Ирина Анатольевна Шаповал
Созависимость как жизнь

ВВЕДЕНИЕ

   Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе… Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе.
Джон Донн

   Созависимость становится предметом внимания и широкого изучения в последние десятилетия XX века, хотя ее экзистенциальные аспекты – бессмысленность жизни, отказ от свободы, потребительские ориентации личности, отчуждение Я и идентификация с Другим или Другими – начали обсуждаться Э. Фроммом, К. Лэйнгом, К. Юнгом, В. Франклом и др. гораздо раньше, в середине XX века в контексте «больная личность – больное общество». Но и названные ученые не были первопроходцами в этой области: идеи М. Нордау, Ф. Ницше, Э. Дюркгейма, отчасти К. Маркса, в России – В. Розанова, В. Белинского, Н. Бердяева, М. Мамардашвили с разных сторон затрагивали ту же проблему свободы и зависимости личности, в том числе в контексте ее связей и взаимоотношений с различными социальными институтами и культурой. Независимо от идеологических позиций и научных воззрений общим непреодолимым соблазном философско-антропологических и психологических концепций являлись стремления представить в качестве эталона некую «чистую» личность.
   В советский период науки о человеке наделяли члена социалистического общества чертами гармоничности, всесторонней развитости, нравственности, а исследованиями поведения людей с деви-антным поведением, психическими заболеваниями, другими деформациями личности занимались психиатрия, прежде всего репрессивная, а также наркология. Не менее идеализированным предстает образ личности в гуманистической психологии К. Роджерса, Г. Оллпорта, А. Маслоу, отказывавших в «вочеловеченности» и относивших к «недочеловекам» всех, не достигших самореализации, аутентичности, автономности, самости. Результатом этих научных поисков становились те или иные плакатные образы – скорее гомункулусы, вылезшие из пробирок очередных властителей умов, нежели реальные люди.
   В диссонанс с представлениями о некой раз и навсегда найденной образцовой идентичности в различные эпохи звучали идеи о совсем иной сущности человека.
   Лев Толстой: одно из обычных и распространенных суеверий то, что каждый человек имеет одни свои определенные свойства, что бывает человек добрый, злой, умный, глупый, апатичный, энергичный и т. д. Люди не бывают такими. Люди как реки: вода во всех одинаковая и везде одна и та же, но каждая река бывает то узкая, то быстрая, то широкая, то тихая, то чистая, то холодная, то мутная, то теплая. Так и люди. Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие, оставаясь самим собою.
   Мераб Мамардашвили: человек – это прежде всего протяженное во времени постоянное усилие стать человеком.
   Зигфрид Бауман: проблема «идентичности» в эпоху модер-нити была разновидностью той, что стояла перед паломниками: как попасть туда-то? Теперь она похожа на вопросы, с которыми каждодневно сталкиваются бродяги: куда мне идти, куда заведет меня дорога, по которой иду?
   На этой отнюдь не однородной и не остывающей научной почве, включая психоанализ и исследования наркозависимости, начинает развиваться научное исследование созависимости. Болезнь, рабство, недостаток, нарушение адаптации, девиация, деформация – все негативные трактовки этого феномена наталкивают на вывод, что от созависимости надо срочно избавляться и обязательно – в силу неполноценности самой созависимой личности – с помощью специалиста, психотерапевта или психолога. При этом как-то не учитывается парадоксальность этой помощи: избавиться от недостатка – значит, избавиться от того, чего нет? Избавиться от созависимости – стать душевно благополучным? Но народная мудрость гласит, что полностью счастливыми бывают только идиоты, а польский психолог К. Домбровский полагает, что способность приспосабливаться к новым условиям всегда и на любом уровне свидетельствует о моральной и эмоциональной неразвитости – отсутствии иерархии ценностей и жизненной позиции.
   Да и в целом можно ли назвать аномальными неспособность или активное нежелание человека приспосабливаться к аморальным и антигуманным условиям жизни? Таким образом, сведение созави-симости к «болезни личности» на руку тем, кому профессионально выгодны эти патоцентрические позиции: мы начинаем зависеть от помощи в самой своей способности быть независимыми.
   Более века назад Фридрих Ницше оценивал как наивность заявления типа «человек должен быть таким-то и таким-то» и утверждал, что только какое-нибудь убожество, изнывающий без дела моралист и ханжа и может изрекать: «Нет! Человек должен быть другим!». (Курсив Ф. Ницше.) Мало того, этот субъект знает и то, каким должен быть Человек!
   Карл Юнг определял общество как сумму индивидов, нуждающихся в спасении души. При всем уважении к научным взглядам многих авторов, цитируемых в нашей работе, излагаемым ими так душевно и убедительно, что впору поверить в них, мы все время вспоминаем слова Э. Фромма: ученый, занимающийся изучением человека, более всех других исследователей подвержен воздействию социального климата. Это происходит оттого, что не только он сам, его образ мыслей, его интересы и поставленные им вопросы детерминированы обществом, но им детерминирован и сам предмет исследования – человек. Каждый раз, когда психолог говорит о человеке, моделью для него служат люди из его ближайшего окружения и прежде всего он сам.
   Исследования, психологические и социологические, констатируют, что сегодня постепенно снижается ценность внутреннего Я и этического самоопределения, демонстрируются избыток плохо структурированных чужих смыслов, подверженность социальным манипуляциям, частая перемена нормативных предпочтений, озабоченность самопрезентацией. Внутреннему миру современной личности, по мнению Е.Б. Старовойтенко, свойственны: интуиция несостоявшегося Я; рефлексивное бессилие и экспансия эмоций во все сферы жизни; одержимость собой как персонификацией Успеха (Я-власть, Я-богатство, Я-интеллект, Я-талант и пр.); идентификация с другими по типу «имитаций» и «присвоения» в ущерб отношениям доверия и глубинным духовно-творческим влияниям; психологическая податливость, зависимость, внушаемость и конформизм; снижение ценностного уровня самовыражения и т. д. Состояние и тенденции развития личности в современной России трактуются как психокультурная, дефицитарная и интерактивная деформации; духовная патология, маргинализация, инфантилизация и декульту-рация; интерактивный дефект развития личности и ее интерактивная аддикция; дефензивная аутизация, социальная шизоидизация и дезинтегративная психопатизация (Е.В. Руденский), социумная патология, социальная наркомания и шизофрения, социальное слабоумие и моральный идиотизм (А.Ю. Акопов) и т. д.
   В научной литературе и периодике слышны сожаления по поводу деградации современной личности, определяемой преимущественно в клиническом тезаурусе, имеют место попытки соотнести нашего современника либо с некими «обесчеловеченными» эталонами, либо чувствуется ностальгия, например по моральности русского крестьянина или советского человека. В то же время, не сомневаясь в правомерности этих сравнений и акцентируя проблему на субъекте, авторы далеко не в достаточной мере учитывают, что описываемые тревожные тенденции сильны тем, что являются разумной реакцией на мир, в котором человек вынужден относиться к настоящему и будущему как к угрозе.
   Стремление компенсировать духовную неполноту внешними объектами, активностью или человеческими отношениями позволяет говорить об особой виктимности личности в отношении ее одержимости какой-либо опредмеченной потребностью. Как устойчивая «болезненная» зависимость от компульсивных форм поведения и мнения других людей созависимость является попыткой обрести уверенность в себе, осознать собственную значимость, определить себя как личность. Очень важным является не столько стремление достигнуть некой конечной цели, сколько пребывание в процессе удовлетворения потребности.
   Ф. Бэкон в трактате «Новый органон» (1620) говорил о необходимости очищения разума человека от заблуждений: идолов рода – субъективизма восприятия окружающего; идолов пещеры – склонности верить в желаемое и отрицать возможность нежелаемого как следствия «влияния страстей на разум»; идолов площади – многозначности понятий, в которые каждый может вложить свое содержание, что порождает недопонимание и недоразумение; идолов театра – абстракций, оказывающих несоответствующие реальности воздействия на умы людей. Очевидно, что «созависимость» как общее понятие – это консолидированное отображение всех этих идолов.
   Отношение к различным формам зависимости – прежде всего вопрос о социально-культурной приемлемости для человека того или иного уровня отношений свободы—несвободы, всегда распределенных неравномерно: свобода одного нередко оборачивается несвободой другого. Мы свободны в той степени, в какой имеем возможность действовать в интересах самих себя, и несвободны, если вынуждены действовать в чужих интересах. Но потенциально за чужим интересом всегда стоит и собственный. Наше поведение является функцией нашего переживания, и если наше переживание сведено к нулю, то наше поведение будет деструктивным, и мы теряем самих себя (Р. Лэйнг). Будучи индивидуальностями, мы избираем для себя индивидуальные свободы и несвободы и плату за них.
   Non ridere, non lugere, neque destari, sed intelligere – не смеяться, не плакать, не клясть, а понимать, – писал Б. Спиноза. Проблема понимания созависимости в том, чтобы признать – это не что-то чуждое и незнакомое для нашей жизни. Согласимся, «нас всего сильнее мучит недалекость наших близких»; и «жестокость именно к любимым – лишь человека данность дикая»; и «весьма несимпатична в эгоистах к себе любовь сильнее, чем ко мне»; и «любящие нас ломают нас круче и умелей, чем Прокруст», – Игорь Губерман писал все это уж наверное не из головы. Как расстройство личности и поведения созависимость уже в чистом (читай – выраженном клиническом) виде представлена достаточно широко – до 3 % населения в России, до 98 % – в США, при том что созависимые активно прибегают к отрицанию и созависимость достоверно коррелирует с целым рядом иных расстройств личности и поведения, маскирующих ее; обоснована гипотеза о созависимости как «почве», провоцирующей развитие других аддикций (Ц.П. Короленко, Н.В. Дмитриева). Но самым важным свидетельством существования и процветания созависимо-сти являются принятие и утверждение в качестве идеала ее стереотипов поведения и чувствования культурой, особенно российской (начиная с жены протопопа Аввакума). Созависимость заложена в нашей морали, традициях, менталитете, всякое посягательство на ее стереотипы воспринимается как сознательный бунт, и в обыденной жизни очень трудно выступить против нее, не ранив кого-то и не погрешив против человечности.
   Афоризм «нельзя жить в обществе и быть свободным от общества» стал таким расхожим именно в силу приобретаемого нами индивидуального опыта: чем больше мы отделяемся от других, тем больше мы подвергаемся воздействию неуверенности, непонимания и отвержения. Обострение деструкции межличностных отношений, девальвация их нравственных норм и нивелирование смыслов взаимодействия – это не некий макросоциальный фактор или социальная болезнь. Это то, с чем мы – кто чаще, кто реже – сталкиваемся в своей жизни, это жизненная задача, встающая перед каждым из нас. Чехов всю жизнь «по капле выдавливал из себя раба».
   Настоящее исследование не ставило целью дать готовые рецепты, и автор не претендует на истину в последней инстанции, а соглашается с Высоцким: «…делай, как я. Это значит, не надо за мной. Колея эта только моя, выбирайтесь своей колеей!»

Глава 1
СОЗАВИСИМОСТЬ В КОНТИНУУМЕ ЛЮБВИ

   Ни один человек, даже самый отрешенный, не свободен от радости быть чем-то (всем!) в чьей-нибудь жизни, особенно когда это – невольно.
М. Цветаева

   Нуждаться в чужой любви – более чем недостаточно.
К.-С. Льюис

   У автора есть фотография, сделанная на Новодевичьем кладбище Москвы: памятник с черно-белой фотографией женщины и надгробной надписью «Ласковое солнышко Верочка… Навсегда с тобой, Сеня». Судя по датам, умершей было около шестидесяти. Правее ее фото – цветная фотография явно более позднего происхождения: старичок лет восьмидесяти. Здесь уже нет никакой надписи и остается только предполагать, что это и есть Сеня, умерший гораздо позднее Верочки и похороненный где-то в другом месте. Вряд ли он сам при жизни поместил свое фото рядом с фото любимой.
   Будучи преподавателем университета, автор общается с самыми разными людьми: и теми, кому сегодня 60, и с 17—25-летними. Многим из них показывалась описанная фотография и задавался вопрос: «В вашей семье или среди ваших знакомых вы видите подобные отношения?». Утвердительный ответ дала только одна женщина, сама имеющая уже взрослых детей: «Да, это про моих родителей».
   А теперь немного о другом. В конце 80-х годов XX века вышел фильм В. Пичула «Маленькая Вера», нашумевший как доказательство того, что секс у нас есть, и создавший первый секс-символ страны в лице Н. Негоды. К сожалению, за шумихой открытия для тогда еще советских граждан эротики и секса «как он есть» ушла от обсуждения и оценки показанная нам жизнь «нормальной советской семьи» – мамы, папы, сына с его закадровой семьей, дочери с ее несостоявшимся мужем. Не видим смысла пересказывать сюжет: для себя мы, вслед за Фрейдом, обозначаем увиденное как обыденную психопатологию семейной жизни и человеческих взаимоотношений, страшных своей обыденностью и безысходностью.
   У студентов, посмотревших этот фильм в рамках изучения курса «Психология зависимости», мы спрашиваем: насколько показанные в фильме взаимоотношения актуальны для современности и сталкиваются ли они с подобным в своей жизни? Ответы, как правило, положительные и утвердительные: увиденное не вызывает удивления или возмущения.
   Итак, с одной стороны, Верочка и Сеня – одни из немногих, с другой – маленькая Вера с ее семьей, и «имя им легион». В обоих случаях связи между людьми неразрывны. Но что держит людей вместе, почему они не ищут и не ждут лучшего и большего, почему «наступают на одни и те же грабли», растрачивая свою жизнь? Попыткой разобраться в этих вопросах стала наша книга. Мы не задаемся целью ответить на вопросы «кто виноват?» и «что делать?», поскольку анализ созависимости не как патологии, девиации или клинического синдрома, а как прежде всего внутренней жизни личности, соотнесенной с ее социальной жизнью, показывает ее «законность» в нашей с вами общей культуре, в нашем пространстве и времени. И прежде чем призывать других стать такими-то и такими-то, необходимо понять саму сущность этого явления и разобраться в себе самом.
   Интимные взаимоотношения между субъектами, а также отношение одного субъекта к другому принято определять общим понятием «любовь»: любовь партнеров, супругов, любовь к детям или детей к родителям. Но так ли однозначны эти отношения, чтобы иметь общее обозначение? Случайны ли многочисленные попытки классифицировать виды любви? Анализ литературных и научных источников показывает, что, в сущности, любовь является не каким-то «монолитом» взаимоотношений, но «конгломератом» различных состояний в разных пропорциях, определяющих данную любовь данного субъекта. Эти пропорции обуславливаются и внутриличностными ресурсами субъекта, и особенностями актуальной культуры в той степени, в которой он присваивает ее. Более того, динамика жизни личности определяет динамику ее любви как способа отношения к себе, к Другим, [1 - Необходимо оговорить использование нами прописных Я, Другой / Другие, Он / Они, Мы. Под Я подразумевается сфера личности, характеризующая внутреннее осознание личностью самой себя, ее интерпретацию окружающей действительности и налаживание взаимоотношений с ней. Другой / Другие или Он / Они / Мы – значимый, авторитетный, референтный другой человек или группа. Те же слова, начинающиеся со строчных букв – я, другой, они и т. д., – отражают общеупотребительное значение.] к миру в целом.
   С этих позиций мы считаем обоснованным рассматривать любовь как континуум «Любовь—Привязанность—Созависимость», в котором все состояния объединяются, во-первых, их интимным характером; во-вторых, личностной значимостью для субъекта; в-третьих, социальной детерминированностью и социальной оценкой (последняя и допускает частое смешение названных состояний не только в житейском, но и в научном сознании). Именно в этом континууме межличностные отношения разворачиваются между полюсами ответственности – безответственности; отдачи – принятия; психологической зрелости – инфантильности; реализации ролей родительских – детских; потребности в объекте любви – нарциссизма; альтруизма – эгоизма; активности – пассивности; власти – подчинения и др. [51].

1.1. ЛЮБОВЬ

   Любовь в истории человечества наиболее часто обращала на себя внимание философии и реже и позднее – психологии и социологии. Философы разных времен определяли любовь как «корень жизни», «восхитительнейшее благо», «мерило человечности», «то, чем держится мир». Однако в таких учениях достаточно сложно отделить сравнение, образ, метафору от логического суждения, и это объясняется, в частности, тем, что само чувство любви, по определению Стендаля, является «чудом цивилизации», выраставшим и менявшимся в истории культур. Помимо этого, нелинейность подходов к изучению любви, ее интерпретации и определению ее места в жизни объясняется и субъективностью каждого исследователя, особенностями его личности и биографии. Безусловно, содержание нашей работы также не свободно от этих влияний.
   В индивидуальной психологии А. Адлера разнообразие историй любви объясняется самой ее неопределенностью. Подлинность любви и ее «правильность» в форме успешного брака строятся исключительно на равенстве отношений, что доступно только для социально приспособленных людей. Отсюда и получается, что для одних любовь есть взаимное пожирание, поглощение (В.В. Розанов), всегда слишком узкий взгляд на вещи (Ф. Бэкон). Для других – это форма утверждения совершеннолетия личности, существенный психический момент ее реализации (К. Василев); утверждение существования другого человека для меня и для него самого (С.Л. Рубинштейн); возможность понять сущность и необходимость Другого; со-бытие – соприсутствие равному себе «духовному сущему» (В. Франкл); один из главных путей в бессмертие, созданных культурой (З. Бауман). Третьи интерпретируют любовь как лучший способ преодоления отчуждения и разобщенности (Э. Фромм); деятельное желание добра другому (Л.Н. Толстой); соревнование между мужчиной и женщиной за то, чтобы доставить друг другу как можно больше удовольствия (Стендаль).
   В словаре русского языка С.И. Ожегова любовь определяется следующим образом: 1) чувство самоотверженной, сердечной привязанности; 2) склонность, пристрастие к чему-то [28].
   В словарях по философии любовь трактуется как обращенность чувства и воли на другую личность, человеческую общность или идею. Необходимая составляющая любви – стремление к постоянству, оформляющееся в этическом требовании верности. Любовь возникает как самое свободное и постольку непредсказуемое выражение глубин личности; ее нельзя принудительно ни вызвать, ни преодолеть [42, 47].
   В психологическом словаре любовь – это:
   1) высокая степень эмоционально положительного отношения, выделяющего его объект среди других и помещающего его в центр жизненных потребностей и интересов субъекта: любовь к Родине, к матери, к детям, к музыке и пр.;
   2) интенсивное, напряженное и относительно устойчивое чувство субъекта, физиологически обусловленное сексуальными потребностями. Любовь выражается в социально формирующемся стремлении быть максимально полно представленным своими личностно-значи-мыми чертами в жизнедеятельности другого (персонализация) так, чтобы пробудить у него потребность в ответном чувстве той же интенсивности, напряженности и устойчивости. Чувство любви глубоко интимно и сопровождается ситуативно возникающими и изменяющимися эмоциями нежности, восторга, ревности и прочими, переживаемыми в зависимости от индивидуально-психологических особенностей личности [40].
   Вопрос о классификации любви поднимался творческим и научным сознанием неоднократно. Терминология любви родилась в Древней Греции:
   • эрос – восторженная и страстная любовь-влюбленность, направленная на плотское или духовное, но всегда смотрящая на свой предмет «снизу вверх» и не оставляющая места для жалости или снисхождения;
   • филия – любовь-дружба, любовь-приязнь индивида к индивиду, обусловленная социальными связями и личным выбором;
   • сторге – любовь-привязанность, особенно семейная;
   • агапе – жертвенная и снисходящая любовь к ближнему.
   Платон акцентирует двойственность любви как следствие соединения в ней противоположных частей человеческой природы и выделяет ступени развития любви, которые позже стали рассматриваться как ее виды:
   • телесная любовь, определяемая красивостью, калокагатийнос-тью, физической привлекательностью тела сначала одного человека, а потом и всех других внешне совершенных людей, которые «растворяют» первого;
   • душевно-духовная любовь определяется психологическими качествами человека и дает возможность игнорировать некрасивость тела, так как душа ближе к мировой красоте: дух отделяется от тела и может ему противостоять;
   • «эпоптическая любовь», полное отвлечение от телесного и чувственного в любви – любовь-созерцание, когда красота предстает человеку «через себя самое». В высших точках развития любовь делается скорее созерцанием, познанием, этикой и эстетикой [32].
   В XX веке проблема любви наиболее широко исследовалась в психоаналитической парадигме. В эгопсихологии (X. Хартманн, А. Фрейд, Э. Эриксон и др.) сформировалось представление о любви как гармоничном эгосинтонном сосуществовании желаний и защитных механизмов, достижении идентичности влюбленных личностей, эффективной адаптации эго каждого к желаниям и объекту отношений. Р. Стернберг выделяет любовь:
   • страстную, основанную на физическом влечении и сексуальном поведении и отказывающуюся от обязательств и внесексуаль-ной близости;
   • романтическую, сочетающую интимность, близость и страсть с отсутствием перспективных обязательств друг перед другом;
   • любовь-товарищество, представляющую собой близость и обязательства без страсти и физического притяжения;
   • слепую, без близости, но с обилием страсти и обязательств;
   • придуманную, основанную только на обязательствах, но без влечения друг к другу, близости, совместного со-бытия;
   • симпатию, в которой только близость, но нет страсти и обязательств;
   • совершенную любовь, в которой гармонично сочетаются страсть, интимность и обязательства [Цит. по: 36].
   Любовь есть утверждение другого человека, и подлинный смысл пословицы «Полюби нас черненькими, беленькими всякий нас полюбит», – считал С.Л. Рубинштейн, – в том, чтобы любить человека не за его заслуги и случайные поступки, одобренные или не одобренные другими, а за его подлинную сущность, за заключенный в нем способ отношения к миру [39].
   Одной из актуальнейших проблем любви является понимание оснований выбора Другого, «дилемма поиска правильного партнера». Еще Ж.-Ж. Руссо отмечал, что предпочтение одного лица в интимной жизни зависит от уровня образования, предрассудков, привычек, т. е. факторов, непосредственно к любви не относящихся [35].
   Но без предпочтения не может быть и личной привязанности, любовь – всегда «результат сравнения», поэтому половые чувства Адама не могли перерасти в истинную любовь: необходимо было иметь, кроме Евы, хотя бы еще одну женщину. Трудно спорить с мнением о том, что мы не открываем объект любви, как и не мы выбираем его для себя, – мы выбираем в нем только то, что необходимо нам, чтобы это открылось в нас самих.
   С.Л. Рубинштейн смысл любви видит в том, что человек для другого человека становится самым существующим из всего существующего. С этой точки зрения любовь – процесс вычленения из сплетения зависимостей целей и средств особого, неповторимого существа данного человека. Необходимо, однако, различать любовь к конкретным людям и абстрактную любовь к людям вообще. Последнее есть не что иное, как «идеалом прикрытое и оправданное безразличие», бессердечие по отношению ко всем, с кем человек соприкасается в настоящем, в действительности и кому он мог бы реально помочь.
   Конкретное предпочтение одного лица как объекта любви выражается в концентрации внимания на нем, на связанных с ним переживаниях и его ценностной идеализации. Но Де Шамфор подчеркивает, что любовь не ищет подлинных совершенств; более того, она их как бы побаивается: ей нужны лишь те совершенства, которые творит и придумывает она сама [35].
   В момент выбора происходит идеализация качеств «незаменимого»; окружающие по ценности и совершенствам помещаются на более низкие ступени пирамиды, а объект желаний как идеал – всегда на самый верх.
   Любовь не идет от сознания: мысль может строить прекраснейшие планы и формулировать их, но замкнутость на сознании исключает возможность существования любви[20]. Любовные мечты создают абстрактную совершенную модель объекта влечений, в жизни же идеал материализуется в несовершенном объекте. В то же время у конкретного человека (женщины, мужчины, ребенка) есть важнейшее преимущество – он, будучи создан из плоти и крови, является наиболее конкретной формой воплощения материального бытия. «Любовь и рассудок гораздо реже обмениваются мнениями, чем просто стараются перекричать друг друга», – пишет З. Бауман [7].
   Сознание мечется между небом и землей, и способом решения этого противоречия становятся иллюзии: идеал приближается к действительности или действительность возвышается до идеала.
   Личный выбор объекта любви предполагает не только биологическую, но и психологическую, эстетическую и моральную совместимость, тем более трудную для личности, чем выше ее уровень культуры. Реальность приземляет заоблачные претензии, и человеку приходится соглашаться на обыденную «синицу», отказываясь от романтического «журавля в небе». Наиболее склонны к этому компромиссу «романтики, особенно склонные к „головной любви“» [8]: сочиняя программу любви, они ищут достойную (ого) их мечты женщину (мужчину), а за неимением таковой (такового) любят пока кого-то другого. Любовь им нужна не для счастья, а для оправдания своей высокой мечты.
   Исследования структуры любви и связи отдельных ее компонентов с различными характеристиками личности показывают зависимость между способностью к любви и отношением субъекта к миру и к самому себе. Согласно Э. Фромму, любовь – это установка, ориентация характера, задающая отношение человека к миру вообще и включающая как основные элементы заботу, ответственность, уважение и знание [50].
   Забота и ответственность за любимого означают, что любовь – это деятельность, а не захватившие субъекта страсть и аффект. Влюбленность, по Фромму, – только начало и только возможность обретения любви: без уважения и знания любимого любовь вырождается в господство и собственничество. Уважение выражается в способности понимать индивидуальность и уникальность человека, знание которых, в свою очередь, направляет заботу и ответственность. Таким образом, любовь – искусство, требующее разнообразных знаний и умений, дисциплины, сосредоточенности, терпения, заинтересованности, активности и веры.
   Ряд философов и психологов отмечают как одну из главных функций любви ее способность компенсировать имманентную недостаточность ёичности. Л. Фейербах полагал, что в любви человек выражает недовольство своей индивидуальностью, так как сама по себе личность недостаточна, несовершенна, беспомощна и существование Другого для нее является сущностной потребностью – потребностью сердца [46]. Только причисляя Другого к собственному существу, я признаю жизнь, связанную с ним любовью, – жизнью, соответствующей предназначению человека, так как любовь сильна, совершенна, спокойна, самодовольна, бесконечна.
   Любовь покоряет нас, воздействуя на наше самолюбие, – утверждал Де Шамфор: невозможно противостоять чувству, умеющему возвысить в наших глазах то, чем мы обладаем, вернуть то, что нами утрачено, дать то, чего у нас нет [35].Нужно ли оспаривать тот факт, что отсутствие какого-либо свойства привязывает одного человека к другому гораздо крепче, чем наличие его у обоих, и что люди, гипотетически обладающие одинаковыми наборами знаний, привычек, склонностей и т. д., были бы друг для друга абсолютно неинтересны и ненужны. По В.В. Розанову, любовь подобна «жажде души-тела» (души, чьим проявлением служит тело) того, чего «особенно недостает мне», жаждущему [37]. Как обмен души-тела любовь погасает всегда по одной причине: исчерпанности материала для обмена, взаимной сытости, сходства-тождества когда-то любивших иразнъх.
   Экзистенциальные аспекты компенсаторной функции любви акцентирует Э. Фромм. Как и другие человеческие страсти, любовь превращает человека из маленького, незаметного существа в существо, пытающееся вопреки всем преградам придать смысл собственной жизни, преодолеть собственное банальное существование во времени и превратить неполноценное бытие в полноценное, осмысленное и целеустремленное [49].

   Что такое любовь? Это сознание собственной слабости, которое вскоре совершенно овладевает одиноко стоящим человеком; одновременно это – чувство утраты власти над собой… я считаю любовь вредной как для целого общества, так и для личного счастья человека, она причиняет вреда больше, чем дает радости. И, право, боги сделали бы истинное благодеяние человечеству, если бы освободили мир от нее.
Наполеон Бонапарт [Цит. по: 6]

   Проблема любви в философии советского периода разрабатывалась в контексте общей идеологии: великий поворот в семейных отношениях и новые надежды возвещает любви исключение социализмом экономического, правового и морального принуждения [12]. При этом делалась оговорка, что открытию путей к равенству, ясности и недвусмысленности отношений любящих препятствуют неполнота и искажение принципов экономического равенства, поэтому и при социализме любви не чужды ни корыстный выбор, ни необоснованные разрывы любовных и семейных отношений. Хотя в последней ситуации чаще виноваты несоответствие интересов и распад духовно-нравственного единства.
   Негативные эффекты любви – это еще одна грань любви, и многие писавшие и пишущие об этом чувстве далеки от восхищения и благоговения. А.И. Герцен в эссе «По поводу одной драмы» прямо заявлял, что монополию любви надо отменить: человек не для того только существует, чтоб любиться; неестественность такой жизни всего лучше доказывают герои почти всех романов [13]. Оставаясь в маленьком частном мире любви, человек надевает китайские башмаки, в которых ему больно ступать, трудно держаться на ногах, органы уродуются. Жизнь, не сообразная цели, ведет к страданиям, и сами эти страдания – громкий голос, напоминающий, что человек сбился с дороги.
   Случайно ли, что сюжет несчастной любви – один из популярнейших в литературе и песенных текстах так же, как и «проклятой любви», а сегодня уже «суки-любви»?

   Как мы отваживаемся хотеть жить, как можем мы пытаться уберечь себя от смерти в мире, где любовь рождается из лжи и подчинена только одному желанию: чтобы от страдания нас избавил тот, кто заставил нас страдать?
М. Пруст

   По мнению З. Баумана, любовь, как и секс, является источником неизлечимого глубокого беспокойства, отягощенного предчувствием неудачи. Надежда и обещание вечной любви вкладываются в объект, не являющийся вечным; бессмертие же любви и любимого – это предлагаемая культурой ложь во спасение [7].Кроме того, любовь сопровождается потребностью отдать себя предмету любви и одновременно сделать его своим, в эмоциональном пределе – слиться с ним. Однако «сделать своим» означает избавиться от его чуждости, превратить в свою собственность или даже поглотить – сделать продолжением самого себя, использовать, уничтожить иное ради себя. «Польза» означает выгоду для себя; «ценность» предполагает самопожертвование: любить – значит ценить иное ради его отличий, защищать непохожесть и быть готовым пожертвовать своим комфортом, а иногда и жизнью. Но, как показывают современные исследования, сегодня связь между умением любить и умением бъть ради Другого, жертвовать собой чаще всего отсутствует: люди не умеют любить или не понимают самого существенного в любви – готовности поставить Другого выше, чем самого себя, не занижая свою самооценку [38]. В жизни такой человек причину своей несчастливости в любви ищет в ком и в чем угодно, но только не в самом себе.

   Наша любовь к ближнему – не есть ли это стремление к собственности? <…> Но если вдуматься – ведь это значит, что драгоценнейшее сокровище, счастье, наслаждение оказываются недосягаемыми для всего остального мира; это значит, что влюбленный стремится лишить всех этих удовольствий всех прочих претендентов, он берет на себя роль дракона, охраняющего клад, превращаясь в самого оголтелого, беспощадного, себялюбивого из всех «завоевателей», попирающих чужие права; и, наконец, это значит, что для влюбленного весь мир утратил какой бы то ни было интерес.
Ф. Ницше

   Когда люди уже не любят друг друга, им трудно найти повод для того, чтобы разойтись, – писал Ларошфуко [35]. В то же время любовь как наиболее приемлемая в обществе причина брака не гарантирует его прочности. Возможность пресыщения партнером и отказа от него исключается, когда любимый воспринимается как незаменимый по его личностным качествам и для любящего главная цель – не собственное благо и эгоистическое удовлетворение, а благо любимого человека и испытание радости через его радость. Но много ли таких отношений мы видим?
   В обыденном сознании современных россиян четко выделяются следующие виды любви:
   • идеальная любовь: преобладают доверие, взаимность, интимность, активность, открытость и созидание;
   • несчастная любовь: ей сопутствуют страдание, злость, напряжение, потери, одиночество, тревога, гнев, печаль и даже смерть;
   • любовь-долг: доминируют ответственность, обязанности и долг;
   • любовь-дружба, или платоническая: превалируют романтика, интерес, симпатия, дружба;
   • материнская любовь: все определяет «ребенок», совершенство, отсутствие секса и страха [38].
   В сознании большинства современников с понятием любви чаще всего ассоциируется понятие секса, отношения полов. Это можно расценить как примитивное, узкое и чрезмерно конкретное восприятие любви, но, с другой стороны, такая связь может свидетельствовать о важности любви как основы сексуальных отношений и их соединенности в сознании людей.
   Измены или разрывы любовных отношений, как представляется из анализа литературных источников, – неотъемлемая составляющая интимной сферы. «Они жили долго и счастливо и умерли в один день» – редкий случай, вызывающий сегодня одновременно и восхищение, и недоверие.
   «Любовь боится рассудка; рассудок боится любви; одно старается обойтись без другого, но когда это им удается, жди беды» [7].

   Из дневника Софьи Андреевны Толстой (ревновавшей Льва Николаевича к толстовцу Черткову) незадолго до бегства мужа из Ясной Поляны: «Я ушла, лазила по каким-то оврагам, где меня трудно бы было когда-либо найти, если б мне сделалось дурно. Потом вышла в поле и оттуда почти бегом направилась в Телятники, с биноклем, чтобы видеть все далеко кругом. В Телятниках я легла в канаву недалеко от ворот, ведущих к дому Чертковых, и ждала Льва Н-а. Не знаю, что бы я сделала, если бы он приехал; я все себе представляла, что я легла бы на мост через канаву и лошадь Льва Н-а меня бы затоптала…».
[Цит. по: 6]

   Субъективное разочарование, охлаждение чувств или существенное изменение объективной ситуации часто трансформируют незаменимый объект любви в заменимый, и человек, поскольку «экологическая ниша любви» должна быть заполнена, снова вынужден выбирать. Согласно исследованиям, 26 % респондентов характеризуют свою любовь как беззаветно-безоглядную: готовность на все ради любимого, даже если это противоречит здравому смыслу; для 24 % характерна романтически-страстная любовь без обязательств и ответственности друг перед другом [38]. Оба вида любви не дружат с рефлексией, но рано или поздно приходит открытие: совершенные качества, предполагавшиеся субъектом любви у объекта, – абстрактная комбинация; эти качества просто не могут сосуществовать в одном человеке, и возможны лишь каждое в отдельности в различных людях. Потребность компенсировать эту дисперсность, соединить разделенное в одну гамму переживаний, заполнить существующую во влечении пустоту может приводить к психологически объяснимой «двойной» любви [11].
   В ином ракурсе трактует сущность измен В.В. Розанов: в любви как обмене души-тела разница любящих сглаживается, «зубцы» не зацепляют друг друга, и «работа» останавливается, так как исчезает гармония «противоположностей». Эта любовь, естественно умершая, никогда не возродится, но еще до ее окончания вспыхивает измена как последняя надежда любви. Она отдаляет любящих, творит между ними разницу и оказывается, таким образом, самоисцелением любви, «заплатой» на изношенное и ветхое. И если нередко «надтреснутая» любовь разгорается от измены еще возможным для нее пламенем и образует сносное счастье до конца жизни, то без «измены» любовники или семья равнодушно бы отпали, развалились; умерли окончательно.
   Н.А. Бердяев, размышляя о рабстве и свободе, доказывал, что отказаться от любви можно только во имя свободы, жалости или другой любви, но не во имя долга, социального или религиозного [9]. Противоположна точка зрения этики периода социализма: примат нравственности и долга в любви безусловен, поэтому, если подлинная любовь оказалась в роли разрушительницы семьи, у нее только один выход – жертвенное подчинение моральному долгу [12]. Если любовь одного партнера действительно угасла, нравственная обязанность другого – освободить его от своего присутствия. С другой стороны, если оставленный человек и справедливо наказан за косность, безразличие к духовным ценностям, т. е. повинен в разрыве, – тем не менее ушедший в силу морального долга и ответственности (благодарности, памяти о днях любви и т. д.) должен испытывать муки совести.
   Главным фактором, разрушающим отношения, признается неудовлетворенность потребности в защите Я вследствие фрустрации потребностей Я в любви, уважении, в ощущении собственной значимости и достоинства. Проблема в том, что в глазах каждого из партнеров собственное Я выглядит значительно привлекательнее, чем Я другого. Иллюстрацией может служить анализ литературных произведений о любви, показавший, что видение семейной жизни зависит от пола автора. У авторов-мужчин стереотипный образ мужа – яркая, оригинальная, творческая личность; жены – скромная, заботливая подруга, не блещущая способностями, не способная разделить высокие интересы и занятия мужа (если же живет его интересами, то лишь в роли помощницы, секретаря). У авторов-женщин образ жены эмансипированный, более яркий и творческий, чем образ ее заурядного, самоуспокоенного и самодовольного мужа; брак обычно неудачен и заканчивается разводом [Цит. по: 16].
   В контексте дискурса о любви необходимо рассмотреть представления о материнской любви, тем более что ряд психологов оценивает ее и как вид отношений между женщиной и мужчиной. Идеи З. Фрейда, Д. Винникотта, Д. Пайнз об особой роли матери, симбиозе с ней, бессознательном стремлении к всемогущей любящей фигуре разрабатывались в психоаналитической парадигме. В этом же русле представлена и мысль о первой любовной объектной идентификации ребенка с активностью матери (Ж. Шассге-Смиржель).
   С позиций self-психологии всякая любовь – это прежде всего любовь к самому себе (идеализация себя через «зеркальный перенос»), а через нее – перенесение (перемещение) или вторичное вложение (вклад) любви на другой объект и тем самым расширение границ самости, развитие ее в другом объекте. Задолго до этой формулы романтическая трактовка любви матери была представлена русским философом М.О. Гершензоном (Тройственный образ совершенства, 1918): любимый ребенок – зеркальная поверхность, в которой мать видит отраженной себя, а живущий в ней образ ребенка – отражение ее собственного лика. Но в магическом зеркале любви реально живы оба – мать и ребенок; и оба – зеркальный образ и глядящийся лик – точно воспроизводят всякие изменения друг друга. Быть любимым важно потому, что каждое общение утверждает лишь какой-то признак тебя, но ты – живой и цельный, и существовать в своей целостности можно только будучи любимым, «ибо, как обручи бочку, так человека изнутри скрепляет ощущаемый образ совершенства». В то же время быть любимым – значит уцелеть, не больше; а любящий не только осознает себя личностью, но и воплощает себя в любимом, все глубже познавая благодаря этому самого себя.
   К.-С. Льюис определяет материнскую любовь как любовь-дар, дарующую с целью стать ненужной любящему – довести ребенка до той черты, после которой он в этом даре нуждаться не будет [22]. «Я больше им не нужна», – признание хорошо выполненного дела матери. Любовь-дар прекрасна, и ее легко принять за безусловную ценность, на которую она права не имеет: материнская любовь-дар хочет ребенку добра, только – своего, исключительно от матери исходящего. И очень часто, чтобы в ней нуждались, мать выдумывает несуществующие нужды или отучает ребенка от самостоятельности. Совесть матери при этом чиста; считая, что любовь ее – дар, она делает вывод, что эгоизма в ней нет.

   Самки получают от своих детей удовлетворение властолюбия, чувство ответственности, это своего рода занятие, что-то очень понятное и доступное, располагающее к незатейливой беседе, – все это вместе взятое и есть материнская любовь, которую можно сравнить с любовью художника к своему творению.
Ф. Ницше

   Тот, кто чрезмерно любит детей, любит их в ущерб всем остальным. А. Камю в эссе «Миф о Сизифе. Эссе об абсурде» утверждает, что те, кого большая любовь лишила личной жизни, возможно, и обогащаются сами, но наверняка обедняют жизнь своих избранников [17]. Мать или страстно любящая женщина по необходимости черствы сердцем, поскольку отвернулись от мира, который поглотило одно чувство, одно лицо.
   О том, что в материнской любви не может быть полной взаимности и жизненного общения, писал и В.С. Соловьев [41]. Мать и ребенок принадлежат к разным поколениям, и для детей жизнь – в будущем с новыми, самостоятельными интересами и задачами, среди которых родители, – лишь бледные тени. Поэтому родители не могут быть для детей целью жизни в том смысле, в каком дети бывают для родителей. Мать, вкладывающая душу в детей, жертвует своим эгоизмом, но вместе с тем она теряет и индивидуальность, а в детях любовь матери поддерживает индивидуальность, сохраняя и даже усиливая эгоизм. В материнской любви нет признания безусловного значения за ребенком, признания его истинной индивидуальности, ибо для матери он именно только ее детище.
   Итак, сущность и характеристики любви неоднозначны, поэтому не следует ни творить из нее кумира, ни разоблачать ее.

1.2. ПРИВЯЗАННОСТЬ

   На протяжении весьма продолжительного периода времени человечество не знало более страшного чувства, чем самоощущение. Быть одному, иметь свои личные ощущения, ни повиноваться, ни господствовать, представлять собою индивидуум – тогда это не считалось удовольствием, а было суровым наказанием; «быть индивидуумом» – звучало как страшный приговор.
   Все то, что причиняло вред стаду, независимо от того, случилось ли это по воле отдельно взятого человека или нет, вызывало у этого отдельного человека угрызения совести – равно как и у его соседа и даже у всего стада!
Ф. Ницше

   Привязанность как самую смиренную, неразумную и распространенную любовь, меньше всего отличающую нас от животных, определяет К.-С. Льюис. Насколько много и противоречиво написано о любви, настолько редки и неопределенны, несмотря на наличие «своей» теории (см. ниже), суждения о привязанности. Ее первоначальной формой является любовь между детьми и родителями, и редкость счастливых семей объясняется не столько тем, что родные не любят друг друга, сколько тем, что свойства привязанности могут порождать и добро и зло и даже разрушить жизнь.
   Главная христианская заповедь человеку – любовь, любовь жертвенная, все покрывающая, не зависимая от земной мотивации любви к ближнему. Ближний – это не близкий по роду или по личной склонности, но любой, кто окажется близко, и особенно враг и обидчик. Предполагается, что именно такая любовь может побудить любящих принять все социальные дисгармонии на себя и тем самым как бы отменить их. Н.А. Бердяев отмечает, однако, что в контексте российской культуры христианская любовь, по сути духовная и противоположная связям по плоти и крови, натурализировалась и обратилась именно в любовь к своему человеку.
   В социальном контексте европейской и русской культуры отношения близких рассматривались прежде всего как ролевое поведение: жена, муж, родители, дети должны испытывать определенные чувства и проявлять их определенным образом. Иными словами, они имеют конкретные права и конкретные обязанности в интимных отношениях. Плутарх указывал, что как линии и плоскости сами по себе неподвижны, а движутся вместе с телами; так и жене следует своих чувств не иметь, но вместе с мужем и печалиться, и веселиться, и тревожиться, и смеяться [33]. Д. Юм предостерегал об опасностях соединения мужа и жены во всех их интересах и заботах, если этот союз не будет полным и совершенным: иначе малейшая возможность самостоятельного интереса обязательно станет источником бесконечных ссор и подозрений [56].
   Жена, не уверенная в прочности своего положения, будет добиваться какой-либо самостоятельной цели или объекта, а эгоизм мужа, обладающего большей властью, может стать еще более опасным. Близка этому высказыванию мысль В.В. Розанова о том, что влюбленность своими силами устоять не может; но если она сможет выжить, то безжалостно свяжет двух мучителей, которые будут брать, не давая, ревновать, подозревать, досадовать, бороться за власть и свободу.
   В патриархальном идеале женщина – существо, единственное желание которого в том, чтобы любить мужчину, быть им любимой, восхищаться им, служить ему. Соблюдение этой традиции временами очень неудобно мужчине, в то же время это источник, из которого его самолюбие всегда может почерпнуть поддержку. Для женщины с заниженным самоуважением та же традиция – прибежище покоя, в котором нет усилий и тревог, связанных с развитием способностей и удовлетворением притязаний при наличии конкуренции, – считает К. Хорни [52].

   Наблюдая за людьми, я заметил во многих из них необычайную энергию <.>; они как будто носом чуют все те места, где им как раз удастся стать функцией, и они поспешно устремляются туда. К числу таких людей принадлежат те женщины, которые превращаются в ту или иную функцию своего мужа, причем, как правило, в ту, которая в нем самом развита менее всего, и в соответствии с этим они становятся его кошельком, его политикой или его обходительностью.
   Такие существа сохраняются лучше всего в тех случаях, когда они пристраиваются к какому-нибудь чужому организму; если же им это не удается, они становятся сердитыми, раздражительными и пожирают самих себя.
Ф. Ницше

   Межличностные отношения в семьях на основе мотива обязанности основывались на традиционной функциональной взаимозависимости: обязанность мужа – зарабатывать деньги, жены – вести хозяйство и дом. Социалистическая идеология рассматривала любовь исключительно в связи с выполнением социального долга – плодотворной общественной деятельностью. Только такая любовь могла открыть любящим «глубочайшие интимные источники интенсивного и длительного удовольствия, заполняющего повседневность», благодаря чему личная жизнь любящих становилась бы «озаренной красотой, полной радостными чувствами» и «внутренним блаженством» [11].
   Постепенно развитие цивилизации и эмансипации женщин приводит к отмене домостроевской модели: как следствие, самостоятельная трудовая и общественная жизнь женщины, самообеспечение ею своего существования приводят к росту числа гражданских браков, семей без отцов. В России обостряется и социально-этическая проблема «забытых» взрослыми детьми или «сданных в камеру хранения» (учреждения социального обеспечения) пожилых и престарелых родителей. Наконец, постоянно увеличивается процент так называемых бытовых преступлений, совершенных в семье. Эти уже утвердившиеся тенденции межличностных отношений актуализируют вопрос не столько о сохранении и укреплении семейных отношений, сколько об изменении самого внутриличностного феномена привязанности.
   Привязанность в житейском сознании и лексиконе чаще всего обозначается как любовь, но насколько эти чувства близки по психологическому содержанию? Человек говорит «люблю» по самым разным поводам и по отношению к самым разным объектам: людям, животным, пище, видам деятельности, погоде и т. д. Очевидно, что здесь употребляется широкий контекст понятия, включающий ощущения «нравится» и «приятно».
   В словаре Ожегова отражена эта многозначность – любить означает следующее: 1) испытывать любовь к кому-нибудь, чему-нибудь; 2) иметь склонность, пристрастие к чему-нибудь; 3) быть довольным чем-то; 4) нуждаться в каких-то условиях.
   В литературе по психологии привязанность определяется как тесная эмоциональная связь между двумя людьми, которая характеризуется взаимным участием и желанием поддерживать близкие отношения; как близкие, теплые, основанные на любви отношения между человеческими существами – родителями и детьми, братьями и сестрами, супругами, друзьями и т. д.
   Примечательно, что в процессуальной составляющей любви самоотверженность и сердечность, входящие в ее определение, уже не отражаются, т. е. «любовь» – это одно, а вот «любить» – уже нечто иное. В межличностных отношениях «люблю» также неоднозначно: «люблю как друга, люблю по-своему, люблю в глубине души (!)» и т. п. Мы видим, что здесь субъект при всей его расположенности к объекту все же ограничивает территорию отношений любви. И это не случайно, а благодаря ощущению, может быть неосознаваемому, что любовь – это все-таки нечто, требующее больших эмоциональных вкладов, самопожертвования, альтруизма.
   Привязанность– чувство близости, основанное на преданности, симпатии к кому-нибудь или чему-нибудь. В то же время «привязать», кроме «вызвать у кого-нибудь привязанность», – означает еще и «мысленно соединить, соотнести»; а «привязаться», кроме «почувствовать привязанность», – «начать надоедать, приставать»; «привязчивый» – «склонный к привязанности» и «надоедливый, назойливый». Не являются ли приведенные противоположные значения понятий их разными сторонами, представляющими их плюсы и минусы в едином образе?

   Когда появилось мудрствование, возникло и великое лицемерие. Когда шесть родственников в раздоре, тогда появляются «сыновняя почтительность» и «отцовская любовь».
Лао-цзы. Дао дэ цзин

   Поведение привязанности направлено на достижение или сохранение близости с предпочитаемым человеком и включает в себя стремление находиться рядом, следовать за человеком, просить его о помощи и т. д. С возрастом степень проявления таких чувств уменьшается, но обостряется в ситуациях стресса, болезни или страха. Психоаналитические объект-теории сильнейшую потребность строить отношения с объектами любви, удовлетворение чувства привязанности к эмоционально значимому, близкому, желанному объекту определяют как базовый смысл любви. Теория привязанности (Дж. Боулби, М. Эйнсворт) содержит ряд ключевых положений:
   • привязанности развиваются в направлении одного или нескольких человек, обычно в четко определенном порядке предпочтения;
   • привязанности не подвластны времени, продолжаются в течение значительного периода жизни. Ранние привязанности могут ослабевать, дополняться новыми, заменяться ими, но это не значит, что они легко забываются;
   • многие из самых сильных человеческих эмоций переживаются во время формирования (влюбленность), утверждения (любовь, безопасность), восстановления (радость) привязанностей. Страх утраты привязанности (и угрозы утраты) рождает беспокойство, непосредственно потеря – печаль, и оба эти чувства становятся причиной гнева [10].
   Наиболее вероятной функцией человеческого поведения привязанности считается обеспечение безопасности индивида, не способного в достаточной степени позаботиться о себе самом. Таким образом, это класс поведения, отличный от кормящегося и сексуального, но столь же важный в человеческой жизни. В таком поведении нет ничего внутренне детского или патологического, но оно лишь косвенно связано с любовью, поскольку подлинная любовь – не безопасное убежище, но сосуществование с неопределенностью, с риском, и поэтому – не способ избавиться от тревоги.
   Привязанность формируется в рамках «рабочей модели», на основе которой происходит взаимодействие ребенка с миром: это модель себя и близкого человека Я– Другой, при этом восприятие себя определяется тем, как меня воспринимает объект привязанности. Глубинная память сохраняет образцы поведения с близкими людьми, которые постоянно повторяются и в ситуациях взаимодействия с другими людьми. Представленные в таблице 1 возможные варианты нарушений привязанности у детей имеют высокий риск копирования их во взрослом возрасте при создании и развитии собственных интимных отношений.
   Таблица 1
   Варианты нарушений привязанности

   Как видно, в отличие от любви, в привязанности отсутствует избирательность, свобода выбора и, напротив, ярко выражено влияние глубинной потребности в безопасности и неуверенности человека в самостоятельном ее обеспечении. Согласно наблюдениям А.Н. Харитонова, женщины (даже самые социально, личностно успешные, стабильные, обеспеченные) видят идеального партнера в любви как сильного, обаятельного, заботливого мужчину, на которого можно положиться, доверить себя и быть за его спиной (своеобразного мать-отца) [51]. Для мужчин (даже относительно зрелых, сильных, независимых) идеал – нежная, сексуальная, ухаживающая, заботливая, активная женщина (идеал активной матери).
   Жертва не может существовать без преследователя и спасателя, а они, в свою очередь, без жертвы. Возможно, источником привязанности и потенциалом для ее развития является архаичное чувство вик-тимности, преодолеваемое одними и культивируемое – бедный я, бедный – другими. В последнем случае отказ от избирательной и капризной любви в пользу деиндивидуализированной в сравнении с ней привязанности как заместителю, суррогату позволяет жертве «осмыслить» свою жизнь, придать ей смысл на более или менее долгое время.

   Как правило, гарантией безопасности считается уважение со стороны других людей. Предполагается, что человек хочет «получать удовольствие от уважения и привязанности, которые испытывают к нему другие», и тем живет. Если он этого не желает, то он психопат.
   Подобные утверждения в определенном смысле истинны. Они описывают испуганных, забитых, униженных созданий, каковыми, как нас убеждают, мы являемся, если считаемся нормальными, – созданий, предлагающих друг другу взаимную защиту от собственного насилия. Семья как «оборонительное оружие».
Р. Лэйнг

   Еще в XI веке Ибн Хазм выделял иные виды любви, возникающие по конкретным причинам и поводам – благодарность, жажда богатства, тяга к наслаждениям и т. п. – и проходящие вместе с ослаблением или исчезновением породивших их причин [25]. А. Маслоу разделяет любовь дефицитарную и бытийную: потому что нужен и «просто так» (формулировка «потому что он хороший» может скрывать и то и другое) [24]. В первой половине ХХ века возникает мнение, что «любовь перестала иметь индивидуальное воплощение» и существовавшая многие века персонификация выбора утратила прежнюю силу. Вместо любви, связанной с индивидуальными объектами, появляется любовь преимущественно как общее чувство только для себя, находящее временное и одновременное применение ко многим объектам [11]. Традиция поисков незаменимого избранника сердца утрачивает значение, и любовь трансформируется в собирательное проявление чувств к самым разным объектам. Глубокое интимное внимание к определенной личности, восприятие ее в качестве единственного объекта чувств перестает быть обязательным. Главными причинами исчезновения «индивидуальной любви» называют в то время: 1) демократизацию социальной жизни и уравнивание личностей; 2) большую интимность, близость мужчин и женщин; 3) возросшую культуру человека, в конечном итоге лишающую избранника «волшебного ореола».
   Социализм, признавая, что любовь выходит на авансцену семейных отношений, был «кровно заинтересован в том, чтобы семья была здоровой ячейкой физического и нравственного воспитания детей и самовоспитания супругов в духе трудовой морали, правдивости, любви, преданности Родине, в духе интернационализма» [10]. При этом интересы детей постулировались как решающие в сохранении семьи – даже ценой подавления личных стремлений и чувств супругов. Предполагалось, что терпимость, сглаживание острых углов взаимоотношений могут заменить любовь привязанностью, уважением, взаимопомощью в трудных обстоятельствах. «Исполнение главного жизненного долга, счастье тяжкого и всеохватывающего творческого труда <…> – главная замена любви, особенно присущая эпохе социализма» [Там же].
   Удивительно, но социалистическая доктрина близка христианской Марка Аврелия: «Какие уж выпали обстоятельства, к тем и прилаживайся, и какие пришлись люди, тех люби, да искренне!» [1].

   Главная причина семейных несчастий та, что люди воспитаны в мысли, что брак дает счастье… То же, что должно выкупать: забота, удовлетворение, помощь, все это принимается как должное; все же недостатки, как не должное, и от них страдают тем больше, чем больше ожидалось счастье от брака.
Л. Толстой

   Сказанное выше деромантизирует привязанность и показывает ее вторичность в отношении любви: ну что ж, что нет любви или она прошла – на худой конец есть привязанность. И эта трансформация отношения к любви подтверждается данными социологических опросов. В середине 60-х годов XX века у молодежи, не состоявшей в браке, его главными ценностями были физическая близость и общность духовных интересов; состоявшие в браке на первое место ставили: детей и заботу о них, общее хозяйство, взаимную заботу, супружеский долг. Опросы 1992–1996 годов показали, что приоритетными качествами брачных партнеров оказываются (по нисходящей) для мужчин хороший характер, внешняя привлекательность, высокий социальный статус, нравственные качества женщины; для женщин – высокий социальный статус, хороший характер, внешняя привлекательность, нравственные качества мужчины [31].Таким образом, если полвека назад ценности супружества удалялись от любви и духовно – нравственных ориентиров по мере начала семейной жизни, сегодняшнее поколение прагматично относится к будущему супругу как к потенциально заменимому уже до брака.
   Не так уж и давно (а у многих россиян до сих пор) сознание ориентировалось на традиционные нормы как основной социальный регулятор отношений между людьми, а доминирующими являлись некритические установки готовности следовать этим нормам в собственном поведении. В современном обществе разрешение тех или иных ситуаций требует внутреннего, рационально обоснованного выбора человека. Сдвиг к индивидуализму определяет приоритетность для человека индивидуальных интересов и целей, и если связь с другими социальными субъектами, в том числе с близкими людьми, их реализации препятствует, то эта связь интерпретируется как насилие или принуждение. Естественно, что отношения привязанности могут возникать здесь исключительно в патологической форме как садомазохистские или отношения между заложником и террористом.
   Более распространенными сегодня становятся отношения обмена обмена и сделки, связанные с выбором более предпочтительного для себя варианта и реализацией индивидуальных целей и интересов: так женщина организует временную интимную связь с единственной целью родить ребенка для себя. Эти отношения как средство бегства от одиночества, решения материальных или социальных проблем и т. п. носят для человека внешний, отчужденный, инструментальный характер, но не исключают возникновения привязанности, так как обретают внутренний смысл условия удовлетворения значимых для человека потребностей. Идентификация со значимым человеком удовлетворяет и потребность в солидарности (в том числе корпоративной – «против кого или чего дружим») и эмоциональном контакте, дает ощущение собственной значимости.

   Питеру неприятны какие-то поступки Пола. Следовательно, если Пол делает это, то тем самым огорчает Питера. Если по этой причине Питер чувствует себя несчастным, это означает, что Пол нетактичен, бессердечен, эгоистичен, неблагодарен. Или: если Питер готов пожертвовать чем-то ради Пола, то и Пол должен быть готов жертвовать ради Питера, иначе он окажется эгоистичным, неблагодарным, бессердечным, жестоким и т. д.
   При таких обстоятельствах суть «жертвы» состоит в том, что Питер должен чем-то поступиться ради Пола. Это тактика навязанного долга. Она основана исключительно на том, что каждый человек инвестирует в другого человека.
Р. Лэйнг

   Согласно О. Кернбергу, в любовных отношениях с конкретным объектом бессознательная активация прошлого опыта и сознательные ожидания будущей жизни пары сочетаются с формированием совместного Я-идеала [18]. Зрелая любовь подразумевает определенные соглашения, обязательства в сферах сексуальности, эмоций и ценностей.
   Современные любовные отношения, как считают философы, социологи, психологи, институализируются, следуя законам рынка, в «нормальной» социальной модели патологии любви, или псевдолюбви, выступающей либо как взаимное сексуальное удовлетворение, либо «слаженная работа» и убежище от одиночества [50].

