О. А. Смирницкая
Древнегерманская поэзия: Каноны и толкования

Издание осуществлено при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) проект № 04-04-16018

В оформлении переплета использован рисунок из исландской рукописи XVII века (AM 426 fol.): Эгиль Скаллагримссон

От автора

Идея этой книги возникла на университетских семинарах по древнегерманской поэзии. Читая на протяжении семестра «Утрату сыновей» скальда Эгиля Скаллагримссона, мы убедились, что эта недлинная песнь нуждается в гораздо более «медленном чтении». Автор приносит благодарность всем членам семинара. В особенности хотелось бы поблагодарить Т. Л. Шенявскую и Д. В. Хазанкина, взявших на себя труд познакомиться с рукописью комментария к «Утрате сыновей» и внесших много важных уточнений и предложений по расширению комментария. Автор искренне благодарен Е. В. Смирницкой, чья помощь на всех этапах работы над рукописью была неоценимой.

Предисловие

   Снорри Стурлусон закончил Пролог к своему «Кругу Земному» следующими словами: «А песни скальдов, как мне кажется, всего меньше искажены, если они правильно сложены и разумно истолкованы» (КЗ, 10). Полтора века раз вития скальдоведения в значительной мере прояснили смысл этих слов. Так, очевидно, что насквозь регламентированная скальдическая форма способствовала фиксированию скальдических стихов в устной традиции. Вместе с тем не менее важно, что содержание стихов ограждалось от искажений не только сложностью и регулярностью скальдической формы, но и ее условностью. Основное открытие скальда было в сущности лингвистическим: скальды осознали и возвели в художественный канон принцип условности языкового знака и научились оперировать единицами его плана выражения как элементами чистой формы. Как показывается в главе I этой книги, скальд строит строку дротткветта (основной скальдических размер) из конкретных, выделенных им просодических структур языка, например —́ —́ × / ∪̀ / —́ ×, но при этом границы «просодических слов» как строительного материала строки в типичном случае не совпадают со словоразделами; более того, слова в строке могут быть не связаны друг с другом по смыслу и относиться к разным предложениям (поэтому скальдические строки приводятся в этой книге без перевода). Подобный стих нуждается в особых показателях метрических схем, роль которых выполняют звуковые повторы – аллитерация и корневая рифма (хендинг). При этом, как следует из сказанного, повторы связывают слова исключительно по формальному принципу, т. е. безотносительно к их смыслу. В некоторых случаях почти вся звуковая оболочка слова может быть включена в звуковой повтор (аллитерация + хендинг); вот несколько примеров из драпы скальда Эйнара Звон Весов «Недостаток золота»: hljóta – hlítik, valdr – vildi, meir – mæra, þrøngvi – þryngvi, holm – hjalmi, frost – freista.
   Поэтому нет ничего неожиданного в том факте, который полвека назад удивил фонологов, познакомившихся с раннеписьменным древнеисландским сочинением, известным как «Первый грамматический трактат» (XII в.). Оказывается, исландцы уже в это время открыли и сформулировали основы фонологии – в целях создания наиболее подходящей орфографической системы для древнесеверного языка. «Метод минимальных пар», на который последовательно опирается неизвестный автор «Первого грамматического трактата», как мы можем убедиться, давно применялся на практике скальдами, в совершенстве владевшими техникой фонологического анализа.
   Несомненно также, что условность скальдической формы не только предотвращала искажение дротткветтных стихов, но и увеличивала ценность их содержания, требуя от слушателя немалых усилий для расшифровки висы и – как непременное условие – знания правил их построения. Современный исландский читатель, не знающий этих правил, обычно читает не висы, а так называемые skýringar, т. е. их комментированные прозаические «развертки». Но содержание, не скрытое формой, обычно сводится к констатации единичных фактов, представляющих интерес лишь в качестве исторического свидетельства.
   О том, какое значение скальды и их аудитория придавали точности формы, свидетельствует следующий рассказ о конунге Харальде Суровом и рыбаке (рукопись «Гнилая Кожа»; см. [Стеблин-Каменский 1947, 38 сл.]). Мы передаем рассказ с сокращениями и опускаем висы. «Однажды летом, когда конунг Харальд плыл со своей дружиной на корабле вдоль берега, увидели они перед собой человека на лодке, который удил рыбу. Конунг был в хорошем настроении и сказал рыбаку, когда корабль проплывал мимо него: “Не можешь ли ты сочинить что-нибудь?”». Рыбак соглашается, но лишь при условии, что и сам конунг будет сочинять стихи ему в ответ. Конунг принял это условие. Тогда рыбак сочиняет вису, в первом хельминге (четверостишии) которой говорится о том, что он ловит теперь рыбу, а во втором – о том, что прежде он сражался. Харальд отвечает ему висой и воспроизводит в заключительных строках хельмингов слова их висы своего соперника. (У рыбака: hlǫmm – vas þat fyr skǫmmu «хлоп! – это было недавно»; drengr – vas þat fyr lengra «молодец – это было более давно». У конунга: framm, en þat var skǫmmu «вперед, это было недавно»; sǫng – en þat vas lǫngu «пел – это было давно»). Тогда конунг велел сочинить вису и своему скальду Тьодольву. Тот сочинил вису, но до пустил погрешность в хендинге. «Конунг сказал: “Слушай, Тьодольв скальд, ты сочинил так: grǫm – skǫmmu /«гневны – недавно»/; это плохая рифма; hrǫmm – skǫmmu /«сильны – недавно»/ было бы хорошей рифмой, но это было бы бессмысленно. Прежде ты сочинял много лучше”». Рыбак и Харальд конунг сочинили еще по висе, и в ответ на предложение конунга щедро наградить его, рыбак ответил: «Государь, я не нуждаюсь, я занимался этим себе на забаву. Я был с королем Олавом, твоим братом, при Стикластадире, и зовут меня Торгильс». Он сбросил рыбацкий плащ, человек он был воинственного вида, и Харальд взял его в свою дружину.
   Рассказ этот позволяет думать, что Харальд конунг взял рыбака Торгильса себе в дружину не только как отважного человека, но и как хорошего скальда. Впрочем, из рассказа следует, что между этими качествами есть определенная связь. В конечном счете решило дело то, что рыбак не сплоховал в стихотворном состязании с конунгом и сумел лучше построить хендинг, чем королевский скальд Тьодольв Арнорссон. Мастерство скальда ценилось, ибо оно сохраняло в нерушимости содержание висы и тем увековечивало славу конунга. Но умение владеть формой свидетельствовало и о твердости духа самого скальда. Большинство королевских скальдов были дружинниками не только потому, что скальдическое искусство не считалось профессией, но и потому, что, как об этом можно узнать из саг, скальды обычно были люди гордые и не робкого десятка. В сагах (не только королевских, но и родовых) рассказывается множество историй о том, как исландец «сказал вису» (kvað vísu) в драматических для него обстоятельствах. В висе, как правило, не говорится о переживаниях скальда; поэтому даже «отдельные висы», сочиняемые на случай, не имеют ничего общего с лирикой (см. особенно [Стеблин-Каменский 1978, 70 сл.]). Но самый факт сочинения висы во многих случаях дает ключ к истолкованию той ситуации, когда она была сочинена.
   Владение формой было для скальда актом самоутверждения. Не остался без внимания тот факт, что многие хвалебные стихи начинаются с похвальбы скальда собственным мастерством, и местоимение я часто в них повторяется. Такова и драпа великого скальда Эгиля Скаллагримссона, которую он сочинил в сложнейшем размере с конечной рифмой (рунхент) в честь конунга Эйрика Кровавая Секира, дабы «выкупить» свою голову. Она начинается со слов: Vestr komk of ver «Я приплыл на запад через море». Приведем первую строфу этой драпы в переводе С. В. Петрова:

     Приплыл я, полн
     Распева волн
     О перси скал,
     И песнь пригнал.
     Сник лед и снег,
     Дар Трора влек
     Весной мой струг
     Чрез синий луг.

   «Дар Трора», т. е. Одина, – это поэзия. Эгиль, таким образом, спасая свою голову, тоже создает впечатление, будто он сочинял эти стихи, повинуясь собственному влечению, «себе на забаву».
   Что же сказать о стихах старого и немощного Эгиля, которые он сочинил в горчайший момент своей жизни, когда погиб его сын Бёдвар? Эгиль начинает эти стихи со слов, как трудно они ему даются: «Очень трудно мне двигать языком», – и первая же строфа вызвала множество толкований (с некоторыми из которых познакомится читатель книги), так как Эгиль употребляет в ней странные, небывалые в скальдической поэзии выражения, не укладывающиеся в традиционные схемы кеннингов. Как понять, например, метафору «воздушный груз безмена песни»? Впрочем, мы привели лишь один из возможных переводов этого места в оригинале.
   Так и на всем своем протяжении поминальная песнь Эгиля оставляет место для самых разнообразных догадок и предположений, ибо скальд, утративший власть над формой, говорит о своем горе не в соответствии с установленными правилами, а словами, которые он с великим трудом извлекает из «тайника своей души» (ór hugar fylgsni). И прибегает он при этом не к дротткветту, а к простой стихотворной форме, которая обозначается как «квидухатт», но имеет мало общего с тем насквозь регламентированным «квидухаттом», который был разработан за век до этого норвежским скальдом Тьодольвом Хвинским (см. об этом далее). Заметим, что и на звание песни «Sonatorrek», которое дал ей сам Эгиль и под которым она известна всем исландцам (в Борге, на месте родовой усадьбы Эгиля стоит памятник «Sonatorrek» работы скульптора Асмунда Свейнссона), лишь условно переводится как «Утрата сыновей». О смысле, который Эгиль вложил в это созданное им слово, можно лишь догадываться.
   Поэтический текст Эгиля не защищен формой. Он дошел до нас (кроме первой строфы – единственной включенной в сагу) из поздней исландской рукописи, и очень вероятно, что стихи, записанные в этой рукописи, значительно отличаются от тех стихов, которые Эгиль произнес когда-то перед своей женой Асгерд, дочерью Торгерд и домочадцами. Стихи, сочиненные «не по правилам», очевидно, сохранялись на протяжении веков не благодаря их «разумному истолкованию», а потому что запомнившие их исландцы интуитивно угадывали их смысл. Но вот что удивительно: те изменения, которые при этом неизбежно вносились в текст, не разрушили поэтической силы стихов Эгиля. Можно предполагать, что изменчивость текста была каким-то образом заложена и в самом оригинале – в текучести его смыслов и размытости границ слов, вступающих в ассоциативные связи с разными словами строфы (и всей песни) и при этом видоизменяющими свою форму. Стихи Эгиля многовариантны, и задача реконструкции оригинального текста представляется при этом едва ли не безнадежной. Они, на наш взгляд, нуждаются не в однозначном истолковании, а в комментарии, учитывающем разные возможности их понимания и те изменения, которым слова могли подвергаться в традиции. Именно такой тип комментария мы и представляем вниманию читателя. Вместе с тем в Дополнении к изданию оригинала мы сочли необходимым поместить и замечательный перевод «Утраты сыновей», принадлежащий С. В. Петрову. Перевод этот, конечно, не дает представления о языковой сложности оригинала. Но лирическое начало стихов Эгиля, столь выделяющее их на общем фоне скальдической поэзии, передано С. В. Петровым с большой поэтической силой.
   Иного рода трудности для истолкования создает поэма Тьодольва Хвинского «Перечень Инглингов» (IX в.) – одно из наиболее ранних дошедших до нас скальдических произведений. Дело в том, что эта поэма, фактическое со держание которой сводится к перечню правителей из рода Инглингов и упоминанию обстоятельств их смерти, интересовала исследователей прежде всего как историческое свидетельство о легендарном прошлом Скандинавии. Ее стих («квидухатт») принимался во внимание просто как данность и, возможно, собственное изобретение Тьодольва, а сложные именования, в изобилии в ней встречающиеся, – скорее как орнаментальное украшение, для нее не органичное. Иными словами, «правилам» квидухатта Тьодольва, поскольку они в корне отличаются от канонизованных правил дротткветта, было отказано в какой-либо функции, и стихи его не считали заслуживающими филологического истолкования. Вопрос о метрическом каноне «Перечня Инглингов» в его отношении к языку песни рассматривается в данной книге в освещении исторической поэтики. Если автор не ошибается в своих построениях, то «Перечень» приоткрывает перед нами завесу над той стороной деятельности скальдов, которая не получила освещения в ученой исландской традиции и осталась нам почти неизвестной.
   Последняя глава посвящена не поэзии скальдов, т. е. произведениям индивидуального авторства, а англосаксонскому эпосу, и уже по этой причине заглавная проблема книги рассматривается в ней под иным углом зрения. Нас интересуют в данном случае языковые механизмы построения эпических тем (в смысле А. Лорда) и прежде всего та роль, которую играют в построении темы звукосмысловые ассоциации ключевых слов культуры. Представляется вероятным, что устойчивые ассоциации, возникающие между этими словами в устной традиции, оказывают воздействие на их развитие в общем языке и методы их этимологического анализа нуждаются в серьезных уточнениях.

Поэтика и лингвистика скальдов [1 - Опубликовано в кн.: О. А. Смирницкая. Стих и язык древнегерманской поэзии. М., 1994. С. 335—383.]

1. Соотношение между эддической и скальдической формой

   Вопрос об историческом взаимоотношении эддической и скальдической формы не имеет однозначного ответа. В плане собственно генетическом поэзия скальдов невыводима непосредственно из эддической поэзии, т. е. не может быть понята как результат постепенного усложнения, окостенения эддической формы, но имеет собственные корни и развивается из иных потребностей общества [Стеблин-Каменский 1947, 390] [2 - Клаус фон Зее приводит следующие аргументы против гипотезы происхождения скальдической поэзии из эддической. «(1) Нельзя доказать, что какие-либо из эддических песней древнее скальдических стихов IX в.; напротив, неоспоримо, что большая часть скальдических стихов древнее эддических песней, как это видно из многочисленных примеров влияния скальдической поэзии на эддическую (в строфике, метрике и метафорике). (2) Ниоткуда не следует, что скальдическая поэзия становится со временем более изощренной в формальном отношении; напротив, древнейший дошедший до нас скальдический текст («Драпа Рагнара» Браги Старого Боддасона) отличается предельно усложненной формой, в то время как стихи позднейших скальдов становятся более простыми и утонченными под влиянием эстетики христианского Средневековья. (3) Скальдическая поэзия – это не кратковременная мода (наподобие поэзии трубадуров, расцвет которой длился не более века), но традиция, процветавшая и чтимая в продолжение более полутысячелетия начиная с эпохи викингов, а если принять во внимание происходящие от нее римы, то и более тысячи лет» [See 1980, 17—18]; ср. с несколько иных позиций [Стеблин-Каменский 1978, 90 сл.].]. Столь же несомненно, однако, что несмотря на длительное сосуществование скальдической и эддической поэзии и несмотря на то, что первая из них в известном смысле более элементарна, чем вторая, в эволюционно-типологическом плане поэзия скальдов – это новый этап в развитии словесного творчества, важнейший шаг на пути к индивидуальному авторству. Как показал в своих работах, начиная с диссертации 1947 г., М. И. Стеблин-Каменский, в поэзии скальдов достигла необычайного развития архаическая форма авторства, при которой авторское самосознание распространяется только на форму (откуда ее крайнее усложнение, гипертрофия), оставаясь инертным по отношению к содержанию (от куда невозможность типизации и лирического переосмысления содержания [Стеблин-Каменский 1978, 40—102; 1979а, 64—92; 1979б, 77; 1984, 216—229]. Наконец, изнутри той конкретной исторической перспективы, которая создается взаимоотношением письменных памятников, все приемы скальдического мастерства, каковы бы ни были их генетические истоки (восстанавливаемые путем реконструкции), предстают как результат направленной системной трансформации соответствующих элементов эддической поэтики. Обоснованию данного тезиса в значительной степени посвящена предлагаемая работа.
   Указанное направление связи, как важно отметить, – это не просто умозрительный конструкт. Оно проявляется в самом отношении скальда к своему творчеству. Строя строку, изобретая новый вариант кеннинга, переплетая предложения в висе, скальд движется не только в потоке скальдической традиции, но и отталкивается от известных ему эддических стереотипов. Правда, условия бытования эддической традиции в скандинавском обществе IX—XIII вв. почти совершенно неизвестны. Но присутствие эддической поэтики в сознании скальда как своего рода нулевой формы может быть подтверждено хорошо известными из литературы при мерами. Так, конунг Харальд Суровый отвергает только что сочиненную им вису в эддическом размере форнюрдислаг («это было плохо сочинено, нужно мне сочинить получше») ради отдельной висы в скальдическом размере, оснащенной образцовыми кеннингами и другими условными приемами скальдического языка [3 - Этот эпизод известен из «Круга Земного» Снорри Стурлусона. Рассказывая о последнем походе Харальда Сурового в Англию (1066), Снорри пишет: «Передают, что конунг Харальд сын Сигурда сказал такую вису:И встречь ударамСиней сталиСмело идемБез доспехов.Шлемы сияют,А свой оставилЯ на стругеС кольчугой рядом.〈...〉 Затем конунг Харальд сын Сигурда сказал: “Это было плохо сочинено, нужно мне сочинить другую вису, получше”. И сказал вису:В распре Хильд – мы просьбыЧтим сладкоречивойХносс – главы не склоним —Праха горсти в страхе.Несть на сшибке шапокГунн с оружьем вежуПлеч мне выше чашиБражной ель велела»(КЗ. Сага о Харальде Суровом. С. 458. Стихи в пер. О. А. Смирницкой).].
   Висы в эддическом размере к исходу скальдической традиции получают значительное распространение и отчасти потесняют дротткветные висы (в эддических размерах сочинены, например, многие стихи в сагах о древних временах). Но при этом они никогда не уравниваются в правах с последними. Снорри в своей «Эдде» включает висы в размерах форнюрдислаг, малахатт, льодахатт и гальдралаг в единый текст своей хвалебной драпы в честь норвежского конунга Хакона и ярла Скули («Перечень размеров») [4 - В эддических стихах из «Перечня размеров» (HT) SnE (НТ. № 95—102) строго выдерживается счет слогов и действуют более жесткие правила в аллитерационной схеме. Аллитерация полагается Снорри в основу различия между форнюрдислагом и другими упоминаемыми им разновидностями эпического размера: «Разница между этими размерами состоит в том, что в форнюрдислаге первая и третья строки имеют одну “подпорку” (stuðill – аллитерирующий слог в нечетных строках. – О. С.), а вторая и четвертая строки имеют главную аллитерацию (hǫfuðstafr) на срединном слоге, в балкарлаге же “подпорки” и “главная опора” стоят как в дротткветте» (SnE, 180). Неизвестно, на чем основывался Снорри, вводя данную дифференциацию. В «ключе размеров» (Hattalykill) ярла Рёгнвальда и Халля Тораринссона разновидность форнюрдислага, обозначаемая как «балкарлаг», имеет ключевую аллитерацию на срединном слоге, а не в начале строки, как в дротткветте.]. Подобное вторичное осознание эддической формы и включение ее в сферу скальдического мастерства может быть важным для понимания обратного влияния скальдических приемов на эддическую поэзию, т. е. создание урегулированных вариантов эддической метрики (как, например, в песнях о Хельги).
   Конкретные механизмы отношений эддической и скальдической формы подробно анализируются ниже. Но скальдическая форма получила столь необычное развитие, конечно, не из одной потребности в удовлетворении проснувшегося авторского самосознания и вместе с ним авторского самолюбия. Направленность ее развития может быть объяснена лишь на функциональной основе. Абсолютизация скальдической формы отражает существеннейшие сдвиги в функциях самого поэтического искусства. Данная проблема рассматривается ниже (по необходимости в самом общем виде) на примере жанра «отдельной висы» (lausavísa).
   В сущности, любая концепция происхождения поэзии скальдов ставит во главу угла какой-либо один из ее жанров в качестве наиболее архаического или наиболее для нее характерного. Э. Нурен [Noreen 1922] и О. Ольмаркс [Ohlmarks 1944] считали наиболее архаическим жанром погребальные драпы; В. Фогт [Vogt 1930] придавал особое значение мифологическим стихам, обращенным к Тору; О. Кабелль развивал предположение, что скальдическая поэзия берет начало в щитовых драпах, где щит подменил собой шаманский бубен (само слово «драпа» связывается при этом с глаголом drepa «бить») [Kabell 1980]. Наконец, наиболее вероятная этимология самого слова skáld, ср. р. (к о. г. *skeldan «поносить» в двн. skeltan, дфриз. skelda «поносить»), привлекает внимание к такому лишь отрывочно сохранившемуся скальдическому жанру, как хулительные стихи – ниды [Steblin-Kamenskij 1969]. Но все же чаще всего скальдическую поэзию описывают как дружинную поэзию и важнейшим ее жанром считают хвалебные драпы. Не приходится спорить, что именно хвалебные песни скальдов определили в конечном счете тематический круг скальдической фразеологии; название основного скальдического размера – дротткветта (dróttkvætt) переводится как «дружинный размер», а прием переплетения предложений убедительно возводится к архаическому амебейному исполнению хвалебных стихов, следы которого прослеживаются и на почве древнегерманской культуры [Стеблин-Каменский 1978, 65—69]. М. И. Стеблин-Каменский писал о хвалебных драпах: «Исконный и основной жанр поэзии скальдов – это, конечно, хвалебная песнь. В силу повторяемости повода для прославления форма хвалебной песни может быть в высокой степени традиционна, но содержание ее или, во всяком случае, то индивидуальное, что есть в ее содержании, всегда определяется конкретными фактами. Форма хвалебной песни представляет собой как бы бланк, в котором проставляются индивидуальные данные – имя прославляемого, его происхождение, совершенные им воинские подвиги, его акты щедрости и т. п.» [Там же, 94].
   Названные жанры в силу своей архаичности позволяют проследить генетические корни отдельных приемов скальдической формы, а будучи типологически распространенными, они выявляют присущие поэзии скальдов признаки, сближающие ее с погребальной, хулительной и панегирической поэзией других народов. Но для понимания функционирования скальдической поэтики как целостной, хорошо организованной системы, развившейся в определенную эпоху в Скандинавии, едва ли не больший интерес представляет жанр, обычно относимый к числу второстепенных и периферийных, а именно жанр «отдельной висы». В самом деле, едва ли не всякий знаменитый скальд, а также многие исландцы, сочинявшие стихи лишь от случая к случаю, оставили после себя «отдельные висы». Скальд конунга Хакона Доброго Эйвинд Погубитель Скальдов сочиняет вису о том, как он обменял в голодный год свои стрелы на сельдь. Скальд конунга Олава Харальдссона Сигват Тордарсон не считает ниже своего достоинства сочинить стихи о том, как он собирал пошлину с исландских кораблей. Почти все стихи Эгиля Скаллагримссона, вошедшие в его сагу, – это отдельные висы, сочиненные им по самым различным поводам.
   Бесспорно, модели скальдических кеннингов моря и битвы, оружия и крови, вождя и золота развились первоначально в хвалебных стихах, воспевающих походы скандинавских правителей, их подвиги и щедрость. Но понять структурные механизмы кеннинга как определенного языкового устройства, а вместе с тем и саму возможность распространения скальдического мастерства вширь – в общественных слоях, удаленных от княжеского двора (и прежде всего в Исландии), можно не иначе как объяснив, каким образом эти кеннинги перешли заданные тематические границы и нашли себе место в «отдельных висах» о стычках на пиру или чистке овечьего загона.
   Важнейшее историческое завоевание скальдов состоит именно в том, что они первыми в истории западноевропейской поэзии сделали предметом высокого искусства единичный факт настоящего – при этом в эпоху, когда внутреннее претворение настоящего, т. е. лирика, было еще невозможно [5 - О неразвитости лирического «я» в поэзии скальдов см. [Стеблин-Каменский 1978, 70—89]. Но Стеблин-Каменский делал исключение для таких вершинных созданий скальдической поэзии, как «Утрата сыновей» Эгиля Скаллагримссона и «Откровенные висы» Сигвата Тордарсона, а также его отдельных вис на смерть конунга Олава Святого. Знаменательно, что на фоне со временных им скальдических стихов эти произведения выделяются своей нетрадиционностью и вместе с тем простотой языка.].
   Единственным инструментом овладения настоящим для скальда послужила форма, выделенная им на основе самой традиции, из традиционного материала и посредством чисто лингвистической операции. Эпическая (эддическая) форма незаметна и представляется безыскусной не в силу своей простоты (напротив, она может быть исключительно сложной), а потому, что она не отвлечена от языковой формы и мотивирована, т. е. целиком направлена на воплощение мифоэпических ценностей. Иначе говоря, содержательность эпической формы основывается на принципе мотивированности языкового знака, возводимом в эпической поэзии в степень художественного канона. Но по этой же причине эпическая форма тематически связана и не может перейти границы «своего» предмета иначе как путем эпизации событий актуальной действительности. В тех же случаях, когда она все же переходила границы своего предмета в «отдельных висах», сочиненных на случай и не допускавших эпизации, она теряла связь с языком и распадалась, превращаясь в слегка «подаллитерированную» и ритмизованную прозу. Как уже упоминалось, такие висы не ставились вровень со стихами в размере дротткветт (иногда они обозначались как kviðlingar – «стишки») [6 - Типичным примером могут послужить стихи о «страшиле» (Grýla) – многохвостой ведьме (или лисице), которой в Исландии пугали детей. Приводимые ниже стихи приписываются исландскому хёвдингу XIII в. Лофту Паульссону [Skj. II, 60]:Hér ferr Grýlaí garð ofanok hefr á sérhala fimtánВот идет Страшиласюда во двор,и у неепятнадцать хвостов.«Легковесность» этих стишков имеет вполне определенное формальное выражение: в них отсутствуют слова со сложной просодической структурой, не действует система метрических рангов (и поэтому глагол hefr несет на себе аллитерацию) и не выдерживаются количественные соотношения в метрических схемах.].
   Скальд вычленил форму как таковую, искусственно разъединив означаемое и означающее в единицах унаследованного поэтического языка и научившись раздельно оперировать их элементами как материалом для сложных орнаментальных построений – стиховых, семантических, синтаксических. Открытие скальда – это, собственно, осознание и возведение в художественный канон условности языкового знака. Выделение и демотивация скальдической формы имеет при этом троякую функциональную направленность.
   В то время как эддическая форма воплощает существующие «от века» ценности эпической действительности, скальдическая форма способна создавать новые ценности, т. е. преодолевать обыденность сиюминутного факта актуального настоящего. Она увековечивает настоящее и направлена проспективно– к потомкам. С этой точки зрения, сложная и темная скальдическая форма, создавая искусственную преграду для восприятия содержания стихов, так сказать, компенсирует утрату эпической дистанции. Не кажется слишком смелым ее функциональное уподобление орнаменту младших рунических надписей, т. е. надписей, содержащих фактическую информацию и предназначенных для чтения. «Заплетая» надпись на камне, змеевидный орнамент исключает возможность беглого ее прочтения и тем самым тривиализацию ее содержания. Конечно, переплетение предложений в висе не раз уподоблялось «плетенке» как характерному элементу скандинавского орнамента. Но при этом внимание обращалось исключительно на своеобразную орнаментализацию скальдической формы. Сопоставление младших рунических надписей и скальдических текстов позволяет поставить во главу угла, так сказать, коммуникативный аспект орнаментализации как приема, затрудняющего восприятие ценной информации. При этом мы, конечно, не забываем и о самом прямом, прагматическом назначении скальдической формы как способа жесткой фиксации текста, предотвращающего его «порчу».
   «Отдельные висы» скорее, чем какой-либо другой жанр, дают ключ к вариативности скальдической формы (в других жанрах формалистические ухищрения могли бы быть отнесены на счет эксцессов славословия или необходимости словесного табуирования). Целенаправленное варьирование формы при устойчивости лежащих в ее основе инвариантных моделей – это оборотная сторона ситуативности скальдической поэзии и ее практической направленности. Каждая новая актуальная ситуация нуждается в новом формотворческом усилии со стороны скальда [7 - Существенно в этом отношении различие между скальдическими висами и магическими заговорами, с которыми они генетически связаны. Оба типа текстов функционально направлены на актуальную ситуацию, т. е. призваны оказывать на нее желаемое воздействие. Но в то время как в магии сама ситуация остается за пределами текста, в поэзии скальдов она получает вербальное воплощение. Скальд воздействует на ситуацию, сообщая о ней в висе, т. е. упоминая конкретные факты, называя имена участников и т. п. В дальнейшем именно коммуникативная функция висы могла выходить на первый план: висы ценились как источник сведений о событиях прошлого, свидетельство правдивости саги. Наиболее тесную связь с магией сохраняет нид: от него ожидали незамедлительного вредоносного действия [Стеблин-Каменский 1979б, 125 сл.]. Симптоматично, что нид – это вместе с тем единственный скальдический жанр, содержание которого лишено всякого правдоподобия, т. е. заведомо фиктивно.].
   Отчуждение формы, т. е. превращение ее в осознаваемый прием, – это также условие ее универсализации, открывающее для скальда возможность поэтического овладения всею областью актуального настоящего без каких-нибудь тематических и ценностных ограничений. Распространено мнение, что «отдельные висы», сочиненные по случайному, не значительному поводу, – это побочный продукт скальдического творчества, поскольку форма теряет в них свою действенность, превращается в самоцельную «забаву», упражнение в версификации. Мнение это представляется в значительной степени поверхностным. Основное различие между хвалебными стихами и отдельными висами состоит, на наш взгляд, не в том, что первые из них имеют практическую направленность, преследуют цель создания реального блага (и хорошо оплачиваются адресатом), в то время как «отдельные висы» самоцельны и бескорыстны. Разница состоит и не в том, что содержание хвалебных драп – это события государственной важности, в то время как житейские ситуации, к которым относятся многие «отдельные висы», сами по себе кажутся тривиальными и незначительными. В контексте родовой саги эти самые ситуации могут оказаться при ближайшем рассмотрении не менее важными, чем битвы, морские походы и наказание преступников в контексте королевских саг. Основное различие между хвалебными (также хулительными) стихами и «отдельными висами» определяется их установкой. Сочинение «отдельных вис» – это прежде всего акт самоутверждения (можно было бы говорить об их не прямой, но «медиальной» направленности). Сочиняя стихи в труднейшей форме в критической для себя ситуации, скальд демонстрирует тем самым твердость духа, а вознаграждением для него служит высокая общественная оценка его поведения.
   Распространение «непрофессионального» скальдического мастерства в древнеисландском обществе предъявляет особые требования к структурному механизму скальдической формы в ее отношении к языку. При всей своей сложности, модели, выделенные скальдом из языка, обладают четкой и доступной для усвоения структурной организацией и предусматривают возможности и конкретные способы их применения в целях производства новых стихотворных текстов. Необходимо оговориться, что в стихах скальдов встречаются, конечно, и вполне индивидуальные особенности, будь то не укладывающаяся в традиционные шаблоны метафорика Эгиля или «хромающие» рифмы неискусного скальда [8 - Остается далеко не ясным, какие из вис, включенных в родовые саги и приписываемых саговым персонажам, подлинны, а какие были присочинены позже. Обсуждая данный вопрос, М. И. Стеблин-Каменский писал: «Не может быть и речи о том, что “неподлинные” висы в сагах были плодом сознательной литературной фальсификации. Последняя подразумевает гораздо большую творческую свободу, чем та, которая была доступна “авторам” саг, гораздо более четкое осознание своего “авторства”. Сочинителям “неподлинных” вис в сагах очень далеко до литературных фальсификаторов эпохи предромантизма и романтизма» [Стеблин Каменский 1947, 312].]. Пристрастия и идиосинкразии скальдов, проявляющиеся в тех или иных строфах, пользуются особым вниманием современных филологов, для которых в значительной степени характерно стремление оживить интерес к скальдической поэзии, увидев в скальде эстета и предтечу современного авангардизма (ср. [Clover 1978; Frank 1978; 1985]). Для исследования структурных механизмов скальдического мастерства наиболее показательной, однако, может оказаться «массовая» скальдическая продукция.

2. Языковая основа скальдической метрики

   В качестве образца дротткветтной строки приведем вису одного из выдающихся исландских скальдов XI в. – Сигвата Тордарсона (ок. 995 – ок. 1045):

     Flæja getr, en frýju,
     fjandr, leggr oss til handa,
     (verðk fyr æðru orði)
     allvalds, en fé gjalda;
     hverr skal þegn þó at þverri
     þengils vina gengi,
     (upp hvalfa svik) sjalfan
     sik lengst hafa miklu.

     Бежать, все пожитки
     Бросив, срок – упреков
     И суда за трусость —
     Настал – мы не минем.
     О себе снедаем
     Всяк, когда иссякло
     Счастье князя – близко
     До беды – заботой.

   (Пер. О. А. Смирницкой)
   Скальдический стих обычно рассматривается в литературе как тот же эддический стих, но осложненный рядом дополнительных ограничений [Lehmann 1956, 84 ff.; Einarr Ól. Sveinsson 1962, 122 ff.; Foote 1976; Frank 1978; See 1980; Kuhn 1983].
   Так, в дротткветтной строке видят краткую строку аллитерационного стиха, снабженную приращением – клаузулой (—́ ×). Счет ударений осложняется в ней, по сравнению с эддической строкой, счетом слогов: в строке насчитывается шесть слогов и лишь при слоговых заменах – больше. В свою очередь, однако, и слоговые замены подвергаются ограничениям. Так, распущение допустимо в дротткветте на первой вершине (241.9.3. jǫfurr kreisti sá / austan [9 - Все ссылки на скальдические стихи приводятся далее по изданию Финнура Йоунссона (Skj. B). Цифры указывают последовательно страницу, строфу и строку.]), но избегается на второй (здесь действует правило тождества: 217.1.2. válaust konungr / austan), а в клаузуле количественные замены невозможны. Вместе с тем в дротткветте нередки слоговые замены в спадах – факт, остающийся без объяснения, если исходить из обычных количественных критериев. Например, в строке rǫnd klufu rǫðnir / brandar первый спад заполняется отдельным двусложным словом (‿‿), которое тем самым метрически приравнивается к безударному слогу, например в односложной флексии (rand-a). Скальдический стих предъявляет дополнительные требования к аллитерации и вводит новый звуковой повтор – хендинг. Так, ключевая аллитерация (hǫfuðstafr) жестко закреплена на начальном слоге четной строки (в приведенном образце: fjandr; alvalds; þengils; sik). В нечетных строках обязательна двойная аллитерация (flœja – frýju; æðru – orði и т. д.). Нечетные строки скрепляются помимо этого скотхендингом, или неполной рифмой (flœja – frýju; verðk – orði и т. д.), а четные отмечаются более сильным звуковым повтором – адальхендингом, или полной корневой рифмой (fjandr – handa; valds – gjalda и т. д.). Хендинг имеет постоянное место на третьей вершине, привязывая клаузулу к основной части строки.
   Видя в дротткветте результат дополнительной нормализации эддического форнюрдислага, обычно задаются вопросом, каким образом скальд справлялся со столь жесткими и дробными правилами. Иногда при ответе и на этот вопрос считают полезным опереться на опыт изучения эпической поэзии и, в частности, на формульную теорию. Так, Питер Фут пишет: «Сложная метрика, по всей видимости, помогала восприятию и запоминанию дротткветта. Скорее всего, она служила скальду опорой в сочинении стихов. Пары аллитерирующих слов и рифмующихся корней соединялись если не в формулы в строгом смысле слова, то в готовые цепочки, легко возникающие в памяти и подсказывающие скальду выбор подходящего слова» [Foote 1976, 183].
   Данная постановка вопроса, однако, мало что проясняет в скальдической технике. Действительно, в скальдических стихах встречаются шаблонные словосочетания типа 218.5.4. gunnreifum Áleifi; 227.7.4. hugreifum Áleifi; 242.13.2. gnýreifum Áleifi, но подобные сочетания – это не более чем отдельные вкрапления, по сути дела несравнимые с формульностью эпической поэзии. Скальдическая поэзия подчеркнуто неформульна.
   Она неформульна по условию, т. е. уже в силу самой противоположности эпического и скальдического творчества. Скальд может заимствовать отдельные строки или использовать те или иные ходовые сочетания слов, но эти случаи лишь оттеняют его общую установку на создание оригинального текста.
   Формульность скальдической поэзии исключается и такими синтаксическими приемами, как немотивированные enjambements, вставные предложения, тмесис. Строка висы, в типичном случае, не представляет смыслового единства; напротив, рассечение хельминга на краткие фразы, совпадающие с двустишиями или с отдельными стихами, практиковалось иногда как особый прием, обозначаемый Снорри в «Перечне размеров» соответствующими терминами. Встречаются в дротткветте даже строки, состоящие из трех синтаксически не связанных слов (ср. 217.3.6. eirlaust – konungr – þeira), где каждое слово принадлежит своему предложению.
   Вместе с тем нет ничего невозможного в том, что при сочинении стихов скальд действительно оперировал некими готовыми просодическими структурами языка, своего рода «унифицированными деталями», складывая из них метрически правильные строки. Механизм скальдического творчества, однако, насколько нам известно, не изучался под данным углом зрения.
   Весь вопрос в том, что, подходя к дротткветту с критериями, выработанными при анализе эддического стиха, исследователь с самого начала наталкивается на неустранимые противоречия. Как уже говорилось, в дротткветте обычно пытаются найти те же пять метрических типов с их разновидностями, что и в эпическом размере (при этом лишь оговаривается, что строки с неначальным ударением исключаются в четных и малоупотребительны в нечетных строках у «главных скальдов» [Sievers 1893, 102; Hollander 1953]).
   Вместе с тем, как это тоже обычно отмечается в специальной литературе, эддические критерии во многих случаях оказываются для скальдической поэзии недействительными или недостаточными.
   Эддические критерии недействительны по той причине, что метрические ударения часто немотивированны в дротткветте, т. е. выделяют слова безотносительно к их значимости. Так, в нижеследующих примерах позицию ключевой аллитерации (начальный слог четной строки) занимают служебные слова:

   216.13.2. þat vas flótta bǫl dróttinn
   216.15.6. þann jarl es varð annarr
   219.11.6. hafa drótt, þás fram sótti
   221.5.4. erum heiðin vér reiði.

