони нетерпеливо били копытами. – Предположим, я дам тебе денег на еду, – продолжал Уильям, дразня строителя.
   – Я с благодарностью возьму их, – ответил мужчина, хотя Уильям видел, что такое раболепство дается ему с огромным трудом.
   – Я говорю не о подарке. Я хочу купить твою женщину.
   Но женщина заговорила сама:
   – Мальчик, я не продаюсь.
   Презрение, звучавшее в ее словах, разозлило Уильяма. «Когда мы останемся наедине, – подумал он, – я тебе покажу, кто я». Он повернулся к строителю:
   – Я дам тебе за нее фунт серебром.
   – Она не продается.
   Злость Уильяма закипала все сильней. Какая глупость! Он предлагает голодному целое состояние, а тот отказывается!
   – Если ты, дурак, не возьмешь деньги, – пригрозил он, – я просто разрублю тебя мечом и выебу ее на глазах у детей!
   Рука строителя скользнула под плащ. «Должно быть, у него есть оружие, – мелькнуло в голове Уильяма. – Кроме того, он очень большой и, хоть тощий, как лезвие ножа, может устроить отчаянную драку, чтобы спасти свою бабу». Тем временем женщина распахнула плащ, а ее ладонь легла на рукоятку длиннющего кинжала, висевшего на поясе. Юноша тоже был достаточно крупным, чтобы наделать неприятностей.
   Тихим, но твердым голосом заговорил Уолтер:
   – Господин, сейчас не время.
   Уильям неохотно кивнул. Он должен доставить Жильбера в имение Хамлеев. Дело слишком важное и не может быть отложено из-за бабы. Придется потерпеть.
   Он взглянул на эту семью, на этих оборванных, голодных людей, которые были готовы до конца сражаться с двумя здоровенными мужчинами, вооруженными мечами и сидящими на конях. Он не мог их понять.
   – Ладно, подыхайте! – бросил Уильям и, пришпорив коня, рысью помчался прочь.

II

   Когда они прошли около мили от того места, где произошла встреча с Уильямом Хамлеем, Эллен сказала:
   – Может, пойдем помедленнее?
   До Тома наконец дошло, что он идет, делая немыслимо большие шаги. Да, он испугался. В какой-то момент казалось, им с Альфредом не избежать схватки с двумя вооруженными всадниками. А у Тома даже не было оружия. Ведь потянувшись было к молотку, он тут же с досадой вспомнил, что давным-давно выменял его на мешочек овса. Он не знал, почему Уильям в конце концов отступил, но ему хотелось убраться как можно дальше от того места, не то, неровен час, молодой лорд передумает.
   Тому не удалось найти работу ни во дворце епископа Кингсбриджского, ни в других местах. Однако неподалеку от Ширинга находилась каменоломня, где, в отличие от строительных площадок, работники требовались круглый год. Конечно, Том привык к более квалифицированной и высокооплачиваемой работе, но об этом не приходилось и мечтать. Он просто хотел прокормить семью. Каменоломня эта принадлежала графу Бартоломео, которого, как сказали Тому, можно найти в его замке, что в нескольких милях к западу от города.
   Теперь, после того как он сошелся с Эллен, положение казалось ему еще более безвыходным, чем прежде. Он знал, она бросилась в его объятия из любви, не задумываясь о последствиях. Очевидно, она не представляла, как непросто Тому получить работу. Она не могла допустить и мысли, что им не удастся пережить зиму, и Том старался не разрушать ее иллюзий, ибо всем сердцем желал, чтобы она осталась с ним. Но в конечном счете для женщины дороже всего на свете ее ребенок, и Том боялся, что однажды она все же покинет его.
   Вместе они были уже неделю – семь дней отчаяния и семь ночей радости. Каждое утро Том просыпался, чувствуя себя счастливым и сильным. Но наступал день, его начинал мучить голод, дети уставали, а Эллен впадала в уныние. Бывали дни, когда добрые люди подкармливали несчастных – как в тот раз, когда монах угостил их сыром, – но случалось, что им приходилось жевать лишь тонко нарезанные кусочки высушенной на солнце оленины из запасов Эллен. И все же это было лучше, чем ничего. Зато когда опускалась ночь, они укладывались спать, жалкие и замерзшие, и чтобы согреться, крепко прижимались друг к другу. Проходило несколько минут, и начинались ласки и поцелуи. Поначалу Том порывался как можно скорее овладеть Эллен, но она деликатно останавливала его: ей хотелось продлить любовную игру. Том старался удовлетворять ее желания, сам сполна переживая восхитительные мгновения любовной страсти. Отбросив стыд, он изучал тело Эллен, лаская такие ее места, до которых у Агнес никогда не дотрагивался: подмышки, уши, ягодицы. Одни ночи они проводили, накрывшись с головой плащами и весело хихикая, а в другие их переполняла нежность. Как-то, когда ночевали в монастырском гостевом доме, а изнуренные дети уже спали крепким сном, Эллен была особенно настойчива; она направляла Тома, показывая ему, как можно возбудить ее пальцами. Он подчинялся, словно в сладком дурмане, чувствуя, как ее бесстыдство зажигает в нем страсть. Насытившись любовью, они проваливались в глубокий, освежающий сон, в котором не было места страхам и мучениям прошедшего дня.
   Был полдень. Том рассудил, что Уильям Хамлей уже далеко, и решил остановиться передохнуть. Из еды, кроме сушеной оленины, у них ничего не осталось. Правда, в то утро, когда на одном хуторе они попросили хлеба, крестьянка дала им немного пива в большой деревянной бутыли без пробки, разрешив взять бутыль с собой. Половину пива Эллен припасла к обеду.
   Том уселся на краю большущего пня. Рядом пристроилась Эллен. Сделав хороший глоток пива, она передала бутылку Тому.
   – А мяса хочешь?
   Он покачал головой и стал пить. Том легко мог бы выпить все до последней капли, но оставил немного детям.
   – Прибереги мясо, – сказал он Эллен. – Может, в замке нас покормят.
   Альфред поднес ко рту бутылку и мигом ее осушил.
   Увидя это, Джек упал духом, а Марта расплакалась. Альфред же глупо осклабился.
   Эллен посмотрела на Тома. Немного помолчав, она сказала:
   – Не следует допускать, чтобы такие поступки оставались для Альфреда безнаказанными.
   – Но ведь он большой, – пожал плечами Том, – ему и надо больше.
   – Ему всегда достается львиная доля. А малыши тоже должны что-то получать.
   – Вмешиваться в детские ссоры – только время тратить, – отмахнулся Том.
   В голосе Эллен зазвенели металлические нотки:
   – Ты хочешь сказать, что Альфред может как угодно издеваться над детьми, а тебе до этого и дела нет?
   – Он не издевается над ними. Дети всегда ссорятся.
   Она озадаченно покачала головой.
   – Я не понимаю. Ты добрый и внимательный человек. И только там, где дело касается Альфреда, просто слепец.
   Том чувствовал, что она преувеличивает, но не желая расстраивать ее, сказал:
   – В таком случае дай малышам мяса.
   Эллен развязала мешок. Все еще сердясь, она отрезала по кусочку сушеной оленины для Марты и Джека. Альфред тоже протянул руку, но Эллен даже не взглянула на него. Том подумал, что ей все же следовало бы дать и ему кусочек – ничего страшного Альфред не сделал. Просто Эллен его не понимает. Он большой парень, с гордостью размышлял Том, и аппетит у него волчий. Ну вспыльчив немного, но если это грех, то он ведь свойствен доброй половине подростков.
   Они немного отдохнули и снова двинулись в путь. Джек и Марта побежали вперед, все еще пережевывая жесткое, как подошва, мясо. Несмотря на разницу в возрасте – Марте было семь, а Джеку, должно быть, одиннадцать или двенадцать, – дети здорово подружились. Марта находила Джека чрезвычайно привлекательным, а Джек радовался совершенно новой для него возможности играть с другим ребенком. Жаль только, что он не нравился Альфреду. Это удивляло Тома: он-то надеялся, что Джек, еще совсем мальчишка, будет слушаться Альфреда, однако этого не случилось. Да, Альфред был сильнее, зато маленький Джек умнее.
   Но большого значения Том этому не придавал. Какие проблемы у мальчишек! Его голова забита другими вещами, ему недосуг тревожиться еще и из-за этого. Порой он вообще переставал надеяться, что ему когда-нибудь удастся получить работу. Так можно день за днем шататься по дорогам, пока один за другим они все не перемрут: однажды морозным утром они обнаружат замерзшее безжизненное тело кого-то из детей, остальные тоже ослабнут и не смогут перебороть лихорадку, Эллен изнасилует и убьет какой-нибудь проезжий головорез вроде Уильяма Хамлея, а Том совсем исхудает, в один прекрасный день не сможет подняться и останется лежать среди леса, пока сознание не его покинет.
   Эллен, конечно, бросит его прежде, чем все это случится. Она вернется в свою пещеру, где осталась кадушка с яблоками и мешок орехов, которых хватит на двоих, чтобы дотянуть до весны… Но если она уйдет, его сердце не выдержит.
   Он подумал о своем младенце. Монахи назвали его Джонатаном. Тому нравилось это имя. Монах, угостивший их сыром, сказал, что оно означает Дар Божий. Том представил себе маленького Джонатана таким, каким он родился: розовым, лысеньким, все тело в складочках. Он ведь теперь совсем другой, ведь для новорожденного неделя – большой срок. Должно быть, подрос, и глазищи стали огромными. Научился уже реагировать на окружающий мир: вздрагивает от громких звуков и успокаивается, когда ему поют колыбельную. А чтобы отрыгнуть, выпячивает губки. Монахам-то, поди, невдомек, что это, и они принимают эту гримасу за улыбку.
   Том надеялся, что они хорошо заботятся о малыше. Судя по монаху, что вез сыр, люди они добрые и умелые. Да что там говорить, они смогут лучше ухаживать за малышом, чем Том, у которого ни дома, ни пенса за душой. «Если когда-нибудь мне доверят большое строительство и я буду зарабатывать по четыре шиллинга в неделю плюс питание, я непременно пожертвую деньги этому монастырю», – подумал он.
   Они вынырнули из леса, и вскоре впереди показался графский замок.
   Том воспрянул духом, но заставил себя умерить энтузиазм: позади были месяцы разочарований, и теперь он точно знал, что чем больше надежд питаешь, тем больнее переживать отказ.
   По дороге, что пролегла через голые поля, они подошли к замку. Марта и Джек наткнулись на подбитую птицу, взрослые тоже остановились посмотреть. Это был воробышек, такой маленький, что они запросто могли его и не заметить. Когда Марта над ним наклонилась, он метнулся в сторону, не в силах взлететь. Марта поймала и подняла его, бережно держа это крошечное создание в своих сложенных лодочкой ладошках.
   – Дрожит! – прошептала она. – Я чувствую, как он дрожит. Испугался, должно быть.
   Птичка перестала вырываться и спокойно сидела в руках Марты, уставившись своими блестящими глазками на окружавших ее людей.
   – Похоже, у нее сломано крыло, – предположил Джек.
   – Дай-ка посмотреть, – сказал Альфред и взял воробья из ручек сестры.
   – Мы могли бы ухаживать за ним, – пролепетала Марта. – Может, он еще поправится.
   – Не поправится, – отрезал Альфред и быстрым движением своих больших рук свернул птице шею.
   – О Боже! – воскликнула Эллен.
   Марта заплакала. Уже во второй раз за этот день.
   Альфред рассмеялся и бросил воробья на землю.
   Джек подхватил его.
   – Мертвый! – вздохнул он.
   – Да что с тобой, Альфред? – взорвалась Эллен.
   – С ним все в порядке, – вмешался Том. – Все равно птица была обречена.
   Он двинулся дальше, остальные последовали за ним. Эллен опять рассердилась на Альфреда, и это вывело Тома из себя. Ну стоит ли нервничать из-за воробья? Том помнил, что значит быть четырнадцатилетним мальчишкой с телом мужчины: все на свете раздражает. Эллен говорит: «Там, где дело касается Альфреда, ты просто слепец». Нет, она не понимает.
   Деревянный мост, перекинутый через ров к воротам замка, был ветхим и ненадежным, однако, возможно, этого и хотел граф, ибо для нападающих мост служит проходом, и чем скорее он рухнет, тем целее будет замок. На земляных насыпях на равных расстояниях стояли каменные башни, а сразу за мостом возвышались две надвратные башни, соединенные между собой галереей. «Каменных работ более чем достаточно, – подумал Том, – не то что все эти замки, построенные из глины и дерева. Завтра я мог бы уже работать». Он вспомнил, как лежит в руке хороший инструмент, когда он обрабатывает поверхность каменного блока и шлифует его лицевую сторону, как пересыхает от пыли в горле. «Завтра вечером, может быть, я наемся до отвала – едой, которую заработаю, а не выпрошу».
   Подойдя ближе, Том наметанным глазом заметил, что бойницы надвратных башен пришли в негодность. В некоторых местах камни вывалились, оставив парапет без защиты. Да и в арке ворот многие блоки едва держались.
   При входе в замок стояли двое часовых, очень настороженных с виду. Один из них спросил Тома, чем тот занимается.
   – Я каменщик, надеюсь получить работу на графской каменоломне.
   – Поищи управляющего графа, – подсказал часовой. – Его зовут Мэттью. Скорее всего, ты найдешь его в большом зале.
   – Спасибо, – кивнул Том. – А каков он из себя?
   Часовой ухмыльнулся, бросив взгляд на своего напарника.
   – Ни мужик, ни баба, – и оба засмеялись.
   Том вошел в ворота, за ним Эллен и дети. Внутренние постройки были, главным образом, деревянные, хотя некоторые стояли на каменных основаниях, а одно здание было целиком каменным – очевидно, часовня. Проходя по двору, Том обратил внимание на то, что стоящие вдоль рва башни нуждаются в ремонте, бойницы повреждены. Они пересекли еще один ров и остановились у вторых ворот, что преграждали вход на верхний остров. Том сказал стражнику, что ищет управляющего Мэттью. Когда они подошли к квадратному каменному дому, то увидели дверь, которая, по всей вероятности, вела в подземелье. Наверх же вела деревянная лестница.
   Поднявшись по лестнице, они вошли в зал и сразу увидели и графа, и его управляющего. О том, кто они, Том догадался по одеждам. Граф Бартоломео был одет в вышитую по краям длинную тунику с широкими манжетами на рукавах. На Мэттью была короткая туника того же покроя, что и на Томе, но из более тонкой материи, а на голове красовалась маленькая круглая шапочка. Граф сидел у очага, рядом стоял управляющий. Том приблизился и остановился на почтительном расстоянии, ожидая, когда его заметят. Граф Бартоломео был высоким человеком лет пятидесяти, с седыми волосами и бледным, худым лицом, жестким и высокомерным. Управляющий выглядел моложе. При виде его женоподобной фигуры Том невольно вспомнил брошенные стражником слова.
   В зале находились еще несколько человек, но ни один не обратил внимания на Тома. Он ждал со страхом и надеждой. Беседе графа с управляющим, казалось, не будет конца. Наконец она завершилась, и, поклонившись, управляющий повернулся. Том сделал шаг вперед и с замирающим сердцем спросил:
   – Не ты ли будешь Мэттью?
   – Я.
   – Меня зовут Том. Я мастер-каменщик. Я хороший работник, а мои дети голодают. Я слышал, здесь есть каменоломня. – Он затаил дыхание.
   – Каменоломня есть, но не думаю, что нам нужны туда работники, – сказал Мэттью. Он оглянулся на графа, который почти незаметно покачал головой. – Нет. Мы не можем тебя нанять.
   Сердце Тома разрывалось оттого, с какой скоростью принималось решение. Если бы люди были более серьезны, как следует думали над его предложением и отказывали с сочувствием, ему легче было бы это снести. Том видел, что Мэттью не жесток, просто у него слишком много забот, а Том с его голодной семьей – всего лишь очередная забота, от которой управляющий постарался как можно скорее отделаться.
   В отчаянии Том сказал:
   – Я бы мог заняться ремонтом замка.
   – У нас есть мастер, который делает все, что требуется.
   Подобные мастера на все руки обычно были плотниками.
   – Я каменщик, – не унимался Том. – Я умею складывать надежные стены.
   Этот спор начал раздражать Мэттью, и он было собрался сказать что-нибудь грубое, но взглянул на детей, и его лицо смягчилось.
   – Я бы рад дать тебе работу, но мы не нуждаемся в тебе.
   Том кивнул. Теперь ему оставалось только смиренно принять то, что сказал управляющий, и с несчастным видом попросить Христа ради поесть да пустить на ночлег. Но с ним была Эллен, и, боясь, что она повернется и уйдет, он решил сделать еще одну попытку и заговорил так громко, чтобы его услышал и граф:
   – В таком случае, надеюсь, в ближайшее время вам не придется воевать.
   Его слова произвели такой эффект, какого он не ожидал. Мэттью вздрогнул, а граф, вскочив на ноги, резко спросил:
   – Почему ты так говоришь?
   Том понял, что задел за живое.
   – Потому что оборонительные сооружения замка пришли в негодность, – сказал он.
   – Что именно? – всполошился граф. – Говори по существу!
   Граф был явно раздражен, но заинтересован в его ответе. Том глубоко вздохнул. Другого шанса ему не представится.
   – В кладке сторожевой башни осыпался раствор и образовались щели, в которые можно просунуть лом. Враг может запросто при помощи рычага вытащить один-два блока, а когда в стене появятся бреши, очень легко ее разрушить. Кроме того… – Он говорил на одном дыхании, боясь, что его прервут или начнут с ним спорить. – Кроме того, бойницы разрушены до самого парапета, в результате твои лучники и рыцари окажутся незащищенными от…
   – Я знаю, для чего предназначены бойницы, – перебил его граф. – Что-нибудь еще?
   – Да. Твой дворец имеет подвальное помещение, в которое ведет деревянная дверь. Если бы я решил напасть на замок, я взломал бы эту дверь и поджег склад.
   – А если бы ты был графом, как бы ты поступил?
   – Я бы заранее подготовил каменные блоки и достаточное количество песка и извести для раствора, да поставил бы каменщика, готового в случае опасности быстро замуровать дверь.
   Граф Бартоломео уставился на Тома. Его светло-голубые глаза прищурились, а бледное чело нахмурилось. Трудно было понять по его лицу, о чем он думает. Уж не обиделся ли на Тома за то, что тот так отозвался об оборонительных сооружениях замка? Лучше было не высовываться и предоставить господам самим совершать свои ошибки, но Том находился на пределе.
   Наконец граф принял решение. Он повернулся к Мэттью и сказал:
   – Найми этого человека.
   Том заставил себя подавить подкативший к горлу крик радости. Он не мог поверить своим ушам. На губах Эллен сияла счастливая улыбка. «Папочка, милый папочка!» – закричала Марта, которая не обладала сдержанностью взрослых.
   Граф Бартоломео отвернулся и заговорил со стоявшим неподалеку рыцарем. Мэттью улыбнулся Тому.
   – Вы сегодня обедали? – спросил он.
   Том проглотил слюну. Он чуть не плакал.
   – Нет еще.
   – Я провожу вас на кухню.
   С готовностью последовав за управляющим, они покинули зал и, пройдя по мосту, вернулись в нижний двор. Кухня представляла собой большую деревянную постройку, стоявшую на каменном основании. Мэттью велел подождать на улице. В воздухе висел сладковатый аромат: очевидно, пекли пирожные. У Тома текли слюнки и от голода свело живот.
   Через минуту появился Мэттью, держа в руках кувшин с пивом, который он передал Тому.
   – Сейчас вам вынесут хлеба и холодной свинины, – сказал он и ушел.
   Том сделал глоток и протянул кувшин Эллен. Она дала немного Марте, попила сама и передала пиво Джеку. Прежде чем тот начал пить, Альфред попытался выхватить кувшин, но Джек отвернулся, держа его подальше от Альфреда. Тому не хотелось, чтобы между детьми разгорелась новая ссора, тем более сейчас, когда все складывалось так хорошо. Он уже было собрался вмешаться и тем самым нарушить свое правило не обращать внимания на ребячьи склоки, но тут Джек снова повернулся и покорно передал кувшин Альфреду.
   Тот, схватив сосуд, принялся жадно пить. Том, который сделал только глоток, думал, что кувшин пройдет по кругу еще разок, но Альфред, похоже, собрался его осушить. И в этот момент случилось нечто непонятное. Когда Альфред перевернул кувшин, чтобы прикончить последние капли, что-то похожее на маленькую зверушку упало ему на лицо.
   Он заорал от испуга, бросил кувшин и, смахнув мохнатый комочек, отпрыгнул назад.
   – Что это?! – завопил он. Непонятный предмет шлепнулся на землю. Побледнев и дрожа от омерзения, Альфред уставился на него.
   Это был мертвый воробей.
   Том поймал взгляд Эллен, и они оба посмотрели на Джека.
   Тот мирно стоял и смотрел на ошарашенного Альфреда, а на его умном полудетском-полувзрослом лице играла чуть заметная улыбка.

   Джек знал, что поплатится за это.
   Альфред отомстит. Предположим, пока остальные не видят, ударит в живот. Это был его излюбленный удар, очень болезненный и не оставлявший следов. Джек уже несколько раз видел, как Альфред проделывал это с Мартой.
   Но ради того чтобы понаблюдать за перепуганным Альфредом и послушать его визг, стоило стерпеть даже удар в живот.
   Альфред его ненавидел. Дотоле это чувство было не знакомо Джеку. Мать всегда его любила, а других людей он не знал. Для враждебности у Альфреда не существовало видимых причин. Казалось, точно так же он относился и к Марте. Он вечно ее щипал, таскал за волосы, толкал и с наслаждением ломал всякую безделушку, которой она дорожила. Мать Джека видела это и не одобряла, но отец Альфреда, похоже, не усматривал в том ничего предосудительного, хотя сам был человеком добрым и ласковым и, без сомнения, очень любил Марту, и это одновременно и удручало, и трогало Джека.
   Никогда в жизни Джеку не было так интересно. Все вокруг буквально очаровывало его. И, несмотря на стычки с Альфредом, постоянное чувство голода и то, как больно было ему видеть, что мать почти все внимание уделяет не ему, а Тому, Джека действительно ошеломила беспрестанная череда неизведанных ощущений и новый явлений.
   Последним из чудес стал замок. До этого он лишь слышал о замках: в лесу длинными зимними вечерами мать учила его декламировать шансоны, героические французские поэмы о рыцарях и чародеях, – большинство из них были очень длинные, порой в несколько тысяч строк, – и в этих историях все события происходили как раз в замках. Никогда прежде не видев настоящего замка, Джек полагал, это что-то вроде пещеры, в которой он жил, только больших размеров. Действительность потрясла его воображение: замок оказался таким огромным, а внутри было так много зданий и такая толпа людей, и все что-то делали: подковывали лошадей, таскали воду, кормили кур, пекли хлеб и перетаскивали с места на место самые разные вещи: сено для полов, дрова для очагов, мешки с мукой, тюки материи, мечи, седла, кольчуги… Том рассказал ему, что земляной вал и ров созданы не природой, а руками десятков людей, работавших сообща. Джек верил Тому, но ему казалось немыслимым, что все это действительно сделано человеком.
   Ближе к вечеру, когда в темноте стало трудно работать, все устремились в большой зал. Зажгли свечи и подбросили в очаг поленьев. Собаки тоже прибежали погреться. Несколько мужчин и женщин взяли стоявшие в стороне доски и козлы и, соорудив столы, составили их в форме буквы «Т», затем к верхней перекладине «Т» придвинули стулья, а по обеим сторонам вертикальной линии поставили скамьи. Джек никогда не видел, как множество людей работают вместе, и был поражен тем, что это доставляло им удовольствие. Они улыбались и даже смеялись, поднимая тяжеленные доски, то и дело покрикивая «А-ап!», или «На меня давай, на меня!», или «Опускай помалу». Джек завидовал тому духу товарищества, что царил среди них, и спрашивал себя, сможет ли и он испытывать что-либо подобное.
   Вскоре все уселись на скамьи. Слуга разложил на столе большие деревянные миски и деревянные же ложки, затем снова обошел вокруг стола и положил в каждую миску по широкому ломтю черствого ржаного хлеба. Другой слуга, принеся деревянные кружки, разливал в них пиво из нескольких больших кувшинов. И Джек, и Марта, и Альфред, сидевшие рядышком на самом дальнем конце стола, – все получили по кружке с пивом, так что воевать было не за что. Джек поднял было свою кружку, но мать велела ему немного подождать.
   Когда пиво было разлито, зал погрузился в тишину. Джек ждал, как всегда, завороженно глядя, что произойдет. Минуту спустя на лестнице, ведущей в графские покои, появился Бартоломео. Он спустился в зал в сопровождении управляющего, трех или четырех богато одетых людей, мальчика и прелестного создания, красивее которого Джек никогда не видел.
   Это была девушка или женщина – он точно не знал, – одетая в белую тунику с невероятно длинными рукавами, которые, пока она плавно скользила по ступенькам, змейкой стелились следом. У нее были густые темные вьющиеся волосы, обрамлявшие очаровательное личико, и темные-претемные глаза. Теперь Джек понял, что имелось в виду в chansons, когда в них шла речь о прекрасной принцессе, живущей в замке. Ничего удивительного, что все рыцари так безутешно плакали, когда принцесса умерла.
   Когда девушка сошла вниз, Джек разглядел, что она совсем еще юная, всего на несколько лет старше его самого. Гордо держа свою изящную головку, она, словно королева, прошла во главу стола и села рядом с графом Бартоломео.
   – Кто это? – зашептал Джек.
   – Должно быть, графская дочка, – ответила Марта.
   – А как ее зовут?
   Марта пожала плечами, однако сидевшая рядом с Джеком чумазая девчушка шепнула ему:
   – Ее имя Алина. Красавица!
   Граф поднял свою чашу за Алину, затем медленно обвел глазами сидевших за столом и выпил. Это был сигнал, которого ждали. По примеру своего господина, прежде чем выпить, все подняли чаши в знак приветствия.
   Ужин принесли в огромных дымящихся котлах. Сначала еду подали графу, затем его дочери, потом мальчику, сидевшим во главе стола знатным особам, и уже после них каждый накладывал себе сам. В тот день на ужин была тушенная со специями рыба. Джек сначала съел рыбу, а затем принялся за хлеб, обмакивая его в жирный соус, оставшийся на дне миски. Пережевывая, он неотрывно глядел на Алину, все в ней привлекало его: грациозные движения, которыми она накалывала на кончик ножа кусочки рыбы, властный голос, которым подзывала слуг и отдавала приказания. Казалось, все они любили ее и тут же подходили на ее зов, с улыбкой слушали распоряжения и спешили исполнить ее желания. Джек заметил, что сидевшие за столом молодые люди то и дело поглядывали на нее и некоторые из них начинали рисоваться, когда им казалось, что она смотрит в их сторону. Но ее больше заботили пожилые гости отца, и она постоянно следила, чтобы у них было достаточно хлеба и вина, задавала им вопросы и внимательно выслушивала ответы. Джек пытался понять, что должен чувствовать человек, когда с ним говорит прекрасная принцесса, а затем, глядя своими огромными глазами, слушает его.
   После ужина двое мужчин и женщина, взявши колокольцы, барабан и сделанные из костей животных и птиц дудочки, стали выводить протяжные мелодии. Граф закрыл глаза и весь, казалось, погрузился в музыку, но Джеку не понравился этот навязчивый, меланхоличный мотив. Ему больше по душе были веселые песни, что пела мать. Да и остальные, сидевшие в зале, похоже, придерживались того же мнения, ибо они беспрестанно ерзали и шаркали ногами, а когда музыка закончилась, облегченно вздохнули.
   Джек надеялся, что ему удастся поближе рассмотреть Алину, но едва музыканты кончили играть, она встала и пошла наверх, где, должно быть, находилась ее спальня.
   Дети и кое-кто из взрослых, чтобы скоротать вечер, играли в шахматы и «девять камешков», а более трудолюбивые занялись изготовлением ремней, головных уборов, носков, перчаток, посуды, свистулек, игральных костей и прочих нужных вещей. Джек сыграл в шахматы несколько партий и все выиграл, но когда проигравший ему воин не на шутку рассердился, Эллен постаралась побыстрее увести сына. Джек бродил по залу, прислушиваясь к разговорам людей. Некоторые из них вполне разумно рассуждали о земледелии и домашней скотине или о епископах и королях, другие же шутили, хвастали или рассказывали забавные истории. Но Джеку все они одинаково интересны.
   Свечи одна за другой стали гаснуть, граф удалился в свои покои, а оставшиеся шестьдесят или семьдесят человек, завернувшись в одежду, стали укладываться спать на покрытом сеном полу.
   Как обычно, мать легла с Томом, накрывшись его широченным плащом и обняв его так, как она обнимала Джека, когда тот был совсем маленьким. Он с завистью смотрел на них, слушая, как они о чем-то шепчутся, и его мама время от времени тихо, игриво смеется. Чуть позже их тела начали ритмично двигаться под плащом. Когда Джек впервые увидел, как они это делают, он ужасно разволновался, думая, что, чем бы они ни занимались, должно быть, это очень больно, но они целовались, и, хотя его мать порой стонала, он чувствовал, что стонала она от удовольствия. Джек сам не понимал почему, но ему не хотелось спрашивать ее об этом. Сейчас же, при свете угасавшего в очаге огня, он увидел, как то же самое делает другая пара, и вынужден был признать, что, должно быть, это нормально. «Еще одна загадка», – подумал он и через минуту заснул.
   Ни свет ни заря дети были уже на ногах, но завтрак подавали только после мессы, а мессу служили, когда встанет граф, и поэтому им пришлось ждать. Слуги, которые поднимались раньше всех, поручили им натаскать дров на весь день. Врывавшийся через открываемую дверь холодный воздух выстудил помещение, и взрослые начали просыпаться. Когда дети уже натаскали дров, они увидели Алину…
   Как и накануне вечером, она спустилась в зал по лестнице, но сегодня выглядела совсем иначе. На ней была короткая туника, на ногах – валеные башмаки. Вьющиеся волосы, убранные назад и затянутые лентой, открывали изящную линию подбородка, маленькие ушки и белоснежную шею. Темные глаза, казавшиеся накануне серьезными и взрослыми, искрились весельем и радостью; на губах играла улыбка. Алину сопровождал тот самый мальчик, что во время ужина сидел рядом с ней и графом, на год-два старше Джека. Он с любопытством разглядывал незнакомых детей, но первой с ними заговорила Алина.
   – Вы кто? – спросила она.
   – Мой отец каменщик, который будет ремонтировать замок. Меня зовут Альфред, это моя сестра Марта, а это Джек.
   Когда она подошла поближе, Джек с благоговением почувствовал запах лаванды. И как это человек может пахнуть цветами?
   – Сколько тебе лет? – Алина продолжала разговаривать с Альфредом.
   – Четырнадцать. – Джек видел, что Альфред тоже очарован ею.
   – А тебе сколько? – набравшись смелости, выпалил Альфред.
   – Шестнадцать. Есть хотите?
   – Хотим.
   – Пошли со мной.
   Следом за ней дети вышли из зала и спустились по ступенькам.
   – Но до мессы нам ничего не дадут, – снова заговорил Альфред.
   – Здесь делают то, что велю я, – вскинув голову, сказала Алина.
   Через мост она провела их в нижний двор и велела дожидаться у кухни, сама же вошла.
   – Правда, хорошенькая? – повернувшись к Джеку, прошептала Марта.
   Он молча кивнул. Через несколько минут Алина вышла, держа в руках кувшин с пивом и буханку пшеничного хлеба. Разломив хлеб, дала каждому по куску и пустила по кругу кувшин.
   – А где твоя мама? – робко спросила Марта.
   – Моя мама умерла, – проговорила Алина.
   – Тебе грустно?
   – Было грустно, но это случилось давным-давно. – Она кивнула на стоящего рядом мальчика: – Ричард даже не помнит.
   Джек понял, что Ричард, по всей вероятности, брат.
   – Моя мама тоже умерла, – сказала Марта, и к ее глазам подступили слезы.
   – Когда? – спросила Алина.
   – Неделю назад.
   Джек обратил внимание, что слезы Марты не тронули Алину, если только таким образом она не пыталась спрятать собственное горе.
   – Постой, – она удивленно посмотрела на Марту. – Кто же тогда женщина, что пришла с вами?
   – Моя мама, – подал голос Джек. Ему жуть как хотелось что-нибудь ей сказать.
   Алина взглянула на него, словно впервые увидела.
   – А где в таком случае твой отец?
   – У меня его нет, – ответил Джек. Уже то, что она смотрела на него, заставляло его испытывать волнение.
   – Он тоже умер?
   – Нет, – сказал Джек. – У меня никогда не было отца.
   С минуту все молчали, а потом Алина, Ричард и Альфред грохнули от смеха. Озадаченный Джек смотрел на них непонимающими глазами, а они заливались все сильнее. Он чувствовал себя оскорбленным. Что смешного, если у него никогда не было отца? Даже Марта улыбалась, забыв про слезы.
   – Тогда откуда же ты появился, – язвительно спросил Альфред, – если у тебя не было отца?
   – Из мамы. Все малыши появляются из своих мам, – сказал совершенно сбитый с толку Джек. – Отцы-то здесь при чем?
   Они захохотали еще громче. Ричард весело прыгал, показывая на Джека пальцем, а Альфред, повернувшись к Алине, заявил:
   – Да он ничего не понимает! Мы его в лесу нашли.
   У Джека запылали щеки. Он был так счастлив говорить с Алиной, а теперь она считает его законченным дураком, лесным дикарем, и, что еще хуже, он действительно не понимал, почему они смеялись. Хотелось плакать, а хлеб застрял в горле, и никак не мог его проглотить. Джек посмотрел на Алину. Ее милое личико раскраснелось от смеха. Это было невыносимо. Он бросил на землю хлеб и ушел.
   Джек брел куда глаза глядят, пока не уткнулся в земляной вал. По его пологому склону он вскарабкался на вершину и сел на холодную землю, глядя вдаль, жалея себя и ненавидя и Альфреда, и Ричарда, и даже Марту с Алиной. «У принцесс нет сердца», – решил он.
   Зазвонили к утренней мессе. Церковные службы стали для него еще одной загадкой. На языке, который не был ни английским, ни французским, священники пели гимны и разговаривали со статуями, картинами и даже существами, которые были вообще невидимы. По возможности, мать Джека старалась избегать посещения служб. Поскольку население Эрлскастла потянулось к часовне, Джек незаметно перебежал на другую сторону вала и притаился.
   Замок окружали ровные голые поля, а вдали начинался лес. Два ранних путника шагали по направлению к воротам. Небо было затянуто низкими серыми тучами. «Может, пойдет снег?» – подумал Джек.
   Он увидел еще двоих гостей, приближавшихся к замку. Эти были верхом. Они скакали во весь опор, быстро настигая первую пару. Подъехав к деревянному мосту, перевели коней на шаг. Всем четверым придется дождаться окончания мессы, прежде чем они смогут заняться делами, ибо службу посещали все, кроме стоявших на часах стражников.
   Внезапно раздавшийся рядом голос заставил Джека подпрыгнуть.
   – Ах, вот ты где! – То была его мать. Джек обернулся, и она поняла, что сын расстроен. – Что случилось?
   Он хотел, чтобы она утешила его, но вместо этого заставил свое сердце ожесточиться и произнес:
   – Скажи, мама, у меня был отец?
   – Да. – Она опустилась рядом. – У всех есть отцы.
   Он отвернулся. Это она виновата в его унижении, так как никогда не рассказывала об отце.
   – И где он теперь?
   – Он умер.
   – Когда я был маленьким?
   – Еще до того, как ты родился.
   – Но как же он мог быть моим отцом, если умер еще до моего рождения?
   – Видишь ли… дети получаются из семени. А семя выходит из мужского членика и сеется у женщины внутри. Затем у нее в животике из этого семени вырастает ребеночек, а когда наступает срок, он выходит на свет Божий.
   С минуту Джек молчал, переваривая услышанное. Он подозревал, что все это связано с тем, что мать и Том делают по ночам.
   – Том собирается посеять в тебя семя?
   – Может быть.
   – И тогда у тебя будет еще один ребенок?
   Она кивнула.
   – Твой братишка. Ты хотел бы?
   – Мне все равно, – сказал Джек. – Том уже отнял у меня тебя. Брат ничего не изменит.
   Она обняла и прижала его к себе.
   – Никто никогда не сможет отнять меня у тебя.
   Ему стало немного лучше.
   Они еще помолчали, потом она сказала:
   – Холодно здесь. Пойдем посидим до завтрака у огня.
   Джек кивнул. Они встали и, перебравшись через земляной вал замка, сбежали по его склону во двор. Тех четверых, что прибыли этим утром, видно не было. Возможно, они пошли в часовню.
   Проходя по мосту в верхний двор, Джек спросил:
   – А как звали моего отца?
   – Так же, как и тебя, – Джек, – ответила она. – Джек Шербур.
   Это было приятно. Он носил то же имя, что и отец.
   – Значит, если появится еще один Джек, я могу говорить, что меня зовут Джек, сын Джека – Джексон.
   – Можешь. Люди не всегда называют нас так, как нам хочется… Но можно попробовать.
   Джек кивнул. Теперь он чувствовал себя гораздо лучше. Впредь он будет звать себя Джек Джексон. Ему уже не было так стыдно. В конце концов он узнал, что такое отцы. И еще он узнал имя своего.
   Они подошли к сторожевой башне верхнего двора. Здесь часовых не было. Мать остановилась и нахмурилась.
   – Чует мое сердце, что-то здесь не то, – сказала она.
   Ее голос звучал спокойно и обыденно, но в нем слышалась тревожная нотка, от которой по спине Джека пробежал холодок и появилось предчувствие беды.
   Мать направилась в сторожевую башню. Мгновение спустя Джек услышал ее сдавленный возглас. Он побежал за ней. Мать застыла от потрясения – ладони прижаты к губам, глаза уставились в пол.
   Часовой лежал на спине, раскинув руки, с перерезанным горлом. Рядом с ним разлилась целая лужа крови. Без сомнения, он был мертв.

III

   Уильям Хамлей и его отец выехали в полночь. С ними была почти сотня конных рыцарей и воинов. В арьергарде ехала мать. Все это войско, освещаемое пылающими факелами, их укутанные от морозного ночного воздуха лица, должно быть, наводили ужас на жителей деревень, через которые они проносились по пути в Эрлскастл. Когда домчались до перекрестка дорог, было еще совсем темно. Здесь они пустили коней шагом, чтобы дать им отдохнуть и не создавать лишнего шума. А когда забрезжил рассвет, войско Хамлеев укрылось в лесу, что окружал замок графа Бартоломео.
   Уильям не сосчитал точного числа ратников, которых видел в замке, – за это упущение мать бранила его нещадно, несмотря на то что, как пытался он ей объяснить, многие из находившихся там воинов ждали, когда их пошлют с поручением, в то время как другие вполне могли прибыть и после его отъезда, так что на его подсчет все равно нельзя было бы положиться. Но как сказал отец, это все же лучше, чем ничего. По приблизительной оценке Уильяма, в замке собралось около сорока воинов. Таким образом, если за последние несколько часов не произошло серьезных изменений, Хамлеи будут иметь преимущество даже большее, чем два против одного.
   Конечно, обложить замок им не удастся. Однако они разработали план, как его захватить, не прибегая к осаде. Трудность заключалась лишь в том, что дозорные непременно заметят приближение неприятеля и успеют закрыть ворота задолго до того, как отряд окажется у них. Нужно было найти способ сохранить ворота замка открытыми в течение того времени, которое потребуется войску, чтобы домчаться туда из своего лесного укрытия.
   Только мать Уильяма могла разрешить эту проблему.
   – Нужен отвлекающий удар, – сказала она, трогая фурункул на щеке. – Нечто такое, что посеет в них панику, и они заметят наше войско только тогда, когда будет слишком поздно. Что-нибудь вроде пожара.
   – Если придет кто-то чужой, – возразил Перси Хамлей, – и устроит пожар, это тем более встревожит их.
   – Нужно сделать по-хитрому, – подал голос Уильям.
   – Именно так, – нетерпеливо сказала мать. – Этим займешься ты, когда они соберутся на мессу.
   – Я?! – опешил Уильям.
   В общем, начало операции было возложено на него.
   Утреннее небо светлело невыносимо медленно, Уильям нервничал, теряя терпение. Ночью они внесли в план некоторые уточнения, но уверенности в том, что его удастся осуществить, не было: Уильяма с товарищами могли по каким-то причинам не пустить в замок, или они могли вызвать подозрение, и тогда было бы невозможно действовать исподтишка, или их могли схватить до того, как они успеют хоть что-нибудь сделать. Но даже если план удастся, предстоит сражение, первое настоящее сражение Уильяма. Будут раненые и убитые, и одним из этих неудачников вполне может оказаться он сам. От страха у него свело живот. Там будет и Алина, а случись ему потерпеть поражение, она, конечно же, об этом узнает. Но с другой стороны, если он станет победителем, то у нее на глазах. Уильям вообразил, как ворвется в ее спальню с окровавленным мечом в руке. Тогда-то она и пожалеет, что выставила его на посмешище.
   Из замка донесся звон колокола, созывавшего прихожан на утреннюю мессу.
   Уильям кивнул, и двое, отделившись от его группы, полем пошли по направлению к замку. Это были Раймонд и Рэннульф, воины с суровыми лицами и крепкими мускулами, всего на несколько лет старше Уильяма. Он сам их выбрал: отец наделил его полной свободой действий. Что до старшего Хамлея, то он возглавит остальной отряд.
   Уильям смотрел, как Раймонд и Рэннульф быстро шагают по замерзшему полю. Когда до замка оставалось рукой подать, он взглянул на Уолтера, пнул его коня, и они рысью рванули вперед. Часовые на башнях должны были увидеть, что к замку приближаются четверо: двое пеших и два всадника. Все это выглядело абсолютно невинно.
   Расчет Уильяма оправдался. Они с Уолтером обогнали Раймонда и Рэннульфа примерно в сотне ярдов от замка и спешились у моста. Сердце Уильяма замерло. Если он не справится с заданием, то и штурм сорвется.
   У ворот стояли двое стражников, Уильям не мог отделаться от мысли, что в замке его ждет засада и, как только он подойдет, на него набросится дюжина воинов, которые изрубят его на куски. Однако стражники, хоть и выглядели настороженно, волнения не проявляли. Они были без доспехов, а у Уильяма с Уолтером под плащами были надеты кольчуги.
   Страх буквально парализовал Уильяма, во рту пересохло. Один из стражников его узнал.
   – Привет тебе, лорд Уильям! – весело крикнул он. – Снова пожаловал просить руки госпожи, а?
   «Прости, Господи», – слабым голосом прошептал Уильям и вонзил ему в живот кинжал, резким движением направив лезвие вверх – под ребра, к сердцу.
   Захрипев, тот изогнулся и широко раскрыл рот, словно собираясь закричать. Шум мог все испортить. Потеряв голову и не зная, что делать, Уильям рванул кинжал на себя и, ударив им в перекошенный от боли рот, пропихнул в горло. Крик умирающего захлебнулся в хлынувшей крови. Его глаза закатились. Когда он рухнул на землю, Уильям выдернул наконец кинжал.
   Испуганный возней, конь Уильяма попятился. Уильям ухватил его за узду и взглянул на Уолтера, который только что расправился со вторым стражником. Слуга действовал более умело, одним движением перерезав жертве горло, так что тот умер, не издав ни звука. Про себя Уильям решил, что это следует запомнить: может пригодиться, когда ему потребуется добить кого-то без лишнего шума. И тут его осенило. «Я сделал это! – восторженно подумал он. – Я убил человека!»
   Он понял, что больше не испытывает страха.
   Передав поводья Уолтеру, Уильям побежал по винтовой лестнице на самый верх сторожевой башни. Там находился механизм для подъема моста. Двух ударов мечом оказалось достаточно, чтобы разрубить толстый канат, конец которого Уильям выбросил в окно. Упав на берег рва, канат плавно и почти бесшумно сполз в воду. Теперь уже никто не сможет поднять этот мост, когда налетит отцово войско.
   Раймонд и Рэннульф подошли как раз в тот момент, когда Уильям уже спускался. Первым делом им надо было сломать гигантские, обитые железом дубовые ворота, закрывавшие арку, под которой находился проход с моста на внутреннюю территорию замка. Они вытащили принесенные с собой деревянные молотки и зубила и принялись выбивать строительный раствор, в котором крепились мощные металлические петли. Ударявшиеся о зубила молотки производили глухой, тяжелый грохот, который казался Уильяму невыносимо громким.
   Между тем он, не теряя времени, оттащил мертвых стражников в сторожевую башню. Поскольку местное население слушало мессу в храме, можно было надеяться, что тела убитых обнаружат, когда будет уже слишком поздно.
   Он взял у Уолтера поводья своего коня, они вышли из-под арки и через двор направились к конюшне. Уильям старался идти спокойным, неторопливым шагом, тайком поглядывая на стоявших на сторожевых башнях часовых. Вдруг кто-нибудь из них видел, как упал в ров канат подъемного моста? Не смущает ли их стук молотков? Но они безразлично смотрели на шедших по двору незнакомцев, а стук молотков, уже не такой отчетливый в ушах Уильяма, похоже, наверху и вовсе был неслышим. Уильям чувствовал облегчение. Задуманный ими план осуществлялся.
   Они вошли в конюшни и, не завязывая, набросили на жердь поводья своих коней, чтобы животные легко могли убежать. Затем Уильям достал огниво, высек искру и поджег лежавшее на полу сено. Оно было грязным, а местами и мокрым, но тем не менее начало медленно разгораться. Уильям запалил его еще в нескольких местах. Тем же самым был занят Уолтер. С минуту они стояли, глядя, как разгорается огонь. Почуявшие запах дыма лошади начали волноваться в своих стойлах.
   Выбравшись из конюшен, они снова очутились посреди двора. Под аркой ворот Раймонд и Рэннульф все еще отбивали раствор вокруг петель. Уильям и Уолтер повернули в сторону кухни, делая вид, будто собираются попросить еды, что выглядело бы вполне естественно. Во дворе не было ни души – все молились. Словно бы мимоходом посмотрев на часовых, Уильям убедился, что они совсем не обращали внимания на то, что происходит в замке и внимательно глядели вдаль, через окружавшие замок поля, как, в общем-то, и должно быть. Тем не менее Уильям все ожидал, что кто-нибудь окликнет их, и им придется убить этого человека прямо посреди двора, а если так случится, их песенка будет спета.
   Они обогнули кухню и направились к мосту, что вел в верхний двор. Проходя мимо часовни, они услышали приглушенные звуки церковной службы. Уильям с замиранием сердца подумал, что и граф Бартоломео сейчас там – ничего не подозревающий и не ведающий, что в миле от замка стоит войско, четверо врагов уже пробрались в крепость, а конюшни объяты пламенем. И Алина была там. Он представил себе, как она стоит на коленях, молится. «Скоро она будет ползать на коленях передо мной», – подумал Уильям, и кровь застучала у него в висках.
   Они вступили на мост. Разрубив подъемный канат и сломав ворота, они обеспечили беспрепятственный проход своему войску по первому мосту. Но граф мог ускользнуть от них по второму и отсидеться за стенами верхнего двора. Следующей задачей Уильяма было поднять этот мост и тем самым запереть графа в нижнем дворе.
   Они подошли ко вторым воротам. Из сторожевой башни им навстречу вышел часовой.
   – Рано пожаловали, – сказал он.
   – Нас вызвал граф, – заявил Уильям.
   Он приблизился к стражнику, но тот сделал шаг назад. Нельзя было допустить, чтобы он отступил слишком далеко, ибо тогда стражник выйдет из-под арки и его увидят часовые, охраняющие крепостной вал верхнего двора.
   – Граф сейчас в часовне, – сказал стражник.
   – Что ж, придется подождать.
   Этого человека надо было убить быстро и без шума, а Уильям не знал, как к нему подойти. Он бросил на Уолтера вопросительный взгляд, но тот с невозмутимым видом ждал.
   – Во дворце есть очаг, – предложил стражник. – Пойдите, обогрейтесь пока. – Уильям медлил, и стражник начал проявлять беспокойство. – Чего вы ждете? – с раздражением спросил он.
   Уильям отчаянно искал, что бы такое сказать.
   – А нельзя ли еще и подкрепиться? – нашелся он.
   – Только после мессы, – ответил часовой. – Завтрак подают во дворце.
   Уильям увидел, как Уолтер незаметно отходит в сторону. Если бы стражник немного повернулся, Уолтер смог бы подобраться к нему сзади. Уильям сделал несколько шагов, якобы собираясь пройти мимо и при этом говоря:
   – Я не в восторге от гостеприимства твоего графа. – Часовой, следя за ним глазами, поворачивался. – Мы приехали издали…
   Уолтер сделал прыжок.
   Он набросился на часового, левой рукой резко запрокинул ему голову, а правой, сжимавшей нож, полоснул по горлу. Уильям облегченно выдохнул. Все было сделано мгновенно.
   За это утро они вдвоем уже убили трех человек. Уильям ощущал себя чуть ли не всесильным. После сегодняшнего никто уже не посмеет смеяться над ним.
   Уолтер оттащил убитого в башню. Ее конструкция была точно такой же, что и у первой: винтовая лестница вела в помещение, где находился механизм подъема моста. Уильям побежал наверх, Уолтер за ним.
   Вчера Уильяму не удалось разнюхать, что из себя представляет это помещение. Да он и не думал этого делать, а если бы захотел, трудно было бы найти подходящий предлог. Он предполагал, что там находится подъемное колесо или крутящийся барабан с ручкой, но никакого механизма не было и в помине – только канат да ворот. Единственный способ поднять мост – тянуть канат. Уильям и Уолтер ухватились за него и что было сил потянули, но мост даже не скрипнул. Для такого дела требовался десяток здоровых мужиков.
   Некоторое время Уильям пребывал в растерянности. Странно. У первого моста имелось здоровенное подъемное колесо, с которым они с Уолтером могли легко справиться. И тут он понял, что внешний мост поднимается каждую ночь, в то время как этот – только в случае нападения.
   Так что сколько голову ни ломай, ничего придумать не удастся. Оставалось решить, что делать дальше. Хотя им не удалось поднять мост, они могли все же закрыть ворота, и это на какое-то время задержит здесь графа.
   Они поспешили вниз. Когда Уильям находился уже у подножия лестницы, он остановился, словно пораженный громом. Похоже, не все были в часовне. Он увидел, как из башни выходят женщина и ребенок.
   Ноги Уильяма задрожали. Он сразу узнал эту женщину. Это была жена строителя, которую он пытался накануне купить за фунт серебра. Она тоже узнала его, и ее сверлящие, медового цвета глаза словно заглянули ему внутрь. Уильям и не рассчитывал, что ему удастся притвориться невинным посетителем, ожидающим графа; он знал: ее не провести. Сейчас главное было не дать ей поднять тревогу. А сделать это можно было, только убив ее, быстро и тихо, так, как они убили стражников.
   Ее всевидящие глаза читали его мысли. Схватив ребенка, она бросилась прочь. Уильям рванулся за ней, но она оказалась проворней. Со всех ног она побежала в сторону дворца. Уильям и Уолтер мчались следом.
   Женщина бежала легко, словно летела, а на них были тяжелые кольчуги, да и оружие стесняло движения. Добежав до лестницы, что вела в большой зал дворца, она с визгом понеслась вверх по ступенькам. Уильям, подняв глаза, оглядел крепостной вал. По крайней мере двое часовых услышали ее крики. Игра закончилась. Тяжело дыша, Уильям и Уолтер остановились у подножия лестницы. Два, три, затем четыре стражника уже спешили с крепостного вала вниз. Женщина вместе с мальчиком скрылась за дверью большого зала. Больше она их не интересовала: теперь, когда часовые подняли тревогу, какой смысл за ней гоняться?
   Уильям и его верный слуга вытащили мечи и, встав плечом к плечу, приготовились драться за свои жизни.

   Когда священник поднял над алтарем гостию [3 - Гостия – «жертва» (лат.), маленькая лепешка из пресного пшеничного теста с изображенным на ней распятием или агнцем, употреблявшаяся в обряде причастия.], Том почувствовал, что с лошадьми что-то случилось. Он отчетливо слышал, как они тревожно ржали и били копытами. А через минуту кто-то, прервав монотонное пение священника, громко сказал:
   – Пахнет дымом!
   Теперь уже все ясно почувствовали запах гари. Том был выше других, и, встав на цыпочки, он выглянул из окна часовни. В конюшнях бушевало пламя.
   – Пожар! – крикнул он, и прежде чем успел сказать что-либо еще, его голос утонул в криках собравшихся. В дверях образовалась давка. Служба прервалась. Том задержал Марту, опасаясь, что в толчее ее могли покалечить, и велел Альфреду тоже оставаться со всеми. Его беспокоило, где сейчас Эллен и Джек.
   Не прошло и минуты, а в часовне, кроме них троих да раздосадованного священника, уже никого не осталось.
   Том вывел детей на улицу. Кругом бегали возбужденные люди: одни спасали лошадей, другие таскали воду, заливая огонь. Эллен видно не было. Уцелевшие лошади носились по двору, обезумев от огня и царившей в замке суматохи. Слышен был ужасный топот. Прислушавшись на мгновение, Том нахмурился: слишком ужасный топот – словно не два-три десятка, а сотни лошадей неслись во весь опор. Внезапно ему в голову пришла страшная мысль.
   – Марта, постой здесь минутку! – приказал он. – Посмотри за ней, Альфред.
   Он подбежал к крепостному валу и начал карабкаться по насыпи. Склон был крутой. С трудом добравшись до вершины, тяжело дыша, он посмотрел вдаль.
   Догадка подтвердилась, и он почувствовал, как страх, словно ледяными тисками, сжал его сердце. Конное войско, человек под сто, мчалось через грязное поле по направлению к замку. Вид его был ужасен. Том смог разглядеть металлический блеск кольчуг и обнаженных мечей. Кони неслись во весь опор, из их ноздрей вырывались струи горячего пара, окутывая войско словно туманом. Седоки пригнулись, устремленные вперед, суровые и беспощадные. Не было слышно ни гиканья, ни криков, лишь оглушительный грохот сотен ударявшихся о землю копыт.
   Том оглянулся. Почему никто не слышит, что приближается вражеское войско? Понятно: топот копыт глушит крепостной вал и еще он сливается с шумом царящей во дворе паники. Но почему часовые ничего не заметили? Потому что они покинули башни и бросились тушить пожар. Да, тот, кто осуществил нападение, должно быть, очень умен. Только Том мог предупредить всех о приближении врага.
   Но где же Эллен?
   Топот копыт становился все слышнее, а его глаза шарили по двору, большую часть которого покрывал густой белый дым. Эллен видно не было.
   Неподалеку от пруда он разглядел графа Бартоломео, который пытался организовать доставку воды для тушения пожара. Сбежав с насыпи, Том кинулся туда. Схватив графа за плечо и пытаясь перекричать всеобщий шум, он завопил ему прямо в ухо:
   – Это нападение!
   – Что?!
   – Нас атакуют!
   Мысли графа были заняты пожаром.
   – Атакуют?! Кто?!
   – Сам послушай! – закричал Том. – Сотня всадников!
   Граф насторожился. Том видел, как менялось выражение его бледного лица.
   – Клянусь Богом, ты прав! – Граф был встревожен. – Ты видел их?
   – Видел.
   – Кто… Впрочем, какая разница! Сотня, говоришь?
   – Да…
   – Петер! Ральф! – призвал граф рыцарей, отвернувшись от Тома. – Это набег. Пожар устроен, чтобы отвлечь внимание. Нас атакуют! Велите воинам приготовить мечи! Живей, живей! – приказал граф и повернулся к Тому. – Пойдешь со мной, каменщик. Ты крепкий, поможешь закрыть ворота. – Он побежал через двор, Том поспешил за ним. Если бы им удалось вовремя закрыть ворота и поднять мост, враг был бы остановлен.
   Добравшись до сторожевой башни, сквозь арку они увидели приближавшееся войско. Оно опасно приблизилось – оставалось меньше мили от замка – и, как заметил Том, начало постепенно растягиваться: впереди неслись самые быстроногие кони, а те, что похуже, отстали.
   – Посмотри на ворота! – закричал граф.
   Том посмотрел. Две огромные, обитые железом дубовые створки лежали на земле. Петли были вырваны из стены.
   Оглянувшись, Том посмотрел во двор, все еще стараясь отыскать Эллен. Но ее нигде не было видно. Что это могло означать? Вдруг что случится, он должен быть рядом, чтобы защитить ее.
   – Мост! – крикнул граф.
   Том знал, что лучший способ защитить Эллен – остановить врага. Граф кинулся вверх по винтовой лестнице, и Том с усилием последовал за ним. Если они поднимут мост, нескольких воинов будет достаточно, чтобы удержать врага у въезда в замок. Но когда он взглянул на подъемный механизм, его сердце упало. Трос был обрублен.
   Граф Бартоломео проклинал все на свете.
   – Чтобы придумать такое, надо быть коварным, как дьявол! – с горечью сказал он.
   Тому стало ясно, что те, кто сломал ворота, обрубил канат подъемного моста и устроил пожар, все еще в замке. Он озирался, пытаясь угадать, где могли спрятаться незваные гости.
   Граф посмотрел в узкое окошко бойницы.
   – О Боже! Они уже почти здесь, – и побежал вниз по лестнице.
   Том следовал за ним по пятам. Под аркой ворот несколько рыцарей торопливо застегивали пряжки ремней, на которых висели мечи, и надевали шлемы. Граф Бартоломео принялся отдавать приказы:
   – Ральф и Джон! Отгоните на ту сторону моста несколько лошадей и перегородите ими дорогу. Ричард, Петер, Робин! Возьмите еще кого-нибудь и займите позицию здесь. – Проход был узким, поэтому несколько воинов могли некоторое время сдерживать нападающих. – Ты, каменщик, уводи слуг и детей в верхний двор.
   Том обрадовался возможности поискать Эллен. Прежде всего он побежал к часовне. Испуганные Альфред и Марта стояли там, где он оставил их несколько минут назад.
   – Идите во дворец! – крикнул он. – Встретите других детей и женщин, скажите, чтобы шли с вами – приказ графа. Живо!
   Они убежали.
   Том огляделся вокруг. Чуть позже и он последует за ними: в нижнем дворе оставаться нельзя. Но сейчас у него оставалось несколько минут, чтобы исполнить поручение графа. Он бросился к конюшням.
   – Прекратите тушить огонь, замок атакуют! – заорал он что было мочи. – Уводите детей во дворец!
   От едкого дыма на глаза выступили слезы. Он подбежал к небольшой кучке людей, смотревших, как пламя пожирает конюшни, и передал приказание графа. Затем – к конюхам, окружавшим метавшихся лошадей. Эллен нигде не было.
   Задыхаясь в дыму и кашляя, Том помчался через двор назад, к мосту, перекинутому на верхний остров. Там он остановился, хватая ртом воздух. Людской поток устремился через мост. Том был почти уверен, что Эллен и Джек уже в замке, но все же оставалось опасение, что они не успели скрыться, и это приводило его в ужас. Он видел, как небольшой отряд рыцарей бился в рукопашном бою под аркой нижних ворот. Только это и можно было разглядеть – все остальное заволокло дымом. Внезапно рядом с ним, словно из-под земли, вырос граф Бартоломео.
   – Спасайся! – крикнул он Тому, и в этот момент нападавшие хлынули в ворота замка, расшвыривая обороняющихся рыцарей. Том повернулся и побежал через мост.
   Пятнадцать или двадцать графских воинов стояли у вторых ворот, готовые защищать верхний двор. Они расступились, чтобы пропустить графа и Тома. Когда их ряды снова сомкнулись, Том услыхал, как сзади по деревянному мосту застучали копыта. Шансов у оборонявшихся не было никаких. Это был хитро спланированный и отлично осуществленный набег. Сотня кровожадных, до зубов вооруженных головорезов с минуты на минуту могла прорваться и наброситься на беззащитных женщин и детей. Том кинулся ко дворцу.
   На середине деревянной лестницы, что вела в большой зал, он оглянулся. Рыцари, оборонявшие ворота, были сметены напавшими всадниками. Граф Бартоломео бежал по ступенькам вслед за Томом. Им оставались считанные минуты, чтобы оказаться во дворце и поднять лестницу. В мгновение ока Том преодолел оставшееся расстояние и влетел в зал… и тут он убедился, что нападавшие оказались еще умнее, чем он думал.
   Вражеские лазутчики, что сломали ворота, перерезали трос подъемного моста и подожгли конюшни, пробрались во дворец и теперь нападали на тех, кто пытался найти в нем убежище.
   Сейчас они стояли в большом зале дворца, четыре страшных воина, одетых в кольчуги. Вокруг лежали окровавленные тела мертвых и раненых рыцарей, которые были безжалостно зарезаны, едва вошли в зал. Потрясенный, Том увидел, что главарем этой банды был Уильям Хамлей, который словно опьянел от крови. Том собрался было попрощаться с жизнью, но тут один из людей Уильяма отшвырнул его в сторону.
   Вот оно что, Хамлеи напали на замок графа Бартоломео. Но почему?
   Перепуганные слуги и дети сбились в кучу в дальнем конце зала. Том пошарил глазами и вознес хвалу Господу, увидев и Альфреда, и Марту, и Эллен с Джеком среди графской челяди, до смерти напуганных, но целых и невредимых.
   Прежде чем он успел к ним подбежать, у двери начался бой. Ввалившиеся в зал Бартоломео и два его рыцаря были встречены поджидавшими их врагами. Одного из людей графа тут же убили, но другой, подняв меч, бросился защищать своего господина. На помощь Бартоломео прибежали еще несколько рыцарей, и на маленьком пятачке завязалась отчаянная схватка, а поскольку орудовать мечами было невозможно, в ход пошли кинжалы и кулаки. В какой-то момент показалось, что защитники графа начали одерживать верх, но тут на них напали с тыла, ибо прорвавшиеся в верхний двор воины Хамлеев уже взбирались по лестнице дворца.
   – Довольно! – заревел чей-то могучий голос.
   Противники замерли, и бой прекратился.
   Тот же самый голос произнес:
   – Бартоломео, граф Ширинг! Ты сдаешься?
   Том увидел, как повернулся граф и взглянул на дверь. Рыцари расступились.
   – Хамлей, – неуверенно прошептал граф. Затем повысил голос: – Обещаешь ли, что не тронешь мою семью и моих слуг?
   – Обещаю.
   – Поклянись.
   – Клянусь Богом.
   – Я сдаюсь, – проговорил граф Бартоломео.
   Том обернулся. Через весь зал к нему бежала Марта. Он подхватил ее на руки, а затем подошел и обнял Эллен.
   – Мы спасены! – воскликнула она со слезами на глазах. – Мы все спасены.
   – Спасены! – грустно сказал Том. – Но снова нищие.

   Только что ликовавший Уильям вдруг посерьезнел и замолчал. Ведь он сын лорда Перси, и не к лицу ему вопить и улюлюкать, словно простому воину. Он придал лицу выражение надменного удовлетворения.
   Они победили. Он справился со своей задачей, нападение стало столь успешным главным образом благодаря его вылазке. Он потерял счет своим жертвам, а сам уцелел. Внезапно он почувствовал, что его лицо в крови. Он вытер ее, но она выступила снова. Это была его кровь. Уильям провел рукой по лицу, по голове. Нащупал рану. Он не надел шлем, чтобы не вызывать подозрений, и только теперь, поняв, что ранен, ощутил боль. Но Уильям не расстроился. Раны, полученные в бою, – признак доблести.
   Его отец остановился в дверях напротив графа Бартоломео. Жестом побежденного граф протянул ему свой меч – рукояткой вперед. Перси взял его, и вновь раздались победные крики воинов.
   Когда они смолкли, Уильям услышал голос Бартоломео:
   – Почему ты это сделал?
   – Ты замышлял мятеж против короля.
   Осведомленность лорда изумила графа, и на его лице читался страх. Уильям, затаив дыхание, гадал, признает ли перед всем народом граф Бартоломео свое участие в заговоре. Но тот, вновь обретя самообладание, расправил плечи и гордо произнес:
   – Я буду защищать свою честь перед королем.
   Отец кивнул:
   – Как хочешь. Вели своим людям сложить оружие и покинуть замок.
   Тихим голосом граф отдал своим рыцарям распоряжение, и они один за другим начали подходить к Перси, бросая к его ногам мечи. «Вы только посмотрите, как покорны они моему отцу!» – с гордостью думал он.
   – Окружи графских лошадей и привяжи, – приказал Перси одному из своих рыцарей. – Возьми еще людей, пусть разоружат мертвых и раненых.
   Оружие и лошади побежденных им теперь не принадлежали: воинов Бартоломео отпустят на все четыре стороны безоружных и, естественно, пешком. Люди Хамлея опустошат графские закрома. Награбленное погрузят на отобранных лошадей и отправят в Хамлей, деревню, чье имя носила эта семейка.
   Отец сделал знак подойти другому рыцарю и сказал:
   – Собери тех, кто работал на кухне, и вели им готовить обед. Всех остальных – вон.
   После битвы воины проголодались, и теперь им предстоял пир. Прежде чем войско отправится восвояси, лучшее из запасов графа Бартоломео будет съедено, а отборные вина выпиты.
   Минутой позже рыцари, окружавшие отца Уильяма и графа Бартоломео, расступились, образовав проход, и в зале появилась его мамаша.
   Среди всех этих здоровенных вояк мать выглядела крошечной, а когда она размотала закрывавший лицо шарф, те, кто видел леди Хамлей впервые, содрогнулись от ее уродства.
   – Большая победа, – проговорила она довольным голосом, посмотрев на отца.
   Уильяму хотелось сказать: «Все это благодаря мне. Правда, маменька?» – но он прикусил язык, а вместо него заговорил отец:
   – Это Уильям постарался. Молодец!
   Мать повернулась к сыну, с нетерпением ожидавшему ее одобрения.
   – В самом деле?
   – Да, – сказал отец. – Мальчик неплохо поработал.
   – Возможно, так оно и есть, – кивнула мать.
   Обрадованный материнской похвалой, Уильям глупо осклабился.
   Она взглянула на графа Бартоломео.
   – Графу следовало бы поклониться мне.
   – Этому не бывать! – возмутился Бартоломео.
   – Притащите-ка сюда его дочь, – велела мать.
   Уильям осмотрелся. На какое-то время он совсем позабыл об Алине. Он пробежал глазами по лицам слуг и детей и сразу увидел Алину, стоявшую рядом с Мэттью, женоподобным управляющим своего отца. Уильям подошел, взял ее за руку и подвел к матери. Мэттью последовал за ними.
   – Отрежьте ей уши, – велела мать.
   Алина пронзительно закричала.
   Уильям почувствовал, как по его бедрам пробежало странное волнение.
   Лицо графа Бартоломео сделалось серым.
   – Ты обещал, что не тронешь ее, если я сдамся, – сказал он, обращаясь к Перси.
   – Все будет зависеть от твоего послушания, – проговорила мать.
   «Это разумно», – согласился Уильям.
   По лицу Бартоломео было видно, что он не готов к покорности.
   «Интересно, – думал Уильям, – кому маменька поручит отрезать Алине уши?» Может быть, ему? Эта мысль его взволновала.
   – На колени! – приказала мать графу.
   Бартоломео медленно опустился на колени и склонил голову.
   Уильям почувствовал легкое разочарование.
   – Посмотрите! – воскликнула мать, обращаясь к собравшимся. – Вот что ожидает человека, который посмеет оскорбить Хамлеев! – Она вызывающе обвела взглядом зал. Сердце Уильяма трепетало. Честь его семьи была восстановлена.
   Мать замолчала, и теперь заговорил отец:
   – Отведите его в спальню и хорошенько охраняйте.
   Бартоломео встал.
   – Девчонку туда же, – добавил отец.
   Уильям крепко схватил Алину за руку. Ему доставляло удовольствие ее касаться. Он отведет ее в спальню, и неизвестно, что может там случиться. Если их оставят наедине, он может сделать все что угодно: сорвать с нее одежды и любоваться ее наготой или…
   – Разреши и Мэттью пойти с нами. Он позаботится о моей дочери, – попросил граф.
   Отец мельком взглянул на Мэттью.
   – Кажется, его можно не опасаться, – с ухмылкой сказал он. – Ладно.
   Уильям взглянул на Алину. Она была бледна, но, напуганная, казалась еще прекрасней. Ее беззащитный вид так возбуждал! Ему хотелось подмять под себя это, словно яблочко, налитое тело и, раздвигая ей ляжки, увидеть в ее глазах страх. В порыве страсти он приблизил к ней лицо и прошептал:
   – Я все еще хочу на тебе жениться.
   Отшатнувшись, Алина громким, полным презрения голосом воскликнула:
   – Жениться?! Да я лучше умру, чем выйду за тебя замуж! Мерзкая самодовольная жаба!
   Ее слова вызвали у рыцарей улыбку, а кое-кто из челяди даже хихикнул. Уильям почувствовал, как краснеет.
   Неожиданно подскочившая мамаша влепила Алине звонкую пощечину. Бартоломео рванулся было, чтобы защитить ее, но рыцари крепко его держали.
   – Заткнись! – рявкнула леди Хамлей. – Ты больше не знатная дама – ты дочь заговорщика и очень скоро будешь подыхать с голоду в нищете. Ты уже не подходишь моему сыну. Убирайся прочь с моих глаз! И чтобы я больше не слышала от тебя ни слова!
   Алина отвернулась. Уильям отпустил руку девушки, и она пошла вслед за отцом. Провожая ее взглядом, Уильям почувствовал, что сладость победы вдруг приобрела горький привкус.

   Джек подумал, что она вела себя как настоящая принцесса из старинной баллады. Благоговея от восторга, он смотрел, как с высоко поднятой головой она поднималась по лестнице, и, пока не скрылась за дверью, в зале стояла полная тишина. Казалось, погасло небесное светило. Широко раскрытыми глазами Джек уставился на то место, где только что находилась Алина.
   – Кто здесь повар? – словно очнувшись, спросил один из рыцарей.
   Перепуганный повар не смел пошевельнуться, но кто-то указал на него.
   – Приготовишь обед, – велел ему рыцарь. – Возьми своих помощников и ступай на кухню. – Повар и еще с полдюжины человек вышли из толпы. Рыцарь повысил голос. – Все остальные выметайтесь! Проваливайте из замка. И если вам дороги ваши жизни, не пытайтесь прихватить с собой того, что вам не принадлежит. Живо! Наши мечи залиты кровью, но если что, мы их не пожалеем. Шевелитесь!
   Все поспешили к выходу. Мать взяла Джека за руку, Том нес Марту. Альфред держался рядом. Они были в плащах, а кроме одежды и ножей для еды, у них ничего и не было. Вместе с остальными они спустились по лестнице, перешли по мосту в нижний двор, пересекли его и, ступая по валявшимся у сторожевой башни створкам ворот, без промедления покинули замок. Когда, перебравшись через ров, они ступили на поле, напряженное молчание оборвалось, словно обрезанная тетива, и все разом, громкими, взволнованными голосами, заговорили о выпавшем на их долю испытании. Джек просто шел и слушал. Каждый вспоминал, какую храбрость он проявил, защищая замок. Джек храбрости не проявил – он убежал. По правде говоря, храброй оказалась одна Алина. Когда она пришла во дворец и обнаружила, что там западня, она прежде всего проявила заботу о слугах и детях: велела им сидеть смирно, подальше от сражавшихся воинов, кричала на рыцарей Хамлея, когда те слишком грубо обращались со своими пленниками или поднимали мечи на безоружных мужчин и женщин, и вообще вела себя бесстрашно.
   – О чем задумался? – спросила мать, взъерошив Джеку волосы.
   – Хотелось бы узнать, что теперь будет с принцессой.
   Мать понимала, что он имел в виду леди Алину.
   – Ведь она как принцесса из поэмы, живущая в замке. Вот только рыцари не такие благородные.
   – Это правда, – согласилась мать.
   – А что с ней станет?
   Она покачала головой.
   – Я действительно не знаю.
   – Ее мама умерла.
   – Тогда ее ждут тяжелые времена.
   – Мне тоже так кажется. – Джек помолчал. – Она смеялась надо мной, потому что я не знал, зачем нужен отец. Но она мне понравилась.
   Мать положила руку ему на плечо.
   – Прости, что я не рассказала тебе раньше.
   Он коснулся ее руки, как бы принимая извинения. Они молча шли вдоль дороги. Время от времени одна из семей отделялась от идущих и направлялась через поле к дому родственников или знакомых, у которых можно было хотя бы ненадолго получить приют. Но большинство гурьбой дошли до перекрестка дорог, где одни повернули на север, другие на юг, а третьи продолжили свой путь в город Ширинг. Мать отошла от Джека и, взяв под руку Тома, остановила его.
   – Куда пойдем? – спросила она.
   Казалось, он удивился, словно считал, что все должны идти туда, куда он поведет, и не задавать лишних вопросов. Джек уже замечал, что Том часто делал такое удивленное лицо. Должно быть, его предыдущая жена была совсем другая.
   – Мы идем в Кингсбриджский монастырь, – ответил Том.
   – Кингсбриджский монастырь! – Похоже, мать была потрясена. Почему, Джек не знал.
   Но Том ничего не заметил.
   – Вчера я слышал, там теперь новый приор, – продолжал он. – А новый настоятель обычно хочет подремонтировать или перестроить церковь.
   – А старый приор умер?
   – Да.
   Эта новость почему-то успокоила мать. «Наверное, она знала старого приора, – решил Джек, – и не любила его».
   Наконец и Том услышал тревожную нотку в ее голосе.
   – Ты не хочешь идти в Кингсбридж? – спросил он.
   – Мне уже приходилось там бывать. Отсюда до него больше дня пути.
   Джек-то знал, что длинных путешествий мать не боялась и это никак не могло послужить причиной ее беспокойства.
   – Даже немного больше, – сказал ни о чем не догадывавшийся Том. – Мы сможем добраться туда только завтра к полудню.
   – Ладно, – согласилась мать, и они двинулись дальше.
   У Джека вдруг заболел живот. Он не мог понять, отчего. Во время нападения на замок он не пострадал, да и Альфред уже два дня его пальцем не трогал. И тут до него дошло.
   Он снова хотел есть.

Глава 4

I

   Кингсбриджский собор имел неприветливый вид. Это было низкое, словно припавшее к земле, массивное строение с толстыми стенами и крошечными оконцами, построенное задолго до рождения Тома, во времена, когда строители еще не понимали значения архитектурных пропорций. Поколение Тома уже знало, что пусть и более тонкие, но прямые, идеально ровные стены могут быть прочнее толстых и что в таких стенах можно делать большие окна, имеющие форму арки, которую венчает идеальный полукруг. Издалека собор выглядел кривобоким, и, когда Том подошел ближе, он увидел, что одна из башен западного фасада разрушена. Это обрадовало его. Очень вероятно, что новый приор захочет ее восстановить. Надежда подгоняла Тома. Получить наконец работу, а затем, как случилось в Эрлскастле, быть свидетелем разгрома и пленения нового хозяина – это было ужасно. Он чувствовал, что второго такого удара судьбы ему уже не снести.
   Том взглянул на Эллен. Он боялся, что однажды она решит, что они скорее умрут с голоду, чем он найдет работу, и бросит его. Она ему улыбнулась, но, обратив лицо к нечетким контурам Кингсбриджского собора, снова нахмурилась. Том уже заметил, что в присутствии священников и монахов она всегда чувствовала себя неуютно. Ему оставалось лишь строить догадки: может, это потому, что перед лицом Церкви они еще не женаты?
   Монастырский двор жил деятельной жизнью. Тому приходилось видеть разные монастыри, но Кингсбридж был особенным. Он выглядел так, будто уже три месяца в нем шла генеральная уборка. Возле конюшни двое монахов чистили лошадей, а третий драил сбруи, в то время как молодые послушники выгребали из стойла навоз. Еще несколько монахов мели и скребли гостевой дом по соседству с конюшней, и тут же стоял воз сена, которое постелют на чистый пол.
   Зато у разрушенной башни никто не работал. Том внимательно осмотрел груду камней у подножья. Было ясно, что башня развалилась несколько лет назад, ибо под действием дождей и морозов осколки камней сгладились, строительный раствор с них смыла вода, а сама куча просела на дюйм-два в мягкую землю. Странно, что в течение столь долгого срока башню не восстановили – ведь это кафедральный собор. Должно быть, старый приор был либо ленив, либо бездарен, либо и то и другое. Кажется, Том оказался здесь как раз вовремя.
   – Никто меня не узнает, – сказала Эллен.
   – А когда ты здесь была? – спросил Том.
   – Тринадцать лет назад.
   – Ничего удивительного, что тебя забыли.
   Проходя мимо западного фасада церкви, Том открыл большую деревянную дверь и заглянул внутрь. Неф был темным и мрачным, с толстыми колоннами и деревянным потолком. Однако здесь несколько монахов белили длинными кистями стены и подметали утоптанный земляной пол. Новый приор явно собирался привести в порядок монастырь. Это вселяло надежду. Том прикрыл дверь.
   За церковью, на подсобном дворе, стайка послушников, собравшихся вокруг корыта с грязной водой, острыми камнями соскребала сажу и жир с котлов и разной другой утвари. От ледяной воды костяшки пальцев у них покраснели. Увидев Эллен, они захихикали и отвернулись.
   У одного из послушников Том спросил, где можно найти келаря. Строго говоря, ему нужно было обратиться к ризничему, в обязанности которого входило следить за состоянием церкви, но до келаря было проще добраться. В конце концов, решение все равно будет принимать приор. Послушник указал ему на подвал одного из зданий, окружавших подсобный двор. Том вошел в открытую дверь. Эллен и дети последовали за ним. Остановившись, они стали вглядываться в полумрак.
   Том сразу определил, что это здание – более новое и построено значительно добротнее, чем церковь. Воздух был сухим, и запаха гнили не чувствовалось. От целого букета ароматов хранившихся здесь продуктов у Тома свело живот, ведь с тех пор, как он ел последний раз, прошло два дня. Когда глаза привыкли к темноте, он увидел, что в помещении хороший каменный пол, а потолок поддерживают низкие толстые колонны. Через минуту он заметил высокого лысого человека с венчиком седых волос на голове, который ложкой насыпал из бочки соль.
   – Ты келарь? – спросил Том, но монах поднял руку, делая ему знак помолчать, и Том увидел, что он считает.
   – Два по двадцать и девятнадцать, три по двадцать, – закончил наконец монах и положил ложку.
   Том снова заговорил:
   – Я Том, мастер-строитель, хотел бы восстановить северо-западную башню собора.
   – А я Катберт, по прозвищу Белобрысый, келарь, и я хотел бы посмотреть, как ты это сделаешь. Но нам надо спросить об этом приора Филипа. Слышал, у нас теперь новый приор?
   – Слышал. – Катберт показался Тому дружелюбным и добродушным. Он явно был не прочь поболтать. – Судя по всему, новый приор намерен подновить монастырь?
   Катберт кивнул.
   – Но он не очень-то расположен платить за это. Заметил, всю работу выполняют монахи? И он не хотел еще нанимать работников – говорит, в монастыре и так их слишком много.
   Это была неприятная новость.
   – А что думают по этому поводу монахи? – осторожно спросил Том.
   Катберт рассмеялся, и его лицо покрылось морщинами.
   – А ты тактичный человек, Том Строитель. Ты не стал говорить, что не часто можно увидеть монахов, работающих усердно. Но новый приор никого и не заставляет. Просто он трактует завет Святого Бенедикта таким образом, что те, кто трудится физически, могут есть мясо и пить вино, те же, кто только читает и молится, должны питаться лишь соленой рыбой и разбавленным пивом. Он может продемонстрировать тебе и детальное теоретическое подтверждение этого, однако добровольцев у него хоть отбавляй, особенно среди молодежи. – Похоже, Катберт не осуждал нового приора, а просто был несколько озадачен.
   – Но как бы хорошо ни питались монахи, – сказал Том, – они не смогут построить каменную стену. – Говоря это, он вдруг услышал плач младенца. Эти звуки словно тронули струны его сердца. Странно услышать такое в монастыре.
   – Что ж, поговорим с приором, – согласился Катберт, но Том едва ли его слышал. Похоже, кричавший малыш был совсем маленький – неделя или две от роду. И крик этот приближался. Том поймал взгляд Эллен. Она тоже была взволнована. В дверях появилась чья-то тень. У Тома пересохло в горле. Вошел монах, держа на руках младенца. Том посмотрел на лицо малютки и тут же его узнал. Это был его сын.
   Том с трудом сдерживал себя. Детское личико покраснело, кулачки сжаты, в открытом ротике виднелись беззубые десны. Малыш плакал явно не от боли или слабости – он требовал пищи. Это был здоровый, сильный крик нормального младенца, и, убедившись, что с его сыном все хорошо, Том почувствовал облегчение и слабость.
   Монах, что держал на руках Джонатана, оказался веселым малым лет двадцати с непослушными волосами и глупой ухмылкой. В отличие от большинства монахов, он никак не отреагировал на присутствие женщины, а улыбнувшись всем, заговорил с Катбертом:
   – Джонатану нужно еще молочка.
   Тому хотелось взять ребенка на руки. Он старался сделать каменное лицо, чтобы не выдать того, что творилось в душе. Незаметно глянул на детей. Они знали только то, что брошенного младенца подобрал священник. Но им не было известно, что священник отвез его в маленький лесной монастырь. И сейчас на их лицах не отражалось ничего, кроме любопытства.
   Катберт взял черпак и небольшой кувшин и налил в него молока из стоявшей здесь же бадьи.
   – Можно, я подержу ребенка? – попросила Эллен.
   Она протянула руки, и он передал ей малыша. Том с завистью глядел на нее, всем сердцем стремясь прижать к себе этот теплый комочек. Эллен покачала младенца, и он на некоторое время успокоился.
   – Ага, Джонни Восемь Пенсов – хорошая нянька, но у него нет женских рук, – заметил келарь.
   Эллен улыбнулась монаху:
   – Почему тебя зовут Джонни Восемь Пенсов?
   Вместо него ответил Катберт.
   – Потому что до шиллинга у него не хватает восьми пенсов, – сказал он, постучав по голове пальцем, как бы говоря, что у Джонни не все дома. – Но он, кажется, понимает, что нужно бессловесным созданиям, лучше, чем любой нормальный человек. Воистину, на все воля Божия…
   Эллен придвинулась к Тому и протянула ему ребенка, словно прочтя его мысли. Том взглянул на нее полными благодарности глазами и взял крохотное дитя в свои большие руки. Через одеяльце, в которое был завернут малыш, он чувствовал, как бьется его сердце. Материя была дорогой, и Том недоумевал, где удалось монахам раздобыть такую мягкую шерсть. Он прижал ребенка к груди и покачал его. Это получалось у него не так хорошо, как у Эллен, и малыш снова заплакал. Что ж, пусть поплачет: этот громкий, напористый крик словно музыка звучал в его ушах, ибо означал, что брошенный им сын крепок и здоров. Том вынужден был признать, что поступил верно, оставив ребенка в монастыре.
   – А где он спит? – спросила у Джонни Эллен.
   На этот раз Джонни ответил сам:
   – В нашей опочивальне у него есть своя кроватка.
   – Наверное, он постоянно будит вас по ночам?
   – Мы все равно встаем в полночь на заутреню, – сказал Джонни.
   – Конечно! Я совсем забыла, что у монахов такие же бессонные ночи, как и у матерей.
   Катберт вручил Джонни кувшин с молоком. Тот привычным движением одной руки взял у Тома ребенка. Расставаться с маленьким сынишкой Тому ни за что не хотелось, но ему пришлось уступить. Через минуту Джонни с ребенком вышел, и Том с трудом подавил желание броситься вслед и крикнуть: «Постой! Это мой сын. Верни мне его». Стоявшая рядом Эллен сочувственно сжала ему руку.
   Теперь у Тома появилась еще одна причина желать остаться в монастыре. Если он будет здесь работать, он сможет каждый день видеть маленького Джонатана, и получится так, что он его как будто и не бросал. Но это казалось слишком чудесным, чтобы быть правдой. Он не смел надеяться на такой исход.
   Своими проницательными глазами Катберт смотрел на Марту и Джека, у которых при виде наполненного жирным молоком кувшина, что забрал Джонни, глаза чуть не вылезли из орбит.
   – Не хотят ли ребятишки молочка? – спросил он.
   – О да, спасибо, отче, хотят, – с готовностью ответил Том. Он и сам бы не отказался.
   Катберт, зачерпнув молока, разлил его в две деревянные кружки и протянул их Марте и Джеку. Они выпили залпом; вокруг ртов остались большие белые круги.
   – Хотите еще? – предложил Катберт.
   – Да! – хором ответили они. Том взглянул на Эллен, зная, что, должно быть, ее переполняет то же чувство, что и его: бесконечная благодарность за то, что малышей наконец покормили.
   Вновь наполнив кружки, Катберт мимоходом спросил:
   – Откуда же вы, люди добрые, пришли?
   – Из Эрлскастла, что неподалеку от Ширинга, – ответил Том. – Мы ушли оттуда вчера утром.
   – Ели что-нибудь с тех пор?
   – Нет, – признался Том.
   Он знал, что Катберт спрашивал от чистого сердца, но ему было неприятно признаваться в том, что сам он не смог накормить своих детей.
   – Возьмите яблок, подкрепиться до ужина, – сказал келарь, указывая на стоящую у двери бочку.
   Альфред, Эллен и Том подошли к бочке, в то время как Марта и Джек допивали свое молоко. Альфред, накинувшись на яблоки, старался набрать их столько, сколько мог удержать, но Том, стукнув его по рукам, тихо сказал:
   – Возьми два или три.
   Альфред взял три.
   С чувством искренней благодарности Том съел свои яблоки, и боль в животе немного утихла; но он не мог не думать о том, скоро ли ужин, и обрадовался, припомнив, что, экономя свечи, монахи имеют обыкновение есть до темноты.
   Катберт внимательно рассматривал Эллен.
   – Уж не знаю ли я тебя? – в конце концов спросил он.
   – Не думаю, – смутилась Эллен.
   – Ты кажешься мне знакомой.
   – Я жила неподалеку, когда была ребенком.
   – Ах вот оно что. У меня-то чувство, что ты выглядишь старше, чем должна бы.
   – Наверное, у тебя очень хорошая память.
   – Видно, недостаточно хорошая, – нахмурился он, глядя на нее. – Уверен, здесь что-то не так… Ну да ладно. А почему вы ушли из Эрлскастла?
   – Вчера на рассвете на него напали и захватили, – ответил Том. – Граф Бартоломео обвиняется в измене.
   Катберт был потрясен.
   – Господи, спаси и сохрани! – воскликнул он и вдруг стал похож на старую деву, испугавшуюся быка. – Измена!
   За дверью раздались шаги. Том обернулся и увидел входящего монаха. Катберт сказал:
   – А вот и наш новый приор.
   Том сразу его узнал. Это был Филип, тот самый, которого они встретили, направляясь в епископский дворец, и который угостил их вкуснейшим сыром. Теперь все встало на свои места: новый приор Кингсбриджа – бывший приор лесной обители, и, когда перебрался сюда, он привез с собой и маленького Джонатана. Сердце Тома забилось с надеждой. Филип человек добрый, и Том, кажется, понравился ему. Наверняка новый приор даст ему работу.
   Филип тоже узнал Тома.
   – Привет тебе, мастер-строитель, – сказал он. – Не больно-то удалось подзаработать в епископском дворце, а?
   – Да вовсе не удалось, отче. Архидиакон мне отказал, а епископа в это время там не было.
   – Воистину не было – он был на небесах, хотя мы тогда этого не знали.
   – Епископ умер?
   – Да.
   – Это уже не новость, – нетерпеливо вмешался в их разговор Катберт. – Том и его семья только что пришли из Эрлскастла. Граф Бартоломео схвачен, а его замок разграблен!
   Филип словно застыл.
   – Уже, – прошептал он.
   – Уже? – повторил Катберт. – Почему ты говоришь «уже»? – Было видно, что он души не чаял в Филипе, но беспокоился о нем, как беспокоится отец о сыне, который был на войне и вернулся домой с мечом на поясе и жутковатым блеском в глазах. – Ты знал, что это должно случиться?
   Филип растерялся.
   – Н-нет, не совсем. До меня доходили слухи, что граф Бартоломео занял враждебную королю Стефану позицию, – уже спокойно продолжил он. – Все мы можем благодарить Господа за содеянное. Стефан обещал защитить Церковь, в то время как Мод, возможно, стала бы притеснять нас, как это делал ее покойный отец. Да, конечно… Это хорошая новость. – Он выглядел таким удовлетворенным, словно это было дело его собственных рук.
   Но Тому не хотелось продолжать разговор о графе Бартоломео.
   – Для меня в ней нет ничего хорошего, – сказал он. – Днем раньше граф нанял меня, чтобы я укрепил оборонительные сооружения замка. Я не успел проработать и одного дня.
   – Какой позор! – проговорил вдруг Филип. – Кто же захватил замок?
   – Лорд Перси Хамлей.
   – А-а, – кивнул Филип, и Том почувствовал, что новость, которую он сообщил, его ничуть не удивила.
   – Ты, я вижу, наводишь здесь порядок, – начал Том, стараясь направить разговор в нужное русло.
   – Пытаюсь, – проговорил Филип.
   – Уверен, ты хотел бы восстановить башню.
   – Восстановить башню, отремонтировать крышу, намостить пол – да, все это я хочу сделать. А ты, конечно же, хочешь получить работу, – добавил он, очевидно только сейчас поняв, зачем Том здесь. – Я рад бы тебя нанять, но, боюсь, мне нечем будет заплатить. Монастырь нищ.
   Тому показалось, будто его ударили кулаком. Он почти поверил, что найдет здесь работу, – все говорило за это. Думая, что ослышался, он уставился на Филипа. Просто невероятно, что у монастыря нет денег. Правда, келарь сказал, что всю дополнительную работу монахи делали сами, но даже если так, монастырь всегда мог одолжить денег у евреев-ростовщиков. Том чувствовал: здесь его дорога подошла к концу. Неизвестно, что придавало ему силы на протяжении всей зимы странствовать в поисках работы, но теперь этот источник иссяк – и силы и воля покинули его. «Все. Больше не могу, – подумал он. – Я выдохся».
   Видя его страдания, Филип сказал:
   – Могу предложить тебе ужин, место для ночлега и завтрак.
   Злость и отчаяние переполняли Тома.
   – Благодарю тебя, – раздраженно произнес он, – но я бы предпочел все это заработать.
   Услышав в голосе Тома злые нотки, Филип приподнял брови, но голос его прозвучал мягко:
   – Проси у Господа. Молитва – не попрошайничество. – Он повернулся и вышел.
   Семейство Тома выглядело испуганным, и ему стало неловко, что он не смог скрыть своей досады. Он выскочил во двор вслед за Филипом и остановился, уставившись на махину старой церкви и пытаясь справиться со своими чувствами.
   Через минуту к нему подошли Эллен и дети. Желая успокоить его, Эллен положила голову ему на плечо. Сновавшие вокруг послушники начали толкать друг друга локтями и перешептываться. Том не обращал на них внимания.
   – Я буду молиться, – мрачно сказал он. – Я буду молиться, чтобы молния ударила в эту церковь и сровняла ее с землей.

   За последние два дня Джек научился бояться будущего.
   В своей короткой жизни ему не приходилось задумываться о том, что будет послезавтра, но если бы и пришлось, он бы наверняка знал, чего следует ожидать. В лесу один день был похож на другой, а времена года сменялись медленно. Теперь же он понятия не имел, где окажется завтра, что будет делать и будет ли у него еда.
   Самым худшим из всего был голод. Джек потихоньку ел траву и листья, стараясь облегчить приступы боли в животе, но желудок все равно болел, только по-другому. Марта, с которой они все время ходили вместе, так оголодала, что часто плакала. Она жалобно смотрела на него, и то, что он не мог облегчить ее страдания, переживалось даже хуже собственного голода.
   Если бы они все еще жили в пещере, он бы знал, куда пойти, чтобы убить утку, или набрать орехов, или стащить яиц; но в городах, деревнях и на незнакомых дорогах он чувствовал себя в полной растерянности. Все, что он знал, – это то, что Том должен найти работу.
   До вечера они сидели в гостевом доме, где была всего одна комната с земляным полом и очагом посередине, точно такая, в каких жили крестьяне, но Джеку, который всю жизнь провел в пещере, этот дом показался прекрасным. Его интересовало, как его строили, и Том рассказал. Надо свалить два молодых дерева и, обрубив ветки, соединить под углом, затем еще два обработать таким же образом и установить на расстоянии четырех ярдов от первых, верхушки двух получившихся треугольников соединить коньковым брусом. Параллельно этому брусу крепятся легкие планки, которые соединяют стороны треугольников и образуют скаты упирающейся в землю крыши. Из плетеного тростника делаются квадратные решетки и укладываются на планки, а чтобы не протекала вода, их обмазывают глиной. Стены строятся из воткнутых в землю палок, щели между ними замазывают той же глиной. В одной из стен есть дверь, а окон в таком доме нет.
   Мать Джека постелила на пол свежее сено, и Джек при помощи огнива, которое он всегда носил при себе, разжег огонь. Когда рядом никого не было, он спросил мать, почему приор не нанял Тома, ведь совершенно очевидно, что работа для него есть.
   – Кажется, он предпочитает экономить деньги, пока церковью еще можно пользоваться, – ответила она. – Вот если бы церковь рухнула, им бы пришлось ее отстраивать, а поскольку развалилась только одна башня, они думают, что и так проживут.
   Когда дневной свет начал угасать, с кухни пришел служка и принес котелок с похлебкой да длиннющую – с человеческий рост! – буханку хлеба. Похлебку сварили на мясных костях, с овощами и приправами, и на ее поверхности блестел жир. Хлеб был приготовлен из смеси ржи, ячменя и овса, да еще в муку были добавлены сушеный горох и фасоль. Альфред сказал, что это самый дешевый хлеб, но для Джека, который несколько дней назад впервые попробовал вкус хлеба, он казался просто волшебным. Джек ел, пока не заболел живот. Альфред ел, пока не доел все до последней крошки.
   Когда они уселись у огня, переваривая съеденное, Джек спросил Альфреда:
   – А почему башня разрушилась?
   – Возможно, молния ударила, – ответил Альфред, – или случился пожар.
   – Но там нечему гореть, – удивился Джек. – Ведь она каменная.
   – Тупица, крыша-то не каменная, – презрительно сказал Альфред. – Крыша деревянная.
   Джек на минуту задумался.
   – А если крыша загорится, все здание рухнет?
   – Когда как, – пожал плечами Альфред.
   Какое-то время они сидели молча. По другую сторону очага Том и мать Джека о чем-то тихо разговаривали.
   – Забавно получается с этим ребенком, – сказал вдруг Джек.
   – Что забавно? – буркнул Альфред.
   – Ну, ваш малыш пропал в лесу, далеко-далеко отсюда, и вот теперь в монастыре живет ребенок.
   Но ни Альфред, ни Марта не находили в таком совпадении ничего странного, и Джек выбросил эти мысли из головы.
   Сразу после ужина монахи отправились спать, а поскольку таким голодранцам, как семья Тома, свечи не полагались, они просто сидели и смотрели на огонь, пока он не угас, а потом улеглись на сене.
   Джеку не спалось, он думал. Ему в голову пришла мысль, что, если бы сегодня ночью собор сгорел, все их проблемы могли бы разом разрешиться. Приор нанял бы Тома отстраивать церковь, все они жили бы в этом прекрасном доме и на веки вечные были бы обеспечены мясной похлебкой и хлебом.
   «Будь я на месте Тома, – размышлял он, – я бы сам поджег церковь. Я бы тихонько встал, пока все спят, и, прошмыгнув туда, запалил бы огонек, а потом, пока он разгорится, проскользнул бы обратно и притворился спящим, когда поднимут тревогу. А когда все стали бы заливать пламя водой, как это делали во время пожара в замке графа Бартоломео, я бы присоединился к ним, якобы желая помочь поскорее потушить огонь».
   Альфред и Марта крепко спали – Джек слышал их ровное дыхание. Том и Эллен сначала, как обычно занимались этим под плащом Тома, а затем тоже заснули. Судя по всему, идти поджигать собор Том не собирался.
   Но на что же он рассчитывал? Или они будут бродить по дорогам, пока не помрут с голоду?
   Джек слышал, как все четверо медленно и ровно дышат, предаваясь крепкому и безмятежному сну. И тут его осенило, что он и сам может поджечь собор.
   При этой мысли сердце Джека заколотилось от страха.
   Встать ему надо очень тихо. Чтобы сохранить тепло, да и для безопасности, дверь была закрыта на задвижку, но, возможно, ему удастся открыть ее и выскользнуть на улицу, никого не разбудив. Двери церкви могут быть закрыты, но наверняка найдется какой-нибудь лаз, достаточный для того, чтобы в него протиснулся ребенок.
   Только бы пробраться внутрь, там уже Джек доберется до крыши. За последние две недели он многое узнал, ведь Том все время рассказывал Альфреду, как строятся дома, и хотя Альфреду это было неинтересно, Джек слушал, затаив дыхание. Среди прочего он выяснил, что во всех больших церквах имеются встроенные в стены лестницы, чтобы во время ремонта можно было легко добраться до верхней части здания. Вот по такой лестнице он и залезет под крышу.
   Он сел, прислушиваясь к дыханию спящих. Он различал хриплое дыхание Тома, вызванное (так сказала мать) тем, что он годами вдыхал каменную пыль. Альфред было захрапел, но перевернулся на другой бок и затих.
   Устроив пожар, Джеку надо будет быстро вернуться в гостевой дом. А что сделают монахи, если его поймают? В Ширинге он видел связанного мальчика его возраста, которого пороли за то, что тот украл из лавки кусок сахара. Мальчик ужасно визжал, а упругий хлыст оставлял на его попке кровавые следы. Это выглядело даже страшнее, чем когда рыцари убивали друг друга во время битвы в Эрлскастле, и вид истекающего кровью мальчика долго потом преследовал Джека. Его ужасала мысль, что такое могло случиться и с ним.
   «Если я сделаю это, – подумал он, – я никогда никому не скажу».
   Он снова лег, закутался в плащ и закрыл глаза.
   Он лежал и гадал, закрыта дверь церкви или нет. Если закрыта, он сможет забраться в окно. Никто его не увидит, если он пойдет к собору с севера. Опочивальня монахов располагалась с южной стороны, скрытая галереей, а на северной стороне было кладбище.
   Джек решил сначала посмотреть, возможно ли то, что он задумал.
   Сено зашуршало под его ногами. Он прислушался к дыханию спящих. Все было тихо: даже мыши перестали копошиться. Он сделал еще шаг и снова прислушался. Никто не проснулся. Потеряв терпение, быстро шагнул к двери. Когда остановился, мыши, решив, что больше нечего бояться, снова принялись скрестись, а люди продолжали спать.
   Кончиками пальцев нащупал дверь, опустил руки на засов. Это был дубовый брус, лежавший на паре скоб. Джек ухватил его снизу и приподнял. Брус оказался тяжелее, чем он ожидал. Он снова опустил его. Брус с грохотом лег на скобы. Джек застыл, превратившись в слух. Хриплое дыхание Тома прервалось. «Что я скажу, если меня поймают? – растерянно думал Джек. – Я скажу, что хотел выйти… хотел выйти… пописать». Придумав отговорку, он облегченно вздохнул. Том заворочался. Джек ждал, когда раздастся его глубокий, хриплый голос, но так и не дождался: дыхание Тома вновь стало ровным.
   Дверная щель отливала серебряным светом. «Должно быть, луна», – смекнул Джек. Взявшись за брус, он глубоко вдохнул и с силой попытался его поднять, зная его вес. Приподняв, потянул засов на себя, но скобы не пускали. Джек поднатужился, поднял брус еще на дюйм и наконец освободил его. Затем прижал к груди, чтобы ослабить напряжение рук, и начал медленно опускаться – сначала на одно колено, потом на другое. Положив брус на пол, на минуту замер, успокаивая дыхание.
   Джек осторожно приоткрыл дверь. Скрипнула железная петля, и в щель ворвался холодный воздух. Он поежился. Плотнее запахнув плащ, выскользнул на улицу и прикрыл за собой дверь.
   На тревожном небе сквозь рваные тучи проглядывала луна. Дул холодный ветер. Джеку захотелось вернуться в тепло дома. Неясные очертания громадной церкви с ее разрушенной башней поднимались над остальными постройками монастыря, чернея и серебрясь в лунном свете; мощные стены и крохотные окна делали ее похожей на какой-то зловещий замок.
   Кругом ни души. Только в деревне, за монастырскими стенами, у камелька засиделись за кружкой пива крестьяне, да их жены – за рукоделием при свечах, здесь же ничто не нарушало ночного покоя. Джек в нерешительности смотрел на церковь, а она, словно насупившись, смотрела на него, как будто догадываясь, что у него на уме. Передернув плечами, он стряхнул страх и пошел через лужайку к западному фасаду.
   Дверь была заперта.
   Он зашел за угол, на северную сторону, и взглянул на окна собора. Нередко, чтобы внутрь не проникал холод, окна церквей затягивали полупрозрачными холстами, но здесь, похоже, этого не делали. Размер окон оказался достаточным для того, чтобы Джек смог пролезть, но располагались они слишком высоко. Он потрогал пальцами каменную кладку, пощупал трещины, из которых давно уже осыпался строительный раствор, однако они были чересчур малы, чтобы за них зацепиться. Нужно было найти что-то вроде лестницы.
   Он хотел было притащить камни, что лежали у разрушенной башни, чтобы взобраться по ним, но уцелевшие блоки оказались неподъемными, а бесформенные осколки для такой цели не годились. Джека не оставляло ощущение, что днем ему на глаза попадалось нечто такое, что идеально бы подошло, и он изо всех сил старался вспомнить. Он чувствовал, что это «нечто» где-то совсем рядом и просто ускользает из памяти. Но взглянув через залитое лунным светом кладбище на конюшню, он понял: то, что он искал, было небольшой деревянной подставкой, состоявшей из двух ступенек и использовавшейся для посадки на высоких лошадей. Джек видел, как на ней стоял монах, расчесывавший конскую гриву.
   Он направился к конюшне. Вполне возможно, что подставку на ночь не убирали, ведь никакой ценности она не представляла. Он шел тихо, но лошади его почуяли, и одна-две обеспокоенно захрапели и зафыркали. Испугавшись, он остановился. Не исключено, что в конюшне спит конюх. С минуту Джек стоял неподвижно, вслушиваясь в темноту, но звуков, которые свидетельствовали бы о присутствии человека, не доносилось, да и лошади в конце концов успокоились.
   Подставки не было. Возможно, она у стены. Джек всмотрелся, но разглядеть что-либо не удалось. Осторожно подойдя к конюшне справа, он пошел вдоль нее. Лошади снова почуяли его, и близость чужого человека их обеспокоила. Одна лошадь даже заржала. Джек застыл. Мужской голос прикрикнул: «Тихо, тихо!» И тут он увидел подставку, стоявшую у него под носом, так близко, что, сделай он еще шаг, обязательно бы споткнулся. Он подождал, покуда стихнет возня в конюшне, наклонился и, подняв деревянные ступеньки, взвалил их на плечо. Стараясь не шуметь, повернулся и пошел к церкви. В конюшне было тихо.
   Взобравшись на верхнюю ступеньку, Джек понял, что до окна все равно не достать. Какая досада! Он не мог даже заглянуть внутрь. То, что он был не в состоянии что-либо сделать по причинам чисто практическим, его раздражало: он еще ничего не решил, но ему не хотелось, чтобы его решение зависело от таких обстоятельств. Жаль, что Джек не такого роста, как Альфред.
   Оставался, правда, еще один способ. Он отошел, разбежался и, оттолкнувшись одной ногой от подставки, подпрыгнул. Без труда достав до подоконника, Джек ухватился за каменную опору, рывком подтянулся и продвинул тело вперед. Но когда попытался пролезть в окно, его ожидал сюрприз: там была железная решетка, которую, возможно из-за ее черного цвета, он снизу не заметил. Стоя на коленях на подоконнике, Джек обеими руками обследовал ее. Она была надежной и предназначалась, очевидно, специально для того, чтобы, когда церковь закрыта, никто не мог в нее пробраться.
   Разочарованный, он спрыгнул на землю, поднял деревянную подставку и отнес ее на место. На этот раз лошади не всполошились.
   Джек посмотрел на развалины башни, черневшие слева от главного входа. С груды камней он хотел заглянуть в церковь, и теперь осторожно пробирался по этому беспорядочному нагромождению булыжников. Когда луна спряталась за тучу, дрожа от холода, он стал ждать ее появления. Джек опасался, что его вес, как бы он ни был мал, мог нарушить равновесие камней и вызвать обвал, который если не придавит его самого, то уж наверняка всех разбудит. Когда снова выглянула луна, Джек пробежал глазами по каменной кладке и решил рискнуть. С замирающим сердцем он начал карабкаться. В основном блоки надежно держались в стене, однако один или два раза камни под его весом угрожающе зашатались. Если бы он проделывал все это днем, когда рядом есть кто-то, в случае чего готовый помочь, и когда не о чем волноваться, ему наверняка было бы легче, но сейчас он слишком тревожился, и уверенность покинула его. Когда же нога соскользнула с гладкого булыжника и он чуть не грохнулся вниз, Джек решил прекратить это занятие.
   Он находился достаточно высоко, чтобы видеть крышу бокового придела, который с северной стороны примыкал к нефу. Он надеялся, что в ней могла обнаружиться дыра или хотя бы зазор между крышей и каменной кладкой, но ничего похожего там не оказалось: крыша уходила прямо в развалины башни, и было совершенно очевидно, что здесь пролезть негде. Джек почувствовал одновременно и разочарование и облегчение.
   Он начал осторожно спускаться, глядя через плечо вниз и тщательно выбирая, куда поставить ногу. Чем больше приближалась земля, тем уверенней он себя чувствовал. Когда наконец осталось всего несколько футов, он прыгнул и благополучно приземлился на траву.
   Он решил обойти вокруг. За последние две недели Джек видел несколько церквей, и все они имели приблизительно одинаковую форму. Самой большой их частью был неф, который всегда выходил на запад. С севера и юга к нефу примыкали пристройки, которые Том называл трансептами, или поперечными нефами. А восточная часть церкви называлась алтарем. Алтарь был не такой большой, как неф. Кингсбриджский собор отличался от остальных церквей тем, что по обеим сторонам западного входа у него имелись две башни, как бы в противовес поперечным нефам.
   У северного трансепта имелась дверь. Джек попробовал ее открыть, но она оказалась запертой. Он пошел дальше: с востока двери не было вообще. Он остановился и посмотрел через поросший травой двор. В дальнем юго-восточном углу монастыря стояли два дома: больница и резиденция приора. В обоих было темно и тихо. Он завернул за угол и вдоль южной стены алтаря дошел до южного поперечного нефа, под прямым углом примыкавшего к основному зданию. Этот трансепт, как рука ладонью, заканчивался круглым зданием, которое все называли часовней. Между трансептом и часовней существовал узкий проход, ведущий к галерее. По этому-то проходу Джек и прошел.
   Он очутился на квадратной соборной площади с лужайкой посередине и мощеной дорожкой по периметру. Светлый камень арок в сиянии луны казался призрачно-белым, а дорожку покрывала кромешная тьма. Джек подождал, пока привыкнут глаза.
   Он стоял на восточной стороне площади. Слева была видна дверь в часовню, еще дальше слева, у самого конца дорожки, – другая дверь, которая, как ему казалось, вела в опочивальню монахов. Справа же Джек увидел дверь в южный трансепт церкви. Он потянул ее. Закрыта.
   Джек направился по дорожке вдоль северной стороны площади и наткнулся на дверь церковного нефа. Тоже закрыта.
   Западная дорожка упиралась в трапезную. Как много продуктов надо припасти, чтобы каждый день кормить всех этих монахов, подумал Джек. Тут же находился фонтанчик: в нем монахи мыли руки перед едой.
   Джек продолжил путь по южной дорожке. Дойдя до середины, он увидел арку и, свернув, очутился в маленьком проходе. Справа от него была трапезная, слева – опочивальня. Он вообразил, как по другую сторону каменной стены крепким сном спят монахи. В конце прохода не оказалось ничего, кроме грязной тропинки, спускавшейся к реке. Джек некоторое время постоял, глядя на блестевшую в сотне ярдов от него воду. Без всякой причины ему на память пришла история о рыцаре, которому отрубили голову, но он продолжал жить; и как-то непроизвольно Джек представил этого рыцаря без головы, выходящего из реки и идущего к нему по пологому склону. И хотя никого не было, он струсил и, повернувшись, заспешил к галерее, где чувствовал себя в большей безопасности.
   Под аркой Джек остановился, глядя на освещенную луной лужайку. Чутье подсказывало ему, что в таком громадном здании где-то должна быть лазейка, но где – он не знал и в глубине души был этому рад. Ведь он намеревался сделать что-то ужасное, и коли это оказалось невозможно, тем лучше. С другой стороны, его страшила мысль, что им придется покинуть монастырь и утром снова пуститься в путь, – их ждали бесконечные дороги, голод, разочарование, озлобленность Тома, слезы Марты. И всего этого можно было избежать благодаря одной лишь искре, высеченной из огнива, которое он носил в подвешенном у пояса маленьком мешочке.
   Краешком глаза Джек заметил какое-то движение. Он вздрогнул, сердце забилось чаще. Он повернул голову и, к своему ужасу, увидел призрачную фигуру со свечой в руке, в молчании скользящую по направлению к церкви. Он с трудом подавил подступивший к горлу крик. За первой фигурой следовала вторая. Джек отступил в тень арки и, прижав ко рту кулак, впился в него зубами, чтобы заставить себя не расплакаться в голос. Он услышал какие-то жуткие стоны. В непередаваемом ужасе он вытаращил глаза. Затем сознание его начало проясняться: то, что он видел, было процессией монахов, шедших из опочивальни в церковь к полночной службе и певших псалом. Даже когда Джек понял, что к чему, паническое состояние еще какое-то время его не оставляло, но затем схлынуло, уступив место облегчению, и его охватила безудержная дрожь.
   Монах, шедший во главе процессии, огромным железным ключом отпер дверь церкви, и вереница черных фигур проследовала внутрь. Никто не обернулся, никто не взглянул в сторону Джека. Похоже, большинство из них пребывало в полусне. Дверь церкви осталась открытой.
   Ноги Джека так ослабли, что он был не в состоянии двинуться с места.
   «Я мог бы войти, – подумал он. – Я не должен ничего делать, когда буду в церкви. Просто посмотрю, можно ли забраться наверх. Я не собираюсь устраивать пожар. Только посмотрю и все».
   Он глубоко вздохнул, затем вышел из-под арки и перебежал через лужайку. Возле открытой двери он помедлил и заглянул внутрь. На алтаре и на хорах, где расположились монахи, горели свечи, но их свет выхватывал из пустоты очень незначительное пространство, оставляя стены и боковые проходы погруженными во мрак. Возле алтаря один из монахов делал что-то странное, а другие время от времени монотонно бубнили какие-то непонятные фразы. Джеку казалось невероятным, что люди должны вылезать из своих теплых постелей посреди ночи и заниматься подобными вещами.
   Он проскользнул в дверь и встал у стены.
   Он находился внутри. Темнота его скрывала. Однако оставаться здесь было нельзя, в противном случае на обратном пути монахи увидели бы его. Бочком-бочком он продвинулся дальше. Колеблющиеся огоньки свечей отбрасывали дрожащие тени. Стоявший у алтаря монах мог увидеть Джека, если бы поднял глаза, но он был целиком поглощен своим занятием. Джек быстро перебегал от одной могучей колонны к другой, делая остановки, чтобы его продвижение было таким же хаотичным, как беспорядочно мечущиеся по стенам тени. По мере того как он приближался к центру собора, свет становился все ярче, и он испугался, что ведший службу монах вдруг оторвется от своей книги, увидит постороннего, бросится к нему, схватит за шкирку и…
   Джек добрался до угла и благополучно завернул в более темный неф.
   Он постоял немного, чувствуя, как спадает волнение. Затем стал отходить по боковому проходу в западную часть церкви, по-прежнему время от времени делая остановки, как если бы он выслеживал оленя. Добравшись наконец до самого дальнего и самого темного конца церкви, он сел на цоколь колонны и стал ждать, когда закончится служба.
   Опустив голову на грудь и укутавшись в плащ, он пытался согреть себя собственным дыханием. За последние две недели жизнь Джека так сильно изменилась, что ему казалось, будто прошли годы с тех пор, как он безмятежно жил в лесу со своей мамой. Он понимал, что больше ему уже никогда не будет покоя. Теперь, когда он познал голод, холод, опасности и отчаяние, он всегда будет их бояться.
   Джек выглянул из-за колонны. Над алтарем, где горели самые яркие свечи, он мог различить высокий деревянный потолок. Ему было известно, что новые церкви имели каменные своды, но Кингсбриджский собор был старым. Этот деревянный потолок, похоже, будет хорошо гореть.
   «Нет, я не сделаю этого», – подумал он.
   Том был бы так счастлив, если бы сгорел собор… Джек не мог с уверенностью сказать, что ему нравится Том – он был слишком груб и привык всеми распоряжаться. Джеку же было больше по нраву мягкое обращение матери. Но Том внушал ему уважение и даже благоговение. Остальные мужчины, которых Джеку доводилось встречать, были разбойниками, опасными и жестокими людьми, уважавшими только силу и коварство, людьми, для которых высшим достижением было всадить человеку нож в спину. Том был другим – гордым и бесстрашным, даже тогда, когда не имел при себе оружия. Джек никогда не забудет, как смело Том встал на пути Уильяма Хамлея, когда тот предлагал продать ему маму. Больше всего поразило тогда Джека то, что лорд Уильям испугался. Потом он признался матери, что и представить себе не мог, что бывают такие смелые люди, как Том, а она сказала: «Вот потому-то мы и ушли из леса. Тебе нужен мужчина, которого бы ты уважал».
   Ее замечание озадачило Джека, но, честно говоря, он хотел бы совершить нечто такое, что произвело бы на Тома впечатление. Хотя, конечно, поджечь собор – не совсем то. И лучше, если об этом никто не узнает, по крайней мере, в течение многих лет. Но может, придет день, и Джек скажет Тому: «Помнишь ту ночь, когда сгорел Кингсбриджский собор и приор нанял тебя отстраивать его, а мы все получили еду и крышу над головой? Я хочу рассказать тебе кое-что о том, как начался пожар…» Какой же это будет чудесный день!
   «Но я не посмею это сделать», – подумал он.
   Пение прекратилось, и монахи, шаркая ногами, покинули свои места. Служба закончилась. Джек, притаившись, ждал, пока они гуськом выходили из церкви.
   Уходя, они задули все свечи, кроме той, что горела на алтаре. Дверь захлопнулась. Джек еще немного подождал, прислушиваясь, не остался ли кто, потом вышел из-за колонны.
   Он направился к алтарю. Непривычно и странно было находиться одному в этом огромном, холодном и пустом здании. Джек подумал, что, должно быть, так чувствуют себя мыши, когда разгуливают по дому. Подойдя к алтарю, он взял толстую, яркую свечу, и от этого ему сразу стало уютнее.
   Со свечой в руках он принялся изучать церковь. Возле угла, где к нефу примыкал южный трансепт, – в том самом месте, где он больше всего боялся, что его увидит стоявший у алтаря монах, – в стене была дверь, запиравшаяся на простую задвижку. Он отодвинул задвижку. Дверь открылась.
   Свеча осветила винтовую лестницу, такую узкую, что толстый человек не смог бы по ней протиснуться, и такую низкую, что Тому пришлось бы согнуться пополам. Джек начал подниматься по ступенькам.
   Он вынырнул на узенькую галерею. По одну ее сторону ряд небольших арок смотрел в пустоту темного нефа. С верхушек этих арок отлого спускался потолок, упираясь в другую сторону галереи. Пол здесь был не ровным, а выпуклым, с углублением в обе стороны. Джеку потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, где он находится. Он был над южным боковым приделом нефа. Сводчатый потолок этого придела как раз и являлся полом, на котором стоял сейчас Джек. Если посмотреть на церковь со стороны, можно было увидеть, что боковой придел имеет покатую крышу – вот это и есть тот отлогий потолок, под которым очутился Джек. Но поскольку боковой придел гораздо ниже нефа, до главной крыши здания было еще далеко.
   Он пошел вдоль по галерее. Сейчас, когда монахи ушли и он больше не боялся, что его поймают, Джек испытывал восторг. Он чувствовал себя так, словно забрался на дерево и обнаружил, что вершины всех соседних деревьев, скрытые от посторонних глаз нижними ветками, соединены между собой, образуя высоко над землей совершенно иной, таинственный мир.
   В конце галереи он увидел маленькую дверцу и, войдя в нее, оказался внутри юго-западной башни, той самой, что осталась целой. Это место явно не предназначалось для посещений, здесь все было сделано кое-как, а вместо пола виднелись голые балки с широкими щелями между ними. Однако вдоль внутренней стороны стены поднималась деревянная лестница без перил. Джек пошел наверх.
   На середине лестницы в стене виднелось полукруглое отверстие. Джек просунул в него голову и посветил свечой. Он увидел чердак, снизу был деревянный потолок нефа, сверху – свинцовая крыша. Разглядеть рисунок переплетения деревянных балок сначала было невозможно, но через минуту его глаза начали привыкать, и он увидел гигантские дубовые брусья, каждый в фут шириной и два фута толщиной, перекинутые через неф с севера на юг. Над каждым брусом, образуя с ним треугольник, возвышались две мощные балки. Правильный ряд треугольников уходил вдаль, куда уже не доставал слабый свет свечи. Взглянув вниз, между брусьев, Джек увидел доски деревянного потолка нефа, которые крепились к нижним сторонам поперечных балок.
   С краю, по всей длине чердака, поверх брусьев были постелены мостки. Джек пролез в отверстие, через которое разглядывал чердак, и встал на мостки. Крыша оказалась совсем рядом: взрослому человеку пришлось бы пригнуться. Джек сделал несколько шагов. Чтобы устроить пожар, дерева здесь было более чем достаточно. Он потянул носом воздух, стараясь определить, что это за запах. Пахло смолой – ею обрабатывали балки крыши. Они будут гореть, как солома.
   Внезапно внизу что-то зашевелилось. Он вздрогнул, и его сердце забилось. Он вспомнил о выходящем из реки обезглавленном рыцаре и о призрачной процессии монахов. Но потом подумал, что это, должно быть, мыши, и несколько успокоился. Однако приглядевшись как следует, он увидел, что это были птицы, устроившие себе гнезда под крышей.
   Чердак, в точности повторяя очертания находящегося под ним здания, разветвлялся на трансепты. Джек дошел до перекрестка и остановился. Он смекнул, что, должно быть, находится прямо над винтовой лестницей, по которой поднялся на галерею. Если бы он собирался поджечь церковь, то сделал бы это именно здесь. Отсюда пожар распространится в четырех направлениях: на запад – вдоль нефа, на юг – в южный трансепт и через центральную часть церкви перекинется в алтарь и северный трансепт.
   Несущие балки крыши были сделаны из сердцевины дуба, но, хотя были просмолены, могли и не загореться от пламени свечи. Однако под крышей тут и там валялись старые щепки и стружки, обрывки веревок и тряпок, а также покинутые птицами гнезда – это могло послужить великолепной растопкой. Все, что нужно было сделать Джеку, – собрать их и подпалить.
   Его свеча догорала.
   А все ведь так просто. Собрать мусор, прикоснуться к нему пламенем свечи и уйти. Тенью перебежать через двор, прошмыгнуть в гостевой дом, свернуться клубочком на лежащем на полу сене и ждать, когда ударят в набат.
   Но если его увидят…
   Если бы его сейчас поймали, он мог сказать, что всего лишь исследует собор из любопытства, и самое страшное, что ему сделали бы, – это задали хорошенькую трепку. Но если его поймают, когда он будет поджигать церковь, трепкой уже не ограничатся. Он вспомнил маленького воришку из Ширинга, что украл сахар, и то, как кровоточила его попка. В его памяти воскресли воспоминания о наказаниях, которым подверглись известные ему разбойники: Фарамонд Открытый Рот лишился губ, Джек Лихач потерял руку, а Алана Кошачью Морду посадили в колодки и забросали камнями, и с тех пор он не может нормально говорить. Но еще хуже дело обстояло с теми, кто не вынес наказаний: с убийцей, которого посадили в бочку, утыканную шипами, и спустили с горы, и шипы разодрали его тело; с конокрадом, которого сожгли заживо; с потаскухой-воровкой, посаженной на кол… А что сделают с мальчишкой, который поджег церковь?
   Погруженный в свои мысли, он начал собирать мусор и складывать его в кучу прямо под одной из балок.
   Когда куча стала высотой в фут, он сел и уставился на нее.
   Cвеча уже поплыла. Через несколько мгновений она погаснет.
   Быстрым движением он поднес догоравшую свечу к тряпке. Она занялась. Пламя моментально перекинулось на стружку, начало было затухать, робко облизывая своими ленивыми язычками гнездо, но вдруг снова весело запылало.
   «Я еще могу его погасить», – подумал Джек.
   Мусор сгорал так стремительно, что казалось, прежде чем займется балка, от него уже ничего не останется. Джек торопливо набрал еще щепок и подбросил в огонь. Пламя стало повыше. «И все же еще не поздно потушить его», – сказал он себе. Смола, которой была пропитана балка, начала чернеть и дымиться. Костер все разгорался. «Надо просто дать ему прогореть, он и сам потухнет», – убеждал себя Джек. Затем он увидел, как запылали доски мостков, на которых он устроил костер. «Наверное, еще можно сбить огонь плащом», – подумал он, но вместо этого бросил в кучу несколько щепок и стал смотреть, как пламя поползло вверх.
   Воздух чердака раскалился и наполнился дымом, хотя по другую сторону крыши стояла морозная ночь. Одна за другой загорелись доски, к которым были прибиты свинцовые листы кровли. И наконец, вспыхнув маленьким язычком, занялась массивная несущая балка.
   Собор горел.
   Теперь уже отступать было некуда.
   Джек испугался. Ему захотелось как можно скорее убраться отсюда и вернуться в гостевой дом, а там, завернувшись в плащ, зарыться в сено и крепко зажмурить глаза, слушая ровное дыхание спящих.
   Он начал отступать по деревянным мосткам.
   Дойдя до выхода с чердака, оглянулся. Возможно, благодаря тому, что балки были пропитаны смолой, огонь распространялся удивительно быстро. Все доски охватило пламя, несущие балки начали разгораться, и огонь уже бежал по мосткам. Джек отвернулся.
   Он нырнул в башню и спустился по ступенькам, галереей пробежал над боковым приделом, по винтовой лестнице кубарем скатился в неф и подбежал к двери, через которую вошел.
   Она оказалась запертой.
   Какой же он глупый! Ведь когда монахи входили в церковь, они открыли дверь, а выходя, естественно, снова заперли.
   К горлу подступил страх. Он поджег церковь, а сам оказался ее пленником.
   Подавив в себе панику, он старался думать спокойно. Когда обходил вокруг церкви, он пытался открыть каждую дверь и обнаружил, что все они заперты, но, скорее всего, некоторые заперты на задвижку, не на замок, и их можно открыть изнутри.
   Он помчался в другой конец собора, в северный трансепт, и осмотрел дверь северной паперти. Там был замок.
   Через темный неф он бросился к главному входу и попытался открыть каждую из трех массивных дверей. Все оказались запертыми на ключ. Попробовал открыть дверь южного придела. Бесполезно.
   Джеку хотелось зареветь, но это бы ему точно не помогло. Он глянул на деревянный потолок. То ли это ему казалось, то ли он действительно видел, как в слабом свете луны возле угла южного трансепта сквозь потолок начали просачиваться струйки дыма.
   «Что же делать?» – лихорадочно думал он.
   Может, когда монахи проснутся и прибегут тушить пожар, в этой суете он сможет незаметно выскочить? А вдруг они сразу увидят его и схватят, изрыгая проклятия? Или так и будут спать, как ни в чем не бывало, пока здание не рухнет и не раздавит Джека гигантскими каменными обломками.
   Слезы подступили к глазам. Лучше бы он не поджигал эту кучу мусора.
   Джек дико озирался. А если подойти к окну и закричать, услышит кто-нибудь?
   Сверху послышался треск. Джек поднял голову и увидел, что в деревянном потолке образовалась дыра, которую пробила рухнувшая балка. Эта дыра была похожа на красную заплату на черной ткани. Через минуту раздался новый треск и громадное бревно, пробив потолок и перевернувшись в воздухе, с такой силой грохнулось на землю, что содрогнулись могучие колонны церковного нефа. Вслед за бревном сверху посыпался дождь искр и горящих углей. Джек прислушался, ожидая услышать крики, призывы на помощь или удары в колокол, но так ничего и не услышал. Если монахи не проснулись даже от этого грохота, своим криком он и подавно никого не разбудит.
   «Я погиб! – в панике думал он. – Если не найду выхода, либо сгорю, либо меня раздавит!»
   Он вспомнил про развалившуюся башню. Когда он осматривал ее снаружи, никакого лаза не заметил, но тогда он боялся упасть или вызвать обвал. Может, если посмотреть снова, изнутри, он что-нибудь обнаружит, и отчаяние поможет ему протиснуться там, где прежде это казалось невозможным.
   Он побежал в западную часть собора. Отблеск бушующего пламени, проникавший в неф через проломленный потолок, и свет, исходивший от рухнувшего сверху бревна, окрасили сводчатую галерею в золотистый цвет. Джек внимательно осмотрел каменную кладку, что когда-то была северо-западной башней, Стена оказалась крепкой, без единого пролома. Он как-то нелепо раскрыл рот и тоненько заголосил: «Ма-ма-а!» – хотя ему было абсолютно ясно, что никто его не услышит.
   Но через минуту он снова заставил себя собраться. Он чувствовал, что где-то в глубине сознания у него зреет план, связанный с этой башней. В другую, целую башню ему удалось попасть через галерею, проходящую над южным приделом. Если теперь он попробует пройти через галерею северного придела, то, возможно, найдет пролом в стене башни, которого не было видно снизу.
   Оставаясь под прикрытием потолка бокового придела – на случай, если начнут рушиться горящие балки, – Джек побежал к тому месту, где северный трансепт примыкал к нефу. С этой стороны тоже должна быть дверка, ведущая на винтовую лестницу. Он дошел до угла. Двери не было. Он заглянул за угол – там тоже ничего. Просто невероятно: должен же где-то быть проход на галерею!
   Стараясь не терять самообладания, он напряженно думал. Ход в рухнувшую башню существовал – просто его надо найти. «Я могу вернуться на чердак через юго-западную башню, – рассуждал он, – и по чердаку перебраться на другую сторону. А там обязательно должен быть проход в эту башню. Тогда, возможно, мне удастся выбраться отсюда».
   Джек с опаской поглядел на потолок. Там, словно в аду, уже бушевало пламя. Но другого выхода он не мог придумать.
   Прежде всего нужно было пересечь неф. Он снова посмотрел вверх. Насколько он мог видеть, пока ничто не должно было рухнуть. Он сделал глубокий вдох и ринулся на другую сторону.
   Благополучно добравшись до южного придела, Джек рванул ведущую на винтовую лестницу дверцу и помчался наверх. Оказавшись на галерее, он почувствовал горячее дыхание бушевавшего совсем рядом пожара. Со всех ног он бросился к юго-западной башне, вбежал в нее и стремительно понесся по лестнице.
   Нырнув в чердачное отверстие, Джек оказался под крышей. Все заволокло дымом, воздух раскалился. Доски, к которым крепилась кровля, пылали, а в дальнем конце чердака вовсю горели массивные балки. Удушливый запах горящей смолы вызвал у Джека приступ кашля. Помедлив, он встал на перекинутый через неф брус и начал осторожно продвигаться. От жары он покрылся испариной, глаза стали слезиться, и он едва видел, куда идет. Джек снова закашлялся, его правая нога соскользнула с бруса, он оступился и упал, проломив ею прогнивший потолок. Он в ужасе подумал о высоте нефа и о том, как будет лететь вниз, если не выдержат трухлявые доски. Вспомнив, как падало бревно, представил, как сам полетит, переворачиваясь в воздухе. Но дерево выдержало.
   Потрясенный, он застыл, опираясь на руки и одно колено, в то время как его правая нога болталась в проломе потолка. Нестерпимый жар заставил его очнуться. Он осторожно вытащил из дыры ногу и, встав на четвереньки, пополз вдоль бруса.
   Он уже приблизился к другой стороне чердака, когда в неф с грохотом рухнули сразу несколько балок. Казалось, все здание зашаталось, а брус под Джеком задрожал, как тетива лука. Остановившись, Джек крепко вцепился в него. Колебание прекратилось. Он пополз дальше и через минуту очутился на мостках северной стороны.
   Если бы его предположение оказалось неверным и прохода в развалины северо-западной башни он не нашел, ему пришлось бы возвращаться той же дорогой.
   Когда встал на ноги, почувствовал, как в лицо повеяло потоком холодного воздуха. Определенно здесь должна быть дыра. Но сумеет ли он в нее пролезть?
   Джек сделал три шага и остановился, глядя через огромный пролом на залитую лунным светом груду камней, чувствуя слабость и облегчение. Ему все-таки удалось выбраться из преисподней.
   Но Джек находился очень высоко, на уровне крыши, а куча булыжников была далеко внизу, слишком далеко, чтобы прыгнуть. Он спасся от огня, но сумеет ли спуститься, не сломав себе шею? Пламя за его спиной подступало все ближе, а сквозь пролом, в котором он стоял, валил дым.
   В этой башне когда-то имелась лестница, шедшая вдоль внутренних стен, – точно такая, как в юго-западной башне, – но она почти полностью разрушилась при обвале. Однако в тех местах, где крепились деревянные ступени, с внешней стороны башни торчали коротенькие обрубки, в дюйм-два длиной, иногда чуть больше. Джек сомневался, что сможет по ним спуститься вниз. Это было бы слишком рискованно. Но тут он почувствовал, как запахло паленым: его накидка начала дымиться. Выбора у него не оставалось.
   Джек сел, дотянулся до ближайшего обрубка, ухватился за него обеими руками и, свесив ногу, пошарил ею, пока не наткнулся на опору. Затем опустил другую ногу. Нащупывая путь, он сделал первый шаг, дотянулся до следующей деревяшки и, прежде чем перенести на нее вес, проверил ее на прочность. Эта немного шаталась. Он осторожно наступил, крепко держась руками на случай, если нога сорвется, и он повиснет. Каждый шаг приближал его к груде лежавших на земле камней. По мере того как он спускался, опора становилась все ненадежнее. Джек переставил обутую в валяный башмак ногу на короткий, не длиннее дюйма, брусок, но когда оперся на него, нога соскочила. Другая нога стояла на более длинном обрубке, но когда на него внезапно перешел весь вес, он обломился. Джек изо всех сил старался удержаться, но деревяшки были такими маленькими, что он не смог как следует ухватиться и полетел вниз.
   Больно ударившись руками и коленями, он упал на груду камней. Джек был так потрясен и напуган, что на какое-то мгновение подумал: «Я уже умер», но очень скоро понял, что упал удачно. Руки исцарапаны, коленки разбиты, но сам он остался невредим.
   Через минуту Джек уже спускался с груды камней, а когда до земли осталось несколько футов, спрыгнул.
   Он уцелел. Страх отхлынул, он чувствовал слабость, и ему захотелось расплакаться. Он спасся и был горд: какое удивительное приключение он пережил!
   Но это было еще не все. Отсюда виднелась только струйка дыма, а рев огня, оглушительный на чердаке, здесь представлялся отдаленным завыванием ветра. Только алое зарево в окнах собора говорило о том, что там бушует пожар. Но страшный грохот, с каким рухнули последние балки, возможно, кого-нибудь разбудил, и в любой момент из опочивальни мог выскочить монах с заспанными глазами, не понимающий, действительно ли он почувствовал землетрясение или ему почудилось. Джек поджег церковь – это ужаснейшее преступление. Надо как можно скорее сматываться.
   Через лужайку он перебежал к гостевому дому. Все было тихо и спокойно. Тяжело дыша, остановился у двери. Если бы он сейчас вошел, то своим дыханием наверняка всех бы разбудил. Джек постарался справиться с одышкой, но из этого ничего не вышло.
   И тут тишину разорвали удары колокола. Джек застыл. Если сейчас он не войдет в дом, его увидят. Если войдет…
   Дверь распахнулась, и на пороге появилась Марта. Испуганный Джек уставился на нее.
   – Ты где был? – тихо спросила она. – От тебя пахнет дымом.
   Джек придумал показавшееся правдоподобным объяснение.
   – Я только что вышел, – растерянно сказал он. – Услышал колокол и вышел.
   – Врунишка, – пролепетала Марта. – Тебя не было целую вечность. Я знаю. Я не спала.
   Он понял: ее не провести.
   – А кто еще не спал? – взволнованно спросил он.
   – Никто, только я.
   – Пожалуйста, не говори им, что я уходил.
   Она почувствовала в его голосе неподдельный страх и ласково сказала:
   – Хорошо. Это будет моей тайной. Не беспокойся.
   – Спасибо!
   В этот момент, почесывая затылок, вышел Том.
   Джек струсил. Что он подумает?
   – Что происходит? – спросил Том сонным голосом. – Дымом воняет.
   Трясущейся рукой Джек указал на собор.
   – Мне кажется… – проговорил он и поперхнулся. С чувством громадного облегчения он вдруг понял, что все складывается как нельзя лучше. Том поверит, что Джек, как и Марта, поднялся минутой раньше. Джек снова заговорил, на этот раз его голос звучал уверенно. – Посмотри на церковь, – сказал он Тому. – Мне кажется, она горит.

II

   Филип не привык спать в отдельной спальне. Он скучал по ворочавшимся и сопевшим во сне братьям, по возне, которая поднималась, когда кто-нибудь из старых монахов отправлялся в отхожее место (обычно за ним следовали и другие старики – и эта процессия ужасно забавляла молодежь). Одиночество не мешало Филипу только по вечерам, когда он смертельно уставал, но среди ночи, отслужив заутреню, он уже не мог заставить себя снова лечь. Вместо того чтобы вернуться в свою огромную мягкую постель, он разводил огонь и читал при свече, или, встав на колени, молился, или просто сидел и думал.
   Ему было о чем думать. Финансы монастыря находились даже в худшем состоянии, чем он ожидал. Возможно оттого, что монастырь получал слишком мало наличных денег. Он владел обширными землями, но многие хозяйства были отданы в длительную аренду за низкую плату, и некоторые расплачивались с монастырем натурой: столько-то мешков муки, столько-то бочек яблок, столько-то телег репы. Теми хозяйствами, которые не были сданы в аренду, управляли монахи, но им никогда не удавалось произвести излишки продуктов для продажи. Другим важным источником доходов являлись находившиеся в собственности монастыря церкви, платившие ему десятину. Но большинство из них контролировались ризничим, и Филип столкнулся с некоторыми трудностями, когда решил выяснить, сколько тот получал денег и как тратил. Никаких записей на этот счет не велось, однако было ясно, что доходы ризничего слишком малы или он неумело распоряжался ими, чтобы поддерживать церковь в хорошем состоянии, хотя за многие годы собрал внушительную коллекцию драгоценной посуды и украшений.
   Филип не мог получить полную картину состояния дел, пока сам не объедет обширные владения монастыря, но общее представление у него имелось. Мало того, на текущие расходы старый приор уже несколько лет занимал деньги у ростовщиков Винчестера и Лондона. Когда Филип узнал об этом, он чуть не впал в уныние.
   Но размышляя и молясь, он сумел найти решение. Его план состоял из трех этапов. Он начнет с того, что приберет к рукам доходы монастыря. В настоящее время каждый монастырский чин сам осуществлял контроль за своей долей собственности и исполнял свои обязанности, используя для этого получаемые им деньги: келарь, ризничий, смотритель гостевого дома, воспитатель послушников и надзиратель больницы – все они имели «свои» хозяйства и церкви и ни один в жизни не признался бы, что у него слишком много денег, а когда появлялись хоть какие-то излишки, их старались как можно быстрее потратить, опасаясь, что их отнимут. Филип решил учредить новую должность управляющего хозяйством, чьей заботой будет собирать все полагающиеся монастырю деньги и выдавать каждому ровно столько, сколько ему необходимо.
   Разумеется, управляющим должен был быть кто-то, кому бы Филип полностью доверял. Сначала он склонялся к тому, чтобы поручить эту работу Белобрысому Катберту, келарю, но тут же вспомнил, с каким отвращением Катберт относился ко всякого рода писанине. А ведь все доходы и расходы следует заносить в специальную книгу. И тогда Филип решил назначить управляющим брата Милиуса, молодого повара. Он понимал, что его противникам в монастыре любая его кандидатура окажется не по нутру, но командовал здесь он, а большинство монахов, которые либо знают, либо догадываются о тяжелом положении монастыря, его поддержат.
   Когда он станет распоряжаться деньгами, Филип приступит к осуществлению второго этапа своего плана.
   Арендная плата со всех дальних хозяйств будет взиматься деньгами. Это позволит положить конец дорогостоящим перевозкам продуктов на большие расстояния. Так, в Йоркшире у монастыря имелось владение, которое платило «ренту» в размере двенадцати барашков, и каждый год посылало их в Кингсбридж, хотя стоимость перевозки превышала стоимость самих барашков, да еще половина из них обычно дохли в дороге. В будущем производить продукты для монастыря будут только ближние хозяйства.
   Он также планировал изменить существующую систему, при которой каждое хозяйство производило всего понемногу: немного зерна, немного мяса, немного молока и так далее. То есть каждое хозяйство могло произвести разного вида продукции в количестве, достаточном лишь для собственных нужд, вернее сказать, потребить ровно столько, сколько производило. Филип же хотел, чтобы каждое хозяйство сосредоточило свои усилия на производстве чего-то одного, чтобы зерновые выращивались в деревнях Сомерсета, где у монастыря, кроме всего прочего, еще и несколько мельниц. А на зеленых холмах Уилтшира пасся скот: там будут производить масло и мясо. Ну а в маленькой обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу выращивали коз и делали сыр.
   Но главной задумкой Филипа было превратить все средние хозяйства – те, что располагались на неплодородных или посредственных землях, особенно в гористой местности, – в овцеводческие.
   Свое детство он провел в монастыре, который занимался разведением овец (в той части Уэльса все занимались овцеводством), и сколько себя помнил, из года в год цена на шерсть медленно, но неуклонно росла. Через несколько лет овцеводство могло бы решить денежную проблему монастыря.
   Это было вторым этапом плана. Третий же этап предполагал разрушение собора и строительство нового.
   Существующий собор был стар, некрасив и неудобен, а то, что рухнула северо-западная башня, свидетельствовало о возможной ветхости всего сооружения. Современные церкви строили выше, объемнее и – что самое важное – светлее. В них также были предусмотрены места для гробниц и священных реликвий, которые привлекали паломников. Все чаще в соборах использовались небольшие дополнительные алтари и часовни, воздвигнутые в честь местнопочитаемых святых. Хорошо спроектированная церковь могла привлечь гораздо больше верующих и паломников, чем Кингсбридж сейчас, и таким образом на многие годы обеспечить свое существование. Когда Филип приведет финансы монастыря в полный порядок, он построит новую церковь, символизирующую возрождение Кингсбриджа.
   Это станет венцом всей его жизни.
   Он подумал, что деньги для начала строительства появятся лет через десять. Боже! Ему тогда будет почти сорок! Но примерно через год он сделает ремонт, который придаст собору если не великолепный, то хотя бы вполне приличный вид.
   Теперь, когда у Филипа появился четкий план, он снова чувствовал себя бодрым и полным оптимизма. Обдумывая детали, он услышал неясный шум, словно где-то далеко хлопнула тяжелая дверь. «Должно быть, кто-нибудь бродит в опочивальне или на галерее», – подумал он и, решив, что, если что-то случилось, он об этом очень скоро узнает, снова вернулся мыслями к рентам и налогам. Еще одним важным источником средств для монастыря были дары родителей мальчиков, которые становились послушниками, но для того, чтобы привлекать в монастырь больше детей из зажиточных семей, нужно иметь процветающую школу…
   Его размышления вновь были прерваны, на этот раз более мощным ударом, от которого все здание слегка содрогнулось. Это уже не походило на хлопающую дверь. «Да что там происходит?» – недоумевал Филип. Он подошел к окну и распахнул ставни. От ударившего в лицо порыва холодного ветра он поежился. Выглянув, обвел глазами церковь, часовню, крытую галерею, опочивальню и стоящую за ней кухню. В свете луны все выглядело тихо и мирно. Воздух был таким морозным, что, когда он вдохнул, у него заныли зубы. Но все же что-то здесь было не так. Филип принюхался. Он явственно ощущал запах дыма.
   Он нахмурился, однако огня нигде видно не было.
   Отойдя от окна, снова потянул носом воздух, думая, что, возможно, это запах дыма из очага. Нет, не похоже.
   Озадаченный и встревоженный, Филип спешно обулся, подхватил сутану и стремительно вышел на воздух.
   Когда он подошел поближе к галерее, запах гари усилился. Сомнений уже не было: в монастыре что-то горело. Прежде всего он подумал, что это кухня, – подавляющее большинство пожаров случалось именно там. Через проход между южным трансептом и часовней он очутился на площади у крытой галереи. В дневное время он мог бы попасть на кухонный двор через трапезную, но на ночь она закрывалась, поэтому Филип прошел через арку и, свернув направо, оказался позади кухни. Никаких признаков пожара не наблюдалось, как не было их и в пекарне с пивоварней, да и запах гари здесь был не таким сильным. Филип прошел чуть дальше и посмотрел на стоявшие в другом конце двора гостевой дом и конюшню. Там все было спокойно.
   Уж нет ли пожара в опочивальне? Эта мысль привела его в ужас. Пока он быстро шел назад, воображение нарисовало чудовищную картину угоревших от дыма монахов, без чувств лежащих в пылающей опочивальне. Но едва он подошел к ней, дверь распахнулась, и на пороге со свечой в руке появился Катберт.
   – Чувствуешь? – тут же спросил он.
   – Да. Монахи не пострадали?
   – Здесь нет огня!
   Филип облегченно вздохнул. Слава Богу, паства невредима.
   – Где же тогда?
   – Может, на кухне? – предположил Катберт.
   – Там нет – я проверил.
   Теперь, когда Филип знал, что его людям опасность не грозит, он забеспокоился об имуществе. Он только что думал о доходах монастыря и прекрасно понимал, что денег на ремонт сейчас нет. Филип взглянул на церковь. Ему показалось, что в ее окнах он увидел слабый красноватый отблеск.
   – Катберт, возьми у ризничего ключ от церкви.
   – Я уже взял.
   – Молодец!
   Они поспешили к двери южного трансепта. Не мешкая, Катберт повернул ключ. Как только дверь распахнулась, из нее повалил густой дым.
   У Филипа оборвалось сердце. Ну каким образом могла загореться церковь?
   Он вошел и то, что увидел, привело его в замешательство. На полу, вокруг алтаря и в южном трансепте, валялись огромные горящие бревна. Как они сюда попали? Почему от них так много дыма? И откуда исходит этот гул бушующего пламени?
   – Посмотри наверх! – крикнул Катберт.
   Филип в ужасе уставился на яростно горевший потолок, словно наверху была преисподняя. В образовавшейся дыре виднелись почерневшие полыхающие балки крыши, языки пламени и клубы дыма, кружась, бешено метались в какой-то дьявольской пляске. Потрясенный, Филип стоял, задрав голову, и смотрел, не в силах оторваться от этого зрелища, пока не заболела шея. Затем, словно очнувшись, собрался с мыслями.
   Он подбежал к алтарю и оглядел церковь. Вся крыша занялась огнем. «Как же мы будем ее заливать?» – подумал было он, но представив себе бегущих с ведрами монахов, понял, что это невозможно: они все равно не смогут поднять на крышу достаточное количество воды, чтобы залить этот бушующий ад. С упавшим сердцем он осознал, что крыша сгорит полностью, и пока он не найдет деньги на ее ремонт, в церковь будет падать снег и лить дождь.
   Треск и грохот заставили его вновь посмотреть вверх. Прямо над ним начало медленно крениться огромное бревно. Он стремглав бросился назад, в южный трансепт, где стоял насмерть перепуганный Катберт.
   Потрясенные Филип и Катберт, наблюдали, как целая секция крыши, состоявшая из трех треугольных конструкций балок и поперечных досок с прибитыми к ним свинцовыми листами кровли, провалилась в церковный неф. Крыша рухнула на одну из массивных каменных арок центральной части собора и с грохотом, подобным раскатам грома, своим громадным весом раздавила ее. Все это происходило очень медленно: медленно падали балки, медленно разваливалась треснувшая арка и медленно летели в разные стороны обломки камней. За ними беспорядочно посыпались остальные балки крыши, и наконец с протяжным гулом задрожала часть стены алтаря и с грохотом завалилась в северный трансепт.
   Филип был в смятении. То, как рушилось это массивное здание, ошеломляло. Прежде он никогда бы не подумал, что такое может случиться, и теперь с трудом верил собственным глазам. Сбитый с толку, он не знал, что делать.
   Катберт потянул его за рукав.
   – Уходим! – прокричал он.
   Филип все стоял. Он только что рассчитывал за десять лет строжайшей экономии и упорного труда привести в порядок финансы монастыря. И вот теперь должен строить новую крышу, новую северную стену, а возможно, и еще что-нибудь, если разрушения будут продолжаться… «Воистину это дело рук дьявола! – подумал он. – Как иначе морозной январской ночью могла загореться крыша?»
   – Мы погибнем! – заорал Катберт, и звучавшие в его голосе нотки обыкновенного страха дошли наконец до сознания Филипа. Он повернулся, и они выбежали из церкви.
   Из опочивальни выскакивали встревоженные монахи и все они останавливались и смотрели на церковь, но стоявший возле двери Милиус отгонял их подальше, приказывая бежать по дорожке в направлении арки, где уже находился Том, указывавший монахам, куда следует уходить. Филип слышал, как он говорил:
   – Ступайте в гостевой дом и держитесь подальше от церкви!
   «Он перестраховывается, – подумал Филип. – Неужели здесь они не были бы в безопасности? Впрочем, лишняя осторожность не повредит. Строго говоря, я сам должен был бы об этом позаботиться».
   Но поведение Тома заставило его задуматься над тем, как далеко могут разлететься обломки рушащейся церкви. Если церковная площадь не была абсолютно безопасным местом, то как насчет часовни? Там, в боковой комнатке с толстыми стенами без окон, стоял обитый железом дубовый сундук, в котором хранились те небольшие деньги, что принадлежали монастырю, да драгоценная посуда и все монастырские грамоты и документы на право владения. Через минуту он увидел казначея Алана, молодого монаха, работавшего с ризничим и следившего за церковным убранством.
   – Надо забрать из часовни казну. Где ризничий? – спросил его Филип.
   – Он уже ушел, отче.
   – Найди его, возьми ключи и перенеси из часовни казну в гостевой дом. Живо!
   Алан убежал. Филип повернулся к Катберту.
   – Ты бы на всякий случай проследил за ним.
   Катберт кивнул и последовал за Аланом.
   Филип снова взглянул на церковь. Огонь неистовствовал все сильнее, и теперь во всех окнах ярко полыхали языки пламени. Его мысли вновь вернулись к делам. Ризничий должен был бы подумать о казне, вместо того чтобы поспешно спасать свою шкуру. Было ли еще что-нибудь, о чем он забыл? Все происходило с такой быстротой, что трудно было сосредоточиться. Монахи укрылись в безопасном месте, о казне позаботятся…
   Он забыл о святых мощах.
   В самом дальнем углу алтаря, за епископским троном, стояла каменная гробница древнеанглийского мученика Святого Адольфа. В гробнице находился деревянный гроб с мощами святого. Время от времени для демонстрации гроба крышку гробницы поднимали. Сейчас Святой Адольф уже не был столь почитаем, как в прежние времена, когда к нему со всех концов стекались больные и от прикосновения к его гробнице чудесным образом исцелялись. Мощи помогали церквам в привлечении верующих и паломников. Они приносили так много денег, что, как ни стыдно об этом говорить, известны даже случаи, когда монахи крали святые реликвии из других церквей. Филип намеревался возродить интерес к Святому Адольфу.
   Понятно, что святые мощи надо спасти.
   Поднять крышку гробницы и вынести гроб один он бы не смог. И ведь о спасении этой реликвии тоже должен позаботиться ризничий, но его нигде не было видно. Следующим, кто выскочил из опочивальни, был заносчивый помощник приора Ремигиус. Филип подозвал его и сказал:
   – Ты поможешь мне спасти мощи святого.
   Светло-зеленые глаза Ремигиуса со страхом посмотрели на пылающую церковь, но после минутного колебания он последовал за своим приором.
   Войдя, Филип остановился. С тех пор как он выбежал отсюда, прошло ничтожно мало времени, но пожар уже разбушевался. Едкий запах горящей смолы раздражал ноздри. Несмотря на бушующее пламя, казалось, в церкви был сквозняк: дым вырывался в образовавшуюся в крыше дыру, и огонь затягивал через окна холодный воздух. Тяга была отличной. Горящие угли дождем сыпались на пол, а несколько догоравших под крышей бревен могли упасть в любой момент. До этого Филип сначала беспокоился за монахов, затем за имущество, теперь же он в первый раз испугался за себя и никак не мог решиться войти в этот пылающий ад.
   Но чем дольше он медлил, тем больше становилась опасность, и если бы он слишком долго думал об этом, присутствие духа окончательно покинуло бы его. Подобрав подол сутаны и крикнув Ремигиусу: «За мной!» – Филип ринулся вперед. Он бежал, петляя между горевшими на полу деревянными обломками и ежеминутно ожидая, что на него обрушится балка. Он бежал, чувствуя, как замирает сердце и стараясь не закричать от напряжения. Наконец добрался до бокового придела на другой стороне здания.
   На мгновение он остановился. Здесь было безопасно, ибо боковые приделы имели каменные сводчатые потолки. Рядом стоял Ремигиус. Наглотавшись дыма, Филип задыхался и кашлял. Чтобы пересечь поперечный неф, потребовалось всего несколько мгновений, но они показались ему длиннее, чем полуночная месса.
   – Мы погибнем! – заорал Ремигиус.
   – Господь нам поможет, – отозвался Филип и подумал: «Но почему же мне так страшно?»
   Из поперечного нефа, держась ближе к боковому приделу, они повернули в алтарь. Филип почувствовал жар, исходивший от весело горевших на хорах скамеек, и его пронзила боль утраты: скамьи были очень дорогие, покрытые чудесной резьбой. Однако он заставил себя выкинуть их из головы и, сосредоточившись на главной задаче, бросился в дальний конец алтаря.
   Гробница святого стояла в середине восточной стены церкви и представляла собой массивное каменное сооружение на невысоком постаменте. Филип и Ремигиус встали друг напротив друга, ухватились за каменную крышку и потянули вверх.
   Крышка не шелохнулась.
   Надо было взять с собой несколько человек, уже поздно бежать за подмогой: обратно можно было не пройти. И все же он не мог бросить здесь святые мощи. С минуты на минуту могла рухнуть балка и раздавить гробницу, и тогда бы рака сгорела, а прах развеялся по ветру – это было бы страшным святотатством и огромной потерей.
   Филипа осенило. Зайдя сбоку гробницы, он жестом приказал Ремигиусу встать рядом, затем опустился на колени и, ухватившись за нависавший край крышки, собрав все свои силы, сил стал его поднимать. Ремигиус последовал его примеру. Крышка подалась. Они медленно ее приподняли, затем осторожно встали с колен и последним усилием опрокинули ее по другую сторону гробницы. Упавшая на пол каменная крышка раскололась надвое.
   Филип заглянул. Деревянная рака была в отличном состоянии, только железные ручки немного потускнели. Филип и Ремигиус наклонились и с разных сторон взялись за ручки, приподняли гроб, но он оказался гораздо тяжелее, чем можно было ожидать, и через минуту Ремигиус, не выдержав, опустил его.
   – Мне это не под силу – я ведь старше тебя, – проговорил он.
   – Подойди ко мне! – крикнул Филип Ремигиусу. – Попробуем поставить его вертикально.
   Ремигиус обошел гробницу и встал рядом с Филипом. Они довольно легко приподняли раку с мощами, но Филип вдруг понял, что изголовье оказалось внизу, и мысленно попросил прощения у святого. Все это время вокруг них падали горящие головешки. Каждый раз, когда несколько искр попадало на сутану Ремигиуса, он неистово принимался по ним колотить, пока они не исчезали, и при каждом удобном случае озирался на горящую крышу.
   Они прислонили раку к внутренней стороне гробницы и стали осторожно переваливать ее наружу. Наконец рака накренилась и закачалась на каменной стенке гробницы, и тогда они осторожно поставили ее на землю и перевернули, чтобы она встала правильно, крышкой вверх. «Ну вот, святые мощи кувыркаются в гробу, как игральные кости в стакане, – подумал Филип. – Я никогда еще не совершал такого святотатства, но по-другому и сделать ничего нельзя».
   Встав по одну сторону раки, они взялись за ручки, приподняли и поволокли ее в относительно безопасный боковой придел. Окованные железом углы оставляли на утрамбованном земляном полу небольшие бороздки. Они уже почти добрались до бокового придела, когда целая секция крыши с горящими бревнами и расплавленным свинцом рухнула прямо на то место, где стояла уже пустая гробница Святого Адольфа. От оглушительного удара задрожал пол, а гробница разлетелась на мелкие кусочки. Отскочившая балка, пролетев в нескольких дюймах от Филипа и Ремигиуса, ударилась о раку, выбив ее из их рук.
   – Да это работа дьявола! – истерически заорал Ремигиус и бросился прочь.
   Филип и сам перепугался. Если в эту ночь здесь промышлял дьявол, страшно сказать, что еще могло случиться. Сам Филип никогда не видел дьявола, но от людей, видевших его, слышал множество историй. Однако он твердо сказал себе: «Монахи для того и существуют, чтобы противостоять сатане, а не бежать от него». Он с тоской глянул на боковой придел, взялся за ручки и стал тянуть.
   Когда ему удалось вытащить раку из-под упавшей на нее балки, Филип увидел, что на ней образовалась вмятина, а еще дерево, из которого она была сделана, треснуло, но не раскололось. На него сыпался дождь из мерцающих углей. Опустив голову, он заметил, что загорелся подол сутаны. Он упал на колени и прижал к земле горящую ткань. Огонь тотчас потух, и он тут же услышал странный звук, похожий на издевательский смех. «Святой Адольф, спаси меня!» – вздохнул он и снова взялся за ручки раки.
   Дюйм за дюймом двигал он свою неподъемную ношу. На какое-то время дьявол оставил его в покое, а сам он старался не поднимать головы – на демонов лучше не смотреть. В боковом приделе он почувствовал себя в безопасности и наконец распрямил затекшую спину.
   До ближайшей двери в южном поперечном нефе было еще очень далеко. Филип не был уверен, что успеет дотащить до нее раку, прежде чем крыша окончательно рухнет. Возможно, именно на это и рассчитывал дьявол. Филип взглянул на почерневшую балку крыши, и за ней метнулась в дыму смутная фигурка. «Он знает, что мне это не под силу», – мелькнуло у него в голове. В отчаянии озирался он вокруг, борясь с соблазном бросить мощи святого и бежать, как вдруг увидел три вполне материальные, из плоти и крови, фигуры, спешащие ему на помощь: братьев Милиуса и Белобрысого Катберта и Тома Строителя. Сердце радостно забилось, и внезапно он понял, что вовсе не уверен, что действительно видел на крыше дьявола.
   – Слава Богу! – воскликнул Филип и, что было совсем не обязательно, добавил: – Помогите мне.
   Том Строитель метнул оценивающий взгляд на горящую крышу. Демонов он там явно не увидел, однако сказал:
   – Надо поторопиться.
   Взявшись за ручки, они подняли раку на плечи.
   – Вперед! – скомандовал Филип, и, согнувшись под тяжелой ношей, они поспешили к выходу.
   – Подождите! – крикнул Том, когда они дошли до южного трансепта. Дорогу им преграждали пылающие балки, а сверху падали все новые горящие обломки. В это время с западной стороны до них донесся нарастающий гул, постепенно переросший в грохот.
   – Такая же ненадежная, как и другая… – сказал Том.
   – Что?! – в ужасе закричал Филип.
   – Юго-западная башня.
   – О нет!
   Грохот становился все сильнее. Потрясенный Филип увидел, что весь западный фасад церкви, казалось, сдвинулся на целый ярд, словно рука Господня ударила по нему. Больше десяти ярдов крыши с такой силой низверглось в неф, что затряслась земля, а юго-западная башня начала рассыпаться и наконец, словно горный обвал, рухнула.
   Филип онемел. На его глазах разваливалась его церковь. Даже если найдутся деньги, потребуются годы, чтобы все восстановить. Что же теперь делать? Как дальше жить? Неужели это конец Кингсбриджского монастыря?
   Покачнувшаяся на плече рака вывела его из паралича – это все остальные двинулись вперед. Филип шел, не разбирая дороги. Том прокладывал путь в лабиринте огня. Сверху на раку упала горящая головешка и, никого не задев, скатилась на пол. Минуту спустя они добрались до двери и вышли на прохладный ночной воздух.
   Быстро обогнув крытую галерею, они прошли в арку. Наконец Том сказал: «Хватит!» – и они опустили гроб на замерзшую землю.
   Филипу потребовалось несколько минут, чтобы отдышаться. Приходя в себя, он понял, что не должен терять голову, ведь он – приор и отвечает за все, что случилось. С чего начать? Может, прежде всего убедиться, что все монахи живы и здоровы? Он сделал еще один глубокий вдох, расправил плечи и сказал:
   – Катберт, ты останься здесь, возле раки. Остальные пойдут со мной.
   Он повел их задворками кухни, затем между мельницей и пивоварней, а там, через лужайку, они направились к гостевому дому. Монахи, семейство Тома и почти все жители деревни стояли небольшими группами и, уставившись широко раскрытыми глазами на пылающую церковь, тихонько разговаривали. Прежде чем заговорить, Филип оглянулся и тоже посмотрел на нее. Зрелище было удручающее. Весь западный фасад превратился в груду камней; из того, что осталось от крыши, вырывались гигантские языки пламени.
   Филип отвел взор.
   – Все здесь? – крикнул он. – Если кому-то кажется, что кого-нибудь нет, пусть назовет имя.
   – Белобрысый Катберт, – раздался чей-то голос.
   – Он молится возле святых мощей. Кто-нибудь еще?
   Больше никого не оказалось.
   – На всякий случай сосчитай монахов, – сказал Филип Милиусу. – Должно быть сорок пять, включая тебя и меня. – Зная, что Милиусу можно доверять, он выбросил эту проблему из головы и повернулся к Тому. – Твои все здесь?
   Том кивнул и показал рукой на стоявших возле стены гостевого дома женщину, взрослого сына и двух малышей. Маленький мальчик испуганно глядел на Филипа. «Бедные крошки, как же им страшно!» – подумал приор.
   На обитом железом сундуке с монастырской казной сидел ризничий. Про сундук Филип совсем забыл и теперь, увидев его в целости и сохранности, облегченно вздохнул.
   – Брат Эндрю, – обратился он к ризничему, – рака с мощами Святого Адольфа находится возле трапезной. Возьми в помощь несколько братьев и отнесите ее… – Он на минуту задумался. Возможно, самым надежным местом была резиденция приора. – Отнесите ее в мой дом.
   – В твой дом? – переспросил Эндрю, явно не согласный с таким решением. – За монастырские реликвии отвечаю я, а не ты.
   – Тогда тебе и надо было выносить их из церкви! – вспыхнул Филип. – Делай, что тебе говорят, и ни слова больше!
   Ризничий неохотно поднялся.
   – Шевелись! – прикрикнул на него Филип. – Или я прямо здесь лишу тебя твоего сана! – Он отвернулся от Эндрю и посмотрел на Милиуса. – Сколько?
   – Сорок четыре плюс Катберт. Одиннадцать послушников. Пять приезжих. Все пересчитаны.
   – Слава Богу! – Филип посмотрел на бушующий огонь. Казалось чудом, что все уцелели и никто не пострадал. Он почувствовал, что невероятно устал, но был так взволнован, что не смог бы сейчас просто присесть.
   – Есть ли еще ценности, которые надо спасти? – спросил он. – Казну и святые мощи мы вынесли…
   – А как насчет книг? – подал голос казначей Алан.
   Филип так и ахнул. Конечно – книги! Они хранились в закрытом шкафу в галерее рядом с часовней, откуда монахи брали их для занятий. Для того чтобы перетаскать все книги, потребовалось бы очень много времени. Может, несколько крепких молодых монахов попробуют поднять шкаф вместе с содержимым и вынести в безопасное место? Филип огляделся вокруг. Через лужайку к раке с мощами шли ризничий и полдюжины монахов. Филип отобрал трех молодых монахов и трех старших послушников и велел им следовать за ним.
   Они прошли между мельницей и пивоварней, обогнули кухню и трапезную. Катберт и ризничий уже руководили переноской раки. Филип провел монахов по дорожке, что пролегла между трапезной и опочивальней, и, пройдя под аркой, они вошли в галерею.
   Двери огромного книжного шкафа были украшены резными изображениями Моисея. Филип велел монахам наклонить шкаф вперед, а затем поднять на плечи. Они понесли его вдоль галереи к арке, а Филип остановился и оглянулся на лежавшую в развалинах церковь, и его сердце наполнилось скорбью. Теперь дыма стало меньше, но больше огня. Глядя, как оседает кровля над центральной частью здания, он понял, что с минуты на минуту и она тоже провалится. И тут, с невероятным грохотом, рухнула крыша южного трансепта. Филипп не успел еще это осознать, как через мгновение стена трансепта словно нависла над галереей. «Господи, спаси и сохрани!» – прошептал Филип. Когда начала разваливаться и рассыпаться каменная кладка, он вдруг понял, что камни летят на него, и бросился прочь, но не успел сделать и трех шагов, как что-то ударило его по голове, и он потерял сознание.
   Для Тома этот страшный пожар сверкал словно луч надежды. Он смотрел, как бушует пламя, и в голове у него была лишь одна мысль: «Это – работа!»
   С того самого момента, когда, протирая заспанные глаза, он вышел из гостевого дома и увидел в церковных окнах алые отблески, эта мысль прочно засела в его сознании. И пока он выводил монахов в безопасное место, спасал приора Филипа и выносил из огня святые мощи, сердце Тома выпрыгивало из груди от этой бесстыдной и радостной надежды.
   Теперь, когда выпала минутка поразмыслить о случившемся, он сказал себе, что негоже, конечно, радоваться пожару в церкви, но, коли уж никто не пострадал, монастырская казна уцелела, а церковь была старой и все равно постепенно разваливалась, почему бы, собственно, и не возрадоваться?
   Дойдя до гостевого дома, молодые монахи опустили книжный шкаф на землю. «Все, что я должен сделать, – рассуждал Том, – это добиться, чтобы восстанавливать церковь поручили мне. И сейчас самое время поговорить об этом с приором Филипом».
   Однако с монахами Филипа не оказалось.
   – А где ваш приор? – спросил Том.
   Один из них удивленно оглянулся.
   – Не знаю. Я думал, он идет следом.
   «Возможно, задержался посмотреть пожар, – подумал Том, – а может, с ним приключилась беда».
   Не теряя времени Том пересек лужайку и обежал кухню. Он надеялся, что с Филипом все в порядке, и не потому, что тот был приором или казался ему таким уж хорошим человеком, а потому, что это опекун Джонатана. Без него еще не известно, что приключится с малышом.
   Том нашел Филипа в проходе между трапезной и опочивальней и помог ему встать.
   – Что-то шарахнуло меня по голове, – заплетающимся языком пробормотал Филип.
   Взглянув на рухнувшую на галерею стену южного трансепта. Том сказал:
   – Тебе повезло, что ты остался жив! Должно быть, ты еще нужен Господу.
   Филип встряхнул головой.
   – Похоже, на некоторое время я лишился чувств, но сейчас все в порядке. Где книги?
   – Их отнесли в гостевой дом.
   – Пойдем туда.
   Когда они добрались до гостевого дома, пожар пошел на убыль, и языки пламени начали постепенно уменьшаться.
   Филип снова принялся отдавать распоряжения. Он велел Милиусу приготовить кашу и поручил Белобрысому Катберту открыть бочку крепкого вина, чтобы все могли согреться. Затем приказал растопить печь в гостевом доме и отправил туда старых монахов. Начался дождь. Под ледяными потоками воды огонь стал быстро гаснуть.
   Когда все снова занялись делом, Филип в одиночку побрел к собору. Том следовал за ним. Это был его шанс. Если ему удастся воспользоваться ситуацией, он получит работу на многие годы вперед.
   Филип стоял, уставившись на то, что недавно было западным фасадом церкви, и печально качал головой. Он выглядел так, словно перед ним в руинах лежала его собственная жизнь. Возле молча стоял Том. Наконец Филип двинулся дальше – через кладбище, вдоль северной стороны нефа. Рядом, оценивая масштабы разрушений, шел Том.
   Северная сторона нефа устояла, но северный трансепт и часть северной стены алтаря превратились в груду камней. Сохранилась и восточная сторона церкви. Обойдя ее, они глянули на здание с южной стороны. Большая часть стены была разрушена, а южный трансепт обвалился на галерею. Часовня осталась невредимой.
   Они направились к арке, что вела к галерее. Здесь им преградила дорогу груда беспорядочно лежавших камней. Наметанным глазом Том определил, что проход галереи пострадал не сильно, а лишь был погребен под упавшими на него обломками. Вскарабкавшись по ним, он заглянул в церковь. Прямо перед алтарем была видна полузаваленная лестница, которая вела в крипту. Сама же крипта находилась под хорами. Том стал внимательно рассматривать каменный пол, что располагался над криптой, стараясь обнаружить в нем трещины, но ничего не увидел. Это означало, что, вполне возможно, крипта уцелела. Он решил пока не говорить о своем открытии Филипу и приберечь эту новость до решающего момента.
   Филип уже шел дальше. Том поспешил за ним. Опочивальня осталась нетронутой. Обойдя остальные постройки, они убедились, что трапезная, кухня, пекарня и пивоварня тоже в целости и сохранности. Это могло служить хоть каким-то утешением для приора, однако выражение его лица оставалось мрачным.
   Наконец, сделав полный круг, они вернулись к развалинам западного фасада, так и не проронив ни слова.
   – Воистину только дьявол мог все это сделать, – вдохнув, нарушил молчание Филип.
   «Настал мой час», – подумал Том, а вслух сказал:
   – Может, на то была воля Божия.
   – То есть? – удивленно глянул на него Филип.
   Тщательно подбирая слова, Том начал:
   – Ведь никто не пострадал, книги, казна и святые мощи спасены. Только храм разрушен. Может, Богу угодно, чтобы здесь был новый храм.
   Филип горько усмехнулся, разгадав, к чему он клонит.
   – И, как я понимаю, Богу угодно, чтобы ее построил именно ты!
   Но Том не унимался.
   – Может быть и так, – упрямо сказал он. – Не дьявол же прислал тебе мастера-строителя в ночь пожара.
   Филип отвернулся.
   – Что ж, новый собор будет, вот только не знаю, когда. А пока что делать? Как продолжать жизнь монастыря? Ведь все мы здесь для того и существуем, чтобы молиться Господу.
   Прекрасно понимая, что Филип растерян, Том продолжал, искренне убежденный в своей правоте:
   – Мы с сыном могли бы за неделю расчистить галерею.
   – Ну да? – оживился Филип, но через минуту снова помрачнел. – А как же без храма?
   – Как насчет крипты? Можно ведь и там проводить службу.
   – Пожалуй, что так. Она бы вполне подошла.
   – Я уверен, крипта уцелела, – заверил его Том, и это было почти правдой – он действительно был почти уверен.
   Филип уставился на него, словно Том был ангелом-спасителем.
   – Чтобы разобрать завал от галереи до ведущей в крипту лестницы, много времени не потребуется, – продолжал Том. – Большая часть собора на этой стороне полностью развалилась, и это даже хорошо, ибо рушиться здесь уже нечему. Я осмотрю уцелевшие стены. Возможно, их придется укрепить. Потом надо будет каждый день проверять, не появятся ли трещины. Но во время сильного ветра монахам все равно нельзя будет заходить в храм. – Все, что говорил Том, было очень важно, но он видел, что приор даже не пытался вникнуть в его слова. Филип хотел услышать нечто такое, от чего он воспрянул бы духом. И чтобы получить работу, Тому нужно было дать ему это «нечто». – С помощью твоих молодых монахов мы за две недели управимся, и ты сможешь возобновить нормальную жизнь монастыря.
   – Через две недели? – воскликнул Филип.
   – Дай еду и жилье моей семье, а то, что я заработаю, заплатишь, когда будут деньги.
   – Через две недели ты мог бы вернуть к жизни мой монастырь? – недоверчиво переспросил Филип.
   Полной уверенности у Тома не было, но если пройдет не две, а три недели, никто же от этого не умрет.
   – Через две недели, – твердо сказал он. – Затем мы разберем оставшиеся стены – имей в виду, эта работа требует умения, иначе она очень опасна, – уберем обломки и сложим в сторонку пригодные для строительства камни. А тем временем можно подумать, каким будет новый собор.
   Том затаил дыхание. Он сделал все, что мог. Теперь слово за приором.
   Филип кивнул и впервые улыбнулся.
   – Похоже, ты действительно послан нам Господом, – проговорил он. – Давай позавтракаем и будем приниматься за работу.
   От радости у Тома перехватило дыхание.
   – Благодарю тебя, – произнес он дрожащим голосом, с которым никак не мог совладать; но внезапно ему стало все равно, и почти не сдерживаясь, он воскликнул: – Я просто не могу тебе объяснить, как много это для меня значит!

   После завтрака Филип провел импровизированную службу в кладовой Катберта, что располагалась под кухней. Монахи пребывали в крайнем возбуждении. Ведь когда-то они избрали для себя тихую, спокойную, предсказуемую жизнь, и теперь многие казались сбитыми с толку. Их растерянность трогала Филипа. Как никогда прежде он чувствовал себя пастырем, чья обязанность – заботиться о беспомощных и неразумных созданиях, а ведь это были не бессловесные овцы, но его братья, и он любил их. Чтобы успокоить монахов, он решил рассказать им о своих планах, использовать их энергию для тяжелой физической работы и как можно скорее вернуться к нормальному течению жизни.
   Несмотря на необычную обстановку, в которой они собрались, Филип не стал сокращать ритуал службы и велел зачитать соответствующий этому дню мартиролог, за которым последовали поминальные молитвы. Ведь именно для этого и предназначались монастыри: молитва была главным оправданием их существования. Сегодня он выбрал двадцатую главу из завета Святого Бенедикта, называвшуюся «О почитании молитвы». Затем читали поминальную книгу. Привычный ход службы всех успокоил, и Филипп наблюдал, как монахи сознавали, что происшедшее – вовсе не конец света, и испуганное выражение постепенно улетучивалось с их лиц.
   В заключение Филип обратился к пастве.
   – Катастрофа, что обрушилась на нас прошлой ночью, в конце концов только физическая, – начал он, стараясь придать своему голосу как можно больше теплоты и уверенности. – Однако наша жизнь – духовная, и наша работа – молиться, служить Господу и пребывать в раздумьях. – Он посмотрел вокруг, заглядывая в глаза монахам и убеждаясь, что они внимательно слушают его. – И я обещаю вам, что через несколько дней мы снова сможем всецело предаться этой работе.
   Он сделал паузу, чтобы его слова дошли до них, и продолжал:
   – Господь в мудрости своей, дабы помочь нам пережить эту трагедию, послал вчера монастырю мастера-строителя. Сей мастер заверил меня, что, работая под его началом, уже через неделю мы сможем расчистить галерею.
   Раздался гул одобрения и удивления.
   – Боюсь, что в нашем храме нам уже никогда не провести службы – его надо строить заново, на что уйдут долгие годы. Однако Том Строитель считает, что крипта не пострадала, а так как она освящена, мы можем проводить службы в ней. Том говорит, что подготовит ее через неделю после расчистки галереи. Как видите, мы сможем возобновить нормальное богослужение к третьему воскресенью перед Великим Постом.
   Снова послышался радостный гул голосов. Филип видел, что ему удалось успокоить монахов и вселить в них уверенность. В начале службы они были испуганы и смущены, сейчас же – спокойны и полны надежд.
   – Те братья, которые не чувствуют в себе достаточно сил, чтобы заниматься физическим трудом, будут от него освобождены. Тем же, кто целый день сможет работать с Томом Строителем, я разрешу есть мясо и пить вино.
   Филип сел. Первым заговорил Ремигиус.
   – А сколько мы должны будем платить этому строителю? – подозрительно спросил он. Можно было не сомневаться, что Ремигиус попытается к чему-нибудь придраться.
   – Пока ничего, – ответил Филип. – Том знает, сколь нищ наш монастырь, и пока мы не сможем платить, будет работать за еду и крышу над головой для него и его семьи. – Филип понял, что его слова можно было понять двояко: они могли означать, что Тому не будет начисляться жалованье до тех пор, пока у монастыря не появятся деньги, в то время как на самом деле монастырь должен будет рассчитаться с ним за каждый отработанный день, начиная с сегодняшнего. Но прежде чем Филип успел открыть рот, чтобы внести ясность, Ремигиус заговорил снова:
   – А где они будут жить?
   – Я отдал им гостевой дом.
   – Они могли бы поселиться в деревенской семье.
   – Том сделал нам очень выгодное предложение, – сухо сказал Филип. – Нам повезло, что у нас есть этот мастер, и я не хочу, чтобы он спал среди чьих-то коз и свиней, в то время как у нас пустует вполне приличный дом.
   – Но в этой семье две женщины…
   – Женщина и девочка, – поправил его Филип.
   – Хорошо, одна женщина. И мы не хотим, чтобы она жила в монастыре!
   Монахи недовольно заворчали: слова Ремигиуса были им не по душе.
   – Это вполне нормально, что женщина живет в нашем гостевом доме, – твердо сказал Филип.
   – Только не эта женщина! – поспешно сказал Ремигиус, но тут же как будто пожалел об этом.
   Филип нахмурился.
   – Ты знаешь эту женщину, брат?
   – Когда-то она жила в этих краях, – неохотно ответил тот.
   Филип был заинтригован. Люди странно реагируют на жену Строителя. Вот и Уолеран Бигод при виде ее переменился в лице.
   – Чем же она тебя не устраивает? – спросил Филип.
   Ответить Ремигиус не успел – вместо него заговорил брат Поль, старый монах, что собирал дань за проезд по мосту.
   – Помнится мне, – сонным голосом пробормотал он, – жила в этих лесах девчушка-дикарка. То было – о-ох! – лет пятнадцать назад. Вот кого она мне напоминает. Возможно, та самая и есть, только взрослая уже.
   – Люди говорили, она ведьма! – воскликнул Ремигиус. – Не можем же мы допустить, чтобы такая женщина жила в монастыре!
   – О таком я не слыхал, – все так же задумчиво проговорил брат Поль. – Только ведь любую живущую в лесу женщину рано или поздно окрестят ведьмой. Люди сами не знают, чего говорят. Пусть это дело решит приор Филип и пусть мудрость подскажет ему, опасна она или нет.
   – Мудрость не обретешь вместе саном, – буркнул Ремигиус.
   – Истину говоришь, – медленно произнес брат Поль и, в упор взглянув на Ремигиуса, добавил: – Иногда она и вовсе не приходит.
   Монахи рассмеялись его словам, которые показались им тем более остроумными, что никто не ожидал услышать такое от брата Поля. Филип притворился, будто не одобряет его шутки, и, призывая к тишине, хлопнул в ладоши.
   – Довольно! – прикрикнул он. – Это серьезный вопрос. Я поговорю с женщиной. А пока давайте примемся за дело. Те, кто не желает трудиться физически, могут удалиться для молитв и раздумий. Остальных прошу следовать за мной.
   Он вышел и направился к галерее. Большинство братьев последовали за ним, и лишь несколько монахов двинулись к монастырской больнице – среди них Ремигиус и ризничий Эндрю. Они не были ни больными, ни слабыми, но Филип обрадовался, видя, что они уходят, ибо, останься они работать, принесли бы больше вреда, чем пользы.
   Том уже распределил задания, и все дружно взялись за дело. Сам же он, стоя на груде камней, помечал некоторые буквой «Т», своим инициалом.
   Впервые в жизни Филип задумался: как же перемещают такие огромные каменные глыбы? Одному человеку их, конечно, не поднять. Но не прошло и минуты, как он увидел ответ на свой вопрос. На землю клали пару жердей, накатывали на них камень, затем за концы жердей брались двое работников и поднимали. Должно быть, это наука Тома Строителя.
   Большинство послушников, образовав живой ручеек, проворно оттаскивали здоровенные камни и возвращались за новыми. Работа спорилась. Глядя на эту картину, Филип воспрянул духом и мысленно возблагодарил Господа за то, что тот послал ему Тома.
   Завидев Филипа, Том спустился с каменной груды, но прежде чем заговорить с приором, обратился к одному из работников, монастырскому портному.
   – Пусть монахи тоже начинают таскать, – сказал он ему. – И проследи, чтобы они брали только те камни, которые я пометил, а то вся куча осыплется и пришибет кого-нибудь. – Он повернулся к Филипу. – Я там наотмечал достаточно, пока хватит.
   – А куда они носят камни? – спросил приор.
   – Пойдем покажу. Я как раз хочу проверить, правильно ли они их складывают.
   Камни относили к восточной стене монастыря.
   – Некоторым все же придется заниматься их обычной работой, – говорил Филип, шагая рядом с Томом. – Конюхи должны ухаживать за лошадьми, повара – готовить еду, кто-то должен таскать дрова, кормить птицу и ходить на рынок. Но такой работы у них не так уж много, ее могут выполнять вдвое меньше людей. А вдобавок у тебя будет около тридцати монахов.
   – Хватит! – кивнул Том.
   Они миновали восточную оконечность церкви. В нескольких ярдах от дома приора, возле восточной стены монастыря, работники складывали еще теплые камни.
   – Их надо сохранить для новой церкви, – сказал Том. – На стены они не годятся, так как бывшие в употреблении камни непрочны, а вот для фундамента очень даже подойдут. И расколотые камни тоже надо сохранить. Их можно, смешав с раствором, использовать для заполнения пустот между внутренней и внешней кладкой будущих стен.
   Филип наблюдал, а Том показывал, как правильно складывать камни, чтобы кладка получилась надежной и не разваливалась. Вне всякого сомнения, в своем ремесле он был настоящим мастером.
   Когда Том наконец удостоверился, что каждый справляется со своей задачей, Филип взял его за руку и, обогнув церковь, отвел на кладбище, что располагалось в северной части монастыря. Дождь кончился, но могильные плиты были еще мокрыми. Монахов хоронили в восточной части кладбища, жителей деревни – в западной. Разделительной линией служил лежавший сейчас в руинах северный трансепт. Возле него они и остановились. Слабое солнце пробилось сквозь облака. В свете дня почерневшие бревна выглядели вполне безобидно, и Филипу стало стыдно, что прошлой ночью ему мерещился дьявол.
   – Некоторых монахов, – сказал он, – смущает присутствие женщины в стенах монастыря. – Том переменился в лице. Он не просто выглядел встревоженным – казалось, он испугался, даже пришел в ужас. «Он и правда любит ее», – подумал Филип и поспешил продолжить: – Но я не хочу, чтобы вы жили в деревне и вынуждены были делить лачугу с какой-нибудь еще семьей. Чтобы избежать неприятностей, твоей жене следует вести себя очень осмотрительно. Скажи ей, чтобы держалась подальше от монахов, особенно молодых. И пусть прикрывает лицо, когда будет ходить по монастырю. И еще: она не должна делать ничего такого, что могло бы навлечь на нее подозрение в занятии колдовством.
   – Будет исполнено, – проговорил Том.
   В его голосе звучала решимость, но выглядел он обескураженным. Жена строителя проницательная и своевольная женщина. Кто знает, как она примет слова о том, что ей следует не привлекать к себе внимания. Правда, у ее семьи еще вчера не было ни кола ни двора, так что, скорее всего, она примет это как скромную плату за крышу над головой и безопасность.
   Они пошли дальше. Прошлой ночью Филип считал эти разрушения сверхъестественной трагедией, ужасным поражением сил добра и истинной веры, крушением дела всей его жизни. Сейчас они представились ему очередной проблемой, которую следовало решить, – очень трудной, но не свыше человеческих сил. И эта перемена произошла в нем главным образом благодаря Тому. Филип был очень ему благодарен.
   Они добрели до западной части монастыря. Здесь Филип увидел, как возле конюшни седлали рысака. Интересно, кому вздумалось отправиться сегодня в путь? Он расстался с Томом, который тут же направился к галерее, а сам пошел к конюшне узнать, в чем дело.
   Оказалось, что приготовить коня приказал один из помощников ризничего, молодой Алан, тот самый, что вынес из часовни казну.
   – И куда же ты собираешься, сын мой? – поинтересовался Филип.
   – Во дворец епископа, – ответил Алан. – Брат Эндрю послал меня за свечами, святой водой и гостией, ибо все это сгорело, а мы собираемся как можно скорее возобновить службы.
   Звучало вполне убедительно. Подобного рода вещи хранились в закрытом ящике в хорах, и конечно, этот ящик сгорел. Филип был рад, что ризничий наконец проявил инициативу.
   – Хорошо, – сказал он. – Только подожди немного. Коли ты отправляешься во дворец, прихвати и мое письмо епископу Уолерану. – Благодаря некоторым весьма недостойным интригам Уолеран Бигод стал законно избранным епископом, но с этим Филип ничего не мог поделать и теперь должен был обходиться с ним в соответствии с его новым саном. – Я должен сообщить ему о пожаре.
   – Слушаюсь, отче, – покорно ответил Алан, – только я уже везу епископу письмо от Ремигиуса.
   – О! – удивился Филипп, подумав, что со стороны Ремигиуса это было очень предусмотрительно. – Тогда ладно. Будь осторожен в пути, и да хранит тебя Господь!
   – Спасибо, отче.
   Филип пошел обратно к церкви. Как же Ремигиус поторопился. К чему бы это? Филиппу стало неспокойно на душе. Только ли о пожаре говорилось в этом письме? Или в нем было еще что-то?
   На полдороге к церкви Филип остановился и обернулся. Он имел полное право взять у Алана письмо и прочесть его. Но было поздно: Алан рысью выезжал из ворот. Раздосадованный, Филип смотрел ему вслед. В этот момент из гостевого дома вышла жена Тома. Неся в руке ведерко, полное золы из очага, она направилась к мусорной куче, что возвышалась возле конюшни. Филип глянул на нее. Поступь этой женщины была легкой и приятной, как у породистой лошади.
   Он снова подумал о письме Ремигиуса к Уолерану. Почему-то он никак не мог отделаться от смутного тревожного подозрения, что главной темой этого послания явился вовсе не пожар.
   Без всякой видимой причины он вдруг отчетливо понял, что в письме говорилось о жене Тома Строителя.

III

   Джек проснулся с первыми петухами, открыл глаза и увидел встающего Тома. Он тихонько лежал и слушал доносившиеся с улицы звуки. За дверью Том мочился на мерзлую землю. Джек хотел было перелечь на освободившееся под боком у матери теплое местечко, но зная, что Альфред будет его за это нещадно дразнить, остался на своем месте. Снова вошел Том и разбудил сына.
   Том и Альфред выпили оставшееся от вчерашнего обеда пиво и, пожевав черствого хлеба, вышли. Хлеб они не доели, и Джек надеялся, что они его оставят, но Альфред, как обычно, забрал его с собой.
   Альфред целыми днями работал с Томом. Джек с матерью иногда уходили в лес. Там мать ставила капканы, а Джек гонялся с пращой за утками. Все, что им удавалось добыть, они продавали обитателям деревни или келарю Катберту, и так как Тому не платили, это стало их единственным источником получения денег, на которые они покупали ткани, кожу и сало для свечей. А в дни, когда они оставались в Кингсбридже, мать шила обувь и одежду либо изготавливала свечи, пока Джек и Марта играли с деревенскими ребятишками. По воскресеньям, после мессы, Том с матерью любили посидеть у огня. Иногда они принимались целоваться, и Том запускал руку под платье матери, и тогда они отсылали детей гулять и запирали дверь. Тогда наступало самое плохое время, так как у Альфреда портилось настроение, и он задирался к Джеку и Марте.
   Однако сегодня, как во все обычные дни, Альфред будет занят от зари до зари. Джек встал и вышел. На улице было холодно, но сухо. Через минуту из дома выбежала Марта. На развалинах собора уже кипела работа: послушники и монахи таскали камни, сгребали мусор, мастерили деревянные подпорки для непрочных стен и разбирали безнадежно поврежденную кладку.
   И жители Кингсбриджа и монахи считали, что пожар подстроил дьявол, и Джек порой надолго забывал о том, что поджег собор именно он. А когда вспоминал, вздрагивал, однако был чрезвычайно доволен собой. Ведь он страшно рисковал, но все же справился и спас семью от голода.
   Первыми завтракали монахи, и мирские служащие должны были дожидаться, покуда братья удалятся в часовню. Для Джека и Марты время тянулось ужасно долго. Джек всегда просыпался голодным, а холодный утренний воздух еще больше разжигал его аппетит.
   – Пойдем на кухонный двор! – позвал он.
   Повара иногда давали им объедки. Марта с готовностью согласилась: она обожала Джека и всегда поддерживала любое его предложение.
   Когда подошли к кухне, брат Бернард, в чьем ведении находилась пекарня, как раз выпекал хлеб. Так как все его помощники работали на развалинах собора, таскать дрова ему приходилось самому. Он был молодым, но довольно толстым монахом, с поленьями в руках он жутко пыхтел и обливался потом.
   – Давай мы натаскаем тебе дров, брат! – предложил Джек.
   Бернард вывалил дрова возле печи и протянул Джеку широкую неглубокую корзину.
   – Вот славные детки! – задыхаясь, проговорил он. – Да благословит вас Господь!
   Джек взял корзину, и они с Мартой помчались к поленнице.
   В печи уже жарко пылало пламя. Брат Бернард вытряхнул дрова прямо в огонь и послал детишек принести еще. У Джека ныли руки, но живот сводило от голода, и он снова помчался с корзиной за дровами.
   Когда они вернулись во второй раз, Бернард раскладывал на противне маленькие кусочки теста.
   – Принесите-ка еще одну корзинку, и я вам дам горячих булочек, – сказал он.
   Рот Джека моментально наполнился слюной.
   Они с верхом наполнили третью корзину и, шатаясь, потащили в пекарню. По дороге им встретился Альфред с ведром, который шел за водой. С тех пор как Джек подбросил ему в пиво мертвую птицу, Альфред лютой ненавистью возненавидел его, так что теперь Джек предпочитал не попадаться ему на пути. Сейчас же он не знал, что ему делать: может быть, бросить корзину и убежать? Но тогда он будет выглядеть трусом, а кроме того, он уже чувствовал аромат свежеиспеченного хлеба, что доносился из пекарни, и к тому же проголодался как волк. Поэтому, хоть сердце у него и ушло в пятки, он продолжал идти, только низко наклонил голову.
   Альфред засмеялся, глядя, как они корячатся с корзиной, которую он-то мог нести, не напрягаясь. Они попытались обойти его, но он сделал в их сторону пару шагов и, пихнув Джека, сбил его с ног. Джек упал навзничь, больно ударившись спиной о камень. Из корзины на землю посыпались дрова. На глаза Джека навернулись слезы, вызванные скорее обидой, чем болью. Как все-таки несправедливо, что Альфред может безнаказанно вытворять такое! Джек поднялся и, стараясь не показать Марте, как сильно переживает, начал терпеливо складывать поленья обратно в корзину. Они снова подхватили свою ношу и поволокли ее в пекарню.
   Там, на каменной полке, Бернард остужал целый противень булочек. Когда они вошли, тот запихнул одну в рот и пробубнил:
   – Хороши! Угощайтесь. Только осторожно – горячие.
   Джек и Марта взяли по булочке. Боясь обжечь рот, Джек кусал свою очень осторожно, но она была такой вкусной, что он съел ее в мгновение ока. Он посмотрел на оставшиеся булки. Их было девять. Он перевел взгляд на добродушно улыбавшегося брата Бернарда.
   – Я знаю, чего ты хочешь! – сказал монах. – Давай, забирай все!
   Джек подставил подол своей накидки и высыпал в него оставшиеся булочки.
   – Отнесем их маме, – сказал он Марте.
   – Ну и правильно. Добрый мальчик, – похвалил Бернард. – А теперь бегите!
   – Спасибо тебе, брат, – поблагодарил Джек.
   Они вышли из пекарни и направились к гостевому дому. От радости Джек весь трепетал. Как же маме будет приятно, когда он принесет ей такое угощение! Его так и подмывало съесть еще одну булочку, но он не поддавался искушению.
   Проходя по лужайке, они снова встретили Альфреда.
   Тот успел наполнить ведро, вернуться и вылить воду, и теперь его снова послали к каналу. В надежде, что Альфред не обратит на него внимания, Джек решил сделать безразличный вид. Но завернутый подол накидки явно указывал на то, что он что-то прячет, и Альфред шагнул прямо к ним.
   Джек с радостью дал бы ему булку, но он точно знал, что при первой же возможности Альфред отберет все. И тогда Джек бросился наутек.
   Альфред рванул за ним и очень скоро начал догонять. Выставив вперед свою длинную ногу, он подсек Джека, и тот растянулся на земле, а булочки разлетелись в разные стороны.
   Альфред подхватил одну, вытер с нее грязь и запихал в рот. От удивления у него округлились глаза.
   – Свежий хлеб! – воскликнул он и бросился собирать остальные.
   С трудом поднявшись, Джек попытался схватить хоть одну из валявшихся булок, но Альфред влепил ему такую оплеуху, что Джек снова кубарем полетел на землю. Тем временем Альфред сгреб все булки и, жадно жуя, пошел своей дорогой. Слезы брызнули из глаз Джека.
   Марта сочувственно смотрела на него, но Джек не нуждался в ее сострадании: его страшно унизили, и это его мучило. Он побежал прочь, а когда увидел, что Марта последовала за ним, повернулся и закричал на нее: «Отстань!». Она остановилась. В глазах у нее застыла обида.
   Утирая рукавом слезы, он побрел к руинам сгоревшего храма. В душу закралась страшная мысль. «Я разрушил собор, – говорил он себе, – могу, если надо, и Альфреда убить».
   Этим утром все были заняты наведением порядка. Джек вспомнил, что в монастыре ждут церковное начальство, которое приедет посмотреть на последствия пожара.
   Физическое превосходство Альфреда сводило Джека с ума: только потому, что он вырос таким большим, он мог вытворять все, что хотел. Джек бродил среди развалин, настроение у него было мерзкое, и он ужасно жалел, что, когда падали все эти камни, Альфреда не было в соборе.
   И тут он снова увидел его. Серый от пыли, Альфред насыпал лопатой в тележку осколки камней. Неподалеку лежала почти уцелевшая и лишь слегка обгоревшая и покрытая слоем сажи балка. Джек провел по ней пальцем: на поверхности балки белый след. В голову пришла идея. Он вывел: «Альфред – свинья».
   Кое-кто из работников заметил это. То, что Джек умел писать, их удивило.
   – Что это ты написал? – поинтересовался один.
   – Альфреда спроси, – ответил Джек.
   Альфред вгляделся в буквы и недовольно нахмурился. Джеку было известно, что тот мог прочесть только собственное имя. Альфред разозлился, догадываясь, что написано что-то оскорбительное, но что именно – он не знал, и это уже само по себе было унизительно. Выглядел он довольно глупо. Гнев Джека немного утих. Да, Альфред сильнее, зато Джек – умнее.
   Никто из работников так и не узнал, что написано на балке. Но тут проходивший мимо послушник остановился, прочел и улыбнулся.
   – Кто же этот Альфред? – спросил он.
   – Вон тот, – пальцем указал Джек.
   Альфред был очень зол, но все еще не зная, что делать, с дурацким видом склонился над своей лопатой.
   Послушник засмеялся.
   – Свинья, да? И что он там копает? Желуди?
   – Должно быть! – подхватил Джек, обрадованный тем, что у него появился союзник.
   Альфред отшвырнул лопату и бросился на Джека. Но тот был к этому готов и помчался прочь, словно выпущенная из лука стрела. Послушник, делая вид, что не одобряет поведение обоих, сделал Джеку подножку, но тот ловко перескочил через его ногу и побежал вдоль того, что осталось от алтаря, петляя среди наваленных камней и перепрыгивая через лежащие тут и там обгоревшие балки. За спиной – уже совсем рядом – он слышал тяжелые шаги и хриплое дыхание Альфреда, но страх придавал ему силы.
   Мгновение спустя он понял, что бежит не в ту сторону: в этом углу собора не было выхода. Он совершил ошибку. Ему стало ясно, что сейчас он будет жестоко избит.
   Верхняя половина восточной стены рухнула внутрь, и теперь вдоль остатков кладки лежала груда каменных обломков. Поскольку бежать больше было некуда, Джек стал карабкаться по камням вверх, но Альфред не отставал. Добравшись до верха, Джек увидел, что стоит на краю отвесной стены. До земли было футов пятнадцать – слишком высоко, чтобы прыгнуть и не покалечиться. В этот момент Альфред схватил его за лодыжку. Джек нагнулся вперед и какое-то время, стоя на одной ноге и отчаянно размахивая руками, пытался вновь обрести равновесие. Но Альфред продолжал удерживать его ногу. Джек почувствовал, что неумолимо теряет опору. Альфред еще немного подержал ногу Джека, подталкивая его, и, когда тот окончательно потерял равновесие, разжал пальцы. Джек закричал и, переворачиваясь в воздухе, полетел вниз. Он упал на левый бок, к несчастью, ударившись лицом о камень.
   Все вокруг потемнело.
   Когда он открыл глаза, над ним стоял Альфред – он уже как-то слез со стены, – а рядом с ним монах. Джек узнал его: это был помощник приора Ремигиус.
   – Вставай-ка, парень, – сказал он.
   Джек не был уверен, что это ему удастся, ибо не мог шевельнуть левой рукой, а левая сторона лица онемела. Он сел. Бедняга уже подумал, что ему суждено умереть, и теперь удивлялся, что вообще был в состоянии двигаться. Опершись на правую руку и превозмогая боль, он встал, перенеся свой вес на правую ногу. По мере того как проходила онемелость, щека начинала все сильнее болеть.
   Ремигиус взял его за левую руку. Джек вскрикнул от боли, но Ремигиус не обратил на него внимания и схватил Альфреда за ухо.
   – Ну, мой мальчик, – сказал он Альфреду, – почему ты хочешь убить своего брата?
   – Он мне не брат, – буркнул Альфред.
   Выражение лица Ремигиуса изменилось.
   – Не брат? Разве у вас не общие матери и отцы?
   – Она не моя мать, – ответил Альфред. – Моя мать умерла.
   Глаза Ремигиуса лукаво прищурились.
   – А когда умерла твоя мать?
   – На Рождество.
   – На прошлое Рождество?
   – Да.
   Несмотря на боль, Джек заметил, что по какой-то причине слова Альфреда крайне заинтересовали Ремигиуса. Когда монах снова заговорил, его голос дрожал от с трудом сдерживаемого волнения:
   – Из этого следует, что твой отец встретил мать этого мальчика совсем недавно?
   – Да.
   – А с тех пор как они… вместе, ходили ли они к священнику, чтобы освятить свой союз?
   – Э-э… Я не знаю. – Было видно, что Альфред не понимал, о чем говорит Ремигиус, равно как и Джек.
   – Ну, свадьба у них была? – раздраженно спросил монах.
   – Нет.
   – Так-так. – Похоже, Ремигиус остался доволен, хотя Джеку казалось, что он должен был бы огорчиться. На лице монаха было написано удовлетворение. Какое-то время он, думая о чем-то, молчал, затем вновь вспомнил о ребятах. – Вот что я вам скажу: если вы хотите жить в монастыре и есть монашеский хлеб, не деритесь, даже если вы не братья. Мы, люди Божии, не должны видеть кровопролития. Сие есть одна из причин, почему мы живем в стороне от мирской суеты. – Закончив эту маленькую речь, Ремигиус отпустил их. Наконец Джек мог побежать к матери.

   Двух недель Тому не хватило, но за три он полностью восстановил крипту, сделав ее пригодной для использования в качестве временной замены церкви, и сегодня должен был приехать новый епископ и провести в ней службу. Галерею очистили от обломков, а Том исправил имевшиеся в ней повреждения: эта работа не была сложной, ибо галерея представляет собой довольно простую конструкцию – обыкновенная дорожка, только крытая сверху. Большая же часть церкви лежала в руинах, а те стены, которые все-таки устояли, могли в любую минуту рухнуть. Но Том расчистил проход из галереи через южный трансепт к лестнице крипты.
   Том огляделся. Крипта была довольно большая, квадратная, со сторонами футов в пятьдесят, – для монахов места более чем достаточно. Это было темное помещение с тяжелыми колоннами и низкими сводчатыми потолками, но построено оно было надежно и именно поэтому почти не пострадало во время пожара. Алтарь заменил принесенный сюда стол, а скамьи – лавки из трапезной. Когда ризничий принесет расшитое алтарное покрывало и изукрашенные драгоценными каменьями подсвечники, все будет выглядеть просто замечательно.
   С возобновлением служб число помощников у Тома заметно поубавится. Большинство монахов должны будут вернуться к своим молитвам, а многие работники снова займутся привычным для них трудом. И все же в распоряжении Тома останется около половины работников. На этот счет позиция приора Филипа была твердой. Он считал, что их и так слишком много в монастыре, и поэтому, тех, кто не пожелает отказаться от привычной работы конюха или помощника повара, приор готов был просто уволить. Некоторые действительно ушли, но большинство осталось.
   Монастырь уже должен был Тому плату за три недели работы. При жалованье мастера-строителя в четыре пенса в день это составило семьдесят два пенса. С каждым днем этот долг возрастал. Приору Филипу будет все труднее расплатиться с Томом. Через полгода Том собирался просить приора начать выплату жалованья. К тому времени ему будут должны два с половиной фунта серебром, которые Филипу придется где-то достать, прежде чем он сможет Тома уволить. Задолженность перед ним монастыря обнадеживала Тома.
   Не исключено – правда, рано было об этом думать, – что это работа на всю оставшуюся жизнь. В конце концов, здесь должен быть кафедральный собор; и если сильные мира сего решат построить престижное современное здание, и если найдут средства, это станет грандиознейшим строительным проектом в королевстве, на котором будут заняты десятки каменщиков на протяжении десятилетий.
   Но об этом можно только мечтать. Из разговоров с монахами и жителями деревни Том узнал, что Кингсбридж никогда не был особо значимым собором. Затерянный в глухом углу графства Уилтшир, монастырь долгие годы возглавляли не имевшие деловой хватки епископы, и было очевидно, что дела в нем шли все хуже. Он был ничем не примечателен и нищ. А ведь существовали монастыри, которые своим щедрым гостеприимством, своими отличными школами, богатыми библиотеками, трудами монахов-философов и эрудицией приоров и аббатов привлекали внимание архиепископов и даже королей; но Кингсбридж ничем подобным не выделялся. Так что скорее всего приор Филип построит небольшой, весьма простенький, со скромным убранством храм, а на это уйдет лет десять, не более.
   Однако Тома и это устраивало.
   Еще не успели остыть почерневшие от пожара камни, а он уже понял, что ему наконец представился случай построить свой собор.
   Приор Филип утвердился в мысли, что в Кингсбридж Тома прислал Господь. Том знал, что, умело начав расчистку руин и вернув монастырь к жизни, он завоевал доверие Филипа. Воспользовавшись подходящим моментом, он обсудит с приором, каким должно быть новое здание. И если он сможет его убедить, возможно, Филип предложит ему подготовить чертежи. Тот факт, что новый храм, скорее всего, будет весьма скромным, делал еще более вероятным то, что строительство доверят именно ему, а не какому-нибудь другому мастеру, чей опыт в этом деле окажется богаче. Так что надежды Тома были велики.
   Зазвонили к мессе. Для работников этот звон означал, что можно идти завтракать. Том вышел из крипты и направился в трапезную. По дороге он столкнулся с Эллен.
   Она стояла в агрессивной позе и явно преграждала ему путь, а взгляд ее был странен. Рядом стояли Марта и Джек. Джек выглядел ужасно: один глаз заплыл, левая сторона лица опухла и посинела, он опирался на правую ногу, боясь даже наступить на левую. Том пожалел мальчишку.
   – Что с тобой случилось? – спросил он.
   – Это работа Альфреда! – ответила Эллен.
   Том выругался про себя. Ему сделалось стыдно за Альфреда, который гораздо больше Джека. Но и Джек не ангел. Возможно, он довел Альфреда. Том огляделся вокруг, ища глазами своего сына. Он увидел, как тот, покрытый слоем пыли, шагает к трапезной.
   – Альфред! – заревел Том. – Иди сюда!
   Альфред обернулся, увидел всю семью в сборе и медленно подошел. Вид у него был виноватый.
   – Твоя работа? – строго спросил Том.
   – Он упал со стены, – угрюмо пробурчал Альфред.
   – А ты его толкнул?
   – Я только бежал за ним.
   – Кто зачинщик?
   – Джек меня обозвал.
   – Я назвал его свиньей за то, что он отобрал наш хлеб, – проговорил Джек, с трудом шевеля распухшими губами.
   – Хлеб? – удивился Том. – Где вы до завтрака взяли хлеб?
   – Нам дал его пекарь Бернард за то, что мы натаскали ему дров.
   – Вам надо было поделиться с Альфредом, – сказал Том.
   – Я бы так и сделал.
   – Чего же ты тогда убегал? – спросил Альфред.
   – Я нес его домой, чтобы отдать маме, – возразил Джек. – А Альфред все съел!
   Четырнадцатилетний опыт воспитания детей научил Тома, что нет смысла выпытывать, кто прав, а кто виноват, когда ссорятся дети.
   – Все трое, марш на завтрак! – приказал он. – И если сегодня я еще раз увижу, что вы деретесь, у тебя, Альфред, будет такая же физиономия, как у Джека, уж я об этом позабочусь. А сейчас – брысь отсюда!
   Дети ушли.
   Том и Эллен медленно последовали за ними. После паузы Эллен спросила:
   – И это все?
   Том мельком глянул на нее. Она все еще злилась, но он ничего не мог поделать. Он пожал плечами.
   – Обычно виноваты бывают оба.
   – Том! Ну как ты можешь так говорить!
   – Оба хороши.
   – Альфред отнял у них хлеб. Джек назвал его свиньей. Не пускать же за это кровь!
   Том покачал головой:
   – Мальчишки всегда дерутся. Если в это вникать, жизни не хватит. Пусть сами разбираются.
   – Нет, Том, так не пойдет, – сказала она с угрозой. – Посмотри на лицо Джека и на Альфреда. Это не детская потасовка, а жестокое нападение взрослого человека на маленького мальчика.
   Ее слова возмутили Тома. Альфред, конечно, не сахар, но и Джек тоже хорош. Том не хотел, чтобы Джек пользовался в семье особыми привилегиями.
   – Никакой Альфред не взрослый, ему всего четырнадцать. Однако он уже работает. Он помогает семье, а Джек нет. Джек целыми днями играет, как маленький. По моему разумению, он должен относиться к Альфреду уважительно. Он же этого не делает, как ты могла заметить.
   – Да мне наплевать! – вспыхнула Эллен. – Можешь говорить что угодно, но мой сын жестоко избит, он мог серьезно покалечиться, а я такого не до-пу-щу! – Она заплакала. Немного успокоившись, но все еще зло добавила: – Это мой ребенок, и я не могу смотреть на него такого.
   Том сочувствовал ей, и ему хотелось ее утешить, но он боялся проявить слабость. Ему казалось, что этот разговор мог стать решающим. Живя с одной матерью, Джек находился под ее постоянной защитой. Том не желал допустить, чтобы Джек рос огражденным от проблем повседневной жизни. Это могло заложить основу для многих неприятностей в будущем. Том, конечно, понимал, что на сей раз Альфред зашел слишком далеко, и про себя решил заставить сына оставить Джека в покое, но говорить об этом вслух не стоило.
   – Побои – часть нашей жизни, – сказал он Эллен. – Джек должен научиться терпеть или избегать их. Я не могу вечно его защищать.
   – Но ты мог бы защитить его от своего задиристого сынка.
   Том поморщился. Он ненавидел, когда она называла Альфреда хулиганом.
   – Мог бы, но не стану, – зло проговорил он. – Джек должен уметь защищаться.
   – Иди ты к черту! – сказала Эллен и, повернувшись, пошла прочь.
   Том вошел в трапезную. Деревянная хижина, в которой обычно ели наемные работники, была повреждена во время падения юго-западной башни, так что теперь их кормили в трапезной, после монахов, которые удалялись на церковную службу. Общаться Тому ни с кем не хотелось, и он сел в стороне от остальных. Помощник по кухне принес ему кувшин с пивом и несколько кусков хлеба в корзине. Размочив хлеб в пиве, Том не спеша принялся за еду.
   «Да-а, Альфред очень уж горяч», – с нежностью подумал он, вздохнув прямо в кувшин. В глубине души Том понимал, что сын слишком неуравновешен, но со временем тот, конечно, остепенится. А пока Том не собирался заставлять своих детей как-то по-особому относиться к новому члену семьи. Им и самим выпала несладкая доля: потеряли мать, многие месяцы вынуждены были бродить по дорогам и чуть не умерли с голоду. И если это будет в его силах, он не станет обременять их новыми заботами, – они тоже заслуживают хоть немного снисхождения. А Джек пусть не путается у Альфреда под ногами. Не помрет же он от этого!
   Ссоры с Эллен камнем ложились на сердце Тома. Они ссорились уже несколько раз и почти всегда из-за детей, но последняя размолвка оказалась самой серьезной. Когда взгляд ее делался таким колючим и недружелюбным, он забывал, что буквально несколько часов назад испытывал к ней страстную любовь: она казалась ему чужой и злой женщиной, бесцеремонно вторгшейся в его спокойную жизнь.
   С первой женой у него никогда не было таких ожесточенных и яростных ссор. Оглядываясь назад, он представлял себе, что они с Агнес в важных вопросах всегда находили общий язык, а если и они были в чем-то не согласны, то никогда не злились. Вот так и должно быть у мужа и жены, и Эллен когда-нибудь поймет, что невозможно жить в семье и ни с кем при этом не считаться.
   Но даже когда Эллен выходила из себя, Том никогда не желал, чтобы она ушла, хотя частенько с печалью вспоминал Агнес. Она провела с ним большую часть его взрослой жизни, и теперь ему постоянно чего-то не доставало. Пока Агнес была жива, Тому и в голову не приходило, что ему с женой повезло, как не чувствовал он к ней благодарности, но сейчас, после ее смерти, он тосковал, и ему становилось стыдно, что он так мало уделял ей внимания.
   В минуты затишья, когда все работники, получив задание, занимались делами, и он мог приняться за сложную работу: перестраивать стену галереи или чинить колонну крипты. Том мысленно разговаривал с Агнес. Чаще всего он рассказывал ей об их маленьком сынишке Джонатане. Том почти каждый день видел, как его кормили на кухне, гуляли с ним во дворе или укладывали спать в монашеской опочивальне. Малыш выглядел здоровым и счастливым, и никто, кроме Эллен, не знал и даже не подозревал, что у Тома к нему особый интерес. Он также беседовал с Агнес об Альфреде и приоре Филипе и даже об Эллен и, говоря, как если бы она была жива, о чувствах, которые к ним испытывает (кроме, конечно, Эллен). Он поведал ей и о планах на будущее: о надежде, что в ближайшие годы продолжит здесь работать, и о своей мечте самостоятельно подготовить проект и построить собор. Том словно слышал ее замечания и вопросы. Она то приходила в восхищение, то радовалась, то одобряла, а то вдруг становилась подозрительной и принималась его осуждать. Иногда он чувствовал, что она права, иногда – нет. Если бы он признался кому-то в этих беседах, его обвинили бы в сношениях с духами, это привело бы в смятение священников, и они стали бы брызгать на него святой водой и изгонять нечистую силу, но Том знал: во всем этом не было ничего сверхъестественного. Просто он так хорошо знал Агнес, что мог легко представить, что бы она почувствовала и что сказала.
   Она заполняла его мысли в самые неожиданные моменты. Очищая ножом грушу для маленькой Марты, Том вспоминал, как Агнес всегда смеялась над его стараниями срезать кожуру одной неразрывной полоской. Когда он садился писать, мысли его возвращались к ней, ибо она научила его всему, что сама узнала от своего отца, священника, и Том вспоминал, как Агнес учила его зачищать гусиное перо или писать слово caementarius, что по-латыни означает «каменщик». Умываясь по воскресеньям, намыливал бороду, вспоминая, как в молодости она заставляла его это делать, убеждая, что мытье бороды убережет его от вшей и чирьев. Дня не проходило без того, чтобы в его памяти не оживала Агнес.
   Том знал, что и с Эллен ему повезло, а уж с ней-то он не был таким невнимательным. Она была необычной женщиной, и эта необычность делала ее чрезвычайно привлекательной. Он испытывал к ней благодарность за то, что в то утро после смерти Агнес она утешила его горе, но порой ему казалось, что было бы лучше, если бы он встретил ее не через несколько часов, а через несколько дней после того, как похоронил жену, ибо тогда у него нашлось бы время предаться скорби. Он не стал бы соблюдать траур – это для лордов и монахов, не для простых людей, – но прежде чем вступить в сожительство с Эллен, он успел бы свыкнуться со своей потерей. Такие мысли не приходили ему в голову поначалу, когда угроза голодной смерти, смешанная со страстью к Эллен, будоражили его, как предвестье конца времен. Но обретя работу и уверенность в завтрашнем дне, Том начал мучиться приступами раскаяния. Порой казалось, что, вспоминая жену, он не просто тосковал по ней, но и оплакивал собственную молодость. Никогда уже не быть ему таким наивным, энергичным, ненасытным и сильным, каким он был тогда, когда впервые влюбился.
   Он доел хлеб и, не дожидаясь остальных, вышел из трапезной и отправился в галерею. Том был доволен своей работой: трудно было представить, что всего три недели назад двор был завален камнями. О пожаре напоминали только треснутые плиты настила, которым он так и не сумел найти замены.
   Правда, кругом набралось очень много пыли. Надо будет сказать, чтобы еще раз все подмели и сбрызнули водой. Он прошел через развалины собора и увидел лежавшую там почерневшую балку, на которой были начертаны какие-то слова. Том медленно прочел: «Альфред – свинья». Так вот что взбесило Альфреда! Вокруг валялось множество не сгоревших дотла бревен. Том решил отрядить несколько работников, чтобы они собрали уцелевшее дерево и распилили на дрова. «Строительная площадка должна выглядеть опрятно, – говаривала Агнес, когда собирался приехать кто-то важный. – Ты должен сделать так, чтобы они радовались, что ты здесь за главного». «Да, дорогая», – подумал Том и, улыбнувшись, пошел дальше.

   Приблизительно в миле от Кингсбриджа показалась скакавшая полем группа всадников. Она состояла из трех человек. Впереди на черном коне мчался Уолеран Бигод в развевающейся черной мантии. Филип и другие монастырские чины ждали их у конюшни.
   Филип еще не решил, как ему следует встретить Уолерана. Скрыв, что старый епископ умер, Уолеран обманул его, а когда правда обнаружилась, нисколько не смутился, и теперь Филип не знал, что ему сказать. Он догадывался, что упреками точно ничего не добьется. Как бы то ни было, после пожара все это отошло на второй план. Просто в будущем ему следовало быть с Уолераном крайне осторожным.
   Под новым епископом был норовистый и резвый, несмотря на оставшееся позади расстояние, жеребец. Подъезжая к конюшне, Уолеран перевел его на шаг, с силой натянув поводья. Филип это не понравилось: не к лицу священнику сломя голову носиться верхом на коне, потому люди Божии предпочитают более спокойных животных.
   Плавным движением Уолеран соскочил с жеребца и передал конюху поводья. Филип почтительно приветствовал его. Уолеран повернулся и внимательно посмотрел на развалины собора. Взгляд его стал суровым.
   – Дорого же нам обойдется этот пожар, Филип, – сказал он.
   Казалось, он действительно очень огорчен.
   Прежде чем Филип успел ответить, раздался голос Ремигиуса:
   – Дело рук дьявола, ваше преосвященство.
   – В самом деле? – усмехнулся Уолеран. – Мой опыт подсказывает, что в таких делах дьяволу обычно помогают монахи, которые разводят в церкви огонь, чтобы не так холодно было служить заутреню, или оставляют на колокольне зажженные свечи.
   Филипу понравилось, что епископ одернул Ремигиуса, однако эти слова его задели.
   – Я пытался выяснить причины, – сказал он. – В ту ночь в церкви никто не зажигал огня – в этом я уверен, ибо сам присутствовал на заутрене. И уж многие месяцы никто не поднимался под крышу.
   – Тогда каково твое объяснение? Молния? – скептически спросил Уолеран.
   Филип покачал головой.
   – Грозы не было. Похоже, что пожар начался вблизи алтаря. После службы мы действительно оставили на алтаре горящую свечу. Мы всегда так делали. Возможно, загорелось алтарное покрывало и полетевшие вверх искры попали на потолок, а он у нас был очень старый и сухой. – Филип пожал плечами. – Может, это не вполне удовлетворительное объяснение, но лучшего у меня нет.
   Уолеран кивнул.
   – Пойдем посмотрим на разрушения поближе.
   Спутниками епископа были стражник и молодой священник. Стражник остался присматривать за лошадьми, а священник, который был представлен Филипу как Дин Болдуин, пошел вместе с Уолераном. Когда они проходили через лужайку, Ремигиус, придержав епископа за руку, сказал:
   – Как видишь, гостевой дом не пострадал.
   Все остановились и оглянулись. «О чем это он?» – раздраженно подумал Филип. Если гостевой дом не пострадал, зачем же тогда на него смотреть? Как раз в это время из кухни возвращалась жена Тома, и все они проводили ее взглядом. Филип обнаружил, что Уолеран выглядит взволнованным. Он припомнил, как тот испугался, увидев ее у дворца епископа. Что за тайна связана с этой женщиной?
   Уолеран быстро посмотрел на Ремигиуса и чуть заметно кивнул, затем повернулся к Филипу и спросил:
   – Кто там живет?
   Филип был абсолютно уверен, что епископ узнал ее.
   – Мастер-строитель с семьей, – сказал он.
   Уолеран вновь кивнул, и они пошли дальше. Теперь Филип знал, почему Ремигиус привлек внимание к гостевому дому: он хотел, чтобы Уолеран увидел эту женщину. Филип решил при первой же возможности порасспросить ее.
   Они подошли к лежавшему в руинах собору. Семь или восемь монахов и столько же работников под руководством Тома поднимали обгоревшую балку. Несмотря на всеобщее оживление, чувствовалось, что каждый твердо знает, что ему делать. Филип понимал, что эта атмосфера всеобщей занятости укрепляет его авторитет, хоть главным здесь и был Том.
   Том как раз шел им навстречу. Он был здесь самым высоким.
   – Вот наш мастер-строитель Том, – сказал Уолерану Филип. – Благодаря ему уже удалось привести в порядок галерею и крипту.
   – Я тебя помню, – взглянул на Тома Уолеран. – Ты приходил ко мне сразу после Рождества, но у меня не нашлось для тебя работы.
   – Это так, – проговорил Том глухим, хриплым от пыли голосом. – Кажется, Господь приберег меня, чтобы в трудную минуту я помог приору Филипу.
   – А ты философ, Строитель, – усмехнулся епископ.
   Покрытое пылью лицо Тома слегка покраснело.
   – Что ты намерен делать дальше? – спросил Уолеран.
   – Мы должны обезопасить это место, разобрав оставшиеся стены, чтобы они ни на кого не рухнули, – смиренно ответил Том. – Затем расчистим площадку для строительства нового храма. Нам необходимо как можно скорее найти высокие деревья для балок новой крыши – чем лучше мы их просушим, тем лучше будет крыша.
   – Прежде чем мы начнем валить деревья, мы должны найти деньги, чтобы заплатить за них, – поспешно ответил Филип.
   – Об этом мы поговорим позже, – загадочно заметил Уолеран.
   Эти слова заинтриговали Филипа. Он надеялся, что Уолеран знал, где раздобыть деньги для нового храма. Если монастырю придется полагаться только на собственные средства, строительство начнется лишь через много лет. Последние три недели Филип постоянно думал об этом, но решение так и не пришло.
   Он повел гостей по расчищенной в развалинах дорожке к галерее. Уолерану было достаточно беглого взгляда, чтобы понять, что здесь все приведено в порядок. Отсюда через лужайку они направились к дому приора, что стоял в юго-восточной части монастыря.
   Зайдя, Уолеран снял мантию и сел, протянув к огню свои бледные руки. Брат Милиус принес горячее ароматное вино в небольших деревянных чашах. Отпив глоток, Уолеран спросил:
   – Не приходило ли тебе в голову, что Том Строитель мог сам и устроить этот пожар, чтобы получить работу?
   – Да, приходило, – ответил Филип. – Но я не думаю, что это сделал он. Ему бы пришлось проникнуть в церковь, которая была надежно заперта.
   – Но он мог войти в нее днем и спрятаться.
   – Он не смог бы оттуда выбраться, когда начался пожар, – покачал головой Филип. Однако не по этой причине он был так уверен, что Том невиновен. – Как бы то ни было, я не думаю, что Том способен на такое. Он человек рассудительный – гораздо умнее, чем может показаться на первый взгляд, – но вовсе не хитрый. Думаю, если бы он был виноват, я бы догадался об этом по его лицу, когда, глядя ему в глаза, спрашивал, как он думает, из-за чего мог начаться пожар.
   К удивлению Филипа, Уолеран тут же с ним согласился.
   – Сдается мне, ты прав, – сказал он. – Пожалуй, он действительно не смог бы поджечь храм. Он не тот человек.
   – Возможно, мы никогда так наверняка и не узнаем, как начался пожар. А сейчас нам следует серьезно подумать, где достать денег для нового собора. Я не знаю…
   – Да-да, – жестом прервал его Уолеран. Он повернулся к остальным. – Мне необходимо поговорить с приором Филипом наедине. Прошу всех оставить нас.
   Филип был заинтригован. Он понятия не имел, о чем Уолеран хотел с ним говорить.
   – Прежде чем мы уйдем, ваше преосвященство, – произнес Ремигиус, – дозволь поведать об одной проблеме, о которой братья просили меня доложить тебе.
   «Что еще?» – подумал Филип.
   Уолеран поднял бровь.
   – А почему они просят тебя, а не вашего приора говорить со мной?
   – Потому что приор Филип глух к их жалобам.
   Филип был озадачен. Никаких жалоб ему не поступало. Ремигиус пытается поставить его в неловкое положение, устроив эту сцену. Филип поймал на себе вопросительный взгляд Уолерана и, не выказывая никаких чувств и пожав плечами, сказал:
   – Мне не терпится услышать, в чем состоит жалоба. Прошу, начинай, брат Ремигиус, если только ты уверен, что вопрос столь серьезный, что требует внимания епископа.
   – В монастыре живет женщина, – начал Ремигиус.
   – Опять ты об этом! – с досадой воскликнул Филип. – Она жена строителя и живет в гостевом доме.
   – Она ведьма, – прошипел Ремигиус.
   Филип не понимал, зачем Ремигиус делает это, ведь он уже пытался запрячь эту лошадку – не повезла. Вопрос обсуждался спорный, но главным здесь был приор, и Уолеран должен был поддержать Филипа, если не собирался устроить так, чтобы к нему обращались всякий раз, когда Ремигиус будет не согласен со своим начальством.
   – Она не ведьма, – устало сказал Филип.
   – Ты допросил эту женщину? – спросил Уолеран.
   Филип вспомнил, что обещал братьям поговорить с ней, но так и не сделал этого: он только побеседовал с ее мужем и просил передать, чтобы она вела себя как можно тише. И напрасно, поскольку тем самым он дал Ремигиусу повод и дальше критиковать свои решения, но все это было не столь уж важно, и Филип не сомневался, что Уолеран примет его сторону.
   – Я не допрашивал ее, – признался он. – Но никаких свидетельств колдовства нет, да и вся семья вполне добропорядочная и весьма набожная.
   – Она ведьма, живущая во грехе с мужчиной без благословения церкви! – Ремигиус уже пылал праведным гневом.
   – Что?! – взорвался Филип. – Это с кем же она живет во грехе?
   – Со Строителем.
   – Глупец! Он ее муж!
   – Не муж он ей, – торжествующе проговорил Ремигиус. – Они не венчаны и всего месяц знакомы.
   Филип растерян. Этого он никак не ожидал.
   Если сказанное Ремигиусом правда, формально эта женщина действительно жила во грехе. Обычно на такое сожительство смотрели сквозь пальцы, ибо многие пары не спешили освящать в церкви свой союз до тех пор, пока не проживут вместе какое-то время либо не зачнут первого ребенка. На самом деле в беднейших и отдаленных частях страны некоторые жили как муж с женой десятилетиями, растили детей, и, только когда рождались внуки, обращались к священнику с просьбой благословить их брак. Однако одно дело, когда приходский священник проявляет снисходительность к бедным крестьянам на окраинах христианского мира, и совсем другое – когда подобное совершается в стенах святой обители.
   – Что заставляет тебя думать, что они не женаты? – недоверчиво спросил Филип, зная наперед, что, прежде чем заговорить об этом перед Уолераном, Ремигиус все проверил.
   – Я наткнулся на дравшихся мальчишек из этой семьи, которые сказали мне, что они не братья. А потом всплыло и все остальное.
   Филип был разочарован. Хоть внебрачное сожительство и являлось весьма распространенным грехом, монахи, покинувшие мир плотских страстей, относились к нему с особым неприятием. Как мог Том так поступить? Ему следовало знать, что это неприемлемо. Филип злился на Тома даже сильнее, чем на Ремигиуса, подлость которого была очевидна.
   – Почему же ты не сказал об этом мне, твоему приору? – спросил он.
   – Я узнал об этом только сегодня утром.
   Расстроенный Филип откинулся на спинку стула. Ремигиусу удалось подловить его, и теперь он выглядел весьма глупо. Это была месть Ремигиуса за поражение на выборах. Филип взглянул на Уолерана: жалоба была обращена к нему – ему и решать.
   – Все ясно, – сказал епископ. – Женщина должна признать совершенный ею грехи и принести публичное покаяние. Ей надлежит покинуть монастырь и в течение года жить в строгости и целомудрии отдельно от Строителя. После этого их брак можно будет благословить.
   Год в разлуке – суровое наказание. Филип считал, что, осквернив монастырь, она его заслужила. Однако его беспокоило, какова будет ее реакция.
   – Она может и не подчиниться твоему решению, – неуверенно сказал он.
   Уолеран пожал плечами.
   – Тогда гореть ей в аду.
   – Я боюсь, если она покинет Кингсбридж, Том уйдет вместе с ней.
   – Другие найдутся.
   – Конечно. – Филипу было бы жаль потерять Тома. Но по выражению лица Уолерана он видел, что епископ предпочел бы, чтобы Том и его женщина навсегда убрались из Кингсбриджа; вновь он столкнулся с какой-то тайной, эта женщина что-то значила для них.
   – А теперь уходите все и дайте мне побеседовать с вашим приором, – приказал Уолеран.
   – Минуту, – резко заговорил Филип. Это его дом и его монахи, и он, а не Уолеран, должен собирать и отпускать их. – Об этом деле я сам поговорю со Строителем. Никто из вас не должен никому говорить об этом, слышите? Того, кто ослушается, ждет суровое наказание. Понятно, Ремигиус?
   – Да, – ответил тот.
   Филипп пытливо взглянул на него и ничего не сказал. Наступило тягостное молчание.
   – Да, отче, – выдавил наконец Ремигиус.
   – Хорошо, а теперь ступайте.
   Ремигиус, Эндрю, Милиус, Катберт и Дин Болдуин удалились. Уолеран налил себе еще вина и вытянул к огню ноги.
   – От этих женщин всегда одни неприятности, – проговорил он. – Когда в конюшне кобыла, жеребцы лягаются, кусают конюхов и вообще ведут себя из рук вон. Даже мерины перестают повиноваться. Монахи как мерины: плотская любовь им недоступна, но бабий дух они чуют издалека.
   Филип смутился. В этих словах не было никакой необходимости. Он уставился на свои руки и сказал:
   – Как насчет строительства храма?
   – Ах да. Должно быть, ты слышал: дело, с которым ты приходил ко мне, – по поводу графа Бартоломео и заговора против короля Стефана, – обернулось для нас наилучшим образом.
   – Да. – Прошло столько времени с тех пор, как Филип ездил в епископский дворец, чтобы рассказать о заговоре. – Я слышал, Перси Хамлей напал на Эрлскастл и захватил графа в плен.
   – Так и есть. Сейчас Бартоломео в темнице в Винчестере, ожидает решения своей участи, – удовлетворенно сказал Уолеран.
   – А граф Роберт Глостер? Он был более могущественным заговорщиком.
   – Потому-то и наказание получит более легкое. По сути, он вообще не понесет наказания. Он поклялся в верности королю Стефану, и его участие в заговоре было… прощено.
   – Но какая у всего этого связь с собором?
   Уолеран встал и подошел к окну. Когда он посмотрел на развалины храма, в его глазах светилась печаль, и Филип понял, что, несмотря на всю светскость, в нем жило и подлинное благочестие.
   – Наше участие в разгроме Бартоломео делает короля Стефана нашим должником. И пока свежа память, мы должны к нему поехать.
   – К королю?! – опешил Филип.
   – Он спросит, какую мы желаем награду.
   Филип понял, к чему клонит Уолеран, и весь затрепетал.
   – И мы скажем ему…
   Уолеран отвернулся от окна и посмотрел на Филипа; его глаза стали похожими на черные драгоценные камни, в которых блестела жажда власти.
   – Мы скажем ему, что желаем иметь в Кингсбридже новый собор, – договорил он начатую Филипом фразу.