   Переход от «влюбленности» к иллюзии любви-«обладания» можно часто со всеми конкретными подробностями наблюдать на примере мужчин и женщин, «влюбившихся друг в друга».<״.> После женитьбы ситуация зачастую коренным образом меняется. <״.> Как правило, каждый из них пытается отыскать причину подобной перемены в своем партнере и чувствует себя обманутым. И ни один из них не видит, что теперь они уже не те, какими были в период влюбленности друг в друга; что ошибочное представление, согласно которому любовь можно иметь, привело их к тому, что они перестали любить. Теперь вместо того, чтобы любить друг друга, они довольствуются совместным владением тем, что имеют: деньгами, общественным положением, домом, детьми. Таким образом, в некоторых случаях брак, основывавшийся сначала на любви, превращается в мирное совместное владение собственностью, некую корпорацию, в которой эгоизм одного соединяется с эгоизмом другого и образует нечто целое: «семью».
Э. Фромм

   В роли такой псевдолюбви и выступает привязанность. Браки, ранее заключавшиеся «до тех пор, пока смерть не разлучит нас», все чаще заменяются партнерствами «соединяющейся любви», призванными продолжаться до тех пор (но не дольше), пока совместное существование приносит обоим партнерам удовлетворение [2]. Возможно, ситуацию спасает то, что количество позволяющих себя любить и предпочитающих, чтобы их любили, и склонных к активности в любви, примерно одинаково, что обеспечивает относительную гармонию в образующихся парах.
   Г.С. Салливан определял сущность любви как состояние сотрудничества, при котором оба человека одновременно чувствуют. Мы придерживаемся правил игры, чтобы сохранить свой престиж, чувство превосходства и достоинства. Действуя сообща, мы совместно противостоим враждебному и отчужденному миру.[49] Исходя из этих позиций, люди оценивают свои взаимоотношения, сравнивая, что они вкладывают и что получают взамен. Неэквивалентность вклада и отдачи приводит к возникновению чувства беспокойства: переоценка («я получаю больше») вызывает чувство вины, недооценка («в выигрыше другая сторона») – чувство обиды. Норма взаимности («ты – мне, я – тебе») обусловливает обмен вкладами – материальными благами, действиями, благодеяниями и даже вредом («око за око»). Воздаяние как за добро, так и за зло отвечает основополагающему принципу справедливости.
   Привязанность, на наш взгляд, близка к сделке, хотя и подразумевается сама собой, и близкие по родству ждут, что к ним привяжутся apriori, не спрашивая себя, сделали они хоть что-нибудь для этого. Но справедливо замечено, что непосредственный, даже длительный, контакт между людьми может быть сугубо безличным, не имеющим ничего общего не только с любовью и дружбой, но и с личностным отношением [31]. Именно поэтому не следует идеализировать все формы психологического контакта между людьми, оказавшимися в ситуации связанности обстоятельствами места, времени, кровного родства, семьи. Разыгрывание межличностных отношений солидарности – привязанности очень часто не учитывает согласие другого человека: типичный пример – «родители – ребенок».
   Стендаль утверждал, что женщин привязывают их же собственные милости, но это справедливо по отношению ко всем людям. Солидарность предполагает, что поведение и деятельность человека относительно социального партнера находятся под влиянием чувств сопереживания, сочувствия, единения, ответственности, долга, преданности. Эти чувства формируют соответствующие цели и мотивацию деятельности – действия ради общего блага, стремление поддержать или служение, т. е. собственно отношения сделки. Не дождавшись поведения привязанности от близких, человек считает, что они ведут себя противоестественно; но удивительно не то, что не достойные любви ее требуют, а то, что они требуют ее так часто [22]. Испытывающий привязанность непрестанно домогается доказательств любви, обижается, укоряет, т. е. полностью соответствует определению «привязчивый» как «надоедливый, назойливый». Близкие чувствуют себя виноватыми (чего он и хотел), но исправить ничего не могут. Любить такого субъекта нужно, ругая его врагов: «любил бы ты меня, ты бы понял, какой эгоист твой отец…», «.. не дал бы так со мной обращаться…» и т. п.
   Ж. де Лабрюйер констатировал, что мы хотим быть источником всех радостей или, если это невозможно, всех несчастий того, кого любим [35]. Чаще всего помогающий, беря на себя инициативу, выражает признательность за ранее оказанную ему помощь. Но помощь, оказываемая в благодарность или с расчетом на взаимность, теряет свой альтруистический характер, и мотивация помогающего воспринимается тем недоверчивее, чем более утрированной кажется помощь и чем менее в ней нуждаются. Возникает подозрение, что помощь оказывается с корыстной целью, с расчетом компенсировать ее в будущем в соответствии с нормой взаимности.
   Привычка или отсутствие надежд на лучшее может превращать привязанность в тщеславие, и тогда она хвастает своей прочностью [44]. При этом такая привязанность как старый домашний халат, который мы не наденем при чужих; но часто близкие так обращаются друг с другом, что чужой человек просто хлопнул бы дверью и ушел. «Все люди свои, какие могут быть обиды!» На самом деле привязанность точно чувствует, когда ее слова обидят, и неслучайно самые больные отношения – отношения близких людей. В привязанности-хамстве человек тешит свою злобу, себялюбие или просто глупость, а совесть его чиста – он ведет себя, как хочет, и этим выражает привязанность [22]. Если вы обидитесь, он будет оскорблен в лучших чувствах: вы его не любите, не понимаете.
   Привязанность к тому, с кем сжился, – это обособление от всех людей, эгоизм вдвоем, в котором близость к другому снимает вопрос об этических критериях; любовь к человеку, которой неважно, что представляет собой любимый, какому делу он себя отдает: «полюбится сатана лучше ясного сокола» [39].
   Для привязанности этические оценки остаются по ту сторону добра и зла, и снимается вопрос о том, к какому с точки зрения морали человеку возникает любовь: кто мне близок, тот и хорош.

   Единая «семья» существует только до тех пор, пока каждая личность действует по принципам существования семьи и может воздействовать на другую личность, принуждая ее (при помощи сочувствия, шантажа, чувства долга, чувства вины, благодарности или неприкрытого насилия) сохранять неизменной интериоризированную преданность группе.
   Семья оказывается «сущностью», которую <״.> следует оберегать и которой каждый должен служить, ради которой следует жить и умирать и которая дарует жизнь за преданность и карает смертью за дезертирство. Любое отступничество (предательство, измена, ересь и т. п.), согласно этике связки, подлежит заслуженному наказанию; самое худшее наказание, которое может изобрести «коллектив», – это изгнание или отлучение: смерть в глазах группы.
Р. Лэйнг

   Ревность в привязанности, по мнению К.-С. Льюиса, – самое дикое чувство. Близким одинаково тяжело, когда кто-нибудь из семьи спустился ниже ее нравственной нормы – играет, пьет и т. п. – и когда он поднялся выше. В отношениях привязанности человек рассматривает других не в качестве уникальных и самоценных личностей, достойных уважения и заботы, а в качестве своеобразных объектов, удовлетворяющих важную, но только одну из многочисленных потребностей.
   В современном обществе одной из первых жертв пересмотра ценностей становятся именно отношения с близкими: они все чаще рассматриваются как средство получения удовольствия от уже готового к употреблению продукта – как то, что следует потреблять, а не производить [2].Такие отношения не могут обеспечить поддержки друг друга, облегчить взаимное приспособление при необходимости, позволить компромиссы и жертвы во имя их сохранения. Почти половина современных россиян определяет типичной для себя рационально-разумную любовь: поступки и действия продиктованы не чувствами, а разумом, стоящим на страже личных интересов и не допускающим ситуации, когда кто-то Другой может стать больше и значительнее, чем «Я сам, любимый» [38]. Такие люди не столько хотят испытать любовь, сколько ее внушить. Понятие самопожертвования в любви им чуждо: они ценят в Другом возможность доверять ему, положиться на него, но сами не хотят поступаться или жертвовать чем-то важным ради этого Другого – собственное умение любить оценивается выше. Таким образом, ставка делается на потребительскую любовь: «чтобы мне», «чтобы для и ради меня», «получать, а не отдавать».
   Ошибочность нашей интенции на привязанность заключается в том, что мы обращаемся к другим и с другими так, как будто они такие же, как мы, и ждем от них, что они будут вести себя с нами так, как нам этого хотелось бы: «Должен же он понимать (чувствовать, видеть и т. д.)!». При этом мы не хотим признать, что жить привязанностью – означает жить под угрозой стать ненужным со своими заботами («Не надо обо мне так свирепо заботиться», – говорит героиня одного фильма), укорами в неблагодарности и ее переживаниями.

1.3. СОЗАВИСИМОСТЬ

   Смысл и достоинство любви как чувства состоит в том, что она заставляет нас действительно всем нашим существом признать за другим то безусловное центральное значение, которое, в силу эгоизма, мы ощущаем только в самих себе. Любовь важна не как одно из наших чувств, а как перенесение всего нашего жизненного интереса из себя в другое, как перестановка самого центра нашей личной жизни.
B.C. Соловьев

   Этимология термина «созависимость», co-dependence (иногда переводившегося как «взаимозависимость») восходит к специфике взаимоотношений наркотически или алкогольно зависимого человека и членов его семьи: это наличие комплекса характерных свойств у многих членов таких семей (T.L. Cermak); неадекватное и проблемное поведение, возникающее у людей, живущих, работающих или иным образом связанных с зависимым (Ch.L. Whitfield); подыгрывающая деятельность духовно или кровно близкого к наркоману человека по обеспечению процесса наркотизации тем понимаемым в широком смысле наркотиком, от которого он находится в зависимости (А.Ю. Акопов). Более широкая трактовка созависимости близка к термину Ф. Перлза confluence – «слияние», «течение вместе», определяющему ряд различных психологических трудностей и невротических механизмов. Помимо этого, созависимость интерпретируется следующим образом:
   • специфическое состояние сильной поглощенности, озабоченности и крайней зависимости (эмоциональной, социальной, иногда и физической) от другого человека (Sh. Wegscheider-Cruse);
   • болезненная привязанность к отношениям с кем-либо и к проблемам, порождаемым этими отношениями (R. Lerner);
   • попытка воссоздать отношения родителя и ребенка во всех других значимых для созависимой личности отношениях (C. Clements, B. Bofenkemp), о которых уже упоминалось в связи с незащищенными привязанностями;
   • жертвенно-альтруистическое поведение, разновидность духовно-морального мазохизма, социальная функция, роль (А.Ю. Акопов).
   Созависимость в виде стереотипов поведения и чувствования в цивилизационном процессе культурной традиции, особенно российской, принималась и утверждалась обществом в качестве идеала, пропагандировалась искусством и литературой. Всякое посягательство на эти стереотипы воспринимаются как сознательный бунт – бунт Анны Карениной у Толстого, Катерины у Островского и многих других персонажей. С другой стороны, истории Ромео и Джульетты, Сольвейг, юного Вертера интерпретируются как истории великой любви, а не явной патологии отношений.

   Элоиза в первом письме Абеляру.
   «О, если бы, мой дорогой, твоя привязанность ко мне была не столь уверенна, ты больше бы заботился обо мне! А ныне, чем более ты уверен во мне, в результате моих стараний, тем больше я вынуждена терпеть твое ко мне невнимание. Умоляю тебя, вспомни, что я для тебя сделала, и подумай о том, чем ты мне обязан. Пока я наслаждалась с тобой плотской страстью, многим было неясно, почему я так поступаю: по любви ли к тебе или ради чувственности. Ныне же конец являет, что побуждало меня в начале. Ведь я отреклась совершенно от всех удовольствий, лишь бы повиноваться твоей воле. Я не сохранила ничего, кроме желания быть теперь целиком твоей. Подумай же о том, насколько ты несправедлив, когда того, чья заслуга пред тобою больше, ты вознаграждаешь меньше и даже вообще ничего не даешь, хотя от тебя требуется весьма малое и то, что выполнить тебе очень легко».
Абеляр Пьер. История моих бедствий [Цит. по: 25]

   Степени выраженности аддикций отражают их сущностную иерархию [14].Зависимость как пристрастие и страсть определяется ощущением «нравится» и берет верх даже над неприятностями и осуждением окружающих. Сомнения преодолеваются потребностью опять «этим» наслаждаться, «это» чувствовать, – все остальное отодвигается на второй план. Активность, реализующая такое поведение, характеризуется понятием «устремление», в котором проявляется избыток возможностей, прорывающихся вовне: здесь главное – действование, самоценное и заключающее в себе возможность самопроизводства. Аддиктивный агент – в случае созависимости это Другой – как цель и как средство един: «хочу» (влечение) и «могу» (навыки, знание, опыт) поддерживают друг друга и переходят друг в друга.
   При зависимости как генерализованном психическом состоянии доминирующая потребность «захватывает в плен» все мысли, чувства, разум, самосознание, перекрывая доступ к самокритике и опыту. Отсутствие желанного объекта вызывает эмоциональный дискомфорт вплоть до глубоких депрессий и дисфорий, обсессивные мысли и воспоминания, иллюзии и фантазии. Объект потребности уже не просто нравится – он нужен для восстановления душевного комфорта и в целом становится необходимым условием благополучного психического существования и функционирования человека. «Любовь-нужда», по Платону, – дитя Бедности. Мы беззащитны от рождения и очень рано открываем одиночество. Другие люди нужны нам, и в сознании это отражается как любовь-нужда. Но если удовлетворение потребности в зависимости – это состояние, когда достигается нормальное психическое функционирование человека, понятна вся сложность ответа на вопрос: а что взамен?
   Зависимость как телесное (физическое) состояние изменяет уровни бодрствования, выносливости, физического самочувствия, вегетативные функции, сексуальную активность и т. д. Границы между психологической и физической зависимостью относительны, и на соматическом уровне отсутствие объекта потребности (вещества, человека, занятия и т. п.) ведет к достаточно глубоким отклонениям и расстройствам организма, иногда даже не совместимым с жизнью.
   Описанные формы зависимости могут в течение жизни проявляться по-разному (непрерывно, прогрессирующе, периодически и т. д.), но любая из них – это особое хроническое состояние личности, обнаруживающее себя в образе ее жизни, стиле поведения и в повторяющихся эпизодах специфических действий, т. е. в «застревании», фиксации.
   Совершенство ни в ком не нуждается, а слабость, напротив, ищет поддержки и не предлагает партнеру ничего, что могло бы поставить его в невыгодное положение или унизить. Созависимость можно описать как идентификацию себя с Другим или Другими и нарушение собственной психологической территории вследствие размытости ее границ. В норме человек воспринимает внешнее как внешнее: «Я – это я, а ты – это ты» (Ф. Перлз). Внешнее помещается человеком на границу своей территории, и он задается вопросом, а что, собственно, для меня означает эта фигура; т. е. норма – это реальная оценка объективного положения дел с точки зрения нужд и интересов индивида [30].При созависимости фигура включается в собственную психологическую территорию, «присваивается», и оценка ее места и значимости просто не может быть объективной – ведь это оценка себя. Навязчивость мысли «мне необходимо иметь мужчину (женщину, любимого и любящего ребенка)» поддерживается трудностью разотождествления с Другим, поскольку в этом случае возникает ощущение нарушения целостности себя, экзистенциальный вакуум. Сосредоточению на Другом придается такое значение, что в сравнении с ним все остальные потребности и интересы кажутся второстепенными, а жизнь без Другого – однообразной и никчемной.
   Психологическая установка нормального, здорового человека, способного любить, проявляется в том, что он не самоутверждается; не думает, что о нем скажут или подумают окружающие, и вообще не думает о себе; думает о Другом, чувствует его, проявляет о нем действенную заботу и получает радость от того, что любимому человеку было хорошо с ним. Для созависимых с их переоценкой любви характерен стойкий страх не оказаться нормальным, ощущение своего отличия от других и неполноценности, часто относимые на счет врожденной, а потому и неизменной предрасположенности. К.Г. Юнг замечал, что «быть нормальным» – высший идеал неудачников [57]; и стремление восстановить ущемленное самолюбие для людей, чьи способности ниже средних, нередко реализуется в отношениях созависимости, поскольку путь к иным достижениям представляется им чрезвычайно трудным. По утверждению К. Хорни, чувствующие себя в невыгодном положении таят необычайно сильное желание иметь все только для себя, не позволять больше никому ни малейшего наслаждения, отнимать все у всех остальных.
   М. Папуш так описывает отношения созависимости-слияния: если люди играют в любовь, у них, конечно же, все должно быть вместе. Она ест варенье – он должен чувствовать, что ему сладко. Ему на самом деле может быть горько—кисло—солено или еще как-нибудь, но он запрещает себе чувствовать не то, что должен чувствовать, чтобы соблюдать договоренность об «игре в любовь». Или, во всяком случае, на его лице должна быть соответствующая мина [30]. Таким образом, люди реально живут по отдельности, но созависимость заставляет их делать вид, что у них одна жизнь. Формула я чувствую, что ты чувствуешь, что я чувствую отражает признак не любовного чувства, а созависимости. Со временем люди, переоценивающие отношения любви, все больше и больше запутываются в неизбежном множественном самообмане. Они думают, что могут быть счастливы только в любви, но при их складе они никогда таковыми не будут; с другой стороны, вера в свои способности все убывает. Считая, что создали в глазах окружающих свой желательный образ, созависимые считают себя обязанными его «доигрывать».
   Рано или поздно взаимоотношения достигают точки, когда один партнер чувствует, что его вынуждают принести в жертву свою индивидуальность индивидуальности Другого. Такое неизбежное развитие ситуации разрушает, на первый взгляд, взаимопонимание, но тем слаще ощущение «жертвы» или «преследователя» у созави-симого и тем больше прав в отношениях, по его мнению, он имеет на бдительность и контроль вплоть до насилия. Контроль же необходим для того, чтобы удостовериться, что партнер остается более зависимым от меня, чем я от него, и получить право на гнев, выраженный или скрытый, стоит ему проявить хоть какой-нибудь признак независимости.
   Созависимость рождается в отношениях между людьми, но действует в пределах индивидуальной психики, – это установка, состояние данного человека. Это отнюдь не «преувеличенный контакт» («такая близость!»), а отсутствие контакта, диалога вообще при ком-пульсивном принуждении себя следовать чужой спонтанности или, наоборот, при попытках принудить Другого следовать своей спонтанности [30]. Часто здесь имеет место наказание или самонаказание за каждое несоответствие желаний, чувств, привычек.

   Между «Я» и «ты» существует также качественное различие в моральном смысле. Другой есть моя объективированная совесть: он укоряет меня моими недостатками, даже когда не называет их открыто; он – мое олицетворенное чувство стыда. Сознание нравственного закона, права, приличия, истины тесно связано с сознанием другого.
Л. Фейербах

   Бесплодие и деструктивность созависимости определяются тем, что по мере приближения поставленной цели характерно обесценивание достигнутого, приводящее к желанию заменить данные отношения новыми, но имеющими тот же сценарий. Заинтересованность в Другом, способная даже создать иллюзию чрезвычайной влюбленности в него, пропадает, как только он оказывается «покорен», т. е. стоит ему стать эмоционально зависимым. Даже когда созависимой личности удается добиться чьей-то любви, она изыскивает доводы, обесценивающие эту любовь: рядом с ним просто не было человека, в которого можно было бы влюбиться; я сама вынудила его к этому; он любит меня потому, что я могу ему в чем-то пригодиться и т. д. Созависимость нуждается в постоянной подпитке своей значимости доказательствами любви и признания, но «покоренный» уже не может быть их источником.
   Совокупность характеристик дефицитарности созависимой личности соответствует тому, что Э. Фромм называет импотенцией личности. Как следствие слабости, страха, некомпетентности импотенция приводит к страданию, а оно, в свою очередь, – к разрушению внутреннего равновесия. Восстановить свою способность к действию можно разными способами.
   • Подчинив себя некоей личности и идентифицировав себя с ней через символическую причастность к ее жизни, созависимый обретает иллюзию свободного действия, хотя на самом деле лишь подчиняется тем, кто действует.
   • Не в силах обрести любовь Другого естественным путем, соза-висимый пытается получить ее, демонстрируя свою слабость, беспомощность, так или иначе призвав Другого к состраданию.
   • Можно использовать свою способность разрушать и таким образом отомстить жизни за обделенность. Насилие, заменяющее продуктивную деятельность, является компенсаторным и, в отличие от реактивного, является патологической заменой жизни, указывая на ее увечье и пустоту. Однако именно через свое отрицание жизни оно, по мнению Фромма, демонстрирует потребность человека быть живым и не быть калекой.
   • Можно следовать побуждению полностью и абсолютно поставить под свой контроль живое существо, будь то животное или человек, сделать его беспомощным объектом собственной воли. Это побуждение составляет сущность садизма, но любая форма принуждения, на любом уровне, есть отрицание любви.
   • При компенсаторной жажде власти может реализоваться стремление держать Другого в зависимости с тем, чтобы утвердить собственное Я на фоне слабости Другого. Этот психологический механизм проявляется как конкурентные отношения сильных, нередко бывающих одинокими, или как подавление слабого. Потребность постоянного ощущения и подтверждения собственной значимости и ценности Другими определяет созависимую установку на отношения в любви: ассортативный, неосознанный выбор партнера, личностно более слабого, который будет зависим и должен.
   Фактически созависимый всю жизнь доказывает, что достоин внимания и ласки, и страх их утраты толкает его к накоплению самоценностей: денег, вещей, социального статуса, образования, внешнего вида, сексуальности, оказанных услуг, принесенных жертв и т. д. Живя иллюзией, что когда-нибудь за все это он получит необходимые ему любовь и признательность, в то же время человек демонстрацией своей ценности унижает и отталкивает объект любви. Ставя свое Я в центр отношений, он не дает ответа на заботу, воспринимая ее как должное, не насыщаясь ею, обесценивая или не замечая.
   Способ отношения человека к другим всегда представляет собой отражение его истинного отношения к себе и определяет его базовые мотивации. Желание созависимых нравиться окружающим и готовность делать все, чтобы этого добиться, сопровождаются боязнью разорвать даже приносящие явный вред отношения и стремлением сглаживать конфликтные ситуации, провоцирующие разрыв. Компульсивное желание контролировать жизнь других сочетается с верой в свою способность контролировать все, в том числе восприятие себя другими через производимое впечатление.
   Будучи уверенными, что лучше всех в семье знают, как должны развиваться события и как должны себя вести другие, созависимые пытаются не позволять другим быть самими собой и не давать событиям протекать естественным путем. Манипуляции – угрозы, уговоры, принуждение, советы – призваны камуфлировать происходящее и подчеркивать беспомощность близких и значимость созависимых в глазах окружающих. Неудачные попытки взять под контроль практически неконтролируемые события рассматриваются как поражение и утрата смысла жизни, но не из-за собственных нереалистических и завышенных ожиданий, а вследствие недостатка способностей вообще.
   Манипуляции реализуют и желание заботиться о других, спасать других, проистекающее из низкой самооценки созависимой личности. Не веря, что может быть любимым и нужным просто сам по себе, человек вынужден зависеть от Других и пытается заработать их любовь и внимание любыми способами, стать незаменимым. Недостаточность внутренних ресурсов для исполнения желаемой социальной роли – способностей, культуры чувств, ценностного потенциала – обусловливает перенапряжение при ее исполнении и приводит к конфликту между этой ролью и Я, так как оценка роли значительно превышает оценку Я. В результате созависимый становится перфекционистом, изнуряющим себя непосильным трудом поддержания видимости близких отношений. Не обладая способностью отличить любовь от жалости, такой человек стремится любить тех, кого есть за что пожалеть и есть от чего спасать, и использует сексуальные отношения как средство пожалеть или как плату за жалость, понимание и сочувствие со стороны Другого.
   Созависимые не представляют себе жизни наедине с собой, нуждаются в том, чтобы в них нуждались, и для удовлетворения этой потребности часто берут на себя роль мучеников, страдальцев.

   Я уверен, это ее гложет, но исподволь, неторопливо: она крепится, она не в состоянии ни утешиться, ни отдаться своему горю. Она думает о своем горе понемножку, капельку сегодня, капельку завтра, она извлекает из него барыш. В особенности на людях, потому что ее жалеют, да к тому же ей отчасти приятно рассуждать о своей беде благоразумным тоном, словно давая советы…
   Она расходует свое горе, как скупец. Должно быть, она так же скупа и в радостях. Интересно, не хочется ли ей порой избавиться от этой однообразной муки, от этого брюзжанья, которое возобновляется, едва она перестает напевать, не хочется ли ей однажды испытать страдание полной мерой, с головой уйти в отчаяние. Впрочем, для нее это невозможно – она зажата.
Ж.-П. Сартр. Тошнота

   Определить, чего хотят другие, и дать им то, чего они хотят, – в этом цель и интересы созависимых, именно поэтому часто их интимными партнерами становятся люди, или полностью подчиняющие себе или, наоборот, требующие постоянного внимания и заботы. Правда, как говорилось выше, в чем интересы опекаемого – решают сами соза-висимые. Роль опекуна разыгрывается иногда с оттенком жертвенности, иногда с чувством собственного превосходства и сознанием честно исполняемого долга, но тем не менее базовые потребности в любви, уважении, значимости, контроле не насыщаются.
   Итак, неспособность быть одному, страх одиночества; манипу-лятивные способы получения внимания и любви, подкуп, демонстрация беспомощности, призыв к справедливости, угрозы, шантаж; ненасыщаемость; требование абсолютной любви; постоянная ревность к партнеру; болезненное восприятие отказа и возражений – все это характеристики созависимости.
   Любовь идет от личности, – размышлял Н.А. Бердяев, – и поскольку она ущерблена, постольку несовершенны будут и любовь-эрос, и любовь-жалость, направленные на кого-либо. Все типы любви могут стать рабством и пленом человека, и ценность любви только тогда не порабощает, когда соединена с ценностью свободы. Смысл любви всегда в персонификации [9].
   Отношение к человеку как к средству для достижения других целей несправедливо и безнравственно. Использовать другого, чтобы удовлетворить свои желания и обезопасить себя, – не значит любить [20].Внутреннее желание безопасности выражает себя вовне через отчужденность и насилие, и до тех пор, пока мы это не осознаем, любви не возникнет. Для созависимых Другой – средство компенсации личностной дефицитарности, и соответственно этой функции они его используют по назначению.
//-- * * * --//
   В России до сих пор не принято представлять себе человека, живущего своей жизнью, – вне зависимости от других, – счастливым. Иметь Другого – будь то любовник, муж, ребенок – доказательство для других и для себя того, что у тебя все «в норме». По сути, Другой должен отвечать единственному требованию – быть другим. Еще лучше, если у него есть и позитивные качества.
   В проведенном нами исследовании (2007) участвовали две группы студентов – первого (16–17 лет) и третьего-четвертого (20–21 год) курсов факультета психологии Оренбургского государственного педагогического университета – и группа «взрослых», преподавателей и студентов отделения второго высшего образования (25–69 лет, средний возраст – 36,7 года). Общая выборка составила 96 испытуемых. Утверждения-стереотипы созависимости, представленные в опроснике J. Woititz, в приведенной ниже таблице 2 сведены в содержательные блоки.
   Сопоставив представления различных возрастных групп об интимных отношениях, мы пришли к некоторым выводам.
   С возрастом постепенно снижаются:
   • желание действовать совместно, быть партнерами (представлено примерно у половины респондентов);
   • ожидание понимания со стороны партнера (угадывания им желаний);
   • желание пространственной близости, в целом очень высокое у всех групп респондентов, но особенно у 17-летних (80,0 %).
   С возрастом постепенно возрастают:
   • понимание допустимости (неизбежности) ссор;

   Таблица 2
   Отношение к межличностным интимным контактам

   • потребность контролировать себя и принятие вины за проблемы в отношениях на себя;
   • страх или понимание неконструктивности недовольства и в целом негативных эмоций, в целом высокий, он возрастает после 20 лет.
   С возрастом значимо снижаются потребность в доверии (или вера в возможность доверия) и желание душевной близости, соответственно от 77,1 % до 48,1 % и от 80,0 % до 55,6 %, причем после 20 лет. Очень интересны представления о понимании партнера, имеющиеся у подавляющего большинства испытуемых и более всего – у 20-летних (87,8 %) и у «взрослой» выборки (81,5 %). Если сопоставить их с другими данными (утверждение 9 – снижение от 57,1 % до 37,0 %), получается: «Я-то тебя понимаю, но на тебя в этом не очень-то надеюсь».
   С возрастом резко возрастает страх уязвимости после 20 (до 81.5 %).
   Итак:
   • с одной стороны, мы наблюдаем возрастные тенденции роста индивидуалистической ментальности и сдвиг к индивидуализму; симптомы обнубиляции эмоций (затуманивание, рост толерантности негативных эмоций либо отказ от них) или «эмоционального выгорания» как одну из наиболее специфичных черт созависимости;
   • с другой – распространенность некритически солидарного типа поведения и «частичное вручение себя» партнеру в рамках созависи-мых отношений. Однако мы не обнаруживаем в последнем тотального иждивенчества, один из важных источников которого – нежелание брать на себя ответственность. Напротив, превентивное принятие вины за проблемы в отношениях на себя («если что-то идет не так, это – моя вина»), свидетельствует о мазохистском отношении к себе и недоверии к партнеру. Возможно, здесь проявляются изменения социальных отношений от солидарности к сделке. В целом тенденции отношения к интимности представляют собой возрастное увеличение реалистичности и контроля, с одной стороны, и снижение доверия к партнеру и к своим чувствам – с другой: «Вместо мудрости опытность – пресное, неутоляющее питье…» (А. Ахматова).
   Небольшое дополнение: все испытуемые являлись представителями профессии «человек—человек», относящейся к профессиям «помогающего» типа, которые любят выбирать созависимые личности.
   Подведем некоторые общие итоги анализа континуума «Любовь– Привязанность—Созависимость».
   Объединяет выделяемые чувства / состояния / отношения их несомненная причастность к культуре и паттернам поведения, сформировавшимся в детско-родительских отношениях. Различия отражаются в ряде следующих позиций:
   • направленность: любовь – создает, творит; привязанность – поддерживает функциональную взаимозависимость и ролевое поведение солидарности; созависимость – потребляет, приводя к деструкции отношений и аутодеструкции;
   • отношение к Другому: любовь – незаменимый; привязанность – обязанный; созависимость – жизненно необходимый как средство;
   • отношение к свободе: любовь – свобода выбора; привязанность – солидарность, сделка; созависимость – уничтожение свободы своей и
   Другого;
   • регуляторы: любовь – неопределенность, непредсказуемость; привязанность – традиции; созависимость – манипулирование через контроль и протекцию;
   • этический принцип: любовь – честность; привязанность – долг; созависимость – комплекс нечестности;
   • компенсаторная функция: любовь – компенсация прежде всего экзистенциального дефицита; привязанность – незащищенности и недостатка безопасности; созависимость – дефицитарности личности и дефектной Я-концепции.

Литература

   1. Аврелий Марк Антонин. Размышления. – М., 1984.
   2. Адлер А. Практика и теория индивидуальной психологии. – СПб., 2003.
   3. Акопов А.Ю. Свобода от зависимости. Социальные болезни Личности. – СПб., 2008.
   4. АрсеньевА.С. О проблеме свободы и зависимости человека современной цивилизации: Философский очерк // Развитие личности. – 2005. – № 1.
   5. Асанова Н.К. Интервью для взрослых о привязанностях. – М.,1997.
   6. Афанасьев А.Ю. Синтаксис любви. Типология личности и прогноз парных отношений. – М., 2000.
   7. Бауман 3. Индивидуализированное общество. – М., 2005.
   8. Белинский В.Г. Взгляд на русскую литературу 1847 года // Избранные эстетические работы: В 2 т. – М., 1986. – Т. 2.
   9. Бердяев Н.А. О рабстве и свободе человека. – М., 2006.
   10. Боулби Дж. Создание и разрушение эмоциональных связей. – М., 2004.
   11. Василев К. Любовь. – М., 1982.
   12. Воробьев Л.В. Философия любви // Василев К. Любовь. – М., 1982. – С. 5—30.
   13. ГерценАИ. По поводу одной драмы // Эстетика. Критика. Проблемы культуры. – М., 1987.
   14. Дереча В.А. Психология и психопатология личности. – Оренбург, 2006.
   15. Емельянова Е.В. Кризис в созависимых отношениях: Принципы и алгоритмы консультирования. – СПб., 2008.
   16. Ильин Е.П. Мотивация и мотивы. – СПб., 2004.
   17. Камю А. Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство. – М., 1990.
   18. Кернберг О. Отношения любви: Норма и патология. – М., 2000.
   19. Короленко Ц.П., Дмитриева Н.В. Социодинамическая психиатрия. – М.; Екатеринбург, 2000.
   20. КришнамуратиД Комментарии к жизни // Открытие Индии. – М., 1987.
   21. Лао-цзы. Дао дэ цзин // Древнекитайская философия. – М., 1972. – Т. 1.
   22. Льюис К.С. Любовь // Вопросы философии. – 1989. – № 8.
   23. Лэйнг Р. Феноменология переживания. Райская птичка. О важном. – Львов, 2005.
   24. МаслоуА. Мотивация и личность. – СПб., 2008.
   25. Мир и эрос: Антология филос. текстов о любви / Сост. Р.Г. Подольный. – М., 1991.
   26. Москаленко В.Д. Когда любви слишком много: Профилактика любовной зависимости. – М., 2006.
   27. Ницше Ф. Танец Заратустры: Филос. произведения, избранное. – СПб., 2005.
   28. Ожегов С.И. Словарь русского языка. – М., 1973.
   29. Осницкий А.В. Проблемы психического здоровья и адаптации личности. – СПб., 2004.
   30. Папуш М. Психотехника экзистенциального выбора. – М., 2001.
   31. Парыгин Б.Д. Социальная психология. – СПб., 2003.
   32. Платон. Избранные диалоги. – М., 1965.
   33. Плутарх. Сочинения. – М., 1982.
   34. Проценко Е.Н. Созависимость как психологическая категория. – Интернет-ресурс: www.nika.ucoz.ru/rubl/1-1-0-31
   35. Размышления и афоризмы французских моралистов 16–18 веков. – Л., 1987.
   36. Реан А.А. Психология развития. Полный цикл жизни. – М., 2001.
   37. Розанов В.В. Опавшие листья // Уединенное: Сб. – М., 2006. – С. 473–834.
   38. Розенова М.И. Опыт психологического исследования представлений о любви на уровне обыденного сознания людей // Мир психологии. – 2006. – № 1.
   39. Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание. Человек и мир. – СПб., 2003.
   40. Словарь психолога-практика / Сост. С.Ю. Головин. – Минск, 2001.
   41. СоловьевВ.С. Смысл любви // Сочинения: В 2 т. – М., 1988.
   42. Социальная философия: Словарь / Сост. и ред. В.Е. Кемеров, Т.Х. Керимов. – М.; Екатеринбург, 2006.
   43. Старовойтенко Е.Б. Культурная психология личности. – М., 2007.
   44. Стендаль. О любви // Собр. соч.: В 15 т. – М., 1959. – Т. 4.
   45. Уайнхолд Б., Уайнхолд Дж. Освобождение из плена созависимости. – М., 2005.
   46. Фейербах Л. Сущность христианства // Избр. филос. произв. – М., 1955. – Т. 2.
   47. Философский энциклопедический словарь. – М., 1989.
   48. Французская психоаналитическая школа / Под ред. А. Жибо, А.В. Россохина. – СПб., 2005.
   49. Фромм Э. Иметь или быть. – М., 1986.
   50. Фромм Э. Здоровое общество. Искусство любить. Душа человека. – М., 2007.
   51. Харитонов А.Н. Психоаналитическое исследование любви мужчин и женщин // Мир психологии. – 2007. – № 1.
   52. Хорни К. Самоанализ. Психология женщины. Новые пути в психоанализе. – СПб., 2002.
   53. Шаповал И.А. Привязанность как психологический феномен семьи // Актуальные проблемы личности в современном мире: Человек в трудных жизненных ситуациях: Материалы V Всерос. науч. – практ. конф. – Магнитогорск, 2008.
   54. Шаповал И.А. Семья как источник психопатологии // Теории, содержание и технологии высшего образования в условиях глобализации образовательного процесса: Материалы науч. – практ. конф. – Оренбург, 2006. – Ч. 2.
   55. Шаповал И.А. Созависимость в континууме любви // Человек и общество – XLI: Междунар. сб. науч. тр. – Воронеж, 2008.
   56. Юм. Д. Сочинения: В 2 т. – М., 1966. – Т. 2.
   57. ЮнгК.Г. Психология. Dementia praecox. – Минск, 2003.

Глава 2
ВНУТРЕННИЙ МИР СОЗАВИСИМОСТИ

   …Не стратегия даже, но жажда братства: Лучше в чужие встревать дела, Коли в своих нам не разобраться.
И. Бродский. Письмо генералу Z

   После обеспеченных выживания и гомеостазиса организма у человека возникает острая необходимость реализации высших потребностей – в смысле жизни и самоактуализации [38]. Насыщая потребность в самореализации, человек может стать здоровым, независимым, творящим; в то же время достижение самореализации предполагает предварительное удовлетворение потребностей человека в не фрустрирующей его самооценке, в любви и принадлежности к конкретной социальной группе, в безопасности и уверенности в будущем.
   Выделяют два основных признака отличия самоактуализирующейся личности от манипулятора, невротика, инфантила и т. п.:
   • компетентность во времени как способность жить настоящим, но при этом переживать преемственность и взаимообусловленность прошлого, будущего и актуального моментов. На противоположном полюсе располагается привязанность к какому-либо дискретному отрезку своего бытия при равнодушии к другим;
   • наличие внутренней поддержки – независимости поведения и ценностей субъекта от воздействия извне [20].
   Эти качества включают в себя ряд отдельных признаков: ценностные ориентации, отличные от повседневных (творчество, любовь, мораль); гибкость поведения как способность уходить от стереотипов; сензитивность к своим потребностям и чувствам; спонтанность в выражении чувств; самоуважение как способность видеть свои достоинства и ценить себя за них; самопринятие – способность принимать себя таким, какой ты есть, иногда даже вопреки оценкам; контактность – способность к установлению эмоционально-насыщенных, тесных отношений и т. д.
   В определении М. Битти, созависимый – человек, позволивший, чтобы поведение другого повлияло на него, и полностью поглощенный тем, что контролирует действия этого другого. Различные источники трактуют зависимость / созависимость как ту или иную форму рабства, ограничивающую возможности человека и умаляющую его способность к саморазвитию. В самом начале угнетающее зависимого субъекта ограничение свободы является осознанным и добровольным, но по мере развития зависимости он утрачивает способность самостоятельно оценить происходящее и освободиться собственными силами. О.А. Шорохова подчеркивает, что проблема созависимости не в другом человеке, а в самой созависимой личности, позволяющей поведению другого влиять на нее и пытающейся повлиять на другого [72].

2.1. НЕСВОБОДА ОТ СЕБЯ

   Всегда и повсюду мы натыкаемся на границы и сами ими являемся. Но вместе с тем мы также и знаем о наших границах, и только тот может иметь знание о них, кто уже стоит вне их.
Г. Риккерт

   Разве кто-то выберет свободу, если никому нет до него дела?
Р. Лэйнг

   С.Л. Рубинштейн выделил три основных аспекта проблемы свободы: а) как самоопределения – роль внутреннего в детерминации поведения; б) как свободы личности в общественной жизни и общественном принуждении; в) как контроля сознания над собственными влечениями [52]. Эти аспекты так или иначе инкорпорируются и интегрируются личностью, создавая индивидуальные комбинации переживания свободы в ее жизни.
   Для чего нужна свобода и что она? – формулирует общие вопросы М. Мамардашвили [37]. В каждый данный момент, делая что-то, мы совершаем зависимые поступки, которые лишь кажутся нам свободными, продиктованными нашими желаниям, в действительности они вызываются ходом событий. Свобода производит только большую свободу. А понимание этого неотъемлемо от свободного человека, свободного труда: свободен только человек, готовый и имеющий нейтральную силу на труд свободы, не создающей никаких видимых продуктов или результатов, а лишь воспроизводящей саму себя. А уже затем она – условие других вещей, которые может сделать свободный человек. Но нет предмета в мире, называемого «свобода», который внешне доказуемым образом можно было бы показать и передать. Свобода недоказуема.
   Проблема свободы и необходимости вытекает, согласно С.Л. Рубинштейну, из отношения человека к миру и человечеству: свобода – не свобода от всего, свобода всегда – по отношению к конкретным условиям, наличному бытию, данной ситуации и не только отрицание данного, но и его использование. Для индивида свобода существует как личная инициатива, возможность действовать на свой страх и риск, свобода мысли, право критики и проверки, свобода совести.
   Одним из главных факторов формирования аддикций называют сниженную резистентность личности в виде ограниченной способности к сохранению свободы поведения, общения, выбора образа жизни. С этой точки зрения аддикция – ущербно-адаптивный путь приспособления к слишком сложным для индивида условиям деятельности и общения, попытка бегства из реальности в некое соседнее смысловое пространство. Важным фактором развития со-зависимости является долговременное подчинение жестким правилам, не допускающим открытого выражения чувств и непосредственного обсуждения внутренних и межличностных проблем (R. Subby), т. е. ситуация социального принуждения.
   Свобода необходима для того, чтобы что-либо происходило, но для этого же нужна и несвобода. Наша жизнь продолжается только потому, что мы располагаем позитивной свободой и позитивной несвободой и избегаем негативной свободы и негативной несвободы [27]. Любая жизненная ситуация – это несвобода в одном и свобода в другом: первая организует и стабилизирует жизнь, вторая – «открывается» нам, позволяя выбирать направление действий. В то же время свобода «привязана» к моменту выбора: осуществив соответствующие ему действия, мы оказывается в плену их последствий, в новой ситуации, созданной нами же, но с иным, чем было вначале, соотношением свободы и несвободы.
   Свобода или несвобода всегда относятся к возможности или невозможности осуществлять действия в конкретных условиях, выйти за рамки которых мы не можем, поэтому проблема свободы вторична и привязана к конкретному моменту нашей жизни, конкретному делу и условиям его осуществления, в которых мы в чем-то свободны, а в чем-то нет. Какое переживание – свободы или несвободы – в данный момент доминирует, такими мы себя и ощущаем, и воспринимаем.
   Автономия человека в ситуации отражает его возможности для самостоятельности, некоторой свободы деятельности, проявления активности, выбора вариантов поведения, воздействия на ситуацию. Автономия одновременно характеризует как свойства ситуации, благодаря которым мы можем проявить себя в ней субъектами, так и наши свойства, позволяющие нам преодолевать ограничения ситуации и использовать ее ресурсный потенциал. При патологических зависимостях личность диссоциируется, разделяется на субличности, и именно зависимостная субличность начинает определять поступки и поведение в целом на фоне глубокого изменения самосознания, нарушения самокритики и – полностью или частично – самоконтроля [22]. Нормативные и патологические субличности могут вести между собой дискуссии и борьбу, но в конечном счете человек социально дезадаптируется.
   Свобода личности и ее автономность связаны с личностной суверенностью – способностью человека контролировать, защищать и развивать свое психологическое пространство, способностью, основанной на обобщенном опыте успешного автономного поведения. Сущность созависимых отношений можно представить как деструктивное взаимодействие психологических территорий субъектов. Психологические территории включают следующее:
   1) систему представлений о себе – какой Я, что во мне хорошо, что плохо, какими качествами и внешностью я обладаю и т. д.;
   2) представления о своем месте в мире, социуме;
   3) систему правил и принципов взаимодействия с социальной средой;
   4) способы и стиль взаимодействия с другими людьми;
   5) потребности, желания, стремления, цели и представления о способах их достижения;
   6) систему экзистенциальных установок, касающихся смысла жизни и происходящих событий, ответственности и вины, любви и одиночества, зависимости и свободы, собственной возможности принимать решения и делать выбор, творчества и ограничивающих долженствований;
   7) представления о собственных возможностях;
   8) право создавать идеи и выбирать способ их реализации;
   9) обладание некоторой физической территорией (вещами, предметами, объектами, именуемыми словом «мой») [24].
   Наши психологические территории имеют различную степень устойчивости и жесткости границ, которые мы всегда стремимся сохранить, защитить, отстоять. Их нарушение всегда вызывает негативную реакцию – от легкого дискомфорта до болезненных переживаний – и самые разные формы защиты, вплоть до ответной агрессии. При взаимодействии людей их психологические территории (или их границы) соприкасаются и могут пересекаться и уважаться или, напротив, нарушаться и подвергаться оккупации при воздействии на них с той или иной степенью насильственности. Цель такого воздействия (сознательная или неосознанная) – изменить по своему усмотрению принадлежащую другому психологическую территорию тотально или выборочно.
   В.М. Ялтонский определил суверенность как баланс между своими потребностями и потребностями других людей. Это мера личной свободы, которую субъект считает для себя необходимой и которой согласен добровольно ограничиться. Суверенность – это и состояние границ психологического пространства, являющихся инструментом равноправного взаимодействия и селекции внешних влияний и обозначающих пределы личной ответственности и идентичность человека [40]. Автономия – прежде всего независимость «от чего-то», от чего отделяется субъект, что остается за пределами рассмотрения; суверенность – управление «чем-то». В отличие от независимости, автономии, неконформности, ассертивно-сти психологическая суверенность подразумевает не сопоставление поступка с заданными извне нормами и образцами, а внутреннее эмоциональное согласие с обстоятельствами своей жизни и си-нергичное отношение к ее ситуациям, предъявляемым на средо-вом языке. Это переживания аутентичности собственного бытия и своей уместности в его пространственно-временных и ценностных обстоятельствах, создаваемых либо принимаемых нами, нашей уверенности в том, что мы поступаем согласно собственным желаниям и убеждениям.
   Различное отношение к свободе обременено различными переживаниями. Философия Востока постулирует фатальность судьбы и целесообразность подчинения ей: если чего-то все равно не избежать, то лучше его принять. Смирение, пассивное встраивание в реальность сложно устроенного мира, где конкретной личности отведена конкретная миссия, – одна из точек зрения на свободу и возможности субъекта. В.В. Розанов отмечал в российской ментальнос-ти некое духовное иждивенчество – вечное ожидание помощи извне, исходящее из неуважения к самому себе [50]. Утверждение абсолютного авторства ведет к утверждению абсолютной ответственности, а перенесение ее на судьбу облегчает переживание жизненных кризисов: мы воспринимаем себя субъективно непричастными к случившемуся. У того, кто чувствует себя автором своих поступков, этого оправдания нет: ведь несчастья и ошибки, им допущенные, произошли, соответственно его убеждениям, из-за того, что именно он недоработал, недодумал и т. д.
   Человек всегда стоит перед вопросом: в состоянии ли он выполнять предъявляемые ему требования; насколько правильно он их понял и истолковал; какова его ответственность за последствия своей деятельности? Попытка снять с себя ответственность или возложить ее на кого-то ведет в конечном счете к одному и тому же – оправданию своего поведения. В результате постоянного воздействия массовой культуры, часто опирающейся на инстинкты, и при нехватке индивидуального культурного иммунитета у многих формируется не столько свобода выбора, сколько социокультурная зависимость. Люди нередко поступают так или иначе потому, что «так делают все», и в этом случае внутренняя контрольная инстанция и собственная ответственность отпадают: «так носят» равносильно императивному «носи, как носят» [48].

   Приспосабливаться к обществу – это то же самое, что в очереди вести себя прилично. Ведь молчаливый закон очереди предполагает, что каждый стоящий в ней получает что-то (если это что-то не кончается) только в зависимости от того, что не выделяется. От этой взаимной зависимости и зависит та маленькая порция супа «Армии спасения», которая достается каждому. Если ты хочешь именно супа и согласен стоять в очереди, то самое главное – не высовываться.
М. Мамардашвили

   Кросскультурное исследование ценностей в бывших «странах народной демократии» показало, что свобода занимает в иерархии актуальных ценностей одно из последних мест. Ценность свободы не осознается в силу того, что личность не чувствует этой свободы в реальной жизни, демократизация же предоставила ей возможность выживать в одиночку – «свободу» защищать свою жизнь, «свободу» выживать или процветать [56]. Современные исследования понимания свободы россиянами показали: 28 % трактуют свободу как возможность поступать по своему усмотрению, своей воле, без всяких ограничений и столько же ограничивают ее пределами правовых и нравственных норм; для 26 % свобода – наличие чего-то значимого без боязни потерять его (работу, уверенность в завтрашнем дне, независимость от случайностей); для 10–12 % свобода – отсутствие какой бы то ни было зависимости (материальной, моральной и т. д.) и только для 6 % – субъективное ощущение [67].В целом же получается: Свобода вовсе не нужна мне, Но надо знать, что я свободен (И. Губерман). Эти строки перекликаются с мыслями Н.А. Бердяева о месте и роли свободы в России.

   Россия – страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей. В то же время Россия – страна жуткой покорности, лишенная сознания прав личности и не защищающая ее достоинства, страна инертного консерватизма, порабощения религиозной жизни государством, страна крепкого быта и тяжелой плоти. Безграничная свобода оборачивается безграничным рабством, вечное странничество – вечным застоем.
   Русский народ как будто бы хочет не столько свободы в государстве, сколько свободы от государства, от забот о земном устройстве. Русский народ хочет не власти, а отдания себя власти, перенесения на власть всего бремени.
   Русского человека слишком легко «заедает среда». Он привык полагаться не на себя, свою активность и внутреннюю дисциплину личности, а на коллектив, на что-то внешнее, что должно его подымать и спасать.
   Духовная работа над формированием своей личности не представляется русскому человеку нужной и пленительной. Когда русский человек религиозен, то он верит, что святые или сам Бог все за него сделают, когда же он атеист, то думает, что все за него должна сделать социальная среда.
   Тайна русского духа в его устремленности к последнему и окончательному, к абсолютному во всем – в свободе и любви. Но в природно-историческом процессе царит относительное и среднее. И потому русская жажда абсолютной свободы на практике слишком часто приводит к рабству в относительном и среднем, а русская жажда абсолютной любви – к вражде и ненависти.
Н.А. Бердяев [11]

   Подавляющее большинство современных россиян за свободу, но без обременяющего ее долга; за свободу поступать так, как им выгодно: от как бы меня не ограничили в моих желаниях – до кто стоит на моем пути [60]. Свободный индивид современности (R.J. Lifton) – это человек, одновременно: недо-социализированный, поскольку из «внешнего» мира ему не предлагается никакая всеобъемлющая и неоспоримая формула, и сверх-социализированный, поскольку никакая приписанная или унаследованная идентичность не настолько тверда, чтобы сопротивляться внешним давлениям, и потому ее нужно постоянно приспосабливать и конструировать без перерыва и без всякой надежды на окончательность [Цит. по: 9].

   Всякое ограничение свободы, любая зависимость должны вызывать внутренний осознанный или бессознательный протест, когда мы ощущаем, что нам плохо, не понимая причин этого состояния, иногда выдумывая их [5]. Часто это сопровождается ощущением какой-то внутренней пустоты и желанием ее заполнить, что сегодня несложно: Интернет, СМИ, реклама предлагают широкий выбор поведения и действия. В силу особенностей психики мы способны уйти по выбранному пути бесконечно далеко и с некоторого момента можем оказаться неспособными по собственной воле вернуться назад. Энергия зависимости, в которую мы попали, начинает превышать энергию нашего Я. Зависимость становится патологической – болезнью, разрушающей дух, тело, отношения с другими людьми, личностные и общественные связи. Характерным становится компульсивное поведение, неосознанное и иррациональное, о котором постфактум человек может сожалеть; но компульсивно и основанное на чувстве стыда стремление произвести впечатление, управлять им и для этого преувеличивать, лгать и непременно получать внешнее одобрение.
   Смысл свободы ясен как отмена угнетения или фрустрирующего ограничения, но нелегко вообразить свободу позитивно, как длительное состояние – разве что как абсолютное одиночество, полное воздержание от коммуникации с другими людьми. Все мы стремимся приобрести в глазах других «вес», дающий нам свободу, но вряд ли предпочли бы неограниченную свободу, если бы все, что бы мы ни делали, не имело бы никакого значения для других [35]. Другие – необходимое условие нашей жизни, детерминирующее нас и имплицитно данное нам [52]. Мы можем изменить данные условия, но сначала они нам даны, и от них мы должны отправляться: даже изменяя их, мы должны строить их из данного материала. Так, «родителей не выбирают», и если в течение жизни мы и находим других значимых людей, в отношениях с ними мы будем неосознанно репродуцировать детско-родительские отношения. Таким образом, свобода – не только отрицание данного, но и утверждение его.

   Обычно человек оказывается в прочном положении в фантазийной системе связей. Обычно это называется «идентичностью» или «личностью». Мы никогда не поймем, что находимся в этой системе. Мы даже никогда не мечтаем о том, чтобы выпутаться оттуда. Мы терпим, наказываем или обращаемся как с безвредными, плохими или сумасшедшими с теми, кто пытается выбраться и утверждает, что и нам тоже пора.
Р. Лэйнг

   Наши поведение и действия еще до их начала уже структурированы личными отношениями. Если мы чувствуем за собой определенную свободу действий, то это включает в себя и свободу, позволяемую себе, и свободу, предоставляемую другими. Лэйнг приводит рассказ полицейского о маленьком мальчике, бегавшем вокруг квартала. Когда ребенок пробежал мимо него, обегая квартал уже в двадцатый раз, полицейский все-таки поинтересовался, что это он делает. На что мальчик ответил, что он убегает из дома, но папа запрещает ему переходить дорогу! Свобода этого мальчика была ограничена интернализованным отцовским предписанием. Наши пространства, физические и метафорические, структурированы влиянием других – в той или иной степени, но всегда. Именно в общении с другими подтверждаются наши выборы, а наши действия получают смысл. Все наши казалось бы личные цели всегда скорее заимствуются, нежели изобретаются, и, по крайней мере ретроспективно, получают смысл от одобрения другими.
   Мы ощущаем себя свободными, если сознаем, что можем поступать в соответствии со своими желаниями, намерениями и побуждениями, и этому нет препятствий, исходящих от других людей. Человек, сделавший социальные, нравственные и моральные нормы органической частью своего внутреннего мира, ощущает себя естественно свободным, действуя в соответствии с ними. Но если наши притязания или побуждения выходят за рамки «нормы», а мы не способны самоограничить их этими рамками и воздерживаемся от тех или иных действий только из опасения санкций – мы ощущаем естественную несвободу.
   В.Г. Белинский отметил важнейший механизм российской личности – самолюбие, существенно отличающееся от чувства собственного достоинства тем, что в его основе не свобода и непринужденность проявления Я, а болезненная установка на возможность и угрозу ущемления такой свободы. Свобода родилась как привилегия и всегда оставалась ею: чтобы был свободен один, нужны по крайней мере двое [9].Свобода – это асимметрия социальных отношений и социальное различие: кто-то может быть свободен лишь постольку, поскольку существует форма зависимости, какой он стремится избежать. Боясь утратить контроль над ситуацией, созависимые сами попадают под контроль событий или своих близких [28]. Например, жена увольняется с работы, чтобы контролировать поведение мужа, но фактически именно он контролирует ее жизнь, распоряжается ее временем, самочувствием и пр. Неудачные попытки взять под контроль практически неконтролируемые события рассматриваются как собственное поражение и утрата смысла жизни, что часто приводит к депрессиям или фрустрациям.
   Если бы каждый из нас являлся хозяином своей судьбы, у нас не было бы причин обращать внимание на все то, что противостоит нашему Я и превышает наши возможности. Наши взаимоотношения основаны на определенном внутреннем согласии каждого из участников на выполнение требований этих отношений и взаимном доверии – наличии общих ожиданий относительно друг друга. Даже прямое насилие над другим предполагает подчинение зависимого человека. Устойчивое социальное принуждение подразумевает какое-то согласие взаимодействующих, например членов семьи. Отношение к различным формам социальной зависимости – это прежде всего вопрос о социально-культурной приемлемости для человека того или иного уровня отношений свободы – несвободы, всегда распределенных неравномерно: свобода одного нередко оборачивается несвободой другого.

   Несвобода – тоже результат выбора. Рабство выбирают свободно, пользуясь свободой, данной каждому человеку. Если человек – раб, значит, таков его выбор: не мысленно, не рационально принято решение стать рабом или свободным человеком, но он сам так решил.
М. Мамардашвили

   Потеря свободы не обязательно является результатом отказа от нее; это может быть неэффективность самого механизма контроля отношений, например поведения алкоголика или игромана. Наше согласие на устойчивые отношения предполагает определение пределов свободы и ее границ для каждого: границ пространства и времени, средств существования, влияния на жизнь окружающих с их активностью, а также единое понимание всего названного.
   Отождествление себя с вещами, событиями внешнего мира или с другими людьми – по сути, нарушение контактной границы между личностью и средой. Механизм созависимости заключается в принятии нами на себя обязанности имитировать совместное протекание спонтанности: тем самым мы лишаем себя или Другого свободы в отношениях, потому что свою произвольность отдаем на откуп чужой спонтанности и выдаем ее за спонтанность или пытаемся чужую спонтанность произвольно «подмять» своей [44]. Другой при этом – не Другой, а буквально – «моя половина», управляемая или управляющая, в зависимости от того, в ком предполагается «центр жизни». На самом деле я многого хочу и на многое смотрю не так, как мой Другой, но не позволяю себе довести это до своего осознания.
   В отношениях созависимости по схеме «средство – цель» другие – средства для какой-то цели, и вполне разумно лишить их выбора и тем самым считать их не субъектами, а объектами отношений. Существование свободы требует, чтобы кто-то оставался несвободным. Отсюда и «свое» понимание свободы в социальном сознании, рождающее парадокс: все борются за свободу, но так, чтобы у кого-то ее стало больше, следовательно – у кого-то меньше, и вот этот «кто-то» должен подчиняться и выполнять рекомендации того, кто присвоил себе право быть «свободнее» [60].
   Требования ситуаций социального принуждения не связаны с угрозой для жизни, но предписывают определенное поведение в обмен на удовлетворение стандартных потребностей стабильной жизни и избежание дискомфорта негативных последствий. Созависимая мать может учитывать какие-то интересы ребенка, но на первом плане – реализация ее интересов. Ребенок может реализовывать себя вне семьи, но попытка отстоять собственные взгляды внутри нее угрожает его благополучию. Стабильность отношений здесь обеспечивается только готовностью ребенка к сознательному или неосознанному обмену возможной свободы на удовлетворение стандартных потребностей. Это, по Ю.И. Гиллеру, автономия гарантированной жизнедеятельности [19].
   Признание самоценности разных культур и людей заставляет нас учиться признавать их реальности, не отказываясь от себя, что порождает разнонаправленные тенденции: все более ощущая и реализуя свою свободу как личности, мы все чаще обнаруживаем и осознаем свою социальную обусловленность. Как личность я обладаю правами и свободой, но как человек продолжаю оставаться социальным индивидом, действующим не свободно, а по законам социума. Более того, в социальном аспекте мы обусловлены навязываемой нам реальностью в форме сценариев поведения, и фундаментальных дискурсов (вечных ценностей), и практик социальных услуг (образования, идеологии и политики, СМИ, церкви, психотерапии и пр.). В этих условиях личность вынуждена постоянно воссоздавать себя в своей константности и автономии – не только преобразовывать себя, но и каждое свое усилие сверять с усилиями иных сил и реальностей.
   Человек – это прежде всего распространенное во времени постоянное усилие стать человеком [37]. Быть и социальным индивидом, и свободной личностью возможно, если человек понимает себя как «делающий себя человеком» и развивается в разных направлениях [51]. «Социальная» личность, выстраивая свою жизнь, фактически выступает от имени целого: техногенной цивилизации, ее критиков, альтернативных форм жизни и пр. «Виртуальная» личность создает собственную реальность, где свободно может себя реализовать: миры общения, творчества, фантазий – или эзотерики, Интернета, алкоголя, созависимости. «Рефлексивная» личность опосредует свое становление на основе современных знаний и психотехник. Мы можем идентифицировать себя с той или иной личностью, а можем дрейфовать между ними, ориентируясь на свободную самореализацию.

