Николай Заболоцкий
Стихотворения

Путь поэта

   Николай Алексеевич Заболоцкий родился в 1903 году в Казани, где его отец заведовал земской сельскохозяйственной фермой. Когда мальчику исполнилось семь лет, семья переехала в село Сернур (ныне это районный центр Марийской республики) и уже в 1917 году – в город Уржум Вятской губернии. Отец-агроном надеялся сделать из старшего сына своего преемника и не раз брал его в служебные поездки по окрестным полям и деревням. С ранних лет поэт полюбил природу, узнал, как живут и трудятся крестьяне, понял, в чем смысл научного преобразования сельского хозяйства. Впечатления детства дали богатый материал для будущих размышлений Заболоцкого над взаимоотношениями человека и природы. «Свою сознательную жизнь я почти полностью прожил в больших городах, – писал он в автобиографическом очерке «Ранние годы», – но чудесная природа Сернура никогда не умирала в моей душе и отобразилась во многих моих стихотворениях». Но не поездки отцом, не химические опыты в чулане родительского дома и даже не острые впечатления от лесов, полей и речек чудесного Вятского края решили судьбу Заболоцкого. Семилетним ребенком он выбрал вою профессию около отцовского книжного шкафа, где были собраны произведения русской и мировой классики, комплекты журнала «Нива». Потом он вспоминал, что с семилетнего возраста начал писать стихи, а к двенадцати годам уже порядочно знал русскую литературу.
   В 1920 году, окончив Уржумское реальное училище, Заболоцкий покинул родительский дом и отправился сначала в Москву, а на следующий год – в Петроград, где поступил на отделение языка и литературы Педагогического института имени А.И. Герцена. Будучи студентом, он настойчиво искал свой путь в поэзии, но долгое время собственного голоса не находил. К опыту старших современников он относился настороженно. После недолгого увлечения отверг в качестве непосредственных учителей И. Северянина, К. Бальмонта, С. Есенина, А. Ахматову, В. Маяковского. В юности его особенно интересовали символисты. Его привлекало их активное, личностное осмысление внешних проявлений жизни, но отталкивало стремление превратить объективное бытие лишь в символ, за которым скрываются собственные творческие опыты и фантазии. Из старых поэтов на всю жизнь полюбил Г. Державина, А. Пушкина, Ф. Тютчева, Е. Баратынского, Гете, с большим увлечением изучал поэзию О. Мандельштама и особенно В. Хлебникова. В круг своих интересов он включил и важнейшие проблемы современности. В одном из писем конца 1921 года писал: «Родина, мораль, религия – современность – революция – точно тяжелая громада, висят над душой эти гнетущие вопросы». Заболоцкий-студент порой с отчаянием думал о своем неустроенном душевном хозяйстве, о своем «сердце-пустыре» (так он назвал свое стихотворение той поры), полном хаоса впечатлений и неупорядоченных чувств. В основу своей жизненной программы он возвел принципы самодисциплины и самосовершенствования, которым стремился следовать всегда. В автобиографии он писал: «В 1925 году я окончил институт. За моей душой была объемистая тетрадь плохих стихов, мое имущество легко укладывалось в маленькую корзинку».
   Два обстоятельства способствовали утверждению творческой позиции и своеобразной поэтической манеры Заболоцкого – его участие в авангардистском литературном содружестве, называемом объединением реального искусства, сокращенно Обериу, и увлечение живописью П. Филонова, М. Шагала, К. Малевича, Питера Брейгеля. С новыми друзьями – поэтами Д. Хармсом, А. Введенским и другими обериутами Заболоцкого сблизили стремление вырваться за рамки старых традиционных школ, увлечение стихами Хлебникова и настойчивые поиски новых приемов в поэзии. Обериуты пытались взглянуть на мир «голым глазом» с тем, чтобы увидеть его очищенным от привычных представлений и штампов. Для выражения своих наблюдений они широко применяли алогичную метафору, парадокс, неожиданные столкновения словесных смыслов. Однако, усваивая завоевания новой, авангардистской поэзии, Заболоцкий всегда придавал большое значение смысловой нагрузке стиха, что в конце концов привело к его отдалению от поэзии обериутов и к прояснению стиля.
   В 20-х же годах выработалась и другая важная особенность поэтической манеры Заболоцкого – умение видеть мир глазами художника-живописца и мыслить пространственными образами. Такая способность позволила ему использовать опыт не только поэзии, но и живописи, особенно любимого им Павла Филонова, позднее – Питера Брейгеля еще позднее – Рокотова и Боттичелли. Сам поэт сознавал, что его образная система тяготеет к творчеству определенного круга художников. Уже в конце жизни в подготовленную им книжку своих ранних стихов он вклеил и вложил несколько репродукций картин Анри Руссо, тем самым признав близость своих ранних произведений к живописной манере и этого художника.
   В 1926 году период ученичества, поисков, становления в поэзии как-то сразу перешел в стадию зрелости, и поэт стал работать как мастер, используя и совершенствуя найденный метод. Наиболее удачными из написанных тогда стихотворений были «Белая ночь», «Красная Бавария» («Вечерний бар»), «Лицо коня» и «Деревья» («В жилищах наших»). Первые два посвящены городской теме и открывают собой ряд произведений блестящего гротеска, преобладавшего в творчестве Заболоцкого 1926 – 1928 годов и принесшего ему известность среди любителей поэзии. Другие два стихотворения – «Лицо коня» и «В жилищах наших» – ознаменовали собой появление натурфилософского направления, которое, начиная с 1929 года станет определять тематику Заболоцкого. Первые строчки второго из этих стихотворений как будто предсказывают и определяют грядущую метаморфозу:

     В жилищах наших
     мы тут живем умно и некрасиво.
     Справляя жизнь, рождаясь от людей,
     мы забываем о деревьях.

   Приехав в Петроград из далекой провинции, Заболоцкий увидел большой город со всеми его контрастами, всем неприглядным и порочным, усугубившимся трудностями послереволюционного времени. Быт обывателей города 20-х годов, пошлость и бездуховность мещанской стихии города казался поэту особенно отталкивающими. Ему казалось, что пренебрежение естественным существованием человека в единстве и согласии с природой обедняет городских жителей и приводит их к губительному подчинению вещам и быту. И он пишет об этом быте, сознательно гиперболизируя его отрицательные черты. Таковы «Красная Бавария», «Белая ночь» «Новый Быт», «Ивановы», «Свадьба», «Народный дом». Но чуждый и зловещий город одновременно притягивал поэта особой привлекательностью и какой-то филоновской живописностью. Он признавался: «Знаю, что запутываюсь в этом городе, хотя дерусь против него». В результате в его городских стихах звучат не только сатирические нотки, но и мотивы раблезианства, карнавальной пляски, цирковой феерии.
   Первая книга Заболоцкого «Столбцы» (1929 г., 22 стихотворения) выделялась своей оригинальностью даже на фоне разнообразия поэтических направлений в те годы и имела шумный успех. В печати появились отдельные одобрительные отзывы. Автора заметили и поддержали виднейшие литераторы: В.А. Гофман, Ю.Н. Тынянов, Н.Л. Степанов, В.А. Каверин, С.Я. Маршак, Н.С. Тихонов, Б.М. Эйхенбаум… Однако время появления книги было совсем не подходящим для ее объективной оценки. В условиях, когда был выдвинут лозунг о неизбежном обострении классовой борьбы при наступлении социализма, рапповские критики стали искать классовых врагов в литературе и, в частности, дружно ополчились на Заболоцкого. Его дальнейшая творческая судьба осложнилась превратным, прямо-таки враждебно-клеветническим толкованием его произведений.
   Но еще до этих яростных критических ударов поэт стал задумываться над путями своего дальнейшего творческого движения. Он понимал, что разработанный им блестящий, гротескный метод не универсален. Он годился для стилизованного, живописного изображения города, но не подходил для выражения откровенных душевных движений и мыслей о величии и трагизме природы. Вместе с тем Заболоцкий отнюдь не отказывался от стихов и опыта , приобретенных в обериутский период. Выступая на дискуссии о формализме (1936 г.), он сказал: «Столбцы научили меня присматриваться к внешнему миру, пробудили во мне интерес к вещам, развили во мне способность пластически изображать явления».
   В 1929 году в стихотворении «Обед» он писал:

     …Когда б видали мы
     не эти площади, не эти стены,
     а недра тепловатые земель,
     согретые весеннею истомой;
     когда б мы видели в сиянии лучей
     блаженное младенчество растений, —
     мы, верно б, опустились на колени
     перед кипящею кастрюлькой овощей.

   Поэт так и поступил: он отвел свой взор от площадей и стен города и преклонил колени перед растениями и животными, связанными с человеком родственными узами и ждущими избавления от вековечного взаимного уничтожения и страданий.
   В 1929 – 1930 годах была написана поэма «Торжество Земледелия», посвященная взаимоотношениям человека и природы. С самого начала работы был намечен ее стержень: от хаоса – к научной упорядоченности мироздания, от эгоизма – к мудрости коллективного преобразования земледелия и всей природы, от животного существования предков – к победе разума. Поэту казалось, что все живое, пронизанное зачаточным грубым сознанием, ждет от человеческого разума прекращения бездумной эксплуатации растений и животных. Он хорошо помнил слова Хлебникова: «Я вижу конские свободы и равноправие коров».
   В круг интересов Заболоцкого все более входили философские проблемы естествознания. Он читал труды Платона, Григория Сковороды, Энгельса, Вернадского… В начале 1932 года познакомился с работами Циолковского, которые произвели на него неизгладимое впечатление. В письме к ученому и великому мечтателю писал: «…Ваши мысли о будущем Земли, человечества, животных и растений глубоко волнуют меня, и они очень близки мне. В моих ненапечатанных поэмах и стихах я, как мог, разрешал их».
   В начале 30-х годов были написаны поэмы «Безумный волк», «Деревья», «Птицы», несохранившаяся поэма «Облака», стихотворения «Школа Жуков», «Венчание плодами», «Лодейников» – произведения, развивающие натурфилософскую концепцию, которая явно или косвенно служила основой и для более поздних стихотворений Заболоцкого о природе.
   Публикация «Торжества Земледелия» в 1933 году вызвала новую волну травли поэта. Совсем недавно войдя в литературу, он уже оказался с клеймом поборника формализма и апологета чуждой идеологии. Составленная им новая, готовая к печати книга стихов (1933 г.) не смогла увидеть свет. Угрожающие политические обвинения в критических статьях и крушение надежд на сборник стихотворений все более убеждали поэта, что ему не дадут утвердиться в поэзии со своим собственным, оригинальным направлением. Эти обстоятельства породили у него разочарование и творческий спад во второй половине 1933-го, 1934, 1935 годах. Вот тут и пригодился жизненный принцип поэта: «Надо работать и бороться за самих себя. Сколько неудач еще впереди, сколько разочарований, сомнений! Но если в такие минуты человек поколеблется – его песня спета. Вера и упорство. Труд и честность…» И Николай Алексеевич продолжал трудиться. Средства к существованию давала начатая еще в 1927 году работа в детской литературе – в 30-х годах он сотрудничал в журналах «Еж» и «Чиж», писал стихи и прозу для детей. Наиболее известны его перевод-обработка для юношества поэмы Ш. Руставели «Витязь в тигровой шкуре» (в 50-х годах был сделан полный перевод поэмы), а также переложение книги Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» и романа Шарля де Костера «Тиль Уленшпигель».
   В январе 1930 года Николай Алексеевич женился на окончившей тот же педагогический институт, что и он, Кате Клыковой. В1932 году у них родился сын Никита, в 1937 – дочь Наташа. Постепенно положение Заболоцкого в литературных кругах Ленинграда укреплялось. С женой и детьми он жил в «писательской надстройке» на Канале Грибоедова, активно участвовал в общественной жизни писателей города. Такие стихотворения, как «Прощание», «Север», «Горийская симфония», «Седов», получили одобрительные отзывы в печати, в 1937 году вышла его книжка, включающая семнадцать стихотворений («Вторая книга»). На рабочем столе Заболоцкого лежали начатые поэтическое переложение древнерусской поэмы «Слово о полку Игореве» и своя поэма «Осада Козельска», стихотворения, переводы с грузинского… Но наступившее благополучие было обманчивым…
   19 марта 1938 года Н.А. Заболоцкий был арестован и на шесть с половиной лет оторван от литературы, от семьи, от свободного человеческого существования. В качестве обвинительного материала в его «деле» фигурировали подписанные под пытками ложные показания двух ранее арестованных писателей и клеветническая обзорная рецензия-донос, определяющая творчество Заболоцкого как «активную контрреволюционную борьбу против советского строя». Несмотря на крайне жестокие допросы, он не признал себя виновным, не наклеветал ни на себя, ни на других интересующих следователей людей. До 1944 года он отбывал незаслуженное заключение в исправительно-трудовых лагерях на Дальнем Востоке и в Алтайском крае. С весны и до конца 1945 года, уже освободившись из заключения, он вместе с семьей жил в Караганде. Благодаря хлопотам его друга литературоведа Н. Л. Степанова и заступничеству влиятельных писателей (А. А. Фадеева, Н. С. Тихонова. И. Г. Эренбурга, С. Я. Маршака, П. И. Чагина и др.), в 1946 году Н. А. Заболоцкого восстановили в Союзе писателей, и разрешили жить в столице под негласным наблюдением соответствующих органов. (Документы из «дела» см. в кн.: Никита Заболоцкий. Жизнь Н.А.Заболоцкого. М., 1998; СПб. 2003.)
   Начался новый, московский период жизни и творчества опального поэта. Несмотря на все удары судьбы Заболоцкий сумел сохранить душевную прочность и остался верным делу своей жизни – как только появилась возможность, он вернулся к неосуществленным литературным замыслам. Еще в 1945 году в Караганде, работая чертежником в строительном управлении, Николай Алексеевич в свободное от службы время в основном завершил начатый до ареста перевод «Слова о полку Игореве», а в Москве возобновил перевод грузинской поэзии. Переводил он и стихи других народов СССР, а также немецких, итальянских, венгерских и других поэтов. (См.: Н.А. Заболоцкий. Поэтические переводы в 3-х томах. М., 2004 г.).
   Период возвращения к поэзии был не только радостным, но и трудным. Счастливые минуты вдохновения сменялись сомнениями, а порой и чувством бессилия выразить то многое, что скопилось в мыслях и искало путь к поэтическому слову. Не случайно в написанных тогда стихотворениях «Слепой» и «Гроза» звучит тема творчества, самовыражения. Но поэт не хотел замыкаться в собственных переживаниях. Так в стихотворении «Уступи мне, скворец, уголок», невзирая на все свои испытания, он восторженно обратил свою душу «к мирозданью лицом», к мирозданью со всеми его противоречиями, горестями и радостями. Но порой и сдерживал себя, еще не вполне доверяя свободе и возрождению своей творческой жизни. С грустной иронией он писал:

     Я и сам бы стараться горазд,
     Да шепнула мне бабочка-странница:
     «Кто бывает весною горласт,
     Тот без голоса к лету останется».

   Заболоцкий сохранил свой голос. Стихотворения 1946 года, несомненно, относятся к его шедеврам. В них и последующих стихах четко прослеживается логическое продолжение развития творчества 30-х годов. Особенно это заметно в преемственности его натурфилософских представлений, отраженных в таких произведениях 40-х годов, как «Читайте, деревья, стихи Гезиода», «Я не ищу гармонии в природе», «Завещание», «Сквозь волшебный прибор Левенгука…». Но в новых стихах можно обнаружить и определенное развитие мысли поэта. Ранее Заболоцкий упорно искал смысл взаимопроникновения зла и добра, косности и мудрости, тьмы и разума. Теперь он все более утверждается в мысли, что совокупность законов природы неизбежно направляет ее развитие к торжеству высоких духовно-нравственных принципов. Только оплодотворенный высокой нравственностью разум способен освободить природу от зла и насилия во имя торжества справедливости, взаимной любви, красоты, вдохновенного творчества. В этом направлении развития мироздания проявляется та душа природы, которая так убедительно была изображена в стихотворении «Лесное озеро».Чем старше становился поэт, тем более необходимым ему казалось сотрудничество разума и души. Недаром он писал жене из Алтайского края: «Живая человеческая душа теперь осталась единственно ценной». Когда свое программное стихотворение он начинал словами: «Я не ищу гармонии в природе», он одновременно утверждал ее страдающую душу, стремящуюся к этой гармонии:

     Когда огромный мир противоречий
     Насытится бесплодною игрой, —
     Как бы прообраз боли человечьей
     Из бездны вод встает передо мной.

   Общая боль человека и природы может излечиться созидательным творчеством. В «Творцах дорог» и других подобных стихотворениях о труде строителей Заболоцкий продолжает разговор о человеческих свершениях, начатый еще до 1938 года («Венчание плодами», «Север», «Седов»). Дела современников и свой опыт работы на восточных стройках он пытался соизмерить с перспективой создания стройной живой архитектуры природы.
   В 50-х годах тема материальных метаморфоз в природе стала уходить в глубь стиха, становясь как бы его невидимым фундаментом и уступая место размышлениям над психологическими и нравственными связями человека и природы, над внутренним миром человека с его собственными чувствами и проблемами.
   В стихотворениях московского периода появились ранее несвойственные Заболоцкому душевная открытость, иногда автобиографичность («Слепой», «В этой роще березовой», цикл «Последняя любовь»). Обострившееся внимание к живой человеческой душе привело его к психологически насыщенным жанрово-сюжетным зарисовкам («Жена», «Неудачник», «В кино», «Некрасивая девочка», «Старая актриса»), к наблюдениям над тем, как душевный склад и судьба отражаются в человеческой внешности («О красоте человеческих лиц», «Портрет»). В лицах людей он находит очарование картин Рокотова и Ботичелли. Для поэта гораздо большее значение стали иметь красота природы и ее воздействие на внутренний мир человека. Целый ряд замыслов и работ Заболоцкого был связан с его неизменным интересом к истории и эпической поэзии («Рубрук в Монголии» и др.). Постоянно совершенствовалась его поэтика; формулой его творчества стала провозглашенная им триада: Мысль – Образ – Музыка.
   Не все было просто в московской жизни Николая Алексеевича. Творческий подъем, проявившийся в первые годы после возвращения, сменился спадом и почти полным переключением творческой активности на художественные переводы в 1949 – 1952 годах. Время было тревожным. Опасаясь, что его идеи снова будут использованы против него, Заболоцкий зачастую сдерживал себя и не позволял себе перенести на бумагу все то, что созревало в сознании и просилось в стихотворение. Положение изменилось только после ХХ съезда КПСС, осудившего извращения, связанные с культом личности Сталина. В 1956 году Заболоцкий написал «Историю моего заключения», отразившую наиболее тяжелый период его жизни.
   На новые веяния в жизни страны он откликнулся стихотворениями «Где-то в поле возле Магадана», «Противостояние Марса», «Казбек». Дышать стало легче. Достаточно сказать, что за последние три года жизни (1956 – 1958) Заболоцкий создал около половины всех произведений московского периода. Некоторые из них появились в печати. В 1957 году вышел четвертый, наиболее полный его прижизненный сборник (69 стихотворений и избранные переводы), который, однако, включал далеко не все, что хотел бы видеть в своей книге поэт.
   С молодых лет он очень взыскательно относился к своим произведениям и их подбору, считая, что нужно писать не отдельные стихотворения, а целую книгу. На протяжении жизни несколько раз составлял такие сборники, свои идеальные своды, тщательно обдумывал их состав и композицию, со временем пополнял их новыми стихотворениями. Прежде написанные – редактировал и в ряде случаев заменял другими вариантами. За несколько дней до смерти, в октябре 1958 года, Николай Алексеевич написал литературное завещание, в котором точно указал, что должно войти в его итоговое собрание, в его Заключительный свод. В одном томе объединил он свои смелые, гротескные стихотворения 20-х годов и классически ясные, гармоничные произведения более позднего периода, тем самым признав цельность своего пути. Можно даже сказать, что в конце жизни у него появилось стремление активнее включать в свою поэзию элементы стиля «Столбцов». Чтобы убедиться в этом, достаточно прочитать его стихотворный цикл «Рубрук в Монголии» (1958 г.), где для описания событий ХIII века современным языком потребовался особый юмор, ирония, даже гротеск в сочетании с классической ясностью и живописной образностью.
   В заключение следует отметить, что многие произведения Заболоцкого, написанные в конкретных исторических условиях, в основном под впечатлением от созерцания русской природы, носят тем не менее общий, глобальный характер. Они охватывают время и пространство, значительно превосходящие те, в которых жил поэт. Но читатель вправе извлечь из этой безграничности, из этой «целомудренной бездны стиха» то содержание, которое волнует его в его конкретном бытии.
   Н.А. Заболоцкий прожил нелегкую жизнь и умер от повторного инфаркта сердца в возрасте 55-ти лет, так и не увидев то время, когда его поэзия стала широко издаваться, переводиться на иностранные языки, всесторонне и основательно изучаться литературоведами. Но он достиг той цели, к которой стремился на протяжении всей своей творческой жизни, – он создал книгу, достойно продолжившую великую традицию русской философской лирики, и эта книга заняла свое место в сокровищнице классической литературы.

   Никита Заболоцкий

Столбцы и поэмы
(1926—1933)

Городские столбцы

Белая ночь

     Гляди: не бал, не маскарад,
     Здесь ночи ходят невпопад,
     Здесь, от вина неузнаваем,
     Летает хохот попугаем.
     Здесь возле каменных излучин
     Бегут любовники толпой,
     Один горяч, другой измучен,
     А третий книзу головой.
     Любовь стенает под листами,
     Она меняется местами,
     То подойдет, то отойдет...
     А музы любят круглый год.

     Качалась Невка у перил,
     Вдруг барабан заговорил —
     Ракеты, выстроившись кру́гом,
     Вставали в очередь. Потом
     Они летели друг за другом,
     Вертя бенгальским животом.

     Качали кольцами деревья,
     Спадали с факелов отрепья
     Густого дыма. А на Невке
     Не то сирены, не то девки,
     Но нет, сирены, – на заре,
     Все в синеватом серебре,
     Холодноватые, но звали
     Прижаться к палевым губам
     И неподвижным, как медали.
     Обман с мечтами пополам!

     Я шел сквозь рощу. Ночь легла
     Вдоль по траве, как мел, бела.
     Торчком кусты над нею встали
     В ножнах из разноцветной стали,
     И тосковали соловьи
     Верхом на веточке. Казалось,
     Они испытывали жалость,
     Как неспособные к любви.

     А там вдали, где желтый бакен
     Подкарауливал шутих,
     На корточках привстал Елагин,
     Ополоснулся и затих:
     Он в этот раз накрыл двоих.

     Вертя винтом, бежал моторчик
     С музы́кой томной по бортам.
     К нему навстречу, рожи скорчив,
     Несутся лодки тут и там.
     Он их толкнет – они бежать.
     Бегут, бегут, потом опять
     Идут, задорные, навстречу.
     Он им кричит: «Я искалечу!»
     Они уверены, что нет...

     И всюду сумасшедший бред.
     Листами сонными колышим,
     Он льется в окна, липнет к крышам
     Вздымает дыбом волоса...
     И ночь, подобно самозванке,
     Открыв молочные глаза,
     Качается в спиртовой банке
     И просится на небеса.

   1926

Вечерний бар

     В глуши бутылочного рая,
     Где пальмы высохли давно,
     Под электричеством играя,
     В бокале плавало окно.
     Оно, как золото, блестело,
     Потом садилось, тяжелело,
     Над ним пивной дымок вился.
     Но это рассказать нельзя.

     Звеня серебряной цепочкой,
     Спадает с лестницы народ,
     Трещит картонною сорочкой,
     С бутылкой водит хоровод.
     Сирена бледная за стойкой
     Гостей попотчует настойкой,
     Скосит глаза, уйдет, придет,
     Потом с гитарой наотлет
     Она поет, поет о милом,
     Как милого она любила,
     Как, ласков к телу и жесток,
     Впивался шелковый шнурок,
     Как по стаканам висла виски,
     Как, из разбитого виска
     Измученную грудь обрызгав,
     Он вдруг упал. Была тоска,
     И все, о чем она ни пела,
     Легло в бокал белее мела.

     Мужчины тоже всё кричали,
     Они качались по столам,
     По потолкам они качали
     Бедлам с цветами пополам.
     Один рыдает, толстопузик,
     Другой кричит: «Я – Иисусик,
     Молитесь мне, я на кресте,
     В ладонях гвозди и везде!»
     К нему сирена подходила,
     И вот, тарелки оседлав,
     Бокалов бешеный конклав
     Зажегся, как паникадило.

     Глаза упали, точно гири,
     Бокал разбили, вышла ночь,
     И жирные автомобили,
     Схватив под мышки Пикадилли
     Легко откатывали прочь.
     А за окном в глуши времен
     Блистал на мачте лампион.

     Там Невский в блеске и тоске,
     В ночи переменивший краски,
     От сказки был на волоске,
     Ветрами вея без опаски.
     И как бы яростью объятый,
     Через туман, тоску, бензин,
     Над башней рвался шар крылатый
     И имя «Зингер» возносил.

   1926

Футбол

     Ликует форвард на бегу.
     Теперь ему какое дело!
     Недаром согнуто в дугу
     Его стремительное тело.
     Как плащ, летит его душа,
     Ключица стукается звонко
     О перехват его плаща.
     Танцует в ухе перепонка,
     Танцует в горле виноград,
     И шар перелетает ряд.

     Его хватают наугад,
     Его отравою поят,
     Но башмаков железный яд
     Ему страшнее во сто крат.
     Назад!

     Свалились в кучу беки,
     Опухшие от сквозняка,
     Но к ним через моря и реки,
     Просторы, площади, снега,
     Расправив пышные доспехи
     И накренясь в меридиан,
     Несется шар.

     В душе у форварда пожар,
     Гремят, как сталь, его колена,
     Но уж из горла бьет фонтан,
     Он падает, кричит: «Измена!»
     А шар вертится между стен,
     Дымится, пучится, хохочет,

     Глазок сожмет: «Спокойной ночи!»
     Глазок откроет: «Добрый день!»
     И форварда замучить хочет.

     Четыре гола пали в ряд,
     Над ними трубы не гремят,
     Их сосчитал и тряпкой вытер
     Меланхолический голкипер
     И крикнул ночь. Приходит ночь,
     Бренча алмазною заслонкой,
     Она вставляет черный ключ
     В атмосферическую лунку.
     Открылся госпиталь. Увы,
     Здесь форвард спит без головы.

     Над ним два медные копья
     Упрямый шар веревкой вяжут,
     С плиты загробная вода
     Стекает в ямки вырезные,
     И сохнет в горле виноград.
     Спи, форвард, задом наперед!

     Спи, бедный форвард!
     Над землею
     Заря упала, глубока,
     Танцуют девочки с зарею
     У голубого ручейка.
     Все так же вянут на покое
     В лиловом домике обои,
     Стареет мама с каждым днем...
     Спи, бедный форвард!
     Мы живем.

   1926

Офорт

     И грянул на весь оглушительный зал:
     «Покойник из царского дома бежал!»

     Покойник по улицам гордо идет,
     Его постояльцы ведут под уздцы,
     Он голосом трубным молитву поет
     И руки вздымает наверх.
     Он в медных очках, перепончатых рамах,
     Переполнен до горла подземной водой.
     Над ним деревянные птицы со стуком
     Смыкают на створках крыла.
     А кругом громобой, цилиндров бряцанье
     И курчавое небо, а тут —
     Городская коробка с расстегнутой дверью
     И за стеклышком – розмарин.

   1927

Болезнь

     Больной, свалившись на кровать,
     Руки не может приподнять.
     Вспотевший лоб прямоуголен —
     Больной двенадцать суток болен.
     Во сне он видит чьи-то рыла,
     Тупые, плотные, как дуб.
     Тут лошадь веки приоткрыла,
     Квадратный выставила зуб.
     Она грызет пустые склянки,
     Склонившись, Библию читает,
     Танцует, мочится в лоханки
     И голосом жены больного утешает.

     «Жена, ты девушкой слыла.
     Увы, моя подруга,
     Как кожа нежная была
     В боках твоих упруга!
     Зачем же лошадь стала ты?
     Укройся в белые скиты
     И, ставя богу свечку,
     Грызи свою уздечку!»

     Но лошадь бьется, не идет,
     Наоборот, она довольна.
     Уж вечер. Лампа свет лиет
     На уголок застольный.
     Восходит поп среди двора,
     Он весь ругается и силы напрягает,
     Чугунный крест из серебра
     Через порог переставляет.
     Больному лучше. Поп хохочет,
     Закутавшись в святую епанчу
     Больного он кропилом мочит,
     Потом с тарелки ест сычуг,
     Наполненный ячменной кашей,
     И лошадь называет он мамашей.

   1928

Игра в снежки

     В снегу кипит большая драка.
     Как легкий бог, летит собака.
     Мальчишка бьет врага в живот.
     На елке тетерев живет.
     Уж ледяные свищут бомбы.
     Уж вечер. В зареве снега.

     В сугробах роя катакомбы,
     Мальчишки лезут на врага.
     Один, задрав кривые ноги,
     Скатился с горки, а другой
     Воткнулся в снег, а двое новых,
     Мохнатых, скорченных, багровых,
     Сцепились вместе, бьются враз,
     Но деревянный ножик спас.

     Закат погас. И день остановился.
     И великаном подошел шершавый конь.
     Мужик огромной тушею своей
     Сидел в стропилах крашеных саней,
     И в медной трубке огонек дымился.

     Бой кончился. Мужик не шевелился.

   1928

Часовой

     На карауле ночь густеет.
     Стоит, как башня, часовой.
     В его глазах одервенелых
     Четырехгранный вьется штык.
     Тяжеловесны и крылаты,
     Знамена пышные полка,
     Как золотые водопады,
     Пред ним свисают с потолка.
     Там пролетарий на стене
     Гремит, играя при луне,
     Там вой кукушки полковой
     Угрюмо тонет за стеной.
     Тут белый домик вырастает
     С квадратной башенкой вверху,
     На стенке девочка витает,
     Дудит в прозрачную трубу.
     Уж к ней сбегаются коровы
     С улыбкой бледной на губах...
     А часовой стоит впотьмах
     В шинели конусообразной,
     Над ним звезды пожарик красный
     И серп заветный в головах.
     Вот в щели каменные плит
     Мышиные просунулися лица,
     Похожие на треугольники из мела,
     С глазами траурными по бокам.
     Одна из них садится у окошка
     С цветочком музыки в руке.
     А день в решетку пальцы тянет,
     Но не достать ему знамен.
     Он напрягается и видит:
     Стоит, как башня, часовой,
     И пролетарий на стене
     Хранит волшебное становье.
     Ему знамена – изголовье,
     А штык ружья: война – войне.
     И день доволен им вполне.

   1927

Новый быт

     Восходит солнце над Москвой,
     Старухи бегают с тоской:
     Куда, куда идти теперь?
     Уж Новый Быт стучится в дверь!
     Младенец, выхолен и крупен,
     Сидит в купели, как султан.
     Прекрасный поп поет, как бубен,
     Паникадилом осиян.
     Прабабка свечку зажигает,
     Младенец крепнет и мужает
     И вдруг, шагая через стол,
     Садится прямо в комсомол.

     И время двинулось быстрее,
     Стареет папенька-отец,
     И за окошками в аллее
     Играет сваха в бубенец.
     Ступни младенца стали шире,
     От стали ширится рука.
     Уж он сидит в большой квартире,
     Невесту держит за рукав.
     Приходит поп, тряся ногами,
     В ладошке мощи бережет,
     Благословить желает стенки,
     Невесте крестик подарить.
     «Увы, – сказал ему младенец, —
     Уйди, уйди, кудрявый поп,
     Я – новой жизни ополченец,
     Тебе ж один остался гроб!»
     Уж поп тихонько плакать хочет,
     Стоит на лестнице, бормочет,
     Не зная, чем себе помочь.
     Ужель идти из дома прочь?

     Но вот знакомые явились,
     Завод пропел: «Ура! Ура!»
     И Новый Быт, даруя милость,
     В тарелке держит осетра.

     Варенье, ложечкой носимо,
     Шипит и падает в боржом.
     Жених, проворен нестерпимо,
     К невесте лепится ужом.
     И председатель на отвале,
     Чете играя похвалу,
     Приносит в выборгском бокале
     Вино солдатское, халву,
     И, принимая красный спич,
     Сидит на столике Ильич.

     «Ура! Ура!» – поют заводы,
     Картошкой дым под небеса.
     И вот супруги, выпив соды,
     Сидят и чешут волоса.
     И стало все благоприятно.
     Явилась ночь, ушла обратно,
     И за окошком через миг
     Погасла свечка-пятерик.

   1927

Движение

     Сидит извозчик, как на троне,
     Из ваты сделана броня,
     И борода, как на иконе,
     Лежит, монетами звеня.
     А бедный конь руками машет,
     То вытянется, как налим,
     То снова восемь ног сверкают
     В его блестящем животе.

   1927

На рынке

     В уборе из цветов и крынок
     Открыл ворота старый рынок.

     Здесь бабы толсты, словно кадки,
     Их шаль невиданной красы,
     И огурцы, как великаны,
     Прилежно плавают в воде.
     Сверкают саблями селедки,
     Их глазки маленькие кротки,
     Но вот, разрезаны ножом,
     Они свиваются ужом.
     И мясо, властью топора,
     Лежит, как красная дыра,
     И колбаса кишкой кровавой
     В жаровне плавает корявой,
     И вслед за ней кудрявый пес
     Несет на воздух постный нос,
     И пасть открыта, словно дверь,
     И голова, как блюдо,
     И ноги точные идут,
     Сгибаясь медленно посередине.
     Но что это? Он с видом сожаленья
     Остановился наугад,
     И слезы, точно виноград,
     Из глаз по воздуху летят.

     Калеки выстроились в ряд.
     Один играет на гитаре.
     Ноги обрубок, брат утрат,
     Его кормилец на базаре.
     А на обрубке том костыль,
     Как деревянная бутыль.

     Росток руки другой нам кажет,
     Он ею хвастается, машет,
     Он палец вывихнул, урод,
     И визгнул палец, словно крот,
     И хрустнул кости перекресток,
     И сдвинулось лицо в наперсток.

     А третий, закрутив усы,
     Глядит воинственным героем.
     Над ним в базарные часы
     Мясные мухи вьются роем.
     Он в банке едет на колесах,
     Во рту запрятал крепкий руль,
     В могилке где-то руки сохнут,
     В какой-то речке ноги спят.
     На долю этому герою
     Осталось брюхо с головою
     Да рот, большой, как рукоять,
     Рулем веселым управлять.

     Вон бабка с неподвижным оком
     Сидит на стуле одиноком,
     И книжка в дырочках волшебных
     (Для пальцев милая сестра)
     Поет чиновников служебных,
     И бабка пальцами быстра.

     А вкруг – весы, как магелланы,
     Отрепья масла, жир любви,
     Уроды, словно истуканы,
     В густой расчетливой крови,
     И визг молитвенной гитары,
     И шапки полны, как тиары,
     Блестящей медью. Недалек
     Тот миг, когда в норе опасной
     Он и она – он пьяный, красный
     От стужи, пенья и вина,
     Безрукий, пухлый, и она —
     Слепая ведьма – спляшут мило
     Прекрасный танец-козерог,
     Да так, что затрещат стропила
     И брызнут искры из-под ног!

     И лампа взвоет, как сурок.

   1927

Ивановы

     Стоят чиновные деревья,
     Почти влезая в каждый дом.
     Давно их кончено кочевье,
     Они в решетках, под замком.
     Шумит бульваров теснота,
     Домами плотно заперта.

     Но вот все двери растворились,
     Повсюду шепот пробежал:
     На службу вышли Ивановы
     В своих штанах и башмаках.
     Пустые гладкие трамваи
     Им подают свои скамейки.
     Герои входят, покупают
     Билетов хрупкие дощечки,
     Сидят и держат их перед собой,
     Не увлекаясь быстрою ездой.

     А там, где каменные стены,
     И рев гудков, и шум колес,
     Стоят волшебные сирены
     В клубках оранжевых волос.
     Иные, дуньками одеты,
     Сидеть не могут взаперти.
     Прищелкивая в кастаньеты,
     Они идут. Куда идти,
     Кому нести кровавый ротик,
     У чьей постели бросить ботик
     И дернуть кнопку на груди?
     Неужто некуда идти?

     О мир, свинцовый идол мой,
     Хлещи широкими волнами
     И этих девок упокой
     На перекрестке вверх ногами!
     Он спит сегодня, грозный мир:
     В домах спокойствие и мир.

     Ужели там найти мне место,
     Где ждет меня моя невеста,
     Где стулья выстроились в ряд,
     Где горка – словно Арарат —
     Имеет вид отменно важный,
     Где стол стоит и трехэтажный
     В железных латах самовар
     Шумит домашним генералом?

     О мир, свернись одним кварталом,
     Одной разбитой мостовой,
     Одним проплеванным амбаром,
     Одной мышиною норой,
     Но будь к оружию готов:
     Целует девку – Иванов!

   1928

Свадьба

     Сквозь окна хлещет длинный луч,
     Могучий дом стоит во мраке.
     Огонь раскинулся, горюч,
     Сверкая в каменной рубахе.
     Из кухни пышет дивным жаром.
     Как золотые битюги,
     Сегодня зреют там недаром
     Ковриги, бабы, пироги.
     Там кулебяка из кокетства
     Сияет сердцем бытия.
     Над нею проклинает детство
     Цыпленок, синий от мытья.
     Он глазки детские закрыл,
     Наморщил разноцветный лобик
     И тельце сонное сложил
     В фаянсовый столовый гробик.
     Над ним не поп ревел обедню,
     Махая по ветру крестом,
     Ему кукушка не певала
     Коварной песенки своей:
     Он был закован в звон капусты,
     Он был томатами одет,
     Над ним, как крестик, опускался
     На тонкой ножке сельдерей.
     Так он почил в расцвете дней,
     Ничтожный карлик средь людей.

     Часы гремят. Настала ночь.
     В столовой пир горяч и пылок.
     Графину винному невмочь
     Расправить огненный затылок.
     Мясистых баб большая стая
     Сидит вокруг, пером блистая,
     И лысый венчик горностая
     Венчает груди, ожирев
     В поту столетних королев.
     Они едят густые сласти,
     Хрипят в неутоленной страсти
     И, распуская животы,
     В тарелки жмутся и цветы.
     Прямые лысые мужья
     Сидят, как выстрел из ружья,
     Едва вытягивая шеи
     Сквозь мяса жирные траншеи.
     И пробиваясь сквозь хрусталь
     Многообразно однозвучный,
     Как сон земли благополучной,
     Парит на крылышках мораль.

     О пташка божья, где твой стыд?
     И что к твоей прибавит чести
     Жених, приделанный к невесте
     И позабывший звон копыт?
     Его лицо передвижное
     Еще хранит следы венца,
     Кольцо на пальце золотое
     Сверкает с видом удальца,
     И поп, свидетель всех ночей,
     Раскинув бороду забралом,
     Сидит, как башня, перед балом
     С большой гитарой на плече.

     Так бей, гитара! Шире круг!
     Ревут бокалы пудовые.
     И вздрогнул поп, завыл и вдруг
     Ударил в струны золотые.
     И под железный гром гитары
     Подняв последний свой бокал,
     Несутся бешеные пары
     В нагие пропасти зеркал.
     И вслед за ними по засадам,
     Ополоумев от вытья,
     Огромный дом, виляя задом,
     Летит в пространство бытия.
     А там – молчанья грозный сон,
     Седые полчища заводов,
     И над становьями народов —
     Труда и творчества закон.

   1928

Фокстрот

     В ботинках кожи голубой,
     В носках блистательного франта,
     Парит по воздуху герой
     В дыму гавайского джаз-банда.
     Внизу – бокалов воркотня,
     Внизу – ни ночи нет, ни дня,
     Внизу – на выступе оркестра,
     Как жрец, качается маэстро.
     Он бьет рукой по животу,
     Он машет палкой в пустоту,
     И легких галстуков извилина
     На грудь картонную пришпилена.

     Ура! Ура! Герой парит —
     Гавайский фокус над Невою!
     А бал ревет, а бал гремит,
     Качая бледною толпою.
     А бал гремит, единорог,
     И бабы выставили в пляске
     У перекрестка гладких ног
     Чижа на розовой подвязке.

     Смеется чиж – гляди, гляди!
     Но бабы дальше ускакали,
     И медным лесом впереди
     Гудит фокстрот на пьедестале.

     И так играя, человек
     Родил в последнюю минуту
     Прекраснейшего из калек —
     Женоподобного Иуду.
     Не тронь его и не буди,
     Не пригодится он для дела —
     С цыплячьим знаком на груди
     Росток болезненного тела.
     А там, над бедною землей,
     Во славу винам и кларнетам
     Парит по воздуху герой,
     Стреляя в небо пистолетом.

   1928

Пекарня

     В волшебном царстве калачей,
     Где дым струится над пекарней,
     Железный крендель, друг ночей,
     Светил небесных светозарней.
     Внизу под кренделем – содом.
     Там тесто, выскочив из квашен,
     Встает подобьем белых башен
     И рвется в битву напролом.

     Вперед! Настало время боя!
     Ломая тысячи преград,
     Оно ползет, урча и воя,
     И не желает лезть назад.
     Трещат столы, трясутся стены,
     С высоких балок льет вода.
     Но вот, подняв фонарь военный,
     В чугун ударил тамада, —
     И хлебопеки сквозь туман,
     Как будто идолы в тиарах,
     Летят, играя на цимбалах
     Кастрюль неведомый канкан.

     Как изукрашенные стяги,
     Лопаты ходят тяжело,
     И теста ровные корчаги
     Плывут в квадратное жерло.
     И в этой, красной от натуги,
     Пещере всех метаморфоз
     Младенец-хлеб приподнял руки
     И слово стройно произнес.
     И пекарь огненной трубой
     Трубил о нем во мрак ночной.

     А печь, наследника родив
     И стройное поправив чрево,
     Стоит стыдливая, как дева
     С ночною розой на груди.
     И кот, в почетном сидя месте,
     Усталой лапкой рыльце крестит,
     Зловонным хвостиком вертит,
     Потом кувшинчиком сидит.
     Сидит, сидит, и улыбнется,
     И вдруг исчез. Одно болотце
     Осталось в глиняном полу.
     И утро выплыло в углу.

   1928

Рыбная лавка

     И вот, забыв людей коварство,
     Вступаем мы в иное царство.

     Тут тело розовой севрюги,
     Прекраснейшей из всех севрюг,
     Висело, вытянувши руки,
     Хвостом прицеплено на крюк.
     Под ней кета пылала мясом,
     Угри, подобные колбасам,
     В копченой пышности и лени
     Дымились, подогнув колени,
     И среди них, как желтый клык,
     Сиял на блюде царь-балык.

     О самодержец пышный брюха,
     Кишечный бог и властелин,
     Руководитель тайный духа
     И помыслов архитриклин!
     Хочу тебя! Отдайся мне!
     Дай жрать тебя до самой глотки!
     Мой рот трепещет, весь в огне,
     Кишки дрожат, как готтентотки.
     Желудок, в страсти напряжен,
     Голодный сок струями точит,
     То вытянется, как дракон,
     То вновь сожмется что есть мочи,
     Слюна, клубясь, во рту бормочет,
     И сжаты челюсти вдвойне...
     Хочу тебя! Отдайся мне!

     Повсюду гром консервных банок,
     Ревут сиги, вскочив в ушат.
     Ножи, торчащие из ранок,
     Качаются и дребезжат.
     Горит садок подводным светом,
     Где за стеклянною стеной
     Плывут лещи, объяты бредом,
     Галлюцинацией, тоской,
     Сомненьем, ревностью, тревогой...
     И смерть над ними, как торгаш,
     Поводит бронзовой острогой.

     Весы читают «Отче наш»,
     Две гирьки, мирно встав на блюдце,
     Определяют жизни ход,
     И дверь звенит, и рыбы бьются,
     И жабры дышат наоборот.

   1928

Обводный канал

     В моем окне на весь квартал
     Обводный царствует канал.