   Но два аллитерирующих слога в нечетных и один – в четных строках недостаточны для выделения сильных мест в строке, и исследователи нередко испытывают затруднения при определении метрического типа строки, т. е. в отнесении ее, в соответствии с установившейся методикой, к одному из пяти типов Зиверса. Сам Зиверс отмечал, например, что Е-стих плохо отграничивается в дротткветте от D-стиха в таких, например, строках, как allvalds en fé gjalda; upp hvalfa svik sjalfan [Sievers 1893, 101]. Метрически «неразрешимыми» оказываются и такие четырехсловные строки, как 220.2.6. herr sákat far verra; 220.3.6. fell sár á ill hvára.
   Возникающие несоответствия между скальдическим и эддическим стихом, например выделение аллитерацией служебных слов и невыделенность ключевых поэтизмов, пытаются иногда объяснить как отступления от правил, вызванные сугубой сложностью скальдической версификации. Так, Роберта Франк пишет в данной связи: «Скальд был вынужден прибегать к разного рода метрическим вольностям в дротткветте, дабы выдержать схему ударений и не превысить требуемого числа слогов» [Frank 1978, 35]. Но трудно понять, почему отступления от одних метрических правил допускались скальдами во имя выполнения других метрических правил. Весьма характерно при этом, что подобные «вольности» (например, нарушение установившихся в эддической поэзии метрических рангов) часто наблюдаются у наиболее искусных, «главных» скальдов, а также в образцах дротткветта, приводимых Снорри в «Перечне размеров».
   В нижеследующем анализе мы попытаемся обосновать иной подход к скальдической метрике – подход, позволяющий с уверенностью определять метрический тип любой строки. Но необходимо прежде всего отказаться от готовых эддических мерок и опереться на те новые критерии, которые выработаны внутри самого скальдического стиха.
   Важнейшим метрическим ориентиром (для исследователя) и инструментом переакцентуации стиха (для самого скальда) является хендинг.
   Рассмотрим следующие четные строки дротткветта (Сигват):

   (a) 220.2.2. aptrhvarf dreginn karfa
   223.11.2. allsvangr gǫtur langar
   235.4.4. Hǫ́kun firar unnu
   235.4.6. fjǫlbliðs lǫgum síðan

   (b) 221.6.2. heinflets við mér settu
   224.16.2. hirðmenn, þeirs svan grenna
   236.9.2. Sigvatr hefr gram lattan
   240.4.2. úthlaupum gram kaupask

   Как можно видеть, эти строки вполне стереотипны по своему языковому заполнению. Все они начинаются со сложного слова (или его ритмического эквивалента), за которым следует «минимальное» слово: (а) краткий двусложник CV̆CV̆̆ либо (б) односложное слово CV̅ = СV̆C. Последнее метрическое ударение закреплено за клаузулой, первое приходится на начальный слог, выделенный аллитерацией. Вопрос, следовательно, состоит лишь в том, чтобы определить место второго ударения в строке. Обычно предполагается, что при решении этого вопроса следует руководствоваться правилами общего языка и эддической нормы. Считается чем-то само собой разумеющимся, в частности, что отдельное слово (тем более такие семантически значимые слова, как gram, вин. п. «князя» или firar, им. мн. «мужи») выделяется метрическим ударением, в то время как второй компонент сложного слова (тем более второй слог немотивированных имен типа Hǫ́kun или Magnúss) является безударным или, в лучшем случае (как в примерах трехсложных композитов типа úthlaupum), несет второстепенное ударение. Показания хендинга, выделяющего именно этот, второй компонент, в расчет не принимаются. Иными словами, в скальдоведении господствует точка зрения, в соответствии с которой единство просодических и звуковых повторов обязательно лишь для аллитерации и не обязательно для хендинга, которому приписывается в основном лишь орнаментальная функция; см., однако, важные оговорки в работах [Hollander 1953, 190; Kristján Árnarson 1991, 74—75].
   Мы постараемся оспорить этот взгляд, показав, что хендинг, как и унаследованная из традиции аллитерация, имеет метрическую (структурную) функцию, отмечая сильные места в строке. Более того, многое указывает на то, что именно хендинг несет в скальдическом стихе основную функциональную нагрузку, служа показателем акцентных деформаций (переакцентуации) сравнительно с эддической нормой. Само развитие хендинга понимается при таком подходе как необходимость скальдического стихосложения: стих, в котором метрическое ударение демотивировано, т. е. не определяется «естественным» фразовым ритмом (что отличает его от эддического стиха), но в то же время не абстрагировано от языкового ударения (т. е. не тождественно икту в альтернирующих силлабо-тонических размерах), нуждается в дополнительных звуковых повторах, маркирующих метрическую схему. Эта функция и возлагается на хендинг, восполняющий неэффективность аллитерации.
   О метрической функции хендинга свидетельствуют следующие факты.
   (1) В приведенных строках хендинг отмечает второй компонент сложного слова (или приравненный к нему «тяжелый» слог). Мы предположили, таким образом, что начало строки во всех примерах отмечено стыком ударений, в то время как отдельное предклаузульное слово занимает слабую позицию. Следует заметить, что такое местоположение хендинга отмечается лишь как тенденция. Примерно в половине строк с аналогичным распределением языкового материала хендинг отмечает тот же начальный слог, что и аллитерация (ср. 237.10.6. fengsæll, vesa þengill; 234.1.6. fráneggjum sonr grámum), т. е. не является самостоятельным метрическим показателем. Решающее значение имеет, однако, тот факт, что, отмечая второй или первый слог начального сложного слова, хендинг, за редкими исключениями, не отмечает предклаузульного слова. Мы располагаем, таким образом, аргументом от противного: неотмеченность хендингом предклаузульной позиции однозначно характеризует эту позицию как слабую.
   Этот вывод наилучшим образом согласуется с давним наблюдением У. А. Крейги, указавшего на просодическую «облегченность» предклаузульных слов в строках типа выше приведенных [Craigie 1900]. Крейги заметил, в частности, что односложные существительные и другие имена допускаются в данной позиции исключительно в четных строках и исключительно двух просодических видов: CV̅ и СV̆C (т. е. ey, bý, gram, frið, но не þegn, gustr, rausn, nýztr, hlóðrs). На личные формы глагола и другие слова низкого ранга это ограничение не распространяется (ср. 235.4.2. fjǫlgegn ok réð hegna). По-видимому, снятие ударения с традиционно ударного слова ощущалось как бóльшая деформация языка и ну ждалось в дополнительных условиях.
   Крейги сделал из своего наблюдения правдоподобный вывод, что просодически облегченное слово является метрически слабым (показания хендинга им во внимание не принимались). К сожалению, при всей известности работы Крейги, этот его вывод мало отразился на практике метрического анализа скальдических стихов. Ныне, как и век назад, скальдоведы заботятся прежде всего о «естественности» звучания скальдического стиха. Так, обсуждая строку Skj. 223.11.2. allsvangr gǫtur langar, Р. Франк пишет в своей книге о дротткветте: «В данной строке слово svangr, будучи долгосложным, несет лишь второстепенное ударение, тогда как краткий слог в gǫtur несет сильное ударение; судя по всему, скальды считали нормой ставить одно из ударений в строке с тремя сильными и одним второстепенным ударением на краткосложное слово» [Frank 1978, 35].
   Трудно согласиться с логикой этого умозаключения. Предположение, что ударная (сильная) позиция в каком-то типе строки не допускает долгих слогов и не отмечается звуковыми повторами, в то время как безударная (слабая) позиция заполняется любыми слогами и отмечается хендингом, лишает смысла само понятие ударение. Выделение тяжелого слога хендингом есть, по определению, характеризация этого слога как более сильного, требующего более отчетливого произношения, т. е. именно как ударного. Другой вопрос, что искусственность дротткветтных ударений ставит под сомнение понимание дротткветта как разновидности тонического стиха (см. об этом ниже).
   Из двух канонических схем хендинга в строках с начальным стыком ударений схема Х 2—3 (т. е. выделение хендингом второго и третьего метрически сильных слогов) является эталонной, а схема Х 1—3 – вторичной.
   (2) В контексте настоящего рассуждения существенно, что константным местом второго хендинга является клаузула. Единство просодических и звуковых повторов не может вызвать сомнений в данной, наиболее ответственной, позиции строки. Следует в особенности принять во внимание, что хендинг отмечает в данном случае позицию, явившуюся метрическим новшеством скальдического стиха сравнительно с эддическим, где конец строки ослаблен и никогда не отмечается звуковым повтором.
   (3) При таком понимании метрической функции хендинга получают объяснение и свидетельства самих скальдов. Все говорит о том, что версификаторское мастерство скальда связывалось по преимуществу с хендингами. Напомним, что для аллитерации в скальдических поэтиках не существовало даже общего термина (хотя существовали специальные термины hǫfuðstafr и stuðlar для обозначения соответственно ключевой и двойной аллитерации). Хендингу отводится решающая роль в создании новых, производных от дротткветта размеров. При этом размер с тройным адальхендингом в каждой строке характеризуется как наиболее «красивый» и называется «драгоценный размер» (enn dýri háttr, № 37 HT), тогда как размер, лишенный хендинга, называется «бесформенным» (háttlausa, № 67 HT). Скальды и в других случаях склонны ставить знак равенства между хендингом и стихотворной формой вообще. Так, Снорри пишет об Одине: «Он умел говорить сплошь хендингами» (HKr, YS 6. mælti 〈...〉 allt hendingum). Термин «хендинг» употребляется в исландском языке и как одно из синонимических обозначений стиха [Fritzner, 791].
   Особое внимание в связи со сказанным привлекает широко известное место из «Третьего грамматического трактата» Олава Белого Скальда, в котором проводится сравнение хендинга и аллитерации. Об аллитерации (употребляются термины hǫfuðstafr и stuðlar) Олав говорит, что она «есть основа ритма (kveðandi), скрепляющая северный стих подобно тому как гвозди скрепляют корабль». Хендинг же он сравнивает с корабельным планширом (svá sem felling skips borða): «И, как бывает, крепко сбиты доски гвоздями, но не обработаны; таково и стихотворение без хендингов» (цит. по [SnE (R) 1818, 324]). Метафоричность данного определения, т. е. то, что оно использует, с современной точки зрения, скорее метод поэзии, чем метод науки, еще не основание для того, чтобы не попытаться вникнуть в его смысл. Планшир на старинных судах не только обрамлял борт, но одновременно с этим служил «верхней связью ребер корабля» (Даль), т. е. был его конструктивной частью. Совершенно так же и хендинг, который с ним сравнивается, не только украшал стих, но и давал направление искусственному стихотворному ритму, помогая ему «оттолкнуться» от акцентных стереотипов эддической строки.
   В заключение настоящего параграфа сошлемся еще на два места из скальдических поэтик. В самом начале «Перечня размеров» Снорри связывает аллитерацию с «делением речи» (stafasetning greinir mál allt), а хендинги – со «звуковым делением» (ok þat er setning hljóðsgreina, er vér kǫllum hendingar). Видимо, следует понимать это замечание в том смысле, что аллитерация воспринималась как «синтезирующий» признак, относящийся к целому слову (по этой причине, в частности, второй компонент сложных слов никогда не участвовал в скальдической аллитерации), в то время как рифма служила инструментом фономорфологического анализа слова (о фонологической основе рифмы см. [Матюшина 1989]). Направленность скальдических приемов на анализ звукового состава отдельного слова хорошо видна из следующего высказывания автора «Второго грамматического трактата». Сведения, извлеченные из грамматики Присциана, подтверждаются в нем ссылкой на практику скальдов. «В латинском языке перед гласной буквой стоят самое большее две согласных, а после нее – три. А в северном языке перед гласной буквой могут стоять три согласных и до пяти после нее, как это видно из имен, приведенных раньше (были при ведены слова spannzkr и strennzkr. – О. С.). Слоги придают бóльшую красоту поэзии, если в двух слогах имеется одна и та же гласная буква и одинаковые последующие буквы, как в словах: snarpr, garpr. Мы называем это адальхендинг. Если же в каждом слоге своя собственная гласная буква, но последующие одинаковы, как в словах vaskr, rǫskr, мы называем это скотхендинг» [SnE (R) 1818, 304].

3. Метрические единицы скальдического стиха

   Несмотря на то что дротткветт сохраняет большое сходство с форнюрдислагом в том, что касается распределения сильных и слабых слогов и особенностей аллитерационной схемы, все отношения эддического стиха предстают в нем в трансформированном виде.
   Главной метрической единицей эддического форнюрдислага, поддерживающей историческую и типологическую взаимосвязанность его расшатанных и канонизованных форм, служит долгая строка (ДС). На уровне ДС происходит мотивация акцентных схем краткой строки (КС) и метрических позиций отдельных входящих в нее словоформ. В сквозном фразовом ритме ДС, не отделяемых друг от друга отмеченными завершениями (клаузула), находит идеализированное воплощение линейность эпической поэзии. Напротив, в скальдической висе, отдельные предложения которой расчленены на части и превращены в материал для синтаксического орнамента, линейность текста демонстративно нарушена. Это ощущается тем сильнее, чем крепче построена сама строка: внимание слушателя должно одновременно охватывать оба пересекающих и опровергающих друг друга рисунка – фонетический (соответствующий отдельным строкам) и смысловой (заполняющий всю строфу или полустрофу («хельминг», дисл. helmingr «половина»). Метрика скальдического стиха – это метрика отдельных слов или, говоря иначе, результат абсолютизации принципов КС.
   Что же касается ДС, то она перестает существовать в дротткветте как целостная метрическая единица со своим собственным акцентным рисунком. Это ясно видно из самой скальдической терминологии. Единица, соответствующая КС, обозначается в древнеисландских поэтиках просто как строка (vísuorð), в то время как единица, соответствующая ДС, вычленяется только по отношению к висе как ее композиционный элемент – «четверть» (или «фьордунг», дисл. fjórðungr).
   В строке находит завершение метрическая схема дротткветта. Существенно, что все ее три вершины равноправны, т. е. могут быть выделены аллитерацией и/или хендингом. Во фьордунге находят завершение звуковые повторы дротткветта. Строка и фьордунг выделяются при этом только как формальные, но не смысловые единства. Напротив, хельминг выделяется прежде всего как смысловое единство: это минимальная композиционная единица, в которой находит завершение синтаксический орнамент, образуемый переплетаемыми и вставными предложениями (ср. выше образец дротткветтной висы).
   Мы подходим теперь к центральному вопросу – о метрической структуре строки дротткветта. Уже было высказано предположение, что скальдическая метрика, может быть, не столь сложна, как представляется при подходе к ней с мерками эддического стиха. Как будет показано ниже, скальд оперировал формализованными просодическими структурами, своего рода «готовыми блоками». Для того чтобы вычленить эти блоки и получить тем самым представление о стихотворной технике скальда, необходимы три условия.
   Необходимо, во-первых, определить акцентную схему каждой строки. Надежным ориентиром для нас послужат звуковые повторы, отмечающие все три вершины в 90% и более всех нечетных строк и 60% и более всех четных строк. Напомним, что в нечетных строках в качестве звуковых повторов выступают двойная аллитерация (stuðlar) и скотхендинг, или неполная корневая рифма, а в четных строках – ключевая аллитерация (hǫfuðstafr) и адальхендинг, или полная корневая рифма.
   Необходимо, во-вторых, правильно найти границы каждого блока. Принцип метрического сечения строки подсказывается клаузулой, обязательно соответствующей цельно оформленному слову. Мы принимаем, что второе сечение также совпадает со словоразделом и проходит по левой границе ближайшего к клаузуле знаменательного слова. Таким образом, вычленяются три «просодических слова», которые обозначаются, в соответствии со своим местом в строке, как финаль (клаузула), медиаль и инициаль.
   Необходимо, наконец, исходить из всей исторической картины развития стиха, как она прослеживается в скальдическом корпусе. Обычно считается, что мы застаем дротткветт у скальдов IX в. (Браги Старый Боддасон, Тьодольв Хвинский) в уже полностью сложившемся виде. Некоторую динамику обнаруживают только в развитии хендинга и в синтаксической композиции строфы [Kuhn 1983]. Предлагаемая постановка вопроса о принципах формализации скальдической метрики позволяет в какой-то степени проследить сам процесс складывания дротткветтной строки, неотделимый от развития техники хендинга.
   Заметим, далее, что три «просодических слова» – инициаль, медиаль и финаль, выделяемые в каждой строке дротткветта, неравноправны по своей метрической функции и возможностям ритмического варьирования. При этом жесткость строки возрастает от ее начала к концу.
   Финаль (клаузула) является, как мы знаем, метрической константой скальдического стиха. Место второго словораздела, отсекающего медиаль, альтернативно: он проходит либо (а) после третьего, либо (б) после четвертого слога, считая от конца строки. Это дает три метрических варианта медиали:
   (а) односложная медиаль

(б) долгая двусложная медиаль

и (в) краткая двусложная медиаль

   Структура медиали, т. е. число слогов и их количество, целиком задает метрическую трактовку и ритмические возможности оставшегося, инициального, отрезка строки.
   По своей функции, таким образом, три композиционных элемента строки могут быть обозначены как константа (финаль, клаузула), альтернанта (медиаль) и варианта (инициаль). Добавим к сказанному, что граница инициали и медиали не только подвижна, но и проницаема для сложных слов: 246.I.6. ǫngulgripin hanga; 250.17.2. dróttinrœkð of sóttu; 252.25.2. Hvítakristr at víti. В более редких случаях возможен переход сложных слов через границы финали: 246.3.7. látrs, en ek lánardróttin; 236.7.8. ótta lánardrótni.
   Итак, могут быть выделены три четко противопоставленных метрических типа дротткветтной строки, определяемых ее медиалью (альтернантой):

   Легкая медиаль типа 2 и 3 не участвует в звуковых по вторах, т. е. является метрически ослабленной. Она контрастирует в строке со «сверхтяжелой», дважды отмеченной инициалью, на которую переносится основной вес строки. Такие резко контрастные, «ломаные» схемы служат важным инструментом просодической деформации языка скальдической поэзии.
   Рассмотрим несколько подробнее ритмические возможности каждого из выделенных метрических типов.

   К типу 1 принадлежат, например, строки:
   (а) 239.1.3. olli / Áleifr // falli (эталонный вариант)

   (b) 239.1.1. tolf frák / tekna // elfar;
   239.2.7. mildings / máls en // guldu;
   239.3.1. lyngs bar / fiskr til // fengjar
   240. 4.7. ráns biðu / rekkar // sýna;

   Примеры типа 2:
   (a) 239.1.6. sóknsríðs / firum // ríða (эталонный вариант);
   239.3.8. dýrs horn / Visund // sporna

   И примеры типа 3:
   (a) 240.7.6. hajldrmóðum / gram // bróðir (эталонный вариант)

   (b) 240.5.7. friðr bœttisk / svá // fóta;
   241.9.7. hvǫtuð tælði / þat // hildar

   (c) 241.8.6. óx hildr með / gram // mildum

   Данные три типа с их вариантами охватывают в произведениях «главных скальдов» подавляющую часть дротткветтных строк. Как видно из материала, универсальность метрических типов определяется возможностью несовпадения структурных границ стиха и словоразделов, точнее, возможностью внутренних словоразделов в некоторых элементах строки. Заметим, что и в данном случае жесткость строки убывает в направлении от ее конца к началу. Цельнооформленность клаузулы (константы) безусловна; какие-либо языковые замены здесь невозможны.
   Медиаль в типе 1 формируется аналогичной просодической структурой (эталонный вариант); но в данном случае ее безударный компонент может заменяться отдельным без ударным словом. При этом характерно несовпадение метрического и синтаксического членения строки: это безударное слово, выступая как просодическая энклитика, грамматически чаще всего примыкает к последнему слову строки – клаузуле (предлоги, приинфинитивная частица, детерминатив). Наконец, тот же долгосложный биссилаб в позиции инициали допускает еще большие вольности в своей метрической трактовке: слабую позицию в нем могут занимать не только служебные, но и полнозначные слова, в том числе двусложные (по правилу распущения): 240.4.7. ráns biðu / rekkar // sýna.
   Тем самым обнаруживается двоякая природа скальдической метрики, или ее обратная связь с языком. Так, ее конструктивные элементы совпадают с конкретными просодическими структурами языка, что обусловливает их метрическую вариативность. В то же время они выступают как модель, определяющая трактовку раздельнооформленных речевых единиц, т. е. оформляющая их как целостные блоки – просодические слова.
   Это воздействие метрики на ритмический материал языка особенно ярко проявляется в отмеченных (и менее частотных) типах строки – втором и третьем. В данных типах внутренние словоразделы, по условию, возможны только в инициали, языковым эталоном которой служат композиты с второстепенным ударением на второй корневой морфеме. Уместно заметить, что в эддическом стихе вторая корневая морфема подобных композитов, как правило, не занимает сильной позиции и приходится либо на спад, либо на второстепенно-ударную позицию стиха, в обоих случаях не участвуя в аллитерации. Ср.:

   (а) Vsp. 32.3. harmflaug hættlig;
   (b) Vsp. 23.3. ginnheilog goð.

   В дротткветте, как следует из сказанного, метрика выявляет внутреннюю структуру композитов, выделяя их второй компонент сильным ударением и хендингом (при схеме хендинга 2—3). Беря начало в просодике слова, сложные структуры инициали типов 2 и 3, в свою очередь, служат эффективными моделями для просодического цементирования словосочетаний. При этом трехсложная инициаль типа 3 предсказуемым образом допускает наиболее разнообразные словораздельные варианты (см. примеры выше).
   Просодическая структура метрических типов определяет их частотность. Тип 1 является наиболее распространенным, определяя доминирующий «хорееобразный» ритм дротткветта. С ним контрастирует тип 2 – наиболее требовательный к языковому материалу и, соответственно, наиболее ограниченный в возможностях ритмического варьирования. Данный тип устойчиво тяготеет к четным строкам, т. е. к строкам, завершающим композиционные единицы дротткветтной поэзии – фьордунг, хельминг и всю вису.

4. Дротткветт в перспективе метрической эволюции [10 - Ср. обстоятельное исследование И. Г. Матюшиной на данную тему [Гуревич, Матюшина 2000, 82—187].]

   Происхождение скальдического стиха остается неизвестным. Но дротткветт еще не дан в окончательном виде в произведениях первых известных нам скальдов. Он продолжает создаваться усилиями скальдов X—XI вв., отталкивающихся от эддического стиха и сводящих многообразие его метрических схем к нескольким формализованным структурам. Из таких унифицированных структур, продемонстрированных выше, складывается строка висы – vísuorð.
   Стих «первого скальда» Браги Старого Боддасона (первая пол. IX в.) в этом смысле еще далек от классического дротткветта, каким мы находим его у скальдов X—XI вв. В самом деле, хотя стих Браги строго изосиллабичен, в нем еще не получили развития просодические приемы, отграничивающие искусственный скальдический стих от «естественного» эддического. Примером может послужить знаменитая строфа из «Драпы Рагнара», процитированная Снорри Стурлусоном в «Круге Земном» и в «Младшей Эдде» [Skj. 3.13]:

     Gefjon dró frá Gylfa,
     glǫð djúprǫ ðuls, óðla,
     svát af rennirauknum
     rauk, Danmarkar auka;
     báru øxn ok átta
     ennitungl þars gingu
     fyr vineyjar viðri
     vallrauf fjоgur haufuð.

     Гевьон увлекла у Гюльви,
     блестящая, злато земель,
     так что от бегущих быков
     валил пар, – приращение Дании;
     несли быки и восемь
     звезд, когда шли
     впереди обширной «островной»
     добычи, – четыре головы.

   Слова в этих строках еще не деформированы условными метрическими схемами. В них четко прослеживаются традиционные акцентные типы эддической краткой строки (КС), определяемые акцентным весом слов и отмечаемые, в меру необходимости, аллитерацией. Так, в строке 3 мы находим А-стих с инвертированной аллитерацией, в строке 7 – С-стих (в других стихах Браги можно обнаружить и все остальные варианты эпической КС). Нужды в хендинге как особом приеме переакцентуации строки на данном этапе еще не возникает, и в самом деле, хендинг применяется в приведенной строке только в четных строках (при этом в строке 2 – скотхендинг вместо ожидаемого адальхендинга). Лишь в последней строке хендинг vallrauf – haufuð создает столь типичный для более поздних скальдов акцентный пере бой, сдвигая ударение со слова fjógur на второй компонент двухсложного композита.
   Можно убедиться вместе с тем, что метрика строфы Браги составляет одно целое с ее синтаксисом: связность текста почти не нарушается в этой строфе, т. е. в ней еще отсутствуют синтаксические приемы разъединения и переплетения предложений. Браги довольствуется тем, что снабжает каждый хельминг аппозитивными концовками (Danmarkar auka «приращение Дании»; fjоgur haufuð «четыре головы») – своего рода «приращениями», которые как бы воспроизводят средствами стиха то «приращение датских земель», о котором рассказывается в строфе.
   Непреодоленность эддического стиха в строфе Браги находится в согласии с ее мифологическим содержанием и с тем, что Снорри поместил ее в первой части своей «Эдды» среди эддических отрывков, а не во второй части – среди стихов «главных скальдов», демонстрирующих приемы по этического мастерства.
   Просодические структуры, вытесненные из классического дротткветта, вместе с тем могут быть прослежены в тех производных от дротткветта экспериментальных размерах, в разработке которых оттачивалось версификаторское мастерство скальда. Эйнар Звон Весов (вторая пол. Х в.) культивирует в «Недостатке золота» (Vellekla) строку с неначальным ударением, восходящую к эддическому С-стиху (at forsnjallir fellu). На абсолютизации исключенных из дротткветта метрических вариантов строки строятся некоторые размеры метрических перечней – «Ключа размеров» (Hát talykill, XII в.) и «Перечня размеров» (НТ) Снорри Стурлусона.
   Так, размер, обозначаемый в НТ как «малый адальхенд» (minni aðalhenda, №38), строится на чередовании строк, производных от метрических типов 2 и 3. Однако, если для обычных типов 2 и 3 обязательна легкая медиаль, в «малом адальхенде» медиаль оснащена дополнительным хендингом и образует сильную позицию строки. В нечетных строках хендинг охватывает односложное слово (samþykkjar fremr søkkvi; gunnhættir kann Gróta), в четных – двусложное слово (snarr Baldr hjarar aldir; glaðdript hrað skipta). Таким образом, во всех шестисложных строках «малого адальхенда» четыре слога выдвинуты в сильные позиции.
   В «деттхенде» (detthendr háttr, т. е. «падающий размер», №29) отягощение медиали (всегда долгий слог) осложнено закрытым словоразделом, т. е. сложное слово переходит границу клаузулы: heims vistir ótvistar; seimgildi fémildum.
   «Дюрихатт» (enn dýriháttr, т. е. «драгоценный размер», №37) строится на метрической схеме, производной от типа 1. Но если в обычном типе 1 единственное ритмическое ограничение, налагаемое на инициаль, заключалось в акцентном преобладании первого слога (слова) над вторым, то в «дюрихатте» инициаль расщепляется на две равноправные позиции – два односложных слова, уравненных адальхендингом: vann, kann virðum banna; ferð verð folka herði.
   Во второй разновидности этого размера оба односложных слова в инициали заменяются краткими двусложниками, также рифмующимися: farar snarar fylkir byrjar; freka breka lemr á snekkjum.
   Еще один производный размер, «скьяльвхенд» (skjálfhenda – «лихорадочный размер», №35), строится на замене легкой медиали в типе 2 тяжелой медиалью. Эта замена отмечается аллитерацией медиального слова при хендинге 2—3 (heitfastr hǫfar rastir; herfjǫlðhúfar svǫlðu). Несовпадение рифмы и аллитерации, выделяющих, таким образом, в совокупности не три (как это обычно в дротткветте), а четыре слога, создает характерную «дробность» звуковых повторов в этом размере, откуда, быть может, происходит и его название.
   Верх перегруженности строки тяжелыми слогами и звуковыми повторами – это размер с тройным хендингом, или «трихент» (þríhent, №38). В его четных строках все слоги являются долгими и четыре из них охватываются звуковым повтором: hjǫrr kaldr allvaldr mannbaldr.
   Можно видеть, таким образом, что экспериментальные размеры, как и обычный дротткветт, строятся на единстве просодических и звуковых повторов. В качестве ударных в строке выступают слоги, охваченные звуковыми повторами и не имеющие количественных ограничений (т. е. долгие слоги, заменяемые краткими двусложниками по общему правилу распущения). В этих условиях само понятие «ударности» оказывается по существу избыточным. В самом деле, всюду на предыдущих страницах, обозначая те или иные слоги в скальдической строке как ударные, мы лишь констатировали факт отмеченности соответствующих позиций. Иначе говоря, ударение, будучи отчужденным от смысловых отношений фразы, перестает быть и самостоятельным организующим фактором стиха, подчиняясь количеству. Подчеркнем этот момент особо: в скальдическом стихе, в силу формализованности в нем просодических структур изолированных слов, совершается решающий сдвиг от тонического стихосложения к силлабо-квантитативному. Определяющую роль в данном случае играет не столько сам факт счета слогов (тенденция к силлабизму наблюдается и в регулярных формах форнюрдислага), сколько использование счета слогов для абсолютизации словесной просодики, т. е. разрушения искони присущего германским языкам единства словесного и фразового акцентного ритма.
   Заключая рассмотрение дротткветта, заметим еще раз, что трехударность этого размера, в сочетании с силлабичностью и закрепленностью первой и третьей сильных позиций в строке, еще не приближает его к хорею. Несомненно, что дротткветт развивается в конечном счете в силу тех же движущих факторов, что и силлабо-тоника, – в силу потребности в «остранении» стихотворной формы, т. е. выделении ее в качестве приема с универсальной сферой языкового и предметного приложения. Но принципиальнейшая разница между обеими системами состоит в том, что, в то время как силлабо-тоническая мера складывается путем отвлечения стиха от языка, дротткветт – это результат абсолютизации конкретных просодических структур языка. В силлабо-тонических размерах стопы, задавая особый уровень членения по этического текста, не предполагают буквальной фонетической реализации: стих строится не на совпадении конституирующих элементов метрики и языка, а на их соотносительности (т. е. соотносительности словоразделов с границами стоп, языковых ударений – с метрическими). Дистанция между стиховым и языковым членением текста проявляется в таком вспомогательном приеме, как «скандовка», т. е. чтение текста в соответствии с метрической схемой и вопреки естественным свойствам языкового материала («постопно», а не «пословно»).
   Скальдический стих рассчитан именно на такую «скандовку» – искусственное произнесение слов, не только затемняющее ритмико-синтаксические связи между ними, но и до пускающее их переакцентуацию. Конечно, скальдическая «скандовка», деформируя языковой материал, все же отнюдь не превращает его в бессмысленную последовательность слогов. Просодические схемы, в которые этот материал принужден укладываться, отличаются от силлабо-тонических стоп своей вариативностью и сохраняемой (культивируемой!) связью с конкретными языковыми структурами. Инициаль, медиаль и финаль строк дротткветта с полным правом могли быть названы «просодическими словами»: в них воплотились аналитические усилия скальда – мастера, познающего и подчиняющего себе язык.
   Более всего скальдическая метрика напоминает ритмические принципы рунического слова, а через него – и ритмические принципы, лежащие в основе индоевропейских квантитативных систем стихосложения. Мы находим в ней тот же тип, «характеризующийся счетом слогов, относительно свободным ударением в первой части строки, цезурой и клаузулой с фиксированным ударением в конце строки, что и в кельтской, греко-индоиранской и славянской традициях» [Frank 1978, 34].
   В скальдическом стихе находит свое завершение и, вместе с тем, отрицание система аллитерационного стихосложения в Скандинавии. Те квантитативные и силлабические принципы, которые лежат в его основе, развились на новом «витке спирали» сравнительно с аналогичными принципами, наблюдавшимися в двучленном руническом слове. Если количественный ритм последнего был закономерным отражением слоговой автономии раннегерманского слова, то скальдический стих, для которого весьма существен контраст между зависимыми и независимыми слогами, мог развиться в известной нам форме только в «послесинкопную» эпоху в Скандинавии. Элиминация в нем ударения или, точнее, подчинение ударения количеству развивается в этом случае как следствие искусственных операций над языком, направленных на его формализацию и затемнение смысла. Говоря словами замечательного переводчика скальдов С. В. Петрова, «доминантой творчества скальдов была борьба с сопротивлением материала, борьба с языком, желание подчинить его своей воле по ими же установленным законам. То была сознательная победа человека-мастера над стихией языка» [Петров 1973, 192].

Эгиль Скаллагримссон. Утрата сыновей (Sonatorrek)

Комментарий

   Поминальная песнь Эгиля Скаллагримссона «Утрата сыновей» (Sonatorrek, далее St) – одно из самых знаменитых и вместе с тем самых необычных скальдических сочинений. Оно сочинено в «свободном квидухатте» – наиболее простом из скальдических размеров (см. о нем c. 119 наст. изд.), и в то же время представляет неординарные сложности для истолкования. Возникновение St среди традиционных скальдических стихов совершенно необъяснимо, если не считать объяснением гениальность ее автора; история же сочинения этой песни хорошо известна из «Саги об Эгиле».
   В главе 78 саги рассказывается о том, что когда Эгиль был уже стар, его старший сын Бёдвар утонул в море во время кораблекрушения. Эгиль сам нашел его тело, прибитое к берегу, и похоронил сына в кургане своего отца Скаллагрима. После этого он вернулся к себе домой в Борг, заперся в спальном чулане и три дня пролежал, ни с кем не разговаривая и отказываясь от еды и питья. На четвертый день его дочери Торгерд удалось обманом заставить его отхлебнуть из рога, в котором было молоко. Эгиль в ярости отшвырнул рог, а Торгерд сказала: «“Что же нам теперь предпринять? Ничего не вышло из нашего замысла (до этого она обещала отцу умереть вместе с ним. – О. С.). Хочу я теперь, отец, чтобы мы еще немного пожили и ты бы сочинил поминальную песнь по Бёдвару, а я вырежу ее на рунической палочке. Тогда мы и умрем, если нам так захочется. Едва ли, думаю я, твой сын Торстейн, сочинит песнь по Бёдвару, а не годится, чтобы его не почтили, ведь мы, судя по всему, не будем сидеть на его тризне”. Эгиль сказал, что навряд ли ему удастся сочинить песнь, даже если он попытается, “но все-таки я попробую”».
   После этого эпизода в основной рукописи саги (Möðru vallabók, середина XIV в.) приводится начальная строфа песни, в которой Эгиль говорит, как не даются ему стихи. Об этом свидетельствует и сам грамматически неправильный и лексически причудливый язык первой строфы. Далее в саге говорится, что «чем дальше сочинялась песнь, тем более креп Эгиль, а когда песнь была закончена, он произнес ее перед Асгерд, Торгерд и своими домочадцами. Он встал с постели и сел на почетной скамье. Эту песнь он назвал “Утрата сыновей”».
   Полный текст песни содержится только в рукописях XVII в. (и главной среди них – К; см. подробнее ниже). Предполагается, что на протяжении нескольких веков (по меньшей мере до середины XIII в.) она сохранялась в устной традиции. В списках песни находят много ошибок и языковых несообразностей, различным образом исправляемых ее толкователями (перечни основных конъектур имеются в изданиях Йоуна Хельгасона и Сигурда Нордаля).
   Нельзя переоценить эрудицию и изобретательность интерпретаторов песни. Представляется вместе с тем, что в литературе, ей посвященной, упускается из виду одно немаловажное обстоятельство. Обычные мерки, применяемые при установлении текста скальдических стихов, неприложимы к St. Сказав в первых строках песни, что язык не повинуется ему, Эгиль и далее не демонстрирует в песни своего формального мастерства. Сочиняя поминальную песнь не в дротткветте, а в квидухатте, он не придерживается и строгой формы квидухатта (известной, например, из «Перечня Инглингов» норвежского скальда IX в. Тьодольва Хвинского), но допускает множество от нее отступлений. Раскрепостив форму стиха, Эгиль тем самым в корне меняет ее отношение к содержанию.
   Строгая форма скальдического стиха фиксирует содержание, представляя его как данность и предотвращая его «порчу» в устной передаче. В силу своей условности скальдическая форма предполагает расшифровку текста, но никак не индивидуальное его осмысление.
   Поминальная песнь Эгиля – это не прославление сына и его достоинств (основное содержание поминальных драп в честь правителей), а скорее плач. Содержание ее – не отдельное трагическое событие, а состояние души поэта. По этический смысл его стихов (предпочтительно в данном случае говорить именно о смысле) рождается в самом процессе их сочинения, в сближении слов, иногда совершенно необычных для скальдической поэзии. Смысл этот никогда не равен самому себе, но постоянно колеблется, оставляя место для разных ассоциаций и толкований. Говоря о нем, мы не можем принять сторону издателей, стремящихся к однозначной его расшифровке, опирающейся на скальдический узус. Мы скорее прибегнем к формулировкам исследователей современного словесного искусства, исходящих из того, что «вполне правильных альтернатив, стоящих за (выделено автором. – О. С.) данным текстом, имеется одновременно не сколько, они между собой конкурируют, однако ни одна из них не исчерпывает смысла целиком 〈...〉. Совокупность всех рождающихся Предположений можно назвать также “колеблющимися признаками значения”, “веером значений”, “осцилляцией смысла”...» [Михеев 2003, 66].
   Сказанное, в частности, означает, что «Утрата сыновей», хотя и была неотрывна в традиции от имени Эгиля, не просто запоминалась тем или иным исландцем наизусть, но и находила в нем личный отклик, тем самым получая и индивидуальное осмысление.
   По словам Акселя Ольрика, в «Утрате сыновей» «лирика впервые прорывается во всей своей силе; достигнут пункт мировой истории, когда внутреннее переживание становится важнее, чем внешний подвиг» [Olrik 1908, 122]. Но необходимо помнить и о немаловажной разнице между жившими в устной традиции стихами Эгиля и современной лирической поэзией. Стихи Эгиля не были защищены от языковых подновлений ни письменностью, ни формой. Неоднозначные изначально, они допускали изменение отдельных словоформ или синтаксических конструкций. Отделить непонимание (ошибку) переписчика от индивидуального, хотя иногда и невнятного их осмысления не всегда возможно. В предлагаемом комментарии рукописные версии, даже сомнительные, по мере возможности не отбрасываются, а интерпретируются. В силу тех же причин мы не стремимся отдать предпочтение той или иной конъектуре, из рассмотрения исключаются разве лишь самые произвольные. Ведь хотя ни одна конкретная конъектура не может претендовать на бесспорность, сама их многочисленность в известной степени провоцируется свойствами языка Эгиля. Подлинный текст великого скальда остается недостижимым для реконструкции, но энергия его творчества не уничтожается ни временем, ни усилиями со временных критиков текста.
   Необходимо, наконец, обратить внимание на следующий момент. Язык Эгиля, богатый инновациями, все же не порывает со скальдической традицией. Он не столько отвергает традиционный поэтический словарь, сколько преодолевает его условность. Под поэтическим (или единственным в поэзии) значением слова в его стихах часто проступает обыденное; оно и лежит в основе его индивидуальной метафорики. Так, слово hræ (виса 4) в поэзии имеет только значение «мертвое тело, труп». Это значение закреплено и в скальдических кеннингах [LP, 288—289]. Ворон, например, может быть обозначен как «сокол трупа» (hræs haukr); кровь – как «роса трупа» (hræs dǫgg) и т. п. Но в древнеисландской прозе hræ имеет также метафорическое по своим истокам значение – «щепы дерева». Возрождая образность этой языковой метафоры, Эгиль уподобляет свой род кленам, «иссеченным в щепы» (hræbarnir). При этом, разумеется, заново мотивируется и традиционное в поэзии обозначение человека как дерева. «Древесные» метафоры, коренящиеся в традиционном поэтическом языке, получают у Эгиля новые и замечательно разнообразные ответвления, проникая собой образную ткань всей песни.
   Формалисты увидели бы в обращении Эгиля с унаследованным скальдическим языком прием остранения. Эгиль разрывает оболочку скальдической формы, под которой спрятано (как бы спрятано, потому что лингвистическая игра скальдов ведется строго по правилам) содержание висы, и под нею обнаруживается новый неповторимый смысл – не твердый факт, а смутные ассоциации, всплывающие в сознании («в укроме души») поэта.
   Так, исследователи песни считают обоснованным видеть в «ранах шеи великана» (jötuns hals undir, виса 3) лишь кеннинг моря, сотворенного из крови первовеликана Имира. Море не может «течь» (fljóta – наибольшее приближение к нечитаемому flota рукописи), но может «стенать, завывать», и поэтому в качестве оптимальной конъектуры большинство издателей выбирают þjóta – глагол с данным значением. Предполагается, что Эгиль, вспоминая об обстоятельствах смерти сына, прислушивается к морским волнам, стенающим у «входа в корабельный сарай карлика Наинна», т. е. у скал. Это возможное прочтение, но ничего, принадлежащего собственно Эгилю, в нем нет (кроме yrkisefni – конкретных обстоятельств гибели Бёдвара). Náinn – это, однако, не только имя мифологического карлика, но и его омоним – обиходное слово со значением «ближний (родственник)». Возможно, Эгиль не только прислушивался к стонам моря, но думал и о своих близких родственниках, похороненных в кургане на Дигранесе. Курган морехода уместно обозначен как его «корабельный сарай» (прямое значение слова naust), а зашифрованное в кеннинге море – это не только море, но и кровь, изливающаяся (fljóta) из ран (undir) великана Имира. Традиционный кеннинг присутствует в стихах Эгиля не в его окончательном виде, т. е. как условность поэтического языка, а как не потерявшая своей образности метафора. Оставляем здесь вопрос, связывал ли Эгиль слово náinn с nær – еще одним синонимом со значением «тело, труп», от которого, по всей видимости, происходит имя карлика.
   Эгиль не может выговорить в песни свое горе, не разбив твердую скальдическую форму. Попытки исследователей склеить ее заново вполне закономерны и полезны: масштабы поэтического бунта Эгиля можно оценить, лишь соразмерив его язык с общескальдическим. При этом условии мы убедимся, что «переживания» поэта нашли отражение не только в содержании его стихов (как об этом говорится во всех работах, посвященных «Утрате сыновей»), но и прежде всего в новом, остро индивидуальном поэтическом языке, прорвавшемся сквозь условный язык скальдической традиции.
   * * *
   Важнейшая рукопись «Саги об Эгиле» – Möðruvallabók (M, AM 132 fol, сер. XIV в.), служащая основой всех со временных изданий саги, содержит, как было сказано выше, лишь первую вису St (после слов: ok er þetta upphaf kvæðis). Предполагается, однако, что с XIII—XIV вв. существовали и не дошедшие до нас пергаментные рукописи, в которые был включен полный текст песни. Список с одной из них был выполнен священником Кетилем Ёрундссоном († 1670), дедом по материнской линии знаменитого собирателя рукописей Ауртни Магнуссона. Этот список (К) – основной источник текста St; к нему восходят и более поздние списки, лишь в незначительных деталях отклоняющиеся от К.
   Виса 23 и первый хельминг висы 24 цитируются Снорри Стурлусоном в его «Эдде», древнейшие рукописи которой (U и CR, 2367) датируются первой половиной XIV в.
   Текст St приводится по изданию: Egils saga Skallagríms sonar / Sigurður Nordal gaf út // Íslenzk Fornrit. II. Reykjavík, 1933 (Eg). Предлагаемый подстрочный перевод, однако, в ряде случаев отступает от прочтения Сигурда Нордаля.