   Том знал, что Эллен поднимет шум.
   Она и так злилась из-за Джека, и Тому надо было ее успокоить. Известие о покаянии, которое должна принести Эллен, могло лишь подлить масла в огонь. Тому хотелось бы отложить объяснение на день-два, чтобы дать ей немного остыть, но приор Филип сказал, что ей придется покинуть монастырь до наступления ночи; и так как Филип сообщил ему об этом в полдень, разговор с Эллен состоялся во время обеда.
   В трапезную они направились вместе с остальными работниками после того, как монахи закончили свой обед и ушли. За столом было тесно, но Том подумал, что это как раз неплохо: в присутствии посторонних Эллен будет немного сдержаннее.
   Но скоро выяснилось, что Том ошибался.
   Он решил сразу все не говорить.
   – Они знают, что мы неженаты, – начал он.
   – Кто им наболтал? – зло спросила Эллен. – Какой-нибудь скандалист?
   – Альфред. Не вини его – хитрый монах Ремигиус вытянул из него все как есть. Как бы то ни было, мы ведь не велели детям держать это в тайне.
   – Я не виню мальчишку, – сказала она уже более спокойным голосом. – Ну и что они говорят?
   Том подался вперед и прошептал:
   – Они говорят, что ты живешь во грехе.
   Он молил Бога, чтобы их никто не услышал.
   – Я живу во грехе?! – громко переспросила она. – А как насчет тебя? Разве этим монахам неизвестно, что для того, чтобы вступить в связь, нужны двое?
   Сидевшие поблизости засмеялись.
   – Тише! – поморщился Том. – Они говорят, что мы должны пожениться.
   Она в упор посмотрела на него.
   – Если бы это было все, ты не выглядел бы таким жалким, Том Строитель. Выкладывай остальное.
   – Они хотят, чтобы ты исповедалась.
   – Лицемерные извращенцы! – с омерзением воскликнула она. – Каждую ночь лезут друг другу в задницу, и у них еще хватает наглости называть то, что мы делаем, грехом!
   Смех в трапезной усилился. Работники прекратили разговоры и стали прислушиваться к словам Эллен.
   – Не так громко, – взмолился Том.
   – Как я понимаю, они хотят, чтобы я публично покаялась. Им бы только унизить человека. Что еще я должна сделать? Давай, говори как есть, ведьме лгать нельзя.
   – Перестань! – зашипел Том. – Этим ты только хуже делаешь.
   – Тогда говори.
   – Нам придется год прожить порознь, ты должна будешь соблюдать целомудрие…
   – Да нассать мне на это! – закричала Эллен.
   Теперь на них уже смотрели все.
   – И на тебя мне нассать, Том Строитель! – не унималась она. Только сейчас до нее дошло, что она оказалась в центре всеобщего внимания. – И на всех вас тоже! – крикнула она. Все засмеялись. И как на нее обижаться, ведь она была так хороша, с раскрасневшимся лицом и своими золотистыми глазами. Эллен встала. – Нассать мне на Кингсбриджский монастырь! – Она вскочила на стол, и работяги со смехом убирали с ее дороги миски с супом и кружки с пивом, а когда она проходила, ставили их обратно. – Нассать мне на приора! – продолжала Эллен. – И на его помощника, и на ризничего, и на регента хора, и на казначея, и на все их дела и указы, и на их сундуки, полные серебряных монет! – Она дошла до конца стола. Рядом стоял другой стол, поменьше, на котором лежала раскрытая книга и за которым во время монашеской трапезы сидел один из братьев и читал из нее вслух. На него-то Эллен и перепрыгнула с обеденного стола.
   Том вдруг понял, что будет дальше.
   – Эллен! – крикнул он. – Не надо! Прошу тебя…
   – Нассать мне на завет Святого Бенедикта! – пронзительно завизжала она. Затем, задрав юбку, она подогнула колени и стала мочиться прямо на раскрытую книгу.
   Находившиеся в трапезной мужчины ревели, стучали кулаками по столу, топали ногами, выли, свистели и улюлюкали. Том не знал, разделяют ли они презрение Эллен к завету или же им доставляет удовольствие смотреть на красивую женщину, выставившую себя на всеобщее обозрение. В ее бесстыдстве было что-то волнующее, и в то же время невозможно было спокойно смотреть, как кто-то открыто осквернял книгу, которую монахи почитали за святыню. Но какой бы ни была причина, зрелище им явно пришлось по душе.
   Эллен спрыгнула со стола и под крики и улюлюканье выбежала на улицу.
   Все разом заговорили. Никто в жизни не видел ничего подобного. Том был шокирован и смущен: он знал, последствия будут ужасными. И в то же время не мог отделаться от восхищения: какая женщина!
   Мгновение спустя Джек вскочил и с чуть заметной усмешкой на своем распухшем лице помчался за матерью.
   Том посмотрел на Альфреда и Марту. Вид у Альфреда был озадаченный, а Марта хихикала.
   – Вы тоже ступайте, – сказал Том и вместе с детьми вышел из трапезной.
   Эллен на улице не было. Они нашли ее в гостевом доме. Она сидела на стуле и ждала его. На ней был плащ, а в руке она держала свою большую сумку. Она была спокойна и собранна. Когда Том увидел сумку, сердце его похолодело, но он сделал вид, будто ничего не заметил.
   – За такие вещи прямая дорога в ад, – сказал он.
   – Я в ад не верю.
   – Надеюсь, они позволят тебе исповедаться и покаяться в грехах.
   – Я не собираюсь исповедоваться.
   Он больше не мог сдерживаться.
   – Эллен, не уходи!
   Ее глаза были печальны.
   – Послушай, Том. До того как я тебя повстречала, у меня была пища, чтобы есть, и жилье, чтобы жить. Я ни от кого не зависела и была уверена в завтрашнем дне. И никто мне не был нужен. Но с тех пор как мы вместе, я узнала такой голод, какого не испытывала за всю мою жизнь. Сейчас у тебя есть работа, но нет никакой уверенности в том, что это надолго: ведь у монастыря нет денег на строительство нового храма, а значит, следующей зимой ты снова можешь оказаться на распутье.
   – Филип достанет деньги, – сказал Том. – Я уверен, достанет.
   – Ты не можешь быть уверен.
   – Не веришь! – с горечью сказал Том и, сам того не желая, добавил: – Ты как Агнес, не хочешь верить в мой собор.
   – Том, если бы дело было только во мне, я бы осталась. – Голос ее звучал печально. – Но посмотри на моего сына.
   Том взглянул на Джека. Лицо мальчика стало пурпурным, ухо так распухло, что выглядело вдвое больше обычного, в ноздрях запеклась кровь, а передний зуб был сломан.
   – Я боялась, – продолжила Эллен, – что если мы останемся в лесу, из него вырастет зверь. Но если это та цена, которую надо заплатить, чтобы научить его жить среди людей, она мне не подходит. Я возвращаюсь в лес.
   – Прошу тебя, не говори так! – взмолился Том. – Давай все обсудим. Не стоит принимать поспешное решение…
   – Оно не поспешное, вовсе нет, Том, – с болью сказала Эллен. – Мне так грустно, что я даже не могу больше злиться: Я действительно хотела быть твоей женой. Но не любой ценой…
   «Если бы Альфред не обижал Джека, этого бы не случилось», – подумал Том. Но ведь это просто мальчишеские ссоры, разве нет? Или Эллен права, говоря, что, когда дело касается Альфреда, Том слепец? Том чувствовал, что был неправ. Возможно, ему следовало проявить больше жесткости по отношению к Альфреду. Ребячьи потасовки – одно дело, но ведь Джек и Марта гораздо меньше Альфреда. Возможно, его сын и правда задира.
   Но теперь ничего нельзя было изменить.
   – Поживи в деревне, – растерянно проговорил Том. – Подожди немного, увидишь, как и что.
   – Не думаю, что теперь монахи мне позволят.
   Он понимал, что она права. Деревня принадлежала монастырю, и ее жители платили монахам ренту – как правило, в виде нескольких дней работы, – и если монахам кто-либо становился неугоден, они вполне могли отказать ему в жилье. Едва ли можно их осуждать, коли они откажут Эллен.
   – Тогда я пойду с тобой, – сказал Том. – Монастырь должен мне уже семьдесят два пенса. Мы снова двинемся в путь. Нам же удавалось как-то жить…
   – А как же дети? – мягко прервала его Эллен.
   Том вспомнил, как плакала от голода Марта. Он знал, что не сможет заставить ее снова пройти через это. И потом, здесь, в монастыре, жил его маленький сынишка Джонатан. «Как я его оставлю? – спросил себя Том. – Однажды я это сделал и возненавидел себя за это».
   Но мысль о том, что он потеряет Эллен, была невыносима.
   – Не рви себя на части, – успокоила его Эллен. – Я больше не стану бродяжничать с тобой. Это не выход, с каждым днем нам будет только хуже. Я возвращаюсь в лес, а ты остаешься.
   Он уставился на нее. Ему не хотелось верить, что она говорит всерьез, но, взглянув ей в лицо, он понял, что это так. Том не знал, как ее остановить. Он раскрыл было рот, но так и не нашел подходящих слов. Он чувствовал себя беспомощным. Эллен была взволнована и часто дышала. Том хотел прикоснуться к ней, но чувствовал, что ей это придется не по нраву. «Возможно, мне никогда не придется снова ее обнять», – подумал он. В это трудно было поверить. Он каждую ночь ложился рядом с ней и касался ее тела так же привычно, как собственного, а теперь оно вдруг стало недоступно, и Эллен сделалась будто чужая.
   – Не смотри так печально, – сказала она. В ее глазах стояли слезы. – Мне жаль, что я сделала тебя несчастным.
   – Не стоит. Лучше помни, ты подарила мне столько счастья. Вот отчего больно. Столько счастья…
   Рыдание сорвалось с ее губ. Она отвернулась и, не проронив ни слова, вышла.
   Джек и Марта двинулись за ней. Альфред некоторое время колебался, затем тоже вышел.
   Том стоял и неотрывно глядел на стул, на котором она только что сидела. «Нет, – стучало у него в висках, – это не может быть правдой, она не бросит меня».
   Он опустился на стул, все еще хранивший тепло ее тела, тела, которое он так любил, стараясь удержать подступившие слезы.
   Том знал, Эллен не передумает. Однажды приняв решение, она никогда не колебалась.
   Хотя, возможно, она еще пожалеет.
   Том ухватился за эту ниточку надежды. Он знал, что она его любит. Ее чувство к нему не изменилось. Не далее как этой ночью она неистово ему отдавалась, словно утоляя нестерпимую жажду, а когда он удовлетворился, легла на него и никак не могла остановиться, жадно целуя и задыхаясь в его бороде, снова и снова доходя до оргазма, пока наслаждение не истощило ее до такой степени, что у нее не осталось сил продолжать. Но не только совокупление доставляло ей радость. Эллен и Том наслаждались каждой проведенной вместе минутой. Они постоянно разговаривали, гораздо больше, чем это было с Агнес даже в первые дни знакомства. «Она будет скучать не меньше, чем я, – размышлял Том. – Через некоторое время, когда уляжется гнев и она свыкнется с новой жизнью, начнет тосковать по кому-то, с кем можно поговорить, по крепкому телу, которое можно обнять, и по бородатому лицу, которое можно целовать. И тогда вспомнит обо мне».
   Но она была гордой. Возможно, слишком гордой, чтобы вернуться, даже если сама этого захочет.
   Том вскочил со стула. Он должен сказать ей, что у него на душе. Выбежав из дома, он увидел ее у монастырских ворот. Она прощалась с Мартой. Том помчался мимо конюшни и догнал ее.
   Эллен грустно улыбнулась.
   – Прощай, Том.
   Он взял ее за руки.
   – Ты вернешься когда-нибудь? Просто чтобы повидать нас. Если я буду знать, что ты ушла не навсегда, что в один прекрасный день я снова тебя увижу, пусть на несколько минут, – если я буду это знать, я смогу пережить нашу разлуку.
   Она колебалась.
   – Прошу тебя!
   – Хорошо, – тихо сказала Эллен.
   – Поклянись.
   – Я не верю клятвам.
   – Зато я верю.
   – Ладно. Клянусь.
   – Спасибо тебе. – Он нежно притянул ее к себе. Она не сопротивлялась. Он крепко обнял ее, и самообладание покинуло его, по щекам потекли слезы. Наконец Эллен отстранилась. Том неохотно отпустил ее, и она двинулась к воротам.
   В этот момент со стороны конюшни донесся шум. Было похоже, что норовистый конь не слушался хозяина, бил копытами и храпел. Они оглянулись. Это был черный жеребец Уолерана Бигода, которого собирался оседлать сам епископ. Его глаза встретились с глазами Эллен, и он застыл на месте.
   И тогда она запела.
   Том не знал этой песни, хотя много раз слышал пение Эллен. Голос ее звучал печально, и несмотря на то, что пела она по-французски, Том почему-то понял слова.

     Птичка, в сетях оказавшись,
     Слаще поет, чем всегда,
     Словно от звуков той песни
     Сети порвутся, она упорхнет.

   Том оторвал взгляд от Эллен и посмотрел на епископа. Уолеран казался потрясенным: рот приоткрылся, глаза вылезли из орбит, а лицо стало мертвенно бледным. Том изумился: почему простая песенка напугала такого человека?

     Бедную пташку охотник схватил,
     Свободы уж ей не видать.
     Все люди и птицы должны умереть,
     Но песня жить будет всегда.

   – До свидания, Уолеран Бигод! – крикнула Эллен. – Я покидаю Кингсбридж, но не тебя. Я буду приходить к тебе в твоих снах.
   «И в моих», – подумал Том.
   Какое-то время все стояли неподвижно.
   Держа Джека за руку, Эллен пошла прочь. Все молча смотрели, как они миновали монастырские ворота и растворились в сгущавшихся сумерках.

Часть II
1136–1137

Глава 5

I

   После того как ушла Эллен, в гостевом доме стало тихо. По воскресеньям Альфред на лугу за речкой гонял с деревенскими мальчишками мяч, а Марта, которая очень скучала по Джеку, играла в дочки-матери, наряжая свою куклу и готовя ей похлебку. Том же работал над проектом собора.
   Разок-другой он намекнул Филипу, что тому следует подумать, какой собор он хочет, но приор то ли не услышал его, то ли предпочел не вмешиваться в работу Тома. Забот ему и без того хватало.
   Тому нравилось, сидя в дверях гостевого дома, смотреть через лужайку на развалины собора.
   Иногда он делал эскизы на грифельной доске, но основную часть замысла держал в голове. Он знал, что большинству людей трудно зримо представить себе объемные предметы и сложные пространства, для него же это было проще простого.
   Он завоевал доверие и признательность приора, но Филип видел в нем лишь наемного каменщика, и Тому хотелось доказать, что ему под силу спроектировать и построить собор.
   Однажды воскресным днем, месяца через два после ухода Эллен, Том почувствовал, что готов заняться чертежами.
   Из тростника и гибких прутьев он сплел коврик размером три на два фута и по периметру прикрепил деревянные планки – получилось нечто вроде подноса. Затем он, прокалив мел, приготовил известь, смешал ее с небольшим количеством штукатурки и залил этой кашицей коврик. Когда раствор начал подсыхать, он взял иглу и прочертил несколько линий с помощью железной футовой линейки, используя для прямых углов квадратную пластинку, а для закруглений – циркуль.
   Том решил сделать три чертежа: поперечный разрез, чтобы показать конструкцию храма; вид спереди, чтобы продемонстрировать его стройные пропорции, и общий план, чтобы показать, какие в нем будут помещения. Он начал с поперечного разреза.
   Он представил, что собор – это каравай хлеба, с которого срезали корку западного фасада, чтобы заглянуть внутрь, и начал рисовать.
   Это было очень просто. Сначала Том изобразил проход под прямоугольной аркой. Получился внутренний вид нефа, если на него смотреть с торца. Потолок, как и раньше, будет ровный, деревянный. Тому гораздо больше нравились сводчатые каменные потолки, но он знал, что это Филипу не по карману.
   Над нефом он нарисовал треугольную крышу. Ширина здания определялась шириной крыши, а та, в свою очередь, зависела от длины деревянных балок. Трудно раздобыть бревна длиннее тридцати пяти футов, и они стоят бешеные деньги. (Хороший строительный лес дорог, потому что деревья нередко срубают и продают раньше, чем они набирают такую высоту.) Неф собора будет шириной в тридцать два фута.
   Изображенный Томом неф получился высоким, невероятно высоким. Но ведь здание должно впечатлять, внушать благоговейный трепет и своим величием обращать к небесам. Люди потому и приходили в соборы, что те были громадны: не побывав в храме, можно было прожить жизнь, так и не увидев здания больше своей лачуги.
   Увы, то, что изобразил Том, непременно рухнуло бы. Стены не могли выдержать веса свинцовой крыши и деревянных балок. Их следовало надежно укрепить.
   С этой целью по обеим сторонам Том пририсовал закругленные арочные проходы высотой в половину нефа. Это были боковые приделы: поскольку они гораздо уже нефа, их каменные своды обойдутся не так дорого. А крыша у каждого будет односкатная.
   Боковые приделы укрепят стены нефа. Но и этого недостаточно. Между крышами и сводчатыми потолками приделов Том выстроит ряд дополнительных подпорок. Он изобразил одну из них: каменная арка протянулась от верхней части стены бокового придела к стене нефа. В том месте, где арка опиралась на стену придела, Том связал ее с массивным контрфорсом, выпиравшим из стены церкви, а сверху приделал небольшую башенку, которая должна будет добавить контрфорсу веса и несколько украсить его.
   Без усиливающих надежность всей конструкции элементов бокового придела, подпорок и контрфорсов построить величественный храм не удастся, но объяснить это Филипу будет непросто, поэтому, чтобы было понятнее, Том нарисовал еще и небольшой эскиз.
   Затем он начертил фундамент, который уходил далеко вглубь, под стены собора. Работники всегда поражались, что следует рыть под фундаменты такие глубокие котлованы.
   Рисунок получился простым, даже слишком простым, но для приора был в самый раз. Том хотел, чтобы Филип понял суть предлагаемой ему идеи, представил себе будущее здание и пришел в восторг. А это не просто, когда видишь лишь несколько начерченных на штукатурке линий. Поэтому, чтобы помочь Филипу разобраться, Тому придется приложить максимум усилий.
   Изображенные на поперечном разрезе стены выглядели монолитными, но такими они, конечно же, не будут. Том нарисовал боковую стену нефа, как она будет выглядеть изнутри храма. Она имела три уровня. Нижнюю часть вообще трудно было назвать стеной, ибо она представляла собой ряд колонн, на которых покоились полукруглые арки, и называлась аркадой. Сквозь сводчатые проходы аркады были видны закругленные окна бокового придела. Расположенные четко на одной линии с арками, они позволят уличному свету беспрепятственно попадать в неф. Ряд колонн продолжат установленные на внешних стенах контрфорсы.
   Над каждой аркой аркады Том изобразил по три маленькие арки, образующие верхнюю галерею. Она будет темной, ибо прямо за ней должна находиться пологая крыша бокового придела.
   А над галереей будет верхний ряд окон, освещающих хоры.
   Во времена, когда строился старый Кингсбриджский собор, каменщики добивались прочности здания за счет толщины стен, а окна делали такие маленькие, что свет внутрь практически не попадал. Современные строители поняли, что для устойчивости строения достаточно сделать прямые и ровные стены.
   По замыслу Тома три уровня стены нефа – аркада, галерея и верхний ряд окон – должны были быть в пропорции 3:1:2. Аркада – в половину высоты стены, а галерка – в одну треть высоты верхней половины. Пропорции играли решающую роль: они создавали подсознательное ощущение правильности всего сооружения. Рассматривая законченный чертеж, Том пришел к выводу, что получилось очень изящно. Но вот понравится ли Филипу? Том уже видел ярусы арок, украшенных лепниной и резьбой, в лучах заходящего солнца… Увидит ли это Филип?
   Он принялся за третий чертеж: план внутренних помещений. В воображении Тома аркада состояла из двенадцати арок. Таким образом, церковь как бы делилась на двенадцать секций, или пролетов. Неф будет длиной в шесть пролетов, алтарь – в четыре, а между ними, занимая площадь седьмого и восьмого пролетов, расположится центральная часть собора с примыкающими к ней с двух сторон трансептами и поднимающейся высоко вверх башней.
   Все соборы и почти все церкви строятся в форме лежащего креста. И не только потому что крест – главный символ христианства. Трансепты обеспечивают здание дополнительной площадью для часовен и служебных помещений, таких как ризница или кладовая.
   Начертив план, Том вернулся к предыдущему рисунку, где была изображена западная часть собора изнутри, и пририсовал за нефом башню.
   Она должна быть либо в полтора, либо в два раза выше нефа. В первом случае здание приобретет более гармоничные очертания – боковые приделы, неф и башня образуют ступени, так как соотношение их высот будет равно 1:2:3. Если же сделать башню выше, вся конструкция будет более впечатляющей, в этом случае неф будет в два раза выше боковых приделов, а башня – в два раза выше нефа, то есть они будут соотноситься в пропорции 1:2:4. Том выбрал второй вариант: вряд ли ему еще когда-нибудь представится возможность построить собор, а значит, этот должен стремиться в небеса. Он надеялся, что Филип думает так же.
   Если проект Тома будет одобрен приором, ему, конечно, придется все нарисовать заново, точно соблюдая масштаб. А потом сделать еще сотни рисунков – цоколей, колонн, капителей, консолей, дверных проемов, башенок, лестниц, горгулий и всяких деталей, – чтобы все это нарисовать, уйдут годы. Однако сейчас перед ним была основа собора, и он был хорош: простой, недорогой, изящный, с идеальными пропорциями.
   Тому не терпелось кому-нибудь все это показать.
   Поначалу он планировал дать раствору затвердеть, а потом, улучив момент, отнести свои чертежи приору; но теперь, когда чертеж был готов, ему захотелось, чтобы Филип немедленно его увидел.
   Однако не сочтет ли его Филип чересчур самонадеянным? Ведь он вовсе не просил Тома подготовить проект. Может быть, он уже решил поручить эту работу какому-нибудь другому мастеру, о котором слышал, что тот построил хороший собор для другого монастыря. Вполне возможно, Филип просто поднимет Тома на смех.
   С другой стороны, если ничего не показать, Филип может решить, что Том неспособен сделать проект, и наймет кого-то, не принимая Тома в расчет. Так рисковать было нельзя – пусть уж лучше считает Тома самонадеянным.
   Близился вечер, но было еще светло. В монастыре в это время час занятий. По всей вероятности, Филип сейчас у себя, читает Библию. Том решил пойти к нему.
   Он взял чертежи и вышел из дома.
   Проходя мимо развалин, он вдруг подумал, что построить новый собор будет невероятно трудно: сколько камня потребуется, леса, строителей и сколько лет жизни! И ему придется все контролировать, добиваться, чтобы материалы доставляли вовремя, следить за качеством леса и камня, нанимать и увольнять строителей, проверять при помощи отвеса и уровня, правильно ли все делается, готовить шаблоны для лепных украшений, придумывать и строить подъемные механизмы… Справится ли он?
   Но потом он подумал о том, какое это счастье – создать что-то из ничего и в один прекрасный день там, где сейчас лежит лишь груда камней, увидеть новый храм и сказать: «Я построил его».
   Ему в голову пришла еще одна мысль, которая до сих пор пряталась в самом дальнем и пыльном углу его сознания, – то, в чем он боялся признаться даже самому себе. Агнес умерла без отпевания и была похоронена не на кладбище, в неосвященной земле. Том хотел бы вернуться к ее могиле и привести туда священника, чтобы тот прочел над ней молитву, а еще, может быть, поставить там небольшое надгробие, но он боялся, что если станет известно о месте ее захоронения, то рано или поздно выяснится, что он бросил своего ребенка, а это считалось убийством. По мере того как летели недели, Том все больше и больше беспокоился о душе Агнес, все чаще задумывался, каково ей там, на небесах. Он боялся спросить об этом священника, ибо не желал сообщать подробности. Но мысль о том, что, если он построит собор, на него снизойдет Божия благодать, утешала его, и он надеялся попросить Господа позволить Агнес воспользоваться этой благодатью вместо него. Если бы Том мог посвятить свою работу над собором Агнес, он бы знал, что она обрела спасение, и ему стало бы легче.
   Он подошел к дому приора. Это было небольшое одноэтажное здание. Хотя день выдался холодный, дверь оставалась открытой. «Я спокойный, умный, – сказал себе Том, – знающий и умелый. Именно тот, которому можно с радостью довериться».
   Он вошел внутрь. Там была только одна комната. В одном углу стояла массивная кровать под роскошным балдахином, в другом – маленький алтарь с распятием и свечой. Возле окна, озабоченно нахмурившись, приор Филип читал что-то, написанное на листе пергамента. Он поднял глаза и улыбнулся Тому.
   – Что это у тебя?
   – Рисунки, отче, – ответил Том, стараясь говорить ровным и уверенным голосом. – Для нового собора. Можно показать тебе?
   Филип был удивлен и заинтригован.
   – Обязательно.
   Том увидел стоящий в углу большой аналой, перенес его к окну, поближе к свету, и пристроил на нем свою оштукатуренную раму. Филип взглянул на рисунки. Том следил за его лицом. Было очевидно, что приор в жизни не видел чертежей зданий. Его лицо озадаченно нахмурилось.
   Том принялся объяснять. Он указал на вид спереди.
   – Здесь показан один пролет нефа. Представь, что ты стоишь в центре и смотришь на стену. Вот колонны аркады. Они соединены арками. Через проход арки ты можешь видеть окна бокового придела. Над аркадой расположена галерея, а над ней – верхний ряд окон.
   Филип начал понимать, что к чему, и его лицо прояснилось. Он быстро схватывал. Затем он посмотрел на общий план, и Том догадался, что ему опять требуется подсказка.
   – Когда нам надо разметить на строительной площадке, где должны будут подняться стены, – пояснил он, – а где будут колонны, двери и опоры, мы пользуемся таким планом, чтобы вбить колышки и натянуть веревки.
   Лицо Филипа снова просветлело. То, что приор с трудом понимал чертежи, было даже хорошо: это придавало Тому уверенности в себе, и он мог показать свою компетентность. Наконец Филип взглянул на поперечный разрез. Том объяснил:
   – Вот это, в середине, неф с деревянным потолком. Над нефом башня. По обеим сторонам – боковые приделы, а на их внешних стенах – контрфорсы.
   – Выглядит просто великолепно, – похвалил Филип. Ему явно понравился чертеж, на котором открывался собор изнутри, словно западный фасад был раскрыт настежь подобно дверцам шкафа.
   Он еще раз посмотрел на общий план.
   – Неф будет занимать только шесть пролетов?
   – Да, и четыре – алтарь.
   – Не маловато?
   – А ты можешь позволить построить больше?
   – Я и этого не могу позволить, – проговорил Филип. – Думаю, ты понятия не имеешь, во что нам обойдется такой храм.
   – Я точно знаю, сколько это стоит, – сказал Том. На лице приора он увидел изумление: Филип не предполагал, что он подготовит смету расходов. Том потратил несколько часов, чтобы до последнего пенни подсчитать, во что обойдется его проект. Однако Филипу он назвал округленную цифру. – Не больше трех тысяч фунтов.
   Филип деланно рассмеялся.
   – Последние несколько недель я потратил на то, чтобы подсчитать годовой доход монастыря. – Он помахал листком пергамента, который столь озабоченно читал, когда вошел Том. – И вот ответ. Три тысячи фунтов в год. И ни единого пенса не остается.
   Том ничуть не удивился. Было очевидно, что до сих пор монастырским хозяйством управляли из рук вон плохо. Но он верил, что Филип сможет изменить положение дел.
   – Ты найдешь деньги, святой отец, – сказал он и, как истинный христианин, добавил: – С Божией помощью.
   Филип снова недоверчиво посмотрел на рисунки.
   – Как долго его придется строить?
   – Это зависит от того, сколько людей будут работать, – ответил Том. – Если ты наймешь тридцать каменщиков с достаточным количеством помощников, подмастерьев, плотников и кузнецов, которые будут их обслуживать, на это уйдет пятнадцать лет: один год на фундамент, четыре года на алтарь, четыре на трансепты и шесть лет на неф.
   Слова Тома, похоже, произвели на Филипа впечатление.
   – Хотел бы я, чтобы мои монахи могли, как ты, считать и продумывать все на годы вперед. – Он мечтательно разглядывал рисунки будущего собора. – Значит, на это потребуется двести фунтов в год. Не так страшно, как мне казалось. – Он задумался. Том почувствовал волнение: Филип начинал относиться к строительству не как к абстрактному замыслу, а как ко вполне осуществимому проекту. – Предположим, я смог бы достать больше денег, тогда мы построим собор быстрее?
   – Может быть, – осторожно проговорил Том. Он опасался обнадеживать Филипа, чтобы потом тот не был разочарован. – Ты мог бы набрать шестьдесят каменщиков и строить церковь не постепенно, начиная с восточного придела, а все здание одновременно, тогда на это ушло бы лет восемь-десять. Больше шестидесяти работников будут только мешать друг другу, и работа пойдет медленнее.
   Филип кивнул.
   – Но даже и с тридцатью каменщиками через пять лет восточная часть собора была бы закончена?
   – Да, и ты смог бы проводить там службы и соорудить новую раку для мощей святого Адольфа.
   – Действительно. – Филипа охватило волнение. – Я-то думал, что пройдут десятилетия, прежде чем у нас будет новый собор. – Он внимательно посмотрел Тому в глаза: – Ты когда-нибудь прежде строил соборы?
   – Нет, хотя мне приходилось проектировать и строить небольшие церкви. Однако я несколько лет работал на строительстве Эксетерского собора и дослужился до помощника мастера.
   – Ты хочешь, чтобы это дело было поручено тебе, не так ли?
   Том помедлил с ответом. С Филипом лучше быть откровенным: этот человек не терпел лицемерия.
   – Да, отче. Я хочу, чтобы ты назначил меня старшим строителем.
   – Почему?
   Том не ожидал этого вопроса. Причин было множество. «Потому что я видел, насколько убогим был старый собор, и знаю, что смог бы сделать лучше, – подумал он. – Потому что для настоящего мастера нет ничего лучше, чем заниматься своим ремеслом, кроме, пожалуй, любви красивой женщины. Потому что именно такие дела наполняют человеческую жизнь смыслом». Какого ответа ждет от него Филип? Наверное, он хотел бы услышать нечто благочестивое. Но Том решил сказать правду.
   – Потому что это будет великолепный собор.
   Филип посмотрел на него как-то странно. Том не мог определить, сердится приор или одобряет его.
   – Потому что это будет великолепный собор… – повторил Филип. Том почувствовал, что его слова прозвучали довольно глупо, и подумал, что надо бы добавить еще что-нибудь, но ничего подходящего не приходило ему в голову. А потом он вдруг понял, что Филип настроен вовсе не скептически – напротив, он тронут до глубины души. Наконец приор кивнул, словно после некоторых раздумий с чем-то согласился. – Воистину. А что может быть лучше, чем сотворить нечто великолепное для Бога?
   Том промолчал. Филип еще не сказал: «Да, ты будешь мастером-строителем». Том ждал.
   Казалось, приор принял решение.
   – Через три дня я и епископ Уолеран отправимся в Винчестер к королю, – проговорил он. – Не знаю, что на уме у епископа, но считаю, что мы должны просить короля Стефана помочь нам деньгами на строительство нового кафедрального собора в Кингсбридже.
   – Будем надеяться, что он благосклонно отнесется к вашей просьбе, – заметил Том.
   – В некотором роде он наш должник, – таинственно улыбаясь, сказал Филип, – и обязан нам помочь.
   – И если он сделает это?.. – спросил Том.
   – Думаю, сам Господь послал мне тебя, Том Строитель. Если король Стефан даст нам денег, можешь строить этот собор.
   Взволнованный, Том не знал, что сказать. Он добился того, о чем мечтал всю свою жизнь, пусть пока на словах. Теперь все зависело от результатов поездки приора к королю.
   – Благодарю тебя, святой отец, – кивнув в знак согласия, проговорил Том.
   Зазвонили к вечерне. Том протянул руку к своим чертежам.
   – Они тебе нужны? – остановил его Филип.
   Том сообразил, что лучше оставить рисунки у приора: они будут служить ему постоянным напоминанием.
   – Нет-нет. Я все держу в голове.
   – Ну и хорошо. Я бы хотел, чтобы рисунки остались здесь.
   Том кивнул и направился к двери.
   И вдруг понял, что если не попросит за Агнес сейчас, наверное, уже никогда это не сделает.
   – Отче, – повернулся он к Филипу.
   – Да?
   – Моя первая жена… ее звали Агнес… умерла без заупокойной молитвы и похоронена в неосвященной земле. Но это не ее грех, просто… Так получилось. Я хотел узнать… Иногда человек строит часовню или основывает монастырь в надежде, что на том свете Господь воздаст ему по заслугам… Как ты думаешь, мой проект мог бы защитить душу Агнес?
   Филип нахмурил брови:
   – Ради Господа Бога Авраам чуть не пожертвовал сыном. История Авраама учит нас отдавать Богу то, чем мы дорожим больше всего. Этот проект – лучшее из того, что ты мог бы отдать Всевышнему?
   – Если не считать моих детей, то да.
   – Тогда ступай себе с миром, Том Строитель. Господь примет твой дар.

II

   Филип понятия не имел, почему Уолеран Бигод захотел встретиться с ним в разрушенном замке графа Бартоломео.
   Ему пришлось проделать путь до города Ширинга, провести там ночь, а затем поутру отправиться в Эрлскастл. Сейчас, когда его лошадка трусцой бежала по направлению к вырисовывающемуся в утреннем тумане замку, он решил, что, возможно, так епископу удобнее: во время его путешествий по окрестностям это была ближайшая к Кингсбриджу достопримечательность.
   Филип не видел Уолерана с тех самых пор, как тот приезжал осматривать сгоревший собор, и не знал, с какой просьбой епископ едет к королю. Свои намерения Уолеран предпочитал держать при себе, и это очень раздражало Филипа.
   Приор был доволен, что выяснил у Тома точные сроки и стоимость строительства нового собора – пусть даже эта информация была и не слишком утешительной. Он снова порадовался, что рядом оказался Том. Этот способный человек едва умел читать и писать, но ему удалось самостоятельно разработать проект собора, начертить планы, подсчитать, сколько времени и рабочей силы потребуется для строительства, и даже вычислить его стоимость. Том был человек спокойный и своим видом внушал уважение: очень высокий, бородатый, с обветренным лицом, умными глазами и высоким лбом. Иногда Филип даже слегка робел перед ним и старался спрятать это чувство за дружелюбием. Том, как человек открытый, и помыслить не мог, что Филип его побаивается. А рассказ о его покойной жене тронул Филиппа, он и не подозревал, что Том так набожен. Видно, он из тех, кто хранит свою веру глубоко в сердце, такие люди и бывают истинными христианами.
   По мере приближения к Эрлскастлу Филипу становилось все больше не по себе. Когда-то хозяева этого замка благоденствовали, защищали близлежащие селения, давали работу и обеспечивали пропитание многим и многим людям. Сейчас замок был разорен, и теснившиеся вокруг него домишки опустели, напоминая брошенные птицами гнезда, что чернеют зимой на голых ветвях деревьев. Филип чувствовал, что несет за это ответственность. Ведь именно он разоблачил заговор, который замышляли в этом замке, и навлек гнев Божий – в образе Перси Хамлея – на его обитателей.
   Приор заметил, что стены и сторожевая башня не сильно пострадали во время битвы. Это значило, что нападавшим, очевидно, удалось ворваться внутрь, прежде чем осажденные успели закрыть ворота. Филип шагом направил свою лошадь по деревянному мосту и въехал в первый из двух внутренних дворов замка. Здесь свидетельства недавней битвы были более явными: не считая каменной часовни, остались лишь несколько торчавших из земли обгоревших головешек, а вдоль земляной насыпи кружились на ветру столбики пепла.
   Ничто не указывало на присутствие епископа. Филип проскакал через двор, пересек еще один мост и очутился в верхнем дворе. Здесь стояло массивное каменное здание с хлипкой на вид деревянной лестницей, ведущей на второй этаж. Филип взглянул на толстую стену с маленькими узкими окнами: как ни крепка она была, а защитить графа Бартоломео не смогла.
   Из окон замка открывался вид за крепостные стены, и можно было наблюдать за приближением епископа. Приор привязал лошадь к перилам лестницы и поднялся наверх.
   Он толкнул дверь и вошел. В большом зале было темно и пыльно, на полу валялся сухой тростник. Филип увидел давно остывший очаг и винтовую лестницу. Он подошел к окну, чихнул и, убедившись, что из окна почти ничего не видно, решил подняться наверх.
   Взойдя по винтовой лестнице, Филип очутился перед двумя дверями. Догадавшись, что маленькая ведет в отхожее место, а большая – в покои графа, он вошел в большую.
   И остановился как вкопанный. Посредине комнаты, лицом к нему, стояла девушка поразительной красоты. На мгновение ему показалось, что это видение, и его сердце учащенно забилось. Очаровательное лицо незнакомки утопало в облаке темных кудрей. Она посмотрела на Филипа своими большими черными глазами, и он понял, что она взволнована не меньше него. Облегченно вздохнув, Филип собрался было сделать еще шаг, но тут кто-то схватил его сзади, и он почувствовал, как к горлу прикоснулось холодное лезвие длинного ножа.
   – Кто ты такой? – произнес мужской голос.
   Девушка подошла ближе.
   – Назови свое имя, или Мэттью убьет тебя, – властно приказала она.
   Манеры выдавали ее благородное происхождение, но даже аристократам непозволительно угрожать монахам.
   – Вели Мэттью убрать руки от приора Кингсбриджа, а не то ему будет худо, – спокойно проговорил Филип.
   Мэттью отпустил его. Оглянувшись через плечо, Филип увидел субтильного мужчину примерно его возраста. Вероятно, этот Мюттью прятался за другой дверью.
   Приор снова повернулся к девушке. На вид ей было лет семнадцать. Несмотря на благородные манеры, одета она была весьма убого. Пока он рассматривал ее, крышка стоявшего возле стены сундука распахнулась, и оттуда вылез застенчивый подросток. В руке он держал меч. Филип не мог понять, то ли парнишка лежал там в засаде, то ли просто прятался.
   – Ну, а вы кто такие? – поинтересовался Филип.
   – Я дочь графа Ширинга. Меня зовут Алина.
   «Дочь! – мелькнуло в голове Филипа. – Вот уж не знал, что она осталась жить здесь». Он посмотрел на мальчика. Ему было лет пятнадцать, и он был очень похож на Алину, только волосы острижены и нос курносый. Филип вопросительно поднял бровь.
   – Я Ричард, наследник графского титула, – ломающимся юношеским баском представился тот.
   – А я Мэттью, управляющий замка, – донеслось из-за спины Филипа.
   Эти трое, по-видимому, скрывались здесь с тех самых пор, как был схвачен граф Бартоломео. Управляющий заботился о детях: должно быть, где-то в замке у него были съестные припасы или припрятанные деньги. Филип обратился к девушке:
   – Где ваш отец, я знаю, а где ваша мать?
   – Она умерла много лет назад.
   Внезапно Филип почувствовал угрызения совести. Получается, что дети остались круглыми сиротами, и до некоторой степени это было делом его рук.
   – Разве у вас нет родственников, которые смогли бы присмотреть за вами?
   – Пока не вернется отец, я должна следить за порядком в замке, – заявила Алина.
   «Да они живут в царстве грез», – понял Филип. Девушка делала вид, что по-прежнему принадлежит к богатой и могущественной семье. Хотя теперь, когда ее отец оказался в тюрьме, стала обыкновенной девчонкой, а ее брату нечего было наследовать. Граф Бартоломео никогда не вернется в этот замок, разве что король решит его здесь повесить. Филипу было жаль девушку, но в то же время его восхитила сила воли, которая питала ее фантазию и заставляла верить в нее еще двух человек. «Из нее могла бы выйти королева», – подумал он.
   С улицы донесся топот копыт: по деревянному мосту проскакали несколько лошадей.
   – Зачем ты пришел сюда? – спросила у Филипа Алина.
   – Мне назначена встреча, – ответил он и, повернувшись, направился к двери. Дорогу ему преграждал Мэттью. На мгновение они застыли друг против друга. Уж не собираются ли они помешать ему уйти? – подумал Филип. Но затем управляющий отступил в сторону.
   Филип вышел. Приподняв подол сутаны, он поспешил вниз по винтовой лестнице, но тут же услышал позади торопливые шаги. Это был Мэттью.
   – Не говори никому, что мы здесь, – попросил он.
   Филип понял, что управляющий прекрасно сознает положение, в котором они оказались.
   – Как долго вы намерены оставаться в замке?
   – Столько, сколько сможем.
   – А когда вам все-таки придется уйти, что будете делать?
   – Не знаю.
   Филип кивнул.
   – Я сохраню вашу тайну, – сказал он.
   – Благодарю тебя, святой отец.
   Филип прошел через пыльный зал и вышел на воздух. Внизу епископ Уолеран и два его спутника остановили коней подле лошади приора. Уолеран был в тяжелой, отороченной мехом мантии и черной меховой шапке. Он поднял голову, и в их взгляды встретились.
   – Ваше преосвященство, – почтительно приветствовал его приор и по деревянным ступеням стал спускаться вниз.
   Образ прятавшейся наверху девушки не шел у него из головы, и, чтобы избавиться от него, Филип невольно тряхнул головой.
   Уолеран спешился. С ним были те же двое, что сопровождали его в поездке в Кингсбридж: Дин Болдуин и стражник. Филип кивнул им, а затем, преклонив колена, поцеловал епископу руку.
   Равнодушно приняв этот знак почтения, Уолеран тут же отдернул руку. Он любил саму власть, а не ее внешние проявления.
   – Ты один, Филип? – проговорил епископ.
   – Один. Мой монастырь беден, и я не могу позволить себе охрану. Впрочем, в бытность приором Святого-Иоанна-что-в-Лесу у меня ее тоже не было, но, как видишь, я все еще жив.
   Уолеран пожал плечами.
   – Пойдем со мной, – сказал он. – Я хочу тебе кое-что показать.
   Он направился к ближайшей башне. Филип следовал за ним. Уолеран вошел и стал подниматься по внутренней лестнице. С низкого потолка гроздьями свисали летучие мыши, и Филип пригнул голову, чтобы не задеть их.
   Оказавшись на верхней площадке башни, они посмотрели вокруг.
   – Перед тобой одно из самых маленьких графств королевства, – заговорил Уолеран.
   – Верно, – Филип поежился. Здесь, наверху, дул сырой, холодный ветер, а его одежда была не такой теплой, как у епископа. Интересно, к чему клонит Уолеран?
   – Часть этой земли, – продолжал тот, – вполне пригодна для посевов, но большую часть занимают леса и каменистые холмы.
   – Это так, – согласился Филип.
   В ясный день перед их взорами открылась бы картина бескрайних лесов и крестьянских угодий, но сейчас, хотя утренний туман уже рассеялся, они едва могли различить границу леса, начинавшегося сразу за окружавшими замок полями.
   – Кроме того, в этом графстве находится огромная каменоломня, в которой добывают первоклассный известняк. Здесь растет прекрасный строевой лес. Местные крестьяне весьма зажиточны. Если бы это графство принадлежало нам, Филип, мы смогли бы построить наш собор.
   – Если бы у свиней были крылья, они смогли бы летать, – усмехнулся Филип.
   – О, ты не веришь!
   Филип пристально вгляделся в лицо Уолерана:
   – Ты говоришь серьезно?
   – Вполне.
   Хотя Филип был настроен скептически, он почувствовал, что в его душе робко забрезжила надежда. Если бы только все это могло быть правдой! Однако он сказал:
   – Королю нужна военная поддержка. Он отдаст графство тому, кто может повести рыцарей на битву.
   – Своей короной король обязан Церкви, а своей победой над Бартоломео – тебе и мне. Ему нужны не только рыцари.
   Филип видел, что Уолеран не шутит. Возможно ли такое? Неужели действительно король подарит Церкви графство Ширинг, чтобы финансировать строительство Кингсбриджского собора? Несмотря на доводы епископа, в это трудно поверить. Но Филип не мог не думать о том, как замечательно было бы иметь и камень, и строевой лес, и деньги для оплаты труда строителей – и все как на блюдечке. Он вспомнил слова Тома о том, что если нанять шестьдесят каменщиков, то церковь можно будет построить за восемь-десять лет. Мысль об этом была так заманчива!
   – А как же бывший граф? – спросил Филип.
   – Бартоломео признался в измене. Он и не отрицал своего участия в заговоре, но некоторое время утверждал, что то, в чем его обвиняют, вовсе не является изменой, ибо Стефан – узурпатор. Однако в конце концов королевский палач сломил его волю.
   Филип вздрогнул и постарался не думать о том, что нужно было сделать с Бартоломео, чтобы заставить этого сильного человека отказаться от своих взглядов.
   – Графство Ширинг… – чуть слышно пробормотал он. Это было непомерно честолюбивое требование. Но идея настолько привлекательна! Он почувствовал прилив безрассудного оптимизма.
   Уолеран взглянул на небо.
   – Пора ехать, – сказал он. – Король ожидает нас послезавтра.

   Укрывшись за бойницами соседней башни, Уильям Хамлей рассматривал двух служителей Господа. Он знал, кто они: высокий, чей острый нос и черная мантия делали его похожим на дрозда, – это новый епископ Кингсбриджский, а маленький энергичный монах с бритой головой и ярко-голубыми глазами – приор Филип. Что могло привести их сюда?..
   Уильям видел, как, приехав, монах огляделся вокруг, словно ожидая встретить здесь кого-то еще, а затем поднялся во дворец. Встретил ли он троих живущих там людей или нет, непонятно – он находился внутри лишь несколько минут, и они могли спрятаться от него. Как только прибыл епископ, приор вышел из дворца, и они вдвоем поднялись на башню. Сейчас епископ хозяйским жестом указывал на окружавшие замок земли. Судя по их жестам, епископ был весьма воодушевлен, а приор настроен скептически. Несомненно, они что-то замышляют.
   Однако Уильям явился сюда вовсе не для того, чтобы шпионить за ними. Он подглядывал за Алиной.
   Он делал это все чаще и чаще. Мысли о ней постоянно терзали Уильяма; ему грезилось, как он подходит к ней, лежащей среди колосьев пшеницы голой и связанной по рукам и ногам, или сжавшейся, словно испуганный щенок, в углу его спальни, или заблудившейся поздним вечером в лесу… И он уже не мог удержаться, чтобы снова и снова искать возможность увидеть ее. Обычно он ни свет ни заря скакал в Эрлскастл, оставляя своего слугу Уолтера в лесу присматривать за лошадьми, и полем добирался до замка. Здесь он находил себе укромное место, откуда можно было наблюдать за дворцом и верхним двором. Иногда, чтобы увидеть Алину, приходилось очень долго ждать. Порой его терпение уже готово было лопнуть, но мысль о том, что придется уехать, не увидав ее хоть мельком, была невыносима, и он оставался. Когда она наконец появлялась, у него пересыхало в горле, сердце начинало учащенно биться, а ладони становились влажными. Очень часто она выходила со своим братом или с этим женоподобным управляющим, но бывало, что и одна. Он никогда не забудет, как однажды летним вечером, когда он прождал ее с раннего утра, она отправилась к пруду, зачерпнула воды и, раздевшись, стала мыться. Одно лишь воспоминание об этом приводило Уильяма в возбуждение. У нее были пышные, упругие груди, которые так заманчиво колыхались, пока она, подняв руки, намыливала голову. А когда она плеснула на себя холодной водой, ее соски напряглись. На лобке у нее были густые, вьющиеся волосы, и, когда она стала энергично намыливать там рукой, Уильям потерял над собой контроль и кончил прямо в штаны.
   Зимой она, разумеется, в пруду не мылась, но случались другие маленькие радости. Гуляя одна, она иногда пела или даже разговаривала сама с собой. Уильям видел, как она завязывала лентой волосы, танцевала или, словно дитя малое, гоняла на крепостном валу голубей. Тайно наблюдая за этими глубоко интимными сценками, Уильям ощущал свою власть над ней, и чувство это было восхитительно.
   Управляющий набрал дров еще до приезда приора и епископа. Пищу он готовил во дворце. Скоро он снова выйдет, чтобы принести из пруда воды. Уильям догадывался, что обитатели замка питались кашей, ибо печи для выпечки хлеба во дворце не было. Случалось, днем управляющий покидал замок, а иногда прихватывал с собой и мальчишку. Когда они уходили, через какое-то время Алина обязательно выходила на улицу.
   Устав от ожидания, Уильям обычно вызывал в воображении картину ее купания. Вспоминать об этом было почти так же приятно, как видеть наяву. Однако сегодня он был расстроен. Визит епископа и приора все испортил. До сих пор замок и трое его обитателей были наделены каким-то волшебным очарованием, а приезд совершенно земных людей на забрызганных грязью лошадях разрушил неповторимую прелесть этого места. У Уильяма было такое чувство, будто его разбудили на самой середине чудесного сна, и теперь, как он ни старался, заснуть уже не мог.
   Он так и не понял, что нужно было здесь двум священникам, но был уверен, что они что-то затевают. Разгадать эту загадку мог, возможно, только один человек – его мать. Уильям решил на время покинуть Алину и поспешил домой.

   К вечеру второго дня путешественники добрались до Винчестера и, въехав через Королевские ворота в южной стене города, направились прямо к собору. Там они расстались. Уолеран пошел в резиденцию епископа Винчестерского, которая примыкала к территории собора. Филип же решил засвидетельствовать свое почтение местному приору и попросить разрешения переночевать в одной из монашеских келий.
   После двух дней пути тишина и покой монастыря показались Филипу освежающими, как прохладный источник в жаркий день. Приор Винчестерский оказался толстым, румяным, добродушным человеком с седыми волосами. Он пригласил Филипа отужинать в его доме. За едой они разговорились. Приор Винчестерский трепетал перед епископом Генри и слепо повиновался ему. Впрочем, Филип догадывался, что когда твой епископ так богат и могуществен, как Генри, ничего другого и не остается. Сам он вовсе не стремился оказаться под башмаком у своего епископа.
   Филип заснул мертвым сном, а в полночь поднялся к заутрене.
   Войдя в Винчестерский собор, он почувствовал робость.
   Тамошний приор сказал, что это самый большой в мире храм, и Филипу думалось, что это, должно быть, правда. Собор был длиной в одну восьмую мили – в нем вполне могла разместиться небольшая деревня. Здание имело две башни: одну – над центральной частью, а другую – у западного входа. Тридцать лет назад центральная башня рухнула на гробницу Уильяма Руфеса, нечестивого короля, которого, возможно, вообще не следовало хоронить в храме, однако с тех пор ее уже отстроили. Стоя прямо под этой башней и распевая псалмы, Филип ощущал царившую в здании атмосферу величия и мощи. Задуманный Томом собор будет гораздо скромнее, если вообще его когда-нибудь удастся построить. Понимая, что ему предстоит вращаться в самых высших кругах, Филип волновался. Ведь он был простым мальчишкой из горной деревушки Уэльса, которому выпало счастье стать монахом. Сегодня ему предстоит разговаривать с самим королем. Чем заслужил он такое право?
   Вместе с остальными монахами он вернулся в опочивальню, но взволнованный, так и не смог заснуть. Он боялся сказать или сделать что-нибудь такое, что обидит короля Стефана или епископа Генри и настроит их против Кингсбриджа. Рожденные во Франции люди часто смеялись над тем, как англичане говорили на их языке, а у него еще и валлийский акцент… В монашеской среде Филипа всегда ценили за благочестивость, послушание и набожность. Здесь же, в столице величайшего королевства мира, эти добродетели ничего не стоят. Филип испытывал страшную неуверенность в себе, будто он какой-то самозванец, ничтожество, пытающееся строить из себя важную персону, и что его мгновенно раскусят и с позором выгонят вон.
   На рассвете он встал, сходил на утреннюю службу, а затем позавтракал белым хлебом и крепким пивом: это был богатый монастырь. После трапезы, когда монахи снова пошли в собор, Филип отправился к епископу в великолепный каменный дворец с большими окнами, окруженный несколькими акрами огороженного стеной сада.
   Уолеран был уверен, что епископ Винчестерский Генри поддержит его. Помощь такого могущественного человека могла бы сделать его замысел вполне осуществимым, ведь Генри из рода Валуа, он младший брат короля. У него не только связи при дворе, он еще и очень состоятельный человек, так как является аббатом богатого Гластонберийского монастыря и его прочат в архиепископы Кентерберийские. О таком сильном союзнике можно только мечтать. «Что ж, – размышлял Филип, – возможно, так и будет. Может быть, король действительно поможет нам построить новый собор». Когда он об этом думал, в его сердце загоралась надежда.
   Дворецкий сказал Филипу, что епископ Генри появится не скоро. Приор был в таком взвинченном состоянии, что не мог вернуться в монастырь и решил осмотреть город.
   Епископский дворец располагался в юго-восточной части Винчестера. Филип побрел вдоль восточной стены, миновал аббатство Святой Девы Марии и очутился в квартале, где жили ремесленники, занимавшиеся выделкой кож и шерсти. Местность здесь пересекало множество ручейков. Приглядевшись, Филип обнаружил, что это были искусственные каналы, отведенные от реки Итчен, чтобы доставлять в квартал воду, необходимую для скорняжного ремесла. Он всегда искренне восхищался дерзостью людей, сумевших заставить речную воду течь возле их мастерских.
   Несмотря на обилие производств, этот город не был перенаселен, как другие, в которых доводилось бывать Филипу. Взять Солсбери или Херефорд, похожие на толстяка в узкой тунике: дома там буквально жались друг к другу, задние дворы были крохотными, на рынках – толпы, улицы узкие, а поскольку люди и животные вынуждены бороться за место под солнцем, возникает ощущение, что в любой момент может вспыхнуть драка. В Винчестере же, казалось, всем хватит места. Шагая по улицам, Филип постепенно пришел к мысли, что ощущение свободного пространства возникает оттого, что почти все улицы прямые и пересекаются под прямым углом. Он такого никогда еще не видел. Должно быть, город строили по специальному плану.
   В Винчестере были десятки церквей – самых разных форм и размеров, деревянные и каменные; каждая в своем квартале. Очевидно, город этот был очень богат, коли мог позволить себе содержать такое количество священнослужителей.
   Проходя по улице Мясников, Филип почувствовал легкий приступ тошноты. Он еще никогда не видел столько сырого мяса сразу. Из лавок торговцев на улицу ручьями текла кровь, а под ногами покупателей шныряли жирные крысы.
   Улица Мясников шла с севера на юг и выходила на Верхнюю улицу прямо напротив старого королевского дворца. Филипу говорили, что с тех пор, как в замке построили новый дворец, короли тут больше не жили, однако в подвалах старого дворца, за толстыми стенами и железными воротами продолжали чеканить серебряные пенни. Филип постоял, глядя через решетку, как молоты с грохотом высекают огненные брызги, завороженный открывшимся взору богатством.
   Несколько зевак рядом с ним тоже наблюдали, как чеканят монеты. Судя по всему, сюда приходили все приезжие. Стоявшая неподалеку молодая женщина улыбнулась Филипу. Он улыбнулся в ответ.
   – Всего за пенни можешь делать все, что захочешь, – сказала она.
   Не понимая, что она имеет в виду, он снова растерянно улыбнулся. Тогда она распахнула плащ, и под ним, к своему ужасу, Филип увидел ее голое тело.
   – Все, что захочешь, за один серебряный пенни, – повторила она.
   Он ощутил легкий прилив возбуждения, словно память воскресила давно забытое чувство, и наконец сообразил, что перед ним продажная девка. Филип покраснел от смущения и, быстро повернувшись, пошел прочь.
   – Не бойся! – крикнула потаскуха. – Мне нравятся такие миленькие кругленькие головы. – И издевательски расхохоталась ему вслед.
   Взволнованный, Филип свернул на аллею и скоро очутился на рынке, над которым возвышались башни Винчестерского собора.
   Не обращая внимания на выклики продавцов, он торопливо пробился сквозь толпу и вышел к соборной площади.
   Будто свежим ветерком, повеяло на него от церкви. Он остановился возле кладбища, чтобы собраться с мыслями. Он был возмущен и вместе с тем сгорал от стыда. Как она посмела искушать мужчину в монашеских одеждах? Очевидно, узнала в нем приезжего… Неужели ее клиентами были монахи, находящиеся вдалеке от своих обителей? Такое вполне возможно. Ведь монахи совершали те же грехи, что и обычные люди. Но бесстыдство этой женщины поразило Филипа. Ее голое тело стояло перед его взором, словно пламя горящей свечи, если долго на него смотреть, а потом закрыть глаза.
   Филип вздохнул. Столько впечатлений за одно утро! Искусственные русла каналов, крысы в мясных лавках, кучи только что отчеканенных серебряных монет и, наконец, обнаженные прелести этой женщины. Эти картины еще долго будут будоражить сознание.
   Он вошел в собор, но почувствовал, что не сможет молиться, поскольку душа его осквернена мирской суетой, поэтому прошел через неф, чтобы отрешиться от грешных мыслей, вышел в южную дверь, затем пересек территорию монастыря и очутился возле епископского дворца.
   На первом этаже располагалась молельня. Филип поднялся по ступенькам и вошел в зал. Неподалеку от двери он увидел несколько слуг и молодых священников. Одни из них прохаживались, другие сидели на стоящей вдоль стены скамье. В дальнем конце зала за столом сидели Уолеран и епископ Генри. Филипа остановил дворецкий.
   – Епископы завтракают, – заявил он так, будто из этого следовало, что приор не мог увидеться с ними.
   – Вот я и присоединюсь к ним, – спокойно сказал Филип.
   – Тебе лучше подождать, – настаивал дворецкий. Решив, что его, должно быть, принимают за простого монаха, Филип с достоинством проговорил:
   – Я приор Кингсбриджский.
   Дворецкий, пожав плечами, отступил в сторону.
   Филип приблизился к столу. Во главе сидел епископ Генри, справа от него – Уолеран. Генри был невысоким широкоплечим человеком с недовольным выражением лица, примерно того же возраста, что и Уолеран, то есть на год-два старше Филипа. Однако, в отличие от бледнолицего Уолерана и худого Филипа, крепкого телосложения и румяный лицом, что выдавало в нем любителя поесть. Взгляд у него был настороженный и проницательный, а на лице застыло выражение твердой решимости. Видно, как младшему из четырех братьев, ему приходилось в жизни не так уж легко. Филипа удивило, что голова Генри обрита – это говорило о том, что, дав однажды монашеский обет, он до сих пор считал себя монахом. Правда, вместо домотканых одежд на нем было великолепное одеяние из красного шелка. Уолеран же поверх безупречно белой рубахи надел свою неизменную черную сутану. Филип понял, что они оба приготовились к аудиенции у короля. Епископы ели холодное мясо и пили красное вино. Проголодавшийся после прогулки Филип сглотнул слюну.
   Уолеран поднял глаза, и при виде приора по его лицу пробежала тень недовольства.
   – Доброе утро, – приветствовал их Филип.
   – Это мой приор, – сказал, обращаясь к Генри, Уолеран.
   Филипу не понравилось, что его так представили.
   – Филип из Гуинедда, приор Кингсбриджский, ваше преосвященство, – произнес он и собрался было поцеловать руку епископу.
   – Чудесно, – только и проговорил Генри, заталкивая в рот очередной кусок говядины.
   Филип неловко переминался с ноги на ногу. Они не собираются пригласить его к столу?
   – Мы скоро придем, Филип, – сказал Уолеран.
   Филип понял, что его выпроваживают, и, сгорая от обиды, пошел прочь. Стоявший возле дверей дворецкий, ухмыльнувшись, бросил на него взгляд, который как бы говорил: «А я ведь предупреждал». Филип старался держаться в стороне от остальных. Он вдруг почувствовал стыд за свою поношенную коричневую сутану, которую не снимал уже полгода. Монахи-бенедиктинцы, как правило, красили свои одежды в черный цвет, однако Кингсбридж отказался от этого много лет назад из-за нехватки денег. Филип всегда считал, что уделять слишком много внимания одежде значит проявлять суетность, неприличную слуге Божьему, независимо от того, какое положение он занимает, но сейчас понял: будь он одет в шелка да меха, с ним не посмели бы так пренебрежительно обращаться.
   «Ну да ладно, – подумал он, – монаху подобает смирение, так что это пойдет на пользу моей душе».
   Епископы поднялись из-за стола и подошли к двери. Слуга принес Генри алую мантию, украшенную великолепной вышивкой и шелковой бахромой. Надевая ее, Генри произнес:
   – Ты сегодня лучше помолчи, Филип.
   – Предоставь нам вести беседу, – добавил Уолеран.
   – Предоставь мне вести беседу, – сказал Генри, сделав легкое ударение на «мне». – Если король задаст тебе вопрос, отвечай просто и не пытайся приукрасить факты. Он и без твоих слез и причитаний поймет, как нужна тебе новая церковь.
   Филипу не надо было об этом напоминать. Надменный тон Генри был неприятен ему, однако он, скрывая возмущение, покорно кивнул.
   – Пожалуй, пора, – произнес Генри. – Мой брат – ранняя пташка, он предпочитает побыстрее покончить с делами и отправиться на охоту в Новый Лес.
   Они вышли из дворца и прошли к Верхней улице, а потом к Западным воротам. Впереди Генри с мечом у пояса и жезлом в руке шагал стражник. Люди расступались, давая дорогу двум епископам, но не замечали Филипа, так что ему пришлось плестись позади. Время от времени кто-нибудь просил благословения, и Генри на ходу чертил в воздухе крест. Перед самыми воротами они повернули в сторону и по деревянному мосту перешли через окружавший замок ров. Хоть Филипу велено было молчать, он ощущал легкую дрожь в животе: ведь ему предстояло увидеть короля.
   Королевский замок занимал юго-западную часть города. Его западная и южная стены являлись частью городской стены, а те, что выходили в город, были столь же высоки, как и внешние, словно король нуждался в защите от горожан не меньше, чем от внешних врагов.
   Священники вошли в низенькие ворота и очутились у массивного здания, возвышавшегося над этой частью Винчестера. Дворец был похож на огромную квадратную башню. Судя по расположению стрельчатых окон, в нем было четыре этажа. Как обычно, внизу размещались складские помещения, а внешняя деревянная лестница вела на второй этаж. Два стоявших у ее подножия часовых поклонились проходившему мимо них Генри.
   Пол в зале был покрыт соломой, несколько кресел стояли в нишах каменных стен, по бокам – деревянные скамьи, в очаге пылал огонь. В углу двое стражников охраняли ведущую наверх лестницу. Один из них сразу заметил епископа Генри и, кивнув, стал подниматься по ступеням, намереваясь, очевидно, доложить королю, что его ждет брат.
   Филип почувствовал, что через несколько минут решится его судьба, и пожалел, что не заручился чьей-нибудь поддержкой, что вместо того чтобы все утро молиться за успех сегодняшней встречи, шатался по Винчестеру, наконец, что не надел чистую сутану.
   В зале находились еще двадцать или тридцать человек – почти все мужчины. В основном это были рыцари, священники и зажиточные горожане. Внезапно Филип застыл от удивления: возле очага стоял Перси Хамлей. Что он здесь делает? Рядом с ним были его уродливая жена и грубиян сын. Они действовали против графа Бартоломео заодно с Уолераном, и вряд ли случайно оказались здесь сегодня. Знал ли Уолеран, что встретит их?
   Филип повернулся к Уолерану:
   – Ты видишь?..
   – Я все вижу, – резко оборвал его Уолеран. Он был явно раздражен.
   От этой семейки исходила угроза. Филип уставился на них. Отец и сын были похожи как две капли воды: высокие, крепкие, со светлыми волосами и угрюмыми лицами. Жена Перси в желтой накидке выглядела отвратительно. Она беспрестанно трогала костлявыми руками покрывавшие ее лицо фурункулы и переминалась с ноги на ногу, стреляя вокруг глазами. Филип почувствовал, что она его заметила, и быстро отвел взгляд.
   Епископ Генри расхаживал по залу, приветствуя знакомых и благословляя тех, кого видел впервые. При этом он, видимо, внимательно следил за лестницей, ибо, как только показался стражник, взглянул на него и, заметив, как тот кивнул, оборвал беседу на полуслове.
   Уолеран вслед за Генри стал подниматься по лестнице, за ними с замирающим сердцем шел Филип.
   Верхние покои были такого же размера и формы, как нижний зал, но все здесь выглядело совсем иначе. На стенах висели гобелены, а тщательно выскобленные полы покрывали ковры из овечьих шкур. В очаге жарко пылали дрова, комнату освещала дюжина горящих свечей. У дверей стоял дубовый стол с чернильницей, перьями и пачкой листов пергамента. Здесь же сидел писарь, готовый записать все, что продиктует ему король. Возле очага, в большом деревянном кресле, покрытом шкурой, восседал сам Стефан.
   Первое, что бросилось Филипу в глаза, – на короле не было короны. Он был одет в пурпурную тунику, на ногах – кожаные гетры, словно он вот-вот поедет куда-то верхом. Две большие охотничьи собаки преданно лежали у его ног. Стефан был похож на своего брата, епископа Генри, – с такими же умными глазами и густыми темно-рыжими волосами, – но более тонкие черты делали его лицо привлекательным. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, которое Филип принял за трон, вытянув ноги и положив руки на подлокотники. В комнате царила напряженная атмосфера. Казалось, только король чувствует себя здесь непринужденно.
   Когда епископы и Филип вошли, от Стефана как раз уходил высокий человек в дорогих одеждах, который фамильярно кивнул Генри и проигнорировал Уолерана. «Должно быть, какой-то могущественный барон», – подумал Филип.
   – Доброе утро, Стефан, – приблизившись к королю и поклонившись, произнес епископ Генри.
   – Этот ублюдок Раннульф так и не приехал, – сказал король Стефан. – Если в ближайшее время он не объявится, я прикажу отрубить ему пальцы.
   – Обещаю тебе, он будет здесь со дня на день, – заверил брата Генри, – впрочем, отрубить ему пальцы все равно не помешает.
   Филип понятия не имел, кто такой Раннульф и зачем король хочет его видеть, но понадеялся, что хотя Стефан и рассержен, изувечить этого человека он на самом деле не собирается.
   Уолеран выступил вперед и поклонился.
   – Это Уолеран Бигод, новый епископ Кингсбриджский, – ты его помнишь, – сказал Генри.
   – Да-да, – кивнул Стефан и перевел взгляд на Филиппа: – А это кто?
   – Мой приор, – ответил Уолеран.
   Поскольку он не назвал даже имени, Филип добавил:
   – Филип из Гуинедда, приор Кингсбриджа, – представился он, пожалуй, несколько громче, чем намеревался, и тоже поклонился.
   – Подойди-ка, святой отец, – сказал Стефан. – Да у тебя испуганный вид. Что тебя беспокоит?
   Филип не знал, что ответить. Его многое беспокоило.
   – Меня беспокоит то, что у меня даже нет чистой сутаны! – в отчаянии выпалил он.
   Стефан добродушно расхохотался.
   – Пусть это тебя не беспокоит, – проговорил он и, взглянув на своего разодетого в пух и прах брата, добавил: – Мне нравятся монахи, которые выглядят как монахи, а не как короли.
   Филипу стало немного легче.
   – Я слышал о пожаре, – снова заговорил король. – Ну и как ты там управляешься?
   – В день пожара Господь послал нам строителя. Он очень быстро отремонтировал часовню, а службы мы проводим в крипте. С помощью этого человека мы расчищаем развалины под строительство. Он уже сделал чертежи нового храма.
   При этих словах брови Уолерана поползли вверх: ему не было известно о чертежах. Конечно, Филип рассказал бы о них, если бы тот спросил, но ведь епископ даже не поинтересовался, как идут дела в Кингсбридже.
   – Похвальная расторопность, – сказал Стефан. – Когда начнете строить?
   – Как только найду деньги.
   – Вот поэтому, – влез в разговор Генри, – я и привел к тебе приора Филипа и епископа Уолерана. Ни у монастыря, ни у епархии нет средств на финансирование такого серьезного строительства.
   – Как нет их и у короны, мой дорогой братец, – заметил Стефан.
   Филип приуныл: начало было не слишком многообещающим.
   – Знаю, – кивнул Генри. – Я искал способ помочь им построить собор, не затратив при этом ни пенса.
   Выражение лица Стефана было скептическим.
   – Ну и как? Преуспел в разработке столь хитроумного, если не сказать магического, плана?
   – Да. Чтобы финансировать строительство, я предлагаю отдать земли графа Ширинга епархии.
   Филип затаил дыхание.
   Король задумался.
   Уолеран хотел было что-то сказать, но Генри жестом остановил его.
   – Идея не глупа, – произнес король. – Мне она по душе.
   Филипа охватило волнение.
   – Но, к сожалению, – сказал Стефан, – я только что фактически пообещал это графство Перси Хамлею.
   Филип чуть не застонал. Он-то уже подумал, что король собирается сказать «да». Разочарование резануло его невыносимой болью.
   Генри и Уолеран были ошеломлены. Такого не ожидал никто.
   Первым опомнился Генри.
   – Фактически? – переспросил он.
   Король пожал плечами:
   – Я, конечно, мог бы увильнуть от выполнения своего обещания, хотя это будет выглядеть не слишком красиво. Но, в конце-то концов, именно Перси добился, чтобы изменник Бартоломео предстал перед правосудием.
   – Не без моей помощи, милорд, – выпалил Уолеран.
   – Я знаю, что ты сыграл в этом определенную роль…
   – Именно я сообщил Перси Хамлею о готовившемся против тебя заговоре.
   – Да-да. Между прочим, а откуда ты узнал об этом?
   У Филипа подкосились ноги. Разговор поворачивал в опасное русло. Никто не должен был знать, что эти сведения получены от его брата Франциска, ибо тот до сих пор служил у Роберта Глостера, которому простили участие в заговоре.
   – Я узнал об этом из предсмертной исповеди, – ответил Уолеран.
   Филип облегченно вздохнул. Уолеран повторил его же, Филипа, ложь, только сказал, что исповедовал он сам, а не Филип, который теперь был рад скрыть свою причастность ко всему этому.
   – И все же Перси, а не ты, рискуя жизнью, захватил замок Бартоломео и пленил изменника, – настаивал Стефан.
   – Ты мог бы наградить Перси как-нибудь по-другому, – вставил Генри.
   – Но он хочет именно Ширинг. Он знает эти места и будет с пользой для дела управлять графством. Я мог бы дать ему Кембриджшир, но признают ли тамошние жители его власть?
   – Сначала нужно отблагодарить Бога, а уж потом людей. Ведь это Господь сделал тебя королем.
   – Но это Перси схватил Бартоломео.
   Такая непочтительность к Господу возмутила Генри:
   – Все мы во власти Божией…
   – Только не дави на меня! – воскликнул Стефан, поднимая руку.
   – Слушаюсь, – смирился Генри.
   Это была явная демонстрация королевской власти. И если поначалу братья спорили почти на равных, Стефану достаточно было одного слова, чтобы взять верх.
   Горечь разочарования обожгла Филипа. Он не считал, что в обращении к королю за помощью может быть толк, но в нем начала просыпаться надежда, и он даже продумывал, как использует дарованное ему богатство. Теперь пришлось опуститься на землю.
   – Мой король, – заговорил Уолеран, – благодарю тебя за готовность вернуться к рассмотрению вопроса относительно будущего графства Ширинг. В тревогах и молитвах я буду покорно ждать твоего решения.
   «Умный ход», – мысленно одобрил Филип. Слова Уолерана звучали так, словно он смирялся с решением короля. На самом же деле хитрый епископ, подытоживая разговор, оставлял вопрос открытым. И хотя король фактически ответил на просьбу отказом, Уолеран мягко, ни в коей мере не задевая его самолюбия, настаивал, чтобы Стефан еще раз все обдумал. Это надо запомнить, подумал Филип: если тебе собираются в чем-то отказать, лучше всего отложить окончание разговора.
   Стефан помедлил, словно заподозрив, что им пытаются манипулировать, но затем вроде бы отбросил сомнения и, прощаясь, произнес:
   – Благодарю вас всех, что навестили меня.
   Филип и Уолеран, откланявшись, направились к выходу, однако Генри остался стоять на месте.
   – Когда мы узнаем твое решение? – в лоб спросил он.
   Стефан выглядел несколько озадаченным.
   – Послезавтра, – сказал он.
   Генри поклонился, и все трое вышли.

   Неопределенность почти так же неприятна, как и отказ. Филипу было невыносимо вынужденное ожидание. Он провел вечер среди изумительных книг Винчестерского монастыря, но даже они не могли отвлечь его от тревожных мыслей. Какое решение примет король? Отречется ли от обещания, данного Перси Хамлею? Насколько важен для него этот Перси? Ведь это всего лишь мелкопоместный дворянчик, который лез из кожи вон, чтобы получить графство. А значит, Стефану нечего бояться обидеть его. Но насколько велико желание короля помочь Кингсбриджу? Известно, что монархи становятся набожными с возрастом. А Стефан молод.
   Раскрыв перед собой сочинение Боэция «Утешение философское», Филип мысленно перебирал варианты развития событий, когда к нему робко подошел послушник.
   – Там кто-то спрашивает тебя, отче, – прошептал юноша.
   Раз пришедшего заставили дожидаться на улице, значит, он не монах.
   – Кто? – спросил Филип.
   – Женщина.
   В первый момент приор в ужасе подумал, что пришла та самая потаскуха, что приставала к нему возле монетного двора, но выражение лица послушника опровергло эту мысль. Филип вспомнил, что сегодня ему случилось обменяться взглядами еще с одной женщиной.
   – Как она вы глядит?
   Юноша скорчил гримасу, и Филип догадался, что его ждет Риган Хамлей. Какая нелегкая ее принесла?
   – Сейчас приду.
   Теряясь в догадках, он медленно прошел вдоль галереи и вышел во двор. Когда имеешь дело с этой женщиной, надо держать ухо востро.
   Жена Перси Хамлея, завернувшись в тяжелый плащ и спрятав под капюшоном лицо, стояла возле монастырской приемной. Она метнула на Филипа такой злобный взгляд, что ему захотелось тут же развернуться и уйти, но не подобало мужчине бежать от женщины.
   – Что тебе от меня надо? – сурово спросил он.
   – Ты глупый монах! – набросилась она. – Как ты можешь быть таким бестолковым?
   Краска бросилась в лицо Филипу.
   – Я приор Кингсбриджа, и тебе следует называть меня «отче», – проговорил он, но в этих словах, к его немалому сожалению, прозвучало скорее раздражение, чем достоинство.
   – Хорошо… отче. Зачем ты позволяешь двум этим алчным епископам использовать тебя?
   Филип глубоко вздохнул.
   – Говори яснее, – сердито сказал он.
   – Трудно подобрать понятные слова для такого безмозглого человека, как ты. Но я попробую. Сгоревший храм для Уолерана лишь предлог, чтобы заграбастать себе земли графства Ширинг. Я достаточно ясно выразилась? Теперь до тебя дошло?
   Ее презрительный тон по-прежнему раздражал Филипа, но он не мог устоять, чтобы не защитить себя.
   – Никто и не делает из этого тайны. Доходы от этих земель пойдут на строительство собора.
   – С чего ты взял?
   – Да в этом-то и весь смысл! – негодующе воскликнул Филип, но в глубине души почувствовал, как зашевелился в нем червь сомнения.
   Звучавшая в голосе Риган пренебрежительность сменилась лукавыми нотками.
   – А новые земли, – сказала она, – будут принадлежать монастырю или епархии?
   Филип взглянул на нее и тут же опустил глаза: слишком уж безобразно было ее лицо. Он-то рассчитывал, что земли графства отойдут монастырю, в его ведение, а не епархии, где их хозяином станет Уолеран. Но теперь он припомнил, что во время разговора с королем епископ Генри настаивал, чтобы они перешли епархии. Филип решил, что епископ просто оговорился, однако эта оговорка так и не была исправлена.
   Взгляд приора стал настороженным. Риган не могла знать, о чем Генри собирается говорить с королем, так что может статься, она права. С другой стороны, не исключено, что она просто строит козни. Ведь поссорить Филипа и Уолерана в ее интересах.
   – Уолеран – епископ, – проговорил Филип, – собор ему необходим.
   – Ему много чего необходимо. – Леди Хамлей говорила уже не так злобно, и в ней появилось что-то человеческое, однако Филипу все же трудно было смотреть ей в лицо. – Для некоторых епископов действительно нет ничего важнее, чем иметь хороший собор. Но Уолеран не таков. Пока распоряжается доходами графства, он будет давать тебе и твоим строителям столько, сколько найдет нужным.
   По крайней мере последнее ее утверждение соответствовало истине. Если Уолеран получит ренту, он наверняка будет тратить часть доходов на свои нужды. Ничто не помешает ему разбазаривать деньги на цели, не имеющие ничего общего с собором. А Филип никогда не будет знать, сможет ли в следующем месяце заплатить своим строителям.
   Без сомнения, было бы гораздо лучше, если бы землей владел монастырь. Но Филип был уверен, что этому воспротивится Уолеран, которого наверняка поддержит епископ Генри. Тогда Филипу останется только обратиться непосредственно к королю. А тот увидит, что церковники никак между собой не договорятся, и решит проблему, отдав графство Перси Хамлею.
   Этого Риган и добивается.
   Филип покачал головой:
   – Если Уолеран пытается меня обмануть, зачем он взял меня с собой? Мог бы сам обратиться к королю с этой просьбой.
   Она кивнула:
   – Мог бы. Но король мог задуматься, насколько искренен Уолеран, утверждая, что графство нужно ему лишь для того, чтобы построить собор. Твое присутствие должно было снять эти подозрения. – В голосе ее снова послышались презрительные нотки. – Ведь ты в своей грязной сутане выглядишь таким несчастным, что королю стало тебя жаль. Не-е-ет, Уолеран поступил умно, прихватив тебя с собой.
   Филип поморщился. Похоже, она снова права, но ему очень не хотелось признавать это.
   – Ты хочешь получить графство для своего мужа, – попытался возразить он.
   – Я могу доказать, что это не так. Но для этого тебе придется проскакать полдня, на такое ты готов?
   Филипу очень не хотелось быть втянутым в интриги Риган Хамлей. Однако он должен был выяснить правду.
   – Да, – неохотно проговорил он. – Я согласен.
   – Завтра?
   – Завтра.
   – Тогда на рассвете будь готов.

   На следующее утро, едва монахи удалились к утренней мессе, в монастырском дворе Филипа уже поджидал сын Перси и Риган – Уильям. Молодой Хамлей и Филип через Западные ворота выехали из Винчестера и тут же свернули к северу, на Княжескую дорогу. Приор знал, что в этом направлении, в полудне езды верхом, находится дворец епископа Уолерана. Вот, значит, куда они направляются. Но зачем? Это было подозрительно. Филип решил быть начеку. Хамлеи вполне могли попытаться использовать его в своих целях. Но каким образом? Возможно, у Уолерана хранится какой-то документ, который Хамлеи хотели увидеть или даже украсть, – что-то вроде грамоты. Молодой лорд Уильям мог сказать людям епископа, что его прислали за этой бумагой, а те поверят, так как вместе с ним будет приор Кингсбриджский. Уильям вполне способен на такое, и Филипу следовало постоянно держать ухо востро.
   Было мрачное, серое утро. Моросил дождь. Первые несколько миль Уильям скакал довольно быстро, затем, давая коню отдохнуть, перевел его на шаг.
   – Ну что, монах, – проговорил он немного погодя, – ты хочешь отобрать у меня графство?
   Филип несколько растерялся, услышав в голосе Уильяма враждебные нотки. Это обидело его, ведь он не сделал ничего дурного.
   – У тебя? – резко спросил приор. – Никто и не собирается тебе его давать, мальчишка. Может быть, его получу я, или твой отец, или епископ Уолеран; однако о тебе у короля речь не шла. Смешно даже слушать твои слова.
   – Это графство я получу в наследство.
   – Посмотрим. – Филип решил не ссориться с Уильямом. – Зла я тебе не желаю, – примирительно сказал он. – Я просто хочу построить новый собор.
   – Тогда забери графство у кого-нибудь другого! – воскликнул Уильям. – Ну почему люди вечно к нам цепляются?
   Филип заметил, что в голосе юноши звучит неподдельная горечь.
   – А разве люди цепляются к вам?
   – История с Бартоломео должна послужить им уроком. Он осмелился оскорбить нашу семью, и посмотри, где он теперь.
   – А я-то считал, что во всем виновата его дочь…
   – Эта сучка такая же гордячка, как и ее папаша. Она у меня еще хлебнет горя. Все они в конце концов будут стоять перед нами на коленях, вот увидишь.
   Для двадцатилетнего парня Уильям вел себя странно. Он брюзжал, словно злобная старуха. Филипу был неприятен этот разговор. Большинство людей стараются объяснить свою ненависть какими-то разумными оправданиями, но Уильям был для этого слишком глуп.
   – Отмщение лучше отложить до Судного дня, – произнес Филип.
   – А почему бы тебе не отложить до Судного дня строительство своего собора?
   – Потому что к тому времени будет уже поздно спасать души грешников.
   – Довольно! – истерично вскричал Уильям. – Прибереги это для своих проповедей.
   Филип едва удержался от резкого замечания. С этим юнцом творилось нечто странное. Казалось, Уильям вот-вот впадет в неукротимую ярость. Филип не боялся его. Он вообще не испытывал страха перед вспыльчивыми людьми, возможно, потому, что еще ребенком видел самое ужасное, на что они способны, и все же остался жив. Но он решил не дразнить Уильяма своими замечаниями и как можно спокойнее произнес:
   – Рай и ад – это то, с чем я постоянно имею дело. Добродетель и грех, прощение и наказание, добро и зло. Боюсь, не говорить об этом мне не удастся.
   – Вот и беседуй сам с собой, – прорычал Хамлей и, пришпорив коня, рысью помчался вперед.
   Однако, отъехав ярдов на сорок-пятьдесят, он вновь перевел коня на шаг. Филип подумал было, что мальчишка поостыл и собирается опять ехать рядом, но он ошибался, и оставшийся путь они ехали порознь.
   На душе у приора было уныло и тревожно. Он чувствовал, что уже не способен управлять ситуацией: сначала в Винчестере им как хотел вертел Уолеран Бигод, а теперь он позволяет Уильяму Хамлею тащить его в эту таинственную поездку. «Все они пытаются манипулировать мной, – размышлял Филип. – Почему я не сопротивляюсь? Пора что-то предпринять». Но что он мог сделать? Только повернуть обратно в Винчестер. А какой в этом смысл? И, уставившись на круп коня Уильяма Хамлея, приор следом за ним трясся на своей лошадке.
   Ближе к полудню они добрались до долины, где стоял епископский дворец. Филип вспомнил, как, трепеща от страха, в начале года приезжал сюда со своей ужасной тайной. С тех пор произошло столько событий!
   К его удивлению, Уильям, не останавливаясь, проехал мимо дворца и поскакал дальше к вершине холма по дороге, которая вскоре сузилась до ширины обычной тропинки. Филип знал, что она никуда не ведет, но когда они поднялись на холм, увидел нечто вроде стройки. Чуть ниже дорогу им преградил земляной вал, выглядевший так, словно он был насыпан совсем недавно. В голове Филипа мелькнуло ужасное подозрение.
   Они повернули в сторону и поскакали вдоль вала, пока не нашли в нем проход. По другую сторону земляной насыпи был вырыт ров, на дне которого блестела вода.
   – Это то, что я должен был увидеть? – спросил приор.
   Уильям лишь кивнул.
   Подозрение Филипа подтвердилось: Уолеран строил замок. Приора охватило отчаяние.
   Ударив пятками по бокам своей лошади, он пересек ров. Уильям следовал за ним. Земляной вал и ров кольцом тянулись вокруг холма. На внутреннем берегу рва уже поднялась на два-три фута кладка толстой крепостной стены. Было ясно, что она еще не достроена и, судя по толщине, будет очень высокой.
   Да, Уолеран строил замок, но ни работников, ни инструментов, ни штабелей леса нигде не было видно. За короткое время была проделана огромная работа, а затем она вдруг остановилась. Очевидно, у Уолерана кончились деньги.
   – Я полагаю, – сказал Уильяму Филип, – можно не сомневаться, что этот замок возводит именно епископ?
   – Кому еще, – отозвался тот, – Уолеран Бигод позволит строить замок рядом со своим дворцом?
   Филипу стало горько. Теперь ему все стало ясно: епископ Уолеран хотел получить графство Ширинг с его каменоломней и строевым лесом, чтобы построить собственный замок, а вовсе не собор. Филип оказался всего лишь орудием в его руках, а сгоревший Кингсбриджский собор – удобным предлогом, чтобы, пользуясь набожностью короля, убедить его пожаловать графство Уолерану.
   Филип увидел себя глазами Генри и Уолерана: наивным, жалким, улыбающимся и покорно кивающим. Они хорошо знали, с кем имеют дело! А ведь он доверял им, прислушивался к ним и даже с бодрой улыбкой сносил их пренебрежительное отношение, ибо думал, что они помогают ему, в то время как они просто дурачили его.
   Беспринципность Уолерана поразила его. Ему вспомнилась неподдельная печаль в глазах епископа, когда тот смотрел на развалины собора. Тогда Филип поверил в его благочестивые намерения. Уолеран, должно быть, думает, что в служении Церкви высокие цели оправдывают любые средства. С этим Филип никогда не согласится. «Я бы никогда не поступил с Уолераном так, как он пытается поступить со мной!» – мысленно возмутился приор.
   Прежде он никогда не считал себя легковерным и сейчас недоумевал, в чем совершил ошибку. В голову ему пришла мысль о том, что он совершенно напрасно с таким благоговением относился к епископу Генри и его шелковым одеждам, к великолепию Винчестера и его соборов, к стопкам серебра на монетном дворе и горам мяса в лавках мясников и, наконец, к встрече с королем. Он совсем забыл, что и через шелковые одежды Господь видит грешную душу, и единственное богатство, к которому стоит стремиться, – это небесные сокровища, и что в церкви даже король должен преклонять колени. Вокруг него были столь могущественные и искушенные люди, что он забыл об истинных ценностях, утратил способность критически мыслить и доверился епископам. В награду за это они предали его.
   Он вновь обвел глазами мокрую от дождя строительную площадку, затем повернул лошадь и, уязвленный, поскакал прочь. Уильям последовал за ним.
   – Ну, что теперь скажешь, монах? – съязвил он.
   Филип промолчал.
   Он вспомнил, что сам же и помог Уолерану стать епископом. Тот говорил: «Если хочешь стать приором Кингсбриджа, помоги мне стать епископом», но смолчал о том, что старого епископа уже нет в живых, и казалось, что данное Филипом обещание не так уж и важно, а дать его пришлось, чтобы обеспечить себе победу на выборах. Но все это отговорки. Истина же в том, что Филип должен был вверить избрание и приора, и епископа в руки Господа.
   Но он забыл о Боге, и в наказание ему теперь придется бороться с самим епископом Уолераном.
   Приор вспомнил, как его обманывали, унижали, как пренебрежительно к нему относились, и в нем закипела злость. «Послушание – это монашеская добродетель, но вне стен обители оно не всегда благотворно, – с горечью размышлял он. – Чтобы жить среди сильных мира сего, надо быть недоверчивым, требовательным и настойчивым».
   – Эти лживые епископы одурачили тебя, а? – злорадно сказал Уильям.
   Филип осадил лошадь и в гневе воскликнул:
   – Замолчи, мальчишка! Как можешь ты так отзываться о святейших отцах? Еще одно слово, и гореть тебе в аду, это я обещаю!
   Уильям сразу сник и побледнел.
   Филип поскакал дальше. Насмешливое замечание Уильяма напомнило ему, что у семейства Хамлей имелись скрытые мотивы для того, чтобы показать ему замок Уолерана. Они хотели стравить Филипа с епископом, чтобы графство не досталось ни тому, ни другому, а отошло бы к Перси. Но Филип не станет орудием в их руках. Он больше не позволит манипулировать собой. С этого момента он сам будет манипулировать другими.
   Все это хорошо, но как ему теперь быть? Если он поссорится с Уолераном, земли получит Перси; а если ничего не предпримет, они достанутся епископу.
   Чего хочет король? Помочь построить новый собор: такого рода деяние выставит Стефана в весьма выгодном свете, да и на небесах ему зачтется. Однако и верность Перси нужно как-то отблагодарить. А вот угодить двум гораздо более могущественным персонам – епископам Генри и Уолерану – у короля нет видимых причин. Филипу на ум пришла неожиданная мысль: решение дилеммы, которое мог бы одобрить Стефан, заключается в том, чтобы удовлетворить интересы как его, Филипа, так и Перси Хамлея.
   Теперь надо подумать.
   Идея была хороша. Никому не придет в голову, что между Филипом и Хамлеями возможен альянс, и именно поэтому его замысел вполне осуществим. Епископы совершенно не готовы к такому повороту событий и будут застигнуты врасплох. Вот они удивятся-то!
   Но сможет ли Филип договориться с алчными Хамлеями? Перси жаждал заполучить плодородные земли Уилтшира, графский титул, власть и рыцарское войско. Филипу тоже хотелось иметь плодородные земли, но вот графский титул и рыцари ему были ни к чему: гораздо больше его интересовали каменоломня и лес.
   В голове приора начал вырисовываться компромисс. Он почувствовал, что еще не все потеряно.
   Как же приятно будет одержать победу – после всего того, что произошло!
   С растущим волнением Филип обдумывал свое поведение с Хамлеями. Он не станет играть роль просителя. Нужно сделать так, чтобы его предложение показалось им выгодным.
   К тому времени, как они добрались до Винчестера, одежды Филипа промокли насквозь, уставшая лошадь уже плохо слушалась, но зато он нашел выход из создавшегося положения.
   Проезжая под аркой Западных ворот, он бросил Уильяму:
   – Поедем к твоей матери.
   – А я думал, – удивился тот, – ты первым делом захочешь повидать епископа Уолерана.
   Без сомнения, так считала Риган.
   – Свои мысли оставь при себе, юноша, – оборвал его Филип. – Все, что ты должен – это отвести меня к твоей матери. – Приор почувствовал, что готов к встрече с леди Риган. Он и так уже слишком долго бездействовал.
   Уильям повернул на юг и проводил Филипа к дому, стоявшему на Золотой улице между замком и собором. Это было просторное здание. До половины его стены были каменными, а выше – деревянными. Внутри находился зал, в который выходили двери нескольких помещений. Очевидно, Хамлеи снимали одно из них: многие жители Винчестера сдавали жилье людям, явившимся к королевскому двору. Если Перси станет графом, у него будет собственный дом в городе.
   Уильям провел Филипа в переднюю комнату с большой кроватью и очагом. Риган сидела у огня, рядом стоял Перси. Увидев Филипа, леди Хамлей не смогла скрыть удивления, однако быстро пришла в себя и проговорила:
   – Ну что, монах, я была права?
   – Нет, ты очень сильно ошибалась, глупая женщина, – резко сказал Филип.
   Она была так ошарашена его тоном, что на мгновение потеряла дар речи.
   Приор был рад, что он заставил ее поменяться с ним ролями.
   – Ты думала, – продолжал он, – что сможешь поссорить меня с Уолераном. Думала, я не догадаюсь, чего ты добиваешься? Ты хитрая ведьма, но не ты одна способна шевелить мозгами.
   По ее лицу Филип видел: она поняла, что ее план провалился, и теперь лихорадочно соображает, как поступить дальше. Пользуясь ее замешательством, он продолжал напирать:
   – Ты проиграла, Риган. И теперь у тебя только два выхода. Первый – сидеть тихо и надеяться на лучшее. Ждать королевского решения и рассчитывать, что у него завтра утром будет хорошее настроение. – Филип замолчал.
   – А другой? – осторожно спросила она.
   – Другой – мы заключаем сделку, ты и я. Мы разделим графство между собой, ничего не оставив Уолерану. Мы сами обратимся к королю, скажем, что нашли компромисс, и, прежде чем епископы успеют что-то возразить, получим его благословение. – С деланным безразличием Филип опустился на скамью. – Это лучшее, что я могу тебе предложить. Фактически у тебя нет выбора. – Желая скрыть свое волнение, он уставился на огонь. «Они обязательно должны ухватиться за это, – размышлял приор. – В противном случае они рискуют не получить ничего». Но жадность Хамлеев могла заставить их отказаться от компромисса.
   Первым заговорил Перси:
   – Разделим графство? А как?
   «По крайней мере, они заинтересовались», – с облегчением подумал Филип.
   – Мое предложение настолько щедрое, что от него просто глупо отказываться. – Филип повернулся к Риган: – Я предлагаю тебе лучшую половину.
   Все ждали, что он начнет развивать свою мысль, но приор ничего больше не сказал.
   – Что ты имеешь в виду под лучшей половиной? – спросила наконец Риган.
   – Что представляет большую ценность – пахотные земли или лес?
   – Конечно, пашня.
   – Тогда вы возьмете ее себе, а я – лес.
   Риган прищурила глаза:
   – Тебе нужно дерево для строительства собора.
   – Правильно.
   – А как насчет пастбищ?
   – Что вам больше нравится – земли для крупного рогатого скота или овечьи выпасы?
   – Первое.
   – Тогда я возьму себе горные хозяйства с их овцами. Какая прибыль вас больше устроит – от торговли или та, что дает каменоломня?
   – От торг… – начал было Перси, однако Риган перебила его:
   – Предположим, мы выберем каменоломню.
   Филип понял, что она разгадала его намерения. Для собора ему нужен был камень, который добывали на каменоломне. Но он знал, что каменоломня им не нужна. Торговля приносит гораздо больше денег и требует меньших усилий.
   – Нет, не выберете, – уверенно сказал он.
   – Верно, – согласилась она. – Мы возьмем торговлю.
   Перси сделал вид, будто его пытаются обделить.
   – Но мне нужен лес для охоты. Граф должен иметь свои охотничьи угодья.
   – Можешь охотиться там сколько угодно, – моментально нашелся Филип. – Мне нужен только строевой лес.
   – Это нам подходит, – тут же согласилась Риган.
   Ее поспешность несколько обеспокоила Филипа. Неужели он совершил промах? Или ей просто не терпится поскорей покончить с этим не представляющим особой важности вопросом? Прежде чем он успел как следует все обдумать, она продолжила:
   – Предположим, при дележе собственности графа Бартоломео мы обнаружим участки земли, которые, по нашему мнению, должны принадлежать нам, а по-твоему – тебе?
   Тот факт, что она стала обсуждать частности, вселил в Филипа надежду. Похоже, она готова была принять его предложение. Стараясь скрыть свое волнение, он холодно проговорил:
   – Мы должны договориться о третейском суде. Как насчет епископа Генри?
   – Священник? – презрительно фыркнула она. – Разве он будет объективным? Не-е-ет. А что, если им станет шериф Ширинга?
   Филип подумал, что едва ли шериф будет объективнее епископа, но кандидатуры, которая могла бы удовлетворить обе стороны, он не видел.
   – Согласен, – кивнул он, – при условии, что, если мы захотим оспорить его решение, за нами останется право апеллировать к королю. Это будет справедливо.
   – Хорошо, – сказала Риган и, взглянув на Перси, добавила: – Конечно, если у моего супруга нет возражений.
   – Нет-нет. Я тоже согласен, – проговорил лорд Хамлей.
   Филип чувствовал, что цель уже близка. Он перевел дух и сказал:
   – Ну раз предложение принимается, тогда…
   – Минутку, – остановила его Риган. – Мы еще не сказали последнего слова.
   – Но я же уступил вам все, что вы хотели!
   – Может быть, мы еще получим графство целиком, без всякой дележки.
   – А может, не получите ничего.
   Риган колебалась:
   – Как ты предлагаешь все это преподнести, если мы действительно согласимся?
   К этому вопросу Филип был готов. Он посмотрел на Перси:
   – Смог бы ты сегодня увидеться с королем?
   Перси явно встревожился, однако сказал:
   – Если у меня будет весомая причина – да.
   – Пойди и скажи ему, что мы пришли к соглашению. Пусть завтра утром он объявит об этом как о своем собственном решении. Надо заверить его, что ты и я подтвердим, что полностью удовлетворены.
   – А что, если он спросит, согласны ли с этим епископы?
   – Скажешь, что у тебя не было времени посвятить их в нашу договоренность. Напомни королю, что собор будет строить приор, а не епископ. Из этого вытекает, что, если я буду удовлетворен, епископы тоже должны поддержать такое решение.
   – А если будут возражать?
   – Каким образом? Они ведь притворяются, что просят графство исключительно для того, чтобы финансировать постройку собора. Вряд ли Уолеран станет протестовать на том основании, что не сможет теперь использовать эти земли для собственного обогащения.
   Риган даже крякнула от удовольствия. Замысел Филипа пришелся ей по вкусу.
   – План недурен, – одобрила она.
   – Но есть одно важное условие. – Филип заглянул ей в глаза. – Король должен объявить, что моя часть графства отходит к монастырю. Если из его слов это не будет абсолютно ясно, я сам попрошу его внести уточнение. Назови он что-либо другое – епархия, ризничий, архиепископ, неважно, что еще, – я тут же откажусь от всех наших договоренностей. В этом прошу не сомневаться.
   – Понятно, понятно, – с обидой в голосе проговорила Риган.
   Ее раздраженный тон заставил Филипа заподозрить, что она вынашивала мысль представить королю слегка измененный вариант их соглашения, и он был рад, что четко обозначил свое условие.
   Приор собрался уходить, но ему хотелось как-то скрепить их сделку.
   – Значит, договорились? – В голосе его звучала чуть заметная вопросительная интонация. – Теперь нас связывает серьезный договор. – Он посмотрел на Хамлеев.
   В ответ Риган лишь кивнула.
   – Между нами договор, – подтвердил Перси.
   У Филипа забилось сердце.
   – Хорошо, – сдержанно произнес он. – Увидимся завтра утром в замке. – С каменным лицом он вышел из комнаты, но, очутившись на темной улице, наконец дал выход своим чувствам, и его губы расплылись в широкой победной улыбке.

   После ужина Филип заснул беспокойным, тревожным сном. В полночь он поднялся к заутрене, а затем до самого утра пролежал на своем соломенном тюфяке с открытыми глазами, размышляя о том, что готовит ему грядущий день.
   Он чувствовал, что Стефан должен принять его предложение, ибо оно позволяло королю убить сразу двух зайцев: сделать Хамлея графом и построить новый собор. Но, хотя Филип переговорил с леди Риган, он не был уверен, что Уолеран не предпримет никаких действий. Епископ мог найти предлог, чтобы воспротивиться такому решению. Так, если Уолеран быстро сообразит, что к чему, он может возразить, что в результате этой сделки у монастыря не будет достаточно денег для постройки величественного и богато украшенного собора, о котором он якобы мечтает, и отговорить короля давать согласие.
   Незадолго до рассвета в голову Филипу пришла еще одна неприятная мысль: вдруг Риган обманет его? Ведь она могла пойти на сделку с Уолераном. Что, если она предложит епископу точно такой же компромисс? Тогда тот получит необходимые для нового замка камень и строевой лес. Филип беспокойно заворочался на своем соломенном ложе. Он сожалел, что сам не отправился к Стефану, однако король, возможно, и не принял бы его, а кроме того, Уолеран мог узнать об этом визите и насторожиться. Нет, застраховаться от обмана приор никак не мог. Единственное, что ему оставалось, – молиться.
   Этому он и посвятил оставшееся до рассвета время.
   Утром Филип позавтракал вместе с остальными монахами. Их белый хлеб был вкусен, но сегодня кусок не лез ему в горло. Затем приор отправился в замок, хотя знал, что в столь ранний час король еще не принимает посетителей. Он вошел в зал и, сев на одно из стоявших в каменных нишах кресел, стал ждать.
   Помещение медленно заполнялось просителями и придворными. Некоторые из них выглядели очень нарядно в своих желтых, голубых и розовых туниках и отороченных пышными мехами мантиях. Филип вспомнил, что где-то в этом замке хранится знаменитая Земельная опись Вильгельма Завоевателя. Наверное, она находится в зале наверху, где его и епископов принимал король: тогда Филип не заметил ее, но он был слишком взволнован, чтобы смотреть по сторонам. Здесь же была и королевская казна, однако скорее всего она спрятана на самом верхнем этаже, под сводами королевской опочивальни. Филип вновь почувствовал благоговейный страх, и заставил себя приободриться. Эти люди в дорогих одеждах, рыцари и лорды, купцы и епископы, в конце концов, всего лишь простые смертные. Большинство из них умеют писать только собственное имя. К тому же все они явились сюда, чтобы выпросить что-нибудь для себя. Он же, Филип, действует во имя Господа Бога. Такая миссия и его грязная коричневая сутана ставят его выше, а не ниже остальных просителей.
   Эта мысль придала ему храбрости.
   Когда на ведущей наверх лестнице показался священник, по залу пробежала волна. Каждый надеялся, что сейчас король начнет прием. Священник шепотом обменялся несколькими словами со стражником и снова удалился в королевские покои. Стражник подозвал из толпы какого-то рыцаря, который оставил ему свой меч и поднялся по ступеням.
   Филип подумал, что королевские священники, должно быть, ведут довольно странный образ жизни. Духовенство необходимо королю не для молитв, а для чтения и написания огромного количества связанных с управлением страной документов. Никто, кроме них, не справился бы с этим: немногочисленные грамотные миряне не умели достаточно быстро читать и писать. Но жизнь королевского духовенства была далека от Бога. Вот и брат Филипа, Франциск, тоже избрал такую стезю и теперь служит у Роберта Глостера. «Если я когда-нибудь увижу его, – сказал себе приор, – надо будет спросить, что он думает о такой жизни».
   Вскоре после того как к королю отправился первый проситель, в зал вошли Хамлеи.
   Филип подавил в себе желание сразу же подойти к ним: ни одна душа не должна была знать о том, что они состоят в тайном сговоре. Он пристально посмотрел на них, стараясь по выражениям лиц угадать их мысли. Уильям имел бодрый вид, Перси казался встревоженным, а Риган была напряжена, словно натянутая тетива. Несколько минут спустя Филип встал и, изо всех сил стараясь выглядеть непринужденно, пересек зал. Он вежливо поздоровался с Хамлеями, затем, обращаясь к Перси, спросил:
   – Видел его?
   – Да.
   – И?
   – Сказал, что подумает.
   – Но почему? – теряя над собой контроль, воскликнул Филип. Он был явно раздосадован. – О чем здесь думать?
   – Его спроси, – пожал плечами Перси.
   – Ну хоть как он к этому отнесся – благосклонно или не очень?
   Вместо Перси ответила его жена:
   – Мне показалось, что сама идея ему понравилась, но его несколько насторожила простота решения.
   Это предположение было не лишено смысла, однако Филипа беспокоило, что король Стефан не ухватился за такое решение обеими руками.
   – Нам не стоит больше разговаривать, – сказал приор. – Нельзя, чтобы епископы догадались, что мы что-то замышляем против них, – по крайней мере до того, как король объявит свою волю. – Он вежливо поклонился и отошел в сторону.
   Вернувшись на свое место, Филип постарался убить время, размышляя о том, что он станет делать, если его план выгорит. Как скоро можно начать работу над новым собором? Это зависело от того, насколько быстро его новая собственность принесет доход. Он получит множество овец: летом можно будет продать их шкуры. Некоторые хозяйства надо сдать в аренду; плата за них поступит вскоре после сбора урожая. Возможно, к осени у него будет уже достаточно денег, чтобы нанять лесника и мастера на каменоломню и приступить к заготовке строевого леса и камня. Тогда же под руководством Тома работники могут начать рыть котлован для фундамента. А на следующий год можно будет закладывать стены.
   Все это были лишь чудесные мечты.
   Придворные носились вверх-вниз по лестнице: сегодня король торопился покончить с делами. Филип тревожился, что Стефан завершит прием и уедет охотиться прежде, чем прибудут епископы.
   Наконец они явились. Филип медленно встал. Уолеран выглядел напряженным, на лице же Генри была написана скука: для него это дело особого значения не имело – он просто обещал поддержку своему коллеге-епископу, а результат его не волновал. Однако что касается Уолерана, то для него исход этого дела имел решающее значение, ведь замок был ступенью лестницы, по которой епископ Бигод поднимался к власти.
   Филип не знал, как вести себя. Они пытались обмануть его, и теперь ему хотелось обличить их, сказать, что он раскусил их вероломство, но такое поведение только насторожило бы епископов, предупредило бы их об опасности; а ему надо было, чтобы они ничего не подозревали и не имели возможности собраться с мыслями прежде, чем услышат окончательное решение короля. Поэтому, скрыв свои чувства, Филип вежливо улыбнулся. Однако он мог не утруждаться: они его словно не замечали.
   Несколько минут спустя их пригласили к королю. Генри и Уолеран стали подниматься наверх, за ними – Филип. Последними шли Хамлеи. Сердце Филипа замерло.
   Король Стефан стоял у огня. Сегодня у него был более оживленный и деловой вид. Это хорошо: вряд ли он станет слушать возражения епископов. Генри подошел и встал рядом с братом, остальные выстроились рядком посередине зала. Филип почувствовал боль в руках и понял, что от волнения вонзил ногти в ладони. Усилием воли он заставил пальцы разжаться.
   Король что-то тихо сказал епископу Генри. Тот нахмурился и так же тихо ответил. Они беседовали еще некоторое время, затем Стефан, подняв руку, заставил брата замолчать и взглянул на Филипа.
   Приор напомнил себе, что накануне король разговаривал с ним весьма дружелюбно и даже пошутил по поводу его волнения.
   Однако на этот раз Стефан явно не был расположен шутить. Король откашлялся и произнес:
   – Мой верноподданный Перси Хамлей становится сегодня графом Ширингом.
   Краем глаза Филип заметил, как Уолеран подался вперед, словно собираясь возразить, но епископ Генри быстрым жестом остановил его.
   – Из имущества бывшего графа, – продолжал король, – Перси получает замок, все арендованные рыцарями земли плюс все прочие пахотные земли и нижние пастбища.
   Филип едва сдерживал волнение. Похоже, король согласился с их предложением! Приор украдкой взглянул на Уолерана – его лицо выражало крайнее разочарование.
   Перси преклонил перед королем колени и сложил, как для молитвы, руки. Стефан накрыл их своими ладонями.
   – Делаю тебя, Перси, графом Ширингом, дабы владел и пользовался ты вышеперечисленными землями и получаемыми с них доходами.
   – Клянусь всеми святыми быть верным твоим вассалом и защищать тебя от любых врагов, – торжественно проговорил Хамлей.
   Стефан отпустил руки Перси, и тот встал.
   Король повернулся к остальным.
   – Все прочие земли, принадлежавшие бывшему графу, я дарую, – он сделал паузу, глядя то на Филипа, то на Уолерана, – я дарую монастырю Кингсбриджа на строительство нового собора.
   Филип с трудом удержался, чтобы не закричать от радости, – он победил! Он просто сиял от удовольствия. Уолеран был потрясен до глубины души и даже не пытался сохранить самообладание: челюсть его отвисла, глаза широко раскрылись, он уставился на короля с нескрываемым удивлением. Потом его взгляд переполз на Филипа. Уолеран понял, что проиграл и плодами его поражения будет пользоваться Филип, и не мог понять, как такое могло случиться.
   Король между тем говорил:
   – Кингсбриджский монастырь также получает неограниченное право брать на строительство собора камень из графской каменоломни и строевой лес.
   У Филипа пересохло в горле. Не такой был договор! Каменоломня и лес должны принадлежать монастырю, а у Перси будет право только охотиться там. Все-таки Риган изменила условия! Теперь Перси становился владельцем собственности, а монастырь лишь получал право брать камень и строевой лес. У Филипа было всего несколько секунд, чтобы решить, не расторгнуть ли сделку.
   – В случае несогласия, – продолжал король, – третейским судьей будет выступать шериф Ширинга, однако стороны сохраняют право апеллировать ко мне.
   «Риган повела себя возмутительно, – размышлял Филип, – но что от этого изменилось? Соглашение дает мне почти все, что я хотел».
   – Надеюсь, сей договор уже рассматривался и одобрен обеими сторонами, – закончил король. – Времени на раздумья больше не осталось.
   – Да, мой король, – сказал Перси.
   Уолеран открыл было рот, чтобы возразить, но Филип опередил его.
   – Да, мой король, – произнес он.
   Епископы повернули головы в сторону Филипа и уставились на него. Их лица выражали полнейшее изумление, когда они поняли, что Филип, этот молоденький приор, который даже не знает, что ко двору следует являться в чистой сутане, за их спинами сумел договориться с самим королем. Минуту спустя напряжение с лица Генри спало, и он сделал вид, будто все это его весьма позабавило; так обычно поступают взрослые, проиграв «в девять камешков» сообразительному ребенку. Во взгляде же Уолерана вспыхнула злость. Филип без труда читал его мысли: до Уолерана начало доходить, что он ошибся, недооценив противника. Такого унижения епископ еще не испытывал. Для Филипа этот момент был платой за все: за обман, оскорбление, пренебрежение. Приор поднял голову и бросил на Уолерана взгляд, который говорил: «В следующий раз тебе придется постараться, чтобы провести Филипа из Гуинедда».
   – Пусть о моем решении сообщат Бартоломео, – сказал король.
   Бартоломео томится в темнице этого замка, подумал Филип. Он вспомнил детей, что живут со своим слугой в Эрлскастле, и, представив, что теперь с ними будет, почувствовал вину перед ними.
   Король отпустил всех, кроме епископа Генри. Филип стремительно направился к выходу и, подойдя к лестнице одновременно с Уолераном, остановился, чтобы пропустить его вперед. Епископ бросил на него полный ненависти взгляд, и, хотя Филип был в приподнятом настроении, от слов Уолерана у него в жилах застыла кровь.
   – Клянусь всеми святыми, – прошипел епископ, – ты никогда не построишь свой собор! – Он поправил на плече мантию и поспешил вниз.
   Филип понял, что приобрел смертельного врага.

III

   Подъезжая к Эрлскастлу, Уильям Хамлей с трудом сдерживал волнение.
   Это было вечером на следующий день после того, как король объявил о своем решении. И хотя Уильям и Уолтер проскакали почти два дня, усталости не чувствовалось. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди молодого Хамлея. Скоро он снова увидит Алину.
   Когда-то он мечтал жениться на ней, потому что она была дочерью графа, но получил отказ – трижды. Лицо Уильяма исказилось от гнева, когда он вспомнил, как она унизила его. Она обошлась с ним как с каким-то ничтожеством, презренным холопом, словно его семью можно ни в грош не ставить. Но теперь все изменилось, теперь ее семья не стоила и ломаного гроша. Он стал сыном графа, она же превратилась в ничто. У нее не осталось ни титула, ни положения в обществе, ни земли, ни богатства. А через несколько минут, когда он вступит во владение замком и вышвырнет ее вон, не останется и дома. Это было так здорово, что даже не верилось.
   До замка было уже рукой подать. Уильям попридержал коня. Ни к чему Алине знать до поры до времени о его приезде: он хотел, чтобы она получила внезапный, страшный, смертельный удар.
   Граф Перси и графиня Риган вернулись в свое старое имение в Хамлей, чтобы собрать свое имущество и распорядиться о переводе лучших лошадей и слуг в графский замок. А Уильяму предстояло нанять кого-нибудь из местных жителей, чтобы те привели замок в порядок, развели огонь в очагах и сделали дворец пригодным для жизни.
   Тяжелые, серо-стального цвета облака так низко ползли по небу, что, казалось, касались бойниц сторожевых башен. К ночи пойдет дождь. Что ж, тем лучше. В такую погоду выгонять Алину на улицу будет еще приятнее.
   Уильям и Уолтер спешились и по деревянному мосту перевели коней через ров. «Последний раз я был здесь, когда захватил замок», – с гордостью подумал Уильям. В нижнем дворе уже зеленела трава. Они стреножили коней и оставили их пастись. Своему Уильям дал полную пригоршню зерна. Поскольку конюшня сгорела, седла они сложили в каменной часовне. Кони захрапели и начали бить копытами, но этот шум растаял в порыве налетевшего ветра. Уильям и его верный слуга прошли по второму мосту и очутились в верхнем дворе. Там не было видно никаких признаков жизни. Неужели Алина ушла? Какое это будет разочарование! Им с Уолтером придется тогда провести безрадостную, голодную ночь в холодном и грязном замке. Они поднялись по внешней лестнице, ведущей в большой зал дворца.
   – Тихо! – прошептал Уолтеру Уильям. – Если они здесь, застанем их врасплох.
   Он распахнул дверь. В зале было пусто и темно и не было признаков присутствия людей: как он и ожидал, обитатели жили на верхнем этаже. Осторожно ступая, Уильям двинулся к лестнице. Под ногами захрустел сухой тростник. Следом шел Уолтер.
   Они начали подниматься по ступенькам. Во дворце стояла полная тишина: толстые стены поглощали все звуки. На полпути Уильям остановился, обернулся к Уолтеру и, приложив палец к губам, показал наверх. Из-под двери выбивалась полоска света. Там кто-то был.
   Поднявшись, они остановились возле двери. За ней раздался девичий смех. Уильям радостно осклабился. Он нащупал ручку, тихонько повернул ее и резко открыл дверь. Смех превратился в испуганный визг.
   То, что увидел Уильям, являло собой довольно милую картинку. Алина и ее брат Ричард, сидя за маленьким столиком подле огня, играли в какую-то настольную игру, а управляющий Мэттью стоял у девушки за спиной, заглядывая ей через плечо. Отсветы пламени играли на лице Алины, локоны в свете огня казались золотисто-каштановыми. Девушка была одета в светлую льняную тунику. Она смотрела на Уильяма, округлив от удивления губки. А он молча разглядывал ее, наслаждаясь ее растерянностью и испугом. Придя наконец в себя, она встала и произнесла:
   – Что ты тут делаешь?
   Уильям много раз представлял себе эту сцену. Он не спеша вошел в комнату и, подойдя к очагу, протянул к огню озябшие руки.
   – Я здесь живу, – сказал он. – А ты что тут делаешь?
   Алина оторвала от него взгляд и посмотрела на Уолтера. Она была ужасно напугана и смущена, но тем не менее ее голос звучал вызывающе:
   – Этот замок принадлежит графу Ширингу. Говори, зачем пришел, и выметайся.
   Уильям торжествующе улыбнулся.
   – Граф Ширинг – это мой отец, – заявил он.
   Управляющий вздохнул, словно именно этого он и боялся.
   Уильям продолжил:
   – Вчера в Винчестере король присвоил моему отцу титул графа. Теперь замок принадлежит нам. До приезда отца я здесь хозяин. – Взглянув на управляющего, он щелкнул пальцами. – И я голоден, так что подай мне хлеба, мяса и вина.
   Мэттью колебался. Он встревоженно взглянул на Алину, боясь оставить ее одну. Но выбора у него не было. Он направился к двери.
   Алина хотела было пойти за ним.
   – Останься, – приказал ей Уильям.
   Между ней и дверью, преграждая дорогу, стоял Уолтер.
   – Ты не имеешь права приказывать мне! – возмутилась Алина, и в ее голосе прозвучали нотки былой властности.
   – Останься, моя госпожа, – испуганно проговорил Мэттью. – Не зли их. Я скоро.
   Алина нахмурила брови, однако все же осталась на месте. Мэттью вышел.
   Уильям сел на стул Алины. Она подошла поближе к брату. Хамлей уставился на них. Между ними было много общего, но лицо девушки казалось более волевым. Ричард же был неуклюжим подростком, у которого и борода-то еще не росла. Уильям наслаждался своей властью над ними.
   – Сколько тебе лет, Ричард? – презрительно спросил он.
   – Четырнадцать, – сердито буркнул мальчишка.
   – Приходилось уже кого-нибудь убивать?
   – Н-нет, – ответил Ричард, но затем, поддавшись порыву охватившей его ребячьей бравады, добавил: – Нет еще.
   «Ну ты у меня тоже попляшешь, маленький придурок!» – подумал Уильям и повернулся к Алине:
   – А тебе сколько лет?
   Сначала она сделала вид, что не собирается разговаривать с ним, но потом, возможно, вспомнив совет Мэттью не злить Уильяма, передумала.
   – Семнадцать, – проговорила она.
   – Ой, ой, ой! Вся семья умеет считать! – паясничал Уильям. – Ты девственница, Алина?
   – Конечно! – вспыхнула она.
   Внезапно Уильям дернулся вперед и схватил ее своей здоровенной лапищей за пышную грудь. Грудь оказалась крепкой и упругой. Отпрянув, Алина вырвалась.
   Ричард сделал шаг вперед – увы, слишком поздно – и стукнул Хамлея по руке. Уильям только этого и ждал. Он вскочил со стула и с разворотом нанес подростку удар кулаком по лицу. Как он и думал, Ричард оказался хлюпиком: он сразу завыл, закрыв лицо руками.
   – Не трожь его! – крикнула Алина.
   Уильям удивленно посмотрел на нее. Казалось, она больше беспокоилась за брата, чем за себя. «Это надо будет иметь в виду», – отметил он.
   Вернулся Мэттью с деревянным блюдом, на котором были буханка хлеба, кусок окорока и кувшин с вином. Увидев, что Ричард стоит, закрыв лицо руками, он побледнел, опустил блюдо на стол и подошел к мальчику. Осторожно отведя руки Ричарда, управляющий заглянул тому в лицо. Глаз уже заплыл…
   – Я же говорил, не надо их злить, – запричитал управляющий, однако, похоже, он был рад, что не случилось ничего худшего. Уильям почувствовал некоторое разочарование: он-то надеялся, что Мэттью придет в ярость. Но управляющий явно решил ему не перечить.
   От вида пищи у Уильяма потекли слюнки. Он сел к столу, достал нож и отрезал себе толстый кусок окорока. Напротив него устроился Уолтер.
   – Принеси чаши и налей вина, – скомандовал Уильям с полным ртом Алине.
   Мэттью пошел исполнять приказание.
   – Не ты – она! – остановил его Хамлей.
   Алина медлила. Управляющий бросил на нее встревоженный взгляд и слегка кивнул. Она подошла к столу и приподняла кувшин.
   Когда она наклонилась, Уильям запустил руку под подол ее туники и быстро скользнул вверх по ноге девушки. Его пальцы сначала ощутили пушок на ее икрах, затем крепкие мышцы над коленом и, наконец, нежную кожу внутренней стороны бедра. Алина отскочила, мгновенно повернулась, и в его голову полетел тяжелый кувшин с вином.
   Подставив левую руку, Уильям отвел удар, а правой влепил ей пощечину с такой силой, что аж ладонь обожгло. Алина вскрикнула. Краем глаза Уильям заметил, что к нему приближается Ричард. Этого он и ждал! Уильям резко оттолкнул девушку, и она с глухим ударом упала на пол. Ричард надвигался на Уильяма, словно олень, который в отчаянии бросается на охотника. Без труда увернувшись от его неловкого удара, Хамлей ткнул мальчика кулаком в живот и, когда тот сложился пополам, принялся бешено колотить по лицу. Это было не так приятно, как издеваться над Алиной, но все равно доставляло удовольствие. Не прошло и минуты, как лицо подростка было залито кровью.
   Внезапно Уолтер издал предостерегающий крик и, глядя Уильяму через плечо, вскочил на ноги. Тот резко обернулся и увидел, что, занеся руку с зажатым в ней ножом, на него мчится Мэттью. Уильям был застигнут врасплох – он никак не ожидал от этого женоподобного существа такой отваги. Уолтер же находился слишком далеко, чтобы успеть предотвратить удар. Единственное, что оставалось Уильяму, – прикрыться руками; и на мгновение испугался, что может умереть в минуту своего триумфа. Будь нападавший посильнее, его удар достиг бы цели, но Мэттью был человеком слабым, изнеженным жизнью во дворце, и нож так и не коснулся шеи Хамлея. Уильям облегченно перевел дух, но опасность еще не миновала, – Мэттью замахнулся снова. Хамлей отступил на шаг и схватился за меч. Но тут Уолтер обежал вокруг стола и вонзил в спину управляющего свой длинный острый кинжал.
   Лицо Мэттью исказилось. Из его груди, пропоров ткань туники, показалось острие кинжала. Нож выскользнул из его слабеющих пальцев и со звоном упал на деревянный пол. Пытаясь сделать вдох, управляющий жадно хватал ртом воздух, издавая булькающие звуки. Тело его обмякло, на губах показалась кровь, глаза закрылись… Уолтер выдернул свой кинжал. Из раны ударил фонтанчик крови, но почти тут же превратился в тоненькую струйку.
   Уолтер, Уильям, Алина и Ричард – все уставились на распростертое на полу тело. Чудом избежав смерти, Уильям совсем потерял голову. Протянув руку, он схватил Алину за вырез туники. Материя была мягкая и тонкая – очень дорогая. Он резко дернул. Ткань надорвалась. Он с силой рванул вниз – широкая полоска осталась у него в руке. Алина завизжала, пытаясь соединить обрывки одежды, но края ткани не сходились. У Уильяма пересохло в горле. Ее беспомощность возбуждала его гораздо сильнее, чем то, что он видел, когда подглядывал за ней во время купания, ибо сейчас она знала, что он на нее смотрит, и чувствовала стыд; именно это все больше и больше разжигало в нем страсть. Одной рукой она прикрывала груди, а другой – низ живота. Уильям отшвырнул полоску ткани, которую все еще сжимал в кулаке, и схватил Алину за волосы. Резко повернув ее к себе спиной, он сорвал с девушки остатки туники.
   У нее были изящные белые плечи, узкая талия и восхитительно полные бедра. Уильям притянул девушку к себе и, прижавшись, начал тереться о ее ягодицы. Он нагнул голову и впился зубами в ее нежную шею, ощутив вкус крови во рту. Алина снова закричала. Ричард пошевелился.
   – Держи мальчишку! – приказал он Уолтеру.
   Тот сгреб Ричарда в охапку.
   Одной рукой крепко прижимая Алину к себе, другой Уильям ощупывал ее тело. Он тискал ее пухлые груди и больно щипал маленькие соски; затем его рука скользнула вниз по животу девушки к треугольнику густых, вьющихся волос. Он грубо протолкнул пальцы ей между ног. Алина заплакала. Член Уильяма сделался таким твердым, что, казалось, вот-вот лопнет.
   Отступив на шаг, Хамлей грубо опрокинул Алину навзничь. Девушка ударилась спиной об пол, у нее перехватило дыхание, и она начала судорожно глотать воздух.
   Этого Уильям не ожидал, но теперь ничто уже не могло остановить его.
   Он задрал тунику, показывая ей свой член. В глазах Алины застыл ужас: должно быть, прежде ей не доводилось такого видеть. Она действительно была девственницей. Что ж, тем лучше.
   – Мальчишку сюда! – прорычал Уильям. – Хочу, чтобы он все видел! – Мысль изнасиловать сестру на глазах у брата казалась ему чрезвычайно пикантной.
   Уолтер подтащил мальчика и силой заставил его встать на колени.
   Навалившись на Алину, Уильям попытался раздвинуть ей ноги. Она стала отбиваться. Придавив ее, он старался заставить несчастную покориться, но та продолжала бороться, и он никак не мог овладеть ею. Его охватило раздражение: это нарушало его планы. Он приподнялся и ударил ее кулаком по лицу. Алина вскрикнула, ее щека покраснела, но, как только он предпринял очередную попытку изнасиловать ее, она снова начала сопротивляться.
   Можно было бы приказать Уолтеру подержать ее, но тот не мог отойти от Ричарда.
   Уильяма вдруг осенило.
   – Отрежь-ка мальчишке ухо, Уолтер! – рявкнул он.
   Алина застыла.
   – Нет! – прохрипела она. – Оставьте его, прекратите его мучить!
   – Тогда раздвинь ноги, – сказал Уильям.
   Она уставилась на него широко раскрытыми глазами, в ужасе от вставшего перед ней кошмарного выбора. Ее страдание доставляло Уильяму удовольствие. Уолтер великолепно исполнил свою роль: он вытащил нож, поднес его к правому уху Ричарда, помедлил с минуту, а затем легким, почти нежным движением отрезал ему мочку.
   Ричард взвыл. Из ранки брызнула кровь. Кусочек отрезанной мочки упал на пышную грудь Алины.
   – Остановитесь! – зарыдала девушка. – Хорошо. Я сделаю это. – И она раздвинула ноги.
   Уильям плюнул на руку, размазал слюну у нее между ног и засунул внутрь пальцы. Алина закричала от боли. Это очень возбуждало его. Он навалился на нее. Девушка напряженно застыла. Глаза у нее были закрыты. Тело, скользкое от пота после борьбы, била крупная дрожь. Уильям пристроился поудобнее и немного помедлил, наслаждаясь предчувствием своего удовольствия и ее муки. Он взглянул на зрителей. Ричард онемел от ужаса. Уолтер наблюдал за происходящим с жадным интересом.
   – После меня – ты, Уолтер, – ухмыльнулся Уильям.
   Алина в отчаянии застонала.
   Он резко ввел в нее свой член, проталкивая его как можно сильнее и глубже, ощутил сопротивление девственной плевы – и правда девица! – и стал давить, стремясь причинить ей как можно больше страданий. Ему и самому было больно, но ей – еще больнее. Она завизжала. Он снова надавил изо всех сил и почувствовал, что плева разорвалась. Алина побледнела, ее голова мотнулась в бок, она потеряла сознание. Уильям кончил и, довольный собой, залился торжествующим смехом.

   Всю ночь бушевала гроза, но к утру она прекратилась. Том Строитель проснулся от внезапно наступившей тишины. Лежа в темноте, слушая тяжелое дыхание Альфреда и слабое посапывание Марты, он подумал, что, возможно, сегодня будет ясное утро, а это значит, что впервые за последние две или три недели ненастья он сможет увидеть восход. Он так ждал этого дня.
   Том встал и открыл дверь. Было еще темно. Он пнул ногой сына:
   – Альфред! Просыпайся! Похоже, будет видно восход.
   Закряхтев, Альфред сел. Марта перевернулась на другой бок. Том подошел к столу и поднял крышку глиняного горшка. Он достал полбуханки хлеба и отрезал два толстых куска – себе и сыну. Усевшись на лавку, они позавтракали.
   В кувшине еще оставалось пиво. Том сделал большой глоток и передал его Альфреду. Агнес заставила бы их пить из чашек, да и Эллен тоже, но их не было. Когда Альфред напился, они вышли на улицу.
   Пока они шагали через двор, небо начало сереть. Том намеревался разбудить Филипа, однако, приор, должно быть, ждал того же, что и Том, ибо на развалинах собора они увидели его, стоящего на коленях на мокрой земле и погруженного в молитву.
   Их задачей было провести точную линию с востока на запад. Эта линия станет осью, вдоль которой будет возведен новый собор.
   Том давно уже приготовил все необходимое. С восточной стороны он воткнул в землю железный прут с небольшим, напоминающим игольное ушко отверстием на конце. Этот прут был почти вровень с Томом, поэтому «ушко» находилось на уровне его глаз. Чтобы случайно не сдвинуть его, Том закрепил прут смесью раствора и камней. Сегодня на другой стороне строительной площадки ему надо будет установить второй такой же прут – строго на запад от первого.
   – Замеси немного раствора, Альфред, – распорядился Том.
   Альфред отправился за песком и известью. Том же, зайдя в сарай, где хранились его инструменты, достал небольшой деревянный молоток и второй прут. Затем он прошел на западную часть строительной площадки и стал ждать восхода. Филип закончил молиться и присоединился к нему. Альфред готовил раствор.
   Небо просветлело. Всех троих охватило волнение. Они напряженно смотрели на восточную стену монастыря. Наконец из-за нее показался малиновый диск солнца.
   Том передвинулся так, чтобы край солнца был виден через отверстие в восточном пруте. Затем – в это время Филип начал громко читать молитву по-латыни – он установил перед собой второй прут таким образом, чтобы на него падал солнечный луч, проходящий через отверстие первого прута. Том начал постепенно погружать заостренный конец прута во влажную почву, внимательно следя, чтобы стержень не сдвинулся. Вытащив из-за пояса молоток, он стал осторожно вбивать прут в землю до тех пор, пока «ушко» не оказалось на уровне его глаз. Теперь, если он сделал все правильно, луч солнца должен пройти через отверстия обоих прутов.
   Прикрыв один глаз. Том посмотрел в «ушко» только что воткнутого прута. Солнце светило через оба отверстия. Два прута располагались на идеальной линии восток – запад, по которой будет сориентировано здание нового собора.
   Ранее он все это уже объяснил Филипу и теперь, отступив в сторону, дал посмотреть приору.
   – Идеально, – сказал Филип.
   – Да, – кивнул Том.
   – А знаешь ли ты, что сегодня за день? – спросил вдруг приор.
   – Пятница.
   – Да, а еще сегодня день святого Адольфа. Господь послал нам ясную погоду, чтобы мы смогли наметить ось церкви нашего покровителя. Разве это не добрый знак?
   Том улыбнулся. По опыту он знал, что в строительном деле мастерство важнее любых примет. Однако он разделял радость Филипа.
   – Да, воистину, – проговорил Том. – Это очень добрый знак.

Глава 6

I

   Алина твердо решила навсегда вычеркнуть из памяти то, что с ней случилось.
   Привалившись спиной к стене и уставившись в темноту, девушка всю ночь просидела на холодном каменном полу часовни. Сначала она была не в состоянии думать ни о чем, кроме того, что ей пришлось пережить, но постепенно боль начала отпускать, и она смогла заставить себя сосредоточиться на раскатах грома, стуке дождя о крышу часовни и завывании ветра за стенами разоренного замка.
   После того как Уильям и его слуга… Вволю натешившись, они вернулись к столу, оставив ее лежать на полу голой рядом с истекающим кровью братом, и принялись пировать, словно забыв о своих жертвах, и тогда они с Ричардом, улучив момент, выскользнули из комнаты. К тому времени гроза уже бушевала вовсю, и, пробежав под проливным дождем по мосту, они укрылись в часовне. Однако Ричарду пришлось вскоре вернуться, чтобы забрать свой и Алинин плащи, и, прежде чем Уильям и Уолтер успеют опомниться, снова удрать.
   Но разговаривать с сестрой он, похоже, не собирался. Протянув ей плащ, Ричард завернулся в свой и, сев на пол в ярде от нее, тоже прислонился спиной к стене. Ей так хотелось, чтобы он нежно обнял и утешил ее, а Ричард вел себя так, будто она совершила что-то ужасно постыдное; самое ужасное, что она и сама так думала. Алина прекрасно понимала и разделяла его отвращение, его нежелание даже прикоснуться к ней.
   Холод был сейчас кстати: он помогал отрешиться и, казалось, несколько притуплял боль. Алина не спала, но в какой-то момент они с Ричардом словно впали в забытье и оцепенели.
   Гроза внезапно закончилась, и это заставило их прийти в себя. Алина начала различать очертания окон часовни – маленькие серые пятна в кромешной тьме. Ричард встал и подошел к двери. Она посмотрела на него раздраженно: он потревожил ее покой, а ей хотелось вот так и сидеть, пока не замерзнет до смерти или не умрет с голоду. Все, чего ей сейчас хотелось, – это тихо отойти в царство вечного покоя. Ричард открыл дверь, робкий свет забрезжившего утра осветил его лицо.
   Алина ахнула. Его было не узнать. Лицо распухло и было покрыто запекшейся кровью и синяками. Алина едва сдержалась, чтобы не расплакаться. Ричард обожал бравировать. Словно дитя малое, он вечно скакал по замку на воображаемом коне, направо-налево пронзая противника воображаемой пикой. Рыцари их отца часто подзадоривали его, притворяясь, будто дрожат от страха перед его деревянным мечом. На самом же деле Ричард мог испугаться даже зашипевшего кота. Но прошлой ночью он сделал все что мог, чтобы защитить сестру, и за это его жестоко избили. Теперь она должна позаботиться о нем.
   Алина медленно поднялась. Все тело ломило, однако боль уже почти стихла. Интересно, что сейчас происходит во дворце? Должно быть, Уильям и его слуга прикончили кувшин вина и теперь отсыпаются. Скорее всего, до восхода солнца они не проснутся.
   К тому времени она и Ричард должны покинуть замок.
   Алина подошла к алтарю, который представлял из себя деревянный ящик, покрашенный белой краской. Она уперлась в него и резким толчком опрокинула.
   – Ты что делаешь? – всполошился Ричард.
   – Здесь тайник нашего отца, – ответила она. – Он рассказал мне о нем перед тем, как его увели.
   На месте алтаря лежал тряпичный сверток. Алина размотала его. Внутри оказались меч в ножнах на ремне и грозного вида кинжал в фут длиной.
   Подошел Ричард. Он имел некоторый опыт обращения с мечом, ибо в течение года брал уроки фехтования, правда, не очень-то преуспел в этом деле. Алина же и вовсе не владела мечом, поэтому протянула его брату. Он застегнул ремень на поясе.
   Алина взглянула на кинжал. Прежде ей не приходилось иметь дела с оружием, так как ее всегда окружали мужчины, готовые, если что, прийти на помощь. Мысль о том, что этот ужасный нож придется использовать для самообороны, заставила ее почувствовать себя ужасно беззащитной, ведь она даже не умела с ним обращаться. «Однажды я вонзила деревянное копье в кабана, – размышляла девушка, – так что мне мешает вонзить его в животное вроде Уильяма Хамлея?» Однако думать об этом было отвратительно.
   У кинжала были кожаные ножны с прорезью для ремня. Эта прорезь была достаточно большой, чтобы Алина смогла продеть в нее свое изящное запястье. Она нацепила ножны на левую руку, спрятав длинное лезвие под рукавом плаща. Если она и не сможет никого заколоть, то, возможно, ей удастся хотя бы припугнуть врага.
   – Давай сматываться! – засуетился Ричард.
   Алина кивнула, но на полпути к двери остановилась. За окнами часовни быстро светало, и на полу стали различимы два темных предмета, которых она прежде не замечала. Подойдя ближе, она увидела, что это седла – одно обычного размера, а другое невероятно большое. Перед глазами встали Уильям и его слуга, въезжающие в замок прошлым вечером, гордые своей победой в Винчестере и утомленные долгой дорогой, небрежно снимающие со своих коней седла и, перед тем как поспешить во дворец, закидывающие их в часовню. Этим двум наглецам и в голову не приходило, что кто-то посмеет ограбить их. Но отчаяние придает людям храбрости.
   Алина выглянула из-за двери. Двор заливал неяркий утренний свет. Ветер стих, на небе ни облачка. Неподалеку валялись куски кровли, сорванные с часовни ветром. Двор был пуст, если не считать двух щиплющих мокрую траву коней, которые взглянули на Алину и снова опустили головы. Один из них был огромный боевой, что объясняло сверхъестественные размеры седла, другой – жеребец в яблоках, не больно красивый, но ладно сбитый и крепкий. Алина внимательно посмотрела на них, затем – на седла и – снова на коней.
   – Чего мы ждем? – беспокойно спросил Ричард.
   Алина решилась.
   – Возьмем их коней, – твердо сказала она.
   Ричард выглядел испуганным:
   – Они убьют нас.
   – Им не удастся нас поймать. А вот если мы оставим им лошадей, они вполне могут догнать нас и убить.
   – А вдруг они поймают нас прежде, чем мы ускачем?
   – Поэтому надо поторапливаться. – Алина, не так уж уверенная в успехе задуманного, приняла решительный вид – ей надо было подбодрить Ричарда. – Давай сначала оседлаем жеребца – он выглядит более смирным. Принеси седло, которое поменьше.
   Алина побежала через двор. Оба коня были привязаны длинными веревками к торчавшим из земли столбам, оставшимся от сгоревших построек. Алина ухватила жеребца за веревку и тихонько потянула. Конечно, это конь слуги. Она предпочла бы лошадь поменьше и поспокойнее, однако решила, что справится и с этой. Ричарду же придется взять боевого коня.
   Жеребец настороженно посмотрел на Алину и прижал уши. От волнения ее трясло, но она ласково говорила ему что-то, подтягивая веревку, и конь успокоился. Она положила руку ему на голову и гладила по морде, пока Ричард набросил узду и протолкнул в пасть животного удила. Алина с облегчением вздохнула. Ричард опустил на спину коня седло и быстрыми, уверенными движениями закрепил его. Оба они с детских лет умели обращаться с лошадьми.
   К седлу слуги с обеих сторон были пристегнуты сумы. Алина надеялась, что в них найдется что-нибудь полезное – огниво, еда или немного зерна для коней, но времени, чтобы проверить это, не оставалось. Она нервно поглядывала на мост, что вел ко дворцу. Там не было ни души.
   Боевой конь наблюдал, как седлают жеребца. Он прекрасно знал, что будет дальше. Однако негоже помогать чужакам. Он захрапел и, когда натянулась веревка, стал упираться. «Тихо!» – сказала ему Алина. Она спокойно, но настойчиво подтягивала веревку, и конь неохотно подошел. Он был очень силен, и, приди ему в голову сопротивляться, сладить с ним было бы непросто. Алина подумала было взобраться на него вдвоем с Ричардом. Но тогда на оставшейся лошади Уильям быстро догонит их…
   Когда конь подошел, она обмотала веревку вокруг столба, чтобы он не смог снова уйти. Но как только Ричард попытался надеть на него узду, могучее животное отдернуло голову.
   – Попробуй сначала закрепить седло, – прошептала Алина. Пока Ричард поднимал здоровенное седло и прилаживал его на спину коня, она похлопывала животное по мощной шее, приговаривая: – Ну-ну, будь хорошим мальчиком.
   Голос ее звучал уверенно, однако животных не проведешь – они чувствуют, когда человек боится. Увидав приближающегося с уздой Ричарда, конь захрапел и отпрянул.
   – А вот у меня что-то есть для тебя, – сказала Алина, сунув руку в пустой карман плаща.
   Конь, похоже, поверил. Она вытащила из кармана пригоршню, в которой ничего не было, но он опустил голову и принялся обнюхивать ее руку в поисках лакомства. Она почувствовала его шершавый язык на своей ладони. Воспользовавшись тем, что голова коня была опущена, а пасть открыта, Ричард изловчился и набросил узду.
   Алина вновь с опаской посмотрела в сторону дворца. Все спокойно.
   – Садись на него! – скомандовала она брату.
   Тот вставил ногу в высокое стремя и не без труда вскарабкался на исполина. Алина отвязала веревку.
   Конь заржал.
   Сердце Алины бешено колотилось. Их могли услышать во дворце. Уильям наверняка знает голос своего коня. Может быть, он уже проснулся.
   Она поспешила отвязать жеребца, теребя тугой узел озябшими пальцами. Мысль о том, что Уильям, возможно, уже не спит, встревожила ее. Наверное, он открыл глаза, сел, огляделся вокруг, припомнил, где находится, и удивился, почему ржет его конь. Он может показаться с минуты на минуту. Она чувствовала, что не перенесет новой встречи с ним. То постыдное, грубое, мучительное, что он сотворил с ней, во всех подробностях всплыло перед глазами.
   – Ну же, Алли! – подгонял сестру Ричард.
   От страха и возбуждения конь нетерпеливо топтался на месте, и подростку приходилось прилагать немало усилий, чтобы удержать поводья. Оставалось только надеяться, что, проскакав милю-другую, конь утомится и станет более послушным. Животное снова захрапело и стало шарахаться из стороны в сторону.
   Наконец узел развязался. Алина хотела было выбросить веревку, но, подумав, что им нечем будет стреножить коней, наспех смотала ее и подвязала к подпруге. Нужно бы еще подогнать стремена: они висели слишком низко, так как слуга Уильяма был на несколько дюймов выше Алины, и ее ноги вряд ли достанут до стремян. Однако она представила, как Хамлей спускается по лестнице, идет через зал, выходит из дворца…
   – Я больше не могу удерживать его! – закричал Ричард в отчаянии.
   Не думая больше о стременах, она вскочила на жеребца. Сидеть в седле было нестерпимо больно. Ричард направил своего коня к воротам, жеребец Алины послушно следовал за ним. Как она и ожидала, ноги до стремян не доставали, и ей пришлось крепко сжать бока жеребца коленями. Как только они тронулись, сзади послышались крики. «Не-ет!» – простонала она. Ричард ударил пятками своего коня. Громадное животное послушно перешло на рысь. Жеребец все повторял за ним. Алина воздавала хвалу небесам, ибо сама была не в состоянии управлять лошадью. Проезжая под аркой ворот, Ричард вновь ударил пятками, и могучий конь пошел быстрее. Алина снова услышала крики – на этот раз гораздо ближе. Она бросила взгляд через плечо и увидела бегущих за ними Уильяма и его слугу.
   Почуяв впереди чистое поле, конь Ричарда опустил голову и рванул бешеным галопом. Его подковы простучали по деревянному мосту. Алина почувствовала, как что-то дотронулось до ее ноги, и краем глаза увидела руку, тянущуюся к подпруге, но через мгновение рука исчезла, и она поняла, что побег удался. Она облегченно вздохнула, и тут же ощутила резкую боль. Жеребец во весь опор летел через поле, и каждое его движение резало ее кинжалом, так же, как когда над ней измывался негодяй Уильям. По ноге текло что-то теплое. Отпустив поводья, она зажмурилась от боли. Но кошмары прошедшей ночи тут же предстали перед глазами, и она принялась твердить в такт ударам копыт: «Я должна забыть, я должна забыть, я должна, я должна, я должна…»
   Внезапно она почувствовала, что скачет вверх по пологому склону. Она открыла глаза. Ричард, свернув с размытой дороги, мчался к лесу. Алина смекнула, что, прежде чем замедлить бег боевого коня, Ричард решил измотать его. После хорошей скачки животными легче управлять. Вскоре ее жеребец начал выдыхаться. Сдерживая его, она откинулась в седле. Конь перешел в легкий галоп, затем в рысь и наконец пошел шагом. Все еще полный энергии конь Ричарда умчался далеко вперед.
   Алина оглянулась. До замка уже было не меньше мили, и – то ли ей почудилось, то ли она действительно видела – на мосту стояли две маленькие фигурки. «Теперь им придется потрудиться, чтобы достать других коней», – подумала она и немного успокоилась.
   Согревшиеся ноги и руки слегка горели. Тепло, поднимавшееся от разгоряченного коня, окутывало ее, будто коконом. Наконец и Ричард замедлил бег своего коня и повернул ей навстречу. Вместе они въехали в знакомый с детства лес.
   – Куда теперь? – спросил Ричард.
   Алина сдвинула брови. Куда им податься? Что делать? У них не было ни еды, ни воды, ни денег. А на ней, кроме плаща, и одежды-то никакой – ни туники, ни сорочки, ни шляпы, ни ботинок. Она собиралась позаботиться о брате – но как?
   Сейчас она отчетливо видела, что последние три месяца жила словно во сне. А ведь в глубине души понимала, что прежняя жизнь закончилась, но отказывалась признать это. Что ж, Уильям Хамлей разбудил ее. Она не сомневалась, что все сказанное им – чистая правда, и король Стефан действительно сделал Перси Хамлея графом Ширингом. Однако, возможно, король все же как-то позаботится о ней и Ричарде. А для этого они должны подать ему прошение. В любом случае надо ехать в Винчестер. Там, по крайней мере, у них будет возможность выяснить судьбу отца.
   «О, отец, – внезапно пронеслось у нее в голове, – в чем же причина всех наших бед?»
   С тех пор как умерла ее мать, отец стал как-то по-особому заботиться о ней. Алина знала, что он уделял ей гораздо больше внимания, чем другие отцы своим дочерям. Он так больше и не женился, так и не привел в дом новую мать для своей Алины, объясняя это тем, что счастлив воспоминаниями о жене больше, чем если бы был с любой другой женщиной. Да и сама Алина другой матери не желала. Отец ухаживал за ней, а она ухаживала за Ричардом, и всех это устраивало.
   Но тех дней не вернуть.
   – Так куда мы едем? – снова проговорил Ричард.
   – В Винчестер, – сказала она. – К королю.
   – Правильно! – с энтузиазмом воскликнул Ричард. – И когда мы расскажем ему о том, что Уильям и его слуга сделали прошлой ночью, король обязательно…
   Алину охватил безудержный гнев.
   – Заткнись! – взвизгнула она. Кони испуганно шарахнулись, и она сердито натянула поводья. – Никогда больше так не говори! – Задыхаясь от ярости, она едва выговаривала слова. – Мы никому не расскажем о том, что они сделали, – ни-ко-му! Никогда! Никогда! Никогда!

   В сумках, что были подвязаны к седлу слуги, они нашли добрую головку сыра, немного вина в бурдюке, огниво и фунт или два зерна, предназначавшегося, как догадалась Алина, на корм коням. В полдень они с Ричардом съели сыр и выпили вино, а кони пощипали реденькую травку и кустарник да попили воды из прозрачного ручья. Кровотечение у Алины прекратилось, однако внизу живота все онемело.
   По дороге им встретились несколько человек, но Алина велела Ричарду ни с кем не разговаривать. Случайному путнику они казались весьма грозной парой, особенно Ричард на огромном боевом коне и с мечом, однако стоило им заговорить, как стало бы ясно, что они – всего лишь двое беспризорных и беззащитных детей.
   Когда день начал угасать, они стали подыскивать подходящее для ночлега место и в ста ярдах от дороги нашли небольшую полянку, возле которой протекал ручей. Алина дала коням немного зерна, а Ричард развел огонь. Будь у них котелок, они смогли бы приготовить кашу, а так им придется грызть сырые зерна, пока не найдут каштанов, которые можно будет испечь в костре.
   Пока девушка сидела, погруженная в эти невеселые мысли, Ричард в поисках дров скрылся из виду. Вдруг совсем рядом она услышала низкий глубокий голос:
   – И кто ты такая, милая?
   От неожиданности Алина вскрикнула. Лошади, испугавшись, попятились. Она обернулась и увидела грязного бородатого мужчину в одежде из коричневой кожи. Он шагнул к ней.
   – Не подходи! – завизжала она.
   – Не надо меня бояться, – проговорил бородатый.
   Краем глаза она увидела за спиной незнакомца Ричарда с огромной охапкой дров. Он остановился и уставился на них. «Вынимай меч!» – хотелось крикнуть Алине, но Ричард был испуган и растерян. Она подалась назад, надеясь спрятаться за крупом коня.
   – У нас нет денег, – сказала девушка. – У нас вообще ничего нет.
   – Я королевский лесник, – пробасил незнакомец.
   Алина почувствовала такое облегчение, что чуть не потеряла сознание. Ведь лесник – это человек, который должен следить за порядком в лесах.
   – Почему не сказал сразу! – вскипела она, злясь на себя за то, что так испугалась. – Я-то приняла тебя за разбойника!
   Его, похоже, задел ее тон, и вместо ответа он произнес:
   – Сдается мне, ты благородная госпожа.
   – Я дочь графа Ширинга.
   – А мальчик, как я понимаю, его сын, – добавил лесник, хотя, казалось бы, не мог видеть Ричарда.
   Тот наконец подошел и бросил дрова на землю.
   – Это так, – заявил он. – Как тебя зовут?
   – Брайан. Вы собираетесь здесь ночевать?
   – Собираемся.
   – Одни?
   – Да. – Алина знала, что лесник недоумевает, почему они без свиты, но распространяться на эту тему не собиралась.
   – И ты говоришь, у вас нет денег?
   – Ты не веришь мне? – нахмурилась Алина.
   – О нет. То, что ты из благородных, видно по твоим манерам. – (Нет ли издевки в его голосе?) – Ну, если уж вы одни и у вас нет ни пенса, может быть, не откажетесь переночевать у меня? Это недалеко.
   Алина не больно-то доверяла этому странному мужику и уже хотела отказаться, как он заговорил снова:
   – Моя жена будет рада угостить вас ужином. И если вы предпочитаете спать одни, у меня есть отдельный теплый домик.
   Жена – это другое дело. Воспользоваться гостеприимством почтенного семейства вполне безопасно. Алина немного колебалась, но, подумав об очаге, о миске горячей похлебки, чаше вина и постели из соломы да крыше над головой, согласилась.
   – Благодарю, – молвила она. – Однако нам действительно нечего тебе дать – я сказала правду, у нас нет денег, но когда-нибудь мы вернемся и наградим тебя за доброту.
   – Ну и ладно, – обрадовался лесник и, подойдя к костру, принялся его затаптывать.
   Алина и Ричард сели на коней – они еще не успели расседлать их.
   – Дайте мне поводья, – сказал лесник.
   Алина не знала, что он собирается делать, однако послушалась; Ричард последовал ее примеру. Лесник повел коней через заросли. Вообще-то, Алина предпочла бы сама управлять лошадью, но решила позволить ему прокладывать путь.
   Дорога оказалась несколько длиннее, чем он обещал. Они одолели три или четыре мили, и к тому времени, когда приблизились к стоявшему на опушке леса домишке с соломенной крышей, наступила ночь. Но сквозь щели ставен лился свет, пахло едой, и Алина с радостью спешилась.
   В дверях показалась услышавшая конский топот жена лесника.
   – Вот, встретил в лесу молодых господ. Дай им напиться, – сказал он ей и повернулся к Алине. – Входите. Я присмотрю за лошадьми.
   Его повелительный тон не понравился Алине – она бы предпочла сама отдавать распоряжения, однако у нее не было ни малейшего желания самой возиться с конем, и она пошла в дом. Следом за ней – Ричард. Внутри было дымно и смрадно, но зато тепло. В углу стояла корова. Алина обрадовалась, что хозяин обещал уложить их в другом доме: ей еще не доводилось спать в одном помещении со скотиной. В подвешенном над огнем котелке что-то булькало. Они сели на лавку, и жена лесника дала им по миске горячего супа с дичью. Увидев при свете лицо Ричарда, она ахнула:
   – Что с тобой случилось?
   Ричард собрался было ответить, но Алина опередила его.
   – У нас неприятности, – сказала она. – Сейчас мы как раз направляемся к королю.
   – Понимаю, – проговорила жена лесника. Это была маленькая смуглолицая женщина с настороженным взглядом.
   Больше она не докучала им своими вопросами.
   Алина быстро съела свой суп и ей захотелось добавки. Она протянула миску, но женщина отвернулась. Такое поведение озадачило Алину. Она что, не понимает? Или у нее нет больше супа? Алина уже готова была прикрикнуть на нее, но в этот момент вошел лесник.
   – Я отведу вас в амбар, где вы можете переночевать, – заявил он, сняв с крюка висевший возле двери фонарь. – Пошли.
   Они встали.
   – У меня есть просьба, – обратилась к женщине Алина. – Нет ли у тебя старого платья? Под плащом на мне ничего нет.
   Женщине явно не понравилась ее просьба.
   – Что-нибудь поищу, – пробормотала она.
   Алина направилась к двери. Лесник как-то странно уставился на ее плащ, словно, если очень постарается, может видеть насквозь.
   – Показывай дорогу! – резко бросила девушка. Он повернулся и вышел.
   Лесник провел их за дом, потом мимо грядок. В дрожащем свете фонаря показалось деревянное строение, больше похожее на сарай, чем на амбар. Хозяин распахнул дверь. Она стукнулась о бочку, в которую стекала с крыши дождевая вода.
   – Взгляните, – пригласил лесник. – Подходит?
   Первым вошел Ричард.
   – Посвети, Алли! – крикнул он изнутри.
   Она повернулась, чтобы взять у лесника фонарь, и тут получила сильнейший удар и полетела в сарай, сбив с ног брата. Ничего не понимая, они растянулись на полу. Дверь с грохотом захлопнулась, и на них навалилась кромешная тьма. Было слышно, как снаружи дверь придавили чем-то тяжелым.
   Алине не верилось, что это происходит с ними.
   – Что происходит, Алли?! – закричал Ричард.
   Она села. Действительно этот мужик лесник или все-таки он разбойник? Нет, для разбойника у него слишком хороший дом. Но если он и вправду лесник, то почему он их запер? Разве они нарушили закон? Возможно, он догадался, что у них чужие кони? А что, если он замыслил недоброе?
   – Алли, почему он так с нами поступил? – допытывался Ричард.
   – Не знаю, – утомленно проговорила Алина. У нее не осталось сил на гнев и слезы. Поднявшись, она толкнула дверь. Безрезультатно. Алина поняла, что снаружи лесник подпер дверь бочкой с водой. В темноте девушка ощупала стены сарая и нижний край покатой крыши. Это была добротная постройка из крепких, плотно пригнанных друг к другу бревен, служившая, очевидно, тюрьмой, в которой лесник держал преступников, прежде чем отвезти их к шерифу. – Нам отсюда не выбраться, – сказала девушка брату и снова села. Сухой пол был покрыт соломой. – Мы будем торчать здесь, пока он нас не выпустит, – обреченно сказала она. Рядом опустился Ричард. Посидев так какое-то время, они легли спина к спине. Алина чувствовала себя настолько разбитой, напуганной и взбудораженной, что, казалось, не сможет заснуть, однако устала настолько, что не прошло и нескольких минут, как она погрузилась в крепкий, здоровый сон.

   Алина проснулась оттого, что открылась дверь и на ее лицо упал солнечный луч. Она тут же села, дрожа от страха и не сразу сообразив, где она находится и почему спит на жесткой земле. Тут она все вспомнила и испугалась еще больше: что этот лесник собирается с ними делать? Однако вместо лесника она увидела его маленькую смуглолицую жену; и, хотя, как и вчера, ее лицо было замкнутым и неприветливым, в руках она держала буханку хлеба и две чашки.
   Ричард тоже сел. Они оба уставились на женщину, которая, ни слова не сказав, протянула им чашки и, разломив хлеб, дала каждому по половине. Внезапно Алина поняла, что ужасно голодна. Смочив хлеб в пиве, она принялась есть.
   Пока они расправлялись со своим скромным завтраком, женщина стояла в дверях и наблюдала за ними. Затем она протянула Алине свернутый кусок старого, пожелтевшего полотна. Развернув его, Алина увидела, что это поношенное платье.
   – Надень это и убирайся, – сказала женщина.
   Алина была весьма озадачена сочетанием доброты и грубости, однако платье взяла без колебаний. Отвернувшись, она сбросила плащ, быстро натянула через голову платье и снова надела плащ.
   Она почувствовала себя гораздо лучше.
   Женщина протянула ей пару стоптанных деревянных башмаков, которые Алине были явно велики.
   – Я не смогу ехать верхом в таких башмаках, – проговорила девушка.
   – А тебе и не придется, – грубо рассмеялась женщина.
   – Почему не придется?
   – Он забрал ваших коней.
   У Алины упало сердце. Какая несправедливость! Значит, их несчастьям еще не пришел конец.
   – Куда?
   – Мне он не докладывает, но думаю – в Ширинг. Продаст их, а потом выяснит, кто вы такие и нельзя ли еще как-нибудь на вас заработать.
   – Но тогда почему ты нас отпускаешь?
   Женщина оглядела Алину с ног до головы.
   – Потому что мне не понравилось, как он пялился на тебя, когда ты сказала, что под плащом на тебе ничего нет. Может быть, ты этого еще не понимаешь, но поймешь, когда сама станешь женой.
   Алина это уже понимала, но промолчала.
   – А он не убьет тебя, узнав, что ты отпустила нас? – спросил Ричард.
   – Мне он не так страшен, как вам, – усмехнулась жена лесника. – Ну, проваливайте!
   Они вышли из сарая. Алина подумала, что эта женщина не только научилась жить с грубым и бессердечным человеком, но и смогла сохранить в себе такие качества, как благородство и способность к состраданию.
   – Спасибо тебе за платье, – неуклюже пробормотала она.
   Лесничиха не нуждалась в ее благодарностях. Она ткнула пальцем в сторону убегающей в чащу тропинки и сказала:
   – Винчестер там.
   Не оглядываясь, они пошли прочь.
   Прежде Алина никогда не носила деревянных башмаков – люди ее сословия обычно ходили в кожаных ботинках или сандалиях – и нашла их ужасно неудобными. Однако земля была холодной, и это было все же лучше, чем ничего.
   – Алли, почему все это с нами происходит? – заговорил Ричард, когда домик лесника скрылся из виду.
   Этот вопрос заставил Алину вздрогнуть. Все к ним жестоки. Любой может избить и ограбить их, словно собак. Их некому защитить. Мы слишком доверчивы, подумала она, вспомнив, что они три месяца прожили и замке, даже не запирая дверь на засов, и решила, что больше никому нельзя доверять. Никогда больше не отдаст она чужому человеку поводья своего коня, даже если это будет невежливо. Никогда не допустит, чтобы кто-то оказался у нее за спиной, как это случилось с лесником, когда тот втолкнул ее в сарай. Никогда уже не примет приглашение незнакомца, никогда не оставит свою дверь открытой на ночь и никогда не доверится первому встречному.
   – Пойдем быстрее, – сказала она Ричарду. – Может быть, успеем засветло добраться до Винчестера.
   Тропинка вывела их к той самой полянке, на которой они встретили лесника. Здесь еще чернели потухшие головешки вчерашнего костра. Они прекрасно знали, как отсюда попасть в Винчестер, ибо прежде много раз ездили в этот город. Очутившись на широкой дороге, они зашагали быстрее, тем более что мороз сковал раскисшую после недавней грозы грязь.
   Лицо Ричарда выглядело гораздо лучше. Вчера он смыл в ручье запекшуюся кровь, и теперь лишь на месте мочки правого уха осталась уродливая бурая корка. С лица отек спал, и только губы оставались опухшими. Однако синяки стали лилово-фиолетовыми, придавая подростку грозный вид. Но, может, это и к лучшему.
   Быстрая ходьба согревала их, но руки и ноги зябли, и Алина вспоминала, как вчера грелась о круп лошади. Утро было морозное, и лишь к полудню стало немного теплее. Кроме того, Алина проголодалась. Она невольно вспомнила, что еще вчера ей было все равно, сможет ли она когда-нибудь снова согреться и поесть, но ей не хотелось об этом думать.
   Каждый раз, заслышав топот копыт или увидя вдали людей, они ныряли в заросли и прятались там, пока путники не проходили мимо, старались как можно быстрее миновать деревни и ни с кем не вступать в разговор. Ричард хотел было попросить еды, но Алина ему запретила.
   Ближе к вечеру они были уже в нескольких милях от цели, и никто на них не напал. Алина даже подумала, что при желании не так уж и трудно избежать неприятностей. Но когда они очутились на безлюдном отрезке дороги, впереди внезапно вынырнул из кустов верзила.
   Прятаться было поздно.
   – Продолжай идти, – шепнула Ричарду Алина, однако незнакомец явно намеревался преградить им дорогу. Пришлось остановиться. Алина оглянулась, прикидывая, сумеют ли они убежать, но в десяти или пятнадцати ярдах позади них из леса выскочил еще один детина и перекрыл путь к отступлению.
   – Это кто же к нам пожаловал? – заговорил первый здоровяк.
   Это был толстый красномордый мужик с огромным животом и грязной спутанной бородой, в руках он держал тяжеленную дубину. Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы понять, что это разбойник, готовый на все. Алина похолодела от ужаса.
   – Отпусти нас! – взмолилась девушка. – У нас и взять-то нечего.
   – А я в этом не уверен, – прохрипел разбойник и шагнул в сторону Ричарда. – Эта штука смахивает на отличный меч, за который можно получить несколько шиллингов.
   – Он мой! – возмутился Ричард, однако произнес это голосом испуганного ребенка.
   «Бесполезно, – подумала Алина. – Мы бессильны. Я женщина, а Ричард всего лишь мальчишка. Любой может сделать с нами все, что захочет».
   В это мгновение с проворством, которого трудно было ожидать, толстяк замахнулся дубиной и ударил Ричарда. Тот постарался увернуться. Нацеленный в голову удар пришелся в плечо, и парень рухнул на землю.
   Алину охватила ярость. После всех этих унижений, оскорблений, издевательств и побоев, голодная и холодная, она уже не владела собой. Двух дней не прошло, как ее младший брат был избит до полусмерти, и вот уже какой-то негодяй снова колотит его дубиной. Забыв об осторожности и не отдавая отчета своим действиям, девушка выхватила из рукава кинжал, метнулась к разбойнику и пырнула его в огромное пузо.
   – Оставь его, ты, собака! – завизжала она.
   Толстяк был застигнут врасплох. Распахнувшийся плащ и дубина сковывали его движения, к тому же он явно не ожидал, что у девчонки окажется оружие. Клинок пропорол тунику и исподнее и уперся в тугую плоть. Алине стало омерзительно и жутко при мысли о том, что ей придется вонзить кинжал в тело живого человека, однако страх укрепил ее решимость, и она с силой проткнула кожу и вогнала лезвие в живот толстяка; на мгновение она испугалась, что не сильно ранила его, а только разозлила, и это заставило ее проталкивать лезвие все глубже, пока оно не вошло по самую рукоятку.
   И вдруг этот страшный, самонадеянный и жестокий человек превратился в испуганное раненое животное. Он завопил от боли, выронил дубину и уставился на торчащий из него нож. Тут Алина поняла, что рана смертельна. Она в ужасе отдернула руку. Разбойник отшатнулся. Алина вспомнила про его сообщника, и ее охватила паника: уж он-то наверняка жестоко отомстит за смерть своего приятеля. Она снова схватилась за рукоятку кинжала и дернула ее к себе. Когда лезвие выходило из жирного брюха, она ощущала, как оно рассекает плоть. Фонтан крови окатил ее руку, и, взревев, словно раненый зверь, разбойник упал на землю. Она резко развернулась с кинжалом в окровавленной руке. Тем временем Ричард наконец поднялся на ноги и вытащил свой меч.
   Разбойник перевел взгляд с нее на Ричарда, потом посмотрел на умирающего товарища, без дальнейших колебаний развернулся и бросился в лес.
   Алина не верила своим глазам. Они напугали его. Невероятно!
   Она перевела взгляд на толстяка. Он лежал на спине; кишки вывалились из раны. Его глаза широко раскрылись; лицо исказила гримаса боли и страха.
   Защитив себя и своего брата от ужасных разбойников, Алина не испытывала ни облегчения, ни гордости: она чувствовала себя отвратительно – в отличие от Ричарда.
   – Ты его зарезала, Алли! – воскликнул он голосом, в котором слышались одновременно и восторг и истерика. – Ты расправилась с ними!
   Алина взглянула на брата. Должно же это хоть чему-то его научить!
   – Убей его, – проговорила она.
   Ричард вытаращился на сестру.
   – Что?!
   – Убей его, – повторила девушка, – ну, хотя бы из милосердия. Прикончи же его!
   – А почему я?
   – Потому что ты ведешь себя как мальчишка, – резко сказала она, – и со своим мечом только в войну можешь играть. Пора тебе становиться мужчиной. Ну, чего ты боишься? Он все равно умирает и не может сопротивляться. Да пусти же в дело свой меч! Потренируйся. Убей его!
   Ричард растерянно держал меч обеими руками.
   – А как?
   Разбойник снова застонал.
   – Не знаю как! – вспылила Алина. – Отруби ему голову или проткни сердце! Как хочешь! Только сделай что-нибудь!
   Ричард поднял было меч, но тут же в нерешительности опустил.
   – Клянусь всеми святыми, – твердо сказала Алина, – если ты не сделаешь этого, я уйду от тебя. Однажды ночью встану и уйду, а когда утром ты проснешься, меня уже не будет рядом, и ты останешься один. Ну же, добей его!
   Ричард вновь поднял меч. Но тут умирающий попытался встать. Перевалившись на бок, он приподнялся на локте. Ричард издал вопль, похожий не то на крик страха, не то на боевой клич, и изо всех сил опустил меч на шею разбойника. Оружие было тяжелым, лезвие острым, и удар разрубил толстую шею больше чем наполовину. Фонтаном брызнула кровь, и голова нелепо склонилась набок. Изуродованное тело распростерлось на холодной земле.
   Брат и сестра в оцепенении уставились на него. В зимнем воздухе от горячей крови поднимался пар. Оба были в ужасе от содеянного. Алина почувствовала, что не в силах больше здесь оставаться. Она бросилась прочь. Ричард – за ней.
   Когда уже не осталось сил бежать, она наконец остановилась и только тут поняла, что рыдает. Не стесняясь своих слез, она медленно побрела вдоль дороги. Впрочем, Ричарда ее слезы мало трогали.
   Постепенно Алина успокоилась. Деревянные башмаки натирали ноги, и, сняв их, она пошла босиком. До Винчестера было уже рукой подать.
   – Ну и дураки же мы, – немного погодя подал голос Ричард.
   – Почему?
   – Да тот мужик… Мы так и оставили его там… Надо было снять с него сапоги.
   Алина остановилась и, пораженная, уставилась на брата.
   Обернувшись, он посмотрел на нее ясными глазами и, издав смешок, спокойно сказал:
   – А что в этом такого?

II

   Когда Алина в сумерках входила в Западные ворота Винчестера, она чувствовала себя почти в безопасности. В лесу она постоянно боялась, что ее убьют и никто об этом даже не узнает, сейчас же возвращалась к цивилизации. Конечно, и в городе хватало воров и головорезов, но среди бела дня они не могли орудовать безнаказанно. Здесь действовали законы, и тех, кто их нарушал, либо изгоняли, либо подвергали пыткам, либо вешали.
   Она вспомнила, как всего год назад они с отцом ехали верхом по Верхней улице; он на горячем гнедом жеребце, а она – на великолепной серой лошадке. Они скакали по широким улицам, и люди сторонились, уступая им дорогу. В Винчестере у них был собственный дом с десятком слуг. К приезду хозяев дом прибирали, устилали пол свежим сеном и разводили огонь в очагах. Живя в городе, Алина всегда носила красивые одежды: дорогое белье, шелка и мягкие шерстяные ткани, выкрашенные в яркие цвета, сапожки и пояса из телячьей кожи, разукрашенные каменьями броши и браслеты. В ее обязанности входило следить, чтобы любому, кто пожалует в гости к графу, был оказан радушный прием: мясо и вино для богачей, хлеб и пиво для бедных, и для всех – улыбка и теплое местечко у огня. Отец очень хотел, чтобы его считали гостеприимным хозяином, хотя у него не слишком хорошо получалось – люди находили его холодным, замкнутым и высокомерным. Алина же пыталась скрасить эти недостатки.
   Тем не менее, отца уважали, и даже могущественнейшие особы обращались к нему за советом – и епископ, и приор, и шериф, и лорд-канцлер, и дворяне. Интересно, многие ли из них узнали бы меня теперь, босую и чумазую, подумала Алина. Однако эта мысль не лишала ее оптимизма. Самое главное – она больше не чувствовала себя жертвой. Она вернулась в мир, где царили закон и порядок, и это давало ей шанс вновь стать хозяйкой своей судьбы.
   Они прошли мимо своего дома. Он был пуст и наглухо закрыт: видно, Хамлеи еще не вступили во владение. Алину так и подмывало войти. Это же мой дом, убеждала она себя, в глубине души сознавая, что это не так. Мысль переночевать там напомнила ей о том, как она жила в замке, спрятавшись от действительности. И она твердым шагом пошла дальше.
   Город был хорош еще и тем, что в нем находился монастырь, и монахи никогда не отказывали нуждающимся в ночлеге. Это значило, что сегодня они с Ричардом будут спать под крышей, в тепле и безопасности.
   Алина вошла на территорию монастыря. Двое монахов стояли у грубо сколоченного стола и выдавали хлеб и пиво сотне, а то и более, страждущих. Прежде Алине и в голову не приходило, что так много людей могут нуждаться в пище и приюте. Они с Ричардом встали в очередь. «Поразительно, – изумилась девушка, – как это люди, которые в обычной обстановке стали бы толкаться и отпихивать друг друга, лишь бы хапнуть бесплатной еды, терпеливо стоят в очереди».
   Наконец они получили свой ужин и понесли его в гостевой дом. Это было деревянное строение, смахивавшее на огромный сарай. Мебели внутри не было; несколько тусклых свечей освещали помещение; народу там набилось столько, что воздух был спертый. Алина и Ричард уселись на земляном полу, покрытом не слишком свежим сеном, и принялись за еду. Алина раздумывала, не признаться ли монахам, кто она такая на самом деле. Может быть, приор вспомнит ее. В таком большом монастыре наверняка должен быть еще один гостевой дом, для благородных людей. Но она заставила себя отбросить эту мысль. Ей не хотелось быть с презрением отвергнутой, а кроме того, она чувствовала, что, поступив так, снова станет зависеть от чужих людей; и хотя у нее не было причин опасаться приора, она предпочла сохранить инкогнито.
   Остальные постояльцы были главным образом паломники, да еще несколько ремесленников со своими инструментами и бродячие торговцы, которые ходят по деревням, продавая то, что крестьяне не могут сделать сами: булавки, ножи, котелки, специи. Некоторые были с женами и детьми. Малыши ужасно шумели, носились, дрались и валялись по полу. То и дело кто-нибудь из них налетал на взрослого, получал затрещину и, конечно, пускал слезу. Некоторые их них, привычные к кочевой жизни, мочились прямо на покрытый сеном пол. Наверное, такое было в порядке вещей для тех, кто держал в доме скотину, но в битком набитом помещении казалось недопустимым. Ведь им же придется спать на этом сене, с отвращением подумала девушка.
   Ее преследовало ощущение, что всем этим людям известно, что совсем недавно она лишилась девственности. Конечно, глупо было так думать, но она не могла избавиться от этого чувства. Алина украдкой проверила, нет ли у нее кровотечения. Все в порядке. Но каждый раз, обернувшись, она ловила на себе чей-нибудь тяжелый, наглый взгляд. Увидев, что она оглянулась, люди отводили глаза, однако тут же кто-нибудь другой начинал пялиться на нее. Она твердила себе, что все это пустое, что они глазеют из любопытства. И все равно нечего пялиться: она ничем от них не отличается – такая же чумазая, оборванная и усталая. Но чувство неловкости не покидало ее, и, сама того не желая, она стала злиться. Сидевший неподалеку в окружении многочисленного семейства паломник то и дело пытался заглянуть ей в глаза. В конце концов она потеряла терпение и закричала:
   – Ну чего смотришь? Нечего на меня пялиться!
   Он смутился и, ничего не ответив, отвернулся.
   – Ты чего завелась, Алли? – спокойно спросил Ричард.
   Она велела брату заткнуться.
   Вскоре после ужина пришли монахи и унесли свечи. Они предпочитали, чтобы постояльцы ложились пораньше, вместо того чтобы отправляться в пивные и публичные дома, и утром можно было побыстрее их выпроводить. Тем не менее после ухода монахов несколько мужчин, пробравшись к выходу, вышли на улицу, очевидно, направившись в злачные места. Остальные улеглись на полу и поплотнее завернулись в свои плащи.
   Уже много лет Алине не доводилось так спать. В детстве она завидовала тем, кто ночевал в большом зале их дворца, прижавшись друг к другу возле остывающего очага. Там было дымно и пахло едой, лежали сторожившие хозяев собаки: и витал дух какого-то единения, в отличие от просторных покоев графской семьи. В те дни она порой вылезала из своей кроватки и на цыпочках пробиралась вниз, чтобы поспать рядом с любимыми слугами – прачкой Мэдж или старым Джоаном.
   Вдыхая запахи своего детства, она провалилась в сон, в котором, словно живая, ей явилась мать. Алина плохо ее помнила, но сейчас, к своему удивлению, ясно, в мельчайших подробностях, увидела родное лицо: тонкие черты, нежную улыбку, тревогу в глазах. Ей приснилось, что мать подошла, стараясь держаться поближе к стене, и ее голос – неожиданно богатое контральто, – казалось, мать всегда готова запеть или рассмеяться, но не решается. Во сне Алине стало ясно то, чего она раньше не понимала: отец так запугал маму, так подавил в ней способность радоваться, что она увяла, как цветок в безводной пустыне. Все это как будто было давно известно Алине. Но она увидела во сне и себя, да еще беременную, чему мама, казалось, была рада. Они находились в спальне, и у Алины был такой большой живот, что ей приходилось сидеть, слегка раздвинув ноги и положив руки на живот, – как сидят все будущие матери. Затем с длинным кинжалом в руке в комнату ворвался Уильям Хамлей, и Алине стало ясно, что он собирается пырнуть ее в живот – точно так же, как она зарезала толстяка-разбойника в лесу. Она так громко закричала, что проснулась и села в темноте, но тут же поняла, что Уильяма нет и в помине, а кричала она во сне.
   Алина испугалась: а вдруг она и в самом деле беременна? Эта мысль внушала ей такой ужас, что она уже не смогла больше заснуть. Родить ребенка от Уильяма Хамлея – что может быть ужаснее! А может, даже и не от него, а от его слуги! Она так и не узнает наверняка. Как сможет она любить такого ребенка? Он будет постоянно напоминать ей о той кошмарной ночи. И Алина решила, что если и вправду забеременела, будет держать это в тайне, а как только младенец родится, оставит его где-нибудь, как поступают крестьянки, у которых слишком много детей.
   Приняв такое решение, она снова провалилась в сон. Едва забрезжил рассвет, монахи принесли завтрак. От шума Алина проснулась и увидела, что большинство постояльцев уже на ногах.
   На завтрак была горячая овсянка с солью. Алина и Ричард ели с жадностью, жалея лишь о том, что к каше не дали хлеба. Тем временем девушка обдумывала, что скажет королю Стефану. Она была уверена: он просто забыл, что у графа Бартоломео осталось двое детей. И если напомнить ему об этом, тут же позаботится об их пропитании.
   Однако, возможно, его придется уговаривать, и к этому надо быть готовой. Алина решила, что не станет настаивать на невиновности отца, ибо это означало бы, что суд короля был неправедным. Не станет она возражать и против графского титула, пожалованного Перси Хамлею. Важные персоны не любят, когда обсуждаются принятые ими решения. «Плохо ли, хорошо ли, а дело сделано», – говаривал ее отец. Нет, она просто объяснит, что они с братом ни в чем не виноваты, и попросит короля выделить какое-нибудь рыцарское поместье, чтобы они имели возможность скромно существовать и Ричард готовился стать через несколько лет одним из королевских воинов. Небольшое имение позволит ей позаботиться об отце, когда король соизволит освободить его из тюрьмы, – ведь он больше не представляет опасности, ибо у него нет ни титула, ни сторонников, ни денег. Она также напомнит Стефану, что отец верой и правдой служил его дядюшке, старому королю Генриху. Ей не следует быть настырной, а надо излагать свои мысли смиренно, ясно и просто.
   После завтрака Алина спросила у монаха, где можно умыться. Физиономия у него вытянулась; очевидно, к подобным просьбам здесь не привыкли. Но чистота была в чести у монахов, и он проводил ее к открытому водоводу, по которому в монастырь текла чистая холодная вода, предупредив, однако, чтобы она не мылась, как он выразился, «неприлично», ибо ее мог случайно увидеть кто-нибудь из братьев. Алина не могла не признать, что монахи делают много хорошего, но это напутствие вызвало у нее раздражение.
   Смыв со своих лиц дорожную пыль, Алина и Ричард покинули монастырь и направились по Верхней улице к королевскому замку. Алина хотела прийти туда пораньше в надежде расположить к себе того, кто занимался просителями, дабы быть уверенной, что о ней не забудут, когда начнут съезжаться многочисленные важные особы. Но в стенах замка царила даже более спокойная атмосфера, чем она ожидала. Просителей было так мало, что она усомнилась, здесь ли король и, если нет, то когда прибудет. Она знала, что время Великого поста Стефан, как правило, проводит в Винчестере, но, живя в замке без священника, только с Ричардом и Мэттью, она потеряла счет дням и теперь понятия не имела, далеко ли до Пасхи.
   У подножия ведущей во дворец лестницы стоял дородный седобородый стражник. Алина намеревалась пройти мимо него, как делала, когда приезжала сюда с отцом, но стражник опустил копье и преградил ей путь.
   – В чем дело? – возмутилась она, метнув на него властный взор.
   – Куда это ты собралась, милая? – пробасил бородач.
   Алина с прискорбием поняла, что этот человек из тех, кто наслаждается властью.
   – Мы пришли к королю с прошением, – холодно сказала она. – Дай нам пройти.
   – Это ты-то? – презрительно усмехнулся стражник. – В деревянных башмаках, которые моя жена постыдилась бы даже надеть! Ступай вон!
   – Прочь с дороги! – закричала на него Алина. – Каждый имеет право обратиться с прошением к своему королю.
   – Но у бедняков, как правило, хватает ума не использовать это право…
   – Мы не бедняки! – вспыхнула девушка. – Я дочь графа Ширинга, а мой брат – его сын, так что пропусти нас, а не то гнить тебе в темнице.
   Стражник, казалось, несколько поостыл и чопорно заявил:
   – Невозможно обратиться к королю, ибо его здесь нет. Он в Вестминстере, что вам должно быть известно, коли вы действительно те, за кого себя выдаете.
   Алина стояла как громом пораженная.
   – Но зачем он уехал в Вестминстер? Он должен быть здесь на Пасху!
   Стражник начал понимать, что перед ним действительно не простая уличная девчонка.
   – Двор будет справлять Пасху в Вестминстере. Похоже, король Стефан не собирается во всем следовать порядкам, заведенным прежним королем, да и почему он, собственно, обязан это делать?
   Стражник был прав: Алине и в голову не приходило, что новый король обычно заводит свои правила. Она была слишком молода, чтобы помнить, как покойный Генрих взошел на престол. Ее захлестнуло отчаяние. Ей казалось, она знает, что делать. Как же она ошибалась! Одно несчастье за другим.
   Она тряхнула головой, отгоняя мрачные мысли. Нет, это не поражение, это всего лишь препятствие на ее пути. Просить помощи у короля – вовсе не единственный способ позаботиться о брате и о себе. Она пришла в Винчестер с двумя целями, и второй было выяснить судьбу отца. Уж он-то подскажет ей, что делать дальше.
   – В таком случае кто здесь есть? – спросила Алина. – Должен же кто-то представлять короля в его отсутствие. Я хочу повидаться с отцом.
   – Сейчас здесь только писарь и дворецкий, – ответил стражник. – Ты говоришь, граф Ширинг – твой отец?
   – Да. – У нее замерло сердце. – Тебе о нем что-нибудь известно?
   – Я знаю, где он.
   – Где же?
   – Здесь, в тюрьме этого замка.
   Так близко!
   – А где находится тюрьма?
   Большим пальцем стражник указал через плечо.
   – Внизу, возле часовни, напротив главных ворот. – Не пустив их во дворец, он чувствовал себя удовлетворенным и теперь был не прочь кое-что рассказать. – Вам надо найти тюремщика. Его зовут Одо. Только имейте в виду – у него глубокие карманы.
   Замечание насчет глубоких карманов Алина не вполне поняла, но она была слишком взволнована, чтобы выяснять это.
   До сего момента ее отец был в каком-то непонятном, далеком месте под названием «тюрьма», а тут он вдруг оказался совсем близко, в этом самом замке. Она и думать забыла о встрече с королем. Теперь она мечтала только об одном – увидеть отца. Сознание того, что он рядом, готовый помочь им, делало все пережитое за последние месяцы еще острее. Алине так хотелось броситься в его объятия и услышать: «Ну-ну, все хорошо. Теперь все будет в порядке».
   Дворец стоял на пригорке в одном из углов на территории замка. Алина повернулась и посмотрела вниз и увидела беспорядочное нагромождение каменных и деревянных строений. Внизу, сказал стражник, возле часовни, – она отыскала глазами сооружение, похожее на часовню, напротив главных ворот. Главным входом служили ворота во внешней стене, позволявшие королю входить в замок, не вступая на территорию Винчестера. Напротив них, ближе к стене, отделявшей замок от города, стояло каменное здание, которое, очевидно, и было тюрьмой.
   Алина и Ричард поспешили вниз. Девушку мучил вопрос, каким она увидит своего отца. Хорошо ли его кормили в тюрьме? В Эрлскастле узникам графа всегда давали хлеб и похлебку, но она слышала, что в других тюрьмах с заключенными обращались жестоко. Оставалось надеяться на лучшее.
   С замирающим сердцем она пересекла внутренний двор, большой, с множеством строений: кухнями, конюшнями, всевозможными сараями и амбарами. Здесь же были две часовни. Теперь, зная, что король в отъезде, Алина с тревогой отмечала приметы его отсутствия: в замок забрели беспризорные свиньи и овцы, которые копошились в помойных кучах, стражники отпускали проходящим женщинам грубоватые шуточки, а на паперти одной из часовен какие-то мужики бились об заклад. Все это Алине не нравилось: это могло означать, что за ее отцом никто не присматривает, и она не знала, чего ждать.
   Тюрьмой оказалось полузаброшенное здание, в котором, похоже, в прежние времена жил какой-нибудь королевский сановник – лорд-канцлер или бейлиф [4 - Бейлиф – здесь: представитель короля, осуществляющий административную и судебную власть.]. Верхний этаж, бывший когда-то залом, полностью разрушился. Не пострадал лишь подвал, в который вела массивная, обитая железом деревянная дверь. Она была слегка приоткрыта. Пока Алина стояла в нерешительности, мимо прошла красивая женщина средних лет, одетая в добротный плащ; она распахнула дверь и вошла внутрь. Алина и Ричард последовали за ней.
   В мрачном пыльном подвале стоял запах гнили. Когда-то это помещение служило складом, позже его разгородили толстыми каменными стенами на тесные камеры. Где-то в темноте, словно монах молитву, монотонно бормотал узник. Рослый, глуповатый с виду детина с подвязанным к поясу мечом равнодушно мел пол.
   – Утро доброе, Мэг, – сказал он вошедшей женщине.
   Она протянула ему пенни и исчезла в темноте. Он уставился на Алину и Ричарда.
   – А вам чего надо?
   – Я пришла повидать отца, – пробормотала Алина. – Он граф Ширинг.
   – Никакой он не граф, – буркнул тюремщик. – Теперь он просто Бартоломео.
   – Черт с ними, с титулами. Где он?
   – А что я за это буду иметь?
   – У меня нет денег, так что не трудись – взятку не получишь.
   – Если нет денег, значит, и отца не увидишь. – И детина вернулся к своему занятию.
   Алине хотелось взвыть от отчаяния. Отец так близко, а ее к нему не пускают. О том, чтобы совладать с этим вооруженным верзилой-тюремщиком, не могло быть и речи, а денег у нее действительно не было. Увидев, что Мэг дает ему пенни, она сразу встревожилась, однако надеялась, что тюремщик берет деньги за какие-то особые услуги. Как видно, она ошибалась: пенни – это плата за вход.
   – Я принесу тебе пенни, как только смогу раздобыть, – решила попробовать уговорить его Алина. – А сейчас, сделай милость, разреши нам повидаться с ним, ну хоть на несколько минут.
   – Сначала найди деньги, – отрезал тюремщик и повернулся к ним спиной.
   Алина едва сдерживала слезы. Отчаявшись, она хотела было крикнуть что-нибудь в надежде, что отец услышит, однако решила, что ее истошный крик может только напугать его. Сходя с ума от собственного бессилия, она поплелась к двери, но на пороге оглянулась:
   – Как он? Хоть это ты можешь сказать? С ним все в порядке?
   – Нет, – ответил тюремщик. – Он умирает. А теперь проваливайте.
   Слезы затуманили взор девушки; спотыкаясь, она вышла на улицу и побрела, не разбирая дороги, наткнулась на какое-то животное – свинью или овцу, – чуть не упала и разрыдалась. Ричард взял сестру за руку. Через главные ворота они вышли из замка, прошли мимо лачуг и полей городской окраины, дошли до луга и сели на пенек.
   – Ненавижу, когда ты плачешь, Алли, – сказал Ричард.
   Алина постаралась взять себя в руки. Ей удалось найти отца – а это уже кое-что. Еще она узнала, что он болен, однако тюремщик – человек бессердечный и, вполне возможно, нарочно пугает ее, преувеличивая серьезность его недуга. Единственное, что сейчас требуется, – это найти пенни, тогда она сможет поговорить с отцом, сама во всем убедиться и спросить у него совета, как быть дальше.
   – Как же нам раздобыть пенни, Ричард?
   – Не знаю.
   – Нам даже продать-то нечего и одолжить не у кого. Своровать ты не сможешь…
   – А что, если попросить? – предложил Ричард.
   Это была мысль. С холма по направлению к замку верхом на крепкой вороной лошадке спускался весьма зажиточный с виду крестьянин. Вскочив на ноги, Алина побежала к дороге и, когда он приблизился, произнесла:
   – Господин, пожалуйста, дай мне один пенни.
   – Убирайся! – рявкнул крестьянин и, пришпорив лошадь, пустил ее рысью.
   Алина вернулась к брату.
   – Нищие обычно выпрашивают еду или старые тряпки, – огорченно сказала она. – Денег им не дают.
   – Тогда откуда у людей берутся деньги? – Очевидно, прежде Ричард никогда не задавался этим вопросом.
   – Королям платят налоги, – объяснила Алина, – лорды собирают ренту, священники – подати, торговцы что-нибудь продают, ремесленники получают за свой труд, а у крестьян есть земля.
   – Подмастерьям платят за работу.
   – Как и работникам. Пожалуй, мы могли бы наняться.
   – К кому?
   – В Винчестере полно всяких мануфактур, где выделывают кожи и ткут ткани, – сказала Алина. Настроение у нее несколько поднялось. – В городе легко найти работу. – Она резко встала. – Давай попробуем?
   Ричард колебался.
   – Я не могу работать, как какой-нибудь простолюдин, – проговорил он. – Я же сын графа.
   – Был когда-то, – зло отрезала Алина. – Слышал, что сказал тюремщик? Пора бы понять, что теперь ты ничем не лучше других.
   Ричард надулся, но промолчал.
   – Что ж, я пошла. Можешь оставаться, если хочешь, – сказала Алина и направилась к Западным воротам. Она знала – через минуту его настроение изменится, и не ошиблась: не успела она дойти до города, как он нагнал ее.
   – Не злись, Алли. Я буду работать. Я очень сильный, из меня выйдет хороший работник.
   Алина улыбнулась.
   – Я в этом уверена, – солгала она, желая подбодрить брата.
   Они шагали по Верхней улице. Алина помнила, что Винчестер спланирован очень продуманно. Южная половина – справа от них – делилась на три части: первую занимал замок, вторую – район, где жили богатые горожане, а третью, юго-восточную, – собор и епископский дворец. Северная половина также имела три части: еврейский квартал, торговые ряды и в северо-восточном углу – мануфактуры.
   Они дошли до восточной окраины города и повернули налево – на улицу, вдоль которой тек ручей. На одной стороне тут стояли обычные дома, главным образом деревянные, а на другой беспорядочно теснились кое-как сколоченные постройки, иногда это были просто опирающиеся на столбы крыши, и большинство из них, казалось, готовы были в любую минуту рухнуть. К одним домам вели мостки или доски, другие стояли прямо на берегу ручья. Тут занимались ремеслами, которые требовали большого количества воды: полоскали шерсть, дубили кожу, валяли и красили сукно, варили пиво и делали многое другое, чего Алина просто не понимала. Ее ноздри щекотали запахи дрожжей, дыма, дерева и гнили. Все вокруг выглядели ужасно занятыми. Конечно, у крестьян тоже полно забот и они должны усердно трудиться, но свою работу они выполняют не спеша и всегда имеют возможность передохнуть, оглядеться и поболтать с проходящими мимо путниками. На мануфактурах люди работали не поднимая головы. Их ремесло требовало полной отдачи. Таскали ли они тюки, черпали ли воду, выделывали ли кожу, валяли ли сукно – их движения были быстрыми и точными. Глядя, как они над чем-то колдуют в полумраке ветхих лачуг, Алина вспомнила изображения чертей в аду.
   Она остановилась неподалеку от мануфактуры, где валяли сукно. Рослая женщина черпала из канала воду и лила ее в огромное каменное корыто, время от времени добавляя из мешка сукновальной глины. На дне корыта, полностью покрытый водой, лежал кусок материи, по которому увесистыми деревянными дубинами – они называются валяльные биты, вспомнила Алина, – колотили два мужика. В результате сукно садилось, уплотнялось и становилось более водонепроницаемым, а сукновальная глина обезжиривала шерсть. В глубине двора виднелись кипы еще не обработанной материи и мешки с сукновальной глиной.
   Алина перебралась через ручей и подошла к работавшим возле корыта людям, которые, лишь мельком взглянув на нее, продолжали свое занятие. Земля вокруг была залита водой, и они трудились, стоя босиком в холодной грязи. Поскольку никто не собирался бросать работу ради того, чтобы поинтересоваться причиной ее появления, Алина сама громко спросила:
   – Где ваш хозяин?
   Вместо ответа женщина кивнула головой в сторону дальней части двора.
   Сделав Ричарду знак следовать за ней, Алина прошла во двор, где на деревянных рамах сушились куски материи. Там, согнувшись над мокрым сукном, возился какой-то человек.
   – Я ищу хозяина, – сказала девушка.
   Человек выпрямился и посмотрел на Алину. Он был уродлив, одноглаз и горбат, словно всю жизнь провел над сушильными рамами и теперь уже не мог разогнуться.
   – Что такое? – проговорил горбун.
   – Ты здесь главный?
   – Почти сорок лет я вкалываю на этом дворе, так что надеюсь, теперь я действительно главный. Чего тебе?
   Алина смекнула, что имеет дело с человеком, которому всегда приходилось доказывать свое превосходство.
   – Мой брат и я, – робко пролепетала она, – хотим получить работу. Не мог бы ты нанять нас?
   Ремесленник медленно оглядел ее с ног до головы.
   – Боже милостивый! – наконец воскликнул он. – Да что ты можешь?
   – Мы согласны на любую работу, – твердо сказала Алина. – Нам нужны деньги.
   – Мне вы не годитесь, – презрительно буркнул суконщик и отвернулся к своим рамам.
   Но Алина не собиралась сдаваться так легко.
   – Но почему? – разозлилась она. – Мы же не клянчим у тебя деньги, мы хотим заработать.
   Горбун снова обернулся.
   – Ну пожалуйста! – взмолилась девушка, хотя терпеть не могла унижаться.
   Он раздраженно уставился на нее, словно на собачонку, решая, дать ли ей пинка. Но Алина чувствовала, что его так и подмывает доказать, как она глупа и как умен он.
   – Ладно, – вздохнул он. – Я объясню тебе. Пошли!
   Он подвел их к корыту. Работники потихоньку вытягивали из воды сукно, скручивая его в рулон.
   – Поди сюда, Лиззи! – крикнул он женщине. – Покажи руки.
   Женщина послушно подошла и вытянула вперед ладони. Они были грубыми и красными, с кровоточащими трещинами.
   – Пощупай, – сказал Алине ремесленник.
   Алина потрогала холодные как лед руки женщины, но больше всего ее поразило, какими они были твердыми. Она украдкой взглянула на свои ладошки, показавшиеся ей вдруг такими мягкими, белыми и маленькими.
   – Она работает в воде с детских лет, так что уже привыкла, – проговорил суконщик. – Ты – другое дело. Тебе не выдержать и дня.
   Алина понимала, что он прав, но, прежде чем успела ответить, в разговор вступил Ричард:
   – А я? Я больше любого твоих работников – я бы осилил эту работу.
   Он и вправду был крупнее, чем орудовавшие валяльными битами мужичонки. Он даже управляется с боевым конем, подумала Алина, пожалуй, у него действительно получится.
   Тем временем работники скатали сукно, и один из них, взвалив рулон на плечо, собрался было отнести его на просушку во двор.
   – Генри, – остановил его горбун, – дай-ка молодому господину попробовать вес этой тряпицы.
   Мужичок, которого звали Генри, перебросил скатанное сукно со своего плеча на плечо Ричарда. Тот зашатался под непосильным грузом, отчаянным усилием пытаясь удержать его, затем побледнел и рухнул на колени, так что провисавшие концы рулона шлепнулись в грязь.
   – Н-не могу, – задыхаясь, простонал он.
   Работники засмеялись, старый суконщик торжествовал, а Генри, подхватив рулон, привычным движением поднял его себе на плечо и унес.
   – Здесь нужна особая сноровка, – поучал мастер. – Она приходит с опытом.
   Алина была вне себя от злости. Они смеялись над ней, хотя все, чего она хотела, – это честно заработать пенни. Было видно, что этому старику доставляло удовольствие делать из нее дурочку. Конечно же, он не собирался нанимать ни ее, ни Ричарда.
   – Что ж, благодарю за учтивый прием, – язвительно сказала она и, повернувшись, зашагала прочь.
   – Эта штука оказалась такой тяжелой, потому что она мокрая, – оправдывался расстроенный Ричард. – Я этого не ожидал.
   Алина понимала: чтобы поддержать брата, она не должна показывать своих чувств.
   – Ну, это же не единственная мастерская, – бодро заявила она, шлепая по грязной улице.
   – А что мы еще сможем делать?
   Она ответила не сразу. Они подошли к северной стене города и, повернув налево, двинулись в западном направлении. Здесь находились прилепившиеся к стене лачуги бедняков, а поскольку задних дворов они не имели, улица утопала в нечистотах. Наконец Алина заговорила:
   – Помнишь, как в наш замок иногда приходили незамужние девушки, которых выставляли из дома? Отец всегда давал им приют. Они работали на кухне, или стирали белье, или чистили конюшни, и по праздникам отец дарил им пенни.
   – Думаешь, мы могли бы устроиться в Винчестерском замке? – с сомнением спросил Ричард.
   – Нет. Пока король отсутствует, они никого не возьмут – их и так там слишком много. Но в городе полно богачей. Может быть, кому-нибудь из них нужны слуги.
   – Это не мужская работа.
   Алину так и подмывало крикнуть: «Почему бы вместо того, чтобы придираться к моим словам, тебе самому что-нибудь не придумать?» Однако она сдержалась и спокойно сказала:
   – Чтобы заработать пенни, вполне достаточно наняться одному из нас, а потом мы сможем повидаться с отцом, и он скажет, что нам делать дальше.
   – Ну хорошо. – Ричард был не против, чтобы работал только один из них, особенно если это будет Алина.
   Они снова повернули налево и вошли в еврейский квартал. Возле большого дома Алина остановилась.
   – Здесь наверняка нанимают слуг, – проговорила она.
   Ричард был потрясен.
   – Но ведь ты не собираешься прислуживать евреям?
   – А почему бы и нет? Ересь не вши – ее не подхватишь.
   Ричард пожал плечами и вслед за сестрой вошел внутрь.
   Это был каменный дом с узким фасадом, как и большинство городских построек. Алина и Ричард очутились в просторном вестибюле с очагом и несколькими скамьями. От доносившегося с кухни запаха у Алины потекли слюнки, хотя в нем и чувствовались ароматы незнакомых специй. К ним вышла смуглолицая кареглазая девушка. Поздоровавшись, она почтительно спросила:
   – Вы хотите увидеть ювелира?
   Вот, оказывается, кто хозяин дома!
   – Да, если можно, – ответила Алина.
   Девушка исчезла, и Алина огляделась. Конечно, ювелиру нужен каменный дом. Из вестибюля во внутренние покои вела массивная, обитая железом дубовая дверь. Окна были такими узкими, что в них не смог бы пролезть даже ребенок. Алина подумала, как, должно быть, трудно жить, когда все свое состояние хранишь в золоте и серебре, и его в любой момент могут украсть, оставив тебя без средств к существованию. Правда, она тут же вспомнила, что ее отец мгновенно всё потерял, хотя владел землями и титулом.
   Вышел хозяин дома, маленький чернявый человечек. Нахмурив брови, он впился в пришедших глазками, словно изучая драгоценный камень и определяя его стоимость. Через минуту он, казалось, подытожил впечатления и произнес:
   – Вы что-то хотите продать?
   – Ты хорошо разбираешься в людях, ювелир, – ответила Алина. – Ты угадал: мы знатного происхождения и сейчас оказались в несколько затруднительном положении. Но нам нечего продать.
   Глазки еврея обеспокоенно забегали.
   – Если вы хотите получить заем, боюсь…
   – Мы и не надеемся, что кто-то одолжит нам денег, – перебила его Алина. – Поскольку нам нечего продать, нам нечего и заложить.
   Он облегченно вздохнул:
   – В таком случае как же я могу вам помочь?
   – Не возьмешь ли ты меня в служанки?
   Ювелир невольно попятился:
   – Христианку? Да ни за что на свете!
   – Но почему? – спросила расстроенная Алина.
   – Нет-нет. Это невозможно.
   Она почувствовала себя оскорбленной. Было унизительно узнать, что ее религия у кого-то вызывает неприятие. Вспомнив пословицу, сказанную Ричарду, Алина повторила ее, правда несколько переиначив:
   – Религия не вши – ее не подхватишь.
   – Соседям это не понравится, – парировал ювелир.
   Алина понимала, что общественное мнение для него – только предлог для отказа, однако в его словах была доля правды.
   – Что ж, тогда нам лучше поискать богатого христианина, – проговорила она.
   – Да-да. – В голосе ювелира звучало сомнение. – Если молодая леди позволит, я скажу откровенно. Мудрый хозяин никогда не возьмет тебя в служанки. Ты ведь привыкла сама отдавать распоряжения, и тебе будет трудно кому-то подчиняться. – Алина уже открыла рот, чтобы возразить, но он, подняв руку, остановил ее. – О, я знаю, сейчас ты готова на все. Но тебе всю жизнь прислуживали другие, и даже теперь в глубине души ты считаешь, что мир должен быть устроен так, чтобы доставлять тебе удовольствие. Из господ получаются никудышные слуги. Они непослушны, обидчивы, бестолковы, раздражительны и всегда думают, что работают очень хорошо, даже если делают гораздо меньше других. Так что от них одни только неприятности. – Он пожал плечами. – Это я по опыту тебе говорю.
   С тех пор как Алина покинула замок, этот ювелир первым разговаривал с ней по-доброму.
   – Но что же мне делать?! – воскликнула она.
   – Я могу только сказать, что на твоем месте делал бы еврей. Он нашел бы, что продать. Вот когда я пришел в этот город, я начал с того, что стал скупать драгоценности у людей, которым нужны были деньги, затем расплавлял серебро и продавал его чеканщикам монет.
   – Но где ты взял деньги, чтобы покупать драгоценности?
   – Взял в долг у своего дяди. Потом я вернул их, и он остался доволен.
   – Но нам-то никто не одолжит!
   Он на минуту задумался.
   – А что бы я делал, если бы у меня не было дяди? Думаю, я пошел бы в лес и набрал орехов, а потом принес бы их в город и продал хозяйкам, у которых нет времени, чтобы ходить в лес, и которые не могут выращивать деревья в своих дворах, потому что там свален всякий хлам.
   – Сейчас нет орехов, – возразила Алина. – Сейчас вообще ничего не растет.
   – О, свойственное молодости нетерпение! – улыбнулся ювелир. – Так подождите немного.
   – Хорошо, – проговорила девушка. Ни к чему рассказывать ему об отце. Он и так постарался им помочь. – Спасибо тебе за совет.
   – Прощайте. – Ювелир удалился, прикрыв за собой массивную дверь.
   Алина и Ричард вышли на улицу. Уже полдня они провели в бесплодных поисках, и Алина совсем упала духом. Не представляя, что делать дальше, они миновали еврейский квартал и снова очутились на Верхней улице. Было время обеда: у Алины проснулся аппетит, а Ричард так просто умирал с голоду. Завидуя жирным крысам, шныряющим среди помойных куч, они брели без цели, пока не подошли к королевскому дворцу и, как и все приезжающие в Винчестер, остановились поглазеть через решетку на работу чеканщиков. Алина уставилась на кучки серебряных пенни, думая о том, что ей нужна всего одна монетка, и той она не может добыть.
   Через некоторое время она заметила девушку, примерно ей ровесницу, которая, улыбаясь Ричарду, стояла неподалеку. Алина помедлила и заговорила:
   – Ты здесь живешь?
   – Ага, – кивнула девушка, не сводя глаз с Ричарда.
   – Наш отец в тюрьме, – выпалила Алина, – и мы хотели бы заработать деньги на жизнь и на взятку тюремщику. Не знаешь, как это можно сделать?
   Девушка наконец оторвала взгляд от Ричарда и посмотрела на Алину.
   – У вас нет ни пенни и вы думаете, как бы подзаработать?
   – Точно. Мы согласны на любую работу. Не можешь ли чем-нибудь помочь?
   Девушка смерила Алину долгим, оценивающим взглядом.
   – Могу, – сказала она в конце концов. – Я знаю, кто вам нужен.
   Алину охватило волнение: впервые за весь день ей сказали «да».
   – Когда можно его увидеть? – с готовностью спросила она.
   – Ее.
   – Что?
   – Это женщина. Если пойдешь со мной, прямо сейчас ее и увидишь.
   Алина и Ричард обменялись торжествующими взглядами. Просто не верилось, что удача наконец улыбнулась им.
   Они зашагали вслед за девушкой, которая привела их в большой деревянный дом на юге Верхней улицы. Дом был одноэтажный, с небольшим мезонином. Туда-то и направилась по наружной лестнице девушка, жестом пригласив следовать за ней.
   Мезонин занимала спальня. Алина удивленно огляделась: спальня была украшена и обставлена гораздо богаче, чем любая из комнат в их замке даже в те времена, когда еще была жива мама. На стенах висели гобелены, на полу лежали ковры из меха, над кроватью – вышитый балдахин. На высоком, как трон, стуле восседала средних лет женщина в роскошном платье. Лицо ее покрывали морщины, волосы поредели, но Алина подумала, что в молодости она, вероятно, была очень красива.
   – Это госпожа Кейт, – проговорила девушка. – Кейт, у нее нет ни пенни, а отца посадили в тюрьму.
   Кейт улыбнулась. Алина с трудом заставила себя улыбнуться в ответ: в этой женщине было что-то неприятное.
   – Отведи мальчика на кухню и угости его кружечкой пива, пока мы тут поговорим, – распорядилась она.
   Девушка увела Ричарда. Алина обрадовалась, что ему дадут пиво. А может, предложат и поесть, подумала она.
   – Как тебя зовут? – спросила Кейт.
   – Алина.
   – Необычное имя. Но мне нравится. – Женщина встала и, подойдя к Алине, взяла ее за подбородок. – А у тебя очень милая мордашка. – От нее пахло вином. – Сними-ка свой плащик.
   Этот осмотр весьма озадачил Алину, однако она подчинилась: пока что ничего страшного не произошло, а после всех неудачных попыток найти работу она не хотела из-за своей несговорчивости вновь оказаться на улице. Сняв плащ, она бросила его на скамью и осталась стоять в старом полотняном платьице, подаренном женой лесника.
   Кейт осмотрела ее со спины и осталась довольной.
   – Дорогуша, ты никогда больше не будешь нуждаться в деньгах, как и ни в чем другом. Если ты станешь у меня работать, мы обе будем богаты.
   Алина нахмурилась. Это было похоже на бред. Она рассчитывала наняться прачкой, кухаркой или швеей; непонятно, каким образом это может сделать кого-то богатым.
   – О какой работе ты говоришь? – поинтересовалась девушка.
   Кейт стояла сзади. Она пробежала руками по бокам Алины, ощупала ее бедра, затем прижалась к Алине вплотную.
   – У тебя чудесная фигура, – прошептала женщина. – И кожа такая нежная. Сдается мне, ты из благородных, верно?
   – Мой отец был графом Ширингом.
   – Бартоломео! Ну и ну! Помню его. Правда, моим клиентом он не был. Весьма почтенный человек твой папаша. Что ж, теперь я понимаю, почему ты оказалась в таком положении.
   Итак, у Кейт были клиенты.
   – Чем же ты торгуешь? – спросила Алина.
   Кейт уклонилась от ответа. Она снова подошла к Алине спереди и посмотрела ей в глаза.
   – Ты девственница, душечка?
   Алина зарделась от стыда.
   – Не смущайся, – успокоила ее женщина. – Вижу, что нет. Ну ничего. Девственность ценится дороже, но зато недолго. – Она положила руки Алине на бедра и, слегка наклонившись, поцеловала ее в лоб. – Ты сама не знаешь, какая ты аппетитная. Клянусь всеми святыми, ты неотразима. – Рука Кейт скользнула с бедра девушки на грудь, нежно погладила ее и слегка сжала; затем, подавшись вперед, женщина впилась ей в губы.
   Алина все поняла: и почему та девица улыбалась Ричарду, и чем Кейт промышляет, и что она, Алина, должна будет делать, если станет здесь работать, и кто такая сама Кейт. Надо же быть такой дурой, чтобы сразу не догадаться. Она позволила Кейт целовать себя – все это так отличалось от того, что делал Уильям Хамлей, что она даже не сразу отпрянула, – но это было не то ремесло, каким она готова была заняться. Алина вырвалась из объятий Кейт.
   – Ты хочешь, чтобы я стала шлюхой! – возмутилась она.
   – Дамой для наслаждений, дорогуша, – сказала Кейт. – Ты будешь поздно вставать, красиво одеваться, делать мужчин счастливыми и богатеть. Ты была бы одной из лучших. Ты так хороша… Ты могла бы иметь все, что угодно, все, что угодно. Поверь мне, я знаю.
   Алину передернуло. В их замке всегда шатались одна-две шлюхи – ничего удивительного, ведь там жило слишком много мужчин без своих жен, – и все относились к ним с презрением. Но даже не это заставило Алину содрогнуться, а мысль о том, что за пенни к ней будут приходить и насиловать ее такие же подонки, как Уильям Хамлей. В ней вновь ожили воспоминания о его большом теле, навалившемся на нее, в то время как, лежа с раздвинутыми ногами, она тряслась от ужаса и отвращения в ожидании, когда он проникнет в нее. Алина словно заново пережила этот кошмар, и ее выдержка и уверенность испарились. Она почувствовала, что, если пробудет здесь еще хоть минуту, это повторится вновь. Поддавшись паническому порыву выбраться отсюда, она попятилась к двери, боясь обидеть или даже рассердить Кейт.
   – Извини, – забормотала она. – Пожалуйста, прости меня, но я не могу этого делать…
   – Подумай! – весело уговаривала ее Кейт. – А надумаешь, приходи. Я буду здесь.
   – Спасибо, – пролепетала Алина и, найдя наконец дверь, выбежала вон.
   Промчавшись вниз по ступенькам, она выскочила на улицу и распахнула дверь первого этажа, но войти побоялась.
   – Ричард! – позвала Алина. – Ричард, выходи!
   Ответа не было. В полумраке видны были лишь расплывчатые женские силуэты.
   – Ричард! – в истерике завизжала она. – Где ты?
   Вокруг стала собираться толпа зевак, и она испугалась еще больше. Наконец появился Ричард. В одной руке он держал кружку пива, в другой – куриную ножку.
   – Что случилось? – с набитым ртом пробормотал он, явно недовольный, что его побеспокоили.
   – Пойдем отсюда, – схватив брата за руку, сказала Алина. – Это бордель!
   При этих словах из толпы послышался смех и язвительные замечания.
   – Они могли бы накормить тебя, – возразил Ричард.
   – Они хотят, чтобы я стала шлюхой! – вскипела Алина.
   – Ну ладно, ладно. – Он допил пиво, поставил кружку у порога и сунул остатки курицы себе под рубаху.
   – Пошли, – нетерпеливо подгоняла его Алина, хотя необходимость заботиться о брате привела ее в чувство.
   А его, казалось, ничуть не шокировало, что сестра могла стать потаскухой, и вовсе не хотелось уходить оттуда, где угощают курицей и пивом.
   Видя, что представление окончено, зеваки разошлись, и осталась лишь одна хорошо одетая женщина, та самая, которая дала тюремщику пенни. Он называл ее Мэг. Она смотрела на Алину со смешанным выражением любопытства и сочувствия. Не желая, чтобы на нее глазели, Алина сердито отвернулась. Тогда женщина заговорила с ней:
   – Похоже, у вас неприятности…
   Доброжелательность в голосе Мэг побудила Алину обернуться.
   – Да, – призналась она. – У нас неприятности.
   – Я видела вас возле тюрьмы. Там сидит мой муж, и я каждый день навещаю его. А вы что там делали?
   – Наш отец там.
   – Почему же вы не вошли?
   – У нас нет денег, чтобы заплатить тюремщику.
   Через плечо Алины Мэг взглянула на дверь борделя.
   – И вы пришли сюда, чтобы раздобыть денег?
   – Да, но я не знала, что это такое, пока не…
   – Бедняжка, – покачала головой Мэг. – Вот и моя Энни была бы сейчас такая, как ты, если бы не умерла… Хочешь, пойдем завтра в тюрьму вместе? Может быть, нам удастся уговорить Одо поступить по-христиански и пожалеть двух несчастных детей.
   – О, это было бы чудесно! – воскликнула Алина, растроганная до слез.
   Мэг продолжала пристально смотреть на нее.
   – Вы обедали сегодня?
   – Я нет. А Ричард немного поел в… в этом доме.
   – Пойдемте-ка лучше ко мне. Я дам вам хлеба и мяса. – Мэг заметила в глазах Алины тревогу и добавила: – И за это тебе ничего не надо делать.
   Алина поверила.
   – Спасибо тебе, – промолвила она. – Ты очень добра к нам. Уж не знаю, как тебя и отблагодарить.
   – И не надо, – улыбнулась Мэг. – Пойдем.

   Муж Мэг был купцом. В своем доме в южной части города, на рынке по базарным дням и на большой ежегодной ярмарке, что проводилась на горе святого Эгидия, он скупал у крестьян окрестных деревень овечью шерсть, набивал ею огромные тюки, каждый из которых вмещал настриг с двухсот сорока овец, и складывал в стоявшем за домом амбаре. Раз в год, когда фламандские ткачи присылали скупщиков мягкой и прочной английской шерсти, муж Мэг продавал все тюки, их грузили на корабли и через Дувр и Булонь доставляли в Брюгге и Гент, где из нее делали великолепные ткани, и по ценам, совершенно недоступным для тех, кто этих овец выращивал, продавали по всему миру. Об этом Алине и Ричарду рассказала за обедом Мэг; с ее губ не сходила теплая улыбка, как бы говорившая: что бы ни случилось в жизни, люди не должны озлобляться.
   Ее мужа обвинили в том, что он обвешивал покупателей, а это преступление считалось очень серьезным, потому что город славился репутацией честных торговцев. Из слов Мэг Алина поняла, что, возможно, ее муж действительно был виноват. Однако для дела отсутствие хозяина особого значения не имело, так как его место заняла Мэг. Зимой работы у нее было не много: она съездила во Фландрию, заверила торговых партнеров мужа, что все их договоры остаются в силе, и отремонтировала амбар, заодно немного его расширив. Когда же начнется сезон стрижки овец, она станет покупать шерсть, как это делал муж. Мэг знала, как определить качество товара и какую установить цену. Несмотря на несколько подмоченную репутацию супруга, ее приняли в городскую купеческую гильдию, ибо так уж было заведено среди купцов – помогать семьям попавших в трудное положение собратьев.
   Поев и выпив вина, Ричард и Алина устроились у огня и поболтали с Мэг, а когда стало смеркаться, отправились ночевать в монастырь. Алину вновь мучили кошмары. На этот раз ей приснилось, что отец сидит на троне в тюрьме, высокий и бледный, как всегда, а она приходит навестить его и должна поклониться ему, словно королю. Затем он стал ругать ее за то, что она предала его, оставив гнить в тюрьме и уйдя в бордель. Возмущенная такой несправедливостью, Алина в ярости закричала, что это он предал ее, и уже хотела рассказать, что из-за этого сделал с ней Уильям, но ей не хотелось вдаваться в подробности; и тут она увидела сидящего здесь же на топчане Уильяма, который ел вишню из миски. Он плюнул в нее вишневой косточкой. Косточка попала в щеку и словно ужалила Алину. Отец улыбнулся, а Уильям начал бросать в нее вишнями. Ягоды забрызгали лицо и платье, и Алина заплакала, потому что это было хоть и старое, но единственное ее платье, и теперь все оно было покрыто, словно каплями крови, пятнами вишневого сока.
   Когда она проснулась и обнаружила, что все это ей лишь пригрезилось, то почувствовала огромное облегчение, хотя действительность, возможно, была гораздо хуже, чем сон.
   В трещинах деревянных стен забрезжил рассвет. Люди вокруг Алины начали просыпаться и вставать. Вскоре пришли монахи, открыли двери и ставни и позвали всех завтракать.
   Быстро поев, Алина и Ричард поспешили к дому Мэг. Она уже ждала их. Мэг приготовила на обед мужу говяжье рагу со специями, и Алина велела Ричарду помочь дотащить тяжелый котелок. Ей было стыдно, что они не могут ничего принести своему отцу.
   Они поднялись по Верхней улице, вошли через задние ворота в замок, миновали дворец и спустились к тюрьме. Алина вспомнила, что вчера Одо на ее вопрос о здоровье отца ответил, что тот умирает. Тогда она подумала, что он преувеличивает со зла, но сейчас начала беспокоиться.
   – А вы не знаете, как там мой отец? – спросила она Мэг.
   – Нет, дорогая, – ответила женщина. – Я никогда его не видела.
   – Тюремщик говорит, он при смерти.
   – Этот человек мерзавец. Вполне возможно, он сказал так, чтобы причинить тебе боль. Как бы там ни было, ты скоро все сама узнаешь.
   Алина вошла в зловонную, мрачную тюрьму с тяжелым сердцем.
   Одо грел руки возле огня. Кивнув Мэг, он уставился на Алину.
   – Ты принесла деньги? – пробурчал он.
   – Я заплачу за них, – сказала Мэг. – Вот два пенса – за меня и за них.
   На тупой физиономии тюремщика появилось хитрое выражение.
   – За них нужно два пенса: по пенни за каждого.
   – Да что ты за человек! – разозлилась Мэг. – Пропусти обоих, или я устрою тебе неприятности через купеческую гильдию и ты потеряешь эту работу.
   – Ну ладно, ладно, меня не запугаешь, – проворчал Одо и ткнул пальцем в сторону арки в каменной стене. – Бартоломео там.
   – Вам понадобится свет, – проговорила Мэг. Она вынула из кармана плаща пару свечей, зажгла их и одну протянула Алине. – Надеюсь, все будет хорошо, – сказала она и, поцеловав Алину, быстро пошла к противоположной арке.
   – Спасибо тебе за пенни! – крикнула ей вдогонку Алина, но Мэг уже исчезла во мраке.
   Вглядываясь в темноту и высоко подняв свечу, Алина прошла в арку и очутилась на крохотной квадратной площадке. Здесь она различила три тяжелые двери, запертые снаружи на засов.
   – Прямо перед тобой! – крикнул Одо.
   – Ричард, подними засов, – сказала Алина.
   Сняв со скоб увесистый деревянный брус, Ричард приставил его к стене. Алина прошептала молитву и толкнула дверь. В камере стола кромешная тьма. Алина посветила свечой и всмотрелась в дрожащие тени. Здесь стояла страшная вонь.
   – Кто это? – раздался голос из темноты.
   – Отец? – Она различила сидящую на покрытом сеном полу темную фигуру.
   – Алина? – В голосе слышалось крайнее удивление. – Алина, это ты? – Голос был похож на отцовский, только как будто постарел.
   Держа над собой свечу, Алина подошла поближе. Отец поднял на нее глаза, и свет упал на его лицо. Алина вскрикнула от ужаса.
   Бартоломео трудно было узнать.
   Он всегда был худым, но сейчас превратился в скелет, покрытый грязью и в лохмотьях.
   – Алина! – простонал отец. – Это ты! – Его лицо оскалилось улыбкой.
   Из глаз Алины брызнули слезы. Она не была готова к такому зрелищу, даже вообразить подобное не могла. Она сразу поняла, что дни отца сочтены: подлый Одо сказал правду. Но он еще был жив, страдал и мучительно переживал встречу с ней. Она уговаривала себя сохранять спокойствие, но при виде отца потеряла самообладание и упала перед ним на колени, захлебываясь в рыданиях.
   Он наклонился вперед, обнял ее и стал гладить по спине, словно успокаивая разбившего коленку или сломавшего игрушку ребенка.
   – Ну не плачь, – ласково приговаривал отец. – Не надо плакать сейчас, когда ты сделала своего отца таким счастливым.
   Он взял из ее руки свечу.
   – А этот молодой человек – мой Ричард?
   – Да, отец, – выдавил Ричард.
   Алина обняла отца. Его тело было словно мешок с костями. У него не осталось плоти. Ей хотелось сказать ему слова любви и поддержки, но слезы душили ее.
   – Ричард, – проговорил отец, – как же ты вырос! У тебя уже растет борода?
   – Только начала, отец, но она еще очень светлая.
   Алина понимала, что Ричард с трудом сдерживает слезы. Если он расплачется, отец наверняка скажет, чтобы вел себя как подобает мужчине. Волнуясь из-за Ричарда, Алина перестала плакать. Она еще раз сжала в объятиях исхудавшее тело отца, потом отстранилась, вытерла слезы и высморкалась.
   – С вами все в порядке? – спросил отец. Он говорил медленнее, чем обычно, и его голос дрожал. – Как вы управлялись без меня? Где жили? Мне ведь о вас ничего не сообщают – это самая страшная пытка, которую они могли изобрести. Но кажется, с вами все нормально – живы и здоровы. Это чудесно!
   Упоминание о пытке заставило Алину задуматься о муках, которые он, возможно, претерпел, но, боясь услышать ответ, она не стала спрашивать об этом.
   – У нас все нормально, отец, – солгала Алина, зная, что правда доконает его. – Мы жили в замке, и Мэттью заботился о нас.
   – Но вы больше не сможете там жить, – возразил отец. – Король сделал эту жирную уродину Перси Хамлея графом, и теперь замок принадлежит ему.
   – Да, отец, – сказала Алина. – Мы ушли оттуда.
   Он дотронулся до ее старенького полотняного платья и резко спросил:
   – Что это? Ты продала свои вещи?
   Алина решила рассказать лишь часть правды:
   – Нам пришлось покидать замок в спешке, так что мы остались без одежды.
   – А где сейчас Мэттью? Почему его нет с вами?
   Она боялась этого вопроса и не знала, что ответить. Лишь несколько мгновений длилась пауза, но Бартоломео ее заметил.
   – Ну же! Не пытайся что-то скрыть от меня! – потребовал он с нотками былой властности в голосе. – Где Мэттью?
   – Его убили Хамлеи, – призналась Алина. – Но нам они не причинили вреда. – Она затаила дыхание. Поверит?
   – Бедный Мэттью, – с горечью прошептал отец. – Он никогда не был воином. Надеюсь, он попал прямо в рай.
   «Он верит мне», – с облегчением подумала Алина и перевела разговор подальше от опасной темы.
   – Мы решили отправиться в Винчестер, чтобы попросить короля выделить нам какие-нибудь средства, на которые мы могли бы существовать, но он…
   – Бесполезно, – оборвал ее отец, прежде чем она успела объяснить, почему им не удалось встретиться с королем. – Для вас он ничего не станет делать.
   Его не терпящий возражения тон обидел Алину. Она сделала все, что могла, и хотела услышать от него похвалу, забыв о том, что это всегда было трудно. «Мне следовало бы привыкнуть к этому», – подумала Алина и смиренно спросила:
   – Так что же нам делать, отец?
   Он слегка подвинулся; раздался лязгающий звук, и Алина с ужасом поняла, что он закован в кандалы.
   – У меня была возможность припрятать немного денег, – заговорил он. – В поясе под рубашкой я спрятал пятьдесят византинов. Этот пояс я отдал священнику.
   – Пятьдесят! – изумилась Алина.
   Византины – это золотые монеты, которые в Англии не чеканили, а привозили из Византии. Алина в жизни не видала больше одной. Каждая из таких монет стоила двадцать четыре серебряных пенса. А пятьдесят – это… она не могла сосчитать.
   – Какому священнику? – деловито спросил Ричард.
   – Отцу Ральфу из церкви Святого Михаила, что возле Северных ворот.
   – Он порядочный человек? – заволновалась Алина.
   – Надеюсь. В тот день, когда Хамлеи привезли меня в Винчестер, я на несколько минут оказался с отцом Ральфом наедине и, зная, что это мой единственный шанс, отдал ему пояс и попросил сохранить, пока вы не явитесь за ним. Пятьдесят византинов стоят пять фунтов серебра.
   Пять фунтов. Алина понимала, что эти деньги способны изменить их жизнь. Они смогут купить хлеба, пару ботинок вместо этих ужасных деревянных башмаков и даже двух недорогих лошадей, если им понадобится отправиться в дальнюю дорогу. Конечно, эти деньги не смогут решить всех проблем, но они придадут им уверенности. Ей уже не придется день и ночь ломать голову, как выжить, и она сможет заняться тем, чтобы попытаться вызволить отца из этой ужасной темницы.
   – Когда получим деньги, мы освободим тебя, – сказала Алина.
   – Мне не выйти отсюда, – отрезал он. – Забудьте об этом. Если бы я не был при смерти, они бы меня уже повесили.
   Алина задохнулась от возмущения. Как он может так говорить?
   – Что тебя удивляет? – продолжал отец. – Король хочет от меня избавиться, а если я умру сам, моя смерть не будет на его совести.
   – Отец, – заговорил Ричард, – когда король в отъезде, охрана здесь никудышная. Думаю, с помощью нескольких воинов я мог бы освободить тебя.
   Алина прекрасно понимала, что этого никогда не случится. У Ричарда не было опыта, чтобы собрать отряд для спасения отца, к тому же он слишком юн, чтобы повести за собой людей. Она боялась, что отец обидит Ричарда, презрительно отнесясь к его предложению, но тот лишь проговорил:
   – Даже не думай об этом. Если ты ворвешься сюда, я откажусь выйти.
   Алина знала: если отец принял решение, спорить с ним бесполезно. Но сердце ее разрывалось от мысли, что он окончит свои дни в этой вонючей тюрьме. Она должна хоть как-то скрасить его пребывание здесь.
   – Что ж, если ты решил остаться, мы можем прибрать здесь, постелить свежего сена. Каждый день будем приносить тебе горячую пищу, достанем свечи и, возможно, Библию. И еще…
   – Даже и не думай! – отрезал отец. – Мои дети не станут слоняться вокруг тюрьмы в ожидании смерти своего старого отца.
   К глазам Алины снова подступили слезы.
   – Но мы не можем оставить тебя в таком положении!
   Это восклицание он проигнорировал.
   – У вашей дорогой матушки была сестра, ее зовут Эдит. Она живет в деревне Хантлей, что на Глостерской дороге. Ее муж рыцарь. Отправляйтесь туда.
   Алине в голову пришла мысль, что они могут время от времени навещать отца. И возможно, он все-таки разрешит им устроить его поудобнее. Она попыталась вспомнить тетушку Эдит и дядюшку Симона, которых не видела с того дня, когда умерла мама. У нее осталось лишь смутное воспоминание о хрупкой и робкой женщине и большом и радушном мужчине, который много ел и много пил.
   – И они позаботятся о нас? – неуверенно спросила Алина.
   – Конечно. Они же ваши родственники.
   Алина была не вполне уверена, что это достаточно серьезная причина для того, чтобы скромная семья рыцаря с радостью приняла двух голодных подростков, однако отец сказал, что все будет хорошо, а ему она верила.
   – И что потом?
   – Ричард станет оруженосцем своего дядюшки и начнет обучаться рыцарскому искусству, а ты до замужества будешь фрейлиной тети.
   Алина чувствовала себя так, будто многие мили несла тяжелую ношу и, пока не свалила ее на землю, даже не замечала, как болит спина. Теперь снова все решал отец, и, несмотря на то, что он был болен и томился в тюрьме, его авторитет и уверенность успокаивали.
   – Прежде чем вы покинете меня, я хочу, чтобы вы оба дали клятву, – властно потребовал отец.
   Алина была потрясена. Ведь это он всегда говорил: «Давать клятву – значит подвергать душу риску. Никогда не клянись, пока не будешь уверена, что скорее умрешь, чем нарушишь свой обет». Он и сам оказался здесь из-за того, что дал слово; другие бароны отреклись от своих обетов и признали короля Стефана, отец же остался верен клятве. И именно поэтому теперь умирал.
   – Дай мне твой меч, – сказал он Ричарду.
   Ричард обнажил меч и протянул отцу. Тот повернул его рукояткой от себя и приказал:
   – На колени!
   Ричард повиновался.
   – Положи руку на эфес. – Отец сделал паузу, словно собираясь с силами, а затем его голос зазвенел, как набатный колокол. – Клянись Всемогущим Господом Богом, и Иисусом Христом, и всеми святыми, что не будет тебе покоя, пока не станешь ты графом Ширингом и господином всех тех земель, коими владел я.
   Изумленная Алина следила за происходящим, преисполненная благоговейного страха. Она ожидала, что отец потребует от них расплывчатого обещания – чего-то вроде того, чтобы всегда говорить правду или быть богопослушными, – но нет, он ставил перед Ричардом вполне конкретную задачу, на решение которой могла уйти вся жизнь.
   Ричард сделал глубокий вдох и с дрожью в голосе произнес:
   – Клянусь Всемогущим Господом Богом, и Иисусом Христом, и всеми святыми, что не будет мне покоя, пока не стану я графом Ширингом и господином всех тех земель, коими владел ты.
   Отец вздохнул, будто закончил тяжелую работу. И вновь удивил Алину. Повернувшись, он направил эфес меча на нее.
   – Клянись Всемогущим Господом Богом, и Иисусом Христом, и всеми святыми, что будешь заботиться о брате твоем Ричарде до тех пор, пока он не исполнит своего обета.
   Чувство обреченности захлестнуло Алину. Значит, вот какая ее ждет судьба: Ричард будет мстить за отца, а она – заботиться о Ричарде. Для нее это тоже миссия отмщения, ибо, если Ричард станет графом, Уильям Хамлей потеряет право наследования. В сознании Алины пронеслось, что никто не спросил ее, как она сама хотела бы прожить свою жизнь, но эта дурацкая мысль исчезла так же быстро, как и пришла. Итак, таково ее предназначение. Она не противилась, понимая, что наступила роковая минута, и ее жизненный путь определяется окончательно и бесповоротно. Она дотронулась до рукоятки меча и произнесла клятву, сама удивляясь своему голосу, в котором слышались сила и непреклонная воля:
   – Клянусь Всемогущим Господом Богом, и Иисусом Христом, и всеми святыми, что буду заботиться о брате моем Ричарде до тех пор, пока он не исполнит своего обета.
   Она перекрестилась. «Все, – подумала Алина. – Я дала клятву, и теперь скорее умру, чем нарушу ее». Она чувствовала нечто вроде мрачного удовлетворения.
   – Ну вот, – проговорил отец. Его голос снова стал слабым. – И больше не приходите сюда.
   Алина не верила своим ушам.
   – Но дядя Симон мог бы иногда привозить нас, чтобы мы убедились, что ты сыт и в тепле…
   – Нет, – твердо сказал отец. – У вас есть цель, и вы не будете тратить силы на визиты в тюрьму.
   Он был непреклонен, но она не хотела смириться.
   – Позволь нам прийти хотя бы еще один раз и принести тебе самое необходимое.
   – Мне ничего не надо!
   – Ну пожалуйста…
   – Нет!
   К себе он был не менее жесток, чем к другим. Она зарыдала.
   – А теперь идите, – приказал отец.
   – Уже?
   – Да. Здесь вам не место. Я увидел вас, убедился, что вы живы и здоровы. Вы поклялись вернуть то, что я потерял, и я удовлетворен. Теперь единственное, что может меня расстроить, – это видеть, как вы теряете здесь время. Идите же.
   – Нет, папа! – взмолилась Алина, хотя знала, что все уговоры бесполезны.
   – Послушай, – его голос смягчился. – Я прожил славную жизнь, и вот я умираю. Я уже исповедался и готов предстать перед вратами вечности. Молитесь за спасение моей души. Ступайте.
   Алина наклонилась и поцеловала отца в лоб. Ее слезы окропили его щеки.
   – Прощай, дорогой отец, – прошептала она и встала.
   – Прощай, – дрожащим голосом повторил Ричард.
   – Да благословит вас Господь, и да поможет Он вам исполнить ваши обеты.
   Оставив ему свечу, они пошли к двери. На пороге Алина оглянулась и в последний раз взглянула на освещенную неверным светом тусклой свечи фигуру отца. На его лице застыло знакомое ей с детства выражение спокойствия и решимости. Она смотрела на него, пока слезы не затуманили ее взор, затем отвернулась и, пройдя мимо тюремщика, вышла на свежий воздух.

III

   Впереди шел Ричард. За ним плелась убитая горем Алина. Ей казалось, что отец уже умер, хотя он находился в еще худшем положении, ибо продолжал страдать. Она слышала, как Ричард спрашивал, куда идти, но у нее не осталось сил ни думать, ни отвечать. Она остановилась возле маленькой деревянной церкви с притулившейся сбоку жалкой лачугой и огляделась. Вокруг были убогие развалюхи, улица утопала в нечистотах, свирепые собаки гонялись за крысами, а в грязи играли босоногие ребятишки.
   – Похоже, это и есть церковь Святого Михаила, – проговорил Ричард.
   Прилепившаяся к церкви лачуга, должно быть, служила священнику жильем. Единственное окно было закрыто ставнями, дверь распахнута. Они вошли внутрь.
   Посередине комнаты в очаге горел огонь. Вся обстановка состояла из грубо сколоченного стола, нескольких табуреток да стоящей в углу пивной бочки. Пол покрыт соломой. Возле огня с кружкой в руках сидел маленький, тощий человечек лет пятидесяти с сизым носом и редкими растрепанными волосами. На нем были грязная нижняя рубаха, коричневая ряса и деревянные башмаки.
   – Отец Ральф? – с сомнением спросил Ричард.
   – А что, если так? – огрызнулся тот.
   Алина вздохнула. У нее не было сил пререкаться, и она предоставила Ричарду вести разговор.
   – Так да или нет? – наседал он.
   На этот вопрос ответил раздавшийся с улицы голос:
   – Ральф, ты дома?
   Вошла средних лет женщина и протянула священнику буханку хлеба и большую миску, от которой исходил аромат тушеного мяса. Но Алина была так измучена, что даже не посмотрела на еду. Женщина – очевидно, одна из прихожанок Ральфа – была одета бедно. Не проронив ни слова, священник взял миску и хлеб и принялся за еду. Женщина же, с любопытством взглянув на Алину, вышла.
   – Так вот, отец Ральф, – сказал Ричард, – я сын Бартоломео, бывшего графа Ширинга.
   Священник перестал есть и уставился на них. На его лице промелькнуло странное выражение – то ли враждебности, то ли испуга. Или вины? Он отвел глаза и пробормотал:
   – Чего тебе от меня надо?
   Алина вздрогнула.
   – Ты сам знаешь, – ответил Ричард. – Мои деньги. Пятьдесят византинов.
   – Понятия не имею, о чем ты говоришь, – заюлил Ральф.
   Алина смотрела на него во все глаза, не веря своим ушам. Ведь отец сказал, что оставил деньги именно этому священнику! Он не мог ошибиться.
   – Что ты имеешь в виду? – побледнев, проговорил Ричард.
   – Я имею в виду, что не понимаю, о чем ты говоришь. А теперь проваливайте. – Ральф зачерпнул ложкой жаркое.
   Конечно, этот человек лгал, но что они могли поделать?
   – Мой отец оставил тебе пятьдесят византинов и сказал, чтобы ты отдал их мне. Где они? – продолжал настаивать Ричард.
   – Ничего он мне не давал.
   – Он сказал, что…
   – Значит, врет.
   Но Алина знала, отец никогда не обманывал.
   – Ты лжец! – не выдержав, вскричала она. – Мы знаем, что ты лжешь!
   – Можете пожаловаться шерифу, – пожал плечами Ральф.
   – Если мы это сделаем, тебе не поздоровится. В этом городе ворам отрубают руки.
   Тень страха пробежала по лицу священника, но тут же исчезла, и он дерзко заявил:
   – Поверят мне, а не сидящему в тюрьме изменнику, если, конечно, ваш папаша доживет до суда.
   Он был прав. Им не найти доказательств того, что отец действительно передал Ральфу деньги, ибо это было сделано втайне, дабы они не достались ни королю, ни Перси Хамлею, ни другому воронью, слетевшемуся поживиться имуществом поверженного графа. Алина с горечью осознала, что они оказались словно в лесу. Ее и Ричарда могли безнаказанно ограбить только потому, что они дети опального дворянина. «Почему я должна всех бояться? – со злостью вопрошала она. – Почему не боятся меня?»
   – Похоже, он прав, – взглянув на нее, прошептал Ричард.
   – Да, – гневно выдавила Алина. – Не стоит жаловаться шерифу. – Она вспомнила, как в лесу пырнула ножом толстого разбойника, и его компаньон в страхе сбежал. А этот священник к тому же стар и слаб, и, наверное, не думал, что увидит их когда-то. Может, удастся его запугать?
   – Что будем делать? – спросил Ричард.
   Поддавшись нахлынувшей на нее ярости, Алина выпалила:
   – Спалим его лачугу!
   Она подошла к очагу и деревянным башмаком пнула горящие поленья. Лежавшая на полу солома мгновенно занялась.
   – Эй! – завопил Ральф. Он приподнялся, уронив хлеб и расплескав жаркое, но, прежде чем он успел встать, к нему подскочила Алина. Она уже не отдавала отчета в своих поступках. Получив удар, Ральф свалился с табуретки на пол. Как же легко оказалось сбить его с ног!
   Алина оседлала его, уперев колени ему в грудь, и старик начал задыхаться. Окончательно потеряв голову, она наклонилась к нему и завизжала:
   – Ты лживый безбожный вор! Сейчас я сожгу тебя!
   Он скосил в сторону глаза, и его физиономия исказилась от ужаса. Проследив за взглядом священника, Алина увидела, что Ричард обнажил меч и готовился пустить его в дело. Грязная рожа Ральфа побледнела.
   – Ах ты, дьявол… – прохрипел он.
   – Ты обворовываешь несчастных детей! – Краем глаза Алина заметила валявшуюся неподалеку палку, один конец которой охватило пламя, и схватив ее, поднесла горящий конец к лицу старика. – За это я выжгу тебе глаза – один за другим. Сначала левый…
   – Умоляю, не надо, – зашептал он. – Прошу тебя, не делай этого.
   Алина удивилась, как быстро он пошел на попятную. Вокруг уже горела солома.
   – Говори, где деньги? – неожиданно спокойным голосом сказала она.
   – В церкви. – Священник все еще дрожал от страха.
   – Точнее!
   – За алтарем, под камнем.
   Алина взглянула на Ричарда.
   – Стереги его, – приказала она. – Я пойду посмотрю. Если шевельнется, убей.
   – Алли! – воскликнул Ричард. – Да за это время весь дом сгорит!
   Алина подошла к бочке и подняла крышку. Бочка была наполовину полна. Взявшись за обод, она перевернула ее. Разлившееся по полу пиво намочило солому, и огонь погас.
   Алина вышла во двор. Она поняла, что действительно готова была выжечь глаза священнику, однако вместо стыда ее охватило чувство гордости. Она твердо решила никогда не давать себя в обиду и доказала, что это ей по плечу. Большими шагами она приблизилась к двери церкви и дернула ее. Дверь оказалась заперта на небольшой замок. Можно было вернуться и потребовать у Ральфа ключ, но она вытащила из рукава кинжал, вставила его в дверную щель и сломала замок. Дверь распахнулась. Девушка шагнула внутрь.
   Церковь представляла собой жалкое зрелище. В ней не было ничего, кроме алтаря, а все убранство составляли несколько убогих рисунков на покрытых штукатуркой деревянных стенах. В углу, под маленькой, вырезанной из дерева фигуркой, изображавшей, очевидно, святого Михаила, тускло мерцала одинокая свеча. Алина поняла, что пять фунтов представляли ужасный соблазн для отца Ральфа, но она выбросила эту мысль из головы.
   Пол был земляной, и только позади алтаря лежал большой плоский камень. Никому и в голову не могло прийти грабить столь нищую церковь, как эта. Опустившись на одно колено, Алина попробовала сдвинуть камень. Он оказался очень тяжелым и не поддавался. Она начала нервничать. На Ричарда нельзя было положиться: Ральф мог в любую минуту сбежать от него и позвать на помощь, и тогда Алине пришлось бы доказывать, что это действительно ее деньги. А самое страшное, она напала на священнослужителя и вломилась в церковь. Тревожный холодок пробежал по ее спине, когда она поняла, что преступила закон.
   Страх придал ей сил. Она изо всех сил налегла на камень и сдвинула его на пару дюймов. Он прикрывал ямку глубиной около фута. Она еще чуть-чуть подвинула камень. На дне тайника лежал кожаный пояс. Просунув в щель руку, Алина вытащила его.
   – Вот он! – сказала она вслух, удовлетворенная тем, что победила бесчестного священника и вернула отцовские деньги. Но, встав, Алина поняла, что торжествовать рано: пояс был подозрительно легок. Она высыпала монеты. Их оказалось только десять. Тут был всего фунт серебра.
   Где же остальные деньги? Их спустил отец Ральф! Алина снова пришла в бешенство. Отцовские деньги – это все, что у нее осталось на этом свете, а воришка-священник украл большую их часть. Размахивая поясом, Алина выбежала из церкви. На улице какой-то прохожий удивленно уставился на нее. Не обращая на него внимания, она вошла в жилище священника.
   Ричард стоял над отцом Ральфом, приставив к его горлу меч.
   – Где остальные деньги?! – крикнула Алина.
   – Нету, – прохрипел старик.
   Она наклонилась и поднесла к его лицу нож.
   – Как нету?!
   – Я потратил их, – осипшим голосом признался Ральф.
   Алине хотелось зарезать его, или избить, или утопить в реке, но это уже ничего бы не изменило. Он говорил правду. Она бросила взгляд на перевернутую бочку: пьяница способен все пропить. Она готова была лопнуть от досады.
   – Я бы отрезала тебе ухо, если бы за него дали хоть пенни, – прошипела Алина. У Ральфа был такой вид, словно он думал, что она в любом случае сделает это.
   – Раз уж он спустил наши деньги, – сказал Ричард, – давай возьмем, что есть, и уйдем.
   Алина вынуждена была признать, что он прав. Ее злость испарилась, оставив горький осадок. Запугиванием от священника все равно ничего не добьешься, а чем дольше они здесь остаются, тем больше вероятность, что кто-нибудь войдет, и тогда им не избежать беды. Алина встала.
   – Ладно, – согласилась она, сложила золотые монеты обратно в пояс, надела его на себя и ткнула пальцем в отца Ральфа. – Может быть, я еще вернусь и убью тебя.
   Она вышла из лачуги и торопливо зашагала по узкой улице.
   – Ты была просто великолепна, Алли! – восторженно сказал нагнавший ее Ричард. – Запугала его до полусмерти и вернула наши денежки!
   – Да, – угрюмо кивнула она. Ее нервы все еще были напряжены, но сейчас, когда ярость стихла, она чувствовала себя опустошенной и несчастной.
   – А что мы купим? – нетерпеливо спросил Ричард.
   – Немного еды в дорогу.
   – А как же лошади?
   – За фунт лошадей не купишь.
   – Ну тогда можно купить тебе ботинки.
   Она думала об этом. Деревянные башмаки натирали ноги, а босиком не пойдешь – земля еще слишком холодна. Однако ботинки стоили очень дорого, а Алина не хотела так быстро потратить все деньги.
   – Нет, – решила она. – Нам надо приберечь деньги, я пока обойдусь без ботинок.
   Ричард немного расстроился, но спорить не стал.
   – А какую еду мы купим?
   – Хлеб, сыр и вино.
   – И пирожки…
   – Нет, они слишком дорогие.
   – Ох! – Он помолчал с минуту, затем сказал: – Ну и зануда же ты, Алли.
   – Я знаю, – вздохнула Алина. «Почему мне так плохо? – подумала она. – Я должна гордиться собой. Мне удалось добраться сюда из замка, я защитила своего брата, нашла отца и вернула наши деньги. А еще вспорола брюхо толстяку-разбойнику, заставила Ричарда прикончить его и чуть было не выжгла глаза священнику».
   – Переживаешь из-за отца? – сочувственно спросил Ричард.
   – Нет, – откликнулась она. – Просто на душе гадко.