     Ломовики, как падишахи,
     Коня запутав медью блях,
     Идут, закутаны в рубахи,
     С нелепой важностью нерях.
     Вокруг пивные встали в ряд,
     Ломовики в пивных сидят.
     И в окна конских морд толпа
     Глядит, мотаясь у столба,
     И в окна конских морд собор
     Глядит, поставленный в упор.
     А там за ним, за морд собором,
     Течет толпа на полверсты,
     Кричат слепцы блестящим хором,
     Стальные вытянув персты.
     Маклак штаны на воздух мечет,
     Ладонью бьет, поет как кречет:
     Маклак – владыка всех штанов,
     Ему подвластен ход миров,
     Ему подвластно толп движенье,
     Толпу томит штанов круженье,
     И вот она, забывши честь,
     Стоит, не в силах глаз отвесть,
     Вся прелесть и изнеможенье.

     Кричи, маклак, свисти уродом,
     Мечи штаны под облака!
     Но перед сомкнутым народом
     Иная движется река:
     Один сапог несет на блюде,
     Другой поет хвалу Иуде,
     А третий, грозен и румян,
     В кастрюлю бьет, как в барабан.
     И нету сил держаться боле,
     Толпа в плену, толпа в неволе,
     Толпа лунатиком идет,
     Ладони вытянув вперед.

     А вкруг черны заводов замки,
     Высок под облаком гудок.
     И вот опять идут мустанги
     На колоннаде пышных ног.
     И воют жалобно телеги,
     И плещет взорванная грязь,
     И над каналом спят калеки,
     К пустым бутылкам прислонясь.

   1928

Бродячие музыканты

     Закинув на́ спину трубу,
     Как бремя золотое,
     Он шел, в обиде на судьбу.
     За ним бежали двое.
     Один, сжимая скрипки тень,
     Горбун и шаромыжка,
     Скрипел и плакал целый день,
     Как потная подмышка.
     Другой, искусник и борец,
     И чемпион гитары,
     Огромный нес в руках крестец
     С роскошной песнею Тамары.
     На том крестце семь струн железных,
     И семь валов, и семь колков,
     Рукой построены полезной,
     Болтались в виде уголков.

     На стогнах солнце опускалось,
     Неслись извозчики гурьбой,
     Как бы фигуры пошехонцев
     На волокнистых лошадях.
     И вдруг в колодце между окон
     Возник трубы волшебный локон,
     Он прянул вверх тупым жерлом
     И заревел. Глухим орлом
     Был первый звук. Он, грохнув, пал.
     За ним второй орел предстал,
     Орлы в кукушек превращались,
     Кукушки в точки уменьшались,
     И точки, горло сжав в комок,
     Упали в окна всех домов.
     Тогда горбатик, скрипочку
     Приплюснув подбородком,
     Слепил перстом улыбочку
     На личике коротком,
     И, визгнув поперечиной
     По маленьким струнам,
     Заплакал, искалеченный:
     – Тилим-там-там!

     Система тронулась в порядке.
     Качались знаки вымысла.
     И каждый слушатель украдкой
     Слезою чистой вымылся,
     Когда на подоконниках
     Средь музыки и грохота
     Легла толпа поклонников
     В подштанниках и кофтах.

     Но богослов житейской страсти
     И чемпион гитары
     Подъял крестец, поправил части
     И с песней нежною Тамары
     Уста отважно растворил.
     И все умолкло.
     Звук самодержавный,
     Глухой, как шум Куры,
     Роскошный, как мечта,
     Пронесся...
     И в этой песне сделалась видна
     Тамара на кавказском ложе.
     Пред нею, полные вина,
     Шипели кубки дотемна
     И юноши стояли тоже.
     И юноши стояли,
     Махали руками,
     И страстные дикие звуки
     Всю ночь раздавалися там...
     – Тилим-там-там!

     Певец был строен и суров.
     Он пел, трудясь, среди дворов,
     Средь выгребных высоких ям
     Трудился он, могуч и прям.
     Вокруг него система кошек,
     Система окон, ведер, дров
     Висела, темный мир размножив
     На царства узкие дворов.
     Но чту был двор? Он был трубою,
     Он был тоннелем в те края,
     Где был и я гоним судьбою,
     Где пропадала жизнь моя.
     Где сквозь мансардное окошко
     При лунном свете, вся дрожа,
     В глаза мои смотрела кошка,
     Как дух седьмого этажа.

   1928

На лестницах

     Коты на лестницах упругих,
     Большие рыла приподняв,
     Сидят, как будды, на перилах,
     Ревут, как трубы, о любви.
     Нагие кошечки, стесняясь,
     Друг к дружке жмутся, извиняясь.
     Кокетки! Сколько их кругом!
     Они по кругу ходят боком,
     Они текут любовным соком,

     Они трясутся, на весь дом
     Распространяя запах страсти.
     Коты ревут, открывши пасти, —
     Они как дьяволы вверху
     В своем серебряном меху.

     Один лишь кот в глухой чужбине
     Сидит, задумчив, не поет.
     В его взъерошенной овчине
     Справляют блохи хоровод.
     Отшельник лестницы печальной,
     Монах помойного ведра,
     Он мир любви первоначальной
     Напрасно ищет до утра.
     Сквозь дверь он чувствует квартиру,
     Где труд дневной едва лишь начат.
     Там от плиты и до сортира
     Лишь бабьи туловища скачут.
     Там примус выстроен, как дыба,
     На нем, от ужаса треща,
     Чахоточная воет рыба
     В зеленых масляных прыщах.
     Там трупы вымытых животных
     Лежат на противнях холодных
     И чугуны, купели слез,
     Венчают зла апофеоз.

     Кот поднимается, трепещет.
     Сомненья нету: замкнут мир
     И лишь одни помои плещут
     Туда, где мудрости кумир.
     И кот встает на две ноги,
     Идет вперед, подъемля лапы.
     Пропала лестница. Ни зги
     В глазах. Шарахаются бабы,

     Но поздно! Кот, на шею сев,
     Как дьявол, бьется, озверев,
     Рвет тело, жилы отворяет,
     Когтями кости вынимает...
     О, боже, боже, как нелеп!
     Сбесился он или ослеп?

     Шла ночь без горечи и страха,
     И любопытным виден был
     Семейный сад – кошачья плаха,
     Где месяц медленный всходил.
     Деревья дружные качали
     Большими сжатыми телами,
     Нагие птицы верещали,
     Скача неверными ногами.
     Над ними, желтый скаля зуб,
     Висел кота холодный труп.

     Монах! Ты висельником стал!
     Прощай. В моем окошке,
     Справляя дикий карнавал,
     Опять несутся кошки.
     И я на лестнице стою,
     Такой же белый, важный.
     Я продолжаю жизнь твою,
     Мой праведник отважный.

   1928

Купальщики

     Кто, чернец, покинув печку,
     Лезет в ванну или тазик —
     Приходи купаться в речку,
     Отступись от безобразий!

     Кто, кукушку в руку спрятав,
     В воду падает с размаха —
     Во главе плывет отряда,
     Только дым идет из паха.

     Все, впервые сняв одежды
     И различные доспехи,
     Начинают как невежды,
     Но потом идут успехи.

     Влага нежною гусыней
     Щиплет части юных тел
     И рукою водит синей,
     Если кто-нибудь вспотел.

     Если кто-нибудь не хочет
     Оставаться долго мокрым —
     Трет себя сухим платочком
     Цвета воздуха и охры.

     Если кто-нибудь томится
     Страстью или искушеньем —
     Может быстро охладиться,
     Отдыхая без движенья.

     Если кто любить не может,
     Но изглодан весь тоскою,
     Сам себе теперь поможет,
     Тихо плавая с доскою.

     О река, невеста, мамка,
     Всех вместившая на лоне,
     Ты не девка-полигамка,
     Но святая на иконе!

     Ты не девка-полигамка,
     Но святая Парасковья,
     Нас, купальщиков, встречай,
     Где песок и молочай!

   1928

Незрелость

     Младенец кашку составляет
     Из манных зерен голубых.
     Зерно, как кубик, вылетает
     Из легких пальчиков двойных.
     Зерно к зерну – горшок наполнен
     И вот, качаясь, он висит,
     Как колокол на колокольне,
     Квадратной силой знаменит.
     Ребенок лезет вдоль по чащам,
     Ореховые рвет листы,
     И над деревьями все чаще
     Его колеблются персты.
     И девочки, носимы вместе,
     К нему по воздуху плывут.
     Одна из них, снимая крестик,
     Тихонько падает в траву.

     Горшок клубится под ногою,
     Огня субстанция жива,
     И девочка лежит нагою,
     В огонь откинув кружева.
     Ребенок тихо отвечает:
     «Младенец я и не окреп!
     Ужель твой ум не примечает,
     Насколь твой замысел нелеп?

     Красот твоих мне стыден вид,
     Закрой же ножки белой тканью,
     Смотри, как мой костер горит,
     И не готовься к поруганью!»
     И тихо взяв мешалку в руки,
     Он мудро кашу помешал, —
     Так он урок живой науки
     Душе несчастной преподал.

   1928

Народный Дом

     Народный Дом, курятник радости,
     Амбар волшебного житья,
     Корыто праздничное страсти,
     Густое пекло бытия!
     Тут шишаки красноармейские,
     А с ними дамочки житейские
     Неслись задумчивым ручьем.
     Им шум столичный нипочем!
     Тут радость пальчиком водила,
     Она к народу шла потехою.
     Тут каждый мальчик забавлялся:
     Кто дамочку кормил орехами,
     А кто над пивом забывался.
     Тут гор американские хребты!
     Над ними девочки, богини красоты,
     В повозки быстрые запрятались,
     Повозки катятся вперед,
     Красотки нежные расплакались,
     Упав совсем на кавалеров...
     И много было тут других примеров.

     Тут девка водит на аркане
     Свою пречистую собачку,
     Сама вспотела вся до нитки
     И грудки выехали вверх.
     А та собачка пречестная,
     Весенним соком налитая,
     Грибными ножками неловко
     Вдоль по дорожке шелестит.

     Подходит к девке именитой
     Мужик роскошный, апельсинщик.
     Он держит тазик разноцветный,
     В нем апельсины аккуратные лежат.
     Как будто циркулем очерченные круги,
     Они волнисты и упруги;
     Как будто маленькие солнышки, они
     Легко катаются по жести
     И пальчикам лепечут: «Лезьте, лезьте!»

     И девка, кушая плоды,
     Благодарит рублем прохожего.
     Она зовет его на «ты»,
     Но ей другого хочется, хорошего.
     Она хорошего глазами ищет,
     Но перед ней качели свищут.

     В качелях девочка-душа
     Висела, ножкою шурша.
     Она по воздуху летела,
     И теплой ножкою вертела,
     И теплой ручкою звала.

     Другой же, видя преломленное
     Свое лицо в горбатом зеркале,
     Стоял молодчиком оплеванным,
     Хотел смеяться, но не мог.
     Желая знать причину искривления
     Он как бы делался ребенком
     И шел назад на четвереньках,
     Под сорок лет – четвероног.

     Но перед этим праздничным угаром
     Иные будто спасовали:
     Они довольны не амбаром радости,
     Они тут в молодости побывали.
     И вот теперь, шепча с бутылкою,
     Прощаясь с молодостью пылкою,
     Они скребут стакан зубами,
     Они губой его высасывают,
     Они приятелям рассказывают
     Свои веселия шальные.
     Ведь им бутылка словно матушка,
     Души медовая салопница,
     Целует слаще всякой девки,
     А холодит сильнее Невки.

     Они глядят в стекло.
     В стекле восходит утро.
     Фонарь, бескровный, как глиста,
     Стрелой болтается в кустах.
     И по трамваям рай качается —
     Тут каждый мальчик улыбается,
     А девочка наоборот —
     Закрыв глаза, открыла рот
     И ручку выбросила теплую
     На приподнявшийся живот.

     Трамвай, шатаясь, чуть идет.

   1928

Самовар

     Самовар, владыка брюха,
     Драгоценный комнат поп!
     В твоей грудке вижу ухо,
     В твоей ножке вижу лоб.

     Император белых чашек,
     Чайников архимандрит,
     Твой глубокий ропот тяжек
     Тем, кто миру зло дарит.

     Я же – дева неповинна,
     Как нетронутый цветок.
     Льется в чашку длинный-длинный,
     Тонкий, стройный кипяток.

     И вся комнатка-малютка
     Расцветает вдалеке,
     Словно цветик-незабудка
     На высоком стебельке.

   1930

На даче

     Вижу около постройки
     Древо радости – орех.
     Дым, подобно белой тройке,
     Скачет в облако наверх.
     Вижу дачи деревянной
     Деревенские столбы.
     Белый, серый, оловянный
     Дым выходит из трубы,
     Вижу – ты, по воле мужа
     С животом, подобным тазу,
     Ходишь, зла и неуклюжа,
     И подходишь к тарантасу.
     В тарантасе тройка алых
     Чернокудрых лошадей.
     Рядом дядя на цимбалах
     Тешит праздничных людей.
     Гей, ямщик! С тобою мама
     Да в селе высокий доктор.
     Полетела тройка прямо
     По дороге очень мокрой.
     Мама стонет, дядя гонит,
     Дядя давит лошадей,
     И младенец, плача, тонет
     Посреди больших кровей.

     Пуповину отгрызала
     Мама зубом золотым.
     Тройка бешеная стала,
     Коренник упал. Как дым,
     Словно дым, клубилась степь,
     Ночь сидела на холме.
     Дядя ел чугунный хлеб,
     Развалившись на траве.
     А в далекой даче дети
     Пели, бегая в крокете,
     И ликуя и шутя,
     Легким шариком вертя.
     И цыганка молодая,
     Встав над ними, как божок,
     Предлагала, завывая,
     Ассирийский пирожок.

   1929

Начало осени

     Старухи, сидя у ворот,
     Хлебали щи тумана, гари.
     Тут, торопяся на завод,
     Шел переулком пролетарий.
     Не быв задетым центром О,
     Он шел, скрепив периферию,
     И ветр ломался вкруг него.
     Приходит соболь из Сибири,
     И представляет яблок Крым,
     И девка, взяв рубля четыре,
     Ест плод, любуясь молодым.
     В его глазах – начатки знанья,
     Они потом уходят в руки,
     В его мозгу на состязанье
     Сошлись концами все науки.
     Как сон житейских геометрий,
     В необычайно крепком ветре
     Над ним домов бряцали оси,
     И в центре О мерцала осень.
     И к ней касаясь хордой, что ли,
     Качался клен, крича от боли,
     Качался клен, и выстрелом ума
     Казалась нам вселенная сама.

   1928

Цирк

     Цирк сияет, словно щит,
     Цирк на пальцах верещит,
     Цирк на дудке завывает,
     Душу в душу ударяет

     С нежным личиком испанки
     И цветами в волосах
     Тут девочка, пресветлый ангел,
     Виясь, плясала вальс-казак.
     Она среди густого пара
     Стоит, как белая гагара,
     То с гитарой у плеча
     Реет, ноги волоча.
     То вдруг присвистнет, одинокая,
     Совьется маленьким ужом,
     И вновь несется, нежно охая, —
     Прелестный образ и почти что нагишом!
     Но вот одежды беспокойство
     Вкруг тела складками легло.
     Хотя напрасно!
     Членов нежное устройство
     На всех впечатление произвело.

     Толпа встает. Все дышат, как сапожники,
     Во рту слюны навар кудрявый.
     Иные, даже самые безбожники,
     Полны таинственной отравой.
     Другие же, суя табак в пустую трубку,
     Облизываясь, мысленно целуют ту голубку,
     Которая пред ними пролетела.
     Пресветлая! Остаться не захотела!

     Вой всюду в зале тут стоит,
     Кромешным духом все полны.
     Но музыка опять гремит,
     И все опять удивлены.
     Лошадь белая выходит,
     Бледным личиком вертя,
     И на ней при всем народе

     Сидит полновесное дитя.
     Вот, маша руками враз,
     Дитя, смеясь, сидит анфас,
     И вдруг, взмахнув ноги обмылком,
     Дитя сидит к коню затылком.
     А конь, как стражник, опустив
     Высокий лоб с большим пером,
     По кругу носится, спесив,
     Поставив ноги под углом.

     Тут опять всеобщее изумленье,
     И похвала, и одобренье,
     И, как зверок, кусает зависть
     Тех, кто недавно улыбались
     Иль равнодушными казались.

     Мальчишка, тихо хулиганя,
     Подружке на ухо шептал:
     «Какая тут сегодня баня!»
     И девку нежно обнимал.
     Она же, к этому привыкнув,
     Сидела тихая, не пикнув:
     Закон имея естества,
     Она желала сватовства.

     Но вот опять арена скачет,
     Ход представленья снова начат.
     Два тоненькие мужика
     Стоят, сгибаясь, у шеста.
     Один, ладони поднимая,
     На воздух медленно ползет,
     То красный шарик выпускает,
     То вниз, нарядный, упадет
     И товарищу на плечи
     Тонкой ножкою встает.
     Потом они, смеясь опасно,
     Ползут наверх единогласно
     И там, обнявшись наугад,
     На толстом воздухе стоят.
     Они дыханьем укрепляют
     Двойного тела равновесье,
     Но через миг опять летают,
     Себя по воздуху развеся.

     Тут опять, восторга полон,
     Зал трясется, как кликуша,
     И стучит ногами в пол он,
     He щадя чужие уши.
     Один старик интеллигентный
     Сказал, другому говоря:
     «Этот праздник разноцветный
     Посещаю я не зря.
     Здесь нахожу я греческие игры,
     Красоток розовые икры,
     Научных замечаю лошадей, —
     Это не цирк, а прямо чародей!»
     Другой, плешивый, как колено,
     Сказал, что это несомненно.

     На последний страшный номер
     Вышла женщина-змея.
     Она усердно ползала в соломе,
     Ноги в кольца завия.
     Проползав несколько минут,
     Она совсем лишилась тела.
     Кругом служители бегут:
     – Где? Где?
     Красотка улетела!

     Тут пошел в народе ужас,
     Все свои хватают шапки
     И бросаются наружу,
     Имея девок полные охапки.
     «Воры! Воры!» – все кричали.
     Но воры были невидимки:
     Они в тот вечер угощали
     Своих друзей на Ситном рынке.
     Над ними небо было рыто
     Веселой руганью двойной,
     И жизнь трещала, как корыто,
     Летая книзу головой.

   1928

Смешанные столбцы

Лицо коня

     Животные не спят. Они во тьме ночной
     Стоят над миром каменной стеной.

     Рогами гладкими шумит в соломе
     Покатая коровы голова.
     Раздвинув скулы вековые,
     Ее притиснул каменистый лоб,
     И вот косноязычные глаза
     С трудом вращаются по кругу.

     Лицо коня прекрасней и умней.
     Он слышит говор листьев и камней.
     Внимательный! Он знает крик звериный
     И в ветхой роще рокот соловьиный.

     И зная всё, кому расскажет он
     Свои чудесные виденья?
     Ночь глубока. На темный небосклон
     Восходят звезд соединенья.
     И конь стоит, как рыцарь на часах,
     Играет ветер в легких волосах,
     Глаза горят, как два огромных мира,
     И грива стелется, как царская порфира.

     И если б человек увидел
     Лицо волшебное коня,
     Он вырвал бы язык бессильный свой
     И отдал бы коню. Поистине достоин
     Иметь язык волшебный конь!

     Мы услыхали бы слова.
     Слова большие, словно яблоки. Густые,
     Как мед или крутое молоко.
     Слова, которые вонзаются, как пламя,
     И, в душу залетев, как в хижину огонь,
     Убогое убранство освещают.
     Слова, которые не умирают
     И о которых песни мы поем.

     Но вот конюшня опустела,
     Деревья тоже разошлись,
     Скупое утро горы спеленало,
     Поля открыло для работ.
     И лошадь в клетке из оглобель,
     Повозку крытую влача,
     Глядит покорными глазами
     В таинственный и неподвижный мир.

   1926

В жилищах наших

     В жилищах наших
     Мы тут живем умно и некрасиво.
     Справляя жизнь, рождаясь от людей,
     Мы забываем о деревьях.

     Они поистине металла тяжелей
     В зеленом блеске сомкнутых кудрей.

     Иные, кроны поднимая к небесам,
     Как бы в короны спрятали глаза,
     И детских рук изломанная прелесть,
     Одетая в кисейные листы,
     Еще плодов удобных не наелась
     И держит звонкие плоды.

     Так сквозь века, селенья и сады
     Мерцают нам удобные плоды.

     Нам непонятна эта красота —
     Деревьев влажное дыханье.
     Вон дровосеки, позабыв топор,
     Стоят и смотрят, тихи, молчаливы.
     Кто знает, что подумали они,
     Что́ вспомнили и что́ открыли,
     Зачем, прижав к холодному стволу
     Свое лицо, неудержимо плачут?
     Вот мы нашли поляну молодую,
     Мы встали в разные углы,
     Мы стали тоньше. Головы растут,
     И небо приближается навстречу.
     Затвердевают мягкие тела,
     Блаженно дервенеют вены,
     И ног проросших больше не поднять,
     Не опустить раскинутые руки.
     Глаза закрылись, времена отпали,
     И солнце ласково коснулось головы.

     В ногах проходят влажные валы.
     Уж влага поднимается, струится
     И омывает лиственные лица:
     Земля ласкает детище свое.
     А вдалеке над городом дымится
     Густое фонарей копье.

     Был город осликом, четырехстенным домом.
     На двух колесах из камней
     Он ехал в горизонте плотном,
     Сухие трубы накреня.
     Был светлый день. Пустые облака,
     Как пузыри морщинистые, вылетали.
     Шел ветер, огибая лес.
     И мы стояли, тонкие деревья,
     В бесцветной пустоте небес.

   1926

Прогулка

     У животных нет названья.
     Кто им зваться повелел?
     Равномерное страданье —
     Их невидимый удел.
     Бык, беседуя с природой,
     Удаляется в луга.
     Над прекрасными глазами
     Светят белые рога.
     Речка девочкой невзрачной
     Притаилась между трав,
     То смеется, то рыдает,
     Ноги в землю закопав.
     Что же плачет? Что тоскует?
     Отчего она больна?
     Вся природа улыбнулась,
     Как высокая тюрьма.
     Каждый маленький цветочек
     Машет маленькой рукой.
     Бык седые слезы точит,
     Ходит пышный, чуть живой.

     А на воздухе пустынном
     Птица легкая кружится,
     Ради песенки старинной
     Нежным горлышком трудится.
     Перед ней сияют воды,
     Лес качается, велик,
     И смеется вся природа,
     Умирая каждый миг.

   1929

Змеи

     Лес качается, прохладен,
     Тут же разные цветы,
     И тела блестящих гадин
     Меж камнями завиты.
     Солнце жаркое, простое,
     Льет на них свое тепло.
     Меж камней тела устроя,
     Змеи гладки, как стекло.
     Прошумит ли сверху птица
     Или жук провоет смело,
     Змеи спят, запрятав лица
     В складках жареного тела.
     И загадочны и бедны,
     Спят они, открывши рот,
     А вверху едва заметно
     Время в воздухе плывет.
     Год проходит, два проходит,
     Три проходит. Наконец,
     Человек тела находит —
     Сна тяжелый образец.
     Для чего они? Откуда?
     Оправдать ли их умом?
     Но прекрасных тварей груда
     Спит, разбросана кругом.
     И уйдет мудрец, задумчив,
     И живет, как нелюдим,
     И природа, вмиг наскучив,
     Как тюрьма стоит над ним.

   1929

Искушение

     Смерть приходит к человеку,
     Говорит ему: «Хозяин,
     Ты походишь на калеку,
     Насекомыми кусаем.
     Брось житье, иди за мною,
     У меня во гробе тихо.
     Белым саваном укрою
     Всех от мала до велика
     Не грусти, что будет яма,
     Что с тобой умрет наука:
     Поле выпашется са́мо,
     Рожь поднимется без плуга.
     Солнце в полдень будет жгучим,
     Ближе к вечеру прохладным,
     Ты же, опытом научен,
     Будешь белым и могучим
     С медным крестиком квадратным
     Спать во гробе аккуратном».

     «Смерть, хозяина не трогай, —
     Отвечает ей мужик. —
     Ради старости убогой
     Пощади меня на миг.
     Дай мне малую отсрочку,
     Отпусти меня. А там
     Я единственную дочку
     За труды тебе отдам».

     Смерть не плачет, не смеется,
     В руки девицу берет
     И, как полымя, несется,
     И трава под нею гнется
     От избушки до ворот.
     Холмик ву поле стоит,
     Дева в холмике шумит:
     «Тяжело лежать во гробе,
     Почернели ручки обе,
     Стали волосы как пыль,
     Из грудей растет ковыль.
     Тяжело лежать в могиле,
     Губки тоненькие сгнили,
     Вместо глазок – два кружка,
     Нету милого дружка!»

     Смерть над холмиком летает
     И хохочет и грустит,
     Из ружья в него стреляет
     И склоняясь говорит:
     «Ну, малютка, полно врать,
     Полно глотку в гробе драть!
     Мир над миром существует,
     Вылезай из гроба прочь!
     Слышишь, ветер в поле дует,
     Наступает снова ночь.
     Караваны сонных звезд
     Пролетели, пронеслись.
     Кончен твой подземный пост,
     Ну, попробуй, поднимись!»

     Дева ручками взмахнула,
     Не поверила ушам,
     Доску вышибла, вспрыгнула,
     Хлоп! И лопнула по швам.

     И течет, течет бедняжка
     В виде маленьких кишок.
     Где была ее рубашка,
     Там остался порошок.
     Изо всех отверстий тела
     Червяки глядят несмело,
     Вроде маленьких малют
     Жидкость розовую пьют.

     Была дева – стали щи.
     Смех, не смейся, подожди!
     Солнце встанет, глина треснет,
     Мигом девица воскреснет.
     Из берцовой из кости
     Будет деревце расти,
     Будет деревце шуметь,
     Про девицу песни петь,
     Про девицу песни петь,
     Сладким голосом звенеть:
     «Баю, баюшки, баю,
     Баю девочку мою!
     Ветер в поле улетел,
     Месяц в небе побелел.
     Мужики по избам спят,
     У них много есть котят.
     А у каждого кота
     Были красны ворота,
     Шубки синеньки у них,
     Все в сапожках золотых,
     Все в сапожках золотых,
     Очень, очень дорогих...»

   1929

Меркнут знаки Зодиака

     Меркнут знаки Зодиака
     Над просторами полей.
     Спит животное Собака,
     Дремлет птица Воробей.
     Толстозадые русалки
     Улетают прямо в небо,
     Руки крепкие, как палки,
     Груди круглые, как репа.
     Ведьма, сев на треугольник,
     Превращается в дымок.
     С лешачихами покойник
     Стройно пляшет кекуок.
     Вслед за ними бледным хором
     Ловят Муху колдуны,
     И стоит над косогором
     Неподвижный лик луны.

     Меркнут знаки Зодиака
     Над постройками села,
     Спит животное Собака,
     Дремлет рыба Камбала.
     Колотушка тук-тук-тук,
     Спит животное Паук,
     Спит Корова, Муха спит,
     Над землей луна висит.

     Над землей большая плошка
     Опрокинутой воды.
     Леший вытащил бревешко
     Из мохнатой бороды.
     Из-за облака сирена
     Ножку выставила вниз,
     Людоед у джентльмена
     Неприличное отгрыз.
     Всё смешалось в общем танце,
     И летят во все концы
     Гамадрилы и британцы,
     Ведьмы, блохи, мертвецы.

     Кандидат былых столетий,
     Полководец новых лет,
     Разум мой! Уродцы эти —
     Только вымысел и бред.
     Только вымысел, мечтанье,
     Сонной мысли колыханье,
     Безутешное страданье, —
     То, чего на свете нет.

     Высока земли обитель.
     Поздно, поздно. Спать пора!
     Разум, бедный мой воитель,
     Ты заснул бы до утра.
     Что сомненья? Что тревоги?
     День прошел, и мы с тобой —
     Полузвери, полубоги —
     Засыпаем на пороге
     Новой жизни молодой.

     Колотушка тук-тук-тук,
     Спит животное Паук,
     Спит Корова, Муха спит,
     Над землей луна висит.
     Над землей большая плошка
     Опрокинутой воды.
     Спит растение Картошка.
     Засыпай скорей и ты!

   1929

Искусство

     Дерево растет, напоминая
     Естественную деревянную колонну.
     От нее расходятся члены,
     Одетые в круглые листья.
     Собранье таких деревьев
     Образует лес, дубраву.
     Но определенье леса неточно,
     Если указать на одно формальное строенье.

     Толстое тело коровы,
     Поставленное на четыре окончанья,
     Увенчанное храмовидной головою
     И двумя рогами (словно луна в первой четверти),
     Тоже будет непонятно,
     Также будет непостижимо,
     Если забудем о его значенье
     На карте живущих всего мира.

     Дом, деревянная постройка,
     Составленная как кладбище деревьев,
     Сложенная как шалаш из трупов,
     Словно беседка из мертвецов, —
     Кому он из смертных понятен,
     Кому из живущих доступен,

     Если забудем человека,
     Кто строил его и рубил?

     Человек, владыка планеты,
     Государь деревянного леса,
     Император коровьего мяса,
     Саваоф двухэтажного дома, —
     Он и планетою правит,
     Он и леса вырубает,
     Он и корову зарежет,
     А вымолвить слова не может.

     Но я, однообразный человек,
     Взял в рот длинную сияющую дудку,
     Дул, и, подчиненные дыханию,
     Слова вылетали в мир, становясь
                                         предметами.
     Корова мне кашу варила,
     Дерево сказку читало,
     А мертвые домики мира
     Прыгали, словно живые.

   1930

Вопросы к морю

     Хочу у моря я спросить,
     Для чего оно кипит?
     Пук травы зачем висит,
     Между волн его сокрыт?
     Это множество воды
     Очень дух смущает мой.
     Лучше б выросли сады
     Там, где слышен моря вой.

     Лучше б тут стояли хаты
     И полезные растенья,
     Звери бегали рогаты
     Для крестьян увеселенья.
     Лучше бы руду копать
     Там, где моря видим гладь,
     Сани делать, башни строить
     Волка пулей беспокоить,
     Разводить медикаменты,
     Кукурузу молотить,
     Деве розовые ленты
     В виде опыта дарить.
     В хороводе бы скакать,
     Змея под вечер пускать
     И дневные впечатленья
     В свою книжечку писать.

   1930

Время

1

     Ираклий, Тихон, Лев, Фома
     Сидели важно вкруг стола.
     Над ними дедовский фонарь
     Висел, роняя свет на пир.
     Фонарь был пышный и старинный,
     Но в виде женщины чугунной.
     Та женщина висела на цепях,
     Ей в спину наливали масло,
     Дабы лампада не погасла
     И не остаться всем впотьмах.

2

     Благообразная вокруг
     Сияла комната для пира.
     У стен – с провизией сундук,
     Там – изображение кумира
     Из дорогого алебастра.
     В горшке цвела большая астра.
     И несколько стульев прекрасных
     Вокруг стояли стен однообразных.

3

     Так в этой комнате жилой
     Сидело четверо пирующих гостей.
     Иногда они вскакивали,
     Хватались за ножки своих бокалов
     И пронзительно кричали: «Виват!»
     Светила лампа в двести ватт.
     Ираклий был лесной солдат,
     Имел ружья огромную тетерю,
     В тетере был большой курок.
     Нажав его перстом, я верю,
     Животных бить возможно впрок.

4

     Ираклий говорил, изображая
     Собой могучую фигуру:
     «Я женщин с детства обожаю.
     Они представляют собой роскошную клавиатуру,
     Из которой можно извлекать аккорды».
     Со стен смотрели морды
     Животных, убитых во время перестрелки.
     Часы двигали свои стрелки.
     И не сдержав разбег ума,
     Сказал задумчивый Фома:
     «Да, женщины значение огромно,
     Я в том согласен безусловно,
     Но мысль о времени сильнее женщин. Да!
     Споем песенку о времени, которую мы поем всегда».

5
Песенка о времени

     Легкий ток из чаши А
     Тихо льется в чашу Бе,
     Вяжет дева кружева,
     Пляшут звезды на трубе.

     Поворачивая ввысь
     Андромеду и Коня,
     Над землею поднялись
     Кучи звездного огня.

     Год за годом, день за днем
     Звездным мы горим огнем,
     Плачем мы, созвездий дети,
     Тянем руки к Андромеде

     И уходим навсегда,
     Увидавши, как в трубе
     Легкий ток из чаши А
     Тихо льется в чашу Бе.

6

     Тогда ударил вновь бокал,
     И разом все «Виват!» вскричали,
     И им в ответ, устроив бал,
     Часы пять криков прокричали.

     Как будто маленький собор,
     Висящий крепко на гвозде,
     Часы кричали с давних пор,
     Как надо двигаться звезде.
     Бездонный времени сундук,
     Часы – творенье адских рук!
     И всё это прекрасно понимая,
     Сказал Фома, родиться мысли помогая:
     «Я предложил бы истребить часы!»
     И закрутив усы,
     Он посмотрел на всех спокойным глазом.
     Блестела женщина своим чугунным тазом.

7

     А если бы они взглянули за окно,
     Они б увидели великое пятно
     Вечернего светила.
     Растенья там росли, как дудки,
     Цветы качались выше плеч,
     И в каждой травке, как в желудке,
     Возможно свету было течь.
     Мясных растений городок
     Пересекал воды поток.
     И, обнаженные, слагались
     В ладошки длинные листы,
     И жилы нижние купались
     Среди химической воды.

8

     И с отвращеньем посмотрев в окошко,
     Сказал Фома: «Ни клюква, ни морошка,
     Ни жук, ни мельница, ни пташка,

     Ни женщины большая ляжка
     Меня не радуют. Имейте все в виду:
     Часы стучат, и я сейчас уйду».

9

     Тогда встает безмолвный Лев,
     Ружье берет, остервенев,
     Влагает в дуло два заряда,
     Всыпает порох роковой
     И в середину циферблата
     Стреляет крепкою рукой.
     И все в дыму стоят, как боги,
     И шепчут, грозные: «Виват!»
     И женщины железной ноги
     Горят над ними в двести ватт.
     И все растенья припадают
     К стеклу, похожему на клей,
     И с удивленьем наблюдают
     Могилу разума людей.

   1933

Испытание воли

   Агафонов

     Прошу садиться, выпить чаю.
     У нас варенья полон чан.

   Корнеев

     Среди посуд я различаю
     Прекрасный чайник англичан.

   Агафонов

     Твой глаз, Корнеев, навострился,
     Ты видишь Англии фарфор.
     Он в нашей келье появился
     Еще совсем с недавних пор.
     Мне подарил его мой друг,
     Открыв с посудою сундук.

   Корнеев

     Невероятна речь твоя,
     Приятель сердца Агафонов!
     Ужель могу поверить я:
     Предмет, достойный Пантеонов,
     Роскошный Англии призра́к,
     Который видом тешит зрак,
     Жжет душу, разум просветляет,
     Больных к художеству склоняет,
     Засохшим сердце веселит,
     А сам сияет и горит, —
     Ужель такой предмет высокий,
     Достойный лучшего венца,
     Отныне в хижине убогой
     Травою лечит мудреца?

   Агафонов

     Да, это правда.

   Корнеев

     Боже правый!
     Предмет, достойный лучших мест,
     Стоит, наполненный отравой,
     Где Агафонов кашу ест!
     Подумай только: среди ручек,
     Которы тонки, как зефир,
     Он мог бы жить в условьях лучших
     И почитаться как кумир.
     Властитель Англии туманной,
     Его поставивши в углу,
     Сидел бы весь благоуханный,
     Шепча посуде похвалу.
     Наследник пышною особой
     При нем ходил бы, сняв сапог,
     И в виде милости особой
     Едва за носик трогать мог.
     И вдруг такие небылицы!
     В простую хижину упав,
     Сей чайник носит нам водицы,
     Хотя не князь ты и не граф.

   Агафонов

     Среди различных лицедеев
     Я слышал множество похвал,
     Но от тебя, мой друг Корнеев,
     Таких речей не ожидал.
     Ты судишь, право, как лунатик,
     Ты весь от страсти изнемог,
     И жила вздулась, как канатик,
     Обезобразив твой висок.
     Ужели чайник есть причина?
     Возьми его! На что он мне!

   Корнеев

     Благодарю тебя, мужчина.
     Теперь спокоен я вполне.
     Прощай. Я весь еще рыдаю.

   (Уходит)

   Агафонов

     Я духом в воздухе летаю,
     Я телом в келейке лежу
     И чайник снова в келью приглашу.

   Корнеев
   (входит)

     Возьми обратно этот чайник,
     Он ненавистен мне навек:
     Я был премудрости начальник,
     А стал пропащий человек.

   Агафонов
   (обнимая его)

     Хвала тебе, мой друг Корнеев,
     Ты чайник духом победил.
     Итак, бери его скорее:
     Я дарю тебе его изо всех сил.

   1931

Поэма дождя

   Волк

     Змея почтенная лесная,
     Зачем ползешь, сама не зная,
     Куда идти, зачем спешить?
     Ужель спеша возможно жить?

   Змея

     Премудрый волк, уму непостижим
     Тот мир, который неподвижен.
     И так же просто мы бежим,
     Как вылетает дым из хижин.

   Волк

     Понять не трудно твой ответ.
     Куда как слаб рассудок змея!
     Ты от себя бежишь, мой свет,
     В движенье правду разумея.

   Змея

     Я вижу, ты идеалист.

   Волк

     Гляди: спадает с древа лист.
     Кукушка, песенку построя
     На двух тонах (дитя простое!),
     Поет внутри высоких рощ.
     При солнце льется ясный дождь,
     Течет вода две-три минуты,
     Крестьяне бегают разуты,
     Потом опять сияет свет,
     Дождь миновал, и капель нет.
     Открой мне смысл картины этой.

   Змея

     Иди, с волками побеседуй,
     Они дадут тебе отчет,
     Зачем вода с небес течет.

   Волк

     Отлично. Я пойду к волкам.
     Течет вода по их бокам.
     Вода, как матушка, поет,
     Когда на нас тихонько льет.
     Природа в стройном сарафане,
     Главою в солнце упершись,
     Весь день играет на органе.
     Мы называем это: жизнь.
     Мы называем это: дождь,
     По лужам шлепанье малюток,
     И шум лесов, и пляски рощ,
     И в роще хохот незабудок.
     Или, когда угрюм орган,
     На небе слышен барабан,
     И войско туч пудов на двести
     Лежит вверху на каждом месте,
     Когда могучих вод поток
     Сшибает с ног лесного зверя, —
     Самим себе еще не веря,
     Мы называем это: Бог.

   1931

Отдых

     Вот на площади квадратной
     Маслодельня, белый дом!
     Бык гуляет аккуратный,
     Чуть качая животом.
     Дремлет кот на белом стуле,
     Под окошком вьются гули,
     Бродит тетя Мариули,
     Звонко хлопая ведром.

     Сепаратор, бог чухонский,
     Масла розовый король!
     Укроти свой топот конский,
     Полюбить тебя позволь.
     Дай мне два кувшина сливок,
     Дай сметаны полведра,
     Чтобы пел я возле ивок
     Вплоть до самого утра!

     Маслодельни легкий стук,
     Масла маленький сундук,
     Что стучишь ты возле пашен,
     Там, где бык гуляет, важен,
     Что играешь возле ив,
     Стенку набок наклонив?

     Спой мне, тетя Мариули,
     Песню легкую, как сон!
     Все животные заснули,
     Месяц в небо унесен.
     Безобразный, конопатый,
     Словно толстый херувим,
     Дремлет дядя Волохатый
     Перед домиком твоим.
     Всё спокойно. Вечер с нами!
     Лишь на улице глухой
     Слышу: бьется под ногами
     Заглушенный голос мой.

   1930

Птицы

     Колыхаясь еле-еле
     Всем ветрам наперерез,
     Птицы легкие висели,
     Как лампады средь небес.

     Их глаза, как телескопики,
     Смотрели прямо вниз.
     Люди ползали, как клопики,
     Источники вились.

     Мышь бежала возле пашен,
     Птица падала на мышь.
     Трупик, вмиг обезображен,
     Убираем был в камыш.

     В камышах сидела птица,
     Мышку пальцами рвала,
     Изо рта ее водица
     Струйкой на землю текла.

     И сдвигая телескопики
     Своих потухших глаз,
     Птица думала. На холмике
     Катился тарантас.

     Тарантас бежал по полю,
     В тарантасе я сидел
     И своих несчастий долю
     Тоже на сердце имел.

   1933

Человек в воде

     Формы тела и ума
     Кто рубил и кто ковал?
     Там, где море-каурма,
     Словно идол, ходит вал.

     Словно череп, безволос,
     Как червяк подземный, бел,
     Человек, расправив хвост,
     Перед волнами сидел.

     Разворачивая ладони,
     Словно белые блины,
     Он качался на попоне
     Всем хребтом своей спины.

     Каждый маленький сустав
     Был распарен и раздут.
     Море телом исхлестав,
     Человек купался тут.

     Море телом просверлив,
     Человек нырял на дно.
     Словно идол, шел прилив,
     Заслоняя дна пятно.

     Человек, как гусь, как рак,
     Носом радостно трубя,
     Покидая дна овраг,
     Шел, бородку теребя.

     Он размахивал хвостом,
     Он притоптывал ногой
     И кружился колесом,
     Безволосый и нагой.

     А на жареной спине,
     Над безумцем хохоча,
     Инфузории одне
     Ели кожу лихача.

   1930

Звезды, розы и квадраты

     Звезды, розы и квадраты,
     Стрелы северного сиянья,
     Тонки, круглы, полосаты,
     Осеняли наши зданья.
     Осеняли наши домы
     Жезлы, кубки и колеса.
     В чердаках визжали кошки,
     Грохотали телескопы.
     Но машина круглым глазом
     В небе бегала напрасно:
     Все квадраты улетали,
     Исчезали жезлы, кубки.
     Только маленькая птичка
     Между солнцем и луною
     В дырке облака сидела,
     Во все горло песню пела:
     «Вы не вейтесь, звезды, розы,
     Улетайте, жезлы, кубки, —
     Между солнцем и луною
     Бродит утро за горами!»

   1930

Царица мух

     Бьет крылом седой петух,
     Ночь повсюду наступает.
     Как звезда, царица мух
     Над болотом пролетает.
     Бьется крылышком отвесным
     Остов тела, обнажен,
     На груди пентакль чудесный
     Весь в лучах изображен.
     На груди пентакль печальный
     Между двух прозрачных крыл,
     Словно знак первоначальный
     Неразгаданных могил.

     Есть в болоте странный мох,
     Тонок, розов, многоног,
     Весь прозрачный, чуть живой,
     Презираемый травой.
     Сирота, чудесный житель
     Удаленных бедных мест,

     Это он сулит обитель
     Мухе, реющей окрест.
     Муха, вся стуча крылами,
     Мускул грудки развернув,
     Опускается кругами
     На болота влажный туф.

     Если ты, мечтой томим,
     Знаешь слово Элоим,
     Муху странную бери,
     Муху в банку посади,
     С банкой по полю ходи,
     За приметами следи.
     Если муха чуть шумит —
     Под ногою медь лежит.
     Если усиком ведет —
     К серебру тебя зовет.
     Если хлопает крылом —
     Под ногами злата ком.

     Тихо-тихо ночь ступает,
     Слышен запах тополей.
     Меркнет дух мой, замирает
     Между сосен и полей.
     Спят печальные болота,
     Шевелятся корни трав.
     На кладбище стонет кто-то,
     Телом к холмику припав.
     Кто-то стонет, кто-то плачет,
     Льются звезды с высоты.
     Вот уж мох вдали маячит.
     Муха, муха, где же ты?

   1930

Предостережение

     Где древней музыки фигуры,
     Где с мертвым бой клавиатуры,
     Где битва нот с безмолвием пространства —
     Там не ищи, поэт, душе своей убранства.

     Соединив безумие с умом,
     Среди пустынных смыслов мы построим дом —
     Училище миров, неведомых доселе.
     Поэзия есть мысль, устроенная в теле.

     Она течет незримая, в воде —
     Мы воду воспоем усердными трудами.
     Она горит в полуночной звезде —
     Звезда, как полымя, бушует перед нами.

     Тревожный сон коров и беглый разум птиц
     Пусть смотрят из твоих диковинных страниц,
     Деревья пусть поют и страшным разговором
     Пугает бык людей, тот самый бык, в котором
     Заключено безмолвие миров,
     Соединенных с нами крепкой связью.

     Побит камнями и закидан грязью,
     Будь терпелив. И помни каждый миг:
     Коль музыки коснешься чутким ухом,
     Разрушится твой дом и, ревностный к наукам,
     Над нами посмеется ученик.

