Маргарет Митчелл
Унесенные ветром. Том 2

ЧАСТЬ IV

Глава 31

   Стоял холодный январский день 1866 года. Скарлетт сидела в кабинете и писала письмо тетушке Питти, в десятый раз подробно объясняя, почему ни она, ни Мелани, ни Эшли не могут вернуться в Атланту. Она торопилась, прекрасно понимая, что тетя Питти прочтет лишь самое начало и тут же возьмется за ответ, жалобно причитая, что ей так страшно жить одной!
   Руки у нее замерзли; отложив перо, Скарлетт потерла озябшие пальцы и поглубже зарылась ногами в старое одеяло. Подошвы ее туфель совсем износились, она залатала их кусочками ковра, чтобы не касаться пола голыми ступнями, но это не спасало от холода. Утром Уилл отправился в Джонсборо подковать лошадей. Скарлетт с мрачной усмешкой подумала, что дела совсем плохи, раз уж приходится заботиться о подковах для лошадей, когда люди ходят босиком, как дворовые псы.
   Она снова взялась за перо, но тут же отложила его, заслышав шаги Уилла у черного хода. Его деревянная нога простучала в холле и затихла у двери в кабинет. Скарлетт немного выждала, но Уилл так и не появился. Тогда она сама позвала его. Уилл вошел и остановился, глядя на нее. Уши у него горели от холода, рыжеватые волосы растрепались, на губах играла легкая, чуть насмешливая улыбка.
   – Сколько у вас, мисс Скарлетт, наличных денег? – спросил он.
   – Ты что же это, Уилл, хочешь на мне жениться по расчету? – притворно рассердилась Скарлетт.
   – Нет, мэм. Просто мне надо знать.
   Она вопросительно посмотрела на него. Уилл не выглядел озабоченным – впрочем, озабоченным он не выглядел никогда, – но Скарлетт почувствовала: случилось что-то недоброе.
   – У меня осталось еще десять долларов золотом из денег янки, – ответила она.
   – Что ж, мэм, этого не хватит.
   – Для чего не хватит?
   – Чтоб заплатить налоги.
   Он доковылял до камина, наклонился и протянул к огню покрасневшие от холода руки.
   – Налоги? – переспросила Скарлетт. – Уилл, побойся бога! Мы уже уплатили все налоги.
   – Да, мэм. Но они говорят, этого мало. Я сегодня в Джонсборо узнал.
   – Ничего не понимаю, Уилл. О чем ты?
   – Мисс Скарлетт, мне, конечно, жаль вас тревожить, у вас и без того забот хватает, но я обязан сказать. Говорят, заплатить вам нужно много больше, чем уже уплачено. Налог на Тару подняли до небес, уж поверьте мне, это самый высокий налог во всем округе.
   – Но не могут же они заставить нас заново платить налог, когда мы уже уплатили все сполна!
   – Мисс Скарлетт, вы не часто бываете в Джонсборо, и это даже хорошо. Теперь там не место для леди. А вот если б бывали, тогда знали бы, что там сейчас всем заправляет кучка мерзавцев: республиканцы с прихлебателями да «саквояжниками». Они бы вас до чертиков разозлили. А еще нефы нагличают, белых господ с тротуаров спихивают и…
   – Да, но при чем тут наши налоги?
   – Как раз к тому и веду, мисс Скарлетт. Эти мошенники, уж не знаю почему, решили взвинтить налоги на Тару, будто с нее тысячу кип хлопка получить можно. Я, как прослышал это, сразу кинулся собирать сплетни по салунам и вот что узнал: кто-то хочет купить Тару за гроши, когда ее за долги на шерифских торгах выставят, если вы новый налог не уплатите. А что уплатить вам не по силам, это всем хорошо известно. Не знаю только, кто именно зарится на Тару, не сумел выяснить. Но, думаю, Хилтон – тот трусливый тип, что женился на мисс Кэтлин, – знаете: уж больно недобро он смеялся, когда я его расспрашивал.
   Уилл опустился на диван и принялся растирать обрубок ноги. По холодной погоде культя ныла, а ходить на плохо обитом деревянном протезе было тяжело. Скарлетт уставилась на него в ярости. Как он может так спокойно рассуждать о потере Тары? Продажа с молотка? А им всем куда прикажете деваться? Отдать Тару в чужие руки? Нет, об этом даже думать нельзя!
   Скарлетт так увлеклась возрождением Тары, что и думать забыла о происходящем вокруг. Если надо было съездить по делам в Джонсборо и Фейетвилл, она отправляла туда Уилла или Эшли, а сама совсем перестала выезжать из поместья. И точно так же, как раньше она не слушала разговоров отца о готовящейся войне, так и сейчас пропускала мимо ушей все, что Уилл и Эшли говорили о начале Реконструкции.
   Конечно, она знала, что прихлебатели – это южане, ради выгоды переметнувшиеся к республиканцам, а «саквояжники» – небогатые янки, подобно стервятникам слетевшиеся на Юг после капитуляции, уместив все свои пожитки в один ковровый саквояж. Ей уже доводилось несколько раз сталкиваться с Бюро содействия свободным гражданам, и опыт оказался не из приятных. Еще она слыхала, будто некоторые негры стали слишком нахальными, но у нее это в голове не укладывалось: за всю свою жизнь Скарлетт не видела ни одного нахального негра.
   О многих вещах Эшли и Уилл сговорились ей не рассказывать. Реконструкция лишь усугубила беды, принесенные войной, однако мужчины решили умалчивать в домашних разговорах о наиболее тревожных деталях. А Скарлетт если изредка и прислушивалась к их разговорам, у нее все равно в одно ухо влетало, а из другого тут же вылетало.
   Она слышала, например, слова Эшли о том, что к Югу относятся как к завоеванной территории и что политикой завоевателей движет в основном месть, но решила, что ее это совершенно не касается. Политика – это для мужчин. Уилл тоже как-то раз говорил, что Север ни за что не даст Югу подняться из руин. Что ж, подумала Скарлетт, мужчины вечно забивают себе голову всяким вздором. А что до нее самой, считала Скарлетт, раз уж янки не удалось побить ее однажды, значит, это им не удастся и теперь. Главное – работать как вол и выбросить из головы глупости о правительстве янки. В конце концов, война-то кончилась!
   Скарлетт даже не догадывалась, что правила игры изменились и что честным трудом теперь нельзя заработать ни цента. По сути, Джорджия оказалась на военном положении. Янки разместили свои войска по всей ее территории, Бюро содействия свободным гражданам творило произвол и повсеместно устанавливало удобные себе правила.
   Бюро, созданное федеральным правительством для трудоустройства праздношатающихся и бунтарски настроенных бывших рабов, тысячами переселяло их с плантаций в поселки и города. Бюро обеспечивало их едой, пока они бездельничали, и настраивало их против бывших хозяев. В местном представительстве Бюро главным был Джонас Уилкерсон, бывший управляющий Джералда, а в помощниках у него ходил Хилтон, муж Кэтлин Калверт. Эти двое усердно распространяли слухи, будто южане и демократы выжидают удобного случая, чтобы снова сделать негров рабами, и что единственный шанс избежать нового рабства – встать под защиту Бюро и республиканской партии.
   Уилкерсон и Хилтон внушали неграм, что те якобы ничем не хуже белых и что будто бы вскоре будут разрешены браки между черными и белыми, а собственность их бывших владельцев поделят, и каждый негр получит по сорок акров земли и мула в придачу. Они поддерживали недовольство среди негров историями о жестокости белых хозяев, и старые добрые отношения между рабами и их хозяевами уже стали вытесняться ненавистью и подозрениями.
   В своей работе Бюро опиралось на поддержку военных, а военные издавали множество противоречивых указов о том, как следует себя вести жителям завоеванных территорий. Под арест можно было попасть даже за непочтительное отношение к чиновникам Бюро. Были изданы военные указы о школах, о чистоте и порядке, о том, какие следует носить пуговицы на сюртуках, о торговле предметами потребления и практически обо всем на свете. Уилкерсон и Хилтон получили право вмешиваться в любые сделки Скарлетт и назначать собственные цены на все, что она захотела бы продать или поменять.
   К счастью, Скарлетт почти не приходилось сталкиваться с этими проходимцами: Уиллу удалось ее убедить, что ей лучше заниматься плантацией, а с торговыми делами он прекрасно справится сам. Со свойственной ему мягкостью Уилл уже уладил без ведома Скарлетт много подобных трудностей. При необходимости он умел ладить и с прихлебателями, и с янки. Но новая проблема оказалась ему не по зубам. О повышении налогов и угрозе потерять Тару Скарлетт следовало дать знать немедленно.
   Глаза Скарлетт яростно вспыхнули.
   – Чертовы янки! – воскликнула она. – Мало того, что они вытрясли из нас все и довели до нищеты, так теперь еще и этих подлецов натравили?
   Война закончилась, объявлен мир, а янки все еще могут ограбить ее, уморить голодом, выгнать из собственного дома. И до чего же она была глупа, полагая, что нужно лишь продержаться до весны, а все остальное уладится само собой. Сокрушительная новость, принесенная Уиллом, пришлась на самую тяжелую пору и стала последней каплей: весь год Скарлетт работала не разгибая спины, жила одной лишь надеждой и вот – дождалась.
   – Ох, Уилл, а я-то думала, война кончилась, а с ней и все наши беды!
   – Нет, мэм. – Он поднял свое простодушное деревенское лицо с лошадиной челюстью и посмотрел ей прямо в глаза. – Наши беды только начинаются.
   – Сколько же они хотят с нас еще налогов?
   – Триста долларов.
   Ее будто оглушили. Три сотни долларов! Все равно что три миллиона.
   – Но как же, – беспомощно забормотала она, – как же… мы должны как-нибудь достать эти триста долларов.
   – Да, мэм, а еще радугу и луну в придачу.
   – Но, Уилл! Они ведь не могут продать Тару. Как же…
   Его светлые и обычно кроткие глаза вспыхнули такой ненавистью и горечью, что Скарлетт даже оторопела: ничего подобного она от него не ожидала.
   – Не могут? И могут, и продадут, да еще и удовольствие получат! Мисс Скарлетт, наш край попал в самое пекло, извините за выражение. Эти «саквояжники» и прихлебатели имеют право голоса, а мы, демократы, – нет. Ни один демократ в этом штате не может голосовать, если в шестьдесят пятом в налоговых книгах за ним числилось больше двух тысяч долларов. В черный список попадают и ваш па, и мистер Тарлтон, и Макрей, и Фонтейны. Кто во время войны служил в чине полковника, тоже голосовать не может, а в нашем штате, мисс Скарлетт, бьюсь об заклад, полковников больше, чем во всей остальной Конфедерации. И кто состоял у правительства Конфедерации на службе, тоже без голоса, стало быть, выпадают все от нотариусов до судей, они теперь все по лесам прячутся! Янки хитрые: так устроили эту свою присягу на верность, что любой, кто до войны был хоть кем-то, сейчас голосовать не может. Словом, отмели всех, кто с мозгами, образованных и богатых.
   Я-то, конечно, мог бы голосовать, кабы принял эту чертову присягу. Денег у меня в шестьдесят пятом не было, полковником я уж тем более не был и вообще никем. Да только не стану я им присягать. Ни за что на свете! Вот вели бы себя янки достойно, я бы присягнул, но теперь – ни за что. Можете включать меня в Союз, но подстраиваться под него я не стану. Не стану я им присягать, даже если меня навек лишат права голоса… а вот такой слизняк, как Хилтон, – он голосует, и проходимцы вроде Джонаса Уилкерсона, да белая шваль вроде Слэттери, да отщепенцы Макинтоши – они могут голосовать. И они теперь всем заправляют. Захотят удушить дополнительными налогами – они хоть дюжину на вас навесят. Захочет негр белого убить – пожалуйста! Его за это не повесят. Или же… – Уилл умолк, смешавшись, и оба они вспомнили, что случилось с белой женщиной на уединенной ферме неподалеку от Лавджоя. – Эти черномазые теперь могут делать с нами все, что им в голову взбредет, Бюро свободных граждан и солдаты поддержат их, а мы ни в выборах поучаствовать не можем, ни поделать ничего.
   – Выборы! – воскликнула Скарлетт. – Выборы! Да разве выборы могут что-то изменить, Уилл? Мы ведь о налогах говорим… Уилл, всем известно, что Тара – отличная плантация. Мы могли бы заложить ее, и нам хватит денег уплатить налог.
   – Вот умная вы женщина, мисс Скарлетт, а рассуждаете порой как самая что ни на есть дурочка. Кто даст вам денег под имущество? Кто, кроме «саквояжников»? А они так и так пытаются отобрать у вас Тару! У всех есть земля. И всем земли не хватает. Нельзя отдавать землю.
   – У меня еще серьги с бриллиантами остались от янки. Мы могли бы их продать.
   – Мисс Скарлетт, неужто вы думаете, что у кого-то здесь есть деньги на сережки? У людей на мясные обрезки денег нет, где им думать о побрякушках! И если у вас есть десять долларов золотом, клянусь богом, вы богаче всех остальных.
   Снова повисла тишина. У Скарлетт было такое чувство, будто она бьется головой о каменную стену. Сколько же было за прошедший год таких каменных стен, которые ей пришлось пробивать головой?!
   – И что мы делать будем, мисс Скарлетт?
   – Не знаю, – пробормотала она и вдруг поняла, что ей все равно. Сил на эту новую стену уже не осталось. Скарлетт почувствовала, как от навалившейся усталости заломило кости. Зачем работать, бороться, изматывать себя, если в конце каждой битвы, словно издеваясь над тобой, уже поджидает поражение? – Не знаю, – повторила она, – но не говори об этом па. Это может его растревожить.
   – Не скажу.
   – Ты уже кому-нибудь сказал?
   – Нет, я сразу отправился к вам.
   Ну конечно, подумала Скарлетт, с плохими новостями все спешат прямо к ней, и она уже порядком устала от этого.
   – А где мистер Уилкс? Может, он предложит какой-нибудь выход. – Уилл устремил на нее свой кроткий взгляд. Как и в тот первый день, когда Эшли вернулся домой, она почувствовала, что Уиллу все известно.
   – В саду, колет дрова. Я слышал его топор, когда привязывал лошадь. Но денег у него уж точно не больше, чем у нас с вами.
   – Это еще не значит, что я не могу с ним поговорить, если захочу, не так ли? – огрызнулась Скарлетт, вскакивая и отбрасывая пинком обрывок старого одеяла.
   Уилл и бровью не повел, продолжая растирать озябшие руки у огня.
   – Вы бы шаль накинули, мисс Скарлетт. На дворе сыро.
   Но за шалью надо было подниматься наверх, а ей хотелось поскорее поделиться новостями с Эшли, и она выскочила в чем была.
   Хоть бы он был там один! С тех пор как он вернулся, ей ни минутки не удалось побыть с ним наедине. Рядом всегда был кто-то из домашних, вечно за его рукав цеплялась Мелани, словно желая лишний раз удостовериться, что он на самом деле вернулся. Этот жест счастливого обладания всякий раз рождал в душе у Скарлетт неистовый всплеск ревнивой злобы, несколько притихшей за те месяцы, когда она думала, что Эшли погиб. Теперь она твердо решила встретиться с ним наедине. На этот раз никто не помешает ей поговорить с ним с глазу на глаз.
   Скарлетт шла через сад. Голые ветви нависали над головой, ноги промокли в сырой траве. До нее доносился стук топора: Эшли обтесывал выловленные из болота бревна на колья для забора. Восстановление изгородей, которые янки с таким азартом спалили, требовало сил и времени. Все требовало и сил и времени, подумала она устало, и все это ей надоело, опостылело, бесило до чертиков. Ах, если бы Эшли был ее мужем, а не мужем Мелани, какое это было бы счастье – подойти к нему, опустить голову ему на плечо, расплакаться и переложить на него свою ношу: пусть сам улаживает все как знает.
   Она обогнула качающую ветвями на холодном ветру рощу гранатовых деревьев и увидела, как Эшли стоит, опираясь на свой топор, и отирает пот со лба тыльной стороной ладони. На нем были старые, износившиеся серые брюки и одна из рубашек Джералда – та самая, с кружевными манжетами, которую в старые добрые времена ее отец надевал только в суд да на пикник. Новому владельцу она оказалась явно коротка. Работа шла жаркая, и Эшли перебросил сюртук через ветку дерева. Когда Скарлетт подошла, он как раз устроил передышку.
   Увидев Эшли в обносках, с топором в руке, Скарлетт всем сердцем ощутила горячий прилив любви к нему и негодования на несправедливость судьбы. Больно было смотреть на Эшли – безупречно элегантного, не знающего забот Эшли, – одетого в лохмотья и занятого грубой работой. Его руки не созданы для тяжелой работы, а тело – для простой рабочей одежды. Ему на роду написано носить добротное сукно и тонкое белье, жить в богатом поместье и вести светские беседы с приятными людьми, играть на фортепиано и писать возвышенные, ничего не значащие стихи.
   Она не роптала, глядя на своего собственного ребенка в фартуке из мешковины, на своих сестер в старых, застиранных ситцевых платьях, мирилась с тем, что Уилл надрывается, как негр в поле, но видеть не могла, как мучается Эшли. Такая жизнь не для него, он слишком благороден и бесконечно дорог ее сердцу. Уж лучше самой колоть дрова, лишь бы не страдать, глядя, как этим занимается он.
   – Говорят, Эйб Линкольн начинал с колки дров, – сказал он, когда она подошла ближе. – Представляете, к каким высотам я могу подняться!
   Скарлетт нахмурилась. Он вечно подшучивал над их нелегким положением. Для нее же все имело важность и значение, поэтому его шуточки порой просто бесили ее.
   Без подготовки она в двух словах выложила все принесенные Уиллом новости, чувствуя облегчение с каждым словом. Наверняка Эшли что-нибудь придумает. Он не сказал ни слова, лишь накинул ей на плечи свой сюртук, заметив, что она дрожит.
   – Что ж, – прервала молчание Скарлетт, – не кажется ли вам, что нам нужно где-то раздобыть денег?
   – Да, – ответил он, – но как?
   – Это я вас спрашиваю, – ответила она с раздражением.
   Чувство облегчения от того, что она поделилась с ним своими трудностями, испарилось. Пусть он не знает, что делать, но почему не утешит ее, почему не скажет… ну хотя бы что-то вроде: «О, мне так жаль»?
   Он улыбнулся.
   – С тех пор, как я вернулся сюда после войны, мне приходилось слышать только об одном человеке, у которого водятся деньги. Это Ретт Батлер, – сказал Эшли.
   Неделю назад тетушка Питтипэт написала Мелани, что Ретт вернулся в Атланту с экипажем, парой отличных лошадей и полными карманами денег. Правда, она намекнула, что эти деньги достались ему нечестным путем, и поделилась предположением, о котором говорили по всей Атланте: Ретт каким-то образом присвоил мифические миллионы казны конфедератов.
   – Давайте не будем о нем, – отрезала Скарлетт. – Этот человек – подлец. Но что же будет с нами?
   Эшли опустил топор и отвел глаза. Казалось, его взгляд устремлен куда-то далеко-далеко, куда ей доступ закрыт.
   – Хотел бы я знать, – вздохнул он, – что станет не только с нами и с Тарой, а со всем Югом.
   Ей хотелось крикнуть ему: «К черту весь Юг! Что с нами будет?» – но она промолчала, ощутив новый прилив усталости. Нет, Эшли ей ничем не поможет.
   – В конце концов случится то, что каждый раз происходит при крушении цивилизации. Выживут умные и смелые, остальные отсеются. Зато нам выпало наблюдать Gotterdammerung… Это поучительно, хотя и не слишком приятно.
   – Что наблюдать?
   – Гибель богов. Увы, мы, жители Юга, и впрямь мнили себя богами.
   – Господи боже, Эшли Уилкс! Как вы можете нести чушь, когда отсев грозит именно нам!
   Казалось, безысходное отчаяние, прозвучавшее в ее усталом голосе, проникло ему в душу и вернуло его на землю: он с нежностью взял ее руки в свои, повернул ладонями кверху и посмотрел на мозоли.
   – Вот самые красивые руки, какие мне когда-либо доводилось видеть, – сказал он, легко прикасаясь к ним губами. – Они красивые, потому что сильные, и каждая мозоль – это медаль, Скарлетт, каждый волдырь – это награда за храбрость и бескорыстное, доброе сердце. Эти руки загрубели ради всех нас: вашего отца, девочек, Мелани, ребенка, негров и меня. Моя дорогая, я знаю, о чем вы думаете. Вы думаете: «Неисправимый и бестолковый идиот несет чушь о мертвых богах, когда живым людям угрожает опасность». Разве не так?
   Она кивнула, мечтая лишь о том, чтобы он вечно держал ее за руки, но он отпустил их.
   – И вы пришли ко мне, надеясь на помощь. А я ничем не могу помочь.
   Эшли с горечью посмотрел на топор и кучу бревен.
   – Мой дом разрушен, деньги пропали, а я ведь всегда принимал все это как должное, даже не задумываясь… Сейчас у меня нет ничего. Мне нет места в этом мире, а того мира, в котором я жил, больше не существует. Я ничем не могу помочь вам, Скарлетт. Я могу лишь смиренно учиться, чтобы в конце концов стать никудышным фермером. Но этим Тару не спасешь. Живя здесь за ваш счет, я прекрасно сознаю всю горечь сложившегося положения… да-да, Скарлетт, за ваш счет. Мне никогда не вернуть вам то, что по доброте душевной вы сделали для меня и моей семьи. С каждым днем я осознаю это все яснее. И с каждым днем все яснее вижу, насколько я бессилен перед обстоятельствами. С каждым днем мне все тяжелее принимать новую действительность, а все потому, что меня всегда преследовал этот проклятый страх перед реальностью как таковой. Вы понимаете, о чем я?
   Скарлетт кивнула. Она понятия не имела, о чем он говорит, но, затаив дыхание, ловила каждое слово. Впервые Эшли заговорил с ней о том сокровенном, что занимало его мысли в те самые минуты, когда он казался таким далеким. Она взволнованно затрепетала, словно в ожидании некоего откровения.
   – Мое нежелание смотреть в глаза неприкрытой реальности – это проклятие. До войны жизнь для меня была не более реальной, чем театр теней. Меня это устраивало. Мне не нравится, когда вещи обретают ясную форму. Я предпочитаю видеть мир слегка размытым и туманным. – Он замолчал и едва заметно улыбнулся, дрожа от холодного, проникающего под тонкую рубашку ветра. – Иными словами, Скарлетт, я трус.
   Разговор о тенях и туманных формах не имел для Скарлетт никакого смысла, а вот последние слова были сказаны на понятном ей языке. Это неправда, она-то знала. В нем не было трусости. Его стройное тело всеми своими благородными линиями говорило о стоявших за ним поколениях храбрых и отважных мужчин, к тому же Скарлетт знала все о его боевых заслугах.
   – Нет, это неправда! Разве трус мог бы вскочить на ствол орудия при Геттисберге и повести за собой людей? Разве сам генерал написал бы Мелани письмо о трусе? И…
   – Это не храбрость, – устало возразил Эшли. – Сражение – это как шампанское: одинаково ударяет в голову и трусам, и героям. Любой дурак может стать храбрецом в бою, когда выбор невелик: не будешь храбрым, быть тебе убитым. Я о другом. Моя трусость значительно хуже, чем если бы я бежал с поля боя, заслышав первые залпы орудий.
   Он говорил медленно и с трудом, словно каждое слово причиняло ему боль, казалось, он со скорбью в сердце слушает себя со стороны. Будь на его месте любой другой, Скарлетт презрительно пресекла бы подобные речи, приписав их ложной скромности и попытке напроситься на комплименты. Но Эшли, похоже, знал, о чем говорил, а в его взгляде читалось нечто непонятное: не страх, не сожаление, но обреченная покорность некоей силе – неизбежной и неодолимой. Зимний ветер дохнул холодом на ее промокшие лодыжки, и она снова задрожала, но скорее не от ветра, а от страха, порожденного словами Эшли.
   – Но чего же вы боитесь, Эшли?
   – Этому нет имени. Есть такие вещи, которые покажутся очень глупыми, если облечь их в слова. В общем, я боюсь того, что жизнь вдруг становится слишком реальной и приходится лицом к лицу сталкиваться со многими простейшими вещами. Нет, меня совсем не смущает, что приходится колоть дрова в грязи, но я против того, что за этим стоит. Для меня невыносима мысль о том, что красота прежней жизни, которую я так любил, утрачена навсегда. Скарлетт, до войны жизнь была прекрасна. Сколько в той жизни было блеска и очарования! Она была совершенна и безупречна, полна гармонии, как древнегреческое искусство. Возможно, такой она была не для всех. Теперь-то я это понимаю. Но для меня жизнь в Двенадцати Дубах была чудесной. И я принадлежал ей. Я был частью ее. И вот ее нет, а я не могу найти своего места в этом новом мире, и мне страшно. Теперь я понимаю, что в той старой жизни я наблюдал за игрой теней. Избегал всего, что не было туманным, – людей и ситуаций, которые оказывались слишком реальными, слишком живыми. Меня возмущало их вторжение. Вот поэтому я старался избегать и вас, Скарлетт. Вы тоже были слишком полны жизни, слишком реальны, а я был трусом, отдающим предпочтение теням и мечтам.
   – Но… но как же Мелли?
   – Мелани – нежнейшая из моих грез. Если бы не война, я так и прожил бы счастливым затворником в Двенадцати Дубах, довольствуясь наблюдением за тем, как жизнь проходит мимо, и никогда не становясь ее частью. Но с приходом войны передо мной предстала жестокая реальность. В моей первой битве – вы помните, это было при Булл-Ране – я впервые увидел, как друзей моего детства разрывает в клочья снарядами, услышал дикое ржание умирающих лошадей и впервые испытал ужас при виде скрюченных, истекающих кровью тел, убитых мной. Но это еще не самое страшное на войне, Скарлетт. Самое страшное, Скарлетт, это люди, с которыми мне приходилось жить. Всю жизнь я отгораживался от людей. Тщательно выбирал немногих друзей. И только война показала мне, что я жил в вымышленном мире, населенном придуманными мной людьми. Война показала мне, что представляют собой люди на самом деле, но не научила жить среди них. И, боюсь, мне никогда этой науки не постичь. Теперь я понимаю: чтобы содержать жену и ребенка, мне придется жить среди людей, с которыми у меня нет ничего общего. Вы, Скарлетт, берете быка за рога и поворачиваете, куда вам нужно. Но где же теперь мое место в жизни? Признаюсь, мне страшно.
   В его тихом голосе слышалась безысходная печаль. Скарлетт ничего не понимала и все же отчаянно цеплялась за отдельные слова, пытаясь уловить их смысл, но слова ускользали от нее, разлетались, как дикие птицы. Что-то мучило Эшли, что-то жестоко преследовало его, а она никак не могла понять, в чем дело.
   – Скарлетт, даже я сам не знаю, когда именно суровая правда предстала передо мной и заставила понять, что в моем любимом театре теней спектакль окончен. Возможно, как раз в первые пять минут битвы при Булл-Ране, когда упал на землю первый застреленный мной человек. Тогда я понял: все кончено, я больше не смогу быть просто зрителем. Неожиданно я сам оказался на сцене, сам получил роль, сам был действующим лицом и выполнял бессмысленные движения. Мой маленький внутренний мир исчез под давлением людей, чьих поступков и мыслей я не понимал, людей, с которыми у меня было не больше общего, чем с готтентотами. Они растоптали мой мир своими грязными сапогами, и не осталось ни единого уголка, куда я мог бы спрятаться, когда все вокруг становилось невыносимым. В тюрьме я думал: «Вот закончится война, и я смогу вернуться к прежней жизни, к прежним мечтам и снова буду наблюдать игру теней». Но, Скарлетт, пути назад нет. А та жизнь, что нам предстоит, что нас уже окружает… она еще хуже войны, хуже тюрьмы, а для меня даже хуже смерти… Как видите, Скарлетт, я наказан за свои страхи.
   – Но, Эшли, – проговорила она, утопая в зыбучих песках непонимания, – если вы боитесь, что мы будем голодать… нет… да нет же… о, Эшли, мы справимся, мы что-нибудь придумаем! Обязательно придумаем!
   На мгновение его взгляд вернулся к ней, в его огромных глазах, серых и блестящих, засветилось восхищение. Затем этот взгляд вдруг опять устремился куда-то вдаль, и Скарлетт с ужасом поняла, что думает он не о голоде. Они всегда походили на двух людей, говорящих на разных языках, но она так сильно любила его, что, когда он отгораживался от нее – вот как сейчас, – ей казалось, что теплое солнышко закатилось, оставив ее брести в одиночестве по холодной вечерней росе. Ей хотелось схватить его за плечи и обнять, заставить его почувствовать, что она живая женщина из плоти и крови, а не что-то такое, о чем он читал или мечтал. Если бы только она могла ощутить то единение с ним, то слияние, о котором мечтала с того далекого дня, когда он вернулся из Европы и улыбнулся ей, стоя на ступеньках Тары!
   – Голод – это, конечно, невесело, – заметил Эшли. – Знаю, мне самому приходилось голодать, но я не боюсь голода. Я боюсь столкнуться с реальностью, лишенной неторопливой прелести нашего старого мира, которого больше нет.
   В отчаянии Скарлетт подумала, что Мелани поняла бы все, о чем он говорит. Мелли и Эшли всегда говорили о подобных глупостях: о стихах, книгах, мечтах, о лунных лучах и звездной пыли. Он не боится того, что приводит ее в ужас: колик в пустом желудке, режущего холодного ветра, изгнания из Тары. Он теряется перед другим, совершенно неведомым ей страхом, перед чем-то, чего она и представить себе не может. Бог свидетель, чего еще можно бояться в этом изломанном мире, если не голода, холода и потери дома?
   А она-то думала, что стоит только вслушаться повнимательнее, как она все поймет и найдет ответ для Эшли.
   – О-о-о! – протянула Скарлетт голосом обиженного ребенка, который развернул красивую упаковку и ничего внутри не нашел. Уловив этот тон, Эшли печально улыбнулся, словно извиняясь.
   – Простите меня, Скарлетт, за такие разговоры. Я не смогу объяснить вам так, чтобы вы поняли, ведь вы не знаете, что такое страх. У вас львиное сердце, вы начисто лишены воображения, чему я очень завидую. Вы никогда не станете избегать реальности и никогда не ударитесь в бегство подобно мне.
   – Бегство!
   Из всего, что он сказал, это было единственное понятное ей слово. Ну конечно, как и она, Эшли тоже устал бороться и тоже хотел бежать. Ее дыхание участилось.
   – О, Эшли, – воскликнула она, – вы ошибаетесь. Я тоже хочу бежать. Я так устала от всего этого!
   От удивления его брови поползли вверх. Скарлетт лихорадочно схватила его руку.
   – Послушайте, – поспешно заговорила она, путаясь в словах, – честное слово, я страшно устала от этой жизни. Устала до смерти, просто сил нет. Не хочу больше все это терпеть. Я боролась за еду и деньги, полола сорняки и рыхлила землю, собирала хлопок и даже пахала, пока были силы. Эшли, поверьте мне, Юг мертв! Мертв! Янки, вольные негры и «саквояжники» заполучили все, а нам не осталось ничего. Эшли, давайте убежим!
   Он наклонил голову и пристально заглянул в ее пылающее лицо.
   – Да, давайте сбежим, бросим всех их! Я устала работать на других. О них кто-нибудь позаботится. Всегда есть кто-нибудь, кто позаботится о тех, кто не может сделать этого сам. Эшли, давайте сбежим вместе – только вы и я. Мы можем уехать в Мексику, мексиканской армии как раз нужны офицеры, мы будем счастливы там. Я бы работала для вас, Эшли. Я бы все для вас сделала. Я знаю, вы не любите Мелани…
   Он испуганно взглянул на нее и начал было говорить, но его слова потонули в потоке ее речи.
   – В тот день, помните, вы сказали, что любите меня больше, чем ее… вы ведь помните тот день? И я знаю, что вы не изменились! Все осталось как прежде, я же вижу. И вы только что сказали, что она всего лишь мечта… О, Эшли, давайте уедем! Я могла бы сделать вас таким счастливым! И еще, – злорадно добавила Скарлетт, – Мелани уже не сможет… доктор Фонтейн сказал, что у нее больше не будет детей, а я могла бы подарить вам…
   Он так крепко схватил ее за плечи, что ей стало больно и она замолкла, едва дыша.
   – Мы собирались забыть о том дне в Двенадцати Дубах.
   – Неужели вы думаете, что я могла забыть? А вы забыли? Сможете ли вы честно сказать, что не любите меня?
   Он сделал глубокий вздох и быстро проговорил:
   – Нет, я не люблю вас.
   – Вы лжете.
   – Даже если я лгу, – тихо, но грозно сказал Эшли, – это не подлежит обсуждению.
   – Вы хотите сказать…
   – Вы думаете, я смог бы уехать, бросив Мелани и ребенка, даже если бы я ненавидел их обоих? Разбить сердце Мелани? Оставить их жить на подаяние друзей? Скарлетт, да вы с ума сошли! Где ваше чувство долга? Неужели вы сможете бросить отца и сестер? Они под вашей опекой, и вы должны заботиться о них так же, как на мне лежит забота о Мелани и Бо, и неважно, устали вы или нет, они здесь, и ваш долг – помогать им.
   – Я могла бы бросить отца и сестер… я так устала от них… я больше не могу…
   Он наклонился к ней, и с замирающим сердцем она подумала, что вот сейчас он обнимет ее. Но вместо этого он потрепал ее по плечу и заговорил, словно успокаивал ребенка:
   – Я знаю, что вы очень устали. Вот потому-то вы и говорите такие вещи. Вы несете на себе ношу трех мужчин. Но я собираюсь помогать вам… я не всегда буду таким растяпой…
   – Если вы действительно хотите мне помочь, есть только один способ, – сказала она упрямо. – Увезите меня отсюда, давайте начнем новую жизнь на новом месте, дадим себе шанс быть счастливыми. Нас ведь ничто не держит здесь.
   – Ничто, – тихо возразил он, – кроме чести.
   Взглянув на него с недоумением и тоской, Скарлетт увидела словно впервые, как загибаются его густые ресницы, золотые, как спелая пшеница, как красиво сидит голова на его обнаженной шее, какие благородство и достоинство угадываются, несмотря на лохмотья, в его стройном, гордо выпрямленном теле. Их взгляды встретились. Она смотрела на него с неприкрытой мольбой, а его глаза были далеки, словно горные озера под серыми небесами.
   В отрешенном взгляде этих глаз она увидела гибель своей отчаянной мечты, своих безумных желаний.
   Внезапно ее охватила горечь, навалилась усталость, и, спрятав лицо в ладонях, она заплакала. Еще никогда Эшли не видел ее слез. Он даже подумать не мог, что женщина с таким сильным характером может заплакать. Его охватила волна нежности и раскаяния. Он торопливо обнял ее и принялся укачивать в своих объятиях, прижимая ее черную головку прямо к сердцу и шепча: «Дорогая! Моя храбрая девочка, не надо! Вы не должны плакать!»
   Он почувствовал, как она, словно по волшебству, меняется в его объятиях; в ее стройном теле пробудилось колдовское безумие, в зеленых глазах, устремленных на него, зажегся теплый и нежный огонек… Вдруг куда-то исчезла холодная зима. К Эшли снова вернулась весна – полузабытая, благоуханная весна, наполненная шепотом и шуршанием зелени, беспечностью и праздностью, беззаботные дни, когда желания молодости согревали его тело. Вдруг отпала горечь последних лет, он увидел алые трепещущие губы, обращенные к нему, и поцеловал их.
   В ушах у Скарлетт зашумело, словно кто-то приложил к ним морские раковины; сквозь этот шум она смутно различала быстрые гулкие удары своего сердца. Тело, казалось, таяло в его руках, они стояли целую вечность, слившись в объятиях, а его губы ненасытно и жадно целовали ее.
   Когда Эшли внезапно отпустил ее, Скарлетт ощутила такую слабость в коленях, что пришлось ухватиться за изгородь. Она подняла к нему пылающий любовью и торжеством взгляд.
   – Ведь ты любишь меня! Любишь! Скажи, признайся мне!
   Его руки все еще лежали на ее плечах, она чувствовала, как они дрожат, и упивалась этой дрожью. Она страстно потянулась к нему, но он удержал ее на расстоянии, замкнутость исчезла из его глаз, сменившись борьбой и отчаянием.
   – Нет! – сказал Эшли. – Не надо. Не говори ничего, а не то я возьму тебя прямо здесь, сейчас.
   Она улыбнулась в ответ горячей и страстной улыбкой, позабыв обо всем на свете, и лишь его поцелуй по-прежнему горел на ее губах.
   Вдруг Эшли принялся трясти ее и тряс до тех пор, пока черные волосы не рассыпались у нее по плечам, тряс, словно обезумев от гнева на нее… и на самого себя.
   – Мы не сделаем этого! – воскликнул он. – Говорю тебе, мы этого не сделаем!
   Ей показалось, что он сломает ей шею, если тряхнет еще раз. Волосы падали ей на глаза, она стояла как оглушенная. Потом она вырвалась из его рук и пристально посмотрела на него. На лбу у него проступили капельки пота, руки сжались в кулаки, как в приступе боли. Взгляд его серых глаз пронзил ее насквозь.
   – Ты ни в чем не виновата, это все моя вина, и это больше не повторится: я заберу Мелани и ребенка и уеду.
   – Уедешь? – с болью вскрикнула Скарлетт. – О нет!
   – Да, клянусь богом! Неужели ты думаешь, что я останусь… после всего, что здесь случилось? Ведь это может случиться опять…
   – Но, Эшли, ты не можешь просто взять и уехать. С какой стати тебе уезжать? Ты любишь меня…
   – Хочешь, чтобы я это сказал? Хорошо, я скажу. Я люблю тебя.
   Он стремительно наклонился к ней с такой свирепостью, что она отпрянула к ограде.
   – Я люблю тебя, люблю твое бесстрашие и упрямство, твою страстность и безжалостный эгоизм. Хочешь знать, как сильно я тебя люблю? Люблю так, что минуту назад я чуть было не пренебрег гостеприимством дома, который дал кров мне и моей семье, чуть не позабыл, что у меня самая лучшая жена, о какой только можно мечтать… Я люблю тебя так сильно, что готов был овладеть тобой прямо здесь, в грязи, как…
   Скарлетт пыталась разобраться в хаосе мыслей, ее сердце пронзила холодная боль, будто в него воткнули сосульку. Запинаясь, она сказала:
   – Если ты так хотел меня и не взял, значит… значит, ты меня не любишь.
   – Ты никогда меня не поймешь.
   Они молча смотрели друг на друга. Внезапно Скарлетт пробрал озноб. Будто возвратясь из далекого путешествия, она заметила, что стоит зима, голые поля щетинятся жнивьем; ей вдруг стало очень холодно. Еще она увидела, как на лице Эшли вновь появилось столь хорошо ей знакомое отчужденное выражение: от него тоже сквозило холодом, болью и раскаянием.
   Она хотела повернуться и уйти, спрятаться в доме, забиться в дальний угол, где ее никто не увидит, но тело сковала усталость. Даже говорить было тяжело.
   – У меня ничего не осталось, – проговорила она наконец. – Ровным счетом ничего. Некого любить. Не за что бороться. Тебя больше нет, и Тары не будет.
   Он долго смотрел на нее, потом наклонился и схватил комок красной глины.
   – Кое-что еще осталось. – И тень прежней улыбки показалась на его лице, улыбки-насмешки над самим собой и над ней. – То, что ты любишь больше, чем меня, хотя сама ты этого, может быть, еще не знаешь. У тебя все еще есть Тара.
   Он взял ее безвольную руку, вложил в ладонь комок мокрой глины и зажал в ней. Ни в его, ни в ее руках уже не было горячечной дрожи. С минуту Скарлетт смотрела на красную землю, но эта земля ничего ей сейчас не говорила. Она взглянула на Эшли, и в голове у нее зародилась смутная догадка: он обладает целостностью духа, перед которой бессильна даже ее страсть.
   Даже под угрозой смерти он никогда не оставит Мелани. Даже сгорая от любви к Скарлетт до конца своих дней, он никогда не коснется ее и будет держать ее на расстоянии. И никогда больше ей не пробиться через эту броню. «Гостеприимство», «чувство долга», «честь»… все эти слова значат для него намного больше, чем она.
   Комок глины холодил ей руку, и Скарлетт снова перевела взгляд на него.
   – Да, – сказала она, – у меня все еще есть это.
   Поначалу слова звучали бессмысленно, комок земли в ее руке был всего лишь красной глиной. Но Скарлетт вдруг вспомнила море влажной красной земли вокруг Тары, которая была ей так дорога, вспомнила, как тяжело далась ей борьба за поместье и какая тяжелая борьба ей еще предстоит, если она хочет сохранить Тару. Она вновь повернулась к Эшли и сама поразилась тому, куда подевалась только что пылавшая в ней страсть. Все чувства испарились, остались только мысли. Она больше не могла переживать ни за Эшли, ни за Тару, – у нее не осталось на это сил.
   – Тебе нет нужды уезжать, – решительно отчеканила Скарлетт. – Я не допущу, чтобы твоя семья голодала только из-за того, что я бросилась тебе на шею. Это больше никогда не повторится.
   Она отвернулась и направилась по перепаханному полю обратно к дому, на ходу скручивая волосы в узел на затылке. Эшли смотрел, как она уходит, расправляя свои худенькие плечики. Этот жест пронзил ему сердце – ведь он был красноречивее любых слов.

Глава 32

   Приближаясь к ступенькам дома, Скарлетт все еще сжимала в руке комок красной глины. Она нарочно не воспользовалась черным ходом, чтобы не попасться на глаза Мамушке: та своим орлиным оком наверняка разглядела бы, что случилось что-то неладное. Ей было не до разговоров и ни с кем не хотелось видеться: ни с Мамушкой, ни с другими обитателями дома. Она не ощущала ни стыда, ни разочарования, ни горечи, только слабость в коленях и огромную пустоту в душе. Сжимая глину так крепко, что та просочилась между пальцев, Скарлетт, как попугай, повторяла снова и снова:
   – У меня все еще есть это. У меня все еще есть это.
   Кроме красной земли, у нее не осталось ничего. Земля, которую всего несколько минут назад она была готова выбросить как рваный платок, теперь снова стала родной, и Скарлетт смутно пыталась понять, что за затмение овладело ею, раз она была готова так бездумно отказаться от земли. Уступи ей Эшли, она бы уехала с ним без оглядки, бросив семью и друзей, но даже сейчас, чувствуя себя опустошенной, она понимала, что ее сердце разорвалось бы от тоски по красным холмам, по длинным размытым овражкам, по высоким и тонким черным соснам. До самой смерти жаждала бы она увидеть их снова. Даже Эшли не смог бы восполнить душевную пустоту от потери Тары. Какой же все-таки Эшли умный и как хорошо он ее знает! Чтобы вернуть ей рассудок, он всего лишь вложил ей в руку комок глины.
   Она уже была в холле и закрывала дверь, когда услыхала цокот копыт и обернулась взглянуть на дорогу. В такой момент еще и гости – это уж слишком. Нужно поскорее закрыться у себя в комнате и сослаться на головную боль.
   Когда экипаж подъехал ближе, Скарлетт остановилась в удивлении. Коляска была новая, сверкающая лаком, упряжь поблескивала латунными бляшками. Значит, это кто-то чужой. Ни у кого из ее знакомых не было денег на такой выезд.
   Она стояла в дверях и смотрела, а холодный сквозняк тем временем трепал промокший подол вокруг ее озябших лодыжек. Вот коляска остановилась перед домом, и из нее вылез Джонас Уилкерсон. Скарлетт до того удивилась появлению бывшего управляющего, прикатившего в таком великолепном экипаже и разодетого в тонкое сукно, что сначала даже своим глазам не поверила. Уилл рассказывал ей, что бывший управляющий сильно разбогател, с тех пор как пошел работать в Бюро содействия свободным гражданам, причем деньги свои он заполучил обманом, надувая и негров, и правительство, конфискуя хлопок с плантаций и божась, что этот хлопок принадлежал, дескать, еще правительству Конфедерации. Ясно было одно: в столь тяжелые времена он, конечно, не смог бы заработать столько денег честным путем.
   Вот он вылез из своей шикарной коляски и подал руку разряженной в пух и прах женщине. Скарлетт сразу же отметила вульгарную пестроту ее наряда и все же жадно впитывала взглядом детали туалета: ей так давно не приходилось видеть новых модных платьев! Что ж! Значит, кринолины в этом году уже не так широки, подумала она, изучая красное клетчатое платье. Оглядывая черную бархатную накидку, она отметила, что жакеты стали уж больно короткими! А какая смешная шляпка! Шляпки капором, видно, вышли из моды, раз на макушке у женщины пришпилена эта нелепая плоская штука, напоминавшая зачерствевший блин из красного бархата. И ленточки завязаны не под подбородком, как раньше, а сзади, под копной локонов, ниспадавших из-под шляпки, причем Скарлетт не могла не заметить, что эти локоны и цветом, и блеском, и пышностью явно отличаются от волос хозяйки.
   Когда женщина вышла из коляски и повернулась к дому, что-то в ее густо напудренном кроличьем лице показалось Скарлетт знакомым.
   – Да это же Эмми Слэттери! – изумленно воскликнула она вслух.
   – Да, мэм, это я, – ответила Эмми, вскинув голову со льстивой улыбкой и направляясь к крыльцу.
   Эмми Слэттери! Грязная, патлатая потаскушка, у которой Эллин крестила незаконнорожденного ребенка; та самая Эмми, что заразила Эллин тифом и убила ее. И эта разодетая, как павлин, продажная девка, белая шваль, поднималась по ступеням Тары, нагло осклабившись, будто здесь ее родной дом! Скарлетт подумала об Эллин, и чувства разом вернулись – нахлынули волной и затопили ее опустошенную душу. Ее вдруг лихорадочно затрясло от мгновенно возникшего желания совершить убийство.
   – Вон с этого крыльца, грязная девка! – закричала она. – Вон с этой земли! Вон отсюда!
   У Эмми от неожиданности отвисла челюсть, она оглянулась на нахмурившегося Джонаса. Он был рассержен, но старался держаться с достоинством.
   – Вы не должны разговаривать в таком тоне с моей женой.
   – Женой? – переспросила Скарлетт и презрительно расхохоталась. – Наконец-то ты сделал ее своей женой! Давно пора! А кто же крестил твоих ублюдков, Эмми, после того как ты убила мою мать?
   – Ох, – только и сказала Эмми. Она поспешно сбежала с крыльца и устремилась к коляске, но Джонас остановил ее, грубо схватив за рукав.
   – Мы приехали с визитом… с дружеским визитом, – проскрипел он. – Надо обсудить одно небольшое дельце со старыми друзьями…
   – Друзьями? – Голос Скарлетт прозвучал как удар кнута. – Да разве мы когда-нибудь водили дружбу с такими, как ты? Слэттери жили за наш счет и отплатили тем, что убили мою мать… а ты… ты… папа уволил тебя, потому что ты обрюхатил Эмми, и тебе это отлично известно. Какие там друзья? Убирайся вон отсюда, пока я не позвала мистера Бентина и мистера Уилкса.
   При этих словах Эмми вырвалась из рук мужа и забралась в коляску, мелькая блестящими лакированными сапожками с ярко-красной окантовкой и красными кисточками.
   Теперь и Джонас затрясся от ярости, как сама Скарлетт; его землистое лицо побагровело, он стал похож на рассерженного индюка.
   – Гляди-ка, какие мы важные да всемогущие! Что ж, мне про вас все известно. Уж я-то знаю, что вам нечего на ноги надеть. Знаю, что ваш отец из ума выжил…
   – Убирайся вон!
   – Ничего, вы у меня не так запоете. Ведь вы разорены. Вам и налоги-то заплатить нечем. Я приехал предложить сделку, я купил бы ваш дом за вполне приличную цену. Уж больно Эмми загорелось тут жить. А теперь я вам и цента не дам! Можете сколько хотите задирать ваш гордый ирландский нос, вы у меня узнаете, кто здесь главный, когда ваше имущество с молотка пойдет. Я куплю это поместье со всеми потрохами, с мебелью и со всем на свете, и буду здесь жить.
   Так вот кто хочет заполучить Тару – Джонас Уилкерсон! Джонас и Эмми решили таким кружным путем сквитаться за прошлые обиды, вселившись в дом хозяев, от которых они эти обиды терпели. Натянутые нервы Скарлетт вибрировали ненавистью, как в тот день, когда она приставила пистолет к бородатому лицу янки и выстрелила. Ей захотелось, чтобы тот пистолет снова оказался у нее в руках.
   – Я разнесу этот дом камень за камнем, все сожгу и засею каждый акр земли солью, прежде чем твоя нога ступит на этот порог! – крикнула она. – Вон отсюда! Сейчас же!
   Джонас бросил на нее взгляд, полный лютой злобы, начал было что-то говорить, но затем повернулся и направился к коляске. Усевшись рядом со своей всхлипывающей женой, он развернул лошадь. Скарлетт так и подмывало плюнуть им вслед. Она взяла и плюнула. О, она знала, что это глупая, вульгарная выходка, достойная истеричного ребенка, но на душе у нее сразу полегчало. Она даже пожалела, что не плюнула раньше, прямо у них на глазах.
   Проклятые прислужники черномазых, они еще смеют приезжать сюда и насмехаться над ее бедностью! Этот прохвост и не собирался предлагать ей за Тару достойную цену. Он это придумал просто как предлог, чтобы приехать сюда и выставляться перед ней вместе со своей Эмми. Грязные прихлебатели, вшивые, дрянные белые оборванцы, еще и кичатся тем, что купят Тару!
   Неожиданно гнев отступил, и ее охватил ужас. Боже милостивый! Они приедут и будут жить здесь! Она никак не сможет помешать им купить Тару, дать на торгах свою цену за каждое зеркало, столик, кровать, за приданое Эллин, за всю эту драгоценную мебель красного и розового дерева, бесконечно дорогую для нее, хотя и попорченную мародерами янки. И фамильное серебро Робийяров!
   «Я этого не допущу, – гневно подумала Скарлетт. – Даже если мне придется сжечь этот дом! Нога Эмми Слэттери никогда не ступит на пол, по которому ходила мама!»
   Скарлетт закрыла дверь и прислонилась к ней. Она была очень напугана. Хуже, чем в тот день, когда в ее дом пришла армия Шермана. Тогда она опасалась лишь того, что Тару сожгут у нее на глазах. Теперь все было куда страшнее: безродная шваль поселится в этом доме и будет хвастать перед своими дружками – такой же безродной швалью, как они сбили спесь с гордецов О’Хара. Небось еще и негров в доме поселят, и те будут здесь есть и спать наравне с новыми господами. Уилл рассказывал, что Джонас из кожи вон лезет, чтобы всем показать, что он с неграми запанибрата: пищу делит, с визитами к ним ходит, катает их в своей коляске, обнимается на каждом шагу.
   При мысли о том, что Тару ждет такой конец, у Скарлетт больно закололо сердце, ей даже стало трудно дышать. Она попыталась сосредоточиться, найти какой-то выход, но ярость и страх сотрясали ее, не давая собраться с мыслями. Должен же быть какой-то выход, должен быть кто-то, у кого можно занять денег. Деньги – не осенняя листва, они не могут просто высохнуть и улететь. У кого-то они непременно должны быть. И тут она вспомнила, как Эшли с горькой насмешкой сказал: «…мне приходилось слышать только об одном человеке, у которого водятся деньги. Это Ретт Батлер».
   Ретт Батлер… Скарлетт поспешила в гостиную и, закрыв за собой дверь, оказалась в полумраке. За задернутыми портьерами угадывались зимние сумерки. Никто не догадается искать ее здесь, а ей нужно время подумать, чтобы никто не мешал. Пришедшая в голову мысль казалась настолько простой, что Скарлетт даже удивилась, как это она раньше до этого не додумалась.
   «Я добуду денег у Ретта. Продам ему серьги с бриллиантами. Или займу у него, а серьги оставлю в залог, пока не смогу вернуть долг».
   На миг она почувствовала облегчение и слабость во всем теле. Она заплатит налоги и рассмеется Джонасу Уилкерсону прямо в лицо. Но вслед за радостной мыслью пришла другая, куда более горькая и близкая к правде жизни.
   «Налоги ведь придется платить не только в этом году. И на будущий год, и еще через год, и так до самой смерти. Если я заплачу в этот раз, на будущий год они поднимут налог еще выше и будут поднимать до тех пор, пока не выживут меня отсюда. Если уродится много хлопка, они обложат его такими налогами, что я останусь ни с чем, или же конфискуют его и заявят, что это хлопок Конфедерации. Янки и их прихлебатели загнали меня в угол. Всю свою жизнь я проживу в страхе, что меня на чем-то подловят. Всю жизнь дрожать от страха и трястись над каждым центом, надрываться и гнуть спину попусту, потому что меня все равно обманут, а хлопок отберут… Занять триста долларов и заплатить налог – это только оттянуть неизбежное. Мне нужно выбраться из этой ямы раз и навсегда, чтобы по ночам я могла спокойно спать и не думать о том, что случится со мной завтра, или через месяц, или через год».
   В голове у нее словно работал часовой механизм, хладнокровно и последовательно развивая одну мысль. Она думала о Ретте, о его белозубой улыбке и смуглой коже, о полном сарказма взгляде ласкающих ее черных глаз. Она вспомнила жаркую ночь в Атланте, уже ближе к концу осады, когда он сидел на пороге дома тетушки Питти, полускрытый мраком летней ночи, и снова почувствовала тепло его руки на своей, когда он сказал: «Я хочу обладать вами – ни одной женщины я не желал так, как вас, и ни одной не ждал так долго».
   «Я выйду за него замуж, – бесстрастно решила Скарлетт. – И мне уже никогда больше не придется думать о деньгах».
   О благословенная мысль, мысль более сладкая, чем желание попасть в рай, – никогда, никогда больше не думать о деньгах и знать, что Тара в безопасности, а семья сыта и одета, что ей больше никогда не придется пробивать лбом стены!
   Она показалась сама себе древней старухой. Происшествия этого дня измотали ее вконец: сначала ошеломляющая новость о дополнительном налоге, затем сцена с Эшли, а в довершение всего приступ кровожадного гнева, вызванный Джонасом Уилкерсоном. Да, Скарлетт стала совершенно безучастной. Если бы она еще была способна чувствовать, что-то глубоко у нее внутри непременно воспротивилось бы зарождающемуся плану: ведь она ненавидела Ретта больше всех на свете. Но она лишилась способности чувствовать, она могла только думать, и все ее мысли носили исключительно практический характер.
   «Той ночью, когда он бросил нас на дороге, я наговорила ему кучу гадостей, но я заставлю его забыть об этом, – пренебрежительно подумала она, не сомневаясь в своем умении очаровывать. – Когда он будет рядом, прикинусь невинной овечкой. Заставлю его поверить, что я всегда его любила, а той ночью просто расстроилась и испугалась. Все мужчины такие тщеславные – чему угодно поверят, лишь бы им это льстило… Главное, он ничего не должен знать о моих стесненных обстоятельствах, пока я не заполучу его. Да, он не должен ничего знать! Стоит ему хотя бы заподозрить, как мы бедны, – сразу решит, что мне нужны только его деньги, а не он сам. Слава богу, он ничего не знает, да и откуда ему знать, ведь даже тетя Питти не знает всей правды. А как только я выйду за него замуж, тут уж ему придется помогать нам. Не допустит же он, чтобы родственники его жены голодали».
   Его жены. Миссис Ретт Батлер. Спящее где-то глубоко под хладнокровным расчетом отвращение вдруг зашевелилось и снова затихло. Скарлетт вспомнила все неловкие и неприятные подробности своего короткого медового месяца с Чарльзом, его неумелые руки, его неуклюжесть, его восторги, которых она не разделяла… и Уэйда Хэмптона.
   «Я не буду думать об этом сейчас. Вот выйду за него, тогда и посмотрим…»
   Когда она за него выйдет… Память вернулась к ней. По спине пробежал холодок. Скарлетт снова вспомнила ту ночь на пороге у тетушки Питти, вспомнила, как спросила, просит ли он ее руки, а он в ответ гнусно рассмеялся и сказал: «Моя дорогая, я не создан для брака».
   Допустим, он все еще так и думает. Допустим, несмотря на все ее очарование и уловки, он откажется жениться на ней. Допустим – о, какая страшная мысль! – допустим, он совершенно позабыл о ней и носится за чужой юбкой.
   «Ни одной женщины я не желал так, как вас, и ни одной не ждал так долго».
   Скарлетт сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.
   «Если он позабыл меня, я заставлю его вспомнить. Заставлю возжелать меня вновь».
   И если он не захочет жениться, но все же захочет ее саму, то есть еще шанс получить деньги. Ведь однажды он уже предлагал ей стать его любовницей.
   В сумраке гостиной в душе Скарлетт завязалась решительная и быстрая борьба с тремя главными опорами ее нравственной жизни: памятью об Эллин, религиозным воспитанием и любовью к Эшли. Она знала, что ее план ужаснул бы Эллин даже на теплых и далеких небесах, где она, несомненно, сейчас пребывает. Знала, что прелюбодеяние – смертный грех. И еще она знала, что, предавая свою любовь к Эшли, совершает двойной грех.
   Но все эти соображения меркли перед холодной расчетливостью ее ума и движущим ею отчаянием. Эллин умерла, а смерть, вероятно, заставляет взглянуть на вещи иначе. Религия запрещает прелюбодеяние под страхом вечных мук, но, если церковь полагает, что она, Скарлетт, упустит хоть малейшую возможность спасти Тару и избавить семью от голода, пусть об этом у самой церкви голова болит, а не у нее. По крайней мере, не сейчас. А Эшли… Эшли сам не захотел ее. Ну конечно же, он желал ее. Воспоминание о его теплых губах напомнило ей об этом. Но он никогда не сбежит с ней. Странно, мысль о побеге с Эшли не казалась ей грехом, а вот с Реттом…
   В сумерках зимнего дня Скарлетт завершила долгий путь, начатый в ночь падения Атланты. Она ступила на него капризной, эгоистичной и неискушенной девочкой, юной и полной пылких чувств. Жизнь на каждом шагу ставила ее в тупик. Теперь, в конце пути, от прежней девочки не осталось ничего. Голод и тяжкий труд, страх и вечное напряжение, ужасы войны и ужасы Реконструкции отняли у нее все тепло и нежность юности. Ее душа очерствела и постепенно, слой за слоем, обросла прочным панцирем, который креп с каждым долгим месяцем.
   До этого самого дня две надежды поддерживали ее. Она надеялась, что после войны жизнь понемногу вернется в прежнее русло. Надеялась, что с возвращением Эшли жизнь обретет смысл. Теперь обе надежды развеялись. Увидев Джонаса Уилкерсона на пороге Тары, она поняла, что для нее, да и для всего Юга, война не закончится никогда. Самые жестокие битвы, самые страшные кары еще впереди. А Эшли оказался вечным пленником слов, которые держат сильнее любой тюрьмы.
   Надежда на мир рухнула, Эшли оставил ее, и все это случилось в один и тот же день, – как будто закрылась последняя трещина в панцире, затвердел последний слой. Она стала тем, от чего предостерегала бабуля Фонтейн, – женщиной, которая видела самое худшее и которой уже нечего бояться. Ни жизни, ни матери, ни утраты любви, ни общественного мнения. Только голод да кошмарные сны о голоде могли испугать ее.
   Странное чувство облегчения, свободы наполнило ее сразу, как только она замкнула свое сердце перед всем, что связывало ее с прошлым и с прежней Скарлетт. Она приняла решение и, слава богу, ничего не испугалась. Терять ей нечего, все решено.
   Вот только бы удалось заарканить Ретта в брачную петлю, и тогда все будет прекрасно. Но если не выйдет… что ж, деньги она все равно получит. Ее вдруг одолело какое-то отстраненное любопытство: что, собственно, требуется от любовницы? Будет ли Ретт настаивать, чтобы она жила в Атланте, где, по слухам, он содержал эту Уотлинг? Если он заставит ее остаться в Атланте, ему придется дорого за это заплатить – сколько потребуется, чтобы Тара не страдала от ее отсутствия. Скарлетт ничего не знала о скрытой стороне жизни мужчин и совершенно не представляла себе, какие последствия повлечет за собой подобного рода сделка. А вдруг у нее будет ребенок? Это было бы просто ужасно.
   «Я не буду сейчас об этом думать. Я подумаю об этом после». И она отогнала непрошеную мысль подальше, чтобы та не могла повлиять на ее решимость. Этим вечером она скажет домашним, что отправляется в Атланту занять денег или, если понадобится, заложить землю. Им больше ничего не нужно знать до того злосчастного дня, когда правда сама выйдет наружу.
   Готовая к действию, она вскинула голову и расправила плечи. Дело ей предстояло нелегкое, это она знала. Раньше Ретт искал ее милости, и ей дано было право решать. Теперь же ей придется просить, стало быть, диктовать свою волю будет он.
   «Но я не поеду просить его об одолжении. Я буду держаться так, будто оказываю ему королевскую услугу. Он никогда не узнает правды».
   Она подошла к высокому трюмо и с гордо поднятой головой осмотрела себя. Из потрескавшейся позолоченной рамы на нее смотрела незнакомка. Впечатление было такое, словно впервые за целый год Скарлетт увидела себя по-настоящему. Каждое утро смотрясь в зеркало, она проверяла, чисто ли умыто ее лицо, аккуратно ли уложены волосы, но все это время была слишком занята другими заботами и не могла разглядеть себя толком. И вот теперь эта незнакомка! Несомненно, эта тощая, с ввалившимися щеками женщина не имеет ничего общего со Скарлетт О’Хара! У Скарлетт О’Хара хорошенькое, живое, кокетливое личико. А в этом лице, смотревшем на нее из зеркала, не было ни привлекательности, ни столь памятного ей былого очарования. Это было бледное, напряженное лицо, черные брови над миндалевидными зелеными глазами резко выделялись на белой коже и разлетались, как крылья испуганной птицы. А главное, было в этом лице что-то озлобленное и затравленное.
   «Я так подурнела… мне ни за что его не заманить! – подумала Скарлетт в приливе отчаяния. – И я страшно исхудала. Господи, я слишком сильно исхудала!»
   Она похлопала себя по щекам, с растущим в душе отчаянием ощупала выступающие под платьем ключицы. А грудь у нее стала такой маленькой! Почти как у Мелани. Придется нашивать на лиф рюши, чтобы грудь казалась больше. Вспомнить только, с каким презрением она раньше относилась к девицам, прибегавшим к подобным уловкам! Рюши! Тут Скарлетт задумалась о другом. В чем ей ехать? Она осмотрела свое платье, разглаживая складки латаной-перелатаной юбки. Ретту нравятся хорошо и модно одетые женщины. Она с тоской вспомнила зеленое в оборочках платье, которое надела сразу по окончании траура, и шляпку с зелеными перьями, подаренную ей Реттом, и все комплименты, что он потом ей наговорил. С ненавистью, к которой примешивалась и немалая доля зависти, вспомнила она наряд Эмми Слэттери: красное клетчатое платье, сапожки с красной окантовкой и кисточками и плоскую шляпку. Все это было вопиюще безвкусно, но зато ново и модно, а главное – броско. О как ей хотелось бросаться в глаза! Особенно в глаза Ретту Батлеру! Если он увидит ее в старом тряпье – сразу поймет, что в Таре дела плохи. А он ничего не должен знать.
   До чего же глупо было думать, что стоит ей приехать в Атланту и явиться ему на глаза, как он тут же влюбится в нее! В эту нищенку с тощей шеей и взглядом голодной кошки! Если в расцвете своей красоты она так и не сумела заставить его сделать предложение, на что же ей рассчитывать сейчас, когда она стала уродиной, да еще и оборванкой? Если верить словам мисс Питти, то он сейчас самый богатый человек в Атланте, стало быть, все городские красавицы – и порядочные, и продажные – к его услугам, а ему остается только выбирать. «Что ж, – мрачно подумала Скарлетт, – зато у меня есть то, чего нет у всех этих красавиц: твердая решимость. Ах, если бы у меня было хотя бы одно приличное платье…»
   Во всей Таре не осталось ни одного платья, не перелицованного по крайней мере дважды.
   «Вот и весь разговор», – подумала Скарлетт, безутешно уставившись в пол. На полу лежал бархатный ковер Эллин, некогда темно-зеленый, цвета мха, а теперь обветшалый и потертый, местами порванный и весь в пятнах, оставленных множеством спавших на нем людей. Взглянув на ковер, Скарлетт ощутила еще более острый приступ тоски и отчаяния: ковер напомнил ей, что Тара так же износилась и обветшала, как и она сама. Вообще вся эта погруженная в полумрак комната нагоняла на нее тоску. Подойдя к окну, Скарлетт подняла задвижку и открыла ставни, впустив в гостиную последние лучи зимнего заката. Она прислонилась к бархатным портьерам и выглянула через унылый выгон на темные кедры, окружавшие семейное кладбище.
   Бархатные портьеры, тоже цвета лесного мха, мягко кололи ей щеку, и Скарлетт с наслаждением потерлась о них лицом, как котенок. И вдруг, отстранившись, пристально посмотрела на них.
   В следующую минуту она уже волокла через всю комнату тяжелый стол с мраморной крышкой. Его заржавевшие колесики жалобно скрипели. Скарлетт подкатила стол к окну, подобрала юбки, забралась на него и встала на цыпочки, чтобы дотянуться до тяжелого карниза. Достать никак не удавалось, и она принялась с таким нетерпением дергать портьеру, что крепления выскочили из стены, и все вместе – и карниз, и портьеры – с грохотом рухнуло на пол.
   Дверь гостиной распахнулась как по волшебству, и на пороге появилась Мамушка. Ее широкое черное лицо светилось любопытством, а в каждой морщинке затаилось глубочайшее подозрение. Она неодобрительно посмотрела на Скарлетт, балансирующую на столе с задранными выше колен юбками, готовую спрыгнуть на пол. Лицо Скарлетт так сияло возбуждением и торжеством, что Мамушка сразу заподозрила неладное.
   – И что это вы удумали делать с портьерами мисс Эллин? – грозно потребовала она.
   – А ты зачем под дверями подслушиваешь? – проворно спрыгивая со стола и подбирая с пола тяжелый пыльный бархат, ответила Скарлетт.
   – Больно надо, – возразила Мамушка, приготовившись к бою. – Нечего вам трогать портьеры мисс Эллин! Что это вы вздумали выдергивать их из стены и возюкать по полу в пыли? Мисс Эллин их пуще глаза берегла, и я вам не дам вот так их изгваздать!
   Скарлетт устремила на свою старую няньку лихорадочно горящий от возбуждения взгляд зеленых глаз, и этот взгляд непослушной маленькой девочки напомнил Мамушке старые добрые времена, по которым она часто вздыхала.
   – Мамушка, а ну-ка живо марш на чердак, принеси мне коробку с выкройками! – закричала Скарлетт, слегка подталкивая старую негритянку. – У меня будет новое платье.
   Мамушка разрывалась между негодованием при мысли о том, что ей с ее двухсотфунтовым весом придется лезть на чердак, и растущим в душе страшным подозрением. Она выхватила портьеру из рук Скарлетт и прижала ее, будто священную хоругвь, к своей необъятной отвислой груди.
   – Уж не из портьер ли мисс Эллин вы собираетесь шить себе платье? Так вот, не бывать этому, пока я жива!
   На лице молодой хозяйки промелькнуло хорошо знакомое Мамушке выражение ослиного упрямства, тут же сменившееся улыбкой, сопротивляться которой она была не в силах. Но и обмануть старую женщину эта улыбка тоже не могла. Мамушка отлично знала, что мисс Скарлетт всякий раз использует эту улыбку, когда хочет обмануть ее, и твердо решила, что уж на этот раз не даст обвести себя вокруг пальца.
   – Мамушка, не будь такой жадной. Я собираюсь в Атланту, чтобы занять денег, и мне нужно новое платье.
   – И вовсе вам не надо никаких новых платьев. У других леди тоже нет новых платьев. Все носят старые и гордятся этим. Дочка мисс Эллин может и в обносках ходить, все одно ее все будут уважать, как если бы она ходила в шелках.
   Выражение ослиного упрямства вернулось на лицо Скарлетт. «Господи боже, вот смешно: с годами мисс Скарлетт все больше походит на мистера Джералда и все меньше на мисс Эллин», – подумала Мамушка.
   – Нет, Мамушка, ты же знаешь, тетя Питти писала нам, что в эту субботу Фанни Элсинг выходит замуж, и я, конечно же, отправлюсь на свадьбу. Мне понадобится новое платье.
   – То платье, что на вас надето, будет ничем не хуже, чем у самой мисс Фанни. Тетя Питти писала, что Элсинги совсем обеднели.
   – Но мне обязательно нужно новое платье! Мамушка, ты даже не понимаешь, как сильно нам нужны деньги. Налоги…
   – Да знаю я все про налоги, но…
   – Знаешь?
   – Да, мэм, Господь Бог наделил меня ушами, отчего ж бы им не слышать? А мистер Уилл все одно двери никогда не закрывает.
   «Есть на свете хоть одна новость, которую Мамушка не умудрилась бы подслушать? – удивилась про себя Скарлетт. – И как эта слоновья туша, сотрясающая пол при каждом шаге, ухитряется подкрадываться, как пума, когда хочет подслушать, о чем говорят хозяева?»
   – Ну, раз ты все слышала, значит, знаешь, что Джонас Уилкерсон и Эмми…
   – Да, мэм, – кивнула Мамушка, грозно сверкнув глазами.
   – Вот и не упирайся, как мул, Мамушка. Разве ты не видишь: мне нужно отправиться в Атланту и найти деньги для налогов. Я должна раздобыть денег. И я их добуду! – Она ударила кулачками друг о друга. – Ради всего святого, Мамушка, они выкинут нас на улицу, и куда мы пойдем? И ты собираешься спорить со мной о такой мелочи, как мамины портьеры, когда эта дрянь Эмми Слэттери, которая убила маму, спит и видит, как бы переехать в наш дом и занять мамину спальню?
   Мамушка беспокойно переминалась с ноги на ногу, как потревоженный слон. В душе у нее зрела смутная догадка, что ее все же обвели вокруг пальца.
   – Нет, мэм, я совсем не хочу, чтобы эта белая шваль жила здесь или чтобы нас выбросили на улицу, но… – Неожиданно она бросила на Скарлетт прокурорский взгляд. – Это у кого ж вы хотите денег просить, что вам понадобилось новое платье?
   – Это уж мое дело, – ответила застигнутая врасплох Скарлетт.
   Мамушка уставилась на нее пронизывающим взглядом, как в детстве, когда маленькая Скарлетт выдумывала правдоподобные оправдания своим проступкам. Мамушка как будто читала ее мысли, и Скарлетт невольно опустила глаза, ощутив в душе первые признаки раскаяния.
   – И что ж вы думаете, новый наряд поможет вам денег занять? Нет, тут что-то не так. Да еще сказать не хотите, у кого денег просить будете.
   – Ничего я тебе не скажу, – возмутилась Скарлетт, – это мое личное дело. Ну что, ты отдашь мне эту портьеру и поможешь сшить платье?
   – Да, мэм, – тихо ответила Мамушка, причем ее внезапная капитуляция показалась Скарлетт очень подозрительной. – Уж так и быть, помогу вам его сшить. Думаю, из атласной подкладки с портьер выйдет хорошая нижняя юбка, да еще и панталоны с оборками.
   Она с лукавой улыбкой вернула Скарлетт бархатную портьеру.
   – А мисс Мелли поедет в Ланту вместе с вами, мисс Скарлетт?
   – Нет, – решительно отрезала Скарлетт, уже догадываясь, к чему клонит Мамушка, – я отправлюсь туда одна.
   – Это вы так думаете, – последовал непреклонный ответ. – Я поеду с вами и уж я погляжу, куда это вы направляетесь в этом новом платье. Я от вас ни на шаг не отстану.
   На секунду Скарлетт представила себе поездку в Атланту и разговор с Реттом в присутствии Мамушки, свирепой дуэньи, следующей за ней по пятам, как громадный черный пес-волкодав. Она снова улыбнулась и взяла Мамушку за руку.
   – Мамушка, дорогая, как это мило, что ты готова поехать со мной и помогать мне, но ты только представь себе: как же наши тут, в Таре, без тебя обойдутся? Кто у нас тут всем хозяйством заправляет? Конечно, ты!
   – Ха, – фыркнула Мамушка. – Вы мне зубы-то не заговаривайте, мисс Скарлетт. Я ж вас знаю еще с пеленок. Сказала, что еду с вами в Ланту, значит, так будет. Да мисс Эллин в гробу перевернется, как увидит вас одну в этом городе, где полным-полно янки, да вольных негров, да еще всяких негодяев.
   – Но ведь я остановлюсь у тетушки Питтипэт, – в отчаянии возразила Скарлетт.
   – Мисс Питти чудесная женщина, и уж она-то думает, будто все видит и знает, да только это не так, – отрезала Мамушка и, всем своим королевским видом показав, что разговор окончен, повернулась и вышла в коридор. От ее крика задрожали стены: – Присси, детка! Слетай наверх и принеси с чердака коробку с выкройками для мисс Скарлетт, да найди еще ножницы, да поживее, а то всю ночь провозишься.
   «Хорошенькое дельце, – с досадой подумала Скарлетт. – Уж лучше бы и впрямь взять с собой волкодава».
   Прибрав после ужина, Скарлетт и Мамушка разложили выкройки на обеденном столе, пока Сьюлин и Кэррин деловито отпарывали с портьер атласную подкладку, а Мелани щеткой для волос чистила бархат от пыли. Джералд, Уилл и Эшли устроились в той же комнате и курили, с улыбкой наблюдая женскую возню. Чувство радостного волнения, которое, казалось, излучала Скарлетт, заразило их всех, хотя никто не мог понять, в чем тут дело. Лицо Скарлетт разрумянилось, глаза сверкали лихорадочным блеском, она смеялась без остановки. Радовались все: ведь уже столько месяцев кряду никто не слыхал ее звонкого смеха. Больше всех радовался Джералд. Его взгляд слегка прояснился, пока он следил за порхающей по комнате Скарлетт. Всякий раз, как она проходила мимо, он одобрительно похлопывал ее по боку. Девушки так разволновались, словно их пригласили на бал и это для себя они сейчас отпарывали, вырезали и сметывали новое платье.
   Скарлетт собиралась в Атланту, чтобы занять денег или заложить Тару, если придется. Подумаешь, что такое залог? Скарлетт сказала, что, когда срок придет, они с легкостью выкупят Тару обратно за счет будущего урожая, даже еще деньги останутся. Она говорила об этом с такой уверенностью, что ни у кого даже сомнений не закралось. А на вопрос, у кого она собирается занять денег, Скарлетт ответила: «Кто будет много знать – скоро состарится», – да так игриво, что все засмеялись и принялись поддразнивать ее дружком-миллионером.
   – Должно быть, это капитан Ретт Батлер, – шутя предположила Мелани, и это нелепое предположение вызвало у всех новый дружный приступ хохота: всем было известно, что Скарлетт его ненавидит и отзывается о нем исключительно как об «этом подлеце Ретте Батлере».
   Только сама Скарлетт не поддержала шутки, а Эшли оборвал смех, заметив настороженный взгляд Мамушки, брошенный на Скарлетт.
   Захваченная духом праздничного веселья, Сьюлин расщедрилась и принесла свой ирландский кружевной воротничок, уже немного поношенный, но все еще хорошенький, а Кэррин настояла, чтобы в Атланту Скарлетт надела ее туфли: это была лучшая пара во всей Таре. Мелани попросила Мамушку оставить бархатные обрезки на обшивку обветшалой шляпки. И все снова расхохотались, когда она сказала, что если старый петух сейчас же не сбежит на болото, то скоро расстанется со своим роскошным черно-зеленым хвостом с бронзовым отливом.
   Наблюдая за порхающими пальцами, Скарлетт слушала смех и смотрела на всех с затаенной горечью и презрением.
   «Они понятия не имеют, что на самом деле происходит со мной, с ними, со всем Югом. Несмотря ни на что, они все еще думают, что ничего страшного с ними случиться не может, потому что они О’Хара, Уилксы и Гамильтоны. Даже негры чувствуют себя спокойно. Какие же они все дураки! До них никогда не дойдет, что происходит! Они так и будут жить и думать, как жили и думали всегда, и ничто их не изменит. Мелли может ходить в рванине, собирать хлопок и даже помогать мне в убийстве, но ничто ее не изменит! Она так и останется тихой, благовоспитанной миссис Уилкс, безупречной леди! А Эшли? Он видел смерть и войну, был ранен и сидел в тюрьме, вернулся к дому, превращенному в груду развалин, и все равно остался прежним джентльменом, владельцем поместья Двенадцать Дубов. Вот Уилл не такой. Он знает, что происходит на самом деле, но ведь ему, по сути, и терять-то нечего. А что до Сьюлин и Кэррин, они думают, что все это временно. Они не меняются вместе с миром, потому что думают, что скоро все станет прежним. Они думают, что Бог сотворит чудо специально ради них. Но Бог не станет ради них стараться. Вот если мне удастся охмурить Ретта Батлера, это и впрямь будет чудо. А они не изменятся. Может быть, они просто не могут измениться. Только я изменилась, но, будь это в моих силах, я бы тоже осталась прежней».
   Наконец Мамушка выгнала мужчин из столовой и закрыла за ними дверь: настало время примерки. Порк помог Джералду подняться в спальню, а Эшли и Уилл при свете лампы остались сидеть в парадном холле. Какое-то время они молчали, Уилл невозмутимо жевал табак. Только в его обычно кротком лице не было привычной невозмутимости.
   – Не нравится мне эта поездка в Атланту, – признался он наконец. – Ой как не нравится.
   Эшли бросил взгляд на Уилла и молча отвернулся, а про себя подумал: неужели Уилла терзают те же страшные подозрения, что и его самого? Нет, это невозможно. Уилл понятия не имел о том, что произошло днем в саду, о том, что довело ее до отчаяния. Уилл не видел, как изменилось лицо Мамушки при упоминании о Ретте Батлере, а главное, Уилл ничего не знал о деньгах Ретта и его скверной репутации. По крайней мере, Эшли думал, что Уилл ничего не знает, хотя после возвращения в Тару не раз имел случай убедиться, что Уиллу, как и Мамушке, не нужно ничего объяснять, что ход событий он чует заранее. В воздухе витало что-то зловещее, Эшли не знал, что именно, но был бессилен уберечь Скарлетт от беды. За весь вечер она ни разу не посмотрела ему в глаза, а вся ее лихорадочная веселость только пугала его. Его раздирали такие жуткие подозрения, что и подумать было страшно, но он не имел права оскорбить ее прямым вопросом, так что оставалось только терзаться догадками. Он сжал кулаки. У него вообще нет никаких прав на нее, сегодня он утратил их раз и навсегда. Он ничем не может ей помочь. И никто не может. Но, вспомнив о том, с какой угрюмой решимостью Мамушка резала бархатные портьеры, Эшли немного приободрился: уж Мамушка позаботится о Скарлетт даже против ее воли.
   «Это все из-за меня, – подумал он в отчаянии. – Это я довел ее до этого».
   Он вспомнил, как днем, уходя от него, она распрямила плечи, как упрямо вскинула голову. Его сердце рвалось к ней, терзаемое беспомощностью и восхищением. Он знал, что в ее словаре нет такого слова, как «доблесть», знал, что она будет смотреть на него в недоумении, скажи он ей, что в душе у нее больше доблести, чем у кого бы то ни было на всем белом свете. Он знал, что она не поймет, как много доблести он видит в ее действиях. Он знал, что она смотрит на жизнь без иллюзий, что своим закаленным в сражениях с невзгодами умом находит выход из любого положения, что, вступив в борьбу, преодолевает все препятствия с неслыханным упорством, не признающим поражения, даже когда поражение неизбежно.
   За четыре года Эшли повидал немало людей, которые отказывались принимать поражение и весело стремились навстречу верной гибели просто потому, что ими двигала доблесть. И все они терпели поражение.
   Сидя в затемненном холле и глядя на Уилла, Эшли думал, что за всю свою жизнь не знал более высокой доблести, чем та, что толкала Скарлетт О’Хара на покорение мира в доспехах из бархатных портьер ее матери и в шлеме, увенчанном петушиным пером.