   Алина очень скоро пожалела, что отказалась от покупки ботинок. Она ковыляла по дороге в Глостер, пока башмаки не стерли ей ноги до крови, потом разулась и, сколько хватило сил терпеть холод, шла босиком, потом снова надела башмаки. На ноги лучше было не смотреть: когда видишь кровавые мозоли, они болят еще сильнее.
   Среди холмов попадались небольшие участки земли, где крестьяне выращивали овес или рис и пасли тощих овец. Решив, что, должно быть, Хантлей где-то неподалеку, Алина остановилась на околице какой-то деревушки, чтобы расспросить крестьянина, который на огороженном дворе с низенькой мазанкой стриг овцу. Сунув животного головой в специальное деревянное приспособление, он ловко орудовал длинным ножом. Еще две овцы в сторонке тревожно блеяли, ожидая своей очереди, а в поле щипала травку уже остриженная. В такую холодную погоду она казалась голой.
   – Рановато стричь-то, – сказала Алина.
   Крестьянин поднял на нее глаза и добродушно улыбнулся. Это был рыжеволосый веснушчатый парень; закатанные рукава обнажали его волосатые руки.
   – Деньги нужны. Пусть лучше овцы замерзнут, чем я проголодаюсь.
   – А сколько тебе платят?
   – За шерсть с одной овцы – пенни. Да еще надо тащиться в Глостер и терять целый день, а сейчас весна и в поле полно работы, – пожаловался он, однако в голосе его не было печали.
   – А что это за деревня? – спросила Алина.
   – Пришлые люди называют ее Хантлей, – ответил он. – А ты кто такая? – поинтересовался он. – Как тебя сюда занесло?
   – Я племянница Симона Хантлея, – сказала Алина.
   – Да ну! Он сейчас в большом доме. Ты его прошла, поворачивай назад. Увидишь тропинку через поле – по ней и иди.
   – Спасибо.
   Деревня стояла посреди распаханного поля, словно свинья в луже. Вокруг господского дома, который выглядел немногим лучше, чем дом зажиточного крестьянина, теснились два десятка домишек. Видно, тетушка Эдит и дядюшка Симон жили не слишком богато. На главном дворе несколько мужиков разглядывали пару коней. Среди них, похоже, был и хозяин дома в алой накидке на плечах. Алина присмотрелась. Прошло уже двенадцать или тринадцать лет с тех пор, как она видела дядюшку Симона, но, похоже, это был он. В ее памяти он остался огромным мужчиной, а сейчас выглядел не таким уж и большим, но это, наверное, потому, что тогда она была совсем малышкой. Волосы у него поредели и появился двойной подбородок.
   – А какой высокий в холке… – услышала Алина и узнала его скрипучий, с легким придыханием голос.
   Она облегченно вздохнула. Теперь они будут сыты и обуты, о них позаботятся – всё, конец черствому хлебу с сухим сыром, ночевкам в сараях и бесконечным, полным опасностей путешествиям. Теперь у нее будут мягкая постель, новое платье и жареное мясо на обед.
   Дядя Симон поймал ее взгляд и, не узнав, весело бросил стоявшим рядом крестьянам:
   – Посмотрите-ка! К нам пожаловали милашка и юный воин. – И тут что-то промелькнуло в его глазах, – он почувствовал, что это не случайные прохожие. – Эй, а ведь я тебя знаю.
   – Да, дядюшка Симон, знаешь, – сказала Алина.
   – Свят-свят! – Он чуть не подпрыгнул, словно испугавшись. – Я слышу голос призрака!
   Алина не поняла, что он имеет в виду, но дядя Симон подошел поближе и стал в упор разглядывать лицо девушки – казалось, он вот-вот захочет посмотреть ее зубы, как это делают с лошадьми, – а затем проговорил:
   – У твоей матери был такой же голосок: будто мед льется из кувшина. Богом клянусь, ты и красивая, как она. – Он протянул руку, собираясь погладить ее по щеке, но она резко отпрянула. – А ты, я вижу, такая же норовистая, как твой проклятый отец. Небось, это он послал вас сюда, а?
   Алина негодующе сжала кулаки. Ей было больно, что про отца говорили «твой проклятый отец», но, если бы возразила, дядя Симон посчитал бы это еще одним доказательством ее упрямства, поэтому она прикусила язык и покорно промолвила:
   – Да, он сказал, что тетушка Эдит позаботится о нас.
   – Так вот, он ошибался, – проскрипел дядя Симон. – Тетушка Эдит умерла. Хуже того, из-за позора твоего папаши я потерял половину своей земли, и она отошла этому жирному мошеннику Перси Хамлею. Трудные времена настали. Так что можете поворачивать обратно. Я вас не приму.
   Алина опешила. Она не ожидала такой жестокости.
   – Но ведь мы твои родственники.
   Казалось, он несколько устыдился, но тут же резко ответил:
   – Мне вы не родственники. Вы племянники моей первой жены. А Эдит не встречалась с сестрой из-за этого надутого осла, за которого та имела несчастье выйти замуж.
   – Мы будем работать! – взмолилась Алина. – Мы оба готовы…
   – Зря стараешься, – перебил ее Симон. – Убирайтесь.
   Алина поняла – уговоры бесполезны. Случись такое неделю назад, она бы, наверное, расплакалась. Но сейчас, после всего того, что она пережила, ей захотелось плюнуть ему в рожу.
   – Что ж, я припомню тебе эти слова, – зло выпалила она, – когда Ричард станет графом и мы вернем свой замок!
   – Да неужели я проживу так долго? – расхохотался Симон.
   – Пойдем, – сказала Алина брату. – Мы сами позаботимся о себе.
   Симон уже отвернулся и снова рассматривал коня с высокой холкой.
   Крестьяне казались смущенными. Алина и Ричард пошли прочь.
   Когда их уже не могли услышать, Ричард грустно спросил:
   – Что же мы теперь будем делать, Алли?
   – Докажем, что мы лучше их, – решительно проговорила она. Ее переполняла ненависть – к дяде Симону, к отцу Ральфу, к тюремщику Одо, к разбойникам, к леснику, а больше всего к Уильяму Хамлею.
   – Хорошо, что у нас есть немного денег, – снова заговорил Ричард.
   Хорошо. Но рано или поздно они кончатся.
   – Мы не можем просто взять и потратить их, – рассуждала Алина, шагая по тропинке, что вела к большой дороге. – Если мы спустим все на еду и одежду, скоро снова останемся без единого пенни. Мы должны с ними что-то сделать.
   – Но что? Может, лучше уж купить лошадь?
   Она посмотрела на брата. Он что, шутит? Нет, лицо Ричарда оставалось серьезным.
   – У нас нет ни положения, ни титула, ни земли, – принялась терпеливо объяснять Алина. – Король нам не поможет. Наняться работниками нам не удастся – никому мы не нужны. А нам надо заработать себе на жизнь и сделать тебя рыцарем.
   – Понимаю, – кивнул он, но Алина сомневалась, что это так.
   – Нам надо найти что-то, чтобы прокормиться или хотя бы заработать достаточно, чтобы купить тебе приличного коня.
   – Ты хочешь сказать, что мне следует пойти в ученики к ремесленнику?
   Алина покачала головой:
   – Ты должен стать рыцарем, а не плотником. Ты видел когда-нибудь, чтобы кто-то зарабатывал себе на жизнь, не занимаясь никаким ремеслом?
   – Да, – неожиданно ответил Ричард. – Мэг из Винчестера.
   Он был прав. Мэг занималась торговлей шерстью, хотя ремеслу никогда не училась.
   Но у нее было место на рынке.
   Они прошли мимо рыжего парня, который показал им дорогу к дому дяди Симона. Четыре остриженные овцы паслись в поле, а он завязывал набитые шерстью узелки. Оторвавшись от своей работы, крестьянин помахал им рукой. Вот такие, как он, и привозили шерсть в Винчестер, чтобы продать ее купцам. Но у купца должно быть что-то вроде конторы для торговых сделок…
   У Алины начал созревать план.
   Она резко повернула обратно.
   – Ты куда? – закричал Ричард.
   Алина была слишком взволнована, чтобы отвечать. Она остановилась и облокотилась на изгородь.
   – Так сколько, ты говоришь, тебе платят за шерсть? – спросила она у парня.
   – Пенни с одной овцы.
   – Но ты теряешь целый день на дорогу в Глостер и обратно.
   – В том-то и беда.
   – А что, если я куплю твою шерсть? Тебе бы не пришлось никуда таскаться.
   – Алли! Нам не нужна шерсть, – шепнул ей Ричард.
   – Заткнись! – отрезала Алина, не собираясь объяснять ему суть своей идеи.
   – Здорово было бы, – ответил тот нерешительно, словно подозревая подвох.
   – Но я не могу предложить тебе по пенни за каждый настриг.
   – Ага! Так я и думал: что-то здесь не то.
   – За шерсть четырех овец я дам тебе два пенса.
   – Да они каждая по пенни стоят! – возмутился рыжий.
   – В Глостере. А это Хантлей.
   – Не-ет, – закачал он головой. – Лучше уж я потеряю день, но получу четыре пенса, чем выгадаю лишний денек, но останусь с двумя пенсами.
   – А если я дам тебе три пенса?
   – Я потеряю пенни.
   – Зато выгадаешь день.
   – В жизни не слыхал ни о чем подобном. – Крестьянин казался озадаченным.
   – Ну смотри, это все равно, что я была бы извозчиком и ты заплатил бы мне пенни, чтобы я отвезла твою шерсть на базар. – Его тупость начинала раздражать ее. – Весь вопрос в том, стоит ли для тебя день работы в поле один пенни или не стоит.
   – Это смотря что я буду делать, – задумчиво произнес он.
   – Алли, на что тебе шерсть четырех овец? – снова зашептал Ричард.
   – Чтобы продать ее Мэг, – нетерпеливо ответила Алина. – По пенни за каждую. Таким образом мы заработаем лишний пенни.
   – Но всего за один пенни нам придется тащиться в Винчестер!
   – Да нет же, глупый. Мы купим шерсть у пятидесяти крестьян и повезем в Винчестер всю партию. Неужели не понимаешь? Так мы заработаем пятьдесят пенсов! Хватит и себя кормить, и отложить на покупку доброго коня!
   Она снова повернулась к крестьянину. От его веселой улыбки не осталось и следа, теперь он почесывал свою огненно-рыжую голову. Алине стало даже жаль его, но она очень хотела, чтобы он принял ее предложение.
   Если он согласится, она будет знать, что сможет исполнить данный отцу обет. Крестьянин оказался упрямым. Ей хотелось взять его за шиворот и как следует встряхнуть. Но вместо этого она, сунув руку под плащ, нащупала кошелек. Еще в Винчестере у ювелира они разменяли золотые византины на серебряные пенни, и теперь она вытащила три монетки и показала их рыжему парню.
   – Вот. Хочешь – бери, не хочешь – не бери.
   Это помогло крестьянину принять решение.
   – Договорились, – сказал он и взял деньги.
   Алина улыбнулась. Похоже, она нашла выход.
   В ту ночь подушкой ей служил узелок с овечьей шерстью. Исходивший от него запах напоминал о доме Мэг.
   Проснувшись на следующее утро, Алина убедилась, что не беременна. Дела пошли на лад.

   Через четыре недели после Пасхи Алина и Ричард входили в Винчестер, ведя под уздцы старую лошаденку, запряженную в кое-как сколоченную телегу, на которой лежал огромный тюк с шерстью двухсот сорока овец.
   И тут выяснилось, что они должны заплатить налог.
   Раньше они без проблем входили в город, но сейчас поняли, почему городские ворота такие узкие и возле них дежурят таможенники. За каждую ввозимую в Винчестер телегу с грузом полагалась пошлина в размере одного пенни. К счастью, у них еще осталось несколько пенсов, в противном случае им пришлось бы поворачивать назад.
   Большую часть шерсти они купили по ценам от половины до трех четвертых пенни за настриг с одной овцы. Шесть шиллингов заплатили за старую кобылу с полуразвалившейся телегой впридачу. Почти все остальное проели. Но уже сегодня вечером у них будет целый фунт серебром.
   План Алины состоял в том, чтобы, продав этот тюк, отправиться за следующим, затем за третьим, четвертым и так далее, пока не закончится сезон стрижки овец. К концу лета она рассчитывала купить крепкую лошадь и новую телегу.
   Ведя свою старую клячу по улицам города, Алина очень волновалась. К концу дня она, возможно, докажет, что в состоянии без посторонней помощи позаботиться и о себе, и о брате. Она чувствовала себя очень взрослой и самостоятельной. Теперь она сама отвечала за свою судьбу. Ей больше не нужны были ни король, ни родственники, ни муж.
   Она ждала встречи с Мэг – одной из немногих, кто протянул ей руку помощи, не пытаясь при этом ни ограбить, ни изнасиловать. Алина собиралась расспросить Мэг о том, как вести дела вообще и торговлю шерстью в частности.
   Был базарный день. Они с трудом протискивались по улице, где жила Мэг. Наконец они добрались до ее дома, и Алина вошла. Там она увидела незнакомую женщину.
   – Ой! – вскрикнула Алина и остановилась как вкопанная.
   – Чего тебе? – спросила женщина.
   – Я подруга Мэг.
   – Она больше не живет здесь, – резко ответила женщина.
   – О Боже! – Алина старалась быть вежливой. – А куда она уехала?
   – Она покинула город вместе со своим мужем.
   Алина расстроилась и испугалась. Она так рассчитывала, что Мэг поможет ей продать шерсть.
   – Это ужасно!
   – Он оказался нечестным торговцем, и на твоем месте я не стала бы хвастать своей дружбой с Мэг. А теперь убирайся.
   Алина пришла в ярость от того, что кто-то посмел говорить о Мэг гадости.
   – Мне наплевать на то, что сделал ее муж, а Мэг хорошая, она гораздо лучше, чем воры и продажные девки, что населяют этот вонючий город! – выпалила она и прежде, чем женщина нашла достойный ответ, вышла. – Плохие новости, – сказала Алина брату. – Мэг уехала из Винчестера.
   – А тот, кто теперь живет в ее доме, не торгует шерстью? – спросил Ричард.
   – Я так увлеклась перепалкой, что даже не спросила. – Алина поняла, что поступила глупо.
   – Что будем делать, Алли?
   – Мы должны продать эту шерсть, – с тревогой проговорила она. – Пойдем на рынок.
   Они развернули свою лошаденку и побрели обратно к Верхней улице, а затем, протискиваясь в толпе, направились к рынку. Алина вела под уздцы лошадь, Ричард шел позади телеги, толкая ее, когда старой кляче требовалась помощь, а помощь ей требовалась почти постоянно. На рыночной площади бурлил народ. Люди с трудом пробирались по узким проходам между торговыми рядами, дорогу им то и дело преграждали телеги. Алина остановилась, забралась на тюк и осмотрелась в поисках торговцев овечьей шерстью. Она увидела только одного и, спрыгнув на землю, поспешила к нему.
   Торговля у купца шла бойко. На рынке у него было свое место, огороженное веревкой. Здесь же стоял сделанный из переплетенных реек, прутьев и камыша сарай. Очевидно, это была временная конструкция, которую воздвигали по базарным дням, а потом вновь разбирали. Хозяином оказался смуглолицый мужик с отрубленной по локоть левой рукой. К его культе был привязан деревянный гребень, и, когда ему приносили на продажу товар, он цеплял этим гребнем клочок шерсти, брал ее в правую руку и, прежде чем назвать цену, внимательно ощупывал, после чего отсчитывал нужное количество пенсов. При закупке больших партий товара он просто взвешивал монеты на весах.
   Алина пробилась поближе к прилавку. Какой-то крестьянин принес шерсть с трех овец, связанную кожаным ремнем.
   – Жидковата, – сказал купец. – Могу дать по три фартинга за каждую. Фартинг – это четверть пенни. – Купец отсчитал два пенса, затем взял топорик и ловко разрубил третью монету на четыре части. Он дал крестьянину два пенса и одну четвертушку. – Три раза по три фартинга будет два пенса и один фартинг.
   Крестьянин развязал ремень и вывалил на прилавок шерсть. Потом двое парней притащили целый тюк. Купец внимательно обследовал товар и произнес:
   – Тюк полный, но шерсть негодная. Даю фунт.
   Алина недоумевала, как это он определил, что тюк полный. Может, по опыту? Она следила, как он взвешивает фунт серебряных пенсов.
   К ним приближались несколько монахов с огромной телегой, доверху груженной тюками с шерстью. Алина решила, что пора действовать. Она сделала Ричарду знак рукой, и тот, стащив с телеги их шерсть, поднес ее к прилавку.
   – Качество среднее, – сказал, пощупав предлагаемый товар, купец. – Полфунта.
   – Что?! – не веря своим ушам, воскликнула Алина.
   – Сто двадцать пенсов, – пояснил он.
   Алина ужаснулась:
   – Но ты только что заплатил за тюк фунт!
   – Та шерсть была лучше.
   – Но ты заплатил фунт за плохую!
   – Даю полфунта, – упрямо повторил купец.
   Подошедшие монахи окружили прилавок, но Алина уходить не собиралась: для нее сейчас все было поставлено на карту.
   – Но почему? – настаивала она. – Разве моя шерсть плохая?
   – Да нет, нормальная.
   – Тогда дай мне столько же, сколько ты заплатил тем двум парням.
   – Нет.
   – Да почему же нет?! – почти завизжала Алина.
   – Потому что девчонке никто не платит такие же деньги, как взрослому мужчине.
   Она готова была его удавить. Он предлагал ей даже меньше, чем она потратила. Это просто безумие! Если она согласится, все ее усилия пойдут коту под хвост. Хуже того, провалится план обеспечить нормальную жизнь себе и брату и она утратит веру в себя. И почему? Потому что купец отказывается заплатить девушке столько же, сколько он платит мужчинам!
   Монах, который, похоже, был старшим, уставился на нее.
   – Прекрати на меня глазеть! – грубо крикнула она. – Давай, обделывай свои делишки с этим безбожником.
   – Хорошо, – мягко сказал монах. Он подал своим товарищам знак, и они принялись разгружать тюки.
   – Бери десять шиллингов, Алли, – прошептал Ричард. – А то так и останемся с тюком шерсти.
   Алина сверлила купца глазами, пока тот оценивал привезенную монахами шерсть.
   – Качество среднее, – заключил он. Интересно, он когда-нибудь говорит «качество хорошее»? – Один фунт и двенадцать пенсов за тюк.
   «Ну почему Мэг уехала! – с горечью подумала Алина. – Если бы она осталась, все было бы в порядке».
   – Сколько у вас мешков? – спросил купец.
   – Десять, – ответил молоденький послушник.
   – Нет, одиннадцать, – поправил его старший монах.
   Послушник собрался было возразить, но промолчал.
   – Это будет одиннадцать с половиной фунтов серебром да еще двенадцать пенсов. – Купец начал отвешивать монеты.
   – Я не уступлю, – заявила Алина Ричарду. – Повезем шерсть еще куда-нибудь – в Ширинг, например, или в Глостер.
   – В такую даль! А что, если мы и там ее не продадим?
   Он был прав – та же проблема могла возникнуть где угодно. Вся беда в том, что у них нет ни положения, ни поддержки. Этот купчишка не посмеет обидеть монахов, и даже бедные крестьяне могут устроить неприятности, попытайся он их облапошить, а вот бессовестно обманывать двух детей, у которых никого нет в целом свете, – сходит ему с рук.
   Монахи таскали тюки в сарай. И за каждый купец передавал старшему монаху мешочек с фунтом серебра и двенадцать пенсов. Когда все тюки перетаскали, на прилавке остался один мешочек монет.
   – Только десять тюков, – подвел итог купец.
   – Я же говорил, что только десять, – затараторил послушник.
   – Вот одиннадцатый, – сказал монах и положил руку на Алинин тюк.
   Она с изумлением уставилась на него.
   Купец удивился не меньше нее.
   – Я уже предлагал ей полфунта…
   – А я уже купил эту шерсть, – отрезал монах, – и продал ее тебе. – Он кивнул своим спутникам, и они живо отнесли тюк Алины в сарай.
   Купец был явно недоволен, однако протянул последний мешочек с серебром и добавил к нему двенадцать пенсов. Взяв деньги, монах передал их Алине.
   Она лишилась дара речи. Казалось, все пропало, и вдруг этот совершенно незнакомый человек спасает ее, да еще после того, как она нагрубила ему!
   – Спасибо тебе за помощь, святой отец, – проговорил Ричард.
   – Бога благодарите, – откликнулся монах.
   Алина прижимала деньги к груди и молча смотрела на своего спасителя. Чем могла она отплатить ему? Этот невысокий, худощавый, энергичный человек с яркими голубыми глазами быстрыми движениями и настороженным взглядом напоминал птицу с невзрачным оперением. Венчик его черных волос вокруг выбритой макушки тронула седина, но лицо оставалось молодым. Алине показалось, что она уже встречала его. Но где?
   Видимо, монах угадал ее мысли.
   – Не помните меня? А я вас знаю, – заговорил он. – Вы дети Бартоломео, бывшего графа Ширинга. Мне известно, сколь тяжкие испытания выпали на вашу долю, и я рад, что имею возможность помочь вам. Я всегда буду покупать у вас шерсть.
   Алина едва сдерживалась, чтобы не расцеловать его. Он не только спас ее сейчас, но готов был помогать и дальше! Наконец она нашлась:
   – Не знаю, как выразить тебе свою благодарность. Бог свидетель – нам нужен покровитель.
   – Что ж, теперь у тебя их два, – улыбнулся монах. – Господь и я.
   Алина была тронута до глубины души.
   – Ты спас мне жизнь, – проговорила она, – а я даже не знаю, кто ты.
   – Мое имя Филип, – сказал он. – Я приор Кингсбриджа.

Глава 7

I

   Это был великий день, когда Том Строитель повел каменотесов в каменоломню.
   Они отправились туда за несколько дней до Пасхи, через пятнадцать месяцев после того, как сгорел старый собор. Так много времени ушло на то, чтобы приор Филип смог собрать достаточно денег для найма ремесленников.
   В Солсбери, где почти заканчивалось строительство епископского дворца, Том подыскал лесоруба и мастера-каменотеса. Лесоруб и его люди уже две недели трудились, валя высокие сосны и вековые дубы. Деревья старались подбирать из тех, что росли вдоль берегов реки вверх по течению от Кингсбриджа, так как перевозка грузов по извилистым раскисшим дорогам обходилась очень дорого, и, сплавляя лес по реке, можно было сэкономить уйму денег. Грубо обтесанные бревна шли на строительные леса, распиливались на доски для мостков, на которых будут работать каменщики и резчики, а самые высокие деревья откладывали, чтобы в будущем использовать для кровельных балок. Теперь в Кингсбридж равномерным потоком прибывал добротный строевой лес, и все, что требовалось от Тома, – это каждую субботу после окончания рабочего дня рассчитываться с лесорубами.
   А несколько дней назад приехали и каменотесы. Старшим у них был Чернявый Отто. Он привел с собой двух сыновей, тоже каменотесов, четырех внуков – они будут подмастерьями – и двух работников – один был его двоюродным братом, а другой зятем. Том не возражал против такой семейственности: родственники обычно хорошо работают сообща.
   На самой же строительной площадке в Кингсбридже пока, кроме Тома и монастырского плотника, никого не было. Следовало запастись строительными материалами, и только потом нанимать мастеров, которые составят костяк строителей. Именно они будут класть стены, которые станут подниматься все выше и выше. И закипит работа. У Тома словно выросли крылья: сбывалось то, о чем он мечтал и ради чего работал столько лет.
   Первым принятым на работу каменщиком станет его сын Альфред, решил он. Парню почти шестнадцать, и он уже освоил основы строительного ремесла: умел обтесывать квадратные блоки и ровно класть стену. Как только начнется строительство, ему будут платить полное жалованье.
   Другому сыну Тома, Джонатану, исполнилось пятнадцать месяцев, и рос он не по дням, а по часам. Этого крепкого карапуза в монастыре все любили. Сначала Тома немного беспокоило, что малыш находится под присмотром полоумного Джонни Восемь Пенсов, но Джонни следил за своим подопечным не хуже, чем настоящая мать, да и времени у него было гораздо больше. Никто из монахов не заподозрил, что отец Джонатана – Том, и теперь это, похоже, никого и не интересовало.
   У семилетней Марты выпали передние зубки. Она очень скучала по Джеку, и Том беспокоился за нее, ибо девочке нужна была мать.
   Немало женщин захотели бы выйти за Тома замуж и взять на себя заботу о его маленькой дочке. Мужчина он был видный и сам это знал, а теперь, когда приор Филип начал строительство собора, – и обеспеченный. Из гостевого дома Том перебрался в двухкомнатный, с печью и трубой, который построил для себя в деревне. Как старший строитель, он мог рассчитывать на жалованье, какому позавидовал бы и мелкопоместный дворянин. Но Том и мысли не допускал, что может жениться на ком-то, кроме Эллен – если привык к изысканному вину, простое отдает уксусом. Одна деревенская вдовушка, пухленькая, миловидная бабенка с улыбчивым лицом, пышной грудью и двумя воспитанными детишками, на Рождество напекла Тому пирожков, а потом жадно с ним целовалась, готова была выйти за него в любой момент. Но он знал, что это не принесет ему счастья, и он всегда будет тосковать по непредсказуемой, неистовой, очаровательной и страстной Эллен.
   Она ведь обещала, что когда-нибудь навестит их, и Том верил, что она сдержит слово, хотя с тех пор, как Эллен ушла, прошло уже больше года. Он ждал ее, чтобы сделать ей предложение.
   Том надеялся, что Эллен согласится, ведь теперь он мог прокормить и свою семью, и ее. Ему казалось, что Джека и Альфреда можно удержать от драк. Если Джека пристроить на работу, рассуждал Том, Альфред стал бы к нему более терпим. А что, если взять Джека в подмастерья? Парнишка-то смышленый и выказывает интерес к строительному ремеслу, а через годик-другой, глядишь, подрастет и будет выполнять тяжелую мужскую работу. Тогда уж Альфред не сможет сказать, что Джек дармоед. Правда, Джек умеет читать, а Альфред нет, но можно попросить Эллен обучить Альфреда грамоте. Она могла бы давать ему уроки по воскресеньям. Тогда бы мальчишки сравнялись во всем.
   Он знал, что, несмотря на все их разногласия, Эллен нравилось жить с ним. Она любила его тело и любила его душу. А значит, захочет вернуться к нему.
   Другой вопрос – удастся ли наладить ее отношения с приором Филипом. Эллен страшно оскорбила религиозные чувства Филипа. Трудно представить более отвратительный поступок, чем то, что сделала она. И как с этим быть, Том еще не придумал.
   Он энергично занялся организацией строительства собора. Отто и его каменотесы должны будут соорудить возле каменоломни хибарку для ночлега и, обосновавшись там, построят домики, чтобы те, у кого есть семьи, могли жить там со своими чадами и домочадцами.
   Из всех строительных ремесел добыча камня требовала меньше всего профессиональных навыков и максимума физической силы. Старший каменотес решал, какие участки разрабатывать и в каком порядке, устанавливал лестницы и подъемные механизмы, если добыча шла на отвесной стене, проектировал леса и, наконец, следил, чтобы инструменты из кузницы поступали вовремя. Все остальное было проще. Сначала каменотес киркой проделывал в камне желобок, а затем при помощи молотка и зубила углублял его. После этого в желоб вставлялся деревянный клин. Если все было сделано правильно, камень раскалывался точно в нужном месте.
   Работники таскали камни из каменоломни либо на носилках, либо поднимая на веревке при помощи гигантского блока. Затем каменотесы специальными топорами придавали каменным глыбам форму, заданную старшим строителем, а уж окончательной обработке блоки подвергались непосредственно на строительной площадке.
   Самой серьезной проблемой была доставка материалов из каменоломни в Кингсбридж. Это занимало целый день пути, и погонщик телеги, пожалуй, запросил бы четыре пенса за каждую ездку, а увезти за раз мог лишь восемь-девять блоков. Поэтому Том решил, что, как только каменотесы устроятся, он обязательно обследует окрестности каменоломни и постарается найти водный путь в Кингсбридж.
   Том и команда каменотесов тронулись в дорогу, едва забрезжил рассвет. Над головой весело шумела молодая листва. Шагая под зелеными сводами леса, Том размышлял о колоннах собора, который ему предстояло построить. Современные зодчие украшали опоры капителей орнаментом из зигзагов или завитков, но он понял, что вырезанные из камня листья будут смотреться гораздо лучше.
   Солнце стояло еще высоко, когда они подошли к каменоломне. К своему удивлению, Том услышал отдаленные лязгающие удары, как будто там кипела работа. Строго говоря, каменоломня принадлежала Перси Хамлею, графу Ширингу, однако король даровал Кингсбриджскому монастырю право добывать там камень для нового собора. Может быть, подумал Том, граф Перси собирается использовать каменоломню и для собственных нужд? Король ему такого не запрещал, но для монастыря это создало бы массу неудобств.
   Чернявый Отто тоже нахмурился, но ничего не сказал. Остальные недовольно заворчали. Том ускорил шаг, сгорая от нетерпения выяснить, что происходит.
   Дорога свернула в заросли и уперлась в подножие холма со стесанной стороной. Том сразу подумал, что работать здесь будет легко: холм гораздо удобнее шахты, ибо спускать камни вниз намного проще, чем поднимать их из глубины.
   Сомнений не было: в каменоломне кто-то работал. У подножия холма стоял дом, крепкие леса поднимались на двадцать, а то и больше футов вдоль отвесной стены, уложенные штабелями каменные глыбы ждали отправки. Том увидел по крайней мере десяток работников. Хуже того, возле дома, маясь от безделья, сидели стражники и бросали в стоящую неподалеку бочку камешки.
   – Не нравится мне все это, – пробасил Отто.
   Тому это тоже не нравилось, однако он с невозмутимым видом направился к стражникам. Они, кряхтя, поднялись. Их лица выражали тревогу и некоторую растерянность. Том бросил быстрый взгляд на их оружие: у каждого были меч и кинжал, вместо доспехов – толстые кожаные куртки. У самого Тома был лишь железный молоток у пояса. Драться ему было не резон. Широким шагом он двинулся прямо на стражников, но в последнее мгновение повернул в сторону, обошел их и как ни в чем не бывало продолжил свой путь к дому. Они растерянно переглянулись: будь Том поменьше ростом и не имей он молотка, может, они и попытались бы его остановить, но было уже поздно.
   Том вошел внутрь. Дом представлял собой добротную деревянную постройку с очагом. По стенам были развешаны чистенькие инструменты, а в углу лежал здоровенный точильный камень. Возле массивной деревянной скамьи стояли два каменотеса и топорами обрабатывали каменную глыбу.
   – Привет вам, братья, – сказал Том, используя принятое среди ремесленников обращение. – Кто здесь у вас за главного?
   – Ну я, – отозвался один из них. – А кличут меня Гарольдом из Ширинга.
   – Я старший строитель Кингсбриджского собора. Мое имя Том.
   Том вгляделся в лицо Гарольда. Это был бледный человек с прищуренными блекло-зелеными глазами, привычно сощуренными от каменной пыли. Небрежно облокотившись на скамью, он напустил на себя безразличный вид, однако явно нервничал. «Догадался, зачем я здесь появился», – отметил про себя Том, а вслух сказал:
   – Вот, привел своих людей добывать камень.
   Вслед за Томом в дом вошли стражники, а за ними – Отто и остальные каменотесы. Теперь же в дверь протискивались еще и несколько работников Гарольда, прибежавших узнать, что происходит.
   – Каменоломня принадлежит графу, – возразил Гарольд. – Хочешь брать камень – получи у него разрешение.
   – Не нужно мне никакого разрешения, – заявил Том. – Когда король пожаловал графу Перси Хамлею каменоломню, он даровал Кингсбриджскому монастырю право добывать здесь камень.
   – Что ж, по-твоему, мы должны убраться?
   – Вовсе нет. Я не собираюсь лишать твоих людей работы. Камня-то вон – целая гора, на несколько соборов хватит. Можно договориться.
   – Нет, – уперся Гарольд. – Я подчиняюсь только графу.
   – Ну а я подчиняюсь приору Кингсбриджа, и, нравится тебе это или нет, завтра утром мои люди приступят к работе.
   Тут раздался голос одного из стражников:
   – Не приступят – ни завтра, ни в другой день.
   До этого момента Том еще надеялся, что, хотя Перси и нарушал королевский указ, если на него поднажать, он выполнит условие их договора и позволит монастырю добывать камень. Однако стражник ясно дал понять, что ему велено гнать прочь монастырских каменотесов. А это в корне меняло дело. У Тома упало сердце. Он осознал, что добром камня ему не получить.
   Говоривший стражник был коренастым, задиристым на вид малым лет двадцати пяти. Он казался глуповатым, но упрямым – с таким черта с два договоришься. Бросив на него вызывающий взгляд, Том спросил:
   – А ты кто такой?
   – Я управляющий графа Ширинга. Он приказал мне охранять эту каменоломню, что я и намереваюсь делать.
   – Интересно – как?
   – Мечом. – Стражник положил руку на эфес висящего у пояса оружия.
   – А ты не боишься предстать перед королевским судом за нарушение мира в королевстве?
   – Что ж, значит, так тому и быть.
   – Но вас только двое, – не унимался Том. – Нас же семь мужчин да четверо мальчишек, к тому же сам король разрешил нам работать здесь. Если мы вас убьем, нас не повесят.
   Стражники, похоже, призадумались, но, прежде чем Том успел продолжить, за его спиной раздался голос Отто.
   – Эй, – пробасил он, – я привел сюда своих людей, чтобы добывать камень, а не драться.
   Тома охватило отчаяние. Если каменотесы не постоят за себя, надеяться не на что.
   – Ты что, струсил? – укоризненно посмотрел он на Отто. – Неужели ты позволишь паре сопляков лишить тебя работы?
   Старый каменотес насупился.
   – Я не стану драться с вооруженными людьми, – буркнул он. – Я уже десять лет зарабатываю, не так уж и нужна мне эта работа. К тому же, еще не известно, кто здесь прав, – мое дело маленькое, разбирайтесь сами.
   Том взглянул на остальных. Оба сына Отто, конечно, возьмут сторону отца, который к тому же еще и их мастер. Том вполне понимал позицию Отто и, окажись он на его месте, наверное, тоже не стал бы без крайней надобности ссориться с вооруженными людьми.
   Но от этого было не легче. Напротив, Том расстроился еще сильнее. Он решил сделать еще одну попытку.
   – Драки не будет, – сказал он. – Они знают, что король их повесит, если они нас хоть пальцем тронут. Давайте-ка разведем огонь и устроимся на ночлег, а утром возьмемся за дело.
   – Да как же мы будем спать под боком у этих головорезов? – воскликнул один из сыновей Отто.
   Послышался ропот одобрения.
   – Выставим часовых, – в отчаянии проговорил Том.
   Отто решительно помотал головой:
   – Нет. Мы уходим. Прямо сейчас.
   Том оглядел собравшихся и понял, что проиграл. Еще утром он был полон великих надежд, но негодяи разрушили все его планы. Уходя, он с горечью бросил Гарольду:
   – Вы пошли против воли короля, а это опасный путь. Так и передай своему графу Ширингу. И еще скажи ему, что если я, Том Строитель из Кингсбриджа, когда-нибудь доберусь до его жирной шеи, то удавлю его вот этими самыми руками.

   Джонни Восемь Пенсов сшил для маленького Джонатана миниатюрный подрясник с широкими рукавами и клобуком. Малыш выглядел в ней настолько забавно, что вызывал всеобщее умиление, хотя, по правде говоря, она была не очень практична: клобук беспрестанно падал ему на глаза, а когда Джонатан ползал, ноги путались в длинных полах.
   Во второй половине дня, когда Джонатан уже проснулся после дневного сна (да и монахи успели подремать), Филип встретил его гуляющим с Джонни на том месте, которое когда-то было нефом собора, а теперь служило площадкой для игр. В это время дня послушникам разрешали немного побегать, и Джонни наблюдал, как они играют в пятнашки, а Джонатан внимательно изучал натянутые на колышки веревки, с помощью которых Том Строитель разметил план восточной части будущего храма.
   Филип немного постоял возле Джонни, покровительственно глядя на будущих монахов. Приор очень любил Джонни и считал, что его доброе сердце компенсирует недостаток ума.
   Джонатан поднялся на ножки, схватившись за палку, вбитую Томом в землю в том месте, где планировался северный вход в собор. Держась за привязанную к палке веревку, он сделал пару неловких, осторожных шажков.
   – Скоро пойдет, – сказал Филип Джонни.
   – Он очень старается, отче, да только все время падает.
   Присев на корточки, приор протянул к малютке руки:
   – Иди ко мне. Ну же!
   Джонатан заулыбался, обнажив редкие мелкие зубки. Продолжая держаться за натянутую веревку, он сделал еще шаг, потом повернулся к Филипу и с неожиданной отвагой тремя быстрыми, решительными шажками пересек разделявшее их расстояние.
   – Вот молодец! – воскликнул Филип, поймав Джонатана в свои объятия. Он крепко прижал его к себе, чувствуя такую гордость, словно сам совершил подвиг.
   Джонни был взволнован не меньше.
   – Пошел! Пошел! – закричал он.
   Малыш начал вырываться. Филип поставил его на ножки в надежде, что он снова пойдет, но тот опустился на четвереньки и пополз к Джонни.
   Филип вспомнил, как возмущались некоторые монахи, когда он привез в Кингсбридж Джонни и младенца Джонатана. К счастью, с Джонни было очень легко ужиться, если не забывать, что это взрослый ребенок, а Джонатан завоевал симпатии обитателей монастыря исключительно силой своего детского обаяния.
   Но не только появление Джонатана раздражало монахов. Проголосовав за человека, который, как им казалось, способен сделать их жизнь более сытой, они почувствовали себя обманутыми, когда Филип ввел режим строжайшей экономии, стараясь сократить ежедневные расходы монастыря. Такая реакция огорчала приора: ведь это был единственный способ выполнить задачу, которую он считал для себя главной, – построить новый собор. Монастырские чины тоже оказывали сопротивление осуществлению его планов, хотя они прекрасно понимали: без коренных преобразований монастырь обречен на гибель, им вовсе не хотелось расставаться со своей финансовой независимостью. А когда Филип потратил деньги на увеличение поголовья овец, чуть было не дошло до бунта. Но монахам, как это бывает, недоставало организатора, а епископ Уолеран – уж он-то мог подбить их на бунт – больше года провел, путешествуя в Рим, так что в конце концов братья поворчали-поворчали, да и успокоились.
   Все это очень расстраивало Филипа, но он твердо верил, что результат того стоит. Проводимые им реформы уже начали приносить свои плоды. Цена на шерсть вновь поднялась, и Филип приступил к стрижке овец, что позволило ему нанять лесорубов и каменотесов. По мере того как улучшалось положение с деньгами и разворачивалось строительство собора, рос и его авторитет.
   Ласково потрепав Джонни Восемь Пенсов по голове, Филип направился на строительную площадку. Там с помощью монастырских служек и молодых монахов Том и Альфред уже начали рыть котлованы под фундамент. Пока что их глубина была не больше пяти-шести футов. Том говорил Филипу, что в некоторых местах котлованы должны достигать двадцати пяти футов в глубину, и ему понадобится больше землекопов да еще несколько подъемных механизмов.
   Новый храм будет больше прежнего, но все же не такой большой, как великие соборы. Конечно, Филипу хотелось построить самый просторный, высокий, богатый и красивый собор в королевстве, но он понимал, что должен молиться о том, чтобы у него был хоть какой-нибудь храм.
   Зайдя в сарай Тома, он принялся разглядывать лежащие на лавке деревянные заготовки. Здесь Том Строитель провел большую часть зимы, изготовляя с помощью железной линейки и целого набора резцов то, что он называл шаблонами, – деревянные лекала, по которым каменщики должны будут вытачивать каменные глыбы. Наблюдая за работой Тома, Филип всегда восхищался, как этот крупный человек с большими руками старательно и точно вырезает из дерева мудреные завитки и совершенные геометрические фигуры. Приор взял в руки один из шаблонов, похожий очертаниями на маргаритку: четверть круга с несколькими закругленными, словно лепестки, выступами. Из какого камня можно вырезать такое? Филип подумал, как, должно быть, непросто все это придумать, и в который раз подивился фантазии Тома. Затем он взглянул на рисунки, начерченные по штукатурке, и понял, что это чертеж фрагмента арочной опоры, которая будет выглядеть как связка переплетенных стеблей, скрывающая под собой каменную колонну.
   Пять лет, обещал Том, и восточная часть собора будет построена. Пять лет, и Филип снова сможет проводить службы в храме. Были бы средства. В этом году он с трудом собрал сумму, необходимую, чтобы начать работу, но его реформы не сразу дают результат. Он надеялся, что будущем году, когда продастся шерсть, настриженная весной, можно будет нанять достаточно ремесленников и развернуть строительство в полную силу.
   Зазвонили к вечерне. Филип вышел из сарая и направился к входу в крипту. Бросив взгляд на монастырские ворота, он с изумлением увидел входящих в них Тома и всех каменотесов. Почему они вернулись? Том сказал, что будет отсутствовать не меньше недели, а каменотесы вообще должны были остаться в каменоломне. Филип поспешил навстречу.
   Приблизившись, он увидел, что они устали и подавлены, словно произошло что-то непоправимое.
   – Что случилось? – заговорил он. – Почему вы вернулись?
   – Наши дела плохи, – мрачно отозвался Том Строитель.

   На протяжении всей службы Филип едва сдерживал клокотавшую в нем ярость. Граф Перси поступил возмутительно. Нет никаких сомнений, кто здесь прав, а кто виноват, в королевском указе нет никакой двусмысленности: граф лично присутствовал, когда Стефан объявлял свою волю, и право монастыря пользоваться каменоломней охраняется монаршей грамотой. Нога Филипа отбивала на каменном полу крипты тревожный, злой ритм. Перси обокрал монастырскую казну. Это вызов и Богу, и королю. Но без каменоломни новый собор не построить. Филип и так едва сводил концы с концами, а если теперь придется покупать камень по рыночным ценам да еще тратить деньги на его доставку, о строительстве можно забыть. Значит, все откладывается на год, а то и больше, и придется ждать шесть или даже семь лет, прежде чем он снова начнет проводить службы в соборе. Эта мысль была невыносима.
   Сразу же после окончания вечерней молитвы он провел собрание капитула [5 - Капитул – коллегия руководящих лиц в католических духовно-рыцарских и монашеских орденах.], на котором поведал монахам о случившемся.
   Приор выработал особую методику управления подобными собраниями. Его помощник Ремигиус все еще имел на Филипа зуб за поражение на выборах и нередко давал выход обидам, когда обсуждались монастырские дела. Это был консервативно настроенный, лишенный всякого воображения, мелочный человек, и его взгляды на то, как следует управлять монастырем, в корне отличались от взглядов Филипа. На собраниях капитула на стороне Ремигиуса обычно выступали те же братья, которые поддерживали его на выборах: склонный к апоплексии ризничий Эндрю, надзиратель Пьер, отвечавший за дисциплину и имевший весьма слабое представление о своих обязанностях, и Малыш Джон, хранитель монастырской казны. Соответственно те, кто агитировал на выборах за Филипа, стали его единомышленниками: это были старый келарь Белобрысый Катберт и молодой Милиус, которому Филип доверил роль казначея монастыря. Спорить с Ремигиусом приор всегда предоставлял Милиусу, с которым заранее обсуждал все проблемы, но, даже если это не удавалось, мог быть уверен, что точка зрения молодого казначея окажется весьма близкой к его собственной позиции. Сам Филип оставлял за собой роль независимого арбитра, и, хотя Ремигиус очень редко соглашался с ним, приор старался выслушивать его аргументы и предложения, тем самым создавая впечатление единодушия среди членов капитула.
   Узнав о поступке графа Перси, монахи пришли в негодование. Когда король даровал им право неограниченно брать строевой лес и камень, все они возрадовались, и теперь возмущались действиями Перси.
   Однако, когда стихли негодующие возгласы, выяснилось, что у Ремигиуса на этот счет есть особое мнение.
   – Помнится, я еще год назад говорил, – начал он, – что соглашение, в соответствии с которым каменоломня принадлежит графу, а нам дается право добывать там камень, нам не подходит. Мы должны были требовать, чтобы каменоломню отдали в нашу полную собственность.
   В этом замечании была доля истины, ведь именно об этом Филип договорился с леди Риган, однако в последнюю минуту она обвела его вокруг пальца. Сейчас приора так и подмывало сказать, что он сделал все, что было в его силах, и хотел бы посмотреть, кто смог бы добиться большего в коварных лабиринтах королевского двора. Однако Филип прикусил язык – он приор и обязан за все нести ответственность.
   – Можно, конечно, рассуждать, как хорошо было бы, если бы король отдал нам каменоломню, – пришел ему на помощь Милиус, – однако он этого не сделал, так что сейчас нам нужно решить, как быть дальше.
   – По мне, так все ясно, – немедленно отозвался Ремигиус. – Сами выгнать людей графа мы не можем, поэтому надо добиться, чтобы это сделал король. Мы должны послать к нему представителей и просить его заставить графа Перси подчиниться.
   Монахи одобрительно зашумели.
   – Надо послать самых мудрых и самых речистых, – добавил ризничий Эндрю.
   Филип не сомневался, что в составе делегации Ремигиус и Эндрю видели именно себя.
   – Не думаю, – продолжал Ремигиус, – что после того, как король узнает о том, что случилось, Перси Хамлей надолго останется графом Ширингом.
   Этой уверенности Филип не разделял.
   – А где сейчас король? – спохватился Эндрю. – Кто-нибудь знает?
   Филип недавно вернулся из Винчестера и был в курсе.
   – Он отправился в Нормандию, – сказал приор.
   – Понадобится уйма времени, чтобы нагнать его, – заметил Милиус.
   – Поиски справедливости требуют терпения, – высокопарно произнес Ремигиус.
   – Но пока мы будем тратить время на поиски справедливости, строительство собора будет стоять на месте, – парировал Милиус, не скрывая раздражения. Филип разделял это чувство. Милиус между тем продолжал: – Однако проблема не только в этом. Даже добравшись до короля, предстоит еще уговорить его выслушать нас. А на это могут уйти недели. Затем он, вполне вероятно, предоставит Перси Хамлею возможность защищаться…
   – Да как, интересно, Перси станет защищаться? – вспылил Ремигиус.
   – Не знаю, – проговорил Милиус, – но уверен, он что-нибудь придумает.
   – Но король обязан держать свое слово.
   – Не будь так уверен, – раздался чей-то голос, и все обернулись к брату Тимоти, старейшему в монастыре. Этот маленький благопристойный старичок очень редко участвовал в дискуссиях, но когда начинал говорить, его стоило послушать. Не раз Филип думал, что Тимоти вполне мог бы стать приором. Как правило, на собраниях капитула брат Тимоти клевал носом, но сейчас он подался вперед, и глаза его заблестели. – Король лишь раб обстоятельств, – продолжал старик. – Он живет в постоянном страхе перед бунтовщиками внутри страны и монархами соседних. Ему нужны союзники. Граф Перси – человек могущественный, у него много рыцарей. И если в тот момент, когда мы представим королю наше прошение, он будет нуждаться в таких людях, как Перси, он откажет нам, невзирая на законность нашей просьбы. Короли не безгрешны. Есть только один истинный судья, и он есть Бог. – Тимоти снова откинулся назад, прислонившись к стене и прикрыв глаза, словно то, как будет воспринята его речь, не представляло для него ни малейшего интереса. Филип сдержал улыбку: Тимоти абсолютно точно выразил его собственные опасения по поводу поисков правды у короля.
   Как Ремигиусу ни хотелось поехать во Францию и пожить при королевском дворе, ему нечего было противопоставить логике брата Тимоти.
   – Что еще в таком случае мы можем предпринять? – спросил он.
   Филип не знал ответа. Шериф им не помощник – Перси слишком могуществен, чтобы подчиниться простому шерифу. На епископа тоже нельзя положиться. Досадно. Однако Филип не собирался сидеть сложа руки, смирившись с поражением. Каменоломню можно заполучить, если…
   У него родилась идея.
   – Минутку, – задумчиво проговорил он.
   Потребуется помощь всех физически сильных братьев… все должно быть организовано тщательно, как военная операция, только без оружия… надо на два дня запастись едой…
   – Не знаю, получится ли, но попробовать стоит. Слушайте, – сказал он и изложил им свой план.

   Вскоре они вышли из монастыря. Отряд состоял из тридцати монахов, десяти послушников, Чернявого Отто и его каменотесов, Тома Строителя с Альфредом да двух запряженных в телегу лошадей. Когда спустились сумерки, они зажгли факелы. В полночь процессия остановилась, чтобы ее участники смогли поужинать тем, что второпях удалось собрать на кухне: курицей, белым хлебом и красным вином. Филип всегда считал, что тяжкий труд должен вознаграждаться хорошей пищей. Когда они снова двинулись в путь, монахи запели псалмы.
   Еще стояла кромешная тьма, когда Том, который шел впереди, указывая дорогу, вдруг поднял руку, веля отряду остановиться.
   – Осталось пройти милю, – сказал он Филипу.
   – Хорошо, – кивнул приор. Он повернулся к монахам. – Снимите свои башмаки и сандалии и наденьте войлочную обувь. – Он и сам переобулся в пару мягких башмаков, какие в зимнюю пору обычно носили крестьяне. Затем, подозвав к себе двух послушников, Филип приказал: – Эдвард и Филемон, вы останетесь здесь, с лошадьми. И чтобы не шуметь. Дождетесь рассвета и присоединитесь к нам. Все ясно?
   – Да, отче, – хором ответили они.
   – Отлично. Остальным следовать за Томом Строителем. И соблюдайте полную тишину.
   Процессия снова тронулась в путь.
   Дул легкий западный ветерок. Шелест молодой листвы скрадывал тяжелое дыхание пятидесяти мужчин и шарканье пятидесяти пар ног. Филип ощутил волнение. Теперь, когда план был близок к осуществлению, он стал казаться безумным. Филип молил Господа даровать ему удачу.
   Дорога свернула влево, и в мерцающем свете факелов проступили очертания деревянного дома, кладки грубо обтесанных каменных блоков, нескольких лестниц и строительные леса на фоне темного холма, обезображенного белыми шрамами каменных разрезов. «А нет ли здесь собак?» – подумал вдруг Филип. Если на каменоломне держат собак, элемент внезапности будет утерян, а сам план поставлен под угрозу срыва. Но отступать было уже поздно.
   Процессия почти бесшумно миновала дом. Филип затаил дыхание, в любой момент ожидая услышать беспорядочный лай собак. Однако стояла тишина.
   Монахи полукругом встали у основания лесов. Приор почувствовал гордость за своих братьев. Даже в церкви непросто соблюдать тишину, хотя, может быть, там все дело в благоговении.
   Том Строитель и Чернявый Отто разделили каменотесов на две группы. Одна осталась у подножия холма – там, где пласт известняка подходил к поверхности, а другая взобралась по лесам наверх. Когда каменотесы заняли свои позиции, их по приказу Филипа окружили монахи. Сам же приор встал между ними и домом.
   Все было рассчитано точно. Через несколько минут после того, как Филип отдал последние распоряжения, небо начало светлеть. Вытащив свечу, приор зажег ее от факела и, повернувшись к монахам, поднял. Это был условный сигнал. Все сорок монахов и послушников тоже достали и зажгли свечи. Зрелище было впечатляющее. В предрассветных сумерках каменоломню заполнили фигуры и призрачные дрожащие огоньки.
   Филип снова повернулся к дому. Там пока не было признаков жизни. Он приготовился ждать. Монахи это умели, ведь им ежедневно приходилось часами стоять неподвижно. Однако работники вскоре начали терять терпение и стали шаркать ногами и вполголоса переговариваться. Но теперь было уже все равно.
   Вскоре проснулись обитатели дома. Внутри кто-то откашливался, послышался скрежет засова. Филип поднял руку, требуя мертвой тишины.
   Дверь распахнулась. Протирая глаза, на улицу вышел какой-то мужик. Вспомнив слова Тома, Филип догадался, что это Гарольд из Ширинга, старший каменотес. Сначала Гарольд ничего необычного не заметил. Прислонившись к дверному косяку, он снова разразился глубоким, булькающим кашлем человека, чьи легкие забиты каменной пылью. Филип взмахнул рукой. Где-то за его спиной регент монастырского хора вывел ноту, показывая тональность, и в то же мгновение все сорок монахов запели псалом. Каменоломню заполнила леденящая душу мелодия.
   При виде этого хора привидений, появившегося, словно по волшебству, на его каменоломне, голова Гарольда дернулась, глаза вылезли из орбит, а челюсть отвисла. Из открытого рта вырвался крик ужаса, и видавший виды каменотес ринулся обратно в дом.
   Филип позволил себе удовлетворенно улыбнуться. Неплохо для начала.
   Однако суеверный страх продлился недолго. Приор, не поворачиваясь, снова взмахнул рукой. В ответ на его сигнал каменотесы принялись за работу. Клацающий звук ударяющегося о камень железа отбивал ритм звучащей мелодии.
   В дверь боязливо просунулись две или три физиономии. Наконец до людей графа дошло, что перед ними обыкновенные, из плоти и крови, монахи и работники, а вовсе не привидения, и они вышли из дома, чтобы получше все рассмотреть. Показались и двое стражников. Застегивая ремни, на которых висели мечи, они уставились на монахов. Филип понял, что наступил критический момент: как поведут себя эти вояки?
   Их вид – здоровенных, бородатых и грязных, с мечами и кинжалами, одетых в толстые кожаные куртки – вызвал в памяти Филипа давнишнюю сцену, когда в его дом ворвались двое солдат и убили родителей. Хотя он едва помнил их, его пронзила боль утраты. Приор с ненавистью смотрел на стражников и видел вместо них кривоносого урода и темноволосого верзилу с забрызганной кровью бородой. Его переполняли ярость, отвращение и непоколебимая уверенность в том, что эти тупые, безбожные негодяи должны получить отпор.
   Один за другим на улицу высыпали все графские каменотесы. Их было двенадцать.
   Из-за горизонта выглянуло солнце.
   Монастырские работники уже откалывали камни. Если бы стражники вздумали их остановить, пришлось бы сначала поднять руку на монахов. Филип рассчитывал, что стражники на такое не осмелятся.
   Похоже, он был прав: они явно колебались.
   Оставленные в лесу послушники, с опаской поглядывая по сторонам, привели запряженных в телегу лошадей. Филип жестом показал им, где встать, затем повернулся к Тому Строителю, встретился с ним взглядом и кивнул.
   К этому моменту несколько камней уже были отколоты, и теперь Том велел молодым монахам отнести их в телегу. Люди графа с любопытством следили за развитием событий. Каменные глыбы были очень тяжелы, поэтому с лесов их опускали на веревке, а затем перетаскивали на носилках. Когда на телегу погрузили первый камень, стражники начали о чем-то шептаться с Гарольдом. Тем временем на повозку лег второй камень. Стражники отделились от собравшихся возле дома и направились к телеге. На нее вскарабкался один из послушников, Филемон, и с вызывающим видом уселся на камень. «Храбрый юноша», – подумал Филип.
   Дорогу стражникам преградили четверо монахов, которые только что принесли две каменные глыбы. Филип напрягся. Люди графа остановились, положив ладони на рукоятки своих мечей. Пение прекратилось, все едва дышали от волнения.
   «Нет, – убеждал себя Филип, – они не посмеют поднять меч на безоружных людей». Но вдруг осознал, что таким сильным, закаленным в кровавых боях воинам ничего не стоит скосить острыми клинками монахов. И все же они должны помнить о каре Господней, что ждет их за убийство Божьих людей. Даже такие отпетые головорезы, как эти, должны знать, что в конце концов и они предстанут перед судом Всевышнего. Но страшатся ли они геенны огненной? К тому же они наверняка боятся гнева своего хозяина, графа Перси. Филип понял, что стражники сейчас думают о том, как отнесется их господин к тому, что они не смогли изгнать монахов и работников Кингсбриджа из каменоломни. Они в нерешительности стояли перед горсткой молоденьких монахов, взвешивая, что страшнее – не выполнить приказа Перси или навлечь на себя гнев Божий.
   Стражники переглянулись. Один из них покачал головой. Другой пожал плечами. И оба пошли прочь.
   Снова раздался чистый голос регента, и монахи грянули торжественный псалом. Послышались победные возгласы каменотесов. От облегчения у Филипа подкосились ноги. В какой-то момент дело, казалось, могло принять страшный оборот, но сейчас приор просто сиял от радости. Теперь у него была каменоломня.
   Задув свечу, Филип направился к телеге. Он обнял всех четырех монахов, которые не дрогнули перед графскими стражниками, и двух послушников, что привели коней.
   – Горжусь вами, – тепло сказал он. – Верю, что и Господь вами гордится.
   Монахи и каменотесы поздравляли друг друга. Подошедший к Филипу Чернявый Отто пробасил:
   – Ловко придумано, отец Филип. Ты храбрый человек.
   – Бог уберег нас, – улыбнулся приор. Ему на глаза попались графские каменотесы, уныло стоящие возле двери дома. Не стоило делать их врагами, ибо, оказавшись в столь затруднительном положении, они могли стать причиной дальнейших неприятностей. И Филип решил с ними поговорить.
   Он взял Отто под руку и повел к дому.
   – Сегодня здесь свершилась воля Всевышнего, – обратился к Гарольду приор. – Надеюсь, в ваших сердцах нет места обиде.
   – Мы остались без работы, – отозвался Гарольд.
   Филип вдруг увидел возможность переманить людей Гарольда на свою сторону.
   – Если хотите, можете приступить к работе хоть сейчас. Я готов нанять и тебя, и всех твоих товарищей. Можете даже оставаться в своем доме.
   Такой поворот событий удивил Гарольда. Старый мастер выглядел озадаченным, потом к нему вернулось самообладание, и он спросил:
   – А какова плата?
   – Обычная, – не раздумывая, ответил Филип. – Два пенса в день ремесленнику, по пенни работнику, четыре пенса тебе, а с подмастерьями будешь расплачиваться сам.
   Гарольд, обернувшись, взглянул на своих товарищей. Филип отвел Отто в сторонку, чтобы дать им возможность обсудить предложение без свидетелей. По правде говоря, у приора не было средств для найма еще двенадцати каменотесов, и, если они согласятся, ему придется еще дальше отложить начало строительных работ. Это значило, что все деньги придется потратить на добычу камня и просто складывать его в штабеля. И все же пусть лучше каменотесы графа Перси станут работать на монастырь. И если Перси снова вздумает добывать камень для себя, ему придется поискать ремесленников, что может оказаться не так просто после того, как весть о сегодняшних событиях облетит окрестности. А если когда-нибудь в отдаленном будущем Перси все же попытается закрыть каменоломню, у Филипа уже будет хороший запас камня.
   Гарольд о чем-то спорил со своими людьми. Затем подошел к приору.
   – Если мы станем на тебя работать, кто будет главным – я или твой старший каменотес?
   – Здесь главный Отто, – не колеблясь, сказал Филип. Без сомнения, Гарольда нельзя было назначать главным, ибо Перси в любой момент мог заставить его работать на себя. Но двух начальников тоже быть не должно, так как это приведет к разногласиям. – Ты будешь старшим над своими людьми, – предложил приор, – но Отто будет командовать всеми.
   Разочарованный, Гарольд вернулся к своим товарищам. Обсуждение продолжилось. Между тем к Филипу и Отто подошел Том Строитель.
   – Твой план удался, святой отец, – широко улыбаясь, заговорил он. – Мы вернули себе каменоломню, не пролив ни капли крови. Ты просто волшебник.
   Филип не прочь был согласиться с ним, но убоялся греха гордыни.
   – Это Господь сотворил чудо, – заметил он, обращаясь не столько к Тому, сколько к себе самому.
   – Отец Филип предложил Гарольду и его людям работу, – сказал Отто.
   – Ну да! – Том был неприятно удивлен. Он привык сам нанимать работников. – Не знал, что у тебя есть на это средства.
   – А у меня их и нет, – признался Филип. – Но я не хочу, чтобы эти люди болтались здесь без дела в ожидании, когда Перси придумает, как вернуть себе каменоломню.
   Том поразмыслил немного и кивнул:
   – Да и нам не помешает запас камня на случай, если Перси преуспеет в своих планах.
   Приор был рад, что Том понял смысл его поступка. Гарольд и его товарищи наконец договорились. Он снова подошел к Филипу и спросил:
   – Согласен ли ты платить деньги мне, чтобы я распределял их по своему усмотрению?
   Филип засомневался. Гарольд мог присвоить себе больше, чем ему полагалось. Однако он сказал:
   – Это на усмотрение старшего строителя.
   – Такое встречается сплошь и рядом, – заявил Том. – Если твои люди не возражают, я согласен.
   – В таком случае мы принимаем предложение, – решился наконец Гарольд.
   Они обменялись рукопожатиями.
   – Итак, – подвел черту Филип, – каждый получил то, что он хочет. Вот и хорошо.
   – Увы, это не так, – возразил Гарольд.
   – Кто же еще не удовлетворен? – удивился приор.
   – Леди Риган, жена графа Перси, – мрачно сказал каменотес. – Когда она узнает обо всем, здесь будет море крови.

II

   Охоты в этот день не было, поэтому мужчины Эрлскастла играли в одну из любимых игр Уильяма Хамлея – забивали камнями кота.
   В замке всегда жило множество кошек, одной больше, одной меньше – какая разница? Уильям и его товарищи закрыли окна и двери большого зала дворца, сдвинули к стене мебель, чтобы кот не мог за ней спрятаться, а в центре сложили на полу горстку камней. Оказавшийся запертым здесь кот – старый мышелов серой масти – почуял опасность и сел возле двери в надежде, что ему удастся выскочить.
   Каждый из игроков за право бросить камень должен был положить в кувшин один пенни; тот же, чей бросок окажется смертельным, забирал все деньги.
   Пока они тянули жребий, в каком порядке играть, кот, все больше волнуясь, метался перед дверью.
   Первым выпало бросать Уолтеру. Ему повезло, ибо, хоть кот и был встревожен, он еще не знал, в чем суть игры, и его можно было застать врасплох. Стоя спиной к животному, Уолтер незаметно поднял камень и спрятал его в кулаке, затем медленно повернулся и неожиданно бросил.
   Он промахнулся. Камень с грохотом ударился о дверь, и кот, подпрыгнув, помчался по залу. На Уолтера посыпались презрительные насмешки.
   Бросать вторым было плохо, так как еще не уставший кот носился как бешеный. Эта очередь досталась молодому сквайру. Он подождал, пока мечущееся в поисках спасительного выхода животное немного замедлило бег, и бросил. Бросок был хорош, однако кот все же заметил летящий в него камень и увернулся. Мужчины загоготали.
   Охваченный паническим страхом несчастный кот понесся еще быстрее, взлетая на приставленные к стене козлы и доски столов и снова спрыгивая на пол. Следующим кидал уже немолодой рыцарь. Он сделал ложный замах, чтобы посмотреть, в каком направлении побежит кот, а затем бросил, целясь немного впереди головы животного. Играющие зааплодировали его находчивости, но и на этот раз кот заметил камень и резко остановился, избежав попадания.
   В отчаянии он попытался протиснуться за стоящий в углу дубовый сундук. Следующий бросавший увидел в этом хорошую для себя возможность и постарался не упустить ее: он быстро метнул камень и попал несчастному в крестец. Раздались одобрительные возгласы. Оставив попытки спрятаться за сундуком, кот вновь понесся по залу, но теперь он хромал и двигался гораздо медленнее.
   Наконец наступил черед Уильяма.
   У него были хорошие шансы нанести смертельный удар. Чтобы посильнее вымотать кота, Уильям заорал на него, заставляя бежать быстрее, а потом замахнулся. Если бы кто-то другой из игроков стал так затягивать с броском, на него наверняка начали бы шикать, но Уильям был графским сынком, и все терпеливо ждали. Измученный, раненый кот замедлил бег и попытался пробраться к выходу. Уильям отвел руку. Неожиданно кот остановился у стены рядом с дверью. Уильям начал бросок, но, прежде чем камень полетел в кота, дверь распахнулась, и на пороге появилась черная фигура священника. Уильям бросил, но кот с радостным воплем пулей рванулся прочь. Священник испуганно взвизгнул и подхватил полы своей сутаны. Игравшие расхохотались. Кот, со всего маху ударившись в ноги вошедшему, вылетел вон из зала. Священник застыл, словно женщина, увидевшая мышь, а мужчины покатывались от хохота.
   Уильям узнал священника. Это был епископ Уолеран.
   Молодой Хамлей смеялся громче всех. То, что, словно баба, перепугался при виде кошки, именно Уолеран, соперник его семьи в борьбе за графство Ширинг, доставляло Уильяму еще большее удовольствие.
   Однако епископ очень быстро пришел в себя. Вспыхнув от гнева, он ткнул перстом в Уильяма и скрипучим голосом произнес:
   – Гореть тебе за это в геенне огненной!
   Веселье Уильяма мгновенно испарилось. Как-то в детстве мать рассказала ему о том, что делают с людьми черти в аду, как они поджаривают грешников на огне, как выковыривают им глаза и отрезают острыми ножами половые органы, и с тех пор его мучили ночные кошмары. Он не выносил разговоров на эту тему.
   – Заткнись! – заорал на епископа Уильям. Все притихли. Выхватив кинжал, Хамлей двинулся на Уолерана. – Ты что, проповеди читать сюда явился? Ты, змея! – В глазах епископа не было и тени испуга, казалось, его даже удивило, что сын графа испытывает такой ужас при одном упоминании ада. Это еще больше взбесило Уильяма. – Пусть меня из-за тебя повесят, но…
   Он уже готов был в ярости броситься на епископа, как с ведущей наверх лестницы раздался голос:
   – Уильям! Прекрати!
   То был его отец.
   Уильям замер и, помедлив, вложил кинжал в ножны.
   Уолеран прошел в зал. Вслед за ним вошел еще один священник – Дин Болдуин.
   – Не ожидал увидеть тебя здесь, епископ, – сказал Перси.
   – Я знал, что мой визит удивит тебя. Когда мы встречались в последний раз, ты подбил приора Кингсбриджа обмануть меня. Да-а. А я ведь не из тех людей, кто легко прощает обиды. – Он перевел взгляд своих ледяных глаз на Уильяма, затем снова повернулся к Перси: – Но я не держу злобы, когда у меня есть свой интерес. Нам надо поговорить.
   Отец, подумав, кивнул:
   – Пойдем наверх. Ты тоже, Уильям.
   Епископ Уолеран и Дин Болдуин поднялись в графские покои, где их ожидала Риган, Уильям последовал за ними. Досадуя, что коту удалось спастись, он подумал, что тоже избежал плачевной участи: тронь он епископа хоть пальцем, его бы могли и вздернуть. Но Уолерана он терпеть не мог – утонченность и изысканные манеры епископа вызывали у него отвращение.
   Они прошли в комнату Перси. Именно там Уильям насиловал Алину, и каждый раз, заходя сюда, он вспоминал ту сцену: ее пышное белое тело, страх, застывший у нее в глазах, ее визги, перекошенное лицо ее младшего брата, когда его силой заставляли смотреть на них, а затем – это доставило Уильяму особенное удовольствие – на то, как после него ее насиловал Уолтер. Жаль, что она сбежала, – он не против был бы иметь ее в любое время, как только захочется.
   Мысли об Алине неотступно преследовали его. Он даже предпринял было кое-какие шаги, чтобы выследить ее. В Ширинге поймали лесника, который хотел продать боевого коня Уильяма, и тот под пыткой сознался, что выкрал его у девицы, похожей на Алину. От винчестерского тюремщика Уильям узнал, что она приходила навестить отца перед самой его смертью. А госпожа Кейт, владелица публичного дома, завсегдатаем которого был Уильям, рассказала, что звала Алину к себе. Но на этом след дочери Бартоломео обрывался.
   – Да не терзайся ты так из-за нее, Уилли, мальчик мой, – успокаивала его Кейт. – Хочешь большие груди и длинные волосы? У нас есть такие. Вон, возьми Бетти и Милли, обеих, четыре сиськи – и все твои! А?
   Но Бетти и Милли не были так невинны, так белокожи и так напуганы, да и вообще они не нравились ему. По правде говоря, с той самой ночи он так и не смог получить истинного удовлетворения ни с одной другой женщиной.
   Отогнав от себя мысли об Алине, Уильям прислушался к разговору.
   – Полагаю, вам известно, что приор Кингсбриджа захватил вашу каменоломню? – спросил Уолеран.
   Уильям был потрясен, а его мать пришла в ярость.
   – Что? – взвизгнула она. – Каким образом?
   – Вашим стражникам удалось прогнать монастырских каменотесов, но когда они проснулись на следующее утро, то обнаружили, что каменоломня захвачена распевающими псалмы монахами, и они не решились поднять руку на людей Божьих. А потом приор Филип нанял ваших каменотесов, и теперь они работают вместе с его работниками в полном согласии. Странно, что стражники не доложили вам о случившемся.
   – Где эти слюнтяи? – истошным голосом завопила мать. – Я им покажу! Я их заставлю отрезать собственные яйца…
   – А мне ясно, почему они не вернулись, – проговорил Уолеран.
   – Бог с ними, со стражниками, – махнул рукой Перси. – Во всем виноват этот проныра приор. Вот уж не думал, что он способен на такое. Лихо он нас провел.
   – Это точно, – проскрипел епископ. – С виду святоша, а хитер, как крыса.
   Уильям отметил про себя, что Уолеран тоже хитер, как крыса, – черная крыса с остренькой мордочкой и лоснящейся шерстью, сидящая в углу с коркой в лапках и беспокойно стреляющая по сторонам своими маленькими глазками. Какое ему дело, кому принадлежит каменоломня? Уж в нем-то коварства не меньше, чем в Филипе: он наверняка тоже что-то замышляет.
   – Ну, это Филипу даром не пройдет! – кипятилась мать. – Нас никому не победить. Мы уничтожим этого приора!
   Однако Перси был настроен не столь решительно.
   – Это всего лишь каменоломня, – сказал он. – И к тому же король…
   – Нет, это не просто каменоломня, – перебила его Риган, – речь идет о чести семьи! Не имеет значения, что сказал король.
   Уильям был полностью согласен с матерью. Приор Кингсбриджа бросил Хамлеям вызов и должен поплатиться за это. Их, Хамлеев, все должны бояться, иначе им никогда не добиться ни власти, ни богатства.
   – А почему бы нам не отправиться туда с небольшим отрядом наших людей и не вышвырнуть вон монастырских каменотесов? – предложил он.
   Отец покачал головой:
   – Одно дело нарушать указ короля, просто добывая для себя камень, и совсем другое – послать вооруженных людей, чтобы они выгнали каменотесов, которые работают там с его разрешения. За такое можно и графства лишиться.
   Уильям вынужден был признать, что отец прав. Лорд Перси всегда был очень осторожен, и, как правило, не без оснований.
   – У меня есть предложение, – снова заговорил епископ Уолеран, и Уильям убедился, что он явился сюда не с пустыми руками. – Думаю, этот собор вовсе не нужно строить в Кингсбридже.
   Последняя фраза озадачила молодого Хамлея. Перси тоже не понял, к чему клонит Уолеран. А вот глаза Риган расширились, она даже перестала теребить свое отвратительное лицо и задумчиво произнесла:
   – Интересная мысль…
   – В старые времена большинство соборов действительно располагались в таких деревнях, как Кингсбридж, – продолжал Уолеран. – Однако лет шестьдесят-семьдесят назад – тогда правил наш первый король Уильям – их начали строить в городах. Кингсбридж – деревушка в чистом поле. Там нет ничего, кроме монастыря, слишком бедного, чтобы содержать собор, не говоря уже о его постройке.
   – А где бы ты хотел построить его? – спросила мать.
   – В Ширинге, – ответил Уолеран. – Это большой город – в нем, должно быть, тысяча жителей, а то и больше, есть свой рынок, ежегодно проводится ярмарка. Он стоит на большой дороге. И если мы объединимся, то протолкнем эту идею.
   – Но если собор будет в Ширинге, – возразил Перси, – кингсбриджские монахи не смогут служить в нем.
   – В том-то и дело, – засуетилась Риган. – Без собора Кингсбридж – пустое место, монастырь окончательно придет в упадок, и приор Филип получит по заслугам.
   – Но кто в таком случае будет содержать собор? – не унимался Перси.
   – Я назначу новый капитул каноников, – заявил Уолеран.
   Уильям был озадачен не меньше отца, но начинал понимать, чего хочет епископ: построив в Ширинге собор, Уолеран намеревался лично управлять им.
   – А деньги? – продолжал задавать вопросы отец. – Если не Кингсбриджский монастырь, то кто станет платить за новый собор?
   – Как я понимаю, большая часть монастырской собственности как раз и была выделена Кингсбриджу на постройку собора. Если собор будут строить в другом месте, туда же пойдет и собственность. Например, когда король Стефан разделил графство Ширинг, он отдал монастырю горные пастбища, чтобы оказать финансовую поддержку строительству нового собора. Если бы он узнал, что новый собор будет строить кто-то другой, он отписал бы эти земли в пользу нового строителя. Конечно, монахи стали бы возмущаться, но тщательная проверка грамот все уладила бы.
   Картина окончательно прояснилась. Уолеран намеревался не только взять в свои руки контроль над собором, но и оттяпать львиную долю монастырского богатства.
   – Для тебя все это очень выгодно, епископ, – задумчиво проговорил Перси, – но я-то что с этого буду иметь?
   Вместо Уолерана на его вопрос ответила Риган.
   – Разве не понимаешь? – вспылила она. – Ты владеешь Ширингом. Подумай только, какие богатства потекут в город вместе с собором. Сотни ремесленников и работников будут годами строить храм. Всем им надо где-то жить, а значит, платить тебе налоги и покупать еду и одежду на твоем рынке. А потом понаедут священники, чтобы проводить в соборе службы, и богомольцы, которые на Пасху и на Троицу будут собираться теперь не в Кингсбридже, а в Ширинге, да еще паломники к святым мощам… И всем им придется тратить денежки. – Ее глаза жадно заблестели. Давно уже не видел Уильям свою мать такой возбужденной. – Если мы все сделаем как надо, Ширинг превратится в один из самых влиятельных городов королевства!
   «И все это будет мое! – подумал Уильям. – Ведь когда отец умрет, я стану графом».
   – Ну хорошо, – сказал отец. – Так мы уничтожим Филипа и ты получишь власть, а я богатство. Но как все это осуществить?
   – Теоретически решение о перенесении места кафедрального собора принимает архиепископ Кентерберийский.
   – Почему теоретически? – встрепенулась Риган.
   – Потому что сейчас у нас нет архиепископа. Уильям Корбельский умер на Рождество, и король Стефан еще не назначил его преемника. Однако нам известно, кто скорее всего получит эту должность: мой старый приятель Генри Винчестерский. Он спит и видит, как бы занять место архиепископа; к тому же папа уже поручил ему временно исполнять обязанности главы католической церкви королевства, а его брат – король.
   – Такой ли уж он тебе приятель? – усомнился отец. – Не больно-то он тебе помог, когда ты пытался получить графство.
   Уолеран пожал плечами:
   – Если сможет, поможет. Нужно только придумать убедительные доводы.
   – Сейчас, когда Генри надеется стать архиепископом, он не захочет наживать себе могущественных врагов, – возразила Риган.
   – Верно. Но Филип не настолько влиятелен, чтобы принимать его во внимание. При избрании архиепископа с ним едва ли будут советоваться.
   – Тогда почему бы Генри просто не дать нам то, чего мы хотим? – спросил Уильям.
   – Потому что он еще не архиепископ. Пока еще. И должен быть очень осторожен, временно исполняя обязанности. Генри нужно, чтобы все видели, что он принимает праведные решения, а не раздает милости своим дружкам. Этим он может заняться после выборов.
   – Таким образом, – задумчиво проговорила Риган, – нам сейчас нужно только одно: чтобы он благосклонно выслушал наши доводы. Каковы же они?
   – Нам надо убедить его, что Филип не может построить собор, а мы можем.
   – И как же мы это сделаем?
   – Вы давно были в Кингсбридже?
   – Давно.
   – Я там был на Пасху. – Уолеран улыбнулся. – Строительство еще не начато. Все, что им удалось сделать, это расчистить кусок земли да разметить с помощью палок и веревок, где будут возводиться стены. Правда, уже начали рыть котлован под фундамент, но и он пока всего несколько футов глубиной. Там работает только какой-то каменщик со своим подмастерьем и монастырский плотник, да время от времени им помогают один-два монаха. В общем, картина удручающая, особенно когда идет дождь. Надо, чтобы на нее полюбовался епископ Генри.
   Риган понимающе закивала. Уильям признавал, что план хорош, хотя сама мысль о сотрудничестве с такой тварью, как Уолеран Бигод, была ему отвратительна.
   Епископ между тем продолжал:
   – Мы заранее расскажем Генри, что Кингсбридж – страшное захолустье и тамошний монастырь крайне беден, затем покажем ему строительную площадку с несколькими мелкими ямами, на рытье которых ушло больше года, а потом повезем его в Ширинг и распишем, как быстро мы могли бы построить там собор, если и епископ, и граф, и жители города объединят свои силы.
   – А Генри приедет? – обеспокоенно спросила мать.
   – Мы можем только просить, – ответил Уолеран. – Я приглашу его на Троицу нанести нам визит в качестве архиепископа. Это ему очень польстит.
   – Главное, чтоб приор Филип об этом не пронюхал, – вставил отец.
   – Скрыть такое невозможно, – возразил Уолеран. – Столь важная персона, как епископ Генри, не может неожиданно нагрянуть в Кингсбридж.
   – Но если Филип заранее узнает о приезде епископа, он может предпринять максимум усилий, чтобы значительно продвинуть строительство и представить все в наиболее выгодном для себя свете.
   – Как? У него же нет денег, особенно сейчас, когда он нанял всех ваших каменотесов. А каменотесы не умеют класть стены. – Уолеран удовлетворенно улыбнулся. – Строго говоря, ему остается только надеяться, что на Троицу над Кингсбриджем будет светить солнце.

   Узнав, что епископ Винчестерский собирается посетить Кингсбридж, Филип сначала обрадовался. Конечно, придется провести службу под открытым небом, но это можно сделать на том месте, где стоял старый собор. На случай дождя монастырский плотник соорудит для епископа временный навес над алтарем и вокруг него, ну а монахи могут постоять и под дождем. Такой визит выглядел как акт доверия со стороны Генри, он словно давал понять, что по-прежнему считает Кингсбридж кафедральным собором, а отсутствие здания храма – всего лишь временные трудности.
   Однако затем приор начал размышлять о том, что побудило Генри к этому визиту. Обычно епископ посещал монастырь, чтобы вместе со своим окружением поесть и выпить на дармовщину, да пожить в свое удовольствие. Но Кингсбриджский монастырь славился своим аскетизмом как в пище, так и в быту. Проводимые Филипом преобразования мало что изменили. К тому же Генри был богатейшим священнослужителем в королевстве и в Кингсбридж ехал явно не за этим. А без причины этот человек ничего не делает.
   И чем больше Филип думал, тем больше начинал подозревать, что тут не обошлось без епископа Уолерана. Приор ожидал, что, получив от Генри письмо, Уолеран тут же примчится в Кингсбридж, дабы обсудить вопросы подготовки и проведения торжественной литургии, а также убедиться, что Генри будет оказан достойный прием и что Кингсбридж произведет на гостя самое благоприятное впечатление. Но шли дни, а Уолеран так и не показывался, и подозрения Филипа стали перерастать в уверенность.
   Однако он и представить себе не мог, какое за этим стоит коварство. Все открылось за десять дней до Троицы, когда Филип получил письмо от приора Кентерберийского монастыря. Там тоже был свой собор, которым управляли монахи-бенедиктинцы, а когда могли, обитатели Кингсбриджа и Кентербери помогали друг другу. Приор Кентербери, будучи близок с архиепископом, узнал, что Уолеран пригласил Генри в Кингсбридж с целью убедить его в необходимости перенести строительство нового кафедрального собора в Ширинг.
   Филип был потрясен. Сердце его бешено колотилось, а рука с письмом дрожала. Затея Уолерана была дьявольски умна. Такого удара приор никак не ожидал.
   И именно то, что он не сумел предвидеть такой поворот событий, угнетало его больше всего. А ведь он знал, сколь вероломен Уолеран. Год назад, когда решался вопрос о графстве Ширинг, епископ уже пытался одурачить его. Филипу никогда не забыть, в какую ярость пришел Уолеран, когда узнал, что его все же перехитрили, как перекосилось от гнева его лицо, как он выкрикнул: «Клянусь всеми святыми, тебе никогда не построить свой собор!» Но проходило время, эта угроза утрачивала силу, и бдительность Филипа притупилась. И вот теперь он убедился, что у епископ Уолеран не бросает слов на ветер.
   «Епископ Уолеран говорит, что у тебя нет средств и за пятнадцать месяцев тебе так и не удалось ничего построить, – писал приор Кентерберийский. – Он хочет, чтобы епископ Генри сам убедился: если строительство нового собора будет оставлено за Кингсбриджским монастырем, то сей собор не будет построен никогда. И доказывает, что сейчас, пока ты не развернул работы в полную силу, самое время принять решение о переносе собора в Ширинг».
   Уолеран был слишком хитер, чтобы попасться на откровенной лжи, поэтому он предпочитал лишь сильно преувеличивать. На самом деле Филипу удалось сделать очень многое. Он расчистил развалины, утвердил планы и начал рыть котлованы, валить деревья и добывать камень. Для этого ему пришлось преодолеть немало препятствий: реформировать финансы монастыря, добиться благословения короля. И все же показать Генри ему нечего.
   С письмом от приора Кентерберийского в руке Филип подошел к окну и взглянул на размытую весенними дождями строительную площадку. Два молодых монаха в накинутых капюшонах несли с берега реки бревно. Том Строитель смастерил хитрый механизм, и теперь его сын Альфред внизу насыпал в бадьи грунт, а он сам крутил ворот, чтобы с помощью блока и веревки поднять землю со дна котлована. Непосвященный человек, глядя на эту сцену, вполне мог прийти к выводу, что собор здесь не будет построен до дня Страшного суда.
   Филип отвернулся от окна и подошел к письменному столу. Что же делать? В какой-то момент ему захотелось все бросить. Пусть епископ Генри приезжает, смотрит сам и принимает решение. И коли собору суждено быть построенным в Ширинге, так тому и быть. Пусть Уолеран приберет его к рукам, и сей Божий храм принесет процветание городу Ширингу и семейству Хамлеев. Да исполнится воля Господня.
   Однако приор понимал, что уповать на Бога – не значит сидеть сложа руки. Напротив, надо твердо верить, что успех придет только тогда, когда ты честно сделаешь все, что в твоих силах. И уберечь собор от циничных, безнравственных людей, собиравшихся использовать его для собственного возвеличивания, – святой долг Филипа. А потому он обязан доказать епископу Генри, что строительство идет по плану и у Кингсбриджа достаточно сил и решимости, чтобы успешно его завершить.
   На самом деле Филип осознавал, что воздвигнуть в Кингсбридже собор – дело невероятно трудное. И когда граф запретил ему пользоваться каменоломней, он был близок к тому, чтобы отказаться от этой затеи. Но сумел убедить себя, что в конце концов достигнет цели, ибо Господь не оставит его. Вот только одной веры будет недостаточно, чтобы убедить епископа Генри.
   Надо во что бы то ни стало сделать строительную площадку более впечатляющей. Он заставит всех монахов работать в течение оставшихся до Троицы десяти дней. Может быть, им удастся выкопать хотя бы часть котлованов на полную глубину, с тем чтобы Том и Альфред смогли начать закладывать фундамент. А может, они в каком-то месте даже успеют закончить кладку, и Том приступит к возведению стены. В этом случае общая картина улучшится, но не сильно. Что нужно Филипу, так это сотня добрых работников, а у него нет денег даже на десяток.
   Конечно же, епископ Генри приедет в воскресенье, когда работать никто не будет, разве только Филипу удастся привлечь прихожан. Из них вполне наберется сотня работников. Приор представил, как обратится к ним со словами: «Чада мои, сегодня вместо пения псалмов и молитвы мы будем копать ямы и таскать камни». Вот они изумятся-то! Но, наверное, станут…
   А действительно, что они станут делать?
   Может быть, и вправду от всего сердца захотят помочь.
   Филип нахмурился. «Или я сумасшедший, – подумал он, – или это возможно… В конце службы я встану и скажу, что сегодня каждому, кто полдня проработает на строительстве нового собора, будут отпущены его грехи. А на обед все получат хлеб и пиво».
   Они согласятся. Наверняка согласятся.
   Приор почувствовал необходимость поделиться с кем-нибудь этой идеей. Он вспомнил о Милиусе, но отверг эту кандидатуру: Милиус слишком часто поддерживал его, Филипа. Нужен тот, у кого есть собственное мнение. Приор решил поговорить с Белобрысым Катбертом, монастырским келарем. Он надел плащ и, накинув капюшон, вышел из дома.
   Быстрым шагом Филип пересек утопающую в грязи строительную площадку, помахав на ходу Тому, и направился в сторону хозяйственного двора. Там теперь были курятник, коровник и маслодельня, ибо приор не хотел тратить последние деньги на яйца или масло.
   Он спустился в кладовую под кухней и с удовольствием вдохнул аромат трав и специй. Катберт вполголоса считал головки чеснока. Филип с грустью отметил, что келарь стареет: его плоть словно усохла под дряблой кожей.
   – Тридцать семь, – закончил Катберт. – Хочешь чарочку вина?
   – Нет, спасибо. – Филип находил, что, выпив вина днем, становишься ленивым и несдержанным. Без сомнения, потому и святой Бенедикт проповедовал умеренность. – Я хочу от тебя не пищи, а совета. Подойди и сядь.
   Протиснувшись между ящиками и бочками, споткнувшись о мешок и едва не упав, Катберт уселся перед Филипом на треногий табурет. Кладовая уже не казалась такой опрятной, как когда-то. Внезапная догадка поразила приора.
   – Что, Катберт, слабеют глаза-то?
   – Да, глаза уже не те, но ничего, – коротко ответил келарь.
   Очевидно, зрение Катберта ухудшилось давно, потому-то он и не научился как следует читать. Однако замечание приора явно беспокоило его, так что Филипп переменил тему, отметив про себя, что пора подыскивать старому келарю замену.
   – Я получил тревожное письмо от приора Кентерберийского, – сказал он и поведал Катберту о кознях епископа Уолерана, закончив словами: – Единственное, что я могу придумать, чтобы придать стройке вид пчелиного улья, – это предложить поработать прихожанам. Что скажешь?
   – Идея хорошая, – не раздумывая, согласился Катберт.
   – Но несколько необычная, а?
   – Раньше такое уже бывало.
   – Ну да?! – Филип был приятно удивлен. – Где?
   – В разных местах. Я не раз слышал об этом.
   – Ну и как? Получалось? – разволновался Филип.
   – Иногда. Многое зависит от погоды.
   – А как это сделать? Мне выступить после мессы или как?
   – Нет, потребуются некоторые усилия. Следует послать гонцов в приходские церкви с объявлением, что грехи будут отпускать в обмен на работу на строительной площадке.
   – Блестящая идея! – восторженно воскликнул Филип. – Так мы сможем привлечь даже больше народу, чем обычно.
   – Или меньше, – проговорил Катберт. – Многие предпочитают поставить свечу, чем целый день месить грязь и таскать камни.
   – Об этом я не подумал, – настроение у Филипа сразу упало. – Наверное, моя идея не так уж и хороша.
   – А у тебя есть другие?
   – Нет.
   – Тогда остается только попробовать осуществить эту и надеяться на лучшее.
   – Да, – согласился Филип. – Надеяться на лучшее…

III

   В ночь перед Троицей Филип не сомкнул глаз. Всю предыдущую неделю светило солнце, что идеально отвечало его планам – в хорошую погоду добровольцев будет больше, но в субботу вечером пошел дождь. Приор лежал с открытыми глазами и в тоске слушал, как стучат по крыше капли дождя и шумят от порывов ветра деревья. Он знал, что молился достаточно, и Господь, должно быть, прекрасно знал обо всех его чаяниях.
   В прошлое воскресенье каждый монах монастыря посетил одну-две церкви и объявил прихожанам, что они могут искупить свои грехи, отработав день на строительстве Кингсбриджского собора. На Троицу они получат отпущение грехов, совершенных в прошлом году, а каждое следующее воскресенье позволит им обрести прощение за грехи, кои накопятся за неделю, за исключением убийства и святотатства. Сам Филип ездил в Ширинг и лично выступил в каждой из четырех тамошних приходских церквей. Двух монахов он послал в Винчестер, дабы они побывали в большинстве маленьких церквушек этого города. До Винчестера было два дня пути, но Троица празднуется целых шесть дней, и люди вполне могли приехать в Кингсбридж, чтобы принять участие в благотворительном базаре и поприсутствовать на торжественной литургии. Так что приглашение получили тысячи прихожан. Вот только многие ли откликнутся?..
   Все остальное время монахи работали на строительной площадке. Хорошая погода и долгие световые дни начала лета сослужили добрую службу, и удалось сделать максимум из того, на что смел надеяться Филип. В самой восточной части алтаря полностью заложили фундамент, выкопали значительную часть котлована под северную стену, а Том соорудил еще несколько подъемных механизмов, чтобы использовать на рытье котлованов максимальное количество людей. Кроме того, берег реки был завален бревнами, которые сплавляли лесорубы, и каменными глыбами, доставленными сюда из каменоломни, – все это нужно было перенести на стройку. Так что работы здесь хватило бы на сотни людей.
   Но придет ли хоть кто-нибудь?
   В полночь Филип поднялся и пошел в крипту на заутреню. Когда он вернулся после службы, дождь уже прекратился. Приор не стал ложиться и сел подле свечи с книгой в руках. В последнее время такая возможность выдавалась ему только в период между полуночью и рассветом, ибо в течение дня он был занят монастырскими делами.
   Однако сегодня Филип никак не мог сосредоточиться – думы его беспрестанно возвращались ко дню грядущему. Что принесет он – удачу или поражение? Завтра он вполне может потерять все, ради чего работал последний год. Он подумал, что негоже жаждать личного успеха. Но разве только это поставлено на карту? Нет, он не грешит гордыней. И Филип обратил свои мысли к людям, кои нуждались в его поддержке и защите: братьям-монахам, монастырским служкам, каменотесам, Тому с Альфредом, жителям Кингсбриджа и богомольцам всего графства. Епископ Уолеран не станет заботиться о них так, как Филип. Похоже, Уолеран думал, что его сан дает право использовать людей, как ему вздумается. Филип же считал, что забота о людях и есть служба Богу. Вот в чем спасение души. Нет, не может Господь попустительствовать Уолерану. «Дело не только в моей гордыне, – сказал себе Филип, – главное, что речь идет о человеческих душах».
   Забрезжил рассвет, и он снова отправился в крипту. Собравшиеся там монахи были взволнованы: они понимали, что сегодня решится их будущее.
   Ризничий провел короткую службу, но на этот раз Филип простил его.
   Когда они вышли из крипты и направились на завтрак к трапезной, уже совсем рассвело и над их головами синело безоблачное небо. Бог услышал их молитвы.

   Том Строитель тоже понимал, как важен этот день.
   Филип показал ему письмо от приора Кентерберийского. Том понимал, что если собор будут строить в Ширинге, Уолеран отвергнет его проект, наймет нового старшего строителя и других работников. Для Тома выбора не было: Кингсбридж давал ему возможность построить собор, и сейчас дело его жизни оказалось под угрозой.
   Утром его пригласили присутствовать на собрании капитула. Такое случалось, когда обсуждался план строительства, и нужно было его мнение относительно проекта, стоимости и сроков проведения работ. Сегодня он должен был рассказать, как собирается использовать работников-добровольцев, если таковые вообще явятся, чтобы, когда прибудет епископ Генри, строительная площадка выглядела гудящим ульем.
   Пока читали молитву, Том, не понимая смысла латинских слов, обдумывал свои планы на день. Затем Филип предложил ему высказать свои соображения по поводу организации работы.
   – Я буду возводить восточную стену, а Альфред продолжит закладку фундамента, – начал Том. – Таким образом, епископ Генри сможет увидеть, что строительство идет полным ходом.
   – Сколько помощников нужно вам обоим? – спросил Филип.
   – Альфреду понадобятся подносчики камней. Он будет использовать остатки блоков старой церкви. И еще нужно, чтобы кто-то замешивал для него раствор. Мне тоже необходимо иметь мешальщика раствора и двух работников. Для фундамента подойдут любые камни, лишь бы были ровными верх и низ, мне же нужны тщательно обработанные блоки, поскольку они будут видны снаружи и изнутри, поэтому я забрал с каменоломни двух каменотесов.
   – Все это очень важно, но большинство добровольцев будут рыть котлованы, – заметил Филип.
   – Правильно. Они станут рыть и насыпать землю в бадьи, а монахи с помощью подъемных механизмов – некоторым из вас я уже показал, как это делается, – поднимать бадьи наверх.
   – А что, если добровольцев окажется больше, чем нам требуется? – спросил Ремигиус.
   – Работы хватит на всех, – ответил Том. – Если не хватит подъемных механизмов, можно таскать землю в мешках или корзинах. Плотник должен быть готов сколотить дополнительные лестницы. Доски у нас есть.
   – Но не могут же все рыть котлован, – настаивал Ремигиус.
   Том подумал, что ему просто хотелось поспорить.
   – Яма должна быть большая, – сказал он.
   – Есть и другая работа, – добавил Филип.
   – Верно, – подхватил Том. – Надо еще доставлять на строительную площадку с берега строевой лес и камни. И вам следует проследить, чтобы камни аккуратно складывали возле котлованов, но с внешней стороны церкви, чтобы они не мешали. А куда класть лес, вам покажет плотник.
   – Все ли волонтеры будут простыми работниками? – поинтересовался Филип.
   – Не обязательно. Если среди них найдутся ремесленники, мы используем их умения. Плотники будут строить сарай, каменщики – обтесывать блоки и класть фундамент, а кузнецы – ковать в деревенской кузне инструменты. Нам нужны любые мастера.
   – Все ясно! – выкрикнул казначей Милиус. – Пора начинать. Добровольцы уже начали приходить и ждут, когда им скажут, что делать.
   Том подбирал нужные слова, чтобы сказать кое-что еще, самое важное. Он опасался, что монахи своим высокомерием могут охладить пыл добровольцев, а Тому хотелось, чтобы сегодня все работали дружно и весело.
   – Мне уже приходилось работать с добровольцами, – начал он. – Очень важно, чтобы вы не… чтобы вы не обращались с ними как со слугами. Можно подумать, что они трудятся ради отпущения грехов, и потому должны работать усерднее, чем за деньги, но они могут считать, что, работая задаром, оказывают нам великую услугу. И, не почувствовав нашей благодарности, станут работать хуже.
   Он встретился глазами с Филипом и заметил, что тот старается сдержать улыбку, словно догадывается, чего Том опасается.
   – Это верно, – поддержал приор Тома. – Хорошее настроение работников-добровольцев произведет на епископа Генри хорошее впечатление. – Он взглянул на монахов. – Коли ни у кого больше нет вопросов, давайте начинать.

   Под покровительством приора Филипа Алина была в безопасности. Так она прожила год.
   Все, что она задумала, сбылось. Они с Ричардом всю весну и лето ходили из деревни в деревню, скупая у крестьян шерсть и продавая ее Филипу. И в конце года у них было уже пять фунтов серебром.
   Через несколько дней после их визита в тюрьму Бартоломео умер, но узнала об этом Алина только на Рождество. Потратив на взятки большую часть с таким трудом заработанных денег, она нашла его могилу на Винчестерском кладбище, где хоронили нищих. Она горько оплакивала отца, а заодно и свою беззаботную жизнь в родительском доме. Она успела попрощаться с ним, покидая тюрьму, и уже свыклась с мыслью, что всю свою жизнь посвятит исполнению его воли.
   Зимой Алина и Ричард жили в маленьком доме прямо под стенами Кингсбриджского монастыря. Купив у местного каретника колеса, они соорудили новую телегу, а весной приобрели еще и бычка. Сейчас сезон стрижки овец был в полном разгаре, и они уже вернули деньги, потраченные на бычка и телегу. На следующий год Алина мечтала нанять работника и найти для Ричарда место пажа у какого-нибудь мелкого дворянина, чтобы мальчик мог начать обучение рыцарскому искусству.
   Но все это зависело от приора Филипа.
   Алине было уже восемнадцать и она ощущала себя самостоятельной, но на самом деле ее легко было обмануть. Однажды она привезла тюк шерсти в Ширинг, а потом в Глостер, чтобы сравнить цены, и оба раза ей предложили лишь полцены. А поскольку в каждом городе торговал шерстью только один купец, выбора у нее не было. Когда-нибудь она начнет торговать сама, и будет продавать весь товар фламандским купцам. Но до этого еще очень далеко. И пока что Алина полностью зависела от приора Филипа.
   На Троицу Ричарду вовсе не хотелось работать на стройке, но Алина заставила его, и сразу после восхода солнца они вошли на территорию монастыря. Пока что там были только тридцать-сорок мужчин, некоторые с женами и детьми.
   Том Строитель раздавал пришедшим задания. Ричард тут же принялся болтать с сыном Тома Альфредом. Они были почти ровесники – Ричарду пятнадцать, а Альфреду на год больше – и каждое воскресенье играли с деревенскими мальчишками в футбол. Маленькая Марта тоже бегала здесь, а вот Эллен и забавного рыжеволосого парнишку было не видать. Алина вспомнила, как Том со своей семьей приходил в Эрлскастл. Тогда они очень нуждались. Как и Алину, их спас приор Филип.
   Алине и Ричарду вручили по лопате и велели копать котлован. Земля была мокрой, но солнце поднималось все выше, и скоро она должна была просохнуть. Алина энергично взялась за работу. Ричард же то и дело отдыхал, опершись на лопату.
   – Если хочешь стать рыцарем, копай! – не вытерпела Алина, но ее слова не сильно подействовали.
   За этот год физический труд сделал ее сильнее, и все равно вскоре заболела спина, поэтому когда приор Филип позвонил в колокол, приглашая всех завтракать, Алина облегченно вздохнула. Монахи принесли горячий хлеб и слабое пиво. Начинало припекать, и некоторые мужчины разделись до пояса.
   Пока они отдыхали, в ворота вошла кучка людей. Они подошли к столу, где их угостили хлебом и пивом, и приор Филип поприветствовал их.
   – Откуда вы? – спросил он, когда незнакомцы сделали по доброму глотку.
   – Из Хорстеда, – ответил один из них, вытирая рукавом рот.
   Это обнадеживало, ибо Хорстед был в нескольких милях к западу от Кингсбриджа, и там жили триста или четыреста жителей.
   – А сколько еще придут из вашей деревни? – продолжил расспросы Филип.
   Незнакомец удивленно уставился на него.
   – Только мы четверо, – ответил он.

   В течение следующего часа люди скудным потоком просачивались в монастырские ворота, и к полудню набралось человек семьдесят-восемьдесят, включая жителей Кингсбриджа. Но потом и этот ручеек иссяк.
   Работников было явно недостаточно.
   Филип стоял у восточной части будущего собора и наблюдал, как Том кладет стену. Тот уже сделал основания двух контрфорсов до уровня третьего ряда каменных блоков и теперь возводил между ними стену.
   Когда работники подносили Тому каменный блок, он первым делом брал железный угольник и с его помощью проверял правильность углов блока. После этого клал на стену слой раствора, делал на нем несколько бороздок острым углом мастерка, осторожно устанавливал новый блок и выравнивал его по туго натянутой между контрфорсами бечевке.
   Филип заметил, что верхние и нижние плоскости каменных блоков почти такие же гладкие, как боковые. Это удивило его.
   – Блоки не должны соприкасаться, – ответил Том на его вопрос. – Иначе они потрескаются. – Если наступить на шиферную крышу, она наверняка провалится, а вот если подложить доску, то по ней можно спокойно ходить. Доска равномерно распределяет вес по всей поверхности. То же самое делает и раствор.
   Филип никогда раньше не задумывался об этом. Оказывается, в строительном деле существуют свои тонкости, и такой мастер как Том, много об этом знает.
   Установив на раствор каменный блок, Том взял приспособление, которое называл уровнем, – железный треугольник с прикрепленным к его вершине кожаным ремешком и несколькими отметками на основании. На конце ремешка был подвязан свинцовый грузик, так что ремешок всегда висел строго вертикально. Том устанавливал треугольник основанием на каменный блок и, если висящий ремешок отклонялся от центральной отметки, постукивал молотком по камню, добиваясь, чтобы блок принял идеально горизонтальное положение.
   Филип окинул взором строительную площадку. Работали все весело, но восемьдесят мужчин и женщин да несколько детей на ней просто потерялись. Теперь приору стало ясно, что и сотни добровольцев будет мало.
   В ворота вошла еще одна маленькая группка, и Филип заставил себя пойти им навстречу и с улыбкой поприветствовать. Ни к чему им знать, что их старания окажутся тщетными, ведь в любом случае отпущение грехов они получат.
   Приблизившись к прибывшим, Филип насчитал двенадцать человек, потом подошли еще двое. К середине дня, когда ожидается прибытие епископа, возможно, сотня работников уже наберется.
   – Да благослови вас Господь, – проговорил приор и уже было собрался показать им, где надо копать, как услышал, что кто-то зовет его по имени.
   Он недовольно нахмурил брови. Голос принадлежал брату Милиусу, но даже ему полагалось, обращаясь к приору, называть его «святой отец». Филип посмотрел в том направлении, откуда донесся крик. Милиус в какой-то странной позе балансировал на монастырской стене.
   – Брат Милиус, спустись-ка вниз, – спокойно приказал Филип.
   К его удивлению, Милиус, вместо того чтобы повиноваться, снова закричал:
   – Лучше залезай сюда и полюбуйся на это!
   «Хорошенькое впечатление сложится у добровольцев о монастыре», – подумал Филип, однако ему стало любопытно, что могло так взволновать Милиуса, чтобы тот позабыл о приличиях.
   – Подойди и расскажи, Милиус, – потребовал он строго.
   – Ты сам должен это увидеть! – настаивал Милиус.
   «Для такого поведения должна быть очень серьезная причина», – сердито подумал Филип и, не желая на людях отчитывать своего ближайшего помощника, заставил себя улыбнуться и полез на стену.
   – Что сие значит? – прошипел он.
   – Да посмотри же! – воскликнул Милиус.
   Филип взглянул через крыши деревенских домов за реку, на дорогу, что бежала на запад по холмистой равнине. Сначала он не мог поверить собственным глазам. Между зеленых полей в сторону Кингсбриджа двигалась огромная толпа людей, несколько сотен человек.
   – Что это? Армия? – пробормотал приор, и тут до него дошло, что это новые добровольцы. Его сердце подпрыгнуло от радости. – Глянь! – закричал он. – Их, должно быть, человек пятьсот… нет, тысяча… да нет же, еще больше!
   – Ну да! – счастливо улыбнулся Милиус. – Пришли-таки!
   – Мы спасены! – Филип так разволновался, что и думать забыл о неподобающем поведении Милиуса.
   Толпа людей, заполнившая всю дорогу от моста, протянулась через деревню до самого монастыря, хлынула в ворота и, окружив западную часть строительной площадки, остановилась в ожидании распоряжений.
   – Слава Богу! – потеряв голову, возопил Филип.
   Но радоваться было рано – пришедших надо занять работой. Приор спрыгнул со стены.
   – Пошли! – крикнул он Милиусу. – Созови всех монахов – нам понадобятся организаторы. Скажи пекарю, чтобы испек хлеба сколько сможет, да пусть выкатят несколько бочек пива. Нужны еще ведра и лопаты. Все эти люди к приезду епископа Генри должны начать работать!

   Весь следующий час Филип носился как угорелый. Сотню, а то и больше человек можно было отправить таскать с берега строительные материалы. Милиус собрал монахов, и они стали распределять добровольцев на рытье котлованов. Вскоре кончились лопаты, бадьи и ведра. Тогда Филип приказал принести из кухни все котелки и выделил несколько человек, чтобы они сколачивали деревянные ящики и плели корзины для переноски земли. Не хватало лестниц и подъемных машин, так что в самом большом котловане пришлось соорудить наклонный помост, по которому можно было спускаться и подниматься. Выяснилось, что не продумали, куда девать землю, выкопанную из котлована, и Филип велел сваливать ее в кучу на каменистом берегу реки. Вероятно, ее потом еще можно будет использовать. Пока он отдавал распоряжения, к нему подбежал перепуганный повар Бернард и сказал, что продуктов у него хватит только на двести человек, не больше, а народу набралось уже больше тысячи.
   – Разведи во дворе костер, – крикнул ему Филип, – и вари суп в железном котле. Пиво разбавь водой. Тащи из кладовой все, что есть. Пусть деревенские тоже готовят в своих домах. Придумай что-нибудь! – Он отвернулся и продолжил раздавать поручения.
   Внезапно кто-то взял Филипа за плечо и произнес по-французски:
   – Приор Филип, не уделишь нам минуточку внимания? – Это был Дин Болдуин, помощник Уолерана Бигода.
   Филип обернулся и увидел кавалькаду разодетых гостей, изумленно взирающих на происходящее. Коренастый епископ Генри выглядел воинственно, его тонзура странным образом контрастировала с расшитой алой мантией. Рядом с ним на коне восседал епископ Уолеран, одетый, как всегда, в черное; ему с трудом удавалось скрыть тревогу под маской холодного презрения. Здесь же были толстый Перси Хамлей, его отвратительная жена Риган и сынок Уильям. Представшая их взору картина, казалось, забавляла Перси и Уильяма, однако Риган сразу поняла, что все это значит, и пришла в бешенство.
   Филип снова посмотрел на Генри и, к своему удивлению, обнаружил в глазах епископа одобрение и неподдельный интерес; его лицо выражало восхищение, любопытство и что-то вроде уважения. Филип подошел к нему, взял его коня под уздцы и поцеловал унизанную кольцами руку Генри.
   Генри тотчас спешился. Остальные последовали его примеру. Филип подозвал пару монахов и велел им отвести коней в конюшню. Генри был Филипу ровесником, но из-за своей тучности казался старше.
   – Ну, отец Филип, – проговорил он, – я приехал, чтобы убедиться в достоверности донесений о том, что ты не способен воздвигнуть в Кингсбридже новый собор. – Он замолчал, оглядывая сотни работающих людей, и снова взглянул на Филипа. – Видимо, меня ввели в заблуждение.
   У приора замерло сердце. Едва ли Генри мог выразиться яснее: это победа!
   Филип повернулся к Уолерану. Тот с трудом сдерживал ярость, понимая, что снова проиграл. Филип преклонил колена. Смиренно опустив голову, чтобы скрыть свое торжество, он поцеловал руку епископа Уолерана.

   Работа доставляла Тому истинное удовольствие. С тех пор как он последний раз клал стену, прошло так много времени, что уже позабылось то непередаваемое ощущение, которое он испытывал, созерцая идеально ровную линию каменных блоков.
   Когда сотнями стали прибывать добровольцы и стало ясно, что план Филипа сработал, Том обрадовался еще больше. Эти камни станут частью построенного им, Томом, собора, и эта стена, пока лишь в три фута высотой, когда-нибудь поднимется до самого неба. Жизнь прожита не зря!
   Том понял, что приехал епископ Генри. Подобно брошенному в воду камню, епископ словно бы создавал вокруг себя волны, докатывавшиеся до сотен работающих людей, и те замирали на мгновение, чтобы поглазеть на пышно разодетых господ, осторожно пробирающихся по раскисшей грязи строительной площадки. А Том продолжал класть стену. Зрелище тысячи добровольцев, дружно и весело строящих свой новый собор, должно потрясти епископа. И Тому тоже хотелось произвести на Генри самое благоприятное впечатление. Обычно он робел в присутствии важных господ, но сегодня должен был показать себя знающим и умным, спокойным и уверенным в себе человеком, которому можно доверить осуществление такого серьезного проекта.
   Свита епископа Генри приблизилась к Тому. Он отложил мастерок и, преклонив колена, поцеловал епископу руку.
   – Это Том, наш главный строитель, – представил его Филип. – Господь послал нам его в тот день, когда сгорел старый собор.
   Том опустился на колени перед епископом Уолераном, затем взглянул на остальных. Он решил, что все-таки является старшим мастером и не должен вести себя слишком уж подобострастно. Узнав Перси Хамлея, которому он когда-то построил полдома, Том слегка кивнул:
   – Здравствуйте, милорд Перси, – он перевел взгляд на уродливую жену Хамлея, – миледи Риган… – Затем ему на глаза попался их сын. Том помнил, как Уильям едва не растоптал Марту своим огромным боевым конем и как пытался в лесу купить Эллен. Это был мерзкий тип, однако Том постарался быть вежливым и с ним: —…и молодой лорд Уильям.
   Епископ Генри внимательно разглядывал Тома.
   – У тебя есть чертежи будущего собора, Том Строитель?
   – Да, ваше святейшество. Желаете взглянуть?
   – Непременно.
   – Не соизволите ли пройти со мной?
   Генри кивнул, и Том повел его в свой сарай, что стоял в нескольких ярдах от стройки. Он вошел в маленькое деревянное строение и достал общий план, начерченный на оштукатуренной раме. Приставив его к стене сарая, Том отступил в сторону.
   Момент был щекотливый. Большинство людей ничего не понимали в чертежах, но епископы и лорды не любили признаваться в этом и могли разгневаться, если бы простой строитель осмелился их поучать, поэтому надо было объяснить суть так, чтобы никто не почувствовал свою некомпетентность.
   Волнуясь, Том указал на план и сказал:
   – Вот стена, которую я строю.
   – Да, ясно, это восточный фасад, – откликнулся Генри. Он прекрасно разбирался в чертежах. – А почему у трансептов нет боковых проходов?
   – Ради экономии, – ответил Том. – Но до них дойдет дело не раньше, чем через пять лет, и, если дела монастыря будут продолжать идти в гору, как это происходит с тех пор, как сию святую обитель возглавил приор Филип, вполне возможно, что мы сможем позволить себе построить трансепты, имеющие боковые проходы. – Он был доволен собой: ему удалось одновременно и ответить на вопрос, и похвалить Филипа.
   Генри согласно кивнул.
   – Планировать скромное здание и оставлять место для расширения – это разумно. Покажи-ка мне вертикальную проекцию.
   Том достал план поперечного разреза. Зная, что епископ все сам отлично понимает, он не стал комментировать.
   – Очень привлекательные пропорции, – одобрил Генри.
   – Благодарю тебя, – проговорил Том. Епископ, казалось был доволен тем, что ему показали. – Это весьма скромный собор, но он будет светлее и красивее, чем прежний.
   – И сколько времени потребуется на его постройку?
   – Пятнадцать лет, если не прерывать работы.
   – Увы, это редко получается. А можешь показать, как он будет выглядеть… Я имею в виду, каков он будет снаружи?
   – Ты желаешь взглянуть на внешний вид? – догадался Том.
   – Да.
   – Конечно. – Том снова отвел епископа и его свиту к строившейся стене. Здесь он разровнял на доске строительный раствор, а затем острым концом своего мастерка начал рисовать в мягком растворе западный фасад будущей церкви. Том знал, что у него это хорошо получается. Епископ, его свита, все монахи и оказавшиеся неподалеку работники не сводили глаз с его руки. Для людей, не умеющих рисовать, это казалось настоящим чудом. Через несколько минут Том изобразил западную стену церкви с тремя арками-проходами, большими окнами и башенками по бокам.
   – Замечательно! – воскликнул епископ Генри, когда рисунок был закончен. – Да благословит Бог твой талант.
   Том радостно улыбнулся.
   – Милорд епископ, – заговорил Филип, – не желаешь ли немного отдохнуть перед тем, как начать божественную литургию?
   – С удовольствием.
   Том облегченно вздохнул. Он выдержал испытание.
   – В таком случае соизволь пройти в мой дом. Это рядом, – сказал епископу Филип. Гости начали выходить. Приор сжал руку Тома и, едва сдерживая свое торжество, прошептал: – Мы победили!
   Когда сановники вышли, Том перевел дух. Он был горд и чувствовал радость. «Да, мы победили». Епископ Генри был не просто доволен, несмотря на всю его сдержанность, было очевидно: он ошеломлен. Судя по всему, Уолеран говорил ему, что здесь сонное царство и запустение, поэтому увиденное поразило Генри еще сильнее. Интриги Уолерана обернулись против него же самого и сделали победу Филипа и Тома еще ощутимее.
   Вдруг разомлевший от своего триумфа Том услышал знакомый голос:
   – Привет, Том Строитель.
   Он обернулся и увидел Эллен.
   Эта встреча потрясла его. Последние события настолько занимали его мысли, что сегодня он ни разу даже не вспомнил о ней. Том обрадовался Эллен. Она ничуть не изменилась: такая же стройная, смуглая, с тяжелой волной темных волос и глубоко посаженными светящимися светло-карими глазами. Она улыбнулась, и ее пухлые губы, как всегда, вызывали в нем желание поцеловать их.
   Ему так хотелось обнять ее, однако он заставил себя сдержаться.
   – Привет, Эллен, – с трудом выдавил он.
   – Привет, Том, – сказал стоявший рядом с ней юноша.
   Том озадаченно посмотрел на него.
   – Ты что, не помнишь Джека? – засмеялась Эллен.
   – Джек! – воскликнул изумленно Том. Парнишка сильно изменился. Теперь он был даже чуть выше матери и очень худой. Волосы у него остались такими же огненно-рыжими, кожа – светлой, а глаза – зелеными, но он стал очень привлекательным, и в будущем обещал стать настоящим красавцем.
   Том смотрел на Эллен, любуясь ею. Ему хотелось сказать: «Я по тебе так скучал!» Он уже открыл рот, чтобы это произнести, но растерялся и пробормотал лишь:
   – Ну, и где же ты была все это время?
   – Там, где всегда, – жила в лесу.
   – А почему ты решила прийти именно сегодня?
   – Мы услыхали, что зовут добровольцев, да и любопытно было посмотреть, как у тебя идут дела. Я же обещала вернуться.
   – Я рад, что ты пришла, – сказал Том. – Мне ужасно хотелось увидеть тебя.
   – Ой ли? – усомнилась Эллен.
   Наступил момент, которого он ждал и к которому готовился весь год. И Том вдруг испугался. Если сейчас она его отвергнет, он потеряет ее навсегда. Он боялся начать. Пауза затянулась. Наконец Том глубоко вздохнул и сказал:
   – Послушай. Я хочу, чтобы ты вернулась ко мне. Сейчас. Пожалуйста, не говори ничего – выслушай меня сначала.
   – Ну хорошо, – с деланным безразличием согласилась она.
   – Филип – очень хороший приор. Благодаря его умелому руководству монастырь богатеет. У меня здесь есть работа. Нам больше никогда не придется скитаться – это я обещаю.
   – Дело не в том…
   – Знаю, дай же мне договорить.
   – Ладно.
   – Я построил дом в деревне. В нем две комнаты и печь. Если понадобится, его можно еще расширить. Так что мы больше не будем жить в монастыре.
   – Но деревня-то принадлежит Филипу.
   – Да, но он мой должник. – Том взмахнул рукой. – Он прекрасно знает, что без меня ему не удалось бы сделать все это. Если я попрошу его простить тебя и считать, что год изгнания – достаточное наказание, он мне не откажет. А сегодня – тем более.
   – А как насчет мальчишек? Мне снова придется смотреть, как Альфред лупит Джека каждый раз, когда у него плохое настроение?
   – Такого больше не будет, – заверил Том. – Альфред уже стал каменщиком. Джека я возьму к себе подмастерьем, и тогда Альфред не сможет больше говорить, что Джек дармоед. А ты могла бы обучить Альфреда читать и писать, и тогда у них не будет причин соперничать.
   – Ты, похоже, все обдумал, а? – усмехнулась Эллен.
   – Да, – признался Том.
   Он не умел уговаривать. Только рисовать и строить. И все же ему казалось, что он предусмотрел возможные возражения с ее стороны. Она должна согласиться! Однако Эллен все медлила.
   – Не уверена я… – проговорила она.
   – О, Эллен! – в отчаянии воскликнул Том. – Не говори так. – Он чуть не плакал. – Я тебя так люблю. Пожалуйста, не уходи! – взмолился он. – Единственное, что держало меня здесь, – это надежда, что ты вернешься. Я просто не могу жить без тебя! Разве ты не видишь, как я люблю тебя?
   Ее тон мгновенно изменился.
   – Что же ты раньше не говорил этого? – прильнув к нему, прошептала Эллен. – Я ведь тоже тебя люблю, дурачок.
   «Она любит меня! Любит!» – стучало у него в висках. Он крепко обнял ее и посмотрел в глаза.
   – Эллен, ты пойдешь за меня замуж?
   В ее глазах стояли слезы, но губы улыбались.
   – Да, Том, пойду, – сказала она.
   Он прижал ее к себе и поцеловал. Целый год Том мечтал об этом. Он закрыл глаза и позабыл обо всем.
   – Эй, мастер, гляди, не проглоти ее! – крикнул проходивший мимо работник.
   Том смущенно отпрянул.
   – Да мы ведь в церкви! – воскликнул он.
   – Ну и пусть, – весело сказала Эллен и вновь поцеловала его.

   Филип снова обвел нас вокруг пальца, с горечью думал Уильям, сидя в доме приора и потягивая жиденькое монастырское вино. Он не сразу понял значение победы Филипа. А ведь епископ Уолеран абсолютно верно оценил ситуацию: у приора Кингсбриджа действительно не было денег и построить собор ему будет невероятно трудно. И все же хитрому монаху удалось чертовски много сделать: он нашел старшего строителя, начал стройку и продемонстрировал такую кипучую деятельность, что Генри, которого Уолеран подготовил к плачевному положению дел, был просто потрясен.
   Филип даже не пытается скрыть торжества. Он с головой погрузился в беседу с епископом Генри об овцеводстве и ценах на шерсть, а тот слушает раскрыв рот и даже не обращает внимания на родителей Уильяма, а ведь они куда более важные особы, чем какой-то приор.
   Но проклятый монах еще пожалеет об этом. Никто не смеет безнаказанно ставить себя выше Хамлеев, которые никогда не достигли бы своего положения, если бы позволяли всяким монахам оскорблять себя. Бартоломео из Ширинга осмелился унизить их – и помер в темнице. Этот Филип кончит не лучше.
   Да и Том Строитель тоже пожалеет, что встал у Хамлеев на пути. Уильям не забыл, как вызывающе тот вел себя, заставляя его расплатиться с работниками. Сегодня Том пренебрежительно назвал его «молодым лордом Уильямом». Видно, стал закадычным дружком Филипа. Лучше бы держал сторону Хамлеев. Уильям кипел от злости.
   Наконец епископ Генри встал и заявил, что готов к мессе. Приор Филип сделал знак послушнику, и тот стремглав выбежал из комнаты, а через минуту зазвонил колокол.
   Все вышли из дома: первым епископ Генри, за ним епископ Уолеран, потом приор Филип, а следом – все остальные. Ожидавшие на улице монахи пристроились за Филипом, образовав процессию. Хамлеям пришлось замыкать шествие.
   Работники-добровольцы, усевшись на крышах и стенах, заполонили всю западную часть монастыря. Генри взобрался на стоявший посередине строительной площадки помост. За ним в ряд встали монахи. Хамлеи и вся свита епископа прошли туда, где в будущем расположится неф собора.
   И тут Уильям увидел Алину.
   Она очень изменилась. На ней были грубая, дешевая одежда и деревянные башмаки; обрамлявшие ее лицо кудри слиплись от пота. Но это определенно была Алина, по-прежнему такая красивая, что у Уильяма пересохло в горле и он уставился на нее, не в силах оторвать глаз. Между тем служба началась, и стены монастыря заполнил хор тысячи голосов, распевающих «Отче наш».
   Алина, словно почувствовав на себе взгляд Уильяма, стала беспокойно переминаться с ноги на ногу и оглядываться по сторонам. Наконец их глаза встретились. Лицо Алины исказила гримаса ужаса и страха, и она отпрянула, хотя их отделяла не одна дюжина богомольцев. Испуг делал ее еще более желанной, и впервые за этот год Уильям почувствовал, как его тело наполняется истомой вожделения. Алина вспыхнула и, словно устыдившись, отвела взор. Что-то быстро сказав стоящему рядом брату, она повернулась и растворилась в толпе.
   Уильяма так и подмывало броситься за ней, но, конечно же, сейчас, в разгар службы, на глазах у родителей, двух епископов, сорока монахов и тысячи молящихся он не мог этого сделать. Он снова повернулся к алтарю, досадуя, что упустил шанс выяснить, где она живет.
   Но избавиться от мыслей об Алине он уже не мог. «Не грех ли это, когда в церкви вздымается плоть?» – в волнении думал он.
   Вдруг он заметил, что отец что-то взволнованно шепчет жене. Уильям прислушался и уловил слова:
   – Посмотри! Посмотри на ту женщину!
   Сначала Уильям решил, что отец говорит про Алину. Но ее нигде не было видно, и, проследив за отцовским взглядом, он увидел женщину лет тридцати, не такую, на его взгляд, привлекательную, как Алина, но несомненно красивую. Она стояла неподалеку от Тома, и Уильям догадался, что, это его жена, которую год назад он пытался купить. Но откуда ее знает отец?
   – Это она? – пробормотал Перси.
   Женщина, словно почувствовав, что речь идет про нее, повернула голову и посмотрела прямо на Хамлеев. И вновь Уильям увидел пронзительный взгляд ее светящихся золотистых глаз.
   – Клянусь Богом, это она! – прошипела мать.
   Перси побледнел, руки у него затряслись.
   – Иисус Христос, спаси нас! – простонал он. – Я думал, она умерла.
   «Что, черт возьми, все это значит?» – терялся в догадках Уильям.

   Этого-то Джек и боялся.
   Он знал, как скучала по Тому мать. У нее часто был мечтательный, отчужденный вид, а по ночам она иногда стонала, словно ей снилось, как она занимается с Томом любовью. Джек всегда знал, что мать вернется в Кингсбридж, и вот сегодня она согласилась остаться.
   Не нравилось ему все это.
   Они счастливы вдвоем. Он любит ее, а она его, и никто им не нужен.
   Правда, жить в лесу было скучновато. Джеку не хватало многолюдья городов, в которых ему приходилось останавливаться, путешествуя с семьей Тома. Он тосковал по Марте. Как ни странно, но он все чаще грезил о девушке, которую мысленно называл Принцессой, хотя знал, что звали ее Алиной. И еще ему было бы интересно поработать с Томом и узнать, как строят дома. Но ради всего этого ему придется пожертвовать свободой. Ему станут указывать, что делать, и, хочешь не хочешь, придется работать. И делить мать с другими.
   Он сидел, погруженный в эти невеселые мысли, когда, к своему изумлению, увидел Принцессу.
   Она спешно пробиралась через толпу к воротам. Джек отметил, что она стала еще красивее. Он помнил ее пухленькую девичью фигурку в дорогих одеждах, теперь же она стала стройной и женственной. Влажное от пота полотняное платье облепило ее тело, подчеркивая полные груди, плоский живот, широкие бедра и длинные ноги. Лицо девушки было испачкано, пышные кудри растрепались. Казалось, она чем-то расстроена и напугана, но волнение делало ее лицо еще более притягательным, и Джек почувствовал незнакомое прежде сладкое возбуждение.
   Сам не понимая зачем, он поспешил за ней и, выбежав в распахнутые ворота, догнал Алину на улице. После тяжелой работы от нее исходил кисловатый запах пота, и Джек припомнил, что раньше от нее всегда пахло цветами.
   – У тебя что-то случилось? – спросил он.
   – Да нет, все нормально, – отмахнулась она и ускорила шаг.
   Джек не отставал:
   – Ты не помнишь меня? Мы с тобой раньше встречались. Ты тогда еще объясняла мне, откуда берутся дети.
   – Да отстань ты! – выкрикнула она.
   Джек остановился, злясь на себя. Должно быть, он опять что-то ляпнул.
   Принцесса обошлась с ним, как с надоедливым ребенком, а ведь ему уже тринадцать! Хотя ей, восемнадцатилетней, он, наверное, кажется младенцем…
   Он смотрел, как она подошла к дому, достала ключ, висевший на шнурке на шее, и отперла дверь.
   Так она здесь живет!
   Это меняло дело.
   Теперь перспектива жить в Кингсбридже выглядела не такой уж и плохой. Ведь он сможет каждый день видеть свою Принцессу. Ради этого можно многим поступиться.
   Джек стоял неподвижно и глядел на дверь, но Алина так и не вышла. Джек понимал, что ведет себя глупо, ожидая ее, но уходить ему не хотелось. Его переполняли незнакомые, неизведанные дотоле чувства. Эта девушка завладела всеми его мыслями. Он был очарован ею. Он был одержим.
   Он влюбился.

Часть III
1140–1142

Глава 8

I

   Шлюха, которую выбрал Уильям, была не больно мила, но его привлекли ее пышные груди и копна вьющихся волос. Покачивая бедрами, она неторопливо приблизилась к нему, и он увидел, что на самом деле она старше, чем казалось, – наверное, ей уже лет двадцать пять-тридцать, – и хотя на губах ее блуждает милая улыбка, взгляд остается холодным и расчетливым. Уолтер взял себе девицу с плоской мальчишеской фигуркой. Пришедшие с ними четыре рыцаря вынуждены были довольствоваться оставшимися девками.
   Уильям Хамлей привел их в бордель, решив, что им нужно расслабиться. Уже несколько месяцев они не участвовали в битвах, и от вынужденного безделья стали угрюмыми и сварливыми.
   А в начавшейся год назад войне между королем Стефаном и его соперницей Мод сейчас был период затишья. Уильям и его воины прошли со Стефаном через всю Юго-Западную Англию. Король Стефан вел военные действия довольно сумбурно. Он мог с бешеным напором атаковать какую-нибудь принадлежащую Мод крепость, но, если не добивался скорой победы, осада ему быстро надоедала, и он вел свои войска дальше. Стефану так и не удалось вынудить предводителя мятежников, единокровного брата Мод, графа Роберта Глостера, принять открытый бой. Это была какая-то странная война, во время которой армиям приходилось чаще передвигаться, чем участвовать в настоящих сражениях, что вызывало недовольство воинов.
   Бордель был разделен занавесками на крохотные закутки, в каждом из которых лежал набитый соломой матрац. По этим закуткам и разошлись, разобрав девок, Уильям и его рыцари. Войдя вслед за Хамлеем, потаскуха задернула занавеску и стянула верхнюю часть своей сорочки, демонстрируя ему свои груди. Они были действительно большие, но с огромными сосками и проступающими венами. Уильям был разочарован, но, тем не менее, притянул ее к себе и принялся, пощипывая соски, тискать груди.
   – Полегче, – проговорила она и, обняв Уильяма, прижалась к нему, а потом ее рука скользнула ему в пах.
   Он выругался. Ее ласки не возбуждали его.
   – Не волнуйся, – прошептала девка.
   Ее снисходительный тон разозлил Уильяма, но он промолчал, поскольку, высвободившись из его объятий, она опустилась на колени, задрала ему тунику и принялась работать ртом.
   Ощущение было приятным, и Уильям уже подумал, что все будет хорошо, но после первого импульса желания быстро потерял к девке интерес. Он взглянул на ее лицо – порой это возбуждало его, но на этот раз лишь напомнило о том, как жалко он выглядит. Уильям начал злиться, и его мужское бессилие стало очевидным.
   Девка на мгновение остановилась.
   – Постарайся расслабиться, – шепнула она и принялась сосать так усердно, что причинила ему боль. Он невольно дернулся, и ее зубы скользнули по нежной коже его пениса. Уильям взвыл и наотмашь ударил девку по лицу. Вскрикнув, она завалилась на бок.
   – Сука неуклюжая! – прорычал он.
   Шлюха лежала у его ног, в ее глазах застыл страх. Уильям раздраженно пнул ее ногой. Удар пришелся в живот и получился несколько сильнее, чем он рассчитывал. Девица скорчилась от боли.
   И тут он ощутил желание.
   Опустившись на колени, Уильям перевернул несчастную на спину и сел на нее верхом. Она в ужасе смотрела на него. Уильям задрал ей юбку. Волосы у нее между ног были густыми и кудрявыми. Это ему нравилось. Он принялся мастурбировать, а ее глаза все больше расширялись от страха. Внезапно ему взбрело в голову, что девка нарочно отвлекает его, пытаясь отбить у него всякую охоту, чтобы он не смог овладеть ею. Эта мысль взбесила Уильяма, и он с силой ударил ее кулаком по лицу.
   Она завизжала и начала извиваться, стараясь выбраться из-под него. Уильям всем телом навалился на нее, прижав к матрацу, однако она продолжала вырываться и кричать. Он тут же возбудился и попробовал раздвинуть ей ноги, но она не давалась.
   К ним заглянул Уолтер в одних башмаках и нижней рубахе. За его спиной стояли еще два рыцаря: Страшила Герваз и Хуг Секира.
   – А ну-ка, парни, подержите ее, – сказал им Уильям.
   Трое мужиков, опустившись вокруг потаскухи на колени, заставили ее лежать смирно.
   Уильям пристроился поудобнее, затем на мгновение замер в предвкушении удовольствия.
   – Что здесь произошло, милорд? – спросил Уолтер.
   – Увидела, какой большой у меня член, и испугалась, – осклабился Уильям.
   Все заржали. Уильям приступил к делу. Ему нравилось делать это на глазах у посторонних.
   – Ты меня прервал, – с деланной обидой пожаловался Уолтер.
   – А ты сунь ей в рот, – прохрипел Уильям. – Она это любит.
   – А что, давай попробуем. – Уолтер, схватив женщину за волосы, приподнял ей голову. Она была так напугана, что не сопротивлялась. Помощь Герваза и Хуга больше не требовалась, но они не уходили, удивленно наблюдая за этой сценой: должно быть, прежде им не приходилось видеть, как женщина удовлетворяет двух мужчин одновременно. Уильям тоже видел такое впервые. Зрелище было захватывающее. Очевидно, и Уолтера это сильно возбудило, ибо не прошло и минуты, как он кончил. Глядя на него, почти тут же кончил и Уильям.
   – Может, теперь вы двое отделаете ее? – предложил он Гервазу и Хугу. Ему очень хотелось посмотреть продолжение спектакля.
   Однако у рыцарей это предложение восторга не вызвало.
   – Не хочу, меня ждет моя милашка, – отказался Хуг.
   – И меня тоже, – подхватил Герваз.
   Потаскуха встала и поправила одежду.
   – Неплохо, а? – ухмыльнулся Уильям.
   Подойдя к нему вплотную, она замерла на мгновение, а потом плюнула в лицо, и, ощутив на коже теплую, липкую слизь, Уильям понял, что это сперма Уолтера. Он уже замахнулся, чтобы ударить девку, но она проворно нырнула за занавеску. Уолтер и рыцари покатились со смеху. Уильяму это вовсе не казалось смешным, но преследовать девку с залитой спермой физиономией он не мог и, решив сделать вид, будто это его не больно-то и задело, тоже рассмеялся.
   – Ну, милорд, надеюсь, у тебя не будет ребенка от Уолтера! – воскликнул Страшила Герваз, и все дружно загоготали. Даже Уильям нашел эту шутку забавной. Обнявшись и вытирая выступившие от смеха слезы, они вышли из закутка. На них с тревогой уставились другие девки: они слышали визг и были изрядно напуганы. Из-за занавесок высунулись несколько любопытных клиентов.
   – Первый раз вижу, чтоб из девки извергалось семя! – сказал Уолтер, и все снова захохотали.
   Возле двери с озабоченным видом стоял один из сквайров Уильяма. Он был еще совсем юн и, возможно, никогда прежде не переступал порога борделя. Сквайр натянуто улыбнулся, не зная, имеет ли право присоединиться к общему веселью.
   – А ты что здесь делаешь, чурбан ты этакий? – заорал на него Уильям.
   – Милорд, у меня для тебя известие, – пролепетал тот.
   – Так не теряй время, говори!
   – Мне очень жаль, милорд, – вымолвил сквайр. Он был настолько испуган, что, казалось, готов убежать.
   – Чего это тебе жаль, ты, придурок? – зарычал Уильям. – Выкладывай!
   – Милорд, скончался твой отец, – выдавил наконец юнец и заплакал.
   Уильям ошарашенно уставился на него. Он не верил своим ушам.
   – Но ведь он был абсолютно здоров! – воскликнул он. Конечно, Перси уже не мог сражаться, но это неудивительно для мужчины, которому под пятьдесят. Юный сквайр продолжал плакать. Уильям вспомнил, как выглядел отец во время их последней встречи: крепкий, энергичный, полный сил. И было-то это всего… Уильям ахнул. С тех пор как он видел отца, прошел почти год. – Но что случилось? – спросил он паренька. – Отчего он умер?
   – У него был удар, – шмыгая носом, проговорил сквайр.
   Удар. До Уильяма наконец стало доходить. Отец мертв. Этот большой, могучий, грозный и вспыльчивый человек лежит сейчас беспомощный и холодный на каменном одре где-нибудь…
   – Я должен ехать домой, – сказал вдруг Уильям.
   – Надо, чтобы король отпустил тебя, – осторожно посоветовал Уолтер.
   – Да, ты прав, – согласился Уильям. – Мне надо получить разрешение. – Мысли его разбегались.
   – Заплатить содержательнице борделя? – спросил Уолтер.
   – Заплати. – Уильям протянул слуге кошелек. Кто-то из рыцарей набросил ему на плечи плащ. Уолтер прошептал что-то хозяйке борделя и дал несколько монет. Хуг Секира открыл перед Уильямом дверь. Все вышли.
   В молчании они шагали по улицам маленького городка. Уильям почувствовал себя страшно одиноким. Он не мог поверить, что отца больше нет. Когда они подошли к ставке короля, он постарался взять себя в руки.
   Двор короля Стефана расположился в церкви, так как ни замка, ни ратуши здесь не было. Стены этой небольшой каменной церкви были выкрашены яркими красными, голубыми и оранжевыми красками. Посредине, прямо на полу, горел огонь, возле которого на деревянном троне восседал, вытянув вперед ноги, темноволосый, мужественно красивый король. Одет он был по-походному: в высокие сапоги и кожаную тунику, однако вместо шлема на голове красовалась корона. Уильям и Уолтер протиснулись сквозь толпу собравшихся у двери просителей, постучали стражникам и вошли внутрь. Стефан беседовал с каким-то графом, но, заметив Уильяма, прервал разговор.
   – Уильям, друг мой. Я все уже знаю.
   – О, мой король! – Уильям поклонился.
   Стефан встал.
   – Скорблю вместе с тобой, – сказал он и обнял Уильяма.
   Растроганный сочувствием, Уильям прослезился.
   – Я вынужден просить тебя отпустить меня домой, – проговорил он.
   – Разрешаю. Разрешаю с готовностью, но без радости. Нам будет не хватать твоей сильной и верной руки.
   – Благодарю тебя, милорд.
   – Дарую тебе опеку над графством Ширинг и всеми его доходами, пока не решится вопрос с наследованием. Ступай, похорони отца и как можно скорее возвращайся к нам.
   Уильям откланялся, а король возобновил беседу с графом. Придворные окружили Уильяма, выражая ему сочувствие. Принимая их соболезнования, он вдруг осознал истинное значение слов короля. Стефан даровал ему опеку над графством, пока не решится вопрос с наследованием. Какой вопрос? Уильям был единственным сыном Перси Хамлея. Какие тут могут быть вопросы? Он окинул взглядом окружавшие его лица и остановил взор на молодом священнике, одном из наиболее осведомленных в королевской канцелярии. Уильям притянул его к себе и шепотом спросил:
   – Что за «вопрос с наследованием»?
   – На это графство есть еще один претендент, – объяснил Джозеф.
   – Еще один претендент? – изумленно повторил Уильям. У него не было братьев – ни родных, ни сводных, ни двоюродных… – И кто же?
   Джозеф указал пальцем на стоявшего к ним спиной человека из свиты графа, что разговаривал с королем. Судя по одежде, это был сквайр.
   – Но он ведь даже не рыцарь! – не сдержавшись, громко воскликнул Уильям. – А мой отец был графом Ширингом!
   Услыхавший его сквайр обернулся.
   – Мой отец тоже был графом Ширингом, – заявил он.
   Сначала Уильям не узнал его. Это был красивый, широкоплечий молодой человек лет восемнадцати, изысканно одетый, с великолепным мечом. В его манерах были достоинство и даже некая надменность. И при этом он смотрел на Уильяма с такой неприкрытой ненавистью, что тот даже попятился.
   Лицо сквайра показалось Уильяму знакомым, но он никак не мог вспомнить, где его видел. И только когда он заметил, что на правом ухе юноши отсутствует мочка, перед его глазами вспыхнула картина: маленький белый кусок человеческой плоти падает на вздымающуюся грудь обезумевшей от страха девушки, а в ушах зазвучал вопль плачущего от боли ребенка. Он понял, что молодой сквайр – это Ричард, сын заговорщика Бартоломео, брат Алины. Мальчик, которого Уильям когда-то заставил смотреть, как насилуют его сестру, превратился в грозного молодого воина с пылающими жаждой мести ярко-голубыми глазами. Уильяму стало страшно.
   – Ты меня помнишь, не так ли? – проговорил Ричард медленно, но ему не удалось скрыть бушевавшую в душе ярость.
   Уильям кивнул:
   – Помню.
   – И я помню, Уильям Хамлей, – сказал Ричард. – Все помню.

   Уильям сидел во главе стола, на месте отца. Он всегда знал, что придет день, когда он займет это место, и думал, что будет чувствовать себя ужасно могущественным, но теперь его беспокоило: а вдруг люди скажут, что он не чета Перси, и не станут его уважать.
   Справа от него сидела Риган. Уильям всю жизнь наблюдал, как она играет на отцовских страхах и слабостях, заставляя его делать то, что считала нужным. И твердо решил, что не допустит подобного по отношению к себе.
   По левую руку сидел седовласый Артур, мягкий человек, который вел хозяйство в замке еще при графе Бартоломео. Став графом, отец нанял Артура, потому что тот прекрасно знал имение. Но Уильям не доверял Артуру: слуги частенько хранят верность прежним хозяевам.
   – Король Стефан, возможно, сделает Ричарда графом, – злобно процедила Риган. – Это простого-то сквайра!
   – Не пойму, как ему удалось попасть ко двору, – подхватил Уильям. – Я думал, у них нет ни пенни. А он отлично одет, и меч у него великолепный. Откуда у него взялись деньги?
   – Он заделался торговцем шерстью, – прошипела Риган. – Так что денежки у него водятся. А вернее, у его сестры, – говорят, она ведет все дела.
   Алина. Вот кто, оказывается, стоит за всем этим! Уильям так и не смог забыть ее, но с тех пор как началась война и до самой встречи с Ричардом ему было не до нее. Однако теперь ее образ вновь неотступно преследовал его – она была все такая же румяная и красивая, аппетитная и желанная. И он ненавидел ее за это.
   – Так, значит, Алина теперь богата? – с притворным безразличием произнес Уильям.
   – Да. Но ты целый год воевал за короля, и он не может отказать тебе в праве наследования.
   – Вероятно, Ричард тоже показал себя храбрым воином, – возразил Уильям. – Я навел кое-какие справки. И, что самое неприятное – король заметил его доблесть.
   – Тогда у него действительно есть шанс, – задумчиво произнесла Риган.
   – Боюсь, что да.
   – Ну что ж, в таком случае мы должны обойти его.
   – Как? – вскинулся Уильям, и тут же рассердился на себя, вспомнив, что твердо решил не позволять матери командовать.
   – Ты должен вернуться к королю с большим отрядом рыцарей, новым оружием, отличными конями и множеством сквайров и воинов.
   Уильям и рад был возразить, да понимал, что она права. Король отдаст графство тому, от кого получит большую поддержку, независимо от того, чьи права предпочтительнее.
   – И это еще не все, – продолжала мать. – Ты должен выглядеть и вести себя как настоящий граф. Тогда король начнет думать о твоем назначении как о свершившемся факте.
   Уильям был явно заинтригован.
   – А как должен выглядеть и вести себя граф? – спросил он.
   – Чаще высказывай свое мнение. Всегда имей свою точку зрения: на то, как королю следует вести войну, какую тактику избрать в той или иной битве, какова политическая ситуация на севере, а самое главное: на что способны и насколько лояльны другие графы. Поговори с ними о других. Скажи графу Хантингдону, что граф Уоренн блестящий воин, а епископу Илийскому – что не доверяешь шерифу Линкольна. И люди станут говорить королю: «Уильям из Ширинга – человек Уоренна» или «Уильям из Ширинга и его окружение что-то замышляют против шерифа Линкольна». Если ты станешь казаться могущественным, королю будет легче облечь тебя реальной властью.
   Эта уловка не слишком понравилась Уильяму.
   – Думаю, самое главное – какое у меня будет войско, – сказал он и повернулся к управляющему. – Сколько у меня в казне, Артур?
   – Ничего, милорд, – ответил Артур.
   – Что ты несешь? – вскипел Уильям. – Там должно быть хоть что-то. Так сколько?
   У Артура был такой вид, словно он вовсе не испытывал страха перед Уильямом.
   – Милорд, в казне нет ни пенни.
   Уильям готов был придушить его.
   – Это графство Ширинг! – вскричал он так громко, что сидевшие на дальнем конце стола уставились на него. – Деньги должны быть!
   – Конечно, господин, деньги поступают постоянно, – спокойно сказал Артур, – но быстро уходят, особенно в военное время.
   Уильям сверлил глазами его бледное, гладко выбритое лицо. Этот Артур слишком самодоволен. Но вот честен ли? Трудно сказать. Если бы можно было заглянуть в чужую душу!
   Мать угадала его мысли.
   – Артур честный, – заявила она, не обращая внимания на то, что Артур сидел рядом. – Он стар, ленив и себе на уме, но честен.
   Уильям расстроился. Не успел он стать хозяином, как его могущество, словно по волшебству, начало испаряться. Проклятье! Неужели ему суждено вечно оставаться мальчишкой…
   – Как такое случилось? – слабым голосом проговорил он.
   – Перед смертью твой отец много болел, – объяснила Риган. – Я видела, что он запустил дела, но поделать ничего не могла.
   То, что его мать не всесильна, удивило Уильяма. Он обратился к Артуру:
   – Наши земельные угодья одни из лучших в королевстве. Неужели они не приносят ни пенни?
   – Часть из них пришли в негодность, а кое-кто из арендаторов просто не может заплатить нам ренту.
   – Но почему?
   – Молодежь не хочет работать на земле и уезжает в города.
   – Так нужно запретить им это!
   Артур пожал плечами:
   – Крепостной, проживший в городе год, становится свободным человеком. Таков закон.
   – И как ты поступил с должниками?
   – А что с ними поделаешь? – вздохнул Артур. – Заберешь орудия труда, так они тем более не заплатят. Остается только набраться терпения и надеяться на хороший урожай, который позволит им рассчитаться с нами.
   Уильяма рассердило, что Артур так спокойно признает свое бессилие решить эти проблемы, однако он заставил себя сдержаться.
   – Ну ладно, раз молодежь уезжает в города, тогда как насчет доходов от наших домов в Ширинге? Они должны приносить деньги.
   – Как это ни странно, но и с них мы ничего не имеем, – ответил Артур. – Многие дома в Ширинге стоят пустые. Должно быть, люди уезжают еще куда-то.
   – Или просто тебя обманывают, – начал закипать Уильям. – Хочешь сказать, что и торговля в Ширинге, и ярмарка шерсти не приносят доходов?
   – Да…
   – Тогда почему бы не повысить налоги?
   – Уже повышали, господин, по приказу твоего покойного отца, но результатов это не дало.
   – Но как Бартоломео удавалось сводить концы с концами, коли от этого хозяйства одни убытки?
   На этот вопрос у Артура был готов ответ:
   – У него была каменоломня, которая приносила огромные деньги.
   – А теперь она в руках этого проклятого монаха! – Уильям негодовал. Именно сейчас, когда необходимо пустить королю пыль в глаза, выясняется, что у него нет ни пенни. Положение хуже некуда. Король сделал его лишь опекуном графства, назначив своего рода испытательный срок. Если Уильям вернется ко двору с маленькой армией, это будет воспринято как неблагодарность, а то и предательство.
   Нет, картина, которую нарисовал Артур, явно не соответствует действительности. Его просто дурачат, может, откровенно смеются над ним. Эта мысль взбесила Уильяма. Он этого так не оставит. Он им покажет. Прежде чем он признает свое поражение, прольется море крови.
   – У тебя всему есть оправдание! – закричал он. – А на самом деле, пока болел мой отец, именно из-за твоей нерасторопности хозяйство пришло в упадок.
   – Но, милорд…
   – Заткни свой поганый рот, – еще громче заорал Уильям, – или я прикажу тебя высечь!
   Артур побледнел и замолчал.
   – Завтра же, – продолжал Уильям, – мы отправимся в поездку по графству. Заедем в каждую деревню и вытрясем из должников деньги. Я знаю, как их заставить. Скоро мы выясним, действительно ли моя казна пуста. И если ты солгал, клянусь Богом, я повешу тебя первого.

   Кроме Артура он взял с собой Уолтера и четырех рыцарей, которые весь последний год сражались бок о бок с ним: Страшилу Герваза, Хуга Секиру, Жильбера де Ренна и Майлза Дайса. Это были могучие, отчаянные вояки, злые и жадные до драки. Чтобы запугать крестьян, они оседлали своих лучших коней и вооружились до зубов, ибо Уильям считал, что, если тебя не боятся, ты беспомощен.
   Был жаркий день на закате лета, и на полях повсюду стояли толстые снопы пшеницы. Это еще больше разозлило Уильяма. Наверняка кто-то обворовывал его. Этих подлых крестьян надо так застращать, чтоб им неповадно было. Хамлеи мечом добыли себе графство, когда Бартоломео был уличен в предательстве, и вот теперь Уильяму негде взять денег, в то время как у сынка изменника полная мошна! Мысль о том, что крестьяне грабят его, да еще и насмехаются над ним, сверлила Уильяма, как зубная боль, и чем дальше он ехал, тем сильнее злился.
   Уильям Хамлей решил начать с Нортбрука, маленькой, отдаленной деревушки. Ее жителями были как крепостные, так и свободные граждане. Крепостные крестьяне принадлежали Уильяму и на все обязаны были спрашивать его разрешения. Они должны были отрабатывать на господских полях барщину и отдавать хозяину часть собственного урожая. Свободные же граждане лишь платили ренту – деньгами или продуктами. В Нортбруке у Уильяма было пятеро должников. Он считал, что они уклоняются от уплаты, надеясь, что сборщики налогов до них не доберутся.
   Дорога была неблизкой, и, когда они подъезжали к деревне, солнце уже стояло высоко. Двадцать или тридцать домишек стояли среди полей, урожай на которых был уже убран. На краю деревни росли три старых дуба. В их тени сидели крестьяне и обедали. Туда-то и поскакал Уильям. Его свита последовала за ним. Подняв облако пыли, они остановили коней прямо перед сидевшими людьми.
   Пока деревенские, кряхтя, поднимались на ноги, дожевывая свой грубый хлеб и прищурив от пыли глаза, Уильям заметил, что средних лет мужик с черной бородой что-то спокойно, но настойчиво говорит пухленькой, розовощекой девушке с ребенком на руках. К ним подошел какой-то парень, но бородач прогнал его прочь. Затем девушка, явно чем-то возмущенная, направилась в сторону домов и исчезла в облаке пыли. Уильям был заинтригован. Жаль, что тут нет его матери, она-то наверняка бы растолковала ему, что к чему.
   Уильям громко обратился к Артуру:
   – Пятеро свободных крестьян из этой деревни – мои должники, я правильно говорю?
   – Да, милорд.
   – Кто самый злостный неплательщик?
   – Этельстан не платил уже два года, но его свиньи…
   – Кто из вас Этельстан? – не дослушав, выкрикнул Уильям.
   Вперед вышел высокий сутулый мужик лет сорока пяти с редеющими волосами и слезящимися глазами.
   – Почему не платишь мне ренту? – спросил Уильям.
   – Господин, земли у меня мало, да и помочь мне некому: сыновья отправились в город на заработки, да тут еще чума всех свиней скосила…
   – Постой, – перебил его Уильям. – А куда ушли твои сыновья?
   – В Кингсбридж, господин, строить новый собор. Они хотят жениться, а мой клочок земли не прокормит три семьи.
   Уильяма резануло, что эти молодые крестьяне ушли именно в Кингсбридж.
   – Однако чтобы прокормить одну семью, у тебя земли достаточно, а ты все равно не платишь налоги.
   Этельстан снова заговорил о своих свиньях. Не слушая, Уильям злобно уставился на него. «Знаю я, почему ты не платишь, – подумал он, – узнал, что твой господин заболел, и решил обмануть его. И четверо других должников тоже так решили. Надеялись, что мы не потребуем своего!». Что ж, он их проучит.
   – Жильбер, Хуг, – тихо позвал Уильям, – подержите-ка его.
   Двое рыцарей спешились, подошли к Этельстану и схватили несчастного за руки. Он побледнел от страха.
   Уильям повернулся к Уолтеру и все тем же тихим, спокойным голосом спросил:
   – Латные рукавицы у тебя с собой?
   – Да, милорд.
   – Надень. Всыпь-ка этому Этельстану как следует, только смотри, чтоб не помер, – он еще должен рассказать об этом всем.
   – Хорошо, милорд. – Уолтер достал из переметной сумы пару кожаных рукавиц с пришитыми к ним железными пластинками и не спеша натянул их. Крестьяне в страхе следили за ним, а Этельстан от ужаса застонал.
   Уолтер спешился и, подойдя к Этельстану, ударил его в живот. Тот скорчился, не в силах даже кричать от боли. Жильбер и Хуг подняли его на ноги, и Уолтер ударил по лицу. Из носа и изо рта у крестьянина хлынула кровь. Из толпы с криком вырвалась какая-то женщина – очевидно, жена Этельстана – и, набросившись на Уолтера, завизжала:
   – Остановись! Отпусти его! Не убивай!
   Уолтер отпихнул ее, и две крестьянки, подхватив женщину, оттащили ее назад. Но она продолжала выть. Остальные крестьяне в угрюмом молчании смотрели, как Уолтер избивает Этельстана, пока его окровавленное тело не обмякло, а глаза закрылись. Он потерял сознание.
   – Оставьте его, – приказал наконец Уильям.
   Жильбер и Хуг отпустили несчастного. Он неподвижно распластался на земле. Рядом с ним, рыдая, опустилась на колени его жена. Уолтер снял рукавицы и аккуратно стер с металлических пластин кровь.
   Окинув деревню взглядом, Уильям увидел стоящее на берегу ручья двухэтажное деревянное строение.
   – Что это? – указав на него, спросил он Артура.
   – Раньше я этого не видел, милорд, – робко проговорил Артур.
   Уильям не поверил управляющему.
   – Мельница, не так ли?
   Артур с деланным безразличием пожал плечами:
   – Что еще может быть построено у ручья?
   «Как смеет он отвечать так дерзко, когда только что у него глазах по моему приказу наказали крестьянина?» – возмущенно подумал Уильям.
   – А разве можно строить мельницы без моего разрешения?
   – Нет, милорд.
   – Известно ли тебе, почему это запрещено?
   – Крестьяне должны приносить свое зерно на господскую мельницу и платить за помол.
   – И их господин богател бы.
   – Правильно, милорд, – сказал Артур снисходительным тоном человека, объясняющего ребенку что-то совершенно очевидное. – Но если заставить их заплатить за строительство мельницы выкуп, то господин получит не меньше.
   Наглость Артура приводила Уильяма в бешенство.
   – Нет! – рявкнул он. – Выкуп всегда меньше, чем доход от мельницы. Потому-то мой отец и не разрешал крестьянам строить их.
   Уильям хлестнул коня и помчался к мельнице. Следом поскакали рыцари, а за ними потянулись жители деревни.
   Уильям спрыгнул с коня. Сомнений относительно предназначения постройки быть не могло. Огромное водяное колесо медленно вращалось под напором стремительно бегущего ручья. Колесо поворачивало массивный вал, проходивший сквозь боковую стену дома. Это было добротно сработанное деревянное строение. Тот, кто построил мельницу, рассчитывал, что она будет служить ему долго.
   Возле открытой двери с покорным видом стоял мельник. Его спиной виднелась аккуратно сложенная груда мешков с зерном. Мельник учтиво поклонился Уильяму, но Уильям снова подумал, что все эти люди ничего не боятся, и его захлестнули возмущение и досада.
   – Ты что это себе позволяешь?! – обрушился на мельника Уильям и с размаху ударил мужчину по лицу.
   Мельник завопил во все горло и повалился на землю.
   Перешагнув через него, Уильям вошел внутрь. Вал водяного колеса при помощи деревянной зубчатой передачи был соединен с валом находящегося на верхнем этаже жернова. Второй этаж, который должен был нести вес каменного жернова, подпирали четыре толстых бревна, как подумал Уильям, наверняка самовольно срубленных в господском лесу.
   Уильям выбежал наружу. К седлу Хуга Секиры было привязано оружие, за которое он и получил свое прозвище.
   – Дай-ка мне твою секиру, – крикнул ему Уильям. Хуг повиновался.
   Уильям снова бросился к мельнице и принялся неистово крушить опоры, с наслаждением вонзая лезвие секиры в бревна.
   Вошел Уолтер и остановился, наблюдая за действиями своего хозяина. Сделав глубокую зарубку на одной опоре, Уильям стал подрубать вторую. Платформа второго этажа угрожающе задрожала.
   – Принеси веревку, – приказал Уильям.
   Уолтер вышел.
   Уильям подрубил и две другие опоры. Наконец все приготовления были сделаны. Вернулся Уолтер с веревкой. Уильям привязал ее к одной из опор, затем вытянул конец веревки наружу и обвязал его вокруг шеи своего боевого коня.
   Собравшиеся вокруг крестьяне мрачно следили за происходящим.
   – Где мельник? – рявкнул Уильям.
   С видом несправедливо обиженного подошел мельник.
   – Герваз, – приказал Уильям, – свяжи его и брось внутрь.
   Мельник рванулся было прочь, но Жильбер поставил ему подножку и, когда тот упал, уселся на него верхом. Гервас скрутил кожаными ремнями руки и ноги несчастного, и двое рыцарей потащили его к мельнице. Мельник вырывался, моля о пощаде.
   Какой-то крестьянин из толпы не выдержал:
   – Остановитесь! Это убийство! Даже лордам не позволено убивать людей.
   – Еще раз откроешь рот, – ткнув в него трясущимся пальцем, прорычал Уильям, – отправишься за ним следом!
   Больше из толпы не раздалось ни слова.
   Из мельницы вышли рыцари. Уильям тронул коня. Веревка натянулась струной.
   От воплей несчастного мельника кровь стыла в жилах.
   Конь вскинул голову, стараясь ослабить обвязанную вокруг шеи веревку. Уильям прикрикнул на него и обернулся к своим рыцарям:
   – Хватайтесь за веревку!
   Все четверо бросились исполнять приказание. В толпе снова послышались возмущенные голоса, но никто не решался вмешаться. Артур стоял в стороне, в глазах у него была тоска.
   Крики мельника стали еще пронзительней. Уильям представил, какой ужас охватил этого человека, ожидающего своей страшной смерти. «Ни один из этих подлых крестьян не забудет теперь месть Хамлеев», – подумал он.
   Опора затрещала и наконец с грохотом рухнула. Конь рванулся вперед, и рыцари отпустили веревку. Угол крыши провис. Женщины заголосили. Деревянная стена задрожала, вопль мельника перешел в визг, второй этаж со страшным треском начал проваливаться, визг внезапно оборвался, и земля содрогнулась от упавшего на нее жернова. Затем повалились стены, крыша осела, и через минуту от мельницы остались одни руины.
   Настроение Уильяма улучшилось.
   Несколько крестьян подбежали к развалинам и стали поспешно растаскивать обломки. Если они надеялись, что мельник еще жив, то их ждало разочарование. Его тело представляло ужасное зрелище.
   Оглядевшись, Уильям заметил розовощекую девушку с младенцем. Она стояла за спинами остальных, словно старалась остаться незамеченной. Он вспомнил, как бородатый мужик – должно быть, ее отец – гнал ее с глаз долой. Уильям решил выяснить, в чем было дело. Он пальцем поманил девушку к себе. Она оглянулась, надеясь, что он зовет кого-то другого.
   – Ты, ты, – сказал Уильям. – Подойди.
   Бородатый мужик что-то гневно пробормотал.
   – Кто твой муж? – заговорил с ней Уильям.
   – У нее нет му… – начал было ее отец, но опоздал.
   – Эдмунд, – успела сказать девушка.
   – А отца твоего как зовут?
   – Мое имя Теобальд, – проговорил чернобородый.
   Уильям повернулся к Артуру:
   – Теобальд – свободный гражданин?
   – Он крепостной, милорд.
   – Когда дочь крепостного выходит замуж, ее хозяин имеет право первой брачной ночи, не так ли?
   – Милорд! – в ужасе вскричал Артур. – Этот обычай уже давным-давно ушел в прошлое!
   – Верно, – кивнул Уильям. – Вместо этого отец должен заплатить выкуп. Сколько нам заплатил Теобальд?
   – Он еще не заплатил, милорд, но…
   – Еще не заплатил! А у нее уже ребенок!
   – У нас не было денег, господин, – оправдывался Теобальд, – а у нее родился от Эдмунда ребенок, и они хотели обвенчаться, но я могу заплатить сейчас, ведь мы только что собрали урожай.
   Уильям улыбнулся девушке.
   – Дай-ка мне твоего малыша.
   Трясясь от страха, она широко раскрытыми глазами уставилась на него.
   – Подойди. Дай мне его.
   Но она не двинулась с места, только еще крепче сжала в объятиях ребенка. Уильям подошел и сам осторожно взял его на руки. В глазах матери застыл ужас, но она не противилась.
   Ребенок пронзительно заплакал. Уильям с минуту подержал его, затем схватил за ножки и резким движением подбросил высоко вверх.
   Девушка издала леденящий душу вопль, неотрывно глядя на кувыркающегося в воздухе младенца.
   Растопырив руки, вперед рванулся Теобальд, пытаясь поймать внука.
   Уильям схватил девушку за вырез платья и разорвал его. У нее было здоровое, крепкое молодое тело.
   Теобальд благополучно поймал ребенка.
   Девушка хотела убежать, но Уильям схватил ее и швырнул на землю.
   Теобальд передал малыша одной из стоявших в толпе женщин и взглянул на Уильяма.
   – Поскольку мне не предоставили право первой ночи и не заплатили выкуп, я возьму положенное прямо сейчас, – заявил Хамлей.
   Теобальд метнулся к нему.
   Уильям достал меч.
   Теобальд остановился.
   Девушка лежала на земле, пытаясь прикрыть руками свою наготу. Ее страх возбуждал Уильяма.
   – А после меня – мои рыцари, – осклабился он.

II

   За три года Кингсбридж изменился до неузнаваемости.
   Уильям не был здесь с той самой Троицы, когда Филип и его добровольные помощники расстроили задуманный Уолераном Бигодом план. Тогда тут было всего четыре-пять десятков деревянных лачуг. Сейчас же, подъезжая к деревне по полю спелой пшеницы, Хамлей увидел по крайней мере в три раза больше домов, заполнивших все пространство от монастыря до реки, причем некоторые выглядели довольно богато. В самом монастыре появились новые каменные здания, а стены строящегося собора стремительно ползли вверх. На берегу реки соорудили два новых причала. Кингсбридж стал настоящим городом.
   Все это только подтверждало подозрения Уильяма. Вытрясая из должников деньги и терроризируя крестьян, он часто слышал о Кингсбридже. Туда уходили на заработки безземельные крестьяне, зажиточные семьи посылали в монастырскую школу своих сыновей, мелкие собственники продавали строителям собора яйца и сыр, а по церковным праздникам туда отправлялись все, кто только мог. Вот и сегодня был праздник – Михайлов день, который в этом году пришелся на воскресенье. Было теплое утро ранней осени, погода для поездок стояла прекрасная, так что в Кингсбридже наверняка соберется масса народу. Уильям рассчитывал выяснить, что их влечет сюда.
   С ним скакали пятеро его слуг. Слухи о набегах Уильяма распространялись с невероятной быстротой, и теперь люди знали, чего ждать от его визитов. При приближении Хамлея они отсылали детей и молодых женщин в леса. Уильяму нравилось наводить на крестьян ужас: это помогало держать их в узде. Теперь они точно знали, кто их господин!
   Подъезжая к Кингсбриджу, он пустил коня рысью: в город нужно въезжать на скорости – это сильнее впечатляет. Люди шарахались, уступая дорогу бешено несущейся кавалькаде.
   Не обращая внимания на сборщика пошлин, всадники прогрохотали по деревянному мосту, но начинавшаяся впереди узкая улица была перегорожена груженной бочками с известью телегой, которую тянули два огромных, неповоротливых вола, и кони рыцарей вынуждены были резко замедлить свой бег.
   Двигаясь за телегой, Уильям с любопытством оглядывался по сторонам. Между старыми постройками поднялись новые, добротные дома. Он заметил харчевню, трактир, кузницу и лавку сапожника. Во всем видны были приметы достатка и процветания. Уильямом овладела зависть.
   Однако народу на улицах было немного. Должно быть, большинство жителей сейчас в монастыре.
   Уильям вслед за телегой первым въехал в монастырские ворота. Нет, не о таком въезде он мечтал и теперь беспокоился, как бы его не осмеяли, но, к счастью, никто на него даже не взглянул.
   В отличие от пустынного города, в монастыре кипела жизнь.
   Уильям остановил коня и огляделся. Здесь было так много народу и происходило столько событий, что поначалу он не мог понять, что к чему. Но затем представившаяся его взору картина как бы распалась на три части.
   Ближайшую к нему западную часть территории монастыря занимал рынок. С севера на юг тянулись ровные ряды, между которыми толкались сотни людей, покупавших еду, питье, шляпы, обувь, ножи, пояса, утят, щенков, котелки, серьги, шерсть, нитки, веревки и другие нужные и не слишком вещи. Торговля явно шла успешно, и все эти переходившие из рук в руки пенни, полупенсы и фартинги, очевидно, складывались в немалую сумму денег.
   Неудивительно, с горечью подумал Уильям, что рынок в Ширинге совсем зачах, если у него есть такой процветающий конкурент в Кингсбридже. Налоги с торговцев и пошлины с ввозимых товаров, вместо того чтобы идти в казну графства Ширинг, теперь пополняют сундуки Кингсбриджского монастыря.
   Но устроить в городе рынок можно только с позволения короля, а Уильям не сомневался, что у приора Филипа такого разрешения не было. Наверное, подобно нортбрукскому мельнику, Филип надеялся, что его не схватят за руку. Жаль, что проучить его будет не так легко.
   За рынком, где в свое время была центральная часть старого собора, под навесом возвышался алтарь, и седой монах читал молитву. Позади алтаря ровными рядами расположился хор монахов, распевающих псалмы, однако их пение заглушал гомон рынка. Богомольцев было немного, но Уильям знал, что работа и торговля прекратятся к началу праздничной литургии.
   В самой дальней части монастыря продолжалось строительство собора. «Вот куда приор Филип вкладывает нахапанные денежки», – с тоской подумал Уильям. Стены поднялись на тридцать-сорок футов, и уже можно было разглядеть очертания окон и арок сводчатой галереи. Ненадежные на вид деревянные леса облепили стены, словно гнезда чаек на отвесной скале. Там толпились люди в ярких одеждах. Значит, это не постоянные работники, сообразил Уильям, – у них сегодня выходной, и их место заняли добровольцы из числа местных жителей.
   Сотни мужчин и женщин таскали камни, пилили бревна, катили бочки, носили речной песок – и все это не за плату, а лишь во искупление своих прегрешений.
   «Ловко придумал хитрый монах!» – завистливо подумал Уильям. Те, кто строят собор, тратят деньги на рынке. А те, кто приходит за покупками, заодно проводят пару часов на строительстве и получают за это отпущение грехов. Воистину, рука руку моет!
   Он подъехал поближе к строительной площадке.
   По обе стороны алтаря четырьмя стоящими друг против друга парами поднялись восемь массивных колонн сводчатой галереи. Издалека Уильяму показалось, что они соединяются округлыми арками, но сейчас он увидел, что это была лишь деревянная опалубка в форме арок, которая предназначалась для того, чтобы поддерживать каменную кладку уже настоящих арок, пока будет сохнуть строительный раствор. Опалубка покоилась на выступах, венчавших каждую из колонн капителей.
   Параллельно сводчатой галерее вверх поднимались наружные стены боковых приделов, в которых уже угадывались очертания широких окон. Между окнами из стен выпирали массивные контрфорсы. Рассмотрев торец незаконченной кладки, Уильям увидел, что стены, по сути, были двойными, и пространство между ними заполнялось осколками камней и раствором.
   Строительные леса были сделаны из крепких жердей, скрепленных между собой веревками, с подмостками из гибких перекладин, покрытых подстилками из тростника.
   «Недешево все это обходится», – отметил Уильям.
   В сопровождении рыцарей он объехал вокруг алтаря. К монастырской стене прилепились деревянные сараи, мастерские и подсобные помещения ремесленников. Большинство из них сейчас было закрыто, ибо каменщики, выкладывающие стены, и плотники, делающие опалубку, сегодня не работали, кроме нескольких мастеров, которые руководили добровольцами, указывая, куда складывать камни, бревна, песок и известь.
   Уильям обогнул восточную часть собора, где дорогу ему преградили монастырские строения, и повернул назад, дивясь ловкости приора Филипа, которому удалось заставить столько людей бесплатно работать в воскресенье.
   Размышляя над увиденным, он пришел к выводу, что именно Филип виновен в упадке графства Ширинг. Ведь сюда, на стройку, уходила молодежь из крестьянских хозяйств, люди, привозившие товары на рынок, обогащали монастырь, а не графство, и налоги поступали Филипу, а не Уильяму. К тому же приору принадлежали лес, овцы и каменоломни, которые в былые времена приносили графу Ширинга огромные доходы.
   Уильям вернулся к рынку. Он решил приглядеться, как идет торговля, и направил своего коня прямо в толпу. Могучее животное медленно продвигалось вперед, а люди вовсе не спешили уступать ему дорогу. Когда же конь толкал их, они бросали на Уильяма скорее недовольные и раздраженные, чем испуганные взгляды и сторонились нехотя, почти снисходительно. Здесь его никто не боялся, и он почувствовал беспокойство. Коли люди не испытывали страха, они были способны на что угодно.
   С рыцарями, следовавшими за ним по пятам, он проехался вдоль рядов. Медленное движение толпы действовало ему на нервы. Он был уверен, что у этих дерзких людей, вполне возможно, хватит наглости и на то, чтобы потеснить его.
   Уильям уже выбирался из рыночной толчеи, когда неожиданно увидел Алину.
   Он резко натянул вожжи и, ошеломленный, уставился на нее.
   Перед ним была уже не тоненькая, робкая, дрожащая от страха девушка, которую он видел три года назад на Троицын день. Теперь она выглядела счастливой и здоровой. В ее темных глазах то и дело вспыхивало веселье, и, когда она задорно встряхивала головой, по плечам ее рассыпались шикарные локоны.
   Она была так прекрасна, что от нахлынувшего желания у Уильяма закружилась голова.
   На ней было богато расшитое алое платье, на изящных руках блестели кольца. Рядом с ней почтительно, словно служанка, стояла женщина постарше. Да, деньги у Алины явно водились… Теперь понятно, как Ричард смог стать сквайром и, купив отличное оружие, вступить в армию короля Стефана. Черт бы ее побрал! У нее ведь не было ни крыши над головой, ни пенни в кармане, ни положения… Как ей все это удалось?
   Алина стояла у прилавка, на котором были разложены костяные иголки, шелковые нитки, деревянные наперстки и другие предметы для рукоделия, и оживленно торговалась с продавцом, низеньким темноволосым евреем. Она казалась спокойной, независимой и самоуверенной и вновь обрела манеры дочери графа.
   Уильям прикинул, сколько ей сейчас лет: если ему двадцать четыре года, значит, ей, должно быть, двадцать один. Но можно дать и больше. В Алине не осталось ничего детского, она превратилась в зрелую женщину.
   И тут она подняла глаза и увидела его.
   В прошлый раз, когда они встретились взглядами, она зарделась от стыда и убежала. Сейчас же спокойно и открыто смотрела ему в глаза.
   Уильям попытался многозначительно улыбнуться.
   На лице Алины появилась презрительная гримаса.
   Уильям почувствовал, что краснеет. Она осталась все такой же надменной и ненавидела его так же, как и пять лет назад. Он унизил и оскорбил ее, но она больше не боялась его. Ему захотелось пригрозить ей, сказать, что никто не помешает ему сделать с ней то же, что и в прошлый раз, но кричать через головы было глупо. Ее уверенный взгляд заставил его ощутить свое ничтожество. Уильям попробовал было гнусно ухмыльнуться, но вместо этого у него получилась какая-то дурацкая гримаса. В смятении он повернул коня и погнал его прочь, но толпа не расступалась, а испепеляющий взгляд Алины жег спину.
   Наконец выбравшись из рыночной толчеи, он наткнулся на приора Филипа.
   Этот невысокий валлиец [6 - Валлиец – уроженец Уэльса.] стоял, уперев руки в бока и враждебно выставив вперед подбородок. Он уже не был таким худым, как когда-то, а его коротко остриженные волосы поседели. Теперь он не выглядел слишком молодым для своего сана. Голубые глаза приора пылали гневом.
   – Лорд Уильям! – вскричал он.
   Уильям отбросил мысли об Алине и вспомнил, кто его главный враг.
   – Хорошо, что ты мне попался, приор.
   – А ты мне, – зло произнес Филип, но на его чело легла тень сомнения.
   – Ты устроил здесь рынок, – обвинительным тоном проговорил Уильям.
   – Ну и что?
   – Не думаю, что король Стефан давал тебе такое разрешение, и я…
   – Как смеешь ты, – не дав ему договорить, закричал приор, – являться сюда и толковать о королевском разрешении, – ты, который издеваешься над людьми, устраиваешь поджоги, грабишь, насилуешь и даже убиваешь?!
   – Это не имеет отношения к…
   – Как ты осмелился вступать на святую землю монастыря и рассуждать о каком-то там разрешении?! – наступал Филип, грозя ему пальцем. Боевой конь начал нервно переступать ногами. Голос приора звучал пронзительно, и Уильяму не удавалось вставить слово в этот обличительный монолог. А вокруг уже собиралась толпа монахов, работников и посетителей рынка. – После того, что ты содеял, – кричал Филип, – ты должен рыдать со словами: «Отче, я грешен!» Пади на колени в сей святой обители! Моли о прощении, коли хочешь избежать геенны огненной!
   Уильям побледнел. Упоминание о муках ада, как всегда, вызвало у него ужас. Он сделал отчаянную попытку прервать приора, бормоча:
   – А как насчет твоего рынка? С рынком-то как?
   Но кипевший праведным гневом Филип не слышал его.
   – Моли о прощении! – гремел он. – На колени! На колени или гореть тебе в аду!
   Уильям был так напуган, что уже готов был повиноваться. Он знал, что ему давно уже пора покаяться, ибо множество душ он загубил на войне, а самые отвратительные преступления совершил во время набегов на деревни графства. Что, если он так и умрет, не исповедавшись? От мысли об адском огне и орудующих острыми ножами чертях его начало трясти.
   – На колени! – требовал Филип, указуя в него перстом.
   Уильям попятился, растерянно озираясь по сторонам. Со всех сторон его окружала толпа. За спиной сбились в кучку ошеломленные рыцари: они не знали, как реагировать на угрозы безоружного монаха. Уильям не мог больше терпеть такое унижение. Это было уже слишком! Он натянул поводья, подняв своего огромного боевого коня на дыбы. Толпа расступилась. Когда передние ноги животного снова коснулись земли, Уильям с силой хлестнул его, и конь рванулся вперед. Зеваки рассыпались кто куда. Уильям ударил коня еще раз, и тот пустился в галоп. Хамлей и его рыцари выскочили из монастырских ворот, словно свора псов, испугавшихся хозяйского веника.

   Уильям стоял на коленях на холодном каменном полу маленькой часовни епископского дворца и исповедовался. Епископ Уолеран молча, с отвращением на лице слушал, как тот перечисляет совершенные им преступления – убийства, грабежи и изнасилования. А Уильям даже во время исповеди продолжал ненавидеть этого высокомерного святошу. Уолеран стоял перед ним, сложив на груди белые холеные руки, его тонкие ноздри слегка трепетали, словно в пыльном воздухе часовни чем-то воняло. Уильяму было противно каяться Уолерану, но грехи его были столь тяжки, что он не рискнул обратиться к простому священнику. Уолеран приказал Уильяму зажечь в часовне Эрлскастла неугасимую свечу и, выслушав исповедь, отпустил грехи.
   И страх рассеялся как туман.
   Они вошли в большой зал дворца и сели подле огня. Приближалась зима, и в просторном каменном здании было довольно холодно. Слуга принес горячий ароматный хлеб с медом и имбирем.
   Уильям начал постепенно приходить в себя и вспомнил о своих проблемах. Ричард, сынок Бартоломео, надеется получить графство, а он, Уильям, слишком беден, чтобы собрать большое войско и произвести на короля благоприятное впечатление. За последнее время ему удалось собрать значительную сумму, но этого все равно было недостаточно. Вздохнув, Уильям проговорил:
   – Этот проклятый монах пьет кровь из графства Ширинг.
   Бледными длинными пальцами похожей на клешню руки Уолеран взял кусочек хлеба.
   – А я все думал, когда же ты наконец поймешь это.
   Конечно же, Уолеран уже все взвесил и рассчитал. Нет смысла обсуждать с ним эту тему. Однако Уильяму было интересно узнать точку зрения епископа.
   – Король ведь не давал разрешения устроить рынок в Кингсбридже, не так ли? – начал он.
   – Уверен, что нет.
   – Значит, Филип нарушает закон.
   Уолеран пожал костлявыми плечами:
   – Выходит, так.
   Он казался безразличным, но Уильям продолжал:
   – Его нужно остановить.
   Уолеран чуть заметно улыбнулся:
   – С ним не поступишь, как со смердом, который выдал дочку замуж без твоего разрешения.
   Уильям покраснел.
   – Тогда как мне с ним быть?
   – Рынки – это прерогатива короля, – задумчиво проговорил Уолеран. – В более спокойное время он, возможно, сам бы занялся этим.
   Уильям пренебрежительно усмехнулся. Епископ, конечно, умен, но Уильям знает короля лучше.
   – Даже в мирное время он никому не позволил бы открывать рынок без разрешения.
   – Что ж, в таком случае тебе следует обратиться к шерифу Ширинга.
   – А что он может сделать?
   – Он может подать иск на монастырь в суд графства.
   – Нет-нет, – затряс головой Уильям. – Это не годится. Суд назначит штраф, монастырь его заплатит, и рынок продолжит существовать. Это почти то же самое, что получить разрешение.
   – Беда в том, что на самом деле нет причин отказывать Кингсбриджу в праве иметь собственный рынок.
   – Нет, есть! – раздраженно воскликнул Уильям. – Этот рынок мешает торговле в Ширинге.
   – От Кингсбриджа до Ширинга целый день пути.
   – Людей это не смущает.
   Уолеран снова пожал плечами. Этот жест означает, что он с чем-то не согласен, понял Уильям.
   – Существует правило, – сказал Уолеран, – в соответствии с которым человек должен тратить треть дня на дорогу к рынку, треть дня на покупки и треть дня на возвращение домой. Таким образом, каждый рынок обслуживает людей, живущих на расстоянии не далее чем треть дня пути, что соответствует семи милям. Если два рынка отстоят друг от друга более чем на четырнадцать миль, у каждого из них своя территория влияния. Ширинг находится в двадцати милях от Кингсбриджа, а значит, Кингсбридж имеет право на собственный рынок, и король не может отказать ему в этом.
   – Король может все, – возразил Уильям, однако встревожился. Он ничего не знал об этом правиле. Неужели Филипу нельзя помешать?
   – Как бы там ни было, мы не станем беспокоить короля, а для начала обратимся к шерифу, – продолжал Уолеран. – Он может просто приказать монастырю закрыть рынок.
   – Пустая трата времени, – покачал головой Уильям. – Кто обращает внимание на приказы, если они не подкреплены силой?
   – Филип.
   – Но почему? – недоверчиво спросил Уильям.
   На бескровных губах Уолерана заиграла издевательская улыбка.
   – Боюсь, не смогу тебе этого объяснить, – заявил он. – Филип считает, что закон – это и есть король.
   – Какая глупость! – раздраженно воскликнул Уильям. – Король – это король.
   – Я же сказал, что ты не поймешь.
   Самодовольный вид епископа взбесил Уильяма. Он встал и отошел к окну. Взглянув в него, он увидел на вершине ближайшего холма земляную насыпь: там четыре года назад Уолеран начал строительство своего нового замка, надеясь расплатиться за него из доходов графства Ширинг. Однако Филип разрушил его планы, и теперь на насыпи зеленела трава, а ров зарос ежевикой. Уильям вспомнил, что Уолеран рассчитывал брать камень для строительства из каменоломни Ширинга. Теперь каменоломня принадлежала Филипу.
   – Если бы я вернул свою каменоломню, – размышлял Уильям, – то мог бы получить деньги на войско под залог.
   – Что же ты не возвращаешь ее? – спросил Уолеран.
   Уильям покачал головой:
   – Уже пробовал.
   – А Филип тебя перехитрил. Но сейчас-то в каменоломне нет монахов. Отправь туда отряд воинов, пусть вышвырнут каменотесов.
   – А если Филип придет снова и повторит свой трюк?
   – Построй забор и выстави стражу.
   «Это можно», – радостно подумал Уильям. Таким образом он разом решит все свои проблемы. Но Уолеран не так прост. Предупреждала ведь мать, чтобы он остерегался этого бессовестного епископа. «Уолеран Бигод, – говорила она, – очень хитер и осторожен. Он сто раз все продумает и взвесит. А главное – никогда не упустит свою выгоду». Однако епископ ненавидит Филипа не меньше, чем сам Уильям, и поклялся, что не даст построить собор. Что ж, это достаточно веская причина.
   Уильям задумчиво посмотрел на Уолерана. Его продвижение по иерархической лестнице остановилось. Он рано стал епископом, но Кингсбридж был всего лишь бедной епархией, которую Уолеран рассчитывал использовать как ступеньку для дальнейшего подъема к вершинам церковной власти. А сейчас и слава, и богатство доставались приору, а епископ оставался в тени. Значит, он тоже должен быть настроен против Филипа.
   Уильям постарался подавить свою ненависть к Уолерану.
   – Ладно, – сказал он. – Это может сработать. Но вдруг Филип пожалуется королю?
   – Скажешь, что сделал это в ответ на то, что Филип незаконно открыл рынок.
   Уильям кивнул:
   – Любое оправдание сгодится, если я вернусь на войну с достаточно сильным войском.
   В глазах Уолерана сверкнула злоба.
   – Я знаю, что Филип не сможет достроить собор, если ему придется покупать камень по рыночным ценам. А когда строительство остановится, Кингсбридж зачахнет. И это решит все твои проблемы.
   – Ты ведь тоже ненавидишь приора, а? – усмехнулся Уильям.
   – Он мне мешает, – проговорил Уолеран, и Уильям заметил промелькнувшее в холодных расчетливых глазах епископа ожесточение.
   – Должно быть, – вернулся Уильям к практической стороне дела, – на каменоломне около тридцати работников, некоторые из них с женами и детьми.
   – Ну и что?
   – Может пролиться кровь.
   Уолеран поднял свои черные брови:
   – Правда? – Он взглянул на Уильяма. – Ну, тогда я отпущу тебе грехи.

III

   Кроме Уолтера и четырех рыцарей Уильям взял с собой еще шестерых воинов. За ними шла дюжина крестьян, которым предстояло выкопать ров и поставить забор. Они тронулись в путь затемно, чтобы на рассвете прибыть на место, и освещали себе путь пылающими факелами, от пламени которых кони боязливо вздрагивали.
   Уильям всегда тщательно планировал военные действия – за это его и ценил король Стефан, – но в данном случае никакого плана у него было. Готовиться к такой простой операции как к настоящей битве он счел ниже своего достоинства. Несколько каменотесов и их семьи не могли оказать серьезного сопротивления, а кроме того, Уильям помнил, как ему рассказывали, что их мастер – как бишь его зовут? Отто? Да, Чернявый Отто – отказался драться в тот день, когда Том Строитель привел их на каменоломню.
   Занималось студеное декабрьское утро. Среди деревьев, словно лохмотья, висели клочья тумана. Не любил Уильям это время года: утром холодно, по вечерам темно, в замке сыро; к столу подают то соленое мясо, то соленую рыбу; у матери вечно плохое настроение, да и слуги угрюмые, а рыцари то и дело ссорятся. Небольшое сражение им не повредит. Ему оно тоже будет полезно: он уже договорился с лондонскими евреями-ростовщиками о том, что они дадут ему взаймы двести фунтов под залог каменоломни. К концу сегодняшнего дня его будущее будет обеспечено.
   Когда до каменоломни оставалось около мили, Уильям остановился и приказал двум своим воинам спешиться и пройти вперед.
   – Там могут быть часовые и собаки, – предупредил он. – Держите луки наготове.
   Чуть позже дорога свернула влево и неожиданно уперлась в отвесную стену изуродованного холма. Вот и каменоломня. Все тихо, спокойно. Воины Уильяма схватили испуганного мальчишку – очевидно, подмастерье, которого оставили часовым, – а у его ног с пронзенной стрелой шеей истекала кровью собака.
   Отряд двинулся дальше, стараясь производить как можно меньше шума. Уильям натянул поводья и оглядел местность. С тех пор как он был здесь в последний раз, холм заметно уменьшился. Деревянные мостки спускались в вырытую у подножия холма яму. Каменные блоки различных форм и размеров лежали возле дороги, а рядом стояли готовые к отправке две массивные телеги с огромными колесами, груженные камнем. Все, даже кусты и деревья, было покрыто серой пылью. Большой участок леса («Моего леса!» – злобно подумал Уильям) был вырублен, неподалеку стояла дюжина деревянных домишек с маленькими огородиками, а возле одного из них был построен свинарник.
   Наверное, мальчишка-часовой (как и его собака) спал, когда его схватили. Уильям повернулся к нему.
   – А ну-ка, парень, говори, сколько здесь мужчин?
   Хоть мальчик и казался испуганным, он был не робкого десятка.
   – Так ты лорд Уильям? – храбро проговорил он.
   – Отвечай на вопрос, щенок, а не то вот этим мечом снесу тебе башку!
   Парнишка побледнел, но ответ его был дерзким:
   – Ты хочешь украсть у приора Филипа эту каменоломню?
   «Да что это со мной? – недоумевал Уильям. – Меня не боится даже этот тощий сопляк! Мало того, он осмеливается мне дерзить!»
   – Это моя каменоломня! – прошипел он. – Забудь о приоре Филипе – сейчас он тебе не поможет. Так сколько там мужчин?
   Но вместо ответа мальчишка что было мочи завопил:
   – Помогите! На помощь! На нас напали!
   Уильям взялся за меч, внимательно следя за домами. Из-за двери одного из них выглянула испуганная физиономия. Забыв о подмастерье, Уильям выхватил у стоящего рядом рыцаря горящий факел и хлестнул своего коня.
   Подняв высоко над головой факел и слыша за спиной гулкую дробь копыт коней своих рыцарей, Уильям мчался к домам каменотесов. Дверь ближайшей хибары распахнулась, и из нее высунулся, протирая глаза, мужик в исподнем. Уильям швырнул поверх его головы пылающий факел, который упал на покрытый соломой пол, и вспыхнувший огонь мгновенно расползся во все стороны. Уильям издал победный клич и поскакал дальше.
   Он несся среди горстки домишек, а следом за ним с гиканьем мчались его воины, бросая факелы на крытые соломой крыши. Двери начали распахиваться, и на улицу высыпали объятые ужасом мужчины, женщины и дети, которые с воплями старались увернуться от могучих копыт. Они в панике метались возле своих охваченных пламенем жилищ.
   Уильям остановил коня, наблюдая за происходящим. Из горящих построек выгоняли домашний скот, обезумевшая свинья носилась среди всеобщей суматохи, а корова стояла, раскачивая из стороны в сторону своей тупой головой. Даже молодые мужчины, вместо того чтобы ввязаться в драку, вели себя так, словно растеряны и напуганы. Определенно, раннее утро – самое подходящее время для подобного рода набегов: полуголый человек менее агрессивен.
   Какой-то смуглолицый черноволосый мужик принялся отдавать команды. По всей видимости, это и был Чернявый Отто. Его слов Уильям не слышал, но по жестам догадался, что Отто приказывает женщинам и детям бежать прятаться в лес. А вот что он говорит мужчинам, Уильям понял только тогда, когда двое молодых мужиков метнулись к стоявшему в стороне сараю и открыли запертую снаружи дверь. Они заскочили внутрь, а мгновение спустя появились, держа в руках тяжелые молотки. Очевидно, это был склад инструментов. Так, значит, они решили обороняться?!
   Три года назад Отто отказался постоять за Филипа. Что же изменилось теперь?
   Как бы там ни было, его надо убить. Уильям зловеще улыбнулся и обнажил меч.
   Уже шесть или восемь мужиков вооружились кувалдами и длинными топорами. Уильям пришпорил коня и помчался к толкавшимся возле сарая ремесленникам. Они бросились врассыпную, но Уильям взмахнул мечом и рубанул по державшей топор руке одного из каменотесов. Топор упал.
   Уильям галопом пронесся мимо и развернул коня. Он тяжело дышал, но чувствовал себя прекрасно: в пылу сражения нет страха – только восторг. Его воины следили за происходящим, глядя на своего господина в ожидании приказаний. Уильям сделал им знак следовать за ним и вновь поскакал к ремесленникам. От шести рыцарей те не смогут увернуться. Уильям зарубил двоих, еще несколько мужиков пали от мечей его воинов, – правда, он мчался слишком быстро, чтобы сосчитать погибших, и не знал, все ли мертвы или лишь ранены.
   Когда он в очередной раз развернулся, Отто уже организовал силы ремесленников, и как только рыцари снова бросились в атаку, каменотесы рассеялись среди пылающих строений. Уильям с досадой понял, что это была умная тактика. Мужикам стало легче избегать схватки с преследовавшими их рыцарями, да и кони шарахались от пламени горящих домов. Уильям погнался за седовласым ремесленником, державшим в руке кувалду, но несколько раз промахнулся, и в конце концов тот спрятался, вбежав в дом с горящей крышей.
   Отто оказался крепким орешком. Он не только руководил каменотесами, но и воодушевлял их. Если его убить, остальные наверняка сразу сдадутся. Уильям натянул поводья и поискал Отто глазами. Большинство женщин и детей уже исчезли, но посредине поля боя остались стоять, держась за ручки, два плачущих пятилетних малыша. Рыцари рыскали между домов. На земле, стеная и истекая кровью, распластался один из его воинов. Уильям даже растерялся: он никак не ожидал потерь со своей стороны.
   Обезумевшая женщина металась от дома к дому, зовя кого-то. Наконец она увидела двух малышей и подхватила их на руки. Убегая, она чуть было не столкнулась с рыцарем Жильбером де Ренном. Жильбер поднял меч, чтобы зарубить ее, но тут из-за дома выскочил Отто и взмахнул топором. Старый мастер умел обращаться с этим орудием, и, пройдя через бедро Жильбера, лезвие топора вонзилось в деревянное седло. Отсеченная нога шлепнулась на землю, и Жильбер с криком упал с коня.
   Он отвоевался навсегда.
   Жильбер был славным рыцарем. Разозлившись, Уильям пришпорил коня. Женщина с детьми исчезла. Отто пытался выдернуть свой топор из седла. Он поднял глаза и увидел приближающегося Уильяма. Если бы он сразу же побежал, то еще успел бы спрятаться, но он продолжал стоять и тянуть топор. Наконец лезвие вышло, но Уильям был уже рядом. Он взмахнул мечом. Отто смело поднял топор. В последнее мгновение Уильям понял, что топор каменотеса нацелен на коня и он покалечит животное, прежде чем Уильям окажется достаточно близко, чтобы достать Отто мечом. Он изо всех сил натянул поводья, и его боевой конь, остановившись как вкопанный, встал на дыбы. Лезвие топора глубоко вошло в могучую шею животного. Фонтаном брызнула кровь, и конь пал. Уильям едва успел выскочить из седла, прежде чем огромная туша успела придавить его к земле.
   Он был в ярости. Боевой конь стоил целое состояние и прошел с ним через всю гражданскую войну. Просто в уме не укладывалось, что он мог погибнуть от топора каменотеса.
   Уильям перепрыгнул через труп животного и в бешенстве ринулся на Отто.
   Старый каменотес был серьезным противником. Держа топор обеими руками, он обухом парировал удары меча. Уильям наступал, но Отто, несмотря на возраст, был крепкий и жилистый, и легко отбивал атаки Уильяма. Уильям вне себя схватился за рукоятку меча двумя руками и обрушил его изо всех сил. И снова клинок вонзился в дерево топорища. Затем Отто начал напирать, и Уильяму пришлось отступить.
   И тут он испугался за свою жизнь.
   Отто поднял топор. Уильям отскочил назад, но зацепился за что-то, споткнулся и начал падать на труп своего коня. Шлепнувшись в лужу теплой крови, он едва удержал в руках меч. Над ним с поднятым топором стоял Отто. Грозное орудие уже опускалось, но Уильям в последнее мгновение перекатился в сторону, почувствовав, как рассекающее воздух лезвие топора обдало его легким ветерком. Он быстро вскочил на ноги и, сделав выпад, вонзил меч в каменотеса.
   Будь Отто воином, он бы знал, что после неудачного удара человек находится в наиболее уязвимом положении, и отскочил бы в сторону, прежде чем вытягивать из земли топор. Но Отто воином не был, а был просто храбрым человеком и потому остался на месте, выставив для равновесия одну руку вбок, а другой держась за рукоятку топора и превратив свое тело в великолепную мишень. Выпад Уильяма был почти безадресным, но тем не менее достиг цели. Острие клинка уперлось в грудь Отто. Уильям надавил сильнее, и лезвие меча вошло между ребер. Отто отпустил топор, и его лицо приняло выражение, которое было хорошо знакомо Уильяму. В глазах застыло удивление, рот раскрылся, словно он хотел закричать, но крика не получилось, а кожа посерела. Сомнений не было: он ранен смертельно. На всякий случай Уильям вогнал меч еще глубже, а затем выдернул. Глаза Отто закатились, на рубахе расплылось ярко-красное пятно, и он упал на землю.
   Уильям обернулся и обвел глазами поле боя. Он увидел двух удиравших каменотесов, судя по всему, видевших, как погиб их мастер. На бегу они что-то крикнули своим товарищам, и те тоже начали отступать, отбиваясь от преследовавших их рыцарей.
   Уильям стоял неподвижно и тяжело дышал. Проклятые каменотесы приняли бой! Он посмотрел на Жильбера. Его верный рыцарь, закрыв глаза, неподвижно лежал в луже крови. Уильям приложил к его груди руку: сердце не билось. Жильбер был мертв.
   Уильям пересчитал тела убитых. Это были трое каменотесов да еще женщина с ребенком, которых, по-видимому, растоптали кони. Трое воинов Уильяма были ранены, один рыцарь погиб и четыре коня убиты или покалечены.
   Закончив подсчет, Хамлей остановился возле трупа своего боевого коня. Он любил его больше, чем любого из людей. Обычно после битвы Уильям чувствовал эйфорию, но сейчас он был подавлен. Получилась настоящая бойня. Он-то рассчитывал, что просто вышвырнет кучку безоружных людей из каменоломни, а все обернулось кровавым сражением с серьезными потерями.
   Рыцари гнались за каменотесами до самого леса, но там всадникам было трудно преследовать пеших, и они повернули назад. К стоявшему над мертвым Жильбером Уильяму подъехал Уолтер. Перекрестившись, он произнес:
   – Жильбер убил даже больше людей, чем я.
   – Он был слишком хорош, чтобы принести его в жертву из-за ссоры с проклятым монахом, – мрачно сказал Уильям. – Да еще и коней мы потеряли.
   – Ну и дела, – вздохнул Уолтер. – Эти люди сражались лучше, чем мятежники Роберта Глостера.
   Уильям удрученно покачал головой.
   – Не понимаю, – проговорил он, оглядывая тела убитых. – Во имя чего, черт возьми, они так бесстрашно дрались?

Глава 9

I

   На рассвете, когда большинство братьев собрались в крипте на утреннюю молитву, в опочивальне остались двое: Джонни Восемь Пенсов, подметавший пол в одном конце длинной комнаты, да маленький Джонатан, игравший в школу, – в другом.
   Приор Филип стал в дверях, наблюдая за Джонатаном. Мальчику было уже почти пять лет. Он рос живым и смышленым и очаровывал всех своей детской серьезностью. Джонни по-прежнему одевал его в крохотный подрясник. Сегодня Джонатан воображал себя учителем, дающим урок своим ученикам.
   – Неправильно, Годфри! – строго говорил он, обращаясь к пустой лавке. – Останешься без обеда, если не выучишь главолы! – Он хотел сказать «глаголы». Филип умиленно улыбнулся. Сильнее любить он не смог бы и собственного сына. Единственное, что давало ему истинную, неподдельную радость в жизни, – это Джонатан.
   Ребенок бегал по монастырю, как забавный щенок, обласканный монахами. Для большинства он был баловнем, милой игрушкой, но для Филипа и Джонни значил гораздо больше. Джонни любил его как мать, а Филип – хотя он и пытался скрыть это – чувствовал себя отцом мальчика. Сам Филип с детских лет воспитывался добрым аббатом, и теперь находил вполне естественным, что должен сыграть в судьбе Джонатана ту же роль. Он не баловал и не опекал его, как это делали другие монахи, а рассказывал ему библейские истории, обучал счету и следил, чтобы Джонни хорошо заботился о нем.
   Филип вошел в комнату и, улыбнувшись Джонни, сел на лавку с воображаемыми учениками.
   – Доброе утро, отче, – с важным видом поздоровался Джонатан. Джонни научил его быть безупречно вежливым.
   – Ну, хочешь в школу? – спросил Филип.
   – А я уже знаю латынь, – похвастался Джонатан.
   – Да ну?
   – Да, вот послушай. Омниус плювиус бувиус тувиус номине патри амен.
   Филип постарался не рассмеяться.
   – Звучит действительно как латынь, однако не совсем верно. Брат Осмунд, наш учитель, научит тебя говорить правильно.
   Джонатан был немного расстроен открытием, что латыни он, оказывается, не знает.
   – Ну, тогда я могу быстро-быстро бегать. Смотри! – сказал малыш и пробежал из одного конца комнаты в другой.
   – Прекрасно! – похвалил Филип. – Вот это действительно быстро.
   – Ага… а могу еще быстрее…
   – Только не сейчас, – попросил Филип. – Послушай меня минуточку. Я должен ненадолго уехать.
   – А завтра вернешься?
   – Нет, не так скоро.
   – На следующей неделе?
   – И даже не на следующей.
   Джонатан выглядел озадаченным. В своем сознании он еще не мог заглянуть дальше следующей недели.
   – Но почему?
   – Мне нужно увидеть короля.
   – А-а. – Слова приора мало что значили для мальчика.
   – И пока я буду в отъезде, я хотел бы, чтобы ты ходил в школу. А ты хочешь?
   – Конечно!
   – Тебе уже почти пять лет. На следующей неделе твой день рождения, ведь ты попал к нам в первый день года.
   – А откуда я появился?
   – От Бога. Все в мире приходит от Бога.
   Этот ответ не удовлетворил Джонатана.
   – Но где я был до того? – настаивал он.
   – Мне сие неведомо.
   Джонатан нахмурился, и это придало забавное выражение его беззаботному детскому личику.
   – Но где-то же я был.
   Филип понимал, что наступит день, когда кто-то должен будет объяснить Джонатану, как рождаются младенцы. Он поморщился от этой мысли. К счастью, это время еще не пришло. Он переменил тему.
   – Пока меня не будет, я хочу, чтобы ты научился считать до ста.
   – А я уже умею. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятырнадцать, шестырнадцать, семырнадцать…
   – Что ж, неплохо, – сказал Филип, – но брат Осмунд научит тебя считать дальше. В классе ты должен будешь сидеть смирно и во всем слушаться своего учителя.
   – Я буду самым лучшим учеником! – заверил его Джонатан.
   – Посмотрим. – Филип внимательно посмотрел на малыша. Приор восхищался успехами ребенка, тем, как легко он все схватывает, как упорно пытается говорить по-латыни, считать, быстро бегать. Возможно, это лишь прелюдия к истинной учености? На все воля Божья. Придет день, и Джонатан станет мужчиной. Каким он будет? Филипу не терпелось увидеть его взрослым. Но на это уйдут годы – столько же, сколько требуется на строительство собора.
   – Дай я тебя поцелую и скажи «до свидания», – проговорил Филип.
   Джонатан поднял личико, и Филип поцеловал его мягкую щечку.
   – До свидания, отче, – пролепетал малыш.
   – До свидания, сын мой, – тихо сказал приор.
   Он с чувством пожал руку Джонни Восемь Пенсов и вышел.
   Выходящие из крипты монахи направлялись в трапезную. Филип прошел им навстречу и спустился в крипту, дабы помолиться за успех своей поездки.
   Он был убит горем, когда узнал о случившемся на каменоломне. Пять человек погибли, и среди них – маленькая девочка! В тот день Филип закрылся в своем доме и плакал как дитя. Пятеро из его паствы, загубленные Уильямом Хамлеем и его людьми… Филип знал их всех: Гарольд из Ширинга, бывший когда-то каменотесом лорда Перси; Чернявый Отто, с самого начала руководивший работами на каменоломне; красавец Марк, сын Отто; жена Марка Эльвина, любившая по вечерам играть на колокольцах, и маленькая Норма, семилетняя внучка Отто, отрада его души. Сердечные, богобоязненные, трудолюбивые люди, которые вправе были ожидать от господ доброго и справедливого отношения. Уильям перерезал их, как лис цыплят.
   Погоревав, Филип отправился в Ширинг требовать справедливости. Однако шериф Юстас наотрез отказался что-либо предпринимать.
   – У лорда Уильяма здесь целое войско, – оправдывался он. – Как я его арестую? Королю нужны рыцари, чтобы сражаться с Мод. Что он скажет, если я брошу в тюрьму одного из лучших его воинов? Вздумай я обвинить Уильяма в убийстве, я буду либо тут же убит его рыцарями, либо чуть позже повешен за измену королем Стефаном.
   «Справедливость – первая жертва междоусобицы», – подумал Филип.
   А затем шериф рассказал приору, что Уильям подал жалобу по поводу незаконного открытия рынка в Кингсбридже.
   Казалось нелепым, что Уильям мог безнаказанно творить убийства да еще и выдвигать против Филипа обвинения, однако приор чувствовал себя беззащитным. У него и правда не было разрешения на открытие рынка, и, строго говоря, он нарушал закон. Но он не мог становиться вне закона. Он являлся приором Кингсбриджа. Все, что он имел, – это духовный авторитет. Уильям мог собрать войско; епископ Уолеран мог использовать свои связи с сильными мира сего; шериф мог заявить, что представляет короля; Филип мог только говорить, что хорошо, а что плохо, и если он утратит это право, то действительно станет бессилен. Поэтому он приказал закрыть рынок.
   И оказался в безвыходном положении.
   Благодаря строжайшему контролю и постоянно растущим доходам от рынка и овцеводства дела с монастырскими финансами резко пошли в гору, но каждый заработанный пенни Филип тратил на строительство, а ведь он еще влез в серьезные долги к винчестерским евреям и пока не расплатился. Сейчас же он разом потерял источник бесплатного камня, доходы от торговли, а число его работников-добровольцев явно сократится, ибо большинство из них приходили прежде всего на рынок. Теперь придется распустить половину строителей и оставить надежду дожить до того дня, когда будет закончен собор. Этого он не мог допустить.
   Он спрашивал себя, есть ли его вина во всех этих бедах? Может быть, он был слишком самонадеянным, слишком честолюбивым? Шериф Юстас ясно дал ему это понять. «Ты зарываешься, Филип, – гневно говорил он. – У тебя есть только маленький монастырь, и ты всего лишь ничтожный приор, а хочешь командовать и епископом, и графом, и шерифом. Не выйдет. Тебе это не по зубам. От тебя одни только неприятности». Юстас был человеком озлобленным, с кривыми зубами и бельмом на глазу, но, каким бы неприятным он ни был, его слова ранили Филипа в самое сердце. Больно было осознавать приору, что, не будь он врагом Уильяма Хамлея, не погибли бы каменотесы. Но он не мог не быть врагом Уильяма. Если он отступит, пострадает еще больше людей, таких как мельник, которого убил этот негодяй, или крестьянская дочь, изнасилованная им и его рыцарями. Филип должен бороться.
   А значит, надо ехать к королю.
   Не лежала у него душа к этой поездке. Однажды, четыре года назад, Филип уже встречался со Стефаном, и, хотя тогда он получил все, о чем просил, при королевском дворе он чувствовал себя ужасно неловко. Монарха окружали коварные, бессовестные люди, готовые растоптать друг друга ради получения королевских милостей. Какими ничтожествами казались они приору! Как старались захапать незаслуженные богатства и привилегии! Их дворцовые игры были чужды Филипу: по его разумению, чтобы получить что-то, надо заслужить это, а не выклянчивать. Но сейчас иного выхода у него не было – придется окунуться в их мир и принять их правила игры. Только король мог дать разрешение на открытие рынка, и только король мог теперь спасти собор.
   Он закончил свою молитву и вышел из крипты. Солнце уже поднималось, и стены будущего собора окрасились розовым. Строители, что трудились от рассвета до заката, приступали к работе: они отпирали свои сараи, точили инструменты и замешивали первые порции раствора. Потеря каменоломни пока не сказалась на строительстве, ибо с самого начала добыча камня велась быстрее, чем его использование, и имевшихся запасов должно было хватить на многие месяцы.
   Пришло время отправляться в путь. Все приготовления были сделаны. Король находился в Линкольне. У Филипа будет попутчик: брат Алины Ричард. В течение года провоевав сквайром, Ричард был произведен Стефаном в рыцари. Он приезжал домой, чтобы обновить свое вооружение, и теперь возвращался в королевскую армию.
   Торговля Алины шла поразительно бойко. Она уже больше не продавала шерсть Филипу, а напрямую заключала сделки с фламандскими купцами. И в этом году она хотела скупить всю произведенную монастырем шерсть. Конечно, она рассчитывала заплатить меньше, чем фламандцы, но зато Филип раньше получил бы деньги. Он отверг это предложение. Однако тот факт, что Алина могла его сделать, говорил о степени ее успеха.
   Филип увидел Алину, прощавшуюся с братом возле конюшни. Проводить отъезжающих собралась целая толпа. Ричард сидел на гнедом боевом коне, который, должно быть, обошелся Алине фунтов в двадцать. Ее брат стал красивым, широкоплечим мужчиной; его внешность портил лишь красный шрам на правом ухе: вне сомнения, мочку он потерял в схватке. Он был одет в великолепные красно-зеленые одежды, которые дополняли новый меч, копье, секира и кинжал. Его вещи были навьючены на второго коня. Ричарда сопровождали два воина на резвых жеребцах и сквайр на коренастой лошадке.
   Алина была вся в слезах, правда, Филип не знал, плачет ли она из-за предстоящей разлуки с братом, или от гордости за него, или от страха, что он может не вернуться с войны. Наверное, от всего сразу. Попрощаться пришли многие жители Кингсбриджа, включая большинство юношей и мальчишек. Без сомнения, в их глазах Ричард был героем. Здесь же были и все монахи, пришедшие пожелать своему приору счастливого пути.
   Конюхи вывели двух лошадей: оседланного иноходца для Филипа и лошадку для его скромной поклажи – главным образом снеди в дорогу. Строители отложили на время свои инструменты и во главе с Томом и его рыжеволосым пасынком Джеком тоже присоединились к провожающим.
   Филип приобнял своего помощника Ремигиуса, затем тепло простился с Милиусом и Катбертом и взобрался на иноходца. Он с тоской подумал, что в этом жестком седле ему предстоит сидеть каждый день в течение целых четырех недель. Уже сидя на лошади, он благословил свою паству. Когда они с Ричардом выезжали через монастырские ворота, монахи, строители и сельчане махали им руками и кричали слова прощания.
   Они проехали узкой улочкой мимо жителей, выглядывающих с порогов своих домов, прогрохотали по деревянному мосту и очутились на дороге через поле. Немного погодя Филип оглянулся и увидел, как в оконных проемах строящейся восточной стены собора золотится восходящее солнце. Если его поездка будет неудачной, эта стена может так и остаться недостроенной. Несмотря на то, что все к этому шло, мысль о поражении была ему невыносима. Отвернувшись от Кингсбриджа, он сосредоточился на дороге.

   Город Линкольн стоял на высоком холме. Филип и Ричард подъехали к нему с южной стороны по старинной оживленной Горностаевой улице. Даже издалека они могли различить на вершине холма башни собора и бойницы замка. До них еще оставалось мили три-четыре, когда путники въехали в городские ворота. «Огромный город, – подумал Филип. – Должно быть, здесь живут тысячи людей».
   На Рождество город был захвачен Ранульфом Честерским, могущественнейшим лордом Северной Англии и родственником Мод. Король Стефан отбил город, однако войско Ранульфа все еще удерживало замок. Филипу и Ричарду, продвинувшимся в глубь города, открылось теперь, в каком щекотливом положении оказался Линкольн, приютивший внутри городских стен две враждующие армии.
   За четыре недели путешествия Филип не проникся симпатией к Ричарду. Брат Алины был вспыльчивым юношей, ненавидел Хамлеев и горел жаждой мести; он считал, что Филип испытывает те же чувства. Однако это было не так. Филип ненавидел Хамлеев за то, как они обращались с подданными: без них мир стал бы лучше. Для Ричарда же главным было взять верх над Хамлеями: его мотивы были корыстными.
   Ричард был сильным, храбрым, всегда готовым к бою рыцарем, но его человеческие качества оставляли желать лучшего. Нередко он приводил в замешательство своих воинов, то обращаясь с ними как с равными, то шпыняя их, словно слуг. В кабаках он вечно старался произвести впечатление, покупая пиво случайным посетителям. Порой, не будучи уверенным, он делал вид, что точно знает дорогу, и из-за его нежелания признать ошибку попутчикам приходилось делать огромные крюки. Когда они добрались до Линкольна, Филип пришел к твердому выводу, что Алина стоит десяти таких, как Ричард.
   Они миновали большое озеро со снующими по нему судами, а затем у подножия холма пересекли реку, образующую южную границу центральной части города. Очевидно, Линкольн существовал благодаря судоходству. Возле моста располагался рыбный рынок. Они прошли через еще одни ворота, которые охраняли часовые, и, оставив позади городские окраины, вошли в многолюдный центр Линкольна. Прямо перед ними уходила вверх узкая, запруженная толпой улица. Дома, лепившиеся по обеим ее сторонам, были полностью или частично каменными, что говорило о солидном достатке хозяев. Холм был настолько крутым, что у большинства домов одна сторона первого этажа возвышалась на несколько футов над поверхностью, а другая уходила под землю. В надземной части строений, как правило, размещались мастерские ремесленников и лавки. Единственными открытыми пятачками были церковные кладбища, на которых шла бойкая торговля зерном, птицей, шерстью, кожей и прочим. Филип и Ричард со своей маленькой свитой проталкивались в толпе горожан, воинов, животных и повозок. Филип с изумлением обнаружил под ногами каменные плиты. Вся улица была вымощена! «Сколько же здесь богатства! – восхищался он. – Если уже улицы мостят, словно дворцы или соборы». От помоев и навоза ноги слегка скользили, но это было гораздо лучше, чем реки грязи, в которые зимой превращались улицы большинства городов.
   Они добрались до вершины холма, вошли в третьи ворота и оказались во внутренней части города; атмосфера здесь была совсем иной: менее суетная, но более напряженная. Слева находился вход в замок. Огромная, обитая железом дверь наглухо закрывала проход под аркой. В стрельчатых окнах надвратной башни мелькали серые силуэты, вдоль зубчатых стен расхаживали часовые в доспехах, и в их начищенных шлемах отражалось тусклое солнце. Никто из них не разговаривал, не смеялся, не свистел, облокотившись на балюстраду, проходящим мимо девушкам: вытянувшись по струнке, окидывая окрестности зорким оком, они внушали трепет.
   Справа от Филипа, не больше чем в четверти мили от ворот замка, виднелся западный фасад собора, и Филип сразу понял, что, несмотря на близость замка, именно собор служил военным штабом короля. Шеренга часовых перегородила узкую улочку, что вела к храму. За спинами часовых в три двери собора то и дело входили и выходили рыцари и стражники. На кладбище располагался лагерь армии с палатками, кострами и пасущимися лошадьми. Монашеских строений здесь не было: Линкольнский собор обслуживался не монахами, а священниками, которых называли канониками и которые жили в стоящих неподалеку от церкви обычных городских домах.
   На площадке между собором и замком не было никого, кроме Филипа и его попутчиков. Неожиданно он понял, что к ним приковано все внимание как стражников короля, так и часовых на стенах замка. Они стояли на ничейной земле, разделявшей два военных лагеря, возможно, в самой опасной точке Линкольна. Оглядевшись, он увидел, что Ричард и его свита уже двинулись дальше, и поспешил за ними.
   Королевская стража тут же их пропустила: Ричарда здесь хорошо знали. От западного фасада собора Филип пришел в восторг. Центральная арка входа была невероятно высока, а боковые – в половину ее высоты, но тоже внушительные. Все это выглядело как врата рая и в некотором отношении ими и являлось, и Филип мгновенно решил, что хотел бы, чтобы и у Кингсбриджского собора были высокие арки при главном входе.
   Оставив лошадей под присмотром сквайра, Филип и Ричард двинулись к собору через лагерь. Боковые приделы храма были обращены в стойла, и сотни коней стояли привязанными к колоннам сводчатой галереи. Воины толпились в нефе, здесь же готовили на кострах еду и спали. Одни говорили по-английски, другие – по-французски, а кое-кто – по-фламандски, на этом гортанном языке фландрских купцов. Собор заняли рыцари, а воины попроще расположились на улице. Филип был огорчен, увидев, что некоторые из них играют на деньги в «девять камешков», но еще больше его удручило появление нескольких женщин, слишком легко одетых для этого времени года и явно заигрывавших с мужчинами. «Прямо-таки грешные женщины, – подумал он, – или даже, прости Господи, шлюхи».
   Дабы не смотреть на них, он поднял глаза к потолку. Потолок был деревянный, чудесно расписанный, но горевшие в нефе костры представляли для него ужасную опасность. Филип протискивался в толпе следом за Ричардом, который чувствовал себя здесь как дома, то и дело отвечал на приветствия баронов и лордов да похлопывал рыцарей по спинам.
   Центральная и восточная части собора были отгорожены веревкой. Восточную часть занимали священнослужители, а в центральной находилась ставка короля.
   За ограждением стояла еще одна шеренга стражников, за ними – толпа придворных, а в самом центре на деревянном троне сидел окруженный графами король Стефан. С тех пор как четыре года назад Филип видел его в Винчестере, король сильно постарел. На его красивом лице пролегли тревожные морщины, темные волосы слегка посеребрила седина, он сильно похудел. Король о чем-то весьма дружелюбно беседовал со своими графами. Ричард склонился у трона в глубоком поклоне. Король взглянул на него, узнал и весело воскликнул:
   – Ричард из Кингсбриджа! Рад, что ты вернулся!
   – Благодарю тебя, мой король, – проговорил Ричард.
   Филип встал рядом и так же почтительно поклонился.
   – Ты взял себе в сквайры монаха? – сострил Стефан, и придворные засмеялись.
   – Это приор Кингсбриджа, милорд, – объяснил Ричард.
   Стефан взглянул на Филипа еще раз и наконец узнал его.
   – Конечно! Знаю, знаю: приор… Филип, – сказал он, но его голос звучал уже не столь сердечно. – Пришел повоевать за меня? – Придворные снова загоготали.
   Филипу было приятно, что король помнил его имя.
   – Я здесь, ибо Божье дело – строительство Кингсбриджского собора – нуждается в срочной помощи моего короля.
   – Ты должен мне все подробно рассказать, – резко прервал его Стефан. – Приходи завтра, когда у меня будет больше времени. – Он повернулся к графам и тихим голосом возобновил беседу.
   Ричард поклонился и направился к выходу. Филип последовал его примеру.

   Филипу не удалось поговорить с королем ни на следующий, ни через день, ни через два.
   Первую ночь он провел в пивной, но запах жарящегося мяса и смех распутниц действовали на него удручающе. К сожалению, в городе не было монастыря. Обычно в таких случаях место для ночлега предоставлял ему епископ, однако в епископском дворце жил король, а все близлежащие дома были заняты придворными. На вторую ночь Филип отправился из города в местечко Уигфорд, где находился монастырь, при котором был приют для прокаженных. Там Филип получил кусок черствого хлеба с разбавленным пивом на ужин, жесткий матрац на полу, тишину с заката до полуночи, заутреннюю молитву и жидкую, несоленую кашу на завтрак – а большего ему и не надо было.
   Каждое утро он приходил в собор с драгоценной грамотой, которая давала монастырю право пользоваться каменоломней. День сменял другой, а король все не обращал на него внимания. И пока остальные просители обсуждали между собой дворцовые сплетни, Филип отчужденно стоял в стороне.
   Он знал, почему его заставляют ждать. Между Церковью и королем произошел конфликт. Стефан не сдержал щедрых обещаний, которые раздавал в начале своего правления. К тому же он поссорился со своим братом, хитрым епископом Генри Винчестерским, поддержав другую кандидатуру на место архиепископа Кентерберийского, что весьма огорчило Уолерана Бигода, рассчитывавшего по протекции Генри возвыситься самому. Но самым страшным проступком Стефана в глазах Церкви был арест епископа Роджера Солсберийского и двух его племянников, епископов Линкольна и Или, обвиняемых в незаконном строительстве замков. В ответ на такое святотатство из соборов и монастырей королевства раздался хор возмущенных голосов. Король обиделся. «Епископам, как людям Божьим, – оправдываясь, говорил он, – не нужны замки, а уж если они их построили, то пусть не ждут, чтобы с ними обращались, как с людьми Божьими». Это звучало откровенно, но наивно.
   В конце концов ссора была улажена, однако король Стефан больше не горел желанием выслушивать жалобы святых отцов, а посему Филип принужден был ждать. Многие часы он проводил в раздумьях. Ему так этого не хватало в Кинсгбридже, где он всегда был занят насущными делами.
   И вот однажды круг придворных ненароком расступился, сделав Филипа настолько приметным, что Стефану стало трудно не обратить на него внимания. То было утро седьмого дня нахождения Филипа в Линкольне. Он размышлял о великом таинстве Божественного триединства, когда вдруг почувствовал, что перед ним стоит человек и что-то ему говорит. Это был король.
   – Ты что, любезный, спишь с открытыми глазами? – Голос Стефана звучал не то шутливо, не то раздраженно.
   – Прости, милорд. Я задумался, – сказал Филип и запоздало поклонился.
   – Ну да ладно. Я хочу позаимствовать твои одежды.
   – Что? – Удивление заставило Филипа забыть об этикете.
   – Мне надо разведать обстановку вокруг замка, и, если я буду одет как монах, лучники не станут в меня стрелять. Ступай в часовню и сними свою сутану.
   Под монашеским одеянием на Филипе было лишь исподнее.
   – Но, милорд, – воскликнул он, – в чем же я буду ходить?
   – Я совсем забыл, как стеснительны вы, монахи. – Стефан щелкнул пальцами молодому рыцарю. – Роберт, одолжи-ка мне тунику. Живо!
   Рыцарь, болтавший с девицей, проворно скинул тунику и с поклоном подал ее королю, отпустив в сторону подружки непристойный жест. Его приятели загоготали.
   Стефан протянул тунику Филипу.
   Филип проскользнул в крохотную часовенку Святого Данстана, с короткой молитвой попросил у этого праведника прощения и, сняв сутану, облачился в алую тунику рыцаря. Воистину выглядел он странно: с шести лет Филип носил рясу и едва ли почувствовал бы себя более неловко, переоденься он в женскую одежду. Он вышел из часовни и вручил сутану Стефану, который тут же натянул ее на себя.
   – Если хочешь, пойдем со мной, – ошарашил его король. – Ты сможешь рассказать мне о Кингсбриджском соборе.
   Филип колебался. Первым его желанием было отказаться. Часовые на стенах замка могли убить приора, ибо одежды священнослужителя уже не будут защищать его. Но ему предоставлялась возможность побыть с королем наедине и подробно рассказать ему и о каменоломне, и о рынке. Такой шанс может уже не представиться.
   Стефан поднял свою отделанную белым мехом пурпурную мантию.
   – Надень это, – сказал он Филипу. – Если они начнут стрелять, ты будешь отвлекать стрелы на себя.
   Стоявшие поблизости придворные притихли, следя за тем, что будет дальше.
   Филипу стало ясно, что король уже все решил. Он считал, что приору нечего делать в военном лагере, и не собирался одаривать его милостями за счет воинов, кои рисковали жизнями за своего короля. Возможно, это было справедливо. Но коли так, Филипу придется возвращаться домой и оставить надежду вернуть каменоломню и вновь открыть рынок. Он должен был принять вызов. Глубоко вздохнув, Филип проговорил:
   – Наверное, Господу угодно, чтобы я умер, спасая жизнь своего короля. – Он взял пурпурную мантию и надел ее.
   В толпе придворных послышался ропот изумления; да и сам Стефан, казалось, был озадачен. Все ожидали, что Филип откажется. Он и сам тут же пожалел о своих словах, однако выбор был уже сделан.
   Стефан повернулся и направился к северному входу в собор. Филип последовал за ним. Несколько придворных хотели было пойти с ними, но Стефан сделал им знак остаться и сказал:
   – Даже монах может вызвать подозрение, если его будет сопровождать целая свита придворных. – Он поднял капюшон сутаны, и они пошли через кладбище.
   Когда они проходили мимо лагеря, дорогая мантия Филипа притягивала любопытные взгляды воинов, которые принимали его за знатного вельможу и были озадачены тем, что не узнают его. Под их взорами Филип чувствовал себя самозванцем. На Стефана же никто внимания не обращал.
   Они не пошли прямо к главным воротам замка, а, попетляв в лабиринте узеньких улочек, очутились возле церкви Святого Павла, что стояла напротив северо-восточного угла замка, стены которого были возведены на вершине массивного земляного вала и окружены пересохшим рвом. Между рвом и ближайшими домами имелся проход шириной около пятидесяти футов. Держась поближе к городским домам, Стефан зашагал по траве в западном направлении, внимательно разглядывая северную стену замка. Рядом шел Филип, которого король заставил идти слева от себя, между собой и замком. Здесь лучники имели прекрасную возможность сразить любого, кто посмел бы приблизиться к стенам. Умереть Филип не боялся, но его пугала боль, и он все думал, больно ли будет, если в него попадет стрела.
   – Что, страшно, Филип? – спросил Стефан.
   – Очень, – честно признался приор и довольно бесцеремонно добавил: – А тебе?
   Стефан натянуто засмеялся:
   – Немного.
   Филип не забывал, что это шанс поговорить насчет собора, но, когда его жизнь была в опасности, не мог сосредоточиться. Он постоянно косился в сторону замка и шарил взглядом по стене в поисках прицеливающегося в него лучника.
   Замок занимал всю юго-западную часть внутреннего города. Его западная стена являлась частью городских укреплений, и, чтобы обойти его кругом, нужно было выйти из города. Стефан провел Филипа через западные ворота, и они очутились в районе, который назывался Ньюлэнд. Глинобитные дома с большими огородами напоминали крестьянские. С полей, расположенных за домами, дул холодный, промозглый ветер. Продолжая осматривать укрепления, Стефан повернул на юг. Он указал на маленькую дверь в крепостной стене и произнес:
   – Вероятно, здесь проскочил сбежавший от меня Ранульф Честерский, когда я взял город.
   Филипу было уже не так страшно. По дорожкам ходили люди, а стены охранялись не столь тщательно, ибо засевшие в замке ожидали нападения прежде всего со стороны города, а не его окрестностей. Филип набрал побольше воздуха и выпалил:
   – Мой король, если меня убьют, разрешишь ли ты открыть в Кингсбридже рынок и заставишь ли Уильяма Хамлея вернуть каменоломню?
   Стефан медлил с ответом. Они спустились к юго-западному углу замка и осмотрели сторожевую башню. Отсюда она казалась высокой и неприступной. Чтобы пройти вдоль южных укреплений, они через еще одни ворота вошли в нижний город. Филипа вновь охватил страх. Те, кто находился в замке, вполне могли предположить, что двое неизвестных, обходивших укрепления, являются вражескими шпионами, а потому они превратились в прекрасные мишени, особенно он сам в пурпурной мантии. Чтобы отвлечься от своих страхов, Филип тоже принялся рассматривать крепость. В стене виднелись небольшие отверстия, через которые выбрасывали грязь, мусор и нечистоты из отхожих мест – все это стекало вниз и невыносимо смердело. Филип старался дышать не слишком глубоко. Они ускорили шаг.
   На юго-восточном углу была еще одна башня, поменьше. Филип и Стефан уже преодолели три стороны квадрата. Филип гадал: уж не забыл ли король про его вопрос? А спросить снова не решался. Стефан мог воспринять это как давление и разозлиться.
   Они добрались до главной улицы, что проходила через центр города, и вновь повернули, однако, прежде чем Филипп успел облегченно вздохнуть, пройдя через ворота внутреннего города, они очутились на нейтральной территории между собором и замком. Здесь, к ужасу приора, король остановился.
   Он заставил Филипа встать таким образом, чтобы через его плечо можно было обозревать замок. Незащищенная спина приора, покрытая отделанной горностаем пурпурной мантией, оказалась обращенной к ощетинившейся копьями часовых и стрелами лучников надвратной башне. Филип замер как статуя, в любую минуту ожидая получить в спину копье или стрелу. Несмотря на ледяной ветер, его прошиб пот.
   – Я дал тебе каменоломню несколько лет назад, так? – заговорил король Стефан.
   – Не совсем, – ответил Филип, с трудом размыкая челюсти. – Ты позволил нам брать из нее камень для собора. А саму каменоломню ты отдал Перси Хамлею. И теперь сын Перси Уильям выгнал оттуда моих каменотесов, убив пять человек, включая женщину и ребенка.
   – Не следует ему так поступать, особенно если он хочет, чтобы я сделал его графом Ширингом, – задумчиво произнес Стефан. Филип воспрянул духом. Но через мгновение король воскликнул: – Будь я проклят, если знаю, как проникнуть в этот замок!
   – Прошу тебя, заставь Уильяма разрешить нам пользоваться каменоломней, – твердил Филип. – Он пренебрегает твоей волей и обкрадывает Господа.
   Казалось, Стефан не слышит его.
   – Не думаю, что там много воинов, – задумчиво рассуждал он. – Я подозреваю, что почти все они на стенах, дабы ввести нас в заблуждение относительно их силы. А что там насчет рынка?
   – Мой король, каждое воскресенье в Кингсбридж приходят люди со всего графства, дабы помолиться и бесплатно потрудиться на строительстве собора. Когда это только началось, там появились несколько предприимчивых мужчин и женщин, которые стали продавать работникам пироги с мясом, вино, шляпы, ножи и прочее. И так мало-помалу образовался рынок. И вот я прошу тебя дать разрешение на его существование.
   – А будешь ли ты платить налоги с доходов от рынка?
   Филип знал, что это требование короля вполне естественно, однако ему также было известно, что религиозные общины могли быть освобождены от налогов.
   – Да, милорд, я буду платить, если только ты не пожелаешь во славу Божию освободить нас от этого.
   Впервые Стефан посмотрел Филипу в глаза.
   – А ты храбрый человек, приор. Стоишь тут, повернувшись спиной к врагу, и торгуешься со мной.
   Филип не отвел взгляда.
   – Если Господь решит, что моя жизнь закончилась, ничто не спасет меня, – проговорил он, и его слова прозвучали увереннее, чем он себя чувствовал. – Но если Господу угодно, чтобы я продолжал жить и строить Кингсбриджский собор, то и десять тысяч лучников не в силах сразить меня.
   – Хорошо сказано, – заметил король и, хлопнув Филипа по плечу, направился к собору. Приор шел рядом с ним и с каждым шагом, отдалявшим его от замка, чувствовал себя все лучше. Похоже, он выдержал испытание. Теперь важно было получить от короля недвусмысленное обязательство, ибо скоро он снова будет окружен толпой придворных. Когда они проходили мимо первой шеренги часовых, Филип набрался храбрости и произнес:
   – Мой король, если бы ты соблаговолил написать письмо шерифу Ширинга…
   Договорить ему не дали. К Стефану подбежал один из графов и закричал:
   – Милорд, сюда движется Роберт Глостер!
   – Что-о-о?! Далеко ли он?
   – Близко, самое большее, в одном дне пути.
   – Почему меня не предупредили? Я ведь выставил дозоры!
   – Они двигались Нижним трактом, затем свернули с дороги и пошли напрямик.
   – Кто с ним?
   – Все графы и рыцари, которые за последние два года лишились своих земель. Ранульф Честерский тоже…
   – Уж конечно. Коварный пес!
   – Он привел с собой из Честера всех рыцарей да еще целую орду кровожадных валлийцев.
   – Сколько их всего?
   – Около тысячи.
   – Проклятие! Это на сотню больше, чем у меня.
   Несколько баронов окружили короля.
   – Милорд, – обратился к Стефану один из них, – если он подходит к городу по бездорожью, ему придется переходить реку вброд…
   – Верно, Эдвард! – согласился король. – Бери своих людей, мчись к броду и придумай, как его удержать. Прихвати с собой лучников.
   – Кто-нибудь знает, далеко ли враг? – спросил Эдвард.
   – Очень близко, если верить нашему лазутчику, – ответил граф, что первым подбежал к королю. – Они могут добраться до брода раньше тебя.
   – Я отправляюсь немедленно, – заявил Эдвард.
   – Славный воин! – похвалил его король Стефан. Он стукнул кулаком о ладонь. – Наконец-то я встречусь с Робертом Глостером на поле боя. Жаль только, людей у меня маловато. Впрочем, сотня воинов – не такое уж большое преимущество.
   Все это Филип слушал в мрачном молчании. Он был уверен, что приблизился к цели, однако теперь королю было не до него. Но Филип не хотел сдаваться. На нем все еще была королевская мантия, и, сняв ее, он спросил Стефана:
   – Мой король, вернемся к своим истинным обличьям.
   С отсутствующим видом Стефан кивнул. К нему подошел придворный и помог стянуть монашескую сутану.
   – Милорд, – подавая королю мантию, сказал Филип. – Мне показалось, ты благосклонно отнесся к моей просьбе.
   Стефан выглядел раздраженным; он хотел было что-то ответить, когда его вдруг кто-то окликнул:
   – Мой король!
   Филип сразу узнал этот голос. Сердце его оборвалось. Он обернулся и увидел Уильяма Хамлея.
   – Уильям, мальчик мой! – тепло приветствовал его Стефан. – Ты прибыл вовремя!
   – Милорд, – поклонившись, заговорил Уильям, – я привел пятьдесят рыцарей и две сотни воинов из моего графства.
   Стефан не скрывал своего восторга.
   – Ну что за молодчина! – радостно воскликнул он. – Теперь у нас преимущество над врагом! – Король обнял Уильяма за плечи, и они направились в собор.
   Филип так и остался стоять, глядя им вслед. Удача была близко, но ему пришлось с горечью признать, что Хамлеево войско оказалось важнее справедливости. Придворный, помогавший королю раздеваться, протянул Филипу его сутану. Пока Филип облачался в монашеское одеяние, придворный поспешил вдогонку за королем и его свитой. Приор взглянул на гигантские арки фасада собора. Такие же хотелось ему построить и в Кингсбридже. Но оказавшись перед выбором: просьба Филипа или войско Хамлея, Стефан принял сторону Уильяма Хамлея. Он не прошел свое испытание.
   Оставалось лишь надеяться, что в предстоящей битве король Стефан будет разбит.