   1932

Подводный город

     Птицы плавают над морем.
     Славен город Посейдон!
     Мы машиной воду роем.
     Славен город Посейдон!
     На трубе Чимальпопока
     Мы играем в окна мира:
     Под волнами спит глубоко
     Башен стройная порфира.
     В страшном блеске орихалка
     Город солнца и числа
     Спит, и буря, как весталка, —
     Буря волны принесла.

     Море! Море! Морда гроба!
     Вечной гибели закон!
     Где легла твоя утроба,
     Умер город Посейдон.
     Чуден вид его и страшен:
     Рыбой съедены до пят,
     Из больших окошек башен
     Люди длинные глядят.

     Человек, носим волною,
     Едет книзу головою.
     Осьминог сосет ребенка,
     Только влас висит коронка.
     Рыба, пухлая, как мох,
     Вкруг колонны ловит блох.
     И над круглыми домами,
     Над фигурами из бронзы,
     Над могилами науки,
     Пирамидами владыки —
     Только море, только сон,
     Только неба синий тон.

   1930

Школа Жуков

   Женщины

     Мы, женщины, повелительницы котлов,
     Изобретательницы каш,
     Толкачихи мира вперед, —
     Дни и ночи, дни и ночи,
     Полные любовного трудолюбия,
     Рождаем миру толстых красных младенцев.
     Как корабли, уходящие в дальнее плавание,
     Младенцы имеют полную оснастку органов:
     Это теперь пригодится, это – потом.
     Горы живого сложного мяса
     Мы кладем на руки человечества.
     Вы, плотники, ученые леса,
     Вы, каменщики, строители хижин,
     Вы, живописцы, покрывающие стены
     Загадочными фигурками нашей истории,
     Откройте младенцам глаза,
     Развяжите уши
     И толкните неопытный разум
     На первые подвиги.

   Плотники

     Мы, плотники, ученые леса,
     Математики жизни деревьев,
     Построим младенцам огромные колыбели
     На крепких дубовых ногах.
     Великие мореходы
     Получат кровати из клена:
     Строенье кленовых волокон
     Подобно морскому прибою.
     Ткачам, инженерам одежды,
     Прилична кровать из чинара:
     Чинар – это дерево-ткач,
     Плетущий себя самого.
     Ясень,
     На котором продолговатые облака,
     Будет учителем в небо полетов.
     Черные полосы лиственниц
     Научат строительству рельсов.
     Груша и липа —
     Наставницы маленьких девочек.
     Дерево моа похоже на мед —
     Пчеловодов учитель.
     Туя, крупы властелинша, —
     Урок земледельцу.
     Бурый орех как земля —
     Землекопу помощник.
     Учит каменья тесать
     И дома возводить – палисандра.
     Черное дерево – это металла двойник,
     Свет кузнецам,
     Воспитанье вождям и солдатам.

   Живописцы

     Мы нарисуем фигурки зверей
     И сцены из жизни растений.
     Тело коровы,
     Читающей курс Маслоделья,
     Вместо Мадонны
     Будет сиять над кроватью младенца.
     Мы нарисуем пляску верблюдов
     В могучих песках Самарканда,
     Там, где зеркальная чаша
     Бежит за движением солнца.

     Мы нарисуем
     Историю новых растений.
     Дети простых садоводов,
     Стали они словно бомбы.
     Первое их пробуждение
     Мы не забудем —
     Час, когда в ножке листа
     Обозначился мускул,
     В теле картошки
     Зачаток мозгов появился
     И кукурузы глазок
     Открылся на кончике стебля.
     Злаков войну нарисуем мы,
     Битву овса с воробьями —
     День, когда птица упала,
     Сраженная листьев ударом.
     Вот что нарисуем мы
     На наших картинах.
     Тот, кто увидит их раз,
     Не забудет до гроба.

   Каменщики

     Мы поставим на улице сто изваяний.
     Из алебастра сделанные люди,
     У которых отпилены черепные крышки,
     Мозг исчез,
     А в дыры стеклянных глазниц
     Натекла дождевая вода,
     И в ней купаются голуби, —
     Сто безголовых героев
     Будут стоять перед миром,
     Держа в руках окончанья своих черепов.
     Каменные шляпы
     Сняли они со своих черепов,
     Как бы приветствуя будущее!
     Сто наблюдателей жизни животных
     Согласились отдать свой мозг
     И переложить его
     В черепные коробки ослов,
     Чтобы сияло
     Животных разумное царство.
     Вот добровольная
     Расплата человечества
     Со своими рабами!
     Лучшая жертва,
     Которую видели звезды!
     Пусть же подобье героев
     Отныне стоит перед миром младенцев.
     Маленькие граждане мира
     Будут играть
     У каменных ног истуканов,
     Будут бросать в черепа мудрецов
     Гладкие камушки-гальки,
     Бульканье вод будут слушать
     И разговоры голубок,
     В каменной пазухе мира
     Жуков находить и кузнечиков.
     Жуки с неподвижными крыльями,
     Зародыши славных Сократов,
     Катают хлебные шарики,
     Чтобы сделаться умными.
     Кузнечики – это часы насекомых,
     Считают течение времени,
     Сколько кому осталось
     Свой ум развивать
     И когда передать его детям.

     Так, путешествуя
     Из одного тела в другое,
     Вырастает таинственный разум.
     Время кузнечика и пространство жука —
     Вот младенчество мира.

   Женщины

     Ваши слова достойны уважения,
     Плотники, живописцы и каменщики!
     Ныне заложена первая
     Школа Жуков.

   1931

Отдыхающие крестьяне

     Толпа высоких мужиков
     Сидела важно на бревне.
     Обычай жизни был таков,
     Досуги, милые вдвойне.
     Царя ли свергнут или разом
     Скотину волк на поле съест,
     Они сидят, гуторя басом,
     Про то да сё узнав окрест.

     Иногда во тьме ночной
     Приносят длинную гармошку,
     Извлекают резкие продолжительные звуки
     И на травке молодой
     Скачут страшными прыжками,
     Взявшись за руки, толпой.

     Вот толпа несется, воет,
     Слышен запах потной кожи,
     Музыканты рожи строят,
     На чертей весьма похожи.
     В громе, давке, кувырканьи
     «Эх, пошла! – кричат. – Наддай-ка!»
     Реют бороды бараньи,
     Стонет, воет балалайка.
     «Эх, пошла!» И дым столбом,
     От натуги бледны лица.
     Многоногий пляшет ком,
     Воет, стонет, веселится.

     Но старцы сумрачной толпой
     Сидят на бревнах меж домами,
     И лунный свет, виясь столбами,
     Висит над ними как живой.
     Тогда, привязанные к хатам,
     Они глядят на этот мир,
     Обсуждают, что такое атом,
     Каков над воздухом эфир.
     И скажет кто-нибудь, печалясь,
     Что мы, пожалуй, не цари,
     Что наверху плывут, качаясь,
     Миров иные кубари.
     Гром мечут, искры составляют,
     Живых растеньями питают,
     А мы, приклеены к земле,
     Сидим, как птенчики в дупле.

     Тогда крестьяне, созерцая
     Природы стройные холмы,
     Сидят, задумчиво мерцая
     Глазами страшной старины.
     Иной жуков наловит в шапку,
     Глядит, внимателен и тих,
     Какие есть у тварей лапки,

     Какие крылышки у них.
     Иной первоначальный астроном
     Слагает из бересты телескоп,
     И ворон с каменным крылом
     Стоит на крыше, словно поп.

     А на вершинах Зодиака,
     Где слышен музыки орган,
     Двенадцать люстр плывут из мрака,
     Составив круглый караван.
     И мы под ними, как малютки,
     Сидим, считая день за днем,
     И, в кучу складывая сутки,
     Весь месяц в люстру отдаем.

   1933

Битва слонов

     Воин слова, по ночам
     Петь пора твоим мечам!

     На бессильные фигурки существительных
     Кидаются лошади прилагательных,
     Косматые всадники
     Преследуют конницу глаголов,
     И снаряды междометий
     Рвутся над головами,
     Как сигнальные ракеты.

     Битва слов! Значений бой!
     В башне Синтаксис – разбой.
     Европа сознания
     В пожаре восстания.

     Невзирая на пушки врагов,
     Стреляющие разбитыми буквами,
     Боевые слоны подсознания
     Вылезают и топчутся,
     Словно исполинские малютки.

     Но вот, с рождения не евши,
     Они бросаются в таинственные бреши
     И с человечьими фигурками в зубах
     Счастливо поднимаются на задние ноги.
     Слоны подсознания!
     Боевые животные преисподней!
     Они стоят, приветствуя веселым воем
     Всё, что захвачено разбоем.

     Маленькие глазки слонов
     Наполнены смехом и радостью.
     Сколько игрушек! Сколько хлопушек!
     Пушки замолкли, крови покушав,
     Синтаксис домики строит не те,
     Мир в неуклюжей стоит красоте.
     Деревьев отброшены старые правила,
     На новую землю их битва направила.
     Они разговаривают, пишут сочинения,
     Весь мир неуклюжего полон значения!
     Волк вместо разбитой морды
     Приделал себе человечье лицо,
     Вытащил флейту, играет без слов
     Первую песню военных слонов.

     Поэзия, сраженье проиграв,
     Стоит в растерзанной короне.
     Рушились башен столетних Монбланы,
     Где цифры сияли, как будто полканы,
     Где меч силлогизма горел и сверкал,
     Проверенный чистым рассудком,
     И что же? Сражение он проиграл
     Во славу иным прибауткам!

     Поэзия в великой муке
     Ломает бешеные руки,
     Клянет весь мир,
     Себя зарезать хочет,
     То, как безумная, хохочет,
     То в поле бросится, то вдруг
     Лежит в пыли, имея много мук.

     На самом деле, как могло случиться,
     Что пала древняя столица?
     Весь мир к поэзии привык,
     Всё было так понятно.
     В порядке конница стояла,
     На пушках цифры малевала,
     И на знаменах слово Ум
     Кивало всем, как добрый кум.
     И вдруг какие-то слоны,
     И всё перевернулось!
     Поэзия начинает приглядываться,
     Изучать движение новых фигур,
     Она начинает понимать
                                   красоту неуклюжести,
     Красоту слона, выброшенного преисподней.

     Сраженье кончено. В пыли
     Цветут растения земли
     И слон, рассудком приручаем,
     Ест пироги и запивает чаем.

   1931

Поэмы
1929—1933

Торжество земледелия

Пролог

     Нехороший, но красивый,
     Это кто глядит на нас?
     То мужик неторопливый
     Сквозь очки уставил глаз.
     Белых житниц отделенья
     Поднимались в отдаленье,
     Сквозь окошко хлеб глядел,
     В загородке конь сидел.
     Тут природа вся валялась
     В страшно диком беспорядке:
     Кой-где дерево шаталось,
     Там реки струилась прядка.
     Тут стояли две-три хаты
     Над безумным ручейком.
     Идет медведь продолговатый
     Как-то поздно вечерком.
     А над ним, на небе тихом,
     Безобразный и большой,
     Журавель летает с гиком,
     Потрясая головой.

     Из клюва развевался свиток,
     Где было сказано: «Убыток
     Дают трехпольные труды».
     Мужик гладил конец бороды.

1. Беседа о душе

     Ночь на воздух вылетает,
     В школе спят ученики.
     Вдоль по хижинам сверкают
     Маленькие ночники.
     Крестьяне, храбростью дыша,
     Собираются в кружок,
     Обсуждают, где душа?
     Или только порошок
     Остается после смерти?
     Или только газ вонючий?
     Скворешниц розовые жерди
     Поднялись над ними тучей.
     Крестьяне мрачны и обуты
     В большие валенки судьбы,
     Сидят. Усы у них раздуты
     На верху большой губы.
     Также шапки выделялись
     В виде толстых колпаков.
     Собаки пышные валялись
     Среди хозяйских сапогов.
     Мужик суровый, точно туча,
     Держал кувшинчик молока.
     Сказал: «Природа меня мучит,
     Превращая в старика.

     Когда, паша семейную десятину,
     Иду, подобен исполину,
     Гляжу-гляжу, а предо мной
     Все кто-то движется толпой». —
     «Да, это правда. Дух животный, —
     Сказал в ответ ему старик, —
     Живет меж нами, как бесплотный
     Жилец развалин дорогих.
     Ныне, братцы, вся природа
     Как развалина какая!
     Животных уж не та порода
     Живет меж нами, но другая». —
     «Ты лжешь, старик! – в ответ ему
     Сказал стоящий тут солдат. —
     Таких речей я не пойму,
     Их только глупый слушать рад.
     Поверь, что я во многих битвах
     На скакуне носился, лих,
     Но никогда не знал молитвы
     И страшных ужасов твоих.
     Уверяю вас, друзья:
     Природа ничего не понимает
     И ей довериться нельзя». —
     «Кто ее знает? —
     Сказал пастух, лукаво помолчав. —
     С детства я – коров водитель,
     Но скажу вам, осерчав:
     Вся природа есть обитель.
     Вы, мужики, живя в миру,
     Любите свою избу,
     Я ж природы конуру
     Вместо дома изберу.
     Некоторые движения коровы
     Для меня ясней, чем ваши.
     Вы ж, с рожденья нездоровы,
     Не понимаете простого даже». —
     «Однако ты профан! —
     Прервал его другой крестьянин. —
     Прости, что я тебя прервал,
     Но мы с тобой бороться станем.
     Скажи по истине, по духу,
     Живет ли мертвецов душа?»

     И все замолкли. Лишь старуха
     Сидела, спицами кружа.
     Деревня, хлев напоминая,
     Вокруг беседы поднималась:
     Там угол высился сарая,
     Тут чье-то дерево валялось.
     Сквозь бревна тучные избенок
     Мерцали панцири заслонок,
     Светились печи, как кубы,
     С квадратным выступом трубы.
     Шесты таинственные зыбок
     Хрипели, как пустая кость.
     Младенцы спали без улыбок,
     Блохами съедены насквозь,
     Иной мужик, согнувшись в печке,
     Свирепо мылся из ведерка,
     Другой коню чинил уздечки,
     А третий кремнем в камень щелкал.
     «Мужик, иди спать!» —
     Баба из окна кричала.

     И вправду, ночь, как будто мать,
     Деревню ветерком качала.

     «Так! – сказал пастух лениво. —
     Вон средь кладбища могил
     Их душа плывет красиво,
     Описать же нету сил.
     Петел, сидя на березе,
     Уж двенадцать раз пропел.
     Скоро, ножки отморозя,
     Он вспорхнул и улетел.
     А душа пресветлой ручкой
     Машет нам издалека.
     Вся она как будто тучка,
     Платье вроде как река.
     Своими нежными глазами
     Все глядит она, глядит,
     А тело, съедено червями,
     В черном домике лежит.
     «Люди, – плачет, – что вы, люди!
     Я такая же, как вы,
     Только меньше стали груди
     Да прическа из травы.
     Меня, милую, берите,
     Скучно мне лежать одной.
     Хоть со мной поговорите,
     Поговорите хоть со мной!»

     «Это бесконечно печально! —
     Сказал старик, закуривая трубку. —
     И я встречал ее случайно,
     Нашу милую голубку.
     Она, как столбичек, плыла
     С могилки прямо на меня
     И, верю, на тот свет звала,
     Тонкой ручкою маня.
     Только я вбежал во двор,
     Она на столбик налетела
     И сгинула. Такое дело!»

     «Ах, вот о чем разговор! —
     Воскликнул радостно солдат. —
     Тут суевериям большой простор,
     Но ты, старик, возьми назад
     Свои слова. Послушайте, крестьяне,
     Мое простое объясненье.
     Вы знаете, я был на поле брани,
     Носился, лих, под пули пенье.
     Теперь же я скажу иначе,
     Предмета нашего касаясь:
     Частицы фосфора маячат,
     Из могилы испаряясь.
     Влекомый воздуха теченьем,
     Столбик фосфора несется
     Повсюду, но за исключеньем
     Того случая, когда о твердое разобьется.
     Видите, как все это просто!»

     Крестьяне сумрачно замолкли,
     Подбородки стали круче.
     Скворешниц розовых оглобли
     Поднялись над ними тучей.
     Догорали ночники,
     В школе спали ученики.
     Одна учительница тихо
     Смотрела в глубь седых полей,
     Где ночь плясала, как шутиха,
     Где плавал запах тополей,
     Где смутные тела животных
     Сидели, наполняя хлев,
     И разговор вели свободный,
     Душой природы овладев.

2. Страдания животных

     Смутные тела животных
     Сидели, наполняя хлев,
     И разговор вели свободный,
     Душой природы овладев.
     «Едва могу себя понять, —
     Молвил бык, смотря в окно. —
     На мне сознанья есть печать,
     Но сердцем я старик давно.
     Как понять мое сомненье?
     Как унять мою тревогу?
     Кажется, без потрясенья
     День прошел, и слава богу!
     Однако тут не все так просто.
     На мне печаль как бы хомут.
     На дно коровьего погоста,
     Как видно, скоро повезут.
     О, стон гробовый!
     Вопль унылый!
     Там даже не построены могилы:
     Корова мертвая наброшена
     На кости рваные овечек;
     Подале, осердясь на коршуна,
     Собака чей-то труп калечит.
     Кой-где копыто, дотлевая,
     Дает питание растенью,
     И череп сорванный седлает
     Червяк, сопутствуя гниенью.
     Частицы шкурки и состав орбиты
     Тут же всё лежат-лежат,
     Лишь капельки росы, налиты
     На них, сияют и дрожат».

     Ответил конь:
     «Смерти бледная подкова
     Просвещенным не страшна.
     Жизни горькая основа
     Смертным более нужна.
     В моем черепе продолговатом
     Мозг лежит, как длинный студень.
     В своем домике покатом
     Он совсем не жалкий трутень.
     Люди! Вы напрасно думаете,
     Что я мыслить не умею,
     Если палкой меня дуете,
     Нацепив шлею на шею.
     Мужик, меня ногами обхватив,
     Скачет, страшно дерясь кнутом,
     И я скачу, хоть некрасив,
     Хватая воздух жадным ртом.
     Кругом природа погибает,
     Мир качается, убог,
     Цветы, плача, умирают,
     Сметены ударом ног.
     Иной, почувствовав ушиб,
     Закроет глазки и приляжет,
     А на спине моей мужик,
     Как страшный бог,
     Руками и ногами машет.
     Когда же, в стойло заключен,
     Стою, устал и удручен,
     Сознанья бледное окно
     Мне открывается давно.
     И вот, от боли раскорячен,
     Я слышу: воют небеса,
     То зверь трепещет, предназначен
     Вращать систему колеса.
     Молю, откройте, откройте, друзья,
     Ужели все люди над нами князья?»

     Конь стихнул. Всё окаменело,
     Охвачено сознаньем грубым.
     Животных составное тело
     Имело сходство с бедным трупом.
     Фонарь, наполнен керосином,
     Качал страдальческим огнем,
     Таким дрожащим и старинным,
     Что всё сливал с небытием.
     Как дети хмурые страданья,
     Толпой теснилися воспоминанья
     В мозгу настойчивых животных.
     И раскололся мир двойной,
     И за обломком тканей плотных
     Простор открылся голубой.

     «Вижу я погост унылый, —
     Молвил бык, сияя взором, —
     Там на дне сырой могилы
     Кто-то спит за косогором.
     Кто он, жалкий, весь в коростах,
     Полусъеденный, забытый,
     Житель бедного погоста,
     Грязным венчиком покрытый?
     Вкруг него томятся ночи,
     Руки бледные закинув,
     Вкруг него цветы бормочут
     В погребальных паутинах.
     Вкруг него, невидны людям,
     Но нетленны, как дубы,
     Возвышаются умные свидетели его жизни
     Доски Судьбы [1 - Произведение В. Хлебникова. Могила поэта в Новгородской губернии. <Ныне прах Хлебникова перенесен на Новодевичье кладбище. – (Ред.)>.].

     И все читают стройными глазами
     Домыслы странного трупа,
     И мир животный с небесами
     Тут примирен прекрасно-глупо.
     И сотни-сотни лет пройдут,
     И внуки наши будут хилы,
     Но и они покой найдут
     На берегах такой могилы.
     Так человек, отпав от века,
     Зарытый в новгородский ил,
     Прекрасный образ человека
     В душе природы заронил».

     Не в силах верить, все молчали.
     Конь грезил, выпятив губу.
     И ночь плясала, как в начале,
     Шутихой с крыши на трубу.
     И вдруг упала. Грянул свет,
     И шар поднялся величавый,
     И птицы пели над дубравой —
     Ночных свидетели бесед.

3. Кулак, владыка батраков

     Птицы пели над дубравой,
     Ночных свидетели бесед,
     И луч звезды кидал на травы
     Первоначальной жизни свет,
     И над высокою деревней,
     Еще превратна и темна,
     Опять в своей короне древней
     Вставала русская луна.

     Изба стояла словно крепость
     Внутри разрушенной природы,
     Открыв хозяину нелепость
     Труда, колхоза и свободы.
     Кулак был слеп, как феодал,
     Избу владеньем называл,
     Говорил: «Это моя изба»,
     Или: «Это моя новая амбарушка»,
     А сам, пожалуй, ночь не спал,
     Но только псов ворчанье слушал.

     Монеты с головами королей
     Храня в тяжелых сундуках,
     Кулак гнездился средь людей,
     Всегда испытывая страх.
     И рядом с ним гнездились боги
     В своих задумчивых божницах.
     Лохматы, немощны, двуноги,
     В коронах, латах, власяницах,
     С большими необыкновенными бородами
     Они глядели из-за стекол
     Там, где кулак, крестясь руками,
     Поклоны медленные кокал.

     Кулак моленью предается.
     Пес лает. Парка сторожит.
     А время кое-как несется
     И вниз по берегу бежит.
     Природа жалкий сок пускает,
     Растенья полны тишиной.
     Лениво злак произрастает,
     Короткий, немощный, слепой.
     Земля, нуждаясь в крепкой соли,
     Кричит ему: «Кулак, доколе?»
     Но чем земля ни угрожай,
     Кулак загубит урожай.
     Ему приятно истребленье
     Того, что будущего знаки.
     Итак, предавшись утомленью,
     Едва стоят, скучая, злаки.

     Кулак, владыка батраков,
     Сидел, богатством возвеличен,
     И мир его, эгоцентричен,
     Был выше многих облаков.
     А ночь, крылами шевеля,
     Как ведьма, бегает по крыше,
     То ветер пустит на поля,
     То притаится и не дышит,
     То, ставню выдернув из окон,
     Кричит: «Вставай, проклятый ворон!
     Идет над миром ураган,
     Держи его, хватай руками,
     Расставляй проволочные загражденья,
     Иначе вместе с потрохами
     Умрешь и будешь без движенья!

     Сквозь битвы, громы и труды
     Я вижу ток большой воды,
     Днепр виден мне, в бетон зашитый,
     Огнями залитый Кавказ,
     Железный конь привозит жито,
     Чугунный вол привозит квас.
     Рычаг плугов и копья борон
     Вздымают почву сотен лет,
     И ты пред нею, старый ворон,
     Отныне призван на ответ!»

     Кулак ревет, на лавке сидя,
     Скребет ногтями черный бок,
     И лает пес, беду предвидя,
     Перед толпою многих ног.
     И слышен голос был солдата,
     И скрип дверей, и через час
     Одна фигура, бородата,
     Уже отъехала от нас.
     Изгнанник мира и скупец
     Сидел и слушал бубенец,
     С избою мысленно прощался,
     Как пьяный на возу качался.
     И ночь, строительница дня,
     Уже решительно и смело,
     Как ведьма, с крыши полетела,
     Телегу в пропасть наклоня.

4. Битва с предками

     Ночь гремела в бочки, в банки,
     В дупла сосен, в дудки бури,
     Ночь под маской истуканки
     Выжгла ляписом лазури.
     Ночь гремела самодуркой,
     Все к чертям летело, к черту.
     Волк, ударен штукатуркой,
     Несся, плача, пряча морду.
     Вепрь, муха, всё собранье
     Птиц, повыдернуто с сосен,
     «Ах, – кричало, – наказанье!
     Этот ветер нам несносен!»
     В это время, грустно воя,
     Шел медведь, слезой накапав.
     Он лицо свое больное
     Нес на вытянутых лапах.
     «Ночь! – кричал. – Иди ты к шуту,
     Отвяжись ты, Вельзевулша!»
     Ночь кричала: «Буду! Буду!»
     Ну и ветер тоже дул же!
     Так, скажу, проклятый ветер
     Дул, как будто рвался порох!
     Вот каков был русский север,
     Где деревья без подпорок.

   Солдат

     Слышу бури страшный шум,
     Слышу ветра дикий вой,
     Но привычный знает ум:
     Тут не черт, не домовой,
     Тут не демон, не русалка,
     Не бирюк, не лешачиха,
     Но простых деревьев свалка.
     После бури будет тихо.

   Предки

     Это вовсе неизвестно,
     Хотя мысль твоя понятна.
     Посмотри: под нами бездна,
     Облаков несутся пятна.
     Только ты, дитя рассудка,
     От рожденья нездоров,
     Полагаешь – это шутка
     Столкновения ветров.

   Солдат

     Предки, полно вам, отстаньте!
     Вы, проклятые кроты,
     Землю трогать перестаньте,
     Открывая ваши рты.
     Непонятным наказаньем
     Вы готовы мне грозить.
     Объяснитесь на прощанье,
     Что желаете просить?

   Предки

     Предки мы, и предки вам,
     Тем, которым столько дел.
     Мы столетье пополам
     Рассекаем и предел
     Представляем вашим бредням,
     Предпочтенье даем средним —
     Тем, которые рожают,
     Тем, которые поют,
     Никому не угрожают,
     Ничего не создают.

   Солдат

     Предки, как же? Ваша глупость
     Невозможна, хуже смерти!
     Ваша правда обернулась
     В косных неучей усердье!
     Ночью, лежа на кровати,
     Вижу голую жену, —
     Вот она сидит без платья,
     Поднимаясь в вышину.
     Вся пропахла молоком...
     Предки, разве правда в этом?
     Нет, клянуся молотком,
     Я желаю быть одетым!

   Предки

     Ты дурак, жена не дура,
     Но природы лишь сосуд.

     Велика ее фигура,
     Два младенца грудь сосут.
     Одного под зад ладонью
     Держит крепко, а другой,
     Наполняя воздух вонью,
     На груди лежит дугой.

   Солдат

     Хорошо, но как понять,
     Чем приятна эта мать?

   Предки

     Объясняем: женщин брюхо,
     Очень сложное на взгляд,
     Состоит жилищем духа
     Девять месяцев подряд.
     Там младенец в позе Будды
     Получает форму тела.
     Голова его раздута,
     Чтобы мысль в ней кипела,
     Чтобы пуповины провод,
     Крепко вставленный в пупок,
     Словно вытянутый хобот,
     Не мешал развитью ног.

   Солдат

     Предки, всё это понятно,
     Но, однако, важно знать,
     Не пойдем ли мы обратно,
     Если будем лишь рожать?

   Предки

     Дурень ты и старый мерин,
     Недоносок рыжей клячи!
     Твой рассудок непомерен,
     Верно, выдуман иначе.
     Ветры, бейте в крепкий молот,
     Сосны, бейте прямо в печень,
     Чтобы, надвое расколот,
     Был бродяга изувечен!

   Солдат

     Прочь! Молчать! Довольно! Или
     Уничтожу всех на месте!
     Мертвецам – лежать в могиле,
     Марш в могилу – и не лезьте!
     Пусть попы над вами стонут,
     Пусть над вами воют черти,
     Я же, предками не тронут,
     Буду жить до самой смерти!
     В это время дуб, встревожен,
     Раскололся. В это время
     Волк пронесся, огорошен,
     Защищая лапой темя.
     Вепрь, муха, целый храмик
     Муравьев, большая выдра —
     Все летело вверх ногами,
     О деревья шкуру выдрав.
     Лишь солдат, закрытый шлемом,
     Застегнув свою шинель,
     Возвышался, словно демон
     Невоспитанных земель.
     И полуночная птица,
     Обитательница трав,
     Принесла ему водицы,
     Ветку дерева сломав.

5. Начало науки

     Когда полуночная птица
     Летала важно между трав,
     Крестьян задумчивые лица
     Открылись, бурю испытав.
     Над миром горечи и бед
     Звенел пастушеский кларнет,
     И пел петух, и утро было,
     И славословил хор коров,
     И над дубравой восходило
     Светило, полное даров.

     Слава миру, мир земле,
     Меч владыкам и богатым!
     Утро вынесло в руке
     Возрожденья красный атом.
     Красный атом возрожденья,
     Жизни огненный фонарь.
     На земле его движенье
     Разливает киноварь.
     Встали люди и коровы,
     Встали кони и волы.
     Вон солдат идет, багровый
     От сапог до головы.
     Посреди большого стада
     Кто он – демон или бог?
     И звезда его, крылата,
     Блещет словно носорог.

   Солдат

     Коровы, мне приснился сон.
     Я спал, овчиною закутан,
     И вдруг открылся небосклон
     С большим животным институтом.
     Там жизнь была всегда здорова
     И посреди большого зданья
     Стояла стройная корова
     В венце неполного сознанья.
     Богиня сыра, молока,
     Главой касаясь потолка,
     Стыдливо кутала сорочку
     И груди вкладывала в бочку.
     И десять струй с тяжелым треском
     В холодный падали металл,
     И приготовленный к поездкам
     Бидон, как музыка, играл.
     И опьяненная корова,
     Сжимая руки на груди,
     Стояла так, на всё готова,
     Дабы к сознанию идти.

   Коровы

     Странно слышать эти речи,
     Зная мысли человечьи.
     Что, однако, было дале?
     Как иные поступали?

   Солдат

     Я дале видел красный светоч
     В чертоге умного вола.
     Коров задумчивое вече
     Решало там свои дела.
     Осел, над ними гогоча,
     Бежал, безумное урча.
     Рассудка слабое растенье
     В его животной голове
     Сияло, как произведенье,
     По виду близкое к траве.
     Осел скитался по горам,
     Глодал чугунные картошки,
     А под горой машинный храм
     Выделывал кислородные лепешки.
     Там кони, химии друзья,
     Хлебали щи из ста молекул,
     Иные в воздухе вися,
     Смотрели, кто с небес приехал.
     Корова в формулах и лентах
     Пекла пирог из элементов,
     И перед нею в банке рос
     Большой химический овес.

   Конь

     Прекрасна эта сторона —
     Одни науки да проказы!
     Я, как бы выпивши вина,
     Солдата слушаю рассказы.
     Впервые ум смутился мой,
     Держу пари – я полон пота!
     Ужель не врешь, солдат младой,
     Что с плугом кончится работа?
     Ужели кроме наших жил
     Потребен разум и так дале?
     Послушай, я ведь старожил,
     Пристали мне одни медали,
     Сто лет тружуся на сохе,
     И вдруг за химию! Хе-хе!

   Солдат

     Молчи, проклятая каурка,
     Не рви рассказа до конца.
     Не стоят грязного окурка
     Твои веселые словца.
     Мой разум так же, как и твой,
     Горшок с опилками, не боле,
     Но над картиною такой
     Сумей быть мудрым поневоле.
     ...Над Лошадиным институтом
     Вставала стройная луна,
     Научный отдых дан посудам,
     И близок час веретена.
     Осел, товарищем ведом,
     Приходит, голоден и хром.
     Его, как мальчика, питают,
     Ума растенье развивают.
     Здесь учат бабочек труду,
     Ужу дают урок науки —
     Как делать пряжу и слюду,
     Как шить перчатки или брюки.
     Здесь волк с железным микроскопом
     Звезду вечернюю поет,
     Здесь конь с редиской и укропом
     Беседы длинные ведет.
     И хоры стройные людей,
     Покинув пастбища эфира,
     Спускаются на стогны мира
     Отведать пищи лебедей.

   Конь

     Ты кончил?

   Солдат

     Кончил.

   Конь

     Браво, браво!
     Наплел голубчик на сто лет!
     Но как сладка твоя отрава,
     Как жжет меня проклятый бред!
     Солдат, мы наги здесь и босы,
     Нас давят плуги, жалят осы,
     Рассудки наши – ряд лачуг,
     И весь в пыли хвоста бунчук.
     В часы полуночного бденья,
     В дыму осенних вечеров,
     Солдат, слыхал ли ты хрипенье
     Твоих замученных волов?
     Нам нет спасенья, нету права,
     Нас плуг зовет и ряд могил,
     И смерть – единая держава
     Для тех, кто немощен и хил.

   Солдат

     Стыдись, каурка, что с тобою?
     Наплел, чего не знаешь сам!
     Смотри-ка, кто там за горою
     Ползет, гремя, на смену вам?
     Большой, железный, двухэтажный,
     С чугунной мордой, весь в огне,
     Ползет владыка рукопашной
     Борьбы с природою ко мне.
     Воспряньте, умные коровы,
     Воспряньте, кони и быки!
     Отныне, крепки и здоровы,
     Мы здесь для вас построим кровы
     С большими чашками муки.
     Разрушив царство сох и борон,
     Мы старый мир дотла снесем
     И букву А огромным хором
     Впервые враз произнесем!

     И загремела даль лесная
     Глухим раскатом буквы А,
     И вылез трактор, громыхая,
     Прорезав мордою века.
     И толпы немощных животных,
     Упав во прахе и пыли,
     Смотрели взором первородных
     На обновленный лик земли.

6. Младенец – мир

     Когда собрание животных
     Победу славило земли,
     Крестьяне житниц плодородных
     Свое имущество несли.
     Одни, огромны, бородаты,
     Приносят сохи и лопаты,
     Другие вынесли на свет
     Мотыги сотен тысяч лет.
     Как будто груда черепов,
     Растет гора орудий пыток.
     И тракторист считал, суров,
     Труда столетнего убыток.

   Тракторист

     Странно, люди!
     Ум не счислит этих зол.
     Ударяя камнем в груди,
     Мчится древности козел.
     О крестьянин, раб мотыг,
     Раб лопат продолговатых,
     Был ты раб, но не привык
     Быть забавою богатых.
     Ты разрушил дом неволи,
     Ныне строишь ты колхоз.
     Трактор, воя, возит в поле
     Твой невиданный овес.
     Длиннонога и суха,
     Сгинь, мотыга и соха!
     Начинайся, новый век!
     Здравствуй, конь и человек!

   Соха

     Полно каркать издалече,
     Неразумный человече!
     Я, соха, царица жита,
     Кости трактору не дам.
     Мое туловище шито
     Крепким дубом по бокам.
     У меня на белом брюхе
     Под веселый хохот блох
     Скачет, тыча в небо руки,
     Частной собственности бог.
     Частной собственности мальчик
     У меня на брюхе скачет.
     Шар земной, как будто мячик,
     На его ладони зачат.
     То – держава, скипетр – меч!
     Гнитесь, люди, чтобы лечь!
     Ибо в днище ваших душ
     Он играет славы туш!

   Тракторист

     О богиня!
     Ты погибла с давних пор!
     За тобою шел Добрыня
     Или даже Святогор.
     Мы же новый мир устроим
     С новым солнцем и травой.
     Чтобы каждый стал героем,
     Мы прощаемся с тобой.
     Хватайте соху за подмышки!

     Бежали стаями мальчишки,
     Оторваны от алгебры задачки.
     Рой баб, неся в ладонях пышки,
     От страха падал на карачки.
     Из печки дым, летя по трубам,
     Носился длинным черным клубом,
     Петух пел песнь навеселе,
     Свет дня был виден на селе.

     Забитый бревнышком навозным,
     Шатался церкви длинный кокон,
     Струился свет по ликам грозным,
     Из пыльных падающий окон.
     На рейках книзу головой
     Висел мышей летучих рой,
     Как будто стая мертвых ведем
     Спасалась в Риме этом третьем.
     И вдруг, урча, забил набат.
     Несома крепкими плечами,
     Соха плыла, как ветхий гад,
     Согнув оглобли калачами.
     Соха плыла и говорила
     Свои последние слова,
     Полуоткрытая могила
     Ее наставницей была.
     И новый мир, рожденный в муке,
     Перед задумчивой толпой
     Твердил вдали то Аз, то Буки,
     Качая детской головой.

7. Торжество земледелия

     Утро встало. Пар тумана
     Закатился за поля.
     Как слепцы из каравана,
     Разбежались тополя.
     Хоры сеялок, отвесив
     Килограммы тонких зерен,
     Едут в ряд, и пахарь весел,
     От загара солнца черен.
     Повсюду разные занятья:
     Люди кучками сидят,
     Эти – шьют большие платья,
     Те – из трубочки дымят.
     Один старик, сидя в овраге,
     Объясняет философию собаке,
     Другой, также царь и бог
     Земледельческих орудий,
     У коровы щупал груди
     И худые кости ног.
     Потом тихо составляет
     Идею точных молотилок
     И коровам объясняет,
     Сердцем радостен и пылок.

     Собранье деревянных сел
     Глядело с высоты холма,

     В хлеву свободу пел осел,
     Достигнув полного ума.
     Там, сепаратор медленный кружа,
     Смеялось множество крестьянок;
     Другие чистили ерша,
     Забросив невод спозаранок.
     В котлах семейный суп варился,
     Огонь с металлом говорил,
     И человек, жуя, дивился
     Тому, что сам нагородил.

     Также тут сидел солдат.
     Посреди крестьянских сел,
     Размышленьями богат,
     Он такую речь повел:
     «Славься, славься, Земледелье,
     Славься, пение машин!
     Бросьте, пахари, безделье,
     Будут у́жин и ужи́н.
     Науку точную сноповязалок,
     Сеченье вымени коров
     Пойми! Иначе будешь жалок,
     Умом дородным нездоров.
     Теория освобождения труда
     Умудрила наши руки.
     Славьтесь, добрые науки
     И колхозы-города!»

     Замолк. Повсюду пробежал
     Гул веселых одобрений,
     И солдат, подняв фиал,
     Пиво пил для утоленья.
     Председатель многополья
     И природы коновал,
     Он военное дреколье
     На серпы перековал.
     И тяжелые, как домы,
     Разорвав черту межи,
     Вышли, трактором ведомы,
     Колесницы крепкой ржи.

     А на холме у реки
     От рождения впервые
     Ели черви гробовые
     Деревянный труп сохи.
     Умерла царица пашен,
     Коробейница старух!
     И растет над нею, важен,
     Сын забвения, лопух.
     И растет лопух унылый,
     И листом о камень бьет,
     И над ветхою могилой
     Память вечную поет.

     Крестьяне, сытно закусив,
     Газеты умные читают.
     Тот бреет бороду, красив,
     А этот – буквы составляет.
     Младенцы в глиняные дудки
     Дудят, размазывая грязь,
     И вечер цвета незабудки
     Плывет по воздуху, смеясь.
        1929—1930

Безумный волк

1. Разговор с медведем

   Медведь

     Еще не ломаются своды
     Вечнозеленого дома.

     Мы сидим еще не в клетке,
     Чтоб чужие есть объедки.

     Мы живем под вольным дубом,
     Наслаждаясь знаньем грубым.

     Мы простую воду пьем,
     Хвалим солнце и поем.

     Волк, какое у тебя занятие?

   Волк

     Я, задрав собаки бок,
     Наблюдаю звезд поток.
     Если ты меня встретишь
     Лежащим на спине
     И поднимающим кверху лапы,
     Значит, луч моего зрения
     Направлен прямо в небеса.
     Потом я песни сочиняю,

     Зачем у нас не вертикальна шея.
     Намедни мне сказала ворожея,
     Что можно выправить ее.
     Теперь скажи занятие твое.

   Медведь

     Помедлим. Я действительно встречал
     В лесу лежащую фигурку.
     Задрав две пары тонких ног,
     Она глядела на восток.
     И шерсть ее стояла дыбом,
     И, вся наверх устремлена,
     Она плыла, подобно рыбам,
     Туда, где неба пламена.
     Скажи мне, волк, откуда появилось
     У зверя вверх желание глядеть?
     Не лучше ль слушаться природы,
     Глядеть лишь под ноги да вбок,
     В людские лазить огороды,
     Кружиться около дорог?
     Подумай, в маленькой берлоге,
     Где нет ни окон, ни дверей,
     Мы будем царствовать, как боги,
     Среди животных и зверей.
     Иногда можно заниматься пустяками,
     Ловить пичужек на лету.
     Презрев револьверы, винтовки,
     Приятно у малиновок откусывать головки
     И вниз детенышам бросать,
     Чтобы могли они сосать.
     А ты не дело, волк, задумал,
     Что шею вывернуть придумал.

   Волк

     Медведь, ты правильно сказал,
     Ценю приятный сердцу довод.
     Я многих сам перекусал,
     Когда роскошен был и молод.
     Всё это шутки прежних лет.
     Горизонтальный мой хребет
     С тех пор железным стал и твердым,
     И невозможно нашим мордам
     Глядеть, откуда льется свет.
     Меж тем вверху звезда сияет —
     Чигирь, волшебная звезда!
     Она мне душу вынимает,
     Сжимает судорогой уста.
     Желаю знать величину вселенной
     И есть ли волки наверху!
     А на земле я, точно пленный,
     Жую овечью требуху.

   Медведь

     Имею я желанье хохотать,
     Но воздержусь, чтоб волка не обидеть.
     Согласен он всю шею изломать,
     Чтобы Чигирь-звезду увидеть!

   Волк

     Я закажу себе станок
     Для вывертывания шеи.
     Сам свою голову туда вложу,
     С трудом колеса поверну.
     С этой шеей вертикальной,
     Знаю, буду я опальный,
     Знаю, буду я смешон
     Для друзей и юных жен.
     Но чтобы истину увидеть,
     Скажи, скажи, лихой медведь,
     Ужель нельзя друзей обидеть
     И ласку женщины презреть?
     Волчьей жизни реформатор,
     Я, хотя и некрасив,
     Буду жить, как император,
     Часть науки откусив.
     Чтобы завесить разные места,
     Сошью себе рубаху из холста,
     В своей берлоге засвечу светильник,
     Кровать поставлю, принесу урыльник
     И постараюсь через год
     Дать своей науки плод.

   Медведь

     Еще не ломаются своды
     Вечнозеленого дома!
     Еще есть у нас такие представители,
     Как этот сумасшедший волк!
     Прошла моя нежная юность,
     Наступает печальная старость.
     Уже ничего не понимаю,
     Только листочки шумят над головой.
     Но пусть я буду консерватор,
     Не надо мне твоих идей,
     Я не философ, не оратор,
     Не астроном, не грамотей.
     Медведь я! Конский я громила!
     Коровий Ассурбанипал!
     В мое задумчивое рыло
     Ничей не хлопал самопал!
     Я жрать хочу! Кусать желаю!
     С дороги прочь! Иду на вы!
     И уж совсем не понимаю
     Твоей безумной головы.
     Прощай. Я вижу, ты упорен.

   Волк

     Итак, с медведем я поссорен.
     Печально мне. Но, видит Бог,
     Медведь решиться мне помог.

2. Монолог в лесу

     Над волчьей каменной избушкой
     Сияют солнце и луна.
     Волк разговаривает с кукушкой,
     Дает деревьям имена.
     Он в коленкоровой рубахе,
     В больших невиданных штанах
     Сидит и пишет на бумаге,
     Как будто в келейке монах.
     Вокруг него холмы из глины
     Подставляют солнцу одни половины,
     Другие половины лежат в тени.
     И так идут за днями дни.

   Волк
   (бросая перо)

     Надеюсь, этой песенкой
     Я порастряс частицы мирозданья
     И в будущее ловко заглянул.
     Не знаю сам, откуда что берется,
     Но мне приятно песни составлять:
     Рукою в книжечке поставишь закорючку,
     А закорючка ангелом поет!

     Уж десять лет,
     Как я живу в избушке.
     Читаю книги, песенки пою,
     Имею частые с природой разговоры.
     Мой ум возвысился и шея зажила.
     А дни бегут. Уже седеет шкура,
     Спинной хребет трещит по временам.
     Крепись, старик. Еще одно усилье,
     И ты по воздуху, как пташка, полетишь.

     Я открыл множество законов.
     Если растенье посадить в банку
     И в трубочку железную подуть —
     Животным воздухом наполнится растенье,
     Появятся на нем головка, ручки, ножки,
     А листики отсохнут навсегда.
     Благодаря моей душевной силе
     Я из растенья воспитал собачку —
     Она теперь, как матушка, поет.
     Из одной березы
     Задумал сделать я верблюда,
     Да воздуху в груди, как видно, не хватило:
     Головка выросла, а туловища нет.
     Загадки страшные природы
     Повсюду в воздухе висят.
     Бывало, их, того гляди, поймаешь,
     Весь напружинишься, глаза
                                     нальются кровью,
     Шерсть дыбом встанет, напрягутся жилы,
     Но миг пройдет – и снова как дурак.
     Приятно жить счастливому растенью —
     Оно на воздухе играет, как дитя.
     А мы ногой безумной оторвались,
     Бежим туда-сюда,
     А счастья нет как нет.