Глава 33

   Когда на следующий день Скарлетт и Мамушка сошли с поезда, в Атланте дул холодный ветер, а над головой проносились синевато-серые облака. После пожара вокзал так и не восстановили, и они высадились посреди золы и грязи, покрывавших закопченные руины. По привычке Скарлетт поискала глазами дядюшку Питера и коляску тети Питти – ведь во время войны они всегда встречали ее по приезде из Тары! – но тут же спохватилась, фыркнув на свою рассеянность. Разумеется, Питера здесь нет: она ведь не сообщила тетушке Питти о своем приезде; более того, она припомнила, как в одном из писем тетушка в слезах жаловалась на смерть старой лошади, которую Питер раздобыл в Мейконе, чтобы привезти ее обратно в Атланту после капитуляции.
   Она осмотрела изрезанную бороздами и рытвинами вокзальную площадь в поисках экипажа кого-нибудь из старых друзей или знакомых, кто мог бы подвезти ее до дома тетушки Питти, но ничего не нашла. Если тетя Питти писала правду, то, вероятно, ни у кого из ее прежних знакомых коляски нынче не было. Времена настали такие тяжелые, что трудно было прокормить и разместить людей, не говоря уже о животных. Большинство друзей тети Питти, как и она сама, теперь ходили пешком.
   Возле товарных вагонов стояли под погрузкой подводы, на вокзальной площади ждали кого-то заляпанные грязью двуколки с подозрительного вида возницами. Она увидела всего два приличных экипажа: закрытую карету и коляску, в которой сидели хорошо одетая женщина и офицер-янки. При виде мундира Скарлетт резко втянула ноздрями воздух. Хоть Питти и писала, что в Атланте размещен гарнизон и на улицах полно солдат, ей стало страшно при первой же встрече с синим мундиром. С трудом верилось, что война окончена и этот человек не погонится за ней, не станет грабить и унижать ее.
   Почти полное отсутствие людей на вокзале напомнило ей утро 1862 года, когда она, молодая вдова, едва не сходя с ума от скуки, приехала в Атланту, вся затянутая в траурный креп. Скарлетт вспомнила толпы людей вокруг вагонов, коляски и санитарные повозки, возмущенные крики и ругань кучеров, радостные приветствия друзей. Она с тоской вздохнула, вспоминая веселое возбуждение, владевшее всеми в первые дни войны, и тут же испустила еще один горестный вздох, сообразив, что всю дорогу до дома тетушки Питти придется идти пешком. И все-таки Скарлетт еще надеялась, что, оказавшись на Персиковой улице, встретит кого-нибудь из знакомых и они ее непременно подвезут.
   Пока она озиралась, подъехал закрытый экипаж, и среднего возраста светлокожий негр, наклонившись, спросил:
   – Карету, леди? За четвертак – в любое место Атланты.
   Мамушка бросила на него уничтожающий взгляд.
   – Наемная пролетка! – пробормотала она. – Ты хоть знаешь, черномазый, кто мы такие?
   Мамушка была из деревенских негров, но хорошо знала, что порядочная женщина не ездит в наемных экипажах, особенно в закрытых, если ее не сопровождает мужчина-родственник. Даже присутствия негритянской служанки было недостаточно для соблюдения приличий. Она гневно перехватила страждущий взгляд Скарлетт, устремленный на пролетку.
   – Отойдите оттуда, мисс Скарлетт! Наемная пролетка, да еще и вольный негр! Это не для нас.
   – А я не вольный, – горячо запротестовал возница, – я служу старой мисс Тэлбот, и это ее карета, а я зарабатываю нам на жизнь.
   – Что еще за мисс Тэлбот?
   – Мисс Сюзанна Тэлбот из Милледжвилла. Как старого хозяина убили, мы сюда переехали.
   – Мисс Скарлетт, вы знаете ее?
   – Нет, – печально вздохнула Скарлетт, – в Милледжвилле я почти никого не знаю.
   – Тогда идем, – безжалостно отрезала Мамушка. – Проваливай, черномазый.
   Она взяла саквояж с новым бархатным платьем Скарлетт, шляпкой и ночной рубашкой, сунула аккуратный узел со своими собственными пожитками под мышку и повела Скарлетт через покрытую золой и сажей площадь. Скарлетт куда охотнее предпочла бы поездку в наемном экипаже, но решила не спорить с Мамушкой. С той самой минуты, когда вчера Мамушка застала ее с бархатными портьерами, глаза старой негритянки светились подозрением, и это совсем не нравилось Скарлетт. Ей еще предстояло сбежать из-под опеки Мамушки, а это было не так-то просто, и Скарлетт предпочла не ссориться со старухой раньше времени, не будить в ней воинственный дух.
   Пока они шли по узкому тротуару к Персиковой улице, Скарлетт ощутила растерянность и боль: разоренная Атланта выглядела совсем не так, как ей запомнилось. Они миновали то, что когда-то было гостиницей «Атланта»: здесь раньше останавливались Ретт и дядюшка Генри. От изысканной первоклассной гостиницы остался лишь остов – полуразрушенные черные стены. Склады, некогда тянувшиеся на четверть мили вдоль железнодорожных путей и хранившие тонны военных запасов, не были отремонтированы, под темным небом уныло зияли их прямоугольные основания. Железнодорожные пути, не прикрытые складскими стенами и разрушенным до фундамента зданием вагонного депо, казались голыми и беззащитными. Где-то среди этих руин, неотличимые от других, лежали останки того склада, что достался ей от Чарльза. В прошлом году дядя Генри оплатил за нее все налоги. Когда-нибудь нужно будет вернуть ему этот долг. Еще одной заботой больше.
   Завернув за угол на Персиковую улицу, Скарлетт машинально принялась отыскивать взглядом Пять Углов и вскрикнула от ужаса. Хотя Фрэнк предупреждал ее, что город сожжен дотла, столь полного разрушения она представить себе не могла. В ее памяти любимый город оставался застроенным плотно прилегающими друг к другу зданиями и красивыми особняками. Представшая перед ней Персиковая улица оказалась начисто лишена каких-либо достопримечательностей и выглядела такой незнакомой, будто Скарлетт никогда раньше в глаза ее не видела. По этой грязной улице она во время войны проезжала сотни раз, по этой улице летела сломя голову, подгоняемая страхом, во время осады, уклоняясь от рвущихся вокруг снарядов, а теперь эта улица, которую она в последний раз видела в лихорадочной спешке и панике в день отступления, выглядела такой чужой, что Скарлетт чуть не заплакала.
   За последний год, после того как армия Шермана покинула горящий город и вернулись конфедераты, в Атланте выросло много новых зданий, но у Пяти Углов все еще зияли провалы, посреди мусора и зарослей бурьяна высились груды закопченных кирпичных обломков. Кое-что осталось и от знакомых зданий: кирпичные стены без крыш, через которые падал слабый дневной свет, пустые окна без стекол, одиноко торчащие печные трубы. Тут ее глаз выхватил среди покрытых гарью старых стен знакомую торговую лавку, частично уцелевшую во время пожара и теперь отремонтированную, сияющую новеньким красным кирпичом. Попадались и другие новые фасады, Скарлетт с радостью прочитывала на вывесках магазинов и контор знакомые имена, хотя незнакомых было больше: дюжины табличек зазывали клиентов к предлагавшим свои услуги незнакомым докторам, адвокатам и торговцам хлопком. Когда-то она знала почти всех в Атланте, и такое множество незнакомых имен нагнало на нее тоску. Зато она порадовалась при виде новых зданий, поднимающихся по всей улице.
   Их было много, некоторые даже в три этажа! Строительство шло повсюду. Оглядывая улицу, пытаясь приспособиться к новой Атланте, Скарлетт услыхала жизнерадостный стук молотков и жужжание пил, заметила поднимающиеся строительные леса и взбирающихся по ним рабочих с грузом кирпичей на плечах. Она смотрела на горячо любимую улицу, и ее глаза увлажнились.
   «Они сожгли тебя, – подумала она, – сровняли тебя с землей. Но они не сломили тебя. Не смогли сломить. Ты возродишься и будешь такой же большой и красивой, как раньше!»
   Проходя по Персиковой улице под конвоем ковылявшей вперевалку следом за ней Мамушки, Скарлетт заметила, что народу на тротуарах ничуть не убавилось по сравнению с военным временем. В восстающем из пепла городе по-прежнему кипела жизнь, в воздухе ощущались те же суета и суматоха, что когда-то, в первый ее приезд к тетушке Питти, пробудили песню в ее крови. Вокруг, казалось, было ничуть не меньше утопающих в уличной грязи экипажей, не хватало разве что санитарных повозок конфедератов, а под навесами у торговых лавок было привязано к стойкам множество лошадей и мулов. Но хотя тротуары кишели людьми, все лица были незнакомыми, как и вывески над головой. Среди этих новых людей попадались грубоватого вида мужчины и кричаще одетые женщины, то и дело взгляд натыкался на черные лица шатающихся без дела негров. Они подпирали стены или сидели на обочинах, глазея на проезжающие экипажи с наивным любопытством детей на цирковом представлении.
   – Вольные деревенские черномазые, – фыркнула Мамушка. – Ни разу в жизни настоящего экипажа не видели. А рожи все равно нахальные.
   Рожи у них и в самом деле были нахальные, мысленно согласилась Скарлетт, заметив, как нагло они пялятся на нее, но тотчас же позабыла о неграх, как только завидела вновь синие мундиры. Город был наводнен солдатами-янки: конными, пешими, в армейских фургонах, болтающимися по улицам, выползающими из баров.
   «Я никогда не привыкну к ним, – сжимая кулаки, подумала Скарлетт. – Никогда!»
   – Поспеши, Мамушка, давай-ка выберемся из этой толпы, – бросила она через плечо.
   – Угу, вот только уберу с дороги этот черный мусор, – громко ответила Мамушка и так замахнулась саквояжем на черного парня, путавшегося у нее под ногами, что он отпрыгнул в сторону. – Не нравится мне этот город, мисс Скарлетт. Уж больно тут много янки и вольной шантрапы.
   – Конечно, надо выбраться из толпы. Вот пройдем Пять Углов, сразу легче станет.
   Они продолжили путь по скользким камням, проложенным в грязи на манер мостика, чтобы можно было пересечь Декейтерскую улицу, и сквозь редеющую толпу направились дальше по Персиковой улице. Добравшись до часовни Уэсли, у которой она остановилась перевести дух в тот день в 1864 году, когда бежала за доктором Мидом, Скарлетт посмотрела на нее и рассмеялась вслух коротким и мрачным смешком. Мамушка покосилась на свою подопечную с подозрением, но на сей раз ее любопытство осталось неудовлетворенным. Скарлетт с презрением вспоминала охвативший ее в тот день ужас. В тот день она вся тряслась, она просто погибала от разъедавшего ее изнутри ужаса перед наступлением янки, перед предстоящим рождением Бо. Теперь же ей самой не верилось, что она могла тогда так испугаться… словно малый ребенок, боящийся грозы. И как же она была наивна, полагая, что самое страшное в ее жизни – это янки, пожар и военный разгром. Как все это ничтожно в сравнении со смертью Эллин и помешательством Джералда, в сравнении с голодом, холодом и изнурительной работой, в сравнении с жизнью в постоянном страхе перед тем, что ждет ее завтра. Теперь она понимала, как легко быть храброй перед армией завоевателей и как тяжело смотреть в глаза опасности, угрожающей Таре! Нет, она больше никогда не будет ничего бояться… ничего, кроме бедности.
   На Персиковой улице появилась закрытая карета, и Скарлетт подошла к обочине в надежде увидеть кого-то из знакомых: до дома тетушки Питти нужно было добираться еще несколько кварталов. Вот карета поравнялась с ними, Скарлетт и Мамушка подались вперед, и Скарлетт, с улыбкой наготове, чуть не окликнула кучера, когда в окошке мелькнула женская голова – неправдоподобно яркие рыжие волосы под роскошной меховой шляпой. Скарлетт отпрянула назад, на лицах обеих женщин промелькнуло взаимное узнавание. Красотка Уотлинг. Скарлетт мельком увидела раздувшиеся от неприязни ноздри, прежде чем женщина скрылась из глаз. Странно, что Красотка оказалась первым знакомым ей лицом в Атланте.
   – Кто это? – подозрительно спросила Мамушка. – Она узнала вас, а не поклонилась. В жизни не видела таких волос. Даже у Тарлтонов. Похоже… вот с места не сойти, они крашеные!
   – Так и есть, – подтвердила Скарлетт и ускорила шаг.
   – А вы знаете эту крашеную? Я же спросила, кто она.
   – Это здешняя падшая женщина, – кратко пояснила Скарлетт, – и я клянусь тебе, что не знаю ее, так что помолчи.
   – Боже правый! – охнула Мамушка. Разинув рот, она провожала экипаж взглядом, полным жадного любопытства. С тех пор как Эллин увезла ее из Саванны больше двадцати лет назад, она ни разу не видела настоящей падшей женщины и теперь сильно жалела, что не удалось разглядеть Красотку получше. – Одета прямо как картинка, и экипаж у нее справный, и свой кучер есть, – пробормотала она. – И куда только Бог смотрит, когда такие, как она, как сыр в масле катаются, а мы, честные люди, ходим босые да голодные.
   – Бог давным-давно уже забыл думать о нас, – свирепо отрезала Скарлетт. – И не смей мне говорить, что мама в гробу переворачивается, слыша такие речи.
   Она хотела чувствовать себя выше и лучше Красотки Уотлинг, но не могла. Если ее план удастся, она может оказаться на равных с Уотлинг, да притом на содержании у одного и того же мужчины. Скарлетт ни минуты не сомневалась в своем решении, но, увидев все в истинном свете, несколько пала духом. «Я не буду думать об этом сейчас», – сказала она себе и ускорила шаг.
   Они миновали участок, где раньше стоял дом Мидов: от него остались лишь пара одиноких ступенек и дорожка, ведущая в никуда. На месте дома Уайтингов была лишь голая земля. Не было ни каменного фундамента, ни кирпичных труб, только глубокие колеи остались там, где их волокли по земле. Кирпичный дом Элсингов уцелел, к нему пристроили новый второй этаж и новую крышу. Дом Боннеллов, кое-как заделанный, покрытый грубо сколоченными досками вместо черепицы, все-таки выглядел жилым. Но ни в одном из этих домов Скарлетт не увидела ни лица в окне, ни знакомой фигуры на крыльце и была даже рада этому. Сейчас ей не хотелось ни с кем говорить.
   Но вот вдали показались краснокирпичные стены дома тетушки Питти под новенькой, крытой шифером крышей, и сердце Скарлетт забилось от волнения. Господь Бог так добр, Он сохранил этот дом, не дал разрушить его до основания! Со двора вышел дядюшка Питер, держа под мышкой корзину для покупок. При виде устало бредущих Скарлетт и Мамушки его широкое черное лицо расплылось в полной изумления улыбке.
   «Как я рада видеть этого черного дурака, прямо расцеловать его готова», – радостно подумала Скарлетт и крикнула:
   – Беги неси тетину «обморочную бутылочку», Питер! Это и вправду я!
   В тот вечер за ужином на столе у тетушки Питти подавали неизбежную мамалыгу с сушеными бобами. Поедая их, Скарлетт поклялась, что, как только обзаведется деньгами, эти два блюда никогда больше не появятся у нее на столе. И неважно, какой ценой, но она твердо вознамерилась добыть деньги, причем гораздо больше, чем потребуется для налогов за Тару. Когда-нибудь у нее будет очень много денег, даже если для этого ей придется кого-нибудь убить.
   Сидя в столовой, освещенной желтым светом лампы, Скарлетт поинтересовалась финансовым состоянием тети Питти в безумной и беспочвенной надежде, что семья Чарльза сможет одолжить ей требуемую сумму. Выспрашивала она напрямик, не выбирая выражений, но тетя Питти так обрадовалась возможности поболтать с родственницей, что даже не замечала настырной откровенности вопросов. Обливаясь слезами, старушка принялась в мельчайших подробностях описывать все свалившиеся на нее несчастья. Она толком не знала, что стало с ее фермами, городской собственностью и с деньгами, но все это пропало. По крайней мере, так говорил ее брат Генри. Он не смог заплатить налоги за ее имущество. У нее ничего не осталось, кроме этого дома, а тетушка Питти ни на минуту не забывала, что дом принадлежит не ей, а Мелани и Скарлетт. Братец Генри с трудом находил деньги для уплаты налогов за него. Каждый месяц он выдавал ей немного денег на проживание, и, хотя это было унизительно, ей приходилось брать у него деньги за неимением другого выхода.
   – Братец Генри говорит, что просто не знает, как сводить концы с концами при таких расходах и высоких налогах, но, конечно же, он, скорее всего, лжет, и денег у него полно, просто мне он больше не даст.
   Скарлетт знала, что дядя Генри не лжет. Несколько полученных от него писем, где говорилось об имуществе Чарльза, были тому подтверждением. Старый адвокат героическими усилиями старался сохранить дом и участок в центре города, единственный предмет недвижимости там, где раньше были склады, чтобы у Скарлетт и Уэйда осталось хоть что-то после разрухи. Скарлетт знала, что он идет на большие жертвы, уплачивая за нее налоги.
   «У него, конечно, нет никаких денег, – мрачно подумала Скарлетт. – Что ж, вычеркнем его и тетю Питти из списка. Остается только Ретт. Мне придется это сделать. Я должна это сделать. Но я не буду думать об этом сейчас… Нужно перевести разговор на Ретта, а потом этак невзначай спросить, нельзя ли завтра пригласить его в дом».
   Она улыбнулась и сжала в ладонях пухлые ручки тети Питти.
   – Дорогая тетушка, – начала Скарлетт, – давайте не будем говорить о столь тягостном предмете, как деньги. Давайте забудем об этом и поговорим о чем-нибудь приятном. Вы непременно должны мне рассказать все новости о наших старых друзьях. Как поживает миссис Мерриуэзер, как Мейбелл? Я слышала, ее маленький креол вернулся целым и невредимым? Как Элсинги, как доктор Мид? Миссис Мид?
   Питтипэт оживилась, и ее детское личико перестало дрожать от слез. В мельчайших подробностях она изложила все, что ей было известно о соседях: чем занимаются, что надевают, что едят и даже о чем думают. С нотками ужаса в голосе она поведала, что до возвращения Рене Пикара с войны миссис Мерриуэзер и Мейбелл перебивались тем, что пекли пироги и продавали их солдатам-янки. Только представьте себе! Бывали дни, когда на заднем дворе у них десятками толпились в очереди янки, ожидая свежеиспеченных пирогов. Вернувшись с войны, Рене стал каждый день вывозить старый фургон в лагерь янки и продавать солдатам пироги, пирожные и бисквитное печенье. Миссис Мерриуэзер сказала, что, как только они заработают еще немного денег, она откроет в центре города магазин домашней выпечки. Нет, Питти и не думает осуждать ее, но все-таки… Что до нее самой, сказала Питти, то она скорее будет голодать, чем торговать с янки. Она взяла себе за правило окидывать каждого встречного янки презрительным взглядом и с подчеркнуто оскорбленным видом переходить на другую сторону улицы, хотя, добавила она, при плохой погоде это доставляет некоторые неудобства. Скарлетт поняла, что никакие жертвы, даже грязные туфли, не могут быть слишком большим неудобством для мисс Питти, если уж она решила доказать свою преданность Конфедерации.
   Миссис Мид и доктор лишились своего дома, когда янки подожгли город, и у них нет ни денег, ни сил на его восстановление, особенно после потери Фила и Дарси. Миссис Мид сказала, ей больше не нужен собственный дом: какой смысл в доме, если там нет ни детей, ни внуков? Оставшись в одиночестве, они переехали жить к Элсингам, которые отремонтировали разрушенную часть дома. Мистер и миссис Уайтинг тоже занимают там комнату, и миссис Боннелл поговаривает о переезде к Элсингам, если ей удастся сдать свой дом какому-нибудь семейному янки.
   – Но как же они все там умещаются? – удивилась Скарлетт. – Миссис Элсинг, Фанни, Хью…
   – Миссис Элсинг и Фанни спят в гостиной, а Хью – на чердаке, – пояснила тетя Питти, прекрасно осведомленная о размещении всех своих старых друзей. – Дорогая моя, мне очень неприятно говорить об этом, но… миссис Элсинг называет их «платными гостями», хотя на самом деле, – тетя Питти понизила голос, – они там всего лишь постояльцы. Миссис Элсинг устроила пансион! Разве это не ужасно?
   – Я думаю, это замечательно, – ответила Скарлетт. – Мне остается лишь мечтать о таких «платных гостях» в Таре, а то за последний год у меня одни нахлебники. Может, тогда мы бы так не обнищали.
   – Скарлетт, как ты можешь говорить такие вещи? Твоя бедная матушка, должно быть, переворачивается в могиле при одной мысли о том, чтобы брать деньги за гостеприимство! Конечно же, миссис Элсинг была просто вынуждена так поступить, ведь, пока она шила на заказ, Фанни расписывала фарфор, а Хью немного подрабатывал продажей дров, они едва концы с концами сводили! Представь себе, милая, Хью пришлось торговать дровами! А ведь он уже был готов приступить к адвокатской работе! У меня просто слезы наворачиваются от одной только мысли о том, чем вынуждены заниматься наши мальчики!
   Скарлетт подумала о рядах хлопковых кустов под раскаленным латунным небом Тары, о том, как болела спина, когда она гнулась над ними. Она вспомнила плуг в своих неумелых, покрытых волдырями руках и подумала, что Хью Элсинг не заслуживает никакого особого сочувствия. Какой же наивной и глупой старушкой была тетя Питти, какой счастливицей в своем слепом неведении: мир рухнул у нее на глазах, а она так ничего и не поняла!
   – Если ему так не нравится торговать дровами, почему бы ему не заняться юридической практикой? Что, во всей Атланте не осталось ни одной адвокатской конторы?
   – Что ты, милая моя! В Атланте много адвокатских контор. Теперь почти все друг на друга в суд подают. Все сгорело, межевые столбы пропали, теперь никто понять не может, где чья земля начинается, а где кончается. Только на этом денег не заработаешь. Податели исков сами без денег. Вот Хью и приходится торговать… Ох, чуть не забыла! Но ведь я тебе писала? Фанни Элсинг завтра выходит замуж, и ты непременно должна там быть. Миссис Элсинг очень обрадуется, как только узнает, что ты в городе. Надеюсь, у тебя есть другое платье. Не хочу сказать, что это платье дурно, милая, но… знаешь, оно выглядит немного поношенным. У тебя ведь есть красивое платье? Я так рада, ведь это будет первая настоящая свадьба в Атланте, с тех пор как пал город. Торты и вино, потом танцы, хотя я просто не представляю, как Элсинги все это устроят, у них ведь совсем мало денег.
   – И за кого же Фанни выходит замуж? Я думала, после того как Даллас Маклюр погиб при Геттисберге…
   – Дорогая, ты не должна осуждать Фанни. Не все хранят верность мертвым, как ты бедному Чарли. Дай-ка припомнить, как же его зовут? Все время забываю имена… Том как-то там. Я прекрасно знала его матушку, мы вместе учились в женском пансионе в Ла-Гранже. Она из тамошних Томлинсонов, а ее матушка… Как же ее… Перкинс? Паркинс? Паркинсон! Да, именно. Из Спарты. Очень хорошая семья, но все же… я даже не знаю, следует ли в этом признаваться, но, честно говоря, я просто не понимаю, как Фанни решилась выйти за него замуж!
   – Он много пьет или…
   – Нет, дорогая, нет! Его репутация безупречна, но, видишь ли, его ранило разрывным снарядом… очень низко, и это повредило ему ноги, и теперь… мне так неприятно об этом говорить, но он ходит, широко расставив ноги, и это придает ему весьма вульгарный вид, понимаешь? Это выглядит очень некрасиво. Никак не возьму в толк, зачем она за него выходит.
   – Девушкам приходится выходить замуж.
   – Совсем не обязательно, – обиделась тетя Питти. – Я ведь никогда не была замужем.
   – Простите, дорогая тетушка, я вовсе не вас имела в виду! Всем известно, каким успехом вы пользовались. Да и сейчас пользуетесь! Помнится, старый судья Карлтон все кидал на вас смущенные взгляды, пока я…
   – О, Скарлетт, перестань! Ах, этот старый дурак! – хихикнула Питти, к которой вернулось хорошее настроение. – Но ведь Фанни пользовалась таким успехом, что могла составить себе и более удачную партию. И я не верю, что она любит этого Тома как его там. Просто не верю, что она смогла оправиться после гибели Далласа Маклюра, но ведь она не такая, как ты, моя дорогая. Ты осталась верна дорогому Чарли, хотя уже раз десять могла бы выйти замуж. Мы с Мелли часто говорили о твоей преданности его памяти, когда все вокруг называли тебя бессердечной кокеткой.
   Скарлетт пропустила это бестактное признание мимо ушей и опять искусно перевела разговор на старых друзей. Ей не терпелось заговорить о Ретте, но не могла же она сразу после приезда взять да и спросить о нем напрямую: это подвигло бы старую даму на размышления в совершенно нежелательном направлении. У тетушки еще будет уйма времени для самых черных подозрений, если Ретт откажется на ней жениться.
   Тетя Питти радостно щебетала, довольная как ребенок, что есть кому ее слушать. Дела в Атланте идут из рук вон плохо, уверяла она, и все из-за козней этих мерзавцев-республиканцев. Их злодеяниям нет предела, и самое ужасное – они забивают всяким вредным вздором головы несчастных черномазых.
   – Милая, они хотят разрешить неграм голосовать! Ты когда-нибудь слышала подобную глупость? А впрочем, я даже не знаю… если подумать, то у дядюшки Питера ума больше, чем у любого республиканца, и манеры намного лучше, только дядюшка Питер слишком хорошо воспитан, не пойдет он голосовать. Но сама идея настолько сбила негров с толку, что у них совсем в голове помутилось. Некоторые стали ужасно наглыми. По вечерам на улицах теперь небезопасно, и даже среди бела дня они спихивают дам с тротуаров прямо в грязь. А если какой-нибудь джентльмен попробует вступиться, его арестовывают… О, моя дорогая, я тебе говорила, что капитана Батлера посадили в тюрьму?
   – Ретта Батлера?
   Новость буквально оглушила Скарлетт, но она была благодарна тетушке Питти, избавившей ее от необходимости самой начинать разговор о Ретте.
   – Вот именно! – От волнения у тетушки Питти порозовели щеки, и она села прямее. – В эту самую минуту он сидит в тюрьме за то, что убил негра, и его могут повесить! Только представь себе, повесить капитана Батлера!
   У Скарлетт болезненно перехватило дух, она молча уставилась на пухленькую смешную старушку, безмерно обрадованную тем, что ее слова произвели столь сильное впечатление.
   – Его вина еще не доказана, но ведь кто-то же убил черномазого, оскорбившего белую женщину. А янки очень недовольны, потому что в последнее время убито много нахальных черномазых. Они не могут доказать вину капитана Батлера, но доктор Мид говорит, что его хотят повесить просто для примера, чтоб другим неповадно было. Доктор говорит, что, если его повесят, на счету у янки это будет первое доброе дело, но я, право, даже не знаю… Подумать только – всего неделю назад капитан Батлер был у меня в гостях и принес мне в подарок роскошную перепелку, и о тебе спрашивал, говорил, что обидел тебя тогда, во время осады, и боится, что ты никогда его не простишь.
   – Как долго они его продержат?
   – Неизвестно. Может, пока не повесят, а может, они еще не сумеют доказать его вину. Но этим янки, кажется, совершенно все равно, виновен человек или нет, им лишь бы кого-нибудь повесить. Они страшно напуганы, – тут тетушка загадочно понизила голос, – из-за Ку-клукс-клана. В твоем графстве действует Ку-клукс-клан? Милая моя, я уверена, что и у вас он есть, просто Эшли ничего не говорит тебе и девочкам. Члены клана не имеют права рассказывать. По ночам они разъезжают, переодетые привидениями, и посещают «саквояжников», которые воруют деньги, и нахальных негров. Иногда просто пугают и предупреждают, чтобы те покинули Атланту, но если те не слушаются с первого раза, их бьют хлыстом и, – Питти перешла на шепот, – порой убивают и бросают тело прямо на виду, а на нем табличка с надписью «Ку-клукс-клан». Вот янки и злятся – хотят кого-нибудь повесить в назидание остальным… Но Хью Элсинг считает, что его не повесят. Янки думают, что капитан Батлер знает, где деньги, а сказать не хочет. Вот они и пытаются заставить его рассказать.
   – Какие деньги?
   – Разве ты не знаешь? Разве я не писала? Дорогая моя, да ты совсем похоронила себя в своей Таре! Весь город гудел, когда капитан Батлер вернулся с хорошими лошадьми, с каретой, с полными карманами денег, пока мы тут голодали. Все были просто вне себя! Ты только представь себе: у этого спекулянта, который только и знал, что говорил гадости о Конфедерации, полно денег, а мы все обнищали. Всем, конечно, хотелось узнать, откуда у него эти деньги, но никто, кроме меня, не осмелился спросить напрямик, а когда я спросила, он просто рассмеялся и сказал: «Можете быть уверены, они достались мне нечестным путем». Ты же знаешь, он вечно только и делает, что отшучивается.
   – Но ведь всем известно, что он сделал деньги во время блокады…
   – Конечно, милая, кое-что он заработал на блокаде. Но это лишь капля в море, на самом деле у него денег гораздо больше. Все, даже янки, считают, что он где-то спрятал миллионы долларов золотом, казну правительства конфедератов.
   – Миллионы… золотом?
   – Да, девочка моя, ты только спроси себя, куда подевалось все золото Конфедерации? Кто-то его прикарманил, и капитану Батлеру наверняка тоже перепала немалая доля. Янки думали, что эти деньги, покидая Ричмонд, унес президент Дэвис, но, когда беднягу поймали, у него не нашли ни цента. А после войны оказалось, что в казне совсем нет денег, и теперь все думают, что один из тех, кто возил товар через блокаду, взял их, а теперь помалкивает.
   – Миллионы… золотом! Но как же…
   – А разве капитан Батлер не возил кипы хлопка в Англию и в Нассау, чтобы продавать там от имени правительства Конфедерации? – победно спросила тетушка Питти. – Не только свой хлопок, но и хлопок правительства? А знаешь, сколько можно было заработать на продаже хлопка в Англии во время войны? Его забирали по любой цене! Капитан Батлер работал на правительство как свободный посредник и должен был продавать хлопок, а на полученные деньги закупать оружие и поставлять его нам. Но когда кольцо блокады окончательно сомкнулось, он уже не мог провозить оружие, да и потратить на его закупку даже сотой доли этих хлопковых денег тоже не мог: миллионы долларов так и осели в английских банках, куда их положил капитан Батлер и другие капитаны, ожидая, пока блокада ослабнет. И вовсе не факт, что эти деньги лежат на счетах правительства Конфедерации. Они положили их на свои собственные счета, и эти деньги все еще там… С тех пор как война кончилась, все только об этом и говорят, все осуждают спекулянтов, а когда янки арестовали капитана Батлера за убийство черномазого, до них, должно быть, дошли эти слухи, и теперь они хотят узнать, где деньги. Понимаешь, все деньги Конфедерации теперь принадлежат янки, по крайней мере, сами янки так считают. Но капитан Батлер уверяет, что понятия не имеет ни о каких деньгах… Доктор Мид говорит, что в любом случае его должны повесить, хотя для вора и спекулянта виселица – слишком мягкое наказание… Дорогая, что с тобой! Тебе дурно? Я тебя расстроила своей болтовней? Знаю, он когда-то за тобой ухаживал, но я думала, тебе давно уже до него дела нет. Лично я его никогда не одобряла, ведь он такой бездельник…
   – Он мне не друг, – выдавила из себя Скарлетт. – Во время осады у нас с ним вышла ссора после вашего отъезда в Мейкон. Где… где он сейчас?
   – В пожарной части, рядом с городской площадью!
   – В пожарной части?
   Тетушка Питти ликующе рассмеялась:
   – Да, в пожарной части. Янки теперь используют ее вместо военной тюрьмы. Янки расселились в бараках вокруг городской управы на площади, а пожарная часть как раз у них под боком. Вот там и держат капитана Батлера. Да, ты знаешь, Скарлетт, вчера до меня дошел удивительный слух насчет капитана Батлера. Не помню, кто мне об этом говорил… Помнишь, какой он всегда был ухоженный, прямо щеголь, а они держат его в пожарной части и не дают ему мыться, а он каждый день требовал, чтобы ему дали принять ванну, и вот в конце концов его выпустили из камеры на площадь, а там стоит поилка для лошадей, длинное такое корыто, они в нем целым полком моются в одной воде! Ему предложили там искупаться, а он заявил, что предпочитает сохранить родную южную грязь, она, дескать, ему дороже грязи янки…
   Скарлетт слушала веселый щебет тетушки, но не слышала ни единого слова. В голове у нее вертелись только две мысли: у Ретта больше денег, чем она думала, и он в тюрьме. То, что он в тюрьме и его могут повесить, несколько меняло расстановку сил: у нее появилась надежда. Ее ничуть не трогало, что Ретта могут повесить. Ей так срочно, так отчаянно нужны были деньги, что его дальнейшая судьба ее совсем не заботила. К тому же она отчасти разделяла мнение доктора Мида о том, что смерть на виселице слишком хороша для него. Мужчина, посреди ночи бросивший женщину на дороге между двумя враждующими армиями и отправившийся бороться за уже проигранное дело, заслуживает виселицы… Вот если бы выйти за него замуж, пока он в тюрьме, после казни все эти миллионы перешли бы к ней. К ней одной! А если женить его на себе никак не удастся, возможно, она сумеет попросить денег взаймы, пообещав, что выйдет за него замуж, как только его освободят, или пообещав… да что угодно! Если его повесят, ей никогда не придется возвращать этот долг.
   В голове у нее мгновенно сложилась радужная картина: она становится богатой вдовой благодаря любезному вмешательству правительства янки. Миллионы золотом! Она сможет отремонтировать Тару, нанять работников и засадить землю хлопком на много миль вокруг. У нее будут красивые платья, любая еда, и у Сьюлин и Кэррин тоже все будет. И Уэйда она будет сытно кормить, чтобы щечки у него стали пухленькие, купит ему теплые вещи, наймет гувернантку, а потом отправит учиться в университет… чтобы он не вырос босяком и невеждой, как все эти белые голодранцы. Она сможет нанять хорошего доктора, который будет присматривать за отцом, а Эшли… чего бы только она не сделала для Эшли!
   Монолог тетушки Питтипэт неожиданно прервался, и она спросила:
   – В чем дело, Мамушка?
   Вернувшись из страны грез, Скарлетт увидела стоящую в дверях Мамушку. Сложив руки под передником, она смотрела на свою воспитанницу настороженным и пронизывающим взглядом. Хорошо бы знать, подумала Скарлетт, давно ли она там стоит и что успела услышать. Похоже, все, судя по блеску в ее старых глазах.
   – Мисс Скарлетт прямо с ног валится от усталости. Лучше бы ей пойти прилечь.
   – Да, я устала, – сказала Скарлетт, поднимаясь и бросив на Мамушку по-детски беспомощный взгляд. – Боюсь, я к тому же еще и простудилась. Тетя Питти, вы не станете возражать, если завтрашний день я проведу в постели и не составлю вам компанию? Я могу нанести визиты в любое другое время, к тому же завтра вечером мне очень хочется попасть на свадьбу к Фанни. А если мне станет хуже, я не смогу пойти. Полежать денек в постели – это для меня роскошь.
   В глазах Мамушки мелькнуло беспокойство: она пощупала руки Скарлетт и заглянула ей в глаза. Ее воспитанница и в самом деле выглядела плохо. Ее возбуждение исчезло без следа, она побледнела, ее явно знобило.
   – Голубка моя, руки у вас как ледышки. Отправляйтесь в кроватку, а я принесу вам чаю с ромашкой да горячий кирпич положу, чтобы вы пропотели.
   – Ох, какая же я глупая! – воскликнула пухленькая старушка, проворно вскочив со стула и поглаживая руку Скарлетт. – Трещу как сорока, а о тебе совсем забыла. Девочка моя, ты завтра весь день будешь нежиться в постельке, и мы сможем поболтать всласть… О нет, дорогая, к сожалению, нет, я не смогу с тобой посидеть. Я обещала провести завтрашний день с миссис Боннелл. Она слегла с гриппом. И ее кухарка тоже. Мамушка, я так рада, что ты здесь. Утром ты должна пойти со мной, будешь помогать.
   Мамушка торопливо проводила Скарлетт вверх по темным ступенькам, что-то бормоча о холодных руках и тонких туфлях; Скарлетт покорно со всем соглашалась, а в душе торжествовала. Все складывалось просто отлично. Если ей завтра удастся усыпить подозрения Мамушки и спровадить ее из дома с утра пораньше, она сможет отправиться в тюрьму и повидать Ретта. Поднимаясь по лестнице, она услыхала слабый раскат грома и, остановившись на столь памятной лестничной площадке, подумала, что он похож на пушечный выстрел во время осады. Скарлетт вздрогнула. Отныне раскаты грома всегда будут напоминать ей грохот орудий и войну.

Глава 34

   На следующее утро из-за облаков временами проглядывало солнце, резкий ветер стремительно гнал по небу темные тучи, гремел оконными рамами и глухо стонал по всему дому. Скарлетт прочла короткую молитву, поблагодарив Бога за то, что прекратился ночной дождь, – всю ночь она пролежала без сна, слушая его стук, означавший приговор ее бархатному платью и новой шляпке. Завидев первые лучи солнца, она тут же воспряла духом и с трудом удерживала себя в постели, хрипло покашливая с бледным и умирающим видом, пока тетушка Питти, Мамушка и дядюшка Питер не отправились к Боннеллам. Когда наконец хлопнула калитка и в доме никого не осталось, кроме распевавшей на кухне кухарки, Скарлетт выскользнула из постели и вынула из платяного шкафа свои обновки.
   Сон освежил ее и придал бодрости, а в холодной очерствевшей глубине своего сердца Скарлетт почерпнула столь необходимое ей мужество. В самом предвкушении предстоящей схватки умов с мужчиной, с любым мужчиной, было что-то, заставившее ее почувствовать себя в своей стихии, а мысль о том, что после многомесячной борьбы с бесчисленными невзгодами ее ожидает встреча с настоящим живым противником, которого можно разгромить собственными силами, воодушевляла ее еще больше.
   Трудно было одеваться без посторонней помощи, но Скарлетт в конце концов справилась и, надев шикарную шляпку с лихим плюмажем, ринулась в комнату тетушки Питтипэт полюбоваться на себя в большом зеркале. До чего же хороша! Петушиные перья придавали ей отчаянно-задорный вид, а глаза под темно-зеленым бархатом шляпки вдруг стали поразительно яркими, засверкали как изумруды. Платье просто бесподобное, смотрится так богато, так нарядно и в то же время достойно! Как замечательно снова надеть красивое платье! До того приятно было осознавать, что она выглядит привлекательной и соблазнительной, что Скарлетт порывисто наклонилась к зеркалу и поцеловала свое отражение, тут же рассмеявшись над собственной глупостью. Она накинула на плечи кашемировую шаль Эллин с восточным рисунком, но поблекший цвет старой шали портил впечатление от зеленого платья и придавал ей слегка потрепанный вид. Найдя в платяном шкафу тетушки Питти большую черную накидку – тонкую, для осенней погоды, – которую тетушка надевала только по воскресеньям, Скарлетт заменила ею материнскую шаль, в уши вдела привезенные из Тары бриллиантовые сережки и, вздернув голову, осмотрела себя. Серьги мелодично звякнули, и, довольная произведенным эффектом, Скарлетт напомнила себе, что при встрече с Реттом нужно будет вскидывать голову почаще. Играющие серьги всегда привлекают мужское внимание, а девушкам придают неотразимо задорный вид.
   Как жаль, что у тетушки Питти только одни перчатки: те, что сейчас надеты на ее пухлые ручки! Без перчаток ни одна женщина не может чувствовать себя настоящей леди, но у Скарлетт не было ни единой пары с тех пор, как она покинула Атланту. От тяжелой работы в Таре ее руки загрубели. Какая уж тут красота! Что ж, с этим ничего не поделаешь. Она возьмет тетушкину котиковую муфточку и спрячет в нее руки. Скарлетт увидела в этом последний завершающий штрих своей элегантности. Теперь, глядя на нее, никто не догадается, что бедность и нужда стоят у нее за плечами.
   Главное, чтобы об этом не догадался Ретт. Пусть думает, что ею движут одни только лишь нежные чувства.
   Скарлетт на цыпочках прокралась вниз по лестнице и вышла из дома, пока кухарка, ничего не подозревая, распевала на кухне во все горло. Чтобы ускользнуть от всевидящего ока соседей, она торопливо пробежала по Пекарской улице, а на Плющовой улице присела на тумбу коновязи у сгоревшего дома в надежде, что какая-нибудь карета или фургон подвезет ее. Солнце, выглядывающее из-за туч, на миг освещало улицу обманчиво ярким светом, но совсем не грело и тут же снова пряталось, ветер, проникая под юбку, трепал кружева ее панталон. Погода оказалась холоднее, чем ожидала Скарлетт. Она поплотнее закуталась в тонкую накидку тетушки Питти, нетерпеливо дрожа всем телом, и уже решила было проделать весь долгий путь через город к лагерю янки пешком, когда на улице появился разболтанный фургон, запряженный старым мулом. Фургоном правила жующая табак старуха с обветренным и сморщенным лицом, выглядывающим из-под обвисших полей поношенного капора. Она направлялась в сторону городской управы и с недовольным ворчанием все же согласилась подвезти Скарлетт, хотя сразу стало ясно, что ни нарядная шляпка, ни муфточка, ни бархатное платье не произвели на нее должного впечатления.
   «Она приняла меня за потаскушку, – подумала Скарлетт. – И с этим, пожалуй, не поспоришь!»
   Когда они наконец добрались до городской площади и увидели впереди высокий белый купол городской управы, Скарлетт поблагодарила старуху, слезла с козел и проводила взглядом отъезжающий фургон. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что никто на нее не смотрит, она ущипнула себя за щеки, чтобы вызвать румянец, и до боли искусала губы, чтобы они стали красными. Затем, поправив шляпку и пригладив волосы, Скарлетт окинула взглядом площадь. Двухэтажное краснокирпичное здание городской управы уцелело от пожара, но под серым небом оно выглядело мрачным и заброшенным. Окружив здание со всех сторон так, что на городской площади, в центре которой оно стояло, не осталось ни клочка свободной земли, тянулись рядами потрепанные и забрызганные грязью военные палатки. Повсюду слонялись солдаты-янки. Скарлетт нерешительно посмотрела на них, чувствуя, что мужество покидает ее. Как ей отыскать Ретта в самом сердце вражеского лагеря?
   Она взглянула на пожарную часть, расположенную в глубине улицы, и увидела, что широкие арочные двери заперты на тяжелые засовы, а по обеим сторонам здания парами ходят туда-сюда часовые. Ретт там, внутри. Но что она скажет солдатам-янки? И что они ответят? Скарлетт расправила плечи. Если уж она не побоялась убить одного из янки, стоит ли бояться простого разговора с другим?
   Опасливо ступая по проложенным в грязи камням, она пересекла улицу и подошла к одному из часовых в синей шинели, застегнутой до самой шеи от пронизывающего ветра.
   – Вам что-то нужно, мэм? – В его голосе слышался непривычный гнусавый акцент Среднего Запада, но говорил он вежливо и уважительно.
   – Мне нужно встретиться с одним человеком… с заключенным.
   – Даже не знаю, – почесывая затылок, ответил часовой. – С посещениями здесь очень строго и… – Он замолчал и пристально посмотрел на нее. – Боже праведный! Леди, только не плачьте! Идите прямо в штаб и поговорите с офицерами. Держу пари, они позволят вам свидеться с ним.
   В ответ Скарлетт, даже не думавшая плакать, одарила его ослепительной улыбкой. Он повернулся к другому часовому, неторопливо вышагивающему вдоль стены, и окликнул его:
   – Эй, Билл, поди-ка сюда.
   Второй часовой, крупный мужчина, укутанный по уши в синюю шинель, из которой торчали только грозные черные усы, прямо по грязи подошел к ним.
   – Отведи эту даму в штаб.
   Скарлетт поблагодарила его и последовала за часовым.
   – Осторожно, не сверните ножку на этих камнях, – сказал солдат, взяв ее под руку. – И юбочки подберите, а то, не ровен час, запачкаете.
   Голос, звучавший из-под усов, был такой же гнусавый, но добрый и приятный, а рука твердо и почтительно поддерживала ее под локоть. Оказывается, янки не так уж и плохи!
   – Ну и денек вы выбрали для прогулки, леди, – заметил сопровождающий. – В такую холодину лучше было дома посидеть. Вы издалека приехали?
   – Да, прямо с другого конца города, – ответила Скарлетт, тронутая его участием.
   – В такую погоду негоже леди выходить из дому, – назидательно изрек солдат, – этак и грипп подхватить недолго. Вот здесь командный пункт, леди… Э-э-э… в чем дело?
   – Этот дом… в этом доме ваш штаб?
   Глядя на очаровательное старинное здание, выходившее фасадом на площадь, Скарлетт чуть не расплакалась. Во время войны она так часто бывала здесь на балах! Это был прекрасный, веселый дом, а теперь… теперь над ним развевался большой флаг Соединенных Штатов.
   – В чем дело?
   – Ни в чем… просто… просто… когда-то я знала тех, кто здесь жил.
   – Что ж, очень жаль, но ничего не поделаешь. Думаю, сами хозяева не узнали бы теперь этот дом, там ведь внутри все перегородки снесли. Теперь, мэм, ступайте внутрь и спросите капитана.
   Она поднялась по ступенькам, с нежностью поглаживая разбитые белые перила, и открыла входную дверь. В холле было темно и холодно как в склепе, а у закрытых раздвижных дверей того, что когда-то было столовой, стоял продрогший часовой.
   – Мне нужно видеть капитана, – сказала Скарлетт.
   Часовой открыл двери, и она вошла в комнату. Сердце у нее неистово колотилось, лицо горело от смущения и волнения. В комнате стоял спертый запах копоти, табачного дыма, седельной кожи, пропотевших шинелей и немытых тел. Голова у Скарлетт закружилась, перед глазами каруселью мелькали голые стены с оборванными обоями, ряды висящих на гвоздях синих шинелей и шляп с широкими опущенными полями, ревущий пламенем камин, длинный, заваленный бумагами стол, группа офицеров в синих мундирах с медными пуговицами.
   Скарлетт сделала глубокий вдох, и к ней вернулся голос. Ни в коем случае нельзя показывать этим янки, что ей страшно. Она должна выглядеть обворожительной, как никогда, уверенной в себе и беззаботной.
   – Капитан?
   – Я тут капитан, – ответил толстяк в расстегнутом мундире.
   – Мне необходимо встретиться с заключенным, капитаном Реттом Батлером.
   – Опять Батлер? Да он прямо нарасхват, – засмеялся капитан, вынимая изо рта жеваную сигару. – А вы его родственница, мэм?
   – Да… Я… я его сестра.
   Он вновь рассмеялся:
   – Больно много у него сестер! Вот только вчера одна приходила.
   Скарлетт вспыхнула. Кто-нибудь из этих девиц, с которыми якшается Ретт, может, даже сама Уотлинг. А эти янки думают, что и она такая же. Это было невыносимо. Нет, даже ради Тары она больше ни секунды не станет терпеть подобные оскорбления. Она повернулась к дверям и с негодованием схватилась за ручку, но тут к ней подошел другой офицер. Он был гладко выбрит и молод, а его глаза смотрели весело и дружелюбно.
   – Одну минуточку, мэм. Может, присядете к огню, погреетесь? А я пока узнаю, что можно для вас сделать. Как вас зовут? Та… леди, что заходила вчера… он отказался встретиться с ней.
   Бросив негодующий взгляд на засмущавшегося капитана, Скарлетт опустилась на предложенный стул и назвала свое имя. Симпатичный молодой офицер накинул шинель и вышел из комнаты, а оставшиеся перешли к дальнему краю стола и о чем-то тихо заговорили, перебирая бумаги. Скарлетт с удовольствием вытянула ноги к огню, только теперь почувствовав, как сильно они замерзли. Жаль, что она вовремя не догадалась вложить картонную стельку в одну из туфель, в подошве которой зияла дыра. Через какое-то время за дверью послышались голоса, и она узнала смех Ретта. В открывшуюся дверь ворвался сквозняк: появился Ретт – без шляпы, в длинном плаще, небрежно наброшенном на плечи. Он был грязный, небритый, без галстука, но, несмотря на беспорядок в одежде, все такой же франт. При виде Скарлетт его черные глаза радостно вспыхнули.
   – Скарлетт!
   Как и прежде, он взял ее за руки, и она опять – как и прежде – ощутила исходящую от него жаркую и волнующую жизненную силу. Она и опомниться не успела, как он наклонился и, щекоча усами, поцеловал ее в щеку. Почувствовав, как она испуганно отпрянула, он обхватил ее за плечи, воскликнул: «Моя милая сестричка!» – и ухмыльнулся, наслаждаясь тем, что ей приходится терпеть его ласку и деться некуда. Скарлетт невольно рассмеялась тому, как ловко он использовал свое «родственное положение». Какой же он все-таки мерзавец! Тюрьма его ничуть не изменила.
   Пожевывая сигару, толстый капитан что-то шептал славному офицеру с веселыми глазами:
   – Это непорядок. Ему полагается сидеть в пожарной части. Приказ тебе известен.
   – Побойся бога, Генри! Барышня замерзнет в этом сарае.
   – Ну ладно, ладно. Под твою ответственность.
   – Уверяю вас, джентльмены, – поворачиваясь к ним, но не переставая обнимать Скарлетт, сказал Ретт, – моя… сестричка не принесла мне ни ножовки, ни напильника для побега.
   Все засмеялись, и в этот момент Скарлетт быстро огляделась вокруг. Боже праведный, ей придется разговаривать с Реттом в присутствии шести офицеров янки! Неужели он такой опасный преступник, что они с него глаз не спускают? Заметив ее озабоченный взгляд, симпатичный офицер открыл дверь и что-то тихо сказал двум рядовым, вскочившим на ноги при его появлении. Они взяли ружья и вышли в холл, закрыв за собой дверь.
   – Если хотите, можете побеседовать здесь, в канцелярии, – предложил молодой капитан. – И не пытайтесь сбежать – за дверью все равно охрана.
   – Вот видишь, Скарлетт, какой я законченный негодяй, – усмехнулся Ретт. – Спасибо, капитан. Вы очень добры.
   Он небрежно откланялся и, взяв Скарлетт под руку, провел ее в убогое помещение канцелярии. Позже она так и не смогла вспомнить, как выглядела эта комната, если не считать того, что она была маленькой, темной и холодной, а на обшарпанных стенах тут и там были развешены какие-то исписанные от руки бумаги, да еще запомнились стулья, обитые необработанной бычьей шкурой с остатками шерсти.
   Закрыв дверь, Ретт быстро подошел и склонился над ней. Скарлетт сразу догадалась, куда он метит, и проворно отвернулась, бросив на него кокетливый взгляд из-под ресниц.
   – Как, неужели и теперь я не могу вас поцеловать?
   – Только в лобик, как положено добропорядочному брату, – с притворной скромностью ответила она.
   – Нет уж, спасибо. Я лучше подожду в надежде на лучшее. – Его взгляд скользнул по ее губам и на мгновение задержался на них. – Но как это мило с вашей стороны – прийти повидать меня, Скарлетт! С тех пор как меня посадили, вы первая из порядочных горожан пришли меня навестить. Тюремная жизнь учит ценить настоящую дружбу. Когда вы приехали?
   – Вчера.
   – И сегодня утром вы уже здесь? О, моя дорогая, да вы просто чудо.
   Он улыбнулся, и она впервые заметила на его лице выражение искреннего удовольствия. Скарлетт радостно улыбнулась про себя, а сама, изображая смущение, низко опустила голову.
   – Да, я бросилась сюда, как только узнала. Вчера вечером тетя Питти мне все рассказала, и я… я всю ночь не спала – переживала за вас. Какой ужас! Ретт, мне вас так жаль!
   – Но почему, Скарлетт?
   Его голос звучал по-прежнему тихо, но удивительно проникновенно. Заглянув в его смуглое лицо, она впервые не увидела в нем ни так хорошо знакомого ей скептицизма, ни язвительной насмешки. Под его пристальным взглядом, устремленным на нее в упор, Скарлетт опустила глаза, смутившись по-настоящему. Все шло даже лучше, чем она предполагала.
   – Ради того, чтобы вновь увидеть вас и услышать от вас эти слова, ей-богу, стоило оказаться в тюрьме. Я просто ушам своим не поверил, когда мне сказали, кто ко мне пришел: думал, вы никогда не простите мне мой патриотический порыв той ночью на дороге у Раф-энд-Реди. Но этот визит… могу я расценивать его как прощение?
   Стоило Скарлетт вспомнить о той ночи, как даже сейчас, хотя уже столько времени прошло, в ней мгновенно закипел гнев, но она подавила его и тряхнула головой, чтобы заиграли серьги.
   – Нет, я не простила вас, – ответила она, недовольно надув губки.
   – Еще одна разбитая надежда. И это после того, как я пожертвовал собой ради своей родины, сражался босой в снегах у Франклина, а в награду за свои труды подхватил самую злостную дизентерию!
   – Я не желаю ничего слышать о ваших… страданиях, – все еще дуясь, но улыбаясь ему уголками чуть раскосых глаз, сказала Скарлетт. – Я по-прежнему считаю, что вы той ночью поступили подло, и этого я вам никогда не прощу! Бросить меня одну, когда со мной могло случиться все, что угодно!
   – Но ведь ничего же не случилось! Моя вера в вас лишь получила подтверждение. Я не сомневался, что вы доберетесь домой целой и невредимой, и да поможет бог любому янки, вставшему на вашем пути!
   – Ретт, но почему вам пришла в голову такая глупость – записаться в армию в последний момент, хотя вы отлично знали, что война уже проиграна? И это после всего, что вы наговорили о полоумных идиотах, которые сами себя подставляют под пули и гибнут!
   – Скарлетт, пощадите! Я просто сгораю от стыда всякий раз, как вспоминаю об этом.
   – Что ж, я рада, что вам стыдно за то, как вы со мной обошлись.
   – Вы меня неверно поняли. К сожалению, должен признать – нет, совесть ничуть не мучила меня из-за того, что я бросил вас тогда. Но вот мое вступление в армию… Как вспомню эту картину: доброволец в лаковых сапожках и в белом полотняном костюме, вооруженный парой дуэльных пистолетов… Сколько миль я протопал по снегу босиком, когда сапоги износились, без теплой шинели, без маковой росинки во рту… Сам не понимаю, почему я не дезертировал. Это же было чистой воды безумие! Но это у нас в крови. Ни один южанин просто не может остаться в стороне от безнадежно проигранного дела. Впрочем, к черту мои мотивы. Достаточно знать, что я прощен.
   – А вот и нет. Я считаю, что вы скотина, – но последнее слово она произнесла с такой нежностью, словно хотела сказать «милый».
   – Не притворяйтесь. Я знаю, вы простили меня. Юная леди не посмела бы прийти в караулку янки, чтобы встретиться с заключенным негодяем просто из сострадания, к тому же разодевшись в бархат, перья и с котиковой муфточкой. Скарлетт, вы выглядите просто восхитительно! Слава богу, вы не в обносках и не в трауре! Меня уже тошнит от одного вида женщин в старом тряпье и вечно в черном. А вы выглядите, будто только что с Рю-де-ля-Пэ. Повернитесь, моя дорогая, дайте мне на вас полюбоваться.
   Итак, он заметил платье. Ну разумеется, на то он и Ретт Батлер. Скарлетт негромко рассмеялась в радостном волнении и сделала пируэт на цыпочках, раскинув руки и колыхнув юбками, чтобы он заметил отделанные кружевами панталончики. Черные глаза Ретта охватили ее всю – от шляпки до каблучков – жадным взглядом, не упускающим ни единой детали. Это был тот самый, хорошо ей знакомый, бесстыдно раздевающий взгляд, неизменно вызывавший у нее мурашки по всему телу.
   – На вид вы производите впечатление весьма процветающей и выхоленной особы. Так бы и съел вас. Не будь за дверью этих янки… но вы в полной безопасности, моя дорогая. Присядьте. Я не воспользуюсь своим преимуществом, как при нашей последней встрече. – Ретт с деланым сожалением почесал щеку. – Сознайтесь, Скарлетт, вы не считаете, что той ночью повели себя несколько эгоистично? Подумайте, сколько всего я сделал для вас – жизнью рисковал, украл лошадь, и какую лошадь! Бросился на защиту Нашего Славного Дела! И что я получил за все свои старания? Пару крепких слов и еще более крепкую пощечину.
   Скарлетт присела. Разговор принимал не тот оборот, которого она ожидала. Сначала Ретт вел себя так мило: казалось, он искренне обрадовался встрече и держался почти как обычный человек, ничем не напоминавший того черного негодяя, которого она так хорошо знала.
   – А вам всегда нужно что-то получать в награду за ваши старания?
   – Ну разумеется! Я чудовищный эгоист, уж кому об этом знать, как не вам. Я никогда и ничего не делаю даром, без расчета на вознаграждение.
   От этих слов легкий холодок пробежал у нее по спине, но Скарлетт быстро взяла себя в руки и снова встряхнула серьгами.
   – Ох, Ретт, на самом деле вы ведь не такой гадкий. Вы нарочно пускаете пыль в глаза.
   – А вы, я вижу, и впрямь изменились! – воскликнул он и расхохотался. – Что же заставило вас стать доброй христианкой? Мисс Питтипэт пересказывала мне все новости о вас, но ни разу даже не намекнула, что вы стали воплощением женского сострадания. Расскажите мне о себе, Скарлетт. Чем вы занимались с тех пор, как мы с вами расстались?
   Прежние раздражение и враждебность, которые он так всегда искусно пробуждал в ее душе, вспыхнули с новой силой, она ощутила неодолимый соблазн выложить ему все, что думала. Вместо этого Скарлетт улыбнулась так, что показались ямочки на щеках. Ретт придвинул свой стул поближе к ней, она наклонилась и, как бы невзначай, мягко положила руку ему на плечо.
   – О, благодарю вас, у меня все замечательно. Дела в Таре идут хорошо. Конечно, после нашествия войск Шермана мы пережили ужасное время. Но нам повезло, наш дом не сожгли, к тому же негры спасли большую часть домашнего скота – загнали его в болото. Прошлой осенью мы собрали неплохой урожай – двадцать кип хлопка. Конечно, это ничто по сравнению с тем, сколько может давать Тара, но у нас слишком мало рабочих рук. Правда, па уверяет, что на будущий год дела пойдут гораздо лучше. Но, Ретт, до чего же скучно сейчас жить в провинции! Только представьте: нет больше ни балов, ни пикников, все только и делают, что говорят о трудных временах! Видит бог, мне уже тошно стало от этих разговоров! На прошлой неделе я поняла, что больше не вынесу этого кошмара, и па предложил мне съездить куда-нибудь развлечься. И вот я здесь, хочу заказать несколько новых платьев, а потом отправлюсь в Чарльстон, нанесу визит тетушке. Я просто мечтаю снова попасть на бал.
   «Что ж, – с гордостью подумала она, – эта маленькая речь мне удалась на славу! В меру легкомыслия, и все сказано верно: я, может, и не богачка, но, уж конечно, и не нищенка».
   – Моя дорогая, вам очень идут бальные платья, и – увы! – вам самой это прекрасно известно! Подозреваю, истинная причина вашей поездки кроется в том, что вам надоели все ваши прежние провинциальные поклонники, вот вы и отправились на дальние пастбища, где травка зеленее.
   Скарлетт мысленно поблагодарила Бога за то, что все последние месяцы Ретт провел за границей и лишь недавно вернулся в Атланту. В противном случае он не стал бы говорить такие глупости. Она быстро перебрала в уме всех соседских кавалеров: озлобленные, одетые в рванье младшие Фонтейны, раздавленные бедностью братья Манро, красавцы из Джонсборо и Фейетвилла, гнущие спину на пахоте, колке дров, выхаживании старых больных животных. Все они давным-давно думать забыли о балах и легком флирте. Скарлетт отбросила все эти мысли подальше и смущенно хихикнула, словно подтверждая правильность его предположения.
   – Скажете тоже, – отмахнулась она.
   – Вы бессердечное создание, Скарлетт, но, вероятно, в этом отчасти и состоит ваше обаяние. – На лице Ретта появилась хорошо знакомая ей язвительная улыбочка одним уголком рта, но она сразу поняла, что он делает ей комплимент. – Вы же прекрасно знаете, что в вас больше очарования, чем дозволено законом. Даже такой закаленный ветеран, как я, не остался равнодушным к нему. Знаете, я частенько задумывался над тем, что не дает мне забыть вас, а ведь я знал многих женщин, превосходивших вас и красотой, и – безусловно – умом, а также, боюсь, добротой и моральными качествами. Но все же отчего-то я всегда вспоминал вас. Даже после капитуляции, когда я был во Франции и в Англии, где не видел вас и ничего о вас не слышал, наслаждаясь обществом красивых женщин, я постоянно вспоминал вас и хотел знать, как вы поживаете.
   Скарлетт чуть было не рассердилась – как он посмел сказать, что есть женщины красивее, умнее и добрее ее? – но быстро сменила гнев на милость: ведь помнил-то он о ней, о ее очаровании. Значит, он не забыл! Что ж, ей это только на руку. И вел он себя вполне прилично, как подобает джентльмену при данных обстоятельствах. Теперь остается лишь перевести разговор на него самого, чтобы дать ему понять, что она тоже его не забыла, и тогда…
   Она нежно сжала его руку и опять показала ямочки на щеках.
   – Ах, Ретт, как вы можете так смеяться над бедной провинциалкой! Я ничуть не сомневаюсь, что с той самой ночи вы ни разу не вспомнили обо мне. И ни за что не поверю, что вы вспоминали обо мне, развлекаясь в обществе хорошеньких француженок и англичанок. Но я не за тем приехала, чтобы выслушивать все ваши глупости на мой счет. Я приехала… я приехала… потому что…
   – Почему же?
   – О, Ретт, я так расстроена из-за вас! Я так боюсь за вас! Когда они наконец выпустят вас из этого ужасного места?
   Он стремительно накрыл ее руку своей и крепко сжал ее.
   – Ваше огорчение делает вам честь. Трудно сказать, когда меня освободят. Вероятно, как только получше затянут веревку.
   – Веревку?
   – Да, подозреваю, мне предстоит выйти отсюда прямо на эшафот.
   – Они не могут повесить вас!
   – Могут, если найдут хоть одну улику против меня.
   – Ах, Ретт! – схватившись за сердце, воскликнула Скарлетт.
   – Вам будет жаль меня? Если вам и вправду будет жаль меня, я упомяну вас в своем завещании.
   Его черные глаза смеялись над ней с откровенным вызовом. Он сжал ее руку.
   Завещание! Она поспешно опустила взгляд, боясь выдать себя, но все-таки оказалась недостаточно проворной, так как его глаза загорелись любопытством.
   – Янки убеждены, что у меня будет завидное завещание. Мое финансовое состояние в настоящее время является предметом повышенного интереса. Меня каждый день таскают на какие-то следственные комиссии и задают вопросы один глупее другого. Ходят упорные слухи, будто именно я прикарманил мифическое золото Конфедерации.
   – А-а-а… разве это не так?
   – В суде это назвали бы «наводящим вопросом». Вы не хуже меня знаете, что Конфедерация выпускала бумажные банкноты, а не чеканила монеты.
   – Тогда откуда же у вас все эти деньги? Заработали на спекуляции? Тетушка Питтипэт сказала, что…
   – Да вы и впрямь явились сюда допрашивать меня!
   Черт бы его побрал! Ну конечно же, эти деньги у него. Скарлетт так разволновалась, что ей трудно стало придерживаться прежнего нежного тона.
   – Ретт, мне так жаль, что вас держат здесь. Неужели нет никакой возможности выбраться отсюда?
   – Мой девиз – «Nihil desperandum» [1 - Никогда не отчаивайся (лат.).].
   – И что это означает?
   – Это значит «может быть», моя очаровательная невежда.
   Она кокетливо взмахнула черными густыми ресницами, чтобы бросить на него взгляд исподлобья, и так же кокетливо опустила их.
   – Им не удастся повесить вас, вы их непременно перехитрите! Я просто уверена: вы что-нибудь придумаете и выберетесь отсюда! А когда вы выберетесь…
   – И что же будет, когда я выберусь? – тихо спросил он, наклонившись еще ближе.
   – Тогда я… – Скарлетт изобразила прелестное девичье замешательство и даже сумела покраснеть. Последнее далось ей без труда: у нее перехватило дыхание, а сердце отчаянно заколотилось. – Ретт, я очень сожалею о… о том, что наговорила вам той ночью… ну, вы помните… у Раф-энд-Реди. Я была… я так была напугана и расстроена, а вы были так… так… – Она посмотрела вниз и увидела, как его смуглая рука сжимает ее руку. – Я тогда подумала… что никогда, ни за что на свете не прощу вас! Но вчера, когда я услышала от тети Питти, что вы… что вас могут повесить… я вдруг… я… – Она заглянула ему в глаза и вложила в свой умоляющий взгляд все страдание разбитого сердца. – О, Ретт, я умру, если они вас повесят! Я этого не вынесу! Знаете, я…
   Она опустила глаза, не в силах больше выносить его взгляд, полыхающий огнем.
   «Еще минута, и я заплачу, – подумала Скарлетт, поражаясь себе самой и чувствуя, как ее захлестывает неподдельное волнение. – Может, стоит дать себе волю и заплакать? Может, тогда все будет выглядеть более естественно?»
   – Господи боже, Скарлетт, – быстро заговорил Ретт, – неужели вы хотите сказать, что вы…
   Он так сильно сжал ее руки, что ей стало больно.
   Скарлетт крепко зажмурилась, пытаясь выдавить слезу, но при этом не забыла повернуться так, чтобы он без труда смог ее поцеловать. Ну вот, сейчас его губы прижмутся к ее губам, требовательные, настойчивые губы, которые она вдруг так живо вспомнила, что ее охватила слабость. Но он не поцеловал ее. Странное чувство разочарования шевельнулось в ней, она растерянно приоткрыла глаза и украдкой бросила взгляд на Ретта. Его черноволосая голова склонилась над ее руками. Скарлетт следила, как он поднимает и целует ее руку, затем другую, прижимает ее к своей щеке. Она ожидала грубости, и этот нежный, даже любовный жест поразил ее. Она гадала, что сейчас выражает его лицо, но ничего не увидела, так как он по-прежнему сидел со склоненной головой.
   Скарлетт поспешно опустила взгляд: вдруг он резко вскинет голову и заметит выражение ее лица? Она знала, что переполняющее ее торжество откровенно и ясно читается в ее глазах. Вот сейчас он попросит ее руки или хотя бы объяснится в любви, и тогда… Пока она наблюдала за ним сквозь ресницы, он повернул ее руку ладонью вверх, собираясь поцеловать, и внезапно резко втянул в себя воздух. Опустив взгляд, она посмотрела на свою ладонь, словно увидела ее впервые за целый год, и похолодела от ужаса. Это была чужая ладонь! У Скарлетт О’Хара ручки были белые, нежные, все в ямочках, женственные и беспомощные. А на этой руке кожа загрубела от работы, почернела от солнца и была вся усыпана веснушками. Ногти обломаны, одни длиннее, другие короче, вся ладонь в мозолях, а на большом пальце незаживший волдырь. И красный шрам от кипящего жира, брызнувшего ей на руку в прошлом месяце, так и бросается в глаза. Скарлетт в ужасе посмотрела на свою ладонь и инстинктивно сжала ее в кулак. Ретт так и сидел с опущенной головой. Она по-прежнему не видела его лица. Он насильно разжал ее кулак и снова уставился на ладонь, потом молча взял другую руку и теперь уже осмотрел обе.
   – Посмотрите мне в глаза, – проговорил он наконец бесстрастным голосом, поднимая голову, – и бросьте эти ваши штучки, хватит корчить из себя невинную овечку.
   Она нехотя посмотрела ему в глаза. В ее лице, полном смятения, тем не менее читался вызов. Он поднял брови, и его глаза сверкнули.
   – Значит, дела в Таре идут хорошо? Заработали на хлопке столько, что решили съездить в гости? Что вы делали этими руками – пахали?
   Скарлетт попыталась выдернуть руки, но Ретт держал их крепко, поглаживая большими пальцами мозоли.
   – У настоящей леди не такие руки, – сказал он и отбросил их ей на колени.
   – О, замолчите! – воскликнула она, моментально ощутив облегчение оттого, что не надо больше притворяться. – Что я делаю своими руками – это мое дело!
   «Какая же я идиотка, – с досадой подумала Скарлетт. – Я просто обязана была позаимствовать… да хотя бы и украсть перчатки тетушки Питти. Я и думать забыла, что мои руки выглядят так ужасно. Он-то, конечно, заметил! А теперь еще и вспылила… наверняка все испортила. И надо же такому случиться, когда он уже чуть было не сделал мне предложение!»
   – Мне-то уж точно нет никакого дела до ваших рук, – холодно бросил Ретт и лениво откинулся на стуле.
   Его лицо не выражало ровным счетом ничего.
   Теперь с ним трудно будет иметь дело. Что ж, если она хочет превратить этот провал в победу, придется подольститься к нему, как бы это ни было противно.
   – Как это грубо с вашей стороны – так оттолкнуть мои бедные ручки. Столько шуму из-за того, что я всего-навсего забыла надеть перчатки, когда выезжала верхом на прошлой неделе…
   – Выезжали верхом? Черта с два! – все так же ровно продолжал он. – Вы работали этими руками, вы трудились, как негр. Что вы на это скажете? Зачем вы солгали мне, уверяя, что в Таре дела идут хорошо?
   – Но, Ретт…
   – Может, хватит уверток? Почему бы не сказать правду? Итак, какова же истинная цель вашего визита? Я чуть было не поддался на ваше кокетство. Чуть было не поверил, что я вам и вправду небезразличен и что вы действительно опечалены моей судьбой.
   – Но это правда! Поверьте мне…
   – Ни за что. Даже если меня вздернут выше, чем Амана [2 - Библейский персонаж, повешенный на виселице, построенной по его собственному приказу для другого человека.], вам будет все равно. Ваше лицо говорит об этом так же ясно, как ваши руки – о тяжелой работе. Вас привела ко мне нужда – настолько острая, что вы разыграли тут целую комедию. Почему же вы не решились рассказать мне все как есть? У вас было бы куда больше шансов получить то, что вам нужно. Больше всего на свете я ценю в женщине откровенность. Но нет, вы пришли сюда, потряхивая сережками, надувая губки и жеманясь, как проститутка, желающая подцепить клиента.
   Он проговорил последние слова, не повышая голоса, никак не подчеркнул их, но для Скарлетт они стали ударом хлыста по лицу. В полном отчаянии она поняла, что вся ее затея с замужеством пошла прахом. Если бы он взорвался от бешенства и уязвленного самолюбия, если бы даже выругал ее, как сделал бы на его месте любой другой мужчина, она бы справилась. Но убийственное спокойствие в его голосе так испугало ее, что она растерялась, не зная, что еще предпринять. Только теперь до нее дошло, что, даже будучи пленником янки, сидевших за стеной, Ретт Батлер оставался человеком очень опасным и играть с ним в игры – себе дороже.
   – Боюсь, что память меня подвела. Мне бы следовало помнить, что вы ничем не отличаетесь от меня и любой ваш поступок продиктован скрытыми мотивами. Так, теперь посмотрим, что же миссис Гамильтон припрятала в рукаве? Неужто вы оказались настолько наивной, что надеялись услышать от меня предложение руки и сердца?
   Лицо Скарлетт стало пунцовым. Она промолчала.
   – Но вы же не могли забыть то, что я повторял вам много раз: я не из тех, кто женится? – Не дождавшись от нее ответа, Ретт повторил с неожиданной яростью в голосе: – Вы не забыли? Отвечайте мне.
   – Нет, я не забыла, – подавленно ответила она.
   – Да вам бы в карты играть, Скарлетт! – съязвил он. – Вы сделали ставку на то, что, находясь в заключении, лишенный женского общества, я дойду до такого состояния, что попадусь как форель на крючок.
   «Уже попался, – зло подумала Скарлетт, – вот если б только не мои руки…»
   – Теперь, когда почти вся правда вышла наружу, дело за малым – осталось установить причины. Посмотрим, хватит ли у вас храбрости рассказать мне, зачем вам понадобилось женить меня на себе.
   Скарлетт воспряла духом: его голос зазвучал так вкрадчиво, почти шутливо, ей даже показалось, что он поддразнивает ее. Может, еще не все потеряно. Конечно, о браке можно забыть, но, может, оно и к лучшему. Несмотря на все свое отчаяние, она облегченно перевела дух. Было что-то в неподвижной фигуре этого мужчины, нагонявшее на нее страх. Теперь уже сама мысль о браке пугала ее. Но если она проявит изобретательность и будет бить на жалость, сыграет на его сочувствии, на воспоминаниях, возможно, ей удастся занять у него в долг. Скарлетт придала своему лицу обезоруживающее, детски-невинное выражение.
   – Ах, Ретт, а вы ведь могли бы мне помочь… вы ведь иногда бываете таким милым.
   – Больше всего на свете мне нравится быть… милым.
   – Ретт, ради нашей старой дружбы окажите мне одну услугу.
   – Что ж, наконец-то дамочка с мозолистыми ручками переходит к исполнению задуманного. Боюсь, что «посещение больных и заключенных» – не самая удачная ваша роль. Чего вам нужно? Денег?
   Резкость и прямота его вопроса поставили крест на ее планах подойти к делу кружным путем и попытаться растопить его сердце.
   – Зачем же так грубо, Ретт, – мягко заговорила Скарлетт. – Да, мне действительно нужны деньги. Я прошу вас одолжить мне триста долларов.
   – Ну вот наконец и правда. На словах – любовь, а в голове – деньги. Боже мой, как это похоже на женщин! Вам очень нужны эти деньги?
   – О да… ну, не то чтобы очень, но они бы мне пригодились.
   – Триста долларов. Приличная сумма. Зачем она вам?
   – Заплатить налог за Тару.
   – И вы хотите занять денег. Что ж, раз вы подошли к вопросу по-деловому, так же поступлю и я. Какое обеспечение вы можете мне предложить?
   – Что-что?
   – Обеспечение. Гарантия моих вложений. Я ведь не хочу потерять такую сумму. – Его голос приобрел обманчивую бархатистую задушевность, но Скарлетт этого не заметила. – Может, я еще выберусь отсюда, кто знает.
   – Мои серьги.
   – Серьги меня не интересуют.
   – Я выдам вам закладную на Тару.
   – И на кой черт мне ваша Тара?
   – Ну… вы могли бы… ведь это прекрасная плантация! Вы ничего не потеряете. К тому же я расплачусь с вами с будущего урожая.
   – Вот это вряд ли. – Ретт откинулся на стуле и засунул руки в карманы. – Цены на хлопок падают. Времена нынче тяжелые, с деньгами туго.
   – Ретт, да вы просто издеваетесь надо мной! У вас денег – миллионы!
   В его глазах заплясали злорадные огоньки.
   – Рад слышать, что дела у вас идут хорошо и вам не очень нужны деньги. Я всегда радуюсь, когда у старых друзей все благополучно.
   – О, Ретт, ради всего святого… – отчаянно залепетала Скарлетт, теряя остатки мужества и самообладания.
   – Говорите тише, Скарлетт, вы же не хотите, чтобы вас услышали янки, не так ли? Вам кто-нибудь говорил, что у вас глаза как у кошки… как у кошки в темноте?
   – Ретт, перестаньте! Я вам сейчас все объясню. Мне очень нужны деньги, просто ужасно. Я… я солгала, что все хорошо. На самом деле все плохо, хуже не бывает. Мой отец болен, он… он не в себе. У него начались странности, когда умерла мама, с тех пор от него помощи ждать не приходится. Он как ребенок. На плантации работать некому, а прокормить нужно тринадцать ртов. А налоги… налоги ужасно высокие. Ретт, я расскажу вам все. Уже больше года мы едва не умираем с голоду. Вы просто понятия не имеете! Да и откуда вам знать! У нас вечно не хватает еды, и вы не представляете, как это ужасно – просыпаться голодной и ложиться спать тоже голодной. Теплой одежды нет ни у кого, дети вечно мерзнут и болеют…
   – Откуда у вас это красивое платье?
   – Мы сшили его из маминых портьер, – ответила Скарлетт. Она так пала духом, что была уже не в силах солгать, чтобы скрыть этот позор. – Я терпела все – и голод, и холод, но теперь… теперь «саквояжники» страшно взвинтили налоги… И эти деньги нужно заплатить безотлагательно. А у меня ничего нет, кроме пяти долларов золотом. Мне нужно найти денег на налоги! Понимаете теперь? Если я не заплачу им, то… то мы потеряем Тару, а нам… мы просто не можем потерять ее! Я не могу расстаться с ней!
   – Так отчего же вы не рассказали мне все это сразу, вместо того чтобы играть с моим сердцем? Вам отлично известно, что я питаю слабость к хорошеньким женщинам. О нет, Скарлетт, плакать не надо. Вы уже перепробовали все уловки, но ваших слез, боюсь, мне не вынести. Мое сердце и без того разрывается при мысли о том, что ко мне вас привели деньги, а не мое обаяние.
   Она поспешно подняла на него взгляд, вспомнив, что в своих насмешках он часто говорил голую правду, насмехаясь над собой и над другими. Неужели и вправду задеты его чувства? Неужели она ему небезразлична? Неужели он как раз собирался предложить руку и сердце, когда увидел ее ладони? Или он так хитро подводил ее к тому, чтобы снова, уже в третий раз, сделать ей совсем другое – гнусное – предложение? Если она действительно дорога ему, может, ей еще удастся умаслить его. Но в его черных глазах, сверливших ее, не было ни капли любви. К тому же он еще и посмеивался.
   – Мне не подходит ваше обеспечение. Какой из меня плантатор? Что еще вы можете предложить?
   Ну вот и добрались. Ее выход. Скарлетт глубоко вздохнула и посмотрела ему прямо в глаза. Сбросив с себя кокетство и притворство, она призвала все свои силы в преддверии того, чего боялась больше всего на свете.
   – Еще… себя.
   – Да?
   Она воинственно вздернула подбородок, ее глаза превратились в изумруды.
   – Помните ту ночь, на крыльце у тетушки Питти, во время осады? Вы сказали… вы сказали, что хотите обладать мной.
   Небрежно откинувшись на спинку стула, он внимательно наблюдал за ее напряженным лицом. Его собственное лицо, смуглое и неподвижное, оставалось совершенно непроницаемым. В глазах что-то промелькнуло, но он ничего не сказал.
   – Тогда вы сказали, что никого еще не желали так сильно, как меня. Если вы по-прежнему желаете меня, то я готова. Ретт, я выполню все, что прикажете, только, бога ради, выпишите мне этот чек! Я свое слово сдержу. Клянусь вам, я согласна. И никогда не передумаю. Если хотите, даже расписку дам.
   Он по-прежнему смотрел на нее странным, загадочным взглядом, и, торопливо договаривая свое предложение, Скарлетт никак не могла понять, привлекает оно Ретта или отталкивает. Если бы он хоть слово сказал, ну хоть что-нибудь! Она почувствовала, как запылали щеки.
   – Ретт, мне нужны эти деньги как можно скорее. Они вышвырнут нас на улицу, и этот чертов бывший управляющий вселится в наш дом и…
   – Одну минуту. С чего вы взяли, что я все еще хочу вас? И с чего вы взяли, что за вас стоит уплатить триста долларов? Редкая женщина стоит так дорого.
   Сгорая от унижения, она покраснела до корней волос.
   – Зачем вам все это нужно? Почему бы не расстаться с этой фермой и не переехать к мисс Питтипэт? В конце концов, половина дома принадлежит вам.
   – Боже праведный! – закричала Скарлетт. – Да вы с ума сошли! Я не могу расстаться с Тарой. Это мой дом. Я ни за что его не отдам! Ни за что! Они заберут его только через мой труп!
   – Ох уж эти ирландцы, – сказал Ретт, приведя стул в нормальное положение и вынув руки из карманов, – черт знает что за люди – все до одного. Вечно сходят с ума из-за полнейшей чепухи. Например, из-за земли. Любой кусок земли похож на любой другой. А теперь, Скарлетт, давайте поставим все на свои места. Вы пришли ко мне с деловым предложением. Я дам вам триста долларов, а вы станете моей любовницей.
   – Да.
   Теперь, когда это мерзкое слово было произнесено вслух, ей вдруг стало легче и снова появилась надежда. Он же сказал: «Я дам вам»! В его глазах горел дьявольский огонек, казалось, его что-то чертовски забавляет.
   – Помнится, когда я имел наглость подойти к вам с этим предложением, вы выставили меня из дома. При этом вы обругали меня последними словами и вскользь упомянули, что не желаете обременять себя «кучей сопливых детишек». Нет, вы только не подумайте, моя дорогая, что я пытаюсь разбередить прошлое. Я всего лишь поражаюсь особенностям вашего ума. Вы отказались пойти на это ради удовольствия, но согласились, чтобы не пустить беду в дом… Это лишний раз подтверждает мое мнение о том, что у любой добродетели есть своя цена.
   – Ах, Ретт, что вы такое говорите! Хотите меня оскорбить – оскорбляйте, только дайте денег!
   Теперь уже она могла дышать свободно. На то он и Ретт Батлер: уж он не упустит возможности помучить ее, всеми возможными способами оскорбить ее чувства, чтобы поквитаться за старые обиды и за то, что она пыталась обмануть его сейчас. Она это стерпит. Стерпит все, что угодно. Тара стоит таких жертв. Ей вдруг показалось, что вокруг лето, над головой полуденное голубое небо, а она нежится на лужайке в Таре среди густых зарослей клевера, глядя на громоздящиеся в вышине громады облаков, вдыхая аромат цветов и слушая успокоительное жужжание пчел. Полуденный воздух, тишина, нарушаемая лишь скрипом фургонов, возвращающихся с красных полей… Тара стоит этого, стоит даже большего. Скарлетт подняла голову.
   – Так вы дадите мне денег?
   Вид у него был до ужаса самодовольный, когда он с жестокой учтивостью ответил:
   – Нет, не дам.
   Ей показалось, что она ослышалась.
   – Я не смог бы дать вам денег, даже если бы захотел. У меня нет ни цента. Ни единого доллара в Атланте. Кое-какие деньги у меня есть, но я вам не скажу, где и сколько. Стоит мне выписать хотя бы один чек, как янки возьмут меня за глотку, а эти деньги не достанутся ни мне, ни вам. Что вы на это скажете?
   Ее лицо вдруг приняло безобразный зеленоватый оттенок, на носу проступили веснушки, а рот перекосился, в точности как у Джералда, когда его обуревал убийственный гнев. Она вскочила с бессвязным криком, и голоса в соседнем помещении внезапно стихли. Стремительно, словно пантера, Ретт подскочил к ней, одной рукой зажал ей рот, а другой крепко обхватил за талию. Она забилась как безумная в его цепких объятьях, пытаясь укусить за руку, ударить по ногам, выплеснуть в крике все свое бешенство, отчаяние и ненависть, агонию поруганной гордости. Она крутилась и извивалась, сопротивляясь его железной руке, ее сердце готово было разорваться, туго зашнурованный корсет врезался в ребра, не давая дышать. Ретт держал ее так крепко, так грубо, что ей стало больно, рукой, зажимавшей рот, он беспощадно сдавил ей челюсть. Его лицо побелело под загаром; не отводя от нее жестокого и тревожного взгляда, он поднял ее, оторвал от пола, прижал к своей груди и сел, удерживая ее отчаянно бьющееся тело у себя на коленях.
   – Не надо, милая моя! Ради всего святого, перестаньте! Тише! Не кричите. Если не прекратите, они через минуту будут здесь. Успокойтесь. Вы же не хотите, чтобы янки увидели вас в таком состоянии?
   Ей было уже все равно, кто ее увидит, ею владело одно-единственное желание – убить его, но на нее вдруг накатило головокружение. Она больше не могла дышать, он душил ее; корсет стремительно сжимающимися стальными обручами давил на грудь; чувствуя на себе его руки, она затряслась от неистовой и бессильной ненависти. Его голос вдруг зазвучал слабо и глухо, а лицо, склонившееся над ней, закружилось и стало тонуть в тошнотворном, все более сгущавшемся тумане, пока не исчезло совсем… пока все не исчезло.
   Когда Скарлетт слабыми усилиями попыталась выплыть на поверхность, ее охватила нечеловеческая усталость, слабость и смятение. Она обнаружила, что полулежит, откинувшись на спинку стула, и шляпки на ней нет. Ретт похлопывал ее по запястью, его черные глаза беспокойно всматривались в ее лицо. Симпатичный молодой капитан пытался влить ей в рот стакан коньяку и пролил немного на шею. Остальные офицеры беспомощно толпились вокруг, перешептываясь и размахивая руками.
   – Я… кажется, я лишилась чувств, – прошептала Скарлетт.
   Ее голос звучал словно издалека, и ей стало страшно.
   – Выпей вот это, – сказал Ретт, взяв стакан и поднося его к ее губам. Она все вспомнила и попыталась бросить на него негодующий взгляд, но весь ее гнев выдохся, сменившись усталостью. – Прошу тебя, ради меня.
   Скарлетт сделала глоток, поперхнулась и закашлялась, но он снова подтолкнул стакан к ее губам. Она сделала большой глоток, и огненная жидкость внезапно обожгла ей горло.
   – Думаю, теперь ей лучше, господа, – сказал Ретт, – я вам очень благодарен. Она не смогла вынести вести о моей скорой казни.
   Переминаясь с ноги на ногу и смущенно покашливая, группа в синих шинелях постояла в замешательстве и наконец ретировалась из комнаты. Молодой капитан задержался в дверях.
   – Если я могу еще чем-нибудь помочь…
   – Нет, благодарю.
   Он вышел и закрыл за собой дверь.
   – Выпейте еще, – сказал Ретт.
   – Нет.
   – Пейте.
   Скарлетт сделала еще один глоток, и тепло побежало по всему телу, а в ее трясущиеся ноги стали возвращаться силы. Она оттолкнула стакан и попыталась встать, но Ретт толкнул ее обратно на стул.
   – Руки прочь. Я ухожу.
   – Не торопитесь. Обождите еще минутку, а то вдруг вам снова станет дурно.
   – Уж лучше я грохнусь в обморок на улице, чем останусь здесь, с вами, еще хоть на минуту.
   – Нет, я ни в коем случае не позволю вам грохнуться в обморок на улице.
   – Пустите. Я вас ненавижу.
   При этих словах на его лице промелькнула легкая улыбка.
   – Вот это уже больше похоже на вас. Видимо, вам уже лучше.
   Скарлетт немного посидела в неподвижности, пытаясь призвать на помощь гнев и собраться с силами, но усталость одолела ее. Она была уже не в силах ненавидеть и даже принимать что-либо близко к сердцу. Мысль о понесенном поражении давила на нее свинцом. Она поставила на карту все и все проиграла. Не осталось даже гордости. Это был конец последней надежды. Конец Тары, конец для всех них. Она долго сидела с закрытыми глазами, откинувшись на спинку стула, чувствуя рядом его тяжелое дыхание. Коньяк постепенно согревал ее тело, придавая обманчивое ощущение бодрости. Когда она наконец открыла глаза и взглянула на него, гнев вспыхнул с новой силой. Увидев, как ее брови вразлет нахмуренно сошлись на переносье, Ретт вновь улыбнулся знакомой улыбкой.
   – Ну вот, теперь, судя по вашей сердитой физиономии, вам действительно лучше.
   – Конечно, мне лучше, Ретт Батлер. Мерзавец, гнусный негодяй, хуже вас на свете никого нет! Вы с самого начала знали, о чем пойдет речь, и с самого начала вы знали, что не дадите мне денег. И все равно вы меня не остановили. Вы могли бы избавить меня…
   – Избавить? И пропустить все, что вы тут наговорили? Да ни за что! Я здесь совершенно лишен развлечений. Уж и не помню, когда я в последний раз получал такое удовольствие.
   Он рассмеялся своим привычным едким смешком. Скарлетт тут же вскочила на ноги и схватила шляпку.
   Он мгновенно обхватил ее за плечи.
   – Не сейчас. Вы в состоянии говорить здраво?
   – Выпустите меня!
   – Я вижу, вы в полном порядке. В таком случае ответьте мне на один вопрос. Я был единственным патроном в вашей амуниции?
   – Что вы хотите сказать?
   – Этот трюк вы решили испытать только на мне?
   – А вам-то что за дело?
   – Мне до всего есть дело, не сомневайтесь. Есть у вас на примете другие мужчины? Отвечайте!
   – Нет.
   – Не может быть. Поверить не могу, что у вас нет пяти-шести кавалеров в запасе. Наверняка вскоре кто-то появится и примет ваше интересное предложение. Я настолько твердо в этом уверен, что хочу дать вам небольшой совет.
   – Обойдусь без ваших советов.
   – И все же вы его получите. Похоже, в настоящий момент это единственное, что я могу вам дать. Прислушайтесь, это очень дельный совет. Если вам что-то требуется от мужчины, не огорошивайте его сразу, как меня сейчас. Старайтесь действовать тоньше, пустите в ход свои чары. Результат не заставит себя ждать. Когда-то это у вас неплохо получалось. А сейчас, когда вы предложили мне ваше… э-э-э… обеспечение под мои деньги, вид у вас был… м-м-м… слишком уж бесчувственный. Вот такие глаза, как ваши, я видел над дулом дуэльного пистолета в двадцати шагах от себя: не самое приятное зрелище, доложу я вам. Такой взгляд уж точно не разожжет огня в мужской груди. Это не лучший способ приручить мужчину, моя дорогая. Вы стали забывать, чему вас учили в юности.
   – Я не нуждаюсь в ваших советах насчет того, как мне себя вести, – ответила она, устало надевая шляпку.
   Удивительно, как он ухитряется так беспечно дурачиться с веревкой на шее, да еще после того, как она рассказала ему о своем бедственном положении. Скарлетт даже не заметила, как, спрятав руки в карманах, он стискивает их в кулаки, словно злясь на себя за бессилие.
   – Выше нос, – посоветовал он, пока она завязывала шляпку. – Почему бы вам не прийти поглазеть, как меня будут вешать? Уверен, это сразу поднимет вам настроение, поможет одним разом свести все счеты со мной… включая нынешний. Ну а я упомяну вас в завещании.
   – Спасибо за приглашение, но ведь они могут и не успеть повесить вас ко времени уплаты налогов, – совершенно искренне ответила Скарлетт со злорадством, ничуть не уступающим его собственному.

Глава 35

   Когда она вышла на улицу, небо было затянуто тучами, шел дождь. Солдаты на площади укрылись по баракам, улицы опустели. Во всей округе не было ни единого экипажа, и ей стало ясно, что весь долгий путь до дома придется проделать пешком.
   Пока Скарлетт брела по дороге, согревающее действие коньяка закончилось. Холодный ветер пробирал ее до костей, ледяные колючие капли били прямо в лицо. Тонкая накидка тетушки Питти быстро промокла насквозь и облепила ее тело тяжелыми складками. Она знала, что бархатное платье безнадежно испорчено, а что до перьев на шляпке, то они обвисли, в точности как когда-то свисали у их бывшего владельца на скотном дворе в Таре. Кирпичи на тротуаре давно растрескались, кое-где их не было вообще. В этих пролетах грязь была по щиколотку, туфли Скарлетт увязали в ней, как в клею, и даже срывались с ног. Каждый раз, когда она нагибалась, чтобы вытащить обувь, подол платья оказывался в грязи. Она даже не пыталась обходить лужи и в отупении ступала прямо по ним, волоча отяжелевшие юбки. Лодыжки, облепленные панталонами, леденели при каждом шлепке промокшей нижней юбки, но теперь ей уже не было никакого дела до гибели наряда, на который она возлагала столько надежд. Она вся продрогла и совершенно пала духом.
   Что же ей теперь делать, как вернуться в Тару? Как она посмотрит всем в глаза, наобещав с три короба и ничего не сделав? Как сказать, что теперь им всем нужно… куда-то деться? Как ей проститься с красными полями, высокими соснами, темными болотными низинами, тихим кладбищем, где под тенью густых кедров покоится Эллин?
   Ненависть к Ретту сжигала ей сердце, пока она тяжело плелась по скользкой дороге. Какой неслыханный негодяй! Она от души надеялась, что его повесят, что после перенесенного по его вине позора и унижения ей никогда больше не придется видеть его снова. Конечно, стоило ему только захотеть, и он нашел бы для нее денег. Повесить его мало! Слава богу, он не видит ее сейчас – в промокшей до нитки одежде, с растрепавшимися волосами и стучащими от холода зубами. Сейчас, когда она выглядит как пугало огородное, он бы точно посмеялся!
   Встречавшиеся по дороге негры нагло скалились ей вслед и обменивались шуточками, пока она спешила побыстрее пройти мимо них, оступаясь и скользя в грязи, останавливаясь перевести дух и надеть туфли. Да как они смеют смеяться над ней, эти черные обезьяны! Как могут ухмыляться, когда перед ними сама Скарлетт О’Хара, хозяйка Тары! Вот бы их всех высечь, да так, чтобы кровь хлестала по спинам. Какого черта янки дали им свободу – свободу глумиться над белыми!
   Она свернула на улицу Вашингтона, и окружающая обстановка показалась ей такой же мрачной и унылой, как то, что творилось у нее на душе. Здесь не было ни суеты, ни оживления, замеченных ею раньше на Персиковой улице. Когда-то и здесь стояло много красивых домов, но восстановлены были лишь немногие. На каждом шагу взгляд натыкался на наводящие тоску закопченные фундаменты и одиноко чернеющие печные трубы, прозванные «часовыми Шермана». Заросшие тропинки вели туда, где когда-то стояли дома, – к заглушенным бурьяном лужайкам, к столбам ворот со знакомыми до боли фамилиями, к тумбам коновязи, которым уже никогда не суждено служить своему прямому назначению. Холодный ветер и дождь, грязь и голые деревья, тишина и заброшенность. Господи, как промокли ноги, а идти еще так далеко!
   Заслышав за спиной чавкающие по грязи копыта, Скарлетт отступила подальше от края тротуара, чтобы окончательно не заляпать накидку тетушки Питтипэт. По дороге медленно ползла запряженная одной лошадью двуколка, и она обернулась посмотреть, кто это едет, полная решимости напроситься в экипаж, если на козлах кто-то из белых. Из-за дождя перед глазами висела сплошная пелена, но она все же заметила взгляд возницы из-под брезента, натянутого от деревянного бортика почти до самого его подбородка. Лицо хозяина двуколки показалось ей смутно знакомым. Выйдя на дорогу, чтобы рассмотреть его поближе, Скарлетт услыхала смущенное покашливание, а затем хорошо знакомый голос, полный радости и удивления:
   – Не может быть! Да это же мисс Скарлетт!
   – Мистер Кеннеди! – вскричала она и, шлепая прямо по грязи, совершенно позабыв о чужой накидке, прислонилась к грязному колесу. – Никогда в жизни я не была так рада встретить знакомого!
   Он порозовел от удовольствия, заслышав искреннюю радость в ее словах, поспешно сплюнул табак на другую сторону дороги, проворно соскочил на землю, восторженно пожал руку Скарлетт и, приподняв брезент, помог ей забраться в экипаж.
   – Мисс Скарлетт, как вы здесь оказались, да к тому же одна? Разве вы не знаете, как тут по нынешним временам опасно? И вы насквозь промокли. Вот, укутайте ноги.
   Пока он возился с ней, кудахтая как наседка, Скарлетт позволила себе немного понежиться в согревающих лучах мужского внимания. До чего же приятно, когда вокруг тебя суетится, ворчит и брюзжит мужчина, пусть даже всего лишь Фрэнк Кеннеди – эта старая дева в штанах. Вдвойне приятно после того, как жестоко обошелся с ней Ретт. И, о боже, какое же это счастье – встретить кого-то из соседей так далеко от дома! Она заметила, что он хорошо одет и управляет новым экипажем, запряженным молодой, хорошо откормленной лошадью. Только сам Фрэнк, увы, выглядел намного старше своих лет, еще старше, чем в тот сочельник, когда он со своими людьми приезжал в Тару. Он еще больше похудел, лицо осунулось, желтые глаза, глубоко запавшие в складки морщинистой кожи, слезились, рыжая бородка, залитая табачной жижей, совсем поредела и топорщилась как щипаная пакля. Тем не менее его бодрая и жизнерадостная физиономия была отрадой для глаз в отличие от скорбных, озабоченных и усталых лиц, которые повсюду встречала Скарлетт.
   – Я так рад снова видеть вас, – сердечно признался Фрэнк. – Даже не знал, что вы в городе. Всего на прошлой неделе виделся с мисс Питтипэт, но она и словом не обмолвилась о вашем приезде. А… э-э-э… кто-нибудь еще приехал с вами из Тары?
   Этот старый дурак имел в виду Сьюлин.
   – Нет, – ответила Скарлетт, закутываясь в теплую полсть и пытаясь натянуть ее до самого подбородка. – Я одна приехала. Нагрянула, не предупредив тетю Питти.
   Он причмокнул, подгоняя лошадь, и та поплелась дальше, осторожно выбирая, куда ступить на скользкой дороге.
   – В Таре все здоровы?
   – Да, все в порядке.
   Надо было придумать тему для разговора, а у нее совершенно не было сил думать. После только что перенесенного поражения голова была словно налита свинцом, хотелось лишь свернуться под этой теплой полстью и сказать себе: «Я не буду сейчас думать о Таре. Я подумаю о ней потом, когда будет не так больно». Вот бы найти такую тему, чтобы он говорил без умолку до самого дома, а ей оставалось лишь иногда вставлять что-то вроде: «Как мило» или: «Какой же вы умный».
   – Мистер Кеннеди, я так удивилась, увидев вас здесь. Знаю, нехорошо с моей стороны не поддерживать связь со старыми друзьями, но я понятия не имела, что вы в Атланте. Кажется, кто-то мне говорил, что вы в Мариетте.
   – У меня дела в Мариетте, очень много дел, – ответил он. – Но разве мисс Сьюлин не рассказывала вам, что я переехал в Атланту? Разве она не говорила про мою лавку?
   Скарлетт смутно припомнила, как Сьюлин что-то щебетала о Фрэнке и его лавке, но она никогда не обращала внимания на болтовню Сьюлин. Ей достаточно было знать, что Фрэнк жив и в один прекрасный день она сбудет ему Сьюлин с рук на руки.
   – Нет, ни слова, – солгала она. – А у вас есть своя лавка? Какой же вы умный!
   Он помрачнел, услышав, что Сьюлин ничего не рассказала, но тут же просиял от лестных слов.
   – Да, у меня есть своя лавка, и даже очень неплохая, как мне кажется. Говорят, у меня от рождения есть коммерческая жилка. – Он рассмеялся довольным дребезжащим смешком, всегда раздражавшим Скарлетт.
   «Старый хвастун», – подумала она.
   – О, да у вас любое дело горит в руках, мистер Кеннеди. Как же вам удалось открыть лавку? На позапрошлое Рождество вы говорили, у вас нет ни цента.
   Он прочистил горло хриплым кашлем, почесал бородку и улыбнулся своей застенчивой, нервной улыбкой.
   – Это долгая история, мисс Скарлетт.
   «Ну, слава богу! – подумала она. – Может, это займет его как раз до самого дома». И добавила вслух:
   – Прошу вас, расскажите!
   – Помните тот день, когда мы приехали в Тару в поисках провианта? Вскоре после этого я поступил на действительную военную службу. Пошел на войну. Хватит, решил я, заниматься интендантством. Да и какой в нем толк, мисс Скарлетт, когда нам с трудом удавалось хоть что-то наскрести для армии, к тому же я подумал, что место крепкого мужчины на передовой. Я сражался в рядах кавалерии, пока не получил пулевое ранение в плечо.
   Его просто распирало от гордости, и Скарлетт вставила:
   – Боже, какой ужас!
   – Все обошлось, кость осталась цела, – пренебрежительно отмахнулся он. – Меня отправили в госпиталь на юг, а когда дело уже шло к выписке, в город нагрянули янки. Ох и лихо же нам тогда пришлось! Все произошло внезапно, поэтому все ходячие из госпиталя отправились помогать выносить припасы с военных складов и медицинское оборудование к железнодорожным путям, чтобы все вывезти. Мы как раз загрузили один поезд, когда янки ворвались в город с одного конца, а мы давай удирать с другого. Печальное это было зрелище: сидим мы на крыше вагона и смотрим, как янки жгут те припасы, что мы не сумели унести со склада. Мисс Скарлетт, мы выложили вдоль путей припасов на полмили, а они все сожгли. Нам только и оставалось, что спасать свои шкуры.
   – Боже, как это ужасно!
   – Вот именно ужасно. А потом наши парни вернулись в Атланту, и наш поезд сюда же отправили. Это было незадолго до конца войны, мисс Скарлетт, и… осталось много посуды, кроватей, матрасов, одеял, и никто за ними не приходил. Я так полагаю, что по праву все это принадлежало янки. Таковы были условия капитуляции…
   – Угу, – рассеянно кивнула Скарлетт. Она уже немного согрелась, и ее клонило в сон.
   – Даже не знаю, правильно ли я поступил, – как бы извиняясь, продолжал Фрэнк. – Но я подумал и решил, что янки это добро все равно ни к чему. Скорее всего, они бы все сожгли. А наши платили хорошие деньги, и еще я подумал, что эти вещи должны принадлежать Конфедерации или конфедератам. Вы ведь понимаете, о чем я?
   – Угу.
   – Как хорошо, что вы согласны со мной, мисс Скарлетт. У меня будто камень с души свалился. Мне многие говорили, мол, не бери в голову, Фрэнк, но я так не могу. Как бы я потом смотрел в глаза людям, зная, что поступил неправильно? Как вы думаете, я правильно поступил?
   – Конечно, – ответила Скарлетт, не понимая, о чем болтает этот старый дурак. О какой-то борьбе с совестью. В его-то возрасте мужчине уже пора бы научиться не беспокоиться по пустякам. Но Фрэнк всегда был такой – нервный, суетливый, настоящая старая дева.
   – О, благодарю вас за поддержку. После капитуляции у меня было всего десять долларов серебром и больше ни гроша. К тому же вам известно, что янки сотворили с моим домом и лавкой в Джонсборо. Я просто не знал, как жить дальше. Вот я и потратил эти десять долларов на ремонт крыши старой лавки у Пяти Углов, перевез туда все больничное оборудование и стал его продавать. Посуда, кровати, матрасы нужны были всем, и я продавал их по дешевке, потому что вещи-то все равно были не мои, а… общие. Так я заработал немного денег и еще кое-чего прикупил, так что в лавке дела пошли как по маслу. Я на этом деле надеюсь заработать много денег.
   При слове «деньги» Скарлетт тут же насторожилась, мысли у нее в голове прояснились.
   – Так вы говорите, вам удалось заработать денег?
   Фрэнк прямо-таки расцвел, заметив ее интерес. Женщины, если не считать Сьюлин, обращали на него не больше внимания, чем требовала простая учтивость, и ему очень польстило, что такая красавица, как Скарлетт, жадно ловит его слова. Он придержал лошадь, чтобы та шла помедленнее, так сильно ему хотелось рассказать историю до конца, прежде чем они доберутся до дому.
   – Я не миллионер, мисс Скарлетт, да и по сравнению с тем, что у меня было прежде, нынешние мои доходы кажутся просто смешными. Но в этом году мне удалось заработать тысячу долларов. Половину суммы я, конечно, потратил на закупку товаров, ремонт лавки и аренду. Но у меня на руках осталось пятьсот долларов чистыми, дела идут хорошо, и на будущий год я рассчитываю получить две тысячи чистой прибыли. И даже знаю, как их использовать. Есть у меня в запасе еще один проект.
   Как только разговор зашел о деньгах, у Скарлетт моментально вспыхнул интерес. Она кокетливо опустила свои густые, загибающиеся кверху ресницы и немного придвинулась к нему.
   – Что за проект, мистер Кеннеди?
   Он засмеялся и ударил лошадь вожжами.
   – Я, наверно, утомил вас разговорами о делах, мисс Скарлетт. К чему таким хорошеньким девушкам, как вы, обременять себя подобными материями?
   Старый дурак!
   – Я, конечно, в делах ничего не смыслю, но все это так интересно! Расскажите мне все, прошу вас, а если что-то будет непонятно, я попрошу разъяснить.
   – Я подумываю о лесопилке.
   – О чем?
   – О лесопилке, где разделывают бревна и шлифуют доски. Я ее еще не купил, но собираюсь. Есть один человек по имени Джонсон, хозяин лесопилки – это уже за городом, на Персиковой дороге, – так вот он горит желанием продать ее. Ему срочно понадобились наличные, и он готов продать лесопилку и даже остаться на ней работать уже на меня, если я буду ему платить каждую неделю. Это одна из немногих лесопилок, уцелевших во всей округе после разгрома. В наше время владеть лесопилкой – все равно что золотыми рудниками, ведь нынче за древесину можно запросить любую цену. Янки пожгли большинство домов в округе, людям надо где-то жить, а жилья не хватает, вот все и помешались на строительстве. Все хотят достать пиломатериалов, да поскорее, а где же их взять? Люди стекаются в Атланту со всех сторон: наши фермеры не в силах обработать землю без своих негров, вот и хотят попытать счастья в городе, ну а янки да «саквояжники», те, само собой, никак не успокоятся, пока не обдерут нас как липку. Вот попомните мое слово, Атланта скоро станет крупным городом. Им всем понадобится строительный материал, и я твердо намерен купить эту лесопилку, как только… как только мне заплатят мои должники. Через год, надеюсь, мне уже удастся вздохнуть свободнее, не придется считать каждый цент. Вы… вы ведь понимаете, зачем я все это… для чего хочу быстро заработать денег?
   Он покраснел и снова хихикнул.
   «Он имеет в виду Сьюлин», – с раздражением сказала себе Скарлетт.
   Она было подумала одолжить у него три сотни, но тут же устало отвергла эту мысль. Оказавшись в неловком положении, он смутится, еще заикаться начнет, найдет тысячу отговорок, но денег ей не даст. Он много работал ради этих денег, чтобы весной жениться на Сьюлин. А если он ссудит эти деньги ей в долг, свадьбу придется отложить на неопределенный срок. Даже если бы ей удалось, сыграв на сострадании и обязательствах перед будущими родственниками, вырвать у него согласие на заем, она знала, что Сьюлин этого не допустит. Сьюлин до смерти боится остаться старой девой, она горы свернет, но свадьбу отложить не позволит.
   И что привлекает этого старого дурака в ее вечно ноющей, вечно всем недовольной сестрице, почему он так жаждет свить ей уютное гнездышко? Сьюлин не заслуживает любящего мужа и доходов с лавки и лесопилки. Попади ей в руки хоть немного денег, Сью тут же задерет нос и не даст ни цента для поддержания Тары. На то она и Сьюлин! Она сочтет, что ее все это не касается, и слезинки не прольет, если Тару продадут за долги или она сгорит дотла: главное, чтобы у самой Сьюлин были новые наряды, а перед фамилией стояло слово «миссис».
   Стоило Скарлетт представить обеспеченное будущее Сьюлин в сравнении со своим собственным шатким положением и опасностью, грозящей Таре, как ее охватил гнев на вопиющую несправедливость судьбы. Поспешно, чтобы Фрэнк не разглядел выражения ее лица, она отвернулась и выглянула из двуколки на улицу. Ей суждено лишиться всего, что у нее есть, в то время как Сью… И тут Скарлетт приняла решение.
   Сьюлин не получит ни Фрэнка, ни его лавку, ни его лесопилку!
   Сьюлин не заслуживает этих благ. Все это достанется ей самой. Скарлетт подумала о Таре, вспомнила, как Джонас Уилкерсон, словно гремучая змея, вполз на ее порог, и ухватилась за последнюю соломинку, последнюю надежду на спасение. Ретт предал ее, но Бог ей послал Фрэнка.
   «А вот смогу ли я заполучить его? – Невидящим взглядом смотрела она сквозь дождь, сжав руки в кулаки. – Смогу ли я заставить его быстро забыть Сью и сделать предложение мне? Уж если мне почти удалось окрутить Ретта, с Фрэнком я точно справлюсь! – Она исподлобья окинула Фрэнка оценивающим взглядом. – Он, конечно, не красавец, – хладнокровно сказала себе Скарлетт, – и зубы у него скверные, изо рта дурно пахнет, а по возрасту он мне в отцы годится. К тому же он нервный, робкий и до ужаса добропорядочный, по мне, хуже для мужчины качеств просто не бывает. Зато он джентльмен, и, полагаю, жить с ним будет куда легче, чем с Реттом. Да, конечно, справиться с ним будет много проще. И вообще, нищие не выбирают».
   Ее совершенно не смущало, что речь идет о женихе Сьюлин. Отправляясь в Атланту на встречу с Реттом, она уже попрала все моральные принципы, которым ее учили с детства, и теперь присвоение жениха сестры показалось ей делом мелким, не стоящим внимания.
   Воспрянув духом, Скарлетт выпрямила спину и совершенно позабыла о холоде и промокших ногах. Она прищурилась и так пристально посмотрела в глаза Фрэнку, что он встревожился и занервничал. Скарлетт тут же отвела глаза, вспомнив слова Ретта: «Вот такие глаза, как ваши, я видел над дулом дуэльного пистолета… Такой взгляд уж точно не разожжет огня в мужской груди».
   – Что случилось, мисс Скарлетт? Вам холодно?
   – Да, – жалобно ответила она. – Вы не будете возражать, если… – Тут Скарлетт смущенно запнулась. – Вы не будете возражать, если я погрею руки в вашем кармане? Очень холодно, а моя муфточка совсем промокла.
   – Что? Э-э-э… конечно нет! О, да у вас и перчаток нет! Боже, какой же я бесчувственный болван! Болтаю без умолку, когда вы, должно быть, совсем замерзли и мечтаете погреться у огня. Ну же, Салли! Да, кстати, мисс Скарлетт, я так увлекся болтовней о своих делах, что даже не спросил, как вы оказались здесь, да еще и по такой погоде?
   – Я была в штабе янки, – брякнула она, не подумав.
   Его рыжие брови поползли вверх от изумления.
   – Но, мисс Скарлетт! Там же солдаты… Зачем… «Пресвятая Богородица, помоги мне придумать правдоподобную ложь», – взмолилась Скарлетт. Фрэнк ни в коем случае не должен знать, что она ходила к Ретту. Фрэнк считал Ретта последним негодяем, к которому порядочных женщин даже близко подпускать небезопасно.
   – Я… я… всего-навсего хотела узнать, не купит ли кто из офицеров мое рукоделье для своих жен. Я очень хорошо вышиваю.
   Он в ужасе уставился на нее, откинувшись на сиденье. Видно было, как в нем борются негодование и замешательство.
   – Вы ходили к янки… Но, мисс Скарлетт! Вам не следовало так поступать! Зачем же… зачем… Ваш батюшка, уж конечно, ничего об этом не знает! А мисс Питтипэт…
   – Я умру, если вы скажете хоть слово тете Питти! – воскликнула Скарлетт с искренним ужасом, и слезы брызнули у нее из глаз.
   Пустить слезу было проще простого – она вся продрогла и чувствовала себя несчастной, – но эффект оказался просто поразительным. Начни она перед ним раздеваться, Фрэнк вряд ли пришел бы в большее смятение. Он несколько раз прищелкнул языком, приговаривая: «Ах, боже мой!» – и беспомощно всплескивая руками. Ему в голову вдруг пришла отчаянная мысль: вот бы привлечь ее к себе, чтобы она положила голову ему на плечо, обнять, приласкать… Но он никогда еще не позволял себе таких вольностей и даже не знал, с чего начать. Скарлетт О’Хара, всегда такая веселая и очаровательная, сидит в его двуколке и плачет. Скарлетт О’Хара, неприступная гордячка, пытается продать свои вышивки янки. Сердце у него разрывалось от боли.
   Она продолжала рыдать, изредка вставляя бессвязные слова, из которых он понял, что дела в Таре плохи. Мистер О’Хара по-прежнему не в себе, еды на всех не хватает. Вот она и решилась приехать в Атланту в надежде заработать немного денег для себя и своего сына. Фрэнк снова прищелкнул языком и тут вдруг обнаружил, что ее голова лежит у него на плече. Он никак не мог понять, как это вышло. Сам он точно ничего для этого не сделал, однако же вот она, Скарлетт, беспомощно рыдает у него на груди – непривычное и необычайно волнующее ощущение. Он застенчиво погладил ее по плечу, сначала робко – она не оттолкнула его, затем смелее и решительнее. Какая же она беззащитная, эта милая и нежная маленькая женщина! Какая смелая и какая глупенькая! Подумать только – зарабатывать деньги вышиванием! Но иметь дело с янки… это уже слишком.
   – Я ничего не скажу мисс Питтипэт, но пообещайте мне, мисс Скарлетт, что вы не совершите больше ничего подобного. Одна мысль о том, что дочь вашего отца…
   Ее влажные зеленые глаза смотрели на него с беспомощной мольбой.
   – Но, мистер Кеннеди, должна же я что-то делать. Мне нужно заботиться о моем бедном сыне, мы ведь теперь остались одни.
   – Вы храбрая девочка, – сказал он, – но я не допущу, чтобы вы занимались подобными вещами. Ваша семья просто умрет от стыда.
   – Что же мне тогда делать? – Полные слез глаза смотрели на него с такой надеждой и доверием, она так жадно ловила каждое его слово, словно ждала от него ответов на все свои вопросы.
   – Точно я пока сказать не могу. Но непременно что-нибудь придумаю.
   – Да-да, непременно придумаете! Вы ведь такой умный… Фрэнк.
   Никогда раньше она не называла его по имени, и, услышав его сейчас, он был приятно поражен. Бедная девочка так расстроена, что, вероятно, сама не заметила собственной вольности. Ему всем сердцем хотелось проявить к ней участие, помочь ей, защитить ее. Он решил, что непременно сделает для сестры Сьюлин О’Хара все возможное. Вынув из кармана красный носовой платок, Фрэнк протянул его Скарлетт. Она вытерла слезы и улыбнулась ему дрожащей улыбкой.
   – Я просто глупая гусыня, – сконфуженно призналась она. – Простите меня, прошу вас.
   – Никакая вы не глупая гусыня. Вы очень храбрая маленькая леди и несете слишком тяжелую ношу. Боюсь, мисс Питтипэт здесь вам ничем не поможет. Я слышал, она лишилась почти всего своего состояния, да и у мистера Генри Гамильтона дела обстоят не лучше. Жаль, что у меня нет своего дома, тогда бы я предложил вам кров. Но вы должны помнить, мисс Скарлетт: как только мы с мисс Сьюлин поженимся, у нас всегда найдется место для вас и малыша Уэйда Хэмптона.
   Пора! Видимо, ангелы и святые помогают ей, раз выдалась такая чудесная возможность. Напустив на себя изумленный и смущенный вид, Скарлетт уже открыла рот, словно собираясь что-то сказать, и тут же поспешно закрыла.
   – Только не говорите мне, будто вы не знали, что этой весной я стану вам шурином, – неловко пошутил Фрэнк, но, заметив, как ее глаза наливаются слезами, тревожно спросил: – В чем дело? Мисс Сьюлин здорова, с ней все в порядке?
   – О нет! Нет!
   – Тут что-то не так. Вы должны рассказать мне.
   – О нет, я не могу! Я не знала! Я думала, вы знаете… Я была уверена, что она вам написала… Боже, как это жестоко!
   – Мисс Скарлетт, о чем вы?
   – О, Фрэнк, я не собиралась и словом упоминать об этом, но я же думала, что вы, конечно, уже все знаете, что она вам написала…
   – Написала? О чем? – спросил он, весь дрожа.
   – Как она могла так поступить с таким замечательным человеком, как вы!
   – Что она сделала?
   – Она ни о чем вам не написала? О, я понимаю. Видимо, ей было слишком стыдно писать вам об этом. Еще бы ей не было стыдно! Боже, какая же у меня жестокая сестра!
   Фрэнк был уже не в состоянии задавать вопросы. Он просто сидел, опустив вожжи, и смотрел на нее. Его лицо посерело.
   – В следующем месяце она выходит замуж за Тони Фонтейна. Фрэнк, мне так жаль! Так неловко, что вы узнали все от меня. Она просто устала ждать и побоялась остаться старой девой.
   Мамушка, стоя на пороге, наблюдала, как Фрэнк помогает Скарлетт сойти с двуколки. Она явно стояла там уже довольно давно: тюрбан у нее на голове намок, на старенькой шали, в которую она куталась, тоже остались следы дождя. Ее морщинистое черное лицо представляло собой маску гнева и мрачных предчувствий, а нижняя губа была выпячена дальше, чем Скарлетт помнилось с самого детства. Она кинула быстрый взгляд на Фрэнка и, узнав его, сменила гнев на милость.