II

   Когда черное небо только начало светлеть, епископ отслужил в соборе молебен. Кони уже были оседланы, рыцари надели свои кольчуги, воины позавтракали, и каждый получил по чарке вина для поднятия боевого духа.
   И пока боевые кони в боковых приделах нетерпеливо фыркали и били копытами, Уильям Хамлей вместе с остальными рыцарями и графами стоял коленопреклоненно в нефе и заранее получал прощение за те убийства, которые ему предстояло сегодня совершить.
   От страха и возбуждения у него слегка кружилась голова. Если король одержит победу, имя Уильяма навеки будут связывать с ней, ибо люди станут говорить, что именно он привел подкрепление, которое решило исход битвы. Если же король потерпит поражение… всякое может случиться.
   В чистой белой рубахе, со свечой в руке впереди стоял король Стефан. Когда собирались начать обряд причащения, его свеча надломилась и погасла: это был дурной знак. Уильям вздрогнул. Священник принес новую свечу, а сломанную убрал. Стефан беспечно улыбнулся, однако страх не оставлял Уильяма, и, оглянувшись, он увидел, что и другие пребывают в смятении.
   После молебна король с помощью слуги облачился в длинную, до колен, кожаную кольчугу с нашитыми железными кольцами. Спереди и сзади она имела разрезы до талии, чтобы король мог сидеть в седле. Слуга туго зашнуровал ее на груди, затем надел на голову Стефана маленькую, плотно облегающую шапочку с прикрепленной к ней сзади полоской кольчуги, которая должна была защитить шею короля, а сверху – железный шлем с прикрывающей переносицу пластинкой. Кожаные сапоги монарха были отделаны металлом и имели острые шпоры.
   Когда он закончил одеваться, вокруг него собрались графы и бароны. Уильям, вспомнив совет матери, тоже протиснулся к ним. Он прислушался к тому, что говорили вельможи, и понял, что они старались уговорить Стефана оставить Линкольн и отступить.
   – Ты владеешь большей территорией, чем Мод, и мог бы собрать более сильную армию, – сказал пожилой вельможа, в котором Уильям узнал лорда Хуга. – Ступай на юг, укрепи и приумножь ряды своего войска и тогда возвращайся.
   После того как в сломанной свече Уильям углядел дурное предзнаменование, он уже мечтал об отступлении, но король и слушать об этом не желал.
   – У нас достаточно сил, чтобы разгромить врага сейчас, – бодро возразил он. – Да где ваш боевой дух? – Он надел пояс, с одной стороны которого свисал меч, а с другой – кинжал, и тот и другой в сделанных из кожи и дерева ножнах.
   – Обе армии равны, – заговорил низкорослый седой граф Суррей. – Слишком рискованно.
   Уильям знал, что для Стефана это неубедительный довод: благородство было его главной чертой.
   – Равны? – презрительно переспросил он. – Что ж, я предпочитаю честный бой. – Он натянул кожаные перчатки с металлическими пластинами, защищающими пальцы. Слуга подал ему обтянутый кожей деревянный щит.
   – Мы не много потеряем, если оставим этот город, – настаивал Хуг. – Мы ведь даже замком не владеем.
   – Я потеряю шанс сразиться с Робертом Глостером, – заявил Стефан. – Уже два года он ускользает от меня. И теперь, когда мне представилась возможность раз и навсегда разделаться с этим предателем, я не собираюсь упустить ее потому лишь, что мы не имеем значительного численного превосходства.
   Стременной подвел королю коня. Когда Стефан уже собирался вскочить в седло, у входа в собор началось волнение и внутрь ворвался весь в грязи, истекающий кровью рыцарь. Уильям почувствовал, что он принес плохое известие. Пока рыцарь кланялся королю, Уильям узнал в нем одного из людей Эдварда, посланного оборонять брод.
   – Мы опоздали, милорд, – тяжело дыша, охрипшим голосом проговорил прибывший. – Враг уже переправился через реку.
   Еще один дурной знак. Уильям похолодел. Теперь между Линкольном и вражеской армией лежало лишь чистое поле.
   Какое-то время Стефан тоже казался ошеломленным, однако быстро взял себя в руки.
   – Ну и пусть! Тем раньше мы сразимся! – воскликнул он и вскочил на коня.
   К седлу его скакуна была привязана секира. Слуга протянул ему деревянное копье со сверкающим металлическим наконечником. Стефан цокнул языком, и его боевой конь послушно двинулся вперед.
   В то время как король ехал вдоль нефа, его графы, бароны и рыцари садились в седла и вереницей пристраивались за ним. На улице к своим господам присоединились и простые ратники. Кое-кто из них был не прочь улизнуть, однако они продолжали торжественно вышагивать под взглядом сотен горожан, и было ясно, что уклониться от сражения едва ли удастся даже трусам.
   Численность армии была увеличена за счет жителей Линкольна – сотни или немногим больше толстых пекарей, близоруких ткачей и красномордых пивоваров, – кое-как вооруженных, сидевших верхом на малорослых кобылах. Их присутствие было свидетельством того, что горожане не поддерживают Ранульфа.
   Армия короля не могла пройти мимо замка, поскольку в этом случае она попала бы под обстрел засевших на стенах лучников, поэтому ей пришлось покидать город через северные ворота, которые называли Ньюпортской аркой, а затем повернуть на запад. Здесь-то и должно было произойти сражение.
   Опытным взглядом Уильям осмотрел местность. Хотя южный склон городского холма круто спускался к реке, здесь, на западе, тянулся длинный кряж, который плавно переходил в равнину. Уильям сразу понял, что Стефан выбрал удачную позицию для защиты города, ибо независимо от того, с какой стороны подойдет враг, он все равно окажется ниже расположения королевской армии.
   Когда Стефан находился уже в четверти мили от города, примчались два его лазутчика. Отыскав глазами короля, они направились прямо к нему. Уильям старался держаться поближе, чтобы слышать их донесение.
   – Милорд, вражеская армия совсем близко! – крикнул один из лазутчиков.
   Уильям посмотрел вдаль. Сомнений не было: он различил темную массу, медленно надвигавшуюся на равнину, – враги! Он почувствовал, что дрожит от страха. Уильям встряхнулся, но страх не отпускал. Ничего, это пройдет, когда начнется бой.
   – Каков боевой порядок? – спросил Стефан.
   – Ранульф и честерские рыцари в центре, – докладывал лазутчик. – Пешие.
   Уильям удивился, что этому человеку известны такие подробности. Должно быть, ему удалось пробраться прямо в лагерь противника и подслушать приказ к наступлению. Для этого нужно иметь крепкие нервы.
   – Ранульф в центре? – изумился король. – Как будто он главнее Роберта!
   – Роберт Глостер на левом фланге с воинами, которые называют себя «лишенными наследства», – продолжал воин. Уильям знал, почему они так зовутся: в ходе войны они потеряли свои земли.
   – Роберт предоставил Ранульфу командовать операцией, – задумчиво проговорил Стефан. – Жаль. Я хорошо знаю Роберта – мы практически выросли с ним вместе – и мог бы предугадать его тактику. А Ранульф для меня чужой. Ну ничего. Кто на правом фланге?
   – Валлийцы, милорд.
   – Как я понимаю, лучники. – Выходцы из Южного Уэльса были отменными стрелками из лука.
   – Нет, милорд, – проговорил лазутчик. – Это орда звероподобных дикарей с раскрашенными рожами, распевающих варварские песни и вооруженных молотами и дубинами.
   – Значит, они из Северного Уэльса, – заключил король. – Полагаю, Ранульф обещал им отдать на разграбление город. Помилуй, Господи, Линкольн, если они ворвутся в него. Но этому не бывать! Как тебя зовут, лазутчик?
   – Роджер, по прозвищу Безземельный, – ответил воин.
   – Безземельный? За свою работу ты получишь десять акров.
   Роджер затрепетал от радости.
   – Итак… – Стефан обвел взглядом приближенных, собираясь объявить о своем решении по поводу боевых порядков армии. Уильям напрягся, ломая голову, куда его направит король. – Где мой верный Алан из Бретани?
   Алан выехал вперед. Он был предводителем отряда бретонских наемников, людей без родины, готовых за деньги сражаться за кого угодно.
   – Ты со своими храбрыми бретонцами, – сказал ему Стефан, – будешь в первой линии моего левого фланга.
   Уильям отметил разумность такого решения: бретонские наемники против дикой, неорганизованной орды валлийцев.
   – Уильям Ипрский! [7 - Ипр – город на северо-западе Бельгии.] – позвал Стефан.
   – Мой король! – Смуглый воин на черном боевом коне поднял копье. Этот Уильям стоял во главе другого отряда наемников, фламандских, которые считались более благонадежными, чем бретонцы.
   – Ты тоже будешь на левом фланге, – приказал король, – но за бретонцами.
   Оба предводителя наемников развернулись и поскакали к своим отрядам делать необходимые приготовления. А Уильям все гадал, где будет его место. Только бы не на передней линии. Он внес достаточный вклад, приведя свое войско. Сегодня он предпочитал отсидеться в арьергарде.
   Король продолжал:
   – Лорды Вустер, Суррей, Нортгемптон, Йорк и Хартфорд со своими рыцарями будут драться на правом фланге.
   И снова Уильям увидел в решении Стефана здравый смысл. Конница графов и их рыцарей должна была сразиться с Робертом Глостером и поддерживающими его «лишенными наследства» дворянами. Однако Уильям был удручен, не услышав среди графов своего имени. Не мог же король забыть про него!
   – Я буду в центре, с пешими ратниками.
   Сначала Уильяму это не понравилось. Всегда лучше оставаться на коне. Но, как донесли лазутчики, Ранульф и ведомые им воины были пешими, и твердое решение Стефана вести честную игру вынудило его встретить неприятеля в равных условиях.
   – Вместе со мной в центре будет Уильям из Ширинга и его рыцари, – сказал король.
   Уильям не знал, как ему реагировать: трепетать ли от счастья или дрожать от страха. Великая честь – сражаться рядом с королем – мать будет довольна, – ставила его в наиболее опасное положение. Хуже того, он будет пешим. Стефан сможет постоянно наблюдать за ним и судить о его доблести, а значит, Уильяму придется демонстрировать свою храбрость и биться не на жизнь, а на смерть, вместо того чтобы придерживаться своей излюбленной тактики и не лезть без особой нужды в пекло.
   – Верные мне граждане Линкольна будут прикрывать тылы, – закончил король. В таком решении чувствовались одновременно и милосердие, и мудрость, ибо толку от горожан было немного, а в тылу они могли принести хоть какую-то пользу и не так сильно пострадать.
   Уильям поднял знамя графа Ширинга – еще одна идея матери, – хотя, строго говоря, он не имел такого права, ибо графом не был, но, если бы ему стали пенять за это, он сказал бы что-нибудь вроде того, что его воины привыкли сражаться, видя перед собой боевой стяг Ширинга. А к концу дня, если, конечно, битва завершится победой короля, он может стать графом.
   Рыцари Уильяма собрались вокруг него. Как всегда, рядом стоял здоровенный, вселяющий уверенность Уолтер. Здесь же были Страшила Герваз, Хуг Секира и Майлз Дайс. Погибшего на каменоломне Жильбера заменил Гийом де Сент-Клер, румяный норовистый юноша.
   Оглядевшись, Уильям, к своему крайнему неудовольствию, заметил Ричарда из Кингсбриджа в сияющих латах, на великолепном боевом коне, который держался подле графа Суррея. Он не привел, как Уильям, целого войска в армию короля, но выглядел впечатляюще – свежий, бодрый, бесстрашный, и, если сегодня ему удастся совершить какой-нибудь подвиг, он вполне может заслужить благосклонность короля. Исход сражения непредсказуем, как, впрочем, и решения королей.
   С другой стороны, вполне возможно, сегодня Ричард погибнет. Какая это была бы удача! Уильям желал этого больше, чем когда-либо желал женщину.
   Он посмотрел на запад. Враг приближался.

   Филип стоял на крыше собора. Перед ним как на ладони лежал Линкольн. Собор окружал расположенный на холме старый город. Здесь были прямые улицы, крохотные садики, а в юго-западном углу – замок. Новый город – шумный, густонаселенный – раскинулся на крутом южном склоне холма между старым городом и рекой Уитем. В этом районе обычно кипела торговля, однако сегодня его словно окутала пелена тревожной тишины: люди забрались на крыши домов и ждали начала битвы. Река с востока на запад протекала у подножия холма и сворачивала в большую, созданную природой гавань, называвшуюся Брэйфилд Пул, окруженную причалами, возле которых стояло множество лодок и кораблей. К западу от гавани был прорыт канал Фосдайк, соединявший ее, как слышал Филип, с рекой Трент. Глядя вниз, Филип поражался, насколько он прямой. Считалось, что этот канал был построен еще в древние времена.
   Вдоль Фосдайка и проходила граница поля боя. Филип видел, как беспорядочной толпой вышедшая из города армия короля Стефана построилась в три колонны. Было ясно, что Стефан отправил графов на правый фланг, ибо в своих красных и желтых туниках, с яркими знаменами выглядели они очень красочно. Они скакали взад-вперед, отдавая указания рыцарям, советуясь друг с другом и координируя действия. Слева от короля с холма спускалось войско наемников: они двигались медленно, экономя силы, и были одеты в мрачные одежды серого и коричневого цвета.
   А впереди армии Стефана, где голубая полоска канала, становясь едва заметной, исчезала среди деревьев, на поле наползало похожее на пчелиный рой войско мятежников. Сначала они казались неподвижными, но стоило посмотреть на них несколько минут, как становилось ясно, что они приближаются, и сейчас, внимательно вглядевшись, Филип уже различал их размеренное движение. Он пытался прикинуть, какова численность вражеского войска. Похоже, обе армии приблизительно равны.
   Филип ненавидел ситуации, когда он не мог повлиять на исход событий. Он заставил себя успокоиться и довериться провидению. Если Господу угодно, чтобы в Кингсбридже был новый собор, Он поможет Роберту Глостеру разбить короля Стефана, дабы Филип мог обратиться с просьбой вернуть каменоломню и снова открыть рынок к победившей принцессе Мод. А коли верх возьмет Стефан, Филипу придется смириться с Божьей волей, оставить свои честолюбивые планы и позволить Кингсбриджу снова скатиться во мрак и прозябание.
   Как ни старался Филип, он и помыслить не мог о подобном исходе. Он жаждал победы Роберта.
   Порыв налетевшего ветра грозил сбросить людей со свинцовой крыши собора на находившееся внизу кладбище. Ветер был обжигающе холодным. Филип почувствовал озноб и поплотнее закутался в свою сутану.

   Когда до армии короля осталось не больше мили, войско мятежников остановилось. Мучительно было видеть перед собой противника и не иметь возможности разглядеть подробности. Уильяму хотелось знать, как вооружены воины, бодры они или устали, и даже какого они роста. Войско снова медленно двинулось вперед, а сзади на Уильяма напирали рыцари, движимые тем же желанием получше рассмотреть неприятеля.
   Конные рыцари Стефана выстроились в линию, держа, словно на турнире, наготове копья. Уильям неохотно приказал отвести коней своего отряда в тыл. Он велел сквайрам не возвращаться в город, а держать коней оседланными на случай, если они вдруг понадобятся (он имел в виду – для бегства, но, разумеется, вслух этого не сказал). Если битва будет проиграна, лучше уж бежать, чем погибнуть.
   Наступило затишье, и казалось, что сражение так и не начнется. Ветер стих, а лошади успокоились, чего нельзя было сказать о людях. Король Стефан снял шлем и почесал голову. Уильям нервничал. Драться – это еще куда ни шло, но ожидание битвы вызывало у него тошноту.
   Внезапно атмосфера вновь накалилась. Откуда-то донесся призыв к бою. Кони встрепенулись. Боевые выкрики потонули в топоте копыт. Бой начался. Уильям ощутил во рту тягучий кисловатый привкус страха.
   Отчаянно пытаясь разобраться, что происходит, Уильям огляделся вокруг, но все перемешалось, и, будучи пешим, он мог видеть только то, что творится рядом с ним. На правом фланге королевские рыцари, казалось, атакуют врага. Очевидно, их противник – войско графа Роберта и лишившиеся своих земель дворяне – давал достойный отпор. Тут же слева раздался крик, и, повернувшись в эту сторону, Уильям увидел среди наемников-бретонцев несущихся конников. При этом над армией мятежников раздался леденящий душу вой, исходивший, по-видимому, из толпы головорезов-валлийцев. На чьей стороне перевес, понять было невозможно.
   Уильям потерял Ричарда из виду.
   Вокруг начали падать десятки стрел, поднявшихся, словно стая птиц, из середины вражеского войска. Уильям поднял щит, прикрывая им голову. Он ненавидел стрелы – они разили без разбору.
   Король Стефан с боевым кличем ринулся в атаку. Уильям обнажил меч и, увлекая за собой своих воинов, тоже бросился вперед. Но скакавшие справа и слева конники рассыпались веером и очутились между ним и вражеской армией.
   Справа от Уильяма слышался оглушительный лязг, и воздух наполнился таким знакомым ему запахом металла. Это графы бились с «лишенными наследства» дворянами. Ему было видно только, как сталкивались, вертелись, бросались друг на друга и падали воины и кони. Ржание животных смешалось с криками людей, и в этой какофонии Уильям уже слышал леденящие душу вопли умирающих в страшных мучениях раненых. Его согревала надежда, что одним из них был Ричард.
   Уильям вновь посмотрел налево и ужаснулся, увидев, как падают под ударами дубин и топоров валлийских дикарей бретонцы. В своем стремлении убить врага неистовые валлийцы выли, визжали и топтали друг друга. Возможно, они жаждали поскорее разграбить город. Бретонцев же ожидало лишь очередное недельное жалованье, и потому они дрались не так ожесточенно и постепенно отступали. Уильяма это раздражало.
   Его удручало и то, что до сих пор он ни с кем не сразился. Вокруг него были его рыцари, а впереди – конница. Он стал пробиваться вперед, поближе к королю. Вокруг кипело сражение: упавшие лошади, яростно дерущиеся люди, оглушительный звон мечей и тошнотворный запах крови. Но Уильям и король Стефан находились в этот момент в месте, где противника не было.

   Филип все это видел, но ничего не понимал. Все смешалось: сверкающие клинки, мечущиеся кони, взлетающие и падающие знамена, приносимый ветром грохот сражения. Ад кромешный! Одни падали и умирали, другие вставали и продолжали драться, но кто побеждал, а кто проигрывал в этой битве, сказать было невозможно.
   Стоявший неподалеку каноник в меховой мантии взглянул на Филипа и спросил:
   – Что там делается?
   – Не знаю. – Филип покачал головой.
   Однако он продолжал во все глаза следить за развитием событий. На левой стороне поля боя какие-то люди бежали вниз по направлению к каналу. Это были одетые в серо-коричневые туники наемники, и, насколько мог судить Филип, они были воинами короля и спасались бегством, преследуемые раскрашенными дикарями. Победные вопли валлийцев доносились даже сюда. У Филипа затеплилась надежда: воины Роберта Глостера побеждали!
   Серьезные изменения произошли и справа, где сражались конные рыцари: армия короля дрогнула и начала откатываться назад. Сначала ее отступление было чуть заметным, потом ускорилось и наконец превратилось в настоящее бегство. На глазах у Филипа десятки королевских воинов развернули своих коней и во весь опор помчались прочь с поля боя.
   Филип ликовал: на то была воля Господня!
   Возможно ли, чтобы все закончилось так быстро? Мятежники наступали на обоих флангах; и лишь центр все еще удерживал свои позиции. Окружавшие короля рыцари дрались отчаянно. Но смогут ли они остановить убегающее войско? Вполне возможно, что Стефан лично сразится с Робертом Глостером: порой один-единственный поединок между полководцами решал исход всей битвы, независимо от того, как проходило сражение. Так что это еще не конец.

   Все происходило стремительно. Только что обе армии были равны, с обеих сторон воины бились отчаянно, и вдруг люди Стефана ударились в бегство. Уильям пришел в уныние. Слева от него бежали по склону холма наемники-бретонцы, которых догоняли и сбрасывали в канал валлийцы, а справа графы со своими знаменами на боевых конях мчались прочь от врага в направлении Линкольна. Только центр держался: король Стефан находился в самой гуще событий, круша направо и налево своим огромным мечом, а вокруг него, словно стая волков, яростно бились воины графства Ширинг. Но положение было ненадежным. Король мог оказаться в окружении. Уильям молил Бога, чтобы король поскорее начал отступать, но у Стефана было больше храбрости, чем здравого смысла, и он продолжал драться.
   Уильям почувствовал, что основное сражение переместилось влево. Осмотревшись, он увидел, что стоявшие за бретонцами фламандские наемники пошли в атаку и начали теснить валлийцев, которые теперь вынуждены были защищаться. Завязался рукопашный бой. Воины Ранульфа Честерского, сражавшегося в центре, бросились на фламандцев, и те оказались зажатыми между отрядом Ранульфа и валлийцами.
   Видя такое дело, король Стефан бросил своих рыцарей вперед. Казалось, Ранульф совершил ошибку, ибо, если к его отряду подойдут королевские воины, он сам окажется зажатым с двух сторон.
   Внезапно Уильям очутился в самом центре сражения. Прямо перед ним упал один из его рыцарей. На Уильяма набросился здоровенный рубака с окровавленным мечом. Уильям легко парировал удар: он был полон сил, а его противник уже устал. Уильям сделал выпад, целясь в лицо врагу, но промахнулся и отразил еще один удар, затем поднял над головой меч, держа его двумя руками, умышленно подставил себя под клинок противника и, когда тот сделал шаг вперед, со всей силы обрушил на плечо нападавшего. Лезвие меча разрубило латы, ключица воина хрустнула, и он упал замертво.
   Уильям возликовал, страх покинул его, и он злобно прорычал:
   – Ну же, собаки! Вот он я!
   Место погибшего рыцаря заняли два других. Удерживая их на расстоянии, Уильям вынужден был отступить.
   Справа к ним кто-то спешил, и один из его противников повернулся, чтобы защититься от вооруженного огромным тесаком красномордого верзилы, похожего на взбесившегося мясника. Другой, зловеще осклабившись, ринулся на Уильяма и сплеча рубанул своим мечом. Уильям нагнулся и вонзил клинок в бедро противника – чуть ниже его короткой кольчуги. Нога несчастного подкосилась, и он рухнул на землю.
   Уильяму снова было не с кем сражаться. Он неподвижно стоял, тяжело дыша. В какой-то момент ему показалось, что армия короля вот-вот дрогнет, но положение выровнялось, и теперь ни одна из сторон преимущества, похоже, не имела. Уильям взглянул направо, привлеченный творившейся там неразберихой, и, к своему изумлению, увидел, что жители Линкольна дают противнику жестокий бой. Наверное, они так неистово дрались потому, что защищали свои жилища. Но кто мог возглавить их, если рыцари и графы бежали? Ответ на этот вопрос не заставил себя ждать: к его величайшей ярости, командовал горожанами Ричард из Кингсбриджа верхом на своем великолепном боевом коне. Если король заметит, как отважно ведет себя Ричард, все усилия Уильяма могут сойти на нет. Он оглянулся на короля. Стефан как раз встретился глазами с Ричардом и одобрительно помахал ему рукой. Уильям разразился проклятиями.
   Однако сопротивление горожан лишь на короткое время ослабило натиск на позицию короля. Слева воины Ранульфа уже обратили в бегство наемников-фламандцев, и теперь Ранульф бросил свой отряд на центр. В это же время «лишенные наследства» перегруппировались против Ричарда и жителей Линкольна, и началось настоящее побоище.
   Уильяма атаковал громила с боевым топором. Ему приходилось отчаянно увертываться, отскакивая назад каждый раз, когда страшное оружие проносилось возле его шеи. Уильям в ужасе понял, что бежит уже вся королевская армия. Слева взобравшиеся на холм валлийцы начали бросаться камнями, и какой бы нелепой ни казалась их затея, от нее был толк, так как теперь Уильяму приходилось не только отмахиваться от гиганта с топором, но еще и следить за летящими булыжниками. Противники заметно прибывали, и Уильям с отчаянием заметил, что своей численностью они значительно превосходили армию короля. Битва была почти проиграна, и ему угрожала смертельная опасность. Королю пора бежать. Но почему он продолжает сражаться? Это безрассудство. Его убьют! Да всех их убьют! Противник Уильяма поднял топор. Повинуясь ратному инстинкту, вместо того чтобы отскочить, как делал до этого, Уильям ринулся вперед и ткнул мечом в лицо гиганта. Острие клинка вошло в шею прямо под подбородком, глаза воина закрылись. Уильям облегченно вздохнул и, выдернув меч, отскочил от выпавшего из мертвых рук топора.
   Он отыскал глазами короля, который в этот момент с силой обрушил свой меч на шлем какого-то рыцаря. Его меч сломался, словно хворостинка. «Ну наконец-то! – радостно подумал Уильям. – Теперь сражение закончено». Король должен был удирать, дабы спасти себя для будущих битв. Но радость Уильяма оказалась преждевременной. Он уже повернулся, готовый к бегству, когда кто-то из горожан протянул Стефану топор дровосека. Увы, схватив это оружие, король продолжил бой.
   Уильяма так и подмывало побыстрее удрать. Посмотрев направо, он увидел Ричарда – уже пешего, – который дрался как обезумевший, круша все на своем пути. Не мог Уильям бежать, когда его соперник продолжал сражаться.
   Уильям был атакован коротышкой в легких латах. Нападавший был очень быстр; его меч сверкал в лучах солнца. Когда скрестились их клинки, Уильям понял, что перед ним грозный противник. Ему вновь пришлось защищаться, спасая свою жизнь, а уверенность в том, что битва проиграна, подрывала его боевой дух. Он парировал быстрые выпады, жалея, что не имеет возможности рубануть сплеча. Но вскоре такой шанс ему представился. Однако коротышка увернулся и сделал выпад. Левую руку Уильяма пронзила боль. Он был ранен. От страха его начало подташнивать. Под натиском противника он начал отступать, чувствуя, как кружится голова и земля уходит из-под ног. Его щит бесполезно болтался на шейном ремне: левая рука обездвижела. Коротышка, почуяв победу, все наседал. Уильяма охватил смертельный ужас.
   Неожиданно рядом с ним вырос Уолтер.
   Уильям отступил назад, а Уолтер, держа меч двумя руками, что было сил рубанул им застигнутого врасплох коротышку и скосил его, словно молодое деревце. От пережитого страха у Уильяма все плыло перед глазами. Он схватился за плечо Уолтера.
   – Мы разбиты! – крикнул ему слуга. – Бежим!
   Уильям заставил себя собраться. Хоть битва и была проиграна, король продолжал драться. Если бы он сейчас попытался убежать, то мог бы вернуться на юг и набрать новое войско. Но чем дольше он продолжал бой, тем больше была вероятность, что его схватят или убьют, а это могло значить только одно: Мод станет королевой.
   Уильям и Уолтер стали выбираться с поля боя. Ну почему их король так глуп? Он хотел доказать свою храбрость. Доблесть обернется для него смертью. Уильям уже совсем был готов бросить короля, но здесь все еще оставался Ричард из Кингсбриджа, словно скала стоявший на правом фланге и будто косой косивший своим мечом неприятельских воинов.
   – Еще не время! – прорычал Уолтеру Уильям. – Следи за королем!
   Они медленно отступали. Когда исход битвы стал очевиден, накал сражения спал, ибо никто уже не хотел лишний раз рисковать. Уильям и Уолтер скрестили мечи с двумя рыцарями, но тех вполне удовлетворяло, что их противники отходили назад, обороняясь. Удары рыцарей были сильны, но опасности не представляли. Уильям, отступив на пару шагов, улучил мгновение, чтобы взглянуть на короля. В этот самый момент в шлем Стефана попал увесистый камень. Он зашатался и упал на колени. Противник Уильяма остановился и посмотрел в направлении его взгляда. Топор выпал из рук короля. К нему подбежал вражеский рыцарь и сдернул с него шлем.
   – Король! – победно закричал он. – Я захватил короля!
   Уильям, Уолтер и вся королевская армия обратились в бегство.

   Филип был в восторге. Начавшееся в центре королевской армии отступление захлестнуло войско и перешло в паническое бегство. Король Стефан был наказан за свою несправедливость.
   В тылу королевской армии сквайры держали наготове сорок или пятьдесят коней, и рыцари вскакивали на них и во весь опор мчались прочь, причем не в Линкольн, а в чисто поле, куда глаза глядят.
   Филип недоумевал: что же случилось с королем?
   Горожане в спешке слезали со своих крыш. Детей и домашний скот загоняли в дома. Некоторые семьи прятались в своих жилищах, наглухо закрывая ставни и запирая на массивные запоры двери. На озере вокруг суденышек началась жуткая неразбериха: многие пытались выбраться из города по реке. В надежде найти спасение люди стали набиваться в собор.
   Жители Линкольна кинулись закрывать все массивные, обитые железом городские ворота. Внезапно из замка вырвались воины Ранульфа Честерского. Очевидно, в соответствии с заранее обдуманным планом они разделились на несколько групп, каждая из которых направилась к определенным воротам. Они проредили толпу горожан, разя направо и налево, и, открыв ворота, впустили победителей.
   Филип решил спуститься с крыши собора. Бывшие с ним каноники последовали его примеру. Все они нырнули в низенькую дверь, что вела в башню. Там они встретили епископа и архидиакона, которые наблюдали за битвой из башни и теперь тоже спускались вниз. Епископ Александр показался Филипу испуганным. Это огорчило его, ибо в подобные дни священнослужителям необходимо иметь мужество, коим они могли бы поделиться со своей паствой.
   Они осторожно спустились по узкой винтовой лестнице и очутились в западном нефе храма. Здесь уже было не меньше сотни горожан, а через три огромные двери собора сплошным потоком прибывали все новые и новые люди. Филип увидел, как, отчаянно стегая лошадей, через кладбище проскакали два забрызганных кровью и грязью рыцаря, явно только что примчавшиеся с поля боя, и, даже не спешившись, въехали прямо в церковь. Увидев епископа, один из них крикнул:
   – Король сдался!
   Король Стефан был не просто разбит, он схвачен! Теперь падут и все его сторонники в королевстве. Филип представлял одно за другим последствия этого события, но, прежде чем успел привести в порядок свои мысли, он услышал голос епископа Александра:
   – Закройте двери!
   Филип не верил своим ушам.
   – Нет! – закричал он. – Ты не посмеешь сделать этого!
   Бледный от страха епископ уставился на него. Он едва знал Филипа. Приехав в Линкольн, тот нанес ему визит вежливости, и с тех пор они не разговаривали. Теперь, с видимым усилием, Александр вспомнил его.
   – Сей собор мой, а не твой, приор Филип. Закрыть двери! – Несколько священников отправились выполнять его приказание.
   Священнослужитель заботится о личных интересах! Филип был потрясен.
   – Ты не смеешь оставлять людей на улице! – гневно вскричал он. – Их могут убить!
   – Если мы не запрем двери, всех нас убьют! – в истерике завизжал Александр.
   Филип схватил его за сутану и встряхнул.
   – Опомнись! – прошипел он. – Подумай, кто ты есть. Ничто не должно страшить нас, слуг Божьих, а тем более смерть. Возьми же себя в руки!
   – Уберите его! – завопил епископ.
   Несколько каноников оттащили приора.
   – Слепцы! – кричал им Филип. – Неужели вы не видите, что он творит?
   – Коли ты столь храбр, – сказал ему один из каноников, – почему бы тебе не выйти и не защитить их?
   Филип вырвался.
   – Именно это я и собираюсь сделать, – проговорил он.
   Единственная еще не запертая центральная дверь уже закрывалась. Приор побежал к ней. Трое священников что было сил налегали на нее, в то время как в сужающуюся щель протискивались все новые и новые люди. Но прежде чем она окончательно захлопнулась, Филип все же вырвался наружу.
   Вскоре на паперти собралась целая толпа. Мужчины и женщины колотили в двери собора, умоляя впустить их, но, увы, каноники остались глухи к их мольбам.
   Филипу стало не по себе при виде застывшей на лицах паники. Однажды ему довелось познать нашествие победившей армии. Ему было шесть лет, и пережитый тогда ужас вновь вернулся к нему. Перед глазами живо предстала картина ворвавшихся в дом его родителей опьяневших от крови солдат. Много лет прошло с тех пор, как его мучили ночные кошмары: перекошенные лица воинов, вонзенный в мать меч, ужасный вид вываливающихся из живота отца внутренностей. Но сейчас он снова ощутил тот необъяснимый, всепоглощающий, истерический, безумный страх. И вновь Филип увидел входящего в дверь монаха с крестом в руке, который словом своим прекратил резню и показал им с братом, как закрыть родителям глаза, дабы они заснули вечным сном. Филип словно очнулся ото сна и вспомнил, что он уже не испуганный ребенок, а взрослый мужчина, монах, и, подобно аббату Питеру, спасшему его и его брата в тот страшный день двадцать семь лет назад, укрепленный верой и защищенный Богом, он должен прийти на помощь тем, чьи жизни в опасности.
   Он заставил себя сделать шаг, затем второй, третий…
   Когда Филип вышел на улицу, что вела к западным воротам, его чуть не сбил с ног озверевший валлиец, преследовавший горожан – мужчину и мальчика, бежавших с узелками, в которые были сложены их пожитки, задыхающихся стариков, визжащих девушек, женщин с зашедшимися в крике младенцами на руках. Бегущие оттеснили Филипа на несколько ярдов назад, но затем он собрался с силами и пошел навстречу общему потоку. Они стремились к собору. Филип хотел остановить их и сказать, чтобы они прятались по своим домам, но все дико кричали, и никто его не слушал.
   Он медленно продвигался против людского потока. Не прошел он и нескольких ярдов, как на улицу ворвались четверо всадников. Все бросились врассыпную, стараясь прижаться к стенам домов, те же, кто не успел, попали под копыта коней. Филип был потрясен, но сделать ничего не мог и, чтобы самому не стать жертвой, нырнул в какой-то проход. Всадники промчались мимо, оставив после себя опустевшую улицу и несколько распластанных на земле тел.
   Выйдя из своего укрытия, Филип заметил, что один из лежащих еще шевелится. Мужчина средних лет в алом плаще пытался ползти, несмотря на поврежденную ногу. Филип поспешил ему на помощь, но в это мгновение появились два воина в железных шлемах и с деревянными мечами.
   – Этот еще жив, Джейк, – сказал один из них.
   Филип вздрогнул. Манерами, голосами, одеждой и даже лицами они напоминали тех головорезов, что убили его родителей.
   – Пусть платит выкуп, – прохрипел тот, которого звали Джейком. – Смотри, какой у него плащ! – Он обернулся и, сунув в рот пальцы, свистнул. К ним подбежал еще один воин. – Оттащи этого в замок и свяжи, – приказал ему Джейк.
   Третий воин схватил раненого и поволок его к замку. Несчастный застонал от боли.
   – Остановитесь! – закричал Филип. Они на мгновение замерли, посмотрели на него и, захохотав, потащили горожанина дальше.
   Филип вновь окликнул их, но они не обращали на него внимания. Бессильный что-либо сделать, он стоял и глядел им вслед. Из дома вышел еще один воин в длинной шубе с серебряными тарелками под мышкой.
   – Это дома богачей, – сказал Джейк товарищу, увидев награбленное. – Надо бы наведаться в них. Посмотрим, какая будет добыча.
   Они подошли к запертой двери каменного дома и принялись взламывать ее своими секирами.
   Филип понимал, что ничего не может сделать, но мириться с этим не собирался. Однако Господь наделил его духовным саном не для того, чтобы он защищал имущество богачей, а посему, оставив Джейка и его компаньонов, Филип поспешил к Западным воротам. Улица заполнялась воинами. Среди них встречались и низкорослые темноволосые варвары с раскрашенными лицами, одетые в овечьи шкуры и вооруженные дубинами. Это были дикари-валлийцы, догадался Филип и устыдился, что тоже родом из Уэльса. Прислонившись к стене дома, он старался оставаться незамеченным.
   Из стоявшего неподалеку каменного дома вывалились два верзилы, таща за ноги седобородого старика в ермолке. Один из них приставил к его горлу нож и заорал:
   – Ну, еврей, говори, где деньги!
   – У меня нет денег, – пробормотал старик.
   «В это никто не поверит», – подумал Филип. Богатство линкольнских евреев всем известно, да и жил этот человек в каменном доме.
   Другой выволок за волосы средних лет женщину, очевидно, жену еврея.
   Тот, что грозил седобородому ножом, снова заорал:
   – Рассказывай, где деньги, а не то мой меч будет торчать у нее между ног. – Он задрал женщине юбку, выставив напоказ покрытый седеющими волосами лобок, и ткнул ей в пах длинным кинжалом.
   Филип уже готов был вмешаться, но старик тут же сдался.
   – Не трогайте ее, – взмолился он. – Деньги за домом. Они зарыты в саду под кладкой дров. Пожалуйста, отпустите ее!
   Все трое кинулись к дому, а женщина помогла старику подняться на ноги. По узкой улице загрохотал отряд конников, и Филип бросился прочь с дороги. Когда он снова высунулся на улицу, евреи уже исчезли.
   Но навстречу приору бежал со всех ног, спасаясь от трех преследовавших его валлийцев, юноша в латах. Они догнали его, как раз когда он поравнялся с Филипом. Меч одного из валлийцев скользнул по ноге юноши. Рана была не глубокая, но достаточная для того, чтобы беглец споткнулся и кубарем полетел на землю. Другой преследователь остановился над распростертым человеком и ухватил поудобней свою секиру.
   С замирающим сердцем Филип шагнул им навстречу и возопил:
   – Прекрати!
   Валлиец поднял секиру.
   Филип бросился к нему.
   Боевой топор уже опускался, когда Филип толкнул валлийца. Лезвие секиры со звоном ударилось о булыжную мостовую в нескольких дюймах от головы юноши. Нападавший в изумлении вытаращился на приора. Филип смотрел ему прямо в глаза, стараясь не дрожать и тщетно пытаясь вспомнить одно-два слова по-валлийски. Однако двое других негодяев быстро опомнились, и один из них сбил Филипа с ног. Тот растянулся на земле, и, возможно, это спасло ему жизнь, ибо о нем уже позабыли, с невероятной жестокостью приканчивая несчастного юношу. Филип кое-как встал, но было уже поздно: их дубины и топоры с глухими ударами молотили бездыханное тело. Устремив взор к небесам, Филип гневно воскликнул:
   – Господи, если я не в силах спасти ни единой человеческой жизни, зачем Ты послал меня сюда?!
   И, словно в ответ, из стоявшего неподалеку дома донесся истошный вопль. Этот дом, построенный из камня и дерева, был попроще тех, что стояли по соседству. Филип вбежал в распахнутую дверь. Здесь были две комнаты, соединенные между собой арочным проходом. Пол застелен соломой. В угол забилась смертельно напуганная женщина с двумя младенцами. Посередине, напротив лысого человечка, находились три вооруженных до зубов головореза. На полу лежала девушка лет восемнадцати. Ее одежда была разодрана в клочья, и один из воинов, встав коленями на грудь девушки, пытался раздвинуть ей ноги. Когда Филип вошел, лысый, бывший, очевидно, ее отцом, кинулся защищать девушку, но получил удар мечом в живот. Женщина в углу душераздирающе завизжала.
   – Остановитесь! – крикнул Филип.
   Головорезы уставились на него как на сумасшедшего.
   – Если вы сделаете это, вас будут ждать муки ада! – грозно проговорил он.
   Тот, что убил главу семейства, поднял меч, собираясь расправиться и с Филипом.
   – Постой… – сказал ему воин, насилующий девушку. – Ты кто такой, монах?
   – Я Филип из Гуинедда, приор Кингсбриджский, и я призываю вас именем Господа Бога отпустить девушку, если вас заботит бессмертие ваших заблудших душ!
   – А-а, приор… Я так и думал. За него можно получить выкуп.
   Убийца отца девушки вложил меч в ножны и гаркнул:
   – А ну марш в угол – к бабе! Да ты ведь и сам как баба.
   – Не смей прикасаться к монашеским одеждам! – Филип старался, чтобы его слова звучали убедительно.
   – Отведи его в замок, Джон, – сказал тот, что держал девушку. Похоже, он был у них главным.
   – Да пошел ты к черту, – огрызнулся Джон. – Сначала я хочу позабавиться с девкой. – Он схватил Филипа за руки и, прежде чем тот успел что-либо сделать, швырнул его в угол. Филип растянулся на полу рядом с женщиной.
   Тот, что звался Джоном, задрал тунику и снова навалился на девушку.
   Ее мать отвернулась и зарыдала.
   – Ну нет! – взорвался Филип. – Я этого так не оставлю!
   Он встал и, схватив насильника за волосы, оттащил его от девушки. Тот взвыл от боли.
   Третий солдат поднял дубину. Филип заметил ее, но было уже поздно. Удар пришелся по голове. На мгновение он почувствовал нестерпимую боль, затем в глазах потемнело, и, прежде чем он упал, сознание покинуло его.

   Все пленники были брошены в тюрьму замка, которая представляла собой ряд маленьких, но прочных деревянных строений в шесть футов длиной, три шириной и высотой чуть больше человеческого роста. Вместо стен были столбы, вбитые в землю на небольшом расстоянии друг от друга, чтобы тюремщики могли видеть, что происходит внутри. В мирные времена, когда эти клети использовались для содержания воров, убийц да еретиков, в каждой из них сидели один-два человека. Сегодня же мятежники затолкали в них по восемь-десять пленных, и все равно места хватило не всем. Оставшихся заключенных связали веревками и согнали в кучу. При желании они могли бы довольно легко сбежать, но не делали этого, возможно, потому, что здесь чувствовали себя в большей безопасности, чем за пределами замка.
   Филип сидел в углу одной из клетей, обхватив руками голову и чувствуя себя круглым дураком и неудачником. От него оказалось так же мало толку, как и от епископа Александра. Он не спас ни одной человеческой жизни и не предотвратил ни одного удара. Для жителей Линкольна проку от него не было. Он не смог, в отличие от аббата Питера, не допустить насилия. «Нет, я не такой человек, каким был отец Питер», – печально думал Филип.
   Хуже того, в своих тщетных попытках помочь горожанам он, вполне возможно, упустил шанс добиться расположения принцессы Мод, когда она станет королевой. Теперь он стал пленником ее армии, его будут считать сторонником короля Стефана, и Кингсбриджскому монастырю придется заплатить выкуп за освобождение своего приора. Он был болен, расстроен и полон раскаяния.
   В течение дня приводили все новых и новых пленных. Их поток прекратился лишь к ночи, однако не прекратилось разграбление города: из-за стен замка то и дело доносились крики, вопли и грохот рушащихся зданий. Ближе к полуночи наступила тишина, должно быть, потому, что солдаты так упились ворованным вином и так пресытились грабежами и насилием, что больше уже не могли причинить никакого вреда. Несколько таких вояк, шатаясь, ввалились в замок, похваляясь своими победами, затем переругались друг с другом и наконец, проблевавшись, упали без чувств и захрапели.
   Филип тоже заснул, хотя для того, чтобы лечь, места было слишком мало, и ему пришлось устроиться в углу, прислонившись спиной к деревянным бревнам своей клетки. Он проснулся на рассвете, дрожа от холода, однако голова, к счастью, болела гораздо меньше. Он встал, чтобы размять ноги, и похлопал себя по бокам, пытаясь таким образом хоть как-то согреться. Все постройки замка были до отказа забиты людьми. Даже в открытых летних конюшнях спали воины победившей армии, в то время как их кони были стреножены на дворе. Ноги спящих торчали из двери пекарни и из кухонной кладовой. И лишь ничтожное количество солдат, сумевших остаться трезвыми, разбили себе палатки. В юго-восточном углу замка располагался построенный на высокой насыпи дворец – своего рода замок в замке, его мощные каменные стены окружали с полдюжины, если не больше, деревянных зданий. Там разместились графы и рыцари победившей стороны, отсыпавшиеся после праздничной попойки.
   Мысли Филипа обратились к последствиям, которые могло иметь вчерашнее сражение. Значит ли это, что война закончена? Возможно. Хотя у Стефана есть жена, королева Матильда, герцогиня Булонская, и не исключено, что она продолжит войну: она в начале войны вместе со своими рыцарями захватила Дувр и сейчас от имени мужа властвовала в большей части графства Кент. Однако, пока Стефан в тюрьме, ей будет нелегко получить поддержку баронов. Конечно, она способна продолжать удерживать Кент, но на большее едва ли может рассчитывать.
   Положение Мод тоже оставалось сложным. Ей необходимо закрепить военную победу, завоевать доверие Церкви и короноваться в Вестминстере. Решительная и неглупая, она, очевидно, справится с этими задачами.
   А это было добрым известием для Кингсбриджа или, вернее, могло бы быть, если бы Филипу удалось выбраться отсюда, не будучи обвиненным в пособничестве Стефану.
   Погода стояла пасмурная, но с приходом дня воздух немного прогрелся. Сидевшие в одной клетке с Филипом заключенные начали постепенно просыпаться, кряхтя и постанывая от боли: большинство из них были избиты, и после холодной ночи, проведенной в этой каталажке, состоявшей лишь из крыши да редких бревен, их самочувствие ухудшилось. В основном здесь находились зажиточные горожане и пленные рыцари.
   – Не видел ли кто-нибудь, что случилось с Ричардом из Кингсбриджа? – обратился к ним Филип. Он лелеял надежду, что Ричарду удалось спастись.
   Ему ответил рыцарь с окровавленной повязкой на голове:
   – Он дрался как лев. А когда дела стали совсем плохи, повел за собой горожан.
   – Но его не убили?
   Рыцарь медленно покачал раненой головой:
   – Не знаю. В конце битвы я его не видел.
   – А Уильям Хамлей? – Вот было бы счастье узнать, что Уильям погиб!
   – Почти все время он сражался подле короля. Но в конце сбежал: я сам видел, как он удирал на своем коне, намного опередив остальных.
   – Ах так. – И без того слабая надежда улетучилась.
   На этом их беседа прекратилась. Просыпавшиеся солдаты стряхивали с себя похмелье, перебирали награбленное вчера добро, проверяли, не сбежали ли их заложники, и принимались за завтрак. Филип гадал, собирались ли победители кормить своих пленников. «Должны, – рассуждал он, – в противном случае мы умрем с голоду и они останутся без выкупа. Однако в чьи обязанности входит давать пищу заключенным?» Он начал прикидывать, долго ли ему придется здесь сидеть. Те, кто его схватил, пошлют в Кингсбридж гонца с требованием заплатить выкуп, и братья направят кого-нибудь вести переговоры об освобождении. Кто это будет? Хорошо бы Милиус. Но в отсутствие Филипа за главного оставался Ремигиус, и он мог послать одного из своих дружков, а то и сам явиться. Помощник приора все делал очень медленно: он был просто не способен на быстрые, решительные действия, даже когда это было в его собственных интересах. Так что могли пройти месяцы. Филип помрачнел.
   Другие пленники оказались более удачливыми. Вскоре после восхода солнца их жены, дети и родственники стали – поначалу робко, а затем более уверенно – просачиваться в замок, чтобы договориться о выкупе за своих близких. Какое-то время они торговались, жалуясь на отсутствие денег и предлагая взамен всякие безделушки, но потом приходили к соглашению, уходили, а через час-другой возвращались, принося с собой условленный выкуп, чаще всего деньги. Кучи добра постепенно росли, а тюремные клетки пустели.
   К полудню половина пленников уже разошлись по домам. Как догадался Филип, это были местные жители. Те же, что остались, должно быть, являлись рыцарями, взятыми в плен во время сражения, и жили в других городах. Вывод Филипа подтвердился, когда заключенных стал обходить комендант замка, спрашивая их имена. Большинство оставшихся были рыцарями из южных графств. Филип обратил внимание, что в одной из клеток сидел человек в колодках, словно кто-то хотел быть вдвойне уверенным, что он не убежит. Присмотревшись повнимательнее, Филип узнал его.
   – Взгляните! – обратился он к сидевшим вместе с ним трем пленникам. – Тот человек… Неужели это он?
   – Господи Иисусе! Это же король! – воскликнул один из них.
   Филип уставился на грязного темноволосого узника, руки и ноги которого были зажаты в деревянные тиски. Сейчас он ничем не отличался от остальных, а ведь еще недавно был королем Англии! Вчера он отказал Кингсбриджу в разрешении на открытие рынка, а сегодня не мог даже самостоятельно встать. Король получил по заслугам, но Филипу было жаль его.
   В полдень пленникам принесли еду. Это были чуть теплые остатки от обеда воинов, но и они сгодились голодным заключенным. Филип отодвинулся от еды, давая остальным съесть побольше, ибо считал, что голод порождает слабость, а воздержание от пищи смиряет плоть.
   Пока его товарищи по несчастью выскребали котелок, во дворце началось движение, и из него вышли несколько важных персон. В то время как они спускались по ступеням дворца и шагали через двор замка, Филип мог разглядеть, что впереди группы шли два вельможи, и догадался, что это были Ранульф Честерский и Роберт Глостер. Правда, он не знал, кто из них кто. Они подошли к клетке Стефана.
   – Здравствуй, кузен Роберт, – сказал Стефан, сделав ударение на слове «кузен».
   Тот из двоих, что был повыше ростом, ответил:
   – Я не хотел заставлять тебя проводить ночь в колодках и приказал устроить тебя поудобнее, но, как видно, мой приказ не выполнили. Однако, похоже, ты еще живой.
   От группы дворян отделился человек в одеждах священнослужителя и подошел к клетке, где сидел Филип. Сначала приор не обратил на него внимания, ибо Стефан как раз спросил, какая его ждет участь, и Филипу было интересно услышать ответ, однако священник произнес:
   – Кто из вас приор Кингсбриджский?
   – Я, – отозвался Филип.
   – Отпусти его, – приказал священник воину, что притащил сюда Филипа.
   Приор изумился. Он в жизни не встречал этого священника. Очевидно, его имя узнали из списка, ранее составленного комендантом. Но почему? Конечно, ему хотелось выбраться из этой клетки, но, не зная, что стоит за его освобождением, радоваться он не спешил.
   – Это мой пленник, – возмутился воин.
   – Уже не твой, – заявил священник. – Освободи его.
   – Почему я должен его освобождать, не получив выкупа?! – в негодовании заорал тот.
   Ответ священнослужителя был категоричен:
   – Во-первых, потому что он не является ни воином армии короля, ни жителем этого города, и, взяв его в плен, ты совершил преступление. Во-вторых, потому что он монах, и, подняв руку на Божьего человека, ты совершил святотатство. И, в-третьих, потому что секретарь принцессы Мод повелевает тебе отпустить его, и если ты посмеешь ослушаться, то не успеешь и глазом моргнуть, как сам окажешься в этой клетке. Так что пошевеливайся!
   Воин неохотно подчинился.
   Филип был встревожен. Он-то надеялся, что Мод не узнает о том, что он оказался ее пленником. Но если его потребовал к себе секретарь Мод, значит, надежду эту можно оставить.
   С тяжелым сердцем он вышел из клетки.
   – Иди со мной, – сказал священник.
   Филип поплелся за ним.
   – Так я свободен? – спросил он.
   – Думаю, что да, – удивленно посмотрел на него священник. – А знаешь ли ты, кто тебя ждет?
   – Понятия не имею.
   Священник улыбнулся:
   – Что ж, пусть это будет для тебя сюрпризом.
   Они подошли к дворцу и поднялись по длинной лестнице. Филип изо всех сил напрягал мозги, но так и не мог понять, с какой это стати секретарь принцессы Мод проявил к нему такой интерес.
   Они вошли на территорию дворца. Вдоль его стен располагались двухэтажные здания, а в середине крохотного двора виднелся колодец. Священник привел Филипа в одно из этих зданий.
   Там спиной к двери возле очага стоял другой священник. У него была такая же, как у Филипа, фигура, такие же черные волосы, правда, его голова не была выбрита и в волосах еще не серебрилась седина. Филип не верил своему счастью. На его лице заиграла широкая улыбка.
   Священник обернулся. У него были такие же, как у Филипа, ярко-голубые глаза, и он тоже широко улыбался.
   – Филип! – воскликнул он, протягивая вперед руки.
   – Слава тебе, Господи! – проговорил изумленный Филип. – Франциск!
   Братья обнялись, и на глаза Филипа навернулись слезы.

III

   Королевский зал приемов Винчестерского дворца стал совсем другим. Отсюда исчезли собаки, как и незамысловатый деревянный трон короля Стефана, скамьи и висевшие на стенах шкуры животных. Вместо них появились расшитые портьеры, дорогие расписные ковры, вазы с цукатами и нарядные стулья. В воздухе витал аромат цветов.
   Филип всегда чувствовал себя неловко при королевском дворе, а при дворе, во главе которого стояла женщина, тем более. Принцесса Мод была его последней надеждой вернуть каменоломню и получить разрешение на открытие рынка, но уверенности в том, что эта надменная, властная женщина примет справедливое решение, у него не было.
   Принцесса восседала на изящном резном позолоченном троне в платье цвета колокольчиков. Она была высокой и стройной, с большими темными глазами и прямыми блестящими черными волосами. Поверх платья на ней была ротонда – шелковая, до колен, с облегающим лифом и расклешенной юбкой: до ее приезда этот фасон в Англии был неизвестен и теперь входил в моду. Одиннадцать лет она прожила со своим первым мужем и четырнадцать – со вторым, однако выглядела гораздо моложе сорока. Люди восхищались ее красотой. Филипу она показалась несколько угловатой и неприветливой, хотя, конечно, ценителем женской красоты он был никудышным.
   Филип, Франциск, а также Уильям Хамлей и епископ Уолеран поклонились принцессе и стали ждать. Она, не удостоив их даже взглядом, продолжала разговаривать со своей фрейлиной. Они беседовали о каких-то пустяках и мило смеялись, но Мод и не думала прерывать эту болтовню, чтобы поприветствовать своих посетителей.
   По роду своей работы Франциск имел возможность почти ежедневно видеть принцессу, но близкими друзьями они так и не стали. Когда она прибыла в Англию, ее брат Роберт уступил ей Франциска, ибо она нуждалась в первоклассном секретаре. Однако это была не единственная причина. Франциск служил своеобразным связующим звеном между братом и сестрой, а заодно и следил за взбалмошной Мод. В полной интриг жизни королевского двора предательство считалось вполне обычным делом, и истинная роль Франциска заключалась в том, чтобы помешать Мод что-либо тайно предпринять. Мод обо всем этом знала и не противилась, но ее отношения с Франциском были весьма натянутыми.
   Со времени битвы при Линкольне прошло уже два месяца, и для Мод все складывалось как нельзя лучше. Епископ Генри с распростертыми объятиями принял ее в Винчестере (тем самым предав своего родного брата короля Стефана) и собрал поместный собор высших церковных иерархов, который и благословил ее на царствие, и теперь Мод была занята тем, что вела переговоры с общиной Лондона об организации своей коронации в Вестминстере. Шотландский король Дэвид, приходившийся ей дядей, уже был на пути в Англию, дабы, как суверен суверену, нанести королеве Мод официальный визит вежливости.
   Епископа Генри всячески поддерживал епископ Кингсбриджский Уолеран, и, по словам Франциска, этот самый Уолеран и уговорил Уильяма Хамлея переметнуться на другую сторону и дать клятву верности Мод. И сейчас Уильям явился за наградой за свое предательство.
   Все четверо стояли в ожидании: граф Уильям со своим поручителем епископом Уолераном и приор Филип – с Франциском. Филип видел Мод впервые. Ее вид не внушал ему уверенности: несмотря на свою царственную внешность, она казалась взбалмошной.
   Завершив беседу, Мод чопорно повернулась к ним, как бы говоря: «Посмотрите, как мало вы значите, – даже моя фрейлина важнее, чем вы». Несколько мгновений она не отрываясь глядела на Филипа, чем привела его в крайнее смущение, затем произнесла:
   – Ну, Франциск, ты привел ко мне своего близнеца?
   – Это мой брат Филип, миледи, он является приором Кингсбриджа, – представил Филипа Франциск.
   Филип снова поклонился и сказал:
   – Малость староват да седоват я, миледи, для того, чтобы быть его близнецом. – Это было незамысловатое, самоуничижительное замечание, которое придворные, похоже, нашли весьма забавным, однако Мод проигнорировала его и смерила Филипа ледяным взглядом. Он решил оставить свои попытки показаться обаятельным.
   Она повернулась к Уильяму:
   – А вот и граф Ширинг, храбро сражавшийся против моей армии в битве при Линкольне, но теперь осознавший свою ошибку.
   Уильям поклонился. У него хватило ума, чтобы промолчать.
   Она снова повернулась к Филипу:
   – Ты просил меня даровать тебе право иметь рынок в Кингсбридже.
   – Да, миледи.
   – Все доходы от этого рынка пойдут на строительство собора, госпожа, – пояснил Франциск.
   – По каким дням ты хочешь, чтобы работал твой рынок?
   – По воскресеньям.
   Она приподняла свои выщипанные брови:
   – Вы, святые отцы, обычно выступаете против воскресных рынков. Разве они не отвлекают прихожан от посещения церкви?
   – В нашем случае нет, – проговорил Филип. – Люди приходят потрудиться на строительстве и помолиться, а заодно кое-что покупают и продают.
   – То есть рынок у тебя уже действует? – в упор спросила Мод.
   Филип понял, что допустил промах. Он клял себя последними словами.
   – Нет, миледи, – пришел ему на помощь Франциск. – В настоящее время рынка там нет. Он образовался стихийно, но приор Филип приказал закрыть его до тех пор, пока не получит разрешение.
   Это было правдой, хотя и не всей правдой. Однако Мод, казалось, поверила. Филип в мыслях молил Бога простить Франциску его маленькое лукавство.
   – А нет ли в том краю еще одного рынка? – продолжала задавать вопросы Мод.
   – Есть, в Ширинге, – заговорил граф Уильям, – и Кингсбриджский рынок мешает его торговле.
   – Но ведь Ширинг в двадцати милях от Кингсбриджа! – возразил Филип.
   – Миледи, – спокойно сказал Франциск, – правило гласит, что рынки должны располагаться не ближе чем в четырнадцати милях друг от друга. В соответствии с этим правилом Кингсбридж и Ширинг не являются конкурентами.
   Она кивнула, давая понять, что согласна с упомянутым Франциском пунктом закона.
   – Ты также просишь, – продолжала Мод, – дать тебе право брать камень из каменоломни графа Ширинга.
   – В течение многих лет у нас было это право, но недавно граф Уильям вышвырнул наших каменотесов, убив пятерых…
   – А кто разрешил тебе брать камень? – перебила его она.
   – Король Стефан…
   – Узурпатор!
   – Миледи, – поспешно заговорил Франциск, – естественно, приор Филип считает, что все эдикты обманщика Стефана не имеют юридической силы до тех пор, пока они не будут одобрены тобой.
   Филип вовсе так не считал, но счел за благо промолчать.
   – Я закрыл каменоломню, – заявил Уильям, – в ответ на незаконное открытие рынка.
   «Просто поразительно, – подумал Филип, – как совершенно очевидная несправедливость может представиться весьма спорной на судебном разбирательстве».
   – Вся эта тяжба, – сделала вывод Мод, – порождена дурацкими указами Стефана.
   – Полностью с тобой согласен, миледи, – угодливо поддакнул впервые подавший голос епископ Уолеран.
   – Конечно, начнутся ссоры, если одному отдать каменоломню, а другому – право брать из нее камень, – возмущенно сказала она. – Каменоломня должна полностью принадлежать кому-то одному.
   Филип вынужден был признать, что Мод права, и если бы она намеревалась следовать логике «дурацких указов» Стефана, то лишь в этом случае каменоломня досталась бы Кингсбриджу.
   – А посему повелеваю, – продолжала Мод, – отдать ее моему верному слуге графу Ширингу.
   Без свободного доступа к каменоломне строительство собора уже не могло успешно продолжаться. Его придется свернуть до тех пор, пока Филип не найдет деньги на покупку камня. И все из-за прихоти этой капризной женщины!
   – Благодарю тебя, миледи, – сказал Уильям.
   – Однако, – вновь заговорила Мод, – Кингсбридж получает равные с Ширингом права иметь собственный рынок.
   Филип несколько приободрился. Доходов от рынка, конечно, недостаточно, чтобы оплатить покупку камня, но все же это огромное подспорье. Значит, снова придется наскребать деньги, как в самом начале, но зато строительство продолжится…
   Мод частично удовлетворила каждую из сторон. Возможно, не так уж она и легкомысленна.
   – Миледи, я правильно понял: «равные с Ширингом права иметь собственный рынок»? – переспросил Франциск.
   Филип не вполне понимал, зачем Франциску нужно было задавать этот вопрос. Совершенно естественно, что, давая разрешение на открытие рынка, Мод ссылалась на права, коими обладал другой город: так было справедливо, да и проще. Филип даже лично сможет проверить, что написано в грамоте, данной Ширингу. А там могли быть какие-то ограничения или дополнительные привилегии.
   – Итак, – подвела черту Мод, – каждый получил, что ему положено: граф Уильям каменоломню, а приор Филип рынок. А взамен каждый из вас заплатит мне по сто фунтов. Кончено. – И она снова повернулась к своей фрейлине.
   Сто фунтов! Да у монастыря нет и ста пенсов. Где он наберет столько денег? Рынок за несколько лет не приносит такой суммы! Это был сокрушительный удар по всем планам строительства. Филип уставился на Мод, но она уже с головой ушла в беседу с фрейлиной. Франциск слегка потянул его за рукав.
   – Но… – начал было Филип, однако Франциск приложил палец к губам и строго покачал головой.
   Филип понял, что Франциск прав. Понурившись, он поплелся прочь из королевского дворца.

   То, что Франциск увидел в Кингсбриджском монастыре, потрясло его до глубины души.
   – Последний раз я приезжал сюда десять лет назад. Здесь была тоска зеленая, – говорил он Филипу. – Воистину ты вернул монастырь к жизни!
   Особенно его впечатлил скрипторий, который, пока Филип был в Линкольне, закончил Том. Он располагался в маленьком домике рядом с часовней и имел большие окна, камин с дымоходом, ряд письменных столов и большой дубовый книжный шкаф. Здесь уже работали четверо братьев. Стоя за высокими столами, они гусиными перьями писали на листах пергамента. Трое из них занимались перепиской: один – Псалмов Давидовых, другой – Евангелия от Матфея, а третий – Заветов Святого Бенедикта. Брат Тимоти писал историю Англии, правда, поскольку он начал с сотворения мира, Филип боялся, что старик мог так никогда и не закончить ее. Комната была небольшая – Филип пожалел предназначенный для собора камень, – но теплая, сухая и светлая.
   – В монастыре постыдно мало книг, а поскольку они чудовищно дорогие, это единственный способ создать собственное собрание, – объяснил Филип.
   В подвале домика разместилась мастерская, где старый монах учил двух послушников, как делать переплеты из овечьих шкур, приготавливать чернила и сшивать пергаментные листы в книгу.
   – Да ты даже сможешь продавать книги! – воскликнул Франциск.
   – О да. Скрипторий окупится многократно.
   Они вышли из домика и направились в галерею. Был час занятий. Большинство монахов читали, а несколько сидели, погрузившись в раздумья, – род занятий, подозрительно напоминавший дремоту, как скептически заметил Франциск. В дальнем углу два десятка учеников зубрили латинские глаголы. Филип остановился.
   – Видишь сидящего на краю лавки мальчонку?
   – Так старательно пишущего, что даже язык высунул? – улыбнулся Франциск.
   – Это тот самый младенец, которого ты нашел в лесу.
   – Такой большой!
   – Ему пять с половиной лет уже, и он весьма способный.
   Франциск удивленно покачал головой:
   – Да-а. Время так скоротечно… Ну как он?
   – Монахи его балуют, однако, даст Бог, его это не испортит. Нас-то с тобой не испортило.
   – А другие ученики кто?
   – Либо послушники, либо дети местных купцов и мелких дворян. Учатся писать и считать.
   Покинув галерею, они прошли на строительную площадку. Восточная часть нового собора была построена уже более чем наполовину. Два ряда массивных, высотой в сорок футов, колонн были соединены огромными арками. Над аркадой уже просматривались очертания верхней галереи. С обеих сторон аркады были построены стены боковых приделов с выступающими из них контрфорсами. Обходя стройку, Филип заметил, что сейчас каменщики были заняты сооружением полуарок, которые должны были соединить внутреннюю стену верхней галереи с этими контрфорсами, дабы они могли принять на себя огромный вес крыши.
   Франциск казался просто ошеломленным.
   – И все это сделал ты, Филип! – изумленно прошептал он. – Скрипторий, школа, новая церковь, даже эти городские дома – все это появилось по твоей воле!
   Филип был тронут. Никто еще не говорил ему таких слов. Спроси его, так он бы сказал, что это Господь благословил его старания. Но в глубине души Филип знал, что слова Франциска чистая правда: этот процветающий, кипящий деловой активностью город – его детище. И ему было очень приятно услышать признание своих заслуг, особенно из уст такого искушенного и циничного человека, как его младший брат.
   К ним подошел Том Строитель.
   – Ты проделал великолепную работу, – сказал ему Филип.
   – Да, но посмотри на это. – Том кивнул в сторону северо-восточного угла монастырского двора, где хранились привезенные из каменоломни блоки. Обычно там лежали сотни уложенных в штабеля каменных глыб. Теперь же на земле валялись лишь двадцать-тридцать камней. – К сожалению, эта «великолепная работа» означает, что мы израсходовали все наши запасы.
   Ликование Филипа тут же улетучилось. Все, что достигнуто, оказалось под вопросом из-за необдуманного решения Мод.
   Они шли вдоль северной части строительной площадки, где наиболее искусные мастера при помощи молотков и резцов обтачивали камни, придавая им нужную форму. Остановившись возле одного из ремесленников, Филип стал наблюдать, как тот обрабатывает капитель, массивную каменную деталь, венчавшую колонну. Постукивая легким молоточком по небольшому резцу, мастер вырезал орнамент из листьев. Это была очень тонкая работа. К удивлению Филипа, ремесленником оказался молодой Джек, пасынок Тома.
   – А я-то думал, Джек все еще ходит в учениках! – воскликнул приор.
   – Так и есть, – сказал Том, но, когда они отошли на приличное расстояние, добавил: – Мальчишка просто выдающийся. Здесь у меня работают мастера, которые начали резать камень, когда он еще не родился, но ни один из них не может с ним сравниться. – Он как-то смущенно усмехнулся. – Подумать только! А ведь он даже не мой сын!
   Родной же сын Тома, Альфред, стал уже мастером и имел в своем подчинении несколько работников и подмастерьев, однако Филип знал, что Альфред и его подручные обычно выполняют более грубую работу. «Интересно, – размышлял приор, – как ко всему этому относится Том?»
   – Уверен, рынок принесет нам хорошие деньги, – сказал Том Строитель, возвращаясь к разговору о делах.
   – Да, но их не хватит. В первый год он даст не больше пятидесяти фунтов.
   Том мрачно кивнул:
   – Этого еле-еле хватит, чтобы купить камень.
   – Мы бы справились как-нибудь, если бы я не должен был отдать сотню фунтов Мод.
   – А шерсть?
   Овечья шерсть, сложенная в монастырских амбарах, должна была быть продана через несколько недель на овчинной ярмарке, которая устраивалась в Ширинге. Филип рассчитывал получить за нее около ста фунтов.
   – Эти-то деньги и уйдут на уплату Мод, – сказал он. – Но у меня до следующего года не будет ни пенни на жалованье ремесленникам.
   – А занять не можешь?
   – Уже занимал. Евреи мне больше не дадут. Я пытался, когда был в Винчестере, но они никогда не дают денег, если не уверены, что смогут получить их обратно.
   – А Алина?
   Филип даже вздрогнул. У него никогда и в мыслях не было попросить у нее взаймы. После овчинной ярмарки у Алины, должно быть, будет фунтов двести.
   – Но ей самой нужны деньги. И, кроме того, христиане не занимаются ростовщичеством. Если она одолжит мне деньги, ей не на что будет делать свои закупки. Хотя… – Пока Филип говорил, у него зародилась новая идея. Он вспомнил, как Алина хотела скупить у него весь годовой настриг. Не исключено, что здесь можно что-нибудь придумать… – Думаю, с ней надо поговорить, – задумчиво произнес он. – Где она сейчас? Дома?
   – Наверное. Утром я ее видел.
   – Пойдем, Франциск. Ты встретишься с замечательной женщиной, – сказал Филип, и, оставив Тома, они поспешили в город. У Алины было два стоявших рядышком дома неподалеку от западной стены монастыря. В одном она жила, а другой использовался под склад. Она была очень богатой и, возможно, могла бы помочь монастырю заплатить Мод этот грабительский налог за разрешение на открытие рынка. Зародившаяся в голове Филипа идея начинала принимать конкретные очертания.
   Они застали Алину на складе следившей за разгрузкой телеги с тюками шерсти. Она была одета в парчовое платье такого же фасона, какое было на Мод; волосы убраны под полотняный чепец. Она держалась как всегда властно, и двое мужиков, разгружавших телегу, без лишних вопросов послушно выполняли ее распоряжения. Алину уважали все, хотя – как ни странно, – близких друзей у нее не было. Она тепло поздоровалась с Филипом и сказала:
   – Когда мы услышали о битве при Линкольне, мы так испугались! Ведь тебя могли убить! – В ее глазах светилось искреннее участие, и Филип был тронут, узнав, что есть люди, которые беспокоятся о нем. Он познакомил Алину с Франциском.
   – Ну как, нашел правду в Винчестере? – спросила она.
   – Не совсем, – ответил Филип. – Принцесса Мод разрешила нам открыть рынок, а каменоломню отобрала. И это бы еще ничего, но она требует за свое разрешение сто фунтов.
   – Вот кошмар! – воскликнула потрясенная Алина. – А ты сказал ей, что все доходы от рынка пойдут на строительство собора?
   – Ну конечно.
   – Где же ты найдешь сто фунтов?
   – Я подумал, может, ты поможешь.
   – Я?! – опешила Алина.
   – Через несколько недель, после того как ты продашь фламандцам свою шерсть, у тебя будет фунтов двести, а то и больше…
   Алина выглядела явно озадаченной.
   – Я бы с радостью дала тебе эти деньги, но мне они нужны, чтобы в следующем году купить новую шерсть.
   – А помнишь, ты хотела купить у меня всю шерсть?
   – Да, но теперь уже поздно. Я хотела купить ее в начале сезона. А кроме того, ты и сам можешь ее продать.
   – Я вот что думаю… – Филип замялся. – А не хотела бы ты купить у меня шерсть следующего года?
   – Но у тебя же ее еще нет. – Алина нахмурила брови.
   – Но я могу продать тебе ее заранее.
   – Как это?
   – Очень просто. Ты заплатишь сейчас, а шерсть получишь в следующем году.
   Алина просто не знала, как отнестись к подобному предложению: о таких сделках ей еще не доводилось слышать. Как и Филипу: он только что сам все это и придумал.
   Наконец она медленно, взвешивая каждое слово, проговорила:
   – Но мне придется предложить тебе несколько меньшую цену, чем ты мог бы получить. Более того, цена на шерсть к следующему лету может еще подняться – сколько лет я занимаюсь этим делом, так бывает каждый год.
   – Ну, тогда я немного потеряю, а ты немного выиграешь, – сказал Филип. – Но зато я смогу еще год продолжать строительство.
   – А что ты будешь делать потом?
   – Не знаю. Может быть, опять продам тебе шерсть следующего года.
   Алина кивнула:
   – В этом что-то есть.
   Филип взял ее за руку и заглянул в глаза.
   – Если ты согласишься, Алина, ты спасешь собор! – с жаром проговорил он.
   – Ты ведь тоже меня однажды спас, – торжественно заявила девушка.
   – Было дело…
   – Ну вот я и отплачу тебе тем же.
   – Да благословит тебя Господь! – В порыве благодарности он обнял ее, однако, вспомнив, что она женщина, поспешно отпрянул. – Не знаю, как тебя благодарить. У меня просто не было выхода.
   Алина засмеялась:
   – Я вовсе не уверена, что заслуживаю благодарности. Вполне возможно, на этой сделке я хорошо заработаю.
   – Я надеюсь.
   – Ну, тогда давайте скрепим наше соглашение чарочкой вина, – предложила она. – Вот с возчиком только расплачусь.
   Телега уже стояла пустая, а шерсть была аккуратно уложена на складе. Филип и Франциск вышли на улицу, оставив Алину разбираться с хозяином телеги. Солнце уже клонилось к закату, и строители начали расходиться по домам. Настроение Филипа вновь поднялось. Несмотря на все трудности, он нашел способ продолжить строительство.
   – Слава Богу, что есть Алина! – воскликнул приор.
   – Ты даже не сказал мне, что она такая красавица, – заметил Франциск.
   – Красавица? Да, пожалуй…
   Франциск рассмеялся:
   – Филип, да ты же слепец! Это одна из самых прекрасных женщин, которых мне довелось видеть. Она вполне способна заставить любого священника забыть о своем сане.
   Филип строго посмотрел на Франциска:
   – Негоже тебе вести подобные речи.
   – Извини.
   Алина вышла и закрыла склад. Они направились в ее дом. Это было просторное жилище с большой гостиной и отдельной спальней. В углу стояла бочка с пивом, с потолка свисал копченый окорок, а стол был застелен белой скатертью. Средних лет служанка наполнила из бутыли серебряные стаканчики. Дом Алины был очень уютным. «Если она так красива, – подумал Филип, – почему же тогда не выходит замуж?» В ухажерах у нее недостатка не было: к ней сватались почти все женихи графства, но всем им она отказала. Филип сейчас чувствовал к ней такую благодарность, что искренне желал счастья.
   Однако мысли Алины все еще были заняты делами.
   – Но до завершения ярмарки в Ширинге денег у меня не будет, – сказала она, когда все выпили за успех их сделки.
   Филип повернулся к Франциску:
   – Как думаешь, Мод подождет?
   – Долго?
   – Ярмарка начнется через три недели.
   Франциск кивнул:
   – Я ей скажу. Подождет.
   Алина сняла свой чепец и, тряхнув темными кудрями, устало вздохнула:
   – Дни такие короткие! Ничего не успеваю. Хочу прикупить еще шерсти, но прежде нужно найти достаточно возчиков, чтобы свезли все это в Ширинг.
   – А в следующем году у тебя будет еще больше товара, – заметил Филип.
   – Жаль, что мы не можем заставить фламандских купцов приезжать прямо сюда. Это было бы гораздо удобнее.
   – Почему? Приглашайте, ради Бога, – возразил Франциск.
   И Филип, и Алина уставились на него.
   – Каким образом? – спросил Филип.
   – Проводите собственную овчинную ярмарку.
   Филип начал понимать, к чему клонит его брат.
   – А мы можем?
   – Мод дала вам точно такие же права, какие имеет Ширинг! Я сам писал вашу грамоту. Если Ширинг проводит ярмарки, то и вы можете.
   – А что, – воскликнула Алина, – это было бы просто замечательно: нам не пришлось бы больше возить все эти тюки в Ширинг. Мы могли бы здесь заключать сделки и прямо отсюда отправлять шерсть аж во Фландрию!
   – Это еще мелочи, – взволнованно проговорил Филип. – Овчинная ярмарка за неделю приносит такой же доход, как воскресный рынок – за год. Конечно, в этом году мы уже опоздали, но в Ширинге мы оповестим всех, что собираемся проводить собственную ярмарку, и объявим точные сроки ее проведения.
   – Для Ширинга это обернется большими переменами, – заявила Алина. – Ты да я – крупнейшие продавцы шерсти в графстве, и, если мы оба уйдем из Ширинга, от тамошней ярмарки не останется и половины.
   – И Уильям Хамлей потеряет в деньгах, – добавил Франциск. – Он взъярится, как бешеный бык.
   Филип вздрогнул от отвращения. Уильям и есть бешеный бык.
   – Ну и что? – махнула рукой Алина. – Если Мод дала нам разрешение, бояться нечего. Здесь уже Уильям не сможет помешать, так ведь?
   – Надеюсь, что нет, – горячо подхватил Филип. – Я очень надеюсь, что нет.

Глава 10

I

   В день Святого Августина все работы прекратились уже к обеду. Заслышав полуденный звон колокола, строители облегченно вздохнули. Шесть дней в неделю они трудились от рассвета до заката и теперь были рады, что наконец могут отдохнуть. Только Джек так увлекся работой, что не слышал колокола.
   Как зачарованный, он, забыв обо всем на свете, корпел над неподатливым камнем, придавая ему мягкие, округлые формы. Камень имел свой характер, и, если Джек пытался сделать что-то, что камню не нравилось, он сопротивлялся и зубило соскакивало или врезалось слишком глубоко, портя красоту линий. Но стоило Джеку поближе познакомиться с лежавшей перед ним бесформенной глыбой, и он уже мог преобразить ее. И чем труднее была задача, тем больше она притягивала его. Он все ловил себя на мысли, что узоры, которые требовались Тому, слишком просты и неинтересны. Джеку очень хотелось создать орнамент из листьев, которые выглядели бы как живые – причудливо изогнутые, беспорядочно разбросанные, дубовые, ясеневые, березовые, – но Том не разрешил бы ему этого. А больше всего он мечтал вырезать сцены из известных ему историй: про Адама и Еву, Давида и Голиафа или Страшный суд с чудищами, чертями и обнаженными людьми, но об этом он не смел и заикнуться.
   В конце концов Том заставил его прекратить работу.
   – Сегодня праздник, парень, – сказал он. – А кроме того, ты все-таки мой ученик, и я прошу тебя помочь мне с уборкой. До начала обеда чтобы все инструменты были сложены и заперты в сарае!
   Джек отложил молоток и зубило и осторожно отнес в сарай Тома камень, над которым работал, затем вместе с Томом обошел строительную площадку. Остальные подмастерья уже наводили порядок и выметали разбросанные повсюду осколки камней, песок, куски засохшего раствора и деревянную стружку. Том подобрал свои циркуль и уровень, а Джек собрал линейки и отвесы, и все это они отнесли в сарай.
   Здесь Том хранил свои мерные шесты – идеально прямые, одинаковой длины железные брусья, квадратные в поперечном сечении. Они были сложены на специальной, закрывающейся на замок деревянной полке.
   Снова обходя стройку и собирая лопаты и прочие инструменты, Джек вспомнил об этих шестах.
   – А какова длина шеста? – спросил он.
   Бывшие неподалеку каменщики, услыхав его, засмеялись. Они частенько находили вопросы Джека забавными. Коротышка Эдвард, тщедушный старый каменщик с грубой кожей и кривым носом, крикнул:
   – Шест имеет длину шеста. – И все снова засмеялись.
   Они любили поддразнивать подмастерьев, особенно когда это давало им возможность продемонстрировать свое умственное превосходство. Джек же ненавидел, когда смеялись над его невежеством, но, будучи чрезвычайно любопытным, мирился с этим.
   – Не понимаю, – набравшись терпения, проговорил он.
   – Дюйм длиной в дюйм, фут длиной в фут, а шест длиной в шест, – продолжая смеяться, сказал Эдвард.
   – В таком случае сколько футов в шесте? – снова спросил Джек.
   – Это где как. В Линкольне – восемнадцать, в Восточной Англии – шестнадцать…
   – У нас в шесте пятнадцать футов, – перебил Эдварда Том.
   – А в Париже вообще шестами не пользуются – все измеряют в ярдах, – добавила средних лет женщина-каменщица.
   – Всё в соборе измеряется в шестах, – сказал Джеку Том и протянул ему ключ. – Принеси-ка, я покажу. Пора тебе уже разбираться в таких вещах.
   Джек побежал в сарай и достал с полки шест. Он оказался очень тяжелым. Тому нравилось объяснять, а Джек любил слушать, ибо в строительстве собора его интересовало буквально все, и чем больше он узнавал, тем сильнее очаровывался.
   Том стоял в боковом приделе недостроенного алтаря, в том месте, где потом будет центральная часть собора. Он взял шест и положил его поперек бокового придела.
   – От наружной стены до центра опоры аркады – один шест. – Он перевернул железный брус. – От центра опоры до середины нефа – один шест. – Он снова перевернул брус, и тот лег возле центра противоположной опоры. – Ширина нефа – два шеста. – Когда же шест был перевернут еще раз, его конец уперся в стену дальнего бокового придела. – Ширина всей церкви – четыре шеста.
   – Понятно, – кивнул Джек. – И должно быть, длина каждого пролета между колоннами тоже один шест.
   – Кто это тебе сказал?
   – Никто. В боковых приделах пролеты квадратные, так что если их ширина – один шест, то и длина тоже один шест. А пролеты нефа такой же длины, что и пролеты боковых приделов, – это же очевидно.
   – Очевидно! – проворчал Том. – Тебе бы философом быть. – В его голосе слышались и гордость, и восхищение, и досада. Ему было приятно, что Джек быстро схватывает, но то, что мальчишка так легко овладевает секретами строительного искусства, раздражало его.
   Однако Джек был слишком захвачен своими логическими рассуждениями и не обратил внимания на интонацию Тома.
   – Значит, длина алтаря – четыре шеста, – продолжал он. – А когда храм будет построен, его длина составит двенадцать шестов. – Ему в голову пришла еще одна мысль. – А какой он будет высоты?
   – Шесть шестов: три – аркада, один – верхняя галерея и два – верхний ряд окон.
   – А почему все надо измерять шестами? Разве нельзя строить без всяких измерений? Строят же так дома.
   – Во-первых, потому, что так дешевле. Все арки аркады одинаковые, а значит, опалубку можно использовать несколько раз. Чем меньше у нас будет разных деталей, тем меньше придется изготавливать шаблонов. Ну и так далее. Во-вторых, это упрощает все виды работ – от первоначальной разметки будущего здания (все расчеты делаются в квадратных шестах) до покраски стен. А чем проще дело, тем меньше ошибок. Ошибки обходятся дорого. И, в-третьих, когда все просчитано в шестах, церковь выглядит идеальной. Пропорции – это сердце красоты.
   Джек завороженно кивнул. Процесс познания тонкостей такого достойного и непростого дела, как возведение собора, невероятно увлекал его. Идея о том, что принципы меры и повторяемости упрощают процесс строительства и придают зданию гармоничный облик, подкупала, однако Джек вовсе не был уверен, что пропорции – сердце красоты. Сам он находил красоту в буйном, диком, необъятном: высоких горах, вековых дубах… или волосах Алины.

   Голодный как волк, он быстро проглотил обед и, выйдя из города, двинулся на север. Стояли теплые дни начала лета, и Джек ходил босиком. Хотя его и радовало, что они с матерью вернулись в Кингсбридж и он стал работником, время от времени тянуло в лес. Раньше там он давал выход излишкам энергии: бегая, прыгая, лазая по деревьям и охотясь с пращой за утками. Так было, когда он только привыкал к своему непривычно новому телу. Теперь же, приходя в лес, он думал о самых разных вещах: почему пропорции должны быть обязательно красивыми, почему дома стоят и не падают, и что он почувствует, если погладит Алинины груди?
   Вот уже несколько лет он тайно боготворил ее. Ее образ не покидал его с того самого дня, когда он впервые увидел Алину, спускавшуюся по лестнице в большой зал дворца в Эрлскастле, и подумал, что она, должно быть, принцесса из старинной баллады. Но она продолжала оставаться далекой и недоступной. Она запросто разговаривала с приором Филипом, Томом Строителем, евреем Малачи и другими богатыми и важными людьми Кингсбриджа, а Джеку так ни разу и не представилась возможность перекинуться с ней хоть словечком. Он только украдкой смотрел, как она молится в церкви, или скачет по мосту на своей лошадке, или сидит на солнышке возле своего дома, всегда изысканно одетая: зимой – в дорогих мехах, летом – в тонких льняных платьях; и ее буйные волосы обрамляют прекрасное лицо. Засыпая, он постоянно думал, какая она без всех этих одежд и какие чувства он испытал бы, если бы нежно поцеловал ее мягкие губы.
   В последнее время эти грезы стали буквально сводить его с ума. Видеть Алину, слышать, как она разговаривает с другими, и воображать себя в ее объятиях было уже недостаточно. Он жаждал плотской любви.
   В Кингсбридже жили несколько девушек его возраста, которые вполне могли бы одарить его такой любовью. Подмастерья постоянно болтали о том, которая из них на что способна. Большинство были полны решимости сохранить невинность до замужества, хотя, как уверяли подмастерья, определенные вещи девушки могли себе позволить, не боясь потерять девственности. Что же касается Джека, то девушки считали его чудаковатым – пожалуй, они были правы, он и сам это чувствовал, – но одна или две находили его странности весьма привлекательными. Однажды в воскресенье после церковной службы Джек разговорился с сестрой одного из подмастерьев Эдит, но, когда он стал рассказывать ей, как ему нравится заниматься резьбой по камню, она начала хихикать. В следующее воскресенье Джек пошел прогуляться по полю с Энн, белокурой дочкой портного. Без лишних слов он поцеловал ее, а затем предложил лечь прямо на поле среди зеленеющего ячменя. Он снова принялся целовать Энн и трогать ее груди, и она пылко ему отвечала, но спустя несколько минут неожиданно отпрянула и спросила:
   – Кто она?
   Джек страшно смутился, ибо в этот самый момент думал об Алине. Он попытался было отмахнуться и снова поцеловать Энн, но та, отвернувшись, тихо проговорила:
   – Кто бы она ни была, ей повезло.
   Они вместе вернулись в Кингсбридж, и, уже расставаясь, Энн сказала:
   – Не трать время, стараясь забыть ее. Это бесполезно. Лучше попробуй добиться ее любви. – Она нежно улыбнулась ему и добавила: – А у тебя приятное лицо: может, это окажется гораздо проще, чем ты думаешь.
   От ее доброты ему стало совсем тоскливо, тем более что она была одной из тех, которых подмастерья считали доступными, и Джек уже успел всем сообщить, что собирается к ней подкатить. Сейчас эти разговоры показались ему такими глупыми, что он не знал, куда деться от стыда. Но если бы Энн узнала имя той женщины, что не выходила у него из головы, она, наверное, не стала бы его так обнадеживать. Трудно было придумать более неподходящую пару, чем Джек и Алина. Алине двадцать два, а Джеку – только семнадцать; она дочь графа, а он незаконнорожденный; она богачка, торгует шерстью, а у него ни пенни в кармане. Хуже того, все знали, скольких она отвергла. Наверное, все молодые дворяне графства и старшие сыновья самых зажиточных купцов приезжали в Кингсбридж просить ее руки, но уехали ни с чем. Разве есть шанс у Джека, которому и предложить-то нечего, кроме «приятного лица»?
   Но что их с Алиной роднило, так это любовь к лесу. В этом они отличались от других людей, чувствовавших себя защищенными только в городах или деревнях и предпочитавших держаться от леса подальше. У Алины же там было уединенное место, где она любила отдыхать, сидя в теньке. Джек пару раз видел ее там, хотя она его не замечала: еще в детстве, когда ему приходилось добывать себе пропитание, он научился передвигаться по лесу бесшумно.
   Сейчас-то Джек и направлялся на Алинину полянку, понятия не имея, что станет делать, если она окажется там. Он только знал, что хотел бы делать: лежать рядом с ней и ласкать ее тело. Он мог бы поговорить с ней, но о чем? Это ведь не то что болтать с девушками своего возраста. Например, Эдит он сказал: «Я не верю ни одной из тех ужасных сплетен, которые твой брат распускает про тебя», – и, конечно, она тут же захотела узнать, что это были за «ужасные сплетни». А Энн он так прямо и заявил: «Пойдем погуляем по полю». Но когда он пытался завязать разговор с Алиной, у него тут же отнимался язык. Рядом с ней он чувствовал себя ребенком, а она была такая серьезная и важная. Джек понимал, что Алина не всегда была такой: в семнадцать лет она очень даже любила повеселиться. С тех пор на ее долю выпало много бед, но наверняка где-то внутри этой чопорной женщины пряталась озорная девчонка.
   Он подходил к ее полянке. Стоял жаркий день, и в лесу не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. Джек пробирался сквозь заросли. Он хотел увидеть Алину прежде, чем она заметит его. Правда, он все еще не был уверен, что у него хватит духу приблизиться. Но больше всего он боялся, что Алина не пожелает с ним разговаривать, как случилось в день их возвращения в Кингсбридж, на Троицу. Тогда он ляпнул глупость, и в результате целых четыре года не мог найти повода снова к ней обратиться. Ему очень не хотелось снова допустить такой же промах.
   Минуту спустя он выглянул из-за ствола старого бука и увидел Алину.
   Она облюбовала себе очень славное местечко. Струйки маленького водопада с веселыми брызгами разбивались о поверхность глубокой заводи, окруженной покрытыми мхом валунами. Берега заводи были залиты солнечным светом, но сама полянка оставалась в тени буков. Алина сидела и читала книгу.
   Джек изумился. Женщина? Читает книгу? В лесу? Этим занимались только монахи, да и среди них мало кто читал что-нибудь, кроме Библии. А эта книга была необычная – гораздо меньше, чем хранившиеся в монастырской библиотеке фолианты, словно ее специально изготовили для женщины или для кого-то, кто хотел постоянно носить ее с собой. Джек был так удивлен, что даже позабыл о своей робости. Он вылез из кустов и проговорил:
   – Что ты читаешь?
   Алина подскочила и уставилась на него полными ужаса глазами. Ее правая рука скользнула под левый рукав. Джек понял, что напугал ее. Он почувствовал себя страшно неуклюжим и уже подумал, что снова все сделал не так, как надо. Мгновение спустя Алина его узнала, и ее страх моментально прошел. Она казалась спокойной и – к досаде Джека – слегка раздраженной. Он видел, что Алина не рада его приходу, и уже готов был повернуться и скрыться в лесу, но когда еще у него будет возможность заговорить с ней? И он продолжал стоять под ее весьма недружелюбным взглядом.
   – Извини, я испугал тебя, – пробормотал он.
   – Вовсе ты меня не испугал, – тут же возразила Алина.
   Джек знал, что это была неправда, но спорить не собирался.
   – Что ты читаешь? – повторил он свой вопрос.
   Она бросила взгляд на лежащий на коленях томик, и выражение ее лица снова изменилось: теперь она казалась задумчивой и грустной.
   – Эту книгу мне привез отец из своей последней поездки в Нормандию. А через несколько дней его бросили в темницу…
   Джек придвинулся чуть ближе и посмотрел на открытую страницу.
   – На французском! – воскликнул он.
   – А ты откуда знаешь? – изумилась Алина. – Ты что, умеешь читать?
   – Да… но я думал, что книги бывают только на латыни.
   – Почти все. Но это совсем другая книжка, поэма, и называется «Роман об Александре».
   «Я говорю с ней! – с восторгом думал Джек. – Как чудесно! Но что бы такое еще сказать? Надо поддержать разговор».
   – Гм… да-а… – Он лихорадочно соображал, о чем бы еще спросить Алину. – А про что она?
   – В ней рассказывается о короле, которого звали Александр Великий, и о том, как он завоевывал сказочные земли Востока, где драгоценные камни растут, как виноград, и растения разговаривают.
   – Как же они разговаривают? У них есть рты?
   – Об этом здесь ничего не говорится.
   – Как ты думаешь, это правда?
   Она взглянула на него с интересом, и он смущенно уставился в ее прекрасные глаза.
   – Не знаю, – сказала Алина. – Я всегда пытаюсь разобраться, что в книге правда, а что вымысел. А большинство людей не обращают на это внимания – им просто нравятся разные истории.
   – Кроме священников. Они считают, что в Священном Писании ничего не выдумано.
   – Что ж, наверное, они правы.
   Но к библейским историям Джек относился с некоторым скептицизмом, как, впрочем, и ко всем остальным, однако его мать, которая привила ему этот скептицизм, научила его также быть сдержанным, так что спорить он не стал. Джек изо всех сил старался не смотреть на грудь Алины: он знал, что она сразу это заметит.
   – А я знаю много историй, – сказал он. – Например, «Песнь о Роланде» и «Паломничество Уильяма Оранского»…
   – Что значит «знаю»? – перебила Алина.
   – Ну, могу их рассказать.
   – Как жонглер?
   – А кто такой жонглер?
   – Ну, человек, который ходит по разным городам и рассказывает истории. Еще таких людей называют менестрелями.
   – Впервые слышу о таких людях, – искренне удивился Джек.
   – Во Франции их полным-полно. Когда я была маленькой, отец брал меня с собой за моря. Мне очень нравились менестрели.
   – А что они делают? Просто стоят посреди улицы и говорят?
   – Всяко бывает. Они приходят во дворцы знатных лордов в дни праздников, выступают на рынках и ярмарках, развлекают паломников возле церквей… Некоторые бароны заводят собственных менестрелей.
   Он не просто разговаривал с ней, а вел беседу на тему, на которую не смог бы говорить ни с одной другой девушкой Кингсбриджа. Он да Алина были единственными в городе людьми – не считая, конечно, его матери, – которые знали о французских романтических поэмах. У них был общий интерес! Эта мысль так его взволновала, что он забыл, о чем шла речь, и смутился.
   К счастью, Алина продолжала:
   – Обычно во время выступлений менестрель подыгрывает себе на виоле. Когда он рассказывает о битвах, он играет быстро и громко, когда говорит о влюбленных, мелодия становится медленной и нежной, а когда о чем-нибудь забавном – порывистой и веселой.
   Эта идея понравилась Джеку: с помощью музыки подчеркивать сюжетные повороты.
   – Я бы тоже хотел научиться играть, – вздохнул он.
   – А ты правда умеешь рассказывать поэмы? – недоверчиво спросила Алина. Ее оживленное лицо казалось еще прелестнее.
   – Меня научила мать, – сказал он. – Когда-то мы жили с ней в лесу, в полном одиночестве. И она все время рассказывала мне эти истории.
   – Но как же ты смог их запомнить? Ведь некоторые из них такие длинные, что нескольких дней не хватит рассказать их.
   – Не знаю. Это как дорога в лесу. Ведь ты же не запоминаешь каждый кустик, а просто идешь от одного места до другого. – Он вновь заглянул в ее книгу и чему-то страшно удивился. Сев рядом с Алиной на траву, Джек посмотрел на текст более внимательно. – Это совсем другие стихи, – задумчиво проговорил он.
   – То есть? – Она явно не понимала, что он имел в виду.
   – Эти рифмы лучше. В «Песне о Роланде» слово «меч» рифмуется со словами «конь», или «потеря», или «держава». В твоей же книге «меч» рифмуется со словами «сечь», или «с плеч», или «лечь». Здесь совершенно другой способ стихосложения. Эти рифмы лучше, гораздо лучше. Они просто великолепны!
   – А не мог бы ты… – Алина замялась. – Не мог бы рассказать мне кусочек из «Песни о Роланде»?
   Джек немного отодвинулся, чтобы лучше видеть ее. От пристального взгляда Алины и жгучего интереса, горевшего в ее волшебных глазах, у него перехватило дыхание. Он сглотнул и начал:

     Король наш Карл, великий император,
     Провоевал семь лет в стране испанской.
     Весь этот горный край до моря занял,
     Взял приступом все города и замки,
     Поверг их стены и разрушил башни,
     Не сдали только Сарагосу мавры.
     Марсилий-нехристь там царит всевластно,
     Чтит Магомета, Аполлона славит,
     Но не уйдет он от господней кары.
     Аой! [8 - Перев. Ю. Корнеева.]

   Джек сделал паузу, и Алина восторженно закричала:
   – Ты знаешь! Ты действительно умеешь их рассказывать! Ну прямо как менестрель!
   – Так ты теперь видишь, что я имел в виду, говоря про рифмы в твоей книге?
   – Да, но эта поэма мне все равно нравится. – Ее глаза сверкали от восхищения. – А расскажи еще…
   – Ну… если тебе хочется, – задыхаясь от счастья, чуть слышно пробормотал он и, посмотрев ей в глаза, начал следующий стих.

II

   В канун праздника Середины Лета играли в «ответь-мне-хлеб». Как и многие другие, эта игра несла отпечаток суеверия, что ставило Филипа в неловкое положение. Однако, если бы он попытался отменить уходящие в язычество обряды, ему пришлось бы запретить половину народных традиций, а это было вряд ли возможно, так что к таким вещам он относился со сдержанной терпимостью.
   На лужайке в западной части монастыря монахи установили столы, и помощники повара уже тащили к ним дымящиеся котелки. Поскольку хозяином Кингсбриджа являлся приор, то по большим праздникам он устраивал угощение для всех жителей города. Организовывая подобные застолья, Филип старался быть щедрым в еде и скупым в питье, поэтому гостям подали лишь слабое пиво и ни капли вина. Тем не менее пять-шесть кингсбриджских пьяниц каждый праздник умудрялись напиться до бесчувствия.
   За столом Филипа сидели наиболее уважаемые горожане: Том Строитель с семьей, старшие мастера-ремесленники (среди них был и сын Тома Альфред), а также все купцы, включая Алину. Отсутствовал только еврей Малачи, который должен был присоединиться к гостям позже, после молитвы.
   Филип призвал всех к тишине и прочитал молитву, а затем протянул Тому «ответь-мне-хлеб». С течением лет Филип ценил Тома все больше и больше. Не много было людей, которые всегда говорили то, что думали, и делали то, что говорили. Том обладал удивительной способностью противостоять всем бедам и несчастьям, умел трезво взвешивать обстоятельства, определять размеры понесенного урона и планировать ответные шаги. Сейчас в нем уже нельзя было узнать того человека, что пять лет назад пришел в монастырь, умоляя дать ему какую-нибудь работу. Тогда он был таким изможденным и худым, что, казалось, кости вот-вот проткнут его обветренную кожу. За прошедшие с тех пор годы он раздобрел, особенно после того, как вернулась его женщина, и от того полного отчаяния взгляда не осталось и следа. Он был одет в дорогую зеленую тунику из линкольнского сукна, мягкие кожаные сандалии и подпоясан широким ремнем с серебряной пряжкой.
   По условию игры Филип должен был задать вопрос, ответ на который был спрятан в буханке хлеба, что держал сейчас Том.
   – Через сколько лет мы построим собор? – сказал приор.
   Том откусил хлеб, в который были запечены зерна, и стал выплевывать их себе в ладонь. Все громко считали. Порой, когда во время этой игры у кого-то во рту оказывалось слишком много зерен, выяснялось, что никто из сидящих за столом не мог сосчитать больше чем до двадцати-тридцати, но сегодня этого можно было не бояться, поскольку здесь собрались купцы и ремесленники. На ладони у Тома оказалось тридцать зерен. Филип притворно испугался.
   – Долго же мне еще жить! – воскликнул Том, и все засмеялись.
   Он передал хлеб Эллен. Эта женщина очень тревожила Филипа. Подобно принцессе Мод, она обладала над мужчинами властью, с которой он не в силах был тягаться. В тот день, когда Эллен изгнали из монастыря, она совершила страшное святотатство, о котором Филип до сих пор вспоминал с содроганием. Он думал, что уже никогда больше ее не увидит, но, к его ужасу, она вернулась, и Том уговорил приора простить ее. Филип подозревал, что эта женщина не больно-то раскаивается. Но Том просил его за Эллен как раз в тот день, когда добровольцы спасли собор, и Филип, вопреки своему желанию, не смог отказать ему. Том и Эллен обвенчались в деревянной церквушке, что была построена в Кингсбридже задолго до того, как здесь основали монастырь. С тех пор Эллен вела себя очень скромно и ни разу не дала Филипу повода пожалеть о своем решении. Тем не менее рядом с ней ему было неуютно.
   – Сколько мужчин любят тебя? – задал свой вопрос Том.
   Она откусила от буханки крошечный кусочек, что вызвало новый взрыв смеха. В этой игре принято было задавать провокационные вопросы. Филип знал, что, если бы его сейчас не было, они были бы откровенно скабрезные.
   Эллен выплюнула три зернышка. Том притворился разъяренным.
   – Я скажу тебе, кто эти три моих любовника, – улыбнулась Эллен. Филип очень надеялся, что она не ляпнет что-нибудь неприличное. – Первый – Том, второй – Джек, а третий – Альфред.
   Все зааплодировали, отдавая должное ее находчивости, и «ответь-мне-хлеб» пошел дальше вокруг стола. Следующей настала очередь дочери Тома Марты. Это была застенчивая девочка лет тринадцати. Хлеб «предсказал» ей трех мужей, во что поверить было довольно трудно.
   Марта передала буханку Джеку, и, когда она это делала, Филип заметил, как засветились ее глаза, и понял, что она обожает сводного брата.
   Для Филипа Джек был загадкой. Он помнил его еще совсем мальчишкой с морковного цвета волосами, бледной кожей и зелеными глазами навыкате, но сейчас, когда Джек вырос, его лицо сделалось настолько привлекательным, что даже прохожие оборачивались. Однако характер у него был такой же дикий, как и у его матери. Он не любил порядок и понятия не имел, что такое дисциплина. Как помощник каменщика он был почти бесполезен, ибо вместо того, чтобы размеренно подавать раствор и блоки, он старался навалить все разом, а затем уходил и занимался чем-то своим. Джек вообще постоянно исчезал. Однажды, решив, что ни один из имевшихся на стройке камней не подходит для той детали, которую ему поручили вырезать, он, не сказав никому ни слова, отправился на каменоломню, там подобрал подходящий камень и два дня спустя на позаимствованной у кого-то лошадке привез его в Кингсбридж. Но люди прощали Джеку его проступки отчасти потому, что он действительно был исключительный резчик, а отчасти из-за того, что он почти всем внушал симпатию, – это свойство, по мнению Филипа, он унаследовал от кого угодно, только не от своей матери. Филип уже не раз задумывался над тем, как сложится жизнь Джека. Если бы он посвятил себя Церкви, то без труда дослужился бы до епископского сана.
   – Сколько лет до твоей свадьбы? – спросила Марта.
   Джек постарался откусить как можно меньше: очевидно, он очень хотел побыстрее жениться. «Уж не приметил ли кого?» – гадал Филип. К явному разочарованию Джека, во рту у него оказалось полно зерен, и, когда он их сосчитал, его лицо стало чернее тучи. До свадьбы ему оставался тридцать один год.
   – Да мне же тогда будет сорок восемь! – возмутился Джек. Все решили, что он просто шутит. Все, кроме Филипа, который тоже произвел подсчет и, найдя его правильным, изумился способности Джека считать столь быстро. Даже казначей Милиус не был способен на такое.
   Джек сидел рядом с Алиной. Филип отметил про себя, что этим летом он уже несколько раз видел их вдвоем. Возможно, это потому, что оба они были образованными. Не много людей в Кингсбридже могли разговаривать с Алиной на равных. И все же Филипа удивляла эта дружба, ибо в их возрасте пять лет – огромная разница. Джек передал Алине хлеб и повторил вопрос, который был задан ему:
   – Сколько лет до твоей свадьбы?
   Все неодобрительно загудели: Джек даже не потрудился придумать новый вопрос. Ведь эта игра предполагала состязание в находчивости и умении добродушно пошутить. Однако Алина, прославившаяся тем, что отшила толпу женихов, вызвала всеобщий хохот, откусив гигантский кусок хлеба и демонстрируя тем самым, что замуж она вовсе не собирается. Но ее хитрость не удалась: она выплюнула лишь одно-единственное зернышко.
   «В следующем году должна выйти замуж, а жениха пока не видно», – подумал Филип, хотя, конечно, он не верил в пророчество хлеба. Вполне возможно, что она так и останется до конца своих дней старой девой, правда, девой, если верить молве, она уже не была. Ходили слухи, что ее не то соблазнил, не то изнасиловал Уильям Хамлей.
   Алина протянула хлеб своему брату Ричарду, но все еще погруженный в раздумья о ней Филип не слышал ее вопроса. Совершенно неожиданно в этом году ни Алине, ни Филипу не удалось продать всю шерсть. Остаток оказался небольшим – у Филипа десятая часть товара, а у Алины и того меньше, – но это было весьма неприятно. Филип даже беспокоился, как бы Алина на следующий год вообще не отказалась от торговли шерстью, но она осталась верна их договору и выплатила ему сто семь фунтов.
   Сенсацией ярмарки в Ширинге явилось сделанное Филипом заявление о том, что в следующем году Кингсбридж будет устраивать собственную овчинную ярмарку. Большинство людей приветствовали эту идею, ибо налоги и пошлины, которые взимал Уильям Хамлей в Ширинге, были просто грабительскими, а Филип намеревался установить у себя гораздо более умеренные ставки. Граф Уильям на эту новость пока не отреагировал.
   В целом Филип чувствовал, что дела монастыря идут даже лучше, чем он рассчитывал. Ему удалось решить проблему, вызванную тем, что каменоломня теперь была недоступна, и преодолеть попытки Уильяма закрыть кингсбриджский рынок, что вновь кипел каждое воскресенье и приносил деньги, необходимые для оплаты камня, который теперь покупали на каменоломне близ Мальборо. И несмотря на трудности, строительство собора не прекращалось ни на минуту. Единственное, что сейчас тревожило Филипа, – это то, что Мод все еще не была коронована. И хотя она оставалась у власти и получила поддержку епископов, до тех пор, пока не состоится коронация, ее авторитет зиждился на одной лишь военной силе. Супруга Стефана все еще удерживала Кент, а община города Лондона занимала двойственную позицию. Случайный удар судьбы или неудачно принятое решение могли лишить ее власти, как это случилось со Стефаном после битвы при Линкольне, и тогда снова воцарится анархия.
   Филип заставил себя отбросить мрачные мысли. Он оглядел сидевших за столом людей. Игра закончилась, и они дружно навалились на угощение. Все они были честными и добропорядочными горожанами, привыкшими усердно трудиться и ходить в храм. Господь их не оставит.
   Они ели овощную похлебку, запеченную рыбу, приправленную перцем и имбирем, блюда из утки и сладости. После обеда, прихватив скамьи, на которых сидели, все направились в недостроенный собор смотреть представление.
   Плотники смастерили две ширмы и установили их в боковых приделах восточной части собора, перегородив пространство между наружной стеной и первой опорой аркады так, чтобы скрыть от глаз зрителей последний пролет каждого из боковых приделов. Получилось нечто вроде кулис. Монахи, которые должны были исполнять роли, уже собрались за ширмами и ждали своего выхода. В дальнем конце нефа на столе лежал игравший роль святого Адольфа завернутый в саван безбородый послушник с ангельским лицом и, притворяясь мертвым, изо всех сил старался не хихикать.
   К этой пьесе у Филипа было такое же двойственное отношение, как и к игре в «ответь-мне-хлеб». Ведь здесь очень просто можно было скатиться до непристойности и пошлости. Но людям она так нравилась, что, если бы он запретил ее, они наверняка поставили бы пьесу сами, и за стенами монастыря, без надзора Филипа, она скорее всего получилась бы откровенно похабной. И кроме того, больше всего этот спектакль нравился игравшим в нем монахам. Сам процесс переодевания, лицедейства, совершения каких-то невероятных – порой даже кощунственных – поступков, казалось, давал им столь необходимую разрядку, ибо всю остальную жизнь они проводили в обстановке торжественности и серьезности.
   Перед началом представления ризничий наспех отслужил молебен, а Филип вкратце рассказал собравшимся о незапятнанной жизни святого Адольфа и сотворенных сим праведником чудесах. Затем он занял свое место среди зрителей и приготовился смотреть.
   Из-за левой ширмы вынырнула здоровенная фигура, одетая в нечто цветастое, что при ближайшем рассмотрении оказалось кусками яркой ткани, заколотой булавками. Лицо актера было измазано краской; в руках он держал мешок. Очевидно, это был богатый варвар. При его появлении среди публики послышался восторженный ропот, сменившийся смехом, ибо люди начали узнавать актера: им был повар брат Бернар, которого все знали и любили.
   Он несколько раз прошелся взад-вперед, чтобы зрители смогли вволю насладиться его видом, и напугал сидевших в первом ряду детей, вызвав у них пронзительные вопли и крики, затем озираясь подкрался к алтарю и спрятал там свой мешок. Потом он повернулся к публике и, злобно прищурившись, воскликнул:
   – Эти глупые христиане побоятся украсть мои денежки, ибо они думают, что их охраняет святой Адольф. Ха-ха-ха! – Закончив свой монолог, варвар убежал за ширму.
   С противоположной стороны появилась шайка одетых в лохмотья разбойников с мечами и тесаками; их лица были испачканы сажей и мелом. Они с опаской стали рыскать по нефу, пока один из них не увидел лежащий за алтарем мешок с деньгами. Разбойники принялись спорить: украсть его или нет? Хороший Разбойник доказывал, что, если они украдут деньги, это неминуемо навлечет на них несчастье, в то время как Плохой Разбойник говорил, что мертвый праведник не может причинить им вреда. В конце концов они все-таки схватили мешок и, удалившись в дальний угол нефа, стали делить деньги.
   Снова прибежал варвар и, увидев, что его обокрали, пришел в неописуемую ярость. Он подскочил к гробнице святого Адольфа и начал проклинать его за то, что тот не смог уберечь его сокровище.
   И тут праведник «восстал из могилы».
   Варвар затрясся от страха. Не обращая на него внимания, святой Адольф подошел к разбойникам и весьма театрально, указуя перстом, начал разить их одного за другим. Они стали биться в предсмертной агонии, кататься по земле, нелепо извиваться и корчить ужасные гримасы.
   Святой пощадил лишь Хорошего Разбойника, который снова положил деньги за алтарь. Засим святой Адольф обратил свой лик к публике и торжественно провозгласил:
   – Да убоится каждый, кто сомневается в чудодейственной силе святого Адольфа!
   Публика взорвалась одобрительными криками и аплодисментами. Вышедшие на середину нефа актеры застенчиво улыбались. Главная идея пьесы, конечно же, заключалась в финальных словах праведника, однако Филип прекрасно понимал, что зрителям больше всего понравились эпизоды дикой ярости варвара и предсмертных мук разбойников.
   Когда стихли аплодисменты, Филип встал, поблагодарил актеров и объявил, что в скором времени на пастбище возле реки начнутся соревнования по бегу.

   В этот день пятилетний Джонатан сделал открытие: оказывается, он вовсе не самый быстрый бегун в Кингсбридже. Он явился на старт детского забега в подряснике и вызвал взрыв хохота, когда задрал его выше пупа и что было силенок побежал, выставив на всеобщее обозрение свою крохотную попку. Однако все его соперники были старше, и к финишу он пришел одним из последних. Узнав, что проиграл, малыш был так потрясен и расстроен, что от жалости к нему у Тома защемило сердце, и, подхватив Джонатана на руки, он принялся его утешать.
   Отношения между Томом и монастырским сиротой делались все ближе и ближе, но никому и в голову не приходило, что на это имелась тайная причина. Весь день Том проводил в монастыре, где бегал Джонатан, так что они постоянно видели друг друга, а Том был как раз в том возрасте, когда собственные дети выросли, а внуков еще нет и порой очень хочется повозиться с чужими малышами. Насколько Тому было известно, ни одна живая душа в городе так и не заподозрила, что он – отец Джонатана. Если кто и пытался строить догадки, то, может быть, только Филип. Вполне естественно было предположить такое, хотя, узнай Филип об этом, он пришел бы в ужас.
   Джонатан увидел старшего сына Малачи Арона и, вырвавшись из рук Тома, побежал играть со своим приятелем – от обиды не осталось и следа.
   Когда проходили состязания среди послушников, рядом с Томом на травку опустился Филип. Был жаркий солнечный день, и на выбритой голове приора выступили капельки пота. С каждым годом Том все больше восхищался Филипом. Глядя на бегающих юношей, дремлющих в тенечке стариков и плещущихся в реке детей, он размышлял о том, что все они должны быть благодарны Филипу. Филип управлял Кингсбриджем, определяя, где строить новые дома, отправляя правосудие и решая споры; он давал работу большинству мужчин и многим женщинам города, нанимая их работать на стройку или в монастырские служки; и он руководил монастырем, который был словно бьющееся сердце организма. Он отбивался от хищников-баронов, вел переговоры с монархами и держал епископа на расстоянии. Все эти сытые люди, отдыхающие на солнышке, в той ли иной мере своим благополучием были обязаны Филипу. И в первую очередь – сам Том.
   Том ясно осознавал истинную глубину милосердия Филипа, простившего Эллен. Для монаха это было совсем не просто… и так много значило для Тома! Когда Эллен ушла, одиночество, словно черная тень, омрачило его существование. Сейчас она вернулась, и он был совершенно счастлив. Она осталась такой же упрямой, неистовой, буйной и нетерпимой, но все это было для него неважно, главное – в ней пылала истинная страсть, которая, словно свеча, освещала его жизнь.
   Том и Филип смотрели, как мальчишки состязаются в умении ходить на руках. Победителем стал Джек.
   – Незаурядный парень, – проговорил Филип.
   – Не многие могут так ходить на руках, – кивнул Том.
   Филип рассмеялся:
   – Это точно, но я подразумеваю не его акробатические способности.
   – Я знаю. – Давно уже одаренность Джека являлась для Тома источником и радости, и досады. Джек живо интересовался строительством – чего всегда недоставало Альфреду, – и Том с удовольствием делился с ним секретами этого ремесла. Но у Джека не было чувства такта, и он вечно спорил со старшими. Порой лучше скрыть свое превосходство, но Джек так и не научился этому, хотя ему и попадало за это от Альфреда.
   – Мальчику надо учиться, – продолжал Филип.
   Том нахмурился. Джек и так учится. Он же подмастерье.
   – Что ты имеешь в виду?
   – Ему надо выучиться каллиграфии, овладеть латынью, прочитать труды древних философов.
   Том совсем опешил:
   – Чего ради? Он же будет каменщиком.
   – Ты уверен? – Филип заглянул ему в глаза. – Он не из тех, кто делает то, что им говорят.
   Об этом Том никогда не задумывался. А ведь действительно, встречались молодые люди, которые всегда делали не то, что от них ожидали: графские сынки, отказывавшиеся воевать; дети монархов, уходившие в монастырь; незаконнорожденные крестьяне, становившиеся епископами. Что верно, то верно: и у Джека был такой характер.
   – И что же, ты думаешь, он будет делать?
   – Это зависит от того, чему его учить, – сказал Филип. – Я хочу, чтобы он посвятил себя Церкви.
   Заявление приора удивило Тома – едва ли из Джека мог выйти священник, – но одновременно и задело его за живое. Он надеялся, что Джек станет каменщиком, и был бы страшно разочарован, если бы мальчишка выбрал другой путь в жизни.
   Между тем Филип продолжал:
   – Господу угодно, чтобы ему служили самые лучшие и одаренные молодые люди. Посмотри на всех этих юношей, прыгающих в высоту. Любой из них может быть плотником, или каменщиком, или резчиком. А кто мог бы стать епископом? Только один – Джек.
   «А ведь и правда», – подумал Том. Если у Джека есть возможность сделать карьеру священнослужителя, да еще с таким могущественным покровителем, как Филип, пожалуй, ему стоит воспользоваться ею, ибо это даст ему гораздо больше денег и власти, чем он мог бы надеяться получить, будучи каменщиком.
   – Ты уже что-нибудь решил? – спросил Том.
   – Я хочу, чтобы Джек стал монахом.
   – Монахом! – Это звучало и вовсе невероятно. Парень даже на строительной-то площадке не желал подчиняться дисциплине – как же он смирится с монастырским уставом?
   – Большую часть времени, – словно угадав мысли Тома, сказал Филип, – он будет проводить на занятиях. Он научится всему, что только знает наш учитель, да и я сам буду давать ему уроки.
   Отдавая ребенка в монахи, родители обычно должны были сделать щедрый подарок монастырю, и Тома мучил вопрос, во что ему обойдется это предложение.
   Филип догадался, о чем думал Том.
   – Я не жду от тебя даров, – заявил он. – Будет вполне достаточно, если ты отдашь Господу сына.
   Филип не знал, что Том уже отдал одного своего сына монастырю: маленького Джонатана, который сейчас шлепал по воде возле берега, снова задрав до пупа свой подрясник. Однако Том понимал, что в данном случае ему лучше помалкивать. Предложение Филипа было поистине великодушным: очевидно, он действительно жаждал заполучить к себе Джека. Да и для самого Джека открывались огромные возможности. Любой отец отдал бы свою правую руку, чтобы так удачно пристроить своего сына. Том даже почувствовал приступ раздражения, что такой великолепный шанс представился его пасынку, а не родному сыну Альфреду. Однако он подавил в себе это недостойное чувство. Ему ведь надобно радоваться, и подбодрить Джека, и надеяться, что юноша сможет примириться с монастырским режимом.
   – И сделать это нужно поскорей, – добавил Филип. – Пока он не влюбился.
   Том кивнул. На другой стороне луга подходили к концу состязания по бегу среди женщин. Том пригляделся и через мгновение понял, что первой бежала Эллен. Алина буквально наступала ей на пятки, но, когда они пересекли финишную линию, Эллен все же была чуть-чуть впереди и в победном жесте вскинула вверх руки.
   Том показал на нее пальцем.
   – Не меня надо уговаривать, – сказал он Филипу. – Ее.

   Победа Эллен оказалась полной неожиданностью для Алины. Конечно, Эллен выглядела очень молодой для матери семнадцатилетнего сына, и все же она была по меньшей мере на десять лет старше Алины. Сейчас они стояли за финишной чертой и, тяжело дыша и обливаясь потом, улыбались друг другу. У Эллен были стройные, мускулистые ноги и изящная фигурка. Долгие годы жизни в лесу сделали ее выносливой.
   Поздравить мать с победой подошел Джек. Алина видела, что они души не чают друг в друге. Мать и сын были совершенно не похожи: Эллен – брюнетка с глубоко посаженными золотистыми глазами, а Джек – рыжеволосый и зеленоглазый. Должно быть, он пошел в отца, решила Алина. Почему-то о первом муже Эллен никто никогда не упоминал. Возможно, мать с сыном стыдились его.
   Глядя на них, Алина подумала, что, по-видимому, Джек напоминает Эллен человека, которого она потеряла, и поэтому она так обожает его. Очевидно, сын – это все, что у нее осталось от ее первой любви. Внешнее сходство имеет огромное значение. Вот и брат Алины Ричард иногда взглядом или жестом напоминал ей отца, и тогда она ощущала прилив нежных чувств к нему, хотя это не мешало ей желать, чтобы и характер Ричарда тоже был бы похож на отцовский.
   Алина считала, что она не вправе быть недовольной своим братом. Он воевал, и воевал храбро, – и это все, что от него требовалось. А вот чем она была действительно не удовлетворена, так это тем, как в последнее время шли ее дела. У нее были богатство и положение, дом и слуги, прекрасные одежды, изящные украшения, ее уважали в городе. И если бы ее спросили, счастлива ли она, Алина, не задумываясь, ответила бы, что да. Но где-то внутри нее жила непонятная тревога. Она никогда не теряла увлеченности своим занятием, но порой, проснувшись утром, спрашивала себя, а имеет ли значение, какое она наденет платье и какие на ней будут драгоценности. Зачем все это, если никому нет до нее дела? Парадоксально, но она стала как-то по-новому ощущать свое тело. Она чувствовала, как колышутся при ходьбе ее тяжелые груди, а когда вместе с другими женщинами купалась в реке, то жутко смущалась оттого, что у нее между ног были такие густые волосы. Сидя же на лошади, Алина постоянно чувствовала, как напоминают о себе те части ее тела, которые касаются седла. Это были необычные ощущения, словно кто-то все время шпионил за ней, пытаясь заглянуть под ее одежды и увидеть ее голое тело, и этим назойливым и нескромным шпионом была она сама. Она постигала свои собственные интимные секреты.
   Струйка пота пробежала между ее грудей и скатилась в низ живота. Запыхавшаяся Алина легла на траву. Раздраженная своими навязчивыми мыслями, она заставила себя задуматься о текущих делах. В этом году ей так и не удалось продать весь товар. В этом не было ее вины: большинство торговцев (и среди них Филип) остались с нераспроданной шерстью. Филип отнесся к случившемуся совершенно спокойно, но Алина была встревожена. Куда теперь девать шерсть? Конечно, можно сохранить ее до следующего года. Но что если она снова не сможет продать ее? И сколько вообще допустимо хранить необработанную шерсть? Ведь если она пересохнет, то сделается ломкой и непригодной для обработки.
   И если дела пойдут ни к черту, Алина будет не в состоянии поддерживать Ричарда. Быть рыцарем – занятие очень дорогое. После битвы при Линкольне боевой конь, за которого она заплатила двадцать фунтов, стал очень пугливым и теперь ни на что не годится, так что скоро Ричард попросит себе другого. Алина сможет купить его, но это пробьет огромную брешь в ее бюджете. Ричарда смущала зависимость от сестры – для рыцаря такое положение было более чем странным, – и он надеялся, что в походах сможет набрать достаточно трофеев, чтобы жить самостоятельно, однако теперь Ричард был среди побежденных. И чтобы он вернул себе графство, Алина должна была делать все для успешного продолжения своей торговли.
   Однажды ей привиделся страшный сон, в котором она потеряла все свои деньги и они снова стали нищими; их снова грабили бесчестные священники, распутные вельможи и кровожадные разбойники; и в конце концов они очутились в той самой вонючей темнице, где она в последний раз видела прикованного к стене умирающего отца.
   Правда, ей приснился и счастливый сон, в котором она и Ричард жили в их старом замке. Ричард был таким же мудрым господином, как и отец, а Алина помогала ему, как когда-то отцу, принимать гостей приветствуя знатных гостей, оказывая им знаки внимания и сидя слева от брата за высоким обеденным столом.
   Чтобы отогнать от себя меланхолию, Алина встряхнула головой и снова стала думать, как поступить с шерстью. Проще всего было вообще ничего не делать. Можно отложить шерсть до будущего года, однако, если и тогда ей не удастся продать ее, придется понести некоторые убытки. Это она могла пережить. А что, если то же самое повторится и на следующий год?! Тогда это станет началом ее разорения. Нет, надо придумать другое решение. Продать шерсть кингсбриджскому ткачу она уже пробовала, но он отказался, ибо у него был достаточный запас и больше ему не требовалось.
   Глядя на приходивших в себя после бега женщин, Алина подумала, что большинство из них, наверное, умеют прясть шерстяные нити. Это утомительное, но простое занятие: крестьяне делают себе шерстяную одежду с незапамяных времен. Шерсть нужно промыть, затем расчесать, а потом спрясть из нее пряжу. Из пряжи изготавливается ткань, которую необходимо свалять, чтобы она осела и уплотнилась. Возможно, кое-кто из городских женщин захочет заняться этой работой за пенни в день. Но сколько времени это займет? И какова будет цена готовой материи?
   Алина решила для начала опробовать свой план на небольшом количестве шерсти. Если дело пойдет, она сможет найти желающих, которые займутся этой работой в долгие зимние вечера.
   Взволнованная своей новой идеей, она села. Рядом лежала Эллен, а по другую сторону от нее сидел Джек. Он встретился с Алиной глазами и, чуть заметно улыбнувшись, отвел взгляд, словно смутившись тем, что она увидела, как он смотрит на нее. Алина помнила Джека еще совсем маленьким, чудаковатым ребенком, который не знал, откуда берутся дети. Сейчас он стал совершенно другим, будто появился неизвестно откуда, подобно цветку, распустившемуся в одно прекрасное утро там, где еще вчера вечером не было ничего, кроме голой земли. Прежде всего, он больше не казался чудаковатым. «Наверное, – рассматривая Джека с едва уловимой улыбкой, подумала Алина, – девушки находят его ужасно привлекательным». У него действительно была очень милая улыбка. Сама-то она не обращала внимания на его взгляды, а вот его поразительное воображение не могло оставить ее равнодушной. Она убедилась, что он не только знал наизусть несколько баллад – некоторые из них состояли из многих тысяч строк, – но и сам мог сочинять их, так что она никогда не была уверена, рассказывает ли он по памяти или просто импровизирует. Но не только это умение удивляло в нем. Он интересовался буквально всем и нередко задумывался о таких вещах, которые другие люди воспринимали как само собой разумеющееся. Однажды Джек спросил, откуда берется вода в реке. «Каждый час, – рассуждал он, – тысячи и тысячи галлонов воды протекают мимо Кингсбриджа – день и ночь, круглый год. И так было еще до того, как мы родились, и до того, как родились наши родители, и до того, как родились родители наших родителей. Откуда она взялась? Или она вытекает из какого-то гигантского озера? Тогда это озеро должно быть величиной с Англию! А что, если однажды оно пересохнет?» Подобные вещи он говорил постоянно, и Алина начала ловить себя на мысли, что без этих разговоров ей становится скучно. Большинство жителей Кингсбриджа могли вести беседу только о видах на урожай да о супружеской неверности, однако ни то, ни другое ее не интересовало. Конечно, был еще приор Филип, но он редко мог позволить себе праздные разговоры, ибо вечно был занят делами, касающимися строительства собора, жизни монастыря или городскими заботами. Алина подозревала, что Том Строитель обладал незаурядным умом, но он больше думал, чем говорил. Джек был первым, с кем она по-настоящему подружилась. Несмотря на свой юный возраст, он оказался для нее интересен. И в самом деле, уезжая из Кингсбриджа, она чувствовала, что ждет не дождется своего возвращения, когда снова сможет увидеть его.
   Алину удивляло: и как это в голове Джека рождались такие идеи? Мысли о нем заставили ее вспомнить об Эллен. Какая, должно быть, она странная: вырастила ребенка в лесу! Алина уже несколько раз разговаривала с Эллен и нашла в ней родственную душу – это была независимая, самостоятельная женщина, несколько обиженная на свою судьбу.
   – Эллен, – обратилась к ней Алина, – откуда ты знаешь все эти истории?
   – От отца Джека, – не раздумывая ответила Эллен, но ее лицо тут же сделалось настороженным, и Алина решила, что не стоит больше об этом спрашивать.
   Однако ей в голову пришла мысль.
   – Ты умеешь ткать?
   – Конечно, – удивилась Эллен. – А что, кто-нибудь не умеет?
   – А не хотела бы ты заняться этим за плату?
   – Почему бы нет? Что ты там придумала?
   Алина объяснила. Конечно, Эллен не нуждалась в деньгах, их семью обеспечивал Том, и Алина подозревала, что Эллен была не прочь и сама немного подзаработать.
   Ее предположение оказалось верным.
   – Ладно, попробую, – согласилась Эллен.
   В это время подошел Альфред. Как и его отец, он был гигантского роста. Большая часть лица Альфреда была скрыта кустистой бородой, близко посаженные глаза светились лукавством. Он умел читать, писать и складывать числа, но все же был туповат. Тем не менее в ремесле он преуспел и имел под своим началом несколько каменщиков, работников и подмастерьев. Алина заметила, что крупные мужчины часто получают власть над людьми независимо от их умственных способностей. Без сомнения, у Альфреда, как у старшего каменщика, было преимущество: он знал, что его люди всегда будут обеспечены работой, так как его родной отец являлся старшим строителем Кингсбриджского собора.
   Альфред сел на траву рядом с Алиной. У него были огромные ноги, обутые в серые от каменной пыли, тяжелые кожаные башмаки. Как и Алина, он относился к классу имущих, и они могли бы иметь много общего, но Альфред казался Алине ужасно скучным. Помолчав немного, он проговорил:
   – Церковь-то должна быть каменной.
   По-видимому, он считал, что все должны сами додумывать смысл его замечания.
   – Ты ведь говоришь о приходской церкви? – спросила Алина.
   – Да, – буркнул он, словно это было совершенно очевидно.
   Поскольку крипта собора использовалась монахами и была очень тесной, а население Кингсбриджа выросло, старая деревянная приходская церковь с соломенной крышей и земляным полом всегда была набита битком.
   – Ты прав, – согласилась Алина. – Каменная церковь нам нужна.
   Альфред выжидающе уставился на нее. Что еще он хочет, чтобы она сказала, недоумевала Алина.
   – Что ты задумал, Альфред? – спросила Эллен, которая, должно быть, уже привыкла к его манере общения.
   – А как начинают строить церкви? – спросил он. – Я имею в виду, что мы должны сделать, если хотим иметь каменную церковь?
   – Понятия не имею, – пожала плечами Эллен.
   Алина задумчиво нахмурила брови.
   – Ну, ты можешь организовать приходской совет, – предложила она. Приходской совет представлял собой объединение людей, которые время от времени устраивали обеды и собирали деньги на покупку свечей для местной церкви или делали пожертвования в пользу вдов и сирот. В деревнях таких советов не было, но ведь Кингсбридж уже стал городом.
   – А дальше что? – заинтересовался Альфред.
   – Члены совета будут оплачивать строительство новой церкви, – объяснила Алина.
   – Значит, нужно, чтобы у нас был такой совет, – сделал вывод Альфред.
   Алина даже подумала, что у нее сложилось неверное представление об Альфреде. Набожным-то он ей никогда не казался, а здесь вдруг хочет собрать деньги на постройку новой церкви. Но затем до нее дошло, что Альфред оказался единственным в Кингсбридже строительным подрядчиком и мог быть уверен, что эта работа достанется ему. Может, он и не слишком умен, но зато достаточно расчетлив.
   Тем не менее эта идея Алине понравилась. Кингсбридж стал городом, а в городах всегда было несколько церквей. Кроме того, если у людей будет выбор, монастырь уже не сможет оказывать такое влияние на город. А сейчас Филип являлся единоличным хозяином и господином в Кингсбридже. Его деспотизм был во благо, но Алина уже предвидела то время, когда городским купцам станет удобнее иметь собственную церковь.
   – А не могла бы ты потолковать насчет совета с другими? – попросил Альфред.
   Алина уже восстановила дыхание после бега. Ей не очень-то хотелось продолжать разговор с Альфредом, но его идея ей действительно пришлась по душе, да и невежливо было бы отказывать.
   – Охотно. – Она встала и пошла с ним.

   Солнце клонилось к закату. Монахи развели костры и разливали традиционное пиво с имбирем. Джек хотел кое о чем спросить мать, пока они были одни, но очень нервничал. Тут кто-то запел, и он, зная, что она обязательно присоединится к поющим, решился:
   – Мой отец был менестрелем?
   Она посмотрела на него с удивлением:
   – Кто тебя научил этому слову? Ты ведь никогда не видал менестрелей.
   – Алина. Она бывала во Франции со своим отцом.
   Мать пристально смотрела на горевшие на другой стороне погружавшегося в сумерки луга костры.
   – Да, он был менестрелем. И он рассказывал мне эти поэмы точно так же, как рассказывала тебе их я. А ты рассказываешь их теперь Алине?
   – Да, – смущенно проговорил Джек.
   – Ты очень любишь ее, а?
   – А что, так заметно?
   Эллен нежно улыбнулась:
   – Только мне. Она гораздо старше тебя…
   – На пять лет.
   – Что ж, она будет твоей. Ты же весь в отца. Он мог завоевать сердце любой женщины.
   Джека смущали разговоры об Алине, но ему очень хотелось побольше узнать об отце, однако, к его великой досаде, в этот момент подошел Том и, подсев к ним, произнес:
   – Я тут потолковал о Джеке с приором Филипом. – Том старался казаться спокойным, но в его голосе Джек уловил волнение и почуял недоброе. – Филип говорит, малый должен учиться.
   – И так уже ученый! – возмутилась мать. – Умеет читать и писать по-английски и по-французски, знает счет и помнит наизусть целые книги стихов…
   – Не надо передергивать, – твердо сказал Том. – Филип вовсе не говорит, что Джек неграмотный. Наоборот. Он считает, что Джек так умен, что ему необходимо продолжать образование.
   Похвала радости Джеку не доставила. Он разделял недоверие матери к служителям Церкви. Где-то здесь таился подвох.
   – Продолжать? – презрительно проговорила Эллен. – Чему еще хочет научить его этот монах? Я скажу тебе. Теологии. Латыни. Риторике. Метафизике. И прочему дерьму собачьему.
   – Не отвергай это предложение столь поспешно, – принялся уговаривать Том. – Если Джек согласится, он пойдет в школу, научится быстро писать, выучит латынь, теологию и другие науки, которые ты называешь «дерьмом собачьим», и станет секретарем какого-нибудь графа или епископа, он будет богатым и могущественным человеком. Как говорится, не все господа господские дети.
   Глаза Эллен с подозрением прищурились.
   – Предложение Филипа, говоришь? А что, собственно, он предлагает?
   – Чтобы Джек стал монахом…
   – Только через мой труп! – вскочив на ноги, закричала Эллен. – Эта проклятая Церковь не получит моего сына! Эти лживые предатели попы уже отняли у меня его отца, но Джека они не отнимут! Клянусь всеми богами, я, скорее, прирежу Филипа.
   Привыкший к буйному нраву Эллен Том сказал спокойно:
   – Что за дьявол вселился в тебя, женщина? Мальчику представилась великолепная возможность.
   Джека же заинтриговали слова о лживых попах, которые «отняли у меня его отца». Что она имела в виду? Однако сейчас было не до расспросов.
   – Он не станет монахом! – визжала Эллен.
   – Если он не захочет становиться монахом, никто его не заставит.
   – Этот хитрый приор умеет добиваться своего, – мрачно проговорила она.
   Том повернулся к Джеку:
   – Пора и тебе, парень, что-то сказать. Сам-то ты кем хочешь стать?
   Об этом Джек прежде не задумывался, но ответ вырвался у него молниеносно, словно он давным-давно уже все решил.
   – Я хочу стать старшим строителем, как ты, – заявил он, – и построить самый красивый собор на свете.

   Красный диск солнца скрылся за горизонтом, и наступила ночь. Пришло время заключительного обряда праздника Середины Лета – загадывания желаний. Джек держал наготове деревяшку и огарок свечи. Он взглянул на Тома и Эллен. Оба они как-то растерянно смотрели на него: их поразило, с какой решимостью Джек сделал свой жизненный выбор. Что же, ничего удивительного: он и сам был поражен.
   Видя, что им больше нечего сказать, Джек вскочил и побежал через луг в сторону костров. Он запалил хворостинку, слегка оплавил основание свечи и прикрепил ее к деревяшке, а затем зажег.
   Алина стояла совсем рядом. На ее лице играли отблески костра; казалось, она глубоко задумалась.
   – Что ты загадаешь, Алина? – неожиданно для себя спросил Джек.
   Она ответила не колеблясь:
   – Чтобы настал мир. – И, бросив на него тревожный взгляд, отвернулась.
   Джек подумал, что он, наверное, сошел с ума, полюбив ее.
   Алина хорошо относилась к нему – они стали друзьями, – но сама мысль о том, что они могут лежать нагими и осыпать друг друга жаркими поцелуями, столь сладостная для Джека, наверняка даже не приходила ей в голову.
   Когда все были готовы, одни зашли на мелководье, а другие опустились на колени на берегу реки. Держа в руках свечи, жители Кингсбриджа загадывали желания. Джек крепко зажмурил глаза и увидел Алину. Лежа на кровати, обнаженная, она протягивала к нему руки и шептала: «Люби меня, муж мой». Затем все осторожно опустили свои деревяшки с горящими свечками на воду. Если свечка погаснет или потонет деревяшка, значит, не сбудется желание. Как только суденышко Джека чуть-чуть отплыло, оно растворилось в темноте, и виднелось лишь тусклое пламя свечи. Он пристально всматривался ему вслед, но затем потерял из виду среди сотен других качающихся на поверхности воды, пляшущих огоньков – этих мерцающих желаний, уплывавших все дальше и дальше и исчезавших за поворотом реки.

III

   Все лето Джек рассказывал Алине истории.
   Они встречались – сначала время от времени, а потом регулярно – по воскресеньям на полянке возле маленького водопада. Он поведал ей о Карле Великом и его рыцарях, об Уильяме Оранском и загадочных сарацинах. Рассказывая, Джек полностью погружался в сюжет, и Алина любила наблюдать, как меняется выражение его юного лица. Он возмущался несправедливостью, приходил в отчаяние от коварства, восхищался доблестью рыцарей и до слез расстраивался, когда герои умирали. Его эмоции были настолько заразительными, что Алина начинала переживать вместе с ним. Некоторые из поэм невозможно было пересказать за один вечер, Джек всегда обрывал свой рассказ на самом интересном месте, и всю следующую неделю Алина мучилась в догадках, что же произойдет дальше.
   Об этих встречах, сама не зная почему, она никому не рассказывала. Может быть, потому, что другие не смогли бы понять, чем так притягательны для нее баллады. Так или иначе, она делала вид, что отправляется на воскресную прогулку, и, не договариваясь с ней, Джек поступал так же, а потом никто бы уже не поверил, что в их свиданиях нет ничего постыдного, и само собой вышло так, что эти встречи стали тайными.
   В одно из таких воскресений Алина – для разнообразия – читала Джеку «Роман об Александре». В отличие от его баллад о дворцовых интригах, завоеваниях чужих земель и сражениях поэма Алины была о волшебной любви. Джеку эта тема показалась настолько интересной, что в следующее воскресенье он уже читал Алине новую историю, которую сам же и сочинил.
   Стоял жаркий августовский день. Алина была в легком полотняном платье, на ногах – сандалии. В притихшем лесу слышалось лишь журчание маленького водопада да голос Джека, звучавший то громче, то тише. Его история начиналась традиционно: храбрый рыцарь, большой и сильный, непобедимый в битвах и вооруженный волшебным мечом, отправился по приказу короля в далекую восточную страну за виноградной лозой, на которой вместо ягод росли рубины. Дальше сюжет разворачивался неожиданно. Рыцаря убили, и его сквайр, смелый, но бедный семнадцатилетний юноша, безнадежно влюбленный в дочь короля, прекрасную принцессу, поклялся, что выполнит данное его господину поручение. Этот сквайр был совсем неопытен и имел лишь пегую лошадку да лук.
   В отличие от героев подобных историй, крушащих врагов одним взмахом волшебного меча, сквайр дрался, уповая на удачу, и чудом избегал смерти. Он часто испытывал ужас перед лицом противника – не то что бесстрашные рыцари Карла Великого, – но преодолевал себя и твердо шел к намеченной цели. Однако цель эта казалась такой же недостижимой, как и его возлюбленная.
   Алина слушала открыв рот. Она покусывала от волнения пальцы, когда юный сквайр скакал по вражеским землям, вскрикивала, когда меч великана проносился возле его головы, и вздыхала, когда он засыпал в одиночестве, мечтая о далекой принцессе.
   В конце концов он привез королю лозу с рубинами, чем поверг в изумление придворных.
   – Но сквайру и дела не было до всяких баронов и графов, – сказал Джек, презрительно щелкнув пальцами. – Его интересовала лишь принцесса. В ту ночь он, обхитрив стражу, пробрался в ее спальню. Наконец-то он стоял подле ложа дочери короля и любовался ее прекрасным лицом. – Говоря это, Джек заглянул Алине в глаза. – Она тут же проснулась, но ничуть не испугалась. Сквайр бережно взял в руки ее ладонь. – Подражая своему герою, Джек ласково сжал ладонь Алины. Очарованная глубиной его глаз и силой любви юного сквайра, она не замечала, что Джек держит ее руку. – «Я люблю тебя», – сказал он принцессе и поцеловал ее в губы. – Джек наклонился и поцеловал Алину. Его прикосновение было таким нежным, что она почти ничего не почувствовала. Это длилось всего мгновение. – И принцесса заснула, – продолжал Джек. «Что это? – пронеслось в голове Алины. – Джек меня поцеловал?» Она не могла поверить, но ее уста хранили прикосновение его губ. – На следующий день сквайр попросил короля в награду за совершенный подвиг отдать ему принцессу в жены. – «Джек поцеловал меня не нарочно, – решила Алина. – Просто это лишь эпизод из его рассказа, и он так увлечен, что не отдает отчета своим поступкам. Я не должна об этом думать». – Но король отказал ему, и все придворные стали над ним смеяться. А убитый горем сквайр в тот же день сел на свою пегую лошадку и уехал в дальние страны, но перед этим дал обет, что обязательно вернется и женится на прекрасной принцессе. – Джек замолчал и отпустил Алинину руку.
   – А что потом? – спросила она.
   – Не знаю, – ответил Джек. – Я еще не придумал.

   В приходской совет вступили все знатные люди Кингсбриджа. Для большинства из них это было совершенно новым делом, но им нравилась мысль о том, что Кингсбридж стал настоящим городом, и их самолюбию льстило обращение к ним, влиятельным горожанам, с предложением построить каменную церковь.
   В середине сентября Алина и Альфред устроили первый обед, на который пригласили всех членов совета. Из известных в городе людей отсутствовали лишь приор Филип, не одобрявший эту затею, хотя и не настолько, чтобы запретить ее; Том Строитель, поддержавший Филипа; да Малачи, которого не приняли в гильдию из-за его веры.
   Тем временем из оставшейся у Алины шерсти Эллен соткала целый рулон ткани. Материя получилась грубая и бесцветная, но для монашеских одежд она вполне подходила, и монастырский келарь Белобрысый Катберт купил ее. Цена ткани была невысока, однако она вдвое превышала стоимость затраченной на нее шерсти, и после уплаты Эллен полагавшихся ей за работу денег у Алины еще осталось полфунта. Поскольку Катберт выразил желание и впредь покупать материю по этой цене, Алина вдобавок к своим запасам скупила и все остатки шерсти у Филипа и наняла еще дюжину ткачей, преимущественно женщин. Эллен согласилась соткать еще один рулон, хотя сказала, что отказывается заниматься валянием шерсти, ибо эта работа оказалась слишком тяжелой. Большинство других ткачей поставили такое же условие.
   Алина отнеслась к этому с пониманием, ибо помнила, как в Винчестере они с Ричардом в поисках работы приходили к валяльщику. Большинство людей могли обвалять небольшое количество ткани, необходимое для их семей, но только очень крепким мужчинам было под силу заниматься этим целый день. Так что Алина согласилась, решив, что впоследствии наймет мужиков-сукновалов или продаст шерсть винчестерскому валяльщику.
   Обед проходил в деревянной церкви. Угощение организовала Алина: она распределила готовку между членами совета, каждый из которых имел по крайней мере одного слугу. А Альфред и его работники соорудили длинный стол. Также купили изрядное количество крепкого пива и бочку вина.
   Собравшиеся расселись по обеим сторонам стола, во главе которого не было никого: тем самым подчеркивалось, что все члены совета имели равные права. Алина была одета в темно-красное платье, украшенное золотой брошью с рубинами, поверх которого на ней была серая накидка с широкими рукавами. Приходский священник прочитал молитву: он, естественно, был в восторге от затеи, ибо новая церковь наверняка поднимет его авторитет и приумножит доходы.
   Альфред представил расчеты стоимости и сроки строительства новой церкви. Он говорил так, будто всю работу проделал сам, но Алина знала, что большую ее часть сделал за него Том. Сооружение церкви должно было продлиться два года и обойтись в девяносто фунтов. Альфред предложил, чтобы каждый из сорока членов совета вносил по шесть пенсов в неделю. По лицам собравшихся Алина видела, что это было несколько больше, чем они рассчитывали. Однако все согласились, хотя Алина была уверена, что среди них обязательно будут один-два должника.
   Сама она могла без труда выплачивать эту сумму. Оглядев сидевших за столом, Алина подумала, что, должно быть, она здесь богаче всех. Из женщин кроме нее были только пивоварша, славившаяся своим крепким пивом, портниха, нанимавшая двух швей и нескольких подмастерьев, да вдова сапожника, которая продолжала дело своего умершего мужа. Из всех членов гильдии Алина была самой молодой, если не считать Альфреда, который был на два года младше нее.
   Алина скучала по Джеку. Она ведь еще так и не узнала, чем закончилась история о юном сквайре. Сегодня был выходной, и ей очень хотелось вновь очутиться на своей лесной полянке. Может, еще удастся вырваться туда. Попозже.
   За столом шел разговор о войне. Жена Стефана королева Матильда оказалась деятельнее, чем можно было ожидать: недавно она заняла Винчестер и взяла в плен Роберта Глостера. Роберт был братом принцессы Мод и главнокомандующим ее войсками. Некоторые утверждали, что Мод являлась лишь формальной правительницей, а истинным лидером мятежников был Роберт. Для Мод его пленение стало таким же ударом, каким было пленение Стефана для его подданных, и теперь все ломали головы, что будет дальше.
   Напитки на обеде были гораздо крепче, чем те, что подавал своим гостям приор Филип, и очень скоро голоса за столом стали громкими и резкими. Не мог сдержать разгулявшихся и приходский священник, должно быть, потому, что сам пил не меньше других. Альфред, сидевший рядом с Алиной, казался погруженным в свои мысли, но даже и у него физиономия раскраснелась. Алина же крепких напитков не любила и выпила лишь чашку яблочного сидра.
   Когда пирушка близилась к завершению, кто-то предложил тост за Альфреда и Алину. Альфред засиял от удовольствия. Затянули песню, и Алина стала придумывать, как бы потихоньку покинуть собрание.
   – Неплохо мы с тобой поработали, – шепнул ей на ухо Альфред.
   Алина улыбнулась:
   – Посмотрим через год, многие ли из них будут платить по шесть пенсов в неделю.
   Но сейчас Альфреду не хотелось говорить о неприятных вещах.
   – Мы славно поработали, – повторил он. – У нас с тобой хорошо получается. – Он поднял свой стакан и выпил. – Как ты считаешь, хорошо у нас получается?
   – Конечно хорошо, – из деликатности согласилась Алина.
   – Мне понравилось, – продолжал он, – делать все это с тобой – я имею в виду гильдию.
   – Мне тоже понравилось, – вежливо сказала она.
   – Правда? Я просто счастлив.
   Она внимательно посмотрела на Альфреда. Чего ради он затеял этот разговор? Язык у него не заплетался, и пьяным он не выглядел.
   – Все было очень мило, – неопределенно проговорила Алина.
   Он положил руку ей на плечо. Она ненавидела, когда до нее дотрагивались, но приучила себя терпеть и не отстраняться, ибо мужчин это очень обижало.
   – Скажи мне, – он понизил голос, – какого ты хочешь иметь мужа?
   «Надеюсь, он не собирается просить моей руки», – мрачно подумала она.
   – Я вообще не хочу никакого мужа – у меня и с братом достаточно хлопот.
   – Но нужна же тебе любовь, – не отставал Альфред.
   Алина про себя застонала.
   Она уже готова была ответить, но он поднял руку, жестом останавливая ее, – она не выносила эту мужскую привычку.
   – Только не говори, что тебе не нужна любовь, – сказал Альфред. – Любовь нужна всем.
   Она задумчиво смотрела на него. Алина знала, что не такая, как все: она не стремилась выйти замуж, тогда как в ее возрасте любая вышла бы за первого встречного. «Может, со мной что-то не так?» – думала она. Альфред молодой, крепкий, преуспевающий мужчина: половина девушек Кингсбриджа с радостью пошли бы за него. А что, если сказать «да»? Но сама мысль о том, что ей придется жить с Альфредом, каждый вечер ужинать с ним, рожать ему детей, казалась ужасной. Лучше уж быть одной.
   – Забудь об этом, Альфред, – качая головой, твердо сказала она. – Мне не нужен муж – ни для любви, ни для чего другого.
   Однако ее слова не охладили его пыл.
   – Я люблю тебя, Алина, – не унимался он. – Работая с тобой, я был по-настоящему счастлив. Ты нужна мне. Будь моей женой.
   Он все-таки сказал это! Жаль. Это значило, что ей придется прямо заявить о своем отказе. Она давно пришла к выводу, что не стоит стараться сделать это мягко, ибо мужчины часто принимали вежливый отказ за нерешительность и удваивали напор.
   – Нет, – решительно ответила Алина. – Я не люблю тебя, и не больно-то приятно мне было с тобой работать, и я не вышла бы за тебя замуж, даже если бы ты был единственным мужчиной на земле.
   Альфред чувствовал себя оскорбленным. По-видимому, он считал, что у него были хорошие шансы. Но Алина знала, что не давала ему повода надеяться. Она обращалась с ним как с равным партнером, выслушивала его, прямо и откровенно говорила свое мнение, выполняла взятые на себя обязательства и требовала, чтобы он выполнял свои.
   – Да как ты можешь так говорить? – прошипел он.
   Она вздохнула. Ей было жаль, что она обидела его. Он наверняка посчитает себя оскорбленным и разозлится на нее. Она встала и собралась уходить.
   – Я с уважением отношусь к твоему предложению и благодарю тебя за оказанную мне честь, – сказала Алина. – Пожалуйста, уважай и ты мой отказ и не проси больше.
   – Как я понимаю, тебе не терпится поскорее увидеться с моим сопливым сводным братцем, – съязвил он.
   Алина зарделась от смущения. Итак, люди стали обращать внимание на ее дружбу с Джеком. И, судя по словам Альфреда, распускают про них грязные слухи. Что ж, она действительно бежала на встречу с Джеком и не собиралась позволить Альфреду помешать ей в этом. Она наклонилась, приблизив к нему свое лицо. Он удивленно вытаращился на нее.
   – Иди к дьяволу, – спокойно, с расстановкой проговорила она и, повернувшись, вышла.

   Раз в месяц в уцелевшей крипте собора приор Филип вершил суд. Раньше суды проходили раз в год, и решение всех вопросов редко занимало один день. Но, когда численность населения выросла втрое, количество преступлений увеличилось десятикратно.
   Изменилась и природа преступлений. Прежде большинство правонарушений было связано с земельными участками, урожаями или имуществом: хитрые крестьяне порой пытались тайком передвинуть границу поля, с тем чтобы расширить свои участки за счет соседей; работник мог украсть мешок зерна у вдовы, на которую работал; бедная женщина с двумя детьми, бывало, доила чужую корову. Теперь же, как отмечал про себя Филип, преступления стали связаны с деньгами: подмастерья воровали у хозяев, зять присваивал сбережения тещи, торговцы подсовывали фальшивые монеты, богатые хозяйки недоплачивали простоватым слугам, которые считать-то едва умели. Пять лет назад в Кингсбридже не было таких нарушений, потому что тогда ни у кого не было столько денег.
   Почти за все виды преступлений Филип налагал штрафы. Он также мог применить порку, или заковать преступника в колодки, или посадить его в темницу, что находилась под монашеской опочивальней, однако редко прибегал к этим наказаниям, оставляя их для более серьезных случаев. Он имел право вешать воров, и в монастыре была крепкая деревянная виселица, но правом этим он так ни разу и не воспользовался и лелеял тайную надежду, что и впредь этого не сделает. Самые страшные преступления – убийство человека, убийство королевского оленя и грабеж на большой дороге – разбирались королевским судом Ширинга, возглавляемым шерифом, так вот шериф Юстас повесил уже более чем достаточно негодяев.
   Сегодня, в первый день декабря, Филипу предстояло вынести приговоры по семи случаям незаконного помола зерна. Он оставил их напоследок, чтобы разобраться со всеми одновременно. Монастырь только что построил новую водяную мельницу вдобавок к своей старой – одна-то уже не справлялась. Но за помол надо было платить, и горожане обязывались молоть свое зерно только в монастыре. Строго говоря, такой закон давно существовал во всех поместьях графства: крестьянам не разрешалось молотить зерно самим, они должны они были делать это на господских мельницах, за что и платили своим лордам деньги. В недавние годы, пока рос город, а старая мельница нередко ломалась, Филип смотрел на частые случаи незаконного помола сквозь пальцы, но сейчас было необходимо навести порядок.
   Имена нарушителей были написаны на доске, и Филип вызывал их одного за другим, начиная с тех, кто побогаче.
   – Ричард Лонгакр, брат Франциск говорит, что у тебя есть большой жернов. – Франциск был монастырским мельником.
   Вперед вышел зажиточный крестьянин:
   – Да, отче, но я его уже разломал.
   – Заплатишь шестьдесят пенсов. Энид Брюстер, у тебя была ручная мельница в пивоварне. Твоего сына Эрика видели, когда он пользовался ею, за что он тоже будет наказан.
   – Твоя воля, отче, – сказала Энид, краснолицая женщина с могучими плечами.
   – А где сейчас эта мельница? – спросил ее Филип.
   – Я выбросила ее в реку, отче.
   Филип ей, конечно, не поверил, но поделать ничего не мог.
   – Приговариваешься к уплате двадцати четырех пенсов за себя и двенадцати пенсов за своего сына. Уолтер Таннер!
   Филип продолжал вызывать по списку нарушителей, назначая им штрафы в зависимости от тяжести совершенных проступков, пока не дошел до последнего.
   – Вдова Года!
   Вперед протиснулась худая старушка в черной выцветшей одежде.
   – Брат Франциск видел, как ты толкла камнем зерно.
   – У меня не было ни пенни заплатить за помол, отче, – обиженно пробормотала вдова Года.
   – Тем не менее ты нашла пенни, чтобы купить зерно, – возразил Филип. – Ты будешь наказана, как и все остальные.
   – Хочешь уморить меня голодом? – дерзко сказала она.
   Филип вздохнул. Уж лучше бы брат Франциск сделал вид, что не заметил, как она нарушала закон.
   – Когда последний раз в Кингсбридже кто-нибудь умер с голоду? – воскликнул приор, обводя взглядом собравшихся горожан. – Есть такие, кто помнит, что в нашем городе кто-то умер с голоду? – Он сделал паузу, словно ожидая ответа на свой вопрос, и добавил: – Думаю, если и вспомнит кто, так то было до меня.
   – Дик Шортхауз умер прошлой зимой, – пролепетала вдруг вдова Года.
   Филип помнил этого человека, попрошайку, который ночевал в свинарниках да конюшнях.
   – Дик пьяный упал ночью на улице и замерз, – заявил Филип. – Он умер не с голоду, а будь он потрезвее, чтобы дойти до монастыря, то и не замерз бы. Если ты хочешь есть, не старайся обмануть меня, а приди и попроси милостыню. А коли ты слишком горда для этого и тебе легче нарушить закон, то и наказание должна нести наравне с остальными. Слышишь меня?
   – Да, отче, – мрачно ответила старушка.
   – Приговариваешься к штрафу в один фартинг. Суд окончен.
   Филип встал и, поднявшись по ведущей из крипты лестнице, вышел.
   Работа на стройке резко замедлилась, как это всегда бывало за месяц до Рождества. Открытые торцы и верхние края незаконченной каменной кладки были укрыты сеном и навозом из монастырской конюшни, дабы уберечь от мороза еще свежий раствор. Так что зимой стены класть вообще не будут. Филип однажды предложил Тому открывать кладку каждое утро, а вечером снова закрывать: днем-то морозы бывают редко. Однако тот сказал, что построенные зимой стены скоро развалятся. Филип с ним согласился, но считал, что дело здесь не в морозе, а в том, что раствору требуется несколько месяцев, чтобы как следует схватиться, и зимний перерыв как раз и дает такую возможность. Это также объясняло поверье каменщиков, что класть больше двадцати футов стены в год – плохая примета: в этом случае нижние ряды, в которых раствор еще не затвердел, могли не выдержать огромного веса верхних блоков и деформироваться.
   Филип с удивлением увидел, что все каменщики собрались на площадке внутри строящегося алтаря, и направился к ним посмотреть, в чем дело.
   Они смастерили полукруглую деревянную арку и поставили ее вертикально, подперев с двух сторон шестами. Филип знал, что подобная деревянная конструкция является частью того, что строители называли опалубкой: она предназначалась для поддержания каменных элементов строящейся арки. Однако сейчас ремесленники собрали ее прямо на земле и без раствора, чтобы убедиться, что все фигурные блоки идеально прилегают друг к другу. В то время как подмастерья и работники укладывали камни на опалубку, мастера-каменщики критически изучали каждый шов.
   Филип перехватил взгляд Тома и спросил:
   – Что это?
   – Арка верхней галереи.
   Филип задумчиво посмотрел вверх. В этом году было закончено строительство аркады, а в следующем году будет построена верхняя галерея. И тогда перед тем, как начинать крыть крышу, останется лишь соорудить верхний ряд окон. Теперь же, когда стены уже были укрыты на зиму, каменщики заготавливали блоки на следующий год. Если данная арка окажется идеальной, то камни для всех остальных арок верхней галереи будут обрабатываться по этому же шаблону.
   Подмастерья, среди которых был и пасынок Тома, Джек, выкладывали арку с двух сторон из каменных деталей, имевших форму клина. Хотя эта конструкция должна была помещаться на большой высоте, ее украшала замысловатая резьба в виде выступов, медальонов, свитков, образующих как бы три вставленные одна в другую арки.
   Филип проследил, как Джек водрузил на место замковый камень свода арки. Конструкция была собрана. Четыре ремесленника, взяв кувалды, выбили поддерживавшие деревянную опалубку клинья, и она весьма эффектно отвалилась. Хотя между камнями арки раствора не было, она осталась стоять. Том Строитель удовлетворенно крякнул.
   Кто-то потянул Филипа за рукав. Он обернулся и увидел молодого монаха.
   – К тебе посетитель, отче. Он ждет в твоем доме.
   – Спасибо, сын мой, – сказал Филип и поспешил к гостю. Если монахи проводили туда посетителя, значит, это был кто-то очень важный.
   Посетителем оказался его брат Франциск. Филип тепло обнял его. Франциск выглядел измученным.
   – Тебе предложили поесть? – заботливо спросил Филип. – У тебя усталый вид.
   – Мне дали хлеба и мяса, спасибо. Я всю осень метался между Бристолем, где держали короля Стефана, и Рочестером, где был попавший в плен граф Роберт.
   – Ты сказал «был».
   Франциск кивнул.
   – Я вел переговоры по поводу обмена Стефана на Роберта. И в День Всех Святых этот обмен состоялся. Так что король Стефан теперь снова в Винчестере.
   Филип удивился:
   – Мне кажется, принцесса Мод заключила невыгодную сделку: обменяла короля на графа.
   – Без Роберта она совершенно беспомощна, – покачал головой Франциск. – Никто ее не любит, и никто ей не верит. Она была близка к краху. Ей необходимо было его вернуть. Королева Матильда – умная женщина, и она не обменяла бы его ни на кого, кроме Стефана. На этом она настаивала и добилась-таки своего.
   Филип подошел к окну и выглянул на улицу. Начался дождь, холодные косые струи хлестали по высоким стенам собора и стекали с крытых соломой крыш сараев ремесленников.
   – И что все это значит? – проговорил он.
   – Это значит, что Мод вновь стала всего лишь претенденткой на трон. В конце концов, Стефан-то действительно был коронован, а Мод так и не была.
   – Да, но именно она дала мне разрешение на открытие рынка.
   – Верно. Здесь у тебя могут быть сложности.
   – Так мое разрешение больше не имеет законной силы?
   – Не совсем так. Оно было дано законным правителем, которого поддержала Церковь. И то, что Мод не была коронована, значения не имеет. Однако Стефан может отменить разрешение.
   – Благодаря рынку я имею возможность платить за камень, – озабоченно произнес Филип. – Без него я не смогу продолжать строительство. Воистину это плохая новость.
   – Я сожалею.
   – А как же мои сто фунтов?
   Франциск пожал плечами.
   – Стефан скажет, чтобы ты получил их с Мод.
   Филипу стало не по себе.
   – Такая куча денег! – сокрушался он. – Ведь это Божьи деньги, а я их потерял.
   – Ты еще не потерял их, – сказал Франциск. – Возможно, Стефан и не отменит это разрешение. Он никогда не проявлял особого интереса к рынкам.
   – Граф Уильям может надавить на него.
   – Уильям изменил королю, помнишь? Он сделал ставку на Мод. Теперь он уже больше не сможет оказывать влияние на Стефана.
   – Надеюсь, ты прав, – с жаром проговорил Филип. – Очень надеюсь, что ты прав.

   Когда сидеть на полянке стало слишком холодно, Алина начала захаживать по вечерам в дом Тома Строителя. Альфред, как правило, в это время сидел в пивной, а Том, Эллен, Джек да Марта были дома. Теперь, когда Том преуспевал, они обзавелись удобными стульями, в очаге всегда жарко пылали дрова, и повсюду стояло множество свечей. Обычно в такие вечера Эллен и Алина пряли. Том рисовал планы и схемы, а Джек делал вид, что чинит пояс, или точит нож, или плетет корзину, хотя на самом деле почти неотрывно смотрел на освещенное свечами лицо Алины, следя, как шевелятся ее губы, когда она говорила, или любуясь ее белой шеей, когда она потягивала из стаканчика пиво. В эту зиму они много смеялись. Джек очень любил смешить Алину. Она всегда была такой сдержанной и уравновешенной, что ему доставляло огромную радость видеть, как она расслаблялась. Джек постоянно что-то выдумывал, чтобы позабавить ее: то он имитировал акцент каменщика-француза, работавшего на строительстве собора, то изображал походку кривоносого кузнеца. А однажды сочинил комическую историю о своей жизни среди кингсбриджских монахов, приписав каждому из них вполне соответствующий грех: Ремигиусу – гордыню, повару Бернарду – чревоугодие, смотрителю гостевого дома – пьянство, а надзирателю Пьеру – похоть. Марта просто каталась от смеха, и даже молчаливый Том не мог сдержать улыбки.
   В один из таких вечеров Алина вдруг сказала:
   – Уж не знаю, удастся ли мне продать всю эту материю.
   Все как-то растерялись.
   – Тогда зачем мы ее ткем? – удивленно спросила Эллен.
   – Я еще не потеряла надежду, – ответила Алина. – Просто у меня возникла проблема.
   – Я думал, монастырь охотно покупает ее, – оторвавшись от своего чертежа, проговорил Том.
   – Не в этом дело. Я никак не могу найти сукновалов, а несвалянную ткань никто брать не хочет.
   – Валяние – непосильная работа, – сказала Эллен. – Ничего удивительного, что никто не хочет за это браться.
   – А если нанять мужиков? – предложил Том.
   – Только не в Кингсбридже. Здесь у всех мужчин есть работа. В больших городах много валяльщиков, но все они работают на ткачей, и им запрещено принимать заказы от конкурентов. Да и в любом случае доставка ткани в Винчестер и обратно обойдется слишком дорого.
   – И правда, проблема, – подтвердил Том и вернулся к своему чертежу.
   – Жаль, буйволов нельзя заставить это делать, – заявил Джек, пораженный пришедшей ему в голову мыслью.
   Все рассмеялись.
   – Так ты и церкви строить научишь буйволов, – пошутил Том.
   – Или мельницу, – не унимался Джек. – Всегда есть способ облегчить тяжелую работу.
   – Да она хочет свалять ткань, а не муку из нее сделать, – улыбнулся Том.
   Но Джек его не слушал и продолжал:
   – Мы же используем подъемные механизмы, чтобы доставлять камни на самый верх строительных лесов.
   – О, было бы здорово, если бы существовал механизм, способный валять ткань, – сказала Алина.
   Джек подумал, как, должно быть, ей было бы приятно, если бы он смог справиться с этой проблемой, и твердо решил найти выход.
   – Я слышал о водяных мельницах, – задумчиво проговорил Том, – которые используют, чтобы сжимать и растягивать кузнечные мехи. Сам, правда, никогда этого не видел.
   – Ну вот! – воодушевился Джек. – Значит, можно что-то придумать!
   – Мельничное колесо вращается, – поучительным тоном проговорил Том, – и жернов вращается, так что одно вертит другое, а валяльная бита должна подниматься и опускаться. Не можешь же ты заставить круглое колесо поднимать и опускать биту.
   – Но ведь кузнечные меха поднимаются и опускаются.
   – Что верно, то верно, однако я никогда не видел такой кузницы – только слышал.
   Джек представил себе устройство мельницы. Сила текущей воды вращает мельничное колесо. От этого колеса внутрь мельницы идет вал, соединенный еще с одним колесом. Внутреннее колесо расположено вертикально и имеет зубцы, которые сцепляются с зубцами другого, лежащего горизонтально колеса. И это горизонтальное колесо вращает жернов.
   – Вертикальное колесо вращает горизонтальное… – пробормотал Джек.
   – Да остановись ты, Джек! – засмеялась Марта. – Если бы мельницы могли валять сукно, умные люди давно уже додумались бы до этого.
   Но Джек не обратил на нее внимания.
   – Валяльные биты можно закрепить на валу мельничного колеса, – продолжал рассуждать он, – а в том месте, куда будут падать биты, поместить материю.
   – Но биты шлепнут разок и заклинят колесо, – заявил Том. – Говорю же тебе: колеса вращаются, а биты должны ходить вверх-вниз.
   – Так надо что-то придумать, – упрямо твердил Джек.
   – Нечего здесь придумывать, – отрезал Том тоном, которым он обычно прекращал разговор.
   – А я уверен, что есть, – настаивал на своем Джек, но Том притворился, что не слышит его.

   В следующее воскресенье Джек исчез.
   Утром он, как обычно, сходил в церковь, днем пришел домой пообедать, а к ужину не явился. В поисках сына Эллен зашла к Алине. Та у себя на кухне готовила наваристую похлебку.
   – Последний раз я видела его во время утренней мессы, – сказала Алина.
   – Он исчез после обеда, – растерянно объяснила Эллен. – Я решила, что вы были вместе.
   Алина несколько смутилась.
   – Волнуешься? – спросила она.
   Эллен пожала плечами:
   – Мать всегда волнуется.
   – А с Альфредом они не ссорились? – встревожилась Алина.
   – Этот же вопрос я задала Альфреду. Говорит, нет. – Эллен вздохнула. – Не думаю, что с Джеком случилось что-то серьезное. Он так уже поступал и, уверена, будет поступать. Я ведь никогда не заставляла его жить по расписанию.
   Поздно вечером, перед самым сном, Алина забежала к Тому узнать, не появился ли Джек. Его все еще не было. Она легла спать, терзаемая тревогой. Ричард уехал в Винчестер, а Алина лежала в пустом доме, не в силах заснуть от волнения. Может, Джек упал в реку и утонул? Или случилась какая другая беда? Это было бы страшным горем для Эллен, ведь Джек ее единственный сын. Когда Алина представила убивающуюся по Джеку Эллен, у нее на глазах выступили слезы. «Что за ерунда, – подумала она. – Плачу о чужом горе, которое к тому же, возможно, и не случилось». Алина заставила себя успокоиться и попыталась направить мысли в другое русло. Обычно она могла полночи думать о делах, но сегодня Джек никак не выходил у нее из головы. А если он сломал ногу и лежит где-нибудь в лесу, не в силах пошевелиться?
   В конце концов она провалилась в тяжелый, беспокойный сон. Однако с первыми лучами солнца Алина встала, набросила прямо на ночную рубашку свой тяжелый плащ, сунула ноги в отделанные мехом сапожки и выбежала на поиски Джека.
   В саду за пивной, где частенько засыпали пьяные мужики и только потому не замерзали, что их согревало тепло, исходившее от навозной кучи, его не оказалось. Алина спустилась к мосту и прошла до излучины реки, где на берег выбрасывали всякий речной мусор. Тут среди деревянного хлама, старых башмаков, ржавых ножей и гниющих костей копошилась утиная семейка. Слава Богу, Джека здесь не было.
   Алина поднялась на холм и вошла в монастырь. Строители уже начинали свой рабочий день. Она нашла Тома в его сарае.
   – Вернулся Джек? – с надеждой спросила Алина.
   Том покачал головой:
   – Пока нет.
   Когда она собралась уходить, подбежал озабоченный старший плотник.
   – Пропали все наши молотки, – сказал он Тому.
   – Веселенькое дело, – удивился Том. – Я тоже искал молоток, да так и не нашел.
   Из-за двери показалась голова Альфреда.
   – Где наши рейки? – пробасил он.
   Том почесал затылок.
   – Такое впечатление, что со стройки исчезли все молотки, – озадаченно произнес он, но затем его голос изменился. – Держу пари, здесь не обошлось без Джека.
   «Конечно, – осенило Алину. – Молотки. Валяние. Мельница».
   Не говоря ни слова, она вышла из сарая Тома и мимо кухни направилась к юго-западному углу монастыря, где отведенный от реки канал вращал колеса двух мельниц – старой и только что построенной. Как она и подозревала, колесо старой мельницы крутилось. Алина вошла внутрь.
   То, что она увидела, смутило и испугало ее. Закрепленные на горизонтальном шесте молотки подняли, словно выглядывающие из стойла кони, свои головки; затем все вместе со страшным грохотом одновременно упали вниз. Алина даже вскрикнула от неожиданности. Будто услышав ее крик, молотки снова начали подниматься, а потом снова упали. Они били по куску ткани, лежавшему под небольшим слоем воды в мелком деревянном корыте, в котором обычно замешивали раствор. Алина поняла, что молотки действительно валяли материю, и, хотя они выглядели как живые, перестала бояться. Но как же это получается? Она увидела, что стержень, на котором крепились молотки, проходил параллельно валу мельничного колеса. К самому валу была прикреплена вращавшаяся вместе с ним планка. Сделав круг, планка упиралась в рукоятки молотков и опускала их вниз, заставляя головки подниматься. Поскольку планка продолжала вращаться, наступал момент, когда рукоятки соскакивали и молотки падали, ударяя по лежащей в корыте ткани. Это было именно то, о чем недавно говорил Джек: при помощи мельницы можно валять сукно!
   – Молотки надо бы потяжелее, чтобы они сильнее били, – услышала Алина голос Джека. Она обернулась и увидела его. Он выглядел усталым и очень довольным. – Кажется, я решил твою проблему, – смущенно улыбаясь, сказал он.
   – Как я рада, что с тобой все в порядке, – мы страшно беспокоились о тебе! – проговорила Алина и, не задумываясь, обняла его и поцеловала. Это был очень легкий поцелуй, не более чем мимолетное прикосновение, однако, когда их губы разъединились, его руки нежно, но крепко притянули ее тело. Алина смотрела Джеку в глаза и думала лишь о том, какое счастье, что он цел и невредим. Она ласково погладила его. Внезапно ее собственная кожа стала невероятно чувствительной: Алина ощутила грубость полотна своей ночной рубашки и мягкий мех сапожек; ее прижатые к груди Джека соски напряглись.
   – Ты беспокоилась обо мне? – изумленно спросил он.
   – Ну конечно! Даже не могла заснуть!
   Она счастливо улыбалась, а он выглядел ужасно серьезным; через минуту и она почувствовала незнакомое дотоле волнение. Она слышала, как бьется ее сердце. Ее дыхание участилось. А сзади били в унисон молотки, каждым своим ударом сотрясая деревянную конструкцию, и Алине казалось, что она чувствует, как вместе с мельницей что-то дрожит в самой глубине ее существа.
   – Со мной все в порядке, – сказал Джек. – Вообще все в порядке.
   – Я так рада, – повторила она, однако голос ее почему-то превратился в шепот.
   Алина увидела, как Джек закрыл глаза и наклонил к ней свое лицо, а затем их уста сомкнулись. Его поцелуй был нежным. У него были пухлые губы и мягкая юношеская бородка. Закрыв глаза, она вся сосредоточилась на своих ощущениях. Джек впился в ее рот, и, отвечая на его поцелуй, она слегка разомкнула губы, которые внезапно стали невероятно чувствительными, улавливающими малейшее прикосновение и едва заметное движение. Кончик его языка ласкал внутреннюю поверхность ее верхней губы. Алину охватило такое непередаваемое счастье, что ей захотелось плакать. Всем телом она прижалась к Джеку, расплющив свои упругие груди о его грудь, чувствуя, как его худые бедра вдавливаются в ее живот. Алина была уже не просто рада, что с ним ничего не случилось и что он опять был с ней. Сейчас ею овладело совершенно новое состояние. Его физическая близость наполнила ее исступлением, от которого слегка кружилась голова. Обнимая его, Алина жаждала новых и новых прикосновений, новых и новых ощущений; ей хотелось стать ближе к нему, еще ближе. Она гладила спину Джека, жалея, что одежда не позволяет ласкать его кожу. Забыв обо всем на свете, она раскрыла рот и протиснула язык между его губ. Из груди Джека послышался приглушенный звук, похожий на стон восторга.
   Дверь мельницы распахнулась. Алина отпрянула, чувствуя потрясение, будто она крепко спала, а кто-то ее грубо разбудил. Она была в ужасе от того, что они делали: целовались и тискали друг друга, как паскудная девка и пьяный мужик в пивной! Отступив на шаг, она, сгорая от стыда, обернулась. Вошедшим оказался не кто иной, как Альфред. От этого ей стало еще хуже. Три месяца назад Альфред сделал ей предложение, но Алина надменно отвергла его. А вот теперь он увидел, как она вела себя, словно течная сука. Какой лицемерной, должно быть, она казалась! Альфред уставился на нее; на его лице изобразилось смешанное выражение похоти и презрения, живо напомнившее ей отвратительную рожу Уильяма Хамлея. Она кляла себя последними словами, что дала Альфреду повод так смотреть на нее, да и на Джека разозлилась – он тоже был в этом виноват.
   Алина отвернулась от Альфреда и взглянула на Джека. Когда их глаза встретились, он вздрогнул, потрясенный, и ей стало ясно, что вся ее злость была написана у нее на лице. Его состояние ошалелого счастья сменилось растерянностью и обидой. В другое время это могло бы растопить ее сердце, но сейчас Алина была слишком расстроена. Она ненавидела Джека за то, что он заставил ее сделать. И резко влепила ему пощечину. Он не шевельнулся, и только взгляд его зеленых глаз наполнился таким непередаваемым страданием, такой болью, что, не в силах видеть все это, Алина отвела взор.
   В ее ушах отдавался беспрестанный шум молотков. Она рванулась к двери. Альфред почти испуганно отступил в сторону, пропуская ее. Как раз в это время к мельнице подходил Том Строитель с несколькими работниками. Не говоря ни слова, Алина пронеслась мимо них. Строители с любопытством уставились на нее, отчего Алина покраснела еще сильнее, однако их больше интересовал доносившийся из мельницы грохот. Умом Алина понимала, что Джек смог-таки решить ее проблему, но при мысли о том, что ради нее он работал всю ночь, ей становилось еще хуже. Скользя своими сапожками по раскисшей грязи, она пробежала мимо конюшни, через монастырские ворота, вдоль по улице и ввалилась в дом.
   За кухонным столом с куском хлеба и кружкой пива в руках сидел Ричард.
   – Король Стефан выступает в поход, – сказал он. – Снова война. Мне нужен новый конь.

IV

   За следующие три месяца Алина не сказала Джеку и двух слов.
   Сердце у него разрывалось. Ошибки быть не могло: она целовала его так, как целуют только любимых, и, когда она убежала с мельницы, он не сомневался, что скоро они снова будут вот так же целоваться. Джек ходил словно в дурмане, твердя себе: «Алина любит меня! Алина любит меня!» Она гладила его спину, и прижималась к нему, и так страстно целовала его. Сначала, когда она стала его избегать, Джек думал, что Алина просто стесняется, ведь не могла же она после таких поцелуев делать вид, что не любит его, и искал новой встречи с ней. С помощью монастырского плотника он смастерил на старой мельнице более мощный и эффективный валяльный механизм. Алина искренне благодарила его, но ее голос оставался холодным, и она старалась не смотреть ему в глаза.
   Это длилось много недель, и Джек вынужден был признать, что на то существует какая-то серьезная причина. Его захлестнула волна разочарования и сожаления. Он был сбит с толку. Ему ужасно хотелось быть старше и опытнее в отношениях с женщинами, чтобы понять, все ли они ведут себя так, пройдет ли когда-нибудь отчужденность Алины или останется навсегда, и должен ли он с этим бороться или не стоит обращать на это внимания. Не зная, что делать, и боясь словом или поступком обидеть ее, он вообще ничего не предпринимал, но затем им овладело навязчивое чувство, что он ей не нужен, и Джек стал казаться себе никчемным, глупым и бессильным. Какой же он дурак: подумал, что самая привлекательная и недосягаемая женщина графства могла влюбиться в него, простого мальчишку! Какое-то время она забавлялась его историями и шутками, но, как только он осмелился поцеловать ее как мужчина, она тут же сбежала. Как мог он надеяться на что-то большее?
   Неделю-другую Джек ругал себя на чем свет стоит, а потом начал злиться. На работе он стал таким раздражительным, что к нему боялись подходить. Он ни за что оскорбил свою сводную сестру Марту, которая переживала эту обиду почти так же, как он размолвку с Алиной, а в воскресенье спустил все деньги на петушиных боях. Однако с особой силой он давал выход своей страсти в работе, вырезая поддерживающие арки консоли и верхние части колонн. Чаще всего они украшались орнаментом из листьев, но иногда их вырезали в форме фигур атлантов, которые словно держали на своих руках или плечах арку. Джек лишь немного изменил традиционно принятое изображение, вырезав фигуру согбенного человека с перекошенным болью лицом, как бы обреченного вечно страдать, подпирая плечами массивный каменный свод. Джек знал, что у него получилось блестяще: никто прежде не делал такого! Когда его творение увидел Том, он лишь покачал головой, не зная, то ли восторгаться этой изумительной работой, то ли осуждать необычность подобного изображения. Филип же был глубоко потрясен. Однако Джека их мнение не интересовало: он считал, что любой, кому это не нравится, просто слепец.
   В один из понедельников Великого поста, когда люди были весьма раздражительными, ибо в течение уже трех недель не ели мяса, Альфред явился на стройку с сияющим выражением лица. За день до этого он ездил в Ширинг. Джек не знал, что он там делал, но был рад его отлучке.
   Во время первого перерыва, когда Энид Брюстер выкатила на середину строящегося алтаря бочку пива и начала торговать им, Альфред, протягивая пенни, крикнул:
   – Эй, Джек Томсон! Принеси-ка мне пивка!
   Джек пропустил слова Альфреда мимо ушей.
   Пожилой плотник по имени Питер сказал Джеку:
   – Тебе бы лучше сделать, что тебя просят. – Считалось, что подмастерья обязаны во всем слушаться мастеров.
   – Я не Томсон, – ответил Джек. – Том мой отчим, и Альфред знает это.
   – Все равно сделай, что он тебе говорит, – увещевал Джека Питер.
   Неохотно Джек взял у Альфреда деньги и встал в очередь.
   – Моего отца звали Джек Шербур, – громко заявил он. – Так что, если кто желает подчеркнуть разницу между мной и Джеком Кузнецом, пусть зовет меня Джеком Джексоном.
   – Больше подойдет Джек Ублюдок, – сказал Альфред.
   – А задумывались ли вы, почему Альфред никогда не завязывает шнурки на ботинках? – обратился Джек к собравшимся. Все посмотрели Альфреду на ноги. Шнурки на его тяжелых, грязных башмаках были, естественно, развязаны. – Так вот, это для того, чтобы, если ему потребуется сосчитать больше чем до десяти, он мог быстро добраться до пальцев на ногах. – Ремесленники заулыбались, а подмастерья прыснули в кулаки. Джек протянул Энид пенни и получил кружку пива. Взяв ее, он подошел к Альфреду и, комично поклонившись, подал. Альфред был раздражен, но не очень: у него в запасе имелось кое-что еще. Джек отошел и вместе с другими подмастерьями стал пить пиво, надеясь, что Альфред от него отстанет.
   Не тут-то было. Через несколько минут к ним приблизился Альфред.
   – Если бы Джек Шербур был моим отцом, я бы не спешил трепаться об этом повсюду. Не знаешь, что ли, кем он был?
   – Он был жонглером, менестрелем, – заявил Джек, стараясь придать своему голосу уверенность, однако с тревогой думал, что еще скажет Альфред. – Сдается мне, ты и понятия не имеешь, кто такой жонглер.
   – Он был вором! – выпалил Альфред.
   – А-а, пошел ты, кусок дерьма! – Джек отвернулся и отпил глоток, но пиво не шло ему в горло. У Альфреда наверняка была причина так говорить.
   – А известно ли тебе, как он помер? – не унимался Альфред.
   «Вот в чем дело, – мелькнуло в голове Джека. – Это он и узнал вчера в Ширинге. Поэтому-то так и лыбится». Он неохотно повернулся и посмотрел Альфреду в лицо.
   – Нет, Альфред, я не знаю, как умер мой отец, но думаю, ты собираешься мне об этом рассказать.
   – Его вздернули как паршивого вора, коим он и был на самом деле.
   Джек непроизвольно вскрикнул. Он нутром чувствовал, что это было правдой. У Альфреда просто ума не хватило бы выдумать такое. Джек мгновенно понял, чем объяснялось молчание матери. Многие годы он страшился узнать что-либо подобное. Все это время он делал вид, что все нормально, что он вовсе не ублюдок, что у него был настоящий отец с настоящим именем. Но на самом деле он всегда подозревал, что с его отцом связано что-то постыдное, что насмешки, которые он слышал, имели под собой основание. Он и так уже чувствовал себя униженным оттого, что Алина отвергла его. А теперь правда об отце обожгла его, словно еще одна пощечина.
   Рядом стоял и улыбался необычайно довольный собой Альфред: он был в восторге от эффекта, какой произвело его откровение. Для Джека правда об отце явилась страшным ударом, но видеть, как радуется его горю Альфред, – было уж слишком, и, потеряв голову, Джек выплеснул свое пиво в осклабившуюся физиономию сводного брата.
   С удовольствием наблюдавшие за происходящим подмастерья поспешно попятились. Взревев от ярости, Альфред протер глаза и неожиданно быстро для такого верзилы ударил Джека своим огромным кулаком по лицу, да так сильно, что вместо боли тот почувствовал, как у него онемела щека. Но прежде, чем Джек успел опомниться, Альфред ткнул ему кулаком в живот. Этот удар оказался ужасно болезненным. Джек подумал, что ему уже никогда не удастся снова вздохнуть, и, согнувшись пополам, рухнул на землю. Когда Джек упал, Альфред пнул его в голову обутой в тяжеленный башмак ногой.
   Ничего перед собой не видя, Джек попытался подняться на ноги. Однако Альфред еще не был удовлетворен и схватил вставшего наконец Джека в охапку. Тот, не на шутку испугавшись, начал что было сил вырываться. Он знал, что жалости от Альфреда не дождется и, если не сможет убежать, будет избит до полусмерти. Альфред держал его очень крепко, но в какой-то момент отвел для очередного удара руку, и тут, отчаянно рванувшись, Джек от него ускользнул.
   Он стрелой помчался прочь – Альфред бросился вдогонку. Джек обежал вокруг бочки с известью и опрокинул ее под ноги Альфреду. Тот перепрыгнул через бочку, но, к несчастью, врезался в бадью с водой. Расплескавшаяся вода, залив известь, зашипела. Строители, видя, как уничтожаются такие дорогие материалы, возмущенно закричали, но Альфред не обратил на них внимания, а Джек думал лишь о том, как спастись. Он бежал, скрючившись от боли, от удара по голове в глазах потемнело.
   Альфред почти догнал его и, изловчившись, поставил подножку. Джек полетел вперед головой. «Сейчас я умру, – пронеслось у него в мозгу, пока он кувыркался по земле. – Сейчас Альфред меня убьет». Он закатился под приставленную к строительным лесам лестницу. Альфред устремился за ним. Джек чувствовал себя загнанным в угол. Только лестница спасала его, и, когда Альфред нырнул под нее, Джек выскочил с другой стороны и помчался вверх по ступенькам.
   Следом за ним, сотрясая лестницу, стал подниматься Альфред. Обычно Джек без труда убегал от него, но сейчас у него кружилась голова и ему все еще было тяжело дышать. Он взобрался по лестнице и нетвердой походкой ступил на деревянный помост строительных лесов, но, споткнувшись, повалился на стену. Ее кладка была уложена только сегодня утром, и раствор еще не успел схватиться. Как только Джек встал на нее, вся секция стены зашаталась, а три или четыре блока, соскользнув, полетели вниз. Раскачиваясь на самом краю и глядя, как низвергающиеся с высоты восьмидесяти футов огромные камни пробивают крыши построенных возле самой стены сараев, Джек подумал, что через мгновение и он полетит следом за ними. Однако ему удалось обрести равновесие, и он молил лишь о том, чтобы в этот момент в сараях никого не оказалось. Добравшийся до верха лестницы Альфред стал надвигаться на Джека.
   Он раскраснелся и тяжело дышал; глаза были полны ненависти. Джек не сомневался, что в таком состоянии Альфред способен на убийство. «Если он поймает меня, – думал Джек, – то просто сбросит отсюда». Альфред наседал, Джек пятился. Наступив на что-то мягкое, он догадался, что это куча раствора. Быстро нагнувшись, он зачерпнул полную пригоршню и швырнул ее прямо в глаза своему преследователю.
   Ослепленный, Альфред остановился, тряся головой и стараясь разлепить глаза. Наконец-то Джеку представилась возможность спастись. Он помчался к дальнему концу помоста строительных лесов, намереваясь спуститься, убежать из монастыря и остаток дня провести, скрываясь в лесу. Но, к его ужасу, лестницы там не было. И слезть по стойкам лесов тоже было невозможно, ибо на этом конце они крепились к вставленным в кладку стены бревнам. Джек был в ловушке.
   Он оглянулся. Альфред уже прочистил глаза и теперь шел на него.
   Оставался последний путь.
   На недостроенном торце стены, где алтарь должен был примыкать к трансепту, каждый следующий ряд кладки был на полблока короче предыдущего, образуя узенькую лестницу, которой иногда пользовались наиболее отважные строители, чтобы забраться на строительные леса. Затаив дыхание, Джек шагнул на верхушку стены и осторожно, но быстро стал продвигаться вперед, стараясь не задумываться о том, что случится, если он поскользнется. Дойдя до края, он глянул вниз. Его замутило. Он оглянулся: Альфред шел по стене. Джек начал спускаться.
   Невозможно было понять, почему Альфред не боялся: смелым он не был никогда. Казалось, ненависть притупила его чувство страха. Пока они спускались по крутым и скользким ступенькам, Альфред начал настигать Джека. До земли оставалось еще более двенадцати футов, когда Джек понял, что Альфред уже слишком близко. Отчаявшись, он прыгнул на соломенную крышу сарая плотника, а с нее на землю, однако приземлился неудачно и, подвернув ногу, упал.
   Шатаясь, Джек поднялся, но те секунды, которые он потерял, пока лежал на земле, позволили Альфреду спуститься и подбежать к сараю. В мгновение ока он очутился перед Джеком и остановился, выжидая, в какую сторону тот побежит. Некоторое время Джек в нерешительности колебался, но затем, сделав шаг в сторону, юркнул в сарай.
   Внутри никого из ремесленников не было, ибо все они в это время собрались вокруг пивной бочки. На скамьях лежали их молотки, пилы, стамески и деревянные заготовки, над которыми они работали. Посредине, на полу, возвышалась недоделанная опалубка под будущую арку, а сзади, прямо возле стены собора, полыхал очаг, который топили стружкой и всякими деревянными обрубками и обрезками.
   Отступать было некуда.
   Зажатый в угол, Джек повернулся лицом к Альфреду. От страха он какое-то время не мог сдвинуться с места, но затем его охватила злость. «Раз уж мне все равно помирать, – подумал он, – то перед смертью я пущу Альфреду кровь». И, не дожидаясь, когда Альфред его ударит, он нагнул голову и в бешенстве бросился на него.
   Этого Альфред ждал меньше всего. Джек лбом ударил его в лицо. И хотя юноша был на два-три дюйма ниже и гораздо легче, удар оказался настолько сильным, что Альфред отскочил назад. Взглянув через мгновение на своего врага, Джек с удовлетворением увидел, что губы у того в крови.
   Несколько секунд ошарашенный Альфред не мог прийти в себя. В этот момент Джек краем глаза заметил прислоненную к скамье кувалду, и, когда Альфред очухался и ринулся на него, схватив эту кувалду, яростно взмахнул ею. Альфред увернулся и начал пятиться. Джек понял, что начинает брать верх. Воодушевленный, он ринулся вперед, уже предвосхищая ощущение, которое испытает, когда затрещат под его ударами кости Альфреда. Собрав все свои силы, Джек вновь обрушил кувалду на Альфреда, но тот опять увернулся, и тяжеленная кувалда врезалась в опорный столб крыши сарая и выбила его. Соломенная крыша провисла. Альфред с опаской поглядывал вверх. Отступая, он наткнулся на невысокий штабель бревен и, потеряв равновесие, тяжело осел на него. Джек поднял кувалду, полный решимости нанести смертельный удар. И тут кто-то крепко схватил его за руку. Он оглянулся и увидел перед собой грозное лицо приора Филипа.
   В этот момент крыша сарая начала проваливаться. Упавшая на огонь сухая солома мгновенно загорелась, и не прошло и минуты – все было объято пламенем.
   Прибежал Том и, ткнув пальцем в трех оказавшихся рядом работников, крикнул:
   – Ты, ты и ты! Тащите кадушку с водой. – Он повернулся к трем другим. – Питер, Рольф, Даниель! Принесите ведра. Вы, подмастерья, хватайте лопаты и забрасывайте огонь землей! Живо!
   В течение следующих нескольких минут все были заняты тушением пожара и про Джека с Альфредом забыли. Джек отошел в сторонку. Чуть поодаль стоял Альфред. «Неужели я действительно мог размозжить ему голову?» – спрашивал себя Джек. Все произошло словно во сне. Он все еще пребывал в состоянии шока, когда с помощью земли и воды строители потушили огонь.
   Филип стоял, тяжело дыша, и глядел на обломки сарая. Он был взбешен.
   – Полюбуйся, – сказал он Тому. – Сарай разрушен. Работа плотников пошла насмарку. Перевернута бочка извести, и целая секция кладки разрушена.
   Джек понял, что у Тома будут большие неприятности: ведь это он отвечал за порядок на стройке, и потому в нанесенном ущербе Филип винил именно его. А тот факт, что все это натворили его сыновья, лишь усугублял положение Тома.
   Том взял Филипа за руку и мягко проговорил:
   – Ложа каменщиков разберется с этим.
   Однако Филип был неумолим.
   – Разбираться буду я сам, – бушевал он. – Я здесь приор, и все вы работаете на меня.
   – Тогда позволь каменщикам хотя бы обсудить случившееся, прежде чем ты вынесешь свое решение, – спокойным голосом убеждал Том. – Возможно, ты согласишься с нашим предложением. Если нет, ты волен поступить по-своему.
   Филип явно не хотел выпускать инициативу из своих рук, но традиции ремесленников были на стороне Тома: каменщики всегда сами наводили у себя порядок. Помедлив, Филип сказал:
   – Ладно. Но что бы вы там ни решили, я не потерплю, чтобы оба твоих сына работали на этой стройке. Один из них должен уйти. – Все еще негодуя, он зашагал прочь.
   Смерив Джека и Альфреда мрачным взглядом, Том отвернулся и направился в самый большой из сараев каменщиков.
   Джек понял, что он серьезно влип, и поплелся следом за Томом. Каменщики разбирались с кем-нибудь из членов своей ложи, когда совершались такие проступки, как пьянство на работе или кража строительных материалов, которые, как правило, карались штрафом. Драки между подмастерьями чаще всего кончались тем, что обоих драчунов на день сажали в колодки, но Альфред-то не был подмастерьем, да и потасовки мальчишек никогда не наносили такого большого ущерба. Ложа могла также изгнать своего члена за то, что он согласился работать за меньшую, чем было договорено, плату. Кроме того, она могла наказать каменщика за то, что тот совершил прелюбодеяние с женой своего товарища по работе, хотя Джек о подобных случаях никогда не слышал. Теоретически подмастерьев могли высечь, но, хотя их этим постоянно пугали, он ни разу не видел, чтобы кого-то действительно выпороли.
   Собравшиеся в деревянном сарае мастера расселись на скамьях, прислонившись спиной к стене, которая одновременно являлась и стеной строящегося собора. Когда все были в сборе, Том сказал:
   – Наш хозяин разгневан, и гнев его справедлив. То, что произошло сегодня, наделало много бед. Но что еще хуже, это бросает тень на нас, каменщиков. Мы должны строго разобраться с теми, кто в этом виноват. Только так мы сможем вернуть себе доброе имя гордых и дисциплинированных строителей, людей, умеющих владеть собой так же хорошо, как и своим ремеслом.
   – Отлично сказано! – крикнул Джек Кузнец, и все одобрительно зашумели.
   – Сам я застал только конец драки, – сказал Том. – А кто-нибудь видел, как она началась?
   – Альфред погнался за этим парнем, – заявил Питер Плотник, тот самый, который советовал Джеку послушаться Альфреда и принести ему пива.
   Молодой каменщик по имени Дан, работавший под началом Альфреда, сказал:
   – Джек плеснул Альфреду в лицо пивом.
   – Но парень был вынужден это сделать, – снова заговорил Питер. – Альфред оскорбил его родного отца.
   Том посмотрел на Альфреда.
   – Это правда?
   – Я сказал, что его отец был вором, – ответил Альфред. – И это так и есть. Он был повешен в Ширинге. Вчера мне поведал об этом шериф Юстас.
   – Дело дрянь, если мастер-ремесленник должен держать язык за зубами, опасаясь, что его слова не понравятся подмастерью, – подал голос Джек Кузнец.
   Послышался одобрительный гул. Джеку стало ясно: что бы ни случилось, легко он не отделается. «Наверное, я обречен стать преступником, как мой отец, – уныло думал он. – Наверное, я тоже кончу на виселице».
   Питер Плотник, защищавший Джека, сказал:
   – А я говорю, что это меняет дело, если ремесленник позволяет себе выходить за рамки дозволенного, чтобы позлить мальчишку-ученика.
   – И все равно парень должен быть наказан, – потребовал Джек Кузнец.
   – Я этого и не отрицаю, – сказал Питер. – Я только считаю, что следует наказать и ремесленника. Истинные мастера должны использовать всю свою мудрость, дабы на строительной площадке царили мир и согласие. А если они провоцируют драки, значит, не справляются со своими обязанностями.
   С этим многие, похоже, согласились, однако Дан вновь взял слово.
   – Весьма опасно, – заявил он, – прощать подмастерье только потому, что мастер с ним не слишком добр. Подмастерья всегда считают своих мастеров злыми. И если вы начнете это обсуждать, то можете договориться до того, что мастеру уж и рта нельзя будет открыть, не боясь, что подмастерье его изобьет, найдя его слова не слишком любезными.
   К отчаянию Джека, речь Дана была горячо поддержана. Это говорило о том, что, независимо от того, кто прав, а кто виноват, авторитет ремесленника должен был оставаться незыблемым. Теперь Джека волновало лишь, какое он получит наказание. Денег, чтобы заплатить штраф, у него не было. Мысль о том, что его могут посадить в колодки, казалась ему омерзительной: что о нем подумает Алина? Но будет еще хуже, если его высекут. Нет, он зарежет любого, кто попробует это сделать.
   – Мы не должны забывать, – заговорил Том, – что наш хозяин в этом вопросе настроен очень серьезно. Он сказал, что не потерпит, чтобы на этой стройке работали и Альфред, и Джек. Одному из них придется уйти.
   – А нельзя ли переубедить приора? – спросил Питер.
   Том задумался.
   – Нет, – помолчав, проговорил он.
   Джек был потрясен. Он не принял всерьез требование приора Филипа. Однако Том, как видно, считал иначе.
   – Коли один из них должен уйти, я полагаю, обсуждать здесь нечего, – заявил Дан. Он был одним из каменщиков, работавших непосредственно на Альфреда, а не на монастырь, и, если бы Альфред ушел, Дану, очевидно, пришлось бы последовать за ним.
   Том снова задумался и проговорил:
   – Да. Обсуждать здесь нечего. – Он посмотрел на Джека. – Уйти должен Джек.
   Боже, как Джек недооценивал серьезность случившегося! И все же он не мог поверить, что его собираются вышвырнуть вон. На что станет похожа его жизнь, если он не будет больше строить Кингсбриджский собор? С тех пор как он потерял Алину, у него не осталось ничего, кроме собора. Как теперь жить?
   – Монастырь мог бы пойти на компромисс, – предложил Питер Плотник. – Джека можно было бы отстранить от работы на месяц.
   «Да! Ну пожалуйста!» – мысленно взмолился Джек.
   – Слишком слабое наказание, – сказал Том. – Мы должны показать себя строгими судьями, иначе приор Филип не согласится.
   – Что ж, значит, так тому и быть, – сдался Питер. – Сей собор теряет самого талантливого резчика, какого большинство из нас когда-либо видели, и все из-за того, что Альфред не может заткнуть свой поганый рот. – Несколько каменщиков, поддерживая это мнение, сокрушенно закивали. Ободренный, Питер продолжал: – Я уважаю тебя. Том Строитель, как никогда не уважал ни одного другого старшего строителя, с которым мне доводилось работать, но, надо сказать, когда дело касается твоего тупицы сынка Альфреда, ты просто слепец.
   – Прошу не оскорблять, – сказал Том. – Давай по существу вопроса.
   – Хорошо, – согласился Питер. – Я считаю, что должен быть наказан и Альфред.
   – Согласен, – к всеобщему удивлению, поддержал его Том, и Джек подумал, что на него подействовало замечание Питера насчет отцовской слепоты. – Альфред тоже должен понести наказание.
   – За что? – возмутился Альфред. – За то, что поколотил подмастерье?
   – Он не твой подмастерье, а мой, – одернул его Том. – И ты не просто избил его. Ты гонялся за ним по всей стройке. Если бы ты дал ему убежать, не разлилась бы известь, не пострадала бы кладка и не сгорел бы плотничий сарай, а ты смог бы разобраться с ним, как только бы он вернулся. Не было никакой необходимости так поступать.
   С этим каменщики были согласны.
   Снова заговорил Дан, который, похоже, решил отстаивать интересы работников Альфреда:
   – Я надеюсь, ты не предлагаешь исключить Альфреда из ложи? Предупреждаю: я категорически против этого.
   – Нет, – успокоил его Том. – Достаточно уже, что мы потеряли талантливого ученика. Я не хочу терять еще и отличного мастера, который возглавляет надежную команду каменщиков. Альфред может остаться, но, думаю, на него должен быть наложен штраф.
   Работавшие под началом Альфреда каменщики заметно повеселели.
   – Суровый штраф, – добавил Питер.
   – Недельное жалованье, – предложил Дан.
   – Месячное, – заявил Том. – Сомневаюсь, что приор Филип удовлетворится меньшим.
   – Правильно! – поддержали его собравшиеся.
   – Итак, братья-каменщики, можно считать, что это единое мнение? – используя принятое среди ремесленников обращение, спросил Том.
   – Да! – хором ответили строители.
   – Тогда я сообщу его приору. Возвращайтесь к работе.
   Джек печально смотрел, как каменщики один за другим выходили из сарая. Альфред бросил на него самодовольный, торжествующий взгляд. Том подождал, пока все выйдут, а потом сказал Джеку:
   – Я сделал для тебя все что мог. Надеюсь, твоя мать поймет это.
   – Ты никогда ничего для меня не делал! – взорвался Джек. – Ты не мог ни накормить меня, ни одеть, ни приютить. До встречи с тобой мы были счастливы, а потом лишь голодали!
   – Но в конце концов…
   – Ты не смог даже защитить меня от этой безмозглой твари, которую называешь своим сыном!
   – Я старался…
   – Да у тебя бы даже этой работы не было, если бы я не сжег старый собор!
   – Что ты сказал?!
   – Да, это я сжег старый собор.
   Том побледнел:
   – Ведь это молния…
   – Не было никакой молнии! Ночь была прекрасная. И никто не оставлял в церкви огня. Просто я поджег крышу.
   – Зачем?
   – Чтобы ты получил работу. В противном случае моя мать умерла бы где-нибудь в лесу.
   – Она бы не…
   – Умерла же твоя первая жена! Разве нет?
   Том вдруг страшно побледнел и даже как будто постарел. Джек понял, что задел его за живое. Этот спор он выиграл, но друга, похоже, потерял. Его охватило чувство горечи и досады.
   – Убирайся вон, – прошептал Том.
   Джек вышел.
   Едва не плача, он поплелся прочь от поднимающихся стен собора. Вся его жизнь оказалась исковерканной. Невозможно было поверить, что он навсегда покидает Кингсбридж. В воротах монастыря Джек обернулся. Так много он задумал здесь сделать! Он мечтал сам вырезать все украшения центрального входа, надеялся уговорить Тома поместить под самым потолком собора каменные изображения ангелов и даже разработал совершенно новый проект декоративных аркад трансептов, который никому еще не показывал. Теперь он уже ничего не сможет осуществить. Как же все это несправедливо! К глазам подступили слезы, и все вокруг начало расплываться.
   Джек вошел в дом. За кухонным столом мать учила Марту писать. Они удивленно посмотрели на него.
   – Разве уже пора обедать? – спросила Марта.
   Взглянув на лицо Джека, мать безошибочно поняла, что стряслась беда.
   – Что произошло? – с тревогой спросила она.
   – Я подрался с Альфредом, и меня выгнали со стройки, – мрачно проговорил Джек.
   – А Альфреда тоже выгнали? – снова спросила Марта.
   Джек покачал головой.
   – Но ведь это несправедливо! – возмущенно воскликнула девочка.
   – А из-за чего вы подрались на этот раз? – В голосе матери звучали усталость и раздражение.
   – Правда, что моего отца повесили в Ширинге за воровство? – вместо ответа выпалил Джек.
   Марта так и ахнула.
   – Да, – печально сказала мать. – Его действительно повесили в Ширинге, но вором он не был.
   Сытый по горло уклончивыми ответами про своего отца, Джек вспылил:
   – Ну почему ты не хочешь сказать мне всю правду?
   – Потому что мне больно об этом говорить! – ответила мать и, к его ужасу, заплакала.
   Он никогда не видел, как она плачет. Эллен была такой сильной. Джек и сам готов был разрыдаться. Тяжело вздохнув, он все же спросил:
   – Если мой отец не был вором, почему тогда его повесили?
   – Не знаю! – закричала мать. – Я никогда этого не знала, и он сам тоже не знал. Говорили, что он украл дорогую чашу.
   – Откуда?
   – Отсюда – из Кингсбриджского монастыря.
   – Из монастыря?! Так его обвинил приор Филип?
   – Нет, нет, это случилось задолго до того, как сюда пришел Филип. – Эллен сквозь слезы посмотрела на Джека. – Не спрашивай меня, кто его обвинил и почему. Не надо. Иначе ты можешь провести остаток своей жизни, стараясь найти виновных в преступлении, совершенном еще до того, как ты появился на свет. Я никогда не воспитывала в тебе чувство мести и не хочу, чтобы оно стало смыслом твоей жизни.
   Несмотря на ее слова, Джек поклялся, что когда-нибудь узнает правду, но сейчас он желал лишь, чтобы она перестала плакать. Он сел рядом с ней на скамью и нежно обнял ее за плечи.
   – Что ж, похоже, собор мне уже не строить.
   – Чем же ты будешь заниматься, Джек? – спросила Марта.
   – Не знаю. В Кингсбридже я больше не могу оставаться, так ведь?
   – Но почему? – опешила Марта.
   – Альфред хотел меня убить, а Том выгнал со стройки. С ними я жить не буду. Но как бы там ни было, я уже мужчина, и мне пора оставить свою мать.
   – Но что ты будешь делать?
   Джек пожал плечами:
   – Я умею только строить.
   – Тогда ты мог бы подыскать себе работу на строительстве какой-нибудь другой церкви.
   – Наверное, я смог бы полюбить другой собор так же, как я люблю этот, – уныло проговорил Джек. «Но я никогда не смогу полюбить другую женщину так, как я люблю Алину», – подумал он.
   – Как смел Том так поступить с тобой? – сокрушалась мать.
   Джек вздохнул:
   – Не думаю, что он действительно хотел этого. Но приор Филип сказал, что не потерпит, чтобы мы с Альфредом оба работали на этой стройке.
   – Так за всем стоит этот проклятый монах?! – кипя от злости, воскликнула Эллен. – Могу поклясться…
   – Он очень разгневался оттого, что мы нанесли собору такой урон.
   – Интересно, а можно ли его заставить разобраться во всем этом?
   – Что ты имеешь в виду?
   – Господь милостив, может, и монахи тоже могут быть милостивыми?
   – Ты думаешь, мне стоит поговорить с Филипом? – изумленно спросил Джек.
   – Думаю, я сама должна с ним поговорить, – заявила мать.
   – Ты?! – Это уж совсем не похоже на нее. Джек был просто потрясен. Очевидно, мать страшно расстроена, если собирается умолять Филипа о снисхождении.
   – Как ты считаешь? – спросила она.
   Джек вспомнил, как Том говорил, что Филип будет неумолим. Но тогда главной заботой Тома было заставить ложу принять суровое решение. Пообещав Филипу, что они проявят твердость, Том не мог просить о снисхождении. Мать же была в ином положении. У Джека затеплилась надежда. Возможно, в конце концов ему разрешат остаться, и он сможет жить в Кингсбридже возле собора и Алины. Он уже не надеялся, что она полюбит его, но тем не менее сама мысль о том, что ему придется уехать и никогда уже больше не видеть ее, была невыносима.
   – Хорошо, – согласился он. – Пойдем и попробуем умолить приора Филипа. Кроме гордости, нам терять нечего.
   Мать надела плащ, и, оставив встревоженную Марту, они вышли.
   Джек редко ходил вместе с матерью, и сейчас его поразило, какая же она маленькая. Внезапно он ощутил, сколь сильно любит ее. Ради него она, словно кошка, всегда готова была к любой драке. Джек обнял ее за плечи. Мать улыбнулась ему, как будто ей было известно, о чем он думает.
   Они вошли в монастырь и направились к дому приора. Вместе с Филипом там был и Том. По их лицам Джек сразу понял, что Том не рассказал приору о том, кто поджег старый собор. Теперь, должно быть, уже и не расскажет. Эта тайна останется между ними.
   Увидя Эллен, Том сразу встревожился, если не сказать, испугался. Джек припомнил его слова: «Я сделал для тебя все, что мог. Надеюсь, твоя мать поймет это». Том не забыл, как в прошлый раз, когда Альфред подрался с Джеком, мать ушла от него, и сейчас он боялся, что все повторится снова.
   Разозленным Филип уже не казался. По-видимому, решение ложи каменщиков удовлетворило его. Возможно, он даже немного корил себя за чрезмерную суровость.
   – Я пришла, чтобы просить тебя быть милосердным, приор Филип, – обратилась к нему Эллен.
   Том облегченно вздохнул.
   – Я слушаю, – проговорил Филип.
   – Ты предлагаешь отнять у моего сына все, что он любит, – его дом, его семью, его работу.
   «И женщину, которую он боготворит», – добавил про себя Джек.
   – Я? – удивился Филип. – Я считал, что его просто уволили с работы.
   – Ничему, кроме ремесла каменщика, он не обучен, а другой стройки в Кингсбридже нет. Желание строить такой огромный храм охватило все его существо. Он готов уйти куда угодно, лишь бы работать на строительстве собора, – хоть в Иерусалим, если только там есть камни, из которых можно вырезать ангелов и дьяволов. – «Откуда она знает?» – изумился Джек. Он и сам-то об этом не думал, но это была чистая правда. – И, может статься, я никогда уже больше не увижу его. – Ее голос слегка задрожал, и Джек подумал, как сильно, должно быть, она любит его. Он знал, что за себя она никогда бы не стала просить.
   Филип с сочувствием смотрел на нее, но заговорил Том:
   – Джек и Альфред не могут работать на одной стройке. Они снова подерутся. Ты же сама это знаешь.
   – Пусть Альфред и уходит! – заявила мать.
   – Он же мой сын, – мрачно сказал Том.
   – Но ему уже двадцать один год, и он здоровый, как медведь! – Хотя голос матери и звучал настойчиво, по ее щекам текли слезы. – Этот собор волнует его не больше, чем меня. Да он был бы просто счастлив строить дома для пекарей да мясников где-нибудь в Ширинге или Винчестере.
   – Не может же ложа выгнать Альфреда, а Джека оставить, – возразил Том. – И, кроме того, решение уже принято.
   – Но это неверное решение!
   – Есть другой выход, – снова заговорил Филип.
   Все уставились на него.
   – Можно сделать так, что Джек останется в Кингсбридже и даже будет работать на строительстве собора, причем не сталкиваясь с Альфредом.
   Джек недоумевал, что значат слова приора. Все выглядело слишком заманчиво, чтобы быть правдой.
   – Мне нужен помощник, – продолжал Филип. – Я трачу слишком много времени на решение мелких вопросов, касающихся строительства. И я нуждаюсь в человеке, который мог бы выполнять роль управляющего делами. Он будет все решать сам, советуясь со мной лишь по самым важным вопросам. Он также будет следить за деньгами и расходами строительных материалов, выплачивая жалованье работникам и рассчитываясь с поставщиками и возчиками. Джек умеет читать и писать, а считает быстрее всех, кого я знаю…
   – И прекрасно разбирается в строительстве, – вставил Том. – Я в этом убедился.
   В голове Джека проносились противоречивые мысли. Итак, он мог остаться! Он станет управляющим делами. Резчиком он уже не будет, но зато от лица приора Филипа будет осуществлять надзор за всем строительством. Ему придется на равных общаться с Томом, но он знал, что это ему по плечу. И Том тоже знал это.
   Была, правда, одна загвоздка.
   – С Альфредом я больше жить не могу, – признался Джек.
   – Все равно Альфреду пора уже иметь собственный дом, – сказала Эллен. – Может, если он станет жить самостоятельно, это заставит его серьезнее подумать о женитьбе.
   – Ты только и думаешь, как бы избавиться от Альфреда, – разозлился Том. – Я не собираюсь выгонять своего сына из дома!
   – Вы оба, успокойтесь, – вмешался в спор Филип. – Вероятно, вы не совсем правильно уразумели суть моего предложения. Джек не будет жить с вами.
   Он сделал паузу. Джеку сразу все стало ясно, и это было последнее и, пожалуй, самое сильное потрясение этого дня.
   Филип же продолжал:
   – Джек поселится здесь, в монастыре. – Приор смотрел на них, слегка нахмурившись, словно не мог понять, почему они никак не уловят значения его слов.
   Но Джек понял его прекрасно. На память ему пришла фраза, сказанная матерью на прошлогоднем празднике Середины Лета: «Этот хитрый монах умеет добиваться своего». Она была права. Филип лишь несколько изменил свое старое предложение. Но теперь все было по-другому. Сейчас перед Джеком встал суровый выбор. Он мог покинуть Кингсбридж и навсегда потерять все, что любит, или остаться и потерять свободу.
   – Естественно, мой управляющий не может работать по найму, – подвел черту Филип тоном человека, объясняющего совершенно очевидные вещи. – Джеку придется стать монахом.

V

   Перед самым открытием кингсбриджской овчинной ярмарки, после полночной службы, как это обычно и бывало, Филип спать не пошел, но, вместо того чтобы сесть за книги или углубиться в раздумья, он решил пройтись по территории монастыря. Стояла теплая летняя ночь, и на безоблачном небе ярко светила луна.
   Весь двор, за исключением монастырских зданий и крытой галереи, был отдан под ярмарку. В каждом из четырех углов территории были выкопаны огромные ямы, которые должны были служить отхожими местами, дабы сохранить в чистоте остальную часть монастыря, а чтобы не смущать чувствительных монахов, эти ямы огородили деревянными загородками. Повсюду выросли сотни торговых лавок. Простейшие из них представляли собой лишь положенную на козлы доску. Однако большинство было построено более основательно: на них имелись специальные таблички, на которых значились имя владельца лавки и перечень его товаров, стояли специальный стол для взвешивания и закрывающийся шкаф или сарайчик, где торговцы могли хранить свое добро. Некоторые лавки имели крышу и стены как на случай дождя, так и для того, чтобы можно было совершать сделки без посторонних глаз. А самые богатые лавки представляли собой маленькие домики с просторными складами, несколькими прилавками и столами и стульями, предназначенными для приема наиболее важных клиентов. Филип очень удивился, когда за целую неделю до ярмарки в монастырь явился первый присланный одним из купцов плотник и потребовал предоставить ему место для строительства лавки, однако его работа заняла полных четыре дня, а потом в течение двух дней завозили товары.
   Сначала Филип планировал разместить все лавки двумя широкими рядами вдоль западной стены монастыря, так же, как обычно стояли прилавки во время работы воскресного рынка, но вскоре он понял, что этого будет недостаточно. Сейчас два ряда лавок доходили аж до северной стены собора, а затем поворачивали и тянулись почти до самого дома Филипа. И, кроме того, множество лавчонок и лотков расположились прямо между колонн недостроенной церкви. Далеко не все купцы были торговцами шерстью: на ярмарке продавалось все – от дешевого хлеба до дорогих рубинов.
   Филип шел вдоль залитых лунным светом рядов. Все уже готово: строить новые лавки никому больше не разрешат. И товары уже завезены. Еще до открытия ярмарки доход монастыря от пошлин и налогов составил более десяти фунтов. Во время работы ярмарки сюда можно будет завозить лишь свежеприготовленные продукты, хлеб да горячие пироги и печеные яблоки. Даже бочки пива и те привезли заранее.
   Филипа провожали дюжины глаз, и то и дело приветствовали какие-то сонные голоса. Владельцы лавок не оставляли свое добро без присмотра: большинство из них прямо здесь и спали, а купцы побогаче оставили сторожить товары своих слуг.
   Приор еще не знал наверняка, какую прибыль принесет ярмарка, но то, что ее успех гарантирован, было очевидно, и он надеялся получить гораздо больше, чем первоначально предполагавшиеся двадцать пять фунтов. В прошедшие несколько месяцев были моменты, когда он серьезно опасался, что эта ярмарка не состоится вообще. Все еще продолжалась гражданская война, не принося успеха ни Стефану, ни Мод, и было не вполне понятно, остается ли в силе разрешение на открытие рынка. Уильям Хамлей всячески пытался помешать ярмарке. Он потребовал у шерифа закрыть ее, и тот, спрашивая совета, отправил письмо одному из враждующих монархов, да, похоже, ответа не дождался. Тогда Уильям запретил своим подданным продавать шерсть в Кингсбридже, но большинство из них предпочитали иметь дело с купцами, такими как Алина, а не торговать самим, и в результате этого запрета у нее только стало еще больше товара. Наконец, Хамлей объявил о снижении налогов с участников ярмарки в Ширинге, но было уже поздно, ибо наиболее серьезные купцы уже приняли решение ехать в Кингсбридж.
   Теперь, когда небо на востоке стало светлеть, говоря о скором приближении этого великого дня, Филип понял, что Уильям ничего больше не сможет предпринять. Продавцы и товары были уже здесь, а в скором времени начнут прибывать и покупатели. Филип считал, что в конце концов Уильям поймет: кингсбриджская ярмарка не так уж и страшна Ширингу, ведь из года в год торговля шерстью постоянно растет и товара вполне хватит на две ярмарки.
   Приор обошел вокруг монастырской территории и очутился в ее юго-западном углу, где располагались мельницы и пруд с рыбой. Здесь он немного постоял, глядя, как вода течет мимо двух неподвижных мельничных колес. Старая мельница сейчас использовалась исключительно для валяния сукна и приносила солидный доход. За ее работу отвечал молодой Джек. Он обладал незаурядным умом и должен был стать отличным управляющим монастыря. Казалось, в качестве послушника Джек неплохо прижился, хотя порой и склонен был считать, что церковные службы только мешают строительству собора. Однако он еще образумится. Филип был уверен, что Господь уготовил Джеку особую долю, и в самой глубине души давно лелеял тайную надежду, что однажды Джек займет его место и станет приором Кингсбриджа.

   Джек проснулся на рассвете и выскользнул из опочивальни, чтобы успеть до начала службы проверить, все ли в порядке на стройке. Утренний воздух был свеж и чист, как родниковая вода. Занимался теплый солнечный день – хороший и для торговли, и для обыденной монастырской жизни.
   Он обошел вокруг стен собора и убедился, что все инструменты и заготовки убраны и надежно заперты в сараях. Чтобы уберечь строительные материалы от беспечных или подвыпивших гостей ярмарки, Том соорудил вокруг них деревянный забор. А чтобы какие-нибудь удальцы не вздумали лазать по стройке, все лестницы спрятали, ступенчатые торцы каменной кладки загородили деревянными щитами, а винтовые лестницы в стенах перекрыли временными дверями. И вдобавок несколько ремесленников должны были дежурить в течение всего дня.
   Под тем или иным предлогом Джеку частенько удавалось пропускать службы. На строительной площадке у него всегда находились дела. В отличие от своей матери он не питал ненависти к христианской религии, а был к ней просто равнодушен. Однако, чтобы достичь своей цели, Джек готов был на все. Во избежание неприятностей раз в день он обязательно посещал службу, стараясь попасть именно на ту, на которой присутствовал приор Филип или наставник послушников, они являлись старшими монахами и наиболее рьяно следили за ним. Но если бы ему пришлось быть на всех службах, он бы этого не выдержал. Нельзя даже представить себе более странную и неестественную жизнь, чем та, которой жили монахи. Они либо преодолевали трудности, коих можно было бы легко избежать, либо бормотали бессмысленную тарабарщину в пустой церкви, причем и днем и ночью. Они добровольно отказывались от всего, что могло доставить радость, – от девушек, физических упражнений, застолий, семейной жизни… Однако Джек заметил, что наиболее жизнерадостные из них находили утешение в каком-нибудь деле, которое приносило им глубокое удовлетворение: иллюстрировали манускрипты, писали труды по истории, готовили пищу, изучали философию или – как Филип – превращали Кингсбридж из сонной деревни в деловой город с собственным кафедральным собором.
   Филипа Джек не любил, но ему нравилось с ним работать. К Божьим людям он питал не больше симпатии, чем его мать. А набожность Филипа просто приводила его в замешательство: Джек недолюбливал его исступленную безгрешность и с подозрением относился к его непреклонной вере, что обо всем том, с чем он, Филип, не справится, позаботится Господь. Но тем не менее работать с приором было хорошо. Его распоряжения отличались четкостью, он оставлял Джеку возможность принимать решения самостоятельно и никогда не винил своих подчиненных за собственные ошибки.
   Послушником Джек был еще только три месяца, так что до момента, когда ему придется давать монашеские обеты, оставалось еще девять месяцев. Это были обеты нищеты, безбрачия и послушания. Обет нищеты на самом деле представлял из себя не совсем то, что под ним подразумевалось. Монахи не имели личной собственности и своих денег, но жили они скорее как лорды, нежели как бедные крестьяне: ели досыта, носили теплые одежды и спали в добротных каменных домах. Джек с горечью думал, что обет безбрачия тоже не будет ему в тягость. Он получил определенное удовлетворение, когда сам объявил Алине, что уходит в монастырь. Хотя она показалась ему потрясенной и даже какой-то виноватой. Сейчас, когда Джек чувствовал некоторое смятение, вызванное отсутствием женского общества, он сразу вспоминал о том, как складывались его отношения с Алиной: их тайные свидания на лесной полянке, милые зимние вечера, поцелуи, но затем она вдруг стала холодна как лед… Вспоминая обо всем этом, Джек считал, что уже никогда не захочет иметь дело с женщинами. А вот что касается обета послушания, он уже сейчас видел, что соблюдать его будет весьма непросто. Он с удовольствием исполнял приказания Филипа, который был умным и знающим человеком, но ему было чрезвычайно трудно слушаться тупого помощника приора Ремигиуса, или вечно пьяного смотрителя гостевого дома, или надутого как индюк ризничего.
   Как бы там ни было, давать монашеские обеты Джек готовился, но относился к этому с полным равнодушием. Единственное, что его заботило, – это возведение собора. Вопросы, связанные с поставкой материалов, строительством и управлением, казались ему бесконечно увлекательными. То он помогал Тому учитывать количество привозимых на стройку камней, то разбирал жалобы каменщиков относительно того, что плотники некачественно делают опалубку, но самыми захватывающими были задачи по изобретению и созданию механизмов для поднятия многих тонн каменных блоков на самый верх стен. Том обсуждал эти вопросы с Джеком как с равным. Казалось, он простил пасынку его злые слова и вел себя так, словно забыл, что Джек поджег старый собор. Они трудились бок о бок, не замечая, как летят дни. Даже во время скучных служб мысли Джека были постоянно заняты проблемами строительства собора. Он очень быстро набирался знаний. Вместо того чтобы проводить годы, долбя камень, Джек изучал искусство зодчества. Едва ли можно было придумать лучшую школу для будущего старшего строителя.
   И ради этого он готов был отстоять сколько угодно полночных служб.
   Над восточной стеной монастыря выглянуло солнце. Владельцы лавок, ночевавшие возле своего добра, начали подниматься и выкладывать товары. Скоро придут первые покупатели. Мимо Джека прошла булочница с лотком свежеиспеченного ароматного хлеба. Джек проглотил слюну. Он повернулся и направился к монастырской трапезной, где через несколько минут должны были подать завтрак.
   Первыми посетителями были члены семей торговцев и городские жители, которые хотели не столько что-то купить, сколько поглазеть на кингсбриджскую овчинную ярмарку. Бережливые горожане перед тем, как выйти из своих домов, набили животы хлебом да кашей, дабы легче было устоять перед соблазном купить посыпанные пряностями сладости. Повсюду, широко раскрыв глаза, ошалевшие от такого количества диковинных товаров, бегали ребятишки. Вставшая ни свет ни заря потаскуха с красными губами и в красных ботиночках уже медленно прогуливалась туда-сюда, с надеждой улыбаясь мужчинам средних лет, но в столь ранний час им было не до нее.
   На все это поглядывала Алина из своей лавки, которая была одной из самых больших. В течение последних нескольких недель она получила от Кингсбриджского монастыря всю шерсть, за которую прошлым летом заплатила сто семь фунтов. Как всегда, Алина покупала шерсть и у крестьян; и торговцев в этом году было даже больше, чем обычно: из-за того, что Уильям Хамлей запретил своим подданным продавать товары в Кингсбридже, все произведенное они оптом сплавили купцам. И из всех купцов Алина имела наибольшее количество шерсти, ибо жила она в Кингсбридже, где и проводилась ярмарка. В эти закупки она вложила все свои деньги да еще позаимствовала сорок фунтов у Малачи. Сейчас в ее сарае, располагавшемся прямо за лавкой, хранились сто шестьдесят тюков шерсти – настриг с сорока тысяч овец, и это обошлось ей более чем в двести фунтов, однако она рассчитывала продать весь свой товар за триста. Когда она задумывалась о таких суммах, то сама поражалась размаху своей торговли.
   Алина не ждала своих покупателей раньше полудня. Их будет всего-то пять или шесть. Все они знакомы друг с другом, и она всех их знала еще по прошлым годам. Каждого она угостит чаркой вина, и пригласит посидеть, и немного поболтает, затем продемонстрирует ему свой товар. Он обязательно попросит открыть тюк-другой, и, конечно, не тот, что лежит сверху. Засунет руку поглубже в тюк и вытянет оттуда пучок шерсти, потом разгладит прядь, чтобы определить длину волоса, потрет шерсть между пальцев, помнет ее, оценивая, насколько она мягка, и даже понюхает. Наконец он предложит купить весь товар за смехотворно низкую цену, и Алина откажется. Она назовет ему свою цену, и он затрясет головой. И тогда они выпьют еще по чарочке.
   Через эту церемонию Алине придется пройти с каждым из своих клиентов. А тех, кто явится к ней в полдень, еще и накормить обедом. В конце концов кто-нибудь предложит купить большую партию шерсти по цене чуть выше той, что заплатила Алина. Тогда она немного снизит свою цену. А после полудня начнутся заключительные торги. Первую партию шерсти она продаст по самой низкой цене. Остальные покупатели тоже захотят купить у нее товар за такие деньги, но она откажет им, и в течение вечера ее цена будет постоянно подниматься. Но если цена подскочит слишком высоко, торговля сразу застопорится, и клиенты могут уйти к другим продавцам. Если же Алина запросит меньше, чем они готовы заплатить, она сразу же поймет это по тому, как быстро они будут соглашаться. Наконец дело будет сделано, и ее слуги начнут грузить гигантские тюки на запряженные волами телеги с невероятных размеров деревянными колесами, а Алина тем временем станет взвешивать фунтовые мешочки серебряных пенни и гульденов.
   Без сомнения, сегодня ее доходы будут как никогда высоки. Товара она припасла вдвое больше обычного, а цены на шерсть ползут вверх. Алина полагала снова купить у монастыря весь настриг следующего года и вынашивала тайную мечту построить себе каменный дом с просторным амбаром для хранения шерсти, удобной и элегантной гостиной и симпатичной спаленкой наверху. Будущее ее было обеспечено, и Алина твердо знала, что сможет поддерживать Ричарда столько, сколько понадобится. Все шло прекрасно.
   Только, странное дело, она чувствовала себя совершенно несчастной.

