Георгий Марков
Соль земли

   © Марков Г.М., 2007
   © ООО «Издательский дом «Вече», 2007

   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.



   Весна запаздывала. Морозы держались стойко наперекор календарю. В марте по ночам еще звонко лопался над озерами и реками лед. Метели бесновались без передышки по нескольку суток. В логах и на косогорах сугробы снега поднимались выше черемуховых кустов. Казалось, что зиме не будет конца.
   Но в середине апреля солнце прорвалось сквозь низкое свинцовое небо, и в Улуюлье наступила весна. Под снегом заколобродили неслышные ручьи, потом с Яров и гор ринулись в таежные речки потоки талых вод, лесистые заломы и каменистые перекаты огласились буйным шумом вешнего половодья. Неохватная ширь поднебесья покрылась живыми серыми пятнами: то двигались с просторов юга несметные стаи перелетных птиц. И хотя весна запаздывала, все на улуюльской земле происходило так, как и год, и десять, и сто лет назад. Только люди не могли и не хотели повторять прожитого. Весна этого года не походила у них ни на какую другую, пережитую когда-либо раньше…

Книга первая

Глава первая

//-- 1 --//
   В окно громко постучали. Анастасия Федоровна встревоженно взглянула на Максима. Стук повторился. Звон стекла выразительно передал чье-то нетерпение. Анастасия Федоровна быстро встала.
   – Кто же это?
   – Сиди, Настенька, я открою.
   Максим поднялся из глубокого кресла и, направляясь к двери, посмотрел на часы, висевшие над письменным столом. Было два часа ночи.
   Анастасия Федоровна проводила мужа взглядом. Шестой день Максим жил дома, и шестой день им не удавалось поговорить по-настоящему. С раннего утра до позднего вечера шли родственники, друзья, соседи…
   На террасе послышался незнакомый голос, и вслед за Максимом в комнату вошел человек в длинном глянцево-черном плаще. Плащ был мокрый, и струйки воды стекали на пол.
   – Распишитесь за «молнию», Максим Матвеич, – проговорил почтальон, осторожно подавая телеграмму с красной наклейкой, обозначавшей, что доставить ее надлежало в любое время дня и ночи.
   Максим принял телеграмму и по-фронтовому на ладони расписался на отдельном продолговатом листочке.
   – Благодарю вас, товарищ. – Он проводил почтальона и вернулся с нераспечатанной телеграммой.
   Анастасия Федоровна стояла в такой позе, которая без слов говорила: «Ну скорей же! Не томи!»
   Максим развернул телеграмму, прочитал вслух:

   – «Областной комитет партии просит вас срочно прибыть Высокоярск по вопросу вашей дальнейшей работы. Выезд телеграфируйте. Секретарь обкома Ефремов».

   – Да они что там? Столько лет человек воевал, не знал ни сна, ни отдыха, приехал к жене и детям, не успел еще как следует выспаться – и опять куда-то! Нет, нет, это немыслимо! – Анастасия Федоровна взяла Максима за руку, прижала ее к своему лицу и затихла. Максим обнял жену, бережно усадил на диван, сел рядом.
   За стеной свистел ветер. Упругие струйки дождя стучали в стекла высоких окон. Но как бы наперекор ненастью, стоявшему на дворе, где-то близко с задором горланили петухи.
   – Ишь ведь как стараются! – сказала Анастасия Федоровна.
   – Хороший, солнечный день чуют, Настенька, – вполголоса отозвался Максим.
   И они опять замолчали, не решаясь говорить о том, что несла их жизни телеграмма, доставленная в глухой ночной час.
   – Значит, едешь? – спросила наконец Анастасия Федоровна.
   – Еду, Настенька.
   – И когда?
   – С первым поездом.
   – Утром… – Она опустила голову.
   Максим встал, расправил плечи, пригладил густые волосы. Надо бы как-то по-хорошему утешить жену, но нужных слов не находилось. Максим подумал о себе с острым неудовольствием: «Вояка! Разучился говорить с самым близким человеком».
   Он прошелся по комнате широкими медленными шагами.
   – Это что-то очень важное, Настенька. Ефремов – человек чуткий. Он не позвал бы без крайней надобности.
   – Чуткий? По-настоящему чуткий должен был и о твоей семье подумать.
   – С государственной вышки виднее.
   – Не оправдывай. Ты отвык от нас. Тебе лихо сидеть на одном месте…
   Максим сдержался, чтобы не ответить резко, и, помолчав, подчеркнуто спокойно сказал:
   – На войне, Настенька, я от многого отвык… А ставить свой покой превыше всего я никогда не привыкал.
   Анастасия Федоровна вскочила.
   – Что?..
   – Ссориться не будем, Настенька.
   – Нет, будем! Будем, если ты думаешь, что мы жили тут в свое удовольствие!
   – Можно послать Ефремову телеграмму, попросить отсрочку дня на три.
   Она поняла, что он делает ей уступку, и с горячностью сказала:
   – Ни в коем случае!
   Анастасия Федоровна подошла к шкафу с книгами и принялась что-то искать.
   Она стояла к Максиму вполоборота, и он видел ее высокий лоб, прямой нос, плотно сомкнутые губы, придававшие ее лицу энергичное, волевое выражение, и мягко очерченный тенью от лампы точеный подбородок. Именно такой – строгой и до бесконечности нежной – виделась Максиму она в долгие фронтовые годы.
   – Нашла! – сказала Анастасия Федоровна, вытаскивая из большой книги потертый листок бумаги. – Возьми и прочитай вслух.
   Максим бережно принял из ее рук листок ученической тетради, не узнав вначале своего почерка.
   – Читай!

   – «Настенька! Все получилось очень глупо, и эту глупость мы должны поделить с тобой поровну. Ты не поняла меня, а я не хотел понять тебя. Ты уехала… И вот теперь, когда тебя нет, я вижу, что, где бы ты ни была, куда бы ни уносила ты свою гордую душу, все равно ты вернешься, и мы будем вместе. В нашем тяготении друг к другу есть что-то необоримое. Маленькие таежные ручейки, сливаясь воедино, умножают свои силы. Так и мы с тобой. Кто бы ни вставал на нашем пути, какие бы преграды ни воздвигались перед нами – все рухнет от силы нашей любви. В жизни так много больших, настоящих дел, что, ей-богу, не время размениваться на мелкие чувствишки. Максим».

   Анастасия Федоровна и Максим посмотрели друг другу в глаза вначале строго, как бы говоря: «Вот какие мы были!» – потом с нежностью. Эта короткая записка, свидетель их юности, растворила горький осадок.
   – Ты помнишь, когда это было написано? – спросила Анастасия Федоровна.
   – Еще бы не помнить! Мы поссорились тогда с тобой из-за какого-то пустяка и чуть-чуть не испортили себе всю жизнь.
   – Это было, Максим, пятнадцать лет тому назад.
   – Ну что ж, я готов подписаться под этим посланием вновь. В нашей жизни, Настенька, действительно было много хорошего, а будет еще больше. Будет!..
   Они опять сели рядом. Максим поцеловал жену, взял ее гибкую, сильную руку и не выпускал ее из своей руки.
   – Никогда не забуду, Максим, дни боев под Сталинградом. От тебя три месяца – ни строчки. Временами казалось, что тебя уже нет в живых. В такие часы я брала эту записку, и она возвращала мне веру, давала силы для жизни…
   Анастасия Федоровна говорила тихо, доверчиво. Максим сидел с закрытыми глазами. И он ведь тоже в трудные часы своей фронтовой жизни перечитывал ее старые письма, черпая в них силы, в которых нуждалась его душа.
   Ночь истекала. Дождь прошумел, омыв землю щедрыми струями, и затих, уступая место разгорающемуся рассвету.
//-- 2 --//
   Максим Строгов был назначен заведующим отделом промышленности Высокоярского областного комитета партии. Вначале это предложение удивило его. Он имел степень кандидата философских наук и считал себя ближе к пропагандистской и научной работе, чем к хозяйственной деятельности. Максим высказал свое сомнение первому секретарю обкома Ефремову. Тот принялся горячо разубеждать:
   – Именно потому, что вы философ и пропагандист, мы и решили выдвинуть вас на этот пост. Нам нужен не хозяйственник, а партийный работник, тем более что у вас за плечами опыт секретаря горкома, директора политехнического института, командира полка. Что же касается специальных вопросов, то вы их освоите в процессе работы. Главное в промышленности у нас – лес. Центральный Комитет партии и правительство серьезно критикуют нас за состояние лесной промышленности. Перспективы же для развития этой отрасли хозяйства в нашей области безграничны. Думается, что вы сумеете повести дело энергично, с учетом наших больших возможностей.
   Ефремов вопросительно посмотрел на Максима, и глаза его, затаив добрую усмешку, говорили: «Да ты же согласен, я вижу, что согласен, и зря тянешь, зря упрямишься».
   – Ну что же, обкому виднее, какую работу мне дать, – сказал Максим.
   – Вот это по-партийному.
   – Когда приступить к работе?
   – Как можно скорее. Местами уже начался сплав. Кроме того, Центральный Комитет и правительство приняли решение о развертывании в нашей области новых леспромхозов. Работу эту надо начинать без промедления.
   Помолчав, Ефремов заговорил другим тоном:
   – Обком не забудет, что вы не отдыхали. Ордер на квартиру можете получить сегодня же. Телеграфируйте семье о переезде. Жену вашу также не оставим без дела.
   – Я хотел бы, Иван Федорович, прежде всего выехать в районы, посмотреть, как живут люди. Не хочется начинать работу с кабинета.
   – Поезжайте. Советую в Притаежный район. Там у нас крупный леспромхоз «Горный». Кстати, и брата повидаете. Вы еще не виделись с ним?
   – Несколько лет не встречались.
//-- 3 --//
   И вот Максим ехал в Притаежное. Снег недавно стаял, и земля курилась под солнцем розоватой испариной. Лес не успел еще зазеленеть и стоял голый. Поля были бурыми, неуютными. Зеленели только бугры да загоны озимых.
   Дорога в Притаежное пролегала через лога, холмы, речушки, сердито бурлившие под старыми непрочными мостами. Ехали осторожно.
   – Тут справедлива пословица: «Тише едешь, дальше будешь», – говорил Максим, сидя рядом с шофером.
   Связь Высокоярска с Притаежным районом поддерживалась преимущественно речным путем. Летом на пароходах завозили в район товары, горючее, машины. Почта доставлялась либо самолетами, либо на автомобилях, а в распутицу на лошадях.
   На половине пути от Высокоярска до Притаежного машина Максима нагнала одинокого путника. Он шел не торопясь, не по дороге, а возле нее (там меньше было грязи), опираясь на суковатый посох. Заслышав рокот мотора, он оглянулся, но не остановился, не поднял руку, а продолжал шагать дальше.
   – Вы глядите, Максим Матвеич, какой гордый, даже подвезти не просит, – заметил шофер.
   – А он сейчас на Талиновский выселок свернет, – сказал Максим.
   Но человек с посохом в сторону не свернул, а продолжал идти по большой дороге.
   Когда машина обгоняла человека, Максим оглядел его. Это был высокий сутулый старик. Морщинистое лицо его обросло кудрявой длинной бородой. Ветер трепал седины, ерошил их.
   – Надо все-таки подвезти!
   Старик охотно принял приглашение. Он снял с плеч котомку, расстегнул суконное пальто и, втолкнув вначале посох, залез на заднее сиденье «эмки».
   – Спасибо, добрые люди, а только я бы и своими ногами дошел, – сказал старик певучим голосом.
   – А ехать все-таки лучше, папаша, – засмеялся шофер.
   – Конечно, лучше, но и дойти можно, – убежденно сказал старик.
   – Вы что же, местный или откуда-нибудь приехали? – спросил Максим, когда старик отдышался.
   – Сейчас я издалека, а в прошлом был местный.
   – Когда это – в прошлом?
   – Из этих мест я ушел ровно сорок лет тому назад, а пришел сюда шестьдесят лет назад. И до того я жил на свете двадцать лет.
   – По виду вам столько не дашь.
   – На здоровье пока не в обиде. А все же всему есть мера.
   Старик замолчал. Максим обернулся и увидел, что выцветшие глаза его спутника стали грустными.
   – А кто вы будете, добрые люди? – оживляясь, спросил старик.
   Максим сказал, что едет в Притаежное из Высокоярска по заданию обкома партии.
   – От власти, значит, по государственным делам едете, – сделал заключение старик и, помолчав, усмехнулся: – Раньше я от властей хоронился, теперь с властями в одной машине еду.
   – Вы, вероятно, из беглых каторжан были? – спросил Максим.
   – Из них, добрый человек… Такое дело было. Служил я у тамбовского помещика Гранова. А у помещика жил в Петербурге сын – поручик. Что отец, что сын – не люди были, а звери. Как приедет сын к родителям на побывку, нашим девушкам житья нету. Обесчестит и бросит. Две наших девушки руки на себя наложили. Затаил я лютую злобу против молодого Гранова, стал сам не свой. А тут, как на грех, приезжает он опять и велит прийти вечером в хозяйский сад Марфуше. А у нас с ней все уже договорено было: собирались осенью обвенчаться. Ну, идет Марфуша в сад, а я уже там в кустах прячусь. В тот вечер и порешил его. Поймали меня, судили. Дали десять лет каторжных работ и вечное поселение на Сахалине. Марфуша пошла за мной. Не доходя до Томска, сбежал я. С той поры до семнадцатого года исколесил всю Сибирь. В двенадцатом году попал на Ленских приисках под расстрел, пули вокруг свистели, в трех местах одежу продырявили, а сам остался цел и невредим. Пока царское лихолетье было, двадцать фамилий переменил. Каких только кличек не носил: Залетный, Косач, Червонный, Петух, Скряга! Когда прогнали царя и богачей, вернулась ко мне родительская фамилия, стал я опять Мареем Добролетовым, с той поры на севере обитался, людям новые тропы торил.
   Максим слушал затаив дыхание. Трудно было поверить, что одна человеческая жизнь может вместить столько лиха.
   – А как дальше жить думаете? – спросил Максим.
   – Похожу, посмотрю, добрый человек. Свое гнездо вить не стану. Долго ли жить-то осталось? Дела вот кое-какие управлю – и на покой, годы мои немалые.
   – А какие же у вас дела могут быть?
   – Есть кое-какие дела, есть, – уклонился от прямого ответа старик и попросил шофера: – Остановись, добрый человек, у свертка. Вам прямо, а мне налево.
   – А память у вас хорошая. Даже повороты на дороге помните! – удивленно воскликнул Максим.
   – Да ведь как их забудешь, если сам туг все тропы торил, – объяснил старик. – Лесок вот местами гуще и выше стал. А так мало что изменилось. Местность, добрые люди, меняется от человека. А человек, видать, рук своих тут еще не приложил.
   Машина нырнула в лог, с ревом поднялась на косогор и остановилась.
   – Вот и сворот твой, дедушка, – сказал шофер.
   Старик вылезал из машины долго и неловко. Он был такой большой, что в дверцах «эмки» ему пришлось сгибаться почти вдвое.
   – Сто коробов вам добра и счастья, добрые люди! – почти пропел старик, выйдя наконец из машины.
   – Счастливой дороги, отец! – от души пожелал ему Максим.
//-- 4 --//
   Не доехав до Притаежного километров сорок, машина свернула в сторону. Здесь неподалеку от тракта был расположен один из крупных леспромхозов Улуюлья – «Горный».
   «Думаю, что секретарь райкома Артем Матвеевич Строгов не будет на меня в особой претензии за проникновение в низы “без ведома районных властей”, – с усмешкой подумал Максим.
   За годы пребывания в армии Максим отвык от «гражданки», и теперь ему хотелось без всякого промедления столкнуться с жизнью, посмотреть, как живут простые люди, узнать их думы. Кроме того, места, лежавшие от тракта к востоку, к реке Горной, были знакомы Максиму по детству и юности. Здесь он бывал с отцом на охоте в чернотропье (со второй половины сентября до снегопада). Но особенно часто Максиму приходилось бывать в селах и деревнях Улуюлья, когда он работал инструктором уездного комитета комсомола.
   Дорога от тракта к леспромхозу шла через лес. Снеговые воды размыли колею, обнажили корни кедров и сосен. Машина часто подпрыгивала, остервенело гудела, колеса то и дело буксовали, яростно разбрызгивая грязь.
   Максим сидел молча, и казалось, что он не замечает всех неудобств пути. Жадно всматривался он в распадки, поросшие густым кедровником, прислушивался к шуму, с которым катились через перекаты и валежник ручьи.
   Все тут стало теперь как-то по-иному: проще и обыкновеннее. Суковатые в два-три обхвата деревья, поражавшие тогда его своей высотой, будто вросли в землю. Неподступные хребты тоже как бы уменьшились. Максим пожалел, что этот лес, эта дорога, это небо не вызывают в нем прежних чувств. Правда, был один момент, когда он как бы перенесся в детство: машина пересекала лог. По берегам ручья, протекавшего в логу, буйно рос черносмородинник. Объезжая рытвину, шофер направил машину в кустарник. Под колесами захрустели ломкие ветви смородины, и воздух наполнился густым терпким запахом. Запах этот был родным и близким Максиму. Ему живо представилось, что вокруг не весна, а осень. Деревья уже подернулись багрянцем, небо опустилось и стало свинцовым. Он, Максимка, идет по лесу. Впереди бежит собака, она обнюхивает деревья и землю и, поглядывая на него, увлекает все дальше от стана. День уже клонится к вечеру, а он с утра еще ничего не ел. Он заходит в смородинник. Терпковатый, вкусный запах разжигает аппетит. В мешке, перекинутом через плечо, лежит кусок черного хлеба. Он вытаскивает хлеб, подходит к кусту, усеянному гроздьями ягод, и ест их с хлебом.
   Автомобиль подпрыгнул, налетев на пенек. Максим подскочил на сиденье, втянул голову в плечи, опасаясь удара.
   – Нy и дорога, ни дна ей, ни покрышки! – выругался шофер. – Как они тут только в ненастье ездят? Вы их пристыдите хорошенько, Максим Матвеич.
   – Придется.
   Через полчаса показались разбросанные по берегу реки тесовые крыши домов Веселого. Повсюду топились бани. Дымок курчавился над ними и расползался по земле, разнося приятный, горьковатый запах смолы и жженого кирпича.
   Солнце перед закатом побагровело. Окна горели жарким огнем. Пылающими пятнами был подернут кедровник, тянувшийся сплошным массивом от Веселого до Притаежного по берегам реки Большой – около шестидесяти километров.
   – В контору поедем, Максим Матвеич? – спросил шофер, когда машина покатилась по широкой улице села.
   – В конторе едва ли мы кого-нибудь захватим. День субботний.
   – Куда же поедем?
   – А вон домик с тремя белыми наличниками, подверни к нему.
   – У леспромхоза, Максим Матвеич, наверняка заезжая квартира есть.
   – Уж как-нибудь обойдемся без нее.
   Шофер вопросительно посмотрел на Максима, но его намерений не понял. А Максим думал: «Любопытно, очень любопытно посмотреть, как живут сейчас наши люди. О чем думают? О чем говорят? Какие заботы их занимают?»
   Хозяйка дома встретила Максима на крыльце. Это была немолодая женщина с полным приветливым лицом, сохранившим румянец на щеках. Голова ее была повязана белым платком не по-старушечьи – клиньями, а вокруг головы – так повязывались раньше молодые сибирячки в первые два-три года замужества.
   – Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, заночевать у вас можно? – обратился к женщине Максим.
   – Заночевать? Можно, можно! Милости просим, – радушно проговорила хозяйка.
   Из дому вышел широкоплечий, плотный мужчина, босой, в рубашке с расстегнутым воротником, без пояса. Черные волосы его были еще мокрыми и нерасчесанными, а смуглое, словно прокаленное лицо покрыто бисерными капельками пота. Видно, он только что вернулся из бани.
   – Переночевать товарищ просится, – сказала женщина, взглянув на мужа.
   – Зови. Дом большой. И, осмотрев Максима с ног до головы, пригласил сам: – Заезжайте, товарищи. А вы откуда будете, из района или из области?
   – Из области, по делам едем.
   – Проходите, а я побегу ворота шоферу открою. – Женщина легко сбежала по ступенькам крыльца.
   Максим вошел в дом. Хозяин провел его во вторую половину и указал на стул.
   – Располагайтесь тут, товарищ.
   Он торопливо вышел куда-то, оставив Максима одного. Максим осмотрелся. В комнате было чисто и уютно, и он невольно оглядел себя – не принес ли на одежде дорожную грязь.
   Кроме широкой кровати с высоко взбитой периной и деревянного дивана, в углу стоял большой письменный стол, а над ним полки, заставленные книгами. Вся стена напротив окон была увешана фотографиями, вставленными в рамки под стекло.
   Выше, над фотографиями, висел цветной портрет Ленина, оправленный нарядной золотистой рамкой с фигурной резьбой.
   Максим давно, еще до войны, заметил эту трогательную особенность людей колхозной деревни: вывешивать портреты Ленина и руководителей партии и государства вместе с семейными фотографиями.
   Максим подошел ближе, принялся рассматривать фотографии. За несколько минут он узнал, что хозяин дома служил в царской армии, имел Георгиевский крест, потом воевал в рядах Красной Армии, был участником двух окружных съездов потребительской кооперации; учился на областных курсах работников лесного хозяйства.
   Два больших портрета, висевших с правой стороны, особенно привлекли внимание Максима. Открытые юношеские лица, такие же большеглазые и чернобровые, как у отца, смотрели в упор с доверчивостью и добродушием. «Сыновья», – подумал Максим.
   Юноши были в обычной красноармейской форме: гимнастерка со стоячим воротником, погоны, широкий ремень. За годы войны на фронте Максим встречался с тысячами таких людей. Он понял, что они не одногодки и боевая судьба у них тоже была неодинаковой. Старшему пришлось горше, тяжелее. Глаза его были полны страдания. «Этот видел и смерть и ужасы войны, и путь его по военной дороге был нелегким», – подумал Максим.
   Вошел хозяин.
   – Не желаете в баню сходить? Воды и пару на десятерых хватит. Баня у нас новая, чистая, – добавил он, видя нерешительность Максима.
   Вначале Максим хотел отказаться, но, вспомнив, что торопиться ему сегодня некуда, а в деревенской бане он не был уже лет пятнадцать, согласился.
   – Идите. Шофер уже в бане.
   – Это ваши сыновья? – спросил Максим, кивнув на портреты.
   – Да. Этот старший – Семен. Всю войну от начала до конца прошел. Танкист. Герой Советского Союза. Три дня до победы не дожил.
   – Боевая у вас семья!
   – Да я и сам послужил!.. В Первую мировую три года, в Гражданскую три года и два года в Великую Отечественную!
   – Сколько же вам лет?
   – Пятьдесят два года.
   – Афанасий, приглашай гостя в баню, – послышался голос хозяйки.
   – Идем, Саня, идем. А вы, видать, тоже немало послужили? – взглядывая на орденские ленточки на кителе Максима, спросил хозяин.
   – Было, все было, – отозвался Максим…
   Когда Максим через час вместе с шофером вернулся в дом, на столе, накрытом свежей белой скатертью, шумел медный самовар. От вареной картошки в эмалированной глубокой миске шел вкусный парок. На тарелках – соленые грузди и рыжики, огурцы, помидоры, и такие на вид свежие, словно только что снятые с грядки. На концах стола – два пузатых стеклянных графина.
   Один, темно-вишневый, графин не озадачил Максима. Там была водка, настоенная на сушеной черной смородине. Но что было в другом? Даже на взгляд чувствовалось, что эта золотисто-прозрачная жидкость плотнее и тяжелее, чем настойка.
   «Заехали просто переночевать, а стали гостями», – мелькнуло в голове Максима, и он тут же вспомнил Европу, где провел два с половиной года. Там он видел жизнь многих народов. Он мог бы немало рассказать о гостеприимстве трудовых людей, которых встречал на берегах Дуная, Вислы, Одера. Но тут было русское гостеприимство, свое, родное. Оно трогало и по-особому западало в душу.
   Когда хозяин с хозяйкой начали приглашать Максима и шофера за стол, Максим сказал:
   – Вы нас встречаете как гостей. Давайте познакомимся. Иначе как-то неудобно. Меня зовут Максимом Матвеевичем. А вас?
   – Фамилия наша Чернышевы. Жену мою зовут Александрой, а по батюшке Степановной, а меня Афанасием Федотычем, – ответил хозяин.
   Потом представился шофер, назвавшийся Федей.
   Знакомство дало повод для первого тоста. Выпили с воодушевлением все, что было налито в рюмки.
   – Закусывайте, пожалуйста, хорошенько, – угощала хозяйка. – Люди мы лесные, у нас поэтому и пища лесная. А вы, Максим Матвеич, в грибочки-то подлейте кедрового маслица, у них сразу вкус другой будет…
   Александра Степановна подала Максиму тяжелый графин. «Так вот это что! Кедровое масло!» – вдруг обрадованно подумал Максим.
   – У вас что же, маслобойка в селе? – с интересом спросил он, наливая в свою тарелку масло и любуясь его янтарной прозрачностью. Казалось, что масло было пронизано солнечным светом.
   – В том-то и дело, что маслобойки нет. Кедровников много, и ореха собираем немало, а маслобойку построить не можем. Это масло я простым жимом в кадке отжал.
   По тому, с какой горячностью все это сказал Чернышев, Максим почувствовал, что для хозяина этот вопрос был, как говорят, «наболевшим».
   – Возможно, нерентабельно маслобойку строить? – осторожно усомнился Максим.
   – У безруких людей все нерентабельно! – воскликнул Чернышев. – Дело это верное и доходное, да только начальство у нас в районе нерасторопное. Посудите сами: при среднем урожае в наших кедровниках можно шутя собрать полторы-две тысячи тонн ореха. Даже при простом отжиме каждая тонна худо-бедно дает пять-шесть пудов первосортного масла.
   – И то в разум возьмите, – вступила в разговор хозяйка, – растет себе кедр, и ни корма, ни пойла ему не надо. Одну чистую пользу людям приносит! Уж не благородное ли растенье?!
   – Да разве богатство только в орехе? – опять заговорил Чернышев. – А само дерево? Ему же цены нет! Кедр хорошо клеится, полируется, спиртуется, гнется. Саня, – вдруг обратился Чернышев к жене, – принеси из кладовой образцы, покажем товарищам.
   – Потом, Афанасий, после чаю, – попыталась удержать мужа хозяйка.
   – Принесите, пожалуйста, сейчас, – попросил Максим.
   Александра Степановна вышла и быстро вернулась с большой корзиной, наполненной полуметровыми чурочками толщиной в десять – пятнадцать сантиметров.
   Чернышев придвинул корзину к себе. Вынимая чурочки, он пояснял:
   – Вот смотрите, дорогие товарищи: это кедр, склеенный с березой. Чем хуже дуба? Мебель из таких сортов до Москвы бы дошла. А это кедр, проспиртованный на горячих парах. Крепостью не уступит самшиту. А вот гнутый кедр после распаривания в кипятке. Это полированный кедр. Это кедр в лаке. Не дерево, а настоящий король лесов! – поблескивая черными глазами, воскликнул хозяин.
   Максим внимательно осмотрел куски дерева и, сложив их в корзину, спросил:
   – Вы что же, для себя эти образцы изготовили?
   – Давно лесами интересуюсь. От родителя это пошло. Он у меня по столярному делу был большой мастер. Я, правда, по-настоящему этого дела не постиг, а леса полюбил. Двадцатый год лесообъездчиком здесь служу.
   – Они тут с директором леспромхоза хотели столярные мастерские развернуть, да получили по носу, – со смешком вставила Александра Степановна.
   – Ты подожди, Саня, не забегай, я все по порядку сам расскажу. Вы случайно не знаете Воскобойникова Петра Петровича? – обратился Чернышев к Максиму. – Нет? Это директор нашего леспромхоза. Он тоже к лесам неравнодушный человек, вроде меня.
   Задумали мы с ним организовать при леспромхозе цех деревообработки. Он написал в область подробную докладную записку, а мне поручил подготовить комплект образцов дерева. Материалы – спирт, лак, клей – Воскобойников выписал в достатке. Через недельку-другую я подготовил все образцы, мы сколотили ящик, упаковали их и отправили в область. С месяц из треста не было никакого ответа. Вдруг как-то раз встречаю Петра Петровича. Вижу, приуныл он. «Ну, говорит, Афанасий, и дали же мне за твои образцы!.. Получил, говорит, такой нагоняй, что в другой раз об этом деле писать не захочешь». Вытаскивает он из кармана конверт, подает мне бумагу, говорит: «Читай!» Читаю я: «Ваш леспромхоз не всегда выполняет государственный план по основным видам работы, а вы, вместо того чтобы лучше руководить хозяйством, занимаетесь ерундой. Создавать цех деревообработки в леспромхозе “Горный” нецелесообразно уже по одному тому, что нет путей сообщения. Присланные образцы строительного материала будут использованы на выставке треста, организуемой к областной партийной конференции».
   – Значит, образцы все-таки не пропали зря! – засмеялся Максим.
   – Как видите. После этого случая советовал я Петру Петровичу написать в министерство, но он заколебался. «Мне, говорит, неудобно, я все-таки человек, подчиненный тресту, и должен выполнять его указания». Я написал письмо в Притаежное секретарю райкома. Но, по правде сказать, доброго ничего не жду. В районе у нас только и разговоров: «Лен, лен!» Будто на нашей территории других богатств нету!
   – Ну а как дела в леспромхозе?
   – Помогает государство! Давно ли война кончилась, а они уже тракторов, электрических пил наполучали, узкоколейную дорогу по участкам сейчас прокладывают. Воскобойников шутит: «Мы, говорит, коммунистический остров в таежном океане». И правда! В леспромхоз приедешь, как в другое государство: электрический свет, автомобили, радио. А только и им нелегко работать в таежном океане. Чуть за леспромхоз выйдешь – и утонул в бездорожье. Может быть, вы там близко к областному начальству, так похлопотали бы за наш район. Хоть и числится он в газете по сводкам на первом месте, а богатства его еще не тронуты.
   Чернышев с большим увлечением начал рассказывать о запасах древесины, о пушных богатствах тайги, о неиспользованных промысловых угодьях. Знал он все это хорошо, не раз, по-видимому, про себя подсчитывал, какой доход получит район, если его богатства разумно направить на пользу людей.
   – А что, Афанасий Федотыч, вы могли бы все свои соображения изложить на бумаге? – выслушав Чернышева до конца, спросил Максим.
   – Писал я уже райкому. Две ученические тетради на свои ученые труды затратил, – не без иронии сказал Чернышев.
   – Напишите еще раз. Теперь уже для обкома.
   – Для обкома партии?
   – Да.
   Утром Максим отправился на лесоучастки. Вместо двух-трех дней он прожил в Веселом больше недели.

Глава вторая

//-- 1 --//
   Мареевка стоит на крутом берегу реки. По всему Улуюльскому краю нет яра выше Мареевского. Осенью, в малую воду, когда река обмелеет и на перекатах выступят островки и песчаные косы, от основания яра до его верхней кромки так высоко, что, взглянешь туда – шапка с головы упадет. Голубовато-серая стена с красно-бурой прослойкой возвышается над рекой, как бастион, преграждая путь резким, дующим откуда-то из заречья ветрам.
   С яра хорошо виден весь прямой плес, от верхнего изгиба реки до ее нижнего крутого поворота. Пароход ли, катер ли появится или рыбак на лодке выплывет – мареевцы вмиг их заметят. Люди в лодке будут еще целый час подбираться к пристани, преодолевая страшные круговороты и заводи с обратным течением, а мареевцы опознают уже путников и, усевшись на бревнах, в неторопливых разговорах станут поджидать их.
   Яр – излюбленное место мареевцев. С утра до ночи здесь то ребятишки, то молодежь, то пожилые охотники и рыбаки. Недреманным оком смотрит Мареевка с этого высокого яра на обширный Улуюльский таежный край…
   Воскресенье. Утро. Река не шелохнется. Кажется, что покой сковал ее воды и они не текут больше. Улицы Мареевки, протянувшиеся вдоль реки, пустынны, а на яру уже людно.
   У самого обрыва на бревнах сидит парень с гармонью в руках. На нем поношенные, полинявшие солдатские брюки и гимнастерка. Большие узластые ноги босы. Он не спеша разводит мехи, гибкие пальцы его скользят по белому глянцу ладов, по голубоватым перламутровым пуговкам басов. Спеть бы!
   Да, хорошо бы спеть:

     О чем ты тоскуешь, товарищ моряк,
     Гармонь твоя стонет и плачет.

   Но спеть он не может – нет голоса. На войне парень был контужен, и с тех пор не возвращается к нему дар речи. Эх, разве заменит гармонь живой голос?! Но все-таки…
   Парень склоняется к гармони, пальцы его напряжены, лицо сосредоточенно; весь его вид таков, словно он хочет, чтоб гармонь заговорила вместо него человеческим голосом: «Ну говори же, говори!» Нет! Звенит гармонь, рассыпает над рекой топкие, прозрачные переборы, а заговорить словами не может.
   Звуки гармони разносятся по деревне, волнуют кровь в молодых сердцах. На берег торопятся двое парней. На них шевиотовые костюмы, желтые штиблеты, вышитые рубашки, всю войну пролежавшие в сундуках.
   – Привет, дружище Станислав! – говорят парни гармонисту.
   Гармонист сжимает мехи, кивком отвечает на приветствие парней. Ветерок, долетающий с просторов луга, шевелит рыжий чуб на крупной голове Станислава.
   – Ты что ж не на пасеке? – спрашивает гармониста один из парней.
   Тот снимает руку с перламутровых пуговок басов, ожесточенно трет ладонью мясистое, в бронзовых конопатинках, вспотевшее от напряжения лицо.
   – А, ясно – приходил в баню! – догадываются парни и садятся на бревна рядом с гармонистом.
   – Сыграй-ка нам про матроса, который тоскует по милой. Мы подпоем, – просят парни.
   Гармонист согласно моргает глазами, трогает гармонь, и она выводит мелодию, полную тоски и гнева. Парни, обнявшись, поют. Один – солидным баритоном, другой – звонким, как колокольчик, тенорком.
   Нет, не усидеть на месте от такой песни, будь хоть по горло завален работой! Не проходит и получаса, а на яру уже пестреет толпа. Станислав окружен плотной стеной ребятишек и молодежи. По лбу его скатываются крупные капли пота, и пальцы, немея от усталости, извлекают неверные звуки.
   – Спасибо тебе, Станислав, за почин! Отдыхай! На смену пришли новые гармонисты.
   В разгар пения кто-то вспомнил:
   – Жалко нету Ули Лисицыной. Без нее наш хор, как птичий мир без соловья!
   – Послать бы за ней кого-нибудь из ребятишек.
   – Сама прибежит.
   И опять над рекой слышится дружное пение, перекрывающее все звуки, живущие сейчас под солнцем: шелест речных вод, трели жаворонков, свист ветра под крыльями птицы, жужжание шмелей.
   Песня уносится вдаль, к становьям рыбаков и охотников, приютившимся по берегам озер, рек, ручьев неохватного взором Улуюлья.
   Вдруг слышится громкий возглас:
   – Стой, ребята! Чудо!
   Обрывается песня на полуслове, гармонист снимает пальцы с ладов, не дотянув такта. Все озадаченно смотрят друг на друга, озираются. Первые мгновенья никто ничего не понимает. Потом все поворачиваются к реке.
   По ступенькам на яр подымается высокий костистый старик. Ветерок играет его длинной седой бородой, ворошит кудрявые волосы. В руке у старика посох. Он так отполирован, что отливает блеском, будто покрыт лаком. Видно, немало походил с ним старик по белому свету. Одежда на старике не новая, но и не ветхая: сапоги с длинными голенищами, просторные черные брюки, синяя сатиновая рубашка под пояском. Голова ничем не покрыта. За плечами котомка с легкой поклажей. Старик не мареевский. Но откуда он взялся? Не было еще случая, чтоб мареевцы просмотрели кого-нибудь на реке. Истинное чудо!
   – Уж не с неба ли он свалился?
   – С лодкой?
   – Лодка для отвода глаз.
   – А может быть, это, ребята, водяной черт?
   – Все возможно. Вышел, вишь, обсушиться!
   Живут в Мареевке фантазеры, сочинители. Подвернись им только подходящий случай! Они столько навыдумывают, что люди потом годы будут биться над тем, где правда.
   А старик поднимался по ступенькам все выше и выше. Вот он остановился, перевел дух, взглянул на реку, на яр, потом поднял голову и посмотрел на толпу.
   – Ты откуда, дедушка, к нам прибыл? – перебивая друг друга, бросились к старику мареевцы.
   Он слегка наклонил голову, спокойно, с торжественностью в голосе сказал:
   – Здравствуйте, добрые люди!
   – Ты кто? Ты откуда, дедушка, взялся? – начали опять спрашивать со всех сторон.
   Старик поднял худую, испещренную жилами руку, как бы призывая людей к спокойствию. Он тяжело дышал. Грудь его высоко вздымалась, в горле булькало и хрипело. Он смотрел на деревню, щуря глаза, будто припоминая что-то.
   – А что, Семен Лисицын живой? – спросил старик.
   – Хватился! Его и кости давным-давно уже сгнили, – ответили из толпы.
   – А сын живой?
   – Живой Михайла. Вон его дом.
   Старик пошел напрямик через поляну. Люди отстали, рассыпались по берегу. «Какой-то приятель Лисицыных. Их видимо-невидимо у Михаилы», – решили мареевцы.
//-- 2 --//
   Когда старик вошел в дом Лисицыных, Ульяна сидела в горнице перед зеркалом и расчесывала длинные русые волосы.
   – Мир дому сему и благоденствие! – напевно произнес он сильным, густым голосом.
   Ульяна от неожиданности вздрогнула, вскочила, кинулась в прихожую. Старик показался ей до того старым и дряхлым, что Ульяне стало страшно. Но она быстро овладела собой и, заметив, что вид у него крайне утомленный, схватила из угла табуретку и пододвинула к нему.
   – Спасибо тебе, дочка. Водички бы еще ковш испить, – опускаясь на табуретку, попросил старик.
   Ульяна вышла в сени и принесла воду. Старик пил жадно, но не спеша.
   – А Михайла-то дома, голубушка? – возвращая блестящий, из облуженной жести ковш, спросил старик.
   – Он, дедушка, вместе с мамой поутру на озера сети смотреть ушел. К обеду вернется.
   Ульяна решила, что старик немного отдохнет, подымется и уйдет, но тот, помолчав, сказал:
   – Ты позволь мне, голубушка, прилечь на лавку. В сон меня что-то клонит.
   – Лучше вот сюда, дедушка, тут удобнее, – показала Ульяна на отцову деревянную кровать, стоявшую в углу.
   Старик встал, бережно поставил у стены свой посох и стащил сапоги, наступая ногой на ногу. Котомку он положил в изголовье, за подушку.
   Ульяна ушла в горницу, села опять перед зеркалом, и пальцы ее замелькали в прядях волос.
   До нее доносилось прерывистое, тяжелое дыхание чужого человека. Оттого, что она была в доме одна с незнакомым стариком, ей стало жутко. Она открыла окно, чтобы позвать кого-нибудь из девушек. На улице было пусто. Все ушли на яр, где час от часу становилось многолюднее и веселее.
   Лишь напротив дома Лисицыных на лавочке, щелкая кедровые орехи, сидел немой Станислав. Увидев Ульяну, он расплылся в улыбке, поднялся, пошел к ней. Дойдя до окна, он остановился, приложил руку к сердцу и долго кланялся. Ульяна смущенно смеялась. «Вот еще кавалер сыскался! Липнет, как муха к меду. Скажи спасибо, что ты на Отечественной войне пострадал, а то бы в два счета тебя отшила», – думала Ульяна.
   Станислав поднял указательный палец и сверкнул круглыми зеленоватыми глазами, похожими на недозревший крыжовник. Девушка поняла, что он спрашивает – одна ли она.
   – Нет, нет, Станислав, не одна. Какой-то старик тятю ждет.
   Станислав присвистнул. Что это значило, Ульяна не поняла. Потом немой ткнул себя пальцем в грудь, кивнул на ворота. Он просил разрешения войти в дом.
   – Ко мне подруги скоро соберутся. Мы читать, Станислав, будем, – сказала Ульяна.
   Станислав принялся опять учтиво кланяться: коли так, мол, извини, девушка. Но как только Ульяна отошла от окна, он навалился на подоконник локтями и чуть не до пояса влез в горницу. В раскрытую дверь Станиславу хорошо было видно деревянную кровать, морщинистое, заросшее седыми волосами лицо старика. Он лежал на боку, весь сжавшись, и казался теперь маленьким, как подросток.
   – Он что тебе, Станислав, знакомый? – спросила Ульяна.
   Глаза немого еще больше округлились, рыжие усы встопорщились щеткой, и он засмеялся, отчаянно мотая головой.
   – Нет? Ну, тогда закрой окно с той стороны, – озорно блеснув голубыми сторожкими глазами, пошутила Ульяна.
   Станислав оскалил зубы, не то улыбаясь, не то злясь, нехотя попятился, но от окна не уходил. Ульяна решила не обращать на него внимания, села за стол, раскрыла книгу. Немой стоял и неотрывно смотрел на старика. «Постоит и уйдет», – подумала Ульяна и принялась за чтение.
   Минуту спустя в окно ворвался говор и звонкий смех. Из проулка вышла толпа девушек и парней. Ульяна кинулась к окну, а Станислав заспешил через улицу к дому пасечника Платона Золотарева, у которого он квартировал с того самого дня, когда появился в Мареевке с предписанием от военного госпиталя поселиться в тиши и быть всегда на природе.
   О приходе к Лисицыным неизвестного старика товарищи Ульяны уже знали, и никто на него не обращал внимания. Они окружили стол, застланный белой скатертью, и принялись за чтение. Это были участники драматического кружка мареевского клуба. Вскоре далекая и трудная жизнь молодой женщины Катерины, оказавшейся в темном царстве Кабанихи, захватила всех. Голос Ульяны местами то дрожал, то звенел, наливаясь гневной силой.
   Пока читали пьесу, Ульяна забыла о старике, но, когда кружковцы ушли, она направилась к кровати, намереваясь предложить старику поесть. «Гляди, еще какой-нибудь дружок тятин. Будет потом меня за непочтительность к его гостям корить», – подумала Ульяна. Но старик лежал с закрытыми глазами, и дыхание его было тихим и ровным, как у младенца. «Уж раз спит, беспокоить не стану», – решила девушка и вернулась в горницу. Она достала из ящика полотенце, вынула из корзиночки цветные нитки и хотела заняться вышивкой. Но послышался стук калитки, и, взглянув в окно, Ульяна увидела мать и отца. Она отложила рукоделие и бесшумно выскользнула во двор.
   Девушка увела родителей под навес и рассказала о появлении незнакомого гостя. Все трое заспешили в дом, но на крыльце Михаил Семенович остановил жену и дочь.
   – Вы подождите тут. Я тихонько один зайду, посмотрю на него, пока он не проснулся.
   Когда Михаил Семенович на цыпочках вошел в дом, старик уже сидел на лавке и расчесывал пальцами седые кудрявые волосы. «Нет, я его не знаю», – пронеслось в голове Лисицына.
   – Здравствуйте-ка! – негромко сказал он.
   – Здравствуй, здравствуй, голубь. А ведь это, пожалуй, Михаил Семеныч! – воскликнул старик, присматриваясь к Лисицыну.
   Михаил Семенович молчал.
   – Не узнаешь? А ну-ка, припомни, кто тебя ружейному делу обучал?
   Лисицын подошел к старику ближе, вгляделся в его лицо и, отступая на шаг, неуверенно произнес:
   – Неужели живой? Столько лет!.. Дядя Марей! Отец родной!
   Лисицын схватил руку старика и долго тряс ее. Потом он бросился на крыльцо, где ждали его жена и дочь.
   – Бабы! – крикнул он, вылетая из сеней. – Знаете, кто это?! Каторжанин Марей Добролетов. Живой! С него и наша Мареевка началась.
   – Батюшки! Что же будет? – всплеснула руками Арина Васильевна, не зная еще, как отнестись к этому известию.
   – А то будет, что рыбу надо скорее жарить да за вином в сельпо бежать! – выпалил Михаил Семенович.

Глава третья

//-- 1 --//
   Рыжая лошадь с подобранным в узел хвостом была забрызгана грязью от копыт до ушей. С шершавых, впалых боков падали на землю хлопья желтой пены. Большие выпуклые глаза глядели безразлично и тупо. Лошадь изнемогала от голода и усталости.
   Изнемогал и Алексей Краюхин. Ныли руки и плечи. Поясница одеревенела. Голова была мучительно тяжелой, болела шея. Ноги затекли, потеряли чувствительность. Алексей то и дело поднимался на стременах, менял положение тела, но усталость угнетала, как непосильная поклажа.
   Уже несколько раз, завидев впереди бугорок, поросший молодым лесом, или полянку, покрытую ранней зеленью, Алексей собирался сделать остановку, но стоило ему доехать до этого места, нетерпение еще сильнее охватывало его, и он настойчиво понукал лошадь.
   Вчера под вечер, возвратясь домой, он нашел на столе записку, неведомо каким способом доставленную из глубины тайги. На истерзанном клочке бумаги не то обожженной спичкой, не то огрызком карандаша Михаил Семенович Лисицын писал:
   «Алексей Корнеич! Вода на Таежной сильно спала. Берег у реки обвалился. Красный слой земли с черными прожилками, о котором ты толковал мне, вышел наружу. Приезжай сам, посмотри. Торопись. А то вода скоро хлынет и может замыть, и тогда придется тебе много поворочать землицы. Коня оставишь на пасеке колхоза «Сибирский партизан». На стан проведет тебя Платон Золотарев».
   Алексей перечитал записку и заспешил к матери на кухню.
   – Мама, кто эту записку принес?
   – Была воткнута в замок. Я уходила к соседке.
   – Удивительно! Это от дяди Миши из Мареевки.
   – Может, сорока на хвосте принесла? Говорят, Лисицын птиц обучать умеет, – засмеялась мать.
   Но Алексей на шутку не отозвался, и, обеспокоенно взглянув на него, мать серьезно сказала:
   – Видать, кто-то из тех мест в район ехал, ну, попутно и завез. Да мало ли тебе со всего района писем да разных находок посылают? На прошлой неделе так же было: прихожу – на крылечке стоит ящичек с голубой глиной. Где только и отыскали такую! А ты садись, Алеша, кушай, щи совсем простынут.
   Но Алексею было не до еды. Он ушел в свою комнату, взял со стола записку и еще раз перечитал ее. Да! Случай выпал редкий. Такое действительно могло произойти один раз в десятки лет. Уровень воды в Таежной всегда держался высоко. Нынче сток снеговых вод из-за поздних морозов задержался. Берег, свежеобнаженный, да еще в самом необходимом месте, мог поведать Алексею много интересного. И все это без затраты сил и времени на пробивку шурфов!
   – Мама, собери мне в мешок припасов дня на четыре. Я поеду в тайгу, – сказал Алексей, появляясь опять на кухне.
   – Тебе же райком в Мареевку велел ехать, агитировать.
   – Туда еще успею, мама, а Таежная ждать не станет.
   Мать остановилась с чашкой в руках, посоветовала:
   – Вечер, Алеша, скоро, а в логах сейчас разлив. Ты уж утром бы и отправился. Я разбужу тебя на заре.
   Поставив чашку на стол, она села рядом с Алексеем. Обжигаясь щами, он рассказал ей, почему спешит.
   Мать смутно разбиралась в делах, которые занимали ее сына. Но она знала, что Алексей продолжает то, что начато было еще его отцом. Дело это значительное и нужное всем людям.
   – Смотри сам, Алеша. Пока ты за конем сходишь, я тем часом тебе припас приготовлю. Ружье возьми…
   – Обязательно! Как же в тайге без ружья?

   «Только бы успеть!.. Успеть бы! Успеть!..» – неустанно думал Алексей.
   В середине дня он свернул с проселка на пасеку. Тропа тянулась по густым кедрачам. Огромные мохнатые деревья закрывали небо. Даже в разгар ясного дня здесь стояли сумерки. Макушки кедров поднимались до высоты птичьего полета, а там и в солнечную погоду не переставали бесноваться ветровые потоки. Они задевали за вершины деревьев и раскачивали их.
   Оттого, что шумели только макушки, а на земле между стволов было тихо, кедровник чем-то напоминал теплый дом в пору, когда за стеной бушует злая непогода.
   Увидев, что тропа сделала крутую петлю вокруг лесного завала и побежала с холма в лощину, поросшую осинником, Алексей натянул поводья. В кедровнике было сухо, а тут опять зачавкала под копытами грязь, конь начал спотыкаться о кочки и колодины.
   Путь близился к концу. Алексей знал, что за осинником начнутся гари, а потом пойдут уютные полянки с зарослями черемухи и калины. Отсюда до пасеки двести – триста шагов.
   «Если дядя Миша обосновался на стане у Теплого ручья, то рано утром я буду у него», – думал Алексей.
   Быстро смеркалось. Солнце скатилось в лес, и на небе догорали его последние отблески. Посвистывая крыльями, пронеслись над тайгой утки. В пихтовой чащобе заухал филин – там, под покровом нескольких слоев густых и пушистых веток, было уже темно, как ночью.
   Алексей спустился в лог. Конь, похрапывая и вздрагивая, перебрел через глубокий каменистый ручей. Алексей вытер ладонью вспотевший лоб. Ручей был последним серьезным препятствием, и к счастью, воды оказалось в нем меньше, чем он ожидал.
   Темнота настигла его за логом, в осиннике. Тропа затерялась в жухлой прошлогодней траве. Алексей опустил поводья и доверился чутью коня. Конь пошел медленнее, как будто нащупывая тропу.
   Вдруг пламя полыхнуло у самых глаз Алексея. Сухой, короткий звук выстрела взорвал тишину. Тайга заколыхалась, задрожала от протяжных перекатов эха. Конь осел на задние ноги, судорожно захрипел и тяжело рухнул, подминая бурьян. Алексей выпрыгнул из седла, испуганно закричал:
   – Осторожно! Здесь люди!
   Мгновенно все происшедшее представилось ему так: охотники преследовали медведя. Зверь выбежал на тропу и наткнулся на человека. В чаще осинника зверю некуда было деваться, и он повернул назад. Охотники не упустили случая и выстрелили.
   Прошла минута. Эхо отгрохотало и затихло. Конь два-три раза ударил копытами о колоду и замер. Цепенея от страха, Алексей крикнул дрожащим голосом:
   – Эй, кто тут есть?!
   Никто не отозвался.
   Алексей долго стоял не шевелясь. Потом осторожно шагнул три шага и наткнулся на коня. Ни одного звука не издавала тайга, погружаясь в непроглядную тьму весенней ночи.
   Алексею стало не по себе. Чутьем угадывая, где тропа, он заторопился от убитого коня прочь, на ходу снимая из-за спины ружье. Валежина преградила ему путь. Он зацепился за нее сапогом, упал, чувствуя, как из царапины на щеке потекла кровь.
   Поднявшись, он постоял, прислушиваясь, нет ли за ним погони, и когда пошел дальше, то с первых же шагов понял, что сбился с тропы.
   Алексей принялся искать тропу, нагибался к земле, приглядывался.
   Сколько времени он так бродил по лесу, Алексей не знал. Ноги у него гудели, подламывались в коленях. Пасека, по-видимому, осталась где-то в стороне.
   Острое чувство одиночества охватило Алексея. Он поднял ружье и выстрелил вверх. Если есть поблизости живые люди, они откликнутся. Выстрел ночью в тайге – это сигнал бедствия.
   Когда эхо умолкло, Алексей подставил ухо ветру и стал слушать. Никто не откликался. Вот хрустнул где-то сучок, встревоженный выстрелом зверек ринулся в новое убежище. Вот прошумела в воздухе сова: выстрел спугнул ее на один только миг раньше броска на прикорнувшего в ветках березы рябчика. И снова все стихло.
   Алексей переждал несколько минут и выстрелил еще раз. «Что ж они молчат?! Должны же откликнуться!» – ожесточенно думал он.
   Все повторилось сызнова: раскаты эха, беспокойные шорохи зверей и птиц, шум ветерка над вершинами деревьев…
   Но вот где-то раздался ответный выстрел и залаяли собаки. Их лай доносился до Алексея слабым, едва уловимым отзвуком, словно проникал откуда-то из-под земли. Возможно, что собаки лаяли на пасеке. Алексею казалось, что она должна находиться рядом, а по звуку, который еле-еле долетал до него, пасека лежала далеко к северу. Но раздумывать было некогда, надо спешить, пока лай собак мог послужить ориентиром.
//-- 2 --//
   Наконец вызвездило. Алексей поднял голову и долго смотрел на небо. Была середина ночи. Он стоял среди высоких кочек, скрывавших его с головой. Густой лес с завалами и непроходимыми чащобами остался где-то позади. Редкие деревья в кочкарнике были малорослыми и чахлыми. «В Березовое болото затесался. Придется, как цапле, ночь на кочке коротать», – подумал Алексей, вытирая рукавом брезентовой куртки вспотевшее лицо. Он ощупал кочку, покрытую сухой осокой, и, подпрыгнув, сел на нее, балансируя ногами, чтобы не свалиться.
   «До рассвета далеко, сидеть придется долго», – подумал он. Ему припомнилось, как перед наступлением в Восточной Пруссии разведке пролежал он в болоте трое суток. Теперь ему предстояло переждать несколько часов. «Пустяки! Скоротаю!» – мысленно подбодрил он себя.
   Алексей достал портсигар и закурил. Снова все пережитое в этот вечер вспомнилось шаг за шагом. «В осиннике зря поторопился. Надо было не бежать куда глаза глядят, а бросаться туда, откуда стреляли», – упрекал он себя. Но второй голос возразил: «Не храбрись. Лежал бы теперь рядом с конем». Но вот это-то и не укладывалось в сознании Алексея. Ему не верилось, что кто-то мог стрелять в него. Охотники, рыбаки, пасечники, земледельцы Улуюльского края знали его самого, знали его отца, и он был убежден, что среди них не было человека, который не хотел бы ему добра.
   Он докурил папиросу, выплюнул окурок и решил разжечь на соседней кочке костер. Не просохший еще у корневища бурьян горел плохо, дымил. Алексей закрыл глаза и задремал.
   Очнулся он от крика. Ему снилось, что Лисицын ругает его за езду ночью и гибель коня. В действительности кричала ворона. Она сидела на вершине сухой, оголившейся ели и каркала изо всех сил.
   Алексей всунул два пальца в рот и с остервенением свистнул. Ворона сорвалась с ели и, каркая, полетела к лесу.
   Рассветало. Под утро посвежело. Алексей спрыгнул с кочки, замахал руками, стараясь согнать холодок, ползавший по спине.
   Когда стало светло, Алексей вытащил из кармана брезентовой куртки компас, встряхнул его и, положив на ладонь, стал следить за стрелкой. Она затрепетала, двинулась влево-вправо и замерла.
   Алексей от удивления протянул вслух: «Ой-ёё!» Оказалось, что он находился северо-западнее пасеки по меньшей мере километров на пять. Чтобы выйти из болота, волей-неволей надо было взять еще западнее, выбраться на поля мареевского колхоза и, сделав большой крюк, вернуться к пасеке.
   Алексей достал из армейского вещевого мешка хлеб, сало, закусил и потом пустился в путь.
   Идти было трудно. Алексей прыгал по кочкам, как заяц. В одном месте он сорвался и провалился в яму, наполненную водой. Он выкупался бы до пояса, если б не схватился за куст жимолости. Но тяжелый путь был недолгим. Впереди в прощелине леса заблестела стеклянная гладь воды. Это показалась западная вершина Орлиного озера. Здесь местность менялась. Карликовый, чахлый лес становился крупнее, кочки редели, отступали, и сухие полянки с бугорками переходили в лесистые гривы.
   Вскоре Алексей увидел раскорчеванные поляны и свежеперепаханные поля. Отсюда до берегов реки Большой, пересекавшей Улуюльский край с юга на север, оставалось километров десять. Однако подвигаться к западу было незачем. Алексей повернул на юго-восток. Ему нужно было отыскать тропу, с которой он вчера сбился, и по ней идти до самой пасеки.
   Неподалеку послышался людской говор, звон топора и смех. «Вот кто на мои выстрелы откликался», – подумал Алексей. Он раздвинул руками густые заросли молодого пихтача, с трудом протискался между упругих, пахнущих смолой веток и вышел на ровную площадку. Рыжая мохнатая собачонка с пушистым хвостом кинулась на него с заливистым лаем. В сотне метров от пихтовой чащи трое людей вертели всунутый в треногу шест бура. Не обращая внимания на исступленный лай собачонки, Алексей подошел к работавшим, поздоровался. Люди прекратили работу и с любопытством осмотрели его.
   – А вы кто будете? – спросил Алексея старик, возглавлявший эту небольшую артель.
   Остальные двое были в том неопределенном возрасте, когда человека нельзя уже назвать подростком и несправедливо еще причислять к парням. Они смущенно переглянулись. Прямой вопрос старика почему-то казался им не совсем уместным. «По-видимому, знают меня», – отметил про себя Алексей и, взглянув на старика, продолжавшего с любопытством осматривать его, сказал:
   – Я из Притаежного, учитель Краюхин.
   – А Корней Алексеевич Краюхин вам не родня был? – спросил старик.
   – Я его сын.
   – Вот оно что! – обрадованно воскликнул старик. – Корней Алексеевича я хорошо знал, охотился с ним много раз. Вот уж охотник был так охотник!.. А вы по какому делу в наши края?
   Алексей решил пока умолчать об истинной причине, приведшей его сюда.
   – На Орлином озере был. Карту Улуюльского края составляю. Надо было вершину Щучьей реки отыскать.
   – Искал ее и я один раз любопытства ради. Да где ее найдешь?! Она вся, речка-то, какая-то непутевая. То выйдет из земли, то опять куда-то скроется. Одно слово – чудеса! – Старик широко развел руками.
   – Мы тоже карту земель нашего колхоза составляем, как вы нам на районной комсомольской конференции советовали, – сказал один паренек, смущаясь и неловко переступая с ноги на ногу.
   – Уж не потому ли вы бурение здесь начали, – спросил Алексей.
   Выступая недавно на конференции в Притаежном, Алексей советовал комсомольцам заняться составлением краеведческих карт своей местности, наносить на них все интересные данные физико-экономического, геологического, этнографического, исторического характера. Чтобы преобразовывать свой край, надо прежде всего отлично знать его. А никто так не знает свою местность, как сам народ. Беда лишь в том, что зачастую эти знания, накапливаемые из поколения в поколение, утрачиваются и люди лишают себя таких ценных открытий, которые приобретаются затем долгим, тяжелым трудом специалистов, – в этом Алексей был убежден.
   – Видишь ли, Корнеич, – переходя на задушевный тон, доверчиво проговорил старик, – колхоз наш решил вон на том бугре новый полевой стан построить. Эти молодые земли под лен у нас пойдут. – Старик легким взмахом руки описал полукруг, в середине которого оказались и те раскорчеванные земли, которые только что видел Алексей. – Ну а без воды, сам понимаешь, какой же полевой стан?
   – Да вы не Дегов ли? – спросил Алексей.
   – Он самый! – воскликнул старик, и широкое лицо его, обросшее густой окладистой бородкой, расплылось в довольной улыбке. – А как вы узнали меня?
   – Портрет ваш в областной газете был. А когда вы о льне заговорили, я сразу понял: «Это он, Дегов Мирон Степанович!»
   Дегов опять расплылся в улыбке. На днях Указом Президиума Верховного Совета СССР за высокие урожаи льна он был награжден орденом Ленина. Старик обычно был молчалив, но такая высокая оценка его заслуг государством взволновала его, и, при разговоре об этом, как он ни сдерживался, радость то и дело прорывалась и смягчала суровые черты его крупного лица.
   На земле лежал раскинутый брезентовый плащ. Дегов пригласил Алексея присесть. Задерживаться не хотелось, но старик уже опустился на землю. Алексей сел рядом с ним, достал портсигар и, угостив всех папиросами, спросил:
   – Не вы на мои выстрелы вечером откликались?
   – Мы утром пришли. Ночевали на полевом стане, – с недоумением глядя на Алексея, сказал Дегов.
   «Стало быть, кто-то другой мне сигналы подавал», – подумал Алексей и поспешно изменил тему разговора.
   – Ну а как бурение? Нашли воду?
   – Воды тут много, да не везде она близко. Пятый метр идем, а сухо.
   – Попробуйте побурить вот тут, где хвощ растет, – посоветовал Алексей.
   Он собрался уже идти, но Дегов остановил его.
   – А ты слышал, Корнеич, нашу мареевскую новость? Основатель нашей деревни каторжанин Марей Добролетов пришел…
   – Неужели?.. Да он разве не умер?
   – Живой! С Михайлой Лисицыным на Таежную отправился. Пожалуй, за восемьдесят ему, а в памяти еще.
   Алексей слышал о Марее от Лисицына. Тот часто рассказывал о нем, неизменно заключая свои рассказы одним и тем же: «Вот кого тебе, Алеша, порасспросить бы! Он все Улуюлье своими руками ощупал!»
   «Да, все складывается так, что надо торопиться на Таежную», – подумал Алексей…
   Когда до пасеки осталось не больше километра, начал моросить мелкий дождь. Алексей тревожно посматривал на сумрачное, в тучах небо. «Все потеряно. Пойдет вода в Таежной на прибыль».
   На пасеке его встретили пчеловод Платон Золотарев и сторож Станислав. Они никак не ждали Алексея. Ведь только вчера Станислав вернулся из Притаежного, куда он ездил верхом с запиской от Лисицына.
   – Не ты ли, Алексей Корнеич, ночью из ружья палил? – здороваясь с Краюхиным за руку, спросил Золотарев, низкорослый плечистый мужчина с бельмом на глазу.
   – Я, Платон Иваныч. А кто откликался?
   – Вон Станислав услышал. Он днюет и ночует на дворе.
   – Несчастье у меня, Платон Иваныч, случилось.
   – Что за несчастье? – поспешно опускаясь на дрова, спросил Золотарев.
   Алексей рассказал о выстреле в осиннике, о гибели лошади, о своих блужданиях по тайге ночью.
   Золотарев слушал его, по-бабьи всплескивая руками. Станислав таращил глаза, крутил головой, пораженный всем, что говорил учитель. Золотарев напоил Алексея чаем, а потом они все трое пошли в осинник к месту происшествия. Ни звериных, ни людских следов они не обнаружили. Над убитой лошадью уже кружилось воронье.
//-- 3 --//
   Провести Алексея на стан Лисицына вызвался Станислав. Золотарев спешно готовил подкормку для ослабевших за время зимней неволи пчел и не мог отлучиться с пасеки.
   Путь к берегам Таежной лежал через тонн, кочкарник, зыбкие мхи и заросли ельника и пихтача. По прямой от пасеки до Тургайской гривы, на которой разместился стан Лисицына, было километров десять, а по тропе, в обход болота, в три-четыре раза больше. «Версты тут мерил черт кочергой, и тот со счету сбился», – смеясь, говаривал Лисицын.
   Алексей ходил этим путем и раньше, но всегда с проводником. Шутить с болотом было опасно: зайдешь в трясину и не вернешься. Лучше бы всего запомнить дорогу. Но это было просто в лесу, где на каждом шагу могли быть приметы, здесь же дорога большей частью тянулась по чистому, безлесному мшанику. На мху следов от ног человека никаких не оставалось, и тропу надо было угадывать особым чутьем, выработать которое Алексей еще не успел.
   Станислав шел впереди. Он сильно размахивал руками, и шаги у него были широкие и легкие. Немой торопился, и это вполне совпадало с желаниями Алексея.
   «Выходит, дружище, что не все желают тебе добра. Нет, не все! – раздумывал Алексей. – Есть люди, которым ты досадил чем-то очень жестоко. Уж если человек берется за ружье, если он стережет тебя на таежной тропе, если он, не страшась, стреляет в тебя – значит ты действительно ему враг смертельный. Но кто этот человек? Кто он?.. И за что он возненавидел тебя?»
   Алексей припоминал всех знакомых, с которыми у него были на той или иной почве столкновения. Нет! Случаи, которые он вспоминал, были мелкие и могли вызвать неприязнь, но никак не ненависть. «Значит, что-то другое», – решил Алексей. «А может быть, кто-нибудь за отца мне мстит?» – спрашивал он себя. Он припоминал все, что знал об отце по рассказам матери и Лисицына. «Опять не то! Но что же все-таки?!» – ожесточался Алексей.
   «Ошибка! Необыкновенный таежный случай! – хватался он за новую мысль. – Могло случиться так: охотник шел по лесу, его захватили сумерки, он торопился, страшась ночи. Вдруг впереди послышался хруст валежника и показались неясные в сумраке очертания крупного зверя, надвигающегося на него в полный рост. Оробевший охотник стреляет наугад. Вдруг слышится человеческий голос, и охотнику становится понятно, что он ошибся. Но выстрел сделан. Охотнику стыдно за свою горячность. Ясно, что он оробел, струсил. Конь уже упал замертво, человек еще жив, но и он, может быть, тоже доживает последние минуты. Охотник бросается прочь. Вокруг лес, безлюдье. Никто, ни один человек на свете не будет знать об этом происшествии. Пройдут годы, и забудется этот случай, утихнут укоры совести…»
   Когда Станислав остановился на сухом бугорке и присел отдохнуть, Алексей закурил и рассказал немому о своих предположениях.
   Дослушав Алексея, Станислав вскочил и замотал головой. Вскинув руку, он описал круг, вытянул губы, надул щеки и открыл рот: «Пфа! пфа!»
   Потом немой затопал ногами, изображая, что он бежит, поводя глазами то в одну сторону, то в другую, затем внезапно втянул сильную, мускулистую шею в плечи и удивленно развел руками.
   Алексей без особого труда понимал жесты Станислава. То, что поведал сейчас немой, было крайне важным для Алексея. Оказывается, вчера перед вечером, когда солнце склонялось уже к закату, неподалеку от пасеки послышалась стрельба. Станислав бросился в лес, намереваясь привести людей, которые вздумали охотиться возле самой пасеки. Он осмотрел все ее окрестности, но никого не встретил. Люди скрылись неизвестно куда. Не от их ли руки пострадал конь Краюхина?..
   – А Золотарев в это время на пасеке был? – спросил Алексей.
   Станислав энергично закивал головой, потом жестами показал, что на поиски людей он, Станислав, и Платон бегали вместе: один налево, другой направо. Обойдя по полукругу, они сошлись у вершины Орлиного озера, напротив своей избушки.
   Алексей докурил папиросу, поднялся, с ожесточением отбросил окурок в ручеек. Станислав понял это как сигнал: в путь! Он зашагал, мелькая перед Алексеем своим крепким рыжим затылком.
   «Ax, как дрянно все сложилось! На сутки почти опоздал к дяде Мише, школу без коня оставил, – горько думал Алексей. – Успеть бы до прибыли воды! Успеть бы!.. А там… Коня как-нибудь куплю, вложу отпускные, продам костюм, пальто, займу в кассе взаимопомощи…»
//-- 4 --//
   Было еще совсем светло, когда Алексей и Станислав вышли из болота и оказались в густом сосняке. Самая трудная часть пути была пройдена. Теперь до стана Лисицына оставалось не больше трех километров. Стремительный был марш! Только на фронте Алексею приходилось совершать такие броски.
   После прыжков через кочки, бега по зыбким мшаникам, переходов по гибким жердочкам через ямы с водой по ровной твердой земле идти было легко, и казалось, что ноги несут тебя сами.
   В сосняке было сухо, пахло смолой. Хрустела под сапогами хвоя, поскрипывал песок у корневищ вывороченных деревьев. Как ни устал Алексей, свежесть воздуха бодрила его.
   К стану Лисицына приближались уже в потемках. Сквозь лес манящим ярким светом вспыхнул раз-другой огонек костра. «Ну, прибавь, прибавь, Станислав, шагу! На мое счастье, здесь дождя совсем не было, и Таежная, может быть, еще не поднялась», – думал Алексей. Он обогнал Станислава и пошел впереди.
   Вдруг по-вечернему притихший лес огласился трелями соловья. Соловей свистел, чечекал, рассыпал дробь, щелкал. Алексей остановился. Никогда он не слышал, чтобы так рано прилетали в Сибирь соловьи, да еще пели в сосновом лесу.
   Станислав тоже остановился. Он сдвинул поношенную военную фуражку на затылок и замер.
   А соловей будто знал, что его слушают люди. Его пение то нарастало, то затихало, то снова взлетало выше деревьев, одно коленце сменялось другим, третьим, еще более сложным и красивым, а всем им не было счета. Алексей стоял, чувствуя, что у него нет сейчас сил сдвинуться с места.
   Соловей умолк, неожиданно оборвав свои трели. С полминуты Алексей ждал: не возобновятся ли эти волшебные песни? Потом он пошел не спеша, все еще прислушиваясь, готовый при первом звуке соловьиного голоса опять замереть на месте. Раздался громкий лай собаки. Она кинулась на Алексея и Станислава, но узнала их и виновато завизжала.
   Когда лес расступился, Алексей увидел у костра старика. «Вот он какой, основатель Мареевки!» – догадался Алексей. Старик лежал на земле, и рослое тело его подковой огибало костер.
   Алексей так увлеченно смотрел на старика, что не заметил Лисицына. А тот, заслышав приближение людей к своему стану, поднялся с земли и стоял в пяти шагах от костра в настороженной, выжидательной позе. Шапка-ушанка (он носил ее и зимой и летом) была сдвинута на ухо. Жидкая продолговатая бородка всклокочена, маленькие пытливые глаза прищурены, худая и без того длинная шея вытянута.
   – Я вас давно услышал, Алеша. Находка лежит не чует, а я слышу – сучки под ногами хрустят. Потом вы затихли, будто провалились куда-то, – сказал Лисицын, когда Алексей и Станислав вышли из леса и их осветило пламенем.
   – Стояли, соловья слушали, дядя Миша. Рано они нынче прилетели!
   – А как же, Алеша! Охотников-то надо кому-то веселить! – засмеялся Лисицын. – Чем они, к примеру, хуже других! Вон к куму Мирону Степанычу Дегову гармонисты и плясуны из нашего клуба на поля приезжают.
   «А слава Дегова все-таки задевает его», – отметил про себя Алексей, знавший о том, что Лисицын и Дегов многие годы прошли бок о бок: служили в одном полку в Первую мировую войну, вместе партизанили в лесах Улуюлья, издавна гостевали друг у друга семьями.
   Алексей крепко пожал руку Лисицыну и направился к Марею. Старик встал.
   – Здравствуй, сын мой, здравствуй, – задерживая руку Алексея в своей руке, с лаской в голосе сказал Марей.
   – А ты знаешь, Алеша, кто этот человек? – спросил Лисицын.
   – Знаю, дядя Миша. Мирон Степаныч Дегов сегодня рассказал мне.
   – Дегов? А где ты с ним встретился, Алеша?
   – На полях – воду ищет для нового стана.
   – А ты с какой стати на поля к нему попал? – предчувствуя что-то неладное, спросил Лисицын.
   Алексей тяжело опустился на сосновый кряж.
   – Эх, дядя Миша!..
   Марей и Лисицын сели рядом. Лисицын слушал Алексея, то и дело выразительно поглядывая на старика. Взгляд больших глаз Марея был спокоен, а морщинистое лицо непроницаемо. Станислав сидел у костра, сушил мокрую портянку. Ветер обдавал его едким дымом, и он щурился, смахивая ладонью проступавшие слезы.
   – И я тебя, Алеша, не порадую. Водичка с полдня пошла вверх. Уже бушует. Слышишь? – сказал Лисицын.
   Еще вчера, выезжая из Притаежного, Алексей знал, что так может случиться, но слышать об этом было все-таки больно. «Какой случай упустил!.. Может быть, он никогда не повторится», – с огорчением подумал Алексей.
   Все сидели, прислушиваясь к шуму реки, которая катила свои воды в ста шагах от костра.
   – Валами пошла. Видать, в верховьях затор прорвало, – продолжал Лисицын, определявший, что делается на реке, по признакам, известным ему одному.
   Алексей встал, торопливо направился к реке, но, не дойдя до нее, вернулся назад. Тальники уже затопило. Он опустился на прежнее место и увидел Ульяну. Она стояла с ружьем на плече и внимательно смотрела на Алексея. Когда глаза учителя встретились с ее глазами, она опустила голову и смущенно отступила за кедр.
   – Ты что же, Уля, не здороваешься с гостями! Не часто они у нас бывают, – упрекнул ее Лисицын.
   Ульяна вышла из-за кедра и, преодолевая мучительную застенчивость, которая появлялась всякий раз, стоило лишь поблизости оказаться Краюхину, направилась к огню. Станислав отбросил портянку и поспешно вытер о гимнастерку руки. Но Ульяна прошла мимо него к Алексею. Она неловко, не глядя, подала учителю руку и почти бегом кинулась в избу.
   – Ах ты дикуша! – не то в похвалу, не то в порицание сказал Лисицын.
   – Соловушка! – взглянув вслед Ульяне, воскликнул Марей и засмеялся. – Соловья-то, Алеша, соловья-то Уля изобразила!
   Алексей взглянул на Станислава, помрачневшего оттого, что Ульяна обошла его.
   – Ну ни за что бы не подумал! И где только она так научилась?
   – Тятя, зовите чай пить! – приоткрыв дверь избушки, крикнула Ульяна.
   – Пошли, мужики! – встал Лисицын. – Ты, Алеша, не кручинься, у нас еще будут радостные денечки, – обняв Алексея, проговорил он.
//-- 5 --//
   После бессонной ночи и всех переживаний Алексей спал как убитый.
   Он проснулся от солнечного лучика, щекотливо скользившего по лицу. Было загадкой не то, как луч проник в маленькое оконце избушки, а то, как он нашел себе путь на землю сквозь мохнатые ветки вековых кедров и сосен.
   Алексей поднял голову и осмотрелся. Рядом с ним на нарах с вечера ложился Станислав. Ульяна и Марей легли напротив, у другой стены. Лисицын любил спать на воздухе и по обыкновению устроился у костра. Сейчас в избушке никого не было.
   Алексей натянул сапоги, надел куртку и вышел. Марей, Лисицын и Станислав сидели возле костра. На огне бурно плескались, дымя густым паром, два котелка: один с чаем, другой со свежей дичью.
   – Доброе утро! Ну и заспался я!.. – Алексей потянулся.
   – Вот и хорошо! Сон исцеляет от всех недугов, – поглядывая на Алексея с доброй улыбкой, проговорил Марей.
   – Иди, Алеша, умывайся, да завтракать будем, – бросая в котел с дичью ложку крупной соли, сказал Лисицын.
   Алексей направился к реке. Спускаясь с яра, он увидел Ульяну. Она плыла на лодке от противоположного берега. В ее руках было большое кормовое весло с толстым черенком и широкой лопастью. Ульяна по-мужски сильными взмахами поддевала воду, и лодка стремительными рывками неслась поперек течения.
   Увидев Алексея, Ульяна подняла весло, замешкалась: нос лодки круто повернулся, и она заскользила на стремнине.
   – Держись, Уля, унесет тебя! – крикнул Алексей и, когда Ульяна выровняла лодку, присел на корточки и, шумно отфыркиваясь, принялся умываться.
   – Здравствуйте, Алексей Корнеич, – сказала Ульяна, приближаясь к берегу.
   Алексей вытер лицо платком, поднялся.
   – Доброе утро, Уля! Ты где была?
   – А вот. – Девушка показала веслом на нос лодки: там лежали ружье и два больших глухаря.
   – Ого, молодец! И когда это ты успела?
   – В обед буду угощать, – потупившись, тихо отозвалась Ульяна.
   – Я хотел утром уйти, а теперь придется до обеда задержаться, – весело засмеялся Алексей. – Ну, давай я тебе помогу дотащить глухарей.
   Алексей взял их в обе руки. Ульяна повесила ружье на плечо, пошла впереди Алексея, ловкая и гибкая. На ней было пестрое платьишко из простого ситчика, патронташ, сапоги с высокими голенищами.
   Они уже поднялись до половины яра, когда Ульяна оглянулась и, тяжело переводя дыхание, краснея чуть не до слез, просяще произнесла:
   – Вы бы, Алексей Корнеич, поосторожнее как…
   – Ты о чем? – не понял он, но тут же спохватился. – Ладно, Уля, ездить теперь на конях никогда не буду.
   Он хотел обратить весь разговор в шутку, но этого не получилось. Не шутки ради говорила Ульяна: необычным румянцем горели ее щеки, тревожно искрились голубые глаза. Алексей впервые подумал об Ульяне как о девушке, – раньше он как-то не замечал ее. Застенчивость Ульяны он объяснял обычным смущением, не допуская и мысли, что Ульяна уже способна испытывать глубокие чувства.
   – Смотри-ка, дядя Миша, что твоя дочь делает! – вскинув глухарей на плечи, сказал Алексей.
   Лисицын, Марей и Станислав обернулись. Станислав надул щеки, и круглые глаза его загорелись восхищением, Лисицын засмеялся мелким, тихим смешком.
   – Уля у меня припас зря не переводит. В прошлом году я у Степахи Заслонова литр водки выспорил… Ехал он из деревни к себе на стан, завернул ко мне, на курье [1 - Курья – залив реки, чаще всего образующийся на месте старого русла.] я рыбачил, а Уля на рябчиков в пихтачи вышла. Она стреляет, а он сидит и счет ведет. «Ну, говорит, и палит твоя дочка в белый свет». Обида взяла меня за Улю. Заспорили мы, ударили по рукам. Сидим. Считаем: десять, двадцать, тридцать, тридцать два… Приходит Уля, сбросила с плеча мешок, а Степан тут как тут. Вытаскивает рябчиков из мешка и считает: десять, двадцать, тридцать, тридцать два! Тютелька в тютельку! Распили мы его литр за Улино здоровье…
   – Ты уж всегда, тятя, что-нибудь скажешь, – сконфуженно произнесла Ульяна, отстегивая патронташ.
   – Чистую правду говорю, Уля! – с гордостью воскликнул Лисицын.
   – И хорошая эта правда, дочка. Такой правды нечего стыдиться, – обводя всех взглядом своих спокойных глаз, сказал Марей.
//-- 6 --//
   Завтракали у костра. Ели молча.
   Вдруг Марей отставил кружку с кипятком и, посмотрев на Алексея, спросил:
   – А что, Алеша, не приходилось тебе бывать в вершине Киндирлинки?
   Лисицын вытянул длинную шею и многозначительно взглянул на Алексея, как бы предупреждая: «Слушай, мол, внимательно да мотай себе на ус».
   – Бывали мы там с дядей Мишей раза два, – ответил Алексей, ощупывая карман гимнастерки. Там у него хранился карандаш на случай, если б потребовалось записать что-нибудь важное.
   – А не попадались там ручейки? – спросил Марей.
   – Ручейки встречались. Возле одного мы ночевали. Помнишь, Алеша? – вмешался Лисицын.
   – Лет пятьдесят тому назад в вершине Киндирлинки, – заговорил Марей, – старик Увар держал пасеку. Жил он со старухой Домной Карповной. Я их хорошо знал. Много раз ночевал у них, в бане бывал. Славные, добрые были люди… – И Марей рассказал, как однажды осенью на пасеку к Увару вышли трое охотников. Увар с Домной Карповной встретили их приветливо, напоили-накормили, чем могли. Когда Увар с Домной Карповной поближе познакомились с охотниками, один из них достал из кармана спичечный коробок с золотинками.
   «Вот какие, папаша, у вас в лесу тараканы водятся», – сказал охотник Увару и высыпал золотинки на ладонь.
   Утром охотники отправились искать золотой ручей. Местность они знали плохо, позвали с собой старика Увара.
   Ходили-ходили – ручья не нашли. Злые от неудачи, насквозь промокшие на осеннем дожде, охотники вернулись на пасеку. Утром опять пошли в тайгу. Дней пять ходили – и все без толку. На шестой день легла зима. Сразу забуранило, намело снегу до колен. Волей-неволей пришлось поиски бросить. Охотники ушли домой, в город.
   С тех пор прошло много лет. Увар с Домной Карповной и вспоминать перестали о поисках золотого ручья. Вдруг как-то летом Увар увидел на дороге незнакомых людей. Шли они артелью, вели трех лошадей с вьюками. За главного в артели был инженер в форменной фуражке, в кожаной тужурке – все честь по чести.
   «Здравствуй, Увар Изосимыч! – крикнул один человек из артели. – Что, не узнаешь?»
   Увар заторопился навстречу людям, присмотрелся к тому человеку, который поздоровался с ним, и тогда только узнал охотника, одного из тех трех, о ком на пасеке и говорить перестали.
   Все лето артель вела поиски. Ранней осенью с инженером случилось несчастье: задрал его в тайге медведь. Артель вернулась ни с чем.
   Через год-другой после этого случая на большой улице в Высокоярске тот самый охотник, который первый из всей артели поздоровался с Уваром, открыл торговый дом. Народ засек это. Поползли слушки, что инженер, мол, погиб не от зверя, что артель, мол, наткнулась в Киндирлинской тайге на самородное золото.
   Так ли это было или не так, сказать трудно. А только человек этот вскоре закрыл свое дело в Высокоярске и двинулся на Урал. Сказывали потом, что объявился он где-то в Челябе или в Кунгуре под другой фамилией.
   – Года через три-четыре после смерти инженера ходили мы с Уваром по следам артели. Думали, авось наткнемся на фарт. Шурфы уже обвалились и позаросли травой и бурьяном. Местах в десяти мы попробовали мыть пески. Умаялись, как на каторге, а найти золото не сумели. К тому же стал Увар торопиться на пасеку. Мне тоже надо было уходить дальше в тайгу. Друзья-приятели из трактовых сел дали знать: «Спасайся, Марей, полиция подкупила продажных людишек, расставили они на тебя свои сети». Кинулся я к тунгусам в верховья Таежной…
   Марей опустил голову, задумался.
   Историю поисков золота на Киндирлинке Алексей знал из рассказов Лисицына. Но тот передавал ее со слов других жителей Улуюлья, Марей же был современником этих событий.
   В тетрадях Алексея были записаны десятки и сотни подобных рассказов. Правда и вымысел в них настолько переплетались, что трудно было отделить одно от другого. Но, несмотря на это, Алексей чутко прислушивался к каждому новому сообщению и бережно записывал их.
   Многие из этих творений народной фантазии и человеческого опыта прошли через несколько поколений, и Алексея поражала вера людей в богатства улуюльской земли.
   – А ты не припомнишь, Марей Гордеич, на каком месте была пасека Увара? – спросил Лисицын.
   – Как же, помню! – еще более оживляясь, воскликнул Марей. – Увар с Домной Карповной умерли друг за другом в одну осень. В эту же осень на месте пасеки обосновались переселенцы из Курской губернии. Я бывал у них частенько. Помогали они мне и хлебом, и одежей, и ружейным припасом, хотя и у самих-то было не густо.
   Потом, когда я срубил избушку на яру, где теперь стоит Мареевка, охотники из Уваровки ходили ко мне. Я знал, что эти не подведут меня. За добро платил добром: не таил от них лучшие угодья, при нужде делился добычей.
   Уваровка обстраивалась, как в сказке: не по дням, а по часам. Нахлынули люди: из России шел обоз за обозом. Если б не один случай, быть бы Уваровке волостным селом.
   А дело было так: приехал в Уваровку десятник рыть артезианский колодец, заложил скважину, начал бурить. Бурил, бурил и наткнулся на пласт каменного угля. Пласт оказался толстый, уголь черный, жирный. Десятник говорит мужикам: «Вы поселились на пластах каменного угля. Если начнутся здесь каменноугольные разработки, вам несдобровать – деревню снесут». У мужиков oт таких слов аж глаза на лоб полезли. Они переглянулись, сняли шапки – и на колени перед десятником: «Батюшка, благодетель наш, не разоряй нас, не губи вконец, отблагодарим мы тебя чем можем». Десятник согласился. «Ладно, говорит, мужики, ничего мне от вас не надо. Что с вас возьмешь, когда вы сами лебеду едите. Подпишите мне обществом акт, что бурить я у вас бурил, но воды на вашем бугре не нашел. Нужен мне этот документ для казны». Мужики обрадовались, акт подписали. Десятник уехал, а мужики засыпали скважину землей, а сверху, чтоб и знатья не было, заровняли зеленым дерном.
   Однако слушок все-таки прошел по народу, что Уваровка стоит на опасном месте. Мужики побаивались: «А ну-ка десятник окажется человеком с подлой душой и приведет кого-нибудь из промышленников? Изойдет тогда народ горючей слезой». Когда нагрянула в Уваровку новая партия переселенцев, старые жители потихоньку шепнули новичкам: «Не зарьтесь, мужики, не обжитое место. На угле живем, селитесь на другой земле». Новички поняли, что люди худа им не желают. Они продвинулись верст на десять по долине и основали новую деревню. Народ назвал ее Подуваровкой…
   Алексей слушал старика с напряженным вниманием, боясь пропустить хотя бы одно слово. Происхождение наименований новосельческих деревень Алексею объяснял Лисицын. У него это выглядело просто: Притаежное – значит подле тайги. Подуваровка – значит около Уваровки.
   – А что, Марей Гордеич, десятник был вольный или государственный? – спросил Алексей.
   – Едва ли вольный! Сдается мне, что работал он от переселенческого управления. Артезианские колодцы появились вначале у переселенцев, а потом их стали закладывать и у старожилов.
   «Копнуть бы архивы переселенческого управления. Вдруг уцелел уваровский акт?» – пронеслось в голове Алексея.
   Марей будто угадал мысли Алексея и, помолчав, сказал:
   – Бумага об уваровском колодце должна храниться в казенных архивах. – Но тут же старик развел руками и выразил сомнение: – А может, и сгинула мужицкая бумага. Почтения к ним не было.
   – А еще, Марей Гордеич, не приходилось вам слышать о других находках угля в Улуюльском крае? – опять спросил Алексей.
   – Почему же не приходилось? Слышал! – ответил старик. – Верстах в трех к востоку от Орлиного озера был когда-то староверческий скит. Живал я там. Братия собиралась туда с бору и сосенки. Верующих было раз-два – и обчелся, остальные вроде меня – беглый люд и вечные поселенцы. Хоть стоял скит в глухом лесу, за тридевять земель от жилых мест, а от белого света отгорожен не был. Стекались сюда вести со всех концов державы. Особо нахлынул люд после ограбления на тракте каравана с золотом…
   Марей прервал свой рассказ и, взглянув на Алексея, спросил:
   – А ты знаешь, Алеша, как дело было?
   Об ограблении каравана с золотом на Сибирском тракте Алексей знал по рассказам старожилов Улуюлья, а также по легендам, которые передавались из уст в уста по всей матушке-Сибири, но Марей был почти современником этой истории и мог знать что-нибудь особенно важное.
   – Расскажите, Марей Гордеич, если нетрудно!
   – Везли, Алеша, из Витимской тайги девяносто девять ящиков с золотом. Обоз шел под большой охраной. Когда золото только готовилось еще к отправке, нашлись заговорщики и решили захватить караван в пути. Ходили слухи, что наставляли заговорщиков крупные дельцы из самого Петербурга. Знающие-то люди намекали тогда, будто значились в заговорщиках даже лица императорской фамилии. Все могло быть!
   Ограбить караван взялась шайка татар-разбойников. Отпетые были головы! Не первый год они орудовали на тракте с кистенем в руках. Были у них свои люди и среди ямщиков, и даже в охране.
   Когда караван миновал горную местность и вышел на равнину, покрытую лесами, озерами и болотами, заговорщики решили, что их час пробил.
   Однако застать охрану врасплох не удалось. Началась свалка. Заговорщики все-таки отбили караван и двинулись по проселкам в сторону от тракта, в пределы Улуюльского края. Шли день и ночь. Прятали золото и ставили памятные вехи.
   Но уцелевшие люди из охраны тоже не дремали. Они бросились преследовать караван. И опять началась схватка. Бились не на жизнь, а на смерть. Заговорщики остервенели. Понимали они, что дело их проиграно. Долго ли, коротко ли шла эта битва, только победы она никому не принесла. И заговорщики и охрана погибли все до единого. Так и канули в безвестность девяносто девять ящиков с золотом.
   Марей замолчал, и Алексею показалось, что он решал про себя: говорить ли дальше или остановиться на сказанном?
   Вздохнув, степенно разгладив бороду, Марей продолжал:
   – Ну, как говорится, шила в мешке не утаишь. Мало-помалу слух об ограблении золотого каравана расползся по всей Сибири, проник за Урал. На поиски исчезнувшего золота поднялись людишки чуть не со всего белого света.
   Искали это золото и наши скитские. Хаживал и я на эту работу, даром что жил на скитских хлебах много лет после ограбления каравана. Трудились мы так себе – спустя рукава, знали: коли захороненное золото найдется, в нашей жизни перемен все равно не будет. Как ни таились наши наставники, мы видели: ищем не для себя, кто-то со стороны повелевает нами.
   Ходили мы по тайге с лопатами, баграми, топорами. Сколько земли перерыли – страшно подумать!
   Помню, как-то вышли к одному ручейку. Он протекал в крутых берегах: видать, ручеек когда-то был сильной рекой. Кое-где стояли круглые глубокие омута. Приказал нам десятник обыскать эти омута. Копали-копали мы и наткнулись на черный каменистый слой земли. Лопата отскакивает, лом не берет – хоть плач! Попробовали копать с другой стороны омутов – опять наткнулись на черный пласт! С нами был кузнец из скитской кузницы. Он посмотрел и говорит: «Это, братия, каменный уголь».
   Откуда ни возьмись – десятник. «Не то, греховодники, ищите! Голодом всех уморю! Засыпайте ямы землей, чтоб и помина от их не осталось». Засыпали мы ямы, обровняли берега. Но тут десятник велел ощупать дно омутов баграми. Сбили плот, спустили его на веревках. Вода в омутах стоячая, покрылась ржавчиной, дно неровное. Багры цеплялись за водоросли, корневища деревьев, камни. Нелегко далась нам эта проклятая работа на омутах. Золото никак не шло в руки и только разжигало злость у десятника и хозяев.
   Марей помолчал и с кроткой стариковской улыбкой произнес:
   – Вот как было дело, Алеша…
   Алексей не спускал глаз с Марея. Суровой и тяжелой была тогда судьба простого человека, но не только об этом думал Алексей. Марей говорил о сокровищах улуюльской земли без всяких сомнений, и это вызывало в душе Алексея радостный отзвук.
   Забыв о времени и о делах, увлеченно слушали Марея и остальные. Станислав сидел с округлившимися глазами. Ульяна ласково смотрела на старика и думала: «Дедушка! Родной наш! Сколько ты перенес всякого-разного страданья! Спасибо тебе, спасибо, что пришел на подмогу Алексею Корнеичу!» Лисицын, щурясь, поглядывал то на Алексея, то на Ульяну. «Ну, что? Каков он, Марей-то Гордеич? Не зря я вам столько о нем расписывал!»
   – А не приходилось вам, Марей Гордеич, слышать насчет поисков захороненного золота на правом берегу Таежной, около Синего озера? – спросил Алексей, пытаясь проверить свои подозрения относительно того, не спутал ли старик Орлиное озеро с Синим.
   Но старик словно не слышал вопроса. Он схватился вдруг за голову и, покачиваясь из стороны в сторону, застонал:
   – Ой, снег, снег!
   Все удивленно переглянулись и посмотрели вверх. На небе не было ни одной тучки. Освещенное солнцем, оно ласково голубело над обширной землей Улуюлья. «Откуда он снег почуял? Что-то тут не то», – подумал Алексей.
   – Шум во всем теле, шум. Пойду полежу, – сказал Марей и тяжело поднялся с толстого соснового чурбака. Он шел в избушку тихими, неверными шагами.
   Алексей взглядом проводил его и вспомнил наблюдение одного писателя: если не скудна душа человека, то мысль скроет рубцы времени на лице. И только спина выдаст их. Годы ложатся на нее тяжким грузом.
//-- 7 --//
   – Ты приезжай к нам на недельку. Он много еще порасскажет о чудесах Улуюлья. Ведь ты смотри, как он помнит обо всем, – предложил Лисицын учителю, вернувшись из избушки, где он помог Марею лечь на нары.
   – Это верно, дядя Миша. Я даже забыл о всех своих злоключениях, – ответил Алексей.
   – Вот что, Уля, – вдруг, как бы спохватившись, сказал Лисицын, – сходи-ка вон со Станиславом на курью. Там я жерлицы расставил, надо их посмотреть. Вчера вечером сильно щуки играли.
   – Ладно, тятя, сбегаем. – Ульяна протирала полотенцем чашки. Она сложила посуду в большой таз и поставила его на полку под навесом из еловой дранки. – Пошли, Станислав! – скомандовала она.
   Станислав не спеша поднялся. Гримаса на лице передала его состояние. Он готов хоть куда идти с Ульяной, но сейчас, наверное, он с большим удовольствием остался бы здесь послушать, о чем будут разговаривать Алексей с Лисицыным. Ульяна кинула на него недовольный взгляд. Он замотал головой и пошел вслед за ней, оглядываясь.
   Алексей понял, что Лисицын неспроста спровадил Ульяну и Станислава, и, когда те скрылись за деревьями, спросил:
   – Что думаешь, дядя Миша, о выстреле в осиннике?
   – Надо, Алеша, глядеть в оба. По-моему, кто-то из Притаежного поперек твоей дороги решил встать. Охотников подозревать не приходится, у них против тебя ничего быть не может… – Помолчав, Лисицын добавил: – По коню не страдай. Школе животину какую-нибудь купить придется. Иначе к суду потянут. Если деньжонок сам не насобираешь, я добавлю. Нынче по насту мы с Улей славно промышляли.
   – Спасибо, дядя Миша! А глядеть придется. Раньше мне такое и в голову не приходило.
   – Я тоже дураком-то не буду. Прислушаюсь, пригляжусь к людям, авось что-нибудь и всплывет, – сказал Лисицын и вдруг, меняя направление разговора, особо доверительным тоном спросил: – Как старичок-то, не бесполезный тебе будет?
   – Сведения его очень важные. Особенно об Уваровке.
   – Да он еще не все говорит, кое-что придерживает по первости. Они, старики-то, все такие: себе на уме. Мой-то родитель, Семен Михайлыч, был тем же миром мазан. Все скрытничал, даже умирать ушел на сеновал, чтоб никто не видел, как смерть придет. Мы его ждем-пождем, а он лег на сено, да и был таков…
   – А что, дядя Миша, Марей Гордеич надолго к тебе? – спросил Алексей.
   – Навсегда! Он, видишь ли, с моим родителем в большой дружбе был, к ружью меня приучил и в люди, выходит, вывел. При встрече мы, конечно, гульнули малость. Я ведь думал, что его и в живых уже нету, а он, смотри, какой шустрый. На другой день, как он пришел, мы опохмелились с ним, он меня и спрашивает: «А что, Миша, не бросишь ты меня, как собаку, если умереть мне здесь придется?» Я говорю: «Что ты, Марей Гордеич, разве можно такое? Ты мне как отец родной, живи еще хоть сто лет!» – «Сто, говорит, много, а годка три-четыре надо бы подержаться». Уля моя тут же была, слышала этот разговор и говорит: «Живите, дедушка, ни в чем у вас нужды не будет. Как вы есть основатель нашего села и жертва бесправия капитализма, то комсомол постановил взять вас под свою полную заботу и обеспечение». Марей Гордеич даже прослезился. Поцеловал Улю в лоб и говорит: «Уважили старика! И спасибо вам за это, а только обеспечения мне никакого не надо. Марей Добролетов заработал себе на старость, да и Советская власть его не забыла». Когда мы двинулись с ним ко мне на стан, я и рассказал ему о тебе. «Один ученый человек, говорю, тут есть, в Притаежном живет, краю нашему большую славу пророчит». Он послушал и говорит: «У этого человека, не знаю, кто он, светлая голова на плечах». Я для пущей важности говорю: «Быть мне с этим человеком, Марей Гордеич, в родственных связях. Сам, говорю, молодой он, красивый, ну а у меня дочка, Уля, через годок-другой будет на выданье. И девица тоже не лыком шита».
   Алексей засмеялся. Лисицын с невозмутимым видом продолжал:
   – «Ну, – говорит Марей Гордеич дальше, – коли так, дай бог ему большого счастья, и уж раз он тебе не чужой, то я буду с ним обходиться, как с родным». Когда вы нагрянули со Станиславом, я ему и шепнул: «Марей Гордеич, вот этот чубатый – тот самый, о котором я тебе говорил». Он мне в ответ моргнул глазом: «Добро, дескать, обойдусь с ним как полагается: в обиде не будет». Еще с вечера он приглядывался к тебе, а утром встал и первым делом говорит мне: «Обходительный человек Алексей Корнеич, и, видать, ясный ум у него». Ты заметил, с каким он доверием тебе рассказывал? То-то, брат!.. Перед другим он и рта не раскрыл бы.
   – Мне сегодня придется уйти, дядя Миша, – сказал Алексей. – В школе скоро должны начаться экзамены. Очень прошу тебя запомнить все, что будет рассказывать Марей Гордеич. Если вздумаете по тайге ходить с ним, постарайся, чтоб он припомнил то место с омутами, где они на уголь наткнулись. В случае чего подавай мне весточку.
   – Уж тут, Алеша, не пронесу. Все выпытаю, запомню и тебе опять через Мареевку или через пасеку телеграмму отобью, – пообещал Лисицын.
   – И потом, если копать где-нибудь вздумаете, – продолжал Алексей, – образцы породы не забудь для меня в сумку положить. Будь сейчас образец от железистого слоя, затопленного водой, у меня бы на душе легче было.
   – Винюсь, Алеша! Уля вчера еще с утра мне говорила: «Подолби, тятя, этот камень. Не дождется Таежная Алексея Корнеича». А я еще прикрикнул на нее: «Как, мол, не дождется! Да он вот-вот сам здесь будет!» Потом мы с ней с утра на озеро ушли, а когда вернулись, вода – язви ее! – на три четверти уже поднялась.
   – Ну что ж делать? Что потеряно, того не вернешь, – стараясь утешить и Лисицына и себя, сказал Алексей.
   Вскоре вернулись с курьи Ульяна и Станислав. Они несли подвешенную на палку щуку. Хвост ее волочился по земле. Щука была пестрая, с черными полосами по бокам и выгнутой спиной, покрывшейся какой-то зеленой слизью.
   Лисицын вскочил, кинулся навстречу Ульяне и Станиславу, но остановился и, хлопнув себя руками по бокам, воскликнул:
   – Ох, язви ее, сама царица ввалилась!
   – Откуда ты, тятя, знаешь, что царица? – спросила Ульяна.
   – А видишь на спине зеленый мох? Лет двести, наверно, живет. Старше ее в курье нету. А у них, у щук, так: кто старше, тот и царь…
   Ульяна звонко рассмеялась. Станислав трясся, изредка отфыркиваясь. Алексей стоял, засунув руки в карманы тужурки, и, закинув голову, хохотал.
   – Давай, Уля, обхаживай ее да в колоду с солью. Да соли не жалей, иначе ее не прожуешь, – распорядился Лисицын.
   – Ты сам, тятя! Я глухарей начну к обеду готовить.
   – Ну и лады! – согласился Лисицын, вытаскивая из деревянных ножен, болтавшихся у него на ременном ушке на опояске, длинный охотничий нож.
   После обеда Алексей и Станислав пошли обратно на пасеку. Весенний день, сиявший с утра ярким солнцем, начал хмуриться. Невесть откуда надвинулись тучки. Они закрыли солнце, погасив сразу светлую голубизну неба. На земле было тихо, но над лесом уже буянили вихри. Как рассвирепевшие беркуты, они налетали друг на друга, сталкивались, сотрясали и раскачивали вековые деревья.
   Алексей и Станислав не успели пройти от стана Лисицына и двух километров, как крупными хлопьями повалил снег. Алексей вспомнил возглас Марея: «Ой, снег, снег!» – и подумал: «Старик точен, как барометр. Что это: от возраста у него или от умения чувствовать природу?»

Глава четвертая

//-- 1 --//
   В Притаежное Максим приехал в потемках. Над селом, тянувшимся в две улицы по берегу реки Большой, ярко сияла полная луна и перемигивались крупные бело-желтые звезды. На улицах было тихо и пустынно. Темные, неосвещенные окна домов смотрели неприветливо и загадочно.
   «Неужели у них до сих пор электричества нет?» – подумал Максим, присматриваясь к притихшей улице, освещенной дрожащим светом фар.
   Когда машина, миновав разбитый, ухабистый переулок, выскочила на широкую площадь, Максим увидел впереди двухэтажный дом, в верхних окнах которого горел свет. Это и был райком партии.
   Максим исчиркал полкоробки спичек, пока искал в сенях дверь и лестницу, ведшую из темного коридора на второй этаж.
   Артема он встретил в первой же комнате, заполненной народом и круто прокуренной. Брат бросился к Максиму, крепко обнял его, поцеловал в губы и, отступив на шаг, с усмешкой сказал:
   – А мы хотели экспедицию посылать на розыски! Еще на той неделе разговаривал я по телефону с Ефремовым. «Брата, говорит, встречай». А тебя все нету и нету. Я уже беспокоиться стал, а потом приехал один товарищ из леспромхоза и сообщил, что ты сразу в «низовку» направился.
   Братьев тотчас же окружили, и Максим волей-неволей оказался в центре внимания собравшихся.
   – А что, Артем Матвеич, может, нам прервать заседание бюро до завтра? – предложил кто-то из райкомовцев.
   Артем вопросительно посмотрел на Максима, но по лицу того нельзя было понять, одобряет он эту мысль или нет.
   – Почему же? Будем продолжать заседание. Максим Матвеич – представитель обкома. Пусть посмотрит, чем мы тут занимаемся, – сказал Артем и, беря Максима под руку, пригласил всех в кабинет.
   Кабинет размещался в продолговатой, довольно просторной комнате. На стенах, отделанных сверху, под потолком, незатейливой росписью, висели большие красочные портреты Ленина с одной стороны, Маркса и Энгельса – с другой. За широким столом с телефоном и тяжелым металлическим чернильным прибором висела карта области. В левом углу стоял сейф, а в правом – застекленный книжный шкаф.
   К письменному столу примыкал еще стол, длинный, чуть не во всю комнату, покрытый красным сукном. Большинство участников заседания разместились вокруг этого стола, остальные сидели на стульях, расставленных вдоль стен.
   Артем хотел усадить брата возле своего стола, но Максим выбрал себе место сам. Он сел в дальний угол, у самой стены. Отсюда ему хорошо было видно не только Артема, но и всех присутствующих.
   – Будем продолжать, товарищи, заседание, – постучав карандашом о чернильный прибор, сказал Артем. Слово «товарищи» он произнес чуть-чуть шепеляво, как человек, у которого не хватает передних зубов.
   «Неужели он уже стареет?» – подумал Максим и посмотрел на брата. В приемной, заполненной народом, он не смог рассмотреть брата как следует. Теперь Артем сидел около лампы-молнии, яркий свет падал на него.
   Артем сильно сдал. Смуглое лицо его с прямым носом и острым подбородком изрезали глубокие морщины. Смолево-черные волосы, зачесанные вверх, подернулись на висках сединой. Под темно-карими глазами, взгляд которых был неизменно мягок и доверчив, обозначались синие пятна. Не было спереди зуба.
   Артем был одет в китель защитного цвета. Китель сидел на нем ловко, скрадывая худобу его груди и сутулость плеч.
   – Следующий на повестке вопрос: «Персональное дело члена партии Алексея Корнеича Краюхина». Докладывает член райкома Пуговкин, – объявил Артем и повернулся к полной женщине, сидевшей за маленьким столиком у круглой печки: – Пригласите Краюхина.
   Женщина быстро вышла и через полминуты вернулась вместе с молодым темноволосым человеком, одетым в армейские сапоги, в суконные брюки с малиновым кантом и в гимнастерку со стоячим воротником.
   – Садись, товарищ Краюхин. Бюро райкома обсуждает твое дело. Докладывай, товарищ Пуговкин, покороче и суть вопроса, – сказал Артем.
   Фамилия «Пуговкин» не соответствовала внешности человека. Когда он поднялся со стула, то заслонил собой свет. На нем был темно-синий китель, туго облегавший его крупное полное тело, и погоны капитана милиции. Несмотря на свой огромный рост, Пуговкин говорил глухим, слабым голосом, и Максиму пришлось напрячь слух.
   – Членам бюро известно, что вопрос о Краюхине ставится вторично, – начал Пуговкин. – Комиссия, созданная бюро под моим председательством, произвела полное расследование дела Краюхина и пришла к окончательным выводам, которые выносит на ваше утверждение.
   Комиссия установила, что член партии Краюхин нарушил социалистическую дисциплину и нанес государству крупный материальный ущерб. В разгар подготовки школы к экзаменам Краюхин фактически самовольно, без ведома района, покинул школу и отправился в Мареевскую тайгу якобы для поисков рудных обнажений на реке Таежной, а на самом деле просто ради развлечения. По дороге, вероятно в силу неумения обращаться с оружием, Краюхин застрелил лошадь, принадлежащую Притаежной средней школе. Своих ошибок Краюхин не осознал, а больше того, он обвинил комиссию в делячестве. Все попытки Краюхина выгородить себя из этой истории, свалить гибель лошади на какие-то покушения на него неизвестных лиц не подтвердились никакими фактами. Я ответственно заявляю бюро райкома, что в Притаежном районе все уголовные элементы учтены и в наших селах царит полное спокойствие.
   В ходе работы комиссии уже в последние дни обнаружился дополнительный материал, характеризующий Краюхина как человека недисциплинированного, привыкшего ставить свои личные интересы выше интересов общественных, государственных.
   Факт первый. В середине истекшей зимы Краюхин по случаю отъезда директора школы на курорт и болезни заведующего учебной частью оставался заместителем директора школы.
   Краюхин самовольно израсходовал отпущенные школе средства на кружковую работу для поделки совершенно ненужных металлических буров и покупку лодок. На эти цели были также привлечены средства родительского комитета, на членов которого Краюхин оказал давление, пользуясь своим служебным положением. Краюхин пытался оправдаться перед комиссией тем, что это имущество необходимо географическому кружку, руководителем которого он является. Комиссия установила, что эти действия Краюхина причинили немалый ущерб постановке воспитательной работы в школе. И их нельзя иначе квалифицировать, как действия в корыстных целях. Истратив все средства, имеющиеся для внешкольной работы, на поделку буров и покупку лодок, Краюхин сорвал намечавшуюся экскурсию учащихся старших классов в областной центр.
   Пуговкин помолчал, окинул исподлобья сидевших за столом взглядом, который и без слов был понятен каждому: «Подождите, это еще не все. Будут факты покрепче».
   – Факт второй, – повышая голос, продолжал Пуговкин. – В день получения Указа Президиума Верховного Совета СССР о награждении льновода Дегова орденом Ленина райком партии, в частности первый секретарь райкома товарищ Строгов, поручил Краюхину выехать в Мареевку и там помочь правлению колхоза и партийной организации провести вокруг этого важнейшего события массово-политическую работу.
   Краюхин пренебрег этим ответственным заданием. Вместо того чтобы отправиться в Мареевку, Краюхин бросил работу в школе, наплевал на поручение райкома и уехал на Таежную. Что из этой поездки получилось – членам бюро известно.
   Факт невыполнения поручения райкома Краюхин не отрицает, но ошибки своей не признает, считает, что иначе он поступить не мог.
   Если считать, что Краюхин и комиссию райкома встретил в штыки, то станет ясным, что он зарвался, противопоставил себя райкому, не желает считаться с его установками и решениями.
   Факт третий, и самый новейший. По поручению комиссии я запросил отзыв о Краюхине от директора научно-исследовательского института товарища Водомерова, где, как вы знаете, работал Краюхин. От имени руководства института он дал Краюхину резко отрицательную характеристику. Вот что буквально сообщает он: «Краюхин – человек неуживчивый и заносчивый. Он третировал научного руководителя профессора Великанова и своими действиями, посеял в дружном коллективе научных работников нежелательные настроения».
   И, наконец, факт четвертый. Комиссия ознакомилась в военкомате с личным делом лейтенанта запаса Краюхина. Обращает на себя внимание характеристика заместителя начальника корпусного госпиталя капитана Бенедиктина. Вот что в ней говорится: «Находясь на излечении в корпусном госпитале в связи с легким пулевым ранением в левую ногу, лейтенант Краюхин допускал факты недисциплинированности, выразившиеся в том, что обсуждал поступки и действия старших начальников, в частности меня как замполита».
   Все это, вместе взятое, дает нам достаточно полное и всестороннее представление о Краюхине…
   – Обстоятельно поработала комиссия! – заметил один из членов райкома.
   – У комиссии сложилось единодушное мнение: Краюхин для партии человек потерянный, и его поступки несовместимы с пребыванием в наших рядах.
   Пуговкин опустился на стул, слегка отдуваясь и вытирая платком лоб.
   Воцарилось молчание. Все участники заседания украдкой посматривали на Алексея, сидевшего у двери. Максим наблюдал за ним с первой минуты его появления в кабинете.
   Речь Пуговкина Алексей слушал, низко опустив голову. Максим не видел его лица, но по тому, как Краюхин теребил мочку уха, понял, что тот сильно волнуется.
   Когда Пуговкин несколько громче обычного сказал: «Краюхин для партии человек потерянный», Максим увидел лицо Краюхина. Услышав эти слова, Алексей выпрямился и взглянул на Пуговкина с презрительной усмешкой. Это не понравилось Максиму, и он подумал об Алексее: «Выскочка и зазнайка».
   – Какие вопросы есть к комиссии? А ты, товарищ Краюхин, желаешь что-нибудь сказать? – проговорил Артем.
   Алексей быстро поднялся, по старой военной привычке одернул гимнастерку.
   – Все, что я мог сказать здесь, я изложил в объяснении, которое было заслушано на прошлом заседании бюро райкома. Добавить к этому мне совершенно нечего. Комиссия отнеслась к своему делу по-казенному, я назвал ее подход к расследованию деляческим, что подтверждаю и здесь, на бюро райкома.
   Алексей проговорил это негромко, но просто и убежденно, и в голове Максима шевельнулась новая мысль: «Смело берет!»
   Выступление Алексея вызвало в кабинете говорок.
   – Ты что же, Краюхин, думаешь, что твоя позиция более правильная, чем позиция партии? – не скрывая ехидства в голосе, сказал полный человек, сидевший первым от Артема.
   Алексей, успевший уже сесть, снова поднялся.
   – А почему вы, товарищ Череванов, ставите знак равенства между позицией партии и позицией вашей комиссии? – в упор глядя на полного человека, спросил Алексей.
   В кабинете опять послышался говорок, на этот раз более шумный. Артем настойчиво постучал карандашом по чернильному прибору, призывая участников заседания к порядку.
   – У меня есть вопрос к товарищу Терновых, – послышался голос одного из членов райкома. – Семен Иванович, скажите как заведующий районным отделом народного образования, справлялся Краюхин со своей основной работой в школе и верно ли, что его выгнали из научно-исследовательского института в Высокоярске?
   Из-за длинного стола поднялся седоватый пожилой человек с широким морщинистым лицом и быстрыми маленькими глазами.
   – Насчет института затрудняюсь точно сказать. По данным товарища Краюхина, он сам ушел из состава научных сотрудников профессора Великанова…
   – Легенда, в которую никто не поверит! – воскликнул все тот же полный человек.
   – Хотя, конечно, это наводит на некоторые сомнения, как уже заметил здесь Павел Павлович, – осторожно продолжал Терновых, – ибо трудно поверить, чтоб человек добровольно променял работу в научно-исследовательском институте в городе, у известного профессора, на деревню, на должность рядового учителя…
   Терновых вытянул худую шею и посмотрел на Краюхина таким взглядом, который говорил: «Ты уж извини меня, Алексей Корнеич, что говорю против тебя, что ж, ничего не поделаешь, нажимают. Будь ты на моем месте, ты бы тоже так поступил».
   Многие заметили его смущение, и в кабинете то там, то тут послышался смешок.
   – Ну а как в школе он работал? Был от него толк? – не унимался полный человек, которого заведующий районе назвал Павлом Павловичем.
   – Товарищ Краюхин вел в средней школе географию. Акты обследования инспектуры районо и облоно…
   – Ты, Семен Иванович, на акты не ссылайся, а скажи свое собственное заключение, – перебил его Павел Павлович.
   – Да, да, я к этому и клоню. Товарищ Краюхин неплохо преподавал, хотя, конечно, были и у него некоторые недостатки, – поспешил высказать свое заключение Терновых.
   – Ты на его уроках бывал, Семен Иванович? – спросил Артем.
   – Забегал, Артем Матвеич, забегал. Согласно отчетам, представленным в районе директором школы, успеваемость по географии стоит на одном из первых мест.
   – На первом месте, Семен Иванович, – краснея и возбужденно поблескивая глазами, сказал Алексей.
   – Да я и говорю, что на первом месте, – растерянно переводя взгляд с Краюхина на Павла Павловича, подтвердил Терновых.
   – Товарищ Краюхин добился полной и высокой успеваемости по своему предмету. Кроме того, он начал с учащимися закладку школьного мичуринского сада. Я совершенно не понимаю поведения здесь Семена Ивановича, – возмущенно проговорил секретарь райкома комсомола Татаренко.
   – Заврайоно, наверное, почаще тебя бывает в школе, товарищ Татаренко, – сказал Павел Павлович и выпятил нижнюю губу.
   – А вам, Павел Павлович, следует покритичнее относиться к работе отделов исполкома! – привстав со стула, воскликнул Татаренко.
   – Уж как-нибудь обойдусь без ваших советов, – сердито пробурчал Череванов.
   – Товарищ Череванов и товарищ Татаренко, призываю вас к порядку! – стуча карандашом по чернильному прибору, сердито сказал Артем. – Вопросы к комиссии еще есть? Если нет, прошу выступать.
   Едва лишь Артем закончил, как послышался голос все того же полного человека, Павла Павловича Череванова, работавшего в Притаежном уже несколько лет председателем райисполкома.
   – Я поддерживаю выводы комиссии. Краюхину нет места в рядах партии, – горячо заговорил Череванов, недружелюбно глядя на Алексея. – Я считаю, что надо поручить районному прокурору возбудить против Краюхина уголовное преследование по двум статьям: во-первых, за прогул в школе; во-вторых, за материальный ущерб, нанесенный народному достоянию, – гибель лошади. У нас в районе и без того отчаянное положение с конским поголовьем. Область всыпает нам в каждом решении. А тут такая бесхозяйственность!
   Товарищ Краюхин как человек с высшим образованием мог бы оказать руководству района большую помощь. Товарищ Краюхин не тем занялся. Послушать его – можно подумать, что у нас завтра новый Донбасс или Кузбасс откроется. Это же прожектерство, товарищи! Я не против того, чтобы мы мечтали, но нельзя отрываться от действительности. Такой отрыв от реальности погубит район в целом, как уже погубил самого Краюхина. Я за то, чтобы исключить Краюхина из рядов партии.
   – Кто еще хочет выступить? – спросил Артем, поглядывая на Максима и желая, по-видимому, уловить, как тот относится к делу Краюхина. Но брат сидел с таким спокойным и бесстрастным видом, что Артему показалось: Максим занят какими-то совершенно другими мыслями.
   Слово взял второй секретарь райкома, за ним высказался районный прокурор, после прокурора о Краюхине говорил редактор газеты. Только секретарь райкома комсомола Татаренко не поддержал выводов комиссии.
   – Как член бюро райкома, – сказал он, – я буду голосовать против исключения Краюхина из партии. Я предлагаю принять такое решение: за гибель лошади и пропуск занятий в школе объявить Краюхину строгий выговор. Предложить ему внести деньги. Все соображения Краюхина о наличии полезных ископаемых в районе передать в райплан, где подвергнут их изучению. Поручить начальнику раймилиции товарищу Пуговкину тщательно изучить историю с выстрелом в Краюхина.
   – Либерал ты, Татаренко! Широкая у тебя натура за счет государства! – воскликнул Череванов.
   – Прошу, Павел Павлыч, не навязывать своего мнения другим.
   – Я называю вещи своими именами, Артем Матвеич, – запальчиво сказал Череванов, косо поглядывая на разрумянившегося вихрастого Татаренко.
   Артем встал со своего кресла, и все притихли.
   – Дело Краюхина – сложное дело, – начал он, – и не случайно бюро райкома обсуждает его второй раз. Со стороны это дело выглядит так: Краюхин борется за расцвет нашего района, за его большое будущее, а мы, райком, как бы стоим на его пути. В своем объяснении Краюхин прямо обвиняет нас в нежелании по-новому взглянуть на возможности развития нашего района. Прав ли Краюхин? Нет, далеко не прав.
   Я вполне допускаю, что на территории нашего района есть ценнейшие ископаемые. Но пока у нас нет никаких оснований выдвигать задачу их практического освоения. Мы к этому не готовы, товарищи, у нас нет ни средств, ни оборудования. Придет время – и наш район в плановом порядке, исходя из общей государственной целесообразности, будет подвергнут тщательному изучению. У нас в стране в основе всей ее жизни лежит государственный план. Это понятно каждому школьнику.
   Партия учит нас из всей цепи задач выдвигать главную, браться за нее и вытягивать всю цепь. Такой задачей для нашего района в настоящее время является расширение посевных площадей конопли и льна и обеспечение высоких урожаев этих культур. На этом пути мы уже добились первых успехов. Группа наших колхозников удостоена недавно высоких правительственных наград.
   Если мы сумеем в ближайшее время серьезно расширить площади под техническими культурами и создать основательную сырьевую базу, область обещает нам развернуть строительство льноткацкого комбината. Это задача реальная, и мы должны мобилизовать все усилия на ее выполнение.
   Краюхин отрывается от реальных условий нашей жизни. Он забегает вперед. А забегать вперед и идти впереди – это не одно и то же. К чему это привело его, вы сами видите. Краюхин оторвался от масс, ринулся в борьбу одиночкой и натворил кучу преступлений: прогулял несколько дней в горячее время, погубил лошадь, а потом противопоставил себя районному руководству, впал в зазнайство и оказался неспособным критически оценивать свои поступки. Как ни трудно и ни тяжело нам исключить его из рядов партии, но он этого заслужил… Кто еще желает выступить?
   Никто не отозвался. По установившемуся порядку, слово первого секретаря райкома было заключающим.
   – Ты будешь, товарищ Краюхин, говорить? – спросил Артем, взглянув на Алексея, сидевшего с опущенной головой.
   Алексей встал, расправил плечи и долго молчал. Череванов нетерпеливо заерзал на стуле, но Артем сурово взглянул на него, и он притих.
   – Я знаю, что своими словами не изменю вашего решения, но тем не менее я выскажусь.
   Артем Матвеевич говорил здесь о государственном плане. И говорил неправильно. Нам всем хорошо известно, что реальность нашего плана – это наши люди и наши возможности. Именно поэтому наши планы всегда перекрываются. План – это не догма, он не сковывает, а, наоборот, развязывает инициативу масс на местах.
   Самое легкое дело – это уповать на государственный план и ждать, когда придут люди со стороны и сделают за нас дело. Я не оспариваю, что нужно всеми силами развивать технические культуры, но разве это единственная возможность роста нашего хозяйства? Я озабочен будущим Улуюлья, а будущее этого края в его природных богатствах. Общеизвестно, что все наиболее значительные месторождения полезных ископаемых первоначально были открыты простыми людьми, народом, а потом уже приходили специалисты. Первые разведчики природных богатств – местные жители. А раз это так, надо использовать их знания, мобилизовать их усилия!
   – Ты смотри, куда он загибает!.. По его выходит, что районное руководство против этого! – воскликнул Череванов.
   – Объективно получается, что вы против этого, товарищ Череванов. В своем выступлении вы исходили из того, что я, Краюхин, занимался делом, чуждым райкому, а не дорогим и нужным районной парторганизации и всей партии.
   Алексей напрягал все силы, чтобы говорить спокойно, не потерять нити своей мысли.
   – Ты что же, хочешь, чтобы мы тебя за прогулы и гибель коня по головке гладили?! – вскакивая, закричал Череванов.
   – Нет, товарищ Череванов, я хочу, чтобы райком подошел к моим поступкам правильно и расценивал их с принципиальной позиции: Краюхин делает полезное дело. В этом случае все факты, которые вы приводили здесь против меня, приобретут другую окраску.
   – Ты смотри, какой он дипломат! – развел руками Череванов.
   – Но позволь, Краюхин, спросить тебя: из чего складываются принципы? Принципы – это прежде всего поступки и дела, – сказал Артем. – А у тебя так: слова хороши, приемлемы, а дела антипартийные и антигосударственные. Извини, Краюхин, что перебил тебя.
   – Это потому, Артем Матвеич, – заговорил Краюхин, – что вы, как и ваша комиссия, не хотите понять истинных причин моей поездки на Таежную и не верите мне, когда я говорю, что из института профессора Великанова я ушел по соображениям принципиального характера. Вы читали мое объяснение. Там я пишу об этом подробно…
   – Разрешите задать вопрос товарищу Краюхину? – послышался голос Максима.
   – Да, да, пожалуйста, – закивал головой Артем.
   – Объясните, товарищ Краюхин, вкратце, почему вы ушли из института, в чем суть ваших разногласий с профессором Великановым?
   – Хорошо, я объясню в нескольких словах, – сказал Краюхин. Помолчав минуту, он продолжал: – Профессор Великанов утверждает, что палеозой в Улуюлье погружен на недосягаемую глубину. Я считаю, что он может быть очень близким к поверхности. Это во-первых. Во-вторых, профессор Великанов утверждает, что по всему Улуюлью третичные отложения однообразны и пусты в смысле наличия в них металлических полезных ископаемых. Конечно, бурый уголь не отрицает и Великанов. Я считаю, что в третичных Улуюлья возможны скопления металлических рудообразований в промышленных количествах.
   – Ты что же, Краюхин, считаешь себя умнее известного профессора? – съязвил Череванов.
   Алексей не успел ему ответить, так как Максим задал еще один вопрос:
   – Скажите, пожалуйста, каково ваше семейное положение?
   – Я холост. На моем иждивении находится мать.
   – Ты что же, Краюхин, до таких лет холостым ходишь? – с усмешкой вставил Череванов.
   – Невесты подходящей не встретил, – вполне серьезно ответил Алексей.
   – У меня нет больше вопросов, – сказал Максим.
   В кабинете секретаря райкома было не жарко, но Алексей от напряжения обливался путом. По его крутому лбу катились крупные капли, они сползали на брови и застилали глаза. Алексей то и дело вытирал красное, лоснящееся лицо платком, но платок был уже таким мокрым, что его можно было выжимать.
   «Спокойно! Спокойно!» – твердил Алексею внутренний голос, и, подчиняясь ему, он осаживал сам себя, как осаживает седок разгорячившегося коня.
   – Ты кончил, Краюхин? Нет? Продолжай.
   – Вот Артем Матвеич сказал здесь: «Краюхин забегает вперед, он оторвался от масс». А я думаю так: райком плохо знает настроения людей. Десятилетиями люди Улуюлья вынашивают мечту об использовании природных богатств края в интересах всего народа. Не законно ли поставить вопрос: а не отстает ли райком от стремлений народа?
   – Ты смотри, как он с нами разговаривает! Так и в обкоме с нами не говорят! Можно подумать, что это он нас поставил к руководству, – возмутился Череванов.
   – Я говорю прямо и откровенно потому, что считаю себя коммунистом, невзирая на то, что вы этого не признаете, – сдавленным голосом сказал Алексей, чувствуя, что и спокойствие и силы покидают его. Ему хотелось на что-нибудь опереться. Он выставил стул, на котором сидел, одной рукой взялся за его спинку, другую руку сунул в карман, скрывая, что она дрожит.
   – Продолжай, Краюхин. Устав партии оставляет за тобой право говорить все, что ты думаешь, – сказал Артем, поглядывая на Череванова и глазами прося того вести себя сдержаннее.
   – Мной собраны сотни свидетельств живого интереса людей к природным богатствам нашего края, – совсем уже тихим, срывающимся голосом продолжал Алексей. – Наш район имеет десять промыслово-охотничьих колхозов, сотни людей у нас чуть не круглый год живут в тайге, на реках и озерах. Вы послушайте их, узнайте, о чем они думают, и тогда вам станет ясно, забегает Краюхин вперед или нет.
   – Да ты что, Краюхин, в самом деле думаешь, будто руководство района не знает, что ему делать? – снова взорвался Череванов, вскакивая и ожесточенно ероша волосы.
   У Алексея в глазах поплыли круги. Лицо стало белым, как стена, губы посинели. Потеряв власть над собой, он закричал на весь райком:
   – Вы не председатель райисполкома, вы хвостист! Вы думаете, если область отнесла район к льняной зоне, то можно руки сложить! Народ вам не позволит сидеть у моря и ждать…
   – За такие оскорбления судить надо! – перекрывая общий гул, крикнул Пуговкин.
   – Дальше ехать некуда. Я думал, он признает ошибки, осудит их как настоящий коммунист… А он, смотрите, куда хватанул!.. Нет, Краюхин, нам с тобой не по пути, – заговорил Артем напряженным голосом, боясь сорваться на крик.
   Алексей попытался передвинуть стул на прежнее место, но руки его так ослабели, что стул не сдвинулся. Кто-то из сидевших в этом же ряду легко подхватил стул и переставил его к стене. Алексей сел, испытывая страшную жажду и сухость во рту.
   За исключение из партии Краюхина проголосовали четыре члена бюро райкома, против – один.
//-- 2 --//
   Когда все разошлись и в кабинете остались Артем с Максимом вдвоем, Артем снял телефонную трубку, позвонил жене:
   – Дуня, Максим приехал! Готовь ужин. Мы через пять минут будем дома.
   Повесив трубку, Артем повернулся к брату и, осматривая его с ног до головы влюбленным, ласковым взором, сказал:
   – Да ты неплохо выглядишь! Пополнел, раздался… А я вот сохну с каждым годом.
   – Да чуть-чуть прибавить в весе тебе не мешало бы, – проговорил Максим, тоже разглядывая брата.
   – Это все наша беспокойная жизнь районщиков меня сушит. Так вот каждую ночь. Раньше двух-трех часов не ложусь. А тут еще вот такие люди, вроде Краюхина, кровь портят. – Артем торопливо прикурил от прыгающего пламени спички.
   – Что и говорить! Работать сейчас в районах не просто, – вздохнул Максим, и брату почудилось искреннее сочувствие к его нелегкой доле.
   Артем пригладил густые волосы и доверительным тоном сказал:
   – Это бы все ничего, если б кадры у нас в районах были. Людей нету! Область требует, а помощью не балует…
   Артем настроился, по-видимому, говорить на эту тему долго и обстоятельно, но Максим перебил его:
   – Послушай, Артем, ты знаешь лесообъездчика Чернышева?
   – Ну, еще бы не знать! Этот тоже вроде Краюхина… мечтатель, прожектер, – усмехнулся Артем. – Прислал мне какие-то расчеты, доказывает азбучные истины…
   – Сейчас век мечтателей. Ничего не попишешь, – сказал Максим, и Артем не понял, сказал он это в шутку или всерьез.
   – Да пусть мечтают! Беда только в том, что эти мечтатели по-настоящему работать не хотят, увлекаются своими прожектами, требуют от районного руководства решения таких вопросов, которые не всегда под силу даже области. Вот Краюхин. Ведь он тут такого наговорил, что Совет Министров и ЦК не сразу разберутся.
   – Ну, уж это ты преувеличиваешь, – усмехнулся Максим.
   Артем почувствовал за этой усмешкой другое: брат не разделял его отношения к учителю. По-иному он, видимо, относился и к предложениям лесообъездчика Чернышева.
   – Ты что же, думаешь, Краюхин прав? – насупившись, спросил Артем.
   – Мне пока трудно судить. Я ведь многого не знаю… А все-таки не поторопились ли вы с исключением?
   Артем склонил голову, опустил глаза и тоном упрека сказал:
   – А что же ты молчал? Как-никак ты все-таки завотделом обкома. Мы бы к тебе прислушались.
   Максим усмехнулся.
   – Нет, брат, это не в моей манере навязывать свои убеждения. В обкоме, как тебе известно, я работаю всего несколько дней, а вы здесь с Черевановым не первый год сидите. Вот поживу у вас, посмотрю…
   – Давай, давай! Мы всегда рады, когда нам помогают, – нахохлился Артем.
   Не такой ему представлялась встреча с братом. Больше пяти лет они не виделись. Максим прошел через пекло войны, исколесил всю Европу и Дальний Восток, обманул сто смертей и явился цел и невредим. Сейчас бы сесть за стол, смотреть друг другу в родные глаза и говорить, говорить до рассвета!.. И надо же было подвернуться этому заседанию с делом Краюхина!
   Максим заметил, что Артем расстроен. Ему захотелось скорее взломать перегородку отчужденности, так неожиданно возникшую между ними. Он прошелся по кабинету и заговорил совсем другим тоном, в котором не было и намека на прежний холодок:
   – Ну, как ты эти годы жил? Дуня-то какова?
   Артем просиял. Заглядывая в лицо Максиму, он начал рассказывать просто и доверчиво, как можно говорить только с родным братом:
   – Дуня? Хорошо! А вот отца с матерью в конце войны похоронил. Сильно им хотелось дожить до твоего возвращения. Мать болела, отец был еще ничего, крепился… А как только она ушла, он, будто подраненный орел, крылья опустил.
   Резко зазвонил телефон. Звонок был таким неожиданным, что Максим вздрогнул. Артем взял трубку.
   – Идем, идем, Дуня! – с теплотой в голосе проговорил он.
//-- 3 --//
   У Алексея была странная и редкая особенность: всякое потрясение порождало в нем острое желание спать. И сейчас, выйдя из райкома, он хотел лишь одного – скорее добраться до постели, лечь, уткнуться головой в подушку и уснуть глубоким, бездумным сном.
   – Ну что, Алеша, как? – спросила мать, когда он вошел в дом. Он знал, что она не спит, беспокоится за него, ждет, каждую минуту прислушивается к шорохам и стукам за стеной.
   – Исключили, мама, из партии и, наверное, отдадут под суд, – устало ответил он и, не зажигая огня, ощупью прошел в свою комнату.
   Мать заохала, потом послышался ее приглушенный, возбужденный шепот. Можно было подумать, что Нелида Егоровна читает молитву, но она просто разговаривала сама с собой.
   – Ты бы поел, Алеша. На окне в крынке простокваша, – наконец сказала она сыну.
   Но Алексей уже не слышал ее – он крепко спал. Мать долго ворочалась с боку на бок, вздыхала, поднимала с подушки голову и с тревогой прислушивалась: «Что он? Вроде и не дышит?» Но, уловив его дыхание, успокаивалась: «Спит. Пусть спит, набирается сил».
   Утром она осторожно, без стука, встала, заглянула в другую комнату. Сын сидел за столом, склонившись над бумагой, и перо его бегало по белому листу.
   Алексей проснулся, когда начало светать. Спать больше не хотелось. Голова была ясной, свежей, правда, ныла поясница и в мускулах рук чувствовалась легкая боль от перенапряжения.
   Не вставая с постели, он припомнил все происшедшее вчера в райкоме, мысленно сказал сам тебе: «А вел ты себя правильно, Краюхин. Помнишь, как учил Ленин: самая правильная политика есть принципиальная политика. Ты не отступил от нее».
   Он быстро, но осторожно, чтобы не разбудить мать, поднялся, оделся и сел за стол.
   Первое, что он решил сделать, – это написать письмо Марине Матвеевне Строговой. Одно письмо о происшествии в тайге он уже послал ей. Марина Строгова была единственным человеком среди работников научно-исследовательского института, понявшим с самого начала его желание вернуться в свой район. Она не только не осудила намерения Алексея провести два-три года в районе, но публично на заседании ученого совета поддержала его.
   Закончив письмо Марине Матвеевне, он принялся писать Софье Великановой. Письмо получилось сдержанным, кратким, и он подписал его официально: «А. Краюхин» вместо обычного «Твой Алеша». Он просил Софью заняться фондами переселенческого управления, имеющимися в архиве. В делах должен быть подписанный крестьянами акт о засыпанном шурфе, пробитом при поисках воды в деревне Уваровке. Событие это произошло в начале девяностых годов прошлого столетия. Он просит послать ему копию этого акта или, на худой конец, кратко пересказать его содержание.
   Перед тем как запечатать письмо в конверт, Алексей задумался. Ему захотелось вдруг объяснить Софье причины, побудившие его обратиться к ней с этой просьбой. Но, поразмыслив, он решил к письму больше ничего не прибавлять. Однако, сложив листок бумаги по размеру конверта, он развернул его и ниже своей подписи дописал: «Соня, все это очень важно. Жизнь обрушила на меня тяжелые удары, против которых надо устоять. Не пойми, что я в чем-либо раскаиваюсь. Думаю, что мой допуск к архивам сохраняет свою силу и теперь». Слово «теперь» он подчеркнул жирной чертой.
   Когда с письмами было покончено, Алексей вытащил из стола папку в прочном ледериновом переплете. В этой папке хранились все документы, связанные с его работой по изучению Улуюльского края. Всякий раз, когда ему приходилось отлучаться из дому, он передавал папку на хранение матери, не уставая повторять: «В случае пожара, мама, прежде всего сбереги эти бумаги».
   Раскрыв папку, Алексей принялся листать и перечитывать свои записи. Они занимали пять толстых тетрадей в черных клеенчатых обложках. Многие страницы тетрадей были заняты несложными карандашными чертежами и рисунками, представляющими собой то наброски берегов рек и озер, то зарисовки примечательных чем-либо деревьев и камней.
   В этой же папке хранились две карты Улуюльского края. Одна карта была вычерчена самим Алексеем. На эту карту он наносил условными обозначениями все сведения, поступавшие от населения и касающиеся природных богатств Улуюлья.
   Другой картой, изрядно потертой на сгибах, Алексей дорожил особенно. Эта карта была сделана руками отца. В левом нижнем уголке карты стояла его собственноручная подпись: «Чертил Корней Краюхин».
   Алексей не знал отца. В конце тысяча девятьсот девятнадцатого года, за три месяца до рождения сына, Корней Краюхин, командовавший крупным улуюльским отрядом партизан, погиб в бою с белыми.
   Старожилы Улуюлья хорошо помнили Корнея Краюхина, студента Петербургского политехнического института. Он прибыл сюда как политический ссыльный накануне Первой мировой войны.
   В Улуюлье большевик Корней Краюхин не прекращал революционной работы. Он объединил вокруг себя революционно настроенных крестьян и, когда свершилась революция, возглавил в Притаежном ревком Улуюльского края.
   В тысяча девятьсот восемнадцатом году Корней Краюхин женился на учительнице начальной Притаежной школы Нелиде Егоровне.
   Географическая карта Улуюлья – вот все, что перешло Алексею по наследству от отца. На этой отцовской карте были разбросаны какие-то обозначения, сделанные разноцветными карандашами. Вполне возможно, что эти пометки относились к периоду Гражданской войны, хотя Нелида Егоровна часто рассказывала Алексею, что его отец водил дружбу с охотниками и под предлогом обследования староверческих поселений в тайге (на это охотно шел стражник, наблюдавший за ссыльными) отправлялся путешествовать по краю. Временами Алексею казалось, что пометки на карте отца связаны с этими поездками. Кроме этих загадочных пометок на карте были написаны крупным, твердым почерком две фразы, по-видимому выражавшие девиз Краюхина-старшего: «Трудовой народ – вот кто соль земли. Не щади жизни в борьбе за его счастье!»
   Не менее часа Алексей листал свои записи и рассматривал обе карты. Потом он взял лист линованой бумаги и, обмакнув перо в чернильницу, четко вывел:

   «В областной комитет ВКП(б).
   Решением бюро Притаежного райкома я, Краюхин Алексей Корнеевич, исключен из рядов ВКП(б). Считаю это решение райкома неправильным, отражающим его ошибочную позицию в деле раскрытия производительных возможностей Улуюлья в целом и, в частности, Притаежного района…»

   Нелида Егоровна три раза заглядывала в комнату сына. В кухне на столе давно шумел самовар, еда уже остыла, и ее пришлось снова поставить в печь. Вид у Алексея был сосредоточенный, и мать не решалась отрывать его. «Подожду. Может быть, сам вспомнит, что завтракать время», – думала она.
   Заглянув в комнату сына еще раз, она увидела ту же картину: он увлеченно писал.
   – Алеша, – тихо окликнула мать, – ты бы покушал.
   Алексей обернулся. От голода у него давно уже сосало под ложечкой, но он не догадывался, отчего это происходит, и курил папиросу за папиросой, стараясь заглушить табаком легкую тошноту. Только теперь он вспомнил, что вчера не ужинал, а сегодня, поднявшись с кровати, сел сразу за письменный стол. Прерывать работу было жалко, но мать глядела на него обеспокоенно, и он быстро встал.
   – Как же ты теперь, сын? – спросила Нелида Егоровна.
   Он понял, что скрывается за этим вопросом.
   – Как? Бороться, мама, нужно, доказывать.
   – Доказывать?! А может, лучше отступиться? Не переспоришь, и сомнут тебя, как былинку…
   – Отступаться нельзя, мама, – сказал он так твердо и убежденно, что матери стало ясно: он не отступится.
   – Если правду на своей стороне чувствуешь, борись! – помедлив, заключила она.
   Алексей умылся и сел завтракать. Все это у него заняло не больше пятнадцати минут. Потом он вернулся к своему письменному столу и опять начал писать.
   Написать заявление в обком оказалось делом нелегким. Он понимал, что всю суть необходимо изложить кратко, не загромождая излишними подробностями, что доказательства в защиту своей позиции надо выдвинуть веские, убедительные, просто и четко сформулированные.
   Но именно это-то и не удавалось. Заявление получалось длинным, многословным. Только к концу дня, переписав заявление трижды, он достиг цели: заявление заняло всего пять страничек, все доводы были изложены по пунктам, как в научном трактате или тезисах политического доклада.
   К заявлению он решил приложить копию своей краеведческой карты Улуюльского края.
   Пусть в обкоме прислушаются, что говорит о своем крае народ. Ничего не поделаешь, что половина данных имеет легендарное происхождение, а все сообщения в целом требуют серьезной проверки. В том-то и дело, что без помощи руководящих организаций он не может поднять на своих плечах всю эту сложную и большую работу. А ведь тут идет речь не о пустяках: каменный уголь, нефть, газ, ртуть, золото – вот что значится на карте Улуюльского края. Он ничего здесь не прибавил от себя, каждая отметка имеет специальную ссылку на то, от кого она получена.
   Всю ночь напролет просидел Алексей, работая над копией карты и пояснительными сносками к ней.
   Утром он направился на почту и сдал свои письма.
   Возвращаясь домой, он еще издали увидел, что под окнами его дома собрались ученики старших классов. Их было человек десять – пятнадцать. «Что им нужно? Неужели и они пришли выразить сочувствие?» – с тоской подумал Алексей. Он не переносил никаких соболезнований – они вызывали в нем стыд и ожесточение. Полчаса тому назад, идя на почту, он встретил инспектора районе Тележкина. Тот уже слышал о решении райкома и целых десять минут изливал свои чувства. Алексей не знал, куда деваться, и молча смотрел на Тележкина, думая о том, как бы поскорее уйти, не оскорбив старого знакомого. Выслушивать соболезнования еще раз, да тем более от учеников, у него не было никакого желания. Он сделал вид, будто не заметил ребят, и решил повернуть в переулок. Но они словно угадали его намерение и, сорвавшись с места, понеслись к нему.
   – Здравствуйте, Алексей Корнеич! – звонко наперебой закричали ученики.
   По их пристальным взглядам Алексей понял, что они знают о решении райкома. И Алексею было приятно, что ребята не принимали скорбного вида, не старались говорить, подобно Тележкину, сочувственными голосами.
   – Доброе утро, ребята! Куда это вы направились спозаранку? – присматриваясь к ученикам, спросил Алексей.
   Произошло минутное замешательство. Алексей верно угадал его причины: ребята принуждены были лгать, а это давалось им не просто.
   – К вам, Алексей Корнеич, приходили. Насчет экспедиции. Скоро уж конец занятиям, а лодки мы еще не просмолили. Как бы не запоздать…
   Алексей понял, что разговор о лодках ребята затеяли, чтобы иметь повод для беседы с ним.
   Как ни сдерживал себя Краюхин, но преданность ребят глубоко тронула его. «А я-то не понял их, хотел убежать от встречи», – с укором подумал он о себе.
   – Спасибо, друзья, что напомнили, – сказал он. – В экспедицию пойдем непременно. И знаете, куда пойдем? На Уваровские горы! Уголь пойдем искать! – с воодушевлением воскликнул Алексей.
   – Вот это да! На Уваровские горы!..
   – Здорово!
   – Алексей Корнеич, скорей бы!
   – Все будет в свое время, – успокоил учеников Алексей, распрощался с ними и пошел в школу.
   Не будь сейчас в школе такой горячей поры, как подготовки к экзаменам, он немедленно отправился бы к берегам Таежной. Надо было еще и еще раз повидать старого Марея, установить с ним границы земель староверческого скита, побывать на Тунгусском холме, продвинуться в Заболотную тайгу, сходить на Березовское болото и обследовать пеньки, из которых, по утверждению Лисицына, зимой в морозы струился легкий парок. Но, к сожалению, ехать сейчас было нельзя: экзамены вот-вот, а после их окончания предстояло еще проводить торжественный вечер выпускников и традиционный весенний бал учащихся.
   Алексей не спеша поднялся на крыльцо школьного здания, снял кепку и с минуту постоял, щурясь на солнце. Оно светило ярко, но свет этот был, как обычно утром, мягкий, нежный, пронизанный голубизной.
   Входя в школу, он встретил в коридоре уборщицу.
   – Здравствуйте, Семеновна! Наверное, я первый пришел? – спросил Краюхин.
   – Нет, Алексей Корнеич! Сегодня Василий Васильич упредил вас, пожалуй, на полчаса, – сказала женщина, кивая на двери кабинета директора.
   Алексей решил зайти к директору, рассказать о своей встрече с «кружком путешественников».
   Открыв дверь в кабинет, Алексей понял, что директор чем-то взволнован. Он ходил из угла в угол. В руке у него трепыхался белый листок, испещренный строчками, напечатанными на машинке.
   Василий Васильевич Головин был высок, худ, стриг волосы под кружок и очень походил бы на молодого Горького, если б не очки в латунной оправе, придававшие его лицу сердитое выражение.
   – Доброе утро, Василий Васильич! – поздоровался Краюхин.
   Директор остановился, резко повернулся, и Алексей почувствовал, что тот с трудом сдерживает негодование.
   – Здравствуйте, Алексей Корнеич, – произнес, задыхаясь, директор и без остановки продолжал: – Черт бы их там всех побрал, и вас тоже! Не было беды, сами напросились…
   – Что случилось, Василий Васильич? – спросил Алексей, не понимая гнева директора.
   – Все то же! Полюбуйтесь и скажите: я ли выжил из ума или там кто-то рехнулся?
   Головин передал Алексею прозрачный листок бумажки.
   Алексей прочитал:

   Приказ № 26
   По Притаежному районному отделу народного образования
   § 6
   Ввиду предстоящей отдачи под суд за допущение преступления, наказуемого в уголовном порядке, преподавателя географии Притаежной средней школы Краюхина А.К. с сего числа отчислить от исполнения обязанностей.
   Основание: распоряжение председателя исполкома районного совета тов. Череванова.
Зав. районо С.И. Терновых.

   – Каково?!
   – Я ждал этого, Василий Васильич.
   – А я нет. Я буду протестовать, буду писать в облоно, министру, в ЦК… Это произвол!
   – Ну что ж, Василий Васильич… – медленно произнес Алексей. – Я сейчас же уеду в тайгу. Если вздумают меня арестовывать, скажите, что я никуда не сбежал и скоро вернусь. До свидания!
   Алексей вышел, осторожно прикрыв дверь кабинета.
//-- 4 --//
   – А ну, покажи, покажи, чем богат твой сад, – оживленно говорил Максим, выходя вслед за Артемом на крыльцо.
   Стояло солнечное утро. Над вспаханными косогорами, сбегавшими к селу, плавал легкий белый туман. Малорослый березняк, разбросанный между пашен то круглыми, то продолговатыми островками, сверкал молодой зеленью. Скворцы суетливо хлопотали у скворечен, сновали в небе, посвистывали крыльями и оглашали простор веселыми трелями.
   Максим окинул взглядом перелески, пашни, прижавшиеся к селу, дома, с курившимся на солнце нежно-розовым дымком, и остановился, щурясь.
   – Вот чертовщина! Посмотрел сейчас на березняк – и представились мне эти островки деревьев пехотой. Ты смотри, как они построены вправо углом, точь-в-точь как требуется по боевому Уставу пехоты.
   Артем ласково засмеялся.
   – Каждому свое! А мне такое и в голову не придет. Когда я гляжу на этот березняк, другая мысль возникает у меня: не умеют у нас беречь лес! Года три-четыре тому назад здесь такой был березняк, что не пролезешь. А теперь смотри, как его повырубили. Еще год-два – и тут по косогорам будут оголенные бросовые земли. Без леса снег не удержится, дождь тоже будет скатываться, и придется посевы переносить. А все из-за головотяпства! Давно собираюсь отругать за это председателя Притаежного сельсовета, да ведь разве успеешь один везде… Ах, Максим, кадры у нас еще на местах слабые!..
   – И ты понимаешь, Артем, каких это мук мне стоило, – продолжая осматривать прищуренными глазами косогоры, задумчиво проговорил Максим. – Бывало, отправишься перед наступлением на рекогносцировку, а впереди село. Смотришь на него в бинокль из какого-нибудь укромного уголка, чтоб тебя немецкий снайпер не снял, смотришь, как ворон на добычу. А село наше, русское. Несколько поколений жило здесь – радовались, печалились…
   Максим остервенело потер лоб ладонью, собрал к переносью морщинки.
   – За четыре года войны ко всему привык: недосыпал, жил, как крот, в земле, с опасностями свыкся, а приучиться к тому, чтоб с легкой душой команду «огонь» подавать, не мог.
   – Как, по-твоему, надолго отвоевались? – спросил Артем.
   – Надолго ли? Надо, чтоб надолго. Слишком глубоки раны у человечества от войны. Не дадут быстро забыть о себе…
   – Ну что ж мы остановились на крыльце? Пойдем посмотрим на огород, – напомнил Артем.
   – Пойдем, конечно! – сказал Максим и первым спустился с крыльца. Они пересекли двор и через калитку вышли в огород.
   То, что увидел Максим, трудно было назвать садом, но и на огород это мало походило. На всей площадке, обнесенной изгородью и занимающей около гектара, вспаханной земли было меньше половины. Остальная земля была занята лесом. С правой стороны лес тянулся сразу от двора до конца изгороди, а слева он начинался за грядками и прерывался болотцем, расположенным и левом дальнем углу. Деревья тут были самых различных пород: береза, черемуха, рябина, кедр, пихта. У самой изгороди стеной росли смородина и малина. Между четырех березок-сестер на колышках стояли три улья с пчелами. Ульи походили на сказочные избушки на курьих ножках без окон и дверей. Они были когда-то покрашены охрой, но от дождей и ветра местами уже облупились.
   – Видишь? – обведя рукой широкий полукруг, произнес Артем. – Все это отец сам насадил, кроме вот этих березок. Когда здоровье позволяло, проводил здесь целые дни. Тут было его опытное поле. Гляди – надписи на дощечках: «Осенние кедровые сеянцы (высевал зернами пятнадцатого сентября)», «Весенние кедровые сеянцы (высевал зернами десятого мая)». А вот тут выращивал кедровую поросль, пересаживал всходы из другого грунта. И смотри, принялись!
   Они постояли возле палок с табличками, вглядываясь в надписи, сделанные химическим карандашом рукой их отца, и молча подошли к болотцу. И тут первое, что они увидели, был высокий шест с прибитой к нему дощечкой. Отец знал направление дождей и ветров и прибил дощечку так, что надпись за несколько лет почти не полиняла.
   – «Пятого сентября разбросал по болотцу сто кедровых зерен», – прочитал вслух Максим надпись на дощечке, выведенную четким спокойным почерком. Он вопросительно взглянул на Артема. – И каковы результаты?
   – А вот видишь, зеленеют кедёрки. Конечно, их не сто, а гораздо меньше, но все-таки взошли. Помню, как он радовался, когда увидел всходы. Еще мечтал он ускорить созревание кедра, увеличить его плодоносность. Пробовал он делать какие-то надрезы на стволах, но опыт не удался, кедры засохли, и он возле них чуть не плакал. И все тебя ждал, как ждал!.. – Артем помолчал, подавляя волнение. – Я часто глядя на него, удивлялся: откуда в нем бралась эта пытливость? Образования не имел, простой человек…
   – Ну, как – откуда? Охотник. Почти всю жизнь прожил на природе. Это во-первых. Во-вторых, человек думающий, ищущий… – как бы размышляя вслух, не глядя на брата, сказал Максим.
   – У нас в районе есть один льновод, Мирон Степанович Дегов. Вот, понимаешь, человек!.. До того знает дело, что наши агрономы учиться к нему ездят. Будем в Мареевке, я тебя познакомлю с ним. Презанятный старик! Философ! Орден Ленина за высокий урожай заработал.
   – Интересно поговорить с таким человеком.
   – Конечно! Ну а как, Максим, люди за границей?
   – Великая там размежевка людей происходит. Лучшие люди понимают, что жить дальше так, как они живут, нельзя, и мучительно ищут выхода. А выход один – социализм.
   – Социализм? Но ведь его надо им еще строить.
   – В этом-то и дело.
   – Им все-таки легче будет, чем нам.
   – Хорошо сказал мне об этом один немец в Берлине. «Вы, говорит, строя у себя социализм, шли неизвестной лесной тропой. Нам будет легче. Ваш опыт, ваша поддержка – великая сила!»
   – Правильно, ничего не скажешь! Кто же он, этот немец? Интересно…
   – Бывший социал-демократ. Помнит еще Августа Бебеля.
   Послышался пронзительный сигнал автомобиля.
   – Ну, вот и машина! – сказал Артем.
   Максим неторопливо склонился над зелеными порослями кедров, рассматривая их. Ветерок шевелил его густые волнистые волосы, сбивал пряди на лоб и глаза.
   Артем остановился и, нетерпеливо переступая, ждал брата.
   – А ты не пытался, Артем, разобраться в этих опытах отца? – спросил Максим.
   – А в чем тут, собственно, разбираться? Посадки его бережем. Это вроде памятника ему. В прошлом году лето было засушливое, дожди выпадали редко. Сколько ведер воды Дуня сюда перетаскала, счету нет!..
   – Он никаких записей не вел?
   – Писал. В столе у меня целая пачка его тетрадей лежит. Собираюсь давно почитать их, да все времени нет. Посмотришь вот, как мы, районщики, живем. Иной раз подготовить по-настоящему доклад – и то времени не хватает, а уж о другом и говорить нечего.
   – Ты дай мне эти тетради.
   – Возьми… А ты не задумывался, Максим, над своей старостью? – вдруг спросил Артем, заглядывая брату в лицо.
   – Нет, не задумывался. Не хочется пока об этом думать.
   – Ну, значит, ты еще молод. А я уже думал. И, понимаешь, рисуется мне моя старость так: живу я где-то в тихом селе, а вернее, за селом. Я не то лесник, не то огородник, не то садовод. Что-то выращиваю полезное для людей, сам еще не знаю что.
   Вокруг зелень, покой, простор.
   – Неплохо! – окидывая взглядом худощавую фигуру брата, засмеялся Максим. – Выходит, собираешься идти по стопам отца?
   – Вполне возможно! А ты знаешь, как он любил лес? Мы часто с ним в годы войны беседовали по душам. Начнем, бывало, разговаривать о положении на фронте, а потом незаметно перейдем и на другое. Он мне как-то раз сказал: «Ну что ж, говорит, смерть неизбежна, и она меня не пугает. А только горько мне от сознания, что я умру, а лес без меня будет зеленеть, цвести, подыматься в небо…»
   Максим ничего не сказал. Артем взглянул на брата и увидел в глазах его боль.
   – Ну а еще что он тебе говорил? – отводя взгляд в сторону, глухо спросил Максим… Еще?
   Снова послышался протяжный пронзительный сигнал. Шофер нервничал.
   – Пошли. У нас будет еще время поговорить об этом, – сказал Артем и тронул Максима за рукав кителя.
   Они вошли в дом и вскоре появились на крыльце вновь. В руках у Артема были брезентовый дождевик и большой кожаный портфель с замками. В портфеле, кроме папки с деловыми бумагами, помещались полотенце, мыло, зубная щетка с пастой, бритвенный прибор и маленькая подушечка-«думка» в цветной, изузоренной вышивкой наволочке. Максим нес серый прорезиненный плащ армейского образца и полевую сумку из грубой кожи.
   Всю дорогу молчали. Максим был под впечатлением рассказа Артема. Отец вставал в памяти зримо, как живой. Максим рано вылетел из родного гнезда, и отец запомнился ему командиром партизан и строителем прииска.
   Максим знал в жизни много замечательных людей, поражавших его то умом, то способностями, то бесстрашием, то преданностью в дружбе. Но всякий раз Максим с удивлением ощущал, что все эти черты он уже встречал у одного человека. Этим человеком был отец. И чем больше Максим узнавал людей, тем дороже становилось светлое чувство любви к отцу. Когда наступила пора испытаний, это чувство согревало его чудодейственным теплом далекого отцовского крова.
   Сквозь березняк замелькали крыши домов, и в воздухе запахло дымом.
   – Ну, вот и Мареевка. Тут живут у нас знаменитые льноводы. Куда – в сельсовет поедем или в контору колхоза? – спросил Артем.
   – Как хочешь, – откликнулся Максим.