   – Есть же люди, которые хотят быть ведомыми.
   – Ничего не поделаешь. Если я определяю жизнь человеческую как усилие во времени, то тем самым я как бы утверждаю, что в жизни всегда, на каждый данный момент будет какая-то иерархия. Кто меньшее совершил усилие, кто большее. <…> Нельзя поровну делить то, чего нет, что только предстоит человеку познать и открыть своим испытанием.
М. Мамардашвили

   На всех уровнях человеческого общества люди практически подтверждают личностные качества и способности друг друга в той или иной степени, и само общество может называться человеческим в той степени, в какой его члены подтверждают друг друга [15]. Каждый из нас, с одной стороны, хочет получить подтверждение того, кто он есть, и даже того, кем может стать; с другой – обладает врожденной способностью давать такое подтверждение другому. Истинная человечность существует только там, где эта способность проявляется, но необоснованные претензии на подтверждение, не подкрепленные желанием быть или стать, постоянно искажают истинность человеческого общежития. Для обеспечения социально ответственных отношений важно, чтобы они были для нас не только средством достижения индивидуальных целей, но сами выступали как индивидуальная ценность. С другой стороны, для обеспечения самореализации мы не должны «растворяться» в других, а сами должны принимать решения, учитывая свои интересы и самостоятельно контролируя свою жизнь. Созависимый человек не свободен в своих чувствах, мыслях и поведении, он лишен права выбора на них, постоянно мучаясь: «пришел – не пришел», «любит – не любит» и т. п.
   Мы свободны в той степени, в какой имеем возможность действовать в интересах самих себя, и несвободны, если вынуждены действовать в чужих интересах. Но потенциально за «чужим» интересом всегда стоит и собственный. Созависимость – полностью зависимое поведение – чаще всего угрожает детям и пожилым людям, а кроме того – слабовольным, любящим сильнее и беззаветнее, инфантильным, личностно менее развитым, просто более ленивым или имеющим низкий уровень потребностей и амбиций [4].
   Мы видим здесь безальтернативное и полностью игнорирующее интересы созависи-мого влияние других субъектов на его жизнь. Однако субъективное восприятие уровня свободы и тем более поведение в этой ситуации зависят от внутреннего смысла тех или иных отношений для человека. Созависимые, прикрывающиеся маской страдальца, фактически вполне довольны своей совместной жизнью с партнером: можно паразитировать на его силе или слабости и снимать вину с себя и перекладывать ее на него. Для них несвобода комфортна и выгодна, и они не ощущают ее даже и в случае насилия. Реализуя индивидуальные интересы и цели, они считают себя относительно автономными, а вот объективная критика расценивается ими как насилие. И если другие нужны нам для достижения наших личных интересов, наши отношения с ними приобретают внутренний смысл обмена или сделки, где мы выбираем предпочтительный для себя вариант, и – согласимся – здесь живет постоянный соблазн нарушить правила игры в свою пользу.
   Суверенность социальных связей – необходимая предпосылка формирования избирательности в межличностных отношениях, уводящей нас от общения по типу «анонимной связи» (К. Лоренц) и делающей возможной «общение-встречу» (М. Бубер). Первоначально эта суверенность связана с разделением нами социального мира на «своих» и «чужих» и включением значимых людей в свое психологическое пространство [40]. Надежность отношений с другими предполагает возможность влиять на эти отношения и отвечать за них, а отсутствие суверенности приводит либо к отчужденности, либо к симбиотической зависимости. Именно суверенность социальных контактов и связей является предпосылкой установления отношений психологической и сексуальной интимности; выбора референтной группы или значимого другого; обретения личной и социальной идентичности; принятия личной ответственности за отношения с людьми. При насильственном внедрении, когда мы вынуждены общаться с теми, кого не выбирали, и не можем прервать эти контакты, может возникнуть ощущение, что все кругом – не-свои, а мы сами неуместны в этих отношениях. Без опыта избирательности не может возникнуть субъектное отношение к другому, а следовательно, не может быть достигнута психологическая интимность.
   Опасность отношений созависимости состоит в возможности развития внутри них положительной обратной связи, когда отклонение от равновесия одних сторон вызывает реакцию других сторон, увеличивающую это отклонение. Эти стороны как бы «провоцируют» друг друга и ведут систему к саморазрушению. Соза-висимость стремится к неограниченному росту, поскольку в области психики сильнее проявляет себя притяжение качественно сходного и положительные обратные связи образуются особенно легко.
   Человека, никогда не совершавшего свободного выбора в заботе о своей идентичности, о благосостоянии и удовлетворении потребностей, просто невозможно вообразить. Внутренняя свобода и несвобода связаны с нашей способностью достигать того, что нам нужно, и выступают как умение и неумение. Человек свободен в одном простом смысле слова: он не производится природой и все специфически человеческое в нем может быть результатом только его самосозидания посредством каких-то усилий [36]. Существенным фактором здесь являются масштабы и разнообразие наших претензий: чем их больше, тем мы потенциально менее свободны. Все, чего мы желаем, зависит от нашего воспитания, от последствий которого мы не свободны, и более или менее мы самостоятельно ограничиваем себя в своих побуждениях, тем самым увеличивая свою свободу: «Если у вас нету дома…».
   Современная ситуация, с точки зрения наших предков, – само воплощение свободы: человек не обязан выслушивать, что ему следует делать, и поддаваться принуждению делать то, чего он делать не хочет. Но, оказывается, свобода имеет высокую цену – неуверенность, включающую отсутствие безопасности, неопределенность и незащищенность. Мы, свободные личности, ежедневно сталкиваемся с множеством вариантов выбора без уверенности, что наш выбор приведет к ожидаемым результатам, а то, от чего мы откажемся, – не вызовет потерь. Здесь не до заботы о ценностях и обо всем, что выходит за границы актуальности. Мы живем в условиях риска и, принимая решения, должны сами платить за риски, на которые идем, а наша свобода отягощена конфликтом желаний и возможностей, рождающим ощущение двойственности.

   Неопределенность, колебания, отсутствие контроля над событиями – все это порождает тревогу, <…> ту цену, которую приходится платить за новые личные свободы и новую ответственность. Какое бы удовлетворение ни приносили эти свободы, многие находят такую цену слишком большой, чтобы платить ее с радостью. Они охотно предпочли бы мир менее сложный и тем самым менее пугающий; мир, где варианты действий более просты, вознаграждения за верные решения неизбежны, а признаки удачного выбора ясны и безошибочны. Мир, где каждый знает, что необходимо делать, чтобы оказаться правым. Для многих людей, без спроса заточенных в свободу, предложение «большей простоты» настолько соблазнительно, что от него невозможно отказаться.
3. Бауман

   Полная реализация идеи личной свободы могла бы довести до деспотического коммунизма, до юридического постоянного насилия всех над каждым или, с другой стороны, до личного рабства, – писал К.Н. Леонтьев. Дайте право людям везде продавать или отдавать себя в вечный пожизненный наем из-за спокойствия, пропитания, за долги и т. п., и вы увидите, сколько и в наше время нашлось бы крепостных рабов или полурабов по воле [32].
   Человек как субъект мировоззрения и как его раб является предметом пристального внимания, начиная с культуры Нового времени. Наша аксиологическая суверенность – суверенность вкусов и ценностей – относится не к условиям выживания, а, скорее, к ресурсам развития и индивидуализации. Вкусы – это выражение пристрастности по отношению к объекту, не жизненно важному, но необходимому для поддержания идентичности. Ценности (психоанализ) – интернализованные родители, влияющие на наши основные жизненные выборы. Функциями личностной суверенности в этой сфере являются обеспечение экзистенциальной уверенности (свободы, осмысленности, ценности бытия), креативного отношения к собственной жизни, критичности к идеологическому воздействию и личной ответственности. Способность уважать то, что не необходимо, но составляет праздничную сторону жизни, взращивает «внутреннего ребенка»; не дает ему родиться низкая внутрисемейная толерантность к вкусовым и идеологическим предпочтениям друг друга [37]. Если мы не можем защитить собственные вкусы и ценности, мы не сможем и выстраивать прочные границы перед идеологическим вторжением со стороны.
   Сегодня создание потребностей, реклама, соблазны замещают нормы и традиции, идеологическую индоктринацию, надсмотр и принуждение. Внутреннюю свободу большинства из нас ограничивает добровольно и восторженно принимаемый нами рыночный способ обретения свободы – выстраивание Я посредством визуальных сигналов, опознаваемых другими как означающее все то, что они должны означать: формы наших тел и украшения; места, где нас можно встретить; манеры поведения и темы разговоров и многое другое, поставляемое рынком в форме материальных благ, услуг или знаний [8]. Свобода выбирать свою идентичность из набора вариантов вполне реальна: ведь, исходя из выбранного образа, ее можно сделать путем необходимых покупок или дрессуры – новой прически, бега трусцой, диеты или обогащения речи модным, символизирующим статус словарем. Примеры и рецепты жизни – наиболее важная разновидность покупки: способы привлечения и ухода от внимания, выжимания максимума удовольствия из любви и при этом избегания зависимости, завоевания любви и безболезненного завершения переставших радовать отношений. Главное условие – чтобы жить хорошо, «как положено», мы должны слушаться производителя и таким образом приучаться к личной некомпетентности и зависимости от массового рынка и экспертов.
   Свобода для потребителя – вопрос выбора между большим и меньшим удовлетворением; рациональность – выбор первого, а не второго; социальное же давление – символическое соперничество или одобрение жизненного стиля и символического членства – не воспринимается как лишение или ограничение свободы в силу обещанных радостей не просто «подчинения чему-то большему, чем я сам» (Э. Дюркгейм), но обыкновенных радостей вкусной еды, приятных запахов, жизни среди умных, приятных на вид предметов. С такими обязанностями – кому нужны права?
   Наша социальная жизнь формирует строжайшую цензуру внутри нас самих. Наша автономия и «несоответственность» внешним зависимостям – скорее итог самодистанцирования и самоотрешения, чем отражение «объективной» дистанции и отсутствия соотнесенности [73]. Разнонаправленность и хаотичность внешних давлений воспринимаются как бессмысленность и бесцельность внешнего мира, но межличностные внешние принуждения уже «инкорпорированы» и перекованы в самоконтролирующее Я. Цивилизационные механизмы самоконтроля функционируют уже отчасти автоматически и представляются человеку стеной, отделяющей его Я от других людей, от общества. Таким образом, представление об абсолютно независимых, принимающих решения, действующих, экзистирующих одиночках является искусственным продуктом.
   В областях бессознательного, чувственно и рационально большинством из нас не воспринимаемого, действует закон притяжения сходного и отталкивания противоположного, благодаря которому чрезвычайно легко образуются зависимости с положительной обратной связью. Зависимость вначале приобретает форму внутренней созависимости, т. е. положительную обратную связь, часто неосознаваемую, с теми или другими нашими психическими или физиологическими особенностями, и имеет тенденцию «идти вразнос», вовлекая в свою орбиту окружающих, делая их созависимы-ми. Этот закон можно считать одним из факторов, «подпитывающих» патологические зависимости, энергия которых, увеличиваясь за счет положительной обратной связи, начинает превышать энергию сознательного сопротивления зависимости [5]. Часто мы и не сознаем, в какую ловушку попали, продолжая думать, что действуем свободно.
   Свобода означает не что иное, как способность следовать голосу разума, здоровья, благополучия и совести против голоса иррациональных страстей, считал Э. Фромм [64]. Однако для большинства здравый смысл и реальность есть не что иное, как всеобщее одобрение, и одна из причин жизненных неудач в том, что люди не отдают себе отчет, в какой момент они еще свободны действовать в соответствии со своим разумом, и осознают ситуацию, когда уже слишком поздно принимать решение. Большинство «неудачников» несостоятельны потому, что не замечают, когда жизнь задает им вопрос и когда еще есть возможность ответить на него так или иначе. К.Г. Юнг, однако, напоминает, что мы обладаем комплексами и – что намного важнее – комплексы могут обладать нами, нарушая единство сознания и волевую регуляцию [75].
   Энергетически комплекс часто превосходит сознательные намерения и загоняет нас в состояние принуждения, навязчивого мышления и действия, ослабленной ответственности. Подавление комплекса усилием воли не уничтожает его, и при первой же возможности он проявляется с прежней силой.
   Юнг определяет комплексы как «маленький народ», проделки которого тревожат нас ночью; как архитекторов снов и различных симптомов или «отколовшиеся части души». Позже М. Мамардаш

   вили напишет: «Полнота бытия – вот что имеет отношение ко мне, рассыпанное как в осколках зеркал. Мы отражены в тысячах зеркал, которые не собираем, хотя эти отражения и есть мы» [36]. Моральный конфликт, возникающий из невозможности нашего полного самоутверждения, предполагает непосредственный раскол сознания, но разум воспринимает все внутренние нарушения как собственную активность – он просто ассимилирует их, пытаясь сделать автономность комплекса нереальной.

   Сознание ведет себя подобно человеку, услышавшему подозрительный шум на чердаке и бегущему в подвал с целью убедить себя, что там нет грабителя и шум был просто плодом его воображения. Фактически же ему не хватило духу подняться на чердак.
К. Юнг

   Юнг утверждает, что избавление человека от его комплексов лишает его лучших ресурсов, а признание их, провоцируя внутренний конфликт, делает комплекс фокусом жизни и источником развития личности. Может быть, поэтому нам важно достижение не «всего» и «вообще», а именно значимого – только оно и дает ощущение свободы. Поэтому, внешне несвободные, мы порою можем ощущать себя внутренне свободными, а внешне свободные – внутренне несвободными. Каждый шаг по дороге ложного выбора делает все более сомнительным признание этого пути действительно ложным. Всегда трудно согласиться с необходимостью вернуться к месту, где был впервые сделан неверный поворот, и примириться с напрасной тратой энергии и времени.
   Многие поступки созависимой личности мотивированы навязчивыми страхами столкновения с реальностью, брошенности, потери контроля над жизнью и т. д., рождающими прогрессирующую ригидность и сковывающими свободу выбора. Страх сочетается с «боязнью страха» и стремлением заранее оградить себя от него, избегая ситуаций его потенциального появления, например не стимулируемого алкоголем или наркотиками общения с другими. Но любое побуждение – это фактор нашей несвободы, при этом только исходя из него и учитывая условия его реализации (и внешние, и внутренние), мы оказываемся более или менее свободными, а переход от намерения к успешному результату – это переход от несвободы к свободе. Но за этой свободой опять встает наша несвобода – несвобода от последствий наших достижений, ведь успешное осуществление конкретного намерения порою может создать для нас опасную или убыточную ситуацию. А жизнь порождает все новые и новые побуждения, и проблема свободы и несвободы встает перед нами вновь и вновь и всегда конкретно, в зависимости от соответствия характера нашего побуждения нашим же способностям действовать и от условий для этих действий [27].Пока мы живы, мы ко многому неравнодушны и этим связаны.
   Страсть к приобретению, обладанию, страсть, которая передается и усиливается из поколения в поколение в течение тысячелетий, – чисто абстрактная потребность, предвещающая <…> сам объект, – так потребность любить возникает до самой любви. Женщина, которую вы потом встретите и полюбите, – лишь объект, на который изливается эта страсть. Вещь, которую вы увидите в витрине и которая вам понравится, – тоже лишь объект.
   Веркор и Коронель. Квота, или Сторонники изобилия
   Абсолютное и полное равнодушие ко всему – символ «абсолютной свободы». Сознавая жизнь как сочетание свободы и несвободы, мы вынуждены постоянно ощущать пределы своей свободы в соответствии с требованиями жизни и решением ее задач. Мы выбираем конкретные формы и соотношения своей свободы, нередко не понимая при этом, какой именно несвободой это для нас обернется. Само право выбора налагает ответственность за его результаты – свобода ведет к несвободе. В сознании и лексиконе созависимых доминируют многочисленные «я должна», «ты должен», что определяется их убежденностью в том, что именно они ответственны за чувства, мысли, действия других, за их выбор, желания и нужды, за их благополучие или его недостаток и даже за саму судьбу. При этом они безответственны в отношении себя: плохо питаются и спят, не удовлетворяют собственных потребностей, не могут полноценно выполнять родительские обязанности. Сверхответственность в сочетании со сверхбезответственностью в конечном счете объясняется стремлением избежать реальной ответственности за себя и свой выбор.
   Как личности мы индивидуальны и избираем для себя индивидуальные свободы и несвободы и плату за них. Выбирая свободу – мы платим, отказываясь от свободы – расплачиваемся. Так, в одном типе отношений человек любит, не думая о себе и о том, что о нем скажут или подумают окружающие; он думает и заботится о другом, получает огромную радость от того, что любимому человеку хорошо с ним. В других отношениях в центр ставится свое Я, господствует ожидание любви и признания: «Я – красивая, умная, деловая, богатая, способная; Я – замечательная хозяйка и мать; Я– личность.
   Меня нельзя не любить. Он должен любить меня и должен ценить, что я согласна быть с ним». Такие люди крайне редко счастливы в браке, так как неосознанно выбирают партнеров личностно более слабых, которые будут зависимы от них и «должны» им [42]. Естественно, здесь речь не идет о свободах обоих партнеров.
   Развитие психологических теорий и практик обнаруживает у человека все новые и новые нарушения личности, но те же теории и практики гарантируют их разрешение. Возникает странный, но закономерный парадокс: мы зависим от помощи в самой своей способности быть независимыми – способными совершать свободный выбор. Как бы человек ни стремился жить свободно и духовно, он постоянно обнаруживает в себе черты субъекта массовой культуры. Даже при сознательном стремлении освободиться от зависимости или созави-симости у большинства из нас существует подсознательный страх свободы и, соответственно, подсознательное сопротивление воспитательным и терапевтическим усилиям. Современной индивидуализированной отчужденной личности свобода страшна, а принадлежность кому-то более безопасна, так как позволяет снять с себя связанную с личностной свободой ответственность за свои поступки, а по возможности, и за жизнь в целом.
   Быть свободным трудно, особенно при дефиците в современной культуре реальной любви и подмене ее различными суррогатами. Для большинства из нас созависимость – хоть какой-то выход из одиночества: «Кто не с нами – того мы забываем» (Д. Липскеров), «Вчера мне дали свободу, Что я с ней делать буду…» (В. Высоцкий). Социальное одиночество до настоящего дня не приветствуется в нашей культуре: а ты чей? а ты с кем? С другой стороны, избавление от созависимости всегда связано с реальной и серьезной жертвой разотождествления: отделить себя от своего статуса, эмоций, когниций невероятно трудно [44]. Наиболее важную роль в кризисе абстиненции играют не столько сами страдания, сколько ожидания этих страданий и отношение к ним [12]. Состояние удовлетворения аддиктивной потребности – это состояние, когда достигается нормальное психическое функционирование. Поэтому понятна вся сложность ответа на вопрос: а что взамен? И последний вопрос для размышления. Как говорилось выше, свободу определяют не только наши возможности, но и условия ситуации: чтобы иметь возможность жертвовать, я должен столкнуться с ситуацией, где я имею возможность жертвовать. А таковой может и не случиться, а может быть, я окажусь «не в том месте, не в то время» и т. д.

2.2. СМЫСЛОВОЕ ПРОСТРАНСТВО СОЗАВИСИМОСТИ

   Любой вид социального порядка может быть представлен как сеть каналов поиска жизненных смыслов.
3. Бауман

   Когда многие люди бегут в одном направлении, нужно задать два вопроса: «От чего они убегают?» и «Зачем они бегут?»
Т.Э. Маршалл

   Внутренний план человека, обеспечивающий его способность к самораскрытию и раскрытию субъектного начала другого человека включает в себя, согласно Б.С. Братусю, следующее: отношение к другому как к самоценности, к существу, олицетворяющему в себе бесконечные потенции рода «человек»; способность к децентрации, самоотдаче и любви как к способу реализации этого отношения; творческий, целетворящий характер жизнедеятельности; потребность в позитивной свободе; способность к свободному волепроявлению; возможность самопроектирования будущего; веру в осуществимость намеченного; внутреннюю ответственность перед собой и другими; стремление к обретению сквозного общего смысла своей жизни [14]. Все перечисленное в совокупности – безусловный идеал, достигнуть которого может разве что святой, мы же говорим о реальных людях. Да и вряд ли можно обнаружить эпоху и общество в истории человечества, хотя бы не препятствовавшие (вспомним участь большинства святых) приближению к этому идеалу. Современные же реалии не просто далеки от него, но практически полностью противоречат его осуществлению.
   «Центром» личности являются не столько ее «иерархии деятель-ностей» в социальном мире, а то, что в них порождается, ради чего и как человек использует приобретшие для него личностный смысл социальные нормы, ценности, идеалы в своей жизни. В ходе жизни личность, все более индивидуализируясь, сама выбирает ту деятельность, а порой и тот образ жизни, которые определяют ее развитие, – это переход от режима употребления, усвоения культуры к режиму конструирования различных социальных миров [6].
   Дж. Крамбо и Л. Махолик предложили рассматривать способность иметь цель в жизни как особое психологическое качество, складывающееся из пяти составляющих:
   1) качество жизни, общая удовлетворенность собственной жизнью;
   2) наличие уверенности в смысле жизни;
   3) преграды бытия: отношение к смерти и личностному выбору;
   4) ответы на вопросы бытия: возможность найти решение экзистенциальных проблем;
   5) будущая жизнь и ответственность [31].
   В обществе постмодерна расходящиеся альтернативные миры стали общедоступными, и человек получил возможность интерна-лизировать различные реальности без идентификации с ними, т. е. не делая их своими, пользоваться ими для каких-либо целей [10]. Исполняя определенные роли, он субъективно дистанцирован по отношению к ним – целенаправленно и произвольно «надевает» их на себя и «разыгрывает» под манипулятивным контролем, а при появлении альтернативной роли волен осуществить выбор в ее пользу опять же манипулятивным образом. Этот феномен распространился столь широко, что социальные отношения могут характеризоваться как сеть взаимных манипуляций: «В обществе каждый обречен жить этой тревогой. Хочу я того или нет, я должен верить маскам, хотя это и не значит, что я могу доверять им», – пишет З. Бауман [8]. Одновременно он как одну из фундаментальных черт общества постмодерна определяет радикальный пересмотр всей системы ценностей, происшедший вследствие отказа людей от достижения долгосрочных целей и задач из-за утраты веры в возможность их достижения. В этих условиях для человека теряет значение и устойчивость любых межличностных отношений, что становится, как ни парадоксально, благоприятной почвой для расцвета созависимости. Созависимость как центрированность на жизни Другого (или Других) обусловливается необходимостью отношений с ним для подтверждения собственной ценности путем получения позитивной оценки извне. Кроме того, созависимая личность стремится взять у Другого нечто, необходимое ей для создания своей психологической целостности.
   Человек просто существует, и он не только такой, каким себя представляет, но и такой, каким он хочет стать [55]. Определим наиболее общие особенности аддиктивной личности. В систематизированном виде их можно представить так: сниженная переносимость трудностей повседневной жизни в сочетании с хорошей переносимостью кризисных ситуаций, скрытый комплекс неполноценности с внешне проявляемым превосходством, внешняя социабельность в сочетании со страхом перед стойкими эмоциональными контактами, стремление говорить неправду и обвинять других, зная, что они невиновны; потребность уходить от ответственности в принятии решений, стереотипность поведения, зависимость, тревожность [4; 24; 28; 61; 72].
   К основным маркерам созависимой личности относятся: ощущение своей зависимости от людей и пребывание в ловушке унижающих и контролирующих взаимоотношений; низкая самооценка и потребность в постоянном одобрении и поддержке со стороны других; ощущение своего бессилия что-либо изменить в деструктивных отношениях; бегство от собственных эмоций и переживаний с помощью внешних стимуляторов; неопределенность психологических границ; ощущение себя в роли жертвы, мученика или спасителя; неспособность испытывать чувство истинной близости и любви [Там же]. Как можно видеть из приведенных характеристик, жизнь созависимого и ее переживание им нельзя назвать психологически комфортными. Тем не менее эти люди крайне редко пытаются изменить ее сами или с чьей-то помощью.
   Психологическое благополучие связывается с показателями осмысленности жизни – позитивными выводами человека относительно вопросов природы жизни и смерти, смысла страдания и боли; и, напротив, утрата смысла жизни коррелирует с психологическим дистрессом и патологией. Не ставя целью привести обзор всей обширной литературы по проблеме смысла жизни, выделим лишь аспекты, важные для анализа нашей темы.
   Личностный (жизненный) смысл определяется следующим образом:
   • как внутренне мотивированное, индивидуальное значение для человека того или иного действия, поступка, события; ответ на вопрос: ради чего?;
   • как ценностное отношение, неразрывно связанное с ценностями культуры, духовности, социальной жизни;
   • как отражение жизненной концепции человека, осознанный и обобщенный принцип его жизни, его жизненная цель;
   • как не просто идея, усвоенная человеком, но особое психическое образование, которое, приобретая относительную устойчивость, эмансипируется от породивших его условий и способно существенно влиять на жизнь человека;
   • как индивидуализированное отражение действительности, выражающее отношение человека к тем объектам, ради которых развертывается ее деятельность и общение; как «значение—для—меня» [2; 6; 52; 62; 66].
   При валидизации русскоязычной версии теста «P11rpose in Life Test» Д.А. Леонтьевым были выделены факторы, составляющие переживания осмысленности собственной жизни, специфические для российского менталитета и являющиеся надежными диагностическими признаками для определения экзистенциального вакуума:
   1) наличие цели – призвания, смысла;
   2) «верность ложному пути» – способность выполнять обязательства даже при наличии внутреннего протеста;
   3) интерес и эмоциональная насыщенность;
   4) удовлетворенность самореализацией;
   5) переживание чувства авторства – «Я – хозяин своей жизни»;
   6) управляемость жизни – уверенность в принципиальной возможности осуществления жизненного выбора [31].
   Как ни странно, большинство людей во всем мире, независимо от объективного содержания их межличностных отношений, субъективно оценивают их как благополучные. Это противоречие имеет как минимум два объяснения. Во-первых, мы можем обманывать самих себя, внушая себе иллюзию, что мы счастливы или что другие живут так же. Во-вторых, мы можем обладать развитыми способностями к адаптации и превращению «негатива» в «позитив», придавая особый смысл происходящим с нами невзгодам и получая психологические выгоды, например от исполнения «долга», как мы его понимаем.
   Попытаемся выяснить личностные смыслы построения и сохранения отношений созависимости. Анализ человеческого поведения предполагает раскрытие его подтекста, а для этого необходимо определить как смысл и значение внешнего «двигателя» в детерминации поведения, так и внутренних условий действия – мотивов. Смысл самого поступка определяется через его место в том, что для человека значимо, в процессе переоценки ценностей, переосмысливания и переакцентирования жизни [62]. Основной мотив аддик-тивного поведения – активное изменение неудовлетворяющего психического состояния, которое чаще всего субъективно оценивается как серое, скучное, монотонное и т. п. Иначе это определяется как «бегство от реальности», а в случае созависимости – бегство в отношения (Н. Пезешкиан). Предсказуемость, стабильность отношений не устраивает созависимого субъекта: не доверяя плохому, недостойному самому себе, он не доверяет и Другому, нуждаясь в постоянных доказательствах его привязанности и никогда не насыщаясь этими доказательствами. В этой хронически кризисной ситуации конфликты предсказуемы и оказываются почвой, где со-зависимый обретает уверенность в себе, самоуважение и чувство превосходства над другими.

   Тема любовно-брачных пристрастий «мещанина» безбрежна, но черта его психологии – склонность к мезальянсу. Ни в любви, ни в браке он не ищет себе ровни: либо по-бальзаковски отдает предпочтение тому, кто старше, богаче, знатнее, либо наоборот – тем, кто младше, беднее, плебеистей (набоковским «нимфеткам»). И механизм таких разнонаправленных пристрастий достаточно прозрачен. В душе «мещанина» легко и естественно уживаются инфантильность и деспотизм, поэтому в какую бы сторону ни был направлен мезальянс, он всегда отвечает той или иной потребности. Главное, чтобы это был мезальянс.
А. Афанасьев

   Общим в межличностных отношениях является то, что наш способ отношения к другим всегда представляет собой отражение нашего истинного отношения к себе. Центрирование на одном из полюсов связки Я—Другой приводит к отрицанию субъектности в себе с потерей себя – или в Другом и в конечном счете опять же в самом себе. Субъект-объектное самоотношение коррелирует с субъект-объектным отношением к людям, и объединяются они инструментальной, функциональной ценностью себя и Другого: те или иные наши стороны ценны постольку, поскольку служат средством достижения определенной цели [54].
   Объективно и субъективно плохая переносимость повседневности, постоянные сомнения в своей приспособленности формируют у созависимых скрытый комплекс неполноценности, связанный с «неспособностью жить как все люди». Смыслами отношений, в которые они вступают, могут быть взаимный утилитаризм или самоутверждение путем давления на партнера, удовлетворение личных потребностей или снижение внутренней тревоги с помощью сверхконтроля или гиперпротекции. Здесь нет места интимности, и типичными поведенческими стратегиями предстают манипуляции, повышенный контроль и самоконтроль, осуществляемые ради главной компенсаторно-защитной цели – управлять созданным миром. В целом неприятие других связано с самонеприятием, отчуждение от людей – с самоотчуждением: мною пользуются, я пользуюсь другими, я самого себя рассматриваю в качестве предмета пользования.
   Созависимый использует как себя, так и Другого (не жалея при этом ни себя, ни его) в качестве средства для достижения каких-то внешних целей. Каких? Ради чего такое ограничение жизни, «обеднение или существенное искалечивание человека» (С.Л. Рубинштейн)? Ответ на этот вопрос мы находим в глубинных мотивациях созависи-мых, связанных со страхами одиночества, потери контроля над жизнью и столкновения с реальностью. Ребенок, росший в ситуации неуверенности, всю жизнь подсознательно будет стремиться к безопасности. Дети с комплексом вины выжившего, с эхом забытой вины, став взрослыми, считают созависимость естественной и поддерживают стиль жизни, привычный с детства. Созависимость выступает не просто сформированным в родительской семье паттерном поведения, но патологически замкнутым переходом мотива в цель и обратно – сохранение привычно «безопасного» стиля жизни принимает структуру круга: ради чего такая жизнь? – ради самой такой жизни.
   Еще один смысл поддержания созависимости – вера в возможность в самостоятельно создаваемых отношениях повторить и изжить старые детские переживания покинутости и отверженности. Со-зависимый не осознает своей неспособности построить качественно иные отношения, нежели те, в которых он вырос, а главное – неспособности быть по-настоящему близким Другому.
   М. Мамардашвили, размышляя о «натуре человека», приводит в качестве иллюстрации используемый Платоном миф о царстве мертвых, где людям была дана возможность заново совершать поступки, т. е. исправить свою прошлую жизнь [36]. Им была предоставлена уникальная возможность выбора, но выбирали они не лучшим образом, так как хотели остаться прежними, а жить по-другому.

   Не выйдет, поскольку он не заглядывает в себя, не собирает себя и заново в несобранном виде совершает, в общем-то, прежние поступки. Он стремится быть умнее, рассудительнее, пытается избегать каких-то ошибок, но дело не в частных ошибках, а в сути. <…> Ты пытаешься изменить какие-то конкретные поступки, не изменив своей натуры. Но ведь чтобы изменить натуру, надо в нее заглянуть. А ты еще не заглянул в нее. И следовательно, снова во власти чего? Во власти судьбы.
М. Мамардашвили

   Свойства и значение как внешних ситуаций, так и собственных поступков для созависимой личности выступают с точки зрения их полезности для компенсации субъективно ощущаемой ею неполноценности. Отсюда объяснимы отказ от собственного суверенитета и растворение своей психологической территории в территории Другого или, напротив, – поглощение его территории и лишение суверенитета. Очевидно, что во всех созависимых отношениях интимность как таковая отсутствует: ее симулякр является средством компенсации личностной фрагментарности, а партнер – объектом дополнения до целостного Я. Решая проблемы Другого и делая даже то, о чем их не просят и в чем не нуждаются, созависимые больше отдают, чем получают, и делают это достаточно осознанно и целенаправленно, получая удовольствие и психологические выгоды даже от, казалось бы, негативных эмоций – переживания неблагодарности близких. Где всегда добровольно берут на себя страдания, там вольны также доставлять себе этим удовольствие, – писал Ницше.
   Подлинная суть любви, полагает А. Афанасьев, – это иллюзия изначально ущербного индивидуума, будто, наконец, обретен человек, в паре с которым возможно достижение отсутствовавших прежде, но страстно желанных цельности, полноты бытия [7]. Единственно верное образное выражение существа любви – миф об андрогинах. Надежда «искривленного индивидуума», что нашлась половинка, способная в точности заполнить все его изломы, стимулирует эмоции и плодит иллюзии скорого достижения «счастья» – достижения цельности, полноты, гармонии и даже объективности восприятия мира.

   У всякого есть что-то, чего нет у другого; у всякого чувствительней не та нерва, чем у другого, и только дружный размен и взаимная помощь могут дать возможность всем увидеть с равной ясностью и со всех сторон предмет.
Н. Гоголь

   Р. Эммонс выделяет как особый фактор субъективного благополучия соотношение в смысловой системе личности целей приближения – позитивных побудительных, которых человек добивается и к которым желает продвинуться, – и целей избегания, связанных с негативными обстоятельствами, которые следует избегать или предотвращать. Соответственно этим целям в качестве критериев саморегуляции жизни берутся позитивные или негативные события. Согласно результатам исследований цели избегания [74]:
   • оцениваются как менее желанные и менее успешно реализуемые;
   • в большей степени мотивированы внешне, а не внутренне;
   • имеют меньше шансов быть поддержанными социальным окружением;
   • имеют значимую негативную связь с удовлетворенностью в браке;
   • характеризуются «поиском негативных свойств» информации (цели приближения – «поиском позитивных свойств»), менее эффективным, более трудоемким и требующим больших затрат, а потому с меньшей вероятностью приводящим к успеху;
   • требуют особой формы аналитической работы: чтобы достичь позитивного результата, необходимо наличие хотя бы одного доступного пути его достижения, чтобы избежать или предотвратить нежелательное последствие, необходимо опознать и блокировать все возможные ведущие к нему пути.
   В отечественной психологии А.В. Осницкий дифференцирует в зависимости от доминирующего аттрактора целеустремленных и це-леотталкивающих субъектов [42].Смысл рождается в ситуации выбора, но свобода выбора – это свобода для или свобода от, и при абсолютно противоположных смыслах мы можем быть равным образом активны, трудолюбивы и настойчивы в достижении целей. Для целеустремленных смысл жизни – в достижении привлекательных целей, возможно, вполне независимых от обстоятельств их жизни; они способны к независимым партнерским отношениям, опирающимся на близость и совпадение их индивидуальных целей. Смысл жизни целеотталкивающих – преодоление или бегство от жизненного дискомфорта, чего-то нежеланного, каких-либо проблем. По преодолении проблемы цель утрачивается, жизнь теряет смысл, и для ее продолжения требуется новая проблема. Таким образом, разрешая одну проблему, человек тут же старается найти или создать себе другую, строя свою жизнь как череду преодоления несчастий или бегства от них, но в любом случае – их ожидания.
   «Полный оптимизм – есть неосведомленность, и без больших надежд – надежней для надежд» (Е. Евтушенко). Смыслы, выбираемые личностью в условиях неопределенности жизни и социальных отношений, предполагают сохранение того, что имеется, или стремление к прогрессу. При созависимости, исходя из ее сути, выбираются, как правило, смыслы-цели:
   • сохранения привычных, удобных для данной личности условий отношений, не требующих самоизменения;
   • отказа от определенных ценностей, например ограничения свободы ради сохранения отношений;
   • приспособительной активности в надежде построения или сохранения хороших отношений;
   • ухода от рефлексии противоречий и возложения надежд на судьбу.

   Мы склонны наивно полагать <…>, что хотим во что бы то ни стало быть самими собой. Конечно, это крайне ценно. Но если безопасность всей жизни человека была построена на том, чтобы не становиться самим собой, тогда обнаружение того, что за этим фасадом скрывается человеческое существо, будет приводить в ужас. Никто не может одновременно быть марионеткой и спонтанным человеческим существом.
К. Хорни

   Перечисленные варианты смыслов созависимых перекликаются с предложенным Э. Фроммом толкованием психической жизни и смерти как форм жизни [1].
   Психическая смерть – та или иная степень разотождествления человеком своей жизни с усилиями по ее организации, переживания Я как мне не принадлежащего – характеризует созависимость и выражается:
   • в передаче ответственности за свою жизнь другому человеку или обстоятельствам (экстернальный локус контроля);
   • в жизни в виде приобретенной беспомощности – позиции потребителя, жертвы, зависимости от других;
   • в машинообразном способе жизни [13] – воспроизведении своими действиями сценария, созданного другими.
   Во всех этих стратегиях человек разными способами закрывает для себя все источники собственного развития, еще до начала действия фиксируясь на ситуации неуспеха или обесценивая чувство еще до его появления. Таким образом, несмотря на утомительную внешнюю активность созависимой личности в отношении себя и Другого, доминирующими в ее ценностно-смысловой системе являются цели избегания. Потребности и цели быть любимым, необходимым, заботиться о Другом, поддерживать и сохранять отношения (объективно – цели приближения) на деле камуфлируют подлинные цели избегания – не остаться одному, не быть искренним, не быть самим собой, не показаться неполноценным, ненужным и т. д. Налицо парадоксальность самой смысловой системы созависимости, сочетающей расходящиеся, противоречивые и даже противостоящие друг другу установки в сознании и поведении одного и того же человека. Дезориентированная созависимая личность как бы бежит сама от себя и от общества в одно и то же время в противоположных направлениях [60].

   Я хочу то, чего не могу получить,
   потому что
   то, чего я не могу получить, и есть то, что я хочу.
   Я не хочу того, что я могу получить,
   потому что
   то, что я могу получить, и есть то, чего я не хочу.
Р. Лэйнг. Узелки

   Выбор целеизбегающих смыслов представляется оправданным для человека, относящегося к настоящему и будущему отношений с другими как к имманентной угрозе – это разумная реакция на мир, придуманный и созданный не самим человеком, а человечеством. Созависимость – не изобретение одиночки, а сохраняющийся веками и передающийся в поколениях культурный modus vivendi, «жизненный план» (А. Адлер). Для выбора и реализации целеприближа-ющих смыслов изменить настоящее необходимо обладать контролем над ним, а созависимые владеют лишь иллюзией контроля и в глубине души осознают это. Уже то, что они получают удовлетворение от «удачного» бегства от жизни, а роль жертвы успешно используют как средство манипулирования, говорит о наличии у них стратегий регуляции своего настроения и об определенной степени лукавства в выборе целей избегания.
   Нередкий переход созависимости в другие формы аддикции, в том числе химические, или сочетание с ними связаны с теми же суррогатами смысла: переходя к менее значимым или вовсе ничего не значащим целям, где компетентность подразумевается сама собой, человек делает их значимыми, по крайней мере на время.

   Она начала пить,
   чтобы справиться с тем,
   что делает ее менее выносливой.

   Чем больше она пьет,
   тем сильнее боится спиться…

   Чем сильнее, будучи трезвой, она боится спиться,
   тем слабее страх во хмелю,
   тем страшнее на трезвую голову.
Р. Лэйнг. Узелки

   Смыслы-суррогаты принято оценивать негативно или как симптом какой-то душевной ущербности: «у каждого свои тараканы в голове…», «каждый сходит с ума по-своему». В то же время сама оценка адекватности этих смыслов проблематична: и их реалистичности как соответствия объективным обстоятельствам жизни и индивидуальным возможностям личности, и их конструктивности как степени позитивного или негативного влияния на саму личность и на успешность ее жизнедеятельности. Человек со своим Я стоит на краю бездонной пропасти, являющейся его собственным бессознательным существом, представляющимся ему чуждым, – писал Л. Фейербах. Смыслы ищутся всю жизнь, сменяя друг друга, что вполне естественно, и нередко противореча друг другу – и тогда мы говорим о конфликте ценностей. Кроме того, оценки адекватности смыслов могут быть противоречивыми из-за различий в ценностях социума, в том числе ближайшего, и самого субъекта. Далее – не ясен вопрос времени: когда оценка успешности жизнедеятельности безусловно правомерна? Логика предполагает, что по факту завершения самой жизни, т. е. ретроспективно. Наконец, оценка индивидуальных ресурсов личности не поддается измерению ни в одной из шкал и может быть дана также весьма приблизительно даже относительно прошедших событий.
   Казалось бы, неудачи и разочарования, будучи источниками кризисов смысла и поднимая вопросы, связанные с целью и смыслом страдания, справедливости и жизни в целом, должны мобилизовать наши душевные силы на реорганизацию наших целей, ценностей и смыслов. Никто не заставляет нас страдать! Однако как часто внутренним отношением к происходящему является именно страдание. Оно выступает и как уничтожение, разрушение того, что вызывает нереализованное желание: «так не доставайся же ты никому!», и, напротив, как унижение или мелочность, желание себя ото всего застраховать, что-то себе выговорить: «если ты узнаешь мои недостатки, то оставишь меня». И то и другое – скрытое отсутствие доверия к другим людям и к жизни в целом, означающее в конечном итоге недоверие к своему Я [52].
   Доверие к Другому предполагает форму сосуществования в условиях неопределенности, риска; «вручение себя», но не избавление от тревоги. И чем сильнее желание определенности и порядка, тем глубже вызываемый этим желанием дискомфорт, – «ненасыщаемость» в определенности, что мы и наблюдаем у со-зависимых. Бегство от дискомфорта имеет разнонаправленные тенденции:
   • в отчужденность с характерным шизофреническим желанием самостоятельности и одновременной боязнью быть всеми забытым – вечным колебанием между «дайте мне больше пространства» и «я так устаю от самой себя [8];
   • в отношения – единение и идентификацию с Другим или Другими, часто по принципу «против кого (или чего) дружим».
   Нечеткость личностных границ при созависимости определяет легкую идентификацию себя со значимым Другим (или группой) и «радость подчинения», избавляющую от ответственности за свои мысли и действия. Некоторые авторы определяют этот феномен как экстернализированную совесть. Стремление растворить личные страхи среди людей – постоянное и трудно преодолимое искушение [8].

   Смешно, как люто гонит нас
   В толкучку гомона и пира
   Боязнь остаться лишний раз
   В пустыне собственного мира.
И. Губерман

   Человек имплицитно готов идти в направлении удовлетворения своих скрытых и нерешенных проблем, но социальный контакт, основанный на нужде, живет и эффективен, пока живет эта нужда. Созависимость действует как интрапсихический феномен, и возникающая благодаря ей идентификация подвергает личность психической инфляции: отказываясь от себя, «растворяясь в других», она извлекает из этого определенные психологические, и не только, выгоды.
   При постоянном страхе покинутости, как и при любых навязчивых страхах, человек боится не самого источника страха – объективной ситуации покинутости, а самого себя в этой ситуации. Абсурд не в человеке и не в мире, замечал Камю, но в их совместном присутствии [26].
   Отчаянно пытаясь сохранить смысл и иллюзию построенного ими мира, созависимые становятся все более ригидными и все усиливают контроль. У них нет выбора между развитием подлинно интимных, искренних отношений и сохранением их видимости: только в эрзац-любви они способны самоутвердиться, укрепить свое самоуважение, поднять самооценку, закрывая глаза на их настоящую сущность и оправдывая приносимые жертвы. Пытаясь предотвратить чувство дискомфортного обессмысливания своей жизни, созависимые избегают эмоционально угрожающей информации и ситуаций потенциальных неудач, что определяет соответствующее целеполагание. Учитывая, что ценность чего бы то ни было определяется объемом жертв, трудностью его обретения, достижения (Г. Риккерт), сохранение «хоть каких-то» отношений, созданных и охраняемых созависимой личностью с таким трудом, становится самоценностью: «Хочется, хочется, хочется хоть с кем-нибудь быть, обо всем забыть…».
   Функция Другого в образовании наших смыслов в том, что именно он подтверждает нам реальность нашего существования, оправданность наших смыслов, благодаря чему мы можем самоподтверждаться или изменяться [18].

   В сердце каждого из нас обосновался другой, и каждый из нас называет этого другого собой. Человек, который не является собой ни для себя, ни для другого <…>, – этот человек не в состоянии узнать ни самого себя в другом, ни другого в себе. Поэтому не удивительно, что в результате этого двойного отсутствия современный человек <.> попадает в зависимость от других людей, и чем более он от них зависит, тем менее он удовлетворен и тем больше он одинок.
Р. Лэйнг

   Отношение к свободе, автономности или, напротив, несвободе, зависимости обусловливается тем, как интерпретируются отношения с Другим или Другими: какие смысловые схемы, версии, мнения, объяснения при неопределенной или изменившейся позиции вырабатывает наше сознание. В зависимости от интерпретации мы оцениваем свое положение в данный момент как легкое, трудное, трагическое, безвыходное. При этом интерпретация «не имеет в виду» истины, а достигает только удовлетворяющей нас на данный момент определенности [56].
   В целом мы формируем индивидуальную интерпретацию внешних ситуаций как имеющих для нас внутренне оправданный смысл под влиянием собственных интересов и аргументаций референтных лиц.
   У созависимого интерпретация и оценка личностных черт или поступков своих и Другого, содержание, интенсивность и глубина чувств связаны прежде всего с гратификацией или фрустрацией их потребностей: «не по-хорошему мил, а по милу хорош». Любовь и привязанность к Другому испытываются постольку, поскольку он является непосредственным объектом или средством удовлетворения личных и в некотором смысле эгоистических потребностей созависимого либо же способствует такому удовлетворению. К.-С. Льюис замечает, однако, что надо быть очень осторожным, называя такую любовь-нужду «просто эгоизмом» [33].
   Конечно, она, как и все наши чувства может быть эгоистичной, но это еще не самый страшный эгоизм – никогда ни в ком не нуждается только отпетый эгоист; мы действительно нужны друг другу. Вместе с тем стержнем такой любви является целевая направленность для себя, а детерминантой тех или иных эмоциональных состояний – импульс овладения и мотивация иметь: созависимые создают себе идолов или стараются сами играть такую роль в отношении другого человека.

   Отчетливее всего эта жажда обладания проявляется в любви полов: влюбленный стремится к единоличному обладанию тем, кто стал предметом его вожделений, он хочет безраздельно властвовать не только над душой, но и над телом, он хочет, чтобы любили только его одного, хочет войти в чужую душу и занять там главенствующее место и царствовать, как владыка.
Ф. Ницше

   Исходя из мотива иметь, созависимый пытается манипулировать сознанием и поведением Другого, навязывать ему свои мысли и тем самым «ассимилировать» его и «владеть» им. Как пишет Льюис, здесь вульгарная фраза «я бы тебя съел» оказывается правдой.
   Отсутствие у созависимых способностей любить себя и реально оценивать окружающих, неуверенность в себе в сочетании с проблемами контроля, навязчивостью и неумеренностью в поведении и эмоциях, особенно интимных, – источники неразрешимых противоречий их жизни. Неконструктивность их решения рождает у соза-висимой личности чувство несоответствия, ассоциирующегося с неспособностью адекватно чувствовать, недостатком жизненной энергии и интереса ко всему многообразию жизни. Однако, стремясь соответствовать, человек никогда не может быть уверен в том, как много он прошел, и не может знать, сколько еще необходимо пройти. Так и созависимый не может определить, насколько далеко он «убежал» от себя в отношения и сколько еще он должен и может бежать. Не видя цели, которой он должен достигнуть (а чего, собственно, можно конкретно достигнуть в личных отношениях?), и ориентиров ее достижения, такой человек предполагает, что девиз «не было бы хуже» – вполне позитивен и оправдан. Этот миф соза-висимых относительно осмысленности их целей трудно разрушить, ибо он опирается на иллюзии и надежду.
   Ценностно-смысловая основа Я – это то, что индивид представляет собою для других и для себя, и поэтому смысл и цели жизни не могут быть всеобщими. Они всегда индивидуальны, и каждая человеческая жизнь осмысливается по-своему. В принципе смысл содержится в каждой жизненной ситуации, ставящей человека перед необходимостью выбора, и человек своим выбором осуществляет этот смысл и поддерживает тем самым границы своей индивидуальности. Он вправе отказаться от смыслов, девальвировавшихся или исчерпавших себя, давать им иную интерпретацию или найти новые смыслы, в том числе суррогаты или эрзацы, угрожающие «духовной анестезией», но утрата смысла вообще лишает личность жизненных ориентиров, целеполагания, осмысленности себя в жизни [62]. Сегодня возникла особая область в обществе – экономика жизненных смыслов, задача которой – предоставлять и распределять суррогаты очевидно отсутствующих ресурсов смыслов, с тем чтобы делать жизнь сносной даже при отсутствии «настоящего товара».

   Торговля жизненными смыслами – самый конкурентоспособный из рынков, и предлагаемые и находящиеся в обороте жизненные смыслы не могут быть рассортированы на «верные» или «ошибочные». Любому из них далеко до подлинного удовлетворения потребности, но все они дают удовлетворение, различающееся эмоциональным наполнением, глубиной и длительностью.
3. Бауман

   На социальные требования от нас высокого уровня самостоятельности и ответственности не сразу, но довольно оперативно откликнулись широко развернувшиеся психотерапевтические и психологические центры, обещающие эффективно помочь нам стать успешной личностью, найти друзей, сделать карьеру, обрести любовь и т. п. При этом умалчивается, что перестройка сознания – процесс не только болезненный, но и долговременный. Чехов всю жизнь «по капле выдавливал из себя раба». Человек не может свободно и радостно уйти ни от накопленного собственного опыта, ни от веками существовавших и одобрявшихся установок, смыслов, целей – в том числе целей избегания. В условиях усиливающейся социальной разобщенности, индивидуализма и нарастания одиночества личности для многих людей, не обладающих ресурсами обретения автономности, созависимость – смысловое пространство убежища одновременно от собственной личностной недостаточности и от угнетающей ситуации реальной жизни; пространство, освященное традициями и опоэтизированное в истории культуры.

2.3. ИНТРАПЕРСОНАЛЬНЫЕ КОНФЛИКТЫ СОЗАВИСИМОСТИ

   Стремления говорят не только о том, что человек пытается делать, но и о том, кем он пытается быть.
Р. Эммонс

   Наши повседневные конфликты в принятии решений чаще всего возникают в связи с лежащими в их основе ценностями, целями и желаниями, т. е. интрапсихическими феноменами.

   Самая трудная и болезненная функция личности есть функция приспособления ее выражений, потребностей, выбора целевых объектов, методов и структурирования времени к образцам, которые санкционированы обществом.
К. Клакхон, Г. Мюррей, 1953 [74].

   Таким образом, наше поведение – не что иное, как компромисс между нашими потребностями и ограничениями (ситуаций и нашими собственными).
   Одним из центральных проявлений духовного здоровья личности является отношение к самому себе. Удовлетворение собой, адекватное самоуважение и способность жить в согласии с самим собой большую часть времени сочетаются с адекватными представлениями как о своих возможностях и способностях, так и об ограничениях. Духовно здоровый человек адекватно воспринимает свои недостатки, предварительно убедившись, что их нельзя устранить, при этом старается использовать свои способности в максимальной мере конструктивно. Он признает наличие у себя определенных, очень сильных, иногда иррациональных чувств, но способен в определенной мере их регулировать [49]. Другим существенным критерием духовного здоровья считается интеграция личности и ее динамическое равновесие в системах социального функционирования. Нарушения информационного и эмоционального метаболизма человека с социумом и с самим собой, обусловленные аксиологическим рассогласованием его базовых экзистенциальных сфер – основа любого расстройства психики [42].
   Наше общение с другими осуществляется в пространстве пересечения психологических территорий каждого из партнеров. Психологическая дистанция в этой области – это системное качество наших отношений, мера нашего добровольного приближения к другому, определяющая готовность «допустить» его в наше психологическое пространство [29]. По сути, это континуум, где полюсы симбиоза и отчуждения являются противоположными вариантами межличностной патологии: отчуждение – как явление оставленности, отгороженности при отсутствии общего языка, понимания, взаимного интереса; симбиоз – как полная публичность своего внутреннего мира. Созависимость здесь предстает как идентификация человека с Другим или Другими и нарушение собственной психологической территории вследствие размытости ее границ.

   Нужно приберечь для себя какую-нибудь клетушку, которая была бы целиком наша, где мы располагали бы полной свободой, где могли бы уединиться и вести внутренние беседы с собой и притом настолько длительные, что к ним не должны иметь доступа ни наши приятели, ни посторонние.
М. Монтень

   Психологические границы создают возможность селекции внешних влияний: прочные границы защищают от соблазнов разнообразных зависимостей, позволяя нам «подняться» над полем, нарушенные – приводят к развитию виктимизации и комплекса жертвы [40], внедрению в наше психологическое пространство других людей и формированию обобществленной «коммунальной психики», в которой не допускается приватность. Когда Другой включается в нашу психологическую территорию, «присваивается», оценка его места и значимости в нашей жизни просто не может быть объективной – ведь это оценка себя. Навязчивость мысли – «мне необходимо иметь мужчину (женщину, любимого и любящего ребенка)» – поддерживается трудностью разотождествления с Другим, возникает угроза нарушения «целостности себя» и появления экзистенциального вакуума.
   Аутодеструкция созависимости определяется базальным глубоким внутренним конфликтом, а сама созависимость выступает как форма адаптации в виде сформированного стереотипа ответа на этот конфликт, связанный с переживанием душевного разлада и попытками преодолеть внутреннее самоотчуждение с помощью симбиоза с Другим или Другими. Но чем сильнее желание порядка и лихорадочнее попытки его установить, тем больше возникает двусмысленностей и тем глубже вызываемое ими беспокойство [8].
   Установление порядка никогда не завершится, ибо оно самоподдерживается и самовозрастает, оборачиваясь саморазрушительной деятельностью.
   Разлад между человеком и его жизнью, актером и декорациями требует какого-то выхода из этого разлада; за все нужно как-то платить (А. Камю). Согласно личностно-ситуационному подходу, «личность в ситуации» – трехмерный конструкт, включающий саму личность, ее жизненную ситуацию и самое главное – взаимодействие между ними, где поведенческая неадекватность созависимого человека отражает его внутреннюю дезадаптацию [16]. Наше негативное самоотношение и низкая самооценка во многом вырастают из вытесненной враждебности по отношению к родительской семье или кому-то из ее членов [65].
   Ожидание и избегание угрозы своему Я со стороны близких формируют конфликт между притязаниями на обладание их любовью, привязанностью и осознанием недостойности этой любви, что обусловливает перманентный мучительный поиск способов обойти свою неполноценность и удовлетворить притязания. Следствием этого поиска становится патология межличностных отношений родителей и детей (в том числе взрослых), дисгармония сексуальных отношений родителей, душевное одиночество, навязчивая тревожность и созависимость.
   Ареной рождения и развертывания внутренних конфликтов является образ Я – система представлений и отношений человека к себе и всему, что он считает своим на протяжении жизни. Современность представляется как эпоха дефрагментации: фрагментарная жизнь проживается в эпизодическом времени; восприятие сокращается до ощущения текущего мгновения или ряда эпизодов, отделенных как от своего прошлого, так и от возможных последствий; фрагментиро-ванное ^лишено связности и непрерывности [8].
   Фрагментарное Я в психоанализе описывается как не имеющее собственного содержания и «зажатое» между сверх-моралитетом сверх-Я и властными побуждениями Оно [47]. Р. Эммонс как фрагментированное определяет Я с характерно высокой степенью системного целевого конфликта: человек частично или полностью осознает сущностную несовместимость различных целей и испытывает сильное чувство отчужденности или внутренней разделенности [74].
   Для описания противоположных тенденций в психике разными теоретическими подходами используется ряд терминов: разногласие, разлад регуляции, отсоединение, противоречие, неконгруэнтность, дисбаланс, нарушение непрерывности, внутренняя несовместимость.
   Обобщающим для этих терминов является понятие интраперсонального (внутреннего) конфликта как проблемной ситуации, для которой характерны:
   • два конкурентных и взаимоисключающих альтернативных решения (McReinolds, 1990);
   • несовместимые элементы, воздействующие в противоположных или расходящихся направлениях (Heitler, 1990);
   • противоречивые чувства по отношению к одному и тому же объекту – состояние амбивалентности (конфликт приближения—избегания);
   • интерференция желаемой цели с по крайней мере еще одной целью, которые человек стремится осуществить одновременно.
   Наиболее подробно внутриличностный конфликт исследовался в психоаналитической традиции, начиная с 3. Фрейда, как источник невроза и его содержание:
   • конфликт самоопределения: уверенности в себе, прочности своего Я при встречах с реальной или воображаемой опасностью, при неспособности защитить себя, сохранить Я от внутренних и внешних угроз; противоречие между стремлением личности с ее завышенными требованиями и ее возможностями приводит к неврастении;
   • конфликт между желаемым и реально достижимым или возможным; чрезмерные требования к другим, превышающие требования к себе, вызывают истерический невроз;
   • конфликт между эмоциональными рациональными сторонами психики, борьба между желанием и долгом, моральными принципами и личными привязанностями – психастенический невроз.
   По мнению К. Меннингера, внутренний конфликт определяется имманентно присущим нам комплексом конструктивных и деструктивных сил: силы, первоначально направленные вовнутрь для решения эгоцентричных задач, в конечном счете – в соответствии с развитием и ростом физических и личностных характеристик человека – меняют свою направленность в сторону внешних объектов [39]. Вместо того чтобы атаковать внешнего врага, люди вступают в битву с самими собой (уничтожают самих себя) либо, вместо того чтобы любить своих близких (или, например, музыку), обращают страсть на самих себя.
   К. Юнг основой внутриличностного конфликта считал аффективно окрашенный комплекс – образ определенной психической ситуации, сильно эмоционально акцентуированной и к тому же несовместимой с привычной позицией сознания [75].
   Причиной возникновения комплексов является чаще всего моральный конфликт, возникающий из относительной невозможности полного самоутверждения.
   В отечественной психологии распространенным является понятие борьба мотивов, однако надо учитывать, что на самом деле это – внутренняя борьба, или конфликт личности: не мотивы борются, а человек напряженно размышляет, сопоставляя разные мотивы, он борется сам с собой. Эта внутренняя борьба всегда отражает внешние, объективно данные противоречия [30]. Другие подходы использовали понятия блокировки личностью принятия мотива (А.А. Файзуллаев, 1989), борьбы различных влечений и тенденций в мотиве (М.В. Демин, 1977), конкурируюших побуждений (В.К. Вилюнас, 1990). По содержанию выделяется ряд вариантов борьбы мотивов:
   1) стремление—избегание – «и хочется и колется» – действовать или не действовать, сказать или не сказать и т. п.;
   2) стремление—стремление – все способы удовлетворения потребности ясны, известны, равнозначны; действовать надо – но как?
   3) избегание—избегание – «и так плохо, и сяк плохо» – выбор из нескольких зол меньшего. В этом случае выбор чаще совершается с помощью внешнего воздействия [24].
   Одним из самых распространенных внутриличностных конфликтов считается конфликт между желаемым и действительным – диссонанс принципа удовольствия с принципом реальности (3. Фрейд), нереализованные, фрустрированные потребности: «хочу, но не могу себе позволить». Запрет социума (сверх-Я) и самозапрет в связи с ценой реализации «хочу» можно представить как источники конфликта. В современном российском обществе преобладают внутриличнос-тные конфликты именно этого типа – конфликты нереализованного желания [21]. В случае созависимости это касается прежде всего сферы личностно-семейных взаимоотношений: неразделенная любовь и привязанность и, возможно, самое частое – недоверие или неудовлетворенность отношениями.
   Внутриличностный конфликт неизбежно вызывает у нас защитную реакцию и стремление уйти от ответственности за выбор того или иного решения. Избегание ответственности в любых формах и по любым причинам всегда имеет защитно-оправдательный характер, связанный с личностной тревожностью. Тем не менее мы не можем защитить себя от необходимости выбирать решение, позицию или способ действия. Но вот выбор сделан, и, казалось бы, можно успокоиться – конфликт разрешен, однако его энергия не исчерпана: возникает состояние когнитивного диссонанса, а из него – стремление оправдать сделанный выбор. Для этого мы, как правило, переоцениваем его альтернативы: либо подчеркиваем положительные черты выбранного объекта (или способа) удовлетворения потребности и отрицательные черты отвергнутого; либо, наоборот, преуменьшаем негативные последствия принятого решения и положительные – отвергнутого варианта (J. Brehm, 1959; L. Festinger, 1957).
   Почему это происходит с нами? С позиций теории Ф.Е. Василюка [17], внутриличностный конфликт – это результат столкновения двух внутренних побуждений, отраженных в сознании в виде самостоятельных ценностей; в этом случае конфликт протекает в форме особого ценностного переживания. Сомнение в истинной ценности мотивов и жизненных принципов, если мы в результате интерпретации имеющейся здесь и теперь ситуации выбираем не соответствующее ценностям поведение, угрожает возникновением ощущения утраты смысла жизни, болезненным процессом ревизии ценностей и изменения их иерархии как модулей собственного поведения, т. е. экзистенциальным конфликтом.
   «Нечего бояться» – последнее утешение и последний ужас, – писал Р. Лэйнг в «Феноменологии переживания». Всем нам присущи базальные страхи, и наши стратегии жизни связаны с ними самым прямым образом [49]. Наиболее распространенным из социальных страхов является страх одиночества.