   С тех пор как Эллен вернулась в Кингсбридж, прошло почти четыре года, и эти годы стали самыми счастливыми в жизни Тома.
   Боль утраты Агнес притупилась. Она все еще была с ним, но он больше уже не ловил себя на мысли, что готов ни с того ни с сего разрыдаться. В своем воображении Том продолжал вести с ней беседы, в которых рассказывал ей о детях, о приоре Филипе и о соборе, но эти беседы случались все реже и реже. Сладостно-горькие воспоминания о первой жене не мешали его любви к Эллен. Он умел жить в настоящем; и видеть Эллен, касаться ее, говорить с ней, спать с ней было для него ежедневной радостью.
   Тома больно задели слова Джека о том, что он якобы никогда не заботился о нем, к тому же это обвинение было омрачено страшным признанием Джека в поджоге старого собора. Том мучился несколько недель, но в конце концов решил, что Джек ошибался. Том сделал для него все, что мог, и ни один другой человек не сделал бы большего. Придя к этому выводу, он успокоился.
   Никакая другая работа не приносила Тому такого глубочайшего удовлетворения, как строительство Кингсбриджского собора. Здесь он отвечал и за проект, и за его осуществление. Никто ему не мешал, и некого было винить за ошибки. По мере того как поднимались могучие стены собора с его ровными рядами арок, изящными лепными украшениями и каменной резьбой, он все чаще оглядывал эту красоту и говорил себе: «Все это сделал я, и сделал хорошо».
   Опасения, что он вновь окажется без денег, без работы и не в состоянии прокормить собственных детей, давно ушли в прошлое, и теперь у него на кухне под сеном был зарыт сундучок, доверху набитый серебряными пенни. Том до сих пор содрогался, вспоминая ту холодную-холодную ночь, когда Агнес родила Джонатана, а сама умерла; но он чувствовал уверенность, что ничего подобного больше уже не повторится.
   Из своего прошлого опыта Том знал, что лучше всего наслаждаться ярмаркой, прохаживаясь между рядами с ребенком, а потому с утра, когда уже начали прибывать толпы покупателей, он отправился за Джонатаном. Мальчик, одетый в подрясник, вызывал умиление. Недавно он признался, что хотел бы иметь такую же прическу, как монахи, и Филип милостиво разрешил – приор обожал ребенка не меньше Тома. В результате малыш стал выглядеть еще комичнее. На ярмарке давали представление несколько настоящих карликов, которые просто очаровали Джонатана. Однако, когда один из них, дабы привлечь публику, стал демонстрировать свой вставший член, Том поспешил увести ребенка. Были здесь и фокусники, и акробаты, и музыканты, пускавшие во время выступлений шапку по кругу; были и гадалки да непотребные девки, пристававшие к прохожим, а также состязания борцов и силачей и, конечно, азартные игры. Люди надели свои самые лучшие наряды, а те, кому позволяли деньги, умастились благовониями и смазали для пущей красоты волосы маслом. Казалось, у всех было что потратить, и в воздухе стоял беспрерывный звон серебра.
   Начиналась травля медведя. Джонатан, который прежде никогда не видел медведей, смотрел раскрыв рот. Серо-бурая шуба зверя в нескольких местах имела проплешины, что указывало на то, что это был уже не первый его бой. На него была надета тяжелая цепь, крепившаяся к вбитому глубоко в землю колу. Медведь расхаживал по кругу, свирепо поглядывая на собравшуюся толпу зевак. В его глазах Том заметил лукавый блеск. Будь он человеком азартным, сделал бы ставку.
   Из стоящей неподалеку запертой клетки доносился неистовый лай. Сидевшие в ней собаки почуяли врага. Время от времени медведь останавливался и, взглянув на клетку, разражался страшным ревом, и тогда собачий лай переходил в истерический визг.
   Хозяин животных принимал ставки. Джонатан начал проявлять нетерпение, и Том собрался уже идти дальше, когда наконец стали открывать клетку. Натянув цепь, медведь стоял на задних лапах и неистово рычал. Клетка распахнулась.
   Пятеро борзых вырвались на волю. Они были быстрыми и легкими; пасти оскалились, обнажив острые маленькие зубы. Собаки бросились прямо на медведя. Огромный зверь стал отбиваться своими могучими лапами. Он ударил одну из собак, и она, визжа, полетела в сторону, остальные попятились.
   Толпа напирала. Том проверил, здесь ли Джонатан: он стоял в первом ряду, но все же на весьма безопасном расстоянии. Медведь оказался на удивление умным и приблизился к колу, ослабив тем самым цепь, чтобы легче было бросаться. Но собаки тоже проявили находчивость и после первой неудачной атаки распределились по всему кругу. Медведь неистово завертелся, стараясь всех их держать в поле зрения.
   Яростно лая, на него бросилась одна из собак. Медведь повернулся к ней, собираясь ударить лапой, но она быстро отступила, и в этот момент с четырех сторон на него набросились остальные борзые. Медведь заметался, нанося им страшные удары. Когда три собаки вцепились в него, толпа восторженно взвыла. Заревев от боли, медведь поднялся на задние лапы и стряхнул собак, которые тут же бросились врассыпную.
   Они, похоже, собирались применить ту же тактику, и Том было подумал, что медведь снова попадется на их хитрость. Первая борзая подскочила к зверю, тот ринулся на нее, собака отпрыгнула назад, но, когда на него кинулись остальные, медведь уже был готов к этому и, быстро повернувшись, бросился к той, что была поближе, и разодрал ей бок. Толпа снова одобрительно загудела. Собака жалобно заскулила и, поджав хвост, убежала зализывать раны.
   Четыре оставшиеся борзые окружили медведя и время от времени предпринимали новые попытки наброситься, но при первой же опасности поспешно убегали. И тут одна из собак с быстротой молнии метнулась на медведя, увернулась от его удара и вцепилась ему в глотку. Толпа дико заревела. Остальные собаки тоже рванулись вперед. Медведь поднялся на дыбы, пытаясь лапами сорвать висевшую на горле собаку, затем упал и принялся кататься по земле. Сначала Том не мог даже понять, что происходит: это был какой-то сплошной клубок шерсти. Затем три собаки отскочили в сторону и медведь наконец встал, оставив лежать одну растерзанной.
   Толпа заволновалась. Медведь уже задрал двух из пяти собак, но и сам он истекал кровью. Зрелище было ужасное. В воздухе стоял неприятный запах пота и крови. Собаки перестали брехать и медленно окружали медведя. Они тоже казались испуганными, но уже вкусили медвежьей крови и теперь жаждали убить этого страшного зверя.
   Свое нападение они начали как всегда: одна борзая подбежала к медведю и тут же отскочила. Тот как-то нерешительно огрызнулся в ее сторону и повернулся, чтобы встретить вторую собаку. Но она тоже, лишь сделав вид, что собирается броситься, отбежала назад, точно так же поступила и третья. Собаки дразнили медведя, заставляя его постоянно вертеться. Но с каждым броском они подбирались все ближе. Зрители следили за происходящим, и их волнение с каждой минутой росло. Тихонечко стоявший неподалеку от Тома Джонатан казался завороженным и слегка испуганным. Том снова стал наблюдать за травлей. И как раз вовремя. Медведь неожиданно полоснул когтями одну из собак, но другая, проскользнув между задних ног огромного животного, вцепилась в его мягкий живот. Медведь издал звук, больше похожий на визг. Собака отпустила его и стремглав отбежала. Но другая тут же ринулась вперед и, вцепившись в пах зверя, вырвала кусок мяса, оставив в месте укуса глубокую рану. Медведь заметался. Том решил, что все кончено, но он ошибался. Когда следующая собака бросилась на медведя, он замахнулся на нее, затем тут же повернул голову, увидел несущуюся на него другую собаку, на удивление быстро развернулся и нанес ей такой мощный удар, что та несколько ярдов пролетела по воздуху. Толпа заревела от восторга. Собака шлепнулась на землю, как мешок с мясом. Она была еще жива, но двигаться уже не могла. Очевидно, у нее был сломан хребет.
   Теперь остались только две борзые. Они раз за разом кидались на медведя и мгновенно отскакивали, пока его ответные броски не стали более вялыми и неточными. Тогда они начали кружить вокруг него, двигаясь все быстрее и быстрее. Медведь вертелся во все стороны, стараясь не упускать их из виду. Измотанный, истекающий кровью, он едва держался на ногах. Собаки постепенно сужали круг. Земля под могучими лапами медведя от крови превратилась в грязное месиво. Так или иначе, конец был близок. Собаки вновь бросились в атаку. Одна вцепилась медведю в горло, а другая – в живот. Последний отчаянный удар медведь обрушил на висевшую у горла собаку. Хлынул ужасный фонтан крови. Толпа удовлетворенно завыла. Сначала Том подумал, что медведю настал конец, но оказалось все наоборот: это была кровь собаки, которая теперь валялась на земле с разверстой раной на шее. Она была мертва. Однако тем временем последняя борзая разодрала живот зверя, и его внутренности начали вываливаться наружу. Теряя силы, медведь пытался достать собаку лапой, но она, легко уворачиваясь и снова бросаясь вперед, рвала кишки раненого животного. Медведь зашатался. Толпа ревела все громче. Разорванные внутренности отвратительно смердели. Умирающий зверь собрал последние силы и снова попытался ударить собаку. На этот раз он ее достал. Собака с визгом отскочила в сторону; у нее на боку выступила кровь, но эта рана была несерьезной, а собака, понимая, что медведь умирает, без промедления снова бросилась на него и снова принялась рвать медвежьи внутренности, пока наконец громадный зверь не закрыл глаза и не рухнул мертвый на землю.
   Хозяин животных подошел и поднял за шкирку собаку-победительницу. Из толпы вышли кингсбриджский мясник и его ученик и стали разделывать медвежью тушу: как полагал Том, они заранее договорились о цене с хозяином медведя. Те, кто выиграл свои пари, требовали платы. Все хотели приласкать оставшуюся в живых собаку. Том опустил глаза на Джонатана. Его не было.
   В течение всего представления ребенок стоял буквально в паре ярдов от Тома. Когда он исчез? Должно быть, это случилось, когда травля медведя достигла своей кульминации и Том слишком увлекся. Сейчас он, ругая себя последними словами, пробежал глазами по толпе. Том был на голову выше любого из присутствующих, а Джонатан сразу бросался в глаза своей миниатюрной монашеской одежонкой и выбритой головкой. Однако мальчика нигде не было видно.
   Особой беды с малышом в монастыре случиться не могло, но он мог наткнуться на такие вещи, которые приор Филип предпочел бы, чтобы он не видел: например, на потаскух, обслуживающих своих клиентов прямо возле монастырской стены. Осмотревшись по сторонам, Том взглянул на строительные леса, закрепленные на самом верху строящегося собора, и там, к своему ужасу, он увидел маленькую фигурку в подряснике.
   Его охватила паника. Он хотел было крикнуть: «Не шевелись, упадешь!» – но его слова все равно растворились бы в ярмарочном шуме. Том пробился сквозь толпу к собору. Джонатан бегал по настилу лесов, увлеченный какой-то своей игрой, не обращая внимания на то, что может запросто поскользнуться и упасть с высоты восьмидесяти футов…
   Том подавил ужас, словно желчь, подступивший к горлу.
   Строительные леса стояли не на земле, а покоились на вставленных в специальные отверстия в стене бревнах, выступавших футов на шесть. К ним были привязаны веревками крепкие шесты, положенные поперек, а на них укладывался настил из тонких веток и плетеного тростника. Обычно на леса можно было забраться по встроенной в толщу стены винтовой лестнице. Но сегодня лестницы были наглухо закрыты. Как же тогда Джонатан смог туда залезть? Приставных лестниц не было – Том лично проверял, а после него еще и Джек. Возможно, ребенок взобрался по ступенчатому торцу незаконченной стены. Хотя он и был огорожен деревянными щитами, но Джонатан мог запросто между ними пролезть. Ребенок чувствовал себя очень уверенно, но это не мешало ему хоть раз в день да шлепнуться.
   Том подбежал к стене и со страхом посмотрел вверх. В восьмидесяти футах над землей Джонатан во что-то играл. Сердце Тома похолодело. Он изо всех сил закричал:
   – Джонатан!
   Стоявшие возле него люди с удивлением задрали головы, чтобы выяснить, кому это он кричит. Вскоре собралась целая толпа.
   Но Джонатан не слышал.
   – Джонатан! Джонатан! – все кричал Том, сложив вокруг рта ладони.
   Наконец мальчик услышал. Он посмотрел вниз, увидел Тома и помахал ему ручкой.
   – Спускайся! – крикнул Том.
   Сначала малыш вроде бы послушался, но затем взглянул на стену, по которой ему предстояло пройти, да на крутые ступени, по которым он должен был спуститься, и испугался.
   – Не могу! – донесся до собравшихся внизу людей его тоненький голосок.
   Том понял, что без его помощи Джонатан не слезет.
   – Стой где стоишь! Я иду! – прокричал ему Том и, отодвинув прикрывавшие доступ к торцу стены щиты, стал подниматься вверх.
   В самом низу стена была толщиной в четыре фута, но выше она сужалась. Том уверенно карабкался по ступеням. Волнение подгоняло его, но он заставил себя успокоиться. Посмотрев вверх, Том увидел, что Джонатан уселся на краешке настила лесов и беззаботно болтает ножками.
   Наверху толщина стены была только два фута. Этого было вполне достаточно, чтобы по ней пройти, если, конечно, иметь крепкие нервы, и Том без труда пробежал по стене, спрыгнул на леса и взял на руки Джонатана. Его захлестнула волна облегчения.
   – Вот глупый мальчик, – сказал он голосом, полным любви, и Джонатан крепко обнял его.
   Том бросил взгляд вниз. Он увидел целое море следящих за ним лиц. Возможно, многие подумали, что это еще одно представление – вроде травли медведя.
   – Ну ладно, а теперь давай спускаться, – проговорил Том. Он поставил Джонатана на стену. – Не волнуйся, я все время буду рядом с тобой.
   Малыша это не убедило.
   – Я боюсь, – захныкал он и протянул к Тому ручки, а когда тот начал колебаться, расплакался.
   – Хорошо, хорошо, я понесу тебя, – сказал Том. Это был не лучший выход из положения, но в таком состоянии Джонатан не мог спускаться самостоятельно. Том забрался на стену, присел, взял мальчика на руки и встал.
   Джонатан крепко вцепился в него ручонками.
   Том шагнул вперед. С ребенком на руках он не мог смотреть себе под ноги. Затаив дыхание, Том осторожно продвигался по стене. За свою жизнь он не боялся, но оттого, что у него на руках был ребенок, сердце его похолодело от страха. Наконец он добрался до начала ступенек и начал потихоньку спускаться. С каждой ступенькой он чувствовал себя все увереннее. Когда он дошел до уровня верхней галереи, толщина стены увеличилась до трех футов, и Том остановился, чтобы немного передохнуть.
   Он обвел глазами Кингсбридж и простирающиеся за городом поля, и в увиденном нечто привело его в замешательство. В полумиле от монастыря над ведущей к городу дорогой поднималось облако пыли. Через мгновение Том понял, что это большой отряд всадников, размашистой рысью мчащихся по направлению к Кингсбриджу. Том вгляделся, стараясь рассмотреть, из кого состоит отряд. Сначала он подумал, что, должно быть, это богатый купец или даже несколько купцов со своими свитами, хотя все равно их было слишком много и на торговых людей они не больно-то походили. Но по мере того как они приближались все ближе и ближе, Том увидел, что некоторые из них скачут на боевых конях, большинство в шлемах и вооружены до зубов.
   Внезапно его охватил страх.
   – Иисус Христос, кто эти люди? – воскликнул Том.
   – Нельзя всуе поминать Христа, – сделал ему замечание Джонатан.
   Кто бы ни были эти люди, они несли с собой беду. Том поспешил вниз.
   Когда он спрыгнул на землю, из толпы раздались одобрительные возгласы. Том не обращал на них внимания. Где Эллен и дети? Он посмотрел вокруг, но их не было видно.
   Джонатан попытался вырваться из его объятий, но Том держал его крепко. Первым делом он должен спрятать своего младшего сынишку, а потом разыскать остальных. Том стал пробираться сквозь толпу к двери, что вела в крытую галерею. Она оказалась запертой изнутри. Том забарабанил в нее и завопил:
   – Откройте! Откройте!
   Никакого ответа.
   Том не был уверен, что там кто-нибудь есть, однако рассуждать было некогда. Он отступил на шаг, поставил Джонатана на землю и, размахнувшись обутой в башмак ногой, ударил по двери. Дерево возле замка треснуло. Он ударил еще раз, сильнее. Дверь открылась. За ней стоял испуганный престарелый монах. Том поднял Джонатана и внес его внутрь.
   – Спрячь его здесь, – сказал он монаху. – Надвигается беда.
   Не проронив ни слова, монах кивнул и взял Джонатана за руку.
   Том закрыл дверь.
   Теперь надо было найти в огромной толпе свою семью.
   Он с ужасом понял, что это не так просто. Том не видел ни одного знакомого лица. Он взобрался на пустую пивную бочку. Уже наступил полдень, и ярмарка была в самом разгаре. Толпа, словно река, медленно двигалась вдоль рядов, образуя водовороты в тех местах, где люди выстраивались в очереди. Том обшарил толпу глазами, но никого из родных не увидел. Придя в отчаяние, он бросил взгляд поверх крыш городских домов. Всадники уже подъезжали к мосту; они мчались галопом. Все они были воинами, и каждый держал в руках горящий факел. Том ужаснулся: сейчас начнется бойня.
   Внезапно прямо перед собой он увидел Джека, удивленно уставившегося на него.
   – Чего это ты залез на бочку? – спросил Джек.
   – Беда! – тревожно крикнул ему Том. – Где твоя мать?
   – В лавке Алины. А что за беда?
   – Где Альфред с Мартой?
   – Марта с мамой, а Альфред смотрит петушиный бой. Так в чем дело?
   – Сам посмотри. – Том подал Джеку руку. Тот осторожно встал на край бочки впереди Тома. Копыта коней уже барабанили по мосту.
   – Господи Иисусе, – пробормотал Джек, – кто это?
   Том вгляделся в скакавшего впереди могучего человека на боевом коне и узнал его желтые волосы и грузную фигуру.
   – Это Уильям Хамлей, – проговорил он.
   Проезжая мимо домов, всадники бросали горящие головешки в соломенные крыши.
   – Они поджигают город! – вскричал Джек.
   – Дело оборачивается даже хуже, чем я думал, – покачал головой Том. – Слезай.
   Они спрыгнули на землю.
   – Я позову маму и Марту, – сказал Джек.
   – Отведи их в галерею, – велел ему Том. – Это единственное безопасное место. – Если монахи станут возражать, скажи им, чтобы заткнулись.
   – А что, если они заперли дверь?
   – Я только что ее сломал. Торопись! Я – за Альфредом. Живо!
   Джек убежал. Том направился к площадке для петушиных боев, грубо расталкивая в стороны людей. Несколько мужиков пытались было возмутиться, но, увидев его могучий рост и каменное выражение лица, тут же замолкли. Вскоре дым пожаров донесся и до монастыря. Том заметил, как некоторые прохожие стали озабоченно принюхиваться. До того как начнется паника, оставались считанные минуты.
   Петушиные бои проходили неподалеку от монастырских ворот. Здесь собралась шумная толпа зевак. Том стал протискиваться сквозь нее, высматривая Альфреда. В середине толпы образовался небольшой пятачок диаметром в несколько футов, в центре которого два петуха драли друг друга своими клювами и острыми шпорами. Все вокруг было в перьях и крови. Альфред стоял в первом ряду с разинутым ртом и во всю глотку орал, подбадривая дерущихся птиц. Том пролез среди зрителей и схватил его за плечо.
   – Пошли! – крикнул он.
   – Я поставил шесть пенсов на черного! – заорал в ответ Альфред.
   – Надо уходить! – еще громче прокричал Том. В этот момент порыв ветра донес запах гари. – Пожар! Ты что, не чувствуешь?
   Несколько стоявших по соседству зрителей услышали слово «пожар» и беспокойно взглянули на Тома. Они тоже почувствовали запах дыма. До Альфреда наконец дошло.
   – Что случилось? – спросил он.
   – Город горит, – ответил Том.
   Внезапно началась паника. Люди заметались, толкая друг друга. Черный петух забил рябого, но это никого уже не волновало. Альфред бросился было бежать, да не в ту сторону. Том схватил его.
   – Идем в галерею! – сказал он. – Только там можно будет спастись.
   Дым повалил клубами, и толпу охватил страх. Царила всеобщая паника, но никто не знал, что делать. Глядя поверх голов, Том видел, как через монастырские ворота выбегали люди, но выход был узким, а кроме того, там было еще опаснее, чем здесь. Тем не менее большинство старались вырваться из монастыря, и им с Альфредом пришлось пробиваться против потока обезумевших людей. Затем, совершенно неожиданно, толпа повернула, и все устремились в противоположную сторону. Том оглянулся и сразу понял, в чем дело: в монастырь въезжали всадники.
   В этот момент толпа превратилась в неуправляемое стадо.
   Всадники являли собой жуткое зрелище. Их огромные кони врезались в волнующееся людское море, метались из стороны в сторону, вставая на дыбы и топча всех, кто попадался им на пути. Вооруженные, одетые в доспехи воины палицами и факелами наносили удары направо и налево, разя мужчин, женщин и детей, поджигая их одежду и волосы и предавая огню лавки купцов. Стоял невообразимый визг. В ворота монастыря въезжали все новые всадники, и все новые люди падали под копытами их коней.
   – Ступай в галерею! – закричал Том прямо в ухо Альфреду. – Мне надо убедиться, что остальные успели уйти. Бегом! – Он подтолкнул Альфреда, и тот скрылся.
   Том направился к лавке Алины, однако почти тут же обо что-то споткнулся и упал. Проклиная все на свете, он поднялся на колени, но прежде, чем успел встать, увидел, как на него надвигается боевой конь. Уши животного были прижаты, ноздри раздувались, и Том разглядел сверкающие белки его безумных глаз. Из-за головы коня показалась перекошенная гримасой ненависти и триумфа физиономия Уильяма Хамлея. В сознании Тома промелькнула мысль, как хорошо было бы еще хоть раз обнять Эллен. Огромное копыто обрушилось ему на голову, и Тома обожгла страшная, непереносимая боль, словно надвое раскололся его череп, и все вокруг стало черным…
   Когда Алина впервые почувствовала запах дыма, она подумала, что он доносится от очага, на котором готовился обед.
   В ее лавке за столом сидели три фламандских купца. Это были дородные бородатые люди, говорившие с сильным германским акцентом и облаченные в великолепные одежды. Все шло хорошо. Алина уже была близка к заключению сделки, но решила сначала у гостить своих клиентов, дабы заставить их немного поволноваться. Она поставила перед своими гостями блюдо зажаренной до золотистой корочки свинины и налила вина. Но тут один из купцов потянул носом воздух, и все тревожно переглянулись. Алина вдруг почувствовала необъяснимый страх. Торговцы шерстью обычно видели пожары в ночных кошмарах. Она посмотрела на Эллен и Марту, которые помогали ей подавать угощение.
   – Похоже, пахнет дымом, – сказала она.
   Но прежде, чем они успели ответить, появился Джек. Алина еще не привыкла видеть его в монашеской сутане, с выбритыми на макушке волосами. На его миловидном лице была тревога. Она почувствовала внезапное желание обнять Джека и поцеловать, дабы разгладилось его нахмуренное чело, но, вспомнив о том, что случилось шесть месяцев назад на старой мельнице, быстро отвернулась. Алина до сих пор краснела каждый раз, когда думала об этом.
   – Беда! – крикнул Джек. – Мы все должны бежать в галерею!
   Она обернулась к нему:
   – Да что случилось? Пожар, что ли?
   – Граф Уильям и его люди! – только и сказал Джек.
   На Алину словно повеяло могильным холодом. Уильям. Опять он.
   – Они подожгли город! – снова закричал Джек. – Том и Альфред уже отправились в галерею. Скорее, за мной.
   Эллен бесцеремонно швырнула миску с овощами на стол, за которым сидели изумленные фламандские купцы.
   – Правильно! – воскликнула она и схватила Марту за руку. – Пойдем!
   Алина испуганно оглянулась на свой забитый тюками сарай. Здесь у нее хранилось шерсти на три сотни фунтов, и она должна уберечь все это добро от огня. Но как? Она встретила взгляд Джека. Он выжидающе уставился на нее. Заморские купцы уже куда-то скрылись.
   – Идите, – сказала Алина. – Я должна присмотреть за лавкой.
   – Давай же, Джек! – торопила Эллен.
   – Сейчас, – бросил он и снова повернулся к Алине. Эллен в нерешительности стояла, не зная, что делать – спасать Марту или ждать Джека.
   – Джек! Джек! – звала она.
   Он посмотрел на нее:
   – Мама! Уводи Марту!
   – Хорошо, – наконец согласилась Эллен. – Только прошу тебя, поторопись! – И, схватив Марту, она выбежала из лавки.
   – Весь город в огне, – сказал Джек. – Галерея – это единственное безопасное место, она каменная. Ну пойдем же.
   Алина слышала доносившиеся со стороны монастырских ворот крики. Внезапно все вокруг заволокло дымом. Стараясь понять, что происходит, она огляделась. От страха у нее засосало под ложечкой. Все, что она заработала за шесть лет, было сложено в этом сарае.
   – Алина! – умолял ее Джек. – Ну пойдем в галерею – там нам ничто не будет угрожать!
   – Нет! Но могу! – закричала Алина. – Моя шерсть!
   – К черту твою шерсть!
   – Это все, что у меня есть!
   – Тебе уже ничего не понадобится, если ты погибнешь!
   – Легко тебе так говорить, а я все эти годы потратила, чтобы…
   – Алина! Ну пожалуйста!
   Внезапно прямо возле лавки Алины раздался дикий крик. Всадники, ворвавшиеся в монастырь, бросали своих коней прямо на толпу, топча всех подряд и поджигая лавки с товарами. Объятые ужасом люди давили друг друга, отчаянно пытаясь увернуться от копыт и горящих факелов. Толпа навалилась на непрочную деревянную загородку, образовывавшую переднюю стенку лавки Алины, которая тут же рухнула. Люди мгновенно заполнили пространство перед сараем, перевернув стол с угощениями и вином. Джека и Алину оттеснили назад. В лавку въехали два всадника. Один размахивал палицей, а другой – пылающим факелом. Джек загородил собой Алину. Увидев, как на ее голову обрушивается палица, он подставил руку. Алина почувствовала удар, но всю тяжесть его принял на себя Джек. Когда она подняла глаза, то увидела лицо второго негодяя.
   Им был Уильям Хамлей.
   Алина закричала.
   Какое-то время он не отрываясь смотрел на нее, держа в руке шипящий факел; его глаза пылали победным блеском. Затем он направил своего коня к сараю.
   – Нет! – взвизгнула Алина.
   Она стала вырываться из толпы, расталкивая окружающих. Наконец Алина выбралась из этого людского месива и бросилась к своему складу. Уильям, нагнувшись в седле, поджигал тюки с шерстью.
   – Нет! – снова закричала она и накинулась на Хамлея, пытаясь стащить его с коня. Он отпихнул ее, и она полетела на землю. Уильям снова поднес к тюкам факел. Огонь коснулся шерсти, и она с треском начала разгораться. Испугавшийся конь заржал и встал на дыбы. Подоспевший Джек стал оттаскивать Алину в сторону, Уильям развернул коня и умчался прочь. Алина, схватив пустой мешок, принялась сбивать огонь.
   – Алина, тебя же убьют! – кричал ей Джек.
   Жар сделался невыносимым. Алина ухватилась за еще не загоревшийся тюк и попыталась вытащить его. Внезапно возле самого уха она услышала какой-то треск, почувствовала, как горячо стало ее лицу, и в ужасе поняла, что у нее загорелись волосы. В мгновение ока Джек метнулся к ней и, обхватив руками горящую голову девушки, крепко прижал ее к себе. Они упали на землю. С минуту он держал ее в своих объятиях, затем немного отстранился. От волос Алины пахло паленым, но они уже не горели. Она посмотрела на Джека: его лицо тоже было опалено, от бровей не осталось и следа. Джек схватил Алину за локоть и вытащил из пылающего сарая. Он продолжал тянуть ее прочь, не обращая внимания на сопротивление, пока они не оказались на безопасном расстоянии от пожарища.
   Ее лавка опустела. Джек выпустил Алину, но она тут же попыталась встать, и ему снова пришлось силой удерживать ее. Она яростно вырывалась, безумным взором уставившись на огонь, пожиравший все, что она создала за многие годы работы и тревог, все ее богатство и уверенность в завтрашнем дне. Наконец силы оставили ее и, распластавшись на земле, она зарыдала.

   Когда Филип услышал шум, он находился в кладовой под монастырской кухней, где вместе с Белобрысым Катбертом пересчитывал деньги. Они с Катбертом обеспокоенно переглянулись и пошли взглянуть, что происходит.
   Едва переступив порог, они сразу же очутились в каком-то кошмаре.
   Филип пришел в ужас. Кругом, толкая, падая и топча друг друга, метались люди. Женщины и мужчины кричали, дети визжали. Все заволокло дымом. Казалось, все старались вырваться из монастыря. Кроме главных ворот единственным выходом было пространство между кухней и мельницей. Стены здесь не было, но зато была глубокая канава, в которой текла вода от мельничной запруды к пивоварне. Филип хотел было предупредить людей, чтобы они осторожнее переправлялись через канаву, но никто никого не слушал.
   Было очевидно, что причиной суматохи явился пожар, и притом очень большой. От дыма стало трудно дышать. Филип испугался, что в такой толпе может случиться страшная давка. Что делать?
   Прежде всего надо было разобраться в происходящем. Чтобы лучше видеть, он бегом поднялся по ступенькам на крыльцо кухни. То, что открылось взору приора, потрясло его.
   Весь город Кингсбридж был объят пожаром.
   Из груди Филипа вырвался крик ужаса и отчаяния.
   Как такое могло случиться?
   Вдруг он увидел скачущих в толпе всадников с горящими факелами в руках и понял, что произошедшее не было случайностью. Сначала Филип решил, что это каким-то образом достигшее Кингсбриджа сражение между двумя враждующими сторонами гражданской войны. Но воины нападали на горожан, а не друг на друга. Это была не битва, а самая настоящая резня.
   И тут он заметил здоровенного желтоволосого детину, на боевом коне скачущего прямо сквозь толпу людей.
   Он узнал Уильяма Хамлея.
   Ненависть сдавила горло Филипа. Мысль, что эта бойня и страшные разрушения вызваны лишь алчностью и гордыней этого негодяя, едва не сводила приора с ума.
   – Я тебя вижу, Уильям Хамлей! – возопил Филип.
   Сквозь крики толпы Уильям услышал свое имя. Он осадил коня и, повернувшись, поймал на себе гневный взгляд Филипа.
   – Ждут тебя муки адовы за содеянное тобой! – вскричал приор.
   Лицо Уильяма было искажено жаждой крови. Даже проклятие, коего он боялся больше всего на свете сегодня, не возымело действия. Он был как безумный.
   – Вот он – ад, монах! – взмахнув, словно знаменем, своим факелом, прорычал Уильям и, развернув коня, помчался дальше.

   Все вдруг стихло – исчезли и всадники, и горожане. Джек отпустил Алину и встал. Его правая рука ныла. Он вспомнил, как принял на себя направленный в голову Алины удар. Джек был рад, что у него болела рука, и надеялся, что она еще долго будет болеть, напоминая ему об Алине.
   Ее сарай был объят пламенем, а вокруг горели постройки поменьше. Землю покрывали сотни тел – одни шевелились, другие истекали кровью, а третьи обмякли и лежали неподвижно. И кроме треска пожаров – ни звука. Толпы людей бежали прочь, бросив погибших и раненых. Джек был ошеломлен. Он никогда не видел поля битвы, но, наверное, оно должно выглядеть именно так.
   Алина плакала. Желая успокоить ее, Джек положил ей на плечо руку. Она стряхнула ее. Он спас Алине жизнь, но ей до этого и дела не было: ее волновала только эта проклятая шерсть, безвозвратно исчезнувшая в дыму. С минуту Джек грустно смотрел на Алину. Почти все ее дивные кудри сгорели, и она уже не казалась такой красивой, но он все равно любил ее. Ему было обидно, что она в таком отчаянии, а он не может ее утешить.
   Джек мог больше не бояться, что она попытается снова войти в свой сарай, и сейчас его все больше беспокоила судьба остальных членов его семьи. Поэтому он оставил Алину и отправился на поиски своих близких.
   Его лицо саднило. Джек приложил к щеке руку и почувствовал жгучую боль. Должно быть, он тоже обгорел. Глядя на распростертые на земле тела, Джек хотел хоть чем-то помочь раненым, но не знал, с чего начать. Он поискал глазами знакомые лица, моля Бога, чтобы ни одного не увидеть. «Мама и Марта успели укрыться в галерее, – подумал он. – Они пошли туда еще до того, как началась паника. А Альфреда Том нашел?» Джек повернул к галерее. И тут он увидел Тома.
   Огромное тело его отчима лежало, вытянувшись во всю длину, на раскисшей от крови земле. Том не шевелился. До бровей его лицо казалось абсолютно обыкновенным, разве что более умиротворенным, чем обычно, но его лоб и череп были размозжены. В ужасе Джек уставился на него. Он не верил своим глазам. Том не мог умереть. Но то, что лежало перед Джеком, живым быть не могло. Он отвернулся, затем снова взглянул на неподвижное тело. Да, это был Том, и он был мертв.
   Джек опустился на колени. Он почувствовал, что просто обязан что-то сделать или что-то сказать, и только теперь он впервые понял, почему люди так часто причитают над усопшими.
   – Мама будет ужасно скучать без тебя, – сказал Джек. Он вспомнил свои злые слова, которые бросил Тому в тот день, когда подрался с Альфредом. – Почти все это неправда, – проговорил Джек, и по его щекам покатились слезы. – Ты многое для меня сделал. Ты кормил меня и заботился обо мне, и ты сделал мою маму счастливой… по-настоящему счастливой. – Джек чувствовал, что есть еще что-то очень-очень важное. Дело не в пище и крыше над головой. Том дал ему нечто такое, что не мог бы дать ему ни один другой человек, даже его родной отец; нечто такое, что стало его страстью, его талантом, его искусством, его образом жизни. – Ты дал мне собор, – прошептал Джек. – Спасибо тебе.

Часть IV
1142–1145

Глава 11

I

   Торжество Уильяма было омрачено пророчеством Филипа: вместо радости и ликования его охватил ужас оттого, что за содеянное он мог оказаться в аду.
   Тогда, в пылу сражения, он, усмехнувшись, с вызовом бросил Филипу: «Вот он, ад, монах!» Теперь, когда все было кончено и он увел своих людей из пылающего города, когда сердца их перестали учащенно биться, а лошади перешли на шаг, когда он смог наконец оглянуться назад и увидел, сколько людей было ранено, убито и сожжено заживо во время набега, – только теперь в его памяти всплыло пылавшее гневом лицо Филипа, который, перстом указывая на груды изуродованной человеческой плоти, произнес свое роковое: «ждут тебя муки адовы за содеянное».
   С наступлением темноты чувство угнетения и подавленности целиком овладело им. Его воины начали было наперебой, смакуя детали, обсуждать все перипетии кровавой бойни, но вскоре настроение Уильяма передалось и им, и вокруг воцарилась гнетущая тишина. Эту ночь они провели в поместье одного из людей Уильяма. За ужином все до бесчувствия напились. Хозяин, зная, что мужчины испытывают обычно после боя, привел из Ширинга нескольких потаскух, но заработать тем так и не удалось: воякам было не до женских прелестей. Уильям всю ночь не сомкнул глаз, с ужасом думая, что может умереть во сне и попасть прямиком в ад.
   Наутро, вместо того чтобы вернуться в Эрлскастл, он со своими людьми направился к епископу Уолерану. В резиденции они епископа не застали, но Дин Болдуин сказал, что тот должен быть после полудня. Уильям ждал в часовне, не сводя глаз с креста над алтарем и дрожа всем телом, несмотря на летнюю жару.
   Когда Уолеран наконец появился, Уильям готов был целовать ему ноги.
   Епископ, в своих черных одеждах, величаво вошел в часовню и холодно спросил:
   – Что привело тебя сюда?
   Уильям поднялся с колен, стараясь скрыть свой малодушный страх за внешним спокойствием.
   – Я только что сжег Кингсбридж…
   – Знаю, – перебил Уолеран. – Весь день только об этом и слышу. Какая муха тебя укусила? Ты что, сошел с ума?
   Такой реакции Уильям не ожидал. Он не стал заранее обсуждать с Уолераном план набега, поскольку был абсолютно уверен, что тот одобрит его: Уолерану было ненавистно все связанное с Кингсбриджем и особенно приор Филип. Уильям полагал, что епископ, если и не будет ликовать по этому поводу, по крайней мере останется доволен.
   – Я только что уничтожил твоего главного врага, – сказал Уильям, – и теперь хотел бы исповедаться.
   – Не удивлен, – ответил Уолеран. – Говорят, больше ста человек сгорели заживо. – Его передернуло. – Страшная смерть.
   – Я готов исповедаться, – повторил Уильям.
   Уолеран покачал головой:
   – Не знаю, смогу ли я отпустить тебе грехи.
   Крик ужаса вырвался из уст Уильяма:
   – Но почему?!
   – Ты ведь знаешь, мы с епископом Генри Винчестерским вновь приняли сторону короля Стефана. Вряд ли король одобрит отпущение грехов стороннику принцессы Мод.
   – Проклятие, Уолеран, ведь это же ты уговорил меня перейти на службу к ней!
   Уолеран пожал плечами:
   – Ну и что? Остановить ее никогда не поздно.
   Уильям понял, что этого епископ и добивался. Он хотел, чтобы Уильям стал верой и правдой служить Стефану. А его возмущение по поводу Кингсбриджа было наигранным: он просто решил поторговаться. Эта мысль принесла Уильяму огромное облегчение. Он понял, что отказ Уолерана отпустить ему грехи был не таким категоричным. Но вот хотел ли он, Уильям, вновь менять хозяина? Какое-то время он молчал, пытаясь спокойно это обдумать.
   – Все лето Стефан одерживает победы, – продолжал Уолеран. – Мод умоляет мужа прийти ей на помощь из Нормандии, но ему это не по силам.
   Положение Уильяма было хуже некуда: Церковь отказывала ему в прощении за преступления, шериф обвинял в убийстве, король-победитель Стефан поддерживал и Церковь, и шерифа… Что оставалось ему?..
   – Последуй моему примеру и присягни на верность епископу Генри. Он знает, в какую сторону ветер дует, – настаивал Уолеран. – Если все пойдет как задумано, Винчестер вскоре объявят его епархией, и Генри станет архиепископом Кентерберийским. А когда он умрет – кто знает? – я мог бы стать его преемником. И потом… есть ведь уже английские кардиналы – может появиться и английский папа.
   Ощущение страха не покидало Уильяма, но теперь он неотрывно следил за Уолераном, словно пораженный тем неприкрытым честолюбием, которое читалось на его обычно каменном лице. Уолеран в роли папы? Впрочем, все возможно в этом мире. Однако куда важнее было то, какие последствия могли иметь устремления Уолерана сейчас, в самое ближайшее время. Уильям понимал, что он – всего лишь пешка в сложной игре, затеянной Уолераном, которому удалось завоевать большой авторитет у епископа Генри благодаря своей способности умело использовать Уильяма и рыцарей из Ширинга, ставя их под знамена то одной, то другой участвующих в гражданской войне стороны. Такова была цена, которую Уильям должен был заплатить за то, чтобы Церковь закрыла глаза на его преступления.
   – Ты хочешь сказать… – Голос его дрогнул. Он прокашлялся и начал снова: – Ты хочешь сказать, что выслушаешь мою исповедь, если я присягну Стефану и вновь приму его сторону?
   Глаза Уолерана сверкнули, и лицо вновь стало каменным.
   – Именно так.
   Выбора не было, но в любом случае Уильям не видел причин отказываться. В свое время он служил принцессе Мод, пока та одерживала верх, но теперь, когда чаша весов, похоже, качнулась в пользу Стефана, готов был вновь стать его союзником. Как бы то ни было, он пойдет на все, лишь бы освободиться от животного страха, преследующего его последние дни.
   – В таком случае – согласен, – сказал он, отбросив все сомнения. – Только прими мою исповедь немедленно.
   – Прекрасно, – ответил Уолеран. – Помолимся.
   Обряд богослужения проходил торопливо, и, по мере того как он близился к завершению, Уильям явственно ощущал, как тяжкий груз вины падает с его плеч. Он вновь чувствовал себя победителем.
   Увидев его выходящим из часовни в приподнятом настроении, его люди и сами приободрились. Уильям объяснил им, что по воле Всевышнего, выраженной епископом Уолераном, они будут теперь сражаться за короля Стефана, и его слова были восприняты как повод отпраздновать это событие.
   Уолеран тем временем приказал подать вина. В ожидании ужина Уильям обратился к нему:
   – Теперь Стефан вполне мог бы пожаловать мне графство.
   – Думаю, ему следовало бы сделать это, – согласился Уолеран. – Хотя не берусь утверждать, что так и будет.
   – Но ведь я его союзник!
   – Ричард все еще в Кингсбридже.
   Уильям позволил себе самодовольную улыбку.
   – Полагаю, теперь он не опасен.
   – Вот как? Что ты хочешь этим сказать?
   – Ричард никогда не владел землей. Своих рыцарей он всегда содержал на деньги сестры.
   – Конечно, это против традиций, но до сего дня так было.
   – Зато теперь у его сестры нет денег. Вчера я сжег ее склады. Она разорена. И Ричард тоже.
   Уолеран кивнул:
   – В таком случае его уход со сцены – вопрос времени, и графство станет твоим.
   Подали ужин. Воины Уильяма расположились в дальнем конце стола и весело заигрывали с прислужницами. Уильям восседал во главе вместе с Уолераном и его архидиаконами. Сейчас, когда напряжение спало, он, пожалуй, даже завидовал беспечному флирту своих людей с молоденькими служанками: в компании архидиаконов ему было скучновато.
   Дин Болдуин протянул Уильяму блюдо с грушами и сказал:
   – Лорд Уильям, если кто-то по примеру приора Филипа попытается открыть ярмарку, чтобы торговать шерстью, ты сможешь этому помешать?
   Уильям был очень удивлен вопросом.
   – Никто не осмелится!
   – Какой-нибудь монах, может, и не осмелится, а граф – вполне.
   – Для начала ему понадобится разрешение.
   – У любого, кто воевал за Стефана, такое разрешение будет. Не сомневайся.
   – Только не в этом графстве.
   – Болдуин прав, Уильям, – сказал Уолеран. – По границам твоего графства есть немало городов, которые могли бы открыть у себя овчинные ярмарки: Уилтон, Девайзес, Уэллс, Мальборо, Уоллингфорд…
   – Я сжег Кингсбридж, сожгу и любой другой город, – раздраженно бросил Уильям. Он сделал глоток вина. Попытки поставить под сомнение его победы вызывали у него приступы ярости.
   Уолеран взял буханку свежего хлеба, разломил ее пополам, но есть не стал.
   – Кингсбридж – слишком легкая добыча, – возразил он. – Нет ни городской стены, ни замка; нет даже большого храма, где люди могли бы найти убежище. А правил им монах, у которого не было ни рыцарей, ни просто вооруженных людей. Кингсбридж был беззащитен. Другие города так просто не возьмешь.
   Дин Болдуин добавил:
   – А когда гражданская война закончится – не важно, кто победит, – ты уже не сможешь сжечь город, подобно Кингсбриджу, безнаказанно. Это будет считаться преступлением против порядка. Ни один король не допустит такого в мирное время.
   Уильям понял, куда они клонят, и это вывело его из себя.
   – Тогда, похоже, все было напрасно, – сказал он и положил нож на стол. В желудке у него начались спазмы, есть он больше не мог.
   – Конечно, если Алина разорится, кто-то займет ее место, – вновь вступил в разговор Уолеран.
   – Что ты имеешь в виду? – не понял Уильям.
   – В этом году почти вся шерсть была продана ей. А что будет через год?
   – Не знаю.
   – Кроме приора Филипа, все производители шерсти в округе – арендаторы либо графа, либо епископа. Ты – граф во всем, кроме официального титула, а я – епископ. Если бы мы заставили наших людей продавать шерсть нам, то смогли бы взять в свои руки почти всю торговлю в графстве. А продавали бы ее на ярмарке в Ширинге. Так что, даже если кто-то еще получит разрешение, открывать свою ярмарку ему будет просто невыгодно.
   Блестящая мысль! Уильям сразу понял, в чем дело.
   – Мы получили бы столько же денег, сколько и Алина, – заметил он.
   – Именно. – Уолеран откусил кусочек нежного мяса и стал медленно жевать, размышляя о чем-то своем. – Итак, ты сжег Кингсбридж – раз, уничтожил своего злейшего врага – два и открыл новый источник дохода – три. И все за один день. Неплохо.
   Уильям влил в себя хорошую порцию вина и сразу почувствовал, как по телу разливается жар. Он посмотрел на дальний конец стола, и взгляд его выхватил пухлую черноволосую девицу, которая заигрывала с двумя его рыцарями. Сегодня ночью он, пожалуй, ею займется. Уильям уже отчетливо представлял, как это произойдет: он прижмет ее в углу, разложит на полу и задерет юбку, в его глазах на мгновение мелькнет лицо Алины с выражением ужаса и отчаяния от вида горящих складов с шерстью и он яростно ринется на девку.
   Разыгравшаяся в сознании бурная сцена заставила его улыбнуться, и он медленно отрезал тонкий кусочек оленины.

   Пожар в Кингсбридже потряс приора Филипа до глубины души. Неожиданный налет Уильяма и его людей, их жестокость, леденящие кровь сцены кровавой бойни и крики обезумевших жителей, его собственная беспомощность – все ошеломило и повергло его в отчаяние.
   Самой тяжелой утратой стала смерть Тома. Он погиб в расцвете сил и таланта, не завершив начатого им дела. Для Филипа он был самым близким другом за пределами монастыря. Дни напролет они проводили в беседах и жарких спорах, вместе пытались справиться с трудностями, которые постоянно возникали у обоих. В Томе редкостно сочетались мудрость и скромность, и работа с ним доставляла огромное удовольствие. Невозможно было примириться с тем, что он ушел навсегда.
   Филип пребывал в растерянности. Он не обладал больше реальной властью. Сейчас ему нельзя было доверить даже коровник, не то что такой город, как Кингсбридж. Он привык считать, что, если человек добросовестно трудится и верит в Бога, его ждет в жизни только хорошее. Пожар в Кингсбридже развеял эти иллюзии. Он потерял всякий интерес к жизни и теперь, забросив работу, целыми днями просиживал в своем доме в монастыре, наблюдая, как пламя пожирает свечи на небольшом алтаре, и в голову ему лезли неотвязные скорбные мысли.
   И только молодой Джек знал, что надо делать. По его приказу мертвых снесли в склеп, раненых разместили в монастыре, для тех, кто жил в лугах, на другом берегу реки, организовали срочную помощь, чтобы они не погибли от голода. Погода стояла теплая, и все спали на воздухе. Потрясенных несчастьем горожан Джек собрал в команды по очистке территории монастыря от руин и человеческих останков, в то время как Белобрысый Катберт и Милиус занялись доставкой продовольствия с окрестных ферм. Через день после пожара у северных ворот монастыря выкопали сто девяносто три новые могилы, где похоронили погибших. Филип только успевал подписывать распоряжения, которые готовил Джек.
   Джек считал, что большинство переживших пожар материально не особенно пострадали: в основном сгорели лачуги и кое-какая мебель. Хлеба колосились в полях, весь скот был на пастбищах, а скопленные людьми деньги лежали целыми-невредимыми там, где и были до поры зарыты, – под очагами. Больше других досталось торговцам: многие, чьи склады сгорели, были разорены, как Алина; те же, кто предусмотрительно держал часть своего состояния в серебряных монетах, могли заново начать дело.
   Джек предложил немедленно приступить к восстановлению города. По его совету Филип подписал разрешение на бесплатную рубку леса в монастырских угодьях, правда, всего на неделю. В результате семь дней Кингсбридж пустовал: жители сами выбирали и валили деревья для своих будущих домов. Джек попросил Филипа набросать план нового города, и эта идея настолько того захватила, что он наконец забыл о своей печали.
   Филип, не отрываясь, работал над планом четверо суток. Вдоль монастырских стен поднимутся большие дома состоятельных ремесленников и торговцев. Он вспомнил улицы Винчестера и решил сделать Кингсбридж таким же удобным: прямые улицы, достаточно широкие, чтобы могли проехать две повозки, будут спускаться к реке, а более узкие – пересекать их. Под каждый новый дом он отвел на плане участок земли шириной двадцать четыре фута и сто двадцать футов вглубь от улиц, чтобы каждый мог иметь просторный задний двор с уборной, огородом, конюшней, коровником или свинарником. Старый мост сгорел, и необходимо было построить новый, в более удобном месте, в конце главной улицы, которая пойдет от моста в гору, мимо собора, прямо на другой конец города, как в Линкольне. Другая широкая улица будет начинаться у ворот монастыря и свяжет его с пристанью за поворотом реки по ее течению, так что все грузы можно будет перевозить в монастырь, минуя главную торговую улицу. Вокруг пристани вырастут новые небольшие домики, а бедняки поселятся ниже по течению, чтобы их бытовые привычки не сказывались на чистоте питьевой воды для монастыря.
   И хотя работа над планом восстановления города действительно захватила Филипа, он, всякий раз на минуту отвлекаясь, ощущал приступы то ярости, то глубокой скорби по погибшим. Уильям Хамлей казался ему воплощением дьявола: вряд ли кто другой мог принести столько горя людям. На лицах горожан, возвращавшихся из леса с повозками, груженными срубленными деревьями, Филип читал выражение неутешного страдания и робкой надежды.
   А Джек с монахами уже переносили план Филипа с бумаги на реальную почву: разметив колышками и бечевкой участки земли, они предлагали жителям самим выбрать себе наделы. Правда, то здесь то там раздавались мрачные возгласы: «А на кой нам это? Ну как на будущий год опять кто-нибудь все спалит?» Возможно, будь у людей хоть какая-то вера в справедливость, надежда на то, что злодеи понесут наказание, они бы воспрянули духом, но Филип, хотя и обратился с посланием к Стефану, Мод, епископу Генри, архиепископу Кентерберийскому и даже к папе римскому, прекрасно понимал, что во время войны привлечь к суду таких могущественных и влиятельных людей, как Уильям, дело безнадежное.
   Филип вынужден был по ходу вносить изменения в свой план-схему: самые крупные участки земли под застройку пользовались большим спросом, несмотря на высокую арендную плату, и ему пришлось увеличивать их число. Почти никто не хотел строиться в бедняцких кварталах, но Филип решил ничего не менять в этой части плана и оставить ее в запасе. Через десять дней после пожара на большинстве участков стали подниматься новые деревянные дома, а еще через неделю их строительство в основном было завершено. Настала пора приниматься за возведение собора. Работа закипела. Строители теперь получали деньги и хотели их тратить – вновь открывались лавки; крестьяне повезли продукты в город; засуетились судомойки и прачки; и понемногу жизнь в Кингсбридже вошла в нормальное русло.
   И все же так много людей погибло во время пожара, что Кингсбридж порой напоминал город-призрак. Каждая семья потеряла кто сына, кто мать, кто мужа, кто сестру. Никаких особых знаков траура люди не носили, но на их лицах явственно запечатлелась скорбь, как опавшая листва означает скорый приход зимы. На шестилетнего Джонатана нельзя было смотреть без сострадания. Он, как потерянный, слонялся по монастырскому двору, и Филип вдруг осознал, что смерть Тома, который, казалось, уделял мальчику больше внимания, чем своим детям, стала для него потрясением. Поэтому Филип взял себе за правило каждый день навещать Джонатана, рассказывать ему всякие истории, играть с ним в считалки и слушать его неуемную болтовню.
   Филип разослал письма к настоятелям всех крупнейших бенедиктинских монастырей Англии и Франции с просьбой порекомендовать опытного строителя вместо погибшего Тома. Любой приор на месте Филипа в первую очередь обратился бы за этим к епископу, поскольку тот много ездил по миру и наверняка знал о таких мастерах. Но на помощь епископа Уолерана надежды было мало, и рассчитывать Филип мог только на себя.
   Пока он ожидал ответов на свои послания, рабочие стали все чаще поговаривать о том, чтобы строительство возглавил Альфред: ведь он был сыном Тома, хорошим каменщиком и к тому же какое-то время командовал на одном из участков стройки. В сравнении с Томом звезд с неба он, пожалуй, не хватал, но знал грамоту, все его слушались, и поэтому казалось вполне естественным, чтобы он занял место отца.
   Трудностей на стройке было хоть отбавляй. Альфред без конца приставал к Филипу с вопросами. К Джеку он не обращался: все знали, что сводные братья ненавидят друг друга.
   Но с каждым днем Альфред чувствовал себя все увереннее и однажды, придя к Филипу, сказал:
   – Может, лучше увенчать собор большим центральным куполом?
   По плану приора потолок над центром собора должен был быть деревянным, а в боковых приделах – сводчатым каменным.
   – Я думал над этим. Но дерево намного дешевле, а нам надо экономить.
   Альфред кивнул.
   – Беда в том, что деревянный потолок может в любой момент сгореть, а каменный купол – на века.
   Какое-то время Филип изучающе смотрел на Альфреда. Неужели он недооценил его? Вот уж не думал, что тот предложит изменить проект отца; скорее, подобной смелости можно было ждать от Джека. Но идея выглядела очень уж привлекательной, тем более после всего, что случилось с городом.
   Альфред, судя по всему, думал о том же.
   – Единственное здание, которое уцелело в огне, – новая приходская церковь.
   Строил ее Альфред, и там – каменные своды, вспомнил Филип, но тут же спохватился:
   – А стены выдержат такую нагрузку?
   – Придется укрепить опоры, тогда выдержат.
   Он действительно все предусмотрел.
   – И во что нам это обойдется?
   – Конечно, строительство встанет дороже, да и работы мы завершим не раньше, чем через три-четыре года. Но на казне монастыря это особенно не отразится.
   Это решение нравилось Филипу все больше.
   – Значит, нам придется ждать минимум год, прежде чем мы сможем пользоваться алтарем для службы?
   – Да нет. Камень или дерево – все равно раньше следующей весны мы к потолку не приступим. Кладка верхнего яруса окон должна затвердеть, прежде чем ставить крышу. Деревянный потолок мы бы закончили на несколько месяцев раньше, но в любом случае речь идет о будущем годе.
   Филип взвешивал все «за» и «против». Выбирать приходилось между преимуществами каменного купола и недостатками этого проекта из-за его дороговизны и сроков. Но дополнительные расходы предполагались в будущем, а выигрыш в надежности был немедленным.
   – Думаю, твое предложение придется обсудить на собрании капитула, – сказал Филип. – Но я бы тебя поддержал.
   Альфред поблагодарил и ушел, а Филип молча смотрел ему вслед, размышляя о том, надо ли искать нового мастера на стороне.

   Праздник урожая в Кингсбридже удался на славу. С раннего утра в каждом доме напекли хлеба – муки было у всех вдосталь. Те, кто не имел своей печи, шли к соседям, многие воспользовались монастырскими печами. Помогли и два городских пекаря – Пегги Бакстер и Джекет-Новен. К полудню воздух наполнился ароматом свежего хлеба, и все горели одним желанием – поскорее его попробовать. На лугу за речкой накрыли столы, выложили на них пышущие жаром, с румяной корочкой караваи, и горожане ходили вокруг, любуясь этой красотой. Какого хлеба здесь только не было! С фруктами и специями: сливовый и виноградный, имбирный и сахарный, луковый и чесночный и еще, и еще… Булки и буханки всех цветов – зеленые, подкрашенные петрушкой, желтые, запеченные в яичном желтке, красные, цвета сандалового дерева, фиолетовые, цвета лакмуса, – и самых невероятных форм: треугольники, конусы, шары, овалы, пирамиды, цилиндры, тонкие длинные палки, восьмерки… Самые искусные хлебопеки принесли калачи в форме зайцев, медведей, обезьян, драконов, над столами высились домики и замки из хлеба. Но самый красивый каравай, по общему признанию, удался Эллен и Марте: точная копия собора, который строился по проекту Тома.
   Горе Эллен было безграничным. Ночи напролет сердце ее разрывалось от боли, и никто не мог облегчить ее страдания. Даже сейчас, через два месяца после трагедии, она выглядела изможденной, когда-то красивые глаза ввалились, вокруг обозначились черные круги. Они с Мартой старались поддерживать друг друга и сегодня, увидев творение своих рук, почувствовали нечто вроде утешения.
   Алина долго и внимательно рассматривала каравай Эллен. Она тоже дорого бы сейчас заплатила, чтобы хоть немного успокоиться, прийти в себя. Пока же у нее все валилось из рук. Дегустация уже шла вовсю, а она по-прежнему ходила вдоль столов, равнодушно взирая на происходящее. Строить себе новый дом ей до крайности не хотелось, пока Филип не прикрикнул на нее, а Альфред не привез леса и не выделил людей в помощь. Питалась она в монастыре, но часто вовсе забывала о еде. Даже когда ей вдруг приходило в голову что-то сделать по хозяйству – сколотить ли из старых досок лавку, замазать речным илом трещины в стене или смастерить капкан для птиц, – она тут же теряла всякое желание, потому что ее обуревали неотвязные воспоминания. Каких трудов стоило ей наладить свою торговлю, и как неожиданно, в одночасье, все это обратилось в прах. Жизнь ее текла монотонно: вставала поздно, потом шла в монастырь поесть; если чувствовала, что силы на исходе, часами сидела на берегу реки и, вернувшись, с наступлением темноты засыпала прямо на полу, подстелив соломы.
   Несмотря на свое полное безразличие ко всему, она прекрасно понимала, что сегодняшний праздник – не более чем самообман. Да, город восстановлен, каждый вновь занимался делом, как и прежде, но недавнее побоище оставило след на всем, и за внешним фасадом спокойствия и благополучия Алине повсюду виделся затаившийся страх. Многие жители испытывали те же чувства, хотя старались всячески это скрыть. Мир, считали они, долго не продержится.
   Пока Алина безучастно смотрела на горы хлеба, из опустевшего Кингсбриджа прискакал ее брат Ричард. Он еще до пожара покинул город, сражался где-то в войсках Стефана и, вернувшись, был поражен увиденным.
   – Какого черта, что здесь произошло? – спросил он, обращаясь к сестре. – Не могу найти собственный дом, город – как чужой!
   – Во время ярмарки Уильям Хамлей со своими рыцарями сжег его дотла.
   Ричард побелел, а шрам на его правом ухе стал лилово-синим.
   – Уильям – дьявол! – прошипел он.
   – Теперь у нас новый дом, на берегу, возле пристани, – бесстрастно сказала Алина. – Люди Альфреда помогли. Правда, он намного меньше прежнего.
   – Что они с тобой сделали? – Он, не узнавая, смотрел на сестру. – Где твои волосы, брови?
   – Сгорели.
   – А он не?..
   Алина покачала головой:
   – На этот раз нет.
   Какая-то девушка принесла Ричарду попробовать соленого хлеба. Он отщипнул кусочек, но есть не стал. Вид у него был подавленный.
   – Я рада, что ты жив, – сказала Алина.
   Ричард кивнул.
   – Стефан сейчас наступает на Оксфорд. Там прячется Мод. Скоро войне конец. Но мне нужен новый меч, я приехал за деньгами. – Он откусил немного хлеба, и лицо его ожило. – Боже, как здорово пахнет! Попозже приготовь мне мяса.
   Алине вдруг стало страшно. Она испугалась, что Ричард разгневается и станет срывать на ней свою злобу.
   – У меня нет мяса, – сказала она.
   – Ну так сходи к мяснику.
   – Не злись, Ричард. – Ее затрясло.
   – Никто и не злится, – раздраженно ответил он. – Что с тобой?
   – Все мои склады с шерстью сгорели. – Она, замерев, смотрела на брата, ожидая, что он вот-вот взорвется.
   Ричард нахмурился, посмотрел на сестру, проглотил мякиш и выбросил корку.
   – Все сгорело?
   – Все.
   – А деньги… Неужели ничего не осталось?
   – Ни гроша.
   – Но почему? Ты же всегда держала в подполе сундук с монетами.
   – Еще в мае от них ничего не осталось. Я все потратила на шерсть, до последнего пенни. Пришлось даже занять сорок фунтов у бедного Малачи. Как теперь отдавать долг, не знаю. Так что на новый меч денег нет. Я не могу купить тебе даже кусок мяса на ужин. Мы нищие.
   – И что же мне теперь делать?! – зло крикнул Ричард.
   Его лошадь пряднула ушами и испуганно дернулась.
   – Не знаю. – В глазах у Алины стояли слезы. – И пожалуйста, не кричи так. – Она разрыдалась.
   – Ну, Уильям Хамлей, берегись, – процедил сквозь зубы Ричард, – скоро я прирежу тебя, как жирную свинью. Клянусь всеми святыми.
   Подошел Альфред, борода в крошках хлеба, в руке – четвертушка сливового калача.
   – Попробуй вот этого, – сказал он Ричарду.
   – Я не голоден, – буркнул тот.
   Альфред посмотрел на Алину и спросил:
   – Что случилось?
   – Она только что обрадовала меня: мы разорены, – ответил за сестру Ричард.
   Альфред понимающе кивнул.
   – Да, каждый что-то потерял, но Алина лишилась всего.
   – Ты же понимаешь, что это значит для меня. – Ричард обращался к Альфреду, но осуждающе смотрел при этом на сестру. – Мне конец. Если я не смогу покупать оружие, лошадей, платить жалованье моим людям, как сражаться за Стефана? На моей карьере рыцаря можно будет ставить крест. Я никогда не получу графство Ширинг.
   – Но Алина может выйти замуж за состоятельного человека, – сказал Альфред.
   – Она им всем отказала, – усмехнулся Ричард.
   – Не исключено, что кто-то вновь предложит ей руку и сердце.
   – Ну да, – на лице Ричарда появилась гримаса, – мы разошлем послания и известим всех отвергнутых ухажеров, что разорены и готовы изменить решение.
   – Довольно! – прервал его Альфред.
   Рыцарь замолчал. Альфред повернулся к Алине.
   – Ты помнишь, что я сказал тебе год назад на обеде гильдии прихожан?
   У Алины перехватило дыхание. Она не ожидала, что Альфред вернется к тому давнему разговору.
   – Помню, – сказала она. – И надеюсь, ты не забыл мой ответ.
   – Я по-прежнему люблю тебя. – Пораженный услышанным Ричард замер, а Альфред продолжал: – И я все еще жду тебя. Алина, будь моей женой.
   – Нет. – Она хотела добавить еще что-то, но внезапно передумала. Стояла, растерянно переводила взгляд с Альфреда на Ричарда и обратно и вдруг, почувствовав, что может расплакаться, повернулась и пошла через луг к мосту, в город.
   У Алины вызвало бессилие и досаду повторно сделанное предложение, к тому же в присутствии Ричарда. Она бы предпочла не посвящать брата в свою жизнь. Странно, что Альфред заговорил о женитьбе именно сейчас – ведь после пожара прошло уже три месяца. Будто специально ждал приезда брата.
   Она медленно брела по пустынным улицам: все горожане были в монастыре на празднике хлеба. Ее новый дом стоял теперь в бедняцком квартале, неподалеку от пристани. И хотя здесь платить за землю много не приходилось, и эти деньги надо было где-то найти.
   Ричард нагнал ее верхом, спешился и пошел рядом.
   – Весь город пахнет свежим деревом, – сказал он довольно бодро. – И такая чистота вокруг!
   Алина уже успела привыкнуть к новому облику города, а для брата все было, конечно, в новинку. Чистота действительно была необыкновенной. Огонь смел с лица земли прогнившие деревянные постройки с соломенными крышами, покрытыми сажей, грязные конюшни, зловонные лачуги бедняков. Теперь все пахло новизной: и дерево, и свежая солома, и чистые коврики в комнатах, и побелка в богатых домах. Даже земле пожар, казалось, придал новые силы: дикие цветы теперь росли в самых неожиданных местах. Кто-то заметил, что после пожара люди стали реже болеть, и все упорно говорили о том, что правы те, кто утверждает, что огонь способен победить все болезни.
   Алина безучастно смотрела под ноги, и мысли ее были далеко. Ричард что-то сказал.
   – А, что?.. – вздрогнула она.
   – Я говорю, не знал, что Альфред делал тебе предложение.
   – Ты был слишком занят, я не стала тебе говорить. Примерно в это время Роберт Глостерский попал в плен.
   – Это было благородно с его стороны – помочь тебе в строительстве дома.
   – Да, он молодец. А вот и мой дом.
   Алина пристально взглянула на брата. Тот был явно растерян: он, привыкший жить в графском замке и не желавший переступать порог даже того ее дома, что сгорел во время пожара, вряд ли сможет смириться с тем, что бедняцкая хибара – это все, что у них осталось. В таких жили лишь батраки да вдовы.
   Алина взяла коня за уздечку и вывела его на задний двор, где проворно расседлала. Двор у нее зарос травой. Алина совсем не занималась хозяйством, в то время как у соседей уже были вскопаны огороды, посажены овощи, построены свинарники и конюшни.
   Ричард задержался было в доме, но, подавленный бедностью обстановки, вышел во двор вслед за сестрой.
   – Да, в доме, конечно, пустовато, ни мебели, ни посуды…
   – На все нужны деньги, – вздохнула Алина.
   – А огородом почему не занимаешься? – без всякого интереса спросил Ричард.
   – Нет у меня никаких сил! – раздраженно ответила Алина и вошла в дом.
   Там было холодно. Она уселась на солому, прислонившись к стене. Вдруг из кучи соломы показалась крысиная морда. Во время пожара мыши и крысы почти все сгорели или передохли, но теперь снова стали появляться. Алина поискала глазами, чем бы бросить в эту тварь, но ничего под рукой не нашлось. Тем не менее крыса, словно наконец испугавшись, внезапно исчезла.
   «Что же мне делать? – думала Алина. – Так больше не может продолжаться». Но сама мысль о том, что надо все начинать заново, вызывала у нее отчаяние. Однажды она уже вытащила себя и брата из нищеты, но второй раз ей не подняться. Надо доверить свою жизнь кому-то, кто заботился бы о ней, принимал бы за нее решения. Она вспомнила госпожу Кейт из Винчестера, которая однажды, поцеловав ее в губы и сжав ее грудь, сказала: «Девочка моя, ты никогда не будешь ни в чем нуждаться, если станешь работать на меня. Мы обе будем богаты». Нет, подумала Алина, только не это. Никогда.
   Вошел Ричард, вид у него был угрюмый.
   – Если ты не в состоянии вести хозяйство, найди кого-то, кто мог бы взять на себя твои заботы, – сказал он.
   – Но у меня есть ты.
   – Мне не до этого.
   – Но почему?! – Искорка гнева промелькнула в ее глазах. – Я ведь помогала тебе целых шесть лет!
   – Я воевал. А тебе надо было просто торговать шерстью, и все.
   «И отбиваться от преступников, – хотела добавить Алина. – И еще кормить, одевать и защищать тебя в минуты опасности». Но гнев ее утих, и она сказала только:
   – Извини, это я так, не в обиду.
   Ричард что-то пробурчал, потом, не уверенный, стоит ли сейчас говорить об этом, сказал:
   – Во всяком случае, тебе не следовало сразу отказывать Альфреду.
   – Ради Бога, замолчи!
   – Чем он тебя не устраивает?
   – Дело не в Альфреде, неужели ты не понимаешь? Дело во мне.
   Ричард опустил на пол седло и, тыча в сестру пальцем, сказал:
   – Вот именно. Мы оба знаем причину: ты – эгоистка. Думаешь только о себе.
   Обвинение было столь несправедливым, что она даже не смогла возмутиться. На глаза навернулись слезы.
   – Как ты можешь говорить такое?!
   – Если бы ты вышла за Альфреда, все бы разом решилось. Но ты… ты, видите ли, гордая, тебе лишь бы все было по-твоему.
   – Мое замужество тебе не поможет.
   – Поможет.
   – Чем?
   – Альфред сказал, что обеспечит меня всем необходимым, чтобы я продолжил воевать, если мы породнимся. Правда, мое войско придется сократить, всех ему не прокормить, но он обещал и боевых коней, и оружие.
   – Когда?! – Алина была поражена. – Когда он сказал тебе это?
   – Только что. В монастыре. – Ричард сделал вид, что смущен.
   Алина чувствовала себя униженной. Мужчины торговались за ее спиной, словно она – бессловесное животное. Алина встала и, не говоря ни слова, вышла из дома.
   Дойдя до монастыря, через южные ворота прошла на церковный двор. Как она и ожидала, там никого не было. На стройке тоже стояла тишина. Монахи в это время обычно корпели над книгами или отдыхали, а горожане нынче веселились на лугу. Алина прошлась по кладбищу. Ухоженные могилы с аккуратными деревянными крестами и букетами живых цветов свидетельствовали о том, что город еще не оправился от трагедии. Она остановилась рядом с тем местом, где лежал Том: могильный камень венчало мраморное изваяние ангела, сделанное Джеком. Семь лет назад, подумала Алина, отец устроил мне прекрасную партию: Уильям Хамлей был не стар, недурен собой и богат. На моем месте любая девушка с благодарностью согласилась бы. А я заупрямилась, и вот что из этого вышло: замок захвачен, отец в тюрьме, мы с братом разорены. Даже пожар в Кингсбридже и гибель Тома в какой-то мере на моей совести.
   В городе смерть Тома все переживали очень тяжело, ведь он был общим любимцем, а Джек потерял уже второго отца.
   И вот я опять отказываюсь от самого, может быть, разумного шага в моей жизни, размышляла Алина. А что, собственно, я собой представляю? Моя разборчивость и так уже стала причиной многих бед. Надо принять предложение Альфреда и благодарить Бога, что не оказалась в руках госпожи Кейт.
   Алина бросила прощальный взгляд на могилу Тома и пошла по направлению к строящемуся алтарю. Он был почти закончен, оставалась только крыша, а строители уже готовились к следующему этапу: возведению поперечных нефов. Уже копали фундамент, вся земля вокруг была утыкана колышками с натянутой между ними веревкой. Высящиеся готовые стены ближе к вечеру отбрасывали длинные тени. День был довольно теплым, но от собора веяло холодом. Алина завороженно смотрела на ряды арок, широких у основания и сужающихся кверху: в этом строгом чередовании арок и пролетов, пролетов и арок была какая-то потрясающая гармония. Прямо перед собой, в восточной стене, она увидела очень красивое круглое окошко: через его ажурную решетку во время утренней молитвы яркий солнечный свет будет литься на головы прихожан.
   Если Альфред и в самом деле серьезно настроен помогать Ричарду, у Алины остается еще шанс исполнить обещание, данное отцу: заботиться о Ричарде до тех пор, пока он не вернет себе графство. И хотя разум подсказывал ей, что она должна стать женой Альфреда, сердце всеми силами протестовало.
   Она прошла вдоль южного придела собора, рукой касаясь стен, ощущая под пальцами все неровности камня, желобки и канавки, оставленные зубилом каменотеса. Здесь, в приделах, под окнами, стена была украшена сводчатыми нишами, которые еще больше усиливали ощущение гармонии, так поразившее Алину. Каждая деталь в проекте Тома была тщательно продумана. Так, наверное, и в ее жизни все могло быть предопределено, вот только она оказалась, скорее, похожей на взбалмошного строителя, задумавшего возводить сначала крышу, а уж потом – фундамент.
   В юго-восточном крыле собора Алина увидела низенькую дверь, за которой начиналась узкая винтовая лестница. Поддавшись внезапному порыву, она открыла ее и стала подниматься. Когда дверь скрылась из виду, а до конца пути было, судя по всему, еще далеко, она испытала странное чувство: казалось, этот подъем будет продолжаться вечно. Но вдруг она увидела свет, он пробивался из узкого башенного оконца, прорезанного специально для освещения ступенек. Неизвестность пугала и одновременно манила, и она все увереннее шла к цели, пока не вышла в широкую галерею, нависавшую над приделом, где не было ни одного окна наружу, а изнутри открывался вид на церковь с недостроенной крышей. Алина присела на пороге одной из внутренних арок и прижалась щекой к каменной колонне. Холод камня приятно ласкал кожу. Неужели Джек обрабатывал его? Неожиданно мелькнула мысль: а ведь она может разбиться насмерть, если упадет отсюда. На самом деле высота была не опасной, разве что ноги можно поломать и потом мучиться и стонать, пока монахи тебя не найдут.
   Алина решила добраться до верхнего ряда окон. Вернувшись к винтовой лестнице, она продолжила подъем. Остаток пути был коротким, но на самом верху сердце ее от страха колотилось так, будто готово было вырваться из груди. Она вступила в узкий проход в стене и дошла по нему до одного из окон верхнего ряда. Держась рукой за перегородку, делившую окно пополам, она посмотрела вниз с высоты семидесяти пяти футов и задрожала всем телом.
   Внезапно с винтовой лестницы послышались шаги. У Алины перехватило дыхание, как после быстрого бега. Неужели за ней крались по пятам? Кто-то невидимый шел теперь по проходу. Она больше не держалась за перегородку и стояла, качаясь, на самом краю. И вдруг увидела Джека. Сердце забилось еще сильнее, она почти слышала его глухие удары.
   – Что ты здесь делаешь? – спросил он осторожно.
   – Я… я просто хотела посмотреть, как идет строительство…
   Джек показал на капитель над ее головой и сказал:
   – Моя работа.
   Алина взглянула вверх. Высеченный из камня гигант, казалось, держал на своих плечах всю тяжесть свода. Тело его свело от напряжения. Немигающим взглядом смотрела она на это чудо: прежде ничего подобного ей видеть не доводилось.
   – Я чувствую то же, что и он, – произнесла Алина, обращаясь, скорее, к себе самой.
   Когда она вновь взглянула на Джека, тот уже стоял рядом. Рука его нежно, но в то же время решительно легла на ее руку.
   – Я знаю, – сказал он.
   Алина еще раз посмотрела с высоты вниз, и от страха ей стало не по себе. Джек крепче сжал ее руку и повел к выходу. Она не сопротивлялась.
   Вместе они спустились и вышли во двор. Джек повернулся к совсем ослабевшей Алине и как бы между прочим сказал:
   – Я сидел за книгой и вдруг увидел тебя.
   Его молодое лицо светилось нежностью и участием, а она вдруг вспомнила, почему убежала сюда ото всех, зачем так искала одиночества. Ей хотелось поцеловать Джека, и в его глазах она читала то же страстное желание. Каждой клеточкой своего тела стремилась Алина в его объятия, с губ готовы были сорваться слова: «Моя любовь подобна грому, мятущемуся льву, бессильной ярости», – но вместо этого лишь обреченно сказала:
   – Я, наверное, выйду замуж за Альфреда.
   Ошеломленный Джек не сводил с нее глаз. На лице его появилось выражение глубокой печали, какое бывает у умудренных жизнью старцев. Алина боялась, что он вот-вот расплачется, но вместо этого в глазах его вспыхнул злой огонек. Он хотел было что-то сказать, но потом передумал, какое-то время колебался и наконец голосом, холодным, как северный ветер, произнес:
   – Лучше бы ты тогда прыгнула вниз.
   Резко развернувшись, он пошел прочь.
   «Я потеряла его навсегда», – подумала Алина. Сердце ее разрывалось от боли.

II

   Свидетелей тайной вылазки Джека из монастыря в праздник урожая было много. Само по себе деяние это преступлением не являлось, но, поскольку юноша уже не раз был замечен в подобных шалостях, а на этот раз еще и позволил себе заговорить с незамужней женщиной, это было расценено как серьезный проступок. Поведение его обсуждалось на следующий день на собрании капитула, где было решено запретить Джеку выходить на улицу, а из здания в здание он мог переходить лишь в сопровождении старших.
   Джек никак не отреагировал. Он был подавлен словами Алины, и все остальное перестало для него существовать. И пусть его даже высекут – это ничего не изменит, решил он.
   Ни о каком строительстве собора теперь не могло быть речи; да и, сказать по правде, с тех пор как Альфред взял все в свои руки, радости от работы Джек не испытывал. Свободное время он проводил за чтением, делая поразительные успехи в латыни, и мог справляться с любыми текстами; а поскольку все полагали, что читает он только для того, чтобы совершенствовать язык, и ни для чего другого, ему было позволено пользоваться любыми книгами.
   И хотя библиотека была совсем небольшая, в ней имелось несколько работ по философии и математике, и Джек с энтузиазмом погрузился в них.
   Многое из того, что он читал, оставляло у него чувство разочарования: целые страницы с генеалогическими таблицами, скучные описания всевозможных чудес, творимых давно почившими святыми, бесконечные теологические премудрости… Первой книгой, которая по-настоящему запала Джеку в душу, стала «Всемирная история». Здесь было все: от сотворения мира до основания монастыря в Кингсбридже, – и, закрыв ее, он почувствовал, что теперь знает обо всем на свете. Через некоторое время ему стало ясно, что всего в одной книге не опишешь: в конце концов, жизнь не ограничивалась только Кингсбриджем и Англией, были еще Нормандия и Анжу, Париж и Рим, Эфиопия и Иерусалим, так что автор о многом умолчал. И тем не менее ощущение, которое испытал Джек, было ни с чем не сравнимо. Прошлое предстало перед ним удивительной чередой событий, а мир казался не тайной, покрытой мраком, а доступной для понимания стройной системой.
   Но еще более увлекательными были всевозможные загадки. Один философ задавал вопрос: почему даже слабый человек мог сдвинуть тяжелый камень с помощью рычага? До сих пор Джек считал это вполне естественным, но сейчас эта загадка не давала ему покоя. Он вспомнил, как когда-то на каменоломнях люди ворочали огромные глыбы: если камень не удавалось сдвинуть с помощью короткого лома, обычно применяли длинный. Почему один и тот же человек мог передвигать тяжесть с помощью длинного рычага и не мог, когда рычаг был короткий? Из этого вопроса рождались все новые и новые. Строители собора поднимали на крышу камни и бревна огромным воротом. Грузы были настолько тяжелыми, что голыми руками их никто никогда бы с места не сдвинул. А с помощью колеса, на которое наматывался канат, они легко доставлялись наверх. Вот задачка! Все эти размышления на какое-то время снимали душевную боль, но мысли его вновь и вновь возвращались к Алине. Даже стоя за аналоем с раскрытой книгой, он вспоминал то утро на старой мельнице, когда впервые ее поцеловал. Каждое мгновение того поцелуя, от первого легкого прикосновения губ до пронизавшей его дрожи, когда он поймал ее трепещущий язычок, жило в памяти. Они прижались друг к другу так крепко, что Джек почувствовал под одеждой очертания ее груди и бедер. Ощущения от этих воспоминаний были настолько сильными, что ему казалось, он вновь наяву переживает эти мгновения.
   Почему она так изменилась? Джек все еще верил, что настоящим был тот их поцелуй, а ее недавняя холодность – лишь маской. Ведь он, казалось, хорошо знал Алину: такую нежную, чувственную, романтичную, страстную, впечатлительную. Она могла быть и беспечной, и высокомерной, временами непреклонной, но никогда не была холодной, жесткой и бессердечной. Не в ее характере решиться на замужество без любви, ради денег. Джек знал: это не принесет ей счастья, она бы всю жизнь будет жалеть о своем решении. И Алина сердцем наверняка чувствовала то же самое.
   Однажды, когда Джек сидел в конторке, один из работников монастыря, прибиравшийся в комнате, прервав свое занятие и облокотившись о щетку, сказал ему:
   – Кажется, в вашей семье грядут большие торжества.
   Джек оторвался от карты мира, изображенной на большом листе пергамента, и взглянул на старика. «Он, должно быть, принял меня за кого-то другого», – подумал Джек.
   – Ты о чем, Джозеф?
   – А ты разве не знаешь? Твой брат женится.
   – У меня нет братьев, – не раздумывая ответил Джек и тут же почувствовал, как холодом обдало сердце.
   – Ну, не родной, так сводный, – сказал Джозеф.
   – Нет, я об этом ничего не знаю. – Надо было о чем-нибудь спросить старика. Он стиснул зубы и процедил: – И на ком же он женится?
   – На той самой Алине.
   Так, значит, она все-таки решилась. В глубине души у Джека теплилась надежда, что она передумает. Он отвернулся, чтобы Джозеф не увидел отчаяния на его лице.
   – Ну-ну, – по возможности безразлично буркнул Джек.
   – Да, на той самой, которая когда-то была всемогущей, а теперь осталась ни с чем.
   – Когда, ты говоришь, это будет?
   – Завтра. Обряд пройдет в новой церкви, которую построил Альфред.
   Завтра!
   Алина станет женой Альфреда завтра. До последнего Джек не хотел верить в это. И вот реальность обрушилась на него, как удар грома. Завтра Алина выходит замуж. Завтра его жизни наступит конец.
   Он взглянул на карту, разложенную перед ним на аналое. Какая разница, где находится центр мира, – в Иерусалиме или в Уоллингфорде? Что, он будет более счастлив, если узнает, как работают рычаги? Недавно он сказал Алине, что лучше бы она прыгнула вниз со стены и разбилась, чем стала женой Альфреда. А если бы ему кто-нибудь сказал то же самое, как поступил бы он?
   Он ненавидел монастырь. Уйти в монахи – что может быть глупее. Зачем ему жизнь, если Алина выйдет замуж за другого, и он не сможет больше работать на строительстве собора?
   Хуже всего было то, что он понимал, какой несчастной она будет с Альфредом. И не только потому, что ненавидел сводного брата. Многие девушки были бы довольны таким мужем. Эдит, например. Когда Джек рассказывал ей однажды, как он любит работать с камнем, она вовсю хохотала. Ей-то от Альфреда многого не требовалось: она бы только и делала, что ублажала его и слушалась покорно, до тех пор пока бы тот процветал и любил их детей.
   Алина же проклинала бы каждую минуту, проведенную с Альфредом. Его мужская грубость вызывала бы у нее отвращение, она презирала бы его за скупость, а своим тупоумием он довел бы ее в конце концов до сумасшествия. Брак с Альфредом стал бы для нее сущим адом.
   Почему она не хочет этого видеть? Джек недоумевал. Что с ней происходит? Любой другой выход был бы лучше, чем жить с нелюбимым человеком. Семь лет назад она удивила всех, отказав Уильяму Хамлею, а сейчас приняла предложение человека, ничуть не лучше первого. О чем она думала?
   Джек должен был это узнать. Ему необходимо было поговорить с ней, и – к черту монастырские порядки.
   Он свернул карту, положив ее на место, в шкаф, и направился к двери. Джозеф все еще стоял, опершись на щетку.
   – Ты что, уходишь? – спросил он Джека. – Я думал, тебе велено оставаться здесь до тех пор, пока за тобой не придут.
   – Да пусть они все обосрутся! – сказал Джек и вышел из комнаты.
   Приор Филип заметил его входящим в восточную арку монастыря. Джек быстро развернулся и попытался скрыться, но Филип окликнул его:
   – Ты куда, Джек? Тебе ведь запрещено выходить.
   Но тот уже забыл о всякой дисциплине. Никак не реагируя на слова Филипа, он побежал по другому коридору, который вел на южную сторону, и оттуда уже был спуск к набережной, где ютились маленькие домики. Но удача сегодня отвернулась от него. Навстречу ему шли брат Пьер, монастырский надзиратель, и два его помощника. Увидев Джека, они остановились как вкопанные. Лицо брата Пьера, похожее на полную луну, пылало негодованием.
   – Задержите послушника, брат надзиратель! – донесся до него голос Филипа.
   Пьер протянул руку, надеясь остановить Джека, но тот его оттолкнул. Пьер побагровел и схватил юношу за руку. Джек вырвался и двинул Пьера в нос. Раздался дикий вопль, скорее от злости, чем от боли. И тут на Джека навалились помощники надзирателя.
   Джек дрался отчаянно, и ему совсем было удалось освободиться, но тут подоспел Пьер, немного отошедший после удара, и втроем они прижали Джека к земле. Тот еще пытался вырваться, кляня всех монастырских последними словами за то, что оторвали его от самого, может быть, важного дела в его жизни – от разговора с Алиной.
   – Пустите меня, тупицы! – выкрикивал он.
   Тогда оба помощника уселись на него. Пьер стоял, вытирая рукавом разбитый нос. Подошел Филип. Джек понимал, что тот зол не меньше его самого. Никогда его таким не видел.
   – Я не потерплю, чтобы кто-либо вел себя подобным образом. – В голосе Филипа звучал металл. – Ты послушник, собираешься стать монахом, и я заставлю тебя мне подчиняться. – Он повернулся к Пьеру. – Отведи его в карцер.
   – Нет! – закричал Джек. – Вы не имеете права!
   – Я – имею, – разгневанно ответил Филип.
   Карцер представлял собой маленькую комнатушку без окон, в подвале рядом с отхожим местом. В основном здесь держали преступников в ожидании суда либо перед отправкой в тюрьму Ширинга, но частенько сюда попадали и монахи в наказание за серьезные проступки, например, непристойное поведение по отношению к служащим в монастыре женщинам.
   Джека пугало не заточение в одиночестве, а то, что он не сможет увидеть Алину.
   – Ну как ты не понимаешь?! – кричал он Филипу. – Я должен поговорить с ней.
   Лучше бы он этого не говорил. Филип разозлился:
   – За подобные разговоры тебя и наказали!
   – Но я должен с ней поговорить.
   – Единственное, что ты должен, – это бояться Господа и слушаться своих наставников.
   – Никакой ты мне не наставник, глупый осел! Ты мне никто! Выпустите меня, черт вас дери!
   – Уведите его, – мрачно сказал Филип.
   Вокруг них уже собралась небольшая толпа, и несколько монахов подхватили Джека за руки и за ноги. Он попытался вырваться, все еще не веря, что это происходит наяву, но силы были неравны. Его с трудом дотащили до карцера, кто-то открыл дверь, и мстительный голос брата Пьера скомандовал:
   – Бросьте его в темницу.
   Джека раскачали и швырнули прямо на каменный пол. Он поднялся на ноги и, несмотря на ушибы, рванулся к двери. Но не успел. Она захлопнулась перед самым носом, с грохотом опустился тяжелый засов снаружи, и в замке лязгнул ключ.
   Джек забарабанил кулаками по двери.
   – Выпустите меня! – яростно кричал он. – Я должен остановить ее! Нельзя ей выходить за Альфреда! Пустите!
   Ответа не было. Он продолжал кричать, но его требования все больше походили на мольбу, голос слабел, потом перешел в жалобный вой, потом в шепот, а по лицу потекли слезы отчаяния.
   Но вот глаза его высохли, кричать он больше не мог. Отвернувшись от двери, Джек осмотрел камеру. Темно, но не так, что хоть глаз выколи: из-под двери пробивалась полоска света, и можно было, хоть и с трудом, различить обстановку. Он на ощупь прошелся вдоль стен. По способу обработки камня определил, что сооружение это старинное. Ничего особенного собой комната не представляла: около шести квадратных футов, с колонной в углу и высоким сводчатым потолком. Наверняка раньше она была больших размеров, а затем ее специально перегородили под карцер. В одной стене была, похоже, прорезь для окна, плотно закрытая ставнем и слишком узкая, чтобы пролезть через нее, будь она даже открыта. От каменного пола веяло сыростью. Джек ясно слышал шум какого-то потока под ногами; он догадался, что это был водовод, который шел от водяной мельницы через монастырь к отхожим местам. Теперь понятно, почему пол каменный, а не земляной.
   Джек уселся на пол, прислонившись к стене, и уставился на проблеск света под дверью. Свет этот был единственным, к чему он сейчас стремился. Как он умудрился попасть в эту историю? Ведь он никогда не доверял священникам, у него и в мыслях не было посвятить себя Богу, да и в самого Бога он по-настоящему не верил. Стать послушником! Такой шаг, казалось, избавлял от всех трудностей. Он давал единственную возможность остаться в Кингсбридже. Джек думал тогда, что сможет в любой момент уехать. И вот сейчас рвался прочь из города, но не в силах был это осуществить. Он был пленником. «Как только выйду отсюда, – твердо решил Джек, – задушу приора Филипа, и пусть меня повесят».
   Интересно, когда же его освободят, вдруг пришла в голову мысль. Прозвонили к ужину. Наверняка продержат здесь всю ночь. Возможно, сейчас как раз о нем и говорят. Самые вредные из монахов будут требовать, чтобы он оставался в заточении минимум неделю, – он уже представил себе Пьера и Ремигиуса, призывающих к ужесточению дисциплины. Те же, кто хорошо относился к Джеку, возможно, скажут, что одной ночи вполне достаточно. А что скажет Филип? Ведь он любил Джека, хотя после всего, что тот ему наговорил, рассчитывать на его благосклонность было трудно. У Филипа будет большой соблазн отдать его в лапы сторонников жесткого порядка. Оставалась одна надежда: его немедленно вышвырнут из монастыря, и это, по их мнению, будет самым страшным приговором Джеку. Только в этом случае он успеет поговорить с Алиной до свадьбы. Но Филип будет, конечно, против: изгнание Джека из монастыря означало бы его, Филипа, поражение.
   Свет под дверью тускнел, на улице темнело. Джеку захотелось облегчиться. Он поискал глазами, но никакого судна не нашел. Не похоже на монахов: уж они-то, всегда пекущиеся о соблюдении чистоты, обязаны были предусмотреть такую мелочь. Он тщательно обследовал пол и в самом углу нашел маленькое отверстие. Вероятно, это и было отхожее место.
   Вскоре узенький ставень открылся. На подоконнике появилась миска и кусок хлеба. Джек вскочил на ноги. Он не видел лица человека, который принес еду.
   – Кто ты? – спросил Джек.
   – Мне запрещено говорить с тобой, – отозвался голос. Джек узнал его. Это был старый монах по имени Люк.
   – Люк, они не сказали, сколько я здесь пробуду? – почти закричал юноша.
   Монах заученно повторил:
   – Мне запрещено говорить с тобой.
   – Пожалуйста, Люк, скажи мне, если знаешь, – умолял Джек, даже не замечая, как жалобно звучит его голос.
   Люк ответил шепотом:
   – Пьер сказал – неделю, но Филип решил – два дня.
   Ставень закрылся.
   – Два дня! – в отчаянии произнес Джек. – Но она в это время выйдет замуж.
   Ответа не последовало.
   Он стоял, уставясь в пустоту. Свет из открывшегося на мгновение оконца был очень ярким по сравнению с почти полным мраком внутри, и какое-то время Джек, ослепленный, ничего не видел, пока наконец глаза не привыкли к темноте. Потом они опять наполнились слезами…
   Он лег на пол, больше ничего не оставалось. Его заперли здесь до понедельника. А к понедельнику Алина станет женой Альфреда, будет по утрам просыпаться в его постели, с его семенем в своем чреве. Мысль эта вызвала у Джека бессильную ярость.
   В камере была уже кромешная тьма. Он на ощупь добрался до подоконника и отпил из миски. Обычная вода. Откусил кусочек хлеба и с трудом стал жевать. Выпив остатки воды, опять улегся на пол.
   Сон не шел, он пребывал в странной дремоте, похожей на оцепенение, в которой ему, как видение, как сон, являлись прошлогодние воскресные вечера с Алиной. Тогда он рассказывал ей удивительную историю про рыцаря, который влюбился в принцессу и отправился на поиски виноградной лозы, плодоносящей драгоценными камнями.
   Полуночный звон вырвал его из этого состояния. Он уже привык к монастырскому распорядку, и в полночь чувствовал себя бодро, хотя днем частенько хотелось спать, особенно если на обед давали мясо. Монахи уже наверняка повскакивали с кроватей и готовились прошествовать в церковь. Сейчас они стояли прямо над Джеком, но он ничего не слышал: стены камеры не пропускали звуков. Через какое-то время опять зазвонили, на этот раз к мессе, которая проходила в час ночи. Время летело быстро, слишком быстро, ведь завтра Алина выходит замуж.
   Под утро Джек все-таки заснул.
   Внезапно он пробудился. Он был в камере не один.
   Страх сковал его.
   Вокруг была темнота. Шум воды, казалось, усилился.
   – Кто здесь? – спросил он дрожащим голосом.
   – Это я, не бойся.
   – Мама! – От облегчения у него даже закружилась голова. – Как ты узнала, что я здесь?
   – Старый Джозеф рассказал мне, что случилось, – спокойно ответила мать.
   – Тише, монахи услышат.
   – Не услышат. Здесь хоть кричи, хоть пой – наверху никто не хватится. Уж я-то знаю.
   В голове у него родилось сразу столько вопросов, что он не знал, с какого начать: «Как ты попала сюда?», «Открыта ли дверь?». В темноте он шагнул к ней, выставив вперед руки.
   – Да ты же вся мокрая!
   – Под нами – водовод. А один камень в полу не закреплен и свободно вынимается.
   – Откуда ты это знаешь?
   – Твой отец просидел в этом карцере десять месяцев. – В ее голосе слышалась горечь.
   – Мой отец? В этой камере? Десять месяцев? Но за что?
   – Мы этого так и не узнали, – сказала она спокойно. – Его похитили или арестовали – он так и не понял – в Нормандии и привезли сюда. Он не знал ни английского, ни латыни, поэтому понятия не имел, куда попал. Около года отработал на конюшнях – там мы с ним и познакомились. – Нотки ностальгии смягчили ее голос. – Я полюбила его с первого взгляда. Он был очень добрый, но выглядел таким запуганным, несчастным, хотя пел, как соловей. С ним месяцами никто не разговаривал, поэтому, когда я сказала ему несколько слов по-французски, он обрадовался несказанно и, наверное, только за одно это полюбил меня. – Ее голос дрогнул. – Вскоре его посадили в эту камеру. Тогда-то я и раскрыла секрет, как сюда пробраться.
   Джек вдруг подумал, что зачат был наверняка прямо здесь, на каменном полу. От этой мысли он страшно смутился и возблагодарил Бога, что в камере темно и они с мамой не видят друг друга.
   – Но ведь отца не могли арестовать просто так, должна была быть какая-то причина.
   – Он не нашел ответа. В конце концов они сами придумали для него преступление. Кто-то дал ему чашу, украшенную драгоценными камнями, и выпустил на свободу. Не успел он отойти от монастыря на милю-другую, как его схватили, обвинили в том, что он украл эту реликвию, и повесили. – Теперь в голосе матери звучали слезы.
   – Кто это сделал?
   – Шериф Ширинга, приор Кингсбриджа… какая теперь разница кто.
   – А что стало с семьей отца? Ведь у него были родители, братья, сестры…
   – Да, у него была большая семья, там, во Франции.
   – Так почему же он не бежал и не вернулся туда?
   – Однажды он попытался, но его поймали, привезли обратно и бросили в эту темницу. Можно было попробовать еще раз, тем более выбраться отсюда мы могли. Но он не знал дороги домой, не говорил по-английски и к тому же не имел ни гроша в кармане. Шансов почти не было. Конечно, он должен был рискнуть еще раз, теперь-то это ясно, как Божий день, но тогда никто не мог даже предположить, что его могут повесить.
   Джек обнял мать, пытаясь успокоить. Она насквозь промокла и дрожала от холода. Ей надо было срочно уходить и высушиться. И тут его словно молнией пронзило: ведь если она знает, как выйти отсюда, значит, он может последовать за ней. Пока мать рассказывала об отце, он ненадолго забыл об Алине, но сейчас вдруг осознал, что его страстное желание может осуществиться – он успеет поговорить с Алиной до свадьбы.
   – Покажи мне этот лаз, – коротко сказал он.
   Она всхлипнула и вытерла слезы.
   – Держи руку. Я тебя выведу.
   Вместе они прошли в дальний угол камеры, и Джек почувствовал, что мать спускается вниз.
   – Глубоко вдохни, ныряй в воду и плыви против течения что есть сил. Иначе тебя унесет прямо в монастырский сортир. Дыхания должно как раз хватить, чтобы добраться до выхода. Только не бойся, и у тебя все получится. – Она опустилась еще ниже, и он отпустил ее руку.
   Нащупав лаз, Джек протиснулся в него. Его ноги сразу оказались в воде. Когда он уперся в дно, плечи все еще были в камере. Перед тем как совсем погрузиться в несущийся поток, он нашел камень и установил его на прежнее место. Озорная улыбка тронула его губы: монахи сойдут с ума, увидев камеру пустой.
   Вода оказалась жутко холодной. Джек сделал глубокий вдох, нырнул и поплыл против течения, вовсю работая руками и ногами. По мере продвижения он отмечал про себя, под какими помещениями находился в данный момент: вот здесь должен быть коридор, здесь – трапезная, вот – кухня, пекарня… Казалось, этому пути не будет конца. Он попытался вынырнуть на поверхность, но ударился головой о камень туннеля. Паника охватила его, но на память пришли слова матери, и Джек сделал последний отчаянный рывок. Он был почти у цели. Мгновение – и впереди показался свет. Пока они разговаривали в камере, взошло солнце. Еще одно движение – и свет был уже над его головой. Джек коснулся ногами дна, встал в полный рост и с благодарностью вдохнул свежий воздух. Когда дыхание восстановилось, он вылез из канала.
   Мать уже переоделась, на ней было чистое сухое платье. Прежнее она отжала и принесла сухую одежду для сына. Аккуратной стопкой на берегу лежали вещи, которые Джек не надевал уже полгода: льняная рубашка, зеленая шерстяная туника, серые рейтузы и кожаные башмаки. Она отвернулась, и Джек скинул с себя тяжелое монашеское платье, сандалии и быстро оделся.
   Монашеское одеяние он швырнул в канал. Больше оно ему никогда не понадобится.
   – Что ты теперь собираешься делать? – спросила мать.
   – Пойду к Алине.
   – Прямо сейчас? Но еще слишком рано.
   – Я не могу ждать.
   Она кивнула.
   – Будь великодушным. Ей сейчас нелегко.
   Джек склонился и поцеловал мать, потом обхватил ее руками и крепко прижал к себе.
   – Ты спасла меня от тюрьмы, – сказал он. И рассмеялся: – Вот это мама!
   Она улыбнулась, но глаза ее были влажными.
   Джек еще раз на прощание покрепче обнял мать и ушел.
   Уже совсем рассвело, но вокруг никого не было видно, ведь сегодня – воскресенье, люди не работали и могли позволить себе понежиться в постели подольше. Джек не был уверен, стоит ли ему опасаться, что его заметят. Имел ли Филип право преследовать сбежавшего послушника и силой заставить его вернуться? А если и имел, хотел ли? Этого Джек не знал. Филип олицетворял закон в Кингсбридже, а юноша открыто нарушил его, так что надо быть готовым к любым неприятностям. Но сейчас Джек думал только о том, что ждало его в ближайшие несколько минут.
   Он добрался до домика Алины. А вдруг там Ричард? Будем надеяться на лучшее, подумал Джек, ничего другого не остается. Он подошел к двери, легонько постучал и стал прислушиваться. Никакого движения. Постучал еще раз, сильнее, и наконец услышал, как шуршит солома под чьими-то шагами.
   – Алина! – шепотом позвал Джек.
   Он слышал, как она подошла к двери. Испуганный голос произнес:
   – Кто там?
   – Это я, Джек. Открой!
   – Джек?!
   Последовала пауза. Джек ждал. Алина в отчаянии закрыла глаза, потом рванулась вперед и прижалась щекой к грубой дощатой двери. Нет, Джек, не сегодня, не сейчас, билась тревожная мысль.
   До нее вновь донесся его настойчивый шепот:
   – Алина, прошу тебя, открой поскорее! Если меня схватят, я опять окажусь в тюрьме!
   Она слышала о его заточении, весь город об этом говорил. Ясно, что он сбежал. И пришел прямо к ней. Сердце часто забилось. Она не могла его прогнать.
   Скрипнул засов, и дверь отворилась.
   Его подсохшие волосы, казалось, прилипли к голове. Одет он был не в монашеское платье, а в обычную одежду. Улыбка сияла на лице, словно встреча с возлюбленной была самой большой радостью в его жизни. Вдруг он помрачнел и сказал:
   – Ты плакала.
   – Зачем ты пришел?
   – Я должен был тебя увидеть.
   – Сегодня у меня свадьба.
   – Я знаю. Можно мне войти?
   Впустить его было бы ошибкой, она понимала это. Но ведь завтра она уже будет женой Альфреда, и это последняя возможность поговорить с Джеком наедине. Будь что будет, подумала Алина. Она шире отворила дверь. Джек вошел. Дверь снова закрылась, и засов опустился.
   Они стояли лицом к лицу. Алина была в замешательстве: в глазах Джека горело безнадежное страстное желание; так умирающий от жажды тянется к далекому источнику.
   – Не смотри на меня так, – сказала она и отвернулась.
   – Не выходи за него.
   – Я должна.
   – Ты всю жизнь будешь несчастна.
   – Я и теперь несчастна.
   – Посмотри на меня. Прошу тебя.
   Она повернулась к нему и заглянула в глаза.
   – Скажи, зачем ты это делаешь?
   – А почему бы и нет?
   – Но ведь когда-то, у старой мельницы, ты так меня поцеловала…
   Алина опустила взгляд и почувствовала, как жар охватил ее. В то утро она позволила себе расслабиться, и ей было стыдно за свою беспечность. Теперь Джек пользовался этим. Она молчала. Защищаться было нечем.
   – Но после этого ты охладела ко мне, – сказал Джек.
   Алина не поднимала глаз.
   – Мы были друзьями, – безжалостно продолжал Джек. – Все то лето, на поляне… возле водопада… Я рассказывал тебе… мы были так счастливы. Однажды я поцеловал тебя. Помнишь?
   Конечно же, она помнила, хотя изо всех сил старалась забыть о том, что произошло между ними. Сейчас воспоминания смягчили ее сердце, и на глаза навернулись слезы.
   – Потом я помог тебе с войлочной мастерской. Я был счастлив, что смог быть полезным в твоем деле. И ты так обрадовалась этому… Потом мы еще раз поцеловались, но это был уже не простой поцелуй… не как первый. На этот раз он был… страстным. – «О Боже, да, да, именно таким», – подумала Алина, и краска залила ее лицо, и она задышала часто-часто, мысленно умоляя Джека только об одном: остановиться! – Мы держали друг друга в объятиях. Наш поцелуй длился долго-долго, и губы твои раскрылись…
   – Хватит! – крикнула Алина.
   – Но почему? – строго спросил Джек. – Что случилось потом? Почему ты так изменилась?
   – Потому что я боюсь! – ответила она не раздумывая и разрыдалась, спрятав лицо в ладонях. Вдруг она почувствовала, как его руки легли на ее вздрагивающие плечи. Алина не пошевелилась, и Джек нежно обнял ее. Она отняла руки от лица и, уткнувшись в его зеленую тунику, заплакала.
   Потом обхватила его за талию.
   Он склонился щекой к ее волосам – безобразным, торчащим клоками, не успевшим отрасти после пожара, и мягко гладил по спине, как ребенка. Ей хотелось, чтобы миг этот длился вечно. Но Джек слегка отступил, чтобы видеть ее лицо, и сказал:
   – Чего же ты боишься?
   Алина знала ответ, но промолчала. Вместо этого она покачала головой и сделала шаг назад. Но Джек крепко держал ее за запястья, не отпуская.
   – Послушай, Алина, я хочу, чтобы ты знала, как мне тяжело сейчас. Сначала казалось, ты любишь меня, потом любовь сменилась ненавистью, и вот ты выходишь замуж за моего сводного брата. Я ничего не понимаю, я ничего не знаю о подобных вещах, ведь я никогда раньше не любил. Но мне так больно! Я не могу выразить словами, как мне больно. Может, объяснишь, за что ты мучаешь меня?
   Внутри у нее все кипело. Подумать только, причина его боли в ней, а ведь она безумно любит его! Алине стало стыдно за свое отношение к Джеку. Он сделал ей столько хорошего, а она разрушила ему жизнь. Да, он имел право просить объяснений.
   – Джек, когда-то, очень давно, со мной случилось… нечто ужасное, то, что я приказала себе забыть на годы. Я старалась никогда не вспоминать об этом. Но когда ты впервые поцеловал меня, все вернулось, стало преследовать меня, и я не смогла этого вынести.
   – Что… что с тобой случилось?
   – Когда моего отца посадили в тюрьму, мы с Ричардом и наш слуга по имени Мэттью жили в замке. И вот однажды пришел Уильям Хамлей и с ним еще кто-то и вышвырнул нас на улицу.
   Джек сощурился:
   – А дальше?
   – Они убили Мэттью.
   Он чувствовал, что Алина недоговаривает.
   – За что?
   – Что ты имеешь в виду?
   – За что они убили слугу?
   – Он пытался остановить их. – Слезы катились по ее щекам, а в горле застряли рыдания, и когда она хотела что-то сказать, словно душили ее. Алина встряхнула головой и попыталась отвернуться, но Джек ее удержал.
   Голосом нежным, как легкий поцелуй, он спросил:
   – Остановить их… от чего?
   И внезапно она поняла, что может теперь все ему рассказать, ее ничто больше не удерживало.
   – Они взяли меня силой, – сказала она. – Один из воинов Уильяма навалился и держал за руки, а тот залез на меня, но я сопротивлялась, и тогда они отрезали Ричарду кусочек уха и пригрозили, что отрежут целиком. – От облегчения Алина всхлипнула. Наконец-то она смогла рассказать! Она посмотрела Джеку в глаза и продолжила: – Я вынуждена была уступить, и Уильям сделал все, что хотел. А его человек заставлял Ричарда смотреть на это.
   – Прости меня, – прошептал Джек. – Я слышал какие-то разговоры, но никогда не думал… Алина, милая, милая моя…
   Она обязана была рассказать все до конца.
   – Потом, когда Уильям насытился, его сменил второй.
   Джек закрыл глаза. Его лицо побелело, скулы напряглись.
   Алина продолжала:
   – И вот, когда мы поцеловались с тобой… ты понимаешь… я хотела, чтобы ты сделал это, но тут же вспомнила тот ужасный день… и мне стало страшно, я испугалась и убежала. Вот почему я так плохо стала относиться к тебе. Прости!
   – Я прощаю тебя, – снова прошептал Джек. Он обнял ее, и она почувствовала себя такой защищенной в его объятиях.
   Джек вздрогнул. Алина взволнованно спросила:
   – Ты презираешь меня?
   Джек посмотрел на нее.
   – Я обожаю тебя, – сказал он и, склонив голову, поцеловал ее в губы.
   Ее охватила дрожь – она совсем не хотела этого сейчас. А Джек слегка отклонился и снова поцеловал ее.
   Губы его нежно коснулась ее рта. Она испытывала огромную благодарность к нему и все же инстинктивно слегка поджала губы, но, влекомая рождающимся в ней чувством, открыла их и вернула Джеку поцелуй. Джек, воодушевленный, снова приник к ее губам. Она ощутила его горячее дыхание на своем лице. Джек на секунду приоткрыл рот, и Алина тут же высвободилась из его объятий.
   – Тебе неприятно? – Он, казалось, был обижен.
   На самом деле она уже не так боялась. Джек знал теперь всю страшную правду и не испытывал к ней отвращения, а был по-прежнему добр и нежен.
   Алина откинула голову, и он опять поцеловал ее. Ничего ужасного, сулящего стыд и унижение, жестокого и неукротимого, никакого принуждения, никакой ненависти, скорее наоборот – оба испытывали наслаждение. Джек раскрыл рот, и она почувствовала кончик его языка; он пытался проникнуть сквозь ее сомкнутые губы. Тело ее на мгновение напряглось, но тут же расслабилось. Джек нежно посасывал ее нижнюю губу, и голова у Алины приятно кружилась.
   – Ты сделаешь то, что делала тогда, на мельнице? – спросил Джек.
   – А что я делала?
   – Я покажу тебе. Открой ротик… ну немножко.
   Она сделала, как он просил, и снова почувствовала, как его язык коснулся ее губ, прокрался между разомкнувшимися зубами, проник в рот и встретился с ее языком. Алина отшатнулась.
   – Ну вот, вспомнила, что ты делала?
   – Не может быть…
   – Да, так оно и было. – Джек улыбнулся и сразу же посерьезнел. – Если бы это случилось хотя бы еще разочек, вся горечь девяти последних месяцев исчезла бы.
   Алина опять откинула голову и закрыла глаза. Их губы снова встретились. Она приоткрыла рот, на мгновение задержала дыхание, и ее язык устремился навстречу его языку. Знакомое чувство, однажды уже испытанное ею на старой мельнице, вернулось, многократно усиленное, как исступление. Ей страшно захотелось обнять его, дотронуться до его кожи, волос, прижаться к нему, слиться с ним, и чтобы он вошел в нее. Она вся дрожала: давно уже ей не приходилось делать ничего более интимного – касаться языком языка мужчины.
   Оба тяжело дышали. Джек держал ее голову в своих руках, а она поглаживала его руки, спину, потом бедра, чувствуя под пальцами крепкие, упругие мышцы. Сердце гулко билось в груди. Наконец она оторвалась от Джека и посмотрела на него.
   Он раскраснелся, часто дышал, а глаза горели страстным желанием. Снова наклонившись вперед, он, вместо того чтобы поцеловать в губы, поднял ее подбородок и коснулся губами нежной шеи. От удовольствия Алина застонала. Голова Джека опустилась ниже, он провел губами по выпуклости ее груди. Под грубой тканью ночной рубашки соски набухли и стали очень чувствительными. Он губами сжал один сосок. Алина ощутила на коже его дыхание.
   – Нежнее, – чуть слышно прошептала она.
   Джек поцеловал сосок через плотную ткань, и хотя он был необычайно ласков, наслаждение так больно пронизало ее тело, как если бы он ее ударил. Алина жадно ловила ртом воздух.
   А Джек опустился перед ней на колени и лицом уткнулся в подол рубашки. До этого мгновения только груди ее горели огнем, но сейчас жар спустился ниже, в пах. Джек взялся за подол и поднял рубашку. Алина смотрела на него, наблюдая за его реакцией: у нее было слишком много волос внизу живота, и она всегда этого немного стыдилась. Но Джек лишь наклонился вперед и нежно поцеловал ее там, будто это была самая большая драгоценность в мире.
   Алина тоже опустилась на колени. Она задыхалась, словно ей пришлось пробежать целую милю. Горло пересохло от желания, она хотела Джека. Ее руки легли ему на колени, затем одна рука скользнула под тунику. Она впервые в жизни коснулась мужского члена, он был сухой, горячий и очень твердый. Джек закрыл глаза и тихо постанывал, пока она кончиками пальцев ощупывала его. Подняв тунику, Алина наклонилась к нему и стала целовать его так же нежно, как только что он целовал ее, легкими прикосновениями губ. Головка члена набухла и увлажнилась.
   Алине вдруг очень захотелось, чтобы Джек увидел ее груди. Она снова встала во весь рост. Он не сводил с нее глаз. Алина быстро сняла через голову свою рубашку, бросила ее на пол и осталась совершенно нагой. Она почувствовала сильное смущение, но это было прекрасное чувство – восхитительное бесстыдство! Джек завороженно смотрел на ее груди.
   – Они такие красивые! – прошептал он.
   – Правда? А я всегда думала, что они чересчур большие.
   – Скажешь тоже – чересчур большие!
   Он протянул правую руку и дотронулся до ее левой груди. Кончиками пальцев ласкал нежную кожу. Алина следила за его движениями. Ей хотелось, чтобы он был более настойчив. Она взяла обе его руки и прижала к своим грудям.
   – Сожми их… крепче. Я хочу почувствовать твою силу.
   Ее слова еще больше возбудили Джека. Он стиснул ее груди, потом пальцами сжал соски, достаточно крепко, чтобы ей было немного больно. Алина была объята страстным желанием. Все мысли покинули ее, осталось лишь ощущение плоти, своей и его.
   – Разденься, – сказала она, – я хочу видеть тебя.
   Джек стянул с себя тунику, нижнюю рубашку, сандалии и рейтузы и снова упал на колени. Волосы на голове высохли и теперь торчали в разные стороны. Тело было худое и белое, с узкими плечами и бедрами. Он был гибкий и жилистый, и такой юный… Его член поднимался из копны золотистых волос, как молодое деревце. Алине захотелось поцеловать его грудь. Она наклонилась вперед и провела губами по соскам. Они тотчас стали такими же твердыми, как и у нее. Она нежно теребила их губами, желая, чтобы он испытал те же чувства, что и она. Джек зарылся пальцами в ее волосы.
   Теперь Алина нестерпимо жаждала, чтобы он овладел ею.
   Но она видела, что Джек колеблется.
   – Джек… ты никогда не был с женщиной?
   Он кивнул. На лице появилось глуповатое выражение.
   – Я так рада, – сказала она. – Так рада.
   Взяв его руку, она положила ее себе между ног. Каждая клеточка ее тела отозвалась на это прикосновение.
   – Потрогай меня.
   Его пальцы робко пошевелились.
   – Глубже… – зашептала Алина.
   Джек нерешительно повиновался. Ее лоно было влажным от желания.
   Она издала вздох блаженства:
   – Чувствуешь?.. Он должен быть здесь.
   Выпустив его руку, Алина опустилась на солому.
   Джек лег на нее, опираясь на левый локоть, и поцеловал в губы.
   Алина почувствовала, как он слегка вошел в нее и вдруг остановился.
   – Что случилось?
   – Мне кажется… она такая маленькая. Я боюсь сделать тебе больно.
   – Это не страшно. Иди, я так хочу тебя…
   И Джек вошел в нее. Да, ей было больно, больнее, чем она ожидала, но это длилось лишь мгновение, а потом наступило блаженство: он погружался в нее и выходил, она двигалась ему навстречу, и он снова окунался в теплоту ее лона… Алина улыбнулась и изумленно сказала:
   – Я никогда не думала, что может быть так хорошо.
   Джек закрыл глаза, словно боялся упустить свое счастье. Его движения стали более ритмичными, и, откликаясь на них, по ее чреслам побежали волны наслаждения. Всякий раз, когда их тела сливались, до Алины долетали ее собственные восторженные стоны. Джек немного опустился, теперь он грудью касался ее сосков, и она чувствовала его горячее дыхание. Ногти ее вцепились ему в спину, а стоны перешли в крики. Ей захотелось поцеловать Джека; она запустила пальцы в его волосы, притянула его к себе и целовала в губы долгим поцелуем: их языки встретились, и она двигала своим быстрее и быстрее. Теперь, когда его член заполнил ее лоно, а ее язык проник в его рот, она чувствовала себя на вершине блаженства. Сильный спазм сотряс ее тело, и она издала пронзительный радостный крик. Алина открыла глаза, посмотрела в глаза Джеку, произнесла его имя, а потом новая волна подхватила ее и понесла… Тело Джека содрогнулось, с его губ тоже сорвался крик, и внутри у нее горячим потоком разлилась лава и потекла по ней, воспламеняя и унося к высотам наслаждения, пока наконец эти ощущения не стали угасать; нега овладела ею, и она провалилась в небытие.
   Возвращение было медленным; не осталось сил ни двигаться, ни говорить. Алина почувствовала только, как тело Джека навалилось на нее всей своей тяжестью: его худенькие бедра легли на ее бедра, плоская грудь давила на ее нежные груди, ртом он прижался к ее уху, а пальцы сомкнулись в ее волосах. Где-то на островке сознания мелькнула мысль: вот так оно и должно быть между мужчиной и женщиной; вот почему об этом столько говорят; вот почему мужья и жены так любят друг друга.
   Дыхание Джека стало ровным, тело расслабилось, и он… заснул.
   Алина повернула к нему лицо и поцеловала его. Ей было приятно лежать под ним, она хотела, чтобы он так и оставался на ней, спящим… навсегда.
   И тут она вспомнила…
   Ведь сегодня – день ее свадьбы.
   Боже милостивый, подумала она, что же я наделала?!
   И заплакала.
   Джек тут же проснулся.
   И стал нежно целовать слезы на ее щеках.
   – О, Джек, я хочу быть твоей женой, – сказала Алина.
   – Так давай поженимся. – В его голосе звучало искреннее довольство.
   Он не понял ее, и это было хуже всего.
   – Нет, мы не можем. – Слезы снова хлынули из ее глаз.
   – Но после всего?.. После всего, что было, ты должна стать моей женой!
   – Мы не можем пожениться, – сказала она. – Я потеряла все свое состояние, да и у тебя ничего нет.
   Джек поднялся на локте.
   – У меня есть мои руки, – горячо сказал он. – Я лучший каменотес в округе.
   – Тебя прогнали со строительства…
   – Ну и что? Я найду работу где угодно.
   Алина покачала головой.
   – Это еще не все. Я должна подумать о Ричарде.
   – Зачем?! – с возмущением сказал он. – При чем здесь Ричард? Он сам может о себе позаботиться.
   Внезапно Джек показался ей совсем мальчишкой. Алина вспомнила, что он на пять лет моложе ее. И он все еще верит в то, что имеет право на счастье, подумала она.
   – Я дала клятву отцу, когда он умирал, что буду заботиться о Ричарде до тех пор, пока он не получит графство Ширинг.
   – Но этого можно ждать сотни лет!
   – Клятва есть клятва.
   Джек был в замешательстве. Он скатился на солому. Его обмякший член покинул свое пристанище, и Алина с болью ощутила эту утрату. «Я больше никогда не почувствую его в себе», – с горечью подумала она.
   – Это несправедливо. Клятва – это всего лишь слова. Она ничто по сравнению с тем, что есть между нами. Это настоящее. Ты и я. – Он посмотрел на ее груди и рукой стал теребить барашек ее волос внизу живота. Алина почувствовала боль, как от удара плеткой, и поморщилась. Джек убрал руку.
   Еще мгновение – и с ее губ готовы были сорваться слова: «Да, я согласна, давай убежим вместе!», и, если бы он продолжал свои ласки, она, может быть, произнесла бы их, но разум вернулся к ней, и она сказала:
   – Я выйду замуж за Альфреда.
   – Но это же нелепо!
   – Это единственный выход.
   Джек не сводил с нее глаз:
   – Я не верю тебе.
   – Это правда.
   – Я не могу оставить тебя. Не могу, не могу! – Голос его сорвался, и он всхлипнул.
   Мысленно она спорила с собой, пытаясь убедить себя, что поступает правильно.
   – Зачем нарушать обещание, данное отцу, чтобы дать брачный обет тебе? Если я нарушу первую клятву, вторая не будет ничего стоить, – наконец сказала она.
   – Мне нет дела до твоих клятв. Я просто хочу, чтобы мы всегда были вместе и могли заниматься любовью, когда нам этого захочется.
   «Так смотрят на брак все восемнадцатилетние», – подумала Алина, но промолчала. Если бы только она была свободна, она бы с радостью согласилась.
   – Я не вольна распоряжаться собой, – с грустью сказала она. – Видно, не судьба.
   – То, что ты делаешь… неправильно. Отказаться от своего счастья – это все равно что швырять в океан драгоценные камни. Это хуже, чем любой грех.
   Неожиданно Алину поразило: а ведь ее мама, наверное, согласилась бы с его словами. «Что это вдруг на меня нашло?» – подумала она и тут же отбросила эти мысли.
   – Я никогда бы не смогла стать счастливой, если бы жила с сознанием того, что нарушила обещание, данное отцу.
   – Ты больше думаешь о своем отце и брате, чем обо мне. – Джек впервые был дерзким.
   – Не в этом дело…
   – А в чем же?
   Джек никак не хотел ее понять; она же была как никогда серьезна.
   – Я думаю, все дело в том, что моя клятва отцу гораздо важнее для меня, чем моя любовь к тебе.
   – Вот как? – сказал он недоверчиво. – На самом деле?
   – Да, – ответила она скрепя сердце, и голос ее звучал для него, как похоронный звон.
   – Тогда говорить больше не о чем.
   – Я хотела только сказать… Прости.
   Джек встал. Он повернулся к ней спиной и поднял с пола нижнюю рубашку. Алина смотрела на его стройное, хрупкое тело, на ноги в рыжих курчавых волосках. Джек быстро надел рубашку и тунику, натянул рейтузы и влез в башмаки. Все закончилось очень быстро.
   – Ты будешь страшно несчастной, – сказал он, стараясь казаться злым, но это ему плохо удавалось: в голосе звучали обида и боль.
   – Я уже несчастна, – ответила Алина. – Скажи по крайней мере, что ты… уважаешь меня за мое решение.
   – Нет, – без раздумий бросил Джек. – Я презираю тебя за это.
   Она сидела голая, смотрела на него и вдруг расплакалась.
   – Я, пожалуй, пойду. – Он сделал ударение на последнем слове.
   – Да, иди. – Она всхлипывала.
   Джек направился к двери.
   – Постой!
   Он обернулся.
   – Ты не пожелаешь мне счастья, Джек?
   Он уже поднял засов.
   – Желаю… – Он замолчал, не в силах продолжать, опустил взгляд, потом снова посмотрел на Алину и почти шепотом произнес: – Желаю счастья.
   И вышел.

   Хозяйкой в доме Тома стала Эллен. Но он в равной мере принадлежал теперь и Альфреду, и потому с самого утра здесь толпился народ: все помогали как могли готовить брачный пир. Распоряжалась Марта, четырнадцатилетняя сестра Альфреда. Мать Джека наблюдала за этой суетой с горечью. Сам Альфред стоял с полотенцем в руке, собираясь идти на речку. Обычно женщины в Англии мылись раз в месяц, мужчины – на Пасху и в Михайлов день, но в день свадьбы, утром, надо было обязательно искупаться. Пришел Джек, и сразу воцарилась тишина.
   – Что тебе нужно? – спросил Альфред.
   – Отмени свадьбу, – ответил Джек.
   – Пошел вон.
   Джек понял, что начал неудачно. Надо было постараться избежать столкновения. Ведь то, что он предлагал, было и в интересах самого Альфреда. Но брат, похоже, не способен был этого осознать.
   – Альфред, она не любит тебя, – как мог спокойно сказал Джек.
   – Что ты в этом понимаешь, мальчишка!
   – Все понимаю, – не унимался Джек. – Она не любит тебя. И замуж за тебя идет только из-за Ричарда. Он один и будет рад этому браку.
   – Возвращайся в монастырь, – презрительно бросил Альфред. – А кстати, где твоя монашеская одежда?
   Джек глубоко вздохнул. Будет лучше, если он скажет правду.
   – Альфред, она любит меня.
   Он ждал, что тот разразится проклятиями. Вместо этого на лице Альфреда промелькнула лукавая ухмылка. Джек застыл в замешательстве. Что это означало? Объяснение постепенно дошло до него.
   – Ты уже знаешь об этом?! – Он отказывался верить. – Ты знаешь, что она любит меня, и тебе на это наплевать! Ты хочешь получить ее, несмотря ни на что! Любой ценой!
   Чуть приметная улыбка на лице Альфреда превратилась в злобную ухмылку, и Джек понял, что его слова попали в самую точку. Но было еще что-то, что скрывалось за этой гримасой. Страшное подозрение родилось у Джека.
   – Зачем она тебе? Неужели ты?.. Ты хочешь сказать, что женишься на ней только для того, чтобы отнять ее у меня? – Голос его дрожал от возмущения. – Ты устроил все это назло мне?! – На лице Альфреда читалось упоение собственной победой, и Джек догадался, что снова оказался прав. Он был опустошен и раздавлен. Такого жестокого удара он от Альфреда не ожидал.
   – Черт с тобой, только не обижай ее! – прокричал Джек.
   Альфред рассмеялся.
   Джек был сражен коварством брата. Тот будет всю жизнь издеваться над Алиной, и это станет местью ему, Джеку.
   – Мерзавец! Мразь! – Джек был вне себя от ярости. – Дерьмо! Тупица! Дьявол! Отвратительный, мерзкий слизняк!
   Оскорбления наконец дошли до Альфреда, он отбросил полотенце и, сжав кулаки, двинулся на Джека. Тот был уже готов к драке и сделал шаг вперед, чтобы опередить брата и ударить первым. И тут между ними встала Эллен, маленькая хрупкая женщина.
   – Альфред, иди мойся. – И оба брата остановились.
   Альфред быстро успокоился. Он понял, что сегодня победил без драки, и с самодовольным видом вышел из дома.
   – Что ты собираешься теперь делать, Джек? – спросила мать.
   Джека трясло от ярости. Он несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, прежде чем смог заговорить. Расстроить эту свадьбу было не в его силах, он это понял, но и оставаться здесь дольше не мог.
   – Я должен уйти из Кингсбриджа.
   Лицо матери приняло скорбное выражение, но она согласно кивнула.
   – Я боялась, что ты скажешь это, но думаю, ты прав.
   В монастыре зазвонили.
   – Они в любой момент обнаружат, что я сбежал.
   Мать понизила голос:
   – Беги быстрее, спрячься у реки, возле моста. Я принесу тебе кое-что с собой.
   – Хорошо, – сказал Джек и повернулся к двери.
   Марта стояла на его пути, и слезы текли по ее лицу. Он обнял ее, и она крепко прижалась к нему своим худеньким и угловатым телом. Совсем как мальчик, подумал Джек.
   – Возвращайся, – горячо прошептала она. Джек чмокнул ее и вышел.
   На улице было уже полно народу, люди наслаждались приятным осенним утром. Многие знали, что Джек стал послушником – городок был совсем еще маленьким, и скрыть что-либо от чужих глаз было невозможно, – поэтому мирской наряд Джека вызывал удивление у прохожих, хотя вопросов никто не задавал. Он быстро спустился к реке, перешел через мост и двинулся вдоль берега, пока не остановился у зарослей камыша. Спрятавшись, он стал наблюдать за мостом в ожидании матери.
   Джек еще не решил, куда отправится. Скорее всего двинется наугад по прямой, пока не окажется в каком-нибудь городе, где тоже строят собор. Там он и останется. Насчет работы он не беспокоился: с его сноровкой и знаниями его везде возьмут, он так и сказал Алине. Даже если свободных мест на строительстве не окажется, ему стоит лишь показать свое умение, и любой мастер будет рад иметь такого каменотеса. Хотя зачем ему теперь все это? Как не полюбить ему другой женщины после Алины, так и не строить другого собора, кроме Кингсбриджского. Его место было здесь.
   «А может, просто уйти в лес, лечь на землю и умереть?» – подумал Джек. Мысль показалась ему вполне здравой. Погода стояла мягкая, деревья кое-где уже окрасились золотом; он мог бы спокойно закончить свою жизнь среди всей этой красоты. Одно только не давало покоя: так он больше ничего не сможет узнать об отце. Джек уже ясно представлял себя на ковре из осенних листьев, медленно умирающим, когда вдруг увидел мать. Она вела под уздцы лошадь. Это была гнедая кобыла, на которой она обычно ездила. Он вскочил и побежал навстречу.
   – Я хочу, чтобы ты взял мою кобылу, – сказала мать.
   Джек с благодарностью сжал ее руку.
   На глазах у нее выступили слезы.
   – У меня всегда не хватало времени для тебя, – продолжала она. – Рос ты без присмотра, в лесу. Из-за меня голодал у Тома. А потом я заставила тебя жить вместе с Альфредом.
   – Ты сделала для меня все, что могла, мама. Сегодня утром я был с Алиной и теперь умру счастливым.
   – Глупенький. Весь в меня: или все, или ничего.
   – А ты разве такая? – спросил Джек.
   Она кивнула.
   – После смерти твоего отца я решила жить одна, думая, что второго такого мне не найти. И никто мне не был нужен, пока я не встретила Тома. Это случилось двенадцать лет спустя. – Она высвободила руку. – Я говорю тебе это не просто так. Может, пройдет столько же лет, может, и больше, но однажды ты обязательно встретишь кого-то. Помяни мое слово.
   Джек качнул головой:
   – С трудом в это верится.
   – Я знаю. – Она испуганно обернулась и посмотрела на город. – Тебе лучше идти.
   Джек подошел к лошади. По бокам ее висели два больших мешка.
   – Что в них? – спросил он.
   – В одном немного еды, денег, бурдюк с вином, в другом – инструменты Тома.
   Джек был тронут до слез. После смерти Тома она настояла на том, чтобы сохранить инструменты как память. И вот теперь вручила их ему. Джек обнял ее:
   – Спасибо.
   – Куда ты теперь?
   Он снова подумал об отце.
   – А где обычно менестрели поют свои баллады?
   – На дороге в Сантьяго-де-Компостелла.
   – Как ты думаешь, они еще помнят Джека Шербура?
   – Должны помнить. Да ведь ты и похож на него.
   – А где эта Компостелла?
   – В Испании.
   – Тогда я еду в Испанию.
   – Это очень далеко, Джек.
   – А мне некуда спешить.
   Она положила руки ему на плечи и обняла его. Джек попытался припомнить, сколько же раз за эти восемнадцать лет она вот так же утешала его, когда он плакал из-за разбитой коленки, потерявшейся игрушки, любой другой неприятности; и сейчас она старалась унять его боль, уже совсем взрослую. Он вспомнил все, что она сделала для него в этой жизни, как изо всех сил защищала и оберегала своего малыша… Больно было оставлять ее одну.
   Мать выпустила его из объятий, и Джек вскочил в седло. Он бросил прощальный взгляд на Кингсбридж. Когда-то это была тихая деревушка с полуразвалившимся храмом. Он тогда сжег ее, и никто, кроме Тома, до сих пор не знал об этом. Сейчас Кингсбридж стал важным, шумным. Но есть на свете и другие города. И как ни тяжело было расставаться – впереди его ждала дорога в неизведанное, полная приключений, и это смягчило боль разлуки со всем, что он любил и чем дорожил.
   – Прошу тебя, Джек, возвращайся, – сказала мать.
   – Я обязательно вернусь.
   – Обещаешь?
   – Обещаю.
   – Если вдруг деньги кончатся прежде, чем ты найдешь работу, продай лошадь, а инструменты сохрани.
   – Я люблю тебя, мама, – сказал он.
   – Береги себя, сынок.
   Джек пнул лошадь, и она пошла шагом. Он обернулся и помахал матери рукой. Она ответила. Он пустил лошадь рысью и решил больше не оглядываться.

   Ричард вернулся домой как раз к свадьбе и объявил всем, что король Стефан великодушно отпустил его на два дня. Армия короля вела осаду замка в Оксфорде, куда они загнали Мод, так что рыцарям особой работы не было.
   – Я не мог не приехать на свадьбу собственной сестры, – сказал он, а Алина с горечью подумала: «Ты просто хотел еще раз убедиться, что сделка состоялась и ты получишь то, что тебе обещал Альфред».
   И все же ей было приятно, что брат проводит ее до церкви и будет посаженым отцом на свадьбе. Кроме Ричарда, у нее никого не было.
   Алина надела новую льняную нижнюю рубашку, а сверху белое платье, сшитое по последней моде. Самым трудным оказалось привести в порядок свои изуродованные волосы, но она сумела собрать в косички самые длинные клочки и покрыла голову красивой белой накидкой из шелка. Соседка одолжила ей зеркало. Алина выглядела бледной, по глазам было видно, что она провела бессонную ночь. Ну что же, ничего не поделаешь, подумала она. Ричард наблюдал за ней. Выглядел он сконфуженным, словно чувствовал свою вину, и без конца нервно перебирал что-то в руках. Казалось, он опасался, что Алина в последний момент передумает и все сорвется. Были мгновения, когда она вот-вот была готова так и поступить. Ей виделась уходящая вдаль дорога, по которой они идут с Джеком, взявшись за руки; идут, чтобы начать новую жизнь, свободную от старых клятв умершим родителям, и честно трудиться. Наивные мечты! Она никогда не будет счастлива, если бросит своего брата.
   Не успела Алина подумать об этом, как сразу же представила, как бежит к реке и бросается в воду; потом увидела свое распростертое тело в промокшем насквозь свадебном платье, медленно плывущее вниз по течению, лицом вверх, и волосы, качающиеся на волнах вокруг головы; и она поняла, что лучше уж брак с Альфредом, чем такое, и вернулась мысленно к тому, с чего начала: только замужество избавит ее от бед.
   С каким презрением отнесся бы Джек к такому выбору.
   Раздался звон церковного колокола.
   Алина встала.
   День своей свадьбы она представляла себе иначе. Еще девочкой она рисовала в мыслях картину раннего утра, когда она выходит из башни замка, положив свою руку на руку отца; вместе они проходят по подъемному мосту и идут в часовню во внутреннем дворике, и на всем пути их приветствуют рыцари и воины папы римского, жители города и окрестных сел, и все желают ей добра и любви. Облик юноши, который уже ждал ее в часовне, виделся ей неясно, но она знала, что он без ума от нее, что он веселый и ей будет с ним радостно и счастливо. «Ну что ж, – подумала Алина, – все в моей жизни получилось совсем иначе». Ричард уже открыл дверь, и она вышла на улицу.
   Она увидела соседей, которые вышли посмотреть на нее. Послышались крики: «Благослови, Господь!», «Желаем счастья!». Алина была очень благодарна этим людям. На нее сыпался дождь из пшеницы – как пожелание иметь побольше детей. Да, у нее родятся дети, решила Алина, и они будут очень ее любить.
   Приходская церковь стояла на другом конце города, в богатом квартале, где с этого вечера должна была поселиться Алина. Они прошли мимо монастыря. Все монахи в этот час, должно быть, были на службе в подземной часовне, но приор Филип пообещал освятить своим присутствием брачный пир и благословить счастливую пару. Алина очень надеялась, что он исполнит обещание. Ведь Филип занимал важное место в ее жизни, особенно с тех пор, как шесть лет назад впервые купил у нее шерсть. Это было в Винчестере.
   Они подошли к новой церкви. Ее строили Альфред и Том. Снаружи толпился народ. Обряд бракосочетания должен был проходить на паперти и на английском, а затем внутри отслужили бы мессу на латыни. Пришли все, кто работал вместе с Альфредом и кто когда-то помогал Алине. Все гости горячо приветствовали невесту.
   Альфред уже ждал ее вместе с сестренкой Мартой и одним из своих каменотесов Дэном. Он надел новую алую пику и чистые башмаки. У него были такие же длинные темные волосы, как у Эллен. Алина вдруг заметила, что Эллен не пришла, и очень расстроилась. Она уже хотела было спросить Марту, где ее мачеха, но тут вышел священник, и служба началась.
   Алина была поглощена своими мыслями; она размышляла о том, что шесть лет назад, с тех пор как она дала клятву отцу, ее жизнь круто изменилась, и вот сегодня, и тоже с клятвы мужчине, все для нее начиналось заново. Она редко делала что-нибудь для себя. То, что произошло сегодня утром между нею и Джеком, было невероятным исключением; ей даже не верилось, что такое могло с ней случиться. Это было, скорее, похоже на сон, на одну из сказочных фантазий Джека, на нечто неземное. И ни одна живая душа об этом не узнает, решила Алина. Эти мгновения станут ее сокровенной тайной, которую она будет бережно хранить и время от времени доставать из потаенных уголков памяти, как последний скряга по ночам пересчитывает свои сокровища.
   Настало время произносить клятву. Священник сделал ей знак, и она произнесла:
   – Альфред, сын Тома Строителя, беру тебя в мужья и клянусь хранить верность тебе на вечные времена. – После этих слов ей захотелось расплакаться.
   Теперь говорил Альфред. Откуда-то из толпы послышался легкий шум, и несколько человек обернулись. Алина посмотрела на Марту.
   – Эллен пришла, – прошептала девочка.
   Священник сердито нахмурился и сказал:
   – Альфред и Алина, перед лицом Бога объявляю вас мужем и женой, и пусть благословение…
   Закончить ему не дали. Чей-то громкий голос прокричал:
   – Я проклинаю этот брак!
   Это была Эллен.
   Возмущенный ропот прокатился среди прихожан. Священник попытался продолжить:
   – … И пусть благословение, – но вдруг остановился, побледнел и перекрестился.
   Алина обернулась. Эллен стояла у нее за спиной. Толпа отпрянула. В одной руке Эллен держала трепыхавшегося обезглавленного петушка, в другой – длинный, весь в крови нож. Кровь капала из перерезанной шеи птицы.
   – Пусть этот брак принесет муки и страдания, – сказала Эллен. От ее слов сердце Алины обдало холодом. – Да будет он бесплодным, полным горечи, ненависти, лишений, раскаяний и бессилия. – Произнеся эти слова, она подбросила окровавленную птицу в воздух. Раздались испуганные крики, люди безотчетно попятились назад. Алина не двигалась с места.
   Петушок пролетел по воздуху, брызжа кровью, и упал на Альфреда. Тот в ужасе отскочил. Обезображенная птица шлепнулась на пол; кровь все еще текла из нее.
   Когда все подняли головы, Эллен уже не было.

   Марта постелила чистые льняные простыни и новое шерстяное покрывало на перину, которая когда-то принадлежала Эллен и Тому. Теперь на ней будут спать Альфред и Алина. Эллен после обряда никто не видел. Веселого брачного пира не получилось, настроение у всех было подавленное. Все это, скорее, напоминало завтрак на траве в холодный день, когда собравшиеся с мрачным видом заняты только поглощением пищи, потому что больше делать нечего. Гости ушли на закате, без положенных, по обычаю, шуточек по поводу первой брачной ночи молодых. Марта уже спала в своей кроватке в соседней комнате. Ричард остановился в доме Алины. Какое-то время он будет здесь хозяином.
   Альфред во время пира начал хвастать перед Ричардом своими планами построить для своей семьи новый каменный дом.
   – Такого дома ни у кого в городе нет: он будет со спальней, большой гостиной, подвалом. Жена Джона Силверсмита, когда увидит его, сразу загорится желанием иметь такой же. А со временем все богатые горожане будут строить дома из камня.
   – А проект у тебя уже готов? – с некоторым недоверием, как показалось Алине, спросил Ричард.
   – Отец оставил мне свои старые чертежи. Когда-то он сделал их чернилами на пергаменте. По одному из них мы когда-то строили дом для Алины и Уильяма Хамлея. Я думаю, его можно будет использовать.
   Алина почувствовала отвращение к мужу и отвернулась. Надо же быть таким непроходимым болваном, чтобы в день свадьбы говорить о подобных вещах. Альфред весь день не переставая хвастал, был очень разговорчив, все время подливал себе вина, шутил и лукаво перемигивался со своими друзьями. Казалось, его распирало от счастья.
   Сейчас он сидел на краю кровати и стаскивал с себя башмаки. Алина развязывала ленты в волосах и все время думала о выходке Эллен. Что на нее нашло? Алина, хотя и была удивлена тем, что наговорила Эллен, особого страха, в отличие от других, не испытывала.
   Чего нельзя было сказать об Альфреде. Он буквально потерял дар речи, когда окровавленная птица попала в него. Ричарду пришлось довольно сильно его тряхнуть, чтобы вернуть в нормальное состояние. И хотя Альфред пришел в себя, с того момента он стал не в меру наливаться вином.
   Алина была почему-то удивительно спокойной. Никакого удовольствия от предстоящей ночи она не предвкушала, но, по крайней мере, ее ни к чему не принуждали. Пусть даже это будет неприятно, думала она, но хотя бы не унизительно. Она будет наедине со своим мужем, а все остальное не имеет значения.
   Она сняла платье.
   – Боже, какой длинный кинжал! – воскликнул Альфред.
   Алина отвязала подвязку, на которой под левой рукой висел кинжал, и в нижней рубашке легла в постель.
   Альфред наконец скинул башмаки, снял рейтузы и встал. Глаза его горели.
   – Сними с себя все, – сказал он. – Я имею право увидеть, какие сиськи у моей жены.
   Алина колебалась. Ей совсем не хотелось обнажаться, но, с другой стороны, было бы глупо отказывать мужу в его первой просьбе. Она послушно села на кровати и сняла через голову нижнюю рубашку, стараясь изо всех сил подавить воспоминания о совсем других чувствах, которые испытала, делая то же самое этим утром перед Джеком.
   – Какие красотки, – сказал Альфред. Он подошел к ней и сжал ее правую грудь. Его руки были очень грубыми, под ногтями чернела грязь. Он надавил сильнее, и Алина поморщилась. Альфред рассмеялся и отпустил ее. Отступив на шаг, он снял с себя тунику и повесил на крючок. Потом вернулся к кровати и сдернул с Алины простыню.
   Она с трудом выдержала эту пытку, чувствуя себя совершенно незащищенной под его взглядом.
   – Господи, а волос-то сколько! – удивился Альфред. Он протянул руку и пощупал ее между ног. Алина вся сжалась, но через мгновение расслабилась и раздвинула бедра.
   – Вот и умница. – Его палец настойчиво пробирался в ее лоно. Ей было больно: там оказалось совсем сухо. Алина не понимала почему. Сегодня утром, с Джеком, она вся сочилась от желания. Альфред хрюкал от нетерпения, пальцем проникая все глубже.
   Алина готова была разрыдаться. Она не ждала никакого удовольствия от близости с мужем, но чтобы он оказался таким бесчувственным – предположить не могла. Ведь он еще ни разу не поцеловал ее. Он не любит меня, подумала Алина, я для него всего лишь молодая лошадь, которую он собирается объезжать. Хотя с лошадью он, пожалуй, обращался бы лучше: и похлопывал бы ее, и поглаживал, и нежно разговаривал бы, стараясь успокоить. Она еле сдерживала слезы. Я сама выбрала это, думала Алина, никто не принуждал меня выходить за него замуж, так что остается только терпеть.
   – Сухая, как полено, – пробормотал Альфред.
   – Прости, – прошептала она.
   Он убрал руку, поплевал на нее и стал размазывать слюну у нее между ног. Как же надо презирать меня, подумала Алина и, закусив губу, отвернулась.
   Альфред раздвинул ее бедра. Она опять закрыла глаза, потом открыла их и приказала себе смотреть на него, повторяя про себя: «Привыкай, тебе придется терпеть это всю оставшуюся жизнь». Он забрался на постель и опустился у нее между ног. Тень недовольства мелькнула у него на лице. Одной рукой он шарил у нее между бедер, а второй полез себе под рубаху. Она чувствовала, как его рука движется там. Альфред опять нахмурился.
   – О Господи, – пробурчал он. – Лежишь, как неживая, всякая охота пропадает. Как будто труп в постели.
   Алине это показалось несправедливым:
   – Я не знаю, что нужно делать! – Глаза были полны слез.
   – А многим девкам это нравится, – сказал Альфред.
   «Как может это нравиться?! – подумала Алина. – Какой ужас!» А потом вспомнила, как утром стонала и кричала от наслаждения. Но то, что творится сейчас, не имело ничего общего с минутами близости с Джеком.
   Алина села на кровати. Альфред все теребил себя под рубашкой.
   – Давай я, – сказала она и положила свою руку ему между ног. Его член был вялым и безжизненным. Она не знала, что надо делать дальше. Попробовала слегка сжать его, потом стала поглаживать кончиками пальцев и следила за реакцией мужа. Он, казалось, только еще больше злился. Алина сжимала и гладила его член, но все безуспешно.
   – Ну же, сильнее, – сказал Альфред.
   Она стала тереть изо всех сил. Бесполезно, хотя Альфред двигал бедрами, словно испытывая удовольствие. Воодушевленная, Алина продолжала с новой силой. Неожиданно он издал крик и отпрянул. Она явно переусердствовала.
   – Корова бестолковая! – выругался Альфред и наотмашь влепил ей пощечину, так что она повалилась на бок.
   Алина лежала на кровати и выла от боли и ужаса.
   – Неумеха чертова! – Он рассвирепел.
   – Но я старалась!
   – П… дохлая! – заорал Альфред и сплюнул. Он схватил ее под руки, поднял с постели и швырнул на пол, на солому.
   – Ну, ведьма Эллен, это она накаркала! Она всегда меня ненавидела.
   Алина встала на колени и смотрела на него. Больше бить ее он, похоже, не собирался. Злость сменилась горечью.
   – Ты можешь оставаться здесь, – сказал Альфред. – Жена ты никудышная, так что в постель ко мне не лезь; будешь спать по-собачьи, на полу. – Он помедлил. – Да перестань же на меня пялиться! – Ярость охватила его. Он бросил взгляд на свечу и ударом опрокинул ее на пол.
   Алина боялась пошевелиться. Она слышала, как Альфред возился на перине, потом натянул на себя одеяло, взбил подушки. Она затаила дыхание. Он долго не мог угомониться, без конца ворочался, но так и не заговорил с ней. Через некоторое время он успокоился, дыхание стало ровным. Убедившись, что Альфред заснул, она проползла через комнату в дальний угол, стараясь не шуршать соломой, и там свернулась калачиком. Спать она не могла, ее душили слезы, она всхлипывала, хотя пыталась сдержаться, боясь разбудить мужа. Альфред, возможно, и проснулся, но виду не подавал. Алина долго так лежала, пока наконец в изнеможении не провалилась в небытие.

Глава 12

I

   Всю зиму Алина страдала.
   По ночам она почти не спала, а завернувшись в накидку, лежала без сна возле мужниной кровати. Днем она чувствовала себя страшно разбитой, усталой. Ее часто подташнивало, поэтому ела она совсем мало, и, несмотря на это, ей казалось, что она прибавляет в весе.
   Груди стали тяжелее, она раздалась в бедрах, талия почти исчезла.
   И хотя заниматься домом следовало ей, почти всю работу взяла на себя Марта. Они теперь жили втроем, мрачной и угрюмой жизнью. Марта никогда не любила брата, Алина же его просто ненавидела; не удивительно, что Альфред старался как можно меньше времени проводить дома, пропадая целыми днями на стройке, а вечерами засиживался допоздна в трактире. Марта и Алина покупали продукты, хотя готовили без удовольствия, а ближе к вечеру садились за шитье. Алина очень ждала весны, когда станет теплее и можно будет тайком ходить по воскресеньям на свою любимую поляну. Там, вдали от всех, она сможет подолгу лежать в траве, мечтая о Джеке.
   А пока же ее единственным утешением был Ричард. У него теперь появился новый, черный как смоль горячий жеребец, новый меч, оруженосец, и он снова сражался за короля Стефана. Алина держала свое слово и хоть в этом чувствовала себя счастливой. Война все продолжалась: Мод удалось спастись во время осады замка в Оксфорде и снова улизнуть от Стефана; ее брат Роберт Глостер вновь взял Уорегам; в общем, сражения шли с переменным успехом.
   В первую неделю нового года у Марты впервые пошла кровь. Алина поила ее горячим настоем из трав и меда, чтобы снять спазмы, и отвечала на ее бесконечные вопросы о женских делах. Как-то она пошла поискать свой сундучок, в котором хранила кусочки ткани на случай, когда с ней бывало подобное. Нигде не найдя его, вспомнила, что оставила сундучок в своем старом доме.
   Но с тех пор прошло уже три месяца.
   А месячных ни разу не было!
   Со дня ее свадьбы.
   С того дня, когда она была с Джеком.
   Алина оставила Марту дома, а сама пошла через весь город в свой старый дом. Она быстро нашла сундучок, но уходить не спешила, а села у холодного очага, закутавшись в накидку, и тяжко задумалась. Она выходила замуж на Михайлов день. Сейчас миновало уже Рождество. Значит, прошло почти четыре месяца, сменились три полные луны. Она пропустила месячные три раза, а ее сундучок так и стоял на верхней полке рядом с бруском, которым Ричард затачивал ножи. И вот она держала его на коленях, поглаживая грубое дерево. Пальцы ее почернели: сундучок покрылся толстым слоем пыли.
   Самым страшным было то, что с Альфредом за это время у нее ничего не было.
   После той ужасной первой ночи он сделал еще три попытки: на следующую ночь, еще через неделю и месяц спустя, когда вернулся домой совершенно пьяным, – но все было бесполезно. Сначала Алина, из чувства долга, пыталась ему помочь, но каждая неудача все больше его раздражала, и ей стало страшно. Она старалась реже попадаться ему на глаза, надевала старую, поношенную одежду, раздевалась, укрывшись от его взгляда. И Альфред оставил ее в покое. Алина размышляла, стоит ли попробовать еще раз, вдруг у него получится, но тут же говорила себе, что все теперь лишено всякого смысла. Никакой надежды не оставалось. Что было причиной – то ли проклятие Эллен, то ли Альфред просто ни на что не годен, а может, память о Джеке, – но Алина была уверена в том, что близости с мужем больше не получится.
   Альфред был обречен узнать, что ребенок не от него.
   Она с грустью смотрела на остывшие угли. Она так старалась внести хоть немного доброты и уюта в этот вынужденный брак, и вот оказалось, что беременна от другого мужчины, с которым провела всего несколько часов.
   Но ей некогда было предаваться грусти. Надо было срочно решать, что делать дальше.
   Она положила руку на живот; теперь понятно, почему она так прибавила в весе, отчего ее частенько подташнивало, откуда это постоянное чувство усталости. Внутри нее поселилось маленькое существо. Она улыбнулась своим мыслям. Какое же это счастье – иметь малыша!
   Алина встряхнула головой, словно хотела сбросить с себя минутное оцепенение. Ничего хорошего из этого не выйдет: Альфред наверняка взбесится. Кто знает, как он себя поведет – убьет ее, выбросит на улицу или… У нее появилось предчувствие, что Альфред вздумает колотить ее по животу, чтобы убить еще не родившегося ребенка. От страха Алину прошиб холодный пот.
   Ничего ему не скажу, подумала она.
   Но можно ли скрыть свою беременность? На какое-то время – вполне. Она уже давно носила бесформенные, мешковатые платья. А может, и живот у нее будет не очень большим; у многих женщин, она знала, так бывает. Да и Альфред был не из самых наблюдательных. Конечно, мудрые соседки вскоре догадаются, но Алина почему-то полагалась именно на их мудрость: они не станут трезвонить об этом на каждом углу. Так что родить ребенка, подумала Алина, я, пожалуй, смогу втайне от мужа.
   А что потом? Ну, по крайней мере, малыш благополучно появится на свет, Альфред не сможет погубить его до рождения. Но он всегда будет помнить, что ребенок не его, и возненавидит крошку. Это будет жестоким оскорблением его мужского достоинства, и он может начать мстить.
   Об этом ей сейчас думать не хотелось. Главное – выдержать следующие шесть месяцев. А потом, когда появится ребенок, она решит, что делать дальше.
   Интересно, размышляла Алина, кто у нее, мальчик или девочка?
   Она встала с сундучком в руках; мысли ее устремились к Марте. Бедная девчушка, подумала она, у нее все это впереди.

   Филип всю зиму предавался скорби.
   Языческие проклятия, которые Эллен посмела произнести на паперти во время службы, повергли его в ужас.
   Он теперь нисколько не сомневался в том, что она – ведьма. Какую глупость он совершил, простив ее когда-то за оскорбление заветов Святого Бенедикта. Ему следовало бы давно усвоить, что таким женщинам раскаяние неведомо. Впрочем, у всей ужасной истории был и один счастливый итог: Эллен в очередной раз покинула Кингсбридж и больше в городке не появлялась. Филип очень надеялся, что это навсегда.
   Он видел, что Алина несчастлива в браке, но считал, что виной всему не проклятие, брошенное Эллен. Филип почти ничего не знал о супружеской жизни, но в то же время догадывался, что умная, веселая, полная жизни Алина вряд ли сможет быть счастлива с таким недалеким, ограниченным человеком, как Альфред.
   Конечно же, ей следовало выйти за Джека, теперь Филип понимал это, и чувство вины его не покидало: он был слишком категоричен, не смог понять юношу до конца. Жизнь затворника была явно не для Джека, и Филип был не прав, навязывая ему свои взгляды. Яркий ум и молодая энергия Джека были навсегда потеряны для Кингсбриджа.
   С тех пор как в городе не стало овчинной ярмарки, дела шли все хуже. Долги монастыря росли. Филипу пришлось распустить половину рабочих, занятых на строительстве: нечем было платить. В результате население города сократилось, а воскресный рынок стал совсем бедным, торговли почти не было, налогов, которые собирал Филип, не хватало. Упадок ощущался во всем.
   Больше всего Филип опасался, что люди падут духом. Хотя большинство жителей построили себе новые дома, понемногу занялись каждый своим делом, чувство неуверенности продолжало владеть ими. Ведь все, что они задумали и осуществили, могло быть в один день уничтожено Уильямом, если бы тому вдруг вздумалось опять напасть на город. И это постоянное, подспудное ожидание катастрофы отбивало у горожан всякую охоту затевать что-то новое.
   Филип должен был вселить в людей веру, он это понимал. Необходим был решительный поступок, отчаянный шаг, чтобы показать всему свету, и жителям городка в особенности, что Кингсбридж не сдался. Много часов провел Филип, молясь и размышляя о том, что следует предпринять.
   Должно было свершиться чудо. Если бы благодаря мощам Святого Адольфа произошло, скажем, исцеление от чумы, а в соленом колодце вода стала бы сладкой, в Кингсбридж устремились бы толпы паломников. Но святой давно уже не творил чудес. Филип часто спрашивал себя: неужели его строгость и практичность в управлении монастырем вызвали такое недовольство святого; ведь там, где правление было менее разумным, где вся жизнь была подчинена только религиозному рвению, доведенному до истерии, чудеса как будто происходили гораздо чаще. Но Филипа воспитывали совсем в другом духе. Отец Питер, аббат монастыря, куда впервые попал Филип, часто повторял: «О чудесах молись, а капусту сажай».
   Символом могущества Кингсбриджа всегда был собор. О, если бы чудо помогло построить его! Однажды он всю ночь молился об этом, но утром обнаружил, что алтарь так и стоит с недостроенной крышей, открытый всем непогодам.
   Нового мастера ему найти не удалось: все просили за работу очень много; только сейчас Филип понял, как дешево ему обходился Том. Тем не менее Альфред, казалось, без особых хлопот управлял теми рабочими, кто еще оставался на строительстве. Он совсем замкнулся в себе, с тех пор как женился, стал мрачным, угрюмым; так человек, разбивший всех своих врагов, чтобы стать королем, вдруг обнаруживает, что править королевством – это скучная и надоедливая работа. Но его по-прежнему уважали и слушались.
   И все же он не мог заменить Тома, которого Филипу недоставало еще и как друга. Том всегда стремился понять и объяснить, почему церкви надо строить именно так, а не иначе, и Филип с удовольствием спорил с ним о том, почему одни здания стоят долго, а другие рушатся. Том был не особенно набожным человеком, но он частенько задавал Филипу вопросы, и было видно, что он стремится постичь все тонкости вероучения, как постиг он секреты своего дела. Том обладал проницательным умом, и Филип мог вести с ним беседы на равных. В жизни Филипа мало было таких людей. Разве что Джек, несмотря на свою молодость, и Алина. Но теперь она вышла замуж, и, похоже, неудачно. Белобрысый Катберт совсем состарился, а Милиус стал слишком редко появляться в монастыре, подолгу пропадая на пастбищах и подсчитывая число овец и тюки с шерстью. Придет время, и ухоженный и бурлящий жизнью монастырь в процветающем городе со своим собором будет манить к себе ученых-философов, как армия-победительница влечет в свои ряды солдат. Филип очень надеялся, что такие времена наступят. Но это случится не раньше, чем ему удастся вдохнуть надежду в жителей Кингсбриджа.
   – Зима в этом году была теплая, – как-то сказал Альфред. – Так что можем начать работу раньше обычного.
   Филип задумался: крышу закончат к лету, тогда можно будет пользоваться алтарем, и Кингсбридж перестанет быть кафедральным городом без собора. Ведь алтарь – сердце собора: главный престол и святые реликвии всегда хранились в восточной его части – пресвитерии, и все богослужения проводились на клиросе, где выстраивались монахи. Как только освящался алтарь, храм уже назывался собором, даже если он еще не был достроен.
   Жаль, что до этого еще так далеко, – Альфред сначала обещал завершить строительство свода к концу сезона, значит, размышлял Филип, если погода не подведет, это будет в ноябре. Но если он сможет начать раньше, стало быть, не исключено, раньше и закончит. Все, конечно, очень удивятся, если церковь откроют этим летом. Именно о таком мечтал Филип: удивить всех, подать знак, что Кингсбридж не удалось надолго поставить на колени.
   – Ну что, закончишь к Троице? – с нетерпением спросил Филип.
   Альфред поцокал языком, в сомнении качая головой.
   – Свод – дело тонкое. Тут спешить нельзя. Подмастерьям этого не доверишь.
   Отец-то сразу бы ответил «да» или «нет», раздраженно подумал Филип. Но вместо этого сказал:
   – А если я пришлю в помощь еще рабочих – монахов, к примеру? Это поможет?
   – Даже и не знаю. Каменщиков вообще-то не хватает.
   – Я, наверное, смогу дать тебе еще одного-двух, – поспешно сказал Филип. Теплая зима означала, что и овец будут в этом году стричь раньше, и он надеялся, что сможет начать торговать шерстью раньше обычного.
   – Ну, не знаю. – Альфред, похоже, особой радости не испытывал.
   – А что, если, скажем, я добавлю твоим людям по недельному заработку, чтобы закончили к Троице?
   – В первый раз о таком слышу, – сказал Альфред. Вид у него был недовольный, словно Филип предложил что-то из ряда вон.
   – Но попробовать-то всегда можно. – Осторожность Альфреда начинала действовать Филипу на нервы. – Что скажешь?
   – Я ничего не могу обещать. Надо посоветоваться с людьми.

   Уильям Хамлей со своими рыцарями прибыл во дворец епископа Уолерана вслед за повозкой, запряженной быками и доверху набитой тюками с шерстью. Начался новый сезон стрижки овец. Как и Уильям, Уолеран покупал шерсть у крестьян по прошлогодней цене, а продавал втридорога. Мало кто из фермеров осмеливался продавать на сторону: несколько человек, нарушивших это правило, были выселены, а их фермы сожжены, и с тех пор никто не пытался ослушаться.
   Пройдя через ворота на территорию дворца, Уильям бросил взгляд на вершину холма. Низкие стены крепостного вала вокруг замка, который епископ так и не построил, уже семь лет стояли как напоминание о том, что приор Филип однажды перехитрил Уолерана. Как только Уолеран начнет получать доход от торговли шерстью, он, возможно, вновь возьмется за строительство. Во времена старого короля Генриха епископам хватало невысокой деревянной оградки с небольшим рвом перед ней для защиты замка. Сейчас, через пять лет после начала гражданской войны, не только граф или епископ могли позволить себе строить неприступные замки.
   Дела у Уолерана, похоже, идут неплохо, с завистью подумал Уильям, спешиваясь на конюшне. Уолеран всегда оставался верен епископу Генри Винчестерскому и в результате стал его ближайшим союзником. За годы войны он разбогател: ему были дарованы обширные владения и привилегии, он дважды побывал в Риме.
   Уильям не был таким везунчиком – отсюда и его уныние. Несмотря на то, что он слепо присягал на верность тому, кому присягал Уолеран, снабжал обе воюющие стороны всем необходимым, графства он так и не получил. Он размышлял над этим во время затишья между боями и так разозлился, что решил открыто объясниться с Уолераном.
   Уильям поднялся по ступенькам и вошел в большой зал, сопровождаемый Уолтером и другими рыцарями. Страж у двери был вооружен: еще одна примета времени. Епископ, как всегда, восседал в своем большом кресле посреди комнаты, костлявые руки и ноги нескладно торчали во все стороны, будто сидеть ему было неудобно.
   Болдуин, который стал архидиаконом, находился рядом, всем своим видом показывая, что готов выполнить любое распоряжение хозяина. Уолеран, погруженный в свои мысли, смотрел на огонь, но как только Уильям подошел, быстро вскинул глаза. Уильям, испытывая знакомое чувство отвращения, поприветствовал епископа и сел рядом. Всякий раз при виде тонких рук Уолерана, его гладких черных волос, мертвенно-бледного лица, бесцветных злобных глаз, у Уильяма мурашки пробегали по телу. Епископ был воплощением всего, что Уильям ненавидел: хитрости, физической немощи, высокомерия и ума.
   Уильям готов был поклясться, что Уолеран испытывал к нему те же чувства. Епископу не удавалось скрыть неприязнь к Уильяму, когда тот входил в его покои. Вот и сейчас он выпрямился в кресле, сложил на животе руки, слегка скривил губы, нахмурил брови, – в общем, можно было подумать, что у него несварение желудка.
   Они немного поговорили о войне. Это была трудная, холодная беседа, и Уильям почувствовал облегчение, когда ее прервал посыльный, вручивший Уолерану свернутое в трубку письмо, написанное на пергаменте и скрепленное восковой печатью. Уолеран отослал посыльного, распорядившись, чтобы его накормили. Письмо он вскрывать не стал.
   Уильям воспользовался случаем, чтобы сменить тему разговора.
   – Я прибыл сюда не для того, чтобы обмениваться новостями с полей сражений. Я пришел сказать, что мое терпение кончилось.
   Уолеран поднял брови и ничего не сказал. На неприятный разговор он всегда отвечал молчанием.
   Уильям продолжал натиск:
   – Прошло почти три года с тех пор, как умер мой отец, но король Стефан так и не пожаловал мне графства. Это переходит все границы.
   – Совершенно с тобой согласен, – вяло ответил Уолеран. Он теребил в руках письмо, изучая печать и поигрывая ленточкой.
   – Очень хорошо, – сказал Уильям. – Значит, тебе придется что-то с этим делать.
   – Мой дорогой Уильям, я не могу сделать тебя графом.
   Уильям предвидел такой ответ и решил не сдаваться:
   – Ты же пользуешься благосклонностью брата короля.
   – Ну и что я ему скажу? Что Уильям Хамлей доблестно служил королю? Если это так – король знает об этом, нет – тоже знает.
   Логика Уолерана Уильяму была недоступна, поэтому он не обратил внимания на слова епископа.
   – Но ты должен мне, Уолеран Бигод.
   Епископ, похоже, терял терпение. Помахивая письмом перед носом Уильяма, он произнес:
   – Я ничего тебе не должен. Ты всегда и во всем искал свой интерес, даже когда выполнял мои приказы. Никаких неоплаченных долгов между нами нет.
   – Учти, я не намерен больше ждать.
   – И что же ты сделаешь? – Слегка ухмыльнулся Уолеран.
   – Во-первых, я сам встречусь с епископом Генри.
   – А дальше?
   – Я скажу ему, что ты был глух к моим просьбам и за это я перехожу на сторону Мод. – Уильям увидел, как изменилось выражение лица Уолерана – тот побледнел еще больше и был, похоже, удивлен:
   – Ты хочешь опять поменять хозяина? – В его голосе звучало сомнение.
   – Я меняю их ненамного чаще, чем ты, – решительно ответил Уильям.
   Надменное безразличие Уолерана было поколеблено, но не сильно. Ростом своего величия он был обязан способности умело использовать Уильяма и его рыцарей там, где это нужно было епископу Генри; если Уильям станет самостоятельным – это будет ударом по нему, Уолерану, ударом жестоким, но не смертельным. Уильям внимательно следил за епископом, пока тот обдумывал нависшую над ним угрозу; он умел читать чужие мысли: вот сейчас Уолеран убеждает себя, что ему не следует рвать со мной, но тут же подсчитывает, во сколько ему это обойдется, говорил себе Уильям.
   Чтобы выиграть время, Уолеран сорвал печать на письме и развернул его. По мере того как он читал, его бледные щеки покрывались красными пятнами.
   – Проклятье! – прошипел он.
   – Что там? – спросил Уильям.
   Уолеран протянул ему письмо.
   Уильям взял его и стал всматриваться в буквы.
   – Свя-тей-шему… благо-родней-шему… епис-копу…
   Уолеран выхватил письмо, не в силах более выносить, как Уильям с трудом пытается прочесть написанное.
   – Это от приора Филипа, – сказал он. – Он сообщает, что строительство алтаря нового собора будет завершено к Троице, и осмеливается просить меня совершить там праздничное богослужение.
   Уильям был удивлен:
   – Как это ему удалось? Я думал, он распустил половину строителей.
   Уолеран покачал головой.
   – Несмотря ни на что, он все-таки поднялся. – Он задумчиво посмотрел на Уильяма. – Филип, конечно же, ненавидит тебя. Ты в его глазах – воплощение дьявола.
   Уильям пытался понять, что задумал этот хитрюга Уолеран.
   – Ну и что? – сказал он.
   – Пожалуй, это будет чувствительным ударом для Филипа, если на Троицу тебе пожалуют графа.
   – Значит, когда я просил об этом, ты не хотел мне помочь, а теперь, назло Филипу, решился, – недовольно сказал Уильям, хотя на самом деле был полон надежд.
   – Сам я ничего не могу сделать, но я поговорю с епископом Генри. – Уолеран выжидающе смотрел на Уильяма.
   Тот явно колебался. Наконец неохотно пробормотал:
   – Спасибо.

   Весна выдалась холодной и сырой. На Троицу тоже шел дождь. Алина теперь постоянно просыпалась среди ночи от острых болей в спине. Сейчас она сидела в холодной кухне и расчесывала Марте волосы, перед тем как пойти в церковь, а Альфред уплетал обильный завтрак из пшеничного хлеба и мягкого сыра, запивая его крепким пивом. Почувствовав новый приступ резкой боли, Алина, вздрогнув, замерла, а потом быстро встала. Марта заметила это и спросила:
   – Что случилось?
   – Спина болит, – коротко ответила Алина. Больше ей говорить ничего не хотелось. Причина же была одна: она по-прежнему спала на полу, и никто об этом не знал, даже Марта.
   Девочка встала и достала из очага горячий камень. Алина снова села. Марта завернула камень в старый, обгоревший кусок кожи и приложила Алине к спине. Той сразу стало легче. Теперь Марта причесывала Алину; волосы у нее отросли после пожара, и справляться с копной непослушных темных кудряшек было непросто. Алина понемногу успокоилась.
   С тех пор как Эллен покинула городок, они с Мартой очень подружились. Девочка потеряла и мать, и мачеху, правда, Алина не могла заменить ей родную мать. И потом, она ведь была всего лет на десять старше, как старшая сестра. Но, как ни странно, больше всего Марта скучала по Джеку.
   Впрочем, всем его недоставало.
   Алина очень беспокоилась, где он сейчас. Может, совсем рядом, строит собор где-нибудь в Глостере или Солсбери. Хотя скорее всего подался в Нормандию, или еще дальше: в Париж, Рим, Иерусалим, Эфиопию или Египет. Вспоминая рассказы паломников об этих далеких городах и странах, она представляла, как Джек обтесывает камни для сарацинской крепости в песчаной пустыне под палящим солнцем. Интересно, вспоминал ли он о ней?
   Топот копыт за окном прервал ее размышления, и минуту спустя появился Ричард. И всадник и его боевой конь взмокли от пота и были все в грязи. Алина набрала горячей воды, чтобы он смог умыться и помыть руки, а Марта отвела коня на задний двор. Алина поставила на стол миску с хлебом и холодным мясом и налила в кружку пива.
   – Ну что, как воюете? – спросил Альфред, обращаясь к Ричарду.
   Тот вытер лицо чистой тряпкой и принялся за завтрак.
   – Нас разбили под Уилтоном, – сказал он.
   – Стефан не попал в плен?
   – Нет, ему удалось спастись, так же, как Мод спаслась в свое время в Оксфорде. Сейчас он в Винчестере, а Мод – в Бристоле, оба зализывают раны и собирают новые силы на своих территориях.
   Ничего нового, подумала Алина: то одна сторона одерживает небольшую победу – другая терпит небольшое поражение, то наоборот, вот только конца этой войне не видно.
   Ричард взглянул на сестру и сказал:
   – А ты поправилась.
   Алина кивнула, но промолчала. Уже восемь месяцев, как она беременна, и никто до сих пор ничего не заметил. Хорошо еще погода стояла холодная, она могла надевать по нескольку зимних одежд сразу, и они скрадывали ее полноту. Через несколько недель ребенок родится, и правда откроется. Что тогда делать, она до сих пор не решила.
   Колокол прозвонил к мессе. Альфред натянул башмаки и выжидающе посмотрел на Алину.
   – Я, пожалуй, не пойду, – сказала она. – Ужасно себя чувствую.
   Он пожал плечами, выказывая полное безразличие, и повернулся к Ричарду:
   – Тебе-то, я думаю, надо пойти. Сегодня соберутся все: первая служба в новой церкви.
   Ричард очень удивился:
   – Ты что, уже закончил крышу? Я думал, раньше, чем к концу года, не управишься.
   – Пришлось поторопиться. Приор Филип пообещал людям добавить по недельному жалованью, если успеем к сегодняшнему дню. И, что удивительно, все стали работать намного быстрее. И то опалубку сняли только сегодня утром.
   – Надо посмотреть, – сказал Ричард. Он побросал в рот остатки хлеба и поднялся из-за стола.
   Марта подошла к Алине и спросила:
   – Хочешь, я останусь с тобой?
   – Не надо, спасибо. Мне лучше. Ты иди, а я немного полежу.
   Все трое оделись и вышли из дома. Алина ушла в дальнюю комнату и взяла с собой завернутый в кожу горячий камень. Она легла на постель Альфреда и положила камень под спину. Со времени своей свадьбы она стала вялой и безразличной ко всему. Раньше она все успевала: и управлялась по дому, и еще хватало времени заниматься торговлей шерстью; более деловитой хозяйки не было во всей округе. А сейчас у нее едва оставалось сил, чтобы прибраться в доме, хотя ничем другим она не занималась.
   Какое-то время она лежала, испытывая жалость к себе, желая только одного – поскорее заснуть. Внезапно она почувствовала, как что-то теплое потекло у нее по бедрам. Испуг охватил ее. Сначала ей показалось, что она просто обмочилась, но нет, маленькая струйка превратилась в поток. Она вскочила на постели. Теперь поняла, в чем дело: пошли воды и вот-вот должен появиться ребенок.
   Ей стало страшно. Необходима была чья-то помощь. Что есть мочи она закричала соседке:
   – Милдред! Милдред! Сюда, скорее! – Но тут же вспомнила, что никого в этот час дома не было: все находились в церкви.
   Воды перестали истекать, постель Альфреда была мокрая. Он будет вне себя от бешенства, подумала она в ужасе; но потом сообразила, что так и так он разъярится, ведь это не его ребенок. О Боже, что делать? Она в страхе искала ответ.
   Снова заболела спина, и Алина поняла, что начинаются схватки. Она перестала думать об Альфреде – теперь все ее мысли были только о том, что ей предстоит родить ребенка. Ей стало страшно, ведь рядом никого не было. Она так хотела, чтобы ей кто-нибудь помог. Надо идти в церковь, решила Алина.
   Она свесила ноги с постели, но тут новый приступ боли пронзил ее тело, лицо исказилось, она замерла и сидела какое-то время, пока боль не утихла. Потом встала с постели и вышла из дома.
   Она никак не могла собраться с мыслями, пока шла, пошатываясь, по грязной дороге. Уже у самых ворот монастыря боль снова заставила ее остановиться; она прислонилась к стене и, стиснув зубы, стояла так, пока не полегчало. Она вошла на церковный двор.
   На высоких галереях алтаря и на более низких – в его приделах – собрался, казалось, весь город. В дальнем конце возвышался престол. Новая церковь выглядела очень необычно: над сводчатым каменным потолком, как правило, надстраивалась трехгранная деревянная крыша; сейчас же она казалась беззащитной, как лысый человек без шляпы. Прихожане стояли спиной к Алине. Когда она нетвердой походкой подошла к собору, епископ Уолеран Бигод уже начал свою речь. Словно видение из ночного кошмара, рядом с ним стоял Уильям Хамлей. Слова, произносимые епископом, как будто усилили ее боль:
   – … С чувством радости и гордости сообщаю вам, что его величество король Стефан пожаловал лорду Уильяму звание графа.
   Алина ужаснулась, услышав это. Вот уже целых шесть лет – с того самого дня, когда они с Ричардом увидели отца в винчестерской тюрьме, она жила одной надеждой – вернуть собственность семьи. Вместе с братом она пережила нападения грабителей и насильников, страшный пожар и гражданскую войну. Несколько раз, казалось, они были уже у цели. И вот сейчас все рухнуло. Прихожане невольно зароптали: они уже и так пострадали от Уильяма, да и сейчас жили в страхе перед ним. И то, что король, который должен был защищать, так возвысил их врага, радости у людей не вызвало. Алина поискала глазами Ричарда, ей хотелось увидеть, как он воспринял этот жестокий удар, но не нашла его.
   Приор Филип поднялся со своего места – лицо мрачнее тучи – и запел гимн. Прихожане неохотно последовали его примеру. Алина прислонилась к колонне, ее снова пронзил приступ боли. Она стояла позади всех, и никто ее не замечал. Плохие новости, как ни странно, похоже, успокаивали ее. «Я просто рожаю ребенка, – повторяла она, – это происходит каждый день со многими женщинами. Мне надо только найти Марту или Ричарда; они обо всем позаботятся».
   Как только боль отпустила, Алина пошла сквозь ряды прихожан в поисках Марты. На нижней галерее северного придела она увидела группу женщин и направилась туда. Все сначала с любопытством смотрели на нее, но потом всеобщее внимание привлек какой-то шум, похожий на скрежет. Пение поначалу заглушало его, но как только шум усилился, хор смолк.
   Алина подошла к женщинам. Они беспокойно крутили головами, пытаясь понять, откуда шум. Дотронувшись до плеча одной из них, она спросила:
   – Вы не видели Марту?
   Женщина обернулась, и Алина узнала Хильду, жену кожевника.
   – По-моему, она на той стороне, – сказала Хильда, но тут грохот стал просто невыносимым, и она отвернулась.
   Алина проследила за ее взглядом. Все прихожане, стоявшие в центре, посмотрели туда же, на самый верх, где кончались стены и начинался купол. Те, кто стоял в боковых приделах, выглядывали из-за колонн, вывернув шеи. Кто-то пронзительно закричал. Алина заметила, как по дальней стене пробежала трещина, прямо между двумя окнами в верхнем ярусе. Несколько огромных кусков каменной кладки упали с высоты прямо на головы тех, кто стоял в самом центре. Церковь наполнилась дикими воплями, стонами; люди рванулись к выходу.
   Земля под ногами Алины содрогнулась. Она сообразила, что стены наверху разошлись и свод купола треснул. Хильда, бежавшая впереди, упала, Алина споткнулась о ее распростертое тело и тоже оказалась на полу. Едва попыталась подняться, как на нее обрушился град мелких камней. А затем рухнула крыша одного из приделов, что-то ударило ее по голове, и она провалилась в темноту.

   Филип начал службу, преисполненный радостью и благоговением. Срок на строительство был отведен небольшой, тем более было приятно, что свод закончили вовремя. На самом же деле сводом накрыли лишь три пролета над алтарем, четвертый без крестовины сделать было невозможно, и недостроенные, с рваными краями стены соединили с поперечными нефами, посчитав, что пролетов вполне достаточно. Все следы стройки наспех убрали с глаз долой: инструмент, горы камня и штабеля теса, строительные леса, щебенку и мусор. Алтарь тщательно отмыли, монахи побелили каменную кладку и покрасили красной краской известковый раствор в расшивке швов. Теперь все выглядело очень аккуратно, как предписывала традиция. Из крипты принесли и установили престол и епископский трон. Мощи святых пока оставались там, в каменном саркофаге; их перенос обычно сопровождался торжественной церемонией и должен был стать главным событием сегодняшнего богослужения. Как только началась служба, епископ уселся на свой престол, монахи в новых одеждах выстроились за ним, а толпы прихожан заполнили все пространство церкви и ее приделов, Филип почувствовал себя победителем. Он благодарил Бога за то, что с его помощью удалось завершить самый главный этап в восстановлении собора.
   Но когда Уолеран объявил, что Уильяму даровано графство, Филип вышел из себя. Известие было явно рассчитано на то, чтобы испортить праздник, дать понять горожанам, что они целиком во власти этого варвара-повелителя. Как раз эти мысли и занимали Филипа, когда послышался страшный шум. Филип словно увидел наяву один из тех кошмарных снов, которые иногда мучили его: будто шел он по самому верху строительных лесов, совершенно уверенный в их надежности, и вдруг увидел, что узел, которым стянуты шесты, ослаб: казалось бы, ничего страшного, но, когда он наклонился, чтобы затянуть его, мостки под его ногами разъехались, он оступился и стремительно полетел вниз, успев осознать только, что через мгновение умрет.
   Неожиданно возникший во время богослужения шум поначалу показался ему таинственным. Какое-то время он, правда, думал, что это гром, но шум все усиливался, и люди в страхе прекратили петь. Филип никак не мог объяснить его природу: самым ужасным будет, думал он, если сорвется богослужение. И тут он взглянул вверх.
   Третий пролет, с которого только сегодня была снята опалубка, пошел трещинами на уровне верхнего яруса окон. Стремительно, как извивающиеся змеи, трещины прорезали стены от одного окна к другому. Первое, что почувствовал Филип, было разочарование: он так радовался, что алтарь наконец достроили, и вот теперь придется заниматься ремонтом, и все жители, которые так восхищались умением строителей, будут дружно повторять: «Тише едешь – дальше будешь». Стены вверху, казалось, разошлись в стороны, и Филип с ужасом понял, что сейчас произойдет.
   Трещина теперь пошла по всему своду. От кладки оторвался огромный камень и полетел вниз. Обезумевшие прихожане кинулись в разные стороны, пытаясь спастись. Прежде чем Филип успел заметить, кто пострадал, сверху полетели новые камни. Охваченные паникой люди метались в поисках выхода, толкали друг друга, падали, стараясь увернуться. У приора мелькнула дикая мысль, что все это похоже на очередной налет Уильяма Хамлея; и тут он увидел его: Уильям колошматил и расталкивал людей, преграждавших ему дорогу, яростно пробиваясь к выходу. Филип подумал, что ему даже в страшном сне не могло привидеться такое.
   Большинство прихожан бросились к западному выходу, который был открыт, но именно над ним и обрушился третий пролет. Второй пролет, под которым стоял Филип, похоже, еще держался. Первый же, где выстроились монахи, оказался самым крепким. В том конце противоположные стены удерживались восточным фасадом.
   Филип увидел в северном приделе маленького Джонатана, его крепко прижимал к себе Джонни Восемь Пенсов. Там сейчас безопаснее, чем где-либо, подумал Филип. До него вдруг дошло, что надо спасать свою паству.
   – Сюда! – закричал он. – Все сюда! Здесь выход!
   Люди, казалось, не слышали его.
   Под третьим пролетом стены совсем разошлись, и он обвалился. Камни полетели на потерявших рассудок прихожан смертельным градом. Филип рванулся вперед, схватил кого-то и заорал:
   – Назад! – И что было сил толкнул человека к восточному выходу.
   Испуганный до смерти, тот увидел сбившихся в кучку у стены монахов и бросился к ним. Еще двух женщин Филип заставил повернуть туда же. Люди, заметив, куда направлял других приор, побежали в том же направлении. Взглянув вверх, Филип увидел, что и второй пролет готов вот-вот рухнуть: новые трещины образовались на стенах верхнего яруса окон и свода. Он продолжал направлять людей к спасительному выходу, понимая, что надо бороться за каждую жизнь. Ему на голову сыпалась известка, потом полетели камни. Люди опять бросились врассыпную. Кто-то укрылся в боковых приделах, многие столпились у восточной стены. Среди них был и епископ Уолеран. Другие по-прежнему пытались вырваться через западный выход, продираясь через кучи камней и человеческие тела. Камень попал Филипу по плечу; удар был хоть и скользящий, но чувствительный. Инстинктивно прикрыв голову руками, Филип огляделся. Вокруг него никого не было. Люди покинули самое опасное место. Он сделал все, что мог. Немного отдышавшись, он тоже кинулся к восточной стене.
   Там он вновь взглянул наверх. Как раз в этот момент вниз полетел второй пролет, но жертв на этот раз почти не было: прихожане успели сбежаться к стенам и войти в боковые приделы, где кровля держалась крепко. Собравшиеся у восточной стены пятились назад, прижимаясь к ней, затаив дыхание, смотрели на висевший пока пролет, с ужасом думая, что случится, если он рухнет. Грохот от падающих камней, казалось, стихал, но поднятая ими пыль заполнила все пространство алтаря. Филип задержал дыхание. Когда пыль понемногу осела, он опять взглянул на свод: держался только первый пролет, и, похоже, крепко.
   Все стихло. Ошеломленный приор смотрел на руины собора. Стены, на которые опирался второй пролет, уцелели только до уровня галерей, под третьим и четвертым – рухнули до основания. Весь пол был усеян камнями, трупами и корчащимися телами покалеченных. Семь лет работы, сотни фунтов денег пошли прахом, десятки, а может, и сотни людей погибли, и все это за считанные мгновения. Сердце Филипа разрывалось от боли: столько смертей, а за ними – вдовы, сироты… Слезы душили его.
   Резкий голос, прямо над ухом, вырвал его из оцепенения:
   – Вот до чего довела твоя самонадеянность, Филип!
   Он обернулся и увидел епископа Уолерана. Вся одежда его была покрыта толстым слоем пыли, а в глазах светилось злорадство. Филипу словно ножом пронзило сердце. Пережить подобную трагедию было на грани человеческих сил, но чтобы тебя еще обвинили в ней – это невозможно было вынести. Он хотел было произнести что-то вроде: «Я только хотел как лучше!» – но слова застряли в горле, и он промолчал.
   Взгляд его остановился на Джонни Восемь Пенсов и маленьком Джонатане, которые вышли из своего убежища в боковом приделе, и Филип сразу вспомнил о своих обязанностях. Времени выяснять, кто прав, кто виноват, будет у них предостаточно. А сейчас слишком много людей было покалечено, находилось еще под обломками камней, и надо было срочно их спасать. Он свирепо посмотрел на Уолерана и бросил ему:
   – Прочь с дороги!
   Епископ опешил, отступил назад, а Филип взлетел на престол.
   – Слушайте меня! – крикнул он что есть мочи. – Надо срочно позаботиться о раненых, освободить попавших под обломки. Потом мы похороним погибших и помолимся о них. Сейчас я назначу трех старших, кто возглавит работы. – Он обвел взглядом стоявших вокруг, стараясь отобрать самых здоровых и крепких. Альфред попался ему на глаза первым. – Альфред Строитель займется разборкой завалов и спасением оказавшихся в них людей. Я хочу, чтобы с ним вместе были все мастера и каменотесы.
   Взглянув на монахов, Филип с облегчением увидел, что его наперсник Милиус цел и невредим.
   – Милиусу я поручаю вынести всех погибших и раненых из церкви. Ему понадобятся молодые и крепкие помощники. Рэндолф-лекарь позаботится о раненых, как только их извлекут из-под руин. Старики, и особенно женщины, ему помогут. Вот так. А теперь – за дело. – И он спрыгнул с престола. Народ сразу зашумел, засуетился, послышались первые команды, разгоряченные возгласы.
   Филип подошел к еще не оправившемуся от шока Альфреду. Если кого и можно винить в этой трагедии, то только его, мастера-строителя, но сейчас было не до взаимных обвинений.
   – Разбей своих людей на группы и дай каждой задание, – сказал приор.
   Альфред был очень бледен, но вскоре его лицо оживилось, загорелось.
   – Да, ты прав. Мы начнем с западной стороны.
   – Ну вот и отлично. – Филип оставил его и направился к Милиусу. Тот уже вовсю распоряжался:
   – Выносите раненых из церкви и кладите прямо на траву. Мертвых несите к северному входу.
   Филип, как всегда, остался доволен тем, как справлялся со своими делами Милиус, и двинулся дальше. Увидев, как Рэндолф-лекарь карабкается по развалинам, он поспешил за ним. Они с трудом продирались через каменные завалы. Заметив на улице группу людей, которым удалось вырваться из церкви до того, как случилось самое страшное, и остаться невредимыми, Филип сказал лекарю:
   – Ты можешь использовать этих людей. Пошли кого-нибудь в лазарет за инструментом и всем необходимым. Пусть с кухни принесут горячей воды, а келаря попроси принести побольше крепкого вина для тех, кого надо привести в чувство. Раненых и тела погибших клади на расстоянии друг от друга, чтобы твои помощники о них не споткнулись.
   Он посмотрел вокруг. Те, кто выжил, уже принялись за работу, выносили раненых, разгребали завалы. Многие пострадавшие были просто оглушены или контужены, они поднимались сами, без посторонней помощи. Филип увидел сидящую на полу женщину, которая, казалось, не понимала, что происходит вокруг. Он узнал ее – это была вдова кузнеца, Мод Силвер, – помог ей подняться и вывел на воздух.
   – Что здесь случилось? – спросила она, не глядя на него. – Я не понимаю, что случилось?
   – Я тоже, Мод, – ответил Филип.
   Пока он помогал еще кому-то, в памяти всплыли слова Уолерана: «Вот до чего довела твоя самонадеянность, Филип». Это обвинение задело его за живое, потому что отчасти было справедливым. Он всегда стремился сделать больше, лучше, быстрее. Именно он торопил Альфреда со строительством свода, точно так же, как когда-то поспешил с открытием овчинной ярмарки и каменоломни. Результатом всегда была трагедия: убийство каменотесов, пожар в Кингсбридже, а сейчас – вот это. Виной всему было его честолюбие. Монаху лучше жить в смирении, принимая горе, страдания и неудачи этого мира как уроки терпения и покорности, которым учит Всевышний.
   Пока приор помогал выносить стонущих раненых и тела умерших, он решил про себя, что на будущее предоставит Господу принимать решения; он же станет безропотно принимать все как есть, как должно быть, что бы ни случилось. Господь хотел, чтобы был этот собор – Он позаботился об открытии каменоломни; город сгорел – значит, Господу не угодно, чтобы здесь была овчинная ярмарка; церковь рухнула – Господь так решил, и Филип не станет ее восстанавливать.
   Не успел он принять это решение, как увидел Уильяма Хамлея.
   Новый граф Ширинг сидел на полу возле северного придела, мертвенно-бледный, и весь дрожал от боли: одну ногу ему придавило огромным камнем. И почему Господь позволил умереть стольким хорошим людям и пощадил одно животное, думал про себя Филип, откатывая камень с ноги Уильяма.
   Тот старательно изображал на лице страдание, хотя видно было, что он если и пострадал, то совсем незначительно. Ему помогли подняться. Он облокотился на плечо какого-то здоровяка, примерно такого же роста, и запрыгал на одной ноге к выходу. И тут послышался плач ребенка.
   Все до единого услышали его, хотя детей вокруг видно не было. Люди с удивлением оглядывались по сторонам. Загадочный крик повторился, и Филип догадался, что он доносился из-под груды камней в боковом приделе.
   – Здесь! – крикнул он. Увидев Альфреда, кивком головы подозвал того к себе. – Под этой кучей – живой ребенок!
   Собралась толпа, все стали прислушиваться. Плакал совсем крошка, ему наверняка не было еще и месяца.
   – Ты прав, – сказал Альфред. – Давайте-ка снимем самые тяжелые камни.
   Его помощники дружно взялись за дело, и Филип к ним присоединился. Он никак не мог припомнить, чтобы за последние несколько недель какая-то женщина в городе рожала. Конечно, он мог и не знать о рождении ребенка: хотя жителей за последнее время поубавилось, все же город был довольно большим, и такое рядовое событие вполне могло пройти мимо его внимания.
   Внезапно плач прекратился. Все замерли и стали вслушиваться. Ребенок затих. Работа опять закипела, хотя требовалось соблюдать особую осторожность: от неловкого движения камни могли посыпаться. Поэтому Филип и назначил Альфреда старшим. Но тот не слишком-то заботился об осторожности: его люди швыряли первые попавшие под руку камни, как им вздумается. В какой-то момент вся куча опасно накренилась, и приор громко крикнул:
   – Стойте, подождите!
   Все остановились. Филип решил, что Альфред слишком потрясен случившимся, чтобы руководить людьми. Надо было ему самому взяться за это.
   – Подождите. Если под камнями кто-то живой, что-то должно было его защитить; если эта груда обрушится, это может повредить. Мы можем погубить их, если будем слишком торопиться. Давайте осторожнее, – сказал Филип. Он увидел нескольких каменотесов, стоявших в стороне, и подозвал их:
   – Вы, трое, залезайте на кучу и снимайте камни сверху. Но не швыряйте, а передавайте нам. Мы будем их выносить.
   Все заработали, как сказал Филип. Так оно было не только безопаснее, но и оказалось быстрее.
   Ребенок молчал, и трудно было понять, в том ли направлении они продвигались. Поэтому пришлось расширить круг и разбирать завал по всей ширине пролета. В кучах смешалось все: и битые булыжники свода, и бревна, и обломки досок с частично рухнувшей крыши придела, и куски известки.
   Филип работал без устали. Ребенка нужно найти во что бы то ни стало, говорил он себе. После того как десятки людей погибли, эта маленькая жизнь казалась ему бесценной. Спасти его означало сохранить надежду на будущее. Тяжело дыша, не видя почти ничего из-за пыли, он поднимал тяжелые камни и молился только об одном: пусть только ребенок выживет.
   Постепенно сквозь груду булыжников и бревен стало видно устоявшую стену придела и в ней – глубокую нишу окна. За горой обломков была пустота. Эта ниша и могла стать спасением для того, кто там оказался. Один из каменотесов осторожно взобрался на гору и заглянул сверху в открывшуюся дыру.
   – Черт возьми! – воскликнул он.
   В кои-то веки Филип не обратил внимания на подобное богохульство.
   – Ребенок жив? – спросил он.
   – Трудно сказать, – ответил каменотес.
   Филип порывался спросить, что же он там увидел, а еще лучше – посмотреть, но тот уже с новой силой принялся разбирать камни, и Филипу ничего не оставалось, как поспешить ему на помощь. Любопытство подгоняло его.
   Груда битого камня уменьшалась в размерах. Почти у самого пола, среди других, лежал огромный булыжник. Сдвинуть его можно было разве что втроем. Как только им удалось это сделать, Филип увидел малыша.
   Он был совсем голенький, и от роду ему было не более нескольких часов. Его беленькая кожица была вымазана кровью и пылью, но Филип заметил, что волосики у него на голове – огненно-рыжие. Присмотревшись повнимательнее, он разглядел, что это мальчик. Тот лежал на женской груди и сосал ее. Ребенок был жив, Филип видел это, и сердце его радостно трепетало. Он посмотрел на женщину. Она тоже была жива! Их взгляды встретились, и она улыбнулась ему усталой счастливой улыбкой.
   Это была Алина.
   В дом мужа она больше не вернулась.
   Альфред убеждал всех, что ребенок не его; доказательством были огненно-рыжие волосы мальчика, точь-в-точь как у Джека. Но мстить он не собирался – ни ребенку, ни Алине; сказал только, что не потерпит их в своем доме.
   Алина вернулась в свой домишко в бедняцком квартале и жила вместе с Ричардом. Она с облегчением вздохнула, поняв, что Альфред не станет вымещать на них злобу. Какое счастье, что ей больше не придется спать на полу, как собаке в ногах у хозяина. Но главное, что вызывало у нее душевный трепет, чем она гордилась, был ее малыш. Его рыжие волосики, голубые глаза и чистая белая кожа живо напоминали ей о Джеке.
   Никто в городе не знал, почему рухнула церковь, хотя всевозможных предположений и слухов было в избытке. Одни утверждали, что виноват во всем Альфред: рано, мол, ему еще быть мастером; другие обвиняли Филипа в том, что он спешил закончить купол к Троице и подгонял строителей. Каменотесы в основном пеняли на то, что опалубку сняли слишком рано и кладка не успела затвердеть; а один старик каменщик грешил на стены, которые якобы не были рассчитаны на тяжесть каменного свода.
   Семьдесят девять жизней унесла эта страшная трагедия, многие умерли от ран и увечий. Говорили, что жертв могло быть больше, если бы приор вовремя не направил людей к восточному выходу. На монастырском кладбище мест для новых захоронений уже не было. Хоронить людей пришлось на территории приходской церкви.
   Новый собор все считали проклятым.
   Альфред вместе со своими каменотесами ушел в Ширинг, где они строили каменные дома для богатых горожан. Многие ремесленники тоже покинули Кингсбридж. Филип никого не выгонял и даже продолжал платить людям, но кроме расчистки завалов, другой работы для них не было, и постепенно все разбежались. Никто больше не приезжал в городок подзаработать по воскресеньям, от рынка, некогда шумного, осталось несколько убогих лотков, и даже Малачи собрал все свои пожитки, погрузил их на большую повозку, запряженную четырьмя быками, и вместе с семьей отправился искать лучшей доли.
   Ричард сдал своего боевого коня в аренду, и они с Алиной жили на вырученные деньги. Оставаться рыцарем без поддержки Альфреда он не мог, да и смысла особого не было после того, как Уильям стал графом.
   Алина все еще чувствовала себя связанной клятвой, данной отцу в отношении брата, но сейчас уже мало что могла сделать для него: Ричард жил словно во сне – просыпался поздно, целыми днями просиживал на солнышке, а по вечерам отправлялся в трактир.
   Марта осталась в большом доме одна, не считая пожилой служанки, но почти все время проводила с Алиной. Ей очень нравилось возиться с малышом, а то, что он был как две капли воды похож на Джека, приводило ее в неописуемый восторг. Она очень хотела, чтобы Алина назвала его Джеком, но та, сама не зная почему, не спешила давать ребенку имя.
   Лето пролетело для Алины в материнских заботах. Когда же урожай был собран, наступила прохлада и вечера стали короче, она почувствовала некую досаду.
   Все мысли о будущем неизменно возвращали ее к Джеку. Где он сейчас, что с ним, увидятся ли они снова, – она не знала; но он по-прежнему был рядом, все ее помыслы были только о нем; воспоминания об их последней встрече были столь живы, словно они расстались только вчера. Она все чаще подумывала о том, чтобы уйти в другой город, где всегда можно было выдать себя за вдову. Хорошо бы уговорить Ричарда заняться чем-то, ему давно пора заботиться о себе самому. Она же могла устроиться ткачихой, прачкой или пойти в услужение к богатому горожанину. Но не успела Алина подумать об этом, как ей тут же слышался пренебрежительный смех Джека: «Ничего у тебя не выйдет без меня». То, что произошло между ними в то утро, в день свадьбы, Алина считала страшным грехом; и она принимала все обрушившиеся на нее невзгоды как Божью кару. Но порой все в ней восставало. «Да ведь это был единственный счастливый день в моей жизни!» – про себя восклицала она и, глядя на своего малыша, соглашалась сама с собой. И все же тревога ее не покидала. Она чувствовала, что ей чего-то недостает: дом ее был слишком тесным, сам Кингсбридж казался наполовину вымершим, жизнь – слишком скучной и серой. Она стала часто срывать свое настроение на малыше и Марте.
   Лето подходило к концу, крестьянин вернул Ричарду его коня – нужды в нем больше не было, и они оказались совсем без средств. Как-то ранней осенью Ричард у шел в Ширинг продавать свое оружие. Алина оставалась в доме одна. Вечером на пороге неожиданно появилась мать Джека.
   – Эллен! – Алина обрадовалась, но и встревожилась одновременно. За те слова проклятия, что Эллен позволила себе во время службы, приор Филип мог сурово ее наказать.
   – Я пришла взглянуть на внука, – спокойно сказала она.
   – Но… откуда ты знаешь?
   – Даже до леса доходят слухи. – Она подошла к колыбельке в углу комнаты и посмотрела на спящего мальчика. Взгляд ее подобрел.
   – Ну конечно же. Даже гадать не надо, кто отец. Он не болеет?
   – Нет, слава Богу. Он у меня маленький, но крепкий, – гордо сказала Алина. И добавила: – Весь в бабушку.
   Она внимательно посмотрела на Эллен: та похудела, на ней была короткая кожаная туника, открывавшая загорелые икры. На ногах у нее ничего не было. Она казалась молодой и здоровой, лесная жизнь явно шла ей на пользу. Алина прикинула, что бабушке ее сына наверняка не больше тридцати пяти.
   – Ты очень хорошо выглядишь, – сказала она.
   – Я скучаю без вас, – ответила Эллен. – Без тебя, без Марты, даже без твоего Ричарда. Скучаю по Джеку. Скучаю по Тому… – Голос стал грустным.
   Алина не могла скрыть своего беспокойства.
   – Никто не видел тебя? Монахи наверняка везде рыщут…
   – Не родился еще монах в Кингсбридже, который мог бы справиться со мной, – ухмыльнулась Эллен. – Но я все равно старалась быть осторожной. Меня никто не видел. – Эллен замолчала и посмотрела на Алину. Взгляд ее медовых глаз был таким тяжелым, что Алине стало не по себе. Наконец Эллен сказала:
   – Ты впустую тратишь свою жизнь.
   – Что ты хочешь этим сказать? – спросила Алина, хотя слова Эллен попали в самую точку.
   – Тебе надо найти Джека.
   Сладостное чувство надежды пронзило Алину.
   – Но… я не могу.
   – Почему?
   – Я даже не знаю, куда он ушел.
   – Я знаю.
   Сердце у Алины бешено забилось. Ей казалось, никто не знает, где искать Джека, он словно навсегда исчез с лица земли. Но теперь все изменилось, она вновь чувствовала его, будто он был где-то совсем рядом. Ей так захотелось показать ему сына.
   – По крайней мере, я знаю, куда он собирался пойти, – сказала Эллен.
   – Куда? – еле слышно спросила Алина.
   – В Сантьяго-де-Компостелла.
   – О Боже. – Сердце у нее опустилось. Компостелла был маленьким городком в Испании, где покоился прах апостола Иакова, и путь туда занял бы месяцы – это все равно что идти на край света.
   – Он еще надеялся узнать по дороге у менестрелей что-нибудь о своем отце, – сказала Эллен.
   Алина безнадежно кивнула. Джек всегда очень страдал оттого, что так мало знал об отце. Но ведь он может никогда не вернуться, подумала она. Найдет по дороге строящийся собор и останется там. Желая найти следы отца, он мог навсегда потерять сына.
   – Это так далеко… – сказала Алина. – Но я бы хотела пойти за ним.
   – Так в чем же дело? Тысячи людей отправляются туда поклониться праху апостола Иакова. Почему бы и тебе не отправиться вместе с ними?
   – Я обещала отцу заботиться о Ричарде, пока он вновь не станет графом, – ответила Алина. – Мне нельзя его оставлять.
   На лице Эллен появилось сомнение.
   – Но чем ты можешь ему помочь? Денег у тебя нет, а новым графом стал Уильям. Ричард никогда не вернет себе графство. Там, в Компостелле, ты будешь более полезной, чем здесь, в Кингсбридже. Ты подчинила всю свою жизнь пустой клятве. Больше ты ничего не сможешь сделать, и твой отец не посмел бы тебя упрекнуть. Хочешь моего совета: самым лучшим для Ричарда будет, если ты на время оставишь его и дашь ему возможность начать жить самостоятельно.
   «Все правильно, – подумала Алина, – больше я ему не помощница, и не имеет значения, останусь я в Кингсбридже или нет». Невозможно было поверить, что она вдруг может стать свободной и отправиться на поиски Джека. От одной этой мысли сердце у нее снова часто забилось.
   – Но у меня совсем нет денег на дорогу, – сказала она.
   – А что стало с тем конем?
   – Ничего, вон он – на дворе.
   – Придется продать.
   – Это невозможно. Он принадлежит Ричарду.
   – Боже мой! А кто его купил? – Эллен разозлилась. – Что, разве твой братец без устали трудился все эти годы? Разве он налаживал торговлю шерстью? А может, это он торговался с жадюгами крестьянами и упрямыми фламандскими купцами или собирал шерсть по деревням, строил склады, а потом продавал ее? Не смей говорить, что этот конь принадлежит ему!
   – Он так рассердится…
   – Вот и отлично. Пусть сердится. Может, после этого он хоть раз в жизни сделает что-то своими руками.
   Алина хотела было возразить, но тут же передумала. Эллен, конечно, была права. Ричард всю жизнь сидел у нее на шее. Пока он воевал за отцовское наследство, Алина была вынуждена помогать ему. Но сейчас все это в прошлом. Он больше не имел права что-либо требовать у нее. Она чуть не погубила свою жизнь ради этого проклятого коня и могла распоряжаться им, как ей вздумается.
   Алина на мгновение представила себе встречу с Джеком, увидела его лицо: он ей улыбался. Они целовались. Сладостная истома охватила ее чресла. Соки потекли из нее при одной только мысли о нем…
   Придя в себя, Алина почувствовала смущение.
   – Конечно, дорога в Компостеллу очень опасна, – сказала Эллен.
   Алина слегка улыбнулась:
   – Этого я как раз боюсь меньше всего. Мне с семнадцати лет пришлось много путешествовать. Постоять за себя я сумею.
   – По дороге в Компостеллу идут сотни людей. Ты всегда можешь к кому-нибудь прибиться, чтобы не быть одной.
   Алина глубоко вздохнула:
   – Ты знаешь, если бы у меня не было малыша, я бы не раздумывая отправилась в путь…
   – Как раз из-за маленького ты и должна это сделать, – сказала Эллен. – Ему нужен отец.
   Об этом Алина не подумала: ее мысли о долгом путешествии были слишком эгоистичны. Теперь она поняла, что мальчику Джек нужен не меньше, чем ей самой. В своих повседневных хлопотах о ребенке она совсем забыла о его будущем. Ей вдруг показалось ужасно несправедливым, что малыш вырастет, так и не узнав того единственного восхитительного человека, каким был его отец.
   Она понимала, что уговаривает сама себя, но недобрые предчувствия охватили ее.
   Что-то останавливало, мешало решиться.
   – Я не могу идти с ребенком.
   Эллен пожала плечами:
   – Англия или Испания – ему нет особой разницы. Но тебе не обязательно брать его с собой.
   – А как же быть?
   – Оставь его мне. Я выкормлю его козьим молоком и диким медом.
   – Я не вынесу разлуки с ним. Я так его люблю.
   – Если ты любишь его, – сказала Эллен, – иди и отыщи его отца.

II

   В Уорегаме Алина нашла корабль, отправлявшийся во Францию. Когда-то, еще девочкой, она с отцом плыла туда на нормандском боевом корабле, очень похожем на этот. То были длинные, узкие суда с загнутыми кверху носами и кормой, с длинными рядами весел по бортам и квадратным кожаным парусом. Корабль, на котором Алине предстояло пересечь пролив, был шире, с глубокими трюмами. Он пришел из Бордо, и босоногие матросы шумно выкатывали из его трюмов огромные бочки с вином, предназначенные для винных погребов местной знати.
   Алина понимала, что ребенка с собой брать нельзя, и на сердце от этого было неспокойно. Всякий раз, глядя на малыша, она убеждала себя, что надо оставить его на время, но – материнское сердце есть материнское сердце – смириться с разлукой было выше ее сил.
   Эллен пришла в Уорегам вместе с ней. Здесь Алина присоединилась к двум монахам из Гластонберийского аббатства, которые отправлялись на свои земли в Нормандию. Кроме них на судне было еще трое пассажиров: юный господин, четыре года гостивший у английского родственника и возвращавшийся к родителям в Тулузу, и два молодых каменотеса, которые решились на это путешествие, прослышав о том, что на другом берегу платят больше и девицы красивее. Рано утром корабль должен был отчалить, и пока команда загружала трюмы слитками корнуоллского олова, пассажиры в ожидании толпились в трактире. Каменотесы выпили уже по нескольку кружек пива, но хмель их, похоже, не брал. Алина крепко прижимала к себе ребенка и тихо плакала.
   Наконец все было готово к отплытию. Огромный вороной мерин, которого Алина купила в Ширинге, до сего дня ни разу не видел моря и упирался, ни в какую не желая ступать на сходни. Только общими усилиями мужчинам удалось затащить его на корабль.
   Вся в слезах, Алина отдала малыша Эллен. Та взяла ребенка на руки и сказала:
   – Ты не должна расставаться с сыном. Прости, я была не права, когда уговаривала тебя.
   Алина еще громче расплакалась.
   – Но ведь там Джек. Я не смогу жить без него, не смогу. Я должна найти его.
   – Да нет, я не хочу, чтобы ты передумала, просто нельзя оставлять малыша здесь. Возьми его с собой.
   Алина никак не могла успокоиться:
   – Ты уверена, что с ним будет все в порядке?
   – Он ведь доехал с тобой сюда верхом – выдержит и остальной путь. И потом, он, кажется, не любит козье молоко.
   Подошел капитан корабля:
   – Женщины, прощайтесь. Мы отходим. Скоро начнется прилив.
   Алина взяла ребенка и поцеловала Эллен:
   – Спасибо. Я такая счастливая.
   – Удачи тебе, – сказала Эллен.
   Корабль отчалил, и Алина долго еще махала Эллен рукой, пока та не превратилась в маленькую черную точку. Не успели они выйти из гавани, как пошел дождь. На палубе укрыться было негде, и Алине пришлось спуститься в трюм. В тех местах, где сидели гребцы, палубные доски были подогнаны плохо, сквозь щели капала вода, но она укрыла малыша под своей накидкой, и он безмятежно заснул под легкие убаюкивающие покачивания судна. Опустилась ночь. Корабль встал на якорь. Монахи читали свои молитвы, и Алина присоединилась к ним. Потом она сидя дремала с ребенком на руках, часто вздрагивая, когда вдруг теряла равновесие.
   На следующий день они прибыли в Барфлер. Алина нашла временный приют неподалеку, в Шербуре. Она долго бродила по городу, говорила с хозяевами ночлежек и строителями, спрашивала, не помнят ли они молодого английского каменщика с огненно-рыжими волосами. Нет, никто не припоминал такого – среди норманнов тоже было много рыжих. А Джек мог сойти на берег и в другом порту.
   Алина, конечно, не надеялась так скоро отыскать Джека, но все же уныние овладело ею. Наутро она покинула Шербур и двинулась на юг в обществе точильщика ножей, его веселой толстушки жены и четверых детей. Они никуда не спешили, двигались медленно, и Алина очень обрадовалась, что не надо гнать коня, – ведь ей предстояла долгая-долгая дорога. Путешествовать так было намного спокойнее, но она на всякий случай спрятала в рукаве острый длинный кинжал, хотя вряд ли ее можно было принять за богатую женщину: одежда на ней была хоть и теплая, но грубая, а конь – хоть и крепкий, но не горячий. Она предусмотрительно положила несколько монет в кошелек, чтобы везде иметь их под рукой, а остальные спрятала в поясе под туникой. Ребенка она кормила, отвернувшись от всех, чтобы не ловить жадные мужские взгляды на своей груди.
   Этой ночью Алине впервые улыбнулась удача, она даже чуть не закричала от радости: в маленькой деревушке Лессей она встретила монаха, который хорошо запомнил молодого англичанина-каменщика; тот восторженно говорил об увиденной им в аббатстве новой конструкции церковного купола. Алина ликовала. Монах вспомнил даже, как Джек рассказывал ему, что сошел с корабля в Онфлере. Теперь стало понятно, почему в Шербуре его никто не видел. И хотя повстречались они около года назад, монах в красках описывал их беседу. Джек ему очень понравился. Алина вся дрожала от удовольствия, слушая старика. Слава Богу, она была на верном пути.
   Вдоволь наговорившись, она прилегла соснуть прямо на полу в домике для гостей на территории аббатства. Уже засыпая, прижав к себе малыша, она шепнула в его крохотное розовое ушко:
   – Мы обязательно найдем твоего папочку.

   В Type ребенок заболел. Город был богатый, шумный, но грязный. Возле складов с зерном, стоявших на берегу Луары, сновали полчища крыс. Отсюда, из Тура, начинали паломники свой долгий путь в Компостеллу. Был канун дня Святого Мартина, первого епископа Тура, и в аббатскую церковь поклониться его праху стекались сотни людей. Прославился Мартин в том числе тем, что когда-то, разорвав свою мантию надвое, отдал одну половину голому нищему. По случаю праздника ночлежки и приюты были забиты жаждущими почтить память святого. Выбирать Алине было не из чего, и она остановилась в полуразвалившейся портовой таверне, где хозяйничали две старушки, слишком старые и болезненные, чтобы следить за чистотой.
   Первое время Алина почти не сидела дома. С ребенком на руках она бродила по улицам, расспрашивая людей о Джеке, но вскоре поняла, что город постоянно переполнен паломниками и хозяева приютов не могут вспомнить даже тех, кто останавливался у них неделю назад. А уж надежды на то, что они скажут что-то о человеке, гостившем у них в прошлом году, и вовсе было мало. И все же Алина везде упорно спрашивала, не нанимал ли кто молодого каменщика из Англии с рыжими волосами по имени Джек. Вспомнить никто не мог.
   Она даже стала отчаиваться в своих поисках. Последний раз она слышала о Джеке в Лессее. Если Джек не отказался от своих планов дойти до Компостеллы, он почти наверняка должен был прийти в Тур. «А вдруг он передумал?» – испуганно подумала Алина.
   Она вместе со всеми пошла в церковь Святого Мартина и там увидела строителей; те, судя по всему, делали большой ремонт. Алина сразу определила, что маленький ворчливый мужичок с лысеющей головой и есть мастер. Она подошла к нему и спросила, нет ли среди его каменщиков англичанина.
   – Никогда не беру англичан, – оборвал он ее на полуслове, – каменщики из них никудышные.
   – Этот каменщик очень хороший, – сказала она. – К тому же он хорошо говорит по-французски, и вы можете не знать, что он из Англии. У него такие рыжие волосы…
   – Нет, никогда не видел, – отрубил мастер и отвернулся.
   В скверном настроении возвращалась Алина в свое временное пристанище: давно с ней не обходились так грубо.
   Всю ночь она мучилась животом и совсем не спала, а наутро почувствовала себя совсем больной и весь день пролежала в постели, в комнате, насквозь пропахшей испарениями с реки, прокисшим вином и подгоревшим маслом. На следующее утро заболел и ребенок.
   Алина проснулась от его плача. Обычно, когда он просил есть или пить, то кричал звонко, пронзительно; на этот раз голос был тоненький, жалобный. У него, похоже, тоже болел животик, он весь горел. От боли он крепко сощурил свои всегда такие живые голубые глазки, сжал кулачки, кожа покрылась сыпью.
   Раньше он никогда не болел, и Алина не знала, что надо делать в таких случаях.
   Она дала ему грудь. Он жадно пососал, потом расплакался и вновь присосался к груди. Молоко не успокаивало его; он снова начинал кричать.
   В таверне работала очень приятная молодая женщина, и Алина попросила ее сходить в аббатство, принести святой воды. Она подумала было послать за лекарем, но вспомнила, что те любят от всех хворей делать кровопускание, и передумала: вряд ли это поможет ее малышу.
   Горничная вернулась вместе со своей матерью, которая тут же начала жечь в железной чаше пучки сухой травы. Резкий дурманящий запах, казалось, убил все остальные.
   – Захочет пить – давай ему грудь как можно чаще, – сказала женщина. – И сама побольше пей, чтобы было молоко. Это все, что ты можешь сделать.
   – А он поправится? – с тревогой спросила Алина.
   Женщина с сочувствием посмотрела на нее:
   – Не знаю, дорогая. Когда они такие крошечные, никогда не знаешь. Многие выживают, некоторые умирают. Это твой первенец?
   – Да.
   – Ты просто помни, что у тебя могут быть еще дети.
   «Но ведь это ребенок Джека, а Джека я потеряла!» – мелькнула страшная мысль, но говорить об этом Алина не стала, поблагодарила женщину и заплатила за травы.
   Когда мать с дочерью ушли, она смешала святую воду с обычной, намочила в ней тряпку и положила малышу на головку.
   К концу дня ему стало хуже. Алина давала ему грудь, когда он плакал, пела колыбельные песни, если не спал, и меняла тряпку у него на головке, когда засыпал. Сосал он подолгу и при этом часто вздрагивал. К счастью, молока у нее всегда было много. Алина сама была еще больна и питалась только сухарями и разбавленным вином. Часы тянулись долго, комната, в которой она лежала, с засиженными мухами стенами, грубым дощатым полом, вечно не закрывающейся дверью и грязным маленьким оконцем, стала ей ненавистной. Вся обстановка состояла из четырех предметов: вконец расшатавшейся кровати, стула на трех ножках, подпорки для веревки, на которой развешивают белье, и подсвечника с тремя зубцами и только одной свечой.
   Когда стемнело, пришла женщина и зажгла свечу. Она посмотрела на ребенка, лежавшего на кровати: тот вяло шевелил ручками и ножками и жалобно хныкал.
   – Бедный кроха, – сказала она. – Он ведь даже не понимает, отчего ему так плохо.
   Алина легла на кровать, но оставила свечу гореть, чтобы видеть ребенка. Этой ночью оба спали очень беспокойно. Ближе к рассвету малыш стал дышать ровнее и больше не кричал.
   Алина всю ночь тихо плакала. Она потеряла следы Джека, ее ребенок умрет в этой таверне, полной чужих людей, за сотни миль от родного дома. Второго Джека уже не будет, как не будет у нее других детей. Возможно, она тоже умрет. Да это, наверное, и к лучшему… Все эти мрачные мысли лезли ей в голову до самого утра, когда, вконец обессилевшая, она задула огарок свечи и, откинувшись на подушку, заснула.
   Разбудил ее громкий шум, доносившийся снизу. Солнце уже взошло, и на берегу реки, прямо под окнами таверны, вовсю суетился народ. Ребенок не шевелился, его личико было спокойным. Холодный ужас сковал ее сердце. Она дотронулась до его груди: он был не горячий, но и не холодный. Алина испуганно охнула. Малыш глубоко вздохнул и открыл глазки. От облегчения она чуть не потеряла сознание.
   Она схватила его на руки, прижала к себе и в голос заревела. Он поправился, ее кроха: температура спала, боль утихла. Она дала ему грудь, и он стал жадно сосать, не останавливаясь, пока не высосал все молоко и из второй груди. И только после этого заснул глубоким, сладостным сном.
   Алина тоже чувствовала себя намного лучше, хотя очень ослабла за время болезни. Она проспала рядом с ребенком до полудня, потом снова покормила его и спустилась в общий зал, где поужинала сыром из козьего молока и свежим хлебом с кусочком бекона.
   Возможно, это святая вода исцелила малыша, думала Алина. После обеда она вернулась на могилу Святого Мартина, чтобы поблагодарить его за спасение сына.
   Все время, пока стояла в церкви, она наблюдала за работой строителей, думая о Джеке и о том, что он сможет еще увидеть своего сына. Вот только как быть, если он все-таки решил изменить свои планы: вдруг устроился в Париже, строит там новый собор? Размышляя обо всем этом, она заметила, что строители устанавливают консоль в виде мужской фигуры. Алина глубоко вздохнула от радости и облегчения. Она ни минуты не сомневалась в том, что согнувшаяся от невероятного напряжения фигура, державшая на своих плечах всю тяжесть колонны, – творение Джека. Значит, он был здесь!
   Странно волнуясь, она подошла к строителям и, затаив дыхание, спросила:
   – Эту консоль… ее ведь делал англичанин?
   Ответил ей старик с перебитым носом:
   – Да, это работа Джека Джексона. Красота. Никогда ничего подобного не видывал.
   – Когда он был здесь? – спросила Алина и замерла в ожидании ответа. Старик почесал свою седеющую голову, не снимая засаленной шляпы:
   – Уже что-то около года прошло. Он долго у нас не задержался. Мастер не любил его. – Старик понизил голос: – Джек был слишком умным, сказать по правде. Мастер ему в подметки не годился. Поэтому и выгнал. – И пальцем показал Алине, что это строго между ними.
   Алина, взволнованная, спросила:
   – А он не сказал, куда ушел?
   Старик взглянул на малыша:
   – Судя по волосам, ребенок – его?
   – Да, сын.
   – А как ты думаешь, Джек будет рад тебя видеть?
   Старик наверняка думает, что Джек сбежал от нее, сообразила Алина. И рассмеялась:
   – Ну конечно же! Он очень обрадуется!
   Старик пожал плечами:
   – Он сказал, что идет в Компостеллу, можешь мне поверить.
   – Спасибо! – обрадовалась Алина и, к необычайному удивлению и восторгу старика, поцеловала его.
   Дороги, по которым двигались паломники со всей Франции, сходились в Остабате, у подножия Пиренеев. К группе странников из двадцати человек, с которой шла Алина, здесь присоединились еще пятьдесят. Они уже в кровь истерли себе ноги, но держались бодро и весело; среди них были и богатые горожане, и бежавшие от правосудия преступники, несколько законченных пьяниц, монахи и священники. Служители Господа были, безусловно, движимы глубокой набожностью, остальных же влекли, похоже, жажда приключений и любопытство. Повсюду слышалась фламандская, немецкая речь, кто-то говорил на языке жителей Южной Франции, но, несмотря на такое разноречие, все прекрасно понимали друг друга и очень обрадовались, когда перешли Пиренеи: стали шутить, петь, играть во всевозможные игры, случались даже любовные истории.
   После Тура Алина не встретила никого, кто помнил бы Джека. Правда, когда она шла по Франции, менестрели по дороге встречались не так часто, как она себе представляла. Один фламандский пилигрим, уже не раз ходивший по этим дорогам, сказал ей, что за Пиренеями, на земле Испании, их будет гораздо больше.
   И он оказался прав. В Памплоне Алина разговорилась с одним менестрелем: тот помнил молодого рыжего англичанина, который расспрашивал всех о своем отце.
   Пока усталые пилигримы медленно продвигались по Северной Испании к побережью, ей повстречались еще несколько человек, видевших Джека. И все они, к великой ее радости, говорили, что путь его лежал в Компостеллу; никто не помнил, чтобы Джек возвращался назад.
   Значит, он еще там, решила Алина.
   И хотя силы ее были на исходе, она воспряла духом. Последние двое суток ей с трудом удавалось сдерживать свои чувства.
   Была середина зимы, но погода стояла теплая и солнечная. Малышу было уже полгода, он был здоров и весел. Алина не сомневалась, что найдет Джека в Компостелле.
   На Рождество они наконец добрались до места.
   И сразу направились в собор на мессу. Храм был полон народу. Алина ходила по нему, заглядывала в лица прихожан в надежде увидеть Джека, хотя, по правде говоря, он никогда не был особенно набожен и ходил в церковь, только если требовалась его помощь. На ночлег она устроилась, когда уже совсем стемнело. Она долго лежала без сна, слишком возбужденная от мысли, что Джек мог быть где-то совсем рядом, в двух шагах от нее, и что завтра она может увидеть его, расцеловать, показать ему сына.
   Встала она, едва забрезжил рассвет. Малышу передалось ее настроение, и он торопливо сосал грудь, покусывая соски. Алина быстренько обмыла его и вышла из дома с сыном на руках.
   Проходя пыльными улицами города, она с трепетом ждала, что за очередным углом может наткнуться на Джека. Вот удивится Джек, когда ее увидит! Как он будет рад! Но время шло, а Джека все не было. Алина заходила в доходные дома, спрашивала о нем. Все в городе уже приступили к работе, и она теперь чаще останавливалась на стройках, разговаривала с каменщиками. Она знала, как произносятся слова «каменщик» и «рыжий» на кастильском диалекте, а жители Компостеллы привыкли к чужестранцам, поэтому объясняться им было легко. Но следы Джека терялись. Алина забеспокоилась: должны же были люди встречать его, ведь он жил здесь уже несколько месяцев, да и внешность у него была запоминающаяся. Она тщательно всматривалась в архитектуру домов и церквей, надеясь увидеть знакомые резные изображения, сделанные его руками, но все напрасно.
   Ближе к полудню она встретила краснощекую толстушку, хозяйку таверны, которая говорила по-французски. Она помнила Джека.
   – Так этот симпатяшка – твой парень? Ты знаешь, ни одной местной красотке так и не удалось его охмурить. Он жил здесь прошлым летом, правда недолго. А куда ушел – так и не сказал. Мне он очень нравился. Если найдешь его, поцелуй за меня!
   Алина вернулась в свое временное пристанище, прилегла на кровать и долго смотрела в потолок. Ребенок капризничал, хныкал, но ей трудно было заставить себя заняться им. Она лишилась последних сил, уныние охватило ее, нестерпимо хотелось домой. Какая ужасная несправедливость, думала она. Пройти столько миль до Компостеллы в поисках любимого человека и обнаружить, что он перебрался неведомо куда.
   Люди говорили, что через Пиренеи он обратно не переходил; а поскольку к западу от Компостеллы была только узкая полоска побережья и дальше – бескрайний океан, значит, Джек пошел на юг. Ей опять предстояла долгая дорога, на вороном коне, с ребенком на руках, в самое сердце Испании.
   Как же далеко от дома ей придется уйти, подумала Алина, прежде чем путешествие закончится.