Глава пятая

//-- 1 --//
   Софья проснулась на восходе солнца. За стеклянной дверью, выходившей на террасу, нежно зеленели черемуховые листики. Вечером сад стоял еще с оголенными ветками. Ночью под напором молодых сил почки лопнули, и кусты оделись в легкое зеленое покрывало.
   «Опять прозевала!» – упрекнула себя Софья и, быстро вскочив с постели, надела халат. Давно ей хотелось (это было желание, возникшее еще в детстве) увидеть, как раскрываются почки, как выползают и распрямляются листики, услышать звуки, которые при этом наполняют воздух.
   Софья вышла на террасу, спустилась по лестнице в сад и остановилась, зажмурив глаза. Сильно пахло сырой землей и пряно-горькой черемухой. Ласковый ветерок приятно освежал тело. От реки доносился мягкий шум воды, взбудораженной только что проплывшим пароходом.
   По тропке, петляющей между яблонь и черемуховых кустов, Софья заторопилась на берег – посмотреть на пароход. Поблескивая в лучах солнца крутыми белыми боками, пароход удалялся вниз по реке.
   На целых два километра река была заставлена лодками. Они были пришвартованы к причалу цепями, железными тросами и просто веревками. Каких только лодок тут не было! Плоскодонные и тупоносые, сбитые из простых тесин ладьи рыбаков и охотников стояли рядом с длинными, конусообразными гоночными байдарками. Морские шлюпки с раздувшимися боками покачивались на волнах рядом с солидными катерами, выглядевшими среди всей этой мелкокалиберной лодочной стаи вожаками. Ослепительно белые, как первый снег, нежно-голубые, как августовское небо, багряно-золотистые, как весенний закат, густо-зеленые, как побеги озими, лодки пестрели, сливаясь с россыпями разноцветной гальки.
   Софья подошла к обрыву и, облокотясь на изгородь сада, машинально читала названия лодок: «Волга», «Байкал», «Пятилетка», «Победа», «Наука», «Олег Кошевой», «Неустрашимый», «Москва», «Севастополь»…
   «А где же наша лодка?» – подумала Софья, снова осматривая берег.
   Взгляд ее упал на слово «Соня». Она поспешно сделала несколько шагов вдоль изгороди, открыла калитку и побежала по утрамбованным земляным ступенькам, ведшим к реке. Но, не добежав и до половины их, остановилась в смятении: старое название лодки – «Алексей» – было замазано белым. Однако крупные буквы, написанные когда-то темной краской, проглядывали через слой белой краски, как проглядывают очертания дерева сквозь прозрачную занавеску окна. Даже новые буквы, составлявшие слово «Соня», аккуратно вычерченные на этом же месте, не могли заслонить собой старое название лодки. Черные буквы с каким-то неистребимым упорством стояли на своих местах и будто твердили одно и то же: «Алексей», «Алексей», «Алексей»!
   Софья тряхнула головой, но от этого ничего не изменилось: Алексей стоял в ее глазах, и она словно слышала его голос, звонкий и веселый, видела карие, брызжущие добродушным лукавством глаза, дрожащие в улыбке полные губы, густые пышные волосы, всегда немножко растрепанные… Она повернулась и побежала по ступенькам вверх. Возле калитки, ведущей в сад, под старой березой стояла скамейка. Тяжело дыша, Софья опустилась на нее.
   Ее внимание привлекли свежие стружки, валявшиеся под ногами. Она удивилась: что здесь строят? Осмотрелась, но ничего не увидела.
   Мысли невольно опять перенеслись к Алексею. Скамейка, на которой она сидела, была его излюбленным местом.
   Алексей… Он словно преследовал ее сегодня.
   В густых ветвях дерева засвистела птичка. Девушка повернула голову и увидела то, что не заметила вначале: спинка скамейки со стороны, обращенной к саду, была выстругана рубанком. Софья встала на сиденье коленями и перегнулась, желая лучше разглядеть, зачем это сделано.
   Как-то раз в солнечный день они с Алексеем выжгли при помощи увеличительного стекла афоризм «Быть человеком – значит быть борцом».
   Эти слова Гёте так точно и полно передавали их представление о смысле человеческой жизни, что они решили тут же выжечь и свои имена. Теперь на спинке не было этих слов и только белел тес.
   «Отец… Это он, – подумала Софья вначале как-то безразлично, с привычной покорностью, считая, что все, сделанное отцом, хорошо, но потом с беспокойством, перешедшим в чувство протеста. – Он не имел никакого права поступать так!»
   Софья затруднялась определить поступок отца. «Я скажу ему, чтобы он больше этого не делал… Он…»
   Решив поговорить с отцом, Софья поднялась со скамейки и по дорожке, посыпанной желтым песком, направилась к дому. Легкий ветерок раздувал полы ее халата, играл прядями непричесанных волос.
   Софья завернула за угол дома и в нерешительности остановилась. На террасе перед окнами кабинета отца стоял младший научный сотрудник института Григорий Владимирович Бенедиктин. Софья никак не ожидала, что она может так рано встретиться с кем-нибудь из посторонних. Увидев Бенедиктина, она хотела повернуть назад, но Григорий Владимирович уже заметил ее и приветливо крикнул:
   – Доброе утро, Софья Захаровна!
   – Здравствуйте, – в замешательстве произнесла Софья.
   – Вы удивлены таким ранним визитом? – спросил Бенедиктин и уголком рта выпустил дугообразную струю табачного дыма.
   Бенедиктин был во всем военном: в кителе, брюках галифе, в сапогах. Сапоги были начищены до блеска. Медная пряжка офицерского ремня и колодочка орденских ленточек также отливали блеском и подчеркивали подтянутый, щегольской вид Бенедиктина, в руке он держал папиросу.
   – Удивлена ли? По правде сказать, да, – созналась Софья.
   Бенедиктин громко засмеялся, и теперь к блеску его сапог, пряжки и орденских ленточек добавился блеск крепких белых зубов.
   – Не удивляйтесь, Софья Захаровна. Я у вас с вечера. Мы с Захаром Николаевичем кончили работать только в четыре часа. По фронтовой привычке мой сон недолог. А вы почему так рано поднялись? Утром спится особенно сладко.
   Софья неожиданно смутилась, как будто Бенедиктин мог знать, какие мысли беспокоили ее в это утро.
   – Я хотела посмотреть, как распускаются листья деревьев.
   – Вон что! Вы хотели проследить, как жизнь природы из одной фазы переступает в другую, – подхватил Бенедиктин.
   – Мне просто хотелось увидеть, как разворачивается молодой лист. А папа еще спит?
   – Вероятно. Он вам нужен? Вы хотели, очевидно, поделиться с ним каким-то важным наблюдением?
   – Что вы! У меня к нему небольшое домашнее дело.
   Софья поспешно взбежала на крыльцо и скрылась за дверью.
//-- 2 --//
   Софья писала Алексею:

   «Моего терпения хватило ненадолго. Торжествуй! Я пишу тебе – пишу первая. Я представляю сейчас тебя так живо, будто ты не за полтораста километров, а сидишь напротив меня. В глазах твоих прыгают чертики, губы дрожат в довольной улыбке, и ее выражение твоего лица кричит: “Ага! Пишешь! Пишешь!” Как я ненавижу тебя и как я люблю тебя, Алексей, в эти минуты! Ненавижу за твое ни с чем не сравнимое упорство и люблю, представь себе, люблю за это же самое.
   Не отбрасывай моего письма, не дочитав до конца. Я не собираюсь повторять в нем своих упреков, они кажутся мне теперь глупыми. Ты поступил так, как хотел, я поступила так, как могла. Мы ни в чем не уступили друг другу, и оба, вероятно, были правы. Теперь многое изменилось. Мы можем без горячности, трезво судить о своих ошибках и так же трезво избрать путь для того, чтобы избежать их.
   После памятного заседания ученого совета института, на котором ты выступил против папы, он возненавидел тебя. Имей мужество признаться перед самим собой, что у папы были на это некоторые основания. Он не ждал такого удара от тебя. Припомни, как все складывалось: ты был всегда его лучшим и любимым учеником. Он видел в тебе своего будущего верного соратника и помощника по институту. Ты никогда у нас дома не высказывал своих взглядов с такой определенностью, с какой проделал это на том злополучном заседании. Твои бесконечные рассказы у нас дома о сокровищах Улуюльского края вовсе не претендовали на обоснование каких-то взглядов. Вероятно, это-то позволяло папе всякий раз совершенно беззлобно посмеиваться: “Это, Алеша, все беллетристика. Охотники мастера создавать ее. Наука требует фактов, а их и у тебя и у меня так мало!..” И мне помнится, как ты отвечал на это: “Но, Захар Николаевич, беллетристика не рождается из воздуха. Она отражает действительность”. И все. Короче говоря, ты не давал повода к настоящему научному спору. Наконец, наша дружба с тобой (я боюсь теперь употребить слово “любовь”, опасаясь, что оно может покоробить тебя) была очевидной для папы. Он видел в тебе не только прекрасного ученика, но и человека, который мог стать членом нашей семьи.
   Твое выступление потрясло отца. Он не был к этому психологически подготовлен. Ты поступил слишком прямолинейно и, более того, жестоко. Но я убеждена, что отец нашел бы в себе силы простить тебе твою резкость и нетактичность, если бы ты не пошел дальше. Твой отказ от работы в институте в составе ассистентов отца окончательно восстановил его против тебя. Это была пощечина, которую нелегко перенести старому, заслуженному профессору. Мой отец не один назвал тебя за этот поступок безумцем. Это повторяли сотни людей, в том числе и близкие твои товарищи. И поистине это было безумием. Каждый здравомыслящий человек посчитал бы за честь быть приглашенным известным профессором работать под его руководством. Ты отверг это, выдвинув нелепое объяснение: “Я могу вернуться к работе в институте через два-три года, а пока я должен поехать в родной район, чтобы быть ближе к тому материалу, разработка которого может стать делом моей жизни”. Едва ли кто понял, о чем ты вел речь. Не случайно после окончания заседания ко мне подошел один из профессоров (Леонтий Иванович Рослов) и, полагаясь на нашу с тобой близость, спросил меня: “На что намекает Краюхин?” Я ответила, что ты уже несколько лет заинтересован одним районом. Наука ничего еще не сказала об этом районе, но сами жители накопили интересный материал, требующий проверки.
   Затем произошел наш последний разговор. Ты предложил мне уехать с тобой. Я спросила тебя: “Зачем? Ради какой цели?” Ты снова повторил слова, которые я слышала на заседании. Я советовала тебе немедленно пойти к отцу, признаться, что вел себя ошибочно, и этим вернуть его расположение. Я обещала тебе уговорить отца более серьезно отнестись к твоим возражениям. И сделала бы это, зная его бесконечную, трогательную любовь ко мне. Но ты сам не захотел этого. Ты тогда сказал: “Соня, все, что произошло между Захаром Николаевичем и мной, ты воспринимаешь как обычную размолвку. Это не так. Это конфликт, в котором столкнулись принципы. Как тебе известно, принципы невозможно примирить, уж коль они появились, их удел – борьба”. Мне тогда показалось, что ты играешь в глубокомыслие. Я тебе сказала: “Ты ищешь, Алеша, глубины на мелком месте”. Твои ответ сразил меня: “До свиданья, Соня, а может быть, и прощай. Мы так сейчас далеки друг от друга”.
   За эти месяцы я о многом передумала, Алексей. Отец долго не упоминал твоего имени, но я видела, что и он живет мыслями о тебе. Вначале он был ожесточен и с упрямством, на которое способны только старики, уничтожал все следы твоего пребывания в нашем доме. Он замазал название нашей лодки, состругал слова Гёте, выжженные нами на скамейке в саду, выбросил с террасы вешалку, сделанную тобой. Когда он спрятал твою фотографию, стоявшую на моем столе, я решила, что отец зашел слишком далеко. Я сказала ему: “Ты поступаешь настолько мелочно, что я, твоя дочь, привыкшая думать о тебе как о большом человеке, начинаю сомневаться в этом. Не ожесточайся попусту. Алексея я любила и люблю. Свою волю ты мне не продиктуешь, но потерять меня можешь”.
   Отец, видимо, не ожидал, что я способна сказать такие слова. Он вышел от меня как пришибленный. Я проплакала весь вечер.
   С месяц отец избегал встреч со мной. Он вставал рано утром и уходил на кладбище, на могилу матери. Знакомые мне рассказывали, что он по часу, по два просиживал там в глубокой задумчивости, никого не замечая.
   Потом он заболел. Однажды я вошла в его кабинет. Он лежал на диване с закрытыми глазами. Руки его были вытянуты, и пальцы шевелились, будто что-то ощупывали. Он узнал меня по шагам и, не открывая глаз, спросил:
   – Ты, Соня?
   – Да, я, папа. Как здоровье?
   – Пустяки. Легкий грипп.
   – Я вызову врача.
   – Ну что ж, вызови, – согласился он. Я пошла позвонить, но он остановил меня: – Сядь, пожалуйста…
   Я села на стул возле него. Он долго молчал, но я видела, что он о чем-то напряженно думает. Наконец он каким-то чужим голосом спросил:
   – Ну, что твой Краюхин?
   – Не знаю. Мы разошлись с ним…
   – Ты что же, принесла свою любовь в жертву привязанности ко мне? – проговорил он и впервые на миг открыл глаза, в которых стояли слезы.
   – Нет, папа, – ответила я, – я не хочу тебе лгать. Я люблю Алексея, но, к сожалению, не могу одобрить его ухода из института. Если б было наоборот, я ушла бы с ним. Он звал меня.
   – Спасибо, Соня, за правду. Правда всегда бывает голой, как камень. Ложь подобна павлину: она имеет цветистое оперение… Но, знаешь, есть люди, которые одобряют его уход из института.
   – Кто?
   – Марина Матвеевна и профессор Рослов.
   Я думала, что отец что-нибудь расскажет подробнее, но он долго молчал, а потом изрек по-латыни какой-то афоризм. Еще с детства я знала, что если отец прибегает к древним, – значит, он чем-то сильно взволнован, его обуревают противоречия, он ищет для своей души равновесия. Он больше меня не задерживал, и я ушла.
   Теперь мне пора бы уже приступить к анализу твоих и моих ошибок. Но буду перед тобой честной, как перед собой. Твои ошибки мне ясны, а своих я не вижу…
   Алешенька, милый, как бы это было замечательно, если бы ты был со мной! Как бы мне легко работалось и легко дышалось!
   Последние месяцы живу одиноко и скучно. Даже на лодке перестала кататься. Все близкие и знакомые относятся ко мне с подчеркнутым вниманием, как к человеку, пережившему большое несчастье. Меня это раздражает, и я чувствую, что становлюсь несносной. Единственная отрада – это работа. Сижу в архиве чуть не по целым суткам.
   Пиши, но только не из жалости ко мне. Нет ничего другого, что бы так могло унизить меня. Прощай, бурундук полосатый! Надумаешь вернуться в город – знай: я встречу тебя без упреков и всегда с радостью.
   Софья.

   Р. S. Письмо посылаю не перечитывая, таким, каким оно получилось. Знаю, что если начну перечитывать, то обязательно найду какие-нибудь противоречия, и тогда захочется его переписать, и отправление вновь затянется».
//-- 3 --//
   Софья вложила письмо в конверт, заклеила его и приготовилась уже написать адрес, как вдруг в дверь постучали.
   – Войдите! – разрешила она.
   Вошел Бенедиктин. На этот раз он был одет в штатский костюм: светло-серая тройка, пышный цветистый галстук, лаковые туфли.
   – Я, кажется, вторгся не вовремя, – кивнув на конверт, проговорил он.
   – Нет, Григорий Владимирович, пожалуйста. – Софья встала и придвинула ему кресло.
   – Здравствуйте и спасибо. А Захара Николаевича нет?
   – Да вы разве не с ним были? Он утром говорил, что вы собирались вместе в обком.
   – Я уклонился от этого путешествия. В сущности, кто я? Рядовой работник. А в обкоме нужны руководители, – с чуть приметной улыбкой сказал Бенедиктин.
   – Почему же только руководители? – удивилась Софья.
   – С них больше спросу… А я что? Чернорабочий науки… без звания и степени…
   – Вы наговариваете на себя, Григорий Владимирович. Вспомните пословицу: «Уничижение паче гордости», – засмеялась Софья.
   – О нет, Софья Захаровна. Я говорю правду. Пока Бенедиктин на фронте кровь проливал, ловкие люди не дремали: готовили диссертации, продвигались по служебной лестнице, заботясь о собственном благополучии…
   – Диссертации и звания – дело наживное: сегодня их нет, завтра они появятся.
   – Упрощаете, Софья Захаровна! Да, впрочем, спорить не будем, я не с этой целью пришел…
   Софья вопросительно посмотрела на Бенедиктина.
   – Вы, вероятно, думаете, что я скажу что-то особенное. А у меня пустяковое дело, вернее – просьба или скорее предложение. Мои приятели организуют сегодня небольшую дружескую вечеринку и поручили мне пригласить вас. Народу будет очень немного, все свои, главным образом ученики и сотрудники Захара Николаевича. Не откажите, Софья Захаровна!
   – А Марина Матвеевна будет? – спросила Софья.
   – Конечно! Правда, она придет несколько позже, потому что выступает с лекцией где-то в рабочем клубе, но будет обязательно, – сказал Бенедиктин и чуть приподнялся в кресле, выжидающе поглядывая на Софью.
   – Хорошо, Григорий Владимирович, я согласна.
   – Ну, вот и чудесно! В девять часов вечера я зайду за вами, будьте готовы! – Блеснув зубами, Бенедиктин расплылся в улыбке, встал с кресла, раскланялся, пристукнул каблуками лаковых туфель с тупыми, загнутыми вверх носками и, чуть закинув голову, вышел.
   Софья закрыла за ним дверь, села к столу и размашистым почерком написала адрес на конверте. Потом она ушла на кухню, воткнула штепсель утюга в розетку и направилась к гардеробу за платьем.
   Бенедиктин был точен. Он появился ровно в девять часов свежевыбритый, надушенный, в темном вечернем костюме. Софья не заставила себя ждать. Они сели в такси и через полчаса были на другом конце города.
   – Поддерживаемая Бенедиктиным под локоть, Софья поднялась на крылечко небольшого деревянного дома и вошла в ярко освещенную комнату.
   – Прошу знакомиться! Дочь моего учителя и шефа профессора Великанова – Софья Захаровна! – приподнято проговорил Бенедиктин. «Дочь моего учителя» было подчеркнуто, и это резануло слух Софьи.
   Первой к ней подошла полная молодящаяся женщина. По-видимому, ей давно уже перевалило за пятьдесят, но одета она была не по возрасту: ярко-розовое шелковое платье с короткими рукавами, туфли на высоких каблуках, белые с красной каемкой носочки вместо чулок.
   – О, как я рада видеть в моем доме дочь нашей знаменитости! – заверещала она тонким голоском.
   Тотчас же к Софье бросились какие-то незнакомые мужчины и женщины в декольтированных платьях, с распущенными волосами. Все они восторженно заговорили о своем счастье познакомиться и быть в одном обществе с дочерью известного профессора.
   Софья стояла смущенная, растерянная, не зная, что сказать. Она была готова уже броситься назад к двери, но послышался пронзительный голос хозяйки:
   – Григорий Владимирович! Оберегайте свою очаровательную даму! Прошу к столу!
   Возглас хозяйки возымел действие. Гости потянулись в соседнюю комнату, заставленную столами с закусками и винами.
   – Как вас сердечно встречают! Даже завидно! – нагибаясь к Софье, прошептал Бенедиктин. Она посмотрела в его улыбающееся лицо, подумала: «Шутит».
   Довольно просторная комната, куда они вошли, была заставлена таким обилием всяких вещей, что им просто не было счета, а на пианино, стоявшем в углу под прикрытием кружевных дорожек, паслось стадо мраморных слонов. Тут были экземпляры самых различных размеров и расцветок: от белых, величиной почти с кошку, до желтых и серых, размером не более одного сустава мизинца. Угловой столик был заставлен флаконами, зеркалами, коробками. Стены комнаты были увешаны коврами, а с потолка спускались парашютики: красные, белые, зеленые, голубые, желтые. На диване и кушетке лежали в цветных наволочках подушки тоже разнообразных размеров: самая большая занимала треть дивана, самая маленькая свободно уместилась бы на ладони. С первой же минуты Софья почувствовала, что это обилие вещей угнетает ее.
   Гости усаживались долго и утомительно. Софье несколько раз пришлось перейти с одного места на другое. «Передвигают меня, как фигуру на шахматной доске», – пришло ей в голову. Соседом ее справа оказался все тот же Бенедиктин, а слева – хозяйка дома.
   – Вы, душечка, сплошное очарование! Прелесть! – сжимая Софье руку выше локтя, зашептала хозяйка дома. – Григорий Владимирович от вас без ума, и не только он…
   Она что-то шептала еще, но Софья опустила голову и старалась не слушать ее. Все, что говорила эта молодящаяся женщина, до того было льстиво и пошло, что Софье стало противно. Ей припомнился один разговор с Алексеем.
   Как-то раз они вместе зашли в дом старого друга Великановых – профессора университета. То, что они увидели там, крайне поразило Алексея. Многочисленное семейство профессора, прежде чем сесть за стол, подходило к нему и поочередно прикладывалось к руке. Профессор с буддийским спокойствием восседал в кресле, ничем не выражая своего отношения к происходящему. После обеда все это снова повторилось. Приглашенные к столу Алексей и Софья сконфуженно переглядывались, испытывая острое желание скорей уйти отсюда. Когда они вышли на улицу, Алексей сказал:
   – Сколько же еще у нас дикости ютится по закоулкам быта!.. Наблюдая за этой церемонией, я чувствовал себя отброшенным назад по меньшей мере лет на пятьдесят. А ведь живем на подступах к коммунизму!
   Софья попыталась защищать обычаи семьи ссылкой на то, что так повелось издавна, вошло в привычку и люди исполняют ее механически, но Алексей запротестовал:
   – Ты со своим примиренчеством далеко пойдешь. Учти, что это «механическое» исполнение обычаев часто лежит рядом с консерватизмом в работе.
   Софья заспорила, но спорила вяло, отлично понимая, что правда на стороне Алексея. Да и профессор, которого они посетили, был известен в университете как рутинер и педант, чуравшийся всего нового.
   «А что бы сказал Алеша, увидев сегодняшнее сборище? Как бы он назвал эти закоулки быта?» – думала Софья, прислушиваясь к голосам незнакомых людей.
   Сразу же она поняла, что здесь собрались мужья без жен и жены без мужей. Все это обозначалось специально придуманными словечками: «мальчишник» и «девишник».
   – Зачем вы меня сюда привели? – спросила Софья Бенедиктина, когда один из участников сборища уже заплетающимся языком начал произносить очередной тост.
   Бенедиктин взглянул Софье в глаза и умоляющим голосом ответил:
   – Упреки и вопросы потом, Софья Захаровна! Будьте милостивы!
   Вслед за этим он нагнулся к сидящему рядом с ним лысоватому мужчине, и Софья слышала, как он уговаривал того произнести тост за ее здоровье и успехи.
   Все уже изрядно выпили и захмелели. Лысоватый с трудом водворил порядок.
   – Граждане! Товарищи! Тост первостепенной важности. Прошу внимания! Минуту внимания! – надрывно кричал он. – Я предлагаю поднять бокалы за здоровье нашей драгоценной гостьи Софьи Великановны, – с пафосом произнес он.
   Взрыв смеха заглушил его слова. Софья большим усилием воли сдержала себя, чтобы не вскочить, чувствуя, что краснеет до корней волос.
   Но терпение ее иссякло, когда кто-то из опьяневших мужчин предложил играть в «уголочки». Софья не знала этой игры и робко потянула за уголок платка, собранного в руке Бенедиктина. Она и не предполагала, что, по условиям игры, ей предстояло поцеловаться с лысоватым мужчиной, уголок которого оказался скрепленным узелочком с уголком платка Софьи. Вспыхнув, Софья поднялась со своего места и выбежала на улицу.
   Стоял душный вечер. Собиралась гроза. Где-то за городом поблескивала молния и слышались раскаты грома. Тополевая аллея, тянувшаяся вдоль улицы, расплылась в темноте.
   Софья сошла с тротуара и встала за толстый ствол тополя. Тотчас же заскрипела калитка и обеспокоенный голос Бенедиктина разнесся по всему кварталу:
   – Софья Захаровна, где вы?
   Софья не откликнулась. Бенедиктин крикнул еще раз, потом послышались его торопливые шаги. Он устремился в противоположном направлении.
   Софья побежала, не оглядываясь. На площади она села в такси.
   Когда она вошла в свой двор и направилась по дорожке между черемуховых кустов к дому, дорогу ей преградила женщина. Это была Марина Строгова.
   – Соня, милая, где вы запропали? Я вас уже часа два жду. Есть очень срочное дело, – взволнованно заговорила она.
   – Ой, Марина Матвеевна, вы так меня напугали! – воскликнула Софья. – Да вы разве не на лекции?
   – Что вы! У меня лекции с утра.
   – Но вы же собирались выступать с лекцией где-то в рабочем клубе!
   – Первый раз слышу. Кто вам сказал?
   Софье захотелось рассказать о Бенедиктине, о бегстве с вечеринки, но стыдливость сковала ее.
   Не дождавшись ответа, Марина обняла ее за плечи.
   – Соня, у Алексея большое-большое несчастье.
   Софья почувствовала, как сердце ее остановилось, дышать стало трудно. Она опустилась на скамейку.
   – Что с ним? – прошептала она, дрожащей рукой ловя руку Марины, в которой та держала письмо Краюхина.

Глава шестая

//-- 1 --//
   Когда шла война и люди в страшной тревоге за родину, за близких, за успех своего дела думали о будущем, о счастье общем и личном, то счастье это рисовалось им точным подобием той жизни, которая была прервана войной. Люди желали, в сущности, одного: чтобы скорейшее окончание войны восстановило их прежнюю жизнь, как бы механически продолжив ее течение с того самого уровня – не выше и не ниже, – на котором это течение так круто изменилось.
   В этом представлении, как, может быть, ни в чем другом, выразилось отвращение советских людей к войне, их глубокое миролюбие, понимание ими войны как жестокого, но временного бедствия, которое, уж коли оно случилось, надо пережить и преодолеть как можно скорее.
   События войны жестоко и неотвратимо пронизали собой всю жизнь Марины. Она была не только активным членом того общества, которое подвергалось неслыханному испытанию. На фронте были ее муж, родной брат, десятки друзей и знакомых. Радуясь по поводу каждой победы наших войск и с болью переживая каждую их неудачу, Марина вместе с этим патриотическим чувством носила в своей душе постоянную, никогда не покидающую ее тревогу за близких. Особенно велика была ее тревога за мужа.
   Ее семейное счастье было недолгим. Марина вышла замуж в тысяча девятьсот сороковом году, в ноябре. В июле следующего года был призван в армию ее муж.
   Без него Марина остро почувствовала себя одинокой. Она не представляла, как сложилась бы ее жизнь, не будь у нее работы. Труд исцелял ее от тоски и тревоги, приносил радость и удовлетворение. Марина работала, не щадя сил, не мысля, как можно было бы в это грозное время жить иначе.
   Как и все люди, она много думала о будущем, то есть о жизни, которая наступит, когда враг будет разбит и восторжествует мир. Она была уверена, что развитие страны после войны пойдет еще быстрее. Опыт, который советские люди накопили в преодолении величайших испытаний, не пропадет даром. Думала Марина и о своем институте. Он будет смело решать важные проблемы народного хозяйства и преобразования природы, получит широкую возможность экспериментировать и ближе встанет к насущным потребностям большого и богатого края, а значит, и всей страны.
   Личная жизнь Марине рисовалась так: она и Григорий будут, как и до войны, работать в институте, Григорий защитит кандидатскую диссертацию. Он в этом уже отстал от нее. Она поможет ему наверстать упущенное за годы войны. Потом они совершат несколько экспедиций по Сибири. Конечно, ей придется сделать небольшой перерыв в своих путешествиях и научных изысканиях…
   При мысли о ребенке у Марины радостно замирало сердце.
   Всю свою будущую жизнь с Григорием Марина представляла как прямое продолжение той жизни, которая была раньше. Их вынужденную войной разлуку она вычеркивала из своего сознания, как вычеркивают из письма неудачную строку. Она представляла себе Григория таким, каким он был до войны, с теми же привычками и особенностями, с теми же достоинствами и недостатками, с какими он ушел в армию. И себя Марина видела такой же, какой была она до июня сорок первого года…
//-- 2 --//
   Коллектив института праздновал День Победы. Просторный актовый зал с огромными окнами и лепными украшениями в виде гигантских чаш с цветами в простенках и венками, щедро разбросанными по углам потолка, был увешан гирляндами из пихтовых веток и разноцветными бумажными флажками. Торжественно и строго выглядела сцена, которую пересекал продолговатый стол, накрытый тяжелым красным сукном. Бюсты Маркса и Ленина, расположенные в глубине сцены, возвышались на отделанных под гранит постаментах на фоне развернутых шелковых знамен. Многоламповые люстры заливали зал молочным светом. Гремел оркестр. По широким ступеням лестницы непрерывным потоком шли люди.
   В институте была неписаная традиция: на праздничные вечера с заседаниями, концертами и танцами собираться не спеша. В другом случае опоздание считалось недопустимым, сегодня же в этом не было ничего предосудительного.
   Научные работники шли с семьями – женами, детьми. Все были празднично одеты, надушены, тщательно причесаны.
   Марина и Григорий поднимались к входу в зал. Марина была в черном бархатном платье с белыми кружевными манжетами и таким же воротничком. На груди у нее краснела только что срезанная роза. Гладко причесанную голову охватывал витой золотистый жгутик, карие глаза, красивые полуоткрытые губы, вся ее полная фигура излучали счастье. Никогда еще в жизни ей не было так радостно идти вместе с Григорием на виду у людей. Слегка выпятив грудь, в офицерском кителе, он старался быть строгим, сосредоточенным, но это ему не удавалось: губы расплывались в улыбке, и он опускал голову, боясь показаться глупым.
   – Григорий Владимирович! Гриша! С приездом! Дождались наконец! Поздравляю вас, Марина Матвеевна, с праздником и со счастливой встречей! – Такими возгласами приветствовали Марину и ее мужа их старые сослуживцы.
   Но особенно приятно было Марине встречаться с новыми сотрудниками института, не знавшими ее мужа. Марина знакомила их. Григорий Владимирович по-военному подтягивался, лицо его делалось непроницаемо серьезным, и он, прищелкнув каблуками, глуховатым баском говорил:
   – Гвардии майор Бенедиктин!
   «Батюшки, как в него въелась военщина!» – изумлялась про себя Марина.
   Раздались звонки. Народ из коридоров и с лестницы потянулся в зал. Марина и Григорий тоже заспешили. Их места находились в десятом ряду у противоположной от двери стены. Проходя по узкому промежутку, отделявшему первые семь рядов, Марина слышала шепоток: «Чудесная пара!» Это ее приятно волновало. Знали бы люди, как ей сегодня хорошо!..
   – Сюда, Гриша! – позвала Марина мужа, отыскав свои места. Бедный! Он пробирался между рядами смущенный, сразу вспотевший и как-то странно ссутулившийся.
   – Невероятная теснота! – проговорил Бенедиктин, садясь рядом с женой. – И Марина уловила в его голосе недовольство.
   Торжественное заседание открыл секретарь парткома. Минут пять ушло на избрание президиума. Большинство фамилий, называвшихся председателем, были хорошо знакомы Бенедиктину. Великанов – научный руководитель института, Водомеров – директор института, Миронов – секретарь парткома… Да, как ни сурова была война, как ни вторгалась она в каждую частичку советского организма, институт сумел сохранить свои основные кадры.
   Григорий сидел, вытянув шею, чего-то напряженно ожидая.
   – Строгову Марину Матвеевну! – с подъемом проговорил председатель. Зал отозвался дружными аплодисментами.
   – Ну вот, а ты тащилась сюда, – сдержанно улыбнулся Бенедиктин.
   – Я скоро, Гриша, приду. У нас официальная часть никогда не затягивается, – сказала Марина.
   Заседание действительно продолжалось недолго. Перед концертом объявили перерыв. Марина задержалась на сцене: помогла унести стол. Когда вышла, зал уже опустел. Люди гуляли по коридорам, и в раскрытые двери зала врывался шум, похожий на шум реки в весеннее половодье.
   Бенедиктина на прежнем месте не было. Марина не нашли его и в коридоре. Она бросилась в курительную комнату. Он стоял в уголочке один и курил жадными, глубокими затяжками.
   – Вон ты где! А я с ног сбилась, – сияя улыбкой, воскликнула Марина.
   – Прости, Мариночка, варварски захотелось курить.
   Муж говорил спокойно, но Марине показалось, что голос его дрогнул. «Обиделся, что я задержалась на сцене», – промелькнуло у нее в голове. Она подняла глаза, чтобы проверить свои подозрения, но встретилась с его взглядом, полным любви к ней и успокоилась.
   Концерт давал коллектив художественной самодеятельности института. Марине нравились такие концерты. Столько было простоты и искренности в выступлениях певцов, танцоров, музыкантов, что недостаток профессионального мастерства с лихвой восполнялся безыскусственным весельем, которое сразу же захватило всех. Потом начались танцы. Давно Марина не танцевала с таким упоением.
   – Марина Матвеевна носится сегодня по залу, как ласточка на просторе.
   – Еще бы! Вернулся муж, – переговаривались женщины, наблюдавшие за ней.
   Григорий и Марина вернулись домой в три часа ночи. Сбрасывая с себя легкое пальто в прихожей, Марина весело сказала:
   – Ну как, Гриша, наш вечер? Понравился?
   Бенедиктин не спеша снял шинель, повесил ее на вешалку, в упор взглянул на Марину и спросил:
   – Откровенно?
   Марина удивленно пожала плечами.
   – Ну конечно, откровенно.
   – Чепуха! Невнятный доклад «галопом по Европам», худосочный концерт и эти старомодные танцы «до упаду»…
   «Он, по-видимому, шутит. Ведь вечер был на славу. Так было всем весело», – подумала Марина. Она внимательно посмотрела на мужа.
   На его полном лице не было и тени улыбки. Бенедиктин сел на табурет и, ожесточенно размахивая щеткой, смахнул пыль с ботинок. Он любил, чтоб обувь блестела.
   Марине стало обидно, что муж не разделяет ее настроения, но она подавила в себе это чувство, стараясь понять, чем же он недоволен. «Уж не тем ли, что я так много танцевала с другими мужчинами?»
   – Ужинать будем, Гриша? – спросила она, испытывая желание быстрее возвратить прежнее приподнятое состояние.
   – Обязательно, Мариночка. Я очень проголодался, – ответил Бенедиктин и, положив щетку на полочку, направился в столовую.
//-- 3 --//
   Как и у всякого человека, у Марины Строговой существовал свой интимный мир. Этот мир складывался из тысячи таких мелочей, о которых не всегда говорят даже с самыми близкими людьми. Это были вкусы, склонности, привычки.
   Марина, к примеру, не любила тесную обувь и всегда покупала туфли на номер больше. Она не переносила духов с теплым и резким запахом и покупала духи более дешевые, но непременно с нежными, холодными оттенками. Одежду она предпочитала из темных материй и не любила никаких пестрых тканей. Женщин, которые с первых минут знакомства начинали рассказывать о своих взаимоотношениях с мужьями и любимыми, она презирала. Сдержанных на слово, даже несколько косноязычных людей она предпочитала говорунам и краснобаям. Совершенно не переносила она так называемых остряков. Острословие, по ее представлениям, имело что-то общее с жонглерством в цирке и было больше сродни ремеслу, чем уму и таланту. Мягкость движений и живость черт – вот что составляло, по ее убеждениям, истинную прелесть внешности женщины. Красивые (в смысле правильности черт), но холодные, неподвижные лица вызывали в ней сожаление. Из всех цветов, существующих на земле, ей больше нравились самые контрастные: черный, белый, красный. Ее привлекали романы и повести, но она не любила читать рассказы и обычно, просматривая журналы, пропускала их. Стихи ей нравились такие, которые будили представление о высоком назначении человека, о его долге перед людьми и родиной. Из стихов о любви она выделяла лишь те, в которых очарование молодости было передано с трепетной и чистой правдой: в правде этой, казалось ей, все просто и искренне и как бы нет еще примеси опыта более поздних лет человеческой жизни.
   Короче говоря, интимный мир Марины был одновременно и широк и узок.
   И вот в один из весенних дней весь этот мир, составлявший, по выражению одних, натуру, а по определению других – характер, был приведен в страшное потрясение.
   Поводом к этому послужило заседание научного совета института, на котором утверждалась программа летних экспедиций. Программа была разработана профессором Великановым.
   Еще зимой было решено послать в различные районы области четыре экспедиции. Теперь ученый совет рассматривал объем научных исследований, которые предстояло выполнить летом и осенью. По терминологии, принятой в институте, речь шла о спецификации и профиле экспедиций.
   Первая экспедиция определялась как почвоведческая. Областные организации давно нетерпеливо ждали от института почвенной карты области. Без такой карты руководящим органам области трудно было правильно размещать посевные площади под зерновые и технические культуры.
   Перед второй экспедицией ставилась задача комплексного изучения водоемов, их животного и растительного мира. Сюда входили вопросы зависимости режима вод от времени года и различных климатических условий, изучение способов и средств промыслового освоения рек и озер местными охотниками и рыбаками.
   На третью экспедицию возлагались поиски глин и песков для предприятий, производящих строительные материалы.
   Наконец, четвертая экспедиция должна была изучить причины катастрофически нарастающего отхода ряда ценных пород леса, в особенности кедра, и определить меры борьбы с этим явлением.
   Намеченная программа научных изысканий впервые практически приближалась к насущным потребностям народного хозяйства области, и ученый совет единодушно ее одобрил. В своих выступлениях научные сотрудники подчеркивали большую заслугу профессора Великанова, который на критику института в печати за оторванность от практики ответил решительным приближением к жизни.
   Обсуждение вопроса о программе исследовательских работ было уже почти закончено, когда, озадачив всех присутствующих, считавших, что все уже сказано, слова попросила Марина. Суть речи Марины, изложенная вкратце в ее собственной записной книжке, выглядела так:
   «1. Ценный план научных изысканий – это лишь одна сотая дела. Главное в том, как этот план будет выполнен.
   2. Самое слабое место в плане научных изысканий, предложенных профессором Великановым, – это разработка путей и способов выполнения намеченных мероприятий. В предложениях профессора Великанова все сведено к усилиям самих экспедиций.
   3. В плане совершенно не подчеркнута роль практиков, без привлечения которых научные изыскания будут неизбежно неполноценными.
   4. Экспедиции выполнят свою задачу только в том случае, если обрастут широким активом, учтут огромные наблюдения местных жителей и проведут всю работу на массовой основе.
   5. Считала бы необходимым осуществить по ряду вопросов, подлежащих исследованию, вовлечение в научную работу: а) агрономов, б) колхозных бригадиров, в) учителей, г) председателей сельских Советов и председателей колхозов, д) колхозных и совхозных опытников, с) охотников.
   Речь идет о создании армии своеобразных внештатных сотрудников нашего института из числа людей, живущих в районах, территория которых представляет для нас интерес.
   Например: изучение почв области требует огромных затрат и значительного времени, если это вести силами только экспедиций института. Однако если привлечь к этому практиков, вооружить их соответствующими указаниями, то в течение лишь одного лета может быть собран огромный материал для последующего обобщения в институте. Так, скажем, образцы почв с описаниями могут быть получены из сотен мест. Это удешевит стоимость всей работы, сократит сроки и вовлечет в научно-исследовательскую деятельность тысячи практиков.
   Вывод: план, предложенный профессором Великановым, в той его части, где перечисляются методы исполнения задач, страдает неполнотой и должен быть серьезно пересмотрен».
   Марина высказала свои соображения почти так же кратко, конспективно, как они были изложены в ее записной книжке. Когда она начала говорить, у некоторых участников заседания лица вытянулись, а в глазах профессора Великанова вспыхнула досада. Марина не рассчитывала на такое отношение слушателей и с беспокойством подумала: «Неужели я говорю что-то недельное?» Однако отступать было поздно, и она, скрывая волнение, договорила все до конца.
   Речь ее совершенно не подходила к тому почти праздничному настроению, которое царило на заседании. Дослушав ее, люди, одни вопросительно, другие недоуменно, переглянулись, будто Марина действительно сказала что-то неуместное.
   Наступило долгое молчание. Председатель совета – директор института Водомеров – растерянно смотрел на участников заседания, не находя слов.
   – Я считаю, товарищи, я считаю, – вдруг взволнованно заговорил Бенедиктин, – выступление Марины Матвеевны по меньшей мере неудачным. Право, я не нахожу объяснений этому. Ученый совет имел уже возможность видеть, с какой глубиной поставлен Захаром Николаевичем ряд крупных проблем…
   Марина не верила ушам своим. Ведь не далее как утром Григорий с пафосом сказал ей:
   – Маринка, ты так выросла! Твои суждения логичны и основаны на большом знании дела.
   Это было сказано по поводу выступления Марины на собрании научных сотрудников института, которое состоялось два дня назад.
   Марина повернула голову, чтобы взглянуть в глаза мужа, но Бенедиктин поспешил наклониться.
   – Да, да, я также не могу считать выступление Марины Матвеевны удачным, – заговорил Великанов. – Дело в том, что Марина Матвеевна упрощает работу наших экспедиций. Я отнюдь не против привлечения практиков. Мы и существуем затем, чтобы освещать путь практикам, но не следует смешивать наши задачи и методы с задачами и методами практиков. В этом, дорогие мои коллеги, вечно существовала и будет существовать колоссальная разница. Наука есть наука, практика есть практика. Нашим экспедициям, безусловно, придется встречаться с практиками, но вы сами понимаете, что вовлекать широкие слои практиков в научные эксперименты едва ли целесообразно. Эксперимент может провалиться, и наука будет дискредитирована в глазах практиков. Мы должны, уважаемая Марина Матвеевна, быть очень осторожными и не спешить там, где требуется беспристрастный, спокойный взгляд исследователя.
   Марине захотелось немедленно возразить. Она посмотрела на профессора Рослова. Тот сидел в углу, обхватив сильными руками колено и закусив клок своей длинной черной бороды. Вид у него был неподступно суровый. «Кажется, и Леонтий Иванович недоволен моим выступлением», – подумала Марина и подавила в себе желание выступить еще раз.
   Когда заседание ученого совета было закрыто, Марина, не ожидая Григория, пошла домой. В коридоре ее догнал профессор Рослов. Он бережно взял ее под руку.
   – Вы домой? Вас подвезти? – спросил он.
   От всего, что только что произошло, у Марины остался на Душе горький осадок. Было обидно, что не посчитались с ее предложениями, над которыми она столько думала, особенно было больно за бестактное, поспешное выступление Григория. Хотелось побыть одной, подумать о всем случившемся.
   – Благодарю вас, Леонтий Иванович! Мне нужно зайти еще в лабораторию, – сказала она, пряча глаза.
   Вероятно, она чем-то выдала свое состояние, и Рослов угадал его.
   – Не смею мешать! – Он на ходу порывисто и горячо пожал ее руку. В этом движении было столько сердечности, что она убежденно подумала: «Нет, Леонтий Иванович не мог осудить мое выступление». От этой мысли ей стало легче, и она пожалела, что отказалась ехать вместе с профессором.
//-- 4 --//
   Когда Марина, устав от долгого хождения по городу, с трудом поднялась по лестнице на третий этаж и позвонила, Григорий, делая испуганное лицо, бросился ей навстречу.
   – Мариночка, нельзя же так! Три часа ты заставила меня думать черт знает что!..
   Он обнял ее, но Марина решительно отвела его руки.
   – Днем ты публично надавал мне пощечин, а вечером проявляешь такое внимание.
   – Я знал, что ты будешь сердиться, знал! И тем не менее я решился на этот шаг во имя наших общих интересов.
   Бенедиктин отступил, стряхивая с костюма ворсинки. Впервые пристрастие мужа к аккуратности вызвало в ней раздражение.
   – Что ты прихорашиваешься? Можно подумать, что мое пальто в грязи. – Марина прошла в другую комнату.
   – Я тебе все объясню, Мариночка, имей терпение выслушать меня, – проговорил он, неотступно следуя за ней.
   – Ну, пожалуйста, говори, говори, сколько тебе захочется!
   – Видишь ли, Марина. – Бенедиктин старался придать своему голосу особый оттенок проникновенности. – Я давно заметил, что в твоем характере есть какая-то доля безрассудства. Я затрудняюсь сказать, из каких свойств твоей натуры это проистекает…
   – Ты изъясняешься, как изысканный дипломат, – усмехнулась Марина.
   – Не иронизируй, пожалуйста. Я говорю о серьезных вещах, – обиделся Бенедиктин. – Я не буду припоминать других случаев, когда безрассудство брало верх над твоим разумом. Но вот сегодня… Твое выступление можно сравнить с прыжком в омут. Ты критикуешь планы экспедиций и совершенно не учитываешь, что это детище Захара Николаевича. Старик влюблен и эти планы, он два месяца только об этом и говорил.
   – Ну и что же дальше? – спокойно спросила Марина.
   – Что дальше? – запальчиво подхватил Бенедиктин. А хотя бы то, что Великанов – научный руководитель института, а мы с тобой – просто научные работники. Наконец, – воодушевляясь еще больше, продолжал Бенедиктин, – ты должна учитывать, что осенью я собираюсь защищать диссертацию. Захар Николаевич, по всей вероятности, будет официальным оппонентом. Хотя моя диссертация несколько не соответствует его специальности, он обещал мне все это уладить. Он же будет подбирать и других оппонентов…
   – Но какое отношение имеет все это к моим замечаниям по планам экспедиции? – не скрывая раздражения, которое все сильнее овладевало ею, спросила Марина.
   Бенедиктин даже поперхнулся.
   – Ты не прикидывайся, Марина, дурочкой. Ты все великолепно понимаешь. Тебе так же, как и мне, прекрасно известно, что все в жизни решают люди, а поскольку это так, надо уметь с людьми строить отношения.
   – Извини! Пресмыкаться и угодничать перед Великановым я не буду! – выкрикнула Марина. Лицо ее пылало, обычно доверчивые и добрые глаза гневно искрились.
   Бенедиктин старался не встречаться с ней взглядом.
   – Ты, во-первых, успокойся и не кричи, – тихо произнес он.
   – А ты не предлагай мне того, что не выносит моя душа, – перебила его Марина, порывисто сбрасывая с себя шляпу и шарф.
   – Я предлагаю тебе только благоразумие… Благоразумие никогда не вредило людям…
   – От твоего благоразумия один шаг до подхалимства.
   – Но это же невыносимо! – закричал Бенедиктин. – Ты не имеешь никакого права бросать мне таких упреков! В конце концов я прошел жизненную школу не меньшую, чем ты, и не тебе учить меня поведению. Партия и фронт…
   – Да брось ты, Григорий, кичиться своей партийностью и фронтом! – Марина, не глядя на мужа, стоявшего в позе неутомимого спорщика, вышла.
   В кабинете она села в глубокое кресло, откинула голову на спинку и закрыла глаза. В висках тупо ныло.
   Такой резкой стычки с мужем у нее никогда еще не было. Правда, это зависело только от нее, – в этом можно было теперь сознаться честно и прямо, не кривя душой перед собственной совестью.
   С тех пор как Григорий вернулся из армии, он давал ей уже не один раз повод для ссоры. На днях в присутствии Софьи Великановой и профессора Рослова, пришедших вечером к Марине, чтобы обсудить положение Краюхина, Григорий бестактно влез в разговор. Не зная существа расхождений Краюхина с профессором Великановым, только услышав, что речь идет о происшествии в тайге, он безапелляционно заявил:
   – Я не понимаю, чего вы носитесь с этим Краюхиным? Мне совершенно очевидно, что его потолок – сельская школа. Он не случайно выбрал себе этот удел.
   Марина, сидевшая рядом, многозначительно посмотрела на мужа.
   По ее рассказам он знал, что Софья любит Краюхина, но не захотел с этим посчитаться, хотя и догадался, что означал взгляд жены.
   – Обладатель настоящего характера и подлинного интереса к науке так не поступит, – продолжал Бенедиктин. – Покинуть институт и уйти от такого научного руководителя, как Захар Николаевич, мог только неумный, самовлюбленный недоучка.
   – О любезный коллега, – сказал тогда профессор Рослов, – Алексей Корнеич Краюхин – человек большого разума и редкой целеустремленности. Вы глубоко ошибаетесь…
   – Нет и нет, – запротестовал Бенедиктин. – Я тоже немало повидал людей в таких положениях, о которых вы здесь, в тылу, не имели даже представления. Это многому меня научило. И Краюхин мне ясен более, чем кому-либо.
   После этих слов все замолчали. Софья до того была обижена за Алексея, что слезы навернулись на ее глаза. Профессор Рослов также не захотел продолжать спор.
   Когда Софья и Рослов уехали, Марина, сдерживая возмущение, сказала:
   – Зачем ты, Гриша, так резко отзывался о Краюхине? Я же тебе говорила, что Софья любит его, а Леонтий Иванович очень ценит.
   – Видишь ли, Мариночка, я убежден, что легенде о Краюхине пора положить конец. Она вредит Софье Захаровне, и Рослову, и даже тебе…
   Припоминая теперь все это, Марина говорила себе: «Во всем, во всем виновата моя непоследовательность. Сегодня на заседании ученого совета нужно было не отступать, а добиваться, чтоб мои предложения были рассмотрены. Ведь они справедливы… Безусловно, справедливы…»
   У нее возникла мысль пойти посоветоваться с Максимом.
   Марина подошла к столику, на котором стоял телефон, и набрала номер. Долго никто не отзывался, и Марина собралась уже положить трубку, как вдруг послышался детский голос. Говорила дочь Максима, двенадцатилетняя Ольга.
   – Оленька, ласточка моя, папа приехал? – спросила Марина.
   – Нет, папа прислал телеграмму, что задержится.
   – А мама где?
   – Мама улетела сегодня на санитарном самолете в Притаежное. Она так ужасно торопилась, что не смогла даже заехать к вам.
   – А что, срочный случай?
   – Нет, тетя Мариночка. Самолет повез лекарство на лесозаготовки, и мама решила, что лететь лучше, чем трястись на машине.
   Девочка так точно воспроизвела не только слова, но и интонацию матери, что Марина рассмеялась.
   – Ну, заходи ко мне, ласточка. Ты что сейчас делаешь?
   – В своем шкафу с Сережей книги прибираю.
   – Вот молодец!
   – К нам приходите! – крикнула девочка.
   Марина опустила трубку на рычаг и долго стояла, не снимая руки с аппарата. Разговор с племянницей наполнил душу новыми, тревожными и смутными чувствами. Как о постороннем человеке, Марина подумала о себе: «Еще год-два, а там рожать будет поздно, останусь, как говорила мама, пустоцветом».
   На днях Марина спросила мужа, хочет ли он иметь ребенка. Григорий долго молчал, морщил лоб, потом сказал:
   – И да и нет. Да – потому, что ребенок – живое воплощение нашей с тобой любви, а нет… «Нет» подсказывает благоразумие. Ты видишь, какая опять складывается международная обстановка. Едва ли долго удержится мир. А я же солдат… мое место на поле брани… Оставлять тебя одну с ребенком… Нет, это, кажется, не очень разумно…
   «В его отношении ко мне слишком много рассудочности. Вот и сегодня, выступая на совете, он как будто руководствовался какой-то статьей или параграфом. С ним надо серьезно поговорить. Он идет не той дорогой», – подумала Марина, все еще стоя у телефона.
   Напротив, на столе, в простенькой рамке стояла ее любимая фотография. Снимок был десятилетней давности. Она была тогда еще аспиранткой.
   Однажды, гуляя по городу с Артемом и Максимом, они решили сфотографироваться. Позы получились простые, безыскусственные, и снимком этим особенно дорожили в их семьях.
   «После смерти мамы нет у меня никого ближе их, – глядя на лица братьев, продолжала размышлять Марина. – Видимо, поэтому-то, когда мне горько и тяжко, я особенно хочу видеть их. Артем… Артюша… отзывчивый характер, веселый, общительный нрав… Максим… И упрямый, и суровый, и сдержанный… Уж не написать ли им обо всем, что произошло? Ну конечно, написать! Кто же еще даст мне совет?..»
   Она взяла лист бумаги, ручку, обмакнула ее в чернильницу и задумалась. О чем же она будет писать? О том, что по слабости своего характера она не настояла на обсуждении ученым советом своих предложений? Или о своей ссоре с Григорием? Или, может быть, о том смятении, которое сегодня вторглось в ее душу? Нет, писать пока было трудно. Ее чувства и мысли неслись бурным потоком, и сейчас еще невозможно было разобраться в них. «Писать подожду», – решила Марина. Она отодвинула от себя бумагу и, закрыв глаза, откинулась на спинку кресла.
   Когда в дверь раздался стук, она открыла глаза, подняла голову и не могла понять: долго ли она так просидела? Вошел Бенедиктин тихо, робко. Черные волосы растрепаны, ворот рубахи небрежно расстегнут, в глазах сквозило смущение. Марина первый раз видела его таким. Оттого, что он был не подтянут, не причесан и весь его облик не выражал обычной самоуверенности, в ней шевельнулось сочувствие к нему: «Милый, он так страдает!» В нем было сейчас то, чего ему так не хватало раньше: простота обыкновенного человека. В эту минуту она готова была простить ему все ошибки.
   – Ну что? Все дуешься на меня? – спросил Бенедиктин, не решаясь пройти вперед. Тон этих слов был заносчивый и сухой, и вмиг исчезло все то, что тронуло сердце Марины.
   – Ах, Гриша! Ты думаешь, что я десятилетняя девочка? – вздохнула Марина и отвернулась.
   – Ну вот, слушай, Мариночка, что я тебе скажу, – миролюбиво проговорил он, выходя на середину комнаты. – Пока ты сидела в кабинете, я припомнил все обстоятельства происшедшего. Я, конечно, виноват перед тобой и глубоко не прав. Мне, как видишь, не чуждо чувство самокритики. На совете я выступил зря. Великанов и совет и без меня разобрались бы в твоих предложениях. Ты меня прости. Я извлек из всего, что произошло сегодня, серьезный урок на будущее.
   Бенедиктин прошелся по кабинету, остановился около Марины и посмотрел на нее долгим, упорным взглядом.
   – Ты удовлетворена? – спросил он.
   Его напористость не раз ошарашивала и обескураживала ее.
   – Ты удовлетворена? – повторил он, и так, чтобы вызвать у нее ответную улыбку.
   Губы Марины дрогнули. Это была не улыбка, а скорее судорога – отражение ее нестройных, противоречивых дум и чувств.
   Но Бенедиктин не стал гадать об этом.
   – Ну, вот и прекрасно, вот и замечательно! – воскликнул он. – Я знал, что ты не будешь мелочиться. Я верил, что ты останешься большим человеком!
   Бенедиктин опустился перед ней на колени, забормотал что-то ласковое, невнятное, очень напоминая в этот момент мурлычущего кота. Марина сидела не двигаясь. Бенедиктин приподнялся, слегка толкнул ее головой. Он вызывал ее на ласки, и Марина поняла это. Она положила руку ему на голову, и Бенедиктин затих. Марина по-прежнему сидела спокойно, и пальцы ее руки не чувствовали его тепла, как будто лежали на неживом предмете.

Глава седьмая

//-- 1 --//
   Самолет, сделав круг над зеленой тайгой, опустился на продолговатую поляну, сжатую с двух сторон лесистыми холмами.
   Из поселка со звучным названием Главная Гавань, расположенного в сосновом бору, бежали люди. Они размахивали руками, бросали вверх шапки, криками приветствовали пассажиров, выходивших из самолета. Его появление всегда было в этом таежном углу большим праздником. Самолет привозил газеты, письма, кинокартины; с ним прилетали из областного центра лекторы, представители треста и различных ведомств, новые работники на лесоучастки, разбросанные по всему верхнему течению реки Таежной.
   Анастасия Федоровна вышла из самолета последней. Она задержалась, договариваясь с командиром экипажа о возвращении в город. Вылет намечался на утро. Этот срок вполне устраивал Анастасию Федоровну. Вечером она предполагала произвести медосмотр рабочих, направлявшихся на плотах в далекий рейс – в устье Таежной, снабдить их аптечками, популярными медицинскими брошюрами, наставлениями о мерах первой помощи, поинтересоваться работой фельдшерского пункта, а наутро вылететь домой. Правда, где-то здесь, в этом районе, находился Максим. Он был, вероятно, в Притаежном, у брата. Хорошо бы повидать мужа, Артема с Дуней, но до Притаежного было далеко, и Анастасия Федоровна старалась об этом не думать.
   Когда она вышла из самолета, вокруг него собралась уже толпа. Над поляной стоял говор. Пассажиров сразу же окружили, горячо расспрашивали о жизни города. Окинув глазами людей, Анастасия Федоровна увидела в толпе худенького сутулого старичка с обвисшими украинскими усами. Это был местный фельдшер Галушко.
   – Демьян Романыч! Милый! – кинулась к нему Анастасия Федоровна.
   Разговаривая в самолете с командиром экипажа о вылете обратно, Анастасия Федоровна подумала: «Единственно, что меня может задержать, – это отсутствие Галушко», но фельдшер был на месте, и Анастасия Федоровна, увидев его, обрадовалась. Желание ее как можно скорее вернуться домой имело свои причины: на днях у детей должны были начаться экзамены. Хотя дочка училась хорошо и для тревог оснований не было, Анастасия Федоровна все-таки беспокоилась за нее. Учебу девочка начала в Новоюксинске, где все военные годы, вплоть до приезда Максима, Анастасия Федоровна работала заведующей райздравом.
   Галушко знал Анастасию Федоровну не первый год. Много раз они встречались в области на совещании работников здравоохранения. Кроме того, в годы войны Галушко изредка навещал Анастасию Федоровну в Новоюксинске, зная, что запасливая, распорядительная заведующая райздравом может ссудить его кое-какими дефицитными лекарствами и материалами. И хотя Главная Гавань входила в другой район, Анастасия Федоровна помогала старику всем, чем могла.
   Из приказов по облздравотделу Галушко уже знал, что доктор Анастасия Федоровна Соколовская-Строгова назначена инспектором лечебного сектора. Поэтому, увидев Анастасию Федоровну, старый фельдшер не удивился ее появлению и радостно пошел навстречу. На всю огромную таежную округу Галушко был единственный медик и, как всякий специалист, преданный своему делу, мучительно тосковал по разговорам на свои специальные темы. «Как хорошо, что она прилетела! Уж теперь я все свои вопросы и сомнения перед ней выложу», – подумал Галушко, приближаясь к Анастасии Федоровне.
   – Милый Демьян Романыч! – торопливо заговорила Анастасия Федоровна. – Вы все такой же! Ни капельки не постарели, стали даже свежее! А ведь не видались мы два года.
   Анастасия Федоровна крепко сжала жилистую, сухую руку фельдшера, задерживая ее в своей руке.
   – Родная Анастасия Федоровна, бесконечно рад видеть вас! – воскликнул Демьян Романыч, снизу вверх заглядывая ей в лицо. – А вы еще больше расцвели и похорошели. И лет вам ваших никак не дать! Ну, прежде всего поздравляю с возвращением мужа…
   Они направились к поселку. Когда аэродром и самолет скрылись за лесом, выяснилось, что улететь утром Анастасия Федоровна не сможет: три дня тому назад с верховий Таежной начался молевой сплав, и люди уже вышли в рейс.
   – Как же это могло случиться, Демьян Романыч? В такой долгий путь рабочие ушли без медикаментов и медицинского осмотра, – обеспокоенно сказала Анастасия Федоровна.
   – Осмотр был, – несколько обиженно ответил Галушко. – Я не зря получаю тут государственные деньги. А вот лекарствами снабдить людей я не смог. Задерживать отправку рабочих из-за лекарств я тоже не вправе. Люди вышли в плавание на пять дней раньше срока. У вас там, в области, не понимают, что ли, что люди сами вносят в жизнь серьезные поправки?
   – Ах, Демьян Романыч, как вам только не стыдно говорить такие слова: «У вас там, в области»! Да я в области работаю, как вам известно, без году неделя, – рассмеялась Анастасия Федоровна.
   – Вот потому-то я и говорю вам об этом. Вы свежий человек там, и вам легче учесть требования низов, – с улыбкой сказал Галушко и, вздохнув, добавил: – Будем верить, Анастасия Федоровна, в счастье людей, которые ушли в долгий путь. Это крепкие, отборные люди, выросшие в лесу и на воде, и да минует их горькая участь болящих!
   – О нет, Демьян Романыч, в счастье «на авось» я не верю. Это самое непрочное счастье. Давайте думать, как и где перехватить нам сплавщиков и сделать все, что мы не сделали здесь.
   Галушко посмотрел на Анастасию Федоровну с изумлением. Он многое слышал о ее настойчивости, по никак не предполагал, что Анастасия Федоровна не отступит и в этом случае.
   Вместо того чтобы идти к маленькому аккуратному домику медпункта, она направилась в сплавную контору. Галушко последовал за ней. Спустя час они вновь показались на улице поселка. Шли они быстрее прежнего и разговаривали озабоченно. Возле домика медпункта Галушко покинул Анастасию Федоровну, и та еще более торопливо направилась к почте. Тут она попросила у кассира бланк для телеграммы и поспешно, как давно обдуманное, написала:
   «Высокоярск областной, научно-исследовательский институт, Марине Строговой.
   Неожиданно командировка затягивается. Отправилась в тайгу. Прошу последить экзамены Оли, не забыть Сережу. Целую. Настя».
//-- 2 --//
   К исходу дня Анастасия Федоровна с трудом передвигала ноги. Впереди устало вел коня за повод мешковатый Галушко. Конь был нагружен высокой пирамидой из коробок и ящиков с лекарствами.
   – Очень длинные у вас, Демьян Романыч, километры, – сказала Анастасия Федоровна жалобно.
   – Теперь уже скоро, – отозвался фельдшер. – А насчет длины таежных километров вы справедливо заметили. От Главной Гавани до стана Лисицына считается пятнадцать – восемнадцать километров, да только счет этот ведется не по затратам сил человека. Километр асфальта и километр тайги – это величины для пешеходов неравнозначные. Видели, какая дорожка тут! На каждом шагу колоды, кочки, чаща. Одно надо обойти, другое перешагнуть, третье взять приступом, – ведь на все это нужны силы. Вот и выходит, что вместо пятнадцати километров мы прошли с вами по меньшей мере тридцать.
   – Изнемогаю, Демьян Романыч, – чуть не плача, говорила Анастасия Федоровна, вытирая платочком потное лицо.
   – А вы любуйтесь природой, любуйтесь, Анастасия Федоровна. Глядите, какая вокруг прелесть! Какие кедры! Я считаю, что нет прелестнее этого дерева. Охотники правы, назвав кедр «королем сибирских лесов». А посмотрите, какое сегодня небо: высокое, голубое…
   Внезапно тайга огласилась громким лаем собаки.
   – Ну вот мы и у цели! – бодро воскликнул фельдшер.
   На тропу, тянувшуюся узкой полоской, с холмика навстречу им вышла девушка.
   – Кто там, Уля? – послышался голос человека, скрытого за деревьями.
   – Нет, тятя, не Алексей Корнеич, – упавшим голосом сказала девушка, разглядывая исподлобья незнакомцев.
   Из всех дарований, присущих людям, Анастасия Федоровна обладала одним из самых ценных: она испытывала жгучий интерес ко всем, с кем сталкивала ее жизнь. И оттого, что она обладала жаждой общения с другими, она сама становилась для них желанной и нужной.
   Лисицын, увидев у себя на стане Анастасию Федоровну, насторожился. С первого взгляда он понял, что эта женщина из города и в тайгу ее привела какая-то крайняя необходимость. Об этом прежде всего говорила ее одежда: светлое пальто, перекинутое через руку, шелковое зеленое платье. Все, все было нездешнее – городское, непривычное для глаза таежника. Но зато в облике ее чувствовалось что-то такое, что невольно располагало к ней. Ее серо-синие глаза смотрели мягко, ласково и с приветливой пытливостью. Высокая грудь, яркий румянец, проступавший сквозь смуглую кожу лица, стремительные движения были признаком крепкого здоровья, которым обладала эта женщина.
   – Здравствуйте, дядюшка, здравствуйте, милая девушка, принимайте незваных гостей, – торопливо, как человек очень занятый и спешащий по неотложному делу, сказала Анастасия Федоровна, сбрасывая с руки пальто на кучу дров, лежавших неподалеку от костра.
   – Здравствуйте, хорошие люди! С доброй ли, с плохой ли вестью – садитесь. У нас всякий – гость, – пригласил Лисицын, про себя подумав: «Кто это такая? Уж не по Алешиному ли делу заявилась? И где он сам-то затерялся?»
   Увидев, что незнакомая женщина озирается, отыскивая место, где можно было бы сесть, Лисицын велел Ульяне принести из зимовья табуретку. Но женщина запротестовала, поспешно опустилась на чурбак и первым делом сбросила с ног туфли.
   Галушко привязал лошадь к черемуховому кусту, росшему у самой кромки берега, и подошел к костру.
   – Давайте знакомиться, – сказал он и подал Лисицыну руку. Хотя на ногах у Галушко были мягкие бродни, удобные для дальних дорог, но годы брали свое. Он потоптался и сел прямо на землю рядом с Анастасией Федоровной, чувствуя предельную усталость.
   Лисицын нетерпеливо посматривал то на Галушко, то на женщину.
   – Откуда и куда путь держите? – спросил он и, вытянув худую шею, замер в ожидании ответа.
   – Сплавщики, дядюшка, мимо вас не проходили? – в свою очередь, спросила Анастасия Федоровна и даже приподнялась, обеспокоенная мыслью: «А вдруг скажет, что уже прошли?»
   Лисицын понял, что прибывшие на его стан люди никакого отношения к делам Алексея не имеют.
   – Да нет, пока лес не проходил. Уля вот, дочка моя, была поутру на Дальней курье, жерлицы осматривала, видела, как плотовщики по кольцам реки пробиваются. Ведь она, Таежная-то, в этих местах как пьяная: то в одну сторону бросится, петель навьет, то в другую кинется. От Главной Гавани до нашего стана не больше двадцати километров, а по реке в полтораста не складешь. Да еще перекаты да заломы. Тут рысью-то не проплывешь… А вам что сплавщики-то? Не плыть ли уж куда вздумали?
   – Нет, плыть некуда, а встретить людей необходимо, – сказал Галушко, выпрямляя ноги и опираясь спиной на чурбак, на котором сидела Анастасия Федоровна. – Медики мы. Это вот доктор из города, я – заведующий медпунктом в Главной Гавани. Люди ушли в путь без лекарств, не было даже ваты и бинтов. А вчера вот на самолете докторша из города прилетела. Мы и кинулась, значит, сплавщикам наперерез.
   Лисицын, выслушав фельдшера, украдкой взглянул на Анастасию Федорову и с почтением подумал про нее: «Ишь ты! По ухватке видно, что умна». Потом он перевел взгляд на Ульяну, многозначительно нахмурился и, понизив голос, произнес:
   – Ульянушка, дочка, гости с дороги. Ты возьми ведерко, сбегай к садку выбери стерлядочек покрупнее.
   Ульяна неотрывно смотрела на Анастасию Федоровну. Доктор. Из города… Полет на самолете… Погоня за сплавщиками… Это был совсем-совсем другой мир: далекий, таинственный, увлекательный. «Какая же она замечательная, смелая и красивая!» – думала Ульяна. Она не слышала, что ей говорил отец, но переспрашивать не стала: Ульяна и сама знала, что надо делать, когда на стан приходят гости.
   Она взяла котелок, завороневший на смолевом дыму костра, длинный острый нож и быстро исчезла под яром. «Как же хорошо-то, что она пришла к нам! Дедушку полечит…» – проносилось в мыслях Ульяны. Светлое чувство радости словно омывало ее душу. Ульяна понимала, что ей радостно не только потому, что доктор полечит дедушку, – что-то еще радовало ее.
   Когда Ульяна через несколько минут возвратилась, Анастасия Федоровна сидела у костра одна. Отец и усатый фельдшер бережно снимали со спины лошади коробки и ящики и складывали их под навес на полку. Услышав шаги Ульяны, Анастасия Федоровна подняла голову, и Ульяна поймала ее взгляд. Как и при первой встрече, этот взгляд был такой пытливый и ласковый, что казалось, он проникал до самого сердца.
   – Как же вас зовут, милая девушка? – спросила Анастасия Федоровна.
   Ульяна мгновенно залилась краской, вся душа ее от этого проникновенного голоса незнакомой женщины встрепенулась.
   – Ульяной зовут меня, а больше все Улей, – давясь словами, едва слышно ответила она.
   – Очень хорошо! Я люблю простые русские имена. Может быть, потому, что меня тоже зовут просто: Анастасия, Настя…
   – Батюшки! Вот уж как назвали! – с искренним изумлением воскликнула Ульяна. Ей казалось, что эта женщина, поразившая ее своей внешностью, должна была носить какое-то исключительное имя. Такие имена нередко встречала она в старых романах: Цецилия, Клеопатра, Анжелика…
   – А что, разве не подходит ко мне это имя? – с лукавством в голосе спросила Анастасия Федоровна.
   – Ну, конечно, не подходит. Красивая и умная, а зовут по-простому: Настасья, – улыбаясь одними глазами, сказала Ульяна.
   Анастасия Федоровна засмеялась:
   – Вот Ульяна – тоже имя простое, а уж не красавица ли вы?
   Ульяна зарделась, но оцепенение, которое сковало ее несколько минут тому назад, бесследно исчезло. Ей стало весело, и она рассмеялась звонко и непринужденно.
   – Вы, Уля, чем же здесь занимаетесь? Готовите отцу обеды? – спросила Анастасия Федоровна.
   – Что вы! Обеды – это между прочим. Охочусь я, рыбачу. Осенью по чернотропью добываю белок, колонков, куропаток, рябчиков.
   Рассказывая, девушка проворно исполняла свое дело: повесила котел с рыбой на таган, подбросила дров в костер. Анастасия Федоровна наблюдала за Ульяной с удовольствием – та делала все быстро и ловко. Под ситцевым розовым платьицем угадывалось гибкое, сильное тело, проступали мускулы рук и упругая грудь.
   – Не скучно вам жить в тайге? – поинтересовалась Анастасия Федоровна.
   – Да кто же из охотников скучает в тайге? Тут только с виду однообразно, а присмотришься, прислушаешься – такая кипит жизнь – удивление!
   К костру подошли фельдшер и Лисицын.
   – Анастасия Федоровна, – обратился к ней Лисицын, – вы не попользуете каким-нибудь снадобьем старика нашего?
   – О ком вы говорите? – Анастасия Федоровна, недоумевая, осмотрелась вокруг.
   – Старик тут с нами живет, Марей Гордеич. Он мне вроде родного отца. Да вот занемог…
   Лисицын не успел договорить. Дверь избушки раскрылась, и все увидели Марея. Он был без фуражки, в длинной рубахе без пояса, в полушубке, накинутом на худые плечи. Анастасия Федоровна смотрела на старика, не отрывая глаз. Внешность этого человека поразила ее. Старик был красив той особенной красотой, которая выпадает в старости на долю немногих.
   – А я уснул, Миша. И приснилось мне, будто на стан к нам пришли незнакомые люди. Очнулся, глаза открыл, слышу за стеной чужие голоса. Лежу и никак не могу понять: не то это сон продолжается, не то явь…
   – Явь, Марей Гордеич, да еще какая! – воскликнул Лисицын. – Таких гостей у нас еще никогда на стану не бывало.
   – Нет лучше гостя в свете, чем добрый человек, – промолвил старик и, сделав два шага, остановился. – Мир вам и благоденствие, добрые люди! – слегка поклонился он Анастасии Федоровне и Галушко.
   Необычность приветствия тронула Анастасию Федоровну, она поднялась и тоже поклонилась старику.
   – Здравствуйте! – произнесла она громко. Ей хотелось добавить к слову «здравствуйте» что-нибудь такое, что могло бы сделать ее приветствие более теплым и сердечным, но подходящих слов не нашлось. Имени и отчества старика она не запомнила, а назвать его просто «дедушкой» ей показалось неудобным. Старик не походил на тот тип старых мужчин, для которых домашнее прозвище «дедушка» было вполне уместным. Он скорее напоминал убеленного сединами путешественника-исследователя или мыслителя.
   – Это доктора к нам приехали, Марей Гордеич, – сказал Лисицын.
   Старик не удивился, а только посмотрел на Анастасию Федоровну и Галушко испытующим взглядом.
   – Кого же лечить здесь будете?
   – Вас начнем лечить, Марей Гордеич, а потом сплавщиков лекарствами снабжать будем.
   – Душевно благодарен вам. В жизни редко приходилось мне бывать у докторов, чаще всего сам себе доктором был, – задумчиво произнес старик.
   – Знобит вас? – спросила Анастасия Федоровна.
   – Временами.
   – Пройдемте в помещение, я выслушаю вас. – Анастасия Федоровна взяла портфель – там лежал стетоскоп.
   Марей и Анастасия Федоровна долго не появлялись. Рыба почти сварилась, и Ульяна сдвинула котел с большого огня. Чайник с кипятком булькал, урчал, постукивал крышкой, как живой. Костер изредка потрескивал, разбрасывая пахучий смолевой дымок. Галушко щурил глаза от дыма и наконец тихо задремал, свесив голову. Лисицын, вытягивая, как журавль, худощавые ноги, направился к реке. Там, склонившись над самой водой, росла смородина. Он вернулся с пучком смородиновых веток.
   – Подбрось-ка, Уля, в чайник для запашка, – сказал он вполголоса, боясь нарушить покой фельдшера.
   Ульяна взяла смородинник, отделила одну веточку, с хрустом изломала ее на мелкие кусочки и бросила в чайник. Потом она принялась перетирать полотенцем посуду, стоявшую на полке под навесом.
   Лисицын нетерпеливо поглядывал на дверь избушки, на спящего Галушко. Охотник вставал, садился, опять вставал, поправлял костер, хотя в огне уже надобности не было. Наконец терпение его иссякло. Он подошел к двери избушки, прислушался. Ну, так и есть: Марей что-то увлеченно рассказывал докторше о Синем озере! Лисицыну стало даже обидно. Он легонько постучал в дверь и, не дожидаясь, когда отзовутся, сказал:
   – Кушать пожалуйте! Рыба готова, чай поспел.
   – Идем, идем! – послышался голос Анастасии Федоровны.
   Галушко очнулся и сконфуженно посматривал на Ульяну.
   От резкого толчка дверь избушки пронзительно взвизгнула, и оттуда вышла Анастасия Федоровна.
   – Что у него? – привычным тоном спросил Галушко.
   – Грипп, и очень затяжной… Нужно побыстрее перевезти Марея Гордеича в село, – сказала Анастасия Федоровна, подойдя к Лисицыну.
   – Я давно ему об этом толкую. Там и доктор и больница, да не сразу его уломаешь.
   – А что, Михаил Семеныч, вы могли бы сводить меня на Синее озеро? – вдруг, меняя разговор, спросила Анастасия Федоровна.
   Лисицын растерялся. «Уж не думает ли она начать какие-нибудь поиски на манер Алеши? Опередит парня, и тогда все пропало», – пронеслось у него в мыслях. Он задержался с ответом, обдумывая, как лучше поступить в этом случае.
   – Я проведу вас к Синему озеру, – заметив колебания отца, предложила Ульяна.
   – А что вас, извиняюсь, на Синее озеро потянуло? – скрывая под смешком тревогу, спросил Лисицын, подумав: «Неужели старик что-нибудь лишнее мог сказать?»
   – Горячие ключи.
   – Вон оно что! – с облегчением воскликнул Лисицын. – Нашу лечебницу от ревматизма захотели посмотреть? Доброе дело!
   – Вы слышали об этих ключах, Демьян Романыч? – Анастасия Федоровна взглянула на фельдшера.
   Галушко широко раскинул руки, закрыл глаза, и длинные усы его затряслись от смеха.
   – А вы… вы их больше слушайте, они-то, охотнички, наврут вам с три короба. Горячие ключи!..
   Лисицын сдвинул шапку набекрень, скосив глаза, неприязненно посмотрел на Галушко, грубовато сказал:
   – Ты знаешь что, гражданин хороший, охотников не хули. Ты в нашем деле такой же тумак, как мы в твоем.
   Анастасия Федоровна видела, что Лисицын задет до глубины души.
   – А вы, Михаил Семеныч, не сердитесь на него. Уж такой он Фома-неверующий.
   Ульяна скомандовала:
   – Иди, тятя, неси скамейку. Перепреет рыба!
   Лисицын пошел в избушку, виновато поглядывая на Анастасию Федоровну и уже раскаиваясь за свои резкие слова, сказанные фельдшеру.
//-- 3 --//
   Тайга наливалась соками жизни. Гривы и косогоры покрывались травой. На черемуховых и рябиновых кустах зеленела нежная листва. По шершавым стволам сосен, пихт и кедров текли струйки пахучей смолы. Воздух был насыщен запахом молодой земли: из логов, размытых ручьями, тянуло пресной сыростью суглинка, ранние цветы, пробившиеся у кореньев редких березок, источали приторную сладость, полусгнивший валежник испарял настой плесени, смоль разбрасывала щекотавшую ноздри горечь. Струйки свежего ветерка незримо перемешивали эти запахи, солнце согревало их, и они рассеивались по тайге терпким теплом весны.
   Где-то в голубой выси неба над лесом плакал лебедь, оглашая тайгу своим надрывным зовом. Но здесь, на земле, никто не хотел внимать его тоскливой песне. Прячась в ветвях, дрозды, синицы, иволги, чечетки, рябчики, кедровки весело свистели, трещали, рассыпали дробь с такой яростью, будто хотели перекричать друг друга.
   В этот лучистый день, радостно сиявший над омытой дождями тайгой, Анастасия Федоровна шла с Ульяной к Синему озеру. Ульяна шагала впереди, Анастасия Федоровна – вслед за ней. Она жила во власти запахов и звуков, чувствовала, как пробужденная солнцем земля будоражит ее кровь, наполняет душу неясным беспокойством. На плече Ульяны висело двуствольное ружье, на спине – мешок с провиантом. Девушка была опоясана широким кожаным патронташем. Она шагала легко, свободно. Колоды и кочки она перепрыгивала без всякого напряжения, чуть взмахивая руками. Это движение гибких рук девушки всякий раз напоминало Анастасии Федоровне взмах крыльев птицы при взлете. Во всей фигуре Ульяны, в ее манере держать голову слегка приподнятой было что-то стремительное, как у ласточки, поднявшейся в просторы неба.
   Они без умолку разговаривали. Часто оглядываясь, чтобы увидеть внимательное лицо и пытливые глаза Анастасии Федоровны, Ульяна рассказывала:
   – А уж как радостно бывает возвращаться домой! Помню, один раз шла я из тайги с зимней охоты. Было это в начале марта. Под ногами свежий снежок, птички выпорхнули откуда-то из сугробов и трезвонили над головой. Солнце только поднялось. Подхожу к Мареевке и слышу: петухи поют, коровы мычат, повизгивают двери домов, на зерновом дворе гудит молотилка, перекликаются женщины… Ветерок тянет со стороны деревни, и я чую, как пахнет дымом, горячим хлебом и теплом домашним. И так мне от всего этого стало хорошо, радостно, что я живу, вижу солнце, землю, лес!.. Не помню, в какую минуту это случилось, а только залилась я песней. Так и по деревне прошла, с песней в свой дом вступила. Мама смотрит на меня, смеется: «Ты что, Ульянушка, в такой радости? Или соболей добыла?» А у меня тогда, по правде сказать, и охота-то не очень удачной была.
   Ульяна задумчиво помолчала, придерживая гибкую ветку крушины, передала ее в руки Анастасии Федоровны, говоря:
   – Глаза берегите. У нас один охотник выстегнул себе глаз вот такой веткой.
   Анастасия Федоровна приняла ветку, а Ульяна продолжала:
   – Это уж всегда так: из тайги домой, как на крыльях, летишь. К деревне подходишь, а сердце колотится от радости. Я тут выросла. Каждую канавку знаю. А уж о людях и говорить не приходится: все тебе от мала до велика знакомы, да не просто знакомы, а вроде ты вместе с ними в одной семье выросла, и все они тебе самая близкая родня.
   А только побудешь неделю-другую в тайге, вернешься в Мареевку – и все тебе в новинку. Подруги, с которыми росла, вместе в школе училась, и те такими желанными становятся, ровно ты их пять лет не видела. Идешь по улице – и каждый дом, кажется, смотрит на тебя и радуется. К клубу подходишь, а там уже собралась молодежь. Замрет тут сердце, и сама не знаешь, не то ты своими ногами поднялась на высокое крыльцо, не то тебя ветром туда занесло.
   Поживешь так дома несколько деньков и чуешь, в душу тоска начинает стучаться. Утром проснешься, глаза не размыкаешь, лежишь, ловишь ухом каждый звук, и хочется, чтоб зашумел лес, чтоб зажурчали ручьи, чтоб птицы запели на все голоса.
   Мама уж знает: раз не встаю с кровати сразу, ворочаюсь, значит в тайгу манит. «Ну, что тебе не спится?» – спрашивает меня. «Припас, говорю, готовь, завтра в тайгу пойду».
   И вот идешь в тайгу. Знаешь тут на пути каждую тропку, каждый ручеек, каждое деревце, а всё тебе опять в новинку. Избушка на стану – и та кажется уютной, теплой. Ни на какие дворцы ее в этот час не променяешь!
   Переночуешь, а утром, чуть забрезжит рассвет, ты уже на ногах. Тятя мой хоть и знает, что я не послушаюсь его, а все равно твердит: «Ты, егоза, далеко не ходи. Заблудишься, сгинешь. Нам тогда с матерью одна дорога: головами в омут!» Я успокаиваю его: «Ты не тревожься, тятюшка! Далеко я не пойду, а потом у меня же компас». А какое там «далеко не пойду». Об этом только и думаю! В том и жизни особая отрада, чтоб посмотреть места новые, невиданные…
   Иной раз за день-то так умаешься, что на стан приходишь чуть живая. Думаешь: «Больше в такую даль калачами не заманишь. Пусть там хоть белки и колонки сами в мешок скачут. Не пойду – и все». Да только мысли эти такие… Сама думаешь и сама не веришь себе. Отдохнешь, придешь в себя, и опять в душе что-то забродит. Ружье – на плечо, если лежит снег – ноги на лыжи, – и только видели тебя!
   Ульяна умолкла и долго шла с опущенной головой. Анастасия Федоровна не видела ее лица, но она была убеждена, что девушка тихо, застенчиво улыбается сама себе, щурит зоркие, всегда настороженные голубые глаза.
   – Ой-ой! Чего я только не пережила в позапрошлом году, вспомнить страшно! – продолжала Уля. – Закончила я школу, учителя и говорят мне: «Надо в город, в университет ехать». Мне и самой хочется учиться дальше. Да только как подумаю, что придется тайгу и Мареевку из-за этого бросать, холодом меня с ног до головы окатывает. Но решилась все-таки поступить на исторический факультет. Поехала в город, прожила там больше недели, экзамены вступительные сдала, а чувствую: нет у меня сил жить без тайги. Слез сколько пролила, сознаться совестно!
   Сбежала я из города, непутевая! Приехала домой. Думаю: жить мне теперь опозоренной, отвернутся от меня и родители и подруги. А только зря так думала: мама с тятей обрадовались. Скучали они без меня. Подруги тоже. Как-то иду по улице, откуда ни возьмись – председатель нашего колхоза Терентий Петрович Изотов. Я хотела убежать от него, да скрыться некуда было. Он остановил меня, говорит: «То, что из университета сбежала, – это плохо. А то, что родные места любишь, свою профессию дорого ценишь, – за это хвалю! Повышенный план добычи пушнины получил наш колхоз. Есть случай доказать, что ты не девчонка, а настоящий охотник». Дала я тут слово председателю, что постараюсь. И правда, в том году в тятиной бригаде я не хуже старых охотников промышляла.
   Живу себе, охотничаю, а мысли меня точат: «Нехорошо, что учебу бросила, не дело это!» И стыдно мне от этих дум, и выхода найти не могу. А тут вдруг к тяте нагрянул его приятель, учитель из Притаежного, Алексей Корнеич Краюхин. Молодой он еще, а строгий. Боюсь я его… Как он зашел, так сердце у меня и оборвалось. Спрашивает: «Почему бросила учиться?» У меня язык будто присох. Тятя за меня объясняет: «К тайге, к охоте она пристрастилась». Он посмотрел на меня, говорит: «Прошло время, когда охотники неучами были. Учиться нужно непременно. И для этого вовсе не обязательно ехать в город. Поступай, Ульяна, на заочное отделение. Будешь ездить в город два раза год на зачетные сессии». «Ну, думаю, два-то раза почему бы не съездить?! И как это, думаю, я сама до сих пор этого не сообразила!» Написала я заявление, отдала его Алексею Корнеичу, вскоре получаю из университета ответ: «Зачисляем вас согласно вашей просьбе. Экзамены сдавать не требуется, так как ваше дело о приеме на историко-филологический факультет отыскано и передано нам».
   Вот так я и стала студенткой! Один раз зимой уже съездила в город. Наверное, скоро опять пригласят. Сколько забот мне теперь прибавилось!.. То надо письменную работу отсылать, то книг не хватает, надо в Притаежное в районную библиотеку ехать, то зачетной сессии срок подходит, надо готовиться… Даже в клубе стала меньше бывать. Девчонки сердятся на меня. А Изотов Терентий Петрович сказал нашему комсоргу Веселову: «Вот тебе, Веселов, партийная директива: Лисицыну Ульяну оберегай. Пусть учится».
   Теперь у нас в Мареевке появились новые заочники… Ну и разболталась же я!.. – неожиданно прервав себя на полуслове, с сердечной непосредственностью воскликнула Ульяна и, вытерев концом платка раскрасневшееся лицо, сказала о себе как о постороннем человеке: – Сорока ты, балаболка!
   Анастасия Федоровна понимала, что нужно что-то ответить девушке, но говорить сейчас она ничего не могла. Простодушный рассказ Ульяны заставил думать ее о себе, о своих делах и поступках.
   Год тому назад Анастасии Федоровне исполнилось сорок лет. Она встретила эту дату с глубоким беспокойством. Сорок лет – это был конец большой и важной полосы жизни. Начался новый этап существования. Что в нем таилось? Анастасия Федоровна невольно присматривалась к сорокалетним женщинам, настороженно прислушивалась к самой себе, стараясь понять, какие новые, не изведанные еще чувства и мысли рождаются в ее душе. Вокруг немало говорили, что после сорока лет уменьшается радость жизни, блекнут ее краски, ничто уже не поражает и не захватывает, как в пору юности. Человеческий мир со всеми его страстями и многообразием уже изведан и достаточно познан. Говорили, что зрелость – это не что иное, как спокойное, осознанное отношение к жизни. «Но неужели впереди такое бесстрастное существование? – с тревогой и недоумением спрашивала себя Анастасия Федоровна. – Нет, нет. У многих деятелей науки и искусства расцвет начинался после сорока лет!.. Но при чем здесь ты? Ты просто успокаиваешь себя поисками достоинств твоего возраста. Пустая затея! Сорок лет для женщины – это перевал к старости…» Этот голосок, вдруг просыпавшийся в глубине ее сознания, точил ее, как точит червяк дерево, – упорно и неотступно, день за днем: «Максима-то все нет и нет. А тебе уже перевалило за сорок. Новые морщинки под глазами появились. Стареешь!..»
   А стареть-то ей как раз и не хотелось! Да и не чувствовала она никаких перемен в себе.
   Но все-таки голосок делал свое дело: под его воздействием она изменяла своим желаниям, отступала от них, с жалостью сознавая, что время диктует новые, жесткие правила.
   С юности у нее были свои страсти, большие и малые. Среди них были и такие, которые считались уместными в двадцать, даже в тридцать лет, но в сорок лет они могли вызвать у многих улыбку. Анастасия Федоровна любила танцевать. Она знала бесконечное число мазурок, полек, вальсов, народных плясок. При каждом удобном случае, на семейных или дружеских вечерах, она танцевала увлеченно, с упоением, испытывая истинное наслаждение. Но когда Анастасии Федоровне исполнилось сорок лет, она перестала танцевать. Правда, с приездом Максима она почувствовала себя вновь молодой, но прошло не более недели, и к ней вернулось прежнее состояние. Проявлялось оно не остро, даже скорее глухо, но противоборствовать ему она не могла. «Тебе же перевалило за сорок лет, какие же теперь танцы? Людей хочешь смешить?» – останавливал ее все тот же голосок, и она гасила в душе желание, повинуясь этому тихому голосу, бывшему, как казалось ей, голосом ее совести.
   К моменту встречи с Ульяной Лисицыной Анастасия Федоровна жила уже по тем законам, которые диктовались установившимися неписаными «приличиями», имеющими в быту людей нередко силу непреложного устава. Это ее новое состояние Максим подметил в первые же дни, отнеся его исключительно за счет пережитой разлуки. «Ты стала без меня, Настенька, подобранной и строгой, как бонна в русских классических романах», – с усмешкой сказал он однажды. Анастасия Федоровна не стала опровергать слов мужа.
   – А ты думаешь, я не знаю об этом? Да что же делать? Сорок лет, дорогой друг! Воспринимать мир по-прежнему не только невозможно, но и стыдно.
   – Почему стыдно? – не понимая хода ее мыслей, спросил Максим.
   – Люди осудят. Людской суд жесток.
   Он попытался расспросить ее, но она сказала:
   – А ты меня не спрашивай, я сама ничего не знаю.
   – Настенька, надо быть не моложе и не старше своих лет.
   – Вот я и стараюсь.
   – А тут стараться не нужно. Чувства сами подскажут. «Да как же доверять чувствам, когда они у меня двоятся?» – хотела сказать она, но в комнату вошли Сережа и Ольга, и разговор прекратился. Возобновить его не удалось – не возникало больше подходящего повода.
   Только теперь здесь, в тайге, слушая под мягкий и ласковый шум леса откровения Ульяны, Анастасия Федоровна вновь вспомнила о своем разговоре с мужем.
   Пока Ульяна рассказывала, Анастасии Федоровне казалось, что все пережитое ее юной подругой происходит с нею самой. Это не Ульяна, а она, Анастасия Федоровна, идет из тайги в деревню в лучистое раннее утро марта. Это она, задыхаясь от волнения, не чувствуя под собой ног, подымается на высокое крыльцо клуба. Это она спешит в тайгу, покрывая огромные расстояния в два раза быстрее, чем остальные охотники. А молодой строгий учитель? Не инструктор ли он уездного комитета комсомола Максим Строгов?
   Давно уже Анастасия Федоровна не воспринимала жизнь так трепетно. От блеска солнца, от обилия воздуха, а главное – от волнения, пробужденного в ней рассказом Ульяны, она чувствовала головокружение. «Максим прав: надо быть не старше своих лет, тогда душа всегда будет молодой», – думала она.
   С первой минуты знакомства с Ульяной Анастасия Федоровна почувствовала к девушке глубокое расположение. Теперь Ульяна стала ей близкой и дорогой. Анастасия Федоровна чувствовала, что где бы ни жила, что бы с ней ни происходило, она не оставит Ульяну. Все, что будет совершаться в жизни Ульяны, все будет искренне ее занимать и трогать.
   – Уля, когда вы будете приезжать в город на зачетные сессии, вы будете жить у меня. Хорошо, Уля? Мы с вами побываем в театрах, сходим в художественный музей.
   – Ой, спасибо вам, большое спасибо, Анастасия Федоровна!
   – Я познакомлю вас с моими ребятишками и с мужем. А если захотите, научу бальным танцам. Вы не смотрите, что я такая большая, я легкая и подвижная, – простодушно похвасталась Анастасия Федоровна.
   Рассказ Ульяны о себе пробудил в ней желание быть такой же откровенной и доверчивой, какой была перед ней девушка.
   – Да я же вижу, какая вы! Вы… вы… как красавица артистка! Смотришь на вас, а душа ко всему хорошему и светлому рвется!
   – А я с вами, Уля, моложе стала. Это оттого, что вы вся лучистая, как солнышко…
   Они растерянно замолчали, слегка испуганные своими откровенными признаниями.
   – Вот мы и объяснились с вами в любви, – нарушая молчание, сказала Анастасия Федоровна и засмеялась тихим счастливым смешком.
   – Анастасия Федоровна! – горячо отозвалась Ульяна. – Называйте меня на «ты»…
   – Ну хорошо! Пусть будет по-твоему, – согласилась Анастасия Федоровна.
//-- 4 --//
   Тропа, по которой они шли, змейкой взбежала на крутой холм, поросший редкими лиственницами и густыми зарослями колючего шиповника. Когда они поднялись на гребень, перед ними открылась обширная долина. Она начиналась от холма узкой стометровой горловиной и постепенно разбегалась вширь. Окончание долины упиралось в озеро, которое лежало подковой между лесистыми холмами. Это и было Синее озеро, о котором рассказал Анастасии Федоровне старый Марей. Вокруг долины и за холмами, сжимавшими ее на многие десятки километров, тянулись леса: сосна с редкой примесью пихтача и ельника. Прибрежные холмы были покрыты темной кедровой шубой с белой березняковой оторочкой по подножью. Долина ярко зеленела. Трава здесь была гуще, чем в других местах Улуюльской тайги. Всюду виднелись завязи еще не распустившихся цветов. Анастасия Федоровна ступала осторожно, чувствуя, что шагает не по голой земле, а по мягкому ковру.
   – Как тут красиво! – воскликнула она, окидывая взором то долину, то холмы, то изогнувшееся, синее, как небо, поблескивающее озеро. Ульяна молчала, улыбались одни глаза. Не было еще такого человека, который смог бы остаться равнодушным при виде Синего озера! Это Ульяна знала, но она знала что-то еще. В глазах ее метались золотистые искорки смеха, и лукавое выражение лица говорило: «Это еще не все!»
   Они стали подниматься на холм. Ульяна ловко взбиралась на крутой увал, протягивала руку Анастасии Федоровне и помогала ей. Когда они поднялись наконец на вершину холма, Ульяна вывела Анастасию Федоровну к самому обрыву. Отсюда открывался вид на все Синее озеро.
   – Прислушайтесь!
   Но Анастасия Федоровна уже слышала, она только не могла понять, откуда доносятся эти необычные звуки. Тонкий беспрерывный звон стлался над водой и лесом. Ветерок то ослаблял, то усиливал его. Анастасия Федоровна заглянула под яр в прозрачную воду озера и перевела взгляд, полный недоуменного восхищения, на Ульяну.
   – Что это за оркестр, Уля? – тихо спросила она, боясь, что от ее голоса этот звон, ласкающий слух, может исчезнуть.
   Ульяна посмотрела на нее, втайне испытывая наслаждение от недоумения Анастасии Федоровны, и загадочно сказала:
   – А звенит наш оркестр без перерыва сотни лет.
   Анастасия Федоровна опустила руки, и этот жест передал ее состояние: она не в силах была разгадать загадку.
   – Это звенят, Анастасия Федоровна, ручьи. Они падают в озеро прямо с яра, и каждый из них несет с собой свою песню.
   Анастасия Федоровна снова подошла к обрыву и заглянула под яр.
   – Отсюда ничего не увидите, – предупредила Ульяна. – Лучше сделаем так: привал на ночевку у нас будет на этой площадке. Все вещи оставим тут. После отдыха можно пойти осмотреть берега озера.
   – А ты очень устала? – спросила Анастасия Федоровна.
   – Я-то? Что вы! Я о вас беспокоюсь!
   – А мне не терпится, Уля, – сказала Анастасия Федоровна. – Не терпится! – повторила она.
   – Пойдемте, – с готовностью предложила Ульяна.
   Она сняла с плеч мешок и повесила его на сухой сучок кедра. На этот же сучок бросила свое пальто и Анастасия Федоровна.
   – Ружье, пожалуй, возьму с собой. Звери эти места любят.
   По той же тропинке они спустились с холма в распадок. Дальше шли очень медленно. Анастасия Федоровна останавливалась возле каждого ручейка, осматривала его, набирала в горсть воду, пробовала ее на вкус, смешно причмокивая языком. Особенно надолго они задержались у родников, сочившихся из земли. Родники пузырились, выбрасывали воду клубочками. Заболоченная поляна была покрыта ржавчиной.
   Анастасия Федоровна, сбросив туфли, залезла в грязь. Грязь была вязкой, но чем сильнее ноги ее утопали в болоте, тем явственнее ощущала она тепло. Здесь, у этих родников, и лечились улуюльские охотники и рыбаки от ревматизма.
   В другом месте Анастасия Федоровна долго ковыряла дно ручейка палкой, а потом доставала из воды щепотку земли, обнюхивала ее и один раз даже лизнула. Она делала все это сосредоточенно, увлеченно, не сказав ни одного слова. Ульяна ничем не нарушала этого сосредоточенного состояния Анастасии Федоровны. Девушке минутами казалось, что та забывает о ее присутствии.
   – Ты знаешь, Уля, какой у меня сегодня день? – заговорила Анастасия Федоровна, когда они направились к своему привалу. – Этот день может стать днем исполнения моей мечты. Мне кажется, что Синее озеро содержит радиоактивные грязи. Конечно, все это требуется еще изучить, но как бы это было замечательно! Мы открыли бы здесь курорт, свой курорт для лесозаготовителей, охотников, колхозников, учителей.
   – Ой, как хорошо-то было бы! – заражаясь мечтой Анастасии Федоровны, воскликнула Ульяна.
   Когда они, уставшие, обессилевшие от длинной дороги и долгого хождения вокруг озера, пришли к месту привала, Ульяна спросила:
   – Что будем готовить на ужин: дичь или рыбу?
   Анастасия Федоровна недоверчиво покосилась на Ульяну, на ее полупустой мешок, висевший над их головами, подумала: «О какой дичи и рыбе она говорит? В мешке, кроме хлеба, ничего нет».
   Ульяна поймала взгляд Анастасии Федоровны, усмехнулась и сказала:
   – На мешок вы не смотрите. В тайгу я ношу в нем только хлеб, соль да сахар. Так что же будем есть?
   – Я… Я всегда предпочитаю рыбу, – несколько растерянно оговорила Анастасия Федоровна.
   – Ну, хорошо. Тогда вы разводите костер, а я с котелком схожу под яр в тальники. Там на блесну хорошо берутся окуни.
   Ульяна вытащила из патронташа блесну, взяла котелок и, на ходу бросив Анастасии Федоровне коробку со спичками, исчезла за увалом.
   Анастасия Федоровна наломала сучьев, собрала с земли сухую кедровую хвою и принялась разжигать костер. Удалось ей это не сразу. Ветерок словно преследовал ее и гасил пламя тотчас же, как только спичка загоралась. Стараясь отгородиться от ветерка, Анастасия Федоровна сгибалась, садилась на корточки, поворачивалась то в одну сторону, то в другую. Наконец она отчаялась, повернулась прямо на ветер и чиркнула. Спичка загорелась и не погасла. Анастасия Федоровна сунула ее в хвою, и костер задымил пахучим смолевым дымом. Вскоре подошла Ульяна. В котелке, наполненном водой, лежали уже вычищенные окуни.
   – Быстро ты, Уля, наловила!
   – Тайга – кормилица щедрая, – серьезно сказала Ульяна.
   – Как для кого, – заметила Анастасия Федоровна.
   – Это правда. Кто ее знает, того она кормит, а неопытного человека сама может сожрать. Ну, теперь будем отдыхать, – устроив котелок на таган, сказала Ульяна и села возле костра рядом с Анастасией Федоровной.
   Приближались сумерки. Солнце уже опустилось за лес, но над холмами горел закат. Вода покрылась багрянцем, и озеро само светилось сейчас до рези в глазах, как солнце, сошедшее на землю. На темной лесистой одежде холмиков играли, бегали, пересекались яркие лучи; и оттого, что они беспрерывно двигались, казалось, что и деревья не стоят на одном месте, а, сцепившись ветвями, пляшут в живом хороводе.
   Анастасия Федоровна вообразила на этих холмах белые корпуса курорта. Она представила себе их так ярко, словно корпуса стояли уже на самом деле, краснея крышами, белея стенами и сияя стеклами широких окон.
   Ульяна сердцем поняла, о чем думает Анастасия Федоровна. Указав на противоположный берег, она проговорила:
   – Там, по склону холма, есть ровные площадки. Природа будто знала, что люди курорт здесь будут строить.
   Анастасия Федоровна откинула голову и громко рассмеялась.
   – Ах ты, славненькая моя!.. Площадки… Да тут, может быть, и домов-то строить не придется.
   – Придется!
   – Придется? – в раздумье переспросила Анастасия Федоровна и, помолчав, продолжала: – И мне вот тоже верится, что придется. Хотя раз я уже обожглась.
   Ульяна подняла голову, заинтересованно взглянула на Анастасию Федоровну.
   – Когда я работала в Новоюксинске, я попыталась открыть там дом отдыха. Место нашлось, пожалуй, не хуже этого. Правда, не было озера. Облздравотдел откликнулся на нашу просьбу и послал специальную комиссию. Вот комиссия-то меня и провалила. Она изучила местность, где должен был разместиться дом отдыха, и оказалось, что неподалеку есть малярийное болото. Вся работа была свернута, а облздравотдел поднял большой шум по поводу непроизводительных расходов. Другая бы на этом и успокоилась, а я… я с тех пор ношусь по районам и селам, а сама все присматриваюсь к местам нашего края. Какая же красота у нас! Иной раз такое место отыщешь, что и на Кавказе не встретится. Да вот оно, Синее озеро! Смотри-ка, как пылает все!
   Ульяна слушала Анастасию Федоровну, привстав на колени. То ли от костра, то ли от бликов заката в широко раскрытых глазах ее прыгали золотистые пятнышки, похожие на текучие огоньки.
   – Это мечта вашей жизни? – спросила Ульяна, всматриваясь в лицо Анастасии Федоровны, освещенное пламенем и казавшееся ей в эту минуту особенно красивым и вдохновенным.
   – Да, Уля, это моя мечта.
   – Счастливая вы! У вас есть мечта жизни, а вот я стремлюсь, а все никак не могу свою мечту ухватить! – сокрушенно проговорила Ульяна.
   – Придет еще твоя мечта, Уля, придет! Она сама о себе скажет. И уж тогда, хочешь или не хочешь, возьмет власть над твоей душой.
   Уля задумалась. Текучие огоньки в ее глазах горели, как угольки в костре.
   Ужинали не спеша и почти молча. Анастасия Федоровна поняла, что своими словами о мечте жизни она глубоко затронула Ульяну, настроила ее на раздумье.
   Стемнело. Небо опустилось, и звезды вспыхнули над самыми макушками кедров. От озера потянуло прохладой. Звон ручьев стал отчетливее, но дневная мелодия этого звона исчезла. В глубине леса изредка пересвистывались птички, сторожа покой ночи.
   Ульяна взяла котелок, сложила в него ложки, стряхнула туда же с белой салфетки крошки хлеба и пошла к озеру, чтобы вымыть посуду и принести воды для чая.
   Анастасия Федоровна подбросила сучьев в костер и сидела, прислушиваясь к хрусту хвои под ногами Ульяны, к свисту птиц, к звону воды. Вот шаги затихли, и на миг Анастасии Федоровне показалось, что она осталась одна во всей этой бескрайной тайге. Ей стало жутко. Она подняла голову, посмотрела в темноту, слившуюся с деревьями. Вдруг с озера донесся высокий чистый голос. Ульяна запела свободно, широко, без всяких усилий:

     Не брани меня, родная,
     Что я так люблю его,
     Скучно, скучно, дорогая,
     Жить одной мне без него.

   Эхо подхватило ее сильный голос и отозвалось протяжным гулом, словно пение девушки сопровождал мощный хор из многих тысяч голосов.

     Я не знаю, что такое
     Вдруг случилося со мной,
     Что так рвется ретивое
     И терзается тоской.

   В эти слова Ульяна вложила столько страстности, что Анастасии Федоровне почудилось в них и отчаяние, и слезы, и мольба. Охваченная вдруг смутной тревогой, ворвавшейся в ее душу со словами песни, она поднялась с земли, сделала несколько шагов к обрыву и замерла.
   Теперь ей казалось, что все звуки, жившие в тайге, смолкли. Не свистели птицы, не звенели ручьи, не потрескивали пылавшие в огне сучья. Все, все смолкло, оцепенев, будто прислушиваясь к голосу девушки.
   Анастасия Федоровна чувствовала, что какая-то сила поднимает ее, несет в просторный и радужный мир. На миг ей показалось, что все это – мерцающие звезды на небе, притихший могучий лес, тусклый блеск воды, песня, то струящаяся, то взлетающая, – все это сказка. Но вот Ульяна смолкла, оцепенение исчезло, тайга вновь ожила.
   – Уля, где ты, Уля?! – крикнула Анастасия Федоровна, с радостным трепетом сознавая, что все случившееся сейчас было жизнью.

Глава восьмая

//-- 1 --//
   Максим и Артем осматривали Мареевку. Максим в юности бывал во многих селах и деревнях Улуюлья, но здесь бывать ему не приходилось. Они не спеша прошли по улице, потом свернули в другую, упиравшуюся в кедровник. Возле одного дома братья остановились. Максим замер, любуясь чудом, которое сотворил на удивление людям безвестный мастер. Карнизы и наличники дома, калитка и ворота – все было в узорах, выпиленных из простого теса. С большой выразительностью мастер сделал фигуры зверей и птиц.
   На воротах был развернут целый сюжет: две собаки стремительно гонятся за медведем. Медведь уже катится кубарем, но и собакам нелегко; из пастей высунулись длинные языки.
   – Этот дом принадлежал скупщику пушнины Тихомирову, – сказал Артем.
   Но не о Тихомирове думал сейчас Максим. Он живо представил себе мастера этих узоров, в руках которого были всего лишь долото, пилка да топор. Это был самобытный талант, из числа тех, которые на удивленье всей Европе умели подковать блоху. Наверняка мастер не имел не только своего дома, но и простой избы, кочевал из деревни в деревню, прозывался в народе «Завей горе веревочкой» и мечтал всю жизнь возвести город на загляденье всему миру. Он умер, этот мастер, бобылем, его хоронили «обчеством», и только рослые гладкоствольные березы на тихом сельском кладбище оплакивали его одинокую могилу.
   – Сельсовет? – спросил Максим.
   – А вот видишь? – Артем показал на вывеску, исполненную золотом на черном, в палец толщиной, стекле: «Мареевский сельский Совет депутатов трудящихся».
   Артем открыл калитку, и они вошли во двор. Половина двора была покрыта навесом из жести: крыша кое-где уже проржавела и зияла дырами. Когда-то у купчика Тихомирова под этим навесом зимовали телеги, летовали сани, хранились плуги, сенокосилки, стояли большие весы, на которых взвешивались мешки закупленного кедрового ореха. Теперь земля поросла ромашкой и лебедой. На том месте, где были весы, стоял длинный стол, а за ним тянулись три ряда крепких лиственничных скамеек. С весны и до холодов все собрания, созываемые сельским Советом, происходили здесь, на открытом воздухе, и мареевцы в шутку называли это место «летним залом заседаний».
   Когда Артем и Максим вошли во двор, они увидели под навесом людей. По их непринужденным позам сразу можно было понять: они не заседают, а просто беседуют. Однако, окинув взглядом сидящих, Максим уловил, что говорят о чем-то серьезном, значительном и, по-видимому, не сошлись во мнениях.
   – Здравствуйте, товарищи! – весело сказал Артем, увидев знакомых. – Мы вам не помешаем?
   Послышался говорок: «Здравствуйте!», «Проходите!», «У нас секретов нет». В ту же минуту с крайней скамейки поднялся круглолицый бородатый человек и пошел навстречу Артему, обнажив в улыбке крепкие, желтые от табачного дыма зубы.
   – А, Мирон Степаныч! Привет, дорогой! – воскликнул Артем, протягивая руку. – Ну, знакомьтесь. – Артем повернулся к брату. – Это товарищ Дегов, наше районное светило, а это представитель обкома партии.
   Максим пожал руку Дегову, но его внимание привлек человек, сидевший на дальней скамейке с краю. Он был в броднях, серых просторных штанах и в такой же серой рубахе без пояса. На голове у него была шапка-ушанка. Он маленькими зоркими глазами осматривал Артема. Когда Артем назвал Дегова «наше районное светило», человек вытянул шею и с усмешкой заметил:
   – Ох, любит наше светило перед начальством хвостом покрутить!..
   – Да будет тебе, дядя Миша! От зависти к его ордену несуразное говоришь, – вразумительно сказал кто-то.
   – От зависти… – ворчливо ответил Лисицын и пристально посмотрел на Максима, как бы спрашивая его: «Ну, а ты что за птица?»
   – О чем же у вас суды-пересуды были? – спросил Артем, обращаясь ко всем сразу.
   – О земле, Артем Матвеич. С дружком моим мы схлестнулись, – кивнув большой лохматой головой в сторону Лисицына, проговорил Дегов.
   – Бирюк тебе дружок, – резко сдвинув шапку набок, бросил Лисицын.
   – Да ты не сердись, Михаила, – с видом победителя произнес Дегов.
   – А ты не думай, что на небе одна звезда, – ты, Мирон Дегов.
   Льновод с ответом не нашелся и только всплеснул руками. Все засмеялись, и в этом смехе Максиму почудилось, что симпатии собравшихся здесь людей на стороне Лисицына.
   – Тут речь шла о землях. Мирон Степапыч ищет новые площади под лен, – видя недоумение Артема, пояснил председатель сельсовета.
   – Правильно делает, – сказал Артем, присаживаясь к столу.
   – Спор идет, где лучше землю взять, – продолжал председатель. – Дегов предлагает раскорчевать участок возле Синего озера, а Лисицын возражает.
   – Не возражаю, а протестую! – вскочив, крикнул Лисицын.
   – Ты подожди, дядя Миша, не горячись, – посоветовал кто-то.
   Максим прошел и присел на краешек скамейки.
   – Дегов хотел, Артем Матвеич, за Орлиным озером осесть, да вода там глубоко, если колодец бить. Теперь он просит дать землю в районе Синего озера, – снова заговорил председатель сельсовета.
   – Неужели у вас ближе земли нет? – спросил Артем.
   – Земля есть, да не подходит: то заболоченная, то нераскорчеванная. А у Синего озера по долине хоть сейчас паши, – сказал Дегов.
   – Ну а Лисицын почему против? Ты что, товарищ Лисицын, в этой долине гусей думаешь разводить? – взглянув на охотника, с усмешкой спросил Артем.
   Но усмешка секретаря райкома не осталась незамеченной, и кто-то сказал:
   – А гуси, товарищ Строгов, тут ни при чем.
   – Я не хотел обидеть Лисицына, к слову пришлось, – слегка смутился Артем.
   Лисицын вышел к столу. Все напряженно смотрели на него, опасаясь, что охотник может выкинуть какое-нибудь коленце. Но он уже «перекипел» и был совершенно спокоен.
   – Про гусей вы правду сказали, – заговорил Лисицын. – Там можно разводить не одних гусей. В Синеозерской тайге все звери и птицы паруются. Я давно своим начальникам говорю: «Наложите запрет на это место. Пусть спокойно плодится тут вся наша таежная живность». Да только выходит: кричала баба на лугу, да луг-то пустой был…
   – Я ж тебе говорил, Михаила Семеныч, – с раздражением в голосе сказал председатель, – не можем мы этого вопроса сами решить! Не в нашей это власти! Синеозерская тайга только до озер наша, от озер и дальше хозяин ей – государство.
   – Ну а государство – оно чужое или рабочих и крестьян? – щурясь, с ехидцей в голосе спросил Лисицын.
   – Знаешь что, Михаила Семеныч, – заволновался председатель сельсовета, – ты мне экзамена по политграмоте не устраивай. Я еще в сорок втором году в боях на Волге политшколу прошел.
   – Ты, Тихон Савельич, меня не кори. Я за Советскую власть воевал, когда тебя еще мать кашей кормила.
   – Не о том вы, мужики, речь завели, – тоном осуждения сказал кто-то.
   Послышались отовсюду голоса:
   – Справедливо говорит Лисицын! За охотничьими угодьями тоже догляд нужен.
   – Об этом у нас догадаются, когда зверя и птицу переведут!
   – Я думаю, Севастьянов, – обратился Артем к председателю сельсовета, – вам следует этот вопрос подработать покрепче. Надо сделать так, чтобы Мирон Степаныч получил все условия. Орден Ленина он заработал. Это хорошо. Теперь он должен стать Героем Социалистического Труда.
   – Так задачу и понимаем, Артем Матвеич. В воскресенье сессию сельского Совета по льну проводим, – сказал Севастьянов. – Тут у нас и беседа-то возникла в порядке подготовки вопроса.
   – Учтите, что спрашивать с вас за лен будем строго. Понял, Севастьянов?
   – Как не понять!
   Некоторые участники беседы, увидев, что прежний разговор больше не возобновится, поднялись со своих мест.
   Дегов подошел к Артему, пригласил его вместе с представителем обкома к себе на чашку чая. Артем, вспомнив свое обещание Максиму поближе познакомить его с Деговым, согласился:
   – Можно, Мирон Степанович, побывать у вас, время есть. – Он направился к Максиму, чтобы передать тому приглашение льновода. Но пока Артем разговаривал с председателем, Максим подошел к Лисицыну и теперь о чем-то заинтересованно расспрашивал его.
   – Ты иди, Артем, пока один, а я скоро подойду. У меня ряд вопросов имеется к товарищу Лисицыну, – произнес Максим, когда Артем передал приглашение Дегова.
   Артем рассказал брату, как найти дом льновода, и ушел.
   Лисицын, проводив взглядом Дегова и секретаря райкома, посмотрел на Максима веселыми глазами.
   – Пойдемте, товарищ представитель, ко мне. Вы ловушками интересуетесь. Кое-что у меня есть дома. Покажу.
   По голосу Лисицына Максим почувствовал, что охотнику очень хочется, чтоб «представитель обкома» посетил его. Правда, Максима ловушки интересовали меньше всего. Ему важно было расспросить охотника, что он думает о запрете на Синеозерскую тайгу и какие выгоды, по его расчетам, может принести этот запрет.
   – Ну что же, пойдемте. Вы далеко живете?
   – А мы огородами. Близехонько.
   Лисицын так ловко перескакивал через изгороди, что Максим едва успевал за ним. Охотник широко расставлял руки, опирался на них, легко подпрыгивал, и ноги его описывали полукруг. Им пришлось преодолеть не менее десятка изгородей и заборов, пока они вошли в огород Лисицыных. Максим с улыбкой подумал: «Охотники, как птицы, кривых дорог не любят».
   Максим не знал, что Лисицын повел его огородами с тайным умыслом. Путь к его дому улицей лежал мимо усадьбы Дегова. Льновод, завидев представителя обкома, чего доброго, зазвал бы его к себе раньше времени. А ведь не часто в Мареевку наезжали руководители из области, да тем более такие, у которых пробуждался интерес к промысловым делам.
   Не доходя нескольких шагов до калитки, соединявшей огород Лисицына с двором, Максим на мгновенье остановился: в полуоткрытой калитке промелькнула женщина в пестрой косынке и в зеленом платье, как у жены. «Тоскую… Утром о ней дважды вспоминал», – подумал он и пожалел, что Настенька далеко. В этот ясный день, на таком просторе хотелось побыть вместе.
//-- 2 --//
   Войдя во двор, Максим остолбенел. На крыльце рядом с высокой русой девушкой стояла его жена. Рукава ее зеленого платья были засучены. В одной руке она держала нож, а в другой – остроносую желтобрюхую стерлядку. Анастасия Федоровна и девушка о чем-то разговаривали, пересмеиваясь и переглядываясь. Женщины были увлечены своим делом и на появление во дворе Лисицына и Максима не обратили внимания.
   Максим остановился на нижней ступеньке, шутливо подбоченился и громко сказал:
   – Что это: привидение, мираж? Откуда ты взялась?
   Анастасия Федоровна подняла голову и кинулась к Максиму.
   – Максим! Ты так нужен, я о тебе только что вспоминала!
   Лисицын и Ульяна стояли в полном недоумении.
   – Уленька, Михаил Семенович, знакомьтесь – это мой муж, Максим Матвеич. – Анастасия Федоровна была счастлива и счастья своего не скрывала.
   – Да мы уж знакомы! Но для порядка можно познакомиться еще раз, – усмехнулся Лисицын и подал руку Максиму.
   – Где вы его зацепили, Михаил Семенович? – спросила Анастасия Федоровна.
   – Сказать вернее, он меня зацепил. Мы в сельсовете в «летнем зале» спор о землях вели. А они с секретарем райкома в этот час и подъехали. Ну, того, конечно, кум мой, Мирон Дегов, сразу в полон взял. А Максим Матвеевич подошел ко мне, спрашивать стал о наших таежных делах… Уля, где мать-то? Надо стряпню-то пошевеливать.
   – Знаем, тятя, без команды, что делать, – лукаво взглянув на отца, отозвалась Ульяна.
   – Это Максим, подружка моя, Уля. Охотница, студентка, певица и, как видишь, красавица, – сказала Анастасия Федоровна, когда Максим поднялся на крыльцо.
   – Вы уж наговорите, Анастасия Федоровна! – зарделась Ульяна.
   – Садитесь, Максим Матвеич, – пригласил Лисицын, вынося из дому окрашенную в голубой цвет табуретку.
   Максим ласково посмотрел на жену.
   – Ну, встреча!.. Не ожидал, Настенька, не ожидал…
   – А у меня, знаешь, Максим, сегодня с утра сердце екало. Мы с Улей слышали, как машина прошумела. Я даже к воротам побежала посмотреть, да было уже поздно.
   – Судьба! От судьбы не уйдешь, – поглядывая то на Максима, то на Анастасию Федоровну и разводя руками, произнес Лисицын.
   – Судьба? – засмеялся Максим.
   – По моим соображениям, – многозначительно посмотрев на Лисицына, сказала Анастасия Федоровна, – это хорошая примета, и сулит она нашим делам полную удачу.
   – Уж это так! – поддержал Лисицын.
   – Да у вас заговор какой-то! Что же делать нам с Улей? – засмеялся Максим.
   – Улю не трогай. Она в союзе с нами, а вот о себе подумай, – сказала Анастасия Федоровна.
   – Ты загадками говоришь, Настенька.
   – Это все шутки, Максим, а если всерьез, то у нас с Михаилом Семеновичем есть предложение, – помолчав, заговорила Анастасия Федоровна. Она отложила нож и отодвинула от себя разделанную рыбу. – Ты что-нибудь о Синеозерской тайге знаешь?
   – Кое-что слышал.
   – А я только сегодня оттуда, Максим. Более красивых мест я не встречала!
   – Мест красивых много, Анастасия Федоровна, – вступил в разговор Лисицын. – Есть по Улуюлью места не хуже Синего озера, а вот таких же обильных мест больше нету. С молодости я приметил, что плодиться и зверь и птица собираются в эту тайгу. Вначале никак я не мог понять, за что живность любит Синеозерскую тайгу, а потом раскумекал: тишь, глушь, богатые корма и местность отменная. Все тут есть: и вода, и травянистый дуг, и чащоба, и разнолесье. Молодь, как появится на белый свет, обучится тут житейской премудрости и потом уж – айда кто куда хочет! Раньше, еще при старом режиме, мы как охотились? Бей, стреляй. Ты не убьешь зверька – другой его пристрелит. А по нонешним временам так охотиться нельзя. Зверь и птица счет имеют. Начни их выбивать без оглядки, на нет переведешь. Нынче охотишься, а сам думай: а кого тебе придется на будущий год добывать?
   Лисицын передохнул, вытащил из кармана широких серых штанов записную книжку в затертых корочках и, полистав ее, начал выкладывать свои подсчеты прироста «таежной живности» в случае, если Синеозерскую тайгу сделать заповедной.
   Максим слушал Лисицына, всматриваясь в его облик. Наверное, охотник многим показался бы человеком примитивным. Но это было не так. Лисицын говорил убежденно, и Максим чувствовал, что все его мысли выстраданы за долгие годы большой и трудной жизни, все он не раз подсчитал, взвесил в часы долгих раздумий. Вспомнился лесообъездчик Чернышев. У того тоже была своя горячая мечта.
   – Что же вы, Михаил Семенович, обращались куда-нибудь со своими соображениями? – спросил Максим, когда Лисицын высказал все доказательства до конца.
   – Дальше сельсовета и района, Максим Матвеич, не стучался.
   – Ну и как?
   – Сами видели, – невесело засмеялся Лисицын.
   «Что же это Артем-то?» – подумал Максим.
   – А теперь я тебе, Максим, доложу. Слушай-ка, – сказала Анастасия Федоровна и, сев напротив мужа, рассказала о встрече с Мареем, о посещении Синего озера, о своих предположениях относительно целебных свойств родников.
   – А люди, которые действительно излечивали на Синем озере ревматизм, известны тебе? – спросил Максим.
   – Известны! – ответила Анастасия Федоровна.
   – Кто они и где они?
   – Вот, например, Михаил Семенович Лисицын, – кивнула она на охотника, молча раскуривавшего трубку.
   Максим посмотрел на жену, и взгляд его серых глаз был ей дороже всяких слов. «Да, тебя сразу не собьешь! Молодец, вооружайся фактами, без них не победишь!» Так поняла она этот взгляд и знала, что поняла правильно.
   – Два года, Максим Матвеич, я сиднем сидел, думал: ну, конец, отходил свое! – заговорил Лисицын. – А потом Уля с Ариной посадили меня в лодку и увезли к Синему озеру. Через месяц в Мареевку своими ногами пришел. В прошлом году праздновали пятнадцатилетие нашего колхоза, так я в клубе всех молодых переплясал.
   Лисицын засмеялся, проворно прошелся по крыльцу, притопывая ногами, повертывая ступни туда-сюда.
   – Носят! Носят, любезные!.. А все Синее озеро. Без него наш брат, рыбак да плотовщик, давно бы окочурился.
   В дверь выглянула Ульяна. Убрав вычищенную рыбу в погреб, она поспешила в дом на помощь матери. В горнице накрыла белой скатертью широкий стол, разместила на нем закуски, посуду, поставила графины с настойками и пошла звать гостей.
   Арина Васильевна хлопотала в кути [2 - Куть – отгороженная часть избы, где готовится пища.]. В печи поспевали на обширных жестяных листах большие пироги с нельмой.
   Лисицын взял Максима и Анастасию Федоровну под руки и торжественно повел в дом. Тут он первым делом вызвал Арину Васильевну из кути и представил ее Максиму.
   Арина Васильевна вышла сконфуженная, с лицом, запачканным мукой, и с укором поглядела на мужа, затеявшего преждевременное знакомство.
   Лисицын засуетился около стола: переставлял посуду, с шутками разливал вино по рюмкам и стаканчикам.
   За столом пожалели, что не может сесть вместе со всеми Марей Гордеевич. По настоянию Анастасии Федоровны его привезли к Лисицыным, и он лежал сейчас на кровати, отгороженной тесовой побеленной переборкой.
   Когда Лисицын наполнил рюмки, Ульяна, переглянувшись с Анастасией Федоровной, сказала:
   – Давайте выпьем за то, чтоб все задуманное исполнилось.
   – Это как понять? – спросил ее отец.
   – А так, тятя: задумал ты Синеозерскую тайгу заповедной сделать – пусть сбудется. Задумала Анастасия Федоровна курорт открыть – пусть это случится…
   – Хорошо, Уля! Хорошо! – закричал Лисицын. – Это ж прямо в самую точку!
   Подняла свою рюмку и Анастасия Федоровна. Только Максим продолжал сидеть с опущенной рукой. Все посмотрели на него, как бы говоря: «Ну, что же, ждем!»
   – Да-а… – протянул Максим и взглянул на девушку. – Задали вы мне, Уля, задачу! Вот какое дело, товарищи, есть решение облисполкома об отводе Синеозерской тайги под вырубку…
   Ульяна тихо охнула, а Лисицын быстро поставил рюмку на стол, расплескав вино.
   – Под вырубку?! – хрипло переспросил он, словно кто-то стиснул ему горло. – Не будет этого! Советская власть не допустит! Ни за что не допустит!
//-- 3 --//
   В этот же день, под вечер, Максим направился вместе с Артемом, который отыскал его у Лисицына, в гости к Мирону Степановичу Дегову. Льновод жил в большом крестовом доме, срубленном из отборных лиственничных бревен. Стоял дом неподалеку от обрывистого берега.
   Пока они неторопливо шли по Мареевке, Артем то и дело заглядывал Максиму в лицо, без умолку говорил негромким доверчивым голосом:
   – Когда у меня выпадают свободные часы, люблю я читать в журналах критические статьи о книгах наших писателей. Временами дельные вещи попадаются. Иной раз читаешь про одну какую-нибудь книгу, а мысленно охватываешь взором и свою жизнь, и жизнь знакомых людей. Нелегкая это штука – написать о нашем современном человеке сущую правду. Вот возьми, к примеру, Дегова. Передовой человек, новатор сельскохозяйственного производства, а присмотрись к нему – и многое в нем поразит тебя.
   Недавно был у меня его старший сын, просил, чтобы повлиял я на отца. Не хочет старик отпускать его из семьи, держит всех под своей властью. Пытался я разговаривать с отцом. «Не пора ли, говорю, Мирон Степанович, сыновей из-под своего крыла выпускать?» Так ты понимаешь, Максим, он и слушать не хочет. «Нас, говорит, у отца было не три, а пять сыновей, и все вместе жили. Двадцать семь человек за стол садились. Вот какая семейка была! И ничего! Люди с сумой по миру ходили, а мы всегда свой хлеб ели».
   Я пытался убеждать его, что теперь, мол, другая жизнь, не обязательно всем сыновьям и внукам в одном доме тесниться. Он и на это свои доводы имеет. «Оттого, говорит, что Деговы большим семейством живут, колхозному делу и Советскому государству только польза одна. В своем семействе я сам за каждым догляд имею. Недаром же никто еще из Деговых не слышал попреков от колхозного правления или бригадиров». В разговоре со мной старик пустился в такую философию, что я, по правде сказать, немножко растерялся. Дегов считает, что в будущем, при коммунизме, люди будут жить большими семьями.
   – Что же, это вполне возможно, – произнес Максим, с интересом слушавший все, что говорил Артем. – Конечно, семья, как первичная ячейка разумного человеческого общества, получит большое развитие. Материальные условия общества и высокий уровень сознания людей помогут этому.
   – Это все так, – согласился Артем. – Но Дегов считает, что во главе таких семей будут стоять своего рода старейшины.
   – Ну, это уж он приспосабливает свои теоретические представления к собственной практике, – весело рассмеялся Максим.
   Братья подошли к дому Дегова. Старик встретил их у ворот. Он был одет по-праздничному: в хромовых сапогах, суконных брюках, в длинной вышитой рубахе под черным крученым пояском. Окладистая борода «лопатой» и длинные волосы на голове были тщательно расчесаны и слегка помазаны маслом.
   – Здравствуйте, Максим Матвеич, здравствуйте, – заговорил Дегов неторопливым, степенным голосом, каким говорят люди старые, опытные, понимающие свое превосходство над более молодыми. – Вот уж не думал, что вы единокровный брат Артема Матвеича, – продолжал Дегов, крепко, по-молодому сжимая руку Максима. – Давеча, когда увидел вас обоих во дворе сельсовета, решил: с разных кустов ягоды. А теперь вижу: только масть не совпадает, а в обличии много схожего. Глаза вон у одного цвета черной смородины, у другого – как небо, а смотрят почти одинаково. Кто же у вас удался в мамашу, а кто в папашу?
   – Артем в мать, а я в отца, – сказал Максим, про себя удивляясь вниманию Дегова к внешнему облику людей.
   – Пойдемте в дом, что ж возле ворот стоять? – пригласил Дегов, берясь за кольцо тесовой калитки.
   Двор Дегова был опрятен и уютен. От ворот до самого крыльца в густой траве был проложен узкий, в три стесанные жерди, тротуарчик; к амбару, стоявшему в дальнем углу продолговатого двора, обнесенного высоким бревенчатым забором, тянулась дорожка, посыпанная песком и пестрой галькой. Рубленное из плах некрашеное крыльцо сияло чистотой и свежестью. Ступеньки были выскоблены, а точеные фигурные перила чисто вымыты.
   – Здесь всегда так аккуратно? – тихо спросил Максим брата, пользуясь тем, что Дегов шел на несколько шагов впереди них.
   – Беспорядка никогда не видел, хотя бываю часто, – ответил Артем.
   Дегов услышал разговор и, не оборачиваясь, сказал:
   – При колхозной жизни, Максим Матвеич, наши крестьянские дворы совсем стали другими. Прежде мы в грязи и навозе утопали. Теперь скот большей частью на фермах содержится, за селом. Дух-то у нас во дворах куда здоровее стал, опять же и мух поубавилось.
   – И еще одна причина есть, Мирон Степаныч: у хороших хозяев в колхозах навоз цену приобрел, – заметил Артем.
   – Истинная правда, Артем Матвеич. К примеру сказать, куриный помет. Я у хозяек его слезно выпрашиваю. До шести центнеров на гектар мне его требуется. Да по десять тонн перегноя, по восемь центнеров золы на каждый гектар закладываю. Сильно-то таким добром разбрасываться не станешь. А если вздумаешь без этого обойтись, то и урожая не получишь.
   – Правильно, Мирон Степаныч! – горячо воскликнул Артем, про себя подумав: «Вот бы каждый колхозник был с таким сознанием! В два-три года мы бы все довоенные успехи в сельском хозяйстве превзошли».
   В доме Деговых было так же уютно, чисто, как и во дворе. Даже не верилось, что в этом доме живет семейство из восемнадцати человек, среди которых есть и старики и малолетние.
   Дегов провел Максима и Артема в крайнюю комнату. Она была меблирована по-городскому: полумягкие дубовые стулья, книжный шкаф со стеклянными дверцами, широкая кровать с никелированными шарами на спинках, фабричный коврик на полу.
   Весь простенок между окон, выходивших к реке, был занят большим листом белой бумаги, на которой были наклеены портреты Дегова, вырезанные из газет, почетные грамоты от районных и областных организаций, указы Президиума Верховного Совета СССР о награждении его орденом Трудового Красного Знамени и орденом Ленина.
   Заметив, что Максим присматривается к этому листу с вырезками и грамотами, Дегов смущенно сказал:
   – Внуков проделки. Пусть, говорят, дедушка, знают все, какой ты у нас герой.
   – А где же ваше семейство? – спросил Максим. – Пусто в доме.
   – На работе все. Как раз нынче подкормку льна производим. За домом доглядывает сноха – жена старшего сына. Сам я уж пять лет как овдовел.
   – А внуки, Мирон Степаныч? И их что-то не слышно, – заметил Артем.
   – Я велю, Артем Матвеич, и внуков на поля возить. Не для работы, конечно, а так, чтоб с малолетства к нашему крестьянскому труду приглядывались и полевым воздухом дышали. Мой-то родитель чуть не с пеленок меня на пашню возил.
   – Правильно делаешь, Мирон Степаныч! – опять горячо воскликнул Артем.
   – Верю я, Артем, что вырастут у Мирона Степановича внуки настоящими земледельцами, – сказал Максим, продолжая осматривать строгое убранство дома Деговых.
   – А как же иначе, Максим Матвеич! Нам крестьянское занятие от дедов и прадедов перешло. И любить мы его должны пуще всего на свете. Я сам-то про себя иной раз так думаю: не было б для меня кары большей, чем оторвать от земли. Погиб бы я без крестьянской работы, как рыба на берегу… Ксюша! Ксюша! – вдруг громко позвал Дегов.
   В дверях появилась миловидная женщина в ситцевом опрятном платье, в фартуке, повязанная платком. Она поздоровалась с Максимом легким наклоном головы и обратилась к Дегову:
   – Вы звали меня, папаша?
   – Звал, Ксюша. Ладно ли, что мы гостей одними речами потчуем? – добродушно усмехаясь, спросил Дегов.
   Максим понял, что Ксюша и есть жена старшего сына Дегова и что порядок и чистота в этом доме созданы ее заботливыми руками. «Какая прилежная», – подумал он.
   – Проходите, папаша, – сказала она, – все на столе. – И пригласила Артема: – Проходите, Артем Матвеич, проходите с товарищем.
   – Это, Ксения Платоновна, не товарищ, а мой родной брат – Максим Матвеевич.
   – А я сразу поняла, – улыбнулась Ксюша, – что вы не чужие, только спросить постеснялась.
   Когда братья сели за стол вместе с Деговым, Максим вспомнил о споре, происходившем во дворе сельсовета.
   – Спор этот не новый, Максим Матвеич, – начал рассказывать Дегов. – До колхозной жизни мы с Михайлой Лисицыным были в такой дружбе, что водой не разольешь. А теперь вот как сойдемся вместе, так и пошло!.. Я – слово, он – два, я – десять, он – двадцать! Еще такой человек на свете не живет, который его мог бы переговорить. Да не слова, а дело красит человека.
   – На язык Лисицын остер, это верно, Мирон Степаныч, а только и дела у него неплохи. Немалую он прибыль дает колхозу своим промыслом, – сказал Артем.
   – Звону больше того, Артем Матвеич. Любит Михайло на кустах таежную живность подсчитывать. А ей, живности-то, соли на хвост не насыплешь. Орехи и ягоды не уродились, она вспорхнула с дерева – только ее и видели. Я и сам охотой пробовал заниматься, да, слава богу, не успела она меня затянуть навечно.
   – Недороды, милейший Мирон Степаныч, и в сельском хозяйстве, к сожалению, бывают, – покачал головой Артем.
   – Согласен. А только я смотрю на дело, Артем Матвеич, так: если власть над землей твоя – всегда свое возьмешь. Вспомни-ка, какая в прошлом году сухая весна была, а я обещал по шесть центнеров семян и по двадцать семь центнеров тресты с гектара снять – и снял!
   – Теперь, Мирон Степаныч, – дело прошлое, могу сознаться – вся душа у меня за тебя изболелась. Думал я, не вытянешь своего обязательства. Секретарь обкома Ефремов как-то позвонил, спрашивает: «Как Дегов?» – «Шатается, говорю, Иван Федорович!»
   – Работал до упаду, Артем Матвеич. Сам не спал и другим отдыха не давал. Три раза только прикатывание остроребрым катком по посевам проводил, чтоб прошел через сухую корку земли воздух к проросткам.
   Дегов, что называется, сел на любимого конька. Он принялся подробно рассказывать братьям о всех трудностях, которые пришлось преодолеть, чтобы наконец получить высокий урожай.
   Максим слушал Дегова с большим вниманием. Он слабо представлял, как выращивается лен. Артем хотя и знал технологию льноводства и все, что пришлось пережить и перечувствовать Дегову, но так любил и почитал его, что слушал рассказ старика с тем наслаждением, с каким слушают любимую песню, если даже ее исполняют в сотый раз.
   Артем смотрел на Дегова ласковыми внимательными глазами, и сухощавое смуглое лицо его становилось то строгим и сосредоточенным, то задумчивым, то сердитым, то озарялось сдержанной, умной улыбкой.
   Пока говорил Дегов, Артем не произнес ни одного слова, но и без этого, лишь по выражению лица Максим мог понять мысли и чувства, которые владели братом. Когда Дегов закончил свой рассказ, Артем, сидевший напротив Максима, оживленно заговорил:
   – Чем не повесть, Максим? Тут один писатель приезжал из Высокоярска записать рассказы Мирона Степаныча. Обещал в областном альманахе опубликовать. Ждем. Пока что нету.
   – Ты бы ему, писателю-то, лучше посоветовал лето на полях вместе с Мироном Степановичем поработать.
   – Предлагал. «Не могу, говорит, творческие планы не позволяют». Вот как альманах появится, обяжу всех секретарей партийных организаций читку на полях с колхозниками провести. Пусть опыт перенимают. А тебя, Максим, по-братски прошу заинтересоваться в обкоме моей докладной.
   – Докладной? О чем?
   – На имя Ефремова докладную записку написал. Ставлю вопрос о подъеме сельского хозяйства Улуюлья. Прошу триста семей переселенцев, опытную льноводческую станцию, одну МТС, льномолотильные и льнотеребильные машины.
   – Еще бы, Артем Матвеич, минеральных удобрений попросить. Хороша для наших земель аммиачная селитра, – вставил Дегов.
   – И об этом в докладной есть.
   – Насчет переселенцев и машин – это ты совершенно правильно. А где ты думаешь переселенцев размещать?
   – Сначала у меня была мысль разместить их по разным колхозам, а теперь я склоняюсь к тому, чтобы отвести им целиком долину возле Синего озера.
   – А не столкнутся здесь интересы сельского хозяйства с интересами охотников и рыбаков?
   – Возможно, и столкнутся. Я думаю, победит то, что более жизненно и перспективно. Охотников у нас десятки, а земледельцев – тысячи, – сказал Артем.
   – Ну, видишь ли, это решение чисто механическое. – Максим задумался. – А нельзя ли все увязать?
   Проговорили до полуночи. Расставаясь, условились встретиться утром. Дегов пригласил Строговых поехать с ним посмотреть посевы на полях и побеседовать с колхозниками на стане.