     Однажды ямочку я выкопал в земле,
     Засунул ногу в дырку по колено
     И так двенадцать суток простоял.
     Весь отощал, не пивши и не евши,
     Но корнем все-таки не сделалась нога
     И я, увы, не сделался растеньем.

     Однако
     Услышать многое еще способен ум.
     Бывало, ухом прислонюсь к березе
     И различаю тихий разговор.
     Береза сообщает мне свои переживанья,
     Учит управлению веток,
     Как шевелить корнями после бури
     И как расти из самого себя.

     Итак, как будто бы я многое постиг,
     Имею право думать о почете.
     Куда там! Звери вкруг меня
     Ругаются, препятствуют занятьям
     И не дают в уединенье жить.
     Фигурки странные! Коров бы им душить,
     Давить быков, рассудка не имея.
     А на того, кто иначе живет,
     Клевещут, злобствуют, приделывают рожки.

     А я от моего душевного переживанья
     Не откажусь ни в коей мере!
     В занятьях я, как мышка, поседел,
     При опытах тонул четыре раза,
     Однажды шерсть нечаянно поджег —
     Весь зад сгорел, а я живой остался.

     Теперь еще один остался подвиг,
     А там... Не буду я скрывать,
     Готов я лечь в великую могилу,
     Закрыть глаза и сделаться землей.
     Тому, кто видел, как сияют звезды,
     Тому, кто мог с растеньем говорить,
     Кто понял страшное соединенье мысли —
     Смерть не страшна и не страшна земля.
     Иди ко мне, моя большая сила!
     Держи меня! Я вырос, точно дуб,
     Я стал как бык, и кости как железо:
     Седой как лунь, я к подвигу готов.
     Гляди в меня! Моя глава сияет,
     Все сухожилья рвутся из меня.
     Сейчас залезу на большую гору,
     Скакну наверх, ногами оттолкнусь,
     Схвачусь за воздух страшными руками,
     Вздыму себя, потом опять скакну,
     Опять схвачусь, а тело выше, выше,
     И я лечу! Как пташечка, лечу!

     Я понимаю атмосферу!
     Всё брюхо воздухом надуется, как шар.
     Давленье рук пространству не уступит,
     Усилье воли воздух победит.

     Ничтожный зверь, червяк в звериной шкуре,
     Лесной босяк в дурацком колпаке,
     Я – царь земли! Я – гладиатор духа!
     Я – Гарпагон, подъятый в небеса!

     Я ухожу. Березы, до свиданья.
     Я жил как бог и не видал страданья.

3. Собрание зверей

   Председатель

     Сегодня годовщина смерти Безумного.
     Почтим его память.

   Волки
   (поют)

     Страшен, дети, этот год.
     Дом зверей ломает свод.

     Балки старые трещат.
     Птицы круглые пищат.

     Вырван бурей, стонет дуб.
     Волк стоит, ударен в пуп.

     Две реки, покинув лог,
     Затопили сто берлог.

     Встаньте, звери, встаньте враз,
     Ударяйте, звери, в таз!

     Вместе с бурей из ракит
     Тень Безумного летит.

     Вся в крови его глава.
     На груди его трава.

     Лапы вывернуты вбок.
     Из очей идет дымок.

     Гряньте, звери, на трубе:
     «Кто ты, страшный? Что тебе?»

     «Я – Летатель. Я – топор.
     Победитель ваших нор».

   Председатель

     Я помню ночь, которую поэты
     Изобразили в этой песне.
     Из дальней тундры вылетела буря,
     Рвала верхи дубов, вывертывала пни
     И ставила деревья вверх ногами.

     Лес обезумел. Затрещали своды,
     Летели балки на голову нам.
     Шар молнии, огромный, как кастрюля,
     Скатился вниз, сквозь листья пролетел,
     И дерево, как свечка, загорелось.

     Оно кричало страшно, словно зверь,
     Махало ветками, о помощи молило,
     А мы внизу стояли перед ним
     И двинуть пальцами от страха не умели.

     Я побежал. И вот передо мною
     Возвысился сверкающий утес.
     Его вершина, гладкая, как череп,
     Едва дымилась в чудной красоте.

     Опять скатилась молния. Я замер:
     Вверху, на самой высоте,
     Металась чуть заметная фигурка,
     Хватая воздух пальцами руки.

     Я заревел. Фигурка подскочила,
     Ужасный вопль пронзил меня насквозь.
     На воздухе мелькнули морда, руки, ноги,
     И больше ничего не помню.

     Наутро буря миновала.
     Лесных развалин догорал костер.

     Очнулся я. Утес еще дымился,
     И труп Безумного на камушках лежал.

   Волк-студент

     Мы все скорбим, почтенный председатель
     По поводу безвременной кончины
     Безумного. Но я уполномочен
     Просить тебя ответить на вопрос,
     Предложенный комиссией студентов.

   Председатель

     Говори.

   Волк-студент

     Благодарю. Вопрос мой будет краток.
     Мы знаем все, что старый лес погиб,
     И нет таких мучительных загадок,
     Которых мы распутать не могли б.

     Мы новый лес сегодня созидаем.
     Еще совсем убогие вчера,
     Перед тобой мы ныне заседаем
     Как инженеры, судьи, доктора.

     Горит, как смерч, великая наука.
     Волк ест пирог и пишет интеграл.
     Волк гвозди бьет, и мир дрожит от стука,
     И уж закончен техники квартал.

     Итак, скажи, почтенный председатель,
     В наш трезвый мир зачем бросаешь ты,
     Как ренегат, отступник и предатель,
     Безумного нелепые мечты?

     Подумай сам, возможно ли растенье
     В животное мечтою обратить,
     Возможно ль полететь земли произведенью
     И тем себе бессмертие купить?

     Мечты Безумного безумны от начала.
     Он отдал жизнь за них. Но что нам до него?
     Нам песня нового столетья прозвучала,
     Мы строим лес, а ты бежишь его!

   Волки-инженеры

     Мы, особенным образом
                               складывая перекладины,
     Составляем мостик на другой берег
                                         земного счастья.
     Мы делаем электрических мужиков,
     Которые будут печь пироги.
     Лошади внутреннего сгорания
     Нас повезут через мостик страдания.
     И ямщик в стеклянной шапке
     Тихо песенку споет:
     – «Гай-да, тройка,
     Энергию утрой-ка!»
     Таков полет строителей земли,
     Дабы потомки царствовать могли.

   Волки-доктора

     Мы, врачи и доктора,
     Толмачи зверей бедра.
     В черепа волков мы вставляем
                                    стеклянные трубочки,
     Мы наблюдаем занятия мозга,
     Нам не мешает больного прическа.

   Волки-музыканты

     Мы скрипим на скрипках тела,
     Как наука нам велела.
     Мы смычком своих носов
     Пилим новых дней засов.

   Председатель

     Медленно, медленно, медленно
     Движется чудное время.

     Точно клубки ниток, мы катимся вдаль,
     Оставляя за собой нитку наших дел.

     Чудесное полотно выткали наши руки,
     Миллионы миль прошагали ноги.

     Лес, полный горя, голода и бед,
     Стоит вдали, как огненный сосед.

     Глядите, звери, в этот лес,
     Медведь в лесу кобылу ест,
     А мы едим большой пирог,
     Забыв дыру своих берлог.

     Глядите, звери, в этот дол,
     Едомый зверем, плачет вол,
     А мы, построив свой квартал,
     Волшебный пишем интеграл.

     Глядите, звери, в этот мир,
     Там зверь ютится, наг и сир,
     А мы, подняв науки меч,
     Идем от мира зло отсечь.

     Медленно, медленно, медленно
     Движется чудное время.

     Я закрываю глаза и вижу стеклянное
                                                   здание леса.
     Стройные волки, одетые в легкие платья,
     Преданы долгой научной беседе.
     Вот отделился один,
     Поднимает прозрачные лапы,
     Плавно взлетает на воздух,
     Ложится на спину,
     Ветер его на восток над долинами гонит.
     Волки внизу говорят:
     «Удалился философ,
     Чтоб лопухам преподать
     Геометрию неба».

     Что это? Странные виденья,
     Безумный вымысел души,
     Или ума произведенье, —
     Студент ученый, разреши!

     Мечты Безумного нелепы,
     Но видит каждый, кто не слеп:
     Любой из нас, пекущих хлебы,
     Для мира старого нелеп.

     Века идут, года уходят,
     Но все живущее – не сон:
     Оно живет и превосходит
     Вчерашней истины закон.

     Спи, Безумный, в своей великой могиле!
     Пусть отдыхает твоя обезумевшая
                                             от мыслей голова!
     Ты сам не знаешь, кто вырвал тебя из берлоги,
     Кто гнал тебя на одиночество, на страдание.

     Ничего не видя впереди, ни на что не надеясь,
     Ты прошел по земле, как великий
                                              гладиатор мысли.
     Ты – первый взрыв цепей!
     Ты – река, породившая нас!

     Мы, стоящие на границе веков,
     Рабочие молота нашей головы,
     Мы запечатали кладбище старого леса
     Твоим исковерканным трупом.

     Лежи смирно в своей могиле,
     Великий Летатель Книзу Головой,
     Мы, волки, несем твое вечное дело
     Туда, на звезды, вперед!
        1931

Деревья

Пролог

   Бомбеев

     – Кто вы, кивающие маленькой головкой,
     Играете с жуком и божией коровкой?

   Голоса

     – Я листьев солнечная сила.
     – Желудок я цветка.
     – Я пестика паникадило.
     – Я тонкий стебелек смиренного левкоя.
     – Я корешок судьбы.
     – А я лопух покоя.
     – Все вместе мы – изображение цветка,
     Его росток и направленье завитка.

   Бомбеев

     – А вы кто там, среди озер небес,
     Лежите, длинные, глазам наперерез?

   Голоса

     – Я облака большое очертанье.
     – Я ветра колыханье.
     – Я пар, поднявшийся из тела человека.
     – Я капелька воды не более ореха.
     – Я дым, сорвавшийся из труб.
     – А я животных суп.
     – Все вместе мы – сверкающие тучи,
     Собрание громов и спящих молний кучи.

   Бомбеев

     – А вы, укромные, как шишечки и нити,
     Кто вы, которые под кустиком сидите?

   Голоса

     – Мы глазки жуковы.
     – Я гусеницын нос.
     – Я возникающий из семени овес.
     – Я дудочка души, оформленной слегка.
     – Мы не облекшиеся телом потроха.
     – Я то, что будет органом дыханья.
     – Я сон грибка.
     – Я свечки колыханье.
     – Возникновенье глаза я на кончике земли.
     – А мы нули.
     – Все вместе мы – чудесное рожденье,
     Откуда ты свое ведешь происхожденье.

   Бомбеев

     – Покуда мне природа спину давит,
     Покуда мне она свои загадки ставит,
     Я разыщу, судьбе наперекор,
     Своих отцов, и братьев, и сестер.

1. Приглашение на пир

     Когда обед был подан и на стол
     Положен был в воде варенный вол,
     И сто бокалов, словно сто подруг,
     Вокруг вола образовали круг,

     Тогда Бомбеев вышел на крыльцо
     И поднял кверху светлое лицо,
     И, руки протянув туда, где были рощи,
     Так произнес:
     «Вы, деревья, императоры воздуха,
     Одетые в тяжелые зеленые мантии,
     Расположенные по всей длине тела
     В виде кружочков, и звезд, и коронок!
     Вы, деревья, бабы пространства,
     Уставленные множеством цветочных чашек,
     Украшенные белыми птицами-голубками!
     Вы, деревья, солдаты времени,
     Утыканные крепкими иголками могущества,
     Укрепленные на трехэтажных корнях
     И других неподвижных фундаментах!
     Одни из вас, достигшие предельного возраста,
     Черными лицами упираются в края атмосферы
     И напоминают мне крепостные сооружения,
     Построенные природой для изображения силы.
     Другие, менее высокие, но зато более стройные,
     Справляют по ночам деревянные свадьбы,
     Чтобы вечно и вечно цвела природа
     И всюду гремела слава ее.
     Наконец, вы, деревья-самовары,
     Наполняющие свои деревянные внутренности
     Водой из подземных колодцев!
     Вы, деревья-пароходы,
     Секущие пространство и плывущие в нем
     По законам древесного компаса!
     Вы, деревья-виолончели и деревья-дудки,
     Сотрясающие воздух ударами звуков,
     Составляющие мелодии лесов и рощ
     И одиноко стоящих растений!
     Вы, деревья-топоры,
     Рассекающие воздух на его составные
     И снова составляющие его для
                                   постоянного равновесия!
     Вы, деревья-лестницы
     Для восхождения животных
                               на высшие пределы воздуха!
     Вы, деревья-фонтаны и деревья-взрывы,
     Деревья-битвы и деревья-гробницы,
     Деревья – равнобедренные треугольники
                                         и деревья – сферы,
     И все другие деревья, названия которых
     Не поддаются законам человеческого языка, —
     Обращаюсь к вам и заклинаю вас:
     Будьте моими гостями!»

2. Пир в доме Бомбеева

     Лесной чертог блистает, как лампада,
     Кумиры стройные стоят, как колоннада,
     И стол накрыт, и музыка гремит,
     И за столом лесной народ сидит.
     На алых бархатах, где раньше были панны,
     Сидит корявый дуб, отведав чистой ванны,
     И стуло греческое, на котором Зина
     Свивала волосы и любовалась завитушками,
     Теперь согнулося: на нем сидит осина,
     Наполненная воробьями и кукушками.
     И сам Бомбеев среди пышных кресел
     Сидит один, и взор его невесел,
     И кудри падают с его высоких плеч,
     И чуть слышна его простая речь.

   Бомбеев

     Послушайте, деревья, речь,
     Которая сейчас пред вами встанет,
     Как сложенная каменщиком печь.
     Хвала тому, кто в эту печь заглянет,
     Хвала тому, кто, встав среди камней,
     Уча другого, будет сам умней.

     Я всю природу уподоблю печи.
     Деревья, вы ее большие плечи,
     Вы ребра толстые и каменная грудь,
     Вы шептуны с большими головами,
     Вы императоры с мохнатыми орлами,
     Солдаты времени, пустившиеся в путь!
     А на краю природы, на границе
     Живого с мертвым, умного с тупым,
     Цветут растений маленькие лица,
     Растет трава, похожая на дым.
     Клубочки спутанные, дудочки сырые,
     Сухие зонтики, в которых налит клей,
     Все в завитушках, некрасивые, кривые,
     Они ползут из дырочек, щелей,
     Из маленьких окошечек вселенной
     Сплошною перепутанною пеной.
     Послушайте, деревья, речь
     О том, как появляется корова.
     Она идет горою, и багрова
     Улыбка рта ее, чтоб морду пересечь.
     Но почему нам кажется знакомым
     Всё это тело, сложенное комом,
     И древний конус каменных копыт,
     И медленно качаемое чрево,
     И двух очей, повернутых налево,
     Тупой, безумный, полумертвый быт?
     Кто, мать она? Быть может, в этом теле
     Мы, как детеныши, когда-нибудь сидели?
     Быть может, к вымени горячему прильнув,
     Лежали, щеки шариком надув?
     А мать-убийца толстыми зубами
     Рвала цветы и ела без стыда,
     И вместе с матерью мы становились сами
     Убийцами растений навсегда?

     Послушайте, деревья, речь
     О том, как появляется мясник.
     Его топор сверкает, словно меч,
     И он к убийству издавна привык.
     Еще растеньями бока коровы полны,
     Но уж кровавые из тела хлещут волны,
     И, хлопая глазами, голова
     Летит по воздуху, и мертвая корова
     Лежит в пыли, для щей вполне готова,
     И мускулами двигает едва.
     А печка жизни все пылает,
     Горит, трещит элементал,
     И человек ладонью подсыпает
     В мясное варево сияющий кристалл.
     В желудке нашем исчезают звери,
     Животные, растения, цветы,
     И печки-жизни выпуклые двери
     Для наших мыслей крепко заперты.
     Но что это? Я слышу голоса!

   Зина

     Как вспыхнула заката полоса!

   Бомбеев

     Стоит Лесничий на моем пороге.

   Зина

     Деревья плачут в страхе и тревоге.

   Лесничий

     Я жил в лесу внутри избушки,
     Деревья цифрами клеймил,
     И вдруг Бомбеев на опушке
     В лесные трубы затрубил.
     Деревья, длинными главами
     Ныряя в туче грозовой,
     Умчались в поле. Перед нами
     Возникнул хаос мировой.
     Бомбеев, по какому праву,
     Порядок мой презрев,
     Похитил ты дубраву?

   Бомбеев

     Здесь я хозяин, а не ты,
     И нам порядок твой не нужен:
     В нем людоедства страшные черты.

   Лесничий

     Как к людоедству ты неравнодушен!
     Однако за столом, накормлен и одет,
     Ужель ты сам не людоед?

   Бомбеев

     Да, людоед я, хуже людоеда!
     Вот бык лежит – остаток моего обеда.
     Но над его вареной головой
     Клянусь: окончится разбой,
     И правнук мой среди домов и грядок
     Воздвигнет миру новый свой порядок.

   Лесничий

     А ты подумал ли о том,
     Что в вашем веке золотом
     Любой комар, откладывая сто яичек в сутки,
     Пожрет и самого тебя, и сад, и незабудки?

   Бомбеев

     По азбуке читая комариной,
     Комар исполнится высокою доктриной.

   Лесничий

     Итак, устроив пышный пир,
     Я вижу: мыслью ты измерил целый мир,
     Постиг планет могучее движенье,
     Рожденье звезд и их происхожденье,
     И весь порядок жизни мировой
     Есть только беспорядок пред тобой!
     Нет, ошибся ты, Бомбеев,
     Гордой мысли генерал!
     Этот мир не для злодеев,
     Ты его оклеветал.
     В своем ли ты решил уме,
     Что жизнь твоя равна чуме,
     Что ты, глотая свой обед,
     Разбойник есть и людоед?
     Да, человек есть башня птиц,
     Зверей вместилище лохматых,
     В его лице – миллионы лиц
     Четвероногих и крылатых.
     И много в нем живет зверей,
     И много рыб со дна морей,
     Но все они в лучах сознанья
     Большого мозга строят зданье.
     Сквозь рты, желудки, пищеводы,
     Через кишечную тюрьму
     Лежит центральный путь природы
     К благословенному уму.
     Итак, да здравствуют сраженья,
     И рев зверей, и ружей гром,
     И всех живых преображенье
     В одном сознанье мировом!
     И в этой битве постоянной
     Я, неизвестный человек,
     Провозглашаю деревянный,
     Простой, дремучий, честный век.
     Провозглашаю славный век
     Больших деревьев, длинных рек,
     Прохладных гор, степей могучих,
     И солнце розовое в тучах,
     А разговор о годах лучших
     Пусть продолжает человек.
     Деревья, вас зовет природа
     И весь простой лесной народ,
     И всё живое, род от рода
     Не отделяясь, вас зовет
     Туда, под своды мудрости лесной,
     Туда, где жук беседует с сосной,
     Туда, где смерть кончается весной, —
     За мной!

3. Ночь в лесу

     Опять стоят туманные деревья,
     И дом Бомбеева вдали, как самоварчик,
     Жизнь леса продолжается, как прежде,
     Но всё сложней его работа.

     Деревья-императоры снимают свои короны,
     Вешают их на сучья,
     Начинается вращенье деревянных планеток
     Вокруг обнаженного темени.
     Деревья-солдаты, громоздясь друг на друга,
     Образуют дупла, крепости и завалы,
     Щелкают руками о твердую древесину,
     Играют на трубах, подбрасывают кости.
     Тут и там деревянные девочки
     Выглядывают из овражка,
     Хохот их напоминает сухое постукивание,
     Потрескивание веток, когда
                                    по ним прыгает белка.
     Тогда выступают деревья-виолончели,
     Тяжелые сундуки струн облекаются звуками,
     Еще минута, и лес опоясан трубами
                                              чистых мелодий,
     Каналами песен лесного оркестра.
     Бомбы ли рвутся, смеются ли бабочки —
     Песня все шире да шире,
     И вот уж деревья-топоры начинают
                                              рассекать воздух
     И складывать его в ровные параллелограммы.
     Трение воздуха будит различных животных.
     Звери вздымают на лестницы тонкие лапы,
     Вверх поднимаются к плоским
                                        верхушкам деревьев
     И замирают вверху, чистые звезды увидев.
     Так над землей образуется новая плоскость:
     Снизу – животные, взявшие в лапы деревья,
     Сверху – одни вертикальные звезды.
     Но не смолкает земля. Уже
                                         деревянные девочки
     Пляшут, роняя грибы в муравейник.
     Прямо над ними взлетают деревья-фонтаны,
     Падая в воздух гигантскими чашками струек.
     Дале стоят деревья-битвы и деревья-гробницы,
     Листья их выпуклы и барельефам подобны.
     Можно здесь видеть возникшего снова Орфея,
     В дудку поющего. Чистою лиственной грудью
     Здесь окружают певца деревянные звери.
     Так возникает история в гуще зеленых
     Старых лесов, в кустарниках, ямах, оврагах,
     Так образуется летопись древних событий,
     Ныне закованных в листья и длинные сучья.
     Дале деревья теряют свои очертанья, и глазу
     Кажутся то треугольником, то полукругом —
     Это уже выражение чистых понятий,
     Дерево Сфера царствует здесь над другими.
     Дерева Сфера – это значок
                                    беспредельного дерева,
     Это итог числовых операций.
     Ум, не ищи ты его посредине деревьев:
     Он посредине, и сбоку, и здесь, и повсюду.

   1933

Стихотворения
1932—1958

Я не ищу гармонии в природе

     Я не ищу гармонии в природе.
     Разумной соразмерности начал
     Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе
     Я до сих пор, увы, не различал.

     Как своенравен мир ее дремучий!
     В ожесточенном пении ветров
     Не слышит сердце правильных созвучий,
     Душа не чует стройных голосов.

     Но в тихий час осеннего заката,
     Когда умолкнет ветер вдалеке,
     Когда, сияньем немощным объята,
     Слепая ночь опустится к реке,

     Когда, устав от буйного движенья,
     От бесполезно тяжкого труда,
     В тревожном полусне изнеможенья
     Затихнет потемневшая вода,

     Когда огромный мир противоречий
     Насытится бесплодною игрой, —
     Как бы прообраз боли человечьей
     Из бездны вод встает передо мной.

     И в этот час печальная природа
     Лежит вокруг, вздыхая тяжело,
     И не мила ей дикая свобода,
     Где от добра неотделимо зло.

     И снится ей блестящий вал турбины,
     И мерный звук разумного труда,
     И пенье труб, и зарево плотины,
     И налитые током провода.

     Так, засыпая на своей кровати,
     Безумная, но любящая мать
     Таит в себе высокий мир дитяти,
     Чтоб вместе с сыном солнце увидать.

   1947

Осень

     Когда минует день и освещение
     Природа выбирает не сама,
     Осенних рощ большие помещения
     Стоят на воздухе, как чистые дома.
     В них ястребы живут, вороны в них ночуют,
     И облака вверху, как призраки, кочуют.

     Осенних листьев ссохлось вещество
     И землю всю устлало. В отдалении
     На четырех ногах большое существо
     Идет, мыча, в туманное селение.
     Бык, бык! Ужели больше ты не царь?
     Кленовый лист напоминает нам янтарь.

     Дух Осени, дай силу мне владеть пером!
     В строенье воздуха – присутствие алмаза.
     Бык скрылся за углом,
     И солнечная масса
     Туманным шаром над землей висит
     И край земли, мерцая, кровенит.

     Вращая круглым глазом из-под век,
     Летит внизу большая птица.
     В ее движенье чувствуется человек.
     По крайней мере, он таится
     В своем зародыше меж двух широких крыл.
     Жук домик между листьев приоткрыл.

     Архитектура Осени. Расположенье в ней
     Воздушного пространства, рощи, речки,
     Расположение животных и людей,
     Когда летят по воздуху колечки
     И завитушки листьев, и особый свет —
     Вот то, что выберем среди других примет.

     Жук домик между листьев приоткрыл
     И, рожки выставив, выглядывает,
     Жук разных корешков себе нарыл
     И в кучку складывает,
     Потом трубит в свой маленький рожок
     И вновь скрывается, как маленький божок.

     Но вот приходит ветер. Все, что было чистым,
     Пространственным, светящимся, сухим, —
     Все стало серым, неприятным, мглистым,
     Неразличимым. Ветер гонит дым,
     Вращает воздух, листья валит ворохом
     И верх земли взрывает порохом.

     И вся природа начинает леденеть.
     Лист клена, словно медь,
     Звенит, ударившись о маленький сучок.
     И мы должны понять, что это есть значок,
     Который посылает нам природа,
     Вступившая в другое время года.

   1932

Венчание плодами

     Плоды Мичурина, питомцы садовода,
     Взращенные усильями народа,
     Распределенные на кучи и холмы,
     Как вы волнуете пытливые умы!
     Как вы сияете своим прозрачным светом,
     Когда, подобные светилам и кометам,
     Лежите, образуя вокруг нас
     Огромных яблоков живые вавилоны!
     Кусочки солнц, включенные в законы
     Людских судеб, мы породили вас
     Для новой жизни и для высших правил.
     Когда землей невежественно правил
     Животному подобный человек,
     Напоминали вы уродцев и калек
     Среди природы дикой и могучей.
     Вас червь глодал, и, налетая тучей,
     Хлестал вас град по маленьким телам,
     И ветер Севера бывал неласков к вам,
     И ястреб, рощи царь, перед началом ночи
     Выклевывал из вас сияющие очи,
     И морщил кожицу, и соки леденил.

     Преданье говорит, что Змей определил
     Быть яблоку сокровищницей знаний.
     Во тьме веков и в сумраке преданий
     Встает пред нами рай, страна средь облаков,
     Страна, среди светил висящая, где звери
     С большими лицами блаженных чудаков
     Гуляют, учатся и молятся химере.
     И посреди сверкающих небес
     Стоит, как башня, дремлющее древо.
     Оно – центр сфер, и чудо из чудес,
     И тайна тайн. Направо и налево
     Огромные суки поддерживают свод
     Густых листов. И сумрачно и строго
     Сквозь яблоко вещает голос Бога,
     Что плод познанья – запрещенный плод.

     Теперь, когда, соперничая с тучей,
     Плоды, мы вызвали вас к жизни наилучшей,
     Чтобы, самих себя переборов,
     Вы не боялись северных ветров,
     Чтоб зерна в вас окрепли и созрели,
     Чтоб, дивно увеличиваясь в теле,
     Не знали вы в развитии преград,
     Чтоб наша жизнь была сплошной
                                         плодовый сад, —
     Скажите мне, какой чудесный клад
     Несете вы поведать человеку?

     Я заключил бы вас в свою библиотеку,
     Я прочитал бы вас и вычислил закон,
     Хранимый вами, и со всех сторон
     Измерил вас, чтобы понять строенье
     Живого солнца и его кипенье.

     О маленькие солнышки! О свечки,
     Зажженные средь мякоти! Вы – печки,
     Распространяющие дивное тепло.
     Отныне все прозрачно и кругло
     В моих глазах. Земля в тяжелых сливах,
     И тысячи людей, веселых и счастливых,
     В ладонях держат персики, и барбарис
     На шее девушки, блаженствуя, повис.
     И новобрачные, едва поцеловавшись,
     Глядят на нас, из яблок приподнявшись,
     И мы венчаем их, и тысячи садов
     Венчают нас венчанием плодов.

     Когда плоды Мичурин создавал,
     Преобразуя древний круг растений,
     Он был Адам, который сознавал
     Себя отцом грядущих поколений.
     Он был Адам и первый садовод,
     Природы друг и мудрости оплот,
     И прах его, разрушенный годами,
     Теперь лежит, увенчанный плодами.

   1932—[1948]

Утренняя песня

     Могучий день пришел. Деревья встали прямо,
     Вздохнули листья. В деревянных жилах
     Вода закапала. Квадратное окошко
     Над светлою землею распахнулось,
     И все, кто были в башенке, сошлись
     Взглянуть на небо, полное сиянья.

     И мы стояли тоже у окна.
     Была жена в своем весеннем платье,
     И мальчик на руках ее сидел,
     Весь розовый и голый, и смеялся,
     И, полный безмятежной чистоты,
     Смотрел на небо, где сияло солнце.

     А там, внизу, деревья, звери, птицы,
     Большие, сильные, мохнатые, живые,
     Сошлись в кружок и на больших гитарах,
     На дудочках, на скрипках, на волынках
     Вдруг заиграли утреннюю песню,
     Встречая нас. И все кругом запело.

     И все кругом запело так, что козлик
     И тот пошел скакать вокруг амбара.
     И понял я в то золотое утро,
     Что смерти нет и наша жизнь – бессмертна.

   1932

Лодейников

1

     В краю чудес, в краю живых растений,
     Несовершенной мудростью дыша,
     Зачем ты просишь новых впечатлений
     И новых бурь, пытливая душа?
     Не обольщайся призраком покоя:
     Бывает жизнь обманчива на вид.
     Настанет час, и утро роковое
     Твои мечты, сверкая, ослепит.

2

     Лодейников, закрыв лицо руками,
     Лежал в саду. Уж вечер наступал.
     Внизу, постукивая тонкими звонками,
     Шел скот домой и тихо лопотал
     Невнятные свои воспоминанья.

     Травы холодное дыханье
     Струилось вдоль дороги. Жук летел.
     Лодейников открыл лицо и поглядел
     В траву. Трава пред ним предстала
     Стеной сосудов. И любой сосуд
     Светился жилками и плотью. Трепетала
     Вся эта плоть и вверх росла, и гуд
     Шел по земле. Прищелкивая по суставам,
     Пришлепывая, странно шевелясь,
     Огромный лес травы вытягивался вправо,
     Туда, где солнце падало, светясь.
     И то был бой травы, растений молчаливый бой.
     Одни, вытягиваясь жирною трубой
     И распустив листы, других собою мяли,
     И напряженные их сочлененья выделяли
     Густую слизь. Другие лезли в щель
     Между чужих листов. А третьи, как в постель,
     Ложились на соседа и тянули
     Его назад, чтоб выбился из сил.

     И в этот миг жук в дудку задудил.
     Лодейников очнулся. Над селеньем
     Всходил туманный рог луны,
     И постепенно превращалось в пенье
     Шуршанье трав и тишины.
     Природа пела. Лес, подняв лицо,
     Пел вместе с лугом. Речка чистым телом
     Звенела вся, как звонкое кольцо.
     В тумане белом
     Трясли кузнечики сухими лапками,
     Жуки стояли черными охапками,
     Их голоса казалися сучками.

     Блестя прозрачными очками,
     По лугу шел красавец Соколов,
     Играя на задумчивой гитаре.
     Цветы его касались сапогов
     И наклонялись. Маленькие твари
     С размаху шлепались ему на грудь
     И, бешено подпрыгивая, падали,
     Но Соколов ступал по падали
     И равномерно продолжал свой путь.

     Лодейников заплакал. Светляки
     Вокруг него зажгли свои лампадки,
     Но мысль его, увы, играла в прятки
     Сама с собой, рассудку вопреки.

3

     В своей избушке, сидя за столом,
     Он размышлял, исполненный печали.
     Уже сгустились сумерки. Кругом
     Ночные птицы жалобно кричали.
     Из окон хаты шел дрожащий свет,
     И в полосе неверного сиянья
     Стояли яблони, как будто изваянья,
     Возникшие из мрака древних лет.
     Дрожащий свет из окон проливался
     И падал так, что каждый лепесток
     Среди туманных листьев выделялся
     Прозрачной чашечкой, открытой на восток.
     И все чудесное и милое растенье
     Напоминало каждому из нас
     Природы совершенное творенье,
     Для совершенных вытканное глаз.

     Лодейников склонился над листами,
     И в этот миг привиделся ему
     Огромный червь, железными зубами
     Схвативший лист и прянувший во тьму.
     Так вот она, гармония природы,
     Так вот они, ночные голоса!
     Так вот о чем шумят во мраке воды,
     О чем, вздыхая, шепчутся леса!
     Лодейников прислушался. Над садом
     Шел смутный шорох тысячи смертей.
     Природа, обернувшаяся адом,
     Свои дела вершила без затей.
     Жук ел траву, жука клевала птица,
     Хорек пил мозг из птичьей головы,
     И страхом перекошенные лица
     Ночных существ смотрели из травы.
     Природы вековечная давильня
     Соединяла смерть и бытие
     В один клубок, но мысль была бессильна
     Соединить два таинства ее.

     А свет луны летел из-за карниза,
     И, нарумянив серое лицо,
     Наследница хозяйская Лариса
     В суконной шляпке вышла на крыльцо.
     Лодейников ей был неинтересен:
     Хотелось ей веселья, счастья, песен, —
     Он был угрюм и скучен. За рекой
     Плясал девиц многообразный рой.
     Там Соколов ходил с своей гитарой.
     К нему, к нему! Он песни распевал,
     Он издевался над любою парой
     И, словно бог, красоток целовал.

4

     Суровой осени печален поздний вид.
     Уныло спят безмолвные растенья.
     Над крышами пустынного селенья
     Заря небес болезненно горит.
     Закрылись двери маленьких избушек,
     Сад опустел, безжизненны поля,
     Вокруг деревьев мерзлая земля
     Покрыта ворохом блестящих завитушек,
     И небо хмурится, и мчится ветер к нам,
     Рубаху дерева сгибая пополам.

     О, слушай, слушай хлопанье рубах!
     Ведь в каждом дереве сидит могучий Бах,
     И в каждом камне Ганнибал таится...
     И вот Лодейникову по ночам не спится:
     В оркестрах бурь он слышит пред собой
     Напев лесов, тоскующий и страстный...
     На станции однажды в день ненастный
     Простился он с Ларисой молодой.

     Как изменилась бедная Лариса!
     Всё, чем прекрасна молодость была,
     Она по воле странного каприза
     Случайному знакомцу отдала.
     Еще в душе холодной Соколова
     Не высох след ее последних слез, —
     Осенний вихрь ворвался в мир былого,
     Разбил его, развеял и унес.
     Ах, Лара, Лара, глупенькая Лара,
     Кто мог тебе, краса моя, помочь?
     Сквозь жизнь твою прошла его гитара
     И этот голос, медленный, как ночь.
     Дубы в ту ночь так сладко шелестели,
     Цвела сирень, черемуха цвела,
     И так тебе певцы ночные пели,
     Как будто впрямь невестой ты была.
     Как будто впрямь серебряной фатою
     Был этот сад сверкающий покрыт...
     И только выпь кричала за рекою
     Вплоть до зари и плакала навзрыд.

     Из глубины безмолвного вагона,
     Весь сгорбившись, как немощный старик,
     В последний раз печально и влюбленно
     Лодейников взглянул на милый лик.
     И поезд тронулся. Но голоса растений
     Неслись вослед, качаясь и дрожа,
     И сквозь тяжелый мрак миротворенья
     Рвалась вперед бессмертная душа
     Растительного мира. Час за часом
     Бежало время. И среди полей
     Огромный город, возникая разом,
     Зажегся вдруг миллионами огней.
     Разрозненного мира элементы
     Теперь слились в один согласный хор,
     Как будто, пробуя лесные инструменты,
     Вступал в природу новый дирижер.
     Орга́нам скал давал он вид забоев,
     Оркестрам рек – железный бег турбин
     И, хищника отвадив от разбоев,
     Торжествовал, как мудрый исполин.
     И в голоса нестройные природы
     Уже вплетался первый стройный звук,
     Как будто вдруг почувствовали воды,
     Что не смертелен тяжкий их недуг.
     Как будто вдруг почувствовали травы,
     Что есть на свете солнце вечных дней,

     Что не они во всей вселенной правы,
     Но только он – великий чародей.

     Суровой осени печален поздний вид,
     Но посреди ночного небосвода
     Она горит, твоя звезда, природа,
     И вместе с ней душа моя горит.

   1932—1947

Прощание

   Памяти С.М. Кирова

     Прощание! Скорбное слово!
     Безгласное темное тело.
     С высот Ленинграда сурово
     Холодное небо глядело.
     И молча, без грома и пенья,
     Все три боевых поколенья
     В тот день бесконечной толпою
     Прошли, расставаясь с тобою.

     В холодных садах Ленинграда,
     Забытая в траурном марше,
     Огромных дубов колоннада
     Стояла, как будто на страже.
     Казалось, высоко над нами
     Природа сомкнулась рядами
     И тихо рыдала и пела,
     Узнав неподвижное тело.

     Но видел я дальние дали
     И слышал с друзьями моими,
     Как дети детей повторяли
     Его незабвенное имя.

     И мир исполински прекрасный
     Сиял над могилой безгласной,
     И был он надежен и крепок,
     Как сердца погибшего слепок.

   1934

Начало зимы

     Зимы холодное и ясное начало
     Сегодня в дверь мою три раза простучало.
     Я вышел в поле. Острый, как металл,
     Мне зимний воздух сердце спеленал,
     Но я вздохнул и, разгибая спину,
     Легко сбежал с пригорка на равнину,
     Сбежал и вздрогнул: речки страшный лик
     Вдруг глянул на меня и в сердце мне проник.

     Заковывая холодом природу,
     Зима идет и руки тянет в воду.
     Река дрожит и, чуя смертный час,
     Уже открыть не может томных глаз,
     И всё ее беспомощное тело
     Вдруг страшно вытянулось и оцепенело
     И, еле двигая свинцовою волной,
     Теперь лежит и бьется головой.

     Я наблюдал, как речка умирала,
     Не день, не два, но только в этот миг,
     Когда она от боли застонала,
     В ее сознанье, кажется, проник.
     В печальный час, когда исчезла сила,
     Когда вокруг не стало никого,
     Природа в речке нам изобразила
     Скользящий мир сознанья своего.

     И уходящий трепет размышленья
     Я, кажется, прочел в глухом ее томленье,
     И в выраженье волн предсмертные черты
     Вдруг уловил. И если знаешь ты,
     Как смотрят люди в день своей кончины,
     Ты взгляд реки поймешь. Уже до середины
     Смертельно почерневшая вода
     Чешуйками подергивалась льда.

     И я стоял у каменной глазницы,
     Ловил на ней последний отблеск дня.
     Огромные внимательные птицы
     Смотрели с елки прямо на меня.
     И я ушёл. И ночь уже спустилась.
     Крутился ветер, падая в трубу.
     И речка, вероятно, еле билась,
     Затвердевая в каменном гробу.

   1935

Весна в лесу

     Каждый день на косогоре я
     Пропадаю, милый друг.
     Вешних дней лаборатория
     Расположена вокруг.

     В каждом маленьком растеньице,
     Словно в колбочке живой,
     Влага солнечная пенится
     И кипит сама собой.

     Эти колбочки исследовав,
     Словно химик или врач,
     В длинных перьях фиолетовых
     По дороге ходит грач.

     Он штудирует внимательно
     По тетрадке свой урок
     И больших червей питательных
     Собирает детям впрок.

     А в глуши лесов таинственных,
     Нелюдимый, как дикарь,
     Песню прадедов воинственных
     Начинает петь глухарь.

     Словно идолище древнее,
     Обезумев от греха,
     Он рокочет за деревнею
     И колышет потроха.

     А на кочках под осинами,
     Солнца празднуя восход,
     С причитаньями старинными
     Водят зайцы хоровод.

     Лапки к лапкам прижимаючи,
     Вроде маленьких ребят,
     Про свои обиды заячьи
     Монотонно говорят.

     И над песнями, над плясками
     В эту пору каждый миг,
     Населяя землю сказками,
     Пламенеет солнца лик.

     И, наверно, наклоняется
     В наши древние леса,
     И невольно улыбается
     На лесные чудеса.

   1935

Засуха

     О солнце, раскаленное чрез меру,
     Угасни, смилуйся над бедною землей!
     Мир призраков колеблет атмосферу,
     Дрожит весь воздух ярко-золотой.
     Над желтыми лохмотьями растений
     Плывут прозрачные фигуры испарений.
     Как страшен ты, костлявый мир цветов,
     Сожженных венчиков, расколотых листов,
     Обезображенных, обугленных головок,
     Где бродит стадо божиих коровок!

     В смертельном обмороке бедная река
     Чуть шевелит засохшими устами.
     Украсив дно большими бороздами,
     Ползут улитки, высунув рога.
     Подводные кибиточки, повозки,
     Коробочки из перла и известки,
     Остановитесь! В этот страшный день
     Ничто не движется, пока не пала тень.
     Лишь вечером, как только за дубравы
     Опустится багровый солнца круг,
     Заплакав жалобно, придут в сознанье травы,
     Вздохнут дубы, подняв остатки рук.

     Но жизнь моя печальней во сто крат,
     Когда болеет разум одинокий
     И вымыслы, как чудища, сидят,
     Поднявши морды над гнилой осокой.
     И в обмороке смутная душа,
     И, как улитки, движутся сомненья,
     И на песках, колеблясь и дрожа,
     Встают, как уголь, черные растенья.

     И чтобы снова исцелился разум,
     И дождь и вихрь пускай ударят разом!
     Ловите молнию в большие фонари,
     Руками черпайте кристальный свет зари,
     И радуга, упавшая на плечи,
     Пускай дома украсит человечьи.

     Не бойтесь бурь! Пускай ударит в грудь
     Природы очистительная сила!
     Ей все равно с дороги не свернуть,
     Которую сознанье начертило.
     Учительница, девственница, мать,
     Ты не богиня, да и мы не боги,
     Но все-таки как сладко понимать
     Твои бессвязные и смутные уроки!

   1936

Ночной сад

     О, сад ночной, таинственный орган,
     Лес длинных труб, приют виолончелей!
     О, сад ночной, печальный караван
     Немых дубов и неподвижных елей!

     Он целый день метался и шумел.
     Был битвой дуб, и тополь – потрясеньем.
     Сто тысяч листьев, как сто тысяч тел,
     Переплетались в воздухе осеннем.

     Железный Август в длинных сапогах
     Стоял вдали с большой тарелкой дичи.
     И выстрелы гремели на лугах,
     И в воздухе мелькали тельца птичьи.

     И сад умолк, и месяц вышел вдруг,
     Легли внизу десятки длинных теней,
     И толпы лип вздымали кисти рук,
     Скрывая птиц под купами растений.

     О, сад ночной, о, бедный сад ночной,
     О, существа, заснувшие надолго!
     О, вспыхнувший над самой головой
     Мгновенный пламень звездного осколка!

   1936

Всё, что было в душе

     Всё, что было в душе, всё как будто опять
                                                        потерялось,
     И лежал я в траве, и печалью и скукой томим,
     И прекрасное тело цветка надо мной поднималось,
     И кузнечик, как маленький сторож,
                                                   стоял перед ним.

     И тогда я открыл свою книгу в большом
                                                        переплете,
     Где на первой странице растения виден чертеж.
     И черна и мертва, протянулась от книги к природе
     То ли правда цветка, то ли в нем
                                              заключенная ложь.

     И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье
     И как будто пытался чужую премудрость понять.
     Трепетало в листах непривычное мысли движенье,
     То усилие воли, которое не передать.

     И кузнечик трубу свою поднял, и природа
                                         внезапно проснулась,
     И запела печальная тварь славословье уму,
     И подобье цветка в старой книге моей
                                                   шевельнулось
     Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему.

   1936

Вчера, о смерти размышляя

     Вчера, о смерти размышляя,
     Ожесточилась вдруг душа моя.
     Печальный день! Природа вековая
     Из тьмы лесов смотрела на меня.

     И нестерпимая тоска разъединенья
     Пронзила сердце мне, и в этот миг
     Всё, всё услышал я – и трав вечерних пенье,
     И речь воды, и камня мертвый крик.

     И я, живой, скитался над полями,
     Входил без страха в лес,
     И мысли мертвецов прозрачными столбами
     Вокруг меня вставали до небес.

     И голос Пушкина был над листвою слышен,
     И птицы Хлебникова пели у воды.
     И встретил камень я. Был камень неподвижен,
     И проступал в нем лик Сковороды.

     И все существованья, все народы
     Нетленное хранили бытие,
     И сам я был не детище природы,
     Но мысль ее! Но зыбкий ум ее!