   Теперь на ее лице отразились радость, смущение и что-то вроде вины. Мамушка вперевалку подошла к Фрэнку, приветствуя его с радостной улыбкой, а когда он пожал ей руку, присела в реверансе.
   – Ох, до чего же хорошо увидеть близкого соседа! – воскликнула она. – Как поживаете, миста Фрэнк? На вид – очень даже ладно да важно! Знай я, что мисс Скарлетт с вами, душа моя была бы спокойна. Я бы знала, что об ней есть кому позаботиться. А тут прихожу, а ее и нету, а я и знать не знаю, где она да что с ней, вот и заметалась туда-сюда, ровно цыпленок с отшибленной головой, на улицах-то полно нахальных негров. Что же это вы, девочка моя, на улицу вышли, а мне и ни словечка? Вы ж у меня с простудой лежали!
   Скарлетт украдкой подмигнула Фрэнку, и он, несмотря на только что обрушившуюся на него страшную новость, нашел в себе силы улыбнуться, понимая, что она призывает его к молчанию и делает участником весьма лестного заговора.
   – Отправляйся наверх, Мамушка, да приготовь мне сухую одежду, – распорядилась Скарлетт. – И горячего чаю подай.
   – Господи, господи, платье-то новое совсем испорчено, – заворчала Мамушка. – Ох, сколько же теперь придется его сушить да чистить к сегодняшней свадьбе!
   Она ушла в дом, а Скарлетт наклонилась к Фрэнку поближе и сказала:
   – Приходите сегодня к ужину. Нам здесь так одиноко. А после ужина мы отправляемся на свадьбу. Я прошу вас нас сопровождать! И, бога ради, ничего не говорите тетушке Питти о… о Сьюлин. Ее это сильно расстроит, да и я не вынесу, если она узнает…
   – Что вы, что вы, ничего не скажу! – затараторил Фрэнк, вздрагивая от одной только мысли об этом.
   – Вы были так добры ко мне сегодня, так помогли мне. Теперь я снова чувствую себя храброй.
   Она сжала ему руку на прощание и одарила залповым огнем своих зеленых глаз.
   Поджидавшая под самой дверью Мамушка окинула Скарлетт загадочным взглядом и, пыхтя, последовала за своей питомицей в спальню. Там она молча помогла Скарлетт снять мокрую одежду, развесила все на стульях и запихнула ее в постель. Затем она принесла чашку горячего чая и укутанный во фланель горячий кирпич и самым близким к покаянию тоном, какой Скарлетт когда-либо приходилось от нее слышать, сказала:
   – Что же вы, овечка моя, не рассказали своей Мамушке, что задумали? Уж тогда бы я не потащилась за вами в эту Ланту. Уж больно я старая да толстая для таких поездок, нету у меня сил за вами бегать.
   – О чем это ты?
   – Милая моя, меня не проведешь, я ж вас насквозь вижу. Видела, как миста Фрэнк на вас глядел, вот только что, и личико ваше преотлично разглядела: я ж по нему читаю как по писаному. И что вы ему шепнули про мисс Сьюлин, тоже слышала. Знала бы, что вы глаз положили на миста Фрэнка, я бы дома осталась.
   – Что ж, – только и сказала Скарлетт, свернувшись калачиком под одеялами и прекрасно понимая, что сбивать Мамушку со следа бесполезно. – А ты про кого подумала?
   – Я не знала, что и думать, девочка моя, просто мне ваш взгляд вчера уж больно не понравился. Да вспомнилось мне, как мисс Питти писала мисс Мелли об этом негодяе Батлере, что у него, мол, денег много. Я всегда все помню. А миста Фрэнк – другое дело, он же жентмун, хоть и не красавец.
   Скарлетт бросила на нее пронзительный взгляд, но Мамушка осталась невозмутимой, как всеведущий Бог.
   – И что же ты теперь собираешься делать? Разболтаешь все Сьюлин?
   – Я помогу вам поладить с миста Фрэнком. Всем, чем смогу, – ответила Мамушка, укутывая Скарлетт в одеяла до самой шеи.
   Пока Мамушка возилась в комнате, Скарлетт лежала тихо, радуясь, что старая нянька понимает ее без слов. Мамушка не стала ее попрекать, не потребовала объяснений. Она сразу все поняла и промолчала. Оказалось, что Мамушка оценивает положение еще более трезво, чем сама Скарлетт. Когда опасность грозила ее любимице, старые, испещренные пятнышками, мудрые глаза смотрели глубоко и все видели ясно, с прямотой дикаря или ребенка, не замутненной понятиями о совести. Скарлетт была ей роднее собственной дочери, а раз ее доченька чего-то хочет, пусть даже это чужая игрушка, Мамушка была готова любыми путями помочь ей заполучить желаемое. Ей и в голову не приходило задуматься о правах Сьюлин и Фрэнка Кеннеди, она разве что угрюмо усмехнулась бы про себя. Скарлетт в беде и пытается из нее выбраться, к тому же Скарлетт – любимое дитя мисс Эллин. Мамушка встала на ее сторону, не колеблясь ни минуты.
   Скарлетт почувствовала ее молчаливую поддержку, грея ноги о горячий кирпич, и слабая надежда, зародившаяся в ее груди во время долгого и трудного возвращения домой под холодным дождем, разгорелась ярким пламенем. Надежда согрела ее, сердце забилось учащенно, прогоняя кровь по жилам мощными волнами. Силы вернулись к ней, ее охватило безудержное возбуждение, от которого хотелось смеяться вслух. «Я все еще на ногах», – возликовала она.
   – Подай мне зеркало, Мамушка, – сказала Скарлетт.
   – Не высовывайте плеч из-под одеяла, – с улыбкой приказала Мамушка, подавая ей зеркало.
   Скарлетт посмотрела на себя.
   – Господи, бледная, – воскликнула она, – а волосы растрепаны, как лошадиный хвост.
   – Да уж, бывали вы и покрасивше.
   – Гм… там что, сильный дождь на улице?
   – Льет как из ведра, вы и сами знаете.
   – Все равно ты сейчас же отправишься в город.
   – Только не по такому дождю. Никуда я не пойду.
   – Пойдешь. Или я пойду сама.
   – А что, до завтрева подождать нельзя? Вы и так уже вон сколько всего натворили, хватит с вас на сегодня.
   – Мне нужен, – внимательно изучая себя в зеркале, сказала Скарлетт, – флакон одеколона. Я хочу, чтобы ты помыла мне волосы и сполоснула их одеколоном. Да купи еще баночку желе из айвового семени, чтобы они гладко лежали.
   – Не буду я мыть вам волосы по такой погоде и никакого одеколону лить не дам, будто вы дурная женщина. Пока я жива, этого не будет.
   – Еще как будет. Загляни в мою сумочку, там лежит пять долларов золотом, возьми их и отправляйся в город. И вот еще что, раз уж ты будешь в городе, купи мне там баночку грима.
   – Чего-чего? – подозрительно сощурившись, спросила Мамушка.
   Скарлетт встретила ее взгляд с напускным хладнокровием. Невозможно было угадать заранее, послушает ее Мамушка или нет.
   – Не твое дело. Просто купи.
   – Не буду я покупать, чего не знаю.
   – Если уж тебе так любопытно, то это краска! Краска для лица. Нечего стоять тут, раздувшись, как жаба. Иди давай.
   – Краска! – воскликнула Мамушка. – Для лица краска! Я ведь и выпороть могу, не такая уж вы и взрослая! Никогда я ничего такого охального не слыхивала! Да вы с ума сошли! Мисс Эллин небось в гробу переворачивается! Красить себе лицо, как будто вы…
   – Ты же знаешь, что бабушка Робийяр красила лицо, а…
   – Да, мэм, и еще она носила всего одну нижнюю юбку и нарочно водой ее мочила, чтобы к телу прилипала и ноги было видно. И вы, значит, туда же? Когда старая мисс была молода, времена были охальные, да только давно это было…
   – Боже праведный! – закричала Скарлетт, потеряв терпение, и отбросила прочь одеяла. – Можешь сейчас же отправляться обратно в Тару!
   – И нечего меня в Тару гнать, уеду, когда захочу. Я теперь вольная, – запальчиво заявила Мамушка. – Так что никуда я отсюда не тронусь, а вы живо вернитесь в постель. Вы что, до смерти решили простудиться? И положите на место корсет. Положите его, милая. Нет, мисс Скарлетт, по такой погоде я вас никуда не пущу. Господи боже! И до чего же вы похожи на вашего па! Быстро в постель… Не пойду я покупать никакую краску! Да я со стыда сгорю – все же догадаются, что это для моей девочки! Мисс Скарлетт, вы такая миленькая, такая хорошенькая, к чему вам вся эта краска? Милая, ведь только падшие женщины мажут лицо краской.
   – И добиваются своего, не так ли?
   – Боженька, ты ее слышишь? Не говорите такие вещи, ягненочек мой! И положите ваши мокрые чулки! Самой вам я уж точно не позволю это покупать. Мисс Эллин из гроба встанет и за мной придет. Ну же, в постель, и живо. А я пойду. Может, найду лавку, где нас никто не знает.
   В тот вечер у миссис Элсинг, когда Фанни была должным образом обвенчана, а старый Леви и остальные музыканты настраивали инструменты перед балом, Скарлетт радостно огляделась вокруг. Как замечательно снова оказаться на празднике! Ее очень порадовал оказанный ей теплый прием. Когда она вошла в дом под руку с Фрэнком, все так и кинулись к ней с радостными приветственными криками, все целовали ее, жали руку, говорили, что сильно скучали и что ей не следует возвращаться в Тару. Все мужчины, казалось, любезно позабыли, что когда-то она старалась разбить им сердца, а девушки – что она пыталась отбить у них кавалеров. Даже миссис Мерриуэзер, миссис Уайтинг, миссис Мид и другие важные дамы, так холодно относившиеся к ней в последние дни войны, казалось, позабыли о ее ветреном поведении и о своем неодобрении. Теперь она была одной из них – из тех, кто пережил поражение, к тому же она была племянницей Питти и вдовой Чарльза. Они целовали ее, со слезами на глазах нежно соболезновали по поводу кончины ее матери, расспрашивали об отце и сестрах. Все спрашивали о Мелани и Эшли, удивлялись, почему они не приехали с ней в Атланту.
   Несмотря на радушный прием, Скарлетт все же ощущала легкую неловкость, которую тщательно скрывала: она беспокоилась о том, как выглядит ее бархатное платье. Юбка все еще была слегка сырой до самых колен, а по подолу виднелись пятна, хотя Мамушка и кухарка с ног сбились, колдуя над платьем: парили его над чайником, чистили щеткой для волос и просушивали у открытого огня. Скарлетт боялась, что кто-нибудь заметит, как жалко выглядит ее платье, и догадается, что другого у нее нет. Она успокаивала себя тем, что платья многих других дам выглядели намного хуже ее собственного: старые, аккуратно заштопанные и тщательно выглаженные. По крайней мере ее платье было целым и новым, хотя и отсыревшим, – единственное новое платье на всем празднике, если не считать свадебного платья Фанни из белого атласа.
   Памятуя обо всем, что тетя Питти рассказывала о финансовом положении Элсингов, Скарлетт недоумевала. Откуда же взялись деньги на атласное платье, закуски, украшения и музыкантов? Все это стоило немалых денег. Скорее всего заняли у кого-то, или же все семейство Элсингов сложилось и закатило Фанни такую дорогую свадьбу. Такая свадьба казалась Скарлетт бессмысленным расточительством – в том же духе, что и роскошные надгробия на могилах братьев Тарлтонов. Ее охватило то же раздражение и равнодушие, какое она ощутила на фамильном кладбище Тарлтонов. Дни, когда можно было без оглядки сорить деньгами, канули в прошлое. Так почему же люди держатся за привычки прежних времен, хотя прежние времена прошли без возврата?
   Она прогнала мимолетное раздражение прочь. Деньги-то чужие, а ей не хотелось портить себе чудесный вечер из-за чужой глупости.
   Оказалось, что жених ей хорошо знаком: Томми Уэллберн из Спарты – она еще выхаживала его в 1863 году, когда он получил плечевое ранение. Тогда это был молодой красавец шести футов ростом, бросивший изучение медицины, чтобы вступить в кавалерию. Теперь рана в бедре так его скрутила, что он стал похож на маленького старичка и, как заметила тетя Питти, разбрасывал при ходьбе ноги самым неприличным образом. Но сам он, казалось, совершенно не замечал своей увечности, а может, и не придавал ей значения, и вел себя как человек, ни от кого не ждущий скидок на свое положение. Он оставил всякую надежду на продолжение занятий медициной и работал подрядчиком – строил отель с бригадой ирландских рабочих. Скарлетт удивилась, как он справляется с такой сложной работой в его-то состоянии, но не стала задавать ему никаких вопросов, с грустью осознав, что нужда всему научит.
   Пока стулья и мебель отодвигали к стенам – помещение готовили к танцам, – ее окружили Томми, Хью Элсинг и маленький, похожий на обезьянку Рене Пикар. Хью совсем не изменился с тех пор, как Скарлетт видела его в последний раз в 1862 году. Все тот же худенький, впечатлительный мальчик, на лбу все тот же русый чубчик, все те же хорошо запомнившиеся ей тонкие, не способные к труду руки. А вот Рене изменился со времени своего отпуска, когда он женился на Мейбелл Мерриуэзер. Озорной галльский огонек по-прежнему горел в его черных глазах, в нем ощущалась та же креольская жажда жизни, но, даже несмотря на веселый смех, во всем его облике чувствовался отпечаток войны, которого раньше не было. Пропал и надменный шик, неизменно сопутствовавший ему, пока он носил свою сногсшибательную форму зуава.
   – Щечки – розочки, глазки – изумруды! – проговорил он, грассируя, и поцеловал руку Скарлетт, тем самым отдавая дань ее нарумяненному лицу. – Такая же красавица, как при первой нашей встрече на благотворительном базаре. Вы помните? Никогда не забуду, как вы бросили свое обручальное кольцо в мою корзину. Очень смелый поступок! Но честное слово, никогда бы не подумал, что вам потребуется столько времени, чтобы заполучить другое!
   Его глаза озорно сверкнули, и он толкнул Хью локтем в бок.
   – А я никогда бы не подумала, что Рене Пикар будет торговать пирогами с фургона.
   Публичное упоминание вслух об унизительном занятии ничуть не смутило Рене. Напротив, ее слова как будто даже польстили ему. Он расхохотался во все горло, хлопнув Хью по спине.
   – Туше! – крикнул он. – Это все моя обожаемая теща, мадам Мерриуэзер! Это она заставила меня развозить пироги. Это моя первая работа за всю жизнь. Ведь я, Рене Пикар, рос, чтобы разводить породистых лошадей да играть на скрипке! А теперь вожу фургон, и мне это нравится! Мадам теща, она кого угодно заставит работать. Будь она генералом, мы непременно выиграли бы войну, да, Томми?
   «Дожили, – подумала Скарлетт. – Человек с удовольствием развозит пироги на фургоне, а ведь его семья владела участком в десять миль вдоль берега Миссисипи и огромным домом в Новом Орлеане!»
   – Да, если бы наши тещи надели погоны, они разогнали бы всех янки за неделю, – согласился Томми, глядя на стройную, несгибаемую фигуру своей новоиспеченной тещи. – Мы только потому и продержались так долго, что за нами стояли женщины, не желавшие сдаваться.
   – Они никогда не сдадутся, – добавил Хью с гордой, хотя и чуть ироничной улыбкой. – Сегодня здесь нет ни одной женщины, которая капитулировала в этой войне, что бы ее муж или сын ни делали при Аппоматоксе [3 - Городок в штате Виргиния, где в 1865 году произошла капитуляция южан под командованием генерала Ли.]. Им пришлось куда тяжелее, чем нам. По крайней мере мы потерпели поражение в бою.
   – А они – в ненависти, – подхватил его мысль Томми. – Скарлетт? Кажется, наши прекрасные дамы обеспокоены тем, чем нам теперь приходится заниматься, гораздо больше, чем мы сами. Хью собирался стать юристом, Рене готовился играть на скрипке перед коронованными особами Европы… – Он уклонился, как от удара, когда Рене погрозил ему кулаком. – Я вот собирался стать врачом, а теперь…
   – Только дайте время! – закричал Рене. – Я стану принцем пирогов всего Юга! Наш добрый Хью станет королем растопки, а ты, Томми, будешь погонять ирландских рабов вместо черномазых. Какая перемена… как забавно! А что же станется с вами, мисс Скарлетт? А с мисс Мелли? Вы уже умеете доить коров и собирать хлопок?
   – О боже, нет, конечно! – холодно ответила Скарлетт, никак не разделявшая восторгов Рене по поводу тяжелого ручного труда. – У нас этим занимаются негры.
   – Я слыхал, мисс Мелли назвала своего малыша Борегаром? [4 - B e a u r e g a r d – прекрасный взгляд (фр.).] Скажите, что я, Рене, вполне одобряю ее выбор. Нет на свете более прекрасного имени… разве что Иисус.
   Он говорил шутя, но по глазам было видно, как он гордится отчаянным смельчаком, героем Луизианы [5 - П ь е р Г у с т а в Т у т а н де Б о р е г а р (1818–1893), бригадный генерал армии конфедератов во время Гражданской войны.].
   – Есть еще одно прекрасное имя: Роберт Эдвард Ли, – заметил Томми. – Я ни в коем случае не пытаюсь уменьшить заслуги старины Бо, но своего первенца назову Боб Ли Уэллберн.
   Рене посмеялся и только пожал плечами.
   – Расскажу вам один анекдот. Вернее, это история из жизни. Вы увидите, что на самом деле думают креолы о нашем славном Борегаре и о вашем генерале Ли. В поезде близ Нового Орлеана едет человек из Виргинии, солдат генерала Ли, и встречает там креола из отряда Борегара. Человек из Виргинии все говорит, говорит, говорит, как генерал Ли сделал то, генерал Ли сделал это. Креол долго морщил лоб, стараясь вспомнить, о ком идет речь. Потом засмеялся и сказал: «Генерал Ли! Ах да! Теперь я вспомнил! Ну конечно! Генерал Ли! Это о нем так хорошо отзывается генерал Борегар!»
   Скарлетт из вежливости посмеялась вместе со всеми, хотя, по ее мнению, вся эта история свидетельствовала лишь о том, что креолы любят задирать нос не меньше, чем жители Чарльстона и Саванны. И вообще она считала, что сына Эшли надо было назвать в честь отца.
   Настроив инструменты, музыканты заиграли «Старина Дэн Такер», и Томми повернулся к ней:
   – Скарлетт, вы танцуете? Я не могу оказать вам такой услуги, но вот Хью или Рене…
   – Нет, благодарю вас. Я все еще ношу траур по моей матушке, – торопливо ответила она. – Пожалуй, просто посижу.
   Она поискала взглядом Фрэнка Кеннеди и нашла его рядом с миссис Элсинг. Скарлетт сделала ему знак подойти.
   – Я посижу вон в той нише. Может, принесете мне что-нибудь перекусить? Мы могли бы немного поболтать, – сказала она Фрэнку, когда остальные трое мужчин отошли.
   Пока он бегал за бокалом вина и тонким, как лист бумаги, кусочком кекса, Скарлетт устроилась в нише в дальнем конце гостиной и тщательно расправила складки платья, так чтобы самых худших пятен не было видно. Унизительные события этого утра, проведенного с Реттом, были вытеснены радостным волнением от встречи с множеством старых знакомых и звуками музыки. О поведении Ретта и своем позоре она подумает завтра. Завтра ей вновь предстоит терзаться бессильным гневом. Завтра она опять спросит себя, удалось ли ей произвести впечатление на уязвленное сердце Фрэнка. Но не сейчас. В этот вечер в ней до кончиков пальцев кипела жизнь, все ее чувства были обострены надеждой, глаза искрились.
   Выглядывая из алькова в громадную гостиную, Скарлетт наблюдала за танцующими парами и вспоминала, какой красивой была эта комната, когда во время войны она впервые приехала в Атланту. Тогда начищенные деревянные полы сверкали зеркальным блеском, а свисавший с потолка канделябр сотнями хрустальных подвесков ловил, преломлял, отражал и разбрасывал по всей комнате огоньки десятков горевших на нем свечек, переливавшихся и мерцавших, подобно бриллиантам и сапфирам. Старинные портреты на стенах были полны величия и взирали на гостей с милостивой приветливостью. Мягкие диваны розового дерева так и манили присесть, а самый большой из них занимал почетное место в той самой нише, где сейчас сидела Скарлетт. На всех званых вечерах это было ее самое любимое место. Отсюда открывался прекрасный вид на гостиную и дальше на столовую, где стоял овальный обеденный стол красного дерева на двадцать персон, а у стены чинно выстроились двадцать тонконогих стульев и массивный буфет, заставленный серебряными приборами, подсвечниками на семь свечей, бокалами, соусниками, графинами и маленькими сверкающими рюмочками. В первые годы войны Скарлетт часто сиживала на этом диване всегда в компании какого-нибудь офицера приятной наружности, слушала скрипку и контрабас, аккордеон и банджо и наслаждалась ритмичным шарканьем танцующих ног по натертому воском и отполированному полу.
   Теперь же в канделябре не было ни одной свечи. Он весь покосился, большинство подвесок было разбито, словно захватчики-янки задались целью истоптать их своими сапогами. Гостиную освещали лишь масляная лампа да несколько свечей, но главным источником света служило пламя, ревущее в широком камине. В дрожащих отблесках огня становилось особенно заметно, насколько непоправимо изрубцован и расколот старый паркет. На выцветших обоях отчетливо виднелись прямоугольные следы от висевших здесь раньше портретов, а широкие трещины в штукатурке напоминали о том, как снаряд, упавший на крышу во время осады города, разворотил весь второй этаж. Тяжелый старинный стол красного дерева, уставленный графинами с вином и сладостями, хоть и обшарпанный, со следами неумелого ремонта на поломанных ножках, все еще царил в опустевшей столовой, но буфет, серебро и тонконогие стулья исчезли. Не было больше и потускневших парчовых штор, когда-то закрывавших арочные, застекленные до самого пола балконные двери в противоположном конце гостиной, остались лишь явно стираные и штопаные кружевные занавески.
   На месте так полюбившегося ей дивана с изогнутой спинкой стояла куда менее удобная жесткая лавка. Скарлетт с болью в сердце опустилась на эту лавку, горько сожалея о том, что отсыревшие, покрытые пятнами юбки не дают ей возможности принять приглашение на танец. Как было бы чудесно снова потанцевать! Но разумеется, в уединении ниши она сможет вернее вскружить голову Фрэнку, чем в вихре танца. Здесь она сможет завороженно внимать его рассказам и поощрять на все новые глупости.
   И все же музыка звучала так призывно… Скарлетт машинально отбивала туфелькой ритм вместе со старым Леви, который, притопывая ногой, наигрывал мелодию на дребезжащем банджо и громко объявлял фигуры кадрили. Ноги танцующих шаркали и постукивали по полу, две шеренги то сходились, то расходились, кавалеры кружили дам, поднимая руки дугой.

     Старый Дэн Такер напился вдрызг!
     (Покружите ваших дам!)
     Свалился в камин, поднял кучу брызг!
     (Легче скользите, дамы!)

   Как приятно вновь слышать звуки музыки и стук каблуков танцующих после скучных и изнурительно долгих месяцев в Таре; как чудесно снова видеть знакомые лица, смеющиеся в тусклом свете свечей, слушать старые шутки, добродушные поддразнивания, насмешки и кокетливый смех! Это было похоже на воскрешение из мертвых. Можно было почти поверить, что все вернулось на пять лет назад, в те веселые времена. Если бы она могла закрыть глаза и не видеть заношенных и перешитых платьев, залатанных сапог и штопаных туфель, если бы в память не врывались лица молодых людей, не вернувшихся с войны, можно было бы подумать, что ничего не изменилось. Но пока она глядела на стариков, толпившихся в столовой у графина с вином, на сидящих у стен матрон, ведущих беседу под прикрытием голых рук без вееров, на кружащихся в танце молодых людей, ей вдруг пришла в голову холодная страшная мысль: все так сильно изменилось, что эти фигуры вполне можно счесть всего лишь призраками.
   Да, они выглядят как прежде, но они стали совсем другими. В чем же дело? Может, они все просто стали на пять лет старше? Нет, дело не только в истекшем времени. Что-то пропало в них самих, исчезло из их мира. Пять лет назад чувство безопасности укрывало их так надежно и так незаметно, что они расцветали под его сенью, не задумывались ни о чем. Теперь оно исчезло, а вместе с ним и былое очарование, былое ощущение чего-то пленительного и волнующего, поджидавшего прямо за углом, исчезло прежнее волшебство бытия.
   Скарлетт знала, что и сама изменилась, но не так, как они, и это озадачило ее. Она сидела и наблюдала за ними, чувствуя себя чужой и одинокой, гостьей из другого мира, говорящей на незнакомом им языке и не понимающей их языка. Тут ее осенило: это чувство сродни тому, что она испытывала, находясь рядом с Эшли. Рядом с ним и подобными ему – а мир вокруг был полон ими – она чувствовала себя исключенной из круга чего-то непостижимого.
   Лица мало изменились, манеры не изменились совсем, – вот, кажется, и все, что осталось от прежних друзей. Неподвластное времени достоинство, неизменная обходительность и галантность были и останутся навсегда их неотъемлемыми чертами, их сутью, но до самой могилы в них будет жить неугасающая горечь, слишком глубокая, не поддающаяся описанию. Это были учтивые, усталые, озлобленные люди, пережившие поражение, но так и не познавшие его, сломленные, но с гордо распрямленными плечами. Разбитые и беззащитные жители завоеванных территорий, они смотрели на свой любимый край, растоптанный врагом, и видели, как проходимцы глумятся над законами, как бывшие рабы превращаются в живую угрозу, как мужчины лишаются гражданских прав, а женщины подвергаются оскорблениям. И они ни на минуту не забывали о павших.
   Все в их старом мире изменилось, лишь его формы остались прежними. Все понимали, что старые традиции нужно сохранять, ибо больше от прежней жизни ничего не осталось. Все крепко держались за хорошо известные и любимые старые обычаи: за церемонную учтивость, обходительность, очаровательную непосредственность человеческого общения и прежде всего за традиционную роль мужчины, защищающего женщин. Верные традициям, в которых они были воспитаны, учтивые и чуткие мужчины почти преуспели в своей попытке создать атмосферу защищенности и уберечь своих женщин от тревог и невзгод. По мнению Скарлетт, это был верх нелепости: ведь за последние пять лет даже женщины, ведущие чуть ли не монашеский образ жизни, и те уже повидали почти все. Они выхаживали раненых, закрывали глаза умерших, пережили войну, пожар и разорение, познали страх, бегство и голод.
   Но чего бы ни повидали их глаза, какой бы грязной работой им ни приходилось и еще придется заниматься, они остались прежними леди и джентльменами, особами королевской крови в изгнании. Они познали горечь, отчуждение и безразличие, но сохранили прежнюю доброжелательность друг к другу, остались твердыми, как алмаз, столь же яркими и хрупкими, как хрусталь из разбитого канделябра, висевшего у них над головой. Старые времена прошли, но эти люди упорно продолжали жить, как и раньше: обворожительно неторопливые, твердо вознамерившиеся избегать суеты и спешки, не поддаваться – в отличие от янки – неприличной погоне за деньгами, не расставаться со своими старыми обычаями.
   Скарлетт знала, что сама она тоже сильно изменилась. Иначе она не совершила бы всего того, что уже успела совершить после бегства из Атланты, а сейчас даже не помышляла бы о том, чего так отчаянно хотела добиться. Но между ее решимостью и стойкостью всех этих людей была некая разница, хотя Скарлетт пока никак не могла понять, в чем она состоит. Возможно, разница заключалась в том, что Скарлетт была готова на все, а окружавшие ее люди скорее предпочли бы умереть, чем поступиться существующими нормами поведения. А может быть, все дело было в том, что, не имея в сердцах надежды, эти люди по-прежнему могли смотреть на жизнь с улыбкой и с вежливым поклоном пропускать ее мимо. Скарлетт так не могла.
   Она не могла сделать вид, что реальной жизни не существует. Она намеревалась выжить в жесточайших условиях, настолько враждебных, что она и не пыталась приукрасить их или встретить с улыбкой. Скарлетт не замечала ни мужества, ни любезности, ни несгибаемой гордости своих друзей. Она видела лишь глупое упрямство, с которым они наблюдали за событиями, но отказывались посмотреть правде в глаза, предпочитая иронически улыбаться.
   Глядя на разрумянившиеся лица танцующих, она спрашивала себя, что же движет ими, схоже ли это с тем, что движет ею самой: мысли о погибших поклонниках, изувеченных мужьях, голодных детях, потерянных имениях, о любимых домах, под крышами которых теперь разместились чужаки. Ну конечно же, что-то должно двигать ими! Об обстоятельствах их жизни она знала почти так же хорошо, как и о своей собственной. Их потери были и ее потерями. Их нужда была ее нуждой, им приходилось сталкиваться с теми же трудностями, что и ей. Но они вели себя совершенно иначе! Лица в комнате – не лица, а маски! Великолепные маски, которые они не снимут никогда.
   Но если в этих жестоких обстоятельствах они страдают не меньше, чем она, – а так оно и есть, – то как, как им удается сохранить беспечный вид? И зачем вообще прилагать для этого усилия? Все это было выше ее понимания и смутно раздражало: она не могла вести себя как они, не могла оглядывать руины старого мира с вежливой невозмутимостью. Она напоминала загнанного зверя, из последних сил стремящегося укрыться в норе от своры гончих, хотя сердце уже разрывается от бега.
   Внезапно она ощутила жгучую ненависть ко всем этим людям за то, что они так не похожи на нее, за то, что они выносят потери с непостижимой невозмутимостью, которой ей никогда не достичь, да она бы и стараться не стала. Она возненавидела этих улыбающихся, порхающих по залу незнакомцев, этих заносчивых глупцов, находивших предмет для гордости в том, что утрачено навсегда, и вроде бы даже гордившихся своими утратами. Женщины держались как настоящие леди, и Скарлетт знала, что они леди, хотя целыми днями они трудились, выполняя грязную работу и не ведая, где взять новое платье. Все они леди! Но себя она таковой не чувствовала даже в этом бархатном платье, с надушенными волосами, даже несмотря на свое благородное происхождение и былое богатство. Она своими руками обрабатывала красную землю Тары, тяжкий труд лишил ее внешнего налета аристократичности, и Скарлетт знала, что снова почувствует себя леди, лишь когда на столе вновь появятся серебро и хрусталь, дымящиеся сытные блюда, когда в конюшне будут стоять собственные лошади, а во дворе – экипаж, когда черные руки, а не белые будут собирать хлопок в Таре.
   «Вот оно! – сердито подумала она, глубоко вздыхая. – Вот в чем вся разница! Даже в бедности они считают себя леди, а я нет. Похоже, эти тупоголовые идиотки не понимают, что невозможно быть леди без денег!»
   Но даже несмотря на эту вспышку озарения, Скарлетт смутно понимала, что, как бы глупо ни выглядели все эти люди, они ведут себя правильно. Так считала бы Эллин. Это беспокоило Скарлетт. Она знала, что ей тоже следует думать и поступать, как они, но это было не в ее силах. Ей следовало искренне верить, что прирожденная леди остается таковой даже в бедности, но она не верила и не могла заставить себя поверить.
   Всю свою жизнь она слышала насмешки в адрес янки, потому что все их претензии на аристократичность основывались лишь на богатстве, а не на родовитости. Но теперь, какой бы ересью это ни показалось, она думала, что в этом янки правы, пусть даже они не правы во всем остальном. Чтобы быть леди, нужны деньги. Скарлетт знала, что от таких ее рассуждений Эллин упала бы в обморок. Никакая бедность не заставила бы Эллин стыдиться. Стыд! Вот что чувствовала Скарлетт. Стыд за свою бедность, за необходимость прибегать к унизительным уловкам, жить в нужде и выполнять работу негров.
   Она раздраженно повела плечами. Пусть все они правы, а она нет – все равно! Пусть эти дураки живут прошлым, она будет действовать, напрягая каждый нерв и поставив на кон свою честь и доброе имя, но вернет все, что потеряла. Большинство из них считали ниже своего достоинства опускаться до погони за деньгами. Времена настали суровые и жестокие. Тот, кто хочет чего-то добиться, должен сам стать таким же суровым и жестоким. Скарлетт знала, что семейные традиции удерживают этих людей от вступления в борьбу, главной целью которой является добыча денег. Они все полагают, что зарабатывать деньги открыто и даже просто говорить о деньгах – это в высшей степени вульгарно. Ну конечно, и из этого правила есть исключения. К примеру, миссис Мерриуэзер с ее выпечкой и Рене, развозящий эту выпечку на фургоне. Хью Элсинг рубит лес и торгует дровами, а Томми строит гостиницу. А у Фрэнка хватило здравого смысла открыть магазин. А как же все остальные? Плантаторы будут выжимать все возможное из своего кусочка земли и жить в бедности. Адвокаты и врачи, вернувшись к своей профессии, станут ждать клиентов, которые, возможно, так и не появятся. А что же делать тем, кто вел праздную жизнь на свои доходы? Что будет с ними?
   Но она не намерена всю жизнь прозябать в бедности. Ни за что на свете она не станет сидеть сложа руки в ожидании чуда. Она ворвется в эту жизнь и возьмет от нее все, что только сможет. Ее отец начинал бедным иммигрантом, а стал владельцем обширных земель Тары. Уж если отец смог, то его дочь и подавно сможет. Она ни за что не уподобится тем, кто сделал ставку на Правое Дело, все потерял да еще и гордится этим, потому что Правое Дело якобы стоит любой жертвы. Эти люди черпают силы в прошлом. Ей же придает силы только будущее. В настоящий момент ее будущее – Фрэнк Кеннеди. По крайней мере у него есть магазин и наличные. Если бы только ей удалось выйти за него замуж и добраться до денег, она смогла бы сохранить Тару еще на год. А с того, что останется… пусть Фрэнк покупает лесопилку. Она своими глазами убедилась, как быстро отстраивается город, и любой, кто в условиях такой слабой конкуренции займется продажей строительного леса, сможет сколотить себе состояние.
   Из глубины памяти вдруг всплыли слова Ретта, сказанные еще в самом начале войны, – по поводу денег, которые он заработал на блокаде. Тогда Скарлетт не сделала даже попытки понять их, но теперь они обрели ясность, и она с удивлением подумала, что, видимо, молодость или глупость помешали ей оценить их по достоинству.
   «Деньги можно заработать и на крушении цивилизации, и на создании новой».
   «Вот оно – крушение, о котором он говорил, – подумала Скарлетт, – и он был прав. Любой, кто не боится работать или… или взять, что плохо лежит, может нажить кучу денег».
   Она заметила Фрэнка, пробиравшегося к ней через залу с бокалом ежевичной наливки в одной руке и ломтиком кекса на блюдечке в другой, и тут же натянула улыбку. Ей и в голову не приходило задуматься: а стоит ли Тара брака с Фрэнком? Она не сомневалась, что стоит, и решила больше об этом не думать.
   Сделав глоток, Скарлетт обворожительно улыбнулась ему, зная, что ее румяные щеки выглядят намного привлекательнее, чем у любой из танцующих дам. Она подобрала юбки, чтобы он смог сесть, и принялась как бы невзначай обмахиваться платочком, щекоча ему нос нежным запахом одеколона. Она гордилась одеколоном: ни одна из дам, кроме нее, им не пользовалась, и Фрэнк заметил это. На него накатил приступ храбрости, и он осмелился шепнуть ей, что она прекрасна и благоуханна, как роза.
   Ах, если бы он не был так робок! Он напоминал Скарлетт тихого старого полевого кролика. Вот бы ему призанять немного галантности и пылкости братьев Тарлтонов или хотя бы грубой дерзости Ретта Батлера! Нет, обладай он такими качествами, ему хватило бы ума разглядеть отчаяние за ее кокетливо потупленными ресницами. Но он мало смыслил в женщинах и даже не заподозрил, что она что-то замышляет. Ей это было на руку, но уважения к нему у нее не прибавилось.

Глава 36

   Всего через две недели после молниеносного ухаживания, которое, зардевшись признавалась Скарлетт, настолько покорило ее, что у нее не осталось сил противиться его напору, она вышла замуж за Фрэнка Кеннеди.
   Он и понятия не имел, что все эти две недели она ночей не спала, ходила, стиснув зубы, по комнате, злилась на его тупоголовость, неспособность понимать ее намеки, молилась, чтобы он, не дай бог, не получил письма от Сьюлин, которое погубило бы весь ее план. К счастью, Сьюлин всегда была прескверной корреспонденткой: она обожала получать письма, но отвечала на них с большой неохотой, и за это Скарлетт благодарила Бога. Но всегда есть шанс, мерно шагая туда-сюда по холодному полу спальни и кутаясь поверх ночной рубашки в старенькую шаль Эллин, думала Скарлетт. Фрэнк ничего не знал о лаконичном письме Уилла, в котором говорилось, что Джонас Уилкерсон снова навестил Тару и, узнав, что Скарлетт уехала в Атланту, разбушевался так, что Уиллу и Эшли пришлось насильно вышвырнуть его с территории поместья. Письмо Уилла напомнило ей об очевидном: времени остается все меньше и меньше, очень скоро придется платить дополнительный налог. Безысходное отчаяние охватывало ее по мере того, как дни утекали один за другим. О, если бы она могла схватить эти песочные часы и остановить неумолимый бег песчинок!
   Но она так искусно скрывала свои истинные чувства, так великолепно играла роль, что Фрэнк ничего не заподозрил, он увидел лишь то, что лежало на поверхности: хорошенькую беспомощную молодую вдову Чарльза Гамильтона, которая каждый вечер встречала его в гостиной мисс Питтипэт и с нескрываемым восхищением слушала его рассказы о лавке, о том, сколько денег он заработает и когда сможет купить лесопилку. После мнимого коварного предательства Сьюлин нежное сочувствие и горящие интересом глаза Скарлетт, жадно ловящей каждое его слово, были просто бальзамом на его раны. Поведение Сьюлин нанесло болезненный удар сердцу Фрэнка, его самолюбие – пугливое, чувствительное самолюбие холостяка средних лет, прекрасно сознающего свою непривлекательность для женщин, – было глубоко уязвлено. Он не мог написать Сьюлин и упрекнуть ее за вероломство; одна мысль об этом повергала его в ужас. Но он мог облегчить душу, говоря о ней со Скарлетт. Ни словом не осуждая Сьюлин, – все-таки речь шла о ее родной сестре! – Скарлетт выразила ему свое сочувствие, заверила его, что понимает, как плохо поступила с ним ее сестра, а главное, дала понять, что он, безусловно, заслуживает хорошего отношения со стороны женщины, способной оценить его по достоинству.
   Миссис Гамильтон была прехорошенькой и розовощекой малюткой, она то грустно вздыхала, обдумывая свое печальное положение, то рассыпалась веселым смехом, напоминавшим перезвон маленьких серебряных колокольчиков, когда он своими шутками пытался ее приободрить. Зеленое платье, безупречно вычищенное Мамушкой, подчеркивало красоту ее стройной фигурки с осиной талией, а какой пленительный аромат исходил от ее платочка и волос! Просто возмутительно, как такая изящная и благородная женщина остается одинокой и беззащитной в жестоком мире, суровость которого она даже не в состоянии постичь. И нет ни мужа, ни брата, ни даже отца, который мог бы защитить ее. Фрэнк полагал, что мир – слишком грубое место для одинокой женщины, и в этом Скарлетт молчаливо и искренне с ним соглашалась.
   Он стал заглядывать на огонек каждый вечер, находя атмосферу в доме Питти приятной и успокоительной. Мамушка, встречавшая его у дверей, одаривала Фрэнка лучшей своей улыбкой, приберегаемой для самых достойных, Питти подавала кофе с коньяком и суетилась вокруг него, а Скарлетт трепетно внимала ему, не пропуская ни единого слова. Иногда после обеда, отправляясь в двуколке по делам, он брал Скарлетт с собой. Эти поездки были очень веселыми, потому что Скарлетт задавала так много глупых вопросов. «Настоящая женщина», – одобрительно думал Фрэнк. Его смешило ее неведение в решении деловых проблем, а она хохотала, приговаривая: «Чего еще можно ожидать от такой дурочки, как я? Вы ведь не думали, что я умею разбираться в мужских делах?»
   Впервые за все годы, что он прожил бобылем, она помогла ему почувствовать себя сильным и крепким мужчиной, вылепленным богом из более благородной глины, чем прочая мужская братия, чтобы защищать наивных и беззащитных женщин.
   Уже у алтаря, чувствуя ее маленькую доверчивую ручку в своей руке, глядя на эти удивительные густые ресницы, черными полумесяцами лежащие на окрашенных нежным румянцем щеках, он все еще не мог понять, как все это произошло. Он знал лишь одно: впервые в жизни ему удалось совершить нечто волнующее и романтическое. Он, Фрэнк Кеннеди, вскружил голову этому обворожительному созданию, и вот уже она в его сильных руках. Это ощущение просто опьяняло его.
   Родственников на свадьбе не было. Свидетелями выступили чужие люди с улицы. На этом настояла Скарлетт, и Фрэнк сдался, пусть и неохотно: ему хотелось видеть на своей свадьбе сестру и ее мужа из Джонсборо, а прием с веселыми тостами за молодых в гостиной тетушки Питти в компании друзей очень порадовал бы его. Но Скарлетт и слушать не хотела даже о присутствии мисс Питти.
   – Только вы и я, Фрэнк, – умоляла она, сжимая его руку. – Как беглецы. Я всегда так мечтала сбежать, чтобы выйти замуж! Прошу вас, сердце мое, сделайте это ради меня!
   Именно это подкупающее, новое и непривычное для него обращение и слезинки, алмазами сверкающие в уголках ее умоляющих светло-зеленых глаз, сразили его. В конце концов, мужчине следует уступать невесте, особенно если речь идет о свадьбе, ведь женщины придают такое значение всякому сентиментальному вздору.
   И не успел Фрэнк понять, что происходит, как оказался женатым.
   Несколько сбитый с толку очаровательной настойчивостью Скарлетт, Фрэнк выдал ей триста долларов, правда, немного неохотно: ведь это означало, что лесопилку он теперь купит не скоро. Но он не мог допустить, чтобы семью его жены изгнали из дома, а его огорчение вскоре рассеялось при виде ее сияющего счастьем личика, а потом и вовсе исчезло, когда она с нежностью и любовью «приняла» его щедрый дар. Никогда прежде Фрэнку не доводилось ощущать женскую благодарность, и он в конце концов решил, что деньги потрачены не зря.

   Скарлетт немедленно отправила Мамушку в Тару с тремя поручениями: передать Уиллу деньги, объявить о свадьбе и привезти в Атланту Уэйда. Через два дня от Уилла пришла короткая записка, которую она постоянно носила при себе и с растущей радостью перечитывала тысячу раз. Уилл писал, что налоги уплачены, а Джонас Уилкерсон, узнав об этом, «страшно разозлился», но новых угроз пока не последовало. Записка Уилла заканчивалась весьма формальным и лаконичным пожеланием счастья. Скарлетт не сомневалась, что Уилл знает, что именно она сделала и почему так поступила, он не хвалил и не порицал ее. «Но что подумал Эшли? – лихорадочно пронеслось в ее голове. – Кем он будет считать меня теперь, после всего того, что я наговорила ему совсем недавно в саду Тары?»
   Еще она получила письмо от Сьюлин – пестрящее ошибками, злобное, обидное, залитое слезами, пропитанное ядом и содержащее столь верные и нелицеприятные характеристики, что Скарлетт так до конца своих дней не смогла ни забыть его, ни простить Сьюлин. Но даже письмо Сьюлин не смогло омрачить ее радости от того, что Тара спасена, по крайней мере, на ближайшее время.
   Ей трудно было привыкнуть к мысли о том, что отныне ее дом в Атланте, а не в Таре. Отчаянно пытаясь найти деньги для уплаты налогов, думая лишь о том, как спасти Тару и как отвести удар судьбы, она совершенно позабыла обо всем остальном и даже в момент свадьбы не задумывалась над тем, что цена спасения родного дома равна вечной разлуке с ним. Теперь же, когда дело было сделано, ее охватила щемящая тоска по дому, от которой трудно было избавиться. Но она заключила сделку и намеревалась следовать ее условиям. Скарлетт была настолько благодарна Фрэнку за спасение Тары, что даже почувствовала к нему нежную привязанность и дала себе слово, что он никогда не пожалеет о своей женитьбе.
   Все дамы Атланты были осведомлены о делах своих соседей почти так же хорошо, как и о своих собственных: жизнь соседей всегда куда более интересна. Все прекрасно знали, что вот уже много лет у Фрэнка Кеннеди имелось «взаимопонимание» со Сьюлин О’Хара. Как-то раз он даже робко упомянул о том, что собирается жениться будущей весной. Поэтому объявление о его тайном венчании со Скарлетт неизбежно вызвало взрыв сплетен, догадок и самых черных подозрений. Миссис Мерриуэзер, никогда не упускавшая ни единой возможности удовлетворить свое любопытство, пошла ва-банк и напрямую спросила у Фрэнка, как вышло, что он был помолвлен с одной сестрой, а женился на другой. Потом она рассказывала миссис Элсинг, что наградой за все ее старания стал лишь дурацкий взгляд Фрэнка. Но даже бесстрашная миссис Мерриуэзер не решилась подойти с этим вопросом к Скарлетт. Все последнее время Скарлетт вела себя тихо и скромно, даже мило, только в ее глазах горел огонек самодовольного торжества, страшно раздражавший окружающих, и что-то в ее повадке говорило, что она обижена на весь мир, поэтому никто не решался беспокоить ее расспросами.
   Она прекрасно знала, что по Атланте поползли слухи, но ей до этого дела не было. В конце концов, в замужестве нет ничего аморального. Тара спасена. Пусть говорят, что хотят. У нее и без того забот хватало. Отныне самая важная задача для нее – не задевая гордости Фрэнка, убедить его, что лавка должна приносить намного больше доходов. После угроз Джонаса Уилкерсона она не успокоится, пока они с Фрэнком не заработают денег про запас. И даже если экстренной надобности не возникнет, все равно нужно заработать побольше, чтобы на будущий год заплатить налог за Тару. К тому же в голове у нее засели слова Фрэнка о лесопилке. На лесопилке он может заработать целое состояние. При таких заоблачных ценах это было под силу любому. Про себя Скарлетт подосадовала, что денег Фрэнка не хватило на налог и на лесопилку одновременно. Вот потому-то она и решила, что в лавке ему необходимо любым способом как можно скорее заработать побольше денег, чтобы купить лесопилку, пока ее не перекупил кто-нибудь другой. Она считала, что такую золотую возможность нельзя упустить.
   Будь она мужчиной, она уже заполучила бы эту лесопилку, даже если бы пришлось для этого заложить торговую лавку. Но когда на следующий день после свадьбы она деликатно поделилась своими соображениями с Фрэнком, он улыбнулся и попросил ее не забивать делами свою хорошенькую головку. Его поразило и поначалу даже позабавило, что Скарлетт вообще знает, что такое закладная. Но уже в первые дни после свадьбы веселость Фрэнка сменилась потрясением и растерянностью. Однажды он по неосторожности сказал Скарлетт, что «некоторые люди» (называть имена он старательно избегал) должны ему деньги, но не могут заплатить сейчас, а он, конечно, не хочет давить на старых друзей и представителей аристократии. Вскоре Фрэнк пожалел, что вообще упомянул об этом, потому что Скарлетт засыпала его расспросами. С милейшей детской непосредственностью она называла это простым любопытством, уверяла, что ей просто интересно, кто ему должен и сколько. Фрэнк как мог уклонялся от ответа. Он нервно покашливал, всплескивал руками и до одурения повторял, что ей не следует забивать такими вещами свою хорошенькую головку.
   До него постепенно стало доходить, что эта «хорошенькая головка» отлично справляется с цифрами, – по правде говоря, намного лучше, чем он сам, – и Фрэнк забеспокоился. Он был просто поражен тем, с какой легкостью она складывает в уме длинные столбики цифр, в то время как ему на операции более чем с тремя цифрами требовались карандаш и бумага. Даже дроби не представляли для нее никакой трудности. Он полагал, что женщине не подобает разбираться в деловых вопросах и в математических дробях, а если уж ей повезло родиться с таким даром, она должна тщательно его скрывать. Теперь ему настолько не нравилось говорить с ней о делах, насколько он радовался этому до женитьбы. Тогда он думал, что подобные вещи выше ее понимания, и с удовольствием растолковывал ей азы торговли. Теперь же он ясно видел, что она даже слишком хорошо все понимает, и негодовал, как любой мужчина, столкнувшийся с двуличностью женской натуры. К этому примешивалось обычное мужское разочарование от того, что женщина, оказывается, тоже наделена мозгами.
   Никто так и не узнал, как скоро Фрэнк раскрыл обман, с помощью которого Скарлетт женила его на себе. Возможно, он обо всем догадался в тот день, когда в Атланте появился Тони Фонтейн, явно свободный от сердечных привязанностей. Возможно, ему все напрямую разъяснила в письме из Джонсборо пораженная его внезапной женитьбой сестра. Как бы то ни было, он узнал об этом не от Сьюлин. Она не писала ему, а он, разумеется, не мог сам написать ей и объяснить случившееся. Да и что толку в объяснениях, когда он уже женат? Его терзала мысль о том, что Сьюлин так никогда и не узнает правды, а будет искренне полагать, что он обманул ее. Вероятно, все думали о нем именно так и не одобряли его поступка. Он оказался в неловком положении. И не было никакого выхода, не было возможности оправдаться: ведь настоящий мужчина не пойдет рассказывать о том, что потерял голову из-за женщины, а настоящий джентльмен не может признаться, что его супруга завлекла его к алтарю обманом.
   Теперь Скарлетт его жена, а жена вправе рассчитывать на поддержку со стороны мужа. К тому же Фрэнк не мог заставить себя поверить, что она вышла за него по холодному расчету, не питая к нему никаких чувств. Его мужское самолюбие не вынесло бы самой мысли об этом. Куда приятнее было думать, что она полюбила его до безумия и пошла на хитрость, чтобы заполучить его. И все же Фрэнк пребывал в мучительном недоумении. Он знал, что его никак нельзя счесть завидным женихом для красивой и умной женщины почти вдвое моложе его, но, будучи джентльменом, оставил эти мысли при себе. Скарлетт – его жена, и он не может поставить ее в неловкое положение, задавая глупые вопросы, которые все равно уже ничего не исправят.
   Нельзя сказать, чтобы Фрэнк хотел что-то изменить, поскольку брак обещал быть счастливым. Скарлетт была прелестнейшей из женщин, он находил ее совершенной во всем… вот если бы только она не была такой упрямой. В первые же дни супружеской жизни Фрэнк понял, что его жизнь может быть чрезвычайно приятной, если он не будет мешать Скарлетт поступать по своему разумению. Если же она не получит того, что хочет… Получив желаемое, она радовалась как ребенок, смеялась и отпускала глупые шуточки, садилась к нему на колени и щипала его за бороду, пока он не заверял ее, что помолодел на двадцать лет. Она бывала удивительно милой и заботливой, подогревала у огня его домашние туфли, когда он возвращался домой по вечерам, спрашивала, не промочил ли он ноги, беспокоилась о затянувшемся насморке, помнила, что он любит куриный желудок, а в кофе ему надо класть три ложечки сахара. Да, жизнь со Скарлетт была прекрасна и безмятежна… если только не гладить ее против шерстки.
   Спустя две недели после свадьбы Фрэнк подхватил грипп, и доктор Мид прописал ему постельный режим. Еще в начале войны Фрэнк два месяца провалялся в госпитале с воспалением легких и с тех пор жил в ожидании нового приступа болезни, поэтому он был даже рад попотеть под тремя одеялами, попивая горячие отвары, которые каждый час исправно приносили Мамушка и тетушка Питти.
   Болезнь затянулась, и с каждым днем Фрэнк стал все больше и больше беспокоиться о положении дел в лавке. Все дела были оставлены на приказчика, торговавшего за прилавком. Он приходил каждый вечер и докладывал о том, как прошел день, но Фрэнку этого было мало. Он так тревожился, что Скарлетт, только и ожидавшая удобного случая, подошла к нему и, положив прохладную ладонь ему на лоб, сказала:
   – Дорогой мой, вы разобьете мне сердце, если будете так переживать. Пожалуй, я сама отправлюсь в город и посмотрю, что творится в лавке.
   И она отправилась в город, заглушив очаровательной улыбкой слабые протесты Фрэнка. Все три недели своего нового брака Скарлетт просто сгорала от желания заглянуть в бухгалтерские книги и выяснить, как обстоят финансовые дела. Какое счастье, что Фрэнк оказался прикованным к постели!
   Лавка находилась у Пяти Углов. Ее новая крыша сияла на фоне старых, закопченных кирпичных стен. Деревянные навесы протянулись над тротуаром, а к длинным железным перекладинам, соединявшим опоры, были привязаны покрытые рваными стегаными одеялами лошади и мулы, понурившиеся под холодным дождем. Изнутри лавка чем-то походила на магазин Балларда в Джонсборо, разве что у раскаленной докрасна, ревущей огнем печи не толпились бездельники, беспрерывно нарезающие, жующие и сплевывающие в песочницу плиточный табак. Помещение у Фрэнка было просторнее, чем у Балларда, но здесь было гораздо темнее. Деревянные навесы практически отрезали путь скудным зимним лучам, тоненькие струйки света проникали лишь через маленькие, засиженные мухами окошки где-то под потолком. Пол был усыпан грязными опилками, грязь и пыль бросались в глаза повсюду. Лишь в передней части магазина, где к темному потолку поднимались полки с яркими тканями, фарфором, кухонной утварью и галантереей, поддерживался относительный порядок. Но дальше, за перегородкой, царил настоящий хаос.
   Здесь не было никакого настила, товары валялись беспорядочной грудой на плотно утрамбованной земле. В полумраке Скарлетт с трудом различала ящики и тюки с товаром, плуги, сбрую, седла, дешевые сосновые гробы. Подержанная мебель – от самой простенькой, клееной, до дорогой, красного и розового дерева, – высилась во тьме; богатая, но потертая старая парча, местами с прорвавшейся набивкой из конского волоса, нелепо поблескивала среди убогого окружения. Фарфоровые туалетные наборы из ночных горшков, тазов и кувшинов беспорядочно загромождали пол, а вдоль всех четырех стен тянулись вместительные сундуки, такие глубокие, что ей приходилось вплотную подносить к ним лампу, чтобы понять, где хранятся семена, а где – гвозди, болты и плотницкий инструмент.
   «А я-то полагала, что такой суетливый и мелочный человек, как Фрэнк, – настоящая старая дева в штанах! – будет держать вещи в большем порядке, – подумала Скарлетт, вытирая носовым платком запачканные руки. – Настоящий свинарник! Как же можно довести лавку до такого состояния? Стоило только стряхнуть пыль со всего этого добра и выставить его на обозрение людям, дела пошли бы куда лучше».
   А если товар в таком состоянии, то что же творится с бухгалтерией?
   «Проверю-ка я сейчас его счета», – подумала она и, подхватив лампу, направилась в переднюю часть лавки. Приказчик Уилли, торгующий за прилавком, с большой неохотой подал ей засаленный гроссбух: несмотря на свою молодость, он явно разделял мнение Фрэнка о том, что женщинам нечего совать нос в торговые дела. Но Скарлетт быстро заткнула ему рот и отправила обедать. С его уходом она почувствовала себя увереннее: теперь он не будет с неодобрительным видом стоять у нее над душой. Подложив под себя ногу, она устроилась на стуле с треснувшим сиденьем у шипящей печки и раскрыла книгу на коленях. Было время обеда, улицы опустели. Посетители не заглядывали, вся лавка находилась в ее распоряжении.
   Медленно переворачивая страницы, Скарлетт внимательно изучала строчки с именами и цифрами, выведенные мелким, но каллиграфически четким почерком Фрэнка. Ее опасения оправдались, и она хмурилась, находя все новые и новые подтверждения тому, что у ее мужа начисто отсутствует деловая жилка. За хорошо знакомыми ей фамилиями числилось долгов долларов на пятьсот, некоторые сроком в несколько месяцев. В списке должников оказались и Мерриуэзеры, и Элсинги, и другие известные ей жители города. Фрэнк так небрежно и походя отвечал на ее вопросы о том, сколько «некоторые люди» ему задолжали, что у нее создалось впечатление, будто речь и вправду идет о какой-то мелочи. Но это!
   «Если нечем платить, зачем же они продолжают покупать? – с раздражением подумала Скарлетт. – И зачем он продолжает отпускать им, если заведомо знает, что им нечем платить? Многие могли бы заплатить, если бы только Фрэнк нажал на них. Вот Элсинги, к примеру, наверняка смогли бы, раз они купили для Фанни атласный свадебный наряд и закатили такую дорогую свадьбу. Просто у Фрэнка слишком мягкое сердце, и все этим пользуются. Ведь собери он хоть половину того, что ему задолжали, запросто смог бы купить лесопилку, и еще бы осталось денег на мой налог».
   Затем она подумала: «Можно себе представить, как Фрэнк будет управлять лесопилкой. Боже милостивый! Если из лавки он устроил богоугодное заведение, как же он сможет заработать на лесопилке? Да уже через месяц шериф опишет ее и выставит на торги. Уж я бы точно наладила торговлю в лавке гораздо лучше его! И с лесопилкой я справилась бы лучше, хотя ничего не смыслю в этих досках!»
   Это открытие потрясло ее: мысль о том, что женщина может вести дела не хуже или даже лучше, чем мужчина, для Скарлетт, которой с ранних лет внушали, что мужчины всеведущи, а женщину Бог обделил мозгами, была поистине революционной. Конечно, она давно уже открыла для себя, что на самом деле все обстоит не совсем так, но внушенная с детства иллюзия накрепко въелась в душу. Никогда раньше она не облекала свое поразительное открытие в слова. Скарлетт замерла с амбарной книгой на коленях, приоткрыв от удивления рот и вспоминая полуголодные месяцы в Таре, когда она выполняла мужскую работу – и выполняла ее хорошо. Ей всегда внушали, что сама по себе женщина не может справиться ни с чем, но ведь до появления Уилла она занималась плантацией совершенно одна, без всякой помощи со стороны. «Вот ей-богу, – пронеслась у нее в голове крамольная мысль, – женщины могли бы сами справиться с чем угодно без помощи мужчин, разве что детей заводить не смогли бы, но, видит бог, ни одна женщина в здравом уме не захотела бы иметь детей, если бы это зависело только от нее».
   Осознав, что она ни в чем не уступает мужчинам, Скарлетт вдруг ощутила невероятный прилив гордости и неистовое, неодолимое желание доказать, что она может делать деньги, как любой мужчина. Ее собственные деньги, которые не придется ни выпрашивать, ни отчитываться за них перед кем-то из мужчин.
   – Вот бы у меня было достаточно денег, чтобы самой купить эту лесопилку, – сказала она вслух и вздохнула. – Уж у меня бы работа кипела. И я ни одной щепочки не отдала бы в кредит.
   Она снова вздохнула. Об этом не могло быть и речи, так как ей негде было раздобыть денег на покупку лесопилки. Просто Фрэнку придется собрать долги и купить лесопилку. Это верный способ делать деньги, а когда лесопилка будет куплена, Скарлетт уж непременно позаботится о том, чтобы Фрэнк вел дела правильно, не то что в лавке.
   Вырвав из книги последнюю страницу, она принялась переписывать список тех должников, кто не возвращал деньги уже несколько месяцев кряду. Она поговорит с Фрэнком, как только вернется домой. Убедит его, что эти люди обязаны платить по счетам, даже если они старые друзья, даже если ему неловко требовать с них долги. Фрэнк, конечно, огорчится, ведь он такой стеснительный и так ценит признание друзей. Он такой чувствительный, что скорее потеряет все деньги, чем возьмется их вернуть, как подобает обычному деловому человеку.
   Скорее всего, он скажет ей, что им нечем платить. Что ж, возможно, он и прав. Сама Скарлетт хорошо знала, что такое нищета. Но почти всем удалось сохранить какие-то драгоценности, серебро или какую-то недвижимость. Фрэнк мог бы взять это вместо денег.
   Скарлетт заранее представляла себе, как будет стенать Фрэнк, когда она выскажет ему такое предложение. Как это – отнимать драгоценности и недвижимость у друзей! «Что ж, – пожала плечами Скарлетт, – пусть плачется сколько хочет. Я отвечу, что если ему нравится оставаться бедным во имя дружбы, то я с этим точно мириться не буду. Без железной хватки он ничего не добьется. Но он должен преуспеть! Он обязан зарабатывать деньги, даже если ради этого мне самой придется взять на себя бразды правления».
   Она быстро и сосредоточенно писала, нахмурившись и прикусив язычок от усердия, как вдруг скрипнула дверь, и в лавку ворвался холодный ветер. Легкой походкой индейца в темное помещение вошел высокий мужчина. Подняв глаза, Скарлетт увидела перед собой Ретта Батлера.
   Одетый во все новое, в щегольском плаще с пелериной на широких плечах, он выглядел необычайно импозантно. Он сорвал с себя шляпу и отвесил ей низкий поклон. Их взгляды встретились, Ретт галантно коснулся рукой безупречной гофрированной рубашки у сердца. На загорелом лице сверкнула белозубая улыбка, дерзкий взгляд смерил Скарлетт с головы до ног.
   – Моя дорогая миссис Кеннеди! – воскликнул он, приближаясь. – Моя драгоценная миссис Кеннеди!
   Тут он громко и весело расхохотался.
   Поначалу Скарлетт так испугалась, словно посреди лавки возникло привидение, затем, поспешно вытащив из-под себя ногу, она напряженно распрямила спину и ответила ему холодным взглядом.
   – Что вы здесь делаете?
   – Я заглянул к мисс Питтипэт и узнал о вашей свадьбе. И вот я здесь, чтобы поздравить вас.
   Вспомнив о пережитом из-за него унижении, Скарлетт залилась краской стыда.
   – Удивляюсь, как вы посмели явиться мне на глаза! Откуда в вас столько наглости? – вскричала она.
   – Напротив! Это я удивляюсь, откуда у вас берется наглость смотреть мне в глаза?
   – Да вы самый…
   – Может, прикажем протрубить перемирие?
   Глядя на нее сверху вниз, он улыбнулся широкой, ослепительно яркой улыбкой, не без наглости, но без тени осуждения по отношению к себе или к ней. Неожиданно для себя Скарлетт тоже улыбнулась, но ее улыбка вышла кривой и скованной.
   – Какая жалость, что вас не повесили!
   – Боюсь, многие разделяют ваше мнение. Ну же, Скарлетт, успокойтесь. Вы как будто проглотили шомпол, вам это не к лицу. Ведь у вас было время прийти в себя после моей… э… маленькой проделки.
   – Проделки? Ха! Я никогда от этого не оправлюсь!
   – Да будет вам! Ваше негодование напускное, ведь вы полагаете, что именно так следует себя вести респектабельным дамам. Вы позволите мне сесть?
   – Нет.
   Он опустился на стул рядом с ней и усмехнулся.
   – Что же вы – даже две недели не смогли подождать ради меня, – заметил Ретт с сокрушенным вздохом. – Вот оно, женское непостоянство! – Не получив ответа, он продолжил: – Давайте поговорим как друзья, как старые добрые и очень близкие друзья. Признайтесь, Скарлетт, не разумнее ли было дождаться моего возвращения из тюрьмы? Или же чары брачных уз со стариком Фрэнком Кеннеди привлекли вас больше, чем внебрачная связь со мной?
   Как всегда, его издевки бесили ее, но всякий раз ему при этом удавалось рассмешить ее своим нахальством.
   – Вы несете вздор.
   – Не могли бы вы удовлетворить мое любопытство и ответить на один вопрос, давно уже мучающий меня? Неужели вы не испытывали ни капли женского отвращения, неужели у вас не ёкнуло сердце, когда не один раз, а дважды вы выходили замуж не просто без любви, но даже без влечения? Или, может быть, меня ввели в заблуждение рассказами о разборчивости южанок?
   – Ретт!
   – У меня есть свой ответ. Я всегда полагал, что женщины обладают твердостью и выносливостью, какие мужчинам даже не снились, хотя мне с детства внушали красивую легенду о том, что женщины – существа хрупкие, нежные и чувствительные. Тем не менее, согласно европейским правилам этикета, считается дурным тоном, если муж и жена любят друг друга. Это просто неприлично. Европейский подход всегда казался мне более здравым: брак по расчету и любовь с кем душе угодно. Весьма разумная система, вы не находите? А вы оказались еще ближе к устоям Старого Света, чем я думал.
   Как ей хотелось сейчас крикнуть ему в лицо: «Не ради денег я вышла замуж!» Увы, тут ей деться было некуда, и, начни она строить из себя оскорбленную невинность, Ретт лишь обрушит на ее голову новые колкости.
   – Вам просто нравится говорить мне гадости! – холодно обронила Скарлетт и, желая сменить тему, спросила: – Как вам удалось выбраться из тюрьмы?
   – Ах, это! – легкомысленно отмахнулся он. – Никаких затруднений. Меня выпустили этим утром. Пришлось слегка надавить на одного моего приятеля в Вашингтоне. Он занимает довольно высокий пост в федеральном правительстве. Замечательный малый, один из настоящих патриотов Союза. В годы войны продавал мне мушкеты и юбки с кринолинами для Конфедерации. Когда до него дошли слухи о моем бедственном положении – разумеется, в правильном освещении, – он поспешил использовать свое влияние, и вот я на свободе. Влияние – это все, Скарлетт. Попомните мои слова, когда вас арестуют. Влияние – это сила, а вопрос вины и невиновности имеет всего лишь академический интерес.
   – Я бы присягнула, что вы не были невиновны.
   – О да, теперь, когда суд мне больше не грозит, я честно признаю, что виновен, как Каин. Я действительно убил черномазого. Он нагло вел себя с одной леди, и как же, по-вашему, должен был поступить настоящий южный джентльмен? И раз уж я решил исповедаться, признаюсь заодно, что пристрелил кавалериста-янки, после того как мы с ним не сошлись во мнениях в одном баре. За этот пустяк мне даже обвинения не предъявили, и я подозреваю, что какого-то беднягу повесили вместо меня.
   Он так беспечно рассказывал о совершенных им убийствах, что у Скарлетт застыла кровь в жилах. Негодующие слова уже готовы были сорваться с ее губ, как вдруг она вспомнила янки, лежащего под сплетением мускатных лоз в Таре. Он отягощал ее совесть не больше, чем таракан, на которого она могла наступить. У нее нет никакого права осуждать Ретта, раз она виновна в таком же преступлении, что и он.
   – И чтобы уж совсем облегчить душу, признаюсь вам под большим секретом (что означает: ни слова тетушке Питтипэт!), что деньги у меня действительно есть. Они надежно спрятаны в банке Ливерпуля.
   – Деньги?
   – Ну да, те самые деньги, что не давали покоя янки. Поверьте, Скарлетт, вовсе не из скаредности я не дал вам денег, в которых вы так нуждались. Переведи я хоть один вексель, они бы непременно отследили его, и до вас не дошло бы ни цента. Сохранить деньги я мог только при одном условии: ничего не предпринимая. Я знал, что деньги находятся в полной безопасности, потому что в самом худшем случае – если бы они нашли их и попытались отнять у меня – я назвал бы имя каждого патриота-янки из тех, кто продавал мне амуницию и станки во время войны. Поднялся бы страшный скандал, ведь кое-кто из них до сих пор занимает высокие посты в Вашингтоне. По сути дела, именно угроза облегчить душу и перечислить их имена помогла мне выбраться из тюрьмы. Я…
   – Вы хотите сказать… что золото Конфедерации в самом деле находится у вас?
   – Не все. Боже милостивый, конечно нет! Кроме меня есть еще не меньше пятидесяти бывших капитанов, прорывавших блокаду и заработавших на этом деле солидный куш. Все это надежно спрятано в Нассау, Англии, в Канаде. Это, конечно, не прибавит нам любви со стороны конфедератов, оказавшихся не такими ловкими. У меня накопилось что-то около полумиллиона. Только подумайте, Скарлетт, полмиллиона долларов! Если бы вы смогли обуздать свою пылкую натуру и не выскочили снова замуж!
   Полмиллиона долларов. Ей стало дурно при мысли о таких деньжищах. Она не обратила никакого внимания на его язвительные насмешки. Трудно было поверить, что в этом озлобленном и разбитом бедностью мире существуют такие деньги. Такая уйма денег – и ими владеет человек, который относится к ним беспечно и совсем в них не нуждается. А ей нечего противопоставить этому враждебному миру, у нее есть только немолодой недужный муж и эта жалкая грязная лавчонка. Какая вопиющая несправедливость: этот негодяй и подлец Ретт Батлер имеет все, а она, несущая на своих плечах тяжкий крест, почти всего лишена. О, как она его ненавидела! Расселся тут в своем щегольском наряде и насмехается над ней! Что ж, она не намерена раздувать его самомнение, она не станет хвалить его за ловкость. Ею владело одно лишь злобное желание бросить ему в лицо такие слова, которые заставят его замолчать.
   – Полагаю, вы считаете, что это честно – держать у себя деньги Конфедерации. Что ж, вы не правы. Это чистой воды грабеж, и вам это прекрасно известно. Я не смогла бы жить с таким пятном на совести.
   – Надо же, до чего зелен нынче виноград! – воскликнул Ретт, прищуриваясь. – И кого же это я ограбил?
   Скарлетт молчала, пытаясь сообразить, кого же, в самом деле, он ограбил. В конце концов, он сделал то же самое, что и Фрэнк, разве что Фрэнк присвоил себе всего лишь мелочь.
   – Половина этих денег принадлежит мне по праву, – продолжал Ретт. – Я заработал их честно с помощью честных патриотов-янки, охотно продававших Союз за его же спиной и получавших стопроцентную прибыль за свой товар. Кое-что я получил от небольших вложений в хлопок еще в начале войны. Я скупил его по бросовым ценам, а когда британские фабрики буквально взвыли, требуя хлопка, продал по доллару за фунт. Еще часть заработана на перепродаже продовольствия. С какой же стати, скажите на милость, я должен делиться с янки плодами своих трудов? А вот все остальное действительно принадлежало когда-то Конфедерации. Речь идет о хлопке Конфедерации, который я сумел провезти через блокаду, а затем продал в Ливерпуле по заоблачным ценам. Хлопок мне давали под честное слово, чтобы я приобрел на вырученные деньги седельную кожу, оружие, станки. И я брал его, чтобы честно купить вышеозначенные товары. Мне было приказано оставить золото в английских банках под своим именем, чтобы у меня всегда был кредит. Помните, когда блокада сомкнулась, я уже не мог ни вывести, ни ввести хотя бы один корабль в порты Конфедерации, поэтому деньги остались в Англии. И что же мне, по-вашему, оставалось делать? Неужели я должен был, как полный идиот, забрать все это золото из английских банков и попытаться провезти в Уилмингтон? Чтобы его перехватили янки? Разве я виноват, что блокада сомкнулась? Разве я виноват, что Наше Дело провалилось? Деньги принадлежали Конфедерации. Теперь Конфедерации больше не существует, хотя многие здесь до сих пор в это не верят. Так кому прикажете отдать эти деньги? Правительству янки? Мне бы очень не хотелось, чтобы люди считали меня вором.
   Он вынул из кармана кожаный портсигар, достал длинную сигару и с наслаждением понюхал ее, с притворным беспокойством наблюдая за Скарлетт, словно вся его жизнь зависела от того, что она сейчас скажет.
   «Черт бы его побрал, – подумала она, – вечно он опережает меня на шаг. В его рассуждениях всегда что-то не так, но я никак не пойму – что именно».
   – Вы могли бы раздать деньги нуждающимся, – с достоинством заметила она. – Конфедерации больше не существует, но есть множество голодающих конфедератов и их семей.
   Ретт запрокинул голову и грубо расхохотался.
   – Вы просто неотразимы и безумно смешны, когда подобным образом изрекаете лицемерную чушь! – воскликнул он с откровенным наслаждением. – Мой вам совет, Скарлетт, всегда говорите правду. Вы не умеете лгать. Ирландцы – самые никудышные лжецы. Ну же, будьте искренней. Вам всегда было наплевать на приказавшую долго жить Конфедерацию, и меньше всего на свете вас заботит судьба голодающих конфедератов. Да вы завизжали бы от негодования, посмей я хотя бы заикнуться о том, чтобы раздать все эти деньги… если бы только самый большой куш я не отдал вам.
   – Не нужны мне ваши деньги, – начала она, стараясь говорить с холодным достоинством.
   – Да что вы говорите? У вас ведь уже ручки чешутся от нетерпения! Покажи я вам четвертак, вы бы кинулись на него как львица.
   – Если вы пришли сюда оскорблять меня и смеяться над моей бедностью, мне остается пожелать вам хорошего дня, – парировала Скарлетт, пытаясь убрать тяжелый гроссбух с колен, чтобы встать и придать больше веса своим словам.
   В ту же секунду он вскочил, наклонился над ней и со смехом толкнул ее обратно на стул.
   – Когда же вы научитесь не впадать в ярость, услышав правду? Вы без обиняков высказываете правду о других людях, так почему же вы не выносите правды о себе? Кстати, я и не думал вас оскорблять. Я считаю стяжательство весьма похвальным качеством.
   Скарлетт смутно представляла себе, что такое стяжательство, но немного смягчилась, услыхав, что Ретт считает его похвальным качеством.
   – У меня и в мыслях не было злорадствовать над вашей бедностью, я просто хотел пожелать вам долгой и счастливой семейной жизни. Между прочим, что думает сестричка Сью по поводу вашего грабительского налета?
   – Чего-чего?
   – Вы ведь похитили Фрэнка у нее из-под носа.
   – Я не…
   – Не будем придираться к словам. Так что же она сказала?
   – Она ничего не сказала, – ответила Скарлетт.
   В его глазах вспыхнули огоньки, уличавшие ее во лжи.
   – Вот пример истинной самоотверженности! Теперь поговорим о вашей бедности. Я ведь имею право знать, особенно после вашего милого визита в тюрьму. У бедняги Фрэнка оказалось меньше денег, чем вы рассчитывали?
   Поистине деваться было некуда от его наглости. Ей оставалось либо смириться с этим, либо выставить его вон. Но Скарлетт уже не хотелось, чтобы он уходил. Его слова жалили ее ядом, но это был яд правды. Он прекрасно знал, что она натворила и что ее на это толкнуло, но, судя по всему, это никак не сказалось на его отношении к ней. И хотя он задавал ей неприятные вопросы в лоб, казалось, его интерес полон сочувствия и дружелюбия. Только ему одному она могла сказать правду. И у нее стало бы легче на душе, потому что уже давно она ни с кем не делилась своими подлинными мыслями, никому не объясняла, что ею движет. Стоило ей искренне заговорить о том, что она думает, как все вокруг почему-то приходили в ужас. Разговор с Реттом можно было сравнить только с одним чувством – чувством облегчения, которое ощущаешь, когда засовываешь ноги в старые шлепанцы, протанцевав целый вечер в узких бальных туфельках.
   – Неужели вам не удалось раздобыть денег на уплату налога? – Теперь его голос зазвучал совершенно по-иному. – Не говорите мне, что голодные волки все еще кружат у порога Тары.
   Их взгляды встретились, и в его черных глазах Скарлетт заметила выражение, поначалу смутившее и озадачившее ее. Но потом она вдруг улыбнулась нежной и очаровательной улыбкой, которая в последнее время почти не появлялась у нее на лице. Несносный негодяй, временами он бывает так мил! Теперь она была уже твердо уверена, что он действительно пришел не поиздеваться над ней, а узнать, нашла ли она деньги, в которых так отчаянно нуждалась. Теперь она убедилась, что он поспешил к ней, как только его освободили, сделав при этом вид, будто никуда не спешит, чтобы одолжить ей денег, если они все еще ей нужны. Но стоит ей высказать это предположение вслух, как он тут же начнет все отрицать, изводить ее насмешками и оскорблениями. Никогда ей его не понять. Неужели он и впрямь неравнодушен к ней, только виду не показывает? А может, у него имеются другие причины? Скорее всего, так, подумала она, но кто знает? Порой он ведет себя так странно!
   – Нет, – ответила она, – не кружат. Я… я раздобыла деньги.
   – Ручаюсь, вам пришлось изрядно потрудиться. Вам удалось обуздать свой нрав, пока обручальное колечко не оказалось на вашем пальчике?
   Скарлетт попыталась удержаться от улыбки, услыхав столь точную и меткую оценку своего поведения, но не удержалась, и ямочки заиграли на ее щеках. Ретт сел, с удобством вытянув ноги.
   – Поведайте мне о вашей бедности. Я полагаю, этот негодяй Фрэнк ввел вас в заблуждение рассказами о своих блестящих надеждах? Его следует хорошенько поколотить за то, что он злоупотребил доверием беззащитной женщины. Ну же, Скарлетт, расскажите мне все. У вас не должно быть от меня никаких секретов. Ведь я уже знаю о вас самое дурное.
   – Ох, Ретт, вы самый несносный… я даже не знаю! Нет, не то чтобы он меня одурачил. Но… – Неожиданно она почувствовала непреодолимое желание рассказать все. – О Ретт, если бы Фрэнк собрал деньги со всех своих должников, мне не пришлось ни о чем беспокоиться. Но, Ретт, у него пять десятков должников, а он и не думает хоть немного нажать на них. Он такой бесхарактерный! Говорит, что джентльмен не может так поступить с другим джентльменом. И вот что я вам скажу: пройдут месяцы, прежде чем мы вернем деньги, а может, и никогда не вернем.
   – Ну и что? Разве вам придется голодать, пока он не соберет долги?
   – Нет, но… честно говоря, мне бы не помешала небольшая сумма прямо сейчас.
   У нее глаза загорелись при мысли о лесопилке. А вдруг…
   – На что? Опять налоги?
   – А вам-то что за дело?
   – Что мне за дело? Да я по глазам вижу, что вы уже готовы попросить у меня взаймы. О, все эти маневры мне знакомы! И я дам вам эти деньги, моя дорогая миссис Кеннеди, даже без того очаровательного обеспечения, которое вы не так давно мне предлагали. Ну разве что вы будете очень настаивать.
   – Вы самый отъявленный нахал…
   – Ничего подобного. Мне просто хочется снять камень с вашей души. Я же знаю, как вы беспокоитесь на этот счет. Не слишком сильно, но все же беспокоитесь. И я готов одолжить вам денег. Но мне бы очень хотелось знать, на что вы собираетесь их потратить. Полагаю, у меня есть на это полное право. Если вы хотите накупить себе красивых нарядов или новый выезд – ради бога, я ссужу их вам с легким сердцем. Но если деньги предназначены на покупку новой брючной пары для Эшли Уилкса, боюсь, мне придется вам отказать.
   Ее охватил такой неистовый, обжигающий гнев, что она захлебнулась и не сразу смогла заговорить:
   – Эшли Уилкс никогда не брал у меня ни цента! Я бы не смогла заставить его взять у меня деньги, даже если бы он умирал с голоду! Вам в жизни не понять, какой он благородный, какой гордый! Где уж вам понять его, когда сам-то вы…
   – Ну не будем переходить на личности. Я мог бы припомнить вам такое, что крыть будет нечем. Вы забываете, что я постоянно в курсе всех ваших дел благодаря мисс Питтипэт, а эта добрая душа готова выложить все, что ей известно, любому, кто готов слушать. Мне известно, что Эшли живет в Таре с момента своего возвращения из Рок-Айленда. Мне также известно, что вы смирились с постоянным присутствием его жены, хотя вам, конечно, это дается не просто.
   – Эшли – это…
   – Ах, да, – небрежно отмахнулся Ретт, – где уж мне, простому смертному, понять этого небожителя. Но не забывайте, моя милая, что я был свидетелем волнующей сцены, разыгравшейся между вами в Двенадцати Дубах, и что-то подсказывает мне, что с той поры Эшли не слишком изменился. Да и вы тоже. Если мне не изменяет память, в тот день он повел себя не слишком благородно. И мне почему-то кажется, что примерно так же он ведет себя и сейчас. Почему бы ему не забрать свое семейство и не съехать от вас? Почему бы ему не найти себе работу и не уехать из Тары? Конечно, это всего лишь мой каприз, но я не дам вам ни цента на содержание Эшли в Таре. У мужчин есть очень неприятное определение для таких вот типов, которые позволяют себе жить на содержании у женщин.
   – Да как вы смеете говорить такое? Он работает в поле, как чернокожий! – Даже в гневе ее сердце сжалось от одного воспоминания об Эшли, обтесывающем колья ограды.
   – Ценный работник, не правда ли? Прямо на вес золота! Воображаю, как ловко он убирает навоз и…
   – Он…
   – Да-да, я знаю. Допустим, он делает все, что может, только вряд ли от него есть какой-нибудь толк в хозяйстве. Из Уилкса никогда не выйдет фермера… и вообще ничего полезного не выйдет. Это исключительно декоративная порода. А теперь пригладьте ваши взъерошенные перышки и забудьте мои грубые замечания о гордом и благородном Эшли. Странно, что подобные иллюзии все еще держатся в такой трезвой и упрямой голове, как ваша. Итак, сколько денег вам нужно и на что вы их собираетесь потратить? – Не получив ответа, он повторил: – Зачем вам нужны эти деньги? И постарайтесь сказать мне правду. Поверьте, она ничем не хуже лжи. Даже лучше, потому что, если вы мне солжете, я непременно догадаюсь, а вы только представьте себе, как вам потом будет неловко. Запомните раз и навсегда, Скарлетт, я готов терпеть от вас все, что угодно, – вашу неприязнь ко мне, вздорный характер, вспышки злости – все, кроме лжи. Итак, для чего вам нужны деньги?
   Скарлетт все еще была вне себя от ярости на него за выпад против Эшли, больше всего на свете ей хотелось с пренебрежением бросить отказ в его нагло ухмыляющееся лицо. Соблазн был так велик, что она уже готова была поддаться ему, но здравый рассудок охладил ее пыл. Проглотив плохо скрытую злость, она попыталась придать своему лицу выражение гордого достоинства. Ретт откинулся на стуле, вытянув ноги в сторону печи.
   – Больше всего на свете, – заметил он, – мне нравится наблюдать вашу душевную борьбу, когда надо выбирать между моральными принципами и чем-нибудь практическим, к примеру, деньгами. Конечно, я прекрасно знаю, что практические соображения всегда побеждают, но продолжаю следить: вдруг лучшая сторона вашей натуры однажды возьмет верх? И если этот день когда-нибудь настанет, я соберу свои вещи и покину Атланту навсегда. На свете слишком много женщин, в которых добродетель побеждает… Ну что ж, вернемся к делу. Сколько и зачем?
   – Я не знаю точной суммы, – угрюмо буркнула Скарлетт. – Я хочу купить лесопилку. Думаю, удастся получить ее задешево. Еще мне понадобятся два фургона и два мула. Причем мне нужны крепкие мулы. А еще лошадь с повозкой для моего личного пользования.
   – Лесопилку?
   – Да, и если вы дадите мне денег, то получите половину доходов.
   – И на что мне эта лесопилка?
   – Делать деньги! Мы сможем получить кучу денег! Или же я выплачу вам проценты с кредита. Что считается хорошим процентом?
   – Пятьдесят процентов считается вполне приличным.
   – Пятьдесят… да вы просто издеваетесь надо мной! Прекратите смеяться, черт бы вас побрал! Я серьезно.
   – Вот поэтому я и смеюсь. Интересно, кто-нибудь, кроме меня, догадывается, что на самом деле творится в вашей головке, за этим обманчиво милым личиком?
   – Кому какое дело? Послушайте, Ретт, неужели вам не кажется, что это выгодное дело? Фрэнк рассказал мне об одном человеке, он живет за городом, на Персиковой дороге, и у него есть лесопилка. Так вот, он собирается ее продать. Ему срочно требуются наличные, поэтому он продает почти даром. В округе сейчас не так уж много лесопилок, а посмотрите, сколько людей сейчас восстанавливают свои дома и строят новые! Словом, мы могли бы продавать строевой лес по самой выгодной цене. Бывший хозяин останется управлять лесопилкой за жалованье. Фрэнк мне все рассказал. Он бы и сам купил лесопилку, будь у него деньги. Думаю, он собирался ее купить на те деньги, что дал мне на уплату налогов.
   – Бедняга Фрэнк! Что же он теперь скажет, когда узнает, что вы перекупили лесопилку прямо у него под носом? И как вы объясните ему, не загубив свою репутацию, почему я одолжил вам деньги?
   Скарлетт об этом даже не подумала: мысленно она уже подсчитывала барыши, которые принесет ей лесопилка.
   – Я ему ничего не скажу.
   – Но он ведь догадается, что эти деньги не с куста вам достались.
   – Ну… я скажу ему… да, я скажу ему, что продала свои серьги с бриллиантами. Я и вправду отдам их вам. Это будет моим об… как там вы это называете.
   – Я не возьму ваших серег.
   – Мне они не нужны. Они мне даже не нравятся. Да и не мои они, если уж на то пошло.
   – А чьи же?
   Ей тут же вспомнился неподвижный жаркий полдень, погруженная в глубокую тишину Тара и простертый в холле мертвец в синем мундире.
   – Они достались мне… от человека, который уже умер. Так что теперь они мои. Берите их. Мне они не нужны. Я предпочла бы отдать их за деньги.
   – Ради всего святого, Скарлетт, – вскричал он с досадой, – вы можете думать о чем-нибудь, кроме денег?
   – Нет, – откровенно созналась она, устремив на него холодный и жестокий взгляд зеленых глаз. – Вы бы тоже думали только о деньгах, если бы вам довелось пройти через все то, что пережила я. Я поняла, что деньги важнее всего на свете, и, Бог мне свидетель, никогда в жизни я больше не буду обходиться без них.
   Она вспомнила палящее солнце, мягкую красную землю, служившую подушкой для ее раскалывающейся от боли головы, запах негритянской хижины за руинами Двенадцати Дубов, вспомнила припев, упорно выбиваемый ее сердцем: «Я больше никогда не буду голодать. Я больше никогда не буду голодать».
   – Когда-нибудь у меня будут свои деньги, куча денег, и я смогу есть все, что захочу. На моем столе никогда не будет ни мамалыги, ни сушеных бобов. У меня будет много разных нарядов, и все из чистого шелка…
   – Все?
   – Все, – отрезала она, даже не покраснев в ответ на его намек. – У меня будет столько денег, что янки никогда не смогут отобрать Тару. Я закажу для Тары новую крышу, построю новый амбар, в поле будут пахать сильные мулы, а хлопка будет столько, сколько вы никогда не видели. А Уэйд никогда не узнает, что значит испытывать нужду. Никогда! У него будет все. И вся моя семья больше никогда не будет голодать. Я этого добьюсь. Вам этого не понять, эгоистичная скотина. Вы представить себе не можете, каково это – когда «саквояжники» пытаются выжить вас из родного дома. Вам не приходилось мерзнуть, ходить в отрепьях и гнуть спину, чтобы не умереть с голоду!
   – Я провел восемь месяцев на войне в рядах конфедератов, – тихо напомнил он. – Вот уж где был настоящий голод.
   – На войне! Ха! Вам никогда не приходилось собирать хлопок и пропалывать кукурузу. Как вы… Не смейте смеяться надо мной!
   Ее голос поднялся до визга, и он взял ее за руки.
   – Я и не думал смеяться над вами. Я смеюсь над несоответствием между вашим внешним видом и тем, чем вы являетесь по сути. И еще мне припомнилось, как я увидел вас впервые на пикнике у Уилксов. На вас было зеленое платье и маленькие зеленые туфельки. Вы буквально утопали в поклонниках и были полны собой. Держу пари, тогда вы и знать не знали, сколько центов в одном долларе. Ваш ум был занят лишь тем, как заманить в ловушку Эш…
   Она выдернула руки.
   – Ретт, если мы все-таки хотим поладить, прекратите все разговоры об Эшли Уилксе. Мы никогда не сойдемся в мнениях о нем, потому что вам его просто не понять.
   – Ну вы-то, конечно, читаете его как открытую книгу, – бросил Ретт. – Нет, Скарлетт, если хотите, чтобы я ссудил вам денег, я сохраню за собой право обсуждать Эшли Уилкса, как и когда мне заблагорассудится. Я отказываюсь от процентов с кредита, но только не от этого права. Мне еще многое хотелось бы выяснить об этом молодом человеке.
   – Я не обязана обсуждать его с вами, – резко возразила Скарлетт.
   – Вот тут вы ошибаетесь. Денежки-то пока у меня, стало быть, могу делать, что захочу. Вот разбогатеете, тогда и вы сможете так же поступать с другими… Вполне очевидно, что он вам все еще небезразличен.
   – Ничего подобного.
   – О, вы так кидаетесь на его защиту, что тут все ясно как божий день. Вы…
   – Я не позволю вам насмехаться над моими друзьями.
   – Ладно, оставим это пока. А он по-прежнему любит вас или Рок-Айленд заставил его все забыть? А может быть, он наконец понял, какой драгоценный подарок преподнесла ему судьба в виде миссис Уилкс?
   При упоминании о Мелани Скарлетт стало трудно дышать, она чуть не крикнула на всю лавку, что Эшли остается с Мелани только из благородства. Она уже открыла было рот, но передумала.
   – Ясно, у него так и не хватило мозгов оценить достоинства миссис Уилкс. И даже строгий тюремный режим не остудил его пылкой страсти к вам?
   – Я не вижу смысла обсуждать этот вопрос.
   – А я вижу, – сказал Ретт, грозно понизив голос, и Скарлетт даже испугалась, сама не зная чего. – И я буду его обсуждать, более того, жду ваших ответов. Скажите, он все еще любит вас?
   – Ну и что, если да? – запальчиво вскричала разозленная Скарлетт. – Я не желаю говорить о нем с вами. Все равно вам не понять ни его, ни его любви. Вам только одна любовь известна – шашни с тварями вроде Красотки Уотлинг.
   – Вот оно что, – мягко протянул Ретт. – Значит, я способен только на плотские утехи?
   – Вы же знаете, что так оно и есть.
   – Теперь мне ясно, почему вы не желаете говорить со мной об Эшли. Мои грязные руки и губы не должны порочить чистоту его любви.
   – Да, что-то в этом роде.
   – Мне бы хотелось побольше узнать об этой чистой любви…
   – Не будьте таким гадким, Ретт Батлер. Если вы так низко пали, что могли подумать, будто между нами что-то…
   – Ну что вы, мне это и в голову не пришло. Вот почему мне так интересно. Что вам помешало? Почему между вами ничего не было?
   – Если вы полагаете, что Эшли мог…
   – Ах, значит, это Эшли, а не вам приходится сражаться за чистоту любви? Ей-богу, Скарлетт, нельзя же с такой легкостью выдавать свои секреты.
   Сбитая с толку и полная негодования, Скарлетт заглянула в его невозмутимое, ничего не выражающее лицо.
   – Все, на этом мы ставим точку, и мне не нужны ваши деньги. Вон отсюда!
   – Э, нет, вам нужны мои деньги. И если уж мы так далеко зашли, то почему бы не продолжить? Что может быть дурного в разговоре о целомудренной идиллии… тем более что ничего плохого не произошло. Значит, Эшли любит вас за ваш ум, вашу душу и благородный характер?
   При этих словах Скарлетт внутренне съежилась. Конечно, Эшли любит ее именно за все эти качества. Лишь эта мысль помогала ей жить, мысль о том, что Эшли, связанный узами чести, любит ее на расстоянии, любит за то прекрасное, что глубоко скрыто в ней, за то, что видел только он один. Увы, эти прекрасные качества утеряли всю свою привлекательность, когда Ретт заговорил о них вслух обманчиво спокойным тоном, за которым скрывался сарказм.
   – Ко мне возвращаются мои юношеские идеалы, когда я вижу, что в нашем порочном мире еще существует такая любовь! – продолжал он. – Значит, в его любви к вам нет ничего плотского? Эта любовь была бы прежней, не будь у вас такой белой кожи и хорошенького личика? И не будь у вас этих зеленых глаз, заставляющих каждого мужчину грезить о том, что будет, если он заключит вас в объятия? А ваша походка? Вы так плавно поводите бедрами, что можете соблазнить любого, кому еще не стукнуло девяносто! А эти губы, которые… нет, мне лучше обуздать свою похоть. Неужели Эшли ничего этого не замечает? Или он все видит, но его это решительно не трогает?
   Сама того не желая, Скарлетт мысленно вернулась в тот день в саду, когда Эшли обнимал ее дрожащими руками, вспомнила его горячие губы, прижимающиеся к ее губам… казалось, он никогда ее не отпустит. Стоило ей вспомнить, как ее щеки вспыхнули пунцовым румянцем, и это не ускользнуло от Ретта.
   – Итак, – его голос зазвенел, в нем зазвучали гневные нотки, – теперь я вижу, что он любит вас исключительно за ваш ум.
   Да как он смеет лезть ей в душу своими грязными лапами, превращая то единственное, что было в ее жизни прекрасного и священного, в нечто низкое и отвратительное? Холодно, безжалостно он разрушал последние границы ее самообладания, и то, что ему хотелось услышать, вот-вот готово было выплеснуться наружу.
   – Да, именно так! – закричала она, прогоняя воспоминания о поцелуе Эшли.
   – Милая моя, он даже не подозревает, что у вас есть ум. Если бы его привлекал ваш ум, ему не пришлось бы так отчаянно бороться с вами, чтобы сохранить эту любовь… гм… мягко говоря, во всей ее священной чистоте. Он мог бы не беспокоиться ни о чем: ведь мужчина, восхищающийся умом и душой женщины, остается благородным джентльменом и не предает тем самым собственную жену. Но смею предположить, верность чести Уилксов дается ему нелегко, когда он так страстно желает вашего тела.
   – Вы судите о других по себе, по своей низкой душонке!
   – О, я никогда не отрицал того, что желаю вас, если вы об этом. Но я, слава богу, не связан узами чести. Я беру все, что захочу, если только есть возможность, и мне не приходится бороться ни с ангелами, ни с демонами. Веселенький же ад вы устроили для Эшли! Я почти сочувствую ему.
   – Я… я устроила ему ад?
   – Да, да, вы! Потому что вы – вечный соблазн, а люди его склада предпочитают то, что в наших краях называется честью, самой что ни на есть страстной любви. Мне даже кажется, что теперь у бедняги не осталось ни любви, ни чести, чтобы приободрить себя!
   – У него есть любовь!.. То есть я хочу сказать, он любит меня!
   – Любит? Тогда ответьте мне на последний вопрос, и покончим с этим на сегодня. Забирайте свои деньги и бросьте их в канаву, если хотите, мне наплевать.
   Ретт встал и выбросил недокуренную сигару в плевательницу. Он двигался с той же свободной звериной грацией и сдержанной силой, которые Скарлетт подметила в нем еще в ночь падения Атланты, – зловещей и немного пугающей.
   – Если он действительно любит вас, тогда какого черта он позволил вам отправиться в Атланту на поиски денег? Позволить такое любимой женщине… Да я бы…
   – Он ничего не знал! Он понятия не имел, что я…
   – А вам не приходило в голову, что ему следовало догадаться? – В его голосе клокотало еле сдерживаемое бешенство. – Уж если он и вправду любит вас, как вы говорите, он должен был знать, на что вы способны в отчаянном положении. Он должен был убить вас, но не отпустить сюда… и не к кому-нибудь, а ко мне! Боже праведный!
   – Но ведь он ничего не знал!
   – Если он не способен догадаться без подсказки, значит, он вообще ничего не знает ни о вас, ни о вашем драгоценном уме.
   Скарлетт возмутила его несправедливость. Нельзя же требовать от Эшли умения читать мысли! Да если бы он и догадался о ее планах, он все равно не смог бы ее остановить! Или смог бы? Вдруг она поняла, что Эшли мог остановить ее. Стоило ему тогда в саду хоть намекнуть ей, что все еще может измениться, и она никогда не поехала бы к Ретту. Одно нежное слово или хотя бы ласка на прощание, когда она уже садилась в поезд, удержали бы ее. Но он только и делал, что говорил о чести. И все же… неужели Ретт прав? Неужели Эшли должен был догадаться, что у нее на уме? Она торопливо прогнала предательскую мысль. Он ведь даже не подозревал. Он даже представить себе не мог, что она способна на столь безнравственный поступок. Эшли слишком благороден, ему чужды подобные мысли. Просто Ретт пытается осквернить ее любовь. Он хочет разрушить то, что ей всего дороже. В один прекрасный день, мстительно подумала она, когда в лавке дело пойдет, и лесопилка будет приносить хороший доход, и у нее появятся деньги, она заставит Ретта Батлера заплатить за все горести и унижения, пережитые по его вине.
   Он высился над ней и с легкой усмешкой смотрел на нее сверху вниз. Обуревавшие его чувства развеялись.
   – Что вам за дело, в конце концов? – спросила Скарлетт. – Это касается только меня и Эшли, но уж точно не вас.
   Он пожал плечами:
   – Что мне за дело? Я испытываю глубокое и совершенно искреннее восхищение вашей стойкостью, Скарлетт, и не хочу видеть, как ваш боевой дух надломится под тяжестью непомерной ноши. Вам надо заботиться о Таре. Одного этого хватило бы, чтобы обеспечить работой по горло взрослого мужчину. К тому же у вас на руках больной отец. Он вам уже никогда и ничем не поможет. Вам придется содержать его до самой его смерти. Кроме того, есть ваши сестры и слуги. Теперь вы взяли на свое попечение еще и мужа да, пожалуй, и мисс Питтипэт. По-моему, ваша ноша достаточно тяжела и без Эшли Уилкса с его семьей.
   – Но он мне не обуза. Он помогает…
   – Господи боже! – нетерпеливо перебил ее Ретт. – Не морочьте мне голову, мне это уже надоело. От него нет никакой помощи. Он нахлебник и останется нахлебником до конца своих дней – не для вас, так еще для кого-нибудь. Честно говоря, меня уже тошнит от разговоров о нем… Сколько денег вам нужно?
   Ядовитые слова так и просились у нее с языка. После того как он нанес ей столько оскорблений, вытянул из нее себе на потеху все, чем она в жизни дорожила, он все еще думает, что она возьмет у него деньги!
   Но она заставила себя промолчать. Как чудесно было бы посмеяться над его предложением и выставить его из лавки вон! Но такая роскошь доступна лишь самым богатым, занимающим прочное положение людям, а ей при ее бедности придется терпеть подобные сцены. Зато, когда она разбогатеет – до чего же заманчивая и согревающая мысль! – она не потерпит ничего такого, что ей не понравится, она будет делать все, что пожелает, не откажет себе ни в одном капризе и не станет миндальничать с теми, кто придется ей не по вкусу.
   «Я их всех пошлю к чертям собачьим, – подумала Скарлетт, – и первым будет Ретт Батлер!»
   Эта приятная мысль вызвала радостные искры в ее зеленых глазах, и Скарлетт даже слегка улыбнулась. Ретт тоже улыбнулся.
   – Вы очаровательны, Скарлетт, – сказал он, – особенно когда замышляете какой-нибудь адский план. За одну только ямочку на вашей щечке я готов купить вам чертову дюжину мулов.
   Открылась входная дверь, и в лавку, ковыряя в зубах гусиным пером, вошел приказчик. Скарлетт поднялась со стула, накинула на плечи шаль и крепко завязала ленты шляпки под подбородком. Она приняла решение.
   – Вы сегодня не заняты? Можете съездить кое-куда со мной прямо сейчас?
   – Куда?
   – Я хочу, чтобы вы отвезли меня на лесопилку. Я обещала Фрэнку не ездить за город одна.
   – На лесопилку? В такой-то дождь?
   – Да, я хочу купить ее сейчас же, пока вы не передумали.
   Ретт так громко расхохотался, что приказчик за прилавком вздрогнул и оторопело уставился на него.
   – А вы часом не забыли, что вы замужем? Миссис Кеннеди не может на глазах у всех выезжать за город с негодяем Реттом Батлером, которого не принимают в лучших домах. Вы совсем не печетесь о своей репутации?
   – Да ну ее, эту репутацию! Я хочу получить лесопилку, пока вы не передумали, пока Фрэнк не узнал, что я ее покупаю. Не будьте же таким увальнем, Ретт. Что нам какой-то дождик? Поспешим.
   Лесопилка! Фрэнк мысленно рвал на себе волосы при каждом упоминании о лесопилке и проклинал тот день и час, когда рассказал о ней Скарлетт. Мало того, что она продала свои серьги – да не кому-нибудь, а капитану Батлеру! – и купила лесопилку, даже не посоветовавшись с ним, со своим мужем, так она еще и не передала ему право на управление этой самой лесопилкой. Это выглядело просто ужасно. Как будто она ему не доверяет или сомневается в его умении вести дела.
   Как и все знакомые ему мужчины, Фрэнк считал, что жена должна полагаться на мудрость своего мужа и полностью руководствоваться его суждениями, не имея собственного мнения ни по какому поводу. Он охотно позволил бы любой другой женщине поступать по-своему. Ведь женщины – такие глупенькие и забавные существа, почему бы не побаловать их, потакая их маленьким прихотям? Мягкий и добрый от природы, Фрэнк почти ни в чем не смог бы отказать жене. Он с радостью исполнял бы всякие причуды какой-нибудь очаровательной куколки и ласково пенял бы ей на глупость и мотовство. Но то, на что решилась Скарлетт, не умещалось ни в какие рамки.
   Взять, к примеру, эту лесопилку. Он едва устоял на ногах, когда в ответ на его вопрос она с милой улыбкой заявила, что собирается управлять ею сама. «Я сама займусь этим делом» – таковы были ее слова. Никогда Фрэнку не забыть эту ужасную минуту. Она сама займется делом! Да это просто немыслимо! Во всей Атланте никто из женщин не управлял делами самостоятельно. Более того, Фрэнк вообще слыхом не слыхал о том, чтобы женщины управляли делами. Если уж женщинам, к несчастью, и приходилось зарабатывать, чтобы прокормить семью, они делали это чисто по-женски. К примеру, миссис Мерриуэзер зарабатывала на выпечке, Фанни – на росписи посуды и на шитье, миссис Элсинг – на квартирантах, миссис Мид преподавала в школе, а миссис Боннелл давала уроки музыки. Да, они зарабатывали, но при этом сидели дома, как и положено женщинам. Но как может женщина покинуть надежные стены собственного дома и заниматься делами наравне с мужчинами, врываться в их жестокий мир и объявлять им конкуренцию, сталкиваться с их грубостью, становиться мишенью сплетен и оскорбительных нападок… Особенно когда ничто не принуждает ее к этому, когда у нее есть муж, способный обеспечить ее сполна!
   Поначалу Фрэнк надеялся, что она просто хочет подразнить его и все это лишь шутка сомнительного свойства, но очень скоро понял, что Скарлетт настроена работать всерьез. Она действительно управляла лесопилкой. По утрам она вставала раньше его, отправлялась на Персиковую дорогу и частенько возвращалась уже после того, как он, закрыв лавку, ждал ее к ужину у тети Питти. Она ездила далеко за город в сопровождении одного лишь осуждающего ее поведение дядюшки Питера и под его охраной, а леса так и кишели вольными неграми и белой швалью. Фрэнк никак не мог ездить с ней – кто-то должен был заниматься лавкой, а в ответ на его протесты она лишь заявила: «За этим прохвостом Джонсоном нужен глаз да глаз, иначе он будет воровать мои доски и продавать их, а деньги положит к себе в карман. Как только найду достойного человека, который сможет занять мое место на лесопилке, мне не придется так часто туда ездить. Я останусь в городе и буду торговать прямо здесь».
   Торговать лесом в городе! Хуже некуда. Время от времени она действительно оставалась в городе и торговала лесом. В такие дни Фрэнку хотелось забиться в темную кладовую своей лавки и не показываться никому на глаза. Его жена торгует лесом!
   По городу уже поползли слухи. Люди отзывались о ней ужасно. Вероятно, о нем тоже: как он позволяет ей вести себя столь неподобающим для женщины образом? Он не знал, куда глаза девать, когда, стоя у прилавка, был вынужден выслушивать слова покупателей: «Я только что видел миссис Кеннеди тут неподалеку…» Никто не упускал случая досадить ему рассказами о ее «подвигах». Дюжину раз кряду ему пришлось выслушать отчет о том, что произошло возле строящегося отеля. Скарлетт подъехала, как раз когда Томми Уэллберн закупал лес у другого торговца, вышла из экипажа, смешавшись с толпой грубых ирландских каменщиков, которые закладывали фундамент, и напрямую заявила Томми, что его обманывают. Она сказала, что ее лес лучше и дешевле, в подтверждение своих слов быстро произвела в уме длинный подсчет и выложила ему подробную смету. Мало того, что леди толкалась среди грязных рабочих, гораздо хуже было то, что она публично продемонстрировала свои математические способности. Томми принял ее смету и сделал заказ, но Скарлетт и этого оказалось мало: вместо того чтобы скромно, тихо и быстро удалиться, задержалась на стройплощадке и вступила в разговор с Джонни Гэллегером, бригадиром ирландских рабочих, злобным коротышкой с дурной репутацией. Весь город еще не одну неделю гудел слухами. В довершение всего она действительно имела доходы с лесопилки! Любой мужчина лишился бы душевного покоя, увидев, что его жена преуспевает в столь неженском деле. Все заработанные деньги Скарлетт отправляла в Тару и писала бесконечные письма Уиллу Бентину с указаниями, как следует ими распорядиться, не оставляя мужу даже части прибыли для использования в лавке. Кроме того, она огорошила Фрэнка сообщением о том, что если когда-нибудь покончит с ремонтом Тары, то начнет давать деньги под залог.
   – О боже, боже, боже!!! – содрогался Фрэнк, вспоминая об этом. Женщина даже знать не должна, что такое залог.
   В голове у Скарлетт роились грандиозные планы, и каждый следующий казался Фрэнку хуже предыдущего. Она даже заговорила о постройке салуна на том месте, где раньше располагался ее склад, сожженный армией Шермана. Фрэнк яростно возражал против этой затеи, хотя и не был трезвенником. Владение салуном – дело скверное, да к тому же еще и сомнительное: все равно что сдать свое жилище под публичный дом. Он никак не мог внятно объяснить, почему владеть салуном стыдно, а на все его неуклюжие доводы она отвечала лишь: «Вздор! Чепуха!»
   – Владельцы салунов – отличные арендаторы. Дядюшка Генри так говорит, – отвечала она ему. – Они всегда исправно вносят арендную плату, к тому же, поймите, Фрэнк, я могла бы построить для салуна недорогое здание из низкосортного леса, который не могу продать, и получать с него хороший доход, а потом на полученные деньги, на доход с лесопилки и на те, что я буду получать, давая под залог, можно будет купить еще несколько лесопилок.
   – Сахарок, зачем вам новые лесопилки? – в ужасе вскричал Фрэнк. – Вам и эту-то лучше продать. Она отнимает у вас все силы: вы же знаете, как трудно заставить работать вольных негров!
   – От вольных негров, несомненно, нет никакого толку, – согласилась Скарлетт, пропустив мимо ушей его намек на продажу лесопилки. – По словам мистера Джонсона, каждое утро, приходя на работу, он не знает, удастся ли ему набрать полную бригаду или нет. На чернокожих теперь просто невозможно положиться. День-другой поработают, потом бездельничают, пока деньги не кончатся, а бывает, что и все за одну ночь разом сбегут. Смотрю я на эту их свободу и вижу, что это настоящее преступление. Свобода просто погубила негров. Большинство из них вообще не хотят работать, а те, кого удается нанять на лесопилку, настолько ленивы и непоседливы, что от них никакого толку нет. А попробуй их ругнуть – я уж не говорю, всыпать им немного для их же блага, – Бюро содействия свободным гражданам тут как тут.
   – Сахарок, вы ведь не разрешаете мистеру Джонсону бить этих…
   – Нет, конечно, – нетерпеливо перебила его Скарлетт. – Я ведь только что сказала, что за это янки могут упечь меня в тюрьму.
   – Готов поклясться, ваш отец ни разу в жизни не ударил ни одного негра, – сказал Фрэнк.
   – Только однажды. Мальчишку-конюха, который не вычистил лошадь после целого дня охоты. Но, Фрэнк, времена были иные. Вольные негры – это совсем другое дело, хорошая порка пошла бы им только на пользу.
   Фрэнка поражали не только взгляды и планы супруги, но и те перемены, что произошли с ней со дня свадьбы. Женился он на милом, нежном, женственном существе. В краткий период своего жениховства он полагал, что нет в мире более привлекательной, скромной, несведущей и беспомощной леди. Теперь же все ее поведение было чисто мужским. Несмотря на все эти ямочки на розовых щеках и очаровательные улыбки, она вела себя как мужчина. Говорила отрывисто и убедительно, решения принимала на лету, без девичьих колебаний. Прекрасно знала, чего хочет, и, как мужчина, шла к цели самым коротким путем, хотя любая другая женщина на ее месте непременно попыталась бы действовать скрытно и в обход.
   Фрэнку и раньше доводилось видеть властных женщин. В Атланте, как и в других южных городах, было множество вдов, которым окружающие старались не перечить. Никто не умел так навязывать другим свою волю, как могучая миссис Мерриуэзер, трудно было найти женщину более деспотичную, чем хрупкая миссис Элсинг, или более искусную в достижении своих целей, чем седовласая и сладкоголосая миссис Уайтинг. Но к каким бы уловкам ни прибегали эти дамы, чтобы поставить на своем, все равно речь шла о чисто женских уловках. Они почтительно прислушивались к мужскому мнению, хотя и не всегда руководствовались им. Они милостиво делали вид, что признают главенство мужчины, – большего от них и не требовалось. А вот Скарлетт следовала только своим собственным представлениям и вела дело как настоящий мужчина, поэтому весь город перемывал ей кости.
   «И наверняка, – сокрушался Фрэнк, – обо мне тоже судачат, потому что я позволяю ей слишком много».
   А тут еще и этот Батлер. Его частые визиты в дом тети Питти стали для Фрэнка источником бесконечного унижения. Никогда Батлер не нравился Фрэнку, даже когда у них были совместные дела еще до войны. Фрэнк проклинал тот день, когда привез Батлера в Двенадцать Дубов и представил его друзьям. Он презирал Батлера за бессовестную расчетливость в спекуляциях во время войны и за то, что тот не сражался в армии. О восьми месяцах, проведенных Реттом в рядах Конфедерации, знала только Скарлетт: Ретт с притворным ужасом упросил ее никому не рассказывать о своем «позоре». Больше всего Фрэнк презирал Батлера за присвоение золота Конфедерации, в то время как честные люди, например, адмирал Баллок и другие, оказавшиеся в подобной ситуации, вернули свои тысячи в федеральную казну. Увы, Фрэнку пришлось мириться с тем, что Ретт был частым гостем в доме.
   Он являлся якобы повидать мисс Питти, а она по наивности верила этому и кокетничала с ним напропалую. А Фрэнка преследовало неприятное чувство, что Батлер ездит в дом отнюдь не ради мисс Питтипэт. Маленький Уэйд, стеснительный, сторонящийся взрослых мальчик, очень привязался к нему и даже называл его «дядей Реттом», хотя это коробило Фрэнка. К тому же Фрэнк никак не мог отделаться от воспоминаний о том, что во время войны Ретт ухаживал за Скарлетт и тогда об этом много говорили. Он опасался новой волны слухов, еще хуже прежних. Правда, никто из его друзей и знакомых не осмеливался высказаться на эту тему, хотя все дружно осуждали Скарлетт за успешное управление лесопилкой. Фрэнк не мог не заметить, что его и Скарлетт все реже и реже приглашают на званые обеды и приемы, да и к ним в дом все меньше заглядывают гости. Но огорчался по этому поводу только он один. Большинство соседей не вызывали у Скарлетт ни малейшей симпатии, к тому же она была слишком занята на лесопилке, чтобы поддерживать отношения с теми немногими, кто не был ей неприятен, поэтому отсутствие светской жизни ее совсем не тяготило.
   Фрэнка всегда заботило, что скажут соседи, его глубоко ранило и шокировало поведение жены, пренебрегавшей приличиями. Он видел, что все осуждают поведение Скарлетт, а заодно и его за то, что он позволяет ей «позорить свой пол». Она совершала множество поступков, которые муж должен был бы ей запретить, но стоило ему заикнуться об этом, возразить или хотя бы сделать замечание, как на его бедную голову тут же обрушивалась буря.
   «О боже, боже! – беспомощно мысленно стонал он. – Еще никогда не видел, чтобы женщина приходила в бешенство так быстро и так надолго!»
   Даже в те дни, когда все шло, казалось бы, замечательно, приходилось только удивляться, с какой необыкновенной быстротой любящая и нежная жена, хлопочущая по дому и беспечно напевающая что-то себе под нос, превращалась в фурию, стоило ему сказать: «На вашем месте, Сахарок, я бы…»
   Ее черные брови стремительно сдвигались под острым углом у переносья, и у Фрэнка душа уходила в пятки. Она была наделена поистине варварским темпераментом, а в такие моменты в ней просыпалось бешенство дикой кошки: казалось, она не замечала, что говорит и как больно ранят ее слова. Когда разражался очередной скандал, весь дом погружался во мрак и уныние. Фрэнк уходил в лавку пораньше и оставался там допоздна. Тетя Питти забивалась в свою спальню, как загнанный кролик в нору. Уэйд с дядюшкой Питером прятались в каретном сарае, а повариха не высовывала носа из кухни и даже воздерживалась от пения псалмов. Одна лишь Мамушка невозмутимо выносила бешеные взрывы темперамента Скарлетт, но ведь Мамушка прожила долгие годы рядом с Джералдом О’Хара и ко многому успела привыкнуть.
   На самом деле Скарлетт совершенно не хотелось скандалить. Она искренне стремилась быть хорошей женой Фрэнку, она питала к нему теплые чувства и была ему благодарна за спасение Тары. Но он так часто и порой столь неожиданно испытывал ее терпение, что ей никак не удавалось держать себя в руках.
   Она не могла уважать мужчину, позволявшего ей помыкать собой, а его смущение и нерешительность в любой неприятной ситуации, в столкновении с ней или с другими, раздражали ее до чертиков. Она могла бы закрыть глаза на эти вещи и быть счастливой, поскольку ее денежные затруднения по большей части успешно разрешились, но ее недовольство росло с каждой новой мелочью, доказывающей, что Фрэнк – мало того, что сам никудышный управляющий, – и ей не желал успеха в делах.
   Как и ожидала Скарлетт, Фрэнк долго отнекивался, не желая собирать деньги с неплательщиков, а когда она его все-таки вынудила, принялся за дело через пень-колоду, извиняясь на каждом шагу. Ей не требовалось других доказательств, чтобы убедиться, что семья Кеннеди никогда не выбьется из нужды, если только она в одиночку не заработает, сколько считает нужным. Теперь она знала, что Фрэнк до конца своих дней готов довольствоваться тем, что ему дает его грязная лавчонка. Похоже, он не сознавал, сколь ненадежно их положение и как важно зарабатывать побольше денег, ибо только деньги в эти опасные и трудные времена могли служить защитой от всех невзгод и напастей.
   Может быть, до войны, когда это не составляло труда, Фрэнк и преуспевал в делах, но по нынешним временам, считала Скарлетт, его поведение было ужасающе старомодным: он упрямо держался за прошлое, хотя давно пора было понять, что от прошлого уже и следа не осталось. Ее муж был начисто лишен предприимчивости, столь необходимой в изменившейся, более суровой обстановке. Что ж, самой Скарлетт предприимчивости было не занимать, и она намеревалась использовать ее сполна, нравится это Фрэнку или нет. Им нужны деньги, и она добывает деньги, хоть они и нелегко ей достаются. А Фрэнк, считала Скарлетт, мог бы хоть не вмешиваться в ее планы, уже приносившие плоды, о большем она бы уж и не мечтала.
   При ее неопытности управлять лесопилкой было непросто, тем более что конкуренция с каждым днем становилась все более жесткой по сравнению с тем, что было вначале, и Скарлетт возвращалась домой поздно вечером, усталая, сердитая и озабоченная. А когда Фрэнк, сконфуженно покашляв, говорил ей: «Сахарок, я бы этого не делал» или: «Будь я на вашем месте, Сахарок, я поступил бы по-другому», она, как могла, сдерживала гнев, но у нее далеко не всегда хватало на это терпения. Если он сам по своей бесхарактерности не способен оторваться от стула и заработать денег, зачем же придираться к ней? К тому же он пилил ее по таким пустякам! Что за важность в теперешние-то времена, если она ведет себя не по-женски? Тем более что именно ее «позорящая ее как женщину» лесопилка приносит столь необходимые ей, ее семье, Таре и даже самому Фрэнку деньги.
   Фрэнку хотелось тишины и покоя. Война, в которой он честно сражался, подорвала его здоровье, лишила состояния и превратила в старика. Он ни о чем не жалел и после четырех лет войны желал в мирной жизни лишь спокойствия и добра, хотел видеть вокруг себя любимые лица и ощущать одобрение друзей. Он очень скоро понял, что мир в доме имеет свою цену и цена эта – позволять Скарлетт делать все, что ей взбредет в голову. Устав бороться, Фрэнк принял мир на ее условиях. Иногда он думал, что дело того стоит: лишь бы видеть ее улыбающейся, когда холодными вечерами она открывала ему дверь и целовала в ухо, в нос, куда попало, когда она, укутанная в одеяла, засыпала, положив голову ему на плечо. Домашняя жизнь была просто раем, если все было так, как хотела Скарлетт. Но этот мир был лишь пустой видимостью, и Фрэнк заплатил за него непомерно высокую цену: пожертвовал всем, что считал правильным в семейной жизни.
   «Женщина должна больше внимания уделять дому и семье, а не болтаться где ни попадя, как мужчина, – думал он. – Вот если бы у нее был ребенок…»
   При мысли о ребенке Фрэнк улыбнулся. Он часто думал о ребенке. Скарлетт весьма откровенно заявляла, что не хочет детей, но ведь дети часто появляются на свет без приглашения. Фрэнк знал, что многие женщины говорят о своем нежелании иметь детей, но это всего лишь порождение глупости и страха. Будь у Скарлетт малыш, она любовно заботилась бы о нем и согласилась бы оставаться дома и заниматься хозяйством, как все другие женщины. Тогда ей пришлось бы продать лесопилку, и всем его мучениям пришел бы конец. Всем женщинам для полного счастья нужен ребенок, а Фрэнк видел, что Скарлетт несчастлива. Не будучи знатоком женщин, он тем не менее не был слеп и замечал, что временами она очень и очень несчастна.
   Иногда, проснувшись ночью, он слышал, как она тихонько плачет в подушку. Проснувшись от ее рыданий в первый раз, он тревожно спросил: «Что такое, Сахарок, что случилось?» – но в ответ получил лишь отчаянный крик: «Оставьте меня в покое!»
   Да, ребенок сделает ее счастливой и отвлечет от всяких дел, которыми ей не пристало заниматься. Иногда Фрэнк тяжело вздыхал и думал, что поймал ослепительно прекрасную тропическую птицу, хотя мог бы удовольствоваться простым воробушком. Это было бы даже гораздо лучше.