Глава девятая

//-- 1 --//
   Максим сидел в своем кабинете – просторной угловой комнате на третьем этаже здания обкома партии. В раскрытое окно ночной ветерок приносил через десятки уснувших кварталов свежесть полей и запахи молодых трав. Горизонт был подернут легким багрянцем. Стоял тот час, когда кончалась короткая ночь и начиналось длинное летнее утро.
   Взяв в партколлегии «Дело члена ВКП(б) Краюхина Алексея Корнеевича», Максим перечитывал протокол заседания райкома и заявление самого Краюхина.
   Прав ли был Краюхип или не прав в оценке возможностей Улуюльского края, гадать было трудно, но пройти мимо его предложений, отмахнуться от них Максим не смог. Читая «Дело Краюхина», он достал из стола ученическую тетрадь, исписанную крупным почерком лесообъездчика Чернышева, потом вынул из портфеля записи своего отца, наблюдавшего за молодым кедровником, и долго листал их. «Не есть ли это новые проблемы нашего хозяйства, которые рвутся к жизни, ищут выхода?» – думал Максим.
   Недавно он вызвал секретаря и продиктовал письмо на имя директора научно-исследовательского института. В письме Строгов просил директора института незамедлительно дать краткую характеристику Улуюльского края, необходимую обкому для решения ряда хозяйственных вопросов.
   Вместо краткой характеристики Максиму передали стопку бумаги, прошитую суровой ниткой. На заглавном листе значилось: «Стенограмма заседания ученого совета научно-исследовательского института по вопросу принятия краткой характеристики Улуюльского края в связи с запросом обкома ВКП(б)».
   Прочитать стенограмму днем Максиму не удалось. С утра было совещание, потом пришлось принимать посетителей: секретарей райкомов, парторгов и инженеров леспромхозов, работников лесных трестов. В восемь часов вечера открылось заседание бюро обкома, продолжавшееся свыше четырех часов. Лишь глубокой ночью Максим взялся за стенограмму. Он читал ее увлеченно, представляя обстановку, царившую на этом заседании. Стенограмма выглядела так:
   «Водомеров. Позвольте считать открытым заседание ученого совета. На повестке дня один вопрос: принятие краткой характеристики Улуюльского края в связи с запросом обкома партии. Пожалуйста, Захар Николаевич, ваше слово.
   Великанов. Я не буду касаться истории вопроса, поскольку это совету известно, а сразу оглашу проект нашего ответа обкому партии.
   «На ваш запрос о перспективности Улуюльского края институт находит возможным сообщить следующее:
   1. В области геологии и полезных ископаемых.
   Геологическое строение Улуюльского края изучено недостаточно, но тем не менее имеющиеся данные с полной определенностью дают основание считать это строение крайне однообразным, сложенным из мощных позднейших рыхлых, горизонтально залегающих формаций третичного и четвертичного периодов. Древние породы палеозойской эры на территории Улуюльского края не прослеживаются. Это обстоятельство указывает на то, что, по-видимому, складчатая постель палеозоя погружена на практически недостижимую при настоящем техническом уровне глубину. Следовательно, вопрос о наличии полезных ископаемых обусловлен этой особенностью геологии края и практически может рассматриваться в плане использования полезных ископаемых нерудного характера для строительных целей (глина, пески, краски).
   2. В области почв и растительности.
   Почвенный покров Улуюльского края достаточно мощный, по преимуществу подзолистый. Суглинистые почвы открывают широкие возможности для внедрения в сельское хозяйство Улуюльского края технических культур (главным образом льна). Наличие черноземных площадей обусловливает развитие зерновых культур. Следует указать, что почвы Улуюльского края изучены также недостаточно.
   Леса Улуюльского края составляют его основное богатство и представляют неограниченные возможности для развития лесной промышленности. Травянистый покров позволяет серьезно увеличить долю животноводства в сельском хозяйстве Улуюлья.
   3. В области водных ресурсов.
   Густая речная сеть края позволяет широко развить эксплуатацию лесных массивов и использовать реки как пути сплава и средства связи и сообщения.
   В крае существует большое количество материковых водоемов, но режим вод и животный мир их не изучены и определить промысловое значение этих водоемов в настоящее время затруднительно».
   Таков проект характеристики, который научное руководство института вносит на ваше рассмотрение.
   Водомеров. Есть ли какие вопросы к Захару Николаевичу? Прошу, товарищи, не терять зря времени.
   Рослов. Очевидно, вопросов нет. Целесообразно приступить к обсуждению.
   Водомеров. Пожалуйста. Кто желает выступить?
   Бенедиктин. Если позволите, Илья Петрович, то мне хочется выразить свое мнение.
   Водомеров. Прошу вас, Григорий Владимирович.
   Бенедиктин. Товарищи, задачу, которую поставил перед институтом обком ВКП(б), запросив краткую экономическую характеристику Улуюльского края, надо рассматривать как задачу исключительно ответственную. Что значит дать научную характеристику такого обширного края, как Улуюлье? Это значит вооружить областной комитет партии ясным представлением тех конкретных возможностей, которые уже сегодня-завтра могут быть использованы для дальнейшего развития народного хозяйства области.
   Самое опасное в такого рода документе – преувеличение. Характеристика не преувеличивает возможностей края, она и не преуменьшает их. Таким образом, этот документ дает строго объективную картину действительного положения вещей и является серьезным научным достижением нашего института.
   Пользуясь случаем, я хочу рассказать здесь о том, как протекала работа над созданием этого документа. Полагаю, что для многих, особенно молодых научных сотрудников, присутствующих на заседании ученого совета, будет особенно поучительно выслушать мое сообщение.
   Мне выпала, товарищи, прямо скажу, великая честь работать в комиссии, которая под руководством Захара Николаевича столь плодотворно трудилась в течение нескольких дней над созданием характеристики Улуюлья. За эти напряженные дни я лично и некоторые другие научные сотрудники прошли под руководством профессора Великанова замечательную школу практической научной работы. Начальный вариант характеристики занимал свыше тридцати страниц текста. В нем содержалось много произвольных утверждений, и в силу этого его научная ценность была сомнительной. Теперь характеристика уместилась на двух страницах. Захар Николаевич Великанов, редактировавший окончательный вариант характеристики, освободил ее от всех ненаучных положений, строго отобрав лишь то, за что институт может отвечать перед государством и партией социалистической совестью всех своих научных работников.
   Еще будучи студентом, я хорошо усвоил то положение, что воздухом науки являются факты. (Голос: “Желательно высказываться по существу!”) Мне странно слышать такую реплику! Разве вопрос о приемах и стиле научной работы не есть вопрос о существе науки?
   Водомеров. Продолжайте, Григорий Владимирович…
   Бенедиктин. Итак, я хочу сказать, что, издавна зная, что воздухом науки являются факты, я впервые в работе с профессором Великановым ощутил это практически. Я видел, как профессор Великанов освобождал характеристику от выводов, которые не подтверждаются солидным количеством фактов, выверенных, освоенных, не подлежащих никакому сомнению.
   Я убежден, что ученый совет одобрит характеристику и передаст ее областному комитету партии.
   И еще одно замечание: когда проект характеристики был вручен секторам, то мне пришлось слышать удивленные голоса по поводу ее краткости. Но, товарищи, это соображение принять всерьез невозможно. Кто сказал, что значение того или иного научного творения определяется его объемом? История науки знает обратные факты. Вспомните гениальные тезисы Маркса о Людвиге Фейербахе! Они занимают полторы страницы. А периодическая таблица элементов Менделеева? А великие законы Архимеда, Ньютона и других столпов науки, сформулированные порой в одном абзаце?
   Водомеров. Кто еще желает высказаться? Прошу.
   Рослов. Позвольте, Илья Петрович, задать младшему научному сотруднику Бенедиктину один вопрос.
   Водомеров. Пожалуйста, Леонтий Иванович, но при этом я прошу держаться темы нашего обсуждения.
   Голос. Странное предупреждение!
   Рослов. Скажите, младший научный сотрудник Бенедиктин, когда вы произносите такие фразы, как: “Характеристика является серьезным научным достижением нашего института”, вы произносите это серьезно или с иронией? (Шум, возгласы.)
   Великанов. Вышучивание – негодное средство в научном споре!
   Бенедиктин. Я отвечу! Позвольте ответить, Илья Петрович. (Шум, возгласы, понять невозможно.)
   Водоморов. Прошу соблюдать порядок! Слово имеет товарищ Бенедиктин.
   Бенедиктин. Честно скажу, вопрос профессора Рослова удивляет меня. Но поскольку вопрос задан, я готов ответить на него. Все, что я говорил в своем выступлении, я говорил серьезно, ни о какой иронии речи быть не может. Я высказывал здесь свое убеждение, я никому его не навязывал. Убежден, что тот, кто хотел этого, тот меня понял.
   Уважаемый Леонтий Иванович, ваше неустанное подчеркивание моего более чем скромного звания в науке, извините, выдает ваше тенденциозное отношение ко мне. Я не понимаю, чем я заслужил ваше нерасположение. (Шум, звонок председателя.)
   Рослов. Дело в том, любезный Григорий Владимирович, что всю вашу восторженную речь я воспринял как шутовство. Но вы же не на цирковой арене… (Шум, звонок председателя.)
   Великанов. Это уж просто грубости. Они неуместны в стенах нашего института… (Голос: “Так же, как неуместны расшаркивания перед авторитетами”.)
   Рослов. За грубости я готов принести извинения, но когда дело касается важных вопросов, то нельзя серьезное обсуждение подменять славословием.
   Товарищ Бенедиктин оценивает характеристику как большое научное достижение института. Он договорился до чудовищных сравнений: характеристика Улуюлья и тезисы Маркса о Фейербахе! Это немыслимо.
   Мне кажется, что характеристики Улуюлья вообще нет. Да ее и не может быть. Наш институт не вел никаких изысканий в этих районах области. Все, что написано в характеристике, оглашенной профессором Великановым, может быть написано о любом другом месте, не подвергавшемся никакому изучению.
   Интерес обкома партии к проблемам Улуюльского края не является случайностью. Стоит взглянуть на географическую карту этого района, чтобы понять его значение.
   Запрос обкома застал наш институт врасплох. Надо честно признаться, что сегодня мы не в состоянии дать Улуюлью какую-либо объективную научную характеристику. Мы этот край не знаем. Перед лицом требований жизни мы оказались банкротами, и лучше признаться в этом, чем посылать обкому невразумительную отписку.
   Запрос обкома изобличает наш институт в застарелой болезни – в оторванности от жизни, от практики. Мы загромоздили программы научных изысканий десятками ненужных тем и просмотрели вопросы, которые имеют первостепенное значение. Будь руководство института более чутким к запросам жизни, неужели оно не могло бы предвидеть, что недалек тот момент, когда нас спросят об Улуюлье, и нужно к этому своевременно подготовиться. Тем более что в институте разговоры об изучении Улуюльского края велись неоднократно. Я хочу напомнить ученому совету историю с уходом из института одаренного аспиранта Краюхина. Спрашивается, почему ушел Краюхин? До сих пор никто не дал на это вразумительного ответа. Краюхин ушел потому, что его стремление посвятить себя изучению Улуюльского края не встретило у нашего руководства поддержки. Краюхин был осмеян, и о нем в институте постарались утвердить мнение как о человеке бездарном и заносчивом. Между тем сегодня мы имеем возможность убедиться, что Краюхин, требуя от института внимания к Улуюльскому краю, смотрел гораздо дальше всех нас.
   Не хватило в данном случае дальнозоркости и Захару Николаевичу, который в свое время умел решительно и смело поддерживать молодых ученых, о чем я знаю по собственному опыту.
   Великанов. Вы говорите сегодня, Леонтий Иванович, как прокурор. Любопытно, какой меры наказания для меня потребуете?.. (Шум, звонок председателя.)
   Рослов. Простите, Захар Николаевич, но ваша реплика не остановит меня. Я следую девизу, который слышал из ваших уст, когда еще был студентом: истина в науке превыше всего!
   Характеристика, которая предложена вниманию ученого совета и которую товарищ Бенедиктин выдает за крупное научное событие, на самом деле не выдерживает критики. Основной ее порок – противоречивость. В той части характеристики, где дается анализ геологии и полезных ископаемых, эта противоречивость особенно бьет в глаза.
   Вначале характеристика сообщает, что Улуюлье не изучено. Через две-три строки утверждается, что палеозойские формации не прослеживаются. На основании чего дается такое утверждение? Нельзя ссылаться на глубину залеганий, не имея данных о действительной глубине залеганий. Писать об этом, опираясь только на предположения отдельных геологов, пусть даже авторитетных, дело более чем рискованное. Наконец, характеристика дает прямую рекомендацию развивать использование полезных ископаемых нерудного характера для строительных целей. Из чего вытекает такая рекомендация? Она вытекает только лишь из нашего незнания Улуюлья: ведь легче всего сослаться на пески и глины. Я предлагаю в качестве основной рекомендации обкому выдвинуть вопросы широкого и всестороннего изучения той части области, которая известна под названием Улуюльского края. Хотим мы этого или не хотим, но жизнь заставит нас вплотную заняться просторами Улуюлья. Эпоха строительства коммунизма, в которую мы живем, тем и характерна, что она решительно меняет облик нашей страны, превращая далекие таежные, малообжитые места в новые, экономически развитые районы, в очаги социалистической индустрии и культуры.
   Таким образом, позвольте резюмировать все вышесказанное: я предлагаю отвергнуть проект характеристики Улуюлья как совершенно неудовлетворительный и в корне переделать его.
   Водомеров. Нас лимитирует время, Леонтий Иванович. Сегодня из обкома уже звонили. Там ждут характеристику.
   Рослов. Но посылать ее в таком виде, Илья Петрович, я не нахожу возможным.
   Водомеров. Необходимо улучшить характеристику оперативным путем…
   Великанов. Я не вижу, что можно изменить в характеристике. (Шум.)
   Голоса. Неверно! Правильно! Вы не объективны, Захар Николаевич.
   Голос. Просьба продолжать обсуждение.
   Водомеров. Кто еще желает высказаться? Вы, Марина Матвеевна? Пожалуйста!
   Строгова. На мой взгляд, характеристика Улуюлья неполна и поверхностна. По просьбе комиссии, работавшей над характеристикой, наш сектор предоставил довольно подробные материалы о растительности и водоемах Улуюльского края, однако комиссия не использовала их. В характеристике лишь констатируются лесные богатства Улуюлья, но лесам не дано никакой классификации. Совершенно отсутствуют какие-либо рекомендации в области лесного хозяйства, хотя такие рекомендации крайне необходимы. Нельзя признать удовлетворительной характеристику водоемов. В целом на этом документе лежит отпечаток безразличия и, я бы сказала, аполитичности. Характеристика не вскрывает заинтересованного отношения института к Улуюльскому краю, по ее тону не чувствуется, что мы, коллектив научных работников, горячо желаем скорейшего включения природных богатств Улуюлья в сферу строительства коммунизма. Для создания характеристики Улуюлья требуется найти другие слова, более яркие, точные и, если хотите, более возвышенные.
   Бенедиктин. Здесь научно-исследовательский институт, а не клуб поэтов!.. (Смех, шум, звонок председателя.)
   Строгова. Сказать об Улуюлье, что оно богато лесами, – это значит не сказать ничего. Да это и известно всем. Лесные богатства Улуюльского края примечательны тем, что они многогранны. Огромные массивы сосны перемежаются с массивами кедра, березы, лиственницы. По берегам водоемов имеются колоссальные запасы плодоносящих кустарниковых пород: черемухи, рябины, смородины. Проблему лесных богатств Улуюлья необходимо рассматривать в комплексе. Заготовка древесины для нужд народного хозяйства – это лишь одна сторона использования леса. Нам нужно серьезно продумать способы разумной всесторонней эксплуатации кедровых массивов, а также больших запасов белой березы. Эти проблемы должны быть поставлены в неразрывной связи с проблемой воспроизводства леса…
   Бенедиктин. Помилуйте, это уж не характеристика, а целая диссертация!..
   Строгова. Проект характеристики отмечает слабую изученность животного мира водоемов Улуюльского края. Это верно лишь отчасти. Наука имеет полное представление о видах животного мира Улуюлья, но мы не в состоянии пока дать ответ на вопросы о промышленном значении запасов рыбы, птицы и зверя. Биологический сектор института еще в прошлом году выдвигал в план научно-исследовательских работ проведение такого подсчета. Наше предложение было отклонено на основании того, что институт не располагает в данное время достаточными средствами для проведения этой работы. Захар Николаевич как научный руководитель настоял на том, чтобы в план нашего сектора была включена тема, посвященная изучению лекарственных растений. Мы выполнили эту работу. Она тоже оказалась дорогостоящей, но ее актуальность и народнохозяйственное значение не могут идти ни в какое сравнение с темой, которую мы выдвигали вначале.
   Бенедиктин. К чему все эти воспоминания?
   Голос. Председатель, дайте возможность говорить. (Председатель звонит.)
   Строгова. Естественно, что, не зная промышленных возможностей водоемов Улуюлья, мы не в состоянии дать обкому каких-либо рекомендаций. Единственно, о чем следовало бы написать, – это о необходимости проведения в самое ближайшее время широкого изучения водоемов, их животного мира, режима вод, а также опыта эксплуатации водоемов местным населением. Вероятно, многие товарищи слышали о Синем и Орлином озерах. Эти озера, особенно Орлиное, как расположенное поблизости от населенных пунктов, многие десятилетия эксплуатируются населением. Вполне вероятно, что тщательное ознакомление хотя бы с одним из этих озер дало бы нам интересный материал и натолкнуло бы на некоторые важные выводы.
   В заключение мне остается присоединиться к мнению профессора Рослова: характеристика Улуюльского края составлена неудовлетворительно и требует коренной переработки.
   Я не могу не сказать нескольких слов и об аспиранте Краюхине, имя которого было упомянуто здесь. Алексей Корнеевич Краюхин ушел из нашего института добровольно. Но добровольность Краюхина имеет свои причины. Как известно, противоречия Краюхина с руководством института начались с выбора темы для диссертации. Ученый совет не утвердил тему, которую выдвинул аспирант. А тема была посвящена проблемам развития Улуюльского края. То, что ученый совет института ошибся, отвергая тему Краюхина, – это теперь ясно. Но не все потеряно. Краюхин в настоящее время живет в центре Улуюльского края – в Притаежном. Я убеждена в том, что свое пребывание в Улуюльском крае Краюхин использует в научных целях, и я верю, что это принесет свои плоды. Институт поступит правильно, если установит с ним связи.
   Бенедиктин. Вам же известно, что Краюхин за государственные преступления исключен из партии и отдается под суд! Почему вы умалчиваете об этом? (Шум, возгласы, звонок председателя.)
   Великанов. С кем же устанавливать связи, Марина Матвеевна?
   Бенедиктин. Вероятно, с тюрьмой! (Смех.)
   Строгова. Смеяться над несчастьем бесчеловечно. С Краюхиным произошло несчастье. Под ним в тайге была убита случайным выстрелом лошадь… (Движение в зале, звонок председателя.) Я получила письмо от Краюхина.
   Великанов. У вас талант адвоката.
   Строгова. Я сказала все, что думала.
   Водомеров. Мне кажется, товарищи, что продолжать дальше прения нет смысла. Мы с Захаром Николаевичем учтем критические замечания, высказанные здесь, и внесем некоторые исправления в характеристику.
   Великанов. Я должен ответить оппонентам. Водомеров. Если вам хочется, пожалуйста. Великанов. Я внимательно выслушал прокурорскую речь профессора Рослова и не менее обличительную речь Марины Матвеевны. К сожалению, они ни в чем меня не убедили. Единственно, что приемлемо из их выступлений, – это мысль о том, что всякое знание – благо. Дело, коллеги, в том, что ни профессор Рослов, ни кандидат наук Строгова не подписывают характеристики, не несут за нее непосредственной ответственности.
   Рослов. Подписывать институтские бумаги не положено нам по штату.
   Великанов. Лишь в силу этого они так щедро награждают совершенно неизученный Улуюльский край исключительными богатствами.
   Характеристику, которую мы обсуждаем, мы подготовили для руководящих органов области. Опираясь на нашу характеристику, обком партии и облисполком будут, вероятно, решать крупные хозяйственные задачи. Как же можно позволить себе писать в характеристике о том, что мы не знаем точно и наверняка? Сознательно вводить в заблуждение государственные органы – это значит идти на прямое преступление. Я уже не говорю о том, что наш институт, как научно-исследовательское учреждение, не имеет никакого морального права приукрашивать факты. Факты есть факты…
   Рослов. Институт не должен также искажать факты.
   Великанов. Мы их не искажаем, мы сообщаем только то, в чем уверены.
   Рослов. А твердо об Улуюлье мы почти ничего не знаем.
   Строгова. Кое-что знаем.
   Водомеров. Я прошу товарищей уважать оратора.
   Великанов. Я не отвечаю на выпады профессора Рослова и кандидата наук Строговой, ибо я не в состоянии разубедить их.
   Строгова. Нас рассудит жизнь, Захар Николаевич.
   Великанов. Утешайтесь, Марина Матвеевна! Я хочу также сказать, что мои прогнозы относительно Улуюлья, его бесперспективности, сделанные тридцать лет тому назад при определении границ соседнего Чуржинского каменноугольного района, никто еще не опроверг.
   Рослов. Запрос обкома – это предвестник новых событий.
   Великанов. Мне не дают говорить.
   Водомеров. Я еще раз прошу спокойствия.
   Великанов. Что касается Краюхина, то мне лишь приходится оплакивать этого талантливого юношу. Я кончил, Илья Петрович.
   Водомеров. Какие будут предложения?
   Голос. Надо разобраться в замечаниях товарищей Рослова и Строговой.
   Водомеров. Я считаю, что происшедший здесь обмен мнениями небесполезен. Проект характеристики мы примем за основу. Кто за это, прошу голосовать.
   Рослов. Были другие предложения, Илья Петрович. Я не понимаю, почему вы игнорируете их?
   Водомеров. Прошу сформулировать.
   Рослов. Проект характеристики отвергнуть, как неудовлетворительный, и поручить комиссии переработать его.
   Великанов. Это предложение неприемлемо. Я ответственно заявляю, что материалы об Улуюльском крае, которыми располагает институт в данное время, исчерпаны в проекте характеристики целиком и полностью.
   Строгова. У меня есть новое предложение: направить областному комитету партии стенограмму сегодняшнего заседания. Нам нечего скрывать от обкома, пусть там знают наши слабости.
   Голоса. Правильно! Разумное предложение.
   Рослов. Ввиду заявления профессора Великанова об ограниченности материалов в институте по Улуюлью и его категорического заявления о невозможности переработать характеристику я поддерживаю предложение Марины Матвеевны Строговой и свое первое предложение снимаю.
   Водомеров. Товарищи, это предложение мне кажется крайне несолидным. В обкоме люди заняты большой и ответственной работой, у них нет времени копаться в наших стенограммах. Они ждут от нас краткую характеристику.
   Рослов. Что же делать, если характеристика не получается?
   Бенедиктин. Послать то, что разработано комиссией профессора Великанова.
   Голоса. Голосуйте, Илья Петрович! Пожалуйста, голосуйте!
   Водомеров. Поступили предложения голосовать. Я ставлю на голосование. Кто за то, чтобы принять проект краткой характеристики Улуюльского края, предложенный профессором Великановым, прошу поднять руки Мало. Кто за то, чтобы вместо характеристики направить в обком партии стенограмму настоящего заседания? Большинство.
   Бенедиктин. Позорный случай!
   Водомеров объявляет заседание ученого совета законченным».
   Максим дочитал стенограмму до конца, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и несколько минут сидел в раздумье.
   Потом он перелистал стенограмму и, найдя реплику профессора Рослова: «Запрос обкома – это предвестник новых событий», красным карандашом подчеркнул ее. Да, в этих словах ученого заключалась большая правда.
   Занятый мыслями, навеянными чтением стенограммы, Максим не спеша сложил бумаги в стол, запер его и посмотрел в окно.
   Рассветало. Небо из темно-синего стало светло-голубым. Солнца еще не было видно, но по огненно-розовым пятнам, застлавшим восток, угадывалось, что наступающий день будет солнечным.
//-- 2 --//
   Прошло несколько дней. По субботам Максим разрешал себе возвращаться домой раньше обычного. Так было и сегодня. Он позвонил в гараж, вызвал машину и вскоре вошел в один из подъездов длинного четырехэтажного дома.
   Привыкнув ходить здесь глубокой ночью и беречь покой жильцов, Максим поднимался по ступенькам с большой осторожностью. Остановившись возле двери, обитой коричневой клеенкой, он вытащил из кармана связку ключей, нанизанную на металлическое колечко, и с той же осторожностью отомкнул замок.
   Едва открыв тяжелую дверь, он услышал плавную, грустную мелодию «Осенней песни» Чайковского. «Кто же это играет? – подумал Максим. – Может быть, Ольга?» Но у дочки не было еще такого умения. «Скорее всего, пришла Марина», – решил он.
   Максим повесил на вешалку пыльник и на носках прошел по коридору. Заглянув в полуоткрытую дверь гостиной, он увидел жену. Анастасия Федоровна сидела за роялем, и пальцы ее бегали по клавишам. Удивленный Максим замер. Он хорошо знал вкусы жены. Она любила музыку буйную, жизнерадостную, веселую. “Осенняя песня”… Это неспроста», – отметил он про себя.
   Анастасия Федоровна сидела вполоборота и не заметила его. Волосы ее, заплетенные в толстые косы, были собраны «по-домашнему» на макушке и обнажали полную высокую шею. Она сидела, чуть откинув голову, задумчивая и грустная. Комнату заливал сильный электрический свет, смягченный голубым абажуром.
   «Вот какая родная», – подумал Максим, испытывая внезапный прилив нежности к жене. Он постоял еще с минутку и вошел в гостиную.
   – Как ты тихо! – воскликнула Анастасия Федоровна, не отрывая рук от рояля.
   – Как обычно. А ты увлеклась и ничего не слышишь, – присматриваясь к жене, сказал Максим.
   Анастасия Федоровна еще раз пробежала пальцами по клавишам, закрыла рояль и поднялась с круглого вертящегося стула.
   – Ребятишки спят? – спросил Максим.
   – Тебя ждали. Еле уложила.
   – Я пойду к ним.
   – Пойди.
   Максим скрылся в соседней комнате. В тот же миг оттуда послышался визг ребят.
   Максим вернулся через несколько минут. В гостиной было темно. Анастасия Федоровна гремела посудой в столовой.
   – Ну, что они? – спросила Анастасия Федоровна.
   – Обрадовались! Ольга зовет к себе, а Сережка к себе тянет… – Максим улыбнулся, приглаживая волосы, взъерошенные детьми.
   – Что будем пить, кофе или чай?
   – Поставь, Настенька, и кофе и чай.
   Анастасия Федоровна принесла из кухни узкий продолговатый кофейник и круглый пузатый чайник. Из буфета достала хлеб, сахар, колбасу. Максим посмотрел на жену, ждал, когда она заговорит. Анастасия Федоровна прятала глаза, бесцельно передвигала чашки и тарелки.
   – Ты сегодня чем-то расстроена, Настенька? Что случилось? – спросил Максим.
   Анастасия Федоровна пристально посмотрела на него, усмехнулась одними губами.
   – Как ты угадал?
   – Да вот угадал. Значит, правда?
   – Правда. – Анастасия Федоровна села напротив Максима. – У меня неприятности. И знаешь в связи с чем?
   – Догадываюсь. Пришлась кому-нибудь не по нраву твоя поездка в Улуюльскую тайгу.
   – Откуда ты знаешь? Видел Марину?
   – Нет, Марину не видел.
   – Кто же тебе сказал?
   – Никто мне не говорил, но так мне представилось.
   – Утром мне вручили приказ. Заведующий облздравотделом объявил мне выговор за самовольную поездку на Синее озеро.
   – Ну а что же, по головке тебя гладить за такие штуки? – усмехнулся Максим.
   – А ты думаешь, он поступил правильно?
   – А ты как думаешь?
   – Я думаю так: когда курорт на Синем озере построят, нашему заведующему будет стыдно за свой приказ. А приказ этот все-таки вспомнят!
   – Ты в этом убеждена?
   – Убеждена.
   – Как же ты отнеслась к приказу?
   – Я написала докладную записку. В ней я вновь настоятельно требую послать экспедицию для обследования Синего озера.
   – Значит, вступаешь с начальством в драку?
   – Называй это как хочешь. А ты что, не советуешь?
   – Почему же? Если ты убеждена, то бороться стоит. Без этого ваш заведующий своих позиций не сдаст.
   – В том-то и дело! Он называет это прожектерством, говорит, что в Улуюлье не создано еще объективных условий для строительства курорта.
   – В этом он прав.
   – По-твоему, отступить?
   – Почему же? Он ведь прав отчасти. Сегодня в Улуюлье для строительства курорта нет объективных условий, но завтра они могут сложиться.
   – Да, знаешь, Максим, звонила Марина. Она очень беспокоится о судьбе какого-то учителя Краюхина. Сказала мне, что написала о нем в письме к Артему. Хотела с тобой поговорить.
   – Что она советует тебе по поводу Синего озера?
   – Она знает это озеро. Была там во время экспедиции. Советует мне добиваться и обещает поддержку. Если осуществится ее проект, то она должна сама поехать в Улуюльский край. Опять поминала этого Краюхина. Мне даже подозрительно стало, и я спросила, не влюбилась ли она в него. Она тогда рассказала целую трагедию. Оказывается, Краюхина любит дочь профессора Великанова, а сам Великанов слышать о нем не хочет, потому что они в чем-то серьезно разошлись…
   – Вон как! А дочь Великанова – студентка?
   – Историк. Марина говорит, что она очень красивая девушка и интересный человек.
   – А каковы, Настенька, семейные дела Марины? Она не делилась с тобой?
   – Не любит она посвящать других в свои интимные дела. Но, по-моему, живут они неважно. Как-то на днях я говорю ей: «Маринка, когда же ты будешь рожать?» Она опустила голову, в глазах слезы, Я стала расспрашивать. Она махнула рукой и сказала только одно слово: «Григорий». Я поняла, что он не хочет, чтоб она отвлекалась на эти «пустяки»…
   – Ты его хорошо знаешь, Настенька?
   – Знаю, конечно. Правда, по наблюдениям. Но ведь ты тоже его знаешь. Нравится он тебе?
   – По-моему, симпатичный человек.
   – А по-моему, индюк.
   – Почему же индюк? – расхохотался Максим.
   – Потому что нет в нем простоты. Он всегда напыщен, говорит, как актер на сцене, весь как-то зализан. Нет, нет, не будет у Марины с ним счастья!..
   – Ты уж очень круто берешь.
   – Я бы рада была ошибиться…
   Не успели они закончить ужин, как раздался звонок.
   Максим поднялся, вышел в коридор открыть дверь. Вскоре послышался голос Марины. Анастасия Федоровна бросилась в прихожую.
   – Почему так поздно, Мариша?
   – А раньше разве вас застанешь дома?
   – А где Григорий? Почему он не пришел?
   – У него какие-то дела в институте.
   Марину усадили за стол и принялись угощать и расспрашивать.
   – Тревожно у нас в институте, – вздохнула Марина. – Все сколько-нибудь стоящие и знающие работники разделились на два лагеря. Остальные пытаются на этой борьбе выиграть кое-что для себя.
   – Давно это началось? – спросил Максим.
   – Глухо – с того момента, как покинул институт аспирант Краюхин, а открыто – после запроса обкомом характеристики Улуюльского края. У нас – я имею в виду большинство сотрудников – такое ощущение, будто мы что-то просмотрели такое, что просмотреть не имели права…
   – Это хорошее ощущение, Мариша. Ты, кажется, и с мужем разошлась во взглядах? Я читал стенограмму вашего заседания.
   – Наука не существует без борьбы мнений.
   – Но мнения бывают разные, – задумчиво сказал Максим.
   – Тебе не понравилось его выступление?
   – По-моему, оно и тебе не понравилось. Такой вывод я сделал из твоей речи, Мариша.
   – Ты Краюхина знаешь, Максим?
   – Видел на заседании бюро Притаежного райкома.
   – Как ты относишься к его «делу»?
   – У него мало еще доказательств.
   – Но ты сам понимаешь, что он один?
   – Нет, Мариша, он не один! – И, заметив удивление на ее лице, пояснил: – Краюхин выражает мнение многих. Я тебе дам почитать предложения лесообъездчика Чернышева. Они касаются твоей специальности – лесов. Он тоже ставит вопрос о богатствах Улуюлья.
   – Артем знает о его предложениях?
   – Он считает и Краюхина и Чернышева прожектерами.
   – По-твоему, он ошибается?
   – Жизнь может обойти его. Тебе бы самой, Мариша, следовало побывать в Улуюлье.
   – Стремлюсь всей душой, особенно после того, как там побывала Настя.
   – Я тебе дам письмо в Мареевку к Лисицыным. Замечательные люди! – сказала Анастасия Федоровна, до сих пор молча слушавшая их разговор.
   – С письмом подожди. Великанов еще сопротивляется, не отпускает меня.
   – А как Водомеров? – спросил Максим.
   – На него произвел впечатление запрос обкома. Он побаивается и все сваливает на Великанова.
   – Если послать еще один запрос, то он совсем оробеет, – засмеялся Максим.
   – Вполне возможно.
   Разговор затянулся до глубокой ночи. Анастасия Федоровна предложила Марине остаться переночевать.
   – Спать я тебя положу в кабинете, а Григорию, чтоб он не беспокоился, ты позвони.
   Марина поспешно согласилась. Поспешность ее была такой очевидной, что и Максим и Анастасия Федоровна заметили это.
   Неся подушку, простыню и одеяло, Анастасия Федоровна вслед за Мариной вошла в кабинет и еще раз предложила:
   – Позвони, Мариночка, своему благоверному, пусть не беспокоится.
   – Звонить не буду, – категорическим тоном сказала Марина, и в ее глазах мелькнуло ожесточение.
   – Вы поссорились?
   – И очень сильно. Он приревновал меня к Краюхину.
   – Но ведь Краюхин в Притаежном.
   – Я получила от него два письма.
   – С любовными признаниями?
   – С какой стати?! Он пишет только по делу.
   – Тогда какие же основания у Григория?
   – Ах, не говори! Все это низко и противно!
   Они сели рядом и заговорили так откровенно, как могут говорить только две женщины, бесконечно верящие друг другу.
//-- 3 --//
   Максим попросил Стешу, секретаря отдела, оставить ему в кабинете на вечер пишущую машинку. Та удивилась и стала предлагать свои услуги.
   – Не беспокойтесь, – сказал Максим, – я написал статью и хочу перепечатать ее сам. Так лучше видно шероховатости стиля.
   Стеша молча вышла и вскоре вернулась с машинкой.
   Вечером, как только кончились в обкоме телефонные звонки, Максим вытащил из портфеля рукопись и сел за машинку. Статья его называлась: «Чего ждут практики от ученых области».
   Встречи с практиками во время поездки по области, «дело учителя Краюхина», стенограмма обсуждения характеристики Улуюльского края в научно-исследовательском институте – все это дало Максиму богатый материал для размышлений.
   Некоторые мысли, имеющие общественный интерес, он и решил высказать в своей статье. Появление такой статьи в областной газете, по его предположениям, расшевелило бы ученых области, содействовало бы подъему уровня всей научной работы. Для практиков такая статья также имела бы большое значение.
   Сознание важности такой статьи заставило Максима несколько раз переделывать ее, отшлифовывать каждую фразу.
   Закончив глубокой ночью перепечатку, Максим позвонил редактору областной газеты. Услышав о статье, редактор бурно обрадовался:
   – Это же замечательно, товарищ Строгов! Не так уж много партийных работников выступают на страницах газеты. Да еще со статьями проблемного характера!
   Максим пообещал не позднее одиннадцати утра переслать статью в редакцию.
   Утром перед завтраком Максим позвал Анастасию Федоровну, усадил ее напротив себя и попросил прослушать статью.
   – По-моему, хорошо, Максим! – сказала она, дослушав до конца. – Очень остро, логично и образно.
   – Ну а шероховатостей и неточностей никаких не заметила? – спросил Максим, пристально глядя на жену.
   – Шероховатостей? – растерянно переспросила Анастасия Федоровна. – Нет, Максим, ты же знаешь, я слабый критик, особенно в отношении тебя. Все, что ты делаешь, мне кажется…
   Она не договорила и посмотрела на мужа такими открыто влюбленными глазами, что тому стало ясно, какие слова собиралась сказать жена.
   – Значит, благословляешь, Настенька? – с улыбкой, но серьезным тоном сказал Максим, взъерошив еще не причесанные после сна волосы.
   – Ты ведь не первый раз пишешь, Максим. Что тебе беспокоиться? – ответила Анастасия Федоровна, присматриваясь к Максиму и чувствуя, что какие-то непонятные ей обстоятельства тревожат его.
   Максим прошелся по кабинету.
   – Все это верно, что пишу не первый раз… Но, видишь ли, статья эта необычная.
   – Она заденет многих. Я представляю, как будет довольна Марина!
   – Статья может вызвать борьбу, Настенька.
   – А ты не готов к этому?
   – Я-то готов, да ведь не во мне одном дело. Объективные условия еще не вполне обозначились.
   – Ты, выходит, заскакиваешь вперед?
   – Нет. Я хочу ускорить созревание объективных условий для того разворота, о котором я тут пишу.
   – А почему все-таки сомневаешься?
   – Да нет, я не сомневаюсь, я просто все взвешиваю, чтобы не ошибиться, – проговорил Максим и опять прошелся по кабинету.
   – Давай, Максим, завтракать. Я пирогов с мясом напекла. – И она увела мужа в столовую.
   Вечером Максиму позвонил редактор газеты.
   – Статью прочитал, товарищ Строгов. В общем, неплохо, но местами ее необходимо поправить… – Максим заметил, что голос редактора был не восторженный, как вчера, а унылый.
   «По-видимому, моя статья чем-то не удовлетворила его», – подумал Максим и ответил:
   – Ну, что же, товарищ редактор, статью правьте, на то вы и редакция. Но после правки я хочу посмотреть ее.
   – Ваше право, – буркнул редактор и повесил трубку.
   Максим предполагал, что уже на другой день рукопись вернется к нему, но прошло четыре дня, а статью ему не возвращали.
   Он позвонил редактору.
   – Видишь ли, товарищ Строгов, твоя статья вызвала у нас в редакции споры. Пришлось твой подлинник и наш выправленный вариант направить Ивану Федоровичу. В таком деле совет первого секретаря не излишен.
   – Совет-то не излишен, но автору следовало бы показать, как вы статью выправили, – сказал Максим, не скрывая своего неудовольствия.
   – А тебе разве не показывали? Я велел послать. Жди, сейчас привезут.
   Через полчаса редакционный курьер вручил Максиму большей пакет. Отложив все дела, Максим принялся за чтение своей статьи. Почти все острые положения в ней были либо вычеркнуты, либо сформулированы заново так, что терялась их острота. Некоторые мысли Максима по вопросам развития производительных сил области были искажены, и в них не оставалось и следа прежней убедительности. Литературный стиль статьи, живой и задорный, также пострадал. Какой-то ловкий редакционный правщик «причесал» ее на свой манер.
   «При таких порядках в редакции поневоле пойдешь к первому секретарю обкома», – с ожесточением подумал Максим и положил статью в папку, намереваясь заняться другими делами, но тут зазвонил телефон. Первый секретарь обкома Ефремов попросил Строгова зайти к нему.
   Максим взял папку с оперативными документами отдела, но, открыв дверь кабинета Ефремова, понял, что речь пойдет о статье: у стола сидел редактор областной газеты Филин – крупный человек с прямой широкой спиной, с мясистым лицом, в очках.
   – Советуемся, как быть с твоей статьей, – произнес Филин, почему-то смущенно здороваясь с Максимом.
   Ефремов протянул Максиму руку, не отрывая глаз от последнего листка статьи.
   – Та-ак!.. – начал Ефремов, отложив листки в сторону, и посмотрел на Максима не то с одобрением, не то с укором, Максим не понял. – Давайте, товарищ Филин, высказывайте свои претензии.
   – Собственно говоря, – с заминкой, присматриваясь к выражению лица Ефремова, заговорил редактор, – лично мне статья понравилась. В ней мысли есть, размах. Но что делать, часто мои личные восприятия идут вразрез с редакторскими соображениями. Во-первых, чем вызвана необходимость подписывать статью псевдонимом? Товарищ Строгов как-никак заведующий отделом обкома. Можно подумать, что он стесняется своей должности. Во-вторых…
   – Если можно, я отвечу на «во-первых», – взглянув на Ефремова, произнес Максим.
   – Пожалуйста, – кивнул Ефремов.
   – Я считаю неудобным заведующему отделом обкома подписывать статью, многие вопросы которой выдвинуты в порядке обсуждения и преследуют цель развязать научную дискуссию. Обком, как известно, – руководящий орган в области. Увидев мою подпись, некоторые могут расценить положения статьи как установки обкома, и дискуссии не получится.
   – За автором остается право подписывать свой труд, как ему хочется, – подтвердил Ефремов и посмотрел на Филина, что означало: «Говорите дальше».
   – Во-вторых, нам в редакции кажется, что товарищ Строгов сгустил краски в том месте своей статьи, где он говорит об отставании уровня научной работы. Особенно обидно для научных работников прозвучит обвинение в незнании нужд практиков и в нежелании учитывать опыт их исследований. Наши ученые немало поработали…
   – Товарищ Строгов – новый человек в обкоме, ему виднее наши недостатки. А что касается обид, то критика не мармелад, от нее сладко но бывает.
   – Научная среда – очень нервная среда, Иван Федорович. Попробуйте напечатайте такую статью, и все мы покоя лишимся. Начнутся звонки, жалобы, письма в ЦК… – Филин приподнялся, махнул рукой: уж, мол, кто-кто, а я-то знаю, как это бывает.
   – Я не помню ни одного случая из истории партии, когда бы большевики боялись обнажить противоречие, – сказал Максим, глядя Филину прямо в глаза.
   – Мне такие факты тоже неизвестны. А вам, товарищ Филин? – Ефремов задал этот вопрос с едва заметной иронией.
   – Историю партии, товарищ Строгов, я тоже читал. И, возможно, не меньше вашего, – с обидой в голосе отозвался Филин, снимая очки и протирая их клетчатым платком.
   – Постыдитесь, Филин, своего тона, – строго произнес Ефремов и, помолчав, добавил: – Дальше.
   – В статье товарищ Строгов выдвигает вопрос о развертывании на севере области, в зоне Улуюльского края, усиленных поисков ископаемых; причем речь идет о каменном угле и о рудах. Мы советовались в порядке консультации с некоторыми представителями науки, они считают эту мысль абсурдной…
   – С кем вы консультировались? – перебил Филина Ефремов.
   – На такой точке зрения стоит профессор Великанов. Это крупнейший знаток нашей области. Он еще тридцать лет тому назад исследовал границы Чуржинского каменноугольного района и пришел к выводу, что на север этот район продолжения не имеет. Через десять лет профессор Веневитин попытался оспорить его, но потом отступил и признал точку зрения Великанова правильной. Ничего в этом Улуюлье нет, одна пустая земля! Таковы факты. Не я их выдумал.
   – Но у профессора Великанова есть и противники, – вставил Максим.
   – Кроме того, со статьей знакомился член партбюро научно-исследовательского института Бенедиктин, – словно не замечая реплики Максима, продолжал Филин.
   – Бенедиктин? Я такого ученого что-то не помню, – нахмурился Ефремов.
   – Это молодой талантливый ученый. На него указывают как на преемника профессора Великанова. Он был лично у меня, и мы долго разговаривали. И вы знаете, Иван Федорович, в институте создается нездоровая обстановка. Там низвергают все ученые авторитеты.
   – Неверно! Все наоборот. В институте возникает настоящая деловая атмосфера, – горячо возразил Максим.
   – Неделю тому назад у меня был Бенедиктин, а вчера я посылал в институт своего корреспондента. У товарища Строгова информация, вероятно, пристрастная, со слов сестры, – тонким голосом, явно желая уколоть Максима, сказал Филин.
   – Сестра тут ни при чем. Я располагаю стенограммой одного ответственного заседания ученого совета института.
   Филин поднял голову и посмотрел на Максима. По этому взгляду, озадаченному и растерянному, Максим понял, что редактор о заседании ученого совета по вопросу характеристики Улуюльского края ничего не знает.
   – Институтом придется заняться, – сказал Ефремов. – Но вот насчет изучения природных богатств Улуюлья меня беспокоит другое. Не отвлечет ли постановка этой проблемы от решения главных задач, стоящих там? Я имею в виду разворот лесозаготовительного хозяйства и расширение площадей под техническими культурами.
   – И я о том же беспокоюсь. Я уже говорил об этом Строгову, – с живостью поддержал Ефремова редактор.
   – В статье я особо подчеркиваю те задачи, о которых вы говорите, Иван Федорович. Одновременно с этим я пытаюсь выдвинуть задачу всестороннего и комплексного изучения Улуюльского края, и прежде всего по линии выявления запасов угля, руд и других ископаемых.
   – Ученые смеются над этим. Я разговаривал… – закипятился Филин.
   – Более дальнозоркие из ученых говорят, что смеяться они подождут, пока Улуюлье не будет исследовано вдоль и поперек, – сдержанно отозвался Максим.
   – Значит, вы настаиваете на своем? – спросил Ефремов, взглянув на Максима.
   – Я считаю, что нельзя больше оставлять без внимания этот вопрос. Эта проблема уже стучится к нам в дверь. Я располагаю рядом документов.
   – Хорошо. Пусть останется и это место статьи. В конце концов статья не директива. Что у вас еще есть неясного? – проговорил Ефремов, посматривая на часы.
   – Все остальное, собственно говоря, Иван Федорович, менее спорно. Несколько неясен мне тезис Строгова относительно организации в таежной части нашей области кедрово-охотничьих комплексных хозяйств. Что это за форма хозяйства? Не покушаемся ли мы тут на сельскохозяйственную артель? – скороговоркой сказал Филин, заметив, что секретарь обкома торопится.
   – Вот это место статьи. Прочтите, Иван Федорович. – Максим отчеркнул два абзаца.
   Ефремов не спеша прочитал их.
   – Вы не правы, товарищ Филин, – наконец заговорил он. – Никакого покушения на сельскохозяйственную артель я здесь не вижу. Вот что здесь говорится: «Назрело время позаботиться о более широкой и плановой эксплуатации колоссальных богатств Сибирской тайги. Практики давно уже выдвигают вопрос о создании комплексных кедрово-охотничьих хозяйств, в которых должно быть разумно внедрено многоотраслевое производство (добыча кедрового ореха и переработка его на масло, добыча живицы, древесно-химическое производство, разведение и отлов зверя, птицы, рыбы и т. д.). На землях колхозов эти хозяйства могут быть колхозными. Но вместе с этим возникает задача создания государственных комплексных кедрово-охотничьих хозяйств. Ученые должны помочь практикам подсчитать ресурсы районов, в которых возможно развитие хозяйств такого характера, а также разработать научные основы ведения этих хозяйств». Что тут неясного?
   – Меня несколько смущал знак равенства, который поставлен автором между хозяйствами колхозов и государственными хозяйствами, – неуверенно сказал Филин.
   Ефремов громко засмеялся.
   – Ну-у, товарищ Филин, это уж у вас от лукавого! Печатайте дельные вещи смелее. Больше всего бойтесь серятины.
   – Учтем, Иван Федорович. – Филин вышел из кабинета помрачневший.
   Через два дня статья была напечатана. Накануне выхода газеты Максим съездил в редакцию и тщательно вычитал статью.
   Теперь, сидя у себя в кабинете, он еще и еще раз просматривал газету. «Радуюсь и волнуюсь, как молодой поэт, напечатавший первое стихотворение», – подумал о себе Максим. Ему очень хотелось, чтобы в отделе скорее появились люди, с которыми можно было бы обменяться мнениями о новостях дня и, возможно, что-то услышать от них о статье, опубликованной в сегодняшнем номере.
   Но выпал один из тех редких часов, когда в бесконечном потоке дел образовалась пауза. Не было посетителей, не раздавались и телефонные звонки, обычно оглашавшие комнаты промышленного отдела с утра до глубокой ночи. «Что они, сговорились? Даже Марина – и та не звонит», – мелькнуло в голове Максима. Он сидел за столом, читал сводки заводов и трестов о выполнении плана, но не переставал прислушиваться.
   Вошла Стеша и смущенно остановилась на пороге.
   – Уж не эту ли статью перепечатывали вы, Максим Матвеевич, что опубликована сегодня в газете под фамилией Быстрова?
   – А вы как узнали?
   – По стилю, Максим Матвеевич, узнала. Я ваше письмо всегда отличу.
   – Ну что, Стеша, вы думаете? – спросил Максим, настораживаясь.
   – Думаю, Максим Матвеевич, большая польза делу будет. Только я б на вашем месте подпись подлинную дала. Пусть бы люди в области знали ваше имя.
   – В другой раз воспользуюсь вашим советом, – улыбнулся Максим.
   Только захлопнулась дверь за Стешей, как зазвонил телефон.
   – Привет, Строгов, привет! – кричал в трубку редактор Филин. – Ну и расшевелил ты своей статьей народ! С самого утра не отхожу от телефона. Уже из трех вузов звонили. А сейчас по радио разговаривал с Белогорьевской опытной станцией. Утром с самолетом они получили газету и вот уже прочитали. Обсуждать статью будут. Задела их за живое!
   Максим едва положил трубку, как раздался новый звонок. Говорила сестра:
   – У нас в институте, Максим, решено провести обсуждение статьи по секторам, а потом на расширенном заседании ученого совета.
   – Ну и хорошо, Мариша. На это я и рассчитывал. Но только останавливаться на статье нельзя – это будет полумера. Кое-какие новые шаги намечаю. Да, впрочем, по телефону рассказывать долго. Приезжай вечерком, поговорим.

Глава десятая

//-- 1 --//
   Марина спешила. Было около семи, а ей еще предстояло зайти домой, переодеться, взять билеты, оставленные в столе, и без пятнадцати восемь встретить Григория у сквера, возле театра. Занятая с утра до вечера в институте, она за последнее время не часто бывала в концертах, втайне всегда испытывая желание послушать хорошую музыку. И теперь, предвкушая удовольствие, она была уже в приподнятом настроении.
   Марина любила музыку до трепета, особенно симфоническую. Ей вообще казалось, что музыку можно только чувствовать, понимать душой, а не рассудком.
   Она вошла в квартиру и первым делом направилась в кабинет, чтобы сразу же положить билеты в сумочку. Однажды был у нее случай: она вот так же торопилась и ушла без билетов, вспомнив о них только у театра.
   Подойдя к столу, она увидела записку Григория: «Пойти в театр не смогу. На мое место, возможно, кого-нибудь найдешь. Гр.».
   По краткости записки, по тому, что последнее слово было написано крупнее и с нажимом на перо, она поняла, что он был чем-то раздосадован. Марина посмотрела на столик, на котором стоял телефон, и увидела письмо от Краюхина. «Ну, все понятно! Опять приревновал к Алексею Краюхину», – подумала она.
   Марине захотелось сейчас же прочитать письмо, но времени на это не оставалось. Она набрала номер Софьи. На вызов никто не ответил. Марина позвонила Анастасии Федоровне. К счастью, та была дома и охотно согласилась разделить с ней удовольствие. Письмо Краюхина Марина вместе с билетами положила в сумочку, намереваясь прочитать его во время антракта.
   Оттого что Григорий не пошел в театр, ее светлое настроение испортилось. С тоской она подумала, что вечером ей придется вступать в длинное и нудное объяснение с Григорием подобно тому, какое было после ученого совета. В такие минуты он был просто несносен.
   Концерт окончился поздно. Музыка всегда настраивала Марину на размышления. Ей хотелось побыть одной, и она отказалась от ужина у Анастасии Федоровны. К тому же это письмо Краюхина… Он находится в сложном переплете каких-то противоречивых обстоятельств. Ему надо было помочь немедленно, энергично, но пока она не находила для этого путей.
   Марина проводила Анастасию Федоровну и пошла домой.
   Она шла не торопясь, наслаждаясь прохладой вечера и думая обо всем сразу: о скрипачке, выступавшей в концерте, о предстоящем докладе на ученом совете института, об эгоистичности поступка Григория, о Краюхине, но мысли ее были быстротечны, мимолетны и ни на чем в особенности не задерживались.
   В окнах квартиры света не было. Григорий еще не вернулся. «Ну и хорошо, что его нет», – подумала Марина. Ей хотелось часок посидеть в кресле, почитать. На столе скопилась пачка журналов и брошюр, просмотр которых она откладывала со дня на день.
   Она вошла в кабинет, зажгла настольную лампу, села в кресло, положила журналы и книги возле на стул и вдруг почувствовала себя так хорошо и уютно, что ей не захотелось даже подниматься, чтобы погасить свет в столовой и спальне.
   Марина бросила взгляд на часы. Было около двенадцати. Вот-вот мог прийти Григорий. Но ей был так дорог уют, так приятно было листать журналы, что она решила не вступать с мужем в длинные разговоры, если он, по обыкновению, будет вызывать ее на это.
   Из всей пачки книг она прежде всего взяла последний номер «Известий Академии наук» по биологическому отделению и тщательно, то и дело задерживаясь, просмотрела его. Потом ей внимание привлекли литературно-художественные журналы. Полистав их, она принялась за последние издания своего института. Тут было несколько книжечек из «научно-популярной библиотечки» и объемистый том «Ученых записок» института.
   Марина открыла оглавление и встретила много знакомых фамилий: профессор Великанов, профессор Рослов, директор института Водомеров. Затем шли фамилии ряда аспирантов. Последней в сборнике была помещена статья Григория. Она называлась: «Распределение растительности в зависимости от форм рельефа». В сноске говорилось, что публикуемая статья представляет собой извлечение из обширного труда, над которым автор работает уже ряд лет.
   Марина перечитала сноску, подумала: «И зачем он преувеличивает? “Работает уже ряд лет”. Всем известно, что человек без году неделя в институте».
   Она принялась читать статью, предварительно перелистав ее: «Пятьдесят две страницы! И когда он только успел написать?!» Марина с повышенным интересом углубилась в статью. «Способный все-таки человек Гриша! За что ни возьмется, все у него выходит», – размышляла она, пробегая глазами первые страницы. Но вот одна фраза насторожила ее. Она показалась ей мучительно знакомой. Интонационный строй фразы был чужд Григорию. Марина поднесла книгу ближе к глазам, стала читать дальше, и кровь бросилась ей в голову: она читала строки, написанные собственной рукой. Не веря своим глазам, Марина вскочила и зажгла люстру, спускавшуюся на медной цепочке над серединой комнаты. Потом с той же поспешностью вернулась в кресло и перечитала всю страницу. Первый абзац на обороте листа был не ее, а дальше на шести страницах до конца раздела почти слово в слово шел ее текст.
   Втайне еще надеясь, что она ошибается, Марина открыла тумбочку стола и вытащила тяжелую папку. Это был черновой вариант ее докторской диссертации «Проблемы восстановления наиболее ценных пород леса Сибири».
   Диссертация была еще не закончена, но Марина упорно работала над ней, ежегодно пополняя ее новыми материалами. Превосходно помня, где и что у нее расположено, она безошибочно раскрыла папку, нашла в своей диссертации то место, которое содержалось в статье Григория.
   Сомнений быть не могло! Хотя текст статьи местами совпадал не полностью, самое главное – факты и примеры – были ее собственные.
   Дрожащими руками Марина отложила папку и бросилась на диван, не в силах сдержать слезы. Горькая боль стиснула сердце, и всю ее охватило ощущение внезапного и неотвратимого горя. Несколько минут она лежала, уткнувшись лицом в подушку, будто парализованная свалившимся на нее несчастьем. Потом она поднялась, и первое, что бросилось ей в глаза, был портрет Григория, висевший над ее столом. Портрет был написан до войны знакомым художником. Григорий сидел, откинув приглаженную голову и выпятив грудь. Глаза его были немного прищурены, желтый галстук с красными искрами выпущен поверх джемпера.
   Почему-то никогда прежде Марина не замечала искусственности в его позе, нагловатости его прищуренного взгляда. Ей захотелось сдернуть портрет со стены, но из передней донесся звонок. Марина вздрогнула.
   «Нет, нет, только не унизиться до скандала!» – сдерживая свой порыв и собрав всю волю, подумала она.
   Звонок задребезжал более нетерпеливо. «По-настоящему тебя надо оставить за дверью», – сказала она сама себе и, несмотря на то что звонок звенел без перерыва, неторопливо пошла в переднюю. Она открыла дверь, не спрашивая, кто звонит, и не глядя, кто входит. Она не сомневалась в том, что это был Григорий. Марина вернулась в кабинет, погасила люстру и уткнулась в книгу.
   Григорий долго не входил, но Марина слышала, как он скрипел новыми ботинками, потом чистил щеткой шляпу и костюм. Вот скрип его ботинок приблизился, и дверь кабинета распахнулась.
//-- 2 --//
   – Ну как концерт? – спросил Григорий.
   – Ничего, – не отрываясь от книги, ответила Марина.
   – Ты так долго, Мариночка, не открывала, что я вообразил, будто наши с тобой пенаты посетил некий желанный гость из тайги, – похихикивая, сказал Григорий, подразумевая, конечно, под «гостем из тайги» Краюхина.
   В глазах у Марины потемнело, но она сдержалась и промолчала.
   Григорий прошелся по комнате и, отставив ногу вперед, остановился. Марина посмотрела на его полные вздрагивающие ляжки, обтянутые брюками, и ощущение гадливости поднялось в ней. Сдерживать дальше свои чувства она уже не могла.
   – Зачем подозревать других? Может быть, лучше посмотреть на себя? – сказала Марина с таким спокойствием и твердостью, что даже удивилась.
   Он взглянул на нее, не понимая еще, что таится за этим спокойствием, но необычный блеск ее глаз озадачил его.
   – Ты не сердись, Мариночка, на меня. Я не пошел в театр не потому, что увидел письмо от этого улуюльского робинзона, – в конце концов я уже к этому привык. Великанов просил меня помочь ему вычитать с ним библиографию его трудов. Старик мечтает на очередных выборах в академии проскочить в члены-корреспонденты. Ну, сама понимаешь, не мог же я ему отказать.
   Григорий проговорил это тем сладко-интимным, «домашним» тоном, который Марина особенно не переносила. Неожиданно для себя она вскочила с дивана и, отбрасывая книгу в угол, крикнула:
   – Вор!
   Григорий сразу сжался, отступил, но в тот же миг приосанился.
   – Я не ожидал, Мариночка, что ты придешь раньше меня. Я взял у тебя в столе двести рублей. Ты, вероятно, что-нибудь задумала приобрести? Видишь ли, поскольку старик позвал меня не в институт, а домой, я решил, что не будет зазорным, если я прихвачу закуски и бутылку коньяку. Старик любит выпить, и почему не сделать ему приятное?
   Марина вся дрожала.
   – Вы, вы, – задыхаясь, говорила она, – крадете чужие мысли!
   Бенедиктин сделал вид, что только теперь понял, о чем идет речь. Хлопнув себя ладонью по лбу, он воскликнул:
   – А! Да ты, оказывается, вон о чем!.. О статье!
   Он быстро прошелся по комнате, остановился напротив Марины, засунув руки в карманы, обиженно поднял плечи и сказал:
   – Ну, знаете, Марина Матвеевна, другого отношения я ждал от вас к этому факту… Я ждал, что вы порадуетесь успехам младшего собрата… А вы эгоистичны до последней степени. – В голосе его послышалась дрожь, словно Марина и в самом деле незаслуженно обидела его.
   – Я спрашиваю: кто разрешил воспользоваться материалами моей диссертации? – крикнула Марина.
   – Ну, Мариночка, я очень прошу тебя успокоиться, – ласково-умоляющим голосом произнес он. – Ты кричишь, негодуешь, а напрасно. Ты только выслушай меня, выслушай до конца, не ожесточайся.
   Марина хотела выйти, но Григорий преградил ей дорогу и вдруг на самой высокой ноте, почти с визгом выкрикнул:
   – Ну, я прошу тебя! У тебя есть сердце?!
   Марина отступила. Что-то страшное было в этом визге.
   Она вернулась к дивану, села в угол, обхватила голову руками, думая: «Как гадко, как гнусно!..»
   Бенедиктин почувствовал, что достиг того, чего хотел, – погасил гнев Марины. Не теряя дорогих минут, он заговорил торопливо, увлеченно, но с придыханием, давая этим знать ей, что его сердце надорвано еще на фронте, и пусть она с этим посчитается.
   – Признаюсь, Мариночка, что допустил ошибку. Надо было гранки статьи показать тебе, но остановило другое. Хотелось, чтобы статья была для тебя сюрпризом. Ведь ты пойми, что она значит в моем положении… Человек без звания и степени публикует извлечение из большой работы. Ты посмотрела бы, как сразу изменилось ко мне отношение. Сегодня даже профессор Рослов остановился и поздравил…
   – И тебе было не стыдно принимать поздравления? – не отнимая рук от головы, глухо спросила Марина.
   – Нет, с тобой положительно невозможно говорить о разумных вещах! И потом, ты все забываешь, – сказал Григорий и обиженно подобрал губы.
   – А ты можешь не говорить, мне и так все ясно. – Марина поморщилась, словно от боли.
   – Ну нет: ты возвела на меня чудовищные обвинения и хочешь еще, чтобы я молчал. Это бессердечно, Марина Матвеевна! Припомни, как было дело.
   Поскрипывая ботинками, он отошел к столу и встал в позу оратора.
   – А дело было так: я разбирал твою диссертацию после перепечатки на машинке. Встретил это место. Вспомни, какой у нас произошел разговор. Я тебе сказал: «Мариночка, ты вдалась тут в мою область – в геоморфологию». И ты тогда ответила: «Это результат твоего влияния». Было это? Было!
   Марина опустила руки и в упор посмотрела на Григория. «Неужели он искренне говорит это, действительно верит своим словам или все это от начала до конца рисовка, игра?» – думала она, перебарывая ожесточение, вспыхнувшее с новой силой.
   – И дальше. Честно сказать, я не думал, что ты такая собственница. Наши отношения мне рисовались так: мой успех – твой успех, твой успех – мой успех. Уж я не говорю о том, что мы идем к коммунизму…
   – Не приплетай, пожалуйста, коммунизм! Он тут ни при чем.
   – Как же ни при чем? Коммунизм очень даже при чем. Он меняет все наши представления о собственности, открывает широкие возможности для взаимного духовного обогащения людей…
   Григорий пустился в пространные рассуждения о том, какой силой становится научная мысль, движимая целым человеческим коллективом.
   Марина слушала его болтовню и думала: «Что он – дурак или сумасшедший?» В разгар своих рассуждений Григорий скосил глаза на Марину, желая удостовериться, как она относится к его словам. Марина перехватила этот взгляд, и он сказал ей больше всех его слов. В глазах Григория была торжествующая усмешка. «Еще не было случая, чтобы я не мог договориться, уломать, взять верх над тобой», – говорил его взгляд. И она поняла вмиг, словно озаренная вспышкой яркой молнии, что все его слова и поступки – все это ложь и притворство.
   Григорий не мог знать того, что происходило в ее душе. Он смело проскрипел ботинками по комнате, остановился возле книжного шкафа и заговорил снова. Но успел он произнести лишь одну фразу: Марина изо всей силы ударила кулаком по валику дивана.
   – Прекратите! Сейчас же прекратите! Вы совершили гнусность и еще пытаетесь оправдать ее коммунизмом! Я буду говорить с вами дальше только в парткоме и на ученом совете!
   Марина вскочила с дивана и стояла выпрямившись, гневная и недоступная. Григорий взглянул на нее и понял: усилия его не оправдались. Оставалось одно: не щадить своего самолюбия. Он рухнул на колени, протянул руки и пополз к ней, бормоча:
   – Ради лучших минут нашей жизни умоляю тебя – прости! Прости, прости!..
   Он обнял ее ноги, намереваясь вымолить прощения любой ценой, но Марина не могла слушать его. Она с силой оттолкнула мужа и пошла к двери.
   Он посмотрел ей вслед и, ударившись головой об пол, захрипел, забился, изображая припадок.
   Марина поняла, что это игра.
   Бенедиктин до того был противен ей, что она даже не оглянулась и ушла, хлопнув дверью с такой силой, что с потолка на его лицо посыпалась штукатурка.

Глава одиннадцатая

//-- 1 --//
   Софья, одетая, лежала на кровати в своей комнате в состоянии страшного, никогда не испытанного с такой силой смятения.
   Причиной этого смятения был случай, происшедший в тот же день в ее комнате.
   Около семи часов вечера Софья вернулась с работы. Она не успела еще переодеться, как вдруг послышался звонок. Софья кинулась открывать дверь. Перед ней стоял, как всегда веселый, белозубый и ясноглазый, Бенедиктин. В руках у него был пакет, завернутый в бумагу и перетянутый шпагатом, и неразлучная кожаная папка с золоченой надписью: «На доклад».
   Бенедиктин быстро положил пакет и папку на круглый стол, подскочил к Софье и, прищелкнув каблуками, поцеловал ей руку.
   – Здравствуйте, здравствуйте, Софья Захаровна! Как ваше самочувствие? Как здоровье? Как движутся ваши дела? Очень, очень рад вас видеть, и именно сегодня, в день для меня до некоторой степени примечательный! – без умолку говорил Бенедиктин, поглядывая на себя в зеркало, стоявшее на деревянной подставке в прихожей.
   – А папа уже вас ждет, – сказала Софья, опасаясь, что разговор с Бенедиктиным может затянуться.
   – Я бегу, бегу, – спохватился Бенедиктин, взял свой пакет и папку и заторопился по коридору на половину Захара Николаевича.
   Чем отец и Бенедиктин занимались, о чем разговаривали, Софья не знала. Она пообедала с тетей Лушей, домработницей, и ушла к себе в комнату.
   Около девяти Софья стала одеваться, чтобы снова отправиться в архив. Вот уже несколько недель каждый вечер она занималась разбором фондов переселенческого управления. Поиски уваровского акта, о котором написал ей Алексей, стали для нее неотложным делом. Она не задумывалась над тем, как сложатся ее отношения с Алексеем, если акт будет найден, но ей казалось, что это вызовет какие-то важные перемены в судьбе Краюхина, что она, по своему великодушию, считала сейчас самым главным.
   Софья складывала необходимые бумаги в портфель, когда послышался громкий, оживленный разговор отца и Бенедиктина. «Пусть он уйдет», – подумала Софья и присела на стул. Приближаясь, голоса становились все громче, и Софья поняла, что отец и Бенедиктин идут к ней.
   Дверь отворилась. Отец держал под руку Бенедиктина. Они оба были раскрасневшиеся, взлохмаченные и возбужденные. Баки Захара Николаевича взъерошились, пенсне болталось на черном шнурочке. Софья поняла, что они выпили, и с неудовольствием подумала о Бенедиктине: «И зачем он пил с ним? Знает же, что у папы не в порядке печень».
   – Соня, ты виделась с Григорием Владимировичем? – шумно дыша, спросил Захар Николаевич.
   – Ну конечно, папа, виделась.
   – А мы чуть-чуть выпили. Григорий Владимирович где-то добыл бутылочку венгерского коньяка. С лимоном и сахаром это божественный напиток.
   – Напрасно ты пил, папа. Кроме вреда, это тебе ничего не принесет.
   – По такому поводу, Соня, я не мог отказаться…
   Великанов говорил с трудом, стоял, пошатываясь. Чувствовалось, что хмель одолевает его.
   – Иди, папа, отдыхать, – настойчиво проговорила Софья.
   – Пойду, пойду, Сонюшка, – послушно согласился Захар Николаевич.
   Софья хотела проводить отца, но Бенедиктин вежливо отстранил ее.
   – Не беспокойтесь, Софья Захаровна.
   Поддерживая профессора, Бенедиктин открыл дверь и через просторную прихожую и узкий коридор, деливший дом на две половины, повел его в кабинет.
   Софья стояла озадаченная: одеваться или подождать, когда уйдет Бенедиктин? Пока она думала об этом, тот стучался уже к ней в дверь.
   – Я вас не отрываю от работы? – учтиво осведомился Бенедиктин, войдя в комнату.
   Софья поняла, что он намерен задержаться.
   – Собственно… Я собиралась идти на заседание… но… все равно уже опоздала, – смущенно сказала Софья, приглядываясь к Бенедиктину, не слишком ли он пьян.
   – Тем лучше, Софья Захаровна! У меня сегодня необычайный день, и я почту за счастье провести вечер с вами, – усаживаясь в кресло, возбужденно говорил Бенедиктин.
   – Вы что же, сегодня именинник? – спросила Софья, придвигая свое кресло к столу и чувствуя, что вечер у нее пропал.
   – Более чем именинник, Софья Захаровна!
   – Вы, вероятно, получили какую-нибудь правительственную награду?
   – Нет, что вы! И, честно сказать, награда меньше меня взволновала бы. Как-никак я на фронте не раз переживал это состояние. – Он чуть выдвинул левое плечо: на лацкане пиджака в два ряда поблескивали разноцветные ленточки орденов и медалей.
   – Ну, в таком случае я теряюсь – не знаю, что у вас за праздник, – засмеялась Софья.
   Бенедиктин посмотрел на нее взглядом, полным торжества, и не спеша осторожно развернул свою папку.
   – Сегодня уместно, Софья Захаровна, припомнить один наш разговор. Кажется, в этой же комнате вы вселили в меня непоколебимую веру в успех.
   Заметив удивление и растерянность на лице Софьи и испытывая удовольствие от этого, Бенедиктин в столь же загадочном тоне продолжал:
   – Не кто-нибудь другой, а вы первая сказали мне слова дружеской поддержки. Как сейчас, помню наш разговор. Я: «Кто он, Бенедиктин? Чернорабочий от науки, каких сотни и тысячи. Пока такие люди, как он, не щадя жизни, спасали отечество, многие устраивали свое благополучие, получали под шумок степени и звания». Вы: «Не терзайтесь, Григорий Владимирович. Степени и звания – дело наживное. Верю, что и у вас будут и звания и степени, будет известность в научном мире».
   «Неужели я говорила такие слова?» – подумала Софья.
   Бенедиктин уловил ее колебания и, в упор глядя на нее, спросил:
   – Теперь вы вспомнили наш разговор?
   Софья чувствовала, что Бенедиктину очень хотелось, чтобы она ответила утвердительно. «По-видимому, что-то было сказано в этом духе, – мучительно старалась вспомнить Софья, но слов: “У вас будут и звания и степени, будет известность в научном мире”, – я не могла сказать!» – думала она.
   Видя, что Софья напрягает память, Бенедиктин покровительственно засмеялся:
   – У вас поистине девичья память. Я вам помогу: вы говорили это весной, когда мы вместе ездили на вечеринку.
   Софья пожала плечами.
   – Возможно, и говорила, но я все-таки не помню.
   – Да разве вам обязательно помнить? – подхватил Бенедиктин. – Важно то, что я запомнил. Ваша вера воодушевляла меня…
   – Вы мастер преувеличивать.
   – Думайте как угодно, Софья Захаровна, но я говорю то, что чувствую… – Бенедиктин так пристально посмотрел, что Софья покраснела.
   – Но что все-таки у вас произошло? – спросила она, желая скорее изменить направление разговора.
   – Я рад, Софья Захаровна, первые два экземпляра моего скромного труда оставить в этом доме, – торжественно произнес Бенедиктин, вытаскивая из раскрытой папки том «Ученых записок». – Первый экземпляр я вручаю по праву вам. Второй экземпляр я уже вручил Захару Николаевичу. И тоже по праву. Если вы были мобилизатором моих эмоций, то Захар Николаевич подобен гранильщику. Он шлифовал мой мозг.
   – Вы поэт, – усмехнулась Софья.
   – Поэт? Да. Поэт – это человек, влюбленный в жизнь. Я тоже влюблен. Влюблен в ваш дом, который для меня стал близким и родным…
   Голос Бенедиктина понизился до шепота. Софья опустила глаза, сжалась от смутных, тяжелых предчувствий. У нее родилось такое ощущение, будто Бенедиктин тащит ее в какую-то бездну. Ей захотелось от страха перед этой бездной крикнуть, но Бенедиктин вновь заговорил обычным голосом:
   – Вы не судите меня строго. Я сегодня счастлив, а человек в этом состоянии глупеет. Вот ваш экземпляр. – И, привстав, он подал ей раскрытый том «Ученых записок».
   Над заголовком его статьи аккуратным, старательным почерком было выведено: «Софье Захаровне. Как путеводная звезда в открытом море ведет капитана сквозь бури и шквалы к заветной цели, так ваш образ ведет меня вперед по трудной, каменистой дороге к сияющим вершинам науки».
   Софья прочитала надпись и не могла не засмеяться.
   – Какая высокопарная шутка!..
   – Это не шутка, Софья Захаровна.
   – В таком случае, Григории Владимирович, вы человек, лишенный юмора.
   – Высокопарность тогда смешна, когда она не равнозначна чувствам. Тогда это пустая оболочка, красивая ветошь.
   – Потом, мне кажется, вы ошиблись: вместо слов «Софье Захаровне» здесь должны быть слова «Марине Матвеевне».
   И тут произошло то, о чем раньше Софья постыдилась бы даже подумать. Бенедиктин бросился к ней, схватил ее руки и стал горячо целовать. Потом он поцеловал ее в лоб и быстро удалился.
   С минуту Софья сидела в оцепенении. Она смотрела на дверь, в которой только что мелькнула крепкая шея и широкий стриженый затылок Бенедиктина, и не верила еще: да точно ли все это произошло? Не показалось ли ей? Нет, не показалось. Кожа еще сохранила ощущение от прикосновения его горячих и влажных губ.
   Софья встала, подошла к зеркалу. И когда она взглянула на себя, чувство острой обиды словно обожгло ее. «Как он посмел? Разве я давала ему повод вести себя так?! Наглец, ах, какой наглец!.. Обворожил папу, втерся к нему в доверие и теперь играет в любовь со мной». Обида перерастала в возмущение. «Напишу ему записку: “Я решительно не желаю знать вас. Идите прочь! Запомните: в наш дом вам путей нет”. Но через несколько секунд Софье уже казалось, что писать записку Бенедиктину бессмысленно. «Позвоню Марине Матвеевне и чистосердечно, как подруге и старшему товарищу, расскажу обо всем. Пусть-ка он попробует заниматься такими делами дальше», – проносилось у нее в мыслях.
   “Позвоню Марине Матвеевне” – легко сказать! Да хватит ли у тебя сил начать разговор?» – думала Софья минуту спустя, чувствуя, что язык ее онемеет, едва только она услышит голос Марины.
   «Но что же делать? Что делать?..» – спрашивала себя Софья. Она то ходила по комнате, то садилась в кресло, то бросалась на кровать. «А если просто не замечать его? – продолжала разговаривать сама с собой Софья. – Попробуй-ка не заметь его! Это не Алексей. Он будет напоминать о себе ежечасно, ежедневно. Он вымотает всю душу…» Нет, она решительно не знала, что делать!
   «Но почему ты о нем так нехорошо думаешь? Ведь может же у него быть к тебе настоящее чувство? Почему ты отказываешь ему в этом? Любишь же ты Алексея? А разве он отвечает тебе горячей взаимностью?» Эта мысль была совершенно новой. Она невольно настраивала Софью на сочувствие к Бенедиктину. На миг ей показалась недозволительной та резкость, с которой она думала о нем. «Пусть себе увлекается. Разве ты не девушка и разве тебе не приятны признания мужчин? Пойми, что на то и дана молодость».
   Стараясь успокоиться, она вновь начала размышлять обо всем происшедшем. Софья хотела совладать со своими чувствами и мыслями, но оттого, что они противоречили друг другу, ей это не удавалось, и она с отчаянием думала о себе как о человеке слабовольном и нервном.
   Уснула она уже под утро, так ничего и не решив.
//-- 2 --//
   Софья поднялась с головной болью. В широкое окно вливался яркий солнечный свет нового летнего дня. Непогашенная лампочка под зеленым абажуром в форме гриба светилась тускло и походила на масляное пятно. Софья выдернула провод из розетки и подошла к зеркалу.
   Она думала, что увидит свое лицо припухшим, измятым, со следами слез, но сверх ожиданий ничего этого не обнаружила.
   От матери-грузинки Софья унаследовала серые бархатистые глаза, густые черные брови, почти сходившиеся у переносья, длинные черные косы, нежную смуглость кожи, прямой нос с горбинкой и энергичные, немного пухлые губы.
   Софья считала себя некрасивой. Ей казалось, что ее внешность портит излишняя сухощавость лица, так не шедшая к ее полным покатым плечам и высокому росту. Но она знала, что многие считали ее красавицей. Лицо ее действительно было таким, на которое хотелось смотреть. Оно открывалось не сразу, а как бы постепенно, и люди, из числа даже давно знавших Софью, вдруг замечали: «Какие редкие глаза у Великановой. Глубокие, мягкие… Смотришь в них, как в озера».
   Наступление утра всегда радовало Софью. Каждый день приносил ей что-нибудь новое: либо она находила какой-нибудь интересный документ, либо получала из того или иного научного учреждения справку по вопросам археологических изысканий, проходивших на территории Сибири. А главное было в том, что она жила в состоянии напряженного ожидания удачи. В последнее время она усердно искала уваровский акт, значение которого для судьбы Алексея, может быть, даже преувеличивала.
   Но сейчас, стоя перед зеркалом, она не ощущала обычного приподнятого настроения. От встречи с Бенедиктиным на душе остался неприятный осадок. Вяло и с тоской она подумала о подвалах, набитых пропыленными бумагами. Потом, пристально осмотрев себя, мысленно сказала: «Глаза, брови, нос, волосы в отдельности хороши, а вместе плохо! А всё губы! Будь они чуть потоньше!» И она почти со злостью прикусила белыми ровными зубами нижнюю губу.
   Софья не любила это настроение, которое хотя и не часто, но все-таки бывало у нее. Каждый раз она старалась вырваться из-под власти щемящего неудовлетворения собою и выровнять свое самочувствие. И теперь, бесцельно походив по комнате, она распахнула окно, глубоко вздохнула, закинув руки за голову, и подумала о себе как о постороннем человеке: «Что ты раскисла? День-то какой!»
   И тут она услышала голос Бенедиктина. Он доносился из сада. По-видимому, Григорий Владимирович совершал вместе с отцом утреннюю прогулку. «Он уже опять тут! И когда успел? Времени всего восемь часов», – удивилась Софья.
   Первым ее желанием было закрыть окно и задернуть штору. Но желание это было до того мимолетным, что она не успела исполнить его. «Пусть себе идет. Интересно, какими глазами он посмотрит на меня», – подумала она.
   Бенедиктин шел рядом с отцом. Он был в белом чесучовом костюме и в легкой шляпе из желтой соломки.
   Освещенный лучами солнца, пробивавшимися сквозь листву, он напоминал Софье английского ученого, посетившего однажды дом отца. Для полного сходства с иностранцем ему не хватало только трости с тяжелым набалдашником и серебряной росписью. «Какой он, однако, эффектный», – отметила про себя Софья, сама не зная, чего в этом замечании больше: одобрения или порицания. Увидев Софью, Бенедиктин остановился и отвесил глубокий поклон:
   – С добрым утром, Софья Захаровна!
   Софья кивнула головой и отошла от окна. В глазах Бенедиктина была ласковая усмешка. Софье почему-то стало страшно. «Он не дает мне проходу», – подумала она. Но страшно было одно лишь мгновенье, потом у нее родилось другое ощущение – приятное и будоражащее: она, по-видимому, очень, очень ему нравится.
   Софья еще посмотрела на себя в зеркало, улыбнулась: «А недурна все-таки!» – и почувствовала, что настроение ее вдруг стало лучше.
   Она быстро позавтракала и отправилась на работу. День обещал быть душным и знойным. Солнце уже припекало, и асфальт на тротуарах становился горячим. По обыкновению, она шла пешком. После прогулки по людной, шумной улице, под горячими лучами приятно было войти в прохладные коридоры и полутемные залы архива и оказаться наедине с кипами неразобранных бумаг. Чувство глубокого волнения появлялось в душе Софьи всякий раз, когда она вытаскивала с длинных полок перевязанную шпагатом новую папку. Не раз ей приходилось слышать, что архивная работа – это мертвое дело, далекое от живого потока жизни. Ничего более несправедливого она не могла себе вообразить. Для нее эти бумаги воскрешали эпохи, судьбы людей, и временами она до того проникалась страстями прошлых лет, что ей казалось, будто и сама она живет в то далекое, давно минувшее время. Особенно было приятно, когда она, познав то или иное событие, могла оценить его со стороны, с позиции уже прошедших лет и видела не только истоки, породившие это событие, но и всю внутреннюю механику, двигавшую им. Ей были понятны достоинства и пороки людей, их ошибки и заблуждения, мотивы их стремлений и поступков. И тогда она отчетливо и с гордостью ощущала свою эпоху, которая в соотношении с другими временами рисовалась ей огромной вершиной, возвышавшейся над необозримым полем жизни.
   Софья зашла в свой кабинет, надела темный халат и по винтовой лестнице спустилась в подвальный этаж, забитый кипами бумаг. Все это нужно было тщательно просмотреть, систематизировать, первостепенное отделить от малозначащего. Среди бумаг могли быть сокровища, неоценимые для науки. Софье нужно было не только проявить терпеливость и тщательность, – от нее требовалось, чтобы она была настоящим представителем своего времени, которое лишь одно могло подсказать, что важно, а что несущественно.
   Уже несколько месяцев Софья работала над разборкой церковных архивов. В толстых стандартных книгах шли бесконечные записи церковного имущества, средств, поступавших на нужды церквей от верующих, приводились бесконечные списки родившихся и умерших, перечислялись фамилии церковных старост, и все это за многие десятилетия.
   Но и среди этих однообразных записей Софья отыскала несколько крайне важных для нее строк. В одной из книг, в перечне молебнов, отслуженных священником по случаю различных событий, была запись о молебне на поле крестьянина Власова Егора, сына Петрова. Что же это был за молебен на поле одного крестьянина? По какому поводу он был отслужен? Софья вчитывалась в корявые, выцветшие строки, но ответа найти не могла. Тогда, полистав еще несколько книг, на что ушла целая неделя кропотливого и напряженного труда, Софья наткнулась на разгадку. Тем же корявым почерком было записано, что в церковь поступило от Власова Егора, сына Петрова, для выпечки просфор два пуда муки из первого обмолота впервые взращенной в «сих краях богоданной пшеницы».
   Так вот почему на полях Власова Егора, сына Петрова, был молебен!
   Софья установила год, в который происходил этот молебен, а потом сверила его с последними данными исследований. На целых тридцать лет раньше, чем указывалось в исследованиях, Власов Егор сеял в этих краях пшеницу! Не менее важной была и другая сторона факта: Власов Егор сеял пшеницу на сто пятьдесят километров севернее, чем сообщали исследователи.
   Ради такой находки стоило рыться в скучных церковных архивах!
   Привлекла внимание Софьи и вторая находка: не то дневник, не то записки какого-то безыменного дьячка. Софье не удалось узнать, из какой среды происходил дьячок, но по характеру записок чувствовалось, что принять церковный сан его заставила нужда: дьячок был совершенный атеист. С юмором, а местами с издевкой он описывал проделки попа, нередко глумившегося над верующими. Вторая половина записок была посвящена любви к дочери попа. Поповна не разделяла чувств дьячка. Записки были полны горечи и пессимизма. Трагической оказалась судьба автора записок. Чьей-то бесстрастной рукой на обложке было написано: «Помер от усердия к питию водки».
   Софья долго сидела над полуистлевшей тетрадью, и ей живо представилось глухое, далекое сибирское село, занесенное сугробами снега, бедная бревенчатая церквушка и жалкая одинокая жизнь молодого дьячка.
   Софья вытащила с полки тяжелую запыленную кипу, щеточкой осторожно смела с нее пыль и поднялась на второй этаж в кабинет.
   – Ну, посмотрим, о каких житейских страстях поведаете вы, – сказала она, развязывая папки с бумагами. Проводя дни в одиночестве, среди бумаг, она привыкла думать вслух.
   Но, едва раскрыв первую папку, Софья решила, что ей предстоит провести много скучных часов. Перед ней был архив улуюльских староверческих поселений. И в самом деле: с первой же страницы начались перечисления имущества скита, записи заготовленных староверами ягод, грибов, кедровых орехов. В других папках Софья обнаружила копии различных деловых бумаг. Тут были сделки с купцами на поставку скиту муки, восковых свечей, топоров, лопат.
   Между скитом и купцами шел бойкий товарообмен, очевидно обоюдовыгодный.
   Вдруг взгляд Софьи упал на четко выведенное червой тушью слово: инженер. Далее шла витиеватая, с узорами подпись. Среди штампов торговых домов и подписей купцов и приказчиков это слово насторожило Софью. Невольно привстав, Софья взяла лупу и склонилась над продолговатым листком синей бумаги. Небрежным почерком на листке было написано: анализ руды (эти слова были выделены в заглавную строку и подчеркнуты).
   Прочитав бумагу до конца, Софья узнала, что на чугунолитейном заводе купца Кузьмина было произведено испытание руд, доставленных в ящиках из Улуюльского скита. В табличке, помещенной над подписью инженера, приводились результаты исследования. Фамилия инженера долго не поддавалась разгадке, но Софья не отступила и все-таки прочитала ее: Э. фон Клейст.
   Эту фамилию немецкого инженера она встречала в других бумагах. Э. фон Клейст выполнял заказ по отливке столбов и решеток для вновь строящегося собора.
   Догадываясь, что она нашла документ большой важности и боясь еще поддаться чувству радости, она несколько раз перечитала анализ. «Если даже результат исследования неудовлетворительный, то ведь важен сам факт», – думала она, всматриваясь в цифры анализа. Ей захотелось позвонить отцу и спросить его, как он оценивает результаты исследования, но через минуту Софья передумала: «Как только папа узнает, что это связано с Улуюльем, он сразу утратит объективность».
   Софья направилась к директору архива. Он был сведущим человеком не только в истории.
   По словам директора, анализ показывал довольно высокое содержание железа в улуюльской руде, несмотря на примитивные способы ее исследования. Он посоветовал Софье проконсультироваться с отцом.
   Софья принялась листать бумаги. Но работа на ум не шла. Ее подмывало сейчас же сбегать на телеграф и послать Алексею телеграмму. Но вскоре она передумала: что Алексею даст телеграмма? Уж лучше пусть узнает о находке по почте на два дня позже, но зато со всеми подробностями.
   Не теряя ни одной минуты, она взяла чистый лист бумаги и написала Алексею письмо. Вначале Софья намеревалась отправить его после окончания работы, но ждать так долго у нее не хватило сил. Предупредив, что уходит на полчаса, она заторопилась на почтамт.
   – Я вас очень попрошу проследить, чтобы письмо ушло сегодня, – сказала Софья девушке, принимавшей на почте корреспонденцию.
   – Не беспокойтесь. Сейчас же я передам в экспедицию.
   Девушка участливо смотрела на Софью и сдержанно, чтобы не обидеть ее, улыбалась. Софья про себя подумала: «Ты думаешь, что в письме говорится о любви, а там речь идет о железе».
   По дороге в архив Софья вспомнила об этом противопоставлении – любовь и железо, и ей стало смешно. Так с улыбкой на губах она и шла по улицам.
   Вернувшись в архив, Софья уже не могла сосредоточиться. Принялась было звонить отцу и Марине, но их телефоны безмолвствовали. Только за час до окончания занятий ей удалось дозвониться в институт.
   – Ты знаешь, папа, у меня сегодня редкий день… – И она рассказала о своей находке.
   – Ну, Сонечка, это все забавы. Староверы такие же сочинители, как и наши современные охотники, – ответил Великанов, но по тону его голоса Софья поняла, что он озадачен. – Завтра утром я заеду в архив и посмотрю найденный документ.
   Только теперь, когда ощущение радости, вызванной важной находкой, прошло, Софья задумалась над смыслом документа, который она обнаружила. Ей припомнились слова Алексея о том, что между профессором Великановым и им, аспирантом Краюхиным, существует не просто неприязнь, а состояние принципиальной борьбы. Алексей в данном случае выражал не только свое личное отношение к позиции профессора Великанова, – за ним стояли новые силы.
   «А ведь может же так случиться, что папа проиграет в этом споре. И тяжко ему будет признавать это, и еще горше – переучиваться», – размышляла Софья. Ей вдруг стало жаль отца. «А прав-то будет Алексей! Твой любимый Алексей!» – пронеслось у нее в голове. Но странно, эта мысль не уменьшила ее боли за отца.
   Впервые Софья с такой силой почувствовала, что жизнь не позволит ей занимать двойственную позицию, как было до сих пор. Все время она стремилась примирить Алексея с отцом. Но ведь это только слова! А на деле? Не щадя времени, она искала уваровский акт. А что такое уваровский акт? Это удар по взглядам отца. А сегодняшняя находка? Если староверы действительно не подсунули руду, а взяли ее в недрах Улуюльского края, то что же остается делать профессору Великанову? Признать себя побежденным?
   Ее душа переполнилась острой жалостью к отцу. Она забыла все его выходки, забыла недоразумения, происходившие между ними, и во всем винила только себя. Софье казалось теперь, что она доставила отцу столько горьких минут, что у него давно уже нет оснований любить ее. «Ведь и в том, что он после смерти мамы остался одиноким, виновата опять-таки я. Я капризничала, не хотела принять в дом и одну мачеху и другую. А он считался с капризами девчонки».
   Пережив только что радостное удовлетворение, Софья как-то незаметно для себя занялась самобичеванием.
//-- 3 --//
   Раздался звонок телефона. Марина еще не успела произнести ни одного слова, она лишь тихо кашлянула, а Софья уже знала, с кем она будет разговаривать. «Я ее узнаю по дыханию», – подумала Софья.
   – Соня, милая, мне нужно вас повидать, и немедленно. Если вы не возражаете, то я буду у вас самое большее через двадцать минут. Я думаю, что нам никто не помешает поговорить наедине и не спеша. – Марина говорила торопливо, тяжело дыша.
   – А я вам сегодня звонила бесконечное количество раз, Марина Матвеевна! Вас все нет и нет, а у меня такие новости! Приезжайте! Приезжайте скорее! – говорила Софья, и настроение ее стало подниматься.
   В ожидании Марины Софья продолжала беседу сама с собой. Ее занимал все тот же вопрос: как могут сложиться взаимоотношения Алексея и отца в случае, если окажется прав Алексей? «Папе по-хорошему надо признать ошибки, а если он признает их, то исчезнет и отчужденность». Но Софья знала, каким упрямым бывает отец. И она боялась, что он начнет сопротивляться и не пойдет ни на какое сближение с Алексеем.
   Она думала сейчас так, словно проблема Улуюльского края была уже решена в том плане, как предполагал Алексей. Она понимала, что забегает вперед, упрощает сложный и длительный процесс борьбы вокруг Улуюлья, но иначе она думать не хотела, а в эти минуты и не могла.
   Вошла Марина. Она была вся в белом: белые туфли, белое шелковое платье и светлая широкополая шляпа. Белый цвет очень шел к ней. Она показалась Софье похожей на скромную березку. В иной березке ведь и красоты особой нет, стоит себе одиноко где-нибудь на поляне или на пригорке, но попробуй убери ее, и весь уют этого места, вся его неповторимая прелесть, волнующая сердце человека, исчезнет.
   С приходом Марины в кабинете Софьи будто стало светлее и уютнее. Софья пристально осмотрела гостью и заметила, что под глазами у нее синие круги. «Недоспала или переутомилась», – подумала она и бросилась усаживать Марину поближе к столу.
   – Соня, вы какая-то сегодня праздничная, – сказала Марина, замечая, с каким оживлением встретила ее Софья. – И вы садитесь, пожалуйста, не хлопочите возле меня, я уж как-нибудь сама.
   – Праздничная, говорите? Вы не ошиблись! – воскликнула Софья, садясь рядом с Мариной. – Вот посмотрите, что я сегодня нашла в архиве Улуюльского староверческого скита!
   Софья через стол подала раскрытую папку с бумагами. Марина приняла папку на ладонь и стала внимательно читать. Софья следила за ее выражением. Тонкие изогнутые крутой подковкой брови Марины дрогнули, и бледное лицо порозовело.
   – Соня, это такая важная находка, что я не знаю… – сказала Марина и глянула на Софью взглядом, в котором выразилась ее большая радость.
   – Я уже написала Алексею, а потом буду просить разрешения послать ему копию этого документа, – перебила ее Софья, а Марина в этот момент подумала, что сегодня же ей надо рассказать о находке Максиму.
   – Я представляю, Соня, как он обрадуется. Это даст ему в руки новое и очень серьезное доказательство.
   – А вот папа опять сомневается.
   Марина заметила, что, сказав это, Софья помрачнела.
   – Разумеется, что Захар Николаевич так просто не отступит. Поймите, Соня, что это не упрямство. Это убеждение. Мне понятна его настороженность. В самом деле: староверческий скит – и вдруг поставляет на купеческий завод железную руду. Почему бы это?
   – Да, но документ фон Клейста подлинный. Его подпись встречалась мне ранее, – горячо возразила Софья.
   – Я верю, Соня, и в подлинность документа, и в подлинность самого факта. И думаю, эта ваша находка поможет многое разгадать. А сомнениями, которые естественны в нашем деле, вы не огорчайтесь.
   – А вы какая-то утомленная, Марина Матвеевна.
   – Я?
   Этим коротким вопросом, произнесенным с неповторимой интонацией, Марина невольно как бы сказала: «Да, утомлена, и даже более того – подавлена».
   – Что у вас? – спросила Софья, приглядываясь к ней.
   – Вы знаете, Соня, – Марина повела плечами, будто ей стало холодно, – сегодня такой хороший день. Я вначале решила ничего вам не говорить, чтобы не омрачать вашего светлого настроения, но чувствую, что не сказать я не могу. – Марина вздохнула и, глядя Софье в ее мягкие, бархатистые глаза, дрогнувшим голосом сказала: – Соня, я так обманута!.. – Марина опустила голову и всхлипнула.
   Опустила голову и Софья. Ей вдруг показалось, что Марина имеет в виду ее. «Обманута!» Ну конечно! Какое же имела она право умолчать о своих встречах с Бенедиктиным? Нет, так истинные друзья не поступают, так не поступают даже просто порядочные люди. Чувство острой неприязни к самой себе поднялось в душе Софьи. Она приготовилась выслушать упрек Марины как заслуженный и сказать ей, что она еще больше любит ее за прямоту. Но Марина сказала о другом:
   – Вы видели, Соня, последний том «Ученых записок» нашего института?
   – Видела.
   – Там есть статья Григория. Там многое заимствовано из моей докторской диссертации.
   – Как заимствовано?
   – Точнее – украдено.
   – Что вы говорите?! – воскликнула Софья, поднимая руки к лицу, как бы стараясь защититься от удара.
   – Правда, Соня, – чуть слышно отозвалась Марина, и губы ее дрогнули.
   – Какая низость! – брезгливо произнесла Софья. Ей стало стыдно. Нечего греха таить: сегодня утром она пережила минуты, когда ей подумалось, что Бенедиктин не такой уж заурядный человек, каким он ей всегда казался. В ее душе тогда шевельнулось какое-то приятно-сладостное чувствишко оттого, что он ухаживает за ней. Ей захотелось откровенно рассказать Марине о приставаниях Бенедиктина, но, взглянув на нее, она сдержалась. Марина сидела, закрыв лицо ладонями, и Софья поняла, что ей и без того горько.
   Они долго молчали. Софья чувствовала, что она должна что-то сказать Марине, чем-то ее утешить, но настоящих слов не было.
   Марина заговорила сама:
   – Соня, вы первая, кому я сказала об этом. Я еще не знаю, на что решиться, что предпринять. То, что я должна покинуть его, – это разумеется. Ну а дальше? Разве я могу замолчать этот поступок Григория, скрыть его от товарищей? Он же член партии! Ведь если разобраться, то это… это… Да, да, именно такие вещи мы и называем пережитками капитализма. И в то же время, как подумаю, что об этом будут говорить, склонять мое имя, мне становится противно, тошно. Хочется плюнуть на все, уехать куда-нибудь в тайгу, в далекую экспедицию и жить там безвыездно и год, и два, и три…
   Как хорошо Софья понимала Марину! Конечно, самое простое – это промолчать. Разве оскудел ум Марины? Вместо десятка страниц, которые Бенедиктин так бесчестно присвоил, она сумеет написать двадцать, тридцать, сто новых, еще более содержательных и ценных. Но дело не в этом. Какое она имеет право прощать зло? Чтобы зла не было, чтобы люди жили в постоянной, ничем не омраченной дружбе, они должны преследовать зло, не давать ему пощады. Так думала Софья.
   – Уезжать надо не вам, Марина Матвеевна, а ему. И он уедет, конечно, если в нем есть еще совесть, – убежденно проговорила Софья?
   Она вдруг почувствовала, что должна поддержать Марину, дать ей дельный совет и уберечь от ошибок. Софья вспомнила выспреннюю надпись Бенедиктина на дарственном экземпляре «Ученых записок» и теперь вдруг ощутила в себе откровенную ненависть к нему.
   Она встала из-за стола, подошла к окну. По улице, залитой солнцем, непрерывным потоком двигалась пестрая толпа людей, мчались автомобили, поблескивая разноцветными лаковыми боками. Лица у людей были открытые, загоревшие. И, глядя на эту пеструю, солнечную улицу, Софья подумала, что Марина выбита из общего людского потока, и сердце Софьи переполнилось еще большей тревогой за нее. «Нет, нет, подлость не может взять верх!» – взволнованно размышляла Софья. Но то ли от горячности, с какой она думала об этом, то ли от недостатка жизненного опыта, – она не знала, что посоветовать Марине, чем ей помочь вот тут же, не отходя от нее.
   – Вы очень любите его, Марина Матвеевна? – спросила она вполголоса тем наивно-заговорщицким тоном, каким об этом могут спрашивать только девушки.
   – Нет, Соня, все рухнуло, – глухо, с отчаянием ответила Марина.
   – Ну и замечательно! Вы такая хорошая, добрая, талантливая, и вы еще будете счастливы, – подойдя к Марине и обнимая ее, говорила Софья все тем же горячим шепотком.
   – Нет, Соня! После такой ошибки мне трудно найти нового друга. И лет мне уже столько, когда о друзьях перестают думать… Милая вы моя Соня! Я сама не знаю, почему я говорю все это вам… – Марина опустила руки и посмотрела на Софью с лаской и страданием в глазах.
   Софья схватила руку Марины, присела и прижалась к ее плечу. Нет, быть старше, рассудительней, давать советы другим, как строить жизнь, она еще не могла.
   – Марина Матвеевна, неужели… неужели вы думаете, что вас уже никто больше не полюбит? – с трудом выговорила Софья.
   – Может быть, Соня, меня кто-нибудь еще и полюбит, но ведь этого мало.
   – Почему же? – искренне изумилась Софья.
   – Да ведь, для того чтобы сложилось счастье, надо, чтоб и я полюбила.
   – Ну и что же! Полюбите еще и вы!
   – Едва ли, Соня!
   – Почему?
   – Ax, какая вы!.. Да потому, что прошло время.
   – Как прошло время? Разве у любви есть сроки? – Софья все больше и больше краснела от этого разговора, который требовал от нее усилий, так как по натуре она была замкнутой и не любила разговоров на «сердечные» темы.
   – Вся моя ошибка, Соня, оттого, что я не посчиталась с законами жизни, хотела их обойти, а они жестоко отомстили мне. – Марина несколько оживилась, преодолевая состояние скованности, в котором она находилась с той минуты, как вошла сюда.
   – Рассказывайте, Марина Матвеевна, рассказывайте, – горячо попросила Софья.
   – На третьем курсе, Соня, я встретила человека, которого очень полюбила. Его звали Андрей Зотов. Он тоже любил меня и предложил выйти за него замуж. Я чувствовала, что жить без него не могу, но в те дни у меня была другая страсть, – я так была увлечена наукой, что временами забывала даже о любви. Я думала: вот выйду замуж, и может все пойти прахом. И я решила: человек не должен делить себя – либо нужно отдаться науке, либо выйти замуж. С большой мукой я переборола в себе любовь, затратив на это столько сил, сколько от меня не потребовала бы, может быть, и сама любовь. А поступив так, я дала себе слово выйти замуж не ранее окончания аспирантуры. Пока эти годы шли, я отвергала одно увлечение за другим. Мне казалось, что я поступаю самоотверженно, а на самом деле я малодушничала, боялась трудностей, которые принесла бы мне любовь.
   Потом я стала кандидатом наук; и когда это произошло, я увидела, что затянула с замужеством. Боязнь остаться одной охватила меня. Я поспешила, а поспешив – ошиблась, и, как видите, ошиблась жестоко и, возможно, непоправимо.
   Софья смотрела широко раскрытыми глазами. Она думала о себе, пыталась понять всю сложность своих отношений с Краюхиным.
   – Значит, я тоже ошиблась? Может быть, правильнее было бы уехать к Алексею? – без прежнего смущения, доверчиво спросила Софья.
   Марина про себя отметила: «Уж истинно, что любовь эгоистична. Говорим обо мне, а думает она о себе».
   – Вы хотите, Соня, знать мое мнение?
   – Ну конечно, Марина Матвеевна! – воскликнула Софья, и напряжение на ее лице сменилось живым, нетерпеливым любопытством, а смуглые щеки снова покраснели от смущения.
   – Очень трудно говорить, Соня. Знаете старую мудрость: любовь не терпит советчиков. Но я все-таки скажу: если б на вашем месте была я, я сделала бы то же, что делаете вы. Впрочем, какой я советчик! Сама заблудилась. А все-таки! Знаете, правильно люди говорят: за битого двух небитых дают.
   И Марина рассмеялась в первый раз после того, как пришла сюда.
   – Вы говорите, говорите, Марина Матвеевна!
   Марина беспомощно развела руками. О чем говорить? Сказала, кажется, все, что думала. Но Софья все смотрела на нее с пристальным вниманием, она ждала от нее новых слов и мыслей, в которых так нуждалась.
   – Ну что ж, поговорим, Соня. – Она вздохнула, помолчала, лицо ее стало вдруг серьезным и еще более привлекательным. – Недавно пришлось мне, Соня, разговаривать с одним металлургом. Он рассказывал много интересного о своей профессии. И вот оказывается, что самым прочным металлом является тот, который подвергся наиболее сложному процессу закалки. Извините меня за такую аналогию, но так бывает и в любви. Только те чувства настоящие, которые выдержали испытание, прошли сквозь невзгоды и трудности жизни. Я вижу, что у вас к Алексею большое чувство. В тех испытаниях, которые выпали сейчас на вашу долю, это чувство закалится, еще больше окрепнет… Я рада, Соня, за вас. Вы не оставили Алексея в беде, помогаете ему бороться. Он чувствует вашу поддержку. А ведь это и есть любовь настоящая, как я ее понимаю.
   – И не обязательно к нему ехать? – спросила Софья, когда Марина умолкла.
   – Ехать к нему? Я не знаю, право, что сказать вам на это. Быть вместе с любимым, конечно, приятно и радостно, но разве там, рядом с ним, вы нашли бы такой документ? Здесь вам важнее быть, Соня. А разлука не будет вечной. И помните, как хорошо сказал Тургенев: «Разлуку переносить и трудно и легко. Была бы цела и неприкосновенна вера в того, кого любишь, – тоску разлуки победит душа».
   – Я не встречала этих слов у Тургенева, – сказала Софья задумчиво.
   – Это точно тургеневские слова.
   – Вы их выучили, когда были в разлуке?
   – Я их не то что выучила, а сердцем прочувствовала. – В глазах Марины вспыхнула ясная улыбка, озарившая все лицо, но улыбка эта быстро погасла, и беглая тень прошла по лицу, отразившись в каждой черточке, в каждом мускуле. – Ах, Соня, если б я знала, что так будет!.. – продолжала Марина, с трудом удерживаясь от слез.
   – Почему людям не дано знать, что будет с ними? – с живостью подхватила Софья, думая сейчас о том, не подстерегает ли в будущем и ее какая-то беда.
   – А может быть, это было бы хуже? Знай я, что так получится, разве я могла бы перенести войну? Меня согревала надежда, она прибавляла мне силы. Столько в этом чистого и возвышенного, Соня! Нет, уж лучше пусть будет так, как есть, – заключила Марина, и Софья закивала головой. – И знаете, Соня, – помолчав, добавила Марина, – не всегда и не у всех складывается, как у меня. Плохое бывает реже, чем хорошее, а сколько есть людей, у которых все исполнилось, о чем они мечтали.
   Марина сказала это, чувствуя по молчаливой задумчивости Софьи, что все происшедшее с ней навевает девушке горькие мысли. Марина умела угадывать настроения других, и, как ни требовала сейчас ее душа людского сочувствия, она никому не хотела приносить не только страданий, но даже просто дурного расположения духа. Марина переменила разговор: она принялась расспрашивать Софью о ее работе, о находках в церковных архивах.
   Они проговорили до потемок и, разойдясь, ощущали себя укрепившимися в том главном, что определяло их жизнь на ближайшее будущее. Марина направилась к брату, чтобы сообщить ему о происшедшем изменении в ее жизни и о находке Софьи Великановой. Софья же, проводив Марину до дверей, вернулась в кабинет, снова надела темный халат и спустилась вниз к полкам неразобранных бумаг, чтобы продолжать поиски уваровского акта.

Глава двенадцатая

//-- 1 --//
   Марина была убеждена, что Григорий еще не раз попытается вернуть ее расположение. Она знала, что он умел это делать, не щадя собственного самолюбия.
   Втайне она боялась встречи с ним. Она боялась не его, а себя, своей доброты, своего благорасположения к людям. Она боялась, что и на этот раз может простить его, примириться с ним, не устоять перед его горячими просьбами и клятвами.
   Григорий встретил ее у дверей. Вид у него был виноватый, глаза тоскливые, волосы взъерошенные. Даже костюм, о котором он умел заботиться при любом настроении, сейчас был сильно измят. От мужа пахло водкой.
   – Мариночка, я прошу тебя уделить мне полчаса, – сказал он тем вкрадчивым голосом, который как бы подчеркивал его миролюбие и готовность стать другим.
   Марина посмотрела на него и, хотя в душе у нее что-то всколыхнулось ему навстречу, твердо ответила:
   – Ни полчаса, ни десяти минут. Я прошу понять, что мы чужие. Я решила это окончательно. И ничто не изменит моего решения.
   Григорий затряс головой, собираясь не то заплакать, не то закричать, но Марина опередила его:
   – Все!
   – Все, – механически повторил он.
   – Я хочу знать, как поступить с квартирой? – спросила Марина, стараясь не глядеть на него.
   Григорий молчал: об этом он не подумал ранее потому, что был уверен, что Марина остынет, успокоится. «Ей все-таки четвертый десяток. Не много до нее охотников найдется, когда молоденьких девать некуда. Образумится!» – думал он с обычной для него самоуверенностью и цинизмом. И теперь он не знал, что сказать ей. Правда, квартира была ее и он не имел на нее никаких прав, но он здесь был прописан и, уж во всяком случае, мог претендовать на одну комнату. Однако, быстро взвесив в уме все обстоятельства своего нового положения, он понял, что Марина не пожелает оставаться с ним под одной крышей. Она переедет, и вероятнее всего к брату. А это выбьет у него из-под ног почву для примирения с ней. Потерять же Марину как жену навсегда он пока не собирался. Григорий знал, что даже самые близкие друзья назвали бы его за это глупцом. Марина была талантлива и обладала привлекательной внешностью, добрым, ровным характером, а главное, излучала то очарование, под воздействие которого попадали все, с кем она общалась, – и мужчины и женщины.
   – Я перееду к маме, – кротко сказал Григорий, решив, что если Марина останется здесь, то у него будет больше шансов уже в ближайшем будущем вновь вернуться сюда.
   – Прошу сделать это сегодня же. – Марина отметила про себя свою твердость и уверенность в том, что сейчас ничто не могло бы изменить ее чувств.
   – Еще что ты требуешь от меня? – спросил Григорий, пытаясь усмехнуться.
   – Об остальном будут говорить те, кому дано на это право.
   – И тебе не кажется это жестоким? – Голос Григория слегка дрогнул.
   – Нет, не кажется… А если и жестоко, то все же необходимо…
   – Посмотрим, Марина Матвеевна, посмотрим… – произнес Григорий, щуря свои черные блестящие глаза.
   – Я не имею больше времени разговаривать, да и не считаю это нужным, – спокойно проговорила Марина и прошла в кабинет.
   Только теперь она почувствовала, сколько сил отнял этот короткий разговор. Ноги в коленях дрожали, в руках была такая слабость, что она не могла ими шевельнуть, в ушах стоял звон. Марина опустилась в кресло и несколько минут сидела без движения. Но когда это состояние несколько улеглось, она передвинулась к столу и раскрыла третий том «Войны и мира».
   Ее восприятие творчества Льва Толстого сближалось с ощущением природы. Часто в минуты крайнего душевного напряжения, или, точнее, душевного беспокойства, и в годы войны, и до нее, и после, ей приходилось бывать в лесу. Оказавшись в лесу, в окружении берез или сосен, прибрежных тальниковых и черемуховых кустов, под высоким, бездонным небом, она чувствовала, как душой постепенно овладевает спокойствие, как разум, недавно скованный какой-то одной мыслью, начинает охватывать жизнь с самых разных сторон. Природа исцеляла ее от дурного настроения, от бессонницы, рождала ощущение бесконечности и сложности человеческого бытия.
   Творчество Толстого, по ее ощущению, было столь же великим, вечным и мудрым, как природа.
   Марина села поудобнее и принялась читать. Вскоре она была покорена и захвачена значительностью событий, которые развертывались на страницах книги. Она не могла не вспоминать о только что случившемся, но чувствовала, что ее столкновения с Григорием, все ее неурядицы и терзания – это что-то маленькое-маленькое в сравнении с движением народов и судьбами государств.
   Изредка до Марины из других комнат доносился шум передвигаемых кроватей, чемоданов, столов и стульев. Это собирался Григорий. Марина продолжала читать, будто это был не Григорий, а сосед по квартире, уезжавший в очередную командировку. Но Бенедиктин не хотел уйти незамеченным. Он громко стучал, хлопал одной дверью, другой, третьей. Потом он уронил какую-то посудину, и она со звоном разбилась. «Уронил кувшин с водой, нервничает», – подумала Марина и отложила книгу в сторону.
   «Не жалеешь, что он уходит?» – спросила она себя, поглядывая на дверь, за которой он стучал башмаками, и не почувствовала ни малейшего сожаления. За последние сутки у нее ни разу не было еще такой ясности в душе, такого сознания справедливости и нужности того, что она делает.
   Вероятно, Григорий был уже готов к уходу. По звукам, доносившимся до нее, она поняла, что он вынес чемоданы в прихожую. Он усиленно кашлял, вздыхал, гремел ключами, всячески стараясь, чтобы она вышла. Видимо, Григорий еще надеялся, что в эту последнюю минуту, когда он, жалкий и униженный, возьмется за ручки чемоданов, она может броситься к нему, загородить собой дверь. Но надежды эти были напрасны. Марина не желала выходить.
   Наконец он дернул дверь кабинета и, когда убедился, что она заперта, понял, что ему ждать нечего. Марина услышала, как он осторожно вынес чемоданы на площадку и захлопнул входную дверь. До нее донеслись его глухие, торопливые шаги. Она поняла, что он спешит выйти из дому, чтобы никого не встретить и не дать повода к разговорам. Но едва ли кого-нибудь он мог встретить в такой поздний час: было уже около трех ночи.
   Когда шаги его затихли, Марина встала. «Ну вот, осталась одна, как тогда, в войну», – остро пронзила ее мысль. Ей казалось, что после всех стуков, шумов, громов, которые доносились до нее; она увидит в комнатах беспорядок. Но она ошиблась. В столовой горел свет, и она сразу же увидела, что в комнате все на месте. «Он был аккуратен, как всегда», – заметила она про себя и прошла дальше, в спальню.
   Здесь она увидела перемены. С одной кровати было снято одеяло и взята подушка. Шкаф с одеждой был раскрыт, и та его часть, в которой хранились его костюмы, пустовала.
   Марина заглянула в эту пустую часть шкафа и почувствовала, что ей становится страшно. «Совсем, совсем одна, даже в войну так не было», – снова подумала она.
   Когда Григорий был на фронте, Марина все его вещи держала на виду. Рядом с ее пальто висело его пальто. Его кровать была так же застелена, как и ее кровать. В буфете на полочке, где стояла ее посуда, была и его посуда: стакан в золоченом подстаканнике, тарелки, нож, вилка, ложка. У нее часто возникало ощущение, что он дома, но только задержался где-нибудь на заседании. И это ощущение помогало ей жить.
   Женщине, которая приходила к Марине готовить обеды и убирать в квартире, она наказала все вещи мужа оставлять на своих местах и ничего никуда не передвигать. Женщина не расспрашивала Марину, почему этого не следует делать. Она сама была женой фронтовика и так же берегла вещи своего мужа.
   Словно очнувшись, Марина быстро направилась к буфету. Ни стакана в золоченом подстаканнике, ни столового прибора она не нашла. Это был ее подарок Григорию, и он, конечно, взял его.
   Горькое уныние с новой силой стиснуло ее сердце. Голова закружилась. Стены комнаты и предметы, стоявшие в ней, задвигались и поплыли. Боясь упасть, Марина опустилась на диван. Мысли и чувства, только что текшие с такой ясностью и спокойствием, что она сама себе удивлялась, вдруг потеряли всякую стройность. Она почувствовала то, что чувствовала уже не раз: все противоречия людской жизни переместились в ее душу и безжалостно рвут ее на части. Что она сделала!.. Она добровольно наложила на себя оковы такого одиночества, которого у нее не было даже в самые трудные годы – в годы войны. Тогда у нее была надежда, а теперь не осталось ничего. Ей захотелось заплакать, но глаза были сухими, и слезы не появлялись. Она долго лежала, не замечая, что в окна неслышно вливается рассвет.
   Мысли теснились беспорядочно, и ей не сразу удалось придать им стройность.
   «Ну что ж, верни его, если тебе горько, – думала Марина, обращаясь к себе, как к постороннему человеку, с кем она имела право говорить прямо и открыто. – Верни, чтоб еще и еще раз быть обманутой и оскорбленной. Уж если у него хватило совести красть твои мысли, то неужели ты думаешь, он не обманывал тебя как женщину?» Голос, которым говорил ее собственный разгоряченный разум, был жесток и неумолим. Она припоминала некоторые слова Григория, его отдельные поступки, поражавшие ее, и видела, что все они имеют свои связи с этим последним его поступком.
   Уснула она, обессиленная переживаниями, только под утро. Как это ни странно, она спала крепким, здоровым сном. Утром ей почему-то стало неудобно за этот глубокий, безмятежный сон. Принимая ванну, она думала над тем, что все это значило. И вывод, к которому она пришла, обрадовал и успокоил ее. Ей казалось, что она спала так хорошо потому, что решение порвать с Григорием было правильным.
   За завтраком Марина на мгновенье почувствовала тоску одиночества. Но это чувство не захватило ее и не вызвало никакого раскаяния.
   Она вышла из дому с твердым намерением сейчас же отправиться к директору института Водомерову и профессору Великанову и рассказать обо всем, что произошло у нее с Бенедиктиным.
   Припоминая свои слова о жестокости, сказанные вчера Григорию, Марина и теперь повторила их. «Конечно, ему будет неприятно и горько. Возможно даже, что руководство института отчислит его, – думала она. – Но как же поступить иначе? Пока он еще молод, это многому научит его. Он поймет, как надо ценить чужой труд, и, поняв это, научится по-настоящему уважать и любить свой. И никто, ни один разумный человек не упрекнет меня в жестокости».
   Но чем ближе подходила Марина к институту, тем хаотичнее становились ее мысли. Все чаще и чаще возникали вопросы: «А уж так ли велико преступление Григория? Не прав ли он в том, что она, Марина, излишне щепетильна в отношении своего научного творчества? Не является ли ее поведение эгоистичным?»
   Вчера, задавая себе эти вопросы, Марина отвечала на них отрицательно. Сейчас же она не чувствовала себя уверенной, ей казалось, что она еще не все обдумала.
//-- 2 --//
   Не замечая ни расстояния, ни погоды, ни прохожих, занятая только своими мыслями, Марина подошла к институту.
   Институт размещался в большом массивном здании на одной из главных и очень оживленных улиц. Трудно было отнести его к какому-нибудь определенному архитектурному стилю. Дом представлял собой сочетание стилей, отражавших вкусы, потребности и характер различных эпох. Он был построен в восьмидесятые годы прошлого столетия просвещенным купцом как здание для гимназии. В начале Первой мировой войны гимназия была закрыта и в здании разместилась юнкерская школа. Военное ведомство срочно пристроило к двухэтажному дому новое крыло. Пристройка казармы не соответствовала ампиру, в котором был сооружен основной фасад, и сделала здание просто уродливым. После революции здесь разместился государственный банк, а затем Коммунистический университет. К основному фасаду в тридцатые годы было пристроено еще одно крыло, безвкусное, коробкообразное, с продолговатыми окнами здание в стиле тех, которые появились у нас кое-где в городах в первые пятилетки.
   Когда этот дом был передан научно-исследовательскому институту, его вновь реконструировали, но теперь уже коренным образом. Надстройка двух новых этажей смягчила разностильность здания. Но все же среди однообразных построек старой улицы институт выделялся своей необычностью.
   Марина подошла к институту и остановилась в палисаднике, узкой полоской огибавшем фасад. Она стояла возле клумбы с буйно разросшимися цветами, но не цветы занимали ее. Дорогой она так и не решила, пойти ли ей к директору института сейчас же или отложить это на завтрашний день. «Пожалуй, спешить не буду. Еще и еще раз взвешу и уж тогда без всяких колебаний пойду, если не раздумаю совсем». Чувствуя облегчение оттого, что склонилась наконец к этому решению, Марина быстро вошла в институт.
   Кабинеты и лаборатории биологического отдела размещались на четвертом этаже. Часть помещения представляли собой обширные оранжереи под стеклянной крышей, в них всегда было светло и солнечно. От цветов, свежей зелени небольших деревьев и земли на четвертом этаже устойчиво держался запах леса и полей. Тут даже зимой, в декабрьские морозы, можно было наслаждаться ароматом цветов и трав.
   Марина любила четвертый этаж, любила так, как люди любят свой родной уголок, где они родились, встали на ноги и прожили в радостях и печалях долгие годы. Все, все здесь, начиная от микроскопов и длинных ящиков с образцами почвы и кончая шарообразными медными ручками на массивных дверях комнат, было дорого и близко Марине.
   Институт развертывался не только на ее глазах, но при ее ближайшем участии. Марина любила четвертый этаж еще и потому, что стоило ей появиться тут, как тотчас же от строгой тишины, царившей на этаже, от белизны прочных каменных стен, от яркого, насыщенного солнцем света, вливавшегося в широкие окна, у нее непроизвольно возникало состояние особого расположения к работе.
   И сейчас, проходя по длинному коридору к своему кабинету, Марина с волнением подумала о работе.
   Вход в кабинет Марины был через зал, в котором работали лаборанты. Григорий как-то по этому поводу пошловато сострил: «Твои лаборанты каждого входящего осматривают, как телохранители. Я доволен. Сюда не пройдет незамеченным ни один твой поклонник».
   Лаборанты были уже на месте. По внутреннему распорядку института, они являлись на работу на час раньше руководителей отделов и секторов. Марина поздоровалась и хотела пройти к себе.
   – Марина Матвеевна, вам срочный пакет, – сказала русоволосая девушка, сидевшая за продолговатым столом, заставленным микроскопами, весами и стеклянными пробирками.
   Подходя к столу за пакетом, Марина подумала: «От Григория. Прощения просит». Но девушка подала Марине не письмо, а именно пакет. В плотном большом конверте из толстой бумаги лежала, по-видимому, какая-то книга или рукопись. Марина бросила взгляд на адрес, написанный размашистым почерком, но почерк был незнаком. «От кого же это?» – подумала она, перечитывая свое имя, начертанное на конверте, и задерживая глаза на слове «лично», заключенном в жирные скобки.
   – Анечка, скажите, кто это доставил? – спросила Марина, останавливаясь у двери своего кабинета.
   – Пакет передали, Марина Матвеевна, из комендатуры. Принесла какая-то женщина около восьми утра, – ответила девушка, которую Марина ласково назвала Анечкой.
   Озадаченная Марина торопливо открыла кабинет и захлопнула дверь. Ее так занимало содержание пакета, что, не сняв шляпы и легкого пальто, она подошла к столу, села в кресло и быстро концом ручки вскрыла конверт.
   Из конверта она вытащила последний том «Ученых записок», в котором была напечатана злополучная статья Григория. «Неужели у него хватило совести прислать мне на память?» Марина быстро открыла обложку «Ученых записок» и прочитала написанное его рукой посвящение Софье Великановой.
   Посвящение было выспренним и неумным, но тон его был совершенно определенным: так можно писать человеку, с которым либо установились, либо возникают интимные отношения.
   Марине показалось, что она летит в бездну с какой-то невообразимой высоты и вот-вот ее сердце не выдержит скорости этого падения. «Неужели?.. Неужели я ошиблась и еще в одном человеке?» – сдерживая свои чувства, спрашивала себя Марина.
   Взглянув на конверт, Марина увидела, что она не все вытащила из него. Дрожащей рукой она извлекла из конверта лист голубой бумаги и, не прочитав еще ни одного слова, только взглянув на бегущую вязь из синих чернил, поняла, что письмо было от Софьи.

   «Родная моя Марина Матвеевна! Я не знаю, что вы в эту минуту подумаете обо мне, – это ваше дело, но не написать вам не могу. Я собиралась вчера еще сказать вам все это, и оттого, что не сделала этого, мне ужасно стыдно, стыдно до слез. Я решила прибегнуть к бумаге, возможно, из-за малодушия, но иначе поступить не могу. Я посылаю вам подаренный мне Г. В. том “Ученых записок”. Дарственная надпись поразит вас. Верьте мне, как самой себе: ничем, абсолютно ничем я не давала ему повода делать такую надпись.
   И еще одно я вам не сказала прежде, хотя по долгу нашой дружбы была обязана это сделать. Нынче весной Г. В. пригласил меня на вечеринку (вернее, попойку), устроенную его друзьями, сказав, что там будете и вы. Когда же вас не оказалось, он объяснил это вашей занятостью на лекции в каком-то рабочем клубе. Я сбежала с вечеринки в самом ее начале. Это было в тот вечер, когда вы ждали меня у нас в саду с письмом от Алексея.
   Я сообщаю вам все это по двум причинам: во-первых, потому, что хочу, чтобы вы знали о нем всю правду; во-вторых, потому, что хочу, чтоб в моей душе не оставалось ничего-ничего для вас не известного.
   Простите меня великодушно, если я вам сделала больно, и знайте, что я со вчерашнего дня уважаю и люблю вас еще больше, чем раньше.
   Преданная вам С. В.».

   Первое ощущение, которое испытала Марина, прочитав письмо, было ощущение стыда. Как у нее могла шевельнуться мысль относительно нечестности Софьи? Это чувство было таким острым, что боль от новой раны, нанесенной Григорием, как-то сразу погасла, как гаснет вспыхнувший, но не успевший разгореться костер. Марине захотелось сейчас же, не откладывая ни на одну минуту, сказать Софье, что она верит ей и ценит ее дружеское участие. Она быстро набрала номер телефона Софьи, и когда та, почувствовав, кто звонит, робко назвала себя, Марина, горячо дыша, сказала:
   – Соня, вы благородный, хороший человек. Спасибо вам! Вы настоящий друг. Еще раз спасибо вам!..
   Софья крикнула в трубку что-то радостное, но внятно ответить ничего не смогла. Марина подождала несколько секунд и положила трубку.
   – Что же делать дальше? – вслух произнесла Марина и с усмешкой подумала: «А дальше надо снять шляпу и пальто». Она подошла к вешалке, стоявшей в углу ее кабинета, и не спеша, чтобы не рассыпались волосы, стала снимать шляпу.
   «Не думаешь ли ты и теперь откладывать свое посещение директора на следующий день? Может быть, тебе все еще что-нибудь не ясно?» – спросила она себя мысленно, подошла к телефону и попросила телефонистку соединить с секретарем директора.
   – Наталья Константиновна, добрый день!.. Скажите, пожалуйста, Илья Петрович у себя? – спросила Марина.
   Наталья Константиновна, пожилая добродушная женщина, любила Марину, как и все служащие института, за ее мягкосердечноcть и внимание к рядовым работникам и охотно сообщила, что директор у себя уже около часу, что недавно к нему в кабинет прошел профессор Захар Николаевич Великанов и что оба они в чудесном настроении, так как, дважды побывав с бумагами в кабинете, она видела их смеющимися и необыкновенно веселыми. «Ах, хорошо бы захватить их вместе! Можно сразу поговорить и о Григории и решить вопрос с поездкой в экспедицию», – подумала Марина.
   Недавно было решено взамен отдельных экспедиций послать в Улуюлье одну комплексную, и Марина считала своим долгом принять в ней участие.
   – Вы не могли бы узнать, Наталья Константиновна, можно мне сейчас зайти к Водомерову? Мне очень нужно повидать и его и Захара Николаевича, – сказала Марина.
   Секретарь с готовностью согласилась сходить к директору и передать ему просьбу Марины. Марина ждала ее возвращения, не кладя трубки.
   – Приходите, Марина Матвеевна. Они ждут вас, – послышался голос секретаря.
   Спускаясь по широкой лестнице, Марина думала, как ей лучше начать разговор с руководителями института. «Противно начинать с Григория, – размышляла она. – Сперва поговорю об экспедиции, а уж потом об остальном».
   Марина довольно часто бывала и у директора и у профессора Великанова, и посещение их кабинетов было для нее делом обычным. Но сейчас она волновалась. Желая успокоиться и собрать мысли, которые вдруг стали расплываться, она шла по гранитным ступеням осторожно, не торопясь, и, глядя на нее со стороны, можно было подумать, что она идет так потому, что боится поскользнуться и упасть.
//-- 3 --//
   Кабинет директора института представлял собой продолговатую комнату, но без того обилия света и солнца, которое было на четвертом этаже. Света и солнца было мало здесь не из-за недостатка окон, а потому, что все они наполовину были закрыты двойными портьерами из белого шелкового полотна и темно-шоколадной узорчатой тяжелой ткани. Марину всегда раздражало, когда люди неразумно ограничивали доступ воздуха и света. Однажды она посоветовала директору раздвигать портьеры до конца карнизов, но Водомеров сказал, что у него часто болит голова и яркий свет ему мешает. Тут же он добавил, что любит электрический свет под абажуром, который успокаивает его и сосредоточивает внимание. С тех пор Марина, бывая в этом кабинете, всякий раз с трудом удерживалась от желания подойти к окнам и раздвинуть портьеры.
   Центральное место в кабинете директора занимал письменный стол. Он был раза в два длиннее и шире тех столов, которые обычно стоят в кабинетах управляющих, директоров, начальников, заведующих. Кроме бумаг и книг, на столе на специальных металлических подставках лежали кусок торфа в целлофане и кусок соснового дерева. Под стеклом в аккуратном ящичке, разделенном на квадраты, хранились образцы семян льна, ржи, пшеницы. Рядом с письменным прибором стояла модель смолоперегонной установки. Практически все это директору было не нужно, предметы лишь загромождали стол, но ни предшественники Водомерова, ни он сам не трогали их, очевидно потому, что они напоминали о назначении учреждения, расположенного в этих стенах.
   Второй стол, длинный, на точеных ножках, стоял ближе к стене. Он был накрыт зеленым сукном. На нем стояли два кувшина с водой и три пепельницы. За этим столом проходили заседания.
   В углу поблескивал никелированными ручками сейф. По размерам комнаты вещей, находившихся в ней, было мало, и от этого кабинет напоминал скорее зал или аудиторию.
   Водомеров и Великанов поднялись навстречу Марине. По легкому смущению на их лицах она поняла, что они говорили о ней. «Неужели Соня рассказала обо всем отцу?» – промелькнуло в голове Марины.
   Директор института Водомеров, пристукнув каблуками сапог, наклонил крупную седую голову и крепко пожал Марине руку.
   – Ну, вот хорошо, что вы сами пришли, – проговорил он чуть хрипловатым голосом.
   Водомеров, как обычно, был одет в китель и брюки галифе защитного цвета. Он ходил в полувоенном костюме и зимой и летом, и никто в институте не видел его одетым иначе. Водомеров любил все военное: вместо пальто он носил шинель, не признавал шляп и кепок и ходил в фуражке. Он всегда был тщательно выбрит, туго затянут широким офицерским ремнем и если встречал кого-либо из знакомых на улице, то приветствовал непременно по-военному – прикладывая руку к козырьку. «Вы придете ко мне в двадцать ноль-ноль», или «Заседание состоится в семнадцать тридцать», – любил говорить он, подражая военным. Когда к нему обращались с той или иной просьбой и он изъявлял желание удовлетворить ее, то говорил: «Хорошо, я дам команду». Люди, общавшиеся с Водомеровым, были убеждены, что в прошлом он был человеком военным и к тому же в больших чинах. На самом деле Водомеров никогда в армии не служил. В молодости его не призвали потому, что он учился в планово-экономическом вузе, а потом находился на таких должностях, которые «бронировались». Вероятно, Водомеров был человеком, как говорят, с «военной косточкой». Ему, например, казалось, что, если бы пошире внедрить в работу учреждений и предприятий воинские порядки, дело двигалось бы лучше и четче, а его самого меньше бы критиковали за упущения и недостатки.
   После того как Марина поздоровалась с Водомеровым, она направилась к Захару Николаевичу, который стремительной, легкой походкой худощавого человека, не обремененного лишним весом, торопился к ней навстречу. Великанову было уже за шестьдесят; сухое, костистое лицо его и длинная шея были в морщинах, рыжеватые баки, победоносно торчавшие на щеках, подернулись сединой, но в его сухощавой фигуре, в светло-коричневом костюме, в поблескивавшем пенсне было что-то молодое и задорное.
   Не доходя до Марины двух-трех шагов, профессор Великанов остановился, склонился в поклоне и протянул руку. Все это он проделал изящно, и в каждом его движении чувствовалось, что хотя он и полон уважения к Марине, но при всем этом он, профессор, тут всему делу голова, и ей, пока лишь кандидату наук, об этом забывать не следует.
   – Как здоровье, как самочувствие, Марина Матвеевна? – щуря под стеклами пенсне свои чуть выпуклые глаза, осведомился Великанов таким тоном, в котором должностное внимание к младшему по чину и просто человеческий интерес были в равных дозах.
   – Прошу, Марина Матвеевна, присаживаться, – в свою очередь, произнес Водомеров.
   – Благодарю вас, Захар Николаевич, благодарю, Илья Петрович, – проходя к огромному директорскому столу, сказала Марина, испытывая неловкость от преувеличенного внимания к себе со стороны руководителей института. «Эх, Соня, Соня, зачем же она поспешила рассказать обо всем отцу?» – с сожалением подумала Марина. Стараясь опередить и директора и профессора и взять инициативу разговора в свои руки, чтобы они не стали сразу задавать вопросы о происшедшем, Марина заговорила первой:
   – Я пришла, Илья Петрович, к вам и к Захару Николаевичу по неотложному делу: сроки для посылки комплексной экспедиции в Улуюлье истекают, а ее научный руководитель все еще не назначен.
   Водомеров и Великанов переглянулись, и Марина поняла, что они ждали от нее каких-то других слов.
   – А каковы ваши предложения, Марина Матвеевна? – баском спросил Великанов.
   – Вам известно об этих предложениях, Захар Николаевич.
   – Но вы же знаете, Марина Матвеевна, мою точку зрения, – сказал Великанов, и по раздражительности, которая прорвалась в его голосе, можно было понять, каких слов не договорил профессор: «Знаете и все-таки настаиваете на своем».
   – А что за предложения? – Водомеров взглянул на Великанова, а затем перевел взгляд на Марину.
   – Я уже вам как-то говорил, Илья Петрович, что Марина Матвеевна просит назначить руководителем экспедиции ее, – сказал профессор, круто обрубив фразу на слове «ее».
   Директор побарабанил толстыми короткими пальцами по столу и произнес, с опаской взглянув на Великанова:
   – А может быть, в этом есть смысл, Захар Николаевич? Скоро на пленуме обкома будет слушаться отчет Притаежного райкома. Я заранее убежден, что нас будут критиковать за невнимание к лесному хозяйству Улуюлья. Надо нам обязательно отправить экспедицию до пленума. Это будет большой козырь в наших руках.
   «Какой ведомственный подход», – подумала Марина, но ничего не сказала, надеясь, что директор поможет переубедить Великанова.
   – Критика критикой, Илья Петрович, – раздражаясь, заговорил Великанов, – но оставлять важнейший сектор института без руководителя, извините, я не могу.
   – Всего лишь на три месяца, максимум – на пять, и с пользой для сектора, – попыталась убедить его Марина.
   Великанов замахал рукой, затряс баками, и Водомеров, видя, что профессор не отступит от своего мнения, сказал:
   – В ближайшие два дня, Марина Матвеевна, мы непременно решим этот вопрос. Экспедицию, Захар Николаевич, – он посмотрел на профессора, – не следует задерживать. Я дам сегодня команду, чтобы часть имущества и кое-кого из сотрудников отправить в Притаежное с ближайшим пароходом.
   – Я полагаю, что это вполне целесообразно. На крайний случай руководитель может вылететь самолетом и даже опередить экспедицию, – сказал Великанов.
   Наступило молчание.
   Теперь нужно было приступить к тому, что Марина считала не менее неотложным: к делу Григория. Но вдруг в эту решающую минуту она почувствовала, что все слова, которые она приготовила, чтобы начать разговор о нем, вылетели у нее из памяти.
   – У меня еще есть один вопрос, Илья Петрович, – наконец начала Марина, краснея. – Может быть, этот вопрос покажется вам и Захару Николаевичу очень личным, но все-таки… Я хотела бы…
   Каждое слово Марина произносила со страшным напряжением. Она не знала, как говорить дальше. И вдруг Водомеров пришел ей на помощь:
   – Я уже в курсе этого события, Марина Матвеевна. И Захар Николаевич тоже.
   Марина посмотрела на директора, и взгляд ее спрашивал: «Откуда вы знаете? Кто мог рассказать вам о том, что происходит у меня в душе?»
   – Мной получено заявление от товарища Бенедиктина, – внушительно сказал Водомеров, и в глазах его промелькнула усмешки превосходства: уж не такой, мол, Марина Матвеевна, у вас директор растяпа, чтоб не знать, как живут его подчиненные.
   – Заявление? О чем же он заявляет? – с изумлением спросила Марина.
   – Прочтите. – Водомеров раскрыл папку и подал Марине лист бумаги, исписанный крупным почерком Григория.

   «Директору института И.П. Водомерову.
   Заместителю директора по научной части
   профессору З.Н. Великанову.

   Дорогой Илья Петрович!
   Дорогой Захар Николаевич!
   Зная, как вы загружены ответственной работой по руководству сложным и многообразным хозяйством института, тем не менее я вынужден жизненными обстоятельствами отрывать вас от непосредственной государственной работы и просить вашего внимания к моей скромной особе.
   Как вам известно, в последнем выпуске “Ученых записок” опубликованы фрагменты из моей многолетней работы. Частично эта работа, особенно в последнее время, готовилась параллельно с докторской диссертацией кандидата наук М.М. Строговой. Будучи мужем и женой, и к тому же не один год, мы часто беседовали на темы, связанные с нашими научными исследованиями. Так как наши специальности в некоторых плоскостях смыкаются, то эти беседы были особенно плодотворными. Я должен признать, что М.М. Строгова как ботаник и большой знаток своего дела во многом помогла мне, так или иначе натолкнув на некоторые важные мысли. Думается, что и мои высказывания не были для нее бесполезными.
   Опираясь на эту совместную работу я счел для себя возможным использовать в своей статье несколько положений, которые подвергались в наших совместных беседах обсуждению. Разумеется, что я не допустил бы этого, если бы знал, что М.М. Строгова намерена включить эти положения в окончательный вариант своей докторской диссертации. Я признаю, что я допустил ошибку, предварительно не осведомившись по этому вопросу у М.М. Строговой. Но, однако же, я никогда не полагал, что мой поступок, имеющий под собой определенные моральные основания, вызовет со стороны М.М. Строговой такую реакцию! М.М. Строгова порвала со мной супружеские взаимоотношения и известным образом дала мне понять, что намерена поставить вопрос относительно меня в общественном и служебном порядке.
   Как член партии я вынужден прежде всего дать позиции, занятой М.М. Строговой, политическую оценку. Я считаю ее поведение недостойным советского ученого. Ее собственнический, эгоистический подход к делу в данном случае находится в кричащем противоречии с установкой нашей партии на развитие коллективных форм научной работы. Если бы наши крупнейшие ученые, руководящие целыми коллективами научных работников, были столь Щепетильны в отношении своего опыта и своих мыслей, то, естественно, в науке не было бы роста молодых кадров и исчезла бы всякая преемственность.
   Я прошу руководство института разъяснить М.М. Строговой, что она стоит на идейно порочных позициях, что строительство коммунизма не может быть осуществлено, если каждый работник закупорится в личной скорлупе, что в настоящее время борьба с собственнической психологией перешла из области материальной (экономически капитализм у нас давно разбит) в область духовную. Это во-первых.
   Во-вторых, поскольку я не отрицаю некоторой своей вины перед М.М. Строговой, я прошу руководство института обязать редакцию “Ученых записок” опубликовать в очередном выпуске “Записок” такие строки:

   “В редакцию «Ученых записок»
   В моей статье, опубликованной в предыдущем выпуске «Ученых записок», по моей вине выпала сноска следующего содержания: «Отдельные примеры и положения этой статьи возникли и результате совместной работы автора с кандидатом биологических наук М.М. Строговой». Считаю, что публикацией этого письма я исправляю допущенную ошибку.
Г.В. Бенедиктин”.

   Дорогие Илья Петрович и Захар Николаевич!
   Заканчивая свое, вероятно, довольно сумбурное письмо, я прошу вас по-человечески понять меня. Конечно, в науке я сделал еще мало. Но разве вам не известно, что свыше пяти лет я занимался другим видом “научной деятельности”, учил на фронте уму-разуму некоторых иноземных охотников до чужого добра?
   На протяжении последнего времени я встречал со стороны руководителей института, и в особенности со стороны профессора Захара Николаевича Великанова, поддержку и трогательное внимание. И теперь, в минуты горестных осложнений в моей жизни, я осмеливаюсь рассчитывать на то же великодушие и заинтересованность.
С глубоким уважением Г. Бенедиктин».

   Марине было противно и отвратительно читать заявление. Ей хотелось разрыдаться от обиды, гнева, от сознания, что столько хорошего, светлого она отдала этому более чем ничтожному человеку. Но Марина сдержала себя. Чтобы справиться со своим состоянием, она приблизила заявление Бенедиктина к лицу и сделала вид, что перечитывает его. И как только она подумала, что отныне Бенедиктин не только чужой человек, а враг ей, способный на любую гнусность и пакость, и что обижаться на врага наивно и глупо, что с врагом надо бороться, не щадя сил, она почувствовала, как к ней возвращаются спокойствие и ясность мысли.
   Марина положила листок бумаги на стол, подняла голову и взглянула на Водомерова и Великанова. Они с напряжением ждали что она скажет. Марина молчала, стараясь догадаться, что думают они по поводу этого заявления, но лица руководителей института были непроницаемы.
   – Ну и как, Марина Матвеевна, вы смотрите на этот документ товарища Бенедиктина? – не выдержав молчания, спросил Водомеров.
   По той серьезности и тщательности, с какой директор произнес эту фразу, Марина сообразила, что заявление Бенедиктина убедило Водомерова. Она перевела взгляд на Великанова. Профессор сидел выпрямившись, со строгим видом, будто принимал экзамен, и Марина поняла, что он осуждает ее.
   – Как я смотрю на этот документ, Илья Петрович? Я скажу. У меня есть о нем мнение, – горячо заговорила Марина, но сразу же спохватилась и стала говорить спокойнее. – Я думаю так, Илья Петрович и Захар Николаевич, если с этого, как вы говорите, документа сколупнуть позолоту, вроде рассуждений о коммунизме, то в нем останутся ложь и подхалимство.
   Профессор Великанов от этих слов даже слегка подскочил.
   – Марина Матвеевна, ну к чему такие слова! – воскликнул он, пожимая сутулыми плечами.
   – Марина Матвеевна все еще ожесточена, – как бы отвечая Великанову, заметил Водомеров.
   – Вы ошибаетесь, Илья Петрович, – спокойно сказала Марина, чувствуя в себе решимость ни в чем не уступать Водомерову и Великанову.
   Марина всегда считала себя, и это было так на самом деле, человеком мягким, уступчивым, сговорчивым и порой до наивности доверчивым. Но она знала в себе и другую черту – неподкупность своей совести. Она могла делать уступки и быть сговорчивой лишь до известного предела. Как только она чувствовала, что ее мягкосердечие начинает задевать ее совесть, она обретала твердость и становилась неумолимой.
   Об этом ее качестве знали немногие, так как оно проявлялось лишь в сложных обстоятельствах жизни.
   – А я думаю, Марина Матвеевна, что не ошибаюсь. Я сам человек женатый. И не раз мы с женой ссорились, собирались разводиться, а потом жалели об этом. Жизнь есть жизнь. А женщины, скажу я, народец неуживчивый, сварливый, – с грубоватым прямодушием заключил Водомеров.
   – Я должен заметить, что, по моим представлениям, Григорий Владимирович человек деликатный и чудесного характера, – начал Великанов, но Марина не выдержала и перебила его:
   – Помилуйте, Захар Николаевич! Вы, кажется, вместе с Ильей Петровичем решили мирить меня с Бенедиктиным?
   – Наш долг предостеречь младшего товарища от ошибки, – внушительно произнес Водомеров, погладив себя по ежику волос.
   – По-моему, вы напрасно беретесь за это, Илья Петрович.
   – Вы что же, считаете, что Бенедиктин не прав в оценке вашего поступка? – Водомерова задел резкий тон Марины. Глаза его расширились, в них вспыхнул неприятный злобный огонек.
   – А вы, Илья Петрович, считаете его правым? Объясните, я не понимаю его правоты.
   – Знаете что, Марина Матвеевна, вы не уподобляйтесь, извините, простой бабе. Вам это не пристало. Вы человек подкованный, и вам ни к чему азы политграмоты читать, – все больше сердясь, сказал Водомеров и побарабанил пальцами по столу.
   – Напрасно, Илья Петрович, вы негодуете. Я вам искренне говорю: не вижу своей вины!
   – Бенедиктин правильно вам на нее указывает. Вы посмотрите, в какую эпоху мы живем? Мы строим основы коммунизма! Разве достойно в такое время крупному и к тому же весьма одаренному научному работнику мелочиться?
   Водомеров разволновался. Он тяжело дышал и не смог говорить дальше. Но Марина не успела произнести и одного слова, как заговорил Великанов:
   – Послушайте, Марина Матвеевна, старого волка, съевшего на научном поприще и свои, и искусственные зубы. – Великанов усмехнулся. – Всю жизнь я работаю с молодыми учеными. Вы знаете, что многие из моих учеников сами доктора наук. Разве в их успехах и трудах мало моих усилий? Что было бы, если б я не делал этого или, делая, претендовал быть соавтором в диссертациях и других научных трудах? И потом глубоко прав Илья Петрович…
   – Позвольте все-таки прежде высказаться мне до конца, – перебивая поморщившегося Великанова, проговорила Марина. – Уж если на то пошло, то вы, Илья Петрович, и вы, Захар Николаевич, взялись рассуждать, выслушав только одну сторону, но ведь у меня, как у второй стороны, есть также и факты и доводы.
   – Говорите, пожалуйста, но только мне все ясно, – косясь на Водомерова, с недовольной гримасой на лице сказал Великанов.
   Водомеров покорно наклонил голову и этим жестом заменил слова: «Что ж, говорите, если уж вам так хочется! Будем слушать».
   – Прежде у меня несколько вопросов к вам… – начала Марина, но Великанов поднял руку.
   – Извините, вы обещали факты и доводы.
   – Не беспокойтесь. В моих вопросах и факты и доводы. Во-первых, вы сказали, Захар Николаевич, что отдавали молодым ученым и мысли и наблюдения и никогда не претендовали быть соавтором их работ. Но скажите, кто-нибудь из ваших учеников позволил себе брать ваши мысли и наблюдения в вашем письменном столе и выдавать это за свое?
   – Но разрешите вам заметить, Марина Матвеевна, что никто из моих учеников не жил в моем доме, я никому из них не приходился мужем, и никто из них не был мне женой, – с саркастической улыбкой скороговоркой выпалил Великанов.
   Водомеров метнул взгляд на Марину и еще ниже опустил голову, выставив, как напоказ, свои полуседые волосы, стриженные «под ежик».
   – В том-то и сложность моего положения, что я была женой! Но сейчас скажу о другом. У меня есть еще один вопрос. Бенедиктин в заявлении упрекает меня в переоценке своего научного творчества и ссылается при этом на коллективные формы работы в науке. Я чувствую, что и вы, Захар Николаевич, и вы, Илья Петрович, разделяете его точку зрения. У меня к вам такой вопрос: разве коллективизм в научной работе умаляет индивидуальные качества работника? По-моему, коллективизм как раз направлен на то, чтобы развить способности каждого до конца. Коллективизм существует вовсе не для тех, кто по своей неспособности или лености ничего не делает и скрывает это под маркой коллективизма. Так или не так, Илья Петрович?
   – Уж не знаю, так или не так. Вы ударились в теоретические дебри, – сказал, совсем помрачнев, Водомеров.
   – Извините, я не соглашусь с вами. Это не теоретические дебри, а дело нашей жизни. Вы упомянули о коммунизме. Мне кажется, что строительство коммунизма – это не только первоклассные фабрики, заводы, МТС, институты. Коммунизм строится и в такой сложной сфере человеческой жизни, как морально-этическая сфера. И, на мой взгляд, чем быстрее наше общество будет двигаться к своей главной цели, тем острее и значительнее будут становиться вопросы морально-этического характера.
   – Вы опытный пропагандист, Марина Матвеевна. Я не подозревал в вас этого таланта, – недобро усмехнулся Великанов, а Водомеров опять исподлобья бросил на Марину короткий, как удар, взгляд.
   Будь кто-нибудь другой на месте Марины, это едкое замечание профессора могло бы вызвать вспышку негодования или даже поток оскорбительных слов. Но душа Марины была защищена от подобных колючек той бескорыстной доброжелательностью к людям, той терпеливостью к скверным качествам их характеров, которые бывают лишь у матерей, когда они, не раздражаясь, не переставая любить, преодолевают капризы своих детей и наконец исправляют их.
   В ответ на слова Великанова Марина засмеялась тихим, кротким смехом, будто профессор сказал ей не колкость, а какую-то веселую банальность, и звонким чистым голосом, который чист и звонок был потому, что он был искренен, ответила:
   – Вот уж спасибо вам, Захар Николаевич! Вы единственный признали меня политиком. А то ведь я в своем семействе, среди братьев, как белая ворона: беспартийная, неактивная, и всегда диалектика давалась мне с большим трудом.
   Тихий и добрый смех Марины и в особенности ее слова, сказанные с откровенностью человека, который не боится признать свою слабость или недостаток, не боится потому, что ему не нужно рисоваться или позировать – он и без этого богат душой, задели и Великанова и Водомерова. И профессор и директор не обладали таким щедрым простодушием, и оно не только удивило их, но и покорило. Великанов сконфузился за свой тон, принялся ожесточенно причесывать пышные баки расческой, отделанной серебряным ободком. Водомеров поднял голову, и полное мясистое лицо его вдруг похорошело.
   – А уж насчет беспартийности вы не говорите, Марина Матвеевна. Никто не верит. Вам давно пора в партию, – с улыбкой сказал он, и Марина только сейчас заметила, что улыбка очень красит его, смягчает жестковатое выражение лица.
   – Как диссертацию, Илья Петрович, защищу, тогда подумаю.
   Нельзя идти в партию с неоконченным делом.
   – Ну, быть по сему, – совсем уже весело сказал Водомеров.
   Великанов молчал, он глухо и деланно покашливал, но Марина знала, что и он недоволен своим поведением, рад заговорить с ней другим тоном и не делает этого лишь потому, что не может преодолеть своего упрямства.
   – И что же, Марина Матвеевна, с Бенедиктиным навсегда? – наконец спросил Великанов.
   – Да, Захар Николаевич, навсегда, – твердо ответила Марина.
   – А Григорий Владимирович был у меня утром, – помолчав, сказал Великанов.
   – И у меня был, – вставил Водомеров.
   – Потрясен… Придавлен и… рассчитывает на ваше благоразумие, – продолжал Великанов.
   – Это его любимое словечко: благоразумие, – усмехнулась Марина.
   – Я убежден, что благоразумие не покинет Марину Матвеевну. Так ведь? – серьезно спросил Водомеров.
   – Конечно, Илья Петрович, – согласилась Марина. – Впрочем, я не знаю, что вы понимаете под благоразумием, – добавила она.
   – Ах, Марина Матвеевна, – вдруг по-бабьи всплеснул руками Водомеров, и это выглядело так смешно, что она не сдержала улыбки. – Я буду откровенен с вами. По долгу руководителей нам приходится заботиться о многом: и о благоразумии сотрудников, и о выполнении плана научных работ, и о добром имени нашего учреждения…
   Водомеров замялся, помолчал и, вздохнув, продолжал:
   – Скажу прямо: если вы не примиритесь с Бенедектиным, пойдет проработка нашего института по всем инстанциям – от райкома до обкома. А осенью прогремим мы по всем партийным конференциям. Упомянут нас по такому случаю и на районной конференции, и на городской, и на областной. Ведь Григорий Владимирович не рядовой, он член нашего парткома, заслуженный фронтовик, в его научной судьбе мы заинтересованы, как ни в чьей другой. Такие люди нужны нашему институту…
   – Чтобы прийти на смену нам, старикам, – вставил Великанов.
   – Безусловно. В конечном счете будущее института в руках научной молодежи. Бенедиктину пока не хватает научного багажа, он спешит приобрести его, в этом он видит свою главную задачу, – продолжал Водомеров.
   – И если вы помогли ему в этом, то честь и вам, – опять вставил Великанов.
   – Да, да, честь и хвала! – энергично подхватил Водомеров. – И поймите, что наш институт и без того много упрекают: он-де отстает от запросов жизни, от роста области, мало выдвигает крупных проблем, медленно воспитывает новые кадры… И вдруг еще такой факт прямо-таки аморального характера… С нас же за такой факт шкуру снимут!
   Последнюю фразу Водомеров закончил глухо, на самых низких нотах, и на мясистом лице его было страдание.
   Но страдание это не вызвало у Марины сочувствия. Она впервые поняла то, чего раньше не замечала: Водомеров боится критики. Все его старания примирить ее с мужем подсказаны желанием уберечь себя от новых хлопот и беспокойства. Что же касается Великанова, то он обворожен Бенедиктиным и до поры до времени не хочет думать о нем иначе, чем думает.
   Марине так все это стало ясно, что весь разговор показался ей бесцельным. «Упрашивают и уламывают меня, как строптивую невесту, – подумала Марина, ощущая острое чувство неприязни к Водомерову и Великанову. – Уехать надо, чтобы не видеть и не слышать их», – пронеслось у нее в голове.
   – У нас в институте до сих пор, Марина Матвеевна, на бытовом фронте, так сказать, было все в порядке… – помолчав, продолжал Водомеров.
   Марина поняла, что директор способен говорить на эту тему еще битый час. У нее не было никакого желания больше слушать его, и, прервав Водомерова, она сказала:
   – Как я поступлю дальше, Илья Петрович, я, право, затрудняюсь предположить. Но было бы хорошо и для меня лично, и для коллектива института в целом, если бы вы и Захар Николаевич разрешили мне уехать в экспедицию. Там, вдали от города и института, я могла бы подумать не спеша и о себе и о других. – Марине было противно произносить фамилию Бенедиктина, и она избежала этого. – Думаю, что и вам спокойнее было бы, Илья Петрович! Живя тут в такое время, я на самом деле буду возбуждать у некоторых излишний и нездоровый интерес.
   Марина хитрила. Но хитрила не потому, что боялась того, чего боялся Водомеров. Ей хотелось в экспедицию!
   Водомеров оживился, приподнялся в кресле и взглянул на профессора. Марина догадалась, что директор согласен отпустить ее. Это по каким-то соображениям его вполне устраивало, но вот Великанов… Старик не любит менять своих решений даже тогда, когда это целесообразно.
   – Думаю, Илья Петрович и Захар Николаевич, что я могла бы находиться в экспедиции не все время, а лишь в период разворота работы, – сказала Марина больше для Великанова.
   Водомеров опять взглянул на профессора и побарабанил пальцами по столу.
   – А ведь это, пожалуй, приемлемый вариант. Улуюльская экспедиция имеет для нас большое значение. И на пленуме обкома у нас будет что сказать: экспедиция отправлена, возглавляет один из ведущих работников института. Как, Захар Николаевич?
   Марина затаила дыхание. Она думала, что Великанов вспылит, закричит ломким голосом подростка. Но этого не произошло. Великанов в упор посмотрел на Марину и сухо, официальным голосом сказал:
   – Я согласен. Но учтите: ответственность за текущую работу с вас не снимается.
   – В том смысле, что вы должны обеспечить нормальную работу на период вашего отсутствия, – уточнил Водомеров.
   – Это само собой разумеется, – согласилась Марина.
   – Ну вот и чудесно! – довольный общим согласием, весело сказал Водомеров. – Поезжайте, Марина Матвеевна, поезжайте! Я уверен, что в тайге, как говорится, на вольном ветерке, вся блажь из вашей головы улетучится. Еще как будете жить с Бенедиктиным!
   – Люди станут завидовать! – с доброй улыбкой воскликнул Великанов.
   Глядя на сиявшего от улыбки Водомерова и на повеселевшего Великанова, Марина думала: «И откуда у них такое благодушие? За бабьи капризы мой поступок принимают. Ну, тем хуже для них!» Марине захотелось скорее уйти отсюда.
   – Приказ не задержится, Илья Петрович? – спросила она.
   – Сейчас же дам команду.
   Марина поднялась, попрощалась и заспешила к себе на четвертый этаж.