   Рождество Джек встретил в доме своего друга Рашида Аль-Харуна в Толедо. Рашид был крещеным сарацином. Он сколотил состояние на торговле товарами с Востока, особенно перцем. Познакомились они во время полуденной мессы в главном соборе города и вместе пошли по узким толедским улочкам, через рынок, под теплым зимним солнцем, в богатый квартал, где жил Рашид.
   Дом Рашида был выстроен из ослепительно белого камня, прямо перед ним журчал красивый фонтан. Тенистые аркады по бокам дома напомнили Джеку галереи монастыря в Кингсбридже. Только в Англии они защищали от ветра и дождя, а здесь, скорее, от зноя.
   Рашид в окружении гостей сидел на разложенных на полу подушках. Они обедали за низеньким столиком. Вокруг суетились жена, дочери и многочисленные служанки. Как христианин Рашид мог иметь только одну жену, но Джек подозревал, что тот потихоньку нарушает правила Церкви, воспрещавшие многоженство.
   Женщины были главной достопримечательностью дома Рашида, его украшением. Жена – грациозная женщина с точеной фигурой, нежной темной кожей, блестящими черными волосами и яркими карими глазами; трое дочерей – миниатюрные копии матери. Старшая была помолвлена с одним из гостей, сыном богатого торговца шелком.
   – Моя Райя – прекрасная дочь, – нахваливал ее Рашид, пока она обносила вокруг стола чашу с ароматной водой, чтобы гости могли обмакнуть в нее пальцы. – Такая внимательная, послушная, красивая. Юсефу просто повезло. – Жених, довольный, кивал головой.
   Вторая дочь была очень гордой, даже немного надменной. Ей, похоже, пришлись не по вкусу восторги, которые расточал отец в адрес сестры. Она свысока смотрела на Джека, когда наливала в его бокал какой-то напиток из медного кувшина.
   – Что это? – спросил он.
   – Мятный ликер, – ответила она, выражая явное недовольство, что ей, дочери уважаемого человека, приходится прислуживать нищему бродяге.
   Больше всех Джеку нравилась третья дочь Рашида, Айша. За эти три месяца он хорошо ее узнал. Ей было лет пятнадцать-шестнадцать, она была невысокой и очень хорошенькой и всегда улыбалась. Хотя Джек старше ее на целых четыре года, она совсем не казалась ему ребенком. У нее был живой, пытливый ум, она часто расспрашивала его об Англии, о том, как там живут люди, все время посмеивалась над нравами толедского света – снобизмом арабов, привередливостью евреев и дурными вкусами новых богатеев христиан и иногда даже Джека заражала своим весельем.
   Самая младшая из сестер, она была далеко не такой невинной, как могло показаться: когда она наклонилась над Джеком, чтобы поставить на стол блюдо с сочными креветками, в ее взгляде он безошибочно уловил огонек озорства и кокетства. Она поймала его взгляд и, передразнивая сестру, произнесла: «Мятный ликер» – таким важным тоном, что Джек расхохотался. Когда он был с Айшей, он мог не думать об Алине.
   Но едва он оказывался за порогом этого дома, мысли о ней вытесняли все остальное; воспоминания были настолько живыми, будто расстались они вчера, а не больше года назад. Словно наяву он видел ее лицо: то улыбающееся, то задумчивое, то подозрительное, то взволнованное, то удивленное, то радостное, но более всего ему запомнилось выражение неистовой страсти на ее лице в минуты близости с ним. Он никогда не забывал ее тела, мысленно лаская нежные изгибы ее груди, теплую, мягкую кожу бедер, ощущая на губах вкус ее поцелуя и чувствуя ее запах. Как часто ему не хватало Алины!
   Иногда, чтобы отвлечься от своих воспоминаний, Джек старался представить, чем она занималась в ту или иную минуту. Перед его мысленным взором она помогала Альфреду стягивать башмаки, садилась с ним ужинать, они целовались, она отдавалась ему и давала грудь ребенку, точной копии Альфреда. Видения эти доводили его до полного изнеможения, но он не переставал желать ее.
   На Рождество Алина запечет лебедя, украсит его перьями, подаст блюдо к столу, сделает поссет – напиток из пива, яиц, молока и мускатного ореха. Джек в праздник тоже будет сидеть за богатым столом, уставленным аппетитными блюдами: поджаренным в специях барашком, рисом с орехами, салатами, заправленными лимонным соком и оливковым маслом. Он быстро привык к испанской кухне. Здесь никогда не ели столько телятины, столы не ломились от свиных ножек и оленьих окороков, как в Англии, и хлеб не резали такими толстыми ломтями. В Испании не было богатых пастбищ, где можно выгуливать огромные стада, как не было и плодородной земли, чтобы выращивать пшеницу. Испанцы привыкли есть мясо маленькими порциями, приправляя его разнообразными специями, а непременную еду англичан – хлеб – заменяли овощи и фрукты.
   В Толедо Джек жил с большой группой англичан. Они принадлежали к общине ученых-философов, съехавшихся со всего света. Здесь были и мусульмане, и иудеи, и арабские христиане. Англичане в основном занимались переводами книг по математике с арабского на латынь, чтобы сделать их доступными для христиан. Открывая для себя сокровищницу знаний, накопленных в арабском мире, они испытывали огромное воодушевление. Они без раздумий приняли Джека в ученики, как принимали всякого, кто столь же жадно стремился к знаниям. Они были похожи на крестьян, с великими муками снимавших урожай на своих скудных землях и вдруг получивших надел в плодородной речной долине.
   Джек совсем забросил строительство и с головой ушел в математику. Деньги ему пока были не нужны: соотечественники давали ему пищу и кров, а стоило ему в случае нужды попросить – дали бы и новую одежду, и новые сандалии.
   Рашид был одним из тех, кто помогал им деньгами. Он торговал по всему свету, знал много языков, для него весь мир был домом. У себя на родине он говорил по-кастильски, на языке христианской Испании, а не той ее части, которая признала власть халифа. Вся семья знала и французский, язык норманнов, с которыми Рашид вел большую торговлю. Был он хоть и купцом, но человеком всесторонне образованным, любил поспорить с философами насчет их теорий. Джек ему понравился сразу, и теперь он часто приглашал юношу к себе в дом на обед.
   Все за столом уже приступили к еде, и Рашид спросил у Джека:
   – Ну, чему тебя научили философы на этой неделе?
   – Я читал из Евклида. Его «Начала геометрии» одними из первых переведены на латынь.
   – Евклид. Забавно звучит для араба, – сказал Исмаил, брат Рашида.
   – Он был грек, – объяснил Джек. – И жил еще до Рождества Христова. Римляне в свое время потеряли его труды, а египтяне сохранили – вот они и дошли до нас на арабском.
   – А теперь англичанин переводит их на латынь, – сказал Рашид. – Занятно.
   – Ну а что ты понял из этих книг? – спросил Юсеф, жених Райи.
   Джек задумался. Объяснить это было непросто. Попробовал поближе к жизни:
   – Мой отчим, строитель, немного учил меня геометрии: как разделить линию точно пополам, как начертить прямой угол, как вычертить квадрат внутри большего квадрата так, чтобы первый занимал ровно половину площади второго.
   – А зачем это нужно знать? – перебил его Юсеф. В его голосе звучали нотки пренебрежения. Он считал Джека выскочкой и ревностно относился к тому вниманию, которое Рашид уделял юноше.
   – Без этих знаний дома не построить, – шутливо ответил Джек, делая вид, что не заметил язвительного тона Юсефа. – Посмотрите на ваш двор: площадь крытых аркад, расходящихся полукругом от главного здания, точно такая же, как и размеры открытого пространства в центре. Небольшие внутренние дворики, в том числе и в монастырях, именно так и строятся. Такие пропорции самые удачные и приятные для глаза. Если центральная часть будет больше, двор получится похожим на базарную площадь; если меньше – она будет смотреться как дырка в крыше. И вот, чтобы все выглядело красиво и гармонично, строитель и должен правильно рассчитать.
   – Никогда раньше ни о чем подобном не слышал! – ликующе произнес Рашид. Для него узнать что-то новое было самой большой радостью в жизни.
   – Так вот, Евклид в своей геометрии все это и объясняет, – продолжал Джек. – К примеру: два отрезка линии равны по длине, потому что образуют соответствующие стороны конгруэнтных треугольников.
   – Конгруэнтных? – переспросил Рашид.
   – Ну да, которые точно совмещаются друг с другом.
   – А-а, теперь понятно.
   Джек видел, что никто, кроме Рашида, ничего не понял.
   – Но ведь ты мог все это делать и без Евклида. Зачем тебе еще что-то учить? – не унимался Юсеф.
   Рашид возразил:
   – Когда человек понимает, что и как делает, он чувствует себя намного увереннее.
   – Кроме того, – сказал Джек, – теперь, когда я разбираюсь в геометрии, я могу легче справиться с трудностями, над которыми ломал голову мой отчим.
   Он был несколько расстроен таким разговором: учение Евклида явилось ему как слепящий луч озарения, но ему никак не удавалось донести до остальных смысл своих открытий. Он решил попробовать зайти с другого конца:
   – Метод Евклида очень интересный. Он берет пять аксиом – очевидных истин – и из них логически выводит все остальные.
   – Дай мне хоть один пример аксиомы, – сказал Рашид.
   – Линия может быть продолжена до бесконечности.
   – А вот и нет, – сказала Айша, которая раздавала гостям чашечки со свежим инжиром.
   Гости были сильно удивлены тем, что девочка вдруг вмешалась в спор мужчин, но Рашид снисходительно рассмеялся. Айша была его любимицей.
   – А почему нет? – спросил он.
   – Просто когда-то она должна закончиться, – ответила дочь.
   – Но в твоем воображении она может продолжаться бесконечно, – возразил Джек.
   – В моем воображении вода может течь в гору, а собака – говорить на латыни, – упрямилась Айша.
   В этот момент в комнату вошла ее мать и, услышав слова дочери, коротко и сердито сказала:
   – Айша, прочь отсюда!
   Мужчины рассмеялись. Айша скорчила недовольную гримаску и вышла.
   – Да, тот, кому она достанется в жены, будет богатым человеком, – сказал отец Юсефа. И снова раздался дружный хохот. Джек смеялся вместе со всеми, а потом заметил, что все смотрят на него, как будто предметом шутки был он.
   После обеда Рашид показывал гостям свою коллекцию механических игрушек: сосуд, в котором можно было смешать вино с водой, а вытекали они раздельно; прекрасной работы водяные часы, удивительно точные; кувшин, который сам наполнялся жидкостью, и она никогда не переливалась через край; и маленькую деревянную женскую статуэтку, глаза у которой были из особых кристаллов, накапливавших днем на жаре воду и источавших ее с наступлением вечерней прохлады, так что казалось, женщина плачет. Джек, так же как, и Рашид, был в восторге от этих забавных штучек, но больше всего его манила своей таинственностью плачущая статуэтка, поскольку остальные устройства поддавались объяснению, а разгадать секрет статуэтки не мог никто.
   Потом все сидели в тени аркад, клевали носом, пытаясь играть в какие-то игры, вели неспешные праздные беседы. Джек тоже хотел иметь такую большую семью, сестер, братьев и прочую родню, и чтобы все они собирались в его доме, а сам он стал бы уважаемым в городе человеком. Внезапно ему вспомнился разговор с матерью в день, когда она вызволила его из монастырской тюрьмы: он спрашивал ее о родственниках отца, и она тогда сказала, что у него во Франции осталась большая семья. А ведь где-то и у меня есть такая же семья, подумал Джек. Братья и сестры отца – мои дяди и тети, а их дети – мои кузены и кузины – должны быть примерно моего возраста. Вот бы найти их.
   Он чувствовал себя человеком ниоткуда, брошенным на произвол судьбы. Выжить он мог где угодно, мог быть каменщиком и строителем, монахом и математиком, но каким был настоящий Джек – это ему было неведомо. Иногда он страстно желал стать менестрелем, как отец, иногда – лесным жителем, как мать. Ему исполнилось уже девятнадцать, а у него не было ни своего дома, ни корней, ни семьи, и главное – не было цели в жизни.
   Он сыграл партию в шахматы с Юсефом и выиграл. Подошел Рашид:
   – Юсеф, дай-ка я сяду, хочу еще послушать про Евклида.
   Юсеф послушно уступил свое место будущему тестю и отошел в сторону: он уже достаточно наслушался про Евклида.
   Рашид сел и спросил у Джека:
   – Ну что, наслаждаешься?
   – Твое гостеприимство не имеет равных, – учтиво ответил юноша. В Толедо он уже успел усвоить светские манеры.
   – Спасибо, но я имел в виду Евклида.
   – Да. Хотя мне, кажется, не удалось до конца понять всю важность его книги. Видишь ли…
   – Я понял, – перебил Рашид. – Мне, как и тебе, знания важны ради самих знаний.
   – Да.
   – Но даже и в этом случае человеку надо уметь зарабатывать на хлеб.
   Джек не совсем понял смысл слов Рашида и хотел, чтобы тот договорил. Но Рашид уже откинулся на подушки и сидел, прикрыв глаза, наслаждаясь воцарившейся тишиной. Джеку показалось, что хозяин дома упрекнул его в том, что он не помогает ему в его делах. Не выдержав молчания, Джек сказал:
   – Думаю, мне надо вновь заняться строительством.
   – Ну вот и хорошо.
   Джек улыбнулся:
   – Когда я уезжал из Кингсбриджа на лошади матери, с инструментом отчима в сумке через плечо, я думал, что есть только один способ строить церкви: делать толстые стены с круглыми арками и маленькими оконцами и на них класть деревянный потолок или сооружать каменный купол, похожий на бочонок. Все соборы, которые я видел на пути из Кингсбриджа в Саутгемптон, были построены именно так. Но то, что я увидел в Нормандии, изменило мои взгляды.
   – Могу себе представить, – сквозь сон пробормотал Рашид.
   Видя, что он не проявляет особого интереса, Джек стал молча вспоминать весь свой путь из родного города. Сойдя на берег в Онфлере, он долго рассматривал церковь аббатства Жюмьеж. Таких больших церквей ему еще не приходилось видеть, но у нее были все те же круглые арки и деревянный потолок, и только в здании капитула аббат Урсо сделал невиданный по тем временам каменный потолок. Вместо гладкого или крестового свода этот был сделан в виде ребер, которые начинались на вершинах колонн и сводились на коньке крыши. Ребра были толстые и крепкие, а треугольные секции между ними получились тонкими и легкими. Местный монах объяснил Джеку, что так строить было намного легче: сначала устанавливали ребра, а потом уже легко крепили к ним секции свода. Весь купол получался словно невесомым, почти воздушным. Монах с нетерпением ждал, что Джек расскажет ему о новых выдумках строителей в Англии, но Джек был вынужден разочаровать его. И все-таки тот был рад, что юноша по достоинству оценил новый метод возведения купола, и рассказал Джеку о церкви в Лессее, неподалеку от Онфлера, где и центральный купол был построен по-новому.
   Джек отправился в Лессей на следующий же день и все время после полудня провел в церкви, рассматривая новый купол. Больше всего его поразило то, как ребра от самой верхней точки купола спускались к капителям на вершинах колонн: они необычайно эффектно подчеркивали, какую нагрузку им приходилось нести. Это придавало зданию законченный и гармоничный вид.
   Из Лессея Джек двинулся в Анжу и там устроился на ремонтные работы в Type. Мастера не пришлось долго уговаривать. Уже по инструменту Джека он понял, что тот – каменщик, а увидев его в деле, сразу сообразил, что и руки у него золотые. Не зря же Джек говорил Алине, что найдет работу где угодно.
   Среди инструмента, который Джек унаследовал от Тома, был складной фут. Такой фут имели лишь опытные мастера, и когда люди видели его у Джека, они очень удивлялись: как ему, в его возрасте, удалось стать мастером. Сначала Джек пытался объяснять, что он еще не мастер, но потом понял, что лучше об этом помалкивать. В конце концов, он ведь, еще будучи послушником, руководил строительством собора в Кингсбридже, а делать чертежи умел не хуже Тома. Однако мастер из Тура вдруг забеспокоился, увидев в Джеке возможного соперника. Однажды Джек предложил монаху, хранителю храма, внести кое-какие усовершенствования в проект и даже изобразил их на чертеже. С того дня начались для него неприятности. Мастер-строитель счел, что юноша слишком много на себя берет, начал придираться к нему по мелочам и в итоге перевел на самую нудную работу: поручил ему вырезать каменные блоки.
   Джеку пришлось искать другое место. Он ушел в аббатство Клюни, считавшееся центром монашеской империи, простиравшейся на весь христианский мир. Именно Клюнийский орден первым предложил и теперь всячески поощрял паломничество на могилу Святого Иакова в Компостелле. На всем пути в этот город стояли возведенные в его честь храмы, а клюнийские монастыри должны были проявлять заботу о паломниках. И если отец Джека был менестрелем и ходил по этим дорогам, он наверняка побывал и в Клюни.
   Но нет, менестрелей здесь не оказалось, и Джеку опять ничего не удалось узнать об отце.
   И все же его пребывание здесь было ненапрасным. Все арки, которые Джек видел до того, как переступил порог аббатской церкви в Клюни, были полукруглыми, а своды либо напоминали по форме бочонки, словно состоявшие из длинного ряда круглых, соединенных вместе арок, либо крестовидными. Арки в Клюни не были полукруглыми.
   Они были островерхими.
   Такие арки можно было увидеть и в главных аркадах; арки крестовых сводов в боковых приделах тоже были островерхими, и – что больше всего поразило Джека – каменный потолок над нефом церкви тоже был сделан в виде остроконечного купола. Джек с детства усвоил, что круг – это нечто устойчивое, и полукруглые арки тоже считались самыми прочными, поскольку по форме напоминали часть круга. Остроконечные арки ему всегда казались ненадежными. Монахи же объяснили, что все как раз наоборот, и церковь в Клюни подтверждала их слова: несмотря на огромный вес каменной кладки ее островерхого купола, он получился очень высоким и, похоже, был построен на века.
   В Клюни Джек долго не задержался. Он пошел дальше по пути паломников, на юг, часто отклоняясь от главной дороги. Ранним летом в этих краях – по городам, клюнийским монастырям – скитались сотни трубадуров, пение поэтических баллад собирало возле храмов толпы паломников. Джек не упускал случая расспросить каждого о трубадуре по имени Джек Шербур, но никто не мог вспомнить такого.
   Церкви, которые встречались ему на пути в Юго-Западной Франции и Северной Испании, неизменно восхищали его своим величием. Они были намного выше, чем в Англии. Их своды как бы скреплялись крепкими обручами, каждый такой обруч делил купол на равные секции, и поэтому возводить его можно было по частям. Да и сам внутренний вид церкви от этого менялся: появлялось удивительное ощущение симметрии и надежности, вызывавшее благоговение.
   К середине лета Джек наконец добрался до Компостеллы. Он никогда даже не подозревал, что есть на свете города, где может быть так жарко. Из Компостеллы путь его лежал дальше на юг.
   Испанские королевства до последнего времени были под властью сарацинов, и вся территория к югу от Толедо оставалась под мусульманским влиянием. Джек как завороженный смотрел на сарацинские строения: восхищали их просторные холодные интерьеры, аркады, ослепительная белизна камня. Мусульманские традиции в архитектуре поразили его сочетанием закругленных и островерхих сводов. Франция вполне могла позаимствовать у мусульман эти находки, думал Джек.
   Сейчас он сидел под теплым ласкающим солнцем, и откуда-то из прохлады огромного дома Рашида до него доносился веселый женский смех. Он размышлял о том, что ничего подобного собору в Кингсбридже он больше строить не будет. Да, он все еще хотел возвести своими руками самый красивый храм на свете, но это будет не массивное, похожее на крепость, сооружение. Его собор будет совсем другим, он часто мысленно рисовал его себе. И хотя детали проступали пока неясно, общее ощущение было волнующим: он видел его просторным, воздушным, с широкими окнами, через которые лился яркий солнечный свет, с высоким, парящим в небе куполом.
   – Юсефу и Райе понадобится новый дом, – прервал его фантазии Рашид. – Если ты возьмешься за это, потом появится и другая работа.
   Джек был удивлен таким предложением. Он никогда раньше не думал над тем, чтобы строить дома.
   – Ты думаешь, они захотят, чтобы я строил их дом?
   – Не исключено.
   Воцарилось молчание: Джек представил себя строящим дома для богатых толедских торговцев.
   Рашид, похоже, очнулся от легкой дремоты, выпрямился и широко открыл глаза.
   – А ты мне нравишься, Джек, – сказал он. – Ты честный человек, и с тобой интересно разговаривать, чего не скажешь о многих других, с кем мне приходится встречаться. Надеюсь, мы всегда будем друзьями.
   – Конечно, – сказал несколько озадаченный Джек.
   – Я – христианин и не держу своих женщин взаперти, как мои братья-мусульмане. С другой стороны, я – араб и не позволяю им… прости, многого из того, к чему привыкли другие женщины. Я разрешаю им видеться и разговаривать с мужчинами в моем доме, даже допускаю дружбу между ними. Но когда из дружбы вырастает нечто большее – а с молодыми это часто случается, – я смею рассчитывать на то, что мужчина возьмет на себя определенные обязательства. В противном случае я буду считать это личным оскорблением.
   – Конечно, – все еще не понимая, куда клонит Рашид, ответил Джек.
   – Я знал, что мы поймем друг друга. – Рашид встал и ласково положил руку Джеку на плечо. – Господь не дал мне сына, но если бы чудо случилось, он был бы таким, как ты.
   – Только, надеюсь, смуглее, – без раздумий выпалил Джек.
   Рашид на мгновение побелел и вдруг разразился громким хохотом, перепугав своих гостей.
   – Да, – весело сказал он. – Пожалуй. – И пошел в дом, заливисто смеясь.
   Старшие гости стали потихоньку расходиться. Дневная жара спала, стало прохладнее. Джек на время остался один, размышляя над тем, что сказал Рашид. Ему предлагали сделку – в этом не было никаких сомнений. Если он женится на Айше, то с помощью Рашида станет строить дома для толедской знати. Но было в словах хозяина дома и предупреждение: если Джек не собирается жениться на его дочери, ему следует оставить этот дом. В Испании были приняты более утонченные манеры, нежели в Англии, но когда требовалось, условия ставили жестко и прямо.
   Джеку трудно было поверить в реальность происходящего: неужели это мне, думал он, Джеку Джексону, незаконнорожденному сыну человека, повешенного на глазах сотен людей, выросшему в лесу, подмастерью, беглому послушнику, предлагают взять в жены дочь богатого арабского негоцианта, да еще обещают почитаемую всеми работу строителя в этом благодатном городе? Звучит слишком заманчиво, чтобы быть правдой.
   Солнце садилось, и дворик погружался в тень. Подошел Юсеф, теперь они были здесь вдвоем. Не успел Джек подумать о том, что сейчас может разыграться заранее спланированная сцена, как тут же, подтверждая его догадку, появились Райя и Айша. Хотя девушкам и юношам запрещалось касаться друг друга, Рашид и его жена наверняка догадывались, что может произойти между ними. Они, конечно же, дадут влюбленным возможность немного побыть наедине, соображал Джек, а потом, за мгновение до того, как они захотят преступить запретное, во дворик выбежит возмущенная мать и прикажет девочкам немедленно вернуться в дом.
   Райя и Юсеф уже целовались на другом конце дворика. Джек встал, когда Айша подошла к нему. На ней было белое, до пола, платье из египетского шелка, плотно облегавшее ее стройную фигурку. Раньше Джек никогда не видел такой ткани: она была намного мягче шерсти и тоньше льна и вся светилась в сумерках. Карие глаза Айши от этого казались совсем черными. Она стояла очень близко к Джеку и озорно улыбалась:
   – Что он сказал тебе?
   Джек догадался, что она говорит об отце.
   – Он предложил мне строить дома.
   – Какой щедрый дар! – воскликнула Айша с явным пренебрежением. – Даже не верится! Мог бы по крайней мере предложить тебе денег.
   Ей, похоже, не по душе эти сарацинские околичности, заметил про себя Джек. Ее откровенность показалась ему очень милой.
   – Мне не хочется строить дома, – сказал он.
   Айша внезапно стала серьезной.
   – Я тебе нравлюсь?
   – Да. Ты же знаешь.
   Она сделала шаг вперед, подняла свое личико, закрыла глаза и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала его. От нее исходил приятно дурманящий запах мускуса и серной амбры. Она раскрыла губки, и ее язычок игриво проник сквозь его губы. Руки его сами обхватили ее и спустились ей на талию. Ткань платья была настолько тонкая, что, казалось, он касается ее обнаженной кожи. Айша взяла его руку и положила на свою грудь. Тело ее было тонким и гибким, а грудь маленькой, похожей на упругий холмик, с крошечным твердым сосочком на вершине. От возбуждения она часто дышала, и Джек вдруг ощутил ее руку у себя между ног. Кончиками пальцев он сжал ее сосок. Глубокий стон сорвался с ее губ, и она отстранилась, тяжело дыша. Джек опустил руки.
   – Я сделал тебе больно? – прошептал он.
   – Нет! – ответила Айша.
   Он вспомнил об Алине и почувствовал себя виноватым, но потом подумал, что это глупо. Почему он должен раскаиваться в том, что изменяет женщине, которая вышла замуж за другого?
   Айша смотрела на него, и хотя было уже темно, он видел, что ее лицо горело желанием. Она взяла его руку и снова положила себе на грудь.
   – Еще… только крепче… – настойчиво шептала она.
   Он нащупал сосок и наклонился, чтобы поцеловать ее, она откинула голову и следила за его лицом, пока он ее ласкал. Сначала он легко сжимал ей сосок, потом, повинуясь, ущипнул сильнее. Айша выгнула спину, и ее маленькие груди с твердыми сосками выступили под легкой тканью платья. Джек склонился, чтобы поцеловать ее грудь. Губы его сомкнулись на затвердевшем соске. Потом он сжал его зубами и потянул. Айша снова издала глубокий блаженный стон.
   Джек почувствовал, как дрожь пробежала по ее телу. Она отняла его голову от своей груди и крепко к нему прижалась.
   Джек склонил голову к ее лицу. Айша неистово целовала его, прижимая его тело к своему и негромко вскрикивая. Джек испытывал сильное возбуждение и одновременно некоторую растерянность, даже испуг: такого с ним еще никогда не случалось. Ему показалось, что Айша была близка к экстазу. Но внезапно их прервали.
   С порога донесся голос матери:
   – Райя! Айша! Немедленно домой!
   Айша взглянула на Джека, на мгновение крепко прижалась губами к его губам и вырвалась из объятий.
   – Я люблю тебя! – прошептала она и побежала в дом.
   Джек проводил ее взглядом. Райя поспешила следом, впрочем, не так быстро. Мать бросила неодобрительные взгляды на Джека и Юсефа и пошла за девочками, закрыв за собой дверь. Джек какое-то время стоял, уставившись на закрытую дверь, и пытался сообразить, что же ему теперь делать.
   Юсеф через весь двор подошел к нему, прервав его мечтания.
   – Какие красивые девушки, обе! – сказал он тоном заговорщика.
   Джек отсутствующе кивнул и пошел к воротам. Юсеф двинулся за ним.
   Не успели они выйти из арки, как у них за спиной неизвестно откуда появился страж и закрыл за ними ворота.
   – Самое неприятное после того, как ты помолвлен, – это постоянная боль между ног, – сказал Юсеф. Джек не ответил. А Юсеф продолжил: – Придется пойти в Фатиму, облегчиться. – Все знали, что Фатимой называли публичный дом. Несмотря на сарацинское название, почти все девицы там были светлокожие, а несколько шлюх-арабок были очень дорогими.
   – Хочешь, пойдем вместе, – предложил Юсеф.
   – Нет, – ответил Джек. – У меня другая боль. Спокойной ночи. – И быстро пошел прочь. Он никогда не считал Юсефа своим приятелем, да и настроение у него было не самое лучшее.
   Ночной воздух стал совсем прохладным, и Джек поспешил в дом, где у него была жесткая кровать в общей спальне. Он чувствовал, что его жизнь делала крутой поворот. Ему предлагали богатство и процветание, и взамен он должен был только забыть об Алине и навсегда отказаться от своей мечты – построить самый красивый на свете собор.
   Ночью ему снился сон: к нему пришла Айша, тело ее было все скользкое от ароматных масел, и она терлась о его тело, возбуждая и маня, но не давалась.
   Проснувшись рано утром, Джек принял решение.

   Слуги не хотели впускать Алину в дом Рашида Аль-Харуна. Возможно, они приняли ее за попрошайку, что было неудивительно: ее туника покрылась пылью, башмаки в дороге совсем износились, а на руках у нее был ребенок.
   – Скажите Рашиду Аль-Харуну, что я ищу его друга, Джека Джексона из Англии, – сказала она по-французски, впрочем, не уверенная в том, что слуги поняли хоть слово. Те о чем-то пошептались на непонятном языке, и один из слуг, высокий, черный как смоль, пошел в дом известить хозяина.
   Алина беспокойно переминалась с ноги на ногу, пока оставшиеся откровенно разглядывали ее. Терпению она не научилась даже за долгие месяцы странствий. После неудачи в Компостелле она двинулась в глубь Испании, в Саламанку. И там никто не помнил, чтобы некий рыжеволосый юноша интересовался строительством церквей и трубадурами, но один добродушный монах посоветовал ей в пойти в Толедо, где жила община ученых-философов из Англии. Надежды найти там Джека было совсем мало, но поскольку до Толедо было рукой подать, Алина решила попытать счастья.
   Но и здесь ее ждало мучительное разочарование: да, Джек был здесь – вот ведь удача! – но, к сожалению, недавно покинул город. Она шла за ним буквально по пятам, и теперь уже с опозданием всего на месяц. И опять никто не знал, куда лежал путь Джека.
   В Компостелле она правильно рассчитала, что он пойдет на юг, потому что сама пришла с востока, а на севере и на западе был только океан. Из Толедо, к несчастью, вело слишком много дорог: Джек мог направиться на северо-восток, ближе к Франции; на запад – в Португалию; на юг – в Гранаду и оттуда на корабле отплыть в Рим, Тунис, Александрию или Бейрут.
   Алина решила теперь искать только наверняка. Надо было точно знать, куда отправился Джек. Она уже очень далеко ушла от дома и чувствовала себя совсем разбитой от долгого пути. Иногда ей хотелось бросить все, вернуться в Англию и навсегда забыть о Джеке.
   Из дома Рашида вышел еще один слуга. Одет он был в более дорогие одежды, чем остальные, и говорил по-французски. Он подозрительно посмотрел на Алину, но заговорил очень вежливо.
   – Так господин Джек – твой друг?
   – Да, старый друг. Мы познакомились еще в Англии. Я хотела бы поговорить с Рашидом Аль-Харуном.
   Слуга взглянул на ребенка.
   – Я родственница Джека, – сказала Алина. И это было в какой-то мере правдой: ведь она жена его сводного брата, с которым, правда, не жила, но все равно это было родство.
   Слуга шире распахнул ворота и сказал:
   – Пожалуйста, иди за мной.
   Алина с благодарностью последовала за ним. Если бы ей здесь отказали, этот город стал бы последним местом ее странствий.
   Вместе со слугой она прошла через ухоженный дворик, мимо журчащего фонтана. Что могло привести Джека в дом этого богатого торговца? – спрашивала она себя. Что-то странное было в этой дружбе. Неужели под этими тенистыми аркадами Джек читал свои стихотворные баллады?
   Они вошли в дом. Он был, скорее, похож на дворец с просторными прохладными комнатами, каменными и мраморными полами, резной мебелью с дорогой обивкой. Ее провели через два арочных коридора, за тяжелую деревянную дверь, и Алина догадалась, что попала на женскую половину дома. Слуга жестом велел ей подождать.
   Ожидание длилось недолго: в комнату незаметно вошла высокая сарацинка в черном платье, краешком одеяния прикрывая нижнюю часть лица. Она оглядела Алину и спросила по-французски:
   – Кто ты?
   Алина выпрямилась под ее взглядом:
   – Я леди Алина, дочь покойного графа Ширинга, – сказала она как могла высокомерно. – Я так понимаю, что имею честь говорить с женой Рашида, торговца перцем.
   – Что тебе нужно?
   – Я хотела бы видеть Рашида.
   – Он не принимает женщин.
   Алина поняла, эта женщина – ей не помощница. Но деваться было некуда, и она решила не сдаваться:
   – Но друга Джека он наверняка примет.
   – Джек – твой муж?
   – Нет. – Алина задумалась. – Он брат мужа.
   Женщина с подозрением смотрела на нее. Как и большинство людей, она, вероятно, думала, что Джек сделал ей ребенка, потом бросил, и Алина теперь преследовала его, чтобы заставить жениться или потребовать денег на содержание младенца.
   Женщина полуобернулась и крикнула что-то на непонятном языке. Через мгновение в комнату вошли три молодые девушки. Сразу было видно, что все они – ее дочери. Она что-то говорила им, а они не сводили с Алины глаз. Из всего разговора она поняла лишь одно слово, которое часто повторялось: «Джек».
   Алина чувствовала себя оскорбленной. Она уже порывалась уйти, но это означало бы утратить последнюю ниточку надежды. Эти ужасные люди были ее спасением.
   – Где Джек? – Она хотела казаться решительной, но ее голос прозвучал жалобно.
   Дочери хранили молчание.
   – Мы не знаем, где он, – ответила мать.
   – А когда последний раз вы видели его?
   Мать долго колебалась. Ей не хотелось отвечать, но и скрывать от Алины то, что знала, она не могла.
   – Он ушел из Толедо на следующий день после Рождества, – с облегчением сказала она.
   Алина натянуто улыбнулась:
   – Ты не помнишь, он говорил, куда собирался идти?
   – Я уже сказала, я не знаю, где он.
   – Может, он что-то говорил Рашиду?
   – Нет, ничего не говорил.
   Алина была в отчаянии. Она была почти уверена, что женщина что-то знает, но не сомневалась, что та не скажет ей больше ничего. Чувство бессилия сковало ее. Слезы навернулись на глаза, и она тихо произнесла:
   – Джек – отец моего ребенка. Неужели вы думаете, он не обрадуется, увидев своего сына?
   Младшая из дочерей порывалась что-то сказать, но мать ее остановила. Они обменялись бурными восклицаниями: обе были, похоже, горячих кровей. Первой умолкла дочь.
   Алина ждала. Женщины молча на нее смотрели. Она их раздражала, это было заметно, но из обычного женского любопытства ее не спешили прогнать. Правда, оставаться долее Алине тоже не имело смысла. Пора было возвращаться в свое пристанище и готовиться к долгой дороге домой, в Кингсбридж. Она набрала побольше воздуха и холодным, твердым голосом сказала:
   – Благодарю за ваше гостеприимство.
   Мать смутилась, словно устыдившись своей холодности.
   Алина вышла из комнаты.
   Слуга ожидал ее у двери. Он проводил ее через весь дом, старательно ступая в такт ее шагам. Алина оглянулась, увидела, что младшая из дочерей идет за ними, и остановилась в ожидании.
   Девочка была маленькой, хрупкой и очень хорошенькой. Ее кожа отливала золотом, а глаза были почти черными. Рядом с ней, одетой в белоснежное платье, Алина чувствовала себя неумытой грязнулей. Девочка заговорила на ломаном французском.
   – Ты любишь его? – выпалила она.
   Алина, не зная, что сказать, колебалась.
   Сохранять остатки достоинства не имело смысла.
   – Да, я люблю его, – призналась она.
   – А он… любит тебя?
   Алина уже готова была сказать «да», но вдруг подумала, что уже больше года не видела Джека, и ответила:
   – Когда-то любил.
   – Я думаю, он по-прежнему любит тебя.
   – Почему ты так думаешь?
   У девочки на глазах выступили слезы.
   – Я хотела его для себя. И он почти стал моим. – Она посмотрела на ребенка, на его рыжие волосы и голубые глаза. И слезы потекли по ее нежным смуглым щечкам.
   Алина смотрела на девочку и понимала, почему ее так враждебно приняли в этом доме. Мать хотела, чтобы Джек женился на ее дочери. Ей было не больше шестнадцати, но чувственная внешность делала ее старше.
   – Ты говоришь, он почти стал твоим?
   – Да, – дерзко ответила девочка. – Я знаю, он любил меня. Он разбил мое сердце, когда ушел. Но теперь я понимаю. – Самообладание покинуло ее, и на бледное личико легла тень скорби.
   Алина легко представила себя на ее месте: она знала, что значило любить Джека и потерять его.
   Она положила руку на плечо девочки, пытаясь ее успокоить. Но она испытывала сейчас не просто сострадание.
   – Послушай, – сказала Алина. – Ты ведь знаешь, куда он пошел?
   Девочка подняла головку и кивнула, всхлипывая.
   – Скажи мне!
   – В Париж, – ответила та.
   Париж!
   У Алины все запело внутри. Она на верном пути. Дорога предстояла неблизкая, но была ей хорошо знакома. И Джек опередил ее всего на месяц. Силы вновь вернулись к ней. Я найду его, я знаю, твердила она, обязательно найду!
   – Ты пойдешь теперь в Париж? – спросила девочка.
   – Конечно. Я уже столько прошла – теперь меня ничто не остановит. Спасибо, что сказала, где его искать. Спасибо.
   – Я очень хочу, чтобы он был счастлив, – искренне сказала девочка.
   Слуга уже проявлял недовольство. Похоже, он боялся неприятностей, позволив Алине беседовать с дочерью хозяина.
   – А больше он ничего не говорил? – спросила Алина. – По какой дороге пойдет или что-то в этом роде… что может мне помочь?
   – Он отправился в Париж, потому что кто-то сказал ему, что там строят очень красивые церкви.
   Алина кивнула: ну конечно, иначе и быть не могло.
   – И он взял с собой плачущую даму.
   Алина не поняла, о чем речь.
   – Плачущую даму?
   – Мой отец подарил ему плачущую даму.
   – Даму?
   Девочка кивнула.
   – Я не знаю, как правильно сказать по-французски. Даму. Она плачет. Слезы из глаз.
   – Ты имеешь в виду картину? Нарисованную даму?
   – Я не понимаю, – сказала девочка и испуганно оглянулась. – Я должна идти.
   Кем бы ни была «плачущая дама», это уже было неважно.
   – Спасибо, что помогла, – сказала Алина.
   Девочка наклонилась и поцеловала ребенка в лобик. Слезы капнули на его пухлые щечки. Она взглянула на Алину.
   – Как бы я хотела быть на твоем месте! – сказала она и, повернувшись, убежала в дом.

   Жилище Джека находилось на рю де ла Бушри, тихой улочке в пригороде Парижа, на левом берегу Сены. На рассвете он оседлал лошадь и тронул поводья. В конце улицы повернул направо и проехал через крепостные ворота, которые охраняли мост Пти-Пон, ведущий на остров Сите. По обоим концам моста высились деревянные дома. Между ними виднелись ряды каменных скамеек, где чуть позже знаменитые учителя будут давать свои уроки на открытом воздухе. Мост вывел Джека прямо на Жюиври, главную улицу острова. В пекарнях уже толпились студенты, покупавшие на завтрак хлеб. Джек купил пирожок с запеченным угрем.
   У синагоги он повернул налево, затем, возле королевского дворца – направо и пересек Большой мост, что вел на правый берег. По обеим сторонам уже открывались лавчонки менял и ювелиров. Проехав через арочные ворота в конце моста, он выехал на рыбный базар, где вовсю шла бойкая торговля. С трудом пробравшись сквозь толпу, Джек направил лошадь по грязной дороге в городок Сен-Дени.
   Еще в Испании он слышал от одного такого же каменщика об аббате Сюжере и новой церкви, которую тот строил в Сен-Дени. Да и по пути во Францию, везде, где только останавливался, чтобы подзаработать, люди часто говорили об этом городке.
   Больше часа он ехал мимо полей и виноградников. Дорога была немощеной; камни, лежавшие у обочины, отмечали расстояние. Она проходила через Монмартр, с разрушенным римским храмом на вершине холма, и далее шла через деревушку Клинянкур. Проехав еще три мили, Джек увидел прямо перед собой каменные стены Сен-Дени.
   Дионисий был первым епископом Парижа. На Монмартре ему отрубили голову, и, согласно легенде, он нес ее в руках, пока не упал. Какая-то набожная женщина похоронила его, и на месте его погребения вскоре был возведен храм. С тех пор в той церкви нашли упокоение короли Франции. Нынешний аббат – Сюжер – был человеком влиятельным и честолюбивым; при нем начались реформы в монастыре, и вот теперь он задумал обновить церковь.
   Джек въехал в город и остановил лошадь прямо посреди рыночной площади. Он смотрел на западную часть церкви и не находил в ней ничего особенного: простой старомодный фасад с двумя башенками и тремя круглыми арками-входами. Не за этим он проехал пять миль; ему больше по душе были фасады с выступающими простенками.
   Он оставил лошадь у коновязи и подошел ближе. Входы были украшены лепниной; сюжеты – довольно живые, да и работа тонкая, со вкусом. Джек вошел.
   Церковь изнутри оказалась совсем не такой, как он ожидал. Перед входом в неф располагался нартекс – небольшое помещение в западной части всех соборов для тех, кому вход в храм запрещен. Джек посмотрел на потолок и от восхищения застыл на месте: строители придумали потрясающее сочетание готического веерного свода и стрельчатых арок, такой гармонии ему еще видеть не доводилось; изящество стрельчатых арок подчеркивали ребра свода, которые как бы продолжали линию до самой верхней точки.
   Но самое интересное было впереди. Пространства между ребрами были заполнены не обычным строительным раствором с щебенкой: между ними была кладка из тесаного камня, точно как стенная. Это было намного прочнее; толщина такой кладки наверняка меньше, а значит, она легче, догадался Джек.
   Пока, задрав голову, он любовался сводом, так что шея начала ныть, еще одна мысль осенила его: две стрельчатые арки различной ширины могли быть одинаково высокими, стоило лишь изменить их крутизну. Это придавало всему пролету очень правильную форму. Если бы арки были полукруглыми, такого бы не получилось: высота закругленной арки всегда была вдвое меньше ширины, и поэтому более широкая арка должна была быть выше, чем узкая. Вот почему в прямоугольном пролете основания узких арок располагались на более высоком уровне, чем широких, – чтобы их вершины находились на одном уровне и потолок получился ровным. Теперь стало понятно, почему раньше они выходили такими кривыми.
   Джек опустил голову, чтобы шея могла отдохнуть. В душе он торжествовал, словно его только что короновали. Именно таким и будет мой собор, решил он.
   Он обвел взглядом внутреннее пространство церкви. Сам неф был длинным и широким, хотя и довольно старым: построенный много лет назад, задолго до появления нынешнего мастера, он был еще вполне пригодным. В самом центре Джек заметил спускающиеся вниз ступеньки – они наверняка вели в подземную часовню к саркофагам королей – и небольшой подъем к алтарю, который, казалось, слегка парил над землей. Само сооружение с того места, где стоял Джек, виделось неясно из-за ослепительного солнечного света, заливавшего алтарь через окна в восточной стене. Ему даже показалось, что стены недостроены и солнце пробивается через широкие щели. Вдоль южного придела Джек двинулся к центру храма. Приближаясь к алтарю, он чувствовал, что впереди его ждет нечто необыкновенное. И он не ошибся. Алтарь действительно был залит солнцем, но ни на куполе, заметил Джек, ни в стенах никаких брешей не было. И только выйдя в самый центр алтаря, он увидел, что солнечные лучи струятся через ряды высоких окон, часть которых застеклена цветным стеклом, и все это буйство света наполняет огромное пространство похожего на корабль собора теплом и ослепительной красотой. Все стены, казалось, состояли из одних только окон, и это зрелище внушало благоговение. Только чудо могло сотворить подобное.
   Суеверный страх сковал Джека, когда он поднимался по ступенькам, ведущим в алтарь. Чувство это внушали ему разноцветные солнечные блики на каменных стенах. Ему казалось, что где-то, в своих фантазиях, он уже видел эту картину; его собор представал в воображении именно таким, с высокими сводами и широкими окнами, полными света и воздуха, словно сотворенными по мановению волшебника.
   Но спустя мгновение Джек на все смотрел по-иному. Опьянение прошло, и он оценивал церковь опытным глазом строителя. Он понял, почему аббат Сюжер придумал все именно так, а не иначе.
   Веерные своды делались с таким расчетом, что перекрытия всегда состояли из двух прочных ребер, а промежутки между ними были из легкого материала. А здесь этот метод применен ко всему зданию, озарило Джека. Восточная стена алтаря состояла из нескольких мощных простенков, между которыми располагался ряд окон. Аркада, отделявшая алтарь от его боковых приделов, тоже представляла собой ряд простенков между стрельчатыми арками, через которые из окон приделов струился солнечный свет. И сами приделы были поделены надвое рядом тонких колонн. Стрельчатые арки сочетались в них с веерными сводами, так же, как в нартексе, но теперь было ясно, что на нартексе новый метод строительства только осторожно испробовали. Ребра его свода, лепнина были чересчур тяжеловесными, а арки, наоборот, небольшими. В алтаре все было тоньше, легче, изящнее, воздушнее. Он мог показаться слишком хрупким, если бы не мощные ребра свода, опиравшиеся на крепкие простенки и колонны, которые держали на себе всю тяжесть сооружения. Глядя на алтарь, Джек лишний раз убеждался в том, что такие массивные здания не обязательно нуждаются в толстых стенах с крошечными окошками и широкими простенками. Если несущие конструкции правильно рассчитаны, остальная часть постройки может состоять из легкой каменной кладки, стекла и даже иметь большие полые участки. Джек стоял как зачарованный; он словно заново испытывал чувство влюбленности. Когда-то открытием для него стали Евклид и его учение; то, что он видел сегодня, тоже было открытием, поскольку тоже было красиво. Его фантазии наконец обрели живое воплощение: он увидел такую церковь, мог дотронуться до ее стен, постоять под ее высоким, до небес, куполом.
   Новую архитектуру церкви прекрасно дополняли витражи. В Англии ему такие не встречались, хотя во Франции он несколько раз видел их. Но там они были вставлены в небольшие оконца, и это не бросалось в глаза; здесь же окна были огромны, и струящийся сквозь них утренний солнечный свет, раскрашенный в яркие цвета, создавал зрелище, которое было не просто красивым: оно потрясало и ошеломляло.
   Восточная сторона церкви была закругленной, и боковые приделы тоже закруглялись и сходились, образуя полукруглую крытую внутреннюю галерею. Джек, все еще любуясь, прошел по всему полукругу, потом развернулся и пошел обратно.
   И тут он увидел женщину. Он узнал ее. Она улыбалась. Сердце его замерло.

   Алина прикрыла ладонью глаза: солнечный свет, падавший из окон восточной стены, слепил ее. Вдруг, словно видение, из разноцветного солнечного зарева к ней шагнула чья-то фигура. Мужчина подошел ближе. Это был Джек.
   Алине казалось, что она сейчас упадет.
   Он стоял прямо перед ней, исхудавший, но глаза вместили все чувства, которые способен испытать человек.
   Они молча смотрели друг на друга и, словно не веря своим глазам, боялись заговорить.
   Джек пришел в себя первым, но голос его дрожал:
   – Неужели это ты?!
   – Да, – сказала она. И перешла на шепот: – Да, Джек. Это я.
   Алина заплакала, не в силах сдерживать себя. Джек обнял ее вместе с малышом и, нежно похлопывая по спине, приговаривал: «Ну все, все…», – словно она была ребенком, и ее нужно было утешить. Она крепко прижалась к нему, вдыхая знакомый запах его одежды, наслаждаясь его голосом, и ее слезы капали ему на плечо.
   Наконец он заглянул ей в глаза и спросил:
   – Что ты здесь делаешь?
   – Ищу тебя, – ответила Алина.
   – Ищешь… меня?.. – В голосе слышалось недоверие. – Но… как тебе это удалось?
   Алина вытерла слезы и всхлипнула:
   – Я все время шла за тобой.
   – Но откуда ты знала, где я?
   – Спрашивала по дороге у людей. В основном, конечно, у каменщиков, ну и у монахов, хозяев приютов.
   Глаза его широко раскрылись.
   – Ты хочешь сказать… ты была в Испании?
   Алина кивнула:
   – Компостелла, Саламанка, Толедо.
   – И долго тебе пришлось идти за мной?
   – Почти девять месяцев.
   – Но зачем?..
   – Затем, что я люблю тебя.
   Джек, казалось, был потрясен. В глазах стояли слезы.
   – Я тоже люблю тебя, – прошептал он.
   – Правда? Все еще любишь?
   – О да!
   И это на самом деле было так, она видела. Джек наклонился к ней и нежно поцеловал. От прикосновения его губ у Алины закружилась голова.
   Малыш заплакал.
   Она оторвалась от Джека, немного покачала ребенка, и тот затих.
   – Как его зовут? – спросил Джек.
   – Пока никак.
   – Почему? Ему ведь уже годик, не меньше!
   – Я не хотела без тебя.
   – Без меня? – Джек посмотрел неодобрительно. – А что же Альфред? Ведь отец должен… – И замолк. – Как… Неужели… это мой?..
   – Взгляни на него, – сказала Алина.
   Джек посмотрел на ребенка:
   – Рыженький… Ему сейчас, должно быть, год и три месяца… – Алина кивнула. – О Боже, – сказал Джек. Он был преисполнен благоговения. – Мой сын!
   В горле застрял ком.
   Она с волнением следила, как воспримет он эту новость. Как конец своей юности и свободе? Или?.. Лицо его стало серьезным. Обычно мужчине нужно не меньше девяти месяцев, чтобы свыкнуться с мыслью, что он – отец. Джек осознал это в одно мгновение. Он снова взглянул на малыша и улыбнулся.
   – Наш сын! – сказал он. – Я так рад!
   Алина счастливо вздохнула.
   Джек насторожился:
   – А как же Альфред? Он знает?..
   – Конечно. Ему достаточно было один раз увидеть ребенка. И потом… – Алина смутилась. – Твоя мать, она прокляла наш брак, и у Альфреда так ни разу… ты знаешь, о чем я… ничего не получилось…
   Джек рассмеялся:
   – Вот она, справедливость!
   Алине не понравилось, как он произнес эти слова.
   – Мне было тяжело. – В ее голосе звучала укоризна.
   – Прости, – сказал он. – И как он поступил?
   – Когда увидел ребенка, вышвырнул меня из дома.
   Джек разозлился:
   – Он бил тебя?
   – Нет.
   – Все равно. Свинья!
   – Наверное, хорошо, что он нас выгнал. Я стала искать тебя. И вот – нашла. Я такая счастливая… даже не знаю, что делать.
   – Какая же ты у меня смелая! До сих пор не могу поверить. Пройти за мной столько дорог!
   – Я бы прошла еще столько же, лишь бы найти тебя.
   Джек снова поцеловал ее. Чей-то голос произнес по-французски:
   – Если уж ты не можешь вести себя пристойно, оставайся за порогом алтаря. – Это был молодой монах.
   – Прости, отче. – Джек взял Алину за руку, и они вместе спустились по ступенькам.
   – Я ведь чуть не стал монахом, – сказал он, – я знаю, как им неприятно видеть целующихся влюбленных.
   Счастливых влюбленных, подумала Алина, а мы – счастливы. Они прошли через весь собор и вышли на шумную рыночную площадь. Алине не верилось, что она стоит рядом с Джеком под ласковым солнцем; сразу столько счастья – не каждый выдержит.
   – Ну, что же мы теперь будем делать? – спросил Джек.
   – Не знаю, – ответила она и улыбнулась.
   – Давай-ка купим для начала каравай хлеба, бутыль вина и уйдем в поле. Пообедаем.
   – Это было бы замечательно. Как в раю.
   Они зашли к булочнику и виноторговцу, на рынке купили у молочницы хороший кусок сыра и уже совсем скоро ехали верхом по дороге из городка.
   Алина неотрывно смотрела на Джека, словно до конца так и не верила, что вот он – рядом с ней, живой-здоровый и улыбающийся.
   – Как у Альфреда дела на строительстве? – спросил Джек.
   – Ой! Я же тебе не сказала главного! – Алина совсем забыла, как давно Джека не было дома. – Случилось несчастье. Обвалилась крыша собора.
   – Что?! – Джек вскрикнул так, что лошадь в испуге отпрянула. – Как это произошло?
   – Никто не знает. Они возвели свод над тремя пролетами к Троице, и все рухнуло прямо во время службы. Это было ужасно: семьдесят девять человек погибли.
   – Какой ужас. – Джек был потрясен. – А как приор Филип отнесся к этому?
   – Похоже, он раз и навсегда потерял охоту к строительству собора. Даже не знаю, чем он сейчас занимается.
   Джеку было трудно представить себе Филипа таким; тот всегда был решительным и полным сил.
   – А что стало со строителями?
   – Все разбежались. Альфред живет в Ширинге, строит дома.
   – Кингсбридж, наверное, совсем опустел.
   – Да, он снова стал похож на деревню, каким и был когда-то.
   – Где же Альфред мог ошибиться? – Джек сейчас говорил как будто сам с собой. – У Тома в плане никогда не было каменного свода, но Альфред ведь сильно укрепил подпорки, они должны были выдержать.
   Джек постепенно пришел в себя, и теперь они молча двигались по дороге. Отъехав от Сен-Дени на милю, они привязали лошадей в тени высокого вяза и устроились на краю поля зеленеющей пшеницы возле небольшого ручейка, чтобы перекусить. Джек сделал глоток вина и с удовольствием облизал губы.
   – Да, ничего похожего на французское вино в Англии нет, – сказал он и отломил по куску хлеба себе и Алине.
   Она стыдливо расстегнула спереди платье и дала грудь ребенку. Заметив, что Джек не сводит с нее глаз, она покраснела.
   – А как бы ты хотел назвать его? – спросила Алина, пытаясь скрыть смущение. – Может быть, Джек?
   – Не знаю. – Он выглядел задумчивым. – Так звали и моего отца, которого я никогда не видел. Вдруг это будет плохой приметой? Очень близким человеком для меня всегда был Том Строитель.
   – Тогда давай назовем его Томом!
   – Пожалуй.
   – Только Том был таким большим. Может, лучше Томми?
   Джек кивнул.
   – Хорошо. Пусть будет Томми.
   Малыш, не подозревая о важности этого мгновения в своей жизни, спал крепким сном, наевшись досыта. Алина положила его на землю, подложив вместо подушки свой платок. И посмотрела на Джека, чувствуя неловкость. Она хотела, чтобы он взял ее прямо здесь, на траве, но просить боялась, поэтому просто смотрела на него и ждала.
   – Если я тебе что-то скажу, обещаешь, что не будешь плохо обо мне думать?
   – Хорошо.
   Джек замешкался и робко сказал:
   – С тех пор как я тебя увидел, я не могу думать ни о чем другом, кроме как о твоем обнаженном теле под этим платьем.
   Алина улыбнулась:
   – Я не буду плохо о тебе думать. Я рада.
   Джек смотрел на нее голодным раздевающим взглядом.
   – Мне нравится, когда ты на меня так смотришь, – сказала Алина.
   Она протянула к нему руки. Он приблизился и обнял ее.
   С того дня, когда они первый и единственный раз были вместе, прошло уже почти два года. В то утро обоих охватило страстное желание, смешанное с горечью и отчаянием. Сегодня они стали просто любовниками, одни среди бескрайних полей. Алина вдруг забеспокоилась: а получится ли у них все, как в первый раз? Вдруг после того, что им пришлось пережить, что-то будет не так?
   Они легли рядом и поцеловались. Алина закрыла глаза и приоткрыла рот. Его рука торопливо, словно вспоминая, пробежала по ее телу. Она почувствовала, как ее лоно сразу отозвалось на его прикосновения. Джек поцеловал ее веки, кончик носа и сказал:
   – Все это время я каждый день стремился к тебе.
   Алина крепко сжала его в своих объятиях:
   – Я так рада, что нашла тебя.
   Они предавались нежной и счастливой любви под открытым небом, палящим солнцем, под веселое журчание ручейка, а Томми в это время крепко спал и проснулся, когда все было кончено.
   Деревянная женская статуэтка не плакала с тех пор, как покинула Испанию. Джеку так и не удалось раскрыть секрета, почему на чужбине слезы не капали из ее глаз. Он, правда, начал догадываться, что они появлялись на закате, с наступлением прохлады, но только когда воздух охлаждался постепенно, а не так резко, как в северных от Испании землях. Джек бережно хранил статуэтку, хотя носить ее было очень неудобно. Это была память о Толедо, о Рашиде и (Джек не говорил этого Алине) об Айше. Но когда однажды каменотесу из Сен-Дени понадобилась модель для статуи Мадонны, Джек принес ему свою статуэтку и оставил ее там.
   В аббатстве он надеялся найти работу по перестройке церкви. Новый алтарь, который так поразил его, был еще не до конца достроен, и надо было успеть до середины лета, к церемонии освящения. А увлеченный аббат уже подумывал над тем, чтобы так же по-новому переделать неф, и Джеку пришлось заранее взяться обтачивать камни, чтобы не терять времени.
   Аббатство оплатило ему домик в деревне, и он вместе с Алиной и Томми переехал туда жить. В первую ночь на новом месте Джек не мог оторваться от Алины. Они оба впервые осознали, что только супружеская жизнь и может быть высшим счастьем на земле. Через несколько дней Джеку уже казалось, будто они всегда были вместе и не расставались ни на миг. И никто не спрашивал их, благословлен ли их союз церковью.
   Мастер-строитель в Сен-Дени был, безусловно, лучшим из всех, с кем Джеку приходилось работать. Пока они вместе заканчивали алтарь и готовились к перестройке нефа, Джек старательно перенимал у него все секреты. В мастерстве строителя он намного превосходил аббата Сюжера. Тот был силен своими идеями, и его всегда больше интересовали всевозможные декоративные детали, нежели само здание. Его любимым проектом, которому он посвящал сейчас все свое время, была новая гробница для мощей Святого Дионисия и двух его сподвижников – Рустикуса и Элеитериуса. Их останки хранились пока в подземной часовне, и Сюжер хотел перенести их в алтарь, чтобы все могли их видеть. Три раки будут стоять в гробнице, облицованной черным мрамором и увенчанной миниатюрной деревянной позолоченной церковью, в нефе и боковых приделах которой будут стоять три открытых раки мучеников. Новую гробницу поставят в алтаре, сразу за главным престолом. Собственно, сама гробница уже стояла на своем месте, и только миниатюрная церковка была еще в мастерской столяра, где лучшие умельцы тщательно покрывали ее драгоценной золотой краской. Сюжер любил все делать основательно, не спеша.
   Приближались торжества по случаю освящения церкви, и Джеку нравилось наблюдать, как деловито и неутомимо работал аббат. Он пригласил на обряд богослужения, казалось, всех, кто что-либо значил в этом мире, и многие дали согласие присутствовать, в том числе король и королева Франции, девятнадцать архиепископов и епископов, и среди них архиепископ Кентерберийский. Вести о возможном прибытии знатных особ заинтересованно собирались и бурно обсуждались мастерами, трудившимися над новой церковью. Часто Джек видел, как Сюжер сам, в своих домотканых одеждах, вышагивал семимильными шагами по территории монастыря и раздавал указания толпам монахов, семенивших за ним, точно утиный выводок. Чем-то он напоминал Джеку Филипа из Кингсбриджа. Он тоже родился в бедной семье и воспитывался в монастыре. Как и Филип, Сюжер многое изменил в управлении монастырской собственностью; все было направлено на то, чтобы приносить доход. И так же, как Филип, он все лишние деньги тратил на строительство. Сюжер был таким же деловитым, решительным, не знающим покоя.
   Если, конечно, иметь в виду прежнего Филипа, который, судя по рассказам Алины, очень изменился после случившейся в соборе трагедии.
   Джеку было трудно представить себе Филипа, дни напролет сидящим без дела. Это казалось таким же невозможным, как если бы вдруг подобрел Уолеран Бигод. Хотя кому еще в жизни выпадало столько горя и разочарований, как Филипу. Сначала сгорел город. Джек даже вздрогнул, когда вспомнил тот страшный день: дым, ужас, озверевшие всадники с горящими факелами в руках и безумство перепуганной толпы. Возможно, именно тогда что-то надломилось в Филипе. Да и жители изменились после пожара: Джек запомнил атмосферу страха и неуверенности, которая царила в те дни в Кингсбридже, и даже в воздухе ощущался запах тления и скорого конца. Филипу нужно было во что бы то ни стало торжественно освятить новый алтарь, чтобы в последний раз попробовать вселить надежду в сердца людей. И вот – новая трагедия. Она-то, похоже, и сломила приора.
   Строители покинули город, рынок совсем зачах, жители потихоньку перебирались в другие места. Молодежь уходила в Ширинг. Алина считала, что все это от чувства безысходности, в то же время монастырь по-прежнему сохранял свое влияние; его собственность была неколебима, огромные отары овец, как и прежде, приносили ежегодно сотни фунтов дохода. Если бы все упиралось только в деньги, Филип смог бы начать строительство заново. Конечно, это было бы не так легко, как казалось на первый взгляд: каменщики – народ суеверный; восстанавливать церковь, которая уже один раз рухнула, да и остальных поднять на такое дело – это непросто; но все же главной трудностью, по словам Алины, было то, что приор потерял всякое желание и волю что-то делать. И Джеку захотелось вернуть Филипа к жизни.
   Между тем до торжеств по случаю освящения нового алтаря оставалось два или три дня, и в Сен-Дени начали съезжаться епископы, архиепископы, герцоги и графы. Всех знатных гостей по очереди водили знакомиться с церковью. Сюжер сам сопровождал наиболее влиятельных из них, прочих оставили на попечение монахов и местных умельцев. Гости, раскрыв рты, восхищались необычайной легкостью сооружения, а подкрашенный цветными стеклами яркий солнечный свет, падавший сквозь широкие окна, приводил их в неописуемый восторг. Теперь, когда такие важные духовные лица Франции увидели это чудо, Джек не сомневался: новый метод строительства наверняка распространится по всей стране, а у тех, кто здесь трудился, – стоит им только сказать, что они возводили церковь в Сен-Дени, – отбоя не будет от предложений. Такие мастера всегда на вес золота.
   Как же правильно он поступил, приехав сюда, думал Джек. Он столькому научился здесь за это время, что уже мог смело подумать о своем соборе.
   В субботу прибыл король Людовик VII с супругой и матерью. Они сразу проследовали в дом аббата. С восходом солнца вокруг церкви собрались толпы крестьян со всей округи, пришли сотни парижан, чтобы впервые в жизни воочию увидеть – всех вместе – столько могущественных и святейших особ.
   Покормив Томми, Алина с Джеком присоединились к этому людскому морю. Когда-нибудь, подумал Джек, я скажу Томми: «Ты этого не можешь помнить, но когда тебе был годик, ты видел короля Франции».
   В ожидании начала церемонии они позавтракали хлебом и сидром. Людей в церковь, конечно, не пускали, вооруженная охрана короля держала всех на расстоянии; но двери храма были открыты, и там, откуда можно было заглянуть внутрь, народу толпилось особенно много. Неф заполнили знатные дамы и их сановные мужья. К счастью, пол алтаря оказался приподнятым на несколько футов, поскольку под ним находилась большая подземная часовня, и Джеку все было хорошо видно.
   В дальнем конце нефа по рядам пробежало волнение, и вся знать преклонила головы. Поверх их Джек увидел, как с южной стороны в церковь вошел король. Разглядеть его лицо было трудно, но королевская пурпурная мантия ярко выделялась под лучами солнца, пока монарх проходил в центральную часть храма. Там он склонил колено перед главным престолом.
   Сразу за ним вошли епископы и архиепископы. Все они были одеты в ослепительно белые одежды с золотой вышивкой, и каждый епископ держал в руках епископский посох. Сами посохи напоминали, скорее, пастушьи палки с крюком, если бы не восхитительной работы бриллианты, украшавшие их и делавшие всю процессию похожей на искрящийся на солнце горный поток. Они прошли через всю церковь, по ступенькам поднялись в алтарь и расселись на свои места вокруг купели, которая – Джек знал это, потому что видел подготовку к церемонии, – была полна святой воды. Затем начались молитвы, хор запел псалмы. Толпа на улице пришла в движение, а Томми совсем заскучал. Епископы тем временем снова выстроились, чтобы возглавить процессию.
   Они вышли с южной стороны и, к большому разочарованию собравшихся, скрылись за монастырскими постройками; потом вернулись и прошли вдоль фасада церкви. У каждого епископа в руках был небольшой венчик – кропило – и сосуд со святой водой; они макали венчики в воду и окропляли ею стены церкви. Толпа двинулась вперед, моля о благословении. Каждый хотел прикоснуться к белоснежным одеждам священнослужителей. Королевская охрана стала палками отгонять людей. Джек оставался на своем месте: ему не нужно было благословение и уж тем более не желал он получить удар палкой.
   Процессия величаво двинулась вдоль северной стены церкви, люди кинулись вслед, перепрыгивая по пути через могилы на монастырском кладбище. Там уже стояла в ожидании толпа прихожан, и новый поток любопытных натолкнулся на нее; произошло несколько мелких стычек.
   Епископы прошли мимо северной паперти и направились вокруг круглого выступа восточного крыла. Здесь совсем недавно во множестве выросли мастерские ремесленников, и теперь людской поток тек мимо них, угрожая сровнять с землей легкие деревянные постройки. Возглавлявшие шествие священники уже скрывались из виду, уходили на территорию аббатства, и самые нетерпеливые прихожане рванулись вперед в надежде догнать их. Могла начаться давка, и королевская охрана стала жестко останавливать самых ретивых.
   Джек забеспокоился.
   – Не нравится мне все это, – сказал он Алине.
   – Ты читаешь мои мысли, – ответила она. – Давай выбираться отсюда.
   Но прежде чем они смогли сдвинуться с места, где-то впереди завязалась драка между охранниками и толпой. Воины вовсю размахивали дубинками, нанося наседавшим из толпы тяжелые удары, но те не отступали. Последний из колонны епископов поспешил скрыться за воротами аббатства, успев еще раз наспех окропить святой водой церковную стену. И тут вся толпа, потеряв из виду священников, обрушилась на воинов. Кто-то из этой гущи метнул булыжник и попал одному из них прямо в лоб. Возглас ликования пронесся по людскому морю, когда тот упал. Началась рукопашная. От западного крыла на помощь охране уже бежали другие воины.
   Сцена все более напоминала бунт.
   Надежд на то, что продолжение церемонии отвлечет обезумевшую толпу, не было. Джек знал, что сейчас епископы и король спускаются в подземную часовню, чтобы извлечь оттуда мощи Святого Дионисия. Потом они пронесут их по территории монастыря, но за ворота не выйдут. Аббат Сюжер не ожидал такого наплыва желающих увидеть торжественный акт освящения церкви и не подумал о безопасности. И вот теперь толпа, недовольная, разгоряченная – и не только жарким солнцем, – искала выхода своим чувствам.
   Поначалу королевская охрана одерживала верх над безоружными людьми, но потом кому-то пришла в голову лихая мысль добыть оружие в домах ремесленников. Несколько юношей ворвались в жилище каменщика и мгновение спустя вышли уже с тяжелыми молотками в руках. В толпе было немало каменщиков, и они рванулись было остановить людей, но их быстро оттеснили.
   Джек и Алина пытались вырваться, но сзади на них так сильно давили, что они с отчаянием осознали: попали в ловушку. Джек крепко прижимал Томми к своей груди, руками прикрывая его маленькую головку, и в то же время старался держаться ближе к Алине. Он вдруг увидел, как из жилища каменщика выскочил, воровато оглядываясь, маленький бородатый мужичок. В руках он держал статую плачущей женщины. Я больше никогда ее не увижу, с горечью подумал Джек. Но сейчас главное было вырваться из страшной давки, а не горевать, видя, как тебя грабят.
   Толпа ворвалась уже в дом плотника. Ремесленники даже не пытались защитить свои жилища от разъяренных людей, все было напрасно. Дверь в дом кузнеца оказалась очень прочной. Несколько человек кинулись к лачуге кровельщика и вооружились тяжелыми острыми инструментами для выпрямления свинцовых листов и вбивания гвоздей, и Джек испугался: сегодня обязательно прольется кровь.
   Как он ни сопротивлялся, его несло вперед, к северной паперти, где драка была особенно жестокой. Бородатый воришка тоже пытался вырваться со статуей из сметающего все потока, и у него тоже ничего не получилось.
   Внезапно Джека осенило. Он отдал Томми Алине, успев крикнуть: «Держись ближе ко мне!» – а сам выхватил деревянную статую из рук бородача. Тот пробовал сопротивляться, но Джек был явно сильнее, и потом, своя жизнь была тому явно дороже украденной фигурки.
   Джек поднял статую высоко над головой и стал кричать что было мочи:
   – Осторожно, берегите Мадонну! Не трогайте Пресвятую Марию!
   Окружавшие его с суеверным страхом на лицах расступились. Он решил еще более подогреть их интерес:
   – Осквернять облик Девы Марии есть величайший грех!
   Джек двинулся вперед, к церкви, со статуей на вытянутых вверх руках. Все недоуменно смотрели на него.
   Джек оглянулся. Алина старалась держаться за ним, зажатая со всех сторон. Но всеобщее возбуждение постепенно спадало. Люди послушно следовали за Джеком и, исполненные благоговейного страха, шепотом повторяли:
   «Богоматерь, это же Богоматерь… Приветствуем тебя, Мария… Дорогу Пресвятой Деве…» Людям необходимо было зрелище, и Джек увлек их. Он торжественно вышагивал во главе людского потока, все еще недоумевая, как это ему удалось предотвратить страшное несчастье, которое могло сейчас случиться. Стоявшие у него на пути люди расступались, словно завороженные, и Джек подошел к северной паперти церкви. Здесь он с благоговением опустил статую в прохладной тени у входной двери. Она была невысокой, чуть больше двух футов, и теперь, поставленная на землю, казалась не такой внушительной.
   Снова вокруг собралась толпа, все выжидали. Джек стоял в некоторой растерянности, он не знал, что делать дальше. Люди, похоже, ждали проповеди. Джек повел себя как священник, он шел во главе шествия со статуей Мадонны над головой, выкрикивая торжественные здравицы, но на этом его способности как духовного лица и кончались. Сейчас Джек даже немного побаивался: толпа могла сделать с ним что угодно, если он разочарует людей.
   И вдруг неожиданно пронесся общий удивленный вздох.
   Джек оглянулся; знатные прихожане, собравшиеся в поперечном нефе, тоже выглянули. Но ничего, что могло бы вызвать такое возбуждение людей, не было видно.
   – Чудо! – закричал кто-то из толпы, и его крик тут же подхватили остальные: – Чудо! Чудо!
   Джек взглянул на статую и все понял: из ее глаз капала вода. Поначалу он был поражен не меньше других, но тут же вспомнил: на юге она начинала плакать с наступлением ночной прохлады. И сейчас ее перенесли с жаркого солнца в тень паперти. Так вот откуда слезы, подумал Джек. Но, кроме него, никто этого секрета, конечно, не знал. Прихожане видели только, что Мадонна плачет, и застыли в изумлении.
   Женщина из первых рядов бросила к ногам статуи деньги, мелкую французскую монету. Джек чуть не рассмеялся: зачем одаривать деньгами кусок дерева? Но людям все непонятное казалось священным и вызывало немедленный порыв поделиться своими сбережениями; еще несколько человек последовали примеру женщины.
   Джек даже подумать не мог, что игрушка Рашида может приносить деньги. Конечно, не ему самому, об этом не могло быть и речи, но она могла стать источником богатства для любой церкви.
   Юноша сразу сообразил, что ему делать.
   Эта мысль явилась к нему, как озарение, и он заговорил:
   – Плачущая Мадонна принадлежит не мне, а Господу. – Молчание. Все ждали проповеди. Там, за его спиной, в церкви, епископы пели свои псалмы, но они сейчас никому не были нужны. – Сотни лет она томилась в землях сарацинов, – продолжал Джек. Он понятия не имел об истории статуи, но теперь это было не важно: священники сами не знали всей правды о божественных чудесах и святых реликвиях. – Она проделала долгий путь, но ее путешествие еще не окончено. Ей надлежит стоять в соборе города Кингсбриджа, в Англии.
   Джек встретился взглядом с Алиной. Она смотрела на него, раскрыв рот. Он с трудом подавил в себе желание подмигнуть ей: мол, все в порядке, не волнуйся.
   – Моя священная миссия – доставить ее в Кингсбридж. Только там она сможет наконец обрести свое место и покой. – Он еще раз взглянул на Алину, и ему в голову пришла изумительная мысль. – Я назначен мастером на строительстве нового собора в этом городе.
   Алина так и замерла с приоткрытым ртом. Джек отвел взгляд.
   – Плачущая Мадонна повелела, чтобы для нее возвели новый величественный храм в Кингсбридже, и с ее помощью я построю собор, такой же великолепный, как новый алтарь, где покоятся мощи Святого Дионисия.
   Он опустил глаза, и при виде денег у ног статуи ему пришли в голову самые последние слова:
   – Ваши скромные пожертвования пойдут на строительство новой церкви. Мадонна дарует благословение каждому мужчине, женщине и ребенку, кто принесет свой дар, чтобы помочь ей построить для себя новую обитель.
   На мгновение воцарилась мертвая тишина, и тут же на землю к ногам Мадонны звонко посыпались монеты, каждый при этом говорил: «Аллилуйя» или «Хвала Господу», некоторые просто просили благословения или чего-то особенного: «Дай Роберту богатства», «Даруй Ани ребенка» или «Пошли нам хорошего урожая». Джек смотрел на их лица: они были взволнованы, возбуждены и счастливы, они рвались вперед, расталкивая друг друга, горя желанием отдать свои кровные гроши Плачущей Мадонне. Он с восхищением смотрел на землю, видя, как у его ног маленькими холмиками возвышаются кучки монет.

   Во всех городах и деревушках, куда Джек с Алиной заходили по пути в Шербур, Плачущую Мадонну встречали с таким же воодушевлением: за процессией сразу выстраивались толпы любопытных, и все шли к местной церкви, где Джек привычно устанавливал статую в тени, и при виде слез, катившихся из глаз Мадонны, люди спешили пожертвовать, кто сколько мог, на возведение собора в Кингсбридже.
   А в самом начале пути они чуть было не лишились ее. Епископы и архиепископы, осмотрев статую, объявили ее чудотворной, и аббат Сюжер хотел оставить ее в Сен-Дени. Сначала он предложил Джеку фунт, потом десять и дошел до пятидесяти. Видя, что деньгами Джека не соблазнить, он попробовал силой заставить его отказаться от статуи, но вмешался архиепископ Теобальд Кентерберийский. Он, как и Джек, сообразил, что Мадонна может принести немалый доход, и настоял на том, чтобы статую перенесли в Кингсбридж, который находится в его епархии. Сюжер вынужден был, хотя и с неохотой, уступить.
   Всем мастерам в Сен-Дени Джек пообещал работу на строительстве его собора, если они пойдут вместе с ним. Это тоже вызвало неудовольствие Сюжера. Многие, конечно, предпочли остаться в Сен-Дени, памятуя о том, что синица в руках лучше журавля в небе, но были среди них и такие, кто хотел вернуться домой, в Англию. Остающиеся же разнесли бы по свету весть о планах Джека, поскольку каждый каменщик считал своим долгом рассказать собратьям о новых стройках, где требовались их руки. И уж тогда точно в Кингсбридж съехались бы умельцы со всего христианского мира. Алина часто спрашивала Джека, как он поступит, если монастырь не сделает его мастером-строителем. Джек всегда отмалчивался. В Сен-Дени он в порыве объявил себя мастером, не задумываясь о том, что будет, когда он вернется.
   Архиепископ Теобальд, отстояв Плачущую Мадонну для Кингсбриджа, похоже, не очень доверял Джеку, чтобы позволить ему одному возвращаться домой со статуей. Поэтому вместе с Джеком и Алиной он отправил двух священников из своего окружения, Рейнольда и Эдварда. Поначалу Джеку это не понравилось, но вскоре он привык к своим спутникам и даже был рад их обществу. Рейнольд был живым остроумным юношей, любящим поспорить, его интересовала математика, которую Джек изучал в Толедо. Более старший по возрасту и более спокойный Эдвард оказался страшным обжорой. Их главной заботой на время путешествия было, конечно, следить, чтобы Джек не прикарманивал пожертвования, которые они собирали по пути. На самом же деле они с удовольствием тратили на себя столько, сколько хотели, тогда как Джек и Алина жили на свои скромные сбережения. Так что архиепископ поступил бы мудрее, доверив все Джеку.
   Через Шербур они направились в Барфлер, где намеревались сесть на корабль до Уорегама. Задолго до того, как добрались до центра этого портового городка, Джек почувствовал: что-то не так. Люди по пути смотрели не на Мадонну.
   Они смотрели на Джека.
   Священники сразу это заметили. Статуя, которую они несли, была установлена на деревянные подмостки. Так было всегда, когда они входили в город. Толпа двинулась за ними.
   – Что происходит? – зашипел Рейнольд, обращаясь к Джеку.
   – Не знаю.
   – Они больше пялятся на тебя, чем на статую. Ты что, раньше бывал здесь?
   – Никогда.
   – На Джека смотрят в основном старики, молодых больше интересует статуя, – сказала Алина.
   И она была права. У детей и юношей деревянное изваяние вызывало обычное человеческое любопытство. Но люди старшего возраста разглядывали именно его. Джек попробовал было смотреть на сопровождавших их горожан, но заметил, что его взгляд пугает их. Кто-то из толпы даже перекрестил Джека.
   – Чем я им не угодил? – спросил он вслух самого себя.
   Процессия тем не менее, как обычно, привлекала внимание прохожих, десятки горожан присоединялись к ней. Когда они вышли на рыночную площадь, их была уже не одна сотня. Священники опустили Мадонну прямо перед церковью. В воздухе стоял запах морской воды и свежей рыбы. Несколько горожан вошли в церковь. Затем, по традиции, местные священники должны были выйти и переговорить с Рейнольдом и Эдвардом. После недолгой беседы статую полагалось внести в храм. Там бы она и заплакала. Один раз, правда, фокус не удался: стоял холодный день, и Рейнольд уговорил всех обойтись без обычного ритуала, несмотря на то что Джек предупреждал: Мадонна может не заплакать. Так оно и случилось; с тех пор его слушались.
   Погода стояла хорошая, но все чувствовали: что-то не в порядке. Обветренные лица моряков и рыбаков были полны суеверного страха. Молодым тоже передалось беспокойство старших, и теперь вся толпа смотрела подозрительно и даже враждебно. Никто так и не приблизился к маленькой группке священников, чтобы, как обычно, поговорить о статуе; все держались на расстоянии, перешептывались и ждали, что произойдет.
   Наконец из церкви вышел священник. В других городах служители Господа встречали их с выражением осторожного любопытства; этот же был похож, скорее, на заклинателя: в одной руке крест, которым он прикрывался, словно щитом, в другой – сосуд со святой водой.
   – Что он себе вообразил? Неужели собирается изгонять дьявола? – спросил немного опешивший Рейнольд. Священник прошел мимо, распевая что-то на латыни, и приблизился к Джеку.
   – Приказываю тебе, дух дьявола, вернуться в царство призраков. Во имя… – начал он по-французски, но Джек, не выдержав, заорал:
   – Я не призрак, болван чертов! – Он, казалось, сейчас взорвется от ярости.
   Священник продолжал:
   – … Отца, Сына и Святого Духа…
   – Нас послал с миссией архиепископ Кентерберийский, – попытался протестовать Рейнольд. – Он благословил нас.
   – Он – не призрак! – сказала Алина. – Я знаю его с детства!
   Священник, похоже, заколебался.
   – Ты призрак человека, который жил в этом городе и умер двадцать четыре года назад, – сказал он. Из толпы послышались возгласы в подтверждение его слов, и он возобновил свои заклинания.
   – Но мне всего двадцать, – сказал Джек. – Я, наверное, просто похож на того человека.
   Из толпы вышел мужчина:
   – Ты не просто похож на него. Ты – это он. Ты совсем не изменился со времени своей смерти.
   По толпе пробежал испуганный шепот. Джек, вконец расстроенный, взглянул на говорившего: на вид ему было лет около сорока, с седой бородой, одет как преуспевающий ремесленник или мелкий торговец. И вроде в здравом уме, подумал Джек.
   – Мои спутники знают меня, – обратился он к мужчине. Голос его выдавал волнение. – Двое из них священники, женщина – моя жена, ребенок – мой сын. Они что, тоже призраки?
   Мужчина задумался.
   – Джек, ты разве меня не узнаешь? – крикнула седая женщина, стоявшая неподалеку.
   Джек подпрыгнул, точно его ужалили. Вот теперь ему действительно стало страшно.
   – Откуда ты знаешь мое имя? – спросил он.
   – Я ведь твоя мать, – ответила женщина.
   – Неправда! – крикнула Алина, и Джек почувствовал по ее голосу, что она тоже испугалась. – Я знаю его мать. Ты врешь! Что здесь происходит?!
   – Дьявольское колдовство! – проговорил священник.
   – Подождите, подождите, – вмешался Рейнольд. – Может быть, тот мужчина был Джеку родственником? У него были дети?
   – Нет, – сказал седобородый.
   – Ты уверен?
   – Он никогда не был женат.
   – Это разные вещи.
   Один или два человека щелкали языком. Священник свирепо посмотрел на них.
   – Но ведь тот человек умер двадцать четыре года назад, – сказал седобородый, – а этот Джек говорит, ему всего двадцать.
   – Как он умер? – спросил Рейнольд.
   – Утонул.
   – А тело его ты видел?
   Все молчали. Наконец седобородый откликнулся:
   – Нет, я не видел.
   – А кто-нибудь видел? – Голос Рейнольда звучал все увереннее, он чувствовал, что берет верх.
   Воцарилась тишина.
   Рейнольд повернулся к Джеку:
   – Твой отец жив?
   – Он умер, когда меня еще не было на свете.
   – А кем он был?
   – Менестрелем.
   Толпа откликнулась глубоким вздохом.
   – Мой Джек был менестрелем, – сказала седая женщина.
   – Но наш Джек каменщик, – сказал Рейнольд. – Я видел его работу. Хотя он вполне мог быть сыном Джека-менестреля. – Он повернулся к Джеку. – Как звали твоего отца? Может, Джек-менестрель?
   – Нет. Его звали Джек Шербур.
   Священник повторил имя, произнеся его немного иначе:
   – Жак Шербур?
   Джека словно обухом по голове ударило. Он никогда не понимал, откуда у отца такое имя. Теперь все стало ясно. Как и многих странников, его назвали по имени города, откуда он пришел.
   – Да. Конечно, – изумленно сказал юноша. – Жак Шербур. – Наконец-то он нашел следы своего отца, через столько лет, когда все надежды уже умерли. Ему пришлось пройти столько дорог – через две страны, – и вот то, что он искал, обнаружилось здесь, на побережье Нормандии, а он и сам не сразу это понял.
   – Теперь все ясно, – сказал Рейнольд и торжествующим взглядом обвел толпу. – Жак Шербур не утонул, он выжил. И отправился в Англию. Он недолго жил там, познакомился с девушкой, у нее должен был родиться от него ребенок, но Жак умер. Родился мальчик, и женщина назвала его в честь отца. И вот сейчас ему двадцать, и он точная копия своего отца в молодости. – Рейнольд посмотрел на священника: – Так что никакой нечистой силы здесь нет, отче. Просто вновь собирается семья.
   Алина взяла Джека под руку. Он стоял, потрясенный, горя желанием задать сотни вопросов, и не знал, с чего начать. Наконец выпалил первое, что пришло на ум:
   – А почему вы были уверены, что он умер?
   – Тогда на «Белом корабле» погибли все, – сказал седобородый.
   – Да, я помню, – сказал Эдвард. – Это было знаменитое кораблекрушение. Утонул наследник трона. И его место заняла Мод. И мы получили Стефана.
   – Но как отец попал на этот корабль? – спросил Джек.
   Ответила ему седая женщина, назвавшаяся матерью Джека Шербура.
   – Он должен был развлекать знатных особ во время плавания. – Она взглянула на Джека. – Так, значит, ты – его сын. Мой внук. Прости, что приняла тебя за призрака. Ты так на него похож.
   – Твой отец был мне братом, – сказал седобородый. – Я твой дядя Гийом.
   Джек был взволнован: что вот она, семья его отца, его родные, которых он так долго искал. Он больше не чувствовал себя одиноким в этом мире. Он нашел свои корни.
   – А это мой сын Томми, – сказал он. – Посмотрите, такой же рыжий.
   Седая женщина с любовью посмотрела на малыша и вдруг с изумлением воскликнула:
   – О Боже, я ведь уже прабабушка!
   И все засмеялись.
   – А все-таки интересно, как мой отец попал в Англию? – спросил Джек.

Глава 13

I

   – И сказал Господь сатане: «Обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова? Посмотри на него. Вот лучший из всех людей, которых я когда-либо видел». – Филип замолчал на мгновение, наблюдая со стороны за реакцией прихожан, внимавших ему. Это был не дословный перевод, а скорее свободный пересказ известной притчи. – «Разве он не самый справедливый, непорочный, богобоязненный и удаляющийся от зла, скажи?» И ответил ему сатана: «Разве даром богобоязнен Иов? Ты дал ему все. Только взгляни на него. У него семь сыновей и три дочери. Семь тысяч мелкого скота и три тысячи верблюдов, пятьсот пар быков и пятьсот ослиц. Потому-то он такой хороший». И сказал тогда Господь: «Хорошо. Забери все это у него и посмотришь, что будет». И вот что сделал сатана…
   Филип продолжал свою проповедь, а из головы не выходило странное письмо, которое он получил этим утром из Кентерберийского аббатства. Оно начиналось с поздравлений по случаю обретения им чудотворной Плачущей Мадонны. Приор ничего не знал о Плачущей Мадонне, и был уверен, что у него такой нет. Далее архиепископ писал, что рад был услышать о возобновлении строительства нового собора. И этого Филип не собирался делать. Он ждал теперь знака Божьего, прежде чем взяться за что-либо, а пока, в ожидании, проводил воскресные службы в маленькой приходской церкви. В конце своего послания архиепископ Теобальд хвалил Филипа за проницательность при выборе мастера-строителя, который прежде помогал возводить новый алтарь в Сен-Дени. Филип, конечно, слышал об этом аббатстве и о знаменитом аббате Сюжере, самом влиятельном духовном лице Французского королевства; но ему никогда не приходилось слышать о новом алтаре в Сен-Дени, как не назначал он мастера на какое-либо строительство. Филип подумал, что письмо наверняка предназначалось кому-то другому и попало к нему по ошибке.
   – Итак, что же сказал Иов, когда лишился всего нажитого, и дети его умерли? Проклинал ли он Господа? Хвалил ли сатану? Нет! Он сказал: «Наг я вышел из чрева матери моей – нагим и умру. Бог дал – Бог взял. И будет благословенно имя Его». Вот что сказал Иов. А потом Господь сказал сатане: «Ну, что Я тебе говорил?» И ответил сатана: «Хорошо, пусть так. Но у него осталось еще его здоровье, не так ли? Человек может без многого обойтись, было бы здоровье». И Господь понял, что Иов должен еще немного пострадать, чтобы доказать Его, Господа, правоту, и Он сказал: «Тогда забери его здоровье и увидишь, что будет». И сатана сделал Иова больным, и тело его покрылось струпьями с головы до пят.
   Проповеди стали более привычными в церквах. Во времена детства Филипа они были большой редкостью. Аббат Питер полагал, что проповеди портят священника, искушают его.
   Испокон веку считалось, что паства должна лишь молча наблюдать за таинственными священными обрядами, слушая непонятные слова на латыни, слепо веря, что все их чаяния, донесенные до Всевышнего устами духовного лица, будут услышаны и исполнятся. Но времена изменились, а с ними пришли и новые веяния. Теперь не принято было смотреть на паству как на безмолвных зрителей во время таинственных церемоний. Теперь Церковь должна была стать неотъемлемой частью их жизни. Именно Церковь отмечала все важные события: от крещения, свадьбы и рождения детей – до соборования и похорон в освященной земле. Она становилась их лендлордом, работодателем или покупателем. Люди теперь чувствовали себя христианами и в повседневной жизни, а не только по воскресеньям. Потому-то им нужны были не просто ритуалы, а разъяснения, наставления, ободрение, им нужна была проповедь.
   – Итак, я верю, что Господь говорил с сатаной о Кингсбридже, – провозгласил Филип. – Я думаю, Господь сказал так: «Посмотри на Моих людей в Кингсбридже. Разве они не добропорядочные христиане? Ты же видишь, как тяжко они трудятся всю неделю в полях и мастерских, а потом, в воскресенье, строят для Меня новый собор. Попробуй скажи, что они недостойные люди, если сможешь!» И сказал сатана: «Они хорошие, потому что живут хорошо. Ты посылаешь им богатые урожаи и теплую погоду, покупателей в их лавки и защиту от дьявольских графов. Но забери у них все это, и они сразу перейдут на мою сторону». И тогда Господь спросил: «Что ты задумал?» И ответил сатана: «Сжечь город». «Ну что ж, сожги, и посмотришь, что будет», – сказал Господь. И сатана послал Уильяма Хамлея, чтобы он сжег нашу ярмарку.
   Филип нашел для себя великое утешение в рассказе об Иове. Он так же, как и великий мученик, всю жизнь трудился на благо Господа, и благодарностью за это, как и Иову, становились сплошные неудачи. Проповедь должна была поднять дух жителей Кингсбриджа, а Филип видел, что до этого пока далеко. Его рассказ, однако, был еще не окончен:
   – И тогда Господь сказал сатане: «Ну, теперь ты видишь?! Ты сжег город дотла, а они продолжают строить Мне собор. Попробуй сказать, что эти люди недостойны!» Но сатана сказал: «Я был слишком снисходителен к ним. Большинство из них не пострадали. И очень скоро восстановили свои деревянные дома. Позволь мне послать им настоящее бедствие, и посмотришь, что случится». Господь вздохнул и сказал: «Что же ты на сей раз задумал?» И сатана ответил: «Я хочу сделать так, чтобы на их головы рухнула крыша новой церкви». И он, как мы знаем, сотворил задуманное.
   Оглядывая свою паству, Филип отмечал про себя, что почти каждый из них во время страшной трагедии потерял родных. Вдова Мэг, у которой погибли муж – прекрасный человек – и трое рослых сыновей, с тех пор не произнесла ни слова и стала совершенно седой. Многие покалечились, например Питер Рони: ему перебило правую ногу, и он остался хромым; раньше он работал погонщиком лошадей, а теперь помогал своему брату, делая седла. Вряд ли можно было найти в городе семью, которая бы не пострадала. В первом ряду Филип увидел человека, сидящего прямо на голом полу. У него отнялись ноги. Приор нахмурился: кто бы это мог быть? Пострадал он точно не при обрушении крыши – ведь Филип никогда раньше его не видел. Потом он вспомнил, что ему рассказывали о калеке, который попрошайничает в городе и спит в развалинах собора. Филип приказал дать ему место в монастырском приюте.
   Мысленно он опять отвлекся. Но заставил себя снова вернуться к проповеди.
   – И что же сделал Иов? Жена сказала ему: «Прокляни Господа и умри». И что же, он послушался? Нет. Потерял он веру? Нет. Иов не оправдал надежд сатаны. И я уверяю вас, – Филип торжественно поднял руку, чтобы подчеркнуть важность момента, – уверяю вас, что и жители Кингсбриджа точно так же разочаруют сатану! Ибо мы продолжаем поклоняться истинному Богу, как делал Иов, несмотря на все испытания, ниспосланные ему.
   Филип снова прервался, чтобы люди могли осознать услышанное, но он уже понял, что ему не удалось затронуть их сердца. Лица стоящих перед ним выражали скорее интерес, чем воодушевление. На самом деле, воспламенять людские сердца не было его уделом. Для этого он был слишком приземленным человеком. Ему не хватало внутренней силы, чтобы увлечь паству. Да, люди проникались к нему доверием, но не сразу; это происходило постепенно, со временем, по мере того как они понимали, чем он жил и чего добился в жизни. Да, его работа вдохновляла окружающих – по крайней мере, когда-то, – но не его слова.
   Филип тем временем подошел к самому интересному месту своей проповеди:
   – Что же случилось с Иовом, когда сатана сотворил свое черное дело? Господь дал ему еще больше, чем в первый раз, – вдвое больше! На его пастбищах теперь паслось не семь, а четырнадцать тысяч голов мелкого скота. Вместо трех тысяч верблюдов у него появилось шесть. И родилось у него еще семь сыновей и три дочери.
   Паства оставалась равнодушной. Филип продолжал:
   – И Кингсбридж однажды возродится. Вдовы вновь выйдут замуж, а вдовцы найдут себе жен; те, кто лишился детей, снова смогут зачать их; и наши улицы будут полны народу, и лавки – полны хлеба и вина, кожи и меди, сапог и пряжек к ним. И придет день, и мы восстановим наш собор.
   Беда заключалась в том, что сам он в это не верил, поэтому его голос звучал недостаточно убедительно. Неудивительно, что и паства никак не откликнулась на его слова.
   Филип заглянул в тяжелую книгу, лежавшую перед ним, и перевел с латыни на английский:
   – И прожил Иов еще сто сорок лет, и увидел своих сыновей, и своих внуков, и правнуков. А потом, совсем состарившись и пресытившись жизнью, умер. – Произнеся это, приор закрыл книгу.
   Из дальнего конца церкви послышался шум. Филип с возмущением посмотрел в ту сторону. Он прекрасно понимал, что его проповедь не тронула людей, как он надеялся, но рассчитывал, по крайней мере, на несколько мгновений тишины после ее завершения. Дверь была открыта, и стоявшие в задних рядах выглядывали на улицу. Филип заметил, что снаружи собралась огромная толпа; казалось, туда стекалось все оставшееся население Кингсбриджа, кому не хватило места в церкви. «Что там происходит?» – подумал Филип.
   Первое, что пришло в голову, что это могла быть драка или пожар; может, кому-то стало плохо или люди заметили приближающуюся конницу; но того, что происходило на самом деле, он даже вообразить себе не мог. Сначала в церковь вошли два священника. Они несли статую, обернутую в вышитую престольную пелену. Их торжественный вид свидетельствовал о том, что это статуя какой-то святой, возможно даже самой Девы Марии. За священниками шли двое, и их появление вызывало еще большее удивление: это были Джек и Алина.
   Филип смотрел на юношу, испытывая смешанные чувства, – от приязни до раздражения. Ох уж этот парень, думал он: когда он впервые появился здесь, сгорел старый собор, и с тех пор все несчастья были связаны именно с ним. И все же Филипу было скорее приятно вновь увидеть Джека. Несмотря на все невзгоды, которые приносил этот мальчишка, жизнь без него стала скучной и пресной. Впрочем, мальчишка ли он до сих пор? Приор внимательно взглянул на него: конечно, уже не мальчишка. Джек отсутствовал два года, а выглядел он так, словно скитался десять лет: в его усталом взгляде уже читались ум и опыт. Где же его носило? И как Алине удалось найти его?
   Процессия вышла на середину церкви. Филип решил подождать и посмотреть, что будет дальше. Восхищенный гул пронесся по рядам прихожан, как только они узнали Джека и Алину. Затем раздался еще один звук, похожий на благоговейный шепот, и кто-то сказал:
   – Она плачет!
   И все повторили это, как литанию:
   – Она плачет! Плачет!
   Филип уставился на статую. Нет сомнений, из ее глаз капала вода. И тут он вспомнил о таинственном письме архиепископа, где говорилось о Плачущей Мадонне. Так вот она какая. В чудодейственности ее слез приор сомневался. Он видел, что глаза у статуи сделаны из камня или каких-то особых кристаллов, а сама она деревянная; стало быть, этим все и объясняется, подумал Филип.
   Священники развернулись и опустили статую лицом к пастве. И тут заговорил Джек:
   – Плачущую Мадонну я принес из далекой-далекой страны. – Филип почувствовал, как тот мгновенно завладел всеобщим вниманием, но решил не спешить: он даст Джеку выговориться. Интересно, чем все это закончится. – Ее подарил мне один крещеный сарацин, – продолжал юноша. Собравшиеся изумленно зароптали: сарацины представлялись им дикими чернокожими враждебными людьми из легенд и сказок, и мало кто знал, что среди них есть истинные христиане. – Сначала я удивился, почему он подарил ее мне. Но все равно я нес ее многие-многие мили. – Речь Джека захватила всех прихожан. А он лучший проповедник, чем я, с сожалением признал Филип; похоже, напряжение нарастает. – Я понял, что она очень хочет домой. Но где ее дом, я не знал. И наконец меня осенило: она хочет попасть в Кингсбридж.
   Паства откликнулась изумленным гулом. Филип с сомнением следил за происходящим. Между тем, что творил Бог, и тем, что делал сейчас Джек, существовала большая разница. Но приор хранил молчание.
   – Но потом я подумал: а куда я несу ее? Где я найду ей обитель в Кингсбридже? Какая церковь станет ее домом? – Он оглядел белые, без росписи, стены приходской церкви, словно хотел сказать: «Это, конечно, не подойдет». – И вдруг она сама сказала мне: «Ты, Джек Джексон, сделаешь для меня новую обитель, ты построишь мне храм».
   Филип начинал понимать, что задумал Джек. Статуя Мадонны должна была высечь искры из людских сердец и вдохновить их на строительство нового собора. Она достигла бы того эффекта, которого не сумела добиться проповедь Филипа об Иове. И все же приор задал себе вопрос: чья это воля – самого Господа или только Джека?
   – И я сказал ей: «Как же я построю тебе храм, если у меня нет денег?» А она ответила: «Об этом не беспокойся. Денег я достану». И мы с благословения архиепископа Теобальда Кентерберийского отправились в путь. – При упоминании имени архиепископа Джек взглянул на Филипа. Он говорит это для меня, подумал приор, дает мне понять, что у него есть могущественный покровитель.
   Джек снова перевел взгляд на паству:
   – И на всем пути из Парижа, по всей Нормандии, через море и до Кингсбриджа все благочестивые христиане жертвовали на строительство храма для Плачущей Мадонны. – И Джек кивком подозвал кого-то из-за дверей.
   В церковь с торжественным видом вошли двое сарацинов в тюрбанах. На плечах они несли окованный железом сундук.
   Прихожане в страхе расступились. Даже Филип поежился. Он слышал, что все сарацины темнокожие, но никогда их раньше не видел. Их вид, облегающие яркие одежды поразили его. Они прошли мимо изумленной паствы и опустились на колени перед Мадонной, почтительно поставив на пол сундук.
   В звенящей тишине Джек открыл его огромным ключом и откинул крышку. Люди, вытянув шеи, пытались заглянуть внутрь. Джек неожиданно опрокинул сундук.
   Серебряные монеты водопадом хлынули из него – сотни, тысячи монет. Люди, потрясенные зрелищем, замерли: никому из них в жизни не приходилось видеть сразу столько денег.
   Джеку пришлось повысить голос, чтобы перекрыть их громкие восклицания:
   – Я принес эти деньги домой, чтобы построить на них новый собор для Мадонны. – Потом повернулся, посмотрел Филипу прямо в глаза, а затем слегка склонил голову в поклоне, как бы говоря:
   «Теперь слово за тобой».
   Филип терпеть не мог, когда его пытались принудить к чему бы то ни было, но в то же время вынужден был признать, что Джек все сделал мастерски. Это, однако, не означало, что он примет его безоговорочно. И пусть люди бурно приветствуют Мадонну, все равно, оставаться ли ей в соборе Кингсбриджа рядом с мощами Святого Адольфа, решать будет он, приор Филип. А он еще не принял решения.
   Между тем жители принялись осторожно расспрашивать о чем-то сарацинов. Филип сошел со своей кафедры и приблизился к ним.
   – Я из далекой-далекой страны, – говорил один из них. – Приор очень удивился, услышав, что тот говорил по-английски, точно рыбак из Дорсета, ведь большинство прихожан даже не знали, что у сарацинов есть свой язык.
   – А как называется твоя страна? – спросил кто-то.
   – Моя страна называется Африка, – ответил сарацин. Филип, конечно, знал, что в Африке много стран, хотя остальные и не подозревали об этом, и ему стало интересно, откуда же пришли далекие гости. Хорошо, подумал приор, если бы это было одно из мест, упомянутых в Библии: Египет или Эфиопия.
   Маленькая девочка робко дотронулась пальцем до темнокожей руки сарацина. Тот улыбнулся. Кроме цвета кожи, подумал Филип, он ничем не отличается от остальных. Девочка, немного осмелев, спросила:
   – А какая она, Африка?
   – Там огромные пустыни и фиговые деревья.
   – А что такое фиги?
   – Ну это… такой фрукт… он похож на клубнику, а пахнет грушей.
   У Филипа внезапно возникло тревожное подозрение. Злость закипела в нем. Он коснулся руки Джека и отвел его в сторону.
   – Что за игру ты затеял? – спросил приор.
   – Ты о чем? – Джек был сама невинность.
   – Эти двое никакие не сарацины. Они рыбаки из Уорегама, а их лица и руки вымазаны коричневой краской.
   Джек, казалось, совсем не растерялся оттого, что его обман раскрылся, только нахмурился и спросил:
   – Как ты догадался?
   – Я думаю, этот человек никогда не видел фигового дерева. Зачем тебе понадобилось обманывать людей?
   – Это безобидный обман, – сказал Джек и улыбнулся своей чарующей улыбкой.
   – Безобидных обманов не бывает, – холодно возразил Филип.
   – Ну хорошо. – Джек увидел, что приор недоволен, и изменил тон. – Считай, что все это сродни рисункам в Библии; не правда, а скорее иллюстрация, картинка. И выкрашенные дорсетширские рыбаки своим видом и появлением поясняют ту правду, что Плачущая Мадонна действительно пришла к нам из земель сарацинов.
   Два священника и Алина выбрались из толпы, собравшейся вокруг статуи, и присоединились к Филипу и Джеку. Приор не обратил на них никакого внимания и продолжил разговор с Джеком:
   – Твои сарацины просто мошенники, и ты знаешь это.
   – Но с ними мы получили гораздо больше денег, – возразил Джек.
   Филип взглянул на высившуюся на полу кучу монет.
   – Горожане, наверное, думают, что этого хватит на новый собор, – сказал он. – Здесь, похоже, около сотни фунтов. Ты же знаешь, что их хватит на неделю работы.
   – Деньги – это то же, что и сарацины: скорее, символ. Зато ты сможешь начать.
   Да, пожалуй, подумал Филип. Теперь ничто не мешало ему приступить к строительству. Мадонна была только средством вновь вернуть Кингсбридж к жизни. Она привлечет в город паломников, ученых, да и просто любопытных. Сердца людей наконец оттают, они воспримут ее появление как хорошее предзнаменование. Филип очень ждал знака Господня, ему страстно хотелось поверить в то, что это и есть знак. Но на сердце было неспокойно: ему мешало понимание, что на самом деле это проделки Джека.
   Младший из священников сказал:
   – Я Рейнольд, а это – Эдвард, мы оба служим у архиепископа Кентерберийского. Он послал нас сопровождать Плачущую Мадонну.
   – Если вас благословил сам архиепископ, зачем вам понадобились эти балаганные сарацины?
   Эдвард, похоже, немного смутился.
   – Джек придумал это, – ответил Рейнольд. – Но я, признаюсь, не вижу ничего страшного. Ты, конечно, не сомневаешься в подлинности Мадонны, Филип?
   – Называйте меня «отче», – резко ответил приор. – То, что вы служите у архиепископа, не дает вам права говорить на равных со старшим. А на ваш вопрос я отвечаю: «Да, сомневаюсь». И не собираюсь устанавливать ее в пределах собора до тех пор, пока не буду уверен, что это священная реликвия.
   – Но деревянная скульптура плачет, – сказал Рейнольд. – Какого еще чуда ты хочешь?
   – То, что слезы ее ничем не объяснить, еще нельзя считать чудом. Превращение воды в лед тоже необъяснимо, но никто не считает это сверхъестественным.
   – Архиепископ был бы очень разочарован, если бы ты отказался дать кров Мадонне. Ему пришлось выдержать целое сражение с аббатом Сюжером, чтобы тот не забрал ее себе в Сен-Дени.
   Филип почувствовал в этих словах угрозу. Молодому Рейнольду придется потрудиться, чтобы запугать меня, подумал приор. И примирительным тоном сказал:
   – Я уверен, что архиепископ согласится со мной, если я, прежде чем принять Мадонну, предприму кое-какие шаги для выяснения ее истинного происхождения.
   Какое-то движение на полу привлекло внимание Филипа. Он посмотрел вниз и увидел знакомого калеку. Несчастный, волоча за собой ноги, полз по полу по направлению к статуе. Но как он ни старался, путь ему везде преграждали толпившиеся вокруг Мадонны прихожане. Филип сделал шаг в сторону, освобождая ему проход. Сарацины тем временем делали все, чтобы не дать людям прикоснуться к статуе, но калека игнорировал их запреты. Его рука потянулась вперед. Обычно в таких случаях Филип не позволял кому бы то ни было дотрагиваться до священных реликвий, но поскольку до сих пор сомневался в чудодейственности статуи, на сей раз не стал препятствовать. Калека дотронулся до края деревянного платья… и издал восхищенный крик:
   – Я чувствую! Чувствую! – Все взоры обратились на него. – Чувствую, как силы возвращаются ко мне! – голосил убогий.
   Филип недоверчиво смотрел на него: он знал, что последует дальше. Человек согнул одну ногу, потом другую. Толпа дружно охнула. Калека протянул руку, кто-то дал ему свою, и он с усилием поднялся на ноги.
   Раздался всеобщий восхищенный стон.
   – Попробуй, пройдись! – выкрикнули из толпы.
   Все еще держась за чью-то руку, человек сделал первый робкий шаг, за ним второй… Вокруг царила гробовая тишина. На третьем шаге он споткнулся, прихожане испуганно вскрикнули, но он удержался на ногах и пошел дальше под одобрительные выкрики, прошел через весь неф, и сделав еще несколько шагов, побежал. Когда он выбежал из ворот церкви, толпа взорвалась ликованием и рванула за ним.
   Филип посмотрел на обоих священников: Рейнольд, пораженный, застыл на месте, у Эдварда по щекам катились слезы. Конечно, они не могли участвовать в этом представлении, подумал приор. Он повернулся к Джеку и разгневанно произнес:
   – Как ты посмел устраивать подобные фокусы?!
   – Фокусы? Какие фокусы?
   – Этот человек впервые появился в наших краях два дня назад. Раньше его никто здесь не видел. А еще через день-другой он наверняка исчезнет с полными карманами твоих денег, и ищи ветра в поле. Я знаю, как делаются подобные вещи, Джек. Ты, к сожалению, не первый, кто пытается организовать такие чудеса. Этот несчастный тоже ведь рыбак из Уорегама.
   По виноватому виду Джека было понятно, что Филип попал в точку.
   – Джек, я же говорила тебе: не надо этого делать, – сказала Алина.
   Священников словно громом сразило: они все поняли. Рейнольд вышел из себя:
   – Ты не имел права! – захлебываясь, кричал он Джеку.
   Филип тоже разозлился. В глубине души он до последнего мгновения надеялся, что Мадонна окажется действительно чудотворной, и с ее помощью он сможет возродить и собор, и город. Но его надеждам не суждено было сбыться. Он обвел взглядом маленькую приходскую церковь. Всего несколько прихожан осталось стоять возле статуи.
   – На этот раз ты зашел слишком далеко, – сказал приор, обращаясь к Джеку.
   – Слезы настоящие, здесь нет никакого трюка, – ответил юноша. – А вот с калекой я ошибся, признаю.
   – Это больше чем ошибка. – Филип был зол. – Когда люди узнают правду, они потеряют всякую веру в любые чудеса.
   – А зачем им знать правду?
   – Потому что я должен буду объяснить свой отказ установить статую в соборе. А о другом решении не может быть и речи, я не принимаю эту Мадонну.
   – Я думаю, твое решение поспешное, – сказал Рейнольд.
   – Когда мне нужно будет узнать твое мнение, я непременно обращусь к тебе, – отрезал Филип.
   Рейнольд замолк, а Джек не унимался:
   – Ты уверен, что имеешь право лишать своих людей Мадонны? Посмотри на них. – Он показал на горстку прихожан возле статуи. Среди них находилась и вдова Мэг. Она стояла на коленях перед статуей, и по ее щекам текли слезы. Джек, конечно, не знает, мгновенно понял Филип, что она потеряла всю семью во время трагедии в церкви, которую строил Альфред. Ее переживания тронули сердце Филипа, и он подумал о том, что Джек, может быть, и прав. Зачем отнимать у людей веру? Потому что это нечестно, твердо ответил он сам себе. Они поверили в эту статую только из-за того, что у них на глазах совершилось подстроенное чудо. Филип почувствовал, как сжалось сердце.
   Джек опустился на колени подле Мэг и спросил:
   – Почему ты плачешь?
   – Она немая, – ответил ему Филип.
   И тут Мэг заговорила:
   – Мадонна страдала, как и я. Она понимает.
   Филип потерял на мгновение дар речи.
   – Ну, видишь? – сказал Джек. – Статуя облегчает ей страдания. Куда ты смотришь, Филип?
   – Она немая, – снова проговорил приор. – Уже больше года от нее никто слова не слышал.
   – Это правда! – подтвердила Алина. – Мэг онемела после того, как под обломками крыши погибли ее муж и сыновья.
   – Но эта женщина… – Джек был изумлен. – Она же только что…
   Рейнольд был совсем сбит с толку:
   – Ты хочешь сказать… что это чудо? Настоящее чудо?
   Филип посмотрел на Джека. Тот был поражен не меньше других. Никакого надувательства здесь быть не могло.
   Приор чувствовал необычайное волнение, его слегка трясло. Он видел, как Господь только что своей рукой сотворил чудо.
   – Ну хорошо, Джек, – начал он неуверенно. – Хотя ты и сделал немало, чтобы подорвать доверие к Плачущей Мадонне, Господь, похоже, намерен творить чудеса вместе с ней.
   Джек не находил слов.
   Филип подошел к Мэг. Он взял ее за руки и помог подняться.
   – Господь излечил тебя, Мэг, – сказал приор дрожащим голосом. – Теперь ты сможешь начать жизнь заново. – Он вспомнил, что посвятил свою проповедь притче об Иове. В памяти всплыли его собственные слова: «И благословил Бог последние дни Иова более, нежели прежние…» Он сказал жителям Кингсбриджа, что и к ним Господь отнесется так же. Странно, подумал Филип, глядя на сиявшее от восторга заплаканное лицо Мэг, может быть, это и есть начало.

   Буря возмущения поднялась на собрании капитула, когда Джек рассказал о своих планах строительства собора.
   Филип предупреждал его, что надо быть готовым к неприятностям. Он, конечно, заранее просмотрел чертежи, которые как-то утром Джек принес ему показать. Они оба долго разглядывали их при ярком солнечном свете, и приор наконец промолвил:
   – Знаешь, Джек, по-моему, он может стать самым красивым собором в Англии. Но убедить в этом монахов будет нелегко.
   Джек еще со времен послушничества знал, что Ремигиус и еще несколько монахов постоянно противились всем предложениям Филипа, хотя с тех пор, как приор победил Ремигиуса на выборах, прошло уже восемь лет. И несмотря на то, что остальные братья редко принимали их сторону, сейчас Филип испытывал некоторые опасения: слишком смелый замысел Джека мог прийтись не по вкусу сторонникам Ремигиуса. Но ничего другого не оставалось, как показать чертежи и постараться убедить их. Без согласия и единодушного одобрения членов капитула Филип не мог приступить к строительству.
   На следующий день Джека пригласили на собрание капитула, и он показал свои чертежи. Он расставил их на скамье, прислонив к стене, и монахи сгрудились вокруг, рассматривая и изучая. Они обсуждали детали поначалу шепотом, но потом разошлись, и их тихие споры превратились в гвалт. Джек пребывал в унынии: общий тон был явно неодобрительный, на грани раздражения. Противники проекта и его сторонники наперебой, с криками, убеждали друг друга в своей правоте.
   Не выдержав, Филип призвал всех успокоиться. Милиус задал заранее заготовленный вопрос:
   – А откуда взялись такие странные островерхие арки?
   – Это новшество. Так теперь строят во Франции, – ответил Джек. – Я уже в нескольких церквах видел такие. Стрельчатые арки намного прочнее. С ними церковь может получиться гораздо выше. Наш неф станет самым высоким в Англии.
   Джек заметил, что такая идея им понравилась.
   – Окна слишком большие, – сказал кто-то.
   – Толстые стены совсем ни к чему, – продолжал Джек. – И во Франции это доказали. Здание поддерживается мощными простенками. А что до больших окон, то это просто захватывающее зрелище. В Сен-Дени аббат Сюжер застеклил их цветными стеклами с рисунками. И церковь сразу наполнилась воздухом и светом.
   Некоторые монахи согласно кивали. «Может быть, еще не все потеряно, и мне удастся склонить их на свою сторону?» – подумал Джек.
   Но тут слово взял Эндрю:
   – Два года назад ты был здесь послушником. Тебя подвергли наказанию за оскорбление приора, но ты бежал. И вот теперь вернулся и учишь нас, как нам строить церковь.
   Прежде чем Джек смог произнести хоть слово, вмешался молодой монах:
   – Ты не о том говоришь, брат Эндрю. Мы сейчас обсуждаем план собора, а не прошлое Джека.
   Послышались выкрики, несколько человек заговорили одновременно. Филип сделал им знак успокоиться и велел Джеку отвечать на вопрос.
   Тот ожидал нечто подобное и был к этому готов.
   – В наказание за мой грех я совершил паломничество в Сантьяго-де-Компостелла, отец Эндрю, и, надеюсь, Плачущая Мадонна, которую я принес вам, послужит мне прощением за совершенные мной проступки, – кротко сказал он. – Мне не суждено быть монахом, но, думаю, я смогу послужить Господу иначе: я буду строить для него.
   Монахи, похоже, остались довольны ответом.
   Но Эндрю еще не закончил.
   – Сколько тебе лет? – спросил он, хотя знал ответ наверняка.
   – Двадцать.
   – Это слишком мало, чтобы стать мастером-строителем.
   – Здесь все знают меня еще с тех пор, когда я был ребенком. – С того дня, когда я сжег вашу старую церковь, подумал Джек и вновь почувствовал раскаянье. – Я учился у настоящего мастера. Вы видели мои работы. Еще послушником я помогал приору Филипу и Тому Строителю. Я покорно прошу братьев судить меня по моим делам, а не по возрасту.
   Эти слова Джек заранее заучил. Правда, при слове «покорно» он понял, что слегка ошибся: монахи все до одного знали, что при многих других положительных качествах, покорным его никак нельзя назвать.
   Эндрю не преминул воспользоваться оплошностью Джека.
   – Покорно? – сказал он, и лицо его стало наливаться краской. Эндрю старательно разыгрывал гнев. – А почему же ты три месяца назад, в Париже, объявил всему свету, что тебя уже назначили мастером-строителем?
   Монахи снова возмущенно зашумели. Джек тяжело вздохнул и подумал про себя: как, черт возьми, этот Эндрю пронюхал о моей уловке? Наверняка Рейнольд или Эдвард успели сболтнуть.
   Он попытался оправдаться.
   – Я думал привлечь в Кингсбридж тамошних умельцев, – сказал он слабеющим голосом. – От них будет много пользы здесь. И не важно, кто станет мастером. Я надеюсь, моя самоуверенность не принесет вреда никому. – Невинная улыбка тронула его губы: – Простите мне мою нескромность. – Но монахи, похоже, не клюнули на эту уловку.
   Спас его Милиус, задав свой подготовленный вопрос:
   – А что ты предлагаешь сделать с наполовину обрушившимся алтарем?
   – Я все очень внимательно осмотрел, – ответил Джек. – Его можно восстановить. Если вы сегодня утвердите меня мастером, я сделаю это за год. Более того, вы даже можете служить, пока я буду переделывать неф по новым чертежам. А когда закончим неф, я предложил бы снести алтарь и построить новый, в том же стиле, что и остальная часть собора.
   – А кто убедит нас в том, что старый алтарь снова не рухнет? – спросил Эндрю.
   – Все произошло потому, что Альфред сделал каменный свод, не предусмотренный по плану. Стены не были рассчитаны на такую тяжесть. Я предлагаю вернуться к чертежам Тома и сделать деревянный потолок.
   Монахи не скрывали удивления. Вопрос о том, почему обвалилась крыша алтаря, был спорным.
   – Но Альфред значительно усилил опоры под больший вес свода, – сказал Эндрю.
   Над этим Джек тоже думал, и ему казалось, что нашел ответ:
   – Усилить-то усилил, но явно недостаточно. Если вы обратите внимание на развалины, то увидите, что не выдержала кладка верхнего яруса окон. Там надо было укреплять особо.
   Монахи, удовлетворенные ответом, согласно кивали. Джек почувствовал, что убедительные ответы повышают его шансы занять место мастера.
   Но тут со своего места поднялся Ремигиус.
   – Я хотел бы зачитать собратьям стих из Священного писания, – торжественно произнес он и посмотрел на Филипа. Приор кивнул в знак согласия.
   Ремигиус вышел к аналою и открыл толстый том Библии. Джек внимательно следил за ним: его тонкие губы нервно подрагивали, голубые глаза широко раскрылись, выражение негодования застыло на лице – воистину воплощение вселенской скорби и обиды. Когда-то давным-давно он свято уверовал в свое предназначение править людьми, но оказался слишком слаб характером и вот теперь вынужден доживать свои дни, разочарованный во всех и вся.
   – Книга «Исход». – Он нараспев произносил первые слова, листая пергаментные страницы. – Глава двадцатая. Стих четырнадцатый. – Джек весь напрягся: что же последует дальше? Ремигиус помедлил: – Не прелюбодействуй. – И на том захлопнул книгу и вернулся на свое место.
   Филип, слегка раздраженный, спросил:
   – Может, ты объяснишь нам, брат Ремигиус, зачем тебе понадобилось читать этот короткий стих во время обсуждения плана строительства?
   Ремигиус, пальцем указывая на Джека, ответил:
   – Потому что человек, который хочет стать нашим мастером-строителем, живет во грехе. – Его голос гремел, подобно грому.
   Джек никак не хотел верить в то, что Ремигиус говорит серьезно. И тоже вспылил:
   – Это правда, наш союз не благословлен святой Церковью; на то были основания, но мы поженимся, как только вы захотите.
   – Это невозможно. – Ремигиус почти ликовал. – У Алины уже есть муж.
   – Но их союз так и не состоялся.
   – И тем не менее он был освящен в церкви.
   – Но если вы не позволите мне жениться на ней, как же я смогу воздержаться от прелюбодеяния? – со злостью бросил Джек.
   – Довольно! – Это был голос Филипа. Джек взглянул на него и увидел, что тот тоже взбешен. – Джек, ты действительно живешь во грехе с женой своего брата?
   Юноша застыл от изумления:
   – А ты разве не знал?
   – Конечно нет! – взревел приор. – Неужели ты думаешь, что я бы молчал?
   Воцарилась тишина. Филипа раньше никто не видел в таком гневе. Джек чувствовал, что попал в беду. Его грех, может быть, и не был столь уж страшным, но монахи всегда строго относились к прелюбодеянию. К несчастью, то, что приор не знал о Джеке и Алине, усугубляло дело. Ремигиус застал Филипа врасплох и поставил в неловкое положение. Теперь тому следовало проявить твердость, чтобы не прослыть мягкотелым.
   – Но вы ведь не можете строить церковь не по правилам, только чтобы наказать меня, – жалобно промолвил Джек.
   – Ты должен оставить эту женщину, – с наслаждением сказал Ремигиус.
   – Да ты что?! Она родила от меня ребенка, ему уже год!
   Ремигиус, довольный собой, уселся на место.
   – Джек, если ты будешь так разговаривать на капитуле, тебе придется выйти вон, – строго сказал Филип.
   Юноша понимал, что надо успокоиться, но остановиться уже не мог.
   – Да это же просто смешно! – воскликнул он. – Вы хотите, чтобы я бросил свою женщину и нашего ребенка? Это не мораль, это – убожество какое-то.
   Филип понемногу умерил гнев, в его голубых глазах вновь светилось дружелюбие.
   – Джек, – сказал он, – ты по-своему смотришь на законы Божьи, нам же следует неукоснительно соблюдать их, поэтому мы и пошли в монахи. А посему мы не можем назначить тебя мастером до тех пор, пока ты не прекратишь прелюбодеяние.
   Джек вспомнил строку из Писания:
   – И сказал Христос: «Тот из вас, кто безгрешен, пусть первым бросит в меня камень».
   – Да, но Христос сказал грешнице: «Ступай и больше не греши». – Филип повернулся к Ремигиусу: – Я так понимаю, ты снимешь свои возражения, если Джек прекратит прелюбодействовать.
   – Конечно, – сказал монах.
   Несмотря на раздиравшие его гнев и душевную боль, Джек понял, что Филип перехитрил Ремигиуса. Он отвлек все внимание на вопрос о прелюбодеянии и обошел стороной все, что касалось планов строительства. Но Джек не успокаивался.
   – Я не собираюсь бросать ее! – сказал он.
   – Но ведь это, возможно, ненадолго, – спокойно промолвил Филип.
   Джек задумался, слова приора застали его врасплох.
   – Что ты хочешь этим сказать?
   – То, что ты сможешь жениться на Алине, когда ее первый брак будет расторгнут.
   – А это возможно?
   – Вполне, если, как ты говоришь, супруги не исполняют брачные обязанности.
   – И что я должен сделать?
   – Обратиться в церковный суд. Можно в суд епископа Уолерана, но тебе лучше отправиться сразу к архиепископу Кентерберийскому.
   – И он даст согласие?
   – По справедливости – да.
   Джек почувствовал, что ответ приора прозвучал не совсем убедительно.
   – Но пока нам придется жить порознь?
   – Если хочешь стать мастером-строителем собора Кингсбриджа – да.
   – Ты заставляешь меня отказаться от той, которую я так люблю.
   – Это ненадолго, – опять повторил Филип.
   В голосе приора Джек уловил сострадание.
   Он немного смягчился, хотя и погрустнел:
   – Как – «ненадолго»?
   – Ну, может быть, год.
   – Целый год!
   – Вам не обязательно жить в разных городах, – сказал Филип. – Ты сможешь видеться с Алиной и ребенком.
   – А вы знаете, что она искала меня по всей Испании? – Джек сделал последнюю попытку убедить монахов. – Вы можете себе это представить? – Но разговоры о любви были недоступны их пониманию. – Как же я скажу ей, что нам нужно на время расстаться? – горько пробормотал Джек.
   Филип встал и положил ему на плечо руку.
   – Время пролетит так быстро, что ты и не заметишь, поверь мне, – сказал он. – А скучать тебе не придется – будешь строить собор.

II

   За восемь лет лес очень изменился. Джек был уверен, что знает эти места как свои пять пальцев. Но теперь старые тропы и тропинки заросли, и в подлеске лесные звери протоптали новые, ручейки бежали в других направлениях, вековые деревья попадали, а молодые вытянулись. Все как-то уменьшилось в размерах: и расстояния теперь казались меньшими, и склоны холмов – не такими крутыми. Но самым удивительным было то, что он чувствовал себя здесь чужим. Молодой олень испуганно смотрел на Джека из зарослей кустарника на другом конце поляны, и тот не мог вспомнить, где был олений водопой. Не знал он, с какой протоки вспорхнула целая стая диких уток и что их вспугнуло. И еще ему было немного страшновато, потому что он не знал, за каким деревом могут притаиться лесные разбойники.
   Почти весь путь от Кингсбриджа до леса он проехал верхом, но как только главная дорога кончилась, ему пришлось спешиться, ибо на пути встал молодой кустарник, которым поросли тропинки. Возвращение к любимым местам детства навевало неизъяснимую грусть. Мальчишкой он, конечно же, не мог оценить всей сложности жизни: какой простой и безоблачной казалась она ему в те годы! Его самым большим лакомством всегда была земляника; он знал, что каждое лето, несколько дней подряд, он будет собирать ее столько, сколько сможет съесть: она ярким ковром устилала лесные поляны и пригорки.
   Сейчас, спустя годы, к нему пришло настоящее понимание жизни со всеми ее горестями, радостями и трудностями; все оказалось совсем непросто: и его дружба-вражда с Филипом, и их с Алиной разрушенная любовь, и его честолюбивое желание построить самый красивый на свете собор, и жгучая потребность узнать всю правду об отце…
   Ему хотелось вновь увидеть мать, ведь прошло два года с того дня, как они расстались; она, наверное, изменилась за это время, думал Джек. Он ждал этой встречи. Теперь, правда, ему все приходилось делать самому, и все же как хорошо всегда иметь рядом человека, готового в любой момент прийти тебе на помощь.
   Весь день он добирался до того места, где они когда-то жили с матерью. Зимний день быстро катился к концу. Темнело. Совсем скоро ему придется прекратить поиски пещеры и подумать о ночлеге. «Будет, наверное, ужасно холодно, – подумал Джек, – но, с другой стороны, чего мне бояться: я столько лет прожил в этом лесу».
   Мать сама нашла его.
   Он уже совсем было отчаялся. Впереди стеной стоял лес, и только узенькая, почти невидимая глазу тропка, по которой бегали разве что барсуки и лисы, изгибаясь, уходила в чащу. Пора было останавливаться и по своим же следам возвращаться.
   Джек развернул лошадь – и тут наткнулся на Эллен.
   – Ты совсем разучился бесшумно ходить по лесу, – сказала она. – Я услышала тебя еще за милю.
   Джек улыбнулся: мать совсем не изменилась.
   – Здравствуй, мама, – и поцеловал сначала в щеку, а потом в порыве чувств крепко ее обнял.
   Она провела рукой по его лицу:
   – Совсем исхудал.
   Он смотрел на нее, не сводя глаз: она была такая же красивая – загорелая, полная сил, волосы по-прежнему густые и темные, без единого седого волоса. Глаза все так же отливали золотом и, казалось, светились изнутри.
   – А ты совсем не изменилась, – сказал Джек.
   – Где же ты пропадал все это время?
   – Дошел до Компостеллы, потом пошел еще дальше, в Толедо.
   – Алина пошла за тобой…
   – Она нашла меня. Спасибо тебе.
   – Я очень рада. – Она закрыла глаза, словно посылая благодарную молитву небесам. – Так рада… – И повела его к своей пещере, которая оказалась совсем рядом. Все-таки память Джека не подвела.
   Внутри ярко полыхал очаг, на стенах, отбрасывая тусклый свет, горели три лучины. Она налила ему в кружку сидра из диких яблок и меда, поджарила немного каштанов. Джек, помня о том, в чем больше всего нуждались лесные жители и что никак нельзя было сделать самому, привез с собой ножи, веревку, мыло и соль. Мать уже освежевала кролика, чтобы приготовить его на ужин.
   – Как живешь, мама? – спросил Джек.
   – Неплохо, – легко ответила она, но, взглянув на сына, поняла, что спрашивал он серьезно. – Мне очень не хватает Тома. Но он умер, а другого мужа мне не надо.
   – Ну а всем остальным ты довольна?
   – И да и нет. Я привыкла жить в лесу. Мне нравится быть одной. Никогда не могла смириться с тем, что священники вечно совали свой нос в чужие дела и учили меня жизни. Но я очень скучаю по тебе, Марте и Алине, я так хотела бы, чтобы внук был рядом. – Она улыбнулась. – Хотя после того, что я наговорила в церкви, мне путь в Кингсбридж заказан. Приор Филип никогда меня не простит. Но если бы я могла соединить вас с Алиной, я бы обязательно вернулась. – Она оторвалась на миг от кролика, и довольная улыбка появилась на ее лице. – И как тебе нравится супружеская жизнь?
   – Ты же знаешь, что мы не женаты. В глазах Церкви Алина все еще жена Альфреда.
   – Не будь глупеньким. Что Церковь знает об этом?
   – Они помнят, кого обвенчали. Мне не дали бы строить новый собор, если бы я жил с чужой женой.
   Ее глаза сверкнули гневом:
   – Так ты оставил ее?
   – Да. До тех пор, пока она не получит развод.
   Мать отложила в сторону кроличью шкурку. Острым окровавленным ножом она разделывала тушку, бросая кусочки мяса в закрепленный над огнем котелок.
   – Приор Филип однажды поступил со мной так же, еще когда мы с Томом были вместе. Я знаю, почему он так бесится, если видит, что люди любят друг друга. Самому ему все это запрещено, а когда сам чего-то не можешь, всегда хочется запретить то же и другим. Конечно, он не вправе противиться, когда брак благословлен Церковью, но если любящие не состоят в законном браке, тут он изо всех сил старается испортить им жизнь и испытывает от этого странное удовольствие. – Она отрезала лапки и бросила их в полное мусора деревянное ведро.
   Джек кивнул. Он принял решение Филипа как неизбежное и все-таки, прощаясь по вечерам с Алиной и покидая ее дом, каждый раз злился на приора. Он разделял негодование матери.
   – Все же это ненадолго, – снова как бы уговаривая себя самого, сказал Джек.
   – А что говорит Алина?
   Джек скорчил гримасу:
   – Ей тоже несладко. Она считает во всем виноватой себя. Говорит, не надо было ей выходить за Альфреда.
   – Правильно говорит. Но и ты хорош: уперся – хочу, мол, строить церкви – и все тут.
   Обидно, что мать не хотела его понять.
   – Мама, все остальное не выдерживает сравнения с этим. Церкви – самые большие, самые высокие и красивые здания на свете. Поэтому и строить их так непросто, и от мастеров требуются настоящее умение и талант.
   – И ты не согласишься ни на что другое?
   – Конечно нет.
   Она в замешательстве покачала головой:
   – Я никогда, наверное, не пойму, откуда у моего сына такая вера в то, что ему предначертано стать великим. – Она бросила остатки кролика в котел и стала вычищать шкурку: мех ей еще пригодится. – Это ты унаследовал явно не от своих предков.
   Джек ждал, что мать упомянет об этом.
   – Мама, когда я странствовал за морем, мне кое-что удалось узнать о своей родне.
   Она оторвалась от своего занятия и посмотрела на него.
   – Ты о чем?
   – Я нашел семью моего отца.
   – О боже! Как тебе удалось? Где они? Кто они?
   – Есть такой городок в Нормандии, называется Шербур. Там он и родился.
   – А ты уверен?
   – Я очень похож на него. Мы как две капли воды. Меня даже приняли за призрак.
   Мать тяжело опустилась на табуретку. Джек почувствовал себя виноватым в том, что расстроил ее, но разве мог он предположить, что она с такой болью воспримет его слова.
   – И что… что они за люди? – промолвила она.
   – Отец его давно умер, а мать жива. Она очень хорошо приняла меня, когда поняла, что никакой я не призрак. Его старший брат – плотник. У него жена и трое детей. Мои двоюродные братья и сестры. – Джек улыбнулся. – Правда, здорово? У нас теперь есть родня.
   Мысль о родне, казалось, огорчила ее, причинила боль.
   – Джек, мне так жаль, что я не смогла дать тебе нормального воспитания.
   – А мне – нисколько, – легко ответил он. Ему всегда становилось не по себе, когда мать вдруг начинала мучиться угрызениями совести: это было не в ее характере. – Я очень рад, что у меня появились братья и сестры. Даже если нам не суждено больше увидеться, все равно приятно знать, что они есть.
   – Понимаю, – сказала она и горестно кивнула.
   Джек вздохнул:
   – Они думали, отец утонул во время кораблекрушения двадцать четыре года назад. Судно называлось «Белый корабль». Оно вышло как раз из Барфлера. Все пассажиры считались погибшими. Но отцу удалось спастись, хотя об этом так никто и не узнал, потому что он больше не вернулся в Шербур.
   – Он оказался в Кингсбридже, – сказала она.
   – Но как это случилось?
   – Он уцепился за бочонок, и его выбросило на берег неподалеку от замка. Отец пошел туда сообщить о кораблекрушении. В замке находились какие-то знатные вельможи, они очень испугались, увидев его, схватили и привезли в Англию. Через несколько недель, а может, и месяцев – точно не помнил – он оказался в Кингсбридже.
   – А больше отец ничего не рассказывал о крушении?
   – Говорил только, что корабль сразу пошел ко дну, как будто в днище образовалась огромная пробоина.
   – Такое чувство, что отец кому-то мешал.
   Мать кивнула:
   – А потом, когда стало понятно, что больше нет возможности держать его в пленниках, они его убили.
   Джек опустился перед ней на колени так, чтобы можно было заглянуть в глаза. Дрожащим от волнения голосом он спросил:
   – Но кто были эти люди, мама?
   – Ты меня об этом уже спрашивал.
   – А ты все время отмалчивалась.
   – Потому что не хотела, чтобы ты потратил свою жизнь на месть за отца.
   Джек понял, что она все еще относится к нему как к ребенку, скрывая от него то, что может ему навредить. Он старался держать себя в руках, как положено взрослому мужчине.
   – Всю свою жизнь я хочу посвятить тому, чтобы строить новый собор в Кингсбридже и растить наших с Алиной детей. Но я также хочу понять, за что повесили моего отца. А об этом знают только те, кто его оклеветал. И я должен выяснить, кто эти люди.
   – Тогда я не знала их имен.
   Джек видел, что мать опять увиливает, и это его разозлило.
   – Но теперь-то ты знаешь!
   – Да, знаю. – Ее глаза были полны слез, и Джек осознал, что ей так же тяжело, как и ему. – И я скажу тебе, потому что чувствую, что ты не успокоишься, пока не узнаешь все как есть. – Она всхлипнула и вытерла слезы.
   Джек в напряжении ждал.
   – Их было трое: монах, священник и рыцарь.
   Он сурово посмотрел на нее:
   – Имена…
   – Ты хочешь спросить у них, почему они солгали под присягой?
   – Да.
   – И ты думаешь, они тебе скажут?
   – Может, и не скажут. Я только посмотрю им в глаза и спрошу. Возможно, этого мне будет достаточно.
   – Вряд ли тебе это удастся.
   – Я хочу попробовать, мама!
   Она опять глубоко вздохнула.
   – Монах был приором Кингсбриджа.
   – Филип?!
   – Нет, не Филип. Это было до него. Его предшественник, Джеймс.
   – Но он же умер!
   – Я ведь предупреждала тебя, что у тебя вряд ли получится поговорить с ними.
   Джек сощурился:
   – Кто были двое других?
   – Рыцарь – Перси Хамлей, граф Ширинг.
   – Отец Уильяма!
   – Да.
   – И он тоже мертв!
   – Да.
   Джека охватило ужасное предчувствие, что и третьего уже нет в живых, и тайна смерти его отца навсегда ушла с ним в могилу.
   – А священник, кто он? – Джек сгорал от нетерпения.
   – Его звали Уолеран Бигод. Теперь он епископ Кингсбриджский.
   Джек облегченно вздохнул:
   – И он еще жив!

   Замок епископа Уолерана был построен к Рождеству. Ранним погожим утром нового года Уильям Хамлей с матерью подъезжали к нему верхом. Они увидели его еще издали. Он стоял на самой вершине целой гряды холмов, возвышаясь над долиной и словно устремив суровый, мрачный взгляд на окрестности.
   Проезжая по долине, они объехали старый епископский дворец. Теперь здесь находились склады с шерстью. Торговля у Уолерана шла бойко, и часть вырученных денег пошла на строительство нового замка.
   Миновав долину, они поднялись по пологому склону, и преодолев проход в земляном валу и глубокий сухой ров, выехали к воротам в каменной стене. Со своими земляными валами, рвом и каменной стеной замок казался совершенно неприступным. Ни Уильям, ни даже королевские особы не могли похвастать ничем подобным.
   Во внутреннем дворе высилась громадная четырехугольная башня в три этажа, рядом с которой каменная церковь выглядела совсем крошечной. Уильям помог матери спешиться. Сопровождавшие их рыцари увели лошадей на конюшню, а Уильям с матерью поднялись по ступенькам в дом епископа.
   Был самый разгар дня, и слуги Уолерана суетились в большом зале, накрывая на стол. Здесь же стояли в ожидании обеда архидиаконы, помощники, служащие и просто прихлебатели. Уильям и Риган ждали, пока слуга пошел доложить об их прибытии.
   Уильяма мучили приступы жестокой ревности. Алина не любила мужа, и вся округа знала об этом. У нее родился внебрачный ребенок, и муж выгнал ее из дома. С малышом на руках она отправилась на поиски своего возлюбленного и, обойдя чуть ли не полсвета, все-таки нашла его. История эта обсуждалась жителями всей Южной Англии. И всякий раз, когда Уильям слышал об этом, в нем закипала нечеловеческая ярость. Но он уже придумал, как отомстить Алине.
   Их провели вверх по широкой лестнице в покои епископа. Уолеран сидел за большим столом, рядом пристроился Болдуин.
   Тот уже стал архидиаконом. Двое духовников на скатерти, похожей на шахматную доску, подсчитывали деньги, складывая их в аккуратные столбики, по двенадцать монет в каждом, и передвигая с черных квадратиков на белые. Болдуин встал, поклонился леди Риган и быстро убрал скатерть и деньги.
   Уолеран поднялся из-за стола и пошел к своему креслу у камина. Двигался он быстро, точно паук, и Уильям вновь испытал знакомое чувство отвращения. И все же он решил проявлять покорность во всем. Совсем недавно до него дошла весть о страшной смерти графа Херефорда, который поссорился с местным епископом и окончил свои дни преданным анафеме. Тело его было погребено на неосвященной земле. Уильям представил на мгновение, что значит быть похороненным вот так, за пределами кладбища, когда твое тело отдано на растерзание всем чертям и чудищам, населяющим подземный мир, и содрогнулся от ужаса. Никогда, никогда не станет он ссориться со своим епископом.
   Уолеран выглядел бледным и тощим, как всегда, – черные одежды болтались на нем, словно белье, развешанное на дереве для просушки. Казалось, он всю жизнь был таким и никогда не менялся. А вот Уильям очень изменился, он чувствовал это. Еда и вино были для него главными удовольствиями, и с каждым годом он понемногу толстел, несмотря на то, что жизнь вел очень бурную. Ему уже дважды пришлось делать себе новую кольчугу, ибо в старую он давно не вмещался.
   Уолеран совсем недавно вернулся из Йорка. Его не было почти полгода, и Уильям вежливо поинтересовался:
   – Надеюсь, поездка была успешной?
   – Не совсем, – ответил Уолеран. – Епископ Генри послал меня уладить четырехлетний спор о том, кому быть архиепископом Йорка, но мне не удалось примирить стороны. Тяжба продолжается.
   Чем меньше говорить об этом, тем лучше, решил Уильям.
   – Пока ты отсутствовал, – сказал он, – у нас произошли кое-какие перемены. Особенно в Кингсбридже.
   – В Кингсбридже? – Епископ, похоже, был удивлен. – Мне казалось, мы обо всем договорились перед моим отъездом.
   Уильям кивнул.
   – У них появилась Плачущая Мадонна.
   Новость вызвала раздражение Уолерана.
   – О чем ты, черт возьми?
   Ответила мать Уильяма:
   – Это деревянная статуя. Ее выносят во время шествий. И в строго определенное время у нее из глаз капают слезы. Люди верят, что она чудотворная.
   – Она действительно чудотворная, – сказал Уильям. – Плачущая статуя, подумать только!
   Епископ презрительно посмотрел на обоих.
   – Не знаю, чудотворная она или нет, – сказала Риган, – но за это время тысячи людей приходили взглянуть на нее. А приор Филип тем временем снова строит собор. Сейчас восстанавливают алтарь, делают новую деревянную крышу, но уже потихоньку приступают к новой церкви. Выкопали даже землю под фундамент. Из Парижа приехали несколько каменщиков.
   – Из Парижа? – удивился Уолеран.
   – Новая церковь будет такой же, как в Сен-Дени.
   Уолеран кивнул:
   – Островерхие арки. В Йорке я слышал о них.
   Уильяму не было никакого дела до того, каким будет собор в Кингсбридже.
   – Меня больше волнует, что молодые крестьяне уходят к Филипу и нанимаются на строительство собора. В Кингсбридже опять по воскресеньям собирается рынок, и люди из Ширинга едут торговать туда. Опять старая история!
   Он с тревогой посмотрел на мать и епископа, испугавшись, что они заподозрят его в тайных замыслах; но те, похоже, ничего не заметили.
   – Самой большой моей ошибкой было помочь Филипу стать приором, – сказал Уолеран.
   – Придется их проучить, чтобы знали свое место, – со злостью в голосе произнес Уильям.
   Епископ задумчиво посмотрел на него.
   – Что ты собираешься сделать?
   – Разорить город еще раз. – А потом я убью Алину и ее любовника, подумал Уильям; и он уставился на пылавший в камине огонь, чтобы, не дай бог, не встретиться глазами с матерью: она бы сразу поняла, что он задумал.
   – Не думаю, что у тебя получится, – сказал Уолеран.
   – Один раз мне это удалось, так почему же сейчас не попробовать?
   – Тогда была серьезная причина: надо было уничтожить овчинную ярмарку.
   – А теперь – рынок. Король Стефан не давал им разрешения торговать.
   – Это разные вещи. Филип очень рисковал, открыв у себя ярмарку, и ты сразу же наказал его. Но воскресный рынок в Кингсбридже собирается уже шестой год. И потом, это все-таки в двадцати милях от Ширинга, так что разрешение у них наверняка имеется.
   Уильям с трудом подавил приступ гнева. Ему хотелось бросить в лицо Уолерану, что тот похож на немощную старуху, но потом решил, что толку от этого не будет.
   В комнату вошел слуга и остановился в дверях.
   – В чем дело? – спросил епископ.
   – Пришел человек и требует принять его, ваше преосвященство. Какой-то Джек Джексон. Строитель из Кингсбриджа. Прикажете прогнать?
   Уильям почувствовал, как забилось сердце. Любовник Алины! Легок на помине, – я ведь только что решил убить его, подумал он; не иначе как этот Джек обладает сверхъестественным чутьем. Животный страх сковал Уильяма.
   – Из Кингсбриджа? – Уолеран был явно заинтригован.
   – Он – новый мастер-строитель, – сказала Риган. – Тот самый, который привез из Испании статую Плачущей Мадонны.
   – Любопытно, – сказал епископ. – Ну что ж, давайте-ка взглянем на него. – Он сделал знак слуге: – Впусти его.
   Уильям смотрел на дверь, объятый суеверным ужасом. Он ожидал, что сейчас в комнату ворвется высокий грозный мужчина в черном плаще и, взглянув с осуждением и угрозой, укажет на него пальцем. Как же он удивился, увидев, что Джек – совсем еще мальчишка! Ему наверняка не больше двадцати, подумал Уильям. У юноши были ярко-рыжие волосы и живые голубые глаза. Он бросил короткий взгляд на Уильяма, потом перевел его на Риган, выражение лица которой всегда пугало и словно приковывало к себе окружающих, и наконец остановил его на епископе. Строителя нисколько не смущало то, что перед ним стояли два самых могущественных человека в округе; сразу было видно, что он не из пугливых.
   Уолеран тоже заметил, что Джек держится слишком независимо, и он холодно и высокомерно спросил:
   – Ну, парень, что тебе от меня нужно?
   – Правду, – ответил Джек. – Сколько людей повесили у тебя на глазах?
   Уильям задержал дыхание. Вопрос был вызывающим. Он оглядел остальных. Его мать слегка наклонилась вперед и неодобрительно смотрела на Джека. Она словно встречала его раньше и теперь пыталась вспомнить, где и когда. Уолеран был явно озадачен.
   – Ты вздумал загадывать мне загадки? – сказал он. – Их было столько, этих повешенных, что можно сбиться со счета; а если ты не станешь говорить уважительно, их число увеличится еще на одного.
   – Прошу простить меня, ваше преосвященство, – сказал Джек, но никакого испуга в голосе не было. – Ты помнишь их всех до одного?
   – Допустим, – ответил епископ. Ему неожиданно самому стало любопытно узнать, куда клонит этот мальчишка. – И среди них был один, который тебя, как я понял, интересует особо.
   – Двадцать два года назад, в Ширинге, ты присутствовал на казни человека по имени Джек Шербур.
   Уильям услышал, как мать приглушенно охнула.
   – Он был менестрелем, – продолжал юноша. – Ты помнишь его?
   Уильям почувствовал, как обстановка в комнате накалилась. Что-то необычайное, страшное, должно быть, случилось с этим Джеком Шербуром, раз эти слова вызвали такую реакцию у матери и Уолерана.
   – Мне кажется, я припоминаю, – проговорил епископ, и Уильям понял по тону, что тот еле сдерживает себя.
   – Я так и думал. – В голосе Джека снова зазвучали дерзкие нотки. – Этот человек был признан виновным по показаниям трех человек. Двое из них мертвы. Ты был третьим.
   Уолеран кивнул:
   – Он украл из Кингсбриджского монастыря чашу, украшенную драгоценными камнями.
   Глаза Джека приняли суровое выражение.
   – Ничего подобного он не совершал.
   – Я сам схватил его с чашей в руках.
   – Ты солгал.
   С минуту все молчали. Когда Уолеран снова заговорил, голос его звучал мягче, хотя лицо словно окаменело.
   – За такие слова я мог бы приказать вырвать тебе язык, – сказал он.
   – Я только хотел узнать, зачем ты это сделал, – промолвил Джек, словно не расслышав страшной угрозы из уст епископа. – Здесь, у себя дома, вы можете быть откровенным. Уильям вам не опасен, а его мать, похоже, давно все знает.
   Уильям посмотрел на мать. Да, судя по ее виду, ей все известно, подумал он, окончательно сбитый с толку. Ему наконец стало ясно – он едва осмеливался подумать об этом, – что появление Джека не имело никакого отношения ни к нему, ни к его намерению убить любовника Алины.
   – Ты смеешь обвинять епископа в лжесвидетельстве! – бросила Джеку Риган.
   – Я не стану повторять свои обвинения на людях, – спокойно ответил юноша. – У меня нет доказательств, и потом, я не жажду мести. Просто мне хотелось бы понять, за что повесили невиновного.
   – Убирайся вон! – с презрительной холодностью произнес Уолеран.
   Джек кивнул, словно не ожидал ничего другого. И хотя он не добился ответов на свои вопросы, вид у него был вполне довольный.
   Уильям все еще чувствовал себя озадаченным этим разговором. Будто поддавшись внезапному порыву, он окликнул Джека:
   – Постой-ка.
   Джек обернулся уже у самой двери. Глаза светились насмешкой.
   – Зачем… – Уильям замешкался, но продолжил более твердо: – Зачем тебе знать это? Почему ты явился сюда и задаешь эти вопросы?
   – Потому что человек, которого они повесили, был моим отцом, – сказал Джек и вышел.
   В комнате повисла гнетущая тишина. Так значит, любовник Алины и мастер из Кингсбриджа – сын вора, которого вздернули в Ширинге, размышлял Уильям. Ну и что с того? Однако мать выглядела очень обеспокоенной, а Уолеран – потрясенным.
   Наконец епископ горько произнес:
   – Эта женщина преследовала меня более двадцати лет. – Он всегда умел сдерживаться, поэтому Уильям удивился, увидев, как Уолеран дал волю своим чувствам.
   – После того как церковь рухнула, она исчезла, – сказала Риган. – Я думала, мы больше никогда не услышим о ней.
   – А теперь за нами охотится еще и ее сын. – В голосе епископа послышался неподдельный страх.
   – Почему ты не прикажешь заковать его в кандалы? – спросил Уильям.
   Уолеран бросил на него взгляд, полный презрения.
   – Ну и болван же у тебя сын, Риган, – сказал он.
   Уильям понял, что обвинение в лжесвидетельстве было справедливым. И парень тоже догадался, подумал он.
   – Кто-нибудь еще знает об этом? – спросил граф.
   – Приор Джеймс перед смертью исповедовался в лжесвидетельстве своему помощнику Ремигиусу. Но тот всегда был с нами против Филипа, его можно не опасаться. Кое-что знает мать Джека, но не все; иначе она не молчала бы до сего дня. А вот Джек… он походил по свету и мог узнать то, чего не знала его мать.
   Уильям сообразил, что эту старую историю можно использовать с выгодой для себя.
   – Так давайте убьем этого Джека Джексона, – как бы между прочим сказал он.
   Уолеран в очередной раз презрительно кивнул.
   – Зачем лишний раз привлекать к нему внимание? Не дай Бог, всплывут подробности убийства его отца.
   Уильям явно огорчился. Он долго размышлял над этим в полной тишине. Но тут его словно осенило:
   – Совсем не обязательно. – Оба с недоверием посмотрели на него. – Джека можно убрать, не привлекая внимания.
   – Тогда скажи как.
   – Он может погибнуть во время налета на Кингсбридж, – сказал Уильям, с удовольствием заметив на их лицах выражение испуганного почтения к его сообразительности.

   Ближе к вечеру Джек с Филипом обходили строительную площадку. Руины алтаря уже разобрали, и они высились двумя огромными кучами в северной части монастырского двора. Появились новые леса, и каменщики споро восстанавливали рухнувшие стены. Вдоль здания лазарета лежали штабеля бревен.
   – А ты здорово продвигаешься, – заметил приор.
   – Хотелось бы побыстрее, – ответил Джек.
   Они внимательно осмотрели фундамент поперечных нефов. Человек сорок-пятьдесят рабочих копались в глубоких канавах, набивая землей огромные ведра, остальные крутили вороты, поднимая их на поверхность. Здесь же неподалеку были аккуратно сложены каменные блоки для фундамента.
   Джек привел Филипа в свою мастерскую. Она была намного больше, чем каморка Тома. Одна стена вообще отсутствовала, – для лучшего освещения. Половину площади пола занимал настил из толстых досок с бортиком. В такие формы он заливал штукатурку. Когда она немного подсыхала, по ней можно было чертить заточенным куском железного прута. Использовались и другие инструменты, – циркуль, поверочная линейка и угольник, – для проработки деталей. Когда метки и линии только наносили, они получались четкими и белыми, но очень скоро все расплывалось и становилось почти незаметным, так что поверх всего смело можно было наносить новые рисунки. Научился он этому еще во Франции.
   Всю оставшуюся часть помещения занимал верстак, на котором Джек работал с деревом, делая из него шаблоны. По ним каменотесы будут вытачивать каменные блоки.
   Темнело. На сегодня хватит, решил Джек. Он принялся складывать инструменты.
   Филип взял в руки деревянный шаблон:
   – Это для чего?
   – Для плинтуса в основании простенка.
   – Ты, смотрю, заранее все готовишь.
   – Я просто жду не дождусь, когда приступлю к строительству по-настоящему.
   Их разговоры в эти дни были краткими и по делу.
   Филип положил шаблон на место:
   – Мне пора. Скоро вечерняя служба.
   – А я, пожалуй, навещу свою семью, – с кислой миной сказал Джек.
   Филип остановился в дверях, обернулся, словно собираясь что-то сказать, но только с грустью взглянул на юношу и вышел.
   Джек закрыл на замок ящик с инструментами. Черт его дернул говорить про семью. Он согласился работать на условиях приора, и нечего теперь жаловаться. Но он постоянно злился на Филипа и не всегда мог сдерживать себя.
   В полночь он вышел с монастырского двора и направился в бедняцкий квартал, к домику Алины. Она счастливо улыбнулась, увидев его. Джек тоже очень обрадовался, но они не поцеловались: теперь они старались даже не касаться друг друга, боясь, что не смогут сдержать своих чувств, и тогда им придется либо расстаться возбужденными и неудовлетворенными, либо отдаться своей страсти и нарушить обет, данный приору Филипу.
   Томми играл на полу. Ему было уже полтора года, и он нашел себе новую забаву – вставлять одни предметы в другие. Перед ним лежало четыре или пять мисок, и он неутомимо пытался вложить меньшую в большую и наоборот. Джек очень удивился: неужели тот не соображает, что большая миска никогда не поместится в маленькой; он считал, что даже малыши должны понимать такие вещи. Но Томми точно так же пытался овладеть пространственным воображением, как Джек подчас бился в попытках мысленно представить нужную форму камня для свода.
   Джек приходил в восхищение от Томми, но в то же время его охватывало чувство тревоги. До сего дня он ни разу не усомнился в том, что в любой момент сможет найти работу, не потерять места, прокормить себя и семью. Даже когда отправился во Францию, у него и в мыслях не было, что он будет нуждаться и голодать. Но теперь ему очень хотелось спокойствия и уверенности в завтрашнем дне. Забота о Томми заняла значительное место в его жизни. Впервые он чувствовал себя ответственным за кого-то.
   Алина поставила на стол кувшин вина и ароматный пирог и села напротив Джека. Он налил себе стаканчик и с удовольствием выпил. Алина дала кусочек пирога Томми, но мальчику есть не хотелось, и он смахнул его со стола на пол.
   – Джек, мне нужны деньги, – сказала Алина.
   Он, похоже, был удивлен:
   – Я же даю тебе двенадцать монет в неделю. Это половина того, что я зарабатываю.
   – Извини, но ты живешь один. Тебе не нужно так много.
   Джеку показалось, что это уже чересчур.
   – Рабочие на стройке получают шесть монет в неделю, а у многих – по пять-шесть детей!
   Алина смотрела сердито:
   – Я не знаю, как жены твоих рабочих ведут хозяйство, меня этому не учили. На себя я совсем ничего не трачу. А ты каждый день приходишь обедать. И потом, еще Ричард…
   – А что Ричард? – Джек тоже разозлился. – Он уже может сам о себе позаботиться.
   – Он ничего не умеет.
   Джек решил, что кормить еще и Алининого брата – слишком большая обуза.
   – Я и не знал, что должен еще и о нем заботиться, – буркнул он.
   – Я должна. И если уж ты содержишь меня, позаботься и о нем.
   – На это я, по-моему, согласия не давал, – строго сказал Джек.
   – Не злись, прошу тебя.
   Но было поздно: Джек уже разошелся.
   – Ричарду уже двадцать три. Он на два года старше меня. С какой стати я должен его кормить? Почему мне приходится есть на завтрак черствый хлеб, тогда как он уплетает бекон на мои деньги?
   – Кроме того, я опять беременна.
   – Что?
   – У меня будет ребенок.
   Гнев Джека сразу улетучился. Он схватил ее за руку:
   – Вот здорово!
   – Ты рад? Я боялась, что ты разозлишься.
   – Разозлюсь? Да я на седьмом небе от счастья! Мне не пришлось увидеть Томми грудным младенцем, так что теперь я смогу наконец узнать, чего лишился в свое время.
   – А как же насчет дополнительных обязанностей и денег?
   – Да к черту эти деньги! У меня просто плохое настроение, потому что нам приходится жить раздельно. У нас полно денег! Ты только подумай: у нас будет еще один ребенок! Хорошо бы родилась девочка. – Он о чем-то задумался и нахмурился: – А когда…
   – Я думаю, в последний раз, когда мы были вместе, перед тем как Филип заставил нас жить порознь.
   – Наверное, в канун Дня Всех Святых. Помнишь ту ночь? Ты скакала на мне, как лошадка…
   – Помню, – сказала она и покраснела.
   Он нежно посмотрел на нее:
   – Я хочу тебя, сейчас.
   – Я тоже. – Алина улыбнулась.
   Они руками потянулись друг к другу через стол.
   И тут вошел Ричард, разгоряченный, весь в пыли.
   – Плохие новости, – сказал он, тяжело дыша.
   Алина подняла Томми с пола и прижала к себе.
   – Что случилось? – спросил Джек.
   – Завтра нам надо уйти из Кингсбриджа.
   – Но почему?
   – В воскресенье Уильям Хамлей опять собирается сжечь город.
   – Нет! – закричала Алина.
   У Джека мороз побежал по коже. Он вспомнил страшную картину пожара трехгодичной давности, всадников Уильяма с горящими факелами в руках, безумство, охватившее горожан, крики, стоны и запах обуглившейся человеческой плоти. Он как будто вновь увидел бездыханное тело своего отчима с проломленным черепом. Джек почувствовал, как тошнота подступает к горлу.
   – Откуда тебе известно? – спросил он Ричарда.
   – Я был в Ширинге и видел, как люди Уильяма покупали новое оружие у оружейника.
   – Но это не значит…
   – Значит. И очень многое. Я пошел за ними в трактир и подслушал их разговоры. Один из них спросил, как защищен Кингсбридж, а другой ответил, что никак.
   – О боже, это правда, – сказала Алина. Она посмотрела на Томми, и рука ее легла на живот, где уже билась новая жизнь. Она подняла глаза и встретилась взглядом с Джеком. Оба подумали об одном и том же.
   Ричард продолжил:
   – Позже я разговорился с новобранцами Уильяма, те не знали, кто я. Мне пришлось рассказать им о битве при Линкольне и намекнуть, что я снова хотел бы поучаствовать в каком-нибудь сражении. Они посоветовали мне идти в Эрлскастл, но только сразу, в этот же день, потому что назавтра они уезжают, сражение должно начаться в воскресенье.
   – Воскресенье, – испуганно прошептал Джек.
   – Я съездил в Эрлскастл, чтобы во всем убедиться самому.
   – Ричард, зачем, ведь это же было опасно! – воскликнула Алина.
   – Все оказалось правдой: туда-сюда сновали посыльные, воины точили оружие, чистили лошадей… Сомнений нет: готовится набег. – И голосом, полным ненависти, закончил: – Этот дьявол Уильям ни перед чем не остановится. – Его рука, дрожа, потянулась к правому уху, и он дотронулся до горящего шрама.
   Джек с минуту внимательно смотрел на Ричарда. Конечно, он – бездельник и никчемный человек, но во всем, что связано с войной, его суждения заслуживали доверия. И если он говорит, что Уильям готовится к набегу на город, значит, так оно наверняка и есть.
   – Это будет катастрофа, – сказал Джек, обращаясь, скорее, к себе.
   Кингсбридж только-только начал возрождаться. Три года назад сгорела овчинная ярмарка, два года назад на головы прихожан рухнула церковь, а теперь еще это. Люди и так думают, что город проклят. Даже если им удастся спастись бегством и избежать кровопролития, Кингсбридж превратится в руины. Никто больше не захочет жить здесь, торговать на рынке или работать. Для кого тогда строить новый собор?
   – Надо немедленно сообщить приору Филипу, – сказала Алина.
   – У монахов сейчас ужин. Идем, – согласился Джек.
   Алина собрала Томми, и они в сумерках поспешили в монастырь.
   – Когда построят собор, рынок можно будет устраивать внутри него. Он станет защитой от разграбления, – сказал Ричард.
   – Но пока нам нужен рынок, чтобы на доходы от него строить собор, – заметил Джек.
   Ричард, Алина и Томми остались ждать снаружи, а Джек вошел в монастырскую трапезную. Все молча ужинали, и только один молодой монах вслух читал на латыни. Джек узнал отрывок об апокалипсисе из Откровения Иоанна Богослова. Он встал в дверях и встретился взглядом с Филипом. Тот, казалось, был удивлен, увидев юношу, но тут же встал из-за стола и подошел к нему.
   – Плохие вести, – мрачно сказал Джек. – Я позову Ричарда, он все расскажет.
   Все вместе они прошли в восстановленный алтарь, и там, в кромешной тьме, Ричард поведал приору о планах Уильяма. Когда он закончил, Филип сказал:
   – Но у нас же нет теперь никакой ярмарки. Так, небольшой рынок.
   – По крайней мере, – сказала Алина, – мы можем еще увести всех завтра из города. Нельзя допустить, чтобы кто-то пострадал. А дома мы опять восстановим, как в прошлый раз.
   – Если только Уильям не вздумает преследовать людей, – тревожно сказал Ричард. – С него станется.
   – Даже если мы все спасемся, думаю, рынку конец, – с угрюмым видом произнес Филип. – После этого никто больше из страха не захочет открывать свои лавки в Кингсбридже.
   – О соборе тоже, наверное, придется забыть, – сказал Джек. – За последние десять лет одна церковь дотла сгорела, другая рухнула. А сколько каменотесов и каменщиков погибло, когда горел город! Следующая трагедия, думаю, станет последней. Люди просто разуверятся во всем.
   Филип застыл, пораженный. Джек знал, что ему нет еще сорока, но лицо его уже прочертили глубокие морщины, а волосы на висках совсем поседели. Когда он заговорил, в глазах блеснули угрожающие огоньки.
   – Я не принимаю вашего плана. И полагаю, Господь поступил бы так же.
   Джек никак не мог понять, о чем говорит приор. Как мог он не согласиться? Что же, сидеть, как цыплятам, и ждать, пока лиса решит их судьбу?
   – Так что же ты намерен делать? – недоверчиво спросил он. – Молиться, чтобы сегодня ночью Уильям упал с кровати и сломал себе шею?
   Ричард готов был сражаться.
   – Давайте дадим бой. Почему бы и нет? Нас ведь сотни. У Уильяма будет человек пятьдесят, от силы – сто; мы задавим их числом.
   – А сколько наших людей погибнет, ты подсчитал? – возразила Алина.
   Филип качал головой.
   – Монахи не воюют. – В голосе слышалось сожаление. – А требовать от горожан, чтобы они отдавали свои жизни, когда я не готов рискнуть своей, не могу.
   – На моих каменщиков тоже не рассчитывай, – сказал Джек Ричарду. – Это не их забота.
   Приор посмотрел на брата Алины: он был сейчас единственным, кто понимал в военном деле.
   – Есть еще способ защитить город, кроме большого сражения? – спросил Филип.
   – Вокруг Кингсбриджа нет даже городских стен, – ответил Ричард. – Нам ничего другого не остается, как только своими телами преградить путь врагу.
   – Городские стены… – задумчиво проговорил Джек.
   – Мы можем попробовать вызвать Уильяма на одиночный поединок, но он вряд ли примет наш вызов, – сказал Ричард.
   – А стены нас могут спасти? – спросил Джек.
   Ричард поспешил ответить:
   – Спасли бы, но за одну ночь стены вокруг города не построишь.
   – Неужели?
   – Конечно нет, не будь…
   – Молчи, Ричард, – прервал его Филип. Он выжидающе смотрел на Джека: – Что ты предлагаешь?
   – Стены вполне можно успеть построить, – сказал тот.
   – Продолжай.
   Мозг Джека лихорадочно работал. Остальные ждали, затаив дыхание.
   – Там ведь не должно быть никаких арок, сводов, окон, крыши… Стену можно соорудить за ночь. Дай только людей и материалы.
   – А из чего будем строить?
   – Да посмотри вокруг. Сколько готовых каменных блоков для фундамента… сколько бревен. На кладбище – груды битого камня после обвала церкви. На берегу реки столько же камней из каменоломни. Куда больше?
   – А в городе полно строителей, – сказал Филип.
   Джек кивнул:
   – Монахи пусть командуют. Строители займутся сложной работой. А помогать будут все остальные. – Он быстро соображал. – Стену начнем строить сначала вдоль берега. Мост придется разобрать. Потом продолжим ее вдоль бедняцкого квартала вверх по холму и там, на вершине, соединим с восточной стеной монастыря… затем дальше, на север… и опять вниз по склону к берегу реки. Боюсь только, не хватит камня…
   – Совсем не обязательно все делать из камня, – сказал Ричард. – Сгодится и обычный ров с земляным валом, особенно там, где противник будет атаковать снизу вверх по склону.
   – Ну, камень все-таки надежнее, – возразил Джек.
   – Кто же спорит, но не это главное. Стена нужна для того, чтобы задержать противника, пока тот находится на открытой местности; тогда защищающиеся смогут разгромить его сверху, из-за укрытий.
   – Разгромить? – спросила Алина. – Чем?
   – Да чем угодно: камнями, кипящим маслом, стрелами – лук есть в каждом доме.
   Алину передернуло.
   – Стало быть, все равно придется сражаться.
   – Но все-таки не врукопашную.
   Джек был в смятении. Самым надежным, конечно, было укрыться в лесу; может быть, Уильям уведет своих людей, когда сожжет город. А если нет, если он станет охотиться за людьми? Что безопаснее: уйти или спрятаться за городской стеной? Если что-то пойдет не так и воины Уильяма ворвутся в город, начнется страшная бойня. Джек посмотрел на Алину и Томми и подумал о своем ребенке, которого носила под сердцем его возлюбленная.
   – А нельзя пойти по другому пути? – сказал он. – Мы могли бы увести женщин и детей и оставить в городе только мужчин, способных защищаться.
   – Нет уж, спасибо, – твердо возразила Алина. – Это самое худшее из возможного. Вам одним не построить стен, а мы лишимся наших защитников.
   Она права, подумал Джек, стены без людей, которые бы их обороняли, ничего не стоят, да и женщин с детьми нельзя оставлять в лесу одних. Уильям перебьет всех.
   – Джек, скажи мне как строитель, – сказал Филип, – мы успеем построить стену за ночь?
   – Я никогда не строил городские стены. Давай назначим на каждый участок по опытному мастеру, а он уж пусть действует по своему усмотрению. Раствор, конечно, к утру не затвердеет. Второй такой ненадежной стены в Англии еще нужно будет поискать. И все же я говорю «да». Надо строить.
   Филип повернулся к Ричарду:
   – Ты видел много сражений, скажи: если мы построим стену, это остановит Уильяма?
   – Конечно. Он ведь готовится к легкой победе, на осаду не рассчитывает. Когда он наткнется на укрепленный город, ему ничего не останется, как отступить.
   Наконец приор обратился к Алине:
   – Тебе сейчас труднее всех, ты должна думать о ребенке. Что скажешь: уходить в лес, в надежде, что Уильям не погонится за нами, или остаться здесь и всем миром строить стену, чтобы его остановить?
   Джек весь напрягся в ожидании ее ответа.
   – Речь не о нашей безопасности, – помедлив, сказала Алина. – Филип, ты отдал свою жизнь этому монастырю. Ты, Джек, мечтаешь построить свой собор. Если мы уйдем, вы лишитесь всего, ради чего жили все эти годы. Ну а я… У меня есть свои причины желать того, чтобы с произволом Уильяма Хамлея было покончено. Думаю, надо остаться.
   – Хорошо, – твердо сказал приор. – Будем строить стену.
   Как только опустилась ночь, Джек, Ричард и Филип прошли с фонарями в руках по границе города, чтобы решить, где возводить стену. Кингсбридж стоял на невысоком холме, и с двух сторон его огибала река. Земля в пойме была мягкой, там под стену пришлось бы укладывать крепкий фундамент. Джек предложил соорудить здесь деревянный забор. Ричард с ним согласился. Преодолеть такую преграду со стороны реки было почти безнадежным делом.
   С двух других сторон, на пригорках, решили вырыть глубокие рвы, а за ними насыпать земляные валы. Там же, где поверхность была ровной, требовалась каменная стена.
   Джек пошел собирать строителей по домам, по трактирам, многих пришлось вытаскивать из теплых постелей, но он объяснял людям, что дело не терпит отлагательств, и те с готовностью откликались. Потом они все вместе еще раз прошли по границе города, и Джек закрепил за каждым участок стены: плотникам поручил деревянный забор, каменные работы – каменщикам, а всех подмастерьев и рабочих бросил на рытье рва и возведение земляного вала. Он попросил каждого отметить свой участок колышками и бечевкой до того, как идти домой, и перед сном еще раз обдумать, как лучше сделать свою работу. Вскоре границы города осветились огоньками фонарей, которые установили ремесленники вдоль будущей стены. Кузнец развел в кузнице огонь и всю ночь собирался мастерить лопаты. Необычная вечерняя суета подняла с постели многих, и ремесленникам пришлось долго объяснять заспанным горожанам, что они затеяли на ночь глядя. Только монахи, уснувшие сразу с наступлением темноты, спали крепким безмятежным сном.
   Но в полночь, когда все приготовления к началу работ были закончены и жители разбрелись по домам, – конечно, не только для того, чтобы обсудить последние новости, – монахи проснулись. Ночная служба была в этот раз короткой, в трапезной им подали хлеб с пивом, и, пока они ели-пили, Филип подробно излагал суть дела. Назавтра им предстояло многое взять на себя. Приор разделил монахов на группы, каждая из которых подчинялась одному строителю. От него они получали бы указания как действовать и смотрели бы за работой на местах. Их главной заботой, как отметил Филип, было следить, чтобы у строителя всегда имелся запас материалов: камня, раствора, дерева, ну и, конечно, чтобы всегда наготове были нужные инструменты.
   Пока приор говорил, Джек пытался себе представить, что в эту минуту делал Уильям. От Эрлскастла до Кингсбриджа скакать целый день, но Хамлей вряд ли станет гнать лошадей, иначе его люди выбьются из сил. Тронутся они не раньше сегодняшнего утра, на рассвете, отдельными группами, а не всем войском, пряча под плащами оружие, чтобы не привлекать к себе внимания по дороге. Потом, где-нибудь в поместье одного из приближенных Уильяма, в часе езды от Кингсбриджа, потихоньку соберутся все вместе. А вечером будут накачиваться пивом и точить мечи, рассказывая при этом друг другу жуткие истории о своих кровавых победах, об искалеченных ими юношах, растоптанных копытами лошадей стариках, об изнасилованных девушках и поруганных женщинах, об обезглавленных детях и грудных младенцах, подцепленных на острие меча, о нечеловеческих воплях их матерей. И только на следующее утро они устремятся в атаку на город. Джек в ужасе содрогнулся. К этому времени все должно быть готово к тому, чтобы их остановить, подумал он.
   Монахи, разбившись на группы, уже осмотрели свои участки, где надлежало возводить стену, прикинули, хватит ли камня, бревен и всего остального. А как только на востоке забрезжил рассвет, они отправились по домам поднимать жителей. В это же время призывно зазвонил монастырский колокол.
   Когда солнце поднялось, работа уже кипела вовсю. Молодые и сильные делали самое трудное: клали камни, таскали бревна; старики разносили еду и питье; детишки были на посылках. Джек все время обходил стройку, проверяя, как идут дела, не нужна ли какая помощь. Человеку, который готовил строительный раствор, он велел класть меньше извести, тогда раствор будет быстрее застывать, плотнику подсказал делать забор из бревен потолще: тот начал сколачивать жерди от строительных лесов, а они были не такими прочными. Он убедился, что все части стены сойдутся в нужных местах; а еще много шутил, улыбался, старался приободрить людей.
   Солнце стояло совсем высоко. День обещал быть жарким. С монастырской кухни все время подвозили бочонки с пивом, но Филип приказал разбавлять его водой, и Джек с ним согласился: работа была тяжелая, пить людям приходилось много, и он боялся, что их просто сморит.
   Несмотря на страшную угрозу, повсюду царило веселье, все чувствовали невероятный подъем. Так было всегда в дни, когда горожане сообща брались за какое-то дело, – пекли хлеб на праздник урожая, или пускали вниз по реке горящие свечи накануне Иванова дня. И сейчас они словно напрочь забыли о нависшей над ними опасности, что собрала их спозаранку всех вместе. Филип, правда, заметил, как несколько человек потихоньку ушли из города. Либо надеялись укрыться в лесу и переждать там, либо у них были родственники в окрестных деревнях, которые могли приютить на время. И все же таких были единицы, большинство горожан осталось.
   В полдень Филип зазвонил в колокол на обед, и пока все подкреплялись, они с Джеком снова обошли стройку. Хотя работали люди споро, до завершения было еще очень далеко. Каменные стены едва поднимались над землей, земляные валы были похожи, скорее, на низенькие холмики, а в деревянном заборе то тут то там зияли огромные бреши.
   Когда осмотр был закончен, Филип спросил:
   – Как думаешь, управимся к сроку?
   Все утро Джек старался держаться бодро, всем своим видом показывая, что все идет как задумано, но сейчас пришлось посмотреть на состояние дел более трезво.
   – Если и дальше так пойдет, мы не успеем, – уныло произнес он.
   – Что можно сделать, чтобы ускорить работу?
   – Единственный способ строить быстрее – это строить хуже. Так было всегда.
   – Тогда давай строить хуже – вот только как?
   Джек вслух размышлял:
   – Сейчас у нас каменщики строят стены, плотники – деревянные заборы, простые рабочие насыпают земляной вал, остальные горожане – на подхвате. Но ведь большинство плотников вполне могут класть прямые стены, а рабочим по силам соорудить забор. Так давай отправим всех плотников в помощь каменщикам, рабочих – на строительство заборов, а жителей пошлем на рытье рвов и возведение земляных валов. А как только работа наладится, подключим монахов, пусть тоже возьмутся за лопаты.
   – Согласен.
   Пока все заканчивали обедать, Джек с Филипом раздавали новые команды. Да, пожалуй, это будет не только самая дрянная стена в Англии, подумал Джек: если она простоит хотя бы неделю, это будет настоящим чудом.
   Ближе к середине дня на людей стала наваливаться усталость. Особенно тяжело приходилось тем, кто работал с самой ночи. Праздничное настроение сменилось холодным упорством и решимостью успеть во что бы то ни стало. Каменные стены медленно, но верно росли, ров становился все глубже, прорехи в деревянном заборе заделывались. Когда солнце стало клониться к закату, все ненадолго прервались поужинать, и снова закипела работа.
   Скоро совсем стемнело, а до конца было еще не близко.
   Филип выставил дозоры и приказал всем, кроме охраны, идти поспать пару часов. В полночь он по звону колокола соберет их вновь. А пока измученные люди разбредались по домам.
   Джек пошел к Алине. Ни она, ни Ричард еще не спали.
   – Возьми Томми и уходите в лес. Спрячьтесь, – сказал он.
   Эта мысль не покидала его весь день. Поначалу он, правда, отбросил ее, но время шло, и память постоянно возвращала его к тому страшному дню, когда Уильям сжег овчинную ярмарку; в конце концов он решил отослать Алину из города.
   – Я останусь, – твердо сказала она.
   – Алина, послушай, я совсем не уверен, что нам удастся спасти город, и не хочу, чтобы ты была здесь, если Уильям Хамлей, не дай бог, прорвется через наши укрепления.
   – Но я не могу уйти, когда ты поднимаешь каждого, кто способен сражаться, – возразила Алина, и слова ее звучали очень разумно.
   Однако доводы разума Джек решил игнорировать.
   – Если ты уйдешь сейчас, никто не заметит.
   – Зато потом догадаются.
   – К тому времени все уже закончится.
   – Это было бы бесчестно.
   – Какое там бесчестье! – закричал Джек. Он сходил с ума от отчаяния, не находя слов, чтобы убедить ее покинуть город и спрятаться. – Я не хочу, чтобы ты рисковала собой!
   Его крик разбудил Томми, тот заплакал. Алина взяла его на руки и принялась укачивать.
   – Я не думаю, что в лесу мне будет намного спокойнее, – сказала она.
   – Уильям не полезет в лес. Ему нужен город.
   – Он будет искать меня.
   – Ты спрячешься на своей поляне. Дорогу туда не знает никто.
   – Уильям может случайно на нее наткнуться.
   – Послушай меня: там тебе будет намного спокойнее, чем здесь. Я-то знаю.
   – И все равно я никуда не уйду.
   – Нечего тебе здесь делать! – отрезал Джек.
   – Я остаюсь, – ответила она и ласково улыбнулась, словно не слышала его грубых слов.
   Джек чуть не выругался. Спорить с ней, когда она приняла решение, было бесполезным занятием: упрямая ослица, подумал он. Но вместо этого вслух умоляюще пробормотал:
   – Алина, прошу тебя, я очень боюсь того, что может случиться завтра.
   – Я тоже боюсь, – ответила она. – Так что будем бояться вместе.
   Джек, может быть, и хотел теперь уступить ей, но был чересчур взвинчен.
   – Да иди ты к черту! – со злостью рявкнул он и вылетел из дома.
   Он постоял немного на улице, вдыхая ночной воздух. Вскоре волнение улеглось. Но тревога не покидала его, хотя и сердиться на Алину было глупо: завтра они оба могут умереть.
   Джек вернулся в дом. Алина стояла на том же месте и была очень грустной.
   – Я люблю тебя, – сказал он. Они обнялись и стояли так долго-долго.
   Когда Джек снова вышел на улицу, луна уже взошла. Он успокаивал себя мыслью, что Алина права: здесь ей будет надежнее, чем в лесу. И если будет угрожать опасность, он сделает все, чтобы спасти ее.
   Джек знал, что не заснет сейчас, даже если ляжет в постель. Какие-то нелепые предположения мучили его: ему казалось, что никто не услышит колокола в полночь и все проспят до рассвета, когда налетят всадники Уильяма, круша и поджигая все на своем пути. Объятый тревогой, он прошелся по окраине города. Странно, подумалось ему, что у Кингсбриджа до сегодняшнего дня не было границ. Джек внимательно осмотрел сделанное за день: каменные стены высотой лишь по пояс; деревянная изгородь была высокой, но в ней зияли еще такие прорехи, что сквозь них спокойно могли проехать сразу несколько всадников; земляной вал хорошая лошадь преодолела бы без труда. Работы еще – непочатый край.
   Джек остановился на том месте, где когда-то был мост. Теперь его разобрали и по частям сложили на территории монастыря.
   В реке яркими бликами отражалась луна. Чья-то тень мелькнула у забора, и Джек невольно содрогнулся в испуге. Но это был приор Филип. Ему тоже не спалось.
   Угроза со стороны Уильяма на какое-то время заставила Джека забыть свою обиду на Филипа; он больше не сердился на него.
   – Если мы выстоим, придется переделать стену заново, – сказал он.
   – Согласен, – горячо откликнулся приор. – Надо будет постараться соорудить за год новую каменную стену.
   – Вот здесь, где мост переброшен через реку, я бы сделал ворота с навесной башней, чтобы больше не приходилось разбирать мост, когда потребуется закрыть путь в город.
   – Я хотел сказать тебе насчет монахов: не дело, когда нам приходится заниматься обороной города.
   Джек согласился. Участвовать в сражениях – не их забота.
   – Но если бы вы не взялись за это – тогда кто?
   – А что ты скажешь о брате Алины – Ричарде?
   Мысль Филипа сначала привела Джека в некоторое замешательство, но скоро он сообразил, что это разумно.
   – Я думаю, он с этим отлично справится; и потом, хватит ему бездельничать, пора подумать о себе, а не висеть у меня на шее. – Джек был восхищен прозорливостью Филипа. – Как тебе только приходят такие удачные мысли?
   Приор пожал плечами:
   – Если бы все трудности разрешались так же просто…
   Джек снова мысленно сосредоточился на строительстве стены.
   – По-моему, отныне и навеки Кингсбриджу суждено стать городом-крепостью.
   – Ну, может, и не навеки, а до Второго пришествия – точно.
   – Как знать, – задумчиво произнес Джек. – А я все-таки думаю, настанут времена, когда такие звери, как Уильям Хамлей, лишатся власти; когда законы будут не закабалять людей, а защищать их; когда король займется только мирными делами, а не войной. Подумать только: придет время, когда не надо будет окружать наши города крепостными стенами!
   Филип покачал головой:
   – Ну и фантазии! Этого не будет, пока не наступит Судный день.
   – Похоже, что так.
   – Уже почти полночь, – сказал Филип. – Пора поднимать людей.
   – Филип… подожди.
   – Что такое?
   Джек набрал в грудь побольше воздуха:
   – Еще есть время отказаться от нашего плана. Мы можем успеть увести людей из города.
   – Джек, ты что, испугался? – строго спросил приор.
   – Да. Но не за себя. За мою семью.
   Филип понимающе кивнул.
   – Посмотри на все немного по-другому. Если мы сегодня уйдем, возможно, нам удастся укрыться. На время. Но Уильям вернется снова. И если мы завтра не дадим ему отпор, нам всю жизнь придется жить с ощущением опасности: тебе, мне, Алине и даже маленькому Томми; он будет расти в страхе перед Уильямом и ему подобными.
   Он прав, подумал Джек: если мы хотим, чтобы наши дети выросли свободными, надо перестать бояться Уильяма.
   – Ты прав, – вздохнув, подтвердил он.
   Филип ушел поднимать народ. Он – истинный вождь, который поддерживает мир, размышлял Джек, отправляет правосудие и не угнетает бедняков. Вот только зачем ему понадобилось для этого давать обет безбрачия?
   Зазвонил колокол. В домах зажглись огоньки свечей, и ремесленники начали лениво выползать на улицу, протирая глаза и широко зевая. Работа поначалу шла медленно, все раздраженно переругивались, но когда по приказу Филипа заработала монастырская пекарня и на стройку повезли горячий хлеб и свежее масло, люди приободрились.
   На рассвете Джек с Филипом снова обошли границы города, с тревогой всматриваясь вдаль, пытаясь разглядеть всадников на горизонте. Забор вдоль реки был почти готов, плотники дружно заделывали последние бреши. С двух сторон в человеческий рост выросли земляные валы, а под ними на глубину четырех футов были выкопаны рвы; конечно, человек мог, хоть и с трудом, вскарабкаться на холм, но для этого ему пришлось бы спешиться; каменная стена тоже уже поднялась в рост человека, но последние три или четыре ряда кладки оставались совсем слабыми: раствор не успел еще схватиться. Однако неприятель должен был сначала попытаться взобраться на нее, а встретив сопротивление, потерять преимущество в скорости атаки.
   Кроме некоторых брешей в заборе, все остальное было закончено, и Филип отдавал уже новые приказы. Стариков и детей решили увести в монастырь и спрятать в кельях монахов. Джек был доволен: Алина останется с Томми, и оба они будут далеко от поля битвы. Каменщики еще кое-где доделывали свою работу, но большинство рабочих стали стекаться в боевые отряды под командованием Ричарда. Каждый отряд оборонял тот участок стены, который строил. Жители, владевшие луками, уже сидели на стенах, готовые отразить нападение врага. Те, у кого не было никакого оружия, собирали и складывали в кучи камни, чтобы ими разить неприятеля. Хорошим средством для отражения атаки Уильяма был кипяток. Поэтому в самых опасных участках уже грелись на огне огромные котлы с водой. И хотя у некоторых горожан имелись мечи, это оружие оказалось бы бесполезным: если бы дело дошло до рукопашной, противник легко бы преодолел стену, и тогда все труды могли пойти прахом.
   Джек не спал уже двое суток. Голова у него раскалывалась, глаза нестерпимо жгло. Он сидел на соломенной крыше чьего-то дома на берегу реки и смотрел на поля, откуда грозила беда. Плотники в это время спешили доделать забор. Неожиданно Джека осенило: а ведь воины Уильяма могут забросать город горящими стрелами, им тогда даже не придется штурмовать стену. Он с трудом слез с крыши и побежал вверх по склону в монастырь. Здесь он встретил Ричарда; тому тоже пришла в голову эта мысль, и он уже обо всем позаботился: монахи по его команде натаскали бочки и чаны с водой и расставили их в самых опасных местах.
   Джек выходил из монастыря, когда вдруг услышал крики о приближении противника.
   Сердце учащенно забилось, он вскарабкался на крышу конюшни и взглянул на запад. Облако пыли, поднимавшееся по дороге к мосту, выдавало приближение большого отряда всадников. До них было не больше мили.
   До сего момента все происходившее вокруг, в том числе и угроза нападения, казалось чем-то нереальным; но вот люди, несущие смерть, появились на горизонте, они скакали по дороге в город, были уже видны, и опасность обретала зримые черты.
   Джеком овладело жгучее желание найти Алину, но времени оставалось в обрез. Он спрыгнул с крыши и побежал вниз по откосу. Целая толпа собралась у последней бреши в заборе; люди наспех вкапывали в землю столбы и с тыльной стороны приколачивали к ним поперечные доски. Почти все горожане собрались здесь, кроме тех, кто укрылся в монастыре. Сразу за Джеком побежал Ричард.
   – На другой стороне нет ни одного человека! – кричал он. – Нас могут обойти! Все по своим местам! Быстрее! – Люди кинулись выполнять приказ, а Ричард ворчал, обращаясь уже к Джеку: – Совсем распустились, никто не слушается.
   Джек напряженно всматривался в приближавшееся по дороге облако пыли: уже можно было различить фигуры всадников. Они похожи на дьяволов, изошедших из ада, подумал он, и их объединяет одно безумное желание – нести смерть и разрушение. И существуют они потому, что графы и короли испытывают нужду в таких людях. Филип, конечно, мог быть полным профаном в вопросах любви и семьи, решил Джек, но он все-таки нашел способ управлять людьми, не прибегая к услугам подобных зверей.
   Момент для размышлений он выбрал явно неподходящий. Неужели об этом должен думать человек перед смертью?
   Люди Уильяма были уже совсем близко, но не пятьдесят всадников, как предполагал Ричард, а гораздо больше, что-то около сотни, как показалось Джеку. Они направились к тому месту, где прежде был мост; затем лошади замедлили бег. Джек воспрянул духом, когда увидел, что им пришлось в недоумении осадить лошадей и остановиться. Они с удивлением смотрели на неожиданно возникшую перед их взорами стену, не зная, что делать дальше. Рядом с Джеком раздался чей-то смех, его подхватили остальные, и вот он уже оглушительно гремел по округе, приводя в бешенство остановившихся на другом берегу реки воинов Уильяма.
   Несколько всадников спешились и сбились в кучку, чтобы решить, как быть дальше. Джеку показалось, что сквозь утреннюю дымку он увидел Уильяма с его пшеничной шевелюрой и раскрасневшимся лицом, но не был в том уверен.
   Вскоре нападавшие вернулись к своим лошадям, вскочили на них и строем скрылись из виду. Жители Кингсбриджа ликовали. Но Джек не спешил радоваться: Уильям так просто не сдастся. Они вернутся, решил он, но другим путем. Колонна всадников двигалась вдоль берега вверх по течению. Подошел Ричард:
   – Они будут искать брод. Потом переправятся через реку и из лесу нападут на нас с другой стороны. Надо предупредить всех.
   Джек быстро пошел вдоль стены, передавая людям слова Ричарда. С северной и восточной сторон реки не было, там высились только земляные валы и каменная стена. Восточный отрезок стены примыкал к стене монастыря; в двух шагах отсюда укрылись Алина и Томми. Ричард отправил на крышу лазарета Освальда, торговца лошадьми, и Дика Ричардса, сына кожевника, с луками и стрелами: они были лучшими стрелками в городе. Джек стоял на северо-восточном валу и напряженно всматривался в темневшую за полями полоску леса, откуда должны были показаться люди Уильяма.
   Солнце уже поднялось высоко. Опять стоял жаркий день, на небе – ни облачка. Монахи разносили хлеб и пиво. Джек все время думал о том, как далеко ушел Уильям. Примерно в миле отсюда было место, где хорошая лошадь могла переплыть на другой берег, но для тех, кто не знал этих мест, такая переправа была бы рискованной; так что Уильям скорее всего поднимется еще мили на две вверх по течению, пока не найдет брода.
   Интересно, как там сейчас Алина, подумал Джек. Ему нестерпимо хотелось увидеть ее, но он понимал, что если он уйдет, другие тоже разбегутся, и некому будет защищать город.
   Пока он боролся с искушением, из-за леса вновь появились всадники. Они заходили с таким расчетом, чтобы солнце било в глаза обороняющимся. Джек вдруг осознал, что люди Уильяма не просто приближались – они атаковали. Перед этим они наверняка собрались в лесу так, чтобы их никто не видел, осмотрелись и начали штурм. Джек весь напрягся от страха: их уже ничто не остановит.
   Кони неслись галопом по полю. Один или два защитника, не выдержав, пустили стрелы. Ричард, стоявший позади Джека, прикрикнул:
   – Слишком рано! Не спешить! Ждите, пока они попадут в ров, тогда уж точно не промахнетесь!
   Но мало кто его услышал: стрелы дождем посыпались мимо всадников на землю. Да, нас может спасти только стена, подумал Джек, никакой другой силой мы не обладаем.
   В одной руке он держал камень, в другой у него была праща; с помощью таких же нехитрых приспособлений, еще мальчишкой, он сбивал уток себе на обед. Осталась ли былая меткость? Он почувствовал, как пальцы изо всех сил вцепились в эти орудия, и попробовал немного расслабиться. Камни годились только для уток, мелькнула мысль, а пробовать отбить ими атаку вооруженных до зубов всадников – пустая затея. Топот тяжелых копыт раздавался уже совсем рядом, враг неумолимо приближался. В горле у Джека пересохло. Некоторые из людей Уильяма держали в руках луки с горящими стрелами, и именно они скакали по направлению к каменной стене; остальные двинулись на штурм земляных валов. Значит, решил Джек, Уильям не осмелился брать приступом стену; он наверняка не знал, что ее можно свалить голыми руками, ведь кладка не успела затвердеть. Джек испытал короткое пьянящее чувство победы: мы оставим его в дураках!
   Нападавшие были уже у самых стен.
   Горожане беспорядочно пускали в них стрелы, которые градом сыпались на головы нападавших. Конечно, хороших стрелков среди защитников было мало, но тем не менее несколько стрел попали в цель.
   Всадники уже достигли рва. Несколько лошадей заартачились на краю, другие стали скользить вниз и взбираться по валу. Прямо против того места, где засел Джек, какой-то всадник, огромный детина в кольчуге, послал свою лошадь прыжком через ров, она достигла склона вала и продолжала карабкаться наверх. Джек зарядил пращу, прицелился и метнул камень. Глаз не подвел его: камень угодил лошади точно по носу. Оступившись на рыхлой земле, она заржала от боли, попятилась и повернула назад. Легким галопом она унеслась прочь, но всадник успел выпрыгнуть из седла и обнажил свой меч. Следом повернули и другие лошади. Но люди Уильяма, спешившись, продолжали упорно лезть вперед. Джек оглянулся и увидел, что несколько соломенных крыш уже загорелись, хотя молодые женщины из последних сил старались сбить пламя. Страшная мысль пронзила сознание Джека: несмотря на героический труд горожан в течение последних полутора суток, стервятники Уильяма могут все же сломить их сопротивление, прорвать стены, сжечь город и уничтожить людей.
   Самое страшное может случится, если дело дойдет до рукопашного боя, решил Джек. Его никогда не обучали этому, ни разу не держал он в руках меча, да у него никогда его и не было. Единственный раз он участвовал в драке, да и то был побит Альфредом. Джек чувствовал себя совершенно беспомощным.
   Штурм возобновился. Теперь те, кто потерял лошадей, атаковали пешими. На головы им градом сыпались камни и стрелы. Джек только успевал орудовать своей пращой: заряжал и метал, заряжал и метал, и так без остановки.
   Несколько нападавших упали, сраженные камнями и стрелами. Прямо перед Джеком какой-то всадник упал с коня и потерял свой шлем; по пшеничным волосам юноша узнал его: это был сам Уильям.
   Ни одному всаднику не удалось преодолеть земляной вал, хотя пешие воины и сумели взобраться на него. К ужасу Джека, горожанам пришлось вступить с ними в схватку: палками и топорами они отбивались от вооруженных мечами и копьями головорезов. Некоторые из них прорвались– через заслоны; Джек увидел, как упали замертво три или четыре защитника города. Сердце его сжалось от боли: они стали терять людей.
   И все же каждого прорвавшегося противника окружали сразу по восемь-десять человек, набрасывались на него с дубинами, безжалостно рубили топорами. Несмотря на то, что многие защитники получили ранения, преодолевших вал врагов удалось быстро перебить. Остальных горожане погнали со склона под откос. Атака захлебнулась. Оставшиеся в седлах всадники, растерянные, гарцевали вокруг, наблюдая за происходившими еще кое-где на земляном валу мелкими стычками.
   Джек наконец смог перевести дух и немного отдохнуть, хотя с тревогой ожидал повторного штурма.
   Уильям поднял меч и что-то крикнул своим воинам. Он размахивал мечом в воздухе до тех пор, пока всадники не собрались вокруг него, а потом направил его в сторону стен. Они снова выстроились для атаки.
   Джеку пришла в голову неплохая мысль.
   Он поднял с земли камень, вложил его в пращу и прицелился в Уильяма.
   Камень полетел по прямой и попал тому прямо в лоб, да с такой силой, что было слышно, как хрустнула кость.
   Уильям упал с коня.
   Его люди замерли в нерешительности, атака снова сорвалась.
   Какой-то здоровяк соскочил с коня и подбежал к Уильяму. Джек узнал Уолтера, который всегда неотступно следовал за хозяином. Держа под уздцы его коня, он склонился над распростертым телом Уильяма. Джек с надеждой ждал, что тот окажется мертвым, но тот пошевелился, и Уолтер помог ему подняться на ноги. Вид у него был совершенно ошалевший. По обе стороны люди, затаив дыхание, следили за ними, обстрел камнями и стрелами на короткое время стих.
   Пошатываясь, Уильям подошел к лошади Уолтера и взобрался на нее. Слуга помог ему и сам взгромоздился позади. Все ждали команды Уильяма. Но вместо этого Уолтер, помахав мечом в воздухе, сделал знак отступить к лесу и первым тронул свою лошадь.
   Остальные всадники последовали за ним. Те, кто еще дрался на земляном валу, побросали оружие и побежали за своим предводителем. Нескольких отступавших уже в поле настигли камни и стрелы защитников города.
   Горожане праздновали победу.
   Джек озирался вокруг, и ему все еще не верилось, что они выстояли. Женщинам удалось справиться с пожарами. Мужчины, обнявшись, отплясывали на земляном валу. Подошел Ричард и, похлопав Джека по спине, сказал:
   – Ну что, стена спасла нас. Твоя стена.
   Вокруг них сразу же собралась толпа горожан и монахов, всем хотелось поздравить Джека, да и друг друга.
   – Как думаешь, они совсем ушли? – спросил Джек.
   – Не сомневайся, – ответил Ричард. – Теперь, когда им стало ясно, что мы будем стоять до последнего, они больше не сунутся. Кому-кому, а Уильяму хорошо известно, что взять город, окруженный стеной, без сильной армии и полугодовой осады невозможно. Тем более, если люди готовы биться насмерть.
   – Так, значит, все закончилось? – отрешенно произнес Джек.
   Навстречу ему, сквозь толпу, пробиралась Алина с Томми на руках. Джек с радостью обнял ее. Они были живы, они были вместе, и он преисполнился к ней благодарности.
   Всем своим существом он ощутил усталость, скопившуюся за эти двое суток. Ему смертельно захотелось лечь и уснуть. Но ему не дали. Двое молодых каменщиков схватили его и усадили себе на плечи. Гул одобрения пронесся по толпе. Джека куда-то понесли, и все двинулись за ними. Он хотел было сказать, что это не он, а они сами спасли себя, но его и слушать бы никто не стал. Все нуждались в герое.
   Весть о победе быстро разнеслась по городу, веселье поднялось оглушительное. Они годами жили в страхе перед Уильямом, подумалось Джеку, и вот наконец завоевали свободу. Его долго носили на плечах во главе целой процессии, а он махал людям руками, широко улыбался и жаждал только одного: поскорее лечь, закрыть глаза и забыться в счастливом, блаженном сне.

III

   Овчинная ярмарка в Ширинге была в этом году как никогда богатой и шумной. На всей площади перед приходской церковью, где обычно шла торговля и заключались сделки, расположились ларьки и прилавки, вокруг которых толпился народ. Главным товаром, конечно, оставалась шерсть, но здесь же можно было купить все, чего только душа пожелает: новенькие сверкающие мечи, резные, с богатой отделкой седла, откормленных поросят, соломенные шляпы… Уильям, проезжая верхом вдоль рядов вместе с епископом Уолераном, про себя уже подсчитал, что в этом году торговля принесет ему больше денег, чем обычно. И все же удовлетворения от этого не испытывал.
   Он с трудом пережил унижение, которое ему пришлось испытать после поражения в Кингсбридже. Кто же мог знать, что ему будет дан такой жестокий отпор, что его людям придется спасаться бегством, оставляя на поле боя убитых и раненых. Но самым унизительным для него было то, что построили эту чертову стену под началом Джека Джексона, любовника Алины, того самого, которого он собирался убить.
   Да, ему не удалось задуманное, и тем сильнее он стремился к отмщению.
   Уолеран тоже, похоже, думал о Кингсбридже:
   – До сих пор в голове не укладывается: как же им удалось так быстро построить стену?
   – Ну, настоящей стеной это назвать трудно, – сказал Уильям.
   Уолеран кивнул:
   – Но и Филип уже наверняка думает, как укрепить ее. Если бы я был на его месте, то сделал бы ее и выше, и крепче, возвел бы сторожевые башни и посадил туда стражу. Судя по всему, тебе придется забыть о набегах на Кингсбридж.
   Уильям про себя согласился, но виду старался не показывать.
   – Можно попробовать взять город в осаду.
   – Это совсем другое дело, не такое простое. О молниеносном набеге король может и не узнать. А вот за время длительной осады горожане, не дай бог, могут отправить королю письмо с просьбой о защите… Это уже опасно.
   – Стефан не станет ссориться со мной, – сказал Уильям. – Я нужен ему.
   Впрочем, он не был в этом убежден. В конце концов придется, наверное, уступить и согласиться с епископом, решил Уильям, Но ему очень хотелось, чтобы Уолеран продолжил уговоры, склонил его к согласию в обмен на какие-то уступки со своей стороны. Тогда Уильям потребует от него то, что не давало ему покоя последнее время.
   Из толпы вышла очень худая, изможденная женщина. Прямо перед собой она толкала хорошенькую девочку лет тринадцати, возможно свою дочь. Мать распахнула верх тонкого платьица девочки, обнажив ее крохотные незрелые грудки.
   – Шестьдесят пенсов, – прошептала она.
   Уильям почувствовал возбуждение, но покачал головой в знак отказа и прошел мимо.
   Ребенок, торгующий своим телом, заставил его вспомнить об Алине. Ей было немногим больше, когда он взял ее силой. С тех пор прошло десять лет, а он все никак не может ее забыть. Может быть, мне никогда уже не заполучить ее, подумал он, но и другим она не достанется.
   Уолеран выглядел задумчивым. Он, похоже, совсем не смотрел себе под ноги, но люди и так расступались перед ним, словно опасаясь даже прикоснуться к его черному одеянию.
   – Ты слышал, что король взял Фарингтон? – вдруг спросил он.
   – Я был там.
   Это была решающая победа во всей гражданской войне. Стефану удалось взять в плен сотни рыцарей, захватить множество трофеев и заставить Роберта Глостерского отступить на запад. Победа короля была настолько впечатляющей, что его давний соперник на севере, Ранулф Честерский, сложил оружие и присягнул на верность Стефану.
   – Теперь, когда король почувствовал свою силу, думаю, он не потерпит, чтобы его бароны вели свои собственные войны, – сказал Уолеран.
   – Возможно, ты и прав, – ответил Уильям, почувствовав, что сейчас настал момент согласиться с епископом и выложить ему свою просьбу. Но он никак не решался. Просить – значит раскрыть душу, а граф этого терпеть не мог, тем более перед таким безжалостным человеком, как епископ Уолеран.
   – Оставь Кингсбридж в покое, хотя бы на время, – продолжал епископ. – Теперь у тебя есть овчинная ярмарка, каждую неделю открывается рынок, пусть даже не такой большой, как прежде. Твоя торговля идет куда как успешно. Мои дела тоже неплохи. Я увеличил свое богатство, навел порядок в своих владениях, построил новый замок. Так что нет, пожалуй, особой необходимости воевать с приором Филипом – по крайней мере сейчас, когда это политически опасно.
   На рыночной площади повсюду люди жарили, варили и тут же торговали всевозможной едой, воздух был насыщен самыми разными запахами: супов с приправами, свежего хлеба, сахарной карамели, вареных окороков, жареного бекона, яблочных пирогов. Уильям почувствовал тошноту.
   – Пойдем в замок, – сказал он.
   Они покинули рынок и отправились вверх по склону холма. Шериф устраивал сегодня ужин. У ворот замка Уильям остановился.
   – Похоже, ты прав насчет Кингсбриджа, – сказал он.
   – Я рад, что ты меня понял.
   – Но я по-прежнему хочу отомстить этому Джеку Джексону, и ты мог бы помочь мне, если бы захотел.
   Уолеран красноречиво повел бровью. Выражение его лица означало, что он готов с удовольствием выслушать, но не считал себя связанным какими-либо обязательствами.
   – Алина обратилась с просьбой расторгнуть ее брак, – продолжал Уильям.
   – Да, я знаю.
   – И что ты думаешь?
   – По всей видимости, у них никогда не было брачных отношений с Альфредом, и брак считается недействительным.
   – И этого достаточно?
   – Судя по всему, да. Согласно одному ученому человеку, Грациану – а я сам встречался с ним, – брак подразумевает согласие двух сторон; но он также говорит, что физическая близость супругов дополняет и улучшает семейную жизнь. И если мужчина женится на женщине, но не совокупляется с ней, а потом женится на другой и исполняет свои супружеские обязанности, то действительным, то есть совершенным, признается второй брак. И очаровательная Алина, без сомнения, указала это в своем прошении. Я думаю, приор Филип дал ей хороший совет.
   Уильяма вся эта болтовня начала раздражать.
   – Так значит, она получит развод.
   – Разве что кто-то сможет опровергнуть Грациана. Есть два противоположных суждения: одно – теологическое, другое, скорее, жизненное. Теологическое состоит в том, что изречения Грациана способны очернять брак Иосифа и Марии, поскольку он был несовершенным. Практическое же – в том, что часто в политических целях либо для объединения двух владений родители уславливаются о браке детей задолго до достижения ими зрелости. Если же жених или невеста умирают до срока, брак между ними, согласно Грациану, признается недействительным, и последствия могут быть самыми неприятными.
   Уильям никогда не мог уловить сути эти мудреных клерикальных споров, но очень хорошо усвоил способ, которым они разрешались.
   – То есть ты хочешь сказать, что просьбу Алины можно решить и так и эдак.
   – Да.
   – И это зависит от того, кто оказывает давление?
   – Да. В данном случае результат зависит только от этого. Здесь не затронуты ни интересы собственности, ни вопросы о преданности или военном союзе. Но если на карту будет поставлено нечто большее и кто-то – скажем, архидиакон – сумеет достойно опровергнуть Грациана, может быть, их брак и не будет расторгнут. – Уолеран бросил на Уильяма многозначительный взгляд, от которого тот поежился. – Мне кажется, я догадываюсь, о чем ты теперь меня попросишь.
   – Я хочу, чтобы ты выступил против расторжения этого брака.
   Уолеран сощурил глаза:
   – Никак не возьму в толк: то ли ты любишь эту несчастную, то ли ненавидишь ее.
   – Я и сам не могу понять, – ответил Уильям.

   Алина сидела в глубокой траве в тени могучего бука. От шумевшего поблизости водопада разлетались крупные капли, и точно слезы, падали на камни у самых ее ног. Здесь, на этой поляне, Джек часто рассказывал ей свои удивительные истории. Здесь он впервые ее поцеловал; поцелуй получился таким торопливым, мимолетным, что она потом долго не могла понять, уж не во сне ли ей все это привиделось. На этой поляне она в первый раз в жизни почувствовала, что влюблена, но даже самой себе не посмела в этом признаться. Теперь ей страстно хотелось только одного: вернуть тот миг, отдаться Джеку, выйти за него замуж, рожать ему детей и уже сегодня стать его законной женой.
   Она прилегла, чтобы дать отдохнуть спине. Стоял самый разгар лета, воздух был горячим и неподвижным. Носить второго ребенка оказалось намного труднее, а до срока оставалось еще долгих шесть недель. Сначала ей даже показалось, что у нее будет двойня, хотя ножки бились в одном месте, да и Марта, сводная сестра Джека, приложив как-то ухо к Алининому животу, сказала, что слышит только одно сердце.
   Сегодня, воскресным днем, Марта присматривала за Томми, и Алина с Джеком могли ненадолго встретиться в лесу, поговорить о своих делах. Архиепископ отказался дать согласие на развод, может быть, потому, что против этого возражал епископ Уолеран. Филип посоветовал Алине подать новое прошение, но до поры запретил ей жить с Джеком. Приор признал, что это несправедливо, но сослался при том на волю Божью. Эта воля показалась Алине злой.
   Горечь разочарования тяжелым камнем лежала на душе и доставляла не меньше переживаний, чем беременность. Иногда, правда, на короткое время ей удавалось немного отвлечься, но то были лишь мгновения. Она горько раскаивалась, что обидела Джека, жалела себя и даже это ничтожество Альфреда, который жил теперь в Ширинге и в Кингсбридже не показывался.
   Она вышла за него замуж только для того, чтобы поддержать Ричарда, сделать все, чтобы брат смог получить графство. Но пожертвовав любовью к Джеку, она не помогла и Ричарду. Ей было уже двадцать пять, жизнь казалась загубленной, и винила она в этом только себя.
   Алина с грустью вспоминала свои первые встречи с Джеком. Она узнала его еще совсем мальчиком, хотя он уже тогда не был похож на остальных. Годы шли. Джек взрослел, а она по-прежнему относилась к нему как к ребенку. Так и получилось, что Алина стала оберегать и защищать его. Она отвергала одного за другим всех своих поклонников, но никогда не воспринимала Джека как одного из них и поэтому позволила ему приблизиться к ней. Иногда Алина спрашивала себя: почему она так сопротивлялась любви? Ведь она обожала Джека, и не было большего наслаждения в жизни, чем лежать рядом с ним, – и все же однажды она сама отказалась от такого счастья.
   Оглядываясь на прошлое, Алина часто ловила себя на мысли, что вся ее жизнь до встречи с Джеком была совершенно пустой: одна сплошная суета, хлопоты с шерстью, и теперь те дни, полные забот, казались лишенными всякой радости; такое чувство возникает, когда видишь роскошный стол, уставленный серебряными блюдами, на которые забыли положить еду, и золотыми кубками, не наполненными вином.
   Вдруг она услышала шаги и резко села. Это был Джек, стройный и изящный, как грациозная кошка. Он сел рядом и нежно поцеловал ее в губы. От него пахло потом и каменной пылью.
   – Ну и жара, – сказал он. – Давай искупаемся.
   Соблазн был непреодолим.
   Джек скинул одежду. Алина жадно смотрела на него. Она уже много месяцев не видела его обнаженным. Он ждал, пока она тоже разденется. Краска залила ее лицо: она ни разу не раздевалась перед ним беременной. Медленно развязав ворот своего льняного платья, Алина стянула его через голову. Она с тревогой следила за его взглядом, опасаясь, что ее располневшее тело вызовет у него неприятные чувства; но нет, его глаза, светились любовью и нежностью.
   «Как я могла так о нем подумать, – мелькнула мысль, – ведь я же знаю: он любит меня, и будет любить всегда».
   Джек быстрым движением опустился перед ней на колени и стал целовать упругую кожу ее округлившегося живота. Алина смущенно улыбалась. Он дотронулся до ее пупка и сказал:
   – Смешно торчит.
   – Так и знала, что ты это скажешь!
   – Раньше здесь была ямочка, а теперь он похож на сосок.
   Алина снова зарделась:
   – Пойдем купаться. – Ей показалось, что в воде она не будет такой уязвимой.
   Заводь у водопада имела глубину в три фута. Алина окунулась: вода обдала ее горячее тело восхитительной прохладой. Джек вынырнул рядом. Плавать здесь было трудно: заводь и в ширину была не более нескольких футов. Он подставил голову под падающие струи, чтобы смыть с волос всю пыль. Алина чувствовала себя на вершине блаженства: вода заставила ее совсем забыть о беременности. Она окунулась с головой, чтобы промыть волосы.
   Когда она вынырнула, Джек поцеловал ее.
   От неожиданности Алина чуть не захлебнулась и расхохоталась своим звонким смехом. Он снова ее поцеловал. Протерев от воды глаза, она вытянула вперед руки, чтобы удержаться на ногах, и пальцы ее сомкнулись на чем-то очень твердом, торчавшем, словно древко, у Джека между ног. От удовольствия Алина глубоко вздохнула.
   – Я так мечтал об этом, – сказал он ей прямо в ухо, и голос его срывался от вожделения, и как послышалось Алине, грусти.
   У нее самой от желания пересохло в горле.
   – Мы что, нарушим наш обет? – спросила она.
   – Да, отныне и навеки.
   – Что ты хочешь сказать?
   – Мы больше не будем жить порознь. Мы покидаем Кингсбридж.
   – И что ты собираешься делать?
   – Уйду в другой город, начну строить другой собор.
   – Но там ты не будешь мастером и не сможешь строить то, что тебе хочется.
   – Когда-нибудь, надеюсь, у меня появится такая возможность. Я ведь еще молод.
   Дай-то бог, подумала Алина, но она знала, что все может сложиться как раз наоборот. И Джек тоже это понимал. Жертва, которую он приносил ради нее, растрогала Алину до слез. Никто и никогда не любил ее так, и другой такой любви в ее жизни уже не будет. Но она не могла позволить ему сдаться окончательно.
   – Я не смогу сделать этого, – сказала Алина.
   – Чего?
   – Не смогу оставить Кингсбридж.
   Джек разозлился.
   – Почему? В любом другом городе мы могли бы жить как муж и жена, и никто бы нам слова не сказал. Мы можем даже обвенчаться в церкви.
   Алина дотронулась до его щеки.
   – Я слишком тебя люблю, чтобы отнять у тебя Кингсбриджский собор.
   – Ну, это уж мое дело.
   – Джек, я так благодарна тебе за эту жертву. Ты готов отдать дело своей жизни ради меня… сердце мое разрывается… никто не любил меня, как ты. Но я не могу лишать тебя того, что так дорого тебе, не хочу пользоваться твоей любовью. Мы потом всю жизнь не простим себе этого. Я не считаю себя вправе принять твое предложение.
   Джек с грустью смотрел на нее.
   – Я знаю, что если ты решила, спорить с тобой бесполезно. Но что же нам делать?
   – Надо подать еще одно прошение о разводе. А пока поживем порознь.
   Джек был сама скорбь. Алина договорила:
   – И будем каждое воскресенье приходить сюда и нарушать наше слово.
   Он прижался к ней всем телом, и она смогла почувствовать его возбуждение.
   – Каждое воскресенье?
   – Да.
   – А вдруг у тебя опять будет ребенок?
   – Все равно рискнем. А я тем временем, как и прежде, буду ткать сукно. У Филипа я купила нераспроданную шерсть и теперь хочу попробовать найти прях и ткачей среди горожан.
   – А как ты расплатилась с Филипом? – удивился Джек.
   – Пока никак. Буду расплачиваться готовым сукном.
   Он кивнул и с горечью сказал:
   – Приор согласился только ради того, чтобы удержать тебя в городе, он знает, что один я никуда не уйду.
   Пожалуй, он прав, подумала Алина.
   – Но он ведь будет еще получать дешевую одежду.
   – Будь он проклят, этот Филип. Всегда своего добьется.
   Алина видела, что ей удалось победить. Она поцеловала Джека и сказала:
   – Я люблю тебя.
   Он вернул ей поцелуй, и руки его жадно побежали по ее телу, лаская самые сокровенные места, потом он вдруг остановился и сказал:
   – Но я хочу быть с тобой каждую ночь, а не только по воскресеньям.
   Алина поцеловала его в ухо.
   – Однажды этот день придет, – прошептала она. – Обещаю тебе.
   Джек подплыл к Алине со спины и притянул ее к себе. Она раздвинула бедра и осторожно опустилась ему на колени. Он ласкал ее налитые груди, пощипывал набухшие соски. Когда он вошел в нее, она содрогнулась от блаженства.
   Медленно и нежно они любили друг друга в прохладной заводи, не слыша ничего, кроме шума водопада. Джек обнял ее выпуклый живот, его руки опустились ей между ног, потом снова поднялись, и так он поглаживал ее в такт движениям своего тела. Никогда прежде они не делали так, Джек одновременно ласкал самые чувствительные места ее тела; оба испытывали неведомые доселе ощущения. Алина полностью отдалась им, они уносили ее, заставляя забыть обо всем на свете. Вершина наслаждения застала ее врасплох, она даже немного испугалась, и волна экстаза, пробежав по телу, заставила ее вскрикнуть.
   Пока она приходила в себя, Джек оставался в ней, все еще возбужденный. Он замер, не двигался, и Алина поняла, что он остался неудовлетворенным. Вскоре она задвигалась сама, пытаясь вновь возбудить его, но он не отвечал. Она повернула голову и поцеловала его через плечо. Вода на его лице была теплой. Джек плакал.

Часть V
1152–1155

Глава 14

I

   Семь лет спустя Джек завершил строительство поперечных нефов, и они стояли, похожие на раскинувшиеся руки, как символ его наконец осуществившейся мечты. Ему удалось не только воплотить, но и довести до совершенства облик собора Сен-Дени; все у него получилось тоньше, выше – окна, арки, сам свод. Изящную линию колонн продолжали ребра купола, сходившиеся на вершине, а через высокие стрельчатые окна собор заливал яркий солнечный свет. Стены украшала тончайшая лепнина, каменная декоративная отделка вызывала восхищение буйством фантазии.
   Но в последнем ярусе окон появились трещины.
   Джек стоял в верхней галерее и, глядя на северный неф, предавался напряженным раздумьям, растерянный, сбитый с толку. Весь его опыт каменщика подсказывал, что конструкция должна получиться прочной, и в то же время трещины свидетельствовали о каком-то скрытом изъяне. Сделанный им купол стал самым высоким из всех, что ему приходилось видеть. Он не повторил ошибки Альфреда, точно рассчитав крепость стен под каменный свод. И все же трещины пошли именно там, где и у церкви, построенной братом, – в верхнем ярусе окон.
   Тогда Альфред ошибся, но сейчас Джек был совершенно уверен в своих расчетах. Значит, где-то и он допустил промах, трещины были вызваны причиной, о которой он пока не знал.
   Особой опасности для всего здания он не видел, во всяком случае, на ближайшее время. Трещины заделали раствором, и новых пока не наблюдалось. Но Джек чувствовал: изъян есть, и это омрачало настроение. Ему хотелось, чтобы его собор стоял до самого Судного дня.
   По башенной лестнице он спустился в галерею, где в углу, освещенном льющимся из окна светом, устроил настил для черчения, и принялся вырисовывать основание одного из простенков нефа. Сначала он нарисовал ромб, внутри него – квадрат, затем – круг внутри квадрата. Главные стержни простенка расходились из четырех точек ромба, поднимались по колонне и затем разветвлялись на четыре стороны света, образуя арки. Вспомогательные стержни исходили из углов квадрата и, поднимаясь вверх, становились ребрами свода. Круг в центре чертежа обозначал ядро всего простенка.
   Все чертежи Джека строились на основе простых геометрических форм и довольно сложных пропорций, таких, как, к примеру, соотношение квадратного корня из двух к квадратному корню из трех. Джек научился извлекать квадратные корни в Толедо, но большинство каменщиков не владели этим приемом, поэтому пользовались только простыми геометрическими построениями. Им было известно, что если через четыре угла квадрата провести окружность, диаметр ее будет больше длины стороны квадрата в соотношении корень квадратный из двух к единице. Эта пропорция считалась у каменщиков самой древней, испокон веку они строили в соответствии с ней, соразмеряя таким образом толщину стен в обычных зданиях.
   Перед Джеком же стояла более сложная задача: надо было считаться с тем, что в религии каждая цифра имеет свое значение. Приор Филип хотел теперь строить собор в честь Девы Марии, поскольку Плачущая Мадонна творила больше чудес, чем мощи Святого Адольфа; поэтому Джеку было поручено использовать цифры «девять» и «семь», которые считались цифрами Марии. Неф, по его плану, должен был иметь девять пролетов, а алтарь – семь. Аркады в боковых приделах будут состоять из семи арок в каждом пролете, а в западном фасаде прорежут девять стрельчатых окон. Джек никогда особо не задумывался над богословским значением цифр, но чувствовал, что постоянное их сочетание добавляет зданию внутреннюю гармонию.
   Он заканчивал чертеж основания простенка, когда его прервал мастер-кровельщик, у которого возникли какие-то трудности, и он хотел, чтобы Джек ему помог.
   Вместе они поднялись по винтовой лестнице и через галерею верхнего яруса окон вышли под крышу. Прямо над ними кровельщики разворачивали огромные свинцовые листы и прибивали их к стропилам, накладывая листы сначала снизу, а затем поднимаясь вверх, так что верхние листы ложились на нижние. Теперь дождь будет стекать по ним, и вода не попадет внутрь.
   Джек сразу сообразил, на чем споткнулся мастер-кровельщик. По его плану в стыке между скатами кровли должны быть установлены декоративные башенки, но их детали он поручил продумать мастеру-каменщику, а тот не предусмотрел стока для дождевой воды. Джек через кровельщика передал задание каменщику и вернулся к своим чертежам.
   Там его ждал Альфред.
   Джек был удивлен его появлением, ведь они уже много лет не разговаривали, хотя он не раз мельком видел брата то в Ширинге, то в Винчестере. Алина же ни разу не видела его за все эти годы, несмотря на то, что по законам Церкви они все еще считались мужем и женой. Только Марта раз в году навещала его в Ширинге и рассказывала о нем: он по-прежнему процветал, строил дома для горожан, однако жил один и совсем не изменился.
   Но теперь Альфред выглядел отнюдь не процветающим. Джеку он показался усталым и подавленным. Прежде он был огромным и сильным, а сейчас словно уменьшился в размерах: лицо вытянулось, рука, которой он без конца убирал падавшие на глаза волосы, некогда мускулистая, стала совсем худенькой.
   – Привет, Джек, – сказал он.
   Глаза смотрели со злобой, но голос звучал мягко, располагающе – сочетание довольно неприятное.
   – Здравствуй, Альфред, – настороженно произнес Джек. – В последний раз, когда я видел тебя, ты носил шелковую рубаху и был чересчур полным.
   – Это было три года назад – до того как мы впервые собрали плохой урожай.
   – Да уж.
   Три года подряд выдались неурожаи, начался голод. Хуже всех пришлось беднякам, многие хозяева разорились, и жители Ширинга, вероятно, больше не имели средств, чтобы заказывать себе роскошные каменные дома. Альфред впервые столкнулся с нуждой.
   – А что тебя привело в Кингсбридж после стольких лет? – спросил Джек.
   – Я прослышал, что ты закончил поперечные нефы своего собора, и пришел взглянуть. – В его голосе сквозило скрытое восхищение. – Где ты научился так строить?
   – В Париже, – коротко ответил Джек. Ему не хотелось вспоминать с Альфредом эти годы, тем более, что брат был главной причиной его долгих скитаний.
   – Н-да. – Альфред, казалось, был смущен. Затем с деланным безразличием произнес: – Я хотел бы поработать здесь, научиться кое-чему из этих новшеств.
   Джек был изумлен. Неужели Альфред набрался смелости просить у него работы?
   – А как же твои строители? – спросил он, стараясь выиграть время, чтобы принять решение.
   – Я теперь сам по себе, – ответил Альфред по возможности спокойно. – Мы все лишились работы.
   – Ты знаешь, мы сейчас никого не нанимаем, – сказал Джек. – Рабочих у нас достаточно.
   – Но хорошему каменщику всегда найдется место, не так ли?
   Джек уловил жалобные нотки и понял, что брат в отчаянии. И все же решил быть честным до конца.
   – После того, что произошло между нами, Альфред, думаю, я последний, к кому тебе следовало обращаться за помощью.
   – Ты и есть последний, – искренне сказал Альфред. – К кому я только не обращался! Работники никому не нужны. Везде голод.
   Джеку сразу вспомнилось, как брат обижал его, а порой издевался и бил. Сначала он загнал его в монастырь, потом выгнал из дома, лишил семьи. С какой стати он должен помогать ему теперь? Наоборот, он мог бы порадоваться его горю.
   – Я бы не взял тебя, даже если бы мне были нужны люди, – сказал Джек.
   – Я очень надеялся на тебя, – упрямо промычал Альфред. – В конце концов, всему, что ты умеешь, ты научился у моего отца. Благодаря ему ты стал мастером-строителем. Неужели же ради его памяти ты не поможешь мне?
   Ради Тома… Внезапно Джек почувствовал угрызения совести. По-своему Том был хорошим отчимом. Конечно, нежности и чуткости он проявлял мало, но к своим собственным детям относился точно так же, как к Джеку, и всегда был терпеливым и щедрым, обучая его своему ремеслу. И мать Джека почти всегда была счастлива с ним. «В конце концов, – думал Джек, – вот я – удачливый и процветающий мастер-строитель, в двух шагах от заветной своей цели, – построить красивейший собор на свете, – а вот Альфред – нищий, голодный и без работы. Неужели мне этого недостаточно?»
   Нет, недостаточно, сначала решил он.
   Но потом смягчился.
   – Хорошо. Только ради Тома. Ты принят.
   – Спасибо, – сказал Альфред. Лицо его никаких чувств не выражало. – Мне прямо сейчас приступать?
   Джек кивнул.
   – Мы кладем фундамент в нефе. Можешь начинать.
   Альфред протянул брату руку. Джек мгновение колебался, потом пожал ее. Пожатие Альфреда было таким же крепким, как всегда.
   Он повернулся и ушел, а Джек еще долго стоял и смотрел себе под ноги, на чертеж основания нефа. Он был сделан в натуральную величину, чтобы по мере готовности плотник мог сделать с него деревянный шаблон. А по нему уже каменщики отберут подходящие камни.
   «Правильно ли я поступил?» – размышлял Джек. Он вспомнил, что купол, сделанный братом, рухнул. Конечно, больше он ему такой сложной работы не доверит, его дело – прямые стены и фундамент.
   Пока Джек предавался раздумьям, полуденный колокол прозвонил к обеду. Он сложил свои инструменты и по винтовой лестнице спустился вниз.
   Женатые каменщики разошлись обедать по домам, одинокие ели здесь же, в небольшом домике. Иногда на стройках рабочих кормили обедом бесплатно, чтобы не было поводов для опозданий, прогулов или пьянства, но монахи питались совсем по-спартански, а рабочим здесь, в Кингсбридже, больше нравилась своя еда, прихваченная из дома. Джек жил в старом доме Тома Строителя вместе со своей сводной сестрой Мартой, которая теперь вела хозяйство. Она же следила за Томми и Салли, младшей дочерью Джека, когда Алина бывала особенно занята. Обычно Марта готовила обед на брата и его детей, но иногда и Алина садилась вместе со всеми.
   Джек вышел с монастырского двора и торопливо зашагал к дому. По пути неожиданная мысль пришла в голову: а не собирается ли Альфред вновь поселиться с Мартой? Ведь, в конце концов, она его родная сестра. Сразу он об этом не подумал, когда согласился взять Альфреда на работу.
   «А чего я, дурачок, испугался? – сообразил он чуть позже. Прошли те дни, когда брат меня задирал да запугивал. Теперь я мастер-строитель Кингсбриджа. Стоит мне сказать, чтобы Альфред не переступал порог моего дома, и он не посмеет этого сделать».
   Подходя к дому, он все еще немного опасался увидеть брата за столом и с облегчением вздохнул, когда не обнаружил в доме никакого Альфреда. Алина присматривала за детьми, пока те обедали, а Марта помешивала что-то в котелке над огнем. От запаха тушеного барашка у Джека потекли слюнки.
   Он чмокнул Алину в лоб. Ей исполнилось уже тридцать три, но выглядела она на десять лет моложе: все та же копна темных волос, тот же благородный изгиб губ, те же изумительные бездонные глаза. Только когда она раздевалась, становились видны последствия двух беременностей, да и годы оставили свой след: роскошные крепкие груди слегка обвисли, она раздалась в бедрах, а животу так и не вернулась прежняя упругость.
   Джек с нежностью оглядел двоих великолепных ребятишек, что родила ему Алина: девятилетнего Томми, рыжеволосого крепыша, слишком крупного для своих лет, который с такой жадностью запихивал в рот тушеную баранину, словно неделю голодал, и семилетнюю Салли, с темными кудряшками, такими же, как и у матери, которая сейчас счастливо улыбалась во весь рот, показывая всем щербинку между передними зубами, похожую на ту, что была у Марты, когда Джек впервые ее увидел, шестнадцать лет назад. Томми каждое утро ходил в монастырскую школу, учился читать и писать, а поскольку девочек монахи не принимали, с Салли приходилось заниматься Алине.
   Джек сел к столу, Марта сняла с огня котелок и поставила его перед ним. Ей уже минуло двадцать четыре, но о замужестве она, похоже, и не помышляла, испытывая огромную привязанность к Джеку и довольствуясь ролью хозяйки в его доме.
   Он, несомненно, был главной фигурой в этом самом необычном хозяйстве в округе, его вместе с Алиной уважали и почитали чуть ли не больше всех в городе: он – мастер на строительстве собора, она – самый крупный производитель одежды за пределами Винчестера. К ним относились как к семейной паре, хотя им до сих пор было запрещено спать вместе по ночам – и они жили раздельно: Алина с братом, а Джек – со своей сводной сестрой. Каждое воскресенье и на праздники они вместе исчезали, и в городе знали, чем они занимались, кроме, разумеется, приора Филипа. Мать Джека все это время жила в лесу, в пещере, ее так и продолжали считать ведьмой.
   Джек постоянно злился из-за того, что ему не разрешали жениться на Алине. Он, бывало, часами лежал у себя в комнате и, слушая тихое похрапывание Марты за стенкой, мучился одним вопросом: мне ведь уже двадцать восемь, почему я должен спать один? На следующий день он, как правило, срывал свое настроение на приоре Филипе, отказываясь принимать любые предложения капитула под предлогом того, что все они слишком дорогие и непрактичные. Он не хотел даже слушать ни о каких вариантах, тем более идти на какие-либо уступки, словно существовал лишь один верный путь построить собор – тот, который он сам и избрал. В такие дни Филип старался избегать встреч, выжидая, пока буря утихнет.
   Алина тоже была по-своему несчастна и часто вымещала свое настроение на Джеке. В такие минуты она становилась раздражительной и нетерпимой, ругала его за все, что он делал, а как только он входил в дом, сразу укладывала детей спать, отказывалась с ним ужинать, говоря, что не голодна. Через день-другой она отходила, принималась плакать, просила прощения, но через какое-то время все повторялось.
   Джек зачерпнул большой ложкой из котелка, положил себе в тарелку тушеной баранины и принялся с аппетитом есть.
   – Отгадай, кто приходил сегодня на стройку, – сказал он. – Альфред.
   Марта от неожиданности выронила из рук железную крышку от котелка, и та грохнулась на камни очага. Джек взглянул на нее и увидел страх в ее глазах. Он повернулся к Алине: ее лицо стало белым как полотно.
   – Что ему надо в Кингсбридже? – спросила она.
   – Ищет работу. Голод, похоже, разорил в Ширинге торговцев, и они больше не строят каменных домов. Альфреду пришлось распустить всех своих строителей, и он сам остался без дела.
   – Надеюсь, ты вышвырнул его вон, – сказала Алина.
   – Он просил меня ради Тома дать ему какую-нибудь работу, – дрожащим голосом произнес Джек. Он никак не ожидал такой реакции женщин на его слова. – В конце концов, всему в этой жизни я обязан Тому.
   – Дерьмо, – сквозь зубы процедила Алина, и Джек отметил про себя, что этому она научилась у его матери.
   – А я все-таки взял его.
   – Джек! – вскрикнула она. – Как ты мог?! Нельзя было пускать этого дьявола обратно в Кингсбридж!
   Салли заплакала. Томми во все глаза смотрел на мать.
   – Альфред не дьявол, – сказал Джек. – Он просто голодный и нищий. И я спас его в память о его отце.
   – Если бы он тебя заставлял девять месяцев спать на полу, в ногах его кровати, как собаку, ты бы забыл о всякой жалости.
   – Со мной он обошелся еще хуже, спроси у Марты.
   – И со мной тоже, – ответила Марта.
   – Я просто решил, что мне достаточно было увидеть его таким – голодным и нищим, чтобы почувствовать себя отомщенным, – сказал Джек.
   – А мне этого мало! – Алина вся дрожала от гнева. – О боже, какой же ты болван, Джек Джексон. Иногда я благодарю Господа, что не стала твоей женой.
   Джек отвернулся: слышать такое от любимой женщины было выше его сил. Он знал, что говорит она это сгоряча, но все равно обида комом стояла в горле.
   Алина погладила Салли по головке и дала ей кусочек моркови. Девочка затихла.
   Джек взглянул на Томми, который все еще испуганно смотрел на мать.
   – Ешь, Томми, – сказал он ему. – Очень вкусно.
   Они закончили ужинать в молчании.

   Той весной, когда было закончено строительство поперечных нефов, приор Филип отправился на юг осмотреть монастырские владения. После трех голодных лет нужен был хороший урожай, и он хотел проверить, как обстоят дела в угодьях, принадлежащих монастырю.
   Джонатана он взял с собой. Монастырский сирота стал высоким, неуклюжим, но очень смышленым подростком. Как и Филип в его возрасте, он ни разу не усомнился в том, чему посвятить свою жизнь: его послушничество закончилось, уже были принесены монашеские обеты, и теперь его нужно было называть братом Джонатаном. Подобно Филипу, его больше интересовали земные дела на благо Господа, и он начал работать помощником престарелого Катберта, монастырского келаря.
   Сопровождал их в поездке Ричард, брат Алины. Он наконец нашел свое место в Кингсбридже. Когда построили городскую стену, Филип предложил приходской гильдии назначить Ричарда начальником стражи, чтобы тот отвечал за спокойствие в городе.
   Ричард набрал стражников, занялся укреплением стен, а по праздникам и в базарные дни следил, чтобы подгулявшие пьянчуги не безобразничали. Монах всем этим, конечно же, заниматься не мог, особенно теперь, когда Кингсбридж из небольшой деревушки вновь превратился в шумный городок. Так что и приходской гильдии, которую Филип до того рассматривал как угрозу своей власти, тоже нашлось дело. И Ричард наконец был счастлив. Ведь ему уже исполнилось тридцать, и настоящее живое дело не давало ему расслабляться и позволяло чувствовать себя всегда молодым и полным сил.
   Филипу очень хотелось, чтобы и сестра Ричарда смогла найти себя в этой жизни. Если Церковь и не оправдала чьих-то ожиданий и надежд, так это ее, Алины. Джек стал мужчиной, которого она полюбила, отцом ее детей, но Церковь настояла на том, чтобы она оставалась женой Альфреда, хотя они никогда и не жили плотской жизнью, а развода ей не удалось добиться только из-за злой воли епископа. Это было унизительно, и Филип чувствовал себя виноватым, хотя его-то как раз невозможно было ни в чем обвинить.
   Однажды солнечным утром, ближе к концу путешествия, уже по дороге домой они проезжали по лесу, и молодой Джонатан спросил:
   – Все-таки интересно, почему Господь заставляет людей страдать от голода?
   Этот вопрос рано или поздно Филипу задавали все молодые монахи, и ответов у него накопилось великое множество.
   – Не вини Бога за этот голод.
   – Но ведь от Него зависела погода, из-за которой погибло три урожая подряд.
   – Причиной голода бывают не только плохие урожаи, – сказал Филип. – Они случаются постоянно, через каждые несколько лет, но люди при этом так не страдают. Нынешняя беда – во многом расплата за годы братоубийственной гражданской войны.
   – А как же она могла повлиять на урожай? – спросил Джонатан.
   Ответил ему Ричард, как воин:
   – Хуже войны ничего быть не может. Все запасы хлеба идут на то, чтобы прокормить воюющих, поля с урожаем сжигаются, лишь бы не оставлять их врагу, за хозяйством некому присматривать, ведь почти все мужчины уходят воевать.
   Филип добавил:
   – А когда человек не уверен в завтрашнем дне, он не станет впустую тратить время и силы на то, чтобы вспахать новые земли, засеять пашню, вырыть канавы и построить новые житницы, амбары или конюшни.
   – Но мы-то никогда не переставали этим заниматься.
   – Монастырь – совсем другое дело. Но простые крестьяне во время войны почти не занимаются своим хозяйством, все идет как бы само по себе, и когда случается плохая погода, они уже ничего не могут поделать, чтобы хоть как-то поправить положение. Мы, монахи, смотрим дальше. Но у нас свои трудности. Из-за голода цены на шерсть резко упали.
   – Я не вижу никакой связи, – сказал Джонатан.
   – Думаю, это из-за того, что голодному человеку не до одежды. – На памяти Филипа впервые цены на шерсть падали несколько лет подряд. Поэтому ему пришлось урезать расходы на строительство собора – и работа пошла медленнее, отказаться от приема новых послушников и исключить из ежедневной трапезы монахов вино и мясо.
   – Мы вынуждены экономить на всем, и это при том, что в Кингсбридж со всех концов потянулись отчаявшиеся люди в поисках заработка.
   – И в результате им приходится толпиться у монастырских ворот за бесплатным куском грубого хлеба и миской похлебки, – сказал Джонатан.
   Филип мрачно кивнул. Сердце его готово было разорваться, когда он видел здоровых сильных мужчин, просивших хлеба только потому, что они не смогли найти себе работу.
   – И все-таки помни: виной всему война, а не плохая погода, – сказал он.
   С юношеским задором Джонатан выпалил:
   – Надеюсь, в аду есть особое место для тех графов и королей, которые становятся виновниками таких бедствий.
   – Я тоже так думаю. Боже, спаси и сохрани, что это там, впереди?
   Странная фигура выскочила из придорожного кустарника и неслась прямо на Филипа: одежда в лохмотьях, волосы растрепаны, лицо – все черное от грязи. Приор подумал было, что бедняга спасается от разъяренного кабана или даже медведя.
   Но человек подбежал и бросился на Филипа.
   Тот от неожиданности упал с лошади.
   Нападавший вскочил на него. От человека пахло зверем, да и звуки он издавал тоже звериные. Филип изловчился и ударил. Его обидчик старался сорвать с приора кожаную суму, переброшенную через плечо. Филип понял, что его хотят ограбить. В суме не было ничего, кроме Библии. Приор отчаянно сражался, чтобы поскорее отделаться от отвратительного грязного грабителя.
   Но ему очень мешала веревка, на которой висела сума, а бродяга все не унимался. Они так и катались по земле: Филип пытался вырваться, а разбойник упорно хватался за кожаную суму. Сознание Филипа помутилось, его лошадь от испуга куда-то ускакала.
   Но тут подоспел Ричард и отшвырнул грабителя. Филип перевернулся и сел, не в силах подняться на ноги. Он был ошеломлен, задыхался и жадно глотал воздух, радуясь, что удалось освободиться от противных объятий нищего. Ощупав все болевшие места, он с облегчением отметил, что ничего не сломал, и только потом поднял глаза на своих спутников.
   Ричард повалил разбойника на землю и стоял над ним, наступив одной ногой ему на спину между лопаток и прижав острие своего меча к его шее. Джонатан держал двух оставшихся лошадей и выглядел очень испуганным.
   Филип неуверенно, пошатываясь, встал на ноги, чувствуя неприятную слабость. «Когда мне было столько же, сколько сейчас Джонатану, – подумал он, – я мог упасть с лошади и сразу же обратно вскочить в седло».
   – Если вы последите за этим тараканом, я поймаю лошадь, – сказал Ричард.
   – Хорошо, – ответил Филип. От протянутого меча он отмахнулся: – Это мне не понадобится.
   Ричард немного поколебался и спрятал меч в ножны. Грабитель лежал не шевелясь. Из-под драной туники торчали тоненькие, как прутики, босые ноги. Филип не подвергся серьезной опасности: этот несчастный не смог бы задушить даже цыпленка. Ричард ушел искать лошадь приора.
   Незнакомец, увидев это, весь напрягся. Филип понял, что тот готовится вскочить и убежать, и остановил его словами:
   – Хочешь что-нибудь поесть?
   Человек поднял голову и посмотрел на приора так, словно тот был сумасшедшим.
   Филип подошел к лошади Джонатана и расстегнул седельный вьюк. Он достал каравай хлеба, разломил его и протянул кусок разбойнику. Тот схватил его, не веря собственным глазам, и сразу же стал запихивать в рот.
   Филип опустился на землю и следил за ним. Человек жевал, как животное, стараясь успеть проглотить как можно больше из опаски, что у него отнимут остатки пищи. Поначалу приору показалось, что воришка этот – глубокий старик, но сейчас, присмотревшись повнимательнее, он обнаружил, что перед ним совсем еще молодой человек, лет двадцати пяти, не больше.
   Вернулся Ричард, ведя под уздцы сбежавшую лошадь. Его даже передернуло, когда он увидел грабителя сидящим на земле и уплетающим их хлеб.
   – Зачем ты дал ему нашей еды? – спросил он Филипа.
   – Затем, что он голоден, – ответил тот.
   Ричард ничего не возразил, но выражение его лица без всяких слов говорило о том, что, мол, все монахи немного не в себе.
   Когда разбойник доел хлеб, приор спросил его:
   – Как тебя зовут?
   Человек опять насторожился. Он явно колебался. До Филипа вдруг дошло, что тот наверняка уже в течение долгого времени ни с кем не разговаривал. Наконец незнакомец проговорил:
   – Дэвид.
   А он еще вполне нормальный, подумал приор.
   – Что с тобой произошло, Дэвид? – спросил он.
   – Я лишился хозяйства после последнего неурожая.
   – А кто был твоим лендлордом?
   – Граф Ширинг.
   Уильям Хамлей. Ничего удивительного, про себя отметил Филип.
   Тысячи крестьян не смогли заплатить арендную плату после трех неурожайных лет. Когда арендаторам приора было нечем рассчитаться, он простил им долги, потому что иначе эти люди все равно пришли бы за помощью в монастырь. Другие же лендлорды, такие, как граф Уильям, воспользовались тяжелым положением людей и прогнали их с земли, чтобы заполучить ее. В результате в лесах появилось несметное количество преступников, промышлявших охотой за проезжавшими по лесу людьми. Поэтому Филипу приходилось каждый раз брать с собой Ричарда в качестве охраны.
   – А что стало с твоей семьей? – спросил приор.
   – Жена забрала ребенка и ушла к своей матери. А мне там места не нашлось.
   История была Филипу знакома.
   – Это страшный грех – поднимать руку на монаха, Дэвид, а жить воровством – недостойно человека.
   – А как же мне жить?! – почти закричал человек.
   – Если уж ты поселился в лесу, лови птиц или кормись рыбной ловлей.
   – Но я этого не умею!
   – А разбойничать у тебя не получится. Подумай, что ты мог сделать без оружия, один, против нас троих, да еще с Ричардом, вооруженным до зубов?
   – У меня не было другого выхода.
   – В следующий раз, когда тебе будет тяжело, приходи в монастырь. Там всегда найдется чем накормить голодного. – Филип поднялся. Он чувствовал горький привкус лицемерия в своих словах. Ему было прекрасно известно, что монастыри не смогут прокормить всех нуждающихся. Для большинства этих людей воровство оставалось единственным способом прокормиться. Но его предназначением на земле было проповедовать добродетель, а не подыскивать оправдание греху.
   Больше он ничего не мог сделать для этого несчастного. Взяв у Ричарда поводья своей лошади, Филип вскочил в седло. Синяки и шишки от падения еще долго будут болеть, подумалось ему.
   – Иди своей дорогой и больше не греши, – сказал он словами Иисуса и тронул лошадь.
   – Уж слишком ты добрый, – покачал головой Ричард, когда они отъехали.
   Филип с грустью отмахнулся:
   – Беда как раз в том, что я совсем не добрый.

   В последнее воскресенье перед Троицей Уильям Хамлей играл свадьбу.
   Мысль эта первой пришла в голову его матери.
   Она годами изводила его своими приставаниями, мол, ему давно пора найти себе жену и стать отцом наследника, но Уильям все тянул. Женщины наводили на него скуку, а поскольку он не понимал, зачем ему все это, и не хотел даже думать о них, граф стал избегать прекрасного пола. Матери он говорил, что вот-вот женится, но ничего для этого не предпринимал.
   В конце концов, отчаявшись, мать сама нашла ему невесту.
   Звали ее Элизабет. Она была дочерью богатого рыцаря Гарольда из Веймута, одного из самых могущественных сторонников короля Стефана. Мать объяснила Уильяму, что если бы он не ленился, мог бы найти себе и лучшую пару – хотя бы дочь графа, – но раз уж ему недосуг, Элизабет тоже подойдет.
   Уильям впервые увидел ее на королевском приеме в Винчестере, и мать тогда же заметила, что сын не сводит с нее глаз. У нее было приятное личико, пышная копна кудрявых волос, богатый бюст и узкие бедра – как раз тот тип, который так нравился Уильяму.
   Ей недавно исполнилось четырнадцать.
   Когда Хамлей смотрел на нее, ему виделось, как он силой берет ее темной ночью в дальней аллее Винчестерского замка; мысль о женитьбе ни разу не приходила в голову. Мать, однако, быстро выяснила, что ее отец – человек очень податливый, а сама девушка – послушный ребенок, делающий все, что велят старшие. Уверив сына, что унижение, испытанное с Алиной, ему не грозит, она назначила встречу.
   Уильям очень волновался. Последний раз подобное случалось с ним, когда он был двадцатилетним юношей, сыном рыцаря, и тогда встречался со своенравной знатной дамой. Теперь он стал закаленным в боях мужчиной тридцати семи лет от роду и вот уже десять лет как зовется графом. Как глупо с его стороны волноваться перед встречей с четырнадцатилетней девочкой!
   Элизабет волновалась не меньше его. Ей очень хотелось понравиться. Она с восторгом рассказывала о своем доме и семье, о своих лошадях и собаках, родственниках и друзьях. Уильям молча разглядывал ее, пытался представить, как она будет выглядеть голой.
   Епископ Уолеран обвенчал их в часовне Эрлскастла, а потом состоялся шумный свадебный пир на весь день. По традиции следовало пригласить всех влиятельных людей в округе, и если бы Уильям не выставил богатого угощения, он бы много потерял в глазах местной знати. К ужину зажарили целиком трех бычков, дюжину барашков и поросят, гости выпили весь запас пива, сидра и вина. Мать Уильяма руководила празднеством, и выражение триумфа и ликования не покидало ее обезображенного лица. Епископ Уолеран нашел это народное гулянье отвратительным и ушел в тот момент, когда дядя невесты принялся рассказывать анекдоты про новобрачных.
   Жених и невеста с наступлением темноты отправились в свою опочивальню, оставив гостей веселиться. Уильям много раз бывал на свадьбах и знал, какие шуточки часто выкидывают молодые гости, поэтому он позвал Уолтера, приказав слуге охранять вход в комнату, и запер дверь.
   Элизабет сняла платье и туфли и осталась в одной льняной рубашке.
   – Я не знаю, что делать дальше, – бесхитростно сказала она. – Тебе придется научить меня.
   Уильям все представлял себе немного по-другому. Он подошел к девушке. Она подняла к нему лицо, и он поцеловал ее нежные губы. Странно, но поцелуй не пробудил в нем никаких чувств.
   – Сними рубашку и ложись на кровать, – сказал он.
   Элизабет стянула через голову нижнюю сорочку. Она оказалась довольно пухлой, на больших грудях едва различались крохотные вдавленные соски. Между ног пробивался треугольником светлый пушок. Послушно подойдя к кровати, она улеглась.
   Уильям скинул башмаки, сел подле нее на кровати и сжал ее груди. Кожа была нежна, как у ребенка. Эта хорошенькая, милая, улыбающаяся девочка не имела ничего общего с образом той женщины, которую рисовал в своем воображении Уильям, женщины, сгорающей от страсти, издающей блаженные стоны, извивающейся под ним в поту; и он почувствовал себя обманутым.
   Уильям просунул руку ей между бедер, и она сразу раздвинула ноги. Он пальцем проник в нее, заставив издать тяжелый вздох, словно от боли, но она тут же сказала:
   – Все хорошо. Мне не больно.
   Ему показалось, что он делает что-то не то. В мыслях рождалась совсем другая сцена, где оба они лежали рядом, разговаривая и лаская, постепенно узнавая друг друга. Но желание все-таки в нем пробудилось, когда она вздохнула от боли; он отбросил все сомнения и задвигал пальцем еще сильнее, грубее, не сводя взгляда с ее лица, пока она мужественно терпела эту пытку.
   Уильям взобрался на кровать и опустился у нее между ног. Полное возбуждение все никак не наступало. Он начал теребить член, но все равно ничего не получалось. И все из-за ее проклятой улыбки, подумалось ему. Он просунул в нее уже два пальца, и она вскрикнула от боли. Так-то оно лучше, сказал он себе; но эта глупая сучка опять улыбалась. Уильям понял, что надо во что бы то ни стало убрать эту дурацкую улыбку с ее лица. И он изо всех сил ее ударил. Она вскрикнула, и на губе выступила кровь. Так, еще разок – и он снова хлестнул ее по лицу.
   Элизабет заплакала.
   После этого Уильям свое получил.