   Свои черты, штрихи и блики
   В душе у каждого и всякого,
   Но непостижно разнолики,
   Мы одиноки одинаково.
И. Губерман

   Одиночество принадлежит к числу тех понятий, реальный жизненный смысл которых, казалось бы, отчетливо представляется каждому сознанию, однако эта ясность скрывает сложное, противоречивое философское содержание, как бы ускользающее от житейского анализа. Одиночество в отличие от объективной изолированности человека, которая может быть добровольной и исполненной внутреннего смысла, отражает тягостный разлад личности, господство дисгармонии, страдания, кризис Я [45]. Наиболее остро современный человек ощущает одиночество в ситуациях интенсивного и подчас принудительного общения в городской толпе, в кругу собственной семьи, в обществе друзей.
   Для созависимых характерными являются две определяющие тенденции решения внутриличностного конфликта, связанного со страхом одиночества. Тенденция самоотречения и самоотдачи, слияния с окружающими определяет стремление объединиться с другими, иметь с ними доверительные, близкие контакты, быть любимым(ой), соотносить свою сущность и свое поведение с традиционными нормами. Любая дистанция, любое отдаление и разъединенность с партнером вызывают страх, означая оставленность, покинутость и заброшенность, и только неограниченная близость и крепкие узы могут стать защитой от страха. Тенденция стремления к неизменности и порядку вырастает на страхах неопределенности существования, иррациональности планирования жизни, недолговечности нашей зависимости и риска всего нового – отсюда стремление оставить все по-прежнему становится обсессией. Переоценка потребности в безопасности и страх, что без постоянного контроля может наступить угрожающий личности хаос, мешают человеку хоть немного расслабиться, отпустить вожжи, поддаться чужому влиянию и стать более сговорчивым. Он боится, что если хоть раз его притеснят, вытеснят, обойдутся без него, пренебрегут его мнением – все обрушится. Чтобы предотвратить возникновение непредвиденного и нежелательного, нужно постоянно контролировать партнеров, а для этого необходимо иметь как можно больше знаний, навыков, власти. Итак, обе описанные тенденции определяют две базовые стратегии решения внутреннего конфликта у созависимых – управлять или быть управляемым.
   Значимую роль во внутриличностном конфликте играет установка личности на достижение желаемого состояния. Рассмотрим подробнее характерные базальные потребности-цели созависимых, определяющие содержание их внутриличностных конфликтов.
   Доминирует прежде всего потребность нравиться окружающим– вплоть до готовности делать все, чтобы этого добиться, до чрезмерной боязни задеть чувства значимых других и терпимости к их поступкам даже при угрозе серьезного эмоционального, а часто и физического ущерба как самой созависимой личности, так и окружающим. Но подобное просоциальное поведение имеет здесь скорее утилитарно-практический внутренний смысл (управление поведением Другого, самоутверждение), чем самопожертвование в пользу потребностей Другого. К. Меннингер полагает, что все люди маской жертвенности скрывают ту или иную степень тенденции самоуничтожения и как бы защищают себя от упреков или подозрений в излишней прагматичности.
   Потребность контролировать жизнь других сочетается у созави-симых с верой в свои право и способность контролировать все, в том числе восприятие окружающими себя через производимое впечатление. Близким не позволяется быть самими собой, событиям – протекать естественным путем. Воспитавшая себя в контексте долженствования, созависимая личность считает, что поставленные цели и задачи должна осуществлять и решать именно она, и при недостижении желаемого и планируемого результата драматизирует переживаемую ситуацию, погружаясь в чувство вины, что углубляет внутриличностные конфликты.
   Потребность заботиться о других, спасать других, по сути компенсаторная, проистекает из неверия в возможность быть любимым и нужным просто так, не зарабатывая чьи-то любовь и внимание и не доказывая им тем самым свою необходимость. Со-зависимые испытывают нехватку в том, чтобы в них нуждались, и их успех в том, чтобы определить, чего хотят другие, и дать им то, чего они хотят, и оказание помощи доходит до компульсивнос-ти. Подобное поведение определяется таким интериоризованным фактором альтруистического поведения, как норма взаимности. Но мы знаем или ощущаем, что помощь, оказываемая в благодарность или с расчетом на взаимность, уже не альтруистична, и мотивация такого помогающего воспринимается тем недоверчивее, чем более утрированной кажется помощь и чем менее мы в ней нуждаемся. Возникает подозрение, что помощь оказывается с корыстной целью, с расчетом компенсировать ее в будущем в соответствии с нормой взаимности.
   Невротическая потребность в любви, присущая созависимым, отличается навязчивым характером, неспособностью быть одному, боязнью одиночества, манипулятивными способами получения внимания и любви (подкуп, демонстрация беспомощности, призыв к справедливости, угрозы, шантаж), требованием абсолютной любви, постоянной ревностью к партнеру, болезненным восприятием отказа и возражений [65].

   Душой своей, отзывчивой и чистой,
   Других мы одобряем не вполне;
   Весьма несимпатична в эгоистах
   К себе любовь сильнее, чем ко мне.
И. Губерман

   Если желать только быть счастливым, то этого скоро можно достигнуть. Но люди желают обыкновенно быть счастливее других, а это почти невозможно, потому что мы считаем других всегда более счастливыми, чем они есть на самом деле, – писал Ш. Монтескье. В совокупности потребности—цели созависимых в силу их принципиальной недостижимости и (что может быть самым важным) недо-оцениваемости со стороны значимых людей являются неиссякаемым источником и содержанием их внутренних конфликтов. Столкновение основных ценностей человека отражается в конфликте стремлений, и чем больше эти стремления затрагивают скорее глубокие ценности, нежели хорошо определенные поведенческие задачи, – чувствовать себя любимой и выглядеть любимой – конфликт становится более проблематичным.
   Общей характеристикой названных выше потребностей является для созависимых ненасыщаемость, поскольку их фрагментирован-ное Я не способно поддерживать свою структуру самостоятельно и без непрерывной подпитки с помощью значимых Других становится опустошенным. Именно поэтому созависимые, каким бы способом они ни добывали себе ощущение целостности, не могут переживать чувство одиночества и неопределенность в отношениях – им нужны гарантии непрерывной внешней поддержки их Я. И при этом они, как и наркозависимые, никогда не бывают удовлетворены: глубинная тревожность отягощает внутриличностные конфликты созависимых противоречиями между желанием полагаться на других, перекладывать ответственность, получать защиту и заботу и невозможностью сделать это в связи с чувством слишком глубокого недоверия к ним. В результате возникает ситуация экзистенциального выбора: обыденное отношение к реальности становится невозможным из-за неконтролируемых внешних обстоятельств, но при этом не имеет реального выхода.

   Она: Освободиться от него уже никогда не получится. Он был больше, чем брат; он был духом предостерегающим: смотри, чего ты избежала; он был жизнью, которую она упустила; он был болью, ибо ей было дано чувствовать только его боль; еще он был страхом, отчаянием, позором – все потому же. Он был для нее всем на свете, кроме успеха.
   Он: Конечно, приятно, что она так радуется, его переполняла благодарность, но эти чувства далеки от любви. Разве любят из благодарности? Или эта духовная принудиловка – чтение чужих мыслей, чувство чужой боли: разве у других близнецов этого нет? Любовь – это когда легко, радостно.
Грэм Грин. Меня создала Англия

   Такая, по К. Ясперсу, «пограничная ситуация» для созависимого является обычной жизнью, где частым следствием становятся низкая удовлетворенность жизнью и деформации эмоционально-волевой сферы личности. По мере длительности стрессовой ситуации в отношениях у человека включается механизм эмоционального обезболивания – отказ чувствовать, потому что чувствовать слишком больно, – и растут переносимость эмоциональной боли и толерантность негативных эмоций, обнубиляция чувств (затуманивание, неясность восприятия). Жизнь как будто и не воспринимается всеми чувствами: эмоциональное отупение, чувственная немота, замороженные чувства – наиболее специфичные черты созависимой личности.
   В разрешении внутриличностных конфликтов созависимые нередко избирают комплекс жертвы: сочетание апатии, безответственность в отношении себя и других, беспомощность, безнадежность, снижение самооценки и т. п. Ощущение себя жертвой приводит к рассогласованию в работе базисного механизма бытия и развития личности – идентификации-обособления – и искажению в содержании образа мира.
   Движение жизненных отношений – это непрерывный процесс рождения, заострения, снятия противоречий [65]. Жизнь созависимой личности потенциально уязвима в ее тенденции к конформизму в отношениях к миру и дефицитарности в свободных отношениях; в экстернальной ориентации в ущерб самопознанию и самореализации; в способностях управлять отношениями, не имитируя их сущность и не симулируя их; в противоречиях между сознательным построением отношений с Другим и сущностью собственного Я. Эти противоречия между убеждениями и не согласующимися с ними происходящими событиями, между идеальным и реальным Я, между мнением о том, что есть, и о том, что должно быть, обусловливают концептуальность и стрессогенность внутренних конфликтов со-зависимых.
   Согласно теории рассогласования Я-концепции (Higgins, 1987), наличие у человека двух несовместимых Я-концепций влечет за собой характерные эмоциональные состояния – печаль, тревогу и депрессию, защищаясь от которых, созависимая личность выбирает один или несколько путей [65]. Это может быть стремление получить любовь любым путем: «если вы меня любите, вы не причините мне зла». Однако часто человек не способен верить ни в какую любовь и привязанность, и поверить в ответное чувство для него невообразимо, поэтому может возникнуть стремление подчиниться определенным лицам или институтам (традициям, ритуалам): «если я уступлю, мне не причинят зла». Альтернативно этому стремление достичь безопасности путем обретения реальной власти, успеха или обладания: «если я обладаю властью, никто не сможет меня обидеть». Специфичным предстает бегство от мира через достижение независимости от других в удовлетворении своих внешних или внутренних потребностей: «если я реагирую отстранением, уходом, ничто не заденет меня». Это может быть накопление собственности, ограничение потребностей до минимума или эмоциональное обособление, подавление своих эмоциональных потребностей, уход от серьезного отношения к чему бы то ни было, включая собственное Я. Уход от реальности, как правило, является главным механизмом любых форм аддиктивного поведения – латентной и опосредованной аутоагрессии. Спонтанная рационализация помогает превращению иррациональной тревоги в рационально оправданный страх: «чтобы быть любимой, я всегда должна выглядеть веселой». Иными словами, страх собственной несостоятельности концентрируется и фиксируется на одном из множества фобических агентов, что позволяет локализовать тревожные проявления в одной зоне, а в других областях жизни человек временно и относительно свободен в самореализации. Но это конструктивное ограничение дезадаптив-ности носит временный характер и имеет компенсаторную функцию, так как причина страха – не в фобическом агенте, а в самооценке и негативном отношении к самому себе, которое, как правило, прогрессирует.
   Все названные попытки не разрешения, но изживания конфликта определяются потребностью не в удовольствии или счастье, а в успокоении. Они могут быть эффективными при условии применения только одной или преимущественно одной попытки, однако чаще мы обращаемся к нескольким несовместимым путям: одновременно испытываем потребность власти над другими – и их любви, стремимся к подчинению и при этом навязываем другим свою волю, избегаем человека, но не хотим отказаться от его любви. Именно такое осознаваемое или неосознаваемое противоречие целей делает конфликты неразрешимыми.
   Если бы не было разума, нас заездила бы чувственность: на то и ум, чтобы обуздывать ее нелепости, – сказал когда-то Шекспир. Понимание человеком собственных конфликтующих стремлений может помочь ему использовать активные стратегии для подавления одного из них, но для этого он должен быть способен его выбрать. Если мы не верим или не можем верить в свою способность сделать важный выбор, мы обращаемся к менее существенным или вообще бессмысленным задачам, которые, как мы считаем, нам по силам: к потреблению здоровой пищи, обучению танцу живота, погоне за качеством или количеством сексуальных объектов и т. д.
   Наши мотивы и смысловые установки часто нами не осознаются, но даже если мы осознаем причинную связь своих нереализованных влечений с переживаниями травм прошлого, это не приводит к исчезновению этих переживаний (например, страхов), так как узнанное воспринимается нами как нечто безличное, чуждое, происходящее не с нами [6]. В то же время практика подавления своих слабостей не избавляет нас от страха и обиды, а только загоняет их глубоко в подсознание, формируя негативную самооценку и аутоагрессивные программы жизнедеятельности: мы начинаем воспринимать себя не субъектами своей жизнедеятельности, а объектами воздействия социума. В целом отношения человека со своими страхами, выражающиеся в созависимости, можно свести к двум альтернативным вариантам: человек думает, что управляет обстоятельствами своей жизни либо обстоятельства управляют им [49].
   Разрешение противоречия предполагает либо сохранение наличного уровня, либо прогресс, либо частичный регресс жизненных отношений личности, – в любом случае поиск собственного способа позволяет обобщить многие возможные пути снятия конфликта. Учитывая хронический характер созависимости, можно предположить, что такой человек чаще выбирает пути, в наибольшей степени отвечающие привычным, щадящим, удобным для него условиям жизни и не требующие от него «быть больше и выше, чем он есть»; снижает ценностный уровень своей жизни с целью сохранения автономии гарантированной жизнедеятельности (Ю.И. Гил-лер) или уходит от рефлексии противоречий и «вручает себя» естественному ходу жизни.
   Тактики разрешения конфликта предполагают расстановку целевых приоритетов, интеграцию, обращение к высшим ценностям и принципам и, при необходимости, отказ от несовместимых целей. Исходя, однако, из того, что созависимость как определенный личностный стиль предрасполагает к стабильному во времени конфликту, достижение контроля над этим конфликтом представляется проблематичным, так как инфантильность созависимых определяет их стремление к немедленному, здесь и сейчас, удовлетворению своих доминирующих потребностей, и всякое препятствие к их удовлетворению становится кризисом.
   Помощь может быть направлена как на преобразование внутреннего мира личности, так и на изменение его социальной ситуации, а также на изменение взаимодействия между ними – стратегий и тактик поведения личности. Иначе такую работу называют «изменением среды и общества внутри самого индивида» (Г. Бернлер и Л. Юнссон). Но еще К. Юнг не без оснований утверждал, что избавление человека от комплексов лишает его лучших внутренних ресурсов. Мир страшен тем, что порождает войну; человек такой, какой он есть, – этим и обусловлена необходимость внутреннего конфликта, а помощь заключается в его провокации через осознание личностью своего комплекса. В этом случае он становится фокусом жизни, в противном случае враждебность и агрессия обратятся на окружающих.
//-- * * * --//
   В советском обществе проблема смысла жизни решалась однозначно: способствовать построению светлого будущего – коммунизма. Социально-психологические аспекты этой проблемы просто не рассматривались, тем более аспекты межличностных отношений. В целом проблема адекватности смысла жизни – это проблема условий, при которых он может выполнять свою функцию: дать человеку почувствовать удовлетворенность своей жизнью. Однако эту же функцию может выполнять и неадекватный смысл жизни. Так смыслы-эрзацы дают возможность легко и быстро достичь удовлетворения жизнью, минуя трудности поиска ее подлинного смысла: по данным исследований, 90 % случаев хронической алкоголизации и 100 % наркомании связаны с утратой смысла жизни. Правда, здесь не всегда оговаривается механизм самой причинно-следственной связи. В случае чрезмерной эмансипации смысла и его отрыва от реальности возникает инертность смысла жизни: человек становится рабом устаревшей идеи и основанной на ней жизненной цели.
   Смысл жизни – всегда «требование момента», «конкретный смысл конкретной ситуации» (В. Франкл). Поэтому нам присуще наличие ряда жизненных смыслов, включающего главный смысл и тем или иным образом соотносящиеся с ним другие смыслы, т. е. определенная структура смыслов [66]. В гармонической иерархии главный компонент, являясь ведущим, тем не менее остается компонентом: не только воздействует на иерархию, но и испытывает ее влияние. Это динамическое взаимодействие, приводящее к развитию, а при определенных условиях – к смене ведущего компонента. Конгломерат в виде мирного сосуществования различных смыслов или их противостояния обычен для незрелого самосознания (например, подростка) и обусловливает противоречивость и парадоксальность поведения личности: сочетания эгоизма и альтруизма, высоких нравственных стремлений и низких побуждений. Монолит определяется доминированием ведущего смысла над остальными, их поглощением и неизбежным лишением человека внутренней свободы (наиболее яркие примеры – фанатизм или культовая зависимость). Авторитарная структура близка к «монолиту» и способна к переходу в него: ведущий смысл занимает преувеличенно господствующее положение внутри иерархии, деформируя личность. Так при эффективной индоктрина-ции коллективизма формировался конформизм и нивелировалась человеческая индивидуальность, сегодня все более типичной становится авторитарная структура смысла жизни с обратным знаком – индивидуализмом. Разорванная структура – это двухполюсное образование, где главный смысл оторван от конкретных и некоторое время может существовать неустойчивое равновесие. Номинальная структура характеризуется наличием главного смысла, официально прикрывающего другой, неадекватный ему, но реально сформированный смысл. В распадающейся структуре главный смысл делится на ряд малых, конкретных, укорачивается до элементарного стремления пережить сегодняшний день (обычно в экстремальные периоды и ситуации жизни).
   В нашем исследовании ценностей современной личности (must-тест «Определение жизненных ценностей личности» П.Н. Ивановой и Е.Ф. Колобова) на выборке, описанной в главе 1, мы выделили три типа смыслов-целей в зависимости от их содержания – достижения (долженствование) или избегания (катастрофические установки, ин-толерантность), связанного с иждивенческими установками и позицией жертвы (табл. 3).
   Таблица 3
   Ценностно-смысловая структура современной личности

   Как можно видеть из приведенных данных, коррелирующие ценности социальной свободы и демократии и личной автономности наблюдаются только у каждого десятого из обеих групп и прежде всего в интолерантных установках. Так же незначительно представлены ценности удовольствия и главным образом в страхе его лишения.
   Ценности духовной культуры и духовно-религиозной жизни, здоровья и привлекательности, известности и служения людям (это при выборе помогающей профессии!) равны или стремятся к нулю.
   Ценности материального успеха представлены достаточно широко и имеют возрастную тенденцию роста и в плане долженствования, и в катастрофических установках – целях приближения и избегания.
   У каждого четвертого из опрошенных выражены катастрофические установки относительно своей безопасности и защищенности, где чаще всего называются возможность войны или «что-то непоправимое случится с близкими и дорогими мне людьми». При этом долженствование практически отсутствует, что является косвенным свидетельством иждивенческих позиций большинства респондентов.
   Ценности привязанности и любви выражены, но их контекст различен в разных возрастных группах: у молодежи доминирует катастрофический фон одиночества или разлуки с близким человеком («расстанусь со своим любимым, он меня бросит, разлюбит»), у «взрослых» – долженствование («не составлять проблем моим родным, оправдать надежды, помнить и ценить своих родителей, помогать им»).
   Наконец, наиболее безусловна ценность межличностных контактови отношений. В катастрофических установках это повторяющаяся тема ужаса одиночества: «никто не будет понимать, слышать меня», «я останусь совсем одна», «ты одинок». Но ярче всего здесь выражена интолерантность – у половины молодежи и двух третей взрослых: лицемерия, лжи, вранья, агрессии, наглости и хамства (оскорблений). Такое сочетание установок проявляет глубинное недоверие к своему потенциалу и к другим.
   На наш взгляд, выявленная структура ценностей характерна именно для современной созависимости, сочетающейся с выраженными сдвигами личности к индивидуализму. Ощущения отсутствия безопасности и прежде всего в межличностных контактах в сочетании, с одной стороны, с низкой ценностью свободы, с другой – с принимаемыми на себя долгами в достижении материального успеха, личностного роста, обеспечения привязанности и наличия любви представляют собой неразрешимое противоречие ценностно-смысловой сферы личности, что обусловливает ее внутренние конфликты. В целом мы видим дисгармоничные авторитарную и разорванную структуры смыслов. Авторитарность ценности межличностных отношений характеризуется негативным знаком ин-толерантности, а ее оторванность подчеркивается тем, что ценности, способствующие ее удовлетворению – привлекательность, служение людям, известность и другое, – представлены минимально.

Литература

   1. Абрамова Г.С., Юдчиц Ю.А. Психология в медицине. —М., 1998.
   2. Абульханова К.А. Психология и сознание личности. – М.; Воронеж, 1999.
   3. Адлер А. Практика и теория индивидуальной психологии. – СПб., 2003.
   4. Акопов А.Ю. Свобода от зависимости. Социальные болезни Личности. – СПб., 2008.
   5. Арсеньев А.С. О проблеме свободы и зависимости человека современной цивилизации: Философский очерк // Развитие личности. – 2005. – № 1.
   6. Асмолов А.Г. Психология личности: Принципы общепсихологического анализа. – М., 2002.
   7. Афанасьев А.Ю. Синтаксис любви. Типология личности и прогноз парных отношений. – М., 2000.
   8. Бауман3. Индивидуализированное общество. – М., 2005.
   9. Бауман 3. Свобода. – М., 2006.
   10. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование личности. —М., 1995.
   11. Бердяев Н.А. Анархизм – явление русского духа // Русский индивидуализм: Сб. работ русских философов XIX–XX веков. – М.,2007. – С. 147–192.
   12. Березин С.В. К вопросу о сущности психической зависимости при наркомании // Психология зависимости: Хрестоматия / Сост. К.В. Сельченок. – Минск, 2004. – С. 73–87.
   13. Берн Э. Игры, в которые играют люди. Психология человеческих взаимоотношений; Люди, которые играют в игры. Психология человеческой судьбы. – СПб., 1992.
   14. Братусь Б.С. Аномалии личности. – М., 1988.
   15. Бубер М. Я и Ты. – М., 1993.
   16. БурлачукА.Ф., КоржоваЕ.Ю. Психология жизненных ситуаций. – М., 1998.
   17. Василюк Ф.Е. Психология переживания (Анализ преодоления критических ситуаций). – М., 1984.
   18. Волкова Е.Н. Субъектность как деятельное отношение к самому себе, к другим людям и к миру // Мир психологии. – 2005. —№ 3.
   19. Гиллер Ю.И. Социология самостоятельной личности. – М., 2006.
   20. Гозман Л.Я., Кроз М.В., Латинская М.В. Самоактуализацион-ный тест. – М., 1995.
   21. Горобец Т.Н. Внутриличностные конфликты как базальный компонент аутодеструктивного поведения // Мир психологии. – 2005. – № 2.
   22. Дереча В.А. Психология и психопатология личности. – Оренбург, 2006.
   23. Дюркгейм Э. Социология. Ее предмет, метод, предназначение. – М., 2008.
   24. Емельянова Е.В. Кризис в созависимых отношениях // Принципы и алгоритмы консультирования. – СПб., 2004.
   25. Ильин Е.П. Мотивация и мотивы. – СПб., 2004.
   26. Камю А. Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство. – М., 1990.
   27. Колесов Д.В. Свобода и несвобода как факторы бытия // Мир психологии. – 2007. – № 3.
   28. Короленко Ц.П., ДмитриеваН.В. Социодинамическая психиатрия. – М.; Екатеринбург, 2000.
   29. Курбаткина Ю.В. Психологическая дистанция в браке: Авто-реф. дис. … канд. психол. наук. – М., 2006.
   30. Левитов Н.Д. О психических состояниях человека. – М., 1964.
   31. Леонтьев Д.А. Тест смысложизненных ориентаций (СЖО). —М., 1992.
   32. Леонтьев К.Н. Византизм и славянство // Русский индивидуализм: Сб. работ русских философов XIX–XX веков. – М., 2007. —С. 22–29.
   33. Льюис К.С. Любовь // Вопросы философии. – 1989. – № 8.
   34. Лэйнг Р. Феноменология переживания. Райская птичка. О важном. – Львов: Инициатива, 2005.
   35. Лэйнг Р. Я и Другие. – М., 2002.
   36. МамардашвилиМ.К. Мой опыт нетипичен. – СПб., 2000.
   37. Мамардашвили М. Сознание и цивилизация. Тексты и беседы. – М., 2004.
   38. МаслоуА. Мотивация и личность. – СПб., 2008.
   39. Меннингер К. Война с самим собой. – М., 2000.
   40. Нартова-Бочавер С.К. Человек суверенный: Психологическое исследование субъекта в его бытии. – СПб., 2008.
   41. Ницше Ф. Танец Заратустры: Филос. произведения, избранное. – СПб., 2005.
   42. ОсницкийА.В. Проблемы психического здоровья и адаптации личности. – СПб., 2004.
   43. Осухова Н.Г. Психологическая помощь в трудных и экстремальных ситуациях. – М., 2005.
   44. Папуш М. Психотехника экзистенциального выбора. —М., 2001.
   45. Покровский Н.Е. Человечество, одиночество, гуманизм // Лабиринты одиночества. – М., 1989.
   46. Проценко Е.Н. Созависимость как психологическая категория. – Интернет-ресурс: www.nika.ucoz.ru/rubl/1-1-0-31
   47. Решетников М.М. Психодинамика и психотерапия депрессий. – СПб., 2003.
   48. РиккертГ. Философия жизни. – Киев, 1998.
   49. Риман Ф. Основные формы страха. – М., 1999.
   50. РозановВ.В. Опавшие листья // Уединенное: Сб. – М., 2006. —С. 473–834.
   51. Розин В.М. Смысл, свобода и обусловленность жизнедеятельности человека // Мир психологии. – 2007. – № 3.
   52. Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание. Человек и мир. – СПб.,2003.
   53. Руденский Е.В. Дефект социализации личности как базовая категория виктимологии образования. – Новосибирск, 2004.
   54. Сарджвеладзе Н.И. Личность и ее взаимодействие с социальной средой. – Тбилиси, 1989.
   55. Сартр Ж.-П. Экзистенциализм – это гуманизм // Сумерки богов. – М., 1989.
   56. Славская А.Н. Личность как субъект интерпретации. – Дубна, 2002.
   57. Слободчиков В.И., Исаев Е.И. Основы психологической антропологии. Психология человека. Введение в психологию субъективности. – М., 1995.
   58. Старовойтенко Е.Б. Культурная психология личности. – М.: Академический проект; Гаудеамус, 2007.
   59. Старовойтенко Е. Б. Отношения личности: Философско-пси-хологические и рефлексивные модели // Мир психологии. – 2006. —№ 4. – С. 26–38.
   60. ТощенкоЖ.Т. Парадоксальный человек. – М., 2008.
   61. Уайнхолд Б., Уайнхолд Д. Освобождение от созависимости. —
   М., 2006.
   62. Франкл В. Человек в поисках смысла. – М., 1990.
   63. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. —М., 1994.
   64. Фромм Э. Здоровое общество. Искусство любить. Душа человека. – М., 2007.
   65. Хорни К. Самоанализ. Психология женщины. Новые пути в психоанализе. – СПб., 2002.
   66. Чудновский В.Э. Становление личности и проблема смысла жизни: Избр. тр. – М., 2006.
   67. Шабанова М.А. Социология свободы: Трансформирующееся общество. – М., 2000.
   68. Шаповал И.А. Альтернация личности в контексте социальных изменений // Психологическая теория и практика в изменяющейся России: Сб. тезисов Всерос. науч. конф. – Челябинск, 2006.
   69. Шаповал И.А. Феномен девиантности в социально-психологическом континууме «норма—аномальность» // Психологическое и социально-педагогическое сопровождение детей и молодежи: Материалы междунар. науч. конф. Т. 2. – Ярославль, 2005.
   70. Шаповал И.А. Целеприближающие и целеизбегающие смыслы созависимости // Научные исследования: Информация, анализ, прогноз. Кн. 17 / Под общ. ред. О.И. Кирикова; Воронеж. гос. пед. ун-т, 2008.
   71. Шаповал И.А. Тензионные характеристики созависимости // Психология психических состояний: Теория и практика: Материалы 1-й Всерос. науч. – практ. конф. – Казань, 2008.
   72. Шорохова О.А. Жизненные ловушки зависимости и созави-симости. – СПб., 2002.
   73. ЭлиасН. О процессе цивилизации. – М.; СПб., 2001. – Т. 1
   74. Эммонс Р. Психология высших устремлений: Мотивация и духовность личности. – М., 2004.
   75. Юнг К.Г. Борьба с тенью // Психология. Dementia praecox. – Минск, 2003.

Глава 3
СОЗАВИСИМОСТЬ КАК МАКРОМИФ

Чтобы жить в действительности и терпеть ее, нужно все время представлять в голове что-нибудь выдуманное и недействительное.
А. Платонов

Слышат только те вопросы, на которые в состоянии найти ответ.
Ф. Ницше

3.1. МИФОЛОГИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА СОЗАВИСИМОСТИ

   Во всем безумье этом есть своя система, – писал Шекспир. То, каким мы видим мир, – его социальные репрезентации – определяется self-схемами, концепциями себя или личностными конструктами, служащими нам для интерпретации своего и чужого поведения наряду с восприятием и видением ситуаций. Мы постоянно приписываем друг другу мотивы, действия, намерения и переживания. Результатом этих процессов является субъективный образ мира как наше представление о себе, своей судьбе и окружающем мире во времени жизни – своеобразный индивидуальный миф, отражающий нашу жизненную позицию по отношению к себе, другим, миру в целом. Субъективный образ мира отражает и социокультурные ценности, освоенные нами в процессах идентификации—обособления. Для обыденного сознания реальный мир и его субъективный образ слиты в единое целое и, воспринимая мир по-разному, мы живем в разных мирах. Вселенная кошки отличается от вселенной муравья (А. Камю).
   Формирование взаимозависимого конструкта Я (interdependent construal of self) – некритической установки в виде безусловной готовности следовать внешним нормам в собственном поведении [31] – обеспечивается культуральным тренингом социальных институтов, прежде всего традиционных коллективистских обществ. Нас обучают представлять, чего от нас ждут другие, и когда мы действуем соответственно и узнаем, что точно предсказали ожидания, это стимулирует нас и дальше вести себя подобным образом. Когда людей побуждают переживать ситуацию одинаково, можно ожидать от них и одинакового поведения. Оптимальные отношения предполагают взаимное понимание взглядов на жизнь, и традиционное общество готовит нас к «нормативному» мышлению и чувствованию и к тому, что точка ре-ферентности для нашего мышления, чувств, восприятия является всегда внешней по отношению к нам.
   В индивидуалистическом обществе решение большинства ситуаций связано с процессом выбора, возлагаемого на личность и ее собственные рациональные решения. Человек должен начать с внутренней точки отсчета, научиться знать то, что он чувствует и думает сам, и затем относиться к миру с этой позиции. Все формы безответственности решений и действий имеют защитно-оправдательный характер и объясняются низким уровнем информированности, слабостью развития интеллектуального потенциала, ленью как инфантильной регрессией, оправдываемой защитными формулировками типа «не знаю», «не могу», «у меня не получится»; социальным или межличностным паразитированием в форме перекладывания ответственности за процессы и события своей жизни на социальные институты, духовные инстанции или на окружающих [35]. Слабые, неэффективные формы социальной адаптации индивида в условиях больного общества А.Ю. Акопов определяет как социальные болезни личности [3]. Это, в частности, социальная мифология и инфантилизм (инфантильная психопатизация, инфантилизация общества и человека, их мифологизация и дебилизация), субъективизм функционирования общества и человека (иллюзорно-фантастически-ар-хетипическая субъективная виртуализация), социальное слабоумие и моральный идиотизм.
   Многие продукты сознания сегодня организуются как товары, продаются и могут потребляться в виде «программ», определенным образом обработанной информации. Здесь манипуляция нами неизбежна, но человек все же остается сознательным существом и не может жить в мире, не позволяющем себя познавать и символически репрезентировать [29]. Познание – это унификация, сведение чего-то чужого и незнакомого нам к чему-то знакомому. Должен нарушиться привычный ход вещей, нечто должно утратить свою привычную данность, исчезнуть либо перестать вести себя как раньше, утратить свою полезность или оказаться не готовым к использованию, чтобы мы начали исследовать его сущность, происхождение, полезность и роль. Именно неловкие и неудобные, ненадежные, сопротивляющиеся или иным образом удручающие вещи обращают на себя наши внимание и мысли [6].
   Чтобы понять мир, человек должен наложить на него свою печать [6], поэтому «факты не существуют – есть только интерпретации» (Ф. Ницше) как способность и универсальная процедура индивидуального сознания по примериванию разных вариантов объяснений, трактовок и выработке определенных смысловых композиций, схем, мнений, объяснений при неопределенной для нас или изменившейся позиции. Согласуясь с личным опытом, мы в процессе интерпретации отбрасываем субъективно неприемлемые для нас обстоятельства и факты, в том числе существенные, выстраиваем их иерархию и создаем личные композиции смыслового пространства в виде вывода-обобщения – всегда уникального резюме [44].

   Человек определяется разыгрываемыми им комедиями ничуть не меньше, чем искренними порывами души. Речь идет о чувствах, которые нам недоступны во всей своей глубине; но они частично отражаются в поступках, в установках сознания, необходимых для того или иного чувства.
А. Камю

   Абстрактные обобщенные представления о пережитом нами определяют их взаимодействие с новой информацией и ее интерпретацию и включают следующее [60]:
   1) личностные схемы – понимание того, что воздействует на типичных и нетипичных индивидов;
   2) событийные схемы – общее знание того, что обычно имеет место в особенных случаях, таких как праздники;
   3) self-схемы – информацию о собственном психологическом состоянии, управляющем обработкой информации;
   4) ролевые схемы – модели поведения в рамках определенной социальной роли.
   Согласно философии конструктивного альтернативизма Дж. Кел-ли, пытаемся ли мы понять поведение другого или наше собственное, для нашего понимания всегда существуют «конструктивные альтернативы». Наше поведение никогда полностью не определено: с одной стороны, мы всегда свободны в какой-то степени в пересмотре или замене наших интерпретаций действительности, с другой – некоторые наши мысли и поведение предопределены нашим опытом. В принципе не существует такой вещи в мире, относительно которой не может быть двух мнений. Объективная реальность – это то, что мы истолковываем как реальность, факты всегда можно рассматривать с различных точек зрения. Любое поведение человека, его мысли и поступки направлены на прогноз событий, и в попытке их предвидеть и проконтролировать он постоянно проверяет свое отношение к действительности [50]. Мы контролируем события в зависимости от поставленных вопросов и найденных ответов и не нуждаемся в том, чтобы быть рабами своего прошлого опыта (З. Фрейд) или актуальной ситуации (Б. Скиннер) – если только сами не соглашаемся с таким истолкованием собственной персоны. С помощью личностных конструктов – понятийных систем, или моделей, используемых для осознания, интерпретации, объяснения или предсказания своего опыта, мы оцениваем значение явлений своей повседневной жизни и осмысляем аспекты действительности в терминах схожести и контраста: умный—глупый, хороший—плохой, дружеский—враждебный и т. д.
   Люди отличаются друг от друга тем, как они интерпретируют события. Система конструктов – это набор гипотез о меняющемся мире, постоянно проверяемых опытом. Каждый человек понимает действительность с «колокольни» своего уникального личностного конструкта, выбирая в нем для себя ту альтернативу, которая, как он ожидает, дает большие возможности для расширения понимания мира или уточнения собственной понятийной системы. Полезные конструкты сохраняются, а остальные пересматриваются или отбрасываются.
   То, что мы помним и знаем о самих себе, постоянно сопоставляется с мнением о нас других, и последнее для многих имеет гораздо большее значение в сравнении с первым. Человек не только такой, каким себя представляет, но и такой, каким хочет быть в глазах окружающих. Скрытый комплекс неполноценности, страх перед стойкими эмоциональными контактами, тревожность созависимой личности в сочетании с ее стремлением к слиянию с Другим или Другими определяют ее неконгруэнтность (К. Роджерс) – несоответствие собственного опыта представлениям о самой себе.
   Любой из нас нуждается в сохранности своего психологического комфорта: поддержании чувства личной ценности в своих собственных глазах, оптимального уровня самоуважения, необходимого для личностной интегрированности и ощущения собственной целостности. Все, что истолковывается как угроза самооценке, вызывает сильные эмоции и автоматическую активизацию защитных механизмов. Часто мы, сами того не подозревая, развертываем глубокую психологическую защиту против любых попыток разрушить созданный нами мир.
   Большинство описаний созависимых субъектов наталкивает на выводы об их объективной хронической несчастливости. Но так ли это? Должно быть какое-то объяснение тому, каким образом человек не просто терпит несчастную жизнь, но и умудряется гордиться ею и рьяно защищать от других.

   Они даже очень любят повздыхать, посетовать на жизнь или состроить уж такую мрачную мину, чтобы ни у кого не оставалось сомнения, что эта самая жизнь совершенно невыносима. На самом деле такая жизнь их совершенно устраивает и они даже влюблены в нее – у них в запасе тысячи уловок и ухищрений, при помощи которых можно одолеть любую неприятность и вытащить терновые колючки из всякой муки и беды.
Ф. Ницше

   М.К. Мамардашвили замечал, что бывает такая редукция социальных ситуаций, что человек мог бы приспособиться, только забыв, что он – сознательное существо, но сознание – объективный материал эволюции, который человек не в силах отменить и забыть [29], и очевидно, что он нуждается в трансформации своего положения хотя бы в своем сознании, хотя бы играя роль своего среди чужих, усвоенную и исполняемую формально, хотя и очень старательно. Кстати, для того чтобы играть роль в социальном процессе, включающем другого человека, часто не требуется его согласие: пример – отношения «родители—ребенок». Но в межличностном общении, если по крайней мере один из людей не пытается встать на место Другого, понять, как Другой оценивает играемую им роль, устойчивые и искренние человеческие отношения развиваться не могут. Здесь, однако, имеется немало подводных камней.
   Понимая переживания другого, мы не имеем прямого доступа к информации о том, как другой воспринимает тот же самый мир: мы не можем смотреть глазами другого и слушать его ушами. Все, что мы чувствуем и ощущаем, в том числе интуитивно, относительно других, основано на выводах из наших впечатлений о них и мнения о том, как сами они воспринимают себя. Иными словами, действия другого оказываются некой функцией его переживаний, так как у меня все происходит именно так. На основании поведения другого мы решаем, что его переживание ситуации сходно с нашим, и мы либо близки, либо отличаемся в плане переживания «одной и той же» ситуации. Но, в отличие от общности физического и духовного миров, психический мир уникален, у каждого свой. Мы имеем прямой доступ только к своим собственным фантазиям и о фантазиях другого можем лишь делать выводы, не замечая при этом уникальности его психического мира, ожидая от него, что он будет вести себя с нами так, как мы предполагаем. А если он этого не делает, то мы обижаемся: «должен же он понимать, чувствовать, видеть и т. д.!». Р. Лэйнг замечает, что обычно человек оказывается погруженным в системы социальных фантазий, кажущиеся ему реальными, и обычно это называется идентичностью или личностью [27]. Но затянутость в системы социальных фантазий угрожает потерей собственной идентичности, собственных восприятий и оценок, и понять, что же на самом деле произошло, мы можем только постфактум.
   Социальная жизнь требует ответов на вопросы, которые не могут быть найдены логическим путем. Большинство наших знаний получены нами от других, и большинство из них – это имплицитные послания, передающиеся в процессе социального дискурса: что следует предпочесть, что ценить, что чувствовать, что классифицировать; что есть человек и как он связан с обществом; что является самоочевидным и что допустимым. Многое из названного, в том числе постулаты нравственности, внерационально, и, находясь в мире внерацио-нальных идей, мы усваиваем их символы – обычаи, традиции, ритуалы [61], часто решающие для наших интерпретаций. Многие из нас выстраивают понимание собственного поведения главным образом вокруг понятия зависимости, другие – независимости, а для третьих оба понятия не имеют большого значения [42].
   Русскому писателю и философу А. Битову принадлежит мысль о том, что личность – это не душа, а мозоль на душе, образовавшаяся в результате взаимодействий с миром. Всю жизнь мы только и стремимся к тому, чтобы увязать модель реальности (того, что истолковываем как реальность) с моделью для реальности (нормативными утверждениями о том, что должно быть) [61]. Собственно говоря, в нашем self должны как-то сосуществовать как минимум три мира: Мир, Я-мир в Мире, Я-мир. В современном обществе, далеко ушедшем от жестко заданных социальных ролей-рамок, Мир распадается на субсистемы альтернативных миров, сознательно или неосознанно, с помощью внешней или внутренней регуляции не соприкасающихся друг с другом: «Ничего личного…». Отсюда Я-мир в Мире преобразуется в Я-мир в мирах, а Я-мир как целостность оказывается не то чтобы недосягаемым идеалом, а неким лучше или хуже сбалансированным конгломератом. Представления о целостности идентичности, self-схемы или концепции Я как признаке психологического и психического здоровья уходят в прошлое. Настоящее обуславливает и требует скорее разногласий, полифонии Я, не монолога, но диалога, мультисубъектности субъекта [7,39]. Гибкость, лабильность становятся условиями нашего выживания и психического здоровья; ригидность же, напротив, – тормозом в динамичных межличностных отношениях.
   Некритично воспринятые, плохо структурированные и пассивно воспроизводимые иррациональные установки типа «все женщины хотят выйти замуж», «все мужики – собственники» и тому подобное – независимо от пола того, кому они принадлежат, относятся к культурным моделям межличностных отношений, выражающим укорененные традиционные ценности – повиновение или независимость. Эти ценности формулируются как верования относительно того, какими должны быть и как должны развиваться наши отношения и ролевое поведение, например:

   Наш долг – воспитывать детей так, чтобы они любили
   нас, уважали и слушались.
   Если они этого не делают, они должны быть наказаны,
   иначе мы не выполним свой долг.
Р. Лэйнг. Узелки

   Таким образом, наши субъективные миры как система интегрируют рациональное и нерациональное той культуры, к которой мы принадлежим. В нашем сознании эти культурные константы наполняются конкретным содержанием, где происходит трансфер – бессознательные образы связаны с фактами реальности и переносятся на них, формируя конкретные образ защитника и образ врага, персонифицированные или абстрактные. Если опыт начинает явно расходиться с реальностью, следует новый трансфер – на другой объект. Аналогично происходит автотрансфер: человек приписывает себе качества, заложенные в бессознательном образе себя.
   В каждом случае трансфер и автотрансфер совершаются синхронно, и постоянной чертой любой картины мира является баланс «сил добра» и «сил зла», во многом определяющий «карту» картины мира. Структура отношений между бессознательными образами переносится на реальный опыт, и люди действуют в соответствии с перенесенными на себя качествами, в рамках представления о других и обществе в целом, их внутренних качествах и связях.
   С помощью трансфера выстраиваются и конкретные культурные сценарии, и субъективный образ мира – макромиф, где реальности являются именно схемами – средством, допускающим ранг возможностей, внутри которых происходит интерпретация мира [24].Именно в силу этой роли реальности как средства в рамках одной и той же культуры субъективные миры различны у различных ее представителей в силу различия уровней индивидуального освоения ее богатства, превращения ее характеристик во внутренние ресурсы в виде навыков, знаний и принятия ценностей. Это различие уровней характеризует субъектность личности [12]. Для пассивного приспособления и для придания традиционного смысла своей жизни, для традиционной, некритической ориентировки достаточно минималь-нък знаний и конформистского принятия ценностей. Обеспечение ограниченного влияния на ситуацию жизни при гарантированном удовлетворении стандартных потребностей и придании своей жизни обоснованного, но банального смысла требует уже эмпирически обоснованных знаний и осознанного принятия стандартных ценностей. Для значительного влияния на свою жизнь, ее преобразования и придания ей индивидуального смысла, для ориентировки с позиций критического выбора необходимы эмпирически и логически обоснованная система знаний и критическое принятие ценностей.
   Свобода выбора поведения определяется, с одной стороны, доступностью данному конкретному человеку культурных механизмов его взаимодействия с ситуацией – смыслов, знаний, социальных ценностей и норм; с другой – содержанием самой культуры (субкультуры); с третьей – возможностями конкретного субъекта в усвоении культуры, в том числе степенью его критичности в этом процессе. Характеристики всего перечисленного, их взаимосвязи и взаимовлияние прямо коррелируют с возможностью и эффективностью свободного выбора.
   Размышляя по поводу своих поступков и самих своих размышлений, человек обычно стремится реализовать свою природу в соответствии с какой-то логикой, познать свои ошибки и скорректировать свое поведение.

   Ум и глупость я бы различил так: глупость – это все то, что думается само по себе. А ум – это то, что производится на собственных основаниях. Что я думаю сам. А это очень трудно – подумать самому.
М. Мамардашвили

   То, о чем говорится в цитате, определяется как рефлексивно-критическое мышление – мотивированная сознательная мыслительная деятельность, чувство и осознание несоответствия, алогичности, аморальности, негативных сторон действия, решения, высказывания, поведения, отношения. Зрелая личность имеет потребности и обладает способностями видеть несоответствие высказывания или поведения другого человека общепринятому или собственному представлению о них; отделять ложное, неверное от правильного, верного; критически анализировать, доказывать или опровергать, оценивать предмет, задачу, процесс, результат и вносить в них коррективы. Кроме того, зрелая личность обладает самокритичностью – способностью и умением строго оценивать свои мысли, анализировать и трезво оценивать свое поведение, обнаруживать в нем ошибки.
   Будем честными с самими собой: немногие из нас могут похвастаться наличием вышеописанных достоинств. А. Кукла описывает ряд ментальных ловушек, в которые сплошь и рядом попадают разумные люди: упорство – продолжение работы над тем, что уже потеряло свою ценность; амплификацию – вкладывание в достижение цели больших усилий, чем требуется; фиксацию – блокирование начатого дела в ожидании какого-то события; реверсию – попытки изменить необратимое прошлое; затягивание – выискивание какого-нибудь незначительного занятия для оттягивания важной и сложной работы; регулирование – бесполезные предписания самим себе и др. [19].
   Эмоциональное переживание, разочарование в ситуации или процессе, в поведении другого, в результате – все это должно актуализировать потребность оценки, критики, самокритику. Однако «многия знания…»: «хочу ли я знать, что значимый для меня человек обманывает меня, изменяет, не дорожит мной; и хочу ли я знать, что обманываю близких, изменяю им, не дорожу ими.». С этих позиций мои критичность и самокритичность вынуждены будут умолкнуть или искать удобные для меня интерпретации ситуации. Одним из них может стать критическое состояние ума в виде неадаптивных рефлексии и поведения, формирования контрреальности. «Разве мы не должны даже тогда, когда мы говорим о своем непризнании чего-нибудь, все же как-то его переживать. В ином случае о нем было бы бессмысленно говорить», – размышлял Г. Риккерт [41].Неуспехи в реальных отношениях можно компенсировать придуманными успехами в контрреальном, выдуманном мире.
   Жизнь показывает, что мы расходимся во мнениях о том, что в ней может оцениваться как ошибочное, ложное, неэффективное, аморальное и т. д. Может быть, действительно, не стоит абсолютизировать роль критического мышления в жизни человека, а признать «законность» и иррациональности [62], помогающей при нашей неспособности применить стандарты, осознаваемые нами как авторитетные и корректные, или же постигнуть собственные стандарты рассуждения или выбора. Во многих случаях иррациональность может быть полностью «рационализирована».
   «Сломанное», «дефрагментированное», «опустошенное» в детстве Я созависимой личности определяет в ее структуре господство сверх-Я, представленное обычно почти полностью родительскими оценками и запретами и стереотипными вариантами моральных норм и социальных установок. В диалоге с созависимым нередко возникает чувство «дежавю», настолько их сентенции дублируют высказывания героев сериалов и «мыльных опер». В целом социальные репрезентации созависимых можно описать как сложный конструкт рациональных представлений и иррациональных установок, в котором доминирование последних определяет мифологическую сущность образа мира и мышления.
   Миф как базисный феномен культуры – это символичный язык описания моделей личного и общественного поведения, неких сущностных законов социального и природного космоса. Роль и задача мифа – разрешить противоречия, не разрешаемые логическим путем, и используя мифы об отношениях взаимозависимости и соза-висимости – любви, привязанности – мы переживаем их как историю, одновременно правдивую и ирреальную. Одна из базовых характеристик мифологического сознания – упрощение, поляризация и разделение картины мира по принципу «свой» и «чужой» – постоянно питает, поддерживает миф и четко очерчивает границы его применения. Такими являются, например, универсальные бинарные противоположности между природой и культурой, мужчиной и женщиной, дружбой и враждой, представленные в структуралистском дискурсе Леви-Стросса
   Мифы – это утверждения или истории (рассказы), обращенные к экзистенциальным заботам человека и оказывающие влияние на его поведение (С. Криппнер).

   Жизни прожитые и жизни рассказанные тесно взаимосвязаны и взаимозависимы. Можно сказать, что, как это ни парадоксально, истории, рассказанные о жизни, вмешиваются в прожитую жизнь еще до того, как она проживается и о ней становится возможным рассказать. /… / Свод правил, которые осознанно или неосознанно соблюдаются при таком повествовании, не менее сильно влияет на жизни, о которых рассказывается, чем на само повествование и на выбор злодеев и героев. Человек проживает свою жизнь, как историю, которой предстоит быть рассказанной…
3. Бауман

   Мифы могут иметь внеличностное и внутриличностное происхождение, что можно соотнести со степенью конформности или автономности человека; но насколько сложно определить свою болезнь как «часть меня» или нечто внешнее, враждебное мне, так же сложно выделить, что в личном мифе принадлежит человеку, а что – культуре, этносу, идеологии, семье. Макромиф – наш базовый миф – организует все наши представления о различных аспектах жизни, нередко формулируясь в неком жизненном девизе: жизнь – это выживание; моя хата с краю; как бы чего не вышло и т. д. Как правило, мы не осознаем свой миф, но от этого его влияние на нашу жизнь не прекращается: определяя наши мотивации, организуя нас, мобилизуя наши резервы для достижения провозглашенных в нем целей, ненароком, окольным путем, миф заставляет нас ходить по замкнутому кругу, каждый раз «наступая на одни и те же грабли».
   Макромиф можно представить как своеобразные очки, через которые мы смотрим на мир. Взаимодействие между Миром и Я-ми-ром помогает нам проверять адекватность наших образов и представлений объективной реальности. В беспроблемных ситуациях мы не осознаем многие детали реальности, но нередко просто не впускаем ее в сознание как неудобную или нежелательную, чем все более мифологизируем свой образ мира. Чем глубже миф, тем более склонны мы, натолкнувшись на опыт, противоречащий мифу, изолировать эту информацию от осознания: «этого не может быть, потому что не может быть никогда». В конечном счете у нас нарушаются рефлексия и социальная перцепция, и все чаще мы прибегаем к адаптивным, защитным и компенсаторным интерпретациям окружающей действительности и самих себя – своих мыслей, отношений, поведения.
   Иллюзорно-обнадеживающая картина мира мифа имеет статус достоверной жизненной реальности, в чем огромную роль играет вера в возможность реализации провозглашаемых целей. В то же время средства достижения целей очень часто игнорируются или замещаются прожектами, мало связанными с реальностью или не имеющими отношения к ней. Согласно мифологической аксиологии, миф не допускает критической рефлексии: находясь в мифе, – разделяя его установки и ценностные ориентации, – мы можем только положительно оценивать его постулаты и догмы. Рефлектировать критически можно, только выйдя из мифа. Но как выйти из раскрывающейся ниже рационализированной иррациональности?

   Я не уважаю себя.
   Я не могу уважать тех, кто меня уважает.
   Я могу уважать только тех, кто не уважает меня.
   Я уважаю Джека, потому что он не уважает меня.
   Я презираю Тома, потому что он не презирает меня.
   Только жалкий человек
   может уважать кого-то, столь жалкого, как я.
   Я не могу любить того, кого презираю.
   Поэтому я люблю Джека.
   Я не могу поверить в то, что он любит меня.
   Как он может это доказать?
Р. Лэйнг. Узелки

   Иррациональный компонент как сущностная характеристика мифологического мышления приводит к возникновению парадоксов, когда человек сопоставляет свои мифы с реальностью, но не различает имеющиеся противоречия в своем сознании и поведении. С другой стороны, наличие рациональных компонентов в современном мифологическом сознании и его выражении обеспечивает устойчивость и жизнеспособность мифов и проблемность противостояния им с позиций реальности [47].
   В семьях с созависимостью образ Мы приобретает форму семейного мифа, призванного скрыть от сознания отвергаемую информацию о семье и о каждом ее члене и поддержать семейное единство. Семейные мифы включают в себя согласованные избирательные идеализированные представления о характере взаимоотношений в семье, камуфлирующие имеющиеся у ее членов конфликты и неудовлетворенные потребности и создающие публичный образ семьи. По данным Э.Г. Эйдемиллера, чаще всего встречаются семейные мифы: «мы – отличная семья, но другим это не дано понять; „он (ребенок) – такой поганец, что не стоит нашей заботы“, „он (ребенок, больной член семьи) очень чувствительный и требует особого отношения, мы живем ради него“. Подобные семейные мифы предполагают определенную структуру семейных ролей: „семья с кумиром“, „семья с больным человеком“, „семья с козлом отпущения“ [57].
   В целом мифологическое сознание созависимых может быть представлено в виде аффективно окрашенной системы, включающей:
   1) систему верований и аутосуггестию;
   2) интериоризованные базовые интерпретации – стереотипы, неадаптивные когниции, иррациональные мысли (сверх-Я);
   3) компенсаторные интерпретации – иллюзии, фантазмы, симу-лякры;
   4) защитные интерпретации и атрибуции в проблемных ситуациях;
   5) адаптивные интерпретации – комплекс нечестности: обман, самообман, сговор, самонаказание.
   Анализ интерпретаций созависимых как системы позволяет выдвинуть ряд гипотетических положений:
   • система интерпретаций – это аккумулированный результат функционирования всех ее компонентов, создающих в совокупности специфическое мифологическое видение социального мира;
   • субсистемы интерпретаций функционируют в различных иерархиях и отношениях в зависимости от этапа жизненного цикла личности, его событий: прежде всего событий, связанных со значимыми другими;
   • интерпретации созависимых ригидно взаимодействуют с интерпретациями окружающих, выставляя на первый план определенный имидж и при необходимости отвергая мнения окружающих;
   • всякое нарушение отдельной субсистемы – это определенный признак ее общего неблагополучия, существовавшего до возникновения этого нарушения, или ее патологического функционирования, что заставляет человека направлять дополнительную энергию на «латание этих дыр».
   Системность интерпретаций соотносится с личностными стандартами и требует от нас определенного поведения, оцениваемого в контексте этих стандартов. После успеха мы хотим повысить планку; после неоднократных неудач – понизить, чтобы приблизиться к более реалистичному уровню, но в обоих случаях оценки результатов должны быть приближены к реальности, иначе поведение будет неадекватным. Большую роль играют здесь самоподкрепление и саморегулирование, но главным регулятором поведения является самооценка, результат которой – удовлетворенность собой, гордость своими успехами либо неудовлетворенность и самокритика (А. Бандура, [50].). Полноценные межличностные отношения требуют осмысления и обмена «эмоциональной валютой» – того, что у созависимых дефицитарно. Потребность в предсказуемости взаимодействий удовлетворяют неодушевленные предметы и виды деятельности: ими можно манипулировать, эффект достижения комфорта почти всегда гарантирован, поэтому уверенность в способности контролировать ситуацию растет. Это тоже часть мифа – сюрреальность особого рода, ролевые отношения, где вроде бы никто не обманут и все знают, что к чему, но действуют тем не менее в рамках какого-то спектакля. Сомнения рассудка и нерешительность воли как наиболее заметные изъяны человеческого ума встречаются друг с другом и сливаются воедино в феномене двойственности [6].
   Вынужденные быть только в заданном пространстве, окруженные некими символами, люди действительно не знают, что думают на самом деле [29]. Все пространство отношений созависимой личности специфически переориентировано: интимность опредмечена в ритуалах и сценариях – «одушевленных» предметных отношениях. Способ аддик-тивной реализации из средства превращается в цель, помогая защититься от проникновения в сознание информации о себе, неприятной и угрожающей самомнению и самооценке. Роли распределены, закрепляются и превращаются в жесткие «правила игры». Поскольку созависимость предлагает личности лишь небольшой спектр выбора поведения и ролей, постольку ее интерпретации как составляющая мифологического сознания являются закрытой системой.

3.2. ВЕРОВАНИЯ СОЗАВИСИМЫХ

   Отражение в индивидуальном сознании системы смыслов и ценностей, существующих в культуре общества, формирует уровень нашей ментальной самостоятельности в построении уровня притязаний и оценки собственного контроля над событиями жизни, зависимости или автономии в мире и влиянии на мир [12]. Ментальная самостоятельность определяет нашу оценку конкретных ситуаций и жизни в целом как совокупности возможностей или непреодолимых препятствий на пути к возможным желаниям и оценку этих желаний как реальных целей, пустых мечтаний или греховных страстей. Благодаря призме ментальной самостоятельности у нас создается ощущение свободы или предопределенности жизни, наличия или отсутствия выбора, роли хозяина своей судьбы или игрушки в чьих-то руках (бога, судьбы, кармы, родственников и т. д.).
   Вера – полное и безоговорочное принятие человеком явлений, событий, собственных представлений и умозаключений, жизненных принципов, бесконечная ценность которых выявлена в свете превышающей человека Божественной Реальности. Составляя основу Я, вера и убеждения определяют поступки человека, его суждения, нормы поведения и отношения [45]. В целом в экзистенциализме, и прежде всего у Ж.-П. Сартра, центральное место занимает дурная вера – самообман, к которому человека побуждает страх собственной свободы: легче притворяться перед самим собой, что связан необходимостью или моральными обязательствами, чем признать факт собственной свободы и ответственности.

   У большинства людей отсутствует интеллектуальная совесть. Для большинства нет ничего унизительного в том, чтобы просто верить во что-нибудь и жить сообразно этому, не задумываясь особо об исходных причинах, не взвешивая все за и против, не утруждая себя поиском каких бы то ни было аргументов.
Ф. Ницше

   Человек скорее является жертвой своей психики, чем ее творцом, – замечал К.Г. Юнг [59]. Верования личности, рассматриваемые ею как единственно правильные, на самом деле находятся под влиянием социальных посланий от окружающих и предопределяют возможности личности, способы ее поведения, модель мира и отношения с миром. В поиске и интерпретации смысла своих собственных переживаний с выделением проблем, требующих решения и установления приоритетов в отношениях с людьми, система верований служит фильтром, разделяющим формы активности на значимые и второстепенные. Все люди без исключения испытывают это желание занять место в жизни по крайней мере одного человека. Возможно, утешение, которое дарит религия, – ощущение жизни в Присутствии Другого.
   Во что верят созависимые?
   • В собственную неполноценность: «меня нельзя любить, я недостоин любви».
   • В то, что могут управлять чувствами Другого, не спрашивая, чего он хочет: «если скрою, какой я, то они могут подумать, что я хороший, и полюбят меня».
   • В то, что ни партнера, ни качество отношений невозможно изменить: «я не в состоянии соответствовать всем ожиданиям».
   • В свою способность и обязанность контролировать все: «окружающие в любой момент могут сделать мне больно или догадаться, что я ничтожество – я должен контролировать их».
   • В возможность заработать любовь и привязанность: «любовь заслуживают своей необходимостью и полезностью. Я должен платить за любовь, и мне должны платить за любовь».
   • В недопустимость переживания отрицательных чувств: «я не должен сердиться или плакать. Если я сержусь и плачу, значит я плохой».
   • В способность создать впечатление о собственной значимости и самодостаточности: «хороший человек тот, кто, если захочет, чего-то достигает. Я должен достигать вершин».
   Аксиальной осью социальных когниций созависимой личности являются верования о себе: человек не считает себя внутренне имеющим какую-то цену и не верит, что окружающие могут хорошо относиться к нему просто так. Навязчивые страхи самостоятельности, отсутствия способности к ней и распада отношений приводят к непереносимости отрицательных оценок и критики. Через сеть этих верований анализируется и оценивается вся окружающая реальность, что порождает и подкрепляет специфику мифологического мышления. В создаваемых деструктивных отношениях созависимая личность задействована настолько, что должна считать себя необходимой и верить, что эта необходимость должна постоянно поддерживаться с помощью протекции и контроля, даже если они превышают ее ресурсы.
   Г. Франфурт описал как специфически человеческое качество переживание так называемых желаний второго порядка – желаний того, чего мы хотим желать [46]. Дисгармоничность наших желаний, наша податливость неконтролируемым импульсам действуют вопреки желаниям второго порядка, и мы предаемся заведомо невыполнимым мечтам. Но мы не забываем о «желаниях о желаниях», имея, кроме них, и убеждения по поводу убеждений, убеждения по поводу желаний, желания убеждений, отношения к ценностям, надежды, связанные с того или иного рода намерениями. Все это можно объединить общим понятием веры. Чем сильнее во внутренней жизни индивида представлены эти состояния «второго порядка», тем выше степень его психологической интегрирован-ности; но они могут принадлежать, а могут и не принадлежать самому человеку. У созависимой личности благодаря воспитанию и индоктринации снижена способность занимать самостоятельную моральную позицию: ее притупляют или исключают влияние группы или значимого другого, алкоголь, стремление следовать или устанавливать «порядок».

   Дети обязаны уважать своих родителей.
   Родители обязаны учить своих детей уважать их,
   подавая им хороший пример.

   Родители, которые не подают своим детям хороший пример,
   не заслуживают уважения.
   Если мы подаем им хороший пример, мы думаем,
   что они будут нам благодарны, когда вырастут
   и сами станут родителями.

   Наглый ребенок не будет уважать тебя
   за то, что ты не наказываешь его
   за неуважение к себе.

   Вы не должны портить ребенка. Л
   егко делать то, чего хотят они, н
   о они не будут вас уважать за это, когда вырастут.