   В комментариях также используются следующие издания «Саги об Эгиле» и скальдической поэзии:
   BÓ – Björn Magnússon Ólsen. Til versene i Egilssaga // Arkiv för nordisk filologi. Vol. XIX, 1903. P. 99—133. EK – Den norskisländska skaldediktningen / Reviderad av Ernst A. Kock. Bd I. Lund, 1946. P. 21—24.
   FJ – Den norskislandske skjaldendigtning. B. Bd I / Ved Finnur Jónsson. Københafn, 1973.
   JH – Skjaldevers / Udg. af Jón Helgason // Nordisk filologi. Teks ter og lærbøger til universitetsbrug. Serie A: Texter. Københafn; Oslo; Stockholm, 1961. P. 29—38.
   KR – Egill Skallagrímsson. Hǫ fuðlausn, Sonatorrek, Arinbjarnark viða / Hrsg. von Konstantin Reichardt // Altnordische Übungs texte. Halle (Saale), 1934. S. 19—26.
   MO – Edda og skaldekvad / Forarbeider til kommentar av Magnus Olsen. IV. Egils lausavísur, Hǫfuðlausn og Sonatorrek // Avhandlinger utgift av Det Norske VidenskapsAkademi i Oslo. II. Hist.Filos. Klasse. NS. № 2. Oslo, 1962. P. 64—79.
   NN – Notationes Norrœne. Anteckningar till Edda och Skalde diktning / Av Ernst A. Kock. Lund, 1932.
   OH – Egils saga / Óskar Halldórsson annaðist útgáfuna. Skálholt, 1967.
   SE – Die Saga von Egil / Aus dem Altisländischenhrsg. und über setzt von Kurt Schier. Darmstadt, 1978. S. 269—275.
   ПС – Поэзия скальдов / Изд. подгот. С. В. Петров, М. И. Стеб лин-Каменский. Л., 1979. С. 16—21, 140—141. (Лит. памятники).
   СЭ – Сага об Эгиле // Исландские саги / Ред., вступ. ст. и прим. М. И. Стеблин-Каменского. М., 1956.

   В этот список должны быть включены и словари, содержащие комментарий к St:
   ClV – An IcelandicEnglish Dictionary / Initiated by Richard Cleasby; Revised, enlarged and completed by Gudbrandur Vig fusson. 2nd ed. Oxford, 1957. Словарь весьма полно отражает материал St в интерпретации Гудбранда Вигфуссона.
   LP – Lexicon Poeticum Antiquæ Linguæ Septentrionalis. Ordbog over det norskislandske Skjaldesprog / 2. udg. ved Finnur Jónsson. Købеnhavn, 1931. В ряде случаев интерпретации текста Эгиля, предлагаемые в этом словаре, расходятся с интерпретациями, выбранными Финнуром Йоунссоном для своего издания скальдов (FJ).

   Литература об «Утрате сыновей»:
   Árni Pálsson. Sonatorrek // Skírnir, 1926.
   Hollander L. M. The Poet Egil Skallagrimsson and His Poem «On the Irreparable Loss of His Sons» (Sonatorrek) // Scandinavian Studies. Vol. 14, 1936.
   Jón Hnefill Aðalsteinsson. Synpunkter på Sonatorrek // Nordisk hedendom / Ed. Gro Steinsland et al. Odense, 1991. P. 9—17.
   Jón Hnefill Aðalsteinsson. Religious Ideas in Sonatorrek // Saga-Book of the Viking Society for Northern Research. Vol. 25. Pt 2. London, 1999. P. 159—178.
   Jón Hnefill Aðalsteinsson. Trúarhugmyndir í Sonatorreki / Ed. Ásdís Egilsdóttir. Reykjavík, 2001. (Studia Islandica, Vol. 57).
   Jón Hnefill Aðalsteinsson. Sonatorrek: Religious Ideas and Preservation // Scandinavian and Christian Europe in the Middle Ages. Papers of the 12th International Saga Conference. Bonn, 2003. P. 275—281.
   Niedner F. Egils Sonatorrek // Zeitschrift für deutsches Altertum. Bd 59, 1922. S. 217—235.
   Ólafur M. Ólafsson. Sonatorrek // Andvari N. F. Vol. 10, 1968. Bl. 133—200.
   Ralph B. Om tillkomsten av Sonatorrek // Arkiv för nordisk filologi. Vol. 91, 1976. P. 153—165.
   See Kl. von. Sonatorrek und Hávamál // Zeitschrift für deutsches Altertum. Bd 99, 1970. S. 26—33.
   Sigurður Nordal. Átrúnaður Egils Skalla-Grímssonar // Skírnir. Vol. 98, 1924. P. 145—165.
   Toorn M. C. van den. Egils Sonatorrek als dichterische Leistung // Zeitschrift für deutsche Philologie. Bd 77, 1958. S. 46—59.
   Turville-Petre G. The Sonatorrek // Iceland and the Medieval World. Studies in Honour of Ian Maxwell. Melbourne, 1975. P. 33—55 [11 - Общий список цитируемой литературы в конце книги.].

Эгиль Скаллагримссон. Утрата сыновей (Egill Skallagrímsson. Sonatorrek)

   1.

     Mjǫk erum tregt
     tungu at hrœra
     eða loptvætt
     ljóðpundara;
     esa nú vænligt
     of Viðurs þýfi
     né hógdrœgt
     ór hugar fylgsni.

     Очень мне тяжко
     двигать языком
     или воздушным грузом
     безмена песни;
     мало надежд
     на крадьбу Видура,
     не легко извлечь (ее)
     из укрытия души.

   1. Y – er mér
   2. M – ór; K – eðr
   M – lopt ætt; K – loptvæi
   3. M, Y – lióð prúðara
   4. M, Y – vænt

   Первая строфа St сохранилась в наибольшем числе рукописей: М (основная рукопись саги), К (рукопись, содержащая полный список песни), а также в нескольких бумажных списках, воспроизводящих утраченную рукопись Y; эта последняя, в свою очередь, возводится к рукописи саги сер. XIV в. (Wolfenbüttelbók), имеющей лакуну на месте главы 78 саги.
   Данные рукописи дают представление о вариативности текста St в устной традиции и/или в записи. Большинство вариантов не влияют на общий смысл висы (и не приводятся в наст. изд.). Но строки 3—4, судя по всему, в большинстве случаев воспроизводились наугад, без сколько-нибудь ясного их понимания. Прибегая к тем или иным конъектурам, удается добиться связности текста, но не его «прояснения». Стихи эти темны по условию: о муках слова в них говорится на языке метафор, не имеющих опоры в традиции и не предполагающих прямолинейного истолкования.
   3—4. Отправным пунктом для современных изданий служит, как правило, рукопись К, содержащая некоторую целостную версию текста. Йоун Хельгасон принимает эту версию (JH, 33). Первый хельминг в его редакции соответствует приведенному выше переводу: «Очень мне тяжко / двигать языком (tungu, вин. п.) / или воздушным грузом (loptvæi, вин. п., где væi = vægi, ср. р., вин. п. «груз») / безмена песни». «Безмен песни» при таком понимании – это, скорее всего, метафора поэтического искусства, взвешивающего «воздушный груз» слов.
   Финнур Йоунссон в своем раннем издании St также в целом сохранял текст К, но с одной существенной поправкой: он вычеркивал союз eðr «или». Смысл хельминга при этом получался существенно иным: «Очень трудно мне двигать язык воздушной гирей (“luftlod”) безмена песни» приводится по: (BÓ 1903, 125). Данный смысл разъясняется в LP, где -væi = vægi исправлено на -vog, ж. р. (с тем же значением «гиря»; ср. совр. нем. Waage «весы»). Весь же композит обозначает, по мысли Финнура Йоунссона, «средства (“redskaber”), способные создавать слова и интонацию, и сами стихи, представившиеся воображению поэта». Этот поэтический материал, будучи взвешен «безменом песни», т. е. искусством, приводит в движение язык, и стихи обретают звучание [LP, 383]. Наконец, в своем издании скальдической поэзии Финнур Йоунссон представляет второй компонент композита (возможно, не без влияния Бьёрна М. Ольсена, см. ниже) как vætt, и сам композит переводится как «luftvægt» (FJ, 34); слово vægt, однако, может означать как вес, так и гирю, и ничто не указывает, что трактовка данного места Финнуром Йоунссоном претерпела какие-либо существенные изменения.
   Между тем, предлагая в своей работе 1903 г. конъектуру vætt, ж. р.; ср. совр. англ. wight (принятую большинством издателей), Бьёрн М. Ольсен преследовал далеко идущие цели. Отдавая предпочтение именно этой форме, он исходил из необходимости дать объяснение написанию ætt («род»?) в рукописи М: «По моему мнению, оба написания loptætt и loptvæi происходят из первоначального loptvætt. Сопоставляя оба написания, мы едва ли можем сомневаться, что в рукописи, послужившей оригиналом для К, стояло слово loptvæt, которое переписчик Кетиль Ёрундссон принял за loptvæi» (BÓ, 127).
   Говоря же о значении слова vætt, Бьёрн М. Ольсен напоминает, что оно обозначало в древнеисландском языке не только абстрактный, но и конкретный вес, а именно 80 фунтов. Речь, таким образом, может идти о том, что воздух ощущается поэтом как не посильная для него тяжесть – «tung luftmasse» (BÓ, 128). Бьёрн М. Ольсен сохранил в своем тексте и союз eðr (К) в значении «то есть». Более того, он пришел к выводу, что строки 3—4, вводимые данным союзом, следует понимать как уточнение и поэтическое развитие смысла предыдущих строк. (В развитие данного предположения мы скажем: эти строки, поэтически преобразующие обиходное сочетание «двигать, шевелить языком», есть первое свидетельство того, что дар слова возвращается к поэту.) При этом loptpundara трактуется как метафорическое обозначение языка (а не поэтического искусства). Весь хельминг тем самым приобретает следующий смысл: «очень трудно мне двигать языком, или (= точнее) перемещать тяжелую воздушную массу с помощью языка» (Ibid.).
   Заметим лишь попутно, что Бьёрн М. Ольсен не удовлетворился и этим пониманием и в конце своей заметки высказал предположение, что eðr может быть на деле последней частью глагола treðr (наст. вр. к troða «топтать»). Глагол troða в поэзии (особенно в размере квидухатт) ассоциируется прежде всего со строфой 3 «Перечня Инглингов», где речь идет о маре, «затоптавшей» конунга Ванланди (см. с. 110 наст. изд.). Приведем рассуждение Бьёрна М. Ольсена. «Форма treðr дает следующий текст: Mjök esomk tregt / tungo at hrœra. / Treðr loptvétt / ljóðpundara, т. е. «Мне не по силам двигать языком, поскольку воздух всей своей тяжестью (en centertung luftmasse) давит, будто мара, на безмен песни (= язык)» (BÓ, 129)». Следует заметить, что Б. М. Ольсен не настаивал на единственности или доказательности данной своей догадки.
   Приведенные интерпретации не исчерпывают всех возможностей критики 3—4-й строк висы. Имя -vætt означает «груз», «вес» или определенную меру веса в том случае, если оно образовано от глагола vega в значении «взвешивать». Но у данного глагола есть и другие значения, в том числе «двигать», «поднимать» [Cl-V, 689]. Нельзя исключить, что слово -vætt в составе созданного Эгилем поэтизма имело значение именно «подъем, движение вверх». Такова точка зрения Сигурда Нордаля: á pundara verður ekki vegið, nema hann sé veginn á loft «на безмене ничего нельзя взвесить, если он не поднят в воздух»; см. его комм. в (Eg, 246). Так же и поэзия, чтобы быть услышанной, должна «воспарить».
   6. Viðurs þýfi «краденое Видуром (Одином)» – мед поэзии. Слово þýfi встречается в поэзии только в данном месте. Снорри Стурлусон пишет в «Языке поэзии»: «…kǫllum vér skáldskapinn feng Óðins ok fund ok drykk hans ok gjǫf ok drykk ásanna» («называем мы поэзию добычей или находкой Одина, его питьем и даром, либо питьем асов») (SnE, 74).
   2.

     Esa auðþeystr,
     þvít ekki veldr
     hǫfugligr
     ór hyggju stað
     fagnafundr
     Friggjar niðja,
     ár borinn
     ór Jǫtunheimum,

     Нелегко извергнуть,
     ибо рыдание гнетет
     тяжкое,
     из жилья мысли
     радостный дар
     потомков Фригг,
     древле доставленный
     из Йотунхейма,

   1. К – andþeist
   6. К – þriggia

   1. Форма рукописи andþeist, ср. р., исправляется издателями на auðþeystr, м. р. Тем самым достигается ее согласование с fagnafundr в строке 5: букв. «(радостный дар) нелегко извергаем (может быть извергнут)». При этом первый компонент в этой исправленной форме приравнивается к auð– «легко-» (< *auðr «легкий») в таких причастных образованиях, как auð-fenginn, букв. «легко добываемый»; auð-keyptr «легко покупаемый» («дешевый»), auð-heyrt «легко слышимый» («ясный, отчетливый») и т. д. Причастие II -þeystr от глагола þeysa «извергать» засвидетельствовано только в данном месте; но ср. сам глагол в «низком контексте» той же саги: Eg. 226. Siðan þeysti Egill upp ór sér spýju mikla «Тогда Эгиля страшно вырвало». Следует заметить, что и форма рукописи andþeist дает повод для обсуждения. Средний род подсказывает чтение первой строки как безличной конструкции, перекликающейся с безличной конструкцией в начальной строке песни (I.1 mjǫk erum tregt). Первый компонент данной формы аnd– может быть отождествлен со словом ǫnd «дыхание»; ср. Eg. 226. En Armóði varð við andhlaup «У Армода перехватило дыхание». Смысл первой строки – прибл. «не продохнуть», а смысл всего хельминга: «Не продохнуть 〈мне〉, / ибо рыдание давит / тяжкое / из жилья мысли (= груди)». Однако чтение текста по рукописи несовместимо с синтаксической связностью всей строфы; оно разрушает вместе с тем и сложное словесное построение, запечатлевающее усилие скальда овладеть «радостным даром» поэтического искусства.
   2. ekki «судорожное рыдание» («a convulsive sobbing, caused by the repression of tears» [Cl-V, 124]).
   6. Текст рукописи (fagnafundr) þriggja niðja «(радостное обретение) трех потомков» (?), т. е. мед поэзии, очевидно, нуждается в конъектуре. Но следует заметить, что предлагаемое исправление þriggja на Friggjar («находка потомков Фригг», т. е. асов) дает не совсем удовлетворительный кеннинг. Добыча меда поэзии связывается в мифе с Одином; ср. в «Младшей Эдде»: fengr ok fundr okfarmr ok gjǫf Óðins «добыча, и находка, и груз, и дар Одина» (SnE, 78). Снорри приводит и кеннинг Эгиля из драпы «Выкуп головы», где мед поэзии обозначается как Óðins mjǫðr (Ibid.). Не отразилась ли в слове þrigga каким-то образом память о том, что некоторые мифы (о создании людей, о молодильных яблоках Идунн, о золоте Фафнира) начинаются с рассказа о странствии трех асов?
   7. ár (нар.) «рано», в эддической поэзии обычное обозначение начального («раннего») времени; ср. в «Первой Песни о Хельги Убийце Хундинга»: HH I. 1.1—2. Ár var alda / þat er arar gullo «Рано было – орлы кричали».
   3.

     lastalauss
     es lifnaði
     á Nǫkkvers
     nǫkkva bragi.
     Jǫ tuns hals
     undir þjóta
     Náins niðr
     fyr naustdyrum.

     беспорочный,
     тот, что выжил (ожил)
     на Нёкквера
     корабле 〈...〉.
     Йотуна шеи
     раны воют
     внизу перед Наина
     дома дверьми.

   1. Большинство издателей связывают эту строку с предыдущей, относя эпитет к меду поэзии. Ср., однако, иное толкование всего хельминга в Cl-V и у Э. А. Кокка (см. ниже).
   3. JH, FJ – nǫkkvers; Cl-V – nykrs. Финнур Йоунссон оставляет пробел в переводе на месте строк 3—4; ср. у Йоуна Хельгасона: «ikke tolket med noget sikkerhed».
   6. flota (K) исправляется в изданиях на þjóta (JH: «passer bedre til undir, end fljóta, sem står den overleverede form nærmere»).

   1—4. В данном хельминге не вызывает сомнений по существу лишь hapax legomenon lastalauss «беспорочный» – в качестве эпитета поэзии (обозначенной в предыдущей строфе как «радостный дар асов»); ср. также о поэзии как даре Одина St. 24. íþrótt vammi firrð «искусство чуждое изъяна». Nǫkkvers, род. п., чаще всего понимается как незасвидетельствованное имя карлика, служащее определением в кеннинге поэзии как «корабля (nǫkkvi // да. naca, двн. nahho) карликов»; ср. с тем же значением Austra nǫkkvi, где имя карлика («Восточный») хорошо известно [LP, 432]. Если предположить далее, что глагол lifna в данном контексте имеет значение «выжить» [LP, 372], весь хельминг может быть понят как развернутое определение поэзии (см. перевод выше). Можно допустить, наконец, что поэзия обозначается в нем и именем бога Bragi – олицетворение, мотивированное глаголом lifna. Однако соображения, касающиеся отдельных слов, не проясняют содержания всего хельминга, сообщающего, что поэзия (fagnafundr, Bragi) выжила (lifnaði) на корабле карликов, т. е. поэзии (?). Согласно мифу, как он рассказывается в SnE, напротив, это карлики выжили, отдав свой мед великану Суттунгу: «Они молят Суттунга пощадить их и, чтобы помириться с ним, дают за отца выкуп – драгоценный мед. На том и помирились. 〈...〉 Потому мы и называем поэзию 〈...〉 “кораблем карлов” – ведь тот мед помог им избежать смерти на морской скале» (МЭ, 102—103). Происхождение данного кеннинга, однако, судя по всему, было не вполне ясно и для самого Снорри. В другом месте своей «Эдды» он объясняет данный кеннинг иначе: «Поэзия зовется “морем либо влагой карлов”, ибо кровь Квасира была налита в Одрёрир прежде, чем был приготовлен мед, и там, в этом сосуде, он и был приготовлен. 〈...〉 Поэзию также называют “судном или кораблем карлов”. “Кораблем карлов” поэзию называют теперь потому, что некоторые названия кораблей со звучны названиям пива» [МЭ, 108—109]. Таким образом, неясность данного места в некотором роде согласуется с неясностью мифа и восходящих к нему кеннингов. Отметим в данной связи, что неизвестное имя карлика Nǫkkverr фонетически почти неотграничимо от вариантных форм неопределенного местоимения nekkuerr, nekkuarr, nǫkkuarr, nakkuerr «некий» [Noreen 1923, 321]. Гудбранд Вигфуссон вместе с тем не исключал возможности, что nǫkkverr в данной строфе – это вариант nykr «морское чудовище» (< о.г. *nekwiz; cp. да. nicor, двн. nihhus). При таком прочтении Браги выжил (или был оставлен?) не на корабле, а на «судне морского чудовища», т. е. на скале [Cl-V, 461].
   Отсюда протягивается ассоциативная нить к смерти Бёдвара. Как полагал Э. А. Кокк, речь в строфе идет не о поэзии, а о Бёдваре: lastalauss / es lifnaði / nǫktveri á / nǫkkva bragi «беспорочный, когда остался на голой скале Браги корабля (т. е. Бёдвар)». Это прочтение поддерживается многозначностью глагола lifna: не только «оживать», «выживать», но и «оставаться» (ср. гот. aflifnan «оставаться»). Изменение одной буквы в nǫkkveri (K) превращает это слово в композит, где nǫkt – основа nǫktr (= nǫkkviðr, см. [Fr. III, 858]) «голый», a ver «место для ловли рыбы, сбора яиц» [Cl-V, 694] может быть понято как «скала» (EK, 22). Данному толкованию следует К. Шир в своем немецком переводе St: «Nachens Bragi, / draußen blieb er / auf nacktem Fels» (SE, 328).
   Проблемы, связанные с чтением второго хельминга, иного рода. В данном случае мы имеем два лингвистически и поэтически непротиворечивых решения, требующих, однако, исправления формы flota в рукописи. При более радикальном исправлении flota на þjóta «выть, завывать» (так в большинстве изданий) выражение jǫtuns hals undir «раны шеи йотуна» читается как традиционный кеннинг моря (сотворенного согласно космологическому мифу из крови первовеликана Имира). Перед нами образ моря, воющего (стенающего) перед дверьми «корабельного сарая» (naustr), или дома карлика Наина, т. е. перед скалами. Имя карлика известно из мифологических перечней.
   Представляется, однако, возможным и более щадящее исправление flota на fljóta «течь, струиться» – в том числе о крови; см. [LP, 142], а также: Eg. 111. ok flaut i blóði hans gólfit allt «и весь пол был залит (букв. струился) его кровью». В этом случае кеннинг не утрачивает своей мотивированности, т. е. зашифрованное в нем море отождествляется с кровью (великана Имира). Náinn при таком понимании – это распространенный апеллятив со значением «близкий родич» [Cl-V, 448]. Перевод хельминга: «море = кровь струится внизу перед дверьми корабельного сарая родича», т. е. перед его курганом. Образ этот целиком ситуативен, но прозрачен, намекая на смерть Бёдвара во время кораблекрушения. В данном контексте слово náinn может вызывать ассоциации со словом nár «мертвец», к которому восходит имя карлика [Vr, 404]. Второе прочтение вплотную подводит к следующей висе.
   4.

     Þvít ætt mín
     á enda stendr,
     hræbarnir
     sem hlynir marka;
     esa karskr maðr
     sás kǫggla berr
     frænda hrørs
     af fletjum niðr.

     Ибо род мой
     подошел к концу,
     иссечены насмерть,
     как клены лесов;
     невесел человек,
     несущий косточки
     тела родича
     из дому вниз.

   3. JH – sem hræbarnar; FJ – hreggbarnir
   4. JH – hlinar marka
   6. þaugla (K); конъектура kǫggla принята в большинстве изданий
   8. ridr (K)

   3. hræbarnir. Второй компонент сложного слова – прич. II, им. мн. к berja «бить, сечь». Обычное (и единственное в поэзии) значение первого компонента – «труп»; отсюда и толкование всего слова как barinn til hræs «иссеченный насмерть». Но в прозе hræ может значить и «обломки, щепы (дерева)» [Cl-V, 289]. Вытекающее отсюда толкование, как представляется, вполне в духе образной системы Эгиля, выбивающейся за рамки традиционного по этического языка: родичи «иссечены в щепы, как клены лесов». Отметим богатство и яркую экспрессивность «древесной» метафорики Эгиля, лишь в своих истоках опирающейся на такие стереотипные кеннинги мужа, как hlynr mundar grjóts «клен камня руки» [LP, 266]; ср. комм. к висе 5. Едва ли есть необходимость в конъектуре Финнура Йоунссона: hreggbarnir – «иссеченные бурей».
   6. kǫggull «косточка, сустав пальца», в поэзии только в данном месте.
   7. hrør – зд. в обычном значении «тело, труп»; ср. комм. к висе 5.
   5.

     Þó munk mitt
     ok móður hrør,
     fǫður fall
     fyrst of telja,
     þat berk út
     ór orðhоfi
     mærðar timbr
     máli laufgat.

     Однако ж
     и о смерти матери,
     гибели отца
     сперва расскажу,
     выношу я
     из словесного храма
     хвалы древесину,
     одетую листвою речи.

   2. ok móður hrør – «древесный» образ предыдущей висы (иссеченные в щепы «клены лесов») подразумевает мужскую линию рода; упоминание матери поэтому вводится на другом уровне текста, поверх его синтаксических связей и как бы дополнительно. Но семантически hrør и fall синонимичны, т. е., в отличие от висы 4, hrør означает в данном случае не «тело», а «гибель». Данное значение, основное для этимологически тождественного да. hryre (ср. Bēo. 1680a. æfter dēofla hryre «после гибели демонов»), как правило, не принимается в расчет при чтении древнеисландских текстов. Оно отсутствует, в частности, в словаре Г. Куна к изданию поэтической «Эдды» [Edda. II, 102]. Эддические строки Gðr I.5.5—6.oc harðhuguð / um hrer fylkis обычно переводятся как «(Гудрун) горевала над телом князя», тогда как, может быть, следовало бы отдать предпочтение переводу «горевала о гибели князя».
   6—7. timbr «строительный лес, древесина». Толкуется в данном контексте как «строительный материал стиха» (yrkisefni), который поэт одевает «листвою речи», т. е. «оживляет». Подобное соотнесение содержания стихов как внешнего по отношению к ним материала и поэтической речи – вполне в духе скальдов. Ср. особенно у скальда Арнора Тордарсона: Skj 309.14.1. Hefnir, fenguð yrkisefni,/ Áleifs; gervik slíkt at mǫ́lum «Мститель Олава, ты добыл материал для стихов, я же превращаю его в речь». Все же нельзя забывать, что о голых древесных щепах говорилось и в предыдущей висе, где этот образ связывался с гибелью «кленов лесов» – родичей Эгиля. Славя своих погибших родичей, Эгиль дает им в стихах новую жизнь. Поэт, имеющий власть над смертью, подобен жрецу, и уста его – храм (orðhof). Оба толкования накладываются одно на другое: под традиционным (хотя и необычно выраженным) смыслом проступает другой, вырастающий из контекста песни. Контекст этот подготавливает то восхваление поэтического искусства, которым Эгиль завершает песнь (строфы 23—24).
   6.

     Grimmt vǫrum hlið,
     Þats hrǫnn of braut
     fǫður míns
     á frændgarði;
     veit ófullt
     ok opit standa
     sonar skarð
     es mér sær of vann.

     Страшна была мне дыра,
     которую волна проломила
     в отца моего
     родовой ограде;
     знаю, не заполнится,
     пустой останется
     брешь на месте сына,
     пробитая морем.

   1. hlið – в основном значении «ворота», но также «широкое отверстие, пролом»; в правовом тексте определяется как «пролом в ограде не более 60 футов» [Cl-V, 271].

   7.

     Mjǫk hefr Rǫn
     ryskt um mik,
     emk ofsnauðr
     at ástvinum;
     sleit marr bǫnd
     minnar ættar,
     snaran þǫtt
     af sjǫlfum mér.

     Полностью Ран
     меня обобрала,
     совсем я нищ
     без любимых друзей;
     порвало море узы
     моего рода,
     (вырвало) крепкую прядь
     из меня самого.

   2. FJ – of rysktan mik
   5. K – mars
   7. snaran – пропуск в К; ср., однако, строку из Эгиля snarþáttr Haralds áttar (Eg, kap. 59) «крепкая прядь рода Харальда» (JH).

   1. Rǫn (= Rán) – в контексте данной строки имя жены Эгира (этимологически спорное, ср. [Vr, 433]) прямо ассоциируется с rán «грабеж». Ср. ее характеристику в (МЭ, 126): «...у Ран есть сеть, которой она ловит всех людей, утонувших в море».
   2. ryskja – единственный пример употребления этого редкого глагола в поэзии; в прозе его значение – «трясти, трепать» [Cl-V, 505]. Интерпретаторы данного места исходят в переводе главным образом из контекста. Ср. у Финнура Йоунссона: «i höj grad har Ran hærget omkring mik» [LP, 473]; у Гудбранда Вигфуссона: «Ran has dealt roughly with me, stripped me» [Cl-V, 505]; в стихотворном переводе К. Шира: «Hart hat Ran / mich gepackt» (SE, 269).
   3. of-snauðr «нищий», обычно в результате понесенного ущерба; отсюда композиты ást-snauðr, happ-snauðr «лишенный любви, счастья» и др. (of в данной строке – интенсификатор).
   4. snaran þǫtt – cр. сходную метафору родичей как «прядей» единого рода в обращенных к сыновьям словах Гудрун: Hm 4.3—4 lifið einir ér þátta / ættar minnar «лишь вы одни живы из «прядей» моего рода».
   8.

     Veizt, ef þá sǫk
     sverði of rækak,
     vas ǫlsmiðr
     allra tíma;
     hroða vágs brœðr,
     ef vega mættak,
     fórk andvígr
     ok Ægis mani.

     Знай, что если бы за это преступление
     я мечом отомстил,
     то Пивовару
     пришел бы конец;
     на брата сметателя волн
     если бы мог биться,
     пошел бы я войною
     и на жену Эгира.

   1. um (K). Йоун Хельгасон объясняет ошибку в рукописи сходством написания ef и of – частицей, равнозначной um.
   3. vas – форму индикатива вместо оптатива (væri) объясняют давлением метрики и обычно не исправляют. Напротив, форма рукописи ǫlsmið исправляется на им. п. -smiðr.
   3—4. Иначе читал эти строки Гудбранд Вигфуссон: við ǫlsmið / allra tíva «с мастером пива всех богов» (приводится по [JH, 35]).
   5. vágs – Eg (K – vags); cp. FJ – hroða (K – roða) vábrœðr, где hroði принимается за самостоятельное обозначение ветра, бури и все сочетание читается как «злосчастный брат ветра», т. е. Эгир, море.
   6. K – um voga; FJ – ef viða.
   7—8. FJ – fórk Ægis / andvígr mani.

   Как можно видеть, данная строфа оставляет место для множества вопросов и предположений. Остановимся лишь на некоторых из них.
   1—2. Обычно sǫk понимается здесь как «преступление», а reka как синоним hefna «мстить»; следовало бы ожидать в данном случае род. п. в управлении: reka sakar [Cl-V, 492]. Но форма вин. п. sǫk вполне обоснованна (а не только метрически предпочтительна), если исходить из другого, фразеологически связанного значения reka в таких сочетаниях, как reka hernað «совершать набег», reka heiptir «враждовать». Данное значение не редкость и у скальдов, на что указывает Финнур Йоунссон [LP, 463]. Он так и переводит строки Эгиля в своем издании скальдов: Skj. I, 35. kunde forfølge min sag «мог бы вести мою тяжбу» («тяжба» – одно из основных значений слова sǫk в языке права). Однако в LP он, приводя данные строки, отдает предпочтение значению reka «мстить» и тем самым отказывает тексту в грамматической правильности [LP, 463].
   3—4. Выражение (hann) var allra tíma «ему пришел конец» (?) засвидетельствовано едва ли не только в данной строке, что оставляет место для сомнений при обсуждении падежной формы субъекта. Настаивая на форме им. п. (и, соответственно, ошибке в рукописи – ǫlsmið, дат. п.), Сигурд Нордаль считает какую-либо иную форму столь же невозможной, как и в свободном словосочетании hann er tíu vetra «ему десять лет», букв. «он десяти лет» [Eg, 249]. Но перед нами фразеологический оборот. Нельзя ли истолковать его как безличную конструкцию с дательным лица? Ср. близкую по смыслу безличную конструкцию с предложным сочетанием в совр. исл.: þar með var úti um hann «тут ему пришел конец».
   5. hroði, nom. agent. к hrjóða «расчищать», «очищать» (обычно о захваченном корабле); cp. boði «посланец» (к bjóða), andskoti «противник» (к skjóta) и др. Ветер расчищает волны (= море) от обломков кораблей и останков погибших мореплавателей. Принимая это прочтение Сигурда Нордаля, мы увидим в выражении vágs hroði авторскую метафору Эгиля, лишь внешне подобную кеннингу и едва ли нуждающуюся в дополнительном разъяснении. Впрочем, как полагает Финнур Йоунссон, для метафорического обозначения ветра достаточно и одного слова hroði прибл. «сметальщик» [LP, 596]. Действительно, ветер может обозначаться как «брат моря» не только потому, что он расчищает волны. Степень родства ветра и моря удостоверена их мифологической генеалогией; ср. в «Младшей Эдде»: «Какие есть кеннинги ветра? Зовут его “сыном Форньота”, “братом Эгира и огня”...» (МЭ, 123). Vágs brœðr рукописи исправляется в этом случае на vábrœðr, где первый компонент – субстантивный эпитет, генетически тождественный гот. wai, да. wā, совр. англ. woe (ср. в эддической поэзии: Hm 17.2. vástíga «злосчастный путь»).
   Значительно дальше идет в своей эмендации текста Магнус Ольсен (МО 1962, 66 ff.). Vags рукописи исправляется им на vár (в качестве отдельного слова обычно во мн. ч.: várar «договор, обет»; ср. также в (МЭ, 54) имя богини обетов – Vár). Композит várbróðir, букв. «брат по договору» понимается как поэтический синоним обычного слова fóstbróðir «побратим». Тем самым значительно расширяется область поисков денотата для roða рукописи, т. е. для персонажа мифа, связанного с морем узами побратимства. Отклоняя конъектуру hroði, Магнус Ольсен исходит из того, что искомое слово, в качестве начального имени в нечетной строке, должно участвовать в аллитерации, т. е. начинаться на /v/. Наиболее подходящей ему представляется конъектура vaða, род. ед. к vaði (Vaði).
   В самом деле, Vaði, т. е. «переходящий вброд» (к глаголу vaða), – это имя, открывающее простор для предположений. Оно, правда, не засвидетельствовано в скандинавском мифе и героической традиции. Но, как напоминает Магнус Ольсен, и многие другие знаменитые в германском мире имена были засвидетельствованы в древнеисландских памятниках лишь по счастливой случайности. Так, мы знаем имя морского великана Amlóði (традиционно отождествляемое с Amlethus Саксона Грамматика и далее с именем шекспировского героя) лишь из строфы малоизвестного скальда Снэбьёрна, где море называется «жерновом Амлоди» (МЭ, 123).
   Искомое имя Vaði, согласно Магнусу Ольсену, может быть генетически отождествлено с да. Wada – именем правителя, упоминаемого в поэме «Видсид»:
   Wīd. 21—22.

     Hagena Holmrycgum
     оnd Henden Glommum.
     Witta wēold Swæ
     fum, Wada Hælsingum.

     Хагена (правил) хольмрюггами,
     а Хенден гломмами;
     Витта правил свэвами,
     Вада – хельсингами.

   (Пер. В. Тихомирова)
   В реконструкции, выстраиваемой М. Ольсенoм, особое значение приобретают имена Hagena и Henden из предыдущей строки. Исправление Henden на Heoden (принимаемое и некоторыми издателями «Видсида») позволяет отождествлять носителей этих имен с героями древнескандинавского сказания о Хильд и битве Хьяднингов. Правда, в древнескандинавском сказании, известном из краткого пересказа Снорри (МЭ, 155—156) и из «Истории данов» Саксона Грамматика, персонаж по имени Вади отсутствует. Но он играет важную роль в той пространной эпической версии сказания, которую мы находим в средневерхненемецкой эпической поэме «Кудруна». Вате немецкого эпоса – искусный мореход, вызволяющий своих спутников из опасностей.
   Наконец, в древненорвежской «Саге о Тидреке» (Þidreks saga), перелагающей немецкие сказания, Vaði (двн. Wate) упоминается в мифологическим контексте – как морской великан (Vaði rísi), отец Велента (= Вёлунда); ср. [PE, 273]. Суммируя маршрут «странствий» этого персонажа в различных сюжетах и древнегерманских ареалах, М. Ольсен цитирует слова Б. Сaймонса из его издания «Кудруны»: «...Вате берет начало в представлениях низшей мифологии. Древний морской великан, однако, рано превратился в эпике германских племен Балтийского побережья в искусного морехода и был локализован там как владетель Хэльсингов, проделал путь к англам и нашел себе место в традиции северо-западнонемецких приморских жителей» (MO 1962, 70—71).
   Таким образом, если следовать реконструкции М. Ольсена, «Утрата сыновей» – это единственный раннескандинавский текст, где Vaði присутствует в своей архаической роли – морского великана и «побратима» Эгира. Лишь как дальнее эхо этой его роли звучит упоминание о нем в древненорвежской «Саге о Тидреке». Данная реконструкция, как мы видели, опирается на радикальную «критику текста» и при всей своей объяснительной силе остается не более чем гипотезой. Традиция, может быть, и стерла на каком-то этапе имя великана Вади, но текст известной нам рукописи вполне осмыслен и при самой щадящей, фонетически оправданной правке (см. выше).
   5—8. Синтаксическое членение хельминга неясно; впрочем, при любом его прочтении общий смысл не меняется. Brœðr может быть формой дат. или вин. п. В последнем случае уместна конъектура vega, и текст распадается на две части, прибл.: «Если бы я мог сразить брата ветра, уничтожил бы, воинственный, и жену Эгира». Форма mani от man, ср. р. (зд. «жена»), может быть только дат. п., что соответствует управлению глагола fara в значении «убивать, уничтожать». Строку 6 можно понять и как вставное предложение, а brœðr – как форму дат. п.: «брата ветра – если бы только мог сражаться – уничтожил бы я, как и его жену». Наконец, обращает на себя внимание конъектура Финнура Йоунссона – «viða», предполагающая знаменательную связь между строкой 5 и формулой of viða skyldi в «Перечне Инглингов» (1.8; 21.4; 36.4). Нигде более в скальдической поэзии глагол viða «губить, убивать» не встречается (в эддических песнях ср. Br. 5; Gðr. II, 30). Viða управляет дат. п., что позволяет синтаксически объединить обо значения Эгира и Ран: прибл. «брата ветра если бы смог уничтожить – шел (бы) с войною – и жену Эгира».
   9.

     En ek ekki
     eiga þóttumk
     sakar afl
     við sonar bana,
     þvít alþjóð
     fyr augum verðr
     gamals þegns
     gengileysi.

     Но у меня,
     видно, не достанет
     сил на тяжбу
     с убийцей сына,
     ибо для всех людей
     станет очевидна
     старого воина
     беспомощность.

   K – suds; sonar – FJ

   4. Конъектура Финнура Йоунссона sonar принимается не всеми издателями. Некоторые издатели и интерпретаторы St (среди них Йоун Хельгасон и Эрнст А. Кокк) следуют прочтению Гудбранда Вигфуссона, исходящему из рукописи: súð-bani «убийца корабельной обшивки», т. е. «убийца корабля» = море [Cl-V, 605]. Трудность, однако, в том, что слово súð чаще употребляется не как синоним корабля [LP, 547], а как хейти (определение) в составе кеннингов корабля: súða vigg, súð-marr, т. е. «конь корабельной обшивки».
   8. gengileysi – gengi значит «поддержка, помощь», но также «удача» [Cl-V, 196]; первый вариант в данном контексте представляется предпочтительным, ср. brœðraleysi «отсутствие братьев» (т. е. поддержки родичей) в строфе 13.4.
   10.

     Mik hefr marr
     miklu ræntan,
     grimmt es fall
     frænda at telja,
     síðan’s minn
     á munvega
     ættar skjǫldr
     aflífi hvarf.

     Меня море
     совсем ограбило
     страшно о гибели
     родича рассказывать,
     теперь, когда мой
     в радостный путь
     рода щит,
     безжизненный, устремился.

   8. K – af lífi

   2. ræntan – согласуемая с mik форма прич. II (вин. п.) глагола ræna «грабить», далее к rán «грабеж» (ср. прим. к висе 7).
   6. á munvega – вин. мн. Ср. в эддической песни (HHv 1.3; 42.2) í munarheimi «в радостном, благом мире», к munr в значении «радость».
   8. aflífi hvarf. В обиходном языке наиболее естественным было бы раздельное написание af lífi, которое мы и находим в рукописи. Оно наилучшим образом согласуется семантически с hverfa в значении «исчезать из виду»; ср. hverfa til himinríkis «удалиться в царство небесное» [LP, 300]. Таким образом, обсуждаемая строка могла бы читаться: «в радостный путь из жизни удалился». Данное прочтение, однако, считается ошибочным. Действительно, понимание af как безударного лишает строки 7—8 аллитерации (именной префикс af, в отличие от предлога, несет на себе ударение и участвует в аллитерации: ættar – aflifi). Вместе с тем реконструируемый композит aflifi имеет параллели в средневерхненемецком abelîbe «безжизненный» и в скальдическом окказионализме ífjǫrr «(все еще) живой» [NN, 32]. Присоединим сюда также сходное образование aflimi в эддическом языке (Am, 28); в переводе Г. Куна: «ohne zweige oder glieder» (Edda. II, 13). Данное место в эддической песни, впрочем, также представляет трудности для истолкования.
   11.

     Veitk þat sjalfr,
     at í syni mínum
     vasa ills þegns
     efni vaxit,
     ef sá randviðr
     røskvaz næði,
     unz Hergauts
     hendr of tœki.

     Знаю сам,
     что в моем сыне
     ничего дурного
     не возрастало,
     если бы древу щита
     удалось возмужать,
     пока бы (его) Хергаута (=Одина)
     руки не приняли.