   1936

Север

     В воротах Азии, среди лесов дремучих,
     Где сосны древние стоят, купая в тучах
     Свои закованные холодом верхи;
     Где волка валит с ног дыханием пурги;
     Где холодом охваченная птица
     Летит, летит и вдруг, затрепетав,
     Повиснет в воздухе, и кровь ее сгустится,
     И птица падает, замерзшая, стремглав;
     Где в желобах своих гробообразных,
     Составленных из каменного льда,
     Едва течет в глубинах рек прекрасных
     От наших взоров скрытая вода;
     Где самый воздух, острый и блестящий,
     Дает нам счастье жизни настоящей,
     Весь из кристаллов холода сложен;
     Где солнца шар короной окружен;
     Где люди с ледяными бородами,
     Надев на голову конический треух,
     Сидят в санях и длинными столбами
     Пускают изо рта оледенелый дух;
     Где лошади, как мамонты в оглоблях,
     Бегут, урча; где дым стоит на кровлях,
     Как изваяние, пугающее глаз;
     Где снег, сверкая, падает на нас
     И каждая снежинка на ладони
     То звездочку напомнит, то кружок,
     То вдруг цилиндриком блеснет
                                         на небосклоне,
     То крестиком опустится у ног;
     В воротах Азии, в объятиях метели,
     Где сосны в шубах и в тулупах ели, —
     Несметные богатства затая,
     Лежит в сугробах родина моя.

     А дальше к Северу, где океан полярный
     Гудит всю ночь и перпендикулярный
     Над головою поднимает лед,
     Где, весь оледенелый, самолет
     Свой тяжкий винт едва-едва вращает
     И дальние зимовья навещает, —
     Там тень «Челюскина» среди отвесных плит,
     Как призрак царственный,
                                    над пропастью стоит.

     Корабль недвижим. Призрак величавый,
     Что ты стоишь с твоею чудной славой?
     Ты – пар воображенья, ты – фантом,
     Но подвиг твой – свидетельство о том,
     Что здесь, на Севере, в средине
                                         льдов тяжелых,
     Разрезав моря каменную грудь,
     Флотилии огромных ледоколов
     Необычайный вырубили путь.
     Как бронтозавры каменного века,
     Они прошли, созданья человека,
     Плавучие вместилища чудес,
     Бия винтами, льдам наперерез.
     И вся природа мертвыми руками
     Простерлась к ним, но, брошенная вспять,
     Горой отчаянья легла над берегами
     И не посмела головы поднять.

   1936

Горийская симфония

     Есть в Грузии необычайный город.
     Там буйволы, засунув шею в ворот,
     Стоят, как боги древности седой,
     Склонив рога над шумною водой.
     Там основанья каменные хижин
     Из первобытных сложены булыжин
     И тополя, расставленные в ряд,
     Подняв над миром трепетное тело,
     По-карталински медленно шумят
     О подвигах великого картвела.

     И древний холм в уборе ветхих башен
     Царит вверху, и город, полный сил,
     Его суровым бременем украшен,
     Все племена в себе объединил.
     Взойди на холм, прислушайся к дыханью
     Камней и трав, и, сдерживая дрожь,
     Из сердца вырвавшийся гимн существованью,
     Счастливый, ты невольно запоешь.

     Как широка, как сладостна долина,
     Теченье рек как чисто и легко,
     Как цепи гор, слагаясь воедино,
     Преображенные, сияют далеко!
     Живой язык проснувшейся природы
     Здесь учит нас основам языка,
     И своды слов стоят, как башен своды,
     И мысль течет, как горная река.

     Ты помнишь вечер? Солнце опускалось,
     Дымился неба купол голубой.
     Вся Карталиния в огнях переливалась,
     Мычали буйволы, качаясь над Курой.
     Замолкнул город, тих и неподвижен,
     И эта хижина, беднейшая из хижин,
     Казалась нам и меньше и темней.
     Но как влеклось мое сознанье к ней!

     Припоминая отрочества годы,
     Хотел понять я, как в такой глуши
     Образовался действием природы
     Первоначальный строй его души.
     Как он смотрел в небес огромный купол,
     Как гладил буйвола, как свой твердил урок,
     Как в тайниках души своей баюкал
     То, что еще и высказать не мог.

     Привет тебе, о Грузия моя,
     Рожденная в страданиях и буре!
     Привет вам, виноградники, поля,
     Гром трактора и пенье чианури!
     Привет тебе, мой брат имеретин,
     Привет тебе, могучий карталинец,
     Мегрел задумчивый и ловкий осетин,
     И с виноградной чашей кахетинец!
     Привет тебе, могучий мой Кавказ,
     Короны гор и пропасти ущелий,
     Привет тебе, кто слышал в первый раз
     Торжественное пенье Руставели!

     Приходит ночь, и песня на устах
     У всех, у всех от Мцхета до Сигнаха.
     Поет хевсур, весь в ромбах и крестах,
     Свой щит и меч повесив в Барисахо.
     Из дальних гор, из каменной избы
     Выходят сваны длинной вереницей,
     И воздух прорезает звук трубы,
     И скалы отвечают ей сторицей.
     И мы садимся около костров,
     Вздымаем чашу дружеского пира,
     И «Мравалжамиер» гремит в стране отцов —
     Заздравный гимн проснувшегося мира.

     И снова утро всходит над землею.
     Прекрасен мир в начале октября!
     Скрипит арба, народ бежит толпою,
     И персики, как нежная заря,
     Мерцают из раскинутых корзинок.
     О, двух миров могучий поединок!
     О, крепость мертвая на каменной горе!
     О, спор веков и битва в Октябре!
     Пронзен весь мир с подножья до зенита,
     Исчез племен несовершенный быт,
     И план, начертанный на скалах из гранита,
     Перед народами открыт.

   1936

Седов

     Он умирал, сжимая компас верный,
     Природа мертвая, закованная льдом,
     Лежала вкруг него, и солнца лик пещерный
     Через туман просвечивал с трудом.
     Лохматые, с ремнями на груди,
     Свой легкий груз собаки чуть влачили.
     Корабль, затертый в ледяной могиле,
     Уж далеко остался позади.
     И целый мир остался за спиною!
     В страну безмолвия, где полюс-великан,
     Увенчанный тиарой ледяною,
     С меридианом свел меридиан;
     Где полукруг полярного сиянья
     Копьем алмазным небо пересек;
     Где вековое мертвое молчанье
     Нарушить мог один лишь человек, —
     Туда, туда! В страну туманных бредней,
     Где обрывается последней жизни нить!
     И сердца стон, и жизни миг последний —
     Все, все отдать, но полюс победить!

     Он умирал посереди дороги,
     Болезнями и голодом томим.
     В цинготных пятнах ледяные ноги,
     Как бревна, мертвые лежали перед ним.
     Но странно! В этом полумертвом теле
     Еще жила великая душа:
     Превозмогая боль, едва дыша,
     К лицу приблизив компас еле-еле,
     Он проверял по стрелке свой маршрут
     И гнал вперед свой поезд погребальный...
     О край земли, угрюмый и печальный!
     Какие люди побывали тут!

     И есть на дальнем Севере могила...
     Вдали от мира высится она.
     Один лишь ветер воет там уныло,
     И снега ровная блистает пелена.
     Два верных друга, чуть живые оба,
     Среди камней героя погребли,
     И не было ему простого даже гроба,
     Щепотки не было родной ему земли.
     И не было ему ни почестей военных,
     Ни траурных салютов, ни венков,
     Лишь два матроса, стоя на коленях,
     Как дети, плакали одни среди снегов.

     Но люди мужества, друзья, не умирают!
     Теперь, когда над нашей головой
     Стальные вихри воздух рассекают
     И пропадают в дымке голубой,
     Когда, достигнув снежного зенита,
     Наш флаг над полюсом колеблется, крылат,
     И обозначены углом теодолита
     Восход луны и солнечный закат, —
     Друзья мои, на торжестве народном
     Помянем тех, кто пал в краю холодном!

     Вставай, Седов, отважный сын земли!
     Твой старый компас мы сменили новым,
     Но твой поход на Севере суровом
     Забыть в своих походах не могли.
     И жить бы нам на свете без предела,
     Вгрызаясь в льды, меняя русла рек, —
     Отчизна воспитала нас и в тело
     Живую душу вдунула навек.
     И мы пойдем в урочища любые,
     И, если смерть застигнет у снегов,
     Лишь одного просил бы у судьбы я:
     Так умереть, как умирал Седов.

   1937

Голубиная книга

     В младенчестве я слышал много раз
     Полузабытый прадедов рассказ
     О книге сокровенной... За рекою
     Кровавый луч зари, бывало, чуть горит,
     Уж спать пора, уж белой пеленою
     С реки ползет туман и сердце леденит,
     Уж бедный мир, забыв свои страданья,
     Затихнул весь, и только вдалеке
     Кузнечик, маленький работник мирозданья,
     Всё трудится, поет, не требуя вниманья, —
     Один, на непонятном языке...
     О тихий час, начало летней ночи!
     Деревня в сумерках. И возле темных хат
     Седые пахари, полузакрывши очи,
     На бревнах еле слышно говорят.

     И вижу я сквозь темноту ночную,
     Когда огонь над трубкой вспыхнет вдруг,
     То спутанную бороду седую,
     То жилы выпуклые истомленных рук.
     И слышу я знакомое сказанье,
     Как правда кривду вызвала на бой,
     Как одолела кривда, и крестьяне
     С тех пор живут обижены судьбой.
     Лишь далеко на океане-море,
     На белом камне, посредине вод,
     Сияет книга в золотом уборе,
     Лучами упираясь в небосвод.
     Та книга выпала из некой грозной тучи,
     Все буквы в ней цветами проросли,
     И в ней написана рукой судеб могучей
     Вся правда сокровенная земли.
     Но семь на ней повешено печатей,
     И семь зверей ту книгу стерегут,
     И велено до той поры молчать ей,
     Пока печати в бездну не спадут.

     А ночь горит над тихою землею,
     Дрожащим светом залиты поля,
     И высоко плывут над головою
     Туманные ночные тополя.
     Как сказка – мир. Сказания народа,
     Их мудрость темная, но милая вдвойне,
     Как эта древняя могучая природа,
     С младенчества запали в душу мне...

     Где ты, старик, рассказчик мой ночной?
     Мечтал ли ты о правде трудовой
     И верил ли в годину искупленья?
     Не знаю я... Ты умер, наг и сир,
     И над тобою, полные кипенья,
     Давно шумят иные поколенья,
     Угрюмый перестраивая мир.

   1937

Метаморфозы

     Как мир меняется! И как я сам меняюсь!
     Лишь именем одним я называюсь, —
     На самом деле то, что именуют мной, —
     Не я один. Нас много. Я – живой.
     Чтоб кровь моя остынуть не успела,
     Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел
     Я отделил от собственного тела!
     И если б только разум мой прозрел
     И в землю устремил пронзительное око,
     Он увидал бы там, среди могил, глубоко
     Лежащего меня. Он показал бы мне
     Меня, колеблемого на морской волне,
     Меня, летящего по ветру в край
                                              незримый, —
     Мой бедный прах, когда-то так любимый.

     А я всё жив! Всё чище и полней
     Объемлет дух скопленье чудных тварей.
     Жива природа. Жив среди камней
     И злак живой, и мертвый мой гербарий.
     Звено в звено и форма в форму. Мир
     Во всей его живой архитектуре —
     Орган поющий, море труб, клавир,
     Не умирающий ни в радости, ни в буре.

     Как всё меняется! Что было раньше птицей,
     Теперь лежит написанной страницей;
     Мысль некогда была простым цветком;
     Поэма шествовала медленным быком;
     А то, что было мною, то, быть может,
     Опять растет и мир растений множит.

     Вот так, с трудом пытаясь развивать
     Как бы клубок какой-то сложной пряжи,
     Вдруг и увидишь то, что должно называть
     Бессмертием. О, суеверья наши!

   1937

Лесное озеро

     Опять мне блеснула, окована сном,
     Хрустальная чаша во мраке лесном.

     Сквозь битвы деревьев и волчьи сраженья
     Где пьют насекомые сок из растенья,
     Где буйствуют стебли и стонут цветы,
     Где хищная тварями правит природа,
     Пробрался к тебе я и замер у входа,
     Раздвинув руками сухие кусты.

     В венце из кувшинок, в уборе осок,
     В сухом ожерелье растительных дудок
     Лежал целомудренной влаги кусок,
     Убежище рыб и пристанище уток.
     Но странно, как тихо и важно кругом!
     Откуда в трущобах такое величье?
     Зачем не беснуется полчище птичье,
     Но спит, убаюкано сладостным сном?
     Один лишь кулик на судьбу негодует
     И в дудку растенья бессмысленно дует.

     И озеро в тихом вечернем огне
     Лежит в глубине, неподвижно сияя,
     И сосны, как свечи, стоят в вышине,
     Смыкаясь рядами от края до края.
     Бездонная чаша прозрачной воды
     Сияла и мыслила мыслью отдельной.
     Так око больного в тоске беспредельной
     При первом сиянье вечерней звезды,
     Уже не сочувствуя телу больному,
     Горит, устремленное к небу ночному.
     И толпы животных и диких зверей,
     Просунув сквозь елки рогатые лица,
     К источнику правды, к купели своей
     Склонялись воды животворной напиться.

   1938

Соловей

     Уже умолкала лесная капелла.
     Едва открывал свое горлышко чижик.
     В коронке листов соловьиное тело
     Одно, не смолкая, над миром звенело.

     Чем больше я гнал вас, коварные страсти,
     Тем меньше я мог насмехаться над вами.
     В твоей ли, пичужка ничтожная, власти
     Безмолвствовать в этом сияющем храме?

     Косые лучи, ударяя в поверхность
     Прохладных листов, улетали в пространство.
     Чем больше тебя я испытывал, верность,
     Тем меньше я верил в твое постоянство.

     А ты, соловей, пригвожденный к искусству,
     В свою Клеопатру влюбленный Антоний,
     Как мог ты довериться, бешеный, чувству,
     Как мог ты увлечься любовной погоней?

     Зачем, покидая вечерние рощи,
     Ты сердце мое разрываешь на части?
     Я болен тобою, а было бы проще
     Расстаться с тобою, уйти от напасти.

     Уж так, видно, мир этот создан, чтоб звери,
     Родители первых пустынных симфоний,
     Твои восклицанья услышав в пещере,
     Мычали и выли: «Антоний! Антоний!»

   1939

Слепой

     С опрокинутым в небо лицом,
     С головой непокрытой,
     Он торчит у ворот,
     Этот проклятый богом старик.

     Целый день он поет,
     И напев его грустно-сердитый,
     Ударяя в сердца,
     Поражает прохожих на миг.

     А вокруг старика
     Молодые шумят поколенья.
     Расцветая в садах,
     Сумасшедшая стонет сирень.
     В белом гроте черемух
     По серебряным листьям растений
     Поднимается к небу
     Ослепительный день...

     Что ж ты плачешь, слепец?
     Что томишься напрасно весною?
     От надежды былой
     Уж давно не осталось следа.
     Черной бездны твоей
     Не укроешь весенней листвою,
     Полумертвых очей
     Не откроешь, увы, никогда.

     Да и вся твоя жизнь —
     Как большая привычная рана.
     Не любимец ты солнцу,
     И природе не родственник ты.
     Научился ты жить
     В глубине векового тумана,
     Научился смотреть
     В вековое лицо темноты...

     И боюсь я подумать,
     Что где-то у края природы
     Я такой же слепец
     С опрокинутым в небо лицом.
     Лишь во мраке души
     Наблюдаю я вешние воды,
     Собеседую с ними
     Только в горестном сердце моем.

     О, с каким я трудом
     Наблюдаю земные предметы,
     Весь в тумане привычек,
     Невнимательный, суетный, злой!
     Эти песни мои —
     Сколько раз они в мире пропеты!
     Где найти мне слова
     Для возвышенной песни живой?

     И куда ты влечешь меня,
     Темная грозная муза,
     По великим дорогам
     Необъятной отчизны моей?
     Никогда, никогда
     Не искал я с тобою союза,
     Никогда не хотел
     Подчиняться я власти твоей, —

     Ты сама меня выбрала,
     И сама ты мне душу пронзила,
     Ты сама указала мне
     На великое чудо земли...
     Пой же, старый слепец!
     Ночь подходит. Ночные светила,
     Повторяя тебя,
     Равнодушно сияют вдали.

   1946

Утро

                    Петух запевает, светает, пора!
                    В лесу под ногами гора серебра.
     Там черных деревьев стоят батальоны,
     Там елки как пики, как выстрелы – клены,
     Их корни как шкворни, сучки как стропила,
     Их ветры ласкают, им светят светила.
                    Там дятлы, качаясь на дубе сыром,
                    С утра вырубают своим топором
                    Угрюмые ноты из книги дубрав,
                    Короткие головы в плечи вобрав.
                          Рожденный пустыней,
                          Колеблется звук,
                          Колеблется синий
                          На нитке паук.
                          Колеблется воздух,
                          Прозрачен и чист,
                          В сияющих звездах
                          Колеблется лист.
     И птицы, одетые в светлые шлемы,
     Сидят на воротах забытой поэмы,
     И девочка в речке играет нагая
     И смотрит на небо, смеясь и мигая.
                    Петух запевает, светает, пора!
                    В лесу под ногами гора серебра.

   1946

Гроза

     Содрогаясь от мук, пробежала над миром зарница,
     Тень от тучи легла, и слилась, и смешалась с травой.
     Всё труднее дышать, в небе облачный вал
                                                        шевелится,
     Низко стелется птица, пролетев над моей головой.

     Я люблю этот сумрак восторга, эту краткую ночь
                                                   вдохновенья,
     Человеческий шорох травы, вещий холод
                                                   на темной руке,
     Эту молнию мысли и медлительное появленье
     Первых дальних громов – первых слов
                                                  на родном языке.

     Так из темной воды появляется в мир
                                                   светлоокая дева,
     И стекает по телу, замирая в восторге, вода,
     Травы падают в обморок, и направо бегут и налево
     Увидавшие небо стада.

     А она над водой, над просторами круга земного,
     Удивленная, смотрит в дивном блеске своей наготы.
     И, играя громами, в белом облаке катится слово,
     И сияющий дождь на счастливые рвется цветы.

   1946

Бетховен

     В тот самый день, когда твои созвучья
     Преодолели сложный мир труда,
     Свет пересилил свет, прошла сквозь тучу туча,
     Гром двинулся на гром, в звезду вошла звезда.

     И яростным охвачен вдохновеньем,
     В оркестрах гроз и трепете громов,
     Поднялся ты по облачным ступеням
     И прикоснулся к музыке миров.

     Дубравой труб и озером мелодий
     Ты превозмог нестройный ураган,

     И крикнул ты в лицо самой природе,
     Свой львиный лик просунув сквозь орган.

     И пред лицом пространства мирового
     Такую мысль вложил ты в этот крик,
     Что слово с воплем вырвалось из слова
     И стало музыкой, венчая львиный лик.

     В рогах быка опять запела лира,
     Пастушьей флейтой стала кость орла,
     И понял ты живую прелесть мира
     И отделил добро его от зла.

     И сквозь покой пространства мирового
     До самых звезд прошел девятый вал...
     Откройся, мысль! Стань музыкою, слово,
     Ударь в сердца, чтоб мир торжествовал!

   1946

Уступи мне, скворец, уголок

     Уступи мне, скворец, уголок,
     Посели меня в старом скворешнике.
     Отдаю тебе душу в залог
     За твои голубые подснежники.

     И свистит и бормочет весна.
     По колено затоплены тополи.
     Пробуждаются клены от сна,
     Чтоб, как бабочки, листья захлопали.

     И такой на полях кавардак,
     И такая ручьев околесица,
     Что попробуй, покинув чердак,
     Сломя голову в рощу не броситься!

     Начинай серенаду, скворец!
     Сквозь литавры и бубны истории
     Ты – наш первый весенний певец
     Из березовой консерватории.

     Открывай представленье, свистун!
     Запрокинься головкою розовой,
     Разрывая сияние струн
     В самом горле у рощи березовой.

     Я и сам бы стараться горазд,
     Да шепнула мне бабочка-странница:
     «Кто бывает весною горласт,
     Тот без голоса к лету останется».

     А весна хороша, хороша!
     Охватило всю душу сиренями.
     Поднимай же скворешню, душа,
     Над твоими садами весенними.

     Поселись на высоком шесте,
     Полыхая по небу восторгами,
     Прилепись паутинкой к звезде
     Вместе с птичьими скороговорками.

     Повернись к мирозданью лицом,
     Голубые подснежники чествуя,
     С потерявшим сознанье скворцом
     По весенним полям путешествуя.

   1946

Читайте, деревья, стихи Гезиода

     Читайте, деревья, стихи Гезиода,
     Дивись Оссиановым гимнам, рябина!
     Не меч ты поднимешь сегодня, природа,
     Но школьный звонок над щитом Кухулина.

     Еще заливаются ветры, как барды,
     Еще не смолкают березы Морвена,
     Но зайцы и птицы садятся за парты
     И к зверю девятая сходит Камена.
     Березы, вы школьницы! Полно калякать,
     Довольно скакать, задирая подолы!
     Вы слышите, как через бурю и слякоть
     Ревут водопады, спрягая глаголы?
     Вы слышите, как перед зеркалом речек,
     Под листьями ивы, под лапами ели,
     Как маленький Гамлет, рыдает кузнечик,
     Не в силах от вашей уйти канители?
     Опять ты, природа, меня обманула,
     Опять провела меня за нос, как сводня!
     Во имя чего среди ливня и гула
     Опять, как безумный, брожу я сегодня?
     В который ты раз мне твердишь, потаскуха,
     Что здесь, на пороге всеобщего тленья,
     Не место бессмертным иллюзиям духа,
     Что жизнь продолжается только мгновенье!
     Вот так я тебе и поверил! Покуда
     Не вытряхнут душу из этого тела,
     Едва ли иного достоин я чуда,
     Чем то, от которого сердце запело.
     Мы, люди, – хозяева этого мира,
     Его мудрецы и его педагоги,
     Затем и поет Оссианова лира
     Над чащею леса, у края берлоги.
     От моря до моря, от края до края
     Мы учим и пестуем младшего брата,
     И бабочки, в солнечном свете играя,
     Садятся на лысое темя Сократа.

Еще заря не встала над селом

     Еще заря не встала над селом,
     Еще лежат в саду десятки теней,
     Еще блистает лунным серебром
     Замерзший мир деревьев и растений.

     Какая ранняя и звонкая зима!
     Еще вчера был день прозрачно-синий,
     Но за ночь ветер вдруг сошел с ума,
     И выпал снег, и лег на листья иней.

     И я смотрю, задумавшись, в окно.
     Над крышами соседнего квартала,
     Прозрачным пламенем своим окружено,
     Восходит солнце медленно и вяло.

     Седых берез волшебные ряды
     Метут снега безжизненной куделью.
     В кристалл холодный убраны сады,
     Внезапно занесенные метелью.

     Мой старый пес стоит, насторожась,
     А снег уже блистает перламутром,
     И все яснее чувствуется связь
     Души моей с холодным этим утром.

     Так на заре просторных зимних дней
     Под сенью замерзающих растений
     Нам предстают свободней и полней
     Живые силы наших вдохновений.

   1946

В этой роще березовой

     В этой роще березовой,
     Вдалеке от страданий и бед,
     Где колеблется розовый
     Немигающий утренний свет,
     Где прозрачной лавиною
     Льются листья с высоких ветвей, —
     Спой мне, иволга, песню пустынную,
     Песню жизни моей.

     Пролетев над поляною
     И людей увидав с высоты,
     Избрала деревянную
     Неприметную дудочку ты,
     Чтобы в свежести утренней,
     Посетив человечье жилье,
     Целомудренно бедной заутреней
     Встретить утро мое.

     Но ведь в жизни солдаты мы,
     И уже на пределах ума
     Содрогаются атомы,
     Белым вихрем взметая дома.
     Как безумные мельницы,
     Машут войны крылами вокруг.
     Где ж ты, иволга, леса отшельница?
     Что ты смолкла, мой друг?

     Окруженная взрывами,
     Над рекой, где чернеет камыш,
     Ты летишь над обрывами,
     Над руинами смерти летишь.
     Молчаливая странница,

     Ты меня провожаешь на бой,
     И смертельное облако тянется
     Над твоей головой.

     За великими реками
     Встанет солнце, и в утренней мгле
     С опаленными веками
     Припаду я, убитый, к земле.
     Крикнув бешеным вороном,
     Весь дрожа, замолчит пулемет.
     И тогда в моем сердце разорванном
     Голос твой запоет.

     И над рощей березовой,
     Над березовой рощей моей,
     Где лавиною розовой
     Льются листья с высоких ветвей,
     Где под каплей божественной
     Холодеет кусочек цветка, —
     Встанет утро победы торжественной
     На века.

   1946

Воздушное путешествие

     В крылатом домике, высоко над землей
     Двумя ревущими моторами влекомый,
     Я пролетал вчера дорогой незнакомой,
     И облака, скользя, толпились подо мной.

     Два бешеных винта, два трепета земли,
     Два грозных грохота, две ярости, две бури,
     Сливая лопасти с блистанием лазури,
     Влекли меня вперед. Гремели и влекли.

     Лентообразных рек я видел перелив,
     Я различал полей зеленоватых призму,
     Туманно-синий лес, прижатый к организму
     Моей живой земли, гнездился между нив.

     Я к музыке винтов прислушивался, я
     Согласный хор винтов распределял на части,
     Я изучал их песнь, я понимал их страсти,
     Я сам изнемогал от счастья бытия.

     Я посмотрел в окно, и сквозь прозрачный дым
     Блистательных хребтов суровые вершины,
     Торжественно скользя под грозный рев
                                                        машины
     Дохнули мне в лицо дыханьем ледяным.

     И вскрикнула душа, узнав тебя, Кавказ!
     И солнечный поток, прорезав тело тучи,
     Упал, дымясь, на кристаллические кучи
     Огромных ледников, и вспыхнул, и погас.

     И далеко внизу, расправив два крыла,
     Скользило подо мной подобье самолета.
     Казалось, из долин за нами гнался кто-то,
     Похитив свой наряд и перья у орла.

     Быть может, это был неистовый Икар,
     Который вырвался из пропасти вселенной,
     Когда напев винтов с их тяжестью мгновенной
     Нанес по воздуху стремительный удар.

     И вот он гонится над пропастью земли,
     Как привидение летающего грека,
     И славит хор винтов победу человека,
     И Грузия моя встречает нас вдали.

   1947

Храмгэс

     Плоскогорие Цалки, твою высоту
     Стерегут, обступив, Триалетские скалы.
     Ястреб в небе парит, и кричит на лету,
     И приветствует яростным воплем обвалы.

     Здесь в бассейнах священная плещет форель,
     Здесь стада из разбитого пьют саркофага,
     Здесь с ума археологи сходят досель,
     Открывая гробницы на склоне оврага.

     Здесь История пела, как дева, вчера,
     Но сегодня от грохота дрогнули горы,
     Титанических взрывов взвились веера,
     И взметнулись ракет голубых метеоры.

     Там, где волны в ущелье пробили проход,
     Многотонный бетон пересек горловину,
     И река, закипев у подземных ворот,
     Покатилась, бушуя, обратно в долину.

     Словно пойманный зверь, зарычала она,
     Вырывая орешник, вздымая каменья,
     Заливая печальных гробниц письмена,
     Где давно позабытые спят поколенья.

     Опустись, моя муза, в глубокий тоннель!
     Ты – подружка гидравлики, сверстница тока.
     Пред тобой в глубине иверийских земель
     Зажигается новое солнце Востока.

     Ты послушай, как свищет стальной соловей,
     Как трепещет в бетоне железный вибратор,
     Опусти свои очи в зияющий кратер,
     Что уходит в скалу под ногою твоей.

     Здесь грузинские юноши, дети страны,
     Словно зодчие мира, под звуки пандури
     Заключили в трубу завывание бури
     И в бетон заковали кипенье волны.

     Нас подхватит волна, мы помчимся с тобой,
     Мы по трубам низринемся в бездну ущелья,
     Где раструбы турбин в хороводе веселья
     Заливаются песней своей громовой.

     Из пространств генератора мы полетим
     Высоко над землей по струне передачи,
     Мы забудем с тобою про все неудачи,
     Наслаждаясь мгновенным полетом своим.

     Над Курою огромные звезды горят,
     Словно воины, встали вокруг кипарисы,
     И залитые светом кварталы Тбилиси
     О грядущих веках до утра говорят.

   1947

Сагурамо

     Я твой родничок, Сагурамо,
     Наверно, вовек не забуду.
     Здесь каменных гор панорама
     Вставала, подобная чуду.

     Здесь гор изумрудная груда
     В одежде из груш и кизила,
     Как некое древнее чудо,
     Навек мое сердце пленила.

     Спускаясь с высот Зедазени,
     С развалин старинного храма,
     Я видел, как тропы оленьи
     Бежали к тебе, Сагурамо.

     Здесь птицы, как малые дети,
     Смотрели в глаза человечьи
     И пели мне песню о лете
     На птичьем блаженном наречье.

     И в нише из древнего камня,
     Где ласточек плакала стая,
     Звучала струя родника мне,
     Дугою в бассейн упадая.

     И днем, над работой склоняясь,
     И ночью, проснувшись в постели,
     Я слышал, как, в окна врываясь,
     Холодные струи звенели.

     И мир превращался в огромный
     Певучий источник величья,
     И, песней его изумленный,
     Хотел его тайну постичь я.

     И спутники Гурамишвили,
     Вставая из бездны столетий,
     К постели моей подходили,
     Рыдая, как малые дети.

     И туч поднимались волокна,
     И дождь барабанил по крыше,
     И с шумом в открытые окна
     Врывались летучие мыши.

     И сердце Ильи Чавчавадзе
     Гремело так громко и близко,
     Что молнией стала казаться
     Вершина его обелиска.

     Я вздрагивал, я просыпался,
     Я с треском захлопывал ставни,
     И снова мне в уши врывался
     Источник, звенящий на камне.

     И каменный храм Зедазени
     Пылал над блистательным Мцхетом
     И небо тропинки оленьи
     Своим заливало рассветом.

   1947

Ночь в Пасанаури

     Сияла ночь, играя на пандури,
     Луна плыла в убежище любви,
     И снова мне в садах Пасанаури
     На двух Арагвах пели соловьи.

     С Крестового спустившись перевала,
     Где в мае снег и каменистый лед,
     Я так устал, что не желал нимало
     Ни соловьев, ни песен, ни красот.

     Под звуки соловьиного напева
     Я взял фонарь, разделся догола,
     И вот река, как бешеная дева,
     Мое большое тело обняла.

     И я лежал, схватившись за каменья,
     И надо мной, сверкая, выл поток,
     И камни шевелились в исступленье
     И бормотали, прыгая у ног.

     И я смотрел на бледный свет огарка,
     Который колебался вдалеке,
     И с берега огромная овчарка
     Величественно двигалась к реке.

     И вышел я на берег, словно воин,
     Холодный, чистый, сильный и земной,
     И гордый пес как божество спокоен,
     Узнав меня, улегся предо мной.

     И в эту ночь в садах Пасанаури,
     Изведав холод первобытных струй,
     Я принял в сердце первый звук пандури,
     Как в отрочестве – первый поцелуй.

   1947

Я трогал листы эвкалипта

     Я трогал листы эвкалипта
     И твердые перья агавы,
     Мне пели вечернюю песню
     Аджарии сладкие травы.
     Магнолия в белом уборе
     Склоняла туманное тело,
     И синее-синее море
     У берега бешено пело.

     Но в яростном блеске природы
     Мне снились московские рощи,
     Где синее небо бледнее,
     Растенья скромнее и проще.
     Где нежная иволга стонет
     Над светлым видением луга,
     Где взоры печальные клонит
     Моя дорогая подруга.

     И вздрогнуло сердце от боли,
     И светлые слезы печали
     Упали на чаши растений,
     Где белые птицы кричали.

     А в небе, седые от пыли,
     Стояли камфарные лавры
     И в бледные трубы трубили,
     И в медные били литавры.

   1947

Урал
Отрывок

     Зима. Огромная, просторная зима.
     Деревьев громкий треск звучит, как канонада.
     Глубокий мрак ночей выводит терема
     Сверкающих снегов над выступами сада.
     В одежде кристаллической своей
     Стоят деревья. Темные вороны,
     Сшибая снег с опущенных ветвей,
     Шарахаются, немощны и сонны.
     В оттенках грифеля клубится ворох туч,
     И звезды, пробиваясь посредине,
     Свой синеватый движущийся луч
     Едва влачат по ледяной пустыне.

     Но лишь заря прорежет небосклон
     И встанет солнце, как, подобно чуду,
     Свет тысячи огней возникнет отовсюду,
     Частицами снегов в пространство отражен.
     И девственный пожар январского огня
     Вдруг упадет на школьный палисадник,
     И хоры петухов сведут с ума курятник,
     И зимний день всплывет, ликуя и звеня.

     В такое утро русский человек,
     Какое б с ним ни приключилось горе,
     Не может тосковать. Когда на косогоре
     Вдруг заскрипел под валенками снег
     И большеглазых розовых детей
     Опять мелькнули радостные лица, —
     Лариса поняла: довольно ей томиться,
     Довольно мучиться. Пора очнуться ей!

     В тот день она рассказывала детям
     О нашей родине. И в глубину времен,
     К прошедшим навсегда тысячелетьям
     Был взор ее духовный устремлен.
     И дети видели, как в глубине веков,
     Образовавшись в огненном металле,
     Платформы двух земных материков
     Средь раскаленных лав затвердевали.
     В огне и буре плавала Сибирь,
     Европа двигала свое большое тело,
     И солнце, как огромный нетопырь,
     Сквозь желтый пар таинственно глядело.
     И вдруг, подобно льдинам в ледоход,
     Материки столкнулись. В небосвод
     Метнулся камень, образуя скалы;
     Расплавы звонких руд вонзились в интервалы
     И трещины пород; подземные пары,
     Как змеи, извиваясь меж камнями,
     Пустоты скал наполнили огнями
     Чудесных самоцветов. Все дары
     Блистательной таблицы элементов
     Здесь улеглись для наших инструментов
     И затвердели. Так возник Урал.

     Урал, седой Урал! Когда в былые годы
     Шумел строительства первоначальный вал,
     Кто, покоритель скал и властелин природы,

     Короной черных домн тебя короновал?
     Когда магнитогорские мартены
     Впервые выбросили свой стальной поток,
     Кто отворил твои безжизненные стены,
     Кто за собой сердца людей увлек
     В кипучий мир бессмертных пятилеток?
     Когда бы из могил восстал наш бедный предок
     И посмотрел вокруг, чтоб целая страна
     Вдруг сделалась ему со всех сторон видна, —
     Как изумился б он! Из черных недр Урала,
     Где царствуют топаз и турмалин,
     Пред ним бы жизнь невиданная встала,
     Наполненная пением машин.
     Он увидал бы мощные громады
     Магнитных скал, сползающих с высот,
     Он увидал бы полный сил народ,
     Трудящийся в громах подземной канонады,
     И землю он свою познал бы в первый раз...

     Не отрывая от Ларисы глаз,
     Весь класс молчал, как бы завороженный.
     Лариса чувствовала: огонек, зажженный
     Ее словами, будет вечно жить
     В сердцах детей. И совершилось чудо:
     Воспоминаний горестная груда
     Вдруг перестала сердце ей томить.
     Что сердце? Сердце – воск. Когда ему блеснет
     Огонь сочувственный, огонь родного края,
     Растопится оно и, медленно сгорая,
     Навстречу жизни радостно плывет.

   1947

Город в степи

1

     Степным ветрам не писаны законы.
     Пирамидальный склон воспламеня,
     Всю ночь над нами тлеют терриконы —
     Живые горы дыма и огня.
     Куда ни глянь, от края и до края
     На пьедесталах каменных пород
     Стальные краны, в воздухе ныряя,
     Свой медленный свершают оборот.
     И вьется дым в искусственном ущелье,
     И за составом движется состав,
     И свищет ветер в бешеном веселье,
     Над Казахстаном крылья распластав.

2

     Какой простор для мысли и труда!
     Какая сила дерзости и воли!
     Кто, чародей, в необозримом поле
     Воздвиг потомству эти города?
     Кто выстроил пролеты колоннад,
     Кто вылепил гирлянды на фронтонах,
     Кто средь степей разбил испепеленных
     Фонтанами взрывающийся сад?
     А ветер стонет, свищет и гудит,
     Рвет вымпела, над башнями играя,
     И изваянье Ленина стоит,
     В седые степи руку простирая.
     И степь пылает на исходе дня,
     И тень руки ложится на равнины,
     И в честь вождя заводят песнь акыны,
     Над инструментом голову склоня.
     И затихают шорохи и вздохи,
     И замолкают птичьи голоса,
     И вопль певца из струнной суматохи,
     Как вольный беркут, мчится в небеса.
     Летит, летит, летит... остановился...
     И замер где-то в солнце... А внизу
     Переполох восторга прокатился,
     С туманных струн рассыпав бирюзу.
     Но странный голос, полный ликованья,
     Уже вступил в особый мир чудес,
     И целый город, затаив дыханье,
     Следит за ним под куполом небес.
     И Ленин смотрит в глубь седых степей
     И думою чело его объято,
     И песнь летит, привольна и крылата,
     И, кажется, конца не будет ей.
     И далеко, в сиянии зари,
     В своих широких шляпах из брезента
     Шахтеры вторят звону инструмента
     И поднимают к небу фонари.

3

     Гомер степей на пегой лошаденке
     Несется вдаль, стремительно красив.
     Вослед ему летят сизоворонки,
     Головки на закат поворотив.
     И вот, ступив ногой на солончак,
     Стоит верблюд, Ассаргадон пустыни,
     Дитя печали, гнева и гордыни,
     С тысячелетней тяжестью в очах.
     Косматый лебедь каменного века,
     Он плачет так, что слушать нету сил,
     Как будто он, скиталец и калека,

     Вкусив пространства, счастья не вкусил.
     Закинув темя за предел земной,
     Он медленно ворочает глазами,
     И тамариск, обрызганный слезами,
     Шумит пред ним серебряной волной.

4

     Надев остроконечные папахи
     И наклонясь на гриву скакуна,
     Вокруг отар во весь опор казахи
     Несутся, вьются, стиснув стремена.
     И стрепет, вылетев из-под копыт,
     Шарахается в поле, как лазутчик,
     И солнце жжет верхи сухих колючек,
     И на сто верст простор вокруг открыт.
     И Ленин на холме Караганды
     Глядит в необозримые просторы,
     И вкруг него ликуют птичьи хоры,
     Звенит домбра и плещет ток воды.
     И за составом движется состав,
     И льется уголь из подземной клети,
     И ветер гонит тьму тысячелетий,
     Над Казахстаном крылья распластав.

   1947

В тайге

     За высокий сугроб закатилась звезда,
     Блещет месяц – глазам невтерпеж.
     Кедр, владыка лесов, под наростами льда
     На брильянтовый замок похож.

     Посреди кристаллически-белых громад
     На седом телеграфном столбе,
     Оседлав изоляторы, совы сидят
     И в лицо они смотрят тебе.

     Запахнув на груди исполинский тулуп,
     Ты стоишь над землянкой звена.
     Крепко спит в тишине молодой лесоруб,
     Лишь тебе одному не до сна.

     Обнимая огромный канадский топор,
     Ты стоишь, неподвижен и хмур.
     Пред тобой голубую пустыню простер
     Замурованный льдами Амур.

     И далеко внизу полыхает пожар,
     Рассыпая огонь по реке,
     Это печи свои отворил сталевар
     В Комсомольске, твоем городке.

     Это он подмигнул в ледяную тайгу,
     Это он побратался с тобой,
     Чтобы ты не заснул на своем берегу,
     Не замерз, околдован тайгой.

     Так растет человеческой дружбы зерно,
     Так в январской морозной пыли
     Два могучие сердца, сливаясь в одно,
     Пламенеют над краем земли.

   1947

Творцы дорог

1

     Рожок поет протяжно и уныло, —
     Давно знакомый утренний сигнал!
     Покуда медлит сонное светило,
     В свои права вступает аммонал.
     Над крутизною старого откоса
     Уже трещат бикфордовы шнуры,
     И вдруг – удар, и вздрогнула береза,
     И взвыло чрево каменной горы.
     И выдохнув короткий белый пламень
     Под напряженьем многих атмосфер,
     Завыл, запел, взлетел под небо камень,
     И заволокся дымом весь карьер.
     И равномерным грохотом обвала
     До глубины своей потрясена,
     Из тьмы лесов трущоба простонала,
     И, простонав, замолкнула она.
     Поет рожок над дальнею горою,
     Восходит солнце, заливая лес,
     И мы бежим нестройною толпою,
     Подняв ломы, громам наперерез.
     Так под напором сказочных гигантов,
     Работающих тысячами рук,
     Из недр вселенной ад поднялся Дантов
     И, грохнув наземь, раскололся вдруг.
     При свете солнца разлетелись страхи,
     Исчезли толпы духов и теней.
     И вот лежит, сверкающий во прахе,
     Подземный мир блистательных камней.
     И всё черней становится и краше
     Их влажный и неправильный излом.
     О, эти расколовшиеся чаши,
     Обломки звезд с оторванным крылом!
     Кубы и плиты, стрелы и квадраты,
     Мгновенно отвердевшие грома, —
     Они лежат передо мной, разъяты
     Одним усильем светлого ума.
     Еще прохлада дышит вековая
     Над грудью их, еще курится пыль,
     Но экскаватор, черный ковш вздымая,
     Уж сыплет их, урча, в автомобиль.

2

     Угрюмый Север хмурился ревниво,
     Но с каждым днем всё жарче и быстрей
     Навстречу льдам Берингова пролива
     Неслась струя тропических морей.
     Под непрерывный грохот аммонала,
     Весенними лучами озарен,
     Уже летел, раскинув опахала,
     Огромный, как ракета, махаон.
     Сиятельный и пышный самозванец,
     Он, как светило, вздрагивал и плыл,
     И вслед ему неслась толпа созданьиц,
     Подвесив тельца меж лазурных крыл.
     Кузнечики, согретые лучами,
     Отщелкивали в воздухе часы,
     Тяжелый жук, летающий скачками,
     Влачил, как шлейф, гигантские усы.
     И сотни тварей, на своей свирели
     Однообразный поднимая вой,
     Ползли, толклись, метались, пили, ели,
     Вились, как столб, над самой головой.
     И в куполе звенящих насекомых,
     Среди болот и неподвижных мхов,
     С вершины сопок, зноем опаленных,
     Вздымался мир невиданных цветов.
     Соперничая с блеском небосвода,
     Здесь, посредине хлябей и камней,
     Казалось, в небо бросила природа
     Всю ярость красок, собранную в ней.
     Над суматохой лиственных сплетений,
     Над ураганом зелени и трав
     Здесь расцвела сама душа растений,
     Огромные цветы образовав.
     Когда горят над сопками Стожары
     И пенье сфер проносится вдали,
     Колокола и сонные гитары
     Им нежно откликаются с земли.
     Есть хор цветов, не уловимый ухом,
     Концерт тюльпанов и квартет лилей.
     Быть может, только бабочкам и мухам
     Он слышен ночью посреди полей.
     В такую ночь, соперница лазурей,
     Вся сопка дышит, звуками полна,
     И тварь земная музыкальной бурей
     До глубины души потрясена.
     И засыпая в первобытных норах,
     Твердит она уже который век
     Созвучья тех мелодий, о которых
     Так редко вспоминает человек.

3

     Рожок гудел, и сопка клокотала,
     Узкоколейка пела у реки.
     Подобье циклопического вала
     Пересекало древний мир тайги.
     Здесь, в первобытном капище природы,
     В необозримом вареве болот,
     Врубаясь в лес, проваливаясь в воды,
     Срываясь с круч, мы двигались вперед.
     Нас ветер бил с Амура и Амгуни,
     Трубил нам лось, и волк нам выл вослед,
     Но все, что здесь до нас лежало втуне,
     Мы подняли и вынесли на свет.
     В стране, где кедрам светят метеоры,
     Где молится березам бурундук,
     Мы отворили заступами горы
     И на восток пробились и на юг.
     Охотский вал ударил в наши ноги,
     Морские птицы прянули из трав,
     И мы стояли на краю дороги,
     Сверкающие заступы подняв.