Глава тринадцатая

//-- 1 --//
   Чуть брезжил рассвет. Алексею не спалось. Он осторожно встал, подбросил в костер дров и, присев на корточки, закурил. Лисицын спал, закинув руки за голову и вытянув голые ступни к огню. В двух шагах от него, укрывшись с головой брезентовым дождевиком, спала Ульяна. Находка свернулась клубком, спрятала морду в лапах, прижалась к Ульяне. Стаи комаров с писком кружились над ними. Собака, заслышав хруст сухой земли под ногами Алексея, очнулась, вытянула шею, осмотрелась и снова свернулась клубком.
   Был тот тихий предутренний час, когда в тайге замирают все звуки. Попыхивая дымком папироски, Алексей прислушивался к этой тишине. Даже ручеек, звеневший с вечера на каменистом перекате, и тот будто исчез под землей или, не желая петь свою песню в одиночестве, притаился в непроходимой таежной чащобе.
   Алексей бросил окурок в костер, посидел еще с минуту без движения, потом поднялся и легкими шагами пошел на берег реки.
   Широкая пойма прямого плеса белела от тумана, словно она после многодневной метели была забита сугробами снега. С каждой минутой туман поднимался все выше и выше, и местами он уже растекался но макушкам тальниковых зарослей, тянувшихся узорчатой каемкой по песчаным отлогим берегам реки.
   Алексей стоял, наблюдая, как рождается на просторах Улуюлья новый день. Солнце пришло не сразу: в вышине неба, кое-где еще мерцавшего неяркими звездочками, вспыхнули прозрачно-светлые полоски и пятна. Растекаясь по небосводу, они погасили тусклые звезды, забрали в полон серо-мутную пелену, расстилавшуюся над горизонтом, и над тайгой засияла нежная голубизна. Потом откуда-то из-за леса в небо, в самый его зенит, ударил красно-огненный солнечный луч. И вот пронзительно вскрикнула тонким, надрывно-высоким голосом иволга, и вслед за ней затрезвонил весь птичий мир.
   На реке послышались всплески рыбы. Проснулся и ветерок. Он пробежал по вершинам деревьев, озорно поиграл гибким ветвями и затих. Туман заколыхался, и кудрявые шапки его, похожие на взбитую пену, поползли над рекой, становясь на глазах плоскими, как обмытые водой льдины.
   Алексей вышел на кромку берега. Яр здесь выдвинулся, навис над рекой. Рискуя сорваться вниз вместе с накренившимися лесинами, Алексей стоял спиной к реке и увлеченно смотрел на холм, возвышавшийся вдали.
   После заседания райкома Алексей две недели бродил по уваровским полям, тщательно осматривая все обрывы и промоины. Вчера Лисицын привел его сюда уже в потемках. Ему не терпелось увидеть Тунгусский холм, но как назло ночь выдалась темной, месяц прятался в облаках, и тайга сливалась с небом.
   Тунгусский холм… Сколько слышал о нем Алексей от охотников Улуюлья!.. И в самом деле, холм был красив и загадочен. От самой реки берег, поросший кедрачом, постепенно подымался, уходил вверх, и в тайге вставала гряда, рассекавшая обширную лесистую равнину. Названная охотниками Кедровой, она тянулась от реки к самому горизонту. Тунгусским холмом называлась лишь одна часть гряды, самая высокая, островерхая, отделенная от всего полотна глубокой расщелиной. Холм стоял как бы у истока гряды, гордо вздымая свою вершину. Лисицын рассказывал, что гряда другим своим концом выходит к Синему озеру.
   Алексей смотрел на природу глазами геолога. Для другого холмы и равнины, реки и озера существовали лишь как украшение земли, для Алексея они были путеводителями в прошлые эпохи, вехами на трудном пути к сокровищам природы, нужным людям.
   Окрашенный лучами солнца, все еще не показавшегося над лесом, но уже разливавшего над землей яркий свет, Тунгусский холм пламенел сейчас, как золоченая маковка древнего Кремля.
   – Шпиль Улуюлья, – сказал вслух Алексей, чувствуя, что причудливая игра раннего солнца рождает в нем желание думать образно.
   Но через минуту Алексей размышлял уже о другом. Перед ним была мощная гряда, величественный массив – результат сложнейших геологических процессов. Каких же? Может быть, это было то самое, что он искал? Древнейшие палеозойские породы, прикрытые в Улуюлье рыхлыми наслоениями третичного и четвертичного периодов, делали здесь резкий перелом, придавая местности иной рельеф. Ведь, кажется, именно об этом месте Улуюлья охотники рассказывали, что тут стрелка компаса ведет себя беспокойно и делает сильные отклонения.
   Позабыв, что оставшиеся на ночевке Лисицын и Ульяна могут хватиться его, Алексей торопливо направился к Тунгусскому холму. Ему хотелось скорее добраться хотя бы до его подножья. Да, кажется, он допустил ошибку, подробно исследуя левобережье Таежной и не уделив внимания проверке сведений по району Синего озера и Тунгусского холма! Ну что ж, дело это поправимое. Он теперь не уйдет отсюда до тех пор, пока не изучит, в каком направлении тянется Кедровая гряда, не осмотрит всех ее балок и размывов, не изучит поведение магнитной стрелки.
   Единственно, о ком он беспокоился, – это о матери. Он обещал ей вернуться недели через три, но работы здесь хватит и на три месяца. Она будет волноваться. Впрочем, есть выход. Ульяна, вероятно, скоро уйдет в Мареевку, и он попросит ее переслать письмо матери в Притаежное… Возможно, у нее уже вышли деньги… Тогда пусть займет у директора школы или продаст костюм. У него три костюма – на что они ему? Ходить в институт ему теперь не приходится, а когда возникнет в этом необходимость, будет и новый костюм. Вот только разве придет вызов из обкома? Но в конце концов и в обком ему лучше приехать с материалами не только по левобережью, но и по правобережью Таежной. Возможно, пришло письмо от Софьи… Ничего, он напишет и ей, чтоб знала, где он и что делает.
   Занятый этими мыслями, Алексей отошел от реки и начал подыматься на предхолмье. Вдруг неподалеку от него в пихтовой чаще хрустнул валежник. Так хрустят старые голые сучья под ногами зверя или человека. Это был, конечно, зверь. Едва ли сейчас по всей Кедровой гряде, от Тунгусского холма до Синего озера, можно было встретить хотя бы одного человека. Время было летнее, непромысловое, охотники в эту пору, по обыкновению, становились рыбаками и держались у водоемов.
   Алексей остановился и, вспомнив, что он без ружья, замер в настороженной позе. Валежник захрустел вновь, и Алексею показалось, что зверь быстро приближается к нему. Оставалось одно: не теряя ни одной секунды, бежать. Алексей перепрыгнул через полуистлевшую колоду и, то и дело натыкаясь на сучья, побежал назад.
   После того как заросли молодого пихтача остались позади и Алексей оказался среди крупных ветвистых кедров, он остановился. Здесь зверь был менее страшен ему. От него можно было укрыться за деревьями, да он сюда и не пошел бы: ветерок, дувший с реки, доносил запах дыма.
   Алексей осмотрелся, сложил ладони трубой и закричал что было мочи:
   – Ого-го-го!..
   Чуткое эхо в тысячи крат усилило голос и понесло его невидимыми волнами над просторами тайги. Алексей прислушался. Он знал, что сейчас будет: напуганный эхом медведь замечется, и по лесу пойдет треск. Удирая, зверь будет ломать на своем пути и сухостойник, и валежник, и даже молодой хрупкий ельник. Но эхо смолкло, а треска Алексей не слышал. «Ушел, подлый!» – подумал он с усмешкой и направился к месту ночевки.
   Ульяна и Лисицын готовили завтрак. Услышав крик Алексея, они недоуменно посмотрели друг на друга и молча ждали, когда он подойдет: фигура Алексея уже мелькала среди деревьев.
   – Ты что, Алеша, заблудился? – спросил Лисицын, когда Алексей приблизился.
   – Едва удрал, дядя Миша. Пошел без ружья, хотел, пока вы спите, посмотреть поближе Тунгусский холм, – с виноватой улыбкой ответил Алексей.
   – Ты чудак какой-то, Алеша! Мы же в самое звериное место зашли. Тут без ружья шагу не ступишь, – сердясь, сказал Лисицын.
   Ульяна исподлобья с укором взглянула на Алексея, и этот взгляд говорил: «Жалко, что не имею права делать вам выговоры, я бы отчитала вас пуще тяти».
   – Где он тебя прихватил, Алеша? – смягчаясь, участливо спросил Лисицын.
   – Да вот тут близенько: за кедровником, в пихтовой чаще. Я иду, слышу хруст. И тут только вспомнил, что ружья не взял.
   – Ты смотри, Уля, до чего здесь зверь домашний, идет себе на костер, – обратился Лисицын к дочери, щурясь от дыма и почесывая худую длинную шею, поросшую редким седоватым волосом.
   – Их тут никто не пугает, тятя, они и лезут дуроломом прямо на людей, – подбрасывая в костер мелких сучьев, проговорила Ульяна.
   Собака, лежавшая в сторонке, встала, потягиваясь, взвизгнула.
   – Эх, Находка, Находка, проспала ты зверя! – Ульяна ласково потрепала собаку.
   – А я тоже не учуял. Хруст под зверем я далеко слышу, – сказал Лисицын. – Может, тебе показалось, Алеша?
   – Ну, если звери ходили – след увидим. – Ульяна сняла с таганка закоптелый чайник и пригласила Алексея и отца пить чай.
   После завтрака они разошлись. Алексей и Ульяна пошли на Тунгусский холм. Лисицын взял направление на Синее озеро. Как ни близки были ему интересы Алексея, как ни хотел охотник ему удачи, все же он был не в силах отложить свое дело.
   Ответа на заявление, посланное заказным пакетом в Москву, в Центральный Комитет партии, относительно богатств Синеозерской тайги еще не было. Лисицын опасался: пока заявление идет в Москву, из области нагрянут инженеры, подымут народ, и начнут лесорубы электрическими пилами полосовать лес. Зверь бросится дальше на север. Оскудеет Улуюлье, и тогда волей-неволей придется знаменитым мареевским пушникам и рыболовам браться за другие дела. Лисицын волновался и от безвестности страдал. Чтобы успокоить себя, он решил пройти Синеозерскую тайгу насквозь от Кедровой гряды до истоков Гремучего ручья, что пробивался из земли в трех-четырех километрах юго-западнее Синего озера. Если на этом огромном пространстве он не встретит никого – значит, организация лесоучастков почему-то задержалась.
   – Эй, Уля! – крикнул Лисицын, когда дочь и Алексей скрылись в лесу, а он сам, затоптав костер, взялся за ружье.
   – Слышу, тятя! – отозвалась Ульяна.
   – Темнота в дороге прихватит – заночую! – крикнул Лисицын дочери.
   – Ладно, тятя, иди!
   Лисицын, вскинув ружье на руках, осмотрел его и, перевернув вниз дулом, надел ремень на плечо.
//-- 2 --//
   Лисицын с первого взгляда определил, что в чаще по предхолмью ходил не зверь, а человек. Это было так неожиданно, что в первую минуту охотник не поверил самому себе. «Если б ходил человек, мимо нас не прошел бы», – думал Лисицын. Но чем больше он присматривался к следам, тем больше убеждался, что зверя здесь не было. Зверь оставлял за собой особенный след: изломы на валежнике не цепочкой, а вразнобой, согнутые по ходу сучья деревьев, примятый бурьян, на земле царапины от когтей. Ничего этого охотник не обнаружил.
   Зато в двух-трех местах под покровом густого брусничника на песке отпечатались шляпки винтов, на которых держались подковки сапог.
   «Видать, прибыли люди лесоучастки нарезать», – встревоженно подумал Лисицын.
   – Кончилось, звери, ваше приволье, – вслух сказал охотник.
   Ему захотелось сейчас же увидеть Ульяну и Алексея и поделиться с ними своими тревожными предположениями.
   – Уля, Уля! – крикнул Лисицын. Но на его голос никто не отозвался: Ульяна и Алексей ушли уже далеко и его не слышали.
   Лисицын подождал ответа, крикнул еще раз, с минуту постоял и пошел дальше. «Почему же тот человек к нам на чай не подвернул? Может, они с Алешей-то друг друга испугались? Алеша подумал про него, что идет зверь, а тот про Алешу. Нет, подожди… Алеша потом вон как зычно кричал. По всей тайге грохотало, не мог тот не слышать», – думал Лисицын.
   Из-под ног вспорхнул рябчик. Лисицын даже вздрогнул, так увлечен был своими мыслями.
   «Если лесотехники прибыли, – продолжал рассуждать про себя Лисицын, – то здесь им не место. Они в сосняке начнут работу». Лисицын пересек Кедровую гряду и по гладкой долине, поросшей ровным сосновым лесом, направился к Синему озеру. До Синего озера было от Тунгусского холма километров тридцать. Лисицын шел, не замечая расстояния. Давно он не ходил по этим местам, и вид тайги радовал его. Молодой подлесок вырос, стал гуще. Зверьки сновали на глазах у Лисицына, стайки птиц, то рябчиков, то косачей, с шумом взлетали с земли и рассыпались по деревьям.
   Пройдя километров десять, Лисицын вышел к маленькой речушке и прилег на берегу отдохнуть. Речушка, названная Утиной, славилась своими омутами. В осеннюю пору, перед отлетом на юг, на омутах было столько уток, что от них чернела вода. Омуты и теперь не пустовали. Молодые выводки проходили тут первую школу жизни. С омутов долетало до Лисицына крякание уток и дружное попискивание утят. «Ишь как они заливаются! Хорошо, что Находка не увязалась со мной, перепугала бы их, а которых и передавила бы», – подумал Лисицын, с улыбкой прислушиваясь к птичьему разговору и попыхивая трубкой.
   Никто из охотников так строго не берег богатств тайги, как Лисицын. Молодая птица или молодой зверек не будили в нем охотничьей страсти. Он мог часами из какого-нибудь местечка наблюдать, как прыгает впервые с ветки на ветку ловкая, гибкая белка или как гусыня, загребая крыльями, сталкивает только что вылупившихся из яиц гусят в глубокое озеро. В эти минуты Лисицын забывал, что у него в руках ружье. Весь он был поглощен бескорыстным интересом к живому существу, начинавшему на земле свою нехитрую жизнь. И потому, что Лисицын любил наблюдать и умел это делать, он знал все звериные и птичьи повадки. Это знание помогало ему на охоте. Глаз Лисицына был зорок, слух точен, рука никогда не дрожала, и неудачи если и случались у него, то в два-три раза реже, чем у остальных охотников.
   «Богато нынче будет в тайге», – рассуждал Лисицын, по сотням примет, порой едва уловимых, угадывая, какой обильный урожай подымется на улуюльских просторах. «Добудем и зверя и птицу, насыплем в закрома и орехов, насбираем бочки ягод. Только…» Вот это «только», как заноза, не давало Лисицыну покоя ни днем ни ночью.
   Передохнув, он пошел быстрее. У него в дороге был свой закон, выверенный долголетним опытом: хочешь сохранить силы до конца дня – не торопись, не пори горячку, особенно в начале пути, пока не втянулся в ходьбу.
   Чем дальше шел Лисицын, чем больше он приближался к Синему озеру, тем сильнее охватывала его радость. Тайга стояла нетронутая. Нигде он не встретил следов человека, зато во многих местах пролегали лосиные тропы. «Гляди, еще и передумают власти насчет вырубки синеозерских лесов. Есть же там люди, понимающие в промысловом деле, из нашего брата, охотников. Уж они постоят за интересы таежников!»
   Эти мысли, теснившиеся в голове Лисицына, несли его, как на крыльях. Он дошел до Синего озера. У одного из родничков попил прозрачной, играющей мелкими колючими пузырьками воды и без задержки направился к Гремучему ручью.
   И тут была та же картина: лес стоял тихий, примолкший, и только птичьи песни оглашали его.
   У истоков Гремучего ручья Лисицын сделал большой привал. Он разулся, освежился холодной водой, потом развел костер и вскипятил в котелке чай.
   Настроение у него было светлое и тихое, под стать тишине, стоявшей в лесу. Он лег у костра, закинул руки под голову и сладко задремал. Засыпая, он вспомнил о человеческих следах по предхолмью, но внезапно родившаяся догадка успокоила его. «Да ведь это Алешка ходил! У него сапоги с подковами», – подумал Лисицын, засыпая.
   Сон его был коротким, но до того целительным, что он проснулся, как обновленный. Нудная ломота в ногах исчезла, нытье в пояснице как рукой сняло, голова была свежей и ясной. Он забросал чуть тлевший костерок землей и пошел назад, к Тунгусскому холму.
   Теперь он шел берегом. Местами густая непроходимая чаща так сильно прижимала его к реке, что ему приходилось пробираться по самой кромке берега, нависшей над бурной, клубящейся водой. Но эти опасности были знакомы ему. Придерживаясь то за ветки черемухи, то за макушки молодых пихт, то за березки, Лисицын пробирался дальше, рискуя при малейшем промахе оказаться под обрывом.
   Эти опасные переходы увлекали его. Оказавшись над водой почти на весу, он посматривал вниз и с удовлетворением думал: «А не отвык еще по верхам лазить. Голова в порядке – не кружится».
   В молодости Лисицын был отменный верхолаз. Никто из его сверстников во время шишкобоя не умел с такой быстротой и проворством забираться на маковки вековых кедров, как это делал он. Лисицыну было приятно чувствовать, что, несмотря на годы, он и теперь мог бы потягаться в ловкости кое с кем из молодых.
   Когда чаща отступала и путь становился ровным, Лисицын шел, внимательно присматриваясь к берегам. Стояло еще только начало лета, а он уже думал об осени. Чтоб не прозевать охоту и провести промысловый сезон с лучшими результатами, надо было в течение лета осмотреть тайгу, наметить наиболее удобные угодья, разбить их на участки, чтобы потом охотники из его бригады не ходили друг за дружкой, не мешали один другому. И он опытным, наметанным глазом примечал такие места, куда осенью можно было привести мареевских охотников.
   Присматривался он и к реке. Мареевский колхоз намечал нынче расширение неводного промысла. Таежная кишела рыбой, но добыть ее было тут не просто. Дно реки десятилетиями захламлялось валежником, и требовалось расчистить многие песчаные плесы. Правление колхоза поручило Лисицыну пройти по всему среднему течению Таежной, осмотреть реку, определить, велики ли будут затраты труда на благоустройство хотя бы пока некоторых плесов.
   Лисицын решил вначале осмотреть плесы с берега, а потом проплыть по реке на лодке. Два-три раза он останавливался и, встав на колени, умывал вспотевшее лицо. День стоял солнечный, в тайге от зноя, запахов смолы и трав было душно.
   Даже с берега Лисицын видел, как сильно закорчевано русло реки. То там, то тут из воды торчали сукастые лесины.
   «Разве такие карчи вытащишь с лодки? Их надо стальным тросом с большого катера брать. Нет, не под силу такая работа нашему колхозу, – думал Лисицын. – Надо подмоги у Горного леспромхоза просить. Карчи и им мешают плоты водить».
   В одном месте Лисицын снял с себя одежду и залез в реку. Он долго барахтался в воде, плескался, потом подошел к торчавшему карчу и попробовал вытянуть его. Но лесина вросла в песок намертво, и, чтобы вытащить ее, нужны были усилия многих людей.
   Лисицын оделся и медленно пошел дальше, обескураженный тем, что дело, о котором он столько думал, на поверку труднее, чем он предполагал.
   Сумерки прихватили его километров за пять от ночевки. «Алешка с Улей теперь уже вернулись. Ужинать готовятся», – подумал Лисицын и ускорил шаги, но внезапно остановился как вкопанный.
   В двух шагах от него, в маленьком заливчике, под нависшими кустами черемухи стоял плот. Это был плот из четырех сосновых бревен, скрепленных простым охотничьим способом: две березовые перекладины (одна сверху бревен, другая снизу) были связаны жгутами из тальниковых гибких прутьев. На плоту лежал длинный шест. Песчаная кромка берега – вся в следах.
   Лисицын нагнулся: на песке виднелись отпечатки подковок с винтовыми шляпками. Это были следы того же человека, который ходил по предхолмью. «Нет, это не Алешин след», – окончательно решил Лисицын, припоминая, что подковки на сапогах у Краюхина прибиты простыми гвоздями. Приглядываясь к следам, Лисицын увидел в бурьяне топорище. Он взялся за него и вытащил из травы тяжелый топор с глубокой щербиной посредине лезвия. Лисицын осмотрел топор и положил его так же, как он лежал, – вверх топорищем.
   Заныло сердце охотника. Кто-то переплыл Таежную, ходил по тайге, но встречаться с ним не спешил. Кто же это? Если и самом деле прибыли лесотехники, какой им расчет скрывать свое появление здесь? Разве узнали как-нибудь относительно его письма в Москву и побаиваются, что он взъярится, бросится защищать тайгу? Что ж, это может быть… А только с ружьем он на них не полезет. Кто они? Простые исполнители. Им приказано…
   Лисицын стоял, думал. Сумерки медленно и тихо наползали на тайгу, и постепенно блекла яркая голубизна неба и затухал блеск раскинувшихся по прямому плесу серебристых песков.
   Вдруг до Лисицына донесся из глубины леса сухой кашель. Кто-то шел к берегу. Лисицын бесшумно кинулся в чащу, пролез сквозь густые заросли веток и стал, сдерживая дыхание. Уж коли так пошло, пусть будет хитрость на хитрость.
   Через две-три минуты в сумраке показался человек. Лисицын привстал на носки, отогнул ветку. «Вон это кто – немой!» – чуть не вскрикнул он.
   Охотник хотел выйти из зарослей, но не успел еще сделать и одного шага, как Станислав схватил топор и, размахивая им, начал браниться. Он был сильно рассержен. Лисицына словно по ногам ударили: он присел, вытянул шею. Станислав, обычно мычавший, как бык, выговаривал слова отчетливо, клокочущим грубоватым голосом.
   Не переставая браниться, Станислав оттолкнул от берега плот, прыгнул на него и опустил шест в воду. Лисицын ползком выбрался на самую кромку берега и смотрел ему вслед. Ожесточенно работая шестом, Станислав быстро удалялся к другому берегу.
   Когда плот причалил и немой поднялся на яр, Лисицын заметался по чаще, как птица, пойманная в силок. Он готов был броситься в реку и переплыть ее, лишь бы не отстать от Станислава и до конца выследить его. Но Таежная в этом месте была широкой, а у него, кроме одежды, было ружье и сумка с припасами.
   Натыкаясь в сумраке на сучья и рискуя в любую минуту выстегнуть ветками себе глаза, Лисицын побежал по берегу изо всех сил. Ему показалось, что до места, где стоит его лодка, остался один плес. Но скоро он понял, что в горячке ошибся. До лодки оставалось еще три длинных колена.
   Лисицын от бессилья даже застонал. Он пошел медленно, с трудом передвигая одеревеневшие ноги.
   «Знать, чуяло мое сердце, что человек этот фальшивый. С первого взгляда не лежала к нему у меня душа, – думал Лисицын. – И кто его так рассердил? Уж не Алеша ли с Улей?» Захваченный думами о Станиславе, Лисицын не заметил, как подошел к ночевке. Впереди заблестел огонь костра. Находка бросилась навстречу Лисицыну с лаем и визгом.
   Приближаясь к костру, Лисицын решил Алексею и Ульяне о своей встрече с немым пока ничего не говорить, но завтра же с утра отправиться на левый берег Таежной, чтобы побывать на пасеке и установить за Станиславом слежку.
   «Хитрость на хитрость», – вновь сказал он себе.
//-- 3 --//
   – А дорогу-то к вершине холма ты хорошо знаешь, Уля? Не заплутаемся мы? – спросил Алексей, когда Лисицын свернул в сторону и быстро исчез в лесу.
   Ульяна, прищурившись, посмотрела на Краюхина и, обиженно поджав губы, проговорила:
   – Вы все меня, Алексей Корнеич, за трехлетнюю принимаете.
   – Да что ты, Уля, откуда ты это взяла?! – воскликнул Алексей.
   – А будто и нет? О делах своих все с тятей и с тятей. А я тайгу не хуже его знаю.
   Она диковато покосилась на Краюхина, но, заметив на его лице улыбку, смутилась и опустила голову.
   – Теперь, Уля, твой черед наступил водить меня по тайге. Видишь, вот сегодня пошли и завтра пойдем. Ты еще сама не рада будешь, отказываться начнешь, – серьезно сказал Алексей.
   Ульяна вскинула голову и впервые посмотрела на Алексея таким смелым, пристальным взглядом, что он даже растерялся.
   Не сводя с него строгого взора, она с какой-то особенной задумчивостью и рассудительностью много пережившего человека произнесла:
   – Я и прежде, Алексей Корнеич, успеха вам хотела. А с тех пор как с доктором на Синее озеро сходила, у меня все ваше дело мечтой жизни стало.
   – Даже мечтой жизни? – переспросил Алексей.
   – Мечтой жизни, – твердо повторила она.
   Он понял, что девушка говорит об этом серьезно, и погасил улыбку.
   – Спасибо, Уля, спасибо! Ты, может быть, и не догадываешься, как дорога в моем деле всякая поддержка. – Алексей вздохнул, глядя куда-то поверх леса.
   Ульяна промолчала. Во всей ее тонкой, подобранной фигурке, перетянутой поверх простенького платья широким патронташем, чувствовались нетерпение и скрытая сила.
   – Пойдемте, Алексей Корнеич, – предложила она и зашагала легко и свободно, радуясь, что бездействию наступил конец.
   Алексей шел за Ульяной и, глядя на то, как подпрыгивают на ее спине толстые светло-русые косы, думал: «А что, пожалуй, зря я с ней не считался… Тайгу она знает не хуже, чем старые охотники. Полна удали, энергии».
   Алексей понимал, что девушка может увлечься им, но думать об этом всерьез он не хотел. Ученицы старших классов школы, где он преподавал географию, как это обычно бывает, были все немного влюблены в молодого учителя той чистой и возвышенной любовью, какая непременно сопутствует этому возрасту. Как только придет первая настоящая любовь и в душе возникнет большое чувство, это светлое увлечение бесследно исчезнет, не оставив по себе, может быть, никаких воспоминаний.
   Ему и в голову не приходило, что Ульяна пережила уже эту пору и ее чувство к нему было куда более сильным и сложным, чем простое увлечение.
   Когда они поднялись на предхолмье и по ровной площадке, поросшей стройным, отборным сосняком, стали огибать Тунгусский холм в поисках более удобного подъема, Ульяна, молчавшая всю дорогу, запела. Она вначале пела тихо, почти вполголоса, и Алексей улавливал лишь мелодию, не разбирая слов. Но постепенно ее голос становился все громче и наконец зазвенел в полную силу:

     Как бы мне, рябине,
     К дубу перебраться?
     Я б тогда не стала
     Гнуться и качаться.
     Тонкими ветвями
     Я б к нему прижалась
     И с его листами
     День и ночь шепталась…

   Алексею много раз приходилось слышать пение Ульяны. Он слушал ее и в клубе, и в доме Лисицыных, и в тайге, и даже на районном смотре самодеятельности. Он признавал за ней большие способности, советовал ей развивать их, однако пение Ульяны до сих пор его как-то не волновало.
   Но в это утро голос девушки прозвучал для него по-иному. Алексей вдруг почувствовал, что простая, бесхитростная песня схватила за сердце, пробудила в нем не то тоску, не то грустное раздумье. Как брошенный в реку камешек вызывает круги на спокойной поверхности воды, так ее песня вызвала в его душе новый строй мыслей и чувств. В одно мгновенье ему припомнилось детство, замелькали в памяти обрывки каких-то споров с профессором Великановым, отдельные фразы из писем Софьи, вспомнились ее мягкие, бархатистые глаза, такие ласковые и внимательные и такие беспомощные, когда нужно рассмотреть что-нибудь вдали. Все это пронеслось стремительно, как в вихре, но ощущение какой-то щемящей и приятной боли сердца не проходило.
   – Уля, спой еще раз эту песню, – горячо попросил Алексей и повернул к толстой сосне, вывороченной в бурю с корнями. Он сел на дерево и вытащил из кармана портсигар.
   Ульяна не стала отказываться. Она как будто знала, что он попросит ее повторить песню.
   Ульяна стояла от него в пяти шагах, приподняв голову. Она пропела песню еще раз. Живой и осязаемой почудилась Алексею горькая тоска, мрачное одиночество и тихая, но неиссякаемая страсть рябинки. И не то было удивительно, что голос Ульяны был звонким и свободным, а то, сколько чувства несло в себе каждое слово, сколько жизненного опыта угадывалось за каждой интонацией.
   Ульяна взглянула на Алексея, ища в его глазах одобрения, но он сидел, опустив голову. Девушка подошла к лесине, села рядом.
   Алексей подумал: «Таково уж свойство талантливого человека – вмещать в своей душе чувства, лежащие за пределом личного опыта и возраста. Откуда бы ей знать тоску одиночества?..»
   – Ты лучше петь стала, Уля, – сказал Алексей и, помолчав, добавил: – И мой совет тебе: не откладывай учебу, поезжай в город.
   – Да что вы, Алексей Корнеич, разве срок мне ехать сейчас в город? – почти с обидой отозвалась Ульяна.
   – А когда же будет срок?
   – Когда? Как вы найдете здесь руду и уголь, тогда и будет срок.
   – А если я не найду тут ни руды, ни угля? – вполне серьезно спросил Алексей.
   Она приняла его слова за шутку и горячо сказала:
   – Будет вам, Алексей Корнеич, смеяться надо мной! Этого быть не может. Даже дедушка Марей Гордеич и тот говорит: найдете!
   Алексей никогда не сомневался в правоте своих взглядов на геологию Улуюлья, но, сталкиваясь всякий раз с той верой в него, которая была у людей, знавших, что он занимается изучением таежного края, он чувствовал какой-то особенный подъем. В такие минуты ему казалось, что он не отступит, если даже потребуется отдать Улуюлью всю свою жизнь.
   Испытывая чувство, близкое к гордости, Алексей повернулся к Ульяне и заговорил вдумчиво, серьезно, так, как никогда еще не говорил с ней:
   – Если б мне, Уля, удалось найти хоть одно доказательство выхода на поверхность коренных пород, все бы сразу переменилось. Я бы подорвал неверие многих ученых и хозяйственников в перспективность нашего края. Пошли бы сюда комплексные экспедиции, поисковые партии, понаехали бы ученые… – Он помолчал, мечтательно вскинул глаза, но сразу же опустил их и глухо закончил: – Труден первый шаг, первый поворот, первое усилие, Уля, чтобы поколебать старое, годами утвердившееся!
   – Я читала, Алексей Корнеич, одну книгу про Мичурина, – взволнованная доверием Краюхина, сказала Ульяна. – Его до революции не хотели признавать, считали чудаком…
   – Куда мне до Мичурина! Тот гений.
   – Я о другом говорю, Алексей Корнеич, – поспешила уточнить она. – Я о том, что большой или малый подвиг у зачинателя, а путь у него один – через препятствия.
   Алексей поднял голову и посмотрел на Ульяну долгим удивленным взглядом. Ульяна высказала мысли, пришедшие ей в голову не теперь. И он опять подумал о том же, о чем думал уже сегодня: как же он ошибался в своих представлениях! Он все еще считал ее неразумной белобрысой девчонкой, способной лишь петь песни да бездумно, поражая всех своей смелостью и ловкостью, бегать по таежным трущобам. Она ж, выходит, серьезный, вдумчивый человек.
   – Правильно, Уля! Путь у первооткрывателей один – борьба, – сказал Алексей. – Потом, когда новое победит, даже странным кажется, как это могли люди цепляться за старое, ведь оно сдерживало их собственное движение. Но уж такова сила старого.
   Алексей заметил, что его слова преобразили Ульяну. Глаза ее заблестели, и она подняла головку с длинными косами, став сразу внимательной до строгости.
   – Уж это точно, Алексей Корнеич! Когда вы откроете Улуюлье, ваши противники будут недоумевать, как могли они не верить вам.
   – Но до того дня, Уля, когда это произойдет, возможно, так же далеко, как от нас с тобой до вершины Тунгусского холма, – с усмешкой сказал Алексей, взглянув в ту сторону, где, темнея хвойным лесом, возвышалась, как сторожевая башня замка, шапкообразная маковка Кедровой гряды.
   – А может быть, и ближе, Алексей Корнеич, – также с усмешкой, в тон Алексею, ответила Ульяна.
   И они весело посмеялись над тем, что взялись измерять неизмеримое.
   Алексей докурил, бросил окурок на землю и затоптал его каблуком в песок. Ульяна поняла, что можно двигаться дальше. Она встала, поправила ремни ружья и сумки и, увидев, что Алексей поднялся, пошла.
   Они шли молча, Ульяна вела Алексея на холм, избегая крутых подъемов.
   На пути часто попадались обнажения то в виде глубоких ям, взрытых вывороченными корнями деревьев, лежавших тут же, то в виде обвалов, промытых дождевыми потоками в ненастье.
   Алексей в таких местах задерживался, осматривал обнажения, брал в руки камни, иногда глядел на них через лупу и сильным рывком отбрасывал их в сторону. Ульяна внимательно наблюдала за ним, терпеливо ждала, когда он скажет: «Дальше, Уля».
   От зноя, от испарины, поднимавшейся с земли, стало уже трудно дышать, но и путь их подходил к концу. До вершины Тунгусского холма оставались считанные шаги.
   Ульяна с Находкой, без устали с лаем метавшейся по лесу, первыми достигли вершины.
   – Победа! – весело закричала Ульяна Алексею, который еще был на подходе.
   Тяжело дыша, Алексей остановился рядом с Ульяной. Осмотрелся. Трудно было поверить, что вершина Тунгусского холма, казавшаяся снизу островерхой, на самом деле представляла собой обширную площадку, окаймленную лесом и заросшую густым кустарником. По-видимому, когда-то крупный лес здесь был выжжен. Правда, на середине этой площадки стояла огромная лиственница. Алексею никогда еще не приходилось видеть такого толстого и высокого дерева. На самой площадке свободно бы уместился десятиэтажный дворец.
   – Наши охотники говорят, что с этой лиственницы край света видно, – засмеялась Ульяна, показывая рукой на дерево.
   – А ты была на ней, Уля? – спросил Алексей, закинув голову и осматривая острую, как шпиль, макушку лиственницы.
   – Что вы, Алексей Корнеич! Я поднималась только до половины, а лезть дальше струсила. Качает сильно! А день был тихий.
   – Кто-нибудь поднимался до вершины?
   – Только мой тятя. Да еще не раз! Рассказывал он, что с макушки даже Синее озеро видно.
   – Представляю, какое зрелище!
   – Полезете, Алексей Корнеич?
   – Нет, Уля. От высоты голова кружится.
   – И у меня тоже. И как взгляну вниз, сердце замирает.
   – А где же камни? – нетерпеливо спросил он.
   – Сейчас, Алексей Корнеич, будем искать! – С трудом пробираясь сквозь кустарник, Ульяна полезла в чащу.
   О камнях на вершине Тунгусского холма Алексею рассказал Лисицын. Это случилось после того, когда Марей Гордеич посоветовал Алексею побывать там.
   О камнях знал и Марей Гордеич. По его словам выходило, что в годы, когда он жил в Улуюльской тайге, к этим камням, похожим на два больших сундука, часто приходили с верховий Таежной тунгусы. Камни считались у них священными, и они приносили сюда разноцветные лоскутки, которые оставляли на ветках деревьев.
   Показания Лисицына несколько противоречили тому, что рассказывал старик. Лисицын с дочерью ежегодно в чернотропье ставили на Тунгусском холме капканы на колонков и камни видели каждый раз, но это были простые камни величиной с голову, с кулак, и на сундуки они никак не походили. Короче говоря, все надо было осмотреть самому.
   Чаща была такой густой, что Ульяна бесследно исчезла в ней, Алексей подождал немного, не зная, куда ему идти, и крикнул:
   – Уля, где ты?
   Ульяна ответила с противоположной стороны площадки:
   – Не могу найти, Алексей Корнеич. Помнится, что лежали возле этой березки. Вы ждите. Я подам голос.
   Алексей стоял молча, смотрел на простиравшуюся вдаль Кедровую гряду, думал: «Загадочная складка. И происхождение ее с рекой не связано. Пойменная долина лежит намного дальше. Надо попробовать пройти с компасом». Он вытащил из кармана компас, встряхнул его, положил на ладонь. Стрелка задрожала, запрыгала, ее сильно повело, но в тот же миг она отскочила и замерла. Алексей решил встряхнуть компас еще раз, положить его на пенек и сверить его показания с картой, но послышался голос Ульяны:
   – Алексей Корнеич, нашла!
   Пряча на ходу компас, Алексей бегом бросился на ее зов. Но ветки кустов, стлавшиеся по самой земле, цеплялись за ноги, и ему пришлось идти шагом.
   – Иду, Уля, иду! – крикнул он.
   Когда Алексей подошел к Ульяне, он увидел, что она, присев на корточки, внимательно осматривает груду камней, сваленных под березкой. С первого взгляда Алексей определил, что камни лежат тут давно и березка на многие-многие годы моложе камней. Верхние камни подернулись мхом, дождевые капли продолбили в них круглые дырочки, прочертили извилистые канавки.
   Алексей поспешно приблизился к Ульяне, опустился напротив нее. Взглянув на него, Ульяна поняла, что он возбужден. Алексей раскраснелся, хватал один камень, другой, третий и торопливо откладывал.
   Потом он выбрал камень темно-пепельного цвета и накапал на него из пузырька какую-то жидкость.
   Как ни строг в эту минуту был Алексей, Ульяна засмеялась.
   – Вы как колдун, Алексей Корнеич!
   – Колдун! Тоже мне… студентка! Да ты знаешь, что в пузырьке? Десятипроцентный раствор соляной кислоты. Без нее я как без рук. Если кислота не вскипит – значит камень этот кварцит. Он мне нужен, а все-таки…
   – А если вскипит? – оживленно спросила Ульяна.
   – Если вскипит – известняк.
   – И что же, если известняк? – спросила Ульяна, когда Алексей умолк.
   – Это значит, Уля, древнейшие породы, с которыми связаны месторождения железной руды, угля, нефти, не столь глубоко спрятаны в Улуюлье, как утверждают некоторые ученые. Стало быть, их можно найти и… Тут начнется другая жизнь.
   – Да вы мне покажите, Алексей Корнеич, какие они, известняки. Я их вам сколько угодно в промоинах у Синего озера найду, – с запальчивостью сказала Ульяна.
   – Больно быстрая ты!
   – Найду! – горячо повторила Ульяна.
   – Ну, давай, давай найди, – подзадорил ее Алексей и кивнул на темно-пепельный камень с капельками кислоты. – А видишь, вот камешек не вскипает – и баста! Это кварцит, Уля. Нужная находка, но…
   Он отложил камень и принялся перебирать остальные. Край одного камня поразил его гладкой, почти отполированной поверхностью. «Как отесанный», – подумал он.
   – Ты давно, Уля, об этих камнях знаешь? – спросил Алексей, повертывая в руке камень с отполированным краем.
   – Как начали мы промышлять на Тунгусском холме, с тех пор. Я еще пионеркой была.
   – Камни в таком же виде были?
   – Их много тут было. Часть мы с тятей растаскали на грузила к ловушкам. А что, Алексей Корнеич? – спросила Ульяна, видя, что Алексей чем-то озадачен.
   – Я вспомнил слова Марея Гордеича. Помнишь, он говорил, будто камни лежали, как сундуки… Походит. Видишь, какой край… И все-таки откуда они взялись тут?
   Алексей умолк и сосредоточенно принялся осматривать камни заново – на второй круг. Ульяна поняла, что он не собирается посвящать ее во все свои сомнения, и отошла. Она долго стояла молчаливая, с опущенными руками и влюбленным взором смотрела на него: на его крупную голову с взъерошенными выцветшими волосами, свисавшими сейчас на лоб, на ловкие руки с длинными пальцами, на полные губы, шептавшие какие-то слова.
   Он словно почувствовал на себе ее долгий взгляд, поднял голову, и по мимолетной улыбке, которая озарила его лицо, она догадалась: он доволен сегодняшним днем.
   – Алексей Корнеич, обед варить? Вот тут, в чаще, вода есть, – предложила Ульяна.
   Он утвердительно закивал головой.
   Уля выбрала чистую полянку, круглую, как пятачок, и развела костер. Дымок затрепетал и, расстилаясь дорожкой, пополз прямо на Алексея. Он зачихал и поднялся.
   – Ты кашеварь тут, а я пройдусь по склону. Посмотрю, нет ли каких обнажений, – морщась от дыма, сказал Алексей.
   – Как будет готов, я крикну.
   Алексей скрылся в лесу. Находка, лежавшая под кустом в тени, вскочила и бросилась за ним. Ульяна посмотрела вслед и, зная, как преданно собака служит ей, удивленно подумала: «Находка за ним, как за мной, начинает бегать». Ульяне было приятно видеть привязанность собаки к Алексею, и она не остановила ее, хотя и чувствовала себя в тайге без Находки одиноко.
   Она подбросила дров в костер, взяла котелок и направилась в пихтовую чащу. Тут под защитой плотного слоя веток никогда не пересыхали глубокие ямки, наполненные отстойной снеговой водой.
//-- 4 --//
   Не спеша, напевая тихонько, Ульяна сварила обед.
   – Эге-ге! Обедать, Алексей Корнеич! – крикнула она.
   Алексей не откликнулся. «Под горой не слышно», – подумала она, вышла к месту, с которого начинался спуск, и опять закричала во всю мочь.
   Голоса Алексея Ульяна не услышала, но до нее донесся лай Находки. «Идет», – решила она и вернулась к костру.
   Через несколько минут на полянку с визгом и лаем вылетела из чащи Находка… Собака бросилась к Ульяне, лизала ей руки, волчком крутилась возле нее.
   – Ну ложись, Находка, тут ложись, – строго сказала Ульяна, указывая собаке место.
   Находка села, но подняла голову и завыла. «Уж не зверя ли она чует?» – подумала Ульяна, поглядывая на свое ружье, висевшее на еловом сучке.
   Собака вскочила и опрометью бросилась в ту сторону, откуда прибежала.
   – Эге-ге! Алексей Корнеич! – закричала Ульяна во всю силу.
   Не дождавшись ответа, обеспокоенно оглядываясь, Ульяна опоясалась патронташем, сняла ружье с сучка и, взяв его на изготовку, вышла к спуску.
   Находка лаяла на прежнем месте. Ульяна прислушалась. Собака лаяла по-особенному: не сердито, с рычанием, как она обычно лаяла на зверя, а жалобно, с визгом и подвыванием. «Что-то случилось с ним», – ощущая холодок на спине, подумала Ульяна.
   «Алексей Корнеич! Где вы?» – хотела крикнуть она, но спазма отчаяния перехватила ей горло. «Ну, зачем я отпустила его одного? Ученый он человек, не таежник…» – упрекала себя Ульяна, быстро приближаясь к тому месту, где лаяла Находка.
   – Алексей Корнеич!
   – Ульяна!
   Голос его доносился слабо, чуть слышно, откуда-то из-под земли. Она вообразила, что он лежит при смерти, растерзанный медведем, и закричала не своим голосом:
   – Где вы?! Алексей Корнеич!
   Алексей застонал. Ульяна напролом бросилась в кустарник и чуть не свалилась в яму. Обламывая сучья, подминая бурьян ногами, она проделала в чаще дыру и заглянула в яму. Оттуда на нее пахнуло сыростью. Алексей лежал, скрытый сумраком и ветками кустов, росших вокруг ямы.
   – Алексей Корнеич, – живы? – придерживаясь за кусты и повисая над ямой, спросила Ульяна.
   – Шест или веревку надо, Уля. Не выбраться мне! – Алексей опять застонал.
   – Веревки, Алексей Корнепч, нету, буду искать шест! – крикнула она.
   – Ищи, Уля! – донеслось из ямы.
   Ульяна заметалась по склону, выискивая в валежнике легкую гладкую жердочку. В одном месте она подняла с земли засохшую елку, ногами обломала сухие, хрупкие сучья и побежала к яме.
   – Держитесь, Алексей Корнеич. – Ульяна осторожно, чтобы не уронить жердь и не ударить Алексея, стала опускать ее в яму. – Взялись?
   – Не могу дотянуться.
   Ульяна встала на колени и, сгибаясь над ямой, насколько это можно было, опустила жердь примерно еще на метр.
   – Взялись, Алексей Корнеич?
   – Не хватает, Уля.
   – Много ли не хватает?
   – Около метра.
   – Побегу за топором. Топор у костра.
   – Хорошо.
   Ульяна бежала и в гору и под гору. Струйки пота сползали по ее раскрасневшемуся лицу, спина была мокрая, сердце колотилось. Но, зная, что каждая минута кажется Алексею бесконечной, Ульяна торопилась.
   Неподалеку от ямы она срубила тонкую высокую березку, очистила ее от сучьев.
   – Опускаю, Алексей Корненч! – крикнула Ульяна, подходя к яме с березовой жердью.
   – Ой, скорее, Уля! Продрог я насквозь.
   Ульяна концом жерди опробовала прочность кромки ямы, встала так, чтобы ноги имели больше опоры, и опустила жердь.
   – Держись, Уля! – сказал Алексей.
   – Взя-али! – крикнула Ульяна.
   Перебирая руками, она потянула жердь вверх. В те моменты, когда Алексей, скользя ногами по стене ямы, терял опору и держался лишь за жердь, ей было невыносимо тяжело. Она шаталась, в глазах ее темнело, но руки держали жердь мертвой хваткой, и не было сил, которые могли бы вырвать ее из рук. Но такие моменты продолжались две-три секунды, потом ноги Алексея находили выступ, и Ульяна несколько секунд отдыхала.
   Наконец Алексей взялся за ветки. Ульяна отбросила жердь и схватила его за руку. Он громко застонал, скрипнув зубами, но Ульяна не выпустила его руки и помогла вылезти на кромку ямы.
   Увидев его, она чуть не закричала от испуга. Щека Алексея была расцарапана, и глубокие ссадины кровоточили. Рубашка на плече и на боку пропиталась кровью. Весь он с головы до ног был выпачкан в студенистой зеленовато-серой жиже, стволы ружья, висевшего за спиной, были забиты грязью.
   Поддерживая Алексея под руку, Ульяна вывела его из чащи. Он шел пошатываясь, и она чувствовала, что он сдерживает стоны.
   – Садитесь тут, Алексей Корнеич, – сказала она, бережно сняла с него ружье, помогла опуститься на толстую валежину. Он сел, привалился к осине и закрыл глаза.
   – Снимите рубаху, Алексей Корнеич, а то прилипнет к ранам. Я побегу смолы наберу. – Ульяна взяла топор и побежала к семейке молодых кедров, расселившихся неподалеку на склоне.
   Когда она вернулась, неся на топоре прозрачные, как хрусталь, капли кедровой смолы, Алексей сидел в той же позе, как бы впав в забытье.
   – Снимите рубашку, – повелительно сказала она и, не дождавшись, когда он начнет делать это, сама расстегнула ремень и катушкой свернула его.
   Всего лишь час тому назад она побоялась бы даже подумать, что может сама взять его за руки и увидеть его тело обнаженным. Она краснела от застенчивости, когда он задерживал на ней спои взгляд. Она чувствовала себя с ним неловкой, нескладной и стесненной как в словах, так и в поступках. Теперь же она не испытывала никакого смущения. Тревога за Алексея, желание помочь ему, сознание того, что она ответственна за его жизнь в тайге, – переродили ее.
   Уля стащила с него испачканную мокрую рубашку и, отмахивая от его голой спины своей косынкой сердито жужжавших паутов и слепней, смазала ссадины кедровой смолой. Про себя она дивилась, что он беспрекословно делал все, что она говорила, молча поднимая руки и поворачивая к ней то плечо, то бок. Он был беспомощен, как ребенок, и эта беспомощность вызывала и ней такую нежность к нему, что она с трудом сдерживала себя, чтобы не прижать его голову к своей груди.
   – Я пойду, Алексей Корнеич, обед принесу и рубашку вашу замою, а вы снимите сапоги, осмотрите, нет ли ссадин на ногах, – распорядилась Ульяна.
   – Уля, молодец ты! Сидеть бы мне в яме, – произнес Алексей, все время молчавший, по-видимому, не столько уже от боли, сколько от психической встряски, вызванной падением в яму. Он хотел улыбнуться Ульяне и, чтобы взглянуть на нее, резко повернулся, но тут же сморщился от боли.
   – Сидите смирно да паутам не давайтесь. Я скоро, – сказала она и с удивительной быстротой исчезла.
   «Какая стремительная, как ласточка!» – подумал Алексей, поглядев ей вслед.
   Когда она вернулась с котелком в руках и выстиранной рубашкой, Алексей ковырял палкой заросшую серым лишайником и коричневым мхом кромку ямы.
   – Он, смотрите, Алексей Корнеич, еще раз упадете! – обеспокоенно закричала она и подумала: «И что его туда тянет?»
   – Уля, ты знала об этой яме? – спросил он, не оборачиваясь и увлеченно присматриваясь к разрытой земле.
   – Нет, Алексей Корнеич!
   – А Михаил Семенович знал?
   – Если бы он знал о яме, обязательно предупредил бы меня. Весь этот склон за мной был. Мои тут ловушки стояли. А что, Алексей Корнеич?
   – Яма необычайного происхождения, Уля. Промоины тут не могло быть, обвала тем более. А как по-твоему, Уля, на медведя могли вырыть такую яму?
   – Нет, Алексей Корнеич. Медвежьи ямы меньше. Вот смотрите, какой широкий зев у ямы, тут пятистопный дом может уместиться.
   – Возможно, ты права, Уля.
   – Давайте обедать, Алексей Корнеич. Рубашку вашу я на кустах развешу, она через несколько минут будет сухой. Палит-то как!
   Они сели обедать. Находка улеглась у ног Ульяны, высунула мокрый красный язык. Алексея, сидевшего без рубашки, донимали пауты. Он подергивался всем туловищем, корчился от боли, но ел с аппетитом, похваливая Ульяну за вкусный обед.
   Ульяна ела молча, не поднимая головы. Теперь, когда он не нуждался в помощи, ей стыдно было смотреть на его обнаженную грудь, на его голые плечи, исцарапанные камнями. Алексей, чувствуя смущение девушки, поспешил надеть рубашку, хотя местами она еще не просохла.
   После обеда Алексей достал из походного мешка лопату и насадил ее на черенок, для которого вполне пригодилась вершинка березы, срубленной Ульяной. Попеременно с Ульяной они принялись разрывать кромку ямы. Боль от царапин и ранок сдерживала движения Алексея, но он и думать не хотел о прекращении работы. Ульяна топором вырубала кустарник, вытаскивала полуистлевшие корни когда-то стоявших здесь больших деревьев.
   Когда кромка ямы были расчищена, кустарник, заслонивший солнце, вырублен, Алексей решил спуститься в яму с лопатой. Прежде чем это проделать, пришлось соорудить лестницу. Ульяна срубила высокую ель. Сучья она обрубила так, чтобы можно было на них вставать ногами.
   Ель была сырой, тяжелой, и они долго провозились, подтягивая ее, а затем устанавливая в яму. Липкая и клейкая смола, выступившая на сучках, выпачкала их одежду, руки, но, по убеждению таежников, древесная смола никогда не считалась грязью, и на это ни Алексей, ни Ульяна не обращали внимания.
   Осторожно, боясь сорваться и упасть, Алексей стал спускаться в яму. Ульяна держала еловую «лестницу», вкладывая в это все свои силы и прилежание. Ей казалось, что он вот-вот соскользнет и снова рухнет в яму.
   – Вы потише. Не торопитесь, пожалуйста! – твердила она.
   Алексей, не слушая ее, весело говорил:
   – Представь, Уля, если б я был один! Солоно мне пришлось бы!.. Иду себе спокойно, вдруг одной ногой ступаю в бездну, другая скользит, и я – ух! Свалился и не понимаю куда. Все скрыто тенью и кустарником.
   – А вы осторожнее ходите.
   – Ладно, Уля, учту на будущее.
   В яме Алексей принялся работать с азартом. Он расчищал стенки ямы от травы и зеленовато-серой слизи, выкапывал в них глубокие отверстия, потом взялся раскапывать дно. Лопата то и дело натыкалась на камни, звякала, ожесточенно скрежетала в неподатливой, жесткой земле.
   Ульяне уже надоело сидеть без дела, она несколько раз хотела спуститься в яму и подменить Алексея, но он сказал:
   – Ты займись, Уля, делом наверху. Выруби кустарник по левой кромке ямы, я там тоже копать буду.
   Взяв топор, Ульяна усердно стала рубить кустарник. Они работали молча и с увлечением. Алексей позабыл даже о курении.
   Расчистив кромку ямы от кустарника, Ульяна принялась за раскорчевку корней. Вдруг она услышала громкий, нетерпеливый голос Алексея:
   – Уля, держи скорее!
   Ульяна оставила топор и бросилась к яме. Алексей уже подымался по сучьям и вдруг заметил, что сползает по обвалившейся кромке. Ульяна быстро схватила елку за вершину и выправила ее.
   Когда Алексей, потный и грязный, вышел из ямы, держа кепку с каким-то грузом, Ульяна по его виду поняла, что он, должно быть, наткнулся на цепную находку.
   – Смотри, Уля! – радостно сказал он и раскрыл кепку. Она приготовилась увидеть что-то необычное, яркое и даже прищурила глаза, но, заглянув в кепку, увидела три камня, по цвету самых обычных.
   – Это, Уля, шлак, – Алексей показал на серо-коричневый камень, похожий на спекшуюся золу, – это самое обыкновенное железо. Смотри, оно подвергалось ковке. Видишь, какие плитки… – Он вертел в руках продолговатые расплющенные черно-серые камни.
   – А яма откуда взялась, Алексей Корнеич?
   – Сам гадаю, Уля. Возможно, шурф пробили в прошлом столетии улуюльские староверы, а может быть, и еще раньше – тунгусы.
   Алексей перебирал слитки железа и шлака, осматривал их через лупу.
   – Ты счастливая, Уля, – сиял он улыбкой, размышляя о чем-то своем. – Смотри, с тобой я в первый же день на какое место наткнулся!
   – При чем же тут я? Ваши бока страдали! – засмеялась Ульяна.
   – Бока выдержат! – воскликнул он и опустился на корточки. Вытащив тетрадь и карандаш из своей полевой сумки военного образца, он начал зарисовывать расположение ямы.
   – Это для чего, Алексей Корнеич? – спросила Ульяна, наблюдая за его работой.
   – Рисунки и описание Соне пошлю, – сказал он тихо, увлеченный своим делом.
   – Кому пошлете? – переспросила она.
   – Соне Великановой, – ответил он так же тихо.
   Словно что-то оборвалось в сердце Ульяны, хотя она ни о чем еще не успела подумать. Она отступила от него на шаг, про себя повторяя: «Соне Великановой». Он обернулся и, взглянув на нее, заметил в ее всегда настороженных голубых глазах печаль.
   – В этом деле, Уля, нужен совет специалиста, а может быть, даже и его участие. А Великанова историк, работала много на раскопках.
   Ульяна промолчала, стараясь сообразить, почему само звучание слов «Соне Великановой» вызвало в ней невыразимую тоску.
   Они пробыли возле ямы до потемок. Ульяна сидела в обнимку с Находкой и негромко пела самые печальные песни, какие только приходили ей на ум. Алексей увлеченно работал, и ей казалось, что в эти часы, кроме ямы и камней, его ничто на белом свете не интересовало.
//-- 5 --//
   Три дня подряд Лисицын просидел в прибрежной чаще возле того места, где он обнаружил в заливчике плот Станислава. Он уходил туда со стана на рассвете, когда Ульяна и Алексей еще спали, и возвращался в потемках. Но ожидания его были напрасными: Станислав больше не появлялся.
   Лисицын приуныл. Размышляя, что ему предпринять дальше, он два дня работал вместе с Алексеем и дочерью на раскопке ямы. Усердно роя землю лопатой, Лисицын мысленно разговаривал с собой: «Брехун ты, Михаила. Давно ли ты бахвалился перед Краюхиным: “Тут, на Улуюльской земле, Алеша, я знаю каждую щелку, каждого человека”. А выходит, ничего-то ты не знаешь! Старую яму под носом у тебя нашли, о которой ты ни сном ни духом не ведал, подозрительные люди по тайге шляются… Эх!» Чтобы Ульяна и Алексей не заметили его уныния, он принимался рассказывать всякие охотничьи побасенки.
   – Мне, Алеша, – обращаясь к Алексею, сказал вечером Лисицын, – на пасеку придется пойти. Правленцы туда хотели приехать. Будут выбирать место для нового дома пасечнику. Надо мне повидаться с ними. Пусть подмоги у леспромхоза просят. Одним нам не очистить плесы от карча.
   Утром Лисицын ушел. Правленцев на пасеке он не застал. Они приехали утром, пробыли на пасеке два-три часа и направились обратно в Мареевку. Лисицын пожалел, что упустил возможность поговорить с председателем колхоза до возвращения из тайги, но делать было нечего. Остаток дня Лисицын провел в разговорах с пасечником Платоном Ивановичем Золотаревым. Они сидели возле избушки на старых колодах, не спеша курили, обменивались последними новостями, обсуждали дела колхоза. Помянули, конечно, Дегова: вот, дескать, везет человеку – работает едва ли больше других, а почет на всю область. Вспомнили и о молодости. Золотарев был сверстником Лисицына. Они вместе служили в царской армии, вместе партизанили, вместе охотничали до той поры, когда гибкий черемуховый прут ударил Золотарева по правому глазу. Глаз заплыл, долго болел, а потом покрылся бельмом. Золотарев всю жизнь при стрельбе прицеливался правым глазом. Левый глаз у него был с косинкой, да и не просто было натренироваться в такие годы. Платон, прежде меткий, безошибочный стрелок, начал палить мимо цели. Лисицын, в бригаде которого охотился Золотарев, первый понял, что Платону надо менять занятие. Так охотник превратился в тихого пчеловода…
   В трех шагах от них за верстаком, стоявшим под навесом из еловой дранки, с рубанком в руках работал Станислав. Он остругивал плоские метровые плашки. Немой то и дело вскидывал плашки на руках, прищурив глаз, осматривал их и либо откладывал в сторону, либо вновь опускал на верстак и брался за рубанок.
   Разговаривая с Платоном, Лисицын ни на одну минуту не переставал следить за немым. Ему казалось: Станислав притворяется, что увлечен работой, – на самом же деле он напряженно прислушивается к их разговору с Платоном. Лисицын решил провести небольшое испытание.
   Когда Платон спросил у него, каковы дела Краюхина, Станислав весь насторожился: он быстро отложил рубанок и начал сметать с верстака легкие кедровые стружки, неестественно вытягивая свою бронзовую мускулистую шею.
   Лисицын начал говорить громко – и Станислав поспешил взяться за рубанок. Но вот Лисицын снизил голос – и Станислав в тот же миг придержал рубанок, потом поднял плашку и долго приглядывался к ней.
   Подозрение так и точило душу Лисицына. «Кто же ты есть, рыжая твоя башка? – глядя на Станислава, думал он. – Если ты в самом деле контуженный инвалид Отечественной войны и пострадал за родину, то зачем ты скрываешь свой голос? Или думаешь, что так легче и выгоднее жить тебе? А зачем ты тайно по тайге шляешься, мой стан у Тунгусского холма обходишь? Нет, Станислав, не тот ты, за кого выдаешь себя! И бумаги твои из военного госпиталя ненастоящие. И уж как ты ни хитри, Станислав, а теперь ты меня на мякине не проведешь».
   – Эй, Станислав, иди отдохни, покурим вместе, – предложил Лисицын, когда их разговор с Платоном начал иссякать.
   Станислав послушно подошел и сел рядом с охотником. Он был бос, в широких полосатых штанах, в длинной рубашке с расстегнутым воротом, без пояса.
   Лисицын протянул ему кисет и похлопал по широкой, крепкой спине.
   – Богатырь ты! Как здоровье-то? Скоро начнешь говорить?
   Станислав расплылся в улыбке, замотал головой, развел руками: рад бы, мол, заговорить, да что ж делать, коли не проходит контузия.
   Немой оторвал клочок газетной бумаги, насыпал на него большую щепоть табаку и принялся свертывать цигарку. Он делал все это не спеша и уверенно. Лисицын наблюдал за его длинными сильными пальцами. «Никакой контузии у него, у черта, не было! Пальцы как железные, ни один не вздрогнет!» – отметил про себя Лисицын.
   – На охоту бегаешь, Станислав, или нет? – спросил он.
   Немой закивал головой, глотнув дыму, выпустил его с шумом: «Пуф! пуф!»
   – За Таежной у Тунгусского холма бывал нынче? Как там птица, гуртуется, нет? – скосив глаза на Станислава и придерживая дыхание, спросил Лисицын.
   Станислав опять закивал головой: бывал, дескать, за Таежной, птицы там видимо-невидимо, всюду кишмя кишит: «Фур! фур!»
   – А давно бывал? – спросил Лисицын, еще больше настораживаясь.
   Станислав вскинул руки и, перебирая быстро-быстро пальцами, изобразил падение снега.
   – Ага, ранней весной был. Снег еще шел, – сказал Лисицын и, когда немой согласно затряс головой, заглянул ему в глаза. Они были такие непроницаемые и холодные, что Лисицын поспешил отвернуться, подумав: «Как в мутном озере – ничего не видно».
   Что бы ни делал теперь Станислав, каждый его поступок вызывал у Лисицына сомнение. Вечером, когда стали ложиться спать, Лисицын с удивлением увидел, что Станислав забрал свою старую шинель и вышел из избы.
   – Он что у тебя, Платоша, на улице спит? – спросил Лисицын Золотарева.
   – На вышке устроился. Чистый воздух ему для излечения нужен, – участливо сказал Золотарев.
   «Чистый воздух! Боится, что сонный разговаривать начнет», – подумал Лисицын, вспоминая, как Станислав, ночуя у него на стане, непременно укрывался с головой.
   Утром на другой день Лисицын ушел с пасеки. Он сделал вид, что направился к своему стану, но еще вечером, лежа на нарах рядом с Платоном, раздумывая над своими наблюдениями за Станиславом, решил побывать за пасекой, в осиннике, где погибла под Краюхиным от случайного выстрела лошадь. Лисицын сам бы не объяснил этого желания. Он чувствовал только безотчетный зов всей души, толкавший его в осинник, и был не в силах сопротивляться этому.
   Лисицын знал осинник не хуже, чем Тургайскую гриву и Кедровую гряду. Каждую осень по первому снегу он охотился здесь на зайцев. Хорошо знал и то место, где приключилось с Краюхиным несчастье. Лесом, чтобы спрямить свой путь, Лисицын дошел до кочкастого болота и отсюда по тропе направился обратно к пасеке. Шаг за шагом он следовал по той же дороге, по которой ехал Краюхин. Вот лог с тихим родниковым ручейком, вот подъем на взлобок, а вот и три толстые осины, окруженные непролазной чащей. Чуть дальше тропу пересекала полусгнившая колода. Об нее в темноте и споткнулся Краюхин, когда сообразил, что его преследуют, бросился бежать к пасеке.
   «И почему я раньше сюда не пришел? Не раз же собирался входить. Что я теперь тут увижу? Лист на деревьях да траву на земле!» – думал Лисицын.
   Он долго стоял на тропе, что-то измерял быстрыми взглядами. «Нет, Алеша, ты ошибаешься: свалить твоего коня случайным выстрелом из лесу не могли, – мысленно обращаясь к Краюхину, рассуждал Лисицын. – Тут такая чащоба с обеих сторон, что пуля на первом метре застрянет».
   Лисицын пригнулся и, осторожно разгребая осиновые и пихтовые ветки, полез в самую чащу. В пяти шагах от тропы он наткнулся на глубокий затес, сделанный на молодой осине. На другой, еще более молодой осине он увидел обломленные сучья и сбитую топором кору. Лисицын осматривал затес долго и тщательно. «Самострел кто-то ставил», – решил он.
   Самострелы приходилось не раз ставить и самому Лисицыну, но делалось это в случаях крайней необходимости. Так, однажды за Мареевкой медведи повадились ходить ночью в колхозные овсы. Мало того что звери ели овес, – наевшись, они ложились и принимались кататься. Более двух гектаров овса потравили медведи. И тогда-то правление колхоза поручило Лисицыну обезопасить посевы. Михаил Семенович на тропах, по которым ходили звери, выставил четыре самострела. Ружья при помощи сошек и гнезд, вырубленных в стволах деревьев, были закреплены приблизительно по росту медведя, к взведенным куркам Лисицын привязал шнурок: стоило тронуть шнурок – курки спускались, и зверь попадал под кинжальный огонь самострелов.
   Самострелы Лисицына сработали тогда с точностью часового механизма: в одну ночь наповал были убиты два зверя. Но Лисицын помнил и другое: все жители Мареевки под личную расписку были оповещены о том, что возле овсов устанавливаются самострелы и эта местность объявляется опасной зоной. Даже в безлюдной тайге охотники окружали самострелы вешками: кол с защемленной веткой обозначал опасность. Кто же мог поставить без предупреждения самострел здесь, у тропы? И на какого зверя?
   Лисицын еще раз подошел к осине с глубоким затесом и, взглянув в направлении тропы, заметил, что пихтовые и осиновые ветки были разведены и для пули был расчищен свободный путь. Лисицын прикинул уровень затеса к своему росту. Линия упиралась прямо в грудь. «На человека самострел ставили!» – убежденно подумал Лисицын.
   Не жалея времени, он начал осматривать каждое деревце, расположенное поблизости, каждый метр земли под ногами. Но ни щепок, ни изломанных сучьев, ни затесов он больше не обнаружил. Он собрался уже уходить, как вдруг увидел на березе, стоявшей с другой стороны тропы, глубокий след от топора. Весной, когда береза пускала соки, рубец от удара затянуло, но не настолько, чтобы скрыть его совсем.
   Лисицын подошел к березе, стал на колени, чтобы лучше рассмотреть надруб. Разрубленная кора березы была как слепок с лезвия топора. В одном месте кора была не разрублена, а вдавлена в тело дерева и прорвана. И сразу припомнился Лисицыну топор с выщербленным лезвием, который держал он на берегу Таежной. «Станислав! От его топора след», – решил старый охотник.
   Он поднялся, испытывая желание сейчас же броситься на пасеку, рассказать все Платону, а потом привести сюда Станислава и заставить его сознаться, зачем ставил он на этой тропе самострел. Но через минуту Лисицын одумался. Надруб на березе был слабой уликой, если даже он и был сделан Станиславом. Таких случайных ударов топором сам Лисицын разбросал по тем же осинникам десятки и сотни.
   «Нет, Михайла, не спеши. Конфуз случится. Возведешь хулу на человека, а тот человек, может быть, чист и прозрачен душой, как кедровая смола», – подумал он.
   Бесцельно пробродив еще по осинникам с полчаса, он направился к Тунгусскому холму, где его с новостями ждали Алексей и Ульяна, наказавшие расспросить у правленцев, что делается на белом свете.
   И вновь два дня Лисицын провел с Краюхиным и дочерью на раскопках. Но это была не жизнь, а маята. Наблюдая за Алексеем, за его увлеченной работой, Лисицын думал о своем: «Кто же он есть, этот Станислав? Если в самом деле самострел ставил он, то кого хотел погубить?» Лисицын припоминал всех, кто ходил и ездил по тропе, ведущей на пасеку. Таких лиц было ровным счетом пять-шесть: пасечник Золотарев, он, Лисицын, председатель колхоза Изотов, Краюхин, Ульяна и агроном Епишев, работник областной конторы пчеловодства, изредка наезжавший на пасеку из города.
   Несколько раз Лисицын хотел поговорить о всех своих наблюдениях и думах с Краюхиным, но все откладывал. Не хотелось ему омрачать настроение Алексея, отвлекать его от работы. У Краюхина без того много было за этот год всяких неудач и печалей. «Подожду. Пусть себе занимается пока лишь своим делом», – приходил к одному и тому же решению Лисицын.
   В один из дней Лисицын переехал Таежную и направился левым берегом вверх по течению реки. В этой части тайги было много озер и речек, в которых промышляли рыбу мареевские рыбаки. Лов обычно развертывался в середине лета, когда уровень воды в Таежной начинал снижаться и рыба устремлялась в глубокие омуты. Лисицыну хотелось осмотреть угодья, прежде чем решить вопрос о том, где и какими ловушками брать рыбу. Осмотр рыбных, как и охотничьих, угодий он производил ежегодно. По опыту Лисицын знал, что в течение весны происходят такие перемены, что диву даешься. Бывало так: курья с широким и свободным устьем, выходившим в реку, становилась озером, а иное озеро, отделенное от реки изрядным расстоянием, превращалось в курью, так как ручеек, соединявший озеро с рекой, вдруг обретал силу, разбрасывал на своем пути слежавшийся тысячелетиями грунт и раздавался вширь. Правда, было у Лисицына и еще одно дело, толкавшее его на этот берег Таежной. «Не тут ли бродит немой? Если ему что-нибудь надо в тайге, сидеть на пасеке он не станет. Для тайных дел в лесу нет лучшей поры, чем начало лета: всякая тростинка листом одевается и в рост идет и добрый и худой след в безвестность скрывает», – думал охотник.
   Было раннее утро. Над рекой и в таежных ложбинах курчавился еще не осевший туман. После прохладной ночи в тайге было свежо и тихо. Идти сейчас было куда приятнее, чем днем, когда тайга томилась под знойным солнцем.
   Лисицын решил воспользоваться прохладой и без остановки дойти до бывшего староверческого скита, там развести костер, попить чайку, а затем на обратном пути не спеша осмотреть курьи, озера, речки и к вечеру вернуться на стан.
   Часа через три Лисицын приблизился к усадьбе скита. Прошли уже десятилетия с тех пор, как скит перестал существовать, но тайга повсюду хранила следы от долголетнего пребывания людей. В просторы, занятые вековыми деревьями, были вкраплены полоски молодого леса, родившегося на месте пашен. Дороги и тропы заросли кустарником, иван-чаем, березняком. Там, где были бревенчатые дома и хозяйственные постройки скита: амбары, Сторожевая башня, – теперь рос густой малинник. Он поднимался непроходимой чащей и был на редкость рослым – выше человека.
   Лисицын дошел до скитского озера, осмотрел его и хотел пойти назад, но решил завернуть на малинник, поглядеть, какой урожай сулит на ягоду нынешний год. От озера до малинника было не больше километра.
   Еще не дойдя до малинника, Лисицын услышал стук. Стук был осторожный, глухой. Охотник сразу определил, что кто-то бьет обухом топора по дереву. Не будь этого злополучного Станислава, Лисицын не стал бы прятаться. Открыто и смело он пошел бы к человеку, оказавшемуся в тайге, предложил бы ему свой табак, и кто б тот человек ни был, знакомый или нет, он поговорил бы с ним с душевным удовольствием. Но теперь приходилось поступать по-другому.
   Лисицын согнулся, рысцой перебежал чистую полянку и присел в малиннике. Редкие глухие удары доносились все с той же стороны – от реки.
   Когда Лисицын с большой осторожностью, где бегом, где ползком, пересек старую усадьбу и, разведя перед собой малинник, взглянул на равнину, простиравшуюся почти до реки, он увидел Станислава. Немой шел вдоль равнины однообразным, точным шагом. В руке у него был топор, под мышкой колышек, за спиной ружье. Вот он остановился возле пышного черемухового куста, вколотил в землю колышек, замаскировал его ветками и вернулся назад.
   Станислав прошел мимо Лисицына в трех шагах. Лисицын почувствовал, как на висках проступил холодный пот. «Ударит он меня топором – и “ох!” не успею сказать», – пронеслось у него в голове. Но Станислав даже и не взглянул в сторону охотника. Он был сосредоточенный, сердитый и бормотал под нос хриплым голосом песню: «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя…» Эти слова Лисицын расслышал отчетливо.
   Станислав подошел к заросшему бурьяном земляному валу, которым когда-то был обнесен стоявший несколько поодаль от других построек дом главы староверческого скита, сел на траву и, сняв фуражку, закурил, то и дело поглядывая на небо.
   «Что ему тут надо? Что он тут бродит? – думал Лисицын. – Подкрадусь сейчас к нему, наставлю ружье в грудь и не отпущу, пока не признается».
   Станислав встал и, держа в руке топор, а под мышкой новый колышек, пошел прежним четким шагом, но теперь уже и другом направлении. «Раз, два, три, четыре…» – донеслось до Лисицына. Станислав тщательно считал шаги.
   «С ружьем не спеши, Михайла, – сказал сам себе Лисицын. – Может быть, он, Станислав-то, вроде Краюхина – богатства земли для родины ищет». Эта мысль показалась Лисицыну убедительной, но через минуту он думал уже по-другому: «Если б для родины искал, не таился бы. Вон Алеша Краюхин… Тот готов каждому о своих делах поведать. Не иначе как рыжий действует с каким-то скверным умыслом…»
   Лисицын сидел в малиннике до полудня. Станислав ушел только после того, как измерил шагами всю прибрежную равнину вдоль и поперек. Лисицын кинулся к колышкам, но никаких пометок на них не отыскал.
//-- 6 --//
   Отец Станислава Маркел Тихомиров был купцом первой гильдии. В дореволюционные годы по всей Высокоярской губернии разъезжали его приказчики. Они скупали у крестьян и охотников воск, мед, кедровый орех, ягоды. Но особенно привлекала их пушнина.
   В отличие от других купцов Маркел Тихомиров вел свои торговые дела без шума, пряча от людского глаза не только барыши, но и намерения. Правда, Маркел лишь продолжал дело, начатое его отцом. Гением в тихомировском роду был Засипатор Тихомиров – дед Станислава. Убежденный старовер, один из самых энергичных деятелей раскола, он многое сделал, чтобы насадить в Средней Сибири и в Забайкалье староверческие поселения.
   Вот что писал по этому поводу забытый ныне дореволюционный историк высокоярской старины, большой знаток жизни Улуюльского края середины девятнадцатого столетия протоиерей Беликов:
   «Улуюльская тайга давно известна своим гостеприимством не только раскольникам Сибири, но и их собратьям по вере в Европейской России… Почти каждый из последователей какого-либо раскольнического толка с наслаждением слушает рассказы об удобствах спасения души, предоставляемых тишиной этой обширной и глухой тайги… Заимщики, арендовавшие и арендующие в Улуюльской тайге места для действительного заведения пасек или только под предлогом такого заведения, все должны быть отнесены к разряду раскольников-пустынников, хотя бы и жили на своих заимках семейно… Имеются в Улуюльской тайге представители чуть не всех сект и согласий… Известны уже много лет существующие в Улуюльской тайге монастыри, принадлежащие австрийским согласникам. Один из них мужской, другой женский…
   Место для мужского монастыря арендует лжесвященноинок Феофилакт (Федор Савинов), он же является и полновластным хозяином обители, хотя звание ее игумена ныне принадлежит другому лицу – некоему монаху Феодосию… Обительские постройки состоят из большой двухэтажной избы, четырех малых келий и особого помещения для иконописной мастерской и ее мастеров… Монастырь славится в расколе в особенности в силу того обстоятельства, что служит постоянным местожительством австрийскому лжеархиерею Антонию… Ради этого обстоятельства сюда текут приношения не только от сибирских, но и российских старообрядцев и, в частности, от богатых старообрядцев из г. Москвы. Женский монастырь расположен в восьми верстах от мужского… Отдельные пустынники и населенные скиты, за исключенном скита Пушникова и монастырей на реке Таежной, принадлежали странническому толку, пробуждали и поддерживали во всем сибирском расколе его жизненную энергию… подвигами пустынножительства, вероучительством, преимущественно чрез посредство массы рукописных изданий… Для поддержания той же энергии и сплоченности в расколе в высокой степени много значили соборы и съезды… Из пределов Высокоярской губернии раскольники выезжали на вероисповедания и совещания в Тобольскую, Пермскую и, несомненно, в другие губернии Сибири и Европейской России. Раскольнические съезды, иногда в составе нескольких сот хозяев, происходили главным образом в тех случаях, когда раскольники известной местности задумывали добиться для себя тех или иных прав, причем съезжались для выбора ходоков и денежных раскладок на расходы для ведения дел и вознаграждения ходатаям».
   Конечно, историк не смог воздать должное предприимчивости Засипатора Тихомирова. Если б историк знал всю правду о жизни Засипатора, он, несомненно, отметил бы одну важнейшую черту во всех его деяниях, а именно: будучи ревностным сторонником старой веры, Засипатор сумел подчинить своим купеческим интересам добрый десяток таежных скитов и монастырей.
   Купец побывал со своим товаром в первых городах Европы: в Париже, Берлине и Вене. Связи, которые существовали у улуюльских староверов со своими единоверцами в России и Европе, являлись делом рук Засипатора. Как медаль имеет лицевую и оборотную стороны, так и эти связи были двуедиными. Лицевая, религиозная, сторона хитроумно прикрывала оборотную, экономическую, сторону, на которой зиждилось могущество не только Засипатора, но и многих подобных ему дельцов от религии.
   Маркел Тихомиров как деятель был мельче отца. И все-таки, если б не произошла революция, его сын Станислав по наследству завладел бы целым кварталом двухэтажных, из отборных лиственниц домов, пятью пасеками, разбросанными по Улуюлью, свечным заводом и сундуком с драгоценными изделиями и золотом.
   Вышвырнутый из Высокоярска, Маркел Тихомиров попытался обосноваться в Улуюлье, но революция и там настигла его. Улуюльские партизаны под командой Корнея Краюхина изгнали белых из притаежных селений. Купец с женой и сыном бежали на Украину в надежде перебраться в Польшу. Им это удалось.
   Тихомировы поселились в маленьком городке возле польско-советской границы. Отец с матерью содержали захудалый трактир и медленно умирали, мечтая о возврате всего, что было потеряно. Родители не оставили Станиславу ни копейки, но зато своими рассказами об утраченном в революцию капитале навсегда заронили в его душу тревожную надежду. Конечно, ни домов в Высокоярске, ни свечного завода, ни пасек вернуть было уже невозможно, но оставалось в целости золото и драгоценности, запрятанные в Улуюльской тайге, где-то возле бывшего староверческого скита.
   Когда в Западную Украину вошли войска Советской Армии, Станислав уже многие годы жил своим трудом. С юности он работал у крупного польского землевладельца в должности объездчика. Здесь он приучился к одиночеству и жизни в лесу и поклялся побывать в Сибири, чтобы отыскать в улуюльской земле фамильные ценности. Он так свыкся с этой мыслью, что охотно верил беззастенчивому вранью польских желтых листков, которые пророчили скорую гибель Советской России.
   Но вот Советская Россия нагрянула сама. Станислав был поражен, но не опечален: открывался путь в Сибирь.
   Вторая мировая война задержала исполнение его замысла, но все-таки в Сибирь он попал. В тысяча девятьсот сорок четвертом году, после освобождения районов Западной Украины от фашистских оккупантов, он был мобилизован в Советскую Армию. Он прослужил всего лишь два месяца. Во время взрыва случайно оставшейся в тылу неразминированной немецкой мины он был тяжело контужен, потерял слух и речь.
   Его принялись усердно лечить, передвигая из одного госпиталя в другой. Так оказался Станислав в Высокоярске, в специальной клинике. Слух его восстановился полностью, но расстройство речи не проходило. И тогда-то мареевский колхоз «Сибирский партизан» приютил его у себя.
   Два года жил уже Станислав на вольном воздухе, занимаясь тихой, спокойной работой. Расстройство речи давно уже прошло. Оказавшись наедине с самим собой, он без умолку разговаривал и даже пел, но на людях прикидывался немым – так было удобнее для исполнения задуманного.
   Зорко присматривался к людям Станислав. Не помнит ли здесь кто-нибудь Тихомировых? Нет, о них и поминать забыли. Все же свою предосторожность он считал не лишней: в одном из госпиталей он назвался Тихомирновским Станиславом Меркурьевичем, и с легкой руки не в меру доверчивого писаря, предложившего ему самому заполнить бланк удостоверения, исправления в фамилии и отчестве прочно вошли во все его последующие документы.
   Из людей, которые здесь, в Улуюлье, встречались с ним, только двое вызывали в нем чувство острого волнения: Краюхин с его планами пробуждения Улуюльского края и Ульяна со своей красотой.
//-- 7 --//
   Ульяна медленно брела по тропе. Слезы застилали ей глаза, спазмы перехватывали горло и душили. Ей хотелось зарыдать, но Алексей был еще совсем близко и мог услышать ее.
   Под огромной лиственницей Ульяна увидела ровную полянку, поросшую сизым мягким лишайником. Она бросилась с тропы под лиственницу, упала на мох, обхватила голову руками и заплакала, как ребенок, – навзрыд. Находка жалобно завизжала, беспокойно обнюхивая ее и облизывая руки.
   …Утром в этот день Краюхин за чаем сказал, что ему придется на день, на два оставить работу и сходить в Мареевку: необходимо срочно сообщить специалистам в город, что на Таежной, в районе Тунгусского холма, обнаружена яма, и хотя это, как ему кажется, не стоянка доисторического человека, но все же она представляет большой интерес для науки.
   Ульяна знала, как дорожил Алексей каждым днем своего пребывания в тайге. Едва он кончил говорить, как она предложила:
   – Я схожу, Алексей Корнеич, в Мареевку.
   – Правильно, – поддержал ее отец. – Пусть идет Уля. Тебя, Алеша, тут никто не заменит, а сходить большого труда не составит.
   Алексей обрадовался: сберегалось для работы целых два дня. Он посмотрел на Ульяну с такой теплотой в глазах, что она без слов поняла всю глубину его благодарности.
   Алексей быстро допил чай, взял свою сумку, набитую бумагами, и сел в стороне под кедром. Опираясь спиной о ствол дерева, он раскрыл тетрадь, заполненную зарисовками кусочков железа, найденных в яме, вырвал несколько страничек и засунул в конверт.
   Наблюдая за ним, Ульяна видела, как, заточив перочинным ножом карандаш, он принялся писать. Загоревшая сильная рука его бегала по белому листу бумаги, на лице то вспыхивала, то исчезала улыбка, в ясных карих глазах был какой-то особый свет, придававший его взгляду мягкое, почти ласковое выражение.
   Пока он готовил письмо, Ульяна перемыла посуду, осмотрела ружье и приготовила свой заплечный мешок.
   – Ты уже собралась, Уля? – спросил Алексей и торопливо написал на конверте адрес.
   – Могу идти, Алексей Корнеич, – сказала Ульяна, приближаясь к нему. – Письмо готово?
   – Отправь, Уля, пожалуйста, заказным. – Алексей протянул ей конверт, разбухший от бумаг.
   Еще не взяв конверт в свои руки, она поняла, что Краюхин чем-то смущен. «Он думает, что мне не хочется идти… Да ради тебя я понесусь, как на крыльях, хоть за тридевять земель», – подумала Ульяна.
   Она взяла конверт, и первое, что увидела на нем, было слово «Софье». Это слово показалось ей единственным словом, написанным на конверте, хотя адрес занимал полных четыре строки.
   На одно мгновенье ей захотелось швырнуть конверт ему в лицо. Пусть не думает, что она будет почтальоном в переписке с той… Но какое-то другое чувство остановило Ульяну, она быстро повернулась и сделала два шага. Только теперь, несколько секунд спустя после того порыва, она с ужасом подумала, каким низким, недостойным был бы ее поступок. Ведь сама же она видела, что он вложил в конверт зарисовки с находок… Но тут ее мысли изменились. Да, да, это так, но разве она не видела, с каким особым выражением писал он письмо? Только слепой мог не угадать чувств, которые были в его душе в эти минуты…
   Ульяне почудилось, что конверт жжет ей руки. Она сунула его в карман платья, взяла ружье, закинула его за плечо на ремень.
   – Уля, а рублевка-то у тебя найдется на марки? Или дать тебе? – спросил Алексей скорее для того, чтобы заговорить с ней.
   – Ой, батюшки мои, какой же вы, Алексей Корнеич… смешной! – с раздражением в голосе воскликнула Ульяна, и он понял, что ей хотелось сказать что-то более резкое.
   Ульяна молча зашагала к лодке. Находка кинулась за ней.
   – Я перевезу, дядя Миша, – предложил Алексей, видя, что Лисицын, сидевший за разборкой жерлиц и сетей, откладывает работу.
   Алексей нашел Ульяну возле лодки. Она уступила ему место на корме, сама села на весла и с такой силой гребла, что лодка неслась, как под парусом.
   – Я тебя провожу, Уля, немножко. – Алексей начал подниматься вслед за ней на крутой берег.
   Она промолчала, но, чувствуя, что он идет за ней, не оборачиваясь, сказала:
   – Ну что вы, Алексей Корнеич, будто я дороги не знаю…
   Он остановился и, переждав, когда она отойдет подальше, крикнул:
   – Ни пуха ни пера, Уля!
   Ульяна обернулась, и он увидел, как в улыбке сверкнули ее белые зубы. Он и предположить не мог, каких усилий ей стоила эта улыбка. Как только Алексей, стоявший на тропе, скрылся за деревьями, она бросилась на мох и дала волю слезам.
   …Ульяна поднялась через несколько минут. Слезы ее были какие-то бездумные, чувства, вызвавшие их, мимолетные, и она подумала: «И чего, дуреха такая, нюни распустила? Сама же вызвалась помогать ему во всем».
   – Айда, Находка! – проговорила бодрым голосом Ульяна и вышла на тропу.
   Пройдя с полкилометра, девушка вдруг вспомнила о конверте. «Уж не обронила ли я его под лиственницей?» – ощупывая карман, подумала она. Но конверт был на месте. «Помяла, наверно, сильно», – забеспокоилась она, вытащила конверт и только теперь заметила, что он был не заклеен.
   «Забыл, видно, Алексей Корнеич в спешке заклеить», – решила она и засунула конверт снова в карман. Но, сделав несколько шагов, Ульяна почувствовала острое желание посмотреть, что пишет Алексей той самой Софье. Желание было таким сильным, что Ульяна остановилась, намереваясь проделать это сию же минуту. Но стоило ей только прикоснуться рукой к конверту, как другое чувство, еще более сильное, остановило ее. «Что я делаю? Это же подлость – читать чужое письмо», – пронзила ее мысль. Отдернув руку от кармана, она быстро пошла, сурово осуждая себя.
   Потом ей стало казаться, что она излишне строга к себе. Может быть, Алексей нарочно не заклеил конверт? Чем вести с ней длинные разговоры о том, почему он не может полюбить ее, Ульяну, пусть, дескать, прочтет письмо к Софье. Как все это просто!
   Девушка останавливалась раз, другой, третий, чтобы прочитать письмо, но в самые последние мгновенья, когда нужно было вынуть его из кармана, решимость покидала Ульяну. Стыдно и страшно! Читать чужое письмо – это все равно что подглядывать. И потом, лучше ничего не знать, чем узнать все сразу. Да разве исчезнет ее чувство, если даже она и узнает, что Алексей никогда-никогда не полюбит ее? Она будет любить его всегда, вечно, где бы он ни был и кого бы он сам ни любил…
   Ульяна шла к Мареевке, чувствуя сильную усталость. Так она редко уставала. Болели ноги, ныли руки, от раздумий как-то тяжело было в голове. Хотелось скорее лечь в постель и крепко заснуть, забыв на час-другой о всех своих огорчениях.
   Но, как ни устала Ульяна, она помнила наказ Алексея: письмо отправить как можно скорее. Не заходя домой, она переулком вышла к почте.
   Заведующий почтовым отделением Тимоша, черноглазый, румянощекий паренек, давно был к Ульяне неравнодушен. Увидев девушку, он поспешно крикнул в трубку телефона: «Районная! Давай отбой. Телефонограмму передам позже». Поблескивая глазами и сияя радостной улыбкой, Тимоша бросился к Ульяне, схватил ее руку и долго не отпускал.
   – Ой, как хорошо у тебя, Тимоша! Прохладно, тихо, чисто. Только вот мух многовато.
   – Травлю их, проклятых, день и ночь, а все не могу до конца вывести, – смущаясь и еще больше краснея, сказал Тимоша.
   – Когда почту, Тимоша, отправлять будешь?
   – Как обычно: в пять утра. У нас осечек не бывает. Недаром наше отделение передовое в области, – с гордостью произнес Тимоша.
   – Тогда прими важный пакет.
   – В университет посылаешь или, может, женишку какому-нибудь настрочила? – хитренько ухмыляясь, поинтересовался Тимоша.
   – Ну что ты! В университет сама поеду, а женишкам писать не надо: они все тут, в Мареевке, – засмеялась Ульяна.
   Тимоша бросил на девушку вопросительный взгляд и, сразу нахохлившись, серьезно сказал:
   – Смеешься все, Уля! Давай-ка пакет-то!
   Она подала ему конверт Алексея и, видя, что он быстро взялся за кисточку с клеем, со вздохом сказала:
   – Всяко бывает, Тимоша! Когда смеюсь, а когда и плачу…
   – Заказным? – спросил Тимоша.
   – Обязательно! И чтоб квитанция была.
   – Это уж само собой понятно. Согласно правил.
   Ульяна еще немного поговорила с Тимошей о всяких сельских новостях и пошла домой. Она спускалась уже с крыльца, когда услышала голос Тимоши:
   – Уля, вернись-ка!
   Ульяна вернулась, остановилась на пороге, сердито поморщилась.
   – Ну что тебе, Тимоша? Устала я.
   – Этот учитель из Притаежного, Краюхин, не у вас?
   – У нас, Тимоша.
   – Письмо ему из Притаежного переслали. Возьмешь?
   – Конечно.
   Тимоша открыл стол, нашел в толстой книге письмо и подал его вместе с книгой, говоря:
   – Авиа-заказное. Под расписку идет. Вот тут удостоверь получение.
   Ульяна расписалась и, взяв письмо из рук Тимоши, в тот же миг выронила его. Ей показалось, что на голубом конверте под жирной линейкой, где пишут обратный адрес отправителя, она увидела все то же тревожившее ее слово «Софья». Тимоша быстро наклонился и поднял конверт.
   – Пожалуйста, держите крепче, Ульяна Чеевна, – по сибирскому шутливому обычаю сказал он, вытягиваясь на носках и поднося письмо на ладони.
   – Ах, кавалер какой! – засмеялась Ульяна, взяла письмо, сунула его в карман и вышла.
   Улицей до дома Лисицыных было гораздо ближе, чем задами, но Ульяна поспешила свернуть в переулок.
   Выйдя за огороды, девушка вынула из кармана письмо и прочитала адрес отправителя: «Город Высокоярск (областной), улица Набережная, 18, кв. 1. Софья Захаровна Великанова».
   Ульяна опустила голову. Легкий ветерок, налетавший с лугов, вырывал письмо, но Ульяна крепко держала его, стиснув пальцами…
   Арина Васильевна с первых минут заметила, что дочь чем-то сильно огорчена. Ульяна старалась быть оживленной, разговорчивой, но вдруг неожиданно замолкала, с трудом вспоминая, о чем она говорила.
   – Ты не заболела, дочка? – наконец спросила Арина Васильевна.
   – Устала сильно, мама. Ночь не спала, комары не давали, а потом шла без отдыха, торопилась.
   – Иди в горницу, отдохни.
   Ульяна напилась чаю и легла в постель. Ей хотелось заснуть, она ворочалась с боку на бок, вздыхала. Из головы не выходило все то же имя: «Софья… Софья… Софья…»
   Девушка так и не уснула. Когда стало вечереть, она надела новое платье и пошла к подружкам. Вместе с ними Ульяна посидела возле клуба. Пели песни, шутили, но ничто не могло принести Ульяне прежней беззаботности. Мозг словно сверлило все то же: «Софья… Софья…»
   Кое-как перекоротав ночь, Ульяна на рассвете поднялась и ушла в тайгу. «Ну что я бегу? Зачем я стремлюсь к нему?» – сдерживая себя, думала Уля.
   В полдень она вышла на берег Таежной. Лисицын и Алексей только что вернулись с раскопок. Время было обеденное. Ульяна подозвала Находку, закричала:
   – Лодку! Эй, вы там, искатели, лодку!
   Через минуту Ульяна увидела на другом берегу Краюхина. Он быстро бежал по тропе к лодке, размахивая руками, что-то кричал. Отросшие волосы спустились на лоб, закрывали ему глаза. «Бежит-то как! Видно, чует, что весточку от милой привезла, – решила Ульяна. – А может быть, спешит меня увидеть?» – вдруг подумалось ей.
   – Как сходила, Уля? Почему так быстро вернулась? – работая веслом, кричал Алексей с середины реки.
   – К вам, Алексей Корнеич, спешила.
   – Ну и молодец! Я уж соскучился без тебя.
   – Насмешник вы, Алексей Корнеич!
   – Честное слово, Уля!
   Ульяна подтолкнула собаку в лодку, прыгнула сама, взялась за весла. Еще только завидев Алексея, она решила, что с письмом торопиться не будет. Пусть он не думает, что ее занимает и беспокоит его переписка с городской девушкой Софьей. Таежницы тоже знают себе цену, и у них тоже есть своя гордость. Пусть произойдет все так: они придут на стан, Ульяна поговорит с отцом, сходит на реку умыться и только потом, сделав вид, что только что вспомнила, отдаст ему письмо.
   Но то ли потому, что Алексой с радостью встретил ее, или скорее потому, что любящему сердцу не прикажешь, Ульяна сказала о письме, едва вступив в лодку.
   – Письмо? От кого, Уля? – удивленно спросил он.
   – Чужих писем, Алексей Корнеич, не читаю, даже когда они бывают незапечатанными, – глядя в упор на Краюхина, проговорила Ульяна.
   – Но, во всяком случае… на конверте должен быть обратный адрес. – Алексей как-то виновато посмотрел на нее.
   Ульяна хотела сказать, что и адресов чужих она не читает, но лгать она не умела. Поджав губы, Ульяна замолчала.
   Алексей читал письмо все там же, под кедром. Ульяна сидела с отцом у костра, исподлобья поглядывала на Алексея. Вдруг он вскочил и, возбужденно размахивая письмом, закричал:
   – Уля, дай я тебя поцелую!
   Ульяна поднялась, видя, что он решительно приближается к ней. «Что он, умом рехнулся?» – подумала она, обеспокоенная его необычным видом.
   Алексей подошел к девушке, нагнулся и поцеловал ее в голову. Лисицын удивленно щурился, ничего не понимая.
   – За такую весть, Уля, тебя озолотить мало! – сказал с волнением Алексей и повернулся к Лисицыну. – Новость, дядя Миша, да какая! В архиве найден анализ руд, доставленных в прошлом веке из Улуюльского староверческого скита.
   – Знать, в самом деле богаты наши края! – вскочил Лисицын.
   Он вынул из сумки принесенную Ульяной бутылку с водкой.
   – Садись, Алеша! Добрую весть обмыть надо. А я-то думал: за что бы выпить? – старуха водочки послала. А оно, вишь, обернулось как…

Глава четырнадцатая

//-- 1 --//
   Долго Марей был между жизнью и смертью. Он часами лежал, дыша так тихо, что Арина Васильевна то и дело подходила к нему убедиться, не отошел ли он.
   – Почему он такой смиренный-то, доктор? Ни застонет, ни заохает… Будто нет его, – говорила Арина Васильевна, когда врач, осмотрев Марея, складывал свои инструменты в чемоданчик.
   – Потому он тихий, Арина Васильевна, что стар. Смерть придет к нему как вполне закономерное явление, – поблескивая очками в золоченых ободках, отвечал врач.
   – Пожалуй, за Михайлой надо посыльного отправить. Они с Улей в тайге.
   – Лучше послать, – посоветовал врач.
   Когда врач ушел, Арина Васильевна решила с посыльным переждать до утра. Была у нее какая-то внутренняя вера, что старик выкарабкается. И в самом деле: на другой день утром она услышала его голос, который не раздавался в стенах дома уже несколько суток.
   – Ариша, подойди, голубушка, ко мне.
   Арина Васильевна подошла к кровати, села на табуретку.
   – Как, Марей Гордеич? Может, чайку тебе с клюквой дать?
   Старик не ответил, но, повернув к ней кудлатую седую голову, заговорил о своем:
   – Сон, Ариша, сейчас видел: иду будто я к Мише на стан, иду, тороплюсь, и надо мне идти еще быстрее, а в ногах силы нету. Взошел я тут на высокий яр, посмотрел вниз и думаю: а зачем я пешком иду, когда лететь можно? Разбежался я что было мочи и прыгнул с яра. И чую, как ветер подхватил меня и понес. Лечу я так быстро, что дух захватывает. Взглянешь вниз – лес приветно зеленеет, Таежная играет; посмотришь вверх, а там небо синеет, облака плывут… Лечу, и вся-то Улуюльская тайга из конца в конец мне видна. Вижу: в одном месте дымок над лесом струится. «Знать, думаю, стан Михаила Семеныча». Узнал меня Миша, шапкой размахивает, кричит: «Ты что, Марей Гордеич, давно ли летать по-птичьи научился?» Тут я, Ариша, и проснулся.
   – Хороший сон, Марей Гордеич. На поправку пойдешь, – сказала Арина Васильевна и подумала: «Очкастый-то доктор, кажется, пальцем в небо попал!»
   – И то правда, Ариша. Проснулся, дышать легче, головой вот свободно ворочаю, в ногах охотку на ходьбу чую.
   – Блинков тебе со сметаной испечь, Марей Гордеич? – спросила Арина Васильевна.
   – А что ж, съем, пожалуй, Ариша, – ответил старик и проглотил слюну, вдруг почувствовав острый приступ голода.
   Печь у Арины Васильевны уже пылала. Она налила в глиняную чашку два стакана сливок, положила горсть белой муки, щепотку соли, все это тщательно взболтала, и минут через десять блины были уже готовы.
   Арина Васильевна помогла старику приподняться, положила ему под голову еще две подушки.
   Марей ел медленно, рука его сильно дрожала. На лбу выступили крупные капли пота. Но все три блина, что дала ему Арина Васильевна, он съел с удовольствием, выпил большую кружку крепкого чаю.
   – Еще бы, Ариша, блин съел, а все-таки не стану. Подожду. Как бы хуже не было.
   – Добро, Марей Гордеич, добро. Лучше почаще кушай, чтоб желудок пообвык. Как захочешь опять, позови, я тут в кухне буду, – собирая посуду, сказала Арина Васильевна.
   – Спасибо, голубушка! Уж так ты меня уважила, как отца родного! – Старик вытер концом полотенца вспотевшее лицо.
   – А ты и есть, Марей Гордеич, отец родной. Да не одной мне, а всему нашему селу. О твоем здоровье каждый день в сельсовет и колхоз сообщаю. Председатель нашего колхоза Изотов наказал. «Ухаживый, говорит, Арина Васильевна, за ним как можно лучше. Труд, говорит, твой колхоз берет на себя. Трудодни тебе идут. И все, что надо – муку, мед, масло, – в кладовой колхоза бери».
   – И за что только почет такой?! – произнес старик, и улыбка промелькнула на его исхудавшем лице.
   – Как за что?! За то, что первую избу на нашем яру срубил…
   Старик скосил на Арину Васильевну глаза и вздохнул.
   Она посмотрела на него и поняла, что он утомился.
   – Отдыхай, Марей Гордеич, отдыхай. Я – на кухне.
   Она вышла. Марей лежал на спине, смотрел в потолок, шепча слова, запомнившиеся навечно со времен его бродяжьей жизни: «Пошли тебе, Господь, счастье и избавленье от мук мирских…»
   С этого часа Марей стал быстро поправляться.
   Однажды Арина Васильевна, войдя в дом, застала Марея у окна. Он сидел на стуле, облокотившись на подоконник. Услышав ее шаги, он обернулся, и она увидела, что морщинистое лицо старика необыкновенно похорошело и к нему возвращается та красота долголетия, которой природа одаривает немногих по какому-то неизъяснимому выбору.
   – Радешенек, Марей Гордеич, что в силу входишь? – спросила Арина Васильевна.
   – Благодать-то какая! Лист шумит, а тихо, – сказал старик. – А что, Ариша, Мишу с Улей не ждешь?
   – Кто-нибудь будет на днях. Хлеб у них на исходе.
   – Ты подготовь харчи, Ариша, унесу.
   – А не рано, Марей Гордеич, в путь собираешься?
   – В тайге скорей наберу тело, Ариша.
   Дней через пять Марей ушел в тайгу.
//-- 2 --//
   Марей шел медленно, отдыхал через каждые два-три километра. Присев на пень или на колоду, старик дышал глубоко, чувствуя, что целительный таежный воздух возвращает бодрость.
   Как дитя, впервые познающее белый свет, Марей радовался всему, что видел: солнцу, сверкавшему с высокого голубого неба, шуму деревьев, аромату трав, цветов, журчанью таежных речек на пенистых перекатах, звонким птичьим голосам, раздававшимся по таежным просторам.
   Болезнь надолго оторвала старика от дела, ради которого он появился в Улуюлье, но винить в этом он мог только себя.
   Много лет тому назад Марей ушел из Улуюлья, гонимый произволом и нуждой. Он жил здесь, как затравленный зверь, боясь показаться в людных местах. Он был бродягой, а бродяга считался хуже бездомной собаки. Бездомная собака могла свободно передвигаться от двора ко двору, из деревни в деревню, – у бродяги не было и этой жалкой возможности.
   Как ни тяжела была его жизнь, а и в ней изредка выпадали свои радости, правда короткие, неустойчивые.
   Марфуша, его невеста, пошла за ним в Сибирь. Он сбежал из-под стражи, они поженились и несколько месяцев прожили у одного купца на пасеке. Потом подошел срок Марфуше родить. После трех суток мучений Марфуша родила сына. Марей сам принимал ребенка. Позвать повитуху было неоткуда. Пасека одиноко лежала в лесах, занесенных глубокими снегами. До ближайшего села Притаежного было больше сорока верст. Ни троп, ни дорог туда в зимнее время не было. И это хорошо! Хоть зиму можно было прожить, не беспокоясь, что нагрянет полиция, схватит и закует в кандалы. Но дорога в эти места потребовалась Марею самому, и раньше, чем он ожидал.
   Двадцать дней спустя после родов Марфуша скончалась в горячке. В ста шагах от избушки, на бугорке, поросшем молодым березняком, Марей расчистил землю от снега и запалил костер. Промерзшая земля отходила трудно. Не то что лопата – топор отскакивал от нее, как от железа, со звоном и искрами. Марей схоронил жену и заторопился в избушку.
   Он запеленал сына, привязал его полотенцем к своей груди, встал на лыжи и по сугробам, через холмы, закованные льдом реки и озера, через лесную чащобу направился в Притаежное. Он сам не знал, что сделает с сыном, как поступит.
   В Притаежное Марей пришел в глухой ночной час. Село лежало в сумраке. Мела поземка. Небо было беззвездное, низкое. У первого же двора собаки с рычанием бросились на Марея. Лай услышали псы из соседних дворов, и все село от края и до края огласилось тревожным лаем. Марей остановился, раздумывая, что делать. Идти дальше было опасно. Лай мог поднять мужиков, а среди них были такие, которые не упустили бы случая заработать на поимке беглого человека. Но и стоять посреди улицы дальше он не мог. Ветер пронизывал его сквозь изношенную шубенку. Сын проснулся, изо всех сил сучил ногами, требуя пищи и тепла.
   Вдруг в одной избе блеснул огонек. Ступая как можно легче, чтоб не скрипел под ногами снег, Марей заглянул в промерзшее окно. Мороз разрисовал стекло затейливыми узорами, но в узенькую полоску, не подернутую льдом, Марей увидел мерцавший ночничок, молодую женщину, склонившуюся над зыбкой, раскалившуюся докрасна железную печку. Марей постучал в раму окна.
   Женщина испуганно подняла голову, постояла, вглядываясь в окно. А когда Марей постучал второй раз, она подошла к кровати и разбудила мужа.
   – Кто там? – услышал Марей голос мужика. Мужик притиснул бородатое лицо к стеклу, стараясь рассмотреть, кто стоит под окном.
   – Пустите, ради Христа, обогреться, – сказал Марей громким протяжным голосом.
   Мужик отошел от окна, поговорил с женой, набросил на плечи полушубок и вышел в сени.
   Через минуту-другую Марей сидел в жарко натопленной избе. Ребенка распеленали, и, почувствовав тепло, он снова уснул.
   Муж и жена выслушали Марея. По их участливым лицам, по добросердечию, таившемуся в глазах, Марей понял, что попал к хорошим людям, и не утаил от них, что он беглый каторжанин.
   – Возьмем, Тиша, ребеночка. Пусть растет вместе с нашими! – со вздохом произнесла женщина, ласково беря на руки сына Марея.
   – Возьмем, Палаша! А на селе скажем – подбросили нам.
   Марей зарыдал. Такое участие, такое истинное благородство могло быть только у людей, которые сами хорошо знали лихо.
   Марей поцеловал сына, поцеловал в последний раз, чтобы никогда больше не видеть его и не знать ничего о нем…
   – Пошли вам Бог здоровья и счастья! – сказал Марей и обнял незнакомого бородатого мужика, как кровного брата.
   Близился рассвет. Надо было уходить, и не улицей, а огородами, как ему советовал мужик. Марей вышел к ельнику, где были спрятаны его лыжи, встал на них и, не видя от слез ни неба, ни земли, побрел к пасеке, где поблизости от могилы жены ждало его еще горшее одиночество.
   Весной, когда обнажились из-под снега дороги, на пасеку явился из города хозяин. Он приехал с ватагой офицеров жандармского управления. Офицеры охотились на косачей, пьянствовали, заставляли Марея прислуживать им. Марей чувствовал, что ходит по острию ножа. Чуть провинись – и начнутся допросы: кто ты такой? откуда взялся? Не сносить ему головы, если дознаются, что он беглый каторжанин.
   Марей решил бежать с пасеки. Он запасся дробью, порохом, пистонами, но ружья не было.
   У хозяина с офицерами был целый склад оружия. Марей выбрал себе длинноствольный капсюльный дробовик и собрался на рыбалку. В ночь подул сильный ветер, разлившаяся река покрылась белыми гребешками. Хозяин не советовал Марею ехать: «Ничего не добудешь». Марей объяснил: «Гости ухи желают, ваше благородие. Попробую налимов в карчах поймать». – «Ну, поезжай, да с пустыми руками не явись. Оскандалишь меня», – переменил тон хозяин.
   Утром хозяин и гости поднялись, вышли на реку и увидели перевернутую вверх дном лодку, прибитую ветром к берегу. Ясно было, что работник утонул. «Ах, сукин сын, ружье загубил!» – только и сказал хозяин.
   А Марей между тем уходил от пасеки все дальше и дальше, пробираясь но лесистым берегам реки Большой к северу.
   Три зимы прожил Марей в избушке на высоком яру. Вокруг были глушь, безлюдье. Изредка его навещали охотники-тунгусы. Они помогали ему добывать ружейные припасы, хлеб, соль. Особенно сдружился Марей с кривым тунгусом Осипом. Он был уже старик, лучше других объяснялся по-русски. Старый тунгус любил Марея за его доброту и бескорыстие. Они часто охотились вместе, и никогда русский не пытался присвоить труд Осипа.
   Летом на четвертый год на стан Марея нахлынули люди. Это были российские крестьяне, бежавшие в Сибирь от нищеты и голода. Им приглянулся яр, на котором стояла избушка Марея, и они решили поселиться здесь. Рядом с избушкой Марея задымили трубы восьми новых изб. Марей соскучился по людям и помогал новоселам чем мог: показывал лучшие охотничьи угодья, учил бывших хлеборобов ловить рыбу и птицу. Так в далеком Улуюлье, среди неоглядных лесов, возникла Мареевка.
   Но самому основателю деревни не пожилось тут. На второй год наехали новые переселенцы. Кто и где прознал про тайну Марея, он и сам не мог сказать, но одни из первых переселенцев, Семен Лисицын, предупредил его: «Уходи, Марей, объявились злые люди».
   Марей бросил свою избушку и ушел к тунгусу Осипу в верховья Таежной. Уж тут ли была не глушь? Две-три заимки да староверческий скит – вот и все население на округу в сотни верст. Кажется, живи себе и не беспокойся, что пострадаешь от руки худого человека.
   Но в ту пору разгоралась в Сибири «золотая горячка». Тысячи людей из купеческого, торгового и чиновничьего сословий были охвачены жаждой наживы. Группы и даже целые отряды таких людей ринулись в тайгу.
   Улуюлье влекло всех слухами о затерянном караване золота. Пришельцы безуспешно ощупывали баграми реки и озера и всю злость за свои неудачи вымещали на тунгусах. Тунгусов выбивали и в одиночку, и целыми семьями. Считалось, что тунгусы знают, где захоронено золото, но молчат, не желая отдавать его.
   Марей понял, что жить в такое время среди тунгусов опасно. Искатели золота могли убрать его как своего конкурента. Марей ушел в староверческий скит.
   Около восьми лет прожил Марей со староверами. Жизнь в скиту была каторгой. Однажды кто-то не вынес этой постылой жизни и подпалил староверческий поселок. Люди разбрелись кто куда; Марей пошел в глубь тайги искать Осипа. Надо было где-то в безопасном месте пересидеть год-другой, пока уляжется вся эта история с поджогом скита. Горячка с поисками золота в Улуюлье к этому времени пошла на спад. Многие на поисках затерянного каравана с золотом разорились, и их горький опыт удерживал других.
   Марей нашел Осипа в верховьях маленькой речки, впадавшей в Синее озеро. Старик жил в полном одиночестве. Из всей многолюдной ветви древнего тунгусского рода он остался один.
   Остальные или разбрелись, или погибли. Старый тунгус обрадовался приходу Марея. Осип был уже дряхлым. Однажды он сильно заболел. Марей поил его настоем брусничного листа, выпекал на кедровом масле лепешки из толченой сушеной рыбы, но здоровье старика не улучшалось. Марей понял, что поправиться тунгус не сможет.
   Как-то раз на рассвете Осип разбудил Марея. В руках он держал кисет из выделанной оленьей кожи, расшитый окрашенной оленьей жилой.
   – Умираю, друг Марей, – тихо сказал тунгус. В глазах его стояли слезы. Путая русские слова с родной речью, старик сказал: – Возьми кисет. Это тебе от тунгусов за сердце твое. Кисет покажет тебе богатства Улуюлья.
   Старый тунгус пытался что-то объяснить Марею, но голос его слабел и оборвался на полуслове.
   Оставшись опять в одиночестве, Марей подолгу просиживал над кожаным кисетом. Он видел, что на кисете вышиты приметы Улуюльского края. Вот этот полукруг – река Большая, вот эта извилистая полоска – река Таежная. Этот кружочек – Синее озеро. Этот кружочек – Тунгусский холм. Но что обозначали разбросанные по кисету крестики, Марей догадаться не мог. Не их ли значение пытался объяснить Осип перед смертью? Не показывают ли они места, где запрятано золото ограбленного каравана? Ведь все золотоискатели утверждали, что тунгусы знали, где было запрятано золото. Больше того, многие искали не золото, а кисет, на котором якобы были показаны все потайные места последнего тунгусского рода на Таежной. Разговоры об этом Марей слышал не раз.
   После смерти Осипа Марей прожил в Улуюльском крае полгода. Кисет с вышивкой он берег, но разгадывать его тайну не пытался. Не золото он искал, а свободы, права на человеческое существование.
   Однажды весной Марей ушел из Улуюлья на восток. Началась новая пора его жизни. Под чужой фамилией он работал на золотых приисках на Лене. Там и застала его революция. Он был уже в годах, но именно теперь-то и почувствовал молодость. Когда Советская власть приступила к освоению Алдана, Колымы, Индигирки, Марей ходил в экспедиции с геодезистами и геологами. В эти годы он почти и не вспоминал об Улуюлье.
   Однако с приближением старости мысль об Улуюлье все чаще и чаще беспокоила его. Бессонными ночами стали вспоминаться ему молодость, жизнь с Марфушей на пасеке, ее смерть, сын… Виделись ему сны, в которых Улуюлье и Марфуша вставали как наяву. О сыне он думал особенно горячо. Что с ним? Выжил ли он? А если выжил, где он и кто он? Могло быть так, как это чаще всего было у крестьян: сын живет в доме своего отца… Хоть бы одним глазком взглянуть на сына. Пусть носит он фамилию человека, вырастившего его, и не ведает, что настоящие отец и мать его совсем другие люди. Он дорог и близок Марею, он от крови и плоти его. «Кровь моя там осталась, кровь зовет», – думал Марей.
   Чаще задумывался Марей и о кисете. Может ли он умереть, не попытавшись разгадать тайну тунгусского кисета? Нет, ему такого права не дано. Осип не просто от себя дал ему кисет. Он сказал: «От тунгусов». Значит, старый тунгус передал ему дар от всего своего народа. И передал он этот дар не ему одному, а всем русским, у которых было доброе сердце в отношении к таежным людям.
   И так и этак прикидывал Марей в уме, и все выходило одно: надо идти в Улуюлье. И, как это часто бывает со стариками, Марей почувствовал, что он не обретет покоя до тех пор, пока не сделает этого, как ему казалось, последнего шага в своей многотрудной жизни.
   Еще до Великой Отечественной войны Марей вышел на пенсию, но здоровье у него было крепкое, и работу он не бросал.
   Весной тысяча девятьсот сорок седьмого года Марей Гордеевич Добролетов покинул ставший ему родным Крайний Север и отправился в далекий путь. Он ехал не спеша, останавливался в больших городах Дальнего Востока и Сибири, с удивлением смотрел на те великие перемены, которые происходили на русской земле.
   Улуюлье оставалось прежним. Перемены пока мало коснулись этого края. Марей недоумевал.
   Оказавшись в Улуюлье, Марей первым делом решил отыскать могилу Марфуши. Но годы наложили свой отпечаток и на местность. От бугра, поросшего березняком, и следа не осталось. Река год за годом точила берег, отодвигала его, и русло ее извивалось теперь гораздо дальше того березового бугра, на котором oн когда-то похоронил свою жену.
   Не было в Притаежном и той улицы, на которой стояла изба, ставшая приютом его сына.
   – Где же она, эта улица? – спросил он одного жителя в Притаежном.
   По возрасту тот едва ли был моложе его самого. Старик охотно вступил в разговор.
   – Как после грозы разметало. Которые подались в Мареевку, поближе к лесам, а больше ушли в город – заводы строить, – сказал он.
   «Мареевка», – от этого слова Марей даже вздрогнул. «Неужели здесь еще помнят меня?» Он спросил, как проехать в Мареевку.
   – Если рекой, то все по течению до соснового бора на красном высоком яру.
   Ну конечно же он помнил это место! Здесь был его стан, сюда пришли переселенцы, которых он обучал охоте и рыбалке. Он вспомнил одного молодого мужика, того самого, который спас его, предупредив, что Марея хотят изловить. Мужика звали Семеном. У него был сынишка. Он, Марей, терпеливо учил мальчика стрелять из своего ружья.
   Марей поплыл на лодке в Мареевку, и, как ни изменился за десятки лет мальчишка, ставший уже стариком, он узнал его. Это был Михаил Семенович Лисицын.
   Торопиться со своими делами Марей не хотел. Он охотно знакомился с людьми, опытным глазом присматривался к каждому из них.
   Но если люди с лаской и заботой встретили его, то природа оказалась к Марею суровой. Он простудился и выжил, наверное, только потому, что оставалось дело, которое он не сделал и сделать которое он мог лишь один во всем белом свете.
   В начале болезни его мучила ноющая боль в пояснице и ногах. Но не болезнь была его главным врагом. Его изводили мысли о смерти. Марею казалось, что стоит ему крепко уснуть – и он больше не проснется. И он много ночей гнал от себя сон, забываясь в короткой, беспокойной дремоте.
   Теперь все это было позади. Вспоминая о пережитом в последние дни, он с одобрением думал о себе. Умирать в его возрасте было просто, а выжить стоило больших трудов. И он вынес все боли, бессонницу, встал на ноги и вот движется по земле.
//-- 3 --//
   Шагая по тропе, Марей думал, как ему жить дальше. Лисицын принял его как родного отца, и совесть подсказывала ему, что он не должен иметь от Михаила Семеновича никаких тайн. Но какая-то неясная ему самому мысль останавливала и удерживала его от того, чтобы рассказать Лисицыну все. Так было до болезни. Он чувствовал, что и теперь эта мысль имеет над ним большую власть. Что же это была за мысль? Он хотел это понять сам для себя, и думал, думал… Тайна его была действительно необыкновенной тайной. До сих пор только он да те люди, которые усыновили его ребенка, знали о ней, но он понимал, что отыскать сына, отыскать своих потомков, если сын жил семейством, он не сможет без помощи близких ему. И Марей видел, что ближе Лисицына у него нет никого. Он решил при первой же встрече обо всем поведать Лисицыну. «А как же с кисетом?» – спросил он себя и, обдумав опять-таки все не спеша, склонился, остановился на том, что с этим стоит повременить. Слов нет, Лисицын был близок и дорог ему, но кисет он хотел передать человеку, в котором билась его, мареевская, кровь. Это говорил в нем голос родства, голос, пробудивший в нем тоску по потомству, голос, толкнувший его на закате жизни в далекое путешествие.
   Марей пришел на берег Таежной на другой день к вечеру. На стану была одна Ульяна. Она готовила ужин. Лисицын и Алексей работали еще на раскопках.
   Услышав голос Марея, Ульяна бросилась к лодке, быстро переплыла реку и радостно обняла старика:
   – Дедушка, живой-здоровый и какой худой-то! А уж мы-то что только не передумали!
   Ульяна ласково заглядывала старику в лицо. Она помогла ему сесть в лодку и, ловко работая веслами, говорила, говорила… Он поднял взлохмаченную голову, слушал ее с улыбкой, не понимая, о чем она говорит, и лишь улавливая ее настроение и сам подчиняясь этому настроению. «Ах, как щебечет, как птаха небесная!» – думал он, и что-то далекое-далекое, похожее на происходящее сейчас, всплыло в его памяти. Что же это вспомнилось.
   Он взглянул на Ульяну, на ее раскрасневшееся лицо, на лучащиеся глаза, и ему на мгновенье представилось давно минувшее: он вернулся с охоты, Марфуша в лодке перевозит его через реку Большую. Они пробыли в разлуке целый день. Марфуша что-то говорит-говорит, словно они не виделись год, а он не слышит, о чем она говорит, он лишь чувствует теплоту ее голоса, и ему от этого хорошо-хорошо…
   Лодка ткнулась в белый песок прибрежной косы.
   – Приехали, дедушка! – сказала Ульяна, видя, что он задумался и не встает.
   Марей поднялся. Выходя из лодки, он думал: «Спешить надо, спешить! Видно, смерть все-таки не за горами – уж очень часто про молодость думается».
   Марей шел за Ульяной по тропе, а навстречу им от стана торопились Лисицын и Алексей. Еще не дойдя до них, Марей почувствовал, что они торопятся ради него, что они очень ждали его, что он нужен им. Это чувство захлестнуло его, и он думал, как хорошо он поступил, приехав сюда, на улуюльскую землю.
   – Здравствуй, Миша! Здравствуй, Алеша! Уж не чаял, что увижу вас, – сказал Марей, смаргивая с ресниц слезы и беря горячие, не остывшие еще от работы руки Лисицына и Алексея в свои слабые старые руки и испытывая душой счастье от этого прикосновения.
//-- 4 --//
   Растроганный встречей, Марей решил про себя, что он расскажет и о сыне и о кисете сегодня же. «Они как родные мне… Куда еще роднее?» – думал Марей о Лисицыных и Алексее. Но случилось так, что весь вечер говорил не он, а они. Алексей рассказывал о своем падении в яму, о раскопках в ней, об анализе улуюльской руды, произведенном когда-то в литейне завода купца Кузьмина. Едва Алексей умолк, заговорил Лисицын. Он похвалился Марею, что как ни трудно ему одному, а все-таки он и новые плесы для рыбалки нашел, и участки для охотников наметил, и, главное, высмотрел, где, в каких местах тайги гуртуется зверь и птица. Раз-другой вставила свое словечко и Ульяна. Но Марей заметил, что девушка была необыкновенно сдержанна. Она сидела несколько поодаль от костра, на отшибе от всех. Лицо ее, освещенное огнем костра, было то задумчиво-серьезным, то тоскливым и сумрачным. Правда, стоило Ульяне встретиться взглядом с Мареем, как выражение ее настороженных глаз менялось: они становились ласковыми, приветливая улыбка трогала губы.
   Марей нравился Ульяне. Она принимала его всей душой. Его высокий рост, длинная борода, медленная, плавная речь, скупые и выразительные жесты, долгий, внимательный взгляд – все это поражало Ульяну и располагало ее к нему. Но больше всего располагало к Марею то, что он был человек необычный, исключительный. Он был каторжанин, пострадавший от царя, перенесший муки старой, дореволюционной жизни, борец против капиталистов и помещиков. Он рисовался ей героем, и она гордилась перед подругами тем, что он, основатель их села, живет именно у них, у Лисицыных. И в то же время Ульяна испытывала жалость к старику. Ей жалко было его за те страдания, которые он перенес, за старость, за одиночество. И потому ей хотелось, чтоб дедушке было хорошо, чтобы он ни в чем не нуждался, чтобы всегда у него было доброе, веселое расположение духа, чтоб он хотя бы в конце своего пути пожил в счастье и довольстве.
   Марей это отношение к себе не только чувствовал, но и видел. И прежде и в этот вечер Ульяна так и ждала повода, чтобы чем-нибудь выразить свое внимание к старику. Сейчас она подливала ему чай, подносила то хлеб, то масло. Когда собрались спать, она сбегала, невзирая на темноту, куда-то на берег и притащила охапку свежей травы, чтобы его постель была мягче.
   Марею хорошо и приятно было и от этого внимания Ульяны, и от той доверчивости, с какой ему рассказывали о своих делах Алексей и Лисицын. «Родные они мне… Куда еще роднее?..» – снова подумал он, осуждая уже себя за то, что столько времени от них скрывал свою тайну.
   И он непременно в этот вечер рассказал бы Лисицыным и Алексею обо всем, но Михаил Семенович, заботясь о старике, неожиданно прервал беседу.
   – Ну, голуби, – глядя то на Алексея, то на Ульяну и щурясь от усмешки, сказал Лисицын, – будем укладываться на отдых. Марей Гордеич как-никак с дороги.
   – Да что ты, Миша? Я шел тихонько и совсем не устал, – пытался Марей остановить Лисицына, намереваясь сейчас же рассказать о том, что заставило его прийти сюда, в Улуюлье.
   Но Лисицын и слушать его не хотел: сложив трубочкой ладони и подражая звуку военной трубы, он проиграл сигнал отбоя.
   Марей понял, что сегодня ему уже не удастся обо всем рассказать, и покорно согласился.
   – Ну, спать так спать…
   Укладываясь в шалаше на мягкую, пахнущую свежей травой постель, Марей решил: «Завтра утром расскажу».
   Однако утром его намерения переменились. Он увидел, что Ульяна, как и накануне вечером, была грустной и задумчивой. С Алексеем она совсем не разговаривала. Отцу отвечала кратко и оживлялась лишь тогда, когда к ней обращался он, Марей. «Какие-то у них тут нелады», – думал старик, не испытывая уже того страстного желания высказаться, какое у него было вечером. «С Мишей вначале поговорю», – решил он.
   После завтрака Алексей ушел на раскопки. Ульяна вымыла посуду, взяла лопату и пошла туда же. Лисицын намеревался наступавший день провести на рыбалке и сел за починку сетей.
   – Давай, Миша, помогу, – предложил Марей, присаживаясь на песок рядом с Лисицыным.
   – Ну и зверюга, какие дыры пробила, – работая плицей с намотанной на нее ниткой, говорил Лисицын.
   – Щука? – спросил Марей, осматривая дыру в сети.
   – Пуда на два, видать, была, – ответил Лисицын.
   Они помолчали. Марей еще ближе подсел к Лисицыну, понизив голос, сказал:
   – Что-то, Миша, молодежь наша не в миру. Уля прежде песни все пела, а теперь и голоса ее не слышно.
   – Девичье дело, Марей Гордеич! – отмахнулся Лисицын.
   – Он что же, Алексей Корнеич-то, как? – не желая заканчивать этот разговор, неопределенно спросил Марей.
   – Да уж парень куда там!.. Я-то обеими руками голосую. Но не прикажешь ведь! Да и дела у него. Ходит как чумной, все одно у него на уме, работой бредит. А Уля-то что ж, девка, Марей Гордеич. Ей бы где и повеселиться и поласкаться, а ему недосуг, все заботы, все хлопоты.
   – Ну-ну, – задумчиво отозвался Марей, слушавший Лисицына с особенным вниманием.
   Когда Лисицын починил сеть и погрузил ее в лодку, Марей решил сходить на раскопки.
   – Сходи, Марей Гордеич, сходи, – поддержал его Лисицын. – Может, что и посоветуешь Алеше. Он все поджидал тебя. Про левый берег расспросить тебя хочет.
   Они встретились взглядами и несколько мгновений смотрели друг на друга с таким выражением, которое говорит: «Есть еще одно дело, и важное дело, но о нем как-нибудь потом».
   И действительно, такое дело было не только у Марея. Лисицын тоже испытывал желание рассказать старику о Станиславе, о своей слежке за ним. Лисицын чувствовал, что жить рядом со Станиславом и спокойно наблюдать, как тот шарит по тайге неизвестно с какими целями, ему становится не под силу. Старик мог что-нибудь посоветовать. Несмотря на большие годы, разум у него ясный. Но в сознании Лисицына, как и в сознании Марея, не наступило еще крайней потребности высказаться. И у того и у другого в тайниках души были еще какие-то неясные, неосознанные сомнения и колебания. Они были вполне объяснимы: Лисицын не спешил, надеясь узнать про Станислава что-то большее, а Марей минутами думал: «А вдруг как-нибудь сам, без других, про сына дознаюсь».
   Они расстались, оба чувствуя, что не сказали друг другу самого важного. Лисицын оттолкнул лодку от берега и все посматривал на удалявшегося Марея. А тот, будто чувствуя это, то и дело оборачивался.
   На раскопках Марей застал одну Ульяну. Он подошел тихо, и девушка, увлеченная работой и какими-то своими мыслями, не слышала его приближения.
   – Ой, дедушка! Идите сюда, отдохните! – приветливо позвала Ульяна, увидев Марея, и, отбросив лопату, направилась к нему.
   Она была в ситцевом платье, в голубой косынке. От работы щеки ее пылали. Волосы, заплетенные в две толстые длинные косы, блестели на солнце, как посеребренные. В глазах опять светилась ласка.
   Марей ощутил, как теплое, охватившее всю его душу чувство поднялось в нем. Из каких свойств состояло это чувство, он не знал, да и не задумывался над этим. Ему просто было приятно и радостно видеть ее, слышать ее голос, знать, что она живет тут же, рядом с ним. «Родные они мне… Родные», – опять подумал он, подходя к Ульяне, которая стояла уже возле кучи камней и укладывала их так, чтобы ему удобнее было сидеть.
   – Ну как, доченька? – спросил он, садясь на камни.
   – Копаю, дедушка. Велели мне возле этого кедра шурф пробивать.
   – Кто велел? Ты разве не по доброй воле?
   – Сама, дедушка, сама. А велел Алексей Корнеич… – Ульяна говорила торопливо, а живое, подвижное лицо ее на мгновенье будто застыло.
   – А он где, Алеша-то, Алексей Корнеич? – спросил Марей, внимательно наблюдая за Ульяной.
   – Он другой шурф пробивает, дедушка. Вон там, в ельнике.
   – Вместе легче шурф бить. Что ж вы вместе не работаете?
   Ульяна что-то хотела сказать, но только кашлянула, вся сжалась и опустила голову. И, взглянув на ее согнутую спину, на опущенную голову, Марей понял, что живет она в большой заботе. «Ах ты печаль какая!..» – подумал старик, испытывая желание чем-нибудь помочь девушке. Он не знал, что произошло между ними, но понимал, что ее озабоченность и молчаливость связаны с ним, с Алексеем.
   – Ты бы сходила опять, доченька, домой, с мамой повидалась, с подружками. Какое тут веселье – в тайге, – ласково заговорил Марей.
   – Нет, дедушка, некогда мне ходить. Слово я дала: пока Улуюлье не разгадают, никуда я не пойду.
   Ульяна сказала это таким убежденным и твердым голосом, что можно было не сомневаться: никакая сила не заставит ее изменить свое решение.
   – Слово дала? Кому же ты это слово дала?
   Ульяна потупилась, и Mapей понял, что она не хочет говорить этого. «Далеко у них зашло. Даже имя Алеши не называет», – отметил про себя Марей.
   – Хочу я, дедушка, чтоб зашумел наш край на всю страну, – помолчав, с прежней убежденностью произнесла Ульяна.
   «А я-то разве против? Дивлюсь, как до сей поры не шумит он», – подумал Марей.
   – Хорошее, доченька, желаешь, а старые люди раньше говорили: когда сильно желаешь, то желание сбывается, – сказал Марей, думая про Ульяну: «А папаша твой, видать, плохо тебя знает. Нет, не глупая ты, и не про веселье твои думы».
   Из ельничка, где работал Алексей, доносился стук топора. Марей посматривал на ельничек, думал: «Ах, какие молодцы! Между собой неполадки, а дело не бросают».
   Но вид Ульяны все-таки беспокоил старика: она сидела тихая, молчаливая, как пришибленная. Он знал Улю веселой, бойкой, песенницей; и оттого, что она оказалась иной, непохожей на себя, Марей чувствовал в душе тревогу и острое желание вернуть ее в прежнее состояние.
   – Ну что же, доченька, иди. Сидеть со мной – веселья мало, – ворчливо произнес Марей, сердясь на себя за то, что он ничем не может помочь девушке.
   – Пойду, дедушка. – Ульяна, не торопясь, пошла к месту, где лежали кучи земли, набросанные ее лопатой.
   Марей проводил ее взглядом и тоже пошел к стану. По дороге он рассуждал вслух:
   – Расспросить бы ее, как и что. Да ведь не скажет! А если и скажет, что толку? Можно навредить только. Пусть само собой уладится. Сами поссорились, сами и помирятся…
   Марей не знал, да и знать не мог, что никакой ссоры между Алексеем и Ульяной не было. Доставив письмо Алексею от Софьи, Ульяна поняла то, о чем раньше лишь догадывалась: у Алексея есть девушка, которая любит его и преданно помогает ему. Ульяне стало совестно за себя, за свое чувство к Алексею, за свои мысли о себе как о единственной помощнице в его работе. Проведя в слезах две бессонные ночи, Ульяна пришла к той мысли, что на любовь Алексея у нее нет никаких прав, а помогать ему она обязана, потому что их работа связана с будущим ее родного края, и это выше всех личных переживаний.
   Однажды, когда они утром подошли к месту раскопок, чтобы продолжать работу, она сказала, напрягая всю свою волю:
   – Теперь, Алексей Корнеич, я одна буду работать.
   – Как это – одна? – не понял он.
   – Как? А вот так: вы в одном месте, а я в другом.
   – Почему же, Уля? – добродушно спросил он, осматривая яр и думая, по-видимому, совсем о другом.
   – Почему? Уж вам про то лучше знать, – сказала она, чувствуя, как что-то перехватывает горло.
   Только теперь он по-настоящему понял, о чем она говорит. Он вдруг выпрямился и незнакомо жестким голосом сказал:
   – Хорошо, Уля, работай как хочешь, – и пошел прочь.
   Ульяна не знала, что делать. В первый момент ей захотелось броситься ему вдогонку и просить у него прощения. Совсем некстати сунулась она с этим разговором. Ведь она же видела, что он живет только работой. Она знала, что ни о чем другом, кроме раскопок, он в последнее время не говорил. Дело так захватило его, что он забывал о себе: оброс бородой, ходил в пропотевшей рубашке, набил на ладонях кровавые мозоли. Ежедневно он столько перекапывал земли, сколько было бы не под силу и трем землекопам. По ночам он сидел у костра, то вчитываясь в геологические справочники, то всматриваясь в карту Улуюлья. Он нес на своих плечах столько тяжести, сколько порой не выпадет на целый коллектив людей. И в такую пору она рискнула говорить с ним о своих чувствах.
   Но это был лишь первый порыв. Когда Алексей скрылся в лесу, Ульяна решила, что она поступила правильно, удержав себя от желания броситься за ним. Она напустила на себя равнодушие и несколько дней скрывалась под этим покровом. Но равнодушие быстро иссякло: так легко и незримо исчезает от лучей солнца утренняя роса.
//-- 5 --//
   Как-то раз утром Ульяна проснулась от надсадного кашля Алексея. Она приподняла уголок одеяла. Он стоял у костра с книгой, и лицо его было серо-зеленого цвета. «Как бы не заболел он», – подумала она с тревогой. Целый день она работала с ощущением этой тревоги.
   Как и прежде, она старалась быть подальше от него, чтобы меньше видеть его и меньше разговаривать с ним. Ей хотелось приучить себя к мысли, что Алексей Краюхин как человек обычен для нее, обычен, как сотни других людей, которых она знала. Но приучить себя к этой мысли она не могла и в мучительном смятении чувствовала, что стал он в эти дни еще ближе и дороже ей.
   Марей, конечно, всего этого не знал. Но, тревожась за Ульяну, он на второй же день после встречи с девушкой возле раскопок вновь заговорил о ней с Лисицыным.
   – Пройдет, Марей Гордеич, пройдет! Не без того, где и потоскует. Знаем!.. Сами молодыми были! – торопливо выпалил Лисицын.
   Марей недовольно покачал головой, но Лисицын, как и в первый раз, слушать его не стал. Он взял ружье и, думая о чем-то своем, пошел к лодке. Через несколько минут он скрылся в лесу, на другом берегу Таежной. Озадаченный его поспешностью, Марей сидел у костра и думал: «Что с ними? Миша все куда-то бежит, Ульяну как подменили, Алеша изработался – один нос да глаза остались».
   День-два Марей испытывал острое одиночество, Лисицын не приходил даже ночевать. Чем он был занят в тайге, Марей и предположить не мог. Алексей и Ульяна с утра и до сумерек работали на раскопках и приходили молчаливые и уставшие.
   «А что же я-то бездельничаю?» – как-то спросил себя Марей, чувствуя, что жить дальше он так не может. Быть просто сторожем стана он не желал, да в этом и не было никакой нужды. «Буду помогать Уле. За молодыми, может быть, и не угонюсь, а делу польза», – решил он.
   Ульяна попыталась отговорить старика от работы, но Марей пришел с лопатой и принялся помогать ей.
   Работали они молча. Лопаты звякали о камни, хрустели старые, но крепкие еще корневища росших когда-то здесь деревьев. Яма с каждым часом становилась глубже.
   Отдыхали не в яме, а наверху. Марей видел, что Ульяна мыслями там, с Алексеем. Она настороженно ловила каждый звук, доносившийся из ельника. Когда на минуту Алексей вышел из лесу, чтобы срубить березовый шест, она смотрела на него то с восторгом, то с тоской и мукой. «Ах ты, бедняжка! Ну чего бы им вместе-то не работать?» – думал старик, наблюдая за девушкой.
   – А что, доченька, не обидел ли он тебя? – осторожно спросил Марей, не рискуя начать этот разговор прямо.
   – Что вы, дедушка! Разве Алексей Корнеич может обидеть?! – воскликнула она, и Марей увидел, что глаза ее увлажнились.
   Именно в эти минуты Марей и решил открыть Ульяне тайну кисета и сам кисет отдать ей. «Куда же дальше таить? И так чуть не унес с собой в могилу», – укорил он себя. Марей надеялся, что кисет вновь сблизит Ульяну с Алексеем. Когда они поднялись из ямы наверх для очередного отдыха, Mapей поближе подсел к девушке и рассказал ей, как тунгусский кисет попал в его руки.
   Ульяна слушала Марея, неотрывно глядя на расшитый кисет. Ей верилось и не верилось, что эта вещичка имеет такую необычайную историю.
   – Дедушка, неужели это правда, что столько тунгусов было перебито из-за какого-то золота? Ведь об этом страшно подумать.
   Ульяна, как и все люди нашей эпохи, относилась к человеку с уважением независимо от того, какой он был национальности. И сейчас, представляя судьбу таежных людей, она испытывала ужас.
   – Уж это так. Кривой Осип и был последним из их рода. – Марей помолчал и добавил: – Много, Уля, в этих лесах разбросано человеческих костей. Не одни тунгусы тут пострадали. Наши русские из беглых тоже гибли, как мухи. Когда я пришел в староверческий скит, там сказывали, что года за три до того, как мне прийти, великий был мор на людей: опустели избы и зимовья.
   Они долго молчали. Марей отдался воспоминаниям, а Ульяна все еще думала о том же: как это можно убивать ни в чем не повинных людей?
   Потом они заговорили о вышивке на кисете, о тайных сокровищах, которые были обозначены крестиком, о том, сказка это или правда. Ульяна при этом посматривала в ту сторону, где работал Алексей, и Марей понял, что мысленно она разговаривала с ним.
   – Ты вот что, Уля, спрячь пока кисет подальше, – посоветовал Марей. – Мне он больше не нужен, а тебе, гляди, и пригодится. Кто его знает, может, тунгусам и в самом деле было что-нибудь известно. Люди они лесные и жили тут долгие годы.
   Разгладив спокойными движениями ладони бороду, Марей продолжал:
   – А насчет того, кому сказать, а кому нет, тоже подумай. Народ какой? Пойдет слух, ну и бросятся в тайгу, а там, может, тлен один.
   – Не бойся, дедушка. Уж если скажу, то скажу верным людям.
   – Вот это ладно. Это хорошо, – одобрил Марей, вставая и берясь за лопату.
   Вечером, когда ужин был закончен, Ульяна ушла на берег, и над тайгой разнесся ее звонкий голос. Она пела так хорошо, так задушевно, что ни Алексей, ни Лисицын, ни сам Марей не проронили ни одного слова. Марей сидел с приподнятой головой и думал: «Опять запел наш соловей. Уж не я ли своим подарком разбередил ее душу?»
   Марей не ошибся. Его рассказы о прошлом Улуюлья, о лесных людях, его дар, овеянный романтикой, – все это взволновало Ульяну, настроило ее на раздумье. Но пела она не только поэтому. К раздумью ее примешивалась радость. Загадочный кисет лежал у нее в кармане, и он сулил новые тихие беседы с Алексеем и новые встречи с ним.

Глава пятнадцатая

//-- 1 --//
   Получив приказ о назначении ее начальником Улуюльской комплексной экспедиции, Марина отложила все дела и заспешила к брату. Максима еще не было дома, но Анастасия Федоровна уже вернулась с работы и, как обычно, очень обрадовалась Марине.
   – Ну как, Мариша, твои дела? Едешь или передумали твои начальники отпускать тебя?
   Анастасия Федоровна одновременно говорила, закрывала дверь, здоровалась за руку с Мариной.
   – Еду, Настенька, еду! Сама еще плохо верю. Но теперь все: уже есть приказ, – оживленно говорила Марина.
   – Уезжай скорее, чтобы с глаз начальства долой.
   – Дел еще много, Настенька, раньше чем через неделю не выберусь.
   Они вошли в столовую, и Марина увидела, что широкий стол, стоящий посередине комнаты, беспорядочно завален раскрытыми журналами мод, шелковыми пестрыми материалами, свисавшими со стола до самого пола.
   – Вот как? Ты опять наряжаешься? Ну и модница же ты, Настенька! – лукаво сказала Марина.
   – Иди, иди, Мариша, посоветуй. Если этот фасон, а? Как смотришь? Ничего? – подала Марине раскрытый журнал Анастасия Федоровна.
   Марина взглянула на фотографию полной высокой женщины в легком шелковом платье, окинула взглядом Анастасию Федоровну и перевела взгляд на стол.
   – А из какой материи думаешь делать? – спросила она, беря в одну руку креп-жоржет стального цвета, весь расписанный бело-розовыми цветами, а другой рукой сжимая густо-коричневый крепдешин с желтыми пятнами наподобие сентябрьских березовых листьев.
   – Ну, конечно, из этой, – сказала Анастасия Федоровна, указывая на креп-жоржет.
   – А это тоже для платья? – откладывая креп-жоржет и рассматривая коричневый крепдешин, спросила Марина.
   – Ой, не говори, Мариша! Так мне попало за него от Максима!.. – воскликнула Анастасия Федоровна и сжалась, будто ей и в самом деле было страшно от проборки мужа.
   – Ты что же, купила на свой вкус?
   – Разумеется. С неделю тому назад захожу в магазин тканей, – опускаясь на стул и жестом приглашая сесть и Марину, начала рассказывать Анастасия Федоровна. – Вижу, на прилавке лежит кусок материала. Спрашиваю продавца: «Что это?» Отвечает: «Крепдешин “Осень” для женщин сорока лет и более». Ну, вот, думаю, и отлично, как раз для меня». Прошу продавца отмерить три с половиной метра, плачу деньги, забираю и, довольная, ухожу.
   Дома перед зеркалом раскинула материю, стою, любуюсь, думаю: «Ах, какая прелесть, как раз по мне! Ничего кричащего, скромно, прилично». Стою и не вижу, что в комнату вошел Максим и тоже смотрит и на меня и на материю.
   «Где, говорит, ты такую материю нашла?» – «Известно, отвечаю, где, в магазине тканей». – «Это что же, говорит, за пестрота такая?» – «Называется, отвечаю, “Осень”. Продавец сказал, что товар для женщин сорока лет и выше». Тут уж Максим разошелся. «Сама, говорит, на себя старость нагоняешь! От одного, говорит, чувства, что на тебе платье из такой материи, постареть можно». И как начал, как начал… Я стою и слова вымолвить не могу.
   – Ну-ну, интересно! Что же он говорил? – оживленно спросила Марина.
   – Про нас. Впрочем, ты еще молода, это для таких, как я, – заливаясь смехом и всплескивая полными руками, говорила Анастасия Федоровна.
   – Почему же? Правильно: про нас! Намного ли я моложе тебя? – сказала Марина, чувствуя, что ей все-таки приятно оттого, что она моложе Анастасии Федоровны.
   Став серьезной, Анастасия Федоровна продолжала:
   – Максим говорит, что женщины часто стареют не от физического нездоровья, а от ущербности сознания. По его мнению, полоса сорокалетия может длиться шесть-семь и даже десять лет, и многие заканчивают ее в два-три года и сами себя обрекают на старость. Иная женщина, говорит Максим, так рассуждает: «Муж есть, дети подросли, дела по службе идут сносно. Чего же еще надо?» И не замечает, что, лишившись больших стремлений, она сама себя добровольно приговорила к ранней старости. Вот и опускается понемногу, и чаще всего это начинается с внешнего облика. Смотришь, на бывшей моднице появляется платье некрасивого фасона и мрачной расцветки. Потом встречаешь такую женщину и видишь, что она и вовсе опустилась: волосы не чесаны, чулки висят гармошкой, платье не глажено. Да и на душе у нее так же хаотично. Проходит год-два – и совсем невозможно узнать женщину: ходит она сгорбившись, одета кое-как. В общем, почти старуха. А ей сорок пять лет, и впереди у нее еще двадцать – тридцать лет жизни, и каких лет – зрелости! А зрелость – это же пора человеческих свершений. В юности мы лишь мечтаем об этих свершениях, а исполняем их в зрелые годы. «Как же, говорит Максим, не ценить и не беречь это золотое время?»
   – Да ведь это же правда, Настенька! Правда! – воскликнула Марина, слушавшая Анастасию Федоровну с волнением.
   – И вот, – продолжала Анастасия Федоровна, – отчитав меня так, Максим говорит: «Унеси ты свою “Осень” в комиссионку или куда еще – твое дело. Материю на платье я тебе куплю сам». Вчера он приходит, расстегивает портфель и подает мне вот этот отрез креп-жоржета. «Это, говорит, тебе будет хорошо». И в самом деле, Мариша, хорошо! Каково, а? Посмотри. Я боялась, не крикливо ли? Просто не переношу, когда немолодые женщины молодятся во что бы то ни стало: украшают волосы бантиками, шьют платья из ярких материй, ходят без чулок…
   Анастасия Федоровна набросила на себя материю, купленную Максимом, и отошла на несколько шагов в угол комнаты. Марина вместе со стулом отодвинулась от стола и с минуту присматривалась к Анастасии Федоровне.
   – Одно могу сказать, Настенька: вкус у Максима хороший. Ты знаешь, эта материя не то что молодит тебя, – это тебе ни к чему, – просто стальной тон и цветочки как-то очень освежают. Ты когда-нибудь, Настенька, обращала внимание на свежеумытые лица? После воды и полотенца люди становятся розовыми, привлекательными. Вот и ты в этом платье будешь такая.
   – Правда? – радостно и недоверчиво спросила Анастасия Федоровна и, как бы желая проверить слова Марины, повернулась к зеркалу.
   – Очень хорошо будет, Настенька, – еще раз подтвердила Марина, любуясь ее полной фигурой.
   В прихожей раздался звонок.
   – Максим пришел! – Анастасия Федоровна сняла с себя материю, положила ее на стол и легкими шагами заспешила к двери.
   – А-а, да у нас гостья! – протяжно сказал Максим, входя в комнату и подавая руку сестре.
   Марина встала и ласково, любящими глазами улыбнулась Максиму. Осматривая светло-серый костюм брата, голубую рубашку с полосатым галстуком, начищенные коричневые ботинки, она как-то невольно подумала о Бенедиктине: «У того опрятность, как пижонство, только раздражает».
   – Ну, когда отплываешь, Мариша? – спросил Максим, присаживаясь к столу.
   – Осталось упаковать и отправить имущество и окончательно утрясти дела со штатами. Спасибо твоей статье, а то еще пять лет не собрались бы послать экспедицию. – Марина придвинулась ближе к брату. – Большая трудность, Максим, с рабочей силой. Остаются вакантные места. А где я возьму люден в Улуюлье? Заранее программа экспедиции ставится под удар. Ходила я к Водомерову, просила работников из обслуживающего персонала института. Отказал. «Что же, говорит, прикажете свернуть институт?» И по-своему он прав.
   – А по-моему, Мариша, это хорошо. Пусть в штатах будут вакансии. Найдутся люди на месте. Я советовал бы тебе местных товарищей пригласить в экспедицию.
   – Артем посоветует. Все-таки секретарю райкома виднее, – сказала Марина.
   – Конечно, людей он знает, – согласился Максим и, подумав, добавил: – А некоторых товарищей я порекомендую. Присмотрись.
   Марина вопросительно взглянула на него, явно недоумевая, откуда Максим знает людей, живущих в далеком Улуюлье.
   – Я же ездил туда по заданию обкома. Разве забыла? – сказал он, заметив удивление сестры.
   – Да, да! – оживилась Марина. – Из головы вон.
   – Первым делом, Мариша, познакомься с лесообъездчиком Чернышевым. Помнишь, я тебе о нем рассказывал?
   – Это который называет кедр плодовым деревом?
   – Вот-вот! Если он с экспедицией поехать не сможет, ты все-таки повидай его. Мысли и наблюдения у него интересные.
   – Знаю. По кедру он выдвигает ряд верных положений.
   – Потом в Мареевке… – продолжал Максим, но Марина его перебила:
   – Подожди, я запишу. – Она открыла свою большую белую сумку, вынула записную книжку и ручку с золоченым пером.
   – В Мареевке живут несколько самобытных людей. Попробуй вовлечь в свою экспедицию Лисицыных: отца и дочь.
   – Ты знаешь, Мариша, у этого охотника Лисицына есть дочь Уля. Ах, какая яркая девушка! – вступила в разговор Анастасия Федоровна.
   – Хорошая девушка! Она нам с Настенькой пела, и так славно, задушевно – за сердце берет, – глядя на жену, сказал Максим.
   – Она талантливо поет. Я обязательно привезу ее в город, – откликнулась Анастасия Федоровна.
   – Этих людей ты непременно найди. Сам Лисицын – большой знаток Улуюлья. Потом там, в Мареевке, есть колхозник Дегов Мирон Степанович. Знатный льновод района. Старик понимает в сельском хозяйстве и имеет ценные наблюдения по климату.
   – Это все очень для меня важно, Максим, – заметила Марина, не переставая писать.
   – Ну конечно же не забудь также и учителя Краюхина.
   – Уж его вернее назвать сотрудником нашего института в отставке, – чуть улыбнулась Марина и, помолчав, добавила: – На Краюхина я во многом рассчитываю. Правда, в экспедицию его не возьмешь. Этого не перенес бы профессор Великанов.
   – По-моему, Мариша, если делу на пользу, то самолюбие можно не щадить.
   Пока Марина и Максим разговаривали, Анастасия Федоровна освободила стол.
   – Вы разговаривайте, а я пойду обед подогрею, – сказала она.
   – Может быть, тебе помочь, Настенька? – поднялась Марина.
   – Сиди, Мариша, сиди, пожалуйста, я все сделаю сама, – удержала ее Анастасия Федоровна и ушла на кухню.
   Максим проводил жену глазами и, понизив голос, произнес:
   – Мариша, в заговор хочу с тобой вступить. – Он серьезно посмотрел на нее спокойными серыми глазами, и она поняла, что брат не шутит.
   – В заговор?.. – На лице ее появилось выражение растерянности.
   Максим уловил это движение ее души и улыбнулся:
   – Ничего, Мариша, страшного. Я хочу предложить в твою экспедицию еще одного сотрудника.
   – Кого, Максим? – с облегчением спросила Марина.
   – Настю мою.
   Марина знала, что Максим любит жену, что живут они дружно, но эта фраза: «Настю мою», сказанная тихим голосом, передала ей его большую тревогу. «Ну, продолжай, продолжай, я все, все пойму», – мысленно торопила она брата.
   – Настя мечется, Мариша.
   – Она же веселая.
   – На перевале она, Мариша. – Он помолчал, подбирая слова. – Знаешь, как бывает, когда поднимаешься в гору и ты – на полдороге. Все время идешь и думаешь: а что, не вернуться ли? Откроется ли с вершины что-нибудь новое? Стоит ли идти? И вдруг кто-то крикнет: «А ну, живее! Скоро вершина!» Откуда и силы возьмутся: идешь, идешь – и усталости нет.
   – Я не заметила у нее усталости, – возразила Марина.
   – Усталости нет, но дружеская поддержка ей все-таки нужна. Ты же знаешь, какая она. Только забот о семье, только работы Настеньке мало. Вспомни, сколько у нее было всяких дел. Весной она вернулась из поездки по Улуюлью – и я не узнал ее: кончились разговоры о возрасте, она жила мыслями об открытии курорта на Синем озере. Я чувствовал: Настенька нашла в этом для себя большую цель. Но, видишь ли, там, в облздраве, расценили ее поездку в тайгу как самовольную отлучку. Ее это очень задело, и она не то что оставила свои стремления, а как-то затаила их в себе.
   – Да разве это единственный случай?! Сколько еще у нас формалистов! Надо в душу человека глядеть, а им бумага все загораживает, – проговорила Марина, думая о судьбе Краюхина.
   – Ты возьми ее, Мариша, с собой, возьми сверх всяких штатов. Уговори, если она начнет вспоминать обиду на облздрав.
   – А они отпустят ее?
   – Тут одно новое обстоятельство может помочь: обкому профсоюза ассигнованы центром средства на строительство дома отдыха для рабочих лесной промышленности. Профсоюз просит при выборе площади учесть перспективы развития лесной промышленности. Исполком поручил здравотделу срочно внести свои соображения о месте строительства.
   – Да, но могут послать кого-нибудь другого, – обеспокоенно сказала Марина.
   – Могут, конечно. Но если она сама захочет, пошлют ее. Она знает Улуюлье, прежде ей приходилось вести такую работу.
   – А я-то как рада, Максим! Мне с ней легче будет. Боюсь я за себя. Какой из меня организатор?
   – Дело нелегкое, но ведь ты не одна. Побольше опирайся на людей. И не пренебрегай советами практиков. У них иногда недостает знаний, зато есть верное понимание смысла дела, что часто не хватает людям с учеными степенями.
   – Учту, Максим, твои советы, спасибо! Ну а у тебя-то что слышно?
   – Собираюсь в Москву. Назрело немало мыслей, сомнений, предложений и претензий к министерствам и главкам. Для меня Москва, знаешь, что? Я всегда возвращаюсь оттуда с такой зарядкой энергии, что мне ничего не страшно, никакие трудности не пугают!
   – А ребятишки в лагере? – спросила Марина.
   – На два месяца. Если Настенька уедет, одной Петровне домовничать придется.
   Вошла Анастасия Федоровна со стопкой тарелок в руках.
   – Как твои сердечные дела, Мариша? – меняя разговор, лукаво спросил Максим.
   – Все по-прежнему, – тихо, со смущением ответила Марина.
   – С Бенедиктиным окончательно разошлись? – Максим говорил уже по-другому: серьезно и участливо.
   – Бесповоротно! – Марина вздохнула, грустно усмехнулась. – Многому я научилась, Максим, на этой истории. И больше у меня нет желания экспериментировать в области любви. Хватит!
   – Ну-ну, Мариша, не надо так, – расставляя тарелки на столе, сказала Анастасия Федоровна.
   – А что не надо-то? Наоборот, надо. У меня столько дел, что и без любви жизни не хватит. Раз не повезло – значит, не повезло! – Марина безнадежно махнула рукой.
   – А возьмет да и повезет! – задорно возразила Анастасия Федоровна.
   – Нет, нет, закую сердце в броню, – невесело пошутила Марина.
   – Наше бабье сердце отходчиво, Маришенька. Задумаешь одно, а сделаешь другое…
   – Не до того мне, Настенька. Одно у меня теперь: работа, Улуюлье, экспедиция… Поедем со мной, Настенька! Как бы мне с тобой было хорошо!..
   – Я бы на крыльях полетела! – мечтательно проговорила Анастасия Федоровна.
   – Ну и что же, лети! – воскликнула Марина.
   – Да разве мне разрешат? Бумажки подшивать заставят, а к живому делу не допустят.
   – Да, я забыл тебе сообщить, Настенька, одну важную новость, – заговорил Максим. – Сегодня облисполком рассматривал вопрос о строительстве дома отдыха для рабочих лесной промышленности. Поручено облздравотделу внести свои предложения. Некоторые товарищи авансом высказались за Улуюлье.
   Анастасия Федоровна посмотрела на Максима с недоверием.
   – Я не шучу, – сказал он.
   Анастасия Федоровна перевела взгляд на Марину, потом еще раз на мужа и захлопала в ладоши.
   – Ура-а!.. Браво!..
   – Что с тобой, Настя? – спросил Максим и, глянув на улыбавшуюся сестру, засмеялся.
   – Правда на моей стороне – вот что! Тра-ля-ля!..
   Пританцовывая, Анастасия Федоровна выбежала из столовой. И трудно было поверить в этот момент, что этой высокой полной женщине за сорок лет и что временами ее неотступно преследуют невеселые, тревожные мысли о своей женской доле.
   – Поедет! – довольно сказала Марина.
   Максим, улыбаясь, утвердительно кивнул головой.