   7. EK, JH, KR – herGauts; FJ – hergauts
   8. EK – hauðr

   3—4 – букв. «дурного человека суть не вырастала».
   7. Сложное наименование в данной строке может быть понято двояко: (а) как образование с субстантивным эпитетом, распространяющим имя Одина – Gautr; ср. сходные сложные именования в туле имен Одина: Siggautr, Valgautr (Skj, 673); (б) как скальдический кеннинг мужа her-Gautr «Гаут войска», однотипный кеннингам sverð-Gautr «Гаут меча», málm-Gautr «Гаут металла» [M, 261], а также любым другим с именем бога в качестве основы. В соответствии с вариантом прочтения (б) общий смысл последних строк висы – «пока не обрел бы рук (зрелого) воина» (Eg, 250. «unz hann hefði fengið hermanns hendur»). Данное прочтение, однако, несвободно от семантических натяжек (taka hendr как вариант fá hendr?).
   8. Э. А. Кокк решает проблему, исправляя hendr на hauðr «земля» (EK, 23). Весь хельминг читается в этом случае: «если бы древу щита / удалось возмужать, / пока бы воина / земля не приняла».
   12.

     Æ lét flest
     þats faðir mælti,
     þótt ǫll þjóð
     annat segði,
     mér upp helt
     of verbergi
     ok mitt afl
     mest of studdi.

     Всегда высоко ценил
     то, что говорил отец,
     хотя бы все люди
     говорили другое,
     поддерживал меня
     среди мужей (?)
     и силу мою
     всячески укреплял.

   6. FJ – herbergi; EK – of urðbergi

   6. verbergi, дат. п. – hapax legomenon с не вполне ясным значением. В строках 5—6 к тому же отсутствует аллитерация. Едва ли не напрашивается конъектура herbergi «укрытие, пристанище», принятая Финнуром Йоунссоном. Однако она по ряду причин отвергается большинством исследователей. Указывается, в частности, что она не «спасает» стиха, поскольку глагол helt в предыдущей строке метрически уступает наречию upp, т. е. не может участвовать в аллитерации. Неясно, в какой мере этот довод имеет силу для «свободного квидухатта» Эгиля. Более существенно то обстоятельство, что слово herbergi (совр. исл. «комната», англ. harbour «гавань», нем. Herberge «пристанище, постоялый двор») не встречается в древнеисландском ранее XIII в. и, скорее всего, является средненижненемецким заимствованием [Vr, 223].
   Что же касается слова verbergi, то первый компонент в нем может быть отождествлен с verr «муж», а этимология второго допускает разные истолкования. (а) Он может связываться с глаголом bjarga «защищать, укрывать»; в этом случае verbergi семантически близко к herbergi (ср. ClV, 695 и вариант перевода К. Шира: «in der Männer Burg» (SE, 270)). (б) Вместе с тем представляется возможным, что -bergi – это nom. abstr. oт bergja «пробовать (на вкус)»; ср. bergi-biti «кусочек еды», а также bergir «тот, кто отведывает» – в кеннинге ворона [LP, 44]. В этом случае строки mér upp helt / of verbergi могут быть поняты приблизительно как «поддерживал меня / в выборе мужей».
   Имеет, однако, сторонников и более радикальная конъектура Е. А. Кокка, исправляющего сомнительное verbergi рукописи на urðbergi и тем самым восстанавливающего безупречную аллитерацию: upp – urðbergi. Оба компонента в композите Кокка имеют сходное значение: urð «груда камней» и berg «скала». Общий смысл хельминга: «меня поддерживал в нагромождении скал и силу мою всячески укреплял». Ср. в переводе К. Шира, следующем данному прочтению: Und aufrecht hielt er / im Steingeröll mich; / und meine Kraft er / am stärksten stütze (SE, 270).
   13.

     Opt kømr mér
     mána bjarnar
     í byrvind
     brœðraleysi,
     hyggjumk um,
     es hildr þróask,
     nýsamk hins
     ok hygg at því,

     Часто приходит мне
     на ум (зд. кеннинг – «медведя месяца попутный ветер»)
     отсутствие братьев,
     задумываюсь об этом,
     когда битва крепчает,
     высматриваю его
     и думаю о том,

   2 mána (K – m -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

, обычно = manna)
   FJ: mána brúðar

   2—3. mána bjarnar / í byrvind. Данный кеннинг, насколько можно судить, произведен от стереотипного кеннинга души, разума как «ветра великанши»; ср. в «Языке поэзии» Снорри Стурлусона: «В кеннингах следует звать душу “ветром великанш”» (МЭ, 177). Неизвестно, почему душа называется подобным образом. Вдвойне неясно, можно ли считать «правильным» тот вариант кеннинга, который мы находим у Эгиля, называющего разум «попутным ветром медведя месяца». Если согласиться, что «медведь» (bjǫrn) в данном мифологическом кеннинге = «волк» (ср. МЭ, 28. «Имя другого волка – Ненавистник, он сын Хродвитнира. Он 〈...〉 хочет схватить месяц. Так оно и будет»), а волк, поглотивший месяц, – это великан (ср. МЭ, 29. «Старая великанша породила многих сыновей-великанов, все они видом волки»; Vsp 40.7—8. tungls tjúgari / í trolls hami «губитель месяца в обличье великана»), то выходит, что Эгиль называет разум (=душу) «попутным ветром великана», а не великанши. Это отступление от модели кеннинга (ср. Eg, 251) побудило Финнура Йоунссона заменить bjarnar на brúðar «ветер жены месяца». При этом он указал в своем словаре, что в единичных случаях máni «месяц» выступает в кеннингах как обозначение великана [LP, 448].
   Предлагались и другие решения. Магнус Ольсен, не приняв конъектуры Финнура Йоунссона, счел обоснованным (и палеографически допустимым) исправление bjarnar на þýjar, род. п. к þýr «служанка, рабыня» (МО 1962, 73 f). Главным доводом в пользу данной конъектуры послужил кеннинг души в стихах другого скальда Х в. Готторма Синдри: Skj. 56.8.8. óskkvánar byr mána «попутный ветер возлюбленной (или: избранницы) месяца». Как предположил М. Ольсен, мифологический кеннинг должен подразумевать конкретного персонажа мифа. При этом единственный персонаж женского пола, связываемый с месяцем, – это некая Биль. В «Видении Гюльви» сказано: «Он (месяц. – О. С.) взял с земли двух детей, Биль и Хьюки 〈...〉 Дети всегда следуют за месяцем, и это видно с земли» (МЭ, 28). М. Ольсен принимает за данность, что эта Биль и называется в стихах Готторма Синдри «возлюбленной месяца», а в песни Эгиля – «рабыней месяца». Сходство обоих текстов действительно примечательно: нигде более в скальдических кеннингах души месяц (máni) не упоминается в комбинации со словом byr(-) «попутный ветер» (МО, 74). Но остаются и вопросы. Неясно, прежде всего, может ли «взятая с земли» Биль (как мифологический референт «возлюбленной» и – предположительно – «рабыни» месяца) считаться также и великаншей. Неясность усугубляется тем, что Биль упоминается еще в одном месте «Младшей Эдды», но со следующим комментарием: «Соль (т. е. солнце. – О. С.) и Биль тоже причисляют к богиням, но об их свойствах уже было рассказано раньше» (МЭ, 55).
   Обсуждение загадок подобного рода, как кажется, оставляет в тени сам факт, что выражение mána bjarnar (*brúðar; *þýjar) byrvindr – это едва ли не единственный в «Утрате сыновей» пример кеннинга как целиком условной, формализованной единицы, за которой не стоит живого образа. Существенно, в данной связи, что это развернутый (трехчленный) кеннинг.
   14.

     hver mér hugaðr
     á hlið standi
     annarr þegn
     við óðræði;
     þarfk þess opt
     of þvergǫrum,
     verðk varfleygr,
     es vinir þverra.

     кто, расположенный ко мне,
     подле встанет,
     другой воин
     на поле битвы;
     в том часто нуждаюсь
     пред строем противников,
     не способен к полету,
     когда друзья иссякают.

   6. her giǫrum (K); конъектуры: þvergǫrum (Eg), þrágǫrum (FJ)

   Данная виса служит продолжением предыдущей: любимый брат и соратник Эгиля, об утрате которого идет здесь речь, – это Торольв Скаллагримссон, погибший в Англии в битве при Винхейде (гл. 54 саги).
   1—2. Синтаксис строк не вполне ясен: mér может относиться к hugaðr в значении «расположенный» (vera e-m vel hugaðr «быть расположенным к кому-л.») или «предназначенный» (к huga «предназначать что-л. кому-л.») либо к á hlið: á hlíð mér «подле меня». Во втором случае hugaðr скорее должно быть понято как «отважный», к hugr в значении «дух».
   4. Слово óðræði чаще всего понимается как «битва»: ср. прил. óðr «яростный», «стремительный»; и -ræði «деяние, свершение» (напр. в harðræði «суровое деяние»; ср. Haraldr harðráði «Харальд Суровый»). Сигурд Нордаль интерпретирует óðræði как «опасность (háski), требующая быстрых решений» (?). Умозрительно рассуждая, можно было бы истолковать первый компонент как производный от сущ. óðr «дух, разум» (боги, создавая людей, дают им óðr, ǫnd и lá «дух, дыхание и краски (жизни)» – Vsp. 18), а второй – как «совет». Но óðr в данном значении не образует композитов и не поддерживается контекстом.
   6. hergiǫrum (мн., дат.) рукописи («готовый к битве, воинственный», ср. herfýsir, hergjarn «жаждущий битвы») не вызывало бы никаких возражений, если бы не «требования аллитерации», которым критики текста придают большое значение. Конъектуры þvergǫrum и þrágǫrum почти равнозначны (к þverr «упрямый», «оказывающий сопротивление» и þrá «упорство, отпор» соответственно).
   7. varfleygr, прил. -ia-, к fljúga «летать» – (а) «неспособный к полету» (как птица с подбитым крылом; ср. fluglahm в переводе К. Шира: [SE, 270]) или (б) «осторожный, неуверенный в полете» – в зависимости от понимания первого компонента. Ср., с одной стороны, varbúinn «неготовый» (var – частица со значением «едва») и, с другой – varfœrr – прибл. «осмотрительный в дороге» [LP, 594], к varr «осторожный».
   Первое из данных толкований вводит varfleygr (к fljúga «лететь», fleygja «посылать в полет») в ряд однотипных отглагольных прилагательных с суффиксом -ia-: 1.7. né hógdrægt «не легко извлекаемый» (к draga «тащить, извлекать»), 2.1. (esa) auðþeystr «не легко извергаемый» (к þeysa «извергать», 15.1. torfyndr «трудно обретаемый» (к finna «находить»), 25.1. torveldr «трудноодолимый» (к valda «одолевать, превозмогать»). Присущие им модальный признак – возможности (в сочетании с приглагольным отрицанием -a или частицами, var-, tor– – невозможности, затрудненности) и залоговый – инактивного состояния – как нельзя лучше соответствуют эмоциональной тональности песни.
   8. Cp. Am. 73. 3—4. Í kné gengr hnefi, / ef quistir þverra «Рушится ствол, если сохнут ветви».
   15.

     Mjǫk es torfyndr,
     sás trúa knegum
     of alþjóð
     Elgjar galga,
     þvít niflgóðr
     niðja steypir
     bróður hrør
     við baugum selr.

     Очень трудно найти,
     в кого можем верить
     из народа
     Эльга виселицы,
     ибо вероломный
     сокрушитель родичей
     брата тело (прах)
     отдаст за кольца.

   1. torfyndr – прил., -ia– (см. выше). Заслуживает внимания первый компонент tor– «трудно-» (ср. глагольную приставку гот. tuz-, да. tō-, нем. zer-), встречающийся только в композитах; он повторяется в последней висе песни (см. комм. к ней) и в самом названии песни: SE, 257. Kvæði þetta kallaði hann Sonatorrek «Песнь эту он назвал “Утрата сыновей”» (см. о названии песни Дополнение 3).
   4. Сочетание Elgjar galgi вызывало множество предположений, не меняющих, однако, общего смысла текста. Представляется наиболее обоснованной версия Сигурда Нордаля (Eg, 252), согласно которой Elgr – это одно из имен Одина, известное из тулы (фонетич. варианты – ølgr, ǫlgr, olgr); ср. кеннинг скальда Берси СкальдТорфуссона (нач. XI в.) Elgs hríðboði «вестник вьюги Эльга», т. е. «воин». Как полагает Сигурд Нордаль, данное имя может быть родственно гот. alhs «храм»; ср. да elgian «защищать» (Ibid.). В таком случае для него может быть восстановлено первоначальное значение «святилище»; в качестве семантической параллели Сигурд Нордаль приводит слово дисл. vé «святилище», известное также как имя брата Одина – Vé(i) «Ве». Elgjar galgi «виселица Эльга» (= Одина) – это ясень Иггдрасиль, Мировое древо, а его народ (alþjóð) – все живое. «Эгилю представляется, что весь мир ополчился против него» (Ibid.).
   5. niflgóðr прибл. «гибельно добрый». Nifl– в данном случае – субстантивный эпитет, отсылающий к наименованиям мифологических локусов: Niflhel, прибл. «Темная Хель» (преисподняя) и Niflheimr, прибл. «Нижний, Темный мир». Эпитет nifl– ассоциируется с гибелью, смертью в эддических композитах: Akv 33.8. niflfarna (Гудрун об убитых ею сыновьях – «во мрак ушедших») и Gg. 13. niflvegr, прибл. «гибельный путь».
   16.

     Finn ek þat opt
     еs féar beiðir – – -

     Вижу это часто,
     что денег требует

   Сохранились лишь две строки висы, связанные по смыслу с предыдущей висой.
   2. beiða «требовать», в том числе выкупа (Cl-V, 55: «almost as a law term»); ср. beiða sonar bóta «требовать выкупа за сына» (Ibid.).
   17.

     Þat’s ok mælt,
     at engi geti
     sonar iðgjǫld
     nema sjalfr ali
     enn þann nið,
     es ǫðrum sé
     borinn maðr
     í bróður stað.

     Также говорится,
     что никто не получит
     за сына (полный) выкуп,
     если только сам не вырастит
     еще потомка,
     который был бы для других
     муж, рожденный
     на место брата.

   2. FJ – mangi getr
   4—5. K – nema sjálfr alitune þann nid (KR, 23)
   5—6. FJ – né þann enn / es ǫðrum sé

   2. Конъектура mangi предлагается для восстановления аллитерации. Однако, как полагают Йоун Хельгасон (JH, 36) и Сигурд Нордаль (Eg, 252), ok в первой строке может нести на себе фразовое ударение (< auk, нем. auch «также»). В самом деле, фразировка многих стихов «Утраты сыновей» определяется не метрическим каноном, а индивидуальной манерой и авторским замыслом Эгиля. Данный вывод представляется более важным, чем доводы в пользу аутентичности тех или иных конкретных стихов.
   3. iðgjǫld – к gjǫld «плата, выкуп». Первый компонент играет роль интенсификатора, как и в iðgnógr «изобильный» – к gnógr «достаточный», íðglíkr «в точности сходный» – к (g)líkr «сходный».
   4—5. Слитное написание alitune в рукописи переходит границу строки; при этом существительное -tune (вероятнее всего = túni, дат. ед. от tún, зд. «дом») не умещается в трехсложной схеме не четной строки. Но, не сохраняя в данном месте стихотворной формы, текст рукописи остается ясным по смыслу: nema sjálfr ali (сосл. накл. от ala «растить») túni (дат. п.) þann nið «если сам не вырастит для дома такого потомка…» (ср. Eg, 252).
   18.

     Erumka þekkt
     þjóða sinni,
     þótt sér hverr
     sǫtt of haldi;
     burr’s Bileygs
     í bœ kominn,
     kvánar sonr,
     kynnis leita.

     Мне не в радость
     людское сообщество,
     хотя бы каждый в отдельности
     и был настроен мирно;
     сын в селенье
     Билейга явился,
     сын жены,
     искать сородичей.

   1. K – þokt
   5. K – bir; обычно исправляется на burr
   K = bískips (также JH, KR); Eg – Bileygs; FJ – býskeiðs

   1. Форма þokt рукописи понимается как вариант либо ошибочное написание þek(k)t, ср. р. от прил. þekkr «приятный, приемлемый».
   6. Ивар Линквист полагал возможным исходить из формы bir, отождествляя ее с byrr «попутный ветер» и читая всю строку как byrr býskips «ветер пчелиного корабля» – метафора полета умерших сородичей; ср. (Eg, 253). Все же общепринятое исправление bir на burr «сын» представляется предпочтительным. Оно, как можно заметить, позволяет сохранить композит рукописи bískips (= býskips) как метафорическое обозначение воздуха. Бёдвар был унесен в воздушное селение (í bœ býskips «селение корабля пчел»), т. е. на небо. Однако и данная метафора не имеет аналогий за пределами песни, и исследователи предпочитают подставлять в текст более простые перифразы. Композит в род. п. bískips исправляется на (а) Bileygs (имя Одина; таким образом, место упокоения Бёдвара толкуется как Вальгалла, ср., однако, строфу 11, казалось бы, противоречащую такому пониманию) либо на (б) býskeiðs «пчелиный путь», к skeið в значении «отрезок пути» [LP, 73].
   Оба эти исправления были объединены в комментарии Магнуса Ольсена, прочитавшего спорное слово как bilskeið и далее отождествившего bilskeið с обозначением радуги Bilrǫst. В самом деле, skeið в значении «отрезок пути» синонимично rǫst (собств. «расстояние между двумя стоянками»). Внутренняя форма Bilrǫst вполне прозрачна – радуга как «мерцающая дорога» (ср. более обычное ее обозначение как Bífrǫst «дрожащая дорога»). Таким образом, в замене -rǫst на -skeið можно было бы усмотреть поэтическое развитие исконной вариативности наименования радуги, а также игру слов, вполне в духе скальдического искусства; ср. (МО, 75).
   Но, отправляясь от конъектуры Финнура Йоунссона (býskeið), не можем ли мы избрать иное направление рассуждения и предположить, что смелая метафора рукописи (bískip) возникла благодаря смешению слова skeið «отрезок пути» с его омонимом – skeið «a kind of swiftsailing ship of war» [Cl-V, 542]?
   19.

     En mér fens
     í fǫstum þokk
     hrosta hilmir
     á hendi stendr;
     máka’k upp
     jǫrðu grímu,
     rýnnisreið
     réttri halda.

     Но против меня
     с грозными намерениями
     жижи солода князь
     стоит;
     не могу я
     землю (опору) маски,
     раздумья (знания) повозку
     прямее держать.

   1. K – fanst
   3. FJ – hrosta hǫfundr
   6. K – í áróar. К ранним спискам К восходит конъектура jarðar, род. п. от jǫrð «земля», к которой Йоун Хельгасон дает следующий комм.: «графически í áróar может быть искажением jarðar, но эта форма не дает ясного смысла» (JH, 37). В Eg и KR форма исправляется на jǫrðu.
   7. K – rinis

   1. Исправление fanst (fannst, прет. от finnask > finnast, в безличном обороте – «казаться») на fens (род. п. от fen «топь») мотивируют моделью кеннинга: fens hrosta hilmir – «топи (жижи) солода князь», где «жижа солода» – пиво, а его князь, владыка – Эгир (ср. «Песнь о Хюмире», 3, где Эгир обещает наварить всем богам пива). Однако подобное развертывание кеннинга не обязательно (и JH следует тексту рукописи): Эгир мог бы быть назван и просто «князем солода». Смысл текста в таком случае: «Но мне казалось, с грозными намерениями Эгир стоит супротив меня». Финнур Йоунссон исправляет hilmir на hǫfundr – слово, чрезвычайно редкое у ранних авторов [Cl-V, 308]; ср. в «Первом грамматическом трактате» (сер. XII в.): Skald erv hofvundar allrar rynni ęða máls greinar «The scalds are authorities in all (matters touching the art of) writing or the distinctions (made in) discourse» (FGT, 225—226). Cм. также комм. к строке 7 данной строфы и к строфе 22.
   2. þokk – дат. ед. от þokkr; скорее всего, морфологический вариант к þokki «расположение, мнение».
   6. Форма jǫrðu, которой отдается предпочтение в ряде современных изданий, призвана прояснить кеннинг головы jǫrð grímu как параллель к grund grímu в одной из вис Эгиля (Skj 45.13.6), т. е. «земля = опора, основа маски» (Eg, 254). Но вызывает затруднение столкновение в одной строке двух формально подобных, но разнопадежных форм: jǫrðu, дат. п. от jǫrð и grímu, род. п. от grímа «маска». Вариант рукописного текста более прозрачен грамматически, но предполагает необычную метафору головы – jarðar gríma, т. е. «маска земли = праха» (значение jǫrð как «mould, лат. humus» см. в [Cl-V, 327]). Данная метафора, однако, не кажется неуместной в образной системе песни.
   7. Не вполне ясен и другой кеннинг головы – rynnisreið (K – rinis). Первый его компонент может быть сближен с rynni в вышеприведенной фразе из «Первого грамматического трактата» (ср. Eg, 25). Хрейн Бенедиктссон дает к этой фразе следующий комментарий: «The meaning of this phrase is by no means certain. The first term, MS ryni, is most likely derived from rún ‘letter», prob ably by intermediation of the adj. rýninn «versed in runes» (which occurs already in the Atlamál as part of the compound fulrýninn» (FGT, 224). Он обращает вместе с тем внимание на грамматическое расхождение rynni, р. п, ж. р. -īn– (FGT) и rinis, р. п. в рукописи St. Cледует заметить также, что мысль, дух и т. п. обычно связываются в скальдической поэзии с грудью, а не с головой (ср. строфу 2).
   20.

     síz son minn
     sóttar brími
     heiptugligr
     ór heimi nam,
     þanns ek veit
     at varnaði
     vamma varr
     við vámæli.

     с той поры как моего сына
     жар болезни
     губительный
     из мира унес,
     того, кто, как ведаю,
     избегал,
     остерегающийся пороков,
     злых речей.

   7. FJ – vanr
   8. vámæli – конъектура (Eg, JH, KR); K – ná-

   В данной и следующей строфах речь идет уже о другом сыне Эгиля – Гуннаре, о котором сага сообщает лишь то, что он умер ранее от болезни (Eg, 245). Эти висы подготавливают поворот к последней части песни, где главный противник скальда среди богов – уже не Эгир, а Один.
   7. Финнур Йоунссон отдает предпочтение устойчивому сочетанию vamma vanr «лишенный изъяна, безупречный»; ср. Háv. 22.6. at hann era vamma vanr «что он 〈сам〉 не лишен изъяна»; Ls. 30.3. era þér vamma vant (безл.) «хватает у тебя пороков».
   8. Композиты с первым компонентом vá «беда, зло» (совр. англ. woe) встречаются и в других стихах Эгиля (как и у других скальдов); ср. vábeiða «зачинщик зла» (воин) в (Eg, 205). Восходящий к рукописи вариант námæli представляется более темным; читая его прибл. как «разящая речь», мы можем связать его первый компонент равным образом и с ná– «близко-» (ср. перевод в [LP, 423]: «nærgående, sårende ord»), и с nár «мертвец» (ср. [Cl-V, 448]: nágöll «death-cry»).
   21.

     Þat mank enn,
     es upp of hóf
     í goðheim
     gauta spjalli
     ættar ask,
     þanns óx af mér,
     ok kynvið
     kvánar minnar.

     помню еще,
     что вознес
     в мир богов
     друг гаутов
     ясень рода,
     возросший от меня,
     и родовое древо
     моей жены.

   1. Глагол man (к muna «помнить») отсылает к смерти ранее умершего Гуннара. Оставляем здесь без комментария вопрос, почему Гуннар, умерший от болезни, был принят Одином. Заметим лишь, что и посмертная судьба Бёдвара (пребывает ли он во владеньях Эгира и Ран или в «воздушных селеньях») по-разному видится Эгилю (ср. строфы 11 и 18, а также Дополнение 3).
   4. «Один называется другом гаутов потому, что данное племя особенно его почитало» (Eg, 254). К племенному названию возводят имя Одина – Gautr (ср. комм. к строфе 11). В поэзии gautar употребляется, однако, и в общем значении – «воины», так что выражение gauta spjalli может быть понято и просто как «друг воинов».
   22.

     Áttak gótt
     við geirs dróttin,
     gerðumk tryggr
     at trúa hǫnum
     aðr vinan
     vagnа rúni,
     sigrhǫfundr,
     of sleit við mik.

     Ладил я
     с владыкой копья,
     стал я верно
     его почитать,
     пока дружбу
     друг повозок (?),
     распорядитель побед
     со мной не разорвал.

   2. K – geira
   5. K – umat; JH – vinátt как вариант к vinátta; SN – vinan
   6. K – runne

   2. Конъектура geirs, ед., род., принятая большинством издателей, поддерживается другими кеннингами Одина, в которых он обозначается как владетель копья Gungnir: Gungnis vǫfuðr, geirvaldr [M, 253]. Вместе с тем нет достаточных оснований исключать и более общее обозначение Одина как geira (мн., род.) dróttinn – «владыка копий». Данное обозначение было бы, во всяком случае, не более своеобразным, чем два других, которые мы находим в строках 6, 7 той же висы.
   3. Неясно, можно ли понимать данный текст в том смысле, что Эгиль в молодые годы чтил не Одина, а других богов. Этот вопрос подробно рассматривается в работе Сигурда Нордаля [Sigurður Nordal 1924, 157—159]; как предполагает автор, главные боги юности Эгиля – это Тор и Фрейр, т. е. боги бондов, а не воинов.
   5. Форма vinátt, восстановленная Йоуном Хельгасоном, ближе к написанию в рукописи; форма vinan (vinun) встречается еще у одного скальда Х в. [LP, 620].
   6. vagna rúni. Данное обозначение Одина оставляет широкое поле для предположений. Конъектура Сигурда Нордаля поддер живается лишь сходным обозначением Тора: trjónu trolls rúni – «друг тролля бойка» (где «тролль бойка», т. е. части молота – молот Мьёлльнир). Трудность, однако, в том, что повозка, колесница (vagn) – это также атрибут Тора, но не Одина. Г. В. Вебер высказал догадку, что речь идет в данном случае о погребальной повозке и все выражение метонимически обозначает Одина как «друга мертвых» [Weber 1973, 88—99]. Это предположение, может быть, лучше других объясняет форму род. мн. в кеннинге (vagna).
   Первый компонент rúni «верный друг» – это, однако, конъектура. Слово runne (= runni), которое мы находим в рукописи, взятое само по себе, вполне может быть понято как nom. agent. к renna «бежать, быстро передвигаться» (ср. в кеннингах: boði к bjóða «приглашать», «вызывать (на битву)»; riði «наездник» к ríða «скакать» и мн. др.). Смысл его в данном контексте и применительно к Одину (букв. «ездок повозок»?), однако, остается неясным.
   Наконец, существует и точка зрения [Jón Hnefill Aðalsteinsson 1999, 173], что обсуждаемое выражение относится не к Одину, а к прежде чтимому Эгилем «богу повозки» – Тору (ср. выше гипотезу Сигурда Нордаля). Для того чтобы получить искомый смысл, автор данного толкования исправляет runne на runns, род. ед. к runnr «дерево» и, читая vagna runnr «древо повозки» как кеннинг Тора, обнаруживает в первом хельминге следующую информацию: «before this (i. e. before I took up firm belief in Óðinn), he broke Þórr’s friendship with me» (Ibid.). Предлагаемое прочтение, разрешая одну трудность (принадлежность повозки), создает, однако множество других. Так, автор находит параллель к конструируемому им кеннингу в выражении из эддических «Речей Альвиса» – vagna verz (Alv 3.4). Однако данное выражение в устах карлика Альвиса, в свою очередь, толкуется по-разному. Не исключено, что оно действительно относится к Тору, который обозначается здесь как vagna verr «муж колесниц» (4—5. vagna verz / em ek á vit kominn «с мужем колесниц пришел я встретиться»). Но, учитывая форму мн. ч. vagna, некоторые исследователи полагают, что следует скорее видеть в нем кеннинг земли – vagna ver «море повозок»; ср. [M, 88] и [LP, 587]. В пользу этого толкования говорит и более широкий контекст: 3—5. Á ek undir steini stað; / vagna verz / em ek á vit kominn «Мое жилье под камнем; на землю я явился» (ср. [Сl-V, 712]: á vit ríkis síns «(вернулся) в свое королевство»). И наконец, если выражение эддической песни все же относится к Тору, обозначаемому как «муж повозок», отсюда не следует, что Тор может быть также обозначен и как «древо по возок» (vagna runnr): «древесные кеннинги» относятся в поэтическом языке к людям, но не к богам.
   Примем во внимание и следующее. Автобиографический экскурс Эгиля (обстоятельства смены его религиозных убеждений в юном возрасте), который некоторые исследователи пытаются вычитать из данной строфы, представляется несовместимым с драматическим развитием сюжета всей песни. Скальд бросает обвинение уже не Эгиру и Ран, прямым виновникам смерти Бёдвара, а самому Одину, который «разорвал с ним дружбу» (ср. в эддической песни: HH. II. 34.5—6. einn veldr Óðinn ǫllo bǫlvi «лишь Один повинен во всех несчастьях»). Конфликт этот получает знаменательное разрешение в 23 и 24-й висах песни.
   7. Если данная строка принадлежит Эгилю, мы находим в ней первое употребление слова hǫfundr (совр. исл. «автор») в древнеисландских текстах и единственный случай его употребления не в книжных контекстах (ср. комм. к висе 19).
   23.

     Blœtka því
     bróður Vílis,
     goðjaðar,
     at gjarn séak,
     þó hefr Míms vinr
     mér of fengnar
     bǫlva bœtr
     ef ek betra telk.

     Почитаю
     брата Вили,
     защиту богов
     не по своей охоте,
     но Мимира друг
     дал мне
     возмещение за беды,
     которое считаю наилучшим.

   1. K – blótka ek því
   2. K – góðs iaðar; SnE – guð (goð U, 757) iarðar
   5. K – mis; SnE – Míms (Mímis U)

   Данная виса и первый хельминг висы 24 цитируются Снорри Стурлусоном в его «Эдде» как источник кеннингов Одина. Рас хождения между рукописями SnE, наиболее ранние из которых датируются XIV в., и рукописью песни служат непосредственным подтверждением варьирования текста в традиции.
   2. Vílis – в SnE фиксируется тот же вариант имени брата Одина, что и в K (им. п. Vílir). Любопытно, что в своем прозаическом тексте Снорри отдает предпочтение более распространенному варианту Víli.
   3. goðjaðar – общепринятая конъектура, наиболее близкая к рукописи; jaðarr букв. «стоящий впереди» (обычно переводится как «защита»). Трудно объяснить, однако, грамматическую неоформленность goð-; ср. Ls. 35.6. ása jaðarr (о Фрейре). В версии SnE мы, однако, находим не jaðar, вин. п., а jarðar, род. п., к jǫrð, и все выражение понимается при этом как «бог земли». Отметим, что немного раньше Снорри говорит, что землю можно называть в поэзии «супругой Одина» (SnE, 76).
   24.

     Gǫfumk íþrótt
     ulfs of bági
     vígi vanr
     vammi firrða
     ok þat geð,
     es ek gerða mér
     vísa fjandr
     af vélǫndum.

     Дал мне искусство
     волка противник,
     привычный к битве,
     чуждое изъяна,
     и дух такой,
     что я создавал
     открытых врагов
     из строящих козни.

   2. of – конъектура; SnE (U) – um; K (и большинство рукописей SnE, кроме U) – ok

   Второй хельминг дал повод для следующего замечания Клауса фон Зее: «Поэзия для Эгиля – не средство облегчения внутренних страданий, но скорее средство внешнего самоутверждения в воинском противостоянии. Эгиль владеет силой слова, вынуждающей врага принять бой» [See 1981, 354]. Соглашаясь с автором, лишь прибавим, что этот тезис, справедливый для многих «отдельных вис» Эгиля (см. Дополнение 1), недействителен для «Утраты сыновей».
   2. of bági. Of – архаическая супплетивная частица, выступающая в качестве интенсификатора перед такими поэтизмами, как barmi «брат», rúni «(верный) друг», bági, dolgr «(смертный) враг» [Dal 1930].
   4. firrða – прич. II, ед., ж. р., к firra «лишать, отчуждать».
   6. vísa, мн., вин. к víss в значении «явный, несомненный» [Cl-V, 718].
   7. vélǫndum, дат. мн. причастия I от véla «обманывать, строить козни»; ср. Am. 92. 3—4 illt er vin véla, / þanna þér ver trúir «плохо обманывать друга, который тебе верит».
   25.

     Nú erum torvelt:
     Tveggja bága
     njǫrva nipt
     á nesi stendr;
     skalk þó glaðr
     með góðan vilja
     ok óhryggr
     heljar bíða.

     Ныне тяжко мне:
     противника Твегги (Одина)
     родная сестра
     стоит на мысу;
     однако ж буду рад
     по доброй воле
     и без унынья
     Хель (смерти) ожидать.

   4. K – nesin; JH – nesjum

   1. torvelt – tor– «трудно»; ср. также в висе 15 и в названии песни; -velt, ср. р. к прил. *veldr, -ia– (от valda в знач. «справляться»). Оба компонента встречаются только в сложных словах.
   2. Tveggi – «двоякий»; имя Одина, встречающееся также в туле и в Vsp. 63.4 (конъектура). «Противник Одина» (его убийца в последней битве богов) – Фенрир волк.
   3. njǫrva. Существует несколько истолкований этого слова, обсуждаемых в (Eg, 256). (а) Оно может быть тождественным первому компоненту в Njǫrvasund (=Nǫrva-) – дисл. названии Гибралтара; ср. да. nearu, совр. англ. narrow; njǫrva nipt в этом случае может быть понято как «близкая родственница, родная сестра». (б) Но можно видеть в нем и фонетический вариант имени великана – отца ночи: SnE, 16. Nǫrvi eða Narfi hét jǫtunn, er byggði í Jǫtunheimum; hann átti dóttur, er Nótt hét «Нёрви, или Нарви звался великан, живший в Ётунхейме. Была у него дочь по имени Ночь». Хель в таком случае обозначается как «сестра великана». (в) Narvi вместе с тем – это имя сына Локи: SnE, 61. Þá váru teknir sønir Loka, Váli ok Nari eða Narfi «Потом захватили сыновей Локи, Вали и Нари, или Нарви». Хель, дочь Локи, естественно, приходилась сестрой не только Фенриру волку, но и этому Нарви. Выражение nipt Nera встречается в эддической песни (HH. I.4.5), но как обозначение норны.
   4. á nesi. Обычно комментары напоминают, что Бёдвар был похоронен á Digranesi – в кургане на мысу Дигранес; образ Хель, стоящей на мысу и поджидающей скальда, так же зримо является его воображению, как и образы Эгира, Ран и Одина в других местах песни. Но в последней строке этот образ расплывается и обобщается в устойчивом словосочетании bíða heljar «ждать смерти», уже свободном от каких-либо ситуативных привязок. Так и переводит это место Финнур Йоунссон: «og ej bedrøvet vænte døden» (FJ, 37). Данная строфа заставляет вспомнить и строки из «Речей Высокого»:
   Háv. 15

     glaðr ok reifr
     skyli gumna hverr
     unz sinn bíða bana.

     веселым и радостным
     должен быть каждый человек,
     ожидая смерти.

   Этой цитатой Сигурд Нордаль завершает комментарий к «Утрате сыновей» в своем издании «Саги об Эгиле».

Дополнения

Дополнение 1. Эгиль Скаллагримссон как первый исландский скальд

   Название этой заметки нуждается в пояснении. Оно не подразумевает, что до Эгиля в Исландии не было скальдов, т. е. людей, умеющих сочинять скальдические стихи. Согласно общепринятой хронологии «Саги об Эгиле», ее герой родился в Исландии ок. 910 г. и, если верить саге, сочинил свою первую вису в трехлетнем возрасте (гл. 31). Но и его отец, исландский первопоселенец Скаллагрим сын Квельдульва, умел при случае сочинить вису, и некоторые из его «отдельных вис» приводятся в саге. В сагах, рассказывающих о жизни первых поколений исландцев, есть много скальдических стихов (ср., например, «Сагу о Кормаке» или «Сагу о Гисли»), откуда можно вывести, что скальдическое искусство было хорошо знакомо исландцам в это время.
   Эгиль, вне сомнения, – самый знаменитый из исландских скальдов. Но, говоря о нем в настоящей заметке как о «первом исландском скальде», мы имеем в виду не только незаурядность его дарования, о которой читатель этой книги может составить собственное представление. Напомним, что «Утрата сыновей», как и другие наиболее прославленные произведения Эгиля («Выкуп головы», «Песнь об Аринбьёрне»), не приводятся в саге. Сага содержит лишь 46 «отдельных вис» Эгиля, связанных с теми или иными событиями, о которых в ней рассказывается, и прежде всего с теми конфликтами, на какие он был великий мастер. Что же касается поэтического мастерства Эгиля, сага если и привлекает к нему внимание, то в основном лишь в тех эпизодах, когда мастерство это проявляется как магическая власть скальда над словом. Подобных эпизодов не много. Так, на пиру у Барда, управителя конунга Эйрика Кровавая Секира, Эгилю был подан рог с брагой, смешанной с ядом. Эгиль принял рог, вырезал на нем руны и, окрасив их своею кровью, сказал вису (ПС, 29). Рог тут же разлетелся на куски. Особую известность получили хулительные висы Эгиля, которые он направил против норвежского конунга Эйрика Кровавая Секира, вырезав их рунами на жерди с лошадиным черепом. Приведем одну из них в переводе С. В. Петрова:

     Да изгонят гада
     На годы строги боги,
     У меня отнявша
     Нудой ношу судна!
     Грозный вы на гнусного
     Гнев на святотатца
     Рушьте, Трор и края ас,
     Фрейр и Ньёрд, скорее! (ПС, 31)

   Гораздо чаще стихи Эгиля в саге не преследуют цели добиться желаемого, т. е. не являются в прямом смысле слова «речевыми действиями». Несомненно, многие из этих стихов свидетельствуют о том, что Эгиль в совершенстве владел скальдической формой, но все же нельзя с определенностью утверждать, что он превосходил в этом отношении таких скальдов, как его младший современник Эйнар Звон Весов – автор драпы «Недостаток Золота» (Vellekla), феноменальной по своему формальному мастерству.
   И тем не менее сага и традиция, к которой она восходит, с несомненностью говорят об Эгиле как о первом исландском скальде. В каком же смысле? Проявляя исключительный интерес к истокам исландского общества и его «родоначальникам», традиция особым образом выделила фигуру Эгиля как родоначальника скальдической поэзии в Исландии. Это его особое место в исландской культуре никак специально не декларируется в саге, но оно явствует из нее. Свидетельствами саги или, точнее говоря, представленной ею версией, мы здесь и ограничимся, оставив за скобками все те стихи Эгиля (в том числе и «Утрату сыновей»!), которые не были в нее включены. Эта версия, как было сказано, скорее всего, берет начало в традиции, но она получает дополнительный вес, если согласиться с теми исследователями, которые считают автором саги Снорри Стурлусона (данная гипотеза, впервые выдвинутая Бьёрном М. Ольсеном [Björn M. Ólsen 1904], имеет и влиятельных противников).
   Важность такой фигуры, как Эгиль, для исландского литературного самосознания определяется особенностями развития скальдической поэзии в Исландии. Можно считать общепризнанным, что основной и изначальный жанр скальдической поэзии – это хвалебная песнь в честь правителей. Исландские источники предоставляют богатейшие сведения о развитии дружинной скальдической поэзии в историческое время. Другой вопрос, что сведения эти неизбежно «исландоцентричны» и само историческое время в них отсчитывается от заселения Исландии. Из исландских источников, в частности, следует, что уже с середины Х в. (время расцвета творчества Эгиля) дружинными поэтами норвежских конунгов становятся едва ли не исключительно исландцы. В 60-е гг. Х в. (т. е. примерно тогда, когда Эгиль сочинил «Утрату сыновей») ушел на покой последний знаменитый норвежский скальд – Эйвинд Погубитель Скальдов. В «Саге о Харальде Серая Шкура» уход Эйвинда объясняется его нежеланием служить новому правителю после смерти конунга Хакона Доброго. Эйвинд воспользовался первым подходящим поводом (Харальд Серая Шкура завладел его золотым обручьем) и «поехал тогда домой, и не рассказывается, чтобы он после этого еще раз встретился с Харальдом конунгом» (КЗ, 89). Главным скальдом Харальда Серая Шкура стал Глум Гейрасон – исландец. «В продолжение трех с половиной веков, с середины Х и до конца XIII в., исландцы поставляли правителям Норвегии, а иногда и других скандинавских стран и даже Англии хвалебные песни» [Стеблин-Каменский 1979б, 108]. Возможно, что исландская версия абсолютного господства исландцев на поприще скальдической поэзии не во всем достоверна, но другими сведениями историки древнескандинавской литературы не располагают.
   Главной загадкой остается, однако, не первенство исландских скальдов при дворах иноземных правителей, а процветание скальдической поэзии в самой Исландии, то есть в условиях исландского народовластия (þingveldi), где основной ее жанр, т. е. драпы и флокки в честь правителей, заведомо не мог найти применения. Именно в Исландии эта «самая трудная поэзия мира» распространилась едва ли не на все области жизни и превратилась в искусство если и не общедоступное, то популярное и вместе с тем почитаемое. Об этом свидетельствуют многие сотни «отдельных вис» в «сагах об исландцах». При этом для уяснения данного вопроса не существенно, какие из этих вис были подлинными, а какие, вероятно, присочинялись позже, специально для данной саги, – вопрос, более всего обсуждаемый в литературе. О масштабах популярности скальдической поэзии в Исландии свидетельствует уже один тот факт, что скальдические стихи включались в саги и слушатели или читатели саг не имели нужды в разъяснениях (skýringar), подобных тем, какими всегда сопровождаются скальдические стихи в современных исландских изданиях саг.
   Основным жанром скальдической поэзии в Исландии стали «отдельные висы». Они отличаются от вис королевских скальдов в целом ряде отношений. Так, их могли сочинять и менее искусные скальды, и в некоторых из них встречаются формальные погрешности. Например, в первой строке висы, которая приписывается трехлетнему Эгилю, отсутствует корневая рифма. Говоря о языке «отдельных вис», нельзя не заметить, что в условиях исландской, т. е. преимущественно крестьянской, жизни утратили актуальность многие реалии, обозначению которых служили традиционные скальдические кеннинги, – такие, например, как «звери битвы» (и сама «битва»), «доспехи», а также «вождь, конунг». С другой стороны, для ряда обиходных реалий не существовало готовых моделей кеннингов.
   Но главное отличие «отдельных вис» из «саг об исландцах» от хвалебных вис (а также от хулительных вис – нидов; см. примеры выше) состоит в том, что в типичном случае они лишены своей исконной функции, т. е. направлены не на другое лицо, а на самого скальда. Заметим, что это еще не дает основания считать все такие стихи зачатком лирики, ибо форма, за редким исключением, не служит в них способом поэтического самовыражения. Точнее было бы сказать, что виса в типичном случае была средством самоутверждения, т. е. демонстрировала хладнокровие, силу духа скальда, его превосходство над противником, словом – его способность владеть формой в любых, часто совсем не способствующих этому ситуациях.
   Правда, нельзя не обратить внимание на то обстоятельство, что из 46 «отдельных вис» Эгиля лишь четвертая часть была сочинена им в Исландии. Поводом для его вис чаще всего становились битвы, сражения с берсерками и стычки с врагами, которых он постоянно наживал себе из-за необузданного своего характера. В этих висах, конечно, находится место для кеннингов битвы, крови и зверей битвы. Но, как следует из саги, с такой же легкостью и быстротой реакции Эгиль мог отозваться стихами на любой повод. Поразительна дерзость, с которой он переплавляет в стихи бытовые эпизоды, соблюдая при этом все условности вычурной скальдической формы. Приведем в оригинале и в переводе С. В. Петрова еще одну вису, которую Эгиль сказал на пиру у Барда (Eg, 110; ПС, 29):

     Ǫlvar mik, þvít Ǫlvi
     ǫl gervir nú fǫlvan,
     atgeira lætr ýrar
     ýring of grǫn skýra.
     ǫllungis kannt illa,
     oddskýs, fyr þér nýsa,
     rigna getr at regni,
     regnbjóðr, Havars þegna.