   <1946>—1947

Завещание

     Когда на склоне лет иссякнет жизнь моя
     И, погасив свечу, опять отправлюсь я
     В необозримый мир туманных превращений,
     Когда мильоны новых поколений
     Наполнят этот мир сверканием чудес
     И довершат строение природы, —
     Пускай мой бедный прах покроют эти воды,
     Пусть приютит меня зеленый этот лес.

     Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
     Себя я в этом мире обнаружу.
     Многовековый дуб мою живую душу
     Корнями обовьет, печален и суров.
     В его больших листах я дам приют уму,
     Я с помощью ветвей свои взлелею мысли,
     Чтоб над тобой они из тьмы лесов повисли
     И ты причастен был к сознанью моему.

     Над головой твоей, далекий правнук мой,
     Я в небе пролечу, как медленная птица,
     Я вспыхну над тобой, как бледная зарница,

     Как летний дождь прольюсь, сверкая над
                                                        травой.
     Нет в мире ничего прекрасней бытия.
     Безмолвный мрак могил – томление пустое.
     Я жизнь мою прожил, я не видал покоя:
     Покоя в мире нет. Повсюду жизнь и я.

     Не я родился в мир, когда из колыбели
     Глаза мои впервые в мир глядели, —
     Я на земле моей впервые мыслить стал,
     Когда почуял жизнь безжизненный кристалл,
     Когда впервые капля дождевая
     Упала на него, в лучах изнемогая.

     О, я недаром в этом мире жил!
     И сладко мне стремиться из потемок,
     Чтоб, взяв меня в ладонь, ты, дальний мой
                                                        потомок,
     Доделал то, что я не довершил.

   1947

Жена

     Откинув со лба шевелюру,
     Он хмуро сидит у окна.
     В зеленую рюмку микстуру
     Ему наливает жена.

     Как робко, как пристально-нежно
     Болезненный светится взгляд,
     Как эти кудряшки потешно
     На тощей головке висят!

     С утра он всё пишет да пишет,
     В неведомый труд погружен.
     Она еле ходит, чуть дышит,
     Лишь только бы здравствовал он.

     А скрипнет под ней половица,
     Он брови взметнет, – и тотчас
     Готова она провалиться
     От взгляда пронзительных глаз.

     Так кто же ты, гений вселенной?
     Подумай: ни Гете, ни Дант
     Не знали любви столь смиренной,
     Столь трепетной веры в талант.

     О чем ты скребешь на бумаге?
     Зачем ты так вечно сердит?
     Что ищешь, копаясь во мраке
     Своих неудач и обид?

     Но коль ты хлопочешь на деле
     О благе, о счастье людей,
     Как мог ты не видеть доселе
     Сокровища жизни своей?

   1948

Журавли

     Вылетев из Африки в апреле
     К берегам отеческой земли,
     Длинным треугольником летели,
     Утопая в небе, журавли.

     Вытянув серебряные крылья
     Через весь широкий небосвод,
     Вел вожак в долину изобилья
     Свой немногочисленный народ.

     Но когда под крыльями блеснуло
     Озеро, прозрачное насквозь,
     Черное зияющее дуло
     Из кустов навстречу поднялось.

     Луч огня ударил в сердце птичье,
     Быстрый пламень вспыхнул и погас,
     И частица дивного величья
     С высоты обрушилась на нас.

     Два крыла, как два огромных горя,
     Обняли холодную волну,
     И, рыданью горестному вторя,
     Журавли рванулись в вышину.

     Только там, где движутся светила,
     В искупленье собственного зла
     Им природа снова возвратила
     То, что смерть с собою унесла:

     Гордый дух, высокое стремленье,
     Волю непреклонную к борьбе, —
     Все, что от былого поколенья
     Переходит, молодость, к тебе.

     А вожак в рубашке из металла
     Погружался медленно на дно,
     И заря над ним образовала
     Золотого зарева пятно.

   1948

Прохожий

     Исполнен душевной тревоги
     В треухе, с солдатским мешком,
     По шпалам железной дороги
     Шагает он ночью пешком.

     Уж поздно. На станцию Нара
     Ушел предпоследний состав.
     Луна из-за края амбара
     Сияет, над кровлями встав.

     Свернув в направлении к мосту,
     Он входит в весеннюю глушь,
     Где сосны, склоняясь к погосту,
     Стоят, словно скопища душ.

     Тут летчик у края аллеи
     Покоится в ворохе лент,
     И мертвый пропеллер, белея,
     Венчает его монумент.

     И в темном чертоге вселенной,
     Над сонною этой листвой
     Встает тот нежданно мгновенный,
     Пронзающий душу покой,

     Тот дивный покой, пред которым,
     Волнуясь и вечно спеша,
     Смолкает с опущенным взором
     Живая людская душа.

     И в легком шуршании почек,
     И в медленном шуме ветвей
     Невидимый юноша-летчик
     О чем-то беседует с ней.

     А тело бредет по дороге,
     Шагая сквозь тысячи бед,
     И горе его, и тревоги
     Бегут, как собаки, вослед.

   1948

Читая стихи

     Любопытно, забавно и тонко:
     Стих, почти не похожий на стих.
     Бормотанье сверчка и ребенка
     В совершенстве писатель постиг.

     И в бессмыслице скомканной речи
     Изощренность известная есть.
     Но возможно ль мечты человечьи
     В жертву этим забавам принесть?

     И возможно ли русское слово
     Превратить в щебетанье щегла,
     Чтобы смысла живая основа
     Сквозь него прозвучать не могла?

     Нет! Поэзия ставит преграды
     Нашим выдумкам, ибо она
     Не для тех, кто, играя в шарады,
     Надевает колпак колдуна.

     Тот, кто жизнью живет настоящей,
     Кто к поэзии с детства привык,
     Вечно верует в животворящий,
     Полный разума русский язык.

   1948

Когда вдали угаснет свет дневной

     Когда вдали угаснет свет дневной
     И в черной мгле, склоняющейся к хатам,
     Всё небо заиграет надо мной,
     Как колоссальный движущийся атом, —

     В который раз томит меня мечта,
     Что где-то там, в другом углу вселенной,
     Такой же сад, и та же темнота,
     И те же звезды в красоте нетленной.

     И может быть, какой-нибудь поэт
     Стоит в саду и думает с тоскою,
     Зачем его я на исходе лет
     Своей мечтой туманной беспокою.

   1948

Оттепель

     Оттепель после метели.
     Только утихла пурга,
     Разом сугробы осели
     И потемнели снега.

     В клочьях разорванной тучи
     Блещет осколок луны.
     Сосен тяжелые сучья
     Мокрого снега полны.

     Падают, плавятся, льются
     Льдинки, втыкаясь в сугроб.
     Лужи, как тонкие блюдца,
     Светятся около троп.

     Пусть молчаливой дремотой
     Белые дышат поля,
     Неизмеримой работой
     Занята снова земля.

     Скоро проснутся деревья,
     Скоро, построившись в ряд,
     Птиц перелетных кочевья
     В трубы весны затрубят.

   1948

Приближался апрель к середине

     Приближался апрель к середине,
     Бил ручей, упадая с откоса,
     День и ночь грохотал на плотине
     Деревянный лоток водосброса.

     Здесь, под сенью дряхлеющих ветел,
     Из которых любая – калека,
     Я однажды, гуляя, заметил
     Незнакомого мне человека.

     Он стоял и держал пред собою
     Непочатого хлеба ковригу
     И свободной от груза рукою
     Перелистывал старую книгу.

     Лоб его бороздила забота,
     И здоровьем не выдалось тело,
     Но упорная мысли работа
     Глубиной его сердца владела.

     Пробежав за страницей страницу,
     Он вздымал удивленное око,
     Наблюдая ручьев вереницу,
     Устремленную в пену потока.

     В этот миг перед ним открывалось
     То, что было незримо доселе,
     И душа его в мир поднималась,
     Как дитя из своей колыбели.

     А грачи так безумно кричали,
     И так яростно ветлы шумели,
     Что, казалось, остаток печали
     Отнимать у него не хотели.

   1948

Поздняя весна

     Осветив черепицу на крыше
     И согрев древесину сосны,
     Поднимается выше и выше
     Запоздалое солнце весны.

     В розовато-коричневом дыме
     Не покрытых листами ветвей,
     Весь пронизан лучами косыми,
     Бьет крылом и поет соловей.

     Как естественно здесь повторенье
     Лаконически-медленных фраз,
     Точно малое это творенье
     Их поет специально для нас!

     О любимые сердцем обманы,
     Заблужденья младенческих лет!
     В день, когда зеленеют поляны,
     Мне от вас избавления нет.

     Я, как древний Коперник, разрушил
     Пифагорово пенье светил
     И в основе его обнаружил
     Только лепет и музыку крыл.

   1948

Полдень

     Понемногу вступает в права
     Ослепительно знойное лето.
     Раскаленная солнцем трава
     Испареньями влаги одета.

     Пожелтевший от зноя лопух
     Развернул розоватые латы
     И стоит, задыхаясь от мух,
     Под высокими окнами хаты.

     Есть в расцвете природы моей
     Кратковременный миг пресыщенья,
     Час, когда перламутровый клей
     Выделяют головки растенья.

     Утомились орудья любви,
     Страсть иссякла, но пламя былое
     Дотлевает и бродит в крови,
     Уж не тело, но ум беспокоя.

     Но к полудню заснет и оно,
     И в средине небесного свода
     Лишь смертельного зноя пятно
     Различит, замирая, природа.

   1948

Лебедь в зоопарке

     Сквозь летние сумерки парка
     По краю искусственных вод
     Красавица, дева, дикарка —
     Высокая лебедь плывет.

     Плывет белоснежное диво,
     Животное, полное грез,
     Колебля на лоне залива
     Лиловые тени берез.

     Головка ее шелковиста,
     И мантия снега белей,
     И дивные два аметиста
     Мерцают в глазницах у ней.

     И светлое льется сиянье
     Над белым изгибом спины,
     И вся она как изваянье
     Приподнятой к небу волны.

     Скрежещут над парком трамваи,
     Скрипит под машинами мост,
     Истошно кричат попугаи,
     Поджав перламутровый хвост.

     И звери сидят в отдаленье,
     Приделаны к выступам нор,
     И смотрят фигуры оленьи
     На воду сквозь тонкий забор.

     И вся мировая столица,
     Весь город сверкающий наш,
     Над маленьким парком теснится,
     Этаж громоздя на этаж.

     И слышит, как в сказочном мире
     У самого края стены
     Крылатое диво на лире
     Поет нам о счастье весны.

   1948

Сквозь волшебный прибор Левенгука

     Сквозь волшебный прибор Левенгука
     На поверхности капли воды
     Обнаружила наша наука
     Удивительной жизни следы.

     Государство смертей и рождений,
     Нескончаемой цепи звено, —
     В этом мире чудесных творений
     Сколь ничтожно и мелко оно!

     Но для бездн, где летят метеоры,
     Ни большого, ни малого нет,
     И равно беспредельны просторы
     Для микробов, людей и планет.

     В результате их общих усилий
     Зажигается пламя Плеяд,
     И кометы летят легкокрылей,
     И быстрее созвездья летят.

     И в углу невысокой вселенной,
     Под стеклом кабинетной трубы,
     Тот же самый поток неизменный
     Движет тайная воля судьбы.

     Там я звездное чую дыханье,
     Слышу речь органических масс
     И стремительный шум созиданья,
     Столь знакомый любому из нас.

   1948

Тбилисские ночи

     Отчего, как восточное диво,
     Черноока, печальна, бледна,
     Ты сегодня всю ночь молчаливо
     До рассвета сидишь у окна?

     Распластались во мраке платаны,
     Ночь брильянтовой чашей горит,
     Дремлют горы, темны и туманны,
     Кипарис, как живой, говорит.

     Хочешь, завтра под звуки пандури,
     Сквозь вина золотую струю
     Я умчу тебя в громе и буре
     В ледяную отчизну мою?

     Вскрикнут кони, разломится время,
     И по руслу реки до зари
     Полетим мы, забытые всеми,
     Разрывая лучей янтари.

     Я закутаю смуглые плечи
     В снежный ворох сибирских полей,
     Будут сосны гореть словно свечи,
     Над мерцаньем твоих соболей.

     Там, в огромном безмолвном просторе,
     Где поет, торжествуя, пурга,
     Позабудешь ты южное море,
     Золотые его берега.

     Ты наутро поднимешь ресницы:
     Пред тобой, как лесные царьки,
     Золотые песцы и куницы
     Запоют, прибежав из тайги.

     Поднимая мохнатые лапки,
     Чтоб тебя не обидел мороз,
     Принесут они в лапках охапки
     Перламутровых северных роз.

     Гордый лось с голубыми рогами
     На своей величавой трубе,
     Окруженный седыми снегами,
     Песню свадьбы сыграет тебе.

     И багровое солнце, пылая
     Всей громадой холодных огней,
     Как живой великан, дорогая,
     Улыбнется печали твоей.

     Что случилось сегодня в Тбилиси?
     Льется воздух, как льется вино.
     Спят стрижи на оконном карнизе,
     Кипарисы глядятся в окно.

     Сквозь туманную дымку вуали
     Пробиваются брызги огня.
     Посмотри на меня, генацвале,
     Оглянись, посмотри на меня!

   1948

На рейде

     Был поздний вечер. На террасах
     Горы, сползающей на дно,
     Дремал поселок, опоясав
     Лазурной бухточки пятно.

     Туманным кругом акварели
     Лежала в облаке луна,
     И звезды еле-еле тлели,
     И еле двигалась волна.

     Под равномерный шум прибоя
     Качались в бухте корабли.
     И вдруг, утробным воем воя,
     Все море вспыхнуло вдали.

     И в ослепительном сплетенье
     Огней, пронзивших небосвод,

     Гигантский лебедь, белый гений,
     На рейде встал электроход.

     Он встал над бездной вертикальной
     В тройном созвучии октав,
     Обрывки бури музыкальной
     Из окон щедро раскидав.

     Он весь дрожал от этой бури,
     Он с морем был в одном ключе,
     Но тяготел к архитектуре,
     Подняв антенну на плече.

     Он в море был явленьем смысла,
     Где электричество и звук,
     Как равнозначащие числа,
     Передо мной предстали вдруг.

   1949

Гурзуф

     В большом полукружии горных пород,
                    Где, темные ноги разув,
     В лазурную чашу сияющих вод
                    Спускается сонный Гурзуф,
     Где скалы, вступая в зеркальный затон,
                    Стоят по колено в воде,
     Где море поет, подперев небосклон,
                    И зеркалом служит звезде, —
     Лишь здесь я познал превосходство морей
                    Над нашею тесной землей,
     Услышал медлительный ход кораблей
                    И отзвук равнины морской.
     Есть таинство отзвуков. Может быть, нас
                    Затем и волнует оно,
     Что каждое сердце предчувствует час,
                    Когда оно канет на дно.
     О, что бы я только не отдал взамен
                    За то, чтобы даль донесла
     И стон Персефоны, и пенье сирен,
                    И звон боевого весла!

   1949

Светляки

     Слова – как светляки с большими
                                              фонарями.
     Пока рассеян ты и не всмотрелся в мрак,
     Ничтожно и темно их девственное пламя
     И неприметен их одушевленный прах.

     Но ты взгляни на них весною в южном Сочи,
     Где олеандры спят в торжественном цвету,
     Где море светляков горит над бездной ночи
     И волны в берег бьют, рыдая на лету.

     Сливая целый мир в единственном дыханье,
     Там из-под ног твоих земной уходит шар,
     И уж не их огни твердят о мирозданье,
     Но отдаленных гроз колеблется пожар.

     Дыхание фанфар и бубнов незнакомых
     Там медленно гудит и бродит в вышине.
     Что жалкие слова? Подобье насекомых!
     И все же эта тварь была послушна мне.

   1949

Башня Греми

     Ух, башня проклятая! Сто ступеней!
     Соратник огню и железу,
     По выступам ста треугольных камней
     Под самое небо я лезу.

     Винтом извивается башенный ход,
     Отверстье, пробитое в камне.
     Сорвись-ка! Никто и костей не найдет.
     Вгрызается в сердце тоска мне.

     А следом за мною, в холодном поту,
     Как я, распростершие руки,
     Какие-то люди ползут в высоту,
     Таща самопалы и луки.

     О черные стены бряцает кинжал,
     На шлемах сияние брезжит.
     Доносится снизу, заполнив провал,
     Кольчуг несмолкаемый скрежет.

     А там, в подземелье соборных руин,
     Где царская скрыта гробница,
     Леван-полководец, Леван-властелин
     Из каменной ниши стучится.

     «Вперед, кахетинцы, питомцы орлов!
     Да здравствует родина наша!
     Вовеки не сгинет отеческий кров
     Под черной пятой кизилбаша!»

     И мы на последнюю всходим ступень,
     И солнце ударило в очи,
     И в сердце ворвался стремительный день
     Всей силой своих полномочий.

     В парче винограда, в живом янтаре,
     Где дуб переплелся с гранатом,
     Кахетия пела, гордясь в октябре
     Своим урожаем богатым.

     Как пламя, в марани струилось вино,
     Веселье лилось из давилен,
     И был кизилбаш, позабытый давно,
     Пред этой страною бессилен.

     И реял над нею свободный орлан,
     Вздувающий перья на шлеме,
     И так же, как некогда витязь Леван,
     Стерег опустевшую Греми.

   1950

Старая сказка

     В этом мире, где наша особа
     Выполняет неясную роль,
     Мы с тобою состаримся оба,
     Как состарился в сказке король.

     Догорает, светясь терпеливо,
     Наша жизнь в заповедном краю,
     И встречаем мы здесь молчаливо
     Неизбежную участь свою.

     Но когда серебристые пряди
     Над твоим засверкают виском,
     Разорву пополам я тетради
     И с последним расстанусь стихом.

     Пусть душа, словно озеро, плещет
     У порога подземных ворот
     И багровые листья трепещут,
     Не касаясь поверхности вод.

   1952

Облетают последние маки

     Облетают последние маки,
     Журавли улетают, трубя,
     И природа в болезненном мраке
     Не похожа сама на себя.

     По пустынной и голой аллее
     Шелестя облетевшей листвой,
     Отчего ты, себя не жалея,
     С непокрытой бредешь головой?

     Жизнь растений теперь затаилась
     В этих странных обрубках ветвей.
     Ну, а что же с тобой приключилось,
     Что с душой приключилось твоей?

     Как посмел ты красавицу эту,
     Драгоценную душу твою,
     Отпустить, чтоб скиталась по свету,
     Чтоб погибла в далеком краю?

     Пусть непрочны домашние стены,
     Пусть дорога уводит во тьму, —
     Нет на свете печальней измены,
     Чем измена себе самому.

   1952

Воспоминание

     Наступили месяцы дремоты...
     То ли жизнь, действительно, прошла,
     То ль она, закончив все работы,
     Поздней гостьей села у стола.

     Хочет пить – не нравятся ей вина,
     Хочет есть – кусок не лезет в рот.
     Слушает, как шепчется рябина,
     Как щегол за окнами поет.

     Он поет о той стране далекой,
     Где едва заметен сквозь пургу
     Бугорок могилы одинокой
     В белом кристаллическом снегу.

     Там в ответ не шепчется береза,
     Корневищем вправленная в лед.
     Там над нею в обруче мороза
     Месяц окровавленный плывет.

   1952

Прощание с друзьями

     В широких шляпах, длинных пиджаках,
     С тетрадями своих стихотворений,
     Давным-давно рассыпались вы в прах,
     Как ветки облетевшие сирени.

     Вы в той стране, где нет готовых форм,
     Где все разъято, смешано, разбито,
     Где вместо неба – лишь могильный холм
     И неподвижна лунная орбита.

     Там на ином, невнятном языке
     Поет синклит беззвучных насекомых,
     Там с маленьким фонариком в руке
     Жук-человек приветствует знакомых.

     Спокойно ль вам, товарищи мои?
     Легко ли вам? И все ли вы забыли?
     Теперь вам братья – корни, муравьи,
     Травинки, вздохи, столбики из пыли.

     Теперь вам сестры – цветики гвоздик,
     Соски сирени, щепочки, цыплята...
     И уж не в силах вспомнить ваш язык
     Там наверху оставленного брата.

     Ему еще не место в тех краях,
     Где вы исчезли, легкие, как тени,
     В широких шляпах, длинных пиджаках,
     С тетрадями своих стихотворений.

   1952

Сон

     Жилец земли, пятидесяти лет,
     Подобно всем счастливый и несчастный,
     Однажды я покинул этот свет
     И очутился в местности безгласной.
     Там человек едва существовал
     Последними остатками привычек,
     Но ничего уж больше не желал
     И не носил ни прозвищ он, ни кличек.
     Участник удивительной игры,
     Не вглядываясь в скученные лица,
     Я там ложился в дымные костры
     И поднимался, чтобы вновь ложиться.
     Я уплывал, я странствовал вдали,
     Безвольный, равнодушный, молчаливый,
     И тонкий свет исчезнувшей земли
     Отталкивал рукой неторопливой.
     Какой-то отголосок бытия
     Еще имел я для существованья,
     Но уж стремилась вся душа моя
     Стать не душой, но частью мирозданья
     Там по пространству двигались ко мне
     Сплетения каких-то матерьялов,
     Мосты в необозримой вышине
     Висели над ущельями провалов.
     Я хорошо запомнил внешний вид
     Всех этих тел, плывущих из пространства:
     Сплетенье ферм, и выпуклости плит,
     И дикость первобытного убранства.
     Там тонкостей не видно и следа,
     Искусство форм там явно не в почете,
     И не заметно тягостей труда,
     Хотя весь мир в движенье и работе.
     И в поведенье тамошних властей
     Не видел я малейшего насилья,
     И сам, лишенный воли и страстей,
     Всё то, что нужно, делал без усилья.
     Мне не было причины не хотеть,
     Как не было желания стремиться,
     И был готов я странствовать и впредь,
     Коль то могло на что-то пригодиться.
     Со мной бродил какой-то мальчуган,

     Болтал со мной о массе пустяковин.
     И даже он, похожий на туман,
     Был больше материален, чем духовен.
     Мы с мальчиком на озеро пошли,
     Он удочку куда-то вниз закинул
     И нечто, долетевшее с земли,
     Не торопясь, рукою отодвинул.

   1953

Весна в Мисхоре

1. Иудино дерево

     Когда, страдая от простуды,
     Ай-Петри высится в снегу,
     Кривое деревце Иуды
     Цветет на южном берегу.
     Весна блуждает где-то рядом,
     А из долин уже глядят
     Цветы, напитанные ядом
     Коварства, горя и утрат.

2. Птичьи песни

     Пусть в зеленую книгу природы
     Не запишутся песни синиц, —
     Величайшие наши рапсоды
     Происходят из общества птиц.
     Пусть не слушает их современник,
     Путешествуя в этом краю, —
     Им не нужно ни славы, ни денег
     За бессмертную песню свою.

3. Учан-Су

     Внимая собственному вою,
     С недосягаемых высот
     Висит над самой головою
     Громада падающих вод.
     И веет влажная прохлада
     Вокруг нее, и каждый куст,
     Обрызган пылью водопада,
     Смеется тысячами уст.

4. У моря

     Посмотри, как весною в Мисхоре,
     Где серебряный пенится вал,
     Непрерывно работает море,
     Разрушая окраины скал.
     Час настанет, и в сердце поэта,
     Разрушая последние сны,
     Вместо жизни останется эта
     Роковая работа волны.

   1953

Портрет

     Любите живопись, поэты!
     Лишь ей, единственной, дано
     Души изменчивой приметы
     Переносить на полотно.

     Ты помнишь, как из тьмы былого,
     Едва закутана в атлас,
     С портрета Рокотова снова
     Смотрела Струйская на нас?

     Ее глаза – как два тумана,
     Полуулыбка, полуплач,
     Ее глаза – как два обмана,
     Покрытых мглою неудач.

     Соединенье двух загадок,
     Полувосторг, полуиспуг,
     Безумной нежности припадок,
     Предвосхищенье смертных мук.

     Когда потемки наступают
     И приближается гроза,
     Со дна души моей мерцают
     Ее прекрасные глаза.

   1953

«Я воспитан природой суровой...»

     Я воспитан природой суровой,
     Мне довольно заметить у ног
     Одуванчика шарик пуховый,
     Подорожника твердый клинок.

     Чем обычней простое растенье,
     Тем живее волнует меня
     Первых листьев его появленье
     На рассвете весеннего дня.

     В государстве ромашек, у края,
     Где ручей, задыхаясь, поет,
     Пролежал бы всю ночь до утра я,
     Запрокинув лицо в небосвод.

     Жизнь потоком светящейся пыли
     Все текла бы, текла сквозь листы,
     И туманные звезды светили,
     Заливая лучами кусты.

     И, внимая весеннему шуму
     Посреди очарованных трав,
     Все лежал бы и думал я думу
     Беспредельных полей и дубрав.

   1953

Поэт

     Черен бор за этим старым домом,
     Перед домом – поле да овсы.
     В нежном небе серебристым комом
     Облако невиданной красы.
     По бокам туманно-лиловато,
     Посредине грозно и светло, —
     Медленно плывущее куда-то
     Раненого лебедя крыло.
     А внизу на стареньком балконе —
     Юноша с седою головой,
     Как портрет в старинном медальоне
     Из цветов ромашки полевой.
     Щурит он глаза свои косые,
     Подмосковным солнышком согрет, —
     Выкованный грозами России
     Собеседник сердца и поэт.
     А леса, как ночь, стоят за домом,
     А овсы, как бешеные, прут...
     То, что было раньше незнакомым,
     Близким сердцу делается тут.

   1953

Дождь

     В тумане облачных развалин
     Встречая утренний рассвет,
     Он был почти нематериален
     И в формы жизни не одет.

     Зародыш, выкормленный тучей,
     Он волновался, он кипел,
     И вдруг, веселый и могучий,
     Ударил в струны и запел.

     И засияла вся дубрава
     Молниеносным блеском слез,
     И листья каждого сустава
     Зашевелились у берез.

     Натянут тысячами нитей
     Меж хмурым небом и землей,
     Ворвался он в поток событий,
     Повиснув книзу головой.

     Он падал издали, с наклоном
     В седые скопища дубрав,
     И вся земля могучим лоном
     Его пила, затрепетав.

   1953

Ночное гулянье

     Расступились на площади зданья,
     Листья клена целуют звезду.
     Нынче ночью – большое гулянье,
     И веселье, и праздник в саду.

     Но когда пиротехник из рощи
     Бросит в небо серебряный свет,
     Фантастическим выстрелам ночи
     Не вполне доверяйся, поэт.

     Улетит и погаснет ракета,
     Потускнеют огней вороха...
     Вечно светит лишь сердце поэта
     В целомудренной бездне стиха.

   1953

Неудачник

     По дороге, пустынной обочиной,
     Где лежат золотые пески,
     Что ты бродишь такой озабоченный,
     Умирая весь день от тоски?

     Вон и старость, как ведьма глазастая,
     Притаилась за ветхой ветлой.
     Целый день по кустарникам шастая,
     Наблюдает она за тобой.

     Ты бы вспомнил, как в ночи походные
     Жизнь твоя, загораясь в борьбе,
     Руки девичьи, крылья холодные,
     Положила на плечи тебе.

     Милый взор, истомленно-внимательный,
     Залил светом всю душу твою,
     Но подумал ты трезво и тщательно
     И вернулся в свою колею.

     Крепко помнил ты старое правило —
     Осторожно по жизни идти.
     Осторожная мудрость направила
     Жизнь твою по глухому пути.

     Пролетела она в одиночестве
     Где-то здесь, на задворках села,
     Не спросила об имени-отчестве,
     В золотые дворцы не ввела.

     Поистратил ты разум недюжинный
     Для каких-то бессмысленных дел.
     Образ той, что сияла жемчужиной,
     Потускнел, побледнел, отлетел.

     Вот теперь и ходи и рассчитывай,
     Сумасшедшие мысли тая,
     Да смотри, как под тенью ракитовой
     Усмехается старость твоя.

     Не дорогой ты шел, а обочиной,
     Не нашел ты пути своего,
     Осторожный, всю жизнь озабоченный,
     Неизвестно, во имя чего!

   1953

Ходоки

     В зипунах домашнего покроя
     Из далеких сел, из-за Оки,
     Шли они, неведомые, трое —
     По мирскому делу ходоки.

     Русь металась в голоде и буре,
     Все смешалось, сдвинутое враз.
     Гул вокзалов, крик в комендатуре,
     Человечье горе без прикрас.

     Только эти трое почему-то
     Выделялись в скопище людей,
     Не кричали бешено и люто,
     Не ломали строй очередей.

     Всматриваясь старыми глазами
     В то, что здесь наделала нужда,
     Горевали путники, а сами
     Говорили мало, как всегда.

     Есть черта, присущая народу:
     Мыслит он не разумом одним, —
     Всю свою душевную природу
     Наши люди связывают с ним.

     Оттого прекрасны наши сказки,
     Наши песни, сложенные в лад.
     В них и ум и сердце без опаски
     На одном наречье говорят.

     Эти трое мало говорили.
     Что слова! Была не в этом суть.
     Но зато в душе они скопили
     Многое за долгий этот путь.

     Потому, быть может, и таились
     В их глазах тревожные огни
     В поздний час, когда остановились
     У порога Смольного они.

     Но когда радушный их хозяин,
     Человек в потертом пиджаке,
     Сам работой до смерти измаян,
     С ними говорил накоротке,

     Говорил о скудном их районе,
     Говорил о той поре, когда
     Выйдут электрические кони
     На поля народного труда,

     Говорил, как жизнь расправит крылья,
     Как, воспрянув духом, весь народ
     Золотые хлебы изобилья
     По стране, ликуя, понесет, —

     Лишь тогда тяжелая тревога
     В трех сердцах растаяла, как сон,
     И внезапно видно стало много
     Из того, что видел только он.

     И котомки сами развязались,
     Серой пылью в комнате пыля,
     И в руках стыдливо показались
     Черствые ржаные кренделя.

     С этим угощеньем безыскусным
     К Ленину крестьяне подошли.
     Ели все. И горьким был и вкусным
     Скудный дар истерзанной земли.

   1954

Возвращение с работы

     Вокруг села бродили грозы,
     И часто, полные тоски,
     Удары молнии сквозь слезы
     Ломали небо на куски.

     Хлестало, словно из баклаги,
     И над собранием берез
     Пир электричества и влаги
     Сливался в яростный хаос.

     А мы шагали по дороге
     Среди кустарников и трав,
     Как древнегреческие боги,
     Трезубцы в облако подняв.

   1954

Шакалы

     Среди черноморских предгорий,
     На первой холмистой гряде,
     Высокий стоит санаторий,
     Купая ступени в воде.

     Давно уже черным сапфиром
     Склонился над ним небосклон,
     Давно уж над дремлющим миром
     Молчит ожерелье колонн.

     Давно, утомившись от зноя,
     Умолкли концерты цикад,
     И люди в тиши и покое
     Давно в санатории спят.

     Лишь там, наверху, по оврагам,
     Средь зарослей горной реки,
     Полночным окутаны мраком,
     Не гаснут всю ночь огоньки.

     На всем полукружье залива,
     То там появляясь, то тут,
     И хищно они и трусливо
     Мерцают, мигают, снуют.

     Сперва боязливо и тонко,
     Потом всё слышней и слышней
     С холмов верещанье ребенка
     Доносится к миру людей.

     И вот уже плачем и визгом
     Наполнен небесный зенит.
     Луна перламутровым диском
     Испуганно в чащу глядит.

     И видит: теснясь друг за другом
     И мордочки к небу задрав,
     Шакалы сидят полукругом
     За темными листьями трав.

     О чем они воют и плачут?
     Кого проклиная, вопят?
     Под ними у моря маячит
     Колонн ослепительный ряд.

     Там мир золотого сиянья,
     Там жизнь, непонятная им...
     Не эти ли светлые зданья
     Клянут они воплем своим?

     Но меркнет луна Черноморья,
     И солнце встает в синеву,
     И враз умолкают предгорья,
     Туманом укутав траву.

     И звери по краю потока
     Трусливо бегут в тростники,
     Где в каменных норах глубоко
     Беснуются их двойники.

   1954

В кино

     Утомленная после работы,
     Лишь за окнами стало темно,
     С выраженьем тяжелой заботы
     Ты пришла почему-то в кино.

     Ражий малый в коричневом фраке,
     Как всегда, выбиваясь из сил,
     Плел с эстрады какие-то враки
     И бездарно и нудно острил.

     И смотрела когда на него ты
     И вникала в остроты его,
     Выраженье тяжелой заботы
     Не сходило с лица твоего.

     В низком зале, наполненном густо,
     Ты смотрела, как все, на экран,
     Где напрасно пыталось искусство
     К правде жизни припутать обман.

     Озабоченных черт не меняли
     Судьбы призрачных, плоских людей,
     И тебе удавалось едва ли
     Сопоставить их с жизнью своей.

     Одинока, слегка седовата,
     Но еще моложава на вид,
     Кто же ты? И какая утрата
     До сих пор твое сердце томит?

     Где твой друг, твой единственно милый,
     Соучастник далекой весны,
     Кто наполнил живительной силой
     Бесприютное сердце жены?

     Почему его нету с тобою?
     Неужели погиб он в бою
     Иль, гонимый жестокой судьбою,
     Пропадает в далеком краю?

     Где б он ни был, но в это мгновенье
     Здесь, в кино, я уверился вновь:
     Бесконечно людское терпенье,
     Если в сердце не гаснет любовь.

   1954

Бегство в Египет

     Ангел, дней моих хранитель,
     С лампой в комнате сидел.
     Он хранил мою обитель,
     Где лежал я и болел.

     Обессиленный недугом,
     От товарищей вдали,
     Я дремал. И друг за другом
     Предо мной виденья шли.

     Снилось мне, что я младенцем
     В тонкой капсуле пелен
     Иудейским поселенцем
     В край далекий привезен.

     Перед Иродовой бандой
     Трепетали мы. Но тут
     В белом домике с верандой
     Обрели себе приют.

     Ослик пасся близ оливы,
     Я резвился на песке.
     Мать с Иосифом, счастливы,
     Хлопотали вдалеке.

     Часто я в тени у сфинкса
     Отдыхал, и светлый Нил,
     Словно выпуклая линза,
     Отражал лучи светил.

     И в неясном этом свете,
     В этом радужном огне
     Духи, ангелы и дети
     На свирелях пели мне.

     Но когда пришла идея
     Возвратиться нам домой
     И простерла Иудея
     Перед нами образ свой —

     Нищету свою и злобу,
     Нетерпимость, рабский страх,
     Где ложилась на трущобу
     Тень распятого в горах, —

     Вскрикнул я и пробудился...
     И у лампы близ огня
     Взор твой ангельский светился,
     Устремленный на меня.

   1955

Осенние пейзажи

1. Под дождем

     Мой зонтик рвется, точно птица,
     И вырывается, треща.
     Шумит над миром и дымится
     Сырая хижина дождя.
     И я стою в переплетенье
     Прохладных вытянутых тел,
     Как будто дождик на мгновенье
     Со мною слиться захотел.

2. Осеннее утро

     Обрываются речи влюбленных,
     Улетает последний скворец.
     Целый день осыпаются с кленов
     Силуэты багровых сердец.
     Что ты, осень, наделала с нами!
     В красном золоте стынет земля.
     Пламя скорби свистит под ногами,
     Ворохами листвы шевеля.

3. Последние канны

     Всё то, что сияло и пело,
     В осенние скрылось леса,
     И медленно дышат на тело
     Последним теплом небеса.
     Ползут по деревьям туманы,
     Фонтаны умолкли в саду,
     Одни неподвижные канны
     Пылают у всех на виду.
     Так, вытянув крылья, орлица
     Стоит на уступе скалы,
     И в клюве ее шевелится
     Огонь, выступая из мглы.

   1955

Некрасивая девочка

     Среди других играющих детей
     Она напоминает лягушонка.
     Заправлена в трусы худая рубашонка,
     Колечки рыжеватые кудрей
     Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
     Черты лица остры и некрасивы.
     Двум мальчуганам, сверстникам ее,
     Отцы купили по велосипеду.
     Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
     Гоняют по двору, забывши про нее,
     Она ж за ними бегает по следу.
     Чужая радость так же, как своя,
     Томит ее и вон из сердца рвется,
     И девочка ликует и смеется,
     Охваченная счастьем бытия.

     Ни тени зависти, ни умысла худого
     Еще не знает это существо.
     Ей всё на свете так безмерно ново,
     Так живо всё, что для иных мертво!
     И не хочу я думать, наблюдая,
     Что будет день, когда она, рыдая,
     Увидит с ужасом, что посреди подруг
     Она всего лишь бедная дурнушка!
     Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
     Сломать его едва ли можно вдруг!
     Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
     Который в глубине ее горит,
     Всю боль свою один переболит
     И перетопит самый тяжкий камень!
     И пусть черты ее нехороши
     И нечем ей прельстить воображенье, —

     Младенческая грация души
     Уже сквозит в любом ее движенье.
     А если это так, то что есть красота
     И почему ее обожествляют люди?
     Сосуд она, в котором пустота,
     Или огонь, мерцающий в сосуде?

   1955

«При первом наступлении зимы...»

     При первом наступлении зимы,
     Блуждая над просторною Невою,
     Сиянье лета сравниваем мы
     С разбросанной по берегу листвою.

     Но я любитель старых тополей,
     Которые до первой зимней вьюги
     Пытаются не сбрасывать с ветвей
     Своей сухой заржавленной кольчуги.

     Как между нами сходство описать?
     И я, подобно тополю, не молод,
     И мне бы нужно в панцире встречать
     Приход зимы, ее смертельный холод.

   1955

Осенний клен
(Из С. Галкина)

     Осенний мир осмысленно устроен
                    И населен.
     Войди в него и будь душой спокоен,
                    Как этот клен.

     И если пыль на миг тебя покроет,
                    Не помертвей.
     Пусть на заре листы твои умоет
                    Роса полей.

     Когда ж гроза над миром разразится
                    И ураган,
     Они заставят до земли склониться
                    Твой тонкий стан.

     Но даже впав в смертельную истому
                    От этих мук,
     Подобно древу осени простому,
                    Смолчи, мой друг.

     Не забывай, что выпрямится снова,
                    Не искривлен,
     Но умудрен от разума земного
                    Осенний клен.

   1955

Старая актриса

     В позолоченной комнате стиля ампир,
     Где шнурками затянуты кресла,
     Театральной Москвы позабытый кумир
     И владычица наша воскресла.

     В затрапезе похожа она на щегла,
     В три погибели скорчилось тело.
     А ведь, боже, какая актриса была
     И какими умами владела!

     Что-то было нездешнее в каждой черте
     Этой женщины, юной и стройной,
     И лежал на тревожной ее красоте
     Отпечаток Италии знойной.

     Ныне домик ее превратился в музей,
     Где жива ее прежняя слава,
     Где старуха подчас удивляет друзей
     Своевольем капризного нрава.

     Орденов ей и званий немало дано,
     И она пребывает в надежде,
     Что красе ее вечно сиять суждено
     В этом доме, как некогда прежде.

     Здесь картины, портреты, альбомы, венки,
     Здесь дыхание южных растений,
     И они ее образ, годам вопреки,
     Сохранят для иных поколений.

     И не важно, не важно, что в дальнем углу,
     В полутемном и низком подвале,
     Бесприютная девочка спит на полу,
     На тряпичном своем одеяле!

     Здесь у тетки-актрисы из милости ей
     Предоставлена нынче квартира.
     Здесь она выбивает ковры у дверей,
     Пыль и плесень стирает с ампира.

     И когда ее старая тетка бранит,
     И считает и прячет монеты, —
     О, с каким удивленьем ребенок глядит
     На прекрасные эти портреты!

     Разве девочка может понять до конца,
     Почему, поражая нам чувства,
     Поднимает над миром такие сердца
     Неразумная сила искусства!

   1956

О красоте человеческих лиц

     Есть лица, подобные пышным порталам,
     Где всюду великое чудится в малом.
     Есть лица – подобия жалких лачуг,
     Где варится печень и мокнет сычуг.
     Иные холодные, мертвые лица
     Закрыты решетками, словно темница.
     Другие – как башни, в которых давно
     Никто не живет и не смотрит в окно.
     Но малую хижинку знал я когда-то,
     Была неказиста она, небогата,
     Зато из окошка ее на меня
     Струилось дыханье весеннего дня.
     Поистине мир и велик и чудесен!
     Есть лица – подобья ликующих песен.
     Из этих, как солнце, сияющих нот
     Составлена песня небесных высот.

   1955

Где-то в поле возле Магадана

     Где-то в поле возле Магадана,
     Посреди опасностей и бед,
     В испареньях мерзлого тумана
     Шли они за розвальнями вслед.
     От солдат, от их луженых глоток,
     От бандитов шайки воровской
     Здесь спасали только околодок
     Да наряды в город за мукой.
     Вот они и шли в своих бушлатах —
     Два несчастных русских старика,
     Вспоминая о родимых хатах
     И томясь о них издалека.
     Вся душа у них перегорела
     Вдалеке от близких и родных,
     И усталость, сгорбившая тело,
     В эту ночь снедала души их.
     Жизнь над ними в образах природы
     Чередою двигалась своей.
     Только звезды, символы свободы,
     Не смотрели больше на людей.
     Дивная мистерия вселенной
     Шла в театре северных светил,
     Но огонь ее проникновенный
     До людей уже не доходил.
     Вкруг людей посвистывала вьюга,
     Заметая мерзлые пеньки.
     И на них, не глядя друг на друга,
     Замерзая, сели старики.
     Стали кони, кончилась работа,
     Смертные доделались дела...
     Обняла их сладкая дремота,
     В дальний край, рыдая, повела.
     Не нагонит больше их охрана,
     Не настигнет лагерный конвой,
     Лишь одни созвездья Магадана
     Засверкают, став над головой.

   1956

Поэма весны

     Ты и скрипку с собой принесла,
     И заставила петь на свирели,
     И, схватив за плечо, повела
     Сквозь поля, голубые в апреле.
     Пессимисту дала ты шлепка,
     Настежь окна в домах растворила,
     Подхватила в сенях старика
     И плясать по дороге пустила.
     Ошалев от твоей красоты,
     Скряга вытащил пук ассигнаций,
     И они превратились в листы
     Засиявших на солнце акаций.
     Бюрократы, чинуши, попы,
     Столяры, маляры, стеклодувы,
     Как птенцы из своей скорлупы,
     Отворили на радостях клювы.
     Даже те, кто по креслам сидят,
     Погрузившись в чины и медали,
     Улыбнулись и, как говорят,
     На мгновенье счастливыми стали.
     Это ты, сумасбродка весна!
     Узнаю твои козни, плутовка!
     Уж давно мне из окон видна
     И улыбка твоя, и сноровка.
     Скачет по полю жук-менестрель,
     Реет бабочка, став на пуанты.
     Развалившись по книгам, апрель
     Нацепил васильков аксельбанты.
     Он-то знает, что поле да лес —
     Для меня ежедневная тема,
     А весна, сумасбродка небес, —
     И подружка моя, и поэма.

   1956

Последняя любовь

1. Чертополох

     Принесли букет чертополоха
     И на стол поставили, и вот
     Предо мной пожар, и суматоха,
     И огней багровый хоровод.
     Эти звезды с острыми концами,
     Эти брызги северной зари
     И гремят и стонут бубенцами,
     Фонарями вспыхнув изнутри.
     Это тоже образ мирозданья,
     Организм, сплетенный из лучей,
     Битвы неоконченной пыланье,
     Полыханье поднятых мечей.
     Это башня ярости и славы,
     Где к копью приставлено копье,
     Где пучки цветов, кровавоглавы,
     Прямо в сердце врезаны мое.
     Снилась мне высокая темница
     И решетка, черная, как ночь,
     За решеткой – сказочная птица,
     Та, которой некому помочь.
     Но и я живу, как видно, плохо,
     Ибо я помочь не в силах ей.
     И встает стена чертополоха
     Между мной и радостью моей.
     И простерся шип клинообразный
     В грудь мою, и уж в последний раз
     Светит мне печальный и прекрасный
     Взор ее неугасимых глаз.