Глава 37

   Стояла бурная, дождливая апрельская ночь, когда из Джонсборо на взмыленной, полумертвой от усталости лошади прискакал Тони Фонтейн и постучался в их дверь, разбудив перепуганных насмерть Скарлетт и Фрэнка. Вот тут, во второй раз за последние четыре месяца, она особенно остро прочувствовала, что такое Реконструкция и что она с собой несет. Ей вспомнились слова Уилла: «Наши беды только начинаются» – и суровая фраза Эшли, сказанная в саду Тары: «Та жизнь, что нам предстоит… хуже войны… хуже тюрьмы… хуже смерти».
   Впервые она столкнулась с Реконструкцией лицом к лицу, когда узнала, что Джонас Уилкерсон с помощью своих дружков янки может изгнать ее из Тары. Но внезапное появление Тони оказалось еще страшнее. Он ворвался в их дом ночью, в ливень, и уже через несколько минут вновь скрылся во мраке ночи, но за эти несколько минут успел приподнять занавес над новым ужасающим кошмаром, которому, с безнадежной тоской подумала Скарлетт, не предвиделось конца.
   Той ненастной ночью, когда дверной молоток начал выбивать неистовую дробь по входной двери, Скарлетт вышла на лестничную площадку. Кутаясь в капот и всматриваясь в холл, она успела разглядеть угрюмое смуглое лицо Тони, прежде чем он, наклонившись вперед, задул свечу в руках Фрэнка. Она поспешила вниз в темноте, схватила его холодную мокрую руку и услыхала его задыхающийся шепот:
   – Они гонятся за мной… скачу в Техас… моя лошадь едва жива… я умираю с голоду. Эшли сказал, вы… не зажигайте свечи! Пусть негры спят. Не будите никого… Не дай бог, попадете из-за меня в беду.
   Он позволил зажечь свет, только когда кухонные ставни были закрыты, а жалюзи опущены до самых подоконников. Пока Скарлетт суетилась, выставляя еду на стол, Тони торопливо и отрывисто поведал Фрэнку свою историю.
   Он был без пальто и промок до нитки. Шляпы на нем тоже не было, черные волосы облепили череп. Но когда он отпил предложенного Скарлетт виски, в его маленьких глазках засветился свойственный братьям Фонтейнам азарт, казавшийся особенно жутким в эту страшную ночь. Тетушка Питти мирно похрапывала в спальне наверху, за что Скарлетт непрерывно благодарила Бога. Появление Тони напугало бы ее до обморока.
   – Одним убл… прихлебателем стало меньше, – сказал Тони, подставляя стакан для новой порции виски. – Я мчался во весь опор, и не сносить мне головы, если не уберусь отсюда поскорее, но дело того стоило. Господи, ну конечно же, стоило! Попробую добраться до Техаса и залечь на дно. Эшли был со мной в Джонсборо и послал меня к вам. Фрэнк, мне нужна другая лошадь и деньги. Свою я почти до смерти загнал, мчался сюда всю дорогу без остановки, да еще по глупости выскочил из дома, как летучая мышь из преисподней, – без шляпы, без пальто и без гроша в кармане. Правда, в доме все равно денег нет.
   Он засмеялся и жадно впился зубами в холодную кукурузную лепешку, закусывая холодной тушеной репой, на которой толстыми белыми хлопьями застыло сало.
   – Можете взять мою лошадь, – спокойно сказал Фрэнк. – При себе у меня всего десять долларов, но если вы подождете до утра…
   – Я не могу ждать, черт возьми! – решительно, но добродушно отказался Тони. – Они уже где-то близко. Мне не удалось намного оторваться от них. Если бы Эшли не вытащил меня оттуда и не посадил на лошадь, я бы так и остался там, как дурак, а сейчас уже качался бы в петле. Все-таки Эшли молодчина.
   Значит, Эшли тоже замешан в этой кошмарной истории. Скарлетт похолодела и испуганно схватилась рукой за горло. А вдруг янки арестовали Эшли? Почему Фрэнк молчит, почему не спросит, в чем дело? Почему он так спокоен, будто ничего особенного не случилось? Она с трудом разжала сведенные судорогой губы.
   – Что… – начала она. – Кто…
   – Бывший управляющий вашего отца, этот чертов Джонас Уилкерсон.
   – Вы его… он мертв?
   – Господи, Скарлетт О’Хара! – раздраженно вскричал Тони. – Уж если я решил выпустить кому-то кишки, неужто вы думаете, что я удовлетворюсь легкой царапиной? Нет уж, разрази меня гром, я настрогал из него ремешков.
   – Хорошо, – небрежно заметил Фрэнк, – мне он никогда не нравился.
   Скарлетт посмотрела на него. Куда подевался запуганный, нервно почесывающий бородку Фрэнк, которым она с такой легкостью вертела как хотела? Сейчас в нем чувствовались твердость и холодность, в критической ситуации он действовал решительно и без лишних слов. Он был мужчиной, как и Тони, а вся эта ужасная история касалась только мужчин, и женщине здесь не было места.
   – Но Эшли… Он не…
   – Нет. Он хотел сам убить Уилкерсона, но я сказал, что это мое право, ведь Салли моя родственница, и он все понял. Но он поехал в Джонсборо вместе со мной, на случай если Уилкерсон сумеет меня одолеть. Но я не думаю, что у старины Эшли будут осложнения из-за меня. Надеюсь, что нет. А у вас нет варенья к кукурузным лепешкам? И не могли бы вы завернуть немного еды мне в дорогу?
   – Если вы сию же минуту не расскажете мне все как есть, я закричу.
   – Дайте мне уехать, а уж потом кричите сколько угодно. Я все расскажу, пока Фрэнк седлает лошадь. Этот гад Уилкерсон слишком долго мутил воду по всей округе. Вы, конечно, еще не забыли, какой подарок он вам преподнес с налогами, но за ним числятся выходки и похлеще. А главное, он наводил смуту среди негров. Боже, мог ли я представить, что когда-нибудь всем сердцем возненавижу негров! Эти болваны, будь они прокляты, верят всему, что говорят им белые негодяи, и позабыли все хорошее, что мы для них сделали. Теперь янки заговорили о праве голоса для черных, а нам они голосовать не дают. Во всем графстве едва ли найдется дюжина демократов, имеющих право голоса: у всех, кто сражался в армии конфедератов, этого права нет. Если негры смогут голосовать, нам конец. Это же наш штат, черт побери! Он принадлежит нам, а не проклятым янки! Господи, Скарлетт, это недопустимо! Мы этого не потерпим, даже если опять придется воевать. Скоро негры станут судьями и законодателями! Эти черные обезьяны прямо из джунглей…
   – Прошу вас, скорее скажите мне, что вы сделали?
   – Можно мне еще кусочек лепешки, пока вы ее не завернули? Что ж, все сошлись на том, что в провозглашении равных прав для негров Уилкерсон зашел слишком далеко. Да-да, он часами вдалбливал все это им в головы. Ему хватило наглости… – тут Тони запнулся, – заявить, что у них есть право на… на… м-м-м… белых женщин.
   – О боже, нет, Тони!
   – Да-да, клянусь Богом! Вам дурно? Что ж, ничего удивительного. Но, тысяча чертей, Скарлетт, это для вас не должно быть новостью. По всей Атланте неграм вбивают в голову то же самое.
   – Я… я ничего не знала.
   – Наверняка Фрэнк решил скрыть это от вас. Ну, как бы то ни было, мы уже решили нанести мистеру Уилкерсону частный ночной визит, но тут… Вы ведь помните Юстаса, эту черную скотину? Он раньше работал у нас управляющим.
   – Да.
   – Сегодня он появился в дверях кухни, Салли как раз ужин готовила… Я даже не знаю, что он ей сказал, теперь-то уж, наверное, и не узнаю. Но он что-то такое сказал, что она закричала, я тут же влетел в кухню и вижу, стоит эта черная образина… этот пьяный сукин сын… прошу прощения, Скарлетт, сорвалось.
   – Продолжайте же.
   – Я пристрелил его. Тут прибежала матушка и принялась приводить Салли в чувство, а я вскочил на лошадь и помчался в Джонсборо искать Уилкерсона. Он всему виной. Чертов негр сам бы никогда в жизни до такого не додумался. Проезжая мимо Тары, я встретил Эшли, и он, конечно, поехал со мной. Он хотел все сделать сам, поквитаться с Уилкерсоном за Тару, но я сказал – нет, это мое дело, ведь Салли – жена моего погибшего брата. Мы всю дорогу с ним проспорили, а когда приехали в город, представляете, Скарлетт, я спохватился, что у меня даже пистолета с собой нет. Я оставил его в конюшне. Я был в такой ярости, что совсем забыл…
   Он умолк и впился зубами в жесткую лепешку. Скарлетт поежилась. Буйный нрав Фонтейнов был известен всему графству задолго до того, как Тони вписал эту последнюю главу в историю их бесчинств.
   – Пришлось с ножом идти. Я нашел его в баре, выволок на улицу, пока Эшли сдерживал толпу. Я ему все сказал перед тем, как выпотрошить. Все закончилось так быстро, что я и опомниться не успел, – задумчиво добавил Тони. – Помню только, как Эшли дал мне лошадь и велел скакать к вам. Все-таки Эшли хороший парень. Головы не теряет.
   Вошел Фрэнк и отдал Тони перекинутое через руку пальто. Это было его единственное теплое пальто, но Скарлетт промолчала. Казалось, она совершенно далека от этих мужских дел.
   – Но Тони, как же ваши домашние обойдутся без вас? Если вы вернетесь и все объясните, я уверена…
   – Фрэнк, вы женились на пустоголовой девице, – горько усмехнулся Тони, надевая пальто. – Она думает, янки будут медали раздавать за то, что мужчины защищают своих женщин от негров. Трибунал да веревка, вот что мне будет. Поцелуйте же меня, Скарлетт. Фрэнк не будет возражать, тем более что нам вряд ли еще раз придется свидеться. Техас уж больно далеко. Писать слишком рискованно, так что передайте домашним, что до вас я добрался благополучно.
   Скарлетт позволила себя поцеловать, после чего мужчины вышли на улицу и прямо под проливным дождем еще о чем-то поговорили на заднем крыльце. Потом по залитому дождем двору зашлепали копыта, и Тони исчез. Приоткрыв дверь, Скарлетт увидела, как Фрэнк заводит в каретный сарай усталую, спотыкающуюся лошадь. Она закрыла дверь и села, колени ее дрожали.
   Вот теперь она знала, что такое Реконструкция, знала так же точно, как если бы дом был окружен дикарями в набедренных повязках. Ей вспомнилось множество мелочей, на которые она раньше не обращала внимания: мужские беседы, смолкавшие на полуслове, стоило ей подойти близко; маленькие происшествия, казавшиеся ей незначительными; тщетные предупреждения Фрэнка о том, что опасно выезжать за город в сопровождении престарелого дядюшки Питера. Теперь все эти кусочки складывались в страшную картину.
   Всем заправляли негры, янки со штыками стояли у них за спиной. Ее могут убить, изнасиловать, и, скорее всего, преступники останутся безнаказанными. А любого, кто захочет за нее отомстить, янки повесят без суда и следствия. Офицеры-янки, ничего не смыслящие в юриспруденции и глубоко равнодушные к обстоятельствам дела, разыграют фальшивый судебный процесс и с радостью повесят южанина.
   «Что же нам делать? – думала она, ломая руки в бессильном гневе. – Что мы можем поделать против негодяев, готовых повесить такого славного парня, как Тони Фонтейн, за то, что он всего-навсего прикончил пьяного негра или мерзавца-прихлебателя, чтобы защитить своих женщин?»
   «Это недопустимо! Мы этого не потерпим!» – кричал Тони, и он прав. Этого нельзя было допустить. Но как этому противостоять? Оставалось только молча сносить все, ведь они же ничего не могут поделать! Ее охватил озноб. В первый раз в жизни она увидела события и людей отдельно от себя самой, ясно увидела, что Скарлетт О’Хара, беспомощная и перепуганная, – отнюдь не пуп земли. Весь Юг полон таких же перепуганных и беспомощных женщин, как она сама. А тысячи мужчин, сложивших оружие в Аппоматоксе, снова взялись за оружие и в любой момент готовы рисковать головой, чтобы защитить своих женщин.
   В лице Тони было нечто такое, что отразилось и на лице Фрэнка; в последнее время она замечала такое же выражение на лицах других мужчин Атланты, но не пыталась понять, что оно означает. Это была не безысходная усталость, которую она видела на лицах мужчин, возвращавшихся с войны. Те мужчины были равнодушны ко всему и хотели только одного: поскорее вернуться домой. Теперь на их лицах лежала печать заботы и беспокойства, онемевшие души ожили вновь, былой дух возродился с прежней силой. Прежнее равнодушие сменилось холодной и беспощадной ожесточенностью. Каждый из них, подобно Тони, думал: «Мы этого не потерпим!»
   До войны она видела мужчин-южан галантными и вежливыми, но вспыльчивыми как порох; в дни последних безнадежных сражений они стали отчаянными и ожесточенными, готовыми на смерть бойцами. Но в лицах двух мужчин, глядевших друг на друга в ту страшную ночь над пламенем свечи, она заметила нечто иное, обнадеживающее и в то же время пугающее, – не нуждающуюся в словах ярость, ни перед чем не останавливающуюся решимость.
   Впервые она почувствовала родство с окружающими людьми, увидела, что у них общие страхи, общая горечь и общие цели. Нет, мы этого не потерпим! Юг слишком прекрасен, чтобы сдать его без боя, слишком дорог, чтобы позволить янки, которые спят и видят, как бы сровнять южан с землей, растоптать его, и слишком близок сердцу, чтобы отдать его невежественным неграм, опьяненным виски и свалившейся на них свободой.
   Внезапное появление и спешный отъезд Тони напомнили Скарлетт старую историю о том, как когда-то ночью, в спешке, ее отец покидал Ирландию, совершив убийство, которое ни он, ни его семья убийством не считали. В ней текла горячая, неистовая кровь Джералда. Ей вспомнилось, какая бешеная радость обуяла ее, когда она пристрелила мародера-янки. Горячая кровь текла в жилах у них всех, и текла она опасно близко к поверхности, прямо под самой оболочкой учтивой любезности. Все они, каждый знакомый ей мужчина, даже мечтательный Эшли и суетливый старик Фрэнк, были такими в душе: неистовыми, в случае необходимости способными на кровопролитие. Даже Ретт, бессовестный негодяй, убил негра, «оскорбившего белую женщину».
   Она вскочила навстречу промокшему под дождем и кашляющему Фрэнку.
   – О, Фрэнк, сколько же это будет продолжаться?
   – Пока янки будут ненавидеть нас, Сахарок.
   – Разве с этим нельзя что-нибудь сделать?
   Фрэнк устало погладил намокшую бороду.
   – Мы уже делаем.
   – Что же?
   – Поговорим об этом, когда что-то уже будет сделано. А на это могут уйти годы. Возможно… возможно, Юг останется таким навсегда.
   – Нет!
   – Моя дорогая, отправляйтесь в постель. Вы, должно быть, совсем замерзли. Вы вся дрожите.
   – Когда же все это кончится?
   – Когда мы снова получим право голосовать, Сахарок. Когда каждый из тех, кто сражался за Юг, сможет опустить в ящик бюллетень за южанина и демократа.
   – Бюллетень? – в полном отчаянии вскричала Скарлетт. – Какой, к черту, бюллетень, когда негры совсем из ума выжили, когда янки настроили их против нас?
   Фрэнк продолжал что-то объяснять в своей терпеливой манере, но сама мысль о том, что какой-то бюллетень сможет решить проблему, была выше понимания Скарлетт. Она радовалась, что Джонас Уилкерсон больше никогда не сможет угрожать Таре, она думала о Тони.
   – Бедные, бедные Фонтейны! – воскликнула Скарлетт. – Остался лишь Алекс, а в Мимозе так много дел. Отчего же Тони не хватило ума сделать это… сделать это ночью, потихоньку от всех, чтобы никто не узнал? Было бы куда лучше, если бы весной он помогал обрабатывать землю, вместо того чтобы прятаться в Техасе.
   Фрэнк обнял ее. Обычно он бывал робок с ней, словно опасался быть отвергнутым, но нынешней ночью его взгляд витал где-то далеко, а рука уверенно обвилась вокруг ее талии.
   – Есть кое-что поважнее обработки земли, Сахарок. Например, нужно вселить страх божий в черномазых и преподать урок прихлебателям. Раз у нас еще есть такие парни, как Тони, полагаю, мы можем быть спокойны за судьбу Юга: она в надежных руках. Пойдемте спать.
   – Но, Фрэнк…
   – Если мы сейчас сплотимся и больше ни на дюйм не уступим янки, в один прекрасный день победа останется за нами. Не забивайте этим вашу хорошенькую головку, Сахарок. Пусть этим занимаются мужчины. Может, нам и не суждено дожить до этого дня, но он обязательно настанет. Янки надоест нам докучать, как только они увидят, что их уловки на нас не действуют. И вот тогда у нас вновь начнется достойная жизнь, мы сможем спокойно жить и растить детей.
   Тут Скарлетт подумала об Уэйде и о тайне, с которой жила вот уже несколько дней. Нет, она не хотела, чтобы ее дети росли в обстановке ненависти и неуверенности в завтрашнем дне, озлобленности и готового вот-вот прорваться насилия. Ее дети не должны знать бедности и лишений, не должны жить в постоянной опасности. Ей хотелось жить в защищенном и упорядоченном мире, позволяющем с уверенностью смотреть в будущее, в мире, где ее детям будут обеспечены тепло, ласка, хорошая одежда и сытная еда.
   Фрэнк думает, что все это придет с правом участия в выборах. Выборы? Что они могут дать? Порядочные люди на Юге уже никогда не смогут вернуть себе право голоса. Нет, деньги и только деньги могут стать единственной защитой от всех бед в этом мире. Скарлетт лихорадочно подумала, что им придется заработать много денег, очень много денег, чтобы не пустить беду в дом.
   И она неожиданно призналась мужу, что ждет ребенка.
   В течение нескольких недель после побега Тони дом тети Питти подвергался бесчисленным обыскам со стороны солдат-янки. Они врывались в любое время и без предупреждения, шарили по комнатам, задавали вопросы, рылись в шкафах, протыкали корзины с одеждой, заглядывали под кровати. Военные власти прознали, что Тони был направлен в дом мисс Питти, и решили, что он все еще прячется в нем либо где-то рядом.
   Вследствие этого тетя Питти хронически пребывала, как говорил дядюшка Питер, в «припадочном состоянии», не зная, когда в следующий раз в ее комнату опять вломятся офицеры со взводом солдат. Ни Фрэнк, ни Скарлетт не обмолвились ей ни словом о визите Тони, чтобы старушка при всем желании не могла проболтаться, поэтому она совершенно искренне, хоть и дрожащим голоском, повторяла в ответ на все расспросы, что Тони Фонтейна видела всего один раз в жизни и то на Рождество 1862 года.
   «В тот раз, – с придыханием добавляла она в разговоре с солдатами-янки, – он был в состоянии сильного опьянения».
   Скарлетт, и без того измученная приступами тошноты в первые месяцы беременности, не находила себе места. То ее обуревала ненависть к синим мундирам, нарушавшим ее покой и частенько уносившим из дома приглянувшиеся им безделушки, то она начинала столь же искренне злиться на Тони Фонтейна, опасаясь, что его ночной визит погубит их всех. Тюрьмы были переполнены людьми, арестованными и по менее значительному поводу. Скарлетт знала, что если хоть крупинка правды выплывет наружу, то не только Фрэнк и она сама, но и ни в чем не повинная Питти окажутся в тюрьме.
   Какое-то время в Вашингтоне даже рассматривался вопрос о «конфискации имущества повстанцев» для уплаты военного долга Соединенных Штатов, и, пока ходили такие слухи, Скарлетт жила в напряженном ожидании самого худшего. В добавление к этому по Атланте прокатился слух о конфискации имущества у всех нарушителей закона о военном положении. Теперь Скарлетт дрожала, как бы им с Фрэнком не лишиться не только свободы, но и дома, и магазинчика, и лесопилки разом. Даже если их имущество не будет конфисковано, но ее и Фрэнка отправят в тюрьму, все равно имущество можно считать потерянным: кто будет присматривать за ним, кто станет управлять делами?
   Она возненавидела Тони за то, что он доставил им столько бед. Как он мог так поступить с друзьями? Как мог Эшли отправить Тони к ним? Ни за что в жизни она больше не станет помогать кому-то, если это навлечет на ее дом новое нашествие солдат-янки. Отныне ее дверь закрыта для всех, кому нужна помощь. Конечно, кроме Эшли. Еще долго после краткого визита Тони она просыпалась от ночных кошмаров или малейшего шороха на улице – вдруг это Эшли, вынужденный спасаться бегством из-за того, что помог Тони, скачет в Техас. До сих пор она не знала, как у него обстоят дела, а писать в Тару о ночном появлении Тони побоялась: вдруг янки перехватят письмо и Тара окажется в беде? Но время шло, из Тары дурных вестей не было, и им стало ясно, что каким-то чудом Эшли удалось ускользнуть от подозрения. В конце концов янки прекратили свои набеги.
   Но, даже испытав облегчение, Скарлетт не избавилась от ощущения постоянной опасности, поселившегося в ней с той самой минуты, как Тони постучался в их дверь, ощущения более страшного, чем во время осады, когда вокруг сыпались снаряды, еще более жуткого, чем страх перед солдатами Шермана в последние дни войны. Ночное появление Тони как будто сорвало пелену с глаз Скарлетт и заставило ее увидеть в подлинном свете всю ненадежность и зыбкость собственного существования.
   Оглядываясь вокруг холодной весной 1866 года, Скарлетт вдруг поняла, что ждет ее и весь Юг. Она может строить планы и обдумывать замыслы, может работать больше, чем когда-либо работали рабы, может справляться со всеми невзгодами и одной лишь силой духа преодолевать препятствия, к которым вся предыдущая жизнь не могла ее подготовить, но, сколько бы она ни трудилась, сколько бы жертв ни приносила, сколько бы ни проявляла изобретательности, все ее скромные достижения, за которые приходилось платить столь высокую цену, могут быть у нее отняты в любой момент. И если, не дай бог, это случится, у нее нет никаких юридических прав, ей некуда обращаться за возмещением ущерба, кроме тех самых дурацких судов, о которых с горечью говорил Тони, – военных судов, где царил полный произвол, где только негры были наделены правами и могли получить компенсацию. Янки растоптали Юг и намеревались держать его простертым на земле. Юг был поставлен с ног на голову, словно перевернутый рукой злого великана, и те, кто раньше правил, теперь имели меньше прав, чем их бывшие рабы.
   По всей Джорджии были в несметном количестве размещены войска, и гарнизон в Атланте оказался одним из крупнейших. Командиры, стоявшие во главе гарнизонов во всех городах, имели абсолютную власть и над гражданским населением, включая право казнить и миловать, и этим правом они пользовались сполна. Они сажали горожан в тюрьму по любой причине или вообще без всякой причины, секвестрировали имущество и вешали без вины. Они во множестве выпускали унизительные и сбивающие людей с толку своей противоречивостью постановления о том, как вести дела, сколько платить слугам, что говорить в публичных и частных беседах, о чем писать или не писать в газетах. Они устанавливали, как, где и когда можно сваливать мусор, какие песни можно петь женам и дочерям бывших конфедератов (исполнение «Дикси» и «Флага Бонни-Блу» отныне было приравнено чуть ли не к государственной измене). Они постановили, что услугами почты могут пользоваться только те, кто дал Железную клятву [6 - Присяга на верность Соединенным Штатам.], а кое-где запрещалось даже выдавать свидетельство о браке людям, не принесшим ненавистной присяги.
   На газеты надели намордник, надежно заглушавший любые проявления общественного возмущения несправедливостью и произволом военных, протесты отдельных граждан пресекались тюремным заключением. В тюрьму попало множество известных граждан, остававшихся в предварительном заключении без какой-либо надежды на судебное разбирательство. Действие суда присяжных и закона о неприкосновенности личности было практически отменено. Гражданские суды худо-бедно продолжали работать, но действовали по указке военных, имевших право вмешиваться в вынесение любого приговора; таким образом, граждане, имевшие несчастье оказаться под арестом, становились зависимыми от милости военных. А под арест попадали многие. Человека можно было упечь в тюрьму по малейшему подозрению в недовольстве правительством или в соучастии в делах Ку-клукс-клана. Стоило негру пожаловаться, что белый человек повел себя с ним непочтительно, как «правонарушитель» тут же оказывался на нарах: не требовалось ни доказательств, ни свидетелей, одного голословного обвинения было достаточно. А в неграх, желающих обвинить кого-то, не было недостатка благодаря подстрекательству со стороны Бюро содействия свободным гражданам.
   Негры еще не получили права голоса, но Север был решительно настроен предоставить им такое право и столь же решительно хотел добиться того, чтобы голоса негров были отданы в пользу Севера. С этой целью негров всячески задабривали, они ни в чем не знали отказа. Солдаты-янки оказывали им полную поддержку, а для белого человека подать жалобу на негра стало самым надежным способом попасть в беду.
   Бывшие рабы были объявлены венцом творения; с помощью янки самые никчемные и невежественные негры оказались в привилегированном положении. Самые же достойные из них тяготились обретенной свободой и страдали не меньше, чем их белые хозяева. Тысячи домашних слуг, представители высшей прослойки негритянского населения, остались при своих хозяевах и занимались тяжелым трудом на полях, который в былые времена посчитали бы ниже своего достоинства. Многие из полевых рабочих тоже сохранили верность хозяевам и отказались от свободы, однако в основном толпа «вольных черномазых» состояла именно из тех, кто раньше работал в поле.
   Во времена рабовладения домашняя и дворовая челядь относилась к полевым рабам с презрением. Подобно Эллин, хозяйки плантаций по всему Югу обучали и отсеивали маленьких негритят, отбирая лучших для более тонкой, сложной и ответственной работы. В поле отправлялись те, кто не желал учиться или не имел способностей к обучению, самые ленивые, нечестные, не стоящие доверия, склонные к буйству и дикарству. И теперь эти негры, занимавшие самую низшую социальную ступень среди темнокожего населения, оказались наверху и превратили жизнь Юга в сущий ад.
   Подстрекаемые беспринципными авантюристами из Бюро содействия свободным гражданам и северянами, питавшими необузданную, граничившую с религиозным фанатизмом ненависть к южанам, бывшие полевые рабочие вдруг почувствовали себя высшей расой. Как и следовало ожидать, неожиданно получив почти безграничную власть, они повели себя подобно обезьянам или маленьким детям, оказавшимся без присмотра среди огромного количества дорогих вещей, ценность которых не в состоянии были осознать. Они принялись бесноваться и крушить все вокруг, то ли находя извращенное удовольствие в разрушении, то ли просто по невежеству.
   К чести негров, в том числе даже самых глупых, следовало признать, что мало кем из них двигала злоба, а самые злобные были такими и во времена рабовладения. В большинстве своем они были как дети, привычку к послушанию усвоили еще со времен рабства и с легкостью подчинялись приказам. В прошлом приказы поступали от белых хозяев. Теперь их хозяевами стали проходимцы из Бюро содействия свободным гражданам и «саквояжники», а приказы выглядели как: «Вы ничем не хуже белых, так и действуйте как белые. Как только проголосуете за республиканцев, сразу получите имущество белых. Считайте, оно уже ваше. Берите сколько хотите!»
   Ослепленные подобными сказками, негры восприняли свободу как вечный праздник, ежедневные пикники, карнавал безделья, воровства и безнаказанности. Из провинций негры повалили в города, урожай убирать стало некому. Атланта была наводнена чернокожими, а они все шли и шли сотнями, ленивые и опасные, зараженные новыми вздорными учениями. В грязных хижинах, где они толпами жили, свирепствовали оспа, тиф и туберкулез. В старые времена заболевшего негра лечила жена хозяина, теперь же никто из них не знал, что делать и как лечиться. Раньше за их детьми и стариками присматривали хозяева, у самих негров не было никакого чувства ответственности за немощных. Бюро же было слишком занято политикой, чтобы заботиться о неграх так, как когда-то это делали белые хозяева.
   Брошенные негритята носились по городу, как пугливые животные, и мягкосердечные белые люди забирали их к себе на кухню. Черные деревенские старики, брошенные и забытые детьми, напуганные и не находящие себе места в городе, плакали на обочинах, взывая к проходящим мимо женщинам: «Хозяйка, Христа ради, мэм, напишите старому хозяину в графство Фейет, что я тут. Пусть заберет своего старого негра домой. Видит бог, хватит с меня этой свободы!»
   Бюро содействия свободным гражданам, не справляясь с наплывом негров, слишком поздно осознало свою ошибку и начало отправлять их обратно к бывшим хозяевам. При этом неграм говорили, что, возвращаясь к прежним хозяевам, они станут вольнонаемными работниками, а их права будут защищены контрактами с указанием ежедневного заработка. Старые негры с радостью возвращались на прежнее место жительства, чем усугубляли положение своих обнищавших хозяев, но те были слишком добры и не могли их прогнать. А вот вся молодежь так и осталась в Атланте. Они вообще не желали работать. Нигде. Зачем же работать, когда ты сыт?
   Впервые в жизни негры получили неограниченный доступ к спиртному. Во времена рабовладения они пробовали виски разве что на Рождество, когда каждому вместе с подарком полагался глоток. Теперь не только агитаторы из Бюро и «саквояжники», но и безбрежное море дарового виски подстрекало их на подвиги, поэтому пьяные выходки и бесчинства были неизбежны. И жизнь, и имущество белых людей оказались под угрозой. Лишившись защиты закона, они попали во власть террора. Пьяные негры оскорбляли на улицах белых, поджигали по ночам дома и амбары, воровали среди бела дня лошадей, скот и кур, преступления стали массовыми, а к ответу почти никого не привлекали.
   Но в самом уязвимом положении оказались белые женщины, особенно те из них, у кого война отняла мужчин, кто, оставшись без защиты, одиноко жил на окраинах и возле пустынных дорог. Именно участившиеся нападения на женщин и постоянный страх за жен и дочерей породили холодную ярость южан и привели к возникновению Ку-клукс-клана. Газеты Севера наперебой расписывали ужасы, творимые таинственной подпольной организацией, действующей под покровом ночи, но при этом замалчивали трагические причины ее возникновения. Север вознамерился поймать и повесить всех до единого членов Ку-клукс-клана, посмевших взять правосудие в свои руки в то время, когда общепринятый судебный порядок и законы были попраны захватчиками.
   Страна переживала поразительный период своей истории: половина нации при помощи штыков пыталась навязать другой половине власть негров, которых всего одно поколение отделяло от жизни в африканских джунглях. Они должны были получить право голоса, а вот большинству их бывших хозяев в этом праве было отказано. Юг предполагалось держать на коленях, и лишение гражданских прав стало одним из способов достижения этой цели. Большинству из тех, кто воевал на стороне Конфедерации, занимал в период ее существования какой-нибудь пост, поддерживал ее или сочувствовал ей, в праве голоса было отказано, они потеряли право на выбор общественных лидеров и оказались под сапогом чужих законов. Многие мужчины, здраво оценив слова и поступки генерала Ли, пожелали принести присягу, снова обрести статус граждан и забыть о прошлом. Но им не позволили принести присягу. Другие же, получившие разрешение, решительно отказывались им воспользоваться и с презрением отвергли возможность принести присягу правительству, которое целенаправленно подвергало их унижению и насилию.
   Со всех сторон до Скарлетт доносились одни и те же слова, повторяемые до одурения: «Я бы непременно принес эту чертову присягу сразу после поражения, если бы они вели себя как порядочные люди. Можете включать меня в Союз, но подстраиваться под него я не стану!»
   Беспокойные дни и ночи сменяли друг друга, и Скарлетт просто умирала от страха. Необузданные негры и солдаты-янки представляли постоянную угрозу, но еще больше Скарлетт боялась конфискации имущества. Этот страх преследовал ее даже во сне, как и другие, безымянные страхи: она боялась, что все может стать еще хуже. Подавленная ощущением беспомощности – своей собственной, своих друзей, всего Юга, – она часто повторяла про себя страстные слова Тони Фонтейна: «Это недопустимо! Мы этого не потерпим!»
   Несмотря на войну, пожар и Реконструкцию, Атланта снова переживала бум. Она как будто вновь превратилась в прежний молодой деловой город времен Конфедерации. Только улицы кишели солдатами в шинелях не того цвета, деньги оказались не в тех руках, а негры бездельничали, пока их бывшие хозяева трудились до седьмого пота и голодали.

   Стоило хоть чуть-чуть присмотреться, всюду скрывались страх и нищета, но внешне стремительно поднимавшийся из руин город, казалось, процветал: суета и движение царили повсюду. Очевидно, Атланте на роду было написано при любых обстоятельствах быть кипучим, бурно развивающимся городом. В Саванне, Чарльстоне, Огасте, Ричмонде, Новом Орлеане ничего подобного не наблюдалось. Там спешка считалась дурным тоном. Спешка – это слишком в духе янки. Но Атланта была буквально пропитана насквозь этим самым дурным тоном и духом янки больше, чем когда бы то ни было. Приезжие стекались отовсюду, забитые толпой улицы так и гудели с раннего утра до глубокой ночи. Блестящие новеньким лаком кареты жен офицеров-янки и нуворишей-«саквояжников» обдавали жидкой грязью потрепанные экипажи старожилов, а кричаще безвкусные новые дома богатых чужаков все больше теснили солидные старинные особняки.
   Война утвердила ключевую роль Атланты в делах Юга: ничем не примечательный город стал известным повсюду. Железнодорожные пути, когда-то давшие жизнь городу, те самые пути, за которые Шерман сражался целое лето и положил тысячи солдат, вновь стали его кровеносной системой. Опять, как и до разрушения, Атланта превратилась в деловой центр огромного региона, в город со всех сторон стекались новые жители – желанные и нежеланные.
   Захватившие город «саквояжники» сделали Атланту своей штаб-квартирой, но в городе не только они оказались чужаками. На улицах им приходилось сталкиваться с представителями старейших семейств Юга, прибывшими из сельских округов. Их поместья сжег Шерман во время своего знаменитого броска на Юг, они лишились рабов и, будучи не в состоянии самостоятельно обрабатывать хлопок, переехали жить в Атланту. Переселенцы появлялись в городе каждый день: это были люди из Теннесси и обеих Каролин, где последствия Реконструкции оказались еще более жестокими, чем в Джорджии. Многие солдаты-наемники из ирландцев и немцев, служившие в армии Союза, после увольнения поселились в Атланте. Население города еще больше увеличилось с прибытием жен и других членов семей офицеров-янки, служивших в гарнизоне: за четыре года войны они прониклись любопытством и решили своими глазами взглянуть на легендарный Юг. В надежде на удачу понаехали разного рода авантюристы, а из провинций сотнями прибывали негры.
   Город бурлил, открытый всем ветрам, как приграничный поселок, даже не пытающийся скрыть свои грехи и пороки. Салуны вырастали словно грибы после дождя по два и порой даже по три на квартал; с наступлением ночи по улицам, качаясь от стены к стене, слонялись пьяные – белые и черные. В темных переулках прятались, поджидая «клиентов», грабители, карманники, проститутки. В игорных домах яблоку негде было упасть, ночи не проходило без стрельбы или драки с поножовщиной. Добропорядочные граждане Атланты были шокированы, когда выяснилось, что в их городе имеется процветающий район «красных фонарей» – куда более крупный и преуспевающий, чем в годы войны. Целыми ночами из-за задернутых портьер доносилось бренчание клавиш фортепьяно, непристойные песни и безудержный смех, прерываемые то воплями, то пистолетной пальбой. Обитательницы домов терпимости держались куда более нагло, чем проститутки военного времени: они высовывались из окон и зазывали прохожих. Воскресными вечерами по центральным городским улицам катили красивые закрытые экипажи местных «мадам», в которых девицы в лучших своих нарядах выезжали подышать воздухом за спущенными шелковыми занавесками.
   Самой известной из таких «мадам» была Красотка Уотлинг. Она открыла новое заведение – большое двухэтажное здание, рядом с которым соседние дома оказались жалкими курятниками. На первом этаже располагался просторный бар, украшенный по стенам солидными, писанными маслом картинами, а по вечерам играл негритянский оркестр. Второй этаж, по слухам, был обставлен роскошной мебелью с бархатной обивкой, на окнах висели кружевные занавеси, а на стенах – зеркала в золоченых рамах. Дюжина прехорошеньких, хотя и чересчур ярко накрашенных девиц, составлявших главный предмет обстановки заведения, вели себя куда приличнее, чем их товарки из других домов. По крайней мере, в заведение Красотки Уотлинг полицию вызывали редко.
   Об этом заведении добропорядочные дамы Атланты перешептывались украдкой, а священники в самых туманных выражениях предостерегали свою паству с амвонов от посещения сего вертепа порока и бесчестья. Все прекрасно знали, что такая женщина, как Красотка, никогда не смогла бы самостоятельно заработать денег на столь роскошное заведение. Для этого ей был необходим покровитель, причем очень состоятельный. А поскольку Ретт Батлер никогда не делал тайны из своих отношений с Красоткой Уотлинг, всем было очевидно, что финансовую сторону обеспечивал он. По внешности самой Красотки, когда она ненароком выглядывала из закрытого экипажа, запряженного парой великолепных гнедых с наглым желтым негром на козлах, было видно, что она процветает. Когда она проезжала по улице, мальчишки, сбежавшие из дома, чтобы поглазеть на нее, взволнованно шептали друг другу: «Гляди, гляди, это она! Та самая Красотка! Я видел ее рыжие волосы!»
   Рядом со старыми зданиями, испещренными следами от снарядов, кое-как залатанными старой дранкой и черным от копоти кирпичом, вырастали дома «саквояжников» и спекулянтов, нажившихся на войне, – роскошные особняки с мансардами, коньками на крышах, башенками, окнами из цветного стекла и широкими лужайками. Каждый вечер окна новых домов загорались светом газовых ламп, из них доносились звуки музыки и стук каблуков танцующих. По длинным верандам, в сопровождении мужчин в вечерних костюмах, прохаживались женщины в ярких тугих шелках. Хлопали пробки от шампанского, на кружевных скатертях сервировались ужины из семи блюд. Окорока в вине, фаршированные утки, паштеты из гусиной печенки, редкие фрукты в любой сезон выставлялись на стол в изобилии.
   А за обшарпанными дверями старых домов ютились бедность и голод, казавшиеся особенно горькими и мучительными из-за того, что обитатели этих домов переносили все лишения с безропотным мужеством и горделивым безразличием к материальным нуждам. Доктор Мид мог бы рассказать множество печальных историй о тех, кто был вынужден съехать из особняков в пансионы, а из пансионов в мрачные комнатушки на глухой окраине. Среди его пациентов было слишком много дам, страдающих «слабым сердцем» и «угасанием сил». Ему было известно, что всему причиной голодное существование, и они знали, что ему это известно. Он мог бы порассказать о туберкулезе, пожирающем целые семьи, о пеллагре, некогда поражавшей только белых бедняков, а теперь свирепствующей в лучших семьях Атланты. О младенцах с рахитичными ножками и матерях, у которых не было грудного молока. Когда-то старый доктор по привычке благодарил Бога за каждого принятого им новорожденного. Теперь жизнь уже не казалась ему бесценным даром. Этот мир был слишком жестоким для новорожденных, и многие умирали в первые месяцы жизни.
   Яркий свет, вино, скрипки, танцы, парча и тонкое сукно в помпезных домах богачей, а за углом – медленная смерть от голода и холода. Завоеватели надменно и бездушно кичились своим богатством, уделом побежденных стала ненависть и горькая самоотверженность.