     Лей мне пива! Эльвир
     Бледен ибо с пива.
     Дождь из дрота зубра (= рога)
     Дрожью в рот мне льется.
     Ты, железна ливня
     Клен (= муж), стоишь преклонно.
     Ныне хлещет ливень
     Влаги Хрофта сладкий.

   Лишь в одном месте Эгиль отступил от формы ради каламбура: в первой строке он заменил неполную корневую рифму полной, дважды сыграв на звуковом подобии имени своего противника Ǫlvir и слова ǫl «пиво, брага». В первой строке он также построил с этой целью смелый окказионализм – прибл. «мне неймется выпить пива» (по образцу безл. mik þyrstir «меня одолевает жажда» и т. п.). В целом же в этой строфе выдержаны все канонические звуковые повторы (рифма и аллитерация), но сверх того к ним добавлено множество других: таким образом, едва ли не весь звуковой материал стиха охвачен созвучиями (они выделены в тексте).
   Но все-таки главное достижение Эгиля состояло в том, что он первым из «главных скальдов» разрушил тематические преграды скальдической поэзии, распространив ее на всю область «бренного времени» – настоящего.
   Повторим, что сага лишь приводит стихи Эгиля, но никак их не комментирует и не дает им прямой оценки. И тем не менее все, что мы узнаем из нее об Эгиле как о скальде, выделяет его из числа других «главных скальдов» и определяет ту особую роль «родоначальника» исландской поэзии, о которой шла речь выше.
   Так, Эгиль, хотя и служил в дружинах правителей, но никогда не в качестве скальда этих правителей. Этот симптоматичный факт ставит Эгиля в особое положение среди других «главных скальдов», более всего прославившихся своими хвалебными драпами. М. И. Стеблин-Каменский считал возможным говорить о семантическом раздвоении самого слова «скальд». Так, «скальдом» мог быть назван всякий автор стихов. «Не имело значения, сочинял он стихи обычно или сочинил их только в одном единственном случае, были ли его стихи, по мнению его современников, хорошими или плохими. Таким образом, слово “скальд” значило просто “автор данных стихов” и ничего больше» [Стеблин-Каменский 1979б, 91]. Но в другом месте Стеблин-Каменский пишет: «Однако у слова “скальд” было еще и другое значение. Как почетное звание или в сопровождении имени правителя в родительном падеже («Тьодольв скальд», «Сигхват скальд Тордарсон», «скальд Харальда Прекрасноволосого») оно означало того, кто сочинял стихи в честь правителя, обеспечивая ему этим славу. По-видимому, это было более древним значением слова» [Там же, 93]. Эгиль, хотя и провел большую часть жизни в военных походах, никогда не был скальдом иноземных правителей и его никогда не называли «Эгиль скальд». Ему, правда, приходилось в нескольких ситуациях восхвалять правителей, но ситуации эти лишь подтверждают сказанное.
   Так, Эгиль сочинил хвалебную песнь в честь английского конунга Адальстейна (от нее сохранились лишь одна виса и припев), но не ранее чем получил от него подарок за свое участие в битве при Винхейде, а также виру за гибель его брата Торольва в той же битве. Обычно конунг одаривал скальдов за их стихи; в данном же случае Эгиль отдарил конунга, оказывавшего ему, как сказано в саге, большие почести (гл. 55). Одно из знаменитейших произведений Эгиля – это драпа «Выкуп головы», прославляющая его заклятого врага Эйрика Кровавая Секира. Эгиль сочинил эту песнь, ожидая казни, и наутро исполнил перед Эйриком. Эйрик согласился тогда «подарить ему жизнь», но лишь с тем условием, чтобы Эгиль никогда больше не попадался ему на глаза (гл. 59). Выкупив таким образом свою голову, Эгиль заметил (букв. перевод): «Я не прочь получить от вождя скалу шлема, хоть она и безобразна» (Eg, 193).
   Эгиль согласился сочинить песнь в честь Эйрика, вняв уговорам своего друга херсира Аринбьёрна, который сослался на пример своего родича Браги скальда. Аринбьёрн сказал: «Я советую тебе не спать ночь и сочинить хвалебную песнь конунгу Эйрику. 〈...〉 Так же поступил Браги, мой родич, когда вызвал гнев шведского конунга Бьёрна. Он тогда сочинил ему в одну ночь хвалебную песнь в двадцать вис, и за это ему была дарована жизнь» (СЭ, 189). Браги Старый Боддасон – первый (норвежский) скальд, от которого со хранились стихи; иначе говоря – единственный скальд, чьи стихи запомнили исландцы, хотя он жил еще до заселения Исландии (возможно, в первой половине IX в.). Едва ли случайность, что исландская традиция связала его имя с именем и судьбой первого исландского скальда – Эгиля Скаллагримссона; ср. [Смирницкая, 2000].
   Исландские саги не рассказывают о том, каким образом скальды обучались своему искусству. Поэтому привлекает к себе внимание тот эпизод «Саги об Эгиле», где рассказывается о его дружбе с молодым скальдом Эйнаром Звон Весов (гл. 78). «Однажды летом, – говорится в саге, – на альтинге, Эйнар зашел в палатку Эгиля, сына Скаллагрима, и они стали беседовать. Вскоре у них зашла речь об искусстве скальдов, и оба остались довольны этой беседой». Можно понять эти слова в том смысле, что Эйнар Звон Весов, скальд Хакона ярла, многому научился у Эгиля.

Дополнение 2. Несколько замечаний в связи с комментариями Йоуна Хневиля Адальстейнссона к «Утрате сыновей»

   Йоун Х. Адальстейнссон опубликовал в недавние годы ряд работ, содержащих новые толкования отдельных строф в St [1991; 1999; 2001]. Некоторые из текстологических гипотез, намеченных ранее, были также предметом обсуждения в его докладе на 12-й конференции по сагам (2003). В предлагаемой заметке я опираюсь, в первую очередь, на текст этого доклада, черпая, в меру необходимости, разъяснения из других работ того же автора. Стихи Эгиля приводятся ниже в предложенной им редакции.
   Строфа 3 (первый хельминг)

     Lastalauss
     es lifnaði
     á nǫkkvers
     nǫkkva bragr.

   Как полагает Йоун Х. Адальстейнссон, ему удается объяснить данный хельминг, исправив лишь одну последнюю букву в его последнем слове, т. е. заменив bragi рукописи (имя бога?) на bragr – «поэзия» [2003, 275]. Данное исправление едва ли принципиально. Я не прибегала к нему в настоящем издании по двум (также не очень принципиальным) причинам. Во-первых, как ни свободен квидухатт Эгиля, в нем сохраняется неравносложность четных и нечетных строк, т. е. трехсложные четные строки не допускаются. Во-вторых, предикат lifna в значениях «оживать», «выживать» естественнее отнести (тем более имея в виду написание рукописи) к одушевленным субъектам, т. е. к Браги как к мифологическому олицетворению поэзии, а не к поэзии как таковой.
   Больший интерес представляет предложенное Йоуном Х. Адальстейнссоном новое истолкование действительно трудного словосочетания á nǫkkvers nǫkkva. Автор остроумно предполагает частичное тождество обоих слов. В первом из них он видит композит – результат стяжения и опрощения *nǫkkva-verr. Данный композит он считает тождественным по словообразовательной модели («formed in the same way») таким общеупотребительным словам, как skip-veri, bátveri «корабельщик». Отсюда в его комментарии возникает мысль об Одине (заметим, что Один не упоминается в песни вплоть до заключительных строф, что может быть важно для понимания всего ее внутреннего развития; ср. комм. к строфе 20). Как полагает автор, Один представлен в висе одновременно как «корабль» (сказано более неопределенно – «the means of transport») и как «корабельщик», доставляющий мед поэзии в Асгард.
   Убедительности этого истолкования, однако, препятствует то обстоятельство, что слова типа skip-veri построены по иной модели, чем слово, реконструированное Йоуном Х. Адальстейнссоном. Я имею в виду не только парадигматическое различие между ними, упущенное из виду автором, но прежде всего этимологию второго компонента: -veri в общеязыковых композитах не имеет отношения к verr «муж», но представляет собой то же слово (полусуффикс), что и в образованиях типа Rum-verjar (модель которых восходит еще к общегерманским этнонимам типа Bojuvarii, Chattuarii, см. [Vr., 655]). Skip-verjar (как правило, мн. ч.) – это, собственно, «обитатели корабля». Гипотеза Йоуна Х. Адальстейнссона, неочевидным для автора образом, предполагает переэтимологизацию модели. Но nǫkkva-verr nǫkkva «муж корабля корабля» – не бессмыслица ли это (даже и в качестве метафоры, денотирующей транспортировку поэтического меда)?
   Автор, однако, приводит дополнительные доводы в пользу своего прочтения, ссылаясь на одно место в «Перечне Халейгов» Эйвинда Погубителя Скальдов, где Один – в той же ситуации – обозначается как farmǫgnuðr. Это последнее слово, не вполне ясное, толкуется им в двух смысловых планах – как (а) прибл. «крепитель корабля» (если понимать far как «корабль») и (б) «крепитель груза» (если понимать far как «груз», в данном случае мед поэзии). Мед поэзии, как пишет Йоун Х. Адальстейнссон, перебродил и обрел свою силу (magnaði; ср. у Эгиля lifnaði) в желудке у Одина. С этим не приходится спорить. Но сомнение вызывают два момента.
   Во-первых, значение «груз» не засвидетельствовано для дисл. far. Это значение обычно для другого (не родственного) слова – farmr, и Одина в самом деле обозначают как farma-Týr. Происхождение этого обозначения неясно, но может быть предположительно связано и с медом поэзии.
   Во-вторых, автор усматривает аналогию между тем, как Один освободился от переваренного им меда поэзии (выплюнул его в чашу) и муками Эгиля, которому не удается «извергнуть» (esa auðþeystr) свои стихи (строфа 2). Аналогия эта, может быть, небеспочвенна, но в версии Йоуна Х. Адальстейнссона она ведет к предположению, что под hyggju staðr («место разума») Эгиль подразумевал свой желудок.
   Строфа 4 (первый хельминг)

     Þvít ætt mín
     á enda stendr,
     hræbarnir
     sem hlynir marka;

   Как предполагает Йоун Х. Адальстейнссон [2003, 277], фатальный смысл, вычитываемый из строки 2 («род... подошел к концу» – «on the verge of dying out»), приходит в противоречие с действительным положением дел в семье Эгиля. В самом деле, его дочь Торгерд недавно вышла замуж и, возможно, ждала ребенка. Были живы и двое других его детей – сын Торстейн и дочь Бера. Строка á endi stendr, по предположению автора, подразумевает не близкую гибель семьи, а лишь то, что она была «перевернута» (upside down), или в буквальном смысле «стояла на голове» («was literally standing on its head»), потрясенная смертью двух сыновей Эгиля. Предлагая данное толкование, Йоун Х. Адальстейнссон исходит (как и автор наст. изд., см. комм.) из обиходного значения слова hræ, передаваемого им как «a broken tree in a forest or a broken branch» (Cl-V, 289: «scraps or chips of trees or timber» – «щепы»). По его мнению, деревья, которые могут быть названы hræbarnir, «вырваны с корнем, перевернуты, но все же живы». Не обсуждая данного мнения, заметим лишь, что, согласившись с автором доклада, мы неминуемо должны будем пересмотреть понимание всей песни Эгиля, где он постоянно возвращается к теме своего одиночества, невзирая на то, что некоторые родственники его живы, и даже на ожидающееся прибавление семейства.
   Строфа 18 (второй хельминг)

     Bir er bískips
     í bœ kominn,
     kvánar sonr,
     kynnis leita.

   Отказываясь от конъектур burr и Bileygs (cм. комм. в наст. изд.), автор предлагает следующий перевод данного хельминга: «the son of the woman has come to the world of the ocean (byr í bæ), outside the ship (bískips) in search of company» [278]. В скобки взяты места, комментируемые автором за рамками доклада. Так, он считает возможным, что bí– в bískips – это заимствованная приставка со значениями «с», «возле» [1999, 167]. В поддержку приводятся два существительных: bígyrðill (только в «Драпе Тора» Эйлива Годрунарсона, ок. 1000 г.) и bílífi «роскошь» (только в «Саге об Александре», XIII в.). Оба эти слова – заимствования (ср. да. bigyrdel и bileofa); данный факт следует отличать от заимствования приставки, т. е. от возможности употребления ее как словообразовательного аффикса при образовании новых исландских слов. Последнее представляется совершенно невероятным, особенно если учесть, что в древнескандинавских языках (в отличие от западногерманских) отсутствует предлог *bí, т. е. необходимое условие для вычленения приставки (ср. дисл. ymb < umbi). Но не останавливаясь на этом, автор усугубляет проблему, предлагая видеть в bískips наречие с искомым значением – «outside the ship». Что же касается самого употребления чужеязычной модели в «Утрате сыновей», автор мотивирует его следующим образом: «...the poet who composed Sonatorrek spent a long time living in Norway, travelled to Sweden and even farther to the east, and after that dwelt for a period in England. Such a man was more likely than others to resort to a foreign borrowing when under pressure» (Ibid.).
   В своем чтении данного места автор исходит, далее, из возможности межстрочного разрыва композита: bir í bœ = í byrbœ. Доводом в пользу данной возможности служат для него сходные разрывы в дротткветте [1999, 168]. Но не упускается ли при этом из виду, что условности дротткветтной формы – такие, как переплетение предложений или, тем более, разрыв композитов, – совершенно несовместимы со стихом и стилем «Утраты сыновей»?
   Основной же смысл данной строфы, как ее интерпретирует Йоун Х. Адальстейнссон, состоит в том, что, поселившись во владениях Эгира и Ран, Бёдвар обретет там и новых товарищей. Именно этот смысл, как полагает автор, заложен в сочетании kynnis leita: «að leita kynnis... seems to me to imply that you are searching for new companions in hitherto unknown surroundings» [2003, 278]. Остается неясным, на чем основано данное понимание импликаций древнеисландского словосочетания. Оно, во всяком случае, расходится с его обычным значением в прозаических текстах – «отправиться в гости к родичам». В «Саге о Бьёрне» сказано: Arngeirr karl fór heiman ok ætlaði í Knarrarnes at leita kynnis «Старик Арнгейр вышел из дому и держал путь на Корабельный Мыс – повидаться со своими родичами» (Bj, 192). В примечании Сигурда Нордаля и Гвюдни Йоунссона к данному месту поясняется: «У Корабельного Мыса жила дочь Арнгейра» (Ibid.).

Дополнение 3. Название песни

   Согласно саге название «Sonatorrek» было дано песни самим Эгилем (Eg, 257). Слово torrek встречается помимо этого лишь дважды в древнеисландских текстах и обычно понимается как «ущерб». Ср. в «Круге Земном»: Hkr. 56. Furðu mikit torrek lætr faðir þinn sér at, er ek tók vist nökkura frá honum í vetr, en ek mun þér þat launa með feginsögu «Твой отец будто бы понес большой ущерб из-за того, что я прошлой зимой взял у него немного еды, но я возмещу тебе это радостным известием». И в стихах Сигвата Тордарсона: FJ, 251.22.7. várt torrek lízk verra «наша утрата кажется хуже». Так обычно понимается слово torrek и в названии песни.
   Но представляется более вероятным, что, давая название своей песни, Эгиль вкладывал в это слово поэтический смысл, заложенный в ее внутренней форме. Внутренняя форма эта, вне сомнения, сохраняла всю свою прозрачность и выразительность для скальда, сочинившего в своей песни два неологизма с первым компонентом tor– «трудно-» – tor-fyndr и tor-velt (см. строфы 15, 25). Вопрос, таким образом, сводится к тому, чтó означает именной компонент -rek в составе обсуждаемого слова.
   Существительное rek, ср. р., известно в древнеисландском как морфологический вариант более употребительного reki, м. р. Так назывались плавниковый лес, а также рыба, туши морских животных и т. п., выброшенные на берег (к сильному глаголу reka, в значении «выносить на берег, прибивать к берегу»; ср. ef þar rekr fiska, fugla eðr sela «если туда вынесет рыбу, птиц или тюленей» [Cl-V, 492]. В том же значении употреблялся и слабый глагол rétta. В главе 78 саги сказано: Eg, 243. hann fann rétt lík Bǫðvars; tók hann þat upp ok setti á kné sér ok reið með út í Digranes til haugs Skallagríms «Он нашел прибитое к берегу тело Бёдвара, поднял его, положил себе на колени и поехал на Дигранес к кургану Скаллагрима». Соблазнительно было бы истолковать слово torrek исходя из данного контекста и данного значения reka (rétta): тело сына, выброшенное на берег, – это tor-rek. Но подобное толкование вступает в противоречие с названием песни Sonatorrek («Сыновей torrek»), посвященной не только Бёдвару, но и другому сыну Эгиля, умершему от болезни (Eg, 245).
   Остается предположить, что -rek в эгилевом композите не коррелирует с отдельным существительным и образуется от глагола reka в другом его значении. Именно к такому выводу пришел еще в 20-е гг. Ауртни Паульссон. Представляется, что в его краткой заметке «Sonatorrek» дается убедительное истолкование название песни, наилучшим образом отвечающее общему развитию ее темы. Основная часть заметки воспроизводится ниже.
   «Согласно общему мнению слово torrek имеет значение «ущерб, тяжелая утрата». Вне сомнения, таково его значение в “Круге Земном”, в висе Сигвата (автор упоминает также одно место в древненорвежских “Законах Гулатинга”. – О. С.). Но представляется очевидным, что исконное значение сохранилось только в названии песни, где torrek значит «трудно дающаяся месть». Вторая часть слова образована от глагола reka, который часто употреблялся в древности в значении «мстить» (hefna), сохраняющемся и поныне, например, в выражении að reka harma sinna («отомстить за свои несчастья»).
   Известно, что кровная месть была настоятельным долгом людей в древности. Не отличался миролюбием и Эгиль Скаллагримссон. Он не остался бы в постели, если бы сыновья его были повержены оружием. Но с ними расправились другие силы, над которыми он не властен. Потому утрата и сломила его. Он так говорит об этом в Sonatorrek (цитируются висы 8 и 9. – О. С.). Он не мог помышлять о мести. И тогда он нашел единственный способ утолить свое горе – сочинить песнь. Отмщение было бы больше ему по сердцу, но “чем дальше сочинялась песнь, тем более креп Эгиль”. Он все же как-то воздал за смерть своих сыновей. Потому он и выбрал для песни то примечательное название, которое она с тех пор носит» [Árni Pálsson 1926, 153].

Дополнение 4. Утрата сыновей (Пер. С. В. Петрова) [12 - Поэзия скальдов / Изд. подгот. С. В. Петров, М. И. Стеблин-Каменский. Л., 1979. C. 16—22. (Лит. памятники).]

     1. Грусть велика:
     Грузом воздушным
     Безмен языка
     С места не сдвинуть.
     Трудно Хрофтову
     Крадьбу добыть,
     В укроме души
     Она сокрыта.

     2. Горькое давит
     Горой горе
     И не дает
     Ётунхейма
     Древле добытый
     Дивный дар
     Поднять со дна
     Думы темной.

     3. Раны выи
     Имира грозно
     Пред жилищем
     Родича плещут.

     4. Весь мой корень
     Вскоре сгинет.
     Буря клонит
     Клены бора.
     Разве рад,
     Кто прах родимый
     Должен из дому
     Долу несть?

     5. Вспомяну
     Про конец
     Отца-матери,
     Венцом словесным
     Украшу
     Прах родичей,
     Открыв врата
     В тыне зубовном.

     6. Вал суровый
     Ограду рода,
     В крепости деда
     Прясло пробил.
     Так и моя
     Дырой зияет:
     Место сына
     Стало пусто.

     7. Ран меня
     Ограбила,
     Други мои
     Утрачены.
     Разломало
     Род мой море,
     Мой забор
     Разбит прибоем.

     8. Когда б я мéсти
     Меч мог несть,
     То Пивовар
     Не сдобровал бы.
     Если б достало
     Сил, то спорил
     Я бы бранно
     С братом бури.

     9. Мне ли биться
     С убийцей сына,
     Если видит
     Всяк и всюду,
     Что у старца
     Сил не станет?
     Ужели мне
     Поможет немощь?

     10. Многое пало
     Морю в руки,
     Горько сказывать
     Гибель близких.
     Рода щит
     Направил стопы
     В путь блаженный
     От жизни сей.

     11. Знаю сам:
     В сыне своем
     Я дурного
     Зерна не сеял.
     Рос бы и зрел он
     Древом щитным
     И был взят дланью
     Владыки боя.

     12. Слушался он
     Слова отцова
     Боле, чем
     Чужих речей.
     Мне в дому
     Был подмогой,
     В стадну пору
     Опорой верной.

     13. В поветери
     Свивёр
     Мне братня
     Утрата.
     Если бесится
     Битва, то я
     Озираюсь,
     Не рад, что сир.

     14. Кой муж был бы
     Мне пособник
     В драке против
     Вражьей рати?
     Став осторожен,
     Сам на рожон
     На железный
     Уже не лезу.

     15. Трудно сыскать
     Во всем народе
     Мужа, кому бы
     Можно верить,
     Ибо продаст
     Предатель подлый
     Братню персть
     За перстень малый.

     16. Видно дело
     бывает в деньгах
     …………………

     17. Сыну замену,
     Если сам
     Не породишь,
     Где же найдешь?
     Кто бы ни стал
     На место брата,
     Тот все едино
     Не брат родимый.

     18. Мне не любо
     Бывать на людях,
     Не мило даже
     Их тихомирье.
     Чадо наше
     Ввысь умчалось,
     В чертог воздушный
     К душам родным.

     19. Враг мой – владыка
     Влаги пьяной,
     Сей соложеной
     Болотной жижи.
     Клеть раздумья
     Не вздымаю
     И не в силах
     Носить высоко,

     20. С тех пор как жар
     Хвори жадной
     Сына свирепо
     Со свету сжил.
     Ведаю, правда,
     Бежал весь век
     Он, безупречный,
     Речи хульной.

     21. Правда, в обитель
     Богов он был
     Дланями взят
     Друга людей.
     Ясный, мною
     Взращенный ясень,
     Саженец нежный
     Моей жены.

     22. Жил я в ладах
     С владыкой сечи,
     Не знал заботы,
     Забыл про беды.
     Нарушил ныне
     Нашу дружбу
     Телег приятель,
     Судья побед.

     23. Рад я не чтить
     Брата Вили,
     Главу богов
     Отвергнуть гордо.
     Но Мимира друг
     Дал дар мне дивный,
     Все несчастья возмещая.

     24. Сей боевой
     Ворог Волку
     Дал мне речь
     Безупречну
     И взор ясный,
     Чтоб явью вражьей
     Легко бы стали
     Ковы лукавых.

     25. Тошно стало!
     Стоит на мысу
     В обличье страшном
     Волчья сестра.
     Все же без жалоб
     Буду ждать
     По всей охоте
     Хель прихода.

«Перечень Инглингов» в освещении исторической поэтики

1. Постановка проблемы

   «Перечень Инглингов» (Ynglingatal = Yt) – это один из древнейших известных нам скальдических текстов, генеалогическая хвалебная поэма, которую норвежский скальд Тьодольв Хвинский преподнес вестфольдскому конунгу Рёгнвальду, двоюродному брату Харальда Прекрасноволосого. Поэма эта сохранилась в «Саге об Инглингах» – начальной саге «Круга Земного» (КЗ) Снорри Стурлусона. В Прологе к КЗ Снорри упоминает (иногда в неясных выражениях) различные источники, которыми он пользовался, рассказывая «о правителях, которые были в Северных странах». Но он особо выделяет фигуру Тьодольва: «Тьодольв Мудрый [13 - Прозвище Мудрый (inn fróði) призвано подчеркнуть особую авторитетность для Снорри сведений, сообщаемых Тьодольвом. То же прозвище носит и исландец Ари Торгильссон (из его сочинений сохранилась «Книга об Исландии»), о котором Снорри подробно пишет в конце Пролога как о человеке многосведущем и правдивом. Снорри упоминает в Прологе также Эйвинда Погубителя Скальдов – автора генеалогической песни «Перечень Халейгов». Но в «Саге об Инглингах» цитируются лишь две строфы из этого произведения (см. с. 144 наст. изд.).] из Хвинира был скальдом конунга Харальда Прекрасноволосого. Он сочинил песнь о конунге Рёгнвальде Достославном. Эта песнь называется Перечень Инглингов. 〈...〉 В этой песни на званы тридцать предков Рёгнвальда и рассказано о смерти и месте погребения каждого из них» (КЗ, 9) [14 - Возможно, это округленное число. В сохранившемся тексте «Перечня» упомянуты лишь 28 Инглингов, включая Рёгнвальда. Исследователи допускают, что он начинался строфой о Фрейре, но не обнаруживают в нем других пробелов. Об отсутствии пробелов, однако, можно судить лишь исходя из прозы «Саги об Инглингах» (ср. с. 116 наст. изд.).].
   Строфы Тьодольва об обстоятельствах смерти правителей цитируются обычно в конце соответствующих глав «Саги об Инглингах» – как кульминация и как в известном смысле подтверждение истинности рассказа, содержащего мотивировку этой смерти. Тем самым Снорри создает впечатление, что «Перечень Инглингов» был для него главным источником. Метод Снорри оказал известное воздействие и на современных исследователей, нередко характеризующих «Перечень» как текст, на котором преимущественно основывался Снорри в начальной саге КЗ (ср., напр. [Vries 1967, 289; Гуревич 1972, 73; Lindow 1985, 37]).
   Видимо, этим можно объяснить то обстоятельство, что со времени выхода в свет известной книги В. Окерлунда «Исследования о “Перечне Инглингов”» [Åkerlund 1939] не было написано ни одного исследования, в котором поэма Тьодольва изучалась бы в своем собственном качестве – как одно из древнейших и в высшей степени своеобразных произведений скальдической поэзии. Проявляя исключительный интерес к «Перечню Инглингов», исследователи рассматривают текст Тьодольва преимущественно под тем же углом зрения, что и Снорри, т. е. как единственный в своем роде источник сведений о доисторических скандинавских конунгах и древнейшей истории Скандинавии.
   Вполне естественно, что авторы ХХ в. обнаруживают в «Перечне» (и особенно в первых восьми его строфах, посвященных мифологическим конунгам) существенно иную культурно-историческую информацию, чем Снорри. Так, Снорри, трактовавший миф с эвгемеристических позиций, чаще всего рассказывает о смерти первых Инглингов, ближайших потомков Фрейра, «с рационалистической отстраненностью историка» [Ciklamini 1975, 89] – просто как о несчастном случае (смерть Фьёльнира в чане с медом), или «заурядном» отцеубийстве (смерть Висбура, сожженного в доме), или как о результате колдовства (смерть Ванланди, затоптанного марой). Между тем начальные строфы «Перечня Инглингов» давно уже стали предметом особого внимания историков религии, которые находят в них иносказательный рассказ о ритуальной смерти «священного короля», связанной с культом плодородия [15 - Широкому обсуждению данной проблемы способствовали в особенности работы Б. Филлпоттс, Фр. Шрёдера, О. Хёфлера, В. Бэтке; подробную библиографию см., например, в статьях: [Ciklamini 1975; Gade 1984]. Решающее значение в подобной трактовке эпизодов смерти нередко придается этимологии имен «священного короля» и его антагониста, а также топонимов. Так, Кари Эллен Гейд пишет в связи с трактовкой смерти конунга Агни, повешенного на собственной гривне дочерью вождя финнов – Скьяльв: «Основная трудность состоит в том, чтобы найти для имени Скьяльв такую этимологию, которая позволила бы увидеть в данной сцене неотъемлемую составляющую серии ритуальных смертей, изображенных в “Перечне Инглингов”» [Gade 1984, 65]. Этимология, которой отдает предпочтение исследовательница, позволяет видеть в Скьяльв великаншу из того же ряда, что и Герд, Скади, а также Дрива (см. о последней ниже). Следует напомнить, что в главе XV «Саги об Инглингах» Снорри все же рассказывает о том, что конунг Домальди был принесен в жертву ради урожая. Возможно, тут сыграл роль тот факт, что глагол sóa «приносить в жертву» без всяких иносказаний употребляется в соответствующей строфе Тьодольва.].
   В ряде других случаев исследователей интересует не столько содержание отдельных строф, сколько то применение, которое Снорри находит им в общем замысле «Саги об Инглингах» или даже всей книги. Высказывались предположения, что, строя сюжет, подводящий к смерти правителя, он иногда вводит в него персонажей с целью пролить дополнительный свет на свое историческое повествование. Так, в рассказах о смерти конунгов Ванланди и Висбура роковую роль играет колдунья Хульд (имя типичное для колдуний).
   О первом из эпизодов будет сказано далее; во втором же эпизоде – убийство Висбура его сыновьями – фигура Хульд предположительно используется автором «Круга Земного» с далеко идущими намерениями. В саге рассказывается: «Они (сыновья Висбура. – О. С.) снова обратились к колдунье и просили ее сделать так, чтобы они могли убить своего отца. А колдунья Хульд сказала, что сделает не только это, но также и то, что с этих пор убийство родича будет постоянно совершаться в роду Инглингов. Они согласились» (КЗ, 18). Считается вероятным, что, по мысли Снорри, вся последующая история Инглингов – не только древних правителей, но и их потомков, исторических норвежских королей, – несет на себе печать этого зловещего пророчества. Для читателей же КЗ оно служит своего рода ориентиром и вдобавок включает историю рода Инглингов в контекст той вселенской трагедии, которую предрекла роду человеческому эддическая вёльва [Гуревич 1972, 77 сл.].
   Обратимся, однако, к предыдущему эпизоду (гибель Ванланди). На сей раз проза Снорри, хотя в ней и действуют персонажи, отсутствующие у Тьодольва, едва ли не целиком выводится из стихотворного текста (строфа 3). Снорри, как может представиться, просто реконструирует сказочный сюжет по функциям, содержащимся в строфе «Перечня». Так, в строфе сказано, что конунг Ванланди пал жертвой колдовства («Ведьма волшбой / Сгубила Ванланди») и был затоптан марой («Мудрый князь / Замученный марой»). Имя Vanlandi этимологизируется как «лишенный земли»; колдовство естественно связывается со Страной Финнов, и Снорри рассказывает в соответствующей главе (XIII) о конунге Ванланди, который «много странствовал» и оказался как-то зимой в Стране Финнов, где женился на Дриве (Drífa – «вьюга»), но потом покинул ее. Дрива и подкупила колдунью Хульд, которая наслала на конунга мару.
   Впрочем, нет необходимости предполагать, что Снорри сам придумал этот сюжет и связал его со злосчастной судьбой Ванланди. Как обоснованно указал З. Байшлаг, сюжет о поездке героя в страну демонов, нарушенном договоре и последовавшей за этим мести имеет широкое распространение, и более чем вероятно, что он был связан с Ванланди в устной традиции, т. е. содержался в прозе, сопровождавшей текст «Перечня Инглингов» [Beyschlag 1950, 45].
   Проблема сопровождающих повествовательных текстов (Begleitberichten) занимает едва ли не центральное место в обсуждении соотношения между стихами Тьодольва и прозой Снорри. В самом деле, трудно сомневаться в том, что полные неясных намеков стихи о смерти Инглингов не могли бы жить в устной традиции без прозаического нарратива; ср. [Wessén 1964, X]. С особой остротой встает эта проблема в отношении глав «Саги об Инглингах», посвященных шведским и норвежским потомкам этого рода (строфы 10—36) [16 - Следует иметь в виду, что конунгам шведской и норвежской династий Тьодольв в ряде случаев посвящает не одну, а две строфы. Две строфы (8 и 9) посвящены и последнему «мифологическому» конунгу – Дагу. О границах между династиями, косвенно отмечаемых в самом тексте «Перечня Инглингов», см. прим. 18 (в бумажном варианте книги – прим. 6).]. О правлении шведских и норвежских Инглингов Снорри рассказывает более подробно, затрагивая и события, непосредственно не связанные с обстоятельствами их смерти. Сведения о некоторых шведских конунгах (Оттар, Адильс и Али) получают подкрепление в эпизодах древнеанглийского эпоса «Беовульф» (да. Ohthere, Ēadgils, Onela), рассказывающих о гаутско-шведских войнах. Многое говорит за то, что сведения о норвежских конунгах, причисляющих себя к Инглингам, были известны Снорри не только из устных, но и из раннеписьменных источников. Чаще всего называют в данной связи книгу Ари Торгильссона Мудрого (первая версия «Книги об исландцах», до нас не дошедшая), «Сагу о Скьёльдунгах» (она сохранилась лишь в одном отрывке и в позднем латинском пересказе) [17 - Ссылка на «Сагу о Скьёльдунгах» содержится в XXIX главе «Саги об Инглингах».], а также утраченный исторический текст, на котором основывался и автор латинской «Истории Норвегии», написанной в конце XII или в начале XIII в. Таким образом, роль «Перечня Инглингов» как важнейшего исторического источника оказывается при ближайшем рассмотрении едва ли не иллюзорной. И это естественно, ведь Тьодольв рассказывает только о смерти Инглингов, а не о их деяниях [18 - Исторические факты, все же отразившиеся в «Перечне Инглингов», в основном троякого рода. Это, во-первых, сами имена шведских и норвежских правителей. Было замечено, что текст «Перечня» дает некоторые основания для хронологической стратификации имен. За рамками хронологии остаются имена мифологических конунгов, примечательная особенность которых состоит в том, что они, как общая тенденция, связываются попарно аллитерацией: (Freyr) – Fjǫlnir, Vanlandi – Vísburr, Domaldi – Domarr, Dyggvi – Dagr (вне аллитерации остается Sveigðir). Имена 13 поколений шведских конунгов в Уппсале (от Agni до Óláfr) все начинаются с гласной; остальные 6 имен (первое из них Hálfdan) принадлежат норвежским конунгам, причислявшим себя к роду Инглингов. Во-вторых, говоря о «поздних» Инглингах, Тьодольв обычно упоминает места их погребения; его сведения нашли убедительное подтверждение в археологии, см. особенно [Lindquist 1936; Nerman 1917]. Наконец, в некоторых строфах «Перечня» встречаются такие обозначения конунгов, как, например, Áladolgr («враг Али» – об Адильсе), которые отсылают к определенным историческим событиям и получают разъяснение в «Саге об Инглингах» (а в данном случае и в других текстах).].
   Историки древнескандинавской поэзии, со своей стороны, видят в «Перечне Инглингов» вторичный, а часто и поэтически малоискусный текст. Л. М. Холландер писал о нем в своем издании скальдов 1947 г.: «“Перечень Инглингов” – генеалогическая поэма по преимуществу; текст этот представляет очень большую историческую ценность, но его поэтическая ценность незначительна» [Hollander 1947, 38]. В конце XIX – начале XX в. широко обсуждался вопрос подлинности «Перечня». Выдающийся знаток древнескандинавской поэзии Густав Неккель видел в «Перечне» не что иное, как позднюю подделку – сочинение ученого, но малодаровитого скальда XII в., для которого смерть древних конунгов – это не трагическая кульминация жизни, а скучная череда одних и тех же (по большей части низменных) подробностей, облеченных в некстати вычурные выражения [Neckel 1908, 393]. Впрочем, и ученость этого скальда так же ставилась Неккелем под сомнение, хотя бы потому, что он отправлял короля, затоптанного марой, к Одину (строфа 3), а короля, павшего во время боевого похода, – во владения Хель (строфа 31).
   Доводы Неккеля и других сторонников поздней датировки песни были убедительно оспорены В. Окерлундом [Åkerlund 1939, 7 ff.], и авторство Тьодольва ныне редко подвергается сомнению. Считается вполне возможным, что насквозь регламентированный стих «Перечня» (квидухатт) и его замысловатый словарь могли развиться уже в древнейшей скальдической поэзии. Один из аргументов в пользу ранней датировки «Перечня» – примечательное сходство между рядом строк, посвященных конунгу Олаву (строки эти принадлежат к двум разным строфам), и стихотворным отрывком, включенным в руническую надпись на Рёкском камне (IX в., Швеция) [19 - Оба текста воспроизводятся ниже в транскрипции В. Окерлунда [Åkerlund 1939, 177—178]. Окерлунд видел в стихах на Рёкском камне прообраз квидухатта (ср. особенно начальную трехсложную строку). Создателем же этого размера он считал Тьодольва, сумевшего соединить орнаментализованный скальдический язык с эддическими в своей основе метрическими схемами. Блестящее владение техникой кеннингов, как полагал Окерлунд, позволило Тьодольву скрыть скудость сведений о древнейших Инглингах [Ibid., 168 ff.].]:
   «Перечень Инглингов»

     Réþ Óláfr
     ofsa forþom
     víþri grund
     of Vestmare
     [Nú] liggr gunndjarfr
     á Geirstǫþom
     herkonungr
     hauge ausenn.

   Олав правил некогда обширными землями в Вестмаре. Ныне лежит отважный вождь в Гейрстадире под курганом.