Глава шестнадцатая

//-- 1 --//
   Жизнь Софьи осложнялась с каждым днем. Бенедиктин с утра до ночи сидел теперь на половине отца. Его раскатистый смех становился все более громким и вызывающим. Смелее входил он и к Софье. При каждом его появлении она как-то вся внутренне сжималась, словно он мог оскорбить ее. К счастью, он подолгу не задерживался и, рассыпав тысячи извинений, удалялся. Но по ere пристальным взглядам, по тем нежным ноткам, которые порой прорывались в его голосе, Софья угадывала, что он исподволь готовит ее к чему-то более значительному, чем все эти мимолетные разговоры. «Господи, неужели он вздумает опять объясняться в любви?» – обеспокоенно думала она.
   В ее душе все сильнее и сильнее нарастало чувство протеста. Но вместе с тем ее ни на минуту не покидало сознание своего бессилия перед ним. Всякий раз, когда он входил, Софья переживала мучительное состояние скованности. Его изысканность, смешанная с нагловатостью, парализовывала ее волю. Она чувствовала, что то же самое может произойти и в тот момент, который неотвратимо приближался. Она боялась этой минуты, но, боясь, готовила все свои силы для отпора.
   Однажды вечером к ней зашел отец. Было уже близ полуночи. В большом доме стояла тишина. В широкое окно тянуло свежестью реки. Изредка в комнату врывались отголоски той хлопотливой трудовой жизни, которой жила многоводная река и днем и ночью. Свистки пароходов, то низкие и густые, то пронзительно-звонкие, хруст цепей на ковшах землечерпалок, шум пара, вырывавшегося в пароотводные клапаны, слышались иногда так отчетливо, будто все это происходило за стеной, иногда же доносились ослабевшими, едва слышимыми, словно перед этим они прошли неисчислимые расстояния. Это в ночи совершалась вместе с людской работой незримая и вечная работа природы: капризные потоки воздуха то гасили силу звука, то отступали, как бы освобождая им путь.
   Софья сидела за столом, заваленным книгами и журналами. Возле чернильного прибора лежали карандашные зарисовки улуюльских находок Алексея. Вот уже несколько дней Софья старалась разгадать эти находки, не только напрягая свою память и вспоминая все виденное в музеях материальной культуры, но и прибегая к помощи книг. Но дать находкам Алексея точное определение ей не удавалось. Ни рисунки, ни описания находок не совпадали ни с одним известным Софье типом древних человеческих культур. «Взглянуть бы на все своими глазами!» – вздыхала Софья и еще пристальнее вчитывалась в академические вестники, всматривалась в альбомы рисунков по истории материальной культуры.
   За этим занятием ее и застал Захар Николаевич.
   – Ты еще не спишь, Соня? – спросил он, входя в ее комнату. Захар Николаевич был в длинном халате без пояса. Халат висел на его острых плечах, подчеркивая худобу тела.
   – Входи, папа. Мы с тобой теперь так редко встречаемся, что я и не помню, когда ты был у меня, – сказала Софья, отодвигая книги и приглядываясь к отцу.
   – И ты меня тоже не жалуешь частыми посещениями, Соня. – Он невесело усмехнулся и, сняв пенсне, посмотрел на нее подслеповатыми, но такими родными и милыми глазами. – Живем по всем правилам коммунальной квартиры: меньше встреч – меньше неприятностей и скандалов, – сказал он тихо, тяжело опускаясь на стул.
   – У тебя всегда люди. К тебе не войдешь. – Софья проговорила это несколько обиженно.
   – Да, Соня, у всего есть свои сроки. Есть они и у одиночества. Сколько лет высидел я как затворник! Теперь мне нужно внимание окружающих. Это не прихоть, а потребность души.
   Захар Николаевич говорил унылым тоном, и мрачные тени, легшие от лампы на его худощавое лицо, двигались по щекам и подбородку.
   – Окружающие – это Бенедиктин? – спросила Софья с иронией.
   Захар Николаевич резко вскинул голову, глаза его сверкнули, и Софья решила, что он сейчас вспылит. Но, к ее удивлению, он сдержался и сказал все так же спокойно и неторопливо:
   – Чужая беда всегда кажется простой, Соня.
   – Какая же беда у Бенедиктина? Стыдно от людей за неблаговидный поступок?
   – О нет! Бенедиктин откровенен со мной, как ни с кем. Все обстоит, Соня, гораздо сложнее. Марина Матвеевна – прекрасный научный работник, но, право же, для семейной жизни одного этого качества мало. В женщине должно быть врожденное свойство создавать уют в доме.
   – Бенедиктин бессовестно наговаривает на Марину Матвеевну. Ему ничего не остается, как лгать и вывертываться, – перебила Софья отца.
   Захар Николаевич, обычно вспыльчивый и нетерпеливый к возражениям, будто не замечал возбуждения дочери.
   – Видишь ли, Соня, я думаю, что ты теперь стала взрослой и с тобой можно говорить серьезно на такие темы, – подбирая слова и волнуясь, сказал Захар Николаевич.
   Софья поняла, что ей предстоит услышать что-то особенное, и насторожилась.
   – Григорий Владимирович признался мне в большом чувстве к тебе, Соня, – с некоторым усилием продолжал Захар Николаевич. – Это было одной из причин его ухода от Марины Матвеевны, – пояснил он, видя, как лицо Софьи становится злым.
   – Гадко и гнусно! – сказала Софья и поднялась, с силой отодвинув кресло. Она отошла в угол комнаты и, протянув руки к отцу, блестя глазами, с жаром спросила: – Ну скажи мне, скажи, почему ты сблизился с ним? Что вас роднит? Что есть у вас общего? Скажи! Только правду! Правду!..
   Захар Николаевич повел плечами, водрузил пенсне на переносье и с полминуты молчал.
   – Ну вот, ты молчишь. А я знаю почему.
   – Нет, я скажу. Ты знаешь, Соня, мою особенность. Я всегда вставал на защиту слабого. Люди бывают безмерны в своей жестокости. Если б я не оградил Бенедиктина, его могли бы заклевать в порядке, так сказать, «развертывания критики и самокритики». Да ведь он не пропащий человек, у него есть способности и ряд таких качеств, которые мне весьма импонируют…
   – Нет, папа, ты говоришь наивные слова, которым сам не веришь.
   Софья вышла на середину комнаты, а Захар Николаевич еще больше втянул голову в острые костистые плечи. Софье на мгновение стало жалко его, худого и уже постаревшего, но остановиться она не могла. Ей было ясно, что Бенедиктин настолько вошел в доверие к отцу, что между ними стал возможен разговор на самые интимные темы. И это подогревало гнев Софьи и делало ее прямодушной и жестокой до крайности.
   – Раз ты сам не можешь, я тебе скажу правду. Слушай! Имей мужество выслушать! – говорила Софья. – Не слабость Бенедиктина привлекла тебя, а его безликость. Свойства, которые тебе в нем весьма импонируют, таковы: угодничество и ограниченность. Слушай, пожалуйста, дальше! Ты не любишь приближать к себе людей, отмеченных дарованием. С одаренными хлопотно: они имеют свою точку зрения и могут подвергать твои слова и поступки критике. Так было с Краюхиным. Скажи, ну, скажи, за что ты его невзлюбил? Бенедиктин куда удобнее! Он делает вид, что каждое твое слово, каждый твой поступок для него святы!
   Софья собиралась сказать, что отец не имел никакого права вести с Бенедиктиным разговор о ней – это равносильно заговору, но, увидев на глазах Захара Николаевича слезы, замолчала.
   – Ты что, папа, обиделся? – растерянно глядя на отца, тихо спросила Софья.
   Захар Николаевич опустил голову, и дочери показалось, что он сейчас разрыдается. Софья подошла к нему и обняла его за плечи. «Он может оттолкнуть меня за то, что я так с ним говорила», – мелькнуло у нее в голове.
   Но отец не только не оттолкнул ее, он прижал голову Софьи к своей груди и с минуту сидел молча, погруженный в какие-то свои, не известные ей переживания.
   – Соня, ты так напомнила мне сейчас маму, – запинаясь, сказал Захар Николаевич. – В любом деле она горела, как факел: ярко и всегда своим светом.
   Софье были дороги эти слова. Рано умершая мать вставала в создании Софьи в романтическом ореоле, каким-то почти неземным существом.
   Но, пережив волнение от воспоминания о матери, Софья все же была встревожена и озадачена. Отец ни единым словом не отозвался на ее слова, в которые она вложила многодневный запас своих раздумий. Вполне возможно, что он воспринимал ее в эти минуты только внешне, не вслушиваясь и не вдумываясь в то, что она говорила.
   Ей казалось, что отец сейчас встанет и энергично, но, как всегда, немного напыщенно произнесет: «Да, Соня, я не хочу углублять своих ошибок. Я был не прав трижды: первый раз, поставив твою самостоятельность в любви под сомнение, второй раз, лишив Краюхина своего расположения и, наконец, увидев в Бенедиктине поводыря своей старости». Но проходили секунды, минуты, а Захар Николаевич сидел, склонив голову на руку. Вдруг он встал. Софья замерла в ожидании. Если только он скажет то, что она ждет, что ей так хочется услышать от него, – она бросится к нему и крепко-крепко обнимет. Но Захар Николаевич сказал совсем о другом, словно и не было между ними тяжелого спора.
   – Соня, приближается день твоего рождения. Ты не забыла?
   Захар Николаевич опять снял пенсне, будто знал, что это преображает его, делает каким-то более близким Софье.
   Никакой другой праздник не чтил так Захар Николаевич, как день рождения дочери. Прежде они вместе с Софьей садились за стол и составляли список гостей. Захар Николаевич и теперь собирался проделать это. Вместе со стулом он придвинулся к уголочку стола. Софья наблюдала за ним, и, видя, как он спокойно берет бумагу, она поняла, что он ни в чем, совершенно ни в чем не уступил ей сегодня. Она живо представила, кто соберется на ее именины, и вдруг самодовольное, гладкое лицо Бенедиктина заслонило всех. Он, конечно, не упустит такого случая, если даже она и не позовет его. Зато не будет того, кто особенно дорог ей.
   – С праздником, папа, нынче у меня ничего не получится, – сказала Софья, стараясь быть спокойной.
   – Почему? – Отец торопливо надел пенсне, и близорукие глаза его стали опять строгими и чужими.
   – Я собираюсь на той неделе уехать. Поеду, папа, в Улуюлье. Представь себе, что до сих пор я не могу объяснить характер находок Краюхина. Мне надо самой побывать на раскопках.
   Это было для Захара Николаевича так неожиданно, что он даже встал.
   – И надолго? – Голос отца дрогнул.
   – Пробуду, сколько потребуется для дела.
   – Следовательно, меня оставляешь на попечение того самого Бенедиктина, которого ты только что поносила?
   Захар Николаевич смотрел дочери прямо в глаза. Софья заметила, как зрачки отца расширились и взгляд его стал совсем холодным. Она растерялась и не смогла промолвить ни одного слова.
   – Вот, Соня, цена твоих поучений: ни чувства, ни логики. – Захар Николаевич говорил, отчеканивая каждое слово, и Софья видела, что он сдерживался, чтобы не закричать.
   «Ни чувства, ни логики!» – мысленно повторила она. – Что он говорит?! Уж я ли не приносила в жертву свои желания ради любви к нему?!» – думала Софья. Ей вспомнилось, как он методично уничтожал в доме все, что могло напомнить об Алексее, и она покорно, почти молча переносила это.
   – Думай все что угодно, папа. На этот раз я поступлю так, как мне это нужно, – сказала Софья твердо.
   – Я не держу тебя, Соня, поезжай хоть сегодня. – Захар Николаевич старался придать своему голосу безразличие, но, выходя из комнаты, он сильно хлопнул дверью, и Софья поняла, что ее решение крайне ожесточило его.
//-- 2 --//
   Сказав отцу, что она едет в Улуюлье, Софья выдала желаемое за существующее. Пока она ничего не сделала, чтобы совершить такую поездку. Правда, с тех пор как экспедиция Марины выехала к месту работы, Софья не один раз с тоской думала: хорошо бы и ей побывать сейчас в Улуюлье. О многом хотелось поговорить с Алексеем. Столько дней и событий пронеслось с момента их разлуки!.. Он писал ей, но письма были редкими и короткими. По отдельным фразам, иногда прорывавшимся в его деловых записках к ней, она чувствовала, что ему трудно, очень трудно… Сознание того, что она помогает ему отсюда, из города, успокаивало ее. Но за последнее время все чаще и чаще ее стала охватывать какая-то безотчетная тревога за Алексея, за будущее их отношений. «Разве так по-настоящему любят? Любовь должна быть слепой. Надо бросить все и ехать к нему, чтобы только быть вместе с ним всегда, до конца жизни», – рассуждала она. Но бросить все ей не позволяли другие чувства: ответственность за работу, чувство привязанности к отцу, чувство оседлости и уюта.
   Но как накапливающаяся вода в конце концов подымается над уровнем берегов и неудержимо прорывается через плотину, устремляясь вперед, так и душа Софьи после всех раздумий и треволнений вышла из того обычного равновесия, которое удерживало ее в городе, в доме отца, вдали от Алексея. «Ехать, немедленно ехать в Улуюлье!» Этот зов души не покидал ее в последнее время Днем она слышала его всюду, чем бы ни была занята, а ночью ей снились бесконечные хлопоты, связанные со сборами в дорогу.
   Высказав отцу горячо и запальчиво свое желание, она сделала первый шаг на пути к исполнению этого желания.
   Теперь, когда отец ушел и она осталась одна, ей, несмотря на горький осадок от разговора, было радостно. Вот и случилось самое трудное: шар, лежавший неподвижно на одном месте, от толчка со стороны тронулся и покатился. Она была убеждена, что ей уже не остановиться теперь на полдороге.
   Софья прошлась по комнате. «Что же дальше?» – спросила она себя. Она подошла к своей кровати, сняла покрывало и легла, закинув руки за голову.
   «Надо все не спеша обдумать… С папой ничего не случится. Поживет один!.. Бенедиктин… Что я о нем думаю? Для меня он безразличен, а на все остальное наплевать. Алексей… Как он обрадуется, что я приеду, приеду сама!.. Да, но с чего все-таки начать?» – проносилось в мыслях Софьи.
   Если бы в городе была Марина, Софья поспешила бы к ней. Но Марина уже вторую неделю в Улуюльском крае. Может быть, пойти к директору архива? Человек он просвещенный и добрый и относится к ней с искренним уважением, но не имеет права отпустить ее с работы, и тем более на длительный срок. А не лучше ли поговорить с директором института Водомеровым? Ведь она может помочь в работе комплексной экспедиции. Тем более что в ее составе нет никого из историков. Поразмыслив, она решила, что так и поступит. Но не прошло и пяти минут, как новые сомнения стали беспокоить ее. «Конечно, Водомеров мог бы решить этот вопрос, – думала она, – но он наверняка будет советоваться с отцом, тот расскажет обо всем Бенедиктину, и, чего доброго, меня начнут отговаривать от поездки». И Софья решила, что к Водомерову она не пойдет.
   Задумавшись, Софья перебирала в памяти всех тех лиц, к которым может обратиться за помощью. «А что, если пойти в обком к Максиму Матвеевичу Строгову?» – мелькнуло у нее в голове. Она вспомнила, что однажды Максим Строгов ей уже помог. Это произошло в тот момент, когда Алексей обратился к ней с просьбой переслать копию анализа руд, произведенного инженером фон Клейстом. По установленному порядку для этого требовалось специальное разрешение. Софья рассказала о своих затруднениях Марине, и та пообещала поговорить с братом. Вскоре директору архива было дано указание всячески содействовать А.К. Краюхину в проведении работы по изучению истории, экономики и геологии Улуюльского края.
   Вспомнив все это, Софья успокоилась. Она погасила лампу и быстро уснула.
   Утром Софья позвонила Максиму. Он согласился принять ее немедленно.
   От Марины Софья слышала о Максиме немало всяких домашних подробностей, но, увидев его в строгой, просторной комнате обкома, она почувствовала волнение. Навстречу ей от большого стола шел высокий светло-русый человек, одетый в хорошо отутюженный костюм. Несколько мгновений он смотрел на Софью прямым, спокойным, необычно серьезным взглядом. Подавая ей руку, улыбнулся, и лицо его стало приветливым и похожим на лицо сестры.
   – Садитесь, пожалуйста, – сказал Максим, указывая Софье на глубокое кожаное кресло, придвинутое к столу.
   Софья села.
   Максим обошел вокруг стола, на котором, кроме чернильного прибора и папки с бумагами, ничего не лежало. (Софью это удивило: она привыкла к столам ученых, всегда заваленным бумагами, книгами, микроскопами, рукописями.)
   «С чего же я начну? Ему с первой минуты станет ясно, что я хочу ехать в Улуюлье ради Алексея», – обеспокоенно подумала Софья.
   Максим понял ее состояние и, давая ей возможность подготовиться к беседе, заговорил совершенно о другом.
   – Ну, как вы пережили утреннюю грозу? – спросил он. – Ну, гро-за!.. С детства я не помню такой грозы.
   – А вы знаете, я самое страшное проспала. Когда проснулась, сияло уже солнышко и гром погромыхивал где-то далеко-далеко, – простодушно призналась Софья.
   – Крепкий у вас сон. Завидую! – засмеялся Максим, продолжая присматриваться к Софье и думая: «Правду Марина про нее говорила: необыкновенная она».
   – На сон не жалуюсь! – усмехнулась Софья. – Но бывает и так: не спится, хоть глаз коли, и будит не то что гром, а шелест листвы под окошком.
   – О! Это плохо… В таких случаях убегайте скорее от бессонницы в природу. По личному опыту знаю…
   – Это не всегда возможно.
   – Представляю…
   То, что Максим не начал разговора сразу о деле, угадав ее затаенное волнение, тронуло Софью. «Умница он! Другой бы сразу с ножом к горлу: “Докладывайте”, – отметила она про себя.
   – Вы, вероятно, удивлены моим визитом к вам? – спросила Софья, чувствуя, что ей самой надо заговорить о главном.
   – Как вам сказать?.. – замялся Максим. – Пожалуй, что нет. Я ведь о вас многое знаю от сестры.
   – Ну, тем лучше, – сказала Софья. – Это меня избавляет от некоторых излишних пояснений.
   Она вдруг почувствовала такое доверие к Максиму, что ее нисколько не испугало бы, если б пришлось заговорить и о своей любви к Алексею.
   – Я пришла просить у вас помощи. Может быть, я должна была пойти к кому-нибудь другому, тогда извините меня.
   Она опустила свои мягкие бархатистые глаза, и подбородок ее задрожал. Максим понял, что ее приход потребовал от нее усилий над собой и этому, вероятно, предшествовали какие-то долгие и нелегкие размышления.
   – Я слушаю вас, – переждав несколько секунд, сказал Максим.
   Эти секунды молчания Софья оценила. Ей было тяжело начать сразу.
   – Вы торопитесь? – Она обеспокоенно взглянула на Максима.
   – Нет, нет, пожалуйста.
   – Тогда я буду говорить подробнее. – И она опять посмотрела на Максима, желая убедиться, в самом ли деле он готов слушать ее.
   Максим сидел, опершись щекой на руку. В позе и особенно во взгляде его серых глаз было такое спокойствие, что она невольно подумала о себе: «Волнуюсь, порю горячку, будто произошло что-то неслыханное».
   – Вы, вероятно, знаете, что я по образованию историк, – сказала Софья.
   – Мне рассказывала сестра.
   Максим чувствовал, что Софье трудно говорить, но ему хотелось понять ее как человека, и он ничем не старался облегчить ее затруднений. Не так уж мало он знал о ней по рассказам Марины.
   Софья наконец успокоилась. Не спеша, она подробно рассказала Максиму о поисках уваровского акта, о разборке церковного архива, о загадочном анализе улуюльских руд в литейне купца Кузьмина, о находках Краюхина, которые пока не поддались разгадке, и, наконец, о своем желании поехать в Улуюлье немедленно. Максим выслушал ее, не перебивая. Все, что она рассказывала, он знал, но Софья все эти события окрашивала своим заинтересованным отношением. И это-то было особенно дорого Максиму.
   – Кажется, ваш отец не очень верит в возможности Улуюльского края? – осторожно спросил Максим, когда Софья умолкла.
   Глаза Софьи стали страдальческими.
   – Теперь он отмалчивается. Его озадачили находки, – сказала Софья торопливо, и Максим понял, что ей не хочется задерживаться на этом вопросе.
   – А в Краюхина вы верите? Не думаете, что он может остаться ни при чем? – все так же осторожно спросил Максим, внимательно наблюдая за Софьей.
   Ее щеки зарделись, из глаз брызнули сияющие лучики, и он почувствовал, что душа ее встрепенулась, как лист на дереве при порыве ветра.
   – Вы знаете, Максим Матвеевич, – Софья впервые назвала его по имени и отчеству, – когда Краюхин опирался на одну лишь карту своего отца и показания краеведов, я очень, очень боялась за него. Мне временами казалось: он рискует, не имея оснований на успех. Но теперь у меня никаких колебаний не существует. Загадки мы разгадаем, и это принесет нам новые подтверждения. Как-никак лук спущен, стрела – в полете.
   Последние слова Софья произнесла энергичным тоном, пристукнув крепко сжатым кулачком по столу.
   Сам для себя Максим делил всех людей, с которыми встречался, на две категории: «борец» и «неборец». Это деление выражало его внутреннее отношение к человеку – не более. Но в то же время, как компас помогает следопыту держаться верного направления в самых глухих таежных дебрях, так это чувство помогало Максиму чутко разведывать свойства людские, познавать, каков в человеке запас его творческих сил, угадывать степень устойчивости против встречных потоков жизни.
   Столкнувшись с глазу на глаз с Софьей, выслушав ее сбивчивый рассказ о себе, Максим понял, что в своих представлениях о ней он был во многом далек от истины. Со слов сестры, Софья рисовалась ему безвольной профессорской дочкой, вялой, кроткой, неспособной на самостоятельные решения.
   Он быстро понял, откуда произошло такое смещение в его понятиях. Он слишком доверял Марине, упуская из виду особенность ее восприятии. Сестра умела до удивления точно передавать со всеми оттенками ту или иную сцену, или разговор, или реакцию, но она никогда не пыталась взять все это в истоках и связях, понять происходящее в неразрывном единство. И потому до Максима доходило лишь то, что трогало незащищенное сердце Марины, что западало в ее открытую душу по первому впечатлению:
   «Соня плачет от непримиримости отца», «Соня в страшной тоске по Краюхину», «Соня до самозабвения ищет уваровский акт» и т. д.
   Теперь же Максим понял, что все эти якобы далекие друг от друга события выражали одно: Софья вырабатывала свою линию жизни, и, хотя это рождалось в трудной борьбе, она не приняла бы ничего, что могло бы быть подготовлено для нее другими.
   Охватив состояние Софьи умом, Максим, как это всегда с ним происходило в подобных случаях, испытал сильное желание действовать.
   – Вы хорошо сделали, что пришли в обком. Мы поможем вам, и поможем незамедлительно, – сказал Максим и встал. – Я на некоторое время оставлю вас и попрошу подождать моего возвращения.
   – Пожалуйста. – Софья благодарно взглянула на Максима.
   Максим вышел. Ему надо было переговорить относительно поездки Софьи в Улуюлье с директором архива и руководителями краеведческого музея. Сделать все это, разумеется, было удобнее без Софьи, почему он и не воспользовался своим телефоном.
   «Улуюльская проблема», как он сам для себя называл задачу разворота производительных сил северных районов области, начинала обретать живой и действенный характер. Эта проблема уже входила в быт определенного круга людей, создавая драматические изломы в их биографиях и порождая почву для острой борьбы. По понятиям Максима, это означало, что в недрах жизни созревало новое явление. Не стараясь предугадать точный ход развития этого явления, Максим предчувствовал его масштабы и делал все необходимое, чтобы содействовать пробуждению сил, способных оказывать воздействие на движение «улуюльской проблемы».
   Максиму не пришлось уговаривать ни директора архива, ни директора музея. Тому и другому было известно, что в Улуюльской тайге инженером Краюхиным обнаружены ценные находки, требующие специального изучения историками и археологами. Директор архива согласился предоставить Софье двухмесячную научную командировку, а директор краеведческого музея принял за счет своего учреждения часть расходов по этой поездке.
   – Ну вот, все согласовано и увязано, – входя в кабинет и встретив напряженный взгляд Софьи, с улыбкой сказал Максим.
   Софье еще не верилось, что вопрос, о котором она так долго и мучительно думала, решен.
   Она порывисто поднялась.
   – Значит, осложнений не будет? – В голосе ее звучало сомнение.
   – Можете ехать хоть завтра.
   – Я вам очень благодарна, – подавая руку Максиму, горячо сказала Софья.
   – Счастливого полета! Встретите мою жену и сестру – поклон им.
   – Непременно! – сияя от счастья, воскликнула Софья.

Глава семнадцатая

//-- 1 --//
   Случилось то, чего больше всего опасался Водомеров. На пленуме райкома, членом которого он был избран, обсуждался вопрос об улучшении идеологической работы. Ни докладчик, ни выступающие в прениях ни слова не сказали о научно-исследовательском институте. «Нас пока не задевают!» – не без удовольствия отметил про себя Водомеров. Как большинство руководителей учреждений и предприятий, он ревниво относился ко всему, что говорилось об институте и институтской парторганизации. Очевидно, это качество, которое он никогда не скрывал, позволяло людям, стоящим в общественном и должностном отношениях выше него, говорить о нем: «Болеет Водомеров за дело».
   Но когда список желающих выступить на пленуме был, как говорят, «исчерпан», слова попросил Петрунчиков. Услышав эту фамилию, Водомеров настороженно поднял голову. Доцент Петрунчиков был примечательной личностью в городе. Очень маленького роста, щуплый и верткий, как подросток, он носил большие роговые очки и завивал в парикмахерской густые светлые волосы. Петрунчиков отличался тем, что всегда все знал. Он мог рассказать анекдот о международной встрече дипломатов, воспроизвести острый разговор, якобы состоявшийся в обкоме, сообщить непременно в тоне «между нами» о тех или иных ожидающихся перестановках в руководящих органах города и области. Его любопытство простиралось, так сказать, и в сферу личной жизни и поведения окружающих его лиц. Он знал, кому и сколько платит алиментов директор филармонии, за кого собирается выйти замуж певица из оперного театра, на сколько лет уменьшает свой возраст местная поэтесса. Петрунчиков обо всем говорил с юмором, с улыбкой, и многие воспринимали это как признак жизнелюбия, оптимизма, как выражение того, что ничто человеческое ему не чуждо.
   Но Водомеров, многие годы общавшийся с самыми разнообразными людьми, был стреляный воробей, и кажущийся оптимизм Петрунчикова не мог обмануть его. К тому же не раз он слышал от других, что Петрунчиков не чист душой. В городе поговаривали, что доцент пописывает в обком и ЦК анонимные письма с кляузами, поддерживает и разносит сплетни, осторожненько ссылаясь на какого-то мифического «одного научного работника», ловит всякого рода «сенсации» и, порой выказывая свою бдительность и используя то, что называется «ситуацией», выступает с обличительными речами.
   Чутье не обмануло Водомерова. С первых же фраз речи Петрунчикова он понял, что «всезнающий доцент» будет говорить о научно-исследовательском институте.
   – Уважаемые товарищи! – несколько патетически начал Петрунчиков. – Мы живем в пору, когда коммунизм, его зримые черты все больше и больше обретают вещественное и материальное выражение. Прошло лишь два-три года с тех пор, как отшумела война, а взгляните вокруг, сколько чудес натворил в мирной обстановке советский народ. Но было бы непростительной ошибкой упрощать сложный процесс коммунистического строительства. Ведь мы должны строить не только новые города, заводы и села, – мы должны строить новые души, а это самое сложное.
   Петрунчиков поднял худощавое, бледное лицо и остановил свой бегающий взгляд на Водомерове. «Сейчас начнет говорить о Бенедиктине», – ощущая сильное сердцебиение, подумал Водомеров.
   – В свете этого положения, – понизив голос и с угрожающей ноткой продолжал Петрунчиков, – мне странным кажется то, что ни докладчик, ни выступающие в прениях совершенно не коснулись таких вопросов, как морально-этические вопросы. А все ли у нас на этом участке в порядке? Нет, не все! Весь город сейчас говорит о тех событиях, которые недавно произошли в научно-исследовательском институте. Почему же товарищ Водомеров отмалчивается здесь? Или не хочет выносить сор из избы?
   – В чем дело? Говорите яснее! Что вы загадками занимаетесь? – послышались из зала нетерпеливые голоса.
   – Я прошу минуту внимания! – возвысил голос Петрунчиков. – Я доложу пленуму все, что было здесь недосказано.
   Зал мгновенно затих, и Петрунчиков при всеобщем повышенном интересе с увлечением опытного оратора рассказал о статье Бенедиктина в «Записках», о протесте Марины Строговой и, наконец, о ее разводе с мужем.
   Петрунчиков пока ничего не преувеличивал и не перевирал, и Водомеров, слушая его, с удивлением думал: «Откуда все это ему известно? Неужели в аппарате у меня завелись сплетники?»
   В конце своей речи Петрунчиков поставил в категорической форме ряд вопросов перед райкомом, чем особенно взвинтил Водомерова. Наблюдая за лицами слушающих, Водомеров видел, что, если он сейчас же не выступит и какими-то решительными доводами не опровергнет Петрунчикова, бенедиктинская история войдет в доклады партийных комитетов на конференциях, и тогда поневоле придется выступать и каяться. От Водомерова не ускользнуло то, что другие, может быть, и не заметили: инструктор обкома Пашкова, сидевшая в уголке зала, когда заговорил Петрунчиков, поспешно вытащила из портфеля блокнот и, пока он выступал, беспрерывно писала. «Для доклада секретарю обкома записывает», – отметил про себя Водомеров.
   Выждав, когда в зале стихнут хлопки, вызванные эффектной речью Петрунчикова, Водомеров поднял руку и громко сказал:
   – Николай Михайлович, прошу три минуты для справки.
   Секретарь райкома, глядя в зал, спросил:
   – Есть ли желающие выступить в прениях? Нет? В таком случае предоставляю слово товарищу Водомерову для справки.
   Водомеров поднялся и, преодолевая волнение и негодование к Петрунчикову и в то же время какую-то непривычную робость перед широким собранием, спокойными, уверенными шагами вышел на трибуну.
   – Товарищи! Выступление Петрунчикова могло бы принести пользу, если бы оно опиралось на действительные факты. Но товарищ Петрунчиков думал не о фактах, а о том, как похлеще преподнести пленуму сплетни… Да, сплетни… – Он говорил спокойно, понимая, что, если он начнет нервничать, цель его не будет достигнута.
   После первой же минуты Водомеров понял, что он близок к цели. В зало стало шумно: участники пленума переговаривались, переглядывались, многие, не скрывая своего нерасположения, посматривали на Петрунчикова, сидевшего на стуле и сучившего своими коротенькими ножками по паркету. «Ага! Ты из этой табакерки не нюхаешь?» – с ожесточением подумал Водомеров, поглядывая на Петрунчикова.
   – Я должен совершенно официально сообщить пленуму следующее: научный работник Строгова возглавляет экспедицию в Улуюлье. Завтра-послезавтра туда же выезжает ее муж, младший научный сотрудник Бенедиктин, – твердо заключил Водомеров.
   Теперь в зале стало совсем шумно. Водомеров взглянул на Петрунчикова и не увидел его: тот стал таким маленьким, что голова его скрывалась за спинкой впереди стоящего стула.
   Но, проходя мимо Петрунчикова, Водомеров поймал его взгляд: он был холодный, ненавидящий. «Ну, нажил еще одного смертельного врага», – подумал Водомеров, морщась от острого покалывания в области сердца.
//-- 2 --//
   Григорий Владимирович Бенедиктин жил у матери. Конечно, эта квартира не имела тех удобств, к которым привык он, но все-таки жить здесь было можно. Из большого дома, бывшего когда-то собственностью матери, ей принадлежала теперь только одна четвертая часть.
   Григорий был единственным сыном, и старушка не чаяла в нем души. В ту же ночь, когда он пришел с чемоданами в руках и горькой гримасой на лице, мать уступила ему свою маленькую уютную комнатку, а сама устроилась на диване в кухоньке.
   – Поселюсь у тебя, мама, временно, – сказал Григорий и, помолчав, добавил, что он будет благодарен ей, если она не станет допытываться, что именно произошло между ним и Мариной.
   Мать обещала. И вот уже несколько дней, втайне терзаясь за сына, она продолжала хранить свой обет.
   Григорий лежал в постели с книжкой в руках, когда в окно ударил ослепляющий свет фар и за стеной дома послышался хруст гальки под колесами автомобиля. Через минуту в дверь раздался стук. Бенедиктин быстро вскочил с кровати, торопливо надел пижаму и, стараясь опередить проснувшуюся мать, подошел к двери.
   – Товарищ Бенедиктин, это я – Мартынов, шофер директора. Мне велено привезти вас в институт, – услышал Бенедиктин в ответ на свой вопрос: «Кто там?»
   – Что стряслось, товарищ Мартынов? – обеспокоенно спросил Бенедиктин, открыв дверь.
   – Не могу знать, – сказал шофер, продолжая стоять за порогом.
   – Проходите.
   – Спасибо. Я жду вас в машине. – И шофер исчез в темноте, сгустившейся перед наступлением рассвета.
   «Что же могло произойти? Уж не умер ли Захар Николаевич? Старик в последнее время часто жаловался на нездоровье. А может быть, что-нибудь произошло с экспедицией Марины?.. Но к чему такая срочность?» – раздумывал Бенедиктин, сидя в машине рядом с шофером.
   Длинный массивный корпус института был погружен в темноту и выглядел таинственно и загадочно. У Бенедиктина засосало под ложечкой. Предъявив вахтеру пропуск, Бенедиктин беспокойно запетлял по темным коридорам. «Идиоты! Копейки экономят на электричестве, а того понять не хотят, что от этой экономии неудобство на душе», – про себя ругался Бенедиктин, прислушиваясь к протяжному гулу, возникавшему от его шагов.
   Возле директорского кабинета Бенедиктин остановился и, вытирая платком вспотевший лоб, заглянул в полуоткрытую дверь. Водомеров сидел за столом, уставший и озабоченный. По обыкновению, в кабинете стоял сумрак – горела только настольная лампа.
   Бенедиктин потоптался возле двери и, сказав себе для ободрения: «Чему быть, того не миновать», – вошел в кабинет. Водомеров, откинувшись на спинку кресла и устремив взгляд куда-то в угол, сосредоточенно думал. Он так был увлечен своими мыслями, что на Бенедиктина даже не посмотрел. Бенедиктин расценил это по-своему: «Пропал я!..»
   – Прибыл по вашему вызову, Илья Петрович, – сказал наконец Бенедиктин, чувствуя, что он не в силах больше переносить этого молчания.
   Водомеров дернулся всем своим полным, тяжелым телом и поднял сонные глаза.
   – Хорошо, Григорий Владимирович, хорошо, – усиленно растирая короткопалой рукой мясистое лицо и теребя седой ежик волос, сказал Водомеров.
   То, что директор назвал его по имени и отчеству, и то, что в его голосе не слышалось никакой угрозы, приободрило Бенедиктина.
   – Утомились, Илья Петрович? – выразил сочувствие Бенедиктин.
   – Ужасно, ужасно! Никакой личной жизни. Скоро жена даст отставку, – позевывая, пробубнил Водомеров.
   – На юг бы вам, Илья Петрович, в санаторий, – с еще большим сочувствием в голосе проговорил Бенедиктин, присматриваясь к директору и стараясь догадаться, что заставило Водомерова вызвать его глубокой ночью.
   – Какой там юг! – безнадежно махнул рукой Водомеров и опять на минуту как бы впал в забытье.
   «Что же он тянет, почему ничего не говорит?» – думал Бенедиктин, томясь каждой секундой директорского молчания.
   – Эх, Григорий Владимирович, нелегкая это штука – строить новый, социалистический мир! – глубоко вздохнув, сказал Водомеров.
   – Устали вы, Илья Петрович, устали, отдохнуть вам надо. – Бенедиктин говорил только затем, чтобы как-нибудь заполнить паузы.
   – Нет, братец мой, Григорий Владимирович, отдыхать не придется. Не то время! Ты знаешь доцента Петрунчикова? – не замечая, что переходит на «ты», спросил Водомеров.
   – Слышал.
   – Так вот этот Петрунчиков пошел на нас в наступление.
   Как ни утомлен был Водомеров, он рассказал о выступлении Петрунчикова на пленуме райкома со всеми подробностями. Не умолчал и о своей краткой речи. Когда директор заговорил об этом, в его голосе послышались виноватые нотки: как, мол, хочешь суди меня, Григорий Владимирович, а иного выхода не было.
   Бенедиктин словно переродился. Всего лишь несколько минут тому назад он сидел напротив Водомерова в страшном смятении, придавленный тревогой и страхом, и самые мрачные мысли теснились в его голове. «Вот оно что: Петрунчиков! Ну, это еще терпимо, как-нибудь перенесем!» – приободрил себя Бенедиктин.
   – Мудрый вы человек, Илья Петрович! – смело придвигаясь к столу и беря Водомерова за руку, воскликнул Бенедиктин. Будь на вашем месте другой, менее опытный товарищ, плохо бы нам всем пришлось. Ох, как плохо!..
   Водомеров выпрямился в кресле и закашлял в кулак. Бенедиктин знал эту привычку директора – кашель был деланным, глуховато-добродушным, как будто Водомеров хотел сказать: «А, что там считаться! Не первый год с людьми работаю!»
   Они помолчали, думая каждый о своем. «Зря я опасался, что не поймет он моего дальновидного хода. Видать, и он бывал не раз в сложных переделках», – думал Водомеров о Бенедиктине. А тот сидел, и мысли его уносились далеко вперед: «Как все складывается! Сама судьба сводит меня с Соней. Глупец я буду, если не воспользуюсь этим случаем. Там, в лесной глуши, она лучше поймет меня». В эти мгновенья мысли Бенедиктина так высоко воспарили, что он видел себя в доме Великановых на правах полновластного хозяина. «А как Марина? – спросил он сам себя и тут же ответил: – А что Марина? Пусть себе живет, я мешать ей не стану».
   – Не знаю вот, как посмотрит на ваш отъезд Захар Николаевич, – прервав затянувшееся молчание, сказал Водомеров.
   Бенедиктин словно очнулся. Он встряхнул головой и посмотрел на Водомерова с благодарностью. В самом деле, а как отнесется к этой затее профессор? Он загрузил Бенедиктина срочной работой, установил ему жесткие сроки для подготовки диссертации. Менять же своих решений старик не любит.
   – Да, да, Илья Петрович, это вопрос законный, и вы хорошо сделали, что его поставили, я совершенно упустил из виду Захара Николаевича, – торопясь, проговорил Бенедиктин.
   Водомеров промолчал, но по тому, как он забарабанил толстыми короткими пальцами по стеклу, прикрывавшему стол, Бенедиктин понял, что директор испытывает затруднение.
   – Я думаю, Илья Петрович, профессор не враг институту, – заговорил Бенедиктин с жаром, – он заинтересован в его расцвете и добром имени не меньше вас. Объясним ему: так, мол, и так. Партийные органы считают, что в Улуюльской экспедиции необходимо усилить партийный глаз, посоветовали сверх комплект командировать члена партбюро…
   Бенедиктин говорил, не глядя на Водомерова, но, сказав последние слова, он бросил на директора мимолетный взгляд и замер. Ведомеров нахмурился, и даже при тусклом освещении было заметно, что лицо его стало багровым.
   – Нет, нет, ваш проект не подходит, – сердито забубнил Водомеров. – Мы не можем обманывать Великанова. Хотя он беспартийный, у нас нет от него никаких секретов. Полное до-ве-рие!
   – Ну как же, зачем же, я все абсолютно понимаю, я лишь говорю, что это тоже истина, такие голоса раздавались на партбюро, в это могло быть очень убедительным для Захара Николаевича, – сказал Бенедиктин.
   – Нет, нет. Об этом не может быть и речи, – решительным тоном отрезал Водомеров. – Мы обязаны доложить Захару Николаевичу правду – все как есть.
   Говорить всю правду Великанову Бенедиктин не хотел. «Это неостроумный шаг, по деваться некуда», – думал он с унынием.
   – Я полагаю, что Захар Николаевич противиться вашему отъезду не будет. Он любит дочь и беспокоится за нее ежечасно. А вы все-таки где надо и присмотрите за девушкой и поможете и трудную минуту.
   Водомеров говорил все это мучительно долго. Он ворочал челюстями с усилием. Но все-таки это было уже отступлением от его первоначального замысла, и Бенедиктин приосанился.
   – Ну конечно же, само собой разумеется, Илья Петрович! – все больше и больше оживляясь, восклицал Бенедиктин. – Я ежедневно имею честь наблюдать, как страдает, как изнывает в тоске мой учитель. Я прошу вас, Илья Петрович, в своей беседе с ним, так сказать, специально подчеркнуть эту сторону дела. Пусть для старика это будет утешением…
   – А как же, скажу! Все мы люди, все человеки и живем не одной службой, – как бы в поучение и потому несколько живее сказал Водомеров.
   – Совершенно верно! Более того: отмеченные вами свойства нисколько не унижают даже великих мира сего. Они очеловечивают их, делают земными, как всех смертных…
   Водомеров недослушал Бенедиктина и громко зевнул, прикрывая рот толстой ладонью.
   – Домой пора, Григорий Владимирович! Добрые люди вставать скоро будут. – Водомеров поднялся.
   – Такова уж нелегкая доля руководителей, – испустив протяжный вздох, посочувствовал Бенедиктин.
   – Да… – неопределенно протянул Водомеров и, замыкая стол и погромыхивая связкой ключей на серебряной цепочке, сказал: – А только никто с этим считаться не станет. Чуть чего, тебе же в вину и поставят: дескать, сидел по ночам, себя замотал и людям не давал жизни.
   – Ну что вы, Илья Петрович! У кого же повернется язык сказать такое? Право же, это было бы высшей несправедливостью…
   – Так вот что, Григорий Владимирович, – второй раз переходя на «ты» и не замечая этого, сказал Водомеров, – извини, но вначале доставь домой меня, а потом поезжай сам. Тут хоть paзница в пятнадцать минут, но я просто уж обессилел.
   – Пожалуйста, Илья Петрович, поступайте как удобнее. Я, если сказать честно, все еще не утратил фронтовой привычки: два-три часа сна в сутки для меня вполне достаточно.
   – Молодость. Кровь сильней кипит.
   – И это правда, Илья Петрович, – поспешил согласиться Бенедиктин.
   Они вышли из института и сели в автомобиль.
   Через полчаса Бенедиктина встретила в дверях обеспокоенная мать.
   – Что-нибудь случилось, Гриша?
   – Все идет нормально, мама, – сбрасывая с себя шуршащий макинтош, спокойно ответил Бенедиктин.
   Мать вопросительно смотрела на сына.
   – Собери мне, мама, завтра чемоданчик с самыми необходимыми вещичками. В командировку отправляют, к Марине в Улуюльскую экспедицию.
   – Вот как! Значит, все ваши дела уладятся сами собой?
   – Посмотрим, мама, посмотрим… Ты знаешь меня, я не люблю преждевременно делиться своими замыслами, – произнес Бенедиктин, проходя в свою комнату.
   – Ну иди, иди, отдыхай. Не сердись, – мелко и суетливо крестя его спину, прошептала мать.

Глава восемнадцатая

//-- 1 --//
   В Москве в одном из переулков Арбата в старом каменном доме жил профессор, доктор экономических наук Андрей Калистратович Зотов.
   «Андрюша», как обычно называл его Максим, был самым близким, самым дорогим, самым доверенным человеком из всех, с кем Максим Строгов когда-либо водил дружбу.
   Они родились в один год, в одной и той же деревне. В Гражданскую войну, совсем еще мальчишками, они были призваны в колчаковскую армию. Совершив оттуда побег, они примкнули к партизанам, воевали за освобождение своего края, а когда война окончилась, вступили в комсомол, работали инструкторами уездного комитета РКСМ, оба закончили рабфак.
   После рабфака пути их разошлись. Максим, тяготевший к философии и естественным наукам, поступил на физико-математический факультет, а Андрей – на геологоразведочный. Потом партия направила их в Институт красной профессуры: Андрея на экономическое отделение, а Максима на философское.
   По окончании института Андрей Зотов остался в Москве, занимая ответственные посты в центральных органах, а Максим Строгов уехал в Сибирь на партийную работу, а потом был директором политехнического института.
   В годы Великой Отечественной войны Андрей Зотов по-прежнему жил в Москве, совмещая работу в Госплане с преподаванием в одном из экономических вузов столицы. Максим добился мобилизации на фронт и командовал вначале артиллерийским дивизионом, а потом артиллерийским полком резерва Главного Командования.
   По-разному сложилась у друзей и семейная жизнь: Максим рано женился, Андрей после неудачной любви к Марине Строговой остался холостяком.
   Чем старше становился он, тем сложнее ему было выбрать подругу жизни. Наконец незадолго до войны, когда Андрею Зотову перевалило за тридцать пять лет, он женился.
   Жена его была пианисткой. Она часто разъезжала с концертами, исчезала из Москвы то на неделю, то на месяц. Всю нежность и ласку, которые оставались нерастраченными в душе Андрея, он обратил теперь на жену, считая себя человеком редкого и завидного счастья. Правда, частые разъезды жены – она работала в Гастрольном бюро – несколько омрачали существование Андрея, но они же и создавали то состояние постоянного волнения и беспокойства, которые всегда сопутствуют настоящей, глубокой любви.
   Но счастье Андрея Зотова было недолгим. В начале июня жена уехала на гастроли в Минск. В день нападения гитлеровской Германии на Советский Союз она попала под бомбежку и погибла.
   …Последние двадцать лет Максим и Андрей встречались не часто, с промежутками в несколько лет, но это не охлаждало их дружбы.
//-- 2 --//
   Зотов ходил по комнате из угла в угол. Временами он останавливался возле своего письменного стола, брал из портсигара папиросу и продолжал ходить.
   Час тому назад он вернулся из Центрального Комитета партии. Беседа, состоявшаяся там, до крайности его взволновала: ему поручалось выехать в Сибирь, в Высокоярскую область, и на месте ознакомиться с возможностями развития Улуюльского края.
   Высокоярск! Высокоярская область! Один звук этих слов поднимал в душе Зотова такие чувства, которые невозможно было даже приблизительно самому для себя обозначить каким-нибудь одним словом. В этих чувствах соединялась в сложном сплаве тоска с радостью, раздумье с веселостью, спокойствие с порывом.
   Зотов прожил в Москве многие годы и считал себя коренным москвичом. Правда, о родной области, в которой он родился и вырос, он вспоминал часто, но с той внутренней невозмутимостью, с какой вспоминают люди о событиях или годах давно прожитых и невозвратных.
   Он никогда не подозревал, что в его душе до сих пор сохранилось столько живых и трепетных ощущений, которые могут вспыхнуть и гореть таким мятежным огнем, какой он чувствовал в себе сейчас.
   Зотов ходил, ходил без устали. Это доставляло удовольствие. Мысли текли плавно и широко, как течет река в половодье. В памяти всплывали отдельные сценки, пережитые в детстве и юности, лица родных и близких людей, обрывки только что состоявшегося разговора в Центральном Комитете. Все это было окрашено одним общим чувством светлого и радостного волнения, которое как бы окрыляло душу и придавало собственному существованию особое значение.
   Летний день близился к концу. На синеватые стекла продолговатых окон легли оранжевые пятна заката.
   Зотов направился к столу, чтобы позвонить и сообщить, что на заседание он не приедет. Но когда до стола оставался один шаг, телефон залился протяжным, настойчивым звонком. Брать трубку или нет? Мог звонить директор института, любивший перед заседаниями предварительно «советоваться» по вопросам, поставленным на повестку дня. Обычно Зотов охотно разговаривал с ним, но сейчас у него не было ни малейшего желания вступать в беседу, которая могла затянуться на четверть часа, а то и больше. «Не возьму трубку», – решил Зотов и сел в качалку.
   С утра до ночи он жил в напряжении, с трудом вырывая редкие часы для своих научных занятий. Ему приходилось общаться с сотнями, если не с тысячами людей, начиная с руководителей хозяйственных и научных учреждений и кончая аспирантами и студентами экономического вуза.
   Телефон вновь огласил комнату протяжными звонками. Зотов посмотрел на аппарат невидящим взором и продолжал сидеть, покачиваясь. В эту минуту мысленно он представлял себя в охотничьей лодке меж крутых лесистых берегов реки Таежной. Зная, как переменилась жизнь, как даже в самых далеких углах страны сложился новый уклад, Зотов все же не мог вообразить себя летящим в самолете над Улуюльской тайгой.
   Минут через пять телефон зазвонил вновь. Звонки были протяжные, до ожесточения громкие и какие-то даже повелительные. Кто-то хотел говорить во что бы то ни стало.
   – А, черт вас возьми! – выругался Зотов, вскакивая с качалки, беря трубку. – Слушаю вас! – сердито сказал он.
   Но голос его осекся, и на рассерженном лице на мгновенье отразился конфуз, а потом появилась улыбка.
   – Да ты где? Откуда говоришь? Ну, иди скорее, жду тебя, иди! – с горячностью прокричал он в трубку.
   Оказывается, так настойчиво звонил не кто-нибудь, а Максим Строгов! Час тому назад он приехал с Внуковского аэродрома и, выйдя из машины на Арбатской площади, направился к другу на квартиру, позванивая к нему из будочек телефонов-автоматов, зная, что вот-вот он должен вернуться с работы.
   Еще минуту тому назад медлительный и сосредоточенный, Зотов носился теперь по кабинету, освобождая диван и стулья от залежей газет, журналов, книг и папок с рукописями.
   «Как он вовремя приехал! Ни раньше и ни позже, а в тот час, когда он особенно мне нужен!» – думал Зотов, испытывая новый прилив радости, которая в этот памятный день так щедро омывала его душу.
//-- 3 --//
   Друзья сидели в столовой друг против друга. Будучи одногодками, они не походили на ровесников. Максим был ширококостный, крупноголовый, с сильными, широкими в кисти руками и спокойным моложавым лицом. На Максиме был светло-серый костюм, шелковая темно-синяя сорочка без галстука. Рядом с Максимом Андрей казался старше. Он был худощавым, тонким, с бледным и усталым лицом, носил длинные, зачесанные назад волосы, стриженные чуть ли не под кружок. Часто его принимали то за художника, то за поэта. Цвет волос у него был необычный: золотисто ржаной. Он носил очки без ободков, с позолоченными дужками. Очки придавали его неулыбчивому лицу и неторопливому взгляду жестковатое выражение. Андрей ростом был выше Максима, но сидя он сутулился и казался меньше своего товарища.
   Зотов любил коричневый цвет. И сейчас на нем было все светло-шоколадное, однотонное: широкий костюм, рубашка с тугим высоким воротником, галстук, туфли.
   На круглом столе стояла бутылка виноградного вина и тapелки с закусками.
   Максим мог пить все, начиная с пива и кончая спиртом. «Двести граммов любого зелья выпью без вреда для здоровья», – в шутку говорил он о себе. Особого удовольствия от выпивки Максим не ощущал, совершенно не хмелел и признавал право выпить лишь в том случае, когда видел, что вино рождает в людях доверчивость и расположение к задушевной беседе.
   Зотов пить вино избегал. Временами у него случались приступы боли в почках, и он берег себя. Только в исключительных случаях Зотов выпивал две-три рюмки. Сегодня как раз был такой исключительный случай, когда невозможно было не выпить. Друзья не виделись с тех пор, как Максим, пройдя краткосрочные курсы при одной из военных академий, получил назначение командовать артиллерийским полком и снова уехал на фронт.
   – Ну, ты расскажи, пожалуйста, расскажи, как живешь, какие у вас там новости? И не торопись, а подробно, – разливая вино в рюмки и улыбаясь помолодевшим лицом, попросил Зотов.
   – А может быть, с тебя, Андрюша, начнем, а?
   – Нет, нет, обо мне разговор в последнюю очередь. Самое главное, что произошло сегодня, я тебе сказал, а остальное несущественно. Давай уж ты! Пойми – не терпится!
   – Ну, с кого же начать? – задумался Максим.
   – Начинай с самых близких!
   – Что же, с Настеньки придется. Ближе никого нет.
   – Ну, как она, милая Настасьюшка, жива-здорова? – Зотов посмотрел на Максима. Глаза их встретились. И Максиму и Зотову вспомнилось прошлое, связанное с этим протяжным, ласковым именем «Настасьюшка», и они заулыбались.
   – Ну вот, значит, приехал я домой, – наконец заговорил Максим. – Настенька встретила меня и с радостью и с настороженностью. Как-никак не виделись мы с ней больше четырех лет! Я чувствовал, что она пристально и придирчиво изучает меня: «Ну-ну, покажись, каков ты теперь?» Этот вопрос так и стоял в ее глазах. И представь себе: я испытывал то же самое! Мы как бы заново сближались, отмечая про себя все перемены, происшедшие в нас. Я уехал на войну, когда Настеньке шел тридцать шестой год.
   Она жила тогда с поколением тридцатилетних. А теперь я встретил ее сорокалетней. И возраст и трудная жизнь военного времени оставили на ней свой след.
   Постарела ли? Нет. Я ждал, что она внешне больше изменится. А вот в характере появились новые свойства. То вдруг ходит веселая, разговорчивая, дурачится с ребятишками, то замолчит, задумается, станет ко всему равнодушной. Ведь знаю я ее, как себя.
   Недавно проводил ее в экспедицию в Улуюлье. Задалась она большой целью: открыть в Улуюлье курорт. Летел я сейчас и все о ней думал: «Как она там? Какой вернется? Увлечет ли ее эта работа дальше?» Счастлив я с ней, Андрюша. Долгая разлука, жизнь в тревоге друг за друга так нас опять соединили, что мне страшно становится от одной мысли: а вдруг это может когда-то исчезнуть, утратиться?..
   Они снова замолчали, не спеша подняли рюмки, чокнулись.
   – За ваше с Настенькой счастье, Максим, – сказал Зотов. – Ну а детишки как? Олюшка теперь, наверное, большая, почти девушка? – продолжал спрашивать он.
   – Время идет, Андрюша. Выросли и ребятишки. Первые встречи у меня с ними были довольно сдержанные. Был я для них фигурой и желанной и загадочной. Приглядывались они ко мне. «Посмотрим, дескать, что это такое – папа! Не вздумает ли он как-нибудь перетряхивать всю нашу жизнь? Не занесет ли руку на наши порядки?» Но все эти тревоги и опасения, конечно, быстро рассеялись.
   Потом ребятишки принялись за мое боевое прошлое. Ордена, медали, орденские книжки, фотографии, листовки с приказами Верховного Главнокомандующего – все это было подвергнуто самому тщательному просмотру. Иной раз казалось мне, что спрашивают с меня отчет не только дети мои, а и новое поколении людей, перед которым мы в ответе. И ты знаешь, Андрюша, в такие минуты мое чисто личное чувство умиления собственными детьми смешивалось с большим и гордым чувством за наше поколение. Какие только испытания не выпали нам на долю, и нигде и ни в чем не уронили мы своей чести.
   Хорошо было бы отправиться с ребятишками в какое-нибудь маленькое путешествие. Тянутся они ко мне, и чувствую, что эти влечение мне необходимо поддержать. Мечтаю повозить их по местам своего детства и юности. Но нынче вряд ли это удастся. Загадываю на будущий год…
   Максим долго молчал. Взяв папироску, он осторожно разминал ее в пальцах. Зотов терпеливо ждал, когда Максим продолжит свой рассказ. Лицо у Зотова было спокойным и серьезным, и только одни глаза сверкали из-под очков. «Теперь ему надо о Марине рассказать. Ждет, наверное. Может быть, не все еще перегорело в его душе», – подумал Максим.
   Любовь Зотова к Марине ни для кого из окружающих не была секретом: Зотов полюбил Марину, когда та была еще угловатым подростком. Когда же Марина поступила в институт, он сделал ей предложение, но она затягивала с ответом, а Зотов все ждал, ждал… Переехав из Сибири в Москву, он не переставал звать ее к себе.
   Максим знал, что, вступая в брак с артисткой, Зотов не скрыл перед нею своего долголетнего чувства. Он честно сказал ей, что на земле живет женщина, которую он любит так, как полюбить уже больше никого не сможет, но та женщина далеко-далеко, и самое главное – она не разделяет его чувства.
   Правда, письма Марины были собраны и уничтожены, но ее давняя фотография, на которой она была изображена худенькой девушкой в обнимку с собакой, так и осталась висеть в кабинете Зотова над его большим столом.
   Максим взглянул сейчас на эту фотографию и опять невольно подумал: «Да, да, видно, еще не совсем он забыл Марину!»
   – Ну, кто там у меня дальше, Андрюша? Артем, Марина, сам я… пожалуй, расскажу кое-что о Марине, – раздумывая вслух, сказал Максим.
   Он взглянул на Зотова, на его плотно сомкнутые губы, на глаза, устремленные куда-то в синевшее предвечернее небо. Ничто не переменилось в лице Зотова при имени Марины. Он сидел как каменный. «Сколько лет прошло. Видно, время сделало свое!» – додумал Максим.
   – Марина… – с напряжением в голосе начал Максим и вдруг, помолчав, весело засмеялся. – Вот теперь мы оба с ней уже в годах, а я часто воспринимаю ее такой, какой она была в детстве: в длинном платьишке, с косичками, которые торчат, как овечьи хвосты, босая от снега до снега и всегда с мальчишками. Недавно был такой случай: она пришла к нам, начала что-то говорить о серьезном. Я слушал-слушал ее и расхохотался. Марина даже опешила, спрашивает: «Что тебя так рассмешило?» А мне вдруг представилась она той, с косичками, и так это не вязалось с тем, что она говорила…
   Сам знаешь, Андрюша, как любит она свое дело. Давно уже подготовила докторскую диссертацию, но защищать не спешит, выжидает, что-то ее удерживает. Может быть, излишняя требовательность к себе. Недавно проводили ее в экспедицию. Хорошо, что Настенька вместе с ней. Мариша не привыкла управлять людьми, да и экспедиция досталась ей нелегкая…
   Максим прервал свой рассказ и взглянул на Зотова. Тот сидел в той же позе, с окаменевшим лицом.
   – Говори, пожалуйста, говори, – глухо сказал Зотов и, чтоб Максим не увидел его потемневших и увлажнившихся глаз, отвернулся.
   Максим понял, что ошибся со своим поспешным выводом.
   А в душе Зотова словно всколыхнулось что-то. Вспомнилась юность, студенческие годы в Сибири, как живая, вся в белом, с сияющими карими глазами предстала перед его мысленным взором Марина.
   Марина… О ней можно было забыть на время, но вытеснить ее образ из души навсегда Зотов не мог. Это чувство было подобно незаживающей paнe: хочешь не хочешь, а она напоминает о себе. И пока к ней не прикасаешься, ее можно терпеть, но стоит только чуть-чуть тронуть ее, подымается такая боль, что хоть кричи на весь белый свет.
   Максим на мгновенье заколебался: «А надо ли бередить его душу? Не лучше ли скорее заговорить об Артеме?» Но Зотов почувствовал колебания Максима и нетерпеливо взглянул на него.
   – Ну, что тебе еще о ней рассказать? – продолжал Максим, подыскивая слова. – Личная жизнь, Андрюша, у Марины не клеится, – сказал наконец Максим, не найдя других, более гибких и менее определенных слов.
   Зотов слушал Максима, стараясь быть спокойным, потом порывисто поднял рюмку.
   – Давай выпьем за Марину. Чтоб переборола ее душа подлость и чтобы не согнулась она от всех невзгод. – Зотов поднял глаза и посмотрел на фотографию Марины, словно хотел, чтоб она сама услышала его.
   – Давай выпьем, Андрюша, с верой в ее звезду, – поддержал Максим.
   Они дружно выпили.
   – Ну, про Артема много говорить нечего, – возобновил свой рассказ Максим. – У него все без особенных перемен. Седьмой год секретарствует в Притаежном. Был я недавно у него в гостях. Постарел Артем и, кажется, засиделся на одном месте. Хорошо, что Марина с Настенькой поживут у него в районе.
   – Да уж Настасьюшка расшевелит хоть кого!.. Помнишь, как она заставила нас танцам учиться? Я-то какой тогда увалень был, а поди ж ты, обучила наперекор всему, – засмеялся Зотов, повеселевшими глазами посматривая на Максима. – Ну а ты, Максим, как? Вошел в курс мирных дел? – снова переходя на серьезный тон, спросил Зотов.
   Максим откинулся на спинку стула, приподнял голову в задумчивости. Зотов задал ему трудный вопрос, над которым он и сам много размышлял за последнее время.
   – Ну, как тебе сказать, Андрюша? Если считать вхождением в курс дела знание того, что и где делается в области, то, пожалуй, я уже на высоте. Но не в этом суть…
   – Руководитель должен знать положение вещей. Это первое элементарное требование, – заметил Зотов.
   – Согласен. Но чтобы руководить правильно, руководитель обязан выработать общий взгляд на обстановку. Это определит принципиальную линию в работе, вооружит перспективой.
   – Ты прав.
   – Я еще не выработал этого общего взгляда.
   – Но ведь это и не такая простая штука. Умозрительно общего взгляда не выработаешь. Он, вероятно, должен сложиться в ходе жизни.
   – Конечно же, Андрюша, ты прав. Качества, о которых я говорю, складываются в борьбе.
   – А ты еще слишком мало времени работаешь в обкоме, Максим.
   – Это верно, Андрюша. Пока я изучал лишь тенденции, которые таит в себе жизнь, и мало, очень мало сделал, чтобы воздействовать на развитие их в нужном направлении.
   – Я вижу, что ты недоволен собой.
   – Я рад, Андрюша, что судьба вновь сводит нас. Максим долго и обстоятельно говорил о поездке в тайгу, о дискуссии в научно-исследовательском институте, о людях, которых он встретил на просторах Улуюлья.
   Было уже половина двенадцатого ночи, когда Максим предложил выйти из дому и прогуляться.
   – Давно, Андрюша, я не бродил по московским ночным улицам, кажется, с тех пор, как закончил Институт красной профессуры. Бывало, начитаешься «Феноменологии духа» Гегеля или «Критики чистого разума» Канта до ломоты в висках, выйдешь на улицу и ходишь, пока усталость из головы ни переместится в ноги.
   – Пойдем, Максим, вспомним старинку! Я ведь таким же способом Смита и Рикардо переваривал, – вставая из-за стола, сказал Зотов.
//-- 4 --//
   Они шли не спеша. После томительного, жаркого дня приятно было ощущать прохладный ветерок, освежавший тело. Улицы еще не спали, но прохожих становилось меньше. Попадались кварталы совершенно пустынные, с темными окнами в домах, с тусклыми ночниками над таблицами с номерами и названиями улиц и переулков.
   На Манежной площади Зотов и Максим попали в людской поток, катившийся с говором и гамом от подъездов Большого и Малого театров, где только что закончились вечерние спектакли. Но живая эта волна была подобна быстротечному горному потоку после короткого ливня – прошумела и стихла.
   Зотов и Максим вышли на прогулку с намерением «вспомнить старинку», но не прошлое, а будущее владело сейчас их чувствами и мыслями. Максим расспрашивал Зотова, как человека более осведомленного, о том, что делается в центральных органах.
   – В Госплане у нас сейчас горячие дни и ночи, – рассказывал Зотов. – И Центральный Комитет и правительство не дают нам никаких отсрочек и промедлений. Давно ли мы начали мирную жизнь? А посмотри, какие горизонты открываются перед нашей страной! Восстановление разрушенного войной народного хозяйства – это первая ступень. Как только мы на нее встанем, мы так двинем производительные силы, что это даже трудно себе представить.
   – Мне часто, Андрюша, вспоминаются слова Ильича: «У нас есть материал и в природных богатствах, и в запасе человеческих сил, и в прекрасном размахе, который дала народному творчеству великая революция, – чтобы создать действительно могучую и обильную Русь».
   – Действительно могучую и обильную Русь, – вслед за Максимом, так же как и он, растягивая слова, повторил Зотов.
   Они миновали Исторический музей и вышли на Красную площадь.
   От прожекторов по площади из конца в конец разливался неяркий ровный электрический свет. При этом мягком свете Максим утратил ощущение расстояния. Ему показалось, что Ленинский мавзолей, собор Василия Блаженного с памятником Минину и Пожарскому, белокаменные кремлевские дворцы и башни с зубчатой стеной и резными игольчатыми елями – все это монумент, высеченный одними руками из одного материала. «Что же, это так и есть, – подумал о своем чувстве Максим. – Этот монумент возводился веками. Его материал – жизнь, его мастер – народ».
   Максим был настроен приподнято. Вся их с Зотовым беседа рождала чувства, которые захватывали его все больше и больше, вытесняли прочь усталость от длительного полета и разливали ощущение бодрости и нерастраченной силы.
   Максим хотел сказать Зотову о своих мыслях, но тот опередил его:
   – Представь себе, Максим, тысячи раз я проходил по Красной площади и всегда, ступив на эти камни, чувствовал волнение. Здесь как-то по-особенному ощущаешь, что ты не просто ты, а часть величайшего государства, винтик сложного механизма, соединившего прошлое с грядущим.
   – Это правда, Андрюша, истинная правда!..
   Они замолчали и все так же не спеша, погруженные каждый в свои чувства, прошли по Красной площади.
   Перед ними лежал широкий залитый светом Москворецкий мост. Он был пустынным и от этого казался еще более обширным. По осевой линии моста, разделявшей его на две половины, по которым в обычные часы оживления шумели встречные потоки людей и машин, медленно и торжественно шагал милиционер.
   Зотов и Максим дошли до того места, где мост нависал над темной, тихо плескавшейся рекой, и остановились, чтобы закурить и насладиться видом переливающихся огней, ласковым небом, тишиной, охватившей великий город.
   Максим достал портсигар, и они не торопясь закурили, поглядывая то под мост, в темень, то ввысь, в бескрайнюю ширь зарева, стоявшего над Москвой.
   – Ну и что же, Андрюша, выпадает на матушку Сибирь по тем проектам, над которыми в Госплане ломают головы? – попыхивая дымком, спросил Максим, возвращаясь к прерванному разговору.
   Зотов отбросил за высокий парапет моста не потухшую еще спичку и тоном, по которому чувствовалось, что он рад вернуться к этому разговору, произнес:
   – То, что было сделано в Сибири, в сущности, только начало. Ее возможности неисчислимы. Тебе ли говорить об этом! Думаю, это развитие края пойдет по двум направлениям: будут совершенствоваться и расширяться существующие производственные планы, а вместе с этим возникнут новые мощные экономические очаги.
   Милиционер давно уже заприметил, что два гражданина остановились на мосту, стоят себе покуривают, бросают не потухшие спички в реку, где может оказаться в этот момент либо речной трамвай с людьми, либо (что еще хуже!) судно с легковоспламеняющимся грузом. Поразмыслив немного о своем долге, милиционер свернул с дорожки и пошел к Зотову и Максиму. «Граждане, стоять так долго на мосту не рекомендуется!» – хотел сказать он, но, не вымолвив ни слова, круто повернул и, стараясь ступать как можно осторожнее, удалился. «Пусть себе граждане беседуют на речной прохладе», – подумал милиционер, увидев, с каким увлечением разговаривали в глухой ночной час два товарища.

Книга вторая

Глава первая

//-- 1 --//
   Лето стояло над просторами Сибири знойное и грозоное. Солнце поднималось по утрам над землей раскаленное, желто-оранжевое и начинало гореть нестерпимым, нещадным жаром. К исходу дня становилось так душно, что люди хватались за сердце и, ошалевшие от зноя, лезли в озера и реки или забивались в прохладные, с заросшими паутиной углами чуланы и сараи. Ecли б не грозы, давно бы засохла трава, опали листья с деревьев, земля лежала бы пепельная, вся в трещинах и морщинах.
   Грозы проносились через каждые три-четыре дня. Они были короткие, стремительные и дождевые. Небо полыхало зелеными огнями молний. Земля содрогалась от оглушительных раскатов грома. Упругие дождевые струи сгибали ветки кустов до самой земли.
   От обилия солнца и влаги на полях Высокоярской области созревал на редкость богатый урожай.
   В один из таких знойных дней Артем Строгов ехал из Притаежного в Высокоярск на пленум обкома партии. Накануне вечером прошел сильный дождь. По дороге в ложбинах разлились лужи. Лес, тянувшийся вдоль тракта, стоял чистый, свежий, щедро омытый водой. Уже припекало, но воздух оставался пока влажным и дышалось легко.
   Придерживая рукой портфель, в котором хранился отчетный доклад Притаежного райкома партии пленуму обкома, Артем думал: «Хороший, отличный урожай подымается нынче. При таких видах на сбор хлеба и льна можно смелее говорить о наших делах на пленуме… Да, как ни силен человек, а все-таки еще далеко не во всем владыка он над природой. Вот стоит погодка как по заказу – будет и урожай, будет и весомый трудодень, будет у люден и веселье в домах… Осень бы выдалась сухой и долгой…»
   С содроганием в душе Артем вспомнил осень позапрошлого года. Она была ранней, мокрой, холодной. С пятнадцатого сентября над Притаежным районом зарядили дожди, уборка урожая и хлебозаготовки затормозились. Артема вызвали тогда на бюро обкома, и ему пришлось пережить тяжелые минуты. Его упрекали в бездеятельности и самоуспокоенности. На следующий день в передовой статье областной газеты его назвали «носителем мокрых настроений».
   Конечно, в обкоме понимали, что погоду в Притаежном район невозможно улучшить постановлением. Речь велась о другом: необходимо в сельском хозяйстве так организовать дело, чтобы с успехом вести уборку и хлебопоставки в любых условиях. Понимал это и сам Артем. Он поднял тогда в районе на ноги всех от мала до велика. Урожай был спасен, но какой дорогой ценой досталась людям эта победа!.. Нет, не хотел Артем, чтобы все пережитое тогда повторилось снова. «Нынче осень должна быть затяжной, – размышлял Артем, – весна была поздней, лето стоит хотя и знойное, но с дождями. А среднегодовая всегда свое возьмет… На худой конец, и ненастье теперь не принесет такого урона: поокрепли колхозы, больше стало в них людей, прибавилось в деревне машин. Одним словом, мир, мирное время…»
   Когда границы Притаежного района остались позади и начались поля соседнего Батуринского района, Артем попросил шофера остановить старую, облупившуюся «эмку». Шофер не понял, зачем это потребовалось секретарю райкома, но просьбу исполнил. Только когда Артем вылез из машины и направился к посевам льна, шофер догадался: «Лен пошел смотреть».
   С полчаса Артем ходил возле посевов льна, присматривался к зеленому массиву, занимавшему площадь никак не меньше трех гектаров, потом встал на колени и, вырвав несколько стеблей льна вместе с корнями и землей, долго и тщательно разминал их пальцами.
   – Ну, как у них, Артем Матвеич? – спросил шофер, когда секретарь райкома с довольной улыбкой сел с ним рядом.
   – Я тебе скажу: лен неплохой, а все-таки у нас лучше. Про деговский лен я уже не говорю, до нашего старика батуринским, как до неба… Они, батуринские, хвастаться любят! Нынче весной такой звон в областной печати подняли насчет увеличения площадей – удержу нет! А увеличили посевной клин на одну тысячу пятьсот гектаров всего лишь… Ну, давай трогай!
   Проехали они не больше пяти километров.
   Когда за поворотом дороги открылась долина, засеянная хлебами, Артем сказал:
   – Придержи-ка, Константин, возле пшеницы.
   На этот раз Артем вернулся быстрее, и вид у него был нахохлившийся и хмурый.
   – По зерновым обойдут нас батуринские, – горячо заговорил он, подавая шоферу пучок пшеничных стеблей. – Ты смотри, какой хлеб!.. Если налив добрый будет, минимально по двадцать центнеров с гектара снимут…
   «Везет этому хохлу Бондаренко, – думал Артем о секретаре Батуринского райкома. – Второй год как приехал в район, и второй год урожайный. А до него Котельников пять лет сидел, здоровье в этом районе подорвал, язву желудка нажил и ушел бесславно. Бондаренко, гляди, орден дадут, а ведь и Котельников вложил здесь труда немало. Кто председателей колхозов и бригадиров растил? Кто севообороты внедрял? Кто из-за машин со всем областным начальством перессорился? Кто ночей недосыпал, колеся по колхозам? Котельников! А теперь сунули Котельникова в обллегпром на третьестепенную работу, и сидит он, бумажки со стола на стол передвигает…»
   – Эх ты, доля наша секретарская! – тяжко вздохнув, сказал Артем.
   Шофер Константин, рябоватый пожилой мужчина, из тех сельских коммунистов, которые пришли в партию в разгар коллективизации, вопросительно взглянул на секретаря райкома, стараясь угадать его думы. Но Артем крепко сжал губы и долго сидел к глубоком молчании.
   – А что, Константин Петрович, нет у тебя желания вспомнить что-нибудь про нашу улуюльскую старину? – спросил Артем, когда молчать ему надоело.
   По тону голоса шофер понял, что секретарь райкома не спрашивает, а скорее просит.
   Константин до коллективизации батрачил по селам Улуюльского края. Он знал много таких подробностей из бытового уклада крестьян, о которых Артем и не подозревал. Как человек, знающий свой предмет досконально, Константин любил рассказывать об этом со многими подробностями и нередко сопровождал свои рассказы песенками, – он помнил их без числа. Конечно, временами Константин повторялся, но слушать его Артему не надоедало. При обширных расстояниях, которыми был известен Притаежный район, это качество шофера было незаменимым, когда приходилось коротать время в длинных дорогах.
   – Ты знаешь, Артем Матвеич, – оживляясь, сказал Константин, – жил я как-то у одного мужика в старосибирском селе Спасове. Интересный обычай подметил я там. Назывался он так: «Разводить тоску». Высватает парень невесту, а потом начинает «разладить тоску» чуть не до самой свадьбы. Вечером, а то и ночью вдруг слышишь: поют парни под окнами дома невесты. Богатые женихи даже нанимали певцов. Особо ценили с жалобными голосами. Я сам за полтинник с одним богатеньким женишком целую неделю «разводил тоску». Придем, бывало, на берег речки, встанем напротив дома невесты и запоем:

     Ой ты, Маша,
     Маша моя дорогая,
     Подари мне, Маша,
     Свет очей своих ненаглядных…

   Константин пропел эти слова тоскливым тоном. Артем, дослушав его до конца, сказал:
   – Сердцещипательно получается.
   – В том и ценность! – воскликнул Константин, польщенный оценкой секретаря райкома. – И ты знаешь, Артем Матвеич, по-моему, не все обычаи на свалку надо выбрасывать. Я хоть не скажу, что этот, например, обычай самый хороший из всех, а все-таки разумного в нем много.
   – Что ж в нем разумного на твой взгляд? – с усмешкой спросил Артем.
   – А то, Артем Матвеич, что жених душой живет, он не ходит по улицам шалопаем, не пьянствует, а страдает сердцем. Я хоть не поборник старого, но и теперешний порядок не по душе мне. Сходят жених с невестой в сельсовет, распишутся, только и всего. А ведь человек женится раз в жизни… В таком деле святость должна быть. Как, Артем Матвеич, прав я или нет?
   – А почему не прав? Прав, конечно! Только, милейший Константин Петрович, не так просто разумные обычаи внедрить. Обычаи складывались веками…
   Они проговорили об этом почти до самого города.
//-- 2 --//
   Бывая прежде в Высокоярске, Артем останавливался либо в гостинице, либо в общежитии обкома. Марина всякий раз зазывала брата к себе, но жила она далеко от центра, и Артем, обремененный хлопотами и разговорами в областных организациях, ценил каждую минуту пребывания в городе и редко пользовался гостеприимством сестры. Теперь ни в гостинице, ни в общежитии надобности не было: в Высокоярске неподалеку от обкома жил Максим.
   Артем любил бывать с Максимом. Сотни самых различных тем и вопросов находились у него для бесед с братом. Но сейчас его влекло к Максиму прежде всего одно практическое соображение: Артему хотелось, чтобы Максим прочитал его доклад.
   Поздно вечером братья сидели за столом, пили чай. В квартире было тихо и пусто. Братья были одни. После отъезда в экспедицию Анастасии Федоровны дети жили в лагере.
   – Доклад у тебя, Артем, обстоятельный получился, – сказал Максим, посматривая то на брата, то на коричневую папку, лежавшую на столе. В нее были вложены семьдесят страниц напечатанного на машинке отчетного доклада райкома.
   – С большой ответственностью подошли мы к этому делу. – Артем был доволен, что Максим одобрительно отнесся к его докладу, и весь преобразился, стал веселее, разговорчивее. – Готовили мы доклад коллективно, много раз перерабатывали, а потом обсуждали на расширенном пленуме райкома, – продолжал рассказывать Артем. – Когда стало известно, что пленум обкома будет слушать наш отчет, я собрал районный актив и говорю: «Вот, братцы, что: редко, очень редко анализируем мы свою pаботу. Теперь возник для этого прямой повод. Давайте посмотрим, что мы тут, в Улуюлье, наработали, не задаром ли хлеб едим у государства?» Ну, сам видел, какие цифры привожу я в докладе…
   – Цифровой материал у тебя показательный, – заметил Maксим, но Артем перебил его:
   – По урожайности льна все годы идем первыми в области. По зерновым мы уступаем только Батуринскому району. В фонд восстановления разрушенных фашистскими оккупантами области мы дали и зерна, и скота, и пушнины в два раза больше, чем соседние районы…
   – Это все правильно, – опять повторил Максим, но Артем, не слушая его, продолжал:
   – Возьми опять же рост партийных рядов: за счет кого мы росли? Лучшие люди колхозов и фронтовики, пришедшие из огня боев, вот кто шел у нас в партию… Ты знаешь, Максим, когда живешь в районе и безостановочно кипишь в котле, никак не удается подняться над текучкой и подумать: «А каковы результаты твоих усилий? Не впустую ли ты тратишь время и энергию?» И вот когда удается это сделать, отрадно знать, что, как ни трудно нам, все-таки идем мы вперед…
   – Это все правильно, – опять повторил Максим, намереваясь добавить что-то еще, по Артем снова перебил его:
   – Конечно, недостатков у нас много. Я прямо говорю о них в докладе. Ты читал это место?
   – Я все прочитал от первой строки до последней. Самокритики у тебя достаточно, но не об этом, Артем, я хочу сказать…
   Артем поднял голову, насторожился. В глазах его появилось беспокойство: «Что же я мог упустить?»
   Максим заметил тревогу брата, поспешно сказал:
   – Доклад у тебя всесторонний, все в нем охвачено, обо всем упомянуто: и сельское хозяйство, и промыслы, и народное образование, и культурно-просветительная работа, и партийное просвещение. Все это есть. А вот чего нет: необходимой глубины анализа.
   – Теперь поздно углублять, – понуро, с усмешкой заметил Артем.
   – Конечно, поздно. Но мне просто захотелось поделиться с тобой своими мыслями. – Максим взглянул на брата в упор, опустил глаза, подумал: «Неужели он может обидеться?»
   – Ты говори, говори, Максюша, мне это наука.
   Артем посмотрел в глаза Максиму, и тот понял, что старший брат хочет быть искренним в разговоре, но что-то мешает ему. «Привык к району, сжился с ним. Все, что б ни говорилось о районе, воспринимает как разговор о своих личных свойствах», – отметил про себя Максим.
   – Видишь ли, в чем дело, – сказал он спокойно, – своим докладом ты должен чему-то научить пленум обкома, а у тебя итоги подведены, а выводов нет. Вот ты приводишь интересные цифры по урожайности льна. Какие же отсюда выводы вытекают? Может быть, в связи с тем, что лен так круто подымает состояние колхозов, надо решительно пересмотреть планирование посевного клина? И не только по Притаежному району, а в целом по области или, на крайний случай, по группе северных районов? Дальше: ты приводишь показательные данные роста денежных доходов колхозов от охотничьего и рыболовного промысла. Ну а выводы какие? Ведь ты учти, что Притаежный район во многом характерен для всей Высокоярской области. А Высокоярская область не одинока в стране. В ней много общего с другими областями и Сибири, и Дальнего Востока, и Урала, и Европейского Севера. А это значит, что ты своим докладом должен обогатить и обком партии и Центральный Комитет. Короче говоря, на примере одного района ты имеешь возможность поставить общие вопросы политики партии…
   – Ну, Максим, ты истинно философ! – засмеялся Артем. – Если обо всем этом говорить – четырех часов будет мало. А мне Ефремов сразу сказал: «Имей в виду: больше одного часа и тридцати минут на доклад не дадим!»
   – Нет, ты выслушай меня до конца. – Максим приподнял руку, как бы прося брата повременить со своими возражениями.
   – Давай, давай говори, – торопливо произнес Артем, втягивал голову в плечи и принимая покорную и жалкую позу.
   – Доклад твой сильно перегружен фактами и примерами В нем ты называешь десятки лучших людей района. Это необходимо, и все-таки о людях у тебя говорится мало. Они даны у тебя только в одной плоскости, как производители материальных ценностей. А почему же ты умалчиваешь о другой, не менее важной стороне жизни людей: об их духовном облике, об их думах, чувствах, мечтах? Конечно, цифра высокой производительности труда характеризует в какой-то степени людей, но, по-моему, не настолько, чтобы сказать о них больше было нечего. По моим представлениям, дело складывается как раз наоборот: если у человека в нашем обществе высокая производительность труда, то и внутренний духовный облик его наиболее содержательный и сложный. Вспомни хотя бы Дегова. Его трудолюбие и новаторство проистекают не от духовной нищеты, а, наоборот, от богатства его интересов и запросов. Но даже и о Дегове ты говоришь только при помощи процентов. А он, между прочим, имеет свои взгляды на многие крупные вопросы нашей современности. Я вспомнил твой рассказ о его рассуждениях по поводу больших семей при коммунизме. Почему ты считаешь, что это неинтересно пленуму обкома? Ведь это вопрос глубоко теоретический, и то, что он занимает всерьез простого человека, немаловажная черта нашего времени.
   Умалчиваешь ты в докладе и о прямой инициативе простых людей, направленной на развитие района. Я припоминаю лесообъездчика Чернышева. Помнишь его предложения об использовании лесов? Мне кажется, что таким фактам нельзя не придавать значения. Не знаю, как ты думаешь, а я вижу в этом народные помыслы, чаяния людей, к которым надо чутко прислушиваться.
   Максим отодвинул стакан с недопитым чаем, поднялся со стула. Ему хотелось походить: так лучше, свободнее думалось.
   – Видишь ли, какое дело, Артем, – продолжал Максим, то отступая от стола, то вновь приближаясь к нему. – Я не настолько наивен, чтобы предполагать, что каждое предложение, или высказывание, или дума колхозника, рабочего, интеллигента содержит в себе готовое решение сложных вопросов развития нашей жизни. Не так все просто на деле. Но вместе с этим я совершенно твердо убежден: в сумме эти высказывания людей часто выражают обобщение народного опыта и народной интуиции. Познание этого нелегко дается. И, заметь, народный опыт и народную интуицию ничто не заменит: ни книга, ни наука, хотя они сами отчасти выразители этого. Я говорю о народном духе. Партия многому учит народ, но она прежде всего и учится у него. Мне жаль, что ты в своем докладе как-то совсем обошел вот эту сторону жизни. Если б коснулось меня, я бы постарался выдвинуть это на первый план.
   – Ну и надавали бы тебе за это! – воскликнул Артем и тоже встал.
   Теперь братья стояли: Артем в позе разгоряченного спорщика, Максим в позе заинтересованного слушателя.
   – Был у меня однажды на совещании секретарей райкомов такой случай, – заговорил Артем, волнуясь и даже краснея от этого волнения. – Докладывали секретари райкомов о ходе подготовки к выборам в Верховный Совет СССР. Выступил с сообщением и я. За неделю до этого совещания объездил я весь район, побывал на многих собраниях, беседовал и с мужчинами и с женщинами, с молодыми и старыми. Много скопилось у меня живых, интересных наблюдений. И вот на этом совещании начал я рассказывать о своих впечатлениях. Вдруг Ефремов прерывает меня и говорит: «Ты что же, Строгов, побасенками думаешь отделаться? Ты нам о главном скажи: как ход подготовки к выборам в Верховный Совет содействует проведению зимовки скота в колхозах?» Давай я на ходу перестраивать речь. Вижу, Ефремов злится, а он первый секретарь обкома и, скажу тебе, много значит в нашей жизни. Поживешь – сам увидишь.
   Артем грустно засмеялся и, усаживаясь на прежнее место, с дружелюбной ноткой заключил:
   – Нет, братец мой, философские поиски и обобщения – это удел работников областного масштаба, а с нашего брата, районщика, требуют только конкретное. Мы, секретари райкомов, и сами к этому привыкли. Иной раз и хочется на том же пленуме обкома поразговаривать на общие темы, потренировать мозг: ведь живешь, наблюдаешь, думаешь – а не приходится… У нас особенно председатель облисполкома большой любитель конкретного. «Не прикрывайтесь общими фразами: говорите конкретно, каков удой на одну фуражную корову? Какова выработка на один условный трактор в переводе на мягкую пахоту?»
   Артем артистически изобразил начальственный, с хрипотцой голос председателя облисполкома Соломина, хорошо знакомый Максиму по речам на заседаниях и разговорам по телефону.
   – Ай, здорово ты его копируешь! – весело засмеялся Максим, вытирая платком вспотевшее лицо.
   Артем смотрел на брата с усмешкой и думал о нем: «Погоди, поработаешь вот с годок и сам начнешь с районов процентики требовать!»
   – Я тебе скажу вот что, Максим, – после долгого молчания сказал Артем, расстегивая свой полувоенный китель. – Конечно, наш Соломин временами грубоват, а все-таки он прав. Цифра, она лучший показатель положения вещей. Многое в ней, братец мой, сокрыто. Я вот недавно перечитывал некоторые статьи Ильича, посвященные экономике дореволюционного крестьянского хозяйства. Любил же он опираться на цифры.
   – Да я не против цифр! Более того, я решительно за них! – воскликнул Максим.
   Он подошел к своему стулу, опустился на него и, вытянув pyки чуть не через весь стол, принялся убеждать Артема:
   – Ты вот говоришь, что Ильич любил цифры, это верно. Но Ленин не просто приводил цифры, он показывал, что скрыто за ними. Опираясь на отдельные примеры положения крестьян той или иной губернии, он умел делать выводы о важнейших явлениях в политической и экономической жизни огромного государства. А у тебя иначе. Ты приводишь цифру только с одной целью: выполнили, не выполнили. А чтобы докопаться до истины, надо показать то самое, о чем ты сейчас сказал: что же скрыто за каждой цифрой? Думаю, при этом ты ни за что не обойдешься без глубокого анализа настроений людей, их интересов и побуждений. Этого-то как раз и не хватает твоему докладу…
   – Я рассчитываю, что мой доклад пополнит бригада обкома, – снова помрачнев, сказал Артем, наклоняя свою седеющую голову над блюдцем с густым парящимся чаем.
   – Бригада, конечно, выступит, но мне хотелось, чтобы ты сам кое-что поправил в докладе.
   – Посмотрю ночью, посмотрю, – торопливо произнес Артем.
   Максим понял, что брат устал от этого разговора, и поспешил закончить его.
   – Да, я совершенно забыл отдать тебе подарок из Москвы. – Максим встал и вышел в соседнюю комнату.
   Артем отодвинул блюдце, выпрямился, с любопытством и напряжением ждал возвращения Максима.
   Брат вернулся с коробкой в руках.
   – Видел, что я тебе привез? – засмеялся Максим и, шутливо покрутив рукой над коробкой, снял с нее крышку.
   В коробке на белой вате лежал набор блёсен. Блёсны были сделаны из желтой и красной меди и из латуни. Новенькие, не успевшие еще потускнеть от времени, они блестели и переливались, как драгоценности.
   Артем с детства увлекался охотой, но с возрастом, когда стали от долгой ходьбы побаливать ноги, он отдался рыбалке. Дни и ночи напролет мог сидеть Артем с удочками где-нибудь под черемуховым кустом, на крутом, заросшем бурьяном берегу тихого омута.
   – Ну и уважил! Вот это да! Ну, спасибо тебе, Максюша! – Артем принял коробку от Максима, бережно поставил ее на стол, продолжая смотреть на блёсны восхищенными глазами.
//-- 3 --//
   Пленум обкома проходил в уютном зале Дворца пионеров. Было что-то глубоко символическое в том, что большой государственный разговор об урожае хлеба и льна, о лесозаготовках, о пушнине и рыбе, о строительстве новых клубов и школ, о внедрении типовых скотных дворов на фермах, об электрификации деревень и рабочих поселков ведется в этом зале, стены которого расписаны картинами из жизни советских детей. Вот ребятишки собрались на зеленой поляне и запускают в безбрежное голубое небо крылатые планеры; вот они, подтянутые, строгие, с задумчивыми лицами смотрят на учителя, который, стоя у доски, объясняет сложную алгебраическую формулу; вот на желтых дорожках обширного стадиона они выстроились, чтобы по первому взмаху флажка рвануться навстречу упругому ветру; вот они сгрудились на золотом пшеничном поле и увлеченно рассматривают чудо-машину, которая сама жнет, молотит, веет и зерно в мешки ссыпает…
   Участники пленума не раз бывали в этом зале, но многие из них, снова и снова посматривая на роспись стен, думали: «Ради вас, дети, живем, боремся, преодолеваем трудности. Ради вас и вашего счастья».
   На повестке дня пленума стояло два вопроса: утверждение статистического отчета областной партийной организации за первое полугодие и отчет Притаежного райкома партии.
   Первый вопрос был рассмотрен в течение часа. Секретарь обкома Грумов, низкорослый круглоголовый человек в больших очках, доложил пленуму цифры, характеризующие состав областной партийной организации. Члены обкома сделали короткие замечания, и отчет был единогласно утвержден.
   Потом на трибуну поднялся Артем. Он сильно волновался и начал свой доклад вяло, неотрывно глядя в папку с бумагами.
   «Что это он волнуется, как новичок?» – с неудовольствием подумал Максим о брате. Но через несколько минут Артем преодолел волнение. Голос его зазвучал спокойно и громко, и казалось, что он не читает, а говорит свободно, не заглядывая в заранее написанный отчет.
   «Ишь как разошелся! Старый боевой конь!» – усмехнулся про себя Максим.
   Слушая доклад брата, Максим понял, что их вчерашний разговор не пропал даром. Артем внес в доклад некоторые весьма удачные дополнения. Одобрительное оживление в зале вызвал рассказ Артема о льноводе Дегове, о его большой семье, о рассуждениях старика относительно коммунистического общества. Очень едко высмеял Артем отдельных руководителей областных учреждений и организаций, которые не знают особенностей Притаежного района, никогда не бывали в Улуюльском крае. Особенно досталось управляющему областной конторой, ведающей сбором металлического лома. Артем зачитал телеграмму, которую прислал на его имя управляющий этой конторой, призывавший Притаежный райком возглавить кампанию по обследованию несуществующих в районе станционных поселков на железной дороге, «захламленных отбросами металла, без которого металлургические заводы страны испытывают крайне большие трудности».
   Когда Артем читал эту телеграмму, в зале стоял громкий хохот. Управляющий конторой сидел красный и потный и готов был провалиться сквозь землю.
   Как только объявили перерыв, Артем бросился к Максиму.
   – Ну как, Максюша, получилось? Не наплел я случайно лаптей? – заглядывая Максиму в глаза, возбужденно допытывался он.
   – По-моему, неплохо получилось. Слушал тебя народ с интересом.
   – Ну пойдем выпьем минеральной водички. Горло высохло.
   Артем подхватил брата под руку, и они направились в буфет.
   Затем начались прения по докладу Артема. Первым выступил заместитель председателя облисполкома Васильев, говоривший от имени комиссии обкома по Притаежному району. Оратор нападал на Притаежный райком за допущенные просчеты в руководстве жизнью района. С гневом он говорил о случаях падежа скота в колхозах. Притаежный райком и райисполком, по его мнению, «проявляют примиренчество к фактам антигосударственного отношения к сохранности поголовья». Васильев привел несколько фамилий председателей колхозов, в которых особенно неблагополучно «на фронте социалистического животноводства». Потом Васильев отодвинул в сторону бумаги, сошел с трибуны и, придавая голосу обличительный тон, сказал:
   – В Притаежном до того распоясались, что губят скот, так сказать, походя. Вот учитель Краюхин поехал – кстати, в рабочее время – на прогулку в тайгу и застрелил школьную лошадь… И что вы думаете? До сих пор этот разгильдяй живет в свое удовольствие, где-то, говорят, охотится в тайге, а короче, браконьерствует в летнее время под крылышком районного руководства.
   – Краюхин понес наказание, товарищ Васильев, ты же знаешь, – перебил Артем, сидевший по праву докладчика за столом президиума.
   – За такие факты под суд надо отдавать, товарищ Строгов, а вы исключили человека из партии и сами испугались: не круто ли взяли? – ответил Васильев под смешок в зале.
   «Неудачными примерами оперируешь, товарищ Васильев!» – захотелось вставить Максиму, по он вовремя спохватился: участники пленума могли истолковать его вмешательство как попытку взять брата под защиту.
   После Васильева на трибуну поднялся директор научно-исследовательского института Водомеров. Он признал справедливым упрек секретаря Притаежного райкома в адрес возглавляемого им института. Да, действительно, ученые области еще мало помогают развитию Притаежного района, но дело это уже исправляется. В Улуюлье приступила к работе большая комплексная экспедиция, в состав которой включены лучшие научные силы области, цвет института. Можно не сомневаться, что в ближайшее время ученые скажут свое слово. Притаежному району будут даны серьезные, научно обоснованные рекомендации в области сельского хозяйства, лесозаготовительной и лесохимической промышленности, в области организации промыслового хозяйства.
   Максим ожидал, что обсуждение отчета Притаежного райкома вызовет на пленуме горячие споры. Но этого не случилось. Выступали главным образом руководители областных ведомств и в своих речах держались того круга вопросов, который был им всего ближе. Заведующий областным дорожным отделом говорил о дорожном строительстве в Притаежном районе, заведующий облоно – о работе школ, заведующий облздравотделом – о состоянии больниц и медпунктов, управляющий трестом «Высокоярсклес» критиковал райком за упущения в руководство леспромхозом «Горный». Секретари других райкомов отмалчивались.
   Максим с минуты на минуту ждал, что вот подымется первый секретарь обкома Ефремов и поправит ход прений, но тот продолжал хранить молчание, по-видимому считая, что пленум идет в нужном тоне.
   «Черт его знает, может быть, я что-то недоучитываю? Возможно, так и надо и все мое недовольство от какой-то излишней возбудимости?» – размышлял про себя Максим.
   Выступать на пленуме он не собирался, но вялые, малосодержательные речи изменили его намерения.
   Когда председатель заседания второй секретарь обкома Грумов предоставил слово Максиму, по залу прокатился шепоток. Нелегкое положение у Строгова-младшего! Хвалить работу Притаежного райкома неудобно, ну а критиковать тоже нелегко: как-никак секретарь райкома не чужой человек – родной брат!
   Озабоченно посматривали на Максима и секретари обкома. Ефремов, перебиравший какие-то сводки, положил их в папку и повернулся всей своей крупной, тяжелой фигурой к трибуне.
   – Я не собираюсь, товарищи, говорить долго, но в то же время чувствую, что не могу не сказать то, о чем думаю. – Максим проговорил это просто, словно он был не на трибуне, а сидел среди товарищей, с которыми решил поделиться самыми сокровенными своими думами.
   В зале сразу стало тихо, и Максим почувствовал на себе пристальные, заинтересованные взгляды.
   – Мне кажется, мы не выполним своей задачи, если обсуждение отчета Притаежного райкома сведем только к критике недостатков его текущей работы. Это одна сторона дела, и далеко не главная. Самым основным вопросом мне представляется вопрос перспективного развития Притаежного района как наиболее населенного в Улуюльском крае. Вот об этом мало и глухо было сказано в докладе райкома и совершенно ничего не говорилось в выступлениях.
   И Максим заговорил дальше о том, что его всего больше волновало в последнее время. Притаежный район, как и вся Высокоярская область, малопроизводителен. Теперь, когда победоносно завершена война и перед страной встали новые, мирные задачи, с этим нельзя мириться. Притаежный район должен давать зерна, льна и конопли, пушнины, леса в два-три раза больше. Высокоярская область и в особенности ее северная часть – Улуюльский край – располагают неисчерпаемыми ресурсами и возможностями. Эти резервы необходимо привести в действие.
   Хозяйство Высокоярской области пока что крайне ограничено как по объему выдаваемой продукции, так и по видам: лес, зерно, технические культуры, промыслы. Так дальше продолжаться не может. В самое ближайшее время необходимо превратить Высокоярскую область в область многоотраслевую, промышленную. Поэтому вопросы природных ресурсов районов, в особенности вопросы энергетики и топлива, должны стать в порядок дня всех партийных организаций.
   Максим свернул свои записки, положил их в карман пиджака и, помолчав несколько секунд, сказал:
   – В заключение одно замечание по выступлению товарища Васильева. Я ознакомился с делом учителя Краюхина. Считаю, что судить его не за что. Мне кажется, что Притаежный райком сам должен пересмотреть вопрос о Краюхине в связи с началом работы в Улуюлье комплексной экспедиции.
   – С тебя, Максим Матвеевич, не спрашивают за село, а я два раза предупреждение за падеж скота от бюро обкома имею! – обиженно сказал Васильев, когда Максим проходил мимо него к своему месту.
   Слова Васильева разнеслись на весь зал. Его обида показалась участникам пленума мелкой, и в зало и в президиуме послышался смех.
//-- 4 --//
   Пленум обкома закончился поздно вечером. Максим и Артем возвращались домой пешком. Стоял тихий летний вечер. Было душно. Где-то далеко-далеко вспыхивала молния, и, возможно, там лил дождь, но здесь, в городе, на это не было и намека.
   Братья шли медленно – спешить было некуда. Артем был в приподнятом, возбужденном настроении и без умолку говорил:
   – Ну вот и отчитался! Хоть и влетело мне, а все-таки можно было критиковать еще резче. Упущений у нас в районе больше чем надо. А Васильев-то каков? В прошлую уборочную был он у нас уполномоченным. С планом хлебозаготовок мы справились в срок. Когда начали возить хлеб в счет хлебозакупа, он всю душу из нас вымотал: «Мало даете! Не понимаете, что хлеб – это золотой фонд государства!» Я его сразу предупредил: «Смотри, Валентин Гаврилыч, оставим мы с такой установкой колхозы без семян». – «Ты, говорит, брось мне отсталые настроения поддерживать». Три раза увеличивали мы задания колхозам. Ну и что же? Что я предвидел, то и случилось: в «Таежной зорьке» и «Северном сиянии» не хватило семян, пришлось просить взаймы у государства. А теперь слышал, куда Васильев гнет? «Притаежный райком не смотрит вперед, не умеет планировать с перспективой». Ну, не наглец ли? Сам нас подстрекал брать семенной хлеб, а когда дело дошло до ответа, он в кусты. И такие факты с областными работниками не редкость. И знаешь, почему это происходит? Потому, что оторвались многие работники от масс. Конечно, если б Васильев, как мы, земные, почаще бы сталкивался с рядовыми колхозниками, он бы иначе вел себя. А то приедет в район на день, на два, накричит – и дальше! У нас мареевский председатель колхоза Изотов очень удачно его окрестил: «Высокоярский метеор». Истинно метеор! Блеснет звездой и тут же погаснет в небесной тьме…
   Максим слушал Артема, а думал о своем. «В чем же все-таки дело? Или я отрываюсь от реальной почвы, или Ефремов не чувствует, что наступило новое время и перед областью стали другие задачи», – размышлял Максим.
   На пленуме первый секретарь обкома Ефремов подробно рассказал о задачах, которые стоят перед партийной организацией области. В конце своей речи он дал оценку некоторым выступлениям. О выступлении Максима он сказал:
   – Товарищ Строгов – я имею в виду нашего, обкомовского, – не во всем прав. Мы не можем согласиться с его отношением к так называемой текучке. Надо понять, что без хорошо налаженной текущей работы у нас не может быть никакого серьезного разговора о перспективах развития области. Текущая работа – это наша дорога в будущее. Иных путей туда не существует. Вот почему нужно поддержать всех товарищей, которые критиковали Притаежный район и областные организации по конкретным вопросам нашей деятельности.
   И все! Ни единым словом Ефремов не обмолвился относительно основной мысли Максима. Неужели Ефремову не ясно, что жизнь не позволит держать дальше производительные силы области в скованном состоянии?
   Артем не замечал, что Максим занят какими-то своими раздумьями и потому молчалив. Он продолжал увлеченно говорить, перескакивая с одной темы на другую.
   Уже дома, за чаем, Максим спросил брата:
   – Скажи, Артем, что ты думаешь о моем выступлении? Непонятно мне все же, почему первый секретарь по существу никак не отозвался на мои предложения.
   – Я тебе скажу, Максюша: ты дельно выступил, но все-таки немножко теоретически.
   – Что же у меня было теоретического? – удивился Максим.
   – Ты так сказал: «Притаежный район и вся Высокоярская область малопроизводительны, они должны давать продукции в два-три раза больше».
   – Ну какая же это теория?
   – Это? Конечно, теория! Все отнеслись к этому как к лозунгу. Ты знаешь, что такое увеличение продукции в два раза? Это, братец мой, нелегкое дело…
   – А разве я сказал, что это легкое дело?
   – На это потребуются, Максюша, годы. Кстати, когда ты говорил, Грумов в президиуме заметил: «А Строгов-младший куда более широкая натура, чем Строгов-старший». А Ефремов ему отвечает: «Так он же на то и философ, чтоб жизнь охватывать в астрономических масштабах». Ну, посмеялись они добродушно, без всякой злости… Они к тебе, Максюша, неплохо относятся, ты это заметь. Ефремов сказал: «Он у нас умница!» – поспешил успокоить брата Артем.
   – Да я и не обижаюсь, тем более на шутки. А все-таки это показывает их позицию. Они думают, Артем, что рост производительности пойдет в довоенных темпах, по они ошибаются. Жизнь их серьезно поправит. Вот увидишь: не пройдет и года, как Высоко-Ярской области обстановка продиктует новые требования. Вспомни тогда наш разговор!
   – Вспомню, Максюша! А только ты все-таки хватил: в три раза! Сознайся, что увлекся, преувеличил. Бывает, конечно, с нашим братом такое, – поглядывая на Максима ласковыми, смеющимися глазами, сказал Артем.
   – Нет, не преувеличил! – снова загорячился Максим. – И более того: преуменьшил. И хочу тебе сказать вот что: если не хочешь отстать от жизни, подготовь себя к крутому повороту.
   – Ты так говоришь, будто бы только что побывал в Центральном Комитете!
   – В Цека я сейчас не был, но зато Ленина помню. Вытекает это из его трудов, из хода всей нашей жизни…
   – Ну, я отступаю. В теории ты меня на обе лопатки в два счета положишь.
   Братья молча допили чай и поспешили лечь спать. Но сон их был недолгим. Глубокой ночью послышались телефонные звонки. Артем соскочил с кровати босой, в нижнем белье, заторопился в соседнюю комнату, где стоял телефон.
   – Ты спи, Максюша, это, наверное, меня из Притаежного второй секретарь вызывает, расспросить о пленуме хочет…
   Но Артем ошибся. Звонили не из Притаежного, а из обкома.
   – Кто это полуночничает? – спросил Максим, когда Артем вернулся в спальню.
   – Что-то загадочное, Максюша! Звонил помощник Ефремова, обрадовался, что я еще не уехал. Велел в девять утра явиться в обком. Говорит, что пленум будет продолжаться. Я спросил, в чем дело. «Узнаете, говорит, утром». Просил тебя известить.
   Максим был удивлен не меньше Артема.
   – Интересно! Таких случаев я не помню: вечером пленум закрыть, а утром начать его снова.
   – Ну, поживем – увидим, – зевнул Артем и принялся укладываться на кровати.
   Остаток ночи братья провели беспокойно, в полудреме. Поднялись рано, разговаривали о том о сем, а думали об одном и том же: «Что же могло случиться? Зачем же снова собирают пленум обкома?»
   Минут за тридцать до назначенного времени Максим и Артем были уже в зале. К их удивлению, все секретари райкомов и члены обкома, приехавшие из области, уже собрались.
   Кое-кто, увидев Максима, бросился навстречу, полагая, что он как работник обкома знает, что произошло ночью. Но Максим только руками развел.
   В девять часов пришли Ефремов и члены бюро обкома.
   – Товарищи! Мы решили продолжить работу пленума в связи с некоторыми чрезвычайными обстоятельствами, – начал Ефремов. Вид у него был озабоченный и усталый. – Вчера вечером получена особо важная телеграмма. Центральный Комитет партии и правительство сократили топливные фонды, отпускаемые для Высокоярской области. Вызвано это необходимостью решительно усилить помощь делу восстановления хозяйства районов, подвергавшихся немецкой оккупации.
   ЦК и правительство выражают надежду, что высокоярские коммунисты не растеряются перед лицом новых трудностей, сумеют мобилизовать местные ресурсы и этим самым уменьшат напряженность топливного баланса страны. Центральный Комитет и правительство ставят перед нами задачу – в ближайший год-два полностью обеспечить область своим топливом, с учетом перспектив ее промышленного развития…
   Максим и Артем сидели рядом. Артем склонился к брату, горячо зашептал ему в самое ухо:
   – Вот они, новые требования, Максюша! Ты только в сроках немного ошибся.
   – Подожди… давай дослушаем до конца, – тоже шепотом попросил Максим, увлеченный тем, что говорил Ефремов, и слегка отодвинулся от брата.

Глава вторая

//-- 1 --//
   В первый же день по прибытии экспедиции в Мареевку исполком сельского Совета переехал в новый дом, построенный правлением сельпо под контору, а свой дом, принадлежавший когда-то купцу Тихомирову, уступил экспедиции.
   Дом был большой, крестовый, рубленный в «замок», с двумя широкими крыльцами из крепких лиственничных плах, с резными перилами под покатой крышей, на фигурных прочных стойках. Дом был удобен тем, что имел два входа; один, парадный, в восточную половину, второй, со двора, в западную часть дома.
   Председатель сельсовета Севастьянов посоветовал Марине разместить штаб экспедиции в той части дома, которая имела парадный вход, а вторую половину дома занять под квартиру.
   – Вам, Марина Матвеевна, как начальнику экспедиции, нельзя жить далеко от штаба. Народ будет и днем и ночью с делами идти. По себе знаю, – сказал Севастьянов.
   Марина так и сделала. Оправдалось и предупреждение председателя сельсовета. Работы было так много, посетителей шло столько, что Марина не всегда успевала пообедать.
   Первую неделю заняли организационные хлопоты. Хотя население Притаежного района встретило экспедицию с большим сочувствием, но все-таки укомплектовать штаты оказалось делом не простым. Колхозы и учреждения неохотно отпускали людей, желавших временно перейти на работу в экспедицию.
   Ярое сопротивление оказал Марине директор Веселовского лесхоза: он решительно отказался отпустить в экспедицию лесообъездчика Чернышева.
   Марина обратилась за помощью к Максиму. Вскоре в экспедиции была получена копия телеграммы облисполкома, в которой предписывалось всем руководителям советских и хозяйственных органов Притаежного района оказывать экспедиции всяческое содействие.
   Только в середине второй недели (вместо двух-трех дней, как это предусматривалось планом) отряды экспедиции выехали в поле.
   В ответ на донесение Марины, что практическая работа экспедиции началась, директор института Водомеров прислал авиапочтой многословное письмо, в котором указывал, что нерасторопность, допущенная начальником экспедиции с разворотом исследований, крайне тревожит руководство института. В письме Водомеров строго предписывал: «Принять исчерпывающие меры к быстрейшему преодолению организационной неразберихи и безусловно выполнить план исследований, памятуя, что вложены огромные государственные средства, не менее нужные народу в другом месте».
   Марина читала письмо Водомерова с чувством негодования. Будь у нее меньше неотложной работы, она немедленно ответила бы директору, но времени на ведение переписки никак не хватало.
   Перечитав через день-другой директивы Водомерова, Мария поняла то, что вначале как-то ускользнуло от ее сознания: письмо Водомерова было подсказано желанием застраховать себя на случай, если работа экспедиции пойдет плохо и вышестоящие органы предъявят институту какие-либо претензии. Руководство, мол, института своевременно сигнализировало и указывало, а начальник экспедиции не обеспечил.
   «Ах ты страус пугливый!» – подумала Марина о Водомерове, и его письмо вызвало теперь уже не возмущение, а усмешку.
//-- 2 --//
   – Куда же вы исчезли, Алеша? Две недели я разыскиваю вас по всему Улуюлью, – пожимая руку Краюхина, говорила Марина.
   Краюхин стоял перед ней смущенный и обрадованный. О том, где он был и что делал, можно было судить по его костюму. Старые армейские сапоги от ходьбы по траве и кустарникам порыжели, зеленая выцветшая гимнастерка была вся в пятнах от смолы и какой-то красящей почвы, брючишки со свежими швами на коленях давно потеряли свой первоначальный вид и были того цвета, который можно определить только приблизительно как серый.
   Алексей похудел. Скулы его круглого лица заострились, волосы отросли чуть не до плеч. От загара он был коричневым, под цвет своих карих глаз. Руки Краюхина заскорузли, огрубели, покрылись ссадинами и царапинами. Но взгляд его был отчаянно веселым, и от всей его ладной фигуры, перехваченной в тонкой талии офицерским ремнем, веяло силой и здоровьем.
   – Все-таки приехали?! Молодец вы, Марина Матвеевна! Пробили стену!
   – Моих заслуг в этом нет, Алеша! Сама жизнь подталкивала. Ну, у вас-то как? Садитесь, пожалуйста.
   Марина усадила Краюхина на табуретку, а сама опустилась на деревянный жесткий диван, стоявший у стены. Они вдруг замолчали, не зная, с чего начать разговор.
   – Вы где были-то, Алеша, в последние дни? Почему никто о вас ничего не знает? – наконец спросила Марина. – Ведь не я одна вас искала. Ищет вас по каким-то партийным делам и Притаежный райком.
   – Жил в тайге, Марина Матвеевна, на Таежной, в районе Тунгусского холма. А последние десять дней вместе с одним старожилом Улуюлья, Мареем Гордеевичем Добролетовым, осматривал таежные озера. Когда-то староверы находили там уголь.
   – И что же у вас нового? – Марина не в силах была сдержать своего нетерпения.
   – Подождите, Марина Матвеевна, все расскажу по порядку.
   – Слушаю вас, Алеша. – Марина села поудобнее, а Краюхин открыл офицерскую сумку, туго набитую бумагами, вытащил тетрадь в клеенчатой обложке и принялся задумчиво ее листать.
   Он рассказывал о своем житье-бытье в Улуюлье подробно, день за даем. О многом Марина знала из его писем к ней и к Софье, но только теперь она поняла, какую важную работу проделал молодой ученый.
   Слушая Краюхина, Марина вспомнила свою беседу с Водомеровым перед отъездом из Высокоярска. Она предложила директору Института организовать в составе Улуюльской экспедиции геологическую группу под руководством Краюхина. Водомеров ответил отказом: штаты экспедиции утверждены, программа работ также, нецелесообразно возвращаться к этому вопросу снова, тем более что в состав экспедиции входит топогеографический отряд.
   – Я должен вас предупредить, Марина Матвеевна, что ни я, ни Захар Николаевич не одобрим никакого самоуправства с вашей стороны ни в отношении перестановки штатов, ни в отношении какого-либо изменения плана исследований.
   Это были последние слова директора, которыми он заключил свое напутствие начальнику экспедиции.
   И вот теперь, столкнувшись с жизнью, Марина видела, что она уподобится тупоголовому чиновнику, если в самом начале деятельности экспедиции не внесет серьезных поправок в организацию работ. В самом деле, как можно было изучать Улуюлье, не учитывая краюхинские материалы, его уже немалый опыт, его определенные взгляды на перспективы этого района? Можно было любить или ненавидеть его как человека, принимать его душой или не принимать, но закрыть глаза на вопросы, которые он ставил перед наукой, было невозможно. «Нет, дорогой Илья Петрович, – мысленно обращаясь к Водомерову, размышляла Марина, – придется мне кое в чем поломать установленные вами распорядки, поступить так, как велит жизнь и интересы науки. Чувствую, что это не понравится вам, вызовет гневные слова и грозные приказы, но чему быть, того не миновать».
   – Вы знаете, Алеша, почему я усиленно искала вас? Я надеюсь, что вы не откажетесь поработать в экспедиции, – проговорила Марина убежденно и твердо.
   – Разве у вас найдется мне дело?
   – Конечно, найдется!
   – Но ведь в составе экспедиции нет геологического отряда? Куда же вы меня приспособите? – Краюхин замялся, смущенно помолчал, махнул рукой и продолжал: – Впрочем, у меня такое положение, что я пойду к вам и простым рабочим.
   – За откровенность плачу откровенностью, – усмехнувшись уголками губ, сказала Марина. – Дело обстоит так: в экспедиции остались незамещенными несколько должностей рабочих и лаборантов. Но сейчас у меня возник план: сегодня же я пошлю Водомерову телеграмму, в которой предложу включить вас в состав экспедиции консультантом. Тут же я укажу, что своими последними изысканиями вы приблизились к важным открытиям…
   Краюхин засмеялся, но глаза его остались грустными.
   – Неужели вы надеетесь на положительный ответ? – спросил он.
   – Честно сказать, не надеюсь.
   – Тогда к чему расходовать государственные деньги на телеграммы?
   – Капля камень долбит.
   – Если так, действуйте!
//-- 3 --//
   Марина вставала с восходом солнца и, перекинув через плечо полотенце, шла купаться на реку. Так начинался ее день.
   Однажды, возвращаясь с реки, она еще издали увидела, что на крыльце штаба экспедиции ее ждет какая-то женщина. «Кто же это? Неужели Ульяна Лисицына с Синего озера вернулась? Может быть, что-нибудь с Настенькой случилось?» – с беспокойством подумала Марина и ускорила шаги. Но вскоре Марина разглядела, что женщина с опущенной на лицо косынкой сидела, опершись на чемодан, поблескивающий на солнце металлическими наугольниками. «Вероятно, кто-то из другого села в сельсовет приехал. Сколько раз просила Севастьянова снять вывеску!»
   Женщина, подняв руки, потянулась, потом отодвинула от себя чемодан и опустила на него голову. И Марина сейчас же узнала ее.
   – Соня! Откуда вы появились?! – закричала она и, размахивая полотенцем, побежала с резвостью девочки.
   Софья Великанова встала и, щуря близорукие глаза, ослепленная ярким солнцем, с полминуты беспомощно смотрела вдоль улицы. Потом она бросилась навстречу Марине и обняла ее.
   Софья Великанова приехала из Притаежного с попутной машиной, проведя ночь в дороге. Марина расспросила ее о всех новостях, накормила, уложила спать и ушла на работу.
   Вскоре заведующий отделением связи Тимоша принес ей принятую по телефону из Притаежного телеграмму. Текст ее Тимоша записал на листке бумаги, вырванной из ученической тетради.
   Марина знала, что это был ответ Водомерова на ее просьбу о зачислении Краюхина в состав экспедиции. Но то, что она прочитала, изумило ее так, как не изумил бы, наверное, гром, прогремевший над Мареевкой в этот безоблачный день.
   В телеграмме говорилось: «С целью усиления научной части Улуюльской комплексной экспедиции руководство института направляет в ваше распоряжение младшего научного сотрудника Бенедиктина тчк Обязываем вас использовать товарища Бенедиктина по специальности с учетом потребностей экспедиции вытекающих из программы исследований Водомеров».
   Марина скомкала телеграмму и с такой силой отшвырнула ее, что бумажный комочек, ударившись об пол, подскочил и выкатился за порог двери.
   Тимоша понял, что принес неприятную новость, сконфузился и поспешил уйти.
   – Лицемеры! Не мытьем, так катаньем думают меня взять!
   С яростью отталкивая стулья и скамейки, Марина выскочила на крыльцо с намерением разбудить Софью и обо всем рассказать ей. Но, взглянув на часы, Марина удержала себя.
   Она вернулась обратно, села за свой стол, взяла чистый лист бумаги и крупным размашистым почерком написала: «Высокоярск Научно-исследовательский институт Водомерову Удивлена вашим решением относительно Бенедиктина тчк Его присутствие экспедиции не оправдывается никакими деловыми соображениями тчк Вторично прошу положительно решить вопрос привлечении экспедицию Краюхина».
   Марина перечитала написанное, подумала: «А может быть, отмолчаться? Пусть себе тешатся руководители института». Но сейчас же она изменила свои мысли. «Нет, нет, отмалчиваться нельзя. В этом случае Водомеров решит, что я своим молчанием одобряю его поступок».
   Марина переписала телеграмму набело и заторопилась на почту.
   И вот прошло еще пять дней, а ответа насчет Краюхина не поступало.
   Марина понимала, в состоянии какого нетерпения живет Краюхин. После их встречи он уехал в Притаежное и там дожидался вестей от нее.
   Начала томиться от безделья и Софья. Все, о чем можно было переговорить с ней, они переговорили. Теперь Софья стремилась к Тунгусскому холму на раскопки. Она рвалась туда, конечно, не только из-за работы – ей хотелось скорее быть вместе с Алексеем.
   Прождав еще два дня, Марина решила, что она не имеет никакого морального права ни перед Софьей, ни перед Краюхиным, ни перед наукой ждать дальше. «Уж раз они там молчат, то возьму всю ответственность на себя. Пусть потом меня прорабатывают или снимают. Их дело! А только, видя, какими фактами располагает Алексей Краюхин, я не могу остаться к его судьбе равнодушной и не привлечь его к работе в экспедиции», – размышляла Марина, терзаясь и уставая от этих мыслей.
   Она позвала к себе Софью. Девушка в темном чулане проявляла фотопленку и прибежала встревоженная, с мокрыми руками, в косынке, небрежно сбившейся на затылок.
   – Телеграмма? – Она остановилась возле дверей с горящими глазами.
   – Нет, Соня, телеграммы нет и, вероятно, не будет. Я решила все сама.
   Софья, видя, что разговор будет совсем другой, чем она предполагала, перешагнула порог и вошла в комнату.
   – Что же вы решили, Марина Матвеевна?
   – Я зачисляю Алексея Корнеевича на два вакантных места лаборантов моего ботанического отряда, то есть я объединяю две ставки в одну.
   – А можно так делать?
   – А можно закрывать глаза на серьезные доказательства ученого?
   Софья беспомощно пожала плечами и вопросительно посмотрела на Марину. «Ну и что же вы все-таки решили?» – говорил ее взгляд.
   – Я сейчас написала приказ о назначении Краюхина старшим геологической группы. Вас, Соня, поскольку вы приехали помогать нам, я зачисляю также в эту группу. Ваша общая задача: выехать на Тунгусский холм, произвести геологическое и археологическое обследование этого района…
   – Я готова ехать хоть сейчас, Марина Матвеевна! – воскликнула Софья.
   – Одна вы поехать не сможете. Нужно вызвать из Притаежного Алексея Корнеевича. Я сейчас напишу ему телефонограмму и отнесу Тимоше. – Марина быстро прошла за стол и принялась писать.
   – Телефонограмму я отнесу, Марина Матвеевна, а вы работайте, – сказала Софья и поспешно скрылась за дверью.
   Она вернулась через две-три минуты совсем в другом виде. На ней было ярко-красное шелковое платье, лаковые босоножки и широкополая шляпа из золотистой соломки. Софья так вся и светилась.
   Марина проводила ее взглядом, усмехнулась, подумала: «Чего не делает любовь!»
//-- 4 --//
   Группа Краюхина, в которую, кроме него и Софьи, входили еще четверо рабочих, двинулась к Тунгусскому холму на лодке.
   Этот способ передвижения предложил Алексей, так как набралось еще много всякого имущества, главным образом инструментов.
   Услышав, что речь идет о Краюхине, правление мареевского колхоза в порядке помощи экспедиции выделило новую, только что просмоленную лодку с высокими тесовыми бортами и крышей из легких, сшитых еловыми сучьями листов бересты.
   Марина стояла на берегу до тех пор, пока лодка не скрылась за крутым поворотом берега. Поднимаясь на высокий мареевский яр и все еще посматривая вниз по течению реки, Марина думала:
   «Уехали! И, может быть, привезут большое будущее и Улуюлью и себе…»
   Она представила искрящиеся радостью глаза Софьи, румянец, проступавший на ее всегда смугло-бледном лице, голос ее, какой-то особенно мягкий, ласкающий слух, и ей не то что стало завидно, чуть-чуть горько за себя, за свою жизнь, в которой почти не было вот такого же безотчетного счастья.
   «Только разве в ту весну, когда Андрюша Зотов сказал, что любит меня, было мне хорошо-хорошо», – подумала Марина. Она вспомнила, как они просиживали в университетской роще всю ночь, от зари до зари, а в течение дня по нескольку раз гоняли знакомых девчонок с записками.
   Марина шла по Мареевке, захваченная воспоминаниями, и улыбка освещала ее лицо.
   Разгоралось утро знойного летнего дня, какие бывают только в Сибири. Нежно-голубое, без единого пятнышка и до бесконечности обширное и ласковое небо простерлось над землей в торжественной неподвижности. Солнце только поднималось из кедровников. Каждый, кто видел его в этот час, не мог не подумать, что ночку солнышко скоротало здесь, в тиши вековых деревьев, как коротает ее охотник, когда прихватит его в тайге темнота.
   Живой мир встречал новый светлый день стоголосым трезвоном и суетой. Звонко кричали петухи, рассыпали трели шумные стайки скворцов, собаки щурили глаза на малиновый шар, поднимавшийся чуть ли не с хозяйских огородов, и яростно брехали на него, подзадоривая друг друга. А во дворах гремели уже подойниками, и коровы, мыча, с охотой отдавали располневшие за ночь соски в ловкие руки хозяек.
   Марина поднялась на крыльцо и остановилась. Из приоткрытых дверей на нее пахнуло табаком, и не просто табаком, а тем неповторимым запахом, который издают папиросы, смоченные одеколоном. Такие папиросы всегда курил Бенедиктин.
   Озадаченная этим запахом и в особенности тем, что двери ее квартиры открыты, Марина вошла.
   В прихожей было пусто. Марина поспешила в комнату. Она перешагнула низкий, крашенный под цвет пола порог и отпрянула назад. На стуле, рядом с ее кроватью, привалившись головой на подушку, спал Бенедиктин. Марина хотела уйти незамеченной, но Бенедиктин очнулся, кинулся вслед за ней:
   – Мариночка!..
   Марина остановилась, повернулась лицом к Бенедиктину, чувствуя полную растерянность.
   – Здравствуйте! Как вы здесь оказались? – спросила она.
   Как ни находчив был Бенедиктин, но и он растерялся.
   – Я? Я захожу, женщина прибирает в комнате. Я отрекомендовался, и она разрешила мне остаться.
   – Что значит: «Я отрекомендовался»?
   – Я сказал, что я… твой муж.
   Марина мучительно поморщилась, ей стало больно и противно.
   – Зачем вы приехали?
   – Я выполняю приказ директора… Кроме того, я рассчитывал, что ты одумалась…
   Сверкнув глазами, Марина приблизилась к Бенедиктину, твердо сказала:
   – Я еще раз прошу вас ни теперь, ни в будущем не говорить об этом. Мне незачем одумываться. Я сделала то, что сочла нужным.
   – А как же мне к тебе обращаться: товарищ начальник экспедиции? – Бенедиктин попробовал засмеяться.
   Направляясь в Мареевку, он самонадеянно думал о том, что Марина уже, наверное, кусает локти. Ну, ничего, пусть себе помучается. Он еще посмотрит, как быть дальше. Прием, который он встретил у Марины, был иным, и это начинало его злить.
   – Как обращаться? Так же, как обращаются все. У меня ecть не только должность, по имя и отчество.
   Марина прошлась по комнате и, видя, что Бенедиктин снова опустился на стул, продолжала:
   – Я прошу вас, Григорий Владимирович, пройти в соседнюю половину, где помещается штаб экспедиции, и дождаться меня. Я скоро приду, и тогда решим вопрос о вашей работе.
   Ну, этого Бенедиктин не ожидал! Никогда он не думал, что у Марины найдется столько твердости. Ему всегда казалось, что при его настойчивости он может из нее, что называется, «веревки вить». И вот нб тебе! Тактично, но решительно она выставляет его из своей комнаты.
   Бенедиктин вскочил со стула, схватил свой чемодан, тюк с постелью, портфель и, скрипя зубами от злости, вышел.
   Марина посмотрела ему вслед, и ничто ни жалость, ни сочувствие, ровным счетом ничего не шевельнулось в ее душе. Так надо было сделать, и так она сделала.
   Через полчаса Марина вошла в штаб экспедиции. Бенедиктин, нахохлившись, сидел возле своих вещей в углу.
   – Чем вы намерены заняться? – спросила Марина, открывая ключиком стол, в котором лежали ее бумаги.
   – Я прибыл в распоряжение начальника экспедиции. Как ты решишь… Как вы решите, – поспешил поправиться Бенедиктин.
   – Хорошо. Я направлю вас в ботанический отряд, который работает по правобережью Таежной, в районе Заболотной тайги. Там найдется вам работа по специальности. У нас крайне слабые представления о растительности того района.
   – А Софья Захаровна там же? – не дав Марине договорить до конца, спросил Бенедиктин.
   – Нет, она выехала в том же направлении, но в другое место.
   – В таком случае есть просьба – не от меня, конечно, а от профессора, Захара Николаевича… Он очень беспокоится за дочь и просил меня быть по крайней мере поблизости от нее.
   – Софья Захаровна в полной безопасности… А вас послать туда я не могу. Нет дела.
   – Но когда такой человек просит, то ваша обязанность – выполнить.
   – Я прежде всего отвечаю за работу.
   – Просит научный руководитель института!
   – Просьба непосильная.
   – Просьба начальника равнозначна приказу!
   – Тогда я предпочту ослушаться начальника.
   – Вы знаете что, Марина Матвеевна, вы слишком много на себя берете.
   – Я считаю наш разговор бесполезным.
   – Но я намерен…
   Трудно сказать, сколько еще времени Бенедиктин надоедал бы Марине своими домогательствами, если бы в комнату не вошла пожилая женщина – посыльная из правления колхоза.
   – Меня послал председатель, Терентий Петрович, – заговорила женщина, едва переступив порог. Грудь ее высоко вздымалась, она шумно дышала. – Велел спросить вас: не надо ли что отправлять на Таежную? От колхоза туда подводы сейчас идут со снастями для рыбаков.
   – Ну вот, Григорий Владимирович, и оказия! Отправляйтесь с этими подводами. Другого такого случая не будет, придется тащиться по тайге пешком.
   Не дожидаясь, как к этому отнесется Бенедиктин, Марина повернулась к женщине.
   – Передайте, пожалуйста, Терентию Петровичу, что я прошу возчика подвернуть к нашему дому. Мне нужно отправить вот этого товарища.
   – Передам. Беспременно передам, – закивала головой женщина и заторопилась из комнаты.
   Бенедиктин был ошеломлен всем происходившим и долго смотрел на Марину молча.
   – Так скоро… А я хотел поговорить с тобой, Мариночка… Поговорить по душам, – наконец тихо сказал Бенедиктин. Он подошел к столу, за которым сидела Марина, постоял, ожидая ее ответа, но, не дождавшись, отступил назад.
   Марина, чуть приподняв голову, взглянула на него. Бенедиктин стоял в раздумье, не зная, чем еще можно обратить на себя внимание. Он был одет, как городской охотник-любитель: сапоги с длинными голенищами, брюки с шевровыми леями, спортивная курточка с бесконечными «молниями» и вдоль и поперек. Через плечо на узком коричневом ремешке висел в новом кожаном футляре фотоаппарат.
   «Вырядился-то как! Ну, подожди, комары сотрут с тебя лоск», – с внутренней усмешкой подумала Марина и нарочно низко склонилась над папкой.
   Бенедиктин тяжело зашагал по комнате, вначале очень медленно, потом быстрее; затем он остановился напротив Марины, желчно сказал:
   – Твое упрямство я объясняю одним: ты ревнуешь меня к Софье, конечно же, ревнуешь!
   Марина посмотрела на него серьезным взглядом, покачала головой, с сожалением проговорила:
   – Надо же так любить себя! Буквально до умопомрачения… Несчастный!
   Бенедиктин только этого и ждал. Он вскинул руки, сложил их по-наполеоновски на груди, собираясь сказать что-то длинное и, с его точки зрения, важное. Но в открытое окно послышался скрип телеги.
   – За вами едут, – сказала Марина.
   Бенедиктин с отчаянием махнул рукой.
   – Эй, кто там у вас на Таежную? Выходи! – раздался голос возчика.

Глава третья

//-- 1 --//
   Максим шел по густому сосновому лесу. После короткого, но сильного ливня, пронесшегося вечером, в лесу было свежо и влажно. Деревья, кусты, цветы, травы стояли чистые, опрятные, тщательно промытые до корней упрямыми струями дождя. В канавах и ложбинах поблескивали лужи, покрытые лесным мусором, принесенным сюда потоками воды. В лужах плавали хвоинки, листики, куски коры, похожие на заплатки, кедровые скорлупки, паутинки, сучки самых причудливых и неожиданных форм, в виде маленьких человечков, змеек с поднятыми головками, игрушечных домиков. Густотерпкий настой запахов, стоявший тут в знойные дни, улетучился, и сейчас в лесу разливались и благоухали топкие, щекочущие ноздри ароматы смолы.
   Для Максима летом на природе не было другого, более увлекательного занятия, чем собирание грибов. Он шел медленно-медленно, присматриваясь к земле, покрытой травой, слоем рыжей хвои, прошлогодним жухлым листом кустарников. Острый взгляд схватывал каждую пядь пространства. В одной руке Максим держал сплетенную из гибкого краснотала корзину, в другой – тонкий длинный прут. Вдруг его глаза останавливались на коричневом или нежно-желтом пятнышке, мелькнувшем сквозь зелень травы. Осторожно разгребая прутиком стебли и листья земляники, вязеля, пырея, метлицы, Максим убеждался, точно ли он наткнулся на гриб. Если ошибки не было, он опускался на колени, осматривал гриб и, если тот оказывался молодым, нечервивым, срезал его под самый корень узким острым ножом. Ощущение, которое возникало у Максима, когда он брал гриб в руки, было ни с чем не сравнимо. Пожалуй, только ребенок, которому вдруг свалилось счастье завладеть какой-то необыкновенно интересной игрушкой, поразившей его, испытывал такую же полноту удовольствия, которую испытывал Максим. Ему приятно было разгребать траву, скрывавшую гриб, приятно смотреть на него, ощупывать его рукой, приятно было взять гриб на ладонь, почувствовать кожей его холодок, а потом не спеша положить его в корзинку в рядок с другими грибами.
   Случались порой ошибки, но они всегда были забавными и неожиданными. Иногда вместо гриба Максим поднимал из травы гальку такой диковинной расцветки, что она могла сойти и за гриб, и за осенний березовый лист, и даже за утиное яичко. Такой камешек Максим прятал в карман, чтоб потом дома вытащить его и еще раз подивиться причудам природы. Бывали случаи просто потешные. Как-то раз Максим принял за гриб обыкновенный сосновый сучок. Прикоснувшись к нему ножом, он понял свою ошибку, но еще долго сидел, любуясь находкой. В конце концов Максим поднял сучок и был удивлен, что в нем ничего не было похожего на гриб. Максим крутил в руках сучок, стараясь уяснить, чем же все-таки он мог обмануть его.
   Особенное удовольствие доставляли Максиму запахи леса грибной поры. Временами воздух в лесу был таким густым и сытным, что, казалось, его можно было резать кусками и складывать в штабеля про запас, для зимы.
   Максим прежде очень любил ходить по грибы вместе с Анастасией Федоровной. По обыкновению, они вспоминали юность или пели старинные русские романсы. Правда, нетерпеливый характер Анастасии Федоровны часто брал свое. Как только они замолкали, она исчезала и возвращалась с переполненной корзиной.
   – Ого, сколько ты набрала, Настенька! – удивлялся Максим и, оправдывая свою медлительность, говорил: – А ведь я собираю только первый сорт!
   Она смеялась, шутливо журила его:
   – Ну, ну, первый сорт! Руки и глаза у тебя второй сорт! Проворства у тебя нет!
   – Уж это верно! В старое время меня ни один хозяин не взял бы в работники.
   – Наговариваешь на себя! Ты порой бываешь быстрый, как огонь! А тут «на грибах» словно цепенеешь.
   Максим замолкал. И в самом деле, оказавшись «на грибах», он менялся. Если у Анастасии Федоровны вид грибов пробуждал азарт, то в душу Максима он вселял какое-то необычное умиротворение и успокоенность. У него пропадало всякое желание куда-то спешить и по поводу чего-то волноваться. Может быть, поэтому после похода по грибы он физически чувствовал себя обновленным. Вероятно, в природе не существовало другого занятия, за которым так хорошо отдыхали бы нервы, мускулы, мозг. Безделье его утомляло. А тут, «на грибах», вроде и дело-то было пустяковое, а все-таки оно увлекало, и норой так сильно, что забывалось время.
   Так было и сегодня. Максим без устали шел все дальше и дальше, не замечая, что сосновый лес с каждым шагом редеет, забитый осинником и мелким кустарником. Грибы попадались реже. Следовало бы давно уже вернуться, но Максима словно несло течением.
   Круглая большая корзина до самых краев была наполнена маслятами. Грибы были сложены один к другому. Природа покрыла их каким-то клейким веществом, и вид их не мог бы оставить равнодушным ни одного человека. Они лежали, как живые существа, готовые в любую минуту встрепенуться.
   Не меняя направления, Максим прошел еще с километр и остановился на маленькой поляне. Под ногами у него на траве валялся небрежно свернутый светло-синий плед, а в трех шагах от пледа лежала круглая, покрытая лаком трость. «Чьи же это вещи?» – подумал Максим, недоуменно оглядывая полянку и присматриваясь к малорослому лесу, окружающему ее со всех сторон.
   – Удивительно! – произнес вслух Максим и поднял палку, а потом плед.
   «Кто-нибудь из грибников бродил тут и потерял, – решил он и усмехнулся в душе. – Видно, не один я забываю на грибах обо всем на свете».
   Он пошел дальше, то и дело посматривая по сторонам и надеясь встретить хозяина этих вещей. Но поляна кончилась, лес опять стал гуще, впереди заблестела полоска речки, а никто не встречался. Максим хотел уже повернуть назад, как вдруг увидел под черемуховым кустом незнакомого человека. Он был в белом парусиновом костюме, в широкополой соломенной шляпе, в пенсне; его морщинистые щеки прикрывали седые взлохмаченные баки. Человек сидел перед мольбертом и, то и дело взглядывая на прибрежные кусты, торопливо тыкал кистью в холст.
   – Простите, пожалуйста, не ваши ли вещи я подобрал? – приближаясь к художнику, спросил Максим.
   Человек так был увлечен работой, что даже вздрогнул от неожиданности. Он быстро поднялся с походного складного стула и, заслоняя ладонью глаза от лучей солнца, пробивавшихся сквозь листву, в упор посмотрел на Максима.
   – Покорно благодарю. Я считал их безвозвратно потерянными.
   Максим подошел к художнику и подал ему плед и палку. Тот принял их, но тотчас же бросил в траву, под куст.
   – Ай, какая прелесть у вас! – сказал он и уставился своими близорукими глазами на грибы в корзине.
   – Набрал в сосновом лесу, – встряхивая корзину, сказал Максим, чувствуя неудобство за то, что отвлек художника от холста, и собираясь поскорее оставить его в одиночестве.
   Но тот словно угадал, что было на душе у Максима.
   – Не спешите, пожалуйста, – просяще сказал художник и присел, чтобы лучше рассмотреть грибы.
   «Быть может, натюрморт с грибами решил написать», – подумал Максим и чуть приподнял корзину.
   – Как на подбор, один к одному! – снова начал восхищаться художник. – Вы не простой сборщик грибов, а талант в своем роде. И сколько же времени вы затратили, молодой человек, на эту корзину?
   «Молодой человек? Неужели он не видит, что я уже далеко по молодой? Или это только сравнительно с ним?» – пронеслось в уме Максима.
   – Сколько времени? Брожу с утра. Как говорят хозяйственники: работа малорентабельная, – засмеялся Максим.
   Засмеялся и художник, подергивая себя за пышные баки.
   – В старицу-то не зря говорили: охота пуще неволи. Это останется истиной для всех поколений.
   Максим понял, что художник, по-видимому, за день натосковался без людей и рад этой встрече с незнакомым человеком.
   – А вы что же… на этюдах здесь? – спросил Максим, присматриваясь к старику и думая: «Видимо, художник из приезжих. Высокоярских я всех как будто знаю».
   – Как вам сказать, – замялся художник. – Есть старинная русская пословица: «Каждый по-своему с ума сходит». Я с юности слыву чудаком оттого, что имею вот эту слабость, – он потряс в воздухе кистью. – Но эта страсть, знаете, безобидная. Кроме меня, от нее никто не страдает. Еще вот только вышка дома. Она забита холстом и картоном…
   – Ну, зачем же на вышку?! У нас в городе есть выставочный зал! – воскликнул Максим, про себя подумав: «Художник в припадке самокритики».
   Но тот словно не слышал его слов.
   – Среди моих сверстников есть люди со всякими странностями. Один пристрастился к рюмке, другой… – художник засмеялся, давясь словами и откашливаясь: – Другой неравнодушен к кошкам… Нет, знаете, увольте от такого занятия… И отчего все это?.. От одиночества!
   – Вы что же, совершенно одиноки? – спросил Максим, когда художник умолк.
   Старик не сразу ответил, присматриваясь к Максиму и про себя взвешивая, доступен ли ему такой сложный разговор.
   – Формально – нет, фактически – да, – наконец сказал он, по-видимому решив, что с Максимом можно говорить откровенно.
   Максим вопросительно взглянул на художника, ожидая, что он расскажет о себе. Но тот замолчал, и у него был такой вид, что казалось, к начатому разговору он уже не возвратится.
   – Если вы не торопитесь, – тихо и как-то особенно проникновенно сказал художник, – то я вам расскажу… то ли быль, то ли притчу.
   – Пожалуйста, – ответил Максим.
   – В таком случае присядем, – предложил художник и, разостлав на колоде свой плед, только что подобранный Максимом в лесу, первый сел на него.
   Максим примостился на краешке, намереваясь за разговором покурить.
   – Так вот. Жили-были на белом свете три друга, и каждый мечтал о своем счастье. Но счастье представлялось им по-разному. Первый думал, что счастье – это богатство, второму счастьем казался талант, а третий считал, что счастье – семья… Долго ли, коротко ли, но все они достигли своего счастья. Однако у всего ecть конец, есть конец и у человеческой жизни. Перед смертным часом собрались друзья, чтобы подвести итоги. Первый сказал: «Богатым я был, а счастья не испытал. Умираю скрягой и человеконенавистником». Второй сказал: «Талантливым я был, а счастья не испытал. Ухожу из жизни истерзанный одиночеством». Третий сказал: «А я познал, что такое счастье. Ухожу обласканный близкими и оставляю земле самое ценное – новых людей».
   Художник взглянул из-под стекол пенсне на Максима и засмеялся, хотя ему было совсем невесело.
   – Вот как бывает!
   – Бывает! В притче много смысла, – сказал Максим, раздумывая, к какому роду счастья относит он свое собственное.
   – Но случается и так: человек обеспечен, талантлив, имеет семью, а настоящее счастье его идет где-то рядом. – Старик произнес эти слова глухо, угрюмым тоном, и Максим понял, что все это он сказал о самом себе.
   – Случается и так. Всяко случается, – поспешил согласиться Максим.
   – Пора домой. Я могу подвезти вас до города. Не хотите? – спросил старик.
   – Если вас это не обременит, то я с огромным удовольствием. У меня уже ноги гудят.
   – Ноги гудят? Никогда не слышал такого выражения, – складывая кисти и краски в ящичек, удивился художник.
   – Что вы! Это очень ходовая фраза, и не только у охотников.
   – Тогда, вероятно, запамятовал.
//-- 2 --//
   Через десять минут Максим сидел в легковой машине на заднем сиденье. Рядом с ним лежал ящичек с красками, складной мольберт и свежий, еще не просохший этюд в грубом подрамнике из плохо оструганного соснового дерева. Художник разместился рядом с шофером и всю дорогу молчал. Максим подумал, что старик утомился и задремал. Но когда машина покатилась по мостовой окраинных улиц города, он вдруг бодрым голосом спросил:
   – А где вы живете, молодой человек?
   – Я живу где-нибудь у трамвайной остановки.
   – О нет! Так не пойдет. Услуга за услугу, – засмеялся художник, полуобернувшись к Максиму. – Вы спасли меня от нареканий домашней работницы. Она бы за такую потерю перепилила мне шею.
   Вскоре машина свернула на набережную и остановилась у ворот дома профессора Великанова, который благодаря великолепному саду был известен всему городу.
   – Ну вот я и приехал, – сказал художник, открывая дверцу машины.
   – По-моему, это дом профессора Великанова, – взглянув в окно, сказал Максим.
   – Совершенно правильно. Я и есть профессор Великанов, – проговорил художник.
   – Ну, знаете, случай! Давно собирался с вами познакомиться, – смутился Максим. – А я-то вас за профессионала-художника принял!
   Он вышел из машины, помог Великанову вытащить его вещи и, пожимая руку, сказал:
   – Позвольте и мне назваться. Я брат вашей сотрудницы Строговой.
   – Максим Матвеич? – Великанов был изумлен и смущен не меньше Максима. – Я же о вас много слышал и от сестры вашей, и от других работников… Это вы были директором политехнического института в предвоенные годы?
   – Да, я. И странно, что, живя в одном городе, мы нигде не встретились раньше.
   – А что тут странного? Вы были в политехническом, а я в университете… Два «хозяйства», две дороги… тысячи научных работников… К тому же перед войной сидел я в Москве по пять-шесть месяцев в году, проталкивая в Учпедгизе свой учебник.
   – А потом началась война… Пять с половиной лет Высокоярск только снился мне.
   – Ну вот видите! Душевно рад, что случай свел нас.
   – Взаимно рад и я. И не будь этого случая, все равно напросился бы к вам, Захар Николаевич. Есть к вам дела, и неотложные дела.
   – Прошу! В любое время дня и ночи прошу.
   – Спасибо вам и до свидания.
   Они попрощались. Максим вернулся в машину. «Как это хорошо, что встретился я с ним не в кабинете, а и лесу. Все получилось просто, человечно, без официальных сложностей… Хорошо, очень хорошо!» – думал Максим.