Глава 38

   Скарлетт видела все, жила с этим день за днем, ложилась с этим в постель, страшась наступления каждого следующего дня. Она знала, что из-за Тони она сама и Фрэнк уже числятся в черных списках янки, и беда может обрушиться на них в любую минуту. Но именно теперь она не могла позволить себе вновь вернуться к исходной точке: ведь она беременна, лесопилка только-только начала окупаться, а в Таре нужны деньги, пока к осени не созреет урожай хлопка. А вдруг она все потеряет? Вдруг придется все начинать сначала? Что она со своими слабенькими силенками может противопоставить этому безумному миру? Смогут ли ее алые губки, зеленые глаза и изворотливый, но поверхностный ум одолеть янки и все, что за ними стоит? Измученная тревогой, она чувствовала, что скорее покончит с собой, лишь бы не начинать все сначала.
   Среди руин и хаоса весны 1866 года она, ни о чем больше не думая, решительно бросила все свои силы на превращение лесопилки в прибыльное предприятие. В Атланте крутились большие деньги. Строительная лихорадка оказалась тем самым золотым шансом, которого она так ждала, и Скарлетт знала, что сможет заработать, если ей удастся избежать тюрьмы. Она постоянно напоминала себе, что нужно действовать осторожно и осмотрительно, оскорбления сносить безропотно, мириться с несправедливостью, не задевать ни черных, ни белых, способных нанести ей вред. Она всей душой ненавидела нахальных вольных негров, у нее мурашки бежали по коже от ярости всякий раз, когда до нее доносились их мерзкие шуточки и визгливый хохот. Но она ни разу не удостоила их даже презрительным взглядом. Она ненавидела «саквояжников» и прихлебателей, с легкостью наживавших себе богатство, пока ей приходилось биться за каждый цент, но ни разу не обмолвилась о них недобрым словом. Никто во всей Атланте не испытывал более страстной, чем она, ненависти к янки – при одном виде синей шинели ей становилось тошно от злости, – но даже дома в кругу семьи она держала свои мысли и чувства при себе.
   «Болтливой дурой я не буду», – хмуро думала она. Пусть другие терзаются воспоминаниями о добрых старых временах и оплакивают тех, кто уже никогда не вернется. Пусть другие сгорают от бешенства из-за правления янки и утери права голоса. Пусть другие отправляются в тюрьму за свои откровенные высказывания, пусть их вешают за участие в делах Ку-клукс-клана. (Какое ужасное название они себе придумали! На Скарлетт оно наводило не меньший ужас, чем на негров.) Пусть другие женщины гордятся тем, что их мужья – члены Ку-клукс-клана. Слава богу, Фрэнк в этом не замешан! Пусть другие горячатся, кипят, возмущаются, суетятся и ломают головы над тем, что они все равно не в силах изменить. Что значит прошлое в сравнении с невзгодами настоящего и мучительной неопределенностью будущего? Какой смысл в голосовании? Разве оно даст тебе кусок хлеба или крышу над головой, разве оно спасет от тюрьмы? Прошу тебя, Господи, убереги меня от беды до июня!
   Только до июня! Скарлетт уже знала, что к июню ей придется затвориться в доме тетушки Питти и оставаться в уединении до самого рождения ребенка. Ее и так уже осуждали за появление на публике в интересном положении. Ни одна леди не смела показываться на глаза людям во время беременности. И Фрэнк, и Питти хором умоляли ее не выставлять себя – да и их тоже! – в неловком свете, и она пообещала им, что прекратит работу в июне.
   Только до июня! К июню она должна так наладить дело на лесопилке, чтобы та могла работать без нее. К июню она должна накопить достаточно денег, чтобы хоть немного оградить себя от беды. Времени мало, а дел много! Она мечтала, чтобы в сутках было больше часов, и считала каждую минуту в своей стремительной погоне за деньгами, за деньгами и снова за деньгами.
   Она так долго пилила робкого Фрэнка, что дела в лавке пошли значительно лучше, и он даже сумел вернуть кое-что из старых долгов. Но основные надежды Скарлетт возложила на лесопилку. Атланта напоминала могучее дерево, которое срубили под корень, а оно снова выросло, уверенно, стремительно потянулось вверх, пуская прочные корни, выбрасывая многочисленные ветви и густую листву. Спрос на строительные материалы превышал предложение. Цены на лес, кирпич и камень взлетели вверх, и лесопилка Скарлетт начинала работу с рассветом, а заканчивала уже при свете фонарей.
   Каждый день Скарлетт посещала лесопилку, заглядывая в каждый угол и по мере сил стараясь предотвратить неизбежное, по ее мнению, воровство. Однако основную часть дня она проводила в разъездах по городу, нанося визиты строителям, подрядчикам, плотникам, даже незнакомым людям, которые, по слухам, собирались в будущем что-то строить, и добивалась от них обещания закупать материал исключительно у нее.
   Вскоре люди привыкли к ее постоянным разъездам. Высоко подтянув полсть и уложив на колени маленькие ручки в митенках, она сидела в двуколке с величественным, осуждающим ее поведение старым негром на козлах. Тетушка Питти сшила ей хорошенькую зеленую накидку, скрадывающую фигуру, и маленькую зеленую шляпку блинчиком под цвет глаз, и, отправляясь по делам, Скарлетт непременно надевала этот костюм. Немного румян на щеках и легкий запах одеколона придавали ей особый шарм, сохранявшийся, пока она не покидала экипажа. Но в этом почти никогда не возникало необходимости: стоило ей улыбнуться и кивнуть в знак приветствия, как мужчины сами подбегали к двуколке и, часто стоя с непокрытой головой под проливным дождем, обговаривали с ней дела.
   Разумеется, не одна Скарлетт усмотрела возможность заработать деньги на пиломатериалах, но конкуренция ее не пугала. Она с гордостью сознавала, что не уступает им смекалкой и деловой хваткой. Она была истинной дочерью Джералда, а унаследованный ею деловой нюх еще больше обострился в условиях нужды.
   Поначалу другие торговцы посмеивались над ней с добродушным презрением. Их смешила сама мысль о том, что женщина может занять место в деловом мире. Но вскоре их смех иссяк. Они начали мысленно изрыгать проклятия, когда Скарлетт проезжала мимо. Она беззастенчиво пользовалась преимуществами своего пола и при необходимости напускала на себя трогательно-беспомощный вид, от которого таяли мужские сердца. Безо всякого труда и даже без слов ей удавалось создавать впечатление отважной, но скромной леди, оказавшейся в ужасном положении под давлением жестоких обстоятельств: если клиент не купит у нее лес, это хрупкое, женственное, беспомощное существо может умереть от голода. А когда не удавалось добиться цели при помощи женских чар, Скарлетт становилась по-деловому холодной и расчетливой, беззастенчиво сбивала цены даже себе в убыток, лишь бы заполучить нового заказчика. Она могла запросто продать низкосортную древесину по цене высококачественной, когда была уверена, что ее не уличат, и без колебаний чернила своих конкурентов. Делая вид, будто ей тяжело раскрывать людям глаза на печальную правду, она со вздохом внушала потенциальным покупателям, что у ее конкурентов и цена завышена, и древесина гнилая, вся в свищах и вообще никуда не годная.
   Когда Скарлетт впервые пришлось солгать подобным образом, ей стало стыдно и неловко: неловко оттого, что ложь так легко и естественно слетала с ее губ, а стыдно оттого, что в голову пришла мысль: «Что сказала бы мама?»
   Она точно знала, что сказала бы Эллин, узнав, что ее дочь лжет и жульничает. Эллин была бы потрясена, она бы не поверила, что такое возможно, и мягким, кротким, но жалящим в самое сердце голосом заговорила бы о чести, честности и правде, о долге перед ближними. Стоило ей представить себе выражение лица матери, как Скарлетт внутренне съежилась. Но прекрасный и строгий образ поблек, стерся под неукротимым, беспощадным, беспринципным напором стяжательства, проснувшегося в Скарлетт, пока она голодала в Таре, и окрепшего под давлением нынешних неопределенных жизненных обстоятельств. Она преодолела и этот нравственный барьер, как преодолевала многие другие до него – со вздохом, что она не та, какой ее хотела бы видеть Эллин, пожала плечами и повторила, как магическую формулу, свои любимые слова: «Я подумаю об этом потом».
   Впоследствии она никогда больше не вспоминала Эллин, занимаясь делами, ни разу не пожалела о том, какие средства приходится пускать в ход, чтобы переманить покупателей у других торговцев лесом. Клевеща на конкурентов, она была уверена в своей безопасности. На ее стороне было рыцарство Юга. Леди-южанка могла оболгать джентльмена, но джентльмен-южанин не мог оболгать леди или – хуже того – уличить леди во лжи. Остальные торговцы лесоматериалом могли лишь молча негодовать да изливать свой гнев в кругу семьи, поверяя женам заветное желание: ах, если бы хоть на пару минут миссис Кеннеди оказалась мужчиной!
   Один белый бедняк, хозяин лесопилки на Декейтерской дороге, попытался бороться со Скарлетт ее же средствами, открыто заявив, что она лгунья и мошенница. Но навредил он этим лишь самому себе: все пришли в ужас от того, что белый человек, пусть всего лишь простая деревенщина, смеет так дурно отзываться о леди из благородной семьи, даже если она ведет себя неподобающим для леди образом. Скарлетт перенесла нападки молча и с достоинством, выждала какое-то время, а потом набросилась на обидчика и его клиентов. Она безжалостно и целенаправленно разорила беднягу, продавая его клиентам первоклассную древесину по бросовой цене, хотя при этом ей приходилось стискивать зубы, а когда он в конце концов обанкротился, она, к ужасу Фрэнка, с триумфом выкупила его лесопилку за гроши.
   Получив в свое распоряжение вторую лесопилку, Скарлетт столкнулась с неожиданной проблемой: где взять надежного управляющего? Еще один такой, как мистер Джонсон, ее совершенно не устраивал. Она старалась не спускать с него глаз, но знала, что, несмотря на все ее усилия, Джонсон приторговывает ее лесом у нее за спиной, и все же думала, что найти нужного человека не составит труда. Все вокруг бедны, как Иов, на улицах полно некогда состоятельных людей, ставших безработными. Дня не проходило, чтобы Фрэнк не дал денег какому-нибудь бывшему солдату, а Питти с поварихой не завернули еды для кого-то из изможденных попрошаек.
   Однако, сама не зная почему, Скарлетт не желала брать никого из них. «Зачем мне люди, которые за целый год себе работы не нашли? – думала она. – Если они так и не приспособились к послевоенным временам, значит, со мной им не сработаться. К тому же вид у них всех жалкий, как у побитых собак. Мне не нужна побитая собака. Мне нужен человек умный и энергичный как Рене, или Томми Уэллберн, или Келлс Уайтинг, или кто-то из Симмонсов, или… кто-то вроде них. И у них на лице не написано: «Мне все равно», как у солдат после капитуляции. Наоборот, у них такой вид, будто им есть дело до всего на свете».
   Но к ее удивлению, и братья Симмонсы, открывшие свое дело по обжигу кирпича, и Келлс Уайтинг, торговавший приготовленным на кухне его матери чудесным составом для выравнивания негритянских завитушек после шестикратного применения, вежливо улыбнулись, поблагодарили и отказались. То же самое повторилось и с дюжиной других кандидатов, к которым она обращалась. Скарлетт в отчаянии повысила предлагаемое жалованье и вновь нарвалась на отказ. Одному из племянников миссис Мерриуэзер хватило наглости заявить, что, хотя ему и не доставляет удовольствия сидеть на козлах подводы, по крайней мере, это его собственная подвода, и лучше уж он будет работать сам на себя, чем на Скарлетт.
   Как-то к вечеру Скарлетт подъехала в своей двуколке к фургону с пирожками Рене Пикара. Она поздоровалась с Рене и с увечным Томми Уэллберном, которого Рене по-дружески предложил подвезти до дому.
   – Послушайте, Ренни, почему бы вам не поработать у меня? Управлять лесопилкой куда больше к лицу мужчине, чем развозить пироги. По-моему, это ниже вашего достоинства.
   – Я и думать забыл о достоинстве, – расплылся в улыбке Рене. – Да и кто теперь о нем думает? Всю свою жизнь я был респектабельным, пока война не сделала меня свободным, как и негров. Никогда больше не буду респектабельным, и не придется мне умирать от скуки. Свободен, как птица! Люблю я свой фургон с пирогами. И мула люблю. Люблю этих милых янки, покупающих пироги моей обожаемой мадам тещи. Нет, моя дорогая Скарлетт. Я стану Королем Пирогов. Это судьба! Как Наполеон, я следую за своей звездой.
   Он красноречиво и эффектно взмахнул кнутом.
   – Но ведь вас воспитывали не для того, чтобы торговать пирогами, да и Томми не для того, чтобы возиться с кучкой полудиких ирландских каменщиков. Работа у меня куда более…
   – А вы, надо думать, воспитывались, чтобы управлять лесопилкой, – заметил Томми, и уголки рта у него дрогнули в улыбке. – Так и вижу маленькую Скарлетт на коленях у мамочки, шепеляво лепечущую свой первый урок: «Никогда не продавай хороший лес, если плохой можно продать дороже».
   При этом Рене покатился со смеху, в его обезьяньих глазках заплясали веселые огоньки, он одобрительно хлопнул Томми по искривленной спине.
   – Нечего дерзить, – холодно сказала Скарлетт, не увидев в словах Томми ничего смешного. – Да, меня не готовили к управлению лесопилкой.
   – О, я вовсе не хотел вас обидеть. Но вы все-таки управляете лесопилкой, готовили вас к этому или нет. Причем у вас отлично получается. Никто из нас, насколько мне известно, не занимается тем, чем должны были, но тем не менее все мы так или иначе справляемся. Можно лишь пожалеть того человека и тот народ, что опускает руки и проливает слезы, потому что жизнь оказалась не такой, какой хотелось бы. Скарлетт, а почему бы вам не нанять какого-нибудь предприимчивого «саквояжника»? Видит бог, леса ими так и кишат.
   – Мне не нужны «саквояжники». «Саквояжники» крадут все, что не раскалено добела и не прибито гвоздями намертво. Если бы они что-то собой представляли, сидели бы дома, а не ехали бы сюда, чтобы обирать нас до нитки. Мне нужен приличный человек из хорошей семьи, сообразительный, честный, энергичный и…
   – Только и всего? За ту цену, что вы предлагаете, такого не найдете. Все приличные да сообразительные, за исключением разве что тяжелых инвалидов, уже при деле. Может, они и не своим делом заняты, но все же пристроены. И каждый, заметьте, работает на себя, а это лучше, чем работать на женщину.
   – Стоит копнуть глубже, становится ясно, что мужчины не больно-то и умны.
   – Может, и так, зато у них еще хватает гордости, – рассудительно заметил Томми.
   – Гордость! Гордость, конечно, хороша на вкус, особенно если корочка хрустит, а с меренгами так и вовсе объедение, – ядовито бросила Скарлетт.
   Мужчины дружно, но несколько натянуто рассмеялись, и Скарлетт показалось, что они как будто сомкнули ряды против общего врага, отгораживаясь от нее своим мужским неодобрением. «А ведь Томми прав», – подумала она, перебирая в памяти всех, к кому уже обращалась с предложением, и тех, к кому только собиралась обратиться. Каждый из них был при деле, каждый чем-то занят, причем все трудились так, как им и не снилось до войны. Возможно, они занимались не тем, чем хотели, не тем, к чему их готовили, и работа у них была не из легких, но все же каждый из них был при деле. Времена настали такие, что выбирать не приходилось. Может, они и оплакивали несбывшиеся мечты, может, и тосковали по прошлому, но об этом было известно только им самим. Теперь они сражались в новой войне, куда более жестокой, чем прежняя. И они опять принимали все близко к сердцу, им до всего было дело, они торопились жить так же отчаянно и неистово, как раньше, до того, как война разрубила их жизни пополам.
   – Скарлетт, – смущенно начал Томми, – мне неловко просить вас об одолжении после того, как я наговорил вам дерзостей, но я все же попрошу. Может, и вам оно на пользу пойдет. У моего шурина Хью Элсинга дела с дровами идут не очень хорошо. Все, кроме янки, сами собирают себе хворост. И мне известно, что у всего семейства Элсинг дела не клеятся. Я сам делаю все, что в моих силах, но вы ведь понимаете, мне нужно Фанни обеспечивать, а у меня еще мать да две сестры вдовами остались в Спарте, о них тоже заботиться надо. Хью – хороший парень из приличной семьи, как раз то, что вам нужно, и вы сами знаете, он честный.
   – Но Хью смекалки не хватает, иначе он преуспел бы в поставке дров.
   Томми пожал плечами.
   – Вы слишком жестоки в своих суждениях, Скарлетт, – ответил он. – Подумайте хорошенько насчет Хью. Вы можете и дальше искать, но ничего хорошего не найдете. Я считаю, что его честность и усердие – достойная замена смекалке.
   Скарлетт промолчала в ответ, ей не хотелось быть слишком грубой. Но она осталась при своем мнении, а по ее мнению, ни одно качество не могло заменить смекалку.
   Она объездила весь город и переговорила буквально со всеми, но безуспешно, отказала всем назойливым «саквояжникам» и в конце концов решила последовать предложению Томми и встретиться с Хью Элсингом. На войне он был находчивым и смелым офицером, но пара серьезных ранений и четыре года участия в боях, похоже, не оставили и следа от былой находчивости, к тяготам послевоенного лихолетья Хью оказался неподготовленным как ребенок. Он продавал дрова с видом потерявшегося пса и меньше всего на свете походил на нужного Скарлетт человека.
   «Он же глуп, – думала Скарлетт. – И ничего не смыслит в делах. Бьюсь об заклад, он не знает, сколько будет дважды два, и вряд ли когда-нибудь научится. Но он хотя бы честный малый и не станет меня обкрадывать».
   В последнее время Скарлетт не обременяла себя особой честностью, но чем больше она обманывала сама, тем больше ценила честность в других.
   «Как жаль, что Джонни Гэллегер связан работой на стройке у Томми Уэллберна, – подумала она. – Вот человек, который мне нужен. Твердый, как железо, скользкий, как змея, но будет честным, если за эту честность заплатить. Я прекрасно понимаю его, а он меня, мы бы отлично поладили. Может, мне удастся его залучить, когда закончится строительство отеля, а пока придется довольствоваться Хью и мистером Джонсоном. Если я доверю Хью новую лесопилку, а мистера Джонсона оставлю на старой, мне самой не придется ездить за город. Я смогу оставаться в городе и следить за продажей материалов, а они там пусть пилят и грузят товар. Пока не переманю к себе Джонни, мистер Джонсон, конечно, будет меня обворовывать в свое удовольствие, а мне придется сидеть в городе. Ах, если бы он не был вором! Пожалуй, надо будет занять половину участка, что мне достался от Чарли, под склад пиломатериалов. А на второй половине построю салун. Вот только бы Фрэнк перестал на меня орать! Ладно, пусть думает что хочет, все равно построю там салун, как только заработаю побольше денег. Ах, если бы Фрэнк не был таким чистюлей! Господи, и до чего же не вовремя этот ребенок! Ну почему именно сейчас? Еще немного, и меня так раздует, что я не смогу и носа высунуть на улицу! Если бы не этот ребенок! И если бы проклятые янки оставили меня в покое! Если…»
   Если! Если! Если! Вся жизнь состояла из этих «если», ни малейшей уверенности ни в чем, никакого чувства защищенности, и вечный страх все потерять, снова терпеть голод и холод. Конечно, теперь Фрэнк стал зарабатывать немного больше, но он то и дело простужался, и ему приходилось оставаться в постели целыми днями. А вдруг он вообще сляжет? Нет, на него рассчитывать нельзя. Вообще ни на кого и ни на что рассчитывать нельзя, полагаться нужно только на себя. Все, что ей удавалось заработать, казалось ничтожно малым. А что ей делать, если придут янки и все отберут? Если! Если! Если!
   Половину заработанных денег Скарлетт отправляла Уиллу в Тару, часть уходила на выплату займа Ретту, а остаток она копила. Ни один скряга в мире так часто не пересчитывал свои сокровища, как это делала Скарлетт, и ни один скряга так не боялся их потерять. Класть деньги в банк она не желала: вдруг банк лопнет или янки конфискуют вклад? Что могла, Скарлетт носила с собой в корсете, а маленькие пачки бумажных денег рассовала по всему дому: под расшатавшиеся кирпичи в кладке камина, в альбом с вырезками, между страницами Библии. С каждой неделей росла ее раздражительность: случись что, каждый заработанный доллар станет потерянным долларом, и чем больше она заработает, тем больше потеряет.
   Фрэнк, Питти и слуги сносили вспышки бешенства Скарлетт с выводящим ее из себя спокойствием, приписывая их ее положению, но не догадываясь об истинных причинах. Фрэнк знал, что беременным женщинам нужно угождать, он спрятал свою гордость в карман и перестал попрекать ее тем, что она управляет лесопилками и появляется в городе в неподобающем для леди положении. Ее поведение служило для него источником постоянной неловкости, но он готов был еще немного потерпеть. Он считал, что после рождения ребенка Скарлетт вновь превратится в нежное, хрупкое и женственное существо, за которым он когда-то ухаживал. Увы, несмотря на все его попытки ее успокоить, истерические припадки у нее продолжались, и Фрэнк уже начал опасаться, что его жена просто одержима.
   Причины ее одержимости не видел никто, никто не понимал, что доводит ее до безумия, а ведь ею владело лишь страстное желание привести дела в порядок перед вынужденным затворничеством, заработать как можно больше денег на случай новой беды, воздвигнуть дамбу из наличных денег против поднимающейся волны ненависти янки. Все последние дни она ни о чем не способна была думать, кроме денег, а если и вспоминала о будущем ребенке, то лишь в приступе безудержного гнева от того, как не вовремя он вздумал появиться на свет.
   «Смерть, налоги и роды всегда приходят не вовремя!»
   Атланта была в немалой степени шокирована уже и тем, что Скарлетт, презрев свой пол, принялась сама управлять лесопилкой, но в скором времени всем стало ясно, что эта женщина способна на все. Ее торгашеские манеры сами по себе приводили в ужас, – а ведь ее бедная покойная матушка была из благородной семьи Робийяров! – но мало этого, она упорно продолжала разъезжать по городу, хотя всему свету уже было известно о ее беременности. Ни одна уважающая себя белая леди, да и мало кто из негритянок, если на то пошло, не показывалась за порогом собственного дома, заподозрив у себя первые признаки беременности, а миссис Мерриуэзер возмущенно заявила, что при таком поведении Скарлетт, скорее всего, родит прямо на улице.
   Но все прежние злоязычные замечания на ее счет просто померкли на фоне новой сплетни, подхваченной всем городом. Мало того, что Скарлетт торгует с янки, она еще и удовольствие от этого получает!
   Миссис Мерриуэзер и другие южане тоже вступали в деловые отношения с приезжими северянами, с той только разницей, что им это не нравилось, и они не скрывали, что им это не нравится. А вот Скарлетт получала удовольствие или, по крайней мере, делала вид, что получает, и это было еще хуже. Она даже чаи распивала с женами офицеров-янки прямо у них дома! Она была готова на все, разве что к себе домой их не приглашала, и весь город считал, что если бы не тетушка Питти и Фрэнк, то пригласила бы непременно.
   Скарлетт знала, что в городе судачат о ней, но не обращала внимания на сплетни: она не могла себе этого позволить. Она по-прежнему до дрожи в коленях ненавидела янки, как и в тот день, когда они пытались сжечь Тару, но тщательно скрывала это. Скарлетт понимала, что если уж делать деньги, то выкачать их можно только из янки, и она очень скоро убедилась, что улыбка и лесть сослужат ей добрую службу на этом пути.
   Вот когда она станет очень богатой, когда ее деньги будут надежно спрятаны в таком месте, где янки не смогут их найти, она выложит им все, что о них думает, выплеснет им в лицо все свою ненависть, отвращение, презрение. О, это будет день счастья! Но пока этот день не настал, разумнее всего с ними ладить. И если это зовется лицемерием, пусть Атланта лопнет со злости, считая ее лицемеркой!
   Скарлетт очень быстро уразумела, что подружиться с офицерами-янки так же просто, как попасть в неподвижную мишень. Они чувствовали себя одинокими изгнанниками в чужой и враждебной стране; живя в городе, где проходившие мимо дамы подбирали юбки и смотрели так, будто готовы плюнуть в лицо, многие из них изголодались по женскому участию. Доброе слово они слышали только от проституток да негритянок. Но Скарлетт, безусловно, была дамой, причем дамой из хорошей семьи, хотя и вынужденной работать, поэтому ее очаровательная улыбка и блеск зеленых глаз сводили их с ума.
   Часто, сидя в своей коляске, Скарлетт разговаривала с ними, улыбалась, играла ямочками на щеках и в то же время ощущала такой прилив ненависти, что еле удерживалась от искушения открыто послать их ко всем чертям. Но она держала себя в руках и вскоре обнаружила, что обвести янки вокруг пальца не сложнее, чем южанина, только раньше это было для нее развлечением, а теперь стало горькой необходимостью. Она разыгрывала роль благородной леди, хорошо воспитанной и милой, но, увы, оказавшейся в стесненных обстоятельствах. Сохраняя величавое достоинство, она всякий раз удерживала очередную жертву на почтительном расстоянии, но при этом разыгрывала из себя воплощенную любезность, и воспоминания о миссис Кеннеди согревали душу офицерам-янки.
   Эти теплые воспоминания были на руку Скарлетт, впрочем, она на это и рассчитывала. Большинство офицеров гарнизона, не зная, как долго еще придется оставаться в Атланте, вызывали в город жен и детей. Поскольку гостиницы и пансионы были переполнены, офицеры строили собственные домики, а лесоматериалы с удовольствием закупали у обходительной миссис Кеннеди, которая была с ними любезна, как никто другой в городе. Разбогатевшие «саквояжники» и прихлебатели тоже строили красивые дома, магазины, гостиницы, и они, как и янки, предпочитали иметь дело с прелестной леди, а не с бывшими солдатами Конфедерации, чья натянутая учтивость была ничем не лучше открытой ненависти.
   Итак, благодаря своей внешности и природному очарованию, умению казаться беспомощной и порой даже несчастной Скарлетт удавалось пленять сердца янки, а они готовы были идти ей навстречу не только на складе лесоматериалов, но и в лавке Фрэнка, чувствуя себя обязанными помочь маленькой храброй женщине, у которой не было иной опоры в жизни, кроме недотепы мужа. Глядя, как растет и ширится ее дело, Скарлетт сознавала, что может не только обезопасить себя в настоящем с помощью денег янки, но и обеспечить свое будущее благодаря дружбе с янки.
   Поддерживать отношения с офицерами-янки в выгодных для себя рамках оказалось легче, чем она думала, потому что все они испытывали почтительный трепет перед дамами с Юга, а вот с их женами, как вскоре обнаружила Скарлетт, общаться было куда сложнее. Скарлетт не горела желанием поддерживать знакомство с ними. Она была бы рада вообще с ними не встречаться, но избежать этих встреч не могла, потому что сами жены офицеров жаждали познакомиться с ней. Им хотелось побольше узнать о Юге и о южанках, и только Скарлетт, сама того не желая, могла удовлетворить снедавшее их любопытство. Другие женщины Атланты не хотели иметь с ними ничего общего и даже не кланялись в церкви, поэтому, посещая их дома по делу, Скарлетт оказалась для них посланницей свыше, явившейся в ответ на молитву. Часто, пока Скарлетт, сидя в двуколке перед домом янки, беседовала с хозяином о стояках и кровле, из дома выходила хозяйка и вступала в разговор или настойчиво приглашала ее на чашечку чая. Как бы это ни было неприятно, отказывалась Скарлетт редко, чтобы не упустить возможность в приватной беседе как бы ненароком упомянуть о лавке Фрэнка и залучить в нее новых покупателей. При этом ее самообладание нередко подвергалось жестоким испытаниям: бесцеремонные женщины-янки задавали слишком личные вопросы и вообще относились со снисходительным высокомерием ко всему южному.
   Принимая «Хижину дяди Тома» за евангельское откровение, женщины-янки нетерпеливо расспрашивали ее об овчарках, которых держал, по их мнению, каждый южанин, чтобы травить беглых рабов. Скарлетт отвечала, что за всю свою жизнь видела всего одну овчарку, и это была маленькая кроткая собачка, а вовсе не злобный волкодав, но ей никто не верил. Им хотелось знать, как плантаторы клеймили лица своих рабов каленым железом, как забивали рабов насмерть плетками-девятихвостками, кроме того, они проявляли нездоровый, по мнению Скарлетт, интерес к сожительству господ с цветными наложницами. Эта тема казалась ей особенно отвратительной, потому что именно после размещения в городе солдат-янки в Атланте появилось множество младенцев-мулатов.
   Любая другая жительница Атланты уже вспылила бы, если бы ей пришлось выслушивать все эти рассуждения, основанные на невежестве и нетерпимости, но Скарлетт держала себя в руках. Ей становилось легче от того, что они вызывали у нее скорее презрение, а не гнев. В конце концов, это же янки, разве можно от них ждать чего-то другого? Поэтому оскорбления, наносимые по неведению ее штату, ее народу и его моральным устоям, отскакивали от нее, не раня слишком глубоко и лишь иногда вызывая презрительную усмешку, пока один случайный разговор не вывел ее из себя, наглядно доказав – как будто она нуждалась в доказательствах! – что между Югом и Севером существует огромная и непреодолимая пропасть.
   Как-то вечером, направляясь с дядюшкой Питером домой, Скарлетт проезжала мимо дома, в котором временно теснились семьи трех офицеров, строивших свои собственные жилища из ее материалов. Жены янки, стоявшие на подъездной дорожке, замахали ей, знаками приглашая остановиться. Они подошли к коновязи и поприветствовали ее со своим кошмарным акцентом, всякий раз заставлявшим Скарлетт думать, что янки можно было бы все простить, но только не их голоса.
   – Вот вас-то я и хотела видеть, миссис Кеннеди, – заявила худая высокая женщина из Мэна. – Мне нужно кое-что разузнать об этом забытом богом городишке.
   С молчаливым презрением Скарлетт проглотила оскорбление, нанесенное Атланте, и очаровательно улыбнулась:
   – Чем же я могу вам помочь?
   – Наша няня Бриджет вернулась на Север. Она сказала, что ни дня больше не останется среди этих «найгуров», как она их называет. А меня дети просто с ума сводят! Посоветуйте, как мне найти другую няньку. Я понятия не имею, к кому обратиться.
   – О, это нетрудно, – рассмеялась Скарлетт. – Постарайтесь найти негритянку только что из провинции, которой Бюро содействия свободным гражданам еще не успело заморочить голову своим вздором, и лучшей няни вам на целом свете не сыскать. Просто постойте у ворот и спрашивайте каждую проходящую мимо негритянку, и я не сомневаюсь…
   Все три женщины разразились криками негодования.
   – Неужто вы думаете, что я доверю своих малюток какой-то черномазой? – выпалила женщина из Мэна. – Мне нужна порядочная девушка из Ирландии.
   – Боюсь, в Атланте вам не удастся найти ирландскую прислугу, – холодно ответила Скарлетт. – Лично я никогда не встречала белых слуг и вовсе не жажду заводить их у себя в доме. И я вас уверяю, – тут она не смогла удержаться от легкой нотки сарказма, – чернокожие вовсе не людоеды, им вполне можно доверять.
   – О боже, никогда! Ноги их не будет в моем доме. Это уму непостижимо!
   – Мне пришлось бы не спускать с них глаз – один бог знает, что они могли бы натворить у меня за спиной! А уж отдать им моих малышей…
   Скарлетт подумала о добрых, загрубевших в работе руках Мамушки, которые вырастили Эллин, ее и Уэйда. Да что знают эти заезжие о негритянских руках, об этих заботливых и верных руках, всегда умеющих вовремя успокоить, погладить, приласкать? Она коротко рассмеялась:
   – Странно слышать такие слова от вас, ведь вы сами дали неграм свободу.
   – О боже, да не я, дорогуша, – захихикала дама из Мэна. – Я впервые в жизни увидела черномазого, когда приехала на Юг месяц назад, и была бы счастлива вообще их больше не видеть до самой смерти. У меня от них мурашки по коже. Я бы не доверяла ни одному из них…
   Скарлетт давно уже слышала, как тяжело дышит дядюшка Питер. Он сидел, выпрямив спину, и смотрел прямо на уши лошади. И тут ей пришлось поглядеть прямо на него, потому что дама из Мэна вдруг со смехом ткнула в него пальцем.
   – Вы только посмотрите на этого черномазого! Надулся как жаба, – хихикнула она. – Бьюсь об заклад, эта старая шавка тоже входит в число ваших домашних любимцев! Я права? Вы, южане, не умеете обращаться с черномазыми. Вы их избаловали до невозможности.
   Питер втянул ноздрями воздух, на лбу у него залегли глубокие морщины, но он по-прежнему смотрел прямо перед собой. За всю его жизнь ни один белый не назвал его черномазым. Другие негры – да. Но белый человек – никогда. К тому же они сказали, что ему нельзя доверять, мало того, назвали «старой шавкой» его, Питера, который столько лет служил надежной опорой семейства Гамильтон!
   Скарлетт скорее почувствовала, чем увидела, как от оскорбленной гордости затрясся черный подбородок, и ее охватила убийственная ярость. С молчаливым презрением она выслушивала, как эти дамы унижали армию Конфедерации, забрасывали грязью ее президента Джеффа Дэвиса и обвиняли южан в том, что они мучают и убивают рабов. Если бы они открыто усомнились в ее собственной честности и добродетели, Скарлетт ради выгоды стерпела бы оскорбление. Но, услыхав, как они оскорбляют честного старого негра, она вспыхнула словно порох от горящей спички. Она бросила быстрый взгляд на большой седельный пистолет, заткнутый за пояс у Питера, и у нее руки зачесались, так сильно хотелось его схватить. Они заслуживали смерти, эти нахальные, невежественные, заносчивые захватчицы. Стиснув зубы так, что желваки проступили, Скарлетт напомнила себе, что время еще не пришло, она еще не может высказать янки все, что думает о них. Ну ничего, когда-нибудь этот день придет. Непременно придет! Но не теперь.
   – Дядюшка Питер – член нашей семьи, – дрожащим голосом проговорила она. – Всего хорошего. Едем, Питер.
   Дядюшка Питер с такой силой огрел лошадь кнутом, что та испуганно рванула вперед, тряхнув двуколку, но Скарлетт успела услышать, как женщина из Мэна удивленно спросила:
   – Член семьи? Она что, хотела сказать – родственник? Он черен, как вакса!
   «Черт бы их побрал! С лица земли стереть мало! Вот заработаю много денег и плюну им прямо в лицо! Да я…»
   Взглянув на Питера, Скарлетт заметила стекающую по черному носу слезу. Ее охватил прилив такой неистовой нежности и боли за испытанное им унижение, что на глаза навернулись жгучие слезы. Все равно что с бессмысленной жестокостью обидеть ребенка. Эти женщины обидели дядюшку Питера – Питера, который всю Мексиканскую войну прошел с полковником Гамильтоном, Питера, у которого на руках умирал хозяин, который вырастил Мелли и Чарльза и присматривал за беспомощной и глупой Питтипэт, «зачичал» ее во время бегства из города и «уворовал» лошадь, чтобы после поражения привезти ее обратно из Мейкона через всю изуродованную войной страну. А они говорили, что нельзя доверять неграм!
   – Питер, – начала она срывающимся голосом и положила руку на его тощее плечо, – как тебе не стыдно плакать! Что тебе за дело до них? Это же всего лишь проклятые янки!
   – Они… они говорили при мне, будто я мул и не понимаю ничиво… будто… будто я только из Африки и в толк не возьму, чего они говорят про меня, – громко шмыгая носом, ответил Питер. – И они назвали меня черномазым, а меня за всю жисть ни один белый не называл черномазым! Они обозвали меня старой шавкой, да еще сказали, что черным нельзя доверять! Мне нельзя доверять! А вот старый полковник, когда умирал, он сказал: «Питер! Присмотри за детьми. Береги мисс Питтипэт, у нее ума что у кузнечика». И я ходил за ней как за малым дитем все эти годы.
   – Сам архангел Гавриил не справился бы лучше, – заверила его Скарлетт. – Без тебя мы все пропали бы.
   – Премного благодарен, мэм. Это вы знаете, и я знаю, а янки эти ничиво не знают и знать не хотят. Мисс Скарлетт, ну почему они в нашу жизнь-то лезут? Они совсем не понимают нас, конфудуратов.
   Скарлетт промолчала: ее все еще душила не выплеснутая в лицо янки злость. Домой они ехали молча. Питер перестал сопеть, но его нижняя губа все больше выпячивалась вперед, принимая угрожающий вид. Первоначальная обида улеглась, уступая место растущему негодованию.
   «Какие, черт побери, странные люди эти янки! – думала Скарлетт. – Похоже, эти женщины считают, что раз дядюшка Питер черный, значит, у него нет ушей и он не может слышать, а главное, нет чувств, которые можно ранить так же легко, как и их собственные. Они не имеют понятия, что с неграми нужно обращаться бережно, как с детьми: их нужно направлять, хвалить, поощрять, журить. Янки не понимают ни негров, ни отношений между неграми и их бывшими хозяевами, но они даже войну развязали только ради того, чтобы освободить негров. А теперь, когда негры свободны, янки не хотят иметь с ними ничего общего, только используют их, чтобы всех нас держать в страхе. Янки не любят негров, не понимают их, не доверяют им и при этом на всех углах кричат о том, что южане не умеют ладить с неграми».
   Не доверять чернокожим! Скарлетт доверяла черным намного больше, чем большинству белых, не говоря уже о янки! Верность, неутомимость и любовь негра нельзя ни сломить, ни купить за деньги. Скарлетт вспомнила горстку самых преданных негров, оставшихся в Таре, несмотря на ежеминутную угрозу вторжения янки, хотя они запросто могли бы сбежать или присоединиться к войскам и вести праздную жизнь. Но они остались. Она вспомнила, как Дилси трудилась бок о бок с ней, убирая хлопок, как Порк, рискуя своей жизнью, забирался в соседские курятники, чтобы прокормить всю семью, как Мамушка отправилась с ней в Атланту, чтобы ее девочка не наделала глупостей. Вспомнила о соседских слугах, которые, храня верность своим белым хозяевам, остались с ними и защищали хозяек, пока мужчины сражались на войне, вместе с ними бежали от ужасов войны, выхаживали раненых, хоронили погибших, утешали обездоленных, работали, попрошайничали, воровали, чтобы на столе была еда. Даже теперь, когда Бюро наобещало неграм все чудеса света, многие оставались со своими белыми хозяевами и надрывались на работе куда больше, чем во времена рабства. Но янки этого не понимали и не поймут никогда.
   – Но ведь они же дали тебе свободу, – сказала она вслух.
   – Нет, мэм. Ничиво они мне не дали. Я бы не позволил какой-то белой швали давать мне свободу, – презрительно ответил Питер. – Я принадлежу мисс Питти, а как помру, меня похоронют там, где все Гамильтоны лежат, там мое место… Вот уж у хозяйки будет припадок, когда я ей скажу, как вы позволили этим янки оскорблять меня.
   – Я им ничего подобного не позволяла! – изумилась Скарлетт.
   – Позволяли, мисс Скарлетт, – ответил Питер, еще дальше выпячивая нижнюю губу. – Ни вам, ни мне не было причин якшаться с янки, чтобы они могли меня оскорблять. Ежели бы вы с ними не заговорили, у них бы случая не было меня обидеть, как будто бы я мул или прямо из Африки. А вы даже не вступились за меня.
   – Еще как вступилась! – воскликнула Скарлетт, уязвленная его нападками. – Разве ты не слышал, как я назвала тебя членом нашей семьи?
   – Это не защита. Это просто правда, – возразил Питер. – Мисс Скарлетт, не надо вам водить дела с этими янки. Вон другие леди с ними не знаются. Мисс Питти ни за что не стала бы об этот мусор свои маленькие ножки вытирать. И уж ей точно не понравится, как она узнает, что они про меня говорили.
   Упреки старого Питера ранили Скарлетт гораздо больнее, чем все, что говорили ей Фрэнк, тетя Питти или кто-то из соседей. От досады ей хотелось схватить старого негра и тряхнуть его так, чтобы застучали его беззубые челюсти. Питер говорил правду, но до чего же невыносимо ее выслушивать из уст негра, к тому же негра из ее семьи! Уронить себя в глазах домашней прислуги – не было для южанина более страшного унижения.
   – Сказать про меня «старая шавка»! – продолжал ворчать Питер. – После такого, думаю, мисс Питти больше не отпустит меня с вами ездить. Нет, мэм!
   – Тетя Питти скажет, чтобы ты возил меня, как обычно, – строго ответила Скарлетт, – так что давай прекратим этот разговор.
   – У меня спина больная, – мрачно предупредил Питер. – Вот прям сичас до того мозжит, что еле сижу. Хозяйка не пустит меня ездить, когда узнает, как спина болит… Негоже вам, мисс Скарлетт, водить дружбу с янки и всякой белой швалью, раз ваши родные вас не одобряют.
   Питер очень точно подвел итог, и Скарлетт пришлось умолкнуть, хотя она и кипела от негодования. Что ж, захватчики и впрямь одобряли ее, а от семьи, от соседей она слышала только слова осуждения. Она прекрасно знала, что говорят о ней в городе. А теперь даже Питер отвернулся от нее и ясно дал понять, что не желает появляться с ней на людях. Это была последняя капля.
   Прежде ей не было никакого дела до того, что думают другие, она относилась к чужому мнению с пренебрежением и даже с легким презрением. Но слова Питера ранили ее в самое сердце, она почувствовала себя виноватой и вынужденной оправдываться, в душе у нее вспыхнула неприязнь к близким – едва ли не более острая, чем ненависть к янки.
   «Что им за дело до меня? – возмущалась она. – Неужели они думают, что мне нравится иметь дело с янки и работать, надрываясь, как рабыня на сборе хлопка? Мне и без того нелегко, а они только усложняют мне жизнь. Но мне все равно, что они думают. Я не стану обращать на это внимание. Сейчас я просто не могу забивать себе голову еще и этим. Но вот когда-нибудь… когда-нибудь…»
   Вот когда-нибудь! Когда в ее мире снова воцарится порядок, она будет сидеть сложа руки и вести себя как настоящая леди, какой была Эллин. Как и положено настоящей леди, она станет беспомощной и женственной, и все будут относиться к ней с уважением. О, какой важной она станет, когда заработает много денег! Тогда уж можно будет позволить себе быть вежливой и учтивой, как Эллин, думать о других и соблюдать принятые в приличном обществе нормы поведения. Ей не придется днем и ночью терзаться страхами, жизнь станет безмятежной и неспешной. У нее появится время поиграть с детьми, послушать, как они выучили уроки. Долгими летними вечерами ее будут посещать с визитами другие леди, под шорох нижних юбок из тафты и ритмичное пощелкивание вееров из пальмовых листьев она будет часами вести неторопливые беседы и обмениваться сплетнями со своими гостьями, угощая их горячим чаем с вкуснейшими бутербродами и пирожными. Она будет сочувствовать попавшим в беду, носить корзинки с продуктами бедным, бульоны и желе – больным, приглашать тех, кому не повезло в жизни, на прогулки в своей великолепной карете. Она станет настоящей южной леди, какой была ее мать. Вот тогда все будут ее любить, как любили Эллин, все будут восхищаться ее бескорыстием и называть ее Леди Щедрость.
   Упиваясь сладкими грезами о будущем, она даже не задумывалась о том, что на самом деле у нее нет ни малейшего желания быть бескорыстной, щедрой и доброй. Она хотела лишь слыть такой. Но колесики ее мозга были слишком грубы и примитивны, а зазоры между ними слишком велики, они не улавливали столь тонких нюансов. Ей достаточно было знать, что в один прекрасный день, когда у нее будет много денег, все станут восхищаться ею. Когда-нибудь! Но не теперь. Не теперь, что бы ни говорили о ней другие. Сейчас нет времени становиться настоящей леди.
   Питер оказался верен своему слову. Тетя Питти действительно страшно разволновалась, а сам Питер за одну ночь расхворался так, что больше не смог сесть на козлы. Скарлетт пришлось ездить одной, и исчезнувшие было мозоли вновь появились у нее на ладонях.
   Весенние месяцы проходили один за другим, холодные апрельские дожди сменились майским теплом и свежей зеленью. Работы становилось все больше, забот тоже прибавилось, особенно в связи с беременностью; старые друзья вели себя с ней все холоднее, а домашние – все заботливее и внимательнее, доводя Скарлетт до белого каления своей предупредительностью и полным непониманием истинных причин ее поведения. В эти трудные дни волнений и тревог среди людей, окружавших Скарлетт, нашелся лишь один заслуживающий доверия и понимающий ее человек. И этим человеком был Ретт Батлер. Именно он предстал перед ней в столь неожиданном свете, и это казалось особенно странным, потому что он был скользким, как ртуть, и порочным, как сам Люцифер. Но он проявил к ней сочувствие – то, в чем ей всегда отказывали другие и чего она никак не ждала от него.
   Он часто покидал город, совершая загадочные поездки в Новый Орлеан, о цели которых никогда не рассказывал, но Скарлетт со смутной ревностью в душе догадывалась, что они связаны с женщиной… или с женщинами. Однако, когда дядюшка Питер отказался возить ее, Ретт стал все чаще и дольше задерживаться в Атланте.
   Оставаясь в городе, он большую часть времени играл в карты в помещении над салуном «Девушка сезона» или в баре у Красотки Уотлинг, обсуждая с богатыми янки и «саквояжниками» хитрые денежные махинации, за что жители Атланты ненавидели его чуть ли не больше, чем его дружков. Он перестал появляться в доме у Скарлетт: видимо, щадил чувства Фрэнка и Питти, которые были бы возмущены до глубины души, если бы Скарлетт стала принимать визитера-мужчину, находясь в интересном положении. Но они как бы случайно встречались в городе чуть ли не каждый день. Очень часто он догонял ее верхом на каком-нибудь пустынном отрезке Персиковой или Декейтерской дороги, когда она направлялась к одной из лесопилок в своей двуколке, и всякий раз, придерживая повод, заводил с ней разговор, а иногда привязывал лошадь к задку двуколки и сам возил Скарлетт по ее делам. Наступили такие дни, когда она уже начала быстро уставать, хотя и не желала признаваться в этом, и втайне испытывала благодарность к Ретту всякий раз, как он забирал у нее вожжи. Он неизменно оставлял ее еще за городской чертой, но об их встречах знала вся Атланта, поэтому у сплетников появился новый пунктик в добавление к длинному списку прегрешений Скарлетт, безбожно нарушавшей правила приличия.
   Порой она спрашивала себя, вправду ли все эти встречи происходят случайно. Они становились все более регулярными по мере того, как в городе росло напряжение в связи с участившимися беззаконными выходками негров. Но почему он так часто ищет встречи с ней, именно сейчас, когда она так ужасно выглядит? Уж конечно, никаких похотливых мыслей она у него не вызывает, если вообще когда-то вызывала: она начала сомневаться и в этом. Вот уже несколько месяцев он даже в шутку не упоминал об ужасной сцене, разыгравшейся между ними в тюрьме янки. Он перестал говорить об Эшли и ее любви к нему, перестал отпускать грубые шутки в самом дурном вкусе насчет своих «домогательств» по отношению к ней. Скарлетт рассудила, что лучше не будить лиха, и не стала спрашивать об истинной причине столь частых встреч. В конце концов она решила, что за неимением других дел, кроме игры в карты, он встречается с ней, просто чтобы провести время в приятной компании, ведь у него было так мало знакомых в Атланте среди порядочных людей.
   Но какие бы причины ни руководили Реттом, Скарлетт была рада его обществу. Он терпеливо выслушивал все ее жалобы по поводу упущенных клиентов, неоплаченных долгов, жульнических проделок мистера Джонсона и бестолковости Хью. Ретт искренне восхищался ее победами, в то время как Фрэнк лишь снисходительно улыбался, а Питти изумленно вздыхала: «Да что вы говорите!» Скарлетт догадывалась, что многие заказчики обращались к ней по подсказке Ретта, близко знакомого со многими богатыми янки и «саквояжниками», но он всегда отрицал свое участие. Зная, каков он на самом деле, Скарлетт никогда не доверяла ему, но у нее всегда становилось легче на душе, когда он показывался из-за поворота тенистой дороги на своем крупном вороном жеребце. А когда Ретт садился в двуколку и забирал у нее вожжи, отпустив какую-нибудь забористую шутку, она вновь чувствовала себя молодой, счастливой и привлекательной, несмотря на все тревоги и растущий живот. С ним можно было свободно говорить почти обо всем, не стесняясь своего мнения по любому поводу, не скрывая истинных причин, побуждавших ее совершить тот или иной поступок, с ним – в отличие от Фрэнка и даже Эшли, если уж быть до конца честной, – она всегда находила тему для разговора. Но разумеется, в общении с Эшли множество тем оказывалось под запретом по соображениям чести, и от этого самый простой разговор выходил каким-то скованным. Поэтому приятно было иметь такого друга, как Ретт, особенно теперь, когда он по каким-то непонятным причинам вдруг решил вести себя примерно. Тем более приятно, что у нее осталось так мало друзей.
   – Ретт! – возмущенно воскликнула она вскоре после ультиматума, предъявленного ей дядюшкой Питером. – Ну почему люди в этом городе так гнусно ко мне относятся и так плохо обо мне говорят? Даже не знаю, кого они больше поносят: меня или «саквояжников»? Я в их дела не вмешиваюсь, я ничего дурного не сделала и…
   – Если вы и не сделали ничего дурного, то лишь потому, что возможности не было, и, должно быть, люди об этом смутно догадываются.
   – О, Ретт, перестаньте дурачиться! Они меня до чертиков бесят. Ведь я всего лишь пытаюсь заработать немного денег…
   – Вы всего лишь ведете себя не так, как другие женщины, и делаете это с большим успехом. А я вам уже говорил, что в любом обществе это самый страшный грех. Быть непохожим значит быть проклятым! Скарлетт, одно то, что вы преуспели в своем деле с лесопилкой, – это уже оскорбление любому мужчине, не сумевшему преуспеть в делах. Помните, место порядочной женщины дома, и она ничего не должна знать о грубом деловом мире.
   – Если бы я сидела дома, в конце концов у меня не осталось бы ничего, в том числе и этого самого дома.
   – Предполагается, что вам следовало бы голодать молча и с достоинством.
   – Чушь! Посмотрите на миссис Мерриуэзер. Она печет пироги для янки, а это куда хуже, чем управлять лесопилкой! А миссис Элсинг шьет и сдает помещения постояльцам, Фанни раскрашивает эту отвратительную, никому не нужную посуду, которую покупают, только чтобы ей помочь, да и…
   – Вы совершенно упускаете из виду главное, моя кошечка. Эти дамы не преуспели в своих начинаниях, поэтому их занятия не задевают распаленную гордость мужчин Юга. Мужчины по-прежнему могут сказать: «Бедные глупышки, как они выбиваются из сил! Что ж, пусть думают, что их труд не напрасен». Кроме того, упомянутые вами дамы не получают удовольствия от своей работы. Они ясно дают понять, что будут работать только до тех пор, пока не придет сильный мужчина и не снимет неженскую ношу с их плеч. Вот поэтому их все жалеют. Вы же явно получаете удовольствие от работы и вовсе не хотите, чтобы вместо вас делом занялся мужчина, вот и жалости к вам нет. Атланта никогда вам этого не простит. Ведь так приятно жалеть других.
   – Как бы мне хотелось, чтобы вы хоть иногда говорили серьезно!
   – Вы когда-нибудь слышали восточную пословицу: «Собаки лают, а караван идет»? Пусть себе лают, Скарлетт. Боюсь, ваш караван уже ничто не остановит.
   – Но почему они так злятся только из-за того, что я хочу заработать немного денег?
   – Нельзя иметь все, Скарлетт. Или вы будете делать деньги, действуя неподобающим леди образом и повсюду встречая холодный прием, или будете бедной и благородной, тогда у вас будет много друзей. Свой выбор вы уже сделали.
   – Бедной я точно не буду, – отрезала она. – Но… я ведь сделала верный выбор, да?
   – Если деньги для вас важнее всего.
   – Да, деньги мне нужны больше всего на свете.
   – Значит, у вас не было иного выбора. Но за все приходится платить, и плата за ваш выбор – одиночество.
   Это заставило ее замолчать на время. Он прав. Если хорошенько подумать, ей действительно немного одиноко: у нее нет ни единой близкой подруги. Во время войны, когда становилось грустно, она могла навестить Эллин. После смерти Эллин рядом всегда оказывалась Мелани, хотя с Мелани у нее не было ничего общего, кроме тяжкого труда в Таре. А теперь у нее вообще никого не осталось: тетя Питти жила в своем замкнутом мирке глупых сплетен и понятия не имела о реальной жизни.
   – Мне кажется… мне кажется, – неуверенно начала она, – что даже в женской компании я всегда была одинокой. Дамы Атланты не любят меня не только из-за работы. Я им просто не нравлюсь. Ни одна женщина никогда не любила меня, кроме матери. Даже сестры. Не знаю отчего, но даже до войны, еще до того, как я вышла за Чарли, женщины не любили меня, их раздражал любой мой поступок…
   – Вы забываете о миссис Уилкс, – зло сверкнув глазами, вставил Ретт. – Она всегда и во всем оправдывает вас. Смею предположить, она одобрила бы любой ваш поступок, за исключением разве что убийства.
   «Убийство она тоже одобрила», – мрачно подумала Скарлетт и презрительно рассмеялась.
   – Ах, Мелли! – пренебрежительно протянула она и сокрушенно добавила: – Мне не больно-то льстит, что Мелли – единственная, кто меня одобряет. Мозгов у нее не больше, чем у курицы. Будь она умнее… – Тут Скарлетт смутилась и замолчала.
   – Будь она умнее, догадалась бы кое о чем, чего точно не одобрила бы, – закончил за нее Ретт. – Конечно, об этом вам известно больше, чем мне.
   – Черт бы побрал вашу память и дурные манеры!
   – Вашу неоправданную грубость я пропущу мимо ушей. Давайте вернемся к теме нашего разговора. Подумайте вот над чем. Если вы не такая, как все, вам суждено быть отрезанной не только от ваших сверстников, но и от поколения ваших родителей, а также от поколения ваших детей. Вы никогда не встретите понимания, и любой ваш поступок будет вызывать у них шок. А вот ваши деды и бабки наверняка гордились бы вами. Они сказали бы: «В нас пошла». А ваши внуки будут вздыхать от зависти: «Ох и давала жару эта старая перечница – наша бабушка!» – и постараются походить на вас.
   Скарлетт расхохоталась от души:
   – А вы порой бьете прямо в цель! Вот возьмите мою бабушку Робийяр. Меня Мамушка в детстве ею пугала, когда я шалила. Бабушка была холодна как сосулька, строго следила за манерами – своими и чужими, – но замуж выходила трижды, из-за нее случилось немыслимое количество дуэлей, она пользовалась румянами, носила платья с глубоким вырезом и совсем… гм… почти совсем не носила белья.
   – Вы же ею безгранично восхищались, хотя изо всех сил старались походить на свою мать! Знаете, мой дед по линии Батлеров был пиратом.
   – Неужели? Из тех, что лазали по реям?
   – Я бы сказал, по реям он гонял других, если это могло принести ему денежную выгоду. Как бы то ни было, моему отцу он оставил приличное состояние. Но в семье его из осторожности называли «капитаном дальнего плавания». Его убили в пьяной драке в салуне задолго до моего рождения. Думаю, нет смысла объяснять, что его смерть стала огромным облегчением для его детей: старик, как говорится, «не просыхал», а напившись, забывал, что он почтенный капитан на покое, и принимался рассказывать истории, от которых у его детей волосы вставали дыбом. Я восхищался дедом и пытался походить на него, а не на отца, чрезвычайно благовоспитанного и богобоязненного джентльмена. Теперь понимаете, как это бывает? Я просто уверен, Скарлетт, что ваши дети будут вас осуждать – в точности, как сейчас вас осуждают миссис Мерриуэзер, и миссис Элсинг, и их дети. Ваши дети, вероятно, вырастут изнеженными и чопорными созданиями, какими обычно бывают отпрыски людей волевых, трезвомыслящих, лишенных сантиментов. А вы еще больше усугубите положение тем, что – как любая другая мать – постараетесь оградить их от всех тех трудностей, которые пережили сами. Это большая ошибка. Трудности либо ломают, либо закаляют людей. Так что одобрения вам придется дожидаться от своих внуков.
   – Интересно, какими будут наши внуки!
   – Уж не хотите ли вы сказать, что у нас с вами будут общие внуки? Постыдитесь, миссис Кеннеди!
   Осознав свою оговорку, Скарлетт густо покраснела. Дело было не только и не столько в его шутке: ей стало стыдно, потому что она вдруг вспомнила о своем животе. Никогда в разговоре они не касались ее положения даже намеком; в его присутствии Скарлетт натягивала полсть до самых подмышек даже в теплые дни, с чисто женской наивностью внушая себе, что раз ничего не видно, значит, и стыдиться нечего. Но теперь, когда он так грубо напомнил ей о ее положении, ее замутило от злости на мешавшую ей беременность и от стыда, что он об этом знает.
   – Убирайтесь вон из моей двуколки и заберите с собой ваши грязные мысли, – дрожащим голосом произнесла она.
   – И не подумаю, – спокойно ответил Ретт. – Домой вы доберетесь затемно, а тут у ближайшего ручья недавно обосновалась новая колония негров – целый палаточный городок. Мне говорили, что эти черномазые настроены очень воинственно, и я считаю, что вы не должны лишний раз давать повод «горячим головам» из Ку-клукс-клана напяливать свои ночные рубашки и разгуливать в них по всей округе.
   – Вон! – закричала Скарлетт, дергая вожжи, и тут вдруг ее одолела тошнота.
   Ретт мгновенно остановил лошадь, подал ей два чистых носовых платка и ловко помог наклонить голову над бортиком двуколки. Лучи вечернего солнца, косо бившие сквозь молодую листву деревьев, вдруг закружились у нее перед глазами тошнотворным водоворотом золотого и зеленого. Когда приступ миновал, Скарлетт закрыла лицо руками и разрыдалась от унижения. Мало того, что ее стошнило в присутствии мужчины – происшествие само по себе невыносимое для любой женщины, – теперь унизительный факт ее беременности уже невозможно отрицать. Скарлетт подумала, что больше никогда не сможет снова посмотреть ему в глаза. И надо же такому случиться, когда рядом был именно Ретт, человек, открыто презирающий женщин! Она плакала, ожидая хамских насмешек, которых ей уже никогда не забыть.
   – Не будьте дурочкой, – тихо сказал Ретт. – А вы и в самом деле дурочка, если плачете от стыда. Успокойтесь, Скарлетт, вы ведете себя как ребенок. Я не слепой, как вам известно, и давно знаю о вашей беременности.
   Она тихо ахнула и еще глубже зарылась пылающим от стыда лицом в ладони. Само это слово повергало ее в ужас. Фрэнк всегда осторожно называл ее беременность «вашим состоянием», Джералд деликатно намекал на «прибавление в семействе», а благовоспитанные леди говорили о беременности как о «положении».
   – Вы действительно ребенок, если решили, что сможете что-то от меня утаить, закутавшись по уши в эту полсть. Ну конечно же, я знал. Отчего же, по-вашему, я все это время…
   Ретт вдруг умолк, и между ними воцарилось молчание. Он взял в руки вожжи и прищелкнул языком, подгоняя лошадь. Дальше он говорил тихо, его тягучая южная речь как будто убаюкивала Скарлетт, ее спрятанное в ладони лицо постепенно стало приобретать обычный свой цвет.
   – Вот уж не думал, что это вас так шокирует, Скарлетт. Я видел в вас разумную женщину, а вы меня горько разочаровали. Неужели в вашем сердце осталось место скромности? Боюсь, я поступил не как джентльмен, заговорив о беременности. Да и какой из меня джентльмен, если вид беременной женщины меня ничуть не смущает? Я нахожу вполне возможным общаться с ними как с обычными людьми, не устремляя при этом глаза в землю, в небо или еще куда-нибудь, лишь бы не на талию женщины; я не бросаю на них совершенно неприличных, по моему убеждению, взглядов исподтишка. С какой стати я должен так поступать? Я считаю беременность нормальным состоянием. В этом смысле европейцы куда более разумны. Они поздравляют будущих матерей с пополнением семейства. Правда, я бы не стал заходить так далеко, но все же такой подход более разумен, чем наши попытки делать вид, что беременности вовсе не существует. Это нормальное состояние, которым женщина должна гордиться, а не прятаться за закрытыми дверями, будто совершила преступление.
   – Гордиться! – задыхаясь, вскрикнула Скарлетт. – Гордиться… фу!
   – Разве вы не горды тем, что у вас будет ребенок?
   – Нет, боже, нет! Я… я ненавижу детей!
   – Вы не хотите иметь… детей от Фрэнка?
   – Нет… от кого угодно.
   На миг ей снова стало дурно от невольно сорвавшегося с языка ужасного признания, но Ретт как будто и внимания не обратил, его голос звучал по-прежнему ровно.
   – Вот в этом и разница между нами. Я люблю детей.
   – Любите? – воскликнула она, вскинув голову. Его слова настолько поразили ее, что она совершенно позабыла о своем смущении. – Какой же вы лжец!
   – Я люблю новорожденных и маленьких детей, пока они еще не выросли и не начали думать по-взрослому, пока не научились лгать, как взрослые, обманывать и вести грязные игры. Но это не должно вас удивлять. Вы знаете, как сильно я люблю Уэйда Хэмптона, хотя, на мой взгляд, воспитывают его не так, как следовало бы.
   А ведь это правда, неожиданно удивилась Скарлетт. Он всегда с радостью играл с Уэйдом и часто приносил ему подарки.
   – Ну а теперь, раз уж мы заговорили на эту ужасную тему вслух и вы готовы признать, что ждете ребенка, причем в скором будущем, скажу вам то, о чем уже давно хотел сказать – вот уже несколько недель. Две вещи. Первое: вам очень опасно выезжать одной. И вы это знаете. Вам не раз об этом напоминали. Если вас не волнует, что вас могут изнасиловать, подумайте о возможных последствиях. Из-за вашего упрямства может возникнуть ситуация, когда вашим доблестным согражданам придется собраться и отомстить за вас, то есть вздернуть нескольких негров. За это их начнут преследовать янки, возможно, кого-то поймают и повесят. Вам никогда не приходило в голову, что местные дамы не жалуют вас, помимо всего прочего, еще и потому, что, разъезжая повсюду, вы можете поставить под угрозу жизнь их мужей и сыновей? Я вам больше скажу: если Ку-клукс-клан сильно прижмет хвост неграм, янки так прижмут Атланту, что Шерман покажется вам сущим ангелом. Я знаю, о чем говорю, ведь я тесно общаюсь с янки. Стыдно сказать, но они меня считают за своего и говорят при мне открыто. Они намерены раздавить Ку-клукс-клан, даже если для этого потребуется снова сжечь весь город и повесить каждого десятого. Это коснется и вас, Скарлетт. Вы можете потерять свои деньги. Это как пожар в прерии: стоит ему начаться, как его уже не остановить. Конфискация имущества, взвинчивание налогов, штрафы с подозрительных женщин… я слышал, как все это предлагалось. Ку-клукс-клан…
   – А вы знаете кого-нибудь из Ку-клукс-клана? Томми Уэллберн или Хью Элсинг… они тоже?..
   Он с досадой пожал плечами:
   – Откуда мне знать? Ведь я изменник, прихлебатель, сума переметная. Кто ж мне скажет? Но мне известно, кто ходит у янки под подозрением, и любое неосторожное движение может привести этих людей на виселицу. Я знаю, вы и слезу не уроните, если кто-то из ваших соседей окажется в петле, но не сомневаюсь, что вам было бы жаль расстаться с лесопилками. Судя по упрямому выражению вашего лица, я вижу, что вы не верите. Все мои слова падают на каменистую почву. Поэтому мне остается сказать лишь одно: не расставайтесь с пистолетом, а я, бывая в городе, постараюсь сопровождать вас.
   – Ретт, неужели вы… чтобы защитить меня, вы…
   – Да, моя дорогая, именно мое широко известное рыцарство заставляет меня встать на вашу защиту. – В его черных глазах заплясали насмешливые огоньки, лицо утратило всю свою серьезность. – А все почему? Из-за моей глубокой любви к вам, миссис Кеннеди. Да, я молча вожделел вас и алкал вас, я боготворил вас издалека, но, будучи человеком чести, как и мистер Эшли Уилкс, я скрывал свои чувства. Увы, вы замужем за Фрэнком, и мое благородство не позволяло мне открыться вам. Но если даже благородство мистера Уилкса иногда дает сбой, то уж мне-то сам бог велел, и вот я признаюсь в своей тайной страсти и…
   – Ради бога, замолчите! – прервала его Скарлетт. Она всегда злилась, когда он выставлял ее самовлюбленной дурой, к тому же она вовсе не жаждала продолжать разговор об Эшли и его благородстве. – Вы говорили о двух вещах. Что еще вы хотели мне сказать?
   – Как? Вы меняете тему, когда я обнажаю перед вами свое истерзанное любовью сердце? Ну хорошо, вот что еще я хотел вам сказать. – Насмешливые огоньки исчезли из его глаз, лицо потемнело. – Вам нужно что-то сделать с этой лошадью. Она упряма, и у нее слишком жесткий рот. Вам трудно ею управлять, не так ли? Если она понесет, то остановить ее вы не сможете. А если она опрокинет вас в канаву, и вы, и ваш ребенок можете погибнуть. Надо достать для нее удила потяжелее, либо позвольте мне поменять ее на более смирную лошадку с чувствительными губами.
   Скарлетт заглянула в его бесстрастное холеное лицо, и вдруг раздражение оставило ее, как раньше рассеялось смущение после разговора о ее беременности. Он был так добр к ней несколько минут назад, помог успокоиться, когда она готова была провалиться сквозь землю. А сейчас проявил еще большую доброту и заботу, побеспокоившись о ее лошади. Она почувствовала прилив благодарности. Ну почему он не может быть таким всегда?
   – Лошадью трудно управлять, – покорно согласилась Скарлетт. – Бывает, у меня потом всю ночь болят руки. Сделайте, как посчитаете нужным, Ретт.
   В его глазах мелькнул озорной огонек.
   – О, это так мило и так по-женски, миссис Кеннеди. Совсем не похоже на вашу обычную бесцеремонность. Оказывается, стоит найти к вам правильный подход, и вы станете мягким воском в моих руках.
   Она нахмурилась, ее гнев вспыхнул с новой силой.
   – На сей раз вы уберетесь из двуколки, или я огрею вас кнутом. Не понимаю, зачем я вообще терплю вас… Почему… почему стараюсь быть с вами любезной. Вы дурно воспитаны. Вы безнравственны. Вы всего лишь… Убирайтесь. Я не шучу.
   Но когда он выпрыгнул из двуколки, отвязал своего жеребца и остановился с дразнящей улыбкой на сумеречной дороге, проезжая мимо, она сама не удержалась от улыбки.
   Да, он грубый, коварный, с ним опасно иметь дело, и невозможно угадать, в какой момент он превратит безобидные слова, оброненные вами при нем, в острый кинжал, обращенный против вас. Но общение с Реттом взбадривало ее словно выпитый тайком стакан коньяка!
   За последние месяцы вкус коньяка стал Скарлетт хорошо знаком. Возвращаясь домой поздно вечером, промокнув под дождем, чувствуя ломоту во всем теле после многочасовых поездок в двуколке, она жила одной лишь мыслью о бутылке коньяка, спрятанной в запертом на замок от любопытных глаз Мамушки верхнем отделении секретера. Доктору Миду даже в голову не пришло предупредить Скарлетт, что в ее положении нельзя пить, он и представить себе не мог, что порядочная женщина станет пить что-нибудь крепче мускатного вина. Ну разве что бокал шампанского на свадьбе или стакан горячего пунша, лежа в постели при сильной простуде. Встречаются, конечно, на свете несчастные женщины, которые сильно пьют и позорят свои семьи, как попадаются и сумасшедшие, и разведенные, или такие, кто вместе с мисс Сьюзен Б. Энтон [7 - Э н т о н и С ь ю з е н Б. (1820–1906) американская общественная деятельница, боровшаяся за эмансипацию женщин, а также за освобождение негров в канун Гражданской войны.] считает, что женщина тоже должна иметь право голоса. Но хотя доктор Мид не одобрял поведения Скарлетт, он и не догадывался о ее пристрастии к бутылке.
   Скарлетт открыла для себя, что глоток чистого коньяка перед ужином – это чудодейственное средство, а запах можно устранить, пожевав кофейных зерен или прополоскав горло одеколоном. Отчего люди так строги к пьющим женщинам? Напиваются же мужчины до чертиков, когда им захочется! Порой, когда Фрэнк храпел рядом с ней, а она беспокойно ворочалась без сна, опасаясь голода, дрожа от страха перед янки, тоскуя по Таре и мечтая об Эшли, ей казалось, что она вот-вот сойдет с ума, и единственным спасением для нее была бутылка коньяка. Стоило ей почувствовать бегущее по жилам знакомое приятное тепло, как все ее страхи и горести начинали отступать. Выпив три рюмки, она уже могла сказать себе: «Я подумаю об этом завтра, когда у меня будут силы».
   Но были ночи, когда даже коньяк не помогал утихомирить боль в сердце, боль более сильную, чем страх потерять лесопилки, – боль от желания вновь увидеть Тару. Скарлетт чувствовала, что задыхается в Атланте среди городского шума, растущих новых домов, незнакомых лиц, запруженных лошадьми, фургонами и суетливой толпой узеньких улиц. Скарлетт любила Атланту, но… до чего же мила сердцу мирная деревенская тишина Тары, ее красные поля и темные сосны! Бросить бы все и вернуться в Тару, несмотря на все тяготы жизни! И снова быть рядом с Эшли, хотя бы только видеть его, слышать его голос, черпать силы в одной мысли о том, что он ее любит! Каждое письмо от Мелани, где говорилось, что у них все хорошо, каждая коротенькая записка от Уилла, сообщавшая о распашке земли, о посеве и росте хлопка, вызывали у Скарлетт новый острый приступ тоски по дому.
   «Поеду домой в июне. Все равно здесь мне делать будет нечего. Я проведу дома пару месяцев», – думала она, и эта мысль придавала ей сил. Она действительно поехала домой в июне, но совсем не так, как ей хотелось бы: в самом начале месяца от Уилла пришла коротенькая записка, извещавшая о смерти Джералда.

Глава 39

   Поезд сильно опоздал, и землю уже окутали глубокие синие сумерки, когда Скарлетт сошла на платформу в Джонсборо. В окнах немногочисленных уцелевших деревенских домов и магазинов светились желтенькие огоньки масляных ламп. Тут и там среди домов на главной улице зияли черные провалы на месте разрушенных снарядами или сгоревших зданий. Пострадавшие дома, тихие и темные, взирали на нее дырами от снарядов в крышах и полуразрушенными стенами. У деревянного навеса над лавкой Балларда стояли на привязи несколько оседланных лошадей и мулов. Пыльная красная дорога выглядела пустынной и безжизненной, деревенскую тишину нарушали лишь пьяные крики и смех, доносившиеся сквозь сумеречный туман из салуна в дальнем конце улицы.
   Сгоревшую при пожаре во время войны станцию так и не отстроили заново, ее заменял деревянный навес без стен, не защищавший от непогоды. Скарлетт зашла под навес, села на один из пустых бочонков, явно заменявших скамьи, и стала искать взглядом Уилла Бентина. Он уже должен был приехать и встретить ее. Ему бы следовало догадаться, что, получив его лаконичное послание о смерти Джералда, она сядет на первый же поезд.
   Скарлетт собиралась в спешке, в ее маленьком ковровом саквояже лежала лишь ночная рубашка и зубная щетка, не было даже смены белья. Ей было тесно и неудобно в одолженном у миссис Мид черном платье, но на шитье траура просто не оставалось времени. Миссис Мид сильно похудела, а Скарлетт уже приближалась к середине срока беременности, и платье было ей вдвойне узко. Даже оплакивая смерть Джералда, она беспокоилась о своей внешности и оглядывала себя с отвращением. Талия раздалась, лицо и лодыжки распухли. До сих пор ей не было дела до того, как она выглядит, но теперь, когда через час ей предстояло встретиться с Эшли, все изменилось. Даже в глубоком горе она с ужасом думала о том, что придется предстать перед Эшли беременной от другого мужчины. Она любит его, он любит ее, а этот нежеланный ребенок словно уличает ее в измене этой любви. Но как ни угнетала ее мысль о том, что Эшли увидит ее с расплывшейся талией и потяжелевшей поступью, встреча была неизбежна.
   Скарлетт нервно притопывала ногой. Уилл обязан встретить ее. Конечно, она могла зайти к Балларду и спросить, не видел ли кто Уилла, и даже попросить, чтобы ее подвезли до Тары, если окажется, что он не смог за ней приехать. Но ей не хотелось идти к Балларду. Субботним вечером там могла собраться половина мужского населения графства. У нее не было никакого желания выставлять напоказ свое положение в этом дурно сидящем на ней тесном черном платье, которое не скрадывало, а скорее подчеркивало фигуру. И уж тем более не хотелось выслушивать слова соболезнования по поводу смерти Джералда. Она не нуждалась в соболезнованиях. Скарлетт боялась расплакаться при одном упоминании его имени. Она твердо решила не плакать, зная, что стоит ей начать, и все повторится, как в ту ужасную ночь, когда пала Атланта. Ретт бросил ее на темной дороге за городом, и она рыдала, уткнувшись в лошадиную гриву, слезы разрывали ей грудь, и их невозможно было остановить.
   Нет, не станет она плакать! Скарлетт почувствовала, как к горлу снова подступает ком – это случалось часто с тех пор, как пришла скорбная весть, – но она знала, что слезы не принесут облегчения. От них лишь туман в голове да слабость в теле. Почему, ну почему Уилл, или Мелани, или хотя бы одна из сестер не написали ей, что Джералд хворает? Она первым поездом отправилась бы в Тару, чтобы ухаживать за ним, даже привезла бы доктора из Атланты, если бы это понадобилось. Какие же они глупцы! Шагу без нее ступить не могут! Она не в силах оказаться в двух местах сразу, а в Атланте, видит бог, она делала для них все, что могла.
   Скарлетт беспокойно ерзала, сидя на бочонке. Уилла все не было. Куда он запропастился? Тут у нее за спиной захрустел шлак на железнодорожных путях. С трудом повернувшись, она увидела пересекающего пути Алекса Фонтейна. Он направлялся к фургону с мешком овса на плече.
   – Господи, Скарлетт, это вы? – воскликнул он, опустив мешок, и бросился к ней. Он взял ее за руку, его смуглое измученное лицо светилось искренней радостью. – Как же я рад вас видеть! Я видел Уилла в кузне, он повел лошадь подковать. Поезд опаздывал, и он решил, что у него есть время. Хотите, я сбегаю позову его?
   – Да, будьте так добры, Алекс, – улыбнулась Скарлетт, несмотря на траур. До чего же приятно снова увидеть одного из старых друзей!
   – Э-э-э… Скарлетт, – все еще держа ее за руку, смущенно начал он. – Мне очень жаль вашего отца…
   – Спасибо, – ответила Скарлетт, втайне сожалея, что он заговорил об этом. Его слова тут же воскресили в памяти багровое лицо Джералда и его громоподобный голос.
   – Скарлетт, если вам станет легче от этого, знайте, что все графство бесконечно гордится вашим отцом, – добавил Алекс и отпустил ее руку. – Он… мы все считаем, что он умер как солдат за правое дело.
   «Что он имеет в виду? – удивилась Скарлетт. – Солдат? Разве в него кто-то стрелял? Неужели он ввязался в драку с прихлебателями, как Тони?» Она больше ничего не хотела об этом знать. Она расплачется, если будет говорить о нем, а плакать нельзя, по крайней мере, пока она не окажется в фургоне с Уиллом, пока они не отъедут подальше, туда, где никто ее не увидит. Уилла можно не стесняться. Он как брат.
   – Алекс, я не желаю об этом говорить, – строго сказала она.
   – Я вас прекрасно понимаю, Скарлетт, – ответил Алекс. Его лицо налилось кровью и потемнело от гнева. – Будь это моя сестра, я бы… Знаете, Скарлетт, за всю свою жизнь я не сказал дурного слова о женщине, но я считаю, что Сьюлин следует хорошенько выпороть.
   Скарлетт слушала его с растущим недоумением. Что за глупости? При чем здесь Сьюлин?
   – Мне очень жаль, но здесь все придерживаются такого мнения. Один только Уилл за нее заступается, ну и, конечно, мисс Мелани, но мисс Мелани – известное дело! – святая, она ни в ком дурного не видит, к тому же…
   – Я сказала, что не желаю говорить об этом, – холодно повторила Скарлетт, но Алекса это не смутило.
   Он вел себя так, словно понимал, чем вызвана ее грубость, и это ее раздражало. Ей не хотелось выслушивать дурные вести о своей семье от постороннего. Он мог догадаться, что она ничего не знает о случившемся, а этого ей хотелось еще меньше. Почему же Уилл не написал обо всем подробно?
   Скарлетт не нравился напряженный взгляд Алекса. Казалось, он понимает, что она в положении, и это ее смущало. Но на самом деле, вглядываясь в ее лицо сквозь вечерние сумерки, Алекс про себя поражался, насколько же оно изменилось, и удивлялся, что вообще сумел ее узнать. Возможно, на нее так повлияло ожидание ребенка. В таком положении все женщины на черта похожи. Ну и, конечно, она сильно расстроена смертью старика О’Хара. Она всегда была его любимицей. Нет, нет, перемены лежат глубже. По правде говоря, Скарлетт выглядела намного лучше, чем при их последней встрече. По крайней мере сейчас похоже было, что она питается три раза в день и ест вдоволь. И взгляд затравленного животного почти пропал из ее глаз. Теперь эти глаза, раньше полные страха и отчаяния, смотрели сурово. Властность, уверенность в себе и решимость просвечивали даже в улыбке. Надо полагать, она устроила старине Фрэнку веселенькую жизнь! Да, Скарлетт изменилась. Нет слов, женщина она красивая, но нежное очарование исчезло с ее лица, как и это лестное для многих умение смотреть на мужчину, словно он умнее самого Господа Бога.
   А разве не изменились они все? Алекс оглядел свою грубую одежду, и его лицо прорезали привычные горькие морщины. Он часто не спал ночей, ломая себе голову над тем, где бы раздобыть денег на операцию для матери, как дать образование малышу бедного покойного Джо, как бы купить еще одного мула, и ему хотелось, чтобы все еще шла война, чтобы она никогда не кончалась. Они тогда просто счастья своего не знали! В армии их всегда кормили, пусть хоть кукурузной лепешкой, но все же кормили, всегда кто-то отдавал приказы, и не приходилось самому смотреть в лицо неразрешимым проблемам: на войне они жили беззаботной жизнью и боялись лишь оказаться убитыми. А сейчас ко всему прочему прибавилась еще и Димити Манро. Алекс хотел жениться на ней, но понимал, что это невозможно: слишком много людей нуждались в его поддержке. Он так давно любил ее, а теперь розы увядали на ее щеках, а в глазах затухала прежняя радость. Если бы только Тони не пришлось бежать в Техас! Останься в семье еще хоть один мужчина, все выглядело бы иначе. Но его любимый вспыльчивый младший брат без гроша в кармане теперь скрывается где-то на Западе. Да, все они изменились. Разве нет? Он тяжко вздохнул.
   – Я еще не поблагодарил вас и Фрэнка за то, что вы сделали для Тони, – сказал он. – Ведь именно вы помогли ему бежать, так? Вы очень добры. До меня дошли слухи, что он устроился в Техасе. Я боялся писать вам, чтобы спросить… скажите, вы с Фрэнком, вероятно, одолжили ему денег? Я бы хотел вернуть долг…
   – Ох, Алекс, прошу вас, замолчите! Только не сейчас! – вскричала Скарлетт. Впервые в жизни ей не было никакого дела до денег.
   Алекс замолк.
   – Пойду найду Уилла, – сказал он наконец. – А завтра мы все приедем на похороны.
   Только он подхватил мешок с овсом и сделал шаг, как из-за угла, скрипя разболтанными колесами, вывернул фургон Уилла.
   – Простите, что опоздал, Скарлетт.
   Он неуклюже слез с козел, проковылял к ней и, наклонившись, поцеловал ее в щеку. Никогда раньше Уилл ее не целовал, как и не называл ее по имени без «мисс». Скарлетт удивилась, но ей это понравилось и согрело душу. Он осторожно поднял ее над колесом и подсадил в фургон. Взглянув себе под ноги, Скарлетт поняла, что это все тот же расшатанный фургон, в котором она бежала из Атланты.
   Господи, как он до сих пор еще не развалился? Видимо, Уилл его исправно чинит. Узнав фургон, она вспомнила ту ночь, и ее замутило. Лучше она будет ходить босиком и оставит тетю Питти без еды, но в Таре будет новая повозка, а этот фургон она пустит на дрова.
   Поначалу Уилл ничего не говорил, и Скарлетт была благодарна ему за молчание. Он бросил свою старую соломенную шляпу в заднюю часть фургона, причмокнул на лошадь, и они тронулись. Уилл ничуть не изменился: все такой же худой и нескладный, рыжеватый, с добрым взглядом, терпеливый, как вьючное животное.
   Выехав из поселка, они повернули на красную глинистую дорогу, ведущую к Таре. На краю небосвода еще держались розовые отсветы заходящего солнца, плотные перистые облака, подернутые золотом, окрасились в бледно-зеленый цвет. Деревенские сумерки окутали их миром и покоем, словно молитва. Как могла она прожить так долго вдали от свежего деревенского воздуха, пахотной земли и красоты летних ночей? Влажная красная земля пахла невыразимо сладко – такая родная, такая своя, что Скарлетт захотелось выпрыгнуть и набрать полную горсть. Кусты жимолости, стоявшие по обочинам плотной стеной спутанной зелени, источали, как и всегда после дождя, пронзительно сладкий запах – слаще не было во всем мире. Над головой, трепеща крыльями, стремительно промелькнула стая ласточек, вьющих гнезда в дымоходах; через дорогу, тряся на бегу белым, как пуховка, хвостиком, проскочил заяц. Проезжая среди обработанных полей с торчащими из красной земли крепкими зелеными кустиками, Скарлетт искренне радовалась высоко поднявшемуся молодому хлопку. Какая красота! Легкий серый туман в болотистых лощинах, красная земля и поднимающийся хлопок, расстилающиеся на пологих холмах поля с извилистыми рядами зеленых посадок, а над всем этим стена высоких черных сосен. Как могла она так долго оставаться в Атланте!
   – Скарлетт, пока я не рассказал вам о мистере О’Хара, – а я хочу рассказать вам все, прежде чем мы окажемся дома, – мне нужно знать ваше мнение насчет одного дела. Вы теперь за старшего в семье, как я понимаю.
   – В чем дело, Уилл?
   Он повернулся и устремил на нее свой кроткий и серьезный взгляд.
   – Я хочу получить у вас разрешение жениться на Сьюлин.
   Скарлетт ухватилась за сиденье – от неожиданности она чуть не опрокинулась на спину. Жениться на Сьюлин! С тех самых пор, как она отбила у Сьюлин Фрэнка Кеннеди, Скарлетт и в голову не приходило, что кто-то еще может захотеть жениться на Сьюлин. Да кому она нужна?
   – О господи, Уилл!
   – Значит, вы не против?
   – Против? Нет, но… Уилл, я ушам своим не верю! Ты хочешь жениться на Сьюлин? Уилл, мне всегда казалось, что тебе больше нравится Кэррин.
   Не сводя глаз с лошади, Уилл хлестнул ее по крупу вожжами. Его лицо осталось неподвижным, но Скарлетт показалось, что он тихонько вздохнул.
   – Наверно, так и было, – ответил он.
   – Значит, она тебе отказала?
   – Я не спрашивал ее.
   – Ну и дурак же ты, Уилл! Спроси ее. Она стоит двух таких, как Сьюлин!
   – Скарлетт, вы многого не знаете из того, что произошло в Таре. В последние месяцы вы нас не баловали вниманием.
   – Не баловала? – вспыхнула она. – Чем, по-вашему, я занималась в Атланте? Разъезжала в карете, запряженной четверней, и танцевала на балах? Не я ли каждый месяц присылала вам деньги? Не я ли заплатила все налоги и дала денег на ремонт крыши, на покупку нового плуга и мулов? Не я ли…
   – Не стоит так злиться, обуздайте ваш ирландский нрав, – невозмутимо прервал ее Уилл. – Если кто и знает, что вы там не гуляли, так это я. Двое мужчин не справились бы лучше вас.
   Скарлетт слегка смягчилась и спросила:
   – О чем тогда речь?
   – Вашими трудами у нас есть и крыша над головой, и еда в кладовой, я не спорю, но вы не очень-то беспокоились о том, что творится на душе у тех, кто остался в Таре. Я вас ни в чем не виню, Скарлетт. Такой уж вы уродились. Вам никогда дела не было, что думают другие. Вот я и хочу вам объяснить, что никогда не просил руки мисс Кэррин, потому как в этом толку нет. Она была мне все равно что младшая сестренка и говорила со мной всегда без обиняков, доверяла, как никому другому. Но она так и не забыла того погибшего мальчика и никогда не забудет. И теперь я могу вам сказать, что она собирается уйти в монастырь в Чарльстоне.
   – Шутишь?
   – Что ж, я знал, что вам это не понравится, и как раз хотел просить вас, Скарлетт: не спорьте с ней, не браните и не смейтесь над ней. Отпустите ее. Ей больше ничего не надо. Ее сердце разбито.
   – Но, Боже Всемогущий! Сердца разбиты у многих, но они не бегут в монастырь. Взгляни на меня. Я лишилась мужа.
   – Но ваше сердце не разбито, – спокойно заметил Уилл. Подобрав соломинку с пола фургона, он сунул ее в рот и принялся медленно жевать. Его слова ошеломили Скарлетт, она так и не нашлась с ответом. Всякий раз, как ей приходилось слышать правду, пусть даже самую неприятную, врожденная честность заставляла ее признать эту правду. Она замолчала, пытаясь свыкнуться с мыслью, что Кэррин решила податься в монашки.
   – Пообещайте, что не будете ее обижать.
   – Ладно, обещаю. – Скарлетт подняла на Уилла удивленный взгляд, словно вдруг увидела его впервые. Уилл всегда любил Кэррин, а теперь он любит ее так сильно, что готов помочь ей уйти с миром. И при этом собирается жениться на Сьюлин. – А Сьюлин тебе зачем? Ведь тебе до нее дела нет, не так ли?
   – Э нет, не совсем так, – ответил он и, вынув изо рта соломинку, принялся ее рассматривать, как редкостную диковину. – Сьюлин не так плоха, как вы считаете, Скарлетт. Я думаю, мы сможем неплохо поладить. Все дело в том, что Сьюлин нужен муж и дети, она всего лишь женщина.
   Фургон сильно тряхнуло на изрытой глубокими колеями дороге, и на несколько минут разговор прервался. Скарлетт глубоко задумалась над его словами. Тут есть что-то еще. Какая-то более глубокая и важная причина, невидимая постороннему глазу, толкает кроткого и рассудительного Уилла на брак с вечно ноющей занудой Сьюлин.
   – Уилл, ты мне так и не сказал, в чем настоящая причина. Я имею право знать, раз уж теперь я глава семьи.
   – Вы правы, – согласился Уилл, – и, я надеюсь, вы все поймете. Я не могу покинуть Тару. Это мой дом, Скарлетт, мой единственный настоящий дом за всю жизнь, и я люблю здесь каждый камень. Я работал в Таре, как если бы она была моя. А когда во что-то вкладываешь душу, начинаешь это любить. Понимаете, о чем я?
   Она его прекрасно понимала. Волна теплой привязанности поднялась в ее сердце, когда он сказал, что любит то, что и ей было дороже всего на свете.
   – И вот что я подумал. Ваш па умер, Кэррин уходит в монастырь, в доме останемся только я да Сьюлин, и если я на ней не женюсь, то жить в Таре уже не смогу. Вы ведь знаете, что люди скажут.
   – Но… но, Уилл, ведь есть еще Мелани и Эшли…
   Услышав имя Эшли, он повернулся и внимательно взглянул на нее. В его светлых глазах ничего нельзя было прочесть, но у нее вновь возникло прежнее ощущение, что Уилл знает все о ней и Эшли, все понимает и не осуждает, хотя и не одобряет.
   – Они скоро уедут.
   – Уедут? Куда? Тара для них родной дом, как и для тебя.
   – Нет, не родной. Это и точит Эшли. Тара не его дом, и он чувствует себя нахлебником. Фермер из него никудышный, это он и сам понимает. Видит бог, он старается изо всех сил, но толку от этого мало, он не создан для такой работы, да вы и сами знаете. Если колет дрова, того и гляди ногу себе отхватит. Плуг в колее он держит не лучше, чем малыш Бо, а уж чего он не знает про то, как сажать и растить урожай, в одной книжке не уместить. И тут нет его вины. Он просто не так воспитан. Вот он и мучается, что он, мужчина, живет в Таре из милости за счет женщины, а отплатить ничем не может.
   – Из милости? Разве он когда-нибудь хоть словом…
   – Нет, ни словом не обмолвился. Вы ведь знаете Эшли. Но я по нему вижу. Прошлым вечером сидели мы подле вашего па, и я сказал ему, что сделал предложение Сьюлин и она согласна выйти за меня. И тут Эшли говорит, что у него камень с души свалился, потому как чувствует он себя в Таре точно пес бездомный, но он думал, что уж после смерти мистера О’Хары ему и мисс Мелли пришлось бы и дальше здесь жить, чтобы не пошли сплетни обо мне и Сьюлин. А теперь, говорит, можно с легким сердцем покинуть Тару и устроиться на работу.
   – На работу? Какую работу? Где?
   – Точно не знаю, но он сказал, что хочет отправиться на Север. В Нью-Йорке у него есть друг-янки, который в письме пригласил его работать там в банке.
   – О нет! – вырвалось у Скарлетт из глубины души. Услыхав этот крик, Уилл посмотрел на нее уже знакомым взглядом.
   – Может, оно и к лучшему, если он на Север уедет.
   – Нет и нет! Я не согласна.
   Ее мысль лихорадочно работала. Не может Эшли уехать на Север! Тогда она точно больше никогда его не увидит. Она не видела его уже несколько месяцев, не говорила с ним наедине с той самой роковой сцены в саду, но дня не проходило, чтобы Скарлетт не вспомнила о нем, не порадовалась, что он живет под ее крышей. Каждый доллар, что она посылала Уиллу, вызывал у нее радостную мысль о том, что Эшли станет легче жить. Конечно, фермер из него никудышный. Эшли воспитывался для лучшей жизни, с гордостью подумала она. Он рожден, чтобы повелевать, жить в большом доме, выезжать на красивых лошадях, читать томики стихов и отдавать приказы неграм. Правда, не было больше ни величественных особняков, ни породистых лошадей, ни негров-рабов, да и книг осталось мало, но все это не имело ровно никакого значения. Эшли не создан пахать землю и колоть дрова. Неудивительно, что он хочет уехать из Тары.
   Но она не может позволить ему покинуть Джорджию. Если понадобится, она заставит Фрэнка дать Эшли работу в лавке. Да, пусть Фрэнк выгонит своего помощника, и в лавке будет работать Эшли. Хотя нет, не место Эшли за прилавком, равно как и за плугом. Уилкс – приказчик за прилавком? Ни за что! Но должен же быть какой-то выход… Ну конечно же, лесопилки! При этой мысли она улыбнулась с облегчением. Только вот вопрос: примет ли он ее предложение? Вдруг он решит, что и это из милости? Надо устроить все так, чтобы он подумал, что оказывает ей услугу. Она уволит мистера Джонсона и на его место назначит Эшли. Он будет управлять старой лесопилкой, а Хью пусть продолжает работать на новой. Она объяснит Эшли, что Фрэнк слаб здоровьем и в лавке у него столько дел, что он не успевает помогать ей, а ей в ее нынешнем положении требуется помощь.
   Любым способом она заставит его думать, что без его помощи ей никак не обойтись. Доходы с лесопилки они станут делить пополам, только бы он согласился стать совладельцем… все, что угодно, лишь бы он был рядом, лишь бы видеть, как ясная улыбка озаряет его лицо. Она готова заплатить любую цену за один его неосторожный взгляд, лишь бы знать, что она все еще ему небезразлична. Скарлетт поклялась себе, что больше никогда не вынудит его признаться в любви, больше никогда не заставит его поступиться своей дурацкой честью, которую он ставит выше любви. Теперь нужно как-нибудь деликатно дать ему понять, что ему больше ничто не грозит. Иначе он может отказаться, опасаясь повторения ужасной сцены в саду.
   – Я могла бы подыскать ему работу в Атланте, – сказала она вслух.
   – Это уж вам с Эшли решать, – ответил Уилл и снова засунул соломинку в рот. – Пшел, Шерман! А теперь, Скарлетт, прежде чем мы поговорим о смерти вашего па, хочу попросить еще об одном. Не вцепляйтесь в волосы Сьюлин. Что сделано, то сделано, вы хоть скальп с нее снимите, а мистера О’Хара все равно не вернете. К тому же она искренне хотела сделать как лучше.
   – Я сама хотела тебя спросить, в чем тут дело. Что это за история со Сьюлин? Алекс говорил загадками, причем сказал, что ее следует выпороть. Что она натворила?
   – Да, на нее все сильно обозлились. Все, кого я встретил сегодня в Джонсборо, грозились прикончить ее при первой же встрече, но я надеюсь, это у них пройдет. А теперь обещайте мне, что не наброситесь на нее с кулаками. Я не допущу ссор, пока мистер О’Хара лежит мертвый в гостиной.
   «Значит, он не допустит ссор! – возмутилась Скарлетт. – Как будто Тара уже стала его собственностью!»
   Потом она вспомнила о лежащем в гостиной Джералде и безудержно разрыдалась, горько, надсадно всхлипывая. Уилл молча обнял ее и привлек к себе.
   Они медленно катили по исчезающей в темноте дороге в трясущемся фургоне, голова Скарлетт лежала на его плече, шляпка сбилась, она позабыла, каким стал Джералд в последние два года: выжившим из ума стариком, взирающим на дверь в ожидании женщины, которая уже никогда не вернется. Она вспоминала хоть и немолодого, но бравого, полного сил мужчину с копной кудрявых седых волос, жизнерадостного и громогласного, вспоминала топот его сапог, его неуклюжие шутки, его щедрость. Она вспоминала, как в детстве этот неугомонный отец казался ей самым лучшим человеком на всем белом свете, как он усаживал ее в седло перед собой и перелетал вместе с ней через изгороди, как он хватал ее и шлепал, когда она капризничала, а потом плакал, когда она начинала плакать, и давал ей монетки по двадцать пять центов, чтобы она успокоилась. Она вспомнила, как, возвращаясь домой из Атланты или из Чарльстона, он вечно привозил целую охапку бесполезных подарков, вспомнила, слабо улыбнувшись сквозь слезы, как в день заседания суда в Джонсборо он возвращался уже ближе к рассвету в стельку пьяный, как перемахивал через забор, распевая во всю глотку «В зеленом наряде», а на следующее утро не мог взглянуть в глаза Эллин. Что ж, теперь он там же, где Эллин.
   – Почему ты мне не написал, что он болен? Я бы тут же приехала…
   – А он и не болел ни единой минутки. Вот, милая, возьмите мой платок, сейчас все расскажу по порядку.
   Скарлетт высморкалась в его платок – из Атланты она с собой даже носового платка не захватила – и снова устроилась, привалившись к его плечу. Какой же он славный, этот Уилл! Ничто на свете не может вывести его из равновесия.
   – Что ж, Скарлетт, дело было так. Все это время вы исправно присылали нам деньги, а мы с Эшли уплатили налоги, купили мула, семян, всяких нужных мелочей, да вот еще купили свиней и кур. Мисс Мелли отлично справляется с курами, просто чудо как наловчилась. Прекрасная она женщина, наша мисс Мелли. Так вот, как для Тары все закупили, на наряды денег, почитай что, и не осталось, да только никто не жаловался, кроме Сьюлин.
   Мисс Мелани и мисс Кэррин дома сидят и носят свои старенькие платья, как будто гордятся ими, но вы ведь знаете Сьюлин, Скарлетт. Она все горюет, что нет обновок. Каждый раз, как я брал ее с собой в Джонсборо или в Фейетвилл, она была сама не своя, что приходится ехать в старом платье. А там такие важные леди… то есть, я хочу сказать, «саквояжницы»… разодетые ходят, в оборках да в кружевах. А уж как рядятся жены проклятых янки, что заправляют Бюро свободных граждан, – это уму непостижимо! Ну, наши дамы по всей округе решили надевать в город самые паршивые обноски – вроде как показать, что им дела нет до новых нарядов и они, мол, даже гордятся этим. Но только не Сьюлин. И еще ей хотелось иметь лошадь и экипаж. Она все время припоминала ваш экипаж.
   – Скажешь тоже – экипаж! Просто старая двуколка, – возмутилась Скарлетт.
   – Да не в том дело. Я вам прямо скажу: Сьюлин так и не оправилась после того, как вы увели у нее Фрэнка Кеннеди, и, сказать по правде, я не могу ее за это винить. Сами знаете, гнусно вы поступили со своей родной сестрой.
   Скарлетт оторвала голову от его плеча и выпрямилась, словно разъяренная змея, готовая ужалить.
   – Гнусно я поступила, говоришь? Я бы тебя попросила, Уилл Бентин, выражаться прилично! И что я могла поделать, если он выбрал меня, а не ее?
   – Вы женщина умная, Скарлетт, и, как я понимаю, вы могли ему помочь выбрать вас, а не ее. Все девушки знают, как это делается. Но я догадываюсь, что вы его заманили лестью. Вы умеете любому голову вскружить, когда захотите, но все одно он был кавалером Сьюлин. Всего за неделю до того, как вы в Атланту уехали, он написал ей чудесное письмо, медом растекался и обещал устроить свадьбу, как только подкопит немного деньжат. Я это точно знаю, потому как она сама показала мне это письмо.
   Скарлетт молчала, потому что он говорил правду, и ответить ей было нечего. И все же она не ожидала, что именно Уилл станет ее осуждать. Сама она ничуть не раскаивалась в том, что пришлось солгать Фрэнку. Если девица не может удержать кавалера, значит, она заслуживает того, чтобы его потерять.
   – Ладно, Уилл, не будь таким гадким, – сказала она. – Как ты думаешь, если бы Сьюлин вышла за Фрэнка, она бы хоть цент потратила на Тару или хоть на кого-то из нас?
   – Я же говорил, вы можете любому голову вскружить, когда захотите, – ответил Уилл, повернувшись к ней со своей кроткой улыбкой. – Нет, не думаю, что тогда мы увидели бы хоть цент из денег старины Фрэнка. Но как ни крути, поступили вы гнусно, и если вы хотите сказать, что цель оправдывает средства, что ж, это не мое дело, да и кто я такой, чтобы жаловаться? Только с тех самых пор Сьюлин злющая стала, как оса. Не думаю, что она так уж сохла по старине Фрэнку, просто это задело ее самолюбие, и с тех пор она только и твердит, что у вас и платья, и экипажи, и живете вы в Атланте, а она похоронена заживо в Таре. Сами знаете, она большая охотница ездить по гостям, посещать вечеринки и наряжаться в красивые платья. Я ее понимаю. Женщины все такие. Где-то с месяц назад взял я ее с собой в Джонсборо и оставил там делать визиты, а сам отправился по делам. А как пришла пора домой ехать, смотрю, она сидит тихо, как мышка, но внутри вся кипит, вот-вот взорвется. Я подумал, она услыхала, что кто-то ждет ре… ну, словом, очередную сплетню, и не придал особого значения. Целую неделю она ходила по дому вся надутая, беспокойная и все больше молчала. А потом отправилась навестить мисс Кэтлин Калверт… Скарлетт, вы бы все глаза себе выплакали, если б ее увидели. Бедняжка, уж лучше бы она умерла, чем вышла замуж за своего трусливого янки Хилтона. Вам известно, что он заложил дом, потерял все и теперь им придется оттуда уезжать?
   – Нет, я не знала и не хочу знать. Я хочу узнать, что случилось с папой.
   – Ну, я к тому и веду, – терпеливо ответил Уилл. – Вернувшись оттуда, она заявила, что все мы недооцениваем Хилтона. Она называла его «мистером Хилтоном» и сказала, что он умный мужчина, но мы лишь посмеялись. Затем она стала брать вашего па на послеобеденные прогулки, и частенько, возвращаясь с полей, я видел, как она сидит с ним на стенке у семейного кладбища и что-то говорит ему и руками размахивает. А старый господин только смотрел на нее озадаченно да головой качал. Вы же знаете, каким он стал под конец, Скарлетт. Совсем забываться стал, вроде уже и не понимал ни где находится, ни кто мы все такие. Однажды я видел, как она показала рукой на могилу вашей матушки, и старый хозяин расплакался. Домой она вернулась вся из себя счастливая и взволнованная, но тут уж я с ней строго поговорил, слов не пожалел. Говорю ей: «Мисс Сьюлин, зачем вы так изводите вашего бедного папашу и зачем напоминаете ему про смерть вашей матушки? Он по большей части и не помнит, что она умерла, а вы его раны бередите». А она вскинула голову и засмеялась: «Не суй нос не в свое дело. Придет время, ты мне за это еще спасибо скажешь». Вчера вечером мисс Мелани призналась мне, что Сьюлин ей с самого начала рассказала, что задумала, да только она не поверила, что Сьюлин возьмется за дело всерьез. Никому из нас мисс Мелли ничего не сказала: уж больно эта затея ее расстроила.
   – Что за затея? Ты когда-нибудь доберешься до сути? Мы уже полдороги до дому проехали. Я хочу знать, что произошло с папой.
   – Вот я и хочу вам рассказать, – ответил Уилл, – а мы уже так близко к дому, что давайте лучше остановимся, и я расскажу до конца.
   Он натянул поводья, и лошадь, захрапев, остановилась. Они стояли прямо у давно не стриженной живой изгороди из дикорастущих апельсиновых деревьев, обозначавшей границу владения Макинтошей. Заглянув под темные деревья, Скарлетт смутно различила призрачные очертания высоких каминных труб, одиноко торчащих из молчаливых руин. Она пожалела, что Уилл не нашел другого места для остановки.
   – Ну, суть ее затеи была в том, чтобы заставить янки заплатить за сожженный хлопок и за угнанный скот, за поваленные изгороди и сараи.
   – Янки?
   – А вы разве об этом не слыхали? Правительство янки выплачивает компенсацию за утраченное имущество всем южанам, сочувствующим Союзу.
   – Ну конечно, слышала, – сказала Скарлетт, – но какое это имеет отношение к нам?
   – Сьюлин решила, что самое прямое. В тот день, когда мы ездили в Джонсборо, она встретила миссис Макинтош, и, пока они сплетничали, Сьюлин заметила, какое у миссис Макинтош красивое новое платье, и, понятное дело, спросила, откуда оно. Миссис Макинтош напустила на себя важность и сказала, что муж подал претензию в федеральное правительство, чтобы получить компенсацию за утраченное имущество, причем заявил, что всегда будто бы поддерживал Союз и никогда ни в какой форме не помогал конфедератам.
   – Уж кто-кто, а Макинтоши вообще никому никогда не помогали, – проворчала Скарлетт. – Полукровки! Помесь ирландцев с шотландцами!
   – Что ж, может, вы и правы. Я их не знаю. Ну, словом, правительство выплатило им… не помню, сколько-то там тысяч долларов. Сумма была немалая. Вот тут Сьюлин и загорелась. Она думала об этом целую неделю, нам же не сказала ни слова – знала, что мы над ней посмеемся. Но ей до смерти хотелось хоть с кем-нибудь поговорить, вот она и отправилась к мисс Кэтлин, а уж там этот мерзавец Хилтон, белое отребье, напичкал ей мозги разными новыми мыслями. Он ей разъяснил, что ваш папенька и родился-то в другой стране, и сам на войну не ходил, и сыновей не посылал, и никогда не работал под началом правительства Конфедерации. Еще он сказал, что может подтвердить, будто мистер О’Хара всегда, мол, был верным сторонником Союза. Вот наслушалась она этой брехни, вернулась домой и начала обрабатывать мистера О’Хара. Скарлетт, я вам жизнью клянусь, ваш па и половины не понимал из того, что она ему толковала. На это она и рассчитывала: что он даст Железную клятву, а сам и не поймет, что к чему.
   – Чтобы па дал Железную клятву! – вскричала Скарлетт.
   – В последнее время он совсем слаб умом стал, и, думаю, именно этим она решила воспользоваться. Мы знали, что она что-то замышляет, только не догадывались, что она попрекает его памятью вашей покойной матушки, что он, дескать, допускает, чтобы его дочь ходила в обносках, когда с янки можно получить сто пятьдесят тысяч долларов.
   – Сто пятьдесят тысяч долларов, – пробормотала Скарлетт, и ее ненависть к Железной клятве начала тускнеть.
   Какие огромные деньги! И всего-то нужно подписать клятву верности правительству Соединенных Штатов, присягу, в которой говорится, что подписавшийся всегда поддерживал правительство и никогда не помогал и не сочувствовал его врагам. Сто пятьдесят тысяч долларов! Куча денег и всего за одну маленькую ложь! Нет уж, винить Сьюлин никак нельзя. Боже правый! И из-за этого Алекс хотел шкуру с нее снять? Из-за этого все графство решило перерезать ей глотку? Какие же они все идиоты! Да ей бы такие деньги, уж она бы знала, что с ними делать! Да все жители графства, все соседи, сколько бы они могли всего сделать! И какая разница, если для этого нужно всего лишь чуть-чуть приврать? Любые деньги, что можно слупить с янки, – это честные деньги, и неважно, какой ценой они достались.
   – Вчера около полудня – мы с Эшли как раз дрова кололи – Сьюлин взяла этот фургон, усадила в него вашего па и укатила с ним в город, слова никому не сказав. Мисс Мелли догадывалась, что все это значит, но тихо молилась, чтобы Сьюлин одумалась, и нам не сказала ничего. Она просто представить себе не могла, что Сьюлин доведет дело до конца. Только сегодня я узнал, что произошло. Этот паршивый трус Хилтон имеет какое-то влияние на других городских прихлебателей и республиканцев, и Сьюлин согласилась заплатить им часть денег, не знаю сколько, если они подтвердят, что мистер О’Хара – верный сторонник Союза и что он, дескать, ирландец и не воевал, и поставят подписи на рекомендациях. Вашему отцу всего-то надо было дать клятву и подписать бумагу, а там уж ее бы отправили в Вашингтон. Клятву проговорили быстро, ваш отец молчал, и все шло хорошо, пока Сьюлин не попросила его подписаться. Вот тут старый хозяин будто в себя пришел на минутку и вдруг затряс головой. Вряд ли он понимал, что к чему, но все это ему сильно не понравилось, а Сьюлин никогда не умела к нему подольститься. А тут ее чуть родимчик не хватил: столько трудов и все зазря. Вывела она его на улицу, усадила в повозку и стала катать взад-вперед, а сама все толковала ему, как ваша матушка плачет из могилки, глядя, как страдают ее дети, хотя он мог бы их обеспечить. Мне говорили, что ваш па сидел в повозке и плакал как ребенок, да он всегда плачет при имени вашей матушки. Весь город их видел, а Алекс Фонтейн даже подошел узнать, в чем дело, но тут Сьюлин распустила язычок и сказала ему, чтоб не совал нос не в свое дело, вот Алекс разозлился и ушел. Не знаю, как Сьюлин до этого додумалась, только где-то ближе к вечеру раздобыла она бутылку коньяка, потащила мистера О’Хара в контору и принялась его поить. Скарлетт, у нас в Таре вот уже год как спиртного нет, разве что немного ежевичной наливки да мускатного вина, что Дилси сама готовит, так что мистер О’Хара совсем отвык от выпивки. Он здорово напился, пару часов Сьюлин его уговаривала и изводила, и в конце концов он сдался, сказал, что все подпишет. Опять прочитали клятву, старый хозяин уже взял было перо и собирался поставить подпись, и вот тут-то Сьюлин дала промашку. Она сказала: «Ну теперь-то Слэттери и Макинтоши не будут против нас нос задирать!» Видите ли, Скарлетт, Слэттери запросили крупную сумму за свою хибару, которую янки у них пожгли, и муж Эмми получил-таки через Вашингтон эти деньги. Мне потом сказали, что как назвала Сьюлин этих людишек, так ваш па весь выпрямился, плечи расправил и взглянул на нее орлом. Вся его забывчивость куда-то делась, и он спросил: «Стало быть, Слэттери и Макинтоши тоже подписали такую бумагу?» Сьюлин струсила, залепетала, то «да» говорит, то «нет», заикаться стала, а он как закричит: «Отвечай, этот чертов оранжист [8 - Ирландский протестант, член образованного в 1795 году ордена оранжистов, притесняющего католиков в Северной Ирландии.] и чертов белый голодранец тоже это подписали?» Тут вступился Хилтон и говорит таким сладеньким голоском: «Да, сэр, подписали и получили за это кучу денег, и вы тоже получите». Тут старый хозяин взревел как бык. Алекс Фонтейн говорит, что слышал его из салуна на другом конце улицы. Проснулся в нем весь его норов, и он этим своим густым ирландским говорком как ножом отрезал: «И вы решили, что О’Хара из Тары пойдет по той же грязной дорожке, что проклятый оранжист и белая шваль?» Он разорвал документ и швырнул в лицо Сьюлин с криком: «Ты мне не дочь!» Никто и опомниться не успел, как он вылетел из конторы. По словам Алекса, на улицу он вылетел прямо как бешеный конь. Алекс говорит, что впервые со дня смерти вашей матушки старый хозяин был похож на себя прежнего: пьяный вусмерть, шатался из стороны в сторону и чертыхался на чем свет стоит. Алекс говорит, в жизни не слышал такой отборной ругани. Увидел он у коновязи лошадь Алекса, вскочил на нее, даже не сказав: «С вашего позволения», и поскакал куда глаза глядят. Поднял тучу пыли – не продохнуть, и все сыпал проклятьями. Уже на закате сидели мы с Эшли на ступеньках Тары, смотрели на дорогу и очень волновались. Мисс Мелли у себя наверху плакала в постели, но нам ничего не сказала. Вдруг слышим, кто-то скачет по дороге во весь опор и кричит, будто лисицу гонит. Эшли говорит: «Странно: вот так кричал мистер О’Хара, когда к нам до войны в гости заглядывал». Тут мы и увидели его в дальнем конце пастбища. Надо полагать, там он через забор перескочил. Смотрим, он по холму вверх несется, распевает во все горло, будто до остального мира ему и дела нет. Я даже не знал, что у вашего па такой зычный голосище. Он распевал «Когда впервые встретил я милашку Пегги» и лупил лошадь шляпой, а она неслась как безумная. Вылетел на самый верх, поводья не придержал, и мы поняли, что он хочет перескочить через изгородь. Мы до смерти перепугались, так и подскочили, а он как закричит: «Смотри, Эллин! Смотри, как я сейчас прыгну!» Но перед самой изгородью лошадь встала как вкопанная, и ваш па перелетел прямо через голову. Он совсем не страдал. Он был уже мертв, когда мы подбежали. Думаю, шею сломал.
   Уилл помолчал с минуту, дожидаясь, что скажет Скарлетт, но она молчала, и он взял вожжи.
   – Пшел, Шерман, – скомандовал он, и лошадь затрусила к дому.

Глава 40

   В ту ночь Скарлетт почти не смыкала глаз. Когда рассвело и на востоке из-за холмов, увенчанных черными соснами, показалось солнце, она выбралась из смятой постели, села на табурет у окна и, устало опершись головой на руку, устремила взгляд на хлопковые поля, тянувшиеся за скотным двором и фруктовым садом Тары. Вокруг было тихо, все зеленело, и эта зелень, умытая росой, казалась такой свежей… Вид хлопковых полей пролил бальзам на ее израненное сердце. В лучах поднимающегося солнца Тара выглядела великолепно – такая ухоженная, дышащая покоем, хотя ее хозяин умер. Приземистый бревенчатый курятник, обмазанный глиной для защиты от крыс и ласок, был чисто выбелен, как и конюшня. Аккуратные ряды кукурузы, ярко-желтой тыквы, фасоли, репы в огороде были безупречно прополоты и обнесены дубовым частоколом. Во фруктовом саду тоже не было ни единого сорняка, и только маргаритки росли под длинными рядами деревьев. Солнечные лучи выхватывали среди зеленой листвы слабо отсвечивающие бочки яблок и пушистых розовых персиков. Дальше извилистыми рядами тянулись кусты хлопчатника, зеленые и безмолвные под золотым куполом утреннего неба. Куры и утки вперевалку шествовали в сторону полей: в мягкой распаханной почве под кустами хлопка водились самые вкусные, самые жирные черви и слизни.
   Сердце Скарлетт наполнилось нежностью и благодарностью к Уиллу, чьи руки так бережно ухаживали за Тарой. При всей своей преданности Эшли она понимала, что своим процветанием Тара обязана не заботам плантатора-аристократа, а изнурительному труду неутомимого, влюбленного в свою землю «маленького фермера». Теперь Тара, богатая плантация былых времен с обширными пастбищами, где паслись стада мулов и прекрасных лошадей, а хлопковые и кукурузные поля простирались до самого горизонта, превратилась в маленькую двухлошадную ферму. Но то, что удалось сохранить, было в превосходном состоянии, а нераспаханные угодья можно будет снова пустить в дело, когда настанут лучшие времена, – после такой передышки земля будет родить еще больше.
   Уилл не просто обработал несколько акров земли. Он дал безжалостный отпор двум злейшим врагам всех фермеров Джорджии: сосновым сеянцам и зарослям ежевики. Они не сумели тайком проникнуть ни в сад, ни на пастбища, ни на хлопковые поля, ни на лужайки, чтобы потом нахально заполонить все до самого крыльца Тары, как это происходило почти на всех плантациях штата.
   Сердце Скарлетт замерло при мысли о том, как близка была Тара к полному одичанию. Вместе с Уиллом они проделали отличную работу: дали отпор и янки, и «саквояжникам», и наступлению самой природы. И самая лучшая новость: Уилл сказал, что, когда осенью они соберут хлопок, ей больше не придется присылать в Тару деньги, если, конечно, не взвинтят налоги из-за какого-нибудь «саквояжника», которому приспичит прибрать к рукам Тару. Скарлетт знала, что без ее помощи Уиллу придется нелегко, но восхищалась им и уважала его независимость. Пока он находился в Таре в качестве наемного работника, он брал у нее деньги, но теперь, когда ему предстояло стать ее шурином и хозяином дома, он намеревался содержать дом сам. Да, Уилла ей сам бог послал.
   Могильную яму Порк выкопал еще накануне вечером подле могилы Эллин. Сейчас он стоял с лопатой в руке за горкой влажной красной глины, готовясь вновь засыпать ею могилу. Скарлетт стояла позади него, укрывшись от жаркого июньского солнца в пятнистой тени низкорослого узловатого кедра и стараясь не смотреть в продолговатую яму перед собой. Джим Тарлтон, маленький Хью Манро, Алекс Фонтейн и младший внук старика Макрея медленно и неуклюже продвигались по дорожке, неся на двух длинных дубовых досках гроб с телом Джералда. На почтительном расстоянии за ними беспорядочной, плохо одетой толпой молча следовали друзья и соседи. Когда процессия проходила по залитой солнцем аллее сада, Порк опустил голову на рукоятку лопаты и заплакал. Скарлетт машинально взглянула на него и без особого удивления заметила, что в крутых завитках у него на голове, иссиня-черных всего несколько месяцев назад, когда она уезжала в Атланту, появилась седина.