   Рёкский камень

     Ræiþ ÞiauríkR
     hin þormóþi
     stillir flotna,
     strąndu HræiþmaraR;
     sitiR nú garuR
     ą gota sínum
     skialdi of fatlaþR
     skati mæringa.

   Ехал Тьодрик отважный, вождь мореходов берегом Хрейдморя. Ныне сидит в боевом снаряжении на своем коне под прикрытием щита князь Мэрингов.

   Однако признание ранней датировки «Перечня» не сняло вопроса о его вторичности. Напротив, авторство Тьодольва лишь укрепило исследователей в убеждении, что «Перечень» – это результат скальдической переработки более безыскусных генеалогических текстов, например таких, как тулы. «Отвлекаясь от формы и ограничившись исключительно содержанием песни, мы можем считать несомненным, что она восходит к архаической традиции. 〈...〉 Основные признаки этих традиционных текстов в общем поддаются реконструкции: они содержали имена почитаемых предков, обстоятельства их смерти и упоминание места их погребения. Для хранения в памяти такого материала более всего подходила форма тулы» [Vries I, 133] [20 - М. И. Стеблин-Каменский писал в связи с архаическими генеалогическими текстами: «Согласно мнению, которое сейчас стало общепринятым, жанр этот коренится в архаичных представлениях о неразрывной связи, которая существует между умершими и живыми членами рода и конкретным выражением которой казались могильные курганы, почитавшиеся в языческую эпоху как святилища рода. Поэтому корни этого жанра, вероятно, уходят далеко в глубь языческой эпохи. Указывалось, что поэмы, аналогичные Ynglingatal, вероятно существовали и у готов и что Иордан, возможно, имеет в виду именно такую поэму, когда, перечисляя Амелунгов, говорит, что знает “откуда каждый из них ведет свой род или происходит и где он нашел свою смерть”» [Стеблин-Каменский 1947, 287].]. Все, казалось бы, подталкивает к предположению, что Тьодольв переработал эти первичные тексты, т. е. вложил их в вычурную раму скальдического языка специально ради того, чтобы преподнести свою хвалебную поэму Рёгнвальду.
   Мы оставляем здесь без рассмотрения иные теории, в частности, связывающие жанр «Перечня Инглингов» с ирландским влиянием. К данной точке зрения склонялся Андреас Хойслер.
   Но именно Хойслер оценил «Перечень» не только как источник культурно-исторической информации о давнем прошлом и не как скальдическую переработку утраченного оригинала, а как «оригинал», заслуживающий рассмотрения в своем собственном качестве, т. е. с позиций исторической поэтики. Слова Хойслера из его «Древнегерманской поэзии» остаются, как представляется, наиболее проницательной характеристикой «Перечня» как поэтического текста: «Почти 40 кеннингов, по большей части мифологических, приоткрывают жреческий и провидческий план языка: “высокогрудый Слейпнир (конь Одина) пеньки” = высокая виселица, “он ушел к дочери брата Бюлейста” = он умер. И напротив, временная точечность отдельных эпизодов сообщают тексту тонкость стальной пружины, столь непохожую на массивность обычной хвалебной поэзии. Тьодольв, истинный мастер формы, последователен и убедителен в своих поэтических приемах, и благодаря этому его песнь производит очень определенное и сильное впечатление» [Heusler 1957, 94].
   Эти слова и определили в значительной степени направление предлагаемой работы. Подходя к «Перечню Инглингов» с позиций исторической поэтики, мы прежде всего позволим себе усомниться в правомерности закрепившейся за ним характеристики как «хвалебной генеалогической поэмы». Характеристика эта, как представляется, приписывает «Перечню» ту информацию, которая в нем отсутствует, и вместе с тем создает преграду для понимания заложенного в нем смысла.
   Так, «Перечень Инглингов» трудно назвать в собственном смысле генеалогической поэмой. В самом деле, в нем отсутствуют какие-либо указания на ближайшие родственные связи и наследственные права конунгов. Слова со значением «отец» и «сын» не употребляются в нем (если не считать перифразы 22.3. bragnings burr «сын князя», т. е. князь). При этом правители неоднократно обозначаются как потомки божественных предков: 11.11. Freys afspring «отпрыски Фрейра» (об Альреке и Эйрике; они называются в той же строфе и «родичами Дага» – 11.1. Dags fríendr); 21.7. Freys áttungr (об Адильсе). Конунг Домар обозначается как 6.1. Fjǫlnis niðr «потомок Фрейра» (Фьольнир – сын Фрейра). Нуждается в комментарии обозначение конунга Эгиля как «потомка Тюра (?)»: 17.3. Týs áttungr. Представляется наиболее вероятным, что týr в данной строке – это не имя аса (прямого отношения к Инглингам не имеющего), а апеллятив со значением «бог». Если это верно, то перед нами одно из двух засвидетельствованных употреблений данного апеллятива как отдельного слова в единственном числе. В обычном случае апеллятив týr употребляется только в форме множественного числа – tívar «боги» (напр., Þrk. 5.6. ok um þat réðu / ríkir tívar «и о том рядили могучие боги») либо как субстантивный эпитет в двучленных именах Одина (напр., Sigtýr, Farmatýr; см. [Смирницкая 1994, 401 сл.]). Может быть, не случайно, что другой (и не вызывающий сомнений) пример обнаруживается у того же Тьодольва Хвинского – в его щитовой драпе «Хаустлёнг» (Skj 15.6.8), где апеллятив týr относится к Локи.
   Напрашивается предположение, что указания на ближайшие родственные связи правителей и наследственность их власти содержались в «сопровождающей прозе». Без подобных указаний, разумеется, не обходится «Сага об Инглингах»; ср. начальные фразы глав XII—XIV: «Свейгдир стал править после своего отца», «Ванланди, сын Свейгдира, правил после него и владел богатством Уппсалы», «Висбур наследовал своему отцу Ванланди» (КЗ, 17—18). Но симптоматичная черта «Перечня Инглингов» состоит как раз в том, что составляющие его эпизоды целиком автономны и не слагаются в генеалогическую цепь, направленную из прошлого к настоящему. То, что прошлое представляется в «Перечне» как не имеющее глубины «время предков», с несомненностью следует из значения временны́х наречий, встречающихся в его строфах. Подобно тому как время мифологических, а иногда и героических песней обозначается в «Эдде» как начальное («раннее») – ср. формулу ár var alda в «Прорицании вёльвы» (3.1) и в «Первой Песни о Хельги Убийце Хундинга» (1.1), – время Инглингов обозначается как «давнее». Весьма примечательно, что синонимические наречия с этим значением (fyrr, endr, fyr lǫngu) встречаются как в строфе 5 о мифологическом конунге Домальди, так и в строфе 14 – о свейском конунге Ёрунде; и, наконец, в одной из последних строф перечня (33) – о норвежском конунге Гудрёде. Гудрёд приходился дедом вестфольдскому конунгу Рёгнвальду (которому Тьодольв преподнес свою песнь), а значит и Харальду Прекрасноволосому, двоюродному брату Рёгнвальда. Дату смерти Гудрёда относят к 821 г., т. е. правление его было еще на памяти современников Тьодольва. Сопровождающая проза, выстраивающая правление Инглингов в линейную временную последовательность, должна была бы неминуемо прийти в столкновение со стихотворным текстом, дистанцирующим «время предков» от на стоящего. Все это, как кажется, ведет к предположению, что «Перечень» сохранялся в устной традиции как самостоятельный текст. Это, разумеется, не исключает важности для понимания «Перечня» (и, в частности, таких встречающихся в нем выражений, как bani Guðlaugs «убийца Гудлауга», Ála dolgr «враг Али») тех или иных фоновых знаний об Инглингах, главных событиях их правления и также преемственности их власти; ср. [Beyschlag 1950, 32].
   Но «Перечень Инглингов» трудно назвать и хвалебной песнью (если отвлечься от славословий, расточаемых Рёгнвальду в ее последней строфе). Нельзя все же не согласиться с мнением Г. Неккеля, что поэт на удивление мало делает для того, чтобы как-то приукрасить смерть предков того конунга, которому он преподносит свои стихи [Neckel 1908, 394]. Допустим, что истинным содержанием строф о мифологических Инглингах была ритуальная смерть (и Рёгнвальд был осведомлен об этом) и их не следует понимать в прямом смысле (упал в чан с медом, был затоптан марой, сожжен заживо сыновьями и т. д.). Но логично ожидать (если считать «Перечень» хвалебной песнью), что смерть по крайней мере норвежских конунгов могла бы быть преподнесена в более возвышенном духе. Между тем и смерть норвежских Инглингов весьма далека от героической: конунги Хальвдан и Олав (отец Рёгнвальда) умерли своей смертью, Эйстейн был убит корабельной реей, а Гудрёд – рабом его жены.
   Песнь вообще скупа на величальные эпитеты (такие, как dáðgjarn «жадный на подвиги», frægðar fúss «стремящийся к славе») и на сложные поэтические обозначения князя. Большинство сложных обозначений – это композиты, построенные по продуктивным моделям (с nomina agentis в качестве основы) и принадлежащие к простейшему типу кеннингов: 3.11. menglǫtuðr (к men «гривна» и glata «ломать»), 13.3. val sœfendr (о братьях, убивших друг друга; к valr «павшие в битве» и sœfа «усыплять, убивать»), 20.7. vígfrǫmuðr (к vígr «битва» и fremja «совершать, направлять» (ср. ниже, с. 126). В одном случае композит развертывается в многочленный кеннинг с внедренным в его структуру эпитетом: 8.7. (val teins) spakfrǫmuðr (где valteinn – это «копье», а spak – «мудрый»). Но этот случай остается единичным. Напротив, мы находим немало примеров, когда двучленные композиты, во всем аналогичные вышеприведенным, относятся не к правителю, а к его воинам: 5.3. sverðberendr (к sverð «меч» и bera «нести»), sigrhafendr (к sigr «битва» и hafa «иметь») и др.
   Заметим предварительно, что обозначения правителя типа «вершитель битвы» прикреплены к тем же строкам строфы (3, 7 в восьмистрочных строфах и 3, 7, 11 – в двенадцатистрочных; см. о структуре строфы ниже), что и обозначения типа «потомок Фрейра».
   Кажется возможным предположить, что функция «Перечня Инглингов» состоит не в перечислении правителей (по типу тулы, но с многочисленными скальдическими «украшениями» [Vries. I, 133]) и не в героизации их смерти, а в сакрализации смерти. Говоря о сакрализации смерти в стихах Тьодольва, мы имеем в виду, как это следует из сказанного, не предполагаемую ритуальную подоплеку некоторых из них (реконструируемую специалистами в области мифологии и истории религии), а исключительно функцию песни как про изведения словесного искусства. Иначе говоря, речь идет не о реальных фактах культовой практики, которые, возможно, скрываются за текстом «Перечня», а о сакральности смерти правителя, выражаемой средствами поэтического языка. Сакральность смерти правителя из рода Инглингов в такой же степени не определяется его личными заслугами, как и его погребение в кургане. Тьодольв и сооружает такое словесное надгробие, с величайшим мастерством используя (а может быть, и создавая) необходимый для этого инструментарий. Конкретные обстоятельства смерти имеют значение прежде всего как опознавательный знак правителя, его индивидуальная эмблема.
   Важнейший инструмент Тьодольва – это его стих, известный в скандинавской филологии как квидухатт. Однако между «свободным» квидухаттом Эгиля и «твердым» квидухаттом Тьодольва даже на слух больше различий, чем сходства, и историческое отношение этих форм остается неясным. Поэтому, описывая далее стих Тьодольва, мы ставим во главу угла прежде всего определение его места среди других, одноименных (т. е. также обозначаемых как «квидухатт») и иных стихотворных форм.

2. Квидухатт как стихотворная форма

   Сам термин «квидухатт» (kviðuháttr) – в значительной степени создание современных филологов. Как название определенной стихотворной формы он встречается в стихотворном перечне размеров Оркнейского ярла Рёгнвальда (так наз. Háttalykill – «Ключ размеров», сер. XII в.). Две строфы, сочиненные Рёгнвальдом в качестве образца этой формы, сохранились лишь во фрагментарном виде. Насколько можно судить по уцелевшим фрагментам (Skj I, 488), строфы, обозначенные как квидухатт, содержат восемь строк и членятся на полустрофы – хельминги, т. е. не отличаются в этом отношении от других скальдических размеров. Это в своей основе слогосчитающий размер, в котором чередуются трехсложные (нечетные) и четырехсложные (четные) строки. Однако в одной из четырех сохранившихся нечетных строк не три (как, например, в строке 2b.6. heiðar hvals «кита пустоши»), а четыре слога: 2b.5. blés of vísa «изрыгал (яд) на князя». Тем самым она не отличается от четных строк, таких, например, как 2b.4. skreið at vatni «уполз к воде». Схему всех четных строк в квидухатте Рёгнвальда можно понять как А-стих эпического стиха (форнюрдислага) с односложными спадами. В четных строках других стихов, относимых к квидухатту, находят и иные эддические схемы, урегулированные на силлабической основе; ср. в «Утрате сыновей»: 4.2. á enda stendr (В-стих), 6.6. ok opit standa (С-стих); в «Перечне Инглингов»: 1.8. of viða skyldi (С-стих), 4.12. glymjandi beit (E-стих). Трехсложные (нечетные) строки, соответственно, трактуются как усеченные эддические схемы. Например, строка «Перечня Инглингов» 2.1. En dagskjarr трактуется как С-стих с усеченным конечным спадом. Не остается незамеченной и бóльшая «естественность» схем квидухатта сравнительно с дротткветтными, т. е. их тесная связь с фразовым ритмом языка и отсюда – с метрическими рангами отдельных разрядов слов. В целом квидухатт определяют как размер, переходный между эддической и скальдической метрикой.
   Однако эта характеристика, восходящая к «Древнегерманской метрике» Э. Зиверса [Sievers 1893, 42—44] и ориентированная на некую усредненную метрическую норму схем квидухатта, недостаточно информативна для понимания соотношения между «строгой» и «свободной» разновидностями квидухатта и места этого размера среди главных форм древнескандинавского стиха. Исходя из датировки дошедших до нас образцов квидухатта принято считать квидухатт Тьодольва первичной, своего рода эталонной формой. К этому мнению склонялся в своей докторской диссертации «Поэзия скальдов» и М. И. Стеблин-Каменский: «Kviðuháttr появляется впервые при Харальде Харфагре. Тьодольв из Хвина применил его в Ynglingatal и вслед за ним Эйвинд в аналогичной Háleygjatal. Им сочинены Noregskonunga tal (ок. 1200 г.), Hákonarkviða Стурлы, ряд отдельных вис и некоторые другие стихотворения. 〈...〉 Этот строгий размер с его правильно чередующимися короткими строчками казался, видимо, особенно подходящим для стихотворной историографии, для нанизывания сухих генеалогических или исторических сведений 〈...〉. Тем удивительнее, что этим размером написана поэма, которая представляет собой наиболее оригинальное проявление личности во всей древнескандинавской литературе, а именно Sonatorrek» [Стеблин-Каменский 1947, 112—113]. Но можно было бы найти и некоторые доводы против взгляда на «строгий» квидухатт как на первичную форму. Так, внутренняя форма самого слова kviðuháttr, т. е. «размер песней» (к kviða «песнь»), скорее позволяет думать, что он издревле употреблялся не для хранения «ученой» информации, а как размер неких повествовательных песней, сравнимых с эддическими kviður (сочиненными в форнюрдислаге; ср. [Cl-V, 363]). Несомненно, во всяком случае, что в исландских родовых сагах квидухатт и форнюрдислаг предельно сближаются и даже смешиваются в таком низовом жанре, как «квидлинги» (kviðlingar, букв. «стишки»; см. [Свердлов, 2004]).
   Но проблема происхождения квидухатта и его распространения в жанровых формах скальдической поэзии остается за рамками настоящей работы. Мы можем позволить себе отметить лишь некоторые различия между «свободным» и «твердым» квидухаттом, существенные для понимания функции обеих форм. Ограничимся анализом одной схемы × —́ —́ (с акцентным стыком в конце строки), традиционно описываемой как усеченный Сстих (× —́ —́ ×). Данная схема принадлежит к числу излюбленных как у Тьодольва в его «Перечне Инглингов», так и у Эгиля – в «Утрате сыновей». Не составляет труда подобрать сходные примеры из обоих произведений, например Yt. 4.9. ok alvald «и владыку» и St 9.5. þvít alþjóð «ибо весь народ». Но тем важнее заметить, что Эгиль применяет эту схему в любой нечетной строке без различия (ср.: 4.1. Þæt ætt mín «что род мой»; 12.3. þótt ǫll þjóð «хоть весь народ»; 4.5. esa karskr maðr «не весел муж»; 1.7. né hógdrœgt «нелегко извлечь»), в то время как у Тьодольва она прикреплена к начальным строкам хельминга (четверостишия в составе строфы) [21 - Хельминг – это в прямом значении слова «полустрофа», т. е. четверостишие в восьмистрочной строфе дротткветта и других скальдических форм. В соответствии с исследовательской традицией мы, однако, оставляем этот термин и за четверостишиями двенадцатистрочных строф «Перечня Инглингов» (составляющих около трети всех строф песни).], т. е к строкам 1, 5 в восьмистрочных строфах и 1, 5, 9 – в двенадцатистрочных. (Строки 3, 7, 11 будут обозначаться далее, соответственно, как «внутренние» нечетные строки хельминга.) Не менее важно, что у Эгиля схема × —́ —́ допускает словораздел между обеими вершинами, т. е. может строиться из трех слов (см. примеры выше), тогда как у Тьодольва ее вершины регулярно образуются компонентами цельнооформленного слова (иначе только в 2.9 и 13.5). Ср. в первых пяти строфах: 2.1. En dagskjarr «и боящийся света», 3.5. þás trollkund «когда отродье троллей», 4.1. Ok Vísburs «и Висбура», 4.5. þás meinþjóf «когда злого врага», 4.9. ok allvald «и владыку», 5.5. ok landherr «и войско страны», 5.9. þás árgjǫrn «когда жаждущее урожайного года».
   Абсолютное господство композитов в схеме строгого квидухатта, в свою очередь, позволяет заметить тот обычно упускаемый из виду факт, что так называемое «отсечение» конечного спада в С-стихе не может пониматься как чисто механическая процедура, но радикально меняет метрическую трактовку двусложного композита сравнительно с эддическим стихом.
   В самом деле, стык ударений в эддическом С-стихе (× —́ —́ ×) образуется не двусложными, а трехсложными композитами, второй слог которых несет в общем языке второстепенное ударение: Gðr. I.3.4. fyr Guðrúno «перед Гудрун», 22.5. oc þeir Brynhildar «и они (руки) Брюнхильд». «Отсечение» конечного спада в С-стихе – это в сущности нонсенс, поскольку вторая корневая морфема двусложных композитов не может формировать вершины в эддическом стихе: она не обладает достаточным для этого акцентным весом и регулярно занимает (в других метрических схемах) позицию спада. Как можно видеть из эддического примера, двучленное имя Brynhildr не имеет никаких метрических преимуществ перед наречием úti: Sg. 15.1. Ein er mér Brynhildr и Sg. 6.1. Ein sat hon úti (в обеих строках А-стих: —́ × —́ ×).
   Отсюда мы приходим к выводу, что двухвершинность композитов типа dagskjarr в квидухатте – это результат их выделения средствами метрики как особых структур, отличных не только от простых двусложников типа úti, но и от словосочетаний типа ǫll þjóð (последние, как было упомянуто, отсеиваются схемой × —́ —́ в начальных нечетных строках «Перечня»). Говоря несколько иначе, канонизованность данной схемы определяется ее языковой избирательностью и вместе с тем определяет ее воздействие на акцентную структуру двусложных композитов.
   Напротив, в стихе Эгиля, где заполнение данной схемы варьируется в широких пределах, сами ее границы оказываются текучими. Как трактовать, например, стих 5.1. Þó munk mitt, состоящий из одних служебных слов? Если считать, что два его последних слова связаны аллитерацией, то допустимо признать в нем ритмический вариант обсуждаемой схемы. Но служебный глагол munk может стоять и в спаде (лишь случайно оказавшись созвучным последнему слову). В этом случае мы скорее отнесем стих 5.1 к той же схеме, что и стих 13.1. Opt kømr mér (с аллитерацией на последнем слове). Однако, как бы ни трактовать эти строки, их акцентный рисунок определяется не готовыми метрическими схемами и устойчивым рангом слов поэтического языка. Он принадлежит индивидуальной поэтической речи Эгиля и определяется тем смыслом, который вкладывал в эти слова автор «Утраты сыновей».
   Однако не преувеличиваем ли мы, обсуждая схему × —́ —́, различий между строгим и свободным квидухаттом? Ведь, казалось бы, нельзя отрицать того факта, что и в стихе Эгиля двусложные композиты отмечаются двойным ударением. В большинстве случаев это действительно так (на пример, 2.1. Esa auðþeystr). Но заметим теперь, что нежесткая канонизованность данной схемы в «Утрате сыновей» имеет своей оборотной стороной вариативность метрической трактовки композитов. Примером может послужить строка 18.5. burr´s býskeiðs «сын в воздуха (жилье явился)» (так в чтении Финнура Йоунссона; см. комм. на с. 80 наст. изд.). По-видимому, нет основания для сомнений, что два имени, составляющие эту строку, связаны аллитерацией. Но это значит, что второе из них (композит со значением «путь пчелы», т. е. воздух) занимает одну вершину, т. е. второй его компонент помещается в спаде. Так же может быть интерпретирована и строка 14.7. verðk varfleygr, прибл. «становлюсь неспособен к полету». Правда, первое слово в ней – не имя, а личная форма глагола, т. е. слово низкого метрического ранга (в «Перечне Инглингов» личная форма в начале строки всегда безударна, см. ниже). Следует, однако, принять во внимание, что Эгиль далеко не всегда соблюдает метрические ранги слов, и глаголы в его стихе неоднократно участвуют в аллитерации; ср. 14.5. þarfk þess opt «нуждаюсь часто», 16.1. Finnk þat opt «замечаю я часто» [22 - Приведем и некоторые другие особенности свободного квидухатта, характерные для «Утраты сыновей». (1) Двойная аллитерация в его нечетных строках не всегда обеспечивается «весомостью» языкового материала: 9.1. En ek ekki «но я не», 10.1. Mik hefr marr «меня море», 14.1. hverr mér hugaðr «кто рядом со мной храбрый»; 20.1. Síz son minn «с тех пор как сын мой». Утрачивая каноничность, аллитерация не может быть отграничена в подобных строках от случайного совпадения начальных согласных. (2) Метрическая схема ряда нечетных строк не поддается определению. Это относится преимущественно к строкам с аллитерацией на последнем односложном слове: 12.1. Æ lét flest «всегда оставлял большую часть», 13.1. Opt kømr mér «часто приходится мне», 17.1. þat´s ok mælt «часто говорится». (3) Слоговое количество обычно учитывается, но в некоторых случаях краткий слог немотивирован но приравнивается к долгому; ср. различную интерпретацию кратких двусложников в 9. 3—4. Sakar afl / við sonar bana.].
   Возвращаясь к трактовке двусложных композитов в «Перечне Инглингов», заметим, что она обнаруживает оп ределенное сходство между строгим квидухаттом и дротт кветтом. Некоторые схемы дротткветта также строятся на стыке ударения в двусложных композитах (однако только в начале строки). При этом второй их компонент в типичном случае дополнительно выделяется корневой рифмой – хен дингом (см. о метрической функции хендинга с. 32 наст. изд.): Skj 122. 27.2. fémildr konungr vildi; 30.4. dagráð Heðins váða. Но при этом формальное сходство в трактовке подобных двусложников лишь подчеркивает функциональ ное различие между дротткветтом и квидухаттом. Скальд, сочиняющий дротткветтные висы, оперирует просодиче скими моделями слова как чисто формальными единицами. Он конструирует из них строку, но не текст. Это яснее всего видно в тех случаях, когда отдельные «просодические слова» в строке принадлежат разным предложениям. Именно в силу своей условности, или немотивированности, метрическая форма дротткветта приобретает универсаль ность (см. подробнее с. 25 наст. изд.). Дротткветт, как мы знаем, не имеет тематических границ, т. е. с одинаковым успехом применяется как в хвалебных драпах, так и в «отдельных висах», содержанием которых может стать любой единичный факт действительности. Строгий квидухатт Тьодольва имеет не менее сложную и регламентированную форму, чем дротткветт. Но его предельная регламентированность (в частности, упоминавшаяся выше дифференциация схем начальной и внутренней нечетных строк) – это не условность стиха, а форма выражения поэтического содержания отдельного слова (например, двусложного композита), хельминга (как минимальной синтаксически завершенной единицы строфы) и всей строфы (как композиционного целого). В этом, а не в отдельных метрических схемах проявляется прежде всего типологическое родство квидухатта и эддического стиха. Подобно эддическим размерам, квидухатт формирует особый поэтический язык и служит выявлению и иерархизации его смыслов. Вся разница в том, что эта связь метрической формы со смыслом создается в «Перечне Инглингов» как система приемов с предельно узкой сферой действия, т. е. всецело служащая одной задаче – сакрализации смерти правителя. Едва ли возможно установить, чтó в этой системе идет из традиции, а чтó было создано самим Тьодольвом. Необходимо отдавать себе отчет в том, что наши знания о деятельности скальдов при дворе правителя, по условию, односторонни. Мы черпаем их в основном из самих королевских саг. «Перечень Инглингов» приоткрывает завесу над той стороной деятельности королевских скальдов, которая в сущности остается неизвестной. «Перечень» может изучаться в его собственном качестве благодаря тому, что Снорри Стурлусон счел необходимым представить его как главный источник «Саги об Инглингах», т. е. нашел ему применение, не соответствующее его назначению.
   Обратимся, наконец, к важнейшим особенностям языка «Перечня», связанным по преимуществу с определенными строками хельминга, а в ряде случаев и всей строфы. Начнем анализ с внутренних нечетных строк хельминга.

3. Внутренние нечетные строки (3, 7, 11) и «агенсы смерти»

   Внутренние нечетные строки целиком формируются именами. Их метрические схемы определяются местом словораздела в именных словосочетаниях. Сочетание двусложного имени с односложным может быть описано, в терминах Э. Зиверса, как «усеченный Астих» (—́ × —́): 1.3. feigðar orð «приговор судьбы», 2.7. Dusla konr «родич Дусли», 4.3. sævar niðr «родич моря», 5.7. dreyrug vǫpn «окровавленное оружие», 7.11. Loka mær «дочь Локи». Сочетание односложного имени с двусложным, образующее начальный стык ударений, соответственно, описывается как «усеченный D-стих» (—́ —́ ×): 1.7. vágr vindlauss «безветренная бухта», 11.7. Dags fríendr «родичи Дага», 11.11. Freys afspring «отпрыски Фрейра». По тем же двум схемам строятся и композиты, нередкие во внутренних нечетных строках; ср. 7.7. konungmann «конунг» и 2.3. salvǫrðuðr «страж палат». Строка 7.7 показывает, что слоговое количество в данных строках не учитывается. Это единственные строки в хельминге, где возможна двойная аллитерация; ср., например: 3.3. vitta véttr «сведущая в колдовстве», 4.11. glóða Garmr «Гарм (мифологический пес) углей», 17.7. jǫtuns eykr, букв. «вьючное животное ётуна».
   К данному месту хельминга привязаны упоминавшиеся выше (с. 115) перифрастические обозначения конунга – как потомка мифологических правителей или, например, как «вершителя битвы». Перифразы второго типа, содержащие nomina agentis, наилучшим образом соответствуют определению кеннингов мужа в «Языке поэзии» Снорри Стурлусона: «Какие есть кеннинги мужа? Его называют по его делам, по тому, что он совершает, предпринимает либо делает» (КЗ, 124). Но несравненно больший интерес представляет для нас другой тематический пласт лексики Тьодольва, доминирующий во внутренних нечетных строках. Речь идет о тех сложных наименованиях, которые обычно имеют в виду, говоря о скальдическом мастерстве Тьодольва и богатстве его словаря (ср. у В. Окерлунда: «Стиль стихов Тьодольва отличается большой изощренностью, для него характерно в особенности изобилие кеннингов» [Åkerlund 1939, 170]). Почти все эти наименования относятся к людям, мифологическим существам, животным, стихиям и другим «агенсам смерти» правителя. Некоторые из них укладываются в строку, например: огонь как 4.3. sævar niðr «родич моря» [23 - Это выражение, где niðr // гот. niþjis соответствует, в частности, лат. nepos «внук» и скр. nápāt, сравнивали с вед. apām nápāt «отпрыск вод» как наименованием огня – Агни. Сторонники теории индоевропейского поэтического языка предполагали его обще индоевропейское происхождение [Schmitt 1967, 577]. Однако еще В. Краузе, первым привлекший внимание к сходству обоих наименований, выражал сомнение, что объяснение родовой связи огня с водою следует непременно искать в столь далеком прошлом [Krause 1925, 221]. Космологическое обозначение огня как «брата Эгира» встречается в тулах (Skj I, 674).] или 4.11. glóða Garmar «Гарм углей». В строфе 27.7 употребляется выражение reyks rǫsuðr (к raka «мчаться» и reykr «дым»), обычно понимаемое как «мчащий» или «извергающий» дым и относимое к огню («røgstormeren» в издании Финнура Йоунссона (Skj, 12) и «rökens vältrare» в издании Э. Вессена [Wessén 1964, 72]). Принимая во внимание непереходность глагола rasa, возможно, следует отнести это наименование к самому дыму, «затаптывающему» свою жертву (27.2. ífjǫrvan trað) подобно маре (ср. строфу 3, где действие мары обозначается тем же глаголом troða «топтать»). В строке 18.3 голова быка обозначается как «капище бровей» (brúna hǫrg), а его рог – как «звериный меч» (hœfis hjǫrr). Веревка, на которой был повешен конунг Ёрунд, названа в строке 14.11. hǫðnu leif, букв. «наследство (или остатки, останки?) козы» (в комментариях Э. Вессена: «den av getskinn skurna remmen som brukades som galgsnara» [Wessén 1964, 65]). Более сложные наименования огня, виселицы, быка, чана с медом и ряда других «агенсов смерти» выходят за границы внутренней нечетной строки и могут занимать значительную часть хельминга. Примеры многочленных наименований «агенсов смерти»: 1.6—7. Svigðis geira / vágr vindlauss «бычьих копий безветренная бухта» (о чане с медом, в котором утонул Фьёльнир); 2.1—3. Ok salr bjartr / þeira Sǫkmímis / jǫtun byggðr «И палаты яркие Сёкмимира (и его людей), населенные ётунами» (о камне, который поглотил Свейгдира), 9.7—8. Sløngviþref / Sleipnis verðar, прибл. «швыряющее орудие корма Слейпнира» (о вилах).
   Мастерство Тьодольва невозможно отрицать. Но право мерно ли рассматривать подобные сложные наименования, открывающие (говоря словами Хойслера) «жреческий и провидческий план языка», как скальдические кеннинги? Представляется, что мы находим в них тип наименований, во всем кеннингам противоположный.
   Заметим, прежде всего, что, в отличие от кеннингов, они не опираются на продуктивные модели и, соответственно, не имеют аналогий в скальдическом языке. В словаре Финнура Йоунссона (LP) и в книге Р. Майснера [M] «кеннинги» Тьодольва выделяются особо – как принадлежащие ему новообразования. Значение некоторых из них не вполне ясно и служит предметом отдельных комментариев (ср. примеры выше). Можно было бы, правда, предположить, что мы просто не знакомы с той областью традиции, где для подобных новообразований существовали продуктивные модели. На именования «агенсов смерти» в стихах Тьодольва, однако, нельзя считать кеннингами не только потому, что для них не находится общей модели. Отличительный признак всякого скальдического кеннинга, входящий в его определение, – это условность его внутренней формы [24 - «Очевидно, что 〈...〉 кеннинги дают широкий простор для индивидуальной выдумки. Но очевидно также, что метафора уступила в них место совершенно условной схеме: основа в них – название любого объекта того же класса, что и описываемое целое, а определение – название любого конкретного референта из сферы целого» [Стеблин-Каменский 1979б, 104—105].] и, стало быть, безотносительность ее к контексту. Напротив, наименования «агенсов смерти» актуализируются в контексте хельминга и семантически согласуются со всей его лексикой. «Гарм углей» воет и кусает свою жертву (glymjandi beit), «останки козы» (как бы ни переводить это наименование веревки) приблизились к шее князя (at halsi gekk), огонь пронзил князя насквозь своими «искрящимися стопами» (hyrjar leystum).
   Скальдический кеннинг, в силу той же условности своей внутренней формы, не содержит образной характеристики референта, но лишь относит его к определенному классу (князь, корабль, море и т. д.). Не следует ли в таком случае отметить яркую образность картин, создаваемых Тьодольвом, и его умение говорить о смерти правителей на языке метафор? Представляется, однако, что отличие наименований «агенсов смерти» у Тьодольва от метафоры проходит по грани, разделяющей миф и поэзию. Метафора в качестве чисто словесного приема не содержит «никакого оттенка мысли о превращении предмета» [Виноградов 1976, 411]. Относя референт к не своему классу, она всегда подразумевает лишь частичное его уподобление объектам данного класса, выдвигающее на первый план тот или иной характерологический признак (женщина, которую назвали змеей, может обладать прекрасной походкой). В силу этого своего свойства метафора, как было замечено (см. особенно [Арутюнова 1979; 1990], принадлежит к числу предикатных по своей первичной функции слов. Можно сказать: «Ну, посмотри, какая змея», но предложение «Эта змея вошла в комнату с целой стопкой тарелок» требует предварительных разъяснений [25 - Лирическая поэзия, очевидно, не нуждается в подобных разъяснениях; но можно предположить, что это связано с особенностями ее коммуникативного членения, а именно с ее преимущественной предикативностью; см. об этом [Ковтунова 1986, 146 сл.].].
   В наименованиях «агенсов смерти» еще прослеживается связь с мифологическим мышлением. Они предполагают не чисто вербальную, тропическую смену класса референта, а изменение его природы в мифологическом плане его существования. Естественно поэтому, что данные наименования выступают в хельмингах не как предикатные слова, а именно как «агенсы смерти» данного, названного по имени конунга. В наиболее типичном случае, как мы могли видеть, они занимают позицию субъекта. Сопоставляя мифологизирующие наименования с кеннингами, можно было бы заметить, что они находятся по разные стороны от метафоры: кеннинг в силу своей условности и безóбразности – это уже не метафора, тогда как мифологизирующие наименования – это еще не метафора, т. е. не художественный прием.
   От мифологизирующих наименований, в которых проявляется креативная сила языка Тьодольва, следует отличать довольно многочисленные в «Перечне» перифрастические обозначения Хель. Для идентификации Хель в ее исконной и единственной функции достаточно указания на ее родственные связи: «сестра Волка и Нарви» (7.5—6), «дочь Локи» (7.11), «дочь брата Бюлейста», т. е. Локи (31.3—4), «дочь Хведрунга», т. е. опять-таки Локи (32.3). Заметим, однако, что и эти мифологические перифразы тяготеют к внутренним нечетным строкам.

4. Начальные нечетные строки (1, 5, 9) и имена Инглингов

   Схемы данных строк определяются словоразделом. Односложное слово в конце строки неизменно аллитерирует, и в этом случае первая (неаллитерирующая) вершина ослаблена или вовсе не выделяется [26 - Аналог так называемой инвертированной аллитерации в эддическом стихе.]: 2.5. þás í stein «когда в камень», 3.9. ok sá brann, 5.1. Hitt vas fyrr и т. п. Предметом нашего анализа будет, однако, уже рассмотренная выше (с. 121 сл.) схема, отмеченная стыком ударений на двусложном композите. Эта ярко отмеченная схема воспроизводится в 62,5% начальных строк хельминга. Можно предположить, что, подчеркивая внутреннюю форму сложных поэтизмов, она способствует той взаимосвязанности деталей, которая так характерна для «Перечня». Обращает на себя внимание, в частности, неоднократно воспроизводимая схема атрибутивных комплексов, дистанцирующих признак (названный в начальной строке) от его носителя (именуемого во внутренней нечетной строке): 2.5—7. þás trollkund 〈...〉 grímhildr «когда происходящая от троллей... ночная Хильд» (ведьма); 17.1—3. Ok lofsæll 〈...〉 Týs áttungr «И славный... потомок бога».
   Именно к данной схеме устойчиво тяготеют двучленные имена [27 - Точнее сказать, генетически двучленные, учитывая процессы опрощения (см. ниже).] конунгов из рода Инглингов. Однотипность строк, вводящих эти имена, можно видеть из материала: 4.1. Ok Vísburs; 6.5. hvar Domars; 11.1. Fell Alrekr; 14.1. Varð Jǫrundr; 19.1. Fell Óttarr; 23.1. Veik Eysteins; 26.1. Varð Ǫnundr; 27.1. Ok Ingjald; 31.1. En Eysteinn; 32.5. þás Halfdanr; 33.1. Varð Goðrøðr, 35.5. réð Áleifr, а также 37.5. es Rǫgnvaldr [28 - Во внутренней нечетной строке только 29.3. hræ Áleifs – строка во всех отношениях нетипичная. Трехсложные формы подобных имен встречаются в двух случаях и помещаются в четных строках: 11.2. þars Eiríki; 25.2. at Yngvari.]. Дважды отмеченное имя контрастирует с союзом либо с личной формой глагола в позиции инверсии. Дважды отмеченные имена обычно начинают строфу и весь эпизод, относящийся к называемому правителю.
   Но несмотря на однотипность приведенных примеров, может все же возникнуть вопрос, насколько правомерно метрическое отождествление строк с именами, сохраняющими четкую двучленную структуру (такими, как Halfdanr), и именами, подвергшимися опрощению (такими, как Ǫnundr, предположительно к *anda-vandaR «gegenstab» [Vr, 688]). Не подчиняем ли мы трактовку всех генетически двучленных имен как двухвершинных неким абстрактным представлениям о метрических схемах?
   Определенным аргументом в пользу данной (и вполне традиционной) трактовки может служить, как представляется, фономорфологическая форма имени отца Рёгнвальда – Áleifr. Эта архаическая форма имени Ólafr (< *Anu-leifaR «наследник предка»; ср. первый компонент в совр. нем. Ahn) сохранилась благодаря тому, что была зафиксирована скальдическим стихом. Корневая морфема -leif в ее трехсложной форме Áleifi (дат. пад.) регулярно маркируется скальдическим хендингом; ср. шаблонные словосочетания типа Skj. 218.5.4. gunnreifum Áleifi; 227.7.4. hugreifum Áleifi; 242.13.2. gnýreifum Áleifi. Канонизованные схемы дротткветта не оставляют сомнений относительно ударности второго компонента и в двусложных формах; ср.: Skj 231. 16.1. Áleifr lét mik, jǫfra (метрический тип 3; см. с. 39 наст. изд.); 247.7.4.Áleifr konungr, mála (метрический тип 2) [29 - В типе 1, однако, компонент -leif трактуется как безударный; например: Skj. 244.23.1. Lýgk, nema Áleifr eigi.]. Вариант имени с ударным вторым слогом, фиксированный в дротткветте, мы находим и в «Перечне Инглингов». Столь же естественно, что имена (в частности, имена мифологических конунгов), двух членная структура которых не была канонизована метрикой дротткветта, дошли до рукописи в опрощенной форме [30 - Следует заметить, что и дротткветтная метрика проявляет избирательность в отношении генетических двучленных имен. Так, имя Haraldr регулярно занимает в дротткветте позицию слабой медиали в метрической схеме 2, т. е. ведет себя как неотмеченный краткий двусложник Skj. 68.14.2. valfall Haralds alla.].
   Не следует ли в таком случае предположить, что имя, дошедшее до нас лишь в поздней и опрощенной форме, еще сохраняло структурную членимость в IX в., т. е. во времена ранних скальдов? К сожалению, мы не можем обратиться к исторической грамматике скандинавских языков, для того чтобы получить ответ на этот вопрос. Опрощение древнескандинавских двучленных имен определяется не только языковыми процессами редукции и контракции, и не всегда структурно четкий вариант имени более архаичен. В некоторых случаях мы имеем дело скорее с реэтимологизацией имени, т. е. с восстановлением его внутренней формы: так, форма Hroðgeirr (// да. Hrōðgār) сосуществует с формой Hróarr. Двусложная форма имени Alrekr в строфе 11 контрастирует с трехсложной Eiríki (11.1 2. Fell Alrekr \ars Eiríki). Второй компонент обоих имен восходит к *-rīkaR «могучий», и может создаться впечатление, что рукопись отражает редукцию второго слога (и, соответственно, опрощение) в двусложной форме имени, быть может, еще не имевшую места в языке Тьодольва. Однако написание обоих имен в тексте, по видимому, не имеет отношения к их грамматической форме и метрической позиции. Унификация сильного или слабого варианта имени со вторым компонентом < *-rīkaR в большой степени дело случая, и невозможно сказать, почему древнеисландское имя Eiríkr было унифицировано в сильном варианте (хотя в скальдической поэзии изредка встречается и форма Eirekr), в то время как, например, внутренняя форма имени Hárekr (> Hrókr) подверглась полному разрушению [31 - Двухударность имени Eiríkr в скальдических стихах надежно удостоверяется «Выкупом головы» Эгиля Скаллагримссона – песнью в размере рунхент, обращенной к Эйрику Кровавая Секира: Skj 32.12.4. Eiríkr of sæ; 33. 18.8. Eiríkr of far.].
   Как бы, однако, ни произносились имена Инглингов в эпоху Тьодольва и в каком бы письменном отражении они ни дошли до нас, мы располагаем надежными свидетельствами в пользу их двухударности в поэтическом языке «Перечня». В квидухатте отсутствует хендинг, но тем примечательнее, что почти в половине случаев второй слог имени, уже выделенного аллитерацией, дополнительно выделяется Тьодольвом посредством звукового повтора, однотипного хендингу. Благодаря этому приему звуковая оболочка имени Vísburr повторяется (с некоторыми вариациями) в следующей строке: 4.1—2. Ok Vísburs / vilia byrgi. Другие примеры «инструментовочного хендинга» у Тьодольва: 14.1—2. Varð Jǫrundr / hinn´s endr of dó; 19.1. Fell Óttarr / und ara greipar; 23.1.Veitk Eysteins / enda folginn; 26.1. Varð Ǫnundr / Jónakrs bura; 11.1—2. Fell Alrekr / þars Eiríki. В последнем, уже рассмотренном выше случае расподобление вторых компонентов имени принимает вид звукового повтора по типу скотхендинга; ср. en snarrœki-slíku у скальда Берси сына Скальд-Торвы (Skj 255.1—3).
   Не все имена Инглингов, однако, имеют форму, которая позволяет помещать их в начале хельминга (строфы) и выделять с помощью особых, специально подобранных для этой цели метрических инструментов. Среди имен Инглингов есть и такие, просодическая структура которых определяет для них место в четной строке: 1.4. es at Fjǫlni kom; 2.4. Sveigði velti; 3.4. Vanlanda kom; 5.8. Domalda bar; 17.8. á Agli rauð. Односложные имена (Dagr, Aun, Álfr) не имеют ограничений на метрические позиции. Однако почти во всех «нестандартных» случаях (исключения – 8.1. Frák at Dagr; 29.3. Hræ Áleifs) Тьодольв выбирает для имен Инглингов позицию максимального выделения, а именно, первую вершину в четных строках (позиция «ключевой аллитерации») [32 - Необходимо еще раз подчеркнуть, что, говоря о выделенности имен в «Перечне», мы имеем в виду исключительно специальные приемы иерархизации лексики в поэме Тьодольва, а не архаические представления, связывавшиеся с именем предка как таковым. Ср. у М. И. Стеблин-Каменского: «Реализация славы достигается в силу простого перечисления тех, в ком материализовалась hamingja, т. е. счастье и слава рода» [Стеблин-Каменский 1947, 289].]. Вторую вершину в этих строках в типичном случае занимает личная форма глагола (см. примеры выше).