Глава четвертая

//-- 1 --//
   Анастасия Федоровна была человеком беспокойным, неугомонным, умеющим даже в самое маленькое, порою пустяковое дело вносить азарт и страсть. Где бы она ни оказывалась – дома ли, на службе ли, в командировке ли, – всюду ее кипучая энергия находила применение. Она не любила никакого бездействия, презирала тугодумов, ипохондриков, нытиков и любила людей, скорых на руку и на слово. Временами она была резковатой, но всегда справедливой.
   Работая в Новоюксинском районе заведующей райздравом, она добилась образцового порядка и чистоты в общественных помещениях. Рассказывали, что однажды, появившись на заседании исполкома райсовета в прокуренном, замусоренном зале районного Дома советов, она отказалась докладывать о санитарном состоянии района, публично пристыдила председателя райисполкома за такое позорное содержание зала. Заседание было прервано и началось только после тщательной уборки.
   Председатели сельских Советов, правлений колхозов, заведующие почтовыми отделениями, директора магазинов, различных контор, больниц, школ знали, что если Анастасия Федоровна обнаружит грязь и беспорядок в помещениях, она с такой яростной силой начнет отчитывать, что не приведи господь. А она была вездесущей, и уж если за что бралась, то бралась цепко, рьяно и надолго.
   Был, говорят, в том же Новоюксинском районе с ней и такой случай: зашла она однажды в крестьянский дом. Это было у нее правилом – заходить в дома, знакомиться с женщинами, разговаривать с ними о жизни, узнавать нужды, давать советы. И вот заходит и видит непролазную грязь, беспорядок, сущий ералаш. На кровати лежит хозяйка. Анастасия Федоровна к ней:
   – Вы что, больны?
   Слово за слово – разговорились. Женщина оказалась здоровой, малодетной, но уже изрядно обленившейся.
   – Не стыдно, что в такой грязи живете? – спросила ее прямо Анастасия Федоровна.
   Женщина смутилась, стала ссылаться на занятость колхозной работой. Анастасия Федоровна не отступает. Та возьми да и скажи:
   «Вам, мол, интеллигентным, хорошо попрекать. Сами ничего не умеете, за вас все домработницы делают». Анастасия Федоровна говорит ей:
   – Где у вас ведро и тряпка?
   Та вначале на попятную, да не тут-то было! Не на таковскую нарвалась. Анастасия Федоровна сбросила с себя пальто, туфли, чулки и за работу. Не прошло и двадцати минут, а изба словно помолодела. У хозяйки один выход: помогать врачу.
   В деревне, известно, секретов нет. Не успела еще Анастасия Федоровна пол домыть, а под окнами уже замаячили доглядчики. И пошел слушок из дома в дом: «Фекла-то на весь район опозорилась. Стыд головушке! Самая главная врачиха из района пол ей мыла. Знать, в самом деле лень до добра не доводит».
   Случай этот дошел до многих. И не только женщины, многие мужчины, услышав об этом, тоже призадумались.
   Анастасия Федоровна не гнушалась никакой работы и всякое дело исполняла с усердием, которое было не напускным, а идущим от ее характера, от ее натуры.
   Придя с Ульяной на Синее озеро, Анастасия Федоровна взялась сооружать стан. К ее группе были прикомандированы трое рабочих. Мужики оказались из Подуваровки. Они были приезжие, жить в тайге им не доводилось. Пошли в экспедицию с настроением проболтаться лето, подзаработать денег и вернуться домой, когда в колхозе все горячие работы будут свернуты. То, что в группе начальником будет женщина, их вполне устраивало. «Баба не мужик, с ней легче столковаться», – переговаривались между собой подуваровцы.
   Посовещавшись с Ульяной, Анастасия Федоровна решила разместить стан на одной из гладких площадок, на спуске к озеру. Место было во всех отношениях отменное: за ветром, над водой, в окружении разнолесья и вблизи от родников. Было решено также поставить навес на случай, если начнется ненастье, а в палатках сколотить нары, чтобы при стоке воды с косогора не оказаться в сырости.
   И тут-то подуваровские мужики показали себя. Они заявили, что не к чему тратить такую уйму сил и сооружать стан. Не навек, мол, поселились тут.
   Анастасия Федоровна попыталась уговорить их, но они замахали руками. На крышу навеса дранку, мол, надо, а драть дранку не простое дело. К тому же нужен инструмент. Можно, конечно, заменить дранку берестой, но время уже не весеннее, сок на березах отошел, бересту не вот разом сдерешь.
   – Ну, если так, то поселимся раздельно. Мы с Улей устроимся, а вы как хотите, – сказала Анастасия Федоровна.
   На том и порешили. Целых два дня обстраивались женщины. Поставив палатку, они окопали ее канавами со спусками к озеру. Потом соорудили навес, крытый берестой и еловой корой. Под навесом сделали из плах столик для занятий. Пока Анастасия Федоровна и Уля работали, мужики курили возле костра, спали, ходили на озеро удить рыбу, тихонько насмехались: «Вот дуры бабы! Можно подумать, что они вековать здесь собрались».
   Когда Уля стала забивать стойки для навеса, мужики устыдились, решили помочь. Но Анастасия Федоровна резко отвергла их помощь.
   – Нет, нет, мы сами! Уговор дороже денег, – сказала она мужикам.
   Несколько сконфуженные, мужики ушли на озеро.
   – Ну и работнички, язви их, попали! – выругалась Ульяна. – Замучаемся мы с ними, Анастасия Федоровна. Откуда они такие недотепы взялись? По всему видать, никогда в тайге не бывали.
   – Воспользовались нашей оплошностью. В договоре ни слова не сказано, что работа по сооружению стана входит в их обязанности.
   – Да ведь это само собой разумеется. Жить-то им придется! – возмущалась Ульяна.
   – В случае чего выгоню их! – сказала Анастасия Федоровна.
   – Одним-то нам тоже будет не сладко, – беспокоилась Ульяна.
   Но недаром говорится, что самый мудрый судья – жизнь. Она и примирила Анастасию Федоровну и Ульяну с мужиками.
   Как-то ночью, когда тайгу окутывала непроглядная темная летняя ночь, надвинулась на Улуюлье страшная гроза.
   С вечера небо было чистым и кое-где поблескивали звезды. Мужики легли спать у костра, даже не растянув над собой брезента.
   Вдруг послышались раскаты грома. Анастасия Федоровна и Ульяна проснулись и вылезли из своей палатки посмотреть, что делается на небе. Оно было освещено текучим негаснущим огнем зеленовато-белого цвета. Молнии вспыхивали непрерывно по обширному полукругу. Удары грома, усиленные в тысячи раз эхом, сливались в протяжный рокот, сотрясавший землю и воздух.
   Ульяна сразу поняла, что на тайгу идет фронтальная гроза. Чтобы спастись от смертельной опасности, звери и птицы забиваются в эту пору в землю. Громоздкие, рослые сохатые втискиваются под обвалы берегов, белки, колонки, лисицы, соболя, горностаи уходят в норы, оказываясь по соседству со своими врагами. Птицы прячутся под кочками и корнями деревьев. Воздействие стихии на всякую живность так велико, что она смиряет даже самых отчаянных хищников. Страх сковывает все другие инстинкты.
   Ульяну уже однажды застала такая гроза в тайге. Но тогда она была с отцом, и они заранее выкопали в яру землянку. Как и теперь, гроза пришла ночью, но Михаил Семенович по каким-то одному ему известным приметам узнал об этом еще в полдень. Ульяна пока не обладала таким знанием природы, какое было у отца. Однако, взглянув на небо, она решила, что нельзя упускать ни одной минуты.
   – Надо палатку забросать землей, – сказала Ульяна, видя, что Анастасия Федоровна растерялась и смотрит на нее испуганными глазами.
   – Зачем, Уля? – спросила Анастасия Федоровна.
   – Чтобы не сорвало ураганом. А потом под слоем земли спокойнее, – объяснила Ульяна.
   Она уже поддевала лопатой землю и бросала ее на палатку. Анастасия Федоровна принялась помогать ей.
   Подуваровские мужики тоже проснулись. Но пока они курили, раздумывая о том, как им быть, стал надвигаться шум ливня. Кинулись они к топорам, давай тесать колья и забивать их в землю, чтобы растянуть брезент. Но было уже поздно. Совсем близко от стана хрустнули деревья, сломленные налетевшим ураганом. В ту же минуту полил такой дождь, что под тяжестью упругих струй обламывались ветки. Костер сразу погас. Анастасия Федоровна и Ульяна укрылись в своей палатке, мужики бросились под навес, сделанный женщинами. Навес был маленький, при порывах ветра дождь захлестывал под крышу; мужики сбились в кучу, стояли, вздрагивая при каждом ударе грома. Словно назло им, после короткого затишья гроза возобновилась с новой силой.
   Ульяна знала, что такую грозу в народе называют «кольцевой». Тучи в таких случаях не уходят за тридевять земель, в неведомую даль, а ползут по горизонту, и молнии мечутся то на востоке, то на западе, то на юге, то на севере.
   До рассвета продолжалась гроза. Анастасия Федоровна и Ульяна не сомкнули глаз, но дождь все-таки не коснулся их, и они лежали в сухих постелях.
   Положение подуваровцев было отчаянное. Они несколько часов простояли на ногах и промокли до нитки.
   Когда гроза стихла, Анастасия Федоровна и Ульяна вышли из палатки. Мужики суетились возле огневища, пытаясь развести костер.
   – Ну как, два Петра и один Кондрат, переночевали? – лукаво переглядываясь с Ульяной, спросила Анастасия Федоровна.
   Два Петра уныло промолчали, а Кондрат отбросил топор, выпрямился, сердито сказал:
   – Шестьдесят седьмой год живу, а ужасти такой не видел! Вce наскрозь промокло. Вон бревно тешу, тешу, а вода так и брызжет!
   – Вот что, два Петра и один Кондрат, – строго сказала Анастасия Федоровна, – сегодня же сделайте себе землянку или шалаш. Терпеть больше вашего самоуправства не буду!
   И тут два Петра заговорили, перебивая друг друга:
   – Беспременно, товарищ начальница!
   – Вишь, ослушались вас и попали в конфуз. Покорно просим – извиняйте.
//-- 2 --//
   Анастасия Федоровна умела ценить время, как никто другой. Она поднималась на восходе солнца и сразу бралась за работу. Ульяна и мужики еще спали, а на костре уже пыхтел кипящий чайник. Когда к завтраку все было готово, Анастасия Федоровна будила Ульяну.
   Под утро Ульяна спала особенно крепко и безмятежно. Так спится только в юности, когда физические недуги и психические изломы не терзают человека. Но как бы ни был крепок сон Ульяны, она просыпалась от первого прикосновения. Ей мучительно хотелось спать. Открыв глаза, она одаривала Анастасию Федоровну сиянием своих глаз и кроткой улыбкой и вполне серьезно просила:
   – Еще десять минуточек, сон хочу досмотреть.
   Анастасия Федоровна уступала:
   – Ну и усни, Уленька.
   Девушка закрывала глаза и в то же мгновение засыпала. Вторично будить ее не приходилось. Минут через десять – пятнадцать Ульяна быстро вскакивала и бралась за гребень. Самое трудное в ее утренних сборах было причесывать волосы. Она расчесывала их долго и тщательно, потом заплетала в косу. Остальное – умывание и уборка постели – отнимало секунды, и голос Ульяны звенел над Синим озером, отзываясь то там, то здесь гулким протяжным эхом.
   Прежде чем сесть завтракать, Ульяна кормила Находку: заводила в котелочке болтушку из ржаной муки и мелко раскрошенного хлеба и, перемешав все это лопаточкой, выливала в корытце, вытесанное топором самой же Ульяной из крупного кедрового сутунка [3 - Сутунок – обрубок дерева.].
   Ее забота о собаке умиляла Анастасию Федоровну, и та с усмешкой говорила:
   – Ты, Уля, скоро будешь кофе подавать Находке в постель.
   Ульяна заливалась звонким смехом, ласково трепала собаку, потом, став серьезной, рассказывала:
   – Тятя меня к этому приучил. «Сама не поешь, а собаку накорми, собака для охотника все равно что конь для хлебороба», – повторял он мне тысячу раз. Да я и сама не бездумная, знаю, что без собаки как без рук. А уж какие они милые, собаки эти! Умницы, только что не говорят, а понимать – все понимают! Вот взглните, Анастасия Федоровна, Находке в глаза. Видите, она смеется и довольнехонька, что мы о ней разговариваем.
   – Скажешь еще, что и плакать она умеет! Выдумщица же ты, Уля! – засмеялась Анастасия Федоровна.
   – Плакать? Конечно, умеет! – с воодушевлением воскликнула Ульяна. – Был у меня такой случай: как-то раз обидел меня Алексей Корнеич. Тошно мне стало. Бросилась я под кедр и давай реветь. Находка – тут как тут, уткнулась мордой мне в бок, повизгивает, руки горячим языком лижет. Смотрю я, а в глазах у нее слезы, крупные-прекрупные…
   – А ты что ж позволяешь, чтобы тебя обижали? – Анастасия Федоровна с осуждением взглянула на девушку.
   Ульяна вспыхнула, потупила взор.
   – А я и не позволяла! Скорее всего сама на себя обиделась. Алексей Корнеич в этом ни капельки не виноват.
   – Ишь ты, как его сразу под защиту берешь. Значит, сердечко твое сильно к нему расположено. Ну, твое дело – сама смотри, а только учти один совет: будь к своей чести щепетильной, не поступайся гордостью. Потом пожалеешь, да поздно будет.
   Ульяна посмотрела на Анастасию Федоровну и промолчала. С того самого памятного дня, когда девушка встретила на стане невесть откуда появившуюся докторшу, Ульяне хотелось поговорить с ней о самом сокровенном, по, как только возникал повод к такому разговору, она робела, прятала под густыми длинными ресницами беспокойный взгляд и замыкала свои чувства в собственном сердце, как замыкают до поры до времени невестино добро в лиственничном сундуке.
   Анастасия Федоровна отлично понимала, по ком тоскует ретивое Ульяны, но, видя ее смятение, всякий раз, как только они заговаривали о Краюхине, останавливала себя, зная, что в таких делах надо быть осторожной. И как-то так случалось, что эти разговоры-перемолвки происходили у них утром, когда впереди был хлопотный день, полный забот и труда.
   После завтрака они спешили к ручьям. Работа, которую они выполняли, была довольно однообразной, но по-своему интересной. Им предстояло отыскать, взять на учет и дать краткое описание всех ручьев и выходов «теплой» грязи по побережью Синего озера. Но главное их желание состояло в том, чтобы найти источник – путь к «основному резервуару», который поставлял с неведомых земных глубин целебные воды и тепло. Для этого приходилось то там, то здесь пробивать шурфы, канавы, вскрывать бугры. Этим занимались землекопы – «два Петра и один Кондрат». Самой Анастасии Федоровне и Ульяне хватало другой работы. Босые, с подобранными выше колен юбками, с измазанными в иле лицами, с лопатами в руках, они бродили по берегу озера, стараясь не пропустить ни одного метра земли. То и дело им приходилось вытаскивать из портфеля Анастасии Федоровны, в котором она обычно носила медицинские инструменты, толстую книгу и записывать новые данные. Между собой в шутку они называли эту книгу гроссбухом.
   Изредка они перебрасывались фразами, которые посторонним могли показаться непонятными и просто смешными:
   – Смотри, Уля, клубится ручеек!
   – Дешевка, дождевой!
   – А вдруг нет?
   – По цвету воды вижу.
   – Подожди, возьму на язык… О, безвкусица! Пошли дальше.
   И они медленно-медленно, вглядываясь в грязь, в траву, в обвалы берега, шли и шли, хлюпая ногами по грязи и воде и отбиваясь от комаров, которые преследовали их на каждом шагу, особенно в тихие, безветренные дни.
   – А я-то, дуреха, думала, что курорты открывают иначе.
   – Как же, Уля?
   – Сама не знаю, но как-нибудь красивее. А тут сколько грязи ногами перемесишь, сколько комаров своей кровью накормишь!
   – А ты думала, белая палата с мягкой кроватью в роскошном дворце падает с неба в готовом виде? И всё так! У каждого дела есть две стороны: неприятная и приятная. Расскажу тебе маленькую притчу. Мне ее часто повторяла мать Максима, когда я еще молоденькой была.
   – Ой, расскажите, Анастасия Федоровна! Только, чур, я сначала лопату обмою, глины с илом налипло…
   – Ну вот слушай. Жили-были две женщины по соседству. Одна приходит к другой, а у той в избе поросята: «Ой, кума, чем это у тебя так плохо пахнет?» Та объяснила. Наступила весна, Пасха. Прибегает та же женщина к соседке. «Ой, кума, чем это у тебя так вкусно пахнет?» – «А тем же самым, кумушка, чем зимой плохо пахло!»
   Ульяна звонко рассмеялась.
   – Ну конечно же хорошо пахнет, когда поросят жарят! Моя мама в сметане их подает. Объедение! – Ульяна аппетитно причмокнула языком. – А что, Анастасия Федоровна, разве кто-нибудь вспомнит о нас, когда люди жить тут в курортных дворцах будут?
   – Думаю, что не вспомнят, Уля. Будут знать архитектора, будут знать хороших врачей, которые людей лечить станут, а о нас могут и забыть. Да и так ли это важно? Сделано нужное дело – и отлично! На том и свет держится, что люди друг для друга добро делают.
   – А все-таки немножко обидно, правда? Я бы, например, ваш портрет обязательно здесь на курорте бы вывесила. А надпись такую дала бы: «Доктор Анастасия Федоровна Соколовская-Строгова. Она первая пришла на Синеозерские источники, первая приступила к их изучению. Все остальные пришли по ее следам».
   – Ну и фантазер же ты, Уля! Недаром ты охотница. Охотники все сочинители. – Анастасия Федоровна весело смеялась, втайне признаваясь самой себе, что от этой милой болтовни становится хорошо на душе и та далекая-далекая цель, ради которой она пришла в эти таежные дебри, кажется совсем близкой. – Нет, Уленька, с моим портретом подожди, не торопись. Есть другие кандидаты, – со смехом сказала Анастасия Федоровна.
   – Не знаю. А кто? – растерянно и недоуменно развела руками Ульяна.
   – Кто? Во-первых, твой батюшка Михаил Семеныч. Он ведь мне сказал об этом озере. Да что сказал! Он испытал все на себе – вылечился от ревматизма. А потом ты, ты меня привела сюда. Вспомни-ка!
   – Ну, это не в счет! – воскликнула Ульяна и, став вдруг строгой, заговорщически щуря глаза, сказала: – А вот уж чей портрет должен обязательно быть – так это дедушки Марея Гордеича. Он об этом озере раньше всех знал. У него даже документ имеется…
   Ульяна хотела рассказать Анастасии Федоровне о таинственном кисете, на котором вышитым кружочком обозначено Синее озеро, но та перебила ее:
   – Ну, Уленька, поговорили мы с тобой всласть о всяких приятных вещах, теперь давай полезем вот сюда под яр. Надо все-таки посмотреть, что там за родничок бьет. Как думаешь, этим часом вон та толстая береза не прихлопнет нас?
   Ульяна кинула быстрый взгляд на яр, мысленно примерила расстояние.
   – Что вы! Береза еще двадцать лет простоит. – И первая спустилась под яр, чуть не до бедер подбирая юбку и утопая в вязкой и пышной, как тесто, тине.
   И опять весь день то там, то здесь слышался однообразный и для посторонних непонятный разговор:
   – Осторожно, клубится еще один!
   – Пустоцвет! И холодный, аж зубы ломит.
   – А этот мутный и теплый…
   – Подожди, Уля, возьму на язык.
   – Осторожно, яма здесь!
   – Фу, продыху от проклятого комарья нету!
   – Ой, Уленька, дай скорее руку! Меня в трясину тянет.
   – А здесь твердо, как на железе!
   – Источник бьет!.. Ура!
   Долгое молчание, и вдруг в голосе разочарование и даже отчаяние:
   – Опять дождевой! С Кедровой гряды, подлый, примчался, только его и ждали!
   Вечером после ужина не засиживались. «Два Петра и один Кондрат» выкуривали по цигарке и первыми уходили спать. Потом уходила Анастасия Фодоровна. Ульяна ложилась последней. Иногда перед сном она, позвав с собой Находку, поднималась на высокий мыс, и тогда синеозерская тайга затихала, слушая песни девушки.
//-- 3 --//
   Но однажды произошел такой случай, после которого вечернее время стало протекать иначе.
   Как-то утром Ульяна проснулась, не дождавшись, когда ее позовет Анастасия Федоровна. Девушка тихонько оделась и, выглянув из палатки, обмерла от изумления.
   Анастасия Федоровна сидела возле костра на кедровом чурбачке, и плечи ее вздрагивали от рыданий, которые она сдерживала изо всех сил. И в этом печальном шевелении сильных полных плеч, в жалком изгибе спины, казавшейся Ульяне всегда статной и величавой, девушке почудилась страшная безутешность. «Неужели ее мужики оскорбили?» – подумала Ульяна, готовая сейчас же схватить лопату и с криком броситься на них. Но вокруг никого не было, стояла тишина раннего таежного утра, и даже листья на березах не шевелились. Озеро переливалось под первыми лучами солнца то серебром, то золотом, то медью. На самой середине его под прикрытием клочковатого тумана копошился утиный выводок. «Нет, нет, никто ее не обидел. Мужики еще дрыхнут вовсю. Что же у нее случилось?» – с тревогой думала Ульяна, не зная, что ей делать: подойти ли сию же минуту к Анастасии Федоровне и попытаться утешить ее или переждать, не мешая женщине выплакать свою печаль до конца?
   Пока Ульяна про себя решала это, прячась за полог палатки, Анастасия Федоровна, точно почувствовав, что за ней наблюдают посторонние глаза, вскочила и быстро-быстро направилась к озеру. Тут она забрела по колени в воду и поспешно умылась.
   Ульяна вышла из палатки, остановилась возле костра.
   – Здравствуй, Уленька! Как спалось тебе нынче? – по-обычному ласково сказала Анастасия Федоровна, вытирая мокрое лицо.
   – Хорошо! А вы как спали? – заглянув в синеву глаз Анастасии Федоровны, спросила Ульяна.
   – Сносно, Уленька! Спасибо! – ответила Анастасия Федоровна и поспешила заговорить о другом. – Я думаю, Уля, послать сегодня рабочих на восточный берег, пусть они попробуют пробить шурф возле дальнего ручья. Может быть, он-то и есть главный источник.
   Ульяна согласилась, но не это занимало ее сейчас. «Почему же она плакала? Что у нее случилось?» – испытующе поглядывая на Анастасию Федоровну, спрашивала себя Ульяна.
   Тревога не покинула ее и на работе. Она так пристально смотрела на Анастасию Федоровну, с такой готовностью исполняла все ее просьбы, что та, заметив ее особое внимание, сказала:
   – Ты что, Уленька, сегодня смотришь на меня как-то особенно?
   И тут Ульяна, сама с трудом сдерживая слезы, воскликнула:
   – А почему вы утром плакали?!
   – Я плакала?! Что ты, миленькая! Тебе показалось, – попыталась отговориться Анастасия Федоровна, но Ульяна стояла на своем:
   – Конечно, плакали! Я видела: у вас плечи вздрагивали!
   Анастасия Федоровна пыталась отделаться шуткой:
   – Ну если и плакала, что за беда? Бабьи слезы как роса, солнце выглянуло – и сухо.
   – А что мне тятя наказывал, вы знаете? – горячо возразила Ульяна. – Он велел не спускать с вас глаз. «Знай, Улька, докторша у тебя в гостях. Мы в тайге хозяева, она в городе. Смотри, чтоб все было в аккурате».
   Анастасия Федоровна виновато опустила голову. Нет, пренебречь сердечностью этих людей она не могла.
   – Родненькая моя! – полуобняв девушку, воскликнула Анастасия Федоровна, чувствуя, что никаких тайн не может быть у нее от Ульяны. – Я в самом деле всплакнула. А почему – я тебе потом, вечером, расскажу. Не так-то просто объяснить это…
//-- 4 --//
   В летнее время в Сибири бесподобно прелестны таежные вечера.
   От заката солнца до наступления полной темноты в тайге происходит такая причудливая игра красок природы, что дух захватывает. Начинается это с той самой минуты, когда багряная кипень солнца повисает на макушках деревьев. Нет в сутках другого времени, в которое тайга, ее самые непроходимые и затаенные уголки с такой силой освещались бы солнцем. Именно об этих минутах охотники метко говорят: вечер с утром спорит. И правда, если утреннее светило всем своим порывом устремлено ввысь, то вечернее целиком отдает себя земле. Лучи вечернего солнца всегда растекаются по горизонту, и полет луча ограничен четвертью небосклона. Крестьяне и охотники Улуюлья давно восславили утро, ибо утро вечера мудренее, но и вечеру они отдают должное. Вечер – это рубеж прожитого дня, время освобождения от забот, время любви и утех, время сокровенных бесед, из которых черпается мудрость предстоящего утра. По народным преданиям, бытующим в Улуюлье, луч вечернего солнца чудотворен, и есть в природе такие растения, которым его прикосновение дает жизнь.
   Анастасия Федоровна и Ульяна сидели на Высоком мысу и молча любовались на живое течение таежного вечера. Вот чащоба леса, пронизанная до самой последней былинки солнцем, запылала, как волшебный костер, вот это пылание вдруг стало затихать, наконец погасло, и откуда-то, из невидимых буераков и низин, поползли длинные угловатые тени. Это с неумолимой силой надвигались сумерки. Солнце уже опустилось в лес, и только тонкий, как сухой талиновый прут, лучик все еще мятежно скользил по небу. И чудилось, что он, наподобие солдата-героя, не покинет своего поста до тех пор, пока тьма-тьмущая не прихлопнет его сильное гибкое тело всей своей громадой.
   Синее озеро в этот тихий вечер, как самое правдивое в мире зеркало, отражало все, что свершалось в природе. Вначале оно было голубым, потом загорелось пурпуровым пламенем, еще некоторое время спустя оно стало плотно-серым, как пыльная наезженная дорога, только что смоченная редким дождем, а еще через четверть часа озеро было непроглядно темным, как вспаханный чернозем. И вдруг в глубине этой мглы робко заблестел светлячок.
   Прошло десять – двадцать минут, светлячки рассыпались по всему озеру.
   Не подымая головы и не глядя на небо, Ульяна сказала:
   – Звезды высыпали. Тятя говорил: в этот час самые большие рыбы выходят из омутов посмотреть, что делается на белом свете.
   Анастасия Федоровна долго молчала. Не первый раз она переживала это странное состояние восторга, порожденное чудесными, почти сказочными свершениями природы.
   – Ах, как мне жаль их! – вдруг воскликнула Анастасия Федоровна, поглощенная своими думами.
   Ульяна посмотрела на нее, но в темноте трудно было заметить удивленное выражение ее глаз.
   – О ком вы говорите, Анастасия Федоровна?
   – Ой, Уленька, о многих! Я пожалела сейчас тех, кто не подозревает, что существуют на свете такие дивные чудеса природы. Ты знаешь, Уля, у нас в облздравотделе есть секретарь Аделаида Николаевна. Она никогда в жизни никуда не выезжала. Даже за городом по-настоящему не была. А ведь ей и в голову не приходит, как она обкрадывает собственную жизнь! Бывало, приедешь из Новоюксинска, а у нее только одно на языке: «Ну, что, комары вас не заели там?» Будто в природе одни комары существуют!
   – Чудаков не сеют, не жнут, они сами произрастают, – со спокойной снисходительностью сказала Ульяна.
   Она редко восторгалась красотами природы, потому что жила в природе, трудилась в ней, любила ее, как любят мать, – всем существом своим, всеми чувствами, данными человеку. Да и не об этом сейчас хотелось говорить Ульяне. Она помнила утреннее обещание Анастасии Федоровны рассказать о причине своих слез. Опасаясь, что «два Петра и один Кондрат» обязательно втянут начальника отряда в какой-нибудь длинный производственный разговор, Ульяна после ужина увела Анастасию Федоровну на Высокий мыс.
   Конечно, когда вечер играл всеми красками, тут было не до разговоров, но вот темнота окутала притихшую тайгу, и надвинулась ночь. Уж не забыла ли Анастасия Федоровна о своем oбещании? Напомнить бы ей, да неудобно как-то. Но напоминать не пришлось.
   – Вот, дружок мой, послушай теперь, почему я утром плакала, – заговорила Анастасия Федоровна, беря руку Ульяны и бережно пожимая ее. – Перед тем как проснуться, увидела я сон. Сижу я будто у себя в облздраве, разбираю бумаги. Вдруг открывается дверь, и входит мой Максим. Весь какой-то взлохмаченный, взъерошенный, с воспаленными глазами, как в лихорадке. Медленно-медленно и как-то боком подходит ко мне, становится вполоборота и, глядя в глаза таким взглядом, что душа во мне перевернулась, говорит: «Здравствуй, Настасьюшка! Ну, скажи мне по совести, долго ты от меня прятаться будешь? Десять лет мое сердце томится по тебе: три года ждал я тебя в Москве, потом три года ждал тебя в Высокоярске, потом на пять лет разлучила нас война. И вот опять ты ушла от меня. Смотри, как бы не сгорел я от тоски-печали…» И только он сказал эти слова, как вокруг разлился сине-зеленый туман, запылали белые огни. Бросилась я тут на пол, обхватила руками его ноги и кричу во всю мочь: «Не дам сгореть, ни на минуту больше не отпущу тебя!»
   Видимо, и в самом деле я кричала. Проснулась сама не своя. Вскочила с постели, сбегала на озеро и давай скорее костер разжигать. Сижу у костра, а слезы душат, и не могу никак остановиться. Сон-то по живой ране пришелся! Сколько мы с ним, с Максюшей, прожили в разлуке! То его нет, то меня. Другие от таких разлук чужими становятся, а мы… К старости уже скоро года покатятся, а люблю его сильнее прежнего.
   Держа Ульяну за руку, Анастасия Федоровна тоном предельной доверительности говорила:
   – Ты, Уленька, возможно, думаешь, что я только по ласкам его тоскую? Нет. Еще тяжелее оттого, что не вижу его глаз, не слышу его голоса, не ведаю его дум. Ты знаешь, он какой? Он особенный! И мысли у него всегда впереди жизни. Еще ничего не случилось, а Максим уже успел подумать об этом. Совсем недавно, перед тем как наши улуюльские дела начались, пришла я из своего облздрава и рассказываю ему о том о сем… Он выслушал меня, улыбнулся и говорит: «Вполне возможно, что у тебя будут служебные неприятности. Подготовь себя, чтобы не растеряться перед неизбежностью». Я так и ахнула: «Да что ты, милый друг, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему». Он стоит, посмеивается: «Ну ладно, я ведь что? К слову пришлось». А через недельку-другую и завертелось все! Влепил мне заведующий выговор за самовольную поездку на Синее озеро, а потом вскоре и Маришина экспедиция потребовала мою собственную персону…
   Анастасия Федоровна долго молчала. Горячие пальцы ее вздрагивали, и Ульяне казалось, что еще миг, и эта сильная женщина разрыдается.
   Ульяна словно замерла, сидела, боясь шелохнуться. Больше всего на свете она боялась людских слез, хотя сама часто омывала ими свои горести, а порой и радости.
   Анастасия Федоровна тяжко вздохнула, обняв Ульяну, прижалась к ее плечу, стараясь быть веселой, сказала:
   – Ну вот и все! Как видишь, ничего страшного не произошло! Уж ты, друг мой Уленька, извини меня, старую да дурную, что своими слезами причинила тебе беспокойство. Утром как проснулась да раздумалась… Вот меня в слезы и кинуло… – И опять пальцы Анастасии Федоровны задрожали и горло стиснули спазмы.
   – Ведь ненадолго! Скоро и домой. А глядите, Максим Матвеич сюда приедет. Помните, весной-то приехал же! – прочувствованно сказала Ульяна, всеми силами души стараясь вернуть Анастасию Федоровну в ее обычное деятельное состояние.
   Этот день и в особенности этот вечер принесли Ульяне поразившие ее открытия. Ей и в голову не пришло бы раньше, что такие цельные, опытные, умные и даже боевые женщины, как Анастасия Федоровна, вступившие давно в пору зрелости, так остро переживают свою любовь. В представлении Ульяны это рисовалось иначе: любовь с ее неожиданными переливами радости, восторга, очарования, с ее сложностями и испытаниями – удел тех, кто, подобно ей самой, вступает в жизнь. Что касается людей пожилых, – а пожилыми Ульяна считала даже тридцатилетних, – то у них если и существовала любовь, она была какая-то совсем другая, как ей казалось, скучная, без тех взлетов и падений, которые заставляли ее собственную душу то парить в атмосфере безотчетного ликования, то безутешно биться в острой тоске. Неужели она ошиблась? Анастасия Федоровна исключение? Ну, конечно же, ведь таких замечательных женщин, как она, Ульяна больше не знала. Годы ее немолодые, уже морщинки легли возле ярких синих глаз, но зато сколько в ней энергии, полнокровного здоровья и женственности! Несмотря на свой высокий рост и полноту, она такая ловкая, быстрая, что удержу нет. А уж как сильно она, должно быть, нравится мужчинам! Даже такие олухи, как «два Петра и один Кондрат», и те посматривают на нее с затаенной нежностью и смущением. Ульяна помнила, как однажды дедушка Марей Гордеич сказал про Анастасию Федоровну: «Королева наш доктор. Чистая королева». Видеть живую королеву Ульяне не доводилось, но на картинках в исторических книгах она встречала изумительно красивых женщин. Анастасия Федоровна не только ни в чем не уступала им, но казалась Ульяне еще более красивой. У тех и лица и вся фигура скованы сознанием своей величественности, а у Анастасии Федоровны трепетно жила каждая частичка лица, каждая линия, каждый изгиб ее тела. Но нет, она не была исключением. Об этом Анастасия Федоровна сказала сама.
   – Ты не думай, Уленька, что я одна такая. Все мы, бабы, на один манер. Помню, во время войны, особенно когда немец гнал наших до самой Москвы, много пролили мы слез. Бывало, соберемся у кого-нибудь из соседей пораньше, пока детишки спят, начнем вспоминать своп счастливые денечки, когда жили вместе с любимыми мужьями, и… в слезы. Плачем, а сами в окна посматриваем, чтоб не увидел какой-нибудь недобрый человек наши слезы да не подумал, что русские бабы от тоски-кручины силы потерять могут. А ведь сама знаешь, на нас-то и тыл держался. Прятали, Уленька, слабость свою подальше, загоняли ее в самый дальний уголок души, а другому подлецу казалось, что мы бесчувственные, черствые, расчетливые…
   – А вам встречались такие?
   – Конечно! Один в Новоюксинске даже сватался ко мне.
   – Неужели?
   – Да, да. Был он какой-то заготовитель из области. Такой солидный, на вид красивый, с седоватыми волосами с пробором. Вначале ко мне в райздрав по делам пришел. Потом зачастил чуть ли не каждый день. Наконец приглашает к себе в гости. Жил он у кого-то из своих подчиненных…
   – И вы пошли? – с испугом спросила Ульяна.
   – Пошла. Почему же не пойти?
   – И что же?
   – Встретил меня замечательно. Угощал вкусно, обильно, так в военное время ели немногие. К концу нашей встречи сказал мне, что я ему очень нравлюсь и он готов жениться на мне.
   – Так вы же замужняя! – воскликнула Ульяна, несколько задетая спокойным тоном Анастасии Федоровны.
   – Я ему сказала об этом. Да он и сам знал.
   – И?..
   – И это его не смутило. «Странно, говорит, если б такая женщина, как вы, была бы незамужней. Но сейчас, говорит, война, среди людей, как никогда, происходит переоценка и обстоятельств жизни, и ближних, и самих себя. Я, говорит, вижу, что вы будете для меня счастьем, и я постараюсь оказаться достойным этого счастья». И все это серьезно так, душевно, без тени плохого ухажерства. Я его слушаю, отказываюсь, но не грубо, а тоже серьезно, сама про себя думаю: нельзя же бить человека, если он этого не заслужил. Он же не виноват в том, что полюбил меня. Это скорее для него трагично…
   – И все-таки дали бы ему от ворот поворот! Максим Матвеич на фронте, а он сует свое рыло, – со злостью сказала Ульяна.
   – А ты послушай, что было дальше… Ну вот, проходит неделя или две, и вдруг привозят мне от него ящик с продуктами. Смотрю: туесок масла, жбан с медом, почти пудовый кусок лосевого мяса, мороженая рыба. Привезли ящик без меня. Пришла с работы – глазам не верю! Читаю записку: нежные слова, тоска, мол, гложет, жду встречи, а главное, жду ответа. И в конце называет: «родная». Прочитала я это слово, и затрясло меня как в ознобе. «Вон, думаю, какой ты прыткий!» И сразу поняла я, что заготовитель прохвост. «Что же, думаю, делать с продуктами? Отправить назад? Отвезти к прокурору? Да ведь такой от ста судов и прокуроров отговорится». И решила я тогда, Уленька, передать все это в больницу. Вызвала главврача и велела ему написать письмо заготовителю в таком духе: «Руководство больницы высоко ценит ваш патриотический поступок. Продукты заприходованы и будут использованы для питания тружеников героического тыла».
   Ульяна звонко рассмеялась.
   – Хорошо, очень хорошо вы с ним обошлись! Только я бы его еще в тюрьму посадила.
   – Ну уж и в тюрьму сразу! Кто его знает, откуда он эти продукты взял? Может быть, купил за свои любезные. Когда человек любит, он ничего не пожалеет.
   – Вы же сказали, что он прохвост.
   – Видишь ли, Уленька, это по моим представлениям он прохвост, а другая могла бы расценить это как заботу, была бы счастлива…
   – А вы его когда-нибудь еще встречали?
   – Нет, конечно! Он был человек неглупый, все понял и сам исчез с моего горизонта.
   – И как это вы так… спокойно? Он же хотел вас с Максимом Матвеевичем разлучить!
   – Не он один хотел разлучить. Были похлеще этого, понапористее, да, пожалуй, и похитрее.
   – Страшно даже!
   – Страшно? Было бы страшно, если б Максим не был мне дороже всего на свете.
   – А вы давно его так любите?
   – С самой юности, Уленька. А только любовь не стоячая. Она течет, как река. И бывает так: течет, течет и вдруг иссякнет, и начинается не жизнь, а маята. А случается и так: чем больше течет, тем полноводнее становится. Я иной раз вспомню, какой была наша жизнь тогда, в молодости, и мне немножко грустно делается. Хоть жаль молодости до слез, а все-таки и после нее сколько всего хорошего было! Дети у нас родились. Забот не перечесть! Потом учение мы кончили. Стали опытные, умные. А тут война, победа. Он вернулся цел и невредим. Ах, Уленька, как страшно мне было, когда война шла, когда кругом падал один, другой, третий…
   Анастасия Федоровна помолчала.
   – Какое это счастье, какое счастье, когда он пришел! Многие, очень многие этого не испытали, – сказала Анастасия Федоровна и опять замолкла.
   – Хочешь, расскажу, Уля, как я его полюбила? – вдруг спросила она.
   – Хочу, хочу! Расскажите, пожалуйста, все, все!
   – Ну слушай. Вскоре после окончания Гражданской войны на Дальнем Востоке пришел Максим Матвеич на рабфак. Я уже там второй год училась. Пришел он худой, утомленный и только начал учиться, заболел сыпняком. Тиф тогда косил чуть ли не всех подряд. Положили его в заразный барак. Оттуда немногие возвращались.
   Проходит день-другой, а я места себе не нахожу, болит у меня душа за этого паренька. Пошла я к больнице, брожу возле: туда, внутрь, никого не пускают. Вижу, выходит из барака пожилая женщина в белом халате, по всему видать – санитарка. Я к ней: «Скажите, пожалуйста, тетушка, каково здоровье Строгова Максима?» – «А он кто вам будет?» Зарделась я вся и говорю: «Братик он мне. Всего только на годок старше». Санитарка пристально посмотрела на меня и говорит: «Походит он на тебя. Плохое его дело, сестричка, без памяти который день. Боюсь, как бы не прибрал его Господь Бог». Я тут чуть с ног не повалилась. А санитарка о своем: «Его б сейчас молочком почаще поить, да разве за всеми уследишь, на ночь всего две санитарки на весь барак остаются».
   Ушла она, а я стою как прикованная. «Нет, думаю, я не допущу, чтобы такого парня Господь Бог прибрал».
   Ринулась я тут к доктору, заведующему инфекционным отделением: «Пустите меня в тифозный барак. Брат там у меня присмерти». Доктор слушать меня не желает: «Вы заразитесь! Мы вшей ежедневно с больных снимаем. Кто будет в ответе, если вы заболеете?» Я стою на своем: «С вас ответа не спросят. А вот если братец мой умрет, я вам жизни не дам, я вас по пятам буду преследовать». Вижу, задумался доктор, был он, видимо, не из храбрых. Я заметила, что он колеблется, подошла к нему, говорю: «Чтоб вы не боялись, расписку вам дам – сама настояла, сама и в ответе». Он дал лист бумаги, диктует: «Я предупреждена об опасности и в случае заболевания никаких претензий никому предъявлять не буду». Я дала подписку, он вызвал фельдшера, и тот повел меня в барак.
   Зашла я туда и чуть не бросилась назад. В бараке душно, стонут больные, пахнет карболкой и камфарой…
   Старая санитарка привела меня в самую крайнюю палату. «Тут, говорит, твой братик, умирать его сюда привезли».
   Лежали в этой палате пять человек. Четверо умерли, а Максим Матвеич выжил. Трое суток просидела я возле его кровати, поила с ложечки, ждала, когда наступит кризис, и укараулила! Стал он постепенно поправляться. Я сама так измоталась, что еле на ногах держусь. «Неужели, думаю, доктор прав и я заболеваю?» Но все-таки ничего, выстояла.
   И случилось в эти дни одно страшное событие. Прихожу я как-то утром в палату, где Максим Матвеич лежал. Он увидел меня, смутился и обрадовался. И вдруг говорит мне: «Настенька, мои родители приехали. Остановились они на Извозной улице, дом номер семь, квартира семнадцать. Сходи к ним, пожалуйста, скажи, что я поправляюсь. А по дороге забеги в какой-нибудь магазин, купи гостинец сестренке. Сестренка у меня есть, Маришкой ее зовут».
   Я слушаю, а сама про себя соображаю: «Что-то несуразное ты, парень, бормочешь. Когда же могли приехать твои родители? Как ты узнал об этом? Я ведь уходила из барака почти в полночь и вернулась чуть свет. Никого не было». Но все-таки говорю ему: «Сходить схожу, почему бы не сходить? И гостинец куплю. Ты лежи, не беспокойся, знай поправляйся себе. Ребята и девчата со всего рабфака тебя ждут, проходу мне не дают, все о твоем здоровье справляются». Он помолчал, улыбнулся, а потом спрашивает: «А ты видела, Настенька, какую шинель мне военком выдал? Новую, длинную, с кавалерийским разрезом. Посмотри, она там, в коридоре, возле пирамиды с винтовками висит». Я сжала зубы, чтобы не закричать. Потом взяла себя в руки, встала и говорю: «Сейчас я посмотрю». И скорее за дверь!
   Бросилась я к тому доктору, которому подписку давала. «Доктор, милый вы человек, он с ума сошел, спасите братика». И сама перед ним на колени.
   Он поднял меня, посадил на стул и совершенно спокойно говорит: «Темный вы человек, молодая барышня. У вашего брата психоз – следствие многодневной высокой температуры. Это скоро пройдет. Не раздражайте его ничем, делайте вид, что он говорит разумное, только слушайте его».
   Ах, Уленька, я все это помню как сейчас. Обняла я доктора и давай целовать. Он отбивается от меня: «Вы, говорит, сами-то, молодая барышня, в своем уме?»
   Ну, помчалась я снова в палату.
   Прошло после этого недели две, и его разрешили выписать. Собрали ребята со всего рабфака денег на извозчика, и мы привезли его домой. Домой – это в общежитие. И тут он начал быстро поправляться… А вскоре он признался, что любит меня. Обычно как бывает? Девчонки млеют от таких слов, а я сделалась строгой-престрогой и говорю: «Ты, может быть, полюбил меня в благодарность за то, что я за тобой в тифозном бараке ухаживала? Имей в виду, что мне благодарности не нужно, я проживу и без нее». Я, конечно, говорила это с хитринкой и никак не думала, что это обидит его. А он так обиделся, что жутко смотреть стало. Глядит на меня в упор, в глазах у него и слезы, и мука, и черти прыгают, и говорит: «Я считал, что ты в людях разбираешься, можешь улавливать движения их души, а ты тупая дуреха». И ушел.
   Я проревела всю ночь. Девчата валерьянкой меня отпаивали, холодное полотенце на голову клали. Чем бы все это кончилось, не знаю, если б не выручила меня из этой беды Машенька Дорохина, подружка моя, теперь тоже врач. На другой же день, не говоря ни слова, она пошла к Максиму и принесла от него записку. «Настенька, прости, если обидел тебя. Беру свои грубые, недостойные тебя слова обратно. Еще раз повторяю то, что говорил: я люблю тебя, и не только потому, что ты ходила за мной в тифозном бараке. Любил бы и без этого, но за это люблю еще больше».
   Прочитала я записку, и такое охватило меня счастье, что взлететь готова. Девчата вернулись с занятий, а я пою на все общежитие. Они смотрят на меня, удивляются: «Что такое с Настей случилось? Ночью хворала, а сейчас песни поет!» А мы с Машенькой переглядываемся и молчим. Пусть себе, мол, гадают, много будут знать, скоро состарятся!
   Анастасия Федоровна глубоко вздохнула, со смешком закончила:
   – Всякое, Уленька, было… и смешное и печальное. Поживешь вот побольше, сама все испытаешь…
   – Нет уж, я ничего такого не испытаю, – мрачно, упавшим голосом сказала Ульяна.
   – Это почему же? Что ты, не такой человек, как все? – удивилась Анастасия Федоровна.
   – Не такой.
   – Вот что! А я этого не знала. А чем же ты отличаешься от других?
   Ульяна молчала.
   – Ну что же не говоришь? Скажи! Мне же это очень важно знать.
   – А тем, – начала Ульяна и замолчала, перебарывая нахлынувшие слезы, – а тем отличаюсь, что я никого не полюблю и меня никто не полюбит.
   При иных обстоятельствах Анастасия Федоровна рассмеялась бы, но сейчас она сдержала себя, понимая, что своим рассказом разбередила душу Ульяны.
   – Ну, это, Уленька, ты глупости говоришь. И тебя полюбят, и ты полюбишь. У тебя еще все впереди, – ласково полуобняв и притянув к себе девушку, проговорила Анастасия Федоровна.
   – Нет, нет, этого никогда не будет! – заупрямилась Ульяна и даже отстранилась от Анастасии Федоровны.
   – Да ведь ты уже любишь! Ты думаешь, я слепая? Ты Краюхина любишь!
   Ульяна сжалась так, что захрустели суставы, плачущим голосом протянула:
   – Больно-то я нужна ему. Он и без меня найдет, кого полюбить.
   – Ну, родненькая, это еще неизвестно!
   – Он все со мной обращается, как с девчонкой. Шуточки да прибауточки, спеть ему, сбегать куда…
   – И что же? Очень хорошо! И ты не смей отказываться. Что просит, то и делай. Они, деловые-то ребята, все такие. Они не очень-то в слова верят, им дело подай.
   – Уж насчет дела он горяч! Не щадит себя ни капельки! – сказала Ульяна и, помолчав, продолжала: – На раскопках работали. Он весь в поту, весь мокрый, а копает. Посмотрит на меня, скажет: «Ну ты, Уля, сядь отдохни, ты за мной не гонись, я дурной на работе, а ты молоденькая, тебе надрываться нельзя».
   – Вот видишь, как заботится, значит, ты ему не безразлична.
   – Не знаю, – растерянно протянула Ульяна.
   – А я знаю. На белом свете побольше тебя пожила, повидала таких, как вы с Краюхиным, немало.
   – Не знаю, – менее растерянно сказала Ульяна.
   – Знаю – не знаю, гадать не будем. Если любишь, так крылья-то не опускай! Верь в себя и начеку будь! – Анастасия Федоровна засмеялась. – А будешь зевать, девчат хороших везде полно. Невеста для такого жениха найдется!
   – Найдется! – почти шепотом повторила Ульяна и замолчала, снова охваченная тревожными думами.
   Ночь текла над тайгой тихая, темная. Вечерние птахи оттрезвонили свое и смолкли. Утки, то и дело перекликавшиеся надсадными голосами, уплыли в дальний край озера, поросший камышом, и там затихли в дреме. На самой большой глубине озера звонко всплескивалась рыба.
   – О, Уленька, а времени-то уже много! – рассматривая в темноте часы со светящимися стрелками, сказала Анастасия Федоровна.
   Но Ульяна словно не слышала ее и заговорила совсем о другом:
   – Хотите, я вам один секрет открою? Только не знаю, интересно ли вам будет, – вдруг забеспокоилась Ульяна.
   – Лучше уж давай так сделаем. Чтоб ты потом не терзалась, что секрет раньше времени выдала, ты обдумай сначала. В случае чего завтра расскажешь. А сейчас пойдем спать.
   – Хорошо! – с радостью воскликнула Ульяна и первой пошла в темноту.
//-- 5 --//
   Анастасия Федоровна не напоминала Ульяне о ее обещании открыть «секрет». Пряча улыбку, она про себя думала: «Какой уж там секрет! Знаю я эти девичьи секреты, у самой они в юности бывали. Не иначе как любовные письма хочет показать».
   Но Анастасия Федоровна ошиблась в своих предположениях.
   Дня через три после первого разговора Ульяна, приоткрыв утром полог в палатке, сказала:
   – Смотрите, Анастасия Федоровна, вот он, секрет-то!
   Анастасия Федоровна занималась уборкой – был ее день. Они убирали в палатке поочередно.
   – Подожди минуточку, Уля, сейчас выйду.
   Вскоре она вышла, а вернее – выползла из палатки.
   – Ну, что у тебя?
   Ульяна подала мешочек, сшитый из мягкой и уже поизносившейся от времени оленьей кожи. Вид у мешочка был изрядно потертый, и Анастасия Федоровна, не прикасаясь рукой и с брезгливостью на него косясь, воскликнула:
   – Что это за тряпка, Уля?
   – Это не тряпка. Это тунгусский кисет. Дедушка Mapей Гордеич мне подарил. Вот смотрите – здесь карта Улуюльского края вышита.
   – При чем тут карта? – недоверчиво спросила Анастасия Федоровна, собирая волосы в прическу.
   – А вот смотрите: этот кружок – Синее озеро, а этот – Орлиное озеро. А эта извилистая нитка – река Таежная. Тут вот еще какие-то крестики… Дедушка Марей Гордеич сказал, что, возможно, это обозначены стойбища тунгусских племен.
   Ульяна поставила ногу на чурбак и растянула кисет.
   Анастасия Федоровна, вначале смотревшая на «секрет» равнодушно, придвинулась к Ульяне вплотную и склонилась, разглядывая незатейливую вышивку.
   – Марею Гордеичу этот кисет тунгусы подарили. Они дедушку от царских властей укрывали, когда он в бегах был, – рассказывала Ульяна, понизив голос и этим подчеркивая значение своего «секрета».
   – А давно этот кисет у тебя?
   – С весны. Как раз мы с Алексеем Корнеичем на раскопках работали. Он тогда был какой-то сердитый, неразговорчивый… Я с дедушкой копала, а он сам по себе. Раз как-то разговорились мы с дедушкой о прошлом Улуюлья, он и говорит: «А сейчас, Ульянушка, я тебе передам кисет. Мне его подарил один старый тунгус, когда умирал. Тут, на этом чертеже, будто бы обозначены богатства, о которых только одни тунгусы знали».
   – Занятная вещичка! Но зачем же тебе кисет? Марей Гордеич хотел, наверное, чтобы ты его Краюхину передала. Он и курящий и старину всякую собирает.
   – Это возможно. А только я обиделась тогда на Алексея Корнеича…
   – За что же ты обиделась на него?
   Ульяна понурилась, помолчала и, преодолевая смущение, неожиданно для себя призналась:
   – Он меня в Мареевку отправлять письмо Софье Великановой посылал.
   – Приревновала! – засмеялась Анастасия Федоровна. – Ну вот, а говоришь, что никого не любишь. Нет, родненькая, это не такая простая штука – любовь!
   Ульяна молча свернула кисет и ушла в палатку, чтобы спрятать его подальше. Анастасия Федоровна, посматривая вслед девушке, думала: «Ой, сильно захватил он твое сердчишко! Несладко тебе будет, если он на твою любовь не отзовется».
   Вскоре Ульяна принялась готовить на костре завтрак. Подошли рабочие, и Анастасия Федоровна начала разговор о заданиях на этот день.
   Потом мужики отправились своей дорогой, а Анастасия Федоровна с Ульяной – своей.
   В тот день женщины намеревались побывать у истоков Гремучего ручья. Ульяна давно уже твердила о нем. Она помнила, что именно в этом ручье ее отец вылечился от ревматизма. Но пока не был обследован весь берег Синего озера, Анастасия Федоровна каждый раз отводила настояния Ульяны.
   – Нам, Уленька, не надо с методики сбиваться. Вот обследуем весь берег, тогда начнем выше по ярусам холмов идти.
   И Анастасия Федоровна, конечно, была права. При таком подходе к делу исключалась всякая возможность пропуска необследованной территории, а ведь только это могло дать полное представление о водоисточниках Синего озера. Теперь эта работа была закончена, и можно было уходить в глубь тайги.
   Гремучий ручей на самом деле был тихим и робким, как все ручейки Улуюльской тайги в летнюю знойную пору. Кто его назвал Гремучим – было неизвестно, но, по-видимому, для этого имелись какие-то основания.
   – Я думаю, его назвали так в шутку, – высказала свое предположение Анастасия Федоровна.
   Ульяна с ней не согласилась и привела свои доводы.
   – Нет, Анастасия Федоровна, название это дано всерьез. Возможно, весной, когда тает снег, ручей в самом деле становится Шальным и гремучим. Смотрите, какая здесь местность! То склон, то перевал… А вернее всего, – помолчав, продолжала девушка, – назван он так потому, что воды и грязи придают ему необыкновенную силу… Гремучий – дающий жизнь, здоровье…
   Анастасия Федоровна не ожидала, что названию ручья можно дать такое толкование. Она обернулась, серьезным взглядом окинула Ульяну, сказала:
   – А что, Уленька? Это вполне возможно.
   – Конечно! Люди выразили в названии самое существенное. Название зря никогда не дается. Вот я сейчас припоминаю: есть тут где-то речка Утиная. Тятя меня водил туда по весне. Уток там действительно масса. Или вот возьмите: Синее озеро. Уж не правда ли? Синь, гладь, покой. А за Мареевкой, Анастасия Федоровна, – со смехом продолжала Ульяна, – есть болото, прозванное вонючим. И в самом деле, такое вонючее, будто в него дохлых кошек набросали, прет, как со свалки. Тятя мой, шутник, говорит раз Алексею Корнеичу: «Тут, говорит, Алеша, по всей видимости, скотское кладбище у Бога когда-то было».
   – А что Алексей Корнеич сказал? – живо спросила Анастасия Федоровна.
   – Алексей Корнеич посмеялся, конечно, над тятей. «Это, говорит, Вонючее болото в будущем, Михаил Семеныч, люди сильно прославят». Тятя мой так и ахнул: «За что же?» – «А за то, говорит, что оно показывает наличие газа в Улуюлье».
   – Газа? Он что же, всерьез о газе сказал или ради забавы? – спросила Анастасия Федоровна.
   – Не знаю, – покачала головой Ульяна. – Может быть, все это одни мечты его, а может, и в самом деле он верит в это.
   – Интересно! Уж как-нибудь при встрече расспрошу его oб улуюльских чудесах, – сказала Анастасия Федоровна и в недоумении остановилась. – А где же ручей-то? Мы потеряли его, Уля!
   Ульяна нагнулась, разгребла руками пихтовые ветки и долго присматривалась к земле, застланной плотным слоем таежного мусора.
   – Да вот он! Смотрите, он стал тонким, как нитка, и под коренья деревьев ушел.
   Анастасия Федоровна опустилась рядом с Ульяной на колени и не сразу увидела узкую струящуюся полоску прозрачной воды.
   – Ну и Гремучий! Иди, Уля, ты впереди, а то я опять собьюсь.
   Они пошли дальше. Ручей петлял по пихтачу, прятался куда-то под землю, потом выскакивал на поверхность, становясь шире и многоводнее.
   Пройдя еще километра два-три, они наткнулись на цепь маленьких озер, похожих скорее на лужи, какие образуются в ложбинах и ямках после проливного дождя. Земля вокруг этих лужиц была истоптана. Ульяна заметила отпечатки птичьих и звериных лап.
   – Следов-то тут сколько! Как бы не наскочить на кабана, – проговорила она и, сняв ружье, висевшее на ремне за спиной, приказала собаке: – Находка, будь со мной!
   Анастасия Федоровна молчала. Она все еще была под впечатлением того, что сказала Ульяна о происхождении названия этого ручья. «Гремучий ручей! Странное название!.. Что же, может быть, Ульяна и права… Люди здесь обитали давно… жили, трудились, болели, а значит, искали исцеления от болей…»
   Вдруг Находка ощетинилась, зарычала и с лаем бросилась вперед. Ульяна вскинула ружье, зажала ложе под мышкой, готовая в любой миг поднять его к плечу и выстрелить.
   – Ближе ко мне, Анастасия Федоровна, – не оборачиваясь, встревоженно сказала девушка, не зная еще, что сулит ей следующая минута.
   Послышался сильный хруст, дрожание земли, и в десяти шагах от женщин промчался огромный серый зверь. Рога его были выше пихтача, гордо вскинутая голова рассекала заросли леса. Крупный дикий глаз источал зеленовато-красное свечение.
   – Сохатый! – провожая зверя восторженным взглядом, ответила Ульяна и опустила ружье. – Цыц, Находка, ко мне! – закричала девушка.
   – Какой красавец! – воскликнула Анастасия Федоровна, все еще чувствуя сердцебиение и глядя в чащу леса, скрывшую зверя.
   – Пить приходил. Спугнули мы его, – с сожалением произнесла Ульяна. – Находка, ко мне! – вновь закричала девушка, услышав лай.
   Находка вернулась, виновато виляя хвостом. Она повизгивала, заглядывая хозяйке в глаза.
   Дивясь быстроте зверя, его стремительности и пугливости, они постояли еще несколько минут, потом направились вдоль ручья.
   – А я уж думала: не медведь ли? Вижу, ты, Уля, вся собралась в комок. Заныло у меня под ложечкой…
   – И я об этом же подумала. А на такой случай у меня в правом стволе патрон с разрывной пулей да еще пяток в патронташе.
   Пройдя метров сто, они оказались на круглой полянке. Гремучий ручей растекался здесь в болотце, и в траве, покрывшейся ржавчиной, трудно было отыскать его главное русло.
   – Куда же идти? – растерянно спросила Ульяна и остановилась, охватывая взглядом всю поляну.
   И вдруг в трех шагах от себя она увидела лежбище зверя. Сырая земля с точностью слепка отпечатала его могучие лопатки, ребра и мослаки ног. В том месте лежбища, где на земле отпечаталась шея зверя, сохранились кровянистые пятна и клочки шерсти. По темному цвету крови и в особенности по сукровице на шерсти Ульяна определила, что зверь ранен давно. Ей даже показалось, что рана у зверя была не пулевая. Слишком большим было поле, отмеченное кровью. «Либо на сушину напоролся, либо в драке пострадал», – решила она.
   Анастасия Федоровна стояла неподалеку от Ульяны, не видя следов лежбища и не подозревая, что могло заинтересовать девушку.
   – Сохатый сюда лечиться приходил, – уверенно сказала Ульяна.
   – Он тебе что, записку оставил? – усмехнулась Анастасия Федоровна, с любопытством глядя на девушку.
   Ульяна на шутку не ответила, подозвала к себе Анастасию Федоровну и так убедительно рассказала о страданиях зверя, что та только развела руками.
   – Этот факт, Анастасия Федоровна, вы непременно запишите в дневник. Ну, сами посудите, – пылко говорила Ульяна, – если зверь по своему животному инстинкту приходит сюда, чтобы исцелиться, то разве можно не верить, что вода и грязи здесь целебные?
   – Да что ты меня, Уленька, уговариваешь! Я точно так же думаю. И вот сейчас запишу это во всех подробностях. – Анастасия Федоровна вытащила из портфеля, висевшего у нее через плечо, тетрадь и стала записывать.
   Пока Анастасия Федоровна писала, Ульяна пристально осматривала следы лося. Крови она нигде не увидела, и это подтверждало ее догадку. Зверь жил с застарелой раной.
   Через полчаса, следуя по ручью, они поднялись на крутой холмик, заросший разнолесьем. Ручей попетлял по холмику, поводил их взад-вперед и скрылся под корнями полусгнившей, исковерканной ураганами лиственницы.
   Не веря еще, что они дошли до истока Гремучего ручья, Анастасия Федоровна и Ульяна принялись искать его продолжение. Они ходили туда-сюда, ползали на коленях, разгребали хвою, разбрасывали валежник – ничего не помогало: ручья не были. Отчаявшись найти его, они стали копать под лиственницей. Лопату захватили с собой только одну и копали попеременно. Копать было трудно. Лопата ударялась в старые корни, твердые, как железо, и обжигала руки. Наконец Анастасия Федоровна предложила выкопать несколько ямок в небольшом отдалении от лиственницы. Вскоре полуметровые лунки стали сочиться водой. Потом отошли от лиственницы по прямой метров на сто в западном направлении и выкопали еще две ямы. Воды здесь не оказалось.
   – Значит, Уленька, точно: мы наткнулись на исток Гремучего ручья. Причем вода идет только в направлении Синего озера, – проговорила Анастасия Федоровна, вытирая снятым с головы платком вспотевшее лицо. Потным было не только лицо. По шее стекали струйки, сквозь пеструю ткань платья на спине и боках проступали мокрые пятна.
   – Да вы сядьте вон на валежник, отдохните хорошенько, – посоветовала Ульяна, отнимая у Анастасии Федоровны лопату.
   – Баста, на сегодня хватит! – объявила Анастасия Федоровна, устало опускаясь на полусгнившую колоду. – День сегодня, Уля, прожит не зря. По-хорошему, нам бы теперь пробурить здесь скважину, подсчитать суточный дебит источника и отправить воду на химический анализ. Вдруг это то, что надо! – мечтательно заключила Анастасия Федоровна.
   – Конечно, то! – присоединилась к ней Ульяна и, помолчав, добавила: – Пробурить бы, да чем?
   – Вот что, Уля, я думаю: ступай-ка ты завтра на Тунгусский холм, расскажи обо всем отцу. Еще лучше, если Краюхина встретишь. Кстати, покажи ему обязательно свой «секрет». Как знать, вещица-то может оказаться полезной.
   Ульяна зарделась как маков цвет.
   – А как же вы? Одна с мужиками останетесь?
   – А что же?! Не съедят меня твои мужики, Уленька, – с ласковой усмешкой сказала Анастасия Федоровна, заметив, как преобразилась девушка от мелькнувшей надежды на встречу с Краюхиным.

Глава пятая

//-- 1 --//
   На всю жизнь запомнился Софье путь от Мареевки до Тунгусского холма.
   Первый день они плыли по широким прямым плесам реки Большой. Справа и слева от них сбегали к тихой желтой воде отлогие песчаные берега, поросшие то гибким ветвистым талышком, то могучим, разлапистым, наподобие шатров, кедровником.
   В устье Таежной их груженая лодка подпрыгивала на упругих волнах, прозванных местными жителями плескунцами. От натуги повизгивали в уключинах весла, поскрипывали от ударов взъяренной струи тесовые бортовины.
   Стиснутая крутыми ярами, Таежная катила свои воды с шумом, на перекатах клубилась, как живая, вздувалась ноздреватыми шапками кремовой пены.
   Небо над Улуюльем было нежно-синим, чистым-чистым, без единого облачка. Изредка из тьмы неохватных улуюльских лесов в самое поднебесье, распластав в вольном полете крылья, взмывали крутогрудые беркуты. Они часами висели в синем безбрежном просторе, и казалось, что эти сильные, вольные птицы зорко сторожат тишину и покой Улуюльского края.
   Мужчины не подпускали Софью к веслам. Она то сидела напротив Алексея, исполнявшего работу рулевого, то лежала на жестких тюках, прикрытых брезентом. Глядя в небо, Софья думала о чем-то неясном, постороннем, не касавшемся ее жизни. Ей было просто хорошо. Так бывает хорошо человеку, который долго, мучительно искал свой путь, в поисках его ошибался и наконец достиг своего – вышел к цели. Если б можно было зрительно представить состояние ее души, то оно сейчас напомнило бы гладкую поверхность озера, которое долго было взбаламученным от сильных ветров и вот улеглось, затихло, озаряя берег лучащимся блеском спокойных вод. Минутами в сознании Софьи вспыхивали, как далекие зарницы, тихие, но радостные мысли: «Снова Алеша со мной… Все как прежде… и папа, кажется, переменился… Как здесь красиво! Какой простор и какие леса!»
   В городе, в пору горячих хлопот перед отъездом в Улуюлье, она много думала о предстоящей работе. Впервые она приступала к большому и сложному делу самостоятельно. Ее очень беспокоило: а хватит ли у нее опыта и знаний, чтобы разобраться в загадках истории? Не подведет ли она Марину, которая верила в ее способности без всяких сомнений? Странно, но как только она встретила Алексея, ее беспокойство бесследно исчезло.
   Да, ей было очень, очень хорошо! Выпадают же человеку жизни дни, которые подобны сплошному празднику: душа полна ликования, вокруг все светится, сияет, земля торжественно поет птичьими голосами, звоном таежных ручьев, шумом леса, веселым, задорным голосом Алексея, который и существует-то на белом свете ради нее одной.
   С того часа, когда они встретились в Мареевке, они еще по-настоящему не разговаривали, все откладывали на будущее. Едва появившись, Алексей куда-то исчез и потом вертелся как белка в колесе: готовил лодку, собирал инструменты, доставал через сельпо продовольствие, нанимал рабочих.
   Но Софья и не жалела, что все происходит таким образом. Ведь главное она знала, в главном она была уверена: она любит Алексея, и он тоже любит ее. А с остальным она не спешила. Ее даже радовало то, что впереди у них часы сокровенных бесед, часы не испитого еще счастья.
   Во время обеденной остановки они пошли по песчаному берегу вдоль реки. Было знойно, душно, безветренно. Они шли босиком по воде, оставляя на песке отпечатки своих ног. Это было так приятно, что трудно передать. Жара не казалась изнуряющей, теплая вода ласкала голые ступни осторожными прикосновениями. Когда за изгибом тальниковых зарослей скрылся костер, вокруг которого сидели рабочие, Софья взяла Алексея за руку.
   – Лохматый ты мой, почему ты ничего не расскажешь о себе? Что у тебя на сердце?
   Краюхин поднес ее руку к губам и несколько раз горячо поцеловал. Но сказал он совсем о другом:
   – Знаешь, Соня, о чем я сейчас подумал?
   – Не знаю, Алеша. Но должен был думать обо мне. – Она засмеялась и, с озорством заглядывая ему в лицо своими большими близорукими глазами, погрозила пальцем: – Думать об ином я тебе не позволяю.
   Он оставался серьезным и на ее шутку даже не улыбнулся.
   – Ты знаешь, Соня, если б человек в часы болезни мог почувствовать всю прелесть мира, увидеть краски земли, услышать ее звуки, он исцелился бы от любой болезни в самый короткий срок.
   – С чего это тебя на философские размышления потянуло? – Она усмехнулась, но втайне была раздосадована тем, что он заговорил не о ней.
   – Да ты посмотри, Соня, вокруг. Какая покоряющая сила в природе! Кстати, и о сердце. – Помолчав, он сказал: – У меня, Соня, больше нет сердца…
   – Как же ты живешь, Алеша?
   – Сердце мое, Соня, деформировалось. Это не сердце, а просто сгусток желаний. Вот какой я чудной на этом свете! – Краюхин скорчил потешную гримасу.
   – Сгусток желаний? Каких желаний, Алеша? – Софья обеспокоенно смотрела на него.
   – Точнее сказать, одно желание захватило мое сердце. Ты о нем знаешь…
   – Улуюлье?
   Краюхин кивнул.
   – Ты одержимый, Алешка! Такие, как ты, никогда не живут спокойно, они все куда-то идут и идут, лохматые, нечесаные, упорные и в своем упорстве не щадящие ни себя, ни других…
   – Возможно, ты и права, Соня. Я не умею смотреть на себя со стороны.
   – А жаль!
   – Конечно, жаль! Я вполне допускаю, что выгляжу страшилищем.
   – И все-таки я тебя люблю, люблю, чучело мое таежное!
   Краюхин засмеялся весело и заразительно, а Софья обняла его коричневую от загара шею и крепко поцеловала в губы.
   – Хорошо с тобой, Соня! – Он ответил ей таким же крепким поцелуем. – А теперь пойдем, Соня, к лодке. Пора ехать.
   – Но почему так скоро, Алеша? Побудем еще минутку одни. – Софья обиженно и просяще посмотрела ему в глаза.
   – Ах, Соня, Соня… – Алексей покорно сел на песок.
   Софья опустилась рядом.
   Обнявшись, они посидели недолго, и Краюхин снова стал торопить:
   – И все-таки, Соня, пора идти.
   – Ну, пойдем, если уж тебе не терпится.
   – В самом деле не терпится. Интересно, что ты скажешь о ямах.
   – А вдруг, Алеша, я не смогу разгадать их?
   – Ну что ж, привезем кого-нибудь из профессоров.
   Лодка, разрезая продолговатым носом быстрое течение реки, двинулась дальше. Софья сидела напротив Краюхина, наблюдая, как он широким веслом поддевает глыбы воды и сильным толчком подает лодку вперед.
//-- 2 --//
   На стан к Тунгусскому холму они приплыли в сумерки. Сумерки – самое невыгодное время в тайге. Все многоцветье природы исчезает в этот час. Тьма, смешавшись с туманом, скрывает очертания берегов и лишает их обычной выразительности. Отдельные деревья и складки земли, придающие местности неповторимость, расплываются, становятся бесформенными.
   – Вот это место, Соня, самое прелестное по побережью Таежной, – сказал Краюхин, когда лодка ткнулась носом в берег.
   Софья березовым веничком ожесточенно отбивалась от комаров, которые, казалось, кусали только ее, и в ответ равнодушно протянула что-то неопределенное.
   – Ну, ничего. Вот дождемся утра, и тогда заговоришь по-другому, – задетый ее равнодушием, сказал Краюхин.
   От палаток, возле которых приветливо светился костер, шел человек. В сумраке он показался Софье огромного роста.
   – Кто это прибыл? Кого Бог послал? – послышался густой певучий голос.
   – Здравствуйте, Марей Гордеич! Ну, как вы тут живете-можете? – спросил Краюхин.
   – О, да это Алексей Корнеич? Здравствуй, Алеша, здравствуй, родной! Давно тебя поджидаем. Миша сегодня на Синее озеро умчался, проведать Улю с докторшей! И все о тебе тoлкoвaл. А ты – вот он, сам припожаловал! А еще кто с тобой, Алеша?
   – Нас тут целая артель, Марей Гордеич. Вот Софья Захаровна – специалист из Высокоярска, а это изыскатели, из Мареевки. Будем работать по поискам металлов.
   – Знать, добился своего! Ай, молодчина, Алеша! Михаил Семеныч все утро нынче тебя хвалил. «Вот, говорит, Марей Гордеич, попомни мое слово, а он добьется своего».
   – Люди добились, Марей Гордеич!
   – Люди, они чуют, на чьей стороне правда. Ну, проходите, проходите к огню! Сейчас чаевать будем.
   Марей взял из рук Софьи ее чемодан. Она попыталась остановить его:
   – Не беспокойтесь. Я сама донесу.
   – А вы бегите скорее к костру. Как дымком хватит, комар сразу отстанет. Дождь, видать, ночью будет, к дождю комар свирепеет.
   – В самом деле, Соня, иди: с грузом без тебя справимся. И вы, Марей Гордеич, идите.
   Марей и Софья пошли на стан. Краюхин принялся помогать рабочим разгружать лодку.
   Только у костра Софья по-настоящему рассмотрела Марея. Она много слышала о нем от Краюхина и готова была встретить человека удивительного и необыкновенного. И ее ожидания оправдались. Старик был прост, но эта простота захватывала с первой минуты. Он делал и говорил самое обычное, а все получалось как-то величественно.
   – На минутку встаньте сюда. – Марей осторожно взял Софью под руку и вместе с ней спокойно шагнул в поток густого дыма. Потом он так же спокойно объяснил: – Теперь комар вас обходить будет. Дымком вас обдало. А через полчасика он вовсе до рассвета уляжется. Чуете, свежинкой от реки потянуло?
   – Да, да, посвежело, – сказала Софья.
   – Вы тут присядьте, – Марей показал Софье на круглый чурбак, – а я тем часом чайники навешу.
   Старик из ведра наполнил водой один чайник, потом другой, поменьше, и повесил их над костром. И опять Софья залюбовалась, глядя на то, как он все это делал: неторопливо, точно, без единого лишнего движения.
   – Ну вот, теперь и поговорить можно. – Марей сел напротив Софьи.
   – Быстро вы с чайниками управились, – сказала она, желая хоть как-нибудь выразить свое отношение к старику.
   – Нехитрое дело! За мои годы этому-то можно научиться. – Он добродушно засмеялся, и Софья почувствовала, что старик не принял ее похвал. – Ну а вы, голубушка, не запомнил, как вас звать-величать, бывали в наших краях или в первый раз? – поглаживая ладонью бороду, спросил Марей.
   – Впервые, Марей Гордеич.
   – Вон оно как! А вы по какой части образованны: по лесам или, как Алеша, по земным богатствам?
   Софья помолчала, затрудняясь с ответом. Ей казалось, чтo старику надо объяснить все как можно проще, иначе он не поймет. Но едва Софья начала говорить об археологии, как старик прервал ее:
   – Да не поясняйте, голубушка. Приходилось мне работать на Дальнем Востоке на таких раскопках. Один ученый приезжал, северные народы изучал. Вскрывали мы их древние поселения и захоронения. Был этот ученый предоволен!
   – Зовите меня, Марей Гордеич, Соней, – сказала Софья, pадуясь тому, что старик оказался сведущим в ее специальности.
   – О нет! Не могу так звать, голубушка. Беспременно скажите свое имя-отчество.
   – Почему же, Марей Гордеич? – изумилась Софья. – Я ведь совсем еще молоденькая, мне будет неудобно, если вы начнете меня навеличивать.
   – А я поясню почему. Дело тут не в годах. Вы хоть молодая, а ученая. А ученый человек к мудрости людской прикоснулся. Сотни лет люди эту мудрость по зернышку собирали, чтоб через книги по белому свету сеять. Вот и выходит, что ученый человек не годами славен, а своими познаниями.
   Объяснение Марея показалось Софье довольно убедительным.
   – Если так, то зовите меня Софьей Захаровной.
   – Вот и добро! И скажу вам, Софья Захаровна, в нетронутый край вы попали. Многое он людям сулит.
   – И Алексей Корнеич вот так же думает!
   – И не он один. Люди так думают.
   – А как по вашему, Марей Гордеич, обитаем был этот край и далеком прошлом?
   – Беспременно. Тут жили тунгусские племена. Они знали улуюльские места куда лучше, чем русские люди. Только оказалось это знание ни к чему. Погибли эти племена.
   – А как думаете, памятники о тех временах сохранились?
   – Во множестве! Только разгадать надо, где поселения у них были. Куда их пути лежали? С кем они торговлю вели?
   – Если б это разгадать, Алексею Корнеичу легче бы с поисками пришлось.
   – Уж это беспременно!
   Вдруг послышался голос Краюхина:
   – Спасай, Марей Гордеич! До крови нас заели!
   К костру подошли рабочие, а за ними и Краюхин.
   – Под дымок вставайте! Труту сейчас подброшу, – сказал Марей и бросил в костep несколько грибов-наростов, сбитых со старых берез и осин.
   Тихая, густо замешанная темнота непроглядным покрывалом укрыла тайгу. В вышине над Тунгусским холмом загорелись неяркие летние звезды.
//-- 3 --//
   Софья проснулась оттого, что в ее маленькой одиночной палатке стало жарко. Солнце поднялось уже над лесом и припекало. После дождя, прошумевшего на рассвете, земля была влажной и сейчас, под жаркими лучами, дышала терпкой испариной.
   Софья вылезла из палатки, потянулась всем телом, приподымаясь на носках, но тут же опустила руки и осмотрелась. В какую бы сторону она ни повертывала голову, перед ее взором возникали чудесные картины природы. В это солнечное утро каждое дерево, каждая хвоинка, каждый лепесток были ослепительно зелены, и только бесчувственный человек мог остаться спокойным перед этими живыми чудесами. Софья вспомнила слова Краюхина, сказанные им в дороге, о покоряющей силе природы. «И в самом деле, как много в жизни теряет тот, кто не видит природы или не научился любить ее», – подумала она. Софья долго любовалась Тунгусским холмом, вершина которого с гигантскими лиственницами была залита солнечным светом. Тут ее застал Краюхин.
   – Ну как, Соня? Нравится? – спросил он, подходя от реки.
   – Очень красиво, Алеша!
   – А как спалось?
   – Спала крепко и, кажется, долго.
   – Ну, давай завтракай, и пойдем к яме. Марей Гордеич и рабочие уже пошли туда.
   – А вы завтракали?
   – Давно. Тебя решили не будить на первый раз, но учти: на будущее пощады не будет, – усмехнулся Краюхин.
   – Обязательно подымай меня, Алеша. Иначе мне стыдно будет: явилась барынька.
   – Ну, ничего, не терзайся. Начнешь работать, сама чуть свет вставать будешь.
   Софья быстро умылась и позавтракала. Через полчаса она пробиралась сквозь чащу вслед за Краюхиным. На спине на ременных помочах Софья несла сундучок со своими инструментами: долотцами, скребками, ножами, увеличительными стеклами, фотографическими пленками.
   Марей и рабочие с лопатами и кирками были уже возле ямы. Один из рабочих, крепкоплечий молодой парень Сема, от избытка сил, игравших в его мускулах, рубил широкой лопатой кромку ямы.
   Софья еще не видела его из-за кустов, а только слышала глухие удары об землю и звон лопаты.
   – Что они там делают? – обеспокоенно спросила она и, не дождавшись ответа Краюхина, как вспугнутая внезапным выстрелом лосиха, кинулась в чащу с криком: – Перестаньте копать!
   Удары лопатой тотчас же затихли.
   Софья выбежала к яме встревоженная, с раскрасневшимся лицом, с испуганными глазами и, с трудом переводя дыхание, сказала:
   – Ну зачем вы копаете? Первое правило у нас такое: ничего не копать зря.
   – А я ведь только крапиву и бурьян обрубил, чтобы виднее было, – смущаясь, сказал парень.
   – Я тебе говорил, Семушка, а ты, видать, еще неслух, – добродушно улыбнулся Марей.
   – Кровь в нем бушует, – пояснил пожилой рабочий.
   Подошел Краюхин. Узнав, что произошло, он долго смеялся, ласково поглядывая то на Софью, то на парня с лопатой.
   – А я ведь, Соня, не понял, что произошло. Я решил, что ты испугалась осиного гнезда и бросилась наутек.
   Софья не отозвалась. Она увлеченно осматривала яму, заходя к ней с разных сторон и пощелкивая фотоаппаратом. Потом она открыла свой сундучок и вытащила из него веревочную лестницу.
   – Держите, Сема, меня, – подавая парню концы лестницы, сказала Софья, стараясь скорее сгладить осадок от своего выговора.
   – А может быть, Соня, сначала мне спуститься? – предложил Краюхин. – Я ведь уже бывал в этой яме.
   – Ни в коем случае. Я должна все сама осмотреть. Помоги-ка вот Семе, а то он один не удержит меня, – попросила Софья. Она надела на себя брезентовую сумку, положив туда из сундучка какие-то инструменты, взяла в руку электрический фонарик.
   – Осторожно, Софья Захаровна, не соскользните или на змею не наткнитесь, – напутствовал ее Марей.
   – Бог милостив, Марей Гордеич. К тому же здесь не очень глубоко. Алеша падал и цел остался. Мы так и назовем эту яму: «Купель Краюхина».
   Софья скрылась в яме. Через минуту-другую она крикнула оттуда:
   – Подтяните лестницу, она мне мешает.
   И вот для всех сидящих наверху наступило томительное ожидание. Софья словно забыла обо всем на свете. Из ямы доносился то скрежет стального долота о камень, то дробные удары молоточка, то пощелкивание фотоаппарата. Наконец и это затихло.
   Заглянув в яму, Краюхин увидел Софью в мучительной позе. Протиснувшись под выступ, Софья, скорчившись, лежала на спине и делала зарисовки.
   – Чем она там занимается, Алеша? – спросил Марей.
   – На спине, Марей Горденч, ползает.
   Всех это так заинтересовало, что рабочие один за другим стали подходить к яме и заглядывать в нее. Не устоял от этого соблазна и Марей.
   – Ах ты господи, на какие только муки не идут люди, чтобы жизнь была лучше! – воскликнул он.
   – А я так скажу: не женское это дело, Марей Гордеич, – заметил пожилой рабочий, пораженный видом Софьи. – Мыслимо ли молодой красивой девушке этакое мучение принимать? Прямо акробат в цирке!
   – То-то и оно! – многозначительно отозвался другой. – Ты, Никифор, про это самое в глаза ей не ляпни – на всю жизнь обидишь!
   – Ах, Емельян Васильевич, напрасно меня за тумака принимаешь!
   Вдруг послышался голос Софьи:
   – Лестницу мне!
   Краюхин и Сема опустили один конец лестницы в яму, за другой взялись сами.
   Софья быстро поднялась наверх. Руки и лицо ее были испачканы в земле, а серый комбинезон стал пестрым от налипшей на него глины и студенисто-зеленой жижи.
   – А, черт, мерзлячка! Замерзла! – поводя плечами, обругала сама себя Софья, с удовольствием подставляя мокрую спину под горячее солнце.
   Неподалеку от ямы, которую Софья назвала «Купелью Краюхина», были пробиты Мареем, Ульяной и Краюхиным еще два обнажения. Как и первая яма, они были расположены в чаще, выше по косогору.
   Софья решила сейчас же обследовать и эти ямы. Они были неглубокими, и лестница не потребовалась. Софья опустилась при помощи жердей с сучьями, поставленными Краюхиным и Ульяной, когда они работали здесь.
   Обследование этих ям Софья провела быстрее. В них больше было света, а главное, тут она не обнаружила той сложной структуры почвы, которой отличалась первая яма.
   Когда она поднялась из второй ямы, ее окружили изрядно уставшие от ожидания в течение нескольких часов Краюхин, Марей и рабочие.
   – Ну что, Соня, скажешь? – спросил Краюхин.
   Софья рукавом комбинезона вытерла вспотевшее лицо, стряхнула с себя налипшие комья земли.
   – Купель Краюхина – загадка. Понимаешь, совершенно отчетливо прослеживается слой почвы, который, как шов, соединяет два этажа этого углубления. Как все это произошло – ума не приложу.
   – И не только шов, Соня. Я обратил внимание еще на одну деталь. Вторая половина ямы как бы смещена в сторону. Поэтому яма одна, а горла в ней два: одно – поверхностное, другое – внутреннее.
   – Да, да! Я тоже обратила на это внимание.
   – Что ты думаешь предпринять?
   – Во-первых, я продолжу обследование Купели Краюхина. Во-вторых, ниже этой ямы начнем обнажать горизонты. Причем не спеша и на широкой площади. В-третьих, придется произвести обнажения на вершине холма. Вполне возможно, что очажок, на который ты наткнулся в яме, образовался в результате оползней. Ну, что же еще? – Софья беспомощно развела руками. – Да, вот еще что! – спохватилась она. – Обнажения, сделанные вами, малоинтересны. На мой взгляд, ценнее было бы поискать на вершине холма.
   – А мне сдается, Софья Захаровна, ниже надо пробовать, – вступил в разговор Марей. – Человек всегда стремится ближе к воде. Там, наверху, – Марей поднял кудлатую голову и махнул рукой в сторону вершины Тунгусского холма, – едва ли люди могли жить, скорее всего они там молились у больших камней.
   – Это верно, Марей Гордеич, – горячо сказала Софья. – Если люди обитали тут, то, конечно, они обитали по косогору и в особенности по самому подножью. Это так, но все-таки если иметь в виду доисторического человека, то холм для него был очень удобен. Он менее доступен для зверя, зато выгоден для охоты на него.
   – Так-то оно так, а все-таки попробуйте обнажить ниже, – сказал Марей.
   – Неужто, Софья Захаровна, здесь жил первобытный человек? – изумленный услышанным разговором, спросил Сема.
   За Софью ответил Краюхин:
   – Вполне возможно, Сема. Но пока доказательств нет.
   – Найдем! Весь Тунгусский холм перероем, а найдем, – с неподдельным энтузиазмом проговорил молодой изыскатель.
   Все дружно засмеялись, а Сема продолжал стоять на своем:
   – Во что бы то ни стало найдем!
   Время уже приближалось к полудню. Краюхин распорядился идти на стан – обедать. Пока варился обед, Софья и Краюхин уточняли план раскопок. Было решено так: основное обнажение произвести в тридцати метрах от Купели Краюхина в направлении реки. Одновременно к этому обнажению будут проложены веерообразным порядком траншеи, которые начнутся в самой близости от ямы и вольются в широкое обнажение. Таким образом, исследованием будет охвачена довольно большая площадь на склонах Тунгусского холма.
   – Если это не принесет ценных находок, тогда попробуем копать на вершине холма и на его плечах, – сказала Софья, когда схема, вычерченная на блокнотном листке, была перенесена в официальный дневник археологических раскопок.
   Краюхин согласился с ней.
   После обеда бригада вышла на работу. Софья и Краюхин рулеткой измерили площадь обнажения и колышками обозначили его границы. Таким же способом были отмечены и линии траншей.
   Потом Софья рассказала рабочим о цели раскопок и о правилах ведения всей работы.
   Застучали топоры, зазвенели лопаты. Глухо втыкались и землю тяжелые кайла.
   Марей запалил костры, подтаскивал к ним сушняк и вырубленные с корнем елки.
   Софья и Краюхин опустились в яму. Ножами и долотами они осторожно очищали с боков ямы траву, мох, слизь, прослеживая изломы буро-серого «шва», отыскивая его новые выходы.
   Оттого, что работа пошла на лад, и в особенности потому, что рядом был Алексей, Софья переживала такой душевный подъем, какого она никогда еще не испытывала. Теперь она бестрепетно верила и в себя и в неизбежность интересных открытий здесь, к Улуюлье.
   Однако вечером ее настроение сильно омрачилось. После ужина, когда рабочие и Марей улеглись спать и они остались вдвоем, Краюхин сказал:
   – Завтра утром, Соня, я исчезну.
   – Как это – исчезнешь? – не поняла она.
   – Натуральным образом, – засмеялся он. – Уйду, Соня, в Заболотную тайгу, в группу Бенедиктина. Мне ведь поручено возглавить ее и придать ей геологическое направление.
   – Я знаю, что это тебе поручено. А надолго, Алеша, yйдешь? – упавшим голосом спросила Софья.
   – Дней десять пробуду, самое меньшее.
   – Ой, как долго! – с болью воскликнула Софья и, помолчав, добавила: – А вдруг, Алеша, в эти дни на раскопках что-нибудь окажется интересное и мне потребуется посоветоваться с тобой? Марина Матвеевна сказала, чтобы я ни одного важного донесения не посылала без тебя.
   – Гм, – задумчиво протянул Краюхин. – А ведь верно! – Он замолчал, прикидывая что-то в уме, и, решив, сказал: – Через неделю, Соня, я обязательно приду.
   – И опять я осталась одна-одинешенька, – с горечью проговорила Софья и положила голову на плечо Краюхина.
   – Ну, ничего, Соня, будут еще денечки, – попытался успокоить ее Краюхин.
   – Будут денечки… Ты какой-то равнодушный стал ко мне, Алеша…
   – Оставь, Соня. Ты не представляешь, сколько сил потребует от нас Улуюлье!
   – Помешался ты на Улуюлье, стал фанатиком и чудаком, милый мой!
   – Какой есть, Сопя! Лучше быть не могу…
   – …да и не хочу, – с иронией в голосе закончила она за Краюхина.
   – Скрывать не стану: и не хочу! – твердо, с ноткой ожесточения подтвердил он.
   – Ну ладно, ладно, ежик! Не выставляй колючки. Все равно ведь я люблю тебя до умопомрачения! – примирительно сказала она и принялась жарко целовать его в губы, в лоб, в глаза.

   Утром Софья поднялась на солнцевсходе. Марей, как всегда, с обнаженной головой, в широких штанах и широкой рубахе без пояса, босой, хлопотал возле костра. Увидев ее, он сказал:
   – Доброе утро, Софья Захаровна! А сокол наш уже взмыл.
   Софья поняла, что старик говорит о Краюхине. Она не раз слышала, как он называл Краюхина соколом.
   – Он же хотел уйти после завтрака, – подавляя в себе обиду, сказала Софья.
   – А он позавтракал один. Встал на рассвете, тихонько вскипятил чай – да и был таков! «Пока, говорит, прохладно, я половину дороги пройду». И вот всегда так: быстер, как ветер!
   Марей говорил это, не скрывая восхищения Краюхиным, а Софья чувствовала, что от его слов душа ее переполняется счастьем. «Алеша, неугомонное сердце, быстер, как ветер». Ей казалось, что она думает этими словами, на самом деле она стояла возле своей палатки, смотрела на вершину Тунгусского холма и шептала все это.
//-- 4 --//
   Софья наткнулась на ценные находки гораздо раньше, чем предполагала, и причиной ее быстрого успеха отчасти был старый Марей.
   Когда рабочие начали вскрывать горизонты на основном обнажении, Марей попросил Софью разрешить ему выемку одной из траншей. Софья вообще не хотела, чтобы человек такого преклонного возраста работал на тяжелой землеройной работе. Но Марей заявил, что он всю жизнь был землекопом и если ему придется бросить это занятие, то не раньше того, как настигнет его смертный час. Софья согласилась и стала помогать старику вначале просто потому, чтобы не оставлять его одного, а потом из интереса, который таила раскопка.
   Проходку траншей Марей начал от Купели Краюхина, то есть сверху вниз. Софья сказала старику, что идти снизу вверх удобнее. Но у старика был свой расчет.
   – Удобнее – это верно. Я об другом замысел таю, Софья Захаровна: так ближе к яме и скорее можно проверить, нет ли по соседству с ней каких-либо других пустот. А на такую мысль наводят меня вот эти бугры. Чудится мне, что образовались они не сами по себе, а как обвалы.
   Софья присмотрелась к мелкому ельнику и березнику, и ей бросилось в глаза то, о чем говорил старик. В трех-четырех местах земля как бы пузырилась, а рядом с этими пузырями угадывались заросшие и потому малоприметные углубления. Софья все это взвесила, подумала: «А возможно, и прав старик. Попробуем!»
   Марей и в самом деле оказался опытным землекопом. Он работал очень спокойно, даже медленно, но продуктивно. Его полукруглая лопата с залоснившимся от ладоней черенком всегда несла увесистую порцию земли.
   Софьина лопата то и дело мелькала в воздухе полупустой. Иногда Софья пыталась подравняться под темп работы старика, поднимать свою лопату только с полной нагрузкой, но через несколько минут в пояснице у нее начиналась ломота, и она выпрямлялась, чтобы отдохнуть.
   Софья сказала Марею о его умении работать, попросила совета, как ей копать лучше.
   Старик ответил:
   – Освоитесь, Софья Захаровна! Пройдет неделька-другая, и не узнаете сами себя. А уж я-то где только земельку не побросал! И тут, в Улуюлье, копал, и на Лене копал, и на Колыме копал, и на Индигирке копал… Если б всю землю, взрытую мной, собрать в одно место – горы бы образовались!
   В минуту отдыха Софья пыталась расспрашивать Марея о его жизни. Ей очень хотелось понять, откуда у старика такие широкие познания в самых различных областях истории и такой жадный интерес к Улуюлью.
   Марей был внимательным к вопросам Софьи, обо всем, что не касалось его собственной жизни, говорил охотно и подробно, о себе же – скупо, сопровождая свои ответы улыбочкой и поговоркой: «Жил-был, сплыл».
   Чем больше рабочие расширяли и углубляли основное обнажение, тем чаще Софья уходила от Марея. Она часами теперь задерживалась на главном участке работы, всматриваясь в обнаженную, пахнущую вековой сыростью землю. Особенно тщательно осматривала она всякие камушки, раковинки, сучочки. Когда рабочие выбрасывали крупные комья земли, Софья голыми руками разламывала их и подносила из-за близорукости к самым глазам.
   Под вечер на пятый день работы Софья, покинув на время Марея, пришла на основное обнажение. Рабочие отдыхали, попыхивая папиросами. Сема, как наиболее молодой и горячий, начал уже испытывать нетерпение оттого, что до сих пор не встречается никаких следов первобытного человека.
   – Роем, роем, Софья Захаровна, и все без толку, даже копать охота пропадает, – чистосердечно признался он.
   – Ну, милый мой дружок, быстро тебе надоело. А ведь может случиться, что нынче ничего не найдем и будем искать на будущее лето. Годами ищут, Сема! – сказала Софья с самым серьезным видом.
   – Годами?! Ну уж нет, мы нынче найдем! Я ведь страсть какой фартовый! – прихвастнул Сема. – В прошлом году дали мне путевку в геотресте в Крым. Поехал я. И пока жил, три раза на пляже деньги находил. Другие идут не видят, а я тут как тут!
   – Нашел, чудак, с чем сравнивать! – засмеялся пожилой рабочий.
   И вдруг со стороны траншеи послышался голос Марея:
   – Софья Захаровна, идите-ка сюда скорее!
   Софья бросила комок земли и заторопилась к Марею. Она увидела его сейчас же, как только вылезла из чащи. Марей стоял на самой кромке траншей, оставив лопату, и во всей его костистой, рослой стати, несмотря на излишне просторные шаровары и рубаху, угадывалось особенное напряжение.
   Сердце Софьи заколотилось часто-часто. «Неужели Марей Гордеич наткнулся?»
   – Вы звали меня? – спросила она, все ускоряя и ускоряя свои шаги и не замечая этого.
   – Как же, звал, Софья Захаровна, – спокойно, очень спокойно произнес Марей.
   Сердце ее так и сжалось: «Пустяк какой-то!»
   – Я наткнулся на шлаки, Софья Захаровна. Посмотрите сами.
   Не заботясь о собственной безопасности, Софья скатилась в траншею, глубина которой превысила уже три метра. И, едва оказавшись на дне траншеи, вопреки своей близорукости, Софья увидела то, что рассмотреть издали было непросто: в правом углу траншеи в спрессованном слое земли лежали ноздреватые, трудно определимые на цвет тяжелые комочки.
   – Давайте, Марей Гордеич, мою сумку! – крикнула Софья, и, когда Марей передал ей сумку с инструментами, все на свете, кроме этих невзрачных комочков, перестало для нее существовать.
   Марей долго сидел на кромке траншеи, ничем не нарушая Софьиной сосредоточенности. Только когда она сама попросила его помочь подняться наверх, он спросил:
   – Имеет ценность?
   – По моим представлениям, это следы стоянки.
   – Вот оно что! – протянул Марей, по-видимому, вполне понимая, что это значило. – И как дальше будем, Софья Захаровна? – спросил старик.
   – А дальше сделаем так, Марей Гордеич: все силы стянем сюда и попробуем пройти еще глубже и дальше в направлении Купели Краюхина.
   Софья позвала рабочих. Они выслушали ее и согласились продолжать работу, хотя уже наступила пора идти на отдых.
   – Вишь, как, Семен, бывает! Фартовым-то не ты оказался, а Марей Гордеич! – шутили рабочие.
   Но напрасно горячилась Софья – этот день ничего нового больше не принес.
   С большой неохотой Софья ушла с раскопок. У нее пробудилась такая жажда работы, что она готова была провести здесь ночь и работать при кострах. Но это было бессмысленно.
   На рассвете Софья поднялась, намереваясь до завтрака сходить к траншее. Но ее уже опередили. Жарко пылал костер. Возле него сидели все рабочие (кроме Семы, еще спавшего в палатке) и Марей.
   – Что это вы так рано поднялись? – подходя к костру, спросила Софья. Ей и в голову не пришло, что они озабочены тем же, чем и она.
   – По одной, видно, причине не спится всем нам, Софья Захаровна, – сказал Марей. – Идите кушать, и тогда за работу!
   Софья сходила на реку, выкупалась. Тем временем встал Сема, и завтракали они уже все вместе подогретыми мясными консервами в продолговатых банках, оставшимися где-то на складах с военного времени.
   День выдался как по заказу. Раскаленное солнце, начавшее нещадно палить, вскоре закрыли облака. Ветерок от реки освежал воздух и разгонял гнус, заставляя его прятаться в траву. Работали увлеченно, споро.
   Перед обеденным перерывом Сема наткнулся на целое гнездо находок. Он так бурно обрадовался, его возглас был таким яростно восторженным, что откликнулось даже таежное эхо.
   – Первобытный человек! Софья Захаровна, первобытный человек! – орал во все горло Сема.
   Софья бросилась к нему, взглядом умоляя не прикасаться больше лопатой. Она стремительно, с разбегу опустилась на колени и под пристальным взглядом всех работавших замерла над находками.
   – Да ты и в самом деле, Сема, фартовый, положительно фартовый! – взволнованно заговорила Софья, пересыпая с ладони на ладонь тяжелые плиткообразные камушки и спекшиеся кусочки буро-серого шлака. Она бережно сложила их на свою парусиновую зеленую сумку и принялась ползать на коленях по траншее.
   – Смотрите, Марей Гордеич, а тот самый шов, который в Краюхинской купели, сюда вышел! Вот он!
   Марей тоже опустился на колени и, осмотрев рыжую прослойку земли, сказал:
   – Как две капли воды походит. Глубже надо взять, Софья Захаровна.
   – Попробуем взять глубже, – согласилась она.
   И вот, вместо того чтобы идти на обед, рабочие стали углублять траншею и прокладывать ее дальше в направлении Купели Краюхина. Вдруг Семина лопата взвизгнула так тонко и пронзительно, что этот резкий звук отозвался болью у всех в ушах. Так взвизгивает лопата только в скользящем соприкосновении с металлом. Сема копнул еще раз, и опять громкий визг огласил тайгу. Третий раз Сема не успел ударить лопатой: Софья отстранила его и, упав на колени, стала осторожно копать маленькой, почти игрушечной лопаточкой. Через минуту она извлекла из земли кусок грубо кованного железа величиной с ее ладонь.
   В траншее было довольно тесно, но все сгрудились возле нее, осматривая находку, которая видом своим не походила на прежние.
   – Что это, Софья Захаровна? – спросил за всех Марей.
   Софья вздернула в недоумении плечами.
   – Железо. Будем копать глубже, вот только обедать пора.
   – Потерпим! Разве при таком деле до обеда? – заговорили в один голос рабочие.
   Софья взглянула на них с благодарностью. Нельзя было бы сейчас придумать для нее большей кары, чем оторвать от работы.
   – Возьмем еще в сторону Купели Краюхина, – распорядилась Софья.
   И снова застучали кайлы, заскрипели о крепкий песчаный грунт затупившиеся лопаты.
   Часа через два Сема, шедший все время впереди, наткнулся на новую находку. Это была куча шлака. Когда Софья тщательно, с помощью всех рабочих и Марея вскрыла эту кучу и обследовала, стало ясно, что шлак здесь собран неодинаковый. В спекшихся кусках Софья увидела застывшую накипь железной руды и каменноугольную золу.
   – Копать дальше не будем! – решительно заявила Софья.
   Рабочие и Марей были уже в состоянии крайнего утомления, мокрые от пота, сразу осунувшиеся от голода и усталости, но решение Софьи их удивило. Несмотря ни на что, они готовы были работать и работать.
   – Если вы об нас заботитесь, то напрасно, Софья Захаровна. Привычные! Нас еще надолго хватит! – сказал пожилой рабочий Емельян Васильевич.
   – Честно скажу, товарищи, – обратилась она ко всем сразу, – не о вас я сейчас забочусь. Дело в том, что я окончательно запуталась, а продолжать работу, когда нет ясности, нельзя. Надо кое в чем разобраться.
   – А что за трудность у вас, Софья Захаровна? – спросил Марей.
   – А вот в чем сложность, Марей Гордеич. Первые находки относятся к древним временам. Это совершенно очевидно. Находки сегодняшние не древние. Они сближаются с находкой Алексея Корнеича.
   – Ага, вон оно как дело оборачивается, – понимающе сказал Марей и многозначительно посмотрел на рабочих.
   – А что это – лучше или хуже? – прямо спросил простодушный Сема.
   – Лучше, Сема, лучше! Это дает больше данных об Улуюлье. Вот смотри: это накипь от железа, а это каменноугольная зола. Следовательно, в этих краях есть и железо и уголь! – объяснила Софья.
   Затаив дыхание, ее слушал не только Сема, а и все.
   – Ага, видел как! Оно еще покажет себя, наше Улуюлье! – с восторгом произнес Марей и гордо приосанился.
   Теперь можно было идти на обед, но никто не уходил. Все с интересом наблюдали за Софьей. Она вначале сфотографировала траншею, потом сделала зарисовки в большой, в твердых корках альбом.
   – А что, Софья Захаровна, завтра будем копать? – спросил сутулый Емельян Васильевич, исполнявший обязанности старшего артели.
   – Все теперь зависит от Алексея Корнеича. С ним надо совет держать.
   – Ум хорошо, а два еще лучше, – промолвил Марей.
   – А он когда будет?
   – Обещался быть сегодня-завтра.
   – Эх, сходить бы к нему! Будь я помоложе… Обрадуется он! – сказал Марей.
   – Для него это так важно, Марей Гордеич, что я просто не знаю, как он рад будет! Ах, так бы и взлетела! – Софья всплеснула руками, а в глазах ее были печаль и досада.
   – А что, если мне пойти поискать Алексея Корнеича? – с готовностью и без всяких колебаний вызвался Сема.
   Но Марей остановил его:
   – Нет, сын мой, это дело тебе неподходящее. Тайги не знаешь, заблудишься, что тогда?
   Софья поддержала Марея.
   – Нет, Сема, не пойдешь. Алексей Корнеич сам явится. Ну, обедать и отдыхать! – скомандовала она.
   Весь остаток дня и вечер провели в ожидании Краюхина. Сидели у костра, пили чай со смородинным листом, рассказывали по очереди всякие были и небылицы, а сами посматривали на окружающий лес, чутко прислушивались к каждому звуку, доносившемуся оттуда. Но Краюхин так и не пришел.
   Утром Софья ушла на раскопки, наказав, чтобы ее немедленно кликнули, если появится Краюхин. Но шел час за часом, а зова со стана не слышалось. Софья ходила по траншее, спускалась в Купель Краюхина, перебирала находки, но стройного, убедительного вывода не складывалось. Что же это такое? С чем она столкнулась? Что это за явление! Как нужен Краюхин! Крайне необходимо обменяться с ним мнениями, высказать свои догадки… Ну, где же он, где же? Почему он не идет?
//-- 5 --//
   К обеду Софья вернулась на стан. Вид у нее был сумрачный и усталый.
   – Все нету нашего сокола, – не глядя на нее, произнес Марей.
   Софья раздраженно махнула рукой.
   – Обещал же! Я не знаю, право, что за человек!
   – Что-нибудь его держит, Софья Захаровна, какой ему резон зря-то по тайге мотаться? Тут комаров невпроворот, а уж там, в Заболотной тайге, совсем от них продыху нет. Бывал. Знаю.
   По голосу чувствовалось, что Марей хочет защитить Краюхина. Софья уловила это и уже спокойнее сказала:
   – Конечно, Марей Гордеич, без дела он в Заболотной тайге сидеть не будет, но у меня-то все остановилось.
   – Гляди, вот-вот явится.
   Во время обеда из таежной дали послышалось пение. Разобрать слов было невозможно, но пение приближалось. Всех это настолько заинтересовало, что, отложив ложки, стали прислушиваться с серьезными и удивленными лицами. Улыбался один Марей.
   – Соловей наш летит, – наконец проговорил он.
   – Кто это – соловей? – спросила Софья.
   – А это Уля – дочка Михаила Семеныча Лисицына. Мы ее соловьем прозвали за голос. Уж такой голос – на редкость!
   «Уля… Странно! Почему же мне Алеша никогда о ней не рассказывал?» – с каким-то смутным беспокойством подумала Софья и спросила:
   – Она откуда же появилась тут?
   – Уля-то? Она тут почти всегда живет. Летом на рыбалке, осенью и весной на охоте. Сходит зимой к подружкам, повеселится – и опять в тайгу. Отменная охотница! А сейчас она на Синем озере жила с докторшей Анастасией Федоровной, – объяснил Марей.
   Софья слушала Марея одним ухом, а другим ловила мелодию, доносившуюся из леса. Ульяна пела свою любимую песню: «Не брани меня, родная, что я так люблю его».
   Вдруг из чащи с веселым визгом к Марею на грудь бросилась собака.
   – Ах ты, бесенок! Ну будет, будет тебе, Находка! – теребя визжавшую собаку, говорил Марей.
   Находка не унималась. Подпрыгнув, она горячим красным языком лизнула Марея в нос. Чтоб остановить ее буйство, Марей был вынужден прицыкнуть. Находка прижала уши и легла в тень, все еще игриво повиливая длинным загнутым хвостом.
   – Ишь какая животина! Ни на шаг от Ули не отстанет. Ну, правда, и та ей добром за преданность платит. И кормит и поит! А вот и она сама! – под конец воскликнул Марей.
   Он очень обрадовался приходу Ульяны. Встал, широко раскинул руки, с лаской в голосе сказал:
   – Ну иди, иди, соловушка, обедать будем. Как раз вовремя угадала!
   – Дедушка, здравствуй, родименький! Уж так по тебе соскучилась! – Ульяна говорила это еще на ходу, не видя из-за палаток чужих людей, сидевших вокруг костра. Увидев их, она остановилась, смущенно опустила голову, но, что-то решив про себя, тряхнула своими тяжелыми косами и пошла прямо к костру.
   Софья смотрела на нее, как на привидение. Что-то чудесное было в появлении девушки. Невольно вспомнились знакомые с детства сказочные слова: «Жили-были… Кругом на тыщу верст таежное окиян-море… Вдруг однажды откуда ни возьмись выходит девица-красавица…»
   Ульяна была в розовом ситцевом платьице, голубенький платочек парусил над плечами, за спиной ружье, вместо пояса – патронташ. Загоревшее лицо пылает румянцем смущения, но голубые глаза глядят смело, пристально, чувствуется, что все видят, все примечают.
   – Здравствуйте, приятного аппетита! – произнесла Ульяна, и первый раз глаза ее встретились с глазами Софьи. «Она. Ей письмо в Мареевку от Алексея Корнеича носила», – подумала Ульяна и потупилась, сразу оцепенев.
   – Иди, Уля, на речку, искупайся, да и обедать. – Это сказал Марей.
   Ей показалось, что голос его доносится откуда-то издалека. Она поняла, что надо на этот голос как-то отозваться, и махнула рукой.
   – Что, не хочешь купаться? – Старик воспринял ее жест по-своему. – Ну, тогда садись, Уля, бери вон чашку.
   – Алексея Корнеича мне надо. К нему меня послали, – все еще не двигаясь, тихим, сдавленным голосом сказала Ульяна.
   – А что он тебе, дочка? – спросил Марей.
   – Ручьи новые Анастасия Федоровна отыскала. Исследовать надо. Вот и послали меня. Если, мол, Краюхина нет, иди в Мареевку, к начальнику экспедиции.
   – Ай да докторша! Она свое возьмет! – обрадовался Марей.
   – А мы тоже его ждем, Уля. Он был тут, а потом ушел в Заболотную тайгу. И у нас есть новости. Садитесь, расскажу, – сказала Софья и придвинула свободный круглый чурбачок.
   Ульяна сняла ружье, патронташ и села, чувствуя под взглядами Софьи непонятную скованность.
   – И мы тут тоже кое-что нашли. – Софья подробно рассказала о работе на раскопках.
   Ульяна слушала, не пропуская ни одного слова, и все поглядывала на Софью. «Красивая! Ишь глаза-то какие – большие и влекущие!.. А брови-то как дуги… И счастливая! Пришла и сразу нашла. А я копала, копала… И добрая, видать, она, рассказывает все-все. И простая… Увидела и с первого раза: “Садитесь”.
   Мысли неслись в голове Ульяны в стремительном вихре.
   А Софья продолжала рассказывать:
   – Он так нужен – прямо позарез! Сегодня утром вышла я на берег и давай орать во все горло: «Алеша! Алеша!» Вдруг, думаю, где-нибудь он неподалеку ходит, услышит, поймет, что нужен. Марей Гордеич смеется, я тоже, а все-таки кричу.
   Ульяна про себя отметила, что Софья назвала Краюхина Алешей. «Ну ясно, все ясно. Разве я-то позволила бы себе так назвать его?» – подумала она, и ей стало неудобно сидеть на чурбачке, и вдруг какая-то озорная мысль промелькнула в ее голове: «Ну и кричи и зови его, а я-то найду его хоть на краю земли».
   Ульяна вскочила на ноги, быстро повесила на плечо ружье, опоясалась патронташем, крикнула:
   – Находка! Ффью! Айда!
   – Ты куда, Уля? – изумленно спросил Марей.
   Софья и рабочие так были поражены всем происходящим, что не нашли слов и только переглянулись.
   – В Заболотную тайгу, дедушка, к Алексею Корнеичу! – оборачиваясь на ходу, бросила Ульяна и скрылась в пихтовой чаще.
   Софья кинулась вслед за Ульяной.
   – О нас не забудьте сказать! Мы ждем его! – крикнула она вдогонку.
   Ульяна не отозвалась. И оттого, что она не отозвалась, Софья почувствовала, как сердце ее стиснула боль. Ну, почему она-то не может вспорхнуть вот так же, как эта таежная птаха? Почему. «Да потому, что ты воробей, под застрехами твое место», – ожесточенно подумала она о себе.
   Софья побежала в чащу. Ей захотелось догнать Ульяну, cказать ей, что она любит Краюхина, и упросить взять ее с собой в эту далекую и загадочную Заболотную тайгу. Но Ульяны и след уже простыл. С минуту Софья стояла, опустив руки, сама не своя. Находка залаяла где-то очень далеко, потом донеслись отзвуки голоса Ульяны: она пела.
   Сама не зная отчего – от обиды ли на Ульяну, от досады ли на свою неприспособленность к таежной жизни или от неутоленной любви к Алексею, – Софья заплакала, и опущенные плечи ее вздрагивали, как в ознобе.
   Долго бродила она по лесу. В одном месте под густым кедром Софья увидела ямку, наполненную водой. Она склонилась над ямкой, чтобы посмотреть на себя. Гладь воды отражала, как зеркало. Софья поправила волосы, намочила ладонь и приложила к глазам. Убедившись, что на лице не осталось никаких следов слез, она пошла на стан. Ей хотелось, чтоб никто-никто во всем белом свете не узнал об этих минутах ее горького и безутешного отчаяния, объяснить которое толком она не смогла бы и сама.

Глава шестая

//-- 1 --//
   Заболотная тайга – это непроходимые темные леса, глубокие лога, взрытые весенними потоками, ребристые бугры с голыми плешинами, возникшими после гроз-лесоломов, бездонные озера, вечно затянутые паутиной, затхлые болота, покрытые кочкарником, сивым мхом, вонючим багульником-клоподавом, и ручьи, бессчетные ручьи, то прозрачные и звонкие, как хрустальное стекло, то черно-бурые, как деготь, и угрюмые, совершенно безмолвные в своей немоте.
   Случается часто так: над Улуюльем светит солнце, сияет голубое небо, а Заболотная тайга курится испариной, хмурится клумбами тумана, заунывно шумит без ветра, поскрипывает, постукивает сушняком.
   Краюхин шел не спеша, посматривал по сторонам, насколько это было возможно в зарослях кедрача, ельника, черемушника, осинника, черносмородинника. Временами он останавливался, прислушивался: «Э, черт ее возьми, эту Заболотную тайгу! Неуютно, неприветливо и в любой миг на медведя можно наскочить!» Стараясь хоть как-нибудь спастись от надоедливых и липких комаров, заполнивших весь воздух, то и дело впивавшихся в самые чувствительные места шеи и лица, Краюхин беспрестанно курил.
   «У тайги, как у города, есть свои проспекты и закоулки. Тунгусский холм – это Дворцовая площадь, Синеозерская тайга – Невский проспект, а Заболотная тайга – старая Нахаловка», – рассуждал он сам с собой. Он припомнил, что о Заболотной тайге сказал старый Марей: «Если, Алеша, черти и лешие есть, они все там водятся».
   Краюхин любил большие переходы по тайге, особенно по местам, мало знакомым ему. Во время ходьбы хорошо думалось. То, что не успевал Краюхин обдумать дома, он часто додумывал в пути. Именно в эти часы он мысленно вел полемику с противниками своих взглядов, строил новые догадки, мечтал о широком развертывании капитальных изысканий по всему Улуюльскому краю.
   Сейчас, присматриваясь к сумрачным краскам Заболотной тайги, он вспоминал все, что хранилось в его записях об этой части Улуюлья.
   Прежде всего он подумал о карте отца. На ней Заболотная тайга была заштрихована прямыми черточками. В двух местах на этой части карты отец оставил прямоугольники, слегка затушеванные красным карандашом. Краюхин был убежден, что пометки отца относились к периоду Гражданской войны. Партизан здесь не было. Самой крайней точкой их пребывания в тайге был улуюльский староверческий скит, а это от Заболотной тайги самое меньшее двадцать километров.
   Что же в таком случае обозначил отец своими пометками?
   Думал Краюхин и над рассказами охотников, записанными в разное время, об ошибках компаса, которые случались в Заболотной тайге.
   Марей Гордеич подтвердил все это без колебаний:
   – В Заболотной тайге, Алеша, магнитные земли близко. Там на компас надежда плохая. Уведет куда не надо. Я один раз и сам испытал это: три дня мы кружили с братией на одном и том же месте…
   Дорого бы дал Краюхин за то, чтобы попасть в подобные обстоятельства. Правда, проверить точность компаса в Заболотной тайге было не просто. Карта Улуюльского края не отличалась большой точностью. В таком деле могли бы пригодиться геодезические приборы, но их Краюхин не имел. Вся надежда была на самого себя: надо было обшарить всю Заболотную тайгу руками, глазами и поставить показания компаса под проверку.
   Краюхин понимал, что ему предстоит тяжелая и длительная работа, но это нисколько не пугало его. И понятно почему: никакое другое желание не владело им в эти дни с такой силой, как желание познать Улуюлье, приблизиться к разгадке его захороненных сокровищ.
//-- 2 --//
   Стан Заболотной группы Улуюльской экспедиции находился на Кривой речке, впадавшей в Таежную вблизи западной лесосеки леспромхоза «Горный». Речка Кривая в истоке брала свои воды из Голубичного болота и катила их по руслу, которое на каждом километре выписывало то восьмерки, то фигуры, похожие на витиеватые буквицы из старославянского алфавита.
   Краюхин вышел к стану довольно точно. Он нашел устье речки Кривой, а тут ему помог утренний ветерок, тянувший пахучий дым костра по узкой горловине, стиснутой крутыми обнаженными ярами. Краюхин пошел, ориентируясь на запах дыма, вверх по течению Кривой.
   Стан Заболотной группы имел обжитой вид. Неподалеку от костра стояли в ряд три палатки, под навесом из свежей, не успевшей еще почернеть сосновой дранки валялись лопаты и топоры. Возле дымившегося костра лежал ворох дров, напиленных из кедрового сушняка. «Десятник в группе толковый», – отметил про себя Краюхин.
   На стане было пусто. Вероятно, люди ушли на работу.
   Краюхин подошел к костру, присел, намереваясь прикурить от уголька, и вдруг увидел то, чего вначале не заметил. Напротив него на могучем кедре, на выгнувшемся толстом суку висел на древке короб. Как и навес, он был новый, только что сделанный. Красно-зеленые прутья ивняка не утратили еще глянца и блестели, как лаковые.
   «Что же это такое? – с недоумением подумал Краюхин. – Вероятно, склад продовольствия», – мелькнуло у него в уме, но тут же он понял, что его догадка нелепа. По опыту таежного жителя знал, что продукты в тайге обычно хранят в ямах, вырытых в земле. «Может быть, это какой-нибудь метеорологический пост? – продолжал рассуждать сам с собой Краюхин. – Но почему он в коробе? Удивительно!»
   Вдруг короб задвигался, заскрипели веревки, на которых он был подвешен, и послышался кашель человека.
   «Что за чертовщина? С какой целью он туда забрался?»
   Над коробом всплыло облачко табачного дыма, а спустя минуту в нем показался взлохмаченный полуголый человек. Зевая и потягиваясь, человек постоял в коробе, потом вылез на сук и по лестнице, сбитой из длинных еловых жердей, начал спускаться на землю.
   «Что за чудак?» – наблюдая за ним, думал Алексей.
   – Здравствуйте! – сказал Краюхин, чувствуя неудобство оттого, что человек до сих пор не видит его.
   – Доброе утро! – не оборачиваясь, ответил человек, очевидно решив, что с ним здоровается кто-то из живущих на стане.
   «Ну если, по-твоему, сейчас утро, то когда же наступит день?» – про себя усмехнулся Краюхин.
   Человек скрылся в палатке и вышел из нее минут через пять уже одетый. На нем были сапоги с высокими голенищами, брюки галифе с кожаными леями, легкая парусиновая курточка, исчерченная застежками-«молпиями». Соломенная шляпа с широкими полями покрывала его голову. «Бенедиктин! Как он изменился! До войны был худенький и щуплый студентик, а теперь раздобрел», – удивился Краюхин, вглядываясь в Бенедиктина и втайне дивясь тому, как тот, живя в тайге, ухитряется сохранить свой лощеный, франтоватый вид.
   – С кем имею честь разговаривать? – слегка склонив голову, негромко сказал Бенедиктин.
   «Не помнит меня! А может быть, делает вид, что не помнит», – подумал Краюхин и отрекомендовался.
   – О, инженер Краюхин! Премного о вас наслышан! – воскликнул Бенедиктин и, как показалось Краюхину, с теплотой и доброжелательством в голосе продолжал: – Присаживайтесь, пожалуйста, вот сюда. На это круглое кресло! – Он указал рукой на кедровый чурбак, поставленный на попа. – Рассказывайте, как живут там, на Большой земле?
   Бенедиктин сел напротив Краюхина, осматривая его с ног до головы блестящими черными глазами. По-видимому, жилось Бенедиктину в тайге не сладко. Полное выбритое лицо его было припухшим, шея и лоб покрылись коростой от укусов комаров и слепней. Руки огрубели от загара и стали шершавыми.
   – Я давно уже не был, как вы говорите, на Большой земле, так что от новостей отстал, – проговорил Краюхин, чувствуя, что Бенедиктин ждет ответа. – А что у вас слышно? – Краюхина интересовала работа Заболотной группы экспедиции.
   – Ах, коллега, – всплеснув руками, заговорил Бенедиктин, – какая это жизнь?! Прозябание! Почти пять лет провел в нечеловеческих условиях на фронте и вот опять… – Полные губы Бенедиктина сомкнулись, он закрыл глаза, и на припухшем румяном лице его появились скорбь и уныние.
   Краюхин сидел молча, ждал, когда Бенедиктин заговорит снова.
   – И кому это пришла в голову нелепая затея посылать сюда людей? И разве это мыслимо, чтобы семь малограмотных мужиков нашли что-нибудь полезное в этой трущобе?
   Но тут Бенедиктин понял, что он увлекся и сказал лишнее.
   – Допускаю, коллега, что на этих просторах и есть что-то. Но всему свое время. Вот разовьется техника изысканий, и тогда здесь не потребуется таких усилий, – поспешил закончить Бенедиктин.
   – Никакая техника не заменит человека. Если даже рентгенология и геофизика получат развитие, то и тогда за человеком останется первичное обследование земной поверхности. Уверяю вас, что молоток геолога будет жить еще многие десятилетия. И потом, разве можно упускать время? Никто нам спасибо не скажет, если мы будем ждать, когда придет техника…
   Алексей сказал все это твердо, и Бенедиктин понял, что спорить с ним бессмысленно. В ответ Краюхину он неопределенно протянул:
   – Мда…
   – А что у вас в коробе? – разжигаемый любопытством, спросил Краюхин.
   – Как это что? Моя постель! – пожав плечами и, видимо, поражаясь недогадливости Краюхина, сказал Бенедиктин.
   – Постель? Не ожидал! Что же вы так низко устроились? – лукаво усмехнувшись, спросил Краюхин.
   Бенедиктин уловил его усмешку и, стараясь казаться внушительным более, чем это требовалось, спокойно ответил:
   – Может быть, и смешно, но спать на земле не могу. В юности жестоко был покусан гадюкой. Едва спасли. А потом, коллега, здесь столько зверья! Вчера два медведя вышли к самому стану.
   – Ну, от медведя в коробе не спасешься, – снова не сдержал усмешки Краюхин.
   – А представьте себе, самочувствие там, – Бенедиктин кивнул в сторону короба, – более сносное. Психологический самообман, а все-таки!
   Краюхин в упор посмотрел на Бенедиктина. Самоуверенность, так и сквозившая в каждой черте его облика, вдруг померкла, но растерянная, вымученная улыбка еще держалась на полных, скривившихся губах. «Насчет гадюки ты все придумал, гражданин Бенедиктин. Просто тебе тут неуютно, непривычно, боязно. Оттого ты и полез в короб», – думал Краюхин.
   – А вы надолго, коллега, пожаловали на наш стан? – торопливо проговорил Бенедиктин, стараясь скорее перевести разговор на другую тему.
   – Навсегда.
   – То есть как это – навсегда? – недоуменно вздернул плечами Бенедиктин.
   – Ну, не навечно, разумеется, а пока существует Заболотная группа.
   – Вас послали помогать мне? – сверкнув белыми зубами, спросил Бенедиктин.
   – Наоборот. Вы будете помогать мне. Я назначен руководителем Заболотной группы. Вот приказ начальника экспедиции.
   Краюхин вытащил из своей неразлучной полевой сумки приказ Марины и подал его Бенедиктину.
   Меняясь в лице, Бенедиктин читал приказ долго и мучительно. Можно было подумать, что он заучивает его наизусть.
   – Не кажется ли вам, что Марина Матвеевна берет на себя слишком много? – В блестящих глазах Бенедиктина металась ярая ненависть.
   – Не думаю. Начальник экспедиции имеет большие полномочия, – спокойным тоном возразил Краюхин.
   – Большие полномочия! Баба! Сводит счеты, мстит, жестоко мстит, что нету меня в ее постели…
   Бенедиктин вскочил, отбросил приказ и разразился по адресу Марины отборной бранью.
   Краюхина опалило чем-то горячим, у него закружилась голова, в глазах поплыли темные пятна. Он бросился к Бенедиктину и, сжимая кулаки, закричал:
   – Я набью тебе морду, Бенедиктин! Еще одно слово – и вот!
   Жесткий, как увесистая литая гирька, кулак Краюхина повис на уровне глаз Бенедиктина.
   – А, вон оно что! – попятился Бенедиктин. – Уступаю, уступаю без сожаления и скорби.
   – Пошляк! Судишь о людях по своей мерке! – Негодование клокотало в груди Краюхина, и кулак его в любую секунду мог ударить Бенедиктина в переносицу.
   – Я… я… не потерплю… я буду жаловаться профессору Великанову, – продолжая пятиться, бормотал Бенедиктин. Полные губы его тряслись, глянцевые, в комариных укусах щеки налились кровью, стали ярко-пунцовыми. Он пятился все быстрее и быстрее. Наконец ноги его уперлись в кедровый сутунок. Бенедиктин взмахнул руками и свалился на кучу дров.
   Краюхин повернулся, отошел в сторону и сел на чурбак спиной к Бенедиктину. Негодование не покидало Краюхина. «Я собью с тебя спесь, я с тобой цацкаться не буду!» – шептал про себя Краюхин.
   Они сидели молча и неподвижно. Каждый думал о своем. Потом Краюхин встал, повернулся к Бенедиктину, сказал:
   – Ну вот что, Бенедиктин, расскажите, как идут дела? Где рабочие?
   Бенедиктин молчал. Краюхин бросил на него взгляд, полный ожесточенного нетерпения.
   – Давайте поговорим о деле. Дело не позволяет нам молчать.
   Бенедиктин украдкой взглянул на Краюхина, стараясь убедиться, так ли спокоен тот, как держит себя.
   – Вы ее любите? – вдруг жалким голосом спросил Бенедиктин.
   – А как можно не любить такого человека? Ее любят все, кто ее знает. Вы единственный, кто посмел ее оскорбить.
   – Но я тоже люблю ее, все таким же жалким голосом сказал Бенедиктин.
   – А я сомневаюсь, – резко оборвал его Краюхин и заговорил о другом: – Чем занималась ваша группа? Расскажите мне все по порядку.
   – Велся дневник. Простите, одну минутку. – Бенедиктин поднялся и скрылся в палатке.
   «А все-таки человек он воспитанный, – невольно усмехнулся Краюхин. – Другой бы это “простите” ни за что не сказал бы».
   Бенедиктин вернулся с толстой тетрадью в руках.
   – Вот прочтите.
   Краюхин раскрыл тетрадь, начал читать. Дневник велся аккуратным изысканно-каллиграфическим почерком и давал полную картину работы группы.
   Пока Краюхин читал, Бенедиктин неотрывно наблюдал за выражением его лица. Краюхин чувствовал это и старался ничем, ни единым движением не выдавать своего отношения к прочитанному. «Хочет знать, как я отношусь к его работе, – думал Краюхин. – Ну, я оценок выставлять не собираюсь».
   – Вы на фронте были? – вдруг спросил Бенедиктин. – Не там ли встречал вас?
   – Да, был. После ранения лежал в корпусном госпитале, где вы состояли в должности замполита. У нас с вами был небольшой конфликт. Мы, раненые, не имели газет, нас плохо обслуживали. Я покритиковал вас за это. Вы запомнили мой «выпад» и записали в характеристике, что я нарушил воинскую дисциплину. Когда меня исключали из партии, ваша характеристика, представьте, сыграла свою роль…
   По лицу Бенедиктина пошли красные пятна. Он замотал головой так отчаянно, что Краюхину на мгновение стало не по себе.
   – Не помню! Совершенно не помню! Не помню! – бормотал Бенедиктин, вертя головой так, словно она едва держалась на тряпочной шее.
   – Да и я забыл! А вот при случае вспомнил…
   – Великодушно простите! Если б знать, что встретимся…
   – Да будет вам трястись-то! Что было, то прошло.
   Бенедиктин благодарно взглянул на Краюхина, но Алексею от этого взгляда стало еще тошнее. «И как только я с ним работать буду… Бедная Марина Матвеевна, как же она жестоко ошиблась!» – подумал Краюхин.
   – А ведь верно – было! Я припоминаю, – подобострастно заговорил Бенедиктин. – И знаете, тут чья вина? Начальник госпиталя у нас был нелюдимый, жестокосердный майор. На операции ходил, как на праздник. Мясник! Вот он-то и узнал о вашем выпаде и настоял, чтоб было занесено в характеристику! Да, да вспоминаю…
   От этих слов Краюхина бросило в дрожь. Минутами раньше, когда Бенедиктин оскорбил Марину, у него еле хватило сил сдержаться, чтобы не ударить его, и сейчас снова нестерпимое пламя гнева обожгло его, и руки инстинктивно потянулись к ружью.
   – Какая же ты мелкая сволочь, Бенедиктин! Видно, привык все отвратительное приписывать другим. Смотри, долго так не проживешь! – с ярой жесткостью в голосе сказал Краюхин.
   Бенедиктин не ждал таких резких слов и сжался под их тяжестью. Наглые глаза его потухли.
   Краюхин отшвырнул дневник и пошел, не глядя, в чащобу. Он был в состоянии того незрячего отупения, которое сковывает человека только в единственном случае – когда чувства так сильно бушуют, что нет слов, равных их силе.
   Вдруг в лесу на взлобке послышались громкие голоса и смех. Это возвращались рабочие. «Люди! Идут люди!» – с радостным озарением подумал Краюхин и, ощущая свирепую тоску своего одиночества, стиснувшую сердце, чуть не бегом поспешил им навстречу.
//-- 3 --//
   Над Улуюльем стояла звонкая, солнечная погода; день начинался в четыре часа и продолжался чуть ли не двадцать часов. Темнело в двенадцатом часу ночи. Такой длинный день Краюхин воспринимал как награду ему, как счастье. Сколько можно было за такой день сделать!
   Краюхин не терял зря ни одной минуты. Знал он, что в Сибири погода переменчива – сегодня стоит вёдро, все сияет и светится, на небе ни облачка, а завтра надвинется ненастье, тучи обложат горизонт, и дождь зарядит на неделю. Недаром говорится, что Сибирь имеет крутой норов: с характером она, тут не бывает «середки на половинку». Тепло так тепло, хоть жарься на солнцепеке; холод так холод, аж дух захватывает!
   Краюхин вставал на рассвете, выпивал кружку крепкого чая с сухарями и уходил по своим маршрутам. Он торопился, спешил, пока природа дарила ему свет солнца.
   Приняв от Бенедиктина руководство группой, Краюхин изменил направленно ее работы. Всех рабочих, занятых раньше учетом лесов на холмах Заболотной тайги, он перевел на землеройные работы. Речка Кривая вполне оправдывала свое наименование. Она петляла, кидалась из стороны в сторону, пересекала болота, гривы, опоясывала горы, вгрызалась в их бока, сдирала с них лесисто-травяной покров.
   Краюхин поручил рабочим идти вдоль речки, пробивать один шурф за другим. Кое-где встречались обвалы – рабочие углубляли их. Если б Краюхин обладал такой силой, то взял бы он в руки великанью лопату и все, все, что скрывали в Заболотной тайге глубины земли, соскреб бы напрочь, чтоб окинуть взором все потаенные места. «Должен же где-то быть выход коренных пород», – продолжал твердить Краюхин.
   Пока рабочие производили обнажения, Краюхин был занят своим делом, которое сделать за него никто не мог. Он начал эту работу еще весной, вскоре после злополучного выстрела в осиннике. Прочертив на карте четыре линии, расходящиеся от стана веером, Краюхин принялся прокладывать их по земле. Он уходил от стана километров за пятнадцать, стараясь не сворачивать даже в тех случаях, когда на пути встречались заросли мелкого ельника, буераки или кочкарник. Делал он это для того, чтобы тщательнее обследовать местность и убедиться в точности карты. Краюхин умел хорошо «читать небо». По солнцу, звездам и луне он ориентировался почти с такой же точностью, как по компасу. И это помогло ему сейчас. Его условные линии были прямые, как стрелы.
   В течение пяти дней он исходил всю Заболотную тайгу из конца в конец. Разбил ее на квадраты, обозначив их различными приметными деревьями или речками. Захваченный темнотой, он дважды ночевал у костра. Не желая оставлять рабочих на шурфах без присмотра, он появлялся у них только ранним утром.
   С Бенедиктиным Краюхин встречаться избегал. Правда, тот сам старался не попадаться ему на глаза.
   – Товарищ начальник группы, позвольте доложить: я продолжаю геоморфологические обследования хребтов Заболотной тайги согласно программе. У вас возражений не имеется?
   Бенедиктин чуть не с полуночи до рассвета ждал Краюхина у его палатки, чтобы сказать это.
   – Пожалуйста, продолжайте. Таково было и указание начальника экспедиции, – спокойно ответил Крюхин.
   Но этот мимолетный разговор сильно взволновал его. За день Краюхин несколько раз вспоминал почтительный, подобострастный тон, каким произнес эти слова Бенедиктин, умильное выражение его припухшего лица.
   Осматривая в одном месте причудливое сплетение сросшихся сосен, их уродливый изгиб над ручьем, Краюхии подумал: «Каких только деревьев не встретишь в тайге!» И тут же его мысли перенеслись к людям. «А люди? И они не одинаковы. Каков, например, Бенедиктин? Едва почуял мою власть, он готов подчиняться, но если представится случай, он первый подаст голос против».
   На второй день Краюхин встретил Бенедиктина в тайге далеко от стана. Его сопровождал рабочий, так как один он ходить опасался. «Удивительно, как могли сойтись наши пути? И что он тут делает? Неужели он закончил всю работу на холмах по Кривой речке?» – удивленно раздумывал Краюхин.
   Он и предположить не мог, что Бенедиктин появился в глубине тайги не зря. Услышав от рабочих, что Краюхин разыскивает очаги магнитной аномалии, Бенедиктин решил попытать счастья. «Пусть он не думает, что открытие магнитной аномалии в Заболотной тайге будет принадлежать ему одному. Я тоже здесь не зря кормлю комаров собственной кровью. Мы еще потягаемся!» – думал Бенедиктин. Воспаряясь до небес в своих честолюбивых замыслах, Бенедиктин видел уже свои портреты в газетах с громкой подписью: «Исследователь Заболотной тайги Григорий Владимирович Бенедиктин. Им установлена магнитная аномалия». Иногда какой-то трезвый голос прерывал полет его безудержной фантазии, и он соглашался на более скромную роль: «Магнитная аномалия, установлена совместно с инженером Краюхиным».
   «Пусть будет, на хунтой конец, так. Мне с ним детей не крестить. А все-таки мой авторитет пойдет в гору, и диссертация двинется как по маслу», – размышлял Бенедиктин.
   Так они – Краюхии и Бенедиктин – жили под одним улуюльским небом, которое для одного было самым желанным, родным и ласковым, а для другого чужим и ненавистным.
   В тот день, когда Краюхин решил выйти в тайгу для проверки компаса, рассвет был медленный, тягучий, солнце томительно долго прорывалось сквозь клубы тумана, стоявшего над тайгой. Потом поползли облака, и солнце то скрывалось за ними, то выглядывало, одаривая Улуюлье потоками яркого света и тепла. «Только бы на ненастье не повернуло, осложнит мне все дело», – опасался Краюхин. Но приметы не сулили ненастья. С вечера выпала такая обильная роса, что трава стала мокрой, как после дождя. Несмотря на сумрачный рассвет, птицы пели заливисто и звонко, что тоже предвещало хороший день. По макушкам деревьев пробегал ветерок, раскачивал их, освежая застоявшиеся таежные запахи. «Это хорошо, что зноя не будет, легче идти», – осматривая небо, думал Краюхин. Он так привык к преодолению трудностей, что, когда становилось чуть полегче, радовался этому как доброму предзнаменованию. «Может быть, успею по двум маршрутам пройти», – рассчитывал он.
   Краюхин отошел уже от стана метров на пятьдесят, когда вдруг услышал голос откуда-то сверху:
   – Товарищ начальник группы, позвольте спросить вас об одном деле.
   Это говорил Бенедиктин, высунувшись из своего короба. Краюхин остановился. Возвращаться ему не хотелось, и он громче обычного сказал:
   – Что у вас, товарищ Бенедиктин?
   – Вы, говорят, на контрольные маршруты пошли?
   – Да, пошел.
   – А я ведь тоже этой работой по выявлению магнетизма занимаюсь.
   Краюхин сделал несколько шагов назад, чтоб лучше слышать, что скажет Бенедиктин.
   – Я пытаюсь совместить собственные геоморфологические наблюдения с… – Бенедиктин замялся, подыскивая точное слово.
   – А вы что, уже так освоили местность, что можете контролировать компас? – спросил Краюхин, не скрывая недоверия.
   – В известной, конечно, мере. Но уже не новичок, – скромно ответил Бенедиктин.
   – Что же, пробуйте! Ошибки компаса случались здесь у многих охотников. Это факт.
   Краюхин не мог больше задерживаться, его влекло в тайгу; он зашагал дальше, но хорошо расслышал то, что ему крикнул вдогонку Бенедиктин:
   – Буду стараться, товарищ начальник группы!
   Краюхин оглянулся. Если б Бенедиктин мог в это мгновение видеть глаза Краюхина! «Ну что это за отвратительная манера чиновеличания! Как гадко!» – говорил его взгляд.
   Но вскоре Краюхин забыл и думать о Бенедиктине. На линии, по которой он двигался, начались его памятные вехи. Он вынул из полевой сумки карту с планшетом, компас, тетрадь и начал наблюдения. Он то и дело останавливался и, положив компас то себе на ладонь, то на пенек, подолгу всматривался в показания стрелки. В течение дня он проделывал эту однообразную работу много раз и выполнял ее с удовольствием. Он хотел сейчас только одного: чтобы этот круглый, умный предмет под стеклянной крышкой увел его совсем-совсем не туда, куда могла привести его условная тропа. Но компас не хотел ошибаться и вел его строго по карте. Стрелка компаса, как ни встряхивал ее Краюхин, не металась, не дрожала, она спокойно скользила по циферблату и замирала на одном и том же месте. И показания ее опять-таки совпадали с картой.
   К концу первого маршрута Краюхин пришел так точно, что сам подивился. Можно было подумать, что он шел не по условной линии, а по тропе, проложенной с помощью приборов. Нет, на магнитную аномалию тут не было даже и намека!
   Прошло уже немало дней, как он покинул раскопки у Тунгусского холма. Вероятно, Софья ждет его. Возможно, там есть уже какие-нибудь важные новости. Но возвращаться туда, не сделав до конца своей работы, Краюхину не хотелось. «Уж пусть лучше подождет Соня. Если ей удалось наткнуться на новые данные, то день-два не решат вопроса, а если ничего нет, пусто, тем более моего присутствия не требуется», – думал он.
   Правда, втайне какой-то червячок сомнения точил его. «Соня, вероятно, скучает. Ведь не ради же этих разнесчастных раскопок приехала она сюда! Ради тебя, только ради тебя она оказалась здесь. Не будь тебя, она могла бы сидеть в своем архиве или вести поиски в самом городе. Иди, иди к ней, побудь возле нее, порадуй ее».
   Этот червячок сомнения минутами так начинал точить его душу, что он готов был бросить все дела и скорее бежать к Тунгусскому холму. Но, поразмыслив, он откладывал все на следующий день. Ладно, сегодня пробуду здесь, а завтра виднее будет. Соня? Ну что же, если и поскучает… Она ведь знала, что я возле нее сидеть не буду, у меня нет для этого времени, я должен ходить и ходить по тайге. Геолога, как волка, кормят ноги…»
   Начав мысленно оправдывать себя перед Софьей, он обычно приходил все к тому же выводу: «Подожду. Сегодня кое-что сделаю, а завтра видно будет…»
//-- 4 --//
   Краюхин сидел у тихо дымившегося костра, опустив плечи и тупо уставившись в раскрытую тетрадь. Рука его неподвижно лежала на колене. В стиснутых пальцах торчал остро отточенный карандаш. Только что Краюхин написал этим карандашом строки, каждое слово которых отзывалось болью в сердце:
   «Прошел по всем четырем маршрутам безрезультатно. Пробивка шурфов продолжается пока так же безрезультатно».
   Перечитав, он подумал: «Написано, как у плохого десятника: безрезультатно – безрезультатно, будто слов других нет». Но исправлять ничего не стал. «Неловко сказано, но зато верно. Правду не подмалюешь даже самыми звучными словами».
   Краюхин закрыл тетрадь и засунул ее в полевую сумку. Потом он развернул карту Улуюлья, положил ее на чурбак и, запустив пальцы в свои густые, сильно отросшие волосы, задумался: «Что предпринять дальше?»
   Вдруг совсем неподалеку от стана залаяла собака. Краюхин быстро свернул карту, встал. «Кто же это идет?» Еще через минуту послышалось легкое посвистывание – так удерживают собаку, когда не хотят, чтоб она уходила далеко. Было очевидно, что на стан шел кто-то чужой. «Уж не посыльный ли из штаба экспедиции?» – мелькнула догадка в уме Краюхина. С нетерпением он ждал появления человека, всем существом чувствуя приближение какого-то очень важного момента в своей жизни. У каждого случается подобное – ничего, совершенно ничего неуведаешь, а каким-то неизъяснимо сложным озарением всех чувств уже знаешь, что вот сейчас произойдет особенное, неповторимое…
   Густые пихтовые ветки осторожно раздвинулись, и в маленьком оконце показалась голова Ульяны, повязанная платочком. Лицо ее было серьезным, глаза настороженными. Ожидание, любопытство, волнение, игра солнечных лучей придали выражению ее глаз незабываемый блеск. Ульяна не знала, кого встретит на стане Заболотной группы, и до поры до времени сохраняла осторожность. Повинуясь манере хозяйки, Находка ползла вслед за ней на брюхе, то и дело втыкаясь в пятки Ульяны своим влажным чутким носом.
   Увидев, что Краюхин на стане один, Ульяна шагнула смелее, свободнее. Находка почуяла, что притеснять ее больше хозяйка нe будет, и клубком выкатилась вперед.
   Краюхин отбросил карту, широко раскинув руки, пошел навстречу Ульяне.
   Она сделала еще шаг, и пихты, заслонявшие ее, остались позади.
   – Голубь ты мой! Вот уж кого не ждал! – Голос Краюхина, звонкий и удивленный, передал его неподдельную радость. Карие глаза его искрились, словно высекали буйные, радужные брызги. – Спасибо тебе, что пришла! Спасибо, Уленька!
   Он крепко обнял ее, прижал к себе, поцеловал в голову.
   Она не уклонилась, но вся сжалась в комок, чувствуя, как кровь прихлынула к сердцу, обожгла шею, руки, щеки. Язык онемел, ноги сделались тяжелыми и неподвижными.
   Он обнял ее, как брат, как старший товарищ, движимый чувством благодарности, что она явилась к нему в такой тяжелый, безрадостный час неудачи. Но когда головка Ульяны оказалась на его груди и горячее дыхание девушки коснулось его лица, он вдруг почувствовал, как встрепенулось в нем какое-то другое чувство. Чуть приподняв ее милую головку, Алексей поцеловал ее в лоб. И хоть это прикосновение было мимолетным, на губах его будто запеклось что-то терпкое и сладкое, а запах, который источало ее пылающее лицо, был тоже удивительно приятным.
   Не задерживая ее больше ни на секунду в своих объятиях, он взял в свои руки ее горячие шершавые пальцы.
   – Ну, скажи скорее, скажи, как ты здесь очутилась? Она хотела что-то сказать, знала, что молчать нельзя, неудобно, но язык не повиновался ей. Она не могла не только вымолвить ни одного слова – у нее не было сил вздохнуть. Она вся горела и, зная, что щеки ее сейчас ярче красно-малинового цветa кипрея, горела еще больше, горела неугасимым огнем, каким может гореть только первая и большая девичья любовь.
   Краюхин посмотрел на нее в упор, уже чуть досадуя, что она молчит. И в тот миг, когда его глаза встретились с ее глазами, такими сияющими и доверчивыми, такими встревоженными и зовущими, он понял, что она пришла к нему, влекомая той самой сулой, которую не передать словами. И, еще не успев обо всем этом подумать, он почувствовал в себе неудержимое желание снова прикоснуться к ней, чтобы еще раз ощутить на своих губах то самое терпкое и сладкое, что он уже ощутил минутой раньше. Он порывисто притянул Ульяну к себе и поцеловал в губы.
   – Как же все-таки ты нашла меня, Уленька? – снова спросил он.
   Из всего, что он говорил, она прежде всего отметила главное для себя: «Уленька… Он раньше не называл меня так».
   – Как нашла? Сердце привело, – прошептала она, заглядывая ему в глаза.
   – Хорошее у тебя сердце, Уленька! Ой, какое хорошее!
   Она заметила, что сказал он это без улыбки, серьезно-серьезно и даже с печалью в глазах. Уля больше всего боялась, что он улыбнется, обернет все только что происшедшее в шутку. Но нет, он не шутил. Он говорил строго, и печаль долго не уходила из его отчаянных глаз.
   – Добрые вести я принесла вам, Алексей Корнеич.
   Он так и подскочил, снова схватив ее за руку.
   – Уленька, говори, друг!
   И едва он сказал это, как в ее мозгу засверлило это новое словечко, обращенное к ней: «Друг, друг, друг!»
   – У Синего озера нашли мы расщелину, из которой бьет горячая вода…
   Он с такой силой стиснул ее руку, что она едва не вскрикнула. Стиснул, отпустил и замер в ожидании.
   – А на раскопках она нашла железные слитки… – Ульяна хотела назвать имя: «Софья Захаровна», но в самый последний миг эти слова исчезли с языка и подвернулось другое – «она».
   Но Краюхин понял, о ком идет речь.
   – Она тебя ко мне послала? – спросил он, и Ульяна тоже поняла, о ком говорит Алексей.
   – Зачем же? Я пошла сама. Она бегает, хватается за голову, ждет вас… – сказала Ульяна.
   – Конечно, ждет… – поспешил согласиться Краюхин.
   Что-то темное-темное мелькнуло в ясных глазах Ульяны, и она опустила голову.
   – Я обещал прийти на раскопки через неделю, а видишь, сколько времени сижу здесь. Ну а ей совет нужен… Вот какие дела, – смущенно сказал он и, помолчав, скорбным голосом добавил: – А у меня, Уленька, полная неудача.
   Она вскинула головку, быстрые глаза ее взметнулись, вспыхнули, крутые подковки бровей дрогнули, и он понял, что она готова ради него в огонь и в воду.
//-- 5 --//
   – Ты посмотри, Уленька, сюда внимательнее, посмотри, – возбужденно говорил Краюхин, склонившись над развернутой картой отца и кисетом Марея. – У отца здесь заштриховано, на кисете тоже отметка – кружок. Подожди, посмотрим по моей новой карте, какому месту в Улуюлье эти отметки соответствуют… Так… так… Синее озеро! Смотри, как точно совпадает… А ну-ка, посмотрим эти отметки… Тунгусский холм! Так… верно… Ну, а эти отметки?.. Заболотная тайга! Какая точная схема… а всего лишь кисет… А что же это? Смотри, вот на кисете кружок, за ним крестик… Кружок приходится на Заболотную тайгу, а крестик чуть подальше… А как на отцовской карте? Гляди-ка, у него здесь тоже заштриховано… Ты знаешь, Уля, отец наверняка пользовался данными тунгусов… совпадает, многое совпадает… И тебе не стыдно? Столько времени таила от меня такую вещь?! Да и Марей-то Гордеич каков! Я думал, у него от меня тайн нет… А Михаил Семеныч неужели ничего не знал? Вот подпольщики, вот конспираторы!.. Ну, ничего, хорошо, что не сгинуло все это, оказалось в наших руках… тут есть над чем подумать… – Краюхин запустил свои длинные пальцы в отросшие густые волосы, устремил взгляд на карты и замер.
   Ульяне показалось, что с этой минуты он забыл обо всем на свете и даже о том, что рядом с ним она, уставшая с дороги, не евшая с самого рассвета, ждущая от него ласковых слов, дружеского одобрения. В какую-то минуту ее стало точить раскаяние. Уж очень поспешила она со своей тайной. Кисет можно было пока не показывать. Еще, чего доброго, он заберет его и помчится к Тунгусскому холму, отдаст той. И Ульяне живо представилось, как та склонится вместе с ним над кисетом, и они будут долго разговаривать о чем-то очень сложном, недоступном ее, Улиному, пониманию. Но через мгновение Ульяне стало не по себе от этого дурного чувства: «Какая же я плохая! Разве это моя собственность? Дедушке от целого народа, на общее благо всех людей это передано… А Алеша-то как обрадовался! Нет, нет, недопустимо было молчать! И уж если понесет той, то пусть несет! Она-то не чета мне – ученая, помогает ему Улуюлье открывать. А я буду жить как жила – таежной птахой».
   Этот мысленный разговор с собой, как всегда, прямой и резкий, навеял на Ульяну грусть. Она опустила плечи, согнулась, обняла руками свои колени и затихла, чувствуя, что из глаз катятся слезинки, падают на губы, растекаются на подбородке.
   – Черт возьми, Уля, я понял свою ошибку! – вдруг закричал Краюхин. Не зная, как излить свое возбуждение, он принялся ногами расшвыривать дрова.
   Уголком платочка она поспешила вытереть глаза. Но ее опасения были напрасными – он ничего не заметил.
   – Мокрый угол Заболотной тайги надо проверить! Вот смотри, Уленька, у отца на карте это место покрыто штрихом, а у тунгусов отмечено крестиком…
   Он вернулся на прежнее место, приблизил к Ульяне карты и кисет и принялся горячо объяснять.
   Из лесу вышел Бенедиктин. Увидев Ульяну, он остановился пораженный, едва сдержав возглас удивления. Девушка показалась ему настоящей красавицей. Осматривая ее с ног до головы, он услышал слова Краюхина: «Мокрый угол Заболотной тайги», – и насторожился, чтобы понять, о чем идет речь.
//-- 6 --//
   Мокрый угол! Назван-то так, что лучше не придумаешь. Растет тут главным образом ельник, и все крупный, сукастый, покрытый сивым, жестким, как щетина, мохом. По сухому шагу не ступишь – всюду хлябь, ржавая вода, тухлые болота с голыми кочками. А уж гнусу такое множество, что рта невозможно раскрыть! И комары тут рослые, горбатые, с темными пятнами на крыльях и липкие-прелипкие, будто вымазанные в каком-то клейком веществе. Кусают так чувствительно, что вздрагиваешь, как от укола иголкой шприца.
   В Мокром углу Заболотной тайги для человека одна отрада – красная смородина, или, как ее называют в Сибири, кислица. Столько ее тут, что диву можно даваться! Вот поди ж объясни, почему она здесь так изобильно произрастает! Солнца в Мокром углу куда меньше, чем в других местах Улуюлья, а ягода вырастает сочная, крупная, сладкая.
   Мокрый угол Заболотной тайги – это северо-восточная окраина Улуюлья. А что дальше? По всему видать, то же самое: леса, болота, глушь первозданная… Но там уже другая земля, не высокоярская. И хоть нет в тайге пограничных застав и таможен, каждый обитатель держится своих областных пределов.
   Три дня и три ночи провели Краюхин и Ульяна в Мокром углу. Первые и вторые сутки знакомились с местностью, прокладывали маршруты, наносили их на карту. По ночам Краюхин изучал небо, уточнял «обстановку» по звездам. Ночевали у костра: на рассвете поднимались и снова брались за работу. Видя, как осунулась, похудела Ульяна, Краюхин говорил ей:
   – Зря ты, Уленька, пришла. Сгублю я твою молодую жизнь. И расцвести не успеешь!
   Ульяна косила на него глазом, деланно сердитым тоном отвечала:
   – А вы бы о себе подумали, Алексей Корнеич. У вас тоже на лице одни глаза остались.
   – Вот подожди немного: кончится лето – на курорт поеду. Вернусь полный, красивый, мареевские девушки проходу не дадут, сами ловить в проулках будут.
   Ульяна становилась строгой, серьезной, пыталась съязвить:
   – На что они вам, мареевские, сдались? У вас и высокоярские на примете имеются!
   Краюхин смеялся, отшучивался:
   – Что ты, Уленька! Разве высокоярские чета нашим мареевским?
   Так и говорили они шутками-прибаутками. Никакие неудобства таежной жизни не омрачали их настроения.
   На третьи сутки предстояло самое главное – проверка показаний компаса. Только стала заря заниматься, они поднялись на ноги. Ульяна быстро вскипятила чай, покормила Находку. Они молчали. Вернее, молчал Краюхин, а Ульяна не считала себя вправе начинать разговор первой. Она чувствовала, что Краюхин волнуется, и волновалась сама.
   Когда они вышли к начальной точке своего маршрута, Краюхин сказал:
   – Итак, Уленька, уточним задачу: выйдя отсюда, мы должны прийти к вершине Кривой речки. До нее прямая линия, но мы пойдем сейчас не по вехам, а по компасу. Пусть он нас ведет. Если… да… если бы…
   Краюхин не договорил, но Ульяна и без слов знала, какое желание скрывалось за этим «если бы…».
   Они зашагали. Хрустели под ногами сучья, чавкала жижа, то и дело из бурьяна выпархивали таежные птахи. Находка с лаем бросалась за ними, стараясь поймать птичку, падала на сучья, повизгивала.
   – Перестань, Находка, попусту брехать! – прикрикнула Ульяна.
   Находка затихла, покорно побрела следом за хозяйкой.
   Краюхин шел впереди, не оглядываясь. Он часто на ходу поднимал планшет, взглядывал на компас и молча шагал дальше.
   Глядя на его загорелую, измазанную смолой шею, на качающиеся плечи, прикрытые выцветшей военной гимнастеркой, на отросшие длинные волосы, запорошенные таежным мусором, Ульяна чувствовала, что нет для нее на свете человека дороже Краюхина. Она то шептала вдогонку ему нежные слова, то вдруг мысленно обращалась к природе с горячей мольбой: «Матушка природа, ты такая сильная, широкая, ну открой ему свои богатства, послужи на пользу людям!» Сердце Ульяны до боли сжималось, когда она представляла, что проверка компаса в Мокром углу может ничего не дать. «Ну и что же? Зато нашла она у Тунгусского холма и они с Анастасией Федоровной открыли источник на Синем озере. Ведь все равно это Алешино достижение», – пыталась успокоить себя Ульяна. Но успокоение не приходило. Вот именно потому, что та наткнулась у Тунгусского холма на важные находки, ей, Ульяне, и хотелось, чтобы Краюхин тоже достиг здесь, в Заболотной тайге, каких-то результатов.
   И вдруг он приостановился, посмотрел на компас, а потом повернулся к ней.
   «О матушка природа, неужели ты открываешь ему свои тайны?!»
   В его глазах засветились огоньки. Они горели ярче солнечных лучиков. Она не могла ошибиться. Она это видела. Он зашагал дальше и по-прежнему молчал, и все-таки что-то произошло! Он шагал шире, быстрее, расстояние между ними стало увеличиться. Ульяна заспешила, чтобы не отставать от него.
   Но вот он остановился, снова положил компас на пенек и повернулся к ней:
   – Уля, стрелка мечется! Ты заметила, что мы идем на юго-восток от маршрута?
   Он говорил громко, в его голосе что-то звенело, растекаясь протяжным отзвуком по тайге.
   – Значит, есть, Алексей Корнеич?!
   – Есть, Уленька, есть!
   Она подбежала к нему, боясь стряхнуть компас, схватила его за руку, прижала ее к своему лицу и всхлипнула.
   – Устала ты, голубь! – сказал он с нежностью в голосе.
   – Я рада за вас, как я рада! – прошептала Ульяна.
   Краюхин обнял ее, целуя в мокрые глаза, вполголоса проговорил:
   – Какая ты родная мне стала! И в какой час пришла! И долго ты меня на «вы» величать будешь?
   Ульяна стояла, чувствуя, что ноги ее подламываются, а по всему телу растекается истома, усталость, блаженство.
   Они постояли с минуту в крепком объятии. Потом Краюхин вытащил из полевой сумки тетрадь и начал снимать показания компаса.
   В полдень они вышли на Кривую речку. Смещение их пути против намеченного маршрута было так значительно, что Краюхин сказал:
   – Отныне, Уля, магнитная аномалия в Заболотной тайге из преданий тунгусов и легенд охотников стала фактом науки. Ты понимаешь, что это значит?
   Ульяна хотела сказать, что она не такой уж темный человек, чтобы не понимать, какое имеет значение его открытие, но Краюхин был сильно возбужден и заговорил сам:
   – Это в корне меняет взгляд на геологию Улуюлья, обогащает науку. Как бы я хотел повидать сейчас своего учителя – профессора Великанова!..
   – Великанова? Вы же сами говорили, что он против вас, – перебила Краюхина Ульяна.
   – Был против. До поры до времени. А только, Уленька, в науке он столп, он столько знает, что мне нужны еще годы и годы… И совет его мне нужен вот позарез!
   – Ну уж вы и себя-то сильно не унижайте! – не в силах подавить в себе досады, возникшей от похвал Великанову, твердым смелым голосом сказала Ульяна.
   Он посмотрел на нее долгим, внимательным взглядом, и она выдержала этот взгляд. Впервые что-то сильное и властное почудилось ему в этом привычном прищуре ее зорких голубых глаз. И он сказал как бы в свое оправдание:
   – А я не унижаю себя, Уленька. Я только за то, чтобы каждый человек знал свое место.
   – Ваше место, Алексей Корнеич, на самой вершине Тунгусского холма. Пусть-ка другой туда доберется! Мне не верите, сходите к народу, его спросите. Тятя мой часто у нас говорит: «Народ – всему делу голова, он все знает вернее верного».
   – И мой тятя, Уленька, об этом же говорил. Помнишь, что на его карте написано: «Трудовой народ – вот кто соль земли».
   – Так и Ленин учит. Я хоть немного, а читала.
   – И я читал. И вот сейчас думаю: кто нам сберег в течение тяжких и долгих десятилетий эти ценнейшие крупицы знаний об Улуюлье? Народ, люди, вот такие труженики, как Марей Гордеич, Михаил Семеныч, ты, Уля…
   Этот разговор происходил у костра, когда они хлебали деревянными ложками уху из одного котелка, наслаждаясь пищей и отдыхом.
   На стан они пришли в сумерках. Весть, принесенная ими, обрадовала рабочих. Даже Бенедиктин, всегда державшийся поодаль, и тот ужинал вместе со всеми. У кого-то из рабочих в тайнике походной сумки отыскалась чудом уцелевшая четвертинка водки. Ее разделили по кружкам с величайшей тщательностью и справедливостью…
   Утром Краюхин и Ульяна отправились к Тунгусскому холму.
   Когда Ульяна надела на плечо ружье и свистнула Находке, ее остановил Бенедиктин. Сияя крепкими зубами и «молниями» на курточке, он с подчеркнутой изысканностью в голосе сказал:
   – Позвольте, Ульяна Михайловна, попросить вас об одном одолжении: когда с Тунгусского холма будет отправляться посыльный в Мареевку, не откажите переправить и это письмо.
   Ульяна мимолетно взглянула на письмо и аккуратно положила его под крышку патронташа, боясь измять. «Господи, и этот Великановым бредит, настрочил сколько! И что это за мудрец такой, хоть взглянуть бы разок на него», – подумала Ульяна.
//-- 7 --//
   Не было еще произнесено ни одного слова, а Софья уже знала, что там, в Заболотной тайге, между ними что-то произошло; значит, не зря так встрепенулось ее сердце две недели тому назад, в тот час, когда Ульяна как ошалелая, не договорив, не дослушав, кинулась искать Краюхина, мгновенно исчезнув в лесу.
   Они подошли к стану не друг за другом, как обычно ходят таежники, а рядом – плечом к плечу. Они были молчаливые, уставшие, оборванные, но счастье – буйное, неукротимое, как пламя таежного пожара, – пылало в их глазах.
   Что-то оборвалось внутри у Софьи, и щемящая боль стиснула ей грудь.
   – Мы так ждем, тебя, Алеша! Я приостановила работы на яме. Не могу понять, с чем мы встретились. Я измучилась… – Софья заплакала, тихо и безутешно всхлипывая.
   И все, кто видел ее слезы: и Краюхин, и Ульяна, и старый Марей, – все поняли, что плачет она совсем по другому поводу. Именно поэтому никто не стал утешать ее. Каждому было ясно: ее слезы безутешны, как безутешно ее горе.
   – Ну, что же вы стоите надо мной, как над мертвой?! Садитесь, надо же вам с дороги отдохнуть и поесть! – Софья принялась хлопотать возле костра.
   Марей отстранил ее плавным движением руки.
   – Уж я сам тут все налажу!
   Краюхин и Ульяна сняли с себя ружья, сели поблизости друг от друга.
   Софья тоже села, но тут же поднялась, не зная, что дальше делать, что говорить.
   – Я задержался, Соня, и задержался не зря. Результаты отличные: Мокрый угол Заболотной тайги показал магнитную аномалию. – Краюхин посмотрел на Софью, словно проверял, как она отнесется к его словам.
   Черные крутые брови Софьи дрогнули, поползли высоко на лоб, под самые пряди волнистых волос, глаза заискрились, и чуть продолговатое лицо, только что опечаленное, с не высохшими еще слезинками, озарилось неподдельной радостью.
   – Сбылась твоя мечта! Алеша, я поздравляю тебя, поздравляю! – Не в силах сдержать своего порыва, Софья схватила его за руку, намереваясь пожать ее, но, кинув взгляд на Ульяну, не спускавшую с нее своих непроницаемо-холодных глаз, отпустила руку Краюхина с той поспешностью, с какой опускают раскаленный предмет, обжигаясь об него и сдерживая рвущийся крик боли. Озарение, которое осветило лицо Софьи, померкло, а через миг исчезло совершенно. Она поспешно села, опустила голову, и Краюхин увидел, что возле глаз ее собрались коротенькие морщинки, которых раньше он никогда не замечал.
   – Вначале, Соня, все сложилось крайне неудачно, – заговорил он громко, более громко, чем это требовалось, скрывая внутреннее смущение перед ней и за то, что он так долго заставил ждать себя, и в особенности за то, что произошло с ним в Мокром углу после прихода Ульяны. – Я исколесил всю прибрежную часть Заболотной тайги, и напрасно! Компасная стрелка лежала неподвижно, как прибитая. И представляешь, кто помог мне докопаться до истины, кто дал мне повод для догадки? Я знаю, ты очень обрадуешься! История! Два документа истории. Вот они, посмотри!
   Краюхин достал из полевой сумки старый, потертый кожаный кисет и карту отца. Осторожно, на вытянутые ладони, с благоговением Софья приняла эти документы. Пока Краюхин рассказывал ей, как они оказались у него, Софья тщательно рассматривала и кисет и карту. Лицо ее выражало то сосредоточение, какое бывает у человека, когда он поглощен одной мыслью.
   – Ты знаешь, Алеша, я вся трепещу от сознания, что в моих руках сама история. Это же я не знаю что!.. Это… мосты… которые соединяют времена и поколения… Вот она, история! А ты как называл нас, историков? Бумажными жуками? Да?
   Улыбка раздумья и радости тронула полные губы Софьи, глаза ее на мгновение вспыхнули, излучая ласковое сияние.
   – За тобой, Соня, уваровский акт!.. Я не знаю, что я сделаю, если ты отыщешь эту бумагу. Я твое имя высеку… на вершинке вон той лиственницы. – Он махнул рукой на вершину Тунгусского холма.
   Она звонко засмеялась и, поддаваясь настроению шутливости, прозвучавшему в его словах, сказала:
   – Ты лучше высеки мое имя в собственном сердце…
   Ульяна вдруг вскочила, схватила закопченный котелок и, размахивая им, не оглядываясь, побежала к реке.
   – Боже мой, ну почему я такая несчастная! – воскликнула Софья, и лицо ее омрачилось. С болью она посмотрела на Краюхина. – Она любит тебя! Я поняла это давно… И ты ее любишь… Любишь, да… да… любишь! – Спазмы перехватили ей горло, и последние слова она произнесла шепотом.
   Краюхин встал, растерянно глядя то на Софью, то на Ульяну, убегавшую к реке. Что он мог ответить? Если б Софья была не права, он попытался бы разубедить ее, но она говорила правду, истинную правду! С того самого часа, когда Ульяна своим приходом в Заболотную тайгу разбудила в нем глубокое чувство, очарованность ею все сильнее и сильнее захватывала его душу. Еще недавно полный спокойствия, шутливого безразличия к ее влюбленности, сейчас он не мог обходиться без нее и одного часа. Ее отсутствие томило, угнетало его, он вдруг начинал терять то ощущение ясности, бодрости, слитности всех душевных и физических сил, которое она как бы открыла в нем. И теперь, прожив несколько дней в этом приподнятом состоянии, он понял, что его любовь к Софье, даже тогда, в первые дни их знакомства, это что-то совсем другое в сравнении с его нынешним чувством к Ульяне. Что же он мог сказать ей сейчас? Что? Молчание становилось тягостным, мучительным. Он ждал уже, что оно прорвется слезами Софьи. Но ошибся.
   В эти минуты молчания Софья мысленно охватила все пережитое за последние два года. С того часа, когда Алексей решил покинуть аспирантуру, он стал на путь, который уводил его все дальше и дальше от нее. Неужели ей не было ясно это с самого начала? Она не пошла с ним, и вот… и вот жизнь сводит с ней свои счеты.
   Софья была слабовольной, нерешительной лишь до той поры, пока в ней не просыпалась гордость. «Что же я молчу? Он еще вздумает меня жалеть. Нет, нет, все что угодно, но не жалость», – решила она и встала.
   – А ты ничего не написал, Алеша, папе о своем открытии? – спросила Софья слегка дрожащим голосом, но спокойно.
   И по тому, как Алексей посмотрел на нее, она поняла, что он бесконечно благодарен ей за то, что она не пощадила себя и заговорила о том, о чем могла и не говорить.
   – Соня, ну что ты, Соня, как же я мог не написать ему? Я написал все подробно и прошу его дать прогноз. Понимаешь, одно дело представления и убеждения, другое – знания, опыт… У меня мало этого… Не охватываю…
   Она почувствовала, что во всем, что он сказал, два смысла. «Соня, ну что ты, Соня», – эти слова относились совсем к другому, чем все остальные. Этими словами он как бы говорил eй: «Ты не упрекаешь меня, не допрашиваешь. Не просто тебе, и мне не просто. И спасибо тебе, спасибо».
   – Чай готов, Софья Захаровна, зовите! – старчески слабым голосом крикнул Марей.
   – Пойдем, Алеша, – сказала Софья. – После чая сходим на раскопки. Мы наткнулись на кузницу. Там железо. Но в этом и загвоздка.
   – Я предчувствовал кузницу. По шлаку.
   Теперь нужно было позвать Ульяну. Она стояла на берегу и неизвестно зачем размахивала котелком.
   Краюхин посмотрел на Софью, и она поняла, что ему хотелось. Она опустила глаза и через мгновение подняла их снова. И он понял без слов, что говорил ее взгляд. Ему хотелось, чтоб Ульяну она позвала сама, чтоб поступок девушки, таким образом, оказался как бы незамеченным или по крайней мере сглаженным. Но Софья не могла сделать этого, если б даже и хотела. У нее не было на это сил, да, пока не было… И тогда он крикнул сам:
   – Эй, Уля, иди пить чай! – И, помолчав немного, добавил: – Иди скорей! Марей Гордеич зовет.
   Девушка обернулась на зов и, помедлив немного, направилась к костру.