   Он не будет уважать тебя
   за то, что ты не наказываешь его за неуважение к себе.
Р. Лэйнг. Узелки

   Привычка к приказу, конформность, воспитываемая с детства, начинает пронизывать всю взрослую жизнь человека. Приказ становится чем-то само собой разумеющимся по нескольким причинам: во-первых, имеется ожидание воздействия приказа; во-вторых, он способен стимулировать следы глубинных слоев подсознания, имеющих агрессивный характер, ауто– и гетеродеструкцию, которые могут быть приятными для человека; в-третьих, под воздействием приказа индивидуальность деградирует, человек воспринимает себя не как Я, а как Мы. В случае созависимости заниженная самооценка Я предопределяет идентификацию с Другими как возможность ее повышения, а жизненный опыт, интерпретированный в мифологическом контексте, подкрепляет базовое верование в эффективность идентификации: «один в поле не воин».
   Не имея эффективной внутренней референтности, созависимые верят в свои возможности и способность к созданию впечатления у окружающих: имиджа хороших, уступчивых, незаменимых. Вера в необходимость и способность контролировать Других с помощью манипулирования основывается на приобретенных в детстве способностях чувствовать, что нравится и не нравится Другим, и подкрепляется опытом [18].
   Созависимый верит, что в его отношениях с Другим все должно быть вместе, и считает себя обязанным имитировать эту совместность. Другой при этом – не самостоятельная личность, как и я сам: мы – «половинки одного целого», у нас на двоих «одно дыхание». Понятно, замечает М. Папуш, что никакой жизни ни у того, ни у другого партнера не получается: в своей собственной жизни каждый себе отказывает, а чужой жить не может [37]. Неважно, кто созависимый – управляющая или управляемая половина – важно, что в обоих случаях аутосуггестия содержит долженствование «слияния душ».
   Созависимые искренне верят, что могут что-то изменить в своем поведении и периодически дают себе зарок измениться, приурочивая начало его действия к какому-то событию [14]. То, что эти зароки не осуществляются, созависимые объясняют внешними факторами и склонны считать себя их жертвой. Впрочем, не только созависимые. В. Леви пишет о себе, как о субъекте до безобразия безвольном, которому чуть ли не ежедневно приходится начинать жизнь сызнова и то и дело хочется совсем себя отменить и перечеркнуть [23]. Но обнаружив, что так же, стыдясь того, чувствует себя множество людей, еще не махнувших на себя рукой, Леви нашел выход: решил, что это нормально и что новую жизнь можно начинать часто, часто и еще чаще, пока попытки не сольются во что-то единое, как сливается в сплошной свет мелькание лампы переменного тока.
   Тем не менее не оправдавшие себя верования нуждаются в стимуляции фантазий, благодаря которым происходит парциальная замена старых представлений на более воодушевляющие новые, способствующие реализации смысла жизни в той же системе верований. Эту приверженность системе можно попытаться объяснить двумя устойчивыми компонентами нашего сознания: во-первых, никогда не действовать по отдельности (т. е. на собственный страх и риск – и ответственность), но всегда только вместе; во-вторых, никогда не сегодня, а всегда только завтра, что делает неопределенным любой момент времени и превращает его в дурную бесконечность [30]. Настоящее никогда не будет таким, каким было или каким могло бы быть, поэтому не осознается – оно столь же бесполезно, сколь и неизбежно. В поиске же чего-то вне времени, в попытке жить, устроившись в прошлом или в будущем, присутствует изматывающее ощущение бесцельности и безнадежности.
   «Упертостью» в свои верования созависимые обязаны и глубинным ощущениям неопределенности своей жизни – разъединенного времени, идущего от неожиданного эпизода к непредвиденному и угрожающему способности человека составить из отдельных фрагментов целостное повествование. Мы по-разному относимся ко времени и пространству: одни живут преимущественно во времени, и пространство не имеет для них значения; другие обитают в пространстве и изо всех сил борются за то, чтобы сделать его значимым. Для последних восприятие потока времени расчленяется на ряд самодостаточных эпизодов, каждый из которых должен проживаться, отделяясь по возможности более тщательно как от прошлого, так и от возможных будущих последствий [6]. В такой ситуации человек все более проникается мыслью о том, что ничего уже нельзя сделать и остается только верить в будущее. Но когда созависимые говорят, что сделать уже ничего нельзя, они действительно больше ничего не могут сделать, потому что ничего не делают по изменению себя.
   Склонность к забвению прошлого, к отсутствию заботы о настоящем и боязни будущего Сенека осуждал как личные ошибки и недостатки своих современников. В жизни созависимых прошлое не предлагает надежных основ для жизненных перспектив, о настоящем не проявляется достаточно заботы, ибо оно находится за пределами контроля созависимой личности, а будущее готовит новые неприятные сюрпризы и испытания. Чем слабее контроль человека над настоящим, тем меньше планов он строит на будущее – сами отрезки времени, называемые будущим, становятся все короче, жизнь в целом разделяется на эпизоды, планы и желания могут быть лишь краткосрочными.
   Аутосуггестию и веру в то, что аддикт сам внушает себе, мышление по желанию некоторые авторы называют «бредовыми». В.М. Бехтерев определял внушение как один из способов влияния на человека, намеренного или ненамеренного, путем непосредственного привития психических состояний, т. е. идей, чувствований и ощущений, не требующих никаких доказательств и не нуждающихся в логике [9]. По сути, это специфическое программирование человека, и внушаемое содержание осуществляется им на фоне снижения сознательности и критичности: отсутствия целенаправленного активного внимания, развернутого логического анализа и оценки в соотношении с прошлым опытом и данным состоянием. Внушенному содержанию присущ навязчивый характер; оно с трудом поддается осмыслению и коррекции, являя собой совокупность внушенных установок. (В некоторых странах таблички «Нет выхода» заменены на «Выход в соседнюю дверь», поскольку установлено, что внушаемых индивидов, оказавшихся в тяжелой жизненной ситуации, табличка «Выхода нет» провоцирует на суицид.) «Мышление по желанию» представляет желаемое реально осуществимым, возможным с высокой степенью вероятности и даже уже реализованным. При этом полностью забываются вчерашние неудачи, человек совершенно закрыт для разубеждений со стороны окружающих и полон радужных неоправданных надежд на безусловный выигрыш сегодня. Созависимый постепенно, в процессе приобретения опыта попадает в конечном счете в зависимость не от внешнего объекта, а от внутренних гедонических состояний, т. е. от самого себя.
   Самовнушение – процесс и результат внушения, направленного на самого себя, адресованный самому себе. Повышение уровня саморегуляции помогает нам вызывать у себя те или иные ощущения, восприятия, управлять процессами внимания, памяти, эмоциональными и соматическими реакциями. Внушать нечто самим себе мы можем произвольно путем вербальных самоинструкций или мысленного воспроизведения определенных ситуаций, однозначно связанных с требуемым изменением состояния. Для непроизвольного самовнушения характерно наше некритическое отношение к собственным идеям, концепциям, оценкам, отсутствие сомнений в их правильности и достоверности, снижение контролирующих функций сознания. Самовнушение может проявляться в нарушениях функционирования различных систем организма, если мы ожидаем определенное расстройство и уверены, что оно обязательно наступит или уже наступило (ятроге-ния); обратный результат наблюдается в эффекте плацебо.
   По мнению В. Леви, самовнушение – это все, что с нами происходит. Все происходящее – Реальность и человеческое окружение как ее главный агент – внушает нам себя, если мы принимаем это внушение. Самовнушение – сила, действующая в Пространстве Свободы и перераспределяющая значимости, увеличивающая вероятность одного из возможных состояний за счет других. Когда вопрос стоит «или—или», действие самовнушения должно быть заблаговременным: успеть внедриться в подсознание, развить цепную реакцию, прежде чем это успеет сделать противоположная сила. Самовнушение – это выбор Себя: «расскажи мне, какие у тебя самовнушения, а я скажу тебе, кто ты…».
   Устойчивость верований может быть объяснена и с позиций психофизиологической теории аддиктивного поведения, интерпретирующего его как ложное обучение, неверное программирование мозга стереотипами неэффективного поведения. Зависимые запрограммированы неверно, и страдают из-за своего неумения осознанно перенастроить собственную нервную систему и обучиться новым, позитивным стереотипам эффективной адаптации. Проблема усугубляется склонностью психики к самозащите.

   Внося верх в низ, душу в любовь, я неизменно возвышала – другого и никогда не снижалась – сама. Ни от одной любви у меня не осталось чувства унижения – своего, только бессовестности – чужой. Мне не стыдно, что я тебя такого любила: я тебя не такого любила и пока я тебя любила, ты не был таким, но тебе должно быть (и есть) стыдно, что ты меня такую не любил – не так любил.
М.И. Цветаева

   Выработанные привычки дефектной адаптации охраняются нервной системой вне зависимости от того, как на уровне сознания к ним относится сам человек. Инертность сформировавшихся психофизиологических стереотипов аддикции обусловливает стремление к поддержанию гомеостаза, и в этом стремлении, как мы видим в вышеприведенном высказывании, созависимая личность отказывает себе в объективности и прибегает к иллюзиям и фантазиям. Типичные для созависимых неуверенность в себе, низкая самооценка, чувство собственной неполноценности, экстравертированность, доверчивость, тревожность, повышенная эмоциональность, слабость логического мышления являются в то же время свойствами личности, способствующими повышенной внушаемости [55].
   Дополнительным фактором сохранения веры является выбор пути наименьшего сопротивления по принципу «вручения себя», полного или частичного, избавляющего от риска, неприятной, нежелательной деятельности и/или ответственности за свои мысли и действия. Подобный механизм иждивенчества, создавая для человека определенную иллюзию свободы, приводит к потере свободы [12]. Даже отношения прямого насилия предполагают подчинение зависимого человека, а доминирование в межличностных отношениях подразумевает определенное согласие партнеров, их принадлежность к единому культурному пространству с точки зрения единых смыслов. Поэтому вопрос отношения человека к созависимости и вытекающим из нее требованиям, предъявляемым к нему, это прежде всего вопрос о социально-культурной приемлемости для этого человека того или иного уровня отношений равенства—неравенства. Субъективное восприятие человеком уровня его автономности, свободы от ограничивающего влияния другого или других зависит от его мировоззрения и личностных качеств – и прежде всего от того, какой внутренний смысл придает человек тем или иным отношениям. Ощущения несвободы может не возникать даже и в случае насилия, тем более в ситуации социального принуждения.
   Итак, вера как специфическая эмоционально-мистическая форма интерпретаций является неотъемлемой составляющей созависи-мости. Именно созависимые создают и потребляют религии, магии и суеверия, равно как любые другие символические системы, претендующие на абсолютность и поддерживаемые самовнушением. Созависимый находится в «ложном положении», где потеряна отправная точка, из которой он может спроецировать себя в будущее. У него нет своего места в мире, и он не может ничего достичь, несмотря на все его старания. Будущее – результат настоящего, настоящее – результат прошлого, а прошлое не изменить [27].

   Она родилась не вовремя, а потому не научилась выживать. Ее полномочия заключаются в том, что она «должна» или «не должна» сделать в будущем, и в том, что «ах, если бы только было…» – в прошлом. Для нее закон жизни приобретает форму жесткой догмы, а не живых норм актуальных личностных отношений. Ее жизнь будет или была, но никогда не бывает в настоящем.
М. Вудман

3.3. СВЕРХ-Я СОЗАВИСИМОЙ ЛИЧНОСТИ

   Привычность, традиционность норм, регулирующих межличностные отношения, и жесткое регламентирование этих норм в семейной жизни превращают их в само собой разумеющиеся, не ставят под сомнение для членов семьи их справедливость. Соответственно, и установки, сформированные на их основе, носят характер некритической автоматической поведенческой готовности человека к их исполнению. Индоктринация родительских и социальных норм, запретов и установок во взаимодействии с Я формирует сверх-Я личности. Преодоление несоответствий между индоктринированными представлениями и реальностью происходит либо путем вытеснения, либо путем рационализации, при которой прежние ценности и убеждения смешиваются с новыми индоктринируемыми ценностями. Некоторые авторы (Hacker, 1992) определяют этот феномен как экстернализированную совесть: мы полагаем, что информация, полученная извне, совпадает с нашим внутренним убеждением. Как следствие, может происходить собственная переоценка, при которой мы олицетворяем себя с определенными представлениями и личностями.
   Степень подверженности индоктринации зависит во многом от воспитания: человек с дифференцированной системой оценок характеризуется отсутствием дуалистического мышления, большей резистентностью к индоктринированию. Сверх-Я созависимых при «сломанном», «опустошенном» в детстве Я представлено почти полностью внешними, искусственно привнесенными и поэтому «извращенно-жестокими» стереотипами, неадаптивными когнициями, иррациональными мыслями [40]. Все это образует «причудливую смесь своекорыстного знания»: использование слов для прикрытия реальности, незнание и нежелание ее знать.
   Результатом является специфический вербализм – замена действия и мысли штампованными сентенциями.

   У нас пристрастие к словам —
   Совсем не прихоть и не мания;
   Слова необходимы нам
   Для лжи взаимопонимания.
И. Губерман

   Исследование проблематизации как процедуры социального мышления показало, что у одних людей социальные проблемы репрезентированы в их сознании, но они не могут сделать их предметом мышления, и фактически они функционируют в сознании по принципу стереотипов [1]. Другие же могут мыслить о них достаточно конструктивно, давать прогнозы, предлагать решения. Это принципиальное типологическое различие зависит, во-первых, от личностного отношения к проблемам, от их личностной значимости, во-вторых – от личностного конструкта Я– общество, где Я – субъект или объект социальных отношений. Только воспринимая и себя, и других как субъектов, мы начинаем мыслить о взаимоотношениях с ними, т. е. для нас появляются проблемы; при иных конструктах мы лишены способности видеть их.

   Где меньше всего совершается актов понимания, там самым распространенным словом <…> становится слово «понимать»: «ты же понимаешь», «конечно, я понимаю», «мы понимаем». Дьявол играет нами, когда мы рассеянны, когда мы не отдаем себе отчета в своих чувствах, мыслях и положении. Но реальность-то продолжает существовать, и если мы этого не узнаем, она скажет о себе ударом по нашему темечку.
М. Мамардашвили

   Стереотипы первично определялись У. Липманом (1922) как более или менее упорядоченная картина мира индивида, не замечающего разницы между реальным миром и миром стереотипов и таким образом живущего в мире своего воображения, оторванном от реального мира. Как показали дальнейшие исследования, грань и взаимопереход между реальностью и миром стереотипов очень подвижны, изменчивы и преходящи. В основе формирования стереотипа лежит реальный социально-психологический феномен обобщения, схематизации и генерализации данных жизненного опыта на основе всех возможных и доступных нам источников информации. Стереотипы и их проявления многогранны, многообразны и их нельзя измерить с точки зрения «позитива—негатива». В процессе социализации по мере усвоения и повторения в деятельности стереотипы перестают осознаваться, приобретают характер автоматического действия и функционирования.
   В межличностных отношениях стереотипы – особые типы ролевых схем, организующие наше предшествующее знание и ожидания о других людях, подпадающих под конкретные социально определенные категории – «ребенок», «мать», «жена» и т. д. Социальное стереотипирование имеет место, когда комплекс черт, ролей, эмоций, способностей и интересов атрибутируется нами индивидам с легко идентифицируемыми характеристиками. Когда социальные категории не воспринимаются как яркие, активируется личная идентичность и первостепенную роль играют не стереотипы, а self-схема [24].
   К характерным чертам стереотипов относится ряд закономерностей. Представляя кого-то или что-то стереотипно, мы позволяем себе схематично судить о социальной реальности (например, о воспитании детей) как о шаблонной модели. Интерпретации окружающего мира мы приспосабливаем к собственным интересам и потребностям, нередко к привычному и поэтому понятному и удобному образу. Исключая возможность различных подходов и нюансов в интерпретации окружающего, мы сосредоточиваемся на механизмах достижения поставленной цели. Если некоторым характеристикам деятельности людей мы придаем большее значение, чем другим, особенно когда они затрагивают представления о том, как себя вести и как организовывать повседневную жизнь, те или иные реалии начинают отражаться в деформированном виде. При этом возникшее представление соотносится не с реальным объектом, а с другим имеющимся стереотипом – симулякром (Ж. Бодрийяр), возникшим из внешней, критически не отрефлек-сированной информации. Высокий уровень предвзятости в отношении собственных стереотипов коррелирует у нас с отсутствием потребности доказательства в их истинности. Наконец, многими авторами отмечается повышенная устойчивость стереотипов к внешним воздействиям, их «закрытость» и противостояние угрожающим им разрушением новым знаниям и информации.
   В целом стереотипы – достаточно распространенное проявление реально функционирующего сознания. Это знания в виде образов или особых социальных установок, работающие на уровне наших настроений, которые мы (как индивиды и группы) предпочитаем скрывать от других. Часть стереотипов существует на уровне табу: люди уважают эти утверждения, но обычно не говорят о них или не любят говорить [47].
   Чем объясняется устойчивость стереотипов? Во-первых, их функциями поддержания нашей идентичности и оправдания возможных негативных установок по отношению к другим людям и к социальным процессам; во-вторых, «экономией мышления»: психологически проще не реагировать на окружающее каждый раз по-новому, а подводить воспринимаемое под уже имеющиеся стереотипы; так, булимия – «сформированный стереотип ответа на конфликт» [32].

   Мы устроили себе мир, в котором можем жить, условившись заранее обо всех телах, линиях, поверхностях, причинах и следствиях, о движении и покое, о форме и содержании: без всех этих догм, принимаемых нами на веру, ни один из нас не прожил и секунды! Но догма есть догма, она ничего не доказывает. Жизнь – это не аргумент; в перечень условий, необходимых для жизни, могла закрасться и ошибка.
Ф. Ницше

   Выступая средством защиты психологического мира личности и ее самоутверждения, стереотипы способствуют фиксации традиций и привычек. М.Папуш обращает внимание на образование полифункциональных сочетаний привычек, относящихся к разным сторонам жизни, когда некая их совокупность создает некоторую привычную обстановку, привычную ситуацию, а одно привычное действие выполняет множество функций, в том числе вызывает определенное состояние сознания.
   Неадаптивные когниции (А. Бек), или автоматические мысли, основаны не на реальности, а на субъективной оценке, хотя сам человек может считать их обоснованными и разумными [28]. Их доминирование в системе интерпретаций личности обусловливает возникновение синдрома дискоммуникации: роста компенсаторных форм поведения, направленных на изменение своего статуса и избавление от дискомфортного состояния. В силу неопределенности личностных границ наиболее часто из неадаптивных когниций у со-зависимых встречаются:
   • фильтрование – усиление негативных аспектов ситуации или явления и игнорирование позитивных: «мы живем в жестоком мире»; «люди эгоистичны и жадны»; «счастье не бывает долгим»;
   • поляризованность оценок: «я не заслуживаю счастья»; «я плохая мать»;
   • чрезмерная генерализация, глобальные негативные выводы и суждения о другом человеке или самом себе: «все мужчины (женщины, дети)…»; «без любимого жизнь не имеет смысла, „мне всегда не везет“;
   • паникерство – любой инцидент превращается в катастрофу: «если ты узнаешь мои недостатки, то оставишь меня»;
   • персонализация – представление, что все, что люди говорят или делают, должно быть связано лично с нами: «если мы действительно любим друг друга, мы будем неразлучны»; «я виновата, что у него плохое настроение»;
   • ошибочное восприятие контроля: «мы никогда не будем ссориться или критиковать друг друга»; «мы будем все делать вместе»;
   • правота – нужно постоянно доказывать свою правоту самому себе и другим: «меня наказывают, и я буду наказывать»;
   • ошибочное восприятие справедливости жизни, или ложное представление о божественном вознаграждении: «если я все буду делать „правильно“, то буду счастлив и буду иметь все, что хочу»;
   • ошибочные представления об изменениях – мы можем заставить других измениться или они должны измениться, потому что мы этого хотим, и вполне разумно использовать для этого манипуляции: «надо заставить других подчиняться мне, тогда они не смогут причинить мне страдания»;
   • чтение мыслей – мы хорошо понимаем и знаем, что чувствуют и думают другие люди: «да, я тебя понимаю»; «ты будешь инстинктивно улавливать все мои желания и потребности»;
   • эмоциональные рассуждения – то, что мы чувствуем, полностью соответствует действительности, это правильно: «сердиться не следует»; «любовь причиняет боль».
   Близкими по содержанию неадаптивным когнициям являются иррациональные установки. Как говорилось выше, иррациональное в нашем сознании начинает доминировать, когда мы не в состоянии воспользоваться какими-либо корректными стандартами, внешними или собственными. Во многих таких случаях влияние внешней референции и собственных интересов вполне «рационализирует» иррациональность, придавая ее суждениям личностно оправданный смысл. К влиянию внешней референции, прежде всего родительской, и относятся иррациональные установки (А. Эллис) – жесткие связи между дескриптивными и оценочными когнициями, имеющие абсолютистский характер [28]. Эллис отметил, что чрезмерные ожидания и иррациональные мысли зачастую ответственны за плохое самочувствие и неврозы. В близких отношениях это ожидания: абсолютной любви и абсолютного принятия со стороны другого; того, что поведение другого будет полностью соответствовать нашим ожиданиям; что ссора – это нечто из ряда вон выходящее, отношения должны быть вечными, а определенные несоответствия непереносимы. Установлено также, что для расстройств отношений характерны следующие иррациональные мысли: ни партнера, ни качество отношений невозможно изменить; партнер должен понимать без слов, чего от него хочет другой.
   Речь не должна идти о том, что иррациональный компонент должен быть устранен из отношений. Врожденный оптимизм, – считает Бек, – повышает шансы на выживание – или, по крайней мере, шансы на репродукцию. Но иррациональные убеждения необходимо ослабить, если они деструктивно влияют на межличностные отношения.
   Установки долженствования подразумевают, что существует нечто обязательное, что должно реализовываться вне зависимости от происходящего вокруг. Долженствование, отнесенное к себе, заключается в том, что для того чтобы быть счастливым и вообще существовать, я должен обладать определенными качествами или вещами: «чтобы быть любимой, я всегда должна выглядеть счастливой, веселой, беззаботной»; «если я не буду контролировать себя полностью, жизнь превратится в хаос и счастье развалится». Катастрофические установки предполагают, что в мире есть события, которые всегда будут оцениваться как катастрофические вне зависимости от системы отсчета: «быть уязвимым и ранимым человеком всегда плохо». Наконец, оценочные установки предписывают оценивать людей глобально, а не только отдельные аспекты их поведения: «если что-то идет не так, это – моя вина. Я – плохой человек».
   Неосознанное убеждение, что объективность может быть преодолена одним желанием, кто-то назвал «женской логикой». Различие между людьми в том, насколько для психического самоощущения индивидуума логика опорна, самоценна, авторитетна или, наоборот, вторична и неэффективна. Люди с «логикой внизу» воспринимают мышление как средство, тогда как люди с логикой, стоящей выше, воспринимают его как цель со всеми вытекающими из этого обстоятельствами, приобретениями и потерями [5]. Дискредитация партнера – это самое обычное явление у невротиков (А. Адлер), и ей созвучна весьма специфичная логика созависимых в рефлексии и оценке интимных отношений.
   Этот человек говорит, что любит меня:
   1) но это не может быть правдой, потому что меня любить нельзя. Значит, все, что он делает и говорит, – просто ложь. А его цель – усыпить мою бдительность и использовать меня;
   2) и, похоже, он говорит правду. Но он ошибается: он любит не меня, а тот образ, который я создал, или просто не разобрался во мне. Если бы он знал, какой я на самом деле, он отвернулся бы от меня с презрением;
   3) он, по всей видимости, говорит правду. Но это означает только то, что он такой же неполноценный, как и я, недостойный любви. Если бы он был «настоящим», он никогда не смог бы полюбить меня, потому что меня по-настоящему хороший человек любить не может [15].
   Как ни покажется странным, в основе созависимости может лежать страх зависимости – глубинное опасение испытать разочарования и унижения, проистекающие, как полагает человек, из влюбленности; он хотел бы, чтобы унижения, пережитые им в детстве, теперь пережили бы другие. И. Кант полагал, что властолюбие, несправедливое само по себе и восстанавливающее против него всех, начинается с опасения, как бы не оказаться под властью других, и стремится к тому, чтобы заблаговременно добиться власти над другими. При этом, если ощущение уязвимости причинялось ребенку преимущественно поведением одного человека, поведение выросшего ребенка направляется в равной степени на разных людей, и в этих случаях также действует извращенная логика.
   • Любовь есть зависимость. Я боюсь попасть в зависимость, поэтому мне надо всячески избегать привязываться к тебе чувством любви. Избегая этого, я постараюсь найти своим чувствам другое приложение – другого человека.
   • Зависимость или иная эмоциональная привязанность – это опасность, которой надо избегать любой ценой. Лучше уж ты будешь зависеть от любви ко мне. Поэтому я ухаживаю за тобой и стараюсь возбудить в тебе ревность вниманием, которое я оказываю другим.
   • Ты завидуешь тому, что я поддерживаю отношения с мужчинами (женщинами), и фактически пытаешься помешать мне иметь их. Но я во что бы то ни стало докажу тебе, что как раз все это я могу.
   Действенность умственной работы зависит не только и не столько от того, как долго и связно мы мыслим, но и от того, насколько честно мы думаем. М. Мамардашвили предполагает, что понимание начинается с момента, когда мы оказываемся перед лицом некой невозможной возможности: «жизнь моя решается» [30]. От понимания мы обычно защищены своими чувствами, привязанностями, представлениями о допустимом и недопустимом, о возможном и невозможном, о добре и зле. Новые для нас мысли эти представления, как правило, колеблют, и вообще – до добра не доведут. Человек мысленно говорит себе: то, что я делаю и говорю, – это не настоящий я, у меня есть еще какая-то другая, глубокая суть, и это все они, я лишь вместе с окружающими – среди людей ведь живу! За подобными рассуждениями и уловками Я лежит обычно самая заурядная пустота.
   Стремление обладать Другим, формирование доминанты на нем, получение удовольствия от мыслей о взаимодействии с ним приводят к аффективно-алогичному сужению мышления, сознания и познания. Интерес ко всему, не относящемуся к Другому, теряется, познавательная активность падает, и в субъективном поле созависи-мого, в его «коридорном» мышлении присутствует всегда только Другой. Объективная реальность сужается до размеров объекта зависимости, а этот объект громадно разрастается в сознании [3].
   Присущий созависимым дуализм – один из основных признаков стереотипного мышления, позволяющий упрощать многие явления, используя законы линейной формальной логики, и представлять сложный мир в виде альтернативы «хорошо—плохо». Такой способ мышления создает ложное чувство стабильности из-за ограничения всех возможных вариантов оценки только этой альтернативой. Если при таком подходе ни один из выборов для человека не приемлем, ригидность дуализма мешает ориентации на собственные возможности и внутренние процессы для создания нового выбора.

3.4. СОЗАВИСИМОСТЬ КАК СИМУЛЯКР

   Человек, не считающий себя способным стать значимым для другого, создает себе иллюзорное значимое место в мире других [27]. Психологический уровень компенсации – центральный для человека, истинно человеческий способ восстановления нарушенных функций с привлечением самосознания и личности, особенно ее волевых качеств. Подлинная компенсация опирается на способности к адекватной оценке своих возможностей, к постановке реальных целей и задач с сохранением позитивного отношения к себе. Поэтому закономерно, что при одних и тех же проблемах у разных людей наблюдаются выраженные отличия в их социальной адаптации в зависимости от личностных особенностей. Псевдокомпенсацию используют люди с устойчивыми тенденциями к неадекватным защитным механизмам и копинг-стратегиям, не позволяющим найти продуктивный выход из сложившейся кризисной ситуации. Использование сослагательного наклонения: «ах, было бы это иначе!..» означает сделку и примирение человека с жизнью (А. Адлер).
   В теории Адлера для нас интересно объяснение генеза комплекса неполноценности: кто-то «аранжирует» свои недостатки, намеренно подчеркивая их и считая их личным недугом; кто-то настолько утрачивает веру в свои способности, что использует едва ли половину своей энергии, внимания и воли [2]. Чувство неполноценности рождает субъективную оценку объективных событий, часто находящуюся в необычном отношении к реалиям, а из этой оценки возникает фиктивная цель – окончательная компенсация – и жизненный план как попытка ее добиться. Имеющие более сильную «защитную тенденцию» оснащают ею свой жизненный план, при этом «конкретная» цель невротика всегда находится на бесполезной стороне жизни – это цель достижения превосходства. Будущее становится для него тем, что должно принести ему компенсацию.

   В любви он хочет ощущать свою власть над партнером, при выборе профессии это прорывается в преувеличенных ожиданиях и опасениях; даже в самоубийстве, испытывая жажду мести, он видит победу над всеми препятствиями. Чтобы овладеть вещью или человеком, он может идти напролом, добиваясь своего <.>; или же, наученный опытом, он предпочтет добиться своего окольными путями, через послушание, покорность, кротость и скромность. Черты характера тоже не существуют сами по себе, они всегда соответствуют индивидуальному жизненному плану, представляя его наиболее важные средства борьбы.
А. Адлер

   Адлер выделяет две руководящие линии компенсации: реальную деятельность и воображение как компенсаторную форму адаптации – прежде всего формирование «как если бы» (фантазии, символические успехи). Фантазия всегда исполнена смыслом, вырастает из переживания и, если человек не оторван от нее, глубоко причастна к взаимосвязи между людьми (Р. Лэйнг).
   Фантазии (фантазмы) характеризуют содержательный и структурный моменты действия фантазирования: это сцена или последовательность сцен и действий, обнаруживающих стремление к реализации некоторого желания. Сущность желания определяется его пониманием в европейской традиции через понятие нехватки (в отечественной психологии мотивации – нужды) [46].
   Согласно Ж. Лакану, фантазм – способ существования нехватки: он одновременно фиксирует ее и в то же время пытается ее преодолеть [22]. Бытие, являющееся нехваткой бытия, пытается преодолеть нехватку – нехватку смысла и основанную на ней противоречивость реальной жизни. В противовес этому противоречию строится фан-тазм как идеальная модель или сценарий – «заплатка», прикрывающая неполноту бытия. Он организует реальную жизнь, когда эта жизнь – пространство нехватки, неполноты жизни, невозможности и недоступности определенных событий или их определенного сочетания. Нехватка бытия или власти в жизни реализуется как нехватка объекта желания, и в этом смысле фантазм – модель объекта желания. Он задним числом определяет реальность как место, где он появляется и откуда совершаются его побеги при столкновении не с реальностью, а с собственными пределами, пределами фантазма или желания.
   Фантазмы могут быть поняты как способ переживания наших желаний, играющих свою роль в наших межличностных отношениях. Фантазмы созависимых – неотъемлемая часть их мифологического сознания. Сами ожидания безусловно положительного отношения к себе со стороны Другого носят фантастический характер, а критика окружающих сознательно активно отбрасывается. Способность к фантазированию у созависимых развита с детства, и стимуляция фантазии приятна. Детские фантазии относятся к несуществующим людям (принц на белом коне), но их связь в юношеском и взрослом возрасте с реально существующим человеком вызывает особое состояние радости, воодушевления, освобожденности от неприятных воспоминаний, угнетавших с детства и приводивших к ощущению жизни как неинтересной и серой.

   Иногда Джеку кажется,
   что Джилл идеализирует Джека, видит его
   всемогущим и всезнающим,
   так что он сообщает Джилл,
   что он всего лишь только человек,
   что он не знает всего и не на все способен.
   Джилл думает, что Джек не прав.
Р. Лэйнг. Узелки

   Фантазмы созависимых вырастают из детской мечты о любви и признании, недополученных в семье. Синдром выжившего, формирующийся у недолюбленного ребенка, предопределяет некритическую репродукцию им семейного стиля взаимоотношений, и фантазмы компенсируют продолжающее существовать ощущение нехватки любви, а значит, собственной нецелостности. Диссонанс фантазий и реальности заставляет нас искать «настоящих Других» вместо воображаемых в надежде, что они воплотят наши фантазии. Но мы продолжаем представлять себе удовольствия, отсутствующие в реальности, что рано или поздно приводит к внутренним или межличностным конфликтам с «найденными» Другими. Фантазии о мощной авторитарной фигуре, которой можно подчиняться, гарантируя тем самым себе безопасность, как правило, сочетаются со стремлением к власти над нижестоящими. Стимуляция собственных фантазий может смешиваться с индоктринируемыми идеями, при этом происходит замена старых убеждений на воодушевляющие нас новые, связанные с реализацией нового смысла жизни. Человек может считать себя жертвой, действующей во имя какой-то высокой цели.
   Объективно рассуждая, все межличностные отношения основаны на фантазиях о переживаниях, которые могут и / или должны дать нам эти отношения. Для многих эти фантазии представляют главную причину вступления в отношения: «я не буду одиноким»; «я буду любимым» и т. д., и в подобных отношениях мы связаны между собой потребностью в переживаниях, хотя объяснения их причин чаще всего социализированы. Последнее объясняется неопознанными фантазиями социальной реальности (модели для реальности), шаг вправо или шаг влево от которой многими еще считается аморальным и нарушающим устои общества либо признаком психической ненормальности.

   Если Пол начнет выходить из семейной системы фантазий, семья может посчитать его только лишь плохим или сумасшедшим, так как для них эта фантазия является реальностью, а то, что к их фантазии не относится, нереально. Если он объявляет о неком внешнем переживании, которое они считают реальным и истинным, он лишь попадает в прискорбную паутину фантазии и фальши, объясняя им, что их реальность и истина – это всего лишь прискорбная паутина фантазии и фальши.
Р. Лэйнг

   Иллюзии, в отличие от фантазма, – ошибочное, неадекватное восприятие, в результате которого происходит замена реального и подлинного фикцией, вымыслом, видимостью, имитацией или описанием отдельных свойств реально существующих объектов, игнорирующим другие, существенно значимые в данном контексте качества. В результате воспринимается не сам реальный объект, а его искаженный или деформированный в процессе восприятия образ, в котором к объекту добавляется фантомная часть (иллюзия ассимиляции) или из него исключаются реальные фрагменты (контрастная иллюзия). Поскольку наша психологическая установка экстраполирует прошлый опыт на материал настоящего и будущего, постольку иллюзия приобретает эффект реальности.

   Мы действуем не только на основании собственного переживания, но также и на основании того, что, как нам кажется, они переживают, и как, по нашему мнению, они представляют себе наше переживание, и так далее по спирали до бесконечности.
Р. Лэйнг

   Иллюзорность нашего восприятия – мира, самих себя, окружающих – связана прежде всего с субъективностью психики: мы пропускаем информацию через призму своих психологических установок, критериев выбора, иерархию потребностей, ценностей, мотивов, целей, желаний и т. д. [3]. Субъективность нашего отношения ко всему связана и с законами эмоционального реагирования: субъективностью эмоций, стремлением к тому, чего нет, к принципиально недостижимому или трудно достижимому, нереальному для нас, с непоследовательностью, противоречивостью, лабильностью или ригидностью, амбивалентностью наших эмоций. Свой вклад в рождение иллюзий вносит принцип удовольствия– неудовольствия.
   Иллюзорные содержания могут структурировать наш повседневный опыт, проявляя и подчеркивая личностно-значимые детали и фрагменты внешнего мира и в то же время маскируя или игнорируя вытесняемые, подавляемые, иррациональные либо концептуально-неясные аспекты реальности. В пространстве между символами и воображаемым создается обширное поле виртуального обмена метафорических потоков, смысловых ассоциаций, архетипических и мифологических сюжетов (3. Фрейд). Это – пространство противоречивых и взаимоисключающих желаний, где перед личностью разворачивается сфера недоступного. Но оттуда же личность возвращается в обыденный мир, уже более отчетливо воспринимая границы своей идентичности – границы действительно реального [46]. Если возвращается.

   Сын должен уважать отца.
   Его не надо учить уважать отца.
   Это естественно.
   Так я и воспитывал своего сына.

   Разумеется, отец должен заслуживать уважение.
   Он может лишиться сыновнего уважения.
   Но я по крайней мере надеюсь,
   что сын будет уважать меня, хотя бы
   за то, что я позволил ему самому выбирать,
   уважать меня или нет.
Р. Лейнг. Узелки

   Наличие иллюзий в сознании созависимых обусловлено свойственными им иррациональными и стереотипными установками, определяющими необходимость дезадаптивной стратегии восприятия происходящего в их взаимоотношениях с Другим – когнитивного избегания. Использование манипулятивных ролей преследователя, спасателя, жертвы также тесно связано с иллюзией возможности с помощью контроля и протекции создать себе имидж Необходимого и привязать к себе Другого.
   Любая зависимость сокращает, сужает, упрощает объективную реальность до размеров иллюзорно управляемой ситуации, искажает взаимоотношения личности с объектом зависимости и реальностью в целом. Созависимый полон иллюзий о себе, своих возможностях, об управлении объектом своей зависимости: «если я тебя придумал, стань такой, как я хочу». Переоценивая свои возможности, он живет иллюзиями возможности полного контроля над собой, своим состоянием, поведением, его результатами.
   Симулякр в переводе с латыни означает «притворяться», и в репрезентативной модели Платона симулякр – это копия копии, отражение отражения, лишенные подобия, но так же, как и копия, претендующие на обозначение оригинала, подлинника. Внутри философского дискурса симулякр – подделка, вымысел. В нерепрезентативной модели симулякр действует без присутствующего референта, поскольку возможность симулякра изначально вписана в структуру реальности: симуляция имманентно присуща реальности, и невозможно говорить о каком-то оригинале.
   Симулякр включает в себя угол зрения наблюдателя, т. е. сам наблюдатель является составляющей частью симулякра, и именно в точке наблюдения возможны всякого рода деформации и искажения (Ж. Делез). По Ж. Бодрийяру, симулировать не значит притворяться. Притворяясь любящим, я могу просто претендовать на то, что люблю. Симулируя любовь, я проявляю в себе некоторые ее «истинные» симптомы. Таким образом, достаточно четкое различие между реальностью и «любовью» сохраняется, а реальность просто маскируется. Но если я, симулируя любовь, проявляю действительные ее симптомы, то в действительности я люблю? Симуляция субъективна, и тот, кто симулирует любовь, не может рассматриваться объективно ни как любящий, ни как нелюбящий. На смену реальности приходит сюрре-альность: так, для созависимой личности, если она таковой остается, всякая возможность познать реальную любовь утопична и одновременно растет ностальгия по подлинной любви, удовлетворить которую в принципе человек не может, поскольку ностальгия эта приводит к дальнейшей интенсификации симуляции.

   Она верила в то, что если сможет стать максимально совершенной, любить максимально совершенно и как можно более совершенно к этому стремиться, то это совершенное стремление каким-то волшебным образом приведет ее к достижению совершенства. В мире фантазий ее «я хочу» приравнивалось к «я обладаю». Исключительно от нее зависело то, чтобы в этом волшебном мире так и было. Пока Ингрид продолжала манипулировать, она не могла расслабиться, чтобы принять реальность и ощутить ее своей.
М. Вудман

3.5. ЗАЩИТЫ И АТРИБУЦИИ В ПРОБЛЕМНЫХ СИТУАЦИЯХ

   Процессом восприятия и оценки окружающего в существенной мере управляют ожидания происходящего. Стадный, некритически солидарный тип поведения активируется всем, к чему стремятся созависимые – внешним одобрением, благодарностью, любовью, признанием, поддержкой, ощущением «слияния», консолидацией, угрозой отлучения или разрыва. Социальная адаптация человека, не требующая или минимально требующая от него включения внутренних регуляторов поведения, выбора нравственной самооценки, системно-логического обоснования действий и индивидуальной ответственности, обеспечивается конформизмом, иждивенчеством, преклонением, слепой поддержкой и т. п. Главный недостаток такого поведения – сиюминутность, игнорирование долгосрочной перспективы, неэффективность в условиях меняющихся социальных стандартов и ситуаций [12].
   Основные проблемы созависимости связаны с межличностными отношениями со значимыми другими, которые можно определить как стремление к лучшей жизни по самой низкой цене – столкновение желания и связанных с ним опасностей и обеспечивающей осуществление этого желания безопасностью (М. Сапир). К первой группе проблем относятся страхи столкнуться с реальностью, остаться в одиночестве, потерять контроль над жизнью и страхи негативных, социально неодобряемых чувств гнева, вины, стыда, ревности. Вторую группу проблем определяют фрустрации и ненасыщаемость социально-психологических потребностей, имеющих для созависимых экзистенциальную значимость, – компульсивных желаний нравиться окружающим, контролировать жизнь других, заботиться о них и спасать их, невротической потребности в любви. Наконец, особая проблема – неблагодарность близких: Не судьбы грядущей тучи, не трясина будней низких, нас всего сильнее мучит недалекость наших близких (И. Губерман).

   Неужели м-сс Скорби совсем не видела, как она мучает семью? Трудно в это поверить. Она знала, что весь вечер испорчен, когда впереди – ее бесполезная забота и горький укор. Но перестать не могла; иначе ей пришлось бы узнать и то, чего она знать не хотела: она уже не нужна. Но есть и более глубокие причины: когда родные просили ее отдать белье в прачечную, она ужасалась их черствости и неблагодарности и тешила душу радостями досады.
   Если вы скажете, что радости эти вам незнакомы, вы или лжец, или святой. Некоторые наслаждения ведомы лишь тем, кто ненавидит. Латинский поэт сказал «odi et amo» («Ненавижу и люблю» лат. – слова из стихотворения Катулла) о влюбленности, но относится это ко всем видам любви. В каждом из них таятся семена злобы. Если привязанность возьмет в свои руки всю душу, семена эти прорастут.
   К.-С. Льюис

   Техники поведения в различных проблемных ситуациях можно разделить на базовые проблемно-ориентированный и субъективно-ориентированный стили [21]. Первый стиль требует рационального анализа проблемы, поиска дополнительной информации, создания и выполнения плана разрешения ситуации, что угрожает открытием нелицеприятной правды о себе. Предположим, в какой-то ситуации наше восприятие ее резко отличается от оценки других, а наши действия и их оценки все больше расходятся. Как только это расхождение доходит до определенной точки, мы начинаем считать друг друга «другими» и «неправыми». Чем больше человек, которого мы считаем совершенно неправым, уверен в своей правде и нашей неправде, тем более нам хочется переубедить его. Но этот человек, вероятно, захочет того же.

   С ним что-то не так, потому что он думает, что с нами что-то не так
   из-за того, что мы пытаемся помочь ему понять,
   что с ним, наверное, что-то не так,
   потому что он думает, что с нами что-то не так,
   ведь мы пытаемся помочь ему понять, что <…>
   мы не донимаем его своими попытками
   помочь ему понять, что
   он не хочет понять,
   что с ним что-то не так, ведь он не понимает, что с ним что-то не так…
Р. Лэйнг. Узелки

   Все описанные Лэйнгом действия мало согласуются с интимностью и непредсказуемостью межличностных проблем, и многим из нас психологически гораздо легче не думать о проблеме, вовлечь других в свои переживания, использовать алкоголь для снятия напряжения, т. е. выбрать инфантильный субъективно-ориентированный стиль поведения: эмоциональное реагирование на ситуацию без конкретных действий.

   Если вы хотите быть нужным, а семье удалось от вас увернуться, животное может заменить ее. Несчастное создание принесет вашим родным большую пользу, вроде громоотвода: вы будете так заняты тем, чтобы портить ему жизнь, что у вас не хватит времени портить жизнь им. Самый забитый человек нет-нет да взорвется и выскажет все, как есть. На ваше счастье животное лишено речи.
К.-С. Льюис

   «Разрешающие проблему» личности являются предметно-ориентированными, т. е. заинтересованными в анализе сути происходящего, и нацелены на поиск позитивных свойств, способствующих достижению цели. Но если человек задействован в межличностной системе отношений, его желание как-то выйти из нее может прийти только извне того, что он считает своей реальностью. Мы различаемся по степени готовности и силе желания вырваться из подобной системы и хватаемся за любой повод не думать о том, что что-то не так. «Переживающие проблему» и избегающие цели созависимые личностно ориентированны и больше озабочены своим собственным состоянием и / или мнением окружающих и поиском негативных свойств (информации), менее эффективным, более трудоемким и потому с меньшей вероятностью приводящим к успеху [58].
   В жизни любого человека возникают ситуации, когда, несмотря на все нежелание, необходимо признать неудачу и в то же время любой ценой сохранить или восстановить позитивную самооценку, чувство личного благополучия [36]. Для этого созависимые чаще всего используют следующие приемы, не требующие болезненной перестройки отношения к себе и позволяющие снизить эмоциональные переживания.
   • Обесценивание объекта и тем самым обесценивание неудачи: «это не самое важное в жизни»; «а оно мне надо?» Печальная ситуация вписывается в историю жизни как незначительный биографический эпизод.
   • Коррекция ожиданий и надежд, нередко в форме минимизации потребностей: «Без больших надежд – надежней для надежд» (Е. Евтушенко).
   Две другие техники, связанные с анализом происшедшего, соза-висимые применяют реже. Это акцептация ситуации – сравнение себя с теми, кто находится в еще более тяжелом положении (идущее вниз сравнение), или позитивное ее толкование – воспоминания о своих успехах в других ситуациях (идущее вверх сравнение). Эти техники выступают как формы психологической переработки жизненной ситуации, но Л.И. Анцыферова замечает, что почему-то люди не сравнивают свое бедственное положение с положением людей, находящихся в несравненно лучших условиях [4]. Возможно, убеждение в невозможности что-либо изменить резко снижает масштаб изменений и масштаб эталонов, делая изменение ситуации невозможным и ненужным.
   Несоответствие поведения образцу идеального Я созависимыми, как правило, не замечается благодаря техникам вторичного приспособления, призванным предупреждать осознание конфликта между поведением и собственным идеальным имиджем:
   • компартментализация позволяет несоответствующее идеальному Я поведение сознательно распознавать не во время действия, а после его завершения – это так называемая «крепость задним умом»;
   • при рационализации для доказательства заведомо неверного заключения или перевода в другую плоскость поведения, не соответствующего социальным нормам, используется формальная логика; при этом «неидеальные» тенденции в себе не распознаются;
   • чрезмерный самоконтроль предотвращает состояние поглощенности эмоциями страха, возбуждения, злости, жалости к себе;
   • арбитральная правота используется как попытка разрешить конфликт раз и навсегда: только заявленное представляет собой безусловно правильный вариант, не подлежащий критике. Ригидность приводит человека к отказу от помощи, способной лишить его основных защитных верований;
   • элюзивность – отказ от собственных мнений, любых определенных действий, определенного имиджа – применяется как способ ухода от конфликта и спасения от его переживания;
   • цинизм позволяет избегать конфликта путем отрицания и обесценивания моральных ценностей.
   Неотзывчивость или равнодушие значимого другого вызывает у созависимого ощущение опустошенности и бессилия. Он предполагает обязательным больше давать, чем получать, и чем больше он получает, тем больше ему нужно отдать. Чем больше другой не может получить («не надо обо мне так свирепо заботиться…»), тем сильнее досада, раздражение, чувство опустошенности.
   Огромную, если не главную роль в жизни созависимой личности играют психологические защиты – специальные системы стабилизации, направленные на ограждение сознания от неприятных, травмирующих переживаний, сопряженных с внутренними и внешними конфликтами, состояниями тревоги и дискомфорта. Защитные механизмы – это действия, которые человек направляет на собственное переживание, отделяя свое Я от поступка.
   Механизмы защиты в основном бессознательны, избирательны и находятся в зависимости от характера проблемной ситуации и от личностных особенностей; они способны содействовать дезадаптации человека, когда речь идет о фиксации одного и того же защитного механизма независимо от внешней ситуации. В качестве защиты может выступать проекция своих негативных черт на других людей, рационализация неразумных или неблаговидных поступков, использование аргументации, смягчающей социальные отклонения, девиантное поведение.
   Созависимые используют все формы психологической защиты, но более всего отрицание и вытеснение. Сочетание этих защит дает созависимым возможность обманывать себя и помогает жить в мире иллюзий, поскольку правда настолько болезненна, что они не могут ее вынести.
   Главная функция отрицания – защита Я от угрозы внешнего мира; назначение вытеснения – защитить Я от угрожающих инстинктивных импульсов (А. Фрейд). Отрицаются проблемы, их наличие у себя, степень серьезности, их связь с некоторыми поступками и само наличие признаков созависимости. Отрицает свою созависимость и тот, кто уверяет, что главное для него – это успех и счастье другого: мать отдает всю себя заботе о детях, страшась остаться в одиночестве, забывая о себе как о личности.
   Склонность к вытеснению как личностная черта, определяющая когниции, характеризуется избеганием эмоционально угрожающей информации. Созависимые склонны игнорировать проблемы или делать вид, что ничего серьезного не происходит («просто вчера опять он пришел пьяный»), что завтра все будет лучше. Иногда они пытаются постоянно занимать себя чем-то, чтобы не думать о главной проблеме. Для лиц, склонных к вытеснению, задача осознания своей жизни и стремлений является угрожающей, и они ограничивают процессы переработки информации, порождая менее открытые и более поверхностные цели и оценивая их позитивно, поскольку склонны отрицать свои негативные характеристики. Эммонс приводит данные ряда исследований, согласно которым склонные к вытеснению обнаруживают следующие психологические особенности:
   • имеют меньше намерений с эмоциональной окраской и меньше негативных, избегающих стремлений;
   • оценивают себя более удовлетворенными степенью прогресса в осуществлении своих стремлений, оценивают их как менее трудные и показывают более высокий уровень их взаимосогласованности;
   • в своих действиях жестко ориентированы на избегание эмоций и социальное одобрение [58].
   Каждый человек необходим мне ровно настолько, насколько я готов быть необходимым Ему (Р. Лэйнг). Сильная фрустрация со-зависимых порождается и их неспособностью дать требующиеся Другому (супругу, ребенку) подлинные проявления чувства близости. Когда Другой обнаруживает, что «приговорен» к дополнению соза-висимого партнера, от которого хотел бы отделаться, но не может, он начинает испытывать раздражение, стыд, чувство вины, что не улучшает отношений. Угодить созависимому невозможно, и его защиты являются одним из многих средств ухода от реальности, в том числе реальности самого себя.
   На когнитивном уровне защитные интерпретации созависи-мых предстают также в атрибуциях того, что является актуальным в их отношениях. Межличностное восприятие, самовосприятие и восприятие широкого класса других социальных объектов – основные области действия каузальной атрибуции, и важная функция ее состоит в том, чтобы представить сложный мир измеримым и более простым. Мы вырабатываем на основе повторяющегося опыта определенные ожидания и прогнозы, которые обеспечивают в схожих ситуациях более быструю и автоматизированную переработку информации и делают излишним новый процесс атрибуции.
   Взаимодействуя друг с другом, мы стремимся понять причины поведения других и делаем выводы о их личностных качествах, не ограничиваясь информацией, получаемой при наблюдении. Изучая вероятные причины поведения и определяя личностные черты, мы приписываем их человеку, не осознавая при этом, что наши интерпретации отклоняются от логических норм под действием наших мотиваций и субъективных особенностей восприятия и переработки информации. Фундаментальная ошибка атрибуции (И. Джоунс, 1979) заключается в том, что мы больше готовы приписывать причины поступков личностным чертам другого, чем не зависящим от него внешним обстоятельствам.
   При невозможности отыскать рациональное объяснение случившемуся в сложившихся обстоятельствах, мы склонны видеть причину случившегося в другом человеке. Большинство из нас проявляет явное нежелание признавать произошедшее причиной нашего поведения. В случае неудач и несчастий, затрагивающих значимых людей, мы не склонны искать причину только в обстоятельствах, но обязательно виним себя, других или жертву. Имеется тенденция приписывать ответственность за несчастье тому, кого оно постигло («сам виноват»).
   Атрибутивная активность особенно ярко выражена в начале отношений, пока не оформятся стабильные ожидания относительно характера и поведения партнера, которые будут протекать на более поздних стадиях отношений как автоматизированный процесс. Только после внезапного возникновения конфликта партнеры вновь начинают активно искать каузальные объяснения тому, почему отношения и поведение партнера больше не отвечают их ожиданиям.
   При нарушенных межличностных отношениях прежде всего атрибутируется негативное поведение партнера, а не возникающее столь же часто позитивное поведение. Партнеры ставят на первое место неприятные способы поведения друг друга и игнорируют или недооценивают позитивное поведение, приписывая его внешним обстоятельствам или характеризуя как ненамеренное, случайное, т. е. как нестабильный, внешний и специфический фактор. И наоборот, значимость негативного поведения сильно переоценивается, оно приписывается постоянным свойствам партнера и считается целенаправленным, т. е. оценивается как глобальное, стабильное и ин-тернальное. Паттерн атрибуции счастливых партнеров составляется по такой же логической схеме, но с иными моральными критериями поведения.
   Наши взаимоотношения основаны на наших попытках понять, как другой человек осознает действительность, и для лучшего понимания и прогноза его актуального и будущего поведения мы должны поставить себя на его место. Оптимальные отношения предполагают взаимное понимание взглядов на жизнь, близость интерпретаций личного опыта, приблизительно одинаковое психологическое значение происходящих событий.
   Одной из составляющих самообмана созависимых является экстернальный локус контроля как атрибутивный стиль поведения, формирование которого связывают с недостаточным опытом самоконтроля над событиями в истории научения индивида. Человек «перетекает» в других, заполняет себя ими (интроектив-ная идентификация) или живет косвенно их жизнями (проективная идентификация). Стремясь контролировать, созависимая личность уверена, что все-таки все негативные для нее события объясняются внешними факторами. В целом же каузальная атрибуция созависимых является субъективным объяснением ситуации.
   «У ума, как у проселочной дороги, есть своя проторенная колея», – писал О. Бальзак. В отличие от описанных выше атрибуций обычных партнеров, созависимые, как правило, берут ответственность за неблагополучие на себя, обвиняя себя в недостаточном контроле. Нежелательные способы поведения Другого фиксируются и тщательно подсчитываются, но вера в свои возможности изменить его сильнее, а потому весь негатив приписывается внешним обстоятельствам или характеризуется как случайное и преходящее поведение, т. е. оказывается нестабильным, внешним и специфическим фактором. И наоборот, значимость позитивного поведения в силу глубинной недоверчивости и ненасыщаемости в доказательствах любви сильно недооценивается.
   Атрибуция – двоякий процесс. Мы приписываем свойства и черты своим близким и сообщаем им или даем понять иным образом, какими их видим. На какие атрибуции и как реагируют близкие? Какие ответные атрибуции рождаются? Созависимая личность осознает, что вовсе не является тем, кем старается выглядеть в глазах окружающих, и это осознание несоответствия между самоатрибуциями и атрибуциями других, особенно если атрибуции эти принимаются за предписания, определяет устойчивую тенденцию к появлению чувства вины, тревоги, злости, сомнений.

3.6. КОМПЛЕКС НЕЧЕСТНОСТИ

   С.Л. Рубинштейн определял роль рефлексии в жизни человека как поворотный момент, где начинается путь либо к душевной опустошенности, нравственному скептицизму, цинизму (в менее острых случаях к моральной неустойчивости), либо – к построению нравственной жизни на сознательной основе [43]. Способность к рефлексивной деятельности проявляется, с одной стороны, в отношениях интегрального Я к системе усвоенных ролевых предписаний и функций, с другой – в отношениях сверх-Я к интегральному Я: в «отношении к отношениям» – оценке того, как Я строит отношения со всей совокупностью своих частных ролей и ценностей [38].При этом достигается более высокий уровень разрешающей способности по отношению к той или иной проблеме.
   «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман», – писал А.С. Пушкин. Всем созависимым свойствен комплекс отсутствия честности: отрицание проблем, проекция проблем на кого-то, изменение мышления до характера сверхценных образований. Их нечестность включает:
   • самообман, целью которого является прерывание контакта со своими чувствами, осознанием происходящего, со своими настоящими потребностями;
   • обман окружающих – самопрезентация с целью формирования ложного впечатления у окружающих;
   • сговор.
   Самообман в зависимости от степени его осознанности определяется по-разному: это могут быть ненамеренные процессы отрицания, избегания, искаженного восприятия либо целенаправленные действия по избеганию неприятных истин и тем, связанных с нами самими или окружающим нас миром. Кроме того, самообманом называют психические состояния, вытекающие из упомянутых выше действий либо процессов – такие как невежество, ложные убеждения, выдавание желаемого за действительное, неоправданные мнения, недостаток ясного осознания ситуации. В ряде ситуаций обусловленное самообманом нарушение рационального поведения не подпадает под однозначные нравственные оценки, так как его причиной может быть когнитивный диссонанс сосуществования в сознании конфликтующих убеждений либо отношений.

   Похоже, человеческие существа обладают неограниченной способностью обманывать самих себя, принимая собственную ложь за правду. Посредством такой мистификации мы научаемся подстраиваться, приспосабливаться, социализироваться и поддерживаем этот навык. Но результатом <…> становится то, что мы, обманутые и обманывающие себя, отделенные от <…> наших индивидуальных миров переживания, <…> – мы, вместе с тем, живем иллюзией, что каждый из нас является отдельным «заключенным в кожу эго». Утрачивая самих себя и одновременно создавая иллюзию, что каждый из нас является автономным эго, мы вынуждены, заручившись внутренним согласием и совершив невероятное усилие, смириться с внешним принуждением.
Р. Лэйнг

   «Быть обманываемым самим собою – хуже всего; потому что в таком случае обманщик постоянно присутствует при обманываемом», – говорил Платон. Негативный смысл самообмана связывается с такими феноменами, как ложное сознание или внутреннее лицемерие – отказ признать собственные неправоту, недостатки характера и прочее. Экзистенциалисты определяли самообман как неаутентичный отказ воспринимать болезненные, но значимые истины о свободе, ответственности и смерти. Быть аутентичным значит быть честным с собой, быть тем, кто ты есть, быть «настоящим». Быть неаутентичным значит не быть собой, лгать себе, быть не тем, кем кажешься, быть двуличным. Познание и опыт как деятельность и достояние аутентичной личности предполагают понимание, рациональную интерпретацию и возможность прогнозирования этой личностью жизненной ситуации; адекватную оценку величины нагрузки, своих ресурсов и структурированный опыт преодоления трудных ситуаций – всего того, что, как было сказано выше, является дефи-цитарным или субъективно искаженным у созависимой личности. Поэтому созависимые легко обманывают себя, веря всему, что им сказали, если сказанное совпадает с желаемым; видят и слышат только то, что хотят видеть и слышать.
   Согласно Р. Шаферу, самообман начинается с того, что человек не знает, что что-то знает (чего-то желает, относится к чему-то эмоционально или делает / сделал некое действие), предохраняет себя от открытия, что он не знает и т. д., обманывая себя в одном отношении, и предохраняет себя от открытия, что и как он обманывает себя (неосознанная защита), поэтому обманывает себя второй раз [46]. Возможно, в некоторых ситуациях самообман даже желателен, если избавляет нас от чувства вины и помогает сохранить относительно высокую самооценку: помогает нам совладать с трудностями, выжить в экстремальной ситуации, чувствовать себя счастливыми или игнорировать какие-то ситуации ответственности. Сколько нас годами прикидывается, что удовлетворены своей интимной жизнью? Самообман приводит к тому, что мы перестаем отличать реальное удовлетворение и фрустрацию от мнимых удовлетворений.
   Социальные психологи показывают, что самообман тесно связан с формированием социального Я. Все мы определяем себя с точки зрения исполняемых социальных ролей, и именно за счет других людей, отражающих и подтверждающих наше ролевое поведение, обретаем чувство Я. Чтобы другие подтвердили желательные для нас образы самих себя, мы практикуем самообман, представляя им свои поведенческие стратегии.

   Они играют в игру. Они играют, будто они ни во что
   не играют. Если я покажу им, что вижу, что они играют,
   Я нарушу правила, и они меня накажут.
   Я должен играть в их игру – в то, что я не вижу,
   что они играют.
Р. Лэйнг. Узелки

   Рождению самообмана способствуют и действующие социальные предписания, говорящие о необходимости таких-то чувств в таких-то социальных контекстах, и люди могут обманываться на тот счет, что испытывают именно то или иное чувство.
   Подтверждением того, что переживание человеком собственного Я далеко не совпадает с сознанием, а потому задает определенные предпосылки к самообману, являются разнообразные дисгармонические состояния, которые мы переживаем почти повседневно. В каждый данный момент времени мы испытываем множество переживаний и состояний, и во многих случаях гетерогенность Я (в частности в том, что человек придерживается противоречащих верований и желаний) кажется универсальной [26].
   Обман. Противоположность любви – не отвращение и даже не равнодушие, а ложь (из афоризмов С. Довлатова). Обманывающий себя обязан обманывать и других. Нельзя поддерживать ложный образ себя, не фальсифицируя представления других обо мне. В процессе социализации человек интернализирует некую реальность-роль, но вместо того, чтобы сделать ее своей, может пользоваться ею для специфических целей, сохраняя по отношению к ней субъективную дистанцию – целенаправленно и произвольно «надевая» и «снимая».