   Она устало поблагодарила Бога за то, что ночью выплакала все слезы и теперь могла стоять гордо, с сухими глазами. Всхлипывания стоявшей сзади Сьюлин невыносимо раздражали ее. Пришлось крепко стиснуть кулаки – так велико было желание развернуться и закатить оплеуху по опухшей от слез физиономии. Отец умер по вине Сью, хотела она того или нет, так что теперь могла бы хоть ради приличия взять себя в руки перед толпой враждебно настроенных соседей. За все утро никто не сказал ей ни слова, никто не взглянул на нее с сочувствием. Пришедшие тихо целовали Скарлетт, жали ей руку, шептали добрые слова Кэррин и даже Порку, но смотрели сквозь Сьюлин, словно она была пустым местом.
   Все считали, что она не просто убила отца: она попыталась втравить его в предательскую сделку по отношению ко всему Югу. Таким образом, по мнению всей этой мрачной, связанной тесными узами компании, она попыталась предать их всех. Она проломила брешь в крепостной стене, которую все графство воздвигло между собой и внешним миром. Попытавшись получить деньги у правительства янки, она поставила себя на одну доску с «саквояжниками» и прихлебателями, более ненавистными врагами, чем все солдаты-янки, вместе взятые. Будучи родом из почтенной и верной Конфедерации семьи, семьи плантаторов, она перешла на сторону врага, чем опозорила каждую семью графства.
   Все, кто пришел на похороны, несмотря на скорбь, кипели от негодования, особенно трое: старик Макрей, закадычный друг Джералда еще со времен его переезда из Саванны, бабуля Фонтейн, любившая Джералда только за то, что он был мужем Эллин, и миссис Тарлтон, которая уважала его больше, чем любого из соседей, потому что он единственный во всей округе мог на глаз отличить жеребца от мерина.
   Свирепый вид этой троицы насторожил Эшли и Уилла еще в полутемной гостиной, где Джералд лежал до похорон, и они уединились в кабинете Эллин на совет.
   – Кто-нибудь из них обязательно выскажется насчет Сьюлин, – сказал Уилл, перекусив соломинку пополам. – Они считают, что у них есть на то веская причина. Может, они и правы. Не мне судить. Но, Эшли, правы они или нет, нам придется принять это как оскорбление, ведь мы члены семьи, и тогда беды не миновать. Со стариком Макреем поделать ничего нельзя, он глух как пень, и не услышит, если кто-то и попытается закрыть ему рот. А бабулю Фонтейн, как вам известно, сам черт не остановит, если она решит выложить, что у нее на уме. А миссис Тарлтон… вы видели, как она зыркала своими рыжими глазами на Сьюлин? Она уже закусила удила и ждет не дождется своего часа. Если они что-то скажут, нам придется ответить, а у нас в Таре своих забот хватает, не нужна нам война с соседями!
   Эшли тяжело вздохнул. Нрав соседей ему был известен куда лучше, чем Уиллу, и он прекрасно помнил, как до войны добрая половина ссор и даже дуэлей начинались именно с традиционной речи над свежей могилой соседа. Обычно звучали безудержно хвалебные речи, но так бывало не всегда. Иногда слова искреннего уважения неверно воспринимались измученными родственниками умершего, и едва последние комья земли падали на свежую могилу, как начиналась ссора.
   В отсутствие священника службу пришлось провести Эшли, читавшему заупокойные молитвы по требнику Кэррин: предложения услуг, поступившие от методистских и баптистских священников из Джонсборо и Фейетвилла, были вежливо отклонены. Кэррин, самая набожная католичка из всех сестер, очень огорчилась, узнав, что Скарлетт не привезла священника из Атланты, и ее лишь отчасти успокоило известие о том, что на свадьбу Уилла и Сьюлин приедет священник и заодно отслужит панихиду по Джералду. Именно она отказалась от услуг протестантских проповедников и поручила все дело Эшли, вложив в требник закладки в нужных местах. Эшли устало прислонился к старому секретеру. Он понимал, что ответственность за предотвращение неприятной сцены лежит на нем, но, зная вспыльчивый нрав соседей, просто терялся перед невыполнимой задачей.
   – Ничего не выйдет, Уилл, – сказал он, ероша светлые волосы. – Не могу же я стукнуть по голове бабулю Фонтейн или старика Макрея и заткнуть рот миссис Тарлтон тоже не могу. А уж они не преминут напомнить, что Сьюлин – убийца и предательница, и если бы не она, то мистер О’Хара был бы сейчас жив. Будь проклята эта традиция говорить речи на похоронах. Это настоящее варварство.
   – Послушайте, Эш, – медленно проговорил Уилл, – я же вовсе не говорю, что никто не должен слова сказать против Сьюлин, что бы они там ни думали, я не собираюсь им рот затыкать. Предоставьте это дело мне. Как закончите чтение и отпевание, вы скажите: «Может, кто-то желает сказать несколько слов?» – и посмотрите прямо на меня, тогда я смогу первым выступить.
   А Скарлетт следила за похоронной процессией, с трудом протискивающей гроб в узкий проход на семейное кладбище, и ей даже в голову не приходило, что траурная церемония может закончиться скандалом. С тяжелым сердцем она думала, что вместе с Джералдом хоронит одну из последних ниточек, связывающих ее с былыми счастливыми и беззаботными временами.
   Наконец носильщики опустили гроб рядом с могильной ямой и встали рядом, разминая затекшие пальцы. Эшли, Мелани и Уилл прошли за ними за ограду и встали позади сестер О’Хара. Ближайшие соседи, как могли, протиснулись на участок вслед за ними, остальные остались за кирпичной стенкой. Большинство из них Скарлетт видела впервые и была поражена и тронута тем, что собралась такая толпа. Лошадей почти ни у кого не было, и казалось просто чудом, что все эти люди сумели добраться до Тары. Всего на кладбище собралось человек пятьдесят-шестьдесят, некоторые жили так далеко, что Скарлетт удивлялась, как им удалось узнать о происшедшем и успеть вовремя приехать. Прибыли целые семьи из Джонсборо, Фейетвилла, Лавджоя, взяв с собой черную прислугу. Съехалось множество мелких фермеров из-за реки, из лесной глуши пришли те, кого называли «белой голытьбой», и несколько человек из болотистых районов. Болотные жители все как на подбор были худыми бородатыми великанами в домотканой одежде, енотовых шапках, с ружьями в руках, табачную жвачку они из уважения к покойному зажали за щекой. С ними пришли их женщины. Их босые ноги утопали в красной глине, они тоже держали табачную жвачку за оттопыренной нижней губой. Из-под широкополых шляп выглядывали землистые, малярийные, но чисто умытые лица, свежевыглаженные ситцевые платья блестели крахмалом.
   Ближайшие соседи прибыли в полном составе. Высохшая и сморщенная, желтая бабуля Фонтейн, похожая на полинялую птицу, опиралась на палку, за ней стояли Салли Манро-Фонтейн и Молодая Хозяйка. Они безуспешно пытались уговорить бабулю присесть на кирпичную стенку, шепча что-то ей на ухо и даже дергая за юбку. Не было старого доктора, мужа бабули: он умер два месяца назад, и задорный, задиристый огонек в ее глазах угас. Кэтлин Калверт-Хилтон стояла одна в сторонке, как и полагалось женщине, муж которой оказался, хоть и косвенным образом, причастным к разразившейся трагедии. Ее склоненное лицо было скрыто оборками выцветшего чепца. Скарлетт с удивлением заметила на ее перкалевом платье жирные пятна, руки у нее были все в веснушках и явно немытые – даже под ногтями «траур». Кэтлин растеряла весь свой аристократизм. Она выглядела как босячка, если не хуже. Опустившаяся, неряшливая, никчемная белая рвань.
   «Этак она скоро начнет табак жевать, если уже не начала, – в ужасе подумала Скарлетт. – Боже праведный! Как можно так опускаться!» Она вздрогнула и отвела взгляд от Кэтлин, ощутив, какая тонкая грань отделяет порядочных людей от босяков.
   «А ведь на ее месте могла бы оказаться и я, только меня Бог мозгами не обделил», – с гордостью подумала Скарлетт. Ведь после поражения они с Кэтлин обе начинали с нуля, имея лишь пару рук и то, что было в голове.
   «А я неплохо поработала», – сказала она себе, вздернув подбородок и улыбаясь.
   Но улыбка застыла на губах у Скарлетт, как только она заметила полный возмущения взгляд миссис Тарлтон, устремленный на нее. Ее глаза были красны от слез; взглянув на Скарлетт с упреком, она снова повернулась к Сьюлин и впилась в нее злобным и свирепым взглядом, не предвещавшим ничего хорошего. Рядом с ней стоял муж, за ними толпились четыре дочери – их рыжие кудри бросались в глаза неприлично ярким пятном на фоне всеобщего траура, своими блестящими светло-карими глазами они по-прежнему походили на проворных молодых лисичек, хитрых и опасных.
   Из толпы с зачитанным требником Кэррин в руках вышел Эшли, и все затихли, обнажили головы, сложили руки на груди, перестали шуршать юбками. С минуту он стоял молча, опустив голову, солнце играло в его золотистых волосах. В толпе наступила глубокая тишина – настолько глубокая, что отчетливо слышен был даже шорох ветра в листьях магнолии, а далекая, несколько раз эхом повторившаяся песня пересмешника показалась нестерпимо громкой и печальной. Эшли начал читать молитвы, и при звуках его красивого, напевного голоса все склонили головы, вслушиваясь в простые и возвышенные слова.
   «О боже, – у Скарлетт даже горло сжалось, – как прекрасен его голос! Как я рада, что именно Эшли читает молитвы для папы. Он лучше священника. Да, пусть лучше его отпевает кто-то из близких, а не чужак».
   Дойдя до молитвы, где говорилось о пребывании душ в чистилище, которую пометила для него Кэррин, Эшли неожиданно закрыл книгу. Упущение заметила только Кэррин, бросившая на него полный недоумения взгляд, а он начал «Отче наш». Эшли знал, что половина собравшихся никогда не слышала о чистилище, а те, кто слышал, могли воспринять это как личное оскорбление, усмотрев даже в молитве намек на то, что такой хороший человек, как мистер О’Хара, не сразу попадет на небеса. Поэтому из уважения к собравшимся он решил не упоминать о чистилище. Все усердно вторили, пока Эшли читал «Отче наш», но смущенно замолчали, когда он перешел к «Богородице, Дево, радуйся». Никогда раньше они не слышали этой молитвы и украдкой недоуменно переглядывались, пока сестры О’Хара, Мелани и вся прислуга Тары вторили: «Помолись за нас ныне и в наш смертный час. Аминь».
   Эшли поднял голову и на миг замер в сомнении. Все соседи с ожиданием взирали на него, приготовившись к долгой речи. Все ждали продолжения церемонии, им и в голову не приходило, что по католическому обряду молитвы уже закончились. Все похороны в округе обычно бывали долгими. Методистские и баптистские священники не повторяли молитвы, а импровизировали, как того требовали обстоятельства, и не останавливались, не доведя всех присутствующих до слез, а родственниц усопшего – до истерики. Эшли прекрасно знал, что, если ограничить церемонию по всеми любимому другу лишь этими короткими молитвами, соседи будут шокированы, возмущены и обижены. Скандальное событие будут обсуждать за ужином в течение многих недель, и в округе сложится мнение, что сестры О’Хара не проявили должного уважения к памяти родного отца.
   Он бросил короткий извиняющийся взгляд на Кэррин и, снова склонив голову, начал по памяти говорить епископальную погребальную службу, которую так часто читали на могилах рабов, похороненных в Двенадцати Дубах.
   – «Аз есмь воскресение и жизнь… верующий в Меня… никогда не умрет».
   Слова приходили на ум не сразу, поэтому он говорил медленно, временами замолкая совсем и пытаясь припомнить следующую строку. Но такая размеренная речь только добавляла словам выразительности, и те из присутствующих, кто до сих пор стоял с сухими глазами, полезли за носовыми платками. Все убежденные методисты и баптисты сначала посчитали, что это католическая церемония, и тут же изменили свое мнение о ней, ибо ранее считали ее холодной и бездушной, направленной на восхваление одного лишь Папы Римского. Скарлетт и Сьюлин, тоже пребывавшим в неведении, очень понравились красивые и утешительные слова молитвы. Лишь Мелани и Кэррин сознавали, что преданный ирландский католик уходит в другую жизнь по канонам англиканской церкви. Но Кэррин была так ошеломлена горем и предательством Эшли, что не стала вмешиваться и протестовать.
   Закончив молитву, Эшли окинул толпу печальным взглядом широко открытых серых глаз. Он выдержал паузу и, выхватив глазом Уилла из толпы, спросил:
   – Желает ли кто-нибудь из присутствующих сказать несколько слов?
   Миссис Тарлтон нервно заерзала, но не успела она рта раскрыть, как Уилл проковылял вперед и, остановившись в изголовье гроба, начал говорить.
   – Друзья, – заговорил он бесцветным и негромким голосом, – вероятно, вы посчитаете, что я много на себя беру, решившись говорить первым, ведь я и года не знал мистера О’Хара, тогда как многие из вас знали его лет двадцать, а кто и больше. Но у меня есть свой резон. Проживи он еще хоть на месяц дольше, я получил бы полное право называть его отцом.
   Ропот удивления волной прокатился по толпе присутствующих. Они были слишком хорошо воспитаны, чтобы начать перешептываться, но все стали переминаться с ноги на ногу и уставились на склоненную голову Кэррин. Все знали о его слепой преданности ей. Увидев, куда устремлены все взгляды, Уилл продолжал как ни в чем не бывало:
   – И поскольку я обвенчаюсь с мисс Сьюлин, как только приедет священник из Атланты, я подумал, что именно это дает мне право сказать слово первым.
   Его последние слова утонули в легком гудении толпы, напоминавшем жужжание разозленной пчелы. В этом звуке явственно угадывались возмущение и разочарование. Уилла все любили, уважали за то, что он сделал для Тары. Все знали о его нежной привязанности к Кэррин и отказывались верить, что он женится не на ней, а на этой прокаженной. Добрый старина Уилл женится на этой подлой проныре Сьюлин О’Хара!
   В воздухе сгустилась гроза. Глаза миссис Тарлтон метали искры, ее губы беззвучно зашевелились. В полной тишине раздался голос старика Макрея, который высоким фальцетом просил внука повторить, что было сказано. Уилл стоял перед ними с прежним кротким выражением, но во взгляде его серо-голубых глаз читался вызов: пусть кто-нибудь посмеет сказать хоть слово о его будущей жене! На мгновение все замерли, разрываясь между искренней привязанностью к Уиллу и презрением к Сьюлин. И победа осталась за Уиллом. Он продолжил свою речь как ни в чем не бывало, словно сделал паузу, просто чтобы перевести дух.
   – Я не знал мистера О’Хара в его лучшие годы, как вы. Я познакомился с замечательным старым джентльменом, когда он был уже немного не в себе. Но из ваших рассказов я знал, каким он был раньше. И вот что я хочу сказать. Это был неукротимый ирландец, джентльмен Юга, и не было на свете человека, более преданного Конфедерации, чем он. Это было редкостное сочетание прекрасных качеств. И вряд ли нам доведется встретить хотя бы еще одного человека с такими качествами, потому что времена, родившие таких людей, как мистер О’Хара, ушли вместе с ним. Он родился в чужой стране, но сегодня мы хороним человека, который имеет больше прав назвать Джорджию своей родиной, чем любой из пришедших проводить его в последний путь. Он жил нашей жизнью, любил нашу землю и, следует заметить, умер за Наше Правое Дело, умер как солдат. Он был один из нас, было в нем все хорошее и все плохое, что есть и в нас, он делил с нами нашу силу и наши слабости. Хорошо было то, что, когда он принимал решение, его ничто не могло остановить, он никого не боялся. И никакая сила извне не могла его сокрушить. Он не испугался английского правительства, когда они решили его повесить. Сорвался с места – и поминай как звали. Когда он приехал в эту страну, у него не было ни гроша, да только он и тут не испугался. Он стал работать и разбогател. Он не побоялся приехать сюда, когда эта земля была дикой после изгнания индейцев. Запущенный дикий уголок он превратил в огромную плантацию. А когда началась война и его деньги стали утекать, он не побоялся снова оказаться бедным. Когда через Тару шли янки, готовые сжечь все и убить его, он не испугался и не сдался им. Он гордо отстоял свою землю. Вот почему я говорю, что в нем было все то хорошее, что и в нас. Никакая сила извне не может сокрушить никого из нас. Но были в нем и наши слабости, потому что сокрушить его можно было изнутри. То, чего не мог сделать весь мир, сделало его собственное сердце. Когда умерла миссис О’Хара, его сердце умерло вместе с ней, и он был сражен. И тот человек, которого все мы здесь видели, был уже не он.
   Уилл сделал паузу и спокойно окинул взглядом окружавшее его кольцо лиц. Толпа стояла под жарким солнцем, словно прикованная к месту, вся копившаяся в душах ненависть к Сьюлин была забыта. На мгновение взгляд Уилла задержался на Скарлетт, уголки его глаз слегка прищурились, он как будто послал ей тайную улыбку, чтобы утешить ее. И в самом деле, Скарлетт, которая до этой минуты едва сдерживала слезы, сумела перевести дух. Уилл говорил разумные вещи. Другой на его месте начал бы молоть чушь о воссоединении в ином, лучшем мире, о необходимости смириться с Божьей волей. А Скарлетт черпала силы и выдержку в разумных словах.
   – Я не хочу, чтобы кто-то из вас стал думать о нем хуже из-за того, что он не выдержал и надломился. Все мы, и я в том числе, такие же, как и он. У нас те же слабости и недостатки. Нет такой силы, которая могла бы сокрушить нас, как никто и ничто не могло сокрушить мистера О’Хара – ни янки, ни «саквояжники», ни тяжелые времена, ни высокие налоги, ни даже прямая угроза голодной смерти. Но вот слабое место в наших сердцах может сокрушить нас в любой миг. Не всегда причиной тому бывает потеря близкого человека, как это случилось с мистером О’Хара. У каждого внутри своя опора. И вот что я хочу вам сказать: у кого эта опора сломалась, тому лучше умереть. В нашем мире таким людям места нет, смерть для них – лучший выход… Вот почему я говорю, что сейчас нет у всех у вас причин оплакивать уход мистера О’Хара. Печалиться нужно было, когда тут проходили войска Шермана и он лишился миссис О’Хара. А теперь, когда его тело воссоединилось с его душой, не о чем нам горевать, если мы с вами не хотим думать только о себе. Так говорю я, а ведь я любил его, как отца родного… И больше мы не скажем ни слова, надеюсь, вы все с этим согласны. Его родным было бы слишком больно это слушать, так давайте пощадим их чувства.
   Уилл умолк и, повернувшись к миссис Тарлтон, попросил приглушенным голосом:
   – Не могли бы вы отвести Скарлетт в дом, мэм? В ее положении нехорошо так долго стоять на солнце. Бабуля Фонтейн, не поймите меня превратно, тоже неважно выглядит.
   Не ожидавшая столь резкого перехода от надгробной речи к своей персоне, Скарлетт смутилась и покраснела под многочисленными взглядами, дружно обратившимися к ней. Зачем Уиллу понадобилось привлекать внимание к ее и без того заметной беременности? Сгорая от стыда, она бросила полный негодования взгляд на Уилла, но он ничуть не смутился и заставил ее отвести глаза первой.
   «Прошу вас, – говорил его взгляд, – я знаю, что делаю».
   Он уже вел себя как хозяин дома, и Скарлетт, не желая устраивать сцену, беспомощно повернулась к миссис Тарлтон. Внимание этой дамы, как и рассчитывал Уилл, немедленно переключилось с негодницы Сьюлин на продолжение рода – предмет куда более интересный, кого бы он ни затрагивал, людей или животных. Она взяла Скарлетт под руку:
   – Пойдемте в дом, милая.
   Увидев у нее на лице выражение доброжелательного и участливого интереса, Скарлетт позволила провести себя сквозь толпу, почтительно расступившуюся и образовавшую для нее узкий проход. Вслед ей неслись сочувственные слова и вздохи, несколько рук протянулось, чтобы ободряюще похлопать ее по плечу. Когда Скарлетт поравнялась со старухой Фонтейн, та подала ей свою иссохшую птичью лапку и сказала:
   – Дай мне руку, детка. – Затем она метнула свирепый взгляд на Салли и Молодую Хозяйку: – А вы оставайтесь тут. Вы мне не понадобитесь.
   Они медленно миновали толпу, смыкавшуюся у них за спиной, потом прошли по тенистой аллее прямо к дому, причем миссис Тарлтон так рьяно поддерживала Скарлетт под локоть, что при каждом шаге та чуть не взлетала над землей.
   – Зачем, зачем Уилл так поступил? – взволнованно воскликнула Скарлетт, когда их никто уже не мог услышать. – Как будто пальцем ткнул: «Посмотрите на нее! Она ждет ребенка!»
   – Но ведь так оно и есть, не правда ли? – ответила миссис Тарлтон. – Уилл все сделал правильно. Глупо было с вашей стороны так долго стоять на солнце. Вы могли бы в обморок упасть и ребеночка потерять.
   – Уилл нисколько не беспокоился о ее ребенке, – с глубокомысленной и мрачной усмешкой заметила бабуля. Она уже слегка запыхалась, пока с трудом брела по двору к крыльцу. – Уилл парень ушлый. Он хотел услать нас с вами, Беатриса, подальше от могилы: боялся, что мы наговорим лишнего, вот и нашел верный способ избавиться от нас… Но есть и еще кое-что. Он не хотел, чтобы Скарлетт слышала, как комья земли будут падать на крышку гроба. Правильно сделал. Запомни, Скарлетт, пока не услышишь этот звук, человек для тебя остается жив. Но стоит услышать… Самый, скажу я тебе, жуткий звук на свете… Помоги же мне подняться по этим ступенькам, детка, и вы, Беатриса, подайте мне руку. Скарлетт в вашей руке нуждается не больше, чем в костылях, да и я не так плохо выгляжу, как сказал Уилл… Уилл знает, что ты всегда была любимицей отца, вот и решил избавить тебя от лишних страданий. Он понимает, что твои сестры так сильно убиваться не будут. Сьюлин впору думать разве что о своем позоре, а у Кэррин есть Бог. А у тебя ничего нет, не так ли, детка?
   – Так, – ответила Скарлетт, помогая престарелой даме подняться по ступенькам и немного удивляясь ее прозорливости, ведь в словах, произнесенных дребезжащим старческим голосом, заключалась чистая правда. – У меня никогда не было никакой поддержки… разве что когда мама была жива…
   – Но, потеряв ее, ты поняла, что вполне можешь справиться со всем сама, так? Не все так могут. Твой папаша, к примеру, не смог. Уилл прав, не надо о нем печалиться. Он не мог жить без Эллин, и ему лучше там, куда он ушел. Вот и мне станет лучше, когда я уйду к старому доктору.
   Она говорила сухо, не ища сочувствия, и обе ее собеседницы промолчали. Ее слова звучали так буднично и деловито, словно ее муж был жив, укатил не дальше Джонсборо, и стоит ей тоже немного прокатиться в легкой коляске, как они снова окажутся вместе. Бабуля была так стара и так много повидала на своем веку, что смерть ее не страшила.
   – Но… вы тоже умеете справляться одна, – ответила Скарлетт.
   Старушка бросила на нее по-птичьи зоркий взгляд:
   – Иногда меня это совсем не радует.
   – Послушайте, бабуля, – вмешалась миссис Тарлтон, – вам не следует так говорить со Скарлетт. Ей и без того плохо. Дорога сюда, тесное платье, такая утрата, да еще и жара – у нее в любую минуту может начаться выкидыш и без ваших разговоров про горе и печаль.
   – Да будет вам! – рассердилась Скарлетт. – И вовсе мне не плохо! Не равняйте меня с худосочными дурами, у которых чуть что – и сразу выкидыш!
   – Никогда не знаешь, что может случиться, – с важным видом прорицательницы ответила миссис Тарлтон. – Первенца своего я потеряла, когда увидела, как бык поднял на рога одного из наших негров… А помните мою рыжую кобылу Нелли? С виду – здоровее не бывает, а на самом деле она была такая нервная, прямо как натянутая струна, и если бы я за ней не приглядывала…
   – Замолчите, Беатриса, – сказала бабуля. – Бьюсь об заклад, Скарлетт не выкинет. Давайте посидим в холле, тут прохладно. Такой приятный сквознячок. А ну-ка, Беатриса, принесите нам с кухни по стакану пахты, если есть. Или загляните в кладовую, нет ли там вина. Я бы не отказалась от стаканчика. А мы тут посидим, подождем, пока все не придут прощаться.
   – Скарлетт лучше отправиться в постель, – настаивала миссис Тарлтон, окидывая Скарлетт взглядом знатока, умеющего угадывать срок беременности с точностью до минуты.
   – Ступайте, вам говорят, – отправила ее бабуля, подгоняя палкой, и миссис Тарлтон отправилась в кухню, по пути бросив шляпку на буфетную стойку и проводя пальцами по взмокшим от пота огненным волосам.
   Скарлетт откинулась на спинку кресла и расстегнула две верхние пуговички тесного корсажа. В холле было прохладно и полутемно, под высокими потолками гулял залетевший из задней части дома сквозняк, удивительно приятный после палящего солнца. Она посмотрела через весь холл в гостиную, где прежде лежал Джералд, и, заставив себя не думать о нем, подняла взгляд на висевший под высоким потолком портрет бабушки Робийяр. Исколотый штыками портрет дамы с высокой прической, полуобнаженной грудью и ледяной дерзостью во взгляде всегда придавал ей сил.
   – Даже не знаю, что стало для Беатрисы Тарлтон самым тяжким ударом: потеря сыновей или лошадей, – заметила бабуля Фонтейн. – Она никогда не уделяла особого внимания Джиму и девочкам. Вот о таких, как она, и говорил Уилл. Она-то уж точно лишилась своей опоры. Иной раз мне даже кажется, что она скоро станет похожей на твоего папашу. У нее только и было радости, что смотреть, как лошади или люди дают потомство перед самым ее носом, а ее дочери так и остались в девках, мужей им уже не найти, вот ей и нечем голову занять. Не будь она настоящей леди до мозга костей, ее можно было бы счесть обычной простолюдинкой… А Уилл и вправду собирается жениться на Сьюлин?
   – Да, – ответила Скарлетт, глядя прямо в глаза старой леди.
   Боже правый, давно ли прошло то время, когда она до смерти боялась бабулю Фонтейн! С тех пор Скарлетт повзрослела, а теперь даже готова была послать ее к черту, если бы старая карга вздумала совать нос в дела Тары.
   – Мог и получше найти, – откровенно заметила бабуля.
   – Вы так думаете? – надменно осведомилась Скарлетт.
   – Будет вам задирать нос, мисс, – в свою очередь обозлилась старая леди. – Не стану я задирать твою драгоценную сестрицу, хотя, останься я на кладбище, разнесла бы ее в пух и прах. Я только хотела сказать, что при такой нехватке мужчин по всей округе Уилл мог бы жениться на любой. Вон у Беатрисы четыре дикие кошки на руках, да девчонки Манро, да Макреи…
   – Он женится на Сьюлин, и точка.
   – Ей крупно повезло.
   – Таре крупно повезло.
   – Ты любишь Тару, верно?
   – Да.
   – Так сильно, что готова выдать сестру за человека из низших слоев, лишь бы кто-то заботился о Таре?
   – Из низших слоев? – изумилась Скарлетт. – Из низших слоев? Да не все ли равно, из каких он слоев, если у нее будет муж, который о ней позаботится?
   – Это спорный вопрос, – ответила старая леди. – Кое-кто решит, что ты говоришь дельные вещи. Другие скажут, что ты опускаешь планку, которую нельзя опускать ни на дюйм. Уилл, конечно, не из благородных, а у тебя в роду были весьма именитые предки.
   Острый взгляд ее старых глаз устремился на портрет бабушки Робийяр.
   Скарлетт задумалась об Уилле. Нескладный, невзрачный, тихий, вечно жующий соломинку, по виду так обманчиво похожий на ленивых и вечно сонных белых голодранцев. Он не мог похвастаться длинным списком богатых, прославленных, благородных предков. Первый родственник Уилла, ступивший на землю Джорджии, мог запросто оказаться одним из должников или крепостных Оглторпа [9 - О г л т о р п Д ж е й м с Э д в а р д (1696–1785) англичанин, один из американских первопроходцев, основатель штата Джорджия.]. Уилл никогда не посещал колледж. Все его образование сводилось к четырем классам в захолустной школе. Честный, верный, терпеливый и трудолюбивый, но не из благородных. Несомненно, по меркам семьи Робийяр, Сьюлин уронила себя в глазах общества.
   – Значит, ты не возражаешь против того, что Уилл станет членом семьи?
   – Нет, – решительно ответила Скарлетт, ясно давая понять старой леди, что не потерпит ни слова осуждения.
   – Можешь меня поцеловать, – неожиданно сказала бабуля с одобрительной улыбкой. – До сих пор я была от тебя далеко не в восторге, Скарлетт. Ты всегда была крепким орешком, даже в детстве, а я не люблю своенравных женщин вроде меня самой. Но мне нравится твой подход к вещам. Ты не скандалишь попусту, когда словами делу не поможешь, даже если дела очень плохи. Ты берешь барьеры, как добрая скаковая лошадь.
   Скарлетт неуверенно улыбнулась и покорно чмокнула подставленную морщинистую щеку. Все-таки приятно снова услышать слова похвалы, хотя она понятия не имела, что они означают.
   – Большинство соседей горят желанием высказать тебе все, что они думают по поводу брака Сью с голодранцем… хотя Уилла все любят. Они хором твердят, какой он замечательный, и тут же ужасаются, что одна из сестер О’Хара выйдет замуж за мужчину ниже ее по положению. Но пусть это тебя не волнует.
   – Меня никогда не волновало чужое мнение.
   – Я об этом наслышана, – язвительно заметила старуха. – Что ж, не обращай внимания на пересуды. Скорее всего, это будет прекрасный брак. Конечно, Уилл так и останется голодранцем, брак не поможет ему говорить грамотно. И даже если ему удастся заработать целую гору денег, все равно он не вернет Таре былого блеска. Она уже не будет такой, как при твоем отце. Голытьба не умеет жить на широкую ногу. Но в душе Уилл настоящий джентльмен. У него от природы прекрасное чутье. Только прирожденный джентльмен мог так тонко и точно определить, что с нами не так, как он это сделал сегодня на похоронах. Весь мир не в силах сокрушить нас, и только сами мы изнутри разрушаем себя, бесплодно томясь по тому, чего уже и в помине нет… слишком часто вспоминая о былом. Да, Уилл справится и со Сьюлин, и с Тарой.
   – Значит, вы одобряете мое согласие на их брак?
   – Боже упаси! – В старческом голосе послышались горечь и усталость, хотя он звучал решительно. – Одобрять брак голодранца с девушкой из благородной семьи? Чушь! Думаешь, я одобрю случку тяглового коня с чистокровкой? Голодранцы, конечно, народ надежный, прочный, честный, но…
   – Но ведь вы только что сказали, из них выйдет прекрасная пара! – воскликнула сбитая с толку Скарлетт.
   – Просто Сьюлин крупно повезло, что она выходит замуж за Уилла… да хоть за кого-нибудь, если на то пошло. Ей позарез нужен муж. А где ж его теперь найдешь? Да и второго такого управляющего для Тары, как Уилл, днем с огнем не сыскать. Но это совсем не значит, что мне нравится этот брак, как, впрочем, и тебе.
   «Но меня этот брак устраивает, – подумала Скарлетт, пытаясь понять, что же хотела сказать старушка. – Я рада, что Уилл женится на ней. С чего она взяла, что мне этот брак не нравится? Она прямо-таки уверена, что я против этого брака, как и она сама».
   Скарлетт чувствовала себя сбитой с толку и немного пристыженной: так бывало всегда, когда люди приписывали ей свои собственные чувства и помыслы, почему-то считая, что она их разделяет.
   А тем временем бабуля, обмахиваясь пальмовым веером, вдруг заявила:
   – Я, как и ты, не одобряю этого брака, но я – как и ты – смотрю на вещи трезво. Когда случается что-то неприятное, но неизбежное, нет смысла поднимать шум, сучить ногами и закатывать истерику. В жизни всякое случается: бывает белое, а бывает и черное, но слезами и криком горю не поможешь. Я знаю, что говорю: и моя семья, и семья старого доктора в свое время повидали и белого, и черного побольше, чем мы с тобой. Вот наш девиз: «Не ори, улыбайся и жди своего часа». Благодаря ему нам удалось многое пережить с улыбкой, лишь дожидаясь своего часа, и теперь по выживанию мы мастера. Жизнь всему научит. Мы всегда ставили не на ту лошадь. С гугенотами бежали из Франции, с роялистами – из Англии, с Красавчиком принцем Чарли – из Шотландии. С Гаити нас выжили негры, а здесь нас побили янки. Но всякий раз проходит несколько лет, и мы снова на коне. А знаешь почему?
   Бабуля склонила голову набок, и Скарлетт решила, что она похожа на старого мудрого попугая.
   – Нет, откуда мне знать, – вежливо ответила она. Но ей было невыносимо скучно, как и в тот день, когда бабуля ударилась в воспоминания о восстании индейцев.
   – А вот я тебе скажу. Перед неизбежным мы склоняем голову. Но мы не пшеница, мы гречиха! Сильный ветер сбивает спелую пшеницу – она сухая и гнуться не может. А в гречихе есть соки, под напором ветра она сгибается. А как ветер утихнет – поднимается почти такая же сильная и прямая, как и прежде. Вот так и мы. Мы из племени несокрушимых. Под напором сильного ветра мы сгибаемся, потому что знаем: дело того стоит. Приходит беда, и мы безропотно склоняемся перед неизбежным, работаем с улыбкой на лице, дожидаемся своего часа. Мы подыгрываем людишкам ниже нас по положению, берем от них все, что можем взять. А встав на ноги и окрепнув, посылаем к черту всех, по чьим головам поднялись наверх. Вот, дитя мое, и весь секрет выживания. – Она немного помолчала и затем добавила: – Я передаю его тебе.
   Тут старушка захихикала, словно собственные рассуждения позабавили ее, хотя шутка вышла очень ядовитой. Казалось, она ждет от Скарлетт какого-то отклика, но для Скарлетт слова так мало значили, что она не нашлась с ответом.
   – Нет, – продолжила Старая Хозяйка, – нас сколько ни гни к земле, мы все равно поднимемся, чего не могу сказать про наших соседей. Возьмем, к примеру, Кэтлин Калверт. Посмотри, что с ней стало! Голодранка! Опустилась еще ниже того подонка, за которого замуж вышла. А семейство Макрей? Раздавлены, беззащитны, неумелые, не знают, что делать, не знают как. Даже попытаться не хотят. Только и знают, что скулят о старых добрых временах. А посмотреть на… да любого взять, кроме моих Алекса и Салли, тебя да Джима Тарлтона с его девочками, да еще немногих… Остальные все сломались, потому что не было в них ни живительного сока, ни смекалки, чтобы подняться на ноги. Все, что у них было, так это деньги и негры, а теперь, когда ни денег, ни негров нет, их дети вырастут голытьбой.
   – Вы позабыли об Уилксах.
   – Нет, не забыла. Просто решила из вежливости о них не говорить, раз уж Эшли живет в этом доме как гость. Но если уж ты о них заговорила… посмотрим и на них. Индия, насколько мне известно, уже превратилась в засушенную старую деву, строит из себя вдову убитого Стю Тарлтона и ведь пальцем не ударила, чтобы забыть его и подыскать себе другого кавалера. Конечно, она уже перестарок, но, если б постаралась, могла бы урвать хоть вдовца с кучей детей. А бедная Милочка – совсем глупенькая, отроду только о мужчинах и думала, мозгов у нее не больше, чем у курицы. Ну а Эшли, ты только посмотри на него!
   – Эшли прекрасный человек, – пылко начала было Скарлетт.
   – Не смею отрицать, но он беспомощен, как перевернутая на спину черепаха. Если Уилксы и смогут подняться снова на ноги, то поднимет их Мелли, а не Эшли.
   – Мелли! Господи, бабуля, что вы такое говорите? Я достаточно долго прожила бок о бок с Мелли и знаю, какая она хворая и пугливая. Да у нее смелости не хватит гусака напугать.
   – К чему вообще гусей пугать? По-моему, пустая трата времени. Может, гусаку она отпора и не даст, зато встанет против всего мира и даже против правительства янки или чего угодно, что будет грозить ее драгоценному Эшли, или ее малышу, или ее понятиям о том, что правильно. Она не такая, как мы с тобой, Скарлетт. Она напоминает мне твою матушку. Вот так вела бы себя твоя мать, будь она жива… Глядя на Мелли, я вспоминаю Эллин в молодости… И может быть, она сумеет поднять семью Уилкс.
   – Мелли всего-навсего благовоспитанная дурочка. Но вы очень несправедливы к Эшли. Он…
   – Да будет тебе! Эшли только и умеет что книжки читать, и больше ничего. Для мужчины этого мало, это не поможет ему выбраться из передряги, в которую мы все попали. Говорят, он самый ужасный пахарь во всей округе! Только сравни его с моим Алексом! До войны Алекс был самым никчемным франтом на всем белом свете, думал лишь о новых галстуках да о том, как бы напиться, да подстрелить кого-нибудь, да приволокнуться за девками, которые ничем не лучше своей репутации. А взгляни на него теперь! Жизнь заставила, вот он и хозяйству выучился. Иначе он умер бы с голоду, и мы вместе с ним. А теперь он выращивает лучший хлопок во всей округе, да, мисс! Куда лучше, чем в Таре! К тому же он прекрасно управляется со свиньями и курами. Вот так-то! Нрав у него крутой, но он славный мальчик. Умеет ждать своего часа, умеет приспосабливаться к новым временам, а когда вся эта Реконструкция с ее нищетой закончится, вот увидишь, мой Алекс станет таким же богатым, как его отец и дед. А Эшли…
   Скарлетт сильно задело такое неуважение к Эшли.
   – Все это пустые слова, – холодно обронила она.
   – Напрасно ты так думаешь, – заметила бабуля, устремив на нее пронизывающий взгляд. – Ведь и ты занималась тем же самым, с тех пор как уехала в Атланту! Да-да! Слыхали мы о твоих проделках, не смотри, что мы похоронены тут в глуши. Времена поменялись, и ты изменилась вместе с ними. Мы наслышаны о том, как ты подлизывалась к янки, к нашей белой швали и к разбогатевшим «саквояжникам», лишь бы денег у них получить. Говорят, язык у тебя хорошо подвешен. Что ж, я считаю, ты все делаешь правильно. Выжми из них все до цента, а как получишь все, что сможешь, пни их прямо в рожу, потому что в них больше нет надобности. Только пни хорошенько, от всей души, а то прицепится к подолу всякая шваль и за собой утянет.
   Скарлетт смотрела на бабулю, сдвинув брови и пытаясь переварить услышанное. Для нее слова по-прежнему не имели смысла, к тому же она все еще злилась из-за того, что бабуля сравнила Эшли с барахтающейся на спине черепахой.
   – Думаю, вы ошибаетесь насчет Эшли, – вдруг сказала она.
   – Скарлетт, ты просто глупа.
   – Это вы так думаете, – грубо огрызнулась Скарлетт, горько жалея, что правила приличия не позволяют двинуть старухе прямо в челюсть.
   – Ну, что касается долларов да центов, тут тебе ума не занимать. Но это мужской ум, а тебе не хватает ума женского. Ты совсем не разбираешься в людях.
   Глаза Скарлетт уже метали молнии, кулаки сжимались и разжимались сами собой.
   – Здорово я тебя разозлила, а? – с улыбкой спросила старушка. – Что ж, этого я и добивалась.
   – Вы сделали это нарочно? А могу я узнать – зачем?
   – На то есть множество причин.
   Бабуля ушла с головой в кресло, и Скарлетт вдруг словно впервые увидела, какая она старая и усталая. Усохшие руки, напоминающие птичьи лапки, были сложены поверх веера, как у покойницы, и казались такими же желтыми и восковыми. Злость ушла из сердца Скарлетт. Ее осенила внезапная догадка. Она наклонилась и взяла бабулю за руку.
   – Какая же вы милая старая лгунья, – сказала она. – Наговорили мне столько всякой чепухи, но вы же сами в нее не верите! Вы просто хотели отвлечь меня от мыслей о папе, ведь так?
   – Нечего со мной заигрывать! – сварливо буркнула Старая Хозяйка и выдернула руку. – Да, поэтому, но не только. Все мои слова – чистейшая правда, только твоей глупой голове этого не понять.
   Но она все-таки улыбнулась, чтобы смягчить свои слова. Обида за Эшли окончательно ушла из сердца Скарлетт: бабуля говорила не всерьез. Приятно было сознавать, что она просто пошутила.
   – Все равно спасибо. Я вам очень благодарна за этот разговор… Я рада, что вы на моей стороне насчет Уилла и Сьюлин, хотя… хотя большинство этого брака не одобряет.
   В холл вошла миссис Тарлтон с двумя стаканами пахты. Сразу было видно, что она непривычна к домашней работе: пахта расплескалась через край.
   – Мне пришлось спуститься прямо в погреб, – сказала она. – Пейте скорее, а то все уже возвращаются с кладбища. Скарлетт, неужели ты и вправду позволишь Сьюлин выйти за Уилла? Для нее-то он, конечно, слишком хорош, но все же… он ведь из голытьбы и…
   Скарлетт встретилась взглядом с бабулей. В глазах старухи горел озорной огонек, и Скарлетт подмигнула ей в ответ.

Глава 41

   Когда были сказаны последние слова прощания и затих вдали топот копыт и скрип колес, Скарлетт отправилась в кабинет Эллин и вынула из-под пожелтевших бумаг в одном из многочисленных отделений секретера блестящий предмет, который сама же и спрятала там накануне. Заслышав сопение Порка в столовой, где он накрывал на стол к ужину, Скарлетт окликнула его, и Порк вошел в кабинет. Вид у него был несчастный, как у потерявшейся, тоскующей по хозяину собаки.
   – Порк, – сурово начала она, – если ты опять заплачешь, я… я тоже заплачу. Так что прекрати.
   – Да, мэм. Я стараюсь, но как подумаю, что миста Джералд… так и…
   – А ты не думай. Чьи угодно слезы стерплю, только не твои. Неужели, – тут ее голос смягчился, – ты не понимаешь, почему? Мне тяжело видеть, как ты плачешь, потому что я знаю, как сильно ты его любил. Вытри же нос, Порк. У меня для тебя есть подарок.
   Порк шумно высморкался, в его глазах мелькнуло любопытство, хотя видно было, что он проявляет интерес скорее из вежливости.
   – Помнишь ту ночь, когда тебя подстрелили, пока ты обворовывал чей-то курятник?
   – Господи помилуй, мисс Скарлетт! Я никогда в жизни…
   – Воровал, воровал, и нечего теперь отпираться. Помнишь, я обещала подарить тебе часы за преданность?
   – Да, мэм, помню. Я уж думал, вы забыли.
   – Нет, не забыла. Вот они.
   Она протянула ему массивные золотые часы с чеканкой и множеством брелоков на цепочке.
   – Господь с вами, мисс Скарлетт! – воскликнул Порк. – Да это ж часы миста Джералда! Я мульен раз видел, как он смотрел на них!
   – Да, Порк, это папины часы, и я дарю их тебе. Возьми.
   – Нет, мэм! – Порк в ужасе отпрянул. – Это часы для белого жентмуна, их носил миста Джералд. С чего это вы вдруг решили мне их подарить, мисс Скарлетт? Часы эти по праву принадлежат сынишке вашему, Уэйду Хэмптону.
   – Они принадлежат тебе. А что Уэйд Хэмптон сделал для папы? Неужто присматривал за ним, когда он захворал и ослабел? Купал, одевал, брил его? Не бросил его, когда пришли янки? Воровал для него? Не будь дураком, Порк. Если кто и заслужил эти часы, так это ты. Я знаю, папа сказал бы то же самое. Бери.
   Она взяла его черную руку и вложила в нее часы. Порк смотрел на них полным благоговения взглядом, и выражение счастья медленно разливалось по его лицу.
   – Правда мои, мисс Скарлетт?
   – Правда.
   – Ну спасибо, мэм.
   – Хочешь, я возьму их в Атланту и закажу гравировку?
   – Что еще за грывировку? – с подозрением спросил Порк.
   – Это значит сделать надпись на обратной стороне. Скажем, «Порку от семьи О’Хара… Верному и надежному слуге».
   – Не-е, мэм, спасибо. Не надо мне грывировки.
   Порк сделал шаг назад, крепко зажав часы в руке.
   Скарлетт понимающе улыбнулась.
   – В чем дело, Порк? Ты мне не веришь? Думаешь, я их тебе не верну?
   – Верю, мэм, но… Вдруг да вы передумаете?
   – Ни за что.
   – А вы могли бы их продать. Они небось кучу денег стоят.
   – И ты думаешь, я могла бы продать папины часы?
   – Да, мэм… если деньги понадобятся.
   – Ну, Порк, за такие слова тебя не мешало бы высечь. Я думаю, стоит забрать у тебя часы.
   – Нет, мэм, вы такого не сделаете! – Впервые за весь день на убитом горем лице Порка появилась слабая улыбка. – Я вас хорошо знаю… И вот еще что, мисс Скарлетт…
   – Да, Порк?
   – Будь вы хоть вполовину так добры к белым людям, как к черным, с вами б весь свет получше обращался.
   – Весь свет меня и сейчас не обижает, – ответила она. – А теперь поди разыщи мистера Эшли и скажи ему, что я хочу поговорить с ним здесь немедленно.
   Эшли сидел в маленьком рабочем кресле Эллин, и хрупкое креслице казалось детским стульчиком под его длинным телом, пока Скарлетт предлагала ему половину дохода от лесопилки. За все это время он ни разу не посмотрел ей в глаза и ни разу не перебил. Он сидел, глядя на свои руки, медленно поворачивая их то ладонями, то тыльной стороной вверх, словно никогда их раньше не видел. Несмотря на тяжелую работу, они по-прежнему не походили на руки фермера, оставаясь слишком утонченными, нервными и поразительно хорошо ухоженными.
   Ее немного смущало то, что он сидел, склонив голову и не говоря ни слова, и она с двойным усердием принялась расписывать все прелести лесопилки. Она обворожительно улыбалась и строила глазки – все напрасно, он так и не поднял головы. Вот если бы только он посмотрел на нее! Она ни словом не обмолвилась о том, что поведал ей Уилл о его намерении переехать на Север, и говорила так, будто ничто не мешало ему принять ее предложение. Он по-прежнему молчал, и в конце концов ее слова иссякли. Его тонкие плечи были как-то чересчур решительно выпрямлены, и это встревожило Скарлетт. Не может же он отказаться! Разве у него есть хоть одна причина для отказа?
   – Эшли, – начала было она снова и замолчала.
   Поначалу у нее и в мыслях не было использовать в качестве аргумента свою беременность, напротив, ей было неприятно даже думать, что Эшли видит ее расплывшейся и подурневшей, но, убедившись, что все остальные доводы на него не действуют, Скарлетт от полной безысходности решилась на крайний шаг.
   – Вы должны приехать в Атланту. Мне крайне необходима ваша помощь именно сейчас, потому что сама я не в силах присматривать за лесопилками. Пройдет несколько месяцев, прежде чем я снова смогу… потому что… вы ведь понимаете… из-за…
   – Умоляю вас! – резко оборвал он ее. – Ради всего святого, Скарлетт!
   Он рывком поднялся, подошел к окну и, повернувшись к ней спиной, принялся наблюдать за вереницей уток, величаво шествующих по скотному двору.
   – В этом все дело, да? Вы не хотите смотреть на меня? – жалобно спросила Скарлетт. – Знаю, я выгляжу…
   Эшли стремительно обернулся, и его серые глаза впились в нее с такой неистовой силой, что она невольно схватилась руками за горло.
   – Что мне за дело до того, как вы выглядите? – воскликнул он с яростью. – Вы отлично знаете, что для меня вы всегда красивы.
   Счастье охватило Скарлетт, на глаза навернулись слезы.
   – Как мило с вашей стороны, что вы это сказали! Мне было так стыдно показываться вам на глаза…
   – Вам было стыдно? С какой стати вам должно быть стыдно? Это мне положено стыдиться, и я стыжусь. Если бы не моя глупость, вы никогда не оказались бы в таком положении, никогда не вышли бы замуж за Фрэнка. Я не должен был отпускать вас из Тары прошлой зимой. Каким же я был дураком! Я должен был знать, что вы… что вы в отчаянии, в таком отчаянии, что вы были готовы… Я должен был… должен был… – На его лице появилось измученное, затравленное выражение.
   Сердце Скарлетт бешено заколотилось. Он жалеет, что не сбежал с ней!
   – Я мог бы выйти на большую дорогу и ограбить или зарезать кого-то, но добыть вам деньги для налогов, когда вы пригрели нас, как нищих. Боже, это все из-за меня! Я все испортил, все погубил!
   У нее сердце защемило от разочарования, ощущение счастья погасло: совсем не такие слова она ожидала от него услышать.
   – Я бы все равно уехала, – устало произнесла Скарлетт. – Я бы вам не позволила ничего подобного. Да и о чем теперь говорить, когда дело сделано.
   – Да, дело сделано, – медленно, с горечью в голосе проговорил Эшли. – Вы бы не позволили мне совершить бесчестный поступок, но вы с готовностью продали себя человеку, которого не любите, и теперь ждете от него ребенка… только ради того, чтобы моя семья и я не умерли с голоду. Очень мило с вашей стороны было пригреть такое никчемное существо, как я.
   Безысходная горечь, прозвучавшая в голосе Эшли, выдавала неизлечимую внутреннюю боль, словно его душа превратилась в кровоточащую рану. Его слова вызвали слезы стыда на глазах у Скарлетт. Эшли тут же заметил это, и его лицо смягчилось.
   – Вы ведь не думаете, что я упрекаю вас? О боже, Скарлетт! Нет. Вы самая мужественная женщина на всем белом свете. Я виню только себя одного.
   Он отвернулся и снова посмотрел в окно. В его осанке уже не было той твердости, которую Скарлетт заметила вначале. Она долго молчала в надежде, что Эшли вновь заговорит о ее красоте, скажет еще что-нибудь, чтобы она могла сохранить его слова в своем сердце как величайшую драгоценность. Они так давно не виделись! Все это время она жила воспоминаниями, которые уже стали совсем расплывчатыми. Скарлетт знала: он все еще любит ее. Об этом говорили все его черты, каждое горькое слово самобичевания, наконец, его негодование из-за того, что она носит под сердцем дитя Фрэнка. О, как бы ей хотелось, чтобы он сказал об этом словами, хотелось самой произнести слова, которые толкнули бы его на признание, но она не смела. Ее сдерживало данное прошлой зимой обещание никогда снова не вешаться ему на шею. Она с грустью сознавала, что это обещание придется сдержать, если она хочет видеть Эшли рядом с собой. Стоит ей проронить хоть слово о любви, стоит только бросить на него один взгляд, тоскующий по его объятиям, и все будет кончено раз и навсегда. Уж тогда-то Эшли непременно уедет в Нью-Йорк. А он должен остаться.
   – О, Эшли, не вините себя! В чем тут ваша вина? Вы ведь приедете в Атланту и поможете мне, правда?
   – Нет.
   – Но, Эшли, – ее голос уже начал срываться от боли и разочарования, – я так рассчитывала на вас. Вы нужны мне. Фрэнк не может мне помочь. Он слишком занят в своей лавке, а если еще и вы не приедете, я просто ума не приложу, где мне найти помощника! В Атланте все, кто хоть чуточку умеет соображать, давно уже открыли свое дело, а все остальные до того бестолковы, что…
   – Скарлетт, это бесполезно.
   – Вы хотите сказать, что скорее отправитесь в Нью-Йорк и будете жить среди янки, только бы не ехать в Атланту?
   – Кто вам это сказал? – Он повернулся к ней лицом, наморщив лоб с легкой досадой.
   – Уилл.
   – Да, я решил уехать на Север. Один мой старый друг, с которым мы еще до войны путешествовали по Европе, предложил мне работу в банке своего отца. Так будет лучше, Скарлетт. Вам от меня все равно никакого толку нет. Я ровным счетом ничего не смыслю в пиломатериалах.
   – В банковских делах вы смыслите еще меньше, а там гораздо труднее! И вы прекрасно знаете, что я сделаю скидку на вашу неопытность и буду к вам куда терпимее, чем какие-то янки!
   Эшли поморщился, и Скарлетт поняла, что сболтнула лишнее. Он снова отвернулся и принялся смотреть в окно.
   – Я не хочу, чтобы мне делали скидки. Хочу стоять на собственных ногах и получать то, чего заслуживаю. Чего я добился в жизни до сих пор? Пора мне доказать, что я чего-то стою… или пойти ко дну по собственной вине. Слишком уж долго я живу у вас в нахлебниках.
   – Но ведь я вам предлагаю половину прибыли от лесопилки, Эшли! Вы бы встали на ноги, потому что… Как вы не понимаете, это же будет ваше собственное дело!
   – Это ничего не меняет. Вот если бы я купил у вас половину дохода, тогда другое дело, но я ведь буду получать его в подарок. А я и без того уже получил от вас слишком много подарков, Скарлетт, – пищу, кров и даже одежду для меня, Мелани и малыша. И я ничего не дал вам взамен.
   – Вы мне дали очень много! Уилл не смог бы…
   – Да, теперь я уже неплохо колю дрова.
   – Ах, Эшли! – в отчаянии вскричала она. Издевка, прозвучавшая в его словах, вызвала у нее на глазах слезы. – Что с вами произошло за время моего отсутствия? Откуда взялась эта озлобленность, эта горечь? Раньше вы таким не были.
   – Что произошло? Нечто замечательное, Скарлетт. Я начал думать. Со мной такого не случалось с самого конца войны и вплоть до вашего отъезда. Я жил в подвешенном состоянии, мне было довольно того, что есть еда на столе и кровать для сна. Но когда вы отправились в Атланту, взвалив на себя груз, непосильный даже для мужчины, я вдруг увидел, что сам я – не только не мужчина, меня нельзя назвать даже бабой. Жить с такими мыслями совсем не весело, и больше я с такой жизнью мириться не желаю. Другие вернулись с войны, не имея даже того, что было у меня, а взгляните на них теперь! Вот почему я еду в Нью-Йорк.
   – Но… я ничего не понимаю! Если вам нужна работа, то почему непременно в Нью-Йорке, а не в Атланте? А моя лесопилка…
   – Нет, Скарлетт. Это мой последний шанс. Я еду на Север. Если я поеду в Атланту и стану работать у вас, на мне можно будет ставить крест.
   Ее сердце, как погребальный колокол, отбивало страшное слово: «Крест… крест… крест». Она пристально заглянула ему в лицо, но его широко открытые, прозрачные, как хрусталь, серые глаза смотрели сквозь нее куда-то вдаль, смотрели в лицо судьбе, невидимой и непонятной для Скарлетт.
   – Поставить крест? Что вы хотите сказать? Неужели вы что-то такое натворили, за что янки из Атланты могут вас арестовать? Я знаю, что вы помогли Тони бежать, но неужели… Эшли, вы ведь не член Ку-клукс-клана?
   Его витавший где-то вдалеке взгляд вдруг ожил, губы шевельнулись в улыбке, но глаза так и не потеплели.
   – Я совсем забыл, что вы все понимаете буквально. Нет, я боюсь не янки. Я хотел сказать, что, отправившись в Атланту и приняв вашу помощь, похороню все свои надежды на самостоятельное существование.
   – Ах, вот в чем дело! – с облегчением вздохнула Скарлетт.
   – Да, – он снова улыбнулся, но на этот раз его улыбка была поистине ледяной, – дело только в этом. На кону всего лишь моя мужская гордость, мое самоуважение и, если хотите, моя бессмертная душа.
   – Но, – начала она с другого конца, – вы могли бы постепенно выкупить у меня лесопилку, она полностью станет вашей, и тогда…
   – Скарлетт, – яростно перебил ее Эшли, – я сказал «нет»! Есть и иные причины.
   – Какие причины?
   – О них вы знаете не хуже меня.
   – Ах… вы об этом? Но… об этом можете не думать, – поспешно заверила его Скарлетт. – Прошлой зимой, в саду, помните, я вам обещала и сдержу слово…
   – В таком случае вы уверены в себе больше, чем я. Я не уверен, что смогу сдержать обещание. Мне не следовало об этом говорить, но я должен заставить вас понять. Скарлетт, я больше не буду об этом говорить. Все кончено. Как только Уилл и Сьюлин поженятся, я немедленно уезжаю в Нью-Йорк.
   Неистовый взгляд его широко распахнутых глаз на секунду встретился с ее глазами, но он тут же отвернулся и быстрыми шагами пересек комнату. Вот он уже взялся за ручку двери… Скарлетт смотрела на него, и ей казалось, что она сейчас умрет. Разговор окончен, она проиграла. Внезапно ослабев от напряжения и горестных переживаний прошедшего дня, от только что обрушившегося на нее разочарования, она вдруг почувствовала, что нервы не выдерживают, и, простонав: «О, Эшли!», рухнула на продавленный диван и истерически разрыдалась.
   Она услыхала его неуверенно приближающиеся шаги, услыхала его голос, снова и снова беспомощно повторяющий у нее над головой ее имя. До нее донесся легкий шум шагов, бегущих по холлу из кухни, и в комнату влетела Мелани. Ее глаза были широко раскрыты в испуге.
   – Скарлетт… неужели ребенок?
   Скарлетт зарылась лицом в пыльную обивку и застонала еще громче.
   – Эшли… он так жесток! Он злой! Злющий-презлющий… гадкий!
   – Эшли, что ты с ней сделал? – Мелани опустилась на колени рядом с диваном и обняла Скарлетт. – Что ты сказал? Как ты мог? Ты же мог вызвать преждевременные роды! Ну же, ну же, родная моя, положи головку на плечо Мелани! Что случилось?
   – Эшли… он такой упрямый и… гадкий!
   – Эшли, ты меня удивляешь! Она в таком положении, мистера О’Хара только похоронили, а ты ее расстраиваешь!
   – Не смей ругать его! – вдруг вне всякой последовательности закричала Скарлетт, резко подняв голову с плеча Мелани. Ее жесткие черные волосы выбились из сетки, лицо было залито слезами. – Он имеет право делать что хочет!
   – Мелани, – сказал бледный, как мел, Эшли, – позволь мне все объяснить. Скарлетт была так добра, что предложила мне место управляющего в Атланте на одной из ее лесопилок…
   – Управляющего! – вознегодовала Скарлетт. – Да я предложила ему половину прибыли, а он…
   – Я ответил, что переезд на Север – вопрос решенный, а она…
   – О-о-о, – простонала Скарлетт, снова заливаясь слезами, – я ему объяснила, как мне нужна его помощь… Ну кого еще я найду для лесопилки?.. Мне скоро рожать… А он отказался! И теперь… теперь мне придется продать лесопилку, а хорошей цены за нее никто не даст, еще и деньги потеряю, может, нам еще и голодать придется, но ему все равно. Он гадкий!
   Она снова уткнулась лицом в худенькое плечико Мелани. Отчаяние стало понемногу отступать, в душе вспыхнул слабый огонек надежды. Скарлетт знала, что найдет в преданной ей Мелани надежного союзника, она почувствовала, как негодует Мелани из-за того, что кто-то – пусть даже ее обожаемый муж! – посмел довести Скарлетт до слез. Мелани налетела на Эшли, как маленькая решительная голубка, и впервые в жизни принялась его бранить.
   – Эшли, как ты мог ей отказать? После всего, что она для нас сделала! Из-за тебя мы выглядим неблагодарными! Ей нужна помощь, ведь она ждет ре… Как это низко с твоей стороны! Она помогла нам, когда мы нуждались в помощи, теперь помощь нужна ей, а ты отказываешь!
   Скарлетт украдкой бросила взгляд на Эшли и заметила, как явственно проступают на его лице удивление и растерянность, пока он смотрел в карие, горящие негодованием глаза Мелани. Неистовые нападки Мелани поразили и саму Скарлетт: она знала, что Мелани боготворит мужа, никогда ему не перечит и прислушивается к его мнению, почти как к голосу свыше.
   – Мелани… – начал было он и беспомощно всплеснул руками.
   – Эшли, как ты можешь сомневаться? Подумай, сколько она сделала для нас… для меня! Да если бы не она, я умерла бы в Атланте, пока рожала Бо! И еще она… да, она убила янки, защищая нас. Ты это знал? Из-за нас она убила человека. Гнула спину, как рабыня, чтобы нас прокормить, пока ты и Уилл не вернулись с войны. Только вспомню, как она пахала землю и собирала хлопок, я… О моя дорогая! – Мелани наклонилась и с пылкой преданностью принялась целовать растрепавшиеся волосы Скарлетт. – И теперь… теперь, когда первый раз в жизни она просит нас сделать что-то для нее…
   – Я и сам прекрасно знаю, сколько она сделала для нас.
   – Эшли, только подумай! Мы не только поможем Скарлетт, подумай, что значит для нас жить в Атланте среди своих, а не среди янки! Ведь там живет тетушка, дядя Генри, все наши друзья, малышу Бо будет с кем поиграть, он сможет пойти учиться. Если мы переедем на Север, мы не сможем отправить его в школу, где он будет учиться в одном классе с детьми янки и с негритятами! Нам пришлось бы нанять гувернантку, а разве мы можем себе позволить…
   – Мелани, – мертвенно-тихим голосом произнес Эшли, – ты действительно так сильно хочешь вернуться в Атланту? Мы много раз говорили о переезде в Нью-Йорк, и ты ни разу словом не обмолвилась об Атланте. Даже не намекнула мне…
   – Эшли, когда мы говорили о Нью-Йорке, я и не думала, что в Атланте для тебя найдется место, к тому же я была не вправе тебе указывать. Жена обязана следовать за мужем. Но теперь, когда Скарлетт так нуждается в нашей помощи и предлагает работу специально для тебя, мы можем вернуться домой! Домой! – восторженно повторила она, крепко обнимая Скарлетт. – Я снова увижу Пять Углов и Персиковую улицу и… и… О, как же я по ним соскучилась! Может, у нас даже будет свой маленький домик! Пусть самый маленький и скромный, но… свой!
   Ее глаза светились восторгом и счастьем. Эшли и Скарлетт смотрели на нее во все глаза. Эшли был ошеломлен, на лице у Скарлетт появилось удивленное и пристыженное выражение. Ей и в голову не приходило, что Мелани так сильно тоскует по Атланте, так страстно мечтает вернуться в родной город и обзавестись собственным домом. Казалось, она была вполне довольна жизнью в Таре, поэтому для Скарлетт ее мечты о возвращении домой стали откровением.
   – Ах, Скарлетт, как чудесно ты все это для нас придумала! Ты знала, как я мечтала вернуться домой!
   Как всегда, столкнувшись с привычкой Мелани видеть благородные помыслы там, где их и в помине не было, Скарлетт ощутила стыд и досаду. Она вдруг поняла, что сейчас не посмеет взглянуть в глаза ни Эшли, ни Мелани.
   – У нас будет свой маленький домик. Ты хоть понимаешь, что мы женаты уже пять лет, а у нас до сих пор нет собственного дома?
   – Вы могли бы жить с нами у тети Питти. Это ведь и твой дом, – пробормотала Скарлетт, взбивая диванную подушку и старательно опуская глаза, загоревшиеся победным блеском, потому что она уже чувствовала – подул попутный ветер.
   – Нет, но все равно спасибо, дорогая. Нам было бы слишком тесно всем в одном доме. У нас будет свой дом… Ах, Эшли, скажи «да»!
   – Скарлетт, – безжизненным голосом сказал Эшли, – посмотрите на меня.
   Она испуганно подняла взгляд и посмотрела в его серые глаза, полные горечи, усталости и безнадежности.
   – Скарлетт, я поеду в Атланту… Против вас обеих я устоять не в силах.
   Он повернулся и вышел из комнаты. Тоскливый страх потеснил и заглушил певшее в душе Скарлетт победное ликование. В его глазах появилось уже знакомое ей выражение – то самое, что было в них, когда он говорил, что после переезда в Атланту на нем можно будет ставить крест.
   После того как Сьюлин и Уилл поженились, а Кэррин отправилась в монастырь под Чарльстоном, Эшли, Мелани и Бо уехали в Атланту, прихватив с собой Дилси, чтобы та готовила еду и присматривала за малышом. Присси и Порка было решено оставить в Таре, пока Уилл не наберет новых негров для работы в поле, после чего им предстояло тоже перебраться в город.
   Маленький кирпичный домик, который Эшли арендовал для своей семьи, стоял на Плющовой улице, сразу за домом тетушки Питти: задние дворы примыкали друг к другу, их разделяла лишь живая изгородь из разросшихся кустов бирючины. Мелани выбрала дом именно по этой причине. В первое же утро по возвращении в Атланту, со смехом и слезами обнимая Скарлетт и тетю Питти, она сказала, что слишком долго жила вдали от родных и хочет жить как можно ближе к ним.
   Когда-то дом был двухэтажным, но во время осады в него попал орудийный снаряд и разрушил верхний этаж, а вернувшемуся после капитуляции хозяину не хватило средств на его восстановление, поэтому он, недолго думая, накрыл оставшийся этаж плоской крышей, из-за чего дом приобрел непропорционально приземистый вид и стал напоминать детский игрушечный домик, построенный из обувных коробок. Дом стоял на высоком фундаменте, внизу находился большой погреб, ко входу вела длинная крутая лестница, придававшая ему еще более нелепый вид. Отчасти впечатление приплюснутости скрадывала пара прекрасных вековых дубов, укрывших дом в своей тени, да усыпанная белыми цветами магнолия с запыленными листьями, выросшая у самого крыльца. На широкой лужайке густо зеленел клевер, а в разросшиеся, давно не стриженные кусты бирючины, составлявшие живую изгородь, вплетались сладко пахнущие плети жимолости. В траве кое-где сохранились старые, придавленные к земле кусты роз, выбросившие молодые побеги, а бело-розовый мирт цвел с такой отчаянной доблестью, словно и не было никакой войны и не поедали его листьев лошади янки.
   Скарлетт считала этот дом самым уродливым строением из всех, что ей когда-либо приходилось видеть, но Мелани не променяла бы его даже на все былое великолепие Двенадцати Дубов. Теперь это был ее дом, наконец-то они с Эшли и маленьким Бо обрели свою собственную крышу над головой.
   Индия Уилкс вернулась из Мейкона, где она жила вместе с Милочкой с 1864 года, и поселилась в доме брата, потеснив семейство в и без того тесном жилище. Однако Эшли и Мелани радостно приютили ее. Времена переменились, денег не хватало, но ничто не могло изменить традиций Юга: семья всегда с готовностью предоставляла кров нуждающимся или незамужним родственницам.
   Милочка вышла замуж, по словам Индии, за человека ниже ее по положению – грубого и неотесанного уроженца Запада родом из Миссисипи, осевшего в Мейконе. У него было красное лицо, громкий голос и шумные, вульгарные манеры. Индия не одобряла выбора сестры, и жизнь в доме шурина стала для нее сущим мучением. Узнав, что у Эшли появился свой дом, Индия обрадовалась: теперь она могла распроститься с чуждой обстановкой и больше не видеть, как сестра глупо счастлива в браке с недостойным ее мужчиной.
   Остальные члены семьи втихомолку считали, что простоватая, вечно хихикающая Милочка, проявив невиданную прыть, составила себе поистине блестящую партию, и удивлялись, как ей вообще удалось найти жениха. Ее муж был джентльменом и располагал кое-какими средствами. Одна только Индия, рожденная в Джорджии и воспитанная в виргинских традициях, не считала за людей всех, кто родился не на Восточном побережье, и называла их невежами и дикарями. Скорее всего, муж Милочки с облегчением вздохнул после ее отъезда, потому что в последнее время с Индией нелегко было ладить.
   Теперь к ней прочно пристало клеймо старой девы. Ей было двадцать пять лет, и на вид никто не дал бы ей меньше, поэтому ей уже не нужно было стараться выглядеть привлекательной. Ее бесцветные глаза, почти лишенные ресниц, смотрели на мир строго и непримиримо, а тонкие губы вечно были надменно сжаты. Она излучала достоинство и гордость, что, как ни странно, шло ей намного больше, чем девичья нежность, которую она носила, как маску, когда жила в Двенадцати Дубах. Она сумела поставить себя так, что окружающие видели в ней почти вдову. Все знали, что Стюарт Тарлтон женился бы на ней, если бы не погиб под Геттисбергом, поэтому к ней относились с уважением, как к женщине, которая была помолвлена, хотя и осталась незамужней.
   Все шесть комнат маленького домика на Плющовой улице вскоре были скромно обставлены простой и грубой мебелью из сосны и дуба, купленной в лавке Фрэнка. Денег у Эшли не было, пришлось покупать в кредит, поэтому он выбрал дешевую мебель и ограничился лишь самым необходимым. Это смутило Фрэнка, питавшего самые теплые чувства к Эшли, и сильно расстроило Скарлетт. И она, и Фрэнк с радостью готовы были бесплатно снабдить семью Эшли лучшей мебелью красного и розового дерева, какая только была в лавке, но Уилксы категорически отказались. Их дом был ужасающе уродлив и гол, и Скарлетт было больно смотреть, как Эшли живет без портьер и ковров. Он сам, казалось, не обращал никакого внимания на окружающую обстановку, а Мелани просто светилась счастьем и гордостью оттого, что наконец-то, впервые за все годы семейной жизни, у них есть свой дом. Скарлетт на ее месте умерла бы от стыда, если бы друзья увидели, что в ее доме нет ни портьер, ни ковров, ни диванных подушек, не хватает стульев, чайных чашек, ложек. Но Мелани гордилась своим жилищем и принимала в нем гостей, как будто у нее были и бархатные портьеры, и диваны, обитые парчой.
   Но несмотря на все свое бросающееся в глаза счастье, Мелани явно не была здорова. Рождение Бо подорвало ее здоровье, а тяжелый труд в Таре высосал из нее последние силы. Она так похудела, что ее тоненькие косточки грозили вот-вот прорвать бледную кожу. Когда она играла во дворе со своим сынишкой, издалека ее можно было принять за маленькую девочку – таким тонким и неправдоподобно плоским стал ее стан. Никакого намека на бюст, бедра узкие, как у малыша Бо, и при этом, по мнению Скарлетт, она была начисто лишена гордости и здравого смысла, который подсказал бы ей, что надо подшить рюши под лиф платья и подложить подушечки сзади под корсет, чтобы скрыть худобу. Ее маленькое личико тоже выглядело изможденным и слишком бледным – шелковистые брови, тонко изогнутые, как усики бабочки, грубо выделялись на бесцветной коже, словно нарисованные углем. Глаза, окруженные черными тенями, казались неестественно огромными на осунувшемся лице, но выражение этих глаз осталось прежним, как во времена беззаботного девичества. Война, постоянные боли и тяжкий труд оказались бессильны перед безмятежной кротостью ее взора. Это были глаза счастливой женщины, наделенной душевным спокойствием, которому не страшны никакие бури.
   «Как ей удается сохранять этот взгляд?» – думала Скарлетт, поглядывая на нее с завистью. Она знала, что у нее самой порой появляется взгляд голодной кошки. Как там Ретт однажды выразился о глазах Мелани? Какой-то вздор насчет того, что они будто бы похожи на свечи. Да-да, два путеводных огонька среди непроглядной тьмы. Да, они действительно напоминали свечи, защищенные от всех ветров, два нежных огонька, сияющих счастьем от того, что она вернулась домой и опять оказалась среди друзей.
   В их домике всегда толпились люди. Мелани была всеобщей любимицей еще с детства, и теперь весь город спешил засвидетельствовать ей свое почтение по возвращении домой. Каждый считал своим долгом принести подарок в дом: безделушки, картины, пару серебряных ложек, льняные наволочки, салфетки, плетеные коврики – словом, маленькие вещицы, пережившие нашествие Шермана и бережно хранимые, в которых, по словам самих дарителей, они больше совершенно не нуждались.
   Старики, воевавшие с отцом Мелани еще в Мексиканской войне, приходили с визитом и приводили с собой друзей, чтобы представить их «очаровательной дочери старого полковника Гамильтона». Старинные подруги ее матери собирались чуть ли не ежедневно: Мелани с большим почтением относилась к старшим, и общение с ней было целебным бальзамом для престарелых дам, сетующих на нынешние безумные времена, когда молодежь совершенно позабыла о хороших манерах. Ровесницы Мелани – молодые жены, матери и вдовы – любили ее за то, что она пережила то же, что и они сами, но не озлобилась и всегда была готова с сочувствием выслушать их. Молодежь, как это обычно бывает, приходила просто потому, что в этом доме было уютно и всегда можно было встретить друзей.
   Вокруг деликатной, вечно держащейся в тени Мелани мгновенно образовался кружок стариков и молодежи – все, что осталось от высшего довоенного общества Атланты. Все они лишились своих денег, но все были родовиты и тверды духом. Казалось, лучшие семьи Атланты, разбросанные и разоренные войной, прореженные смертью, ошеломленные случившимися переменами, нашли в Мелани точку притяжения, вокруг которой они могли сплотиться.
   Несмотря на свою молодость, Мелани обладала всеми необходимыми качествами, которые выше всего ценили эти потрепанные жизнью представители старого мира: она была бедна и гордилась своей бедностью, она обладала мужеством и безропотно выносила лишения, она была весела, гостеприимна, добра, а главное, чтила старые традиции. Мелани не желала меняться, не допускала даже мысли о том, что в изменившемся мире существуют веские причины для перемен. Под ее крышей словно возродился довоенный мир, в ее доме люди крепли духом и с еще большим презрением встречали грозивший затопить их поток варварского веселья, изобилия и богатства, в котором купались «саквояжники» и разбогатевшие республиканцы.
   Заглядывая в молодое лицо Мелани, все видели непоколебимую преданность прежнему укладу и пусть ненадолго, но забывали о предателях из их собственного круга, вызывавших в их сердцах ярость, страх и боль. А примеров было много. Некоторые выходцы из хороших семей, доведенные бедностью до полного отчаяния, переходили на сторону врага, становились республиканцами и соглашались на предлагаемую завоевателями работу, чтобы их семьи не жили подаянием. Встречались бывшие солдаты, еще совсем молодые люди, которым в мирной жизни не хватило духа, чтобы потратить годы на приобретение состояния. Следуя примеру Ретта Батлера, эти люди якшались с «саквояжниками» и вместе с ними занимались грязными денежными махинациями.
   Самым черным предательством заклеймили себя девицы из некоторых благороднейших семейств Атланты. Оказавшись на выданье уже после войны, которой почти не помнили, они не испытывали озлобления, сжигавшего души старших. Они не теряли ни мужей, ни любимых. Зато у них сохранились смутные детские воспоминания о былом богатстве и роскоши, а среди офицеров-янки попадались такие беззаботные красавчики, одетые с иголочки! К тому же они устраивали пышные балы, ездили на прекрасных лошадях и боготворили девушек Юга. Они обращались с молодыми девицами как с королевами, старались не ранить ненароком их девичью гордость – так почему же нельзя с ними общаться?
   Янки были намного привлекательнее местных уроженцев – таких серьезных, скверно одетых, вечно загруженных работой настолько, что у них совсем не оставалось времени на развлечения. Уже несколько девиц из благородных семей Атланты сбежали из дому, чтобы тайно обвенчаться с офицерами-янки, и разбили тем самым сердца своих родных. Бывало, братья, повстречавшись с сестрой на улице, без слов проходили мимо, некоторые родители никогда не упоминали имен дочерей. При воспоминании об этих трагедиях ледяной ужас охватывал тех, кто избрал для себя девиз «Не сдаваться», но стоило им взглянуть на нежное, но непреклонное лицо Мелани, как этот ужас отступал. По словам вдовствующих леди, она служила здоровым и воодушевляющим примером для всех девушек города. А поскольку Мелани не кичилась своими достоинствами, девушки не питали к ней неприязни.
   Мелани и в голову не приходило, что она стала главой местного общества. Она считала, что эти люди просто проявляют доброту, посещая ее дом, приглашая ее в свои швейные кружки, на танцевальные вечеринки и в музыкальные общества. Атланта всегда была музыкальной и чтила хорошую музыку, хотя жители других городов Юга утверждали, что в Атланте совсем нет культуры, а теперь, когда жизнь становилась все тяжелее, интерес к музыке вспыхнул с невиданной прежде силой. Слушая музыку, легче было забыть о нахальных черных рожах на улицах и о наводнивших город синих мундирах.
   Мелани немного смутилась, неожиданно для себя оказавшись во главе новообразованного Субботнего музыкального кружка. Она не знала, чему обязана такой честью, и приписывала свое избрание разве что умению аккомпанировать на фортепьяно кому угодно, даже сестрам Маклюр, любительницам дуэтов, совершенно лишенным слуха.
   А дело было в том, что благодаря своим дипломатическим способностям Мелани умудрилась объединить Дамский кружок арфисток, Мужской хоровой клуб, Клуб юных мандолинисток и гитаристок с Субботним музыкальным кружком, таким образом дав Атланте возможность слушать музыку в достойном исполнении. И действительно, многие, прослушав «Цыганочку» в интерпретации Субботнего музыкального кружка, признали исполнение намного превосходящим то, что им приходилось слышать даже на профессиональной сцене в Нью-Йорке и Новом Орлеане. После того как ей удалось привлечь к общему делу клуб арфисток, миссис Мерриуэзер сказала миссис Мид и миссис Уайтинг, что Мелани необходимо поставить во главе их кружка. Уж если она сумела поладить с арфистками, значит, поладит с кем угодно, заявила миссис Мерриуэзер. Сама она аккомпанировала хору на органе в методистской церкви, а посему не питала особой симпатии ни к арфам, ни к арфисткам.
   Итак, Мелани избрали секретарем Ассоциации по уходу за могилами наших славных воинов и Швейного кружка в поддержку вдов и сирот Конфедерации. Эти почетные должности она заслужила после весьма бурного совместного заседания обоих обществ, которое едва не закончилось рукоприкладством и разрывом давней дружбы. На собрании подняли вопрос о том, стоит ли выпалывать сорняки на могилах солдат Союза, расположенных рядом с могилами солдат Конфедерации. Поросшие бурьяном холмики, под которыми покоились янки, сводили на нет все старания дам поддерживать в хорошем состоянии могилы своих родных. Угли, жарко тлевшие под туго зашнурованными корсетами дам, мгновенно полыхнули огнем, и два общества разделились, бросая друг на друга негодующие взгляды. Швейный кружок выступал за удаление сорной травы, а дамы из Ассоциации по уходу за могилами яростно им противостояли.
   Взгляды последней группы выразила миссис Мид, заявив:
   – Выпалывать сорняки с могил янки? Да я лучше выкопаю самих янки и выброшу их на городскую помойку!
   После этого вопиющего заявления оба сообщества вскочили на ноги, и все принялись высказываться, не слушая друг друга. Собрание проходило в гостиной миссис Мерриуэзер, и дедушка Мерриуэзер, которого на это время выдворили на кухню, рассказывал потом, что шум поднялся такой же, как при артиллерийской подготовке перед Франклинской битвой. И на поле боя, пояснял он, находиться было куда безопаснее, чем в этом дамском собрании.
   Мелани каким-то чудом умудрилась пробраться в самую гущу дамского шабаша и заговорила так, что ее тихий голос пробился сквозь крики. С замирающим от страха сердцем – страшно все-таки говорить перед толпой разъяренных женщин! – она несколько раз повторила дрожащим голосом: «Дамы! Прошу вас!» – и шум наконец утих.
   – Я хочу сказать… то есть… я всегда думала, что… что нам нужно не только выпалывать сорняки, но и сажать цветы на… мне все равно, что вы думаете, но всякий раз, когда я иду положить цветы на могилу моего дорогого Чарли, всегда кладу цветы и на соседнюю могилу неизвестного янки. Она… у нее такой заброшенный вид!
   Собрание опять взорвалось, послышались выкрики, но теперь оба кружка объединились в единый хор.
   – На могилу янки! Ах, Мелли, да как вы могли! Они же убили Чарли! И вас чуть не убили! А когда родился малыш Бо, и его могли убить! И Тару янки чуть не сожгли!
   Мелани никогда раньше не сталкивалась со столь бурным шквалом негодования: ей пришлось схватиться за спинку стула, чтобы не упасть.
   – Прошу вас, дамы! – умоляюще закричала она. – Дайте же мне закончить! Знаю, у меня нет никакого права говорить об этом, ведь никто из моих близких не погиб на войне, кроме Чарли, к тому же я, слава богу, знаю, где его могила. Среди нас много тех, кто не знает, где похоронены их сыновья, мужья или братья…
   Она задохнулась, в комнате воцарилась мертвая тишина.
   Горящий взгляд миссис Мид был мрачен. Она проделала долгий путь в Геттисберг после сражения, чтобы привезти домой тело Дарси, но никто не смог ей сказать, где он похоронен. В какой-то из наспех вырытых траншей на вражеской земле. У миссис Аллен задрожали губы. Ее муж и брат были участниками злосчастного похода Моргана на Огайо, и ей ничего не удалось разузнать, кроме того, что они оба пали на берегу реки в первом же столкновении с кавалерией янки. Она так и не узнала, где они похоронены. Сын миссис Эллисон умер на Севере, в лагере для военнопленных, а она была так бедна, что так и не смогла перевезти тело домой. Многие прочли в списках жертв: «Пропал без вести, признан погибшим», и это было последнее, что им было известно о судьбе любимых людей, ушедших на войну.
   К Мелани обратились взгляды, в которых было написано: «Зачем бередить наши раны? Они никогда не заживут… Мы никогда не узнаем, где похоронены наши близкие».
   В тишине голос Мелани окреп.
   – Их могилы находятся где-то далеко, в стране янки, а могилы многих янки находятся здесь. Только представьте себе, как ужасно было бы узнать, что какая-то женщина-янки скажет, что готова выкопать их и…
   Миссис Мид издала короткий страшный звук.
   – Но как утешительно было бы думать, что какая-нибудь добрая женщина-янки… Должны же существовать на свете добрые женщины-янки! Мне все равно, что говорят люди, не могут же все быть плохими! Как бы было замечательно знать, что они очищают могилы наших солдат, хотя они и были врагами, от сорной травы и сажают на них цветы. Если бы Чарли погиб на Севере, у меня было бы легче на душе, знай я, что кто-то… И мне все равно, что вы думаете обо мне… – опять ее голос сорвался, – я уйду из обоих клубов и… и вырву каждую травинку на могиле солдата-янки и посажу там цветы… и… только попробуйте меня остановить!
   Бросив этот вызов, Мелани разрыдалась и, шатаясь на ходу, попыталась проложить себе путь к выходу.
   Часом позже, оказавшись на безопасной территории в чисто мужском окружении салуна «Девушка сезона», дедушка Мерриуэзер рассказывал дяде Генри Гамильтону, что после этой речи все расплакались и бросились обнимать Мелани, вечер закончился званым ужином, а Мелани избрали секретарем обоих клубов.
   – И все решили полоть сорняки. Представьте себе, какой кошмар, Долли сказала, что я с радостью помогу им, потому что мне все равно, видите ли, заняться нечем. Я ничего не имею против янки и считаю, что права мисс Мелли, а не все эти дикие кошки. Но только представьте себе, как я выпалываю сорняки – это в моем-то возрасте и с моим люмбаго!
   Мелани стала работать в совете патронесс сиротского приюта и помогала собирать книги для новообразованной Ассоциации библиотек для юношества. Даже драматические актеры, раз в месяц дававшие любительские спектакли, звали ее к себе. Мелани была слишком застенчива, чтобы появиться перед рампой из керосиновых ламп, но могла шить костюмы из мешковины – единственной ткани, имеющейся в наличии. Именно она подала решающий голос в Шекспировском читальном кружке за то, чтобы разнообразить произведения великого барда чтением Диккенса и Булвер-Литтона, а не поэмами лорда Байрона, как было предложено одним молодым холостяком, которого Мелани в глубине души считала самым легкомысленным из членов кружка.
   В конце лета по вечерам ее маленький, едва освещенный дом всегда был полон гостей. Стульев вечно не хватало, и дамы частенько усаживались прямо на ступеньки крыльца, а мужчины собирались вокруг них и устраивались на перилах, упаковочных ящиках или прямо на лужайке. Порой Скарлетт видела, как гости, сидя на траве, попивали чай – иных напитков Уилксы предложить не могли, – и удивлялась, как у Мелани хватает духу так беззастенчиво выставлять напоказ свою бедность. Сама Скарлетт не собиралась принимать у себя гостей – тем более таких именитых, какие бывали у Мелани, – пока домик тетушки Питти не будет обставлен, как до войны, пока она не сможет подавать гостям хорошее вино и джулеп, запеченную ветчину и холодную оленью вырезку.
   В доме Мелани часто бывал даже сам великий герой Джорджии генерал Джон Б. Гордон с семьей. Отец Райан, поэт-священник Конфедерации, проезжая через Атланту, непременно заглядывал на огонек. Он завораживал собравшихся своим остроумием и безо всяких уговоров соглашался прочесть «Меч генерала Ли» или бессмертный «Поверженный стяг», неизменно вызывавший слезы на глазах у дам. Алекс Стивенс, бывший вице-президент Конфедерации, заезжал с визитом всякий раз, когда бывал в городе, и, как только местному обществу становилось известно, что он у Мелани, в доме собиралось множество гостей: они часами готовы были слушать звонкий голос хрупкого инвалида. Обычно не менее дюжины детишек клевали носом в слишком поздний для себя час на руках у родителей: ни одна семья не хотела лишить свое чадо возможности через много лет, уже став взрослым, рассказать, что его поцеловал сам великий вице-президент или что им довелось пожать руку, направлявшую Правое Дело. Все важные лица, приезжавшие в город, считали своим долгом посетить дом Уилксов и часто оставались там ночевать. В маленьком домике с плоской крышей становилось невыносимо тесно, Индии приходилось спать на соломенном тюфяке в крошечной комнатке Бо, а Дилси бегом пересекала задний двор, чтобы занять у поварихи тетушки Питтипэт яиц к завтраку, но Мелани принимала гостей так радушно, словно была хозяйкой роскошного особняка.
   Самой Мелани и в голову не приходило, что людей влечет к ней, как к старому и потрепанному, но любимому знамени. Она была поражена и смущена до глубины души, когда доктор Мид после приятного вечера, проведенного в ее доме, где он во время литературного чтения с блеском исполнил роль Макбета, поцеловал ей руку и произнес речь тем торжественным голосом, каким когда-то говорил о Нашем Славном Деле:
   – Дорогая моя мисс Мелли, быть в вашем доме – большая честь и радость для меня, ибо вы и женщины, подобные вам, воплощаете все, что у нас осталось, – наш дух. У нас отняли цвет нашего рыцарства, у наших юных дам – беспечный смех. Наше здоровье подорвано, вся наша жизнь взбаламучена, нас выгнали из наших домов и лишили наших привычек. Янки положили конец нашему процветанию, отбросили на пятьдесят лет назад, взвалили непосильное бремя на плечи наших мальчиков, которым следовало бы сейчас учиться в школе, и наших стариков, которые сейчас могли бы дремать на солнышке. Но мы все себе вернем, все восстановим, потому что у нас есть такие сердца, как ваше. И пока у нас есть такие сердца, пусть янки забирают все остальные!
   Пока фигура Скарлетт не достигла таких размеров, что даже объемистая черная шаль тети Питти не могла скрыть ее положения, они с Фрэнком частенько проскальзывали за живую изгородь на заднем дворе и присоединялись к летним ночным посиделкам на крыльце у Мелани. Скарлетт всегда устраивалась в глубокой тени. Оставаясь незаметной, не привлекая к себе внимания, она могла без помех любоваться лицом Эшли сколько душе угодно.
   Только ради Эшли Скарлетт и приходила к этому дому, поскольку разговоры казались ей скучными и наводили тоску. Все эти разговоры походили один на другой как две капли воды: сначала сетовали на трудные времена, потом переходили к политическому положению, а под конец непременно начинали вспоминать войну. Дамы плакались на дороговизну и спрашивали у джентльменов, вернутся ли, по их мнению, хорошие времена. Всеведущие джентльмены заверяли их, что непременно вернутся. Тяжелые времена пройдут, нужно лишь подождать. Дамы знали, что джентльмены лгут, джентльмены знали, что дамы знают, что они лгут. И все же они охотно лгали, а дамы делали вид, что верят им. Все знали, что тяжелые времена настали надолго.
   Как только обсуждение трудных времен подходило к концу, дамы тут же принимались говорить о растущей наглости негров, о возмутительном поведении «саквояжников» и о том, какое это унижение – видеть на каждом углу слоняющихся без дела солдат-янки. Полагают ли джентльмены, что янки когда-нибудь закончат пресловутую Реконструкцию Джорджии? Всегда готовые обнадежить их джентльмены отвечали, что Реконструкция вскоре будет забыта – как только демократы вернут себе право голоса. Дамам хватало такта воздержаться и не уточнять, когда же это все-таки будет. Покончив с политикой, все принимались говорить о войне.
   Где бы ни встретились два бывших конфедерата, речь у них заходила только об одном, а там, где их собиралось больше дюжины, можно было смело биться об заклад, что вся война будет азартно переиграна заново. И ключевым словом во всех разговорах было «если».
   «Вот если бы Англия признала нас…», «Вот если бы Джефф Дэвис собрал весь хлопок и доставил его в Англию еще до начала войны…», «Вот если бы Лонгстрит подчинился приказу при Геттисберге…», «Вот если бы Джеб Стюарт не отправился в рейд, когда Марш Боб так отчаянно нуждался в нем…», «Вот если бы мы не потеряли Твердокаменного Джексона…», «Вот если бы не пал Виксберг…», «Вот если бы мы продержались еще год…» И неизменно: «Вот если бы они не заменили Джонстона на Худа…» Или наоборот: «Вот если бы в Далтоне поставили командовать Худа, а не Джонстона…»
   Если! Если! В мягких напевных голосах просыпался былой азарт, они возбужденно звучали в ночной тишине – голоса пехотинцев, кавалеристов, канониров, вспоминавших дни, когда жизнь бурлила, воскрешавших на закате своей холодной и одинокой зимы неистовый жар середины лета.
   «Они ни о чем больше не говорят, – думала Скарлетт, – только о войне. Вечно у них на уме одна война. Они всегда будут говорить только о войне. До самой смерти».
   Оглядевшись вокруг, она увидела мальчиков, сидевших на коленях у отцов. Их дыхание учащалось от волнения, глаза возбужденно горели, пока они слушали рассказы о ночных вылазках и кавалерийских бросках, об установке флага на вражеском бруствере. В их ушах звучали барабанная дробь, пение горна и клич повстанцев, они видели, как солдаты с израненными ногами проходят под дождем со склоненными и изорванными знаменами в руках. «Эти дети тоже ни о чем другом говорить не будут. Они будут думать, что нет на свете более волнующего и славного занятия, чем воевать с янки, а потом вернуться домой слепым или изувеченным… или не вернуться совсем. Всем нравится вспоминать о войне, говорить о ней. А мне нет. Я даже думать о ней не хочу. Будь моя воля, я бы все забыла… если бы только могла!»
   У Скарлетт мурашки бежали по коже, когда Мелани принималась рассказывать истории о Таре. В этих рассказах Скарлетт выглядела настоящей героиней: она дала отпор захватчикам и спасла саблю Чарльза, она затушила пожар. У самой Скарлетт эти воспоминания не вызывали ни радости, ни гордости. Ей вообще не хотелось обо всем об этом думать.
   «Ну почему они не могут все забыть? Почему не могут смотреть вперед, не оглядываясь назад? Мы по глупости ввязались в эту войну. И чем быстрее забудем о ней, тем будет лучше».
   Но никто, никто, кроме нее самой, не хотел забывать, и Скарлетт в конце концов с искренним облегчением сказала Мелани, что ей уже неловко появляться на людях – даже в темноте. Мелани, необычайно чувствительно относившаяся ко всему, что касалось деторождения, с готовностью приняла такое объяснение. Мелани страстно желала второго ребенка, но доктор Мид и доктор Фонтейн хором объявили, что еще один ребенок убьет ее. Она скрепя сердце смирилась со своей судьбой и большую часть времени проводила со Скарлетт, радуясь возможности поглядеть хотя бы на чужую беременность. Для Скарлетт ожидаемый ребенок не был желанным, его несвоевременное появление безмерно тяготило ее, поэтому поведение Мелани казалось ей пределом сентиментальной глупости. Лишь одно соображение втайне доставляло ей нездоровую радость: вердикт врачей положил конец супружеской близости между Эшли и его женой.
   Теперь Скарлетт часто виделась с Эшли, но только не наедине. Он заходил в дом Скарлетт каждый вечер по возвращении с лесопилки и давал отчет о прошедшем дне, но при этом обычно присутствовали Фрэнк и Питти или, хуже того, Мелани и Индия. Скарлетт могла задавать вопросы только о делах и давать советы, после чего говорила: «Рада была повидать вас. Спокойной ночи».
   Вот если бы она не была беременна! У нее была бы золотая возможность по утрам отправляться вместе с ним на лесопилку, неторопливо ехать по пустынным лесам, подальше от любопытных глаз, и они могли бы сделать вид, что снова находятся в родных местах, как в славные дни их довоенной юности.
   Нет, она бы не стала даже пытаться вырвать у него любовное признание! Она бы не позволила себе ни единого намека на любовь. Она дала себе клятву, что никогда больше так не поступит. Но может быть, оказавшись с ней наедине, он сбросит маску вежливого безразличия, с которой не расстается с самого первого дня в Атланте, и вновь станет прежним Эшли, тем Эшли, которого она знала еще до рокового пикника, до того, как между ними были произнесены слова любви. Если им нельзя стать любовниками, они могли бы по крайней мере остаться друзьями, и тогда ее одинокое сердце согрелось бы в теплых лучах его дружбы.
   «Скорей бы родился этот ребенок! – с нетерпением думала она. – Тогда я смогла бы выезжать с ним каждый день, и мы бы говорили…»
   Не только желание оказаться наедине с Эшли заставляло Скарлетт корчиться в бессильной досаде, подобно зверю, попавшему в клетку. Лесопилки настоятельно требовали ее присутствия. Стоило ей удалиться от дел, оставив лесопилки на попечение Хью и Эшли, как доходы стали стремительно падать.
   У Хью работа не клеилась, сколько он ни старался. Торговал он из рук вон плохо, а рабочими управлял еще хуже. Любой мог сбить у него цену. Стоило ушлому подрядчику сказать, что лес у него некачественный и запрошенных денег не стоит, как Хью, чувствуя себя истинным джентльменом, начинал извиняться и снижал цену. Услыхав, по какой цене он спустил тысячу футов паркетных досок, Скарлетт разрыдалась от бессильной досады. Паркет самого высокого качества за все время работы лесопилки, а Хью отдал его чуть не даром! А с рабочими у него дела шли вообще из рук вон плохо. Негры требовали поденной оплаты; стоило им получить деньги в руки, как они напивались и на следующий день не выходили на работу. Тогда Хью приходилось искать им замену, рабочий день на лесопилке начинался с опозданием, а в результате Хью по нескольку дней подряд не выезжал в город торговать лесом.
   Видя, как деньги уплывают прямо из рук Хью, Скарлетт впадала в бешенство от своего бессилия и его глупости. Как только родится ребенок и она сможет вернуться к работе, тут же уволит Хью и наймет кого-то другого. Любой справится лучше, чем он. И больше никаких вольных негров. Как вообще можно делать дело, когда эти вольные негры только и знают, что отлынивают от работы?
   – Фрэнк, – обратилась она к мужу после бурного объяснения с Хью по поводу нехватки работников, – я тут решила, что для работы на лесопилке мне нужно нанять заключенных. Я тут как-то раз говорила с Джонни Гэллегером, бригадиром у Томми Уэллберна, о том, как хлопотно добиваться толку от вольных негров, а он спросил, почему бы мне не нанять каторжан. По-моему, это неплохая мысль. Он говорит, что нанять их можно почти даром и прокорм тоже обойдется дешево. И еще он сказал, что их можно заставить работать, как мне удобно, не боясь, что Бюро свободных граждан нагрянет с проверкой, а то сейчас это Бюро наседает на меня, как осиный рой, и сует нос куда не просят. Как только у Джонни Гэллегера истечет контракт на работу у Томми, я найму его и поставлю вместо Хью. Если он справляется с этой бандой ирландцев, то с заключенными справится и подавно.
   Заключенные! Фрэнк просто онемел. Нанять заключенных – это самая ужасная идея из всех, что до сих пор приходили в голову Скарлетт, даже хуже, чем строительство салуна.
   Во всяком случае Фрэнк и консервативные круги города, в которых он вращался, придерживались такого мнения. После войны штат заметно обнищал, это и породило новую систему – брать внаем заключенных. Не имея средств на их содержание, штат отряжал каторжников за деньги на строительство железнодорожных путей, на добычу скипидара и в бригады лесорубов, – словом, туда, где рабочая сила требовалась в большом количестве. Фрэнк и его богобоязненные друзья сознавали необходимость подобной системы, но все равно осуждали ее. Многие из них не одобряли даже рабства и считали, что использование каторжного труда гораздо хуже, чем рабство.
   А Скарлетт хочет нанять каторжан! Фрэнк знал, что, если она это сделает, он уже не сможет высоко держать голову. Это было куда хуже, чем владение и самостоятельное управление лесопилками, хуже всего, что она делала до сих пор. В прошлом все его протесты сопровождались вопросом: «А что скажут люди?» Но теперь… то, что он ощущал теперь, не сводилось к простому страху перед общественным мнением. Фрэнк считал, что это торговля человеческим телом – ничем не лучше проституции! – и если он позволит ей сделать задуманное, этот грех ляжет на его душу.
   Убежденный в собственной правоте, Фрэнк набрался храбрости и категорически запретил Скарлетт нанимать заключенных, причем в таких сильных выражениях, что Скарлетт от изумления лишилась дара речи. Чтобы его успокоить, она кротко пояснила, что говорила не всерьез. Просто она так расстроилась из-за Хью и вольных негров, что потеряла терпение. Но втайне она по-прежнему подумывала о найме заключенных. Каторжный труд помог бы ей решить одну из сложнейших проблем, но если Фрэнк и дальше будет так выходить из себя…
   Скарлетт вздохнула. Если бы хоть одна из лесопилок стала доходной, она сумела бы продержаться. Но у Эшли на лесопилке дела шли ничуть не лучше, чем у Хью.
   Поначалу Скарлетт была шокирована и разочарована тем, что Эшли не удалось сразу ухватить суть дела и выжать из лесопилки вдвое больший доход, чем получала она. Он же такой умный, он столько книжек прочитал, просто непонятно, почему он не может преуспеть в делах и заработать кучу денег. Увы, в делах он смыслил не больше, чем Хью, был столь же неопытен, повторял те же ошибки, точно так же проявлял полное отсутствие деловой хватки и излишнюю добросовестность при заключении сделок, как и Хью.
   Любовь Скарлетт быстро нашла оправдание для Эшли; к двум управляющим своими лесопилками она подходила с разными мерками. Хью безнадежно глуп, а вот Эшли – просто новичок в таких делах. Но тут к ней пришла непрошеная мысль о том, что Эшли не умеет быстро считать в уме и называть правильную цену, а она умеет. Иногда Скарлетт начинала сомневаться, научится ли он вообще когда-нибудь отличать доски от брусьев. Будучи джентльменом по натуре, он доверял всем и каждому. Он уже не раз потерял бы много денег, если бы не тактичное вмешательство Скарлетт. Если человек ему нравился – а ему, похоже, нравились очень многие! – он продавал лес в кредит, причем ему и в голову не приходило выяснить, есть ли у покупателя деньги в банке или имущество в залог. В этом отношении он был не лучше Фрэнка.
   Но он непременно научится! А пока он учится, Скарлетт была готова проявлять теплое материнское снисхождение и терпение ко всем его ошибкам. Каждый вечер, видя его обескураженным и изможденным, когда он приходил отчитаться, она неустанно и тактично давала ему полезные советы. Увы, несмотря на всю ее снисходительность и попытки подбодрить его, в глазах Эшли она видела какое-то странное, безжизненное выражение. Скарлетт этого не понимала и пугалась. Он стал другим, совсем не таким, как раньше. Вот если бы увидеться с ним наедине, возможно, ей удалось бы выяснить причину.
   Из-за этого провела она много бессонных ночей. Скарлетт беспокоилась за Эшли, во-первых, потому, что он был несчастлив, а во-вторых, потому, что знала: чувствуя себя несчастным, он не сможет стать хорошим продавцом лесоматериалов. Какая же это мука – знать, что ее лесопилки находятся в руках Хью и Эшли, начисто лишенных деловой хватки, до чего же больно смотреть, как конкуренты отбирают ее лучших клиентов, а ведь сама Скарлетт в свое время столько билась, столько трудов положила, чтобы даже в ее отсутствие дела шли как надо. О, если бы только она могла опять вернуться к работе! Уж тогда она возьмется за Эшли, и под ее приглядом он всему научится. Другой лесопилкой займется Джонни, а сама она будет продавать, и все будет прекрасно. А что касается Хью, он может управлять фургоном и доставлять материалы заказчикам, если хочет по-прежнему работать у нее. Больше он все равно ни на что не годится.
   Конечно, Гэллегер, при всем своем уме, производит впечатление человека, начисто лишенного совести, но… где ей взять другого? Ну почему другие мужчины, умные и честные, так упрямо отказываются работать на нее? Если бы кто-то из них работал на месте Хью, ей не пришлось бы так волноваться…
   Несмотря на покалеченную спину, Томми Уэллберн оставался самым преуспевающим подрядчиком в городе, о нем говорили, что он чеканит деньги. Миссис Мерриуэзер и Рене тоже процветали и уже открыли свою пекарню в центре города. Рене управлял ею с истинно французской расчетливостью, а дедушка Мерриуэзер, радуясь возможности вырваться из своего угла у печки, начал развозить пироги в фургоне Рене. Братья Симмонсы были так завалены заказами, что наладили круглосуточный обжиг кирпичей в три смены. Келлс Уайтинг греб деньги лопатой на выпрямителе волос: он уверял негров, что с курчавыми волосами их не пустят голосовать за республиканцев.
   Точно так же обстояли дела у всех умных молодых людей, которых она знала: докторов, адвокатов, лавочников. Апатия, охватившая их в первые послевоенные времена, исчезла без следа, теперь все были так поглощены увеличением собственного богатства, что просто не могли помогать еще и ей. А те, кто оставался не у дел, походили на Хью… или Эшли.
   Какой же это кошмар – пытаться управлять делами и одновременно вынашивать ребенка!
   «Никогда больше не буду рожать, – раз и навсегда решила Скарлетт. – Не хочу быть похожей на других женщин, рожающих по ребенку в год. Боже праведный, ведь это означало бы по шесть месяцев в году сидеть дома и не появляться на лесопилке! А я теперь вижу, что мне и дня упускать нельзя. Просто скажу Фрэнку, что больше не хочу иметь детей».
   Правда, Фрэнк мечтал о большой семье, но с Фрэнком она как-нибудь справится. Для себя она все твердо решила. Это последний ребенок. Лесопилки куда важнее.