Глава седьмая

//-- 1 --//
   Весь окружающий его таежный мир Лисицын воспринимал как мир, населенный живыми, разумными существами, отданными природой под власть человека. С юных лет он воспитал в себе убеждение, что если умело, по-умному пользоваться этой властью, то тайга обильно будет кормить и поить человека. Немало бы подивился на Лисицына посторонний человек, если б удалось ему незаметно пожить с охотником неделю-другую в тайге. Лисицын не только берег зверя и птицу, когда они были не нужны ему, он берег каждое дерево, каждый куст, каждый ручеек в тайге. И часто охотник разговаривал то с птицей, то со зверьком, то с деревом, не видя в этом никакого чудачества.
   – Ишь какой на тебе, кедр, урожай зреет! Ты поди думаешь: вот Лисицын полезет с шестом, начнет тебя по веткам дубасить. А зачем мне это? Я уж лучше подожду… Когда шишки вовсе поспеют, ты сам мне отдашь их…
   И действительно, кедр отдавал Лисицыну весь урожай, и Лисицын приходил сюда именно в тот день, в тот час, когда наступал срок.
   – Э, да ты от меня хоронишься! И зря! Все равно я тебя найду. Уж чему быть, того не миновать. Пойдешь ты у меня в план пушнозаготовок. А только не нужен ты мне раньше времени. Приплод мне твой надо знать, – говорил Лисицын, стараясь проникнуть к гнездовьям белок или колонков.
   Охотник вполне серьезно рассказывал:
   – Иду я, смотрю – лосиха с детушкой гуляет, увидела человека, обеспокоилась, детушку прячет в чащобу, а сама скрадывает. Я говорю ей: «Ну что ты, дурная, испугалась? Ни тебя, ни детушку пальцем не трону. Гуляй себе на здоровье, наедай тело. Зима впереди, с кормежкой будет нелегко». Услышала лосиха мой голос, чует, что худа ей не хочу, прошла возле меня спокойно; смотрю, она обучает детушку травами и мохом питаться.
   Молодые охотники иногда подшучивали над Лисицыным:
   – Ну что, дядя Миша, виделся с царицей белок? Что она тебе сказала?
   Лисицын отвечал так же шутливо:
   – Виделся! Перво-наперво она велела сказать, чтоб вы не были дураками и не палили в белый свет без толку в кедрачах, не пугали ее приплод; а потом, говорит, по осени ищите меня в ельниках. Нынче, говорит, белого хлеба, то есть кедровых орехов, мало, придется еловыми шишками кормиться, значит аржанухой.
   Везде и всюду Лисицын твердил охотникам одно и то же:
   – С тайгой не хитрите, идите в нее с открытой душой. Хитрить с ней – все равно что хитрить с собственным карманом. Сколько в него положил, столько и возьмешь!
   Именно это убеждение – жить в тайге бесхитростно, жить по правилу – свято хранил Лисицын. Поэтому его особенно беспокоило, когда он убедился, что пришлый невесть откуда Станислав бродит по лесам с недобрым умыслом.
   Беспокойное и хлопотливое лето выпало Лисицыну в этот год! Он разрывался на части, чтобы успеть и там и тут. Раньше-то как было? Он справлял все дела по бригаде – и только! А теперь навалилась куча забот. И днем и ночью он держал ухо востро. И причиной тому был не только Станислав. С тревогой он поджидал появления Дегова. При податливости районных властей и при своем авторитете Дегов очень просто мог оттяпать синеозерские земли под посевы льна. Затем синеозерские кедровники… Ведь этот симпатичный представитель из области, что приходится братом секретарю райкома, определенно сказал, что они предназначены под вырубку. Разве мог он, Лисицын, прозевать появление лесоустроителей?.. Да и центр… Не могли там отмолчаться на его жалобу. Наконец, экспедиция… Правда, он в штате не состоял, хотя сама начальница зазывала его. Не пошел он в штат не потому, что много работы выпало по бригаде, а потому, что это могло привязать его к одному месту. Ему же нужно было в это лето беспрестанно передвигаться из конца в конец Улуюлья. И все-таки он не мог оставить экспедицию без своего внимания. Опять-таки не только потому, что там работали Ульяна, Mapей Гордеич, Краюхин – люди, близкие ему, а потому, что экспедиция затрагивала интересы всех охотников и рыбаков Улуюлья. В одном случае он готов был уступить, потесниться, окажись, как предсказывал Краюхин, несметные сокровища в Улуюлье. «С этим спорить только круглый дурак станет. Если такое дело выпадет, жизнь круто переменится не в одном Улуюлье – всю область перетряхнет», – размышлял Лисицын.
   При одном из своих обходов тайги Лисицын снова побывал на месте староверческого скита. То, что он увидел здесь, повергло его в нерадостные раздумья. В пяти местах он приметил следы свежего рытья. Станислав не хотел привлекать к себе внимания и забрасывал ямы землей, прикрывая дерном, травой, ветками. Лисицын вырубил шест, очистил его, попробовал любопытства ради измерить глубину ям. Шест свободно, легко, как нож в масло, вошел в землю на целых полтора метра.
   «Нет, дальше тянуть некуда! Надо заставить Станислава признаться, по какой нужде он тут шарится. Если по пустяку – живи на здоровье, а если вредное что задумал, держи ответ перед государством», – решил Лисицын.
   Не откладывая больше ни на один час, Лисицын отправился на пасеку. Прежде чем предпринять что-то, ему хотелось поговорить с Платоном Золотаревым. «Ведь тот днюет и ночует со Станиславом. Неужели до сих пор Платон не замечает, что человек этот совсем-совсем не тот, за кого он выдает себя?» Платон Золотарев оказался на пасеке один.
   – А где у тебя, Платоша, народ-то? – спросил Лисицын, узнав вначале о его здоровье, о медосборах, о роении пчелы.
   – А какой народ-то, Миша? Возчик уехал в Мареевку, зубы: у него разболелись, спасу никакого нету, а немой, видно, рыбачит на озере. К вечеру теперь явится, не раньше.
   – Ну, как он?
   – Поправляется! Уже выговаривать кое-какие слова стал. Чистый ребенок! – щуря свой единственный глаз, с искренней добротой рассказывал пасечник.
   – А ты ничего за ним не примечал? – понизив голос и заглядывая Платону в лицо, спросил Лисицын.
   – Нет, Миша, не примечал. А что? – насторожился Платон.
   – А то, что скрывается он! И не за добрым делом пришел он сюда. – И Лисицын рассказал пасечнику все, что он знал о Станиславе.
   Платон по-бабьи всплескивал руками, щурил круглый, совиный глаз, покачивался из стороны в сторону.
   – Ох, головушка ты моя бедная! А я-то перед ним и так и этак: «Ешь, Станислав, отдыхай, Станислав, береги нервы, Станислав. Пострадал ты за народ, пролил свою кровушку!» А он-то вон кто, рассукин сын! – приговаривал Платон.
   – А я почему, Платоша, молчал? Думал, что и ты примечаешь. Как-никак охотник был – дай бог другому. Правда, думаю, глаз потерял… Ну так что ж! Ухватка таежная осталась. А ты, Платоша, совсем с этими пчелами куренком стал…
   Лисицын не скрывал досады на Золотарева. Впрочем, тот чувствовал свою вину и не пытался преуменьшить ее.
   – Истинно, Миша! Совсем никудышный стал, живу, а сам все думаю: вот когда жизнь-то настоящая наступает – умирать не захочешь. Немца побили, японца побили, своих врагов, которые против колхозов шли, тоже к ногтю прищемили. Тишь да гладь на земле, знай теперь только работай. Жизнь быстро настроится. Через пять – семь лет достатку всякого по горло будет. Он ведь, достаток-то, у народа как дрожжи в квашне. Замесил мучицы пригоршню, а начнешь тесто вынимать, там его на три каравая хватит… Да, видать, рановато я на мир да покой настроился. На наш век, Миша, хватит еще паскуды всякой…
   – И вот что, Платоша, я думаю, – сдвигая сплюснутую шапку-ушанку на затылок, перебил Лисицын разговорившегося Платона. – Выстрел в Краюхина по весне – его рук дело! Он, Станислав, стрелял. Больше некому! Из наших ни один человек не подымет руку на краюхинскую родову. Я ему этот выстрел припомню! Я его возьму самого на мушку!
   И тут произошло то, чего Лисицын никак не ожидал. Платон Золотарев стал белее стены, сполз с чурбачка, встал на колени, устремив немигающий круглый глаз на Лисицына, с горячим покаянием сказал:
   – Хошь, Миша, сам казни, хошь, на народ веди – я этому выстрелу виновник!
   – Окстись, Платон! – не веря Золотареву, крикнул Лисицын.
   – Истинный Христос, Михаила Семеныч!
   – Так ты, может, со Станиславом заодно?! – придвигая к себе ружье, прислоненное к рамчатому недоделанному улью, безжалостным голосом спросил Лисицын.
   – За кого ты меня принимаешь? – с болью выкрикнул Платон. – Сам по себе я набедокурил. И никто, ни одна душа об этом не знает. Изболелось у меня сердце. Сразу хотел тебе признаться и…
   – Струсил?
   – Струсил, Михаила Семеныч!
   – Как же это ты? За что же это ты его? Он ведь сын нашего партизанского командира… Или тебе память отшибло?
   – Не кори, Михаила Семеныч! Сам от переживания умом скоро рехнусь. – Платон всхлипнул, высморкался. – Жадность меня обуяла. Тайком от властей сохатого хотел подвалить. По весне-то голодно было. Думаю, сам попитаюсь и тихонько кое-кому из людишек мясцо сбуду. Ну вот, и поставил самострел. Он и сработал… Да разве я посмел бы, если б знал, что он этой ночью сюда поедет?..
   – Гадина ты, Платошка, – жестко сказал Лисицын.
   – Да еще какая гадина-то! Сколько натворил всякого беспокойства, – трясущимися губами промолвил Золотарев. – А только, Михайла Семеныч, это наука мне на всю жизнь – такая наука, что слов нету!
   – Что мне делать с тобой? – уничтожающим взглядом окидывая Платона, спросил Лисицын. – Скажи ты об этом в другой час, я б измолотил тебя, как самую разнесчастную суку, а потом бы к Севастьянову в сельсовет свел, чтоб прочитал он тебе политграмоту да штраф рубликов пятьсот назначил…
   – Все бы снес, Миша. Заслужил! – Золотарев сжался, готовый к любому возмездию за свой проступок.
   Лисицын покосился на него, стараясь убедиться, действительно ли он переживает или только вид делает. И сомнений у него в искренности Золотарева не закралось: пасечник сидел униженный, скорбный, пришибленный до крайней степени. И как ни был ожесточен Лисицын, сердце его обмякло.
   – Что было, то быльем поросло! – сказал он твердо. – У Алешкиного коня и кости, пожалуй, теперь сопрели. Райком, видать, тоже его помилует, потому что услуги его району стоят поболе, чем эта полудохлая кляча, которую ты по своей дурости на тот свет отправил. И выходит, что должен я, Платон, вместе с тобой взять твой грех и на свою душу. В самом деле, не волочить же тебя к властям! Конфуз получится… Партизан, зазывала в колхоз, колхозный пасечник – и вот тебе на! На какой позор самовольно пошел! А только знай: грех твой на свою душу принимаю не за так. Должны мы на этого черта рыжего набросить узду. Пусть скажет по совести, кто он есть!
   Золотарев выпрямился, посмотрел на Лисицына круглым глазом в упор, осмелев, сказал:
   – Приказывай, Миша! Все справлю, что скажешь, и свою голову не пощажу.
   – Приказывать тут особо нечего. И голову свою ты побереги. Хоть она и дурная у тебя, а без этого предмета не проживешь. План наш простой: придет Станислав, окружим его с ружьями: «Выкладывай всю душу начистоту перед старыми партизанами, как перед Господом Богом. Мы эти края для Советской власти отвоевывали, мы перед ней и теперь за них в ответе…» Как у него с оружием? Не перестреляет он нас из какой-нибудь многострельной военной машинки?
   – Да нет! У него, кроме дробового ружья, ничего нет. Это-то я точно знаю.
   – Ну смотри, Платоша, не ошибись. Иначе отправит он нас к богу Саваофу, и пикнуть не успеешь.
   И хотя Золотарев чувствовал за собой провинку, был он не из робкого десятка, прошел крепкую партизанскую закалку.
   – Двое одного, Миша, всегда сумеют к рукам прибрать! – уверенно сказал он. – Ты начинай следствие, допрос веди, как, мол, и почему ты, бандюк толстомордый, дошел до такой жизни, а я тихонько на караул возьму. Чуть он шелохнется не в ту сторону, я ему ружьем знак дам: хватит, дескать, отпуск твой закончен, получай предписание в тюремное заведение. А будешь артачиться, брыкаться, ну тогда пеняй на себя!
   – Пусть будет так, – согласился Лисицын. – Только ружьишко свое повесь сейчас вот сюда поближе. И патрон с пулек вставь. При случае такого дробью не проймешь…
   Золотарев исполнил все, что велел Лисицын. Потом они вскипятили чай, и Золотарев принес из амбара аппетитные, пахучие соты свежего меда.
   Они пили чай не спеша, разговаривали о том о сем, а сами все поглядывали в чащобу леса – не идет ли с рыбалки Станислав? Но прошел день, наступила ночь, а Станислав не возвращался.
   Лисицын и Золотарев просидели у костра до утра.
   – Сбежал, вражина! Зачуял что-то и сбежал! И как мы с тобой, Платоша, опростоволосились?! – негодовал Лисицын.
   – Подожди, Миша, авось придет. Случалось с ним, что он и по три ночи пропадал где-то, – утешал Золотарев.
   Они прождали Станислава еще сутки, но он не появился.
//-- 2 --//
   Ульяна не шла, а будто летела на крыльях. Она то пела, то громко разговаривала с Находкой. Давно не испытывала она такой радости, как теперь. Все, что она пережила за последние дни в Заболотной тайге, так волновало ее! Она припоминала каждое движение, каждое слово Алексея.
   Отправляя ее с донесением в штаб экспедиции и с письмом к профессору Великанову, Краюхин сказал:
   – Отнеси, Уленька, пакеты на пасеку, отдай их Золотареву. Пусть при первой же возможности переправит их в Мареевку. У него там почти ежедневно кто-нибудь из села бывает.
   Ульяна с готовностью спросила:
   – А может быть, Алексей Корнеич, мне самой в Мареевку пакеты унести?
   Краюхин подумал, твердо сказал:
   – Не нужно, Уля. Это все-таки в два раза дальше. Отнеси на пасеку и быстро возвращайся. А то тоскливо мне без тебя будет.
   Она все еще не доверяла ему, думала, что эти последние слова о тоске он обернет в шутку. Но он даже не улыбнулся, а только добавил:
   – Ну, лети, голубь! Счастливого пути!
   И она летела, не чуя под собой ног.
   Привал на отдых Ульяна решила сделать возле староверческого скита. Здесь, на старом пепелище, было столько малины, что, имея кусок хлеба, можно было хорошо подкрепиться.
   В полдень Ульяна дошла до того места, где нужно было свернуть с тропы, чтобы через несколько минут оказаться в малиннике. Ульяна свистнула Находке, которая бежала впереди, и, когда собака вернулась, сказала ей, как человеку:
   – Пойдем, Находка, малинки поедим и отдохнем у ручейка.
   Находка завиляла хвостом, взвизгнула и пошла за хозяйкой. Вдруг собака зарычала, ощетинилась.
   – Кого ты там учуяла, Находка? – Ульяна передвинула ружье из-за спины на плечо.
   Вскоре беспокойство Находки объяснилось: Ульяна услышала какие-то глухие удары. Под кустом старой черемухи, разросшейся на широкой полянке, Станислав копал землю. Ульяна так осторожно подошла, что он вздрогнул, когда она поздоровалась с ним.
   – Здравствуй, Ульяша, здравствуй, – отбрасывая лопату и разгибаясь, уверенно произнес Станислав.
   Ульяна просияла.
   – Наконец-то заговорил! Радуюсь за тебя, Станислав, а вместе и за наши благодатные улуюльские места. Видишь вот, вылечился! Нет, что ни говори, а можно жить в наших краях! Давно заговорил-то?
   – Мало-мало давненько, а по-настоящему вот сейчас. Увидел тебя и вдруг почуял, что конец пришел моей болезни.
   Ульяна потупилась, но ничего не сказала. Что ж, могло быть и так. Вид у Станислава действительно был какой-то необыкновенный, возбужденный и праздничный. Он торопливо прихорашивался: поддернул голенища кирзовых сапог, подтянул армейские брюки, расправил гимнастерку под широким солдатским ремнем, причесал пятерней взмокшие от пота рыжие волосы. Зеленоватые, всегда непроницаемые, холодные глаза его теплились сейчас ласковым светом.
   «А, бедняжка, как он настрадался! Подумать даже страшно, сколько он пережил. И какое счастье, что немота кончилась и он снова полноценный человек», – с сочувствием думала Ульяна, ни сколько не дивясь состоянию Станислава.
   – Тебя, Ульяша, Сам Бог ко мне послал. Само Провидение одобряет мои помыслы, – торжественно сказал Станислав, вскинув глаза к небу и мелко помахав возле груди рукой.
   «О чем он говорит? Так обрадовался, что несет уже какую-то несуразицу», – недоумевала Ульяна.
   – А что ты здесь делаешь, Станислав? Ты что, пошел по стопам Алексея Корнеича и решил искать в Улуюлье сокровища? – со смешком спросила Ульяна.
   Станислав заговорил совсем о другом:
   – Я хотел, Ульяша, сегодня-завтра идти к твоим родителям и просить у них благословения.
   – Какое благословение? О чем ты говоришь, Станислав? – насторожившись, воскликнула Ульяна.
   – Люблю я тебя, Ульяша. И нету мне жизни без тебя. Люблю с тех пор, как увидел. Ты будешь моей женой?
   Станислав попытался взять Ульяну за руку.
   – Да ты что, в своем уме, Станислав?! – резко отстранилась от него Ульяна. – Во-первых, о замужестве я и думать сейчас не хочу. Какая из меня в такие годы жена? А во-вторых, за тебя и в двадцать пять лет не пошла бы. Так что прошу выбросить эту дурную мысль из головы. «Благословение! Будешь моей женой!..» Нет, Станислав, ты явно ослаб на разум.
   Ульяна весело рассмеялась, поправила ружье, собираясь повернуться и уйти.
   Станислав схватил ее за плечо, удерживая, сказал:
   – Ради Иисуса Христа послушай, Ульяша!
   Голос его был таким умоляющим, что Ульяна уйти не посмела и сняла ружье.
   – Давай сядем вот здесь, – предложил Станислав и опустился на взлобочек, покрытый мягкой травой.
   Ульяна заколебалась: садиться или нет? Не сесть и уйти – это значило оказаться к человеку невнимательной и нечуткой. Ульяна не так была воспитана. И, поколебавшись еще две-три секунды, она села возле Станислава.
   – Учти только, Станислав, я очень тороплюсь. Несу важную почту начальнику экспедиции, – предупредила девушка.
   – Эх, Ульяша, выходи за меня замуж! Сделаю тебя счастливой, богатой, будешь настоящей королевой, – закидывая руку и намереваясь обнять Ульяну, заговорил Станислав.
   Ульяна отодвинулась, так чтобы рука Станислава не достала ее, и шутливо сказала:
   – Вон какой ты щедрый, Станислав! Откуда же ты счастье и богатство возьмешь? Они что, у тебя в сундуке запрятаны?
   Станислав искоса посмотрел на нее и понял, что, если он сейчас же всего не скажет, эта ловкая, быстрая девушка, так сильно захватившая его воображение, уйдет и никогда уже не вернется.
   – Именно запрятаны! Говорю тебе об этом, как своей судьбе. Ты знаешь, кто я? Я сын высокоярского купца Тихомирова, жил с детства в Польше. Отец оставил мне в наследство много драгоценностей. Их хватит не только нам, но и нашим детям, Ульяша…
   Ульяна взглянула на Станислава, и в глазах ее было больше недоверия, чем удивления.
   – Ну и фантазер же ты, Станислав! Так ты в самом деле можешь меня на какой-нибудь королевский престол возвести? – Ульяна звонко рассмеялась.
   Свернувшаяся в тени под кустом Находка подняла свою мохнатую голову и осмотрелась, как бы желая понять, что здесь происходит.
   – Не веришь? А я вот ищу эти ценности. Потому и копаю. Вот яма и вон яма. Это план захоронения, оставленный мне отцом. – Станислав достал из кармана гимнастерки листок бумажки, развернул его на коленке.
   Ульяна увидела примитивный чертеж, перевела глаза на яму под черемуховым кустом. Станиславу показалось, что она начала колебаться, и он торопливо заговорил:
   – Заживем, Ульяша, припеваючи, другие завидовать станут! Торчать в этой комариной дыре и часу не будем! Купим в Высокоярске дом, квартирантов пустим… Деньги к деньгам! А где богатство, там и счастье. Платьев себе заведешь, каких душенька пожелает! Жизнь-то какая будет! А то ведь сгубишь свою красоту в деревне, и люди ее не увидят!
   Ульяна сидела как пришибленная. От всех этих слов Станислава на нее повеяло смрадом старой купеческой жизни, о которой она читала в книгах и знала из рассказов старших. Она ненавидела эту жизнь всей силой своей души, искренне убежденная, что нет на свете уклада лучше и дороже для человека, чем тот, в котором она жила.
   – Полно тебе, Станислав, уговаривать-то меня! Все равно не уговоришь! – не скрывая осуждающего тона, сказала Ульяна. – Слушаю я тебя, и кажется мне, что я пьесу из прежней жизни смотрю. Ты подумай-ка, о чем говоришь. На душе даже стало тошно! Да я из этих мест никуда шагу не шагну! Краше их нет для меня! А богатство твое меня нисколечко не манит. Я хочу жить, как живут все люди. Купишь дом в Высокоярске? Ты чудак, ты опоздал родиться лет на пятьдесят по крайней мере! «Где богатство, там и счастье…» Это же знаешь что? По нашим временам – это капиталистические пережитки! И как только все это в голове твоей укладывается?! Хочешь, Станислав, человеком остаться, сдай свои драгоценности государству. Не будь рабом собственности, жалкие это людишки! И о женитьбе на мне забудь!
   Поник головой Станислав. Из холодных зеленых глаз исчезло теплое выражение, и они снова стали непроницаемыми, как стоячие омута в Заболотной тайге. Побледнела его бронзовая шея, ноздри мясистого носа задрожали, стиснулись крепкие челюсти так, что на щеках выступили желваки. Да, немного поспешил Станислав со своим предложением Ульяне. Убежден был, что как только эта смазливая девчонка услышит о драгоценностях, о платьях, о богатстве, о собственном доме в Высокоярске, так и размякнет ее сердчишко, засветятся жадностью глазенки. И возьмет он ее – тепленькую, доверчивую, неразумную, как подлинявшую утицу. Казалось ему, что у них, у советских, только одни политруки каменные, а остальных – помани рублем, побегут за тысячу верст… ан нет! А нравится она ему, нравится до головокружения. Вот и сейчас взглянул на ее гибкий стан, и кровь бьет в виски, звенит в ушах…
   – И еще, Станислав, скажу тебе вот что: нехорошо ты поступил, трусливо! Обманул всех колхозников. Уж тебя ли не жалели в Мареевке? Все думали, что ты советский боец, открытая душа, а ты затаился, как улита в скорлупе. Ну зачем ты обманывал. Думаешь, кто-нибудь отца стал бы тебе вспоминать? Какой же ты тупой умственно!
   Станислав молчал, сопел, моргал зелеными глазами.
   «Возможно, он еще поймет, как ему поступить надо. С ним ведь никто не беседовал по-человечески», – оценивая по-своему молчание Станислава, думала Ульяна.
   Но девушка явно переоценила воздействие своих слов. Все, что она говорила, совершенно не поколебало Станислава. Ее спокойную рассудительность он воспринимал по-своему. «Дите! И слова-то чужие говорит! Надули ей политруки в уши, вот она и повторяет их поучения к месту и не к месту. Когда разберется в том, что я говорю, рада будет».
   Станислав почувствовал, что не может отступить, не выполнив своих намерений. «Самому Господу Богу было угодно подослать ее мне в час моей телесной тоски по ней», – думал он, припоминая, как прошедшей ночью разбушевавшееся воображение рисовало ему девушку и его утехи с ней.
   – Ну, Станислав, бывай здоров! Подумай насчет своих драгоценностей. Тятя мой часто говорит: «Доброе имя дороже золота», – сказала Ульяна, поднимаясь, чтобы взять ружье, висевшee на черемуховом сучке, и идти дальше. «Покушаю уж теперь на пасеке, что ж время попусту терять», – решила она.
   Вдруг Станислав на четвереньках, как борзой кобель, кинулся к Ульяне, схватил ее за ноги и повалил в траву.
   – Богом ты мне дана! Богом! – обезумев, забормотал он, хватая ее за руки и вытягивая их.
   – Ты что, одурел?! – крикнула Ульяна не своим голосом, ужас охватил ее. Она изогнулась, приподнялась, упираясь о землю ногами и головой.
   Но Станислав уже держал ее мертвой хваткой, и вывернуться не удавалось.
   – Находка! Взять его! – крикнула Ульяна.
   И тут произошло то, на что Станислав никак не рассчитывал: в одно мгновенье собака прыгнула ему на спину, разъяренно вцепилась клыками ему в плечо. Пронзенный острой болью, Станислав заорал что было мочи и отпустил руки Ульяны. Ульяна собралась в комок, сбросила Станислава с себя и, не вставая, придвинулась к черемухе. Станислав схватил Находку за горло, начал душить. Между тем Ульяна была уже на ногах. Она схватила свое ружье и выстрелила. Пламя полыхнуло над головой Станислава. Он отпустил собаку, встал на колени.
   – Ульяна, не губи мою грешную душу! – молитвенно сложив руки, завопил Станислав.
   Лицо его, измазанное кровью, было до омерзения искажено животным страхом. Находка наскакивала на него, хватала то за ноги, то за руки.
   – Только шевельнись, купеческий выродок, я тебя убью, как змею подколодную! И знай, низкая твоя душа, патрон у меня с разрывной пулей, на медведя вставлен!
   Эти слова Ульяна прокричала сдавленным голосом. Ее всю трясло, как в лихорадочном ознобе. В эту минуту она не знала, что сделает дальше, как поступит. Она была в таком состоянии, когда действия человека безотчетны, разум их не контролирует.
   Станислав чувствовал это и стоял на коленях, боясь шевельнуться и бормоча молитву.
   «Что же мне делать с ним? Отпустить? Он может убить меня. Да и разве можно такого гада держать в тайге? Он будет пакостить на каждом шагу», – лихорадочно думала Ульяна, продолжая стоять с ружьем, взятым на изготовку.
   – Эй ты, грешная душа, выходи на тропу. Пойдешь впереди, поведем тебя с Находкой на пасеку. Если вздумаешь убежать, пуля догонит. Вставай! – Ульяна попятилась на несколько шагов в бурьян. – Находка! Иди за ним вслед. Чуть с тропы свернет – грызи его без пощады!
   Собака угрожающе зарычала, закрутилась возле Станислава, сердито залаяла на него.
   – Ну, иди! Чего ждешь? – бросила Ульяна.
   – Ружье у меня осталось и тужурка, – с трудом выговорил Станислав.
   – Ишь ты, чего захотел! Никуда не денется твое ружье и тужурка, шагай! – прикрикнула Ульяна.
   Станислав пошел. Ступив раза два, оглянулся. Собака шла oт него в двух шагах. Ульяна – самое большее в десяти. Ружье она несла на руках. Ствол был направлен прямо ему в затылок.
   Когда выбрались на тропу, Станислав, чуть замедлив шаг, начал умолять отпустить его.
   – Половину всех драгоценностей отдам! Буду вечно поить, кормить тебя! Все, что захочешь, сделаю для тебя! Рабом твоим стану! – говорил он.
   – Ну-ка, замолчи! – повелительно сказала Ульяна. – Да перестань говорить мерзости и руки закинь назад, чтоб я видела их! И не вздумай сбежать! Я и второй ствол перезарядила. Одной пули для тебя будет мало, вторую дошлю! И не смей оглядываться!
   Станислав замолчал, опустил плечи, закинул руки на спину.
   Неподалеку от пасеки Станислав попытался еще раз уговорить Ульяну:
   – Поимей сердце, Ульяна Михайловна! Ну за что вы меня так жестоко наказываете? Да, я оказался грубым с вами, но я уже понял и пережил свое недостойное поведение. Зачем же казнить и без того несчастного человека?!
   Станислав громко всхлипнул, широкие плечи его затряслись.
   – Я тебя, кажется, починю все-таки, Станислав! Нет моих сил больше слушать твои изуверские речи! – выходя из себя, закричала Ульяна.
   «Скорей бы дойти до пасеки! И почему ее так долго нету? О, батюшки, каким невыносимо тяжелым стало ружье!» – думала Ульяна, с каждым шагом чувствуя, что усталость овладевает всеми ее членами и вот-вот свалит с ног.
   Наконец пахнуло дымком. Этот легкий, чуть уловимый среди аромата трав горьковатый запашок обрадовал и обеспокоил ее. «А вдруг случится, что на пасеке никого нету? Что я с ним буду делать? Неужели в Мареевку вести? Сбежит еще… Сделаю так: посажу в избушку пасечника и подопру дверь бревном», – решила Ульяна.
   Через несколько минут сквозь ветви деревьев показались строения пасеки. Пройдя еще несколько шагов, Ульяна увидела под навесом, возле таганка, Платона Золотарева и отца. Старые таежники давненько уже заслышали, что кто-то идет на пасеку со стороны тайги. Они насторожились, приготовились. Увидев на тропе Станислава с закинутыми за спину руками и Ульяну с ружьем наперевес, Платон и Лисицын встали, с нетерпением ожидая их приближения.
   – Тятюшка! – обрадованно воскликнула Ульяна. – Ты посмотри на этого изверга! Ты знаешь, кто он! Урод капитализма! Он вовсе не воин Советской Армии, а сын купца Тихомирова. Пробрался сюда отцовские драгоценности на усадьбе староверов искать!
   Ульяна возбужденно говорила все это на ходу. Она подвела Станислава к навесу, тяжело опуская ружье, сказала:
   – Посторожите его.
   Но бывалые партизаны и без нее знали, что делать. Они взялись за ружья, пропустив Станислава к самому костру.
   – Он меня замуж, тятя, за себя сговаривал. Богатством своим завлекал, а когда я отказалась, бросился на меня… Если б не Находка, погубил бы совсем… Насильник он – вот кто! Темная у него душа!.. – И Ульяна заплакала горькими слезами.
   Платон и Лисицын насупились, крепче сжали ружья. Разве нужно было им, людям, прожившим на земле многие-многие годы, повидавшим на своем веку всякие виды, испившим из чаши житейской и горького и сладкого, объяснять, что значили эти слезы девушки? И без объяснений они хорошо поняли, какое ужасное душевное потрясение пережила Ульяна и какая невыразимая крепость таилась в душе ее, чтоб исполнить все, что она исполнила.
   Ненавидящими глазами глядя на Станислава, Лисицын обнял дочь, поцеловал ее в русую головку со сбившимся платочком и тихо, больше сам для себя, сказал:
   – А мы-то, старые глухари, видать, совсем негодные стали! Сидим у моря, ждем погоды… А ты почему сел? Кто тебе позволил сесть? – повернулся Лисицын к Станиславу.
   Тот покорно встал.
   – За Улю с тебя, грязный человечишка, будет спрос особый, а теперь слушай, что я тебе скажу: зря ты ищешь отцовские драгоценности, ничего не найдешь, хоть сто лет копать будешь. И знаешь почему? Советская власть эти ценности конфисковала много лет тому назад. Ни тобой, ни твоим отцом не наживались они. Народное это достояние! Твой дед и отец не щадили нашего брата, охотника-промысловика, сосали кровь из трудовых людей, как пауки. Тебе известно это?.. Слушай, Платон, в каком году мы тихомировские сундуки с золотом-серебром нашли? Что-то я за памятовал, – обратился Лисицын к Золотареву.
   – В тот год, Миша, когда наш колхоз организовался, – в тридцать первом, по весне. Помнишь, ты принял бригадирство в охотничьей бригаде, и мы пошли с тобой участки нарезать по левобережью Таежной?
   – Правда, Платоша, в тридцать первом! – Лисицын снова повернулся к Станиславу. – Вот сколько этому делу лет! А ты, чурбан осиновый, копать вздумал! Ты бы лучше полезным делом занимался, мирную жизнь людям помогал настраивать.
   – Два сундука было. Один большой, другой поменьше. Оба под замками, железом окованные, – вспоминал Платон.
   – Не первый раз, видать, награбленное добро в земле хоронили. Думали: не узнается! А от народа не скроешь ничего, хоть к черту на рога запрячь. Об этих сундуках слух давно шел. Еще в Гражданскую войну, когда в партизанах сражались, мы искать их пробовали, да не до этого было. И долежали они до своего срока. Испросили мы, охотники, у властей разрешение и нашли! Благодарствие нам тогда из самого центра по телеграфу отбили. Ясно тебе или не ясно? – в упор взглянув на Станислава, спросил Лисицын.
   – Ясно, товарищ Лисицын, – обливаясь потом и бледнея от всего услышанного, еле слышно произнес Станислав.
   – Ну, насчет товарища ты не торопись. Я тебе такой же товарищ, как орел сове, – возмутился Лисицын. – Орел все старается в ясное небо взмыть, чтоб видели его и человек, и зверь, и птица, а сова норовит в чащобу забиться. Когда потемки наступят, она тут как тут. По птичьим гнездам шарится, зверьков уснувших давит… У тебя замашки точь-в-точь совиные. А только и на сову бывает проруха: заклевывают ее малые птички, соберутся артелью и давай клевать. Да как клюют-то, смотреть страшно! Только перья летят. И каждая птаха все ей в голову метит, чтоб было разбойнице-сове почувствительнее. Давай-ка, господин сова, садись вот сюда, а потом поведем тебя в Мареевку, будешь ответ перед Советской властью держать.
   Станислав сел на сосновый сутунок, опустил голову, струйки пота стекали по его толстой шее, на спине проступили мокрые пятна.
   – Ишь как тебя разморило! Накопил на колхозных харчах жиров! Ведь я же тебе, паскуда, самый лучший кусок отдавал. Я тебя, как сына, жалел. А чем же ты отплатил мне за это? – с болью и обидой в голосе спросил Золотарев.
   Станислав вскочил. Красное, обветренное лицо его перекосилось от злобы:
   – Ведите меня скорее к властям! И хватит меня начитывать! Ишь какие политруки выискались!.. Я хозяин этих сундуков, у меня от отца завещание на руках. Через суд вытребую! Мое это сокровище! Мое! Мое!
   – Ты смотри-ка, Миша, какой он приверженный к «моему». Ой-ой! – искренне изумился Золотарев.
   – Уля-то в точку попала: урод капитализма! Да еще какой уродина-то, давно таких наша земля не видала! Много с ним будет хлопот, пока из его головы эту дурь выбьют… Становись, Платоша, впереди, а я за ним пойду.
   Через минуту Золотарев, Станислав и Лисицын вышли на дорогу. Находка заняла свое место – в двух шагах от Станислава. Ульяна шла позади всех. Теперь, когда все пережитое у малинника отодвинулось в прошлое, она снова думала о Краюхине, и радостно было, что она сумела сберечь свою девичью честь.

Глава восьмая

//-- 1 --//
   Постукивая и бренча старым, много раз чиненным мотором, катер преодолел перекат и сбавил ход напротив избушки Лисицына.
   – Эй, люди! Стан Лисицына этот будет? – крикнули с катера.
   – Этот самый, – ответил Лисицын с берега.
   Катер круто развернулся и, рассекая собственную волну, ткнулся в песчаный яр.
   Лисицын стоял на самом краю обрыва, сдвинув шапку-ушанку на затылок, смотрел на катер и невесело думал: «Ну вот, и лесоустроители припожаловали. Что же мне с ними делать?»
   Вечерело. Предзакатное солнце на чистом, голубом небе пылало огненным шаром. Но сибирский август уже делал свое дело: в воздухе веяло прохладой, и солнечные лучи, растекавшиеся над тайгой, были не горячими, а чуть теплыми. От заросших кустарником берегов Таежной тянуло густым смородиновым настоем. Созревала ягода.
   Не дожидаясь, когда будет положен трап, с катера выпрыгнули двое: очень маленькая большеголовая, черноволосая женщина лет сорока двух – сорока пяти, с жгуче-черными, продолговатыми, как у египтянки, глазами и острым носом, и высокий, стриженный под бобрик, припадавший на одну ногу мужчина с увесистой клюшкой в руках. Женщина была одета в мужское: сапоги, брюки из чертовой кожи и тужурку-спецовку из тонкого брезента: на плечах мужчины, одетого в такой же покрой, висел накомарник, сплетенный из конского волоса.
   На катере, кроме моториста, Лисицын приметил еще двух мужчин. Едва катер приткнулся к берегу, они принялись перекладывать какие-то ящики и тюки.
   – Вы что же, Лисицын будете? – спросила женщина, поднявшись на яр.
   – Точно так. Он самый. А вы «здравствуйте» в городе забыли или у вас не полагается? – не в силах сдержать враждебного чувства к прибывшим, с ехидным смешком спросил Лисицын.
   – Здравствуйте, товарищ Лисицын, здравствуйте! Я хотела вначале удостовериться, вы ли это, – смутилась женщина и подала руку Лисицыну, назвав себя: – Надежда Андриановна Соловушкина, инженер из треста «Высокоярсклес».
   Лисицын слегка сжал маленькую руку женщины, подумал: «Соловушкина? Фамилия подходящая! Послушаем, как петь ты будешь, оправдаешь ли свое прозвание».
   Мужчина с бобриком тоже подал руку.
   – Никандр Николаевич Хомутников, техник-землеустроитель.
   – А кто же из вас за старшего, позвольте спросить, граждане хорошие? – обратился к прибывшим Лисицын.
   Почему-то этот вопрос пришелся не по нраву мужчине с бобриком, и он недружелюбно сказал:
   – Вы где-нибудь видели, товарищ Лисицын, чтоб техник занимал положение более высокое, чем инженер?
   – Чего не знаю, того не знаю. Совать нос не в свои дела не обучен, – резко ответил Лисицын.
   – Начальником нашей группы являюсь я, товарищ Лисицын, – сказала Соловушкина. – А какое имеет это значение?
   – А такое имеет значение, что будет важный с вами разговор, – пояснил Лисицын и подчеркнуто небрежно повернулся к технику, как бы наказывая того за грубиянство.
   – Я много слышала о вас, товарищ Лисицын, как о прекрасном знатоке улуюльских лесов и очень рада, что именно вы будете нашим проводником, – произнесла Соловушкина мягким, учтивым голоском, явно намереваясь придать этой первой встрече с охотником более душевный характер.
   Но Лисицына трудно было поймать на лесть.
   – А я к вам, товарищ Соловушкина, в проводники не нанимался и не собираюсь этого делать. У меня своей работы по самое горло. Вот-вот сезон шишкобоя начнется, а потом охота.
   – Но, позвольте, я имею официальное согласие от Мареевского сельсовета относительно вас. Товарищ Севастьянов меня заверил! К тому же от него к вам имеется пакет. Никандр Николаевич, – обратилась она к мужчине с бобриком, – пакет товарищу Лисицыну у вас?
   Хомутников вытащил из внутреннего кармана своей куртки-спецовки конверт, сложенный вдвое, и подал его Лисицыну.
   Развернув письмо, Лисицын читал его не спеша, с трудом.
   – Нет, товарищи хорошие, распоряжение Севастьянова мне не указ. Мое начальство – правление колхоза. Тут Севастьянов пишет, что, мол, председатель колхоза Изотов не возражает, он поставлен в известность… Я бригадир, и пусть мне укажет правление. Вот так, товарищи хорошие…
   Лисицын победоносно посмотрел на Соловушкину и перевел взгляд на Хомутникова.
   – Но это же формальный подход, товарищ Лисицын! – воскликнула Соловушкина. – Поймите, что вы ставите нас в безвыходное положение… У нас предусмотрены сроки, мы не можем их срывать, нас взгреет за это трест, а трест получит нахлобучку от министерства. А ведь и министерство тоже в ответе. И перед кем? Перед самим правительством! Это же надо понимать, товарищ Лисицын.
   Соловушкина сопровождала свой залп красноречия выразительными жестами. Руки у нее были маленькие, пальчики короткие, на ногтях краснели пятна маникюрного лака.
   – А вы думаете, вы одни с понятием? Вы думаете, если вы трест, то умнее вас нету? Если ваш трест такой умный и все понимает, то зачем он вас послал в синеозерские леса, где вам совершенно нечего делать? – Лисицын отступил немного от Соловушкиной, уткнув руки в бока.
   – Вы смотрите, Надежда Андриановна, какой товарищ Лисицын критик! Для него ни трест, ни министерство, ни правительство не авторитет, – усмехнулся Хомутников, пристукивая своей клюшкой.
   – А вы, товарищ, не помню, как вас по имени-отчеству, трест с правительством не путайте. Я тоже на плечах голову ношу, а не кочан капусты и понимаю, что к чему. Если б у правительства руки до вас дошли, оно бы вам так всыпало, что вы бы сюда дорогу забыли…
   – Нам эти массивы, товарищ Лисицын, облисполком выделил, – вставила Соловушкина.
   – Тем хуже! Облисполком хозяином области считается, а лесов своих не знает! Ну зачем вы лезете в синеозерские леса? Неужели в других местах вам леса мало? Вы же природу под корень губите! Обнищает Улуюльский край на всякую живность, если леспромхозы в Синеозерской тайге посадить. Природа! Вы понимаете, что такое природа? Без нее человек шагу ступить не может…
   – Природа? – иронически перебил Лисицына Хомутников. – Природа человеком организуется. Вы что-нибудь слыхали, товарищ Лисицын, о полезащитном лесоразведении, о водохранилищах, об искусственных лесопарках, о звероводческих питомниках? Природа в наших условиях на новые рельсы ставится. Человек покоряет природу в своих интересах. Если по-вашему рассуждать, то сиди у природы, любуйся на нее и пальцем не трогай.
   – Эх, товарищ землеустроитель! Родине лес нужен! Вижу я, что хоть ты и ученый человек, а дело не с той стороны понимаешь. По-твоему так: вырубай лес подряд, истребляй зверя и птицу, а потом начинай все это разводить сызнова. Так только глупые или нерадивые люди могут делать. А я так понимаю: все, что есть у нас от природы, мы должны сберечь и приумножить. У нас в клубе в Мареевке висит плакат, на нем слова самого Ленина. Затрудняюсь я вам, товарищи инженеры-техники, в точности их повторить, память стала дыроватой, а скажу по-своему: «У нас в России все есть: и крепкие, сильные люди, и замечательная природа, чтобы сделать ее, матушку, самой богатой державой в мире», – Лисицын, довольный тем, что ему удалось складно пересказать слова Ленина, с гордецой посматривая на Хомутникова, продолжал, обращаясь больше к Соловушкиной: – А теперь посмотрим, что в жизни? Читаю я как-то нашу областную газету «Высокоярскую правду» – и глазам не верю. Какой-то писака пишет: «Отступает тайга, падает кедр за кедром». Да знаете, что надо сделать за такие слова этому писаке? Дать по затылку, и так, чтоб навек забыл он подобные слова: кедр триста-четыреста лет плодоносит, человека кормит, зверя кормит, птицу кормит, за что же над ним такая расправа?
   – Недостатки в работе, товарищ Лисицын, у нас еще встречаются. Есть они у лесозаготовителей, – с достоинством сказала Соловушкина.
   – Недостатки? Вы, извиняюсь, мягко стелете! С этими недостатками такой час наступит, что тот же кедр только на выставке нам будут показывать под стеклянным колпаком, к тому вы дело ведете.
   – Перегибаешь палку, товарищ Лисицын. Зачем же так рассуждать? Мы ведь не для себя стараемся, – с той же внушительностью сказала Соловушкина.
   – Стараться надо с умом! Поезжайте в Заболотную тайгу или еще куда и рубите сколько влезет, никто вам слова не скажет! А рубить Синеозерскую тайгу – это все равно что разорять птичье гнездо! Мы детишек за такие проказы наказываем, а тут трест с облисполкомом встрял в такое постыдное дело. И знайте, товарищи начальники, я вам в этом не помощник. Плывите себе на здоровье вверх по Таежной, там лесов видимо-невидимо.
   – Товарищ Лисицын, – воскликнул Хомутников, – вы же вносите анархию! Вы только что на Ленина ссылались, а сами против него идете. Ленин был за строгий порядок…
   – По-твоему, выходит, я против Ленина?! – оскорбился Лисицын. – Ты, гражданин землеустроитель, несуразные слова говоришь! А ты знаешь, что я за Ленина еще в Гражданскую войну раны принял?! Вот, смотрите, распочтенные мои начальники! – Лисицын поднял рубашку, и Соловушкина и Хомутников увидели на его тощем, впалом животе белые рубцы от старых ран.
   – Вы неправильно поняли, товарищ Лисицын, Никандра Николаевича. Он ни в чем вас не обвиняет, – попыталась успокоить Лисицына Соловушкина. – Но порядок есть порядок. Раз мы посланы сюда, то обязаны свою работу выполнять, обследовать синеозерские леса и дать их распланировку. Будут здесь создавать леспромхозы или не будут, это покажет время.
   – А где палатки разбивать, Надежда Андриановпа? – спросил один из рабочих, принесший с катера брезентовые тюки.
   – Где вы нам позволите обосноваться? – обратилась Соловушкина к Лисицыну.
   – А по мне хоть нигде, – резко ответил Лисицын и ушел и избушку.
//-- 2 --//
   Весь вечер Лисицын просидел на нарах. Вышел на простор, когда уже наступила ночь.
   Лесоустроители спали. В густой темноте, обложившей тайгу, переливались красными огоньками угли не потухшего еще костра.
   Лисицын остановился на берегу, прислушался. Таежная катила свои воды с тихим, едва уловимым шелестом. Лес шумел, но шум этот был однотонный, глубокий-глубокий и тоскливый до ужаса. Тупая ноющая боль стиснула немолодое сердце Лисицына. И как-то непроизвольно пришли на память стихи Николая Алексеевича Некрасова, которые Лисицын выучил наизусть давным-давно, когда ходил в церковноприходскую школу в Притаежном:

     Саше случалось знавать и печали:
     Плакала Саша, как лес вырубали,
     Ей и теперь его жалко до слез,
     Сколько тут было кудрявых берез!

   Раньше, в далекие, невозвратные дни детства, покоренный простыми и в то же время чеканными словами стиха, Лисицын никогда не задумывался над горем Саши. Это горе было непонятным ему, и безысходные слезы Саши не вызывали горького отзвука в душе. Но каким же близким, совсем родным показалось ему это горе и эти слезы сейчас, в темную ночь, стоящую над Улуюльем! Да если в самом деле надвинется жестокая беда и начнет падать сраженный лесорубами синеозерский лес, он не то что плакать будет, он будет рыдать от горя и кататься по земле от яростного бессилия.
   Лисицын курил то трубку, то цигарку. Его уже тошнило от табачного яда, но он курил и курил, не ведая, каким способом еще можно заглушить боль, которая разрывала на части его сердце и мозг.
   В голове возникало то одно намерение, то другое. Минутами ему казалось, что стоит сойти к реке, снять катер с цепи, пустить его по воле течения со всеми инструментами и материалами лесоустроителей, и беда, нависшая над синеозерскими лесами, отодвинется сама собой.
   Через некоторое время он уже отвергал возникший план. Нет, это все не то! Просто ему надо взять ружье, встать на правом берегу и не допустить высадки лесоустроителей. Пусть убираются восвояси! Но и это отвергал Лисицын. Вероятно, самое лучшее – это не выполнить распоряжение сельсовета. Без проводника лесоустроители шагу шагнуть не смогут. Они будут неделю-две толочься на берегу, а затем погрузят свои вещи на катер и уберутся туда, откуда прибыли.
   Только к исходу ночи Лисицын пришел к решению, которое его успокоило. Нет, ни на какие ухищрения он не пойдет! Подло и низко поступать так ему, старому партизану и колхознику! Он попробует доказать свою правоту иным способом. Он сам поведет Соловушкину и Хомутникова по синеозерским лесам. Он покажет им все, чем богата эта тайга – золотой, бесценный дар улуюльской природы. Пусть смотрят сами, эти многоопытные инженеры и техники. Если у них есть советская совесть и разум, они не подымут руку на синеозерские леса. Ну а если ни того, ни другого у них нет, то есть на свете Москва. Не медля ни одного дня, Лисицын поедет в Высокоярск, а там сядет на самолет и помчится в столицу. Пусть месяц, пусть два уйдут на эту поездку, но своего он добьется. Есть же кто-нибудь там на высоких постах, кто выслушает и поймет его!
   Успокоенный собственным решением, Лисицын вернулся в избушку, лег на нары и сейчас же уснул. Он спал, может быть, час, может быть, два, но встал отдохнувший, полный сил.
   Лесоустроители еще не подымались. Лисицын разжег костер, сварил в большом котелке глухаря, вскипятил чайник. Когда Соловушкина, Хомутников и моторист с рабочими встали, у Лисицына завтрак был готов полностью.
   – Заспались вы, товарищи лесных дел устроители, подсаживайтесь вот сюда, под навес. Закусим чем бог послал, – добродушно, с усмешкой сказал Лисицын.
   Соловушкина и Хомутников переглянулись, дивясь перемене, которая произошла с охотником. Вчера вечером он фактически выгонял их со своего стана, а сегодня любезно приглашает откушать хлеб-соль. Все еще с опаской поглядывая на Лисицына и втайне подумывая, не закончится ли это каким-нибудь подвохом, Соловушкина и Хомутников сели на чурбаки, стоявшие под навесом. Видя, что моторист и рабочие не решаются присоединиться к своим начальникам, Лисицын пригласил их особо. И так все это выглядело душевно, просто, что у Соловушкиной и Хомутникова отпали всякие подозрения.
   – О, да у вас завтрак, товарищ Лисицын, по высшей категории, – судорожно поводя ноздрями от вкусного запаха, струившегося из котелка с глухарем, и глотая слюну, сказал Хомутников.
   – Завтрак наш таежный. Едим мы тут без всяких категорий, не то что у вас в городе. Вот, пожалуйста, кушайте! – Лисицын подал Хомутникову алюминиевую миску, в которой лежал кусок глухарятины весом никак не меньше килограмма. Так же щедро Лисицын наделил дичью и Соловушкину, и моториста, и рабочих.
   – Нет, что ни говорите, а вкусна таежная еда! К ней бы еще полстопочки водочки, и тогда такой пище позавидовал бы сам шахиншах Ирана, – восхищенно причмокнув языком, проговорил Хомутников.
   – Водочки нету. Извиняйте. Когда она появляется, то долго не держится, – шутливо промолвил Лисицын.
   – У меня поллитровочка припрятана, пойду принесу, – проворно поднимаясь с чурбака, сказал молодой рослый моторист.
   – А что ж, случай подходящий. Начало работы, начало нового знакомства, – предвкушая удовольствие, заключил Хомутников.
   Поллитровку выпили за один прием. Предисловие произнес Лисицын:
   – Ну, как говорится, со свиданьицем и чтоб выпала каждому удача!
   После выпивки никто, конечно, не захмелел: слишком мало было выпито, но знакомство как бы получило свое надлежащее оформление.
   – А что, товарищи устроители, если сегодня я вас поведу осматривать синеозерские леса? – предложил Лисицын. – Сухо пока, а то как бы дождичек не надвинулся. Давно его не было.
   – Лучше бы через денек. Кое-какую документацию необходимо подготовить, – поглядывая на Соловушкину, сказал Хомутников.
   – Нет, Никандр Николаевич, терять дни не будем. Прежде чем начинать работу, нам нужно произвести общий осмотр лесов. Какая вам для этого нужна документация?
   – Можно и сегодня, – поспешно согласился Хомутников.
   После завтрака Соловушкина, Хомутников и двое рабочих с рюкзаками двинулись в путь.
   Впереди шел Лисицын.
//-- 3 --//
   Все лесное Улуюлье, примыкавшее к берегам реки Таежной, разбивалось на обширные районы, и каждый район носил свое наименование.
   Вначале границы той или иной тайги были совершенно условными, но впоследствии, когда геодезисты и картографы составили карты севера Высокоярской области и передали их для использования в хозяйственные органы, наименование таежных районов стало входить в официальный обиход. Теперь на карте лесов Улуюлья значились: «Мареевская тайга» (это были леса, примыкавшие к Мареевке, расположенные по нижнему течению Таежной и по берегам реки Большой «Заболотная тайга», «Веселая тайга» (сюда входили кедровые массивы, примыкавшие к селу Веселому, и сосново-еловые леса, на которых размещались лесоучастки леспромхоза «Горный») и, наконец, «Синеозерская тайга». Все это объединялось одним общим понятием – Улуюльская тайга, которая, в свою очередь, была составной частью Улуюльского края, представлявшего по территории, как справедливо писал один высокоярский экономист, «целое, средней величины, европейское государство».
   Синеозерская тайга начиналась от пасеки Мареевского колхоза, захватывала староверческий скит, Тургайскую гриву, на которой находился постоянный стан бригады Лисицына, и, перейдя на правый берег Таежной, простиралась к северу до моховых болот километров на сто. Ширина Синеозерской тайги была различной: на левом берегу она не превышала тридцати – сорока километров, а на правом берегу растекалась веером – до шестидесяти километров, а может быть, и больше.
   Осмотреть все угодья Синеозерской тайги за два-три дня было немыслимо, и потому Лисицын составил специальный маршрут. На просторах Синеозерской тайги было несколько удивительно красивых мест. К ним относились само Синее озеро, Тунгусский холм, омута Утиной речки, Широкий плес Таежной. При других обстоятельствах Лисицын не позволил бы себе миновать эти места, не дав возможности свежим людям вдоволь налюбоваться красотами природы, но в данном случае это не входило в его расчеты. «Проймешь их красотами природы, дожидайся! Как они были губители лесов, так они ими и останутся! Им надо выгоду неприкосновенного содержания тайги показать, чтоб закрались в их мозги сомнения насчет порубки», – размышлял Лисицын.
   Первым делом Лисицын повел лесоустроителей на Широкий плес. Путь туда лежал по правому берегу через великолепные кедровые леса.
   День выдался жаркий. К полудню солнце поднялось в зенит и палило с яростной силой. Вокруг стоял звон, казалось, что звенит сам воздух.
   Соловушкина набросила на свою черную голову белый платок. Хомутников нахлобучил парусиновую панаму.
   Заметив, что лесные специалисты изнемогают от жары, Лисицын успокоил их:
   – Ничего, потерпите еще малость, товарищи начальники, скоро прохлада наступит.
   – На небе ни облачка, товарищ Лисицын! – усомнилась Соловушкина.
   – Уж как-нибудь освежимся и без облачка, – загадочно усмехнулся Лисицын.
   Пройдя с километр по мелкому разнолесью, они вошли в густой кедровник. Деревья здесь были до удивления толстые, высокие и с такой густой кроной, что солнце до земли не пробивалось. В кедровнике не было ни кустарника, ни трав, ни завалов сушняка. Землю здесь покрывал толстый слой хрустящей хвои.
   – Вот где благодать-то! – воскликнула Соловушкина, испытывая истинное наслаждение от прохлады, стоявшей в кедровнике.
   – О том-то я и говорил вам, товарищи начальники! Часок пробудете тут, на солнышко запроситесь, – с лукавинкой в голосе сказал Лисицын.
   – А что, кедровник этот плодоносит или уже в тираж вышел? – спросил Хомутников.
   – И как еще плодоносит! В урожайные годы по пяти мешков шишек с каждого кедра собираем. – Лисицын задержался возле одного кедра, похлопал ладонью по могучему стволу, покрытому капельками прозрачной смолы, восторженно продолжал: – Это же не дерево, а дойная корова! Ни сена, ни пойла не требует, а молочко дает!
   Но рассуждения Лисицына не увлекли его спутников. Осмотрев дерево от корня до вершины, Соловушкина поделилась своими мыслями с Хомутниковым:
   – Посмотрите, Никандр Николаевич, древесина далеко не высшего качества. Сучок идет почти от земли.
   – Мда! Впрочем, на карандашную дощечку пойдет, – отозвался Хомутников.
   «Губители! Отъявленные губители лесов! Ничем не проймешь! Зря затеял я этот поход!» – с упавшим сердцем подумал Лисицын.
   Дальше шли молча. Давно уже можно было выйти на берег, но Лисицын не спешил. Казалось ему, что синеозерские кедровники не могут оставить равнодушными даже тех, кто всю свою жизнь обмерял леса, чтобы потом пустить их под вырубку. И Лисицын дождался своего.
   – Какие леса! И чистота какая, хоть в орлянку играй! Смотрите, Никандр Николаевич, дерево к дереву, будто посажены человеческой рукой, – восторженно говорила Соловушкина.
   – Отличные леса, Надежда Андриановна! – отозвался Хомутников. – И поглядите, почти от земли усыпаны шишками. А что, товарищ Лисицын, весь урожай собираете? – спросил Хомутников.
   – Какой там весь! – с горечью воскликнул Лисицын. – Добываем только поблизости от берега. Вывозить не на чем. Катеров нету, на лодках сплавляем. Просили райпотребсоюз подмогу оказать, пока ни с места. Живем, как при купце Тихомирове!
   Хомутников посочувствовал Лисицыну, но тут же, как бы спохватившись, сказал:
   – А потому, товарищ Лисицын, живете, как при царе Горохе, что нерентабельное это дело. Государству интереса в этом нет. Если б был этот интерес, давно и катера и прочая техника появилась бы!
   – Ну, насчет интереса подожди, земельный устроитель! Попробуй посчитай вначале! Я прибрасывал как-то на бумаге, и получается так: если собрать весь урожай кедровых лесов Улуюлья и переработать на масло, то каждому жителю Высокоярской области придется его по пяти пудов на год.
   – Подсчет с потолка! – авторитетно заявил Хомутников.
   – Нет, товарищ земельный устроитель, не с потолка. Вот придем на стан, так и быть, покажу я тебе всю свою бухгалтерию.
   – Крайне интересно, товарищ Лисицын, познакомиться с вашими подсчетами, – с живостью отозвалась Соловушкина.
   «Спасибо и за это на первый случай», – с надеждой подумал Лисицын и произнес:
   – Ну вот, любуйтесь, товарищи начальники! На Широкий плес вышли.
   Он уже стоял на кромке высокого берега, с которого открывался вид на прямой плес реки Таежной. Течение реки тут как бы замирало. Вода серебрилась, поблескивала в своем спокойном величии. Крутые берега курчавились роскошными кронами кедров и сосен.
   – И чем же знаменито это место? Красотой? Красота сама по себе в наше время, товарищ Лисицын, не самое главное… Польза! Вот в чем собака зарыта! – вставая рядом с Лисицыным, проговорил Хомутников.
   – А наш брат, таежник, любит живописные места! Поглядишь вот на такое местечко, и жить как-то легче становится, – вполне серьезно сказал Лисицын, подумав про Хомутникова: «Чурбан бесчувственный!»
   – Я согласна с вами, товарищ Лисицын! – поддержала его Соловушкина. – В самом деле, чудесная долина, Никандр Николаевич!
   – Понятно, есть доля прелести, – уступил Хомутников.
   – А польза этого места такая – скот сюда ходит, – сказал Лисицын. – Вот видите, в берегах промоины. По ним скот спускается к реке, пьет воду, купается. Берега тут плотные, песчаные, нет ни водоворотов, ни ям.
   – Скот, говорите?! А что, разве тут поблизости есть населенные пункты? – спросил Хомутников.
   – Ближе Мареевки никаких селений нету. А скот ходит наш, таежный! Да вон, смотрите на ту сторону, идет как раз стадо на водопой.
   Соловушкина, Хомутников и рабочие устремили глаза на противоположный берег. По тропе в промоине спускались к реке лоси. Вначале виднелись только их головы, потом показались спины, наконец первый лось вышел к воде.
   – Смотрите, их сколько! Ах, какие красавцы! – воскликнула Соловушкина, всплеснув маленькими ручками.
   Хомутников принялся считать зверей:
   – Один, два… пять… восемь… десять… пятнадцать… семнадцать! В самом деле – целое стадо!
   Лоси выстроились в ряд, пили воду. Должно быть, до них доносился людской говор. Они вскидывали головы, прислушивались, раздували ноздри.
   – И много их тут водится, товарищ Лисицын? – спросил Хомутников.
   – По моим подсчетам, только в Синеозерской тайге голов триста – триста пятьдесят. Нынче обещают нам дать лицензию на отстрел двадцати скотин.
   – Вот это рентабельное дело! – с восхищением сказал Хомутников. – А без лицензии не убивают?
   – В войну случалось. Теперь не слышно. Да и бережем мы тайгу. Охотники у нас круглый год дежурство несут. Я тут с дочкой почти безвыездно…
   Разговор о лосях затянулся. Соловушкина наперебой с Хомутниковым расспрашивали Лисицына о повадках зверей, о кормах, о способах охоты на них. Лисицын на все вопросы отвечал подробно и с таким знанием, которое приобретается долголетним опытом.
   Охотник чувствовал, что лосиное стадо произвело большое впечатление на лесоустроителей. «Ну-ну, походите, поглядите на таежную живность, может быть, ваше жестокосердие пообмякнет малость», – думал он.
   Поразмыслив про себя, куда теперь выгоднее вести лесоустроителей, чтобы впечатление от Синеозерской тайги не ослабло, Лисицып взял направление на ягодники.
   Западная обочина кедрового массива представляла собой тоже своеобразное чудо природы. Местность здесь становилась всхолмленной, кедровник редел, чаще появлялись сосны, кое-где попадались березовые островки. Широкие поляны между деревьев, особенно склоны холмов, были заняты ягодниками. На обочину Синеозерского кедровника слетались стаи птиц, сбегались звери, невесть сколько их собиралось сюда на щедрую, сытную кормежку!
   Пока шли к ягодникам, снова встретили лосей. Звери паслись на полянке, поросшей мшаником. Склонив свои ветвистые рога, они толстыми мягкими губами выискивали растения и бережно выщипывали их.
   Увидев людей, звери подняли головы, встрепенулись в испуге, словно почуяв, что люди не таят против них ничего дурного, опять опустили головы.
   – Смотрите, Никандр Николаевич, пасутся себе, и хоть бы что! Смирный зверь в синеозерских лесах! – удивлялась Соловушкина.
   – А отчего ему беспокоиться? Он тут дома, обжился, присмотрелся. Знает, что завсяк просто его никто не тронет. Мы тут без надобности выстрела лишнего не делаем. Зачем? Зверь и птица существа нерьвенные. Они хоть бессловесные, а за покой добром человеку платят. Вот возьмите, к примеру, птицу. – Лисицын на миг приостановился, не желая упускать случая для полезного разговора с лесоустроителями. – Сидит она, сердешная, на яйцах, весь жар своего тела отдает потомству, и вдруг поблизости «Трах! бух!» Она пугается, взлетает. А яички тем временем стынут. А тут, глядишь, и хищник начеку. Подойдет время потомство ей выводить, а у ней, у сердешной, в гнезде почти ничего не осталось. Кому потеря? Не только птице – перво-наперво убыток человеку. Тишина и порядок, товарищи лесные устроители, в тайге нужны не меньше, чем в населенном пункте…
   – Послушай, товарищ Лисицын, как вы отстрел лося проводите? Какой попадется или еще как? – заинтересовался Хомутников.
   – Нет, дорогой товарищ, не какой попадется, а какой нам нужен: тот, что постарее годами, поболее весом, – заметно воодушевляясь, продолжал Лисицын. – И учти, в моей бригаде такой порядок: забивать зверя в одиночку, чтобы стада поблизости не было. Лось – чувственный зверь, он переживает пальбу так, что аж весь дрожмя дрожит. А ведь охотник – человек, он не истязатель какой-то, ему мучения живой жизни, хоть бы птичьей или звериной, ни к чему! Я сам как приучился? Бью сразу наповал. Этому и дочку свою обучил, этого от всей бригады требую. Вот оно какое дело!..
   – Ишь какие у вас премудрости! – воскликнул Хомутников, увлеченный рассказом.
   – А без премудрости и дела нет! Хвати любое занятье – во всем так! А тайга, – Лисицын разбросил руки, обвел ими круг, – она, товарищи начальники, жизни от человека требует, от самых юных годов до гробовой доски.
   – Правильно говоришь, товарищ Лисицын. Тайга – это свой мир. Его и знать надо и понимать надо. Вы, видать, немало в этом преуспели, – искренне изумленная хозяйскими рассуждениями Лисицына, сказала Соловушкина.
   – Ну, есть знатоки похлеще меня… – Лисицын сказал это и задумался: «А кто похлеще-то? Разве Марей Гордеич только».
   Вдруг Соловушкина остановилась, схватила шедшего впереди нее Лисицына за рукав рубахи, спросила:
   – А что там краснеет?
   – Брусника, товарищ Соловушкина.
   – Брусника? Боже мой, как ее много.
   И правда, по склонам холмов брусники было столько, что земля краснела от нее. Казалось, что кто-то расстелил здесь зелено-красный ковер и вот не убирает его, пока не подивятся пришлые люди.
   Чем гуще становился брусничник, тем чаще выпархивали из него птицы. Рябчики взмывали ввысь быстро, крылья их свидетели в воздухе. Они пролетали всего лишь сорок – пятьдесят шагов и садились то на березу, то на пихту. Деревья покрывались серыми пятнами. Тетерева взлетали с хлопаньем крыльев и падали снова на землю, как брошенные камни. Тяжело, с сильным шумом поднимались грузные глухари. Сторожкие птицы разлетались вокруг и вскоре чернели на сухих вершинах кедров и сосен.
   – Ай-ай, сколько же тут птицы! – изумился Хомутников, оглядывая деревья, унизанные рябчиками.
   – Набирает птица силу на вольных хлебах, – пояснил Лисицын, сдерживая довольную улыбку.
   – А заготовку ягод, товарищ Лисицын, производите? – спросила Соловушкина.
   – За морем телушка – полушка, да рубль перевоз. Райпотребсоюз обещал катер со сборщиками прислать, да пока не слышно, – ответил Лисицын. – По-хорошему тут бы на месте ягоду надо было обрабатывать: на варенье сварить, засахарить в кадках, сок отжать.
   – Неужели такое богатство под снег идет?! – В голосе Соловушкиной прозвучало возмущение.
   – Конечно! Много ли птица съест? Я-то что советовал нашим начальникам: вы, мол, отведите часть ягодника для птицы и зверя, а остальное под сбор. Дал в райисполком все расчеты. Чистый доход! А уж какая подмога населению!.. Обещали посоветоваться, обсудить… Лен их за горло держит! Область только лен с них спрашивает… Да вы не думайте, что тут только одна брусника. Вон, глядите, какая там чернота! Это черника растет. Ее видимо-невидимо тут! Она уже отходит. А по берегам Таежной и речки Утиной тут столько черной смородины, что от нее иной год кусты ломятся. Есть и малина! Да что там, вот остановимся на ночевку, сами все сорта отведаете.
   Упоминание Лисицына о ночевке было вполне уместным. Приближался вечер, к тому же и расстояние, пройденное по тайге от стана Лисицына, было немалым. Лесоустроители устали, и сам охотник, почти не спавший в предыдущую ночь, тоже подумывал об отдыхе.
   Костер разожгли у родничка, клубившегося из земли возле черемухового куста. Лисицын повесил чайник с водой и неслышно исчез в зарослях черносмородинника.
   Он вернулся через полчаса. В руках бережно нес огромные листы лопуха, сложенные наподобие тарелок, стопкой.
   – Ну вот, граждане-товарищи, испробуйте сами, – сказал Лисицын и, боясь рассыпать с листьев ягоду, осторожно опустился на колени. – Это вот брусника, это черника, это черная смородина, это красная смородина, а это княженика.
   Лесоустроители с говором окружили Лисицына, пробовали ягоду, восхищались ее запахом и вкусом. Лисицын зорко наблюдал за ними, и в его прищуренных глазах с лукавинкой горел огонек радости.
   – Я так размышляю, – вставая с колен, сказал Лисицын многозначительным тоном, – южный фрукт – ценность, а только целительности в нашей сибирской ягоде куда больше. Ягода – бесподобное лекарствие! Все в ней: вкус, сладость, пользительность. Скажем, вот черника. Уж не вкусна ли? А вряд ли какое другое снадобье сравнится с ней, когда животом занеможешь. Или брусника! По осени, перед снегом, она слаще сахара, а если у человека недомогание от давления кровей – лучше ничто не поможет, как брусничный сок. Пей его себе на здоровье сколько влезет! Приятность в нем, как в хорошем вине или в медовой браге, и в то же время не пьянит и облегчение приносит. А возьмите черную смородину? Она от тыщи болезней помогает. Устал ли ты, томление в тебе или в грудях покалывает – она в момент успокоит. А уж о клюкве и говорить не приходится! Всяк знает – горло перехватило, остудился, ревматизм тебя сокрушает – ешь ее с медом, а то и без, если, конечно, желудок кислое воспринимает…
   – Ну, а княженика как, товарищ Лисицын? – перебила Соловушкина, вертя на стебельках пахучие ягоды княженики.
   – Княженика? О, это же благородная ягода! Недаром ей и прозвание такое дадено: то есть вроде княгини, которые прежде при царских особах находились. Ягода эта отменная для варений. Много ее у нас не произрастает, а все-таки можно было бы подходяще набрать. Таким вареньем, скажу вам, не совестно в Кремле заморских гостей угощать. А уж какое душистое, ну просто от запаха захлебнуться можно! И опять же польза есть, а не только вкус: сильно облегчает, когда человека кашель давит или дышится тяжко при жабе в грудях.
   – Да вы, товарищ Лисицын, прямо академик! – с усмешкой воскликнул Хомутников.
   Но Лисицын отвел похвалу. Он взглянул на Хомутникова с укором, с прямодушной резкостью сказал:
   – А зачем ты, гражданин-товарищ, одурачиваешь меня? Ты думаешь, если я таежный человек, то у меня и понятия нету насчет академика? Я тебе от душевности все это говорю. Не мной это придумано. Ты поди думаешь, что ты первый сюда пришел? А тут, милый человек, люди давным-давно живут. И, заметь, они не дурнее нас с тобой были. Люди на своей жизни все это испытали.
   – Зря вы обиделись, товарищ Лисицын. Я же пошутил, – сконфуженно промолвил Хомутников.
   – А я ничуть не обиделся. А только шутка, она место свое знает, – не отступил Лисицын и в доказательство того, что он действительно не обиделся, придвинул чайник и стал наливать из него в кружку Хомутникова.
   – Есть у нас еще одна ягода, – увлеченно продолжал Лисицын, – огромадная от нее польза. Прозывается – калина. Парят ее бабы в корчагах в русских печах, пироги с ней пекут. Особенно хороша, как морозцем ее хватит. Ее у нас в пучки связывают наподобие веничка и вывешивают на вышках. Зимой снимают ее оттуда, как с куста. Вкуснота – на редкость! И на желудок оказывает полезное действо… Есть и другие ягоды: малина, черемуха, голубица, костяника, земляника – и всего тут, в синеозерских лесах, в большом достатке. А вот еще есть одна ягода, та, язви ее, идет для водочки. – Лисицын засмеялся, и смешок этот как бы говорил: «И эту, будь она неладна, нуждишку людскую предусмотрела природа». Прозывается эта ягода – жимолость. Растет в болотистой местности на таких же, чуть разве поболе, кусточках, как и голубица. Ягодки у нее продолговатые, голубые, с густой просинью. Собирают ее, сушат, в мешочки ссыпают. Подойдет праздник, ее берут и сыпят десятка по два ягодок в графин с водкой. Постоит водка с недельку и такой становится вкусной, благодарственной, что водка уже не водка, а как прежнее церковное причастие, только, конечно, силой покрепче разочков в сто.
   – Непременно попробую! – увлеченно произнес Хомутников.
   – Опробуй, – поддержал его Лисицын. – Набрать жимолость и тут можно, и возле моего стана болотце есть. Вот так-то, почтенные товарищи-граждане городские начальники.
   – А грибы здесь бывают? – спросила Соловушкнна.
   – Отчего им не быть? По берегам Таежной любой гриб найдешь: груздь, масленку, подосиновик, волнушку, рыжик. По-хорошему, райпотребсоюзу все это собрать бы надо, засолить, замариновать. Сколько пищи народу вдобавок можно предоставить! А у нас так: приезжаю я как-то в Притаежное, там у меня свояк в райпромкомбинате работает. Вижу, он на зады усадьбы навоз возит. Спрашиваю: «Не огурцы ли задумали выращивать?» – «Хватай, говорит, выше: шампиньоны будут тут прорастать. Райисполком директиву дал – для райстоловой». Я чуть, со смеху не помер. «Вот, говорю, и все у вас с райисполкомом так. Мать-природа чего только не рождает! Знай собирай, обрабатывай на удовольствие людям, а вы на то ноль внимания, зато на чепуху всякую народную деньгу заколачиваете. Неужели, говорю, у нас другой нужды нет?» Ну, свояк мой, конечно, человек маленький, развел руками, говорит: «Да я им об этом самом же все уши прожужжал, да только проку никакого нету. Собираюсь, говорит, еще на партийном собрании критику на них навести».
   – Крайне неостроумно выращивать в Притаежном шампиньоны, – засмеялся Хомутников. – Этот гриб – деликатес, он больше подошел бы для Высокоярска, где ресторанов много.
   – Что в Высокоярске! Я там тоже всякого насмотрелся, – подхватил Лисицын. – Приезжаю как-то зимой, областной слет бригадиров проводили. Посидел на заседании денек, томленье меня взяло, дремота, как жернов, давит. Говорят больше про лен. Haш Дегов там тоже поучал… Встал я, вышел из зала помаленьку, оделся, затопал на воздух. «Дай, думаю, похожу по магазинам, посмотрю, чем наши советские торгаши народ радуют». Захожу на главной улице в самый большой магазин под названием «Гастроном». Товаров подходяще, цены, правда, за карман хватают без жалости. Ну что же, дело ясное, после такой войны разве можно ждать сразу полегчания? Стою рассматриваю товары. И вот вижу стеклянную банку с маринованной капустой. Пригляделся я к ней, читаю наклейку: «Херсонская белокочанная». «Ого, думаю, откуда ее, бедную, приволокли!» Иду дальше. Опять стеклянные банки. Эти с огурцами. Читаю наклейку: «Полтавские». И злость и оторопь меня взяла. «Что они, думаю, наши начальники – дураки или умные? Неужели в Сибири капусту и огурцы нельзя вырастить, везут их из таких далеких краев?»
   Продавец подходит ко мне, спрашивает: «Ты что, старик, молча стоишь, о чем затосковал?» Я говорю ему: «А что, заведующий ваш хорошо по ночам спит?» – «Жалоб, отвечает, от него не слышал». – «Так-так, говорю, а тот начальник, который над ним власть имеет, тоже хорошо спит?» – «Этого, говорит, точно не могу сказать, редко с ним вижусь, но, по всей видимости, сон у него хороший, так как вид он имеет всегда свежий, даже румянец на щеках играет». – «Совести, говорю, у них нету! Казенные они люди! Если б совесть у них была, мучились бы они без сна, переживали бы за свою безобразную работу!» Продавец в лице переменился, видать, стало обидно ему за свое начальство. «А чем вы недовольны, гражданин, что вам еще нужно? Товаров у нас согласно ассортиментному списку имеется на все сто процентов». А я ему в ответ: «Нет, товарищ хороший, на список вы не ссылайтесь, лучше посмотрите на наклейки. Почему у вас капуста и огурцы с Украины? А варенье у вас вон из Киргизии! А маринованные грибы из Подмосковья?» – «А вы, говорит, гражданин, забыли, где вы живете? Вы живете в Сибири!» Нy, тут меня затрясло! Закричал я на весь магазин: «Да будет вам на Сибирь-то поклеп возводить! Привыкли все готовенькое получать. Вы лучше под ноги посмотрите, по золоту ходите!» Продавец развел руками, говорит: «А что вы на меня кричите? Мое дело продать. Идите в Облисполком и там доказывайте».
   А тут уже и народец подсобрался, кое-кто еще в наш разговор встрял. Одна старушка поддакивает мне, кричит: «Куда подевали кедровое масло? В магазинах у купца Голованова, бывало, его хоть ведрами черпай. И халва кедровая, и конфеты, и сбой, и печенье из ореха – все было».
   Продавец видит, что разговор крутой пошел, шмыгнул в дверь, в складское помещение, ведет этакую толстую тетку: вот вам помощник заведующего! Та послушала, послушала и говорит таким ласковым голоском: «Что же, товарищи, работа торговой сети у нас не без изъянов. На той неделе мы проводим конференцию покупателей. Милости просим, приходите, охотно выслушаем ваши замечания».
   Ну, я вижу, делать мне больше тут нечего, говорю ей: «Спасибo за приглашение. Привет и лучшие пожелания заведующему, а что касается замечаний, то вам их передаст товарищ продавец».
   Вот как бывает в вашем Высокоярске, дорогие начальники, лесных дел устроители!..
   Рассказ Лисицына развеселил всех, Соловушкина долго рассыпала звонкий смешок, всплескивая маленькими ручками. Хомутников гудел, как шмель, откашливался, гладил бобрик седых волос. Рабочие посматривали на Лисицына с восхищением. Бойкий на язык, подвижный, как юноша, охотник нравился им все больше и больше.
//-- 4 --//
   Спать улеглись вокруг костра.
   Лисицын и тут не изменил своей привычке: сбросил сапоги, лег с голыми ногами, вытянутыми к самому огню.
   Ночь была прохладная, чуть потягивало ветерком. Свежинка прижала комаров и мошку в траву. Дышалось легко.
   Сраженные усталостью, все уснули в момент. Спали хорошо, крепко – так не спят на перинах. Костер горел ровно и источал тепло, как добрая печь.
   Когда чуть забрезжило, послышался шутливый голос Лисицына:
   – Товарищи начальники, отчизна призывает нас пробудиться. Пойдемте скорее на омута – иначе не увидим ответственной картины в жизни природы.
   Просыпались неохотно. Хомутников долго перекладывал свою раненую ногу с места на место. Соловушкина судорожно вздрагивала, позевывала.
   Лисицын подал ей чайник с родниковой водой.
   – Ополоснись, товарищ инженер. Холодная водичка сразу приведет тебя в чувствие.
   Соловушкина умылась, подала чайник Хомутникову. Тот уже встал, опираясь на клюшку, растирал ногу, кряхтел.
   – Завтракать будем, товарищи начальники, впоследствии. Теперь же прошу не терять дорогих минут. Прозеваем – придется ждать до завтрашнего утра.
   И вот цепочка людей в сумраке рассвета двинулась по лесу. Изредка слышался предупреждающий голос Лисицына:
   – Под ноги глядите, яма!
   – Глаза береги!
   – Колода!
   Через полчаса Лисицын остановился, вполголоса сказал:
   – Теперь, граждане-товарищи, чуть пройдем и замрем, будто нету нас в живых. До омутов рукой подать.
   Лисицын сделал двадцать – тридцать шагов, остановился, сдвинул шапку-ушанку на самое ухо и, вскинув руку, замер в настороженной позе. Лесоустроители тоже остановились, прислушались.
   Утреннее спокойствие тайги огласилось странными скрежещущими звуками. Они все нарастали и нарастали. Казалось, что кто-то очень сильный с треском раздирает воздух.
   – Это что же такое, товарищ Лисицын? – удивленно округлив глаза, прошептала Соловушкина.
   – Щедрость нашей природы, – шевельнув пальцами приподнятой руки, тихо и загадочно ответил Лисицын.
   Он согнулся и пошел дальше, осторожно раздвигая ветки черемуховых кустов и то и дело останавливаясь. Наконец он развел руками чащобу и, шевельнув губами, едва слышно сказал:
   – Смотрите…
   Лесоустроители сгрудились возле охотника. Перед ними лежала изогнутая полуподковой долина, поблескивавшая круглыми зеркалами воды в окаймлении ярко-зеленых зарослей хвоща, камышника и осоки. Зеркала были сейчас заполнены копошащимися серыми пятнами. От них, от этих серых пятен самой разнообразной формы, и взлетал над тайгой этот монотонный скрежет. Лесоустроители стояли в молчании, удивленные таким бессчетным числом уток.
   – Вот как солнце взойдет, начнет эта утва расползаться по траве. А еще через недельку-другую выводки потянутся отсюда на новые места, поближе к полям, где хлеба созревают.
   Лисицын сказал это громко, без опаски. Потом он деланно закашлял, громко захлопал в ладоши. Утреннее чуткое эхо отозвалось сразу со всех сторон. И тотчас же серые пятна на ближайшем омуте пришли в сильное движение. Послышался шум, посвистывание крыльев, и в небо взмыла живая туча.
   Через минуту, встревоженные беспокойством соседних стай, всколыхнулись утки на дальних омутах. Небо, освещенное первыми лучами восходящего солнца, запестрело от клубящихся и вскинувшихся ввысь утиных потоков.
   – Вот это чудеса! Шестьдесят лет прожил, сколько земли перемерил, а такого чуда не видел! – возбужденно говорил Хомутников, всматриваясь в голубеющие просторы небес.
   – А что, товарищ Лисицын, не пробовали вы этому поголовью счет произвести? – спросила Соловушкина, все еще не отрывавшая своего взора от неба.
   – Прибрасывал! Многие тысячи получаются.
   – Богатство! Огромное богатство! – восклицал Хомутников.
   – Ну, теперь пора чаевать, – предложил Лисицын, видя, что лесоустроители попритихли, исчерпав свои восторги.
   Из всех наиболее поразительных чудес, которые были в Синеозерской тайге, оставались не показанными лесоустроителям теплые источники. Но путь туда был неблизкий. Однако не только расстояние сдерживало Лисицына: там, на берегах Синего озера, работала группа экспедиции. Со слов Ульяны Лисицын знал, что Анастасия Федоровна заканчивала описание источников и готовилась к отъезду в город с образцами вод и грязей. Лисицын раздумывал: «А черт их знает, этих лесных устроителей, что они за народ? Приведешь их туда, а они и повернут все эти изыскания в свою пользу. Нет уж, на источники я их не поведу».
   За чаем, когда лесоустроители в один голос снова нахваливали ягоды Синеозерской тайги, Лисицын сказал:
   – Показал бы я вам, товарищи начальники, еще одно расчудесное место, но идти туда далековато. Скажу на словах. Хотите – верьте, хотите – нет. Бьют в том месте теплые ручьи и лежат пользительные грязи. За других говорить не хочу, а сам я годов пять тому назад, а может, поболе, обезножел окончательно. И если б не эти грязи, сидел бы сиднем и по сей день.
   – Охотно вам верим, товарищ Лисицын. На таких просторах не может не быть целебных источников, – самоуверенным тоном произнесла Соловушкина. – Наша сибирская земля такая щедрая, чего-чего в ней только нету!
   И тут в разговоре у костра наступило долгое и не предвещавшее ничего отрадного молчание. И Лисицын и лесоустроители понимали, что надвигается трудная, жестокая минута, когда должен быть поставлен неотвратимый вопрос: что же делать дальше? Ни у Соловушкиной, ни у Хомутникова не хватило духу заговорить об этом. Лисицын поглядывал на них вопрошающим взглядом, но, видя, что они молчат, заговорил сам:
   – Ну что же, товарищи начальники, понимаете вы теперь, на какие леса вы замахиваетесь? Или у вас по-прежнему рука не дрогнет разорить это улуюльское гнездо?
   – Не так, товарищ Лисицын, вопрос ставишь, – сказала Соловушкина.
   – А как вы хотели бы его поставить, товарищи начальники?
   – А вот так: есть ли в Улуюлье леса, которые можно взять вместо синеозерских? Таких лесов нет!
   – А Заболотная тайга?! – воскликнул Лисицын.
   – Поймите, товарищ Лисицын, нам не просто нужен лес, нам даны показатели по сортименту. Заболотная тайга – это леса среднего качества, мы обязаны дать стране древесину высшего качества.
   – Возьмите ее в других местах. Вон верховье Таежной – отменные леса!
   – Синеозерская тайга предусмотрена генеральной схемой.
   – Вы меня не пугайте учеными словами! Генеральную схему составляли люди. Схема не с потолка упала.
   – Но она утверждена, и ее не просто изменить!
   – Не просто, но можно изменить! – не отступал Лисицын. – Изменить можно все на свете. Была бы охота! Триста лет народ жил при Романовых, а потом взял и дал им лопатой по месту, которое ниже поясницы.
   – Спор этот бесполезный, товарищ Лисицын, – вступил в разговор Хомутников. – Вы учтите, что ни я, ни Надежда Андриановна ничего изменить не можем. Нет у нас такой власти! Мы простые служащие треста. Если мы не будем выполнять указаний треста, нам не будут платить заработной платы.
   – Эх, товарищи начальники! – страдальчески морщась, вздохнул Лисицын. – Какие же вы робкие… Трест! Власти нету! А подумайте лучше: разве вы тресту служите? Вы государству рабочих и крестьян служите! Вы государственные служащие! А рассуждаете как?..
   – А что бы вы хотели от нас, товарищ Лисицын? – спросила Соловушкина, краснея от сильного возбуждения.
   – А вот что: вы посылаете в трест бумагу. Так и так, дескать, осмотрев синеозерские леса, подтверждаем, что губить их – дело недопустимое. Народ за это спасибо не скажет ни теперь, ни в будущие годы. Надо на эти леса наложить запрет. Без них рухнет природа всего Улуюльского края… Можете вы это сделать или нет?
   – Ни под каким видом! – крикнула Соловушкина. – Если мы это сделаем, завтра же последует приказ: вместо того чтобы обмерить синеозерские леса, специалисты треста Соловушкина и Хомутников занялись подсчетом того, сколько птиц село на березу и сколько зверьков пробежало в норку. Да вы знаете, товарищ Лисицын, что нам за это будет?!
   – Ну, коли так, товарищи начальники, знайте: нету у меня в жизни врагов более лютых, чем вы, истребители природы! И выход у нас с вами один: либо вы закопаете Лисицына в землю, как старую дохлую собаку, либо он вас выпрет отсюда, да так, что вы навсегда забудете пути-дороги в Синеозерскую тайгу!
   Лисицын сдернул шапку с головы и, яростно стиснув ее в кулаке, стремительно скрылся в лесу.

   Утром следующего дня по тропе от стана Лисицына на Тургайской гриве шли двое. Они держались друг от друга на почтительном расстоянии. Впереди шагал Лисицын. Он торопился в Мареевку, к начальнику экспедиции научного института, чтобы посоветоваться с ней, как отвести беду, надвинувшуюся на природные сокровища Улуюлья. Вторым человеком была Соловушкина. Она шла в Мареевку, чтобы нанять здесь для своей изыскательской партии нового проводника по синеозерским лесам.

Глава девятая

//-- 1 --//
   И надо же было такому случиться! Заболеть в разгар лета, заболеть после пленума обкома, когда требовалось немедленно созывать партийный актив, ехать в колхозы, подымать народ на практические дела… И как глупо заболеть! По собственному легкомыслию!
   Они возвращались из Высокоярска. Над трактом стояли зной и пыль. Переезжая речку, надумали искупаться. Подвернули к омутку. Артем разделся, нисколько не остыв, потный бросился в воду. А омуток оказался с родниковой водой. Холод обжег разгоряченное тело. Надо было не дурачиться, не изображать из себя семнадцатилетнего бесшабашного парня, выскочить скорее на берег, погреться на солнцепеке. Но он не сделал этого, наоборот, подбадривая себя криком, он поплыл на самую глубь омута. Тут он вскинул руки, набрал в себя воздух и скрылся под водой. Когда его ноги коснулись песчаного дна, ему показалось, что он стал на ледяную глыбу. Он с силой выпрыгнул на поверхность омута, поплыл к берегу. Мелкая дрожь трясла его. Даже под нещадно палящим солнцем ему было холодно, нестерпимо холодно…
   К вечеру они приехали в Притаежное, а ночью его хватила такая боль, что он готов был на стенку лезть. Жена Дуня предложила вызвать кого-нибудь из врачей. Артем остановил ее:
   – Не трогай ты их. У них завтра рабочий день, пусть хоть ночью отдохнут. Да и что мне врач? Я сам себе профессор… У тебя соль есть? Ну вот и хорошо! Высыпь ее скорее на сковородку да прожарь как можно сильнее. Потом насыпь в мешочек. И еще дай свой шерстяной платок.
   Дуня быстро сделала все, что просил Артем.
   Положив мешочек с горячей солью на поясницу, прикрытую платком, Артем почувствовал облегчение. Острая боль постепенно затихла, но стоило чуть шевельнуться, как она пронизывала насквозь. Болезнь эта была ему знакома. Радикулит! Случалось с ним такое и прежде. Он лежал в постели по две, по три недели, пока с помощью самых разнообразных грелок не изгонял из своего тела эту изнуряющую боль.
   Первые два дня Артем метался в постели, не зная, как и чем успокоить себя. Теперь же его терзала не столько боль, сколько горечь сознания своего бессилия. Вот он лежит тут в тиши и прохладе большого бревенчатого дома, а там, за стеной, течет жизнь: люди готовятся к уборке урожая, охотники осматривают свои угодья, отряды экспедиции уходят все дальше и дальше в тайгу… И все это происходит без его участия, он ничего не знает, ничего не видит. И это называется секретарь райкома! Нет, настоящий секретарь райкома должен быть не неженкой, а человеком железного здоровья. У всех людей есть право уставать, болеть, не успевать; у секретаря райкома такого права нет. Он должен быть всегда начеку, должен все замечать, все знать, всегда должен быть здоровым и бодрым, ибо секретарь райкома – это не должность, не пост – это призвание, это подвижничество. И далеко не все коммунисты обладают этим призванием, способны на это подвижничество.
   Болезнь ли, или разговоры на пленуме обкома, или ночные беседы с Максимом настроили Артема на раздумье?
   Утром Дуня уходила на службу в райпотребсоюз, где она работала товароведом, и он почти на весь день оставался один. О чем только не передумал в эти часы вынужденного одиночества он, Артем Отрогов, отец разлетевшегося семейства (дети давно жили самостоятельно!), старый опытный районщик!
   Мысли его уносились и в прошлое и в будущее, вспоминались и родные и друзья, но больше всего думалось о том, без чего он не мыслил своей жизни, без чего она не стоила бы ломаного гроша: о работе, о людях, о районе, который он любил, которому отдал немало сил, да и здоровья.
   Дней через десять самочувствие его настолько улучшилось, что он решил понемногу заниматься делами. Подняться с кровати ему все еще не удавалось. Всякое резкое движение отзывалось болью в ноге. Ну что ж, он мог пока обойтись и без ног, тем более что голова его работала в эти дни много и напряженно.
   Он написал записку в райком, прося прийти к нему членов бюро и кое-кого из партийного актива.
   Люди собрались точно в назначенное время. Всем хотелось послушать рассказ «первого» о пленуме обкома, о новостях в жизни области, о новых установках, которые, судя по статьям «Высокоярской правды», серьезно должны были изменить требования к районам.
   Окна комнаты, в которой лежал Артем, были завешаны скатертями, иначе к полудню в доме становилось жарко и душно. Полумрак нисколько не угнетал, напротив, он создавал в комнате особый уют, настраивал на тишину и задушевность.
   Пришло человек пятнадцать. Были тут и председатель райисполкома Череванов, и заведующий районо Терновых, и начальник милиции Пуговкин, и секретарь райкома комсомола Татаренко, и прокурор, и секретари, и заведующие отделами райкома партии. Когда все расселись, Артем приподнялся на локте, осмотрел своих товарищей, безжалостно казня себя раскаянием, сказал:
   – Вот к чему приводит бездумность! Ради минутного удовольствия влип в такую историю! Лежу как балласт, никому не нужный.
   – А мы хотели навестить вас, Артем Матвеевич, а потом решили не беспокоить, – откуда-то из угла сказал второй секретарь райкома.
   – Во всем виню себя, – снова опускаясь на подушку, вздохнул Артем. Помолчав, он заговорил: – А позвал я вас, товарищи, не потому, что соскучился без работы. Большую науку за эту поездку я прошел. Нельзя дальше оставлять ее при себе.
   Артем с трудом повернулся со спины на бок. Теперь он видел лица товарищей, ловил на себе их нетерпеливые, заинтересованные взгляды.
   – Ну вот, как видите, отчитался! Приехал обратно не только не снятым с работы, а даже без выговора. – Артем усмехнулся, но усмешка не изменила задумчивого выражения его смуглого худощавого лица. – Скажу вам откровенно: случись это год-полтора тому назад, был бы я доволен. Все-таки пройти через пленум обкома с благополучным итогом не так просто. Вам ли говорить об этом? А сейчас вот лежу, и нету на душе покоя, точит меня дума, да как точит! Прямо как червь сушину изводит.
   – Болеешь ты, Артем Матвеич. Тебе в Высокоярск, в стационар надо на месяц, полечиться, – с откровенным сочувствием сказал председатель райисполкома Череванов. – Я вот вернулся с курорта и чую, что помолодел на десять лет.
   Артем порывисто вздрогнул всем телом, преодолевая боль, приподнялся на локте. Сквозь загар и смуглоту кожи на щеках проступили красные пятна. Даже в сумраке они были заметны.
   В темных, всегда добродушных глазах сверкнули гневные искорки.
   – Брось, Череванов, жалеть меня! Голова моя сейчас ясная, как никогда. И учти, много горького и о себе и о тебе скажу! Боже упаси, не вздумай отнести и это за счет болезни: уж если на то пошло, поверь, болезнь даже помогла мне. В райкоме в текучке не так часто есть возможность подумать о делах наших.
   Все переглянулись, посмотрели на Череванова. Он смущенно теребил свои густые непокорные волосы. Да, начало беседы было необычным и, конечно, неожиданным. Думалось, что «первый», так удачно отчитавшийся перед обкомом, прежде всего непременно поставит себе это в заслугу. И все с этим согласятся, никто этого не подвергнет сомнению. Факт – неопровержимая вещь.
   – Перво-наперво сообщу вам две важные новости. – Артем не удержался на локте, положил голову на подушку, стиснув ее. – Пленум получил телеграмму из Центрального Комитета. Вопрос поставлен так: Высокоярская область не может больше сидеть на шее у государства. Должна она иметь свое топливо, энергетику, по-настоящему производительное сельское хозяйство. Пришла эта телеграмма после моего отчета. Если б поступила она раньше, была бы совсем другой атмосфера на пленуме. Покрепче бы с меня спросили! Ну а вторая новость еще больше нас касается: едет к нам в Улуюльский край уполномоченный Центрального Комитета. Профессор. Крупный работник Госплана. Даны ему большие полномочия.
   И снова все переглянулись взглядами, полными удивления и тревоги. И понятно почему: сколько лет существует Притаежный район, не было в нем ни одного ответственного представителя из Москвы. Да что из Москвы! Не очень часто заезжали сюда руководящие работники из области. И само собой у актива Притаежного района складывалось убеждение, что живут они у черта на куличках, что, как ни велик разворот послевоенных строительных работ, очередь до них дойдет очень не скоро, если вообще дойдет когда-нибудь. И вместе с этим каждый подумал о себе, о своей работе. Уполномоченный Центрального Комитета едет, конечно, не ради прогулки! Уж коли с большими полномочиями, да еще человек ученый, начнет он шерстить всех, подбавлять кому огоньку, кому перчику! А уж, чего греха таить, недостатки в работе найдутся, стоят на постах люди – не святые! Призадумались притаежные руководители, чуть даже затуманились их лица.
   Артем заметил это, решил подбодрить товарищей.
   – А с уполномоченным ЦК нам просто повезло. Товарищ Зотов – наш земляк.
   Все оживленно задвигались, послышался одобрительный говорок. Земляк! Это вовсе не значит, что будут какие-то поблажки, но все-таки земляк не посторонний, он знает местные условия, он не выдвинет непосильных требований, наконец, то, что новому человеку надо изучать долго и тщательно, то земляку известно по опыту собственной жизни.
   – И вот, дорогие товарищи, скажу вам что, – продолжал Артем после паузы, – ждут нас большие перемены. Брат Максим недавно вернулся из Москвы, ездил туда, чтобы увязать кое-какие вопросы по новым леспромхозам. Рассказывал он, что в ЦК и правительстве ночей не спят, составляют новый план развития страны. Большие дела выпадают по тому плану на Сибирь! Брат читал мой доклад еще до пленума. Потом долго мы с ним говорили о делах, о жизни… Он мне прямо сказал: «Жить так, как живет Высокоярская область и в том числе наш Притаежный район, нам никто не позволит. Мизерное, примитивное хозяйство при огромных возможностях! Разве это допустимо? Разве это можно дальше терпеть? Готовьте, говорит, свое собственное сознание и сознание всех людей к новым требованиям». В два-три раза больше давать всей, и промышленной и сельскохозяйственной, продукции – вот что от нас потребуют, если не сегодня, то завтра, партия и государство… Крепко нам обо всем этом стоит подумать. А мы не подумаем, другие за нас будут думать. Держать у руководства безынициативных, малосведущих людей сейчас не станут. Заменить нашего брата есть кем. С фронта вернулись замечательные товарищи – орлы боевые.
   Артема слушали с тем предельным вниманием, которое бывает у людей, когда речь идет о самом насущном и сокровенном. У многих были раскрыты записные книжки, но записывать – значило отвлекаться от того, что говорил «первый», и потому никто ничего не записывал.
   – Нелегко нам придется, прямо скажу! Во время войны привыкли мы собственные недостатки и ошибки относить за счет трудностей военного времени. Теперь это не выйдет… На пленуме обкома досталось мне на орехи за работу с кадрами. Не умеем подбирать людей, вовремя поддерживать их, не умеем слушать ценные советы…
   Артем помолчал, окинул взглядом сидящих в комнате, словно убедившись в том, что они слушают, воскликнул:
   – А за дело Краюхина было мне так стыдно, что лучше бы провалиться сквозь землю! Обком не стал рассматривать это дело. Нам рекомендовано самим разобраться во всем. И вот тут упомяну недобрым словом и себя, и тебя, Череванов, и тебя, Пуговкин! Мы больше всех виноваты, что увели бюро райкома на ошибочный путь. Как только мы не критиковали Краюхина! А выходит, он открывал перспективу району, звал нас прислушаться к голосу народа. Вот что, Татаренко, – взглянув на совсем юного краснощекого секретаря райкома комсомола, сказал Артем, – среди членов бюро ты был единственный, кто голосовал против исключения Краюхина из рядов партии. Поручаю тебе разработать проект постановления бюро райкома. Надо немедленно восстановить Краюхина в партии и дать политическую оценку нашей ошибке. Особо там подчеркни мою персональную ответственность как первого секретаря…
   – Все виноваты, Артем Матвеич. А коня-то он все-таки загубил! – писклявым голоском сказал начальник милиции Пуговкин.
   Артем бросил на Пуговкипа гневный взгляд.
   – Припудриваешь, Пуговкин, собственное ротозейство: «Все виноваты!» Больше всех виноват я, а потом ты. Председатель комиссии кто у нас был? Ты что же теперь за спины других прячешься? Недостойно так вести себя коммунисту. Сделал ошибку, пойми ее, признай и исправь. Так учит нас партия. А ты все еще упорствуешь, цепляешься за старое. «Коня загубил!» Взыщи с Краюхина за коня, если у тебя есть данные, что он погубил его по халатности. А действиям и стремлениям инженера Краюхина мы обязаны дать положительную оценку, одобрить их, а не осуждать.
   Пуговкин шумно вздохнул.
   Артему показалось, что он подавляет в себе чувство несогласия с ним.
   – Что, протестуешь? Говори!
   Пуговкин развел руками.
   – Что вы, Артем Матвеевич?! Линия райкома для меня закон. Не один я в деле Краюхина ошибся. Товарищ Череванов требовал его ареста, а товарищ Терновых снял его с должности.
   – О Череванове и Терновых разговор будет дальше, а ты имей в виду, Пуговкин, райком недоволен работой милиции. Наведи у себя порядок.
   Я снял с должности Краюхина не самовольно. Было указание товарища Череванова, – испуганно и поспешно сказал заврайоно Терновых.
   – Что было, то было! – буркнул Череванов, подбирая привычным жестом волосы, опустившиеся на лоб.
   – Череванову тоже надо уроки извлечь. Груб ты, Павел Павлыч, с людьми. Тебе уже говорили об этом на районной партконференции. Подумай, пока не поздно… А на тебя, Семен Иваныч, – взглянув на Терновых, продолжал Артем, – люди просто жалуются. От всего ты уходишь, ничего не решаешь, боишься всякой ответственности. Трудно нам с тобой будет дальше работать. Учти, райком за тебя не будет решать текущих дел.
   Череванов и Терновых слушали Артема молча. Тихий, робкий Терновых не любил противоречить начальству, а деятельный, но самолюбивый Череванов молчал по необходимости, понимая, что времена меняются, в жизнь незримо входят новые требования и критерии.
   – Учту, Артем Матвеич, ваши замечания. Ни себе, ни другим худого не желал. Если ошибался, то ошибался искренне. Череванов никогда и ни в чем не лукавил…
   – Ну вот так: критику учесть и поправиться на практической работе, – выждав, когда Череванов закончит, сказал Артем. – Тебе, Татаренко, на составление проекта решения о Краюхине сроку два дня. Достаточно? На другом предложении не настаиваешь?.. А теперь, товарищи, давайте подумаем, что нам сделать, чтобы уже в будущем году решительно расширить посевные площади, особенно под лен. И еще вот о чем нам необходимо подумать: как больше взять продукции с таежных площадей? Пусть наш разговор будет не официальный, побеседуем без протокола. Важно нам подумать, как району жить дальше… Через недельку, как встану, надо созвать пленум райкома, а потом провести собрание актива. Поставим перед народом новые задачи. После этого все в район, в колхозы, чтобы ни одной души не видел в райцентре!
   Заметив, что кое-кто вытащил папиросы и, не решаясь закурить, разминает их в пальцах, Артем предложил:
   – А товарищи курящие могут курить. Я не легочный больной, и нечего надо мной трястись. По себе знаю, что с папироской лучше думается! – Артем весело рассмеялся: – Вот ведь какая хитрая штука жизнь! Табак – яд, а не испив этого яда, иной раз сидишь как безмозглый. Диа-лектика! – Он приподнял руку, выставив указательный палец, и поводил им.
   Послышалось чирканье спичек, и в комнате взвились клубы табачного дыма.
//-- 2 --//
   Поднявшись с постели, Артем заспешил в отъезд. Была в разгаре его самая любимая пора: лето уходило, осень еще не наступила, но, как говорят, стояла у околицы. Августовские утренние инеи оставили свой след: жарким багрянцем горел осиновый лист, зелень березняка подернулась желто-прозрачным отливом, поникли полевые цветы, поблекли краски лугов и широких еланей. В воздухе носились сытные запахи. Плодородная улуюльская земля томилась под солнцем, пахуче дышала полной грудью.
   Артем колесил по полям. Побывав на полевых станах колхозов, расположенных поблизости от Притаежного, он направился в Мареевку. Нужно было повидаться с Мироном Степановичем Деговым. Артем был убежден, что льновод в такую пору живет не в селе, а на полях. И не ошибся. Дегов обосновался со своими людьми на полевом стане, поджидая страдного часа.
   Появление секретаря райкома не удивило льновода. За лето Артем приезжал сюда раз пять. Теперь приближалась уборка, и, если б секретарь райкома в такое время не заглянул, Дегов мог бы разобидеться.
   На стане было пусто. Дегов сидел на дровах. Перед ним на табуретке лежали маленькие снопики только что надерганного льна. Он брал отдельные стебельки, быстрыми движениями пальцев стискивал их, потом, взявшись одной рукой за корешки, другой за макушки, дергал, стараясь разорвать.
   – Ну как, Мирон Степаныч, лен? – вылезая из машины, крикнул Артем.
   Дегов оторвался от своего занятия, встал, тщательно вытер руки о длинную рубаху-верхницу.
   Они поздоровались.
   – Ленок-то? Местами отменный, а местами толстоват. Кострики будет много, – почесывая крупными заскорузлыми пальцами заросшую бородой щеку, сказал Дегов.
   – Толстоват? А по-моему, это хорошо. Волокна будет больше, значит выход на гектар выше.
   – Хорошо бы, а всяко бывает. Года три тому назад уродился у меня лен чуть не в мизинец толщиной. Я думал: «Ну, возьму волокна небывало!» – а он как пошел к кострику, как пошел…
   – Неужели меньше возьмешь, Мирон Степапыч, чем в прошлом году? – с тревогой спросил Артем.
   – Меньше нельзя. Хотел взять много больше, а как получится – не знаю.
   – Обязательства у тебя, Мирон Степаныч, немалые.
   Дегов понял, что секретарь райкома всерьез беспокоится за его работу.
   – На обязательства хватит, Артем Матвеич. Была дума – перекрыть их.
   – Ну и перекроешь, Мирон Степаныч! Не первый раз тебе обгонять других!
   Артем усмехнулся, зная, что старый льновод, как обычно, немножко хитрит, сознательно занижает свои возможности.
   – А где у тебя люди? – спросил Артем.
   – Одних послал в село золу привезти, другие отправились в лес за жердями. К будущему году готовлюсь.
   – Вот как у настоящих хозяев! Нынешний урожай еще на корню, а они о будущем думают.
   Похвала пришлась по душе льноводу. Он расплылся в улыбке, не спеша разгладил окладистую бороду.
   – Мой родитель говаривал: земелька ласку любит.
   «Было бы у каждого колхозника такое высокое сознание, за один-два года сколько мы в сельском хозяйстве хорошего сделали бы», – думал Артем.
   – Да что же мы стоим-то? Садись, Артем Матвеич, сюда, – вдруг спохватился Дегов. Он смахнул с табуретки снопики льна, передвинул ее поближе к Артему.
   – Что ты, Мирон Степаныч! Зачем так? – Артем торопливо подобрал снопики, положил их обратно на табуретку. – Это же золото, наше золото! А я и вот здесь посижу. – Артем снял брезентовый плащ, положил его на сушник, сел. – Я к тебе, Мирон Степаныч, по большому делу приехал. Садись, посекретничаем, пока никого нет.
   Дегов, тяжело передвигая ноги в кирзовых сапогах, прошел на свое прежнее место, садясь, с тревогой посмотрел на секретаря райкома. «О чем ты секретничать думаешь? Мне секретничать не о чем», – сказал его взгляд.
   – Ты, конечно, знаешь, Мирон Степаныч, о наших новостях. Область недавно нашу работу проверяла.
   – Слышал, кажись, в «Притаежной правде» писали…
   – Вот-вот! Ну, если коротко сказать, то недовольна область нашей работой. Мало производим продукции.
   – На том и жизнь стоит. Область недовольна районом, а Москва недовольна областью. Если б довольны все друг другом были, не пошло бы дело, жизнь остановилась бы.
   – Совершенно правильно, Мирон Степаныч, – горячо согласился Артем. Он передвинулся ближе к Дегову и задушевным тоном продолжал: – И вот долго мы в районе ломали голову: как двинуть дело вперед? Наметили ряд мероприятий. Думаем, в частности, шире опыт наших передовиков пропагандировать. Пусть другие учатся у настоящих мастеров. Наметили мы, Мирон Степаныч, и тебя немного расшевелить. Думаем создать школу опыта Дегова.
   Льновод кашлянул в ладонь, поглядывая прищуренными глазами на секретаря райкома, сказал:
   – То есть как – школу опыта? Не понял, Артем Матвеич.
   – А так: зимой к вам в Мареевку приедут по два человека из каждого льноводческого колхоза. Будут они жить у вас до осени. Всё станут делать как рядовые колхозники, чтобы под твоим руководством пройти всю науку выращивания льна. А потом вернутся к себе в колхозы, начнут полученный опыт внедрять на своих полях. Ведь земли-то у нас, Мирон Степаныч, одни по всему району, а результаты разные. У тебя лен, а у других метелки из сорняка. И надо нам как можно скорее ликвидировать этот разрыв между передовиками и остальными. Тогда и продукции мы будем давать в несколько раз больше, чем теперь. Как видишь, задача простая, ясная, хотя, скажу тебе, нелегкая.
   И тут произошло то, чего секретарь райкома никак не ожидал: Дегов стал мрачнее тучи и впал в тяжелое раздумье. Горькие предчувствия стиснули сердце Артема. Чутьем опытного человека, привыкшего общаться с различными людьми и угадывать их мысли и чувства, он понял, что Дегов не принимает предложения райкома. «Славой своей не хочет поступиться! Какой же ты собственник, Мирон Степапыч! Недаром, видать, тебе коммунизм представляется как общество, состоящее из больших семей во главе со старейшинами», – подумал Артем, вспоминая свои прежние беседы с льноводом.
   – Дегова, Артем Матвеич, никто в школе опыта не обучал, он сам до всего дошел, – не поднимая головы, сумрачным голосом сказал старик.
   То, что в ответственный момент жизни льновод не проявил готовности, на какую рассчитывал Артем, так сильно задело Строгова, что он мог сейчас наговорить ему самых резких слов. «Ну, какой же ты партизан и орденоносец?! Ты закоренелый частник! Неужели тебе не стыдно носить на груди орден с образом Ленина?» Эти слова уже вертелись на языке у Артема, но в самый последний миг он сдержал себя. «Нет, подожди, товарищ. Ты будешь никудышным секретарем, если наговоришь резкостей и отступишь. Ты идеализировал Дегова, а сейчас он выступает в своем подлинном естестве. Это не его вина, а твоя беда», – пронеслось в мыслях Артема.
   – Скажу тебе, Мирон Степаныч, не прав ты, – стараясь говорить как можно спокойнее, начал Артем. – Не с неба свалился наш знаменитый льновод Дегов. С помощью людей он вырос. Разве агрономы у тебя не бывали? Разве райком и райисполком не поддерживали тебя? А ну-ка, вспомни, кто тебе помогал удобрения добыть? Первый секретарь областного комитета партии! Так это или не так?
   – Так-то так, а только, Артем Матвеич, первооснова всего – прилежность к земле. Ее Дегов ни у кого не занимал, Дегову внушил ее собственный родитель.
   – А кто тебе славы помог достичь? Кто тебе ордена давал? Люди, народ! Правительство только волю народа выполняло, когда указы о твоем награждении в свет выпускало. Так или не так?
   – Так, Артем Матвеич. А только я перед народом не в долгу. Я государству больше многих других давал! Пусть другие столько попробуют дать.
   – Вот и помоги другим, они хотят давать больше, но пока не умеют. Научи!
   – А как сам? Других обучишь, а сам позади останешься. Нет, Артем Матвеич, плохой из меня учитель.
   – Скажу тебе, Мирон Степаныч, не ожидал я от тебя таких отсталых взглядов. Был уверен, что пойдешь ты на это дело с открытой душой. Ты подумай только, о чем идет речь? О повышении производства льна в наших притаежных колхозах. Это же наше общее дело…
   Вдруг за мелким березничком, отделявшим стан от дороги, послышались возгласы ребятишек. Из-за кустов показались две вихрастые головы. Они быстро-быстро двигались к стану. Рослый бурьян скрывал их, и Артем долго не мог понять, на чем они так стремительно движутся. Только когда они оказались на открытом месте, он увидел, что ребятишки едут на велосипеде. Один из них держался за руль и работал ногами, а второй примостился на багажнике и от восторга то кричал, то визжал, как поросенок. Это были внуки Дегова. Артем прежде встречал их в доме льновода в Мареевке. «Эх, некстати они появились, помешают мне поговорить с ним», – с неудовольствием подумал Артем. Но помощь Артему в его трудном разговоре с Деговым пришла с той стороны, с какой он ее никогда не ждал, – именно от ребятишек. Они ворвались в беседу секретаря райкома с льноводом как дуновение самой жизни.
   Поздоровавшись с Артемом, ребятишки передали деду котелок с едой и, перебивая один другого, стали рассказывать о сельских новостях.
   – Немой-то воин, деда, вовсе не немой! Он купецкий сын, искал отцовы клады. Дядя Миша Лисицын под ружьем его в сельсовет привел.
   – Ульяна, лисицынская певунья, из тайги приходила. Сказывала, что нашли в экспедиции все, что хочешь!
   – А вчера вечером была пальба за Мареевкой. Дядя Миша Лисицын всей своей бригадой ружья пристреливал. Школа охотников у него будет. Со всего района охотников он будет обучать.
   Ребятишки не подозревали, что каждое их сообщение переворачивало Дегову всю душу. «Знать, мой дружок Лисицын в самом деле в гору пошел. Школа охотников! Вот какой профессор сыскался, – думал Дегов, испытывая острый приступ зависти к Лисицыну. – Удачлив Михайла! Ничего еще не сделал, ровным счетом ничего не сотворил, а молва летит вместе с ветром!»
   – А ты отпустишь нас, дедуня, в школу охотников? Отпусти! Маленьких дядя Миша Лисицын будет в лесах за Мареевкой обучать, а потом уж в тайгу поведет.
   – И меня, деда, отпусти! Беспременно отпусти!
   – Ну-ка, замолчите! Я вот вам покажу охоту! – взревел Дегов, замахиваясь на внуков еловым сучком.
   Ребятишки схватили велосипед, кинулись с ним под навес, где стояли колхозные машины.
   Как ни раздосадован был Артем Деговым, появление ребятишек, их веселый, безостановочный говорок развеселили его. Услышав о школе охотников, которую создает Лисицын, Артем с удовольствием подумал: «По всему видать, верный мы курс взяли на организацию школ передового опыта».
   – О графике уборочных работ, Мирон Степанович, не спрашиваю. Надеюсь, он у тебя имеется, – сказал Артем.
   Дегов долго не отзывался. Он с ожесточенным упорством ломал через колено толстую палку. Артем без слов понял, что Дегов встревожен и смущен всей этой на первый взгляд безобидной сценой с внуками и сейчас старается подавить свои чувства. Давно ли он, Дегов, хвалился Артему, что воспитывает у внуков горячее прилежание к земле, к делу, которому он отдал свою жизнь? И вот тебе на: «Деда, отпусти в школу охотников!» Да еще в чью школу-то? В школу его бывшего друга, а ныне соперника – Михайлы Лисицына!
   Было над чем Дегову задуматься!
   – График-то? График правление нам утвердило. Погода будет – выполним, – наконец сказал Дегов, чувствуя неловкость от затянувшегося молчания и преодолевая душевное смятение.
   Артем встал, понимая, что в эти нелегкие минуты в жизни Дегова его надо оставить наедине с самим собой, заторопился.
   – Ну, будь здоров, Мирон Степаныч! Поеду посмотрю семеноводческие участки ваших уваровских соседей. Денька через три-четыре загляну к тебе. По всему видать, начнете уборку.
   Против обыкновения, Дегов не задерживал Артема и не проводил до машины. Он стоял с опущенными руками, захваченный своей думой.
   Возле машины Артем остановился, обернувшись к Дегову, произнес:
   – Ты вот что, Мирон Степаныч, о школе опыта все-таки подумай. Если не захочешь, мы ее тогда в уваровском колхозе организуем. Ихний бригадир Прошкин нынче отменный лен вырастил.
   Дегов порывисто шагнул, но тут же остановился. Возможно, он хотел что-то сказать Артему, но сразу же раздумал.
   Артем сел в автомобиль. Взглянув через стекло на Дегова, подумал: «Ну-ну, поборись с собой в одиночку, милейший Мирон Степаныч! Душа твоя, видать, еще не совсем очистилась от скверны собственничества. А школа опыта у тебя будет! Ни за что на свете ты не отдашь этого дела Прошкину».
   – Трогай, Константин, в Уваровку, – сказал Артем шоферу.

Глава десятая

//-- 1 --//
   Когда выпадали свободные минуты, Артем проводил их у себя на огороде. Здесь Дуня содержала небольшое, но образцовое хозяйство. Огурцы, морковь, брюква, репа, капуста цветная и обыкновенная, мак, подсолнухи… Чего тут только не было! Овощи были посеяны на узких продолговатых грядках.
   Второй год Дуня выращивала цветы. На середине огорода ярким многоцветьем пылали георгины, гладиолусы, левкои, ирисы, флоксы, розы. В селах Улуюльского края не знали раньше цветоводства. Сбывать цветы за деньги было некому, а для глаза и души их сколько угодно росло в полях!
   Почин положила Дуня. Она любила цветы. В доме подоконники были забиты горшками с зеленью. Теперь она вырвалась на простор. Марина с охотой присылала ей семена и наставления.
   Во всяком деле велико начало. На второе лето цветы появились чуть ли не во всех огородах Притаежного, а на комсомольских собраниях уже поговаривали, что такими цветами надо украсить братскую могилу, где похоронены отважные герои Гражданской войны, и разбить клумбы на площади.
   Артем любил – с лопатой или тяпкой в руках – сделать одно дело, потом не спеша начать другое. Но что бы он ни делал, в огороде его неизменно влекло к молодым густо-зеленым кедёркам. Может быть, это было на самом деле, а скорее, ему так казалось: кедёрки представлялись Артему самыми восхитительными растениями. Он тщательно наблюдал за их ростом, пропалывал вокруг сорняки, подсыпал в землю то песок, то перегной и заботливо прятал от дождей и ветра памятные дощечки отца.
   Как-то неожиданно по срочным делам экспедиции в Притаежное приехала Марина. Сделав свои дела в Госбанке и райисполкоме, она заглянула к брату домой. Артем был на огороде.
   Они долго бродили между грядок. Артем втайне позавидовал сестре: она о каждом растении говорила так уверенно, словно всю жизнь свою провела в садах.
   – А ты читала, Мариша, записи нашего отца по этим кедровым посадкам? – спросил Артем, когда они остановились возле первого кедра. – Я их отдал весной Максиму.
   – У меня его дневники. Читала я, конечно, с огромным вниманием. Во-первых, это делал отец, а во-вторых, его эксперименты представляют интерес для науки.
   – Ну и как? Что-нибудь они дают вам? – с живостью спросил Артем.
   – Видишь ли, Артюша, эксперимент тогда дает науке неопровержимые выводы, когда он многократно повторен. Отец только начал экспериментировать, к тому же у него не было условий.
   – А какие же тут нужны особые условия?
   – Особых условий не требуется, но нужна программа исследований и ее практические исполнители.
   – Народу у нас не занимать!
   – Согласна с тобой. Мы можем экспериментировать, опираясь на широкие массы людей. Но для этого вы, практические руководители, должны всегда и во всем учитывать интересы науки.
   – А разве кто-нибудь кому-нибудь отказывал?
   – Да разве в этом дело? Хотя таких случаев немало. Важно другое. Наука, научное исследование должно сопутствовать всякому делу, входить в него как составная, неотрывная часть. В промышленности такая форма найдена – заводские лаборатории. Постепенно они будут перерастать в цехи научно-исследовательской работы. В сельском хозяйстве хуже. А в сущности, каждый колхоз тоже должен иметь свои научно-исследовательские лаборатории с опытными участками, с программой научной работы.
   – Вот немножко разбогатеем – все заведем! Война, Мариша, задержала нас.
   – Я понимаю. Но не только война. Кроме нее, есть еще одна отвратительная сила – косность, неповоротливость.
   – На голом месте государство построили сами, без посторонней помощи.
   – Ты не снижай, Артюша, моего критического запала. Я все это знаю и не хулю сделанного. Хочу, однако, чтоб мы шли еще быстрее.
   – А как по-твоему, эксперимент отца можно повторить в более широком масштабе?
   – Почему же нельзя? Но учти, отец в своем начинании не одинок. Есть люди, у которых имеется более внушительный опыт. Ты лесообъездчика Чернышева знаешь?
   Артем не сдержал улыбки.
   – Еще бы! Могучий фантаст улуюльской земли!
   – А ты знаешь, что у этого фантаста огромные знания? Он сейчас в моей группе выполняет ответственную работу по классификации лесов Улуюлья. Леса он знает лучше, чем я, хотя тебе известно, что твоя сестра почти доктор наук.
   – Удивительно!
   – Скажу тебе, откуда проистекает твое прохладное отношение к Чернышеву. В данном случае ты излишне практичен. Ты смотришь так: «А что он, Чернышев, может дать сегодня реально?» Оказывается, что реально сегодня он ничего дать не может. Твой интерес к нему падает. Но у него есть интересные мысли, есть взгляд на вещи, и это огромная ценность. Сегодня это еще, допустим, практически не нужно, а завтра без этого не обойдешься.
   – Если быть честным, скажу тебе – ты права. И говоришь ты то самое, что говорил мне Максим.
   – Вполне возможно, что говорю его словами. Мы много с ним рассуждали на эту тему.
   – Очень права ты, Мариша. Отсюда же проистекала ошибка в моем подходе к делу Краюхина. Только отсюда! Казалось мне, что не реальны все его взгляды, что в них нет практической ценности.
   – Я рада, что ты понимаешь это.
   – Скажу тебе, краюхинское дело – это сильная для меня встряска. И вот что, ты не очень рассердишься, если я попрошу прислать Чернышева на денек в райком? Пусть он расскажет нам о всех своих замыслах…
   – Хорошо, я пошлю его завтра же.
   Они поговорили о делах в экспедиции, и Марина заторопилась. Артем отпускал ее с неохотой. Оставшись один, он вернулся к молодым кедёркам, рассматривал их с удивлением, как будто впервые видел их в это лето; отмечая, как выросли и поднялись они. В памяти стояли слова сестры: «Сегодня это еще практически не нужно, а завтра без этого не обойдешься».
//-- 2 --//
   Афанасий Федотович Чернышев принес в кабинет секретаря райкома запахи тайги. От рождения он был очень смуглым, но сейчас он был не просто смуглым, а темно-коричневым. Крупные руки и лицо его были в пятнах смолы. Брюки, рубаха, сапоги тоже были в смоле и пахли смолевым дымом.
   Он волновался, мял в руках пилотку, одергивал гимнастерку.
   – Садись сюда, товарищ Чернышев. Чувствуй себя просто, свободно, как дома. И говори все, что думаешь и знаешь относительно улуюльских лесов. Давно бы следовало нам пригласить тебя в райком, послушать. Ну извини, что так затянули. Другие дела за горло держали. Это не в оправдание, а в пояснение. А вы, товарищи, чего расселись по всему кабинету? Двигайтесь сюда, к столу.
   Члены райкома и руководители районных организаций сгрудились напротив Чернышева; заслышав стук карандаша о чернильный прибор, смолкли.
   Чернышев положил перед собой тетрадь, развернул карту Улуюльского края.
   – Как мне, Артем Матвеич, касаться только Притаежного района или говорить обо всем Улуюлье? – спросил Чернышев.
   – Говори, как думаешь. Притаежный район, конечно, интересует нас прежде всего, но и об остальных нам полезно послушать.
   – Ну вот, товарищи, наше родное Улуюлье – край лесов. Леса у нас разные. Основные площади заняты сосной, елью, пихтой, кедром, березой. Большие площади заняты кустарником, причем кустарники есть плодоносящие: черная и красная смородина, голубица, жимолость… Леса Улуюлья обладают неисчерпаемыми запасами кормов для животного мира. По этой причине животный мир Улуюлья несравнимо богаче других местностей. Человек ищет, где лучше, рыба – где глубже, зверь и птица – где кормов больше.
   Чернышев передохнул, вытащил из кармана платок и вытер выступившие на лбу крупные капли пота.
   – Использование природных ресурсов улуюльских лесов составляет, по моим подсчетам, два целых семь десятых процента.
   – А как по Притаежному району? – спросил Артем.
   – По Притаежному району показатель намного выше. Он доходит до пяти процентов.
   – Скажи, товарищ Чернышев, как ты исчисляешь процент? – послышался голос Череванова.
   – Я исчисление веду от площади полезных угодий. В графу «Использование» вношу все виды эксплуатации, а именно: лесоразработки, охотничий промысел, подсочку лесов и заготовку живицы, добычу кедрового ореха. Следовательно, фактический процент использования площадей еще ниже, так как, к примеру, лесоразработки и подсочка лесов на живицу происходит на одной и той же площади.
   – Боже мой, до чего же мы богаты, сколько еще у нас нетронутых сокровищ! – обводя всех взглядом сияющих глаз, воскликнул Артем.
   Чернышев подхватил слова Артема:
   – Нетронутых сокровищ у нас еще столько, что дух захватывает. И все же бездонные сундуки бывают только в сказках. Вопрос стоит так: можно на этих сокровищах еще больше разбогатеть, а можно все сокровища пустить на ветер.
   – Этого никто не позволит! – отрубил Череванов.
   – А ты потерпи со своими возгласами, Павлыч, любишь ты резолюции выносить. – Артем погрозил Череванову карандашом.
   – Чтобы на этих сокровищах разбогатеть, надо с большим умом произвести планировку лесов, – продолжал Чернышев. – Тут вначале семь раз отмерь, а потом уже отрезай. Чтобы планировка была правильной, необходимо иметь зоны. К примеру, зона лесопорубок, зона запретных, или заповедных, лесов, зона кедропромысловых лесов, зона для раскорчевки и увеличения пахотных площадей, зона восстановления лесов и расширения площадей леса. Без этого Улуюлье можно погубить.
   – Этот принцип, товарищ Чернышев, и теперь действует, – заметил Артем.
   – Действует, но не всегда. Часто зона определяется без обоснования или же обоснование дается сегодняшнее, без загляда в завтрашний день.
   – А как ты размещаешь эти зоны? Ну-ка, расскажи нам!
   Беседа с Чернышевым все больше увлекала Артема.
   – По схеме, которую я разработал, зоны по Улуюлью размещаются таким образом: все правобережье верхнего течения Таежной, включая Заболотную тайгу, – лесопорубки, подсочка, добыча живицы. Левобережье, или, точнее, Веселая тайга, – кедропромысловая зона. Синеозерская тайга и часть Мареевской тайги – запретные, заповедные леса. Уваровская тайга – зона увеличения пахотных площадей.
   – А куда ты относишь затаежные болота? Бросовые земли? Там же миллионы гектаров!
   – Нет, Артем Матвеич, затаежные болота не бросовая земля. Бросаться такими кусками нельзя. Я думаю, когда страна наша оправится от войны и появится у нас побольше техники, мы болота осушим, спустим их воды в реки и получим условия для расширения площадей под лесом. Была у меня мысль заселить эти площади кедром. Грунты там подходящие.
   – Ну и мечтатель же ты, Чернышев! – не то с осуждением, не то с похвалой воскликнул Череванов.
   Все добродушно засмеялись.
   – Мечтай, товарищ Чернышев, мечтай! Живем мы в век мечтателей! – энергично пристукнув ладонью по столу, сказал Артем, вспомнив, что именно этими словами Максим в свой приезд весной охарактеризовал Чернышева и Краюхина.
   Восклицание Череванова и смешок слушателей смутили Чернышева.
   – Сорок годов я о лесах думаю, – попытался объяснить свое пристрастие к лесу Чернышев.
   О многом он мог бы рассказать сейчас, но стоит ли говорить о собственной жизни?.. Чернышев умолк, опустив голову. Вспомнился один случай: он идет вместе со старшим сыном Сеней по широкой поляне, поросшей густым подлеском. У сынишки в руках талиновый прут. То и дело он со свистом опускает прут на макушки молодняка, и они падают, словно от сабельного удара. «За что же ты их, сыпка, так нещадно сечешь? Ведь они живые, им больно!» – говорит он сыну. Сынишка опускает прут, и вдруг раздается плач: «Тятюшка, я никогда-никогда не трону больше ни одного деревца, буду беречь их, как ты». И сын сдержал слово. Он работал вместе с отцом, пока не вырос, не ушел на войну… А теперь его нет. Пал смертью храбрых. И он, отец, должен теперь работать в лесах за двоих. Не рассказать ли райкому об этом? «Нет, не надо, а то еще расчувствуюсь, расплачусь, стыдно будет», – решил Чернышев. Он снова вытер лоб платком, понимая, что молчание его затянулось, торопливо сказал:
   – Каждой зоне я даю обоснование. Есть у меня труд, в котором приводятся экономические, географические, лесотехнические и даже исторические доказательства этих зон.
   – Прости, товарищ Чернышев, что перебиваю. Этот труд, товарищи, как сообщила мне сестра, имеет научную ценность и будет напечатан в сборнике Улуюльской комплексной экспедиции, – сообщил Артем.
   – Вот это да! Вот какие объездчики есть в Притаежном районе! – на этот раз с искренним восторгом воскликнул Череванов.
   И снова все рассмеялись. Чернышев тоже смеялся. Артем безуспешно стучал карандашом.
   – А как ты смотришь, товарищ Чернышев, на обмер Синеозерской тайги, который сейчас производится? – спросил Артем, когда в кабинете наступила тишина.
   – Обмер сам по себе не страшен, но если будут там развернуты леспромхозы, это нанесет ущерб Улуюлью. Вот вам пример, когда обоснование дается поверхностно, без учета интересов других отраслей хозяйства.
   – Слушай, Череванов, слушай, как люди о Синеозерской тайге отзываются. Это тебе пригодится для разговора в облисполкоме, – сказал Артем.
   Обмер Синеозерской тайги вызывал протест населения. Притаежный райисполком принял решение, в котором просил облисполком приостановить выполнение своего постановления. Череванову поручалось выехать в Высокоярск и поставить этот вопрос в облисполкоме. Об этом-то и напоминал Артем.
   – Теперь скажу о хозяйственных формах использования лесных богатств Улуюлья, – продолжал Чернышев, раскладывая перед собой бумаги. – Считаю, что леспромхоз как форма хозяйства вполне разумная организация. Свое назначение давать лес для промышленности, для народного хозяйства эта организация оправдывает. Лесхоз как хозяйственная форма сбережения леса, наблюдения за разумным его использованием также себя оправдывает…
   – А что, по-твоему, у леспромхозов и лесхозов нету недостатков? – спросил нетерпеливый Череванов.
   – Недостатки есть, и большие недостатки, но это вопрос их практической работы. Я его сейчас не касаюсь.
   – Категорическим образом еще раз прошу не перебивать товарища Чернышева, – сказал Артем, кинув на Череванова откровенно сердитый взгляд.
   – Но леспромхоз и лесхоз не в состоянии исчерпать всех полезных возможностей наших лесов, – продолжал Чернышев. – Остаются обойденными, не включенными по-настоящему в систему народного хозяйства все промысловые отрасли. Охотничьи бригады колхозов не могут освоить всего, что дает природа. С одной стороны, потому, что их мало и они малочисленны, а с другой – потому, что они не имеют техники, не могут вести дело с размахом… Какую же хозяйственную форму можно предложить, которая будет наиболее универсальной в деле промысловых отраслей хозяйства? – спросил Чернышев и сам же ответил: – Кедропром!
   – Кедропром? Кедровый промысел? Ну-ка, расшифруй, товарищ Чернышев! – воскликнул Артем, забыв о своем категорическом требовании не перебивать докладчика.
   – Оговорюсь сразу: название «кедропром» не мной придумано. Еще в первые годы Советской власти Владимир Ильич Ленин подписал декрет о создании кедропрома. Кедропрому было поручено производить заготовку кедровых орехов и их переработку. В условиях голода и послевоенной разрухи это имело большое значение.
   – Совершенно правильно, товарищ Чернышев. Я помню, в наших сибирских городах детям выдавали питательную муку «Нестле», смолотую из кедровых орешков, – подтвердил Артем, совершенно уже забыв о том, что он вторично сам нарушает порядок. Беседа Чернышева все больше и больше увлекала его, находя в душе живой, трепетный отклик.
   – И кедровое масло в паек выдавали, Артем Матвеич. Но потом кедропром был ликвидирован. Возможно, это была ошибка. Его функции были возложены на потребительскую кооперацию. Но кооперация не сумела развить дело, начался упадок таежных промыслов. Теперь мы должны все это поднять, но уже на новой основе.
   Прежде всего о характере кедропрома. На мой взгляд, кедропром может быть как государственный, так и колхозный. Возможны даже кедропромы объединенные, то есть такие, которые принадлежат не одному, а нескольким колхозам. Из чего складывается хозяйство кедропрома? Чтобы это хозяйство было рентабельным, оно должно быть многоотраслевым и комплексным.
   Кедропром, во-первых, ведет добычу кедровых орехов и перерабатывает их на месте. Так как кедровые массивы расположены по берегам речек, то в таком хозяйстве должны быть легкопроходимые по мелководью моторные лодки, мотоколяски для перевозки груза по тронам, а также установки по выжимке масла, сосредоточенные на центральной усадьбе кедропрома. Выработкой масла не должно завершаться использование продуктов кедра. Шелуха и хвоя должны перерабатываться с помощью химии в полуфабрикат пластмассы.
   Вторая отрасль кедропрома – заготовка древесины путем вырубки сухостойных и перестойных деревьев, переработки этой древесины в полуфабрикаты для мебельных, тарных и карандашных предприятий. Замечу, что кедр как строительный материал обладает многими редкими свойствами. В опытном порядке я разработал технологию его закаливания путем распарки в кипятке, спиртования и томления в печах. Образцы находятся в тресте «Высокоярсклес» и у меня дома. Кроме того, кедропром ведет заготовку кедровой живицы, которая, как известно, явилась в годы Великой Отечественной войны заменителем в госпиталях бальзама и используется в производстве ценнейших лекарственных веществ.
   Третья отрасль кедропрома – охотничье и рыболовное хозяйство. Кедропром производит отлов зверя, птицы. Само собой разумеется, он заботится о животном мире, о сохранности естественных кормов, о производстве искусственных кормов, – короче, кедропром ведет дело на научной основе.
   В-четвертых, кедропром должен заботиться о восстановлении и расширении площадей кедровых насаждений. Каждый кедропром имеет питомник и в плановом порядке, с участием населения насаждает кедровые рощи возле населенных пунктов, а также продвигает кедровые насаждения на новые площади в промысловых зонах.
   Пятая отрасль кедропрома – заготовка ягод, грибов, лекарственных растений.
   Кадры рабочих кедропрома должны быть постоянными, обученными, вести работу по всем отраслям хозяйства кедропрома.
   В своей повседневной деятельности кедропром опирается на общественность: комсомол, пионерские организации, школы, краеведческие кружки, нашу советскую печать.
   Одновременно с производственной работой каждый кедропром под руководством научных учреждений ведет научные исследования и ставит опыты. Современная биологическая наука, мичуринские принципы открывают для этого неограниченные возможности. Программа такой работы, конечно, не выдумывается в каждом кедропроме, а разрабатывается в научном институте, и усилия кедропромов координируются…
   И Артем и другие руководители Притаежного района были удивлены не только тем, что говорил Чернышев, но и тем, как он говорил.
   «Какой он образованный, начитанный человек! Сколько же он перечитал, передумал! И как говорит! В пору в институт его везти – лекции читать. Ах, брат мой Максюша, до чего у тебя глаз острый, приметливый на умных людей!» – слушая Чернышева, думал Артем.
   Череванов выразил свои размышления вслух.
   – Ты прямо профессор, товарищ Чернышев! – сказал он. – Ты изложил здесь целую программу кедропромов. Толково это у тебя получается. Но вот что меня интересует. Как ты мыслишь остановить беспорядочные вырубки кедрачей?
   – Во-первых, надо кедровым лесам дать другую классификацию. Кедр не береза, не осина и даже не сосна. Кедр – орехонос! Стоит только перевести кедровые леса в класс плодоносящих, как возникнет необходимость применять к ним совершенно иной подход.
   Во-вторых, важнейшей предпосылкой созданий кедропрома являются лесоустроительные работы, которые должны сопровождаться паспортизацией кедрового парка.
   И, наконец, создание вокруг кедровых лесов общественного, народного мнения как о ценности, посягать на которую бессовестно. Разве можно, например, представить себе такую картину: человек взял топор и без особой необходимости отправился рубить яблони? Это же дикость! А сколько у нас такой дикости в отношении кедра?!
   – А как по-твоему, товарищ Чернышев, где практически целесообразно развертывать кедропромы в нашем Притаежном районе? – спросил Артем, глядя на Чернышева ласковыми глазами.
   Чернышев разгладил карту Улуюльского края, поводив по ней длинным, с рубцами от порезов пальцем, сказал:
   – Один кедропром можно посадить в Веселой тайге. Будет мощный кедропром. Условия позволяют. Черновые расчеты у меня имеются… Второй кедропром хорошо бы разместить в Синеозерской тайге по левобережью. Третий – в Мареевской тайге по берегам рек Большой и Таежной…
   – А надо ли мельчить? Может быть, стоило бы иметь один кедропром и его отделения? – вслух выразил свои сомнения Артем.
   – Может быть, и так… Но все это надо по-хозяйски обдумать. А потом сама жизнь подскажет.
   – И еще к тебе один вопрос, товарищ Чернышев. Вот мой отец перед смертью начал на огороде опыты по выращиванию кедра путем посева орешков в грунт и пересадки молоди. Как ты смотришь на это?
   – Мне доводилось тоже проводить такие опыты, Артем Матвеич. Они дают неплохой результат. Но дело это новое и много трудностей. Вот возьмите, к примеру, посев ореха в грунт. Первый вопрос: каким зерном сеять? В какие сроки? Этого пока никто не знает. Второй вопрос: как уберечь высеянный орех от грызунов? По-видимому, надо создать какую-то блокаду вокруг зерна из ядохимикатов. Как это делать – тоже никто не знает. Третий вопрос: как уберечь кедровые всходы от истребления? Зеленый кедровый росток очень любят птицы, особенно сороки. Я пробовал прикрывать росток проволочным колпачком. Но сколько же надо иметь таких колпачков! И этот вопрос пока неясный. А возьмите вопросы гибридизации. Кое-кто из ученых пробовал скрещивать сибирский кедр с итальянской сосной. Результаты очень хорошие! Наш кедр начинает плодоносить лет в тридцать – тридцать пять. При скрещивании с итальянской сосной плодоношение начинается с восемнадцати лет. Может быть, можно влиять как-то и на урожайность, и на сроки созревания…
   – Никто этого не знает, изучать все это надо, – сказал Артем.
   – Пока изучать некому. По кедру нет не только специального института, но даже нет сектора ни в одном из научных институтов лесного хозяйства. Нету и опытных станций.
   – Это непорядок. Надо нам добиваться, ставить эти вопросы перед центром и областью. Ты подготовь, товарищ Чернышев, все материалы. На днях должен к нам прибыть уполномоченный Центрального Комитета партии. Доложим ему, попросим поддержки, постараемся убедить.
   – Материалы при мне. А разговаривать об этом я могу в любое время дня и ночи, Артем Матвеич.
//-- 3 --//
   Дуня застала мужа в веселом настроении. Артем ходил по дому в пижаме, в тапочках, напевал вполголоса какую-то песенку.
   …Есть люди, которые через всю жизнь проносят свойства, приобретенные ими в детстве или в юности. О таких людях говорят, имея в виду не внешность, а черты характера: «Их время не берет. Годы идут, а они остаются прежними». Именно таким человеком и была жена Артема.
   Что бы ни происходило в жизни: радостное ли, печальное ли, Дуня умела оставаться спокойной, даже степенной, но этому спокойствию во всякую пору сопутствовала ироническая усмешечка, которая очень хорошо уравновешивала мысли и чувства, поступки и действия окружающих ее людей.
   В жизни семьи Артема Строгова случались радости: рождались дети, потом они, дочь и два сына, заканчивали образование; район успешно справлялся с государственными заданиями; правительство отмечало наградами труд лучших тружеников района (в этом числе был и первый секретарь райкома). Да мало ли в жизни выпадает людям радостных дней!
   Артем по складу своего доброго, искреннего характера всякому чувству отдавался полностью, без остатка. И всегда-всегда уместной была в его жизни Дунина мягкая ироническая усмешечка.
   Случилось однажды: дочь, окончившая медицинский институт, привезла родителям напоказ диплом с отличием. Отец, что называется, купался в восторге. Мать, Дуня, тоже радовалась. Но когда этот взлет радости был в самом зените, Дуня, как бы спуская всех с небес на грешную землю, сказала, сверкнув смешинкой своих живых глаз:
   – А самый лучший диплом, доченька, доброе слово людей. Как услышу о тебе доброе слово, уж так возрадуюсь! Будет мне это самой высокой наградой за муки, в которых тебя родила.
   Так Дуня поворачивала полет чувств и мыслей в совсем ином направлении.
   Однажды в годы войны наградили большую группу колхозников района за беспримерный труд во имя победы. Артем радовался, Дуня тоже радовалась. Артем каждый день то в одном колхозе на митинге, то в другом. Как-то утром, когда муж собирался снова в отъезд, Дуня пристально посмотрела на него, смешинки в ее глазах, обычно прятавшиеся где-то в глубине зрачков, вспыхнули, и она ласково спросила:
   – А ты горло не надорвешь на речах, драгоценный мой?
   Артем уже опаздывал, в горячке вспылил:
   – А ты о моем горле не беспокойся! Без тебя знаю, что делать!
   Но, выйдя из дому и сев в машину, он подумал: «А в самом деле, пора с митингами заканчивать. Людей от работы отрываем».
   Еще более уместной была Дунина мягкая ироническая усмешечка в часы неудач и печалей. Сколько таких часов пришлось пережить семье секретаря райкома!
   Бывало, возвращался Артем из Высокоярска с выговором от обкома или приходил очередной номер областной газеты «Высокоярская правда» и на ее страницах Артема критиковали не стесняясь в выражениях, то за одно, то за другое. Нередко приносили огорчения и дети: проваливались на экзаменах, вступали в дружбу с хулиганами, теряли хлебные карточки. Всякое бывало!.. Артем хмурился, негодовал, становился то излишне разговорчивым, то излишне молчаливым, курил без передыха, терял сон.
   Дуня переживала все вместе с мужем. Печалилась, плакала втихомолку. Но вдруг то самое чувство ясной осознанности, что в жизни ничто не стоит на месте, что жизнь течет как река и бессмысленно излишне долго задерживать себя на одном событии, озаряло ее душу и мягкой иронической улыбкой освещало ее миловидное, несмотря на прожитые годы, лицо.
   – Ну и что же, если и выговор! Что ты, полиняешь от него или душой переменишься? Нет же, нет! А уж зато как возликуешь, когда похвалу от обкома услышишь! Вот подумай-ка, каково тому, кто ни холодного, ни теплого не знает? А ты все испытал!
   Артем отмахивался от нее: слова, мол, все это, брось утешать! Но как это ни странно, незатейливая житейская философия жены успокаивала, невольно настраивала на другие размышления. «Пожалуй, права Дуня, хватит тратить силы на это. Жизнь не вся соткана из неприятностей, будут еще и радости, не могут они не быть». И снова к нему возвращалось нетерпение, жажда работы, и все, что омрачало его, отодвигалось в прошлое.
   Да, что бы ни говорилось о прелести юношеской любви, о ее высоком взлете и романтическом парении, есть своя суровая прелесть и нелегкая высота в любви людей, прошедших рука об руку через десятилетия, преодолевших вместе не один и не два, а много трудных перевалов, научившихся понимать друг друга с полуслова, с полунамека.
   – Ты веселый сегодня, Артем Матвеич, хорошие вести есть? – спросила Дуня с усмешкой, приглядываясь к мужу особым зорким взглядом, какой может быть только у любящей жены.
   – Твоя правда, Дуня, веселый. И знаешь почему? Старость свою к делу определил. Вот садись за стол, расскажу тебе, как это случилось.
   – Только свою старость? А мою? О моей старости подумал? – с той же усмешкой спросила Дуня.
   – И о твоей подумал, Евдокиюшка. Мы ведь с тобой как монета: взял бы одну сторону, да нельзя ее взять без другой стороны.
   Высокая, стройная не по годам Дуня с радостной благодарностью посмотрела на мужа, подумала: «Иные мужья и жены под старость становятся сварливыми, делят между собой неделимое: любовь и привязанность детей, совершенные в совместной жизни ошибки, успехи. У нас этого не будет. До конца дней своих рядом пойду с тобой, Артюша, как с собственной судьбой».
   Когда Дуня, переодевшись в домашнее простенькое платьице, вернулась, на столе стоял чайник, чашки, сахар, хлеб, молоко в синей эмалированной кружке. (Молочник давно разбили, а купить новый пока не удавалось. Посуды в магазины поступало так мало, что Артем не раз звонил в облпотребсоюз, кричал в трубку: «Поймите, дорогие товарищи, в послевоенное время живем! Люди из консервных банок чай пьют. Давайте посуду!»)
   – Ну-ка, расскажи-ка, что у вас там сегодня было, куда ты нашу старость определил? – с живостью заговорила Дуня, садясь напротив Артема.
   – Ах, Дуня, какая хитрая штука жизнь! Живет человек, а жизнь его учит, учит, и нет той науке конца и края. Ты помнишь лесообъездчика Чернышева?
   – Это который тебе насчет лесов все надоедал?
   – Вот-вот! Помнишь, я все ругался по поводу его надоедливости? То он требует в леспромхозе «Горный» цех деревообработки открыть, то шлет протест в область насчет отвода новых делян под вырубку возле села Веселое, то предлагает новый способ молевого сплава. А тут нет никаких возможностей практически осуществить это: ни людей, ни техники, ни средств! Сколько я объяснительных записок переписал в обком, сколько раз поминал я его недобрым словом, сама знаешь… И вот представь себе, Дуня, он-то, этот самый Чернышев, и озарил наши будущие годы таким светом, что у меня на душе праздник сегодня.
   – Ты так говоришь, будто тебе семьдесят лет. А тебе еще пятидесяти нету.
   – Ну так что же?! Я сейчас в старики и не записываюсь, но дело-то все-таки к тому идет! Вечно секретарем райкома я не буду. Ты смотри, сколько появляется новых людей! Пройдет год-два, ну, от силы – три, и мы в своем районе найдем любые кадры. А уж как это хорошо, когда секретари райкома из местных товарищей выдвигаются! Я тебе скажу, что Татаренко, нашего комсомольского секретаря, через три года можно смело «первым» в райком партии избирать. Толковый парень! Как он верно и глубоко краюхинское дело оценил! А ведь мог бы пойти на поводу у других, слепо довериться нашим суждениям.
   – И что же Чернышев? Чем он завоевал, Артюша, твое непокорное сердце? – Мягкая ироническая улыбочка снова засияла на лице Дуни.
   Сейчас, в минуту его доброго раздумья, неохватного по искренности чувства расположения к Чернышеву, эта улыбочка жены уколола Артема в самое сердце. Он горячо, увлеченно принялся пересказывать все, что сегодня говорил Чернышев о лесах Улуюлья, о зонах, в особенности о кедропроме.
   – И вот, Дуня, вижу я и себя и тебя у посильного дела в таком хозяйстве. Весной, когда приезжал к нам Максим, ходили мы с ним по огороду, и тогда сказал я ему, что хотел бы свои немолодые годы провести где-то в лесах, поближе к природе. И то и это прибрасывал… Леспромхоз? Не по душе! Как-никак, а дело это связано с уничтожением леса. Лесхоз? Не живое дело! Сиди у моря, смотри, как оно плещется. А вот кедропром – это то самое, что надо. Природа! И не просто природа для любования, а природа производящая. Она рождает, производит, а ты при этом, как акушер, облегчаешь ей роды, ухаживаешь за ней, принимаешь ее дары. Ах, как расшевелил, Дуня, меня Чернышев! Чую я, что заронил он в мою душу такую искру, которая уже не погаснет! Буду биться в обкоме за кедропромы, как за святое и правое дело…
   Дуня слушала мужа, и мягкая ироническая улыбочка постепенно пряталась в уголках ее губ, в черных зрачках ее приветливых глаз. Она чувствовала, что Артем сейчас в том самом зеннте своих мечтаний, когда уместной была бы ее недремлющая ирония, но шли минуты за минутой, и Дуня все больше покорялась его мыслям и чувствам. Среди этой, как он сказал, «производящей природы» она видела и себя, и конечно же, как всегда, рядом с ним.