   1956

2. Морская прогулка

     На сверкающем глиссере белом
     Мы заехали в каменный грот,
     И скала опрокинутым телом
     Заслонила от нас небосвод.
     Здесь, в подземном мерцающем зале,
     Над лагуной прозрачной воды,
     Мы и сами прозрачными стали,
     Как фигурки из тонкой слюды.
     И в большой кристаллической чаше,
     С удивлением глядя на нас,
     Отраженья неясные наши
     Засияли мильонами глаз.
     Словно вырвавшись вдруг из пучины,
     Стаи девушек с рыбьим хвостом
     И подобные крабам мужчины
     Оцепили наш глиссер кругом.
     Под великой одеждою моря,
     Подражая движеньям людей,
     Целый мир ликованья и горя
     Жил диковинной жизнью своей.
     Что-то там и рвалось, и кипело,
     И сплеталось, и снова рвалось,
     И скалы опрокинутой тело
     Пробивало над нами насквозь.
     Но водитель нажал на педали,
     И опять мы, как будто во сне,
     Полетели из мира печали
     На высокой и легкой волне.

     Солнце в самом зените пылало,
     Пена скал заливала корму,
     И Таврида из моря вставала,
     Приближаясь к лицу твоему.

   1956

3. Признание

     Зацелована, околдована,
     С ветром в поле когда-то обвенчана,
     Вся ты словно в оковы закована,
     Драгоценная моя женщина!

     Не веселая, не печальная,
     Словно с темного неба сошедшая,
     Ты и песнь моя обручальная,
     И звезда моя сумасшедшая.

     Я склонюсь над твоими коленями,
     Обниму их с неистовой силою,
     И слезами и стихотвореньями
     Обожгу тебя, горькую, милую.

     Отвори мне лицо полуночное,
     Дай войти в эти очи тяжелые,
     В эти черные брови восточные,
     В эти руки твои полуголые.

     Что прибавится – не убавится,
     Что не сбудется – позабудется...
     Отчего же ты плачешь, красавица?
     Или это мне только чудится?

   1957

4. Последняя любовь

     Задрожала машина и стала,
     Двое вышли в вечерний простор,
     И на руль опустился устало
     Истомленный работой шофер.
     Вдалеке через стекла кабины
     Трепетали созвездья огней,
     Пожилой пассажир у куртины
     Задержался с подругой своей.
     И водитель сквозь сонные веки
     Вдруг заметил два странных лица,
     Обращенных друг к другу навеки
     И забывших себя до конца.
     Два туманные легкие света
     Исходили из них, и вокруг
     Красота уходящего лета
     Обнимала их сотнями рук.
     Были тут огнеликие канны,
     Как стаканы с кровавым вином,
     И седых аквилегий султаны,
     И ромашки в венце золотом.
     В неизбежном предчувствии горя,
     В ожиданье осенних минут,
     Кратковременной радости море
     Окружало любовников тут.
     И они, наклоняясь друг к другу,
     Бесприютные дети ночей,
     Молча шли по цветочному кругу
     В электрическом блеске лучей.
     А машина во мраке стояла,
     И мотор трепетал тяжело,
     И шофер улыбался устало,
     Опуская в кабине стекло.
     Он-то знал, что кончается лето,
     Что подходят ненастные дни,
     Что давно уж их песенка спета, —
     То, что, к счастью, не знали они.

   1957

5. Голос в телефоне

     Раньше был он звонкий, точно птица,
     Как родник, струился и звенел,
     Точно весь в сиянии излиться
     По стальному проводу хотел.

     А потом, как дальнее рыданье,
     Как прощанье с радостью души,
     Стал звучать он, полный покаянья
     И пропал в неведомой глуши.

     Сгинул он в каком-то диком поле,
     Беспощадной вьюгой занесен...
     И кричит душа моя от боли,
     И молчит мой черный телефон.

   1957

6.

     Клялась ты – до гроба
     Быть милой моей.
     Опомнившись, оба
     Мы стали умней.

     Опомнившись, оба
     Мы поняли вдруг,
     Что счастья до гроба
     Не будет, мой друг.

     Колеблется лебедь
     На пламени вод.
     Однако к земле ведь
     И он уплывет.

     И вновь одиноко
     Заблещет вода,
     И глянет ей в око
     Ночная звезда.

   1957

7.

     Посредине панели
     Я заметил у ног
     В лепестках акварели
     Полумертвый цветок.
     Он лежал без движенья
     В белом сумраке дня,
     Как твое отраженье
     На душе у меня.

   1957

8. Можжевеловый куст

     Я увидел во сне можжевеловый куст,
     Я услышал вдали металлический хруст,
     Аметистовых ягод услышал я звон,
     И во сне, в тишине, мне понравился он.

     Я почуял сквозь сон легкий запах смолы.
     Отогнув невысокие эти стволы,
     Я заметил во мраке древесных ветвей
     Чуть живое подобье улыбки твоей.

     Можжевеловый куст, можжевеловый куст,
     Остывающий лепет изменчивых уст,
     Легкий лепет, едва отдающий смолой,
     Проколовший меня смертоносной иглой!

     В золотых небесах за окошком моим
     Облака проплывают одно за другим,
     Облетевший мой садик безжизнен и пуст...
     Да простит тебя Бог, можжевеловый куст!

   1957

9. Встреча

   И лицо с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавевшая дверь, – улыбнулось...
Л. Толстой. Война и мир

     Как открывается заржавевшая дверь,
     С трудом, с усилием, – забыв о том, что было,
     Она, моя нежданная, теперь
     Свое лицо навстречу мне открыла.
     И хлынул свет – не свет, но целый сноп
     Живых лучей, – не сноп, но целый ворох
     Весны и радости, и вечный мизантроп,
     Смешался я... И в наших разговорах,
     В улыбках, в восклицаньях, – впрочем, нет,
     Не в них совсем, но где-то там, за ними,

     Теперь горел неугасимый свет,
     Овладевая мыслями моими.
     Открыв окно, мы посмотрели в сад,
     И мотыльки бесчисленные сдуру,
     Как многоцветный легкий водопад,
     К блестящему помчались абажуру.
     Один из них уселся на плечо,
     Он был прозрачен, трепетен и розов.
     Моих вопросов не было еще,
     Да и не нужно было их – вопросов.

   1957

10. Старость

     Простые, тихие, седые,
     Он с палкой, с зонтиком она, —
     Они на листья золотые
     Глядят, гуляя дотемна.

     Их речь уже немногословна,
     Без слов понятен каждый взгляд,
     Но души их светло и ровно
     Об очень многом говорят.

     В неясной мгле существованья
     Был неприметен их удел,
     И животворный свет страданья
     Над ними медленно горел.

     Изнемогая, как калеки,
     Под гнетом слабостей своих,
     В одно единое навеки
     Слились живые души их.

     И знанья малая частица
     Открылась им на склоне лет,
     Что счастье наше – лишь зарница,
     Лишь отдаленный слабый свет.

     Оно так редко нам мелькает,
     Такого требует труда!
     Оно так быстро потухает
     И исчезает навсегда!

     Как ни лелей его в ладонях
     И как к груди ни прижимай, —
     Дитя зари, на светлых конях
     Оно умчится в дальний край!

     Простые, тихие, седые,
     Он с палкой, с зонтиком она, —
     Они на листья золотые
     Глядят, гуляя дотемна.

     Теперь уж им, наверно, легче,
     Теперь всё страшное ушло,
     И только души их, как свечи,
     Струят последнее тепло.

   1956

Противостояние Марса

     Подобный огненному зверю,
     Глядишь на землю ты мою,
     Но я ни в чем тебе не верю
     И славословий не пою.
     Звезда зловещая! Во мраке
     Печальных лет моей страны
     Ты в небесах чертила знаки
     Страданья, крови и войны.
     Когда над крышами селений
     Ты открывала сонный глаз,
     Какая боль предположений
     Всегда охватывала нас!
     И был он в руку – сон зловещий:
     Война с ружьем наперевес
     В селеньях жгла дома и вещи
     И угоняла семьи в лес.
     Был бой и гром, и дождь и слякоть,
     Печаль скитаний и разлук,
     И уставало сердце плакать
     От нестерпимых этих мук.
     И над безжизненной пустыней
     Подняв ресницы в поздний час,
     Кровавый Марс из бездны синей
     Смотрел внимательно на нас.
     И тень сознательности злобной
     Кривила смутные черты,
     Как будто дух звероподобный
     Смотрел на землю с высоты.
     Тот дух, что выстроил каналы
     Для неизвестных нам судов
     И стекловидные вокзалы
     Средь марсианских городов.
     Дух, полный разума и воли,
     Лишенный сердца и души,
     Кто о чужой не страждет боли,
     Кому все средства хороши.
     Но знаю я, что есть на свете
     Планета малая одна,
     Где из столетия в столетье
     Живут иные племена.
     И там есть муки и печали,
     И там есть пища для страстей,
     Но люди там не утеряли
     Души естественной своей.
     Там золотые волны света
     Плывут сквозь сумрак бытия,
     И эта малая планета —
     Земля злосчастная моя.

   1956

Гурзуф ночью

     Для северных песен ненадобен юг:
     Родились они средь туманов и вьюг,
     Качанию лиственниц вторя.
     Они – чужестранцы на этой земле,
     На этой покрытой цветами скале,
     В сиянии южного моря.

     В Гурзуфе всю ночь голосят петухи.
     Здесь улица – род коридора.
     Здесь спит парикмахер, любитель ухи,
     Который стрижет Черномора.
     Царапая кузов о камни крыльца,
     Здесь утром автобус гудит без конца,
     Таща ротозеев из Ялты.
     Здесь толпы лихих санаторных гуляк
     Несут за собой аромат кулебяк,
     Как будто в харчевню попал ты.

     Наплававшись по морю, стая парней
     Здесь бродит с заезжей сиреной.
     Питомцы Нептуна блаженствуют с ней,
     Гитарой бренча несравненной.

     Здесь две затонувшие в море скалы,
     К которым стремился и Плиний,
     Вздымают из влаги тупые углы
     Своих переломанных линий.

     А ночь, как царица на троне из туч,
     Колеблет прожектора медленный луч,
     И море шумит до рассвета,
     И слушая, как голосят петухи,
     Внизу у калитки толпятся стихи —
     Свидетели южного лета.
     Толпятся без страха и тычут свой нос
     В кувшинчики еле открывшихся роз,
     И пьют их дыханье, и странно,
     Что, спавшие где-то на севере, вдруг
     Они залетели на пламенный юг —
     Холодные дети тумана.

   1956

Над морем

     Лишь запах чабреца, сухой и горьковатый,
     Повеял на меня – и этот сонный Крым,
     И этот кипарис, и этот дом, прижатый
     К поверхности горы, слились навеки с ним.

     Здесь море – дирижер, а резонатор – дали,
     Концерт высоких волн здесь ясен наперед.
     Здесь звук, задев скалу, скользит по
                                                   вертикали,
     И эхо средь камней танцует и поет.

     Акустика вверху настроила ловушек,
     Приблизила к ушам далекий ропот струй.
     И стал здесь грохот бурь подобен грому пушек,
     И, как цветок, расцвел девичий поцелуй.

     Скопление синиц здесь свищет на рассвете,
     Тяжелый виноград прозрачен здесь и ал.
     Здесь время не спешит, здесь собирают дети
     Чабрец, траву степей, у неподвижных скал.

   1956

Смерть врача

     В захолустном районе,
     Где кончается мир,
     На степном перегоне
     Умирал бригадир.
     То ли сердце устало,
     То ли солнцем нажгло,
     Только силы не стало
     Возвратиться в село.
     И смутились крестьяне:
     Каждый подлинно знал,
     Что и врач без сознанья
     В это время лежал.
     Надо ж было случиться,
     Что на горе-беду
     Он, забыв про больницу,
     Сам томился в бреду.
     И, однако ж, в селенье
     Полетел верховой.
     И ресницы в томленье
     Поднял доктор больной.
     И под каплями пота,
     Через сумрак и бред,
     В нем разумное что-то
     Задрожало в ответ.
     И к машине несмело
     Он пошел, темнолиц,
     И в безгласное тело
     Ввел спасительный шприц.
     И в степи, на закате,
     Окруженный толпой,
     Рухнул в белом халате
     Этот старый герой.
     Человеческой силе
     Не положен предел:
     Он, и стоя в могиле,
     Сделал то, что хотел.

   1957

Детство

     Огромные глаза, как у нарядной куклы,
     Раскрыты широко. Под стрелами ресниц,
     Доверчиво-ясны и правильно округлы,
     Мерцают ободки младенческих зениц.
     На что она глядит? И чем необычаен
     И сельский этот дом, и сад, и огород,
     Где, наклонясь к кустам, хлопочет их хозяин,
     И что-то вяжет там, и режет, и поет?
     Два тощих петуха дерутся на заборе,
     Шершавый хмель ползет по столбику крыльца.
     А девочка глядит. И в этом чистом взоре
     Отображен весь мир до самого конца.

     Он, этот дивный мир, поистине впервые
     Очаровал ее, как чудо из чудес,
     И в глубь души ее, как спутники живые,
     Вошли и этот дом, и этот сад, и лес.
     И много минет дней. И боль сердечной смуты,
     И счастье к ней придет. Но и жена, и мать,
     Она блаженный смысл короткой той минуты
     Вплоть до седых волос все будет вспоминать.

   1957

Лесная сторожка

     Скрипело, свистало и выло в лесу,
     И гром ударял в отдаленье, как молот,
     И тучи рвались в небесах, но внизу
     Царили затишье, и сумрак, и холод.
     В гигантском колодце сосновых стволов,
     В своей одинокой убогой сторожке
     Лесник пообедал и хлебные крошки
     Смахнул на ладонь, молчалив и суров.
     Над миром великая буря ходила,
     Но здесь, в тишине, у древесных корней,
     Старик, отдыхая, не думал о ней,
     И только собака ворчала уныло
     На каждую вспышку далеких зарниц,
     И в гнездах смолкало селение птиц.

     Однажды в грозу, навалившись на двери,
     Тут зверь появился, высок и космат,
     И так же, как многие прочие звери,
     Узнав человека, отпрянул назад.
     И сторож берданку схватил, и с окошка
     Пружиной метнулась под лестницу кошка,
     И разом короткий ружейный удар
     Потряс основанье соснового бора.

     Вернувшись, лесник успокоился скоро:
     Он, видимо, был уж достаточно стар,
     Он знал, что покой – только призрак покоя,
     Он знал, что, когда полыхает гроза,
     Всё тяжко-животное, злобно-живое
     Встает и глядит человеку в глаза.

   1957

Болеро

     Итак, Равель, танцуем болеро!
     Для тех, кто музыку не сменит на перо,
     Есть в этом мире праздник изначальный —
     Напев волынки скудный и печальный
     И эта пляска медленных крестьян...
     Испания! Я вновь тобою пьян!
     Цветок мечты возвышенной взлелеяв,
     Опять твой образ предо мной горит
     За отдаленной гранью Пиренеев!
     Увы, замолк истерзанный Мадрид,
     Весь в отголосках пролетевшей бури,
     И нету с ним Долорес Ибаррури!
     Но жив народ и песнь его жива.
     Танцуй, Равель, свой исполинский танец.
     Танцуй, Равель! Не унывай, испанец!
     Вращай, История, литые жернова,
     Будь мельничихой в грозный час прибоя!
     О, болеро, священный танец боя!

   1957

Птичий двор

     Скачет, свищет и бормочет
     Многоликий птичий двор.
     То могучий грянет кочет,
     То индеек взвизгнет хор.

     В бесшабашном этом гаме,
     В писке маленьких цыплят
     Гуси толстыми ногами
     Землю важно шевелят.

     И шатаясь с боку на бок,
     Через двор наискосок,
     Перепонки красных лапок
     Ставят утки на песок.

     Будь бы я такая птица, —
     Весь пылая, весь дрожа,
     Поспешил бы в небо взвиться,
     Ускользнув из-под ножа!

     А они, не веря в чудо,
     Вечной заняты едой,
     Ждут, безумные, покуда
     Распростятся с головой.

     Вечный гам и вечный топот,
     Вечно глупый, важный вид.
     Им, как видно, жизни опыт
     Ни о чем не говорит.

     Их сердца послушно бьются
     По желанию людей,
     И в душе не отдаются
     Крики вольных лебедей.

   1957

Одиссей и сирены

     Однажды аттическим утром
     С отважной дружиною всей
     Спешил на кораблике утлом
     В отчизну свою Одиссей.
     Шумело Эгейское море,
     Коварный туманился вал.
     Скиталец в пернатом уборе
     Лежал на корме и дремал.
     И вдруг через дымку мечтанья
     Возник перед ним островок,
     Где три шаловливых созданья
     Плескались и пели у ног.
     Среди гармоничного гула
     Они отражались в воде.
     И тень вожделенья мелькнула
     У грека, в его бороде.
     Ведь слабость сродни человеку,
     Любовь – вековечный недуг,
     А этому древнему греку
     Всё было к жене недосуг.
     И первая пела сирена:
     «Ко мне, господин Одиссей!
     Я вас исцелю несомненно
     Усердной любовью моей!»
     Вторая богатство сулила:
     «Ко мне, корабельщик, ко мне!
     В подводных дворцах из берилла
     Мы счастливы будем вполне!»
     А третья сулила забвенье
     И кубок вздымала вина:
     «Испей – и найдешь исцеленье
     В объятьях волшебного сна!»
     Но хмурится житель Итаки,
     Красоток не слушает он,
     Не верит он в сладкие враки,
     В мечтанья свои погружен.
     И смотрит он на берег в оба,
     Где в нише из каменных плит
     Супруга его Пенелопа,
     Рыдая, за прялкой сидит.

   1957

Это было давно

     Это было давно.
     Исхудавший от голода, злой,
     Шел по кладбищу он
     И уже выходил за ворота.
     Вдруг под свежим крестом,
     С невысокой могилы сырой
     Заприметил его
     И окликнул невидимый кто-то.

     И седая крестьянка
     В заношенном старом платке
     Поднялась от земли,
     Молчалива, печальна, сутула,
     И творя поминанье,
     В морщинистой темной руке
     Две лепешки ему
     И яичко, крестясь, протянула.

     И как громом ударило
     В душу его, и тотчас
     Сотни труб закричали
     И звезды посыпались с неба.
     И, смятенный и жалкий,
     В сиянье страдальческих глаз,
     Принял он подаянье,
     Поел поминального хлеба.

     Это было давно.
     И теперь он, известный поэт,
     Хоть не всеми любимый,
     И понятый также не всеми, —
     Как бы снова живет
     Обаянием прожитых лет
     В этой грустной своей
     И возвышенно чистой поэме.

     И седая крестьянка,
     Как добрая старая мать,
     Обнимает его...
     И бросая перо, в кабинете
     Всё он бродит один
     И пытается сердцем понять
     То, что могут понять
     Только старые люди и дети.

   1957

Казбек

     С хевсурами после работы
     Лежал я и слышал сквозь сон,
     Как кто-то, шальной от дремоты,
     Окно распахнул на балкон.

     Проснулся и я. Наступала
     Заря, и, закованный в снег,
     Двуглавым обломком кристалла
     В окне загорался Казбек.

     Я вышел на воздух железный.
     Вдали, у подножья высот,
     Курились туманные бездны
     Провалами каменных сот.

     Из горных курильниц взлетая
     И тая над миром камней,
     Летела по воздуху стая
     Мгновенных и легких теней.

     Земля начинала молебен
     Тому, кто блистал и царил.
     Но был он мне чужд и враждебен
     В дыхании этих кадил.

     И бедное это селенье,
     Скопленье домов и закут,
     Казалось мне в это мгновенье
     Разумно устроенным тут.

     У ног ледяного Казбека
     Справляя людские дела,
     Живая душа человека
     Страдала, дышала, жила.

     А он, в отдаленье от пашен,
     В надмирной своей вышине,
     Был только бессмысленно страшен
     И людям опасен вдвойне.

     Недаром, спросонок понуры,
     Внизу, из села своего,
     Лишь мельком смотрели хевсуры
     На мертвые грани его.

   1957

Снежный человек

     Говорят, что в Гималаях где-то,
     Выше храмов и монастырей,
     Он живет, неведомый для света,
     Первобытный выкормыш зверей.

     Безмятежный, белый и косматый,
     Он порой спускается с высот,
     И танцует, словно бесноватый,
     И в снежки играет у ворот.

     Но когда буддийские монахи
     Со стены завоют на трубе,
     Он бежит в смятении и страхе
     В горное убежище к себе.

     Если эти россказни – не бредни,
     Значит, в наш всеведающий век
     Существует все-таки последний
     Полузверь и получеловек.

     Ум его, как видно, не обширен,
     И приют заоблачный суров,
     И ни школ, ни пагод, ни кумирен
     Не имеет этот зверолов.

     В горные упрятан катакомбы,
     Он и знать не знает, что под ним
     Громоздятся атомные бомбы,
     Верные хозяевам своим.

     Никогда их тайны не откроет
     Гималайский этот троглодит,
     Даже если, словно астероид,
     Весь пылая, в бездну полетит.

     Но пока над свежими следами
     Ламы причитают и поют,
     И пока, расставленные в храме,
     Барабаны бешеные бьют,

     И пока тысячелетний Будда
     Ворожит над собственным пупом,
     Он себя сравнительно не худо
     Чувствует в убежище своем.

     Там, наверно, горного оленя
     Он свежует около ключа
     И из слов одни местоименья
     Произносит, громко хохоча.

   1957

Одинокий дуб

     Дурная почва: слишком узловат
     И этот дуб, и нет великолепья
     В его ветвях. Какие-то отрепья
     Торчат на нем и глухо шелестят.

     Но скрученные намертво суставы
     Он так развил, что, кажется, ударь —
     И запоет он колоколом славы,
     И из ствола закапает янтарь.

     Вглядись в него: он важен и спокоен
     Среди своих безжизненных равнин.
     Кто говорит, что в поле он не воин?
     Он воин в поле, даже и один.

   1957

Стирка белья

     В стороне от шоссейной дороги,
     В городишке из хаток и лип,
     Хорошо постоять на пороге
     И послушать колодезный скрип.
     Здесь, среди голубей и голубок,
     Меж амбаров и мусорных куч,
     Бьются по ветру тысячи юбок,
     Шароваров, рубах и онуч.
     Отдыхая от потного тела
     Домотканой основой холста,
     Здесь с монгольского ига висела
     Этих русских одежд пестрота.
     И виднелись на ней отпечатки
     Человеческих выпуклых тел,
     Повторяя в живом беспорядке,
     Кто и как в них лежал и сидел.
     Я сегодня в сообществе прачек,
     Благодетельниц здешних мужей.
     Эти люди не давят лежачих
     И голодных не гонят взашей.
     Натрудив вековые мозоли,
     Побелевшие в мыльной воде,
     Здесь не думают о хлебосолье,
     Но зато не бросают в беде.
     Благо тем, кто смятенную душу
     Здесь омоет до самого дна,
     Чтобы вновь из корыта на сушу
     Афродитою вышла она!

   1957

Летний вечер

     Вечерний день томителен и ласков.
     Стада коров, качающих бока,
     В сопровожденье маленьких подпасков
     По берегам идут издалека.
     Река, переливаясь под обрывом,
     Всё так же привлекательна на вид,

     И небо в сочетании счастливом,
     Обняв ее, ликует и горит.
     Из облаков изваянные розы
     Свиваются, волнуются и вдруг,
     Меняя очертания и позы,
     Уносятся на запад и на юг.
     И влага, зацелованная ими,
     Как девушка в вечернем полусне,
     Едва колеблет волнами своими,
     Еще не упоенными вполне.
     Она еще как будто негодует
     И слабо отстраняется, но ей
     Уже сквозь сон предчувствие рисует
     Восторг и пламя августовских дней.

   1957

Гомборский лес

     В Гомборском лесу на границе Кахети
     Раскинулась осень. Какой бутафор
     Устроил такие поминки о лете
     И киноварь с охрой на листьях растер?

     Меж кленом и буком ютился шиповник,
     Был клен в озаренье и в зареве бук,
     И каждый из них оказался виновник
     Моих откровений, восторгов и мук.

     В кизиловой чаще кровавые жилы
     Топорщил кустарник. За чащей вдали
     Рядами стояли дубы-старожилы
     И тоже к себе, как умели, влекли.

     Здесь осень сумела такие пассажи
     Наляпать из охры, огня и белил,
     Что дуб бушевал, как Рембрандт
                                         в Эрмитаже,
     А клен, как Мурильо, на крыльях парил.

     Я лег на поляне, украшенной дубом,
     Я весь растворился в пыланье огня.
     Подобно бесчисленным арфам и трубам,
     Кусты расступились и скрыли меня.

     Я сделался нервной системой растений,
     Я стал размышлением каменных скал,
     И опыт осенних моих наблюдений
     Отдать человечеству вновь пожелал.

     С тех пор мне собратьями сделались горы,
     И нет мне покоя, когда на трубе
     Поют в сентябре золотые Гомборы,
     И гонят в просторы, и манят к себе.

   1957

Сентябрь

     Сыплет дождик большие горошины,
     Рвется ветер, и даль нечиста.
     Закрывается тополь взъерошенный
     Серебристой изнанкой листа.

     Но взгляни: сквозь отверстие облака,
     Как сквозь арку из каменных плит,
     В это царство тумана и морока
     Первый луч, пробиваясь, летит.

     Значит, даль не навек занавешена
     Облаками, и значит, не зря,
     Словно девушка, вспыхнув, орешина
     Засияла в конце сентября.

     Вот теперь, живописец, выхватывай
     Кисть за кистью, и на полотне
     Золотой, как огонь, и гранатовой
     Нарисуй эту девушку мне.

     Нарисуй, словно деревце, зыбкую
     Молодую царевну в венце
     С беспокойно скользящей улыбкою
     На заплаканном юном лице.

   1957

Вечер на Оке

     В очарованье русского пейзажа
     Есть подлинная радость, но она
     Открыта не для каждого и даже
     Не каждому художнику видна.
     С утра обремененная работой,
     Трудом лесов, заботами полей,
     Природа смотрит как бы с неохотой,
     На нас, неочарованных людей.
     И лишь когда за темной чащей леса
     Вечерний луч таинственно блеснет,
     Обыденности плотная завеса
     С ее красот мгновенно упадет.
     Вздохнут леса, опущенные в воду,
     И, как бы сквозь прозрачное стекло,
     Вся грудь реки приникнет к небосводу
     И загорится влажно и светло.
     Из белых башен облачного мира
     Сойдет огонь, и в нежном том огне,
     Как будто под руками ювелира,
     Сквозные тени лягут в глубине.
     И чем ясней становятся детали
     Предметов, расположенных вокруг,
     Тем необъятней делаются дали
     Речных лугов, затонов и излук.
     Горит весь мир, прозрачен и духовен,
     Теперь-то он поистине хорош,
     И ты, ликуя, множество диковин
     В его живых чертах распознаешь.

   1957

«Кто мне откликнулся в чаще лесной?..»

     Кто мне откликнулся в чаще лесной?
     Старый ли дуб зашептался с сосной,
     Или вдали заскрипела рябина,
     Или запела щегла окарина,
     Или малиновка, маленький друг,
     Мне на закате ответила вдруг?

     Кто мне откликнулся в чаще лесной?
     Ты ли, которая снова весной
     Вспомнила наши прошедшие годы,
     Наши заботы и наши невзгоды,
     Наши скитанья в далеком краю, —
     Ты, опалившая душу мою?

     Кто мне откликнулся в чаще лесной?
     Утром и вечером, в холод и зной,
     Вечно мне слышится отзвук невнятный,
     Словно дыханье любви необъятной,
     Ради которой мой трепетный стих
     Рвался к тебе из ладоней моих...

   1957

Гроза идет

     Движется нахмуренная туча,
     Обложив полнеба вдалеке,
     Движется, огромна и тягуча,
     С фонарем в приподнятой руке.

     Сколько раз она меня ловила,
     Сколько раз, сверкая серебром,
     Сломанными молниями била,
     Каменный выкатывала гром!

     Сколько раз, ее увидев в поле,
     Замедлял я робкие шаги
     И стоял, сливаясь поневоле
     С белым блеском вольтовой дуги!

     Вот он – кедр у нашего балкона.
     Надвое громами расщеплен,
     Он стоит, и мертвая корона
     Подпирает темный небосклон.

     Сквозь живое сердце древесины
     Пролегает рана от огня,
     Иглы почерневшие с вершины
     Осыпают звездами меня.

     Пой мне песню, дерево печали!
     Я, как ты, ворвался в высоту,
     Но меня лишь молнии встречали
     И огнем сжигали на лету.

     Почему же, надвое расколот,
     Я, как ты, не умер у крыльца,
     И в душе все тот же лютый голод,
     И любовь, и песни до конца!

   1957

Зеленый луч

     Золотой светясь оправой
     С синим морем наравне,
     Дремлет город белоглавый,
     Отраженный в глубине.

     Он сложился из скопленья
     Белой облачной гряды
     Там, где солнце на мгновенье
     Полыхает из воды.

     Я отправлюсь в путь-дорогу,
     В эти дальние края,
     К белоглавому чертогу
     Отыщу дорогу я.

     Я открою все ворота
     Этих облачных высот,
     Заходящим оком кто-то
     Луч зеленый мне метнет.

     Луч, подобный изумруду,
     Золотого счастья ключ —
     Я его еще добуду,
     Мой зеленый слабый луч.

     Но бледнеют бастионы,
     Башни падают вдали,
     Угасает луч зеленый,
     Отдаленный от земли.

     Только тот, кто духом молод,
     Телом жаден и могуч,
     В белоглавый прянет город
     И зеленый схватит луч!

   1958

У гробницы Данте

     Мне мачехой Флоренция была,
     Я пожелал покоиться в Равенне.
     Не говори, прохожий, о измене,
     Пусть даже смерть клеймит ее дела.

     Над белой усыпальницей моей
     Воркует голубь, сладостная птица,
     Но родина и до сих пор мне снится,
     И до сих пор я верен только ей.

     Разбитой лютни не берут в поход,
     Она мертва среди родного стана.
     Зачем же ты, печаль моя, Тоскана,
     Целуешь мой осиротевший рот?

     А голубь рвется с крыши и летит,
     Как будто опасается кого-то,
     И злая тень чужого самолета
     Свои круги над городом чертит.

     Так бей, звонарь, в свои колокола!
     Не забывай, что мир в кровавой пене!
     Я пожелал покоиться в Равенне,
     Но и Равенна мне не помогла.

   1958

Городок

     Целый день стирает прачка,
     Муж пошел за водкой.
     На крыльце сидит собачка
     С маленькой бородкой.

     Целый день она таращит
     Умные глазенки,

     Если дома кто заплачет —
     Заскулит в сторонке.

     А кому сегодня плакать
     В городе Тарусе?
     Есть кому в Тарусе плакать —
     Девочке Марусе.

     Опротивели Марусе
     Петухи да гуси.
     Сколько ходит их в Тарусе,
     Господи Исусе!

     «Вот бы мне такие перья
     Да такие крылья!
     Улетела б прямо в дверь я,
     Бросилась в ковыль я!

     Чтоб глаза мои на свете
     Больше не глядели,
     Петухи да гуси эти
     Больше не галдели!»

     Ой, как худо жить Марусе
     В городе Тарусе!
     Петухи одни да гуси,
     Господи Исусе!

   1958

Ласточка

     Славно ласточка щебечет,
     Ловко крыльями стрижет,
     Всем ветрам она перечит,
     Но и силы бережет.
     Реет верхом, реет низом,
     Догоняет комара

     И в избушке под карнизом
     Отдыхает до утра.

     Удивлен ее повадкой,
     Устремляюсь я в зенит,
     И душа моя касаткой
     В отдаленный край летит.
     Реет, плачет, словно птица,
     В заколдованном краю,
     Слабым клювиком стучится
     В душу бедную твою.

     Но душа твоя угасла,
     На дверях висит замок.
     Догорело в лампе масло,
     И не светит фитилек.
     Горько ласточка рыдает
     И не знает, как помочь,
     И с кладбища улетает
     В заколдованную ночь.

   1958

Петухи поют

     На сараях, на банях, на гумнах
     Свежий ветер вздувает верхи.
     Изливаются в возгласах трубных
     Звездочеты ночей – петухи.

     Нет, не бьют эти птицы баклуши,
     Начиная торжественный зов!
     Я сравнил бы их темные души
     С циферблатами древних часов.

     Здесь, в деревне, и вы удивитесь,
     Услыхав, как в полуночный час
     Трубным голосом огненный витязь
     Из курятника чествует вас.

     Сообщает он кучу известий,
     Непонятных, как вымерший стих,
     Но таинственный разум созвездий
     Несомненно присутствует в них.

     Ярко светит над миром усталым
     Семизвездье Большого Ковша,
     На земле ему фокусом малым
     Петушиная служит душа.

     Изменяется угол паденья,
     Напрягаются зренье и слух,
     И, взметнув до небес оперенье,
     Как ужаленный, кличет петух.

     И приходят мне в голову сказки
     Мудрецами отмеченных дней,
     И блуждаю я в них по указке
     Удивительной птицы моей.

     Пел петух каравеллам Колумба,
     Магеллану средь моря кричал,
     Не сбиваясь с железного румба,
     Корабли приводил на причал.

     Пел Петру из коломенских далей,
     Собирал конармейцев в поход,
     Пел в годину великих печалей,
     Пел в эпоху железных работ.

     И теперь, на границе историй,
     Поднимая свой гребень к луне,
     Он, как некогда витязь Егорий,
     Кличет песню надзвездную мне!

   1958

Подмосковные рощи

     Жучок ли точит древесину
     Или скоблит листочек тля,
     Сухих листов своих корзину
     Несет мне осенью земля.

     В висячем золоте дубравы
     И в серебре березняки
     Стоят, как знамения славы,
     На берегах Москвы-реки.

     О эти рощи Подмосковья!
     С каких давно минувших дней
     Стоят они у изголовья
     Далекой юности моей!

     Давно все стрелы отсвистели
     И отгремели все щиты,
     Давно отплакали метели
     Лихое время нищеты,

     Давно умолк Иван Великий,
     И только рощи в поздний час
     Всё с той же грустью полудикой
     Глядят с окрестностей на нас.

     Леса с обломками усадеб,
     Места с остатками церквей
     Все так же ждут вороньих свадеб
     И воркованья голубей.

     Они, как комнаты, просторны,
     И ранней осенью с утра
     Поют в них маленькие горны
     И вторит горнам детвора.

     А мне-то, господи помилуй,
     Всё кажется, что вдалеке
     Трубит коломенец служилый
     С пищалью дедовской в руке.

   1958

На закате

     Когда, измученный работой,
     Огонь души моей иссяк,
     Вчера я вышел с неохотой
     В опустошенный березняк.

     На гладкой шелковой площадке,
     Чей тон был зелен и лилов,
     Стояли в стройном беспорядке
     Ряды серебряных стволов.

     Сквозь небольшие расстоянья
     Между стволами, сквозь листву,
     Небес вечернее сиянье
     Кидало тени на траву.

     Был тот усталый час заката,
     Час умирания, когда
     Всего печальней нам утрата
     Незавершенного труда.

     Два мира есть у человека:
     Один, который нас творил,
     Другой, который мы от века
     Творим по мере наших сил.

     Несоответствия огромны,
     И несмотря на интерес,
     Лесок березовый Коломны
     Не повторял моих чудес.

     Душа в невидимом блуждала,
     Своими сказками полна,
     Незрячим взором провожала
     Природу внешнюю она.

     Так, вероятно, мысль нагая,
     Когда-то брошена в глуши,
     Сама в себе изнемогая,
     Моей не чувствует души.

   1958

Не позволяй душе лениться

     Не позволяй душе лениться!
     Чтоб в ступе воду не толочь,
     Душа обязана трудиться
     И день и ночь, и день и ночь!

     Гони ее от дома к дому,
     Тащи с этапа на этап,
     По пустырю, по бурелому,
     Через сугроб, через ухаб!

     Не разрешай ей спать в постели
     При свете утренней звезды,
     Держи лентяйку в черном теле
     И не снимай с нее узды!

     Коль дать ей вздумаешь поблажку,
     Освобождая от работ,
     Она последнюю рубашку
     С тебя без жалости сорвет.

     А ты хватай ее за плечи,
     Учи и мучай дотемна,
     Чтоб жить с тобой по-человечьи
     Училась заново она.

     Она рабыня и царица,
     Она работница и дочь,
     Она обязана трудиться
     И день и ночь, и день и ночь!

   1958

Рубрук в Монголии

Начало путешествия

     Мне вспоминается доныне,
     Как с небольшой командой слуг,
     Блуждая в северной пустыне,
     Въезжал в Монголию Рубрук.

     «Вернись, Рубрук!» – кричали птицы.
     «Очнись, Рубрук! – скрипела ель. —
     Слепил мороз твои ресницы,
     Сковала бороду метель.

     Тебе ль, монах, идти к монголам
     По гребням голым, по степям,
     По разоренным этим селам,
     По непроложенным путям?

     И что тебе, по сути дела,
     До измышлений короля?
     Ужели вправду надоела
     Тебе французская земля?

     Небось в покоях Людовика
     Теперь и пышно и тепло,
     А тут лишь ветер воет дико
     С татарской саблей наголо.

     Тут ни тропинки, ни дороги,
     Ни городов, ни деревень,
     Одни лишь Гоги да Магоги
     В овчинных шапках набекрень!»

     А он сквозь Русь спешил упрямо,
     Через пожарища и тьму,
     И перед ним вставала драма
     Народа, чуждого ему.

     В те дни, по милости Батыев,
     Ладони выев до костей,
     Еще дымился древний Киев
     У ног непрошеных гостей.

     Не стало больше песен дивных,
     Лежал в гробнице Ярослав,
     И замолчали девы в гривнах,
     Последний танец отплясав.

     И только волки да лисицы
     На диком празднестве своем
     Весь день бродили по столице
     И тяжелели с каждым днем.

     А он, минуя все берлоги,
     Уже скакал через Итиль
     Туда, где Гоги и Магоги
     Стада упрятали в ковыль.

     Туда, к потомкам Чингисхана,
     Под сень неведомых шатров,
     В чертог восточного тумана,
     В селенье северных ветров!

Дорога Чингисхана

     Он гнал коня от яма к яму,
     И жизнь от яма к яму шла
     И раскрывала панораму
     Земель, обугленных дотла.

     В глуши восточных территорий,
     Где ветер бил в лицо и грудь,
     Как первобытный крематорий,
     Еще пылал Чингисов путь.

     Еще дымились цитадели
     Из бревен рубленных капелл,
     Еще раскачивали ели
     Останки вывешенных тел.

     Еще на выжженных полянах,
     Вблизи низинных родников
     Виднелись груды трупов странных
     Из-под сугробов и снегов.

     Рубрук слезал с коня и часто
     Рассматривал издалека,
     Как, скрючив пальцы, из-под наста
     Торчала мертвая рука.

     С утра не пивши и не евши,
     Прислушивался, как вверху
     Визгливо вскрикивали векши
     В своем серебряном меху.

     Как птиц тяжелых эскадрильи,
     Справляя смертную кадриль,
     Кругами в воздухе кружили
     И простирались на сто миль.

     Но, невзирая на молебен
     В крови купающихся птиц,
     Как был досель великолепен
     Тот край, не знающий границ!

     Европа сжалась до предела
     И превратилась в островок,
     Лежащий где-то возле тела
     Лесов, пожарищ и берлог.

     Так вот она, страна уныний,
     Гиперборейский интернат,
     В котором видел древний Плиний
     Жерло, простершееся в ад!

     Так вот он, дом чужих народов
     Без прозвищ, кличек и имен,
     Стрелков, бродяг и скотоводов,
     Владык без тронов и корон!

     Попарно связанные лыком,
     Под караулом, там и тут
     До сей поры в смятенье диком
     Они в Монголию бредут.

     Широкоскулы, низки ростом,
     Они бредут из этих стран,
     И кровь течет по их коростам,
     И слезы падают в туман.

Движущиеся повозки монголов

     Навстречу гостю, в зной и в холод,
     Громадой движущихся тел
     Многоколесный ехал город
     И всеми втулками скрипел.

     Когда бы дьяволы играли
     На скрипках лиственниц и лип,
     Они подобной вакханальи
     Сыграть, наверно, не смогли б.

     В жужжанье втулок и повозок
     Врывалось ржанье лошадей,
     И это тоже был набросок
     Шестой симфонии чертей.

     Орда – неважный композитор,
     Но из ордынских партитур
     Монгольский выбрал экспедитор
     C-dur на скрипках бычьих шкур.

     Смычком ему был бич отличный,
     Виолончелью бычий бок,
     И сам он в позе эксцентричной
     Сидел в повозке, словно бог.

     Но богом был он в высшем смысле,
     В том смысле, видимо, в каком
     Скрипач свои выводит мысли
     Смычком, попав на ипподром.

     С утра натрескавшись кумыса,
     Он ясно видел всё вокруг —
     То из-под ног метнется крыса,
     То юркнет в норку бурундук,

     То стрепет, острою стрелою,
     На землю падает, подбит,
     И дико движет головою,
     Дополнив общий колорит.

     Сегодня возчик, завтра воин,
     А послезавтра божий дух,
     Монгол и вправду был достоин
     И жить, и пить, и есть за двух.

     Сражаться, драться и жениться
     На двух, на трех, на четырех —
     Всю жизнь и воин и возница,
     А не лентяй и пустобрех.

     Ему нельзя ни выть, ни охать,
     Коль он в гостях у росомах,
     Забудет прихоть он и похоть,
     Коль он охотник и галах.

     В родной стране, где по излукам
     Текут Онон и Керулен,
     Он бродит с палицей и луком,
     В цветах и травах до колен.

     Но лишь ударит голос меди, —
     Пригнувшись к гриве скакуна,
     Летит он к счастью и победе,
     И чашу битвы пьет до дна.

     Глядишь – и Русь пощады просит,
     Глядишь – и Венгрия горит,
     Китай шелка ему подносит,
     Париж баллады говорит.

     И даже вымершие гунны
     Из погребенья своего,
     Как закатившиеся луны,
     С испугом смотрят на него!

Монгольские женщины

     Здесь у повозок выли волки
     И у бесчисленных станиц
     Пасли скуластые монголки
     Своих могучих кобылиц.

     На этих бешеных кобылах,
     В штанах из выделанных кож,
     Судьбу гостей своих унылых
     Они не ставили ни в грош.

     Они из пыли, словно пули,
     Летели в стойбище свое
     И, став ли боком, на скаку ли,
     Метали дротик и копье.

     Был этих дам суров обычай,
     Они не чтили женский хлам
     И свой кафтан из кожи бычьей
     С грехом носили пополам.

     Всю жизнь свою тяжелодумки,
     Как в этом принято краю,
     Они в простой таскали сумке
     Поклажу дамскую свою.

     Но средь бесформенных иголок
     Здесь можно было отыскать
     Искусства древнего осколок
     Такой, что моднице под стать.

     Литые серьги из Дамаска,
     Запястья хеттских мастеров,
     И то, чем красилась кавказка,
     И то, чем славился Ростов.

     Все то, что было взято с бою,
     Что было снято с мертвеца,
     Свыкалось с модницей такою
     И ей служило до конца.

     С глубоко спрятанной ухмылкой
     Глядел на всадницу Рубрук,
     Но вникнуть в суть красотки пылкой
     Монаху было недосуг.

     Лишь иногда, в потемках лежа,
     Не ставил он себе во грех
     Воображать, на что похожа
     Она в постели без помех.

     Но как ни шло воображенье,
     Была работа свыше сил,
     И, вспомнив про свое служенье,
     Монах усилья прекратил.

Чем жил Каракорум

     В те дни состав народов мира
     Был перепутан и измят,
     И был ему за командира
     Незримый миру азиат.

     От Танаида до Итили
     Коман, хозар и печенег
     Таких могил нагородили,
     Каких не видел человек.

     В лесах за Русью горемычной
     Ютились мокша и мордва,
     Пытаясь в битве необычной
     Свои отстаивать права.

     На юге – персы и аланы,
     К востоку – прадеды бурят,
     Те, что, ударив в барабаны,
     «Ом, мани падме кум!» – твердят.

     Уйгуры, венгры и башкиры,
     Страна китаев, где врачи
     Из трав готовят эликсиры
     И звезды меряют в ночи.

     Из тундры северные гости,
     Те, что проносятся стремглав,
     Отполированные кости
     К своим подошвам привязав.

     Весь этот мир живых созданий,
     Людей, племен и целых стран
     Платил и подати и дани,
     Как предназначил Чингисхан.

     Живи и здравствуй, Каракорум,
     Оплот и первенец земли,
     Чертог Монголии, в котором
     Нашли могилу короли!