   В следующее воскресенье была Троица. В церкви уже толпились прихожане. Службу должен был вести епископ Уолеран. Народу набралось больше, чем обычно: всем хотелось увидеть новые поперечные нефы, которые только-только закончили. По городу уже ходили слухи об этой красоте. Уильям собирался показать всем свою жену. С тех пор как построили городскую стену, он в городе не появлялся, но Филип не мог запретить ему прийти в церковь.
   За два дня до Троицы умерла мать Уильяма.
   Ей было под шестьдесят, но ее смерть стала для всех неожиданной. В пятницу за обедом она почувствовала себя плохо, ей стало тяжело дышать, и она рано легла в постель. Незадолго до рассвета горничная разбудила Уильяма и сказала, что у его матери сильное недомогание. Он вскочил и, спотыкаясь и потирая глаза, пошел к ней в комнату. Мать жадно глотала воздух, не в силах говорить, а в глазах ее застыл ужас.
   Уильям перепугался до смерти, увидев мать в агонии. А она неотрывно смотрела на него, словно ждала от него какой-то помощи. Но он был так напуган, что уже было повернулся к выходу из комнаты; однако, увидев в дверях горничную, устыдился своего страха. Он заставил себя еще раз взглянуть на мать. Ее лицо постоянно меняло свое выражение в мерцающем свете свечи; дыхание, прерывистое и хриплое, становилось все громче, пока наконец не превратилось в сплошной шум, от которого раскалывалась голова. Она вполне могла разбудить весь замок своим хрипом. Уильям закрыл уши руками, лишь бы ничего не слышать, но это не спасало. Ему показалось, что она кричит на него, как не раз бывало в детстве, осыпает его грубой бранью и все ее лицо перекошено от злобы, рот широко раскрыт, волосы растрепаны. Он все больше убеждался, что мать чего-то требует от него, и чувствовал, как вновь становится ребенком, пока дикий страх, казалось, позабытый со времен детства, не охватил его, страх оттого, что единственный человек, которого он любил в этом мире, стал беснующимся чудовищем. Так частенько бывало раньше: она звала его или прогоняла, приказывала ему сесть на пони или слезть с него, а он нехотя подчинялся, а затем она начинала кричать и браниться, а он, перепуганный, не понимал, чего от него хотят; все заканчивалось истерикой: она вопила громче и громче, он уже ничего не видел, не слышал и в ужасе не мог вымолвить ни слова.
   Но на этот раз все было по-другому.
   Она умирала.
   Сначала закрылись ее глаза. Уильям немного успокоился. Дыхание ее постепенно становилось все менее глубоким, лицо приняло серый оттенок. Даже свеча, казалось, горела медленнее, и отбрасываемые ею тени не так пугали Уильяма. В конце концов она совсем перестала дышать.
   – Ну вот, – сказал он. – Теперь ей легче, да?
   Горничная расплакалась.
   Уильям присел на край кровати и молча смотрел на застывшее лицо матери. Служанка привела священника, который был очень недоволен.
   – Почему вы не позвали меня раньше?
   Уильям почти не слышал его. Он оставался подле тела матери до самого рассвета; потом пришли женщины и попросили его выйти, чтобы можно было убрать и положить покойницу на стол. Уильям спустился в большую залу, где гости замка – рыцари, воины, священники и слуги – завтракали в подавленном настроении. Он сел за стол рядом с молодой женой и выпил немного вина. Кто-то из рыцарей и слуг пытался заговорить с ним, но он не отвечал. Затем вошел Уолтер и сел рядом. Он служил Уильяму уже много лет и знал, когда следовало молчать.
   – Кони готовы? – медленно произнес Уильям.
   Уолтер, похоже, был удивлен.
   – Для чего?
   – Чтобы ехать в Кингсбридж. Туда пути – два дня, трогаемся сегодня утром.
   – Я думал, мы не поедем… Такое дело…
   Уильям неожиданно вспылил:
   – Разве я говорил, что мы не едем?
   – Нет, мой господин.
   – Тогда мы отправляемся!
   – Да, мой господин. – Уолтер встал. – Я сейчас же распоряжусь.
   Они отъехали ближе к полудню: Уильям с Элизабет и свита из рыцарей и придворных. Граф чувствовал себя словно во сне, ему казалось, что не он едет, а окружающий ландшафт проплывает мимо него. Элизабет держалась рядом, молчаливая и подавленная. На привалах обо всем заботился Уолтер. Уильям съедал кусочек хлеба и выпивал несколько бокалов вина. По ночам он спал беспокойно, непрестанно вздрагивая и ворочаясь.
   Уже подъезжая к Кингсбриджу, на другом конце зеленеющего поля они увидели новый собор. Старый был приземистый, с широкими приделами и крохотными оконцами, похожими на глаза-бусинки под округлыми бровями. Новый храм, хотя еще и не достроенный, смотрелся совсем по-другому: высокий, изящный, с огромными окнами, он затмевал величием и красотой все остальные монастырские постройки.
   По дороге в Кингсбридж шли и шли люди – пешие и конные, все спешили в город на праздничную службу по случаю Троицы. Праздник этот очень любили: ведь справляли его в начале лета, когда стояла теплая погода и дороги были сухими. А в этом году народу набралось особенно много: всем хотелось посмотреть на новый невиданный собор.
   Уильям со свитой легким галопом преодолели последнюю милю, распугав по пути шедших в город людей, и с грохотом влетели на деревянный подъемный мост через реку. Кингсбридж был теперь одним из самых укрепленных городов в Англии. Его обнесли прочной каменной стеной с зубчатым бруствером, и в том месте, где раньше дорога через мост перетекала в главную улицу города, теперь стояла каменная башня, нависшая над тяжеленными, обитыми железом воротами, которые сейчас были открыты, а на ночь наглухо запирались. Да, больше мне не удастся сжечь этот городишко, вяло подумал Уильям.
   Пока он ехал к монастырю по главной улице, люди провожали его испуганными взглядами. Они всегда смотрели на него, затаив дыхание: еще бы, ведь это граф. Но сегодня все внимательно присматривались и к его молодой жене, которая ехала по левую руку от него. Справа, как обычно, его сопровождал Уолтер.
   Процессия въехала на монастырский двор, где на конюшне всадники спешились. Уильям передал поводья своей лошади Уолтеру, а сам стал осматривать новый храм. Его восточная часть была скрыта от глаз трансептом. Западная часть, основание креста, еще не была построена, ее контуры были только намечены колышками и бечевкой, кое-где заложили фундамент. Раскинутые крыльями трансепты сходились в средокрестии. Окна действительно оказались огромными, какими виделись уже издали. Ничего подобного Уильяму в жизни встречать не доводилось.
   – Какая красота! – воскликнула Элизабет, прервав свое покорное молчание.
   Уильям тут же пожалел, что взял ее с собой.
   Ошеломленный зрелищем, он медленно прошелся по площадке строящейся западной части нефа, старательно обходя колышки и перешагивая через натянутую бечевку. Элизабет послушно семенила за ним. Первый пролет нефа был почти готов, он словно поддерживал тяжелую островерхую арку, которая являла собой вход в сведокрестие. Уильям прошел через нее и его окружила толпа, заполнившая центральную часть собора.
   Здание казалось ему сказочным: оно было слишком высоким, тонким, изящным и хрупким, чтобы вызывать ощущение надежности. Как будто у него совсем нет стен, а крыша держится на ряде тончайших устремленных ввысь простенков. Как и все вокруг, Уильям задрал голову, чтобы взглянуть на купол, и увидел, что простенки плавно переходят в ребра сводчатого потолка и сходятся на самой вершине купола, словно изогнутые ветви могучего лесного вяза.
   Началась служба. Главный престол был установлен сразу за входом в алтарь, позади него выстроились монахи, так что все пространство средокрестия и трансепта могли занять прихожане, и все равно всем места не хватило и людям пришлось занимать недостроенный неф. Уильям, как и положено было по титулу, стал протискиваться вперед и остановился прямо перед главным престолом, рядом с остальными знатными гостями, собравшимися со всей округи, которые приветствовали его поклонами и перешептывались между собой.
   Расписной деревянный потолок старого алтаря неуклюже смотрелся рядом с восточной аркой средокрестия новой церкви, и никто не сомневался, что со временем мастер-строитель разберет его и построит новый, который сочетался бы с преображенным обликом всего собора.
   Уильям тоже подумал об этом, и тут же взгляд его упал на мастера, Джека Джексона. Красивый же, дьявол, подумал граф. Джек и вправду выглядел как знатная особа, с гривой огненно-рыжих волос, в темно-красной тунике, вышитой по подолу и у ворота. Он, похоже, был очень доволен собой в эту минуту: ведь ему так быстро удалось построить трансепт, и вот теперь все пришли в восхищение от его работы. За руку он держал мальчика лет девяти, удивительно похожего на него.
   До Уильяма вдруг дошло, что это, наверное, сын Алины, и он почувствовал острый приступ ревности. Мгновение спустя он увидел и саму Алину. Она стояла чуть в стороне и позади Джека, и на лице ее играла легкая гордая улыбка. Сердце Уильяма чуть не выпрыгнуло из груди: она была так же хороша, как и прежде. Элизабет в сравнении с ней проигрывала, она была бледной копией живой и страстной Алины. На руках она держала маленькую девочку, лет семи, не больше, и Уильям вспомнил, что у Алины родился второй ребенок от Джека, хотя они и не были мужем и женой.
   Он стал внимательнее рассматривать ее; конечно, она была уже не такой очаровательной: вокруг глаз появились морщинки, а за гордой улыбкой угадывалась затаенная грусть. За все эти годы ей так и не удалось добиться разрешения на брак с Джеком, злорадно подумал Уильям; епископ Уолеран сдержал свое обещание и отказывал ей в разводе. От этой мысли граф почувствовал некоторое облегчение.
   Только сейчас он увидел Уолерана, стоящего на главном престоле и держащего высоко над головой гостию, так, чтобы вся паства видела ее. Сотни людей преклонили колена. В этот момент хлеб стал как бы плотью Христовой, и это вселило в Уильяма благоговейный страх, хотя он и не понимал, какие силы творили это чудо.
   На какое-то время он погрузился в происходящее, наблюдая за таинственными действиями священников, прислушиваясь к непонятным словам на латыни и шепча заученные реплики. Чувство отрешенности, которое он испытывал почти весь день, вновь нахлынуло, а вид этой волшебной церкви, солнечные блики на немыслимой формы колоннах еще более усилили ощущение, что он пребывает в сказочном сне.
   Служба подходила к концу. Епископ Уолеран повернулся, чтобы обратиться к пастве.
   – А теперь помолимся о душе графини Риган Хамлей, матери графа Уильяма из Ширинга, почившей в ночь на пятницу.
   По церкви прокатился глухой гул, все стали обсуждать последнее событие, а Уильям с ужасом смотрел на епископа. До него наконец дошло, что мать хотела сказать ему перед смертью. Она просила позвать священника – но Уильям не послал за ним. Он молча смотрел, как силы покидали ее, как закрылись ее глаза, остановилось дыхание, и он дал ей умереть без исповеди. Как мог он так поступить с матерью? С той самой ночи душа ее металась в аду, терзаемая мучениями, о которых она столько раз ему рассказывала, и некому было помолиться за нее и облегчить ее душу. Сердце его переполняло чувство вины, он даже почувствовал, как замедлилось его биение, и вдруг осознал, что в любую минуту и он может умереть. Почему он позволил, чтобы мать мучилась в этом жутком месте, когда душа ее была так же обезображена грехами, как лицо – страшными фурункулами, в то время как мечтала она только об одном – мирно упокоиться в раю?
   – Что же мне теперь делать? – вслух произнес он, и стоящие вокруг с удивлением повернулись к нему.
   Молитва окончилась, монахи строем сошли с престола, а Уильям все стоял на коленях, не в силах пошевелиться. Вся паства уже вышла из церкви на солнышко, не обращая на него никакого внимания. И только Уолтер остался подле своего господина, выжидая и не сводя с него глаз. Уильям истово молился, и облик матери стоял перед его взором все время, пока он повторял «Отче наш» и другие молитвы, что приходили на память.
   Вскоре ему пришла в голову мысль, что он может сделать для матери большее: зажечь свечи, заплатить священникам и монахам, чтобы те регулярно служили по ней мессы, и даже построить часовенку за упокой ее души. Но все, о чем бы он ни подумал, казалось недостаточным. Уильям словно наяву видел мать, она трясла головой, будто была обижена и недовольна им, и приговаривала: «Сколько же мне еще по твоей милости мучиться?»
   Внезапно он почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо. Перед ним стоял епископ Уолеран в своем великолепном красном платье, в котором вел праздничную службу. Его черные глаза сверлили Уильяма, и он почувствовал, что готов раскрыть все свои сокровенные мысли под этим взглядом.
   – Почему ты плачешь? – спросил епископ.
   Уильям только сейчас понял, что у него все лицо в слезах.
   – Где она? – сказал он.
   – Проходит обряд очищения огнем.
   – И ей больно?
   – Ужасно больно. Но мы можем сделать так, чтобы она побыстрее прошла через это жуткое место.
   – Я готов на все! – Уильям всхлипнул. – Скажи, что мне надо сделать?
   В глазах Уолерана сверкнули алчные огоньки.
   – Построй церковь, – сказал он. – Точно такую же, как эта. Но в Ширинге.

   Холодная ярость охватывала Алину всякий раз, когда проезжала мимо поместий, составлявших некогда часть графских владений ее отца. Заросшие рвы, покосившиеся изгороди, пустые полуразвалившиеся навесы для скота вызывали злость, выродившиеся луга наводили жгучую тоску, а от вида опустевших деревень нестерпимо ныло под сердцем. И причина заключалась не в плохих урожаях. Графство смогло бы прокормить своих жителей даже в этот тяжелый год, если бы правил им разумный человек. Но Уильям Хамлей ничего не понимал в том, как надо вести дела. Графство было для него подобно сундуку с сокровищами, которыми он тешил себя, а не хозяйством, дававшим кров и пищу тысячам людей. Когда у его крепостных не оставалось еды, они умирали от голода. Если крестьяне, обрабатывавшие его земли, не могли расплатиться за аренду, он просто прогонял их. С тех пор как он стал графом, огромное количество пашни заросло бурьяном: ее некому было обрабатывать. А ведь если бы он был немного умнее, то давно бы понял, что это могло окончиться для него катастрофой.
   Самым тяжелым для Алины было то, что она во многом чувствовала себя виноватой. Когда-то эти владения принадлежали ее отцу, и они с Ричардом так и не смогли вернуть свои фамильные земли. Они просто сдались, когда Уильям стал графом, а Алина лишилась всего состояния; но нанесенная рана не заживала, она терзала, мучила и заставляла Алину помнить о клятве, данной отцу.
   По дороге из Винчестера в Ширинг, сидя на груженной пряжей повозке, которой правил загорелый возчик с мечом на поясе, она вспоминала, как когда-то проезжала по этим местам вместе с отцом. Он всю свою жизнь осваивал новую землю под пашню: рубил леса, осушал болота, распахивал склоны холмов. В тяжелые годы отец всегда умудрялся отложить запас семян, чтобы помочь тем, кто не отличался предусмотрительностью и проедал весь свой урожай. Он никогда не принуждал крестьян, бравших у него в аренду землю, распродавать свой скот или орудия труда, чтобы расплатиться, потому что знал: на следующий год им нечем будет обрабатывать землю. Он любил землю и заботливо относился к ней, как хороший хозяин относится к дающей много молока корове.
   Всякий раз, вспоминая то время, что она провела с отцом, этим умным, гордым, порой суровым человеком, Алина чувствовала острую боль утраты. С того дня, как его посадили в темницу, все в ее жизни пошло не так. За что бы она ни бралась, что бы ни делала, все теперь, по прошествии времени, казалось пустым и ненужным: ее жизнь в замке с Мэттью, словно в царстве грез, поездка в Винчестер в тщетной надежде увидеть короля, даже самоотверженные попытки помочь Ричарду, пока тот воевал. Да, она добилась того, что многие почитают за высшее счастье: стала процветающим торговцем шерстью. Но счастье оставалось призрачным. Она обрела положение в обществе, которое обеспечивало ей спокойное, безбедное существование, но душевная боль все не унималась, она чувствовала себя потерянной и никому не нужной, пока в ее жизни не появился Джек.
   Но стать его женой ей так и не удалось, и ничто не могло утешить ее. Она возненавидела приора Филипа, которого всегда считала своим спасителем и наставником, и годами не разговаривала с ним. Конечно, не его вина, что ей не разрешили развод, но именно он настоял, чтобы они с Джеком жили раздельно, и Алина затаила на приора горькую обиду.
   Она любила своих детей и поэтому очень переживала за них: ведь они росли в семье, где отец почему-то на ночь всегда уходил из дому. К счастью, пока это на них никак не сказывалось.
   Томми был крепким симпатичным пареньком, очень любил гонять мяч, играть в войну; а Салли, подрастая, становилась хорошенькой, внимательной девочкой, она могла часами рассказывать сказки своим куклам или подолгу смотреть, как работает Джек. Только любовь к ним, забота об их будущем наполняли смыслом ту странную жизнь, что вела Алина.
   И конечно же, она по-прежнему не сидела без дела. По окрестным деревням на нее трудились десятки мужчин и женщин, прях и ткачей. Еще несколько лет назад их были сотни, но из-за голода ей от многих пришлось отказаться: делать одежды больше, чем можно было продать, не имело смысла. Но даже если бы она стала женой Джека, она бы не оставила своей работы.
   Еще сильнее, чем из-за своих горестей, Алина переживала за Джека. Она обожала его, и никто, кроме, пожалуй, Эллен, не знал, какой беззаветной была ее любовь. Ведь именно Джек вернул ее к жизни. Когда она, подобно гусенице, сидела в своем коконе, он вывел ее на свет Божий и доказал ей, что она бабочка. Она могла навсегда остаться глухой к радостям и страданиям, которые дарила любовь, если бы однажды он не забрел на ее потаенную полянку, если бы не читал ей свои баллады, если бы не решился в тот день коснуться губами ее губ и не разбудил осторожно, нежно дремавшую в ее сердце любовь. Он был очень молод и горяч, но в то же время оказался удивительно мягким и терпеливым. И за это она всегда будет любить его.
   Проезжая сейчас по лесу, Алина подумала, что может встретить мать Джека. Изредка они виделись на ярмарках, а раз в год Эллен удавалось проскользнуть с наступлением темноты в Кингсбридж, чтобы провести ночь со своими внучатами. Алина испытывала к ней большую привязанность и даже духовное родство: обе были неординарными женщинами. Но в лесу Алина так никого и не встретила.
   Проезжая по полям, она внимательно присматривалась к созревавшим хлебам. Урожай в этом году обещал быть неплохим. Лето, правда, стояло дождливое и прохладное, но зато наводнения и болезни обошли хлеба стороной впервые за последние три года. И за это Алина была благодарна. Ведь тысячи людей жили на грани голода, и не будь урожая, не многие из них пережили бы новую зиму.
   Она остановилась у пруда напоить быков возле деревни Монксфилд, принадлежащей графу. Поселение было довольно большим, вокруг на многие мили простирались богатые, плодородные земли, в самой деревне имелась каменная церковь со своим священником. И все же в этом году засеяли только половину всей земли, на которой уже колосилась золотая пшеница; оставшаяся половина заросла сорняками.
   К пруду подъехали еще двое напоить лошадей. Алина настороженно присматривалась к ним. Иногда, для большего спокойствия, неплохо бы иметь попутчиков, но в то же время это было и рискованно, особенно для женщины. Пока она ехала вдвоем со своим возчиком, он покорно исполнял все, что она требовала от него, но в присутствии других мужчин мог и не подчиниться.
   Слава Богу, один из путешественников оказался женщиной. Алина пристально взглянула на нее и тут же поняла: не женщиной, а девочкой. Она видела ее в Кингсбриджском соборе на Троицу. Это была графиня Элизабет, жена Уильяма Хамлея.
   Выглядела она несчастной и запуганной. Ее сопровождал угрюмого вида вооруженный человек, наверное, ее охранник. Возможно, и меня ждала бы такая же участь, подумала Алина, стань я женой Уильяма. Спасибо Господу, что дал мне силы воспротивиться этому.
   Охранник, проигнорировав Алину, кивнул ее возчику. И она решила не навязываться в попутчики.
   Пока они отдыхали, небо заволокло черными тучами, налетел порывистый ветер.
   – Гроза будет, – буркнул возчик.
   Алина испуганно смотрела на небо. Она не боялась промокнуть, нет; просто они могли застрять здесь, и тогда ночь застала бы их где-нибудь в поле. Упали первые капли. Надо искать, где укрыться, с неохотой подумала она.
   Молодая графиня повернулась к своему охраннику.
   – Нам лучше задержаться здесь ненадолго, – сказала она.
   – Невозможно, – бесцеремонно отрезал тот. – Приказ хозяина.
   Алину возмутило подобное обращение с девушкой.
   – Не будь таким болваном! – сказала она. – Тебе поручено охранять твою госпожу!
   Человек удивленно посмотрел на Алину и грубо рявкнул:
   – А тебе какое дело?
   – Идиот, сейчас начнется ливень, – тоном знатной особы ответила она. – Не можешь же ты заставить даму ехать в такую погоду. Твой хозяин велит высечь тебя за твою тупость. – И повернулась к графине Элизабет. Девушка с интересом смотрела на Алину, явно довольная тем, что та вступилась за нее перед грубияном-охранником. Дождь между тем разошелся не на шутку. Алина тут же приняла решение.
   – Идем со мной, – сказала она Элизабет.
   Прежде чем охранник сообразил, что к чему, она взяла девушку за руку и повела прочь. Молодая графиня охотно повиновалась, весело вышагивая рядом, словно спешила из школы домой. У Алины еще оставалось слабое подозрение, что охранник кинется за ними и попытается увести Элизабет, но в этот момент сверкнула молния, и полило как из ведра. Алина побежала, увлекая за собой девушку; они быстро миновали кладбище и влетели в деревянный домик рядом с церковью, благо дверь была открыта. Как и предположила Алина, это оказался дом священника. Поднявшийся им навстречу человек в рясе и с распятием на груди был сильно недоволен их визитом. Святая обязанность оказывать гостеприимство всем страждущим, похоже, стала для большинства приходских священников тяжелой обузой, особенно в нынешние нелегкие времена. Словно желая предупредить всякие возражения, Алина твердо сказала:
   – Мне и моим спутникам необходимо укрыться.
   – Милости прошу, – сквозь зубы процедил священник.
   Дом состоял из двух комнат и пристроенного навеса для скота и чистотой не отличался. На столе стоял бочонок с вином.
   Маленькая собачонка злобно затявкала на них, как только они сели.
   Элизабет слегка сжала руку Алины.
   – Спасибо тебе, – сказала она. Глаза ее были полны слез благодарности. – Ранульф заставил бы меня ехать дальше – он ведь никогда меня не слушает.
   – Не за что, – ответила Алина. – Все эти здоровяки мужчины в глубине души – самые настоящие трусы. – Она рассматривала Элизабет и вдруг с ужасом поняла, как тяжела жизнь бедной девочки. Да, быть женой Уильяма не сахар, но стать его второй избранницей – ад земной.
   – Я – Элизабет из Ширинга, – сказала девушка. – А ты кто?
   – Меня зовут Алина. Я из Кингсбриджа. – Она затаила дыхание, боясь, что Элизабет вспомнит ее имя и то, что она – та самая женщина, что когда-то отвергла Уильяма Хамлея.
   Но нет, Элизабет все-таки слишком молода, чтобы помнить о той давней скандальной истории.
   – Какое необычное имя, – только и сказала она.
   Из задней комнаты вышла неопрятная женщина с очень некрасивым лицом и мясистыми руками. Она недоверчиво посмотрела на гостей и предложила им по бокалу вина. Алина догадалась, что это жена священника. Он наверняка говорит всем, что она просто помогает ему по хозяйству, подумалось ей, ведь браки духовным лицам запрещены. Поэтому жены священников всегда были причиной громких скандалов. Заставить же человека прогнать жену считалось слишком жестоким и покрывало позором имя Церкви. И хотя большинство людей продолжали настаивать, что священники должны всегда оставаться целомудренными и непорочными, те очень часто обходили неписаные законы, потому что знали, что такое плотская любовь. А Церковь старалась смотреть сквозь пальцы на подобные связи. Благодари Бога, женщина, подумала Алина, что ты живешь со своим мужем.
   Охранник и возчик ввалились в дом, насквозь промокшие. Ранульф подошел к Элизабет и сказал:
   – Мы не можем оставаться здесь.
   К удивлению Алины, та сразу сдалась.
   – Хорошо, – сказала она и покорно встала.
   – Сядь, – приказала Алина и усадила девушку на место. Сама же преградила дорогу охраннику и, погрозив ему пальцем, сказала: – Если ты произнесешь еще хоть слово, я позову всех жителей деревни на помощь графине Ширинг. Они научат тебя, как надо обращаться с их госпожой.
   Ранульф мешкал, взвешивая все «за» и «против». Если дело дойдет до потасовки, размышлял он, с теми, кто в этой комнате, я как-нибудь справлюсь, но если набегут из деревни…
   – Может быть, графиня соизволит отправиться в путь? – Взгляд его, обращенный к Элизабет, был полон злобы.
   Девушка казалась насмерть перепуганной.
   – Итак, ваше сиятельство, Ранульф покорно просит вас выразить свою волю, – сказала Алина.
   Элизабет взглянула на нее.
   – Скажи только, что ты хочешь, – подзадоривала ее Алина. – Он обязан выполнять любые твои приказания.
   Глядя на Алину, Элизабет воспрянула духом. Она набрала в грудь побольше воздуха и твердым голосом сказала:
   – Мы остаемся здесь. А ты, Ранульф, иди и позаботься о лошадях.
   С видимым усилием подчинившись приказу, охранник вышел. Изумленная Элизабет проводила его взглядом.
   – Вот льет, точно обоссался кто… – сказал возчик.
   Священник скорчил недовольную гримасу.
   – Ничего особенного, дождь как дождь, – сказал он.
   Алина не выдержала и рассмеялась, а за ней расхохоталась и Элизабет. У Алины мелькнула мысль, что девушке нечасто приходится смеяться.
   Дождь стучал по крыше словно тысячи барабанов. Алина посмотрела на улицу через открытую дверь. Церковь находилась всего в нескольких ярдах от дома, но за сплошной водяной завесой ее почти не было видно. Похоже, надвигался настоящий шквал.
   – Ты накрыл повозку? – спросила Алина возчика.
   – Да, шкурами, – ответил тот.
   – Молодец. А то, не дай Бог, вся моя пряжа сваляется.
   Вернулся Ранульф, мокрый до нитки.
   Вновь ослепительно сверкнула молния, за ней раздался оглушительный треск грома.
   – Как бы это не повредило урожаю, – мрачно сказал священник.
   Он прав, подумала Алина. Все, что сейчас было нужно, – это три недели жары.
   Снова полыхнула молния, прогрохотал гром, и сильный порыв ветра сотряс деревянный домишко. На голову Алине упали капли холодной воды, она подняла глаза и увидела, что соломенная крыша протекала. Пришлось пересесть. Через открытую дверь дождь хлестал прямо в комнату, но никто и не думал прикрыть ее. Все, в том числе и Алина, завороженно смотрели на бушевавшее за порогом ненастье.
   Алина взглянула на Элизабет и обняла ее за плечи: девушка вся побелела от страха и дрожала, хотя было совсем не холодно.
   – Мне страшно, – прошептала она.
   – Не бойся, это всего лишь гроза, – сказала Алина.
   На дворе стало совсем темно, и она подумала, что уже наступило время ужина, но потом вдруг вспомнила, что еще не обедала: значит, сейчас около полудня.
   Она встала и подошла к двери. Небо было свинцово-серым. В первый раз на ее памяти летом разразилась такая гроза. Порывы ветра сметали все на своем пути. Вспышки огня освещали разбросанные в беспорядке на дворе вещи: одеяло, деревянный сундук, пустой бочонок…
   Алина, хмурая, вернулась к столу и села. Она начинала волноваться. Дом снова содрогнулся. Толстый столб, на котором держался край крыши, ходил ходуном. И это самый крепкий дом в деревне, подумала Алина, что же сейчас стало с хибарками бедняков? Она посмотрела на священника:
   – Если будет еще хуже, нам придется собрать всех жителей и укрыться в церкви.
   – Я в такую непогоду из дома не выйду, – сказал священник и нервно рассмеялся.
   – Они же твоя паства. А ты их пастырь.
   Священник смерил ее презрительным взглядом.
   – Я отвечаю только перед епископом Кингсбриджа и не собираюсь отчитываться перед первым встречным. Я не позволю делать из меня дурака только потому, что тебе этого хочется.
   – Укрой хотя бы быков под навесом, – сказала Алина. Самым дорогим в таких деревнях был тягловый скот, без него ни один крестьянин не мог обойтись. Но поскольку в одиночку держать быков было накладно, скот принадлежал общине. Алина рассчитывала, что священник прислушается хотя бы к этому ее совету, ведь его благополучие тоже оказалось под угрозой.
   – У нас нет рабочего скота, – сказал он.
   – Как нет? – Алина была озадачена.
   – Четырех быков мы продали, чтобы заплатить за аренду земли, а остальных пришлось зарезать – зимой нам совсем нечего было есть.
   Теперь понятно, почему поля засеяны только наполовину, подумала Алина; они вспахали только те участки, где можно было использовать лошадей или тянуть плуг, впрягшись в него самим. Уильям поступил бессердечно и жестоко, заставив их продать скот, чтобы получить арендную плату; значит, в этом году им никак не расплатиться, даже если погода будет сносной и удастся собрать хоть какой-то урожай. Жгучее желание задушить Уильяма охватило Алину.
   Снова налетел порыв ветра. Дом тряхнуло, и показалось, что часть крыши сдвинулась. Она приподнялась и отделилась от стены, а в образовавшуюся щель Алина увидела черное небо в сполохах молний. Она вскочила, и тут крыша вновь опустилась на опоры. Оставаться в доме становилось опасным.
   – Беги и хотя бы открой двери церкви! – закричала Алина священнику под грохот грома.
   Тот кинул на нее полный злобы взгляд, но послушался. Достав из сундука ключ, он набросил плащ, вышел на двор и сразу же исчез в пелене дождя.
   Алина продолжала распоряжаться:
   – Возчик, отведи моих быков и повозку в церковь! Ранульф, займись лошадьми! Ты, Элизабет, идешь со мной.
   Накинув плащи, они покинули дом священника. Ветер сбивал их с ног, и им пришлось держаться за руки, чтобы не упасть. С трудом они пробирались по кладбищу. Дождь перешел в град, и крупные льдинки отскакивали от могильных плит. В углу кладбища Алина заметила одинокую яблоню, она стояла по-зимнему голая, ветер и град сбили с нее все листья и плоды. Опять вся округа останется в этом году без яблок, подумала Алина.
   Наконец они добрались до церкви и вошли внутрь. Здесь стояла странная тишина, и на мгновение показалось, что они оглохли. Ни бушующего ветра, ни барабанной дроби дождя по крыше не было слышно, а громовые удары больше не вызывали страха. Многие крестьяне успели укрыться здесь, прихватив с собой кое-какие пожитки; сюда же они привели домашнюю живность: цыплят в корзинках, стреноженных свиней, коров на веревках. В церкви было темно, и только молнии освещали ее. Вскоре возчик вкатил внутрь повозку Алины, а за ним подошел Ранульф с лошадьми.
   – Давай отгоним весь скот в западное крыло, а люди пусть занимают восточное, иначе церковь превратится в конюшню, – сказала Алина священнику. Все уже, похоже, поняли, что распоряжается здесь она, и священник согласно кивнул. Через минуту оба они уже были среди людей, помогая им перебраться к восточной стене. Женщины устроили детей в небольшом алтаре, а мужчины в это время привязывали скот к колоннам в нефе. Лошади от испуга выкатывали глаза и становились на дыбы; коровы же спокойно лежали на полу. Крестьяне собрались семьями и разложили свои нехитрые припасы, чтобы перекусить. Казалось, они устраиваются здесь надолго.
   Напор стихии был так силен, что поначалу Алина ожидала, что гроза вот-вот закончится, однако она бушевала все сильнее. Алина подошла к окну. Окна, конечно же, были не из стекла, его заменяла тонкая, почти прозрачная льняная ткань, которая сейчас лохмотьями висела на рамах. Алина приподнялась на цыпочках к подоконнику и выглянула наружу: ничего, кроме стены дождя, не было видно.
   А ветер все усиливался, пронзительно завывая, и она вдруг забеспокоилась: а выдержит ли церковь? И медленно обошла все здание. За время, проведенное с Джеком, Алина научилась отличать хорошую кладку от плохой и сейчас с облегчением вздохнула: стены сработаны на совесть, без единой трещины. Церковь была выстроена из тесаного камня и казалась крепкой как скала.
   Жена священника зажгла свечу: наступала ночь, хотя весь день было так темно, что особой разницы не чувствовалось. Дети устали от бесконечной беготни по боковым приделам и теперь, свернувшись калачиком, спали, заботливо укрытые одеялами и накидками, прихваченными родителями из дому. Цыплята запрятали головки под крылышки. Алина села рядом с Элизабет, прислонившись к стене.
   Мысли о бедной девочке, принявшей на себя обязанности жены Уильяма – те, что семнадцать лет назад отвергла она сама, – не давали ей покоя. Не в силах сдержаться, она сказала:
   – Я ведь знала Уильяма, когда была девушкой. Какой он сейчас?
   – Видеть его не могу! – с жаром ответила Элизабет.
   Алина испытала к ней глубокую жалость.
   – А откуда ты знаешь его? – спросила молодая графиня.
   Алина почувствовала, что не хочет ничего скрывать:
   – Сказать по правде, когда мне было чуть больше, чем тебе сейчас, я должна была стать его женой.
   – Не может быть! А почему же не стала?
   – Я отказала ему, и отец поддержал меня. Поднялся страшный переполох… В общем, из-за меня пролилось много крови. Впрочем, это все в прошлом.
   – Ты отказала ему! – Элизабет била нервная дрожь. – Какая ты смелая! Как бы я хотела быть такой же. – И опустила глаза. – А я даже слугам не могу перечить.
   – Сможешь. Только будь посмелее.
   – Но как? Они меня просто не замечают. Мне ведь только четырнадцать.
   Алина задумалась, словно подыскивая нужные слова.
   – Для начала, – сказала она, – ты должна научиться передавать им все пожелания своего мужа. Утром ты спрашиваешь его, что бы ему хотелось сегодня к столу, с кем бы он желал увидеться, какую лошадь велел бы оседлать для себя, – в общем, все, что взбредет в голову. Потом идешь к повару, дворецкому, конюху и передаешь им распоряжения своего мужа. И он будет благодарен тебе. А с теми, кто осмелится ослушаться тебя, он будет суров. Только так люди привыкнут подчиняться. Теперь дальше. Старайся запомнить, кто охотно помогает тебе, а кто – через силу. К своим помощникам проявляй благосклонность: поручай то, что им по душе; а всю грязную работу пусть делают непокорные. Люди начнут понимать, что старание и послушание всегда вознаграждаются. И любить тебя они будут больше, чем Уильяма, от него уже все стонут. Со временем ты по праву станешь настоящей графиней. Так происходит со всеми знатными дамами.
   – Тебя послушать, так все так просто, – задумчиво проговорила Элизабет.
   – Да нет, совсем непросто. Но если ты проявишь терпение и не отступишь, у тебя все получится.
   – А знаешь, думаю, я смогу, – решительно сказала девушка. – Конечно же, смогу.
   Постепенно сон сморил их. Алина, правда, часто просыпалась от завываний ветра. Оглядываясь по сторонам, она видела, что другие тоже клевали носом, вздрагивая и вновь забываясь тревожным сном.
   Где-то около полуночи она вновь пробудилась и почувствовала, что на этот раз проспала больше часа. Вокруг все крепко спали. Она вытянулась на полу и завернулась в свою накидку. Гроза не утихала. Шум дождя, хлеставшего в стены церкви, напоминал грохот разбивающихся о берег огромных волн, но Алина, вконец обессилевшая, вновь провалилась в забытье.
   Через какое-то время она вновь вскочила и никак не могла понять, что же разбудило ее на этот раз. Прислушалась: тишина. Гроза прекратилась. Тусклый свет пробивался сквозь окна. Крестьяне крепко спали.
   Алина встала. Проснулась и Элизабет, потревоженная ее шагами.
   Они обе подумали об одном и том же. Подошли к двери, открыли ее и вышли на двор.
   Дождь прекратился, ветер сменился легким бризом. Солнце еще не встало, но небо на горизонте уже окрасилось в розовато-серые тона. Алина и Элизабет оглянулись вокруг.
   Деревни больше не было.
   Кроме церкви, не осталось ни одного целого дома.
   Ветер далеко разметал останки крестьянских хижин. К стене церкви прикатились откуда-то два толстенных бревна, и ничего, кроме торчащих из грязи глиняных печей, не напоминало больше о том, что некогда на этом месте стояли дома. На окраине бывшей деревни еще высились пять или шесть крепких зрелых дубов и каштанов, да и те, похоже, потеряли немало сучьев. Молодые же деревья вырвало с корнем.
   Потрясенные видом полной разрухи и опустошения, Алина и Элизабет прошлись по бывшей улице. Вся она была усеяна покореженными деревьями и мертвыми птицами. Они вышли к ближайшему пшеничному полю. Оно выглядело так, словно на нем всю ночь выгуливали огромное стадо скота: хлеба полегли, местами были вырваны с корнем, стебли обломаны, спелые колосья побиты дождем. Земля была разворочена и насквозь пропиталась водой.
   Алина была в ужасе.
   – О Боже, – с трудом произнесла она. – Что же люди будут есть?
   Они прошли по всему полю: урон был страшный; потом поднялись на вершину холма и осмотрели окрестности с высоты. Куда ни кинь взгляд – повсюду лежали загубленные хлеба, трупы животных, поваленные деревья, дома были стерты с лица земли, луга затоплены. Картина разрушения была ужасающей, и Алина явственно ощутила, что произошла катастрофа.
   Ей подумалось, что Господь прогневался на Англию и одним ударом снес все, что человек построил и вырастил на земле, кроме церквей.
   Элизабет тоже испытала сильное потрясение.
   – Какой ужас! – почти прошептала она. – В это невозможно поверить. Ничего же не осталось.
   Алина мрачно кивнула, и слова ее прозвучали, словно эхо:
   – Ничего. Урожая в этом году не будет.
   – А как же люди?
   – Не знаю, – ответила Алина и, испытывая одновременно чувства сострадания и страха, добавила:
   – Зима будет тяжелой.

II

   Как-то утром, через месяц после той страшной грозы, Марта сказала Джеку, что ей не хватает денег на хозяйство. Джек каждую неделю приносил ей по шестипенсовику, да и Алина давала столько же. На эти деньги Марте приходилось кормить четверых взрослых и двоих детей, покупать дрова и тростник для камина; но в Кингсбридже было немало семей, которые тратили столько же, да еще умудрялись одеваться и платить арендную плату. Джек, конечно же, удивился, чего это ей вдруг понадобились дополнительные деньги.
   Марта выглядела смущенной.
   – Все так подорожало, – сказала она. – Пекарь теперь просит целый пенни за четырехфунтовую буханку, а…
   – Пенни?! За четырехфунтовик? – Джек был вне себя от ярости. – Проще сложить печь и самим выпекать хлеб.
   – Ну, иногда я это делаю.
   Джек кивнул; он вспомнил, что на прошлой неделе Марта и в самом деле два или три раза пекла хлеб.
   – Но мука тоже стала очень дорогой, так что мы ничего не выгадаем, – сказала она.
   – Тогда будем покупать зерно и молоть его.
   – Это же запрещено. Мы обязаны пользоваться монастырской мельницей. Да и зерно тоже недешево.
   – Да. Ты права, – признал свою неправоту Джек. Хлеб подорожал, потому что поднялись цены на зерно; а зерно стало безумно дорогим из-за того, что во время грозы погиб весь урожай; это был тупик, и выход из него, казалось, невозможно найти. Он видел, как мучается Марта. Она всегда переживала, что он чем-то недоволен. Джек улыбнулся ей и ласково похлопал по плечу.
   – Не горюй, это не твоя вина, – сказал он.
   – Но ты так рассердился…
   – Не на тебя. – Джек чувствовал себя виноватым: ведь Марта скорее отрезала бы себе руку, чем стала бы его обманывать. Он до сих пор не мог понять, почему она так предана ему. Если это любовь, размышлял Джек, то как же ей тяжело приходится! Ведь и сама она, и все вокруг знали, что для него нет никого дороже Алины. Однажды он даже собрался отослать ее из дома, чтобы она смогла забыть о своем влечении к нему и, может быть, влюбиться в хорошего человека. Но сердце подсказывало, что этим ничего не поправить, а Марта будет еще больше страдать. И все осталось по-прежнему.
   Джек достал из кармана туники кошелек и вытащил из него три серебряные монетки.
   – Давай попробуем жить на двенадцать пенсов в неделю, – сказал он. Эти деньги казались очень большими. Ему платили всего двадцать четыре пенса в неделю, хотя еще приплачивали свечами, одеждой и обувью.
   Джек допил свое пиво и вышел из дома. Для начала осени было необычно холодно, погода все приносила неожиданные неприятности. Он быстро пошел по улице и вскоре очутился на монастырском дворе. Рассвет едва занимался, и рабочие только начинали сходиться. Джек не спеша осмотрел строящийся фундамент нефа. К счастью, он был почти закончен, ведь зима обещала быть ранней, и с раствором тогда пришлось бы помучиться.
   Взгляд его остановился на новых поперечных нефах. Как ни гордился он своим творением, но настроение испортилось: после бури вновь появились трещины, а его церковь должна быть построена на века. Озадаченно покачав головой, Джек по винтовой лестнице стал подниматься на галерею. Ему так хотелось посоветоваться с кем-нибудь, кто строил похожие храмы, но ни в Англии, ни даже во Франции никто таких высоких еще не возводил.
   Так, в раздумьях, он поднялся до самой крыши, даже не заметив, что галерея осталась далеко внизу. Свинцовые листы уже уложили, и в башенках, которые раньше мешали стоку воды, у их основания, проделали желобки. Ветер здесь, на крыше, дул очень сильно, гораздо сильнее, чем на земле, и Джеку все время приходилось искать глазами, за что бы уцепиться и не упасть; ему очень не хотелось стать первой жертвой на строительстве своего собственного собора.
   Он стоял неподвижно и задумчиво глядел вдаль. Ему показалось, что сила ветра, пока он поднимался, увеличивалась очень несоразмерно. И тут его осенило. Он нашел ответ на мучивший его вопрос: трещины были вызваны не тяжестью купола, а его высотой. Он не сомневался, что его собор был достаточно крепок, но совсем забыл о ветрах, а они с такой силой хлестали по высоким стенам собора, что вполне могли разрушить их. Ощущая на себе могучую силу ветра, Джек мысленно представил, какую нагрузку испытывает находящееся у него под ногами так тщательно продуманное во всех мелочах сооружение. Он настолько хорошо знал каждую деталь здания, что всем своим существом ощущал, какое напряжение оно испытывает под порывами ветра, словно сам был его частью стен. Но они не разрушались, а лишь давали трещины.
   Джек был уверен, что нашел объяснение; но что он мог придумать? Надо было срочно укреплять верхний ярус окон. Но как? Сделать ложные подпорки под стены? Но тогда исчезнет это удивительное ощущение легкости и изящества, исходившее от собора, чем он так гордился.
   Если это поможет, и другого выхода нет – что ж, придется так и поступить.
   Он стал спускаться вниз. Радостного возбуждения, которое он обычно испытывал, найдя ответ на трудный вопрос, сейчас не ощущалось; ему казалось, что придуманный им выход убивает его мечту. «Я просто оказался чересчур самонадеянным, – размышлял он, – вбил себе в голову, что смогу построить самый красивый на свете собор. Откуда такая уверенность, что у меня получится лучше всех? Чем я отличаюсь от других? Надо было просто добросовестно скопировать проект опытного мастера и на этом успокоиться».
   Возле чертежного настила его ждал Филип. Он был явно чем-то обеспокоен и, похоже, не спал всю ночь.
   – Нам придется сократить расходы на строительство, – без предисловия заявил он. – У нас нет денег, чтобы продолжать с прежним размахом.
   Этого Джек боялся больше всего. Ураган уничтожил урожай во всей Южной Англии, и монастырь, конечно же, тоже понес убытки. Когда речь заходила о сокращении затрат на строительство, Джек всегда очень переживал. Где-то в глубине души он даже боялся, что если работа затянется, он может не дожить до того дня, когда собор будет закончен и предстанет во всей красе.
   – Зима не за горами, – сказал он как бы между прочим. – Тогда можно будет работать и помедленнее. Тем более что в этом году она придет рано.
   – Ну, не так рано, как ты думаешь, – мрачно ответил Филип. – Я хочу сократить расходы наполовину. И немедленно.
   – Наполовину? – Джек был уверен, что ослышался.
   – С сегодняшнего дня начинаем увольнять рабочих со стройки. Оставляем столько, сколько обычно занято зимой.
   Такого решения Джек никак не ожидал. Летних рабочих распускали всегда в начале декабря, и всю зиму они либо строили дома, либо мастерили телеги и бороны для себя или для продажи. На этот раз их семьи не обрадуются, увидев их так рано, сказал себе Джек.
   – А ты подумал о том, что отправляешь их по домам, где люди уже голодают? – спросил он приора.
   Филип в ответ только зло посмотрел на него.
   – Конечно, ты все понимаешь, – сказал Джек. – Прости, что я задал тебе этот вопрос.
   – Если я не сделаю этого сейчас, – твердо сказал приор, – то однажды в воскресенье, в разгар зимы, все рабочие встанут у ворот монастыря и потребуют денег за свой труд. И что мне тогда делать: показать им пустую казну?
   – Да кто же спорит? – Джек беспомощно пожал плечами.
   – Это еще не все. Больше ни одного человека нанимать не будем, даже на место тех, кто уйдет сам.
   – Но мы и так уже месяцами никого не берем.
   – А Альфред?
   – Это совсем другое дело. – Джеку стало неловко. – Ну ладно, не нанимаем, так не нанимаем.
   – И никаких переводов на более высокооплачиваемые места.
   Джек согласно кивнул. Так уж повелось, что подмастерье или простой рабочий часто просили назначить их каменщиками или каменотесами. Если другие ремесленники считали, что те постигли секреты мастерства, их просьбу удовлетворяли, и монастырь прибавлял им жалованье.
   – Но право перевода принадлежит ложе каменщиков, – сказал Джек.
   – С этим я не спорю. Просто прошу каменщиков повременить, пока не кончится голод.
   – Я им передам, – уклончиво ответил Джек. Он с беспокойством подумал, что ложе такая просьба может не понравиться.
   А Филип настойчиво продолжал:
   – Отныне не будет никаких работ и по престольным праздникам.
   Таких дней в году набиралось немало. Обычно это были дни отдыха, но оплачивать или не оплачивать их работнику зависело от того, как он договорится с работодателем. В Кингсбридже взяли за правило, что если два праздника выпадали на одной неделе, один из них оплачивался, а второй – нет, и на работу можно было не выходить. Большинство предпочитали во второй праздник работать. Теперь же такого выбора у людей не будет: второй день станет и нерабочим, и не оплачиваемым.
   Джек с трудом представлял себе, как он объяснит это на собрании ложи своим собратьям.
   – Я думаю, было бы лучше предложить им сначала самим обсудить твое мнение, а не просто объявить как о чем-то уже решенном.
   Филип замотал головой:
   – Они решат, что тут можно и поспорить, и что я могу пойти на уступки. Потом предложат работать половину престольных праздников и разрешить им переводить на лучшие места какое-то количество работников.
   Приор безусловно прав, подумал Джек.
   – Но ведь это же вполне разумно, – тут же вслух добавил он.
   – Конечно, разумно, – вспылив, сказал Филип. – Но на мировую я не пойду. Даже те меры, что я предлагаю, недостаточны. Об уступках с моей стороны не может быть и речи.
   – Ну хорошо, хорошо, – примирительно сказал Джек. Он понял, что сейчас убеждать Филипа бесполезно. – Что-нибудь еще?
   – Да. Прекрати закупать новые материалы. Используй те запасы камня, железа, дерева, которые пока есть.
   – Но мы не платим за дерево! – возразил Джек.
   – Да, но зато платим за перевозку.
   – Ты прав. Согласен. – Джек подошел к окну и окинул взглядом монастырский двор, где были аккуратно сложены камень и лес. Он сразу же без труда определил, сколько и чего было в запасе. – Я думаю, с меньшим количеством рабочих нам этого хватит до следующего лета, – сказал он, немного подумав.
   Филип тяжело вздохнул:
   – Боюсь, будущим летом мы никого не сможем нанять. Все будет зависеть от того, сколько будет стоить шерсть. Тебе лучше сразу предупредить их.
   – Неужели дела так плохи?
   – Хуже на моей памяти не было. Все, что нужно сейчас стране, – это три года хорошей погоды. И хороший король.
   – Вот тут я с тобой соглашусь, – сказал Джек.
   Филип ушел к себе в дом. А Джек все утро провел в мучительных раздумьях: что же теперь будет? Как продолжать строительство нефа? Либо пролет за пролетом, начиная от перекрестья и дальше к западной стене, либо начать с фундамента и по всему периметру здания класть горизонтальную кладку, поднимаясь вверх. Второй способ был более быстрым, но тут требовалось много каменщиков. Джек сначала собирался строить именно так. Но теперь передумал. С меньшим количеством рабочих можно было возводить неф только по пролетам. И еще одно преимущество такого способа привлекало Джека: любые изменения, которые он вносил в свой замысел, можно было испытать сначала на одном или двух пролетах, прежде чем переносить их на все здание.
   С грустью размышлял он и о том, к чему может привести отсутствие денег. С каждым годом работы будет все меньше и меньше. Мрачные мысли лезли ему в голову: он будет постепенно стареть, станет совсем седым и слабым, и так и не завершив дела своей жизни, умрет, и похоронят его на монастырском кладбище в тени недостроенного собора.
   Колокол прозвонил полдень, и Джек отправился на собрание ложи каменщиков. Они сидели за пивом с сыром, и он впервые заметил, что у многих не было даже хлеба. Джек попросил тех, кто обычно уходил обедать домой, ненадолго задержаться.
   – У приора почти не осталось денег, – сказал он.
   – На моей памяти не было еще ни одного монастыря, который рано или поздно не разорился бы, – с ухмылкой произнес один из самых опытных каменщиков.
   Джек пристально посмотрел на него. Звали человека Эдвард Двойной Нос, – из-за огромной бородавки на лице, размером с нос. Он был отличным каменотесом, мастером вытачивать круглые формы, и когда требовалось изготовить колонну или барабан купола, Джек всегда обращался к нему.
   – И все же, – сказал он, – признайтесь, что в нашем монастыре дела обстоят гораздо лучше, чем где-либо еще. Хотя и приор Филип не всесилен: он не может предотвратить ураганы и неурожаи, поэтому ему приходится тоже сокращать расходы. Я хотел сказать вам все как есть до того, как вы разойдетесь на обед. Начнем с того, что новых запасов камня и дерева мы делать не будем.
   Прослышав про серьезный разговор у каменщиков, стали подтягиваться и ремесленники из других лож.
   – Этого запаса дерева нам на зиму не хватит, – сказал старый плотник Питер.
   – Должно хватить, – ответил Джек. – Стройка пойдет медленнее, ведь нас теперь будет меньше. С сегодняшнего дня сокращаем число работников.
   И тут же понял, что допустил ошибку, начинать надо было не с этого. Отовсюду послышались негодующие возгласы, заговорили все разом. Надо было действовать поосторожнее, подумал Джек. Но если бы знать как. Мастером он был уже семь лет, но ни с чем подобным ему не приходилось сталкиваться.
   Общий шум заглушил голос Пьера Парижанина, каменщика, пришедшего в Кингсбридж из Сен-Дени. За шесть лет, что он жил здесь, его английский все еще был далек от совершенства, а когда он злился, его с трудом можно было понять. Впрочем, это его ничуть не смущало.
   – Нельзя увольнять людей во вторник! – кричал он.
   – И то верно, – поддержал его Джек Кузнец. – Надо дать им доработать хотя бы до конца недели.
   Следующим в разговор вступил сводный брат Джека, Альфред:
   – Я помню, когда мой отец строил дом графу Ширингу, а Уильям Хамлей пришел и разогнал всех рабочих, Том сказал ему, чтобы он всем заплатил за неделю вперед, и держал за уздцы лошадь Хамлея, пока тот не соизволил выложить денежки.
   Спасибо и на том, Альфред, подумал Джек.
   А вслух уверенным тоном продолжил:
   – Но это еще не все. Отныне по престольным праздникам работать не будем. Не будет и переводов на более оплачиваемые места.
   Все зашумели еще громче.
   – Невозможно! – выкрикнул кто-то, и еще несколько голосов подхватили: – Невозможно, невозможно!
   Джек не выдержал и тоже закричал:
   – О чем вы говорите?! Если у монастыря нет денег, то где же их взять, чтобы заплатить вам? Что вы заладили: «Невозможно, невозможно»? Ей-богу, как дети малые в школе, когда зубрят латынь.
   Снова заговорил Эдвард Двойной Нос:
   – Мы тебе не дети, мы – ложа мастеров. Только у нас есть право переводить людей с места на место, и нас никто не смеет его лишать.
   – А если на дополнительную оплату нет денег? – взволнованно сказал Джек. – Тогда как?
   – Я в это не поверю, – вступил кто-то из молодых каменщиков.
   Это был Дэн Бристол, сезонный работник. Искусным каменотесом его, пожалуй, трудно было назвать, но кладку он делал старательно и быстро.
   – Как ты можешь такое говорить? Он, видите ли, не верит. Что ты вообще знаешь о монастырской казне?
   – Я знаю то, что вижу, – ответил Дэн. – Разве монахи голодают? Нет. Свечи в церкви есть? Есть. Вина в погребах хватает? Вполне. Приор, что, ходит босым? Никогда. Деньги есть. Просто он не хочет нам платить.
   Несколько человек выразили шумное согласие с Дэном. Он и впрямь был прав во многом, кроме одного: вино у монахов давно кончилось. Но разве кто-нибудь поверил бы сейчас Джеку? В глазах членов ложи он защищал интересы монастыря, что было явно несправедливо: ему вовсе не хотелось отвечать за принятые Филипом решения.
   – Послушайте, – умолял Джек, – приор только просил меня передать вам его слова. Я вовсе не уверен в том, что он говорит всю правду. Но если Филип утверждает, что денег у него недостаточно, а мы ему не верим, то что нам остается?
   – Мы можем все до одного прекратить работу, – сказал Дэн. – Прямо сейчас.
   – Правильно, – поддержал его чей-то голос.
   Они становятся неуправляемыми, вдруг осознал Джек, и сильное волнение охватило его.
   – Подождите, подождите, – воскликнул он, отчаянно пытаясь подобрать нужные слова, чтобы хоть как-то успокоить людей. – Давайте сейчас вернемся к работе, а ближе к вечеру я попробую убедить приора Филипа изменить свои намерения.
   – Не думаю, что нам следует приступать к работе, – сказал Дэн.
   Джек не мог поверить, что все это происходит наяву. Осуществлению его мечты могло помешать все что угодно, но чтобы строители отказались делать свое дело – такого он предположить не мог.
   – Но почему, почему вы не хотите продолжать работу? – недоуменно вопрошал он.
   – Беда в том, что половина из нас даже не знает, заплатят ли нам за оставшиеся дни недели или нет, – ответил Дэн.
   – Что против всех традиций и порядков, – добавил Пьер Парижанин.
   – Ну хотя бы начните работать, а я постараюсь уговорить Филипа, – без всякой надежды в голосе проговорил Джек.
   – Если мы приступим к работе, ты можешь обещать, что нам заплатят за всю неделю? – спросил Эдвард Двойной Нос.
   Зная, в каком настроении приор, этого Джек обещать не мог. В голове мелькнула мысль сказать «да» и самому расплатиться с людьми, но он тут же сообразил, что его сбережений не хватит на недельное жалованье для всех.
   – Я сделаю все, чтобы убедить его, и, думаю, он согласится, – только и мог сказать Джек.
   – Мне этого мало, – заупрямился Дэн.
   – Мне тоже, – подхватил Пьер.
   – Нет твердых обещаний – не будет работы, – отрезал Дэн.
   Джек находился в полном смятении: каменщики все до одного поддержали Дэна.
   Он понял, что если станет сейчас спорить с ними, то растеряет последнее влияние, которым еще пользовался.
   – В ложе должно быть полное согласие, – сказал он. – Итак, мы все как один за прекращение работы?
   Хор голосов ответил дружным согласием.
   – Значит, быть посему. Я извещу приора.

   Епископ Уолеран прибыл в Ширинг в сопровождении небольшой свиты. Граф Уильям ждал его на паперти церкви возле рыночной площади. Он озадаченно хмурил брови: почему ему приходится принимать Уолерана как важную государственную особу. Что этому чертову епископу понадобилось на сей раз? Эта мысль не давала ему покоя.
   Рядом с Уолераном на гнедом мерине ехал незнакомец. Он был высок и сухопар, с густыми черными бровями и большим кривым носом. С лица его не сходила презрительная ухмылка. Незнакомец не отставал от Уолерана ни на шаг, словно они были равны саном, хотя он и не носил епископских одежд.
   Когда они спешились, Уолеран представил своего спутника:
   – Граф Уильям, познакомься, это Питер из Уорегама, он служит архидиаконом при архиепископе Кентерберийском.
   Ты бы лучше объяснил мне, что он делает здесь, подумал Уильям. Не иначе как Уолеран опять что-то затевает.
   Архидиакон поклонился и сказал:
   – Епископ рассказал мне о твоем великодушии к святой матери Церкви, лорд Уильям.
   И прежде чем граф успел ответить, Уолеран, показав рукой на приходскую церковь, пояснил:
   – Это здание будет снесено, чтобы освободить место для нового собора, архидиакон.
   – А мастера-строителя ты уже назначил? – спросил Питер.
   Уильяму показалось странным, что архидиакон из Кентербери проявляет такой интерес к приходской церкви Ширинга. Впрочем, решил он, может быть, из чистой вежливости.
   – Нет, мастера я пока не нашел, – ответил Уолеран. – Многие строители сейчас ищут работу, но мне пока не удается найти никого из Парижа. Сейчас, похоже, весь мир хочет строить церкви, как в Сен-Дени, и знающие секрет ее возведения мастера – на вес золота.
   – Да, важно, чтобы ваша церковь была такой же.
   – Есть один строитель, который мог бы помочь. Он ждет встречи с нами позже.
   И вновь Уильям был озадачен: почему Питер так настаивает, чтобы новая церковь была похожа на собор в Сен-Дени?
   – Конечно, она будет намного больше прежней, – сказал Уолеран, – и займет даже часть рыночной площади.
   Уильяму очень не понравилось, что епископ так по-хозяйски распоряжается в Ширинге.
   – Я не хочу, чтобы церковь вторгалась на площадь, – возразил он.
   Уолеран, похоже, разозлился не на шутку, словно граф влез в чужой разговор.
   – По какой такой причине, позволь узнать?
   – В базарный день у меня каждый кусочек земли приносит деньги.
   Епископ уже готов был возразить, но тут вмешался Питер:
   – Зачем же перекрывать серебряный фонтан! – и улыбнулся.
   – Вот именно, – не задумываясь, поддержал его Уильям. И потом, за строительство церкви платил он. К счастью, четвертый подряд неурожай почти не отразился на его доходах. Мелкие крестьяне платили ему за аренду земли натурой, многие из них отдавали по мешку зерна и по паре гусей, хотя сами питались только желудевым супом. А за мешок зерна теперь можно было выручить в десять раз больше, чем пять лет назад; и деньги, которые недодавали ему другие за аренду земли, он возвращал, продавая втридорога зерно и птицу. Так что средств на строительство собора у него было достаточно.
   Вместе они прошли на задний двор церкви. Здесь приютилось множество церковных построек, которые почти не приносили никакого дохода.
   – Вот здесь можно и поставить собор, а домишки эти – снести, – сказал Уильям.
   – Но здесь живут священнослужители, – возразил епископ.
   – Для них мы найдем другое жилище.
   Видно было, что Уолеран страшно недоволен, но спорить он не стал.
   Когда они прошли к северной стороне церкви, им поклонился какой-то широкоплечий здоровяк лет тридцати от роду. Судя по одежде, решил Уильям, он ремесленник. Архидиакон Болдуин, ближайший из окружения епископа, показал на него рукой:
   – Вот тот человек, ваше преосвященство, о котором я говорил. Его зовут Альфред, он из Кингсбриджа.
   С первого взгляда человек этот не располагал к себе: он был по-бычьи здоров, силен и молчалив. Но присмотревшись, можно было заметить хитроватый блеск в его глазах, точно у лисы. Он был явно себе на уме.
   – Альфред – сын Тома Строителя, первого мастера в Кингсбридже, – представил его архидиакон. – Он и сам работал мастером, пока его не выжил сводный братец.
   Сын Тома, тот самый, кто женился на Алине, подумал Уильям; только оказался никудышным мужем. Граф с интересом разглядывал Альфреда: о таком не скажешь, что он ни на что не годен в постели: с виду – здоровый, крепкий. Правда, Алина могла кого угодно довести до бессилия.
   – Ты работал в Париже и знаешь, как построить точно такой же собор, как в Сен-Дени? – спросил архидиакон Питер.
   – Нет.
   – Но нам нужен именно такой.
   – Я сейчас работаю в Кингсбридже. Там мастером – мой брат. Это он привез из Парижа новый метод, а я уже научился от него.
   Уильям про себя очень удивился: как это Уолерану удалось заполучить Альфреда, потом вдруг вспомнил: помощник приора Кингсбриджского монастыря, Ремигиус, был человеком епископа. Он-то и завел разговор с Альфредом первым.
   Уильяму вспомнилось еще кое-что из недавней истории Кингсбриджа.
   – Это ведь твоя крыша рухнула?
   – Я не виноват, – сказал Альфред. – Приор Филип тогда потребовал изменить проект.
   – Филип мне знаком, – язвительно сказал Питер. – Упрямец, да к тому же чересчур самонадеянный.
   – Откуда ты его знаешь? – спросил Уильям.
   – Когда-то я был монахом в обители Святого-Иоанна-в-Лесу. Филип тогда был у нас старшим. – В голосе Питера послышались горькие нотки. – Однажды я посмел сказать ему, что он совсем перестал следить за порядком, что монахи распустились, и за это он поставил меня раздавать милостыню, лишь бы я не мешал. – Чувствовалось, что Питера до сих пор жгла тяжелая обида. И Уолеран, решил Уильям, наверняка постарается этим воспользоваться.
   – Будь моя воля, вряд ли я решился бы нанять мастером человека, чьи крыши обваливаются, – сказал Уильям. – И мне не интересны его объяснения.
   – Но во всей Англии ты не найдешь другого, кто мог бы строить по-новому. Не считая Джека Джексона, – сказал Альфред.
   – Мне нет дела до того, как строят в Сен-Дени. Надеюсь, душу моей матушки вполне устроит традиционный облик церкви.
   Епископ Уолеран и архидиакон Питер переглянулись. Уолеран склонил голову к Уильяму и прошептал:
   – Когда-нибудь эта церковь станет собором Ширинга.
   Теперь Уильяму все стало ясно. Когда-то, много лет назад, Уолеран хотел, чтобы центром епархии стал Ширинг, а не Кингсбридж; но приор Филип сумел перехитрить его. И вот теперь епископ вновь вспомнил о своем давнем желании. Только на этот раз он уже ни перед чем не остановится, подумал Уильям. Тогда Уолеран просто попросил архиепископа Кентерберийского удовлетворить свою просьбу. Теперь он одновременно начнет строить новый величественный собор и станет подыскивать себе союзников в окружении архиепископа, таких, как Питер, и только потом обратится с ходатайством. Все бы ничего, но Уильям хотел поставить церковь только в память о своей матери, чтобы душа ее побыстрее миновала адов огонь; и стремление епископа использовать все в своих корыстных целях вызвало у него бурю негодования. Правда, если в Ширинге появится собор, город сразу расцветет, и он, Уильям, от этого только выиграет.
   Его размышления прервал Альфред:
   – Есть еще одна причина, по которой ты мог бы назначить меня мастером-строителем.
   – Да? Какая же? – удивился епископ.
   Уильям не сводил глаз с обоих. Альфред был намного крупнее, сильнее и моложе Уолерана; он без труда мог сбить епископа с ног одной левой, но вел себя сейчас как слабая сторона в споре. В другие времена Уильям был бы взбешен, видя, как бледный тщедушный священник помыкает сильным человеком, но теперь он относился к таким вещам совершенно безразлично: так уж устроен этот мир.
   – Я смог бы привести с собой всех строителей из Кингсбриджа, – смиренно сказал Альфред.
   Остальные трое затаили дыхание.
   – Повтори, что ты сказал.
   – Если вы назначите меня мастером, я приведу из Кингсбриджа всех строителей.
   – Откуда нам знать, что ты говоришь серьезно?
   – Я не прошу вас верить мне, – сказал Альфред. – Дайте мне работу на этих условиях. Если я не сдержу своего слова, вы уволите меня, не заплатив.
   По разным причинам вся троица ненавидела приора Филипа, и поэтому они тут же ухватились за возможность отомстить ему.
   – Некоторые рабочие из Кингсбриджа строили собор в Сен-Дени, – для пущей убедительности добавил Альфред.
   – Но как тебе удастся переманить их в Ширинг? – спросил Уолеран.
   – Это уж мое дело. Скажем, они скорее послушают меня, чем Джека.
   Уильяму показалось, что Альфред решил немного прихвастнуть. Та же мысль, похоже, пришла в голову и епископу, потому что он как-то странно откинул назад голову и свысока посмотрел на Альфреда. Но судя по всему, строитель сказал правду. Какие бы помыслы им ни двигали, он был уверен: люди пойдут за ним наверняка.
   – Если ты уведешь всех строителей из Кингсбриджа, вся работа там встанет, – сказал Уильям.
   – Конечно, – согласился Альфред.
   Граф посмотрел на Уолерана и Питера:
   – Думаю, нам следует обдумать это. Давайте вместе отобедаем.
   Епископ одобрительно кивнул и, обращаясь к Альфреду, сказал:
   – Иди за нами, в мой дом. Он – на той стороне рыночной площади.
   – Знаю. Я ведь строил его.

   Два дня приор Филип и слышать ничего не хотел об условиях, которые поставили строители. Он весь кипел от негодования, а при встречах с Джеком молча разворачивался и шел в другую сторону.
   На третий день с монастырских мельниц за пределами города прибыло несколько повозок с мукой. Их сопровождали вооруженные люди: мука в этом году была на вес золота. Джек со стороны наблюдал, как брат Джонатан, который стал теперь помощником келаря Белобрысого Катберта, пересчитывает мешки. Что-то в лице Джонатана было до боли знакомо Джеку, словно тот похож на человека, которого Джек хорошо знал. Юноша – высокий и нескладный, со светлыми волосами, внешне не имел ничего общего с Филипом, – небольшого роста, хрупким и черноволосым; но во всем остальном они были похожи: сильные духом, порядочные, решительные и уверенные в себе. Люди относились к Джонатану с любовью, хотя про себя частенько не одобряли его приверженности высокой морали: по этой же причине они были недовольны и Филипом.
   И раз уж приор упорно избегал встреч с Джеком, тот решил поговорить с Джонатаном.
   Глядя, как юноша расплачивается с охранниками и возчиками, Джек отметил, что дело свое он знает: когда те попросили добавить, что случалось всякий раз, он спокойно, но твердо отказал им. Все-таки без монастырского образования руководить людьми очень непросто, решил он.
   Здесь он во многом уступал Джонатану. Из-за его неумелого руководства пустяковое затруднение переросло в безвыходную ситуацию. Всякий раз, вспоминая разговор с каменщиками, он ругал себя за то, что не сумел убедить людей. И все же он твердо решил найти выход.
   Возчики, недовольно бурча себе под нос, уехали, а Джек подошел к Джонатану.
   – Филип очень сердит на строителей, – сказал он.
   Юноша, похоже, собирался ответить резкостью – видно было, что он и сам не испытывает особой радости от происходящего, – но в конце концов смягчился и сказал:
   – Это только кажется, что приор зол, на самом деле он просто очень переживает.
   – Филип все принимает слишком близко к сердцу.
   – Да. Он считает, что рабочие предали его в трудный час.
   – Пожалуй, так оно и есть, – сказал Джек. – Но и сам он допустил ошибку, попытавшись изменить своим указом традиции каменщиков.
   – А что ему еще оставалось? – возразил Джонатан.
   – Ну, для начала мог бы посоветоваться с ними. Каменщики – народ мудрый, наверняка что-нибудь подсказали бы. Хотя мне трудно винить Филипа: я ведь и сам допустил ту же ошибку.
   Во взгляде Джонатана мелькнуло любопытство.
   – Какую же?
   – Я объявил строителям об увольнениях так же неосторожно, прямо в лоб, как приор сказал мне о них.
   Джонатан оказался в трудном положении: с одной стороны, ему, как и Филипу, хотелось обрушить проклятия на людей за их предательство; с другой – он, хоть и с неохотой, пытался понять и строителей. Джек решил больше ничего не говорить. Зерна уже брошены в землю.
   Он оставил Джонатана и вернулся к своим чертежам. Вся беда в том, размышлял он, что всем в Кингсбридже правит Филип: и преступников судит он, и разрешает споры – тоже он. А в нынешнем состоянии приор не мог быть беспристрастным. Кто-то должен был взять на себя часть его ноши. Джек видел в этой роли только одного человека – себя самого. Как мастер-строитель он мог бы встать между двумя спорящими, выслушать обе стороны и примирить их. И двигало им единственное желание – продолжать строительство.
   Оставшиеся полдня он обдумывал, как лучше выйти из этого тупика, задавая себе один и тот же вопрос: «Как поступит Филип?»
   На следующий день он понял, что готов встретиться с приором лицом к лицу.
   С утра было холодно, моросил дождь. Джек, стараясь не привлекать к себе внимания, слонялся по обезлюдевшей стройке, накинув на голову капюшон, чтобы не промокнуть, делая вид, что изучает трещины в верхнем ярусе окон (ему пока так и не удалось найти способ избежать их появления в будущем), и поджидая, пока Филип пойдет к себе. Когда приор наконец переступил порог своего дома, Джек поспешил за ним.
   Дверь у Филипа всегда оставалась открытой. Джек постучал и вошел. Приор стоял на коленях перед крошечным алтарем в углу комнаты. Можно подумать, проводить в молитвах целый день и полночи в церкви тебе мало, ворчал про себя Джек, так надо этим еще и дома заниматься. Огонь в очаге не горел. Филип берег дрова. Джек молча подождал, пока тот поднимется и повернется к нему, и решительным тоном объявил:
   – Пора с этим кончать.
   На обычно дружелюбном лице приора появились суровые морщины.
   – Не вижу никаких препятствий, – холодно сказал он. – Они могут приступить к работе, как только захотят.
   – На твоих условиях?
   Вместо ответа Филип просто посмотрел на Джека.
   – В таком случае они не вернутся. И ждать вечность, пока ты примешь разумное решение, тоже не станут, – сказал тот. И поспешил добавить: – Разумное – по их понятиям.
   – Говоришь, не станут ждать вечно? – сказал Филип. – И куда же они пойдут, когда надоест ждать? Больше им работы нигде не найти. Или они считают, что от голода страдают только у нас? Голодают по всей Англии. На всех стройках сейчас сворачивают работу.
   – Так ты собираешься ждать до тех пор, пока они приползут к тебе и будут умолять о прощении?
   Приор отвел взгляд.
   – Я не хочу никого унижать. Мне кажется, я ни разу не дал тебе повода так обо мне думать.
   – Ты прав. Поэтому я и пришел к тебе. Знаю, ты никогда бы не унизил человека, ты не такой. Но если бы они вернулись на стройку с обидой в сердце, то еще долго не смогли бы работать в полную силу. Так вот, я считаю, да и ты наверняка думаешь так же, надо дать им возможность достойно выйти из положения, в котором они оказались. А значит, надо уступить.
   Джек затаил дыхание. Он сказал все, что хотел. Наступил решающий момент. Если и сейчас приор останется равнодушным к его словам, будущее окажется под угрозой.
   Филип тяжелым пристальным взглядом смотрел на Джека. Видно было, как разум его борется с чувствами. Наконец выражение лица приора смягчилось, и он сказал:
   – Давай-ка присядем.
   Джек с трудом подавил вздох облегчения. Он уже знал, что скажет в следующую минуту, не повторяя прежних ошибок: ему вдруг стало неловко за свою вспыльчивость в разговоре со строителями.
   – Отменять твое решение прекратить завоз новых материалов нет нужды, – начал он. – Новых работников нанимать тоже не будем – с этим никто не спорит. Думаю, все согласятся с твоим предложением не работать в дни престольных праздников, но при условии, что ты уступишь в другом. – Джек выдержал паузу, чтобы дать Филипу время осмыслить сказанное. Получалось, что вроде он согласен со всем и ничего не просит.
   Приор кивнул:
   – Хорошо. О каких уступках идет речь?
   Джек набрал в грудь побольше воздуха и решился:
   – Их очень обидело твое предложение запретить перевод работников на более оплачиваемые места. Всем показалось, что ты хочешь присвоить себе права, издавна принадлежащие ложе.
   – Я уже говорил тебе, что это не моя прихоть, – раздраженно ответил Филип.
   – Знаю, знаю, – торопливо согласился Джек. – Конечно, тебя не в чем винить. Я верю тебе. Но вот поверят ли они? – На лице приора появилась обида. Разве можно было не верить ему? – Поэтому я предлагаю полюбовно договориться с каменщиками. Тебе это ничего не будет стоить.
   Филип, похоже, заинтересовался.
   А Джек тем временем продолжал:
   – Позволь им назначать работников на новые места, но с условием, что прибавка к жалованью последует не раньше чем через год. – А про себя подумал: попробуй, возрази что-нибудь на это.
   – А они согласятся? – недоверчиво спросил Филип.
   – Во всяком случае, попробовать стоит.
   – А если я не смогу поднять им оплату через год?
   – Поживем – увидим.
   – То есть ты хочешь сказать, что можно будет вернуться к этому разговору через год?
   Джек пожал плечами:
   – Ну, если потребуется, конечно.
   – Понимаю, – уклончиво сказал Филип. – Что-нибудь еще?
   – Главная заминка сейчас – с увольнением летних рабочих. – Джек решил говорить начистоту. В этом деле надо быть твердым до конца. – Немедленно, с сегодняшнего дня распустить их – такого никогда еще не бывало. Самый ранний срок – конец недели. – И чтобы Филип не обиделся, добавил: – Мне следовало раньше тебе сказать об этом.
   – Значит, все, что от меня требуется, – это продлить им работу еще на два дня?
   – Теперь, думаю, этого будет маловато, – сказал Джек. – Если бы мы сразу подумали о том, как выкрутиться, сейчас было бы легче. Боюсь, они потребуют больших уступок.
   – Не сомневаюсь, ты уже знаешь, о чем может идти речь.
   У Джека была одна мысль – единственное, что он хотел просить у Филипа.
   – Сейчас уже начало октября. Обычно мы отказывались от летних рабочих в начале декабря. Давай уважим людей и распустим их на этот раз хотя бы в начале ноября.
   – То есть я получаю только половину того, что требовал вначале.
   – Гораздо больше половины. Ты сбережешь деньги, не закупая новых запасов камня и леса, не повышая оплату тем, кого будут переводить на новые места, и не платя за выходные в дни престольных праздников.
   – Этого мне недостаточно.
   Джек снова сел. Настроение испортилось. Он сделал все, что мог. Больше убеждать Филипа было нечем, он использовал свои доводы, выпустив последнюю стрелу. А приор все упорствовал. Джек уже готов был признать свое поражение. Он выжидающе следил за каменным лицом Филипа.
   Тот долго смотрел на алтарь в углу комнаты, не произнося ни слова. Наконец он взглянул на Джека и сказал:
   – Мне надо посоветоваться с капитулом.
   Джек облегченно вздохнул. Это была еще не победа, но уже шаг к ней. Филип, конечно же, не стал бы обсуждать с монахами то, чего сам никогда не одобрил бы, и они чаще всего принимали предложения приора.
   – Надеюсь, они согласятся, – сказал Джек, и в голосе его звучала слабая надежда.
   Филип встал и положил руку Джеку на плечо. Впервые он улыбнулся.
   – Если я буду так же настойчив, как ты, думаю, согласятся.
   Джек очень удивился такой резкой перемене настроения.
   – Чем быстрее все уладится, тем легче будут последствия, – сказал он.
   – Знаю, – ответил Филип. – По правде сказать, твое предложение очень разозлило меня, но я не хочу с тобой ссориться. – И он неожиданно протянул Джеку руку.
   Джек с удовольствием пожал ее.
   – Я могу передать строителям, чтобы они собрали ложу к утру? Капитул уже вынесет свой вердикт к этому времени?
   – Да, пожалуйста.
   – Я сейчас же сообщу им. – И он повернулся к двери.
   – Джек, – окликнул его Филип.
   – Да?
   – Спасибо тебе.
   Джек кивнул в знак благодарности и вышел. Он шел под дождем, не поднимая капюшона. В эту минуту он был счастлив.
   Днем он обошел всех строителей и попросил их утром собраться. Тех, кого не застал дома – в основном холостых и сезонных рабочих, – нашел позже в трактире. Все они были почти трезвыми: пиво стало так дорого, как, впрочем, и все остальное, что не каждый мог позволить себе напиваться. И только одного человека ему так и не удалось найти – Альфреда. Его уже несколько дней никто не видел. Появился он только когда начало смеркаться: вошел в трактир с улыбкой победителя на пышущем здоровьем лице, не проронив ни слова о том, где пропадал все это время. А Джек не стал его расспрашивать. Он оставил его с другими, а сам пошел поужинать с Алиной и детьми.
   Наутро Джек собрал людей задолго до прихода приора. Ему хотелось немного подготовить строителей. Он не один раз повторил мысленно все те слова, которые решил сказать, чтобы, не дай Бог, снова не сорваться и не наговорить лишнего. Его речь должна была прозвучать так, как если бы ее произнес Филип.
   Все строители собрались. В эти минуты решалась судьба многих из них. Несколько молодых работников сидели с красными глазами: Джек догадался, что они провели в трактире всю ночь, забыв, что денег у каждого осталось совсем ничего. С молодыми и с сезонными, подумал Джек, придется тяжелее всего. Старые, умудренные опытом смотрели глубже и в корень. Небольшая группа женщин-работниц тоже могла помешать согласию: они, как всегда, осторожничали и боялись любых перемен.
   – Приор Филип будет просить нас вернуться к работе, – начал Джек. – Он согласен уступить. Но пока он не пришел, давайте обмозгуем, с чем мы могли бы согласиться, что без разговоров отвергнем, а где будем вместе искать выход. Филип должен увидеть, что мы все заодно. С этим, надеюсь, все согласны.
   Несколько человек вяло кивнули.
   – Я скажу так: мы должны потребовать немедленно отменить решение приора об увольнениях. – Джек добавил строгости в голосе и со всего размаху стукнул кулаком по лавке, чтобы показать всем: он сдаваться не намерен. Послышались громкие возгласы одобрения. Джек знал наверняка, что Филип не будет настаивать на том своем требовании, поэтому сейчас надо было дать возможность горячим головам выговориться в защиту исконных традиций и неписаных законов масонского братства, чтобы когда приор вынужден будет принять условие ложи, воинственный настрой мастеров немного поутих.
   – Мы также должны твердо стоять за священное право ложи выдвигать работников на более важные и высокооплачиваемые места, ибо только опытные каменщики могут знать, владеет человек своим ремеслом или нет. – И снова Джек немного хитрил. Он старался увести внимание людей от обсуждения прибавок к жалованью, которые следовали за повышением работника, надеясь, что когда права ложи будут подтверждены, каменщики тоже пойдут на некоторые уступки.
   – Что касается работы в дни церковных праздников, то тут у меня сомнения. Это ведь – как договориться: никаких строгих правил, как мне известно, нет. – Он повернулся к Эдварду Двойному Носу: – Ты что скажешь, Эдвард?
   – Везде по-разному, – сказал тот, испытывая явное удовольствие оттого, что с ним советовались. Джек закивал головой, давая понять, что внимательно слушает. И Эдвард, вдохновленный, принялся вспоминать, где и как поступали в таких случаях. Все пока шло, как и задумал Джек: чем дольше они будут говорить о пустяках, тем меньше сил и желания останется у них на споры по важным делам.
   Но тут воспоминания Эдварда были прерваны.
   – Не о том говорим, – раздался чей-то голос из задних рядов.
   Джек посмотрел поверх голов: недовольным оказался летний работник Дэн Бристол.
   – Не все сразу, – попытался успокоить его Джек. – Дайте сказать Эдварду.
   Но Дэн был не из тех, кого можно запросто остановить.
   – Какое нам дело до его россказней. Пусть лучше жалованья прибавят.
   – Прибавят? – Джек вспыхнул от возмущения. Требование показалось ему наглым и неуместным.
   К его удивлению Дэна поддержали:
   – Вот именно, пусть добавят. За четырехфунтовую буханку – целый пенни! Курица раньше стоила восемь пенсов, теперь – двадцать четыре! Голову даю на отсечение, все здесь уже забыли, что такое настоящее крепкое пиво. Жизнь дорожает, а нам как платили двенадцать пенсов в неделю, так и платят. Как на них семью прокормишь?
   Джек почувствовал, что это конец. Все шло как по маслу – и на тебе, влез этот Дэн и все испортил. Он сдержался и не стал с ним спорить, решив: лучше будет, если он покажет, что прислушивается к чужому мнению.
   – Я согласен, – сказал он, явно удивив Дэна. – Подавайте подумаем, сможем ли мы убедить Филипа увеличить жалованье, когда у монастыря нет денег.
   Воцарилось молчание. Первым его нарушил Дэн:
   – Чтобы свести концы с концами, нам нужно двадцать четыре пенса в неделю. И даже тогда мы будем жить хуже, чем прежде.
   Смятение и растерянность охватили Джека: где я допустил ошибку, думал он, почему все пошло наперекосяк?
   – Двадцать четыре пенса в неделю – и точка, – отрезал Пьер. И многие закивали в знак согласия.
   Джек вдруг сообразил, что не только он тщательно готовился к этому разговору. Он бросил тяжелый взгляд на Дэна и сказал:
   – Я вижу, вы обо всем уже договорились?
   – Да, ночью в трактире, – с вызовом ответил тот. – А что, нельзя было?
   – Ну что ты! Бога ради. Но, может быть, для тех из нас, кто не имел чести участвовать в вашем разговоре, ты расскажешь, что вы решили?
   – Хорошо. – Те, кто не был этой ночью в трактире, почувствовали себя обиженными, но Дэн не испытывал угрызений совести. Только он собрался открыть рот, чтобы продолжить, как вошел приор Филип. Джек внимательно посмотрел на него: лицо приора светилось счастьем. Филип перехватил его взгляд и едва заметно кивнул ему. У Джека внутри все задрожало от радости: значит, монахи пошли на уступки. Он уже хотел было перебить Дэна, но на какое-то мгновение опоздал. – Мы требуем двадцать четыре пенса в неделю для ремесленников, – громко произнес тот. – Двенадцать пенсов – простым рабочим и сорок восемь – мастерам.
   Джек снова взглянул на Филипа. Выражение довольства с лица приора исчезло, и оно стало непримиримым и воинственным.
   – Подождите, подождите, – сказал Джек. – Это ведь еще не мнение всей ложи, а только дурацкое требование подвыпившей компании.
   – Да нет, – послышался чей-то новый голос. Альфред! – Думаю, большинство проголосует за увеличение жалованья вдвое.
   Джек молча уставился на него, кипя от злости.
   – Несколько месяцев назад ты умолял меня дать тебе работу, – сказал он. – А теперь требуешь двойной оплаты. Мне следовало оставить тебя без куска хлеба!
   – И это случится с каждым из вас, если вы не внемлете разуму, – заключил Филип.
   Джек, как мог, старался избегать таких резких слов, но другого выхода он уже не видел: его план с треском провалился.
   – Мы не выйдем на работу до тех пор, пока не получим свои двадцать четыре пенса. Это наше последнее слово.
   – Об этом не может быть и речи. – Филип был взбешен. – Что за дурацкие фантазии? Я даже обсуждать ничего больше не хочу.
   – А мы и не собираемся попусту чесать языки, – ответил Дэн. – За меньшее мы работать не станем. Ни за что!
   – Но это же глупо! – не выдержал Джек. – Как вы можете отказываться?! Ты же, дурак, первый останешься без работы. Куда ты пойдешь?
   – Найду куда, – ответил Дэн.
   Люди приутихли.
   О Боже, мелькнула у Джека отчаянная мысль, все ясно: они нашли другую работу.
   – Мы знаем одно место, – сказал Дэн и встал. – Что до меня, я сейчас же отправляюсь туда.
   – Ты о чем? – попытался остановить его Джек.
   Дэн выглядел победителем.
   – Мне предложили работу в Ширинге. Там строят новый собор. И ремесленникам положили двадцать четыре пенса в неделю.
   Джек оглядел собравшихся:
   – Кому еще предложили перебраться в Ширинг?
   По лицам людей было видно, что им стыдно.
   – Всем, – ответил Дэн.
   Джек понял, что это конец. Это был заговор, его просто-напросто предали. А он ничего не знал. Обида перешла в слепую ярость, и он бросил:
   – Кто?! Кто из вас оказался предателем?! – и обвел взглядом комнату. Мало кто отваживался смотреть ему в глаза. Но оттого, что все испытывали чувство стыда, Джеку было не легче. – Кто переманивает вас в Ширинг? – кричал он. – Кто будет там мастером-строителем? – Его взгляд пробежал поверх голов и остановился на Альфреде. Ну конечно же! Кто же еще! Джек почувствовал отвращение. – Альфред? – с презрением выговорил он. – Значит, вы бросаете меня, чтобы уйти работать к Альфреду?
   Ответом было гробовое молчание.
   Наконец Дэн решился:
   – Да, мы уходим.
   Это было полное поражение.
   – Что ж, быть посему, – с горечью сказал он. – Вы знаете меня и знаете моего брата. Вы выбрали его. Вы знаете приора Филипа и графа Уильяма – вы выбрали второго. Все, что я могу сказать: вы заслуживаете того, что получите.

Глава 15

I

   – Расскажи мне какую-нибудь историю, – попросила Алина. – Я давно не слышала их от тебя. Помнишь, как раньше.
   – Помню, – ответил Джек.
   Они вновь пришли на свою любимую поляну в лесу. Стояла поздняя осень, и им пришлось развести огонь под выступом скалы. День выдался серым и промозглым, но, разгоряченные после жарких объятий, под веселое потрескивание горевших в костре сучьев, они не замечали ничего вокруг.
   Джек расстегнул на Алине плащ и коснулся ее тела. Она чувствовала, что груди ее стали слишком большими, и переживала, что теперь они не такие высокие и упругие, как раньше, до рождения детей. Но Джек по-прежнему любил ее, и она радостно, с облегчением вздыхала, когда он жадно приникал к ней.
   – История о принцессе, которая жила на самой вершине башни огромного замка, – начал Джек и нежно сжал ее сосок. – И о принце, жившем в такой же башне, но в соседнем замке. – Он провел рукой по другой груди. – Каждый день они смотрели друг на друга из окон своих опочивален, словно из заточения, и мечтали только о том, чтобы преодолеть долину, разделявшую их. – Рука его задержалась на мгновение в ложбинке между ее грудей и неожиданно скользнула ниже. – Но каждое воскресенье, днем, они встречались в лесу! – Алина пронзительно вскрикнула, словно в испуге, и тут же рассмеялась.
   Эти воскресные дни стали для обоих самыми драгоценными моментами в жизни, которая стремительно катилась к краху.
   Из-за неурожая и падения цен на шерсть повсюду царили разруха и запустение. Разорялись торговцы, оставались без работы горожане, крестьяне в деревнях умирали от голода. Джеку, к счастью, пока платили деньги: с горсткой оставшихся ремесленников он потихоньку возводил первый пролет нефа. А вот Алине пришлось свернуть свое дело. Здесь, в Кингсбридже, жить стало намного труднее, чем во всей Южной Англии, еще и потому, что Уильям Хамлей ничего не предпринимал, чтобы хоть как-то облегчить жизнь людей.
   Алина переживала это особенно тяжело. Граф стал ужасно жаден и деньги давал только на строительство церкви в память о своей зловредной, выжившей из ума матери. Он разогнал почти всех крестьян, что арендовали землю, за неуплату долгов, и теперь плодородные угодья зарастали бурьяном, а у людей не было хлеба. Уильям тем временем копил зерно, чтобы еще выше поднять цены. Да, какое-то время это могло приносить выгоду, но в будущем, нанесет непоправимый ущерб всему его хозяйству, и людям просто нечего будет есть. Алина вспоминала времена, когда графством владел ее отец – какими цветущими и богатыми были тогда города, какие урожаи приносила земля, – и сердце ее сжималось от нестерпимой боли.
   Вот уже несколько лет она почти не вспоминала о клятвах, данных ею и братом отцу. С тех пор как Уильям стал графом, а у нее появилась семья, мысли о том, чтобы Ричард вернул себе графство, все больше походили на беспочвенные мечтания. Брат стал теперь начальником стражи. Он женился на местной девушке, дочери плотника, но у бедняжки, к несчастью, оказалось слабое здоровье, и она умерла в прошлом году, так и не родив Ричарду детей.
   Когда разразился голод, Алина начала вновь подумывать о том, как бы вернуть графство. Она знала, что если Ричард станет графом, то с ее помощью он сможет многое сделать для облегчения страданий людей. Но то были только мечты: Уильям пользовался расположением самого короля Стефана, который одержал верх в гражданской войне, и надежд на скорые перемены не было никаких.
   И все же здесь, на поляне, в стороне от чужих глаз и тяжких забот, в объятиях любимого человека, горестные мысли покидали Алину. Ее и Джека влекла друг к другу ненасытная страсть – Алина до сих пор с трепетом вспоминала, с каким жаром она отдавалась Джеку вначале, да и сейчас, когда ей исполнилось уже тридцать три и материнство отразилось на ее фигуре – она раздалась в бедрах, живот стал не такой упругий, – он все еще упивался ее телом, и они вновь и вновь сливались в порыве любовного безумия.
   Его смешной рассказ о двух влюбленных сменился страстными ласками, и Алина целовала его, растворившись в блаженной неге. И вдруг она услышала голоса.
   Оба замерли от испуга. Их полянка находилась в стороне от дороги, скрытая в глубокой чаще, и только неосторожные лесные олени или осмелевшие лисицы иногда нарушали их покой. Они, затаив дыхание, прислушались. Снова послышался чей-то голос, ему ответил другой. Затем до них донеслось шуршание листьев, словно несколько человек продирались сквозь заросли.
   Джек нашел свои башмаки, они лежали рядом, осторожно ступая, подошел к заводи, набрал в башмак воды и вылил ее на костер. Огонь с шипением погас, от намокших сучьев клубами валил дым. Джек, стараясь не шуметь, подкрался к кустарнику и спрятался в нем.
   Алина быстро надела нижнюю рубашку, сандалии и закуталась в плащ.
   Джек вернулся так же бесшумно, как исчез.
   – Разбойники, – прошептал он.
   – Много?
   – Не то слово. Я даже не смог сосчитать.
   – А куда они идут?
   – В Кингсбридж. – Он поднял правую руку. – Слышишь?
   Алина подняла голову. Где-то вдалеке звонили монастырские колокола, предупреждая о надвигавшейся беде. Сердце у нее на мгновение замерло.
   – Джек, там наши дети!
   – Мы опередим разбойников, если срежем путь через болото и перейдем вброд реку возле каштанового леса.
   – Тогда бежим. Быстрее!
   Джек остановил ее и снова прислушался. В лесу он чувствовал себя, как дома. Никого не было видно. Они перебежали дорогу и начали пробираться через лес по едва заметной тропе. Алина оставила Томми и Салли с Мартой, дети с удовольствием играли в камешки возле очага. Она не знала, какая именно опасность грозит ее детям, но очень боялась опоздать. Когда могли, они бежали, хотя дорога была очень неровной и Алина все время спотыкалась, тогда как Джек быстро шел широким шагом. Зато этот путь был намного короче.
   Они соскользнули по крутому склону к болоту. Сколько заплутавших путников сгинули в этом зловещем месте! Но те, кто знал заветную тропу, часто ходили здесь. Жидкая трясина, казалось, цепляла Алину за ноги, не пуская к детям. На другом конце болота был брод через реку. Алина шла по колено в воде, ежась от холода, но зато отмыла от болотной грязи ноги.
   Теперь перед ними лежала прямая дорога до Кингсбриджа. Тревожный колокол звучал все громче по мере того, как они приближались к городу. Какая бы опасность ни угрожала жителям со стороны лесных разбойников, они, по крайней мере, знают о грозящей беде, думала про себя Алина, стараясь не падать духом. Они вышли на луг и увидели целую ораву мальчишек, возвращавшихся той же дорогой из соседней деревни, где они гоняли мяч. Несмотря на холодную погоду, с них градом катил пот, и они громко, наперебой кричали что-то друг другу.
   Алина и Джек поспешили к мосту. Городские ворота оказались уже закрытыми, но люди, сидевшие в башнях на страже, узнали их и открыли узкую низенькую дверь. Мальчишки пропустили Джека и Алину вперед, и они, пригнувшись, проникли внутрь. Алина про себя благодарила Бога за то, что они опередили разбойников.
   Задыхаясь от усталости, они пошли по главной улице. Жители уже спешили к стенам города с копьями, луками и камнями в руках. Детей собирали группками и уводили в монастырь. Марта наверняка уже отвела туда Томми и Салли, решила Алина, и вместе с Джеком отправилась прямо на монастырский двор.
   У входа в сад она вдруг, к своему удивлению, заметила мать Джека, Эллен. В свои сорок с небольшим та оставалась все такой же стройной, загорелой, только в волосах заблестела седина и морщинки легли вокруг глаз. Она что-то оживленно рассказывала Ричарду. Приор Филип тем временем направлял детишек в здание капитула. Казалось, он не замечает Эллен. Рядом с ним стояли Марта, Томми и Салли. Алина облегченно вздохнула и обняла детей.
   Джек подошел к матери.
   – Мама! Почему ты здесь?
   – Пришла предупредить вас: сюда движется банда разбойников. Они собираются напасть на город.
   – Мы видели их в лесу, – сказал Джек.
   – Видели?! – встревожился Ричард. – Сколько их?
   – Не знаю точно, но, похоже, много – сотня, а может, и больше.
   – А чем они вооружены?
   – Дубинами, ножами, топорами, но в основном – дубинами.
   – А в каком месте вы их встретили?
   – К северу отсюда.
   – Я пойду взгляну со стены.
   Алина подошла к Марте:
   – Забирай детей и отведи их в здание капитула. – Сама она пошла вместе с Джеком, Ричардом и Эллен. Прохожие на улицах останавливали Ричарда одним и тем же вопросом: «Что случилось?»
   – Разбойники, – коротко бросал в ответ он и, не останавливаясь, шел дальше.
   Он сейчас чувствует себя на коне, думала Алина. Попробуй заставить его ежедневно трудиться, зарабатывая на кусок хлеба, – ничего не получится; зато в минуты опасности, когда требовалось его военное искусство, он становился собранным, хладнокровным, знающим свое дело.
   Они вместе подошли к северной стене и по лестнице взобрались наверх. Тут уже высились аккуратно сложенные горки булыжников, ими намеревались отбивать атаку неприятеля. В башнях занимали свои места лучники. Ричарду удалось убедить городское собрание разрешить проведение ежегодных учений на случай опасности. Поначалу многие этому противились, но со временем привыкли, и с удовольствием участвовали в них, как в гуляньях на Иванов день. Плоды были сейчас налицо: горожане быстро и дружно откликнулись на сигнал тревоги.
   Алина с замиранием сердца смотрела в сторону леса. Пока никого не было видно.
   – Ты, должно быть, здорово их обогнала, – сказал ей Ричард.
   – Что им нужно здесь? – спросила она.
   – Монастырские склады, – ответила Эллен. – Это единственное место в округе, где можно разжиться чем-нибудь съестным.
   – Понятно.
   Возможно, это не разбойники, а просто голодные крестьяне, которых прогнал со своих земель Уильям, думала Алина, и грабеж стал для них единственной возможностью выжить. В ничем не защищенных деревнях воровать было нечего: оставшиеся там крестьяне сами жили впроголодь. Еды было навалом только в амбарах богатых землевладельцев.
   И тут она увидела разбойников.
   Они появились на краю леса, как крысы, разбегающиеся из-под горящего стога, и помчались в сторону города – двадцать, тридцать, пятьдесят, сотня – целая армия. Они надеялись застать жителей врасплох, ворваться в открытые ворота, но когда услышали звон колокола, поняли, что об их появлении кто-то предупредил. И все же голод гнал их вперед. Несколько лучников поторопились и выпустили первые стрелы.
   – Не спешить! – крикнул Ричард. – Беречь стрелы!
   Когда Кингсбридж последний раз подвергался нападению, Томми было полтора годика, а Алина, беременная Салли, укрылась в монастыре вместе со стариками и детьми. На этот раз она хотела остаться на стенах и помочь обороняющимся. Большинство женщин тоже решили не покидать мужчин и сражаться вместе с ними.
   И все же Алину одолевали тяжкие мысли. Хотя она находилась недалеко от монастыря, могло так случиться, что разбойники, ворвавшись в город, оказались бы там быстрее, чем она. Или ее бы ранило, и она не смогла бы защитить своих детей. И Джек, и Эллен тоже влились в ряды защитников; что, если их убьют, с ужасом думала Алина, тогда вся забота о Томми и Салли ляжет на плечи Марты. Эти опасения не давали ей покоя.
   Разбойники тем временем подступили уже под самые стены. Стрелы дождем полетели в них, и на этот раз Ричард не останавливал лучников. Многие из нападавших падали замертво, им нечем было защищаться. Да и атаковали они беспорядочно, напоминая, скорее, стадо диких животных, несущихся сломя голову на глухую стену. А налетев на нее и больно ударившись, опешили, не зная, что делать дальше. Горожане забрасывали их булыжниками с высоких стен. Несколько разбойников попробовали с дубинами в руках штурмовать северные ворота, но Алина знала: кованные железом, дубовые ворота неуязвимы.
   Альф Мясник и Артур Шорник втаскивали на стену котел с кипятком, который приволокли с чьей-то кухни.
   Прямо под Алиной несколько человек из нападавших начали взбираться друг другу на плечи. Джек и Ричард обрушили на них град камней. Все еще думая о детях, Алина тоже стала швырять камни, к ней на помощь пришла Эллен. Разбойники сначала держались, пока кому-то из них не пробило голову. Пирамида рассыпалась, и они отступили.
   Мгновение спустя от северных ворот донеслись истошные крики: на головы атакующих полилась горячая вода.
   Тут разбойники сообразили, что можно поживиться за счет убитых и раненых и кинулись стаскивать с них одежду. Легкораненые отчаянно сопротивлялись. Какая отвратительная и унизительная бойня, подумала Алина. Горожане перестали бросать камни и, раскрыв рты от изумления, наблюдали, как нападавшие дерутся между собой, точно злые псы из-за брошенной им кости.
   – Да, такой сброд нам, пожалуй, не страшен, – сказала Алина Ричарду.
   Он кивнул.
   – Хотя, если бы кто-нибудь командовал ими, нам пришлось бы нелегко, – сказал он. – Им ведь терять нечего.
   Алина дрогнула.
   – Армии нужен полководец, – повторила она вслух. Ричард словно не услышал ее слов, а она почувствовала радостное возбуждение от осенившей ее мысли. Ричард – хороший полководец, но у него нет армии. Разбойники – армия без полководца. А графство распадется на части…
   Жители продолжали швырять камни и пускать стрелы, и сраженные ими мерзавцы падали на землю. Они уже поняли, что города им не взять, и, точно свора побитых собак с поджатыми хвостами, испуганно озираясь, начали отступать. Кто-то открыл северные ворота, и в погоне за разбойниками с копьями и мечами в руках выскочили молодые парни. Разбойники обратились в бегство, а с теми, что отстали, безжалостно расправились.
   Эллен отвернулась. Гримаса отвращения исказила ее лицо.
   – Ты должен был остановить наших. Зачем была эта погоня? – сказала она Ричарду.
   – Ничего. Им полезно увидеть немного чужой крови после такой жаркой схватки. К тому же чем больше разбойников мы убьем сейчас, тем меньше их останется на следующий раз.
   Таковы законы войны, подумала Алина. Если бы ее жизнь каждый день подвергалась опасности, она, возможно, поступила бы так же и кинулась в погоню за разбойниками, чтобы уничтожить их. Но сейчас ее больше занимало то, как избавиться от причин, толкавших людей на преступления. Ей хотелось найти способ использовать этих несчастных в деле.
   Ричард распорядился, чтобы прозвонили «отбой» монастырским колоколом, и выставил усиленную охрану на ночь. Алина пошла в монастырь и забрала детей и Марту.
   Она была счастлива, что все снова собрались вместе: она, Джек, их дети, мать Джека, брат Алины и Марта – целая семья, и в это мгновение забыла о том, что отец ее умер в подземной темнице, а сама она все еще считается женой сводного брата Джека, и что мать его скрывалась в лесу…
   Алина тряхнула головой, словно пытаясь сбросить наваждение: никакая они не семья.
   Джек зачерпнул кувшином пива из бочки и разлил по большим кружкам. Все были возбуждены после сражения. Эллен разожгла огонь, а Марта нарезала тонкими ломтиками репу для похлебки. Когда-то по такому случаю они, бывало, зажаривали на огне по полпоросенка.
   Ричард одним глотком осушил свою кружку и сказал:
   – До конца зимы нам еще не раз придется отражать такие набеги.
   – Им бы лучше попробовать захватить склады графа Уильяма, а не приора Филипа, – сказал Джек. – Это ведь Уильям разорил их.
   – Ничего у них не получится. Они же, как свора собак, нападают, не раздумывая.
   – Кто-то может их возглавить, – осторожно сказала Алина.
   – Моли Бога, чтобы такого не нашлось! – вспылил Джек. – Тогда нам несдобровать.
   – Я хотела сказать: возглавить, чтобы повести на владения Уильяма, а не на нас.
   – Не понимаю, куда ты клонишь, – сказал Джек. – Кто же возьмется за такое?
   – Ричард.
   Все замолчали.
   Мысль эта давно зрела у Алины, и теперь пришла уверенность, что ее можно осуществить. Они с братом исполнят клятву, данную отцу. Ричард уничтожит Уильяма, станет графом, и мир и процветание вернутся на их земли… Чем больше Алина думала об этом, тем сильнее ее охватывало волнение.
   – А ведь этого сброда здесь было не меньше сотни, – сказала она. И повернулась к Эллен: – Сколько их еще прячется в лесу?
   – Без счета, – ответила мать Джека. – Сотни. Тысячи…
   Алина перегнулась через стол и заглянула в глаза брату.
   – Поведи их за собой, – решительно сказала она. – Сделай из них войско. Научи сражаться. Придумай, как победить Уильяма. И начинай войну.
   Она почувствовала, что ставит под угрозу жизнь родного человека, и сердце ее тревожно забилось. Ведь Ричард может погибнуть в жестокой схватке за графство.
   Но Ричард, похоже, не испытывал никаких колебаний.
   – Ей-богу, Алли, а ты, пожалуй, права! – воскликнул он. – У меня может быть своя армия. И я поведу ее против Уильяма.
   Алина заметила, как вспыхнуло затаенной ненавистью его лицо, как налился кровью шрам на его левом ухе с отрезанной мочкой. Она с трудом подавила страшные воспоминания, которые всплыли в ее памяти.
   Ричард горячился все больше:
   – Я буду нападать на его стада, уводить его овец, истреблять оленей в его лесах. О Боже, если у меня будет войско, я покажу этому подонку.
   Ричард всегда был воином, думала Алина; такая уж у него судьба. Она очень боялась за брата и в то же время понимала, что вряд ли ему суждена иная доля: только так он мог исполнить свое предназначение на грешной земле.
   Ричард вдруг принял озабоченный вид:
   – А как я найду этих разбойников? Они же всегда прячутся.
   – Я тебе помогу, – сказала Эллен. – От дороги на Винчестер в лес уходит заросшая тропа, которая ведет к заброшенной каменоломне. Там они и скрываются. Когда-то это место называли Каменоломня Салли.
   – Но у меня никогда не было каменоломни, – удивилась семилетняя Салли.
   Все дружно рассмеялись.
   Потом опять наступило молчание.
   И только Ричард выглядел воодушевленным и полным решимости.
   – Ну хорошо, – твердо сказал он. – Итак, Каменоломня Салли.

   – В то утро мы работали до седьмого пота, выкорчевывая пень от огромного дерева, – говорил Филип. – Когда вернулись, в загоне для коз нас уже ждал мой брат Франциск. В руках он держал тебя, и был тебе от рождения всего один день.
   Джонатан слушал приора с серьезным видом: для него это были торжественные минуты.
   Филип осматривал обитель Святого-Иоанна-что-в-Лесу. Правда, лесов вокруг осталось мало, монахи повырубили их, и теперь монастырь оказался окружен полями. На его территории появилось немало новых каменных построек: здание капитула, трапезная, кельи монахов; построили несколько деревянных зданий – под житницы и маслобойни. Филип с трудом узнавал место, которое покинул семнадцать лет назад. Да и люди тоже очень изменились. Многие из его братьев-монахов занимали теперь важные посты в Кингсбридже. Уильям Бьювис, который прославился в свое время тем, что вылил расплавленный воск на лысину наставника послушников, стал здесь приором. Многие разъехались: так, неугомонный смутьян Питер из Уорегама служил в Кентербери.
   – Интересно, какими они были, – задумчиво произнес Джонатан. – Я имею в виду своих родителей.
   Филип ощутил острый прилив жалости к юноше. Он ведь тоже рано лишился родителей; правда, ему было уже шесть лет, и он хорошо помнил обоих: мать – тихую и любящую, отца – высокого, с черной бородой и, как казалось Филипу, сильного и смелого. Единственное, что ему было известно о родителях Джонатана, – это то, что они бросили сына.
   – Ну, мы можем предположить кое-что, – сказал Филип.
   – Да? – с надеждой откликнулся Джонатан. – Что же?
   – Они были бедны, – продолжал приор после небольшой паузы. – Богатым людям нет нужды бросать своих детей. Друзей у них тоже не было: ведь всегда известно, что женщина ждет ребенка, и если малыш вдруг исчезает, люди начинают приставать с расспросами. Твои родители оказались на грани отчаяния, ибо только в таком состоянии человек способен оставить своего ребенка.
   По лицу Джонатана ручьями потекли слезы. Филип сам готов был расплакаться из сострадания к этому мальчику, который – как говорили многие – очень походил на него самого. Ему хотелось утешить юношу, найти какие-то теплые и добрые слова о его родителях, но разве мог он обманывать Джонатана сказками о том, какими хорошими людьми были его мать и отец, если они бросили его.
   – Но почему Господь допустил это? – спросил Джонатан.
   Филип тут же сообразил, что ответить:
   – Как только ты начнешь задавать себе этот вопрос, сразу же запутаешься. Но в твоем случае ответ довольно прост. Господь хотел оставить маленького Джонатана для себя.
   – Ты вправду так думаешь?
   – А разве я раньше тебе не говорил? Я всегда верил в это. И так и сказал монахам в день, когда тебя нашли. Я сказал, что ты ниспослан на землю Господом и наша святая обязанность – воспитать посланника Божьего в духе Господа нашего, чтобы он смог выполнить свое предназначение на Земле.
   – Интересно, знает ли об этом моя мать?
   – Если она сейчас с ангелами, то знает.
   – А как ты думаешь, в чем оно – мое предназначение?
   – Господу нашему угодно, чтобы монахи становились писателями, музыкантами, чтобы они растили хлеб. Ему нужно, чтобы они выполняли любую потребную для него работу: становились келарями, приорами, епископами, торговали шерстью, лечили больных, учили детей в школах и строили храмы.
   – Даже трудно поверить, что и мне Господь уготовил место в этом мире.
   – Иначе тебе не пришлось бы пережить все то, что с тобой произошло. – Филип улыбнулся. – Но это не значит, что ты должен совершить нечто грандиозное в своей жизни. Может быть, Бог захочет видеть тебя смиренным монахом, который посвятит себя раздумьям о Господе и молитвам во славу Его.
   – Наверное, этого Он и ждет от меня, – погрустнев, сказал Джонатан.
   Филип рассмеялся.
   – Я так не думаю. Господь не может сделать кинжала из бумаги и женской рубашки из кожи. Ты не из тех, кто может жить в покое, и Бог знает это. Я думаю, Он хочет, чтобы ты сражался за Него, а не пел Ему осанну.
   – Надеюсь, так оно и будет.
   – Но в эту минуту, – Филип снова улыбнулся, – Он хочет, чтобы ты нашел брата Лео и выяснил, сколько головок сыра есть у него для келаря из Кингсбриджа.
   – Хорошо.
   – А я пойду в капитул повидаться с братом. И помни – если кто-либо из монахов заговорит с тобой о Франциске, ты о нем ничего не знаешь.
   – Я буду молчать.
   – Ступай же.
   Джонатан быстро зашагал по монастырскому двору. Уныние оставило его, и он снова обрел веселый и бодрый вид. Филип проводил его взглядом, пока тот не вошел в здание сыроварни. «А ведь я в его годы был точно таким же, только вот он намного умнее меня», – подумал приор.
   Он направился в противоположную сторону, в здание капитула. Франциск прислал брату письмо с просьбой тайно навестить его. Поэтому для монахов из Кингсбриджа Филип отправился в лесную обитель с обычной проверкой. От здешних монахов встречу с Франциском скрыть, разумеется, не удалось бы, но они здесь совершенно отрезаны от мира и вряд ли смогут сообщить о ней кому-либо. Только приор здешней обители изредка навещал Кингсбридж, но Филип взял с него слово хранить тайну.
   И он, и его брат прибыли сюда почти одновременно, на рассвете, и, хотя они прекрасно понимали, что не стоит разыгрывать случайную встречу, все же решили сделать вид, что повидаться надумали только из-за того, что долго не виделись. Они вместе приняли участие в торжественной мессе, потом отобедали с монахами. Теперь наконец братья могли поговорить наедине.
   Франциск уже ждал в здании капитула, сидя на каменной скамье у самой стены. Филип, не зная, как с годами меняется сам, – зеркал в монастыре не было, – отмечал, какие следы оставляет время на внешности его брата, который был всего двумя годами моложе. У Франциска в сорок два года уже появилось несколько серебряных прядей в черных волосах и множество мелких морщин вокруг ярко-голубых глаз. Со времени их последней встречи младший брат здорово раздался в талии, у него стала толще шея. «Седин у меня, похоже, побольше, – подумал Филип, – а вот жирку, пожалуй, поменьше. Наверное, морщин и у меня хватает.»
   Он сел рядом с Франциском и обвел взглядом пустую комнату.
   – Как дела? – спросил Франциск.
   – Работники опять распоясались. У монастыря совсем нет денег, нам пришлось свернуть строительство собора. Кингсбридж снова пустеет, половина людей в округе голодает. По дорогам стало опасно ездить.
   – Да уж. – Франциск с горечью кивнул. – По всей Англии такое творится.
   – Ну, положим, преступники были, и, возможно, будут всегда, – угрюмо сказал Филип. – Может быть, алчность всегда будет перевешивать мудрость у сильных мира сего, а ярость подавит сострадание у человека с мечом в руке; возможно, так и будет…
   – Что-то ты на этот раз уж слишком мрачно смотришь на мир.
   – Две недели назад на нас напали разбойники. Это была жалкая попытка ворваться в город. На них просто больно было смотреть. Как только нашим людям удалось убить нескольких дикарей, они тут же передрались между собой. А когда стали отступать, мальчишки кинулись за этими несчастными и перебили всех, кого догнали. Это было отвратительно.
   Франциск покачал головой:
   – Да… все это трудно понять.
   – А мне кажется, я их понимаю, – сказал Филип. – Они боялись, и могли изгнать свой страх, только пролив кровь тех, кто вселил в них этот страх. Похожие чувства я видел в глазах людей, которые убили наших мать и отца. Они убили их потому, что боялись. Но как избавить человека от этого страха? Что поможет?
   Франциск глубоко вздохнул:
   – Мир, справедливость, благополучие… Кажется, все это так недостижимо.
   Филип молча согласился.
   – Ну а ты как? – спросил он.
   – Состою при сыне принцессы Мод. Его зовут Генрих.
   Филип что-то слышал о нем.
   – Каков он? Расскажи.
   – Очень умный и решительный молодой человек. Отец его умер, и теперь он унаследовал титул графа Анжуйского. А кроме того, стал герцогом Нормандским, поскольку он старший внук старого Генриха, который был королем Англии и герцогом Нормандии. Он женился на Элеонор из Аквитании, и стало быть, теперь получил титул герцога Аквитанского.
   – Он правит большими территориями, чем сам король Франции.
   – Получается, что так.
   – Ну а все-таки, какой он?
   – Образован, трудолюбив, легок на подъем, неутомим, человек сильной воли и необузданного нрава.
   – Я тоже иногда мечтаю иметь необузданный нрав, – сказал Филип. – Такие люди всегда решительны и жизнелюбивы. А я, как всем известно, слишком рассудителен. Во мне нет той живости, чтобы в любой момент загореться какой-то идеей.
   Франциск от души рассмеялся.
   – Оставайся таким, какой ты есть, – сказал он и снова стал серьезным. – Благодаря Генриху я понял, как много значит личность короля. Посмотри на Стефана: здравый смысл у него почти отсутствует; он сначала вспыхивает как огонь, потом так же быстро остывает, теряет интерес ко всему; он храбр до безумства, но все время прощает своих врагов. Люди, которые предают его, совершенно ничем не рискуют: они знают, что всегда могут рассчитывать на снисхождение и помилование. В результате ему пришлось восемнадцать лет вести войну за то, чтобы править землями, бывшими некогда единым королевством. А Генрих уже подчинил своему влиянию большинство графств и герцогств, легко добившись того, что никак не удавалось Стефану.
   У Филипа вдруг мелькнула мысль:
   – А зачем Генрих послал тебя в Англию?
   – Осмотреть королевство.
   – Ну и к чему же ты пришел?
   – Полное беззаконие, разруха и голод. Земли истерзаны стихийными бедствиями и опустошена войной.
   Филип задумчиво кивал головой. Молодой Генрих стал герцогом Нормандским, потому что он старший сын принцессы Мод, единственного законного ребенка старого короля Генриха, некогда герцога Нормандского и короля Англии.
   По этой линии молодой Генрих вполне мог претендовать на английскую корону.
   Его мать в свое время пыталась взойти на трон, но ей помешали, поскольку она женщина, а муж ее – анжуец. Но молодой Генрих не просто мужчина, у него есть и другие преимущества: он нормандец (по материнской линии) и анжуец (по отцу).
   – Так, значит, Генрих намерен бороться за английскую корону? – спросил Филип.
   – Это будет зависеть от моего доклада, – ответил Франциск.
   – И что же ты сообщишь ему?
   – Скажу вот что: сейчас или никогда.
   – Хвала Всевышнему, – сказал Филип.

II

   По пути в замок епископа Уолерана граф Уильям остановился на своей кауфордской мельнице. Мельник был угрюмым человеком средних лет по имени Вулфрик. К нему свозили молоть зерно с одиннадцати окрестных деревень. За это он брал два мешка из каждых двадцати: один оставлял себе, второй отдавал Уильяму.
   И сегодня граф приехал получить свою долю. Обычно сам он этим не занимался, но времена настали совсем тяжкие. Приходилось приставлять вооруженную охрану к каждой повозке, груженой мукой или съестными припасами. Объезжая свои владения в сопровождении многочисленной свиты рыцарей, Уильям всякий раз приказывал запрягать одну-две телеги, чтобы самому собирать причитающуюся ему дань.
   Его безжалостное отношение к крестьянам, согнанным с земель за неуплату аренды, обернулась тем, что по лесу теперь невозможно было спокойно проехать из-за огромного числа разбойников: нужда толкала людей на грабежи и кражи. Впрочем, и здесь они не проявляли особого умения и сноровки – как не ладилась у них когда-то работа на земле, – и Уильям был уверен, что большинство из них просто не переживут зиму и перемрут один за другим.
   Поначалу разбойники грабили одиноких путников либо совершали беспорядочные и безуспешные набеги на хорошо защищенные караваны. Со временем, правда, они стали и хитрее, и расчетливее. Теперь они нападали, только если их было, по крайней мере, вдвое больше, чем тех, кто становился их жертвами. К тому же выбирали время, когда амбары и склады наполнялись хлебом и другим добром, из чего можно было заключить, что они знали заранее, чем можно поживиться. Набеги их всегда были неожиданными, стремительными и отчаянными. В длительные сражения разбойники не вступали, а урвав первое, что попадалось под руку – овцу ли, гуся, мешок зерна или сундук с серебром, – тут же старались смыться подальше и затаиться. Бросаться за ними в погоню не имело никакого смысла: они разбегались по лесу поодиночке или маленькими группками. Кто-то опытной рукой направлял их, и действовал он так, как делал бы это сам Уильям.
   Успехи разбойников унижали достоинство графа. Он стал посмешищем в глазах людей как плохой хозяин, не способный обеспечить порядок в своем доме. И самым неприятным было то, что грабили в основном графские амбары. Разбойники словно нарочно дразнили его. Больше всего Уильям ненавидел, когда люди смеялись над ним у него за спиной. Всю свою жизнь он потратил на то, чтобы заставить окружающих уважать его и его семью, и вот теперь из-за какой-то банды преступников все его старания грозили пойти прахом.
   Разговоры, ходившие по округе, особенно раздражали Уильяма: мол, поделом ему, слишком уж грубо обращался он со своими слугами, и те начали мстить ему, в общем – что заслужил, то и получил. Когда Уильям слышал об этом, в нем закипала ярость.
   Сейчас граф со своими рыцарями въезжал в деревушку Кауфорд, и жители ее с тревогой и испугом в глазах следили за ним. Уильям хмурился при виде изможденных, полных страха лиц, появлявшихся в приоткрытых дверях и тут же поспешно исчезавших. Эти люди посмели послать к нему своего священника с просьбой разрешить им смолоть зерна для себя да еще объявили, что не смогут отдать мельнику десятый мешок. За такую дерзость он готов был вырвать священнику язык.
   Погода стояла морозная, и пруд возле мельницы у берега сковало тонким льдом. Водяное колесо замерло, жернова остановились. Из домика позади мельницы вышла женщина. Уильям тут же почувствовал, как подступило желание. Ей было лет двадцать, не больше, а приятное личико обрамляла копна темных кудряшек. Голод, похоже, никак не отразился на ней: ее груди были большими и упругими, бедра – мощными и крепкими. Поначалу глаза ее смотрели живо, даже с вызовом, но завидев рыцарей Уильяма, женщина поспешила отвести взор и быстро скрылась в доме.
   – Смотри-ка, мы ей не понравились, – сказал Уолтер. – Конечно, куда нам до Герваза… – Шутка была старая, но все равно раздался дружный хохот.
   Они привязали своих лошадей. Это было уже далеко не то войско, которое Уильям собрал вокруг себя в начале гражданской войны. Уолтер по-прежнему оставался с ним, как и Страшила Герваз с Хугом Секирой; а вот Жильбер погиб во время кровавой схватки у каменоломни, и вместо него появился Гийом; Майлзу мечом отрубили руку, когда во время игры в кости в одном из трактиров Нориджа вспыхнула пьяная драка, и его теперь заменил Луи. Все они уже далеко не зеленые юнцы, но вели себя по-прежнему так, словно им по двадцать лет: пили, веселились, играли в кости и шлялись по потаскухам. Уильям потерял счет трактирам, которые они вместе опустошили, как не смог бы припомнить всех евреев, над которыми они вволю поиздевались, или юных красавиц, лишенных ими девственности.
   В дверях показался хозяин. Скорбное выражение на его лице появилось, без сомнения, из-за той извечной неприязни, которую люди испытывали к мельникам. Но сейчас на нем отражалось еще и явное беспокойство. Ну что ж, правильно, решил про себя Уильям. Ему доставляло удовольствие видеть тревогу в глазах людей при его появлении.
   – Не знал, что у тебя есть дочь, Вулфрик, – сказал граф, и глаза его блеснули похотью. – Ты что же, прятал ее от меня?
   – Это Мэгги, моя жена, – ответил мельник.
   – Вот кусок дерьма! Что я, не помню твою жену, эту сморщенную старуху!
   – Мэй умерла в прошлом году, милорд. А я снова женился.
   – Ну, старый кобель! – ухмыльнулся Уильям. – Она же лет на тридцать моложе тебя!
   – На двадцать пять…
   – Ну ладно, хватит об этом. Где моя мука?
   – Все готово, милорд. Соблаговолите войти?
   На мельницу можно было попасть только через дом хозяина. Уильям со своими рыцарями прошли за Вулфриком в единственную комнату, где молодая жена мельника, стоя на коленях, растапливала очаг. Когда она, наклоняясь, подбрасывала очередное полено, юбка плотно обтягивала ее зад. А ляжки у нее что надо, заметил Уильям. Уж она-то, похоже, не слишком страдает от голода.
   Уильям остановился, не сводя глаз с ее округлостей. Рыцари ухмыльнулись, поймав взгляд своего господина, а мельник беспокойно засуетился. Женщина обернулась, и поняв, что все смотрят на нее, смущенная, поднялась на ноги.
   Уильям подмигнул ей и сказал:
   – Принеси-ка нам пива, Мэгги. Чертовски хочется пить.
   Все прошли на мельницу. Мешки с зерном были аккуратно сложены на току. Но их было меньше, чем обычно.
   – Это все? – спросил Уильям.
   – Урожай был совсем плохой, мой господин, – сказал Вулфрик, и голос его дрогнул.
   – А где мои?
   – Вот они. – Мельник показал на небольшую горку мешков.
   – Что?! – Граф почувствовал, как вспыхнуло его лицо. – Это все? Я пригнал две повозки, а ты предлагаешь мне только это?
   Хитроватые огоньки сверкнули в глазах Вулфрика:
   – Прости, милорд.
   Уильям пересчитал мешки:
   – Здесь всего девять!
   – Больше нет, – сказал мельник. Он готов был разрыдаться. – Вот здесь рядом – мои. Можешь сосчитать, их столько же.
   – Ну, хитрый пес, – зло сказал Уильям. – Уже успел продать…
   – Нет, милорд, – упорствовал Вулфрик. – Здесь все, что я смолол.
   В дверях появилась Мэгги с шестью кружками пива на подносе и обнесла всех рыцарей. Те жадно накинулись на прохладный напиток. И только Уильям ничего не замечал. Его трясло от злости. Женщина молча смотрела на него, держа в руках поднос с единственной оставшейся кружкой.
   – Это чье? – спросил Уильям Вулфрика, указывая на сложенные вдоль стен двадцать пять или тридцать мешков.
   – За ними должны приехать, мой господин. Видишь, там на мешках метка хозяина?
   Мешки и вправду были помечены: где буквой, где знаком. Все это могло быть уловкой мельника, но проверить Уильяму вряд ли удалось бы, хотя и оставить все как есть было выше его сил.
   – Я тебе не верю, – сказал он. – Ты у меня воруешь.
   Вулфрик старался говорить уважительно, но голос его подрагивал:
   – Я чист перед тобой, милорд.
   – Честных мельников я на своем веку пока не встречал.
   – Но, мой господин… – Вулфрик с трудом сглотнул слюну, – я никогда не обманывал тебя из-за мешка пшеницы.
   – Ты втихаря всегда дурачил меня.
   По лицу Вулфрика, несмотря на холодную погоду, градом катился пот. Он рукавом отер лоб и умоляющим голосом проговорил:
   – Готов поклясться Богом и всеми святыми…
   – Заткнись.
   Мельник умолк.
   Уильям чувствовал, что заводится все больше и больше, но что делать дальше – все еще не мог решить. Ему хотелось как следует припугнуть Вулфрика, может быть, даже приказать Уолтеру избить его или забрать у него всю муку… Вдруг он заметил Мэгги, которая так и стояла с подносом в руках. Уильям скользнул взглядом по ее красивому личику, по круглившимся под покрытым мучной пылью платьем крепким молодым грудям, и у него родилась мысль, как наказать мельника.
   – Держи ее, – процедил он Уолтеру сквозь зубы. И обращаясь уже к Вулфрику, сказал: – Сейчас я тебя проучу.
   Мэгги заметила, как Уолтер двинулся на нее, но бежать было уже поздно. Она успела только развернуться, чтобы выскочить из комнаты, но тот схватил ее за руку и рванул на себя. Поднос с грохотом упал, и пиво растеклось по полу. Уолтер завел руки ей за спину. Женщину трясло от страха.
   – Нет, пожалуйста, отпустите ее! – крикнул Вулфрик.
   Уильям довольно кивнул. Этому мошеннику придется поприсутствовать на веселом представлении, когда мы по очереди будем развлекаться с его женушкой, подумал он. И пусть только попробует нам помешать. Зато в следующий раз позаботится о том, чтобы собрать достаточно зерна для своего господина!
   – Твоя жена слишком раздалась на ворованном хлебе, а нам приходится с голодухи затягивать пояса. Давай-ка посмотрим, что она там прячет под платьем. – И Уильям сделал знак Уолтеру.
   Тот схватился за ворот ее платья и резко рванул вниз. Ткань затрещала, и Мэгги осталась в одной короткой, до колен, льняной сорочке. Ее полные груди поднимались и опускались. Уильям подошел к ней вплотную. Уолтер еще сильнее вывернул ей за спиной руку, она прогнулась назад, и груди ее поднялись еще выше. Граф взглянул на Вулфрика, потом положил обе свои руки на груди Мэгги и стал похотливо мять их, ощущая под пальцами их упругую тяжесть. Вулфрик шагнул вперед.
   – Ты дьявол… – бросил он Уильяму.
   – Подержи его, – велел граф, и Луи, схватив мельника за руки, остановил его.
   А Уильям тем временем сорвал с Мэгги последнюю одежду. Во рту у него сразу пересохло, как только он увидел ее роскошное белое тело.
   – Нет!.. Ну, пожалуйста!.. – кричал Вулфрик.
   Уильям почувствовал, как в нем закипает желание.
   – На пол ее! – приказал он.
   Мэгги истошно завопила.
   Граф не спеша расстегнул пояс, на котором висел меч, и сбросил его. Рыцари, схватив женщину за руки за ноги, пытались повалить ее. Мэгги отчаянно сопротивлялась, но противостоять четырем здоровенным мужчинам было бесполезно, хотя она отбивалась изо всех сил. Уильяму эта сцена доставляла почти животное наслаждение: грудь женщины колыхалась в такт ее резким движениям, бедра то раскрывались, обнажая потаенную плоть, то смыкались вновь. Наконец рыцарям удалось распластать ее на полу.
   Уильям опустился на колени между ее ног, задрал подол своей туники и взглянул на Вулфрика. Тот словно потерял рассудок, в глазах стоял ужас, и он без конца шепотом молил о пощаде. Но за криками жены его никто не слышал. Уильям еще мгновение наслаждался этой сценой: запуганная до смерти женщина, рыцари, прижимающие ее к полу, муж, не сводящий с нее глаз…
   И тут мельник неожиданно взглянул куда-то в сторону.
   Уильям нутром почувствовал опасность. Все в комнате смотрели только на него и на женщину. Единственное, что могло отвлечь внимание Вулфрика, – это нежданно появившаяся возможность спасения. Уильям обернулся и посмотрел в сторону двери.
   И в этот миг что-то тяжелое обрушилось ему на голову.
   Он взвыл от страшной боли и упал ничком на женщину. До него внезапно долетели чьи-то возбужденные голоса, много голосов. Краем глаза он успел увидеть, что и Уолтер упал, сраженный ударом по голове. Рыцари уже не держали Мэгги. Уильям заглянул в ее глаза и увидел в них испуг и облегчение одновременно. Она тут же стала выбираться из-под него. Он больше не держал ее и скатился на пол.
   Первым, кого он увидел, подняв голову, был зверского вида здоровенный детина с топором на длинной рукоятке, какими пользуются лесники. Боже, мелькнула у него мысль, кто это? Неужели отец этой девки? Он заметил, как вскочил на ноги Гийом, но в тот же миг на его шею обрушился топор. Острое лезвие вонзилось в податливую плоть, и Гийом замертво упал прямо на Уильяма, залив того кровью.
   Граф столкнул с себя безжизненное тело. Как только он вновь обрел способность различать предметы, то увидел в комнате много обросших, немытых, одетых в лохмотья людей, вооруженных дубинами и топорами. До него наконец дошло, что он в смертельной опасности. Неужели эта деревенщина сбежалась сюда только для того, чтобы спасти Мэгги? Да как они посмели! Кому-то из них сегодня точно придется болтаться на суку! Вне себя от ярости, Уильям с усилием поднялся на ноги и потянулся за мечом.
   Меча не было. Он бросил его вместе с поясом, когда пытался изнасиловать жену мельника.
   Хуг Секира, Страшила Герваз и Луи отчаянно отбивались от целой толпы оборванцев. На земле лежали несколько мертвых крестьян, но остальные продолжали упорно наседать и уже теснили рыцарей. Уильям увидел, как все еще голая Мэгги с криком продиралась сквозь дерущихся к двери, и, несмотря на испуг, вновь испытал приступ жгучего желания при виде ее округлого белого зада. Потом он с удивлением заметил, что мельник кулаками отбивается от нападавших. Какого черта, подумал он, ведь они пришли спасать его жену.
   Уильям растерянно шарил глазами в поисках своего пояса. И нашел его прямо у себя под ногами, на полу. Подняв его, он выхватил меч и отступил на три шага назад, чтобы оглядеться и понять, что же все-таки происходит. Наблюдая за дракой, он увидел, что многие из нападавших вовсе не дерутся, а в спешке хватают мешки с мукой и бегут прочь. И тут до него начало доходить: эти голодранцы пришли сюда не затем, чтобы спасти женщину от насилия; им нужно было только разжиться чужим добром. Мэгги их совсем не интересовала, они даже не знали, что столкнутся на мельнице с рыцарями Уильяма.
   Это были обычные лесные разбойники.
   Вот он, шанс проучить банду оголтелых бродяг, державших всю округу в страхе и опустошавших его амбары.
   Рыцари числом намного уступали нападавшим. Тех было по крайней мере человек двадцать. Уильям удивился, с каким бесстрашием они дрались. Обычно крестьяне при виде рыцарей разбегались, как цыплята, даже если их было вдвое, вдесятеро больше. Но эти сражались исступленно и не останавливались, когда кто-нибудь из них падал замертво. Они, казалось, готовы были пожертвовать собой, но добиться своего. Похоже, им было безразлично, как умирать: от голода или меча, а рискнув, они могли добыть себе хоть что-нибудь на пропитание.
   Луи в одиночку отбивался от двух грабителей, но тут третий подобрался к нему со спины и со всего размаху саданул его по голове тяжелой кувалдой. Луи упал как подкошенный и больше не поднимался. Сваливший его разбойник бросил свое оружие и подобрал меч Луи. Теперь двадцати нападавшим противостояли всего два рыцаря. Но Уолтер уже пришел в себя после удара по голове и, вскинув свой меч, рванулся в схватку. Уильям, наконец решившись, тоже вступил в бой.
   Вчетвером они сотворили невозможное. Разбойники уже пятились назад, беспорядочно отбиваясь от сверкавших в воздухе мечей своими дубинками и топорами. Уильям подумал было, что дух их сломлен и сейчас они в панике побегут. И тут кто-то из крестьян крикнул:
   – Законный граф!
   Этот крик словно придал им сил. Во всяком случае, преступники стали драться еще более яростно. Повторный крик: «Законный граф! Законный граф!» заставил Уильяма похолодеть от ужаса. Это означало, что кто бы ни командовал бандой преступников, он нацеливался на его титул. Уильям еще отчаяннее замахал мечом, словно от исхода этой схватки зависело его будущее.
   Теперь уже только половина разбойников продолжала оказывать сопротивление рыцарям, остальные кинулись растаскивать мешки с мукой. Сражение шло с переменным успехом: сначала одни наседали, другие отбивались, потом удары наносили первые, а вторая сторона умело уворачивалась. Словно солдаты на поле боя в ожидании скорого сигнала к отступлению, преступники стали осторожнее, стараясь ненароком не лишиться головы на исходе битвы.
   За спинами у сражавшихся разбойников остальные вытаскивали с мельницы последние мешки с мукой. Вскоре за ними стали отступать и дерущиеся. Уильям вдруг осознал, что его обобрали до последнего зернышка. Теперь вся округа прознает про то, как у него из-под носа увели весь хлеб, и он станет в глазах людей посмешищем. Мысль эта разбудила в нем такую бешеную злобу, что он всадил свой меч какому-то бедолаге прямо в сердце.
   Потом одному из разбойников удалось нанести Хугу удар в правое плечо, и тот вышел из строя. В дверях остались только двое грабителей, и они отбивались от трех рыцарей, что само по себе было унизительно, да к тому же один из них сделал знак другому бежать, а сам стал понемногу отступать в глубь единственной комнаты в доме мельника.
   В дверном проеме сразу троим рыцарям развернуться было невозможно, поэтому Уильям рванулся вперед, оттолкнув Уолтера и Герваза: последнего из грабителей он хотел оставить для себя. Как только они скрестили мечи, Уильям понял, что перед ним не простой крестьянин, а такой же умелый воин, как и он сам. Уильям впервые заглянул в лицо своего противника и… Потрясение было настолько сильным, что он едва не выронил из рук меч.
   Перед ним стоял Ричард из Кингсбриджа.
   Лицо Ричарда пылало ненавистью, шрам на изуродованном ухе покраснел. Озлобленность противника испугала графа больше, чем сверкавший перед ним в воздухе меч. Уильяму казалось, что он раз и навсегда покончил со своим заклятым врагом, но нет, Ричард вернулся, да еще во главе целой армии оборванцев, которая посмела ограбить законного хозяина, ославить на всю округу.
   Ричард воспользовался замешательством Уильяма и нанес ему удар. Уильям едва успел увернуться, вскинул меч, отбил еще один удар и на шаг отступил. Ричард усилил натиск, но теперь его противник оказался в дверном проеме, размахнуться здесь было сложно, и он наносил только колющие удары. И все же ему удалось потеснить Уильяма на гумно, а самому встать в дверях. Но тут на помощь Уильяму подоспели Уолтер и Герваз, и Ричарду пришлось отступить под натиском троих. В дверном проеме Уолтер с Гервазом застряли, и Уильям вновь оказался один на один с Ричардом.
   До Уильяма вдруг дошло, что положение у Ричарда довольно скверное. Он один сражался против троих, и если кто-то из них уставал, на смену ему тотчас спешил другой. Долго такое никто не выдержал бы, та битва была обречена на проигрыш. Так что день обещал закончиться для Уильяма вовсе не унижением; напротив, появилась возможность наконец покончить со своим заклятым врагом.
   Ричард, похоже, думал о том же, и исход сражения виделся ему довольно печальным. Но он не показывал, что сдается, что потерял всякую надежду, а смотрел на Уильяма с такой ненавистью, что у того мурашки пробежали по коже. Ричард сделал еще один резкий выпад, Уильям отбил его, но споткнулся. На выручку ему подоспел Уолтер, чтобы прикрыть своего господина, но Ричард, вместо того чтобы продолжать атаку, развернулся и побежал.
   Уильям выпрямился, но тут же столкнулся с Уолтером, на них налетел Герваз, пытаясь достать Ричарда. Этого мгновения Ричарду хватило, чтобы проскочить через всю комнату, выбежать на улицу и захлопнуть дверь. Уильям рванулся за ним, распахнул дверь и увидел, что разбойники уже отъехали довольно далеко, и – что самое страшное и унизительное – на рыцарских лошадях. На его собственном великолепном боевом коне, который стоил ему целого состояния, восседал Ричард. Его сообщники, похоже, заранее отвязали коня и держали его наготове для своего предводителя. Страшная мысль, что Ричард уже второй раз уводит его боевого коня, обожгла Уильяма. Он видел, как Ричард пришпорил животное, конь встал на дыбы – он не признавал чужаков, – но брат Алины был хорошим всадником и удержался в седле. Он с силой натянул поводья и заставил коня опустить голову. Уильям бросился вперед и вскинул меч, пытаясь свалить Ричарда на землю, но лошадь продолжала взбрыкивать, и он промахнулся, попав острием меча в деревянное седло. Конь рванулся и понес Ричарда прочь вслед за остальными разбойниками.
   Уильям следил за ними в бешенстве.
   Законный граф… билась у него тревожная мысль. Законный граф.
   Он обернулся. Уолтер и Герваз стояли за спиной, Хуг и Луи были ранены – Уильям не знал еще, насколько тяжело, а Гийом погиб, и кровь его бурыми пятнами засохла на плаще Уильяма. Большего унижения ему не приходилось испытывать. У него едва доставало сил хранить самообладание.
   К счастью, деревня совсем обезлюдела: крестьяне разбежались от греха подальше, боясь гнева своего господина. Мельника с женой тоже, конечно, след простыл. Разбойники увели с собой всех рыцарских лошадей, оставив только две телеги и быков.
   Уильям взглянул на Уолтера:
   – Ты узнал того, последнего?
   – Да.
   Уолтер всегда старался отвечать как можно короче, когда хозяин был в гневе.
   – Это Ричард из Кингсбриджа, – сказал Уильям.
   Уолтер кивнул.
   – И они называли его законным графом, – закончил Уильям.
   Уолтер промолчал.
   Уильям вернулся в дом и прошел на мельницу.
   Хуг, бледный как полотно, сидел, обхватив левой рукой окровавленное плечо.
   – Ну как ты? – спросил его Уильям.
   – Ничего, терпимо. Кто были эти люди?
   – Разбойники, – коротко ответил Уильям. И оглянулся. На земле лежали семь или восемь человек, в основном мертвые, но были и раненые. Среди них он заметил Луи, тот лежал навзничь с открытыми глазами. Сначала Уильяму показалось, что тот мертв, но рыцарь вдруг моргнул и пошевелился.
   – Луи, – позвал его Уильям.
   Тот поднял голову, но, видно, еще плохо соображал, где он. Сознание возвращалось медленно.
   – Хуг, помоги Луи взобраться на телегу, – сказал Уильям. – Уолтер, а ты отнеси тело Гийома в другую. – Он оставил их, а сам пошел к быкам.
   Никто из деревенских давно не держал лошадей, но у мельника была пегая низкорослая лошаденка, которая сейчас мирно щипала траву на берегу реки. Уильям нашел в доме седло и накинул его на спину лошади.
   Немного погодя он уже покидал Кауфорд верхом, а Уолтер и Герваз тащились за ним на повозках, запряженных быками.
   Злость, бурлившая в Уильяме, не утихала на протяжении всего пути до замка епископа Уолерана. Напротив, чем больше он думал о том, что произошло на мельнице, тем сильнее распалялся. Еще бы: какие-то бродяги открыто бросили ему вызов; мало того, привел их за собой извечный враг Уильяма – Ричард; но самым невыносимым было то, что называли они Ричарда не иначе как «законный граф». Если немедленно не поставить их на место, размышлял Уильям, вскоре Ричард поведет их против меня в открытую. Конечно, справедливым такой способ подчинить себе графство не назовешь, но Уильям чувствовал, что его жалобы на беззаконие вряд ли найдут среди людей сочувствие. И все же то, что он так глупо попал в ловушку, устроенную разбойниками, был ими разбит и ограблен, так что теперь все вокруг будут смеяться над его позором, было не самым страшным. Уильям почувствовал, что теряет власть.
   Ричарда надо было убрать с дороги во что бы то ни стало. Вся трудность состояла в том, где его искать. Об этом Уильям размышлял весь остаток пути до замка епископа, и когда он въезжал в ворота, то уже знал, что епископ Уолеран может дать ему ответ.
   Они въехали на территорию замка, как троица балаганных шутов: граф на низкорослой лошадке и его рыцари на телегах. Уильям властным голосом отдавал по ходу распоряжения слугам епископа: одного послал за лекарем для Хуга и Луи, другого – за священником, помолиться о душе убитого Гийома. Герваз и Уолтер ушли на кухню за пивом, а Уильям направился прямиком в дом Уолерана, и его тут же проводили в покои епископа. Для Уильяма не было ничего более противного, чем просить о чем-то Уолерана, но сейчас тот был нужен ему, чтобы найти Ричарда.
   Епископ внимательно изучал отчеты, медленно водя глазами по бесконечному ряду цифр. Он прервался, когда вошел Уильям, и, увидев злобное выражение на лице графа, коротко спросил:
   – Что произошло? – Вопрос был задан с характерной для епископа мягкой иронией, которая всегда выводила Уильяма из себя.
   Граф скрипнул зубами:
   – Я теперь знаю, кто верховодит чертовыми оборванцами.
   Уолеран вскинул бровь.
   – Это Ричард из Кингсбриджа! – рявкнул Уильям.
   – А! – Уолеран понимающе кивнул. – Ну конечно. Все правильно.
   – Это опасно, – со злостью в голосе процедил Уильям. Его раздражало, когда епископ умничал. – Они называют его «законным графом». – Уильям ткнул пальцем в Уолерана: – Надеюсь, в твои планы не входит, чтобы эта семейка вновь прибрала к рукам графство, они ведь презирают тебя, а в друзьях у них приор Филип, твой давний враг.
   – Ладно, успокойся, – снисходительно сказал Уолеран. – Ты прав, я не могу допустить, чтобы Ричард из Кингсбриджа вновь завладел графством.
   Уильям сел. Впервые он чувствовал себя после сражения таким разбитым. Мышцы ныли, руки были истерты до кровавых мозолей, синяки и шишки от ударов и падений причиняли нестерпимую боль. А мне ведь только тридцать семь, подумалось ему; неужели это уже старость?
   – Я должен убить Ричарда, – сказал он. – Когда его не станет, шайка превратится в беспомощное стадо.
   – Согласен.
   – Впрочем, это дело нехитрое. Весь вопрос – где его искать? И тут ты можешь мне помочь.
   Уолеран большим пальцем потер свой острый нос:
   – Интересно, чем?
   – Послушай. Ведь это целая банда, и они где-то скрываются.
   – Не понимаю тебя. Где им скрываться? В лесу, конечно.
   – Ты же знаешь, отыскать их в лесу невозможно. Они все время перемещаются. Если кто-то желает сплотить их, он должен собрать всех в одном месте.
   – И что же?
   – Голову даю на отсечение: половина Кингсбриджа знает, где его искать, – сказал Уильям.
   – Нам с тобой они вряд ли скажут. Уж слишком мы оба им ненавистны.
   – Ну, не всем… Не всем.

   Салли была в восторге от праздника Рождества. Больше всего ей, конечно, понравилась праздничная еда: и имбирные пряники в форме кукол; и сладкая пшеничная каша на молоке, с яйцами и медом; и грушевый сидр, молодой и пьянящий, от которого ее разбирал безудержный смех, и она долго не могла остановиться; и традиционная рождественская требуха, которую долго отваривали, а затем запекли в тесте, и получился вкусный пирог. Правда, нынче угощения были не такими изысканными, как раньше, год был все-таки голодный, но девочка все равно находилась на седьмом небе от счастья.
   Она с удовольствием украшала дом венками из веток остролиста. Первый мужчина, который переступит порог дома в этот день, должен, по преданию, принести удачу, при условии, что он черноволос; Джеку пришлось все утро просидеть взаперти, чтобы, не дай Бог, не накликать беду, ведь он был огненно-рыжий.
   Особую радость Салли доставляли рождественские представления в церкви, когда монахи одевались восточными королями, ангелами, пастухами, и она веселилась, глядя, как падают языческие идолы, узнав о появлении в Египте Святого Семейства. Но больше всего ей понравился мальчик-епископ: на третий день Рождества монахи одели самого молодого послушника в епископский наряд, и все должны были подчиняться ему.
   Горожане собрались на церковном дворе в ожидании его появления. Он должен был по традиции заставить старейших и уважаемых людей в городе выполнять самую черную работу: принести поленья, вычистить свинарники или помыть полы. Он напускал на себя важный вид, отдавая приказания людям, обладавшим властью в городе. В прошлом году он заставил ризничего ощипывать цыпленка: вот уж все позабавились, поскольку ризничий не знал, как это делается, и перья летели во все стороны.
   Мальчика-епископа торжественно вынесли на плечах два монаха, за ними выстроились остальные священнослужители. Мальчику на вид было лет двенадцать, его облачили в шелковую мантию пурпурного цвета, в руках он держал епископский посох, на лице играла озорная ухмылка. Собравшиеся захлопали в ладоши, послышались приветственные возгласы. Перво-наперво мальчик ткнул пальцем в сторону приора Филипа и беспрекословным тоном приказал:
   – Эй, парень! Ну-ка, живо на конюшню и вычисти мне осла!
   Раздался взрыв хохота. Старый осел пользовался в городе дурной славой из-за своего крутого нрава, и поэтому его никогда не чистили.
   – Слушаюсь, мой господин, – кротко ответил Филип и покорно отправился на конюшню выполнять поручение.
   – Вперед! – скомандовал мальчик, и процессия тронулась с монастырского двора, увлекая за собой горожан. Некоторые, правда, потихоньку сбежали, чтобы успеть запереться в своих домах и обезопасить себя от буйной фантазии мальчика-епископа. Но они многое потеряли: такого веселья в городе давно не было. Вся семья Салли тоже собралась здесь: мать, отец, брат Томми, тетя Марта, пришел даже дядя Ричард, который появился неожиданно накануне ночью.
   Сначала мальчик-епископ повел всю толпу в трактир. Так было издавна заведено. Там он потребовал для всех дармового пива. Пивовар с удовольствием выполнил приказание.
   Салли оказалась на скамье рядом с братом Ремигиусом, едва ли не самым старым монахом. Это был довольно неприветливый человек высокого роста, и девочка до сего дня боялась даже заговорить с ним. Но тут он улыбнулся ей и сказал:
   – Хорошо, что твой дядя Ричард приехал на торжество.
   – Он подарил мне деревянного котенка, которого сам вырезал ножом, – похвасталась Салли.
   – Вот и хорошо. А он долго у вас погостит, не знаешь?
   Девочка нахмурилась:
   – Не знаю.
   – Он, наверное, скоро уедет обратно.
   – Да. Он теперь живет в лесу.
   – А ты знаешь где?
   – Знаю. Это место называется Каменоломня Салли. В честь меня! – И девочка засмеялась.
   – Я так и думал, – сказал брат Ремигиус. – Надо же, как интересно.
   Когда все выпили пива, мальчик-епископ сказал:
   – А сейчас… Эндрю и Ремигиус помогут вдовушке Полле и займутся стиркой.
   Салли завизжала от смеха и захлопала в ладоши.
   Вдова Полла, полная, краснолицая женщина, была прачкой. Брезгливые монахи с ума сойдут, если их заставить стирать провонявшее белье и носки горожан, которые меняли их не чаще, чем раз в полгода.
   Толпа высыпала из трактира на улицу и понесла мальчика-епископа в крохотную лачугу вдовы Поллы на берегу. Та чуть не упала со смеху, лицо ее еще больше раскраснелось, когда она узнала, кто сделает сегодня за нее всю работу.
   Эндрю и Ремигиус уже тащили тяжелую корзину с грязным бельем из дома вдовы на берег. Первый скинул крышку с корзины, а Ремигиус с отвращением, кончиками пальцев, вытащил чью-то нижнюю рубаху. Какая-то молодуха нахальным голосом крикнула из толпы:
   – Осторожно, брат Ремигиус, это моя сорочка!
   Лицо Ремигиуса залилось краской, и собравшиеся дружно рассмеялись. Оба монаха с усердием принялись за дело, а из толпы раздавались одобряющие возгласы и шутливые советы. Салли заметила, что Эндрю вскоре весь взмок и, похоже, был уже сыт насмешками по горло, а Ремигиус, судя по выражению на его лице, оставался вполне довольным собой.

   Огромный и тяжелый железный шар свисал на цепи с деревянной перекладины и раскачивался, словно петля на виселице, завязанная палачом. К шару был привязан прочный канат, переброшенный через шкив, установленный на вертикальной стойке. Он спускался до земли, где его держали двое рабочих. Когда они тянули веревку на себя, шар поднимался, пока не упирался в шкив. Цепь в этот момент натягивалась горизонтально вдоль перекладины.
   За работой наблюдало большинство жителей Ширинга.
   Вот рабочие отпустили веревку, шар, прочертив в воздухе дугу, с грохотом ударил в стену церкви, да так сильно, что стена содрогнулась, а Уильям почувствовал, как задрожала под ногами земля. Он вдруг представил себе на мгновение, как велит приковать Ричарда как раз к тому месту, куда сейчас нацеливали шар. Я раздавлю его, как муху, подумал он.
   Рабочие снова натянули веревку. У Уильяма перехватило дыхание, когда железный шар оказался в верхней точке. Веревку отпустили, шар вновь описал дугу и на этот раз проломил стену, оставив в ней огромную дыру.
   Толпа выказывала шумное одобрение.
   Да, изобретение было остроумным.
   Уильям испытывал необычайный душевный подъем, видя, как продвигаются дела на площадке, где он задумал поставить новый собор. Но сегодня его занимали более важные заботы. Он поискал глазами епископа Уолерана и нашел его рядом с Альфредом Строителем. Подойдя к ним, он отвел Уолерана в сторону.
   – Ну что, пришел твой человек?
   – Должен был, – ответил епископ. – Идем ко мне.
   Они пересекли рыночную площадь.
   – Ты привел свое войско? – спросил Уолеран.
   – Конечно. Двести человек. Ждут в лесу, сразу за городом.
   Оба вошли в дом. Уильям почувствовал запах вареного окорока, и у него потекли слюнки, хотя сейчас ему было не до еды. Большинство людей и не мечтало о разносолах, все питались скудно, но Уолеран упорно стоял на своем: голодный год не должен был сказываться на его образе жизни. По правде говоря, ел он всегда немного, но любил продемонстрировать, что его богатство и могущество не зависит от урожая.
   Городской дом епископа ничем особенным не выделялся: узкий фасад, зал при входе, позади – кухня; за домом небольшой двор с выгребной ямой, ульями и загоном для свиней. Уильям облегченно вздохнул, увидев, что в зале их ждет монах.
   – Здравствуй, брат Ремигиус, – обратился к нему Уолеран.
   – Здравствуй, отче. День добрый, лорд Уильям.
   Граф с интересом разглядывал монаха. Он какой-то дерганый, но выражение лица – самонадеянное, даже надменное, голубые глаза навыкате. Что-то в его облике показалось Уильяму знакомым, впрочем, все монахи с выбритой тонзурой были в Кингсбридже на одно лицо. Он давно слышал о Ремигиусе как о доносчике епископа в стане приближенных приора Филипа, но говорил с ним впервые.
   – Что ты можешь мне сообщить? – спросил граф.
   – Есть кое-что, – ответил Ремигиус.
   Уолеран скинул свою отороченную мехом накидку и подошел к огню согреть руки. Слуга принес горячее вино из бузины в серебряных бокалах. Уильям взял один, отпил немного согревающей жидкости и подождал, пока слуга уйдет.
   Уолеран тоже сделал маленький глоток и тяжелым взглядом уставился на Ремигиуса. Как только слуга вышел, он обратился к монаху:
   – Ты придумал какой-нибудь предлог, чтобы уйти из монастыря?
   – Нет, – ответил Ремигиус.
   Уолеран привычно вскинул бровь.
   – Я больше туда не вернусь, – дерзко продолжил монах.
   – Как же так?
   Ремигиус глубоко вздохнул:
   – Ты же строишь собор здесь, в Ширинге.
   – Ну, не собор, а церковь.
   – Но она станет со временем кафедральным собором, ты ведь так задумал?
   Уолеран помедлил и сказал:
   – Ну, допустим, что ты прав.
   – А собором правит капитул из монахов или каноников.
   – Ну и?..
   – Я хочу быть приором.
   Ну что ж, подумал Уильям, это справедливо.
   – И ты так уверен, что получишь здесь место, – резко начал Уолеран, – что посмел покинуть Кингсбридж, не получив разрешения от Филипа и даже не придумав уважительной причины?
   Ремигиус почувствовал себя не в своей тарелке. Уильяму даже стало немного жаль старика: Уолеран выказывал такое презрение к собеседнику, что смотреть на это было неприятно.
   – Надеюсь, я поступил не слишком самонадеянно, – сказал Ремигиус.
   – Так ты сможешь провести нас к Ричарду?
   – Да.
   Уильям, возбужденный, воскликнул:
   – Молодчина! Где же он?
   Ремигиус молча посмотрел на Уолерана.
   – Ну же, Уолеран, – засуетился граф, – пообещай ему место приора, Христа ради!
   Но епископ все еще медлил. Уильям знал, что тот терпеть не мог, когда его подгоняли. Наконец Уолеран сказал:
   – Хорошо. Ты будешь приором.
   – Ну а теперь говори: где Ричард? – не унимался Уильям.
   Ремигиус по-прежнему не сводил глаз с епископа.
   – С сегодняшнего дня?
   – С этого часа.
   Ремигиус, довольный, повернулся к Уильяму:
   – Монастырь – это не просто храм и кельи для монахов. Ему нужны земли, свои фермы, церкви, платящие десятину.
   – Скажи мне, где искать Ричарда, и получишь пять деревень с их приходскими церквами. Для начала, – сказал Уильям.
   – Понадобятся еще кое-какие льготы…
   – Ты все получишь, – вступил Уолеран, – не бойся.
   – Ну, давай же, монах! – наседал Уильям. – Меня за городом дожидается целая армия. Где прячется Ричард?
   – Есть такое местечко, называется Каменоломня Салли, чуть в сторону от дороги на Винчестер.
   – Знаю! – Уильям едва сдержался, чтобы не взреветь от радости. – Это заброшенная каменоломня. Туда больше никто не суется.
   – Да, помню, – сказал Уолеран. – Оттуда уже многие годы не возят камень. Что ж, неплохое укрытие, его ни за что не найдешь, пока не наткнешься.
   – Но это еще и отличная ловушка, – злорадно произнес Уильям. – С трех сторон стены настолько выработаны, что стали почти отвесными. Никто не сможет оттуда выбраться. А пленники мне не нужны. – Возбуждение его росло по мере того, как он рисовал в своем воображении сцену кровавой бойни. – Я уничтожу их всех до одного. Передавлю, как цыплят в курятнике.
   Оба слуги Господа с удивлением смотрели на него.
   – Ну что, не нравится такая картинка, брат Ремигиус? – с презрением в голосе спросил Уильям. – А у тебя, мой господин епископ, что, желудок свело при мысли о крови? – По их лицам граф видел, что попал в точку. Они были великими интриганами, эти святые отцы, но когда дело доходило до крови, предпочитали полагаться на таких решительных людей, как он. – Я знаю, вы будете молиться за меня, – усмехнулся Уильям и вышел из комнаты.
   Лошадь его была привязана на дворе, великолепный вороной жеребец, который, правда, не мог сравниться с боевым конем, доставшимся Ричарду. Уильям ловко вскочил в седло и умчался из города. По дороге он постарался подавить свое возбуждение, чтобы с холодной головой обдумать план боя.
   Интересно, размышлял он, сколько же всего оборванцев скрывается в Каменоломне Салли? Во время набегов их было никак не меньше сотни, а то и больше, а ведь многие еще оставались в лесу. Значит, сотни две как минимум, а то и все пять. Уильям мог собрать и большие силы. Надо только продумать, как лучше использовать свое преимущество. Первое и главное – это внезапность. Второе – оружие; разбойники вооружены дубинами и кувалдами, лишь немногие из них имели топоры, а настоящего боевого оружия вообще ни у кого не было. Но главное преимущество Уильяма заключалось в том, что все его люди передвигались верхом. У разбойников лошадей почти не было, а если бы и были, они вряд ли успели бы оседлать их, когда внезапно нападет Уильям. А чтобы внести еще большую панику в ряды разбойников, он решил послать на отвесные стены каменоломни своих лучников, чтобы те незадолго до нападения главных сил обстреляли лагерь сверху.
   Главную задачу Уильям видел в том чтобы не оставить в живых ни одного человека из стана противника, по крайней мере до тех пор, пока Ричард не будет пленен или убит. Для этого он решил выставить внешнее оцепление из самых надежных своих людей, которые не дали бы ускользнуть ни одной живой душе.
   Уолтер с рыцарями и воинами ждал его там, где Уильям оставил их несколько часов назад. Все они рвались в бой, предвкушая легкую победу. Немного погодя они уже неслись рысью по дороге в сторону Винчестера.
   Уолтер держался рядом со своим хозяином, не произнося ни слова. Это было главным его достоинством – он умел в нужный момент молчать. Уильям давно заметил: большинство людей лезли к нему с разговорами, даже когда говорить было не о чем. Возможно, так они пытались скрыть свою тревогу или беспокойство. Уолтер ни о чем не беспокоился, он слишком хорошо знал своего господина и доверял ему во всем.
   Уильям испытывал смешанное чувство предвкушения схватки и смертельного страха. Сеять смерть было единственным делом, которым он овладел в совершенстве, но он каждый раз рисковал своей жизнью в этих жестоких схватках. На сей раз ему предстояло нечто не совсем обычное. Сегодня у него наконец появилась возможность уничтожить человека, пятнадцать лет не дававшего ему спокойно спать по ночам.
   Ближе к полудню они остановились в довольно большой деревне, где наверняка должен был быть трактир. Уильям купил для своих людей хлеба и пива, а те смогли напоить лошадей. Перед тем как отправиться дальше, граф ненадолго собрал рыцарей и объяснил, как действовать дальше.
   Проехав еще около двух миль, они свернули с дороги на Винчестер. Тропа, по которой они пробирались, была едва видна, и Уильям ни за что бы не заметил ее, если бы специально не присматривался. Дальше стало легче различать направление: дорожка намного расширилась, местами до четырех-пяти ярдов, и по краям ее рос только мелкий кустарник.
   Лучников Уильям выслал вперед, и, чтобы дать им немного оторваться, приостановил ненадолго движение основных сил. Стоял ясный январский день, и голые деревья не заслоняли солнечного света. Уильям уже давно не бывал в каменоломне и не мог сказать точно, сколько еще до нее оставалось. Но, отклонившись примерно на милю от главной дороги, он стал понемногу замечать следы присутствия людей: примятую траву, поломанный кустарник, взбитую множеством ног грязь.
   Нервы его были натянуты, как тетива лука. Судя по тому, что чаще стали попадаться кучи конского помета и мусор, оставленный людьми, они приближались к лагерю разбойников. Здесь, глубоко в лесу, те были настолько уверены в своей безопасности, что не проявляли уже ни малейшей осторожности. Теперь у Уильяма не оставалось никаких сомнений: разбойники в двух шагах. Вот-вот мог начаться бой.
   До лагеря было рукой подать. Уильям напряг слух: в любую минуту лучники могли начать обстрел, и тогда поднимутся страшные крики и ругань, раненые будут биться в агонии, кони – ржать от испуга.
   Тропа вывела на широкую поляну, и Уильям увидел ярдах в двухстах впереди въезд в Каменоломню Салли. Стояла подозрительная тишина. Что могло случиться? Граф не находил ответа. Его лучники не стреляли. Уильям ощутил, как мурашки побежали по всему телу. Неужели его люди попали в засаду, и их перебили разбойники? Не может быть, говорил он себе, ведь кто-то должен был уцелеть. Времени на раздумья не оставалось. Лагерь разбойников находился прямо под ним. Он пустил свою лошадь галопом. Его воины ринулись за ним. Страх, на мгновение сковавший Уильяма, быстро улетучивался, азарт охоты брал свое, захватывая его целиком.
   Въезд в каменоломню походил на извилистое ущелье, и Уильям не мог видеть, что происходит впереди. Взглянув вверх, он вдруг увидел несколько своих лучников, они стояли на краю обрыва и смотрели вниз. Почему они не стреляют? Предчувствие катастрофы пронеслось в его разгоряченном мозгу, ему вдруг захотелось бросить все и повернуть назад, но кони неудержимо несли его войско вперед. С высоко поднятым в правой руке мечом, держа поводья в левой, с висящим на шее щитом он влетел на открытое пространство заброшенной каменоломни.
   Здесь не было ни души.
   Напряжение резко спало. Уильям готов был разрыдаться. Ничто не предвещало подобной развязки, он был абсолютно уверен в успехе. Отчаяние больно пронзило его сердце.
   Лошади остановились, потом перешли на шаг, и он наконец смог оглядеться. Еще совсем недавно здесь явно стоял лагерь: повсюду были разбросаны легкие временные укрытия из веток и тростника, еще не остыли пепелища костров, кольями был отгорожен в дальнем конце загон для лошадей. Повсюду глаз Уильяма натыкался на следы пребывания людей: на земле валялись куриные кости, пустые мешки, изношенные башмаки, разбитые кувшины. Один костер еще дымился. Искорка надежды промелькнула в его сознании: может быть, они только что снялись с места и их еще можно догнать?! Вдруг взгляд его различил одинокую фигуру, сидевшую на корточках возле кострища. Уильям подъехал ближе. Человек поднялся. Это была женщина.
   – Ну что, Уильям Хамлей, – язвительно произнесла она, – как всегда, опаздываешь?
   – Наглая корова! Я прикажу вырвать тебе язык за такие слова!
   – Не посмеешь, – спокойно ответила женщина. – И не на таких, как ты, приходилось мне насылать проклятия. – И она поднесла три пальца к своему лицу. Точно как ведьма! Рыцари, увидев это, отпрянули назад, а Уильям на всякий случай перекрестился. Женщина бесстрашно смотрела ему прямо в лицо своими поразительными золотыми глазами.
   – Разве ты не узнаешь меня, Уильям? – сказала она. – Однажды ты хотел купить меня за фунт. – И громко рассмеялась. – Твое счастье, что тебе это тогда не удалось.
   Уильям наконец вспомнил эти глаза. Это была вдова Тома Строителя, мать Джека Джексона, ведьма, живущая в лесу. И впрямь здорово, что мне не удалось купить ее тогда, подумал он. Единственное, чего ему сейчас хотелось, – это смыться отсюда поскорее, но сначала необходимо было выпытать у нее как можно больше.
   – Ну хорошо, ведьма, – сказал он. – Так Ричард из Кингсбриджа был здесь?
   – Два дня назад еще был.
   – И куда же он ушел? Скажешь?
   – Конечно скажу. Он со своими разбойниками ушел воевать за Генриха.
   – За Генриха? – удивился Уильям и тут же похолодел – он догадывался, о каком Генрихе идет речь. – Сына Мод?
   – Точно, – ответила женщина.
   Уильям вздрогнул от ужаса. Молодой, решительный герцог Нормандский имел все шансы преуспеть там, где его мать потерпела неудачу, и если теперь король Стефан проиграет, это будет означать для Уильяма полный крах.
   – А что произошло? – Голос его дрожал от нетерпения. – Что еще сотворил этот Генрих?
   – Он пересек пролив на тридцати шести судах и высадился в Уорегаме, – ответила ведьма. – Говорят, с ним армия в три тысячи воинов. Это война.

III

   Винчестер был переполнен людьми. В городе создалась напряженная, порой даже опасная обстановка. Обе армии сошлись здесь: королевские войска Стефана расположились в его замке; повстанцы Генриха, – а среди них был и Ричард со своими разбойниками, – разбили лагерь под городскими стенами, на холме Святого Джайлза, там, где устраивалась традиционная ежегодная ярмарка. Воины обеих сторон получили строжайший приказ не появляться в самом городе, но многие из них нарушали запрет и по вечерам устремлялись в трактиры, бордели и на петушиные бои, где напивались, гонялись за женщинами и часами играли в кости.
   Воинственный дух Стефана несколько поутих в то лето, когда умер его старший сын. Сейчас он сидел в королевском замке, а герцог Генрих занял дворец епископа, и их представители вели мирные переговоры. Архиепископ Теобальд Кентерберийский представлял короля, а епископ Генри Винчестерский – герцога. Каждое утро они вели беседы во дворце епископа. В полдень герцог обычно обходил улицы Винчестера со своими приближенными воинами, включая Ричарда, и отправлялся в замок на обед.
   Когда Алина впервые увидела герцога Генриха, она не могла поверить, что такой человек мог править целой империей величиной с Англию. Ему едва исполнилось двадцать лет, у него было по-крестьянски загорелое и веснушчатое лицо. Он носил широкую темную мантию, без всякой вышивки, огненно-рыжие волосы коротко подстрижены. Выглядел он как трудолюбивый сын преуспевающего, средней руки землевладельца. Со временем она, однако, заметила, что он словно окружен неким ореолом власти. Коренастый, мускулистый, с большой головой на широких плечах, он вызывал ощущение грубой физической силы, которое несколько смягчалось, стоило только заглянуть в его глубокие серые глаза. К нему боялись подходить близко даже те, кто часто общался с ним, стараясь сохранять добрые отношения как бы на расстоянии, из боязни, что он в любой момент вспылит, набросится или разразится бранью.
   Алина подумала еще, что эти бесконечные обеды в королевском замке, когда за одним столом собирались главные лица двух воюющих армий, наверняка были испытанием и для тех и для других. Как, удивлялась она, Ричард может сидеть рядом с графом Уильямом? Она на его месте скорее воткнула бы нож в Уильяма, чем стала бы спокойно нарезать им оленину. Графа она видела лишь однажды, да и то издалека и мельком. Выглядел он явно чем-то обеспокоенным, чувствовалось, что настроение у него отвратительное, и это было хорошим знаком.
   В то время как графы, епископы и аббаты проводили время в беседах в башне замка, знать рангом пониже собиралась во внутреннем дворике: рыцари и шерифы, мелкие бароны, юстициарии и смотрители замков – все те, кто не мог не приехать в столицу в момент, когда решалась их судьба и судьба всего королевства. Здесь же каждое утро Алина встречала приора Филипа. Что ни день по городу носились десятки слухов: то говорили, что все графы, поддерживавшие Стефана, будут лишены своих титулов (и это означало крах Уильяма), то вдруг на каждом углу судачили о том, что все останется как было (и тогда Ричарду никогда не видать графства). Потом пронесся слух, что все замки Стефана будут снесены, на следующий день оказалось, что речь шла не о замках Стефана, а о замках повстанцев; еще немного погодя выяснилось, что снесут и те и другие, и наконец пронеслась радостная весть: ничего сносить не будут. Говорили, что все сторонники Генриха получат рыцарство и по сотне акров земли. Ричарда это никак не устраивало. Ему нужно было графство.
   Он и сам перестал понимать, на какие слухи обращать внимание, на какие – нет, и можно ли им вообще доверять. Хотя он числился среди людей, с которыми герцог считался, на политические переговоры его не приглашали. А вот Филип, судя по всему, был посвящен в детали. Он, правда, не раскрывал источники своей осведомленности, но Алина помнила его родного брата, который теперь часто наезжал в Кингсбридж; он прежде служил у Роберта Глостерского и принцессы Мод, но поскольку ни Роберта, ни Мод уже не было в живых, не исключено, что мог перейти на службу к герцогу Генриху.
   Филип рассказал, что переговоры подходят к концу и стороны близки к согласию. Уговор был следующий: Стефан остается королем до конца своих дней, а его преемником объявляется Генрих. Известие это очень обеспокоило Алину. Стефан мог прожить еще много лет. А что будет твориться все это время? Графы Стефана останутся при своих титулах и владениях, пока тот будет править, в этом сомнений не было. Тогда как же будут вознаграждены сторонники Генриха, такие как Ричард? Неужели им опять придется ждать?
   Филип узнал ответ на этот вопрос неделю спустя после появления Алины в Винчестере. Однажды днем он послал за ней и Ричардом посыльного. Все то время, пока они шли по шумным улицам города к собору, Ричарда распирало от любопытства. Алина же испытывала неосознанное чувство тревоги.
   Филип ждал их на церковном кладбище. Солнце уже начало клониться к закату, когда они начали разговор.
   – Они договорились, – сказал Филип без всяких предисловий. – Но все очень запутано, сразу не разберешься.
   Алина больше не могла терпеть.
   – Ричард будет графом? – настойчиво спросила она.
   Филип покачал головой из стороны в сторону, что означало: может быть – «да», а может быть – «нет».
   – Это сложно. Они пошли друг другу на уступки. Земли, которые были захвачены, должны быть возвращены тем, кто владел ими при старом короле Генрихе.
   – Так это же то, что и требовалось! – не выдержал Ричард. – Мой отец был графом в те времена.
   – Заткнись, Ричард, – оборвала его Алина и повернулась к Филипу: – Ну и в чем трудности?
   – В соглашении нет ни слова о том, что Стефан должен обеспечить выполнение этого условия. Не исключено, что он до самой смерти будет тянуть с этим, и придется ждать, пока Генрих не взойдет на престол.
   Ричард был явно удручен:
   – Так это же сводит на нет все соглашение!
   – Не совсем так, – сказал Филип. – Это означает, что ты теперь законный граф.
   – Но мне придется до самой смерти Стефана скитаться по лесам, пока эта тварь Уильям будет пировать в моем замке! – со злостью вскричал Ричард.
   – Ну же, не так громко. – Мимо них как раз проходил какой-то священник, и Филип сделал Ричарду замечание. – Это решение пока под большим секретом.
   Алина вся кипела от негодования.
   – Я никогда не соглашусь с этим, – сказала она. – У меня нет времени ждать, пока Стефан умрет. Я терпела семнадцать лет, с меня хватит!
   – Но что ты можешь сделать? – спросил Филип.
   Алина повернулась к брату:
   – Почти по всей стране тебя называют законным графом. А теперь и Стефан с Генрихом подтвердили это. Так вот, тебе надо захватить замок и править, как положено законному графу.
   – Но я не могу взять замок. Уильям наверняка оставил там охрану.
   – У тебя же есть армия, забыл? – сказала Алина, все более увлекаясь своей смелой идеей. – Ты имеешь все права на замок и силу, чтобы взять его.
   Ричард покачал головой:
   – А знаешь ли ты, сколько раз на моих глазах за годы гражданской войны брали замки лобовой атакой? Ни разу. – Когда Ричард начинал говорить о войне, во всем его облике появлялась уверенность и зрелость. – Такого почти никогда не бывало. Город – еще куда ни шло, но замок – никогда. Они могут сдаться, скажем, после долгой осады, их можно взять хитростью, или подкупив кого-то, или если среди них отыщется трус, предатель; но приступ – дело безнадежное.
   И все же Алина не могла согласиться с братом. Она была на грани отчаяния. Смириться с годами ожиданий и надежд? Нет, этого она не может себе позволить.
   – А что случится, если ты приведешь свою армию к замку Уильяма? – спросила она.
   – Они поднимут мост и закроют ворота до того, как мы успеем ворваться в замок. Нам придется стать лагерем. А Уильям тем временем соберет свою армию и нападет на нас. Но даже если мы его и разобьем, нам все равно не взять замка. Замки тяжело брать, но легко защищать – вот в чем вся премудрость.
   Пока он говорил, в голове у Алины зрела мысль, на которую ее натолкнули слова Ричарда.
   – Трусость… хитрость… измена… – проговорила она.
   – Что?
   – Ты говорил, что видел, как замки брали хитростью или их сдавали трусы и предатели.
   – Ну да.
   – А как Уильяму удалось захватить наш замок, тогда, много лет назад?
   Филип прервал ее:
   – Тогда были совсем другие времена. В стране был мир, тридцать пять лет при старом короле Генрихе не случалось войн. Уильям застал вашего отца врасплох.
   – Он взял замок хитростью, – сказал Ричард. – Тайно пробрался туда с несколькими своими людьми. Тревогу подняли слишком поздно. Но приор Филип прав: сейчас такие уловки не пройдут. Люди теперь стали намного осторожнее.
   – Я смогу пробраться в замок, – твердо сказала Алина, хотя сердце ее в этот момент билось так, словно готово было выскочить из груди от страха.
   – Пробраться туда ты сможешь, ты ведь женщина, – сказал Ричард. – Но тебе ничего больше не удастся сделать. Поэтому-то тебя легко пропустят внутрь. Ты ведь безобидная.
   – Не будь, черт возьми, таким высокомерным! – вспыхнула Алина. – Я убивала, чтобы защитить тебя, а это побольше того, что ты сделал для меня в этой жизни. Ты, свинья неблагодарная, не смей называть меня безобидной!
   – Ну хорошо, хорошо. Ты не безобидная. – В голосе Ричарда тоже зазвучали сердитые нотки. – И что ты станешь делать, когда окажешься в замке?
   Алина почувствовала, что ее раздражение постепенно стихает. «Как же я поступлю? – размышляла она с тревогой. – А, к черту, что, у меня меньше сил и мужества, чем у этой свиньи Уильяма?»
   – А что сделал Уильям?
   – Не давал поднять мост и закрыть ворота, пока не подошли главные силы.
   – Я тоже смогу сделать это, – храбро сказала Алина.
   – Но как? – Ричард недоверчиво смотрел на сестру.
   И вдруг Алину осенило, – ведь в свое время она помогла четырнадцатилетней девочке во время грозы!
   – Графиня – моя должница, – сказала она. – И к тому же ненавидит своего мужа.

   Они ехали всю ночь – Алина, Ричард и пятьдесят его лучших воинов, – пока на рассвете не достигли окрестностей графского замка и остановились в лесу напротив. Алина спешилась, сняла свою накидку из фландрской шерсти, туфли из мягкой кожи, накинула грубую крестьянскую одежду и надела башмаки на деревянной подошве. Один из воинов дал ей корзинку со свежими яйцами, проложенными соломой, которую она повесила себе на руку.
   Ричард придирчиво оглядел ее с ног до головы и сказал:
   – Отлично. Вылитая крестьянка, несущая продукты для графской кухни.
   У Алины ком стоял в горле. Еще вчера она горела желанием поскорее исполнить задуманное и чувствовала в себе достаточно смелости; но сейчас, когда следовало сделать первый шаг навстречу опасности, ей стало страшно.
   Ричард поцеловал ее в щеку.
   – Как только я услышу звон колокола, я медленно прочту «Отче наш» и пущу к замку передовой отряд. Твоя задача – усыпить бдительность стражи, чтобы мои люди успели пересечь поле незамеченными и проникнуть в замок, не подняв переполоха.
   Алина кивнула:
   – Смотри только не выпусти главные силы прежде, чем передовой отряд пересечет подъемный мост.
   Ричард улыбнулся:
   – Я сам поведу главные силы. Не беспокойся. Удачи тебе.
   – И тебе тоже.
   И Алина пошла, не оглядываясь, по полю в сторону замка, который покинула в тот черный день семнадцать лет назад.
   Она оглядывала знакомые с детства места, и в ее памяти живо вставала картина того хмурого утра; она вновь, словно наяву, ощущала запах насыщенного влагой воздуха и видела, как из ворот замка выезжают две лошади: на одной – Ричард, на другой, поменьше, – она, оба объятые смертельным страхом. Она тогда изо всех сил старалась прогнать из памяти кошмарные воспоминания о том, что случилось с ней, упорно повторяя в такт стуку копыт: «Я должна забыть, я должна забыть, я должна забыть…». И это помогло: долго потом она не вспоминала о том, что сотворил с ней Уильям, знала лишь, что произошло нечто ужасное. И только внезапно вспыхнувшая любовь к Джеку заставила ее память восстановить во всех подробностях сцену мерзкого насилия, совершенного над ней, вспомнить и содрогнуться, да так, что она поначалу не смогла даже ответить на его любовь. Слава Богу, Джек имел терпение. Именно это помогло ей понять, как сильно он ее любит, несмотря на всю жестокую правду, которую Алина открыла ему.
   Уже на подходе к замку она старалась вызвать в памяти какие-то приятные воспоминания, чтобы успокоить напряженные нервы. Здесь она жила совсем еще девочкой со своим отцом и Ричардом. Жила в покое и достатке. Частенько они с братом бегали играть на зубчатые стены; а сколько хлопот с ней было на кухне, когда она норовила отщипнуть кусочек свежеиспеченного пирога, торта, стянуть горячее, только что с огня, печенье… Как приятно было сидеть за обедом в большом зале рядом с отцом…
   «А я ведь даже не понимала, что счастлива, – мелькнула у нее мысль, – и не подозревала, что в этой жизни можно чего-то бояться. Я верну эти счастливые времена, сегодня же, если только мне удастся выполнить задуманное», – решила она.
   Накануне они обдумывали свой план, и Алина пожалуй слишком уверенно произнесла: «Графиня – моя должница, и она ненавидит своего мужа»; но теперь, ночью, когда они в молчании скакали по направлению к замку, она начала трезво оценивать возможные осложнения. Во-первых, она может и вовсе не попасть в замок: вдруг кто-то поднимет по тревоге местный гарнизон, или стража окажется слишком подозрительной, или, не дай Бог, пристанет с глупостями какой-нибудь часовой? Во-вторых, даже если ей удастся благополучно миновать все посты, Элизабет может не поддаться на уговоры предать своего мужа.
   С того дня, как Алина спасла ее в грозу, прошло уже полтора года, а женщины, бывает, со временем привыкают к самым жестоким и зловредным мужьям, и Элизабет вполне могла смириться со своей участью. И в-третьих, у нее может не хватить смелости исполнить замысел Алины. Когда они виделись в последний раз, Элизабет выглядела напуганной девочкой, и может так случиться, что охрана просто откажется ей подчиниться.
   Алина шла по подъемному мосту и все поджилки у нее дрожали от страха; зрение и слух обострились до предела. Гарнизон замка только просыпался. Несколько стражников с заспанным видом шатались по верху зубчатых стен, позевывая и надрывно кашляя, а в воротах сидела старая облезлая собака и неистово чесалась. Алина надвинула капюшон на лицо, чтобы ее невозможно было узнать, и прошла под аркой. В воротах она увидела чумазого часового в драной одежде. Он сидел на лавке и вяло откусывал от краюхи хлеба. Его пояс и меч висели на гвозде в караулке. Алина натянуто улыбнулась ему, чтобы он, не дай Бог, не заметил, что она вся дрожит, и показала корзину с яйцами.
   Часовой сделал ей знак проходить.
   Первое препятствие осталось позади.
   С дисциплиной у стражников, похоже, было не все в порядке. Да это и понятно: в замке остались те, на кого нельзя положиться в бою; все лучшие силы ушли с Уильямом.
   Эти же явно скучали.
   Вот и хорошо, подумала Алина.
   Она пересекла внутренний дворик, по-прежнему ощущая напряжение во всем теле. Странно было тайком пробираться туда, где когда-то она была хозяйкой и могла позволить себе все, что вздумается. Алина огляделась, стараясь не показывать явного любопытства. Большинство деревянных построек сильно изменились: конюшни стали намного просторнее, кухня теперь находилась в другом месте, появилось новое каменное здание оружейного склада. Вся территория была сильно замусорена, не то что раньше. Но часовня осталась; здесь они с Ричардом спрятались в ту грозовую ночь и долго сидели испуганные, онемев от страха и дрожа от холода. Слуги понемногу начали прибираться. Несколько воинов не спеша пошли вдоль стен на утренний обход. Вид у них был довольно грозный, или, скорее, Алине так показалось при мысли о том, что они сделают с ней, если узнают, зачем пожаловала.
   Если сегодняшний план удастся, она вновь станет хозяйкой замка. Мысль эта была столь же захватывающая, сколь и нереальная, скорее, похожая на сладостный несбыточный сон.
   Она вошла на кухню. Мальчик растапливал очаг, а девушка резала морковку. Алина радостно улыбнулась им и сказала:
   – Две дюжины свежих яиц. – И поставила корзину на стол.
   – Повар еще не проснулся, – сказал мальчик. – Тебе придется немного подождать, пока с тобой расплатятся.
   – А можно мне кусок хлеба?
   – Конечно. Иди в большой зал.
   – Спасибо. – Алина оставила корзину и вышла.
   Чтобы попасть в графский дом, ей пришлось пересечь еще один подъемный мост. Она мило улыбнулась часовому у ворот, молодому парню с взъерошенной челкой и воспаленными от недосыпания глазами. Он смерил ее оценивающим взглядом с головы до ног и игриво спросил:
   – Ну и куда же ты направляешься?
   – Перекусить, – ответила она, проходя мимо и не остановившись.
   Парень оскалился в широкой улыбке.
   – Я могу тебя кое-чем угостить! – крикнул он ей вдогонку.
   – Смотри, как бы я тебе это не откусила, – бросила она через плечо.
   Пока никто ничего не заподозрил. Им и в голову не пришло, что женщина может представлять какую-то опасность. Ну и бестолочи, подумала Алина, ведь женщины ничем не хуже мужчин. Кто заправлял всем, пока мужчины вели войны или участвовали в походах? Мы оставались и за плотников, и за красильщиков, и за кожевников, пекли хлеб, варили пиво, говорила себе Алина. Да и сама она не так давно успешно торговала шерстью. Обязанности аббатисы, настоятельницы женского монастыря, ничем не отличались от обязанностей аббата. И потом, именно женщина, принцесса Мод, развязала гражданскую войну, которая длилась столько лет! И несмотря на все это, у тупоголовых стражников даже не возникло подозрения, что женщина могла быть лазутчицей.
   Алина вбежала по ступенькам в графский дом и прошла в большой зал. Никого из слуг она в дверях не встретила. Те, видно, решили, что раз хозяин в отъезде, можно не надрываться. «Когда я стану здесь хозяйкой, – решила Алина, – непременно прослежу, чтобы слуги не отходили от дверей; не важно, дома хозяин или отсутствует».
   За небольшим столиком в зале сидели человек пятнадцать и завтракали. Кое-кто из них устремил на нее взгляд, остальные продолжали сосредоточенно поглощать пищу, не обращая на Алину никакого внимания.
   В зале было довольно чисто, Алина заметила, что кое-где чувствуется женская рука: стены недавно побелены, пахло душистыми травами, которые вплетены в тростниковые подстилки на полу. Видно по всему, что Элизабет старалась создать хоть какой-то уют. И Алина сочла это добрым знаком.
   Не говоря никому ни слова, она прошла через весь зал к лестнице в углу, всем своим видом давая понять, что у нее есть полное право находиться здесь; хотя очень боялась, что ее в любой момент могут остановить. Она ступила на лестницу – никто вроде не заметил этого. И только когда она побежала по ступенькам на второй этаж, туда, где находились покои графа, ее окликнули:
   – Эй ты, туда нельзя!
   Алина сделала вид, что не слышит, и тотчас у нее за спиной по лестнице застучали чьи-то башмаки.
   Задыхаясь, она добралась наконец до второго этажа. Где же спальня Элизабет? Может, в комнате, которую когда-то занимал отец? Или она взяла себе комнату Алины? На мгновение она застыла в нерешительности, тяжело дыша и лихорадочно соображая. Уильям уже наверняка пресытился своей женой, чтобы каждую ночь спать с ней в одной постели, значит, он разрешил ей иметь свою комнату. Алина постучала в дверь маленькой комнатушки и открыла дверь.
   Она угадала. Элизабет сидела в кровати в одной ночной сорочке и расчесывала волосы. Вскинув голову, она поначалу нахмурилась, но потом узнала Алину.
   – Это ты! – воскликнула она. – Вот так сюрприз! – Ей, похоже, приятно было вновь увидеть свою спасительницу.
   На этаже послышались чьи-то тяжелые шаги.
   – Можно мне войти? – спросила Алина.
   – Конечно, я так рада!
   Алина быстро захлопнула дверь и подошла к Элизабет.
   В комнату влетел разъяренный мужчина:
   – Эй, ты что себе вообразила? Кто ты такая, чтобы врываться в покои госпожи? – Он попытался схватить Алину.
   – Стой, не двигайся! – решительно бросила ему она. Мужчина опешил. – Я пришла к графине с посланием от ее мужа, графа Уильяма, и ты мог бы узнать об этом раньше, если бы стоял там, где тебе положено, – у двери, а не обжирался бы вместе со всеми.
   Мужчина виновато потупил взор.
   – Все в порядке, Эдгар, – сказала Элизабет. – Я знаю эту женщину.
   – Хорошо, графиня. – И он вышел, закрыв за собой дверь.
   Ну вот и все, подумала Алина, я у цели.
   Она обвела взглядом комнату, дожидаясь, пока сердце немного успокоится. Здесь мало что изменилось со времени ее детства: в чаше стояли засушенные цветы, стены украшали красивые гобелены, у окна лежали несколько книг, в углу стоял сундук для одежды. Кровать находилась на том же месте, та самая, а на подушке сидела тряпичная кукла, точь-в-точь как когда-то у Алины. И она почувствовала, что постарела.
   – Раньше это была моя комната.
   – Я знаю.
   Алина удивилась: она не рассказывала Элизабет о своем прошлом.
   – После той страшной грозы я все узнала о тебе, – сказала молодая графиня. И добавила: – Я обожаю тебя. – И искорки восхищения промелькнули в ее глазах.
   Ну что же, это добрый знак, подумала Алина.
   – А как насчет Уильяма? – спросила она. – Ты с ним счастлива?
   Элизабет отвернулась.
   – Вот, – вздохнула она. – Теперь у меня своя комната, он все время в разъездах. Так что стало намного лучше. – И расплакалась.
   Алина присела на край кровати и обняла Элизабет. Бедняжка громко всхлипывала, вздрагивая всем телом, и слезы ручьями катились по ее щекам. Она без конца выдавливала из себя: «Я… ненавижу… его… я… хочу… умереть!..».
   Страдания этой юной женщины, еще почти девочки, вызывали такую жалость, что Алина сама готова была разреветься. Она с болью в сердце осознала, что ее судьба могла сложиться точно так же. Она стала успокаивать Элизабет, легонько похлопывая по спине, словно свою дочь.
   Элизабет понемногу приходила в себя. Она вытерла слезы рукавом своей сорочки и горько сказала:
   – Я так боюсь, что у меня будет ребенок. Бедняжка настрадается с таким отцом.
   – Понимаю, – по-матерински ласково сказала Алина. Она прекрасно помнила, какой ужас испытала в свое время, поняв, что может забеременеть от Уильяма.
   Элизабет смотрела на нее, широко раскрыв глаза.
   – Это правда?.. Говорят, он сделал с тобой нечто ужасное?..
   – Да, правда. Мне тогда было почти столько же, сколько тебе сейчас.
   Какое-то мгновение они смотрели друг другу в глаза, объятые ненавистью и отвращением к одному и тому же человеку. Элизабет уже совсем не была похожа на ребенка.
   – Ты можешь избавиться от него, – сказала Алина. – Сегодня же.
   Элизабет не сводила с нее глаз.
   – Это правда? – жалобно и в то же время с надеждой спросила она. – Правда?
   Алина кивнула:
   – За этим я и пришла.
   – И я смогу вернуться домой? – На глаза у Элизабет вновь навернулись слезы. – К матушке, в Веймут? Сегодня?
   – Да. Но от тебя потребуется немало смелости.
   – Я сделаю все, что ты скажешь. Все! Ты только скажи.
   Алина вспомнила, как Джек учил ее обращаться с рабочими в его отсутствие, и подумала: а сможет ли эта девочка поступить так же?
   – Слуги по-прежнему не обращают на тебя внимания?
   – Иногда бывает.
   – Но ты ставишь их на место?
   Элизабет смутилась:
   – Ну… стараюсь. Мне ведь уже шестнадцать… я два года как графиня, и потом, я помню твои советы. И ты знаешь, у меня получается!
   – Сейчас я тебе все объясню, – начала Алина. – Король Стефан и герцог Генрих заключили соглашение. Все земли должны быть возвращены тем, кто владел ими при старом короле Генрихе. Значит, брат мой, Ричард, станет графом Ширингом, во всяком случае должен когда-то стать. Но он не хочет больше ждать.
   Элизабет была вся внимание.
   – А что, Ричард хочет драться с Уильямом? – спросила она.
   – Ричард сейчас совсем рядом. С ним небольшой отряд. Если ему удастся захватить замок сегодня, его признают законным графом, и с Уильямом будет покончено.
   – Я не могу поверить, – сказала Элизабет. – Нет, это просто невероятно. – Ее радость тронула сердце Алины не меньше, чем недавние слезы отчаяния.
   – Все, что тебе нужно сделать, – впустить Ричарда и его отряд в замок. Без боя, – сказала Алина. – Когда все закончится, мы отвезем тебя домой.
   Элизабет вновь смотрела испуганно.
   – Я боюсь, стража меня не послушает.
   Но это была уже забота Алины.
   – Кто начальник стражи? – спросила она.
   – Майкл Армстронг. Терпеть его не могу.
   – Пошли кого-нибудь за ним.
   – Хорошо. – Элизабет провела рукавом под носом, встала и подошла к двери. – Мадж! – пронзительно крикнула она. Алина услышала чей-то отклик. – Пришли ко мне Майкла. Скажи, чтобы немедленно шел сюда, он мне очень нужен. И побыстрее, пожалуйста.
   Элизабет вернулась и стала быстро одеваться: натянула платье прямо поверх ночной сорочки, зашнуровала туфли. Алина тем временем объясняла ей, что надо сделать:
   – Прикажи Майклу, чтобы он звонил в большой колокол и собирал всех во внутреннем дворике. Скажешь, что ты получила послание от графа Уильяма и хотела бы обратиться к тем, кто находится в замке: гарнизону, страже, слугам – словом, ко всем. На воротах вели остаться троим или четверым часовым, остальных собирай во внутренний дворик. Еще скажи Майклу, что с минуты на минуту ожидаешь прибытия еще десяти-двенадцати всадников с новым посланием от графа и чтобы их немедленно пропустили к тебе.
   – Ой, мне бы только ничего не забыть, – взволнованно сказала Элизабет.
   – Не беспокойся, если забудешь, я тебе подскажу.
   – Это было бы здорово.
   – Какой он, этот Майкл Армстронг?
   – Вонючий, угрюмый и вообще похож на быка.
   – Умный?
   – Нет.
   – Тем лучше.
   Вскоре в дверь постучали, и вошел мужчина. У него была короткая толстая шея, широкие плечи, сердитое лицо. В комнате сразу же запахло свинарником. Он вопросительно смотрел на Элизабет, всем своим видом выражая недовольство от того, что его потревожили.
   – Я получила послание от графа… – начала Элизабет.
   И тут Майкл протянул вперед руку…
   У Алины холодок пробежал по коже: как же она забыла про письмо, это надо было предусмотреть. Весь план мог теперь рухнуть из-за какой-то глупой оплошности. Элизабет взглянула на Алину: та была в замешательстве. Алина судорожно соображала, что бы сказать. Наконец ее осенило:
   – А ты умеешь читать, Майкл?
   Тот, похоже, обиделся.
   – Я попрошу священника.
   – Твоя госпожа прочтет послание.
   Элизабет, хотя и была до смерти напугана, все же сумела сказать, и довольно твердо:
   – Майкл, я сама прочту это послание перед всеми, кто остался в замке. Звони в колокол и собирай людей во внутреннем дворике. Да, и проследи, чтобы на стенах осталось три-четыре стражника.
   Как Алина и опасалась, Майкл терпеть не мог, когда Элизабет начинала распоряжаться, да еще таким тоном. И он не мог не взбрыкнуть.
   – Почему я не могу сам обратиться к ним?
   Алина начала опасаться, что им не удастся убедить этого сумасброда, уж слишком он упрям.
   – Я принесла графине важные новости из Винчестера, и она сама хочет сообщить их людям.
   – Ну и какие же эти новости? – не унимался Майкл.
   Алина промолчала, только посмотрела на графиню. Та снова выглядела растерянной, даже испуганной. Алина не успела ничего сказать ей о возможном содержании ложного послания от графа, и Элизабет решила не отвечать начальнику охраны. Она продолжала говорить, словно не слышала вопроса:
   – Скажи, чтобы часовые высматривали группу всадников. Они должны появиться с минуты на минуту. Их старший везет свежие новости от графа Уильяма. Как только они появятся, немедленно проведи их ко мне. А теперь ступай, собирай народ.
   Майкл, судя по выражению его лица, готов был спорить до последнего. Он не двигался с места и продолжал хмурить брови. Алина затаила дыхание.
   – Еще посланники? – сказал он, словно никак не мог сообразить, о чем идет речь. – Эта дама с одним посланием, а двенадцать всадников – с другим?
   – Да, именно так. А теперь иди и звони в колокол, – сказала Элизабет. Алина слышала, как дрожит ее голос.
   Майкл выглядел озадаченным. Он не понимал, что происходит, но и возразить ему было нечего. Наконец он нехотя произнес:
   – Хорошо, миледи, – и вышел из комнаты.
   Алина с облегчением выдохнула.
   – И что же теперь будет? – спросила Элизабет.
   – Когда они соберутся во дворике, ты объявишь им, что король Стефан и герцог Генрих заключили мир. Это отвлечет их. Пока ты будешь говорить, Ричард пошлет в замок свой передовой отряд, человек десять. Стража подумает, что это посланцы от графа Уильяма, и не сразу поднимет тревогу. Мост они тоже не успеют поднять. А ты все это время продолжай говорить, постарайся заинтересовать их. Поняла?
   – А что потом? – Элизабет явно нервничала.
   – Когда я дам тебе знак, ты скажешь, что сдаешь замок законному графу Ричарду. А он тем временем со своими главными силами двинется на замок. Тут, конечно, Майкл сообразит, что происходит. Но его люди будут в растерянности, ты же прикажешь им сдаться и назовешь Ричарда законным графом. Передовой отряд к тому моменту уже войдет в замок и не даст закрыть ворота. – Зазвонил колокол. У Алины от страха свело живот. – У нас больше нет времени. Как ты себя чувствуешь?
   – Мне страшно.
   – Мне тоже. Но надо идти.
   Они вместе спустились по лестнице. Колокол на сторожевой башне звонил точно так же, как в те времена, когда Алина еще была несмышленой девочкой. Она знала, что звон его слышен сейчас далеко в округе. Ричард в эту минуту, наверное, уже шепчет «Отче наш»; как только он закончит, из леса выйдет передовой отряд и направится в сторону замка.
   Алина и Элизабет вышли из графского дома и спустились по мостику во внутренний дворик. Графиня вся побелела от страха, но губы ее были плотно сжаты, и она решительно шла вперед. Алина улыбнулась ей, чтобы приободрить, а сама вновь накинула на голову капюшон. До этой минуты она не встретила ни одного знакомого лица, но в округе ее знали многие, и рано или поздно кто-нибудь наверняка мог узнать. Если Майкл Армстронг пронюхает, кто она такая, он может почуять неладное, несмотря на всю свою тупость. По пути несколько человек с любопытством посмотрели на нее, но ни один не заговорил.
   Они вышли с Элизабет в самый центр внутреннего дворика. Земля здесь была неровной, и Алина встала на небольшую кочку, так, чтобы поверх голов видеть ворота и расстилавшиеся за ними поля. Передовому отряду пора бы уже появиться, но никого пока не было видно. О Боже, в тревоге подумала она, неужели что-то случилось?
   Элизабет следовало встать на какое-то возвышение, чтобы все хорошо расслышали ее голос. Алина распорядилась принести с конюшни деревянную колоду. Пока они ждали, какая-то пожилая женщина посмотрела на Алину и воскликнула:
   – Вот это да! Это ведь леди Алина! Рада тебя видеть!
   Алина почувствовала, как сердце у нее ушло в пятки. Она узнала старую повариху, что служила в замке еще до появления здесь графа Хамлея. Изобразив на лице натужную улыбку, Алина сказала:
   – Здравствуй, Тилли. Как поживаешь?
   Тилли толкнула локтем соседа:
   – Послушай, это леди Алина; надо же, вернулась домой через столько лет. Ты опять будешь здесь хозяйкой?
   Не дай Бог, подумала Алина, если та же мысль придет в голову Майклу Армстронгу. Она беспокойно оглядывалась по сторонам: к счастью, тот находился далеко и не мог слышать их разговора. Зато их услыхал один из воинов и уставился на Алину, почуяв неладное. Она ответила ему притворно беззаботным взглядом. Воин был одноглазым, наверное, поэтому Уильям не взял его с собой на войну и оставил в замке. Алине внезапно показалось забавным, что на нее так внимательно смотрит человек без одного глаза, и она расхохоталась, лишь потом сообразив, что смех ее больше напоминает истерику.
   Слуга принес с конюшни колоду. Колокол смолк. Как только Элизабет встала на возвышение, Алина успокоилась, толпа тоже затихла.
   – Король Стефан и герцог Генрих заключили мир, – торжественно объявила графиня.
   Она выдержала паузу, пока по толпе прокатилась волна радостного воодушевления. Алина неотрывно следила за воротами: ну, давай же, Ричард, молила она, пора, не тяни!
   Элизабет улыбнулась, дала толпе еще мгновение насладиться известием и сказала:
   – Трон будет принадлежать Стефану пожизненно, а после его смерти преемником станет Генрих.
   Алина пристально смотрела на часовых у ворот: те не проявляли никакого беспокойства. Где же Ричард?
   – Мирный договор, – продолжала Элизабет, – многое изменит в нашей жизни.
   Вдруг Алина заметила, что часовые насторожились. Один из них козырьком поднес ладонь ко лбу, прикрывая глаза от солнца, и стал всматриваться вперед, в сторону поля; другой развернулся к толпе во внутреннем дворике, явно пытаясь найти начальника охраны. Но Майкл Армстронг внимательно слушал Элизабет.
   – Нынешний и будущий короли договорились, что вся земля должна быть возвращена тем, кто владел ею во времена старого Генриха, – говорила она.
   Народ в толпе начал шумно обсуждать услышанное, строя догадки, как это может отразиться на графстве Ширинг. Майкл Армстронг, как заметила Алина, выглядел озадаченным. И тут в створе ворот на поле она увидела всадников Ричарда, его передовой отряд. Скорее, мысленно торопила она их, ну же, скорее! Но те ехали мелкой рысью, словно боясь вспугнуть стражу.
   – Мы все должны благодарить нашего Господа за этот мир, – продолжала Элизабет. – Будем же молиться, чтобы королю Стефану достало мудрости править нами все эти оставшиеся годы и чтобы молодой герцог берег нас от войны после того, как Господь призовет к себе короля… – Она держалась молодцом, хотя чувствовалось, что начинает волноваться, словно боялась, что ей не хватит слов.
   Вся стража, замерев, смотрела на приближающихся всадников. И хотя они были предупреждены о прибытии посланцев графа и получили приказ немедленно проводить их старшего к графине, всеми стало овладевать тревожное любопытство.
   Одноглазый обернулся, посмотрел в сторону ворот, потом опять бросил взгляд на Алину, и она догадалась, что он пытается сообразить, какая связь существует между ней и появлением в замке этих всадников.
   Между тем один из часовых на башне, похоже, что-то почуял и стал решительно спускаться по лестнице.
   Толпа уже проявляла беспокойство. Элизабет говорила все, что взбредет в голову, стараясь выиграть время, тогда как собравшиеся жаждали услышать главные новости.
   – Война эта началась за год до моего рождения, – продолжала свою речь графиня, – и подобно многим людям нашего королевства, я страстно желаю узнать наконец, что же такое мир, когда не льется кровь, и люди не убивают друг друга.
   Часовой с башни спустился, быстрым шагом направился к Майклу Армстронгу, и отведя того в сторону, начал что-то шептать ему.
   В створ ворот Алина видела, что всадники находятся еще далековато, несколько сот ярдов отделяет их от стен замка. Она готова была взвыть от отчаяния, не выдержав долгого ожидания.
   Майкл Армстронг нахмурился и взглянул в сторону ворот. Потом вдруг одноглазый схватил его за рукав и что-то сказал, показывая на Алину.
   Она ожидала с ужасом, что тот сейчас отдаст приказ запереть ворота и поднять мост, прежде чем Ричард успеет ворваться в замок, и она ничего не сможет сделать, чтобы помешать этому. «Хватит ли у меня смелости броситься на него до того, как прозвучит его команда?» – спрашивала она себя. Кинжал все еще был привязан у нее под левой рукой. Майкл решительно повернулся, чтобы уйти. Алина протянула руку и взяла Элизабет за локоть.
   – Останови Майкла, – шепнула она ей.
   Элизабет раскрыла рот, но не смогла произнести ни слова. Страх на мгновение сковал ее. Затем она словно стряхнула его с себя, глубоко вздохнула, вскинула голову и властным голосом окликнула:
   – Майкл Армстронг!
   Тот обернулся.
   Отступать поздно, поняла Алина. Ричард еще далеко, а времени у нее больше не оставалось. И она решительно обратилась к Элизабет:
   – Пора! Скажи им сейчас!
   Элизабет уже не раздумывала:
   – Я сдаю этот замок законному графу Ширингу, Ричарду из Кингсбриджа.
   Майкл недоуменно уставился на нее.
   – Ты не имеешь права! – заорал он.
   – Я приказываю вам всем сложить оружие. Во избежание крови, – твердо сказала она.
   Майкл развернулся и истошным голосом завопил:
   – Поднять мост! Запереть ворота!
   Воины рванулись исполнять приказ, но было уже поздно. Не успели они добежать до окованных железом дверей, как передовой отряд Ричарда влетел на подъемный мост и мгновение спустя уже очутился на территории замка. Большинство людей Майкла не имели никакого оружия, у некоторых не было даже мечей, поэтому они в нерешительности сбились в кучу перед вооруженными всадниками.
   – Всем успокоиться! – скомандовала Элизабет. – Эти посланники подтвердят мои слова.
   Со стороны крепостного вала донесся крик часового. Он сложил руки вокруг рта и закричал что было сил:
   – Майкл! Нападение! Нас атакуют! Их несколько десятков!
   – Измена! – протрубил начальник охраны и выхватил меч. Но в этот миг двое людей Ричарда обрушились на него, сверкнули мечи, кровь брызнула во все стороны… Алина отвернулась.
   Несколько всадников Ричарда уже сторожили ворота, двое взобрались на зубчатые стены и разоружили охрану.
   Через створ ворот Алина увидела, как к замку несутся главные силы, и внутри у нее все затрепетало от радости.
   – Мы сдаемся мирно, без боя! – громко кричала Элизабет. – Никто из вас не пострадает, я обещаю вам. Спокойствие, только спокойствие!
   Все застыли как вкопанные, прислушиваясь к грохоту копыт, доносившемуся из-за стен. Воины Майкла тоже растерялись, не зная, как поступить: их старший погиб, а графиня приказывала всем сложить оружие. Слуги, похоже, так до конца и не поняли, что же произошло.
   И вот сам Ричард показался в воротах.
   Наступила торжественная минута, и сердце Алины переполнилось гордостью. На лице брата сияла улыбка победителя, он был поистине прекрасен на своем разгоряченном коне.
   – Вот он, законный граф! – крикнула Алина.
   Ехавшие за Ричардом воины подхватили клич, к ним присоединились многие из толпы – те, кто всю жизнь страдал от Уильяма и ненавидел его. Ричард медленно объезжал собравшихся во дворике, помахивая им рукой и принимая поздравления.
   А Алина вдруг вспомнила, сколько же ей довелось пережить, через что пришлось пройти ради этой минуты. Ей исполнилось тридцать четыре, и ровно половина жизни ушла на то, чтобы приблизить события сегодняшнего дня. Вся моя взрослая жизнь, подумала она; вот какова цена этого торжества. Память возвращала ее к тем дням, когда ей приходилось до боли в руках набивать шерстью огромные тюки; перед глазами проплывали лица людей, встречавшихся ей на пути: жадные, жестокие, похотливые, которые могли бы, не моргнув глазом, лишить ее жизни, если бы она только позволила себе на мгновение расслабиться. Она вспомнила, как скрепя сердце отвергла любовь дорогого ей Джека и стала женой Альфреда и как потом месяцами спала на полу в ногах его кровати; а все из-за того, что Альфред обещал помочь Ричарду оружием, чтобы тот смог вернуть себе этот замок.
   – Ну вот, отец, – произнесла она вслух. Ее никто не слышал, все были слишком возбуждены. – Ты ведь хотел этого, – сказала она, обращаясь к умершему отцу, переполненная противоречивыми чувствами – смесью горечи и великой радости победы. – Я поклялась тебе и сдержала свое слово. Я заботилась о брате, а он без устали сражался все эти годы – и вот мы наконец дома, и Ричард теперь законный граф. А теперь… – Ее голос перешел на крик, но вокруг кричали все, и никто не заметил слез, катившихся по ее щекам. – Теперь, отец, ты можешь спать спокойно!

Глава 16

I

   Ремигиус даже в нужде выглядел заносчивым и надменным. Он вошел в графский дом в родовом имении Хамлеев – высокий и прямой – и вскинув голову со своим примечательным длинным носом, осмотрел толстые грубые балки, на которых держалась крыша, мазанные глиной стены и открытый очаг на утрамбованном земляном полу.
   Уильям ненавидящим взглядом следил за ним. Я-то, конечно, в беде, но тебе все равно сейчас хуже, чем мне, подумал он, разглядев, что на монахе латаные-перелатаные сандалии, грязное платье, что он давно не брился, и волосы его забыли, что такое гребень. Ремигиус никогда не отличался полнотой, сейчас же просто отощал; самоуверенное выражение лица не могло скрыть от постороннего взгляда морщин усталости и синюшного цвета мешков под глазами – явных признаков постигшей его тяжелой неудачи. Но Ремигиус был еще не до конца сломлен; побит, и сильно, – да, но надежда в нем еще теплилась.
   – Благослови тебя Господь, сын мой, – сказал он, обращаясь к Уильяму.
   – Что тебе нужно, Ремигиус? – Уильям умышленно опустил обращение «святой отец» или «брат», чтобы задеть монаха.
   Ремигиуса передернуло, словно от боли. Граф почувствовал, что тому редко приходилось слышать подобное обращение от кого бы то ни было.
   – Земли, которые ты подарил мне, как главе капитула в Ширинге, вновь перешли к графу Ричарду, – сказал Ремигиус.
   – Ничего удивительного, – ответил Уильям. – Все теперь должно быть возвращено прежним владельцам.
   – Но я лишился всех средств к существованию.
   – Не ты один, – небрежно бросил ему Уильям. – Придется тебе возвращаться в Кингсбридж.
   Ремигиус побелел от злобы.
   – Я не могу, – сквозь зубы процедил он.
   – Почему же? – Уильям явно решил поиздеваться над стариком.
   – Тебе известны причины.
   – Боишься, что Филип укажет тебе, как нехорошо выпытывать секреты у маленьких девочек? Ты думаешь, он считает тебя предателем, потому что ты выдал мне местонахождение лагеря разбойников? Или ты предполагаешь, что он рассердится из-за того, что тебя назначили настоятелем новой церкви, которую начали строить на месте той, что принадлежала ему? Ну тогда, думаю, тебе и впрямь не стоит возвращаться.
   – Дай мне хоть что-нибудь, – жалобно произнес Ремигиус. – Одну маленькую деревню. Крошечное хозяйство. Церковку.
   – За поражение вознаграждений не дают, монах, – сурово сказал Уильям. В эту минуту он испытывал пьянящее чувство превосходства над этим человеком. – Никому в этом мире за пределами монастыря ты не нужен. Утки поедают червей, лисы охотятся за утками, человек убивает лис, а дьявол охотится за человеком.
   – Что же мне делать? – Ремигиус перешел на шепот.
   Уильям ухмыльнулся и сказал:
   – Попрошайничать.
   Монах молча повернулся и вышел из дома.
   «Надо же, гордый, – подумал Уильям, – но ничего, скоро эта спесь слетит с тебя. Поплачешь».
   Ему доставляло неизъяснимое удовольствие видеть, как судьба бьет кого-то больнее, чем его самого. Он никогда не забудет той мучительной боли, которую испытал, стоя у ворот своего замка и не имея возможности войти. Ему сразу показалось подозрительным, когда Ричард со своими людьми спешно покинул Винчестер; а как только был подписан мирный договор, его подозрения вылились в терзавшую душу тревогу, и он со своими рыцарями опрометью бросился в Эрлскастл. Его охраняла небольшая группа воинов, и он надеялся застать Ричарда в полях, готовящим осаду. Подъехав к замку и убедившись, что все спокойно, он начал корить себя на чем свет стоит за то, что связал отъезд Ричарда с угрозой себе.
   Но, приблизившись в стенам замка, Уильям увидел, что мост поднят. Он остановился у самого края глубокого рва и закричал:
   – Откройте графу!
   И тут на стене появился Ричард.
   – Граф уже в замке, – ответил он.
   У Уильяма земля поплыла из-под ног. Он всегда считал Ричарда самым опасным своим врагом, но никогда не думал, что окажется таким беззащитным сейчас, именно в этот момент. Настоящей угрозы своей власти он мог ждать только после смерти Стефана, когда на трон взошел бы Генрих, а до этого можно было спокойно жить еще много лет. Только теперь, сидя в скромном доме Хамлеев и размышляя над допущенными ошибками, он понял, насколько Ричард оказался умнее и хитрее. Ему удалось проскочить в крошечную щель: его нельзя было обвинить в нарушении мира в королевстве, поскольку война еще продолжалась, а его притязания на графство были вполне законными согласно новому мирному договору. А у стареющего, уставшего и разгромленного Стефана уже не оставалось сил для новых сражений.
   Ричард великодушно отпустил тех воинов Уильяма, которые хотели продолжать служить ему. Одноглазый Вальдо и рассказал Уильяму, как был захвачен замок. Предательство Элизабет стало для него страшным ударом, но хуже всего, самым унизительным было то, что к этому приложила руку Алина. Беззащитная девушка, над которой он надругался много лет назад и вышвырнул из родного дома, вернулась и отомстила ему. Всякий раз, когда он вспоминал об этом, в желудке начинало нестерпимо жечь, словно он глотнул уксуса.
   Его первым порывом было начать войну против Ричарда. Он мог сохранить свою армию, скрываясь по деревням, собирая подати и получая от крестьян продукты. Между делом совершал бы молниеносные налеты на отряды своего врага. Но Ричард владел замком, и время работало на него, ведь Стефан, который поддерживал Уильяма, стал стар и немощен, а за Ричардом стоял молодой герцог Генрих, уже примерявший к себе трон.
   И Уильям решил поберечь силы. Он заперся в своем родовом имении, где и проводил все время в старом доме, знакомом с детских лет. Деревня Хамлей и окрестные деревушки были пожалованы отцу Уильяма тридцать лет назад. Места эти не входили во владения графства, так что Ричард не мог претендовать на них.
   Уильям надеялся, что если он не будет высовываться, то Ричард, удовлетворившись своей победой, забудет о нем. До сих пор так оно и было. Но Уильяму деревня Хамлей была ненавистна. Он терпеть не мог маленьких аккуратных домиков, пугливых уток на пруду, выцветшее серое здание церквушки, розовощеких детей, крутобедрых крестьянок и сильных упрямых деревенских мужиков. Ненавидел за то, что все это – убогое, некрасивое, нищее – стало символом падения их рода. Глядя, как согнувшиеся от непосильного труда крестьяне начинают весеннюю пахоту, он мысленно прикидывал, сколько хлеба сможет получить с них в этом году. Выходило негусто. Пробовал охотиться на оставшихся нескольких акрах леса, но не встретил ни одного оленя.
   – Теперь разве что кабана какого подстрелишь, милорд, – сказал ему как-то лесник. – Всех оленей разбойники с голодухи пожрали.
   В большом зале своего дома он устроил нечто вроде помещения для суда и там под завывание ветра в щелях глиняных стен выносил суровые приговоры крестьянам, налагал на них огромные штрафы – в общем, правил, как ему вздумается; но на душе все равно оставалась тревога.
   Строительство новой большой церкви в Ширинге он, конечно, забросил: денег не было на собственный каменный дом, что уж тут говорить о церкви. Строители прекратили работу, как только он перестал платить им жалованье, и что с ними стало – одному Богу известно; наверное, все вернулись в Кингсбридж к приору Филипу.
   По ночам его все чаще посещало кошмарное видение, одно и то же. Он видел свою мать на смертном одре, из глаз и ушей ее текла кровь, а когда она открывала рот, пытаясь что-то сказать, кровь хлестала и изо рта. Уильям просыпался в холодном поту, дрожа от страха. Днем он никогда не мог вспомнить, что же напугало его ночью, но едва проваливался в сон, как мать возвращалась, и ужас, необъяснимый, сводящий с ума, вновь овладевал им. Однажды, еще мальчиком, он переходил вброд пруд и провалился неожиданно в яму; он оказался с головой под водой, стало нечем дышать; и эта неукротимая жажда вдохнуть хоть немного воздуха, охватившая его тогда, запомнилась ему на всю оставшуюся жизнь. Но то, что являлось ему во сне теперь, было во сто крат страшнее. А убежать, спрятаться от кровоточащего лица матери никак не удавалось, – все равно что пытаться подняться на кучу зыбучего песка. Каждый день он вскакивал во сне, словно его швыряли через всю комнату, подолгу сидел на кровати, ошарашенный, мокрый от пота, и громко стонал, не в силах пошевелиться. Уолтер тут же оказывался подле своего хозяина со свечой в руке – его люди спали здесь же, в большом зале, отгородившись занавеской; спальни в доме не было. «Ты кричал, милорд», – шептал ему обычно Уолтер. Уильям делал глубокий вдох, потом обводил немигающим взглядом кровать, стену, живого Уолтера, и воспоминания о кошмаре слабели, ему становилось совсем не страшно, и тогда он говорил: «Все в порядке, это был сон, ступай». Но засыпать снова он уже боялся. А наутро люди смотрели на него, как на сумасшедшего.
   Через несколько дней после разговора с Ремигиусом он вот так же сидел в своем жестком кресле возле чадящего очага, когда в комнату вошел епископ Уолеран.
   Уильям от неожиданности вздрогнул. Он давно услышал стук копыт, но подумал, что это Уолтер вернулся с мельницы. Поэтому, когда появился епископ, он поначалу растерялся. Уолеран по отношению к нему всегда вел себя высокомерно, как хозяин, и Уильям постоянно ощущал себя неуклюжим, неотесанным болваном. И опять Уильям попал в крайне унизительное положение: ведь теперь епископ увидел, в какой нищете он живет.
   Он не поднялся с кресла, чтобы приветствовать гостя.
   – Что тебе нужно? – коротко бросил он. Вежливость в данном случае была бы излишней: ему хотелось, чтобы Уолеран побыстрее убрался.
   Епископ, похоже, не обратил внимания на грубость хозяина.
   – Шериф умер.
   Уильям сначала не понял, к чему епископ сказал это.
   – А мне-то какое дело?
   – Теперь будет новый.
   Уильям чуть не задал следующий нелюбезный вопрос: «Ну и что?» – но вовремя остановил себя. Уолерана, судя по всему, беспокоило, кто будет новым шерифом. Поэтому он и приехал к Уильяму. Это может означать только одно, решил Хамлей. Неожиданно мелькнувшая надежда стала захватывать его мысли, но он тут же безжалостно подавил ее: там, где замешан Уолеран, подумал он, большие надежды часто заканчиваются жестокими разочарованиями.
   – И кого же ты прочишь на это место?
   – Тебя.
   О таком Уильям не смел даже подумать. Ему так хотелось поверить Уолерану! Умный и жестокий шериф мог бы стать таким же влиятельным лицом в округе, как граф или епископ. Это место поможет ему вновь проложить дорогу к богатству и власти. Уильям заставил свой мозг лихорадочно работать, взвешивая все «за» и «против».
   – А почему ты думаешь, что король Стефан выберет меня?
   – Ты ведь поддерживал его против герцога Генриха и в результате лишился графства. Думаю, он захочет отблагодарить тебя.
   – Даром сейчас никто ничего не делает, – повторил Уильям любимое выражение своей матери.
   – Король Стефан наверняка не в восторге от того, что графом Ширингом стал человек, воевавший против него. Он, конечно же, захочет, чтобы место шерифа занял тот, кто будет противостоять Ричарду.
   Вот это уже понятнее, подумал Уильям. Радостное возбуждение невольно вновь охватило его. Он вдруг поверил, что сможет наконец выбраться из этой дыры в Богом забытой деревне. У него опять появятся свита из рыцарей и сильное войско вместо этой жалкой горстки уже ни на что не способных вояк. Он возглавит суд в Ширинге и будет строить козни против Ричарда.
   – Но шерифу положен замок в Ширинге, – мечтательно сказал он.
   – Ты вновь станешь богатым, – успокоил его Уолеран.
   – Да.
   Если правильно вести дело, размышлял Уильям, место шерифа может принести целое состояние. Он будет получать не меньше, чем во времена, когда был графом. Одна мысль не давала покоя: к чему это епископ упомянул о богатстве?
   Но вскоре Уолеран сам ответил на этот вопрос:
   – У тебя в конце концов появится возможность оплатить строительство новой церкви.
   Так вот в чем его интерес, сообразил Уильям; епископ никогда ничего не делал без дальнего прицела, я нужен ему в качестве шерифа, чтобы построить церковь.
   Но тем не менее он решил согласиться. Если он закончит строительство церкви в память о своей матери, возможно, его перестанут мучить ночные кошмары.
   – Ты в самом деле думаешь, что ее можно построить? – нетерпеливо спросил Уильям.
   Уолеран кивнул, а затем продолжил:
   – Конечно, потребуются деньги, и немалые, но, думаю, все в наших руках.
   – Деньги? – встревоженно спросил Уильям. – Сколько?
   – Трудно сказать. Где-нибудь в Линкольне или Бристоле место шерифа обошлось бы тебе в пять-шесть сотен фунтов, но там шерифы намного богаче, чем сами кардиналы. Думаю, в таком тихом местечке, как Ширинг, если, конечно, король сочтет тебя достойным претендентом – а уж об этом я позабочусь, – это будет стоить не больше сотни фунтов.
   – Сто фунтов! – Все надежды Уильяма разом рухнули. Он с самого начала боялся подобного разочарования. – Да если бы у меня была эта сотня, я бы жил не так, как сейчас, – с горечью произнес он.
   – Но ты можешь без труда достать их, – спокойно сказал Уолеран.
   – Где? – И внезапно Уильяма осенило: – Ты дашь мне?
   – Не будь таким дураком, – сказал епископ со снисходительностью в голосе, от которой Уильям чуть было не взорвался. – Для этого есть иудеи.
   Уильям, охваченный смешанными чувствами пробудившейся надежды и горькой обиды, вынужден был признать, что Уолеран в очередной раз оказался прав.

   Два года прошло с тех пор, как в кладке верхнего яруса окон появились трещины, но Джеку так и не удалось найти способ избавиться от них. Более того, такие же трещины пошли в первом пролете нефа. Основная ошибка таилась где-то в самом проекте. Стены были достаточно крепки, чтобы держать на себе свод церкви, но как только налетали сильные ветры, они не выдерживали, и кладка трескалась.
   Джек стоял на подмостках высоко над землей, внимательно рассматривая новые трещины, и размышлял над тем, как бы скрепить верхнюю часть стен.
   Внизу они были укреплены достаточно. Наружная стена имела мощные подпорки, которые соединялись со стеной нефа полуарками, скрытыми в крыше придела. От этого весь придел казался изящным и легким.
   Ему надо было во что бы то ни стало применить то же решение и для верхней части стен. Можно было сделать боковой придел в два этажа и просто повторить на втором тот же замысел с подпорками; но тогда свет, падавший через окна второго яруса, не смог бы попадать в собор, а главное желание Джека заключалось в том, чтобы сделать свое творение светлым и воздушным.
   Конечно, не сам по себе придел поддерживал нижнюю часть стен собора, а мощные подпорки в боковой стене и полуарки, соединявшие ее с нефом. Придел был задуман, чтобы скрыть от глаз жесткие элементы конструкции. Если бы ему удалось обойтись на втором этаже только одними подпорками и полуарками, не обкладывая их камнем, тогда он смог бы решить задачу.
   Снизу его кто-то окликнул.
   Джек нахмурился: опять его сбили с мысли. Он посмотрел вниз и увидел приора Филипа. По винтовой лестнице он спустился на землю. Филип был настолько разгорячен, что от него, казалось, шел пар.
   – Ричард предал меня! – выпалил он с ходу.
   – Как? – удивился Джек.
   Филип ответил не сразу.
   – И это после всего, что я для него сделал! – Он весь бурлил от негодования. – Я покупал у Алины шерсть, когда весь свет отвернулся от нее; если бы не я, она бы никогда больше не встала на ноги. Потом я дал ему работу, назначил начальником стражи. А в прошлом году, в ноябре, именно я первым сказал ему о мирном договоре, и он сумел захватить Эрлскастл. И вот теперь, когда он вернул себе графство и правит всем в округе, он словно перестал замечать меня.
   Джек никогда не видел Филипа таким рассерженным. Его бритая голова раскраснелась от негодования; ругаясь, он брызгал слюной во все стороны.
   – Так в чем же его предательство? – спросил Джек.
   Филип в очередной раз как бы не услышал вопроса.
   – Я всегда знал, что у Ричарда слабый характер. Он все эти годы палец о палец не ударил, чтобы помочь сестре, только брал и брал, совсем не считаясь с ней. Но я никогда не думал, что он – законченный негодяй.
   – Да что же он такого сделал?
   – Он не пустил нас в каменоломню, – ответил Филип.
   Джек не знал что сказать. Чудовищная неблагодарность, иного слова не подберешь.
   – И чем же он объяснил свое решение?
   – Ты же знаешь, что вся собственность теперь должна быть возвращена тем, кто обладал ею при старом короле Генрихе. А каменоломня была дарована нам Стефаном.
   Алчности Ричарда, конечно, трудно дать объяснение, но Джек, в отличие от приора, сохранял спокойствие. Строительство собора уже наполовину закончено, камня они купили достаточно, так что дальше как-нибудь выкрутились бы.
   – Строго говоря, я думаю, это его право, – рассудительно сказал Джек.
   Филип вновь взорвался:
   – Как ты можешь говорить такое?!
   – Вспомни, примерно так же ты поступил со мной. Я принес тебе Плачущую Мадонну, создал проект нового собора, построил стену вокруг города, чтобы защитить тебя от Уильяма, а ты в ответ запретил мне жить с женщиной, которая стала матерью моих детей. Это ведь тоже своего рода неблагодарность, не так ли?
   Такое сравнение вызвало у Филипа новый приступ ярости.
   – Это совсем разные вещи! – закричал он. – Я никогда не добивался того, чтобы вы жили порознь! Ты ведь знаешь, Уолеран не разрешил ей развод. А закон Божий гласит, что прелюбодеяние является тяжким грехом.
   – Я уверен, что и Ричард найдет что ответить, – сказал Джек. – Не он ведь издавал указ о передаче собственности. Он только исполняет его.
   Зазвонил полуденный колокол.
   – Есть разница между законами Господа и законами, принятыми людьми, – сказал Филип.
   – Но мы должны жить в согласии с теми и другими, – ответил Джек. – А теперь, извини, мне пора, иду обедать с матерью моих детей…
   И ушел, оставив Филипа один на один со своими мыслями. На самом деле Джек не считал его таким же неблагодарным, как Ричард, просто ему показалось вдруг, что резкость по отношению к приору поможет ему облегчить душу. Он решил сегодня же поговорить с Алиной насчет каменоломни; может быть, ей удастся убедить брата пойти навстречу Филипу.
   Джек вышел с монастырского двора и пошел по почти безлюдным улицам города в свой дом, где они жили с Мартой. Алина с детьми, как всегда, были в кухне. Голод отступил, прошлый урожай выдался богатым, и еда у них уже не была такой скудной: на столе стоял поднос с пшеничным хлебом, блюдо с жареной бараниной.
   Джек поцеловал детей. Салли в ответ чмокнула его нежным детским поцелуем, а одиннадцатилетний Томми, который изо всех сил старался казаться взрослым, лишь подставил свою щеку и тут же смутился. Джек улыбнулся, но ничего не сказал: ему сразу вспомнилось, что и сам он в детстве считал поцелуи страшной глупостью.
   Алина казалась чем-то обеспокоенной. Джек сел рядом с ней на лавку и сказал:
   – Филип очень сердит из-за того, что Ричард не пускает его в каменоломню.
   – Это ужасно, – спокойно ответила она. – Какая неблагодарность со стороны Ричарда!
   – Как ты думаешь, можно его уговорить изменить свое решение?
   – Не знаю, право. – Вид у нее был совершенно отсутствующий.
   – Похоже, тебя не очень занимает то, о чем я говорю.
   Она вдруг с вызовом посмотрела ему в глаза:
   – Совершенно не занимает.
   Такое с ней иногда бывало.
   – Лучше скажи, что с тобой происходит? – сказал он.
   Алина встала:
   – Идем со мной.
   С грустью посмотрев на поджаристую баранью ногу, Джек покинул стол и пошел за ней в спальню. Дверь они нарочно оставили открытой, чтобы у неожиданных гостей не возникало никаких подозрений.
   Алина села на кровать и скрестила на груди руки.
   – Я приняла важное решение, – начала она.
   От ее тяжелого взгляда Джеку стало не по себе. Что еще могло случиться, мысленно недоумевал он.
   – Всю свою жизнь я прожила меж двух огней. С одной стороны, меня все время преследовала клятва, данная отцу, когда тот умирал. С другой – всегда мучили наши с тобой отношения.
   – Но теперь ты исполнила свою клятву…
   – Да. И хочу сбросить с себя и другую тяжкую ношу. Я решила оставить тебя.
   Сердце у Джека, казалось, перестало биться. Он знал, что Алина просто так не станет говорить подобные вещи: сейчас она выглядела совершенно серьезной. Он не сводил с нее глаз, боясь вымолвить хоть слово. Кто бы мог подумать, что она захочет уйти навсегда. Откуда вдруг такие мысли? Джек сказал первое, что пришло ему на ум:
   – У тебя появился кто-то другой?
   – Не будь дураком.
   – Тогда почему?..
   – Потому что с меня хватит, – сказала она, и в ее глазах заблестели слезы. – Мы десять лет ждали разрешения на развод. Но этого никогда не будет, Джек. Нам на роду написано жить так, как мы живем сейчас, до скончания века. Мы должны расстаться…
   – Но… – Джек судорожно подыскивал нужные слова, но чувствовал себя опустошенным и понимал, что все его уговоры бессмысленны; это все равно что бежать от бури, вынужден был признать он. И все же решил попробовать ухватиться за спасительную соломинку.
   – Но неужели ты думаешь, что наша теперешняя жизнь для нас хуже, чем расстаться вовсе.
   – В конечном счете – да, хуже.
   – А что изменится в твоей жизни, если ты уйдешь?
   – Я могу еще встретить какого-нибудь человека, полюбить его и жить нормальной жизнью, – сказала она, уже захлебываясь от слез.
   – Но ведь ты все равно будешь женой Альфреда.
   – Об этом никто не будет знать. Да и кому какое дело? Нас сможет обвенчать любой приходский священник, который никогда не слышал об Альфреде Строителе.
   – Я не могу поверить, что это говоришь ты. Не могу.
   – Десять лет, Джек. Я ждала десять лет, надеясь, что в нашей жизни все будет по-человечески. Больше не могу.
   Ее слова сыпались на него, как тяжелые удары. Она продолжала говорить, но он уже перестал понимать смысл слов. Одна мысль жгла его мозг: как он будет жить без нее? Внезапно он прервал ее:
   – Ты же знаешь, я никогда никого не любил, кроме тебя.
   Алина вздрогнула, словно от боли, но сказала:
   – Мне нужно несколько недель, чтобы все уладить. Я найду жилье в Винчестере, надо дать детям возможность свыкнуться с мыслью, что для них начинается новая жизнь.
   – Но они и мои дети, – как-то беспомощно произнес Джек.
   Алина кивнула.
   – Прости, – сказала она. Впервые за время этого тяжелого разговора ее решимость дрогнула. – Я знаю, они будут скучать без тебя. Но мне хочется, чтобы и у них была нормальная жизнь.
   Джеку стало невыносимо больно слушать ее. Он повернулся к ней спиной.
   – Не отворачивайся, Джек. Нам надо закончить этот разговор, Джек…
   Он вскочил с кровати и пошел к двери, не говоря ни слова. Вслед ему неслось умоляющее:
   – Джек! Джек!
   Он прошел через большую комнату и, даже не взглянув на детей, вышел из дома. Словно в тумане шагал он назад, в сторону монастыря, не зная, куда себя деть. Строители еще обедали. Плакать он не мог: слезами такое горе не успокоить. Не раздумывая, он вскарабкался по лестнице у северного поперечного нефа на самый верх и вышел на крышу.
   Здесь дул холодный пронизывающий ветер, хотя на земле его почти не ощущалось. Джек посмотрел вниз: если он бросится отсюда, то упадет прямо на покатую крышу бокового придела. Может быть, он даже умрет, хотя – кто знает? Он вышел на самое перекрестье собора и встал в том месте, где крыша становилась почти отвесной. Если его новый собор оказался таким несовершенным, если Алина решила покинуть его, тогда для чего вся эта жизнь, зачем далее тянуть свои дни на этой земле?
   Решение Алины родилось, конечно же, не вдруг. Недовольство накапливалось годами, да и Джек испытывал мало радости от такой жизни. Но казалось, что они оба примирились со своей долей. Возвращение же фамильного замка словно стряхнуло оцепенение с Алины, заставило ее вновь поверить, что она, и только она – хозяйка собственной жизни. И это окончательно подтолкнуло ее к разрыву; так гроза несколько лет назад заставила дрогнуть стены нового собора, и они пошли трещинами.
   Джек внимательно смотрел на стену поперечного нефа и на крышу бокового придела. Он видел мощные подпорки, выступавшие из его стен, различал под его крышей полуарку, соединявшую подпорку с основанием верхнего яруса окон. Снова и снова возвращался он к мысли, от которой его отвлек сегодня утром Филип: укрепить стены можно было, только удлинив подпорки, может быть, футов на двадцать, чтобы еще одна полуарка, установленная над первой, упиралась внутренней стороной в то место на стене, где появились трещины. Эта арка вместе с удлиненной подпоркой стянет верхнюю часть стены собора, и она сможет противостоять любым ветрам.
   Возможно, то был единственный выход, возможно. Беда только в том, что если бы ему пришлось надстраивать второй этаж придела, чтобы скрыть подпорку и вторую полуарку, то верхний ярус окон оказался бы закрытым и свет не смог бы проникать в собор; а если обойтись без второго этажа…
   «А вправду, что будет, если я попробую?» – спрашивал самого себя Джек.
   Его вдруг охватило какое-то безразличие ко всему на свете; ведь жизнь теперь утратила смысл; так что будет подпорка торчать из стены у всех на виду или нет – не имело уже ровным счетом никакого значения. Стоя сейчас здесь, на крыше, он ясно представил себе, как все это может выглядеть. Целый ряд крепких каменных колонн будет подниматься из стены бокового придела. От их верхушек к верхнему ярусу окон протянутся полуарки. Ну, может быть, придется украсить вершины колонн лепниной, подумал он; да, пожалуй, так будет лучше.
   Возникшая идея была совершенно новой для того времени – использовать крупные усиливающие детали так, чтобы они оказались на виду, а не скрывались за каменной кладкой. Все это могло стать неотъемлемой чертой нового стиля в строительстве, и всем сразу становилось бы понятно, как держится здание.
   Чутье подсказывало Джеку, что он на правильном пути.
   И чем больше размышлял он над своим замыслом, тем больше он нравился ему. Он попробовал мысленно взглянуть на собор с западной стороны: полуарки, выстроенные в ряд, будут напоминать птиц, широко раскинувших крылья и готовых в любой момент взлететь. И не было никакой нужды делать их чересчур массивными. Главное – точно продумать форму, и они могут получиться легкими и изящными, но в то же время крепкими, как кости у птицы.
   Моя церковь с крылатыми подпорками станет такой легкой, подумалось ему, что будет парить над землей. Мозг точила неотвязная мысль: неужели у меня получится?
   Внезапно налетевший порыв ветра едва не сбросил его с крыши. Джек закачался, успев лишь подумать о том, что может упасть и разбиться насмерть. Но ему удалось удержать равновесие и отступить от края крыши. Сердце его бешено колотилось.
   Медленно и осторожно он прошел к лестнице и спустился на землю.