Глава одиннадцатая

//-- 1 --//
   Захар Николаевич вернулся в сумерках. Серая муть сумрака липла к черемуховым и яблоневым ветвям. Бревенчатый, с широкими верандами дом погружался в надвигавшуюся из сада темноту и оттого, что вокруг было тихо и пусто, казался покинутым.
   Тяжелой походкой старого, уставшего человека Захар Николаевич шел по дорожке, усыпанной белесым речным песком, и с грустью думал: «Ну вот и дом твой. Сколько усилий вложил ты, чтобы он стоял тут, смотрел на белый свет этими глазастыми итальянскими окнами! А к чему все это? Ради чего были все мои усилия? Одинокому старому человеку гораздо лучше жить в коммунальной квартире. В случае какой беды пожалеют сердобольные соседи…» И вспомнилось ему заветное желание: живет он в окружении жены, дочери, внуков, любимых учеников… «Но все зря, все напрасно… Суета сует и всяческая суета…» – шептал он беззвучно.
   Пристукивая тростью о ступени крыльца, Захар Николаевич остановился возле дверей, нажал на белую пуговку звонка.
   Дверь открыла тетя Луша.
   – Лукерья Трофимовна, есть что-нибудь от Сони? – подходя к вешалке, спросил Захар Николаевич.
   – Два письма на вашем столе. Не разобрала только, от нее ли?
   Захар Николаевич заспешил в кабинет.
   Тут, в большой комнате, заставленной массивными, тяжелыми шкафами с книгами и ящиками с камнями и образцами почв, было уже совсем темно. Ветви черемухи заслоняли и без того скупой серый свет.
   Захар Николаевич зажег настольную лампу, поднес конверты к близоруким глазам и отбросил их один за другим. Первое письмо, тощее, легкое, как сухой березовый лист, было от Григория Владимировича Бенедиктина, второе – толстое и увесистое, точно свинцовая плитка, – от Краюхина, от Алешки Краюхина.
   Нет, не этих писем ждал Захар Николаевич! Ему даже не хотелось читать эти письма. Он переоделся в мягкую просторную пижаму и лег на диван, намереваясь подремать в сумраке.
   Но едва он положил голову на подушку, как тотчас невольно подумал о Софье. Щекой он ощутил что-то шероховатое и провел рукой по наволочке. «А, да это Сонечкино вышиванье», – догадался он. Еще в детстве Софья вышила отцу подушку: «Папа, приятных сновидений». Вышивка была неумелой, крупные, неровные буквы разбегались, прыгали, занимая целый угол наволочки. Однако Захар Николаевич очень ценил этот подарок дочери. «Луша надела, чтобы я о Соне не забывал. Да разве можно забыть? Ее, единственную, родную… мою?.. У кого-то из древних, кажется, сказано… Как же сказано? Слабеет память… забыл… нет… вспомнил: “Дети – это прошлое счастье родителей, повернутое в будущее…» Или нет. Не то и не так…”
   Захар Николаевич закрыл глаза и несколько минут лежал, припоминая изречение. Вдруг он вскочил, зажег люстру и сел за стол. «Неужели с Соней что-нибудь случилось? Два письма, и оба из Улуюлья… Как я не подумал об этом сразу?»
   Он взял письмо Бенедиктина, судорожными пальцами оборвал его по кромке и начал читать. С первых же слов Захар Николаевич понял, что беспокоиться о Софье нет никаких оснований, она в тайге изучает какую-то загадочную яму, обнаруженную этим чудаком Краюхиным. «Ну и пусть себе забавляется!..» Бенедиктин сетовал на Марину, она не выполнила указания директора института и отправила его, Бенедиктина, подальше от Софьи. По своей женской неразумности и мстительности хотела сделать ему хуже, но, как всегда, попала впросак. В течение нескольких дней он открыл такое, что в тысячу, в миллион раз дороже всяческих пустопорожних предположений Краюхина. Да, теперь он, Бенедиктин, убежден, что Улуюлье действительно нуждается в солидном изучении. «Что же он такое открыл?» – подумал Захар Николаевич и нетерпеливо забегал глазами по строчкам письма.
   Бенедиктин сообщал, что по правобережью Таежной, в Заболотной тайге, он установил магнитную аномалию.
   Письмо на этом обрывалось. Бенедиктин обещал в следующем письме изложить все подробности; свою краткость он объяснял нежеланием обременять учителя. «Ненужная, глупая учтивость! Неужели ему не ясно, что мне дороже всего подробности?» – сердито пощипывая себя за баки, подумал Великанов.
   Досадуя на Бенедиктина, он засунул письмо в конверт и бросил его в ящик. «Быстро, быстро Григорий Владимирович приобщился к новой вере: «Улуюлье нуждается в солидном изучении», «магнитная аномалия». Что они, с ума там посходили? Будто я против… Насчет магнитной аномалии надо еще посмотреть, очень внимательно посмотреть… Откуда она может появиться в этом рыхлом царстве?» – размышлял Великанов. Он старался быть спокойным, но все-таки сообщение Бенедиктина волновало его, и он не мог не думать об этом. «Магнитная аномалия?.. Удивительно!.. Ошибка?.. Поспешный вывод?.. Ну а если не ошибка?.. Какой же удачливый этот юноша Бенедиктин… и способный какой!»
   Захар Николаевич покосился на письмо Краюхина, подумал: «А этому не везет…» И впервые сочувствие к судьбе Краюхина коснулось его сердца. «А был одареннейший ученик!»
   Захар Николаевич взял письмо Краюхина, подержал его на ладони, точно взвешивая, и осторожно вскрыл конверт белым ножом из слоновой кости.
   Письмо было написано убористым почерком и испещрено карандашными чертежиками. «Вот этот знает толк в подробностях и не скупится на них», – пронеслось в уме Великанова, но он сейчас же поймал себя на этом чувстве и, стараясь возбудить в себе недружелюбие к Алексею, подумал: «Опять доказывает недоказуемое».
   «Глубокочтимый Захар Николаевич!
   Не отбрасывайте моего письма, не прочитав его. В нем идет речь о вещах, которые гораздо дороже и выше личных взаимоотношений одного человека с другим, и не ради собственной участи, а ради того большого дела, которое мы называем наукой и жизнью, дайте совет, помогите!»
   Захар Николаевич даже привстал. Не веря своим глазам, он еще и еще раз перечитал начало письма. «Глубокочтимый», «дайте совет», «помогите». Хотя эти слова произносил человек, который был в последнее время крайне антипатичен ему, он почувствовал, что они берут его за сердце. «Так-так! Выскочка Краюхин бьет челом перед настоящим ученым. Это я предвидел. Ну что же, хорошо, значит, не пропащий он все-таки человек», – рассуждал Великанов. Но, не дочитав даже до середины, Великанов понял, что «выскочка Краюхин» никакого помилования за свои прегрешения не просит. Наоборот, он по-прежнему тверд в своем убеждении и в доказательство собственной правоты приводит данные. Да какие еще данные-то!
   Краюхин исколесил всю Заболотную тайгу. И не просто исколесил. Он выверял и выверил с поразительной тщательностью отклонения магнитной стрелки компаса. Ему пришлось много поработать. Карта, которой он располагал, оказалась не везде точной. Он вначале исправил и уточнил ее. «Вглядитесь в чертежик, который приводится здесь на пятой страничке письма. Кружочками показаны места, на которых стрелка ведет себя беспокойно и дает смещение». Он попытался очертить границы районов магнитной аномалии, но это оказалось свыше его сил. Он ждал и верил, что Улуюлье откроет ему свои тайны, но теперь, когда оно чуть приподняло над собой завесу, он оказался в полной растерянности. Он честно признается, что у него не хватает теоретического багажа, попросту знаний, чтобы построить какой-либо прогноз.
   Еще в начале лета на склоне Тунгусского холма он открыл двухъярусную яму, до сих пор им не объясненную. Он извлек из нее железный шлак. «Что, если между магнитной аномалией и этой ямой есть прямая связь?»
   Великанов читал письмо Краюхина, испытывая самые противоречивые чувства. «Все это вранье, типичное охотничье вранье, сдобренное ученой терминологией. В корзину, скорее в корзину всю эту фантастическую пачкотню!» – думал Великанов. Но какое-то другое чувство удерживало его. Он читал письмо и, подобно человеку, входящему в реку, все глубже и глубже погружался в размышления молодого ученого. Позабыв о своем недружелюбии к Алексею, он мысленно то оспаривал его слова, то одобрял. «Глуп ты еще, зелен! Дуроломом лезешь в Заболотную тайгу, а главное не установил: а не дает ли магнитную аномалию сам Тунгусский холм?» Великанов был так захвачен письмом Краюхина, что теперь никто даже силой не смог бы оторвать его от этого занятия.
//-- 2 --//
   Наконец письмо было прочитано, и Великанов зашагал по кабинету. Горько ему было. Уязвленное самолюбие клокотало, рождались свирепые, изничтожающие слова. Он ходил с понурой головой, опустив плечи, ссутулив спину, – старый, дряхлый. Спокойствие долго не возвращалось. Измученный, он опустился на диван, раскинул руки. Ну что он в самом деле разволновался, как мальчишка? Краюхин, в сущности, ничего не сообщил такого, что может изменить взгляд на Улуюлье. Ведь все его данные еще столь шатки, что при серьезной, настоящей проверке они могут исчезнуть, как исчезает ночной ледок под упругими лучами весеннего солнца.
   Но тут его мысли еще больше возбудились. Конечно, он, Великанов, самолюбив, несдержан, порой деспотичен, но совесть человека, отдавшего десятилетия науке, совесть ученого – она беспорочна! И она диктует другие мысли и чувства. Напрасно он сопротивляется этой совести. Да, Краюхин далек еще от настоящего открытия, но он, кажется, схватил уже быка за рога. Он на подступах. И откуда у него, у Великанова, возникло такое нетерпимое и потому ошибочное отношение ко всей этой проблеме Улуюлья?.. Но не об этом теперь идет речь… У него просят совета, и дать этот совет может только он, и никто другой. А угрызения совести, психоанализ – это его личное дело, и другим от этого ни холодно ни жарко… Великанов снова сел за стол, разложил перед собой странички письма Краюхина.
   Магнитная аномалия в Заболотной тайге… Двухъярусная яма на Тунгусском холме с железным шлаком… Нет ли между этим связи?
   «Конечно, такой вопрос возникает, он вполне законный, но ответ на него может осветить лишь частность всей проблемы. Важно объяснить другое: откуда и как могло появиться здесь железо!» – думал Великанов.
   Вдруг он вспомнил, что в одном из шкафов лежит его улуюльский архив. Много лет тому назад, после двух экспедиций в Улуюлье, не принесших никаких обнадеживающих результатов, он связал папки с бумагами и положил их в шкаф. Где они, эти папки? Как их найти?
   Великанов подошел к одному шкафу, к другому, к третьему. В шкафах лежали тысячи книг и сотни папок с бумагами. Искать подряд – это потеря времени. И тут ему неожиданно помогла предусмотрительность Софьи. Она вела памятные записи больше для отца. В толстую бухгалтерскую книгу, лежавшую у него на столе, она записывала адреса и номера телефонов знакомых, различные юбилейные даты друзей и соратников (чтобы Захар Николаевич не забыл вовремя послать поздравление). Были в книге и другие записи: о домашних расходах, плате домработнице, расходах по содержанию квартиры и автомобиля.
   Великанов раскрыл книгу с надеждой найти хоть какую-нибудь справку о своем архиве. На первой же странице он увидел опись отделов библиотеки, а дальше опись архива. Под номером седьмым значилось:
   “Улуюльские экспедиции” – нижний правый ящик четвертого шкафа».
   Шепча какие-то бессвязные, но бесконечно ласковые слова о своей дочери, со слезами умиления на глазах Великанов открыл четвертый шкаф.
//-- 3 --//
   Улуюльский архив оказался столь увесистым, что Великанов с большим трудом выволок его из ящика. Часть папок была набита картами, и он отложил их на диван. Карты его не интересовали. Ему хотелось найти свой путевой дневник, перечитать записи, обновить в памяти впечатления тех дней. Он быстро нашел две толстые клеенчатые тетради. Это и были его полевые дневники периода улуюльских экспедиций.
   С большим интересом он принялся читать свои записи. Деловой, чисто производственный материал экспедиции перемежался то рассуждениями о жизни человека, то пространными описаниями красочных улуюльских пейзажей. Что касается специальных геологических вопросов (именно это больше всего интересовало сейчас Великанова), то в дневнике им было отведено самое минимальное место. «Пустота!», «Тартарары!», «Бесперспективность!» – такими словами характеризовал Великанов свое отношение к геологическим возможностям Улуюлья.
   Перечитывая сейчас эти записи, Великанов чувствовал, что хотел он этого или не хотел, но уже тогда им владело предвзятое отношение к изучению Улуюлья. Конечно, в те годы у него не было еще такого опыта, какой он имеет теперь, и записки не обнаруживают глубокого подхода к делу. Слишком поверхностно подошел он к своей задаче. Записки не показывают его раздумий, поисков, колебаний. А ведь он был уже профессором университета! Как мог он так упрощенно судить?!
   «Не ты стал мудрее, а время стало мудрее», – вспоминалась старая истина. Но это утешило его только на секунды.
   «Да, да, учиться надо не только у старости, но и у молодости. Вот она, молодость, ставит какие вопросы», – думал он, бросая мимолетные взгляды на письмо Краюхина.
   – Нет, подожди, не суди себя так жестоко, – сказал он громко и встал.
   Если б посторонний человек мог наблюдать за ним в эти часы, он не узнал бы Великанова. Захар Николаевич стоял сейчас по-юношески стройный, с поднятой головой и блестящими глазами. На его ладони лежала все та же клеенчатая тетрадь. Нет, нет, напрасно он порицал себя за легкомыслие в дни улуюльских экспедиций! Вот они, его размышления. Он просто забыл об этих записях. Словно перед ним были собеседники, Великанов принялся читать вслух:
   – «Продолжаю много думать об этих пространствах, названных, очевидно, тунгусами или татарами “Улуюльем”. Сегодня, рассматривая карту бассейна реки Большой, впервые обратил внимание на то, что Улуюлье с рекой Таежной лежит между двумя обширными районами выхода коренных пород: с северо-востока – каменноугольный бассейн, с юго-запада – колоссальные железорудные месторождения.
   Могут ли эти районы так резко обрываться, как изображается это ныне? Не имеют ли месторождения продолжения в стороны Улуюлья? Может быть, не обнаруженные пока улуюльские месторождения – интрузивного характера? Тунгусский холм, Синее озеро и другие высоты Улуюлья – не есть ли это изломы коренных пород, прикрытых здесь рыхлыми отложениями? Высоты. Загадка. Проверка».
   Ниже этой записи Великанов увидел схематический чертеж, сделанный его же рукой. С левой стороны странички кружок с подписью «Каменноугольные месторождения», с правой стороны второй кружок с подписью «Железорудные месторождения». В середине страницы слегка заштрихованный квадрат с подписью «Улуюлье». Под квадратом поставлен жирный, с кляксой вместо точки вопрос.
   Великанов не мог больше сидеть. Он встал, снова принялся ходить. Теперь, когда подтвердилась магнитная аномалия в Заболотной тайге Улуюлья, его старая догадка получила новое подтверждение.
   «Синее озеро… Горячие ручьи… Тунгусский холм… Вот где непобходимо искать окончательную отгадку! И он тысячу раз прав, этот упрямец Краюхин: что бы нас ни разделяло, как бы мы ни относились друг к другу, интересы науки превыше всего, я должен высказать ему свои советы», – думал Великанов.
   Он взял лист чистой бумаги и, присев к уголку стола, решил написать ответ Краюхину. Но в последний момент его начали обуревать сомнения: «Получив мой ответ, этот наглец вообразит черт знает что! Он наверняка станет бахвалиться, изобразит мое поведение в самых неправильных красках… Нет, нет». И тут, как это часто случалось с Великановым, дух противоречия обуял его. Он отложил бумагу и ручку в сторону и задумался. Как же быть?
   «Напишу Бенедиктину, он тоже сообщает о магнитной аномалии», – промелькнуло в уме Великанова. Но, перечитав письмо Бенедиктина, Великанов заколебался. Младший научный сотрудник Бенедиктин установление магнитной аномалии приписывал себе. «Болтун! Отклонения магнитной стрелки в Улуюльской тайге установили впервые охотники», – с возмущением подумал Великанов. Он так сердито отшвырнул письмо Бенедиктина, что оно взвилось к потолку, как бумажный голубь, и упало за шкаф.
   Великанов снова присел к столу и, пододвинув к себе чистую бумагу, крупным, уже по-стариковски дрожащим почерком написал:
   «Мареевка Притаежного района экспедиция Строговой.
   Получил сообщение Краюхина и Бенедиктина относительно Заболотной тайги тчк Это подтверждает мой старый вывод что Улуюлье не оторвано от известных месторождений северо-востока и юго-запада а возможно находится в этой же цепи несмотря на огромные расстояния которые разделяют эти районы тчк Чтобы подтвердить эту гипотезу новыми доказательствами необходимо подвергнуть тщательному изучению Улуюлье на участках Синего озера и Тунгусского холма с включением Кедровой гряды».
   Великанов перечитал телеграмму, подписал и решил немедленно отправить ее.
   – Луша! Лукерья Трофимовна! – позвал он домработницу, намереваясь сейчас же послать ее на телеграф.
   И когда никто не отозвался, он вспомнил о времени. На больших круглых часах, висевших над столом, было уже половина третьего.
   Великанов заспешил в соседнюю комнату, где стояла его кровать. Он лег и сейчас же уснул крепким, легким сном, словно в его жизни ничего, ровным счетом ничего не произошло.

Глава двенадцатая

//-- 1 --//
   Когда экспедиция института еще только формировалась, Максим понимал, что ей будет очень трудно. Он был убежден, что, как только ее работники столкнутся с Улуюльем, программа изучения края, тщательно разработанная учеными, полетит вверх тормашками. Сейчас, всего лишь через два месяца после выезда экспедиции, это стало фактом.
   В его руках было три документа, говоривших об одном и том же: мерка, с которой институт подошел к Улуюлью, оказалась тесной. Об этом писала в своем докладе на имя руководителей института Марина. Этому же было посвящено постановление Притаежного райкома партии. Наконец, об этом, в сущности, писала ему и Анастасия Федоровна в личном письме.
   Читая и перечитывая копию доклада Марины, постановление Притаежного райкома, письмо жены, Максим думал о людях, которые были близки и дороги ему. И думал он о них с радостным удивлением. Поставленные жизнью в новые и трудные обстоятельства, они вдруг выявляли такие качества характера, о которых он раньше и не подозревал.
   Он любил Марину трогательной любовью брата, но ему всегда казалось, что добрая, умная Мариша чересчур эмоциональна и потому не способна трезво оценивать людей и события, не способна устоять перед жестокими выводами, которые – увы! – часто, чаще, чем хочется, проистекают из хода жизни.
   Сейчас Максим видел, что Марина, когда это нужно, может быть иной. В своем докладе она не щадила ни собственного самолюбия, ни самолюбия директора института Водомерова и профессора Великанова. Она утверждала, что биологическое, точнее – ботаническое, направление экспедиции не может быть оправдано большими государственными соображениями. Каковы бы ни были результаты этих исследований, они не могут повлиять на решение коренных проблем использования природных богатств Улуюлья. Она настаивала, чтобы теперь же придать экспедиции геологическое направление, перестроить ее структуру. После новых данных Краюхина есть к этому полное основание. Что касается места его самого в экспедиции, то ей казалось более правильным именно Краюхина назначить начальником экспедиции, а ей остаться заместителем, отвечающим за биологические и ботанические исследования. Она убеждала руководителей института, что это перемещение нисколько («ни капельки!» – восклицала она) не обидит ее, а, наоборот, обрадует, так как будет оправдано всячески: человечески и практически.
   «Вот тебе и “сладостная Мариша”! (“Сладостной Маришей” когда-то, давным-давно, называл ее отец.) Она прямая, мужественная женщина», – думал Максим.
   Порадовала его и новая позиция Притаежного райкома. Райком в сильных выражениях осуждал свое прежнее поведение в деле Краюхина. «Ни первый секретарь тов. Строгов А.М., ни бюро райкома не поняли всей серьезности намерений члена партии Краюхина А.К. Комиссия райкома, ее председатель тов. Пуговкин отнеслись к делу Краюхина предвзято и подтолкнули своими выводами бюро райкома на ошибочное решение. Бюро райкома отменяет свое решение об исключении тов. Краюхина А.К. из рядов партии как грубо неправильное и заявляет, что люди, подобные тов. Краюхину, достойны не осуждения, а всяческой поддержки со стороны районной партийной организации».
   В таких же энергичных выражениях Притаежный райком высказывался о помощи Улуюльской экспедиции.
   Но о положении экспедиции, о ее нуждах проще и прямее всех написала мужу Анастасия Федоровна, с обычной для нее искренней непосредственностью:
   «Максим! Шлю тебе, родной, тысячи поцелуев. Как ты там живешь один? Почаще бывай с ребятишками, чтоб не росли безотцовщиной. Не забывай меня, одинокую, горемычную.
   Работаю на Синем озере. Обнаружила еще три источника. Анализы воды и грязи произвожу языком, на вкус.
   Был как-то Михаил Семеныч Лисицын, обещал приручить сороку, которая будет летать в Высокоярск с пробами в лабораторию.
   Мариша мечется с места на место на попутных подводах и рыбацких лодках. Сам посуди: штаб в Мареевке, одна группа на Синем озере, вторая на Тунгусском холме, третья в Заболотной тайге. Попробуй поруководи! Ваш этот знаменитый институт – шарашкина контора, столкнули человека в омут с цепями на ногах, а для спасения соломинку бросают в виде циркулярных распоряжений. Ты бы им хоть мозги немножко прочистил. Особенно этому балбесу Водомерову.
   Я здорова и даже весела, но так мне без тебя тошно, что, если б не Мариша, да не певунья мареевская Уля, да не клятва перед собой открыть курорт для улуюльских лесорубов и охотников, явилась бы пред твои ясные очи…»
   Максим перечитал письмо жены; тихая ласковая улыбка тронула его губы. Бывает в жизни так: живет человек на твоих глазах год-два, что-то делает, что-то говорит, а попробуй по его поступкам и словам составить о нем представление – и ничего не получится. Будто бы он такой и в то же время не такой. Одним словом, ни то ни се. И вот Анастасия Федоровна, жена его Настенька… В этой краткой записке вся она, со своей манерой вечно спешить, рассуждать резко, с грубоватым юморком, со своим беспокойным сердцем, которое способно легко приобретать привязанности, но совершенно не способно терять их. Даже незнакомый человек, никогда не видевший ее в глаза, мог бы много верного сказать о ней, прочитав эти строчки. Ах, черт возьми, как неуютно и тоскливо без жены, которую любишь больше, глубже, многообразнее, чем любил когда-то в юности, и которую сам, по собственному настоянию отправил в тайгу, к черту на кулички!..
   Максим провел несколько дней в раздумьях. С тех пор как в один из весенних вечеров он неожиданно попал на заседание бюро Притаежного райкома, обсуждавшего проступки Алексея Краюхина, он понял, что Улуюлье входит в его жизнь прочно и надолго.
   Своими усилиями весной и летом он немало содействовал всему, что происходило вокруг Улуюлья. И теперь многое зависело от него. Андрей Зотов мог бы стать его сильным союзником, но его приезд снова отодвигался ввиду каких-то более срочных дел, возникших в напряженной жизни Госплана.
   И тут-то Максим подумал о Великанове: «Вот кто мог бы помочь двинуть все дело вперед! Только захочет ли он это сделать?»
//-- 2 --//
   Встречу Максима с Великановым ускорила телеграмма Марины. Сестра телеграфировала: «Софья Великанова закончила обследование краюхинской ямы на южном склоне Тунгусского холма. По ее заключению, яма хранит следы древней стоянки и признаки современной кузницы, вероятно, какого-то тунгусского рода. Оба факта заставляют думать, что железо добывалось в Улуюлье».
   Максим немедленно позвонил Великанову.
   – Здравствуйте, Захар Николаевич! Говорит спаситель вашего пледа и трости…
   Великанов узнал Максима и ответил тоже шуткой:
   – О, приветствую вас, грозный покоритель груздей, волнушек, маслят и прочая и прочая…
   Они сговорились встретиться вечером дома у Великанова.
   …Великанов столкнулся с Максимом у ворот. Он недавно приехал из института и, как у него было заведено, совершал вечернюю прогулку.
   – А я уже начал беспокоиться, появитесь ли вы? Кругом тучи, дождик скоро начнется, – пожимая руку Максиму, оживленно говорил Великанов.
   – Дождь меня не остановил бы. И как можно не прийти, раз дано слово? – сказал Максим, про себя подумав: «Кажется, зря на него наговаривают, он общительный человек. А может быть, он из породы тех людей, которые только на службе неуживчивы?»
   – А я вот гуляю, дышу речным воздухом… Благодать! – Великанов взмахнул руками, трость его описала полукруг, сбила несколько листиков с ближних веток. Трепыхаясь, как пестрые весенние бабочки, листья плавно легли на дорожку, посыпанную желтоватым песком.
   – В самом деле благодать! – воскликнул Максим и с шумом втянул в себя воздух.
   – Наголодались за день в душном кабинете, Максим Матвеич, – смеялся Великанов довольным, воркующим смехом. Он был рад, что его усадьба понравилась гостю. – А все-таки, пожалуй, нам пора в дом, – произнес Великанов.
   – У вас нет времени?
   – Я совершенно свободен, а вы? Вероятно, вечером куда-нибудь помчитесь на заседание?
   – Ну уж нет! Отсюда меня калачами на заседание не заманишь. Готов пробыть с вами, Захар Николаевич, хоть до полуночи.
   – Вот и чудесно! В таком случае пошли на берег. Там воздух еще свежее.
   Поскрипывая песком, они медленно вышли на берег.
   Река пестрела от сновавших по ней пароходов, катеров и лодок. Несмотря на то что собирался дождь, берега была усыпаны купальщиками и рыбаками. Неподалеку от усадьбы Великанова дымился костер, и ветерок приносил оттуда запах смолы. Максим разглядел, что люди, суетившиеся у костра, конопатили с помощью пакли и разогретого вара большую тесовую лодку.
   Смолевой запах напомнил Максиму детство, сборы в тайгу – на шишкобой, и он мысленно перенесся в Улуюлье, к жене. «Ах, как одиноко без тебя и как бы хорошо пожить в тайге нам вместо!» – промелькнуло у него в мыслях.
   Запах смолы пробудил новые чувства и у Великанова.
   – Чуете, Максим Матвеич, тайгой пахнет! Поманило в экспедицию, на простор… – мечтательно сказал он.
   Максим посмотрел на Великанова: тот стоял с поднятой головой, глаза его блестели, взъерошенные ветерком баки торчали клиньями. «Ну, какой же он сухарь? И что они в самом деле наговаривают на человека!» – думал Максим.
   – Нам бы сейчас с вами, Захар Николаевич, в Улуюлье, туда, где ваша дочь и моя жена! А?
   – А что же? Хорошо бы! Присаживайтесь, Максим Матсеич, на скамейку. Прошу. – Великанов опустился, и по тому, как торопливо он сел, Максим понял, что старик за день сильно устал.
   «Бесчеловечно мучить его еще одним серьезным и, может быть, нервным разговором, но другого выхода нет. Такой случай не скоро еще подвернется», – думал Максим.
   – Вот, Максим Матвеич, люблю здесь коротать часы. Иногда чуть не до рассвета просиживаю. Отдыхаю душой и телом. Там, в институте, порой так измучаешься, что на себя перестаешь походить. Да что вам говорить?! Вы и без того, наверное, наслышаны о моем «золотом» характере. А вот тут я другой… Дела все отошли, сидишь, дышишь, слушаешь, как летит мимо тебя жизнь, а вместе с ней летишь и ты…
   – Это хорошо, Захар Николаевич.
   – Я всегда, с самой ранней юности был материалистом. Конечно, мир материален и бесконечен. Что материален – это легче представить, легче вообразить, а вот бесконечность вселенной, отсутствие конца и начала мира – это не поддается моему восприятию. Оно у меня без полетов, без горизонтов – восприятие геолога, привыкшего брать камни в руки и через них проникать в неведомое.
   Максим слушал Великанова с интересом, изредка взглядывая на него. «Он сегодня необыкновенно словоохотлив, и, может быть, именно сегодня надо поговорить с ним о том самом», – решил Максим.
   – Без начала и без конца… Да, это трудно представить, если мыслишь практически, а не абстрактно, – произнес Максим больше для того, чтобы заполнить образовавшуюся паузу.
   – И вот представьте себе: здесь, на этой скамейке, в эти часы раздумья, мне как-то яснее видится это «без начала и без конца»… Порой мне кажется, что я уже преодолел барьер ограниченности и начинаю видеть космос как нечто целое, нераздельное и вечное…
   Великанов неожиданно рассмеялся.
   – Не подумайте, Максим Матвеич, что я помешался. Просто любопытно об этом иногда думать. Не правда ли? А чаще всего, сидя здесь, я ни о чем не думаю, гоню из головы всякие мысли. Просто дышу, слушаю, гляжу, – вон как тот жучок, что взбирается вам на плечо.
   Великанов согнул пальцы, прицелился и щелчком сбил жучка.
   – Это для него все равно что для человека полет в космос! – опять рассмеялся Великанов.
   И тут Максим решил, что наступил момент начинать разговор, ради которого он приехал к старому ученому.
//-- 3 --//
   – И все-таки, и все-таки, – шутливо начал он, – я хочу поговорить с вами о делах. Вы уж извините меня, по так получается…
   – Догадываюсь, Максим Матвеич.
   – А сердитесь или пет? Только скажите прямо, Захар Николаевич. – Глаза Максима смотрели с беспокойством и тревогой.
   – Прямо?! Скажу! Обязательно скажу! Вы знаете, Максим Матвеич, если бы вы не пришли ко мне, то я пришел бы к вам сам. Да, да! И в самые ближайшие дни… Но, как говорится, когда Магомет не идет к горе, то гора сама движется к Магомету…
   – Не будем, Захар Николаевич, вдаваться в детали: кто Магомет и кто гора. Я думаю так: мы оба Магометы, а гора – это жизнь, которая наподобие сфинкса полна загадок и тайн.
   Они смеялись, острили, но оба понимали, что впереди у них такой разговор, от которого многое зависит не только в их жизни, а в жизни всей Высокоярской области.
   – А что, Захар Николаевич, известна вам последняя телеграмма моей сестры? – не уклоняясь больше от главной темы, спросил Максим.
   – Как же, читал!
   – И?..
   – Тут, Максим Матвеич, нельзя не вернуться к истории вопроса.
   – Это еще интереснее. – Максим так и замер в ожидании того, что скажет дальше ученый, но старик замолчал. Прошла минута-другая, он молчал, словно забыв, что взял на себя обязательство «вернуться к истории вопроса».
   – Вы Краюхина знаете? – вдруг спросил Великанов.
   «Вот в чем суть вопроса», – про себя усмехнулся Максим.
   – Не знаком. Видел его один раз на бюро Притаежного райкома. Впечатление произвел благоприятное.
   – Благоприятное? Я был очарован этим юношей, хотя всегда держался с ним строже, чем надо. Потом он стал мне ненавистен. Были ли к этому основания? Были! И остались! Да, да! Не смотрите на меня с таким удивлением. Я знаю, что вам ближе версия моей дочери и вашей сестры: старик Великанов выжил из ума, отверг Краюхина, пригрел бездарность и так далее, и тому подобное…
   – Позвольте мне дослушать вас и пока не возражать, – вставил Максим.
   Но Великанов словно не слышал его слов. Он раскраснелся, глаза его вспыхивали из-под пенсне горячим задором, и он говорил торопясь, словно опасался, что его могут не дослушать или прервать.
   – Нет, нет, позвольте мне коснуться истории вопроса, мне надо самому многое уяснить.
   «Что он в самом деле? Я же молчу как рыба! А у него, по-видимому, созрела необходимость поговорить обо всем откровенно.
   Хорошо, вовремя я пришел!» – думал Максим.
   – Да, жаль, что вы не знаете моего аспиранта Краюхина! Впрочем, должен сказать, в этой истории он частность. Не думайте, что я пристрастен, как был еще пристрастен минувшей весной. Улуюлье в моей жизни существовало задолго до появления на моем горизонте Краюхина. В свое время я был увлечен Улуюльем, много его изучал, строил предположения о его возможностях, а потом увлекся другим, забросил Улуюлье начисто, не подозревая даже, что я остановился у самых истоков больших догадок.
   И вот в пору моего увлечения другими проблемами, – как я вижу теперь, не самыми первостепенными, – выскакивает на поверхность этот вихрастый парень Краюхин. Он входит в мою душу своей приверженностью науке, своей кроткой старательностью, своей смекалистостью. Вдруг я вижу еще и другое: он вошел в душу моей дочери. А впрочем, не слишком ли я пустился в подробности? Да к тому же вы наверняка многое знаете от сестры.
   Великанов склонился и заглянул в лицо Максиму. Максим, конечно, знал о Великанове и о его взаимоотношениях с Краюхиным все или почти все, но он знал это в пересказе других.
   – Полно вам беспокоиться, Захар Николаевич, обо мне. Если я и знаю о чем-то, то не от вас же! – сказал Максим и, стараясь во что бы то ни стало успокоить старика, с чувством сжал ему руку.
   – Вот ведь, Максим Матвеич, живу долго, а все-таки приходится сознаваться, что даже простых истин не усвоил, и жизнь за это мстит, не считаясь с возрастом и опытом. – Прикосновение Максима к его руке, по-видимому, успокоило профессора. Великанов говорил теперь не так взволнованно, дышал ровнее, и в глазах его уже не вспыхивал лихорадочный блеск.
   “Даже простых истин не усвоил”… Какие слова! Конечно же он самокритичен», – проносилось в уме Максима.
   – Старость медлительна, юность горяча. Так говорится у нас в народе. У юноши не хватило терпения возродить мой былой интерес к Улуюлью. Он повел себя амбициозно, оскорбил мою старость. А ведь во всем должна быть мера. Исчезает мера – исчезает гармония. Вероятно, я оскорбился больше, чем надлежало. Ну конечно же! Прошли месяцы – и какие месяцы! – чтобы вот сегодня прийти к этой мысли. И каким нелегким путем прийти! Уж это-то едва ли вам известно! Я разрушил свои отношения с дочерью, восстановил против себя друзей и учеников, упорствовал против очевидных фактов… Вы думаете, не стыдно? Стыдно-с!
   Великанов опустил голову на трость, зажатую между колен. Максиму показалось, что ученый вот-вот разрыдается. Ему стало жаль старика, и, нарушив свое намерение молча дослушать его до конца, он сказал:
   – Что же, Захар Николаевич, заблуждения не страшны, если они не легли подобно могильной плите на сердце и совесть.
   – Конечно! Нет человеческой жизни без заблуждений. Особенно в науке.
   – Я бы сказал: не только в науке. Во всякой жизни, Захар Николаевич. И важно уметь перешагивать через заблуждения, оставлять их позади себя, а самому идти все дальше.
   – Нелегкое это дело.
   – Очень тяжелое.
   Великанов откинулся на спинку скамейки и, наморщив лоб, сказал:
   – Ну вот она, стариковская память! Хотел что-то важное сказать вам и забыл.
   Он долго молчал, и Максим упрекнул себя за свою несдержанность.
   – Да, вот что! Я хотел объяснить кое-что относительно Краюхина! – обрадованно воскликнул Великанов. – Я сказал вам, что во всей этой истории он частность.
   – Да, да! Эту вашу мысль я не понял.
   – Поясню. Краюхин потому частность, что он ничего не прибавил к пониманию Улуюлья.
   – Но он поднял интерес к Улуюлью!
   – Очень дорогим способом! Я убежден, что это неизбежно произошло бы, и менее болезненно для него самого; о себе уж не говорю.
   – Ну, уж извините меня, Захар Николаевич, а в этом я с вами не согласен. Знаете, как следует назвать такое представление? Непреодоленным заблуждением. – Максим сказал все это с улыбкой, опасаясь, что Великанов может обидеться на него. Про себя он думал: «Нет, дорогой профессор, ваша самокритика непоследовательна, она с серьезным изъянцем».
   Максим полагал, что профессор начнет спорить с ним, но тот, подумав, сказал:
   – Да, возможно, что и заблуждение. – Он снова помолчал и горько усмехнулся. – К сожалению, все мы люди, все человеки. Ваш покорный слуга ничем не отличается от обыкновенных смертных, разве только тем, что самолюбив куда больше, чем многие и многие…
   – На этот счет у нас, русских, есть меткая и довольно утешающая пословица: конь о четырех ногах и тот спотыкается.
   – Утешение слабенькое, – поморщился Великанов. – К моему настроению больше подходит другая присказка, Максим Матвеич.
   – Какая же, Захар Николаевич?
   В эти минуты откровенного разговора с профессором в душе Максима, что называется, «двоило». Ему было по-человечески жаль ученого, хотелось утешить его сердечными словами, но в то же время он чувствовал радость от каждого резкого замечания профессора. Очевидно, это происходило потому, что требовательность к себе, постоянное самокритическое осмысление своей жизни, своего места в людском коллективе никогда не покидали Строгова. Самокритику он понимал прежде всего как психологическое свойство натуры, как черту характера. Ему всегда казалось, что если человек способен прямо, резко и трезво думать и говорить о себе, значит, он полон физических и духовных сил, значит, в нем заключена энергия, которая двигает его вперед. Но вместе с этим в душе Максима таились нежные струны, которые делали его излишне чувствительным ко всякому страданию другого человека.
   – А вот какая присказка, Максим Матвеич: не тот колченогий, кто спотыкается, а тот, кто на месте топчется.
   Максим с такой силой откинулся на спинку скамейки, что чуть не перевернул ее, и заразительно рассмеялся:
   – Какой же вы умница, Захар Николаевич! Именно так: не тот колченогий, кто спотыкается, а тот, кто на месте топчется!
   Великанов лукаво, но с явным удовольствием посматривал на Максима, ухмылялся, то дергал, то гладил свои взъерошенные баки.
   Максим понимал, что теперь, после всех этих достаточно резких слов, сказанных профессором о самом себе, можно прямее вести разговор.
   – Как вы оцениваете, Захар Николаевич, всю улуюльскую ситуацию в свете последних фактов? – спросил Максим, глядя тем строгим и сосредоточенным взглядом, который был характерен для него в часы его деловой жизни.
   Переменился и Великанов. Он выставил свою худощавую грудь, передернул пенсне с середины носа в самое межглазье. Взор его скользнул по реке, но кустам и остановился на какой-то далекой точке.
   – Кроме телеграммы Марины Матвеевны, я получил от Алексея пространное письмо. Он сообщил мне о магнитной аномалии в Заболотной тайге. Я знаю этого сумасброда, но письмо носило характер научного исследования. А в таких делах я приучил своих учеников быть до скрупулезности точными. Не скрою, сообщение Краюхина потрясло меня. Алексей просил объяснить это явление и дать прогноз. И вот тут-то, Максим Матвеич, я понял, что некий старый ученый не что иное, как осел, упрямый осел! В своих улуюльских дневниках, в одной обычной записи я нашел мимоходом брошенный намек. Всматриваясь в географию Улуюлья, как бы сжатого с двух сторон угольными и железорудными бассейнами, много лет тому назад я задал себе вопрос: а не может ли Улуюлье оказаться районом насыщенных месторождений интрузивного характера? Проще говоря, не лежат ли на этой равнине, прикрытой рыхлыми отложениями, своеобразные ответвления этих бассейнов? Тогда я мог лишь строить догадки. Теперь у меня были доказательства. Если хотите, я вам потом, дома, покажу свое заключение по письму Краюхина.
   – Вы ответили ему? – спросил Максим, глядя на Великанова так, будто только что впервые увидел его.
   – Немедленно! Я написал в экспедицию, чтобы изыскания геологического характера проводились прежде всего в районе Синего озера.
   – А находки вашей дочери как-нибудь дополняют ваш прогноз?
   – Самым серьезным образом. Они говорят о том, что Тунгусский холм подлежит такому же первоочередному обследованию, как и Синее озеро.
   – А Заболотная тайга?
   – Тоже. Плюс Кедровая гряда.
   – Но это же почти все правобережье среднего течения Таежной!
   – Совершенно верно.
   – Скажите, пожалуйста, Захар Николаевич, под силу ли все это экспедиции вашего института?
   И вдруг Великанов вместо ответа поспешно встал, говоря:
   – Пойдемте, Максим Матвеич, в дом.
   Не дожидаясь Максима, Великанов энергично взмахнул тростью и, не оглядываясь, зашагал по дорожке. Он шел торопливо и до самого дома не проронил ни звука.
   У Максима шевельнулась тревожная мысль: «Не обидел ли я его каким-нибудь неосторожным словом?»
   Только в прихожей Великанов снова заговорил:
   – Раздевайтесь, Максим Матвеич, и чувствуйте себя в этом пустом и одиноком доме желанным и дорогим гостем.
   Когда они вошли в кабинет, Максим увидел на круглом столике, покрытом белой скатертью, две бутылки с вином, тарелки с закусками, хрустальные рюмки и бокалы. «Видимо, в самом деле я желанный гость», – отметил про себя Максим.
   – Садитесь вот сюда, на диван, Максим Матвеич. Кстати, немного выпьем и закусим. Прошу извинить за скудное угощение. Дочери нет, а Луша стала стара. Вам что налить: покрепче или послабее? – присаживаясь к столу, спросил Великанов.
   Максим поспешил сесть на диван и оказался напротив ученого.
   – Предпочитаю что покрепче. А потом, я не раз слышал, Захар Николаевич, будто коньяк расширяет сосуды.
   – А, слушайте вы эти сказки! – махнул рукой Великанов. – Я знаю только одно: рюмка, выпитая в хорошей компании, поднимает настроение. А расширяет она сосуды или сужает, это мало кого трогает. Ваше здоровье!
   – Я все-таки выпью за ваше здоровье, Захар Николаевич.
   – Благодарю вас!
   Максим выпил свою рюмку залпом. Великанов, напротив, тянул из своей медленно-медленно, почмокивая и посапывая. Максим, с улыбкой наблюдая за ним, думал: «Что же, он забыл о моем вопросе? А я-то решил, что он торопится в дом, чтобы чем-то поразить меня». Но минуту спустя Великанов, со стуком поставив рюмку на тарелочку, встал, подошел к своему письменному столу, заваленному книгами, картами и бумагами, и принялся что-то искать. Он вернулся с записной книжкой в руках.
   – Проклятая старость! Все забываешь. Сунул записную книжку в карман пиджака, а ищу на столе, – сердито хмурясь, проворчал Великанов.
   Он сел на прежнее место и довольно долго теребил листы записной книжки, испытывая колебание в душе и не решаясь говорить.
   Максим делал вид, что занят только едой.
   – Вот вы спросили: под силу ли все это экспедиции института? – наконец заговорил Великанов. – Специалисты в составе экспедиции отличные. Но не в них только дело, Максим Матвеич! Надо изменить программу экспедиции. Усилить ее геологическую часть. Дальше. Людей необходимо прибавить. И серьезно прибавить: раза в два, в три.
   – Каких именно специальностей?
   – Главным образом рабочих и техников.
   – Еще что необходимо, по-вашему, Захар Николаевич?
   – Надо оснастить по-настоящему экспедицию: дать радиостанции в штаб экспедиции и во все отряды… – Великанов заколебался, в нерешительности посматривая то в свою записную книжку, то на Максима.
   – Что же еще нужно, Захар Николаевич, чтобы дело двинулось быстро и в широком масштабе? – с нетерпением спросил Максим. – Причем исходите не только из возможностей вашего института, а учитывайте возможности области, – поспешил добавить Максим.
   – О, это будет другой разговор! – воскликнул Великанов, и вся его нерешительность мгновенно исчезла. – Экспедиции нужно дать переносные электростанции, малую механизацию, автомобильный транспорт, глиссер. Хорошо бы иметь самолет. Кроме того, потребуется гораздо больше взрывчатки и всякого полевого инструмента. Само собой разумеется, раз больше будет людей – возрастет спрос на продовольствие и спецодежду.
   – Очевидно, экспедиция будет работать и в зимних условиях? – спросил Максим, когда Великанов захлопнул свою книжечку.
   – Это сложно, конечно, но совершенно неизбежно. На своем горьком опыте знаю, что когда откладываешь, то многое теряешь.
   – Даже забываешь в дневниках собственные выводы и начинаешь спорить с самим собой, – с лукавством в глазах, но с подчеркнуто добродушными нотками в голосе сказал Максим.
   – Да, да… – помрачнел Великанов, опустив голову и не глядя на гостя.
   Максим понял, что в душе ученого, пережившего глубокое заблуждение, еще не настолько все улеглось, чтобы он мог отзываться на шутки.
   – Как я вижу, Захар Николаевич, вы много уже думали о новых условиях работы экспедиции, – торопливо заговорил Максим, чувствуя неудобство за неверный ход. – Скажите, как вы думаете провести в жизнь свои соображения?
   – Да ведь в том и дело! Как? – вскочив со стула, широко взмахнул руками Великанов. – Конечно, институт не пустое место. Мы многое еще в состоянии сделать, но далеко не всё… Далеко не всё… – задумчиво повторил Великанов и, схватив себя за подбородок, прошелся по кабинету. Но, вспомнив, что за столом сидит гость, он быстро сел на прежнее место, опустил плечи, согнул спину и стал вдруг стареньким-стареньким.
   «Даже не верится, что у него дочь еще молодая девушка», – пронеслось в уме Максима.
   – А что, если пойти таким путем, Захар Николаевич? – сказал Максим твердым голосом, стараясь этим подчеркнуть, что он ничего не навязывает. – Вы немедленно выступаете в печати со статьей, в которой высказываете свой обновленный взгляд на Улуюлье. Это раз. Второе: в срочном порядке вы пишете записку в обком партии и в облисполком. В записке, естественно, вы ставите все практические вопросы работы экспедиции…
   Великанов слушал Максима с опущенной головой. Максим видел лишь верхнюю часть его худого лица, полузакрытые глаза под стеклами пенсне, седую голову с взъерошенными, поредевшими на макушке волосами. Каким-то неуловимым чутьем Максим понял, что Великанов не принимает его советов, и поспешил умолкнуть.
   – Да… конечно… – наконец произнес Великанов. – Вот вы говорите – статья. А что статья? Неудобно-с! Весь ученый совет помнит, как Великанов громил поборников немедленного изучения Улуюлья. И вдруг статья! О чем? О наисрочнейшем изучении Улуюлья…
   Профессор был сильно взволнован. Дыхание его стало шумным, прерывистым, и он помолчал, чтобы успокоиться.
   – Вы говорите, записка в обком. А кто в обкоме не знает, что характеристика Улуюлья, защищаемая мной на ученом совете, снимала проблему этого края на ряд лет?! Я помню одну статейку в нашей газете за подписью Быстрова. Мне говорили, что это точка зрения обкома. Эта статья бросала вызов ученым области и прежде всего институту и мне… Вот и посудите: как я буду выглядеть?.. И самое главное: имею ли я право после всего этого выступать один? Правда, я рос при старом режиме, но все-таки я советский ученый. И мне надо выйти на коллектив товарищей, разобраться, что же произошло со мной…
   Пока Великанов рассуждал вслух и больше для себя, чем для Максима, тот с напряжением думал о своем. Ему стало совершенно ясно, что, хотя профессор многое переоценил в своем сознании, ему трудно сразу занять твердую позицию. Максим великолепно видел, откуда проистекали противоречия, теснившие душу Великанова. Улуюльская проблема как фокус вбирала в себя самые различные стороны бытия ученого: собственный престиж, гордость, честь, верность науке, отношения с дочерью, Краюхиным, Бенедиктиным, Водомеровым, наконец, с ним, с Максимом, – все-все сплеталось незримыми нитями в этом тугом и сложном узле. Но и другое понял в эти минуты Максим: без Великанова, без его энергичного вмешательства быстро и решительно двинуть улуюльскую проблему вперед не удастся.
//-- 4 --//
   В своих размышлениях о собственной работе в обкоме, о своей роли на новом поприще Максим отводил большое место тому, что он называл сам для себя тактикой действия. Общая линия партии, которую он не просто признавал, но и ощущал как направление в своей личной жизни, как дело, без которого бессмысленно существование, складывалась, по его представлению, из поступков и действий тысяч и миллионов коммунистов. И чем глубже, чем определеннее воплощался в каждом поступке смысл общей политики, тем точнее, по его убеждению, поступал коммунист. Вот поэтому вопросу о том, как поступить, какую проявить тактику в действии, чтобы с наибольшей целесообразностью выразить в этом действии смысл и дух общей борьбы, Максим придавал первостатейное значение. Это значение он распространял не только на себя, но и на других, на всех единомышленников поголовно – и на тех, с кем он сталкивался в практической работе, и на тех, кого воспринимал умозрительно, теоретически, как партию, как массу, сплоченную воедино. И сейчас вопрос о том, как же лучше поступить, с каждой минутой беседы с Великановым все сильнее и сильнее занимал Максима. В том, что предлагал ученый, было много подкупающего. В самом деле, как бы это эффектно выглядело, если бы пожилой профессор, заслуженный специалист, несмотря на свое самолюбие и вопреки установившемуся мнению о нем как о диктаторе в своем институте, решился бы на публичную самокритику! Вероятно, этот поступок большого ученого вызвал бы не столько восторг всех его многочисленных противников, сколько развязал бы, так сказать, здоровые силы. Все это принесло бы несомненную пользу. Но Максим задавал себе и другой вопрос: а что могло это принести самому профессору? Публичная самокритика потребовала бы от него большой затраты душевных сил. Ведь даже все то, что говорил сегодня Великанов ему с глазу на глаз, далось старику нелегко. Тут таилась еще одна опасность: неизбежно поколебался бы престиж ученого, рухнула бы вера в непоколебимость характера этого человека, в его жесткую целеустремленность. Могло случиться и так, что к серьезному научному разговору примазались бы людишки со своими спекулятивными целями. Еще немало их – скорых и ловких на слово, далеких от истинной науки, в совершенстве овладевших лишь демагогическими приемами, умением наводить тень на плетень, – обитало в учебных заведениях и научно-исследовательских институтах.
   В конечном итоге все это привело бы к потере времени, а, по представлению Максима, время в улуюльском деле измерялось не днями, а часами. Нет, нет, намерения старого ученого не сулили никакой выгоды!
   – Давайте, Захар Николаевич, выпьем за тех, кто сегодня в Улуюлье! Выпьем за Соню, за мою жену и за сестру, наконец, за этого, как вы говорите, сумасброда Краюхина, человека, безусловно, отчаянного, – за всех тех, кто вместе с ними, кто помогает им!
   Максим, говоря это, долил коньяком рюмку Великанова, а свою наполнил заново.
   – За их здоровье и успехи! – горячо отозвался Великанов и на этот раз выпил свой коньяк залпом, даже с какой-то удалью.
   «О, да он, видно, когда-то умел лихо выпить!» – отметил про себя Максим.
   – А теперь, Захар Николаевич, хочется мне сказать вам несколько откровенных, дружеских слов, – помолчав, заговорил Максим, глядя своими серыми пристальными глазами в глаза Великанова. – Очень прошу вас, не поступайте так, как вы намереваетесь…
   – То есть как? – Великанов не ожидал таких слов от Максима и от удивления чуть привстал.
   – Не выносите пока на обсуждение коллектива свои размышления. Сегодня ваш единоличный авторитет, ваше уменье быть властным окажут на дело более сильное влияние. А дальше будь что будет! Поживем – увидим!
   И Максим убедительными соображениями обосновал свой совет.
   Вначале на лице Великанова отразилось недоверие. При всей своей симпатии к Максиму, появившейся с первой встречи в лесу, он считал, что Строгов из числа тех людей, которые возводят в святыню каждую партийную догму. Теперь же он убеждался, что неподвижными догмы бывают только у бюрократов или у дураков. Все, что говорил Максим, казалось ему все более и более убедительным. Конечно же надо беречь время и силы во имя главной цели! О своих заблуждениях не поздно поведать миру и потом. Кстати, заблуждения эти останутся преодоленными, и говорить о них будет проще… А теперь за дело, за работу! Ничего не скажешь, этот обкомовский представитель хитер, как змий! Уж если ему, Великанову, не станут колоть глаза, что он оступился, отнесутся к нему с прежним доверием, то и он в долгу не останется! Он еще сумеет показать кое-кому из своих недоброжелателей, как надо работать настоящему ученому!
   Максим, разумеется, не мог знать, о чем думает Великанов, но по тому, как у профессора сдвигались брови, как он теребил свои всклокоченные баки, как он вскидывал на гостя близорукие глаза, полные то любопытства, то удивления, то беспокойства, то растерянности, Максим чувствовал, что Великанов не рассчитывал на такой поворот их беседы.
   В сознании Максима жили слова, которыми он пользовался только в случаях крайней необходимости. Он строго берег такие Белова, как «партия», «коммунист», «Ленин», «родина», произнося их только в особых случаях. Он делал это не специально, без усилий – у него это строгое отношение к слову большого смысла было в натуре. Его внутренне коробило, когда тот или иной докладчик, а то и просто собеседник бросался этими дорогими словами. Но сейчас, под конец важной беседы с Великановым, Максим почувствовал, что наступил момент, когда эти слова могут своим огромным весом поддержать все то, в чем ему необходимо было убедить Великанова.
   – Вы помните, Захар Николаевич, с каким изумленным восторгом писал о Сибири Владимир Ильич? Он писал, что на ее просторах разместились бы десятки цивилизованных европейских государств… Он осуждал патриархальщину и дикость, которые царизм веками сохранял здесь, но я убежден, что Ленин предвидел на десятилетия вперед. Вы представляете, какой крупный шаг сделает наша родина, если поднять Улуюлье?.. От вас зависит, Захар Николаевич, скоро ли это произойдет. От вас!
   Великанов встал и, схватив себя привычным жестом за подбородок, прошелся по кабинету.
   – Ну, Максим Матвеич, задали же вы мне задачу, – остановившись у письменного стола, произнес он. Потом снова прошелся по просторной комнате стремительной, не по-стариковски быстрой походкой. – То, что вы сказали, Максим Матвеич, – Великанов опустился на стул, – честно говоря, приходило и мне в голову. Вот, думалось, пойду в обком и прямо заявлю: за прежнее виноват, а быть в стороне дольше не могу. Чувствую, что Улуюлью не обойтись без меня… Да ведь вот духу не хватило, пока со стороны не подтолкнули…
   – Как это хорошо, Захар Николаевич, что вы так думали! – воскликнул Максим, крепко пожимая руку Великанова.
   Перейдя от маленького круглого столика к письменному столу, они до глубокой ночи работали над проектом записки, адресованной в обком партии, о реорганизации Улуюльской экспедиции и об усилении научно-исследовательской работы в северных районах области.

Глава тринадцатая

//-- 1 --//
   Максим отчетливо сознавал, что осуществить предложения профессора Великанова будет не просто. Ни институт, ни облисполком не располагали какими-либо свободными средствами, которые можно было бы немедленно вложить в Улуюлье. Нельзя было особенно рассчитывать и на помощь центра. Просить дополнительные ассигнования в конце хозяйственного года – это означало идти на риск. В центре могли не только отказать в средствах, но и строго напомнить, что все государственные фонды, как финансовые, так и материальные, распределяются заблаговременно. Правда, Максим по опыту знал, что центр на хорошее дело не откажет дать средства, но при условии, если возможности области будут максимально использованы. Поэтому-то Максим упорно и тщательно в течение трех дней работал над изысканием этих ресурсов.
   Подготавливая записку Великанова для обсуждения на бюро обкома, Максим решил сопроводить ее проектом постановления: «С мерах усиления научно-исследовательской работы в Улуюлье». Отрогов предлагал перегруппировать фонды самого института. Ему казалось целесообразным свернуть другие полевые исследовательские работы и все средства направить Улуюльской комплексной экспедиции. Кроме того, часть дополнительных средств мог выделить облисполком из своего резерва.
   Максим предусматривал также оказание помощи Улуюльской экспедиции трестами и областными организациями. Так, например, управление лесного хозяйства располагало звеном легких самолетов, выполнявших сторожевую противопожарную службу. Если бы один из самолетов прикрепить к Улуюльской экспедиции, то он попутно обслуживал бы экспедицию воздушной связью. Возле Мареевки можно было легко найти аэродром. К реке Большой примыкала чистая поляна. Были случаи, когда здесь удачно садились и взлетали тяжелые санитарные самолеты. Катер и моторную лодку Максим предполагал получить через трест «Высокоярсклес», который содержал свой небольшой мелкотоннажный флот. Катер и лодку не нужно было гнать из областного центра, они имелись у леспромхоза «Горный» и находились на стоянке в верховьях Таежной, по соседству с отрядами экспедиции. По наметке Максима грузовики для экспедиции должно было выделить областное дорожное управление, которое еще год тому назад развернуло работы по реконструкции тракта Высокоярск – Притаежное – Мареевка.
   Большую помощь Улуюльской экспедиции согласился оказать штаб военного округа. На его складах трофейного имущества были пригодные для эксплуатации автомобили, траншеекопатели и бульдозеры, походные электростанции, радиоустановки, армейские палатки и самое разнообразное саперное имущество. Таким образом, экспедицию можно было оснастить по-современному в самое короткое время.
   Руководители, с которыми Максим вел переговоры, понимали, какое значение будут иметь результаты работы экспедиции для Высокоярской области, и без нажима соглашались оказать ей содействие. Правда, Максим предполагал, что на бюро обкома могут появиться и противники того плана, который он готовил. В облисполкоме поговаривали, что область не обязана заниматься экспедициями, что это дело министерств, что область должна только поставить вопрос перед центром, и многое другое в таком же духе.
   Но дня за два до обсуждения на бюро обкома вопроса об Улуюлье произошло одно крайне важное событие: в Высокоярск прилетел уполномоченный Центрального Комитета партии Андрей Зотов. Основная цель его приезда была в том, чтобы ознакомиться с реальными возможностями в развитии производительных сил области.
   Максим при первой же встрече с Зотовым показал ему предложения профессора Великанова и проект постановления бюро обкома по вопросам изучения Улуюлья. Зотов пожелал принять участие в заседании бюро обкома, а после этого решил выехать в районы Улуюльского края.
//-- 2 --//
   Остановка в Притаежном была на несколько часов. Зотов и Максим поговорили с Артемом в его кабинете в райкоме и поехали в Мареевку.
   Зотов торопил Максима.
   – Давай скорее двигаться в глубь Улуюлья, – повторил он несколько раз. Когда он говорил это, худощавое лицо его делалось неподкупно серьезным, а глаза за стеклами очков выражали крайнее беспокойство.
   Максим чувствовал, что Зотов чем-то встревожен. Чем же? Уж не предстоящей ли встречей с Мариной?
   Догадка Максима была правильной. Чем меньше времени оставалось до встречи с Мариной, тем сильнее становилось волнение Зотова. Временами он надолго замолкал, скованный одной мыслью – о предстоящей встрече с ней. Прошло столько лет, а в душе было все, как прежде: так же сладко и тревожно млело сердце, а из тайников памяти всплывал ее живой облик.
   «Что же это со мной делается? Прошли годы. Мы стали другие. Отчего же вдруг старое нахлынуло с такой силой? И зачем все это?» – размышлял Зотов, удивляясь силе своего чувства.
   Еще в Высокоярске, бродя вечерами по улицам и думая о причинах своего возбуждения, Зотов пытался объяснить это только «ароматом юности», как говорил он Максиму.
   Действительно, в Высокоярске много было зданий, улиц, площадей, при виде которых воспоминания о юности поднимались целым роем. «Тут каждый камень, Андрюша, хранит твои следы», – со смехом говорил Максим Зотову.
   Но дни проходили за днями, Зотов обошел весь город и раз, и два, и три, а сердце не переставало смутно вещать о каких-то новых встречах и волнениях. О каких же?
   «Марина… она!» – признался сам себе Зотов и с той минуты жил, отсчитывая дни и часы, то радуясь чему-то неясной беспокоящей радостью, то испытывая острую горечь от своих же собственных ожиданий и мимолетных, неосознанных надежд на счастье.
//-- 3 --//
   Трое суток Марина жила в состоянии лихорадочного возбуждения, сменявшегося апатией. Это началось с того незабываемого часа, когда в штаб экспедиции с телеграммой в руках вошел почтарь Тимоша.
   Директор института Водомеров, знавший по себе, как важно подготовиться к приезду большого начальства, телеграфировал в страшной спешке: «Сегодня автомобилем районы Улуюлья выехал представитель ЦК профессор Зотов тчк Его сопровождает из обкома товарищ Строгов тчк Они намерены самым тщательным образом проверить работу возглавляемой вами экспедиции тчк Примите меры наведению порядка».
   В первое мгновение Марина уловила только одно: едет Максим, «Ой, как это хорошо! Посоветуюсь о делах… Неужели он к Настеньке на Синее озеро не съездит? Сообщить бы ей как-нибудь», – пронеслось в мыслях Марины. И только несколько секунд спустя она подумала: «Подожди, ведь еще кто-то едет». Она перечитала телеграмму, и вдруг сердце ее застучало такими сильными ударами, что они отозвались в ушах. «Представитель ЦК профессор Зотов?.. Неужели Андрей? Нет, не он… Мало ли Зотовых!» Она успокоилась и, кинув взгляд снова на телеграмму, лежавшую на столе, улыбнулась: «Примите меры наведению порядка». В этой фразе, как в зеркале, отразился характер директора Водомерова, привыкшего, надо не надо, распоряжаться подчиненными, до трепета бояться начальства, тупо верить в силу «исходящего циркуляра».
   – «Примите меры наведению порядка»! – вслух произнесла Марина, открыла стол и принялась перекладывать бумаги. Усмешка не сходила с ее губ. «Пожалуй, пошлю ему телеграмму: «Уважаемый Илья Петрович, порядок наведен, бумажки подшиты, что касается отрядов экспедиции, то они шлют вам пожелания доброго здоровья».
   Но все это была шутка, не более. Ответ Марина посылать не собиралась. В этом просто не было никакой надобности.
   – Спасибо, Тимоша, что доставили телеграмму. Писать ничего не буду, – сказала она, видя, что Тимоша медлит с уходом.
   Когда Марина осталась в штабе одна, взор ее невольно опять заскользил по телеграмме. «А вдруг с Максимом едет именно Андрей Зотов?» – подумала она. От ее спокойствия не осталось и помина. Она встала из-за стола, мысленно рассуждая: «Ну конечно же это едет Андрей Зотов. Профессор, вместе с Максимом, старые друзья… Только вот при чем тут ЦК?.. А что ж, Андрюша умница, он и в ЦК и в правительстве лишним не будет!.. Он! Именно его послали к нам!» Марина уже совершенно не сомневалась, что профессор Зотов – это Андрей Зотов. И от сознания того, что ей предстоит встреча с Андреем, ее охватили и страх, и стыд, и радость. Она почти бегом кинулась на свою половину дома, вытащила из-под кровати чемодан и, раскрыв его, принялась перекладывать платья. «Андрюша любил, когда я надевала все белое», – проносилось в ее голове. О том, что после их встреч протекли годы, она не думала. Чуть позже она сидела перед зеркалом, примеряя к своим аккуратным розовым ушкам белые клипсы с круглыми искусственными жемчужинами в серебряной оправе. Их подарила Анастасия Федоровна, когда Марине исполнилось тридцать лет. Анастасия Федоровна любила делать подарки и умела придавать им какое-то особенное значение. Передавая Марине довольно дешовенькое украшение, она сказала ей:
   – Видишь, Мариша, какие они беленькие и блестящие. Надевай их, когда тебе захочется понравиться людям!
   Марина примерила клипсы и осталась довольна. Они в самом деле словно освежали ее милое смуглое лицо, уставшее, озабоченное, строгое, но, может быть, поэтому-то и неотразимо привлекательное. Потом она вытащила из коробочки связку таких же белых бус, примерила их. И вдруг, приглядевшись к морщинкам, предательски пересекавшим лоб и сеточкой обозначившимся под глазами, она подумала о себе с сердитым добродушием: «Баба ты, баба! Надо дело делать, а она безделушками увлеклась».
   Все это происходило рано утром.
   День, как обычно, прошел в хлопотах. Дважды она побывала в исполкоме Совета и в правлении колхоза. Вчера по телеграфу поступил приказ об увеличении количества рабочих в отрядах почти в три раза. Надо было срочно набирать людей, а их и без того не хватало в селах Притаежного района. Председатель сельсовета Севастьянов и председатель колхоза Изотов, боевые сельские коммунисты, понимавшие все великое значение экспедиции для их родного края, долго сидели вместе с Мариной, еще и еще раз прикидывая, откуда можно высвободить рабочие руки.
   Перед вечером Марина позвонила по телефону в Притаежное. Сообщив Артему о новом указании насчет набора рабочих в экспедиции, она спросила брата, знает ли он о приезде Максима. Артем ответил:
   – Как же, знаю! Максюша звонил мне из Высокоярска. Говорят, что он с Андреем Зотовым едет. Андрюша теперь большой чин, в Госплане крупными делами заворачивает и в ЦК, видать, вес имеет. Поджидай, Мариша, важных гостей. Вот-вот нагрянут. Максюша сказал, что у нас они останавливаться не будут. Зотов с нетерпением рвется в Улуюлье! Я тебе тогда, при встрече, не сказал, чтобы ты не волновалась раньше времени.
   «Ах, Артем, Артем, лучше бы он не говорил этой фразы: “Зотов с нетерпением рвется в Улуюлье!”» Сердце Марины сжалось от боли. «К тебе он рвется!» – подсказало ей сознание. «Ну, зачем, зачем он едет? Прошло столько лет. Все прошлое невозвратно и только может причинить муку!..»
   Марина брела с почты медленно, тяжело. Так ходят люди с непосильной поклажей. Придя к себе, она легла на кровать, подумав: «Ну, пусть приезжает, встречу, доложу обо всем, как полагается по службе». Ей показался смешным и, более того, недостойным утренний порыв, когда она, как влюбленная девушка, кинулась к зеркалу, начала перебирать платья. К чему все это? Неужели ей не ясно, что ее личное счастье не сложилось? Ведь знает она это твердо и убеждена, что исправить ничего теперь невозможно.
   Марина решила никак не готовить себя к встрече с Зотовым: ни духовно, ни внешне. Пусть он увидит ее – уже изрядно потрепанную жизнью, постаревшую, одетую простовато, с некоторым пренебрежением к себе, которое довольно часто встречается у одиноких пожилых женщин, уже не испытывающих желания нравиться. И говорить она с ним будет тоном сухого деляги, занятого только работой, только наукой, которой она принесла в жертву лучшее, что имеет человек, – молодость.
   Весь вечер она пролежала в состоянии тупой апатии, уверенная, что вот наконец обрела спокойствие и ясность, которые ее уже не покинут.
   Утром она встала, оделась в домашнее ситцевое платье, а сверху надела коричневый рабочий халат. На ноги она натянула грубые, жесткие ботинки. Причесываясь, ни разу не взглянула в зеркало и уложила волосы на ощупь.
   Едва она вышла на улицу, ее встретил председатель сельсовета Севастьянов.
   – Вы что, Марина Матвеевна, в отряды уезжаете? – присматриваясь к ней, спросил он.
   – Почему вы так думаете? – изумилась Марина.
   – Какая-то вы сегодня не такая, – замялся Севастьянов. – Ну, сказать короче, не нарядная… – не кривя душой, простодушно закончил он.
   – Хотела с утра пораньше выехать в поле, надо мне в гербарий кое-какие мареевские растения собрать, да вот, пожалуй, отложу, другие дела подоспели. А вы в район сегодня не собираетесь? – Марина поспешила перевести разговор на другую тему.
   – Пока терпит, уж если что, так в начале той недели, – ответил Севастьянов и пошел в сельсовет.
   Марина вернулась к себе в штаб.
   В тот день к ней нахлынули посетители с самыми разными нуждами: председатель правления сельпо, предлагающий свои услуги по перевозке грузов в город, директор школы, приходивший посоветоваться об организации школьного краеведческого музея, заведующий клубом, упросивший ее выступить на полевом стане с беседой о достижениях советской биологии, и много других лиц, знакомых ей по Мареевке. И все обращали внимание на ее внешность. В Мареевке привыкли видеть Марину аккуратно одетой, подтянутой и всегда какой-то праздничной.
   Уборщица штаба Поля, тридцатипятилетняя женщина, оставшаяся незамужней не столько из-за отсутствия женихов, сколько по причине того, что «у нее не все дома», с глуповатой наивностью передала однажды Марине, что о ней говорили в Мареевке.
   – Уж так вас любят в Мареевке, Марина Матвеевна, страх подумать! – сорочьей скороговоркой частила Поля. – Наши-то бабы-халды и те про вас худого слова придумать не могут. Всегда вы чистенькая, опрятная, промытая. И уж что на себя ни наденете, ну, прямо все поет на вас. Одно слово – куколка магазинная!
   Сегодня Поля долго не уходила из штаба, таращила бесцветные глаза на Марину, дожидаясь, когда она снимет давно не стиранный халат. Поля тогда бросилась бы через огороды на ферму, чтобы расписать дояркам про диковинное платье своей начальницы. Не беда, если б платье оказалось уже известным Поле. Тут бы выручила фантазия!
   Девушки-доярки внимательно присматривались к платьям Марины, и уже кое-кто из них щеголял в Мареевке в нарядах, «как у профессорши».
   До полудня Марина работала увлеченно, не замечая на себе косых взглядов недоумевающих посетителей. Но после обеда вдруг в душе ее образовалась какая-то трещинка. Ей снова стало не по себе. Сидя за своим столом, она чутко прислушивалась к каждому шуму, врывавшемуся с улицы в открытое окно. «Ой, едут, едут!» – с испугом и радостью думала она, заслышав рокот автомобильного мотора. Она то и дело поворачивалась к окну и смотрела вдоль улицы. Словно назло ей, в этот день через Мареевку прошло с десяток грузовиков. Райпотребсоюз, пользуясь ведренной погодой, спешил завезти товары в низовья Таежной, где у него были расположены базы, снабжавшие охотников и рыбаков.
   Однако ни днем, ни вечером Максим и Зотов не приехали. Марина не ложилась до полуночи, теперь уже прислушиваясь буквально к каждому шороху. Все, что происходило с ней в истекший день, вдруг обернулось к ней какой-то другой стороной. «Нет, дорогая моя, – рассуждала она сама с собой, – от собственного сердца не уйдешь. Если б он тебе безразличен был, не мотало бы тебя из стороны в сторону. А не стираный халат, прическа, сбитая набок, – это все чудачество… Подожди, жизнь покажет, она рассудит. Осталось недолго тебе терзаться. Может случиться так, что не увидишь ты в его глазах даже искорки прежних чувств. Оно и лучше…»
   Но было бы это в самом деле лучше, Марина не знала. Как только она представила себе, что Зотов к ней равнодушен, ей стало нестерпимо больно. Она приложила к глазам платок и долго лежала, не имея сил шевельнуться.
   На солнцевсходе Поля прибежала убирать штаб. Марина была уже на ногах. Одетая в белое платье, с белыми бусами на шее, с белыми клипсами в ушах, в белых туфлях на высоких каблуках, посвежевшая после отдыха, она показалась Поле цветком, который вдруг, как только ударил первый луч солнца, распустил свои благоухающие лепестки. Поля ахнула от восхищения, кинула тряпку у порога, поставила ведро за дверь и, прыгая, как коза, через изгороди, помчалась к дояркам на ферму.
//-- 4 --//
   Не доезжая километров пятнадцать до Мареевки, обкомовский шофер, знавший всю область вдоль и поперек, спросил Максима:
   – Видите, Максим Матвеич, просеку в лесу?
   – Вижу, конечно. А что?
   – Отсюда начинаются земли Мареевского колхоза.
   – Вот оно что! На их земле по масштабам Центральной России можно дна района разместить. Правда, Андрюша? – обратился он к Зотову.
   – Да, да… – рассеянно подтвердил Зотов и, втянув голову в плечи, замолчал.
   Максим попробовал начать еще какой-то разговор, но тот больше не произнес ни одного слова. «Волнуется», – про себя отметил Максим.
   Когда машина въехала в Мареевку и, разгоняя копошащихся на дороге кур и вздымая за собой непроглядный столб пыли, помчалась по ее главной улице, Максим сказал шоферу:
   – Меня высадишь возле правления колхоза, а Андрея Калистратовича подвезешь к штабу экспедиции. Знаешь, где он помещается?
   – Уж как-нибудь найду, Максим Матвеич. Мареевка пока еще не Москва, – засмеялся шофер.
   Вскоре Максим вышел из машины.
   – Ты поезжай, Андрюша. Я скоро приду, попробую председателя колхоза найти, – сказал Максим Зотову, продолжавшему сидеть молча.
   Машина покатилась дальше, а Максим направился в правление колхоза. По правде сказать, встреча с председателем могла бы состояться и позже. Срочной необходимости в этом не было. Другое чувство руководило Максимом: ему не хотелось быть при встрече Зотова с Мариной. Он понимал, что, как ни близки ему Андрей и Марина, им будет проще и лучше, если они после долголетней разлуки встретятся без него.
   И вот машина подкатила к штабу. Зотов не спеша вылез из нее, снял светлый макинтош, стряхнул с него пыль и, перебросив через руку, пошел по дощатому тротуару. Сердце его колотилось сильными и резкими толчками. В раскрытое окно он увидел что-то белое, стремительно промелькнувшее, как птица. «Она», – подсказало ему сердце, и он почувствовал, что руки его стали влажными.
   Стараясь все делать не спеша, чтобы казаться спокойным, он медленно открыл дверь, медленно переступил порог. В полутемной комнате в нескольких шагах от него стояла Марина, вся в белом с ног до головы. Что-то невыразимо страдальческое на миг исказило ее смуглое лицо. В этот миг она показалась ему далекой-далекой и совсем-совсем чужой. «Нет, она уже…» – но он не успел додумать до конца. Этот страшный миг окончился раньше, чем он успел оценить его. Марина шагнула вперед, губы ее дрогнули, глаза расширились, и он услышал ее голос. И вдруг она показалась ему такой же, какой была тогда, ну, в точности такой же, как в юности.
   – Что же вы так долго ехали, Андрюша? Я измучилась. – Она шла к нему навстречу, вытянув дрожащие руки.
   Он кинулся к ней, обнял за плечи. Марина доверчиво прижалась лицом к его груди, а он целовал ее голову долгими, осторожными, очень бережными поцелуями.
   – Ты такая же, Мариша, и даже в белом, – с трудом прошептал он, чувствуя, как спазмы сжимают горло.
   Они простояли так несколько минут в полном молчании. Прошлое, настоящее, будущее их жизней предстало перед ними в том озарении, когда главные линии судьбы видятся так зримо, как линни полноводных рек на знакомой карте. Годы жизни они потратили на то, чтобы уйти друг от друга как можно дальше, а достигли лишь одного – поняли, что они созданы, чтобы навсегда быть вместе. Какой же сложной, извилистой, мучительной дорогой подошли они к этому!
   – Ах, Андрюша, как я рада! Я не верю еще, что это правда, а не сон… Но я знала, что ты придешь. Я знала об этом с самой ранней юности!
   – И я знал, Мариша.
   Держась за руки, они прошли к столу, за которым Марина в обычное время писала дневники экспедиции, и сели – Марина с одной стороны стола, Зотов – с другой. Им трудно было начинать разговор, и они молча смотрели друг другу в глаза и без слов говорили о самом главном – о счастье, которое переполняло их собственные сердца, о жизни, которая до сей поры сберегала для них самые дорогие радости большой, настоящей любви.

Глава четырнадцатая

//-- 1 --//
   Четвертый день Софья и Краюхин ползали по ямам и траншеям. Когда все было тщательно осмотрено, они поднялись наверх и устроили совет. Их сразу окружили рабочие. Пришел недомогавший в последнее время Марей Гордеевич. Тут же была и Ульяна, только что вернувшаяся из Мареевки с телеграммой от профессора Великанова.
   – Ну, каковы твои соображения, Соня? – спросил Краюхин, присаживаясь рядом с Софьей на полусгнившую колоду.
   – Склоняюсь все к тому же: мы наткнулись на две разновидности памятников. Верхняя яма – это селище, вероятно, эпохи бронзы. Нижняя яма – это кузница девятнадцатого столетия. Возможно, здесь когда-то обитали селькупы и эвенки. Тунгусский холм и камни – это древнее культовое место. Допускаю мысль, что в более позднее время кузницей пользовались русские охотники или староверы.
   В подтверждение своих выводов Софья привела научные доказательства, давая подробную характеристику каждой находке.
   – А как ты смотришь, Алеша? Какая твоя точка зрения? – спросила Софья. Заметив на себе пристальный взгляд Ульяны, официальным тоном добавила: – Просим, Алексей Корнеич, высказаться.
   Краюхин перелистал дневник раскопок, зарисовки, сделанные Софьей, потер ладонью лоб, как бы стараясь вызвать особо ценные мысли, сказал:
   – Мне кажется, что ты правильно определяешь характер памятников. Тебя удивляет слитность ям: древней и почти современной. Меня это не удивляет. Это чистое совпадение. Не больше. Кузница могла быть здесь, могла и не быть.
   – Пожалуй, ты прав. Тем более что выбор местоположения для кузницы объясняется удобствами местности. Близко вода, холм защищает от ветров и бурь, река под рукой – плыви куда хочешь.
   – А потом, Софья Захаровна, лиственничные леса, – вступил в разговор Марей. – Самое жаркое дерево – лиственница. А тут по холму ее было видимо-невидимо!
   – Это важное соображение, Марей Гордеич! – согласилась Софья.
   Ульяна посмотрела на Марея, и взгляд ее был полон гордости: «Вот он какой, Марей Гордеич! Что ни скажет – все в точку!»
   – Главный вопрос для меня в другом, – снова заговорил Краюхин. Все посмотрели на него. – Главный вопрос в том, где те люди брали железную руду?
   – Руда могла быть привозной, – предположила Софья.
   – Привозной? Конечно! Но откуда привозили? Из пределов Улуюльского края или нет?
   – Издалека не повезли бы, Алеша, – убежденно сказал Марей. – Надо думать, что руду брали где-то в верховьях Таежной или по ее притокам, которые выше Тунгусского холма. Возить руду против течения никто не стал бы. Тогда и кузницу обосновали бы ниже.
   – Правильно, Марей Гордеич. У меня такие же соображения. Но вот откуда эта руда? Взята ли она из коренных месторождений или это обычные железняки?
   Краюхин задумался. Поник головой Марей. Беспомощно, в молчании пожала плечами Софья.
   – А могло быть так, Марей Гордеич, – почему-то обращаясь к одному Марею, оживленно блестя глазами, сказал Краюхин. – Руду брали в Заболотной тайге, в верховьях речки Кривой и сплавляли сюда, к Тунгусскому холму. Недаром Мокрый угол показал магнитную аномалию.
   И только произнес Краюхин эти слова, как с Мареем произошло нечто необычное: он вскочил, раскинул руки и на минуту замер в безмолвном сосредоточении. Годы, наподобие леса закрывавшие горизонты его долгой и трудной жизни, как бы раздвинулись, и он увидел то, что произошло много-много лет тому назад.
   …Управитель скита посылает его вместе с артелью монахов в Заболотную тайгу, в вершину речки Кривой. Вместе с ними – высокоярский купец старовер Засипатор Тихомиров. Несколько дней в большой дощатой лодке-завозне продираются они через заросли леса, склонившиеся над руслом капризной извилистой речки. Наконец они добираются до ее истока. Она вытекает из кочкастого, заросшего мохнатыми елями болота. В середине этого болота, словно стиснутые каким-то неведомым силачом, возвышаются кремнистые рубцы. Монахи расчищают лес, вырубают корни, потом долго и мучительно рубят неподатливую, пронизанную рыжими камнями землю. В ящиках они тащат эту землю в лодку и плывут назад. А потом управитель посылает его вместе с купцом в Высокоярск. Он сдает ящики с каменистой землей на литейный завод инженеру с немецкой фамилией…
   – Помню, помню… Было все это… было, – вздымая руку выше головы, весь просияв, сказал Марей. Что-то необыкновенно торжественное было в его позе и в его тихих, но твердых словах: «Помню… Это… было».
   Краюхин и Софья невольно встали.
   – Что вы вспомнили, Марей Гордеич? – осторожным голосом, боясь нарушить течение воспоминаний старика, спросил Краюхин.
   – А то вспомнил, сын мой, на что ты меня сам надоумил. Бывал я в вершине речки Кривой. Плавал туда со скитской братией за рудой. Возил ее потом в Высокоярск.
   – На литейный завод купца Кузьмина? – Софья смотрела на Марея расширенными глазами.
   – На литейный завод купца Кузьмина, – подтвердил Марей. – Был там инженер, немец…
   – Фон Клейст? – спросила Софья.
   – Он. Фон Клейст… Я, как сейчас, его помню. Седой, в золотых очках, с толстой тростью в руках. Барин!
   Краюхин одарил Марея таким взглядом, в котором было все: и восторг, и преклонение, и растерянность… Так и казалось, что Краюхин бросится сейчас к старику и сожмет его в своих молодых, сильных объятиях.
   Но Ульяна опередила Краюхина. Послышался ее звонкий голосок:
   – Дедушка Марей Гордеич! Наши люди никогда вас не забудут! Никогда! – Она схватила старика за руку и прижала к своей щеке.
//-- 2 --//
   Сон не приходил. Стоило закрыть глаза, как сейчас же в непроницаемом мраке возникали стены ямы, извилистые траншей, квадратные площадки, очищенные от таежного бурелома. С ярой назойливостью лез в глаза проступавший над самым дном ямы, отчеркнутый снизу глиной, а сверху разноцветной галькой крепко спрессованный слой песка, пересыпанного черной примесью.
   Краюхин ворочался с боку на бок, сердился сам на себя. «А, черт ее побери! Не хватало еще бессонницей заболеть!» Он часто курил, выходил дважды на воздух, но, заслышав беспокойные вздохи Ульяны в соседней палатке, спешил обратно.
   Уснул он поздно, а проснулся на рассвете. Побаиваясь шумом разбудить людей раньше установленного времени, он на цыпочках осторожно прошел мимо палаток к реке, умылся наскоро и отправился на раскопки.
   В голове его в такт шагам звучали все те же слова, которыми он бредил всю ночь: «Слой песка, слой песка, слой песка».
   На траву выпала обильная, крупная роса. Сапоги и брюки его стали мокрыми. Капли падали с веток деревьев на фуражку, попадали на лицо и даже за воротник гимнастерки. Он выломил палку, пошел медленнее, ударяя по веткам деревьев, сбывая с них воду.
   Но вот ему показалось, что позади него захрустел валежник. Он на секунду остановился, послушал и пошел дальше. Ружье висело на плече. Он ощупал его ложе, словно убеждаясь, на месте ли курки.
   Валежник захрустел снова, и на этот раз это не было обманом слуха.
   – Эгей! – негромко крикнул Краюхин, снимая с плеча ружье.
   – Это я, Алексей Корнеич, – виноватым тоном приговорила Ульяна.
   – Ты что за мной шпионишь? Спала бы себе сколько влезет, – строго сказал Краюхин. Но строгость была только в голосе. Карие глаза искрились радостью, на губах трепетала ласковая улыбка. Он снова повесил ружье на плечо, протянул руки навстречу Ульяне, обнял ее.
   – Ах, Уля, Уля! – со вздохом произнес он, целуя ее в глаза и в губы.
   – Что Уля? – встрепенулась она.
   – А то Уля, что взяла ты меня в полон, как слабовольного, уставшего солдата. И теперь что мне делать? С тобой мне хорошо и радостно, а без тебя и худо, и тоскливо, и тошно…
   – А вы что, недовольны?
   – Конечно, недоволен! Разве до любви мне, лохматому медведю, таежному волку, одинокому филину? Что ж у меня, других дел нету?
   Она хотела обидеться, но посмотрела ему в лицо и от счастья на миг зажмурила глаза. Он говорил: «Конечно, недоволен!», а глаза, губы, брови, лоб, даже отросшие, выбившиеся из-под фуражки густые волосы как будто кричали: «Счастлив! Счастлив!»
   Не в силах изобразить даже притворную обиду, она прижалась к нему, обхватила его за шею, шептала:
   – И какой же ты родной мне! Какой родной!
   Испытывая от ее горячего порыва наслаждение, он говорил, говорил ей какие-то ласковые слова, дивясь тому, откуда они приходят ему на ум.
   – А почему ты сегодня ночь не спал? – спросила Ульяна.
   – А почему ты не спала?
   – А потому, что за тебя беспокоилась.
   – Ну, это ты зря! Так тебе совсем покоя не будет. А станешь моей женой – и вовсе загибнешь. А не спал я, Ульяшенька, потому же, почему тороплюсь сейчас на раскопки. Песок…
   И он рассказал ей, что при тщательном осмотре, какой они с Софьей производили на раскопках, он в одном месте заметил спрессованный слой песка с черной примесью. Он не задержался на этом месте, увлеченный разгадкой происхождения ям и находками в них, но вчера, когда все снова и снова передумал, этот слой песка вспомнился ему, и вот он спешит туда.
   – А вдруг это то самое, что мне кажется? Ты знаешь, что это будет? Это будет событие!
   Она поняла только одно: он захвачен какой-то важной мыслью, он торопится, а она его задержала.
   – Ну, пойдем скорее, – воскликнула Ульяна, загораясь уже знакомым ей чувством готовности быть с ним, помогать ему во всем и всюду, не щадить себя ради его большого дела.
   Они быстро дошли до раскопок и спустились в яму. Первые лучи солнца, скрытого еще за лесом, осветили утреннее чистое небо потоками яркого света, разлились по всем закоулкам обширной ямы.
   – Вот он, этот слой песка! – сказал Краюхин и показал рукой куда-то в угол.
   Он лег на бок, чтобы лучше рассмотреть изгибы и направление этого слоя. Ульяна опустилась на колени возле него, старалась всмотреться в земляную стену, но стена эта была пестрой, наподобие бумажного листа, исчерченного разноцветными карандашами. Она смотрела, смотрела, но так и не поняла, какой же слой земли больше всего интересует Краюхина.
   Вдруг он торопливо повернул к ней голову, спросил:
   – Ульянушка, ты не помнишь, обвалы какие-нибудь есть тут, по берегу Таежной?
   – Есть, конечно! В километре отсюда Таежная вплотную прижимается к Тунгусскому холму. Тут, знаешь, какой яр? Метров тридцать, если не больше. Ты что, забыл?
   Краюхин вскочил с такой поспешностью, что Ульяна и моргнуть не успела, а он уже выбрался наверх.
   – Пошли!
   Она была лихой таежницей и умела ходить по тайге так быстро, что даже отец удивлялся. Но сейчас она отставала от Краюхина. Он, как пловец, размахивал руками, разгребая перед собой ветки деревьев, прыгал с колоды на колоду, сокрушал своими сапогами завалы хрупкого, как стекло, таежного сушняка. Она была уверена, что на кромке яра он задержится, дождется ее. Но Краюхин ждать не мог. Он находился в том состоянии крайней увлеченности своей мыслью, когда все остальное перестает существовать.
   – Осторожно, Алексей Корнеич! Яр обрушивается здесь вместе с лесом! – крикнула Ульяна, боясь, что в горячке он может попасть под обвал.
   Но Краюхин не отозвался. Она видела, как он взмахнул ружьем, приподнятым над головой, и скрылся под яром.
   Когда Ульяна подбежала к яру, Краюхин, вздымая тучу пыли, скатывался под обрыв вместе с потоком иссушенной солнцем земли.
   – Отчаянная головушка! Жить тебе надоело?! – с тревогой прошептала Ульяна, но, увидев, что он благополучно докатился до подножия яра и встал, она с гордостью подумала: «Смелый он и отважный до ужаса».
   Через минуту она спустилась к нему таким же способом, как и он: сидя или, скорее, лежа в туче пыли, с потоком земли, стронутой тяжестью ее тела. Она катилась и взвизгивала, считая себя самой отъявленной трусихой.
   Стряхнув с себя пыль, Краюхин принялся ходить взад-вперед по самой кромке берега, глядя на яр, иногда оступаясь в реку и рискуя искупаться в ее глуби.
   – Все прикрыто осыпями, Уля. Вот в чем беда, – проговорил Краюхин, чувствуя, что не отстававшая от него ни на шаг Ульяна хочет понять все его затруднения.
   – А чуть подальше отсюда, Алексей Корнеич, есть глубокая промоина. Там стекают ручейки и весь яр мокрый и видный до последней своей жилочки.
   – Что ж, веди, Уля, посмотрим, – сказал Краюхин.
   Промоина оказалась почти рядом. И такая промоина, что Краюхин от удовольствия только присвистнул. Впадина вдавалась здесь метров на пятьдесят в глубь яра.
   – Что, Алексей Корнеич, есть Бог на земле? – заметив, что он повеселел, с усмешкой произнесла Ульяна.
   – И бог этот живет с людьми и имеет облик Ульяны Лисицыной, – в тон ей ответил Краюхин.
   – Уж вы придумаете! Насмешник! – Она делала вид, что сердится, а у самой от радости кружилась голова.
   На ремне, в старом брезентовом чехле, как солдат-сапер, Краюхин всегда носил с собой лопатку с коротким березовым черенком. Он вытащил ее из чехла и, окинув взглядом промоину, местами заваленную вывороченными из земли деревьями, начал по уступам подниматься на крутизну яра.
   Ульяна следовала за ним.
   Он часто останавливался, расковыривал лопатой землю, залезал на поваленные деревья, внимательно осматривал их, разминал в пальцах кусочки глины и песка, застрявшие в корневищах.
   В одном месте он вдруг упал на колени и быстрыми ловкими движениями подкопал землю.
   – Смотри, Уля, тот же слой! Ты понимаешь, тот же слой! – Он так бурно радовался, что в течение двух минут беспрестанно бормотал одну и ту же фразу: – Тот же слой! Тот же слой!
   – А что он, этот слой, ценный? – опускаясь рядом с ним, заглядывая ему в лицо, спросила Ульяна.
   – Я предполагаю, Уля, что это цирконий. Вот видишь, мельчайшие черные примеси в песке – это металл.
   Ульяна схватила горсть песка, разжав ладонь, долго смотрела на него, потом убежденно сказала:
   – В точности такой же песок есть на Синем озере.
   – Ты это твердо знаешь? – строго спросил Краюхин и посмотрел на нее таким взглядом, который говорил больше слов.
   – Еще бы не твердо! Мы искали с Анастасией Федоровной главный источник и наткнулись на такой песок. Поговорили между собой: вот, мол, какой песок, вроде сажей пересыпан.
   – Если это так, Уля, то сегодняшний день не забудется, – тихо, почти шепотом, сказал Краюхии и опустил голову, скрывая от нее повлажневшие глаза.
   …Через неделю после того, как Краюхин побывал на Синем озере и произвел исследование песка, Ульяна унесла в Мареевку донесение в штаб экспедиции и телеграмму профессору Великанову. В телеграмме Краюхин писал:
   «Дорогой учитель! Ваш прогноз оправдался. По правобережью Таежной нами обнаружены залежи циркония. Площадь залегания простирается на большом пространстве. Цирконий прослеживается на восточном и южном склонах Тунгусского холма и в районе Синее озеро – Сохатиное лежбище».
//-- 3 --//
   И снова Софья писала Краюхину:
   «Здравствуй, Алеша! Прошло две недели с того дня, как я покинула Тунгусский холм. Возможно, ты был недоволен, что я покинула его в твое отсутствие. Но, во-первых, истекал срок моей командировки, а ты задерживался на Синем озере, а во-вторых… мне было проще и легче уйти без тебя. Неизбежно мне захотелось бы перед отъездом поговорить с тобой. А что это могло принести? Мне – новые муки, тебе – новые неприятности.
   В последнее время мне невыносимо тяжело было жить рядом с тобой и Ульяной. Я видела ваше счастье, которое вы всячески старались скрыть от моих глаз, но оно предательски выдавало вас на каждом шагу. Порой меня охватывало отчаяние, я готова была бежать куда глаза глядят, но, слава богу, от родителей, точнее – от отца, я унаследовала крепкую волю. Я замыкала сердце на замок и набрасывала на себя маску безразличия и равнодушия. Поверь мне, любой человек, даже с самыми высокими альтруистическими побуждениями, не мог бы вести себя иначе. Теперь это все в прошлом. Теперь совершенно спокойно я могу сказать: “Тебе, как пройденной дороге, шлю облегченное «прощай»”.
   Ульяна… Я хочу думать о ней с чувством доброжелательства, но… не могу. Она принесла мне несчастье… Смотри, чтоб не привязала она тебя навечно к таежной жизни, к деревенской избе, к примитивному существованию в глухих, безлюдных местах. Твой удел, Алеша, гораздо выше – наука, кафедра, академия. Мне горько было бы когда-нибудь узнать, что ты ограничил свой полет… К чему я все это пишу? Не знаю. Прости.
   Прощай, Алеша, тот самый Алеша, которого я любила. Как самой себе, я хочу тебе счастья и содержательной, красивой жизни. Ты достоин ее. Помни, что я остаюсь тебе другом на всю жизнь.
   В полной растерянности я стою перед своим будущим. Может быть, встретится на моем пути человек, которого я полюблю так же сильно, как любила тебя, но может случиться, что такого человека не окажется. И тогда все, что я пережила рядом с тобой, останется самым возвышенным и лучистым воспоминанием о моей молодости. Прощай! Я пишу эти слова и не верю самой себе. Но это так: прощай…
   Теперь о делах, уважаемый Алексей Корнеевич. Все материалы по раскопкам сданы мною Марине Матвеевне. Я получила от нее задание написать в сборник трудов Улуюльской комплексной экспедиции статью о памятниках на Тунгусском холме. Я это сделаю непременно и уже приступила к работе.
   И еще одно важное для тебя сообщение: в первый же день я наткнулась здесь на архив техника Высокоярского переселенческого управления Михаила Ивановича Серошевского. В его отчете о произведенных работах в селах Улуюльского края есть такое место:
   “Пробить скважину в деревне Уваровке не представилось возможным. Деревня стоит на высоком бугре. По всей вероятности, грунтовые воды находятся здесь на большой глубине.
   Моя попытка уговорить мужиков деревни Уваровки о переносе скважины в другое место, а именно на один из склонов бугра, встретила противодействие в виде отказа мужиков поставлять рабочие руки, лошадей и производить денежные сборы”.
   Таким образом, хотя “уваровский акт” не найден, отчет Серошевского подтверждает его существование. Поздравляю тебя еще с одной важной отгадкой, связанной с поисками сокровищ Улуюлья. Копия отчета Серошевского направлена Марине Матвеевне, и ты можешь с ней ознакомиться. Все это дает основание считать сообщение Марея Гордеича об угольных пластах в Уваровке фактом, который можно ставить под проверку.
   Прошу тебя передать мой самый сердечный привет замечательному Марею Гордеевичу, которого я полюбила всей душой, Михаилу Семеновичу, удачливому Семе и, конечно, Ульяше. Да, да, ей. Глупо обижаться на то, что она нашла счастье, которое я потеряла. Пусть только будет достойна своей находки.
   Софья
   Р. S. Вчера вечером между мной и папой состоялся разговор, который может быть для тебя интересным. Он вошел ко мне в тот момент, когда я плакала.
   – Ты о чем? – спросил он обеснокоенно.
   – О своей горькой судьбе, папа.
   – Думаешь, слезы помогут?
   – Нет, не помогут. И ничто не поможет, даже твое сочувствие.
   – Значит, роман не получился?
   – Да, папа, не получился. Вернее, получился, но только с неблагоприятным концом.
   – Зато мой роман с твоим бывшим Краюхиным обещает продолжение. И очень важное продолжение.
   – Но, увы, мне от этого не легче, папа, если не горше.
   – Милая дочь, вот это и есть жизнь. Жизнь – это реки в пору половодья. Они всегда растекаются шире своих берегов.
   Ну вот, теперь уже окончательно и навсегда – все. Прощай!
   Софья».

Глава пятнадцатая

//-- 1 --//
   Марей терпеливо подстерегал тот момент, когда Лисицын останется один. Но стан никогда теперь не пустовал. Почти ежедневно сюда прибывали новые рабочие, которых Краюхин посылал то на Синее озеро, то в Заболотную тайгу, то в промоину яра.
   Лисицын жил хлопотно и всегда куда-то торопился. Не успеет Марей слова вымолвить, а Лисицына уже и след простыл.
   Правление колхоза поручило Лисицыну до наступления шишкобоя в кедровниках помочь экспедиции организовать снабжение продуктами. Лисицын знал, что в эту пору лета самое верное дело – рыбалка. Он привез со своего главного стана на Тургайской гриве сети и начал ими ловить рыбу в курье. Тут у него на берегу в шалаше был запас соли и две огромные колоды-долбленки, в которых он и засаливал рыбу, когда она оставалась сверх ежедневных потребностей на питание артели изыскателей.
   – Ты что, Миша, на курью собрался? – как-то спросил его Марей, подкараулив на берегу возле лодок.
   – Туда, Марей Гордеич. Сети надо посушить.
   – Возьми меня. Разговор с тобой будет.
   – Садись, Марей Гордеич, в нос обласка.
   Старик с охотой сел в лодку. Когда Лисицын выплыл на средину реки, Марей спросил:
   – А что, Миша, выходит, что у Алеши с Уленькой дело на лад пошло?
   Лисицын, не придававший большого значения взаимоотношениям молодых людей, ответил в своей обычной манере:
   – Не страдай за них, Марей Гордеич! Не было еще на свете такого случая, чтоб добрая девка без парня осталась, а добрый парень не нашел по себе девки.
   – Ну, не скажи, Миша! – не согласился Марей Гордеич. – Вон Софья-то Захаровна уж не девица ли! И на стать ладная, и обликом мила, и образованная, а вот поди ж ты! Сбежала! Видать, поняла она, что Уленька перешла ей дорогу безвозвратно.
   Лисицын небрежно махнул рукой.
   – Найдет по себе! А что от Алеши отстала, то ей счастье. Неровня он ей. Она городская канарейка, а он таежник. И лучше Ули ему невесты не найти. Эта, как хомут, всегда будет на коне. И в другие места его не потянет. Ни за что не потянет!
   – Резонно рассуждаешь, Миша, – одобрил Марей и задумался.
   Лисицын взглянул на него и понял, что старик совсем не об этом собирался говорить с ним. Все это только присказка, сказ – впереди.
   – Ну, а ты-то как, Марей Горденч, попривык душой к нам? Не тянет тебя обратно северная земля? – спросил Лисицын.
   Старик словно ждал этих вопросов. Он встряхнул седой гривой, оживляясь, сказал:
   – Нет, Миша, не тянет меня обратно северная земля. Попривык я к вам. А только покою в душе нету у меня.
   – Чем же мы тебе не угодили, Марей Гордеич! Скажи!
   – Всем, Миша, угодили. Уж так я доволен вами, что, будь я верующий, только бы за вас и молился. А спокою нет, Миша, мне по другой статье. Кровь моя в этих краях оставалась…
   И Марей принялся рассказывать Лисицыну о своей жизни с Марфушей, о ее смерти, о сыне, которого отдал он чужим добрым людям в Притаежном в морозную вьюжную ночь.
   Лисицын поднял весло и лишь временами окунал его в реку, чтоб направить ход лодки, скользившей по течению. Обычно быстрый на слово Лисицын сидел сейчас как пришибленный. Перед его мысленным взором проходили как живые мучительные картины большой жизни старого и дорогого ему человека.
//-- 2 --//
   «Уж не Вавила ли каторжанин его сын?» – думал Лисицын, перебирая сети.
   Марей лежал возле костра и не то спал, не то молча думал. Откровенный и необычный разговор с Лисицыным взволновал его, и он чувствовал сильную усталость во всем теле. Вокруг было тихо, солнечно, спокойно шумел лес, поблескивала позолотой широкая, в зеленых берегах курья.
   «Да, вполне возможно, что Вавила-каторжанин и был его сыном», – все больше и больше склоняясь к своей догадке, размышлял Лисицын.
   Дня три он был не в себе. «Пойду расскажу Марею Гордеичу о Вавиле-каторжанине», – решил Лисицын, но, когда доходило до дела, он изменял свое намерение. «Погоди, Михайла, не торопись. Заронишь в сердце человека сомнение, а вдруг ошибка?»
   Чувствуя, что он не обретет покоя, пока не узнает все о жизни Вавилы-каторжанина, Лисицын отправился на пасеку к Золотареву.
   Платон Золотарев был мужик памятливый, жил когда-то в Притаежном, чуть не во всех селениях Притаежного района имел родню, знал наперечет высокоярских купцов, губернаторов, войсковых начальников, хорошо помнил ссыльных, обитавших по Улуюлью, урядников, охранявших их.
   Золотарев поразился, снова увидев на своем стане Лисицына. Да и было отчего поразиться! Не год нынче, а сплошная напасть. То выстрел в Краюхина, то Станислав со своими поисками, будь он проклят, то эти лесоустроители!
   Лисицын успокоил друга. Нет, пока ничего нового, все в порядке. Станислав, слава богу, получил свое. Отправили его в Высокоярск, а оттуда в лагерь. Пусть трудом и потом вышибет из себя капиталистические замашки. Лесоустроители толкутся по берегам Таежной без проводника. Между тем начальник экспедиции вместе с райисполкомом сделал представление в область о передвижке лесоустроителей в Заболотную тайгу. Ну, как там получится – жизнь покажет.
   – А сейчас вот что, Платоша, хочу спросить тебя, – круто меняя разговор, сказал Лисицын. – Ты что-нибудь о Вавиле-каторжанине помнишь?..
   Золотарев даже рассмеялся от такого вопроса.
   – Ясное дело, помню! А ты неужели забыл, Миша?
   – Забывать стал, Платоша! Расскажи мне о нем все-все, что ты знаешь, – горячо попросил Лисицын и сдвинул сплюснутую шапку-ушанку на макушку, приготовившись слушать.
   Не гася снисходительной дружеской улыбки, Золотарев вместе с табуреткой придвинулся к Лисицыну и заговорил:
   – Ты помнишь, какой он был орел?! В плечах косая сажень, а росту в нем было – без двух вершков три аршина. Был он, Вавила, сыном Тихона Коноплева, притаежного мужика. Сам Тихон со своей старухой умерли еще при царе Николае. Детей у них, сказывали, было много, одних сынов восемь. А выжили только двое: Кирюха и он, Вавила. Как ты знаешь, Миша, оба были они у нас партизанами, и оба полегли за Советскую власть.
   Лисицын дышал тяжело, молчал, ждал, с нетерпением ждал, что скажет Золотарев дальше.
   – Теперь ты можешь спросить, а откуда у него, у Вавилы, такое прозванье: «Вавила-каторжанин»? Обскажу.
   Дело это потемки, один Бог знает, как было, но по народу болтали, будто Вавила был не коноплевской родовы. Сказывали, случилось это так: жил-был в наших краях какой-то каторжанин без имени, без роду. На чьей-то купецкой заимке объявилась у него бабенка. Ну, сказать – любовь! Пришла она за ним из России. Сошлись они не сватаны, не венчаны, да и прижили ребеночка. Вскоре после родов она, его любовь-то, возьми да умри. Ну, известное дело, мужику без бабы в таком случае – край. А тут еще на беду начались поиски каторжанина. Был он много лет в бегах, хоронился от властей в наших улуюльских лесах. Что делать? Взял тогда этот мужик своего ребеночка в Притаежное! Тихон-то Коноплев жил как раз самым крайним. Стояла его изба почти в лесу. Каторжанин – к нему! Встал каторжанин перед Тихоном на колени и взмолился: «Брат мой, – говорит ему, – если есть у тебя сердце, помоги! Так и так». И обсказал ему все про свою житуху.
   Тихон был, видать, мужик душевный. Позвал он жену. А та только что родила Кирюшку, и в грудях у нее было молоко. Она и говорит Тихону: «Эх, Тиша, возьмем ребеночка, не бросать же его, как падлу, на мороз. Пусть растет, как единокровный братишка нашему Кирюшке». Ну и взяли они ребеночка.
   Каторжанин поплакал над своим сынком, да и был таков.
   Тихон с бабой долго таили про свое божье дело. Да разве в деревне что-нибудь скроешь? Всем было известно: родила Тихонова жена одного ребенка, а кормит двоих. Слушок пополз из двора во двор: сват куму, кум брату, брат жене, жена снохе, сноха племяннице. Короче сказать, узналось это дело. Подивились люди, посудачили, да и замолкли. Поп окрестил Вавилу как подкинутого.
   А когда Кирюшка с Вавилой подросли, стало тут всем яснее ясного, что разных они корней. Кирюшка маленький, рыженький, щупленький, а Вавила рослый, светлый, крепкий, как молодой груздь. Тогда какой-то злой язык и пустил с новой силой мерзопакостный слух: «Вавила не родной Коноплевым, от беглых каторжан он происходит». Люди уж забыли про старое. Так нет, кого-то угораздило вспомнить, стали Вавилу прозывать с тех пор «Вавила-каторжанин». Изводили его ужас как!
   Жили мы с родителем в Притаежном, поблизости от Коноплевых. Я помню все это до капельки. И сам я по глупости не раз кричал ему: «Эй ты, Вавила – каторжанская кровь!»
   Ну что ж, собака и та к своей кличке привыкает, а человек и подавно. Привык Вавила к своему прозванию, и помнишь, Миша, даже в партизанском отряде не под фамилией, а под прозвищем числился… Ну а про остальное, как он к партизанам пришел, как воевал, как смертушку от врагов принял, нечего говорить, знаешь.
   – А сколько, Платоша, было бы ему теперь годов, будь он в полном здравии? – спросил Лисицын.
   – Сколько? А вот считай. Он был годок Кирюхе Коноплеву, а тот старше меня на пять годов.
   «Он! Именно он и есть, Вавила-каторжанин, сын Марея Гордеича», – решил про себя Лисицын и, стараясь выведать у Золотарева самое последнее доказательство, спросил:
   – Ну, а Вавилой-то назвали его Копоплевы или те, настоящие родители? Про это не болтали?
   – Ну как же не болтали! Судачили! Тихон-то Коноплев и сам потом признавался, как нового сынка в свой дом сподобил. Рассказывал он, что когда беглый каторжанин отдал им его, то тут же и про имя сказал: «Зовите его Вавилой. Мать его так нарекла, когда он еще в утробе находился».
   – Истинно он! – воскликнул Лисицын.
   – О ком ты, Миша? – не понял Золотарев.
   – О нем, Платоша, о Вавиле-каторжанине, о кровном сыне Марея Гордеича.
   От этой новости у Золотарева его единственный глаз пополз под лоб и словно остекленел на целую минуту.
   – Вот это годик выпал! Что ни день, то новые чудеса! – проговорил Золотарев, всплеснув руками.
//-- 3 --//
   Марей и Лисицын стояли возле братской могилы партизан. Ласковый ветерок шевелил седые волосы Марея. Старик сгорбился, опираясь на березовый батожок, опустил голову.
   Над Мареевкой плыл утренний туман, смешивался с дымком костров и печей, таял в безоблачном голубом небе. Во дворах горланили петухи, откуда-то из-за домов доносился стук топоров: там плотники рубили новую избу. Мареевка после долгого перерыва начинала обстраиваться.
   – Был он, Марей Гордеич, ужасный смельчак, – рассказывал Лисицын и мял в руках свою неизменную шапку-ушанку. – А уж силач так силач был! Шестеро нас, парней, бывало, навалимся на него, всех до единого раскидает!
   Один раз партизаны запрягли в телегу самых сильных коней. Пушки надо было перевезти на другие позиции. Подходит тут Вавила, взялся за телегу и говорит: «А ну, погоняй-ка коней, потягаюсь я с ними силушкою. Принялись ребята настегивать коней, а телега ни с места. Ну, конечно, крик, хохот… Откуда ни возьмись сам командарм товарищ Краюхин – отец нашего Алеши. «Что здесь за спектакль?» – спрашивает. Ну, струхнули мы немного, докладываем, а сами думаем: рассердится наш командарм. А только видим, улыбается командующий, смотрит ласково на Вавилу, с гордецой говорит: «С такими бойцами никакой враг нам не страшен. Буржуев разгромим мы до полного основания».
   Марей, медленно-медленно поднимая голову, посмотрел каким-то далеким отсутствующим взглядом в простор лугов за рекой и тихо, больше сам для себя, проговорил:
   – Знать, удался сынок в меня… Была когда-то в моих руках силушка отменная…
   – В разведке он партизанской вместе с Кирюшкой, братом нареченным, находился, – после долгого молчания продолжал Лисицын. – Где только они не бывали! Каких только чудес не вытворяли! Однажды приволокли из Притаежного самого начальника колчаковской милиции. Взяли его живьем, на собственной его квартире, когда он перед какими-то пьяненькими бабами кураж разводил. Уж не отчаюги ли!
   – В Марфушу удался… Отчаянности ужасной была! Не побоялась в Сибирь за мной пойти, – снова тихо-тихо, одними губами сказал Марей и еще выше поднял голову.
   – А только война есть война, Марей Гордеич, – вздохнул Лисицын, и голос его стал глуше. – Послал как-то командующий Вавилу с Кирюхой и еще двух партизан в Подуваровку разведать силы белых. Проникли они в деревню, да, видать, чем-то и выдали себя. Выехали они только на луга, а за ними погоня. Кони у них были добрые, да силы неравные. Их четверо, а белых двести. Видят они, что белые обходят их, обкладывают кольцом и что нет им пути ни вперед, ни назад. Кинулись они тогда к стогам, залегли. Белые чуть поближе придвинутся, они начинают сечь их прицельным огнем… Всю ночь шла перестрелка. К утру белые подвезли два орудия. Одно по стогам лупит картечью, другое зажигательными снарядами. И вот загорелись стога. Вдруг партизаны прекратили стрельбу и закричали насколько у них хватало сил: «Да здравствует революция!» Огонь уже пылал все сильнее и сильнее, а голоса партизан становились все реже и тише. Вот и погибли как герои, не став на колени перед заклятым врагом… А через день перешла партизанская армия в наступление. Взяли мы пленных, и они поведали о геройство наших людей. А потом подобрали и Вавилу с товарищами. Исстрелянных, обожженных, привезли в Мареевку, похоронили вот здесь, как храбрых воинов, со всеми почестями. Вот как дело было, Марей Гордеич…
   – Не судила судьба свидеться с тобой, сын мой, – торжественно проговорил Марей и опустился на колени. Дрожащей рукой он взял с могилы горсть земли, приложил руку к сердцу и, поникнув головой, замер. – Спасибо тебе, Миша, что открыл мне правду…
   – Отдал, Марей Гордеич, твой Вавила свою молодую жизнь за народ, за нашу Советскую власть, – стараясь ободрить старика, сказал Лисицын.
   – Вечная ему слава, Миша, – твердо произнес Марей и, опираясь на батожок, поднялся.
   Они постояли еще минуту возле братской могилы и не спеша пошли к дому. Марей то и дело оглядывался, и Лисицын слышал, как он шептал:
   – Покой и честь умершим, сила и благодеяние живущим.
//-- 4 --//
   В тот же день Марей слег. Жизнь его угасала. Так тихо угасает таежный костер, когда истлевают в нем последние угли.
   Поздно вечером Марей подозвал к себе Лисицына, слабым, чуть слышным голосом промолвил:
   – Я уснуть собираюсь, Миша.
   – Отдохни, Марей Гордеич, отдохни. Разволновался ты, – не совсем поняв его, посоветовал Лисицын.
   – Спокойствие у меня на душе, Миша. Все испытано, все узнано, все сделано.
   – Поспи, Марей Гордеич, поспи. Как поправишься, поедем с тобой на Синее озеро, полечимся, сил наберемся.
   Марей пристально посмотрел на Лисицына, и взгляд этот был далеким-далеким и холодным-холодным, как осеннее таежное небо.
   Вскоре Марей уснул, чтобы никогда не проснуться.

   По решению сельского Совета Марея Гордеича Добролетова похоронили рядом с братской могилой, поближе к тому месту, где покоился прах его сына, отважного улуюльского партизана Вавилы-каторжанина.

Глава шестнадцатая

//-- 1 --//
   В течение десяти дней Андрей Зотов и Максим Строгов на автомашине путешествовали по Улуюлью. Они побывали в Уваровке, на устье Таежной, а затем из села Веселого на катере леспромхоза «Горный» спустились по реке до Синего озера. Отсюда пешком через Тургайскую гриву они вышли на пасеку колхоза «Сибирский партизан» и на подводе вернулись в Мареевку.
   К их возвращению Марина подготовила специальную записку в областные организации и Госплан Союза: «О предварительных данных Улуюльской комплексной экспедиции». В записке тщательно были учтены результаты изысканий всех групп экспедиции. Но прежде чем направить ее адресатам, было решено собрать в Мареевке основных работников и вместе с ними обсудить записку. Это пожелание высказал Максим при первой же встрече с сестрой.
   – Собери, Мариша, свой народ на государственный совет. К этому времени мы с Андреем посмотрим улуюльский белый свет и тоже подъедем, примем участие в разговоре. Всем нам – и тебе, и ему, и мне – такое дело принесет огромную пользу.
   И вот в Мареевку нахлынули люди. Кроме работников экспедиции, приехали из Притаежного секретари райкома партии и руководители районных организаций. Из других селений прибыли представители сельских Советов и колхозов. Неизвестно каким образом прознав о созыве совещания, из Высокоярска примчались корреспонденты областной газеты и радио.
   О своем желании участвовать в разговоре о делах экспедиции, о будущем Улуюльского края заявили мареевские учителя, врачи, активисты колхоза.
   Когда Марина, намеревавшаяся вначале провести совещание в доме штаба экспедиции, прикинула количество мест и количество участников, то оказалось, что в ее кабинете не разместить и половины приглашенных людей. Пришлось срочно договариваться о проведении совещания в мареевском клубе.
   Мареевцы перед приезжими не ударили в грязь лицом. За одни сутки они украсили клуб цветами, гирляндами из пихтовых веток, плакатами, лозунгами. Клуб блистал промытыми окнами, свежими полами, отглаженными занавесками.
   Люди начали собираться в клуб задолго до назначенного часа, каждый хотел скорее услышать, какие богатства нащупала экспедиция в улуюльской земле, какое будущее обещает она этому обширному таежному краю.
   Максим с Зотовым задержались в пути. Пока они в доме Лисицына умывались и переодевались, прошло еще добрых полчаса.
   Максим торопил Зотова. Ему хотелось до начала собрания на несколько минут уединиться с сестрой и рассказать ей о важных новостях. Но Зотов, словно назло ему, не торопясь, причесывался перед зеркалом, тщательно завязывал галстук, чистил на крыльце щегольские туфли.
   Максим ждал, не раздражаясь его медлительностью, и с добродушной улыбкой думал: «Хочет нравиться Марише. Ну и пусть! Желаю и ему и ей счастья, как самому себе».
   Видя, что народ прибывает с каждой минутой, Марина с беспокойством посматривала на двери. «Где же Максим с Андрюшей? Неужели задержались в пути? Обещали прибыть еще утром».
   Увидев их, Марина бросилась навстречу, подала правую руку Максиму, левую – Зотову. Она была во всем белом. Белый цвет очень молодил ее, как бы подчеркивая ее врожденную кротость, врожденное изящество ее движений, чистоту и ясность ее души. Она была возбуждена, и это возбуждение придавало всей ее аккуратной фигуре, выражению нежного, но серьезного лица особую прелесть.
   Максим окинул взглядом продолговатый зал клуба. В первом ряду он увидел льновода Дегова, Лисицына и Артема. Брат о чем-то увлеченно разговаривал со старыми улуюльскими партизанами, и Максим подумал: «Секретарь райкома не дремлет! Вероятно, решил Артем вернуть их к былой дружбе. Ну-ну, пробуй, авось и получится. Больше ладу – больше проку в работе, больше веселья в жизни». На противоположном конце зала, в уголочке, Максим заметил Ульяну и Краюхина. Они так были заняты чем-то своим, что казалось, ничего не замечают вокруг. «Эти счастливы, счастливы, как никто», – пронеслось у него в голове. И в тот же миг, подобно вспышке, предстала перед его мысленным взором картина: высокая стройная девушка с характерными черными бровями страстно просит его помочь уехать в Улуюлье. Она, может быть, и не подозревает, что он знает о главном побуждении, которое влечет ее в тайгу. Ее нет здесь… Она бежала отсюда, не обретя счастья, к которому стремилась. Где она? Что с ней? Может быть, она все еще терзается в тоске и горе, а может быть, новая вспышка любви зарубцевала ее раны? Молодость! Всесильная молодость, очарование и всю бесценность которой не понимаешь, но охватываешь до конца, пока сам молод! А когда все это становится тебе ясным во всех своих бесчисленных измерениях, ты уже, увы, далеко-далеко отошел от молодости, и нет ни сил, ни средств, ни возможностей, которые могли бы тебя вернуть назад.
   Нет, он не забудет ту девушку, он найдет ее, узнает, как идет ее жизнь. Узнает не ради пустого любопытства. Она уже вошла в тот широкий круг людей, которых он воспринимает как соучастников одного великого дела, как членов своей большой семьи, забыть которых, оставить которых без тепла собственного сердца немыслимо.
   Максим перевел взгляд и увидел еще одно знакомое лицо, обветренное на солнце и ветру, продымленное жаром таежных костров. Чернышев… А вон там дальше мелькнуло миловидное, с иронической улыбочкой на губах лицо Дуни. А кто там за ней? Да ведь это колхозный пасечник Платон Золотарев. А рядом с ним, опрятная и подобранная, как всегда, сноха Дегова, Ксюша. Но где же она, где она, его любовь, его ненаглядная, по народному выражению, его «судьба»?
   Марина заметила, что Максим ищет кого-то глазами. Она догадалась, кого он ищет. «Как сильно ему хочется увидеть ее», – подумала Марина, чувствуя стеснение в груди.
   – Настеньки нет, Максюша, – сказала Марина тихо и почти скорбно.
   – Почему нет? Она же должна приехать.
   – Она улетела, Максюша, три дня тому назад в Высокоярск. Случилась воздушная оказия. Самолет лесного управления приземлился в Мареевке. Ему было дано такое задание. А тут как раз приехала Настенька с Синего озера с образцами вод и грязей. И мы решили, что ты не очень будешь недоволен, если Настенька сама увезет образцы и немедленно сдаст их в лабораторию на исследование.
   Сестра смотрела на Максима виноватыми глазами.
   – Ей очень хотелось повидаться с тобой, Максюша. Но, сам понимаешь, воды могут потерять свои свойства, если их не сдать в лабораторию немедленно.
   – Ну что же, Мариша, делать? Раз так надо – пусть будет по-вашему… – Максим попытался улыбнуться, но сообщение сестры так сильно обескуражило его, что улыбка получилась вымученной.
   Но сестра и этим была ободрена.
   – Она уже прислала телеграмму, Максюша! Синеозерские ручьи и грязи обладают высокой радиоактивностью. Судя по телеграмме, Настенька в восторге от своих изысканий. Шлет тысячи приветов щедрой улуюльской земле.
   Максим сощурил глаза, взял сестру за руку.
   – Ну и хорошо, очень хорошо!.. Пройдем, Мариша, за сцену, на минуточку, поговорим немножко перед началом заседания.
   Марина пошла за Максимом, но, сделав два шага, задержалась.
   – Проходите вот сюда, вперед, Андрей Калистратович, – оборачиваясь, сказала она Зотову, который растерянно стоял у стены.
   Марина провела его к первой скамейке и усадила напротив стола, поставленного посредине маленькой клубной сцены.
   Максим уловил ее взгляд, когда она усаживала Зотова. Глаза ее были полны нежности.
   По ступенькам короткой лестницы Максим и Марина поднялись на сцену, прячась за собранной в гармошку занавесью, остановились.
   – Как у тебя, Мариша, все готово? – спросил Максим, глядя на сестру пристальным взглядом и стараясь попять, каково ее самочувствие.
   – Как будто все! Доклад я написала, учла работу отрядов. Все приглашенные съехались… Кроме одного… выбывшего совсем. С неделю тому назад отбыл из экспедиции Бенедиктин. Его отозвал телеграммой директор института Водомеров.
   – Вот оно что! С какой целью?
   – Вероятнее всего, для укрепления какого-нибудь слабого участка в работе института, – с усмешкой проговорила Марина. – Директор благоволит к Бенедиктину. Что же касается меня, я очень довольна. Легче дышится!
   – Директор благоволит, а как научный руководитель? Не переменился? – спросил Максим.
   – Вчера я получила письмо от Софьи Великановой. Она пишет мне часто и много. Нелегко ей дается разрыв с Краюхиным. Страдает!
   – Еще бы. Такие вещи бесследно не проходят.
   – И вот, Максюша, она пишет, что отец в великом гневе на Бенедиктина. Оказывается, тот попытался примазаться к открытию Краюхина.
   – Неужели?
   – Представь себе такую наглость! Но примазаться в таком деле не просто. Великанову нужны факты и доказательства относительно магнитной аномалии, а они только у Краюхина.
   – Может, поэтому его и вызвали?
   – Вполне возможно. Но он все равно выплывет. Великанова он припугнет фронтом, своим партийным билетом, а Водомерова расположит подобострастием и преданностью… В крайнем случае он станет перед руководством института на колени и выпросит пощаду, а выпросив ее, вскоре обернет против тех, кто ему даровал ее.
   – И все-таки нелегко ему будет, Мариша. Время таких субъектов в науке кончается.
   – Разреши, брат мой, с тобой не согласиться. На наш век таких субъектов хватит!
   – Ну, как знаешь, а только, по-моему, Бенедиктину будет дальше куда труднее! Вот-вот в твоем институте произойдут большие перемены.
   Марина посмотрела брату в глаза вопрошающе и нетерпеливо.
   Максим приблизился к ней и, оглянувшись в сторону Зотова, тихо сказал:
   – Возглавить ваш институт, Мариша, намеревается Зотов. Но, чур, это пока секрет!
   Максим приложил палец к губам, а Марина вспыхнула, чувствуя легкое головокружение.
   – Улуюлье зажгло и покорило Андрюшу. Он видит, что здесь есть где приложить силы. И только одно беспокоит его, Мариша, – это ты. – Максим опустил глаза, стараясь не замечать смущения и радости, охвативших сестру.
   Доверительно взяв Максима за руку, тяжело дыша, глядя на брата лучащимися глазами, в которых в эту минуту было ликование и стыд, Марина прошептала:
   – Может быть, ты осудишь меня, Максюша… Столько прошло лет! И больно мне, и на сердце мятежно, но перед тобой не скрою: люблю его, как девчонка… Ой, мамушка моя родная!.. Седых волос на голове не пересчитать… а люблю!..
   Марина задохнулась от волнения, припала головой к плечу брата.
   Максим чувствовал, как дрожат пальцы ее горячих рук.
   – И знаешь, Мариша, нехорошо сводничать, а все-таки не могу от этого удержаться: Андрюша признался мне вчера, что никого он так не любил, как тебя… Да ведь и раньше он не скрывал этого! Жизнь только все время вас как-то растаскивала в разные стороны. И вот, чую я, что будет у тебя наконец большое счастье.
   – За все муки мои мученические, Максюша, я заслужила это…
   – Я буду рад за вас. И за тебя и за Андрюшу. Умница он! И сердце у него благородное, доброе… Э, а народу-то поднабралось, Мариша! Как по-твоему, не пора начинать?
   – Дай мне, Максюша, пять минуток побыть наедине. Так все это необычно, и так я волнуюсь… Сердце готово вырваться.
   – Ну-ну, успокойся… И начинай! Начинай твердо, спокойно, уверенно. Помни: мы люди таежной закваски, нам не пристало терять голову ни в какой обстановке.
   Максим ласково похлопал сестру по плечу, улыбнулся своей сдержанной умной улыбкой, не торопясь спустился в зал и сел рядом с Зотовым.
   Марина проводила его неотрывным взглядом. Слова брата и в особенности его спокойствие, его улыбка, говорящая, что он все, все понимает, быстро вернули ее душе ясность и спокойствие.
   Марина ушла за сцену, забилась в уголок и, пользуясь светом маленького оконца, долго и придирчиво смотрела на себя в круглое зеркальце, вынутое из сумочки, заменявшей ей часто портфель. Нет, она поистине была хороша, осененная светом своего любящего и истосковавшегося по любви сердца.
//-- 2 --//
   Марина вышла на сцену твердым шагом, громко пристукивая высокими каблучками. На побледневшем лице ее не было и тени волнения, хотя пальцы прилипали к листкам доклада, а сердце колотилось под самым горлом. Подняв голову и кинув взгляд в переполненный зал, она увидела только Андрея Зотова, только его устремленные к ней глаза – родные глаза, отражавшие всю его душу, весь водоворот чувств, несущихся подобно стремительному потоку. Как невыразимо дорого было ей это, может быть, неповторимое выражение его строгих глаз! О многом они уже сказали друг другу в те короткие встречи, которыми жизнь одарила их в последние дни, но слова, никакие слова не могли передать того, что нес ей этот нескончаемый свет его взора. «Он беспокоится, очень беспокоится за тебя… Он смотрит на тебя с восхищением… Он любит тебя еще больше, чем любил тогда, в твоей далекой юности». Ей казалось, что кто-то посторонний шепчет ей это, но на сцене она была одна, и все, что она слышала сейчас как бы со стороны, было голосом ее собственной души. Она вдруг вздрогнула, вскинула свою аккуратно причесанную голову, с испугом подумала о том, что она стоит здесь давным-давно и ее безмолвие уже удивляет собравшихся.
   – Давайте начинать, товарищи, – преодолевая волнение, с хрипотцой в голосе сказала Марина. Она помолчала, развела руками, простодушно добавила: – Наверное, президиум полагается. Что же за собрание без президиума?
   В зале засмеялись, захлопали в ладоши. Еще больше смущенная смехом и своей неумелостью вести такие дела, она неуверенно предложила:
   – А если так, товарищи, решим: тут у нас находятся руководители из Москвы, из Высокоярска, из района. Пусть они займут места за этим столом.
   – Пусть!.. Просим! – закричали со всех сторон.
   Снова в клубе раздался дружный всплеск аплодисментов.
   Увидев, что на сцену идут ее братья, Андрей Зотов, председатель райисполкома Череванов, Марина беспомощно положила руки на грудь и раскаивавшимся тоном сказала:
   – Ну что же это я наших-то, мареевских, руководителей забыла?! Как нехорошо! Простите, товарищи Изотов и Севастьянов, и подымайтесь сюда. Просим!
   И опять в клубе захлопали, на этот раз с особенной силой. Возможно, что растерянность и неловкость Марины у кого-то вызвала усмешку, неудовольствие или еще какое-нибудь подобное чувство, но Зотова все происшедшее растрогало и взволновало еще больше. Марина… Вот она и была во всем, во всем такой искренней, простой, бесхитростной, какой увидели ее люди, какой увидел ее он, Андрей Зотов.
   Он шел на сцену вслед за Максимом, видя перед собой только ее, Марину, думая в эту минуту только о ней: «Неужели я мог бы и дальше жить на земле, не ощущая того света, который она источает каждой частичкой своего существа? Нет, это невозможно, эго нелепо… я оставался бы самым несчастным из всех несчастных… А сейчас я счастливейший в мире!.. Столько лет не верил в себя, уходил от нее, а она ждала… Как все необычно и просто! Давно ли я убеждал себя, обитая в холостяцкой квартире в Москве, что время любви миновало, что пора любви – юность, и только юность… А вот и пора зрелости – это тоже пора любви!.. Сегодня же надо сказать ей, что быть в разлуке дальше нельзя, нет смысла. Да, да, сегодня же!..»
   Зотов обошел стол, сел с левой стороны сцены, зная, что отсюда ему будет хорошо видно Марину, когда она встанет за легкую, крашенную охрой простенькую трибуну. Он смотрел на нее, не сводя глаз. В первые минуты ее доклада, посвященного предварительным итогам работы экспедиции в летние месяцы, Зотов слушал рассеянно, с трудом улавливая, о чем она говорит. Он был поглощен своей думой: «Да, да, сегодня же скажу ей, что мы должны быть вместе».
   Максим, сидевший с правой стороны сцены, бросал на Зотова пристальные, изучающие взгляды. Он очень хорошо знал Зотова и умел угадывать его чувства. Устремленные на Марину глаза Андрея, отсутствующее выражение его бледного лица насторожили Максима. «Андрюша парит на крыльях любви», – с доброй усмешкой подумал Максим. Он вынул из кармана кителя записную книжку и быстро написал; «Андрюша, не забыл ли ты о нашей договоренности? После доклада Марины – твое слово. По-моему, людям будет крайне интересно послушать о всех наших размышлениях относительно Улуюльского комплексного района».
   Зотов прочитал записку, поднял голову и, наконец что-то вспомнив, посмотрел на Максима и кивнул ему. С этой минуты его внимание воспрянуло: теперь он не только видел Марину, но и слушал ее, понимал смысл ее слов.
   Целый час Марина рассказывала о работе экспедиции. Ничто, даже самое незначительное событие, не осталось неупомянутым. «Сегодня это практически ничего еще не значит, но завтра из этого может вырасти открытие» – так охарактеризовала она некоторые детали исследований, в частности записку техника Серошевского об уваровском угле, найденную в архиве Софьей Великановой.
   Когда Марина заговорила о ценнейших данных, принесенных в экспедицию Мареем Добролетовым, Максим встал и громко сказал:
   – Я предлагаю товарищи, почтить вставанием память этого необыкновенного человека!
   Все в зале поднялись и с минуту стояли молча, опустив головы и не шевелясь.
//-- 3 --//
   Зотов подошел к трибуне.
   В коричневом костюме столичного покроя, золотистоволосый, высокий, в очках, он производил впечатление человека строгого, неприступного и далекого от повседневной жизни простых людей. В зале все почти знали, что Зотов происходил из крестьян Высокоярской области, и с тем большим интересом рассматривали его.
   Возможно, от этих взглядов, а скорее от сознания того, что он выступает перед земляками, среди которых в роли обычного колхозника или рабочего мог бы оказаться и он, сложись его жизнь иначе, Зотов почувствовал сильные толчки в груди. Он намеревался сразу говорить о деле, но какое-то новое чувство, ворвавшееся в душу, изменило его намерения.
   – Дорогие товарищи, дорогие мои земляки! Вы, может быть, не все знаете, что я, московский профессор, вовсе не москвич, я ваш земляк, высокоярский житель. Мне так приятно выступать здесь перед вами, что нет слов, чтоб выразить радость от встречи с вами!..
   В зале раздались такие громкие аплодисменты, что в клубных окнах зазвенели стекла. В один миг этот строгий и чужой человек словно преобразился, стал проще, доступнее, понятнее.
   – Спасибо тебе, товарищ Зотов, что не забываешь родную землю! – крикнул с места Лисицын.
   Новый шквал аплодисментов покрыл слова охотника.
   Зотов склонил голову и с минуту не мог говорить, перебарывая спазмы, сжимавшие горло.
   Высокоярск! Высокоярская область! Это не один человек, а весь край, вся земля его отцов говорит ему спасибо! Скажи ему кто-нибудь год тому назад, что Сибирь так сильно и властно захватит его, он никому не поверил бы. Московская жизнь с ее размеренным укладом казалась навсегда неизменной. А теперь разве он сможет жить помимо интересов этих людей? Разве он может остаться безучастным к их жизни, к их борьбе?
   – В проблеме освоения природных богатств Улуюльского края позвольте осветить мне две стороны, – сказал Зотов сдавленным, еще не окрепшим голосом.
   В конце зала кто-то закашлял, но на него зашикали со всех сторон, и кашель мгновенно умолк.
   – Первая сторона – Улуюлье сегодня. – Зотов продолжал громким, отчетливым голосом, чувствуя на себе заинтересованные взгляды людей. – Улуюлье сегодня – это малоизученный малонаселенный, малоосвоенный край. Все, что сделала экспедиция научно-исследовательского института, о чем здесь подробно доложила Марина Матвеевна, это лишь начало. Но начало удачное, многообещающее, требующее самого внимательного отношения к себе. После такого начала никто не имеет права ни прекратить исследования Улуюлья, ни отложить их даже на самое короткое время. Улуюлье стало на повестку дня в жизни Высокоярской области, оно станет завтра на повестку дня в жизни страны.
   Одно очевидно и бесспорно: темпы исследования Улуюлья должны быть ускорены, а размах исследований во много раз увеличен. Улуюльская комплексная экспедиция должна быть преобразована из экспедиции научно-исследовательского института в Государственную комплексную экспедицию, оснащенную по последнему слову техники. Это основная рекомендация, которую я, как уполномоченный Центрального Комитета партии, внесу по возвращении в Москву в соответствующие органы.
   И тут случилось неожиданное. Люди вскочили со своих мест и не меньше пяти минут хлопали в ладоши, хлопали увлеченно, с просиявшими лицами, с горящими, возбужденными глазами.
   Зотов выждал, когда смолкнут аплодисменты, и продолжал:
   – Без широкого, всестороннего изучения Улуюлья невозможно правильно использовать природные богатства края. Огромное поле деятельности отводится нашей науке. Она должна сказать свое веское слово.
   Итак, начало положено. Вы знаете, что начало во всяком деле самое трудное. Сегодня мы имеем полное основание сказать большое спасибо всем товарищам, которые наперекор утвердившемуся мнению о бесперспективности Улуюлья пришли сюда и, на свой риск и страх начав исследование края, за короткое время в корне изменили взгляд на Улуюлье. Честь и хвала им, товарищи!
   Зотов помолчал, перелистал странички записной книжки и, повышая голос и этим подчеркивая важность своей мысли, сказал:
   – Вторая сторона – Улуюлье в будущем. Уже теперь, в самом начале исследований Улуюльского края, очевидно, что этот край необычайно богат, многосторонне богат. Улуюлье – это щедрый дар природы. Вкратце очерчу главные сокровища Улуюлья с некоторым заглядом вперед. Думаю, что в своем прогнозе не ошибусь.
   Энергетика. Она развернется на базе огромных гидроресурсов рек Большой и Таежной. Предполагаю, что в будущем здесь построят не меньше трех крупных гидростанций: первую – в районе Мареевки на реке Большой, вторую – в нижнем течении Таежной и третью – в верховьях Таежной.
   Топливо. Есть основания считать, что каменные угли в районе Уваровки являются северным продолжением мощного угольного бассейна, расположенного в соседней области. Таким образом, Улуюлье может стать топливной базой.
   Металлы. Уже доказано, что Улуюлье располагает металлическими ископаемыми. Будем думать, что Улуюлье даст нам не только железную руду, но и окажется щедрым на месторождения редких металлов.
   Лес. Его запасы колоссальны. Они обеспечат потребности лесной и лесообрабатывающей промышленности, а также благодаря наличию кедровых лесов позволят иметь в Улуюлье хорошее охотопромысловое хозяйство со всеми его новейшими формами.
   Сельское хозяйство. Плодородные, обширные земли Улуюлья дают полное основание развить здесь многоотраслевое сельскохозяйственное производство.
   Транспорт. Его рост во всех видах будет продиктован интересами развития Улуюлья.
   Наконец, нельзя не упомянуть об улуюльских источниках, обладающих большой целительной силой. В будущем Улуюлье не только край высокоразвитого промышленного и сельскохозяйственного производства, но и новая на карте нашей страны здравница.
   Природные богатства Улуюлья позволяют подойти к их освоению комплексно, с учетом интересов самых различных сторон народного хозяйства. У нас есть все для того, чтобы Улуюльский комплексный район из мечты стал реальностью.
   Зотов закрыл записную книжку и, поглядывая на Максима и Марину, пошел на свое место.
   Максим поднялся и, не выходя к трибуне, громко, так, чтобы слышали все, с улыбкой сказал:
   – Замечательную картину будущего Улуюльского края нарисовал, товарищи, наш земляк профессор Зотов. Ей-богу, умирать не захочется!
   – А мы и не собираемся умирать, Максим Матвеич, раз такие дела начались! – весело откликнулся Лисицын.
   В зале засмеялись, заговорили, и Марина поспешила объявить перерыв.
//-- 4 --//
   В конце ноября газета «Высокоярская правда» опубликовала на первой полосе вместо передовой набранное крупным шрифтом информационное сообщение. В сообщении говорилось:
   «На днях в Высокоярске состоялся расширенный пленум областного комитета Коммунистической партии. Пленум обсудил доклад М.М. Строгова “О перспективном развитии Улуюлья и задачах областной партийной организации”. В обсуждении доклада М.М. Строгова приняли участие: профессор З.Н. Великанов, секретарь Притаежного райкома партии А.М. Строгов, секретарь Новоюксинского райкома партии Д.З. Якушкин, директор Высокоярского научно-исследовательского института профессор А.К. Зотов, бригадир охотничьей бригады мареевского колхоза “Сибирский партизан” М.С. Лисицын, начальник Государственной улуюльской комплексной экспедиции инженер А.К. Краюхин, председатель Притаежного райисполкома П.П. Череванов, заведующая биологическим сектором Высокоярского научно-исследовательского института М.М. Строгова, сотрудник Государственной улуюльской комплексной экспедиции А.Ф. Чернышев, заместитель председателя облисполкома В.Г. Васильев, профессор Л.И. Рослов, ответственный редактор газеты “Высокоярская правда” В.К. Филин, управляющий трестом “Высокоярсклес” С.С. Плучевский, председатель облисполкома И.М. Соломин, секретарь Высокоярского горкома партии Я.М. Гаврилов, секретарь обкома ВЛКСМ П.С. Павлухин.
   Пленум принял по обсужденному вопросу развернутое решение.
   Пленум рассмотрел также организационный вопрос. В связи с переходом на другую работу и выездом за пределы области пленум освободил И.Ф. Ефремова от обязанностей первого секретаря обкома партии.
   Пленум избрал первым секретарем Высокоярского обкома товарища Строгова Максима Матвеевича».

   И снова на Улуюлье надвигалась зима. День и ночь безостановочно сыпал мягкий пушистый снег. Озера и реки покрылись толстой ледяной коркой. В предрассветный морозный час гулко ухала промерзшая земля. Стаи птиц и стада зверей в поисках корма кочевали по занесенной снегом, притихшей тайге. Все, все на улуюльской земле происходило так, как и год, и десять, и сто лет назад. И только люди не могли и не хотели повторять прожитого. В безбрежном океане жизни они прокладывали новые, никем еще не изведанные пути.

1949–1959 гг.
Иркутск – Томск – Москва

Георгий Марков Соль земли

Книга первая

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Книга вторая

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Георгий Марков
Соль земли