Глава 42

   У Скарлетт родилась девочка, лысая малютка, уродливая, как безволосая обезьянка, и до смешного похожая на Фрэнка. Никто, кроме опьяневшего от восторга отца, не назвал бы ее очаровательной, но соседи по доброте душевной уверяли, что все дурные собой младенцы со временем хорошеют. Малышку назвали Элла-Лорина, Элла – в честь бабушки Эллин, а Лорина – потому что это имя считалось самым модным для девочек, точно так же, как мальчиков было модно называть в честь Роберта Ли и Твердокаменного Джексона, а для негритянских детей самыми ходовыми именами стали Авраам Линкольн и Эмансипация.
   Она родилась в середине той недели, когда вся Атланта была взбудоражена и в накаленном воздухе витало ожидание катастрофы. Арестовали негра, бахвалившегося тем, что он изнасиловал белую женщину. Не успел он предстать перед судом, как Ку-клукс-клан штурмом взял тюрьму, и негра тихо повесили. Это было сделано для того, чтобы жертве, чье имя так и осталось неизвестным, не пришлось давать показания на открытом процессе. Ее отец и брат скорее пристрелили бы несчастную, но не дали бы ей явиться в суд и публично признаться в своем позоре. Линчевание негра горожане восприняли как разумное, а в сложившихся обстоятельствах даже единственно верное решение. Но военные власти пришли в ярость. Они отказывались понимать, почему женщина не может появиться в суде и публично дать показания.
   Аресты проводились направо и налево, солдаты поклялись стереть Ку-клукс-клан с лица земли, даже если для этого им придется пересажать всех белых мужчин Атланты. Угрюмые и испуганные негры глухо грозили в ответ поджигать дома. Ходили слухи, что янки намерены вешать всех поголовно, если виновники не будут найдены, а негры поднимут общий бунт против белых. Горожане сидели по домам, наглухо закрыв двери и ставни, мужчины не ходили на работу, боясь оставить жен и детей без защиты.
   Обессиленная Скарлетт лежала в постели и про себя благодарила Бога за то, что у Эшли хватило ума не связываться с Ку-клукс-кланом, а Фрэнк для этого слишком стар и труслив. Ее приводила в трепет одна лишь мысль о том, что янки могут нагрянуть в любой момент и забрать их обоих! И почему этим тупоголовым молодым обормотам из Ку-клукс-клана не сидится на месте? Положение и без того ужасное, так зачем же злить янки еще больше? Может, эту дуру никто и не насиловал. Может, на самом деле она просто одурела с перепугу, а теперь из-за нее многие лишатся жизни.
   В такой атмосфере, когда все сидели буквально на пороховой бочке, глядя на медленно догорающий фитиль, Скарлетт быстро оправилась. Железное здоровье, которое помогло ей выстоять в трудные времена в Таре, не подвело и сейчас: уже через две недели после рождения Эллы-Лорины она настолько окрепла, что могла сидеть и досадовала на бездеятельность. Через три недели она была на ногах и заявила, что хочет отправиться на лесопилки. Лесопилки простаивали без дела: и Хью, и Эшли боялись оставить семьи на целый день.
   И тут ее настиг сокрушительный удар.
   Окрыленный отцовством, Фрэнк набрался смелости и запретил Скарлетт покидать дом до тех пор, пока все не успокоится. Она бы отправилась по своим делам, не обращая внимания на его запреты, но он распорядился поставить лошадь и двуколку в платную конюшню и не выдавать никому, кроме себя. Мало того, пока Скарлетт лежала с недомоганием, Мамушка и Фрэнк тщательно обыскали весь дом и обнаружили ее денежные тайники. Фрэнк положил деньги в банк на свое имя, и теперь Скарлетт не могла даже нанять упряжку.
   Скарлетт с яростью обрушилась на Фрэнка и Мамушку, потом перешла от угроз к мольбам и наконец безутешно проплакала целое утро, как обиженный ребенок, лишенный любимой игрушки. Но в ответ на все свои старания она слышала лишь: «Ну будет вам, Сахарок! Бедная маленькая девочка, вы просто больны». Или: «Мисс Скарлетт, ежели вы не перестанете так скандальничать, у вас молоко пропадет и у малышки как пить дать начнутся колики».
   В приступе ярости Скарлетт перебежала через задний двор к дому Мелани и уж там дала выход своему гневу, прокричав во все горло, что к лесопилкам она отправится пешком, а по дороге будет рассказывать всем встречным жителям Атланты, за какого мерзавца она вышла замуж и что она не позволит обращаться с собой, как с капризным и глупым ребенком. Она возьмет с собой пистолет и пристрелит любого, кто посмеет ей угрожать. Она уже убила одного и с превеликим удовольствием, да, с превеликим удовольствием убьет еще кого-нибудь. Она с удовольствием…
   Мелани, боявшаяся даже нос высунуть на улицу, пришла в ужас от таких угроз.
   – Нет, ты не можешь так собой рисковать! Я умру, если с тобой что-то случится! Прошу тебя…
   – Нет, я пойду! Пойду! Пешком пойду и… Приглядевшись к ней, Мелани поняла, что это не истерика недавно перенесшей роды женщины. В лице у Скарлетт она различила то же безудержное и бесшабашное упрямство, которое часто замечала в лице Джералда О’Хара, когда он принимал какое-то решение. Она крепко обняла Скарлетт за талию.
   – Это все моя вина, я не такая храбрая, как ты, из-за меня Эшли остается дома, вместо того чтобы управлять лесопилкой. О боже! Какая же я трусиха! Скарлетт, я скажу Эшли, что ничего не боюсь, что пойду к тебе и посижу с тобой и тетей Питти, а он пусть отправляется на лесопилку и…
   Даже себе самой Скарлетт не могла признаться, что Эшли не справится в одиночку, и она закричала:
   – Нет, даже думать не смей! Какая от него польза на лесопилке, если он будет поминутно тревожиться о тебе? Все против меня! Даже дядюшка Питер отказался поехать со мной! Но мне все равно! Я пойду одна. Пойду пешком, авось по дороге наберу бригаду негров…
   – Нет, нет! Не делай этого! С тобой может случиться что-нибудь ужасное. Говорят, в палаточном городке на Декейтерской дороге полно злобных негров, а тебе придется идти мимо. Дай мне подумать… Милая, обещай, что ничего такого сегодня не сделаешь, а я пока что-нибудь придумаю. Обещай, что сейчас же вернешься домой и ляжешь в постель. У тебя измученный вид. Обещай же мне.
   Обессиленной приступом гнева Скарлетт ничего другого не оставалось, как недовольным голосом дать обещание и вернуться домой, где она решительно отвергла все попытки домочадцев помириться.
   В тот же день после обеда через изгородь Мелани на задний двор тетушки Питти проковыляла некая странная фигура. Очевидно, это был кто-то из тех, кого Мамушка и Дилси называли «отребьем, которое мисс Мелли подбирает на улицах и разрешает спать у себя в подвале».
   В подвале дома Мелани было три комнаты, в которых в былые времена жила прислуга. Теперь в одной жила Дилси, а две другие занимали сменяющие друг друга жалкие оборванцы. Никто, кроме Мелани, не знал, откуда они брались и куда направлялись, а также где она их берет. Судя по всему, черные служанки говорили правду: она действительно подбирала их на улицах. Словом, в то самое время, как самые именитые «сливки общества» собирались в ее маленькой гостиной, обездоленные бедняки находили приют в ее подвале, где получали еду, постель и снова отправлялись в путь, получив на дорогу запас съестного. Обычно в подвальных комнатах размещались бывшие солдаты-конфедераты из низов – неотесанные, неграмотные, бездомные, бессемейные, державшие путь через всю страну в надежде найти работу.
   Часто у нее ночевали почерневшие и высохшие от солнца деревенские женщины с выводком тихих светловолосых ребятишек, потерявшие на войне мужей и лишившиеся своих ферм вдовы, бредущие куда-то в поисках потерянных, разбросанных по миру родственников. Порой соседи приходили в ужас от появления иностранцев, едва говоривших по-английски либо вовсе не понимавших ни слова, привлеченных на Юг завораживающими байками о том, что здесь, дескать, можно добыть легкие деньги. Однажды в подвале заночевал даже республиканец. По крайней мере так утверждала Мамушка, упирая на то, что республиканца по запаху за милю учует, как лошадь – гремучую змею, но ей никто не верил: все полагали или хотя бы надеялись, что даже благотворительности Мелани есть предел.
   «Да, – греясь на веранде в лучах слабого ноябрьского солнца с ребенком на руках, подумала Скарлетт, – наверняка это один из ее хромоногих псов. А ведь и вправду хромает!»
   Человек, пересекавший двор, постукивал деревянной ногой, как Уилл Бентин. Это был высокий худой старик с просвечивающей сквозь грязь розоватой лысиной и седоватой бородой, настолько длинной, что при желании он мог заткнуть ее за пояс. Судя по суровому, изборожденному морщинами лицу, ему было за шестьдесят, но возраст не согнул его. Долговязый и неуклюжий, он тем не менее даже на деревянной ноге двигался быстро, как змея.
   Он поднялся по ступенькам и подошел к Скарлетт. Еще до того, как он заговорил, гнусавя и раскатывая картавое «р», не свойственное обитателям равнин, она догадалась, что он родом из горного края. Несмотря на грязную, потрепанную одежду, в нем, как и в большинстве горцев, чувствовалась угрюмая, молчаливая гордость, не терпящая фамильярности и не прощающая легкомыслия. Его борода была испачкана табачной жижей, лицо казалось перекошенным из-за щедрого кома жевательного табака, заложенного за щеку. Нос был тонкий, с горбинкой, густые брови кустились и торчали в разные стороны, пышные пучки растительности виднелись даже из ушей, напоминавших увенчанные кисточками уши рыси. Один глаз отсутствовал, из пустой глазницы через всю щеку тянулся шрам, наискось прорезавший бороду. Другой глаз – маленький, тусклый и холодный – смотрел безжалостно и не мигая. Из-за пояса прямо на виду торчал тяжелый пистолет, а из-за голенища стоптанного сапога выглядывала рукоятка охотничьего ножа.
   Он холодно посмотрел на Скарлетт в ответ на ее вопросительный взгляд, сплюнул через перила и заговорил. В его единственном глазу светилось презрение, обращенное не к ней лично, а ко всему женскому полу.
   – Миссис Уилкс прислала меня поработать на вас, – кратко сообщил он. Голос у него был какой-то заржавленный, словно не привыкший к разговору, слова он произносил медленно, как будто с трудом. – Меня звать Арчи.
   – Извините, мистер Арчи, у меня нет для вас никакой работы.
   – Арчи – это не фамилия.
   – Прошу прощения. А как ваша фамилия?
   Он снова сплюнул.
   – А вот уж это не ваше дело, – ответил он. – Просто Арчи.
   – Да мне дела нет до вашей фамилии! Нет у меня для вас никакой работы.
   – Думаю, есть. Миссис Уилкс расстроилась, что вы хотите как дура разъезжать повсюду одна, вот и послала меня вас провожать.
   – В самом деле? – воскликнула Скарлетт, раздраженная грубостью чужака и тем, что Мелли сует нос в ее дела.
   Его единственный глаз сверлил ее с холодной враждебностью.
   – Да. Негоже женщине так тревожить своих мужчин, они же об ней беспокоятся, чтоб с ней чего не случилось. Но раз уж вам приспичило за город ездить, я буду вас возить. Ненавижу негров… да и янки тоже.
   Он передвинул ком табака за другую щеку и, не дожидаясь приглашения, присел на ступеньке крыльца.
   – Вы только не подумайте, будто мне нравится возить женщин туда-сюда, но миссис Уилкс была добра ко мне, дала переночевать у себя в подвале и послала к вам, чтоб я вас возил.
   – Но… – начала было Скарлетт и вдруг уставилась на него, замолкнув на полуслове. Потом она начала улыбаться. Ей совсем не понравился этот старый головорез, но его присутствие упрощало дело. С ним она могла бы и в город поехать, и на лесопилки, и наведаться к клиентам. Никто не будет опасаться за ее безопасность, пока он рядом, а его внешность сама по себе оградит ее от сплетен и пересудов.
   – Договорились, – сказала она. – Если, конечно, мой муж согласится.
   Поговорив с Арчи наедине, Фрэнк скрепя сердце согласился и распорядился, чтобы из платной конюшни ему отдали лошадь и двуколку. Он был уязвлен и разочарован тем, что материнство не изменило Скарлетт, как он надеялся, но, раз уж она вознамерилась вернуться на свои проклятые лесопилки, можно было считать, что Арчи им сам бог послал.
   Так родилось партнерство, поначалу поразившее Атланту. Арчи и Скарлетт представляли собой странную пару: свирепый грязный старик с деревянной ногой, вскинутой на облучок, и красивая, аккуратно одетая молодая женщина, задумчиво хмурящая брови. Их можно было увидеть в любое время и в любом месте, в городе и за городом. Они почти не разговаривали и явно недолюбливали друг друга, но были связаны нуждой: ему требовались деньги, а ей – защита. По крайней мере, вынесли свой приговор городские дамы, уж лучше так, чем бесстыдно разъезжать по всей округе с этим Батлером. При этом они недоумевали, куда пропал Ретт, который три месяца назад покинул город, и никто, даже Скарлетт, не знал, где он.
   Арчи был молчалив, говорил, только когда его спрашивали, причем в ответ обычно хмыкал. Каждое утро он поднимался из подвала Мелани и усаживался на ступеньках заднего крыльца тетушки Питти, пожевывая и сплевывая табак, ожидая, пока не выйдет Скарлетт, а Питер не выведет из конюшни двуколку. Дядюшка Питер боялся его разве что самую чуточку меньше, чем дьявола или Ку-клукс-клана, и даже Мамушка опасливо обходила его стороной, не раскрывая рта. Он ненавидел негров, они это знали и боялись его. К имеющимся пистолету и ножу он добавил еще один пистолет, и слава о нем молниеносно распространилась среди черного населения Атланты. Ему даже не требовалось доставать пистолет или хотя бы браться за рукоятку. Одного его вида было вполне достаточно. Негры боялись даже смеяться, если Арчи мог услышать.
   Однажды Скарлетт полюбопытствовала, почему Арчи так ненавидит негров, и очень удивилась, получив ответ, так как обычно он отделывался лишь кратким: «Это уж мое дело».
   – Все, кто в горах живет, их ненавидят, вот и я туда же. Мы их никогда не жаловали, у нас и негров-то никто никогда не держал. Это ведь из-за них война началась. За это тоже ненавижу.
   – Но ты же воевал.
   – Это долг любого мужчины. Ненавижу янки еще больше, чем негров. А пуще всего – болтливых баб.
   Такие откровенно грубые выпады повергали Скарлетт в молчаливое бешенство и вызывали у нее острое желание вообще от него избавиться. Но как без него обойтись? Без него у нее не будет такой свободы передвижения. Да, он груб и грязен, порой от него дурно пахнет, но свое дело он делает. Он отвозил ее на лесопилки, привозил обратно, возил к покупателям и ждал в сторонке, сплевывая и уставившись в пространство, пока Скарлетт беседовала и отдавала приказы. Если она вылезала из двуколки, он тоже спускался с козел и шел за ней по пятам. Когда она оказывалась среди грубых рабочих, негров или солдат-янки, он не отставал ни на шаг.
   Вскоре Атланта привыкла видеть Скарлетт в обществе телохранителя, а привычка породила зависть у других дам, лишенных подобной свободы передвижения. С тех пор как Ку-клукс-клан линчевал насильника-негра, женщины оказались буквально замурованными в четырех стенах и даже не могли отправиться в город за покупками, если в компанию не набиралось полдюжины дам. Лишенные привычного общения, они отчаянно тосковали взаперти и наконец, засунув гордость в карман, стали просить Скарлетт одолжить им Арчи. И когда Скарлетт не нуждалась в помощи Арчи, она любезно предоставляла его в пользование другим дамам.
   В конце концов Арчи стал в Атланте непременным атрибутом городского пейзажа, и дамы принялись сражаться друг с другом за его свободное время. Чуть ли не каждое утро во время завтрака появлялся мальчишка-посыльный или кто-то из негритянской прислуги с запиской, где говорилось: «Если сегодня во второй половине дня Арчи вам не понадобится, позвольте мне воспользоваться его услугами. Мне нужно отвезти цветы на кладбище», или: «Мне нужно посетить модистку», или: «Я бы хотела, чтобы Арчи сопровождал тетушку Нелли во время прогулки на свежем воздухе», или: «Мне нужно съездить с визитом на улицу Питера, а дедушка хворает и не может меня отвезти. Не мог бы Арчи…»
   Он возил всех: девиц, замужних дам, вдов – и всем выказывал одинаково безграничное презрение. Было очевидно, что он терпеть не может женщин вообще, за исключением Мелани, точно так же, как янки и негров. Поначалу его грубость шокировала дам, но потом они свыклись и, поскольку он все время молчал, лишь изредка сплевывая табак, стали к нему относиться примерно так же, как к лошадям, которыми он управлял, то есть перестали обращать на него внимание. Дошло до того, что миссис Мерриуэзер в подробностях поведала миссис Мид о родах своей племянницы и только под конец вспомнила, что Арчи сидит на козлах экипажа.
   В любое другое время нечто подобное просто не могло случиться. До войны его не пустили бы даже на кухню к любой из этих дам. Ему бы лишь сунули еды через заднюю дверь да отправили восвояси. Теперь же они радовались его присутствию, зная, что он не даст их в обиду. Грубый, невежественный, грязный, он служил крепостным валом между дамами и ужасами Реконструкции. Он выполнял роль наемной охраны, защищал женщин, пока их мужья сутками работали или пропадали из дому на ночь.
   У Скарлетт складывалось впечатление, что с тех пор, как Арчи начал работать на нее, Фрэнк стал все реже бывать дома по вечерам. Он говорил, что надо разобраться с бухгалтерией, а дела в лавке шли так бойко, что в рабочее время у него руки не доходят до конторских книг. Потом он стал ссылаться на каких-то больных друзей, с которыми надо сидеть. И была еще организация демократов, собиравшаяся по средам и обсуждавшая возможности возвращения права голоса, – Фрэнк не пропускал ни одного собрания. Скарлетт полагала, что на этих собраниях они обсуждают главным образом преимущества генерала Джона Б. Гордона перед остальными генералами, за исключением разве что генерала Ли, да вновь перекраивают военную кампанию. Она, безусловно, не замечала никакого продвижения в вопросе о возвращении демократам права голоса. Но Фрэнку, очевидно, эти собрания доставляли удовольствие, поскольку он оставался там допоздна.
   Эшли тоже сидел с больными, посещал собрания демократов и обычно пропадал по ночам одновременно с Фрэнком. В такие дни Арчи провожал Питти, Скарлетт, Уэйда и малышку Эллу в дом Мелани, и обе семьи вместе проводили вечера. Дамы занимались шитьем, а Арчи вытягивался в гостиной на диване и храпел, шевеля седыми усами при каждом вздохе. Улечься на диван ему никто не предлагал, а так как этот диван был самым дорогим предметом мебели во всем доме, дамы втайне вздыхали всякий раз, когда он разваливался на нем, положив сапог прямо на красивую обивку, но ни у одной не хватало смелости его упрекнуть, особенно после того, как он сказал, что, к счастью, быстро засыпает, а не то сошел бы с ума, слушая кудахтанье глупых кур.
   Порой Скарлетт хотелось узнать, откуда взялся Арчи и что за жизнь он вел раньше, прежде чем попал в подвал к Мелли, но вопросов она не задавала. Было в его мрачной одноглазой физиономии нечто такое, что пресекало на корню всякое любопытство. Она знала, что его говор выдает уроженца северных гор и что он воевал, причем незадолго до конца войны лишился ноги и глаза, вот и все. Но однажды, после очередной гневной стычки с Хью Элсингом, она узнала правду о прошлом Арчи.
   Как-то раз старик отвез ее на лесопилку к Хью. По приезде Скарлетт обнаружила, что лесопилка бездействует, негров нет, а сам Хью с подавленным видом сидит под деревом. В то утро бригада не вышла на работу, и он не знал, как дальше быть. Скарлетт была в ярости и без колебания обрушила весь свой гнев на Хью, потому что как раз получила крупный – да к тому же еще и срочный! – заказ на пиломатериалы. Чтобы заполучить заказ, ей пришлось пустить в ход всю свою изворотливость и обаяние, да еще и поторговаться, а теперь, извольте радоваться, лесопилка простаивает.
   – Отвези меня на другую лесопилку, – приказала она Арчи. – Да, я знаю, это займет много времени и мы останемся без обеда, но ведь я же тебе плачу! Придется сказать мистеру Уилксу, чтобы оставил то, над чем он сейчас работает, и выполнил этот заказ… хотя не исключено, что его бригада тоже не вышла на работу. Разрази меня гром! В жизни не видела такого тупицы, как Хью Элсинг! Я избавлюсь от него, как только Джонни Гэллегер покончит со строительством торговых рядов. Что мне за дело до того, что он воевал на стороне янки? Работать он умеет. В жизни своей не видала ленивого ирландца. И с вольными неграми я покончу раз и навсегда. На них невозможно положиться. Я найму Джонни Гэллегера, да к тому же подряжу каторжников. Уж он-то заставит их работать. Он…
   Арчи повернулся к ней. Его единственный глаз горел лютой злобой, а когда он заговорил, в его заржавленном голосе зазвучал холодный гнев.
   – Наймете каторжных, и я тут же от вас уйду, – пригрозил он.
   Скарлетт застыла в изумлении:
   – Вот те на! Это еще с какой стати?
   – Знаю я, что это такое – подряжать каторжных. Я это называю убийством. Покупают людей, как скотину. Обращаются хуже, чем со скотиной. Бьют, голодом морят, убивают. А кому какое дело? Властям на них плевать. Им бы денежки получить, и только. Хозяевам, что подряжают каторжных, тоже плевать. Им бы только держать каторжных впроголодь да выжать из них побольше. Черт возьми, мэм, никогда я женщин особо не жаловал, теперь же буду еще меньше.
   – Да тебе-то что за дело?
   – Есть дело, – лаконично ответил Арчи и, помолчав, добавил: – Я, чай, сам сорок лет на каторге провел.
   Скарлетт ахнула и невольно отпрянула на подушки сиденья. Вот в чем крылась загадка Арчи, вот почему он не хочет назвать свою фамилию или место рождения, не хочет вспоминать о прошлом, вот почему он так косноязычен, вот откуда у него эта холодная ненависть ко всему миру. Сорок лет! В тюрьму он попал, видимо, совсем молодым. Сорок лет! Значит… значит, его приговорили к пожизненному заключению, а к пожизненному приговаривают…
   – За убийство?
   – Да, – кратко ответил Арчи, подгоняя вожжами лошадь. – Жена.
   Скарлетт быстро заморгала от испуга.
   Его губы, скрытые усами и бородой, вроде бы шевельнулись в мрачной усмешке над ее страхом:
   – Вас-то я не убью, мэм, вы не бойтесь. Женщину можно убить только за одно дело.
   – Но жену свою ты убил!
   – Я застал ее с моим братом. Сам-то он сбежал. А я ни капельки не жалею, что ее пристукнул. Шлюх надо убивать. За такое по закону в тюрьму сажать не положено, но меня вот посадили.
   – Но… но как же тебе удалось выбраться? Ты сбежал? Или тебя помиловали?
   – Можно сказать, помиловали. – Седые косматые брови сошлись на переносье: видно было, что ему трудно подбирать слова. – В шестьдесят четвертом, когда нагрянули войска Шермана, я был в милледжвиллской тюрьме. Все сорок лет там провел. Вот тут-то начальник тюрьмы всех нас, каторжных, собрал и сказал, что янки уже близко, что они все жгут и всех убивают. А если я кого и ненавижу пуще всех женщин и негров, так это янки.
   – А почему? Ты хоть раз в жизни видел янки?
   – Нет, мэм. Но я про них слыхал. Говорят, они вечно суют нос не в свое дело. Терпеть таких не могу. Какого черта им в Джорджии надо, кто их просил освобождать наших негров, жечь наши дома, убивать наш скот? Вот начальник нам и говорит: мол, в армии солдат не хватает, и если кто из нас пойдет воевать, то после войны получит освобождение, если, конечно, в живых останется. Только убийц, тех, что на пожизненном, сказал он, в армию не возьмут. Нас хотели перевезти в другую тюрьму. А я сказал начальнику, что я не такой, как другие вечные каторжники. Меня посадили за то, что жену убил, но ведь за дело! И что хочу воевать с янки. И начальник взял мою сторону и выпустил меня с остальными заключенными. – Тут он замолчал и хмыкнул: – Эхе-хе-хе, смех да и только. Посадили за убийство, а выпустили с ружьем в руках, помилование дали, чтоб я опять убивал. Да, славно было опять оказаться на свободе, да еще с винтовкой. Наши парни из Милледжвилла все дрались храбро и народу положили немало… но и наших немало полегло. Только что-то я не слыхал, чтоб кто-то дезертировал. А как кончилась война, нас отпустили вчистую. Я вот ногу потерял да глаза лишился. Но ни о чем не жалею.
   – Ох, – слабо выдохнула Скарлетт.
   Она попыталась вспомнить, что говорили об освобождении заключенных из Милледжвилла в последней отчаянной попытке остановить продвижение армии Шермана. Фрэнк упоминал об этом во время своего визита на Рождество 1864 года. Что же он тогда говорил? У нее сохранились лишь отрывочные и сумбурные воспоминания о том времени. Она вновь ощутила невыразимый ужас тех дней, вновь услышала грохот осадных пушек, вновь увидела бесконечные процессии фургонов, из которых капала кровь на красную дорожную глину, вспомнила уходящее в последний бой ополчение, набранное из молодых кадетов и совсем детей вроде Фила Мида или стариков вроде дяди Генри и дедушки Мерриуэзера. Вместе с ними шли и каторжники, готовые погибнуть на закате Конфедерации, замерзать в снегу и под ледяным дождем в той последней кампании в Теннесси.
   Какой же глупый этот старик, пронеслось в голове у Скарлетт, – пойти на смерть за штат, отобравший у него сорок лет жизни! Джорджия лишила его юности и зрелых лет за преступление, которое сам он преступлением не считал, а он с готовностью отдал за Джорджию глаз и ногу. Тут ей вспомнились горькие слова Ретта, сказанные еще в начале войны, что он никогда не стал бы сражаться за общество, которое сделало его изгоем. Но когда положение стало отчаянным, он, как и Арчи, ушел драться за это самое общество. Все мужчины Юга, подумала она, будь они из благородных или из голытьбы, – просто сентиментальные дураки, раз какие-то бессмысленные слова им дороже собственной шкуры.
   Скарлетт посмотрела на узловатые стариковские руки Арчи, на два пистолета и нож, и ее опять пронзил страх. Может, где-то рядом бродят и другие бывшие заключенные вроде Арчи – убийцы, головорезы, воры, отпущенные на свободу для защиты Конфедерации? Выходит, любой незнакомец на улице может оказаться убийцей? Если Фрэнк когда-нибудь узнает правду про Арчи, разразится жуткий скандал. А тетушка Питти… да она просто не переживет, умрет от страха. А вот что касается Мелани… Скарлетт очень хотелось бы поделиться с Мелани, открыть ей глаза на Арчи. Будет знать, как подбирать на улице всякую шваль и подсовывать ее родственникам и друзьям.
   – Я… я очень рада, что ты мне все рассказал, Арчи. Я… я никому не скажу. Боюсь, миссис Уилкс и другие дамы будут шокированы такими вестями.
   – Да нет, миссис Уилкс уже знает. Я ей все рассказал еще той ночью, как она меня в подвал пустила. Вы же не думаете, что я мог утаить правду от такой доброй леди, которая мне кров дала?
   – С нами крестная сила! – в ужасе воскликнула Скарлетт.
   Мелани знала, что этот человек убийца, мало того – женоубийца, и не выставила его за дверь. Этому человеку она доверила своего сына, свою тетю, невестку и всех своих друзей. И она, эта малодушная трусиха, не побоялась оставаться с ним в доме одна!
   – Миссис Уилкс женщина разумная. Она поняла, что меня бояться не надо. Она верно рассудила: лжец будет лгать всю жизнь, вор так и останется вором, но люди редко убивают больше раза в жизни. И она считает, кто воевал за Конфедерацию, тот все свои грехи искупил. Хотя я за грех не держу, что жену свою убил… Да, миссис Уилкс – женщина на редкость умная… Так что попомните мое слово: наймете каторжных, и я тут же уйду.
   Скарлетт не ответила, но про себя подумала: «Чем быстрее уйдешь, тем лучше. Кровопийца!»
   Как же Мелли могла оказаться такой… такой… Просто слов нет! Как назвать такой поступок, как могла она принять у себя головореза и ни слова не сказать друзьям, что он каторжник! Значит, участие в войне искупает старые грехи? Очевидно, Мелани спутала это с крещением! Что ж, Мелли всегда сходит с ума, когда речь заходит о Конфедерации, ветеранах и обо всем прочем в том же роде. Скарлетт мысленно прокляла янки и добавила еще один пункт к обвинительному заключению против них. Ведь это из-за них женщина вынуждена выходить из дома под охраной убийцы.
   В холодных сумерках, пока Арчи вез Скарлетт домой, она увидела возле салуна «Девушка сезона» нескольких оседланных лошадей, двуколки и фургоны. Эшли сидел на лошади, лицо у него было какое-то странное – напряженное и настороженное; братья Симмонсы отчаянно жестикулировали, перегнувшись через борт своей повозки; Хью Элсинг, растрепанный, с каштановым чубом, лезущим в глаза, тоже размахивал руками, а посреди всей этой толчеи стоял фургон с пирогами дедушки Мерриуэзера, и, подъехав ближе, Скарлетт разглядела теснившихся на козлах рядом с ним Томми Уэллберна и дядю Генри Гамильтона.

   «Только бы дядюшка Генри не вздумал отправиться домой в этой колымаге, – с беспокойством подумала Скарлетт. – И как ему не стыдно в ней разъезжать? Можно подумать, у него своей лошади нет! Небось нарочно подсаживается к старому Мерриуэзеру, чтобы по ночам вместе в салун ездить!»
   Поравнявшись с толпой, Скарлетт, несмотря на свое обычное равнодушие к окружающим, прониклась их волнением, и ее сердце сжалось от страха.
   «О боже, – подумал она, – надеюсь, больше никто никого не изнасиловал! Если Ку-клукс-клан повесит еще хоть одного негра, янки нас с лица земли сотрут!» И она обратилась к Арчи:
   – Останови. Здесь что-то неладно.
   – Нельзя вам останавливаться у салуна, мэм, – ответил Арчи.
   – Я приказываю. Останови. Добрый вечер, господа. Эшли… дядя Генри… Что-то случилось? У вас всех такой странный вид…
   Толпа повернулась к ней, все приподняли шляпы и заулыбались, но их глаза по-прежнему светились непонятным волнением.
   – Есть хорошие новости, а есть и не очень, – отрапортовал дядя Генри. – Это как посмотреть. Я, к примеру, считаю, что законодательное собрание не могло поступить иначе.
   «Законодательное собрание?» – с облегчением вздохнула Скарлетт. Работа законодательного собрания ее нисколько не интересовала: она считала, что все это ее не касается. Ее пугала только мысль о новых кровавых рейдах солдат-янки.
   – И чем же законодательное собрание отличилось на этот раз?
   – Они наотрез отказались утвердить поправку, – с гордостью в голосе сказал дедушка Мерриуэзер. – Теперь янки у нас попляшут.
   – Но нам это обойдется чертовски дорого… прошу прощения, Скарлетт, – добавил Эшли.
   – Поправку? – спросила Скарлетт, стараясь напустить на себя умный вид.
   Политика была выше ее понимания, и она предпочитала не тратить время на столь бесполезное занятие. Краем уха она слыхала, что недавно была ратифицирована Тринадцатая поправка, а может, и Шестнадцатая, но не имела ни малейшего представления о том, что такое «ратификация». Мужчины вечно с ума сходят из-за подобной чепухи. Видимо, недоумение отразилось у нее на лице, и Эшли улыбнулся.
   – Это поправка, дающая черным право голоса, – пояснил он. – Она была предложена законодательному собранию, но оно отказалось ее ратифицировать.
   – Очень глупо с их стороны! Вы же знаете, янки все равно впихнут ее нам в глотку!
   – Именно это я и имел в виду, когда говорил, что нам это обойдется чертовски дорого, – ответил Эшли.
   – А я горжусь нашим законодательным собранием, я рад, что им хватило духу! – воскликнул дядя Генри. – Янки не смогут навязать нам свою поправку, если мы им не позволим!
   – Смогут. И непременно так и поступят. – Эшли говорил спокойно, но в его глазах застыла тревога. – И наша жизнь от этого станет только хуже.
   – О нет, Эшли, разве такое возможно? Разве может быть хуже, чем сейчас?
   – Да, может, и еще как может. Что будет, если в законодательном собрании окажутся одни черные? А черный губернатор? А если янки введут военное положение пожестче нынешнего?
   У Скарлетт глаза округлились от ужаса, когда до нее стал доходить смысл его слов.
   – Я пытался понять, что будет лучше для Джорджии и для всех нас. – Лицо Эшли было чернее тучи. – Стоит ли бороться против этих нововведений, как поступают наши законодатели, и тем самым настроить против нас весь Север, привести сюда всю армию янки, чтобы они штыками впихнули нам в глотку право голоса для черных, или… с достоинством подчиниться, проглотив свою гордость, и покончить со всем этим раз и навсегда, причем с наименьшим ущербом для нас. Рано или поздно мы все равно к этому придем. У нас шансов нет. Нам в любом случае придется проглотить эту пилюлю. Возможно, лучше было бы смириться и сдаться без боя.
   Скарлетт почти не прислушивалась к его словам: все равно их смысл был выше ее разумения. Она понимала, что Эшли, как всегда, смотрит на вещи с обеих сторон. Сама же она думала только об одном: как этот вызов, брошенный в лицо янки, отразится лично на ней.
   – Хотите стать радикалом и голосовать за республиканцев, Эшли? – грубо съязвил дедушка Мерриуэзер.
   Воцарилась напряженная тишина. Скарлетт заметила, как рука Арчи метнулась к пистолету и замерла. Арчи считал – и часто выражал свое мнение вслух, – что дедушка Мерриуэзер – никчемный пустобрех, но сам Арчи не будет сидеть сложа руки и слушать, как он оскорбляет мужа мисс Мелани, даже если муж мисс Мелани несет околесицу.
   Растерянность в глазах Эшли сменилась вспышкой гнева. Но не успел он рта раскрыть, как на старика обрушился дядя Генри:
   – Чтоб тебя, чертов… разрази… прошу прощения, Скарлетт… старый ты болван, дедушка, не смей так разговаривать с Эшли!
   – Эшли может и сам за себя постоять, в твоей защите он не нуждается, – холодно парировал дедушка. – Он рассуждает как прихлебатель! Сдаться без боя? Черта с два! Прошу простить меня, Скарлетт.
   – Я не считал, что Джорджии следует отделяться от Союза, – продолжал Эшли дрожащим от гнева голосом. – Но когда Джорджия отделилась, я остался с ней. Я не видел прока в войне, но все же пошел воевать. Я не вижу прока в том, чтобы злить янки еще больше. Но если законодательное собрание так решило, я поддержу это решение. Я…
   – Арчи, – прервал его дядя Генри, – отвези Скарлетт домой. Здесь ей не место. Политика – не женское дело, а через минуту здесь начнется такая ругань… Трогай, Арчи. Спокойной ночи, Скарлетт.
   Они медленно катили по Персиковой улице. Сердце Скарлетт отчаянно билось от страха. Повлияет ли это дурацкое решение законодательного собрания на ее безопасность? Неужели янки разозлятся настолько, что отберут у нее лесопилки?
   – Ну, мэм, – недовольно пробурчал Арчи, – слыхал я, что кролики, разозлившись, плюют в морду бульдогу, а своими глазами первый раз вижу. Эти законодатели могли бы с таким же успехом прокричать: «Да здравствует Джефф Дэвис и Южная Конфедерация!» – прок был бы тот же и для них… и для нас тоже. Все равно эти чертовы янки решили поставить своих обожаемых черномазых выше нас. А все же молодцы они – наши законодатели, что надрали задницу янки!
   – Молодцы? Силы небесные! Молодцы? Да их перестрелять мало! Теперь янки нас как блох раздавят. Ну что им стоило рати… ради… ну, что там с этой поправкой делать надо… Сделали бы, ублажили бы янки, чем бесить их почем зря. Все равно они нас согнут к земле, так уж лучше прямо сейчас, чем потом.
   Арчи холодно уставился на нее своим единственным глазом.
   – Как блох раздавят, говорите? А мы и пикнуть не смей? Да, у женщины гордости не больше, чем у козы.
   Скарлетт наняла десять заключенных – по пять на каждую лесопилку. Арчи сдержал слово и отказался иметь с ней дело. Ни мольбы Мелани, ни предложенная Фрэнком повышенная оплата не могли заставить его снова взяться за вожжи. Он охотно сопровождал повсюду Мелани, Питти, Индию и всех их друзей, но наотрез отказывался возить Скарлетт. Он даже других дам отказывался везти, если в экипаж с ними садилась Скарлетт. Ситуация складывалась скандальная: старый головорез выразил ей свое осуждение, а ее друзья и родные с ним согласились.
   Фрэнк умолял ее отказаться от этой затеи. Эшли поначалу отказался работать с заключенными, и Скарлетт лишь с большим трудом удалось его уговорить, пустив в ход мольбы, слезы и обещание, что, как только положение улучшится, она вновь наймет вольных негров.
   Соседи так рьяно высказывали свое неодобрение, что Фрэнк, Питти и Мелани не смели взглянуть им в глаза. Даже Питер и Мамушка заявили, что от каторжных добра не жди и ничего хорошего из этой затеи не выйдет. Все сходились на том, что нехорошо наживаться на чужой беде.
   – Когда рабы на вас спину гнули, вы ничего против не имели! – возмущалась Скарлетт.
   Да, но тогда все было по-другому. Рабов нельзя было назвать несчастными. В рабстве неграм жилось куда лучше, чем на свободе, а если она этого не понимает, пусть оглянется вокруг! Но как обычно, сопротивление лишь укрепляло решимость Скарлетт следовать своим путем. Она отстранила Хью от управления лесопилкой и заставила его развозить материалы клиентам, а сама уладила вопрос с наймом Джонни Гэллегера.
   Из всех ее знакомых он один, как оказалось, одобрил затею с каторжниками. Он лишь кивнул своей круглой головой и сказал, что это дельное решение. Глядя на низкорослого бывшего жокея с безжалостным и жестоким лицом гнома, уверенно стоящего на коротких кривых ножках, Скарлетт думала: «Те, кто нанимал его на скачках, совсем не жалели своих лошадей. К своей лошади я бы его и на пушечный выстрел не подпустила».
   Но она без зазрения совести доверила ему бригаду заключенных.
   – Я могу делать с ними все, что захочу? – уточнил он, сверля ее серыми глазками, холодными, как камешки.
   – Все, что угодно. Я требую только одного: чтобы лесопилка не простаивала и поставляла мне товар – когда нужно и сколько нужно.
   – Я тот, кто вам нужен, – только и ответил Джонни. – Скажу мистеру Уэллберну, что ухожу от него.
   Провожая его взглядом, пока он пробирался через толпу каменщиков, плотников и чернорабочих, Скарлетт почувствовала облегчение и прилив сил. Джонни действительно тот, кто ей нужен. Твердый, как кремень, безжалостный, целеустремленный. Фрэнк как-то раз презрительно назвал его «пробивным ирландским оборванцем», но именно за это Скарлетт его и ценила. Она знала, что ирландец, решивший выбиться в люди, – незаменимый помощник, а его личные качества тут ни при чем. К тому же она чувствовала в нем родственную душу. У нее было куда больше общего с ним, чем с мужчинами ее круга: как и она сама, Джонни знал цену деньгам.
   В первую же неделю работы на лесопилке он оправдал все надежды Скарлетт, добившись большего с пятью заключенными, чем Хью когда-либо удавалось с десятью вольными неграми. Наняв его, Скарлетт получила возможность свободно располагать своим временем – впервые за весь год, проведенный ею в Атланте, – так как его раздражало ее присутствие на лесопилке, и он открыто сказал об этом.
   – Ваше дело – продавать, вот вы им и занимайтесь, а я позабочусь о поставке леса, – сказал он. – Леди не место среди каторжников, и если об этом вам еще никто не говорил, то сейчас это делает Джонни Гэллегер. Я ведь поставляю вам товар, так? Вот и не надо со мной нянчиться каждый день, как с мистером Уилксом. Это ему нужна нянька, а мне – нет.
   Скарлетт против воли была вынуждена согласиться и стала редко навещать лесопилку Джонни, опасаясь, что он уйдет, и тогда точно все рухнет. Слова о том, что Эшли нужна нянька, больно укололи ее – в этом было больше правды, чем Скарлетт готова была признать. С бригадой каторжников Эшли добился едва ли большего успеха, чем с вольными неграми. Он не скрывал, что ему стыдно работать с заключенными, и в последнее время почти не разговаривал со Скарлетт.
   Скарлетт с беспокойством наблюдала за происходящими в нем переменами. В его светлых волосах появилась седина, плечи устало поникли. И он теперь почти не улыбался. Куда-то исчез тот беззаботный и счастливый Эшли, пленивший ее сердце много лет назад. Казалось, его втайне гложет невыносимая боль: Скарлетт больно и горько было видеть его рот, всегда угрюмо и крепко сжатый. Ей хотелось силой притянуть его голову к себе на плечо, погладить его седеющие волосы и воскликнуть: «Скажи мне, что тебя так терзает! Я все исправлю! Все для тебя сделаю!»
   Но своей церемонной холодностью он удерживал ее на расстоянии.

Глава 43

   Стоял один из тех редких декабрьских дней, когда солнце пригревало почти как во время бабьего лета. На дубе, стоявшем во дворе тетушки Питти, все еще держались сухие красноватые листья, а под ногами медленно умирала выцветшая желто-зеленая трава. С ребенком на руках Скарлетт вышла на веранду и устроилась на солнышке в кресле-качалке. На ней было новое платье из зеленого «шалли», украшенное бесчисленными ярдами черной плетеной тесьмы, и новый кружевной чепчик, который тетушка Питти сшила специально для нее. И то и другое было ей к лицу, и Скарлетт, зная это, с удовольствием надевала обновки. Как приятно снова выглядеть хорошенькой после долгих месяцев немыслимого уродства!
   Так она сидела, покачивая ребенка и тихонько напевая себе под нос, когда услышала приближающийся по переулку стук копыт и, вглядевшись с любопытством сквозь спутанные лозы высохшего винограда, обвивавшие веранду, увидела подъезжающего к дому Ретта Батлера.
   Его не было в Атланте несколько месяцев, он уехал почти сразу после смерти Джералда, задолго до рождения Эллы-Лорины. Скарлетт скучала по нему, но сейчас всеми силами души желала найти предлог, чтобы избежать встречи. Стоило ей взглянуть на его смуглое лицо, как ее охватила паника, смешанная с чувством вины. Ее совесть была нечиста – ведь это по ее настоянию в город перебрался Эшли, – но она не испытывала ни малейшего желания обсуждать это с Реттом, однако знала, что он заставит ее говорить об этом, не спрашивая, хочет она того или нет.
   Он подъехал к воротам и легко соскочил на землю. С беспокойством наблюдая за ним, Скарлетт заметила, что выглядит он точно как на картинке в книжке, с которой Уэйд все время к ней приставал, прося почитать вслух.
   «Ему не хватает только серьги в ухе и сабли в зубах, – подумала она. – Ну, пират он или нет, но сегодня горло он мне не перережет, уж об этом я позабочусь».
   Скарлетт поздоровалась с шагающим по дорожке Реттом, призвав на помощь самую обворожительную из своих улыбок. Хорошо, что именно сейчас она отлично выглядит в новом платье и в этом премиленьком чепчике! Ретт окинул ее неторопливым взглядом, и она поняла, что он тоже считает ее хорошенькой.
   – Новый малыш! Боже, Скарлетт, вот так сюрприз! – смеясь, воскликнул он, наклонился и откинул край одеяльца с маленького обезьяньего личика Эллы-Лорины.
   – Не говорите глупости, – краснея, сказала Скарлетт. – Как ваши дела, Ретт? Вас так давно не было видно.
   – Да, меня не было в городе. Позвольте мне подержать ребенка, Скарлетт. О, не беспокойтесь, я знаю, как правильно держать младенцев. У меня полно всяческих удивительных навыков. Что ж, он, несомненно, похож на Фрэнка. Вот только бородки не хватает, ну да ничего, всему свое время.
   – Надеюсь, что нет. Это девочка.
   – Девочка? Что ж, тем лучше. С мальчиками столько хлопот! Не рожайте больше мальчиков, Скарлетт.
   У Скарлетт чуть не сорвалось с языка, что она вообще не собирается больше иметь детей, ни мальчиков, ни девочек, но она вовремя остановилась и лишь улыбнулась в ответ, подыскивая в уме подходящую тему для разговора, чтобы отодвинуть подальше тяжелую минуту, когда все же придется затронуть неприятный предмет.
   – Удачная была поездка, Ретт? Куда вы ездили на этот раз?
   – О, был на Кубе… в Новом Орлеане… во многих местах. Скарлетт, возьмите малышку. Она пускает слюни, а я не могу достать носовой платок. Очаровательное дитя, без сомнения, но этак у меня вся рубашка станет мокрой.
   Скарлетт вновь уложила малютку к себе на колени, а Ретт непринужденно устроился на перилах и вынул сигару из серебряного портсигара.
   – Вечно вас тянет в Новый Орлеан, – заметила она, надув губки, – но вы мне никогда не рассказывали, что вы там делаете.
   – Я очень много работаю, Скарлетт. Вам не приходило в голову, что я могу бывать там по делам?
   – Вы много работаете? – дерзко расхохоталась она. – Да вы за всю свою жизнь пальцем о палец не ударили! Вы слишком ленивы. Вы ссужаете деньги «саквояжникам» на их воровские проделки, берете себе половину прибыли и подкупаете чиновников-янки, чтобы они брали вас в долю, когда обворовывают нас – бедных налогоплательщиков.
   Он запрокинул голову и расхохотался:
   – О, как бы вам хотелось самой иметь достаточно денег, чтобы подкупать тех же чиновников!
   – Да как вы могли… – возмутилась Скарлетт.
   – Не исключено, что в один прекрасный день вы заработаете столько денег, что будете раздавать взятки направо и налево. Может быть, вы разбогатеете на труде нанятых вами арестантов.
   – Э-э-э… – слегка растерялась Скарлетт, – как вам удалось так быстро разузнать о моих арестантах?
   – Вчера вечером, вернувшись в Атланту, я отправился в салун «Девушка сезона»: там всегда можно узнать все последние новости. Отличное местечко, своего рода отстойник городских сплетен. Лучше дамского швейного кружка. Весь салун гудел только о том, что вы наняли арестантов и поставили старшим этого жуткого гнома Гэллегера, чтобы он их работой в гроб загнал.
   – Это неправда, – сердито запротестовала Скарлетт, – в гроб он их не загонит, я за этим слежу.
   – В самом деле?
   – Ну конечно! Как вы могли даже намекнуть на такое?
   – О, прошу прощения, миссис Кеннеди! Мне известно, что ваши мотивы всегда безупречны. И все же Джонни Гэллегер – редкостная скотина, я второго такого не видел. Так что советую вам получше присматривать за ним, а то у вас будут неприятности, когда к вам нагрянет инспектор.
   – Занимайтесь своим делом, а я сама о себе позабочусь, – возмущенно заявила она. – Я больше не желаю говорить об арестантах. Все только и знают, что меня попрекать. Мои рабочие – это мое дело… А вы, между прочим, так и не сказали, чем занимались в Новом Орлеане. Вы так часто туда ездите, что говорят, будто…
   Тут Скарлетт прикусила язык. Она не собиралась заходить так далеко.
   – И что же говорят?
   – Будто у вас там есть женщина. Будто вы собираетесь жениться. Это правда, Ретт?
   Ее так долго мучил этот вопрос, что она не удержалась и задала его прямо в лоб. При мысли о женитьбе Ретта она всякий раз ощущала легкий укол ревности, сама не понимая, почему ее это так задевает.
   Его бесстрастный взгляд вдруг оживился, он посмотрел ей прямо в глаза и не отрывал взгляда до тех пор, пока Скарлетт не покраснела.
   – Вам действительно есть до этого дело?
   – Ну… мне не хотелось бы терять вашу дружбу, – чопорно ответила она и с нарочито невозмутимым видом наклонилась поправить одеяльце у Эллы-Лорины.
   Ретт вдруг засмеялся, но оборвал смех и сказал:
   – Посмотрите на меня, Скарлетт.
   Неохотно, густо краснея, она подняла на него взгляд.
   – Можете рассказать всем любопытствующим, что я женюсь лишь в одном случае: если никаким иным способом не смогу получить нужную мне женщину. Скажу больше: за всю свою жизнь я еще ни одной женщины не хотел так сильно, чтобы жениться на ней.
   Теперь Скарлетт уже совсем ничего не понимала и чувствовала себя смущенной. Ей хорошо помнилась та ночь во время осады, когда, стоя на этом же самом крыльце, он сказал: «Я не из тех, кто женится» – и как ни в чем не бывало предложил ей стать его любовницей; вспомнила она и тот ужасный день, когда была у него в тюрьме; от этих воспоминаний ей стало нестерпимо стыдно. Он по глазам догадался, о чем она думает, и неторопливая язвительная улыбка появилась на его лице.
   – Но я готов удовлетворить ваше вульгарное любопытство, раз уж вы задаете столь откровенные вопросы. Я езжу в Новый Орлеан не к женщине, а к маленькому мальчику.
   – К маленькому мальчику! – Эта ошеломляющая новость заставила Скарлетт позабыть о своем смущении.
   – Да, я его законный опекун и несу ответственность за него. Он учится в школе в Новом Орлеане. И я часто езжу туда его проведать.
   – И дарите ему подарки? – «Так вот почему, – подумала она, – он всегда точно угадывает, что понравится Уэйду!»
   – Да, – неохотно бросил Ретт.
   – Ну и ну! Он хорошенький?
   – Даже чересчур, и это не идет ему на пользу.
   – Он хорошо воспитан?
   – Нет, он сущий бесенок. Лучше бы ему вообще не родиться. Мальчики доставляют кучу хлопот. Что еще вам хотелось бы узнать? – Ретт вдруг рассердился, нахмурил лоб, словно уже пожалел о своей внезапной откровенности.
   – Да нет, разве что вам самому захочется еще что-то рассказать, – с царственной надменностью заявила Скарлетт, хотя ей до смерти хотелось разузнать кое-что еще. – Просто я не представляю вас в роли опекуна, – засмеялась она в надежде его смутить.
   – Да где уж вам. Вы никогда не отличались особой широтой взглядов.
   Какое-то время он молча курил сигару. Она попыталась придумать достойный ответ на его грубость, но так ничего и не придумала.
   – Буду вам очень признателен, если вы сохраните это в тайне, – сказал он наконец. – Хотя полагаю, что просить женщину держать язык за зубами – напрасный труд.
   – Я умею хранить секреты, – ответила Скарлетт с чувством уязвленного достоинства.
   – Правда? Как приятно открывать неожиданные стороны в собственных друзьях. А теперь, Скарлетт, перестаньте дуться. Извините меня за грубость, но вы сами напросились: нечего было любопытствовать. Улыбнитесь мне, давайте мило побеседуем немного, пока я не затронул неприятный вам предмет.
   «О нет! – подумала она. – Сейчас он заговорит об Эшли и лесопилке!» – но поспешила улыбнуться и показать ямочки на щеках.
   – Где же вы еще были? Не могли же вы все это время провести в Новом Орлеане, не так ли, Ретт?
   – Вы правы, последний месяц я провел в Чарльстоне. Умер мой отец.
   – Мне очень жаль.
   – Не жалейте. Я уверен, что ему не жаль было умирать, а уж мне-то и подавно не жаль, что он умер.
   – Ретт, как вы можете говорить такие ужасные вещи!
   – Было бы гораздо хуже, если бы я стал разыгрывать скорбь, которой на самом деле отнюдь не чувствую, не так ли? Мы с отцом никогда не любили друг друга. Не припомню случая, чтобы старик хоть раз был доволен мной. Уж слишком я похож на его отца, а своего отца он никогда не одобрял. Пока я рос, его неприязнь ко мне переросла в открытую вражду, а я, должен признаться, не делал ничего, чтобы добиться его расположения. Мне казалось скучным все, чего он хотел от меня добиться, и то, каким он хотел меня видеть. В конце концов он выгнал меня из дома без цента в кармане, не научив ничему полезному, кроме того, что положено знать и уметь истинному джентльмену Чарльстона, а именно – метко стрелять из пистолета и отлично играть в покер. А когда я, вместо того чтобы умереть с голоду, воспользовался своим умением играть в покер и обеспечил себе игрой роскошную жизнь, он воспринял это как личное оскорбление. Батлер стал игроком! Это его так возмутило, что, когда я впервые вернулся домой, он запретил матери встречаться со мной. А во время войны, когда я прорывал блокаду и устроил себе штаб-квартиру в Чарльстоне, матери приходилось лгать и украдкой ускользать из дому, чтобы повидаться со мной. Естественно, это не способствовало укреплению моей любви к нему.
   – Господи, я ничего об этом не знала!
   – Он был, что называется, добропорядочным джентльменом старой закалки, то есть человеком невежественным, упрямым, нетерпимым и неспособным думать иначе, чем думают другие джентльмены старой закалки. Все просто захлебывались от восторга, когда он лишил меня наследства и объявил, что для него я умер. «Если правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя». Я был его правым глазом, его старшим сыном, и он расстарался вовсю, чтобы вырвать меня из своего сердца, как и подобало истинно чадолюбивому христианину. – Жестокая насмешка над прошлым промелькнула в его глазах. – Все это я мог бы простить, но никогда не прощу ему то, что он сделал с матерью и сестрой после войны. Они буквально прозябали в нищете. Загородное поместье сгорело дотла, а рисовые поля опять превратились в болота. Дом в городе был пущен с молотка за неуплату налогов, они ютились в двух комнатушках, не пригодных даже для негров. Я послал матушке денег, но отец все вернул – грязные деньги, видите ли! Несколько раз я возвращался в Чарльстон и потихоньку передавал деньги сестре. Но всякий раз отцу удавалось об этом узнать, он превратил ее жизнь в такой ад, что несчастная уж и рада была бы умереть. И деньги снова возвращались ко мне. Просто не знаю, как они жили… Хотя нет, знаю. Мой брат давал им сколько мог, но у меня он тоже ничего не брал: деньги, нажитые спекуляцией, видите ли, приносят несчастье! Друзья помогали им чем могли, но это была сущая милостыня. Ваша тетушка Евлалия была очень добра к ним. Знаете, она ведь одна из лучших подруг матушки. Она давала им одежду и… Господи боже! Моя мать живет подаянием!
   Это был один из тех редких моментов, когда Скарлетт видела Ретта без маски. Его обычно непроницаемое лицо наполнилось откровенной ненавистью к отцу и болью за мать.
   – Тетушка Лали! Но, боже правый, Ретт, ведь у нее нет ни цента сверх того, что посылаю ей я!
   – О, так вот, значит, откуда! Но как это нечутко и дурно с вашей стороны, дорогая моя Скарлетт, похваляться передо мной своей щедростью, когда я и без того унижен! Вы должны позволить мне возместить вам расходы!
   – С удовольствием, – ответила Скарлетт и внезапно улыбнулась с таким лукавством, что Ретт улыбнулся в ответ.
   – Ах, Скарлетт, одно лишь упоминание о долларе высекает искры в ваших глазах! Вы уверены, что в вас течет лишь ирландская кровь без примеси шотландской или даже еврейской?
   – Не будьте таким гадким! У меня и в мыслях не было попрекать вас своей помощью тетушке Лали! Но если честно, она убеждена, что я печатаю деньги. Что ни письмо – то новая просьба, а у меня, видит бог, и без того забот хватает, не могу я еще и весь Чарльстон содержать. Отчего умер ваш отец?
   – Он гордо уморил себя голодом, как положено джентльмену. Во всяком случае, я так думаю… надеюсь. Так ему и надо. Ведь он был готов уморить матушку и Розмари вместе с собой. Теперь он умер, и я могу помогать им. Я купил им дом на Бэттери, теперь у них есть слуги, которые будут за ними присматривать. Но им, разумеется, приходится скрывать, что деньги пришли от меня.
   – Отчего же?
   – Дорогая моя, вы ведь знаете Чарльстон! Вы бывали там. Моя семья бедна, но обязана поддерживать свою репутацию. А ее невозможно будет поддерживать, если станет известно, что за всем этим стоят деньги, нажитые на игре в покер, спекуляциях и сделках с «саквояжниками». Нет, они пустили слух, что будто бы отец застраховал свою жизнь на огромную сумму, будто бы он голодал и нищенствовал, выплачивая страховые взносы, чтобы после его смерти семья ни в чем не знала нужды. Так что теперь все видят в нем не просто образцового джентльмена старой закалки, а прямо-таки святого мученика, заклавшего себя во имя семьи. Надеюсь, он ворочается в гробу при мысли о том, что матушка и Розмари живут в довольстве, несмотря на все его старания… В каком-то смысле мне жаль, что он умер: ведь он сам хотел умереть… он был рад умереть.
   – Почему?
   – На самом деле он умер, когда капитулировал генерал Ли. Вам такие мужчины тоже знакомы. Он никак не мог приспособиться к новой жизни и только то и делал, что говорил о старых добрых временах.
   – Ретт, неужели все старики одинаковы? – Скарлетт подумала о Джералде и вспомнила, что говорил о нем Уилл.
   – Нет, Скарлетт, нет! Взгляните только на вашего дядю Генри, на неугомонного старикана мистера Мерриуэзера, вот вам уже двое. Они как будто заново родились, когда присоединились к ополчению, и мне кажется, что с тех пор они только и делают, что молодеют и становятся все задиристее. Этим утром я видел старика Мерриуэзера, он управлял фургоном Рене с пирогами, погонял лошадь и ругался как настоящий извозчик. Он признался мне, что помолодел лет на десять, с тех пор как сбежал из дома из-под опеки своей снохи и стал управлять фургоном. А ваш дядя Генри с упоением сражается с янки в суде и не только там, защищая вдов и сирот – причем, боюсь, бесплатно – от «саквояжников». Если бы не война, он давно ушел бы в отставку и холил бы дома свой ревматизм. Они снова помолодели, когда оказались полезными и нужными, они радуются новым временам, которые дали им возможность опять оказаться в седле. В то же время вокруг полно людей, причем молодых, которые разделяют чувства моего отца… и вашего. Они не могут да и не хотят найти себе место в новом мире. И тут мы подходим к неприятной теме, которую я хочу обсудить с вами, Скарлетт.
   Он так неожиданно перевел разговор, что она растерялась и начала заикаться:
   – Что… что… – а про себя застонала: «Боже праведный! Вот оно. Сумею ли я его умаслить?»
   – Мне, конечно, следовало догадаться, что от вас нельзя ждать ни честности, ни порядочности, ни соблюдения условий договора, ведь я-то вас хорошо знаю. И все-таки я поверил вам, как последний дурак.
   – Не понимаю, о чем вы.
   – А я думаю, вы все прекрасно понимаете. Как бы то ни было, вид у вас до ужаса виноватый. Только что я ехал по Плющовой улице, собираясь навестить вас, и, как вы думаете, кто меня окликнул? Миссис Эшли Уилкс! Разумеется, я остановился побеседовать с ней.
   – В самом деле?
   – Да, мы очень мило поговорили. Оказывается, она давно хотела мне сказать, что считает меня героем, потому что я отправился воевать за Конфедерацию, хотя уже пробил ее последний час.
   – Ну и что? Мелани просто дура. В ту ночь она могла умереть из-за вашего геройства.
   – В таком случае, я полагаю, она бы посчитала, что ее жизнь отдана за Правое Дело. Я спросил, как она оказалась в Атланте. Она искренне удивилась моему неведению и объяснила, что их семья перебралась в Атланту, потому что вы любезно взяли мистера Уилкса в партнеры на лесопилке.
   – И что с того? – спросила Скарлетт.
   – Ссужая вам деньги на покупку лесопилки, я выдвинул условие, с которым вы согласились: доходы с лесопилки не должны идти на содержание Эшли Уилкса.
   – Какая возмутительная клевета! Я вернула вам деньги, лесопилка принадлежит мне, и я могу делать с ней, что хочу.
   – Позвольте спросить, а как вам удалось заработать деньги, чтобы вернуть мне заем?
   – За счет продажи пиломатериалов, разумеется.
   – А пиломатериалы вы получили за счет моего займа, не так ли? Ведь именно это вы хотели сказать? Итак, мои деньги все же пошли на поддержку Эшли. Вы – бесчестная женщина, и если бы вы не выплатили весь долг, я бы сейчас с огромным удовольствием востребовал все сполна и немедленно. Я пустил бы вашу лесопилку с молотка, если бы вы не заплатили.
   Его голос звучал беспечно, но глаза сверкали гневом. Скарлетт поспешила перенести военные действия на вражескую территорию.
   – За что вы так ненавидите Эшли? По-моему, вы просто ревнуете. – Как только слова были сказаны, ей захотелось откусить себе язык, потому что Ретт расхохотался, запрокинув голову, и хохотал до тех пор, пока она не покраснела от унижения.
   – К бесчестию добавьте самонадеянность, – сказал он. – Все никак не можете забыть, что были первой красавицей в округе? Вы до сих пор считаете себя самым лакомым кусочком, когда-либо носившим туфельки, и думаете, что каждый встречный мужчина просто чахнет от любви к вам?
   – Неправда! – вспылила она. – Просто я никак не могу понять, за что вы ненавидите Эшли, и это единственное объяснение, которое мне удалось найти.
   – Что ж, придумайте другое объяснение, прелестная колдунья, потому что ваше – ошибочно. А что до ненависти к Эшли… Любить его мне, конечно, не за что, но и ненависти к нему я не питаю. По правде говоря, единственное чувство, которое я испытываю к нему и ему подобным, – это жалость.
   – Жалость?
   – Да, и легкое презрение. Ну а теперь раздуйтесь как индюк и скажите, что он стоит тысячи таких негодяев, как я, и что я слишком самонадеян, если смею испытывать к нему такие чувства, как жалость и презрение. А когда перестанете надуваться, я вам объясню, что имею в виду, если вам, конечно, интересно.
   – Нисколько.
   – Но я все же объясню, потому что не желаю оставлять вас в приятном заблуждении насчет моей ревности. Мне жаль его, потому что ему следовало умереть, а он жив. Я презираю его за то, что он не знает, что ему теперь с собой делать, когда его мира больше нет.
   В его словах ей почудилось что-то знакомое. Она смутно припомнила, что где-то уже слышала что-то подобное, только никак не могла вспомнить, где и когда. Да она и не пыталась вспомнить, уж слишком сильно вскипел в ней гнев.
   – Да вам дай волю, так все порядочные мужчины Юга были бы уже в могиле!
   – А вот если бы им дать волю, я думаю, такие, как Эшли, сами предпочли бы лечь в могилу. Могилу с чистеньким надгробием, гласящим: «Здесь покоится солдат Конфедерации, отдавший жизнь ради Юга», или «Dulce et decorum est…» [10 - Счастливо и достойно (умереть за родину) (лат.) – слова Горация.], или что-то в этом духе.
   – Не понимаю – почему!
   – А вы вообще ничего не понимаете, если не написать это аршинными буквами и не подсунуть вам под нос, не так ли? Если бы они умерли, все их мучения были бы уже позади, им не пришлось бы сталкиваться с неразрешимыми трудностями. А их семьи – на много поколений вперед – могли бы ими гордиться. Я слыхал, что мертвые счастливы. Как вы думаете, Эшли Уилкс счастлив?
   – Ну разумеется… – начала было Скарлетт, но вспомнила, какое выражение глаз было в последнее время у Эшли, и замолчала.
   – Счастлив ли он? А Хью Элсинг или доктор Мид? Думаете, они намного счастливее моего или вашего отца?
   – Ну, конечно, они могли бы быть счастливее, если бы не потеряли все свои деньги.
   Ретт рассмеялся:
   – Дело не в потере денег, моя кошечка. Говорю же вам, дело в том, что они лишились своего мира – того мира, в котором выросли. Теперь они уподобились рыбе, вытащенной из воды, или кошкам, у которых отросли крылья. Они были воспитаны в определенном духе, чтобы выполнять определенные обязанности, занять определенное место в обществе. Но этот дух, эти обязанности и это место, да и само общество исчезли, когда генерал Ли прибыл в Аппоматокс. Скарлетт, ну не смотрите на меня с таким глупым видом! Что теперь прикажете делать Эшли Уилксу, когда его дом сгорел, плантация ушла за неуплату налогов, а цена благородным джентльменам – грош за дюжину? Умеет он работать головой или руками? Бьюсь об заклад, с его появлением на лесопилке вы уже потеряли немало денег.
   – Ничего подобного!
   – Приятно слышать! С вашего позволения, могу я заглянуть в ваши бухгалтерские книги как-нибудь воскресным вечером в удобное для вас время?
   – Вы можете убираться к черту в любое удобное время, хоть прямо сейчас, мне все равно!
   – У черта я уже был, моя кошечка, и он довольно скучный тип. Больше я к нему ни ногой даже ради вас… Вы взяли у меня деньги, когда отчаянно нуждались в них, и пустили их в ход. Был у нас уговор, как эти деньги использовать, и вы этот уговор нарушили. Просто помните, моя милая маленькая плутовка, придет день, когда вам захочется занять у меня еще денег. Вам захочется получить у меня ссуду под невероятно низкий процент, чтобы открыть еще одну лесопилку, подкупить еще пару мулов или построить еще несколько салунов. И запомните: моих денег вам больше не видать.
   – Если мне понадобятся деньги, я возьму ссуду в банке, не беспокойтесь, – холодно ответила Скарлетт, хотя ее грудь бурно вздымалась от ярости.
   – Правда? Что ж, попробуйте. Значительная доля акций местного банка принадлежит мне.
   – Да?
   – Да, у меня есть свой интерес и в честном бизнесе.
   – Есть и другие банки…
   – Сколько угодно. И я сделаю все, чтобы вы прошли через ад, но не получили у них ни цента. Если вам понадобятся деньги, можете обратиться к ростовщикам-«саквояжникам».
   – Я пойду к ним с превеликим удовольствием.
   – Пойдете непременно, но без всякого удовольствия, когда узнаете, каковы их процентные ставки. В деловом мире, красавица моя, дорого штрафуют за нечестную игру. Вам следовало играть со мной честно.
   – А вы человек благородный, не так ли? Такой богатый, такой могущественный, а срываете зло на тех, кто слабее вас, – на Эшли и на мне!
   – Не равняйте себя с ним. Вы не слабая. Вас ничто не сможет сломить. А вот он уничтожен, и ему никогда не подняться, если только кто-то сильный не подтолкнет его, не поведет за собой, защищая и направляя… и так всю жизнь. Я не желаю, чтобы мои деньги шли на поддержку такого человека, как он.
   – Вы же не отказали в помощи мне, когда я нуждалась, и…
   – Ради вас стоило рискнуть, да и риск-то был невелик, дорогая моя. Почему? Да потому, что вы не сели на шею своим родственникам-мужчинам с плачем по добрым старым временам. Вы врезались в самую гущу жизни, расталкивая всех локтями, ваше нынешнее состояние надежно основано на деньгах, украденных из кошелька убитого янки, а также на деньгах, украденных у Конфедерации. На вашем счету убийство, умыкание жениха, попытка совершить прелюбодеяние, обман, мелкое жульничество и разного рода махинации, которые лучше не вытаскивать на свет божий. Все эти поступки достойны восхищения. Они доказывают, что вы – энергичная и решительная особа, которой можно доверить деньги без особого риска. Помощь тем, кто способен помочь себе сам, я считаю занятием чрезвычайно увлекательным. Я не моргнув глазом одолжил бы десять тысяч долларов миссис Мерриуэзер, этой римской матроне, и даже без расписки. Она начала с корзины пирожков, а посмотрите на нее сейчас! В пекарне занято с полдюжины рабочих, старый дед просто счастлив управлять фургоном с пирогами, а ленивый маленький креол Рене трудится не покладая рук и радуется этому… Или взять беднягу Томми Уэллберна: от самого-то осталось полчеловека, а работает за двоих, причем отлично работает! Или, к примеру… Нет, хватит, не стану вам надоедать.
   – Вы мне уже надоели. До смерти надоели, – холодно сказала Скарлетт, надеясь досадить ему и отвлечь от чреватого постоянными неприятностями разговора об Эшли. Но Ретт лишь рассмеялся и не принял вызов.
   – Таким людям, безусловно, стоит помогать. Но помогать Эшли Уилксу – дудки! Такие, как он, не имеют ни ценности, ни пользы в нашем перевернутом с ног на голову мире. При любой смене жизненного уклада подобные ему вымирают первыми. Они не заслуживают иной доли, потому что не хотят бороться… да и не умеют. Не он первый, не он последний. Мир меняется далеко не в первый раз. Так было раньше, так будет и впредь. Когда такое случается, каждый теряет все, и все оказываются в равном положении. Все начинают с пустого места, не имея ничего, кроме остроты ума и силы рук. Но такие, как Эшли, обделены умом и силой, а если и не обделены, то стыдятся ими пользоваться. Они тонут, и я скажу: туда им и дорога. Это закон природы; мир без них становится только лучше. Но всегда находится кучка таких, кому все же удается выжить, и спустя какое-то время, глядишь, они снова там, где были до того, как мир перевернулся.
   – Но ведь вы сами были бедны! Ведь вы только что сказали, что отец выгнал вас без гроша в кармане! – в ярости воскликнула Скарлетт. – Уж кто-кто, а вы-то могли бы понять Эшли и посочувствовать ему!
   – Я его понимаю, – ответил Ретт, – но будь я проклят, если буду ему сочувствовать. После капитуляции он был в куда более выгодном положении, чем я, когда меня выгнали из дома. Во всяком случае, его приютили друзья, а я был изгоем, как библейский Исмаи [11 - Сын Авраама и Агари, изгнанный отцом вместе со своей матерью.] И чего добился Эшли?
   – Как вы можете сравнивать его с собой? Вы самонадеянный, самодовольный… Слава богу, он не похож на вас! Он никогда не стал бы пачкать руки, делая грязные деньги вместе с «саквояжниками», прихлебателями и янки. Он человек щепетильный и честный!
   – Но не настолько щепетильный и честный, чтобы побрезговать помощью и деньгами женщины.
   – А что еще ему оставалось?
   – А мне-то откуда знать? Я отвечаю лишь за себя, знаю, как я сам поступил когда-то и как поступаю сейчас. Знаю, как поступили другие. В крушении цивилизации мы усмотрели для себя возможность и использовали ее: кто-то честно, кто-то не очень, но мы и сейчас продолжаем использовать то, что нам дано, до отказа. А такие, как Эшли, в тех же условиях не воспользовались предоставленной им возможностью. Им не хватает ума, Скарлетт, а выживания достойны только умные.
   Скарлетт его уже почти не слушала: ей наконец-то ясно вспомнилось то, что дразнило и ускользало, когда он только начал говорить. Вспомнился холодный ветер, гуляющий по саду Тары, и Эшли, стоявший возле груды кольев. Он смотрел поверх ее головы куда-то вдаль. Что же он тогда сказал? Он произнес какое-то смешное иностранное слово, похожее на ругательство, и что-то говорил о конце света. В тот раз она так и не поняла, что он имел в виду, но теперь в голове у нее зародилась смутная догадка, принесшая с собой мучительное ощущение усталости и боли.
   – Вот и Эшли говорил…
   – Что именно?
   – Однажды в Таре он говорил что-то такое… про гибель богов, про конец света и всякие такие глупости.
   – А, понятно, Gotterdammerung! – В глазах Ретта загорелся жадный интерес. – Что еще он говорил?
   – Я точно не помню. Я особенно не прислушивалась, но… ах да, что-то о том, что сильные выживают, а слабые отсеиваются.
   – Стало быть, он знает. Значит, ему еще тяжелее. Большинство из них не знает и никогда не поймет. Они до конца дней своих будут недоумевать, куда ушло очарование прежней жизни. Они будут страдать в гордом молчании и в полном неведении. Но Эшли все понимает. Он-то знает, что попадет в отсев.
   – Нет, не попадет! Ни за что, пока я жива.
   Ретт спокойно обратил к ней ничего не выражающее лицо.
   – Скажите, Скарлетт, как вам удалось получить его согласие на приезд в Атланту и работу на лесопилке? Он сильно сопротивлялся?
   Она мгновенно вспомнила о сцене с Эшли после похорон Джералда и торопливо прогнала ее из головы.
   – Конечно нет! – возмутилась она. – Когда я объяснила, что мне требуется его помощь, потому что я не могу доверять прохвосту, управляющему лесопилкой, а Фрэнк слишком занят и не может мне помочь, а я тогда уже была… ну, словом, у меня уже была Элла-Лорина. Он с радостью согласился помочь мне.
   – А прелести материнства, оказывается, можно использовать с толком! Да, ловко вам удалось его подцепить со всеми потрохами. Бедняга! Теперь он прикован к вам словом чести не хуже, чем ваши каторжники – своими цепями. Желаю счастья вам обоим. Но, как я уже сказал в начале нашего разговора, от меня вы больше не получите ни цента на ваши мелкие нечистоплотные делишки, дорогая моя любительница двойной игры.
   Гнев и разочарование просто сжигали Скарлетт изнутри. Она уже некоторое время подумывала о том, чтобы занять у Ретта еще денег на покупку участка в центре города, чтобы устроить там склад лесоматериалов.
   – Я и без ваших денег прекрасно обойдусь, – вспыхнула она. – У меня прекрасный доход с лесопилки Джонни Гэллегера, я получаю просто уйму денег, с тех пор как не нанимаю вольных негров, а кроме того, мне идут проценты с денег, которые я даю под залог, и лавка стала процветать, с тех пор как мы начали торговать с неграми.
   – Да, я наслышан. Вы ловкая бестия – обирать сирых и убогих, вдов и сирот! Уж если вам пришла охота грабить, Скарлетт, почему бы не грабить богатых и сильных, пощадив бедных и слабых? Это считается хорошим тоном еще со времен Робин Гуда.
   – Да потому, – отрезала Скарлетт, – что проще и безопаснее грабить – как вы это называете – бедных.
   Плечи у него затряслись от беззвучного смеха.
   – А вы, оказывается, порядочная дрянь, Скарлетт!
   Дрянь! Странно, как больно ранит это слово. «Никакая я не дрянь!» – запальчиво сказала она себе. Во всяком случае, она не собиралась становиться дрянью. Она хотела быть благородной леди. На краткий миг ее мысли стремительно унеслись в прошлое, она вспомнила свою мать, услыхала волнующий шорох юбок, слабый запах вербены, увидела ее изящные ручки, всегда неутомимые в работе, готовые прийти на помощь другим. Ее мать всегда была окружена любовью, почитанием, восхищением. От таких воспоминаний у Скарлетт вдруг стало тошно на душе.
   – Если вы хотите меня разозлить, – устало проговорила Скарлетт, – у вас ничего не выйдет. Знаю, я не так… щепетильна, как следовало бы по нынешним временам. Не так добра и не так мила, как требует мое воспитание. Но я ничего не могу с этим поделать, Ретт. Честное слово, не могу. Что еще мне оставалось делать? Что стало бы со мной, Уэйдом, Тарой, со всеми нами, будь я… вежливой, когда в Тару вломился тот янки? Мне следовало… нет, я и думать об этом не хочу. А когда Джонас Уилкерсон хотел захватить мой родной дом, представьте, что бы вышло, если бы я проявила… великодушие и щепетильность? Где бы мы все были сейчас? Если бы я была добродушной простушкой и не точила Фрэнка из-за старых долгов, мы бы… да что там говорить! Может, я и дрянь, Ретт, но я не собираюсь быть такой всегда. Просто все эти последние годы… и даже сейчас… разве я могла поступить иначе? Что еще мне оставалось делать? У меня было такое чувство, словно я пытаюсь удержать на веслах в шторм тяжело нагруженную лодку. У меня столько сил уходило только на то, чтобы остаться на плаву, что я и думать не могла о всяких пустяках, без которых свободно могла обойтись. Без хороших манер и… всего такого прочего. Я страшно боялась, что моя лодка потонет, и выбросила за борт все, без чего могла обойтись.
   – Гордость, честь, правдивость, добродетель и великодушие, – перечислил он бархатным голосом. – Вы правы, Скарлетт. Когда судно идет ко дну, все это становится балластом. Но оглянитесь на ваших друзей. Они или приводят свои лодки к берегу в целости и сохранности, или идут ко дну с гордо поднятым флагом.
   – Кучка идиотов, – отмахнулась Скарлетт. – Всему свое время. Как только заработаю много денег, я тоже буду соблюдать приличия. За мной дело не станет. Тогда я смогу позволить себе быть леди.
   – Позволить вы сможете, но не станете этого делать. Спасти сброшенный груз нелегко, и даже если вы поднимете его на борт, скорее всего, он окажется безнадежно испорченным. Боюсь, что, когда обстоятельства позволят вам выудить из воды выброшенные за борт честь, добродетель и великодушие, вы обнаружите, что в море они сильно изменились, причем отнюдь не обросли жемчужными раковинами…
   Тут он вдруг поднялся и взял шляпу.
   – Уходите?
   – Да. Разве вы не рады? Оставляю вас наедине с остатками вашей совести.
   Ретт помедлил, посмотрел на малышку и протянул ей палец, чтобы она за него ухватилась.
   – Полагаю, Фрэнк лопается от гордости?
   – Не сомневайтесь.
   – И уже, должно быть, строит грандиозные планы ей на будущее?
   – Вы ведь знаете, как мужчины глупеют на глазах, когда речь заходит об их детях.
   – Что ж, передайте ему… – тут Ретт умолк, а на его лице появилось странное выражение, – передайте ему, что, если он хочет увидеть, как сбываются все его планы относительно малышки, пусть чаще остается дома по вечерам.
   – Что вы хотите этим сказать?
   – Только то, что сказал. Посоветуйте ему сидеть дома.
   – Какой же вы мерзкий! Как вы смеете намекать, что бедняга Фрэнк…
   – Боже милостивый! – Ретт разразился хохотом. – У меня и в мыслях не было, что он бегает за юбками! Фрэнк! Надо же придумать такое!
   Продолжая посмеиваться, он спустился по ступенькам.