     Где перед каменной палатой
     Был вылит дуб из серебра
     И наверху трубач крылатый
     Трубил, работая с утра!

     Где хан, воссев на пьедестале,
     Смотрел, как буйно и легко
     Четыре тигра изрыгали
     В бассейн кобылье молоко!

     Наполнив грузную утробу
     И сбросив тяжесть портупей,
     Смотрел здесь волком на Европу
     Генералиссимус степей.

     Его бесчисленные орды
     Сновали, выдвинув полки,
     И были к западу простерты,
     Как пятерня его руки.

     Весь мир дышал его гортанью,
     И власти подлинный секрет
     Он получил по предсказанью
     На восемнадцать долгих лет.

Как было трудно разговаривать с монголами

     Еще не клеились беседы,
     И с переводчиком пока
     Сопровождала их обеды
     Игра на гранях языка.

     Трепать язык умеет всякий,
     Но надо так трепать язык,
     Чтоб щи не путать с кулебякой
     И с запятыми закавык.

     Однако этот переводчик,
     Определившись толмачом,
     По сути дела был наводчик
     С железной фомкой и ключом.

     Своей коллекцией отмычек
     Он колдовал и вкривь и вкось
     И в силу действия привычек
     Плел то, что под руку пришлось.

     Прищурив умные гляделки,
     Сидели воины в тени,
     И, явно не в своей тарелке,
     Рубрука слушали они.

     Не то чтоб сложной их натуры
     Не понимал совсем монах, —
     Здесь пели две клавиатуры
     На двух различных языках.

     Порой хитер, порой наивен,
     С мотивом спорил здесь мотив,
     И был отнюдь не примитивен
     Монгольских воинов актив.

     Здесь был особой жизни опыт,
     Особый дух, особый тон.
     Здесь речь была как конский топот,
     Как стук мечей, как копий звон.

     В ней водопады клокотали,
     Подобно реву Ангары,
     И часто мелкие детали
     Приобретали роль горы.

     Куда уж было тут латынцу,
     Будь он и тонкий дипломат,
     Псалмы втолковывать ордынцу
     И бить в кимвалы наугад!

     Как прототип башибузука,
     Любой монгольский мальчуган
     Всю казуистику Рубрука,
     Смеясь, засовывал в карман.

     Он до последней капли мозга
     Был практик, он просил еды,
     Хотя, по сути дела, розга
     Ему б не сделала беды.

Рубрук наблюдает небесные светила

     С началом зимнего сезона
     В гигантский вытянувшись рост,
     Предстал Рубруку с небосклона
     Амфитеатр восточных звезд.

     В садах Прованса и Луары
     Едва ли видели когда,
     Какие звездные отары
     Вращает в небе Кол-звезда.

     Она горит на всю округу,
     Как скотоводом вбитый кол,
     И водит медленно по кругу
     Созвездий пестрый ореол.

     Идут небесные Бараны,
     Шагают Кони и Быки,
     Пылают звездные Колчаны,
     Блестят астральные Клинки.

     Там тот же бой и стужа та же,
     Там тот же общий интерес.
     Земля – лишь клок небес и даже,
     Быть может, лучший клок небес.

     И вот уж чудится Рубруку:
     Свисают с неба сотни рук,
     Грозят, светясь на всю округу:
     «Смотри, Рубрук! Смотри, Рубрук!

     Ведь если бог монголу нужен,
     То лишь постольку, милый мой,
     Поскольку он готовит ужин
     Или быков ведет домой.

     Твой бог пригоден здесь постольку
     Поскольку может он помочь
     Схватить венгерку или польку
     И в глушь Сибири уволочь.

     Поскольку он податель мяса,
     Поскольку он творец еды!
     Другого бога-свистопляса
     Сюда не пустят без нужды.

     И пусть хоть лопнет папа в Риме,
     Пускай напишет сотни булл, —
     Над декретальями твоими
     Лишь посмеется Вельзевул.

     Он тут не смыслит ни бельмеса
     В предначертаниях небес,
     И католическая месса
     В его не входит интерес».

     Идут небесные Бараны,
     Плывут астральные Ковши,
     Пылают реки, горы, страны,
     Дворцы, кибитки, шалаши,

     Ревет медведь в своей берлоге,
     Кричит стервятница-лиса,
     Приходят боги, гибнут боги,
     Но вечно светят небеса!

Как Рубрук простился с Монголией

     Срывалось дело минорита,
     И вскоре выяснил Рубрук,
     Что мало толку от визита,
     Коль дело валится из рук.

     Как ни пытался божью манну
     Он перед ханом рассыпать,
     К предусмотрительному хану
     Не шла господня благодать.

     Рубрук был толст и крупен ростом,
     Но по природе не бахвал,
     И хан его простым прохвостом,
     Как видно, тоже не считал.

     Но на святые экивоки
     Он отвечал: «Послушай, франк!
     И мы ведь тоже на Востоке
     Возводим бога в высший ранг.

     Однако путь у нас различен.
     Ведь вы, Писанье получив,
     Не обошлись без зуботычин
     И не сплотились в коллектив.

     Вы рады бить друг друга в морды,
     Кресты имея на груди.
     А ты взгляни на наши орды,
     На наших братьев погляди!

     У нас, монголов, дисциплина,
     Убил – и сам иди под меч.
     Выходит, ваша писанина
     Не та, чтоб выгоду извлечь!»

     Тут дали страннику кумысу
     И, по законам этих мест,
     Безотлагательную визу
     Сфабриковали на отъезд.

     А между тем вокруг становья,
     Вблизи походного дворца
     Трубили хану славословья
     Несториане без конца.

     Живали муллы тут и ламы,
     Шаманы множества племен,
     И снисходительные дамы
     К ним приходили на поклон.

     Тут даже диспуты бывали,
     И хан, присутствуя на них,
     Любил смотреть, как те канальи
     Кумыс хлестали за двоих.

     Монаха здесь, по крайней мере,
     Могли позвать на арбитраж,
     Но музыкант ему у двери
     Уже играл прощальный марш.

     Он в ящик бил четырехструнный.
     Он пел и вглядывался в даль,
     Где серп прорезывался лунный,
     Литой, как выгнутая сталь.

   1958

Стихотворения, не включенные автором в заключительный свод

Лето

     Пунцовое солнце висело в длину,
     и весело было не мне одному —
     людские тела наливались как груши,
     и зрели головки, качаясь, на них.
     Обмякли деревья. Они ожирели
     как сальные свечи. Казалося нам —
     под ними не пыльный ручей пробегает,
     а тянется толстый обрывок слюны.
     И ночь приходила. На этих лугах
     колючие звезды качались в цветах,
     шарами легли меховые овечки,
     потухли деревьев курчавые свечки;
     пехотный пастух, заседая в овражке,
     чертил диаграмму луны,
     и грызлись собаки за свой перекресток
     кому на часах постоять.

   Авг<уст> 1927

Осень

1

     В овчинной мантии, в короне из собаки,
     стоял мужик на берегу реки,
     сияли на траве как водяные знаки
     его коровьи сапоги.
     Его лицо изображало
     так много мук,
     что даже дерево – и то, склонясь, дрожало
     и нитку вить переставал паук.

     Мужик стоял и говорил:
     – Холм предков мне не мил.
     Моя изба стоит как дура,
     и рушится ее старинная архитектура,
     и печки дедовский портал
     уже не посещают тараканы —
     ни черные, ни рыжие, ни великаны,
     ни маленькие. А внутри сооружения,
     где раньше груда бревен зажигалась,
     чтобы сварить убитое животное, —
     там дырка до земли образовалась,
     и холодное
     дыханье ветра, вылетая из подполья,
     колеблет колыбельное дреколье,
     спустившееся с потолка и тяжко
     храпящее.
     Приветствую тебя, светило заходящее,
     которое избу мою ласкало
     своим лучом! Которое взрастило
     в моем старинном огороде
     большие бомбы драгоценных свекол!
     Как много ярких стекол
     ты зажигало вдруг над головой быка,
     чтобы очей его соединение
     не выражало первобытного страдания!
     О солнце, до свидания!
     Недолго жить моей избе:
     едят жуки ее сухие массы,
     и ломят гусеницы нужников контрфорсы,
     и червь земли, большой и лупоглазый,
     сидит на крыше и как царь поет.

     Мужик замолк. Из торбы достает
     пирог с говяжьей требухою
     и наполняет пищею плохою
     свой невзыскательный желудок.
     Имея пару женских грудок,
     журавль на циркульном сияет колесе,
     и под его печальным наблюденьем
     деревья кажутся унылым сновиденьем,
     поставленным над крышами избушек.
     И много желтых завитушек
     летает в воздухе. И осень входит к нам,
     рубаху дерева ломая пополам.

     О, слушай, слушай хлопанье рубах!
     Ведь в каждом дереве сидит могучий Бах
     и в каждом камне Ганнибал таится.
     Вот наступает ночь. Река не шевелится.
     Не дрогнет лес. И в страшной тишине,
     как только ветер пролетает,
     ночное дерево к луне
     большие руки поднимает
     и начинает петь. Качаясь и дрожа,
     оно поет, и вся его душа
     как будто хочет вырваться из древесины,
     но сучья заплелись в огромные корзины,

     и корни крепки, и земля кругом,
     и нету выхода, и дерево с открытым ртом
     стоит, сражаясь с воздухом и плача.

     Нелегкая задача —
     разбить синонимы: природа и тюрьма.

     Мужик молчал, и все способности ума
     в нем одновременно и чудно напрягались,
     но мысли складывались и рассыпались
     и снова складывались. И наконец, поймав
     себя на созерцании растенья,
     мужик сказал: «Достойно удивленья,
     что внутренности таракана

     на маленькой ладошке микроскопа
     меня волнуют так же, как Европа
     с ее безумными сраженьями.
     Мы свыклись с многочисленными положеньями
     своей судьбы, но это нестерпимо —
     природу миновать безумно мимо».
     И туловище мужика
     вдруг принимает очертания жука,
     скатавшего последний шарик мысли,
     и ночь кругом, и бревна стен нависли,

     и предки равнодушною толпой
     сидят в траве и кажутся травой.

2

     Мужик идет в колхозный новый дом,
     построенный невиданным трудом,
     в тот самый дом, который есть начало
     того, что жизнь сквозь битвы обещала.
     Мужик идет на общие поля,
     он наблюдает хлеба помещенье,
     он слушает, как плотная земля
     готова дать любое превращенье
     посеянному семени, глядит

     в скелет машин, которые как дети
     стоят, мерцая в неподвижном свете
     осенних звезд, и важно шевелит
     при размышлении тяжелыми бровями.
     Корова хвастается жирными кровями,
     дом хвалится и светом, и теплом,
     но у машины есть иное свойство —
     она внушает страх и беспокойство
     тому, кто жил печальным бирюком
     среди даров и немощей природы.
     Мужик идет в большие огороды,
     где посреди сияющих теплиц
     лежат плоды, закрытые от птиц
     и первых заморозков. Круглые, литые,
     плоды лежат как солнца золотые,
     исполненные чистого тепла.
     И каждая фигура так кругла,
     так чисто выписана, так полна собою,
     что, истомленный долгою борьбою,
     мужик глядит и чувствует, что в нем
     вдруг зажигается неведомым огнем
     его душа. В природе откровенной,
     такой суровой, злой, несовершенной,
     такой роскошной и такой скупой, —
     есть сила чудная. Бери ее рукой,
     дыши ей, обновляй ее частицы —
     и будешь ты свободней легкой птицы
     средь совершенных рек и просвещенных скал.
     От мужика все дале отступал
     дом прадедов с его высокой тенью,
     и чувство нежности к живому поколенью
     влекло его вперед на много дней.
     Мир должен быть иным. Мир должен
                          быть круглей,
     величественней, чище, справедливей,
     мир должен быть разумней и счастливей,
     чем раньше был и чем он есть сейчас.
     Да, это так. Мужик в последний раз
     Глядит на яблоки и, набивая трубку,
     спешит домой. Над ним подобно кубку
     сияет в небе чистая звезда,
     и тихо все. И только шум листа,
     упавшего с ветвей, и посредине мира —
     лик Осени, заснувшей у клавира.

   1932

Кузнечик

     Настанет день, и мой забвенный прах
     Вернется в лоно зарослей и речек.
     Заснет мой ум, но в квантовых мирах
     Откроет крылья маленький кузнечик.

     Над ним, пересекая небосвод,
     Мельчайших звезд возникнут очертанья,
     И он, расправив крылья, запоет
     Свой первый гимн во славу мирозданья.

     Довольствуясь осколком бытия,
     Он не поймет, что мир его чудесный
     Построила живая мысль моя,
     Мгновенно затвердевшая над бездной.

     Кузнечик – дурень! Если б он узнал,
     Что все его волшебные светила
     Давным-давно подобием зеркал
     Поэзия в пространствах отразила!

   1947

* * *

     Мир однолик, но двойственна природа,
     И, подражать прообразам спеша,
     В противоречьях зреет год от года
     Свободная и жадная душа.

     Не странно ли, что в мировом просторе,
     В живой семье созвездий и планет
     Любовь уравновешивает горе
     И тьму всегда превозмогает свет?

     Недаром, совершенствуясь от века,
     Разумная природа в свой черед
     Сама себя руками человека
     Из векового праха создает.

   1948

* * *

     Когда бы я недвижным трупом
     Лежал, устав от бытия, —
     Людским страстям, простым и грубым,
     Уж неподвластен был бы я.

     Я был бы только ростью глины,
     Я превратился бы в сосуд,
     Который девушки долины
     Порой к источнику несут.

     К людским прислушиваясь тайнам
     И к перекличке вешних птиц,
     Меж ними был бы я случайным
     Соединением частиц.

     Но и тогда, во тьме кромешной,
     С самим собой наедине,
     Я пел бы песню жизни грешной
     И призывал ее во сне.

   1957

* * *

     Разве ты объяснишь мне – откуда
     Эти странные образы дум?
     Отвлеки мою волю от чуда,
     Обреки на бездействие ум.

     Я боюсь, что наступит мгновенье,
     И, не зная дороги к словам,
     Мысль, возникшая в муках творенья,
     Разорвет мою грудь пополам.

     Промышляя искусством на свете,
     Услаждая слепые умы,
     Словно малые глупые дети,
     Веселимся над пропастью мы.

     Но лишь только черед наступает,
     Обожженные крылья влача,
     Мотылек у свечи умирает,
     Чтобы вечно пылала свеча!

   1957 (?)

В настоящее издание целиком вошел Заключительный свод стихотворений и поэм, составленный Н.А. Заболоцким незадолго до смерти. В тех случаях, когда допускаются отклонения от текста Заключительного свода, в примечаниях дается ссылка на соответствующий источник.

Столбцы и поэмы

Городские столбцы

   Белая ночь. – Невка – один из протоков дельты Невы. Сирены – мифические полуптицы-полуженщины, заманивающие своим пением путешественников и обычно умертвляющие их. Здесь и далее – ироническое наименование обольстительных «девок». Елагин – остров в дельте Невы, на котором расположен Центральный парк культуры и отдыха Ленинграда.
   Вечерний бар. – Первоначальное название «Красная Бавария» (наименование пивной и пивоваренного завода в Ленинграде 20-х годов.) Конклав – собрание кардиналов, избирающее Римского Папу. Паникадило – большая люстра или многогнездный подсвечник в церкви. Над башней рвался шар крылатый и имя «Зингер» возносил – о доме на Невском проспекте, увенчанном шаром-глобусом, на котором было написано название фирмы швейных машин (дом книги). Исследователь поэзии Заболоцкого Г.В. Филиппов нашел объяснение, почему шар-глобус назван крылатый: «Оказывается, изначально на фигуре земного шара была бронзовая фигура распластавшего крылья орла… Орла демонтировали…» (Николай Заболоцкий– поэт Петрограда. Сб. «Николай Заболоцкий и его окружение» СПб. 2003. С. 19.).
   Футбол. —Беки – защитники в футбольной команде. Форвард — нападающий. Голкипер — вратарь.
   Офорт. —Розмарин – декоративное растение.
   Болезнь. – Епанча — длинный широкий парадный плащ.
   Новый Быт. – Паникадило — см. выше. Свечка-пятерик – церковная свеча весом в одну пятую фунта.
   На рынке. – Тиара – головной убор восточных царей и Папы Римского.
   Ивановы. – Первоначальное название «Размышления на улице».
   Пекарня. – Тиара – см. выше. Цимбалы — музыкальный инструмент.
   Рыбная лавка. – Архитриклин – распорядитель пира. Готтентотки – женщины одного из африканских народов, отличающиеся повышенной чувственностью.
   Обводный канал. – Маклак — торговец подержанными вещами, базарный плут. Мустанги. – Одичавшие лошади прерий, здесь – ломовые, перевозящие грузы лошади.
   Бродячие музыканты. – С роскошной песнею Тамары – имеется в виду романс на слова Лермонтова. Где сквозь мансардное окошко – в 1925 – 1927 годах Заболоцкий жил в мансарде, окно которой выходило на крышу.
   На лестницах. – Первоначальные названия – «Бессмертие» и «Сад пыток».
   Купальщики. – Чернец — монах, отшельник. Полигамка — от слова полигамия (многобрачие). Святая Парасковья — христианская святая-великомученица.

Смешанные столбцы

   В жилищах наших. – Первоначальное название «Деревья».
   Прогулка. – Стихотворение является незначительно измененным фрагментом третьей «Ночной беседы», первоначально третьей главы поэмы «Торжество Земледелия», забракованной автором и недавно найденной в виде автографа (журнал «Звезда», 2003 г., № 5. Публикация С. Лурье.).
   Меркнут знаки Зодиака. – В письме к своей будущей жене Заболоцкий послал автограф этого стихотворения с вариантом 40 – 44 строк:

     Разум мой, уродцы эти
     непонятны для людей.
     В тесном торжище природы,
     в нищете, в грязи, в пыли
     что ж ты бьешься, царь свободы,
     беспокойный прах земли?

   Искусство. – Саваоф – одно из имен Бога в иудаистской и христианской религиях.
   Время. – Первоначальные названия – «Мещане», «Пир четырех друзей». В стихотворении шутливо изображена попытка Заболоцкого и его друзей организовать «Клуб малограмотных ученых». Вероятно, Ираклий – Н.М. Олейников, Тихон – Л.С. Липавский, Лев – Д.И. Хармс, Фома – сам Заболоцкий. В свое время все они были либо обериуты, либо близкие к ним литераторы.
   Испытание воли. – Агафонов — сам автор, Корнеев — Е.Л. Шварц, драматург, друг Н. Заболоцкого, любитель и собиратель старинного фарфора.
   Поэма дождя. – Орган – здесь и в других стихотворениях – олицетворение некой высшей, таинственной силы природы, ее души и мудрости. (См. «Ночной сад», «Метаморфозы», «Бетховен»)
   Царица мух. – Пентакль — от пентаграммы, пятиконечного знака, которому приписывается магическая сила. Элоим – одно из обозначений бога в ветхозаветной мифологии.
   Предостережение. – Здесь публикуется по авторскому своду 1936 года. В стихотворении, на первый взгляд, странным кажется отрицание музыки – для Заболоцкого – знака гармонии, души. Вместе с тем главной темой поэта провозглашается страдание.. Но страдание – это проявление души в мире, где господствует дисгармония, зло. Отсюда призыв: «К лжи и безобразью будь нетерпим.»
   Подводный город. – В стихотворении нашла отражение фантастическая теория происхождения народа майя от населения затонувшей Атлантиды. Посейдон — затонувший город на о. Атлантида, описанный Платоном (Платон. Соч. в 3-х томах, т.3, ч.1. М. 1971) Чимальпопока (ум. в 1426 г.) — вождь текочеков, одного из племени ацтеков. Орихалк. — особая драгоценная порода, которой, по Платону, были украшены храмы и стены Посейдона
   Отдыхающие крестьяне. – Предположительно фрагмент уничтоженной автором в 1948 году поэмы «Облака». Тогда же, возможно, было написано начало стихотворения.
   Битва слонов. – В стихотворении «Заболоцкий ищет новый синтез подсознания и сознания… В конце концов силы подсознания сознательно используются сознательной поэзией. Это был ответ Заболоцкого и его бывшим друзьям обериутам, – полушутя, но и всерьез, – с их попыткой создать алогическую поэзию, которая и была одной из форм «бунта Слонов» (А. Македонов. Николай Заболоцкий. Жизнь. Творчество. Метаморфозы. Л., 1987 г. С. 154 – 155).

Поэмы

Торжество Земледелия. – В тексте – восстановлены некоторые строки, исключенные автором по цензурным соображениям: в гл. 3 ст.9 – 18 – по авторскому своду 1952 г., в гл. 7 ст.9 – 34 – по своду 1936 г. и ст. 75 – 82 – по своду 1952 г. Автокомментарий к поэме содержится в выступлении Заболоцкого на дискуссии по формализму 28 марта 1936 года. Он, в частности, говорил: «Человек бесклассового общества, который хищническую эксплуатацию заменил всеобщим творческим трудом и плановостью, не может в будущем не распространить этого принципа на свои отношения с порабощенной природой. Настанет время, когда человек – эксплуататор природы превратится в человека – организатора природы.» (Н. Заболоцкий. Огонь, мерцающий в сосуде. М.,1995 г. С. 361)
Безумный волк. – Ассурбанипал (668 – ок. 633) – воинственный владыка Ассирийской державы. Гарпагон – герой комедии Мольера «Скупой», здесь – символ ограниченности, заземленности и в то же время – жадного познания окружающего мира. Заболоцкий очень ценил эту поэму, 12-го августа 1953 года читал ее Б.Л. Пастернаку.

Стихотворения 1932 – 1958

   Я не ищу гармонии в природе. – Заболоцкий считал это стихотворение программным и, нарушив хронологию, поместил его первым в этом разделе.
   Венчание плодами. – Публикуется по изданию 1937 года «Вторая книга» в 2-х местах с авторской правкой 1948 г. В 1948 году, когда развернулась борьба с «низкопоклонством перед Западом» и когда работы Мичурина (1855 – 1935) правящей партией были объявлены единственно верными, упоминание американского селекционера Лютера Бер Бербанка (1849 – 1926) наряду с Мичуриным было очень опасно. Заболоцкий счел разумным стихотворение переработать. Публикуемый здесь вариант был написан в 1932 году, когда Заболоцкий был увлечен личностью и трудами К.Э. Циолковского, в брошюре которого читаем о Бербанке: «Этот великий человек терпел сначала большие лишения, спал в курятнике и умер бы от истощения…(«Растенение будущего. Животное космоса. Самозарождение» Калуга. 1929., с. 4.)
   Утренняя песня. – Первоначальное название: «Семейство художника». Последняя строка восстановлена по «Второй книге». В Заключительном своде она читалась: Что счастье человечества – бессмертно.
   Лодейников. – В 1932 году было написано стихотворение «Лодейников», в 1934 и 1836 годах – «Лодейников в саду». Оба эти стихотворения с изменениями и добавлением 4-й главки составили окончательный вариант, который, по мнению И.О. Шайтанова, следовало бы именовать поэмой. Автор, действительно, намеривался написать большую поэму «Лодейников», но замысел не был осуществлен. Из задуманной поэмы был выделен фрагмент, который Заболоцкий оформил как стихотворение «Урал» с подзаголовком при первой публикации «Отрывок из поэмы».
   Засуха. – Это и два последующих стихотворения были написаны по впечатлениям от жизни на Украине летом 1936 года.
   Ночной сад. – Публикуется по изданию 1937 года «Вторая книга». Стихотворение имеет замаскированный социальный смысл, особенно актуальный в 1937 году, печально известном массовыми репрессиями. В 1948 и 1956 годах Заболоцкий внес в текст изменения, затушевав его опасное первоначальное значение. (См.: Никита Заболоцкий. «Вопросы лит.», № 9. 1999.)
   Вчера, о смерти размышляя. – Лик Сковороды – Сковорода Г.С. (1722 – 1794) – украинский философ, поэт, педагог.
   Север. – «Челюскин» – пароход, на котором в 1933 году была сделана попытка за одну навигацию проплыть из Мурманска до Владивостока по Северному морскому пути. 13 февраля он был раздавлен льдами в Чукотском море. Участники рейса были спасены самолетами.
   Горийская симфония. – Замысел стихотворения возник во время первой поездки Н. А. Заболоцкого в Грузию осенью 1936 года.
   Голубиная книга. – Первоначальное название – «Великая книга». Поводом к написанию явилось принятие 5 декабря 1936 года Конституции СССР. Стихотворение имеет автобиографические черты.
   Метаморфозы. – Первоначальное название «Бессмертие».
   Лесное озеро. – Замысел стихотворения связан с прогулкой осенью 1937 года на Глухое озеро неподалеку от г. Луги. Создавалось в 1938 году во время этапа в дальневосточный лагерь ГУЛАГа. Записано в Алтайском крае после частичного освобождения («по директиве») в августе 1944 года. В стихотворении утверждается общность нравственных законов для человека и всей природы.
   Соловей. – Как и «Лесное озеро», сложено в заключении, записано в 1944 году. Антоний (83 – 30 гг. до н. э.) – римский полководец, член триумвирата. Ради любви к египетской царице Клеопатре (69 – 30 гг. до н. э.) пожертвовал своим положением, предал родину и после поражения в битве с римским войском покончил с собой. Здесь Антоний – символ всепокоряющей безрассудной любви. Соловей олецетворяет преданность искусству, поэзии. В лагере ГУЛАГа Заболоцкому писать стихи запрещалось.
   Слепой. – Поводом к созданию стихотворения послужили встречи с слепцом, поющим «Лазаря» и собирающим подаяния на станции Переделкино под Москвой, где Заболоцкий с семьей жил в 1946 – 1948 годах.
   Бетховен. – Поэт утверждает, что человеческий гений в момент его наивысшего душевного напряжения способен обрести силу, достаточную для прикосновения к музыке миров, к могучему источнику добра и справедливости. Бетховен был любимым компазитором Заболоцкого.
   Уступи мне, скворец, уголок. – В первоначальном варианте 6-ая строфа читалась с более определенным намеком на судьбу автора:

     Я и сам бы стараться горазд,
     Да облезли от холода перышки.
     Если смолоду будешь горласт,
     Перехватит дыхание в горлышке.

   Читайте, деревья, стихи Гезиода. – Гезиод – древнегреческий поэт (ок. VIII в. до н. э.) Оссиан – легендарный воин и бард кельтов, живший, по преданию, в III в. Известна литературная мистификация Дж. Макферсона, приписавшнго себе честь «открытия» поэзии Оссиана. Кухулин – легендарный ирландский вождь, герой поэм Оссиана. Морвен – в поэмах Оссиана владения короля Фингала. Девятая Камена – одна из муз, покровительница поэзии.
   В этой роще березовой. – Птица иволга олицетворяет музу поэта, которая с ранних лет жизни сопровождала его через все его злоключения. Военная символика используется для характеристики судьбы («но ведь в жизни солдаты мы»). В то же время она напоминает о недавней жестокой Отечественной войне и победе над фашизмом.
   Воздушное путешествие. – Заболоцкий вместе с В. Гольцевым и поэтами Н. Тихоновым, П. Антокольским, и А. Межировым весной 1947 года были командированы Союзом писателей в Грузию. В стихотворении описано впечатление от первого полета на самолете. В то время самолеты летали медленнее и ниже, чем теперь, – хорошо были видны детали поверхности земли. Творческим отчетом о поездке явилось стихотворение «Храмгэс».
   Сагурамо. – Летом 1947 и 1949гг. Заболоцкий с семьей жил и работал в Доме творчества «Сагурамо». Это бывшее имение поэта и общественного деятеля Грузии Ильи Чавчавадзе, некогда принадлежавшее другому классику грузинской поэзии – Гурамишвили. Заболоцкий переводил поэзию обоих этих поэтов. С 1951 года в Сагурамо – Дом-музей И. Чавчавадзе.
   Урал. – См. примечание к стихотворению «Лодейников».
   Город в степи. – С весны и до конца 1945 года, уже освободившись из заключения, Заболоцкий вместе с семьей жил и работал в строительном управлении в Новом городе Караганды. Ассаргадон — царь Ассирии (707 – 667 до н. э) Тамариск (гребенчук) – деревце или кустарник, растущий на солончаках.
   Творцы дорог. – Заболоцкий, будучи заключенным, сам участвовал в строительстве железной дороги от Комсомольска-на-Амуре до Советской Гавани. Труд заключенных был необычайно тяжел, но писать об этом в 40-х годах было невозможно, опасно. Однако, поэт во всяком труде пытался найти творческое, созидательное начало. В.А. Каверин написал о «Творцах дорог»: «В стихотворении Заболоцкого труд поднят на необозримую высоту, исключающую подневольность. Мысль о том, что это рабский труд, даже не возникает в сознании. Это труд-творчество, без которого человечество перестало бы развиваться. Преображение темы, навязанной необходимостью, и рождение искусства вопреки «социальному заказу» – когда-нибудь пристальный взгляд историка отметит и эту жизненно важную черту нашей литературной жизни. (Каверин В. Эпилог. М.,1989. С 302 – 303).
   Завещание. – Первоначальные названия: «На склоне лет» и «Напоминание». Одно из основных стихотворений Заболоцкого, выражающих его взгляды на проблему жизни и смерти. (См. «Метаморфозы», «Прощание с друзьями» и др.)
   Жена. – В стихотворении можно усмотреть «некрасовскую традицию», которая продолжится в некоторых последующих стихах: «Неудачник», «Некрасивая девочка», «Старая актриса» и др.
   Прохожий. – Поэтом описана дорога от станции «Переделкино» мимо кладбища к писательскому дачному поселку, где с лета 1946 и до лета 1948 года жила семья Заболоцких.
   Оттепель. – Здесь в стихотворении восстановлены две последние строфы, которые при публикации в «Новом мире» (1953. № 10) по настоянию главного редактора А.Т. Твардовского автору пришлось заменить на вновь написанное четверостишие:

     Скоро проснутся деревья,
     Скоро, построившись в ряд,
     Птиц перелетных кочевья
     В трубы весны затрубят.

   Приближался апрель к середине. – Книжная премудрость, созерцание окружающего мира и процесс мышления – вот из чего слагается человеческое знание. Так думал поэт, увидав у плотины переделкинского пруда описанного в стихотворении человека. Открывая для себя тайны природы, этот человек возвышал и свою душу, которая «в мир поднималась, как дитя из своей колыбели».
   Поздняя весна. – Пифагорово пенье светил… – по воззрениям пифагорейцев (У1 в. до н. э.), движение небесных тел, гармонически расположенных в сферах вокруг Земли, производит благозвучную музыку сфер. Коперник (1473 – 1543) – польский астроном, обосновал гелиоцентрическую систему мира, которая разрушила представления пифагорейцев о музыкальных сферах, центром которых была Земля.
   Лебедь в зоопарке. – В 1948 году Заболоцкий получил квартиру в Москве в доме на углу Беговой улицы и Хорошевского шоссе, не далеко от зоопарка, который он однажды и посетил. Наименование лебеди «животным», да еще «полным грез» вызывало возражения у некоторых читателей. А.Т. Твардовский даже высмеял этот образ. На эти замечания Заболоцкий неизменно отвечал: «А мне нравится. По-моему, даже хорошо.»
   Сквозь волшебный прибор Левенгука. – Левенгук Антоний, — голландский биолог, научился делать линзы, дававшие увеличение в 300 раз. С помощью своего микроскопа он сделал множество открытий Плеяды – звездное скопление в созвездии Тельца.
   Гурзуф. – В июле 1949 года Заболоцкий с семьей несколько дней гостил у Томашевских в Гурзуфе, в их небольшом домике на прибрежных скалах. Персефона – В греческой мифологии – богиня плодородия и царства мертвых.
   Светляки. – Тогда же, в июле 1949 года, Заболоцкие посетили родственников в Сочи. В стихотворении описана прогулка вдоль моря. Последние две строчки отражают размышления поэта о технологии стихосложения. В 1957 году он писал: «Слово получает свой художественный облик лишь в известном сочетании с другими словами. Каковы же эти сочетания? Это прежде всего сочетания смыслов. Смыслы слов образуют браки и свадьбы. Сливаясь вместе, смыслы слов преобразуют друг друга и рождают видоизменения смысла. Атомы новых смыслов складываются в гигантские молекулы, которые, в свою очередь, лепят художественный образ…» (Н. Заболоцкий Собрание сочинений в 3-х томах. М., 1983 – 1984 гг. Т. 1. С. 590 – 591).
   Башня Греми. – Стихотворение сопровождается авторским комментарием: Греми – древняя столица Кахетии, развалины которой сохранились до сих пор. Леван – кахетинский царь, проводивший в XVI в. политику сближения с Московским государством. Кизилбаши – персы. Марани — погреб для вина.
   Прощание с друзьями. – Стихотворение посвящено памяти поэтов Д.И. Хармса (1906 – 1942), А.И. Введенского (1904 – 1941), Н.М. Олейникова (1898 – 1937), которые пали жертвами сталинских репрессий, возможно, памяти и других товарищей литературной молодости Заболоцкого.
   Сон. – По свидетельству Е.В. Заболоцкой, однажды, проснувшись утром, муж рассказал ей сон, который потом довольно точно описал в своем стихотворении.
   Портрет. – Рокотов – Ф.С. Рокотов (1735 – 1808) – живописец-портретист. Среди книг Заболоцкого была книга А.В. Лебедева «Ф.С. Рокотов (этюды для монографии)» с подчеркнутыми поэтом словами: «…то трепетанье живой жизни, та одухотворенность, которая удавалась только Рокотову и которая никогда не удавалась копировальщикам с него». Портрет А.П. Струйской находится в Третьяковской галерее.
   Поэт. – Заболоцкий несколько раз бывал у Б.Л. Пастернака (1890 – 1960) на его даче в Переделкине. Стихотворение является откликом на эти встречи.
   Ходоки. – Первоначальное название «Хлеб». Однажды Заболоцкий сказал об этом стихотворении: «Нужно мне было что-то написать о Ленине, и я нашел близкую мне тему: написал о крестьянах.» Эта тема Заболоцкого весьма трагична: «Торжество Земледелия», «Отдыхающие крестьяне», «Ходоки», «Где-то в поле возле Магадана»…
   Осенний клен. – Является вольным переводом стихотворения еврейского поэта С.З. Галкина. Это единственный случай, когда Заболоцкий включил переведенное стихотворение в свод своих оригинальных стихов.
   О красоте человеческих лиц. – Пояснением к стихотворению может быть фраза из заметки Заболоцкого (1957 год): «множество человеческих лиц, каждое из которых – живое зеркало внутренней жизни, тончайший инструмент души, полной тайн, – что может быть привлекательней постоянного общения с ними, наблюдения, дружеского сообщества?» (Собр соч., т. 1, с. 592).
   Где-то в поле возле Магадана. – Поэт И. Бродский говорил: «Я думаю, самые потрясающие русские стихи о лагерях, о лагерном опыте принадлежат перу Заболоцкого. А именно «Где-то в поле возле Магадана» (Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., 1998. С. 184). Околодок – лагерный медицинский пункт.

   Последняя любовь
   Чертополох. – посвящено жене Екатерине Васильевне и связано с жизнью в Переделкине летом 1956 года.
   Морская прогулка. – Написано под впечатлением от реальной прогулки на катере к Пушкинскому гроту в районе Гурзуфа. В поездке участвовали Николай Алексеевич, Екатерина Васильевна и сын Никита.
   Признание. – Посвящено Н.А. Роскиной, с которой после временного разрыва с женой Заболоцкий был близок с конца октября 1956 по февраль 1957 года.
   Последняя любовь. – И Е.В. Заболоцкая, и Н.А. Роскина вспоминали ситуации, сходные с описанной в стихотворении.
   Голос в телефоне и последующие четыре стихотворения посвящены Е. В. Заболоцкой, отношения с которой постепенно налаживались, и в конце лета 1958 года произошло окончательное примирение.
   Старость. – Навеяно наблюдением за пожилой парой, регулярно гуляющей во дворе дома, где жили Заболоцкие. В стихотворении изображен представляющийся поэту завершающий период его жизни. Однако дожить до спокойной старости ему не было суждено.

   Противостояние Марса. – В 1956 году наблюдалось очередное противостояние планеты Марс. Этот образ был использован поэтом для иносказательного разоблачение роли Сталина в истории Советской страны. (В феврале того года проходил ХХ съезд партии, осудивший культ личности Сталина) В стихотворении показан трагизм разъединения и противопоставления разума и высокого нравственного начала, определяемого душой человека, душой природы.
   Детство. – В.А. Каверин увидел в этом стихотворении отображение творческого видения поэта: «…Я перечитал эту главку (о «детском зрении» в стихах Заболоцкого, Н.З.) и задумался: да стоит ли трудиться, вглядываться в еще, мне кажется, не подмеченные черты поэзии Заболоцкого, если он сам раскрыл их с такой простотой и глубиной, о которой не приходится и мечтать исследователю литературы… Я говорю о его классическом «Детстве»» (Каверин В. Вечерний день. М.,1982. С. 389).
   Болеро. – В 50-х годах Заболоцкий любил прослушивать пластинку с записью «Болеро» французского композитора М. Равеля. (1875 – 1937). Баск по матери, Равель использовал в своем творчестве испанские народные мотивы. Долорес Ибаррури — деятель испанского и международного коммунистического движения, в 1939 – 1977 годах жила в эмиграции.
   Одиссей и сирены. – Эпизод из поэмы Гомера «Одиссея» использован Заболоцким для развития мысли, высказанной в его стихотворении «Облетают последние маки»: «Нет на свете печальней измены, чем измена себе самому».
   Это было давно. – В стихотворении Заболоцкий вспоминает, как, будучи заключенным в Алтайлаге, одно время ходил на работу и с работы один, без охраны,. Путь лежал мимо кладбища, где и произошел случай, описанный сначала в письме к сыну, а уже в 1957 году – в этом стихотворении.
   Казбек. – В 1949 году Заболоцкий с семьей и поэтом А. Гомиашвили совершил поездку по Военно-грузинской дороге с ночевкой в селе Казбеги у подножия Казбека. Проснувшись рано утром, он наблюдал картину, позднее описанную в стихотворении. В идейном отношении «Казбек» примыкает к стихотворению «Противостояние Марса».
   Одинокий дуб. – Поэт говорит о своей литературной жизни, сложившейся на «дурной почве», «среди безжизненных равнин». В образе дуба-воина он видит себя или вообще одинокого борца в искусстве.
   Стирка белья. – Афродита – богиня красоты. Согласно мифу, она родилась из морской пены. Здесь – из мыльной пены.
   Гомборский лес. – Осенью 1950 года Н Заболоцкий с женой были в Грузии. С.Чиковани предложил им совершить поездку в Кахетию через Гомборский перевал. В горах вся компания прошла пешком через Гомборский лес, и впечатления от этой прогулки остались у Заболоцкого на всю жизнь. Там, в осеннем многоцветье, поэт особенно остро почувствовал свое единство с растительным миром, со всей природой.
   Сентябрь. – В основе стихотворения – вполне реальные факты: осень в Тарусе, девушка – дочь Наташа, живущие по соседству художники, душевное возрождение автора, отраженное и в стихотворении «Кто мне откликнулся в чаще лесной?..»
   «Кто мне откликнулся в чаще лесной?..» – стихотворение посвящено жене Е.В. Заболоцкой и примыкает к циклу «Последняя любовь».
   Зеленый луч. – Когда летом 1953 года Заболоцкий жил в Доме творчества в Дубултах, он часто вечером гулял по берегу Рижского залива. Однажды он наблюдал опускающееся в море солнце и фантастическое нагромождение облаков, среди которых вдруг блеснул зеленый луч, по народной примете приносящий счастье. Стихотворение написано через пять лет в Тарусе.
   У гробницы Данте. – Осенью 1957 года Заболоцкий в числе делегатов от Союза писателей был в Италии и участвовал на встрече советских и итальянских поэтов. В Равенне 13 октября поэты посетили могилу Данте Алигьери (1265 – 1321). Два последних стиха эпитафии на могиле Данте читаются:

   Здесь покоюсь я, Данте, изгнанный с родной земли,
   Которого родившая его Флоренция
   лишила материнской любви.

   Тоскана – область Италии, ее центр – Флоренция.
   Городок. – В последние два года жизни Заболоцкий проводил лето в Тарусе на Оке.

   Рубрук в Монголии
   Источником сведений при создании этого цикла послужила книга: Вильгельм де Рубрук. Путешествие в восточные страны. Иоан де Плано Карпини. История монголов. (Из серии «Библиотека иностранных писателей в России») СПб.,1911.
   Начало путешествия. – Король Франции Людовик IХ (1214 – 1270), отправивший в Монголию монаха, минорита Рубрука, возобновил попытки приобщения монголов к христианству и через общую веру вовлечения их, как союзников, в крестовые походы, с чем и была связана миссия Рубрука.(р. между1215 и 1220 – ум. в 1293). Кроме того, Рубруку вменялось в обязанность изучение природы и быта монголов. Минориты – члены католического ордена францисканцев. Еще дымился древний Киев… — В 1240 г. Киев был разорен и сожжен монгольским ханом Батыем. Итиль – Волга. Гоги и Магоги. – мифические народы, которые придут с крайнего севера в конце света и поглотят ныне живущие народы. С Х111 в. Гоги и Магоги ассоциировались с татаро-монголами.
   Дорога Чингисхана. – Чингисхан (ок. 1155 – 1227) – основатель и великий хан Монгольской империи, прославился завоевательными походами в Азию и Восточную Европу. Ям – согласно толкованию Рубрука, «лица, расставленные от одного древнего перехода к другому, для приема послов». Еже дымились цитадели из бревен рубленных капелл… – Здесь говорится о деревянных крепостных стенах русских монастырей (капелла – церковь) Гиперборейский интернат – Гиперборей – у древних греков название мифических людей, населяющих север.
   Движущиеся повозки монголов. – Онон – река в Забайкалье. Керулен – река, впадающая в озеро Далайн. Галах – здесь разбойник, грабитель.
   Монгольские женщины. – Хеттские мастера – Хетты – народ, живший в центре Малой Азии.
   Чем жил Каракорум. – Каракорум – древняя столица монголов. Танаид – Дон Итиль — Волга. Коман – половец. Мокша – племена финского происхождения. Аланы — ираноязычные племена. «Ом, мани, падме кум». – «Привет, сокровище в цветке лотоса» – буддийская молитва.
   Как было трудно разговаривать с монголами. – Башибузук — разбойник, сорвиголова.
   Рубрук наблюдает небесные светила. – Кол-звезда – Полярная звезда Идут небесные Бараны, шагают Кони и Быки… – Имеются в виду китайские названия зодиакальных созвездий. Вельзевул — в Библии имя главы демонов. Булла – папский или королевский акт, грамота.
   Как Рубрук простился с Монголией. – Несториане — христиане, последователи учения патриарха Нестория (ум. в 450 г.), распространенного преимущественно в азиатских странах.

Николай Заболоцкий Стихотворения

Путь поэта

Столбцы и поэмы (1926—1933)

Городские столбцы

Белая ночь

Вечерний бар

Футбол

Офорт

Болезнь

Игра в снежки

Часовой

Новый быт

Движение

На рынке

Ивановы

Свадьба

Фокстрот

Пекарня

Рыбная лавка

Обводный канал

Бродячие музыканты

На лестницах

Купальщики

Незрелость

Народный Дом

Самовар

На даче

Начало осени

Цирк

Смешанные столбцы

Лицо коня

В жилищах наших

Прогулка

Змеи

Искушение

Меркнут знаки Зодиака

Искусство

Вопросы к морю

Время

1

2

3

4

5 Песенка о времени

6

7

8

9

Испытание воли

Поэма дождя

Отдых

Птицы

Человек в воде

Звезды, розы и квадраты

Царица мух

Предостережение

Подводный город

Школа Жуков

Отдыхающие крестьяне

Битва слонов

Поэмы 1929—1933

Торжество земледелия

Пролог

1. Беседа о душе

2. Страдания животных

3. Кулак, владыка батраков

4. Битва с предками

5. Начало науки

6. Младенец – мир

7. Торжество земледелия

Безумный волк

1. Разговор с медведем

2. Монолог в лесу

3. Собрание зверей

Деревья

Пролог

1. Приглашение на пир

2. Пир в доме Бомбеева

3. Ночь в лесу

Стихотворения 1932—1958

Николай Заболоцкий
Стихотворения

Столбцы и поэмы
(1926—1933)

5
Песенка о времени

Поэмы
1929—1933

Стихотворения
1932—1958

Урал
Отрывок