   Роджер Джулии: Для тебя нет разницы между правдой и выдумкой. Ты всегда играешь. Эта привычка – твоя вторая натура. Ты играешь, когда принимаешь гостей. Ты играешь перед слугами, перед отцом, передо мной. Передо мной ты играешь роль нежной, снисходительной, знаменитой матери. Ты не существуешь. Ты – это только бесчисленные роли, которые ты исполняла. Я часто спрашиваю себя: была ли ты когда-нибудь сама собой или с самого начала служила лишь средством воплощения в жизнь всех тех персонажей, которые ты изображала. Когда ты заходишь в пустую комнату, мне иногда хочется внезапно распахнуть дверь туда, но я ни разу не решился на это – боюсь, что никого там не найду.
С. Моэм. Театр

   В принципе, все социализированные субъекты являются потенциальными «предателями самих себя» [8]. Внутренняя проблема такого предательства становится куда более сложной, если содержит в себе проблему: какое именно Я было предано в тот или иной момент времени? Например, кого предает и обманывает созависимая жена – себя как женщину, как жену или как мать? Эта проблема возникает там, где идентификация со значимыми другими включает различных других.

   Каким надо быть умным, чтобы быть глупым?
   Ей сказали, что она дура. Так что она стала
   дурой, чтобы они поняли, как глупо было
   с их стороны считать ее дурой,
   потому что плохо считать их дураками.
   Она предпочла быть хорошей, но дурой,
   Чем плохой и умной.
Р. Лэйнг. Узелки

   «Мы варимся в странном компоте, мы врем за глаза и в глаза…» (И. Губерман). Ситуации межличностного взаимодействия предполагают необходимость самопрезентации. Мы – более или менее – способны не только смотреть на себя глазами другого, но и корректировать собственное поведение с целью создания о себе благоприятного впечатления и получения от этого выгоды. Мы са-мопрезентируемся сознательно и бессознательно, прямо и косвенно (намеки, стиль одежды, манер, атрибутики и т. п.).
   Чтобы презентовать себя, мы должны хотя бы элементарно вычленить себя из других в данный момент и переконструировать свой образ: акцентировать одни черты и скрыть другие. Иными словами, самопрезентация требует и жизненного опыта, и когнитивных усилий: ведь модифицируя свой образ для других, мы не перестаем быть самими собой. Безусловно, в выигрыше, пусть и сомнительном, оказываются люди с определенными личностными чертами – истерическими и гистрионическими.

   – Значит, по-твоему, я просто подделка? Или шарлатан?
   – Не совсем. Потому что это и есть ты. Подделка для тебя правда. Как маргарин – масло для людей, которые никогда не пробовали настоящего масла.
С. Моэм. Театр

   В случаях множественного самообмана, как у созависимых, Я публичное и Я внутреннее оказываются связанными в основном только с деятельностью самопрезентации, однако такая «заблуждающаяся» самопрезентация и помогает конституировать идентичность личности.
   Самопрезентации могут быть различными по цели (О. Флэне-ген). Для внутреннего употребления самопрезентация – история, которая рассказывается самому себе, чтобы понять, кто Я есть, – имеет цель самопонимания. У созависимой личности самообман в отношении собственного Я приводит к формированию ложного, мифологического, претенциозного имиджа. При этом ригидность созависимости делает человека не только не восприимчивым к критике, но и активно отвергающим ее, а неприемлемое с точки зрения окружающих поведение атрибутируется в контексте самых разнообразных защит. Самопрезентация как публичное распространение образа Я осуществляется ради достижения безопасности и успешного социального взаимодействия. Созависимая личность вместо истинного самораскрытия маскирует свою несостоятельность доминированием и контролем над другими, идеализацией своего имиджа.
   В целом созависимые стремятся создать у окружающих впечатление отсутствия проблем, кризиса в отношениях, дисфункциональ-ности в семье. Особое место в их самопрезентации имеет создание впечатления об их альтруизме и отсутствии у них эгоцентричности, проявляющейся во внутренней уверенности в том, что все происходящее с Другим зависит от действий созависимого – центра вселенной. Персонализируя ответственность за происходящее, созависи-мые постоянно и непомерно расширяют ее круг. Это мягкая, «заботящаяся», но в то же время «убийственная» эгоцентричность [18].Созависимые живут псевдожизнью, отнимающей у них всю энергию из-за невольных и навязчивых действий, вызванных идентификацией с другими людьми. Для создания имиджа широко используются манипулирование, эмоциональный шантаж, привычная ложь безо всякого повода, часто необъяснимая для самого соза-висимого.
   Самонаказание является частью комплекса нечестности соза-висимых. В ходе социализации неоднократно переживается последовательность: проступок > внутренний дискомфорт > наказание > облегчение. Поэтому тревога и самоосуждение действий, не соответствующих внутренним нормам, не проходят, пока не наступит наказание, прекращающее страдания от проступка и возвращающее позитивный контакт с окружающими. Эффект самонаказания шире:
   • самокритика может уменьшить терзания по поводу неправильного или разочаровывающего поведения;
   • она часто является эффективным средством уменьшить негативные реакции других;
   • вербальное самонаказание может использоваться с целью услышать похвалу от других. Осуждая и принижая себя, можно вынудить других на утешение или похвалу по поводу положительных качеств и способностей.
   Созависимые особенно склонны к самонаказанию не только в силу определенной мазохистичности, но и в связи с приносимыми им дополнительными психологическими выгодами. Наказывая себя, такой человек усиливает роль жертвы как в собственном мнении, так и в глазах окружающих. Он получает, кроме того, право на манипуляцию другими: если я так строго отношусь к себе, значит, имею право руководить вами и получать от вас одобрение. Самонаказание, снижая чувства вины и стыда за себя, является средством получить индульгенцию на все последующее поведение: ведь «…покаяние – уют, где справочку дают, что ты покаялся, ты чист и можешь снова в грязь» (Е. Евтушенко).

   Может, придет время, когда мы сможем с уверенностью заявить о том, что осознали все свое актерство, осознали, что все это время обманывали сами себя, что мы пытались убедить себя в том-то и том-то, но теперь мы должны признаться, что у нас ничего не получилось. Но это осознание, эти исповеди могут оказаться не чем иным, как очередной попыткой «победить», притворившись еще раз, что нам открылась абсолютная истина о нас, пытаясь тем самым избежать непосредственного реального осознания. Одна из форм действия – это отчаянное желание претворить всю эту ложь в ложь. Другие могут сохранить сдержанное молчание.
Р. Лэйнг

   Сговор всегда осуществляется, когда человек видит в другом того, кто сможет подтвердить его ложное Я, которое человек пытается ввести в статус истинного, и наоборот. Главная цель созависимой личности во взаимоотношениях – подтверждение или дополнение. Но и ее партнер нуждается в получении подтверждения от другого, поэтому оба оказываются между двух огней – доверием и недоверием, так что оба начинают имитировать подтверждение, притворяться, играть в сговор. Сговор сочетает розыгрыш и обман: это игра, в которую играют двое или более людей, – взаимный самообман. Каждый играет в игру другого, возможно, не осознавая этого, но нередко «хорошие» взаимоотношения строятся на том, что людям удается негласно договориться о тех правилах, по которым «мы с тобой» будем жить, подыгрывая друг другу в своих сценариях: ты подыграешь мне, а я за это подыграю тебе. И когда такие договоренности нарушаются, возникают обида и чувство вины. Обязательное условие этой игры – не считать происходящее игрой. Когда одному человеку достается роль пассивной жертвы (он может быть наказан за то, что не играет роль жертвы) манипуляций, такие отношения не могут считаться сговором.
   Созависимые считают себя обязанными имитировать совместное протекание спонтанности, тем самым лишая себя (или пытаясь лишить Другого) своей спонтанности и произвольности, потому что свою произвольность они отдают на откуп чужой спонтанности или пытаются чужую спонтанность произвольно «подмять» своей. Это ситуация социального принуждения, требования которой не связаны с угрозой для жизни человека, но предписывают ему определенное поведение в обмен на избежание негативных последствий – различных видов дискомфорта. Эти требования могут учитывать какие-либо интересы Другого, но направлены прежде всего на реализацию интересов созависимого. Другой в этих условиях может ре-ализовывать себя за пределами этих отношений, но их стабильность опирается на его готовность к сознательному или неосознанному обмену возможной свободы на удовлетворение комплекса стандартных потребностей.
   Другого в таких отношениях созависимый считает не Другим, а буквально – своей половиной: управляющей или управляемой, с «центром жизни» в себе или в этой самой «половине». На самом деле человек при этом многого хочет и на многое смотрит не так, как его половина, но не позволяет себе довести это до своего сознавания (не говоря об осознании) [37]. Другой может заставить созависимого принять то ложное Я, каким он жаждет быть, особенно если Другой – воплощение фикции, страстно созависимым желаемой.

   Мама любит меня,
   потому что она хорошая.
   Я плохой, если думаю, что она плохая.
   Поэтому, если я хороший,
   она хорошая
   и любит меня
   за то, что я хороший,
   потому что считаю ее хорошей.

   Я плохой,
   если сомневаюсь, что она наказывает меня за то,
   что я сомневаюсь в том, что она любит меня,
   наказывая меня за сомнения в ее любви ко мне.
Р. Лэйнг. Узелки

   Созависимый старается найти в другом прямое воплощение своих фантазий или заставить другого стать этим воплощением для дополнения своего Я. Другой, отказываясь вступить в сговор с созависимым, может чувствовать себя виноватым в том, что он не является и не становится воплощением необходимого созависимо-му. Однако, если он идет на это, он предает собственное Я и чувствует себя виноватым в предательстве самого себя. Отсутствие серьезного протеста против отношений созависимости, незнание путей воздействия на изменение ситуации и нежелание рисковать могут привести человека к стратегии приспособительной активности: так, ребенок для получения любви родителей может попытаться повысить / снизить активность своего поведения, жена периодически «опохмелять» мужа и т. д. Если человека не пугает перспектива быть поглощенным другим, «использование» вызывает у него негодование или он так или иначе бунтует против сговора, но под давлением ложного чувства вины он может стать невольным соучастником или жертвой другого, хотя роль жертвы также является частью сговора. Таким образом создаются все условия для длительного процесса взаимной созависимости и бегства от реальности. Каждый обрел в другом подтверждение ложного представления о себе и возможность придать этому ложному образу сходство с реальностью.
   Подведем итоги обсуждения проблемы мифологического сознания при созависимости. Нормально функционирующий человек, по Дж. Келли, характеризуется:
   • желанием оценивать свои личностные конструкты и проверять правильность своих ощущений по отношению к другим людям на основе социального опыта;
   • способностью отбросить свои конструкты и переориентировать их, если они не действуют;
   • желанием расширить конструктную систему, открытостью для новых возможностей личностного роста и развития;
   • хорошо развитым репертуаром социальных ролей и пониманием других людей, вовлеченных в процесс социальных взаимодействий [50].
   Любой личностный конструкт, повторяющийся несмотря на последовательную неполноценность, чем, собственно, и характеризуется созависимость, – безусловное расстройство личности, дисгармония ее развития и функционирования. Даже при очевидной непригодности системы конструктов для достижения цели созави-симые отвергают поиск новых интерпретаций и нового отношения к происходящему. Напротив, мифологическое сознание созависи-мых – система конструктов, несовершенная в силу ее закрытости и иррациональности, еще более укрепляется, старые прогнозы и конструкты охраняются как ее достояние, что обусловливает высокую вероятность и закономерность повторных неудач.
   Мифологическое сознание является, по-видимому, существенной частью сознания современного человека, сочетающего иррациональные представления и образы с реалистическими. Сложное переплетение мифов, фантазмов, иллюзий, стереотипов и реалистичных представлений о сущности межличностных отношений создает своеобразную аффективно окрашенную «ткань» верований, когниций, интерпретаций в сфере самоотношения, отношения к Другому и к Другим. Низкая самооценка в этой области в сочетании с ее высокой значимостью для личности и с верой в возможность самоутверждения исключительно с помощью Другого, а не через развитие внутренних ресурсов, является исходным пунктом движения к созависимости и формированию ее мифологии.
   Роль направленности внутренней познавательной активности видна в противоречии свободы и познания: с одной стороны, высшей внешней целью творческого, познающего человека всегда является Другой, но гипертрофированная внешняя направленность («я всю жизнь жила тобой, я все отдала тебе») приводит к игнорированию себя как личности. С другой стороны, направленность на себя, жизнь для себя приводят к аутизации и сначала к зависимости от внешних объектов, а в конечном счете – к зависимости от своего внутреннего состояния, т. е. от себя [3]. Бегство созависимой личности от реальности как бегство от себя приводит к утрате высшей внешней цели для человека познающего – другого человека и обрыву связей с другими людьми. Бегущий человек перестает нуждаться в других людях.
   Прибегая к формально-логическому мышлению, созависимые создают формулы и осмысливают все происходящее в контексте этих формул. Иллюзии и фантазмы представляют собой убежище от неблагополучия в отношениях и связанных с ним чувств тревоги, вины, стыда, гнева. При этом человек отнюдь не стремится выйти из заблуждений, напротив, он усложняет их и укрепляет; не случайна здесь частая склонность к мистике в виде гаданий, астрологических предсказаний, оккультизма. Созависимый – создатель и в то же время пассивный участник мифа. Фантазмы, иллюзии, самообман поддерживают надежду на чудо, на случай, естественный ход жизни и ослабляют собственный созидательный потенциал личности. Иррациональный и одновременно рациональный страх утраты отношений, нажитых непосильным трудом, также является частью мифа, порождающего неадекватность реакции на реальность и прогнозов на будущее.
   Основной источник проблемности личности – чаще всего разрыв между масштабностью мотивации, целей и намерений и уровнем психологической готовности к их практической реализации. «Сломанное Я», «фрагментарное Я», «опустошенное Я» созависимой личности определяет неадекватность оценки ею своих притязаний и потенциала, оптимальности выбранного пути и средств личностной самореализации. Но человек остается человеком, и даже в условиях этой неадекватности пытается придать смысл собственной жизни, «нехватке» своего бытия, чтобы в максимальной мере достигнуть целостности личности.
   Человеческие страсти – основа человеческой заинтересованности жизнью, и именно из них возникают мечты, мифы, искусство, религия. Но человек может оказаться на неверном пути суррогатов реальности, и тогда поиск смысла жизни оборачивается против самой жизни [49]. Одним из важных этических вопросов предстает дилемма «что есть благо для человека»: сохранение мифа или его разрушение с уничтожением входящих в него ценностей и ориентаций, рассматриваемых личностью как основа своего благополучия и устойчивости в мире. Что общество может предложить человеку взамен разрушенного мифа?

Литература

   1. Абульханова К.А. Психология и сознание личности (Проблемы методологии, теории и исследования реальной личности): Избр. психолог. тр. – М.; Воронеж, 1999.
   2. Адлер А. Практика и теория индивидуальной психологии. – СПб., 2003.
   3. Акопов А.Ю. Свобода от зависимости. Социальные болезни Личности. – СПб., 2008.
   4. Анцыферова Л.И. Личность в трудных жизненных условиях: Переосмысление, преобразование ситуаций и психологическая защита // Психолог. журнал. – 1994. – Т. 15. – № 1.
   5. Афанасьев А.Ю. Синтаксис любви. Типология личности и прогноз парных отношений. – М., 2000.
   6. Бауман 3. Индивидуализированное общество. – М., 2005.
   7. БахтинМ.М. Проблемы поэтики Достоевского. – М., 1979.
   8. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. – М., 1995.
   9. Бехтерев В.М. Внушение и толпа // Психология господства и подчинения: Хрестоматия / Сост. А.Г. Чернявская. – Минск, 1998.
   10. Бодалев А.А. Личность и общение. – М., 1983.
   11. Вудман М. Страсть к совершенству: Юнгианское понимание зависимости. – М., 2006.
   12. Гиллер Ю.И. Социология самостоятельной личности. —М., 2006.
   13. ГлозманЖ.М. Общение и здоровье личности. – М., 2002.
   14. ГоулманД. Эмоциональный интеллект. – М., 2008.
   15. Емельянова Е.В. Кризис в созависимых отношениях: Принципы и алгоритмы консультирования. – СПб., 2004.
   16. Камю А. Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство. – М., 1990.
   17. Кант И. Антропология с прагматической точки зрения // Соч.: В 6 т. – Т. 6. – М., 1966.
   18. Короленко Ц.П., ДмитриеваН.В. Социодинамическая психиатрия. – М.; Екатеринбург, 2000.
   19. Кукла А. Ментальные ловушки. Глупости, которые делают разумные люди, чтобы испортить себе жизнь. – М., 2007.
   20. Куликов Л.В. Психогигиена личности. Вопросы психологической устойчивости и психопрофилактики. – СПб., 2004.
   21. Лазарус Р. Теория стресса и психофизиологические исследования // Эмоциональный стресс: Физиологические и психологические реакции / Под ред. Л. Леви, В.Н. Мясищева. – Л., 1970.
   22. Лакан Ж. Образования бессознательного // Семинары. Кн. 5. —М., 2002.
   23. Леви В.Л. Искусство быть собой. – М., 1991.
   24. Лурье С.В. Психологическая антропология: История, современное состояние, перспективы. – М., 2005.
   25. Льюис К.С. Любовь // Вопросы философии. – 1989. – № 8.
   26. Лэйнг Р. Феноменология переживания. Райская птичка. О важном. – Львов: Инициатива, 2005.
   27 Лэйнг Р. Я и Другие. – М., 2002.
   28. МайерсД. Социальная психология. – СПб., 2003.
   29. МамардашвилиМ.К. Мой опыт нетипичен. – СПб., 2000.
   30. Мамардашвили М. Сознание и цивилизация. Тексты и беседы. – М., 2004.
   31. Мацумото Д. Психология и культура. – СПб., 2002.
   32. МенделевичВ.Д. Психология девиантного поведения. – СПб.,2005.
   33. Москаленко В.Д. Когда любви слишком много: Профилактика любовной зависимости. – М., 2006.
   34. Ницше Ф. Танец Заратустры: Филос. произведения, избранное. – СПб., 2005.
   35. Осницкий А.В. Проблемы психического здоровья и адаптации личности. – СПб., 2004.
   36. Осухова Н.Г. Психологическая помощь в трудных и экстремальных ситуациях. – М., 2005.
   37. Папуш М. Психотехника экзистенциального выбора. —М., 2001.
   38. ПарыгинБ.Д. Социальная психология. – СПб., 2003.
   39. Петровский В.А. Индивидуальность и саморегуляция: Опыт мультисубъектной теории // Мир психологии. – 2007. – № 1.
   40. Решетников М.М. Психодинамика и психотерапия депрессий. – СПб., 2003.
   41 Риккерт Г. Философия жизни. – Киев, 1998.
   42. Росс Л., Нисбетт Р. Человек и ситуация. Уроки социальной психологии. – М., 2000.
   43. Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание. Человек и мир. – СПб.,2003.
   44. Славская А.Н. Личность как субъект интерпретации. – Дубна, 2002.
   45. СлободчиковВ.И., ИсаевЕ.И. Основы психологической антропологии. Психология человека: Введение в психологию субъективности. – М., 1995.
   46. Социальная философия: Словарь / Сост. и ред. В.Е. Кемеров, Т.Х. Керимов. – М.; Екатеринбург, 2006.
   47. ТощенкоЖ.Т. Парадоксальный человек. – М., 2008.
   48. УайнхолдБ., Уайнхолд Д. Освобождение от созависимости. —М., 2005.
   49. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. – М., 1994.
   50. ХьеллЛ., Зиглер Д. Теории личности. – СПб., 2002.
   51. Шакирова Д.М., Сибгатуллина И.Ф., Сулейманов Д.Ш. Мышление, интеллект, одаренность: Вопросы теории и технологии. – Казань, 2005.
   52. Шаповал И.А. Мифология в когнициях созависимости // Де-виантное поведение: Проблемы профилактики, диагностики и коррекции: Материалы Всерос. науч. – практ. конф. с междунар. участниками. – Саратов, 2008.
   53. Шаповал И.А. Мотивации созависимости у студентов-психологов // Вызовы эпохи в аспекте психологической и психотерапевтической науки и практики: Сб. тез. 3-й Всерос. науч. – практ. конф. с междунар. участниками. – Казань, 2007.
   54. Шаповал И.А. Парадоксы стереотипов созависимости представителей профессий «человек—человек» в трансформирующемся обществе // Роль гуманитарных наук в системе современного высшего образования: Сб. материалов Всерос. науч. – мет. конф. – Самара, 2008.
   55. Шейнов В.П. Психологическое влияние. – Минск, 2007.
   56. Шорохова О.А. Жизненные ловушки зависимости и созави-симости. – СПб., 2002.
   57. Эйдемиллер Э.Г., Добряков И.В., Никольская И.М. Семейный диагноз и семейная психотерапия. – СПб., 2003.
   58. Эммонс Р. Психология высших устремлений: Мотивация и духовность личности. – М., 2004.
   59. Юнг К.Г. Психология. Dementia praecox. – Минск, 2003.
   60. Gudylunst W.B., Gumbs L.I. Social Cognition and Intergrou Communication. In: Handbook of International and Intercultural Communication. In: Molefi, Kate Asante and William B. Gudylunst (eds.) Newbury Park. – London; New Delhi: Sage Publication, 1989.
   61. LeVineR.A. Culture, Behavior and Personality. An Introduction to the the Comparative Study of Psychosotial Adaptation. – Chicago: Aldine Publishing Company, 1974.
   62. Shweder R.A. Thinking Through Cultures. Cambridge (Mass.). – London (England): Harvard University Press, 1991.

Глава 4
СОЦИОКУЛЬТУРОГЕНЕЗ СОЗАВИСИМОСТИ

   Индивиды и традиции, души и культуры создают друг друга.
Р. Шведер

   Все человеческие страсти, «хорошие» и «дурные», следует понимать не иначе как попытку человека преодолеть собственное банальное существование во времени…
   Э. Фромм

4.1. СОЦИОКУЛЬТУРНАЯ СРЕДА СОЗАВИСИМОСТИ

   Первым «культурным актом» в истории было разделение всех женщин – сколь бы одинаковыми по своему репродуктивному потенциалу они ни были – на тех, кто считался подходящей для сексуальных отношений, и на тех, кто таковыми не считался (К. Леви-Стросс). Культура оперирует вероятностями событий посредством дифференциации и установления различий: классификации, сегрегации, проведения границ [11]. Тем самым люди разделяются на категории, объединенные внутренним сходством и разделенные внешними различиями; и различным категориям предписываются определенные диапазоны поведения.
   Тайна всего исторического человеческого общества: жить самому по себе внутри нечем, живи другим человеком, а тот тобой живет, и пошло, и пошло, и так вместе целые миллионы (А. Платонов. Из неизданного). В современной феноменологической социологии 3. Баумана, социологии П. Бурдье, антропологической и культурной психологии стремление совместить макросоциальную и социально-психологическую парадигмы становления личности реализуется в анализе ее как субъекта собственной и агента социальной жизнедеятельности. Как субъект человек формирует схемы социальных взаимосвязей и действует согласно им, т. е. конструирует и поддерживает собственную модель социальной реальности. Как агент социальных отношений субъект является носителем норм и традиций социальных интеракций в данной культуре – субъективного пространства, где им обнаруживаются, определяются, оцениваются и переоцениваются как свои индивидные свойства, в совокупности составляющие его Я-концепцию, так и свойства социальных субъектов, с которыми он взаимодействует. Социальная среда и культура – объективное пространство – во многом определяются групповым консенсусом по поводу социально-культурных смыслов общения, его языка, символов и ритуалов, без которого ни социальная коммуникация, ни сообщество в целом не существовали бы.
   Культура – специфический способ человеческой деятельности, способ существования людей, имеющий адаптивную и когэнтропий-ную природу [26]. Мы выносим свои решения в расчете на поддержку и участие в их реализации окружающих, что означает, что сами решения субъекта должны пройти определенную процедуру – диалог, необходимый для формирования некоторой культурной основы для совместных решений и деятельности [10]. При этом социокультурная энтропия постоянно разрушает элементы культуры, социальные отношения, усиливает дезорганизацию мышления, деятельности, социокультурного воспроизводства любого сообщества.

   Каждый человек – всегда рассказчик историй, он живет в окружении историй, своих и чужих, и все, что с ним происходит, видит сквозь их призму. Вот он и старается подогнать свою жизнь под рассказ о ней.
   Но приходится выбирать: или жить, или рассказывать.
Ж.-П. Сартр. Тошнота

   Интенциональность, «вымышленность», – основная характеристика переживаемой нами реальности внешнего мира и себя самих, сконструированной на основании тех или иных культурных парадигм, в том числе логики мышления. Наши образы мира интенцио-нальны, так как само существование мира реально постольку, поскольку существует сообщество людей, чьи верования, желания, цели и другие ментальные представления находятся под его влиянием. Таким образом, Я-концепция также задается культурой, а потому интенциональный мир населен интенциональными личностями [48].
   Мы можем познать иную интенциональность, но только не выходя за пределы своей, поскольку только в ней работает наш механизм восприятия реальности.
   Неуверенность в себе, неопределенность в смыслах жизни, ригидность, конвергентность социального мышления и стиля жизни, отсутствие психологической перспективы и доверия к своим чувствам, а также многое другое из личностных свойств субъекта провоцируют у него состояние психологического дискомфорта и стремление к уходу от реальности тем или иным способом. Это могут быть коммуникативные девиации, навязчивая потребность «иметь» (накопление материальных ценностей, социального статуса, образования, сексуальности и т. д.), поведение риска, трудоголизм и многое другое, что определяется как аддиктивное, зависимое поведение. Традиционно ряд его форм является социально одобряемым, культураль-но обусловленным и имеет определенные социальные функции единения общества или поддержания его единства.
   Рассматривая структуру зависимости как социальной болезни личности с точки зрения ее составляющих, А.Ю. Акопов выделяет четыре компонента:
   • субъект зависимости – тот, кто познает и действует;
   • объект – то, на что направлено действие субъекта зависимости;
   • саму зависимую связь, взаимодействие между субъектом и объектом;
   • социум, стоящий за объектом зависимости и заманивающий человека (будущего субъекта зависимости) приманкой – условным наркотиком [4].
   Никакой из так называемых пороков человечества или зависимостей не является личным изобретением какого-то талантливого аддикта: все они возникали и выкристаллизовывались в процессе развития культуры человечества. Более того, развитие культуры порождает новые зависимости – например, от сотовых телефонов, от компьютерных игр, интернет-зависимость и т. д. Но если задуматься, все конкретные формы зависимости возникают на почве фруст-рированных межличностных отношений и являются компенсаторными способами преодоления вызванного этой фрустрацией психологического дискомфорта, реализуемыми по принципу зато – принципу замещения.

   Несовпадение энергоинформационных ритмов, волн наблюдается между разными людьми. Очень трудно найти родственную тебе душу. Субъективная трагедия людей – в этом несовпадении, в постоянном взаимном непопадании в ритм друг друга в процессе любого общения.
   Бегство от реальности в непрерывных поисках удовольствия только для себя (а такова эгоистическая природа любого наслаждения: ты можешь его испытывать, только сам почувствовав, только введя «наркотик» в себя) приводит к утрате высшей внешней цели для человека познающего, каковой является другой человек. Утрата внешней цели человеческого существования приводит к обрыву связей с другими людьми, так как человек-удовольствие, человек-бабочка перестает нуждаться в других людях.
А.Ю. Акопов

   Культурная психология исходит из двух принципов (Shweder, [48]): принципа экзистенциальной неопределенности – человеческое существо начиная с рождения стремится овладеть значениями и ресурсами социального окружения и использовать их; и принципа интенциональных миров – субъект и объект, человек и социокультурное окружение взаимно проникают друг в друга. Традиционное понимание культуры и человека как единой целостности или многих замкнутых, однородных целостностей в настоящее время признается неудовлетворительным. Культуру и человека предлагается мыслить в понятиях идентичности и реальности, которые устанавливаются в процессе общения и диалога, причем каждый раз заново [13].
   Безусловно, индивидуальность каждой конкретной личности уникальна, но любое общество в реальный исторический отрезок времени приобретает некоторые общие ментальные параметры. Одним из первых предположил конфликты между требованиями человеческой природы и общества и высказал мнение о возможности его болезни З. Фрейд в работе «Неудовлетворенность культурой». Вневре-менность и внекультурность природы человека, ее определенных потребностей и устремлений противоречат развитию культуры и цивилизации, что и формирует у человека «социальный невроз», проблему, поднимавшуюся М. Нордау, К. Лоренцом, Э. Фроммом, В. Франклом и многими другими.

   Мы видели проявления вырождения и истерии в литературе, искусстве и современной философии, во всем их разнообразии. Главные симптомы душевной ненормальности <…>: мистицизм <…> как результат неспособности к сосредоточенному вниманию, ясной мысли и дисциплине эмоций, эгоизм как продукт расстроенной и неуравновешенной нервной системы <.>, лжереализм, исходящий из смутных эстетических теорий, проникнутый пессимизмом и непреодолимым стремлением к грязи, сказывающимся в наборе нецензурных слов. Во всех трех случаях мы находим в конечном результате одни и те же симптомы: мозг, непригодный к правильной работе, неспособность к сосредоточенному наблюдению, слабую волю, преобладание эмоций, недостаток познания, отсутствие сострадания, отчужденность от мира и человечества, недоразвившееся понятие о долге и нравственности.
М. Нордау

   Социокультурные факторы здоровья личности можно разделить [2,5]:
   • на социетальные, или макросоциальные, – социально-демографические и факторы социальной структуры, а также саму тенденцию социальных изменений, за которыми большинство людей не успевает: урбанизация, ускорение темпа жизни, изменение роли и функции семьи, разрушение традиций и т. п. приводят к массовой невротизации, порождая тревогу и беспокойство;
   • и собственно культурные. В социально-психологической традиции они определяются через культурно детерминированные ценности и нормы, выступающие источником формируемого культурой поведения, а в психодинамической – через некие латентные культурные переменные, детерминирующие психический склад личности в данной культуре.
   Итак, культура – это интенциональная схема, мир, включающий в себя ментальные представления, уже воплощенные в социальные нормы, практики, артефакты, технологии, художественные стили и модели дискурса (D'Andrade, [74]). Слияние в нашем сознании того, что есть, и того, что должно быть, присутствует во всех культурах: мы видим мир таким, каким, по нашему представлению, он должен быть. Но даже в рамках одной и той же культуры это видение отчасти различно у различных ее носителей.
   Культура создает окружение для нас: мы адаптируемся прежде всего к социокультурному окружению, ведущему нашу адаптацию по уже установленным эксплицитным и имплицитным правилам, на основании которых мы должны общаться, думать о самих себе и об окружающих, вести себя по отношению к ним определенным образом (LeVine, [76]). Эти правила, ограничивающие число моделей коммуникации, верований, ценностей и социального поведения, не универсальны, но в рамках единой культуры признаются всеми. В повседневном социальном опыте индивида социетальные и культурные детерминанты поведения выступают неразделимо и отражаются, в частности, в нравах – особом уровне общественного сознания, представляющем собой ментальное целое повседневности и включающем как структурные элементы намерения, восприятия, действия и их результаты.
   В анализе влияния социокультурных факторов на генез личности ведущее значение принадлежит ролевой теории: социальная роль связывает нашу жизнь с нашим местом в социальной структуре и участием в функционировании социальных институтов. Наиболее стабильные черты общества – институции, правила, признаваемые всеми, следование которым позитивно санкционируемо. В то же время институции – средство давления на нас как на членов общества, средство стандартизации наших социальных проявлений. Часть культурных моделей мышления и чувствования не вполне могут быть вербализованы или произвольны, но тем не менее влияют на наши решения в регуляции своего поведения и адаптации к окружению, не исчезая даже вне нашей культуры: на поведенческом уровне мы можем принять требования нового культурного окружения, сохранив при этом свои модели мышления и чувствования. Особенно устойчивы бессознательные составляющие этих моделей, сформировавшиеся в раннем детстве.
   Установка субъекта общения определяется личностной позицией, принимаемой им в данной ситуации общения и делающей его поведение адаптивным к этой ситуации. Сущность и параметры социальной роли – программы ожидаемого поведения человека, занимающего определенный статус в определенной социальной группе, – традиционно определяются обществом, и, если индивид не оправдывает этих ролевых ожиданий, он чаще всего определяется как девиант. Но, с одной стороны, ролевое поведение ограничивает диапазон способов общения, с другой – нормативная среда роли эксплицитно или имплицитно допускает для индивида «шаг вправо, шаг влево», поэтому норма и ее нарушения постоянно переходят друг в друга, а динамика нравственных разграничений зависит от ситуации.

   В области контроля над индивидами Запад, по большому счету, выработал всего две значительные модели: модель исключения прокаженных и модель включения зачумленных. <…> Норма определяется не так, как естественный закон, но той ролью требования и принуждения, которую она способна выполнять по отношению к областям, в которых действует. Поэтому норма является носителем некоторой властной претензии. <…> Это элемент, исходя из которого обосновывается и узаконивается некоторое исполнение власти. <…> Норма подразумевает одновременно принцип квалификации и принцип коррекции. Функцией нормы не является исключение, отторжение. Наоборот, она неизменно сопряжена с позитивной техникой вмешательства и преобразования.
М. Фуко

   В основании культуры лежит представление о принципиальной структуре взаимодействия – комплексе культурных констант – сложной психологической структуре в виде интериоризированного обобщенного культурного сценария. Его компонентами являются «источник добра», «источник зла», образ Мы, образы поля, условия, источника, способа действия, покровительствующей силы и т. п. В соответствии с этим сценарием происходит распределение культурных ролей или распределение культуры, но сами по себе культурные константы нейтральны по отношению к той или иной ценностной ориентации, и какую систему ценностей принимать – вольны выбирать мы сами.
   Культура существует как культура конкретного субъекта и возможна лишь как процесс потенциально бесконечной интерпретации им своей освоенной и осваиваемой культуры, переосмысления всех ранее сложившихся смыслов [10]. Любой из нас ежесекундно пытается приспособиться к постоянно изменяющимся условиям, средствам и целям, к своему личностному культурному богатству (или нищете) и может переинтерпретировать любой смысл и элемент культуры. Без внутреннего диалога, интерпретации нет освоения культуры – и нет культуры как содержания личностного сознания.
   В философском дискурсе конкретная культура – это определенное соотношение форм репродукции и обновления социального бытия. Если на ранних этапах общества главной формой была традиция, затем все более значимой становилась инновация, то в последние десятилетия наиболее реальным становится взаимодействие различных традиций и инноваций. R.A. LeVine выделяет три основных типа мотиваций конформности в отношении культурных норм [77]. В отличие от первых двух – вынужденной конформности и нормативного плюрализма – добровольная конформность – это ролевое поведение, служащее жизненным функциям одновременно и социальной системы, с которой связана эта роль, и личности, на которую она возложена. 3десь традиционные институции дают субъективное удовлетворение либо оставляют пространство для развития каждым конформистом собственных адаптивных решений путем проб и ошибок.
   Когда социокультурная система становится неспособной отвечать потребностям ее членов, включая и нужды, предписываемые ею самой, индивиды остаются неудовлетворенными, что ведет к росту девиантного поведения, включая аддикции и ментальные расстройства. Новый синтез идей («новый код» R.A. LeVine) происходит из традиционных идеологических ресурсов культуры, и по мере того как все большее число индивидов принимают этот новый код, он институциализируется. «Право на новые собственные ценности – откуда я возьму его? Из права всех старых ценностей и границ этих ценностей», – писал Ницше [37]. Новый социокультурный порядок базируется на старом, но является инновационным ресинтезом старых идей в формах, отвечающих потребностям индивида лучше, чем предыдущие. Такого рода ревитализационные движения представляют собой основную форму социокультурных изменений.
   Культура и формируемые на ее основе решения дуальны, двусмысленны, многосмысленны: любое сообщество несет в себе возможность нацеленности на развитие и на застой, на повышение эффективности деятельности и на ее снижение и т. д. Выступая как личностная, культура является субкультурой (со)общества, и мы живем в процессе постоянного превращения своей культуры в субкультуру сообществ, в которые она входит, и одновременно – в процессе превращения субкультуры сообществ в нашу культуру [10]. Несмотря на различия, мы в состоянии понять друг друга: реальное общение ведет к установлению взаимозависимостей.
   Общее пространство описания культурных взаимодействий включает в себя такие три плана, как моральный, этический и оценочный. Чаще всего реальное поведение человека колеблется между полюсами просоциального и асоциального поведения: он постоянно находится в процессе альтернации, мигрирует по доступным ему социальным реальностям и осуществляет выбор, актуализируя какую-либо одну стратегию поведения из обширного набора возможностей. Важно, что этот выбор не сводится к моральному, но состоит в разыгрывании различных возможностей, исключающем окончательное истолкование результата.
   Самопредставление личности как суверенной или депривиро-ванной во многом задается культурой страны, этноса. Г. Маркусом и С. Китаямой [33]. описаны два фундаментально различных ощущения Я: независимый и взаимозависимый конструкты Я, непосредственно связанные с характером культуры и сопряженные с различиями в том, о чем люди думают, что они замечают, чувствуют и что ими движет.

   Одно из забавных свойств человеческой природы заключается в том, что каждый человек стремится доигрывать собственный образ, навязанный ему окружающими людьми. Иной пищит, а доигрывает. <…> Правда, в отдельных случаях человеку удается навязать окружающим свой желательный облик. Чаще всего это удается людям много, но систематически пьющим.
Ф. Искандер

   Независимый конструкт Я (independent construal of self) типичен для индивидуалистического общества, где нормативной задачей культуры является сохранение независимости индивида как обособленной, самостоятельной сущности, уникальной личности, способной выразить себя, реализовать и актуализировать внутреннее Я, добиться личных целей. Известный психотерапевт М. Смит утверждает, что уверенность в себе прямо связана с умением отстаивать свое мнение, помогающим нам устанавливать позитивные отношения с людьми, – отношения доверия, сострадания, теплоты, близости, любви – и быть независимым, настойчивым в достижении своих целей. Мы имеем права личности, защищающие нас от манипуляций и нарушения нашего неотъемлемого права быть самим собой.
   Мы имеем право на следующее.
   1. Судить о собственном поведении, мыслях, эмоциях и брать ответственность за их последствия на себя.
   2. Не оправдываться и не извиняться за свое поведение.
   3. Решать, должны ли мы брать на себя ответственность за чужие проблемы (есть ли нам дело до чужих проблем).
   4. Передумать, изменить свое мнение.
   5. Делать ошибки и отвечать за них.
   6. Сказать: «я не знаю».
   7. Не зависеть от того, как к нам относятся другие.
   8. Быть нелогичным в принятии решений.
   9. Сказать: «я не понимаю».
   10. Сказать: «мне наплевать…», «меня не волнует…», «меня не интересует…».
   Большинство названных прав пересекается друг с другом, поскольку они всего лишь частные проявления самого главного права: быть конечным судьей самому себе. Так же много общего в приемах манипулирования – все они строятся на убеждении манипулирующего в том, что вы не судья самому себе.
   Возможность индивидуализма как индивидуального выбора между различающимися реальностями и идентичностями прямо связана с возможностью неуспешной социализации, которая ставит вопрос «кто Я такой?» [14]. В обществах, где неуспешная социализация признается как таковая, тот же вопрос встает и для успешно социализированного индивида в силу его рефлексии по поводу субъектов со «скрытым Я», «предателей» или колеблющихся между двумя различными мирами: «если они, то почему не я?» «Индивидуалист» возникает как специфический социальный тип, обладающий потенциалом для миграции по множеству доступных миров и добровольно и сознательно конструирующий Я из «материала» различных доступных ему идентичностей.
   Взаимозависимый конструкт Я (interdependent construal of self) характерен для незападных коллективистских культур, либо не допускающих возможность обособленности, либо не приветствующих ее и акцентирующих «фундаментальную связанность человеческих существ». Основные нормативные задачи здесь – приспособиться к взаимной зависимости и поддерживать ее: адаптироваться к установленным отношениям, читать мысли друг друга, проявлять солидарность, выполнять и играть назначенные роли и т. д. Представленные ниже вопросы входят в опросник созависимости Б. и Дж. Уайнхолдов, экспертов ООН по программе «Международный год семьи».

   • Ищете ли вы внимания и одобрения других людей, чтобы чувствовать себя уверенно и комфортно?
   • Ощущаете ли беспокойство или чувство вины в тех случаях, когда у других людей есть проблемы?
   • Многое ли делаете, чтобы угодить другим людям даже тогда, когда вам этого совсем не хочется?
   • Верите ли вы в то, что другим людям виднее, что для вас лучше?
   • Концентрируете ли всю свою энергию на счастье других людей?
   • Чувствуете ли, что другие люди вас не ценят и не замечают?
   • Боитесь ли вы ошибиться?
   • Пытаетесь ли предъявлять требования к другим людям?
   • Лжете ли, чтобы защитить или выгородить людей, которых вы любите?
   • Ощущаете ли вы, что руководствуетесь чувствами других людей?
   • Чувствуете ли вы себя вынужденной (ым) работать, есть, пить, заниматься сексом даже тогда, когда вам это не доставляет никакого удовольствия?
Б. и Дж. Уайнхолды

   Согласно теории социального сравнения Л. Фестингера, люди и группы воспринимают и осознают себя, сравнивая себя с другими. Чтобы Мы появились как группа, необходимо не только то, что я считаю тебя, его и себя Нами, но и то, что ты и он думают так же. Создание Их вызывает к жизни Нас, и, возможно, Мы должны были придумать Их, чтобы вновь открыть Себя [27].
   В большинстве случаев сравнение производится в свою пользу: Я или Мы чаще всего лучше, чем Он или Они; Мы – кладезь добродетели, Они – скопище пороков. По мнению Дж. Янга, «желание демонизировать чужих основано на онтологической неуверенности в своих». Однако скепсис в отношении своей группы и признание превосходства чужой все же исключение, а не правило. Единство группы достигается индивидуальным переживанием каждого из ее членов, и опасностью для каждой отдельной личности (поскольку личность необходима для функционирования группы, а группа необходима личности) является распадение и упразднение «семьи». Это может произойти только в том случае, если каждый из ее членов упразднит ее в себе самом.

   Группа может в крайнем случае обойтись без обмена материальными богатствами. Но если нет обмена идеями, эмоциями, сведениями, социальная связь совершенно исчезает, нет ничего общего между членами группы и, следовательно, нет больше общности.
Б. Вуайен

   В ролевую структуру Я-концепции человека, согласно теории социальной идентичности, включается его принадлежность ко всем социальным группам, с которыми он себя идентифицирует. Желание иметь завышенную, а не заниженную самооценку объясняет внут-ригрупповой фаворитизм и межгрупповую дискриминацию: вхождение в «хорошую группу» и идентификация с ней обеспечивает человеку позитивное представление о себе, и наоборот. Чем важнее для нас наша социальная идентичность и чем сильнее ощущается связь с ней, тем более сильными предрассудками мы реагируем на угрозы, исходящие от другой группы, и с еще большим пренебрежением относимся к ней.
   Культурные константы никогда не осознаются нами. Картина мира, выстраиваемая в нашем сознании на их основе, может быть подвергнута критике, но сами они никогда не становятся для нас предметом суждений просто потому, что мы их не видим благодаря защитным механизмам психики. Проходя через защиты в зону сознания, культурные константы выступают не как общее правило а как представление о наиболее удобном способе действия в данном случае. Более того, формы их конкретных проявлений могут быть столь разнообразны, что увидеть за ними общую закономерность действительно трудно, и это обеспечивает их максимальную неуязвимость. В случае очевидного противоречия культурных констант реальности под угрозу ставятся не сами константы, а конкретные формы их выражения. Так, созависимость может проявляться в любовной и сексуальной аддикции, в аддикции избегания и садомазохизме, т. е., надевая разные одежды, она остается самой собой.
   Традиционно общественное мнение автоматически отводило женщине подчиненное положение в семье, но у волевых женщин нормой жизни становятся гипертрофированные формы перманентного мятежа. Анна Ахматова признавалась, что борьбой за независимость многое испортила в своих отношениях с Гумилевым. Краткое и емкое изложение своей позиции в конфликтах с мужьями звучит в ее стихах:

   Тебе покорной? Ты сошел с ума!
   Покорна я одной Господней воле.
   Я не хочу ни трепета, ни боли,
   Мне муж – палач, а дом его – тюрьма.
А. Афанасьев

   Некая поведенческая норма может быть откинута индивидом или обществом как несостоятельная, но ее бессознательная суть остается и найдет свое отражение в других формах. В период смены модификаций традиционного сознания культурные константы просто меняют свои одежды [26].
   В отношении созависимого субъекта полностью справедливо описание К. Юнга: он знает себя только в той степени, в какой способен себя осознать в зависимости от окружения. Он ориентирован прежде всего на изучение окружающего мира, к которому необходимо приспособиться; и решение этой задачи сулит такие большие выгоды, что человек заменяет свою истинную сущность придуманной им концепцией самого себя. Незаметно он соскальзывает в чисто концептуальный мир, в котором результат деятельности его сознания все больше вытесняет реальность [72].Желание отражать очевидные угрозы извне переходит в стремление сделать «внешнее» похожим или подобным себе и создать «сообщество подобия» [12]. По существу, это проекция любви к самому себе и попытка избежать столкновения с неприятными вопросами: стоит ли любить свое Я, напуганное и неуверенное в себе, и заслуживает ли оно того, чтобы быть моделью для обновления своей жизни и стандартом для оценки и определения приемлемой идентичности.
   Базальная предпосылка созависимости – разотождествление с действительностью – культурально закладывается в семье, но не меньшую роль играет традиционное образование. Загруженность учебной деятельностью и «развивающими» занятиями приводят к тому, что у учеников не остается времени, чтобы принадлежать самим себе, играть, общаться со сверстниками. Во многих школах параллельно знаниям транслируются взгляды, убеждения, способы взаимодействия с миром, которые могут представлять собой негибкие, застывшие и несоответствующие современности паттерны. С авторитетным мнением педагога принято считаться, его берут в качестве руководства к действию, избавляя себя от инициативы даже по отношению к самому себе. В результате вместо знакомства с реальностью происходит отрыв от нее – отвлечение от собственных ощущений, осознанных и неосознанных потребностей, самопознания – и постепенное формирование неумения жить «здесь и сейчас». Не приобретя необходимого опыта столкновения с реальностью, при случайных и закономерных встречах с проблемами реального мира мы оказываемся беспомощными. Фрустрирует не столько проблема, сколько необходимость принять решение, сделать выбор, взять на себя ответственность за случившееся и за последствия.
   Для традиционного общества, где индивидуальное поглощается социальным, характерна механистическая солидарность, при которой действия человека являются результатом его некритического следования или подражания традициям (Э. Дюркгейм, [22]). Как предполагает Р. Сеннет [51], отсутствие различия, чувство «все мы похожи», допущение «нет необходимости в переговорах, так как у всех нас одна и та же точка зрения» являются сутью идеи общности и основными причинами ее привлекательности, растущей пропорционально многообразию условий жизни. Единение типа мы все одинаковы, «и конечно, припевать лучше хором» – беспроблемно и не требует приложения усилий; его не нужно искать, оно дано до того, как предприняты какие-либо усилия, чтобы его вызвать.
   Самооценка носителя взаимозависимого конструкта зависит, прежде всего, от его соответствия социальным отношениям и причастности к ним, выполнения необходимых и даже придуманных функций и обязанностей, поддерживающих неразрывную связь с другими [33]. Способствующие взаимозависимости социально включенные негативные эмоции – чувство неисполненного долга или вины, как правило, вызываются неспособностью успешно участвовать во взаимозависимых отношениях или тем, что таким отношениям был нанесен ущерб. Эти эмоции побуждают нас наладить отношения, что еще более включает и ассимилирует наше Я в отношения и увеличивает воспринимаемую взаимозависимость с окружающими.

   Вероятно, все люди, будучи однажды социализированными, являются потенциальными «предателями самих себя». Внутренняя проблема такого «предательства», однако, становится куда более сложной, если содержит в себе следующую проблему: какое именно Я было предано в тот или иной момент времени – проблема, которая выдвигается там, где идентификация с различными значимыми другими включает различных обобщенных других. Ребенок предает своих сверстников, будучи «отличником», а своих родителей – воровством автомобиля. Здесь каждое предательство сочетается с «предательством самого себя», пока он идентифицируется с двумя расходящимися мирами.
   П. Бергер, Т. Лукман

   Конститутивные правила культуры устанавливают символические значения, оказывающие огромное влияние на поведенческий репертуар людей через регулятивные правила – определяющие нормы поведения, вытекающие из признания этих значений и влекущие за собой действия. Совокупность названных правил формирует значимые системы (D'Andrade) – комплексы наших представлений и нашего поведения, связанные с тем или иным символом. В свою очередь, взаимосвязь личностных и социокультурных значимых систем порождает у человека мотивационные установки и определяет его деятельность. Любая культурная категория создает целостность, подразумевающую как понимание символических значений, так и следование конвенциональным правилам. Семья, собственность, девиация, престиж, раса, национальность – все это создано социальным соглашением о том, «что за что считается».
   В традиционной культуре, нацеливающей людей на ее максимально неизменное воспроизводство в рамках сложившейся системы отношений, доминирует инверсия, ориентирующая на накопленный прошлый опыт как на абсолютный образец и средство достижения утилитарных целей [10]. Инверсия – это выбор из готового, и чтобы жить по ее законам достаточно обеспечивать воспроизводство традиционных ценностей, не выходя за ее рамки и оставаясь, что бы ни случилось, в представлениях об абсолютности ранее сложившегося. Инверсия стремится не только минимизировать культурные инновации некоторым представлением о заданном смысле, но и сохранить в неизменном состоянии организационные формы сообществ.

   Инверсия воплощает страх перед попытками диалогизации проблемы, признания ее как реального факта. В этом таилась грозная опасность внутреннего несогласия, ведущего к опасным переменам, разрушению всеобщего основания жизни. Это могло бы подтолкнуть субъекта в бытие, которое для него может оказаться опасным, реальным, потенциальным небытием. Отсюда страх традиционной культуры перед углублением чужой и собственной свободы, несущей непрогнозируемые инновации.
   А.С. Ахиезер

   Традиционная культура наработала и другой опыт борьбы с опасностью инноваций – игнорирование изменений как чего-то будто бы не произошедшего. Мы можем «присваивать» различные реальности манипулятивным образом – для использования определенной роли в специальных целях с сохранением по отношению к ней субъективной дистанции. Идентичности сегодня представляются чем-то, что может надеваться и сниматься вроде костюма. Если они свободно выбраны, то выбор никак не связан с обязательствами и последствиями, – и тем самым свобода выбора сводится на практике к воздержанию, по крайней мере от обязывающего выбора [14,75].
   Культурно-историческую динамику постсовременности определяют универсальные тенденции интеграции и дезинтеграции, представленные парадигмами глобализации и постмодернизма. Платой за эти парадигмы оказываются неадекватность понимания другого человека и несостоятельность прогнозов, ориентированных на некий усредненный человеческий стандарт. И на глобализации, и на дезинтегративных процессах равно сказывается соотношение длительности развития нашего индивидуального сознания, ограниченного естественной продолжительностью жизни, и темпов поиска и осуществления экзистенциально значимых смыслов. Накладываясь друг на друга, смысловые инновации не успевают закрепиться ни в традиции, ни в ментальности, что порождает их кризис в виде «расчеловечивания» человека, фатализма и безразличия.

   Современный традиционалист достаточно эгоистичен, чтобы обращать внимание на несоизмеримый с его человеческим измерением исторический план. Зачем что-то менять, чего-то добиваться, когда мне и так комфортно. Да, это неэффективно, да, в перспективе тупик, да, упускаются возможности развития. Но мне и так хорошо. А если и моим детям хватит, то и подавно. <.> Нет таких целей и нет таких ценностей, которые бы стояли выше моих собственных.
А.А. Пелипенко

   В прежние времена все это являлось симптомами кризиса культурной системы; сегодня высказываются предположения об изменениях самих основ сознания, которому тесными стали прежние модели мироощущения, и оно стремится вычеркнуть их из реальности. Но прошлое всегда образует с настоящим сложную амальгаму восходящих и нисходящих тенденций и процессов. Парадигма сознания Я-значение сменилась парадигмой Я-медиатор. Благодаря дрейфу по смысловым структурам и культурным системам сознание ничто отдельное не принимает за безусловную ценность, чем страхует себя от отчуждения. Текучее Я в «текучем» пространстве культуры не знает тягости и трагедии отчуждения и выброшенности в мир. В самом деле, если убежать из культуры нельзя, остается сосредоточиться на самом процессе бега [12,42].
   Суть индивидуализации человека сегодня заключается в ежедневном изменении и пересмотре сети взаимосвязей, принимающих все новые формы, поскольку накопленные результаты подрывают унаследованные правила и вводят новые нормы поведения. Индивидуализация сегодня отнюдь не освобождение человека от социальной зависимости, надзора и принуждения. Она состоит в преобразовании человеческой идентичности из «дано» в «найти» и возложении на отдельных людей ответственности за выполнение этой задачи и за последствия (а также побочные эффекты) их действий [12]. Необходимость становиться тем, кем является человек, – это особенность современной жизни.
   Традиционная культура, противящаяся всяческим ментальным и социальным инновациям, имеет безусловную пространственно-временную связь с созависимостью. Присущий им взаимозависимый конструкт Я как совокупность культурных констант в трансформациях общества к индивидуалистической парадигме играет роль якоря и балласта одновременно в сохранении ощущения «единства», обеспечивающего индивидуальную безопасность в условиях неопределенности как угрозы собственной целостности. Инверсия культуры созависимости и расширение тенденций глобализации и дезинтеграции социума служат питательной средой появления и манифестации все новых и новых форм созависимости – с живыми и неодушевленными объектами.

4.2. БЕДНОСТЬ И СОЗАВИСИМОСТЬ

   Любое общество декларирует свой социальный заказ – требования от личности определенных качеств. Но личность – это радикальное несовпадение ее жизни с социальной действительностью, и между ними всегда существует противоречие: личность никогда не отвечает требованиям социума, а он в свою очередь никогда не удовлетворяет потребностей личности [1].
   Социально-экономический статус (профессионально-статусная позиция, образование и доход) как фактор здоровья личности – классовый градиент – одно из фундаментальных понятий в социальной психологии здоровья: чем выше социальный класс, тем лучше здоровье у его представителей. Невротические нарушения чаще локализованы в группах с высоким классовым градиентом, а расстройства личности в форме нарушений социального поведения – в группах с низким классовым градиентом. Это можно объяснить культурными особенностями в обращении за медицинской помощью, с одной стороны, и большим вниманием правоохранительных органов – с другой, что в целом делает это различие сомнительным [2,5]. Более вероятна гипотеза о большей распространенности пограничных нервно-психических расстройств и деформаций личности, в том числе созависимости, в низкостатусных слоях населения.
   Образ жизни человека является результатом его воспитания в семье и обществе и основывается на ценностях, постигаемых им в процессе социализации. В итоге мы определяем для себя, как нам должно функционировать в определенных ситуациях и окружении. Культура бедности (О. Льюис) – это определенные взгляды, нормы поведения и система ценностей, позволяющие приспособиться к условиям бедности и тем самым избежать безнадежности и отчаяния. Индивидуальные взгляды, модели семьи и участие в общественной жизни бедных слоев населения характеризуют фатализм, беспомощность, смирение; неучастие в общественных организациях; тенденция скорее стремиться к жизни здесь и сейчас, чем заботиться о будущем: «мы уж так уж как-нибудь». Все эти взгляды и нормы способствуют укоренению бедности: даже при изменении индивидуальных условий бедные не способны воспользоваться ими, чтобы вытащить себя из бедственного положения [55].

   Характерные убеждения психологии бедности:
   • синица в руке лучше журавля в небе;
   • ищи не очень трудную работу, чтобы хватало на жизнь;
   • судьба каждого предопределена – лучше и не суетиться;
   • чем меньше ждешь от жизни – тем больше доволен тем, что получаешь;
   • скромность украшает человека, а деньги сами по себе не приносят счастья, поэтому не стоит думать, учиться зарабатывать, сохранять и приумножать.
Интернет-ресурс

   Восприятие своей культуры и общества всегда внутренне конфликтно в силу его неоднородности. Существование внутри социокультурной системы различных картин мира с общими культурными константами, но различными ценностными системами и интерпретациями основных культурных тем ведут к неизбежному конфликту внутри этой системы. Как бы хорошо ни было организовано общество, как социально оно ни было бы обустроено, в нем всегда будут одинокие, несчастные, обиженные, неустроенные, изгои, что убедительно доказывает история человечества. В теориях, объясняющих сохранение бедности в относительно богатых обществах, нередко дифференцируются так называемые достойные бедные, обязанные своими несчастьями не зависящим от них условиям (болезнь, смерть супруга), и недостойные, чье бедственное положение – результат какого-то личного недостатка или несостоятельности.
   Теория социальной причинности, или социального стресса, интерпретируя классовый градиент, акцентирует значение объективно худших условий жизни представителей низших классов и в целом более высокий уровень переживания жизненных трудностей. Принадлежность к высшим социальным классам создает благоприятные условия жизни и доступ к материальным ресурсам сохранения и укрепления здоровья, в том числе формирования навыков преодоления жизненных трудностей.
   Согласно теории социальной селекции, распределение людей по социальным классам вторично, а первичным является врожденный или приобретенный дефицит социально ценных умений как следствие заболевания или психической неполноценности.
   Английский социолог Д. Марсленд главной причиной бедности и связанных с ней несчастий считал надежду бедных, что «они» – общество, государство, правительство – будут заниматься «нашими» проблемами. Эта надежда делает бедных неуверенными в себе и лишенными социальной ответственности, а государственное социальное обеспечение создает культуру зависимости, позволяя бедным оставаться безработными и зависимыми.