II

   Все работы на строительстве церкви в Ширинге полностью прекратились. Приор Филип поймал себя на мысли, что в душе рад этому. Всякий раз, когда он смотрел на пустую площадку под будущее здание, он не мог не испытывать удовольствие оттого, что и у его врагов дело не ладилось. К тому моменту, как Уильям лишился графства и его деньги иссякли, Альфред Строитель успел только снести старое здание и заложить фундамент под новую церковь. И хотя приор знал, что грешно радоваться разрушению храма Божьего, в то же время понимал, что все происходящее не случайно: Всевышний избрал местом для своего дома Кингсбридж, а не Ширинг, и те напасти, которые преследовали Уильяма, стали проявлением божественной воли.
   Теперь, когда главная церковь города была снесена, окружной суд заседал в замке. Филип ехал вверх по склону холма, рядом с ним, ни на шаг не отставая, держался Джонатан. Юноша стал личным помощником приора после бегства Ремигиуса. Филип тяжело пережил предательство старого монаха, но сейчас, по прошествии времени, даже радовался тому, что так случилось. С тех пор как он победил Ремигиуса на выборах, тот был словно заноза в теле. С его исчезновением жизнь в монастыре потекла намного спокойней.
   Милиус недавно принял должность помощника настоятеля монастыря. Но он одновременно оставался казначеем, и ему оставили в подчинении трех монахов. А поскольку после бегства Ремигиуса шпионить, похоже, было некому, никто и не знал, чем Милиус занимается целыми днями.
   Филипу очень нравилось работать вместе с Джонатаном. Он с удовольствием рассказывал юноше обо всех тонкостях управления монастырем, говорил с ним об устройстве мира, учил правильному обхождению с людьми. Окружающие относились к молодому монаху по-доброму, хотя порой тот становился слишком ершистым, и тогда ему доставалось. Филип призывал его усвоить, что люди, которые проявляли к нему недружелюбие, поступали так из-за своей слабости. А он упорно продолжал на зло отвечать злом, вместо того чтобы снисходительно прощать.
   Джонатан обладал острым умом, и Филип не раз поражался, как быстро, на лету, тот схватывает сложные вещи. Иногда приор ловил себя на мысли, что, грешным делом, гордится парнем, ведь тот был так похож на него самого.
   Сегодня он взял Джонатана с собой, чтобы показать, как работает окружной суд. Он собирался просить шерифа отменить приказ Ричарда о закрытии каменоломни для монастырских нужд. Новый граф, по его представлениям, нарушил закон. Да, земли возвращались прежним владельцам, но права монастырей оставались неприкосновенными. Новый закон принимался для того, чтобы герцог Генрих мог заменить графов Стефана своими людьми и тем самым отблагодарить их за верную службу. К монастырям этот закон не имел никакого отношения. Филип был уверен, что спор можно решить в его пользу, но тут произошла небольшая заминка: старый шериф умер, а о новом назначении должны были объявить как раз сегодня. Никто еще не знал, кто станет новым шерифом, но у всех на слуху были три-четыре имени наиболее известных в округе людей: Дэвида Торговца, продавца шелка; Риза Валлийского, священника, служившего при королевском дворе; Джима Львиное Сердце, рыцаря, чьи владения начинались сразу за городской стеной, и Хью Внебрачного, незаконнорожденного сына епископа Солсберийского. Филип возлагал большие надежды на назначение Риза, поскольку, во-первых, они были родом из одних мест, а во-вторых, тот всегда с пониманием относился к идеям Филипа. Впрочем, он не особенно переживал из-за этого: любой из четверых, как он думал, с удовольствием поможет монастырю.
   Они въехали в замок, не очень сильно укрепленный, как показалось Филипу. Главный же замок графа Ширинга – Эрлскастл находился довольно далеко отсюда, поэтому самому городу на протяжении многих лет удавалось держаться в стороне от разрушительных битв. Городской замок же играл роль, скорее, делового центра, где жили шериф со своими служащими и охраной, да имелось несколько тюрем для содержания преступников. Внутри каменных стен были во множестве разбросаны скромные деревянные строения. Филип и Джонатан завели на конюшню своих лошадей и вошли в самое высокое здание, где находился зал суда.
   Столы, которые раньше стояли буквой «Т», теперь переставили. Верхняя часть буквы «Т» осталась, но ее подняли на небольшое возвышение, остальные же столы расставили вдоль стен зала, чтобы развести подальше спорящие стороны и не вводить их в искушение вступать в прямые стычки друг с другом.
   Зал уже почти заполнился. Епископ Уолеран сидел на возвышении, и судя по выражению его лица, был чем-то недоволен. К своему удивлению, Филип увидел рядом с ним Уильяма, который всякий раз, когда в зал входили новые люди, наклонялся к епископу и уголком рта шептал тому на ухо. «А как этого-то сюда занесло?» – подумал Филип. Десять месяцев бывший граф безвылазно отсиживался в своей деревне, и приор, да и многие в округе тешили себя надеждой, что он там так и останется. Но вот он явился, восседает на скамье, словно ничего не произошло, и он по-прежнему граф. Какая подлая и жестокая затея привела его сегодня в зал суда? Филип почувствовал тревогу.
   Они с Джонатаном уселись в стороне, с нетерпением ожидая начала судебного разбирательства. Для зала суда обстановка была, пожалуй, слишком оживленной и деловой, хотя особенно удивляться нечему: только что закончилась война, самые богатые люди страны вновь обратили свои помыслы на укрепление собственных состояний. Земля в этом году щедро ответила на их труды: урожая ждали небывалого. Цену за шерсть давали хорошую. Даже Филип вновь нанял на строительство собора всех тех, кого пришлось в свое время распустить. Люди, пережившие голод, выглядели сейчас помолодевшими, окрепшими духом и телом, бодрыми, полными надежд, и здесь, в зале суда в Ширинге, это ощущалось в том, как они кланялись друг другу, как звучали их голоса; мужчины все были в новых ботинках, женщины – в красивых головных уборах; даже то, что они пришли в этот зал, говорило о многом: значит, у них нашлось что защищать в суде.
   Все встали, когда в зал вошел помощник шерифа и с ним граф Ричард. Оба взошли на подмостки, и помощник принялся зачитывать королевский рескрипт о назначении нового шерифа. Пока он монотонным голосом произносил начальные, приличествующие такому документу слова, Филип обвел взглядом всех четверых кандидатов на этот пост. Будущий шериф должен был, по его мнению, обладать немалым мужеством, чтобы отстаивать закон в присутствии столь влиятельных особ, как епископ Уолеран, граф Ричард или лорд Уильям. В эту минуту счастливый избранник наверняка уже знал, что именно его имя прозвучит сейчас в этом зале, никто никогда не делал из этого секрета. Но лица всех четырех кандидатов оставались невозмутимыми. Обычно назначенный на пост сразу вставал за спиной помощника шерифа, пока тот зачитывал рескрипт, но сейчас за ним стояли только Ричард, Уолеран и Уильям. Страшная мысль мелькнула у Филипа: неужели шерифом будет Уолеран? Но то, что он услышал, потрясло его, как смертный приговор:
   – …Назначаю шерифом Ширинга слугу моего Уильяма Хамлея и повелеваю всем оказывать ему всяческое содействие.
   Филип взглянул на Джонатана и с трудом выговорил:
   – Уильям!..
   В зале послышались удивленные, неодобрительные возгласы горожан.
   – Как же ему это удалось? – спросил Джонатан.
   – Наверняка подкупил кого-то.
   – А где же он достал столько денег?
   – Думаю, одолжил.
   Уильям, широко улыбаясь, прошел к высокому деревянному креслу. Филип хорошо помнил, каким красивым тот был в молодости. Сейчас он не достиг еще сорока лет, но выглядел намного старше: стал грузным, лицо побагровело от обильных возлияний, живой блеск глаз и уверенный вид, столь привлекательные в молодые годы, теперь поблекли, взор стал безразличным, отрешенным.
   Как только Уильям сел, Филип поднялся со своего места.
   Джонатан последовал его примеру.
   – Мы уходим? – спросил он.
   – Иди за мной, – прошептал ему приор.
   Воцарилась полная тишина. Все взгляды устремились на них, пока они шествовали через весь зал к выходу. Толпа расступилась, освободив им проход. Когда двери за ними закрылись, по залу прокатился возбужденный гул.
   – С Уильямом в кресле шерифа наше дело – совершенно безнадежное, – сказал Джонатан.
   – Да уж, хуже некуда. – Филип тяжело вздохнул. – Если бы мы стали сейчас настаивать, то могли бы вообще лишились всех прав.
   – Я, ей-богу, как-то не подумал об этом.
   Филип мрачно кивнул головой.
   – Монастырю теперь правды не добиться. Подумать только: Уильям – шериф, Уолеран – епископ, а этот зловредный Ричард – граф. Ну и компания! Да они сделают с нами все, что взбредет в голову!
   Пока помощник конюха седлал их лошадей, Филип сказал:
   – Я обращусь с прошением к королю, чтобы он присвоил Кингсбриджу официальный статус города. Тогда мы получим свой суд и будем платить налоги прямо в королевскую казну. Власть шерифа на нас в этом случае распространяться не будет.
   – Раньше ты всегда был против этого, – сказал Джонатан.
   – Да, я противился, потому что хотел, чтобы центром власти был монастырь. Но теперь, я думаю, надо пожертвовать властью ради независимости. Иначе придется подчиняться Уильяму.
   – А король Стефан откликнется на наше прошение?
   – Может, хотя цена будет дорогой. Ну а если нет, тогда будем надеяться на герцога.
   Они сели на лошадей и, удрученные, поехали через весь город. На выезде из ворот, чуть в стороне от стены, находилась городская свалка. Несколько дряхлых стариков рылись в кучах мусора, пытаясь отыскать еду и что-нибудь из одежды. Филип безучастно смотрел на этих людей, но вдруг взгляд упал на копавшуюся в груде тряпья фигуру; человек показался ему знакомым. Приор остановил лошадь, Джонатан тоже натянул поводья.
   – Смотри. – Филип кивнул в сторону свалки.
   Джонатан проследил за его взглядом и мгновение спустя спокойно сказал:
   – Ремигиус.
   Филип молча наблюдал за бывшим монахом. Уолеран и Уильям просто вышвырнули старика на улицу, когда иссякли деньги на новую церковь. Больше он им был не нужен. Ремигиус предал Филипа, предал монастырь, наконец, предал Кингсбридж, стремясь любой ценой получить место настоятеля церкви в Ширинге. И вот все надежды обратились в пепел.
   Приор свернул с дороги и направил коня к свалке, где стоял Ремигиус. Джонатан держался следом. От земли, словно туман, волнами поднимался тошнотворный запах. Подъехав поближе и взглянув на монаха, приор едва не вздрогнул от испуга: Ремигиус походил на скелет, обтянутый дряблой кожей. Одежда его превратилась в грязные лохмотья, обуви и вовсе не было. Сейчас ему шел уже шестой десяток, он всю свою жизнь прожил в монастыре Кингсбриджа, и никто никогда не учил его, как можно прожить без удобств. Филип заметил, как тот вытащил из кучи хлама пару кожаных ботинок и стал внимательно рассматривать их. На обеих подошвах зияли огромные дыры, но Ремигиус такими глазами смотрел на них, словно ему удалось откопать скрытые в земле сокровища. Он уже собрался было примерить их на ногу, когда вдруг увидел Филипа.
   Старик выпрямился. На лице его, как в зеркале, отразилась тяжелая внутренняя борьба между жгучим стыдом за содеянное и откровенным вызовом приору. Еще мгновение он смотрел прямо в глаза Филипу, а потом сказал:
   – Ну что, радуешься?
   – Нет, – мягко ответил приор. Его давний враг являл собой настолько жалкое зрелище, что он не мог испытывать к нему ничего, кроме сострадания. Он слез с коня и достал из седельного мешка бутыль с вином. – Просто хочу предложить тебе немного выпить.
   Ремигиус поначалу решил было не принимать ничего от Филипа, но чувство голода оказалось сильнее его воли. Поколебавшись, он вырвал бутыль из рук приора, с некоторым подозрением понюхал вино и жадно присосался к горлышку. В мгновение ока наполовину заполненная бутыль оказалась пустой. Тяжело дыша, он опустил ее и слегка качнулся.
   Филип взял у него из руки бутыль и спрятал ее в мешок.
   – Хорошо бы тебе теперь чего-нибудь поесть, – сказал он и достал кусок хлеба.
   Ремигиус, уже не раздумывая, взял хлеб и принялся торопливо запихивать в рот. Совершенно очевидно, что уже несколько дней у него не было во рту ни крошки, а уж о нормальной еде и вовсе, наверное, забыл. А ведь он может скоро умереть, подумал Филип, и если не от голода, то от стыда.
   Ремигиус проглотил последние крошки.
   – Хочешь вернуться? – спросил его Филип. И услышал, как за спиной глубоко вздохнул Джонатан. Тот, как и многие в монастыре, мечтал только об одном: никогда больше не встречаться с предателем. Он, наверное, подумал, что я сошел с ума, мелькнуло вдруг у приора.
   – Вернуться? В качестве кого? Какую должность ты мне предложишь?
   Им обоим показалось на миг, что перед ними прежний Ремигиус.
   Филип печально покачал головой и сказал:
   – Больше никаких постов ты в моем монастыре занимать не будешь. Возвращайся простым монахом. Проси Господа, чтобы он простил твои грехи, и живи остаток дней своих в молитвах и раздумьях, готовя душу свою к вознесению на небеса.
   Ремигиус откинул назад голову, словно готов был с презрением отказаться от предложения Филипа, но никакого ответа не последовало. Старик лишь открыл рот и тут же закрыл его, опустив глаза. Приор спокойно стоял, выжидая, что будет дальше. Молчание длилось долго. Филип даже затаил дыхание. Когда Ремигиус вновь поднял голову, лицо его было мокрым от слез.
   – Да, пожалуйста… отче, – всхлипывая, сказал он, – я хочу вернуться домой.
   Филип почувствовал в груди радостное волнение.
   – Тогда вперед, садись на мою лошадь.
   Ремигиус был ошеломлен.
   – Отче! Что ты делаешь? – не выдержал Джонатан.
   Филип повернулся к старику:
   – Идем, идем, делай, что я велю.
   – Но, отче, а как же ты? – Джонатан не мог поверить в происходящее у него на глазах.
   – Я пойду пешком, – сказал Филип. – Кто-то из нас должен.
   – Так пусть Ремигиус и идет! – уже кричал юноша.
   – Да нет уж, пусть едет, – ответил приор. – Он сегодня угоден Господу.
   – А ты? Разве ты не заслужил сегодня похвалы Господней?
   – Иисус говорит, что в раю всегда больше рады одному покаявшемуся грешнику, чем девяноста девяти праведникам, – ответил Филип. – Разве ты забыл притчу о блудном сыне? Когда он вернулся домой, отец его заклал упитанного тельца. Ангелы радуются слезам Ремигиуса. А самое малое, что я могу сейчас сделать для него, – это отдать ему свою лошадь.
   Он взялся за уздечку и повел лошадь через свалку к дороге. Джонатан покорно следовал за ними, но вдруг остановился, спрыгнул на землю и сказал:
   – Отче, пожалуйста, возьми мою лошадь, я пойду пешком.
   Филип сурово посмотрел на него:
   – Ну-ка садись и перестань спорить, лучше думай над тем, что происходит и почему.
   Джонатан, явно озадаченный, вновь вскочил в седло и больше не произнес ни одного слова.
   Они повернули на Кингсбридж. До монастыря было миль двадцать. Филип шел пешком, он чувствовал себя победителем. Возвращение Ремигиуса затмило неудачу с каменоломней. «Я проиграл в суде, – думал он, – но там речь шла только о камнях; а приобрел я куда более ценное. Сегодня я завоевал душу человека».

III

   Свежие спелые яблоки плавали в глубокой бочке, подставляя свои красные и желтые бока жаркому солнцу, отражавшемуся в воде яркими искорками. Непоседливая Салли, которой пошел уже десятый год, склонилась над краем бочки, скрестив руки за спиной, и попробовала поймать яблоко зубами. Но скользкий плод вырвался, она плюхнулась лицом в воду, потом отскочила и залилась веселым смехом. Алина слегка улыбнулась и вытерла полотенцем лицо девочки.
   Был теплый день позднего лета, день престольного праздника, и почти весь город собрался на лугу за рекой, чтобы поиграть в любимую игру – ловить зубами яблоки в воде. Алина всегда с удовольствием участвовала в этом, но сегодня одна гнетущая мысль не давала ей покоя: этот праздник должен был стать последним, что она проводила в Кингсбридже, и настроение у нее было далеко не радостным. Она по-прежнему намеревалась уйти от Джека, хотя тяжесть предстоящей разлуки все сильнее давила на сердце.
   Томми вертелся вокруг бочки, и Джек, заметив его нерешительность, крикнул:
   – Ну же, Томми, давай лови!
   – Потом! – ответил сын.
   В свои одиннадцать лет Томми уже знал, что он намного симпатичнее своей сестренки, как, впрочем, и других детей. Некоторое время он внимательно присматривался, как остальные ловят яблоки. Алина тем временем следила за ним. Она испытывала какую-то особенную любовь к Томми. Джеку было примерно столько же, когда она впервые встретила его, да к тому же мальчик очень напоминал отца в детстве. Джек страстно желал, чтобы сын пошел по его стопам, стал строителем, но Томми до сих пор не проявлял к этому никакого интереса. И все же Джек надеялся – времени еще было достаточно, чтобы познать все премудрости профессии.
   Мальчик не спеша склонился над бочкой и широко открыл рот. Он окунул лицо в воду, потопив яблоко, а затем резким движением вскинул голову. Глаза его победно блестели – яблоко оказалось у него в зубах!
   Томми всегда добивался того, чего хотел. Он унаследовал многое от деда, графа Бартоломео, например, железную волю и твердое сознание того, что есть хорошо, а что – плохо.
   Салли же уродилась вся в отца: такая же добродушная, беззаботная и не признающая никаких искусственных правил и запретов. Когда Джек рассказывал детям разные истории, она всегда переживала за побежденных и неудачников, тогда как Томми, наоборот, чаще говорил о них с осуждением. Удивительное дело, но каждый из детей характером походил на одного из родителей, а внешностью – на другого: веселая и беспечная Салли правильными чертами лица и темными кудряшками была похожа на Алину, а решительный и непреклонный Томми огненно-рыжими волосами, белой кожей и голубыми глазами весь пошел в отца.
   – Смотрите, дядя Ричард едет! – вдруг крикнул мальчик.
   Алина повернулась и стала всматриваться в даль. Похоже, и вправду ее брат в сопровождении рыцарей и своих друзей, таких же землевладельцев, въезжал на луг. Алина испугалась. Как он посмел показаться в Кингсбридже после того, как оскорбил Филипа своим отказом пустить того в каменоломню?
   Ричард подошел к бочке и с улыбкой на лице пожал всем руки.
   – Попробуй поймать яблоко, дядя Ричард, – сказал Томми. – У тебя должно получиться.
   Ричард плюхнулся головой в бочку и выхватил своими крепкими белыми зубами зрелый плод. С бороды у него капала вода. А Алина подумала о том, что ему всегда все лучше удавалось в игре, чем в обычной жизни.
   Она решила не делать вида, что ничего не произошло, и высказать ему все, что накопилось. Другие, может быть, и не посмели бы возражать ему, ведь он все-таки граф, но для нее он всегда оставался только несмышленым братишкой. Ричард подошел к ней, чтобы поцеловать, но Алина оттолкнула его.
   – Как ты мог отнять каменоломню у монастыря? – с возмущением спросила она.
   Джек, видя, что надвигается ссора, взял детей за руки и повел их в сторону.
   Ричард выглядел уязвленным.
   – Вся собственность вернулась к тем, кто владел ею… – начал было оправдываться он.
   – Только не говори об этом мне, – прервала его Алина. – И это после всего, что Филип сделал для тебя!
   – Каменоломня всегда составляла часть имущества, принадлежавшего мне с рождения, – сказал Ричард. Потом отвел сестру в сторону и продолжил говорить тихонько, так чтобы никто не слышал: – К тому же, Алли, мне нужны деньги, а их я могу получить за камень.
   – Это потому, что ты все время проводишь на охоте со своими друзьями.
   – А что же мне еще делать?
   – Ты должен сделать так, чтобы твоя земля приносила тебе богатство! Посмотри – сколько дел кругом. Все надо восстанавливать после войны и голода: придумывать, как по-новому обрабатывать землю, корчевать леса, осушать болота. Только так ты сможешь увеличить свое богатство. А не отнимая у монастыря каменоломню, которую ему даровал король Стефан.
   – Я никогда не брал чужого!
   – Как раз этим ты все время и занимался! – Алина вся вспыхнула. Она готова была наговорить сейчас такого, о чем можно потом пожалеть. – Ты в жизни палец о палец не ударил, только переводил мои деньги на свое дурацкое оружие. Филип дал тебе работу. Ты, не моргнув глазом, принял графство, которое я поднесла тебе на блюдечке! А теперь ты не можешь править без того, чтобы не отбирать что-то у других! – Она отвернулась и пошла прочь.
   Ричард пошел было за ней, но кто-то перехватил его и начал расспрашивать о том о сем. Алина слышала, как он вежливо ответил, а потом вступил в беседу. Тем лучше, решила она, я сделала свое дело и больше спорить с ним не хочу. Она дошла до моста и оглянулась. Вокруг брата уже собрались люди, они что-то оживленно обсуждали с ним. Ричард помахал ей рукой, показывая, что хочет продолжить разговор, но отойти сейчас не может. Алина увидела, что Джек, Томми и Салли играют в мяч, гоняя его палками. Она долго смотрела на них, резвящихся вместе под жарким солнцем, и вдруг почувствовала, что не сможет разлучить их с отцом. «Но как иначе смогу я начать нормальную жизнь?» – тут же задала она себе вопрос.
   Перейдя по мосту на другой берег, Алина вошла в город. Ей хотелось ненадолго остаться одной.
   Она уже купила себе дом в Винчестере, довольно просторный, с лавкой на первом этаже, гостиной – на втором, двумя отдельными спальнями и большой кладовой. Но по мере приближения дня переезда ей все меньше хотелось трогаться с места.
   На улицах Кингсбриджа было жарко и грязно, в воздухе летали полчища мух, облюбовавших многочисленные навозные кучи. Лавки сегодня не открывались, а дома были заперты. Город опустел. Все в этот час находились на лугу.
   Она пошла в дом Джека. Скоро вернутся дети, как только вдоволь наиграются. Дверь была распахнута настежь. Алина досадливо нахмурилась: кто же мог оставить ее открытой? Ведь многие имели ключи – она сама, Джек, Ричард, Марта. Воровать-то у них было нечего: Филип уже давно разрешил ей хранить свои деньги в монастырской казне, – но в дом налетит полно мух.
   Она переступила порог. В доме было темно и прохладно. В центре комнаты, под потолком, кружили мелкие мошки, по стопке чистого белья ползали жирные мухи, а две осы вились вокруг горшка с медом.
   За столом сидел Альфред.
   Алина тихо вскрикнула от неожиданности, потом немного пришла в себя и спросила:
   – Как ты вошел?
   – У меня есть ключ.
   Долго же ты его хранил, подумала Алина. Она взглянула на мужа: его некогда широкие плечи стали совсем костлявыми, все лицо покрылось глубокими морщинами.
   – Что ты здесь делаешь? – спросила она.
   – Да вот, пришел повидать тебя.
   Алина почувствовала, что ее трясет, но не от страха, а от злости.
   – Я не хочу тебя видеть, с меня хватит! – закричала она, брызжа слюной. – Ты обращался со мной, как с собакой, а когда Джек сжалился над тобой и взял на работу, ты предал его и увел всех строителей в Ширинг.
   – Мне нужны деньги. – Сквозь жалобные нотки в его голосе звучал открытый вызов.
   – Так иди работать.
   – В Ширинге работу остановили, а в Кингсбридже мне ее не найти.
   – Тогда ищи в Лондоне, в Париже!
   Альфред стоял на своем:
   – Я думал, ты поможешь мне.
   – От меня ты ничего не получишь. Лучше уходи.
   – Неужели у тебя нет ни капли сострадания? – Он уже просил, умолял.
   Алина облокотилась о стол в поисках опоры.
   – Альфред, неужели ты не можешь понять, что я тебя ненавижу?
   – Но за что? – Он, казалось, был обижен ее словами.
   О Боже, подумала Алина, да он просто тупица, другого слова не подберешь.
   – Если ты ищешь милосердия, иди в монастырь, – устало сказала она. – Приор Филип обладает удивительной способностью все прощать. Мне этого не дано.
   – Но ты ведь мне жена, – сказал Альфред.
   Ну надо же, вспомнил, подумала Алина.
   – Забудь об этом. Ты мне больше не муж. И никогда им не был. А теперь – убирайся из этого дома.
   Альфред вдруг схватил ее за волосы.
   – Нет, ты мне жена, – прошипел он и потянул ее к себе через стол. Свободной рукой он схватил ее за грудь и крепко сжал.
   Алина находилась в замешательстве. Чего-чего, а уж такого она никак не ждала от человека, который на протяжении девяти месяцев спал с ней в одной комнате и ни разу не попытался хотя бы прикоснуться к ней. Она непроизвольно вскрикнула и рванулась изо всех сил, но он крепко держал ее за волосы и тянул к себе.
   – Кричи не кричи, никто тебя не услышит. Они все на том берегу.
   Алине внезапно стало страшно: поблизости и впрямь никого не было, а в одиночку ей с Альфредом не справиться. Сколько опасных дорог она прошла, рискуя собственной жизнью, сколько довелось ей пережить, и вот сейчас, в собственном доме, она может стать жертвой человека, приходившегося ей мужем!
   Альфред заметил испуг в ее глазах:
   – Ну что, страшно? Лучше уж тебе быть поласковей, а? – и поцеловал ее прямо в губы. Алина изо всех сил укусила его. Альфред взвыл от боли.
   Она даже не заметила, как он размахнулся. Успела только почувствовать тяжелый удар по щеке, от которого, казалось, хрустнула челюсть. На мгновение в глазах потемнело, земля поплыла под ногами, и Алина повалилась на пол. Тростниковые подстилки немного смягчили падение. Она встряхнула головой и потянулась к рукояти кинжала, привязанного к левой руке. Но тут же крепкие руки схватили ее за запястья, и она услышала голос мужа:
   – Я знаю про этот кинжал. Видел, как ты раздевалась, помнишь? – Он отпустил ее руки, снова ударил по лицу и сам выхватил ее кинжал.
   Алина пыталась вырваться, но он сел ей на ноги и левой рукой схватил за горло. Она стала колотить его руками по лицу, но, неожиданно вздрогнув, замерла: острие лезвия находилось у самого ее глаза.
   – Не дергайся, а то мне придется повыковыривать тебе зенки!
   Алина застыла от ужаса. Боже, подумала она, а ведь с него станется. Ей сразу вспомнились люди, которых подвергали ослеплению в наказание за какие-то проступки. Они ходили по улицам, попрошайничая и пугая прохожих пустыми глазницами. Мальчишки издевались над ними, щипали, ставили подножки, пока те не предпринимали отчаянные попытки – конечно же, тщетно – схватить своих обидчиков, что забавляло тех еще больше. Через год-два такой жизни слепые обычно умирали.
   – Я подумал, что тебя это успокоит, – сказал Альфред, поводя кинжалом у нее перед глазами.
   «Зачем ему это? – спрашивала себя Алина. – Он ведь никогда не испытывал ко мне никакого влечения. Неужели он бесится только потому, что потерпел неудачу в жизни, а я для него лишь воплощение того мира, который отверг его?»
   Альфред склонился над ней, обхватив коленями ее бедра и все еще держа кинжал у нее перед глазами.
   – А теперь, – он дышал ей прямо в лицо, – будь со мной понежнее. – И снова поцеловал в губы.
   Колючая щетина царапала ей кожу. От него пахло пивом и луком. Алина крепко сжала губы.
   – Фу, какая ты неприветливая. Ну-ка, поцелуй меня.
   Он снова присосался к ее губам, одновременно шевеля кинжалом у ее лица. Когда холодное лезвие почти коснулось ее глаза, она наконец разжала губы. Он протиснул между ними свой язык, и от его противного вкуса ее чуть не стошнило. Она отчаянными усилиями подавила рвоту, иначе Альфред просто мог убить ее.
   Он немного приподнялся с нее, продолжая держать кинжал наготове.
   – Ну же, потрогай меня. – И взяв ее руку, засунул себе под тунику. Алина почувствовала в руке его член. – Подержи, подержи, – приговаривал он. – А теперь легонечко потри.
   Алине ничего не оставалось, как повиноваться. Ей вдруг подумалось, что если сейчас, как можно скорее, он получит свое, то больше ничего не захочет с ней делать. Она с ужасом смотрела ему в лицо – он весь раскраснелся, глаза помутнели – и продолжала тереть его член, вспомнив совсем не вовремя, что Джек от этого сходил с ума.
   Она испугалась, что после сегодняшнего уже никогда, наверное, не сможет испытать удовольствие от прикосновения к мужчине, и на глаза ее навернулись слезы.
   Альфред опасно зашевелил кинжалом:
   – Не так сильно!
   Алина попыталась сосредоточиться.
   И тут дверь распахнулась.
   Сердце ее чуть не выпрыгнуло из груди от внезапно мелькнувшей надежды. Яркий солнечный луч пронзил комнату и засверкал мириадами огней в ее утонувших в слезах глазах. Она быстро отдернула руку.
   И Алина, и Альфред одновременно взглянули на дверь. Кто бы это мог быть? Алина ничего не видела сквозь пелену слез. Ради Бога, только бы не дети, молила она. Как я буду им смотреть в глаза? И вдруг услышала чей-то бешеный рев. Голос был мужской. Она смахнула ресницами слезы и узнала своего брата Ричарда.
   Бедный Ричард: для Алины это было во сто крат хуже, чем если бы здесь сейчас появился Томми. Уродливый шрам на месте мочки уха до сих пор напоминал ему страшную сцену, свидетелем которой он стал много лет назад; и вот ему снова пришлось столкнуться с насилием по отношению к сестре. Не каждый такое выдержит.
   Альфред, ошеломленный, попытался вскочить на ноги, но Ричард опередил его. Он одним броском пролетел через всю комнату и ударом ноги в челюсть свалил Альфреда, так что тот отлетел назад и ударился об стол. Ричард кинулся за ним, перепрыгнув через Алину, словно не замечая ее, и обрушил на того град ударов ногами и кулаками. Его ярость вызвало даже не столько то, что Альфред сделал сегодня с сестрой, – ему вспомнились издевательства, которым подвергли его Уильям и Уолтер восемнадцать лет назад. Тогда он был слишком молод, слаб и беззащитен, а сейчас стал крепким, сильным мужчиной, закаленным бойцом, и наконец нашел выход той нечеловеческой ярости, злости, которую носил в себе все эти годы. Он продолжал исступленно колошматить Альфреда, тот беспомощно укрывался руками, ползая вокруг стола, пытаясь спастись. Тяжелый разящий удар Ричарда пришелся Альфреду прямо в подбородок, и он с грохотом повалился навзничь.
   Через короткое время сознание вернулось к нему, он лежал на тростниковых подстилках и смотрел в потолок немигающим взглядом, в котором застыл страх. Алина, испугавшись жестокости брата, сказала:
   – Довольно, Ричард!
   Тот сделал вид, что не слышит, и шагнул к Альфреду, чтобы продолжить избивать его. И тут Альфред вдруг сообразил, что еще держит в руке кинжал Алины. Резким движением он уклонился от удара, вскочил на ноги и выставил кинжал вперед. Застигнутый врасплох, Ричард отпрянул. Альфред сделал еще один выпад, загнав противника почти в самый угол комнаты.
   Алина увидела, что они одинакового роста и сложения. Конечно, ее брат – опытный воин, но Альфред вооружен, так что силы примерно равны. Ей стало страшно за Ричарда: что будет, если Альфред одержит верх? Она останется совсем беззащитной.
   Взгляд ее скользил по комнате в поисках какого-нибудь орудия, пока наконец не остановился на стопке поленьев возле очага. Не раздумывая, она схватила одно из них, самое тяжелое.
   Альфред снова кинулся на Ричарда, тот увернулся, поймал соперника за вытянутую руку и сильно рванул. Альфред полетел вперед, споткнулся и упал на колени. Ричард стал отчаянно наносить ему один удар за другим, на лице его появилась дикая гримаса, – так бывает, когда человек чувствует, что враг сломлен и вот-вот сдастся. Альфред заскулил и поднял руки, прикрывая голову.
   Ричард на мгновение остановился, дышал он тяжело и часто. Алина подумала было, что сейчас все кончится. Но Альфред, собрав последние силы, ударил снова, и кончик кинжала чиркнул по щеке Ричарда. Он едва успел отскочить и замер на месте. Альфред шел на него с оружием, зажатым в поднятой руке. Алина почувствовала, что он сейчас убьет брата, и кинулась на мужа с поленом. Момент удара она почти не осознавала, услышала только глухой звук, хруст треснувшей кости, а когда подняла глаза, Альфред стоял с повисшей рукой, а кинжал валялся на полу.
   Все закончилось мгновенно.
   Ричард наклонился, поднял кинжал и резким движением вонзил его Альфреду прямо в грудь. По самую рукоятку.
   Алина не могла пошевелиться от ужаса. Удар был чудовищной силы. Альфред взвыл, как раненый боров. Ричард вытащил кинжал из его груди, и кровь фонтаном брызнула из раны. Альфред широко раскрыл рот, как бы пытаясь издать стон, но силы уже покинули его. Лицо сначала побелело, потом стало мертвенно-серым, глаза закрылись, и он упал на пол. Тростниковая подстилка вся пропиталась кровью.
   Алина встала на колени возле него. Он еще дышал, но жизнь уже покидала его. Она подняла голову, посмотрела на брата, который стоял над ними, тяжело дыша, и прошептала:
   – Он умирает.
   Ричард в ответ только кивнул головой. Он не испытывал сейчас никаких чувств.
   – У меня на глазах умирали более достойные люди. Я сам убивал многих, кто заслуживал смерти меньше, чем твой муж.
   Алина была поражена бессердечностью брата, но промолчала. Ей вспомнился тот день, когда Ричард впервые убил человека. Это случилось сразу после того, как Уильям отнял у них замок. Они ехали по дороге в Винчестер, и на них напали грабители. Алина ранила одного из них и заставила Ричарда нанести уже поверженному врагу смертельный удар. «Так кто же виноват, что он такой бессердечный?» – спрашивала она себя.
   Она снова взглянула на Альфреда. Он открыл глаза и смотрел ей в лицо. Ей стало почему-то совестно, ведь она не испытывала в эту минуту никакого сострадания к умирающему у нее на глазах человеку. Но ведь и он никогда не питал жалости к людям, не умел прощать, не знал, что такое великодушие. Всю свою жизнь он копил чувства обиды и ненависти, а потом получал животное удовольствие, срывая злость на других. Твоя жизнь, Альфред, могла сложиться по-другому, подумала Алина. Ты мог быть добрее к своей сестре, мог бы смириться с тем, что твой сводный брат оказался умнее тебя. Ты мог жениться по любви, а не из чувства мести. И мог стать союзником приора Филипа. Ты мог быть счастливым человеком.
   Альфред широко раскрыл глаза и еле слышно сказал:
   – Боже, как больно.
   Алина молила только об одном: чтобы все поскорее закончилось, и он умер.
   Веки его сомкнулись.
   – Ну вот и все, – сказал Ричард.
   Альфред уже не дышал.
   Алина поднялась с колен.
   – Теперь я вдова, – сказала она.
   Похоронили Альфреда на монастырском кладбище в Кингсбридже. Таково было желание его сестры Марты, которая осталась его последней кровной родней. И она же была единственной, кто тяжело переживал смерть Альфреда, хотя никогда не испытывала к брату теплых чувств. Ее всегда тянуло к Джеку, у него она искала любви и защиты; и все-таки это она просила похоронить Альфреда поблизости, чтобы можно было приходить к нему на могилу. Когда гроб опускали в землю, плакала только одна она.
   Джек прощался с братом безо всякой жалости, он даже почувствовал некое облегчение от того, что тот никогда больше не встанет на его пути. Томми находился рядом с Алиной, полностью поглощенный происходящим, – это были первые похороны в их семье, и ему никогда раньше не приходилось видеть обряд погребения. Салли, бледная от страха, тоже стояла рядом и не выпускала руки матери.
   Пришел Ричард. Во время службы он сказал Алине, что будет просить у Бога прощения за убийство своего зятя. Не из чувства вины, поспешил он добавить, а просто ради собственного спокойствия.
   Алина, до сих пор вся в синяках от ударов Альфреда, стоя возле гроба, вспоминала, каким тот был, когда она впервые увидела его. Он приехал в графский замок вместе со своим отцом, Томом Строителем, Мартой, Эллен и Джеком. Уже тогда было понятно, что он – бедствие для семьи: здоровенный и сильный как бык, хитрый и изворотливый, он рано проявил свой скверный характер. Если бы Алина могла в то время допустить мысль о том, что ей придется стать его женой, она, скорее, бросилась бы вниз с зубчатой стены замка. Она не могла себе представить, что судьба вновь сведет ее с этой семьей после того, как ей пришлось покинуть отчий дом. Но так уж случилось, что их пути-дороги сошлись в Кингсбридже. Альфред и Алина вместе создавали приходской совет, который теперь играл такую важную роль в жизни города. Тогда же Альфред впервые предложил ей руку и сердце. Она, конечно же, не подозревала, что им двигало, скорее, чувство соперничества по отношению к сводному брату, чем желание обладать ею. И все же отказала ему. Но Альфреду удалось-таки подобрать к ней ключик и уговорить ее стать его женой, дав обещание помогать Ричарду. Оглядываясь в прошлое, она понимала, что Альфред в конечном итоге получил то, что заслуживал: им двигало бессердечие и ответом стало отвращение к нему собственной жены.
   Алина ничего не могла с собой поделать: даже во время похорон она чувствовала себя счастливой. Ни о каком переезде в Винчестер теперь, конечно же, не могло быть и речи: они с Джеком немедленно должны обвенчаться. Стоя у гроба Альфреда и стараясь казаться серьезной, глубоко скорбящей, она тем не менее ощущала в груди радостное волнение.
   Филип, с его удивительной способностью прощать людям предательство, дал согласие похоронить Альфреда на территории монастыря.
   Когда пятеро взрослых и двое детей уже стояли у открытой могилы, появилась Эллен.
   Филип был недоволен. Этой женщине за ее давнюю безобразную выходку во время обряда венчания вход на монастырский двор был заказан, но приор не смог запретить ей присутствовать на похоронах пасынка. Обряд уже завершили, и Филип просто молча ушел.
   Алина испытала горькую досаду из-за того, что двое людей, таких добрых и близких ей, остаются врагами. Хотя добрыми они были каждый по-своему.
   Эллен постарела, на лице появились новые морщинки, добавилось седины в волосах, но золотистые глаза ее оставались по-прежнему прекрасными. Одежду ее составляла только грубо сшитая туника из кожи и больше ничего. Руки и ноги у нее были мускулистыми и загорелыми. Томми и Салли побежали поцеловать бабушку. Джек тоже обнял мать и крепко прижал к своей груди.
   Эллен подставила щеку, чтобы и Ричард мог поцеловать ее, и сказала:
   – Ты правильно поступил. Не казни себя. – Она встала на краю могилы и посмотрела вниз: – Я была ему мачехой. Если бы я только знала, как сделать его счастливым.
   Когда Эллен отошла от могилы, Алина обняла ее за плечи. Все вместе они медленно пошли домой.
   – Ты останешься пообедать с нами? – спросила Алина.
   – С удовольствием, – ответила Эллен и потрепала Томми по рыжим волосам. – Я очень хочу поболтать с моими внучатами. Они так быстро растут. Когда я первый раз увидела Тома Строителя, Джек был таким, как сейчас Томми. – Они подходили уже к воротам монастыря. – Когда стареешь, годы, кажется, начинают лететь слишком быстро. Я думаю… – Она замолкла на полуслове и остановилась.
   – Что случилось? – спросила Алина.
   Эллен пристально смотрела в сторону ворот. Они были раскрыты. Улица за ними была пустынна, если не считать нескольких мальчишек на другом конце; они сбились в кучку и что-то высматривали.
   – Ричард! – громко сказала Эллен. – Не выходи за ворота!
   Все остановились. Алина наконец увидела то, что так встревожило Эллен. Мальчишки, похоже, следили за кем-то, притаившимся за воротами.
   Ричард сообразил быстрее других.
   – Это ловушка! – сказал он и без лишней суеты развернулся и побежал.
   В следующий же миг из-за стойки ворот выглянула голова в железном шлеме. Потом показался и сам человек. Это был здоровенный воин. Он увидел убегающего в сторону церкви Ричарда, прокричал что-то и кинулся вдогонку. Следом показались сначала три, потом четыре, пять человек.
   Похоронная процессия в панике рассыпалась по двору. Но воины не обратили на них никакого внимания, они гнались за Ричардом. Алина была перепугана и обескуражена: кто мог осмелиться открыто напасть на графа Ширинга, да еще прямо на монастырском дворе? Она затаив дыхание следила за тем, как гонятся за братом. Ричард перепрыгнул через ту часть стены, которую возводили каменщики. Его преследователи сделали то же самое, не обращая внимания, что находятся на территории церкви. Ремесленники в изумлении застыли на месте, с мастерками и молотками в руках. Какой-то молодой и, наверное, самый сообразительный подмастерье кинул в ноги одному из гнавшихся за графом мастерок, и тот, споткнувшись, растянулся на земле. Остальные каменщики не вмешивались. Ричард уже подбежал к двери. Ближайший к нему преследователь выхватил меч и высоко поднял его над головой. Алина вдруг с ужасом подумала, что дверь возможно заперта, и Ричард не сможет укрыться за ней. Вояка уже замахнулся, чтобы ударить графа мечом, но тот успел распахнуть дверь и захлопнуть ее за собой. Острие меча с глухим ударом вонзилось в дерево.
   Алина облегченно вздохнула.
   Остальные воины собрались вокруг запертой двери и топтались в нерешительности. До них, похоже, наконец дошло, где они находятся. Ремесленники бросали на них враждебные взгляды, поигрывая в руках своими кувалдами и топорами. Их было не меньше сотни против пятерых.
   – Какого черта? – крикнул Джек. – Кто это такие?
   Чей-то голос у него за спиной ответил:
   – Это люди шерифа.
   Алина, ошеломленная, обернулась. Голос показался ей до ужаса знакомым. Там, у ворот, с оружием на поясе, закованный в кольчугу, на горячем вороном коне сидел Уильям Хамлей.
   – Убирайся отсюда, вонючая тварь! – крикнул ему Джек.
   Лицо Уильяма вспыхнуло от такого оскорбления, но он не двинулся с места.
   – Я должен арестовать этого человека, – ответил он.
   – Только попробуй. Люди графа разорвут тебя на мелкие кусочки.
   – Когда я засажу Ричарда в тюрьму, его уже некому будет спасать.
   – Что ты себе вообразил?! Шериф не имеет права сажать в тюрьму графа.
   – За убийство – имеет.
   Алина испуганно охнула. Она догадалась, что у проклятого Уильяма на уме.
   – Никакого убийства не было! – крикнула она.
   – Нет, было, – сказал шериф. – Граф Ричард убил Альфреда Строителя. А теперь я должен предупредить приора Филипа, что он укрывает убийцу.
   Уильям тронул свою лошадь и проехал мимо них по западной площадке недостроенного нефа во дворик монастырской кухни, где принимали всех мирян. Алина следила за ним настороженным взглядом. Она ненавидела его в эту минуту, как никогда прежде. Бедный Альфред, которого они только что схоронили, сделал много дурного в своей жизни из-за того, что был глуп и слаб характером; но то, скорее, была трагедия человека. Уильям же был поистине дьяволом во плоти. «Когда же наступит избавление от этого чудовища?» – думала про себя Алина.
   Воины Уильяма догнали его во дворике кухни, и один из них стал колошматить в дверь рукояткой своего меча. Строители покинули свои рабочие места, собрались толпой и грозно поглядывали на непрошеных гостей. В руках они по-прежнему держали кувалды и острые стамески. Алина велела Марте отвести детей домой, а сама с Джеком присоединилась к ремесленникам.
   Из двери вышел приор Филип. Он был меньше ростом, чем Уильям, и в своем летнем платье казался совсем маленьким рядом с восседавшим на лошади, закованным в кольчугу и оттого похожим на быка шерифом, но лицо Филипа горело праведным гневом, и поэтому он выглядел грозно и внушительно.
   – Ты прячешь у себя беглеца… – начал было Уильям.
   Филип буквально взревел, оборвав того на полуслове:
   – Вон отсюда!
   Уильям попробовал объяснить еще раз:
   – Произошло убийство…
   – Вон из монастыря! – кричал Филип.
   – Я шериф…
   – Даже король не имеет права приводить вооруженных людей на территорию монастыря! Прочь отсюда! Прочь!
   Ремесленники со злобными лицами начали о чем-то шептаться между собой. Воины шерифа поглядывали на них с испугом.
   – Даже приор Кингсбриджа обязан отвечать шерифу, – сказал Уильям.
   – В таком тоне я с тобой разговаривать не стану! Убери своих людей с территории монастыря. Оружие оставь на конюшне. Когда ты будешь готов вести себя в храме Господа как простой грешник, тогда можешь войти. И только тогда приор ответит на твои вопросы.
   Филип сделал шаг назад, за порог, и закрыл дверь. Строителей охватило радостное воодушевление.
   У Алины тоже в душе все пело. Столько лет Уильям был для нее воплощением жестокой власти и постоянного страха, и вот наконец он получил достойный отпор со стороны Филипа.
   Но Уильям еще не признал свое поражение. Он спешился. Медленно расстегнул оружейный пояс и передал его одному из своих воинов. Потом что-то шепотом сказал своим людям, и они ушли с монастырского двора, унося с собой его меч. Уильям проводил их взглядом, пока те не вышли за ворота, потом снова повернулся лицом к двери в кухню.
   – Открывай шерифу! – заорал он.
   Через некоторое время дверь отворилась, и Филип снова вышел во двор. Он смерил взглядом Уильяма, убедился, что тот остался без оружия, потом посмотрел в сторону ворот, где сбились в кучку его воины, и наконец снова взглянул на шерифа.
   – Слушаю тебя, – спокойно сказал приор.
   – Ты укрываешь в монастыре убийцу. Отдай его мне.
   – В Кингсбридже не было никаких убийств.
   – Четыре дня назад граф Ширинг убил Альфреда Строителя.
   – Ты немного ошибаешься. Ричард действительно убил Альфреда. Но это не было убийством. Он застал его при попытке изнасилования.
   Алина вздрогнула.
   – Изнасилования? – удивился Уильям. – И кто же был жертвой?
   – Алина.
   – Но она ведь его жена, – ликующе произнес шериф. – Как может муж изнасиловать свою собственную жену?
   Ярость вскипела в груди у Алины: в его словах звучала страшная, жестокая правда.
   – Брак этот был несостоятельным, и она подавала прошение о разводе.
   – Которое никогда не было удовлетворено. Их брак был освящен Церковью. Согласно закону, они до сих пор являются мужем и женой. Никакого изнасилования не было. Скорее, наоборот. – Уильям резко повернулся и показал пальцем на Алину: – Она давно мечтала избавиться от мужа и наконец уговорила своего брата помочь убрать его с дороги. И он сделал это – ее же кинжалом!
   Холодный страх сковал сердце Алины. Все, что говорил сейчас Уильям, было циничной ложью, но для стороннего человека, кто не был свидетелем произошедшего, это могло звучать вполне правдоподобно. Ричард попал в большую беду.
   – Шериф не имеет права арестовать графа, – сказал Филип.
   Приор был прав. Алина совсем забыла об этом. Уильям достал свиток.
   – У меня есть королевский рескрипт. Я арестовываю его от имени короля.
   Алина чувствовала себя опустошенной и раздавленной. Уильям предусмотрел все до мелочей.
   – Как же ему это удалось? – прошептала она.
   – Да уж, везде поспел, – сказал Джек. – Наверняка, как только до него дошли слухи, сразу помчался в Винчестер и добился, чтобы его принял король.
   Филип протянул руку к свитку.
   – Покажи мне рескрипт, – сказал он.
   Уильям тоже вытянул вперед руку. Между ними оставалось несколько ярдов, и какое-то время они так и стояли с вытянутыми руками, потом Уильям сдался, сделал несколько шагов навстречу Филипу и вручил ему свиток.
   Приор прочитал его и вернул.
   – Тем не менее, это не дает тебе права нападать на монастырь.
   – Это дает мне право арестовать Ричарда.
   – Он попросил убежища.
   – А-а, – Уильям, похоже, не был удивлен. Он кивнул головой, словно услышал подтверждение какой-то истины, и отступил на несколько шагов. Когда он снова заговорил, голос его звучал достаточно громко, чтобы всем было слышно. – Так передай ему, что он будет немедленно арестован, как только покинет пределы монастыря. Мои помощники останутся в городе и будут к тому же следить за его замком. И запомните… – Он оглянулся на собравшуюся толпу, – запомните, что тот, кто посягнет на представителя шерифа, посягнет на слугу короля. – Уильям вновь посмотрел на Филипа: – Передай ему, что он может оставаться под прикрытием монастыря сколь угодно долго, но если ему вдруг захочется покинуть эти стены, пусть знает: ему придется ответить перед правосудием.
   Повисла гулкая тишина. Уильям спустился по ступенькам и пересек дворик кухни. Слова его прозвучали для Алины как приговор о заточении. Толпа расступилась, чтобы пропустить шерифа. Проходя мимо Алины, Уильям бросил на нее взгляд, полный самодовольства. Все напряженно следили за ним, пока он прошел до ворот и вскочил в седло. Отдав команду своим всадникам, он поскакал прочь. Двое из его людей остались у ворот и внимательно наблюдали за тем, что происходит на территории монастыря.
   Когда Алина обернулась, Филип стоял рядом.
   – Идите в мой дом, – сказал он ей и Джеку. – Нам надо поговорить. – И вернулся в здание кухни.
   Алине показалось, что он испытывает какое-то тайное удовлетворение.
   Всеобщее возбуждение улеглось. Строители, оживленно обсуждая происшедшее, разошлись по местам. Эллен пошла домой к внукам. Джек и Алина через кладбище направились в дом приора. Когда они вошли, Филипа там не оказалось. Решили подождать его на лавке у окошка. Джек чувствовал, что Алина очень переживает за брата, и нежно обнял ее.
   Она огляделась. Ей показалось, что обстановка в доме у Филипа с каждым годом становится все богаче. Конечно, она не шла ни в какое сравнение с убранством графских покоев в замке, но все-таки прежних строгости и аскетизма поубавились. Перед небольшим алтарем, в углу комнаты, лежал коврик, чтобы колени не страдали от боли во время долгих ночных молитв; на стене за престолом висело серебряное распятие, украшенное драгоценными камнями, – судя по всему, чей-то дорогой подарок. Что же, подумала Алина, приору не повредит, если он с годами станет снисходительнее к себе; тогда он сможет и другим многое прощать.
   Спустя некоторое время появился Филип. Он буквально втащил в дом упирающегося, взволнованного Ричарда. Тот начал с порога кричать:
   – Уильям не имеет никакого права! Это безумие! Альфред пытался изнасиловать мою сестру, у него в руке был нож! Он чуть не убил меня!
   – Успокойся, – сказал Филип. – Давайте не спеша все обсудим и тогда уж решим, чего нам стоит опасаться и стоит ли вообще поднимать панику. Присядем.
   Ричард сел, но продолжал горячиться:
   – Нам нечего опасаться. Шериф не вправе арестовывать графа даже за убийство.
   – А вот Уильям решил рискнуть, – сказал приор. – За воротами монастыря остались его люди.
   Ричард пренебрежительно взмахнул рукой:
   – Они мне не помеха. Я легко уйду от них. А Джек будет ждать меня с лошадью за городской стеной.
   – А что ты будешь делать, когда доберешься до графского замка? Там ведь тебя тоже ждут люди Уильяма.
   – Подумаешь! Проскользну как-нибудь. Или вызову своих людей встретить меня.
   – Звучит убедительно. А потом что? – продолжал допытываться Филип.
   – А потом – ничего. Что он мне сделает, этот Уильям?
   – Ты забыл, что у него на руках королевский рескрипт, призывающий тебя к ответу за убийство. Тебя арестуют тотчас же, как только покинешь замок.
   – Я буду везде ездить в сопровождении охраны.
   – А как же ты сможешь проводить заседания суда в Ширинге, скажем, или еще где?
   – Точно так же. С охраной.
   – И ты думаешь, люди будут подчиняться твоим указам, зная, что сам ты бегаешь от закона?
   – Придется подчиниться. Или они забыли, как Уильям заставлял их быть послушными, когда сам был графом?
   – Они, похоже, боятся тебя не так, как боялись Уильяма. Им кажется, что ты не такой кровожадный и злой. Хотел бы я, чтобы они оказались правы, – сказал Филип.
   – На это не рассчитывай.
   Алина нахмурилась. Что-то уж больно безрадостно звучали слова приора. На него это не похоже. Или тому есть веские причины? Ей показалось, что у Филипа созрел план, который он до поры держит в тайне. Готова поспорить, сказала она самой себе, что это как-то связано с каменоломней.
   – Меня больше всего тревожит король, – сказал приор. – Отказываясь отвечать на обвинения, ты бросаешь вызов короне. Еще год назад я бы сказал тебе: поступай так, как считаешь нужным. Но теперь, когда война позади, графам будет непросто делать то, что им нравится.
   – Ричард, похоже на то, что тебе все-таки придется ответить суду, – сказал Джек.
   – Это невозможно, – ответила за брата Алина. – На справедливость ему надеяться не приходится.
   – Она права, – сказал Филип. – Дело будет слушаться в королевском суде. Факты давно известны: Альфред пытался силой взять Алину, в этот момент появился Ричард, между ними завязалась драка, и Ричард убил Альфреда. Все зависит от того, как их подать. И если принять во внимание, что иск исходит от Уильяма, верного сторонника короля Стефана, а Ричард – преданный союзник герцога Генриха, то можно предположить, что суд вынесет обвинительный вердикт. Почему король Стефан подписал свой рескрипт? Может быть, он хотел таким образом отомстить Ричарду за то, что тот воевал против него. И смерть Альфреда дает ему прекрасный повод.
   – Мы должны обратиться к герцогу Генриху и попросить его вмешаться, – сказала Алина.
   На лице Ричарда отразилось сомнение.
   – Я бы не стал полагаться на него, – сказал он. – Герцог в Нормандии. Ну напишет он письмо с протестом, а дальше что? Можно, конечно, предположить, что он пересечет пролив и высадится со своей армией в Англии, но это будет означать разрыв мирного договора, и я не думаю, что герцог пойдет на такое из-за меня.
   Алине стало безумно жаль брата, она опасалась за его судьбу.
   – О, Ричард, прости, ты оказался в сетях, и все из-за того, что хотел спасти меня!
   Он улыбнулся самой добродушной своей улыбкой:
   – Я и сейчас сделал бы то же самое, не раздумывая, Алли.
   – Я знаю. – Алина не сомневалась, что он так и поступил бы: несмотря на все его недостатки, это был отчаянный храбрец. Казалось ужасной несправедливостью, что он очутился в таком безвыходном положении, едва успев вернуть себе графство. Конечно, он стал вовсе не таким графом, как хотелось бы Алине, но грозившей ему участи все равно не заслуживал.
   – Ну что же, выбор у меня потрясающий, – сказал Ричард. – Либо я остаюсь в монастыре до тех пор, пока герцог Генрих не станет королем, либо меня вздернут за убийство. Я бы, конечно, предпочел стать монахом, если бы вы, монахи, не ели так много рыбы.
   – Можно поискать и другой выход, – сказал Филип.
   Алина с надеждой посмотрела на него. Она не зря подозревала, что у приора созрел какой-то план, и отдала бы все на свете, лишь бы он помог спасти брата.
   – Ты можешь принести покаяние в убийстве, – продолжал Филип.
   – А рыбу придется есть? – дерзко спросил Ричард.
   – Я сейчас думаю о земле обетованной, – сказал Филип.
   Все замолчали. В Палестине правил король Иерусалимский Болдуин III, христианин французского происхождения. Земля эта подвергалась постоянным нападениям со стороны мусульманских стран, особенно Египта – с юга и Дамаска – с востока. Отправиться туда на полгода или год и вступить в армию, защищающую христианское королевство, – такой поступок мог стать своего рода покаянием, которое человек принимает, чтобы очистить свою душу от тяжкого греха убийства. Алина почувствовала приступ нервной дрожи: не всякий возвращался из Палестины. Но ей всю жизнь приходилось переживать за Ричарда, пока тот воевал, и там, на земле обетованной, могло быть ничуть не опаснее, чем в Англии. Да, ей придется вновь поволноваться, но к этому она уже почти привыкла.
   – Королю Иерусалимскому всегда нужны люди, – сказал Ричард. Каждые несколько лет посланцы папы объезжали страну, рассказывая о славных битвах в защиту христианства, вдохновляя юношей отправиться на землю обетованную сражаться во славу святой Церкви. – Но я только-только вступил во владение графством. Кто-то ведь должен править всем этим, пока меня не будет.
   – Твоя сестра возьмет на себя сей тяжкий труд, – сказал Филип.
   У Алины перехватило дыхание. Филип предлагал, чтобы она заняла место графа и правила, как когда-то ее отец… Поначалу слова приора обескуражили ее, но как только она взяла себя в руки, стало очевидно: другого выхода нет. Когда мужчина отправлялся на землю обетованную, в его владениях обычно распоряжалась жена. Но поскольку Ричард вдовец, его вполне могла заменить родная сестра. И уж она-то стала бы править так, как ей всегда казалось должным: по справедливости, со знанием дела и желанием. Она сможет сделать все, что не удалось Ричарду. Сердце ее учащенно забилось при одной только мысли об этом. Сколько всего нового можно было испробовать: пахать на лошадях, а не на быках, засевать овес и горох с осени, чтобы уже весной получать урожаи. Она расчистит новые земли под зерновые, разрешит открывать новые рынки, откроет, наконец, каменоломню для Филипа…
   Приор, конечно же, это предусмотрел. Из всех самых изощренных планов и замыслов, которые родились у него в голове за многие годы, этот был, безусловно, самым блистательным. Одним махом он решал сразу три задачи: спасал Ричарда от петли, на место графа вставал умный и дальновидный человек, и сам он, наконец, получал доступ в каменоломню.
   – Я не сомневаюсь, что король Болдуин с радостью примет тебя, особенно если ты придешь не один, а со своими верными рыцарями, которые пожелают пойти за тобой, – сказал Филип. – Это будет твоим маленьким крестовым походом. – Он немного помедлил, чтобы мысль эта дошла до Ричарда. – Там Уильям тебя точно не достанет, – продолжал он. – И ты вернешься героем. Тогда никому даже в голову не придет грозить тебе виселицей.
   – Земля обетованная, – произнес Ричард, и глаза его загорелись решимостью: либо смерть, либо слава.
   Лучшего выхода ему не найти, подумала Алина; настоящего графа из него все равно не получилось бы. Он был воином и хотел только одного – сражаться. Алина заметила по взгляду Ричарда, что он мысленно уже там, далеко-далеко, в пылу битвы. В руке у него меч, на щите – красный крест, и он громит полчища варваров под лучами палящего солнца.
   Он был счастлив.

IV

   На свадьбу собрался весь город.
   Алина даже немного удивилась этому. Большинство людей давно считали ее и Джека мужем и женой, и она предполагала, что все отнесутся к обряду венчания как к событию вполне рядовому. Кроме нескольких своих старых знакомых и друзей Джека, в основном ремесленников, она никого не ждала. Но пришли все – от мала до велика. И все были счастливы за нее. Алина растрогалась до слез. Она поняла, что все эти годы люди с сочувствием относились к ее нелегкому положению, хотя старались лишний раз не говорить об этом, чтобы не расстраивать ее понапрасну. И вот сегодня они вместе с ней радовались тому, что она наконец стала женой человека, которого давно и страстно любила. Она шла по улицам города, держа под руку своего брата Ричарда, ослепленная сотнями улыбок, которыми люди провожали ее, и голова пьяняще кружилась от счастья.
   Ричард назавтра отправлялся на землю обетованную. Король Стефан согласился с таким исходом – на самом деле он испытывал облегчение, что избавлялся от Ричарда так легко. Шериф Уильям был, конечно, вне себя от ярости: его главная цель – лишить Ричарда графства – стала теперь недостижимой. А сам граф не мог дождаться дня, когда наконец покинет Англию.
   Всю дорогу до монастыря Алину преследовала мысль, что жизнь складывается совсем не так, как хотел того отец: Ричард уезжает воевать в далекую страну, сама она принимает на себя тяжкую ношу править графством в его отсутствие. Но она больше не считала себя обязанной жить согласно желаниям своего отца. Прошло уже семнадцать лет после его смерти, и теперь Алина наверняка знала то, что никак не мог понять в свое время отец: настоящей хозяйкой графства может стать только она.
   Понемногу Алина уже начала прибирать власть в замке к своим рукам. Слуги за годы правления Уильяма обленились, стали нерадивыми, и ей пришлось приодеть их и немного встряхнуть. Она переставила мебель во всех комнатах графского дома, покрасила большой зал, привела в порядок пекарню и пивоварню. Здание кухни совсем обветшало, его пришлось сжечь дотла и на этом месте поставить новое. Алина сама теперь выплачивала недельное жалованье всем, кто служил в замке, желая показать тем самым, кто в доме хозяин, а троих стражников выгнала за беспробудное пьянство.
   Она приказала заложить новый замок в часе езды от Кингсбриджа. Нынешний находился слишком далеко от собора. Джек сделал все чертежи. Как только центральная часть замка будет готова, они немедленно переедут туда. А пока все свое время смогут делить между старым графским замком и Кингсбриджем.
   Они уже провели вместе несколько ночей в спальне Алины в графском замке, и Филип не бросал на них, как прежде, неодобрительных взглядов. Неутолимая страсть влекла их друг к другу, словно у них наступил настоящий медовый месяц. А может быть, они так жадно стремились слиться воедино потому, что впервые находились в своей спальне, которую можно было запереть на ключ. Уединение всегда составляло особую привилегию господ, все остальные спали и любили друг друга на первом этаже, в общем зале. Даже супружеские пары, жившие в замке, не могли укрыться от детей, родственников и просто соседей, сновавших туда-сюда, – люди закрывали двери, уходя из дома, но не тогда, когда находились в нем. Алина, правда, никогда не проявляла недовольства на этот счет, но теперь чувствовала особый трепет: она могла делать все, что захочется, не опасаясь свидетелей. Стоило ей только вспомнить, чем они занимались с Джеком эти последние две недели, как она тут же невольно краснела.
   Джек ждал ее в наполовину построенном нефе собора вместе с Мартой, Томми и Салли. Обычно во время свадьбы супруги давали клятвы верности на паперти церкви и лишь потом проходили внутрь на мессу. Сегодня папертью им послужит первый пролет нефа. Алина очень радовалась тому, что они венчаются в церкви, которую Джек строил своими руками. Собор уже стал частью его самого и должен был впоследствии получиться похожим на Джека: изящным, изобретательным, веселым и жизнерадостным.
   Алина смотрела на него любящими глазами. Джеку в этом году исполнилось тридцать лет. Для нее он был самым красивым мужчиной на свете, а шапка рыжих волос и искрящиеся голубые глаза до сих пор сводили ее с ума. Она помнила, что в детстве он казался просто страшненьким, и она не обращала на него никакого внимания. А Джек говорил, что влюбился в нее с первого взгляда; он и по сей день вздрагивал, вспоминая, как она смеялась над ним, когда он убеждал ее, что у него никогда не было отца. С тех пор прошло почти двадцать лет. Двадцать лет…
   Она могла никогда больше не увидеть Джека, если бы не приор Филип, который сейчас, улыбаясь, шел им навстречу. Похоже, он тоже был очень взволнован: и ему долгие годы хотелось, чтобы эта свадьба состоялась. Алина вспомнила, как в первый раз увидела его: в тот день она пребывала в отчаянии от сознания того, как жестоко обманул ее торговец шерстью. Сколько трудов и страданий стоило ей собрать то злополучное руно! И как она была благодарна молодому черноволосому монаху, который спас ее, сказав: «Я всегда буду покупать у тебя шерсть…». Сейчас он стал совсем седым.
   Да, тогда он спас ее, а потом едва не погубил, заставив Джека выбирать между нею и собором. Когда дело касалось правого и неправого, Филип становился таким же тяжелым человеком, как и ее отец. И все же он сам вызвался обвенчать их.
   Эллен когда-то прокляла первый брак Алины, и ее проклятие оказалось вещим. И Алина была рада этому. Если бы ее жизнь с Альфредом с первого же дня не обратилась в пытку, наверняка и по сию пору ей пришлось бы мучиться с ним. Впрочем, к чему теперь гадать, как оно все могло сложиться. Как только Алина принималась размышлять об этом, у нее холодок бежал по спине, и она вздрагивала, словно в страшном сне. Ей вдруг вспомнилась та хорошенькая страстная девочка из Толедо, которая влюбилась в Джека: а вдруг он тогда женился бы на ней? Алина представила себе, как она пришла бы в Толедо с ребенком на руках и обнаружила, что у Джека своя семья, что он душой и телом прилепился к другой… Мысль эта показалась ей чудовищной.
   Она слушала, как Джек шепчет «Отче наш», и напоминала себе: «А ведь смешно даже представить, что первое время в Кингсбридже я обращала на него внимания не больше, чем на кошку торговца зерном». Но Джек сразу заметил ее и продолжал тайно любить многие годы. Какое же надо было иметь терпение! На его глазах младшие сыновья местных джентри [9 - Джентри – мелкопоместное, нетитулованное дворянство.] пытались по очереди ухаживать за ней и уходили ни с чем, разочарованные или оскорбленные. Джек сообразил тогда – вот ведь умница! – что таким путем ее сердце не завоевать, и нашел к ней другой подход: сначала стал ее другом, а не любовником. Они часто встречались в лесу, Джек рассказывал ей свои сказочные истории и любил ее, но незаметно для нее самой. Алина помнила их первый поцелуй, такой нежный и мимолетный, от которого, правда, потом так долго губы горели огнем. Второй их поцелуй она вспоминала еще отчетливее. Всякий раз, слыша громыхание валков, она вновь ощущала, как в нее проникал неизведанный, всепоглощающий, идущий откуда-то из темноты огонь желания Джека.
   Единственное, о чем она жалела потом всю жизнь, было внезапное охлаждение к нему. Джек казался таким беззаветно и страстно преданным ей, что она испугалась. И отвернулась от него, сделав вид, что больше не замечает. Джеку она нанесла тогда тяжелый удар; несмотря на то, что он продолжал любить ее, и рана эта понемногу затянулась, на сердце у него остался шрам; она могла прочитать это в его взгляде во время ссоры или неприятного разговора. В такие минуты глаза его, казалось, говорили: да, я знаю тебя, ты можешь быть холодной, можешь причинить мне боль, я должен опасаться тебя.
   Сохранилась ли в его глазах эта настороженность сейчас, когда он клялся ей в вечной любви и верности? У него немало причин сомневаться во мне, подумала Алина. Я ведь стала женой Альфреда, а разве могло быть более страшное предательство? Правда, потом я искупила свою вину, обойдя полсвета в поисках Джека.
   Из подобных разочарований, измен, примирений и состояла семейная жизнь, но Алина и Джек прошли через все это еще до свадьбы. Теперь, по крайней мере, она была уверена в том, что знает его. И никаких неожиданностей больше не ждала. Кому-то это могло показаться странным, но так даже намного спокойнее, чем сначала приносить обеты верности, а только потом по-настоящему знакомиться со своей половиной. Филипа, конечно, хватил бы удар, если бы он узнал, какие мысли проносились сейчас в голове у Алины; но что священники могут понимать в любви?
   Алина повторяла за приором слова клятвы, думая о том, как прекрасно звучит: «Телом своим поклоняюсь тебе». Филипу понять подлинный смысл этих слов было не дано.
   Джек надел ей на палец кольцо. Всю жизнь я ждала этой минуты, чуть было вслух не произнесла Алина. Они посмотрели друг другу в глаза. В Джеке как будто что-то переменилось; она чувствовала, что до последнего момента он не был уверен в ней; и вот теперь словно камень свалился у него с души.
   – Я люблю тебя, – сказал он. – И буду любить вечно.
   Такова была его клятва. Все остальные слова предназначались Богу, а это он обещал только ей. И Алина поняла, что после этих слов наконец перестала сомневаться. Скоро они вместе пойдут на мессу; потом будут принимать поздравления от горожан, которых пригласят на веселый пир; но этот миг принадлежит только им. В глазах Джека она читала: ты и я вместе навсегда. И подумала: наконец-то.

Часть VI
1170–1174

Глава 17

   Кингсбридж все разрастался. Городу давно стало тесно в старых пределах, где теперь оставалось меньше половины домов. Лет пять назад по решению приходского совета построили новую стену, которая включила в себя пригороды, а за ней тут же возникли новые. На лугу за рекой, где горожане устраивали гулянья на праздник урожая или Иванов день, появилась небольшая деревушка, которую назвали Ньюпорт.
   Первый день Пасхи выдался холодным. Шериф Уильям Хамлей проследовал через Ньюпорт и по каменному мосту въехал в так называемый старый город. В этот день должны были освящать новый собор. Уильям прошел через гигантские городские ворота и поднялся по недавно вымощенной главной улице к монастырю. Здания по обе стороны были каменные, первые этажи занимали лавки, а наверху располагались жилые помещения. Кингсбридж стал больше, деловитее и богаче, чем Ширинг, с горечью признал шериф.
   Поднявшись до конца улицы, он повернул к монастырскому двору. Глазам его открылось то, что стало причиной взлета Кингсбриджа и упадка Ширинга, – собор.
   У него перехватило дыхание.
   Высокий неф поддерживал ряд изящных, словно паривших в небе опор. C западной стороны собор украшали три портика, похожих на гигантские врата, а вверху шел ряд высоких островерхих окон с тонкими башенками по обеим сторонам. Таким автор представил себе свое творение восемнадцать лет назад, и вот сегодня, воплощенное в камне и стекле, оно поражало воображение. До сих пор подобных зданий в Англии не было.
   По воскресеньям здесь по-прежнему шумел рынок, и всю площадь перед главным входом занимали торговые ряды. Уильям спешился, передал поводья Уолтеру и захромал к двери: ему было пятьдесят четыре, он располнел, и его мучили постоянные подагрические боли. Из-за этих болей Уильям почти постоянно пребывал в состоянии сильного раздражения.
   Внутри собор вообще ошеломлял. Неф был выполнен в том же стиле, что и трансепты, однако зодчий сделал более легкой его отделку, более тонкими изящные колонны и более широкими окна. Но особенно поразило Уильяма другое: он давно слышал о цветном стекле, метод изготовления которого Джек Джексон привез из Франции. Уильям не понимал, почему об этом столько говорили; ему представлялось, что окна с цветными стеклами будут выглядеть как гобелены и живописные полотна. Теперь он понял, что это такое. Солнечный свет, пробиваясь цветное стекло, заставлял его сиять, и эффект получался удивительный. Собор был полон людей, которые, задрав головы, неотрывно смотрели на окна.
   Картинки из цветного стекла представляли библейские истории, сцены ада и рая, святых и пророков, апостолов, а также некоторых жителей Кингсбриджа, которые, очевидно, внесли свой вклад в это великолепие и теперь красовались в окнах собора: пекаря, несущего поднос с караваями хлеба, кожевника с охапками шкур, каменщика с циркулем и нивелиром. Да, Филип изрядно поживился за счет этих святых на стеклышках, с горечью подумал Уильям.
   На пасхальной службе народу было полно. К тому же, как это обычно бывает, и рынок просочился под крышу собора, так что Уильяму, пробиравшемуся сквозь толпу покупателей и продавцов, без конца предлагали то холодного пива, то горячего хлеба, а какая-то девица за три пенса готова была тут же, у стены, задрать юбку. Священники постоянно противились торговле в стенах храмов, но их призывы никто не слышал.
   Уильям обменивался приветствиями с самыми влиятельными людьми графства. Но несмотря на столпотворение, мысли его были обращены к тянувшейся под крышей линии аркад с бесконечной чередой арок и окон, простенков, украшенных лепниной, и ребер свода, – казалось, собор был устремлен к небесам, каждой деталью лишний раз напоминая, для чего предназначено это здание.
   Пол был выложен камнем, колонны выкрашены, все окна застеклены: Кингсбридж и его монастырь были богаты, и собор словно символизировал их процветание. В маленьких часовнях в трансептах подсвечники были покрыты золотом, а распятия инкрустированы драгоценными камнями. Горожане были под стать собору: на многих были богатые цветные туники с серебряными пряжками и брошами, а на пальцах – золотые кольца.
   Взгляд Уильяма упал на Алину. Сердце, как всегда, на мгновение замерло. Она была по-прежнему красива, хотя ей было уже под пятьдесят. Ее кудрявые темные волосы были чуть короче подстрижены, но как будто слегка потускнели. В уголках глаз появились приятные морщинки. Она слегка располнела, но от этого не стала менее желанной. На ней была голубая накидка с красной каймой и такого же цвета кожаные туфли. Она была окружена почтительным вниманием. Хотя она была не графиней, а лишь сестрой графа – Ричард, похоже, надолго обосновался на земле обетованной, – все относились к ней как к госпоже. А она держалась как королева.
   При виде Алины Уильям почувствовал, как в нем закипает ненависть. Он разорил ее отца, обесчестил ее, отнял замок, сжег ее запасы шерсти и заставил Ричарда покинуть страну, но всякий раз, полагая, что сокрушил ее, он видел, как она вновь поднималась, все выше и выше, к власти и богатству. Только теперь постаревший, страдающий от ожирения и подагры Уильям понял, что всю жизнь был околдован этой женщиной.
   Рядом с Алиной стоял рыжеволосый мужчина, которого Уильям сперва принял за Джека, но, присмотревшись внимательнее, понял, что это, должно быть, его сын. Одет тот был как рыцарь, на поясе висел меч. Отец стоял поодаль, он был пониже ростом, на голове со лба появились залысины. Если Уильяму не изменяла память, муж был лет на пять моложе Алины, но и у него вокруг глаз уже появились морщинки. Джек оживленно беседовал с молодой женщиной, судя по всему – дочерью. Она была очень похожа на Алину и так же хороша, только роскошные волосы собраны сзади в тугую косу, и одежда совсем простая. Если под этой землистого цвета туникой скрывается такое же роскошное, как у матери, тело, она явно не хочет, чтобы об этом узнали.
   Уильям почувствовал, как его охватывает злоба при виде этой благополучной, благородной и счастливой семьи. Все, чем они располагали, должно было принадлежать ему. Но он еще не оставил мысль о мести.
   Хор из почти сотни монахов запел, заглушив все разговоры и крики торговцев. В церковь во главе процессии вошел приор Филип. Никогда не видел так много монахов сразу, подумал Уильям. Монастырь вырос вместе с городом. Филипу было около шестидесяти, он почти совсем облысел, располнел, некогда худое лицо округлилось. Не удивительно, ведь он был собой доволен: освящения этого собора он ждал с того самого дня, когда впервые появился в Кингсбридже, – то есть тридцать четыре года.
   По храму пронесся шепот, когда в дверях появился епископ Уолеран в пышном облачении. На бледном угловатом лице застыло выражение полного безразличия к происходящему, хотя Уильям знал, что сейчас творилось в душе у епископа. Этот собор символизировал победу Филипа над Уолераном, и хотя Уильям ненавидел Филипа, ему доставляло истинную радость видеть, как унижен надменный епископ.
   Уолеран был теперь редким гостем в Кингсбридже. В Ширинге наконец построили новый храм – с часовней в память о матери Уильяма, – и хотя он не шел ни в какое сравнение с этим собором, Уолеран избрал его местом для своей епархии. Но собор в Кингсбридже, несмотря на все его усилия, стал кафедральным. Три десятилетия длилось противостояние епископа и приора, но в конце концов Филип одержал победу. Их отношения чем-то напоминали отношения Уильяма и Алины. В обоих случаях слабость и совестливость одержали верх над силой и жестокостью. Уильям знал, что никогда не сможет этого понять.
   Епископ обязан был присутствовать на освящении нового собора; могло показаться странным, если бы он не приехал приветствовать собравшихся на церемонию знаменитых гостей. Из соседних епархий прибыли несколько епископов, а также влиятельные аббаты и приоры.
   Архиепископ Кентерберийский Томас Бекет прибыть не смог. Он рассорился со своим старым другом королем Генрихом; ссора была такой пылкой и ожесточенной, что архиепископ вынужден был бежать из страны и искать убежища во Франции. Спор вышел из-за разного толкования целого ряда законов, но причина была одна: разногласия в вопросе, какой должна быть власть короля, ограниченной или абсолютной. Примерно об этом и Уильям не раз спорил с Филипом: Хамлей считал, что граф может всегда поступать, как считает нужным, на то он и граф. Таким же хозяином хотел себя видеть в королевстве и Генрих. А приор Филип и Томас Бекет оба склонялись к тому, чтобы власть правителей была ограничена.
   Епископ Уолеран был из тех духовных лиц, что принимают сторону правителей. Власть в его понимании для того и давалась, чтобы ею пользоваться. Поражения, которые он терпел на протяжении трех десятилетий, не поколебали в нем уверенность в том, что его руками осуществляется воля Господа, как не убавили решимости и дальше исполнять свою святую обязанность. Уильям не сомневался, что епископ, участвуя в освящении собора, не оставляет мысли о том, как отравить Филипу торжественный момент.
   Уильям решил походить, так как стоять ему было гораздо труднее. В храм Ширинга Уолтер приносил ему стул, чтобы можно было дать отдых ноющим ногам, а то и вздремнуть. Здесь же люди разговаривали друг с другом, живо обсуждали свои дела. Уильям неспешно прохаживался среди собравшихся, заискивая перед сильными мира сего, вызывая трепет у слабых и внимательно прислушиваясь к разговорам. Былого страха у людей его появление не вызывало, но как шерифа его побаивались и к его мнению относились с почтением.
   Богослужение длилось бесконечно долго. В какой-то момент монахи обошли собор снаружи, окропив стены святой водой. Ближе к окончанию службы Филип объявил о назначении нового помощника приора: им стал брат Джонатан, монастырский сирота. Ему было уже лет тридцать пять, и своим необычайно высоким ростом он все больше напоминал Филипу Тома Строителя.
   Когда церемония освящения подошла к концу, знатные гости задержались в южном нефе, остальные ждали их во дворе. Уильям, прихрамывая, присоединился к толпе. Были времена, когда он держался на равных с епископами, а теперь вынужден отвешивать поклоны и искать знакомства с рыцарями и мелкими землевладельцами. Епископ Уолеран неожиданно отвел его в сторону и спросил:
   – Кто этот новый помощник приора?
   – Монастырский сирота, – ответил Уильям. – Всегда ходил в любимчиках у Филипа.
   – Слишком молод для такого поста.
   – Филип был еще моложе, когда стал приором.
   Уолеран выглядел задумчивым.
   – Монастырский сирота, – проговорил он. – Напомни-ка подробнее.
   – Когда Филип приехал в наши края, он привез с собой младенца.
   Лицо Уолерана прояснилось, он вспомнил:
   – Боже милостивый, ну конечно! Я совсем забыл о ребенке Филипа. Как мог я забыть такое?
   – Больше тридцати лет прошло. Кому это сейчас интересно?
   Епископ окинул Уильяма презрительным взглядом, который всегда был так ненавистен шерифу и который, казалось, говорил: «Бык ты безмозглый, неужели даже такие простые вещи до тебя не доходят?» Уильям почувствовал ноющую боль в колене и переступил с ноги на ногу, чтобы стало полегче.
   – Откуда взялся ребенок? – спросил Уолеран.
   Уильям, с трудом проглотив обиду, ответил:
   – Если мне не изменяет память, его нашли неподалеку от лесного монастыря, где раньше жил Филип.
   – Так-так, уже лучше. – В голосе Уолерана звучал азарт охотника.
   Уильям все еще не улавливал хода его мыслей.
   – Ну и?.. – угрюмо спросил он.
   – Тебе не кажется, что Филип воспитывал ребенка так, как если бы это был его сын?
   – Вроде того.
   – А теперь сделал помощником приора.
   – Джонатана избрали монахи на собрании капитула. Мне кажется, они его очень уважают.
   – Если человек становится помощником приора в тридцать пять, со временем ему открывается прямая дорога в приоры.
   Уильям не стал повторять своего: «Ну и?..» – а просто ждал, как несмышленый ученик, что Уолеран все объяснит сам.
   – У меня нет сомнения, что Джонатан – сын Филипа, – наконец произнес епископ.
   Уильям засмеялся. Он ожидал от Уолерана глубокой мысли, а тот выдал такую чепуху. Уильяму приятно было видеть, как покраснело бледное лицо епископа.
   – Никто из тех, кто знает Филипа, в это не поверит, – сказал шериф. – Он и родился-то сухим поленом. Надо же, придумать такое! – И снова засмеялся.
   Епископ уверовал, что он умнее всех, но на этот раз здравый смысл ему изменил.
   Взгляд Уолерана был холоден как лед.
   – Говорю тебе, у Филипа была любовница, когда он управлял лесным монастырем. Потом он стал приором в Кингсбридже и вынужден был ее оставить. Она не захотела растить ребенка без отца и подбросила его Филипу. А тот, будучи чувствительной натурой, счел себя обязанным позаботиться о ребенке и выдал его за найденыша.
   Уильям замотал головой.
   – Невероятно, – бормотал он. – Будь это кто-нибудь другой – поверил бы, но Филип – никогда!
   – Если ребенок подброшен, – настойчиво продолжал Уолеран, – как приор докажет, что он его нашел?
   – Не докажет, – согласился Уильям. Он посмотрел в сторону южного поперечного нефа, где стояли Филип и Джонатан. Они беседовали с епископом Херфордским. – Но ведь они даже не похожи.
   – Ты тоже не похож на свою мать, – сказал Уолеран. – И слава Богу.
   – И какой от всего этого прок? – спросил Уильям. – Что ты собираешься предпринять?
   – Обвиню его перед церковным судом, – ответил епископ.
   Это совсем другое дело. Никто из знавших Филипа не поверил бы обвинениям Уолерана, но судья, впервые попавший в Кингсбридж, мог счесть их вполне правдоподобными. Уильям с неохотой признал, что затея Уолерана не столь уж глупа. Как обычно, тот оказался проницательнее его самого. Вид у епископа сейчас был вызывающе самодовольный, но Уильям не реагировал, так его увлекла мысль о возможном крахе Филипа.
   – Боже праведный, – нетерпеливо сказал он, – ты и вправду думаешь, что из это возможно?
   – Все зависит от того, кто будет судьей. Но тут я кое-что смогу предпринять. Интересно…
   Уильям посмотрел на Филипа, который стоял в нефе вместе со своим долговязым протеже и торжествующе улыбался. Через широкие окна на них струился переливающийся всеми цветами радуги свет, и оба были похожи на сказочные видения.
   – Прелюбодеяние и кумовство, – ликующе, произнес Уильям. – О Боже.
   – Если нам удастся вменить это Филипу, – с наслаждением сказал Уолеран, – нашему проклятому приору придет конец.
   Ни один здравомыслящий судья, возможно, не признал бы Филипа виновным.
   Правда состояла в том, что приору никогда не приходилось тратить слишком много усилий, преодолевая зов плоти. Из исповедей он знал, что не для всех монахов борьба с искушением завершалась победой, не так было у него. Было время, лет в восемнадцать, когда он мучился от греховных снов, но продолжалось это недолго. На протяжении почти всей жизни воздержание не представлялось ему проблемой. Он ни разу не вступал в связь с женщиной, а теперь, возможно, был уже и стар для таких вещей.
   Церковь, однако, отнеслась к обвинениям очень серьезно. Филипу предстояло держать ответ перед церковным судом. На слушании должен был присутствовать архиепископ Кентерберийский. Уолеран хотел провести суд в Ширинге, но Филип воспротивился этому, и решено было, что суд состоится в Кингсбридже, который к тому же был отныне кафедральным городом. В доме приора должен был остановиться архидиакон, и Филип освободил его от своих личных вещей.
   Он никогда не был замешан в прелюбодеянии, из чего следовало, что и в кумовстве его никак нельзя обвинить: не может же человек способствовать продвижению своего сына, если у него его нет.
   И все же он спрашивал себя, не ошибся ли, выдвинув Джонатана на столь важный пост. Возможно, думал он, подобно тому, как нечестивые мысли являются предвестником более тяжкого греха, так и благосклонность по отношению к любимому сироте может оказаться неосознанным проявлением кумовства. И хотя монахам неведомы радости семейной жизни, Джонатан всегда был для Филипа как родной. Приор назначил его келарем, когда тот был еще юношей, а теперь вот выдвинул в помощники приора. «Неужели я сделал это для собственного удовольствия?» Вопрос этот не давал Филипу покоя. Да, так оно и есть, решил он.
   Ему всегда доставляло огромную радость наблюдать, как мальчик рос, учить его уму-разуму, видеть, как быстро тот усваивает премудрости монастырской жизни. Но даже если бы Филип не испытывал подобных чувств, Джонатан, без сомнения, был бы самым способным и самым дельным человеком в монастыре. Своим умом, благочестием, богатым воображением и совестливостью он снискал всеобщую любовь и уважение. Воспитанный в стенах монастыря, он не знал другой жизни и никогда не жаждал свободы. Филип и сам вырос в аббатстве. Из монастырских сирот, считал он, получаются самые лучшие монахи.
   Он положил в сумку книгу: Евангелие от Луки – кладезь мудрости. К Джонатану он действительно относился как к сыну, но никаких грехов, заслуживающих осуждения церковным судом, не совершал. Обвинение было нелепым.
   К несчастью, оно само по себе грозило неприятностями, подрывало авторитет приора. Найдутся такие, кто хорошо запомнит обвинение, а вердикт суда забудут. И когда Филип в очередной раз произнесет: «Заповедью запрещено возжелать жену ближнего своего», кто-нибудь из прихожан подумает: «А сам-то в молодости не отказывал себе в этом удовольствии».
   В комнату, тяжело дыша, быстро вошел Джонатан. Филип нахмурился. Помощнику приора не пристало врываться к нему в таком виде. Он готов был уже напомнить о достоинстве служащего храма, когда Джонатан выпалил:
   – Архидиакон Питер уже прибыл!
   – Хорошо-хорошо, – смягчился приор. – Я уж почти собрался. – И протянул ему сумку. – Отнеси это в общую опочивальню и, прошу, не носись повсюду сломя голову, монастырь – обитель покоя и мира.
   Джонатан принял и сумку и упрек приора, но все же сказал:
   – Не нравится мне, как смотрит архидиакон.
   – Я уверен: он будет справедливым судьей, а большего нам и не надо, – ответил Филип.
   Дверь снова открылась, и вошел архидиакон. Он был высок и поджар, на вид – ровесник приора, с редеющими седыми волосами и высокомерным выражением лица. Филипу показалось, что раньше они встречались. Он протянул для приветствия руку и сказал:
   – Я приор Филип.
   – Я знаю тебя, – мрачно ответил архидиакон. – Ты разве меня не помнишь?
   Суровый тон гостя заставил Филипа вспомнить. Сердце на мгновение замерло. Перед ним стоял его заклятый враг.
   – Архидиакон Питер, – с трудом произнес приор. – Питер из Уорегама.

   – От него никогда не ждали ничего хорошего, – рассказывал Филип Джонатану вскоре после встречи с архидиаконом, которого оставил устраиваться поудобнее в своем доме. – Вечно говорил, что мы мало работаем, слишком сытно едим, что службы у нас чересчур короткие. А я, дескать, этому потворствую. Уверен, он сам хотел стать приором. И это было бы для всех катастрофой. Тогда я поручил ему раздавать милостыню, и ему пришлось проводить большую часть времени вне обители. Я устроил так, чтобы избавиться от него. Так было лучше для монастыря и для него самого, но, не сомневаюсь, он до сих пор меня ненавидит, хотя прошло уже тридцать пять лет. – Филип вздохнул. – Когда мы ездили с тобой в обитель Святого-Иоанна-что-в-Лесу, я слышал, что он подался в Кентербери. И вот теперь именно он будет меня судить.
   Они вошли в аркаду монастыря. Погода стояла удивительно мягкая, солнце было теплым, но не жарким. Пятьдесят мальчиков из трех классов учились читать и писать, и их приглушенное бормотание слышалось в освещенном солнцем дворе. Филип помнил времена, когда в монастырской школе учились всего пять учеников под руководством дряхлого наставника. Сколько же ему удалось сделать за эти годы! Построен новый собор; некогда убогий, вконец разорившийся монастырь превратился в процветающий деловой центр графства, а Кингсбридж вырос в настоящий город. В церкви сейчас более сотни монахов служили литургию. С того места, где он сидел, Филип мог видеть восхитительно красивые разноцветные окна второго яруса. За спиной у него стояло новое каменное здание библиотеки, где хранились сотни книг по теологии, астрономии, этике, математике – одним словом, по всем областям знания. Монастырские земли и угодья, на которых работали умелые и трудолюбивые люди, кормили не только монахов, но и сотни крестьян. Разве могло ложное обвинение перечеркнуть все сделанное? Неужели процветающий и богобоязненный монастырь будет отдан в чужие руки, ставленнику епископа Уолерана вроде архидиакона Болдуина или самоуверенного болвана Питера из Уорегама, которые очень скоро доведут его до разорения и упадка? Неужели от огромных отар останется лишь горсточка облезлых овец, крепкие хозяйства в неумелых руках захиреют, библиотечные книги будут пылиться за ненадобностью, а красивейший собор – разрушаться от сырости? Господь помог мне многого достичь, думал Филип, неужели он допустит, чтобы все пошло прахом?
   – И все-таки, вдруг архидиакон Питер не сочтет тебя виновным? – спросил Джонатан.
   – Думаю, сочтет, – с грустью сказал Филип.
   – Говоря по совести, как он может?
   – Похоже, он всю жизнь копил на меня обиду, и ему представился случай доказать, что я грешен, он же всегда оставался праведником. Уолеран каким-то образом прознал о наших отношениях и постарался сделать так, чтобы судьей назначили именно Питера.
   – Но нет же никаких доказательств!
   – Они ему и не нужны. Он выслушает обвинение, потом защиту, помолит Всевышнего о наставлении и объявит свой вердикт.
   – Но Бог может дать ему правильный ответ.
   – Питер пропустит его мимо ушей. Он никогда не умел слушать.
   – И что же будет?
   – Я буду смещен, – угрюмо произнес Филип. – Они могут оставить меня здесь простым монахом, чтобы остаток дней я замаливал свой грех, но это маловероятно. Скорее всего, я буду изгнан, чтобы исключить любое мое влияние на жизнь монастыря.
   – И что же дальше?
   – Дальше, конечно, должны состояться выборы. И тут, к сожалению, на первый план выходит политика. Король Генрих, как тебе известно, разошелся во взглядах с архиепископом Кентерберийским Томасом Бекетом, и тот вынужден искать убежища во Франции. Половина архидиаконов присоединились к нему. Остальные встали на сторону короля. Питер, ясное дело, из последних. А епископ Уолеран всегда держался короля. Он и предложит кандидатуру на пост приора, которая устроит кентерберийских архидиаконов и самого Генриха. Думаю, что местным монахам трудно будет ему противостоять.
   – И кто может оказаться этим кандидатом?
   – У епископа, не сомневаюсь, есть кто-то на примете. Может быть, архидиакон Болдуин. А может, и Питер из Уорегама.
   – Мы должны что-то предпринять, чтобы помешать этому! – воскликнул Джонатан.
   Филип кивнул.
   – Но все складывается против нас. Мы ничего не сможем сделать, чтобы изменить ситуацию. Единственное…
   – Что? – нетерпеливо спросил Джонатан.
   Все казалось настолько безнадежным, что Филип решил не искушать судьбу: зачем вселять в душу Джонатана напрасную надежду, чтобы тот потом испытывал разочарование.
   – Ничего, – отрезал приор.
   – Что ты хотел сказать?
   Филип еще и сам не вполне понял.
   – Если бы удалось неоспоримо доказать мою невиновность, Питер не смог бы вынести мне обвинительный вердикт.
   – Но что может послужить доказательством?
   – Видишь ли, простым отрицанием трудно что-либо доказать. Нам остается одно: найти твоего настоящего отца.
   – Точно! Ты прав! Мы найдем его! – обрадовался Джонатан.
   – Подожди, остынь немного, – сказал Филип. – Я пытался сделать это. Теперь, по прошествии лет, сделать это еще сложнее.
   Но Джонатана не так-то просто было остановить.
   – Неужели нет никакой зацепки, откуда я мог появиться?
   – Боюсь, что нет. – Филип вдруг почувствовал себя виноватым в том, что разбудил у Джонатана надежды, которые могли оказаться неосуществимыми. Хотя тот не мог помнить своих родителей, ему всегда было больно думать о том, что они его бросили. Теперь Джонатан изо всех сил стремился разгадать эту тайну и найти доказательства того, что родители его любили. Филип же был уверен, что ничего, кроме разочарования, эти попытки не принесут.
   – Ты спрашивал людей, которые жили неподалеку от того места, где меня нашли? – спросил Джонатан.
   – Там на многие мили вокруг ни одной живой души. Тот монастырь стоял далеко в лесу. Родители твои, наверное, приехали издалека, может, из Винчестера. Я там везде побывал.
   – И тебе в то время не встречались никакие странствующие люди? – не унимался Джонатан.
   – Нет. – Филип нахмурился. Правду ли он сказал? Бессвязные мысли кружили у него в голове. В день, когда нашли новорожденного, он покинул лесной монастырь, чтобы отправиться во дворец епископа, и по пути разговорился с какими-то людьми. Внезапно он вспомнил. – Да, действительно, как же я забыл: мне попался по пути Том Строитель со своей семьей.
   – Ты никогда не рассказывал об этом! – удивился Джонатан.
   – Я не придал этому значения. Да и сейчас, думаю, это не так важно. Они повстречались мне день или два спустя. Я расспросил их, и они сказали, что не видели никого, кто мог бы быть отцом или матерью найденыша.
   Джонатан приуныл. Филип волновался, что поиски обернутся для Джонатана двойным разочарованием: он ничего не узнает о родителях и не сможет доказать невиновность своего приора. Но Джонатан не сдавался.
   – И все-таки, что они делали в лесу? – упорствовал он.
   – Том шел во дворец епископа. Он искал работу. Так они и оказались в Кингсбридже.
   – Я хочу с ними поговорить.
   – Тома и Альфреда нет в живых. Эллен живет в лесу, и один Господь знает, когда она снова появится. Правда, ты можешь поспрашивать у Джека или Марты.
   – Надо попробовать.
   Может, он и прав. Энергия юности бьет в нем через край. Но сам Филип уже мало на что надеялся.
   – Попробуй, – сказал он. – Я уже стар да и силы не те. Иначе сам бы догадался. Поговори с Джеком. Надежда невелика, но больше нам не за что зацепиться.

   Чертеж витража, в натуральную величину и в красках, был сделан на огромном столе, специально вымытом пивом, чтобы краски не растекались. На рисунке генеалогическое древо Христа. Салли взяла маленький кусочек стекла рубинового цвета и наложила на фигуру одного из царей Израилевых – Джек не знал его имени, он всегда путался в библейских сюжетах. Она окунула тонкую кисть в разведенный в воде мел и обвела по контуру изображение царя: плечи, руки, одеяние.
   На огне у стола разогревался железный прут с деревянной ручкой. Она взяла его и быстро, но осторожно провела раскаленным кончиком по начертанному мелом контуру. Стекло треснуло точно по линии. Подмастерье аккуратно подхватил стекло и принялся обтачивать острые края.
   Джеку нравилось наблюдать, как работает его дочь. Движения ее были скорыми, но точными и выверенными. Маленькой девочкой она поражалась работе стекольщиков, которых Джек привез из Парижа, и с тех пор твердила, что непременно хочет заниматься тем же, когда вырастет. И выбору своему не изменила. Джек не без грусти замечал, что люди, впервые попадавшие в новый собор, больше восторгались витражами Салли, чем работой ее отца.
   Подмастерье вернул ей обработанное стекло, и она стала прорисовывать на нем складки одеяния краской, приготовленной из порошка железной руды, мочи и гуммиарабика. Плоское стекло стало обретать объем, словно на него небрежно набросили ткань. Руки у Салли были поистине золотые. Она закончила рисунок и положила стекло рядом с другими на железный противень, покрытый известью. Теперь она поставит его в печь, и краску прижжет к стеклу.
   Салли взглянула на Джека, одарила его ослепительной улыбкой и взяла новое стекло.
   Но ему нужно было уходить. Он мог часами наблюдать за ее работой, однако у него были кое-какие дела. Как сказала бы Алина, Джек был помешан на своей дочери. Когда он смотрел на нее, он испытывал удивление оттого, что благодаря ему на свет появилась эта умная, независимая молодая женщина. Он страшно гордился, когда видел, каким мастером стала Салли.
   По иронии судьбы, он всегда хотел, чтобы строителем стал Томми. Ему удалось уговорить сына поработать вместе с ним, но того тянуло к земле, лошадям, охоте, он с удовольствием учился владеть мечом – словом, увлекался всем тем, к чему Джек всегда оставался равнодушным. В конце концов отец оставил его в покое. Томми успел послужить оруженосцем у одного из местных лордов, был посвящен в рыцари. Алина подарила ему небольшое поместье из пяти деревень, Томми женился на младшей дочери графа Бедфорда, и у них уже было трое детей. Джек стал дедом. А Салли в свои двадцать пять все еще была незамужем. В ней было много от бабушки: она тоже привыкла во всем полагаться только на себя.
   Джек обошел западную часть собора и глянул на башенки-близнецы. Они были почти готовы, а из кузницы в Лондоне уже везли огромный бронзовый колокол. Сейчас у него почти не было работы. На стройке, где раньше под его началом трудилась целая армия каменщиков и плотников, укладывавших аккуратными рядами тяжелые камни и делавших опалубку, теперь осталась лишь горстка резчиков и маляров, занимавшихся тонкой отделкой и изготовлением мелких деталей: статуй для ниш, орнаментов, золоченых крыльев ангелов. Новых проектов почти не было, разве что иногда приходилось делать чертеж новой монастырской постройки – библиотеки, дома собраний капитула, приюта для паломников, прачечной или помещения для переработки молока. В свободное время Джек стал вновь, после долгих лет, заниматься резьбой по камню. Ему не терпелось поскорее снести алтарь, построенный еще Томом, чтобы на его месте возвести заново восточную часть собора по своему собственному замыслу, но приор Филип хотел еще хотя бы год полюбоваться законченным храмом, прежде чем начинать новое строительство. Возраст давал себя знать, и Джек боялся, что старик может так и не увидеть нового алтаря.
   Однако работа будет продолжена и после смерти приора, подумал Джек, завидев приближавшуюся к нему со стороны кухонного дворика долговязую фигуру Джонатана. Он будет хорошим приором, возможно, не хуже, чем Филип. Джек был доволен, что сохранится преемственность: так можно строить планы.
   – Джек, меня очень тревожит этот церковный суд, – начал Джонатан без всяких предисловий.
   – Я-то думал, вся эта возня яйца выеденного не стоит, – сказал Джек.
   – И мне так казалось, но тут выяснилось, что архидиакон – давний враг приора Филипа.
   – Вот черт! Но ему наверняка не удастся доказать, что тот виновен.
   – Он сделает все, что захочет.
   Джек покачал головой. Он не переставал удивляться, как люди, подобные Джонатану, могли продолжать верить в святую Церковь, когда она так безбожно коррумпирована.
   – И что ты собираешься делать?
   – Единственное, чем мы можем доказать его невиновность, – это найти моих родителей.
   – Немного поздновато.
   – Но это последняя надежда.
   Джек был растерян. Положение представлялось ему отчаянным.
   – Где ты думаешь начать поиски? – спросил он.
   – Начну с тебя. Ты был в окрестностях обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу в то время, когда я родился.
   – Разве? – Джек не мог сообразить, куда клонит Джонатан. – Я жил в тех местах до одиннадцати лет, и на столько же лет я тебя старше.
   – Отец Филип говорит, что встретил тебя, твою мать, Тома Строителя и его детей через день после того, как меня нашли.
   – Я помню. Мы тогда съели всю еду. Мы голодали.
   – Напряги память. Не видел ли ты кого-нибудь с грудным ребенком или, может, беременную женщину в тех местах?
   – Подожди-подожди. – Джек выглядел озадаченным. – Ты хочешь сказать, что тебя нашли возле обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу?
   – Ну да. А ты не знал?
   Джек не мог поверить своим ушам.
   – Нет. Этого я не знал, – медленно произнес он. У него даже голова закружилась. – Когда мы пришли в Кингсбридж, ты был уже здесь, и я, конечно, подумал, что тебя нашли здесь, неподалеку. – Ему захотелось сесть и перевести дух. Вокруг высились кучи строительного мусора, и он уселся прямо на одну из них.
   – И все же, – Джонатан сгорал от нетерпения, – ты видел кого-нибудь в лесу?
   – О да, – сказал Джек. – Не знаю только, как сказать…
   Джонатан побледнел.
   – Ты что-то знаешь об этом, да? Что ты видел?
   – Я видел тебя, Джонатан. Вот что я видел.
   У монаха от удивления отвисла челюсть.
   – Что?.. Как?..
   – Светало. Я охотился на уток. И вдруг услышал плач. Я обнаружил младенца, завернутого в старую драную накидку. Он лежал у затухавшего костра.
   Джонатан не сводил с него тревожного взгляда.
   – А дальше?..
   Джек склонил голову.
   – Ребенок лежал на свежей могиле.
   У Джонатана комок застрял в горле.
   – Моя мать?
   Джек кивнул.
   У Джонатана в глазах стояли слезы, но он продолжал спрашивать:
   – И что ты сделал?
   – Я побежал за своей матерью. Но когда мы вернулись на место, мы увидели священника верхом на лошади. В руках у него был этот младенец.
   – Франциск. – Голос Джонатана дрожал.
   – Что?
   Тот с трудом проглотил комок.
   – Меня нашел брат Филипа, отец Франциск, священник.
   – А что он там делал?
   – Ехал проведать своего брата в обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу. Туда-то он меня и отвез.
   – О Боже! – Джек тоже уставился на высокого монаха, и слезы душили его. Ты еще не знаешь всей правды, подумал он.
   – А ты не видел кого-нибудь, кто мог бы быть моим отцом? – спросил Джонатан.
   – Видел, – гордо произнес Джек. – Я знаю, кто он был.
   – Говори же… – прошептал Джонатан.
   – Том Строитель.
   – Том?.. – Монах тяжело опустился на землю. – Моим отцом был Том Строитель?
   – Да. Теперь я понял, кого ты мне напоминал. Ты и он – самые высокие люди из тех, кого я когда-либо встречал.
   – Он всегда был добр ко мне, пока я был маленьким, – задумчиво сказал Джонатан. – Часто играл со мной. Любил меня. Я виделся с ним так же часто, как с приором Филипом. – Слезы бежали из его глаз. – Это был мой отец. Мой отец. – Он снова взглянул на Джека. – Почему он бросил меня?
   – Он решил, что ты все равно умрешь. У них не было молока, чтобы кормить тебя. Я знаю, они сами голодали. Им не к кому было обратиться за помощью. Они не знали, что поблизости находится монастырь. Кроме репы, не было никакой еды, а от нее ты бы сразу умер.
   – Но они любили меня…
   Джек видел тот день так ясно, словно все произошло лишь вчера: затухающий костер, свежая земля на могиле и крохотное существо, сучащее ручками и ножками под старой, рваной накидкой. Надо же, кто бы мог подумать, что из него вырастет верзила, который горько плачет сейчас, сидя на голой земле.
   – О да, они любили тебя, – сказал Джек.
   – Как же получилось, что никто никогда не говорил об этом?
   – Тому было стыдно, – сказал Джек. – Мать моя знала об этом, да и мы, дети, тоже догадывались, что произошло. И все же эта тема была под запретом. И потом, мы никогда не связывали того ребенка с тобой.
   – Но Том должен был знать.
   – Да.
   – Почему же он не забрал меня к себе?
   – Вскоре после того, как мы оказались здесь, моя мать оставила его, – сказал Джек, и грустная улыбка тронула его губы. – Ей трудно угодить, прямо как Салли. Тому пришлось бы нанимать кормилицу, чтобы тобой заниматься. Мне кажется, он размышлял так: почему бы не оставить малыша в монастыре, ведь там о нем будет кому позаботиться.
   Джонатан кивнул:
   – О, старый добрый Джонни Восемь Пенсов. Упокой, Господь, его душу!
   – Так Том мог больше времени проводить с тобой. Ты целыми днями носился по монастырскому двору, а он как раз здесь работал. А если бы он забрал тебя к себе, вам бы пришлось намного реже видеться. И, я думаю, с годами, пока ты рос монастырским сиротой и, кажется, был по-своему счастлив, Том приходил к мысли, что лучше все оставить как есть. Люди ведь посвящают своих детей Богу.
   – Все это время я стремился узнать о моих родителях, – сказал Джонатан. Джек почувствовал, как у него сжалось сердце. – Я пытался представить себе, как они выглядят, просил у Бога встречи с ними, спрашивал: любят ли они меня, почему бросили? Теперь я знаю, что мама умерла, дав мне жизнь, а отец до конца своих дней был рядом. – Он улыбнулся сквозь слезы. – Я не могу передать тебе, как я счастлив!
   Джек сам был готов разрыдаться. Чтобы скрыть смущение, он сказал:
   – А ты очень похож на Тома.
   – Правда? – Джонатан был польщен.
   – Разве ты не помнишь, каким он был высоким?
   – Все взрослые казались мне высокими.
   – Он был так же красив, как ты. Если ты когда-нибудь задумаешь отпустить бороду, люди могут принять тебя за Тома.
   – Я помню день, когда он умер, – сказал Джонатан. – Он водил меня по ярмарке, мы смотрели, как травили медведя. Потом я взобрался на стену алтаря, а когда надо было спускаться, перепугался. И Том мне помог. Потом он увидел, как приближаются люди Уильяма, и запер меня в монастыре. В тот день я в последний раз видел его живым.
   – Я помню, как он снимал тебя с алтаря, – сказал Джек.
   – Он хотел уберечь меня от опасности, – задумчиво произнес Джонатан.
   – А потом стал спасать других.
   – Он так любил меня.
   Джек вдруг сообразил:
   – Но ведь это может помочь Филипу на суде, как ты думаешь?
   – Я забыл… Конечно же. О Боже!
   – Есть ли у нас неопровержимые доказательства? – спросил Джек. – Я видел младенца, видел священника, но не видел, как ребенка передали в монастырь.
   – Франциск видел. Но он брат Филипа, и его свидетельство могут не принять во внимание.
   – Моя мать и Том были вместе в то утро, – сказал Джек, напрягая память. – Они говорили, что собираются искать того священника. Готов поклясться, они ходили в монастырь, чтобы убедиться, что с ребенком все в порядке.
   – Если она скажет об этом в суде, это может решить дело.
   – Филип считает ее ведьмой, – сказал Джек. – Захочет ли он, чтобы она выступила свидетелем?
   – Надо попробовать его уговорить. Правда, она тоже его ненавидит. Станет ли она свидетельствовать?
   – Не знаю, – сказал Джек. – Давай спросим у нее.

   – Прелюбодеяние и кумовство?! – воскликнула мать Джека. – Филип?! – Она рассмеялась. – Какая чушь!
   – Мама, это очень серьезно, – сказал Джек.
   – Даже если его посадить в бочку с тремя потаскухами, он к ним не притронется. Просто не будет знать, что с ними делать!
   Джонатан был смущен:
   – Над приором Филипом нависла беда. Даже если обвинения и звучат нелепо.
   – Но с чего мне помогать ему? – сказала Эллен. – Он мне принес одни печали.
   Этого Джек и боялся. Мать так и не простила Филипу, что тот разлучил ее с Томом.
   – Точно так же он поступил и со мной. Но я не держу на него зла, почему бы и тебе не простить его?
   – Я не из тех, кто прощает.
   – Хорошо, пусть не ради Филипа, сделай это для меня. Я хочу продолжать строить в Кингсбридже.
   – Но что? Собор уже построен.
   – Новый алтарь на месте того, что возвел Том. В новом стиле.
   – О, ради Бога…
   – Мама! Филип – хороший приор, и когда он уйдет, на его месте будет Джонатан, но для этого нужно, чтобы ты пришла в Кингсбридж и выступила на суде.
   – Ненавижу суды, – сказала Эллен. – От них нельзя ждать ничего хорошего.
   От этого можно было сойти с ума. В ее руках была судьба Филипа: только она могла доказать его невиновность. Но мать Джека была упрямой старухой, и он боялся, что не сможет ее уговорить.
   Он решил сделать еще одну попытку:
   – Может, тебе трудно дойти до Кингсбриджа? Сколько тебе сейчас – шестьдесят восемь?
   – Шестьдесят. И перестань меня дразнить, – огрызнулась Эллен. – У меня сил побольше, чем у тебя, сынок.
   Похоже, подумал Джек. Ее волосы были белыми, как снег, лицо изрезали глубокие морщины, но удивительные золотистые глаза видели даже лучше, чем прежде: стоило ей лишь взглянуть на Джонатана, как она сразу поняла, кто он такой.
   – Ну что ж, мне нет нужды спрашивать, зачем ты здесь, – сказала она, обращаясь к Джонатану. – Ты ведь теперь знаешь, откуда ты? Боже, подумать только, ты такой же высокий и почти такой же широкоплечий, как твой отец.
   Она была все такой же независимой и своенравной.
   – Салли вся в тебя, – сказал Джек.
   Эллен это понравилось.
   – В самом деле? – Она улыбнулась. – Чем же?
   – Такая же упрямая.
   – Хм. – Мать сердито посмотрела на сына. – Ничего, это пройдет.
   Джек решил попытаться ее уговорить.
   – Мама, пожалуйста, пойдем с нами в Кингсбридж. Умоляю тебя, скажи правду.
   – Не знаю, не знаю, – ответила она.
   – Я хотел бы попросить тебя о другом, – сказал ей Джонатан.
   Джек с удивлением ждал, что скажет монах. Он боялся, что тот ляпнет что-нибудь такое, что не понравится Эллен: достаточно было одного неосторожного слова, чтобы настроить ее против себя, тем более духовному лицу. Джек затаил дыхание.
   – Ты можешь показать мне место, где похоронена моя мать? – спросил Джонатан.
   Джек потихоньку выдохнул. Монах нашел единственную возможность растопить лед в сердце этой женщины.
   Эллен и вправду оттаяла.
   – Конечно покажу. Я уверена, что найду то место.
   Джеку не хотелось терять время. Суд начнется утром, а им еще столько нужно успеть. Но он чувствовал, что не следует торопить судьбу.
   – Хочешь пойти туда прямо сейчас? – спросила Эллен у Джонатана.
   – Да, конечно. Если можно.
   – Хорошо.
   Она встала, накинула на плечи заячий мех. Джек хотел было сказать, что ей будет жарко, но передумал: старикам часто бывает холодно даже в теплую погоду.
   Они покинули пещеру, где пахло лежалыми яблоками и костром, и через густые заросли, закрывавшие вход, выбрались на весеннее солнце. Эллен уверенно шла впереди, Джек и Джонатан – следом, держа лошадей под уздцы. Джек заметил, что мать шагает медленнее обычного. Видно, сил у нее уже не так много, как кажется.
   Он этого места ни за что бы не нашел. Было время, когда он легко мог найти тропинку в чаще, как сейчас легко передвигался по улицам Кингсбриджа. Теперь лесные поляны все казались ему похожими, как страннику – дома в незнакомом городе. Идя за матерью звериными тропами, Джек как будто что-то припоминал: вот на этом огромном дубе он спрятался однажды от свирепого кабана; вот садок для зайцев, который его кормил; а в этой протоке он голыми руками мог поймать жирную форель. Временами он понимал, где находится, а порой терялся, не в силах вспомнить того или иного места. С удивлением думал он о том, что когда-то лес был его домом, а все эти ручейки и заросли были столь же знакомы, как теперь стройплощадка. Мог ли он себе представить в те дни, как повернется его жизнь, какое будущее откроется впереди?
   Так они прошли несколько миль. Стоял теплый весенний день, и Джек уже взмок, а мать по-прежнему не снимала заячьей накидки. Наконец она вывела их на тенистую поляну. Джек заметил, как тяжело она дышит и каким угрюмым стал ее взгляд. Пора ей перебираться в город, к своим. Надо непременно поговорить с ней об этом.
   – Ты хорошо себя чувствуешь? – спросил он.
   – Конечно, – коротко ответила Эллен. – Мы пришли.
   Джек оглянулся. Он не узнавал этого места.
   – Здесь похоронена моя мать? – спросил Джонатан.
   – Да.
   – А где дорога? – спросил Джек.
   – Вон там.
   Осмотревшись, он почувствовал, как на него волной нахлынули воспоминания. Прямо перед ним стоял большой каштан; сейчас дерево было покрыто крупными белыми соцветьями, похожими на свечи, которые уже начинали опадать, и с каждым порывом ветра легкое белое облако срывалось с ветвей и медленно опускалось на землю.
   – Марта рассказывала мне, как все было, – сказал Джек. – Они остановились здесь, потому что твоя мать не могла идти дальше. Том развел костер и сварил немного репы на ужин: ничего другого у них не было. Она родила тебя прямо здесь, на земле. Ты был очень здоровеньким, но с ней что-то случилось, и она умерла. – Неподалеку от дерева возвышался небольшой, поросший травой холмик. – Смотри, – сказал Джек. – Видишь?
   Джонатан молча кивнул.
   – Вот ее могила. – Пока Джек говорил, с дерева слетело еще одно белое облако, и лепестки цветов ковром накрыли холмик.
   Джонатан опустился рядом с ним на колени и начал молиться.
   Джек стоял молча. Ему вспомнилось, что он испытал, когда нашел в Шербуре своих родных. А Джонатану сейчас было во сто крат тяжелее.
   Наконец тот медленно поднялся с колен.
   – Когда стану приором, я построю на этом месте небольшой монастырь с часовенкой и приютом, чтобы ни одному страннику не пришлось здесь замерзнуть. Этот приют я поставлю в память о моей матери. – Он взглянул на Джека. – Ты, наверное, не знаешь ее имени?
   – Агнес, – ответила за сына Эллен. – Твою мать звали Агнес.

   Речь епископа Уолерана звучала весьма убедительно.
   Он начал с того, как быстро продвигался Филип по церковной иерархии: в двадцать один был простым келарем в монастыре, в двадцать три стал настоятелем обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу, а в двадцать восемь – необычно рано – занял место приора в Кингсбридже. Уолеран упирал на молодость Филипа, стараясь убедить суд, что такое раннее продвижение заронило в душу приора зерна высокомерия. Потом он подробно описал лесную обитель, отметив, что ее удаленность и уединенность от мира порождали у настоятеля чувства чрезмерной свободы и независимости.
   – Неудивительно, – сказал епископ, – что через пять лет своего пребывания в качестве настоятеля лесного монастыря, при почти полном отсутствии надзора, этот неопытный, горячий молодой человек позволил себе связь с женщиной, которая родила от него ребенка. – Слова Уолерана звучали как приговор. В их правдоподобности мало кто мог усомниться. Филип с трудом подавил желание его придушить.
   Затем Уолеран рассказал, как Филип привез Джонатана и Джонни Восемь Пенсов в Кингсбридж. Монахи были встревожены, сказал он, когда новый приор появился в монастыре с младенцем и нянькой Джонни. И это была правда. На мгновение Филипу вспомнилось прошлое, и он с трудом удержался от улыбки.
   Филип часто играл с Джонатаном, когда тот был маленьким, продолжал Уолеран, давал ему уроки, позже взял к себе в помощники, как поступил бы всякий мужчина по отношению к собственному сыну.
   – Джонатан тоже оказался не по годам шустрым, – сказал епископ. – Когда умер Катберт, Филип назначил его келарем, а ведь ему исполнился только двадцать один год. Неужели во всем монастыре, где живет больше сотни монахов, не нашлось никого, кроме этого мальчишки, кто мог стать келарем? Или же Филип предпочел свою родную плоть и кровь? Когда Милиус уехал приором в Гластонбери, он назначил Джонатана главным казначеем монастыря. Это в двадцать четыре года! Он что, самый мудрый, самый набожный из монахов? Или просто любимчик?
   Филип обвел взглядом зал суда. Они устроили его в южном поперечном нефе Кингсбриджского собора. Архидиакон Питер восседал на высоком резном стуле, похожем на трон. Съехались все приближенные Уолерана, пришли все монахи из монастыря. Дела по хозяйству пришлось отложить, пока приор отвечал перед судом. Здесь же были все священники графства, включая и приходских из окрестных деревень. Своих представителей прислали соседние епархии. Вся религиозная община Южной Англии ждала вердикта суда. Собравшихся интересовали не прегрешения Филипа, но исход решающего поединка между епископом Уолераном и приором Кингсбриджа.
   Когда Уолеран сел, Филип, дав клятву на Библии, начал рассказывать о том, что произошло в то зимнее утро много лет назад. Он поведал о давней ссоре с Питером из Уорегама, чтобы показать, что тот не может судить его непредвзято. Потом вызвал своего брата Франциска, чтобы тот рассказал, как нашел ребенка.
   Джонатана в городе не было: он оставил записку, где сообщал, что отправился на поиски следов своих родителей. Джек тоже исчез, из чего Филип заключил, что все это как-то связано с матерью Джека, этой ведьмой Эллен, и что Джонатан не спросился у Филипа из боязни, что тот может запретить ему покидать монастырь. Вернуться они должны были как раз утром, но подзадержались. Приор был уверен, что Эллен вряд ли что добавит к рассказу Франциска.
   Когда тот закончил, начал говорить Филип:
   – Ребенок не мой, клянусь Богом. Я остаюсь целомудренным, как завещано нам апостолом Павлом. И готов ответить, почему я относился к этому мальчику, как к собственному сыну.
   Филип вновь обвел взглядом собравшихся. Он решил, что единственным выходом будет говорить только правду, и надеялся, что Господь скажет Свое слово достаточно громко, чтобы одолеть душевную глухоту Питера.
   – Когда мне было шесть лет, – продолжал Филип, – мои родители погибли. Их убили в Уэльсе воины старого короля Генриха. Меня и моего брата спас аббат из близлежащего монастыря, и мы росли под присмотром монахов. Я был монастырским сиротой. И я знаю, что это такое, когда постоянно хочется материнской ласки, несмотря на заботу и внимание со стороны братьев-монахов. Я понимал, что Джонатан испытывал те же чувства, поскольку на себе познал, что испытывает человек без родительского глаза, когда тебе некого назвать матерью или отцом. Как и он, я стыдился того, что вынужден доставлять кому-то лишние хлопоты, искать милосердия у чужих мне людей. Я часто спрашивал себя: за что я лишен всего того, что даровано другим? Я знал, что по ночам этот ребенок мечтал о теплой материнской груди и нежном голосе, жаждал встречи с той единственной женщиной, которая беззаветно любила бы его.
   Архидиакон сидел с каменным выражением на лице. Филип вдруг осознал: перед ним самый худший из христиан. Он старательно выискивает все дурное в людях, находит любую возможность предать человека опале, не признает никаких оправданий и всегда требует самого сурового наказания за малейшую провинность; ему не знакомо христианское сострадание и прощение; он словно насмехается над великодушными заветами Христа. Такими были фарисеи, подумал Филип; неудивительно, что Всевышний предпочитал делить трапезу с хозяевами трактиров и грешниками.
   Он продолжал говорить, с грустью понимая, что слова не способны поколебать праведность Питера, которой тот прикрывался, как щитом.
   – Никто так не заботился бы о мальчике, как я, не считая, конечно, его родителей, найти которых мы не смогли. И на то была ясная Божья воля… – Он замолк: в храм вошли Джонатан с Джеком, а между ними стояла Эллен.
   Она постарела: волосы стали совсем седыми, лицо покрыли глубокие морщины. Но вошла она как королева, с высоко поднятой головой, а золотистые глаза ее сияли так, словно она бросала кому-то вызов. Филип был слишком удивлен, чтобы протестовать.
   Высокий суд молчал, когда она вошла в неф и встала против архидиакона Питера. Голос ее зазвучал в тишине, как из горна, и эхом отозвался в верхнем ярусе окон собора, построенного ее сыном:
   – Клянусь всеми святыми, что Джонатан – сын Тома Строителя, моего умершего мужа, и его первой жены Агнес.
   Собравшиеся в зале священники подняли страшный крик. На мгновение все утонуло в нем. Филип был в замешательстве. Том Строитель?! Джонатан – сын Тома?! Когда смог наконец посмотреть на своего воспитанника, он понял: это правда. Они похожи не только ростом, но и лицом. Джонатану не хватало лишь бороды.
   Первое, что почувствовал Филип, – горечь утраты. До сего дня он был самым близким Джонатану человеком. Но Том – его родной отец, и это неожиданное открытие многое может изменить. С этой минуты Джонатан станет сыном Тома, и только, а для Филипа он потерян.
   Приор тяжело опустился на скамью. Когда шум понемногу стих, Эллен рассказала, как Джек в то холодное утро услышал плач и нашел младенца; как они с Томом прятались в кустах, наблюдая за Филипом и монахами, которые, закончив утренние работы, возвращались в монастырь и встретили у ворот Франциска с младенцем на руках, про Джонни Восемь Пенсов, кормившего ребенка с помощью тряпочки, смоченной в козьем молоке.
   Филип вдруг вспомнил, с каким интересом Том выслушал его рассказ о найденыше. Ему тогда показалось, что тот так внимателен из прирожденного чувства сострадания, но оказалось, он горел желанием узнать все о своем сыне.
   Тома явно тянуло к мальчику, особенно когда тот впервые пошел, а потом превратился в озорного непоседу. Никто тогда не обратил на это внимания: все монахи привязались к Джонатану, а поскольку Том постоянно находился на церковном дворе, его привязанность к мальчишке казалась вполне естественной. И только сейчас, оглядываясь назад, Филип понимал, что забота, которую Том проявлял о Джонатане, была не совсем обычной.
   Когда Эллен села, приор понял, что его невиновность доказана. Ее откровения были столь ошеломляющими, что он на время забыл о суде. Рассказ о рождении ребенка, о смерти Агнес, об отчаянии и надежде, о старых тайнах и бесконечной любви неоспоримо свидетельствовал о целомудрии Филипа. Слова Эллен прозвучали столь убедительно, что о продолжении суда не могло быть и речи. Даже у Питера не хватило бы духу обвинять Филипа после всего, что было сказано. Уолеран проиграл.
   Однако епископ не был готов признать свое поражение. Ткнув пальцем в сторону Эллен, он спросил:
   – Ты говоришь, Том Строитель сказал тебе, что ребенок его?
   – Да. – В ее голосе звучала тревога.
   – Но это некому подтвердить – Марта не пошла за тобой в монастырь.
   – Нет.
   – А Том умер. И ты единственная, кто слышал это признание от Тома. Твой рассказ проверить нельзя.
   – Какие же еще нужны доказательства? – с пылом произнесла Эллен. – Джек видел брошенного ребенка. Франциск подобрал его и отнес в монастырь. Мы с Томом видели это. Сколько еще свидетелей требуется?
   – Я не верю тебе, – сказал Уолеран.
   – Не веришь мне? – Филип заметил, как Эллен задрожала от злости. – Ты мне не веришь? Ты, Уолеран Бигод, который столько раз лжесвидетельствовал?
   Филип почувствовал приближение катастрофы. Уолеран побелел. Что-то за всем этим кроется, подумал приор.
   Филип посмотрел на Эллен и спросил ее:
   – Откуда тебе известно, что епископ замешан в лжесвидетельстве?
   – Почти пятьдесят лет назад в этом монастыре томился узник по имени Джек Шербур, – ответила она.
   Уолеран прервал ее:
   – Суд не интересуют дела давно минувших лет.
   – Ну почему же? – сказал Филип. – Обвинения против меня основаны на мнимом прелюбодеянии, якобы имевшем место тридцать пять лет назад. Ты потребовал, чтобы я доказал свою невиновность. Теперь суд ждет того же от тебя. – И повернулся к Эллен: – Продолжай.
   – Никто не знал, за что его бросили в тюрьму, и меньше всего – он сам; но пришло время, и его освободили и дали ему украшенную драгоценными камнями чашу, должно быть, в качестве платы за годы несправедливого заточения. Он не хотел принимать подарка: ему чаша была ни к чему, а продавать на рынке такую дорогую вещь было опасно. И он оставил ее здесь, в Кингсбридже, в старом храме. А вскоре он был арестован Уолераном Бигодом – тогда простым деревенским священником, незаметным, но честолюбивым, – а чаша загадочным образом оказалась в сумке Джека. Его обвинили в воровстве и судили по показаниям трех человек: Уолерана Бигода, Перси Хамлея и приора Джеймса из Кингсбриджа. Джек был повешен.
   В зале стояла мертвая тишина. Первым ее нарушил Филип:
   – Откуда тебе это известно?
   – Я была единственным другом Джеку Шербуру. От него у меня родился сын, Джек Джексон, строитель этого собора.
   От рева голосов, казалось, дрогнули стены.
   Уолеран и Питер одновременно попытались заговорить, но их голоса потонули во всеобщем гуле. Они, конечно, жаждали зрелища, подумал Филип, но такого вряд ли ожидали.
   Наконец Питеру из Уолегана удалось всех перекричать:
   – Зачем было трем законопослушным гражданам клеветать на невинного человека?
   – Из-за денег, – ответила Эллен. – Уолеран Бигод стал архидиаконом. Перси получил имение Хамлей и еще несколько деревень. Я не знаю только, что выиграл приор Джеймс.
   – Я могу ответить, – донесся откуда-то голос.
   Ошеломленный Филип вгляделся в зал: голос принадлежал Ремигиусу. Старику было далеко за семьдесят, он был совсем сед и, случалось, при разговоре бессвязно бормотал. Но в эту минуту, когда он встал, опираясь на клюку, его глаза блестели, а на лице застыла тревога. С тех пор как вновь вернулся в монастырь, он говорил редко, а жил тихо и смиренно. Филип с нетерпением ждал, что последует дальше. На чью сторону встанет Ремигиус? Неужели воспользуется последней возможностью нанести удар своему давнему обидчику?
   – Я могу ответить, что получил в награду приор Джеймс, – сказал Ремигиус. – Монастырю отошли деревни Нортуорлд, Саутуорлд и Хандредэйкр, а также лес в Олдине.
   Филип был потрясен. Могло ли быть такое, чтобы старый приор дал ложные показания лишь ради того, чтобы получить в монастырское владение несколько деревень?
   – Приор Джеймс всегда был плохим управляющим, – продолжал Ремигиус. – Монастырь был в большой нужде, и приор подумал, что дополнительный доход поможет решить наши проблемы. – Старик помолчал и резко добавил: – Ничего хорошего из этого не вышло, скорее наоборот. Доходы немного увеличились, но приор Джеймс так и не смог вернуть себе самоуважение.
   Слушая Ремигиуса, Филип вспомнил, каким сгорбившимся, словно побитым, выглядел последние годы старый приор, и понял наконец причину.
   – По чести говоря, – сказал Ремигиус, – Джеймс сам не лжесвидетельствовал. Он только показал под присягой, что та чаша принадлежала монастырю. Но ему было известно, что Джек Шербур невиновен, и все же он промолчал. И жалел об этом до конца своих дней.
   Еще бы, подумал Филип; большего греха для монаха не существует.
   Но Ремигиус еще не закончил.
   – Мало кто из присутствующих здесь сегодня помнит, каким был монастырь сорок лет назад: захудалым, с пустой казной, полуразвалившимся, порядка – никакого. И все потому, что над приором довлело чувство вины. Перед смертью он исповедался мне в своем грехе. Я хотел… – Ремигиус умолк. Все собравшиеся напряженно ждали. Старик глубоко вздохнул и подвел черту: – Я хотел занять его место и восстановить нанесенный монастырю урон. Но Господь выбрал для этого другого человека. – Он снова помедлил и не без усилий добавил: – Я хочу сказать: Господь выбрал лучшего. – И рухнул на скамью.
   Два давних врага спасли сегодня Филипа. Когда наконец раскрылись старые тайны, он вдруг почувствовал, что воспринимал жизнь однобоко. Епископ Уолеран был в бешенстве. С тех давних дней прошли многие годы, и он, должно быть, чувствовал себя неуязвимым. Он что-то шептал на ухо Питеру, а вокруг бушевало людское море.
   Питер вскочил со своего места и крикнул:
   – Тишина! – Все затихли. – Заседание суда объявляю закрытым!
   – Подождите! – Это был Джек Джексон. – Так не полагается! Я хочу знать, почему.
   Не обращая внимания на Джека, Питер прошел к двери, Уолеран двинулся за ним.
   Джек догнал их.
   – Почему ты сделал это?! – крикнул он епископу. – Ты солгал под присягой, а человек погиб. Ты что же, хочешь уйти от ответа?
   Уолеран смотрел прямо перед собой, бледный от страха, губы крепко сжаты, на лице едва скрываемая ярость. Когда он уже проходил в дверь, Джек бросил ему вдогонку:
   – Ответь мне, ты, лживый, продажный, бессовестный трус! Зачем ты убил моего отца?
   Уолеран вышел, и дверь за ним с шумом закрылась.

Глава 18

I

   Письмо от короля Генриха пришло во время заседания капитула.
   Джек выстроил для этой цели новое здание, вмещавшее сто пятьдесят монахов – небывалое для одного монастыря число. Само здание было круглым, с каменным сводом, ярусы ступеней, на которых сидели монахи, располагались полукругом. На самом верху, вдоль стен, были места для монастырских чинов, а Филип и Джонатан восседали на резных каменных престолах напротив входа. Молодой монах читал седьмую главу из завета Святого Бенедикта: «Шестая степень покорности достигается, когда монах смиряется со всем, что есть презренного и подлого…» Филип вдруг подумал, что не знает имени читающего: «Неужели монастырь стал таким большим, что я уже не всех знаю». «Седьмая степень покорности достигается, когда человек не просто на словах признает, что он есть самое низкое и ничтожное существо в сравнении с другими, но и всем сердцем верит в это». Филип знал, что сам он еще не достиг этой стадии. В свои шестьдесят два года он многого добился, и добился исключительно благодаря своим мужеству, решимости и уму; но он постоянно был вынужден напоминать себе: главная причина его успеха заключается в том, что он с радостью принимает помощь от Господа, без которой все его усилия ни к чему бы не привели.
   Джонатан, сидевший рядом, неспокойно ерзал в кресле. Добродетели послушания и покорности давались ему еще труднее, чем Филипу. Самонадеянность была присуща многим правителям. Джонатан давно был готов принять на себя дела по управлению монастырем и с нетерпением ждал своего часа. От Алины он узнал многое о новых методах возделывания земли и очень спешил испробовать их: пахать на лошадях, засеять озимые горох и ячмень. «Совсем как я тридцать пять лет назад, когда задумал разводить овец на шерсть», – думал Филип.
   Он чувствовал, что пора уступить место приора Джонатану, а самому посвятить остаток дней молитвам и раздумьям. Именно так он бы посоветовал поступить кому-то другому. Но сейчас, когда он был уже достаточно стар, такая перспектива его страшила. Ведь тело было еще упругим, как звонкий колокол, а ум быстр и ясен, как никогда прежде. Жизнь в полной бездеятельности довела бы его до сумасшествия.
   И все же Джонатан не станет ждать вечность. Бог наградил его способностями управлять главным монастырем Южной Англии, и он не должен растратить свой дар понапрасну. За эти годы он объехал множество аббатств и везде произвел хорошее впечатление. Наступит день, когда умрет какой-нибудь из аббатов, и монахи могут избрать Джонатана, и Филип не сможет этому помешать.
   Молодой монах, имени которого приор так и не вспомнил, заканчивал очередную главу, когда раздался стук в дверь и вошел привратник. Брат Стивен, монастырский ревизор, сердито посмотрел на него: тревожить монахов на заседании капитула запрещалось. Стивен отвечал за порядок и дисциплину и всегда строго придерживался правил.
   Привратник громким шепотом объявил:
   – Прибыл посланник короля!
   Филип обратился к Джонатану:
   – Займись этим, будь добр.
   Посланник настаивал на том, чтобы письмо принял кто-то из первых лиц монастыря. Джонатан вышел. Монахи чуть слышно перешептывались. Филип твердо сказал:
   – Мы продолжим чтением поминальной книги.
   Начались молитвы по усопшим, а Филип мучился неотвязной мыслью: что за послание прислал король Генрих II Кингсбриджскому монастырю. Новости, судя по всему, вряд ли были из приятных. Последние шесть лет король был в ссоре с Церковью. Спор вышел из-за несогласия по вопросу о правомочности церковного суда: несговорчивость короля и чрезмерная горячность архиепископа Кентерберийского Томаса Бекета не позволили им найти общее решение, и разногласия переросли во вражду.
   Как ни печально, английская Церковь не встала на сторону архиепископа. Многие епископы, и среди них Уолеран Бигод, поддержали Генриха в расчете на благосклонность монарха. Правда, папа пытался повлиять на короля, чтобы примирить его с Бекетом. Самым неприятным последствием этого раздора было то, что стремление Генриха получить поддержку английской Церкви давало жадным до власти епископам вроде Уолерана значительное влияние в церковном суде. Вот почему послание короля в глазах Филипа таило в себе угрозу.
   Джонатан возвратился с пергаментным свитком, скрепленным воском и огромной королевской печатью. Монахи внимательно следили за Филипом. Он решил, что не стоит испытывать их терпение.
   – Хорошо, – сказал он, – продолжим молитву позднее. – Сорвав печать, он развернул свиток, пробежал глазами первые приветственные слова и передал послание Джонатану. – Вот, зачитай вслух.
   Король писал: «Новым епископом Линкольнским я назначаю Уолерана Бигода, в настоящее время епископа Кингсбриджского».
   Голос Джонатана потонул в хоре голосов. Филип в досаде покачал головой. Уолеран потерял всякое доверие в здешних краях после разоблачений на суде, и все же он сумел уговорить короля назначить его епископом Линкольна. После Кентербери и Йорка Линкольн был наиболее влиятельной епархией в королевстве. Оттуда оставался лишь небольшой шажок к сану архиепископа. Не исключено, что Генрих готовил Уолерана на место Томаса Бекета. Сама мысль о том, что заклятый враг может стать архиепископом Кентерберийским, главой английской Церкви, была Филиппу невыносима.
   Когда монахи успокоились, Джонатан дочитал фразу до конца:
   – «…И я рекомендовал канонику и капитулу Линкольна избрать его».
   Ну что ж, подумал Филип, это легче сказать, чем сделать. Королевская рекомендация равносильна приказу, но не всегда: капитул Линкольна может выступить против Уолерана или выдвинуть свою кандидатуру. Не исключено, что королю в конце концов удастся добиться своего, но пока его решение не было окончательным.
   Джонатан тем временем продолжал:
   – «Приказываю вам, капитулу Кингсбриджского монастыря, провести выборы нового епископа Кингсбриджа; рекомендую избрать на этот пост слугу моего Питера из Уорегама, архидиакона Кентерберийского».
   Шквал протестующих голосов поднялся в зале собраний капитула. Филип похолодел от ужаса. Подумать только, этот надменный, обидчивый, самоуверенный архидиакон Питер избран королем на место епископа Кингсбриджа! Он ведь ничем не лучше Уолерана. И хотя оба набожны и богобоязненны, они слишком уверовали в собственную непогрешимость, выдавая свои желания за Божью волю, и добивались цели в качестве приора средствами. Если Питер станет епископом, Филипу придется всю оставшуюся жизнь бороться за соблюдение законности и приличий в округе, где будет править железной рукой этот бессердечный человек. А если к тому же Уолеран займет место архиепископа, будет еще хуже.
   Филип рисовал в своем воображении страшные времена, которые их ожидали. Это похуже, чем годы гражданской войны, думал он, когда графы, подобные Уильяму, чинили самоуправство, а надменные священники не обращали внимания на нужды людей; монастырь вновь придет в упадок и станет лишь бледным напоминанием о былом величии. От этих мыслей в нем закипела ярость.
   Но не один Филип возмутился решением короля. Стивен вскочил со своего места, раскрасневшийся от негодования, и хотя Филип приказывал говорить в здании капитула тихо и спокойно, что было мочи крикнул:
   – Этому не бывать!
   Монахи поддержали его одобрительными возгласами, а Джонатан, вновь явив свою мудрость, задал решающий вопрос:
   – Что мы можем сделать?
   – Надо ответить отказом на пожелание короля! – сказал повар Бернард, добродушный толстяк.
   Несколько голосов его поддержали.
   – Мы напишем королю, что изберем того, кто нас устраивает! – сказал Стивен. И робко добавил: – С Божьей помощью, разумеется.
   – Я не согласен, что нам следует с порога отвергать решение короля, – вступил Джонатан. – Чем упорнее мы будем в неповиновении Генриху, тем больший гнев вызовем на наши головы.
   – Джонатан прав, – поддержал его Филип. – Человек, проигрывающий битву своему королю, может рассчитывать на снисхождение; тот же, кто одерживает победу, чаще всего обречен.
   – Но ты просто сдаешься! – взорвался Стивен.
   Филип был взволнован и удручен не меньше других, но ему приходилось соблюдать спокойствие.
   – Стивен, держи себя в руках, прошу тебя, – сказал он. – Мы, конечно, должны всеми силами противиться этому назначению. Но делать это следует умно и осторожно, избегая открытого столкновения.
   – И что ты намерен предпринять? – спросил Стивен.
   – Пока не знаю, – ответил приор. Поначалу он чувствовал себя подавленным, но теперь ощущал решимость. Эту битву он вел год от года всю свою жизнь. Начиналась она здесь, в монастыре, когда он одолел коварного Ремигиуса; потом перекинулась на все графство, и ему пришлось противостоять Уильяму Хамлею и Уолерану Бигоду; и вот теперь она обретала национальные масштабы: он собирался бросить вызов королю.
   – Думаю, мне следует отправиться во Францию, – сказал Филип. – Повидаться с архиепископом Томасом Бекетом.

   Филипу удавалось найти выход из положения в самые тяжелые времена. Всякий раз, когда монастырю или городу угрожала опасность, он умудрялся придумать не только как защититься, но и как нанести ответный удар. Не всегда, правда, он был уверен в успехе, но не было случая, чтобы он не знал, как поступить. Но так было до сей поры.
   Он все еще пребывал в растерянности, когда ступил на землю городка Сенс, к юго-востоку от Парижа.
   Местный собор был одним из самых крупных из тех, что ему доводилось видеть. Неф в поперечнике был не меньше пятидесяти футов. В отличие от собора Кингсбриджа, этот поражал не освещением, но размерами.
   Путешествуя по Франции впервые, Филип словно открывал для себя разнообразие, существующее в церковной архитектуре; он уловил, как оно отразилось на ощущениях и замыслах Джека, откуда у того взялось так много новых идей. Особенно остро он почувствовал это, когда посетил знаменитый собор в Сен-Дени. Попались ему на глаза и два храма с парящими как у Кингсбриджского собора опорами: должно быть, местные мастера столкнулись с теми же трудностями, что и Джек, и нашли похожее решение.
   Филип не мог не засвидетельствовать свое почтение архиепископу Сенса Уильяму Белые Руки, талантливому молодому священнику, который доводился племянником королю Стефану. Архиепископ пригласил Филипа отобедать с ним. Тот был чрезвычайно польщен, но от предложения вынужден был отказаться: ему не терпелось после столь долгого пути повидаться с Томасом Бекетом. После мессы Филип покинул город и отправился вверх по течению реки Йонны.
   Путешествовал он налегке, что было не совсем обычно для приора одного из богатейших монастырей Англии; сопровождали его два воина и молодой монах по имени Майкл Бристольский – в качестве помощника, а еще у него была вьючная лошадь, на которой он вез священные книги с миниатюрами из монастырской скриптории Кингсбриджа для подарков принимавшим его аббатам и епископам. Книги были очень ценными, свита у Филипа скромная. И поступил он так намеренно: ему хотелось, чтобы люди испытывали уважение не к приору, а к монастырю.
   Неподалеку от северных ворот Сенса, на залитом солнцем лугу, взору его открылось старинное аббатство Сен-Коломб, где последние три года жил архиепископ Томас. Один из приближенных Томаса тепло приветствовал Филипа, велел слугам позаботиться о лошадях, распорядился насчет багажа и проводил приора в гостевой дом, где жил архиепископ. Приор вдруг подумал, что изгнанники так радушно принимают гостей с родины не только из ностальгии, но и потому, что им необходима помощь и поддержка соотечественников.
   Филипа и его помощника накормили, угостили вином и представили ближайшему окружению архиепископа. Все это были священники – молодые и, как показалось приору, достаточно умные. Вскоре Майкл уже горячо спорил с одним из них о пресуществлении святых даров. Филип отпил немного вина и молча слушал разговор. Вдруг один из священников обратился к нему с вопросом:
   – А что ты думаешь об этом, отец Филип? Мы еще не слышали твоего слова.
   Филип улыбнулся:
   – Сложные теологические споры менее всего занимают меня в данную минуту.
   – Почему же?
   – Потому что они найдут свое разрешение в будущем, а пока их можно отложить до лучших времен.
   – Хорошо сказано! – послышался чей-то голос. Филип поднял глаза и увидел вошедшего архиепископа Кентерберийского Томаса.
   Он был высок, сухощав и необычайно привлекателен, с высоким лбом, ясными глазами, чистой кожей и темной шапкой волос. Томас был лет на десять моложе Филипа. Несмотря на несчастья, свалившиеся на его голову, вид у него был живой и бодрый. Приор отметил привлекательность архиепископа, решив, что этим отчасти объясняется его стремительный взлет.
   Филип преклонил колено и поцеловал ему руку.
   – Очень рад познакомиться с тобой! – сказал Томас. – Я всегда хотел побывать в Кингсбридже, столько слышал о твоем монастыре и о замечательном новом соборе.
   Филип был очарован и польщен.
   – Я приехал повидаться с тобой, – сказал он, – поскольку все, чего удалось достичь, может погибнуть из-за короля.
   – С нетерпением жду твоего рассказа. Пройдем в мои покои. – Томас повернулся и вышел.
   Филип последовал за ним, довольный и вместе с тем охваченный тревогой и волнением.
   Архиепископ пропустил его вперед и ввел в небольшую комнату. Здесь стояла дорогая деревянная кровать, обтянутая кожей, покрытая тонкими льняными простынями и вышитым стеганым одеялом; однако в углу Филип заметил свернутый тонкий тюфяк, и на память сразу пришли рассказы о том, что Томас никогда не пользовался роскошной мебелью, которой обставляли его покои гостеприимные хозяева. Вспомнив свою кровать в Кингсбридже, Филип почувствовал угрызения совести оттого, что он, приор, нежится в мягкой постели, тогда как глава английской церкви спит на полу.
   – К слову сказать, – обратился к нему Томас, – что ты думаешь о соборе в Сенсе?
   – Впечатляющее зрелище, – ответил Филип. – А кто мастер-строитель?
   – Уильям из Сенса. Надеюсь, мне удастся заманить его в Кентербери. А теперь расскажи, что происходит в Кингсбридже.
   Филип поведал ему о епископе Уолеране и архидиаконе Питере. Томас проявил большой интерес к рассказу приора и несколько раз прерывал его вопросами, выказав острый ум. И внешняя привлекательность, и ум были ему необходимы, чтобы подняться на ту высоту, с которой он мог противостоять воле одного из самых могущественных королей в истории Англии. Ходили слухи, что под платьем архиепископа Томас носил власяницу, а под ней, напомнил себе Филип, скрывалась железная воля.
   Когда он закончил говорить, Томас выглядел суровым и озабоченным.
   – Этого никак нельзя допустить, – сказал он.
   – Согласен, – ответил Филип. Решительный тон архиепископа вселял надежду. – В силах ли ты помешать им?
   – Только при условии, что я вернусь в Кентербери.
   Филип ждал другого ответа.
   – А ты мог бы прямо сейчас обратиться к папе?
   – Да. Я сегодня же это сделаю. Обещаю тебе, папа не признает Питера епископом Кингсбриджа. Но мы не в силах изгнать его из епископского дворца. Как не можем назначить на это место другого человека.
   Филип был поражен сквозившей в словах Томаса обреченностью. Всю дорогу сюда он лелеял надежду, что архиепископ может сделать то, чего не удалось добиться ему, Филипу, и найдет способ сорвать замыслы Уолерана. Но и такой блестящий ум, как у Томаса, оказался бессилен. Все, что он смог предложить, – надеяться на его возвращение в Кентербери. Тогда, конечно, у него достанет власти отменять назначения епископов.
   – А есть она, эта надежда на скорое возвращение? – удрученно спросил Филип.
   – Если верить, надежда всегда остается, – ответил Томас. – Папа составил мирный договор и призывает нас с Генрихом его принять. Условия меня устраивают: я получаю то, за что боролся. Генрих говорит, что и он не возражает против этих условий. Я настаивал на том, чтобы король подтвердил свое миролюбие поцелуем. Король отказывается. – Пока он говорил, голос его менялся. Вначале спокойный, он стал требовательным и грозным. Выражение оживления исчезло с лица: теперь он был, скорее, похож на священника, дающего клятву самоотречения на виду у безразличной паствы. Филип видел в его глазах упорство и чувство собственного достоинства, которые поддерживали в нем силы к борьбе все эти годы. – Отказ Генриха от мирного поцелуя означает только одно: он хочет заманить меня в Англию, а потом отречься от условий договора.
   Филип кивнул. Мирный поцелуй был частью ритуала мессы, символом доверия, и ни одно соглашение – от брачного договора до перемирия во время войны – не заключалось без него.
   – Чем я могу помочь? – спросил он скорее у себя, чем у Томаса.
   – Возвращайся в Англию и постарайся привлечь на мою сторону как можно больше приоров и аббатов. Направь посланников от Кингсбриджа к папе. Пошли петицию королю. Выступай с проповедями в своем знаменитом соборе, рассказывай прихожанам о том, что высшего иерарха Церкви король выгнал из страны.
   Филип согласно кивал. Но ничего подобного он делать не собирался. Томас предлагал ему встать в ряды тех, кто выступал против короля. Архиепископу это могло сослужить хорошую службу, зато Кингсбриджу – плохую.
   У него появилась идея получше. Если Генрих и Томас уже так близки к согласию, не составит особого труда ускорить этот процесс. И это, думал Филип, пожалуй, мне по силам. Эта мысль его воодушевляла. Риск был велик, но Филип при этом ничего не терял.
   В конце концов, спор шел всего лишь из-за поцелуя.

   Филип был поражен, увидев, как постарел брат.
   Франциск стал совсем седым, под глазами появились тяжелые мешки, кожа на лице иссохла. Впрочем, ему исполнилось шестьдесят, и удивляться было нечему. А вот глаза по-прежнему блестели да и сил еще хватало.
   Филип вдруг осознал, что на самом деле его больше беспокоит собственный возраст. Как всегда, глядя на брата, он ясно видел, насколько сам постарел. В зеркала он не смотрелся уже много лет. «Неужели и у меня под глазами такие мешки?» – подумал приор и провел рукой по лицу. Трудно сказать.
   – Как тебе служится у Генриха? – спросил Филип, который, как и всякий, хотел знать, каким бывает король в личной жизни.
   – Лучше, чем у Мод, – ответил Франциск. – Конечно, она была поумнее, но уж больно неискренняя. Генрих человек открытый. Всегда видно, что у него на уме.
   Они сидели в здании монастыря в Байе, где остановился Филип. По соседству разместились придворные короля. Франциск вот уже двадцать лет служил при дворе. Ныне он возглавлял королевскую канцелярию, через него проходили все государственные бумаги. Человек, занимающий такой пост, обладал большим влиянием.
   – Открытый, говоришь? Генрих? А вот архиепископ Томас так не считает.
   – Еще одно неверное суждение Томаса, – мрачно сказал Франциск.
   Филип подумал, что брату не следует так презрительно отзываться об архиепископе.
   – Томас – великий человек, – сказал он.
   – Он метит на королевский трон, – отрезал Франциск.
   – А Генрих, похоже, подумывает занять место архиепископа, – подхватил Филип мысль брата.
   Некоторое время они смотрели друг на друга. Если уж мы с Франциском зашли в тупик, ничего удивительного в том, что Генрих и Томас так сцепились между собой, подумал Филип, улыбнулся и сказал:
   – Но мы-то с тобой не станем из-за этого ссориться.
   Франциск смягчился:
   – Конечно не станем. Понимаешь, их ссора не дает мне покоя уже шесть лет. Тебе легче, ты – сторонний наблюдатель.
   – Но почему Генрих не принимает условий договора, предложенного папой?
   – Он-то готов. Мы на пути к примирению. Но Томас хочет большего. Он настаивает на мирном поцелуе.
   – Если король искренен в своем стремлении к миру, разве трудно ему сделать такой жест?
   Франциска повысил голос:
   – Договором это не предусмотрено!
   – Но почему так трудно на это согласиться? – настаивал Филип.
   Франциск вздохнул:
   – Он был бы рад. Но однажды он поклялся на людях никогда не целовать Томаса в знак примирения.
   – Многим королям приходилось нарушать данную клятву, – не унимался Филип.
   – Слабым королям. Генрих не отступит от данного слова. Этим он и отличается от несчастного короля Стефана.
   – Тогда Церкви нет смысла убеждать его сделать этот шаг, – неохотно уступил приор.
   – Но почему Томас так настаивает на мирном поцелуе? – раздраженно спросил Франциск.
   – Потому что не доверяет Генриху. Что стоит королю отречься от заключенного между ними мира? И что тогда делать Томасу? Снова отправляться в изгнание? Сторонники постоянно поддерживали его, но и они устали. Архиепископ не сможет еще раз все это пережить. И поэтому прежде чем согласиться, он хочет иметь твердые гарантии.
   Франциск грустно покачал головой.
   – Это вопрос чести, – сказал он. – Я знаю, король не помышляет о том, чтобы перехитрить архиепископа. Но и заставить короля уступить – невозможно. Он не переносит, когда его к чему-либо принуждают.
   – Думаю, Томас такой же, – сказал Филип. – Он выдвинул это условие и уже не может отступить. – Приор устало покачал головой. Он надеялся, что брат предложит какой-то выход, чтобы сблизить этих людей, но задача представлялась ему невыполнимой.
   – Самое забавное в этой ситуации то, что Генрих с удовольствием поцелует Томаса, но после того, как состоится примирение, – сказал Франциск. – Он не хочет только, чтобы это выдвигалось как предварительное условие.
   – Он так и сказал?
   – Да.
   – Но это все меняет! – воскликнул Филип. – Повтори в точности его слова.
   – Король сказал: «Я поцелую его в губы, поцелую его ноги и выслушаю его обедню – но после того, как он вернется». Я это слышал собственными ушами.
   – Я непременно извещу Томаса.
   – Ты думаешь, он примет такие условия? – заволновался Франциск.
   – Не знаю. – Филип не хотел обольщаться. – Ведь это пустяковая уступка. Он получит этот поцелуй – только чуть позже.
   – Да и Генриху подобный жест ничего не будет стоить. – Франциск явно воодушевился. – Это будет поцелуй по его собственной воле, а не по принуждению. Боже, неужели получится?
   – Примирение может состояться в Кентербери. Об их соглашении можно объявить заранее, чтобы ни один не вздумал пойти на попятную. Томас отслужит обедню, а Генрих поцелует его прямо там, в соборе. – А уж после этого, подумал Филип, архиепископ сможет сорвать замыслы Уолерана.
   – Я немедленно поставлю в известность короля, – сказал Франциск.
   – А я извещу Томаса.
   Зазвонил монастырский колокол. Братья дружно встали.
   – Будь понастойчивее, – сказал Филип. – Если все получится, Томас сможет вернуться в Кентербери, а если это произойдет – Уолерану конец.

   Они встретились на живописном лугу на границе Нормандии и Французского королевства, неподалеку от городов Фретеваль и Вьеви-ле-Рэ. Король Генрих уже ждал со своей свитой, а Томас прибыл вслед за ним в сопровождении архиепископа Уильяма Сенского. Филип, который был с Томасом, издали заметил брата рядом с королем.
   До этого король и архиепископ достигли соглашения – пока только устно.
   Они приняли решение, по которому мирный поцелуй последует во время примирительной обедни сразу по возвращении Бекета в Англию. Но окончательная договоренность должна была состояться во время личной встречи.
   Томас выехал на середину луга, оставив позади своих людей, то же сделал и Генрих, в то время как сопровождавшие следили за ними, затаив дыхание.
   Беседа длилась несколько часов. Никто не слышал, о чем они говорили, хотя многие догадывались. Речь шла о многочисленных обидах, которые Генрих нанес Церкви, о неповиновении Томасу, проявленном некоторыми епископами, о противоречивости церковных уложений, о вынужденном изгнании архиепископа, о роли папы… Поначалу Филип опасался, что они жестоко разругаются и расстанутся злейшими врагами. Однажды они уже были близки к согласию, встретились вот так же – один на один, – но между ними промелькнула искра недоверия, возможно, кто-то произнес неосторожное слово, задевшее самолюбие другого, и оба наговорили резкостей, обвинив друг друга в неуступчивости. Но сейчас, чем дольше они разговаривали, тем больше крепла надежда в душе Филипа. Он чувствовал: если бы кто-то из двоих готов был сорваться, это случилось бы гораздо раньше.
   Жаркий летний день сменился вечерней прохладой, густые вязы бросали через реку длинные тени. Напряжение становилось невыносимым.
   Вдруг все почувствовали: что-то произошло. Томас сделал движение.
   Неужели он собрался уезжать? Нет. Он просто спешился. Что это означало? Филип, чуть дыша, следил за ним, не отрывая глаз. Томас спешился, подошел к Генриху и опустился на колени.
   Король тоже спешился и обнял архиепископа.
   Свита с обеих сторон возбужденно и радостно зашумела.
   Филип почувствовал, как на глаза навернулись слезы. Спор был улажен, разум и добрая воля восторжествовали. Так и должно быть всегда.
   Это был добрый знак.

II

   На Рождество король с утра пребывал в ярости.
   Уильяма Хамлея это пугало. Он знал лишь одного человека с таким крутым нравом – свою мать. Оба были страшными деспотами. Во всяком случае Генрих и вид имел устрашающий: широкоплечий, с мощной грудью, большой головой, а уж когда злился, серо-голубые глаза наливались кровью, веснушчатое лицо краснело, а обычная неугомонность превращалась в ярость медведя в клетке.
   Они остановились в Бюр-ле-Руа, охотничьем замке Генриха, в лесном парке у побережья Нормандии. Король должен был чувствовать себя счастливым. Охоту он любил больше всего на свете, а место это было его любимым уголком. Но он был в бешенстве. И причиной тому был архиепископ Томас Кентерберийский.
   – «Томас! Томас! Томас!» Только и слышу: «Томас сделал то – Томас сделал это – Томас оскорбил вас – Томас к вам несправедлив». Не могу больше слышать этого имени!
   Уильям украдкой следил за лицами графов, епископов и других знатных особ, сидевших за рождественским столом в большом зале. Большинство из них нервничали. И лишь один человек был явно доволен – Уолеран Бигод.
   Епископ первым предсказал, что Генрих вскоре вновь поссорится с Томасом. Он говорил, что архиепископ одержал слишком явную победу; мирное соглашение, предложенное папой, вынуждало короля к серьезным уступкам; так что впереди были новые скандалы, а то и открытые столкновения. Но Уолеран не просто отсиживался в сторонке, выжидая, как повернутся события; он прилагал немалые усилия к тому, чтобы его предсказания сбылись. С помощью Уильяма он чуть ли не ежедневно доносил королю о каждом шаге архиепископа, с тех пор как тот вернулся в Англию: будь то поездки по сельской местности с целой армией рыцарей, встречи с близкими ему людьми, во время которых якобы плелись сети предательских заговоров, наказание священников, которые во время его изгнания поддержали Генриха. Уолеран так ловко умел вплести в свои доносы действительные детали, что получалась картина всеобщего заговора. И он все раздувал пламя, которое и без того уже полыхало. Те, кто не оставался верен Томасу во время его изгнания и жил под страхом возмездия, жаждали любой ценой выставить его перед королем в черном свете.
   Итак, Уолеран был счастлив, видя короля в гневе. И было отчего. Он как никто другой пострадал от возвращения Томаса. Архиепископ не поддержал назначение Уолерана епископом Линкольна и выдвинул своего человека на место епископа Кингсбриджа – приора Филипа. Если бы это случилось, Уолеран лишился бы одного поста, не получив другого. Тогда ему – конец.
   Уильям тоже пострадал бы. Алина давно уже правила за графа, и если бы Филип стал епископом, уступив место приора Джонатану, а Уолеран лишился всякой власти, у Уильяма не осталось бы ни одного союзника во всем графстве. Вот почему он решил держаться ближе к Уолерану: вместе легче разорвать хрупкое согласие, достигнутое с таким трудом королем Генрихом и архиепископом Томасом.
   К выставленным на праздничном столе блюдам с запеченными лебедями, гусями, павлинами, утками и прочими яствами собравшиеся гости едва притронулись. Уильям, который во время застолий ел и пил от души, сейчас грыз корку хлеба, прихлебывая из кружки с поссетом. Лучшего средства хоть немного успокоить режущую боль в животе он не знал.
   Бешеную злобу у короля вызвала новость о том, что Томас отправил посланников в Тур, где находился папа Александр, с жалобой на Генриха, который нарушил свои обязательства по мирному соглашению. Один из старейших советников монарха, Энжугер де Воун, сказал:
   – Мира не будет до тех пор, пока ты не разделаешься с Томасом.
   Уильям в ужасе застыл.
   – Ты прав! – рявкнул Генрих.
   Уильяму было ясно, что король верно понял своего советника, хотя те слова и были произнесены скорее в отчаянии.
   Вилли Мальвуазен лениво произнес:
   – Будучи в Риме по пути из Иерусалима, я слышал рассказ о папе, которого казнили за невыносимое высокомерие и дерзость. Черт возьми, не могу вспомнить его имени!
   – Похоже, нам ничего другого не остается, как поступить так же с Томасом, – вступил в разговор архиепископ Йоркский. – Пока он жив, он будет сеять смуту повсюду – и дома, и за границей.
   Уильяму показалось, что эти трое заранее все обдумали. Он взглянул на Уолерана, который в этот самый момент произнес:
   – Сомнений нет, взывать к благоразумию Томаса – дело бесполезное.
   – Молчите все! – взревел король. – Довольно, наслушался! Все, на что вы способны, – жаловаться и скулить, вместо того чтобы оторвать свои задницы от стульев и сделать хоть что-то! – Генрих жадно глотнул из бокала. – Не пиво, а моча! – заорал он и резко отодвинулся от стола.
   Все тут же поспешили встать, а король вскочил со стула и пулей вылетел из зала.
   В наступившей тишине Уолеран произнес:
   – Король высказался яснее ясного. Хватит раздумывать, с Томасом пора что-то делать.
   Уильям Мэндвилл, граф Эссекс, сказал:
   – Я полагаю, что нам следует отправить посланников к архиепископу и попытаться его образумить.
   – А что ты будешь делать, если он откажется прислушаться к голосу разума? – спросил Уолеран.
   – Тогда нам придется арестовать его именем короля.
   Несколько голосов заговорили одновременно. Собравшиеся разбились на небольшие группки: те, кто был согласен с графом Эссексом, начали обсуждать, когда отправиться на встречу с Томасом; Уильям заметил, как Уолеран шептался с двумя молодыми рыцарями. Епископ поймал его взгляд и кивком подозвал к себе.
   – Посланники Мэндвилла ничего не добьются, – сказал он. – Томас расправится с ними одной левой.
   Реджинальд Фитцурс исподлобья посмотрел на Уильяма и произнес:
   – Некоторые из нас считают, что пора принимать более решительные меры.
   – Что ты имеешь в виду? – спросил Уильям.
   – Ты ведь слышал Энжугера.
   Ричард Ле Брег, юноша лет восемнадцати, выпалил:
   – Достоин смерти!
   У Уильяма от этих слов похолодело в груди. Дело принимало серьезный оборот. Он вопрошающе уставился на Уолерана:
   – Ты собираешься просить согласия короля?
   – Этого делать не следует, – ответил за епископа Реджинальд. – Генрих не даст на то своего согласия. – Злая ухмылка тронула его губы. – Но мы смогли бы отблагодарить его верных слуг позднее.
   – Ну что, Уильям, ты с нами? – спросил молодой Ричард.
   – Не знаю… – Шериф готов был принять предложение, но страх сковал его. – Мне надо подумать.
   – Времени на раздумья нет, – сказал Реджинальд. – Надо немедленно отправляться в путь. Мы должны опередить Уильяма Мэндвилла и первыми прибыть в Кентербери.
   Уолеран обратился к Уильяму:
   – Им понадобится опытный человек, который смог бы повести их и во всех деталях составить план захвата Томаса.
   Шериф горел желанием сказать «да». Удача в этом деле могла избавить его от многих затруднений; не исключено, что король вновь пожалует ему графство за добрую услугу. И все же сомнения терзали его.
   – Но ведь убийство архиепископа есть страшный грех, – пробормотал он.
   – Об этом не беспокойся, – сказал Уолеран, – я отпущу тебе грехи.
   Чудовищность затеи довлела над Уильямом, подобно грозовому облаку, все время, пока убийцы-заговорщики добирались до Англии. Ни о чем другом думать он был не в состоянии, не мог ни есть, ни пить, в голове царил полнейший сумбур. В тот самый момент, когда корабль бросил якорь в Дувре, он готов был уже отказаться от затеи.
   Через три дня после Рождества, к вечеру понедельника, они добрались до замка Солтвуд в графстве Кент. Это была собственность архиепископа Кентерберийского, но за время изгнания Томаса замок захватил Ранульф де Брок и теперь отказывался возвращать его законному владельцу. Томас в своем послании папе сетовал, что Генрих не восстановил его в правах владения.
   Ранульф вселил новые надежды в душу Уильяма.
   За время вынужденного изгнания архиепископа он разорил графство точно так же, как когда-то это сделал Уильям, и теперь готов был на все, лишь бы остаться здесь хозяином. Возможность покончить с Томасом вызвала у него воодушевление, он сразу согласился участвовать в убийстве и, не откладывая, с большой охотой принялся обсуждать детали коварного плана.
   Решимость Ранульфа рассеяла суеверный страх Уильяма, который стал с упоением представлять себе свое возвращение к власти в родном графстве.
   Всю ночь, не сомкнув глаз, они вели жаркие споры, как лучше осуществить задуманное. Ранульф ножом нацарапал на столе план церковного двора и дворца архиепископа. Монастырские постройки располагались к северу от церкви, что было непривычно, – обычно их возводили на южной стороне, как в Кингсбридже. Дворец архиепископа стоял к северо-западу от собора. Войти в него можно было через дворик кухни. Пока велись разговоры, Ранульф разослал всадников по гарнизонам в Дувре, Рочестере и Блетчингли с приказом рыцарям встретить его утром на дороге в Кентербери. Ближе к рассвету заговорщики разошлись вздремнуть часок-другой.
   У Уильяма после долгого путешествия страшно болели ноги. Он очень надеялся, что это предприятие станет последним и больше ни в какие темные дела он вмешиваться не будет. Скоро ему исполнится пятьдесят семь, и пора остановиться, возраст нешуточный.
   Несмотря на усталость, заснуть не удавалось. Мысль об убийстве архиепископа казалась чудовищной, хотя грех этот был ему заранее отпущен.
   План нападения они продумали до мельчайших подробностей. Конечно, всякое могло случиться: в последний момент всегда что-то шло не так, как было задумано. Главное – не теряться в непредвиденных обстоятельствах. Хотя, что бы ни произошло, опытным воинам не составит труда расправиться с горсткой монахов.
   Тусклый свет зимнего утра едва пробивался сквозь узенькие оконца. Уильям еще повалялся в постели и встал. Ему следовало прочесть утреннюю молитву, но ни сил, ни желания не было.
   Остальные тоже поднялись рано. Все дружно позавтракали в столовой. Кроме Уильяма и Ранульфа в компании заговорщиков были Реджинальд Фитцурс, которого Уильям считал главным действующим лицом; Ричард Ле Брег, самый молодой из них; Вилли Трейси, самый старый, и Хью Морвилл, самый знатный.
   Они надели доспехи, вооружились и на лошадях Ранульфа тронулись в путь. День выдался холодным, серые облака висели низко над землей; казалось, вот-вот пойдет снег. Лошади несли их по старой дороге, которую называли Каменная улица. Часа через два с половиной к ним присоединились еще несколько рыцарей.
   Сбор всех сил был назначен в аббатстве Святого Августина. Ранульф всю дорогу уверял Уильяма, что аббат – злейший враг Томаса, но шериф все же решил при встрече сказать аббату, что они собираются арестовать архиепископа, но не убивать его. Свою главную цель они будут скрывать до последнего момента; никто, кроме Уильяма, Ранульфа и еще четырех рыцарей, не должен был знать об их истинных намерениях.
   В полдень группа всадников наконец въехала на территорию аббатства. Там их уже ждали люди Ранульфа. Аббат угостил их обедом. Вино оказалось добрым, и все здорово напились. Ранульф объяснил воинам, что им следует окружить церковный двор владения архиепископа и не дать ни одной живой душе скрыться.
   Уильяма бил озноб, хотя он стоял у самого очага в гостевом доме. Дело, которое им предстояло, казалось совсем несложным, но расплата за неудачу могла быть только одна – смерть. Король нашел бы способ оправдать убийство архиепископа, но попытку убийства — никогда: он не моргнув глазом отрекся бы от того, что ему было что-либо известно о заговоре, и повесил бы виновных. Уильяму на своем веку не раз приходилось приговаривать людей к повешению, но от одной мысли, что его тело может болтаться в петле, его охватывала дрожь.
   Поэтому он постарался переключиться на что-то более приятное: как здорово было бы, например, получить в награду графство, вновь почувствовать власть в своих руках, вновь испытать жгучее удовольствие оттого, что тебя боятся, уважают и безропотно подчиняются твоей воле.
   Брат Алины Ричард запросто мог погибнуть на земле обетованной, и в таком случае король Генрих вернул бы Уильяму прежние владения. Эта мысль согрела его гораздо лучше, чем пылавший у ног очаг.
   Из аббатства они уезжали большим отрядом, тем не менее до Кентербери добрались без особых хлопот. Ранульф уже шесть лет хозяйничал в этой части страны и власти никому не уступал. Он пользовался гораздо большим влиянием в округе, чем Томас; вот почему архиепископ так горько жаловался папе. Как только добрались до места, воины рассеялись и окружили церковный двор, перекрыв все выходы.
   План начал осуществляться. До сего момента все еще можно было остановить и повернуть назад без особого ущерба; но теперь, с ужасом подумал Уильям, жребий брошен.
   Он оставил Ранульфа следить за входом, разместив большинство рыцарей в небольшом домике прямо против главных ворот, а сам с остальными вошел в церковный двор. Реджинальд Фитцурс и еще три главных заговорщика въехали во двор кухни под видом официальных гостей архиепископа. Уильям в это время приставил острие меча к горлу перепуганного привратника.
   Все пока шло по намеченному плану.
   Уильям, все еще трясясь от страха, приказал одному из воинов связать привратника, подал знак остальным, и вся группа проскочила в ворота, заперев их за собой. Теперь ни войти, ни выйти никто бы не смог. Монастырь был почти в его руках.
   Не раздумывая, Уильям поспешил во двор кухни, к остальным заговорщикам. В северной его части были монастырские конюшни, но все четверо привязали своих лошадей к толстой шелковице прямо посреди двора. Пояса с мечами и шлемы они предварительно сняли: не хотелось раньше времени демонстрировать свои намерения.
   Уильям тоже бросил оружие под деревом. Реджинальд посмотрел на него с немым вопросом на лице.
   – Все в порядке, – успокоил Уильям. – Монастырь окружен.
   Они пересекли кухонный двор и взошли на крыльцо дворца. Уильям оставил одного из рыцарей по имени Ричард на страже, а сам вместе с остальными прошел в столовую.
   Дворцовые слуги мирно ужинали. Значит, подумал он, Томасу и его окружению сегодня они уже не понадобятся. Один из слуг поднялся им навстречу.
   – Мы посланцы короля, – сказал Реджинальд.
   В комнате стояла тишина, все ждали.
   – Добро пожаловать, милорды. Я – здешний управляющий, меня зовут Уильям Фицнил. Прошу, входите. Желаете отужинать?
   Уж слишком он любезен, подумал Уильям, а ведь знает, что его хозяин давно враждует с королем. Вдруг все подстроено?
   – Спасибо, мы не голодны, – ответил Реджинальд.
   – Тогда, может быть, по бокалу вина с дороги?
   – У нас послание к твоему хозяину от короля, – поспешил сказать Реджинальд. – Будь любезен, доложи о нас.
   – Непременно. – Управляющий поклонился. Они были без оружия, и у него не было причин им отказать. Он вышел из-за стола и прошел в дальний конец зала.
   Уильям и четверо рыцарей поспешили за ним, провожаемые взглядами остальных слуг. Шериф дрожал, что всегда бывало с ним перед боем, и желал лишь одного: чтобы все поскорее началось; тогда эта противная дрожь пройдет.
   По лестнице они поднялись на второй этаж и вошли в просторную приемную. Вдоль стен стояли длинные скамьи, по центру одной из стен – высокий престол. На скамьях сидели несколько священников и монахов в черных одеждах.
   Управляющий подошел к распахнутой двери внутренних покоев и громко объявил:
   – Посланцы от короля, ваше высокопреосвященство.
   Ответа они не услышали, но архиепископ, должно быть, кивнул, и управляющий жестом пригласил их войти.
   Монахи и священники пристальными взглядами проводили рыцарей до порога.
   Томас Бекет в своей архиепископской мантии сидел на краю кровати. Рядом, у его ног, сидел монах, весь обращенный в слух. Уильям встретился с ним взглядом и вздрогнул: перед ним был приор Филип из Кингсбриджа. Какого черта ему здесь понадобилось? Заискивает, решил Уильям. Недавно его избрали епископом Кингсбриджа, и он ждал теперь своего утверждения. Не дождешься, мелькнула у Уильяма ехидная мысль.
   Филип был поражен не меньше, увидев своего заклятого врага. Томас тем временем продолжал говорить, словно не замечая рыцарей. Уильяму показалось, что архиепископ намеренно демонстрирует свое пренебрежение к гостям. Рыцари сели на невысокие табуреты и лавки, стоявшие вокруг кровати. Уильям тут же пожалел об этом: их визит теперь выглядел слишком дружественным; он чувствовал, что они теряют решимость. А может быть, Томас на это и рассчитывал?
   Наконец архиепископ обратил на них свое внимание. Но не поднялся, чтобы приветствовать их. Он знал всех, кроме Уильяма, и взгляд его остановился на Хью Морвилле, самом знатном из них.
   – А-а, Хью, – сказал он.
   Уильям поручил эту часть операции Реджинальду, и поэтому он, а не Хью заговорил с архиепископом.
   – Мы прибыли из Нормандии с посланием короля. Зачитать тебе его при всех или желаешь уединиться?
   Томас переводил раздраженный взгляд с Реджинальда на Хью и обратно; ему словно неприятна была мысль о том, что беседу предстоит вести с самым молодым из посланцев Генриха. Тяжело вздохнув, он сказал:
   – Оставь нас, Филип.
   Тот поднялся и пошел к двери мимо рыцарей; в глазах его читалось беспокойство.
   – Но дверь оставь открытой, – сказал ему вдогонку Томас.
   Когда приор вышел, Реджинальд обратился к архиепископу:
   – Именем короля я приказываю тебе прибыть в Винчестер и ответить на выдвинутые против тебя обвинения.
   Уильям испытал необычайное удовольствие, заметив, как побледнел Томас.
   – Вот, значит, как! – Архиепископ держался спокойно. Он поднял глаза от пола и взглянул на управляющего, который переминался с ноги на ногу в дверях. – Пусть все войдут, – приказал ему Томас. – Я хочу, чтобы все это слышали.
   Монахи, священники, приор Филип один за другим вошли в комнату. Кто-то сел на скамьи, остальные остались стоять вдоль стен. Уильям не стал возражать: напротив, чем больше людей будет присутствовать – тем лучше; ведь главной целью этой встречи было показать при свидетелях, что Томас отказался подчиниться королевскому приказу.
   Когда все заняли свои места, архиепископ обратился к Реджинальду:
   – Повтори еще раз.
   – Именем короля я приказываю тебе прибыть в Винчестер и ответить на выдвинутые против тебя обвинения.
   – О каких обвинениях идет речь? – тем же спокойным тоном спросил Томас.
   – Ты обвиняешься в государственной измене.
   Архиепископ покачал головой:
   – Генриху не удастся устроить надо мной суд. Я не совершал никаких преступлений, Бог свидетель.
   – Ты отлучил от Церкви слуг Его Величества.
   – Это сделал не я, а папа.
   – Ты лишил многих епископов их постов.
   – Я милосердно предложил им вернуться, но они отказались. Хотя мои предложения остаются в силе.
   – Ты поставил под угрозу преемственность власти, осудив коронацию сына монарха.
   – Ничего подобного я не совершал. Архиепископ Йоркский не имеет права короновать кого-либо, и папа вынес ему порицание за подобную вольность. Но никто никогда не говорил, что коронация была недействительной.
   – Одно следует из другого, ты, чертов тупица! – не выдержал Реджинальд.
   – Ну все, довольно, с меня хватит! – сказал архиепископ.
   – А мы по горло сыты тобой, Томас Бекет! – заорал Реджинальд. – Видит Бог, как ты надоел нам своей самонадеянностью, своими смутами и изменами!
   Томас встал.
   – Мои замки заняты людьми короля! – возмутился он. – Король же забирает себе всю арендную плату, которая причитается мне! Архиепископу приказано не покидать пределов Кентербери! И вы еще смеете заявлять, что ваше терпение кончилось?
   Один из священников попытался вмешаться:
   – Ваше высокопреосвященство, давайте обсудим все в узком кругу…
   – С какой целью? – оборвал его Томас. – Они требуют от меня того, что я не обязан делать и не сделаю ни при каких условиях.
   На шум сбежались все, кто был во дворце; они толпились в дверях с широко открытыми от удивления глазами. Спор продолжался довольно долго, и собравшиеся могли теперь засвидетельствовать, что Томас отказался подчиниться королевскому приказу. Уильям сделал знак Реджинальду. Жест был почти неуловимым, но приор Филип заметил его и очень удивился, сообразив, что за главного здесь не Реджинальд, а Уильям.
   Реджинальд монотонно произнес, словно читал по написанному:
   – Архиепископ Томас, ты больше не находишься под защитой короля. – Он развернулся и скомандовал: – А теперь всем освободить помещение!
   Никто не тронулся с места.
   – Вам, монахи, – продолжал он, – я приказываю именем короля сторожить архиепископа и не дать ему улизнуть.
   Конечно, они откажутся. Уильям это прекрасно понимал. Но именно их неповиновение и было нужно: он молил Бога, чтобы Томас попробовал бежать, тогда было бы легче с ним покончить.
   Реджинальд повернулся к управляющему, Уильяму Фицнилу, который был, кроме всего, еще и личным телохранителем архиепископа.
   – Ты арестован, – объявил он, схватил его за руку и вывел из комнаты.
   Тот не сопротивлялся. Уильям и остальные рыцари вышли следом. Они сбежали по ступенькам и выскочили из дома. Рыцарь Ричард все еще стоял на страже у крыльца. Уильям ломал голову, что делать с управляющим.
   – Ты с нами? – спросил он его.
   Тот был напуган до полусмерти.
   – Да, если вы за короля!..
   Пожалуй, в таком состоянии он ни для кого не представляет опасности, решил Уильям. И приказал Ричарду:
   – Глаз с него не спускай. Из дворца никого не выпускать. Дверь держи закрытой.
   А сам побежал к шелковице, где остальные рыцари уже натягивали на себя доспехи и застегивали пояса с мечами. Вот он, долгожданный момент, думал Уильям со странной смесью азарта и страха, сейчас мы вернемся обратно и покончим с архиепископом Кентерберийским. О Боже! Уильям давно не надевал доспехов, края кольчуги, которые прикрывали шею и плечи, все время задирались. Он проклинал свои неловкие корявые пальцы. Возиться с этим было некогда. Заметив неподалеку какого-то мальчишку, который, раскрыв рот, смотрел на него, Уильям крикнул:
   – Эй, ты! Тебя как зовут?
   Мальчуган обернулся, посмотрел в сторону кухни, словно сомневался, отвечать ему или нет, и наконец сказал:
   – Роберт, мой господин. Все зовут меня Роберт Свирель.
   – Подойди сюда, Роберт Свирель. Помоги мне.
   Мальчишка не решался.
   Терпение Уильяма лопнуло.
   – Иди сюда, или я, клянусь Богом, снесу тебе голову с плеч вот этим мечом!
   Мальчик нехотя приблизился. Уильям показал ему, как правильно держать кольчугу, пока он будет надевать шлем. Наконец он справился, а мальчишка убежал прочь. Когда-нибудь я расскажу об этом своим детям, мимоходом подумал Уильям.
   Шлем был с забралом и защитным щитком для рта на ремне, который пристегивался у щеки. Остальные рыцари тоже надели шлемы, лиц не было видно, и никто теперь не смог бы их узнать. Каждый держал в одной руке меч, в другой – секиру.
   – Готовы? – спросил Уильям.
   Все дружно кивнули.
   Время разговоров кончилось. Больше никаких команд не требовалось, наступило время действовать. Оставалось только вернуться во дворец и убить Томаса.
   Уильям сунул в рот два пальца и пронзительно свистнул.
   И застегнул ремень на шлеме.
   Из сторожевой будки выскочил один из воинов и распахнул главные ворота.
   Во двор ворвались рыцари, которых Уильям оставил в домике через дорогу. Как и было велено, они громко выкрикивали:
   – Люди короля! Люди короля!
   Уильям рванулся к двери во дворец.
   Рыцарь Ричард и управляющий Уильям Фицнил широко ее распахнули.
   В это время двое слуг архиепископа, воспользовавшись тем, что Ричард и Фицнил на мгновение отвлеклись, успели запереть вторую дверь, ведущую с крыльца в большой зал.
   Уильям всем телом обрушился на дверь, но было поздно: они уже опустили тяжелый засов. Шериф грязно выругался. Рыцари начали долбить в дверь секирами, но безуспешно: сработана она была на совесть. Уильям ощутил растерянность. Стараясь изо всех сил побороть первые признаки паники, он соскочил с крыльца и стал искать вторую дверь. Реджинальд оказался рядом.
   С этой стороны здания дверей больше не было. Они обежали дворец с западной стороны, мимо кухни. С юга к дому примыкал фруктовый сад. Уильям облегченно вздохнул: по стене поднималась лестница на верхний этаж. Похоже, это был запасной вход в покои архиепископа.
   Вместе с Реджинальдом он подбежал к основанию лестницы. В верхней части она оказалась поврежденной, на середине ее были сложены плотницкие инструменты, а возле стены стояла небольшая приставная лесенка; судя по всему, ремонт был в самом разгаре. Реджинальд схватил лестницу, прислонил к стене и, миновав сломанный участок большой лестницы, поднялся. Здесь была дверь, ведущая на небольшой закрытый балкон. Уильям, затаив дыхание, следил за Реджинальдом. Тот попробовал открыть дверь – заперто. Рядом было окно, прикрытое ставнями. Реджинальд размахнулся секирой и одним ударом разнес ставни. Потом забрался внутрь, немного повозился с дверью и открыл ее.
   Уильям стал карабкаться по лестнице.

   Филип почувствовал недоброе сразу, едва увидел Уильяма, хотя священники и монахи из окружения Томаса до последнего сохраняли на лицах благодушные улыбки. Только заслышав, как рыцари барабанят в дверь, они испугались. Кто-то даже предложил укрыться в соборе.
   Томас посмотрел на него с презрением.
   – Бежать?! – возмутился он. – От кого?! От этих рыцарей?! Архиепископу не пристало удирать от горстки безумцев.
   Филип сказал себе, что Томас прав во всем: какой же он был бы архиепископ, если бы испугался рыцарей? Божий человек, уверенный в том, что его грехи простятся, воспринимает смерть как переход в лучший мир, и ему не страшны никакие мечи. Но даже архиепископу не следует быть беспечным и безропотно ждать расправы. Уж кто-кто, а Филип хорошо знал злобу и жестокость Уильяма Хамлея. И когда они услышали, как разбили ставни на окне, приор решил взять контроль над ситуацией в свои руки.
   Из окна он видел, что дворец окружен. Ясно было, что нападение готовилось заранее и преступники ни перед чем не остановятся. Он не мешкая запер дверь спальни на засов. Архиепископ был по-прежнему спокоен, но он не стал останавливать Филипа.
   У двери приор прислушался. До него донеслись шаги: видно, кто-то влез через эркер в приемную. Дверь в спальню была крепкой, однако человек и не пытался ее взломать: он прошел через приемную и спустился по лестнице на первый этаж. Филип догадался, что тот собирался отпереть дверь и впустить остальных рыцарей.
   У Томаса появилось немного времени для передышки. В дальнем углу спальни, за кроватью, находилась еще одна дверь.
   – Куда она ведет? – спросил Филип, указав на нее.
   – В монастырь, – ответил чей-то голос, – но она наглухо закрыта.
   Филип подбежал к ней и удостоверился, что это действительно так.
   – У тебя есть ключ? – обратился он к Томасу. Потом помедлил и добавил: – Ваше высокопреосвященство.
   Томас покачал головой:
   – Я полагаю, что этим ходом никогда не пользовались.
   Дверь была не особенно крепкой, но Филипу уже исполнилось шестьдесят два, и физическая сила никогда не была одним из его достоинств. Он сделал шаг назад и ударил по двери ногой. Дверь содрогнулась и треснула. Приор крепко сжал зубы и двинул по ней еще раз. Она с шумом распахнулась.
   Филип взглянул на Томаса. Тот, казалось, колебался, возможно, не вполне понимая, что такое число рыцарей и захват дворца говорили о смертельно опасных намерениях нападавших. Приор понимал, что не следует пытаться напугать архиепископа, чтобы убедить его бежать. Вместо этого он сказал:
   – Время вечерней молитвы. Не следует позволять горячим головам срывать обряд богослужения.
   Томас улыбнулся, по достоинству оценив его слова.
   – Хорошо, – сказал он и встал.
   Филип пошел первым, чувствуя облегчение оттого, что заставил архиепископа двинуться с места, и в то же время тревогу за то, что тот, как ему показалось, шел недостаточно быстро. Потайной ход вел по ступенькам вниз. Было темно – хоть глаз выколи; свет падал только из спальни архиепископа. Наконец они уперлись в еще одну дверь; она была намного крепче и тоже оказалась заперта. Филип начал стучать по ней что было сил и звать на помощь:
   – Помогите! Отоприте! Скорее!
   В голосе своем он уловил панические нотки и сделал над собой усилие, чтобы успокоиться. Но сердце, не слушаясь, продолжало рваться из груди: он понимал, что рыцари Уильяма идут за ними по пятам.
   Голос Томаса на мгновение остановил его:
   – Филип, прошу тебя, помни о своем сане. Сохраняй достоинство.
   Но приор тут же вновь принялся колотить в дверь. Ему важно было сейчас сохранить достоинство архиепископа. Свое было уже не в счет.
   Прежде чем Томас снова успел подать свой протестующий голос, до них донесся скрип отодвигаемого засова, в замке повернулся ключ, и дверь открылась. У Филипа камень свалился с души. Перед ними стояли два келаря. Один с удивлением произнес:
   – Даже не подозревал, что эта дверь куда-то ведет!
   Филип нетерпеливо рванулся вперед и оказался в монастырских погребах. Он с трудом протиснулся мимо бочек с вином до следующей двери и, распахнув ее, вырвался на свежий воздух.
   Темнело. Филип находился в южной галерее главного здания. В дальнем конце он заметил широкую дверь, которая вела в северный неф Кентерберийского собора.
   Они были почти в безопасности.
   Оставалось лишь укрыть Томаса в соборе, прежде чем рыцари Уильяма их догонят. Приближенные архиепископа уже вышли из погребов.
   – В собор, быстро! – скомандовал приор.
   – Нет, Филип. Спешить не стоит, – сказал Томас. – В собор мы войдем преисполненными достоинства.
   Филипу хотелось взвыть от отчаяния, но он поборол себя и произнес:
   – Конечно, ваше высокопреосвящество.
   До его слуха уже долетал топот ног из потайного хода. Он прекрасно знал, что бежать архиепископу не позволяет чувство собственного достоинства, но был уверен, что большой беды не будет, если они все же поторопятся и укроются в соборе.
   – Где мой архиепископский крест? – спросил Томас. – Я не могу входить в храм без него.
   Филип глубоко вздохнул.
   Кто-то из священников сделал шаг вперед:
   – Я захватил его. Вот он.
   – Будешь нести его впереди меня, как подобает, – сказал Томас.
   Священник поднял крест над головой и поспешил к двери в храм.
   Томас последовал за ним.
   У самого входа монахи и священники из окружения архиепископа выстроились впереди него, как того требовал церемониал. Филип шел последним в группе. Он придержал дверь, давая Томасу пройти. В этот момент двое рыцарей выскочили из подземелья и побежали по южной галерее.
   Приор закрыл дверь в неф и задвинул тяжелый засов. Считая, что самое страшное позади, он повернулся и с облегчением прислонился спиной к двери.
   Томас уже шел через узкий неф к ступенькам, ведущим в северный придел алтаря, но, услышав, как лязгнул засов, неожиданно остановился и обернулся.
   – Нет, Филип! – произнес он.
   У приора перехватило дыхание.
   – Но, ваше высокопреосвященство…
   – Это храм Божий, а не замок. Отопри.
   Дверь содрогалась под ударами рыцарей.
   – Я боюсь, они хотят убить тебя! – сказал Филип.
   – Тогда запирай не запирай – не поможет. Знаешь, сколько дверей в этом храме? Открой.
   Рыцари продолжали молотить по двери теперь уже, похоже, секирами.
   – Ты мог бы укрыться. – В голосе Филипа звучало отчаяние. – Здесь столько мест, где тебя не найдут. Вот вход в усыпальницу.
   – Прятаться?! В моем собственном храме? Неужели ты бы так поступил?
   Филип пристально смотрел на Томаса.
   – Нет, – наконец ответил он.
   – Тогда отопри.
   С болью в сердце приор повиновался.
   Рыцари ворвались в собор. Их было пятеро. Лица скрывали шлемы. В руках – мечи и секиры. Они были похожи на посланцев ада.
   Филип говорил себе, что нельзя показывать свой испуг, но, глядя на острые лезвия мечей, невольно содрогался от ужаса.
   Один из рыцарей закричал:
   – Где Томас Бекет, изменник королю и королевству?
   – Где предатель? Где архиепископ? – подхватили остальные.
   В храме было темно, лишь несколько свечей освещали его тусклым светом. Монахи все были в черном, да и забрала мешали рыцарям различать лица. Может, в темноте они не найдут Томаса, с надеждой подумал Филип. Но архиепископ перечеркнул ее: он спустился по ступенькам навстречу заговорщикам и сказал:
   – Я здесь, но я не изменник королю, а слуга Господу. Что вам нужно?
   Он открыто смотрел в глаза вооруженным до зубов преступникам, и Филип вдруг отчетливо осознал, что сейчас, на этом самом месте, Томас умрет.
   Люди из окружения архиепископа, очевидно, почувствовали то же самое, потому что некоторые из них дрогнули и побежали. Кто-то скрылся во мраке алтаря, кто-то смешался с толпой прихожан, ожидавших в нефе начала службы, а один рванул на себя дверь на лестницу и стал быстро по ней взбираться. Отвращение овладело Филипом.
   – Вам следует молиться, а не удирать! – закричал он им вдогонку.
   Он вдруг понял, что и его могут убить. Но он не мог оставить архиепископа.
   Один из рыцарей крикнул Томасу:
   – Отрекись от своего вероломства! – Филип узнал голос Реджинальда Фитцурса.
   – Мне не от чего отрекаться, – ответил архиепископ. – Я не совершал никакого предательства. – Он казался невозмутимо спокойным, но лицо было мертвенно-бледным; и приор с холодком в сердце понял, что и Томас осознал: сейчас он умрет.
   – Беги, ты труп! – крикнул Реджинальд.
   Архиепископ даже не пошевелился.
   Им нужно, чтобы он побежал, мелькнуло у Филипа, хладнокровно заколоть его у них не хватит духа.
   Наверное, и Томас чувствовал это; непоколебимый и спокойный, он открыто бросал им вызов. Это смертельное противостояние длилось, казалось, бесконечно долго; все будто застыли: рыцари – не решаясь сделать выпад первыми, и священник – слишком гордый, чтобы спасаться бегством.
   Первым нарушил молчание Томас:
   – Я готов принять смерть, – сказал он. – Но вы не посмеете тронуть моих людей – ни священников, ни монахов, ни мирян.
   Реджинальд сделал шаг вперед. Он размахивал мечом, подступая все ближе к архиепископу. Филип стоял, словно окаменев, не в силах пошевелиться; взгляд его был прикован к фигуре рыцаря, сверкавшего в тусклом свете меча он не замечал, а потому вздрогнул, когда резким выпадом Реджинальд сбил с головы Томаса епископскую митру.
   Слабая надежда вновь зародилась у Филипа: рыцари не решатся нанести смертельный удар, страх овладел ими.
   Но он ошибался. Когда митра слетела на пол, решимость убийц, казалось, окрепла; первое мгновение после этого они еще словно ждали карающей руки Господа; но наказания не последовало, и они осмелели.
   – Выведите его отсюда! – приказал Реджинальд.
   Рыцари спрятали в ножны мечи и подступили к архиепископу.
   Один из них схватил его за пояс и попытался поднять.
   Филип был в отчаянии. Они посмели прикоснуться к Томасу, решились поднять руку на слугу Господа. Он нутром почувствовал, какое безграничное зло несут эти люди; ему показалось, что он заглянул в бездонный колодец. Должны же они понимать в глубине души, что за такой грех им одна дорога – в ад. Но те не остановились, не одумались.
   Томас потерял равновесие, он отбивался как мог, размахивая руками, но тут подоспели остальные рыцари и все скопом навалились на него. Из всего окружения архиепископа остались только Филип и священник по имени Эдвард Грим. Они оба кинулись Томасу на помощь. Филип схватился за его мантию и почти повис на ней. Один из рыцарей развернулся и со всего маху двинул тяжелым кулаком Филипу в голову. Тот рухнул на пол, на миг лишившись сознания.
   Когда он пришел в себя, рыцари уже отпустили Томаса, и тот стоял, опустив голову, сложив, словно в молитве, руки. Один из них поднял над головой меч.
   Филип, все еще лежа на полу, издал пронзительный крик:
   – Не-е-е-т!
   Эдвард Грим вскинул вверх руку, пытаясь отразить удар.
   – Я вручаю себя Го… – начал Томас.
   И в этот момент меч обрушился на него. Архиепископу раскроило череп, а Эдварду Гриму отсекло руку. Кровь брызнула из повисшей культи, а Томас упал на колени.
   Филип, ошеломленный, не отрывая глаз смотрел на страшную рану на голове Томаса.
   Архиепископ медленно повалился вперед, на какое-то мгновение опершись локтями об пол, потом упал плашмя, уткнувшись лицом в каменные плиты.
   Другой рыцарь вскинул свой меч и тоже рубанул. Филип невольно взвыл от ужаса. Второй удар пришелся в то же место, снеся Томасу верхнюю часть черепа. Удар был столь силен, что меч, лязгнув по камню, переломился пополам. Оставшийся в руках обломок рыцарь бросил на пол.
   Третий рыцарь сотворил то, что будет огнем жечь память Филипа всю оставшуюся жизнь: он всунул кончик своего ножа в разбитый череп архиепископа и выковырнул на землю мозги.
   Ноги у приора подкосились, и он осел на колени.
   – Больше он не встанет, – сказал один из рыцарей. – Уходим.
   Они развернулись и побежали.
   Филип видел, как они неслись по нефу, размахивая мечами, чтобы запугать прихожан.
   Когда убийцы скрылись из виду, в соборе повисла тишина. Тело архиепископа лежало лицом вниз, снесенная часть черепа с остатками волос валялась рядом, словно крышка от горшка. Филип закрыл лицо руками. Конец всем надеждам, эти звери победили, не переставая думал он; они победили. Голова кружилась, появилось смутное ощущение, что он опускается на дно глубокого озера, утопая в отчаянии и безысходности. И не за что больше ухватиться, и неоткуда ждать помощи.
   Всю свою жизнь он боролся с деспотичной властью людей, погрязших в пороке, но в решающей схватке потерпел поражение. Ему вспомнилось, как Уильям Хамлей во второй раз явился, чтобы спалить Кингсбридж, и как горожане за один день выстроили стену и отстояли свои дома. Какая то была победа! Жажда тихой и спокойной жизни сотен простых людей одержала верх над грубой, жестокой силой графа. Помнил он и как епископ Уолеран хотел построить главный собор в Ширинге, чтобы использовать его в своих целях. Филипу пришлось тогда поднять на ноги всю округу. Сотни, тысячи людей стеклись в Кингсбридж в тот чудный день на Троицу, и их искренний порыв разрушил замыслы Уолерана. Теперь надежд не осталось. Ни жителям Кентербери, ни даже всему христианскому миру не под силу вернуть к жизни Томаса.
   Стоя на коленях на каменных плитах Кентерберийского собора, Филип словно вновь видел людей, которые пятьдесят шесть лет назад ворвались в их дом и у него на глазах убили мать и отца. Чувство, которое он испытал шестилетним мальчиком, не было похоже ни на страх, ни на скорбь. Им владела ярость. Не в силах остановить тех здоровенных, кровожадных, пылавших злобой людей, он загорелся страстным желанием заковать мерзавцев в кандалы, затупить их мечи, стреножить их лошадей, заставить их подчиняться другой власти, стоявшей выше всевластия насилия, которое они исповедовали. Несколькими мгновениями позже, когда родители его уже лежали мертвыми на полу, в дом вошел аббат Питер. Он и показал Филипу, как следует поступать. Безоружный и беззащитный, он остановил кровопролитие силой слова Божьего и своим великодушием. До сего дня Филип свято верил в то, что и он, и люди, подобные ему, в конечном счете окажутся победителями. Последние полвека так оно и было. Но сегодня, на закате его жизни, враги доказали, что ничего не изменилось в этом мире. Его победы были временными, а успехи – иллюзорными. Люди, подобные тем, что убили его отца и мать, только что лишили жизни архиепископа, и не где-нибудь, а в соборе, безоговорочно доказав, что нет такой силы, которая способна остановить человека с мечом в руках.
   И он, дожив до шестидесяти двух лет, глядя на изуродованный труп Томаса Бекета, испытывал теперь ту же безрассудную, всепоглощающую ярость, что охватила когда-то шестилетнего мальчишку у тела убитого отца.
   Филип поднялся с колен. В мертвой тишине прихожане сгрудились вокруг распростертого на полу тела архиепископа. Приор чувствовал, что за горестным выражением их лиц скрывается тот же гнев, что кипел в нем самом. Кто-то шептал молитвы, кто-то еле слышно стонал. Какая-то женщина быстро нагнулась и коснулась тела рукой, ее примеру последовали другие. Она же торопливо стала собирать кровь архиепископа в крохотную бутылочку, точно Томас был великомучеником.
   Священники начали понемногу приходить в себя. Казначей архиепископа Осберт, обливаясь слезами, вытащил кинжал и отрезал кусок материи от своего платья. Потом склонился над трупом и неловко привязал осколок черепа к голове, в трогательной попытке вернуть облику архиепископа цельность. По толпе прокатился тяжелый стон.
   Несколько монахов принесли носилки и осторожно положили на них тело Томаса. Десятки рук тянулись помочь. Филип заметил, что на лице архиепископа застыло выражение покоя, несмотря на тонкую струйку крови у правого виска.
   Подняли носилки, а приор подобрал с пола обрубок меча, который лишил Томаса жизни. Он думал о женщине, собиравшей кровь архиепископа в бутылочку, словно тот был святым. В этом действе ему виделся тайный смысл, значения которого он пока не мог постичь.
   Люди молча шли за носилками. Монахи пронесли тело через алтарь и осторожно опустили на престол. Прихожане, шепча молитвы, наблюдали, как священник принес чистую ткань, аккуратно перевязал голову покойного и надел на нее митру.
   Монах вспорол черную мантию архиепископа, пропитавшуюся кровью, и снял ее. Похоже, он не знал, что делать дальше; когда же повернулся, словно собираясь ее отбросить, кто-то из прихожан шагнул вперед и осторожно взял ее у него из рук, точно священную реликвию.
   Горожане готовы были почитать Томаса как мученика, собирая его кровь и обагренные ею одежды, словно они обладали сверхъестественной силой. Приор счел это убийство политическим поражением Церкви, но люди думали иначе: они восприняли смерть Томаса как мученическую кончину, угодную Господу. А смерть мученика, хотя и выглядела поражением, всегда в конечном счете служила Церкви.
   Филип вспомнил, как сотни людей пришли в Кингсбридж, чтобы возвести новый собор, как мужчины, женщины и дети трудились бок о бок ночь напролет на строительстве городских стен. Если бы сейчас можно было собрать всех вместе, думал он, они бы представляли собой такую силу, от которой содрогнулся бы мир.
   Глядя в лица обступивших тело Томаса людей, приор понял, что им не хватает лишь человека, способного повести их за собой.
   Но где найти такого?
   Он вспомнил, что уже переживал подобный момент в своей жизни. Изуродованный труп, толпа зевак, вооруженные всадники на горизонте: где же он видел все это? То, что должно было произойти дальше, вставало перед глазами: небольшая горстка людей против могучей империи.
   Да, конечно же, так зарождалось христианство.
   И тогда он понял, что должен делать.
   Филип вышел к главному престолу и повернулся лицом к толпе. В руке он все еще держал обрубок меча. Все взоры устремились на него. «Справлюсь ли я? Смогу ли поднять людей на борьбу, от которой содрогнется английский трон?» Некоторое время приор вглядывался в лица, словно в поисках ответа.
   Наконец, подняв над головой меч, он произнес:
   – Этот меч погубил святого. – По толпе прошелестело согласие. Вдохновленный этим, приор продолжал: – Только что, на этом месте, мы были свидетелями мученической кончины архиепископа Кентерберийского Томаса. Каждый из нас должен теперь пойти и рассказать всем, что он видел. – Они слушали внимательно, но этого Филипу было мало. Он хотел их воодушевить. Правда, проповеди редко ему удавались. Он был не из тех, кто мог увлечь толпу, заставить людей смеяться или плакать, убедить пойти за ним. Приор не знал, как сделать так, чтобы голос его дрожал, а глаза излучали свет; а именно сейчас от него требовалось трогать и убеждать. – Пусть каждый мужчина, каждая женщина и ребенок в Кентербери узнают о том, что люди короля убили в соборе архиепископа Томаса. Но это будет только начало. Это известие должно облететь Англию, а затем и весь христианский мир.
   Он почувствовал, что теряет их внимание. На некоторых лицах появилось выражение недовольства и разочарования.
   – Так что же нам делать? – крикнули из толпы.
   Их нужно открыто призвать к какому-то действию, решил приор. Но нельзя же объявить о крестовом походе и распустить всех по домам.
   Крестовый поход… Мысль ему понравилась.
   – Завтра я отвезу этот меч в Рочестер, – сказал он. – Послезавтра – в Лондон. Вы пойдете со мной?
   Лица побледнели, но из задних рядов донеслось:
   – Да! – И тут же крик подхватили еще несколько голосов.
   Филип заговорил громче:
   – Мы расскажем о том, что произошло, в каждом городе, в каждой деревне Англии. Люди повсюду увидят меч, которым убит Святой Томас. Мы покажем его окровавленные одежды. – Он старательно подогревал интерес к своим словам, добавив в голосе немного злости. – Наш клич услышат во всем христианском мире и даже в Риме. Мы поднимем все просвещенные народы против дикарей, совершивших ужасное, богохульное преступление!
   На этот раз согласились многие. Они ждали возможности выразить свои чувства, и Филип давал им ее.
   – Деяние это, – голос его перешел на крик, – никогда… никогда… не будет прощено!
   Толпа одобрительно шумела.
   Внезапно Филипа осенило:
   – Давайте начнем наш крестовый поход сегодня!
   – Да!
   – Мы пронесем этот меч по каждой улице Кентербери!
   – Да!
   – И расскажем каждому жителю о том, что видели!
   – Да!
   – Тогда несите свечи и идите за мной!
   С поднятым над головой мечом он шел по собору, и толпа послушно следовала за ним.
   К ней присоединились некоторые монахи и священники. Филипу не надо было оглядываться: за спиной он слышал шелест сотен ног. Через главный вход они вышли из храма.
   Сквозь заросли фруктовых деревьев в саду приор с тревогой увидел, как вооруженные люди грабили дом архиепископа. Если те, кто шел за ним, столкнутся с ними, крестовый поход, едва начавшись, превратится в драку. Для того чтобы этого избежать, он резко повернул в сторону и через ближайшие ворота вывел толпу с церковного двора на улицу.
   Кто-то из монахов запел церковный гимн. За ставнями на окнах домов поблескивали огоньки свечей. Заслышав топот шагов, жители открывали двери, чтобы взглянуть на процессию, спрашивали, что происходит. Некоторые присоединялись к шествию.
   Филип повернул за угол и увидел Уильяма Хамлея.
   Тот стоял возле конюшни и, похоже, только что снял с себя кольчугу, чтобы вскочить в седло и умчаться из города. Рядом с ним была небольшая горстка людей. Они выжидающе глазели на толпу, пытаясь сообразить, что к чему.
   Уильям был явно озадачен при виде такого количества народа с горящими свечами в руках. Потом увидел в руке Филипа обломок меча, и ему все стало ясно. Еще мгновение он смотрел на приора и наконец заорал:
   – Прекратить немедленно! Приказываю всем разойтись!
   Никто его не послушал. Воины Уильяма почувствовали тревогу: даже имея в руках оружие, они были беззащитны перед толпой.
   Уильям обратился прямо к Филипу:
   – Именем короля приказываю тебе остановить этих людей!
   Филип и сам уже не мог остановиться, подпираемый сзади огромной толпой.
   – Слишком поздно, Уильям! – крикнул он через плечо. – Слишком поздно!

III

   Мальчишки собрались на рыночной площади очень рано.
   Они вовсю забавлялись, бросая камнями в кошек, задирая нищих и толкая друг друга, когда появилась Алина. Она пришла сюда одна, пешком, в дешевой накидке с капюшоном, чтобы не быть узнанной.
   Она стояла в стороне и смотрела на эшафот. У нее не было намерения идти сюда. Ей довелось видеть слишком много казней за то время, что графство было на ее плечах. И теперь, когда она избавилась от этого груза, ей казалось великим счастьем до конца своих дней больше не увидеть ни одного повешенного. Но тут совсем другое дело.
   Алина уже не правила за графа, потому что брат ее Ричард погиб в Сирии и, по иронии судьбы, не на поле битвы, а во время землетрясения. Известие об этом дошло до нее лишь через шесть месяцев. Она не видела брата пятнадцать лет и теперь не увидит уже никогда.
   Ворота замка, стоявшего на холме, отворились, и из них вышел узник в сопровождении стражи. За ними шел новый граф Ширинг, сын Алины – Томми.
   У Ричарда не было детей, и его законным наследником стал племянник. Король был потрясен и обескуражен убийством Бекета, а потому не стал возражать и сразу утвердил Томми в графском титуле. Алина с готовностью передала свои заботы сыну. Ей удалось осуществить здесь все, что она хотела. Это снова была изобильная и процветающая земля, где буйно зеленели луга, на которых паслись упитанные овцы, а мельницы исправно мололи зерно. Многие крупные землевладельцы в округе, из тех, кто смотрел намного вперед, перешли, по ее примеру, на вспашку земли конной тягой, стали применять трехполье для выращивания овса. И земля отозвалась: стала кормить намного больше людей, чем даже в приснопамятные времена правления отца Алины.
   Томми будет хорошим графом. Он словно рожден для этого. Джек долго упорствовал, желая, чтобы сын стал строителем, однако со временем вынужден был смириться. Томми никогда не умел точно обработать камень, зато с детства был заводилой и уже в свои двадцать восемь отличался решимостью и рассудительностью. Теперь все называли его Томасом.
   Когда он принял графство, все ожидали, что Алина останется в замке, будет ворчать на невестку и заниматься внуками. Ее это забавляло. Жена Томми очень ей нравилась – красивая девушка, младшая дочь графа Берфорда, а трех внучат она обожала, но в свои пятьдесят два она не собиралась на покой. Они с Джеком купили новый каменный дом неподалеку от Кингсбриджского монастыря, там, где раньше был бедняцкий квартал, и она снова занялась шерстью: покупала и продавала, жарко спорила с другими торговцами и легко зарабатывала свои деньги.
   Приговоренный был уже на площади, и Алина вернулась к реальности. Она почти в упор смотрела на узника, ковылявшего мимо со связанными за спиной руками. Это был Уильям Хамлей.
   Кто-то из толпы зевак плюнул в него. Народу на площади собралось видимо-невидимо: многие были рады увидеть конец Уильяма; те же, кто не таил на него зла, пришли из любопытства – не каждый день вешают бывших шерифов. К тому же его обвиняли в соучастии в самом громком убийстве из тех, что были на слуху.
   Алина не ожидала, что убийство архиепископа Томаса вызовет такую реакцию. Весть о нем, подобно огненному смерчу, прошла по всему христианскому миру, от Дублина до Иерусалима и от Толедо до Осло. Папа объявил всеобщий траур. Вся континентальная часть империи короля Генриха была отлучена от Церкви, что означало закрытие церквей и запрет совершать богослужения. В Англии люди отныне совершали паломничество в Кентербери, ставший такой же святыней, как Сантьяго-де-Компостелла. Здесь часто творились чудеса. Вода, смешанная с кровью мученика, обрывки мантии, что была на нем в день убийства, исцеляли не только тех, кто приходил в Кентербери, но и страждущих по всей стране.
   Люди Уильяма хотели выкрасть тело архиепископа из собора, но монахов кто-то предупредил, и они спрятали его; теперь мощи накрыли каменной плитой, и паломники могли приложиться к мраморному гробу, только просунув голову через специально оставленное отверстие.
   Это было последнее преступление Уильяма. Он поспешил укрыться в Ширинге, но Томми арестовал его и обвинил в богохульстве, а суд епископа Филипа признал его виновным. Прежде никто не смел выносить приговор шерифу, поскольку тот был на службе его величества; на этот раз сам король не решился защищать убийцу Бекета.
   Уильяма ждала страшная смерть.
   Глаза его были полны ужаса, из раскрытого рта текли слюни, он что-то мычал себе под нос, а спереди на тунике было мокрое пятно: от страха он обмочился.
   Алина смотрела, как заклятый враг, пошатываясь, бредет к виселице. Ей вспомнился молодой надменный и безжалостный парень, который взял ее силой тридцать пять лет тому назад. Трудно было поверить, что он превратился в это стонущее, потерявшее человеческий облик существо. Даже тот жирный, подагрический, разочаровавшийся в жизни старый вояка, каким Уильям был в свои последние годы, не имел ничего общего с этим ничтожеством. Подойдя ближе к виселице, он стал отчаянно сопротивляться и кричать. Стражники волокли его, точно свинью на бойню. Но жалости в ее сердце не было: она не чувствовала ничего, кроме облегчения. Больше Уильям никому не причинит зла.
   Он брыкался и визжал, когда его поднимали на повозку, запряженную быками. Он был похож на животное, перепуганный, красный и отвратительный, лопотал, стонал и жалобно вскрикивал. Четверо стражников с трудом удерживали его, пока пятый надевал на шею петлю. Уильям вырывался так отчаянно, что она затянулась прежде, чем он повис. Стража отступила. Уильям корчился, харкал слюной, его жирное лицо побагровело.
   Алина, потрясенная, смотрела не отрываясь. При всей своей неистребимой ненависти она не желала ему такой смерти.
   Криков уже не было слышно, он задыхался, а толпа стояла, затаив дыхание. Даже мальчишки притихли от жуткого зрелища.
   Кто-то стегнул быков, животные тронулись, и Уильям наконец повис, но шея не хрустнула – он болтался на веревке и медленно задыхался. Глаза были открыты. Алина чувствовала на себе его взгляд. Гримаса на лице агонизировавшего была ей знакома: точно так же он смотрел на нее, когда насиловал, – за мгновение до того, как кончил. Воспоминание пронзило ее словно острым кинжалом, но она не позволила себе отвести взгляд.
   Агония продолжалась довольно долго, но никто не тронулся с места. Лицо Уильяма становилось все темнее. Тело содрогнулось в предсмертных судорогах. Наконец глаза закатились, веки опустились, и он замер, а почерневший и разбухший язык вывалился изо рта.
   Уильям был мертв.
   Алина чувствовала себя опустошенной. Уильям изменил ее жизнь, прежде она сказала бы – разрушил, и вот теперь он мертв, он не может больше причинить страданий ни ей, ни кому-либо еще.
   Толпа начала расходиться. Мальчишки, весело смеясь, гримасничали, изображая предсмертные судороги, закатывая глаза и высовывая языки. Один из стражников взобрался на эшафот и перерезал веревку, на которой висел Уильям.
   Алина встретилась глазами с сыном. Похоже, он не ожидал ее здесь увидеть, но очень быстро подошел и, склонившись, поцеловал. Мой сын, подумала она, мой взрослый сын. Сын Джека. Ей вспомнилось, как она испугалась при мысли, что может родить от Уильяма. Да, кое-что все же устроилось наилучшим образом.
   – Я думал, ты не захочешь прийти сюда, – сказал Томми.
   – Я должна была увидеть его мертвым.
   Удивленный, он, похоже, ничего не понял. Алина была рада. Дай Бог, чтобы ему не пришлось сталкиваться с чем-то подобным.
   Томми обнял ее, и они вместе пошли с площади.
   Алина ни разу не оглянулась.

   Однажды жарким днем, в самый разгар лета, Джек обедал вместе с Алиной и Салли в прохладе северного поперечного нефа, в одной из галерей. В алтаре шла служба, и негромкое пение монахов звучало как приглушенный шум далекого водопада. На обед у них были холодные отбивные из молодого барашка со свежим хлебом; в каменном кувшине пенилось золотистое пиво. Все утро Джек вычерчивал план нового алтаря, к строительству которого собирался приступить на будущий год. Салли внимательно рассматривала чертеж, откусывая своими красивыми белыми зубками нежное мясо. Джек знал, что она вот-вот примется его критиковать. Он взглянул на Алину. Та тоже поняла по выражению лица дочери, что сейчас последует. Родители переглянулись и заулыбались.
   – Зачем тебе понадобилось делать восточную часть закругленной? – спросила Салли.
   – Так было задумано еще в Сен-Дени.
   – А что это дает? Смотри, какие маленькие получились окна.
   – Маленькие?! – Джек сделал вид, что возмущен. – Да они огромные! Когда я впервые задумал такие окна, люди испугались, что здание не выдержит и рухнет.
   – Если бы алтарь был четырехугольным и восточная стена – плоской, ты мог бы сделать окна намного больше!
   А ведь она права, подумал Джек. При закругленном алтаре предполагается все та же вертикаль, состоящая из трех традиционных уровней: сводчатой галереи, прохода и верхнего ряда окон. Четырехугольный алтарь предоставлял возможность внести в проект изменения.
   – Представляешь, как солнце будет светить через большие окна! – сказала Салли.
   Джек мог себе это представить.
   – Можно сделать целый ряд сводчатых окон, – начал фантазировать он.
   – Или одно большое округлое окно, похожее на розу, – подхватила Салли.
   Мысль была захватывающая. Человеку, стоящему в нефе и смотрящему перед собой в другой конец собора, круглое окно будет казаться похожим на огромное солнце, разбрасывающее во все стороны разноцветные блики. Джек словно наяву видел это.
   – Интересно, какие рисунки монахи попросят сделать на витражах?
   – Закон и Пророков, – ответила Салли.
   Джек вскинул бровь и удивленно посмотрел на дочь.
   – Ах ты, хитрющая лиса, успела поговорить с приором Джонатаном, да?
   Салли виновато опустила глаза, но отвечать ей не пришлось, так как к ним подошел Питер, молодой резчик по камню. Он был очень застенчив и немного неуклюж, вечно растрепанные волосы падали ему на глаза, но в работе он был искусен, и Джек радовался, что нанял его.
   – Чем могу помочь, Питер? – спросил он.
   – Вообще-то я искал Салли, – начал тот.
   – Ну вот, ты ее нашел.
   Салли уже вскочила на ноги и отряхивала крошки хлеба с подола своей туники.
   – Потом договорим, – бросила она отцу и вместе с Питером прошла через низкую притолоку и направилась к винтовой лестнице.
   Джек и Алина переглянулись.
   – Она что, покраснела? – спросил он.
   – По-моему да, – ответила Алина. – О Боже, ей давно пора в кого-нибудь влюбиться. Уже двадцать седьмой год пошел!
   – Ну-ну. А я было отчаялся. Думал, так и останется старой девой.
   Алина покачала головой:
   – Только не Салли. С ней все в порядке. Только слишком привередливая.
   – Неужели? Разве все девки в округе на Питера глаз положили?
   – Им подавай таких красавцев, как Томми, что сломя голову скачут на лошадях и достаточно богаты, чтобы носить вышитые красным шелком плащи. Салли не такая. Ей нужен умный и чуткий парень, и Питер как раз подходит.
   Джек кивнул. Ему никогда не приходили в голову подобные мысли, но сердцем он чувствовал, что Алина права.
   – Вся в бабку, – сказал он. – Моя мать тоже в свое время влюбилась в чудака.
   – Салли похожа на твою мать, а Томми – на моего отца.
   Джек улыбнулся. Алина была красива, как никогда. И хотя в волосах ее появились серебряные прядки, а кожа на шее не была такой мраморно-нежной, как прежде, с годами черты обозначились четче, и она обрела спокойную, величавую красоту. Джек протянул руку и провел кончиками пальцев по ее подбородку.
   – Мои парящие подпорки, – сказал он.
   Алина улыбнулась.
   Его рука скользнула по шее и остановилась на груди. Грудь тоже изменилась. Он помнил времена, когда она была высокой, словно невесомой, и соски дразняще рвались вверх. Потом, во время беременности, грудь увеличивалась, а соски набухали. Теперь грудь немного опустилась и стала мягче, а при ходьбе колыхалась из стороны в сторону. Ему нравились все эти изменения, а еще было интересно, какой станет ее грудь в старости. Неужели вялой и морщинистой? Кажется, я тогда буду любить ее еще сильнее, подумал Джек. Он почувствовал, как под его пальцами затвердел сосок, и наклонился, чтобы поцеловать ее в губы.
   – Джек, мы ведь в храме, – прошептала Алина.
   – Забудь. – Его рука побежала по ее животу и опустилась к лону.
   На лестнице послышались шаги. Джек виновато отстранился. Она улыбнулась его растерянности.
   – Это тебе Божья кара, – дерзко сказала она.
   – Я с тобой позже разберусь, – шутливо пригрозил он.
   В галерею вошел приор Джонатан. С торжественным видом он поприветствовал обоих. Вид у него был серьезный.
   – Я хочу кое-что сообщить тебе, Джек, – сказал он. – Давай пройдем в главное здание.
   – Хорошо, – ответил тот и встал.
   Джонатан стал спускаться по винтовой лестнице.
   Джек задержался у двери и, погрозив Алине пальцем, повторил:
   – Позже.
   – Обещаешь? – улыбнулась она.
   Джек проследовал за приором через собор к двери в южном поперечном нефе, что вела в главное здание. Они пошли по северному коридору мимо учеников, чертивших что-то на восковых дощечках, и остановились в углу. Наклоном головы Джонатан указал Джеку на монаха, сидевшего на каменном выступе на полпути к западному коридору. На голове у монаха был капюшон, скрывавший лицо, но, когда они остановились, тот обернулся, поднял голову – и быстро отвел взгляд.
   Джек невольно отступил.
   Монахом был не кто иной, как Уолеран Бигод.
   – Какого черта ему здесь надо? – со злостью спросил Джек.
   – Готовится к встрече со своим Создателем, – ответил Джонатан.
   – Не понимаю, – вздрогнул Джек.
   – Он конченый человек. У него не осталось ни положения, ни власти, ни друзей. Он наконец осознал, что Бог не хочет видеть его великим и могущественным епископом. Уолеран понял, что избрал ложный путь. Он пришел сюда пешком и умолял принять его как простого монаха, чтобы провести здесь остаток дней, моля Бога об отпущении грехов.
   – Что-то мне не верится, – сказал Джек.
   – Я тоже поначалу сомневался, но в конце концов понял, что он, в сущности, всегда был воистину богобоязненным человеком.
   Слова приора не тронули Джека, и Джонатан добавил:
   – Я на самом деле думаю, что Уолеран был очень набожным. Он совершил только одну роковую ошибку: всегда полагал, что цель служения Богу оправдывает средства. И поэтому поступал как хотел.
   – И в том числе организовал заговор против архиепископа!
   Джонатан воздел руки, словно хотел защититься.
   – Его Господь накажет – не я.
   Джек пожал плечами. То же самое сказал бы, наверное, и Филип. Но Джек не мог понять, зачем позволять Уолерану жить в монастыре. Впрочем, таковы уж порядки у монахов.
   – Зачем ты хотел показать мне его?
   – Он хочет рассказать тебе, за что повесили твоего отца.
   Джек похолодел.
   Уолеран сидел, неподвижно глядя в пустоту. Он был бос. Сухие белые щиколотки старика виднелись из-под ветхой домотканой одежды. Джек понял, что бывший епископ уже совсем не страшен. Это был обессилевший, разбитый, пребывающий в тоске человек.
   Джек медленно подошел к Уолерану и сел на скамью в ярде от него.
   – Старый король Генрих был слишком сильным, – сразу начал тот. – Многим высшим феодалам это не нравилось – они не были всевластны. Нужен был монарх послабее. Но у Генриха был сын, Уильям.
   Это было очень давно.
   – Меня еще на свете не было, – сказал Джек.
   – Твой отец умер до твоего рождения, – сказал Уолеран с оттенком прежнего высокомерия.
   Джек кивнул:
   – Продолжай.
   – Несколько феодалов решили убить Уильяма. Им казалось, что, если возникнут трудности с прямым наследником, они смогут оказать влияние на выбор нового монарха.
   Джек внимательно смотрел на бледное изможденное лицо Уолерана, пытаясь понять, правду ли тот говорит. Старик, казалось, был полон раскаянья. Если он что-то и замыслил, Джек не смог этого уловить.
   – Но ведь Уильям погиб во время крушения «Белого корабля», – сказал он.
   – Кораблекрушение не было несчастным случаем, – ответил Уолеран.
   Джек вздрогнул. Неужели это правда?! Наследник престола лишился жизни только оттого, что несколько феодалов захотели видеть на троне слабого монарха? Впрочем, это не намного страшнее, чем убийство архиепископа.
   – Дальше, – сказал он.
   – Феодалы затопили судно, а сами скрылись на лодке. Все, кто был на корабле, утонули, кроме одного человека, который ухватился за обломок мачты и выплыл на берег.
   – Это был мой отец, – сказал Джек.
   Он уже понял, к чему все идет.
   Лицо Уолерана еще больше побледнело, а губы стали совсем бескровными. Говорил он монотонно, не поднимая глаз:
   – Он выплыл неподалеку от замка, владелец которого был одним из заговорщиков, и его схватили. Ему не было никакого резона выдавать их. Да он и не подозревал, что корабль был затоплен. Но он видел многое из того, что могло открыть правду другим, если бы его отпустили и он смог обо всем рассказать. Тогда его вывезли в Англию и оставили под присмотром.
   Джек испытывал глубокую печать. Отец хотел лишь одного – развлекать людей; так говорила мать. Но в рассказе Уолерана было немало странного.
   – Почему они не убили его сразу? – спросил он.
   – И надо бы, – спокойно произнес Уолеран. – Но твой отец был невинным человеком, который приносил радость людям. Они не решились. – Невеселая улыбка тронула его губы. – Даже самые жестокие люди иногда испытывают угрызения совести.
   – Тогда почему они передумали?
   – Со временем он стал опасен. Поначалу они считали его безвредным – он даже не знал английского. Но понемногу выучился, у него появились друзья. Тогда его упрятали в подземелье. А люди стали спрашивать: за что? Он стал помехой. Они поняли, что до тех пор, пока он жив, покоя им не будет. В конце концов они приказали нам убить его.
   Как просто, подумал Джек.
   – Но почему вы подчинились?
   – Мы были очень честолюбивы, все трое, – сказал Уолеран, и губы его дрогнули от раскаяния. – Перси Хамлей, приор Джеймс и я. Твоя мать сказала правду – все мы получили вознаграждение. Я стал архидиаконом, моему продвижению по церковной иерархии был дан прекрасный толчок. Перси Хамлей стал богатым землевладельцем. Приор Джеймс значительно прирастил собственность монастыря.
   – А феодалы?
   – После того кораблекрушения король Генрих в течение трех лет подвергался опасностям: ему угрожали Фальк Анжуйский, Уильям Клито из Нормандии и король Франции. Какое-то время казалось, что он не удержится у власти. Но в конце концов он одолел всех врагов и правил еще десять лет. Правда, свобода, которой так добивались феодалы, все-таки наступила, когда он умер, не оставив наследника. На трон взошел Стефан. Двадцать лет, пока длилась гражданская война, феодалы правили на своих территориях, как короли, и центральная власть не могла призвать их к порядку.
   – И за это умер мой отец.
   – Но его смерть ничего не изменила. Большинство тех феодалов погибли в сражениях, как и их сыновья. То, что мы оклеветали твоего отца и отправили его на виселицу, обернулось против нас. Твоя мать прокляла нас, и проклятие подействовало. Приор Джеймс не вынес сознания того, что совершил преступление, – Ремигиус на суде сказал правду. Перси Хамлей умер до того, как все стало известно, но сын его был повешен. Посмотри на меня: мое лжесвидетельство аукнулось мне почти через пятьдесят лет, и моя карьера завершилась. – Лицо Уолерана было мертвенно-бледным, он выглядел изможденным и не владел собой. – Мы все боялись твоей матери, не зная точно, что ей известно. Как выяснилось – не так много, но этого оказалось достаточно.
   Джек почувствовал себя таким же опустошенным, как и Уолеран. Наконец он узнал правду об отце. Сбылась мечта его жизни. Озлобленность и жажда мести больше не довлели над ним. Своего настоящего отца он никогда не знал, но у него был Том, который наделил его любовью к своему ремеслу, и это стало второй величайшей страстью его жизни.
   Джек встал. То, о чем рассказал Уолеран, произошло слишком давно, и он не заплакал. С тех пор много воды утекло, и хорошего в его жизни было больше, чем плохого.
   Он посмотрел на жалкого, несчастного старика. Так случилось, что именно Уолеран переживал сейчас горечь разочарования. Джеку стало жаль его. Как ужасно, думал он, став стариком, осознать, что жизнь прожита напрасно. Уолеран поднял голову, и глаза их впервые встретились. Старик вздрогнул и отвернулся, словно получил пощечину.
   Джек понял, что тот увидел в его глазах жалость.
   Для Уолерана жалость в глазах врага была самым большим унижением.

IV

   Филип стоял в западных воротах древнего христианского города Кентербери, облаченный в роскошные одежды епископа, с усыпанным драгоценными камнями посохом в руках, стоившим королевского состояния. Дождь лил как из ведра.
   Ему было шестьдесят шесть, и от холодного дождя его слегка знобило. Больше он не отважится уехать так далеко от дома. Но такой день он не мог пропустить ни за что на свете. В каком-то смысле сегодняшняя церемония стала венцом всей его жизни.
   Со дня убийства архиепископа Томаса прошло три с половиной года. За это короткое время мистический культ Бекета получил необычайное распространение. Филип не мог и предположить, какому движению положил начало, возглавив ту процессию с горящими свечами на улицах Кентербери. Папа принял решение о причислении Томаса к лику святых беспрецедентно быстро. На земле обетованной даже был создан новый орден монахов-рыцарей, получивший название Рыцари Святого Томаса из Акры. Король Генрих не смог подавить столь мощное народное движение. Оно в действительности было таким, что никто не смог бы ему противостоять.
   Для Филипа значение сего явления заключалось в том, как оно обозначило власть в государстве. Смерть Томаса показала, что в противостоянии Церкви и Короны монарх всегда может одержать верх, прибегнув к грубой силе. Но культ нового святого неоспоримо доказывал, что такая победа бессмысленна. В конце концов власть короля не беспредельна: ее способна ограничить воля народа. И перемена эта произошла в течение его, Филипа, жизни. Он был не просто созерцателем, но сам помог ей свершиться. И сегодняшняя церемония была посвящена этой перемене.
   Коренастый человек с большой головой шел к городу сквозь пелену дождя. Он был бос и без головного убора. Позади него на небольшом расстоянии двигалась многочисленная группа всадников.
   Человеком этим был король Генрих.
   Толпа в скорбном молчании проводила взглядом вымокшего до нитки монарха, подошедшего к городским воротам.
   Филип, как и было задумано, вышел на дорогу и повел босого короля за собой, в собор. Генрих шел, склонив голову, не обычной легкой походкой, но с усилием передвигая ноги, и весь его вид говорил о глубоком раскаянии. Потрясенные горожане молча смотрели, как король Англии унижает самого себя у них на глазах. Королевская свита следовала чуть сзади.
   Филип ввел монарха в собор. Огромные двери великолепного храма были настежь открыты. Они вошли, и торжественное шествие этих двоих стало кульминацией политического кризиса целого столетия. Неф собора был забит до отказа. Толпа расступилась, давая им дорогу. Люди переговаривались шепотом, ошеломленные тем, что самый гордый из королей христианского мира вошел в церковь точно нищий: вымокший до нитки, босой и жалкий.
   Они прошли через неф и спустились по ступенькам в подземную часовню. Здесь, рядом с могилой мученика, уже ждали монахи Кентерберийского монастыря вместе с самыми влиятельными епископами и аббатами королевства.
   Генрих опустился на колени.
   Свита встала у него за спиной. Перед всеми собравшимися король Англии Генрих II покаялся в своих грехах, признав, что стал невольным виновником убийства Святого Томаса.
   Когда покаяние было произнесено, он скинул плащ. Под ним были зеленая туника и власяница. Король снова встал на колени и подставил спину.
   Епископ Лондонский изготовился.
   Короля собирались высечь.
   Каждый из присутствующих священников должен был нанести ему по пять ударов розгой, монахи – по три.
   Удары были, конечно, символическими: в часовне собралось не менее восьмидесяти монахов, и если бы каждый ударил в полную силу, король бы не выжил.
   Епископ Лондонский пять раз слегка ударил по спине короля. Потом повернулся и протянул розгу Филипу, епископу Кингсбриджскому.
   Филип сделал шаг вперед. Он был рад, что дожил до этого мгновения. После такого покаяния, думал он, мир уже не может остаться прежним.

Кен Фоллетт Столпы земли

Пролог 1123

Часть I 1135–1136