5. Четные строки и «предикаты смерти»

   Строфы «Перечня» обычно трактуют как повествовательный пусть даже и сверхкомпактный текст, «сюжетная линия» которого размечается некоторой последовательностью действий. Например, в строфе 2: «карлик обманул Свейгдира, он заманил его под камень, который его поглотил». Так трактовал эпизоды и Снорри, развертывая свой прозаический рассказ с помощью дополнительных деталей и разъяснений: «Свейгдир снова отправился на поиски Жилища Богов. На востоке Швеции есть большая усадьба, которая называется У Камня. Там есть камень большой, как дом. Однажды вечером после захода солнца, когда Свейгдир шел с пира в спальный покой, он взглянул на камень и увидел, что у камня сидит карлик...» (КЗ, 17). Но отвлечемся от прозы Снорри и от наших собственных стереотипов восприятия эпизодов. Обратимся к объективным показаниям глагольных предикатов.
   Легко заметить, что в «Перечне» резко разделены предикаты двоякого рода. Для большинства из них, а именно для личных форм глаголов в претерите, вполне оправдывается та оценка скальдического глагола, которую мы находим, например, у Л. Холландера. «Скальдическая поэзия, – писал Холландер, – это едва ли не исключительно поэзия существительных и в какой-то мере прилагательных: именно они определяют всю пышность и блеск ее формы, в то время как глаголы у скальдов крайне непритязательны и довольствуются чисто служебной ролью» [Hollander 1947, 5]. В «Перечне Инлингов» личные формы встречаются либо в спаде (только в формуле Fell Óttarr), либо (в абсолютном большинстве случаев) на второй (неаллитерирующей) вершине четной строки. Но этими неотмеченными, второразрядными формами не исчерпывается грамматика глагола в «Перечне». Они контрастируют с громоздкими и воспроизводимыми из эпизода в эпизод инфинитивными глагольными конструкциями: 1.8. of viða skyldi (= 21.4; 36.4); 3.6. of troða skyldi; 5.11. of sóa skyldi; 7.8. kjósa skyldi (о Хель); 8.4. of fara («умереть») skyldi (= 28.8); 9.6. of geta skyldi (о вилах), 10.10. temja skyldi (о виселице как коне); ср. также 14.8; 15.6; 21.8; 22.6. К данным конструкциям мы в первую очередь и обратимся.
   Их регулярная воспроизводимость неизменно привлекала к себе внимание и требовала объяснения. Густав Неккель, сомневавшийся в подлинности «Перечня Инглингов», склонен был видеть в этих «перифразах простых глаголов, с докучливым постоянством расставляемых в тексте», лишь средство заполнить строку, т. е. проявление неискусности автора (и аргумент в пользу поздней датировки его произведения) [Neckel 1908, 400]. Другие филологи, и среди них Вальтер Фогт [Vogt 1930, 193], напротив, полагали, что эта формула в значительной мере определяет тональность всего текста, находя в глаголе skyldi выражение предначертанности смерти правителя – «модальность судьбы». Финнур Йоунссон (Skj) и Э. Вессен [Wessén 1964] «проясняют» текст и прямо вводят отсутствующую в оригинале ссылку на судьбу в свои переводы. Так, Финнур Йоунссон регулярно подкрепляет семантику модальной конструкции выражением ifølge skæbnen: «в силу судьбы» отродье троллей затоптало Ванланди, другой правитель свалился с коня, третий был принесен в жертву и т. п. Э. Вессен прибегает к аналогичным ссылкам на судьбу: enligt ödes vilja «по воле судьбы», enligt ödes bud «по велению судьбы» либо såsom ödet bestämt «как определила судьба». Соответственно, строки оригинала 9.5—8. at þann gram (князя) / of geta skyldi / sløngviþref / Sleipnis verðar (вилы) переводятся Вессеном как «att en slunggrep från Sleipners måltid (= en grep för att kasta hö, hötjuga) träffade, såsom ödet bestämt (курсив автора. – О. С.), höfdingen» [Wessén 1964, 62].
   Вальтер Окерлунд занимал компромиссную позицию в этом вопросе, полагая, что конструкция содержит информацию о предначертанности смерти лишь в тех случаях, когда на это указывает контекст строфы. Так, модальность skyldi актуализируется в строфе 1, начинающейся со строк: 1.1—3. Varð framgengt 〈…〉 feigðar orð «исполнился приговор смерти (=судьбы)». В этом случае конструкция 1.8. of viða skyldi (viða «уничтожать») оказывается вполне уместной. Но многократное повторение инфинитивной конструкции, как полагал Окерлунд, не всегда может быть оправдано контекстом; в большинстве случаев формула «навязывает себя поэту» [Åkerlund 1939, 144].
   Мы, однако, иначе оценим смысл инфинитивных конструкций, опираясь на тезис о двуединстве стиха и языка, т. е. рассматривая стих «Перечня» не как внешнюю форму, в которую должны укладываться те или иные слова, а как форму самого поэтического языка, организующую содержательную структуру данного текста. Основной интерес инфинитивных конструкций состоит, на наш взгляд, не столько в модальной семантике глагола skyldi (не всегда отчетливой), сколько в его метрической функции, а значит в семантике тех полнозначных глаголов, которые выдвигаются посредством инфинитивной конструкции в позицию ключевой аллитерации. Конструкция, занимающая всю четную строку и обычно замыкающая хельминг, служит выделению глаголов, обозначающих причину смерти правителя, – «предикатов смерти».
   Эта функция оставляет Тьодольву некоторую свободу для варьирования конструкции. В двух случаях он заменяет skyldi другими служебными глаголами: 4.3—4. sævar niðr / svelga knátti, букв. «родич моря мог поглотить»; 11.7—8. Dags fríendr / of drepask kvóðu «сказали, что родичи Дага убили друг друга». Еще в двух примерах инфинитивная конструкция заменяется перфектной – V -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

+ hafði, без видимого различия в употреблении; ср. два сходных контекста:
   5.9—12. þás árgjǫrn / Jóta dolgi / Svía kind / of sóa skyldi «когда жадного до славы врага ютов племя свеев принесло в жертву» – 25.1—4. Þat stǫkk upp, / at Yngvari / Sýslu kind / of sóit hafði «Разнеслась молва, что Ингвара племя Сюслы принесло в жертву» [33 - Ссылка на «молву» не служит в данном случае достаточной мотивировкой формы перфекта; ср. строфу 9: «И княжье войско принесло 〈...〉 такую весть, что вождя настигли (of geta skyldi) вилы».].
   Обсуждая структуру и функцию данной конструкции, отметим еще одну деталь. Тогда как долгосложному глаголу для его выделения в позиции ключевой аллитерации достаточно опоры на служебный глагол (skyldi, knátti, hafði), краткосложные глаголы нуждаются также в поддержке эксплетивной частицы of. Функция этой частицы в языке «Перечня» (простой заполнитель спада или глагольный модификатор со значением сукцессивности?) также обсуждалась в германистике (см. особенно [Kuhn 1929]). Представляется, что этот вопрос должен решаться с тех же позиций, что и вопрос о семантике глагола skyldi. Между формальностью и содержательностью «несущих» элементов конструкции нет и не может быть противоречия. Сукцессивная семантика of, как и модальная семантика skyldi, вполне уместно дополняет значение «предикатов смерти», но она не лишает частицу ее главной, метрической функции – удерживать полнозначный глагол в позиции ключевой аллитерации.
   Более существенным для настоящего рассуждения является вопрос о семантике самих «предикатов смерти». Легко убедиться, что в тексте «Перечня» это не единственные глаголы, обозначающие смертоносное действие, направленное на князя. В строфе 2, помимо конструкции of troða skyldi, мы находим также неотмеченный глагол kvalði «мучила, убила» (о маре), а в строфе 18 глагольная конструкция вообще отсутствует, хотя бычий рог, который «засел» (stóð) в сердце Эгиля, явился орудием его смерти. Специфическая иерархизация глаголов данной семантической сферы подтверждается, однако, тем фактом, что среди метрически выделенных глаголов мы находим две крайне редкие лексемы. Существенно, что обе эти лексемы повторяются в строфах «Перечня».
   Речь идет, во-первых, о глаголе viða, который трижды повторяется в конструкции со skyldi: 1.8; 21.4, а также 36.4. Unz fótverkr / við Foldar þrǫm / virða vin / of viða skyldi «Пока больная нога не погубила друга мужей у края Фольда». Этимология глагола viða, как и его точное значение, не известны. Ян де Фрис допускает его родство с готским wiþon «трясти» [Vr, 659]. Но готский глагол – это hapax lego menon, и Леманн отрицает существование у него германских параллелей [L, 407]. Помимо «Перечня», viða встречается в двух неясных местах «Старшей Эдды» (Br. 5 и Gðr. II, 30) и в одной строфе «Утраты сыновей» Эгиля Скаллагримссона. Но у Эгиля строка 8.6. ef viða mættak «Если бы я мог уничтожить (Эгира)» – это издательская конъектура Финнура Йоунссона, подсказанная «Перечнем Инглингов» (см. с. 70 наст. изд.).
   Значение второго редкого глагола sóa «приносить в жертву» не вызывает сомнений. В отличие от синонимичного blóta, это очень редкое, возможно, сакральное слово. За пределами «Перечня» (где оно встречается дважды – в формах инфинитива и причастия II; см. примеры выше) мы находим его только в «Речах Высокого» – в тех же двух формах (Háv. 109 и 144; также of-sóit в Háv. 145). Строфа 144, в которой перечисляются ритуальные операции, совершаемые жрецом, особенно широко обсуждалась в литературе. Вот ее последние строки: Veiztu, hvé biðia skal? / Veiztu, hvé blóta skal / Veiztu, hvé senda skal? / Veiztu, hvé sóa skal? «Умеешь молиться и жертвы готовить? Умеешь раздать? Умеешь заклать?» (пер. А. И. Корсуна).
   Другие «предикаты смерти» составляют в тексте «Перечня» единый ряд с названными. Поясним значение нескольких из них, не очевидное вне контекста: 7.8. kjósa skyldi – о Хель, «избравшей» конунга Дюггви; 8.6. of geta skyldi – о вилах, «достигших» конунга Дага; 10.12. temja skyldi – о коне (= виселице), которого должен был «смирить» конунг Агни; 14.8. of bera skyldi – о коне (= виселице), который «вознес» конунга Ёрунда.
   Имена Инглингов, тяготеющие к началу строфы (эпизода), и «предикаты смерти», тяготеющие к ее концу, могут быть названы двумя смысловыми центрами эпизода.

6. Личные формы глагола и «время предков» в «Перечне Инглингов»

   Личные глагольные формы, на первый взгляд, мало что могут прибавить к общей картине смерти, изображаемой Тьодольвом. Это, однако, не совсем так. Личные формы на слабых вершинах четных строк не менее, чем «предикаты смерти», заслуживают нашего внимания. Дело в том, что именно эти второразрядные глаголы (ср. выше их характеристику Л. Холландером) и создают то впечатление развития событий во времени, которое дает основание исследователям характеризовать «Перечень» как нарративный текст sui generis [34 - Так, по замечанию Р. Фрэнк, «дихотомия скальдической/ эддической поэзии рушится при ближайшем рассмотрении. “Перечень Инглингов” Тьодольва оказывается не менее “нарративным”, 〈...〉 или “мифически-героическим”, чем анонимная “Песнь о Хюндле”» [Frank 1985, 160].].
   Проходящий через строфы «Перечня Инглингов» ряд глаголов в форме претерита (четные строки, вторая вершина) побуждает воспринимать их как краткие повествовательные тексты. Этому восприятию в немалой степени способствует проза Снорри, развертывающая эпизоды в связные рассказы, где гибель конунга – это следствие предшествующих действий самого конунга и его антагониста. Но перед нами лишь видимость повествования. Отдельные эпизоды «Перечня» так же лишены временной перспективы, как и поэма в целом. Этот эффект, заложенный в поэтической грамматике песни, остается незаметным для ее переводчиков и интерпретаторов, вносящих в текст видовременную информацию, в нем отсутствующую.
   Рассмотрим уже неоднократно упоминавшуюся выше строфу 2 песни (смерть Свейгдира). В прозе «Саги об Инглингах» ей соответствует следующий рассказ, где каждое действие персонажей снабжено мотивировкой и эпизод складывается в хорошо построенный сюжет: «Однажды вечером после захода солнца, когда Свейгдир шел с пира в спальный покой, он взглянул на камень [35 - Сама усадьба, где пировал Свейгдир, названа Снорри – У Камня.] и увидел, что у камня сидит карлик. Свейгдир и его люди были очень пьяны [36 - Снорри склонен к подобному снижению сказочных или мифологических мотивов «Перечня». Так и гибель Фьольнира, отца Свейгдира, в чане с медом он объясняет тем, что конунг был «сонный и мертвецки пьяный» (КЗ, 16).]. Они подбежали к камню. Карлик стоял в дверях и позвал Свейгдира, предлагая тому войти, если он хочет встретиться с Одином. Свейгдир вошел в камень (hljóp í steininn), а тот сразу закрылся (en steininn lauksk þegar aftr), и Свейгдир так никогда из него и не вышел. Тьодольв из Хвинира говорит так» (КЗ, 17; HKr. 14). Далее приводится строфа:

     En dagskjarr
     Durnis niðja
     salvǫrðuðr
     Sveigði vélti
     þás í stein
     enn stórgeði
     Dusla konr
     eft dvergi hljóp,
     ok salr bjartr
     þeira Sǫkmímis
     jǫtunbyggðr
     við jǫfri gein.

     И бегущий света
     потомков Дурнира
     палат стражник
     обманул Свейгдира,
     когда в камень
     гордый духом
     Дусли родич
     за карликом (hljóp),
     и палаты яркие
     Сёкмимира и его людей,
     жилье великанов,
     перед вождем (gein).

   Итак, современные интерпретаторы этого текста находят для глаголов hljóp и gein те или иные переводные эквиваленты, соответствующие их языковому сознанию и восприятию строфы как повествовательного текста. Финнур Йоунссон в своем издании «Перечня» переводит hljóp глаголом с поствербом: «løb 〈...〉 ind i stenen» «вбежал в камень»; далее в его тексте сказано, что камень «åbnede sig for (slugte) kongen» «раскрылся перед конунгом (и поглотил его)». Взятые в скобки слова перевода призваны прояснить информацию, содержащуюся в многозначном глаголе gína (við) и тем поставить точку над i в данном эпизоде. Э. Вессен следует Финнуру Йоунссону в переводе первого глагола (lopp in… i stenen), но переводит gein (við) как «gapade (mot höfdingen)» «зиял (перед правителем)» [Wessén 1964, 58—59].
   Однако данные глаголы (а вместе с ними и вся строфа) по существу непереводимы, поскольку в них отсутствует та видовременная информация, которая в современных языках облигаторно вносится глагольными модификаторами и средствами контекста. Впрочем, соответствующая информация в обычном случае находит выражение и в древнеисландском языке. Так, дисл. hlaupa без дополнительных показателей имеет непредельное значение «бегать/бежать; скакать». Хюндла из одноименной эддической песни поносит Фрейю, обвиняя ее в распутстве: Hdl. 46.5—8. Hleypr þú, eðlvina, / úti á náttom, // sem með hǫfrom / Heiðrún fari «Бегаешь (скачешь) ты, подружка, по ночам, как Хейдрун с козлами». Информация о предельности глагольного действия («вскакивать») вносится поствербами и локативами, синтаксически примыкающими к hlaupa; ср. в саге: gǫrvir upp at hlaupa «готовые вскочить» и в скальдических стихах: оf hljóp af unnar hesti «спрыгнул с коня волны (=корабля)». Заметим, что в строфе «Перечня» локатив í stein отделен от предиката не только предложным дополнением, но и подлежащим (выраженным многочленной перифразой) и едва ли может влиять на его значение. В словаре Финнура Йоунссона изолированное сочетание hlaupa ept e-m (ссылка на данное место «Перечня») с полным основанием переводится как løbe efter en «бежать за кем-либо» [LP, 261].
   Проблему представляет и интерпретация формы gein. Глагол gína имеет в древнеисландском непредельное значение «зиять». В Háv. 85.1 сказано, что нельзя доверять gínanda úlfi «волку, разевающему пасть»; ср. Úlfr gínandi как имя собственное в Hdl. 22.4; в Vsp. 55 (H) Мировой змей «разевает пасть через все поднебесье» (ginn lopt yfir). Но в то же время gein við agni в Hym. 22.2 значит «заглотил наживку» – о Мировом Змее, которого Тору удается таким образом «вытащить к борту ладьи» (23.1—4). Gína flugu (с бес предложным дат.) в «отдельной висе» скальда Ульва Уггасона несомненно значит «проглотить муху» (Skj 130.8).
   Можно убедиться, что текст строфы 2 «Перечня Инглингов» расслаивается в восприятии современного читателя. Его обычно читают как повествование о последовательных действиях: «карлик обманул Свейгдира, когда тот вскочил следом за ним в камень и «палаты великана» поглотили его». Оригинал, однако, лишен необходимых для такого прочтения видовременных показателей, и ничто не препятствует увидеть тот же эпизод как статичную картину: «карлик обманы вал (морочил) Свейгдира, когда тот бежал за ним в камень и “палаты великана” перед ним (букв. “на него”) зияли». В последнем случае предлог við имеет то же значение, что и в horfa við e-u – «направлять взгляд на что-л.».
   Но «двоение» текста при вчитывании обусловлено, вне сомнения, тем, что в нашем языковом сознании существует непреложная грань между предельными (терминативными) и непредельными (дуративными) глаголами. Именно это противопоставление – при соответствующей поддержке контекста – определяет относительное положение процессов на временной оси в плане повествования, т. е. их одновременность (конунг «бежал», в то время как палаты «зияли») или последовательность (конунг «вскочил» в камень, и камень «поглотил» его).
   В поэтической грамматике «Перечня» данное противопоставление в абсолютном большинстве случаев снято. Решающую роль играет почти полное отсутствие в тексте песни таких модификаторов глагольного действия, как поствербы (исключение – постверб upp в 16.12. upp of halda и 25.1. þat stökk upp). Важно в данной связи заметить, что союз þás «когда», многократно воспроизводимый в тексте (в начале нечетных строк и обычно непосредственно за личной формой глагола), оказывается в условиях видовой неопределенности глаголов лишь мнимым средством временнóй ориентации процессов. Он по существу не отличается семантически от сочинительного союза оk, с которым чередуется. Оба союза сополагают процессы, но не располагают их на временной оси.
   Впрочем и само понятие временной оси едва ли может быть применено к изображаемым в «Перечне Инглингов» картинам, где время остановлено в своем движении и персонажи навечно застыли в позах, предписываемых их функцией в эпизоде.
   Рассмотрим еще ряд глагольных форм в их контекстуальном окружении. Ведьма «отправила к Одину» конунга Ванланди (строфа 3), «...когда отродье троллей / (за)топтало (of troða skyldi) [37 - Заметим, что и данная формула, служащая иерархизации предикатов (ср. выше), не вносит видо-временной информации сверх той, которая содержится в претеритальной форме skyldi.] / – ночная Хильд – войска / мужей противника; / и он (с)горел (brann) / на берегу Скуты / крушитель колец, которого (за)мучила (kvalði) мара».
   За пределами «Перечня Инглингов» различаются brann, brann upp и var brunnit. Глагол kvelja чаще всего употребляется в значении «мучить» и лишь в единичных случаях «уби(ва)ть». Как пример такого единичного словоупотребления в LР приводятся строки Vkv. 33.7—10: at þú qveliat / qván Vǫlundar // né brúði minni / at bana verðir «что ты не убивал жены Вёлунда и невесты моей не стал убийцей». В общем случае значение «убивать» требует эксплицитного выражения: kvelja til bana (dauða); cp.: Gret., kap. 87. ...er þik skal kvelja hér til bana «что тебя хотят здесь замучить насмерть». Финнур Йоунссон проясняет текст в согласии со своими представлениями о его содержании: «og den gavmilde, som maren kvalte («мара душила»), blev brændt («был со жжен») på Skutas bred».
   В строфе 27 огонь (или дым; см. выше) «топтал Ингьяльда живого» или «затоптал его заживо» (ífjǫrvan trað). Он (огонь) «ступал горящими ступнями» через князя или «наступил» на него (í gǫgnum sté). Финнур Йоунссон перевел первый глагол как betrådte, а второй как trådte.
   В строфе 29 (смерть Олава) вторые вершины четных строк (4, 6, 2) занимают глаголы svalg (огонь поглотил/ глотал тело князя), leysti (его кольчуга (рас)плавилась), hvarf (он давно уже как оставил Уппсалу). В переводе Л. Холландера им соответствуют swallowed up, smelted off и had left.
   Число примеров легко умножить. Может возникнуть вопрос, не опускаются ли глагольные модификаторы, наречия и тем более аналитические формы просто по причине исключительной компактности стиха «Перечня Инглингов»? Но следует повторить: нельзя рассматривать стих и язык как две конфронтирующие системы, вторая из которых «приносится в жертву» первой. Метрика не причина семантической недостаточности предикатов; это инструмент, посредством которого поэт создает картину генеалогического прошлого как череду не имеющих временнóго измерения (последних в жизни предков) «мигов», запечатленных в вечности.
   И наконец, последнее замечание. Мы не располагаем данными для ответа на вопрос, был ли скальд Тьодольв «гениальным инноватором», сумевшим создать особую форму стиха и языка, предназначенную для сакрализации смерти предков, или эта форма (может быть, не настолько строго выдержанная, как у Тьодольва) сложилась у его предшественников. Последнее все же кажется более вероятным. Трудно представить себе, чтобы эти мифологизирующие именования, столь не похожие на обычные скальдические кеннинги, или эти изощренные приемы выделения имени поминаемого князя, или эта глагольная грамматика, способная останавливать время, могли быть в такой степени продуманы, рассчитаны и воплощены одним человеком, пусть даже и скальдом Харальда Прекрасноволосого. Но мы можем сказать с уверенностью, что поэма «Перечень Халейгов» Эйвинда Погубителя Скальдов (ок. 985 г.), в которой видят подражание «Перечню Инглингов», содержит множество отступлений от приемов, которых твердо придерживался Тьодольв. Так, строфа 6, приведенная Снорри в «Саге об Инглингах», не различает начальных и внутренних нечетных строк, допускает четырехсложный композит в четной строке и патронимическое наименование конунгов, к тому же в позиции, для этого не установленной. Мы не говорим уже о том, что в его строфе нарушено метрико-синтаксическое членение на хельминги.

     En Goðlaugr
     Grimman tamði
     við ofrkapp
     austrkonunga
     Sigars jó,
     еs synir Yngva
     menglǫtuð
     við meið reiddu.

     А Годлауг
     сурового смирял —
     в силу превосходства
     восточных конунгов —
     коня Сигара,
     когда сыны Ингви [38 - Ингви в данном случае, скорее всего, не божественный прародитель Инглингов, а шведский конунг.]
     дробителя гривен
     на дереве повесили.

     А Гудлауг
     Изведал лихо,
     Повис на суку
     По воле свеев.
     Знать, сильны
     Сыны Ингви,
     Что он оседлал
     Коня Сигара.

   (Пер. О. А. Смирницкой)
   Первая строка, правда, строится Эйвиндом по модели, хорошо знакомой из «Перечня Инглингов». Но так же построена первая строка и в стихах на Рёкском камне.

Дополнение. Перечень Инглингов (Пер. О. А. Смирницкой) [39 - Снорри Стурлусон. Круг Земной / Изд. подгот.: А. Я. Гуревич, Ю. К. Кузьменко, О. А. Смирницкая, М. И. Стеблин-Каменский. М., 1980. (Лит. памятники). В наст. издании строфы разбиваются на четверостишия – хельминги.]

     1. Рок настиг,
     Обрек смерти
     Фьёлльнира
     В доме Фроди.

     Ждал конец
     Вождя ратей
     В бухте безбурной
     Бычьих копий.

     2. Свейгдира раз
     Зазвал обманом,
     Заворожил
     Житель скальный,

     Когда пред ним,
     Наследником Дусли,
     Камень отверз
     Ненавистник света,

     И славный вождь
     Канул под своды
     Пышных палат
     Племени Мимира.

     3. Ведьма волшбой
     Сгубила Ванланди,
     К брату Вили
     Его отправила,

     Когда во тьме
     Отродье троллей
     Затоптало
     Даятеля злата.

     Пеплом стал
     У откоса Скуты
     Мудрый князь,
     Замученный марой.

     4. И в жару
     Сгорел Висбур,
     Пожран был
     Родичем бури,

     Когда под кров
     К нему дети
     Пустили гостить
     Татя леса,

     И в дымном дому
     Грыз владыку
     Гарм углей,
     Громко воя.

     5. В давние дни
     Княжьей кровью
     Воины поле
     Окропили,

     Рдяную сталь
     От остылого тела
     Ворога ютов
     Несло войско,

     Когда закланью
     Домальди предал
     Свейский род
     Урожая ради.

     6. Множество раз
     Мужей премудрых
     Я вопрошал
     О кончине Ингви,

     Дабы узнать,
     Где же Домар
     Был отнесен
     К убийце Хальва.

     И ведомо мне:
     Сражен недугом,
     У Фюри сгорел
     Фьёльнира родич.

     7. Не утаю:
     Себе на утеху
     Владеет Хель
     Дюггви конунгом.

     Выбор на нем
     Остановила
     Локи дочь,
     Сестра Волка.

     И вождя
     Народа Ингви
     Нарви сестра
     Крепко держит.

     8. Знаю, какой
     Приговор Дагу
     Злой судьбой
     Был уготован,

     Когда поплыл
     Искатель славы
     За воробья
     Мстить в Вёрви.

     9. И принесли
     Княжьи люди
     Такую весть
     На путь восточный:

     Мол, не клинок
     Настиг князя,
     А кол кривой
     Конского корма.

     10. Навряд ли рать
     Была рада,
     Тому что Скьяльв
     Учинила с князем,

     Когда повис
     Агни на гривне,
     Вздернут у Таура
     Сестрой Логи.

     Тяжкий удел
     Вождю выпал —
     Смирять коня
     Супруга Сигню.

     11. Альрек, подняв
     Руку на Эйрика,
     Сам от руки
     Братней умер.

     Да не меч,
     А узду простую
     Князья в бою
     Заносили.

     Прежде вождям
     Не доводилось
     Брать на брань
     Конскую сбрую.

     12. И сталось так,
     Что в покоях
     Ингви жрец
     Лежать остался,

     Когда Альв,
     Жену ревнуя,
     Окрасил сталь
     Кровью брата.

     13. Разве не зло,
     Что роща злата
     Славных владык
     Довела до смерти,

     И понапрасну
     Братоубийство
     Ради Беры
     Они содеяли.

     14. Сгублен был
     Убийца Годлауга
     В дни былые
     У Лимафьорда,

     Когда скакун
     Высокогрудый
     Вознес на узде
     Льняной Ёрунда,

     И Хагбардов
     Обруч бычий
     Горло сдавил
     Вождю дружины.

     15. Знаю, что Аун
     В давние годы
     В Уппсале
     Впал в детство.

     И, живот
     Свой спасая,
     Старец стал
     Сосать тюрю.

     16. И был в руках
     Его дряхлых
     Турий рог,
     Словно соска.

     День-деньской,
     Как младенец,
     Конунг пил
     Из копья турья,

     И не под силу
     Сыноубийце
     Было поднять
     Клинок бычий.

     17. Государь
     От гнета Тунни,
     Славный, бежал
     В чужие земли.

     Но вонзил
     Зверь свирепый
     Лба зубец
     В башню духа.

     18. Прежде он
     Бровей крепость
     Долго носил
     В лесах восточных.

     А ныне засел
     В сердце Эгиля
     Турий нож
     Обнаженный.

     19. Данов сталь
     Достала Оттара,
     Брошен труп
     Пернатой твари.

     Ворон летел
     К мертвому телу,
     Страшной лапой
     Цеплял князя.

     20. И о делах
     Ярлов в Вендиле
     Знаю, жива
     Молва у свеев,

     Как разбили
     В бою конунга
     Фасти и Вёгг
     С островов Фроди.

     21. Ведом мне
     И удел Адильса,
     Знаю, волшба
     Сгубила героя.

     Грянулся князь
     С коня наземь,
     Достославный
     Наследник Фрейра.

     22. Из головы
     Высокородного
     Брызнул мозг,
     Мешаясь с грязью.

     Так и умер
     Он в Уппсале,
     Недруг Али
     Победоносный.

     23. В Ловунде,
     Знаю, норны
     Скрыли нить
     Жизни князя.

     И пал Эйстейн
     Там в палатах,
     Ютским людом
     Спаленный.

     24. И мор травы
     Морской склонов
     В жаркой ладье
     Вождя мучил,

     Когда подожжен
     Со всей дружиной
     Рубленый струг
     Горел ярко.

     25. И, говорят,
     Ингвар конунг
     Жертвой стал
     Мужей Сюслы,

     Эстов рать
     Рядом с камнем
     Разбила в бою
     Ясноликого,

     И океан
     Мертвого князя
     Песней Гюмира
     Услаждает.

     26. Знаю, стал
     Преградой Энунду
     Град камней
     У Химинфьёлля,

     И был в горах
     В прах повержен
     Эстов враг
     Горем Сёрли.

     И земных
     Костей груда
     Княжий труп
     Тяжко давит.

     27. В Рэнинге
     Дымовержец
     Ингьяльда
     Забил углями,

     И вождя
     Ворог дома
     Затоптал
     Неживое тело.

     28. Княжьей судьбе
     Несравненной
     Свеи много
     Дивились,

     Ведь властелин
     Достославный
     Смертный час
     Сам выбрал.

     29. И у волны
     . . . . . . . . .
     Олава
     Опалило пламя.

     И волк стволов
     Жгучепалый
     Сорвал плащ
     С вождя свеев.

     Сын владык
     Высокородный,
     Уппсалу он
     Давно оставил.

     30. Хальвдан князь,
     Всякий знает,
     Давно как сынов
     Земных покинул,

     И в свой чертог
     Его из Тотна
     Взять захотела
     Хозяйка павших.

     И Скерейд
     В Скирингсале
     Плачет теперь
     По государю.

     31. И ненароком
     Рея Эйстейна
     Прямо к сестре
     Нарви отправила.

     Спит давно
     Он под курганом,
     Гордый князь,
     На гряде гранитной.

     А мимо вождя
     Льдяные воды
     Вадла река
     Вдаль уносит.

     32. И в третий раз
     Сестра Волка
     К себе на тинг
     Позвала князя.

     Тот, кто сидел
     На престоле в Хольте,
     Не убежал
     Норн приговора.

     И над ним,
     Над Хальвданом,
     В Борре мужи
     Курган сложили.

     33. И Гудрёд
     Благородный
     Предан был
     В дни былые.

     Коварная мысль
     О кровавой мести
     Смерть несла
     Властелину,

     34. Когда во тьме
     Вождя хмельного
     Нашло копье
     Холопа Асы.

     Сталь у брега
     Стивлусунда
     Раб вонзил
     В грудь героя.

     35. Трора ветвь
     Разрасталась
     Все мощней
     В стране норвежской,

     В Вестмаре
     В прежние годы
     Олав землей
     Великой правил,

     36. Пока вождя
     У края Фольда
     Больная нога
     Не свела в могилу.

     Ныне лежит
     Он под курганом,
     Славный герой,
     В Гейрастадире.

     37. Но, по мне,
     Под синим небом
     Лучшего нет
     Прозвания князю,

     Нежели то,
     Которым Рёгнвальда
     Достославного
     Величают.

Слова культуры как предмет этимологического анализа

   Образ Плюшкина – «прорехи на человечестве», как было замечено В. Н. Топоровым, исподволь подготавливается употреблением слов решето, решетка и прореха в описании плюшкинской усадьбы [Топоров 1993, 131—132]. В. Н. Топоров особо отмечает, что трактовка данного примера не зависит от «известных сложностей, возникающих в научной этимологии», ибо «единственно действенной и актуальной в художественном тексте» является этимология “мифопоэтическая”» [Там же]. В отношении авторских произведений новой литературы это бесспорно так. Сходным образом обстоит дело и в таком ярко индивидуальном произведении, как «Утрата сыновей» скальда Эгиля Скаллагримссона: в последних ее строфах, где возникает фигура Одина, выступают из текста, частично накладываясь друг на друга и теряя отчетливые границы, слова rýnni, rúni или runni, связываемые, в зависимости от того как настроит свой взгляд исследователь, с сокровенным знанием, заветной дружбой или быстрой ездой (см. комм. к строфам 19 и 22 St в наст. изд.). В данном случае, впрочем, как мы видели, трудно с уверенностью отличить авторский замысел от искажений текста в устной традиции.
   С иной проблемой приходится иметь дело лингвисту в тех случаях, когда звукосмысловые ассоциации, формирующие образ, возникают не в авторских произведениях и в пространстве данного текста, а в поэтических произведениях, восходящих к эпической традиции; когда подобные ассоциации охватывают ключевые слова культуры и регулярно воспроизводятся в традиции. Действенность подобных ассоциаций в этих случаях имеет последствия для самого существования и соотношения ассоциируемых слов в языке. Их «научная» и «мифопоэтическая» этимология уже не могут быть разведены по разным филологическим ведомствам; более того, как мы надеемся показать в дальнейшем, поведение подобных слов в языке – и, в частности, присущая им фономорфологическая неустойчивость – заставляет задаться вопросом о применимости к ним обычных приемов этимологического анализа.
   Материалом настоящей работы служат слова, относящиеся к теме пира в древнеанглийском эпосе. Выбор этот, как следует заметить, в общем так же произволен, как и приведенные выше примеры из текстов Гоголя и Эгиля. Судя по предварительным наблюдениям, устойчивыми ассоциациями охватывается значительная часть традиционного «словаря культуры» в древнеанглийской и древнеисландской поэзии.
   В «Беовульфе» есть две пространные сцены пира (строки 611—661 и 1008—1231). Обе они включают ряд эпизодов, или эпических тем, в смысле теории Пэрри-Лорда [Лорд 1994, 83 сл.]. Начальной темой в обоих случаях является описание самого пиршественного этикета. Перед аудиторией развертывается монументальная картина – образ незыблемости миропорядка и классический образец так называемого субстантивного стиля. И если есть в этих эпизодах внутреннее движение, то оно определяется не столько ритуальными проходами и жестами персонажей (конунг вступает в пиршественный зал, воины рассаживаются по лавам, королева обходит всех по старшинству и подносит медовые чаши), сколько средствами поэтического языка – взаимопритяжением созвучных слов. Слова эти пронизывают текст на сквозь, образуя своего рода цепочки, направленные, однако, не линейно, или построчно, а от строки к строке. Тем самым, связи о которых идет речь, не могут быть описаны как обычные аллитерационные коллокации, структурирующие строку.
   Заметим также, что хотя конкретные слова цепочек могут и не совпадать в обоих эпизодах, сами цепочки остаются теми же, т. е. определяются устойчивыми звукосмысловыми связями составляющих их слов. В эпизодах, открывающих сцену пира, отчетливо выделяются три цепочки.

   Приведя эпизоды полностью, мы убедимся, что ассоциативные цепочки образуют смысловые доминанты темы пира (symbel), задающие ее семантическую интригу.
   I.
   615

     ond þā frēolīc wīf / ful gesealde
     ǣrest ĒastDena / ēþelwearde
     bæd hine blīðne / æt þǣre bēorþege
     lēodum lēofne; / hē on lust geþeah
     symbel ond seleful, / sigerōf kyning.

   620

     Ymbēode þā / ides Helminga
     duguþe ond geogoþe / dǣl ǣghwylcne,
     sincfato sealde, / oþ þæt sǣl ālamp,
     þæt hīo Bēowulfe / bēahhroden cwēn
     mōde geþungen /medoful ætbær;

   625

     grētte Gēata lēod, / Gode þancode
     wīsfæst wordum / þæs ðe hire se willa gelamp,
     þæt hēo on ænigne / eorl gelyfde
     fyrena frōfre. / Hē þæt ful geþeah...

   Тогда благородная жена / чашу поднесла // сперва Восточных Данов / стражу, // пожелала ему радости / на сем «приятии пива», // любимцу людей; / он с отрадой приял // пир и пиршественную чашу, / отважный конунг. // Обошла тогда / жена Хельмингов // старых и молодых дружинников, / никого не минуя, // драгоценный сосуд поднесла, / пока не настало урочное время, // и она Беовульфу, / кольцеукрашенная жена // духом превосходная, / медовую чашу поднесла; // приветствовала вождя геатов, / Господа благодарила, // премудрословная, / что ей счастье выпало, // и она от кого-либо / из вождей могла ожидать // избавления от злодеяний. / Он ту чашу приял...
   II.
   1008

     / Þā wæs sǣl ond mæl,
     þæt tō healle gang / Healfdenes sunu;
     wolde self cyning / symbel þicgan.
     Nē gefrægn ic þā mǣgþe / māran weorode
     ymb hyra sincgyfan / sēl gebǣran.
     Būgon þā tō bence / blǣdāgande,
     fylle gefǣgon; / fægere geþǣgon

   1015

     medoful manig / māgas þāra
     swīðhicgende / on sele þām hēan,
     Hrōðgār ond Hrōþulf. / Heorot innan wæs
     frēondum āfylled; / nalles fācenstafas
     þēodScyldingas / þenden fremedon.
     Forgeaf þā Bēowulfe / bearn Healfdenes
     segen gyldenne / sigoros tō lēane,
     hroden hildecumbor, / helm ond byrnan;
     mǣre māðþumsweord / manige gesāwon
     beforan beorn beran. / Bēowulf geþāh
     ful on flette.