   В известном смысле наша культура сродни детской комнате: она предоставляет слабому особые привилегии. Но если жизнь – это непрерывная борьба… <…> …то тогда любое неизбежное поражение и всякий страх перед чреватым риском решением будут связываться с нервным приступом – оружием, бунтом человека, который ощущает себя неполноценным.
А. Адлер

   В экономической психологии при анализе отношения к бедности выделяют три группы ее причин в зависимости от возлагаемой ответственности: структуральные – экстремистское общество, плохое управление и экономические силы; индивидуалистические или личностные – поведение и черты личности бедных (в западных странах); фаталистические – отсутствие удачи и повороты судьбы (в странах Востока).
   В психиатрии лица с проявлениями устойчивого безответственного, агрессивного или криминального поведения, часто в сочетании с правонарушениями и неразборчивостью в связях определялись в разное время как социопаты, асоциальные психопаты, враги общества. Совокупность их проблем с обществом объяснялась недостаточной зрелостью человека или неспособностью к эмпатии. В то время как большинство членов общества как-то решает свои проблемы, социопаты опускаются на дно и требуют вмешательства социальных служб или благотворительных организаций. В таких случаях их детей приходится брать под опеку, что становится первым звеном новой цепи неблагоприятных событий уже нового поколения. В свободном обществе эти проблемы являются ценой, которую оно должно платить за свободу личности, – платить тем, что некоторые люди оказываются на обочине, а их близкие страдают от неспособности контролировать ситуацию [64].
   Феминистский подход позволил провести подробный анализ бедности женщин. В гетеросексуальных семьях они не всегда имеют равную с мужчинами часть денег, пищи, товаров, пространства или времени. Именно они скорее всего обойдутся, когда денег недостает; им скорее всего откажут в доступе к денежным средствам на банковских счетах или в семейной заработной плате; они скорее всего будут ходить пешком вместо того, чтобы пользоваться семейным автомобилем; и именно на них часто ложится бремя управления недостаточным доходом. В обеспеченных слоях разводы и финансовое обеспечение детей некоторым образом направлены на компенсацию отсутствия безопасности, свойственную неустойчивому партнерству в браке. Но в среде бедных хрупкость брака приводит к большим страданиям и женщин, и детей и к постоянно растущему числу разрушенных и бесперспективных жизней.
   Культурные объяснения бедности основаны на убеждении, что она является результатом позиций, ценностей и поведения самой личности. Большинство молодых людей 17–18 лет (СПб., 2002) считают, что деление на бедных и богатых в обществе – это социальная норма, но не согласны с фаталистическим подходом к бедности и скорее разделяют позицию, согласно которой люди сами виноваты в том, что они бедны [20].
   Исходя из признания многокультурности общества и наличия в нем культуры бедности, культурный фон так называемых нуждающихся групп отражает различие взглядов и системы воспитания детей. Ключевым направлением в воспитании учеников из низкостатусных слоев населения является изменение их поведения: качества, ожидаемые от них в школах, – послушание, пассивность и покорность. Позиция школьных учителей, что считать способностями, успехом, неудачей и т. д., определяется их собственными культурными ценностями, и, поскольку именно учителя оценивают успехи в образовании и способности к обучению, неудивительно, что дети из социально уязвимых групп не могут соответствовать их критериям. В результате дети из среднего класса получают выгоду от культурного капитала, а из низкого – могут ощущать культурный дефицит. Таким образом, система образования вносит значительный вклад в неравенство в плане освоения культуры различными социальными слоями.
   Действительно ли взгляды и ценности бедных настолько отличаются от взглядов и ценностей других слоев внутри одного и того же общества, чтобы возникла культура бедности, или образ жизни и взгляды, описанные Льюисом, являются скорее следствием бедности, а не ее причиной – этот вопрос остается дискуссионным. Культурная константа принципиально внелогична и конфликтна в себе самой и может создавать у нас иллюзию объективности картины интенционального мира, построенной на ее основе. Следовательно, и обобщенный культурный сценарий также внелогичен, противоречив и способен сделать внешнюю реальность более комфортной для нас в результате искажения ее восприятия и рационализации (в частности, интенциональной концентрации зла в четко осознаваемом источнике, чтобы зло не ощущалось разлитым по миру) [26].

   Страхи, повседневно преследующие большинство из нас, возникают из недостаточной защищенности нашего благосостояния; бедные же, напротив, намного более уверены в постоянстве своей нищеты. Если мы страдаем, то потому, что наша жизнь подвижна и неустойчива; однако неустойчивость – это последнее, на что люди, обреченные на нищету, начинают жаловаться. Они страдают от ничтожности своих шансов в мире <…> мы же пытаемся рассматривать отсутствие у них каких бы то ни было шансов как свободу от замучивших нас рисков. <.. > Этим людям не приходится ежедневно самоутверждаться, чтобы быть уверенными в завтрашнем дне. Не делая ничего, они получают ту определенность, которой мы столь же очевидно, сколь и тщетно стремимся достичь, и радуются ей.
3. Бауман

   В рамках личностного подхода ряд авторов выделяет некоторые константы психологического портрета людей, демонстрирующих объективную или субъективно переживаемую бедность [20].
   • Временная константа: у бедных выражена текущая ориентация и кратковременные виды на будущее, т. е. они не склонны отложить текущие менее ценные цели во имя достижения более поздних, но более важных.
   • Пространственная константа: с бедностью чаще сочетается внешний локус контроля.
   • Энергетическая константа: слабо выражено стремление к успеху, нет преобладания мотива достижения над мотивом избегания неудачи.
   • Информационная константа: низкая самооценка, а также чувство собственного достоинства, уверенность в себе.
   В житейских взглядах бедность – показатель общей несостоятельности, тотального жизненного неуспеха. Бедные – конформисты и всегда отрицательно относятся к выскочкам – людям, стремящимся внести изменения в рутину жизни. Они используют все возможные рычаги давления, чтобы никому не дать подняться выше их уровня. Уже у маленьких детей закладываются нормы, запрещающие «выделяться», быть «другим», и они равняются на менее одаренных. Бедность превращается в источник власти бедного человека над теми, кто за него беспокоится: «если у меня ничего нет, я не могу ничего дать, но всегда должен получать!». Психология бедности ведет к пассивному насилию над окружающими, жесткому манипулированию ими.

   Человеку мало выжить, ему надо жить, и жить красиво, на полную катушку и с удовольствием. Причем желательно с большими удовольствиями и желательно подешевле, а еще лучше – полученными на халяву, просто так, не заработав их, не приложив почти никаких усилий к тому, чтобы их получить. Отсюда «манна небесная», «скатерть-самобранка», «золотые рыбки», «сапоги-скороходы», «коньки-горбунки» и пр. Итак, желание (любовь к чему-то), точнее, желание получить удовольствие, еще точнее – неуемные, безумные, ничем не сдерживаемые, неограниченные желания иметь все и побольше, – вот что лежит в основе зависимой связи, зависимости. <…> За удовольствие надо платить.
   За стремление к свободе, любви и наслаждениям человек расплачивается зависимостью от того, что он любит, что приносит ему удовольствие, радость, наслаждение. Зависимость – плата за удовольствие, любовь (желание) и свободу.
А.Ю. Акопов

   Бедность стремится соответствовать достижимым для нее стандартам, навязываемым СМИ, что создает фактор инертности, увековечивающий ее. При этом зависимость от стандартов не ограничивается актом покупки [12]. Влиятельные образы на экранах задают стандарты и оценки, а также стремление сделать «живую» реальность более приятной. Жизнь на экране принижает и лишает очарования реальную жизнь, и последняя кажется и будет казаться нереальной до тех пор, пока не превратится в свою очередь в телеобразы. Исследования показывают, что личные рассказы – просто повторения «субъективных истин» из ток-шоу и интервью в СМИ.
   Традиционные общества производят социально предопределенные и в высокой степени профилированные личности с приписанной им стигматической идентичностью (советские типы рабочего, колхозника, интеллигента). Здесь нет места контридентичности или контрреальности: представитель социальной группы является тем, кем ему полагается быть, как для самого себя, так и для значимых других и сообщества в целом. В маргинальной группе неуспешно социализированных начинает объективироваться контрреальность, успешная социализация в которой компенсирует неуспешную социализацию в другом социальном мире. Так формируются и культура бедности, и другие субкультуры.

   Бегунов так много, и они такие разные, а дорожка – одна для всех. <…> Бедные не живут в иной культуре, чем богатые. Они должны жить в том же мире, который обеспечивает выгоду тем, у кого есть деньги. <.> В синоптическом обществе пристрастия к покупкам/зрелищам бедные не могут отвести глаза: им некуда больше смотреть. Чем более высока степень свободы на экране и чем более соблазнительны искушения прилавков магазина, тем глубже ощущение убогости реальности, тем более неодолимым становится желание испытать хотя бы на мгновение счастье свободы выбора. Чем больший выбор, как кажется, имеют богатые, тем ненавистнее для всех жизнь без выбора.
3. Бауман

   Отметим, что нередкое применение понятия «маргинальность» к культуре бедности спорно. Выделение и анализ маргинальности основываются на представлениях о модели общества как интегрированного целого и тождественности нормативных и ценностных структур. Маргинальность же ставит под вопрос интегрированность и тождественность. Социальное расслоение общества, как будет показано ниже, делает признание единых норм и ценностей, а главное – их интерпретацию и отношение к ним – проблематичным. Так, по данным ВЦИОМ 6–7 октября 2007 года, бедными и нищими считают себя 22 % сельского населения и 10 % городского; в то же время для счастья большинству опрошенных сельчан нужно от 5 до 10 тысяч рублей, а большинству горожан – от 20 до 30 тысяч (31 %) и выше (36 %).
   Возможность и существование иного, не подпадающего под нормы, означает, что маргинальность – внутренняя структура относительно социального целого и является его частью: «Реальная картина действительности представляет собой сплошные исключения из правил, и соответственно – в подлинной реальности господствует полная иррегулярность», – констатировал К. Юнг.
   Переживание нами аутентичности собственного бытия, уместности в пространственно-временных и ценностных обстоятельствах своей жизни, уверенности в том, что мы поступаем согласно собственным желаниям и убеждениям, определяет нашу психологическую суверенность. В отличие от автономии и неконформности она подразумевает не сопоставление поступка с заданными извне нормами и образцами поведения, а наше внутреннее эмоциональное согласие с обстоятельствами жизни. Если мы вынуждены действовать, следуя логике обстоятельств и воле других людей, можно говорить о нашей депривированности, переживаемой в ощущениях подчиненности, отчужденности, фрагментарности собственной жизни. Сверхсуверенность как явление сверхкомпенсации в ответ на избыточно депривационные воздействия извне, депривированность и травми-рованность (неподтвержденность) как полное пренебрежение потребностями человека являются аутодеструктивными уровнями суверенности и сущностными характеристиками культуры бедности [36].
   Объединение разных характеристик несчастливой жизни реализовалось в термине культура депривации. Депривационная ситуация – это лишение, утрата либо приближающаяся к ним по выраженности и значению для человека недостаточность удовлетворения определенной потребности. Базовой для личности является потребность в социальном функционировании, позволяющем усвоить различные социальные роли и ценности. Особое значение для персоногенеза имеет удовлетворение потребностей в общении, эмоциональной поддержке, самореализации, уважении, безопасности, творчестве, идентичности, интимности и пр. В сущности, это потребность в автономии, самореализации и обеспечении личностной интеграции. Невозможность реализовать их длительное время, как правило, приводит к состоянию депривации – серьезным деформациям и дисфункциям личности, различным измененным феноменам сознания и вариантам нарушения нормального персо-ногенеза, в ряде случаев необратимого характера. Важно, что эти состояния нетождественны ситуациям: разные люди по-разному реагируют на ситуациям лишения. В целом культура депривации – это образ жизни, адаптированный к хроническому неудовлетворению базовых социальных потребностей и проживаемый в состоянии «аномэ», т. е. смирения с реальностью. В то же время это субкультура со всеми ее атрибутами – контрреальностью и традициями, символикой и смыслами общения, ценностями, нормами и продуктами.

   Время и пространство по-разному распределены между стоящими на разных ступенях глобальной властной пирамиды. Те, кто может себе это позволить, живут исключительно во времени. Те, кто не может, обитают в пространстве. Для первых пространство не имеет значения. При этом вторые изо всех сил борются за то, чтобы сделать его значимым.
3. Бауман

   Чувство обездоленности, передаваемое от одного поколения «безалаберных» и «нуждающихся» людей к другому, отразилось в понятии цикл депривации, подразумевающем, что бедность и невежество почти неизбежно породят бедность и невежество. Исследования показывают, что неблагоприятное положение и деп-ривация не обязательно передаются от родителей детям. Родители редко воспитывают детей точно так же, как воспитывали их, и взгляды и ценности не всегда передаются «нетронутыми» следующему поколению. Тем не менее многим, выросшим в культуре бедности, присущ комплекс вины выжившего. Они могут считать неблагополучие в жизни само собой разумеющимся и не догадываться, что даже в самостоятельной жизни поддерживают уровень деп-ривированности, привычный с детства. Они могут чувствовать вину перед членами своей семьи в случаях своего успеха и считать его чем-то нечестным перед ними, особенно если у брата или сестры не сложилась карьера или семейная жизнь. Они часто упускают благоприятные возможности и не могут позволить себе быть счастливее и успешнее своих близких. Они не уважают себя и не ценят; не веря в собственные силы, они стремятся избавиться от ответственности, или же у них развивается сверхответственность. Они учатся извлекать выгоды из деструктивных отношений и обучаются манипулятивному поведению. Они никогда не уважают окружающих и не доверяют им, и это неудивительно – таков их жизненный сценарий.

   Люди, которые так долго были беспризорными, во всех проявлениях права и порядка, к которому их хотят приучить, видят невыносимый для них хомут, и если вы для достижения своих конечных целей будете действовать глубоко, а не поверхностно, если вы не будете ломать с ними комедию, то наверняка испытаете, что все будет против вас, во всем вас постараются обмануть, все попытаются от вас скрыть. Вы узнаете, что давно и глубоко одичавший человек всегда ненавидит того, кто хочет вырвать его из его состояния, и противостоит ему, словно своему врагу.
И. Песталоцци. Лингард и Гертруда

   Слом ранее функционировавших координат, определявших картину мира человека, благодаря взаимопроникновению интенцио-нальных миров и индивидуального сознания, означает для личности коренное изменение иерархии ценностей, смыслов, нравственных ориентиров. Поскольку социокультурные изменения обладают определенной временной протяженностью, то те или иные адаптационные процессы к ним со стороны отдельного человека являются в культуре бедности не чем иным, как хроническим стрессом аккультурации, реактивным или пассивным. В первом случае другие (родители, педагоги, политики) выбирают или создают интенцио-нальный мир для данной личности в соответствии с интенциональ-ностью, которую они считают ее целью: «мы лучше знаем, что для тебя лучше». Во втором – цель личности состоит в выживании в ин-тенциональном мире, созданном или выбранном другими для других или для самих себя: «такова жизнь».
   В потребительском обществе бедные – дефектные потребители: они не способны войти в игру свободного выбора, применять свою индивидуальную свободу и вести свою жизнь как отношения с рынком. Такое их несовершенство доказывает, что они не могут правильно использовать свою свободу, и, следовательно, их потребности должны направлять, контролировать, подправлять или штрафовать те, кто знает, что для них хорошо и как они должны использовать свою свободу. Если кто-то продемонстрировал неспособность во благо использовать свою свободу, то его право на самостоятельные решения следует либо отнять, либо приостановить, и принимать решения за него будут другие. Такое социальное определение является самоосуществляющимся.
   Социологические исследования в промышленно развитых странах показали, что институт образования школы используется главным образом для обучения взглядам и навыкам, необходимым, чтобы «подогнать» учеников под изменяющиеся потребности экономической системы и усилить ее ценности. Современный мир вовсе не нуждается в том, чтобы каждый реализовывал свои знания или становился высококвалифицированным и интеллектуально требовательным: любой из этих признаков успеха образования бросил бы серьезный вызов сложившемуся распределению занятости, прибыли и власти. Выпускники школы должны быть образованы настолько, чтобы стать обязательными работниками, гражданами и потребителями, но не настолько, чтобы понять господствующую экономическую и социальную систему и начать бороться с ней.

   «Подготовка к жизни» – эта вечная и неизменная задача всякого образования – должна в первую очередь и прежде всего означать развитие способности сосуществовать в современном мире с неопределенностью и двусмысленностью, с разнообразием точек зрения и отсутствием неспособных ошибаться и достойных доверия авторитетов; прививание терпимости к различиям и готовности уважать право быть различными; укрепление критических и самокритичных способностей и мужества, необходимых для принятия ответственности за свой выбор и его последствия; совершенствование способности «изменять рамки» и сопротивляться искушению бегства от свободы по причине той мучительной неопределенности, которую она приносит вместе с новыми и неизведанными радостями.
3. Бауман

   Разрыв между универсальными социально одобряемыми целями и наличием социально приемлемых санкционированных средств их достижения, практически недоступных для бедных слоев населения, толкает многих из них на незаконные или «обходные» пути. Для многих утрачена сама значимость социальных норм и предписаний. Самое общее следствие для каждой отдельной личности сказывается в рассогласовании базиса ее жизни и развития, а именно механизма идентификации—обособления, и содержания образа мира. Социологические исследования жизни современных бедняков единодушно утверждают, что самый заметный ее аспект – это самоустранение из социального взаимодействия, тенденция рвать старые социальные связи, скрываться из публичных мест в собственный дом как в убежище от реальной или воображаемой угрозы осуждения, насмешки или жалости окружающих.
   Наличие идентичности человека с самим собой, отождествление им своей жизни с усилиями по ее организации является характеристикой его качества жизни. Сознание, что собственные усилия или бездействие ничего принципиально не меняют, наиболее типично для культуры бедности. Рассматривая психологические характеристики «нормального» человека, Р. Ассаджиоли констатирует, что он скорее «позволяет себе жить», чем живет: принимает жизнь такой, как она есть, и не задает вопросов о ее смысле, ценности или цели [8]. Посвящая себя удовлетворению личных желаний, он ищет чувственных наслаждений, эмоциональных удовольствий, материальной обеспеченности или удовлетворения личных амбиций. Более зрелая личность подчиняет свои интересы выполнению разнообразных семейных и общественных обязанностей, но не стремится понять, на чем основываются эти обязанности и из какого источника они проистекают. Такой человек может считать себя «религиозным» и верующим в Бога, но его религиозность обычно является внешней и конвенциональной, и если он следует предписаниям своей церкви и участвует в ее обрядах, то чувствует, что сделал все, что от него требовалось. В целом он убежден, что единственной реальностью является видимый и осознаваемый физический мир, и потому он сильно привязан к земному благополучию. С точки зрения практических целей он считает эту жизнь замкнутой и самодостаточной. Его вера в будущий «рай» – если он задумывается о нем – является целиком и полностью теоретической, что доказывает тот факт, что он изо всех сил старается как можно дальше оттянуть свое отбытие туда.
   В отечественных исследованиях отмечаются иные варианты следствия нарушения идентичности: комплекс жертвы, комплекс отверженности («не верь, не бойся, не проси и не надейся»), уход в мир фантазий вплоть до формирования параллельных жизненных миров. Дезинтеграция психических механизмов личностно-экзистенциальной регуляции и функционирования порождает характеристики индивидуальной и социальной субъектности, проявляющиеся как отдельные феномены нарушения психологического здоровья: дефекты и деформации культурного развития (психологический инфантилизм, ригидность когнитивного сужения, иррациональность сознания и самосознания), социальную и личностную стрессированность (апатия, мистицизм, психосоциальный регресс), дезинтеграцию процессов личностного самоопределения и саморазвития [48].
   В. Франкл, анализируя проблему экзистенциального вакуума, объяснял его появление тем, что в отличие от животных инстинкты не диктуют человеку, что ему нужно, и в отличие от человека вчерашнего сегодня традиции не диктуют человеку, что ему должно [59]. Не зная ни того, что ему нужно, ни того, что должно, человек утрачивает ясное представление о том, чего он хочет. В итоге он либо хочет того же, чего и другие (конформизм), либо делает то, что другие хотят от него (тоталитаризм). При этом человек всячески избегает попыток рефлексии своей жизни. «Меньше знаешь, лучше спишь»: самые ненадежные условия выглядят знакомыми и поэтому безопасными и привлекательными, а любое понимание их ненадежности обещает неприятные сомнения и неуверенность.
   Описываемые тенденции жизни объединяются понятием «не-дочеловечность», или «метапатология», связанным с накопительским и ориентированным на потребление, но несамодостаточным стилем жизни [32]. Человек, избравший такой стиль, стремиться в основном к удовлетворению существующего дефицита или требований окружения. Он не способен глубоко любить кого-нибудь, желает жить только сегодняшним днем, не хочет видеть что-либо ценное и достойное в жизни, не умеет быть настойчивым в поисках личностного самосовершенствования. Такие люди живут только наполовину, потому что их жизнь сконцентрирована на поддержании своего положения.

   Это люди, которые уже и знать не знают, что такое звезда, и презирать себя не могут, и приговаривают: «мы счастливы, мы счастливы» – и подмигивают.
Ф. Ницше

   Одна из главных характеристик наших когнитивных систем заключается в том, что они могут анализировать, категоризиро-вать и делать логические выводы только из имеющейся информации, но не способны восполнить отсутствующую. Мы всегда интерпретируем новые события в терминах знакомых нам событий, используем при интерпретации нового категории имеющихся у нас сценариев. Стресс аккультурации связан с утратой прежней культуры и дефицитом личностных потенциалов, необходимых для освоения новой культуры, которая и сама еще не может считаться оформившейся, а потому этот стресс принимает хроническое течение.
   Социальные институты современного общества декларируют его членам ориентиры на универсальные человеческие ценности, в частности равенство, но обеспечить декларируемое не имеют возможности, а часто и не ставят такой цели. Вспомним: «все равны, но одни равнее других». В таких условиях наиболее уязвимые в социально-экономическом и социокультурном планах группы оказываются депривированными, прежде всего, в плане приобщения к культуре в широком смысле слова. Возникают новые деструктивные типологические характеристики личности: фрустрирующие и конфликтогенные, травматизированные и агрессивные, инверсионные и дефензивные [48]. Последняя характеристика определяет, в частности, деформацию личности, утратившей интерес к социокультурной жизни и отказывающейся от активного включения в жизнь общества. Кроме того, возможны варианты формирования инфантильной личности с преобладающими стереотипными формами поведения и полным отказом от самостоятельного решения проблем и харизматичной, использующей манипуляцию как основной способ решения своих проблем. Расхождение модели реальности с моделью для реальности в сочетании с недоверием к самому себе и к обществу приводит к формированию контрреальности, контридентичности и контркультуры, что характерно для неуспешно социализированных.
   Позволим себе сформулировать резюме.
   Культуру бедности и культуру созависимости объединяет единый комплекс подсознания, сознания и поведения, обеспечивающий личности необходимый уровень самоуважения и целостности в условиях хронической социально-психологической депривации. Обе культуры не маргинальны, но объективно являются внутренней структурой культуры общества как системного целого, включаются в его нормативные и ценностные представления на правах конкретной реальности.
   Бедность и созависимость не являются следствием социальных, моральных и экономических трансформаций общества: в новых условиях образ жизни может поддаваться относительным культураль-ным инновациям, но ментальные механизмы следуют традициям. Богач, разорившись, еще долго чувствует себя богатым; бедняк, разбогатев, продолжает чувствовать себя бедным.
   И бедность, и созависимость определяются ментальными репрезентациями, культурально обусловленными интерпретациями, личностными конструктами и репродуцируют себя путем специфического культурального тренинга, включающего психологию соза-висимости, конформности и следования традициям в сочетании со страхом свободы.
   Богатые тоже плачут, и материальная обеспеченность не спасает от созависимости, но бедные с их страхом перед всем новым, с недоверием прежде всего к самим себе переносят свои ценности и установки на наиболее доступную им сферу – отношения с близкими, делая их такими же бедными и бесперспективными.

4.3. СТАТИКА И ДИНАМИКА РОССИЙСКОГО МЕНТАЛИТЕТА

   Традиционное российское общество относилось к коллективистским: русский коллективизм, русская соборность, русская общинность – понятия, обычно применявшиеся к русской жизни: русский народ всегда любил жить в тепле коллектива [15]. Как правило, каждая группа взращивает в себе гордость и тщеславие, хвастает своим превосходством, утверждая о своем божественном происхождении, и с презрением или со страхом смотрит на всех остальных. Глубинная психология (А. Адлер, В. Райх) объясняет самовозвеличивание в сочетании с уничижительным отношением к другим бессознательной компенсацией чувств зависти, обиды, беспомощности, униженности, словом, – ощущения собственной неполноценности. Если даже при очень большом желании, сравнивая себя с другими, члены группы не могут найти очевидных признаков своего превосходства, в ход идут умозрительные сравнения с использованием зато: «зато мы щедрые, гостеприимные, душевные» и т. д. При этом собственные недостатки и пороки оборачиваются достоинствами: безалаберность и недисциплинированность – широтой и щедростью, лень и необязательность – нестяжательством и непосредственностью, подобострастность и покорность – терпеливостью, жадность и зависть – чувством справедливости и т. д.

   Национальная скромность, самокритика и самоосуждение составляют нашу несомненную черту. Нет народа, который до такой степени любил бы ругать себя, изобличать себя, смеяться над собой.
Б.П. Вышеславцев

   Обратной стороной русского смирения является необычайное русское самомнение. Самый смиренный и есть самый великий, самый могущественный, единственный признанный. «Русское» и есть праведное, доброе, истинное, божественное. Вл. Соловьев смеялся над уверенностью русского национального самомнения в том, что все святые говорили по-русски.
Н.А. Бердяев

   Чем большее значение имеет для членов группы их групповая принадлежность, тем сильнее они проявляют межгрупповую пристрастность, и люди, принадлежащие к коллективистским культурам, демонстрируют большую межгрупповую дискриминацию, поскольку для них членство в группе выступает важнейшим фактором социальной идентичности. Социальная идентификация порождает и предрассудки, сохраняющиеся благодаря инерции конформности и институциональной поддержке социальных структур. При неудовлетворительном социальном сравнении можно утешить себя мудростью: «бедный, да честный, богатый, да лукавый», но многие все же предпочитают быть здоровым и богатым, чем бедным и больным. Тем не менее ряд конкретно-психологических особенностей «русской души» прямо коррелирует с созависимостью. Познакомимся с этими особенностями в изложении Ольшанского и Солженицина.

   • Доминирование иррациональных компонентов в сознании и самосознании с отрицанием рациональности как таковой.
   • Преобладание эмоциональной веры над другими компонентами психики, породившее известные постулаты об алогичности «загадочной русской души».
   • Великорусский «авось» как надежда на случай и удачу, а не на расчет.
   • Неспособность к размеренному «плановому» труду и, напротив, готовность к мобилизационным моделям жизни с краткосрочным напряжением всех сил и эмоциональным надрывом.
   • Крепость «задним умом» (склонность к ретроспективной рефлексии с самообвинениями) в ущерб рациональному планированию и прогнозированию жизни.
Д.В. Ольшанский

   • Доверчивое смирение с судьбой: любимые русские святые – смиренно-кроткие; русские всегда одобряли смирных и юродивых.
   • Сострадательность; готовность помогать другим, делясь своим насущным;
   • Способность к самоотвержению и самопожертвованию.
   • Готовность к самоосуждению, раскаянию – публичному; даже преувеличение своих слабостей, ошибок.
   • Вера как главная опора характера: роль молитвы; русский человек не способен обходиться без сердечного общения с Богом.
   • Не погоня за внешним жизненным успехом, не погоня за богатством, довольство умеренным достатком: «кто малым не доволен, тот большого не достоин»; «шире себя жить – не добра нажить».
   • Отзывчивость, способность все «понять» и др.
А.И. Солженицын

   Культура как комплекс значимых систем вызывает в нас те или иные мысли, эмоции, мотивы деятельности, являющиеся в свою очередь тоже значимыми системами, а следовательно и элементами культуры. Будучи «полем» действия, культура предоставляет нам его возможности, определяет условия для него, обозначает цели и адекватные им средства, устанавливает границы для правильного, возможного и отклоняющегося поведения.

   Русская душа склонна опускаться в низшие состояния, там распускать себя, допускать бесчестность и грязь. <.> Русский человек может быть отчаянным мошенником и преступником, но в глубине души он благоговеет перед святостью и ищет спасения у святых, у их посредничества. <…> Это даже нельзя назвать лицемерием. Это – веками воспитанный дуализм, вошедший в плоть и кровь, особый душевный уклад, особый путь. Это – прививка душевно-плотской, недостаточно духовной религиозности.
   Для русского человека так характерно это качание между святостью и свинством. Русскому человеку часто представляется, что если нельзя быть святым, подняться до сверхчеловеческой высоты, то лучше уж оставаться в свинском состоянии, то не так уже важно, быть ли мошенником или честным.
Н.А. Бердяев

   Анализ фольклора – один из признанных методов изучения национальных культур. Пословицы – жизненные правила, законы поведения, действие которых основано на способности человека «персонифицировать» всякое высказывание и реагировать на эту персонификацию как на реальность: «бедность – не порок»; «покорись беде – и беда покорится»; «больше горя – ближе к Богу»; «терпение лучше спасения». Терпение, безусловно, наша национальная черта и в каком-то смысле основа нашего характера. Из 30 тысяч пословиц, входящих в сборник Даля «Пословицы русского народа», большинство как положительное качество оценивают спасение, на втором месте стоит терпение, причем они иногда соединяются: «Без терпенья нет спасенья», или терпение поддерживается божественным авторитетом: «Бог терпел и нам велел». Терпение – это стратегия неагрессивного взаимодействия с миром, решения жизненных проблем не за счет насилия над миром и потребления его ресурсов, а в основном за счет внутренних, духовных усилий. Терпение в русской психологии тесно связано с жертвой – терпят, жертвуя чем-то, и часто трудно различить, является ли жертва необходимым признаком терпения или самоцелью. Жертва сама по себе обладает святостью.

   Область подсознательного в душе русского человека занимает исключительное место. Он чаще всего не знает, чего он хочет, куда его тянет, отчего ему грустно или весело. Умеем ли мы вообще хотеть? Да, у нас бывают мгновенные и непреодолимые желания, и в нас всех есть жажда жизни, есть Эрос, но мы не можем определить направление хотения. Любимец русской сказки Иванушка-Дурачок, долго лежавший на печи, ни с того ни с сего вдруг вскакивает и кричит: «Эх вы, тетери, отпирайте двери, хочу идти туда, сам не знаю куда». <.>
   Русская сказка показывает нам ясно, чего русский народ боится: он боится бедности. Еще более боится труда, но всего более боится «горя», которое привязывается к нему. <.> И пьет русский человек обыкновенно больше с горя, чем ради веселья. Даже его кутеж, его веселье как-то незаметно переходит предел и становится источником расточения материальных и духовных сил, источником «горя». Но есть еще один страх в сказках и былях, страх более возвышенный, чем страх лишений, труда и даже «горя» – это страх разбитой мечты, страх падения с небес – прямо в болото… <…>
   Теперь посмотрим, о чем мечтает, чего желает русская сказка, каковы бессознательные мечты русской души. Прежде всего – это искание «нового царства и лучшего места», постоянное стремление куда-то «за тридевять земель». <…> Это есть мечта о таком «новом царстве», где распределение будет построено на принципе «каждому по его потребностям», где можно наесться и напиться, где стоит «бык печеный», где молочные реки и кисельные берега. А главное – там можно ничего не делать и лениться.
Б.П. Вышеславцев

   Только в том случае, если человек воспринимает и себя, и общество (и других людей) как субъектов, он начинает мыслить о взаимоотношениях с ними, т. е. для него появляются проблемы. При конструктах другого типа люди лишены способности видеть проблемы [1]. Советская система организации общественной жизни породила отношение к человеку как к объекту управления и индоктринировала в его сознание представление о себе как об объекте под угрозой общественных санкций или в рамках собственной системы ценностей. Быть «винтиком» воспринималось как необходимость или обязанность по отношению к обществу: «Раньше думай о Родине, а потом о себе». Но эти же представления обыгрывались в анекдотах: «А жизнью ради Родины пожертвуешь? – Конечно, зачем мне такая жизнь?»
   Трансмиссия культуры из поколения в поколение осуществляется посредством усвоения огромного комплекса событийных сценариев и конденсации в психике человека основных принципов взаимодействия, характерных для данной культуры. Изменения российского общества, начиная с последних десятилетий XX века, породили трансформации ментальности, социальных и межличностных отношений.
   В 90-х годах XX века общество раздробилось на социально и экономически неравные слои с дифференцированными контекстами и комплексами ценностных представлений. Контексты жизни и представления не транслируются от одного слоя к другому, что образует смысловые барьеры между ними и обусловливает сосуществование различных культур в обществе [52]. Для России характерны противоречия между социальной реальностью и социальными представлениями, а также между демократическими возможностями, свободой и экономической невозможностью их реализации. Кроме того, до сих пор социальные институты (в целом государство) являются субъектом прав, а личность – обязанностей.

   Ничего нельзя сломать, не заменив это чем-то другим; люди освободились от старых клеток лишь для того, чтобы быть порицаемыми и осуждаемыми в случае, если ценой своих упорных и постоянных, действительно пожизненных, усилий им не удастся переместиться в готовые ниши нового порядка… Задача, стоящая перед свободными людьми, состояла в том, чтобы использовать свою новую свободу, найти подходящую нишу и обосноваться там через конформность: точно следуя правилам и манерам поведения, определенным как справедливые и надлежащие для данного места.
3. Бауман

   Явный отход от прошлого опыта возбуждает сопротивление, которое подчас может не только вернуть состояние к некоторой идеальной точке в прошлом, но и привести к разрушительным последствиям для менталитета, так как основы желаемого состояния к этому моменту могут быть уже разрушены. В контексте теории R.A. LeVine эти трансформации культуры и личности россиян наиболее близки к модели «Поломки»: дезинтеграции и слому старых социальных требований, направлявших поведение индивида и придававших смысл его жизни [77]. Эти деструктивно-прогрессивные процессы приводят к тому, что новые нормы многими не воспринимаются, необходимость принятия самостоятельных решений расценивается ими как тяжкое бремя, испыты-вается страх перед новой ситуацией с ее реальными или воображаемыми опасностями. Стремительные изменения привычной среды и появление новой обстановки, не имеющей четких ориентиров, способствуют развитию и усилению страхов перед реальностью. Социально-экономические затруднения обостряют групповые и межличностные конфликты, и потеря в кризисное время чувства внутреннего комфорта и безопасности становится для многих решающим фактором в выборе аддиктивной стратегии в ответ на требования реальности.
   В традиционном понимании психология бедности проявляется, когда люди свыклись с низкими доходами, а на большинство товаров смотрят не как на стимул больше зарабатывать, а как на ненужные предметы роскоши. Ю. Левада в одном из интервью определяет эту ситуацию как ограниченность запросов: запросы большинства граждан не безумны, люди хотят жить так, как живет чуть более благополучный сосед, что позволяет им выжить. Неумение и нежелание жить в настоящем проявляется в сверхценном отношении к прошлому, постоянных воспоминаниях о нем. Противоположностью этому является погруженность человека в фантазии о будущем, иллюзорные картины будущего в том свете, в каком хотелось бы его видеть. При этом человек не задумывается о том, что он сам мог бы сделать что-то реальное в настоящем, чтобы обеспечить себе будущее. Многие нуждающиеся в социальной поддержке не обращаются за помощью или отказываются от нее из-за боязни расстаться со своим привычным способом ухода от реальности.
   Вместе с тем в современной России царствует психология относительной депривации – чувства неудовлетворенности, вызванного нашей уверенностью в том, что мы имеем меньше, чем заслуживаем. Его источник – сравнение своего социального положения и условий жизни с положением и условиями других людей, имеющих больше и живущих лучше, чем мы сами. Мы завидуем им, полагая, что достойны лучшей участи и поэтому имеем полное право на то, чем обладают другие – больший материальный достаток, высокая должность и т. д. Это чувство не зависит от нашего статуса, что вполне естественно: чем больше человек имеет, тем сильнее завидует тем, кто имеет немного больше. Неудовлетворенность своим положением в обществе проявляют не самые обездоленные, а относительно благополучные слои и группы, при этом ответственность за незавидное положение возлагается на внешние обстоятельства – несправедливые законы, неразумное общественное устройство и т. д., – а не на себя.
   Социальная реальность делает недостижимой для большинства россиян возможность осмыслить собственную жизнь в координатах, значимых для российского менталитета: наличия призвания и смысла; интереса и эмоциональной насыщенности; удовлетворенности самореализацией; переживания чувства авторства своей жизни; уверенности в принципиальной возможности осуществления жизненного выбора и др. К.А. Абульханова на рубеже веков констатирует определенный разрыв между осознанным и эмоциональным отношением россиян к действительности, определивший особый эмоционально-ценностный отношенческий механизм личностной структуры – доверие – недоверие, пронизывающий отношения Я – другой, Я – социум и характеризующий психологическую неустойчивость общества, взаимный и априорный негативизм к мнению другого [52].
   Заметим, что ментальные изменения – это не российская прерогатива. Главными признаками современного западного общества, к которому мы стремительно приближаемся, являются утрата человеком контроля над большинством значимых социальных процессов; возрастающая в связи с этим неопределенность и прогрессирующая незащищенность личности перед лицом неконтролируемых ею перемен; возникающее в таких условиях стремление отказаться от достижения перспективных целей ради получения немедленных результатов [11]. Все это в конечном счете приводит к дезинтеграции социальной и индивидуальной жизни – обесцениванию социальной устойчивости и устойчивости межличностных отношений. Индивидуальное «приватизирует», поглощает социальное: потребности человека все чаще обеспечиваются индивидуалистическими способами самореализации и самоутверждения – максимизацией материального потребления, материального комфорта, монополизацией власти и т. п. [20]. Непосредственные последствия этой тенденции – ориентация на личное (индивидуальное) счастье как главный смысл и цель жизни; индивидуальные мотивы выбора сферы и вида деятельности, супруга и стиля жизни; превращение социальных связей и отношений в средство достижения индивидуальных целей; стремление получить от жизни все возможные ощущения, включая риск; возрастание значимости сферы развлечений, рост сексуальной и зрелищной активности.
   Современная индивидуализация образа жизни вовсе не означает творческого подхода человека к своей жизнедеятельности; напротив, воздействие СМИ, моды, рекламы определяет все более стандартный, типовой характер поведения. В той мере, в какой люди, контекстуали-зированные посредством символов, ритуалов, СМИ, воспринимают послания как релевантные своим значимым представлениям, они усваивают и значения, которые содержатся в этих посланиях. Значимые представления нуждаются в межличностных обменах посланиями для самоподдержания; в противном случае они дезинтегрируются.

   То, что выучено и разделяется всеми членами общества – есть культура, то, что освоено отдельным человеком – есть личность. Такая формулировка предполагает, что выученные вещи – это нечто связанное с обществом, однако не существует ничего полностью разделяемого всеми членами общества.
Р.Г. де Андраде

   При общих тенденциях развития общества от социального к индивидуализированному конструкты Я европейцев и россиян продолжают оставаться различными. По данным международного социологического опроса, проведенного в конце 2000 года под эгидой информационного агентства «Рейтер», россияне счастливы просто от того, что живут на свете, – без всяких попыток рационально оценить свою жизнь [40]. Общинность, массовость, эмоциональность, вера (безотносительно к религии) продолжают доминировать в национальной психологии, оказываясь психологическим тормозом для индивидуализации сознания. Вместе с тем в семейной жизни россияне считают себя самыми несчастными на свете. Австрийцы и американцы в этом отношении счастливее почти в 6 раз. В России нет счастья от ощущения уверенности в себе (лишь 36 % населения России уверены в себе; для сравнения: в ФРГ – 74 %, в Италии – 71 %). Но даже уверенные в себе россияне связывают эту уверенность не с работой или с семьей, а только с тем, как хорошо они выглядят.

   Мы все стыдимся себя. Действительно, всякий из нас носит в себе чуть ли не прирожденный стыд за себя и за свое собственное лицо и, чуть в обществе, все русские люди тотчас же стараются поскорее и во что бы то ни стало показаться непременно чем-то другим, но только не тем, что он есть на самом деле, каждый спешит принять совсем другое лицо.
Ф. Достоевский

   Результаты опроса показывают отсутствие у соотечественников ценностных представлений о равенстве, свободе, внутренней гармонии, уважении традиций [52]. При этом ценность свободы не осознается в силу того, что личность не чувствует этой свободы в реальной жизни. В отличие от европейцев, специфично для россиян чувство собственного достоинства: оно проявляется скорее как самолюбие, даже «больное» самолюбие в области межличностных отношений. В целом большинство несправедливостей, отмеченных опрошенными, обобщается в непризнании личности на конкретном уровне нравственно-правовой реальности межличностных отношений.
   Динамика российского металитета проявляется в возросших ценностях семьи, любви, личности, надежности межличностных отношений, с одной стороны; и денег, информации, безопасности – с другой. Но при возросшей ценности личной жизни нам еще не хватает умения в новых условиях строить межличностные отношения и главное нам не хватает уверенности в себе. Потребность организовать личную жизнь противоречит нашей уязвимости, сознанию, что собственные усилия или бездействие ничего принципиально не меняют [Там же].

   Эпидемии оставляют после себя не только мертвых. Они изменяют и переживших эпидемию. Вырабатывается иммунитет <.. > против психического воздействия. Это всегда деформация характера, социопатия (появление таких качеств, как черствость, эмоциональная тупость, интеллектуальное снижение, извращение чувства опасности, склонность к аутизации, то есть уходу в себя, или в запой, в наркоманию, появление девиантности и делинквентности в поведении и образе жизни). Человек должен быть эмоционально отзывчивым, коммуникабельным, способным к сочувствию и сопереживанию. После перенесенной психической эпидемии все это исчезает. Люди становятся другими.
Е.В. Черносвитов

   Ю.И. Гиллер отмечает все еще действующее на ценностные ориентации современных россиян влияние наследия авторитарного общества, ограничивающего стремление человека проявить самостоятельность: доминирование в самосознании интересов макрообщности над интересами личности и патернализм как иждивенческий комплекс несамостоятельности [19]. Новые характеристики ментальнос-ти – формирование индивидуалистической ментальности и колоссальный сдвиг к крайнему индивидуализму; переход от отношений социальной солидарности к отношениям типа сделки, предполагающим непосредственную, сиюминутную взаимную выгоду участников; стремление минимизировать риски, связанные с возможным ограничением удовлетворения стандартного комплекса потребностей; переход от долгосрочных стратегий жизни к краткосрочным, нестабильность этих стратегий.

   Эта молодежь растленна до глубины души. Молодые люди злокозненны и нерадивы. Никогда они не будут походить на молодежь былых времен. Младое поколение сегодняшнего дня не сумеет сохранить нашу культуру.
Неизвестный житель Вавилона, ок. 3 тыс. лет назад

   Население, особенно молодежь, все больше понимает, что необходимо надеяться прежде всего на себя; в ценностях-средствах на первые позиции ставит волевые качества. Усиление мотива достижения, потребности в успехе представлено у активной части населения, но параллельно происходит расширение алкоголизации, наркомании и прочих форм девиантного поведения. В обществе проявляется тенденция социал-дарвинизма: выживает сильнейший. Самым проблемным в сознании россиян остается временной компонент материального благополучия: его нарушения имеют объективную причину – на фоне постоянных изменений, повышенного градуса неопределенности краткосрочные интересы у людей доминируют над долгосрочными. Посредством СМИ эта тенденция транслируется в массы и становится нормой – тактические цели выбираются в ущерб стратегическим [20].
   В нашем исследовании культуры бедности в трех возрастных группах (пенсионеры не участвовали) в 2008 г. получены следующие данные (табл. 4).
   Таблица 4
   Утверждения культуры бедности

   Представленные данные говорят сами за себя. Обратим внимание на утверждения 5 и 6: подавляющее большинство опрошенных считает, что счастье и вообще блага жизни им положены. С этим убеждением сосуществует уверенность (опять же у подавляющего большинства) в необходимости бороться за выживание. Других людей как препятствие, вольное (4) или чаще невольное (3) оценивают от четверти до половины опрошенных. И наконец, оценка мира (прежде всего, естественно, социального) как жестокого и конфликтного представлена у более чем половины респондентов.
   Более детальный анализ всех изучавшихся стереотипов показывает большую нацеленность на борьбу с жизнью, большие опасения, что на всех не хватит, и более частый страх перед миром наблюдается в выборке 17-летних. Сами студенты довольно логично объяснили такие показатели периодом постшкольной адаптации к условиям студенческой жизни. Но если таковы представления о жизни и отношениях с близким человеком в объективно кризисный период (см. табл. 2), как объяснить их распространенность у взрослых, вполне состоявшихся людей? Динамика созависимости, как мы видим в данных нашего исследования, не связана жестко с возрастными границами жизни личности и ее жизненным опытом. Очевидно, что основой такого поведения является самоощущение и самоотношение личности.
   В сознании постсоветского человека все еще велик груз традиционности, социально-иждивенческой, уравнительной психологии, где бедность – добродетель, а эгалитаризм в социалистической трактовке – «равенство в результатах» – ключевое звено в построении справедливого общества (А. де Токвиль). Большинство россиян такие ценности, как коллективизм, справедливость, духовность, терпеливость, воспринимают в качестве основных проявлений духовной самобытности России, как ее главное достояние и преимущество перед другими странами, прежде всего западными. Вместе с тем совокупность описанных тенденций составляет психологическую почву созависимости, так как имеет в основе или следствием:
   • снижение самодостаточности, аутентичности при дефиците самоидентификации и ослаблении чувства социальной принадлежности;
   • фрустрированную потребность принятия другими, авторитетности в некотором кругу, уважения и самоуважения, подталкивающую человека к более глубокому погружению в интеракции;
   • духовный кризис вследствие неспособности сформировать истинные ценности и следовать им.
   А.Г. Асмолов отмечает важнейшую закономерность развития личности: переход от режима употребления, усвоения культуры – к режиму конструирования различных социальных миров путем самостоятельного выбора деятельности, а порой и образа жизни, определяющих ее развитие. Организуя жизнь в соответствии с собственным образом мира, человек тем самым подтверждает реальность его существования и его «естественность» [7]. Различия между образами мира – психологическими пространствами индивидов – наиболее ярко выступают при трансформациях общества, когда «ломаются» культура и социальная реальность. «Дети больше похожи на свое время, чем на своих отцов», – гласит персидская пословица. В современной России интергенерационные механизмы, в том числе относящиеся к созависимости, приобрели особую специфику одновременного глубокого расхождения между поколениями и их сближения в освоении ситуации трансформации социального мира. По мнению Д.И. Фельдштейна, 60—80-летние выступают носителями структурированных традиций, отношений, нравственных норм, часто не улавливая суть изменений [58]. Те, кому от 40 до 60 лет, расстаются с традициями, осваивая новые формы и новые способы действия, но плоды воспитания во многом живут в них. 25—40-летние представляют наибольший разброс – от чувства сопричастности к традициям и инерционной активности до критического отношения не только к старым, но зачастую и к новым моделям активности в социуме.
   Более мобильными и подготовленными к новым отношениям выступают молодые люди 18–25 лет, руководствующиеся новыми принципами жизни и активно пытающиеся осмыслить действительность. Вместе с тем и среди них много тех, для кого в силу воспитания и личностных особенностей следование традициям соблазнительнее риска и ответственности, связанных со свободой. Не следует забывать и о том, что система образования в значительной степени определяется потребностями экономической системы, и ученикам из среднего социального класса обычно предоставляется возможность добиться успеха, а ученики с более низким социальным статусом должны быть социализированы, чтобы занять то место в классовой системе, к которому они стремятся (Л. Альтюссер). Образование дает больше, чем просто обучение: это ознакомление с образом жизни, весьма важное для будущего статуса, независимо от квалификации или денег. Экзаменационная система в школах имеет значение ритуала или церемонии, в которой культурный капитал учеников из средних социальных классов утверждается как успех и начинает казаться законным, культурный дефицит остальных учеников определяется как «провал». У учеников из бедных слоев нередко возникает комплекс неполноценности из-за несоответствия их культурного опыта требованиям учебного заведения. Такое символическое насилие над их культурой и чувством собственного достоинства объясняет их частое согласие (в будущем) со скучными и повторяющимися ролями [56].
   Итак, культура является полем действия человека, определяющим диапазон его возможностей в выборе целей, условий, средств и границ поведения. Трансформации этого поля для личности одновременно прогрессивны и деструктивны, и как одно из их следствий в России распространилась психология относительной деп-ривации; ей подчинены и «высшие» слои? политики, чиновники, бизнесмены, и тем более «население». В то же время никто не защищен от непредвиденных и неконтролируемых перемен: вот «разразился» мировой финансовый кризис (хотя история показывает его периодичность), еще более неуправляемы и непредсказуемы легко фрустрирующие события микросоциального и внутрилично-стного уровня.
   В. Аксенов в эссе «Крылатое вымирающее» (1991) писал о «неизбывном „мы“», идентифицировавшем советского человека с обществом и в покорении Северного полюса, и в развале сельского хозяйства. Августовская революция ничего не изменила в принципе: в постреволюционном мире возникает новый плебс, одержимый самоудовлетворением и дешевым гедонизмом и при внешнем многообразии хорошо организованный в потребительские массы. А.Г. Ас-молов, анализируя состояние российского общества на рубеже веков, оптимистично определял его как период перехода от «культуры полезности» к «культуре достоинства». Но то ли затянулся этот переход, то ли интерпретации понятия «достоинство» оказались разными для разных социальных слоев и групп,? инверсия культуры, в том числе культуры личности, вяло, но упорно противостоит инновациям, и это противостояние как «вечная беременность» (М. Ма-мардашвили): что за индивидуализм из него родится?

4.4. СЕМЬЯ: ВОСПИТАНИЕ СОЗАВИСИМОСТИ

   Давным-давно, когда Джек был маленьким,
   он хотел никогда не расставаться со своей мамой
   и боялся, что она уйдет.

   Потом, когда он немного подрос,
   он хотел быть подальше от своей мамы
   и боялся
   что она захочет, чтобы он всегда был с ней.

   Когда он вырос, он влюбился в Джилл
   и хотел никогда с ней не расставаться
   и боялся, что она уйдет.

   Когда он стал еще немного взрослее,
   он не хотел быть все время с Джилл,
   он боялся,
   что она захочет быть с ним все время и
   что ее пугает
   его нежелание быть с ней все время.

   Джек пугает Джилл тем, что бросит ее,
   потому что его пугает, что она может бросить его.
Р. Лэйнг. Узелки

   Один из важнейших микрофакторов социализации, непосредственно влияющий на становление личности как свободной или как зависимой, – семья. Сама этимология термина созависимость, который иногда применялся как взаимозависимость, восходит к специфике взаимоотношений химического аддикта и членов его семьи – наличия комплекса характерных свойств, неадекватного и проблемного поведения у членов семьи, связанных с человеком, страдающим алкоголизмом или наркоманией. Но рассматривать созависимость лишь как ответную реакцию на стресс в виде химической зависимости у Другого было бы неверно: стресс лишь толчок, приводящий имеющуюся почву в движение.
   Одно из многих определений созависимости трактует ее как попытки воссоздать отношения родителя и ребенка во всех других значимых для созависимой личности отношениях (C. Clements, B. Bofenkemp). Включенность человека в семью делает его донором / реципиентом постоянных средовых посланий-«поглаживаний», выраженных в бытовой заботе, уходе, кормлении. Проблемы здесь связаны со сменой и конкуренцией объектов привязанностей и необходимостью сепарации от членов семьи, близость с которыми изживает себя. Таким образом, семейная жизнь содержит потенциальный конфликт между личной самоактуализацией ее членов и задачами развития фамилии и рода в целом [36].

   В определенный момент жизни ребенок начинает бунтовать против цепочки связей, которыми он прикован к родителям и сиблингам, которых он сам не выбирал; он не хочет, чтобы его определяли и идентифицировали как сына его отца или брата его сестры. Эти люди могут быть чужими для него. Разумеется, его влечет к родителям, которые лучше, умнее, благороднее.
Р. Лэйнг

   Созависимыми не рождаются, а становятся путем приобретения специфической виктимности в деформированной и деформирующей семейной среде. В процессе социализации личности заложен внутренний, не до конца разрешаемый конфликт между мерой ее адаптации в обществе и степенью обособления от него. Определенные условия семьи как составляющая культурального тренинга созависимости, воздействуя на ребенка, навязывают ему или формируют у него определенные психические и личностные черты и качества, превращающие его в жертву социализации – созависимого.
   Традиционно многие люди с нарушениями личности описывались и понимались как лица с индивидуальной патологией. Однако всякое индивидуальное нарушение в контексте семьи – это признак, отражающий именно ее патологическое функционирование, существовавшее до возникновения этого нарушения или служащее проявлением ее тотальной психопатологии. В неблагополучной семье образ жизни родителей закладывает основу будущего социального и биологического неблагополучия ребенка, характерологических и личностных аномалий, начиная с первых дней жизни. Современные взгляды на происхождение психических и личностных расстройств определяют в качестве причины не влияние отдельных личностей, а семью в целом как основного носителя патологии. Члены семьи из нескольких человек, взаимодействуя, функционируют как система с определенными взаимоотношениями, внутри которой каждый член приобретает новые качества.

   Среди подростков с различными типами девиантного поведения 48,5 % воспитывались в крайне неблагополучных семейных условиях; 31,5 % – в формально «благополучных» семьях, где вскрыты самые разные типы аномального воспитания; 43 % – подростки с микросоциальной запущенностью; 20 % – с различными патохарактерологическими формированиями личности; лишь 3 % подростков страдали психическими заболеваниями.
Н.Е. Буторина [Цит. по: 49]

   Согласно теории систем, семья – это:
   • единица, включающая в себя интрапсихические, межличностные, внутрисемейные и экстрасемейные события и перспективы, взаимодействующие между собой как целостная система;
   • естественно сложившаяся целостность, функционирование элементов которой во многом определяется системными эффектами;
   • основная социокультурная единица, посредством которой из поколения в поколение передаются традиции, подходы, привычки и отношения.
   Рассматривая семью и внутрисемейные феномены, мы ориентируемся на ряд концептуальных положений. Сама функция семьи представляет собой аккумулированный результат поведения всех ее членов. Семья подразделяется на субсистемы супругов, родителей и детей, сибсов, взаимодействующих в собственных межличностных отношениях, ролях, конфликтах. Жизненный цикл семьи представлен в рождении, воспитании детей, взрослении, их уходе из семьи и т. д. и происходит практически без литических промежутков в состоянии по-разному локализованных конфликтов по поводу психологической суверенности ее членов, что нормально само по себе, но создает потенциально травматический фон семейного взаимодействия [36]. Осуществляя конкретные жизненные задачи и используя для этого социальные и другие ресурсы, опыт других семей и свой собственный, семья взаимодействует с другими социальными группами соответственно ее иерархии и способам осуществления коммуникации и ролевого поведения. Жизнь семьи уязвима к горизонтальным и вертикальным стрессорам: к первым относятся критические точки прохождения семейного жизненного цикла, ко вторым – патологизирующее семейное наследование в виде формирования, фиксации и передачи паттернов эмоционально-поведенческого реагирования между представителями разных поколений [70]. Совокупное действие этих стрессоров и приводит к дисфункции семьи.
   Проблема семьи периодически обостряется на фоне социальных трансформаций, сопровождающихся все новыми и новыми кризисами семейных отношений, следствием которых являются не только демографические «ямы», но прежде всего имеющая разнообразные семьи в роли института воспитания и социализации, неуспешность латентные и отсроченные негативные социальные последствия. Уже в исследованиях 50—60-х годов XX века подчеркивали значение семьи в определении успеха или провала детей в учебе и дальнейшей жизни.
   «Хороший» дом – это финансовая надежность, разумный комфорт, площадь и атмосфера, семейная стабильность и знание родителями методик развития ребенка. В «Плохом» доме нет финансовой стабильности и достаточного пространства, он перенаселен, часто здесь слишком много детей или родители развелись, нет «правильной ориентированности» на детей. «Хорошие» дома ассоциировались с образом жизни среднего класса, «Плохие» – рабочего класса: дети, воспитанные в таких условиях, определялись как остро нуждающиеся [56].
   «Неблагополучная семья» не получает блага – того, что сохранило бы ее и позволило бы ей в полной мере выполнить свои функции. К концу ХХ века определение семьи как дисфункциональной исходит из факта недостаточного выполнения ею своих функций. Исходными факторами дисфункции семьи могут быть:
   • особенности внутрисемейных отношений в виде нарушения представлений родственников о семье и друг о друге, межличностных коммуникаций, механизмов интеграции и структурно-ролевого аспекта жизнедеятельности семьи;
   • индивидуально-психологические особенности членов семьи: сексуальная дисгармония супругов, психологическая несовместимость темпераментов, акцентуаций характеров, эмоциональных состояний; несовместимость уровня духовности и культуры – ценностных ориентаций, образования, социального происхождения, культурных норм и традиций и т. п.;
   • наличие у кого-то из членов семьи какого-то из видов зависимости (в том числе социально одобряемых трудоголизма и любовной зависимости);
   • неполная семья, независимо от причин ее неполноты, от отношений между ее оставшимися членами, их достоинств и недостатков;
   • тяжелая хроническая болезнь кого-либо из членов семьи [21;35; 40; 49; 71].
   Независимо от происхождения дисфункции таким семьям присуща коммуникативно-ролевая специфика:
   • вакуум интимности; замороженность правил и ролей;
   • абсолютизирование воли, контроля, конфликтность;
   • склонность к полярности чувств, суждений; недифференци-рованность Я каждого члена семьи («сердится мама – сердятся все»); чрезмерная проницаемость либо непроницаемость личностных границ;
   • закрытость системы: все скрывают «секрет» семьи и поддерживают фасад благополучия; отрицают проблемы и поддерживают иллюзии;
   • избегание прямых высказываний и стремление к выражению своих мыслей иносказаниями, а своих потребностей – через манипуляции;
   • привычка строить нереальные планы и возлагать на окружающих или обстоятельства несбыточные надежды;
   • наличие негласных правил: делай, как я говорю (не как я делаю); играть, развлекаться – плохо; не выносить сор из избы; не раскачиватьлодку [35 и др.].

   Важным свойством связки является то, что любой поступок отдельной личности должен касаться всех других и оказывать на них влияние. Предполагается, что по своему характеру это влияние должно быть взаимным.
   Каждая личность должна быть подконтрольна и сама должна контролировать других, используя обоюдное влияние, которое существует между личностями. Вполне «естественно», если тебя волнуют поступки и чувства других. И «неестественно», если отец не испытывает ни гордости, ни стыда по поводу поступков сына, дочери и т. д.
   В соответствии с данной этикой, поступок, совершаемый с целью доставить удовольствие другому, сделать кого-то счастливым, продемонстрировать другим свою благодарность, является высшей формой поступка. <…> Тягчайшее из преступлений – это отказ действовать в соответствии с этой установкой.
Р. Лэйнг

   Внутрисемейная передача и усвоение наследственной информации происходят во взаимодействии и под влиянием внутренних средовых факторов (предпосылки основ развития психики, формирующиеся во внутриутробном периоде в виде психофизиологических индивидуальных характеристик – темперамента и других особенностей ВНД) и внешних средовых факторов – системы отношений в нуклеарной социальной среде, как правило, в семье с установившимися в ней отношениями, ценностными ориентациями и стереотипами поведения. Генетика поведения констатирует, что частое проявление одного или нескольких похожих поведенческих паттернов в семье может обусловливаться и генетическими, и социально-психологическими причинами. Совместная жизнь членов семьи с общими генетическими свойствами и характеристиками семейного окружения (пассивное взаимодействие) генерирует ассоциацию того и другого, и эта ассоциация передается в семье. Нередко генетически обусловленное поведение кого-то из членов семьи индуцирует реакции у других ее членов (реактивное взаимодействие), определяя эффект бумеранга. При активном взаимодействии некоторые генетические особенности могут мотивировать человека к созданию определенных окружающих условий [29]. Таким образом, накопление каких-то паттернов в семье можно объяснять как семейными факторами окружающей среды, так и генетическими.
   Наличие у кого-то из членов семьи личностного расстройства неизбежно определяет заражение им в той или иной степени другого члена, особенно при наличии между ними сильных эмоциональных связей, привязанности друг к другу, определяющих стремление разделять семейные невзгоды между собой, быть ближе друг к другу [25]. Индукция чаще развивается, если член семьи с расстройством личности имеет особый авторитет, доверие в семье, в какой-то степени зависящей от него. Имеют также значение факторы социально негативной оценки семьи: социальный неуспех, развод родителей и все ситуации, снижающие самооценку детей и делающие их чрезмерно чувствительными к оценке окружающими.
   Болезнь члена семьи – один из наиболее важных ее стабилизаторов. В ряде случаев близкие, даже несмотря на отсутствие любви и уважения друг к другу, могут годами не разрывать семейных отношений, считая себя обязанными не бросать больного [70]. Однако нередко сами болезни – прямое следствие дисфункции семейной системы, ориентированной на жесткое сохранение привычных стандартов взаимодействия внутри и вне семьи независимо от изменения внешних и внутренних условий. В результате могут блокироваться актуальные потребности самого слабого члена семьи.

   При изучении семей шизофреников был выявлен характерный семейный паттерн: ребенок не испытывает непосредственного пренебрежения, не получает явных травм, но получает едва заметное, но постоянное неподтверждение, обычно непреднамеренное. За многие годы отсутствие настоящего подтверждения перерождается в активное подтверждение ложного Я, в результате чего человек, чье ложное Я получает подтверждение, а истинное Я не подтверждается, оказывается в позиции лжи.
   <…> Шизогенный потенциал ситуации определяется по большей части тем, что никто не понимает, что на самом деле происходит; а если мать, отец или какой-нибудь другой член семьи или друг осознает истинное положение дел, эта информация не становится достоянием всех, не предпринимаются никакие попытки исправить ситуацию.
Р. Лэйнг

   В целом психосоматические семьи отличаются слабыми границами между поколениями, недостаточной автономностью отдельных членов и вместе с тем родительской разобщенностью, ригидностью, неспособностью к эффективному разрешению конфликтов, совместному поиску выхода из проблем и совладанию с фрустрирующими ситуациями (Либерман, 1976; цит. по: 49). Для решения скрытых семейных конфликтов создаются типичные паттерны (Минухин, 1975; там же):
   1) симбиотическая связь с культивированием зависимости ребенка;
   2) гиперпротекция со сверхчувствительностью к дистрессу членов семьи;
   3) ригидность правил и норм с нарушением адаптации к новым ситуациям;
   4) конфликтофобия с накоплением скрытых семейных конфликтов;
   5) триангуляционная (triangulum – треугольник, лат.) роль ребенка, при которой его болезнь становится буфером в супружеском или семейном конфликте.
   Как правило, в семьях лиц с дисгармониями личности и девиациями поведения манифестирует созависимость как аддикция отношений. Носитель симптома позволяет семье удерживать старые сложившиеся отношения, и созависимость начинает поддерживать зависимость. Если, например, сын употребляет наркотики, семья должна постоянно держать его в центре внимания и строго контролировать, причем это должно происходить непроизвольно и неосознанно. Подобное распределение ролей происходит «само собой» («если не я, то кто же…»), не регулируется самим носителем симптома и может быть выгодно всем членам семьи: центрирование на проблемах одного из них отвлекает от общей внутрисемейной конфронтации [16, 25, 34, 55, 71]. Семейная роль носителя симптома – важное звено в сложном механизме патологической адаптации как его самого, так и дисфункциональной семьи в целом. Здесь всегда нарушено распределение ролей и ответственности: носитель симптома очень редко берет ответственность на себя, стремясь свалить всю вину за происходящее на других, и в конце концов родственники принимают на себя ответственность за всю его жизнь. Члены семьи сами могут иметь различные психологические проблемы, чем нередко провоцируют срыв носителя симптома, хотя и реально страдают от него.

   Психосоматические болезни детей и подростков сочетаются с определенными типами взаимоотношений родительских семей:
   • «связывание» – жесткие инфантилизирующие стереотипы коммуникаций;
   • «отвержение» – вынуждение ребенка отказываться от своей личности, аути-зирующее его;
   • «делегирование» – ожидание от детей реализации собственных несбывшихся надежд, манипулирование ими как проектами своего Я.
   Э.Г. Эйдемиллер, В.В. Юстицкис
   Независимо от типа отношений самочувствие членов семьи неизбежно ухудшается:
   • собственное Я теряется, происходит фиксация на аддикции или болезни;
   • поведение одного фактически полностью определяет эмоциональное состояние других членов семьи;
   • преобладают эмоции ярости, вины, отчаяния, стыда;
   • резко падает самооценка и самоуважение: я плохая мать, мы виноваты во всем;
   • усиливаются лжероли: жертвы («за что мне такие мучения?») или спасателя («спасу его, чего бы это мне не стоило»);
   • возникают эмоциональная обнубиляция, апатия, самоизоляция [23, 25, 35].
   Аддикцией поражена семья в целом: воспитывая детей рядом с аддиктом, созависимые передают им свой стиль, закладывают в них незащищенность и предрасположенность к аддикции. Одна из стратегий взаимодействия внутри дисфункциональной семьи при соза-висимости является контроль: «здоровые» члены семьи, получив информацию о том, что кто-то из членов семьи является «больным», начинают контролировать его поведение [25]. Роль контролера часто выгодна ему, так как придает особый смысл его жизни. Контролер верит, что в состоянии контролировать все, лучше всех знает, как должны развиваться события и как должны вести себя другие. Угрозы, уговоры, принуждение, советы, подчеркивание беспомощности окружающих («он без меня пропадет») сочетаются с подозрительностью («где ты был, с кем общался, что делал?»). Такой контроль порождает замкнутый круг взаимного непонимания, усиливает аутизм контролируемого, его поведенческую пассивность, но может провоцировать и его агрессивность. Постепенно поведение больного, связанное с обычными мотивациями, начинает оцениваться как признак патологии и осуждаться в случае несовпадения со схемой, существующей в сознании контролера. Отметим, что стратегия контроля в созависимости является универсальной: всегда найдется, к кому или к чему приревновать Другого, в чем его заподозрить и где проявить недоверие.
   Другая стратегия – протекция, защита, тесно связанная с контролем: больного или просто значимого Другого защищают от возможных последствий его активного поведения, с целью сохранения престижа семьи не дают ему возможности спонтанно общаться с окружающими или ограждают его от выполнения каких-либо социальных функций. Вынужденное в условиях протекции пассивное поведение усиливает проблемы личности, связанные с патологией ее волевой функции [25].
   Спецификой дисфункциональной семьи является ее ригидность и стремление сохранить статус-кво вне зависимости от меняющихся внешних и внутренних условий. Объективное сравнение своей семьи с другими не способствует позитивной самооценке, и для сохранения благополучного имиджа используются различные способы. Сравнение себя с семьями, заведомо находящимися в проигрышном положении, либо придумывание для них не существующих у них недостатков – по существу, межсемейная дискриминация – позволяет возвысить свою семью через принижение других. Как правило, выстраиваются самые разнообразные защитные системы: семейные мифы, проекции, отрицание проблемы, ее замалчивание и т. д.
   Постепенно формируется социально умалчиваемая асимметрия – значительное расхождение «публичной» и «личной» биографий семьи, конфронтация субъективной «модели реальности» и семейной «модели для реальности». К.Г. Юнг в работе «Борьба с тенью» причисляет таких людей к нормальным, но со «скелетом в шкафу», о существовании которого нельзя упомянуть, чтобы не причинить им смертельную боль – так велик их страх перед ним. Все эти люди находятся на стадии отрицания реальности своих комплексов, и к патологическим личностям они, конечно, себя не относят. Главные правила дисфункциональной семьи содержат три «не»: не говори, не чувствуй, не доверяй [35].
   Отрицание наличия проблемы и сопротивление изменениям даже при обращении к специалисту за помощью свидетельствует о патологии всей семейной системы, стремящейся сохранить свой психопатологический симптом как условие собственного существования и единства. В этих условиях патологическое семейное наследование предполагает не только передачу семейных ролей, правил, стандартов взаимодействия, мифов и т. д. по механизму импринтинга, но и передачу особой системы верований и убеждений, и специфической интерпретации собственной жизни.
   Психопат воспитывает психопата (П.Б. Ганнушкин), и такое наследование тем вероятнее, чем более, по мнению субъекта, значимые Другие склонны относиться к нему критически и с неодобрением, с одной стороны, и при ощущении им собственной неадекватности или неэффективности в повседневной жизни – с другой. Здесь аддикция или созависимость выступают и как психологическая защита личности, или копинг-стратегия, и как стиль жизни.
   В классическом психоанализе факторами, предрасполагающими к психопатологии ребенка, назывались: система неосознаваемых фантазий у родителей, приписывающих ребенку определенную роль; пренебрежение потребностями ребенка и «втягивание» его в свою патологическую систему; разделение родителями симптома ребенка или отрицание его с помощью неконструктивных способов психологической защиты (А. Фрейд). В гуманистической психологии эмоциональное неблагополучие ребенка определяется потерей им согласия с собственными чувствами и невозможностью найти смысл жизни и самореализоваться (К. Роджерс). Поведенческая психология объясняет эмоциональные нарушения как следствие неадекватных наказаний или поощрений (Дж. Раттер, А. Бандура). Наконец, ряд психологических школ, начиная с Д. Боулби, подчеркивает важность ранних эмоциональных контактов в развитии личности.
   Рай детства – это чаще всего иллюзия, которой тешат себя взрослые, – замечает К. Хорни.В формировании аддиктивных механизмов ведущую роль играет родительское программирование. Сценарий взаимодействия со средой формируется еще в раннем детстве под влиянием родителей, и если им свойственно страх перед реальностью изживать в аддиктивном поведении, то и дети унаследуют этот страх и способ защиты – уход от реальности.

   Установлено соотношение типов воспитания и типов акцентуаций характера:
   Кумир семьи – мозаичный и особенно истерический;
   Гиперопека – истерический, шизоидный, возбудимый, мозаичный и особенно астенический;
   Гипоопека – истерический, астенический, мозаичный и особенно шизоидный и возбудимый;
   Безнадзорность – шизоидный и возбудимый;
   Золушка – астенический;
   Ежовые рукавицы – шизоидный, психастенический, астенический, мозаичный и особенно возбудимый;
   Парадоксальная коммуникация – паранойяльный, мозаичный и особенно шизоидный.
В.Д. Менделевич

   Каждый ребенок в течение первых трех лет жизни переживает период выделения из среды и психологического отделения от родителей: учится чувствовать себя автономной личностью, выражать внутренние желания и потребности. В дисфункциональной семье успех подобного процесса сомнителен, поскольку, например, отец может побуждать сына недооценивать или переоценивать женщин, мать – «учить» дочку манипулировать мужчиной и т. п. Некоторые отцы в момент конфликта боятся оказаться между женой и ребенком и «убегают» в работу или в другую деятельность. Все это приводит к однобокому восприятию ребенком проблем [57].
   Дети учатся тому, чему их учат, а родители как важнейший источник социального программирования личности ребенка выступают в нескольких функциях.
   Как заказчики родители определяют желаемый образ ребенка, но многие из них зачастую сами не знают, чего сильнее хотят – доверительных, интимных отношений с ребенком либо того, чтобы он стал, например, конкурентоспособным, добился успехов в жизни. Эти ожидания относятся к двум разным личностям, поэтому возникает патогенный для детей феномен взаимоисключающего принуждения (double-bind).

   Это ситуация, в которой человек не может победить, что бы он ни сделал. Представьте себе внутреннее состояние ребенка, который совершенно неспособен предугадать: нужен ли он сейчас матери или он ей мешает, собирается ли она его обнять или ударить. Если такие ситуации часто повторяются, то структура «двойной связанности» принимает характер жизненной установки и порождает шизофренические симптомы.
Р. Лэйнг

   Как модель родители характеризуются: а) социально-экономическими параметрами (статус в обществе, уровень достатка, престижность профессиональной занятости и т. д.) и б) социально-психологическими качествами: аддиктивностью, в том числе в сфере межличностных отношений, неуверенностью в себе, неопределенностью в смыслах жизни, ригидностью, конвергентностью социального мышления и стиля жизни, отсутствием психологической перспективы, доверия к своим чувствам.
   Неразвитая Я-концепция у разных типов родителей может порождать следующее:
   • гипертрофированное представление о ценности личной жизни и ответственности за нее с распадом интерактивных связей личности с культурой, социальными группами; гипертрофированную совесть как механизм просоциального поведения (компульсивная помощь); созависимость и конформизм;
   • безответственность нарушения законов и морали, представление о законности рискового поведения, антисоциальную кооперацию.
   Как медиаторы родители представлены уровнем развития коммуникативной культуры и эмоционального интеллекта. Особая проблема – нестабильность, дискретность взаимодействий с ребенком, их избирательность, уход от опасных тем.
   Наконец, как контролеры ОТКродители определяют критерии оценки достижений ребенка – поддержание престижа семьи, традиций, соответствие «нормальности», – образующие смысловое поле взаимодействия и программирования. Непризнание, неприятие между родителями и ребенком часто оказываются взаимными, что приводит к распаду интимных связей между ними.

   Один из сыновей Толстого, сильно разводя краски, тем не менее признавался: «Мы не только любили его: он занимал очень большое место в нашей жизни. И мы чувствовали, что он подавляет наши личности, так что иной раз хотелось вырваться из-под этого давления. В детстве это было бессознательное чувство, позднее оно стало сознательным, и тогда у меня и у моих братьев явился некоторый дух противоречия по отношению к отцу». По мере взросления детей и расширения семья раскалывается, образуются временные и постоянные коалиции, противостоящие стороны перестают стесняться в средствах ведения борьбы – одним словом, происходит все то, что происходило в семье Толстого в последние десятилетия его жизни и в основе чего лежала деспотия толстовской Воли.
   Дед Епишка, прообраз деда Брошки в «Казаках», как-то прямо сказал Толстому, что он «какой-то нелюбимый».
А. Афанасьев

   Изучены самые разные формы неадекватного или искаженного внутрисемейного общения, обусловливающего хроническую психическую травматизацию детей. Это изолированность семьи от ближайшего окружения, воспитание несчастным родителем / родителями (синдром «дефицита удовлетворенности» – З. Матейчек), «психологическая заброшенность» при живых родителях, гипоопека и гиперопека, «подправляющее» воспитание [24]. Это и дисгармоничные отношения между родителями, и недостаток теплоты в их общении с ребенком, и враждебность к нему, и физические и сексуальные злоупотребления. Жестокое обращение с ребенком – это не только физическое истязание, но и постоянное возложение ответственности на него за чужие проступки и незаслуженные наказания (по сути, психическое истязание), и систематические унижения, и подавление личности ребенка, и провокация его на конфликты и агрессию. Ребенок беззащитен: переживания страха и обиды усугубляются неотвратимостью происходящего, безнаказанностью обидчика и противоречивыми чувствами к нему.

   Нарушения, связанные с приемом пищи, чаще встречаются в семьях с расплывчатыми границами в субсистемах «родитель—родитель» или «родители– дети». Для этих семей характерны сверхпротективность; желание контролировать все, что возможно и невозможно; ригидность, застревание на стереотипах; неумение разрешать конфликты с прямым или косвенным включением взрослых детей.
   Пациенты с булимией собственные семьи воспринимают как малоспаянные, не стимулирующие независимость своих членов, имеющие высокий уровень конфликтности наряду с частым подавлением отрицательных эмоций. Ано-рексия детей чаще всего связана со стремлением к самовыражению, при котором ребенок подобным образом старается демонстрировать себе и родителям свою волевую состоятельность, относясь к голоданию как к героическому поступку, заслуживающему признания.
   В.Д. Менделевич; В.Г. Старшенбаум

   Психические нарушения, личностные отклонения или инвалидность одного из членов семьи – потенциальный риск личностного расстройства у ребенка. В таких семьях нарушается гармония семейных отношений: изменены родительские чувства привязанности, ответственности, способности понять детские трудности. У большинства детей, страдающих неврозами, больны неврозами матери в 62 % случаев, отцы – в 24 %; 61 % матерей и 36 % отцов в детстве имели выраженные признаки нервности [24]. Генетически передается ребенку повышенная ранимость, а социально неприемлемое поведение, раздражительность родителей лишают его покоя и чувства уверенности. Из-за идентификации с родителями ребенок может заражаться их тревогой и страхами, а из-за социальной стигматизации – стыдиться родителя.
   Сильная причинная связь между переживаниями индивидом его отношений с родителями и его последующей способностью устанавливать эмоциональные связи, строить отношения с людьми и воспитывать собственных детей подтверждена теоретически и эмпирически. Главное формирующее воздействие оказывает родитель противоположного пола в его отношении к родителю идентичного пола (например, на дочь – отношение отца к матери). Таким образом, механизм наследственного формирования личности реализуется прежде всего в системе «родитель—родитель», являющейся основой средового влияния и передающей ребенку ценностные ориентации, стереотипы отношений, способы взаимодействия с социальным окружением [40]. Отношение к наследуемому образцу определяется знаком всей совокупности родительских взаимоотношений: при амбивалентных или враждебно-негативных отношениях у ребенка закладывается программа неприятия стереотипов поведения и проявления личностных свойств родителя своего пола, что способствует формированию аутоагрессивной личности. Описанный механизм воспроизводится в каждом поколении. Так же, как и в генетике, основные свойства и признаки максимально наследуются через поколение, причем ребенок мужского пола, как правило, наследует свойства дедушки по материнской линии, а ребенок женского пола – свойства бабушки по отцовской линии.

   Например, мать для сына – референтное лицо и формирует наследственную программу, воспринятую когда-то от своего отца и определившую ее выбор супруга в соответствии с ее программным стилем организации взаимоотношений.
   Ее взаимоотношения с отцом ребенка – основа формирования наследственной программы для сына, определяющей в будущем его выбор супруги. Выбранная им женщина будет по своему психическому складу во многом идентична его матери, что может порой приводить к характерным отношениям свекрови и невестки.
А.В. Осницкий

   Среди факторов формирования расстройств поведения у детей, проявляющихся в социальной дезадаптации, особо выделяются (Христозов; цит. по: 49) отсутствие авторитета воспитателей в сочетании с противоречивыми морально-этическими и общественными нормами поведения родителей и реакции протеста, возникающие в результате несправедливого отношения с их стороны. Чем ниже духовный уровень воспитателя, бесцветнее его моральный облик, больше забот о своем покое и удобствах, тем больше он издает приказов и запретов, диктуемых якобы заботой о благе детей (Я. Корчак). Наиболее важным параметром поведения родителей является степень признания и уважения ими потребности ребенка иметь надежную опору и приспособления к ней: понимание его поведения привязанности, готовность отвечать на него и таким образом подкреплять его, а также понимать, что тревога ребенка обычно отражает неуверенность: будут ли его родители оставаться пригодными для роли опоры?

   Дети, очевидно, имеют понятие о том, что между ними и родителями идет борьба, и именно поэтому столь важна реакция родителей. Когда ребенок ведет себя неуважительно или оскорбительно, чаще всего он имеет тайную цель убедиться в нерушимости границ. У этой проверки те же самые цели, что у полицейского, когда он дергает дверные ручки во всякого рода конторах поздним вечером. По видимости он пытается открыть двери, на самом же деле надеется, что они крепко заперты. Точно так же и ребенок, когда он посягает на авторитет своих любящих родителей, на самом деле обретает уверенность, убедившись в твердости и надежности их власти.
Дж. Добсон

   К. Юнг в предисловии к книге Франсез Уикс «Внутренний мир детства» отмечал, что обычно самое сильное воздействие на ребенка оказывает жизнь, которую не прожили их родители; а именно та часть их жизни, которую они могли бы прожить, если бы не конкретные, в чем-то простительные обстоятельства, помешавшие им это сделать. Именно этой части жизни они сторонились, может быть, прибегая ко лжи.
   В дисфункциональной семье взрослые – хозяева ребенка, решающие на основании его поведения, что его переживание ситуации сходно с их переживанием. Именно они делают выводы о том, что испытывает ребенок, и определяют, что правильно, что неправильно, держат эмоциональную дистанцию, расценивают волю ребенка как упрямство, которое должно быть как можно скорее сломлено. Чрезмерно зависимые, инфантильные, склонные к невротическим симптомам и фобиям лица подвергались воздействию по крайней мере одного, а обычно более одного из типичных условий патогенного воздействия родителей:
   • постоянной невосприимчивости к добивающемуся заботы ребенку и / или его активному принижению и отвержению;
   • прерыванию родительской заботы (более или менее частые периоды пребывания в больнице или детском учреждении);
   • постоянным угрозам нелюбви к ребенку как средству контроля над ним;
   • угрозам уйти из семьи как методу дисциплинирования ребенка или способу принуждения партнера по браку;
   • угрозам бросить или даже убить другого родителя, или же покончить жизнь самоубийством (все это встречается чаще, чем кажется);
   • принуждению ребенка ощущать себя виноватым, ответственным сейчас или в будущем за болезнь или смерть родителя [6].
   Любое из названных воздействий выступает для ребенка как острая или хроническая психическая травма, приводит к жизни в постоянной тревоге, в страхе лишиться своего объекта привязанности, и как результат – к незащищающим привязанностям:
   • беспокойной, или тревожной, – с низким порогом демонстрации поведения привязанности. В детстве это слезы, стремление постоянно находиться рядом с кем-то; во взрослой жизни – сильная бессознательная потребность в любви и поддержке, в том числе в форме домогающегося заботы поведения, в нерешительных попытках самоубийства, конверсионных симптомах, нервной анорексии, ипохондрии;
   • принудительной самоуверенности: в стрессовой ситуации человек, боясь невнимания или непонимания, не ищет любви и заботы, стремясь избежать боли при отказе в них, а потому скрывает свои чувства, надеясь только на себя;
   • компульсивному оказанию помощи: человек внимателен к нуждам других, игнорируя собственные. Это так называемая ложная взрослая жизнь – феномен, сходный с феноменом ложного Я [16].
   «Обычно дети идут как раз по тем следам, которые их родители тщательно заметают», – гласит пословица. Авторитарные, консервативные, невротичные, имеющие повышенную тревожность, склонные к самоуничижению и дуализму в интерпретациях родители передают ребенку не только свои установки и предубеждения, но и сомнения в собственной ценности, приводящие к снижению его самооценки. Аддиктивные родители воспитывают либо аддик-тов, либо заботящихся об аддиктах, тем самым определяя ассорта-тивность браков своих детей, в том числе повторных, и их семейную судьбу.
   Как созависимая личность находит себе подходящего партнера? Мы обучаемся проявлению чувств и интимности в соответствии со способом, реализуемым в семье. К ее климату развивается привыкание: мы обучаемся языку чувств и, создавая собственные семьи, ищем людей, говорящих с нами на одном языке. Такой поиск происходит на более глубоком, чем сознание, уровне – на уровне эмоций. Каждый человек опознает, что ему нужно, первично привлекаясь к Другому благодаря проявляемым им знакомым психологическим чертам. Они могут быть неприятными, вызывать эмоциональную боль, тем не менее они привычны с детства, и мы ностальгически стремимся к повторению старых переживаний, которые можно реализовать в сфере только этих отношений.
   Мы привыкаем к типичным для дисфункциональной семьи способам коммуникаций (негибкость ролей, ригидность функций, негуманность правил, пренебрежение к выражению чувств и т. п.) настолько, что они становятся для нас привычно безопасными. Созависимая личность не видит для себя возможности изменить свою жизнь, воспринимая ее как единственно возможный для нее вариант и все делая для того, чтобы найти способ существования в этой обстановке и в дальнейшем повторять ее в условиях новой семьи. Человек попросту и не может вести себя иначе, так как не располагает ни необходимым для этого репертуаром интимных интеракций, ни достаточной ориентацией в задачах и нормах человеческих взаимоотношений.

   Если в семье с двумя разнополыми детьми имеется наркологическая проблема в виде пьющего отца и постоянно борющейся с этим недугом доминирующей матери, алкогольная зависимость с большой долей вероятности будет унаследована детьми: в виде прямой зависимости у сына и созависимости – у дочери.
   Сын воспринимает а) программные установки матери по копированию образцов поведения и б) неосознаваемые механизмы психологической защиты отца. <.> При реализации своей жизненной программы он будет бессознательно ориентирован на невротическое, безответственное, аутоагрессивное поведение. В последующем его доминирующий партнер <.> принимая на себя ответственность за его состояние, будет регулярно наносить ему новые психотравмы, провоцируя тем самым использование знакомых, усвоенных им с детства механизмов защиты – ухода в алкоголизацию.
   Дочь воспринимает программные установки отца по копированию образцов поведения и бессознательные механизмы психологической защиты матери. Она также обретает свой мотивационно-установочный комплекс и ценностные ориентации по выбору партнера, нуждающегося в опеке, ответственном доминировании и внешней регуляции. Унаследованный от родителей опыт отношений формирует не только определенный психологический типаж, но и типаж своего будущего партнера. Наследуется освоение методов и способов построения и регуляции своей будущей совместной жизнедеятельности.
А.В. Осницкий

   Унаследованный стойкий страх не оказаться нормальным – один из главных у созависимых: ощущение своего отличия от других и [62]. Компенсация ущемленного самолюбия для людей, чьи способности реально или в их воображении ниже средних, возможна только в созависимости, поскольку путь к иным достижениям представляется им чрезвычайно трудным. Наличие связи с Другим становится необходимым условием жизни, выступая ее смыслом и чуть ли не главным критерием социальной полноценности. Взрослые, нянчащие своих дорогих «мамуль», могут проецировать на окружающих своего беспомощного «ребенка», обнаруживая глубокую обиду за то, что им не было позволено побыть детьми; в то же время их возмущает ответственность, взятая на себя чаще всего автоматически. В отношениях матери и дочери можно встретить и такой паттерн: дочь болеет – мать делает все возможное, заботясь о ней; с дочерью все нормально – мать заболевает [17].
   Незащищающие привязанности в зрелом возрасте реализуются в отношениях избегания, любовных и сексуальных аддикциях, т. е. созависимости, в том числе с собственными детьми, включая жестокое обращение с ними. В семьях, где дети страдают от дефицита родительской любви и неразделенности чувств, часто неосознаваемых, наблюдается нарушение баланса между сексуальными и несексуальными аспектами жизнедеятельности, что в дальнейшем делает сексуальность главным критерием оценки себя и отношений с окружающими. Эмоционально-чувственная зависимость в виде патологии психосексуального развития является результатом гипертрофированной привязанности к родителям, не позволяющей в будущем построить адекватные отношения с лицом другого пола и создать семью. Созависимая мать испытывает большие трудности в воспитании детей из-за подсознательного страха, что муж, свекровь или кто-то из родственников «отнимут» ребенка, отрицательно повлияют на отношения с ним. В случае развода она препятствует общению отца с ребенком, нередко давая бывшему мужу нелестные оценки. Такая женщина ставит перед собой невыполнимую задачу – воспитать самодостаточную личность: у созависимой матери вырастет созависимый ребенок.
   Многие из взрослеющих созависимых, стремясь сохранить эмоциональную поддержку, скорее предпочтут остаться зависимыми от родителей, чем рискнут отделиться: мужчина не может жениться, потому что все избранницы по каким-то причинам не устраивают его мать, а ни одна женщина не может заменить ее, потому что не способна понять состояние его души; взрослая дочь отвергает потенциальных супругов ради сохранения мира, созданного ею и мамой. Многие безуспешно пытаются отделиться от родителей, используя «черно-белый» подход, однако невозможно добиться автономии, видя в другом только плохое и всегда считая его неправым [57].
   Ассортативность браков – это отклонение от панмиксии при выборе брачного партнера, выбор по наличию определенных признаков: при химической зависимости супруги больных чаще подвержены аналогичному заболеванию, чем представители общей популяции; дочери больных алкоголизмом отцов выходят замуж за мужчин, уже больных алкоголизмом или могущих заболеть в будущем, а повторный брак часто оказывается таким же алкогольным, как и первый. Однако цель жизни созависимой личности – отнюдь не определенного типа человек, которому посвящается жизнь, а сам образ жизни. Характерные для него «удушающие» любовь и забота, манипулирование партнером (вплоть до эмоционального шантажа) с целью «мягкой оккупации» его психологической территории, нарушения суверенности его личной жизни только подчеркивают суть созависимости: это псевдокомпенсация глубинного комплекса своей недостаточности с использованием Другого как средства.
   Не имея эффективной внутренней референции, созависимые спасаются верой в свои возможности и способность к созданию имиджа хороших, уступчивых, незаменимых. Синдром вины выжившего, формирующийся у «недолюбленного» ребенка, предопределяет некритическую репродукцию им семейного стиля взаимоотношений, а фантазии компенсируют не умирающее ощущение нехватки любви и собственной нецелостности. Сущность сформированного стереотипа обусловливается интересами и свойствами созависимой личности, и уже исходя из него заключаются ассортативные браки со «своей половинкой». Это некая коллюзия: мы дополняем друг друга в интимных отношениях; и это – «дурная бесконечность», учитывая рождающихся в таких браках детей [31].
   «Смысл воспитанья – самозащита взрослых от детей», – писал М. Волошин. Ребенок переживает не отсутствие или присутствие родителей, но отсутствие собственного присутствия в их жизни в качестве Другого. Родители здесь, но ребенка для них здесь нет [27]. Для ребенка эта проблема может выглядеть так: люблю ли я свою маму и своего папу или нет? Что я должен сделать для того, чтобы они не умерли? Эгоистично ли с моей стороны не отвечать на их любовь? Неблагодарность ли это – не соответствовать их представлениям о том, каким я должен быть? Ребенок может стоять перед базовым выбором: быть самим собой за счет разрушения симбиоти-ческих отношений с родителем или же сохранить симбиоз, пожертвовав своей автономией.

   У большинства из нас, хотя мы могли любить свой дом и семью, нет модели жизни – ядра, позволявшего бы нам продвигаться в жизни. Как правило, матери нас любили и делали все, что могли, пытаясь заложить в нас прочную основу для хорошей жизни, но приученные к тому, что в жизни нужно всего добиваться и действовать максимально эффективно, они не могли позволить себе просто жить и спонтанно реагировать на неожиданные события. Многим из нас, тоже «получившимся случайно», приходилось трижды выражать протест, прежде чем удавалось обратить на себя внимание. Нас не ждали ни как новых личностей, ни как обладателей иных темпераментов: наши мысли и чувства не соответствовали родительским проекциям и ожиданиям.
   Ребенок воплощает разочарование матери больше в самой себе, чем в нем, и живет с развивающимся чувством вины. Он растет, пытаясь оправдать собственное существование, которое в реальности никогда не получало одобрения. Однако и родители могут оказаться «заложниками» собственных детей, их потребностей. Отсутствие любви в супружеских отношениях, невозможность «выбраться» из дома, «отдохнуть» от детей могут превратить потребности ребенка в обузу для родителей и в отношениях с ним сделать их «плохими», несмотря на то, сколько ему «дается». Подумав, мы можем осознать, что наши родители были не в лучшем положении, чем наше, но не смогли найти возможность из него освободиться. Дети страдают ровно настолько, насколько их родители остаются бессознательными.
М. Вудман

   Любое общество в реальный исторический отрезок времени приобретает некоторые общие ментальные параметры. По мнению К.Г. Юнга, высказанному около полувека назад, уже тогда сознание человека ориентировалось в основном на изучение окружающего мира для адаптации в нем [72]. Сложность самой этой задачи и сумма выгод в результате ее решения обусловливают замену человеком своей истинной сущности придуманной им концепцией самого себя – интенциональной идентичностью в интенциональ-ном мире. Сегодня социум меняется стремительно и непредсказуемо; новая обстановка, не имеющая четких ориентиров, способствует развитию и усилению страхов перед реальностью и, обостряя межличностные конфликты, разобщению людей. Рост неопределенности человеческого бытия и снижение возможности контролировать собственную судьбу уже привели к радикальному пересмотру всей системы ценностей с отказом от достижения нами долгосрочных целей и задач, нивелированием значения социальной устойчивости, в том числе межличностных отношений, обострением их деструкции. Потеря чувства равновесия, безопасности становится для многих решающим фактором в выборе аддиктивной стратегии в современном мире.
   Индивидуализация, личная автономия предполагают определенное обособление от социального окружения и осознание невозможности переложить ответственность на других или судьбу. Принятие ответственности на себя неизбежно сопровождается тревогой, смутным чувством неопределенности и беспомощности, неуверенностью в своих силах, утратой чувства изначальной защищенности и безопасности в мире. Человек, не сумевший обрести точку опоры в себе самом, оказывается перед дилеммой: либо отказаться от свободы и «вручить себя» Другому (обществу), либо решиться на поиск своего подлинного Я и выбор индивидуального способа бытия—в—мире [59]. Первое – проще, и для многих из нас, без спроса включенных в свободу, предложение «большей простоты» настолько соблазнительно, что от него невозможно отказаться.
   Делая выбор, мы несем ответственность за его последствия; отказываясь от выбора, расплачиваемся. Созависимая личность иррационально выбирает симбиоз с другими даже ценой отказа от аутентичности. Деиндивидуализация, отказ от личной свободы привлекательны постольку, поскольку обещают безответственность. Верования в выгоды и незыблемость таких отношений, основанные на страхе перед психологическим дискомфортом в ситуации одиночества, определяют собственно страх свободы и трудно преодолимое искушение растворить его в созависимости.
   Сегодня много говорят о том, что современный человек должен быть субъектом социальной реальности. Но нельзя не признать, что пассивная, приспособительная позиция многих – тем более в межличностных отношениях – сильна постольку, поскольку является разумной, нормальной реакцией на мир, в котором человек относится к будущему как к угрозе. Механизмы созависимости в отношениях личности с культурой реализуются прежде всего в позитивно-реактивном взаимодействии: социальные институты и практики усиливают или поддерживают Я-концепцию, созданную для человека другими в соответствии с их мнением о нем как об объекте и о том, каким он должен стать [73]. При позитивно-пассивном взаимодействии культура усиливает или поддерживает созависимую Я-концепцию, цель которой – выживание в мире, созданном другими для других или для самих себя: «свой среди чужих».
   Трансформация российского социума из коллективистского в индивидуалистический не только не сокращает возможности репродукции созависимости, но дает ей новые основания для распространения: «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке…». Нельзя достичь свободы, если ждать вознаграждения за нее, и принимать на себя ответственность, если свобода не является внутренним состоянием духа. Нашу культуру бедности, относительной депривации и созависимость объединяют ориентация жизни на потребление, в том числе на потребление культуры, стремление в основном к удовлетворению существующего дефицита или требований окружения, неаутентичность, нежелание реалистично оценивать свои потребности и возможности. Требования к субъектности все возрастают, а очень многие из нас, если не большинство, не располагают необходимыми внутренними ресурсами для создания и развития субъект-субъектных отношений. Пока сохраняются эти условия, со-зависимость как индивидуалистическая ориентация личности будет оставаться традицией, передаваться в поколениях и процветать.
   При всем разнообразии значений, принятых среди членов взаимодействующего сообщества, реальная социальная жизнь продуцирует излишек культурных парадигм, и сущностью их взаимодействия является отнюдь не гармония, а оппозиция. Невозможность консенсуса сосуществующих культурных типов в базовых ценностях определяет сегодняшнее состояние культуры, обременяемое нашей неспособностью строить адекватный и конструктивный диалог с субъектами иных субкультур. Проблему решит не тот, кто найдет язык для убеждения другого в оптимальности своей картины мира и превосходстве ценностей, а тот, кто научится и осмелится говорить с каждым другим на его собственном языке [42]. Консенсус, когда мы конституируемся в отношении к некоторым определенным и принятым социальным позициям, – это отнюдь не гармония, а скорее «полифоническое согласие» (М. Бахтин). Мы как представители субкультур разных слоев и стратов общества исполняем собственные партии, и это пение полифонично и наполнено как синхронными, так и различными диссонирующими голосами.
   Дж. Добсон предлагает три формулы воспитания детей.
   • Держать на открытой ладони.
   • Быть рядом, но не вмешиваться.
   • Если любишь кого, отпусти его. Если он вернется к тебе – он твой; если же нет, то он никогда твоим не был.
   Полагаем, что эти формулы могли бы стать и правилами отношений во взрослой жизни, свободной от созависимости.

Литература

   1. Абульханова К.А. Психология и сознание личности. – М.; Воронеж, 1999.
   2. Агеев В.С. Кросскультуральная перспектива в развитии социально-психологического знания // Вопросы психологии. – 1987. – № 6.
   3. Адлер А. Практика и теория индивидуальной психологии. – СПб., 2003.
   4. Акопов А.Ю. Свобода от зависимости. Социальные болезни Личности. – СПб., 2008.
   5. АлександровскийЮ.Л. Социально-стрессовые расстройства // Обозрение психиатрии и медицинской психологии им. В.М. Бехтерева. – 1992. – № 2.
   6. Асанова Н.К. Интервью для взрослых о привязанностях: Метод. пособие. – М., 1997.
   7. Асмолов А.Г. Психология личности: Принципы общепсихологического анализа. – М., 2002.
   8. Ассаджиоли Р. Самореализация и психологические нарушения // Гроф К. Духовный кризис: Когда преобразование личности становится кризисом. – М., 2003. – С. 69–72.
   9. Афанасьев А.Ю. Синтаксис любви. Типология личности и прогноз парных отношений. – М., 2000.
   10. АхиезерА.С. Субъект общественного развития: Динамика отношений между диалогизацией и монологизацией // Мир психологии. – 2005. – № 1.
   11. Бауман З. Индивидуализированное общество. – М., 2005.
   12. Бауман З. Текучая современность. – СПб., 2008.
   13. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. – М., 1995.
   14. Бенхабиб С. Притязания культуры: Равенство и разнообразие в глобальную эру. – М., 2005.
   15. Бердяев Н.А. Анархизм – явление русского духа // Русский индивидуализм. Сборник работ русских философов XIX–XX веков. – М., 2007. – С. 147–192.
   16. Боулби Дж. Создание и разрушение эмоциональных связей. —М., 2004.
   17. Вудман М. Страсть к совершенству: Юнгианское понимание зависимости – М., 2006.
   18. Вышеславцев Б.П. Русский национальный характер // Русский индивидуализм. Сборник работ русских философов XIX–XX веков. —М., 2007. – С. 193–213.
   19. Гиллер Ю.И. Социология самостоятельной личности. – М.,2006.
   20. Дейнека О.С. Константы бедности //http://www.pchela.ru/podshiv/37/boolen.htm
   21. Добсон Дж. Непослушный ребенок. – М., 1992.
   22. Дюркгейм Э. Социология. Ее предмет, метод, предназначение. – М., 2008.
   23. Емельянова Е.В. Кризис в созависимых отношениях. Принципы и алгоритмы консультирования. – СПб., 2004.
   24. ИсаевД.Н. Психосоматические расстройства у детей. – СПб.,2000.
   25. Короленко Ц.П. Дмитриева Н.В. Социодинамическая психиатрия. – М.; Екатеринбург, 2000.
   26. Лурье С.В. Психологическая антропология: история, современное состояние, перспективы. – М.; Екатеринбург, 2003.
   27. Лэйнг Р. Феноменология переживания. Райская птичка. О важном. – Львов, 2005.
   28. Лэйнг Р. Я и Другие. – М., 2002.
   29. Майер Г.В. Генетические факторы // Клиническая психология / Под ред. М. Перре, У. Бауманна. – СПб., 2002.
   30. МамардашвилиМ. Мой опыт нетипичен. – СПб., 2000.
   31. Мамардашвили М. Сознание и цивилизация. Тексты и беседы. – М., 2004.
   32. МаслоуА. Мотивация и личность. – СПб., 2008.
   33. Мацумото Д. Психология и культура. – СПб., 2002.
   34. Менделевич В.Д. Клиническая и медицинская психология. М., 1998.
   35. Москаленко В.Д. Когда любви слишком много: Профилактика любовной зависимости. – М., 2006.
   36. Нартова-Бочавер С.К. Человек суверенный: Психологическое исследование субъекта в его бытии. – СПб., 2008.
   37. Ницше Ф. Танец Заратустры: Филос. произведения, избранное. – СПб., 2005.
   38. Нордау М. Вырождение. – М., 1995.
   39. ОльшанскийД.В. Психология масс. – СПб., 2002.
   40. ОсницкийА.В. Проблемы психического здоровья и адаптации личности. – СПб., 2004.
   41. Папуш М. Психотехника экзистенциального выбора. – М., 2001.
   42. Пелипенко А. А. Культурологические штрихи к портрету постсовременности // Мир психологии. – 2005. – № 1.
   43. Попов Ю.В., Вид В.Д. Современная клиническая психиатрия. – СПб., 2000.
   44 Проценко Е.Н. Созависимость как психологическая категория. – Интернет.
   45. Решетников М.М. Психодинамика и психотерапия депрессий. – СПб., 2003.
   46. Розенова М.И. Опыт психологического исследования представлений о любви на уровне обыденного сознания людей // Мир психологии. – 2006. – № 1.
   47. Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание. Человек и мир. – СПб., 2003.
   48. РуденскийЕ.В. Экспериментально-психологические основы социально-педагогической виктимологии. – Новосибирск,2002.
   49. Рычкова Н.А. Дезадаптивное поведение детей: Диагностика, коррекция, психопрофилактика. – М., 2001.
   50. Сарджвеладзе Н.И. Личность и ее взаимодействие с социальной средой. – Тбилиси, 1989.
   51. Сеннет Р. Падение публичного человека. М., 2003.
   52. Славская А.Н. Личность как субъект интерпретации. – Дубна, 2002.
   53. Солженицын А.И. Россия в обвале. – М., 1998.
   54. Старовойтенко Е.Б. Культурная психология личности. —М., 2007.
   55. Старшенбаум В.Р. Динамическая психиатрия и клиническая психотерапия. – М., 2003.
   56. Томпсон Д.Л., Пристли Д. Социология: Вводный курс. —М., 1998.
   57. Уайнхолд Б., Уайнхолд Дж. Освобождение из плена созависимости. – М., 2005.
   58. Фельдштейн Д. И. Человек в современной ситуации: Тенденции и потенциальные возможности развития // Мир психологии. – 2005. – № 1.
   59. Франкл В. Человек в поисках смысла. – М., 1990.
   60. Фромм Э. Здоровое общество. Искусство любить. Душа человека. – М., 2007.
   61. Фуко М. Ненормальные. – СПб.: 2005.
   62. Хорни К. Самоанализ. Психология женщины. Новые пути в психоанализе. – СПб., 2002.
   63. ХьеллЛ., Зиглер Д. Теории личности. – СПб., 2002.
   64. ХэзлемМ.Т. Психиатрия. – М.; Львов, 1998.
   65. Черносвитов Е.В. Социальная медицина. – М.; Екатеринбург,2003.
   66. Шаповал И.А. К проблеме культурогенеза созависимости // Педагогический журнал Башкорстостана. – 2008. – № 1.
   67. Шаповал И.А. Современная семья: воспитание созависимос-ти // Развитие потенциала личности в микро– и макросоциуме: Материалы Всерос. науч. – практ. конф. – Оренбург, 2008.
   68. Шаповал И.А. Созависимость и психология потребительства // Психологическая помощь в кризисных ситуациях: Материалы науч. – практ. конф. с междунар. участниками. – Астрахань, 2008.
   69. Шаповал ИА. Созависимость как продукт культуры бедности // Личность в межкультурном пространстве: Материалы III Междунар. науч. – практ. конф. – М.,2008.
   70. Эйдемиллер Э.Г., Добряков И.В., Никольская И.М. Семейный диагноз и семейная психотерапия. – СПб., 2003.
   71. Эйдемиллер Э.Г., Юстицкис В. Психология и психотерапия семьи. – СПб., 2001.
   72. ЮнгК.Г. Нераскрытая самость (настоящее и будущее) // Психология. Dementia praecox. – Минск, 2003.
   73. BourdieuP. Contre-feux 2; Pour un movement social еигорееп. – Paris: Raisons d'Agir, 2001.
   74. D'Andrade R.G. Cultural Meaning Systems. In: R.A. Shweder, R.A. LeVine (eds.) Cultural Theory. Essays on Mind, Self and Emotion. Cambridge. – London; New York; New Rochelle; Melbourne; Sydney: Cambridge University Press, 1984.
   75. Lasch C. The Minimal Self: Psychic Survidad in Troubled Times. – London: Pan Books, 1984.
   76. LeVine R.A. Culture, Behavior and Personality. An Introduction to the the Comparative Study of Psychosotial Adaptation. – Chicago: Aldine Publishing Company, 1974.
   77. LeVineR.A. Properties of Culture. An Ethnographic View. Richard A Shweder, Robert A. LeVine (eds.). In: Cultural Theory. Essays on Mind, Self and Emotion. Cambridge. – London; New York; New Rochelle; Melbourne; Sydney: Cambridge University Press, 1984.
   78. ShwederR.A. Thinking Through Cultures. Cambridge (Mass.). – London (England): Harvard University Press, 1991.

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

   Созависимость как интраперсональный феномен, выливающийся в образ жизни, так или иначе затрагивает всех ближних, оказавшихся в ее орбите. Ее иррадиация может встречать разные реакции – от принятия со стороны такого же созависимого субъекта по принципу дополнения до войны и распада отношений с партнером, свободным от созависимости или индуцированным ею. В любом случае межличностные отношения в рамках европейской традиции рассматриваются с точки зрения этики, позиции которой относительно созависимости противоречивы и нуждаются в отдельном глубоком исследовании. Мы не ставили такой цели, но в ходе работы над книгой постоянно сталкивались с этическими вопросами, грозившими увести нас далеко от анализируемых аспектов проблемы. Вместо заключения мы хотим обозначить взгляды на этические аспекты созависимости и профессиональную психологическую помощь созависимым.
   Мораль и нравственность регулируют и наше отношение к самим себе, и наше взаимодействие с окружающими. Наличие вокруг нас других людей – и необходимое условие нашего благополучия, поскольку ряд своих проблем мы можем решать лишь совместно с другими людьми, и источник постоянно возникающих новых проблем. Мы не свободны уже в силу наличия рядом с нами других, имеющих те же права на собственные интересы, планы и намерения: «скованные одной цепью, связанные одной целью.». Везде, где речь заходит о морали, мы всегда сталкиваемся с оценкой и систематизацией человеческих стремлений и поступков с точки зрения их соответствия потребностям некоей общины: то, что идет ей на пользу является высшим мерилом ценности для каждого ее члена в отдельности. Ф. Ницше называл моральность стадным инстинктом в отдельном человеке: «Вот это и это противоречит правилам хорошего тона в твоем обществе» – холодный взгляд, поджатые губы тех, среди которых и для которых ты воспитан, неизбежно вызывают чувство страха – страха одиночества. Мораль заставляет человека быть функцией группы и только в качестве таковой воспринимать себя как нечто значимое. Важно в этом контексте наблюдение М. Мамар-дашвили: именно там, где меньше всего морали – в смысле культурного состояния, а не нравственной потуги, – чаще всего ищут моральные мотивы и поучают друг друга, взывая к доверию, добру, духовности, любви и т. д.: «как же вы мне не доверяете, как вы можете меня не любить?». И никто не осмеливается называть вещи своими именами, ибо его тут же душат требованиями доверия, любви, единения в каком-то аморфном чувстве, а любую попытку противостоять воспринимают как оскорбление святынь и морали.
   Реальное столкновение между разными культурами – идет ли речь о группах или отдельных людях – создает сообщество взаимозависимости. Если мы уважаем людей как создателей культуры, то мы должны либо классифицировать или упорядочить их миры в целом либо отказать им в уважении, отстранив их от себя. Но в то же время мы можем не соглашаться с каким-то из аспектов их моральных, этических или оценочных практик, при этом не отвергая их жизненные миры как таковые и не проявляя неуважения к ним (С. Бенхабиб). Мы должны признать, что не только другой – другой для меня, но и я – другой для него.
   Так, нормативные и идеальные представления о нравственном очень сильно различаются в России и США (В.А. Лефевр). Если для россиянина типично дизъюнктивное сознание – легкое использование дурного средства для достижения высокой цели, то американское сознание конъюнктивно: если средство не может быть честным, значит, не хороша и сама цель.
   Другим культурным разграничителем является половой диморфизм. Л. Кольберг считал главным основанием морали справедливость, основанную на честности и правах людей. Позднее было показано, что это традиционно мужские ценности, а женщинам более свойственна ценность заботы, ориентированной на потребности других и требующей отказа от собственных притязаний, – жертвенности.
   С.К. Нартова-Бочавер, изучая соотношение мотивов и ценностей альтруизма и достижения в сознании и поведении старших школьников, выяснила, что в субъективном семантическом пространстве девочек образы «филантроп» и «преуспевающий» резко разведены (это два разных человека), а у мальчиков, напротив, чаще интегрированы. Таким образом, и на ментальном, и на поведенческом уровнях для мальчиков альтруистическое и эгоистическое усиливают друг друга, а девочки обладают достаточно сегментизированными субличностями, одна из которых обязательно главенствует над другой: «либо—либо». Ставя перед собой прагматические цели, девочка внутренне как бы отказывается от альтруистического поведения, и, наоборот, ориентируясь на любовь к людям, заранее готовит себя к жертвам.
   Социально-этический человек не вправе позволить своей жизни, за которую он ответствен перед собою и другими, идти просто своим «жизненным путем» (Г. Риккерт). Скорее, наоборот, он должен чувствовать себя обязанным вмешаться в живое, чтобы в нем оказались значение и смысл. Обретение людьми свободы может сделать их безразличными: какое мне дело до общих интересов, если они не позволяют мне реализовывать мои собственные? Утрата обществом моральных ориентиров ведет к тому, что традиционные цели, еще недавно признававшиеся, безусловно, возвышенными, лишаются жизненно важного смысла и значения. Подлинный смысл понятий свобода и несвобода – возможность или невозможность проявлений нашей активности здесь и сейчас. Любые совместные действия с другими подразумевают ограничение моей свободы заниматься своими делами и достигать своих целей. Однако увлечение свободой как таковой – это путь к вседозволенности, проявлениями которой мы связаны так же, как и последствиями любых своих действий, причем вседозволенность всегда имеет негативные последствия.
   Для установления отношений между людьми необходимо осознание несовершенства: в самой их основе заключены слабость, беспомощность и потребность в поддержке – те компоненты, из которых состоит основа зависимости, считал К. Юнг. В принципе, с точки зрения личных выгод у нас нет причин быть моральными и заботиться о других. Когда Бог спросил Каина, где Авель, недовольный Каин ответил вопросом: «Разве я сторож брату моему?». В этом недовольном вопросе Каина заложены начала любой безнравственности (Э. Левинас). Я сторож брату моему, ибо его благополучие зависит от того, что я делаю и чего не делаю. И поскольку я признаю такую зависимость и принимаю на себя вытекающую из нее ответственность, я – нравственная личность. Зависимость и этика существуют вместе и вместе исчезнут. Признание потребностей ближнего и ответственность за их удовлетворение – краеугольный камень морали, но тогда аморально презрение к зависимости.
   Безусловно, забота всегда проблематична в силу ее потенциальных крайностей: с одной стороны, возможно, мне придется противостоять ожиданиям другого человека в его же интересах, с другой – моя забота может сделать меня его орудием. Извращением нравственных взаимоотношений в равной степени являются два полюса – просто пытаться угодить другому, уходя от самой проблемы, и, имея мнение о том, как надо себя вести и какими должны бы быть другие, не желать понимания тех, кого необходимо изменить. Опасность оказаться на одном из этих полюсов характерна для всех моральных отношений.
   Согласно Ницше, всякое благодеяние есть проявление нашей власти, отсюда неоднозначна и сущность сострадания, лишающего чужое страдание индивидуальности: сострадалец изображает из себя само провидение, одаривая своим милосердным вниманием несчастного меня или тебя, не имея представления о внутренних переплетениях, как раз и составляющих мое или твое несчастье! Он вознамерился помочь и не задумывается особо над тем, что существует личная потребность несчастья, что всем нам несчастья, лишения, бессонные ночи, ошибки необходимы, как и их противоположности, ибо счастье и несчастье – братья-близнецы, растут вместе или вместе остаются недоростками! Позднее Э. Фромм настаивал на том, что человек нуждается в драматизме жизни и переживаниях, и нередко сам создает себе драму разрушения. В наши дни И. Губерман пишет: «Вот человек. Он всем доволен. И вдруг берет его в тиски потребность в горечи и боли и жажда грусти и тоски».
   Сущность большинства постулатов морали заключается в запрете и самоограничении: «не делай этого, преодолей самого себя!». Но в изменившихся обстоятельствах сохранение верности своим принципам или чувствам, которые были так важны в прошлом или настоящем, есть неискренность, предательство нового себя. По мнению С.Л. Рубинштейна, это один из самых острых этических вопросов, в решении которого главное – сохранение доверия к своей способности принять нравственное решение. В то же время человек скорее жертва своей психики, чем ее творец (К. Юнг): он находится в плену у самого себя, и этот плен формирует личность, основополагающим началом которой является степень личной свободы. Созави-симым некуда деться в обществе, требующем независимости, и чем чаще рекламируются и выше превозносятся образцы последней, тем глубже ощущение своей несвободы, жизни без выбора. Чем больший выбор, как кажется, имеют «свободные», тем ненавистнее для всех, не считающих себя «свободными», жизнь без выбора – многократное страдание, где несовершенное деяние, непрожеванный кусок истины вечно тащится потоком жизни и сознания (М. Мамар-дашвили). Но человека, который не совершал бы свободного выбора, заботясь о собственном благополучии, просто нельзя вообразить, поэтому созависимость – тоже выбор, выбор потребителя, не верящего в свою способность создавать, производить, а не следовать тому или иному образцу.
   Психотерапевтические практики работы с зависимыми и соза-висимыми направлены в целом на адаптацию индивида к сложившимся условиям и такому его самоизменению, которое поможет ему именно эти условия переносить. Однако возникает ряд не разрешенных на сегодняшний день вопросов-сомнений.
   • Как правило, воздействие направлено на осознание созависи-мым своего конкретного поведения и реакции на него окружающих, но насколько глубоко он принимает неизбежность чувств неуверенности, беспомощности и ответственности за личный свободный выбор независимости?
   • Изменение поведения, конечно, может повлечь за собой и более глубокие изменения – отношений, чувств и мыслей, даже отношения к миру в целом, но насколько перспективно все это не только в плане достижения ближайших частичных целей, но и в контексте жизненного пути созависимого субъекта в мире социальных связей, где он продолжает жить?
   • Насколько полученная «свобода» нужна личности, что она «будет с ней делать», и не формирует ли она, напротив, уверенность в необходимости и полной доступности социальной поддержки (психологической помощи), т. е новую созависимость?
   • Насколько глубоко и радикально психологическая помощь меняет сознание и чувства человека, возвращает ему человеческое достоинство, помогает сделать Я центром своей психической жизни, и не будет ли приобретение личностью в процессе психотерапии нужных ей (по разумению психолога) качеств служить утрате других, может быть, более важных для ее уникальности?
   • Не меняется ли одна форма зависимости на другую, так же или более социально одобряемую или даже еще более порабощающую человека?
   Доверчивость – один из наших злейших врагов, но именно к этому средству всегда прибегает невротик, когда хочет заглушить звучащий внутри него самого голос сомнения, думая, что достаточно всего лишь подсказки, что он должен сделать, чтобы встать на путь истинный (К. Юнг). Но сможет ли, захочет ли созависимый это делать, учитывая его недоверие к собственному Я и страх открытия своего бессознательного, зачастую столь большой, что человек не решается признаться в нем даже самому себе? В сфере услуг психологической помощи наиболее успешен консультант, понимающий, что клиенты жаждут наглядных примеров: чувствующих себя несчастливыми гораздо больше чем тех, кто может указать и назвать причины своего несчастья. Ощущение «несчастливости» слишком часто расплывчато и ни к чему не привязано, и в опыте других человек надеется обнаружить и определить собственные проблемы, назвать их и таким образом понять, где искать способы противодействия им или их решения. Коррекция созависимости состоит в выстраивании Я посредством образов, и с помощью консультанта клиент не должен чувствовать себя неполноценным из-за бедности своего воображения – ему предлагаются образцы «несозависимости», из которых можно выбрать свой вариант, и остается только одно – выполнять инструкции. Чтобы жить «хорошо», созависимые должны подчиняться руководству со стороны психолога, признавая тем самым собственную некомпетентность и вступая в зависимость от психолога как производителя «правильных» ценностей и смыслов.
   Все пристрастия саморазрушительны: они уничтожают саму возможность когда-либо получить удовлетворение (3. Бауман). Но как прожить без пристрастий – «якорей» нашей жизни? Рецепты хорошей жизни и способов ее достижения имеют срок годности так же, как и рецепты всего остального. 3абег за достижением неуловимого и всегда удаляющегося обещания благополучия, начавшись, не заканчивается никогда: это забег по «бегущей дорожке удовольствий» (Г. Xелсон). Истинным пристрастием становится приятное осознание того, что ты участвуешь в забеге – поиске примеров и рецептов жизни. Потребление консультирования и руководства – та же соза-висимость: чем больше человек этим занимается, тем чаще ему нужно делать это и тем несчастливее он при отсутствии свежей дозы разыскиваемых лекарств. Согласно психотерапевтической практике (М. Папуш), добиться выхода клиента из созависимости в отношении определенного человека можно, но «валентность на слияние» у него, как правило, остается и направляется на другого человека, терапевта или рафинируется в более тонких формах.
   Суть услуги, которую способен оказать консультант, – подтвердить, что жизнь каждого полна рисков, в борьбе с которыми следует рассчитывать только на свои силы, и посоветовать, как можно переносить собственные проблемы одиночества. Но давным-давно Юнг уже говорил о том, что внутренний строй человека, к сожалению, не меняется под влиянием окружения, и оно не может вручить ему как дар то, что он может получить только благодаря своим собственным усилиям и страданиям. Напротив, помощь усиливает опасную тенденцию ожидать все блага только извне, даже те, что внешняя реальность просто не может осуществить – изменения во внутреннем мире. Душа, этот свободный зазор, есть свое пространство и время, без движения в котором человек не может стать и исполниться (М. Мамардашвили). И самое главное – это то, что человек сам не знает и относительно чего он сам в себе не установился. Возможно, первым шагом к освобождению от зависимости является осознание ее наличия, необходимости и обязанности стать свободным. Мы не можем полагаться на то, что кто-то нас освободит, но мы должны постоянно осознавать тот факт, что неправильные решения отнимают у нас возможность освободить самих себя (Э. Фромм). Обязанность, долг перед самим собой – это признание права на самого себя без передачи его другим: только я имею право распоряжаться самим собой, выбирать свои свободы и несвободы со всей мерой ответственности за них.
   Итак, резюмируем сказанное.
   Созависимость – дитя взаимозависимости как объективного и нравственно-этического основания любого общения и жизни в обществе. Признание многокультурности социума определяет необходимость толерантности к другим культурам даже при расхождении их моральных и оценочных норм.
   В то же время психологическая коррекция созависимости основана на признании меня как ее носителя жертвой, с чем я охотно соглашаюсь, поскольку это одна из моих любимых ролей. Потенциальный риск подобной помощи заложен в ней самой: в поддержке ею созависимости путем перенаправления ее в новое русло, на новый объект, в том числе на саму эту помощь.
   Я имею право быть таким, какой я есть, и имею право изменять или не изменять себя: это мой индивидуальный способ—бытия– в мире. Признание права на самого себя, на мою устойчивую или изменяющуюся индивидуальность – экзистенциальная проблема, решение которой может проистекать только из моего переживания моего экзистенциального кризиса.

Ирина Анатольевна Шаповал Созависимость как жизнь

ВВЕДЕНИЕ

Глава 1 СОЗАВИСИМОСТЬ В КОНТИНУУМЕ ЛЮБВИ

1.1. ЛЮБОВЬ

1.2. ПРИВЯЗАННОСТЬ

1.3. СОЗАВИСИМОСТЬ

Литература

Глава 2 ВНУТРЕННИЙ МИР СОЗАВИСИМОСТИ

2.1. НЕСВОБОДА ОТ СЕБЯ

2.2. СМЫСЛОВОЕ ПРОСТРАНСТВО СОЗАВИСИМОСТИ

2.3. ИНТРАПЕРСОНАЛЬНЫЕ КОНФЛИКТЫ СОЗАВИСИМОСТИ

Литература

Глава 3 СОЗАВИСИМОСТЬ КАК МАКРОМИФ

3.1. МИФОЛОГИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА СОЗАВИСИМОСТИ

3.2. ВЕРОВАНИЯ СОЗАВИСИМЫХ

3.3. СВЕРХ-Я СОЗАВИСИМОЙ ЛИЧНОСТИ

3.4. СОЗАВИСИМОСТЬ КАК СИМУЛЯКР

3.5. ЗАЩИТЫ И АТРИБУЦИИ В ПРОБЛЕМНЫХ СИТУАЦИЯХ

3.6. КОМПЛЕКС НЕЧЕСТНОСТИ

Литература

Глава 4 СОЦИОКУЛЬТУРОГЕНЕЗ СОЗАВИСИМОСТИ

4.1. СОЦИОКУЛЬТУРНАЯ СРЕДА СОЗАВИСИМОСТИ

4.2. БЕДНОСТЬ И СОЗАВИСИМОСТЬ

4.3. СТАТИКА И ДИНАМИКА РОССИЙСКОГО МЕНТАЛИТЕТА

4.4. СЕМЬЯ: ВОСПИТАНИЕ СОЗАВИСИМОСТИ

Литература

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Ирина Анатольевна Шаповал
Созависимость как жизнь

Глава 1
СОЗАВИСИМОСТЬ В КОНТИНУУМЕ ЛЮБВИ

Глава 2
ВНУТРЕННИЙ МИР СОЗАВИСИМОСТИ

Глава 3
СОЗАВИСИМОСТЬ КАК МАКРОМИФ

Глава 4
СОЦИОКУЛЬТУРОГЕНЕЗ СОЗАВИСИМОСТИ