   Настало урочное время и срок, // когда к палатам направился / Хальвдана сын; // хотел сам конунг / пиром править. // Не слышал я, / чтобы когда-либо больше народа // вокруг кольцедарителя / и лучше выступало. // Расселись по лавам / славные, // изобилию радовались; / как должно прияли // многие чаши медовые / родичи те // храбросердые / в палатах высоких, // Хродгар и Хродульф. / Хеорот был // друзьями заполнен; / никакого предательства // великие Скюльдинги / в те времена не совершали. // Вручил тогда Беовульфу / сын Хальфдана // стяг золотой / в награду за победу, // изукрашенное знамя, / шлем и кольчугу; // прославленный меч, / как многие видели, // пронесли перед героем. / Беовульф приял / чашу в палатах.
   Но что, кроме самого общего созвучия, объединяет выделенные слова в *TE(N)K– и *SEL-цепочках (третья цепочка не представляет проблемы и может быть отнесена на периферию нашего рассуждения)? Некоторые слова, их составляющие, весьма различны по значению (например, sele «палаты» и sēl, сравн. ст. «лучше»; þicgan «принимать» и geþungen «превосходный»). Я. де Фрис, правда, пытался связать семантически дисл. salr, да. sele и т. д. «палаты» (к о.г. *saliz «огороженное пространство»?) и дисл. selja, да. sellan «передавать, вручать» (<«приносить в жертву»?); ср. гот. saljan «приносить в жертву», но идея эта была встречена скептически (ср. [Vr, 461, 469; L, 294]).
   В самом деле, та звукосмысловая связь слов, о которой идет речь, – это не заранее данный факт словаря и материал для «научного» этимологического анализа. Она обнаруживает себя в воспроизводимых контекстах (в нашем случае эпическая тема пир) и в отношении к концепту пира, если принять в расчет не только синтагматику эпического текста, но и соответствующую ей культурную парадигму. Обиходная семантика слов (sellan «передавать, вручать /любой объект/», þicgan «принимать /любой объект/») уступает при этом место тому социально значимому смыслу, который и позволяет говорить о данных словах как о словах культуры. Более того, слова наших трех цепочек по существу формируют и исчерпывают германский концепт пира в его базовых признаках. В самом деле, чтó есть пир, как не «совместная трапеза, совершаемая в палатах (sele), приуроченная к благоприятному времени (sǣl) и состоящая в том, что превосходные (geþun gen) хозяева наделяют гостей благами (sellan), а гости принимают (þicgan) эти блага (fyllo, ful) к вящему процветанию (þēon) всего социума»? Легко убедиться, что это определение, материалом для которого целиком послужили слова цепочек, вполне согласуется с тем, что пишут о роли пиров в германском обществе историки средневековой культуры; ср. [Гуревич 1984, 239 сл.].
   Пример этот, заметим к слову, наглядно показывает, что культурные концепты едва ли могут пониматься как некая абстрактная данность, «кодируемая» единицами языка. Их воспроизведение и актуализация в текстах свидетельствуют об архаической нерасчлененности рациональной и художественной (т. е. всегда эмоциональной) форм познания. К эпическим текстам целиком применимы слова И. М. Дьяконова о языковых механизмах мифотворчества: «Приведенные семантические ассоциации весьма подобны возникающим в художественном творчестве, и не случайно, конечно, мы не могли избегнуть терминологии, заимствованной из области поэтики. В этом нет ничего удивительного: в искусстве, так же как в древнем языке и в мифе, обобщение достигается не через абстракцию, а через конкретное и отдельное, лишь бы оно было характерно и способствовало возникновению нужного обобщающего впечатления» [Дьяконов 1990, 43].
   Необходимо, наконец, обратить внимание и на еще одно обстоятельство, затрагивающее тему пира, но оставшееся за пределами приведенных выше эпизодов. Оба эпизода запечатлели вершинные моменты пира – торжественный выход королевы (612. / Ēode Wealhþēow forð) и короля (1008– 1009. / þā wæs sæl ond mæl, // þæt tō healle gang / Healfde nes sunu), подношение пиршественной чаши (624) и золоченого стяга (1020—1021). Это парадная и позитивная сторона пира. Но не забудем, что первому эпизоду непосредственно предшествует пространная сцена перебранки Беовульфа и Унферта (дружинник Хродгара, своего рода антигерой первой части поэмы). А непосредственно за вторым эпизодом следует так называемый Финнсбургский эпизод – исполняемая сказителем песнь о распре между фризами и данами, разгоревшейся на пиру в палатах короля фризов Финна и стоившей жизни главным ее участникам (1063—1159). Финнсбургский эпизод, вклинивающийся в сцену пира в Хеороте, бросает и на нее драматический от свет. От внимания исследователей не укрылось, что сцена эта содержит намеки на непрочность мира в самом доме Скюльдингов. Насколько можно понять из этих намеков, после смерти Хродгара его племянник Хродульф (знаменитый Хрольв Краки скандинавской традиции) силой захватит датский престол, лишив наследства, а может быть, и жизни сыновей Хродгара и Веальхтеов. В строках 1164– 1165 сказано: «Был тогда еще их род сплочен, // один другому верен». В приведенном же выше эпизоде поэт соединяет Хродгара и Хродульфа парной формулой (1017), но затем следует многозначительный комментарий: «В те времена (þenden) не совершали предательств великие Скюльдинги». Наконец, за обеими сценами пира следуют, оправдывая известную формулу wōp efter wiste «плач после пира», кровавые сцены нападения на Хеорот чудовищ – Гренделя и его матери.
   Пир амбивалентен в германской культуре (конечно, не только в ней). Будучи искони связан с жертвоприношением (см. [Bauschatz 1978; Blumenstengel 1964]), он соседствует с убийством и смертью. В то же время сам пир чреват спором, т. е. разъединением пирующих на две стороны или партии. Спор может отводиться в безопасное русло, принимая форму ритуализованного увеселения – «сравнения мужей» (ср. спор Беовульфа и Унферта; перебранки на пирах хорошо известны из скандинавской традиции). Но он может перерастать и в распрю. Пир и спор/распря – это, таким образом, два взаимосвязанных аспекта социальных отношений, две силы, выполняющие важнейшую роль в самой организации общества (о конструктивной роли распри в древней Исландии см. [Byock 1982]).
   Взаимосвязь эта имеет коррелят и в TE(N)K-цепочке. За пределами темы пира данная цепочка находит продолжение в нескольких других словах, самое важное из которых – þing «народное собрание», «(судебное) дело, спор», «вещь». В «Беовульфе» данное слово встречается во втором из названных значений, отсылая именно к спору, тяжбе сторон; ср. комм. Клейбера к строке 409. / mē wearð Grendles þing: «“the affair of Grendel”, with the subaudition of “case”, “dispute”» [Klaeber 1950, 142] и к строкам 424b—426. ond nū wið Grendel sceal, // wið þām āglæcan / āna gehēgan // ðing wið þyrse: «“hold a meeting”, “settle the dispute”, “fight the case out”. A legal term applied to battle» [Ibid., 143]. Спор имеет два исхода, оканчиваясь битвой либо договором. Ситуация договора обозначается глаголом þingian: 470. Siþþan þā fǣhðe / fēo þingode «После того я распрю за выкуп (деньги) уладил» (ср. также 156, 1843); сюда же относится и существительное geþinge, обозначающее условия договора (1085) и его исход: 397—398. Lǣtað hildebord / hēr onbīdan, // ... / worda geþinges «Пусть щиты здесь дожидаются исхода беседы». К данной цепочке может быть отнесено и слово þengel «князь» (1507).
   Подобные семантические построения остались бы, однако, в большой степени гадательными, если бы родство слов в цепочках (совершенно независимое, как следует повторить, от их научной этимологии, т. е. от того, что думают об историческом отношении этих слов компаративисты; см. об этом ниже) не подтверждалось на фономорфологическом уровне. Этот момент требует особого нашего внимания. Речь идет – по крайней мере в ряде случаев – не об исконных фономорфологических отношениях, возникающих на почве самих германских языков или в еще более узком (западногерманском, древнеанглийском) ареале. Язык, как можно убедиться, пускает в ход все свои ресурсы, чтобы сплотить слова в цепочках, т. е. объединить их регулярными фономорфологически ми моделями. В качестве главного из этих языковых механизмов выступает словообразовательная и грамматическая вариативность. Варианты служат соединению звеньев цепочек и расшатывают сами границы слов, способствуя их отождествлению в отдельных звеньях, т. е. непрерывности переходов от одного слова к другому. Следует при этом иметь в виду, что словообразовательная и фономорфологическая вариативность, вообще говоря, мало характерна для древнеанглийского поэтического языка, в высокой степени нормализованного. Иначе говоря, замечательная пластичность такого существительного, как sele, -i-, м. р./ sæl, -а-, ср. р. / sæld, -ō-, ср. р. «палаты», или такого глагола, как þēon «процветать, иметь удачу» (см. ниже), – это их индивидуальная особенность, отражающая, как можно думать, их функциональные связи внутри цепочек.
   Наибольший интерес в данном отношении представляют слова TE(N)K-цепочки, более сложной по своему устройству. Фономорфологические связи в ней индуцируются вариантными формами глагола þēon. По происхождению это сильный глагол III *þiŋχan, о чем напоминает, как обычно считается, остаточная (адъективизированная) форма прич. II geþungen (строка 624 в первом эпизоде) – «превосходный» // дсакс. githungan. В силу регулярных и весьма ранних фонетических изменений (выпадение носового и компенсаторное удлинение гласного) этот глагол уже в готском переходит в I класс: þeihan – прет. ед. þaih [L, 359]. Соответствующая данному классу форма þāh засвидетельствована в древнеанглийском (ср. в «Беовульфе» строки 8, 2836, 3058); ср. так же двн. dîhan – прет. ед. dêh, совр. нем. gedeihen). Дальнейшие фонетические изменения в древнеанглийском ведут к переходу þēon во II класс сильных глаголов. В прозе встречаются такие его формы, как прет. мн. þugon, прич. II (ge)þogen [Sievers 1898, 211]. В принципе и упомянутая форма geþungen могла бы быть интерпретирована как вариантная парадигматическая форма причастия II, отражающая чередование по закону Вернера; ср. fēon, VII слн. «ловить», прич. II gefången. Однако то же причастие geþungen могло послужить исходной базой и для нового сильного глагола III (ge)þingan со звонким, проведенным через всю парадигму. Итак, все развитие может быть представлено следующим образом:

   Важно, что разновременные формы продолжают существовать в качестве вариантных, причем форма geþungen, скрепляющая весь этот ряд, выступает одновременно и как рефлекс общегерманского глагола, и как регулярная парадигматическая форма глагола þingan. Контексты «Беовульфа» оправдывают оба истолкования. Так, если в приведенном отрывке geþungen беспрепятственно может быть понято как прилагательное (mōde geþungen «духом превосходная»), то строка 1927. Hygd swīðe geong / wīs wēlþungen не столь однозначна. Издатели [Holthausen; Klaeber; Wrenn] склоняются к слитному написанию wēlþungen как сложного прилагательного, хотя Клейбер допускает возможность написания wēl þungen, Adv. + Part. II [Klaeber, 421]. Второе понимание, т. е. wīs wēl þungen, прибл. «мудрая и весьма преуспевшая», представляется более обоснованным. В самом деле, в «Беовульфе» отсутствуют другие сложные прилагательные с wēl– в качестве интенсификатора; напротив, наречие wēl регулярно квалифицирует глагольные формы: ср. в той же сцене пира словосочетание 639. / wēl līcodon, так же относящееся к Веальхтеов. К тому же, если бы wēl(-)þungen было прилагательным, следовало бы ожидать оформления всей строки 1927 как парной формулы (*wīs ond wēlþungen «мудрая и превосходная», по модели 82 hēah ond horngēap).
   От глагола (ge)þingan, слн. III, представленного выше как фономорфологический вариант þēon, (ср. [B-T, 455]) идет между тем прямая линия к существительным geþing «согласие, договор» и þing «собрание», «дело», «вещь». Их ближайшая связь, насколько можно судить, подтверждается существующими контекстами: так, строка из христианского эпоса Metode geþungon Abraham and Loth [Ibid.] допускает понимание «Авраам и Лот жили в согласии с Богом». Связь эта подтверждается и на словообразовательном уровне: geþingan соотносится по конверсии с þing так же, как swincan, слн. III «трудиться» – swinc «труд».
   Между тем в этом звене мы перешли этимологический рубеж, устанавливаемый грамматиками и словарями: geþingan, слн. III как вариант (ge)þēon обычно не связывается с þing и образованными от него слабыми глаголами (ge)þingan 1 «определять, назначать» и (ge)þingian 2 «улаживать» [B-T; Seebold, 512 f.; L 359 f.]. Мы могли убедиться, однако, что древнеанглийский язык пестует эти связи, поддерживает их на всех уровнях.
   Выше не было затронуто еще одно слово TE(N)K-цепочки, наиболее употребительное в теме пир: þicgan, слн. V «принимать» // дисл. þiggja, ср. дсакс. thiggian, слб., далее к и.е. *tek– в дирл. tehtaim «я имею», брет. tizaff «хватаю», вал. teg «красивый, приятный» (ср. дисл. þægr «приятный»), лит. tenkù, tèkti «тянуться, достигать». Вопрос об этимологической связи данного глагола с þēon может показаться уже вовсе «ненаучным», целиком относящимся к области мифологических сближений (ср., однако, [Seebold, 511]). Но язык и здесь подводит фономорфологическую базу под ассоциации, мотивируемые темой пира. В данном случае нам нет необходимости выходить за пределы приведенных текстов (эпизод II). Форма прет. ед. geþah в строке 1124 доставляет немало забот текстологам, отклоняясь как от уэссекского (geþeah, ср. 618, 628), так и от англского (geþæh) диалектных вариантов. В этой форме чаще всего видят «a WS scribe’s ineffectual respelling of Angl. þæh» [Klaeber, LXXXVII]. Следует вместе с тем заметить, что речь идет не о единичном написании, ср. в «Деоре»: 40b. (oþ þæt Heorrenda nū 〈...〉) londryht geþаh «теперь же Хеорренда принял имение». Поэтому вполне обоснованны попытки текстологов оправдать данную форму, читая ее как geþāh (с долгим гласным); см. [Holthausen]. Чисто теоретически можно было бы допустить здесь аналогическое выравнивание по форме мн. ч. geþāgon, которая сама по себе нерегулярна [Sievers 1898, 27]. Но другие глаголы данного фономорфологического подкласса не дают примеров подобного выравнивания. Гораздо более вероятным представляется предположение о влиянии на данную форму формы þāh глагола þēon «процветать, иметь удачу»; см. указание на литературу в изд. [Klaeber, LXXXVII]. Для историка языка это не более чем реконструкция ad hoc, и он вправе относиться к ней с сомнением: глаголы þēon и þicgan не ассоциируются для него ни морфологически, ни семантически. Но их ассоциируют традиция и тема пира. Приятие из рук хозяев напитка либо дара, по условиям данной темы, – залог процветания и благоденствия. Формула приятия Bēowulf geþāh в строке 1024 читается в отвлечении от объекта (перенесенного в следующую строку) как формула процветания, как предвосхищение тех слов, с которыми хозяйка Веальхтеов обратится к Беовульфу в речи, завершающей тему пира:

     1216 «Brūc ðisses bēages, / Bēowulf lēofa, 〈...〉
     1218 〈...〉 / ond geþēoh tela».

     Носи эти кольца, славный Беовульф, и благоденствуй.

   Заметим, к слову, что каузальная связь между приятием (переходный глагол þicgan) и удачей, процветанием (непереходный þēon) актуальна и для контекста «Деора». Старый поэт говорит в завершающих строках стихотворения о том, что король пожаловал его имение более молодому и удачливому поэту:

     46. Деором звался / государев любимец,
     долго доброму / владыке служивший,
     конунгу исконному, / пока Хеорренде,
     мужу премудропевчему, / не досталось именье,
     каким страж рати / одарил меня прежде.
     Как минуло то, / так и это минет.

   (Пер. В. Тихомирова)
   Как же освещают взаимоотношение слов внутри данных цепочек этимологические словари и исследования? Следует сразу сказать, что не все этимологи исходят из омонимии корней и. е. *tenk– (1) и *tenk– (2), а также *sel– (1), *sel– (2) и *sel– (3). В ряде работ заметна тенденция сводить омонимию к минимуму. Но при этом отождествление корней не снимает трудностей их этимологического истолкования. Оно не находит надежного обоснования ни в структуре и. е. корня (так, если *tenk– (1) «тянуть(ся), растягивать(ся)» и *tenk– (2) «свертываться» являются расширением и.е. *ten– «тянуть», то как объяснить их отношение к и.е. *tek– «достигать, дотягиваться»? (cр. [Seebold, 511])), ни в семантике конкретных слов. По существу корни сводятся вместе лишь в силу того, что не удается их непротиворечиво развести, т. е. распределить между ними сравнительный материал. Основным препятствием в последнем случае оказывается неясность семантической мотивировки сравниваемых слов. Так, например, не очевидны аргументы в пользу связи герм. þing именно с идеей времени (собрание, приуроченное к определенному времени) и, стало быть, с и.е. *tenk– (1) «растягивать(ся)», а не с идеей «свертывания, собирания в компактную группу» (к и.е. *tenk– (2) «свертываться»). Это второе решение легализовало бы связь «тинга» с «общественным процветанием», а также с тем, от кого зависит это процветание, – с «вождем» (да. þengel, дисл. þengill). Выше уже отмечалось предположение Я. де Фриса о тождестве *sel– (1) «жилище» и *sel– (3) «брать» (но в германских языках – «вручать, раздавать», а в готском – «приносить в жертву»). Ничто в принципе не мешает притянуть сюда же и корень *sel– (2) «целый, сохранный» [IEW, 979—980], представленный, в частности, лат. solidus «крепкий», вал. holl «единый», арм. olj «целый, здоровый». Рефлекс этой мотивировки можно было бы при желании усмотреть, например, в космогоническом контексте «Прорицания вёльвы», где слово salr употребляется в смысле «земная твердь» (противопоставленная мировому океану и первобытной бездне):

     Vsp. 3.3. sól skein sunnan / á salar steina.

     солнце сияло с юга / на камни земли (земной тверди).

   Но подобные изолированные и неоднозначные слово употребления не имеют силы аргумента. Более того, генетические отношения обсуждаемых корней, в сущности, не проявляются в германском материале. Потому, очевидно, они обычно и не учитываются в германистике или встречают скептическое к себе отношение (см. [Falk-Torp; Holt; Kluge; L; ODEE; Vr]; иначе [Skeat]). Так, высказанное Ю. Покорным предположение о тождестве *tenk– (1) «растягивать(ся)» (представленного только германским материалом) и *tenk– (2) «свертываться, стягиваться» [IEW, 1067] и, следовательно, о вторичной синонимизации *tenk– (1) и *ten– (1) «растягивать(ся)» (тот же корень без расширения, имеющий многочисленные продолжения в германских языках; ср. совр. нем. dehnen) кажется убедительным только в этимологическом словаре. Дело в том, что реконструкция значения «растягиваться» для *tenk– (1), мотивирующего данное семантическое развитие, по существу задана самой исходной постановкой вопроса; значение это непосредственно не обнаруживает себя в германских языках. Предполагается, правда, что оно мотивирует готское обозначение времени þeihs «случай, время», но это предположение, подсказываемое лат. tempus, дирл. tan «время», нелегко увязать с представлениями о времени в архаической германской культуре. Тем труднее определить исходную этимологическую мотивировку двух других слов, относимых словарями к данному варианту корня: герм. þing (см. выше) и гот. þeihwo «гром». Ф. Сольмсен, высказавший предположение о родстве þeihwo и þeihs, опирался на аналогичную связь лат. tempus и tempestas [Solmsen 1897—1898]. Говоря о þeihwo, Леманн отдает предпочтение этимологии Фасмера, сближающего данное слово с рус. туча – оба к *tenk– (2); см. [Фасмер 1987, IV, 129]. Заметим, что Леманн с осторожностью вводит и индоевропейскую этимологию самого слова þeihs: «этимология проблематична; возможно, к и.е. *ten-, *tenk– «простираться, тянуться» (в том числе о времени)» [L, 360]. Постулируемое значение расширенного корня *tenk-, однако, как было сказано, обнаруживается лишь в германских языках, а точнее, лишь в гот. þeihs. Круг, таким образом, замыкается.
   Подытоживая настоящее рассуждение, мы констатируем, что связи между словами ассоциативных цепочек не могут быть истолкованы как результат актуализации исходных (и лишь гадательно восстанавливаемых!) связей между соответствующими индоевропейскими корнями. Связи эти возникают на совершенно новой концептуальной основе и, возможно, не идут глубже германской традиции. Вместе с тем объединение близкозвучных слов в устойчивые ассоциативные цепочки – это не казус, а явление, имеющее далеко идущие лингвистические последствия. Как уже было упомянуто выше, сильными ассоциативными связями в германской традиции охватывается множество слов культуры. Назовем среди них: да. hrēosan «гибнуть», hrūse «земля, прах» и hy̅dan «скрывать», hord // гот. huzd, двн. hort, дисл. hodd «клад»; дисл. valr // да. wæl «павшие в битве» и дисл. velja «избирать» (с соответствиями во всех основных германских языках); дисл. bil «мгновение», bál «костер», bǫl «вред, пагуба».
   При обсуждении этимологии подобных слов необходимо, как мы думаем, принимать в расчет разницу между «холодными» и «горячими» словами культуры. К числу первых относятся слова с преобладающей коммуникативной функцией, т. е. большинство слов языка. Звуковая форма таких слов автоматизирована; она не ощущается носителями языка и именно в силу этого способна свидетельствовать об их исконных этимологических связях, т. е. позволяет рассматривать их как прямые продолжения того или иного индоевропейского корня.
   Намного сложнее обстоит дело с «горячими» словами культуры, т. е. словами, главной сферой которых являются высокие тексты культуры – «связанные тексты» (исл. bundið mál). Коммуникативная функция таких слов неотделима от поэтической, т. е. их звуковая форма, по условию, не подвержена автоматизации, снашиванию. Она наделена способностью мотивировать устойчивые и в высшей степени значимые для данной культуры ассоциативные связи между словами. В свою очередь, эти воссоздаваемые в традиции (и ею же создаваемые) связи в той или иной степени регулируют отбор фономорфологических вариантов слова, т. е. воздействуют на его форму.
   Эта непрерывная деятельность языка в союзе с культурой, направленная на вторичное породнение «горячих» слов, неизбежно затемняет, перекрывает каналы информации, ведущие в глубь праязыка и позволяющие реконструировать их генетические связи. Проследить ретроспективно предысторию подобных слов, руководствуясь обычными приемами сравнительно-исторической реконструкции, едва ли возможно. Вообще можно лишь с оговорками мыслить происхождение таких слов как отправную точку их развития. «Горячие» слова культуры, в силу беспрерывной актуализации их внутренней формы, так сказать, все время «происходят», т. е. имеют текучую этимологию, отражающую историческую изменчивость их связей. Конечно, следует учитывать, что слова «горячие» в одних культурах могут быть «холодными» в других. К тому же мы далеко не всегда располагаем текстами, позволяющими проникнуть в суть действующих в традиции ассоциативных механизмов. Все эти вопросы требуют дальнейшего изучения, которое, возможно, позволит понять, почему слова, наиболее интересные для историков культуры, столь часто имеют спорную этимологию.

Сокращения и список цитируемой литературы

Издания древнегерманских памятников, справочные издания и словари

   Edda. – Edda. Die Lieder des Codex Regius nebst verwandten Denkmälern / Hrsg. von Gustav Neckel. I. Text. 5. verbesserte Aufl. von Hans Kuhn. Heidelberg, 1968. II. Kurzes Wörterbuch von Hans Kuhn. Heidelberg, 1983.
//-- Сокращения названий эддических песней --//
   Vsp. – Vǫluspá («Прорицание вёльвы»)
   Háv. – Hávamál («Речи Высокого»)
   Vm. – Vafðrúðnismál («Речи Вафтруднира»)
   Grm. – Grímnismál («Речи Гримнира»)
   Hym. – Hymiskviða («Песнь о Хюмире»)
   Ls. – Lokasenna («Перебранка Локи»)
   Vkv. – Vǫlundarqviða («Песнь о Вёлунде»)
   Alv. – Alvíssmál («Речи Альвиса»)
   HH. I– Helgaqviða Hundingsbana in fyrri («Первая Песнь о Хельги Убийце Хундинга»)
   HHv. – Helgaqviða Hiǫrvarðzsonar («Песнь о Хельги сыне Хьёрварда»)
   HH. II– Helgaqviða Hundingsbana ǫnnor («Вторая Песнь о Хельги Убийце Хундинга»)
   Br. – Brot af Sigurðarqviðo («Отрывок из Песни о Сигурде»)
   Gðr. I – Guðrúnarqviða in fyrsta («Первая Песнь о Гудрун»)
   Sg. – Sigurðarqviða in scamma («Краткая Песнь о Сигурде»)
   Gðr. II – Gudrúnarqviða ǫnnor («Вторая Песнь о Гудрун»)
   Akv. – Atlaqviða in grœnlenzca («Песнь об Атли Гренландская»)
   Am. – Atlamál in grœnlenzco («Речи Атли Гренландские»)
   Hm. – Hamðismál («Речи Хамдира»)
   Нdl. – Hyndlolióð («Песнь о Хюндле»)
   Gg – Grógaldr («Заклинание Гро»)
//-- Другие издания --//
   Bj – Bjarnar saga hítdœlakappa // Borgfirðinga sagur / Sigurður Nordal og Guðni Jónsson gáfu út. Íslenzk Fornrit. III. Reykjavík, 1938.
   FGT – The First Grammatical Treatise / Ed. by Hreinn Benediktsson. Reykjavík, 1972.
   Gret. – Grettissaga Ásmunarsonar / Guðni Jónsson gaf út. Íslenzk Fornrit. VII. Reykjavík, 1936.
   Holthausen – Beowulf nebst dem Finnsburg-Bruchstück / Hrsg. von A. Holthausen. 6. Aufl. Teil I. Heidelberg, 1929.
   HKr. – Heimskringla Snorra Sturlusonar // Konungasögur. I. bindi / Um prentun sá Páll Eggert Ólason. Reykjavík, 1946.
   Klaeber – Beowulf and the Fight at Finnsburg / Ed., with intr., bibl., notes, glossary, and appendices by Fr. Klaeber. 3rd ed. Boston, 1950.
   PE – The Poetic Edda. Vol. II / Ed., with trans., intr. and comm. by U. Dronke. Oxford, 1997.
   Sijmons 1883 – Kudrun / Hrsg. von B. Sijmons. Halle, 1883.
   Skj – Den norsk-islandske Skjaldedigtning (B: Rettet tekst). Bd. I—II / Udg. ved F. Jónsson. 2. udg. København, 1973.
   SnE – Snorri Sturluson. Edda / Udg. af Finnur Jónsson. 2. Udg. København, 1926.
   SnE (R) 1818 – Snorra-Edda ásamt Skáldu / Eptir gömlum skinnbókum útg. af R. Rs. Rask. Stockholm, 1818.
   Wīd. – Wīdsīþ // Poetry and Prose of the AngloSaxons. A Text-Book / By Martin Lehnert. Berlin, 1955.
   Wrenn – Beowulf with the Finnesburg Fragment / Ed. by C. L. Wrenn. London; Toronto; Wellington; Sydney, 1953.
   Беовульф – Беовульф / Пер. В. Тихомирова // Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о Нибелунгах. М., 1975.
   КЗ – Снорри Стурлусон. Круг Земной / Изд. подгот. А. Я. Гуревич, Ю. К. Кузьменко, О. А. Смирницкая, М. И. Стеблин-Каменский. М., 1980.
   Кудруна – Кудруна / Изд. подгот. Р. В. Френкель. М., 1984.
   МЭ – Младшая Эдда / Изд. подгот. О. А. Смирницкая, М. И. Стеблин-Каменский. Л., 1970.
   ПС – Поэзия скальдов / Изд. подгот. С. В. Петров, М. И. Стеблин-Каменский. Л., 1979.
//-- Словари --//
   Фасмер 1986—1987 – Фасмер М. Этимологический словарь русского языка / Пер. с нем. и доп. О. Н. Трубачева. 2е изд., стер. Т. 1—4. М., 1986—1987.
   B-T – Bosworth J., Toller T. N. An AngloSaxon Dictionary based on the Manuscript Collection of Joseph Bosworth / Ed. and enlarged by T. N. Toller. Oxford, 1976.
   Сl-V – Cleasby R., Vigfusson G. An IcelandicEnglish Dictionary / Initiated by Richard Cleasby; Revised, enlarged and completed by Gudbrand Vigfusson. 2nd ed. Oxford, 1957.
   Falk-Torp – Falk H. S., Torp A. Norvegischdänisches etymologisches Wörterbuch. Bde 1—2. Heidelberg, 1910—1911.
   Fr – Fritzner J. Ordbog over det Gamle Norske Sprog. Bd. 1—4. 4. Udg. Oslo; Bergen; Tromse, 1973.
   Holt – Holthausen A. Altenglisches etymologisches Wörterbuch. Heidelberg, 1932—1934.
   IEW – Pokorny J. Indogermanisches etymologisches Wörterbuch. Bern; München, 1959.
   Kluge – Kluge Fr. Etymologisches Wörterbuch der deutschen Sprache. 21. Aufl. Berlin; N. Y., 1975.
   L – Lehmann W. P. A Gothic Etymological Dictionary. Based on the Third Edition of Vergleichendes Wörterbuch der gotischen Sprache by Sigmund Feist. Leiden, 1986.
   M – Meissner R. Die Kenningar der Skalden. Ein Beitrag zur skaldischen Poetik. Bonn; Leipzig, 1921.
   ODEE – Onions C. T. (еd.). The Oxford Dictionary of English Etymology. Oxford, 1966.
   Seebold – Seebold E. Vergleichendes und etymologisches Wörterbuch der germanischen starken Verben. The Hague; Paris, 1970.
   Skeat – Skeat W. W. An Etymological Dictionary of the English Language. New ed., revised and enlarged. Oxford, 1909.
   Vr – Vries J. de. Altnordisches etymologisches Wörterbuch. 2. Aufl. Leiden, 1962.

Литература

   Арутюнова 1979 – Арутюнова Н. Д. Языковая метафора (синтаксис и лексика) // Лингвистика и поэтика. М., 1979. С. 147—173.
   Арутюнова 1990 – Арутюнова Н. Д. Метафора и дискурс // Теория метафоры. М., 1990. С. 5—32.
   Виноградов 1976 – Виноградов В. В. Поэтика русской литературы. М., 1976.
   Гуревич 1972 – Гуревич А. Я. История и сага. М., 1972.
   Гуревич 1984 – Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. 2е изд., испр. и доп. М., 1984.
   Гуревич, Матюшина 2000 – Гуревич Е. А., Матюшина И. Г. Поэзия скальдов. М., 2000.
   Дьяконов 1990 – Дьяконов И. М. Архаические мифы Востока и Запада. М., 1990.
   Ковтунова 1986 – Ковтунова И. И. Поэтический синтаксис. М., 1986.
   Лорд 1994 – Лорд А. Б. Сказитель / Пер. с англ. и комм. Ю. А. Клейнера и Г. А. Левинтона. М., 1994.
   Матюшина 1989 – Матюшина И. Г. Становление и эволюция канона рифм в древнеисландском стихе // Эпос Северной Европы: Пути эволюции. М., 1989. С. 69—95.
   Михеев 2003 – Михеев М. Ю. В мир Платонова через его язык: Предположения, факты, истолкования, догадки. М., 2003.
   Петров 1973 – Петров С. В. Поэзия древнеисландских скальдов и понятие народности в искусстве // Скандинавский сборник. Т. 18. Таллин, 1973. С. 176—194.
   Свердлов 2004 – Свердлов И. В. Квидлинги: форма и функция // Слово в перспективе литературной эволюции: К 100-летию М. И. Стеблин-Каменского. М., 2004.
   Смирницкая 1994 – Смирницкая О. А. Стих и язык древнегерманской поэзии. М., 1994.
   Cмирницкая 2000 – Смирницкая О. А. Два предания о первых поэтах: Кэдмон и Браги // Другие средние века: К 75-летию А. Я. Гуревича. М., 2000. С. 297—317.
   Стеблин-Каменский 1947 – Стеблин-Каменский М. И. Поэзия скальдов: Дисс. ... докт. филол. наук. Л., 1947.
   Стеблин-Каменский 1958 – Стеблин-Каменский М. И. Происхождение поэзии скальдов // Скандинавский сборник. Т. 3. Таллин, 1958. С. 175—201.
   Стеблин-Каменский 1978 – Стеблин-Каменский М. И. Историческая поэтика. Л., 1978.
   Стеблин-Каменский 1979а – Стеблин-Каменский М. И. Древнескандинавская литература. М., 1979.
   Стеблин-Каменский 1979б – Стеблин-Каменский М. И. Скальдическая поэзия // Поэзия скальдов / Изд. подгот. С. В. Пет ров, М. И. Стеблин-Каменский. Л., 1979. С. 77—128.
   Стеблин-Каменский 1984 – Стеблин-Каменский М. И. Мир саги: Становление литературы. Л., 1984.
   Топоров 1993 – Топоров В. Н. Вещь в антропоцентрической перспективе // Equinox, MCMXCIII. М., 1993. С. 70—161. Ч. II. Апология Плюшкина. С. 94—161.
   Åkerlund 1939 – Åkerlund W. Studier över Ynglingatal. Lund, 1939.
   Bauschatz 1978 – Bauschatz P. C. The Germanic Ritual Feast // Proceedings of the 3rd International Conference of Nordic and General Linguistics. Univ. of Texas (Austin). Apr. 5—9, 1976. Austin, 1978. P. 289—295. (Nordic Languages and Modern Linguistics, 3).
   Beyschlag 1950 – Beyschlag S. Konungasögur. Untersuchungen zur Königssaga bis Snorri. Kopenhagen, 1950.
   Björn M. Ólsen 1904 – Björn Magnússon Ólsen. Landnáma og Egils saga // Aarbøger for nordisk Oldkyndighed og Historie. København, 1904. P. 167—247.
   Blumenstengel 1964 – Blumenstengel I. Wesen und Funktion des Banketts im Beowulf. Diss. Marburg, 1964.
   Byock 1982 – Byock J. L. Feud in the Icelandic Saga. Berkley; Los Angeles; London, 1982.
   Ciklamini 1975 – Ciklamini M. Ynglinga saga: Its Funktion and Its Appeal // Mediaeval Scandinavia. Vol. 8, 1975. P. 86—99.
   Clover 1978 – Clover C. J. Skaldic sensibility // Arkiv för Nordisk Filologi. Vol. 93, 1978. P. 63—71.
   Craigie 1900 – Craigie W. A. On some points in skaldic metre // Arkiv för Nordisk Filologi. Vol. 16, 1900. P. 341—385.
   Dal 1930 – Dal I. Ursprung und Verwendung der altnordischen «Expletivpartikel» of, um. Oslo, 1930.
   Einar Ól. Sveinsson 1962 – Einar Ól. Sveinsson. Íslenzkar bókmenntir í fornöld. I. Reykjavík, 1962.
   Foote 1976 – Foote P. Beginning and ending: Some notes on the study of scaldic poetry // Les vikings et leur civilisation: Problèmes actuels. Paris; La Hague, 1976. P. 179—190.
   Frank 1978 – Frank R. Old Norse Court Poetry: The dróttkvætt stanza. Ithaca; London, 1978.
   Frank 1985 – Frank R. Skaldic Poetry // Old NorseIcelandic Literature. A critical guide. / Ed. by Carol J. Clover and John Lindow. Ithaca; London; 1985. P. 157—196. (Islandica XLV).
   Gade 1984 – Gade K. E. Skjalf // Arkiv för nordisk filologi. Vol. 100, 1984. P. 59—71.
   Heusler 1957 – Heusler A. Die altgermanische Dichtung. 2. Aufl. Darmstadt, 1957.
   Hollander 1947 – Hollander L. M. The Skalds. A Selection of Their Poems: With intr. and notes. N. Y., 1947.
   Hollander 1953 – Hollander L. M. Some observations on the dróttkvætt meter of scaldic poetry // Journal of English and Germanic Philology. Vol. 52, 1953. P. 189—197.
   Kabell 1980 – Kabell A. Skalden und Schamanen. Helsinki, 1980.
   Kock 1923—1944 – Kock E. A. Notationes Norroenae: Anteckningar till Edda och skaldediktning. Lund, 1923—1944.
   Krause 1925 – Krause W. Altindische und altnordische Kunstpoesie // Zeitschrift für vergleichende Sprachforschung. Bd 53, 1925. S. 213—248.
   Kristján Árnason 1991 – Kristján Árnason. The Rhythm of dróttkvætt and Other Old Icelandic Metres. Reykjavík, 1991.
   Kuhn 1929 – Kuhn H. Das Füllwort ofum im Altwestnordischen. Ein Beitrag zur altgermanischen Metrik. Göttingen, 1929.
   Kuhn 1983 – Kuhn H. Das Dróttkvætt. Heidelberg, 1983.
   Lehmann 1956 – Lehmann W. P. The Development of Germanic Verse Form. Austin, 1956.
   Lindquist 1936 – Lindquist S. Uppsala högar och Ottarshögen. Stockholm, 1936.
   Lindow 1985 – Lindow J. Mythology and Mythography // Old NorseIcelandic Literature / Ed. by Carol J. Clover and John Lindow. Ithaca; London, 1986. P. 21—67. (Islandica XLV).
   Neckel 1908 – Neckel G. Beiträge zur Eddaforschung, mit Exkursen zur Heldensage. Dortmund, 1908. Nerman 1917 – Nerman B. Ynglingasagan i arkeologisk belysning // Fornvännen. Bd. XII, 1917. P. 226—261.
   Noreen 1923 – Noreen A. Altisländische und altnorwegische Grammatik (Laut– und Flexionslehre). Unter Berücksichtung des Urnordischen. 4. Aufl. Halle (Saale), 1923.
   Noreen 1921—1923 – Noreen E. Studier i fornvästnordisk diktning. I—III. Uppsala, 1921—1923.
   Noreen 1922 – Noreen E. Eiríksmál och Hákonarmál // Norsk tidskrift för vetenskap. Bd VII, 1922. P. 535—542.
   Ohlmarks 1944 – Ohlmarks Å. Till frågan om den fornnordiske skaldediktningens ursprung // Arkiv för nordisk filologi. Vol. 57, 1944. S. 178—207.
   Olrik 1908 – Olrik A. Nordische Geistleben in heidnischer und frühchristlicher Zeit. Heidelberg, 1908.
   Schmitt 1967 – Schmitt R. Dichtung und Dichtersprache in indogermanischer Zeit. Wiesbaden, 1967.
   See 1980 – See K. von. Skaldenstrophe und Sagaprosa // Mediaeval Scandinavia. Vol. 10. S. 58—82.
   See 1981 – See K. von. Edda, Saga, Skaldendichtung: Aufsätze zur skandinavischen Literatur des Mittelalters. Heidelberg, 1981.
   Sievers 1893 – Sievers E. Altgermanische Metrik. Halle, 1893.
   Sievers 1898 – Sievers E. Angelsächsische Grammatik. 3. Aufl. Halle, 1898.
   Solmsen 1897—1898 – Solmsen F. Etymologien // Zeitschrift für vergleichende Sprachforschung. Bd 35, 1897—1898. S. 463—484.
   Steblin-Kamenskij 1969 – Steblin-Kamenskij M. I. On the Etymology of the Word skáld // Afmælirist Jón Helgasonar 30 júní 1969. Reykjavík, 1969. P. 421—430.
   Vogt 1930 – Vogt W. H. Von Bragi zur Egil. Ein Versuch zur Geschichte des skaldischen Preisliedes // Deutsche Islandforschung. I. Breslau, 1930. S. 170—209.
   Vries 1967 – Vries J. de. Altnordische Literaturgeschichte. Bde I—II. Berlin, 1967.
   Weber 1973 – Weber G. W. Odins Wagen. Reflexe altnordischen Totenglaubens in literarischen und bildlichen Zeugnissen der Wikingerzeit // Frühmittelalterliche Studien. Bd VII, 1973. S. 88—99.
   Wessén 1964 – Ynglingasaga / Udg. av E. Wessen. Nordisk Filologi. Texter och läroböcker för UniversitetsStudier, 6. Stockholm, 1964.

О. А. Смирницкая Древнегерманская поэзия: Каноны и толкования