Глава 44

   Мартовский полдень выдался ветреным и холодным; выезжая на Декейтерскую дорогу, ведущую к лесопилке Джонни Гэллегера, Скарлетт натянула полсть до самых подмышек. Выезжать в одиночку в последнее время становилось все опаснее, гораздо опаснее, чем когда-либо прежде, так как негры совершенно распоясались, и Скарлетт это знала. Как и предсказывал Эшли, за отказ законодательного собрания ратифицировать поправку пришлось заплатить чертовски высокую цену. Категорический отказ стал пощечиной для взбешенного Севера, и расплата не заставила себя ждать. Север вознамерился во что бы то ни стало наделить негров правом голоса, поэтому Джорджию объявили повстанческой территорией и установили в штате жесточайшее военное положение. Строго говоря, Джорджия вообще перестала существовать как штат – вместе с Флоридой и Алабамой она превратилась в Военный округ № 3 под управлением федерального командующего.
   Если и раньше обстановка была неустойчивой и пугающей, то теперь опасность возросла многократно. Прошлогодние строгости военного режима казались просто детской игрой в сравнении с нынешними, введенными генералом Поупом. Будущее, чреватое угрозой господства негров, казалось мрачным и безнадежным, отчего весь озлобленный штат корчился в бессильных муках. Негры, опьянев от ощущения своей только что обретенной важности и осознав, что за ними стоит целая армия янки, решили, что им теперь все позволено. Их жертвой мог оказаться любой.
   Скарлетт была напугана повсеместным буйством и произволом, напугана, но непреклонна. Она продолжала объезжать свои лесопилки в одиночку, вооружившись пистолетом Фрэнка, засунутым за обшивку двуколки. Про себя она не уставала проклинать законодательное собрание, навлекшее этот ужас на головы жителей штата. Какую пользу принесла их благородная, но глупая выходка, которую все называли «проявлением доблести»? Всем стало только хуже.
   Подъезжая к проселку, ведущему через голые деревья вниз, к ложу ручья, где расположился негритянский палаточный городок, Скарлетт прищелкнула языком, подгоняя лошадь. Ей всегда было не по себе, когда приходилось проезжать мимо хижин и грязных, убогих палаток, брошенных военными. Считалось, что во всей Атланте и ее окрестностях нет места ужаснее этого – именно здесь жили самые отъявленные черные отщепенцы, здесь обитали негритянки-проститутки и нищая белая шваль. Ходили слухи, что здесь укрываются чернокожие и белые преступники, именно сюда первым делом направлялись солдаты-янки, когда кого-то объявляли в розыск. Пальба и поножовщина здесь были делом привычным, а власти обычно не утруждали себя расследованием, предоставляя местным жителям самим улаживать свои дела. В лесной чаще находилась самодельная винокурня для перегонки дешевого кукурузного виски, и по ночам из обмазанных глиной хижин, выстроенных в высохшем ложе ручья, доносились пьяные вопли и ругань.
   Даже янки признавали, что этот поселок – настоящая чумная язва и для пользы дела его следовало бы снести с лица земли, но никаких попыток к этому не предпринимали. Жители Атланты и Декейтера, вынужденные пользоваться этой дорогой для сообщения между двумя городами, громко негодовали. Мужчины проезжали мимо поселка, расстегнув кобуру пистолета, а порядочные дамы вообще держались оттуда подальше и даже под охраной соглашались ехать с большой неохотой: обычно вдоль дороги сидели грязные и пьяные проститутки, задиравшие проезжающих оскорблениями и непристойной руганью.
   Пока рядом был Арчи, Скарлетт и не вспоминала об этом поселке, потому что в его присутствии даже самая наглая негритянка боялась засмеяться. Но с тех пор, как ей пришлось выезжать одной, уже произошло несколько весьма досадных стычек. Негритянские потаскушки как будто нарочно подкарауливали Скарлетт и не упускали случая поиздеваться над ней, а она, исходя злобой, могла лишь терпеливо делать вид, что не обращает на них внимания. Она даже не могла отвести душу, пожаловавшись на них родным или соседям, так как в ответ непременно услышала бы одно: «А чего же еще вы ожидали?» Мало того, родные взялись бы за нее опять, уговаривая опомниться и прекратить поездки. А она и слышать об этом не желала.
   Слава богу, в этот день у дороги не было ни единой оборванной негритянки! Проезжая мимо проселка, ведущего к поселению, она с отвращением оглянулась на горстку сгрудившихся лачуг под косыми лучами унылого послеполуденного солнца. Дул холодный ветер; проезжая мимо, Скарлетт уловила смешанный запах древесного дыма, жареной свинины и неубранных отхожих мест. С отвращением наморщив нос, она резко ударила лошадь вожжами и поспешила побыстрее миновать поворот.
   Стоило ей вздохнуть с облегчением, как сердце замерло у нее прямо в горле от испуга: из-за развесистого дуба бесшумно выскользнул огромный негр. Правда, она не настолько испугалась, чтобы растеряться вконец: тут же натянула вожжи и выхватила пистолет Фрэнка.
   – Что тебе надо? – выкрикнула она со всей строгостью, на какую была способна.
   Огромный негр попятился, снова юркнул за дерево и ответил испуганным голосом:
   – Боже мой, мисс Скарлетт, не стреляйте в Большого Сэма!
   Большой Сэм! Она не сразу поверила своим ушам. Большой Сэм, бывший надсмотрщик Тары! В последний раз Скарлетт видела его еще во время осады. Откуда же…
   – А ну-ка выйди, чтоб я видела, что ты и вправду Сэм!
   Он неохотно выскользнул из укрытия – босоногий великан в жалких лохмотьях, оставшихся от грубых хлопковых штанов и синего мундира армии Севера, слишком короткого и узкого для его огромного тела. Убедившись, что перед ней и в самом деле Большой Сэм, Скарлетт спрятала пистолет под обшивку и радостно улыбнулась.
   – О, Сэм! Как же я рада видеть тебя!
   Сэм бегом бросился к двуколке, закатывая глаза и радостно сверкая белозубой улыбкой, и обеими ручищами, огромными, как окорока, схватил ее протянутую руку. Его розовый, как арбузная мякоть, язык высунулся изо рта, он радостно подрагивал и извивался всем телом, словно разыгравшийся мастиф.
   – Мой бог, до чего же хорошо снова встретить кого из семьи! – воскликнул он, сжимая ее руку с такой силой, что она испугалась, как бы не хрустнули пальцы. – Кто ж вас так обозлил, мисс Скарлетт, что вы чуть что – за пистолет хватаетесь?
   – Вокруг развелось столько негодяев, Сэм, что приходится брать с собой пистолет. А что ты, порядочный негр, делаешь в таком гадком месте? И почему в город не пришел встретиться со мной?
   – Господь с вами, мисс Скарлетт, не живу я на этой помойке, я тут так, мимоходом. Ни за что на свете не стал бы тут жить. В жизни не видел таких негодных негров. И я не знал, что вы в Ланте. Думал, в Таре вы. Хотел в Тару вернуться, как только смогу.
   – А где ты жил всю войну? Разве не в Атланте?
   – Нет, мэм! Где я только не бывал! – Тут он отпустил ее руку, и Скарлетт с болью сжала и разжала пальцы, проверяя, целы ли кости. – Помните тот последний раз, как мы виделись?
   Скарлетт припомнился жаркий день, еще до начала осады, когда они с Реттом сидели в коляске, а по пыльной дороге в сторону окопов, распевая «Отпусти народ мой», шагала толпа негров с Большим Сэмом во главе. Она кивнула.
   – Работал я как вол: канавы копал, и эти… крепления строил, мешки песком насыпал до самого того дня, как конфудураты из Ланты ушли. Главный жентмун, что капитаном у меня был, – убили его, а уж потом никто не говорил, чего Большому Сэму делать, вот я и залег в кусты. Хотел в Тару домой податься, да прослышал, что вокруг Тары все как есть пожгли. Да и не мог я до дому добраться, уж больно боялся, патрули меня заберут, я ж без пропуска, без ничего. Потом пришли янки, и один ихний жентмун… он полковник был, и вроде как я ему понравился… так вот забрал он меня к себе, за домом смотреть да сапоги чистить. Да, мэм! Я такой важный стал, прям как Порк при доме живу, а я-то всю жизнь в поле работал. Говорю полковнику, что я из полевых, а он… Ох, мисс Скарлетт, эти янки совсем бестолковые! Он и не понял, что за разница! Ну, остался я у него, в Саванну с ним поехал, когда генерал Шерман туда пошел, и господи боже мой, мисс Скарлетт, в жизни я не видал столько ужасов, как тогда, на пути в Саванну! Все грабят и жгут… А Тару сожгли, мисс Скарлетт?
   – Подожгли, но мы все потушили.
   – Что ж, мэм, рад слышать. Тара – мой дом родной, и я хочу туда вернуться. А как война кончилась, полковник мне и говорит: «Ты, Сэм, поедешь со мной на Север. Я тебе хорошо платить буду». Ну, признаюсь вам, мэм, захотелось мне, как и всем неграм, попробовать свободу эту самую, и поехал я с ним на Север. Поехали мы сперва в Вашингтон, потом в Нуёрк и в Бостон, где сам полковник-то жил. Да, мэм, помотало вашего негра по свету! Ой, мисс Скарлетт, столько там лошадей да карет на улицах у янки – яблоку упасть негде! Страху я натерпелся – того и гляди переедут!
   – Ну и как, понравилось тебе на Севере, Сэм?
   Сэм почесал курчавый затылок.
   – И да, и нет, мэм. Полковник этот – хороший человек и негров понимает. А вот жена у него совсем не такая. Первый раз, как увидела, назвала меня «мистер». Да-да, мэм, я чуть не упал на месте, как она это сказала. А полковник велел ей называть меня Сэмом, ну, она так и сделала. А другие янки при первой встрече всегда называли меня «миста О’Хара». С собой за стол приглашали, будто я ничем не хуже их. В жизни с белыми рядом не сидел, а переучиваться поздно, стар я уже. Они-то ко мне, конечно, по-хорошему, мисс Скарлетт, да только в душе меня не любили, они негров вообще не любят. Боялись меня, я ведь такой большой. И все спрашивали про собак, что за мной гонялись, да как меня били. Бог мне свидетель, мисс Скарлетт, меня ни в жисть никто не бил! Вы же знаете, миста Джералд меня пальцем не тронул и никому бы не дал: я негр дорогой! А как рассказал я им про мисс Эллин, какая она хорошая, какая добрая с неграми, как она сидела со мной целую неделю, когда я слег с воспалением, так они не поверили. Знаете, мисс Скарлетт, я так скучал за мисс Эллин и Тарой, что не выдержал и ночью от них сбежал, товарными добирался до самой Ланты. А коли купите мне билет до Тары, я так с радостью домой вернусь. Страсть как хочу снова повидать мисс Эллин и миста Джералда. Хватит с меня свободы, наелся. Я хочу, чтобы меня кормили кажный день, говорили что делать, а что не делать, чтоб лечили, когда заболею. А вдруг опять воспаление легких? И что? Та леди-янки ходить за мной будет? Да ни в жисть! Называть меня «миста О’Хара» она может, а нянчиться со мной уж точно не будет. А мисс Эллин посидит со мной, если я опять заболею… Что такое, мисс Скарлетт?
   – Отец и мама умерли, Сэм.
   – Умерли? Это вы так шутите, верно, мисс Скарлетт? Нехорошо так поступать с бедным негром!
   – Я не шучу. Это правда. Мама умерла, когда через Тару проходили войска Шермана, а папа… в прошлом году, в июне. О, Сэм, только не плачь! Прошу тебя! Если ты заплачешь, я тоже не сдержусь. Не надо, Сэм! Я этого не вынесу! Давай больше не будем об этом. Я тебе как-нибудь в другой раз расскажу… Мисс Сьюлин живет в Таре, вышла замуж за очень хорошего человека, мистера Уилла Бентина. А мисс Кэррин, она в… – Скарлетт замолчала. Как объяснить плачущему черному великану, что такое монастырь? – Она теперь живет в Чарльстоне. А Порк и Присси остались в Таре… Ну же, Сэм, утри нос. Ты и правда хочешь вернуться домой?
   – Да, мэм, но все уже будет не так. Я-то думал, мисс Эллин…
   – Сэм, а хочешь остаться в Атланте и работать у меня? Мне нужен кучер, очень-очень нужен! Вокруг столько негодяев развелось.
   – Да, мэм, точно нужен. Как раз хотел сказать вам: не надо нынче одной ездить, мисс Скарлетт. Вы и знать не знаете, как много теперь злых негров, а уж те, что тут в палатках живут, просто страсть! Опасно вам тут одной ездить. Я тут всего два дня, а уж слышал, что они про вас говорят. А вчера, как вы проезжали, а эти грязные черномазые шлюхи кричали вам, я вас узнал, да вот догнать не смог, уж больно быстро вы ехали. Но уж этих потаскух взгрел за милую душу, уж вы мне верьте. То-то сегодня тут никого нету, вы видали?
   – Да, я видела, спасибо, Сэм. Ну что, ты согласен стать моим кучером?
   – Мисс Скарлетт, спасибо вам, только лучше мне в Тару поехать. – Большой Сэм опустил глаза. Большим пальцем ноги он бесцельно ковырял в дорожной пыли. Его явно что-то тяготило.
   – Но почему? Я буду хорошо тебе платить. Ты должен остаться со мной.
   Сэм повернул к ней свое широкое черное лицо, по-детски наивное и бесхитростное, полное страха. Он подошел поближе, наклонился через край двуколки и прошептал:
   – Мисс Скарлетт, мне из Ланты уехать надо. Мне бы в Таре спрятаться, там не найдут. Я… я человека убил.
   – Негра?
   – Нет, мэм, то-то и оно, что белого. Солдата-янки. Теперь меня ищут. Вот почему я тут в бараках-то и оказался.
   – Как это случилось?
   – Он пьяный был и сказал такое, что я снести не мог. Я и сам не заметил, как взял его за глотку… я не хотел убивать, мисс Скарлетт, да руки-то у меня сильные, я и не понял, как он дышать перестал. Я страсть как напужался, и чего делать – не знаю! Сюда вот добрался, спрятаться хотел, а как вас вчера увидел, слава тебе, господи, думаю, дак это ж мисс Скарлетт! Уж она меня в обиду не даст. Она не позволит янки меня схватить. Она меня в Тару отправит, домой.
   – Так, говоришь, они гонятся за тобой? Значит, знают, что это был ты?
   – Да, мэм, я ж такой большой, меня ни с кем не спутаешь. Небось во всей Ланте я самый большой негр. Они вчерась уже за мной приходили, да негритянка одна спрятала меня в своей лачуге в лесу, пока они не уехали.
   Несколько минут Скарлетт сидела, озабоченно хмурясь. Ее совсем не расстроило и даже не встревожило то, что Сэм совершил убийство, она лишь огорчилась, что он не сможет быть ей кучером. Из такого большого негра, как Сэм, охранник вышел бы не хуже Арчи. Что ж, надо подумать, как лучше всего переправить его в Тару, власти не должны до него добраться. Такого ценного негра вешать нельзя. Да за всю историю Тары в поместье не было надсмотрщика лучше его! Скарлетт и в голову не приходило, что он теперь свободный человек. Сэм по-прежнему принадлежал ей, как Порк, Мамушка, Питер, Дилси и Присси. Он по-прежнему оставался членом семьи, значит, его надо было защищать.
   – Сегодня же вечером я отправлю тебя в Тару, – сказала она наконец. – Сейчас мне нужно ехать дальше, но я вернусь до заката. Жди меня на этом же месте. Никому ни слова не говори, куда поедешь, и захвати шляпу, если есть. Лицо спрячешь.
   – Нету у меня шляпы.
   – Вот тебе четверть доллара. Купи себе у этих мерзких негров какую-нибудь шляпу и вечером жди меня здесь.
   – Да, мэм. – Лицо Сэма просияло от облегчения: наконец-то он снова оказался под чьей-то опекой.
   Скарлетт поехала дальше в глубокой задумчивости. Уилл, конечно, обрадуется хорошему работнику в Таре. От Порка в поле толку нет и не будет. Если Сэм вернется в Тару, Порк сможет приехать в Атланту к Дилси, чтобы жить вместе, как Скарлетт им и обещала.
   Она добралась до лесопилки, когда солнце уже садилось, а ей совсем не хотелось задерживаться за городом допоздна. Джонни Гэллегер стоял в дверях жалкой хижины, служившей кухней для рабочих лесопилки. На досках у стены бревенчатого спального барака сидели четверо из пяти каторжников, которых Скарлетт направила на лесопилку к Джонни. Их тюремная роба была грязной, вся в пятнах пота, на лодыжках при каждом усталом движении бряцали кандалы, на лицах лежала печать апатии и безнадежности. Какие же они все тощие и изможденные, пристально разглядывая их, подумала Скарлетт, а ведь не так давно, когда она их нанимала, вид у них был довольно бодрый. Они не подняли глаз, пока она вылезала из двуколки, один лишь Джонни повернулся к ней и в знак почтения небрежно стащил с головы шляпу. Его маленькое смуглое личико как будто окаменело, пока он здоровался с ней.
   – Мне не нравится, как они выглядят, – напрямую заявила Скарлетт. – Вид у них скверный. А где еще один?
   – Сказался больным, – коротко ответил Джонни. – Он в спальном бараке.
   – И что его беспокоит?
   – По большей части лень.
   – Пойду взгляну на него.
   – Не надо вам туда ходить. Он, наверно, голый. Я сам за ним пригляжу. Завтра он опять приступит к работе.
   Скарлетт замялась и вдруг заметила, как один из заключенных устало поднял голову, бросил на Джонни полный ненависти взгляд и снова уставился в землю.
   – Ты их порешь?
   – Извините, миссис Кеннеди, со всем уважением, кто тут главный на лесопилке? Вы меня здесь поставили и велели управлять. Вы мне дали полную волю. Ведь у вас ко мне претензий нет? Разве при мне лесопилка не дает вдвое больше дохода, чем при мистере Элсинге?
   – Дает, – согласилась Скарлетт, но ей стало не по себе: ее передернуло от суеверного страха.
   Какой-то зловещий дух витал над этим лагерем с безобразными бараками. Раньше, при Хью Элсинге, такого не было. Скарлетт охватило гнетущее чувство одиночества и заброшенности. Здесь заключенные находились вдали от всего мира, в полной зависимости от Джонни Гэллегера, и если он избивал их или подвергал жестокому обращению, ей, скорее всего, об этом никогда не узнать. Сами арестанты не посмеют ей жаловаться из страха быть наказанными после ее отъезда.
   – Они сильно исхудали. Ты их хорошо кормишь? Видит бог, я столько трачу на их пропитание, что их можно откармливать на убой, как боровов. В прошлом месяце только за муку и свинину выложила тридцать долларов. Что ты даешь им на ужин?
   Она подошла к кухоньке и заглянула внутрь. Толстая мулатка, склонившаяся над проржавленной старой плитой, присела в реверансе при виде Скарлетт и вновь принялась помешивать в горшке с черными бобами. Скарлетт знала, что Джонни Гэллегер спит с ней, но предпочитала закрывать на это глаза. Она заметила, что, кроме бобов и жарящейся на сковороде кукурузной лепешки, на кухне не видно никакой другой готовки.
   – У тебя для них больше ничего нет?
   – Нет, мэм.
   – А свинину в бобы кладешь?
   – Нет, мэм.
   – Ты варишь бобы без бекона? Но без бекона от черных бобов толку нет. Это пустая баланда. Почему ты не кладешь бекон?
   – Миста Джонни говорит, не надо класть туда мясо.
   – Нет, ты положишь туда мясо! Где хранятся припасы?
   Мулатка испуганно показала глазами на маленький чулан, служивший кладовой, и Скарлетт распахнула дверцу. На полу стоял открытый бочонок с кукурузной мукой, рядом небольшой мешочек пшеничной муки, фунт кофе, немного сахара, кувшин с сорго и два окорока. Один из них, лежавший на полке, явно был приготовлен недавно, от него отрезали всего пару кусков. Скарлетт в ярости повернулась к Джонни Гэллегеру и встретила его взгляд, полный холодной злобы.
   – Где пять мешков белой муки, что я отправила на прошлой неделе? А мешок сахара и кофе? Я послала пять окороков, и десять фунтов вырезки, и бог знает сколько бушелей батата и ирландского картофеля. И где все это? Даже если бы ты кормил рабочих пять раз в день, им за неделю этого не съесть! Ты все это продал! Да ты просто вор! Ты перепродал все мои припасы, деньги положил к себе в карман, а рабочих кормишь сушеными бобами и кукурузными лепешками. Неудивительно, что они так отощали. Прочь с дороги!
   Она бурей вылетела мимо него во двор.
   – Эй, ты, вон там, с краю! Да, ты! Иди-ка сюда!
   Каторжник поднялся и, гремя цепями, неуклюже подошел к ней.
   Скарлетт заметила, что его голые лодыжки покраснели и воспалились от железа.
   – Когда ты в последний раз ветчину ел?
   Он смотрел в землю.
   – Говори!
   Заключенный продолжал молчать с несчастным видом. Наконец он поднял глаза, с мольбой посмотрел на Скарлетт и снова уставился в землю.
   – Боишься говорить? Ступай в кладовую и возьми с полки окорок. Ребекка, отдай ему нож. Отнеси его остальным и разрежь на всех. Ребекка, испеки печенье и свари им кофе. Подай побольше сорго. А ну, поворачивайся, я хочу посмотреть, как ты это делаешь.
   – Это мука и кофе из запасов миста Джонни, – испуганно пробормотала Ребекка.
   – Мистера Джонни? Как бы не так! Может, ветчина тоже из его запасов? Делай, что я говорю. И давай побыстрее. А ты, Джонни Гэллегер, иди со мной к двуколке.
   Гордо подняв голову, Скарлетт прошла через замусоренный двор и забралась в двуколку, по дороге заметив с мрачным удовлетворением, как рабочие кромсают окорок и жадно запихивают куски в рот. Они как будто боялись, что в любую минуту у них этот окорок отнимут.
   – Ты редкостный негодяй! – в бешенстве набросилась она на Джонни, который остановился у колеса, сдвинув шляпу с низкого лба. – Можешь вернуть мне стоимость провизии. Впредь я буду привозить припасы каждый день, а не заказывать сразу на целый месяц. И тогда ты не сможешь меня обворовывать.
   – А меня уже здесь не будет, – ответил Джонни Гэллегер.
   – То есть ты хочешь уволиться?
   Скарлетт чуть было сгоряча не выпалила: «Ну и скатертью дорога!», но холодная рука благоразумия удержала ее от опрометчивого шага. Если Джонни уйдет, что ей тогда делать? Лесоматериала он производил вдвое больше, чем Хью. А она как раз получила большой заказ, самый крупный из всех, что у нее когда-либо были, причем срочный. Она во что бы то ни стало должна была доставить этот пиломатериал в Атланту. Если Джонни уйдет, кому она сможет доверить лесопилку?
   – Да, я увольняюсь. Вы поставили меня тут управляющим и все отдали на мое полное усмотрение. У вас было одно условие: чтоб я заготавливал как можно больше леса. Вы мне тогда не указывали, как вести дела, вот и сейчас не хочу я все это слушать. Как я лес заготавливаю, вас не касается. Договора я не нарушал, вам жаловаться не на что. Вы на мне здорово заработали, я свой хлеб не даром ел. А если и подзаработал немного на стороне… ну и что ж? А теперь появляетесь вы, вмешиваетесь, вопросы задаете, да еще и вором меня выставляете прямо на глазах у этих людей. И как прикажете мне после этого держать их в узде? Что с того, если раз-другой они получат взбучку? Эти лентяи лучшей доли не заслуживают. Да, на убой я их не откармливаю и в холе не держу, ну и что? Так им и надо. Выбирайте: либо вы занимаетесь своим делом, а я своим, либо я уйду сегодня же.
   Его угрюмое лицо казалось жестоким и непримиримым, как никогда. Скарлетт оказалась в затруднительном положении. Ну уйдет он сегодня, и что ей тогда делать? Не может же она всю ночь тут сидеть и охранять заключенных!
   Очевидно, мучившие ее сомнения отразились у нее на лице, потому что Джонни вдруг немного смягчился. В его голосе, когда он заговорил, послышались примирительные нотки.
   – Уже поздно, миссис Кеннеди, вам лучше вернуться домой. Не будем же мы ссориться из-за таких пустяков? Давайте договоримся так: вычтите десять долларов из моего жалованья за следующий месяц, и будем считать, что мы квиты.
   Скарлетт невольно бросила взгляд на жалкую кучку арестантов, обгладывающих окорок, подумала о больном рабочем в продуваемой ветром лачуге. Ей следовало избавиться от Джонни Гэллегера. Он вор и просто зверь. Неизвестно еще, как он обращается с заключенными у нее за спиной. А с другой стороны, он стреляный воробей, видит бог, ей такой помощник очень нужен. Нет, сейчас она никак не может его прогнать. Он для нее деньги зарабатывает. Нужно лишь проследить, чтобы впредь заключенных кормили как следует.
   – Я вычту из твоего жалованья двадцать долларов, – коротко бросила она, – и разговор еще не окончен, я еще вернусь завтра утром.
   Скарлетт подхватила вожжи, прекрасно понимая, что никаких разговоров больше не будет. Она знала, что все кончено, и знала, что Джонни это знает.
   Выезжая на Декейтерскую дорогу, она чувствовала, как в душе ее совесть борется с жаждой наживы. Она понимала, что не имеет права оставлять заключенных на милость злобного маленького человечка. Если из-за Джонни хоть один из них умрет, она будет виновата не меньше, чем он, ведь, узнав о его жестокости, она все равно оставила его управлять лесопилкой. А с другой стороны… с другой стороны, они сами виноваты, что угодили в тюрьму. Раз они нарушили закон, да еще и имели глупость попасться, значит, вполне заслужили свою участь. Эти соображения отчасти успокоили ее совесть, но, пока она ехала по дороге, изможденные, отупевшие лица арестантов то и дело всплывали в ее памяти.
   «Я подумаю об этом потом», – сказала себе Скарлетт, затолкала неприятную мысль в темный чулан своей памяти и наглухо захлопнула дверь.
   К повороту на палаточный городок Скарлетт добралась, когда солнце уже зашло и в лесу стало совсем темно. С уходом солнца на лес опустились промозглые сумерки, сквозь черную чащу, скрипя голыми ветвями, шурша опавшей листвой, подул холодный ветер. Никогда еще она не бывала здесь одна в столь поздний час, на душе у нее стало тревожно и захотелось оказаться дома.

   Большого Сэма нигде не было видно, когда Скарлетт остановила двуколку. Поджидая его, она забеспокоилась: вдруг янки уже схватили его? Тут на тропе, ведущей к поселку, послышались шаги, и она вздохнула с облегчением. Ну и задаст она ему сейчас за то, что заставил ее ждать.
   Но из-за поворота показался вовсе не Сэм.
   Их было двое: высокий белый оборванец и низкорослый негр с грудью и плечами как у гориллы. Скарлетт ударила лошадь вожжами и выхватила пистолет. Лошадь пустилась рысцой, но вдруг шарахнулась в сторону, когда белый оборванец вскинул руку.
   – Леди, – сказал он, – четвертака не найдется? Страсть как есть хочется.
   – Прочь с дороги, – стараясь говорить как можно тверже, ответила она. – Нет у меня никаких денег. Пошла!
   Ловким движением мужчина схватил лошадь под уздцы.
   – Хватай ее! – крикнул он негру. – Деньги небось у нее за пазухой!
   Все остальное произошло с невероятной быстротой и походило скорее на ночной кошмар. Скарлетт вскинула пистолет, но в белого стрелять не стала, инстинктивно опасаясь попасть в лошадь. Как только к двуколке подбежал злобно ухмыляющийся негр, она выстрелила в упор, но удалось ей попасть в него или нет, так и не узнала: в следующую секунду ее рука оказалась в жестком захвате, едва не сломавшем запястье, а пистолет выпал из онемевших пальцев. Негр был так близко, что Скарлетт ударил в нос омерзительный запах грязного тела, когда он попытался вытащить ее через бортик двуколки. Яростно защищаясь свободной рукой, она расцарапала ему лицо, но тут огромная лапища схватила ее за горло, послышался треск разорванного до пояса платья. Черная рука стала шарить у нее на груди. От нахлынувшего отвращения и ужаса Скарлетт завопила как безумная.
   – Заткни ей пасть! Вытаскивай! – кричал белый, и черная рука зажала ей рот.
   Она яростно впилась в нее зубами и снова закричала. Сквозь собственный крик она услыхала, как выругался белый, и поняла, что на дороге появился кто-то еще. Черная рука соскользнула с ее лица, негр отскочил в сторону: на него набросился Большой Сэм.
   – Бегите, мисс Скарлетт! – крикнул ей Сэм, сцепившись с негром. Дрожа от ужаса и продолжая кричать, Скарлетт схватила вожжи и кнут и хлестнула лошадь тем и другим. Лошадь скачком сорвалась с места, и Скарлетт почувствовала, как колеса проехали по чему-то мягкому, но упругому. На дороге лежал белый мужчина – точно там, где его уложил Большой Сэм.
   Ничего не соображая от страха, она хлестала и хлестала лошадь, и та понеслась галопом; двуколку швыряло из стороны в сторону. Сквозь охвативший ее ужас Скарлетт все-таки расслышала, что кто-то бежит за ней, и закричала на лошадь, чтобы та бежала быстрее. Если эта черная обезьяна доберется до нее еще раз, то она скорее умрет, чем позволит ему снова дать волю рукам.
   За спиной раздался крик:
   – Мисс Скарлетт! Обождите!
   Не сбавляя шага, она с дрожью оглянулась и увидела бегущего следом Большого Сэма. Его длинные ноги работали, как мощные поршни. Когда Сэм поравнялся с ней, Скарлетт придержала лошадь. Он вскочил в двуколку, потеснив ее в самый угол своим могучим телом. Его лицо было залито потом и кровью; задыхаясь, он спросил:
   – Вы целы? Они вас не поранили?
   Скарлетт не могла вымолвить ни слова, но, заметив, куда устремлен взгляд Сэма и то, как быстро он отвел глаза, вспомнила, что лиф платья разорван до самой талии, а в прорехе видна голая грудь, полускрытая корсетом. Трясущейся рукой она стянула разорванные края и, склонив голову, разразилась рыданиями.
   – Дайте-ка сюда вожжи, – сказал Сэм и выхватил вожжи у нее из рук. – Но, лошадка, пошла живей!
   Щелкнул кнут, и испуганная лошадь понесла галопом, грозя вот-вот перевернуть двуколку в канаву.
   – Надеюсь, я прикончил эту черную образину. Проверять я не стал, – с трудом переводя дух, проговорил Сэм, – но, если он с вами чего сделал, мисс Скарлетт, я вернусь и доделаю дело.
   – Нет… не надо… давай скорее уедем отсюда, – рыдая, ответила она.

Глава 45

   В тот вечер, когда Фрэнк оставил ее, детей и тетю Питти в доме Мелани, а сам уехал вместе с Эшли, Скарлетт места себе не находила от обиды и негодования. Да как он мог поехать на какое-то дурацкое политическое собрание именно в эту ночь? Политическое собрание! В ту самую ночь, когда на нее напали, когда с ней могло случиться все, что угодно! Бессердечный эгоист! Он вообще с той самой минуты, как Сэм внес ее в дом рыдающую, в разорванном платье, воспринял случившееся с возмутительным спокойствием. Даже бороды не почесал, пока она, давясь слезами, рассказывала ему, что случилось. Он лишь мягко спросил:
   – Вы поранились, Сахарок… или просто испугались?
   Захлебываясь гневом и слезами, Скарлетт так и не смогла ответить, и тогда Сэму пришлось объяснять, что она просто напугана.
   – Я как раз поспел, как они платье ей порвали, больше ничего…
   – Хороший ты парень, Сэм, и я не забуду, что ты для нас сделал. Если я хоть чем-то могу помочь…
   – Да, сэр, отправьте меня в Тару как можно скорее. За мной янки гонются.
   Фрэнк выслушал это заявление, не моргнув глазом и не задавая вопросов. Держался он так же, как в ночь появления Тони Фонтейна: словно это чисто мужское дело и решать его нужно без лишних слов и переживаний.
   – Садись в двуколку. Я прикажу Питеру сейчас же отвезти тебя до Раф-энд-Реди, там в лесу переждешь до утра, а потом сядешь на поезд до Джонсборо. Так безопаснее… Прошу вас, Сахарок, не надо плакать. Все позади, и вы не пострадали. Мисс Питти, позвольте ваши нюхательные соли? А ты, Мамушка, налей мисс Скарлетт бокал вина.
   Скарлетт снова разрыдалась, на этот раз от злости. Ей хотелось слышать от него слова утешения, хотелось, чтобы он негодовал и громогласно грозился отомстить за нее. Она бы даже предпочла, чтобы он рассердился на нее, сказал, что, мол, предупреждал и не раз, – словом, предпочла бы все, что угодно, только не такое вот равнодушное спокойствие, как будто с ней ничего особенно страшного не случилось. Он был участлив и мягок, но рассеян, словно на уме у него были дела поважнее.
   И вот оказалось, что все эти важные дела свелись всего-навсего к очередному политическому собранию!
   Скарлетт ушам своим не поверила, когда Фрэнк попросил ее переодеться, чтобы он мог отвести ее в дом Мелани. Неужели он не понимает, какой ужас ей пришлось пережить? Должен же он знать, что у нее нет ни малейшего желания идти к Мелани, когда ей хочется только одного: лечь в постель, зарыться в одеяла, погреть ноги о кирпич и выпить горячего пунша, успокоить свое измученное тело и натянутые нервы, прогнать страхи. Если бы Фрэнк любил ее по-настоящему, никакие дела не заставили бы его уйти из дому и покинуть жену в такую ночь. Он сидел бы рядом и держал ее за руку, без конца повторяя, что не перенес бы, если бы с ней что-нибудь случилось. Ладно, пусть только вернется домой и останется с ней с глазу на глаз, уж тогда она ему все выскажет.
   В маленькой гостиной Мелани царили мир и покой – как всегда, когда Фрэнк и Эшли уезжали, а дамы были заняты шитьем. В комнате, освещенной огнем камина, было тепло и уютно. Настольная лампа бросала мягкий желтый свет на четыре гладко причесанные женские головки, склонившиеся над шитьем. Четыре юбки ложились мягкими складками у низеньких пуфиков, на которые изящно опирались восемь маленьких ножек. Сквозь открытую дверь детской доносилось мирное посапывание Уэйда, Эллы и Бо. Арчи, засунув за щеку комок табака, напоминавший флюс, сидел на стуле у камина спиной к огню и прилежно выстругивал ножом какую-то деревяшку. Рядом с четырьмя безупречно одетыми и утонченными дамами этот взъерошенный грязный старик выглядел фантастически нелепо, как если бы старому и злобному сторожевому псу вздумалось охранять четырех домашних кошечек.
   Мелани своим нежным голоском, звенящим от негодования, завела какой-то нудный и бесконечно долгий рассказ о том, как в этот день отличились арфистки. Не сумев договориться с господами из мужского хора о программе совместного концерта, дамы дождались прихода Мелани и заявили, что намерены выйти из музыкального общества. Мелани потребовалось все искусство дипломатии, чтобы уговорить их не спешить с этим решением.
   Нервы Скарлетт были взвинчены до предела, ее так и подмывало закричать: «К черту ваших арфисток!» Ей безумно хотелось поговорить о том, что ей пришлось пережить. Она разрывалась от желания рассказать обо всем в мельчайших подробностях, чтобы избавиться от страха, передав его другим. Хотелось рассказать, как храбро она себя вела, и тем самым убедить себя, что так оно и было на самом деле. Но стоило ей заговорить об этом, как Мелани искусно переводила разговор на какую-нибудь другую, более безобидную тему. Это так раздражало Скарлетт, что она с трудом держала себя в руках. Какие же они все гадкие! В точности как Фрэнк.
   Как они могут держаться столь безмятежно, когда она едва избежала такой страшной участи? Куда подевалась их обычная вежливость? Не давая ей излить душу, они нарушали правила гостеприимства.
   То, что с ней случилось в этот вечер, потрясло ее сильнее, чем она готова была признаться даже себе самой. Ее бросало в дрожь всякий раз, как в памяти всплывало зловещее черное лицо, глядящее на нее из сумеречного леса. А при воспоминании о черной руке, шарящей по ее груди, при мысли о том, что могло бы случиться, не появись Большой Сэм, Скарлетт низко склоняла голову и изо всех сил зажмуривала веки. Чем дольше она сидела молча в этой мирной комнате, занимаясь шитьем и вслушиваясь в голос Мелани, тем сильнее натягивались нервы. Ей казалось, что они вот-вот лопнут с жалобным треньканьем, как слишком туго закрученная струна банджо.
   Вид Арчи, строгающего деревяшку, тоже раздражал Скарлетт, она нахмурилась, глядя на него. Ей вдруг показалось странным, что он сидит тут и возится с деревяшкой. Обычно по вечерам, охраняя покой дам, он спал себе на диване, издавая такой храп, что его борода взлетала в воздух при каждом выдохе. А еще удивительнее было то, что ни Мелани, ни Индия не намекнули ему, чтобы он подстелил бумагу, а не строгал прямо на пол. На коврике у камина выросла уже целая горка стружек, но никто так и не обратил на это внимания.
   Пока Скарлетт наблюдала за ним, Арчи вдруг повернулся к огню и так смачно сплюнул в него табачную жвачку, что Индия, Мелани и Питти подскочили на месте, как от разрыва бомбы.
   – Неужели вам непременно нужно отхаркивать так громко? – воскликнула Индия дребезжащим от нервозности голосом.
   Скарлетт удивленно взглянула на нее: Индия обычно вела себя очень сдержанно.
   Арчи с достоинством выдержал ее взгляд.
   – Стало быть, нужно, – холодно ответил он и снова сплюнул.
   Мелани тоже бросила на Индию недовольный взгляд.
   – Я всегда радовалась, что мой дорогой папочка никогда не жевал табак, – начала было Питти, но Мелани нахмурилась еще больше и обратилась к ней с такими резкими словами, каких Скарлетт никогда от нее не слышала:
   – Помолчите, тетушка! Вы так бестактны.
   – Но, дорогая! – Бедная Питти уронила шитье на колени и обиженно поджала губки. – Честное слово, не понимаю, какая муха сегодня вас всех укусила. Вы с Индией обе такие нервные, такие сердитые… прямо как две старые ведьмы.
   Ей никто не ответил. Мелани даже не извинилась за свою резкость, только усиленно занялась шитьем.
   – У тебя стежки в дюйм длиной, – с долей злорадства заметила тетя Питти. – Придется все распороть. Да что с тобой сегодня?
   Мелани продолжала молчать.
   «И в самом деле, что за муха их укусила?» – удивилась Скарлетт. Может, она была слишком поглощена собственными страхами и что-то упустила? Несмотря на все старания Мелани сделать этот вечер похожим на все остальные вечера, проведенные ими вместе, в атмосфере ощущалась нервозность, которую невозможно было объяснить только общей тревогой и потрясением из-за того, что с ней случилось в этот день. Украдкой посматривая на присутствующих, Скарлетт перехватила взгляд Индии. Ей стало не по себе под этим долгим, пронизывающим взглядом, в холодных глубинах которого таилось нечто большее, чем просто ненависть, нечто более оскорбительное, чем презрение.
   «Можно подумать, что она винит во всем меня», – возмущенно подумала Скарлетт.
   Индия отвернулась от нее к Арчи, злоба в ее взгляде сменилась невысказанной тревогой, она смотрела на него, как будто о чем-то вопрошая. Арчи не ответил на ее взгляд. Но он смотрел на Скарлетт – смотрел так же холодно и жестоко, как и Индия до него.
   В комнате повисло тяжелое молчание. Мелани не возобновляла разговора, и в тишине Скарлетт слышала, как на улице усиливается ветер. Вечер вдруг превратился в настоящую пытку. Теперь и Скарлетт, уловив висящее в воздухе напряженное ожидание, задумалась: а может, с самого начала так было, просто она в расстроенных чувствах этого не заметила? Арчи как будто настороженно ждал чего-то, его волосатые уши навострились совсем как у рыси. Мелани и Индия отлично владели собой, но и они подавляли волнение и отрывались от шитья, стоило им заслышать стук копыт на дороге, скрип голых ветвей на ветру или шорох сухой листвы на лужайке. Они вздрагивали всякий раз, как раздавалось негромкое потрескивание дров в камине, словно это были чьи-то крадущиеся шаги.
   Что-то было не так, но Скарлетт никак не могла понять, что именно. Что-то происходило, но она об этом не знала. Бросив взгляд на бесхитростное, пухленькое личико тети Питти с обиженно надутыми губками, Скарлетт убедилась, что старушке известно не больше, чем ей самой. Но Арчи, Мелани и Индия знали. Ей казалось, что она чуть ли не слышит в тишине, как мысли носятся в головах Мелани и Индии, словно белки в колесе. Они что-то знали и чего-то ожидали, но старательно делали вид, что все идет как обычно. Их внутреннее волнение передалось Скарлетт, и она занервничала еще больше. Неловко действуя иголкой, Скарлетт уколола большой палец, тихонько вскрикнула от боли и досады, отчего все подскочили на месте, сжала палец и выдавила ярко-красную капельку крови.
   – Мне сегодня не по себе, не могу шить, – заявила она, бросив рукоделье на пол. – Мне так тревожно, что я вот-вот закричу. Я хочу домой, в постель. Фрэнк прекрасно это знал, мог бы сегодня никуда не ходить. Сам только и знает, что языком молоть, – надо, дескать, защищать женщин от черномазых и «саквояжников»! А как дошло до дела – где он, спрашивается? Дома сидит, обо мне заботится? Ничего подобного, шастает бог знает где со своими дружками, которые тоже умеют только языком чесать…
   Ее горящий возмущением взгляд остановился на Индии, и она запнулась. Индия дышала учащенно, ее бесцветные, лишенные ресниц глаза в упор смотрели на Скарлетт с ледяным презрением.
   – Если вас это не слишком затруднит, Индия, – с язвительной учтивостью обратилась к ней Скарлетт, – может, соблаговолите объяснить, что это вы так смотрите на меня весь вечер, а я буду вам премного благодарна. Может, у меня лицо позеленело или еще что-то не так?
   – Меня нисколько не затруднит сказать вам, напротив, я сделаю это с удовольствием, – с ледяным блеском в глазах ответила Индия. – Мне глубоко претит, когда вы черните такого прекрасного человека, как мистер Кеннеди, в то время как…
   – Индия! – предостерегающе вскричала Мелани, стискивая в руках шитье.
   – Полагаю, что уж своего мужа я знаю лучше, чем вы, – парировала Скарлетт, воспрянув духом в предвкушении ссоры, первой открытой ссоры с Индией, отчего у нее сразу поднялось настроение, а снедавшая ее тревога рассеялась. Мелани перехватила взгляд Индии, и та неохотно закрыла рот, но почти сразу же снова заговорила, и ее голос зазвенел холодной ненавистью:
   – Мне тошно слушать, Скарлетт О’Хара, как вы требуете для себя защиты! Это вам-то нужна защита? Да если бы вы беспокоились о защите, то не стали бы выставлять себя напоказ все эти долгие месяцы, разъезжать по всей округе – пусть глазеют все, кому не лень, пусть любуются! Вы сегодня получили то, что заслужили, а будь на свете справедливость, вам бы еще не так досталось.
   – Индия, замолчи! – прикрикнула на нее Мелани.
   – Пусть говорит, – воскликнула Скарлетт, – мне это нравится. Я всегда знала, что она меня ненавидит, но лицемерие мешало ей признаться. Да если бы она поверила, что хоть кто-нибудь станет любоваться ею, разделась бы догола и ходила бы так по улицам с утра до ночи.
   Индия вскочила на ноги, содрогаясь от возмущения всем своим тощим телом.
   – Да, я вас ненавижу, – проговорила она отчетливым, но слегка дрожащим голосом. – Но молчала я не из лицемерия. Вы все равно не поймете, ведь у вас нет ни на йоту… самой обычной порядочности, ни малейшего представления о благородстве. Я молчала, потому что понимала: если мы не сплотимся, не отодвинем в сторону нашу личную мелкую рознь, нам никогда не победить янки. Но вы… вы… вы сделали все возможное, чтобы втоптать в грязь честь порядочных людей: вы пошли работать и опозорили своего прекрасного мужа, вы дали янки и местной швали право насмехаться над нами, отпускать гнусные шуточки насчет нашего подмоченного благородства. Янки не понимают, что у вас нет и никогда не было ничего общего с нами. Им не хватает ума понять, что это у вас нет ни капли благородства. И пока вы разъезжаете по лесам, напрашиваясь на нападение, вы – ходячий соблазн для вольных негров и белых подонков! – тем самым подвергаете риску нападения каждую порядочную женщину в городе. Из-за вас наши мужчины рискуют жизнью, потому что им приходится…
   – Побойся Бога, Индия! – воскликнула Мелани, и Скарлетт даже в пылу гнева поразилась тому, что Мелани употребила имя Божие всуе. – Замолчи сейчас же! Она ничего не знает, и она… Ты должна молчать! Ты же обещала…
   – Ой, девочки, – умоляюще воскликнула мисс Питтипэт; ее губки уже начали вздрагивать.
   – И чего же я не знаю?
   Скарлетт в бешенстве поднялась и встала перед сверлящей ее холодным взглядом Индией и безнадежно взывающей к ней Мелани.
   – Раскудахтались, – вдруг презрительно бросил Арчи. Но не успел кто-либо из женщин осадить его, как он вскинул свою седую голову и вскочил на ноги. – Кто-то идет по дорожке. Но это не мистер Уилкс. Хватит вам квохтать.
   Его властный мужской голос заставил дам замолчать. Позабыв о своей ссоре, они проводили его взглядом, пока он, хромая, шел к двери.
   – Кто там? – спросил он прежде, чем пришедший успел постучать.
   – Капитан Батлер. Откройте мне.
   Мелани бросилась ко входу так стремительно, что юбки взметнулись, из-под них показались панталоны до самых колен, и не успел Арчи взяться за дверную ручку, как она распахнула дверь. В дверях стоял Ретт Батлер, низко надвинув на глаза широкополую черную шляпу, бешеный ветер рвал у него с плеч хлопавший за спиной плащ. На этот раз он позабыл о хороших манерах: не снял шляпы и не поздоровался ни с кем из присутствующих. Он смотрел только на Мелани, не замечая остальных, и спросил с порога:
   – Куда они отправились? Говорите скорее. Это вопрос жизни и смерти.
   Скарлетт и Питти, ничего не понимая, переглянулись друг с другом в изумлении и испуге, а Индия кинулась через комнату, как тощая старая кошка, и встала рядом с Мелани.
   – Ничего ему не говори, – торопливо воскликнула она. – Он шпион, он прихлебатель!
   Ретт даже не взглянул на нее.
   – Скорее, миссис Уилкс! Возможно, у нас еще есть время. – Мелани как будто парализовало от ужаса, и она лишь молча смотрела в глаза Ретту.
   – В чем дело… – начала было Скарлетт.
   – Закройте рот! – кратко прикрикнул на нее Арчи. – И вы тоже, мисс Мелли. Вон отсюда, чертов прихлебатель!
   – Нет, Арчи, нет! – вскрикнула Мелани и положила дрожащую руку на рукав Ретта, словно пытаясь защитить его от Арчи. – Что случилось? Как… как вы узнали?
   На смуглом лице Ретта нетерпение боролось с желанием смягчить удар.
   – Боже праведный, миссис Уилкс, да они с самого начала находились под подозрением… но они ловко заметали следы… до сегодняшнего вечера. Откуда я знаю? Сегодня вечером я играл в покер с двумя пьяными капитанами-янки, вот они и проболтались. Янки знали, что этой ночью будет вылазка, и подготовились. А эти болваны сами полезли в ловушку.
   Мелани покачнулась, словно от тяжкого удара, и Ретт поймал ее за талию, чтобы удержать на ногах.
   – Не говори ему! Он хочет тебя подловить! – вскричала Индия, испепеляя взглядом Ретта. – Ты что, не слышала? Он только что провел вечер с офицерами-янки!
   Ретт по-прежнему не обращал на нее никакого внимания. Он не отрываясь смотрел в глаза побелевшей Мелани.
   – Скажите мне. Куда они отправились? У них есть определенное место встречи?
   Несмотря на охвативший ее страх, сбитая с толку Скарлетт все-таки подумала, что никогда в жизни не видела более непроницаемого, лишенного всякого выражения лица, чем у Ретта, но Мелани явно различила в нем нечто, заставившее ее довериться ему. Она выпрямилась всем своим маленьким хрупким телом, отодвинулась от поддерживающей ее руки и проговорила тихим, дрожащим голосом:
   – На Декейтерской дороге, недалеко от палаточного городка… Они собираются в погребе на старой плантации Салливана… что наполовину сгорела.
   – Благодарю. Я еду сейчас же. Когда сюда придут янки, запомните – вы ничего не знаете.
   Он исчез так быстро – черный плащ мелькнул и растворился во мраке ночи, – что могло показаться, будто он им привиделся, но тут послышался шорох гравия и бешеный топот копыт летящей во весь опор лошади.
   – Сюда придут янки? – вскрикнула Питти. Ее маленькие ножки подкосились, и она рухнула прямо на диван, от испуга забыв даже о слезах.
   – Что все это значит? О чем он говорил? Если вы не ответите, я с ума сойду! – Скарлетт схватила Мелани и принялась ее трясти, словно собиралась силой вытряхнуть из нее ответ.
   – Что это значит? Это значит, что из-за вас могут умереть Эшли и мистер Кеннеди! – Несмотря на мучительный страх, в голосе Индии прозвучало злорадное торжество. – И оставьте в покое Мелли. Она сейчас в обморок упадет.
   – Нет, – схватившись за спинку стула, прошептала Мелани.
   – Боже, боже! Ничего не понимаю! Эшли может умереть? Умоляю вас, кто-нибудь, объясните же мне…
   Ее перебил голос Арчи, скрипучий, как дверь на несмазанных петлях.
   – Сядьте, – приказал он. – Возьмите свое шитье. Шейте, будто ничего не случилось. Может, янки шпионят за домом с самого заката, откуда нам знать. Сядьте, я сказал, и займитесь шитьем.
   Дрожа от испуга, женщины подчинились, даже Питти подняла недоштопанный носок и, держа его в трясущихся пальцах, обвела присутствующих округлившимися глазами ничего не понимающего, перепуганного ребенка.
   – Где Эшли, что с ним случилось, Мелли? – не сдержалась Скарлетт.
   – А где ваш муж? Он вас не интересует?
   Блеклые глазки Индии, устремленные на Скарлетт, горели безумной злобой, ее пальцы комкали и разглаживали порванное полотенце, которое она собиралась чинить.
   – Индия, прошу тебя! – Мелани совладала с голосом, но ее побелевшее, дрожащее лицо и затравленный взгляд выдавали страшное напряжение, которое она старалась подавить. – Скарлетт, мы, возможно, должны были сказать тебе, но… но… ты сегодня и так столько пережила, что мы… что Фрэнк решил… и потом ты всегда так решительно выступала против Клана…
   – Клана… – Поначалу Скарлетт произнесла это слово так, словно слышала его впервые и не знала, что оно означает, потом до нее дошло. – Клан! – чуть не завизжала она. – Эшли не может быть в Клане! И Фрэнк не может! Он же мне обещал!
   – Разумеется, в Клане состоят и мистер Кеннеди, и Эшли, и все знакомые нам мужчины! – воскликнула Индия. – Они мужчины, не так ли? Они белые джентльмены, они южане. Вам бы следовало гордиться своим мужем, а не вынуждать его тайком убегать из дома, как будто он совершает что-то постыдное…
   – Вы все знали с самого начала, а я нет…
   – Мы боялись, что тебя это расстроит, – горестно призналась Мелли.
   – Так вот куда они ходят, когда говорят, что идут на политическое собрание? Он же обещал мне! Теперь придут янки и конфискуют мои лесопилки и лавку, да еще и в тюрьму его посадят… Да, а что имел в виду Ретт Батлер?
   Индия и Мелани обменялись взглядами, полными смертного страха. Скарлетт вскочила и отшвырнула шитье прочь.
   – Если вы ничего мне не скажете, я отправлюсь в город и сама все узнаю. Буду спрашивать всех и каждого, пока не найду…
   – Сидеть! – рявкнул Арчи, вперив в нее свой глаз. – Я вам скажу. Все из-за вас. Это вас весь день носило куда не надо, вы по своей вине попали в беду, а теперь мистер Уилкс, мистер Кеннеди и другие мужчины отправились убивать этого черномазого и того белого, что был с ним, если сумеют их поймать, а заодно сровнять с землей весь поселок. И если этот прихлебатель тут правду сказал, будто янки что-то пронюхали или заподозрили, значит, они отправили туда солдат подстеречь наших. И наши точно в ловушку попали. А если Батлер обманул, то он шпион и сам выдаст их янки, и их все равно всех перебьют. Но если он их выдаст, я сам его убью, а там пусть делают со мной что хотят. А если их не убьют, придется им всем бежать в Техас и там залечь на дно. Может, и вернуться никогда не придется. И это все ваша вина, и эта кровь ляжет на ваши руки.
   Увидев, что до Скарлетт постепенно начинает доходить смысл происходящего и ее охватывает ужас, Мелани встала и положила руку ей на плечо. Испуг на ее собственном лице сменился гневом.
   – Еще одно слово, Арчи, и ты сам уйдешь из этого дома, – сурово предупредила она. – Она ни в чем не виновата. Она делала лишь то… что считала нужным. А мужчины поступили так, как они считают нужным. Все должны выполнять свой долг. Мы все думаем по-разному и поступаем по-разному, и нельзя… нельзя судить о других по себе. Как вы оба – ты и Индия – можете рассуждать так жестоко, когда ее муж, может быть… а может быть, мой тоже…
   – Тихо! – хрипло прервал ее Арчи. – Сядьте, мэм. Я слышу лошадей.
   Мелани опустилась на стул, подхватила одну из рубашек Эшли, склонилась над ней и, сама не понимая, что делает, принялась срывать с нее кружевные оборки.
   Топот копыт слышался все отчетливее: лошади явно приближались к дому. Звякали удила, скрипела седельная кожа, послышались голоса. Когда стук копыт стих перед самым домом, чей-то голос, поднявшийся над другими, отдал приказ, и женщины услышали звук шагов, огибавших двор и направлявшихся прямо к заднему крыльцу. Сидевшим в гостиной женщинам казалось, что тысячи враждебно настроенных глаз следят за ними через не закрытое шторами фасадное окно. Все они, склонив головы, усердно шили. Сердце Скарлетт разрывалось от боли: «Я убила Эшли! Я убила его!» В эту минуту ей даже в голову не пришло, что она, возможно, убила и Фрэнка. Ее мысли занимал лишь образ Эшли, и никому иному места не было: она видела Эшли с окровавленной светловолосой головой, распростертого у ног кавалеристов-янки.
   Когда раздался резкий стук в дверь, Скарлетт посмотрела на Мелани и увидела на ее маленьком напряженном личике совершенно новое выражение. Точь-в-точь такое лицо было у Ретта Батлера – вежливый и непроницаемый взгляд игрока в покер, блефующего с двумя двойками на руках.
   – Открой дверь, Арчи, – спокойно сказала она.
   Спрятав нож за голенище сапога и проверив, свободно ли вынимается пистолет из-за пояса, Арчи доковылял до двери и распахнул ее. Увидев в дверях целый взвод синих мундиров во главе с капитаном-янки, Питти пискнула, как мышка, только что попавшая в мышеловку. Остальные хранили молчание. Скарлетт с облегчением узнала офицера: это был капитан Том Джеффери, один из друзей Ретта. Он когда-то покупал у нее лес на строительство дома. Скарлетт знала, что он джентльмен. А раз он джентльмен, надо надеяться, что он не потащит их в тюрьму. Он тоже сразу узнал ее и, сняв шляпу, смущенно поклонился.
   – Добрый вечер, миссис Кеннеди. А кто из вас, дамы, миссис Уилкс?
   – Я миссис Уилкс, – ответила Мелани, поднимаясь на ноги. Несмотря на свой маленький рост, она держалась с огромным достоинством. – Чему обязана подобным вторжением?
   Капитан быстро окинул взглядом комнату, задержался на мгновение на каждом лице, потом оглядел стол и вешалку для шляп в поисках мужского присутствия.
   – С вашего разрешения, мне бы хотелось поговорить с мистером Уилксом и мистером Кеннеди.
   – Их здесь нет, – с ледяным спокойствием ответила Мелани.
   – Вы уверены?
   – Нечего вам оспаривать слово миссис Уилкс, – воинственно топорща бороду, вставил Арчи.
   – Прошу прощения, миссис Уилкс, я не хотел оскорбить вас. Дайте слово, и я не стану обыскивать дом.
   – Я даю вам слово, но можете обыскать, если хотите. Они сейчас в городе, на собрании в лавке мистера Кеннеди.
   – В лавке их нет. Сегодня вечером не было никакого собрания, – хмуро добавил капитан. – Мы дождемся их возвращения снаружи.
   Он коротко раскланялся и вышел, закрыв за собой дверь. Оставшиеся в доме услыхали приглушенный ветром отрывистый приказ:
   – Окружить дом. Поставить по человеку у каждого окна и выхода.
   Послышался топот бегущих ног. Завидев заглядывающие в окна бородатые лица, Скарлетт подавила в себе дрожь ужаса. Мелани села и твердой рукой взяла со стола книгу. Это был старенький томик «Отверженных» – книги, которой зачитывались солдаты Конфедерации. Они читали ее на привале у костра и мрачно шутили, переиначивая французское название как «Lee… s Miserable» [12 - Игра слов, означающая что-то вроде: «Несчастье генерала Ли».]. Она открыла ее на середине и принялась монотонно читать вслух.
   – Шейте, – хриплым шепотом скомандовал Арчи, и три дамы, подбадриваемые спокойным голосом Мелани, подхватили шитье и послушно склонились над ним.
   Скарлетт понятия не имела, как долго читала Мелани под надзором следивших за ней глаз, но казалось, прошла целая вечность. Она не слышала ни единого слова из того, что читала Мелани. Теперь она начала думать не только об Эшли, но и о Фрэнке. Так вот почему он в этот вечер выглядел таким спокойным! Он обещал ей, что никогда не будет связываться с Ку-клукс-кланом. Вот она и пришла, та беда, которой Скарлетт боялась больше всего! Теперь целый год трудов пойдет насмарку. Столько усилий, стараний, страданий, страхов, поездок в дождь и в холод – все прахом. И кто бы мог подумать, что старый и несмелый Фрэнк ввяжется в такое рискованное дело и будет принимать участие в кровавых вылазках Ку-клукс-клана? А вдруг он уже мертв – вот сейчас, в эту самую минуту? А если он жив, янки его схватят и повесят. И Эшли тоже!
   Она стиснула кулаки с такой силой, что ногти глубоко впились в ладони и на них выступили четыре ярко-красных полумесяца. Как Мелани может спокойно читать, когда Эшли грозит виселица? Когда его, может быть, уже убили? Но что-то в этом спокойном и тихом голосе, повествующем о страданиях Жана Вальжана, сдерживало Скарлетт, не давало ей вскочить и завизжать.
   Ей вспомнилась та ночь, когда в дверь постучал Тони Фонтейн, загнанный, изможденный, без гроша в кармане. Не доберись он до их дома, где ему дали и денег, и свежую лошадь, он давно бы уже болтался в петле. Если Фрэнк и Эшли еще живы, они сейчас в точно таком же положении, в каком был Тони, если не хуже. Дом окружен солдатами, значит, домой они вернуться не смогут, не смогут взять денег и свежих лошадей: здесь их обязательно схватят. Скорее всего, янки расставили посты по всей улице, у каждого дома, чтобы они не могли обратиться к друзьям за помощью. А может, сейчас они уже галопом мчатся в Техас?
   А Ретт… может, Ретт успел их вовремя перехватить. У него всегда при себе полно денег. Может, ссудит им сколько нужно на первое время. Но с какой стати Ретт печется о безопасности Эшли? Ретт явно его недолюбливал и открыто презирал. Тогда зачем… Но долго раздумывать над этой загадкой ей не пришлось: мысли путались от страха за Эшли и Фрэнка.
   «Это я во всем виновата! – точила она себя. – Индия и Арчи все верно сказали. Это моя вина. Но я не думала, что они способны на такую глупость – примкнуть к Клану! И я почему-то не верила, что со мной может что-то случиться! А по-другому поступить я не могла. Мелли тоже права. Люди делают то, что должны делать. А мне нужно было поддерживать лесопилки на ходу! Мне деньги нужны! А теперь я, скорее всего, разом все потеряю, да к тому же выходит, что я же сама еще и виновата во всем!»
   Долгое время спустя голос Мелани запнулся и смолк. Она повернула голову к окну и посмотрела в него так, словно из-за стекла за ней не следил солдат-янки. Заметив ее настороженность, остальные подняли головы и тоже прислушались.
   Послышался цокот копыт и приглушенное закрытыми окнами и дверями пение: ветер относил звук в сторону, но песню все же можно было узнать. Это была самая отвратительная, самая ненавистная песня на свете – песня о солдатах Шермана «Маршем по Джорджии», – и пел ее Ретт Батлер.
   Не успел он допеть первый куплет, как вмешались еще два голоса – пьяные, надсадные, заплетающиеся, путающиеся в словах. Капитан Джеффери отдал с крыльца краткую команду, послышался торопливый топот солдатских сапог. Но еще до того, как поднялась вся эта суета, дамы изумленно переглянулись: пьяные голоса, истошно подпевавшие Ретту, принадлежали Эшли и Хью Элсингу.
   Голоса на дорожке у входа раздавались все громче, капитан Джеффери о чем-то торопливо спрашивал, Хью то и дело разражался пьяным хохотом, Ретт своим нахальным басом и Эшли каким-то неестественным, как будто не ему принадлежавшим голосом вскрикивали вместе:
   – Какого черта! Какого черта!
   «Это не может быть Эшли! – как безумная повторяла про себя Скарлетт. – Эшли никогда не напивается! А Ретт… напившись, становится таким тихим, совсем замолкает… он никогда так не скандалит!»
   Мелани встала, за ней Арчи. Раздался отрывистый голос капитана: «Эти двое арестованы». Рука Арчи тут же легла на рукоятку пистолета.
   – Нет, – прошептала Мелани. – Не надо, предоставь это мне.
   Такое же выражение лица Скарлетт уже видела у нее в тот день в Таре, когда Мелани стояла на лестничной площадке и смотрела вниз на мертвого янки, еле удерживая слабой рукой тяжелую саблю… застенчивая и кроткая женщина, превратившаяся под давлением обстоятельств в разъяренную тигрицу, готовую к прыжку. Она распахнула входную дверь.
   – Ведите его сюда, капитан Батлер, – проговорила она звонким, полным яда голосом. – Я вижу, опять вы его напоили. Что ж, теперь тащите его сюда.
   С темной, продуваемой ветром дорожки послышался голос капитана-янки:
   – Извините, миссис Уилкс, но ваш муж и мистер Элсинг арестованы.
   – Арестованы? За что? За пьянство? Если в Атланте станут сажать за пьянство, первым делом в тюрьме окажется весь ваш гарнизон. Тащите его сюда, капитан Батлер… Давайте же, если сами еще ноги волочите.
   Скарлетт поначалу ничего не поняла – мысли еле ворочались у нее в мозгу. Она знала, что ни Ретт, ни Эшли не пьяны, и знала, что Мелани об этом знает. И тем не менее вот она, Мелани, обычно такая благовоспитанная и утонченная леди, закатывает сцену, как базарная торговка, – да еще и в присутствии янки! – за то, что они напились и идти не могут.
   После краткой перепалки, пересыпаемой проклятиями, заплетающиеся шаги стали подниматься по лестнице. В дверях появился Эшли – бледный, с мотающейся из стороны в сторону головой и растрепанными светлыми волосами; все его длинное тело от шеи до колен было укутано в черный плащ Ретта. Хью Элсинг и Ретт, сами едва держась на ногах, тащили его под руки, и было видно, что без них он тут же рухнет на пол. Следом на ними вошел капитан-янки. Видно было, что он полон недоверия и в то же время забавляется от души. Он так и остался в открытых дверях, из-за его спины с любопытством выглядывали солдаты. По комнате прошел холодный сквозняк.
   Напуганная, ничего не понимающая Скарлетт перевела взгляд с Мелани на обвисшее тело Эшли и только теперь начала кое о чем догадываться. Она чуть было не закричала: «Да не может он быть пьян!» – но промолчала. Она поняла, что перед ней разворачивается спектакль – невероятно дерзкий спектакль, от исхода которого зависят человеческие жизни. Она поняла, что ни ей самой, ни тетушке Питти ролей в этом спектакле не досталось, но все остальные перебрасывались репликами, как актеры в хорошо отрепетированной драме. Она поняла далеко не все, но поняла главное: нужно молчать.
   – Посадите его в кресло, – сердито распоряжалась Мелани, – а вы, капитан Батлер, немедленно покиньте этот дом! Да как вы посмели показаться мне на глаза, после того как опять довели его до такого состояния!
   Мужчины осторожно опустили Эшли в кресло-качалку. Ретт покачнулся, ухватился за спинку кресла, стараясь сохранить равновесие, и с обидой в голосе обратился к капитану:
   – Вот она, благодарность, видал? Я его от полиции спас, домой приволок, а он еще орет на меня и лезет в драку!
   – А вы, Хью Элсинг? Мне стыдно за вас! Что скажет бедная ваша матушка? Напились, да еще и шляетесь по улицам с этим… прихлебателем, с этим прихвостнем янки, капитаном Батлером! А вы, мистер Уилкс, как вы могли до такого докатиться?
   – Мелли, я не так уж и пьян, – пробормотал Эшли, после чего накренился вперед и рухнул головой на стол, закрыв лицо руками.
   – Арчи, отведи его в спальню и уложи в постель… как обычно, – приказала Мелани. – Тетя Питти, прошу вас, поднимитесь с ними и помогите расстелить постель. – Тут она неожиданно разрыдалась. – Как он мог? Он же мне обещал!
   Арчи уже подхватил Эшли под руку, а перепуганная и недоумевающая тетя Питти поднялась на ноги, когда вмешался капитан:
   – Не трогать его. Он арестован. Сержант!
   В комнате, волоча ружье, появился сержант, но тут Ретт, пытаясь удержаться на ногах, ухватился за плечо капитана и с трудом навел на него блуждающий взгляд.
   – За что его арестовывать, Том? Не так уж сильно он напился. Бывало и хуже, я сам видел.
   – Пьян он или нет, это к делу не относится! – воскликнул капитан. – Пусть хоть в сточной канаве валяется, мне наплевать. Я же не полицейский. Он и мистер Элсинг арестованы за участие в Ку-клукс-клане и за нападение на палаточный городок этой ночью. Убиты негр и белый. Во главе отряда был мистер Уилкс.
   – Этой ночью? – Ретта разбирал смех. Он расхохотался так, что свалился на диван и схватился за голову. – Только не этой ночью, Том, – проговорил он, когда вновь обрел дар речи. – Эти двое ночью были со мной… с самых восьми часов, когда все думали, что они на собрании.
   – С тобой, Ретт? Но… – Капитан нахмурился и бросил неуверенный взгляд на храпящего Эшли и его рыдающую жену. – Но… где же вы были?
   – Мне бы не хотелось говорить, – ответил Ретт и с пьяной ухмылкой покосился на Мелани.
   – Нет уж, лучше скажи!
   – Давайте выйдем на веранду, и я вам расскажу, где мы были.
   – Нет, ты мне скажешь прямо сейчас.
   – Не хотелось бы при дамах. Дамы, вы не могли бы выйти из комнаты…
   – Я никуда не пойду! – воскликнула Мелани, яростно промокая глаза платочком. – Я имею право знать, где был мой муж?
   – В увеселительном заведении Красотки Уотлинг, – сконфуженно ответил Ретт. – Он был там. И Хью, и Фрэнк Кеннеди, и доктор Мид, и… словом, вся компания. У нас была вечеринка. Бо-о-ольшая вечеринка. Шампанское… Девочки…
   – У… у Красотки Уотлинг?
   Голос Мелани поднялся до крика и оборвался от такой мучительной боли, что все в испуге перевели на нее взгляд. Она схватилась за сердце и, прежде чем Арчи успел подхватить ее, лишилась чувств. Когда шум утих, Арчи поднял ее, Индия бросилась в кухню за водой, Питти и Скарлетт принялись обмахивать ее и хлопать по запястьям, а Хью Элсинг тем временем громко выкрикивал: «Ну вот и доигрались! Вот и доигрались!»
   – Теперь об этом будет говорить весь город, – рассердился Ретт. – Надеюсь, ты доволен, Том. Завтра все жены в Атланте перестанут разговаривать с мужьями.
   – Ретт, я понятия не имел… – Капитан отер пот, хотя через распахнутую дверь у него за спиной по-прежнему задувал холодный ветер. – Послушай! Ты покажешь под присягой, что они были… э-э-э… у Красотки?
   – Да, черт возьми, – проворчал Ретт. – Пойди спроси у самой Красотки, если мне не веришь. А теперь позволь мне отнести миссис Уилкс в ее комнату. Дай ее мне, Арчи. Да, я смогу донести. Мисс Питти, идите вперед, посветите мне. – Он с легкостью подхватил из рук Арчи безвольное тело Мелани. – А ты уложи в постель мистера Уилкса, Арчи. После этой ночи я его видеть не желаю и даже пальцем его не коснусь.
   У Питти, державшей лампу, так дрожали руки, что она едва не устроила пожар в доме, но все же удержала ее и засеменила в темную спальню. Арчи, крякнув, подхватил Эшли под руку и поднял его.
   – Но… я должен арестовать этих людей!
   Ретт обернулся в полутемном коридоре.
   – А почему бы не арестовать их утром? В таком-то состоянии они точно не сбегут… Кстати, впервые слышу, что напиваться в борделе – противозаконно. Черт побери, Том, тебе пятьдесят свидетелей подтвердят, что они были у Красотки.
   – Всегда найдется пятьдесят свидетелей, готовых подтвердить, что южанин был там, где его не было, – угрюмо заметил капитан. – Мистер Элсинг, идемте со мной. Мистер Уилкс останется здесь под поручительство…
   – Я сестра мистера Уилкса. Я поручусь за его явку, – холодно сказала Индия. – А теперь будьте любезны удалиться. Вы и так уже причинили нам немало хлопот. Хватит с нас неприятностей на сегодняшний вечер.
   – Я об этом бесконечно сожалею. – Капитан смущенно откланялся. – Я очень надеюсь, что они смогут доказать свое присутствие в доме… э-э-э… мисс… миссис Уотлинг. Не могли бы вы передать вашему брату, что он должен предстать перед начальником военной полиции для допроса завтра утром?
   Индия холодно кивнула в ответ и взялась за ручку двери, молча намекая, что чем быстрее он уйдет, тем лучше. Капитан и сержант вышли пятясь, уводя с собой Хью Элсинга, и она захлопнула за ними дверь. Потом, даже не взглянув на Скарлетт, она направилась к окнам и принялась торопливо опускать шторы. У Скарлетт так дрожали колени, что, стараясь не упасть, она ухватилась за спинку кресла, в котором только что сидел Эшли. Взглянув на кресло, она заметила на подушке спинки влажное темное пятно размером больше ладони. Ошеломленная Скарлетт провела по нему рукой и с ужасом уставилась на липкую красную жижу, оставшуюся на ладони.
   – Индия, – прошептала она, – Индия, Эшли… он ранен…
   – Вы круглая дура! Неужели вы думали, что он и вправду пьян?
   Индия щелчком затянула последнюю штору и бегом устремилась наверх, в спальню, а Скарлетт, чувствуя, как сердце колотится прямо в горле, побежала за ней. Могучее тело Ретта загораживало вход в спальню, но за его плечом Скарлетт все же увидела лежащего на постели бледного и неподвижного Эшли. Мелани, каким-то чудом мгновенно оправившаяся от недавнего обморока, вышивальными ножницами торопливо резала пропитанную кровью рубашку. Арчи держал одной рукой лампу у самой постели, чтобы ей было светлее, а узловатые пальцы другой его руки нащупывали пульс на запястье у Эшли.
   – Он умер? – хором вскричали обе женщины.
   – Нет, он просто в обмороке от потери крови. Сквозное ранение в плечо, – ответил Ретт.
   – Зачем вы привезли его сюда, болван? – воскликнула Индия. – Пустите меня к нему! Дайте мне пройти! Зачем вы привезли его сюда? Чтобы его арестовали?
   – Он слишком слаб для дальней дороги. Больше просто некуда было его везти, мисс Уилкс. К тому же… разве вы хотите, чтобы он оказался в изгнании, как Тони Фонтейн? Хотите, чтобы дюжина ваших соседей до конца своих дней проживала в Техасе под вымышленными именами? У нас есть шанс снять их всех с крючка, если Красотка..
   – Дайте мне пройти!
   – Нет, мисс Уилкс. У меня есть для вас работа. Вы сейчас отправитесь за доктором… но только не за доктором Мидом. Он замешан в этой истории и, скорее всего, в эту самую минуту объясняется с янки. Найдите другого врача. Вы боитесь выходить на улицу по ночам?
   – Нет, – ответила Индия, сверкнув своими бесцветными глазами, – не боюсь. – Она схватила с вешалки накидку Мелани с капюшоном. – Я пойду за старым доктором Дином. – Она усилием воли взяла себя в руки и продолжала уже более сдержанно: – Извините, что назвала вас шпионом и болваном. Я не понимала. Я вам очень признательна за все, что вы сделали для Эшли… но я вас все-таки презираю.
   – Спасибо, я ценю вашу откровенность. – Ретт поклонился, уголки его губ дрогнули в насмешливой улыбке. – А теперь идите скорее. Идите задворками, а когда будете возвращаться, не входите в дом, если увидите солдат поблизости.
   Индия еще раз с болью взглянула на Эшли, закутавшись в накидку, легко пробежала по коридору к черному ходу и беззвучно выскользнула в ночную тьму.
   Изо всех сил щуря глаза, чтобы рассмотреть через плечо Ретта, что творится в спальне за его спиной, Скарлетт увидела, что Эшли открыл глаза, и ее сердце забилось учащенно. Мелани схватила с рукомойника сложенное полотенце и прижала его к кровоточащей ране на плече, а он слабо улыбнулся, чтобы приободрить ее. Скарлетт ощутила пронизывающий ее взгляд Ретта и поняла, что все ее чувства написаны у нее на лице, но ей было все равно. Эшли истекает кровью, может быть, даже умирает, и именно она, полная любви к нему, отворила эту кровь. Ей хотелось броситься к постели, опуститься рядом с ней на колени и прижать Эшли к себе, но дрожь в коленях не давала ей даже переступить порог комнаты. Прижав руку к губам, она следила, как Мелани прикладывает к его плечу свежее полотенце и прижимает с такой силой, словно хочет заставить кровь вернуться в тело. Увы, полотенце тут же, как по волшебству, стало красным.
   Как может человек истекать кровью и все-таки жить? Слава богу, на губах у него не выступают пузырьки крови… о, эту кровавую пену, предвестницу скорой смерти, Скарлетт хорошо запомнила еще в тот страшный день, когда шла битва при Персиковом ручье, когда на лужайке перед домом тетушки Питтипэт с кровавой пеной на губах умирали раненые.
   – Держите себя в руках, – сказал Ретт, и в его голосе прозвучала едва заметная жестокая насмешка. – Он не умрет. А теперь возьмите лампу и посветите миссис Уилкс. Мне придется отослать Арчи с поручением.
   Арчи посмотрел на Ретта поверх лампы.
   – Ваши слова мне не указ, – бросил он, перегоняя комок табака за другую щеку.
   – Делай, что он говорит, – строго приказала Мелани, – и побыстрее. Выполняй все, что тебе скажет капитан Батлер. Скарлетт, возьми лампу.
   Скарлетт подошла и обеими руками, боясь уронить, взяла лампу. Глаза Эшли снова закрылись. Его обнаженная грудь медленно поднималась и быстро опадала; несмотря на отчаянные усилия Мелани, между тоненькими пальчиками просачивалась красная струйка. Как сквозь туман Скарлетт услыхала стук деревянной ноги Арчи, подошедшего к Ретту, и голос Ретта, отдающий какие-то торопливые распоряжения. Ее мозг был настолько поглощен мыслями об Эшли, что из первых, произнесенных полушепотом слов Ретта она уловила лишь одно:
   – Возьми мою лошадь… привязана у дома… гони во весь опор.
   Арчи пробубнил какой-то вопрос, и Скарлетт расслышала ответ Ретта:
   – Старая плантация Салливана. Балахоны они затолкали в дымоход самой большой трубы. Сожги их.
   – Угу, – хмыкнул в ответ Арчи.
   – И еще… там в погребе… два человека. Постарайся погрузить их на лошадь, привяжи получше и отвези на пустырь за борделем Красотки… это между ее домом и железной дорогой. Смотри, будь осторожен. Если тебя заметят, нас всех повесят вместе с тобой. Положи их на пустыре и сунь им в руки по пистолету. Вот… возьми мои.
   Скарлетт подняла взгляд и увидела, как Ретт достает из-под полы сюртука два пистолета. Арчи взял их и заткнул за пояс.
   – Из каждого сделай по выстрелу. Все должно выглядеть как обычная дуэль. Все понял?
   Арчи кивнул в знак того, что все понятно, и в его холодном глазу промелькнуло невольное уважение. Сама Скарлетт совершенно ничего не поняла. Последние полчаса походили на ночной кошмар, и ей казалось, что она уже больше никогда ничего не поймет и не увидит ясно. А вот Ретт, похоже, чувствовал себя в этом кошмаре как рыба в воде, и это ее немного успокоило.
   Арчи уже было собрался уходить, но вдруг повернулся обратно и единственным глазом вопросительно посмотрел на Ретта.
   – Он…
   – Да.
   Арчи что-то пробормотал и сплюнул на пол.
   – Дело – дрянь, – сказал он и захромал через коридор к черному ходу.
   Что-то в этом последнем обмене репликами показалось Скарлетт зловещим и подозрительным, она ощутила в груди новый прилив холодного страха. Когда он вырвался наружу…
   – Где Фрэнк? – вскричала она.
   Двигаясь с поразительной для его крупного тела бесшумной кошачьей ловкостью, Ретт в мгновение ока пересек комнату и оказался у постели.
   – Всему свое время, – ответил он с легкой улыбкой. – Не раскачивайте лампу, Скарлетт. Вы ведь не хотите поджечь мистера Уилкса. Мисс Мелли…
   Словно верный маленький солдат, ожидающий приказа, Мелани выпрямилась и подняла на него взгляд, впопыхах даже не заметив, что впервые в жизни Ретт фамильярно назвал ее по имени, как называли лишь старые друзья и родственники.
   – Прошу прощения, я хотел сказать, миссис Уилкс…
   – Капитан Батлер, не надо просить у меня прощения! Почту за честь, если вы будете называть меня просто Мелли без всяких «мисс». Вы для меня как… как брат… или кузен. Вы такой добрый… и такой умный! Я перед вами навеки в долгу!
   – Благодарю, – сказал Ретт и на миг как будто даже немного растерялся. – Такого я себе не позволю никогда, но, мисс Мелли, – продолжал он извиняющимся тоном, – мне очень жаль, что пришлось сказать, будто мистер Уилкс был в заведении Красотки Уотлинг. Мне очень жаль, что я впутал его и остальных в такой… в такое… Но когда я уехал от вас, мне нужно было срочно придумать выход, и ничего другого в голову не пришло. Я знал, что мне поверят на слово, ведь среди офицеров-янки у меня много друзей. Они оказывают мне сомнительную честь, принимая за своего, так как знают о моей… ну, скажем, непопулярности среди моих сограждан. Уж так совпало, что я действительно играл в покер в баре Красотки Уотлинг сегодня вечером. Там было не меньше дюжины солдат-янки, которые могут это подтвердить. А Красотка и ее девочки охотно наврут с три короба, расписывая, как мистер Уилкс и остальные… пробыли у них наверху весь вечер. И янки им поверят. В этом смысле они просто поразительные люди. Им и в голову не придет, что женщины такой… профессии способны на истинную преданность и патриотизм. Янки и слушать не станут показаний порядочных девушек Атланты, если те скажут, что предполагаемые участники сегодняшнего собрания провели время с ними, зато поверят на слово женщинам… легкого поведения. И я полагаю, мы можем надеяться, что слова чести одного прихлебателя и десятка дам легкого поведения окажется довольно, чтобы спасти наших мужчин.
   При последних словах он язвительно улыбнулся, но улыбка тут же исчезла, когда Мелани повернулась к нему с выражением бесконечной благодарности во взгляде:
   – Капитан Батлер, какой же вы умный! Да я бы не посетовала, если бы вы сказали, что они побывали в аду сегодня вечером, лишь бы их спасти! Главное, я знаю и все, чьим мнением я дорожу, знают, что на самом деле мой муж никогда не бывал в этом ужасном месте!
   – Ну… – смущенно начал Ретт, – на самом деле он был сегодня вечером у Красотки.
   Мелани возмущенно выпрямилась.
   – Вы ни за что не заставите меня поверить в эту ложь!
   – Прошу вас, мисс Мелли! Позвольте мне объяснить! Добравшись до заброшенного дома Салливана, я нашел там раненого мистера Уилкса, а с ним Хью Элсинга, доктора Мида и старика Мерриуэзера…
   – Только не старика! – воскликнула Скарлетт.
   – Дураком можно стать в любом возрасте. Там был и ваш дядя Генри…
   – Господи помилуй! – вскрикнула тетя Питти.
   – Остальные разбежались сразу после столкновения с отрядом солдат, а они собрались и отправились в дом Салливана, чтобы спрятать балахоны в дымоходе и проверить, насколько серьезно ранен мистер Уилкс. Если бы не его рана, все они уже мчались бы в Техас, но он был не в состоянии ехать, а оставить его они не могли. Было просто необходимо доказать, что они находились там, где их на самом деле не было, и окольными путями я провел их к Красотке Уотлинг.
   – О, я поняла. Прошу простить меня за грубость, капитан Батлер. Теперь я вижу, что привести их туда было просто необходимо, но… Капитан Батлер, вас могли видеть, когда вы туда входили!
   – Никто нас не видел. Мы вошли сзади, через служебную дверь, выходящую на железнодорожные пути. Там всегда темно и дверь заперта.
   – Но как же…
   – У меня есть ключ, – кратко пояснил Ретт и твердым взглядом встретил взгляд Мелани.
   Когда до Мелани в полной мере дошел смысл сказанного, она так смутилась, что принялась неуклюже мять повязку, пока та совсем не съехала с раны.
   – Я вовсе не хотела показаться любопытной… – приглушенным голосом сказала Мелани.
   Ее бледное личико залилось краской, и она поспешно вновь прижала полотенце к ране.
   – Сожалею, что пришлось затронуть подобный предмет в разговоре с леди.
   «Так значит, это правда! – подумала Скарлетт, и сердце у нее вдруг болезненно сжалось. – Значит, он и вправду живет с этой мерзкой Уотлинг! Он хозяин ее заведения!»
   – Я виделся с Красоткой и все ей объяснил. Мы дали ей список участников рейда, и теперь она со своими девочками подтвердит, что все они провели ночь в ее доме. Наш уход нужно было сделать как можно более шумным, поэтому она позвала пару головорезов, которые служат у нее вышибалами, и они с дракой спустили нас с лестницы, протащили через бар и выбросили на улицу, как скандальных пьянчуг, мешающих порядку. – Воспоминания заставили его ухмыльнуться. – Доктор Мид не слишком убедительно изображал пьяницу. Его достоинство было уязвлено уже одним только появлением в таком месте. А вот ваш дядюшка Генри и старик Мерриуэзер были на высоте. Жаль, что они в свое время не занялись драмой: сцена потеряла двух великих актеров. Они повеселились от души. Боюсь, мистер Мерриуэзер несколько переусердствовал и наставил фонарь вашему дядюшке. Он…
   Задняя дверь распахнулась, и вошла Индия, а за ней следом доктор Дин – старик с длинными, всклокоченными седыми волосами и со старой кожаной сумкой, выпирающей из-под плаща. Он коротко, не говоря ни слова, кивнул в знак приветствия и снял повязку с плеча Эшли.
   – Рана высоко, легкое не задето, – объявил он. – Если ключица не сломана, то ничего страшного нет. Дайте мне побольше полотенец, дамы, ваты, если есть, и немного коньяку.
   Ретт взял лампу из рук Скарлетт и поставил на стол, а Мелани и Индия засуетились, выполняя приказы доктора.
   – Ваша помощь здесь больше не нужна. Пойдемте в гостиную, к камину. – Он взял ее под руку и вывел из комнаты. В его голосе и прикосновении появилась несвойственная ему обычно мягкость. – Тяжелый выдался денек, не так ли?
   Она позволила ему отвести себя в гостиную, но, хотя и остановилась на коврике у камина, ее охватил озноб. Страшное подозрение, зародившееся у нее еще наверху, все больше разрасталось, постепенно превращаясь в леденящую душу уверенность. Она заглянула в неподвижное лицо Ретта и не сразу смогла заговорить.
   – А Фрэнк… тоже был у Красотки Уотлинг? – спросила она наконец.
   – Нет. – Голос Ретта прозвучал резко. – Сейчас Арчи перевозит его на пустырь за домом Красотки. Он мертв. Выстрел в голову.

Глава 46

   В ту ночь в северной части города почти никто не спал: известие о разгроме Клана и о хитрости, придуманной Реттом, проникало из дома в дом легко и бесшумно вместе с бесплотной фигурой Индии Уилкс, скользившей по задворкам, сообщавшей шепотом, через кухонную дверь, срочные вести и исчезавшей в наполненной ветром тьме. На своем пути она сеяла страх и отчаянную надежду.
   Снаружи дома казались темными и тихими, погруженными в сон, но внутри до самого утра шепотом велись горячие споры. К бегству были готовы не только участники ночной вылазки, но все члены Клана: почти в каждой конюшне на Персиковой улице стояли наготове оседланные в темноте лошади, седельные пистолеты были сложены в кобуру, в сумках собрана еда. Повальное бегство остановила Индия, шепотом сообщавшая новость: «Капитан Батлер сказал, что бежать не нужно. Все дороги взяты под наблюдение. Он договорился с этой Уотлинг…» Мужские голоса шептали в темноте: «С какой стати я должен верить этому проклятому прихлебателю Батлеру? А вдруг это ловушка?» А женские в ответ молили: «Не уезжай! Если он спас Эшли и Хью, то может спасти и остальных. Раз уже Индия и Мелани доверяют ему…» И они остались дома, хотя верили только наполовину, просто потому, что другого выхода не было.
   В начале ночи солдаты обошли не меньше дюжины домов, и те, кто не смог ответить, где провел ночь, попали под арест. Рене Пикар и один из племянников миссис Мерриуэзер, братья Симмонсы и Энди Боннелл оказались среди тех, кому пришлось провести ночь в тюрьме. Они тоже были участниками ночной вылазки, но успели отделиться от остальных и удрать, как только вспыхнула перестрелка. Примчавшись во весь дух домой, они были арестованы до того, как узнали о плане Ретта. К счастью, на вопрос, где провели вечер, все они ответили, что это их личное дело, совершенно не касающееся проклятых янки. До утреннего доследования их посадили под замок. Старик Мерриуэзер и дядя Генри Гамильтон нагло заявили, что весь вечер находились в заведении Красотки Уотлинг, и чуть не побили капитана Джеффери, когда он раздраженно заметил, что они, мол, слишком стары для таких дел.
   Красотка Уотлинг самолично открыла дверь капитану Джеффери и, не успел он открыть рот, чтобы объяснить цель своего прихода, закричала ему в лицо, что заведение закрыто на всю ночь. Ранним вечером к ней, дескать, завалилась целая компания подвыпивших мерзавцев, они передрались и все перевернули вверх дном, побили дорогие зеркала и так напугали девиц, что теперь до утра они никого не принимают. Но если капитан Джеффери желает выпить, то бар все еще открыт…
   Живо представляя себе ухмылки своих солдат за спиной и чувствуя себя полным дураком, беспомощно гоняющимся за призраками в густом тумане, капитан Джеффери в ярости заявил, что не нужны ему ни девочки, ни выпивка, и спросил, известны ли Красотке имена нарушителей порядка. О да, они ей отлично известны. Они ведь завсегдатаи. Приходят по вечерам каждую среду и даже называют себя «Обществом демократов по средам», правда, что это значит, она не знает, да и не желает знать. И если они не заплатят за разбитые зеркала в зале на втором этаже, она на них в суд подаст. У нее приличное заведение и… Ах имена? Красотка без запинки перечислила имена двенадцати подозреваемых. Капитан Джеффери кисло улыбнулся.
   – Эти чертовы мятежники организованы не хуже нашей секретной службы, – сказал он. – И вы, и ваши девочки должны завтра утром предстать перед начальником военной полиции для допроса.
   – А этот начальник заставит их заплатить за мои зеркала?
   – Да к черту ваши зеркала! Пусть Ретт Батлер заплатит. Ведь это его заведение, не так ли?
   Еще до рассвета всем семьям бывших конфедератов в городе стало известно обо всем. Их негритянская прислуга, которой ничего не сообщалось, тоже знала все благодаря непостижимой для понимания белых, но безотказно действующей системе негритянского «устного телеграфа». О налете уже было известно во всех подробностях: о том, как убили Фрэнка Кеннеди и калеку Томми Уэллберна, как ранили Эшли, когда он выносил тело Фрэнка с поля боя.
   Неизбывная ненависть, которую все женщины питали к Скарлетт – виновнице разразившейся трагедии, отчасти смягчилась при мысли о том, что ее муж погиб, она об этом знает, но не может открыто заявить о его смерти и даже тело забрать не может. Пока тела не будут официально обнаружены при свете дня и местные власти не известят ее, она должна делать вид, что ничего не знает. Тела Фрэнка и Томми с пистолетами в холодных руках лежали, коченея, среди бурьяна на пустыре. И теперь янки будут говорить, что они убили друг друга в пьяной перестрелке из-за девицы в борделе Красотки Уотлинг. Все горячо сочувствовали Фанни, жене Томми, она, бедняжка, совсем недавно родила, но никто не смел проскользнуть в темноте и утешить ее, потому что ее дом был окружен солдатами-янки, ожидавшими возвращения Томми. Еще один взвод стоял вокруг дома тетушки Питти, дожидаясь Фрэнка.
   Еще до рассвета всех облетела весть о том, что днем будет проводиться военное расследование. Горожане, измученные тревожным ночным бдением, встретили утро с воспаленными от бессонницы глазами. Всем было понятно, что судьба многих именитых граждан Атланты зависит от трех вещей: сможет ли Эшли Уилкс подняться с постели и предстать перед военным следствием с таким видом, будто мается всего-навсего утренним похмельем, заявит ли под присягой Красотка Уотлинг, что все эти люди провели целый вечер в ее доме, и подтвердит ли Ретт Батлер, что он при сем присутствовал.
   Весь город корчился в муках бессильного гнева при упоминании последних двух имен. Красотка Уотлинг! И это ей они будут обязаны спасением жизни своих мужей! Просто невыносимо! Женщины, демонстративно переходившие на другую сторону улицы при встрече с Красоткой, теперь спрашивали себя, помнит ли она их, и содрогались от ужаса при мысли о том, что, скорее всего, помнит. Мужчины, в отличие от женщин, не чувствовали себя сильно униженными тем, что на их защиту встала Красотка Уотлинг: многие втайне считали ее славной бабой. Их не устраивало совсем другое: жизнью и свободой они будут обязаны Ретту Батлеру, спекулянту и прихлебателю! Красотка и Ретт – самая известная в Атланте женщина легкого поведения и самый ненавистный в городе мужчина. И теперь джентльмены Юга будут всем обязаны этой паре.
   Еще одно обстоятельство доводило их до белого каления: теперь над ними станут смеяться янки и «саквояжники». О, как они посмеются! Двенадцать самых уважаемых горожан оказались постоянными клиентами увеселительного заведения Красотки Уотлинг! Двое из них затеяли пьяную дуэль из-за дешевой девки и перестреляли друг друга, остальных вытолкали из борделя за пьяный дебош, которого не вытерпела даже Красотка Уотлинг, а те, что сидят под арестом, даже не смеют признаться, что были там, хотя уже весь город об этом знает!
   Опасения граждан Атланты полностью оправдались: они стали посмешищем для янки, и те повеселились от души. Слишком долго они сносили издевательскую холодность и презрение жителей Юга, теперь настал их черед насмехаться над униженными. Офицеры будили своих друзей и делились новостью. На заре мужья поднимали с постели жен и в самых осторожных выражениях сообщали им то, чем считали возможным поделиться с женщиной. Жены же, наспех одевшись, бежали к соседям, стучались в двери и передавали рассказ дальше. Женщины-янки находили эту пикантную историю восхитительной и хохотали до слез. Вот чего стоят рыцарство и галантность Юга! Может, отныне эти южные леди, любительницы задирать нос, прежде с презрением отвергавшие любые попытки общения, перестанут важничать: уж теперь-то все знают, где их мужья проводят время, уходя из дому на политические собрания. Политические собрания! Вот смеху-то!
   Одна только Скарлетт вызывала сочувствие у потешавшихся над опозоренными южанами янки. В конце концов, Скарлетт – настоящая леди, причем одна из немногих леди Атланты, по-человечески относившихся к янки. Сочувствие она заслужила уже давно, ведь ей приходилось работать, так как нерадивый муж то ли не мог, то ли не хотел ее обеспечить. И хоть муж у нее был незавидный, все-таки бедняжку стоило пожалеть: ведь на нее так внезапно обрушилась весть о супружеской неверности. Ее было вдвойне жаль, потому что об измене мужа она узнала в тот же час, что и о его смерти. В конце концов, лучше уж никудышный муж, чем совсем без мужа, поэтому дамы-янки решили быть особенно внимательными к Скарлетт. Зато они уже предвкушали, как посмеются прямо в лицо всем остальным дамам: миссис Мид, миссис Мерриуэзер, миссис Элсинг, вдове Томми Уэллберна и прежде всего миссис Эшли Уилкс. Авось это научит их впредь быть полюбезнее.
   В северной части города в ту ночь, не зажигая света, все шептались преимущественно об одном и том же. Дамы Атланты горячо убеждали своих мужей, что им решительно все равно, о чем станут болтать янки. Но в душе они считали, что, безусловно, предпочтительнее было бы пройти сквозь строй, чем сносить оскорбительные насмешки янки, не имея возможности бросить им в лицо правду.
   Доктор Мид, оскорбленный в лучших чувствах едва ли не до умопомешательства, – своими махинациями Ретт поставил и его, и других в нестерпимо унизительное положение! – заявил миссис Мид, что если бы не риск поставить под удар всех остальных, сам он предпочел бы сознаться во всем и быть повешенным, чем сказать, что он провел ночь в доме Уотлинг.
   – Это оскорбительно для вас, миссис Мид, – пыхтел доктор.
   – Но ведь все будут знать, что вы были там не для того, чтобы… чтобы…
   – Янки не будут знать. Если нам удастся спасти наши шкуры, то лишь потому, что они поверят в эту ложь. Они поднимут нас на смех. Меня выводит из себя одна мысль о том, что кто-то поверит и будет смеяться надо мной. И это оскорбительно для вас, потому что… моя дорогая, я никогда не изменял вам.
   – Я это знаю. – Миссис Мид улыбнулась в темноте и вложила свою исхудалую ручку в руку доктора. – Но я предпочла бы, чтобы эта история оказалась правдой, лишь бы ни один волос не упал с вашей головы.
   – Миссис Мид, вы понимаете, о чем вы говорите? – в ужасе вскричал доктор, не ожидавший от супруги столь практического взгляда на жизнь.
   – Прекрасно понимаю. Я потеряла Дарси, потеряла Фила, кроме вас, у меня никого не осталось, и мне было бы легче видеть, как вы днюете и ночуете у этой Красотки, чем потерять еще и вас.
   – Да вы с ума сошли! Вы просто сами не понимаете, что говорите!
   – Ах, какой же вы старый дурачок! – нежно сказала миссис Мид и прижалась головой к его плечу.
   От возмущения доктор Мид лишился дара речи. Он молча погладил жену по щеке, после чего снова взорвался:
   – Еще и быть обязанным этому Батлеру! Уж лучше бы меня повесили. Нет, хоть он и спас мне жизнь, все равно я ему спасибо не скажу. Его наглость переходит все границы, у меня кровь закипает, когда я вижу, как он бессовестно гордится тем, что нажился на спекуляциях. Быть обязанным жизнью человеку, который и в армии-то не был…
   – Мелли говорит, что он пошел служить после падения Атланты.
   – Это неправда. Мисс Мелли запросто поверит любому негодяю, если язык у него хорошо подвешен. Одного не могу понять: зачем он в это дело ввязался, к чему ему все эти хлопоты? До смерти не хочется об этом говорить, но… словом, давно уже ходят слухи о нем и миссис Кеннеди. В прошлом году я сам не раз видел, как они возвращаются вместе из загородных поездок. Скорее всего, он это сделал ради нее.
   – Ради Скарлетт он бы и пальцем о палец не ударил. Да он бы с радостью отправил на виселицу Фрэнка Кеннеди. Я думаю, здесь все дело в Мелли…
   – Миссис Мид, уж не хотите ли вы намекнуть, что между ними что-то было?
   – Не говорите глупости! Но как ни странно, она всегда питала к нему теплые чувства, особенно с тех пор, как он пытался обменять Эшли во время войны. А в его защиту скажу, что при ней он никогда не пускает в ход эту свою издевательски вежливую улыбочку. С ней он по-настоящему мил и предупредителен… просто другой человек. Глядя на то, как он ведет себя с Мелли, можно сказать, что из него вышел бы добропорядочный джентльмен… если бы он сам захотел. Я думаю, он все это делает потому… – Тут она сделала паузу. – Боюсь, мое предположение вам не понравится, доктор.
   – Мне в этой истории вообще ничего не нравится!
   – Мне кажется, что он так поступил отчасти из-за Мелли, но главным образом для того, чтобы сыграть с нами чудовищно злую шутку. Мы слишком сильно его ненавидели и слишком явно демонстрировали ему свою ненависть, а теперь он поставил нас в такое положение, что выбор невелик: либо сказать, что вы были в заведении этой Уотлинг, и тем самым опозорить себя и своих жен перед янки, либо сказать правду и пойти на виселицу. К тому же он знает, что все мы теперь в долгу перед ним и его… любовницей и что нам легче пойти на виселицу, чем быть перед ним в долгу. О, бьюсь об заклад, он сейчас на седьмом небе!
   Доктор застонал.
   – Он и в самом деле потешался, пока тащил нас на второй этаж.
   – Доктор, – запинаясь, спросила миссис Мид, – а как это выглядит?
   – Миссис Мид, что вы имеете в виду?
   – Ее дом. Какая там обстановка? Это правда, что там висят хрустальные люстры? Портьеры красного бархата и дюжины зеркал в полный рост в золоченых рамах? А девицы… Они были раздеты?
   – Боже милостивый! – вскричал как громом пораженный доктор. Ему и в голову не приходило, что порядочные женщины могут испытывать столь жадное любопытство к подробностям жизни своих падших сестер. – Как вы можете задавать столь нескромные вопросы? Вы просто не в себе. Я сейчас смешаю вам успокоительное.
   – Не нужно мне успокоительного. Я просто хочу знать. Дорогой мой, для меня это единственная возможность узнать, как на самом деле выглядит увеселительное заведение, а вы такой нехороший – не хотите мне рассказать!
   – Я ничего не заметил. Уверяю вас, для меня было пыткой оказаться в подобном месте. Мне и в голову не пришло любоваться обстановкой, – холодно ответил доктор, которого неожиданное проявление дотоле неизвестной ему стороны характера жены расстроило больше, чем все события прошедшей ночи. – С вашего разрешения, я хотел бы немного поспать.
   – Ну и спите себе, – разочарованно протянула миссис Мид. Но когда доктор наклонился, чтобы снять сапоги, из темноты до него донесся ее повеселевший голос: – Наверняка Долли уже все вытянула из старика Мерриуэзера! Она поделится со мной.
   – Боже праведный, миссис Мид! Вы хотите сказать, что порядочные женщины обсуждают между собой такие вещи?
   – Ложитесь спать, – ответила миссис Мид.
   На следующий день шел мокрый снег, а с приходом зимних сумерек снежная морось прекратилась и подул холодный ветер. Завернувшись в накидку, озадаченная Мелани спустилась по ступенькам своего парадного крыльца следом за незнакомым кучером-негром, который молча проводил ее к стоявшему перед домом закрытому экипажу. Когда Мелани подошла, дверца распахнулась, и в темных недрах кареты она увидела женщину.

   Наклонившись поближе и заглядывая внутрь, Мелани спросила:
   – Кто вы? Может, пройдете в дом? Здесь так холодно…
   – Прошу вас, посидите со мной минутку, миссис Уилкс, – донесся изнутри смутно знакомый смущенный голос.
   – О, это вы, мисс… миссис Уотлинг! – воскликнула Мелани. – Я очень хотела встретиться с вами! Вы непременно должны пройти в дом.
   – Я не могу, миссис Уилкс. – Судя по голосу, Красотка Уотлинг была шокирована подобным предложением. – Прошу вас, сядьте в карету, посидите со мной минутку.
   Мелани забралась в экипаж, и кучер закрыл за ней дверцу. Она села рядом с Красоткой и взяла ее за руку.
   – Как мне отблагодарить вас за то, что вы сделали для нас сегодня? Мы все перед вами в долгу!
   – Миссис Уилкс, вам не следовало посылать мне утром эту записку. Мне-то, конечно, лестно получить записку от вас, но ведь ее могли перехватить янки. Вы говорите, что хотели зайти ко мне, поблагодарить… вы, видно, совсем с ума сошли! И как вам только в голову взбрело! Как стемнело, я тут же бросилась к вам. Вам о таком и думать нельзя! Я же… Вы же… Вам не пристало встречаться со мной.
   – Вы считаете, что мне не пристало прийти с визитом благодарности к женщине, которая по доброте душевной спасла жизнь моему мужу?
   – Да будет вам, миссис Уилкс! Вы же знаете, о чем я!
   Уловив намек, Мелани смущенно умолкла. Красивая, скромно одетая женщина, сидящая в темном экипаже, ни манерами, ни внешностью совершенно не походила на падшее создание, на «мадам» из борделя. Ее речь была… немного простоватой и провинциальной, но говорила она вежливо и искренне.
   – Вы сегодня просто замечательно выступили перед начальником полиции, миссис Уотлинг! Вы и остальные… ваши… девушки просто спасли жизнь наших мужчин.
   – Лучше всех был мистер Уилкс. У меня в голове не укладывается, как он мог стоять и все рассказывать, да еще так спокойно. Прошлой ночью я видела, как из него кровь ручьем лилась. Он поправится, миссис Уилкс?
   – Да, благодарю вас. Доктор говорит, что это мышечное ранение, но он потерял страшно много крови. Сегодня утром он… ему пришлось выпить чуть ли не целую бутылку коньяка, иначе ему не хватило бы сил все это вынести. Но именно вы, миссис Уотлинг, спасли их всех. Когда вы рассердились и начали говорить о разбитых зеркалах, это было так… так убедительно.
   – Спасибо, мэм. Но я… я думаю, капитан Батлер тоже постарался на славу, – с застенчивой гордостью произнесла Красотка.
   – О да, он был просто великолепен! – горячо согласилась Мелани. – Янки просто не могли не поверить его показаниям. Он так умно все придумал. Мне никогда его не отблагодарить… и вас тоже! Как вы несказанно добры!
   – Премного благодарна, миссис Уилкс. Я сделала это с радостью. Надеюсь, вы на меня зла не держите за мои слова, что мистер Уилкс был моим частым гостем. Знаете, на самом деле он никогда…
   – Знаю. Нет, конечно, зла я на вас не держу. Я вам бесконечно благодарна.
   – Держу пари, другие дамы иного мнения, – с неожиданной злостью заметила Красотка. – Думаю, капитан Батлер их тоже не порадовал. Теперь они еще больше станут его ненавидеть. И наверняка вы останетесь единственной леди, сказавшей мне спасибо. А они, встретившись со мной на улице, даже в глаза не посмотрят. Но мне плевать. Да, мне наплевать, пусть бы даже всех их мужей перевешали. Только мистера Уилкса стоило спасти. Знаете, я ведь не забыла, как вы были добры ко мне во время войны, когда я деньги дала для госпиталя. Во всем городе ни одна леди не отнеслась ко мне по-доброму, не то, что вы, а я доброту не забываю. И я подумала, как вы останетесь вдовой, если мистера Уилкса повесят, да еще с мальчонкой на руках… а он такой славный мальчонка… миссис Уилкс. У меня ведь у самой мальчик, и я…
   – Правда? Он живет… м-м-м…
   – Нет. Что вы! Он даже не в Атланте живет. Он здесь никогда и не был. Он в школе учится. В последний раз я видела его совсем маленьким. Я… словом, когда капитан Батлер попросил меня солгать ради этих мужчин, я спросила их имена и, как услышала имя мистера Уилкса, решилась тут же. А моим девочкам я сказала: «Вы у меня, – говорю, – света не взвидите, если не скажете, что мистер Уилкс был с вами весь вечер».
   – О! – только и смогла выговорить Мелани, смущенная тем, как по-свойски Красотка общается со своими «девочками». – О, это так… великодушно с вашей стороны, и… они тоже очень добры.
   – Вы этого заслуживаете, – тепло ответила Красотка. – Но ни для кого другого я бы этого не сделала. Если бы это был муж миссис Кеннеди, я бы и пальцем не пошевелила, что бы там ни говорил капитан Батлер.
   – Почему?
   – Знаете, миссис Уилкс, в моем деле людей надо знать вдоль и поперек. Многие порядочные дамы онемели бы от ужаса, кабы знали, как хорошо мы их знаем. А она нехорошая, миссис Уилкс. Она своего мужа убила и этого славного парня Уэллберна, все равно как если бы сама в них стреляла. Она сама напросилась, разъезжая по Атланте в одиночку. Нечего было в искушение вводить черномазых да белых оборванцев. Даже мои девочки…
   – Не надо так дурно отзываться о моей невестке, – холодно остановила ее Мелани.
   Красотка примирительно положила руку ей на рукав, но тут же отдернула.
   – Не нужно так со мной, миссис Уилкс. Мне этого не вынести после вашей душевности и доброты. Я и забыла совсем, что вы ее любите, мне жаль, что я так сказала. И жаль мне беднягу мистера Кеннеди. Хороший был человек. В его лавке я покупала кое-что для моего заведения, и он всегда обращался со мной вежливо. А вот миссис Кеннеди… она просто из другого теста, миссис Уилкс, она не такая, как вы. У нее один расчет на уме, и что поделать, такой уж я ее вижу… Когда будут хоронить мистера Кеннеди?
   – Завтра утром. А насчет миссис Кеннеди вы ошибаетесь. В эту самую минуту она просто умирает от горя.
   – Может, и так, – с явным недоверием ответила Красотка. – Что ж, мне пора. Боюсь, если задержусь тут еще немного, как бы кто не узнал мою карету, это вам сослужит дурную службу. И вот еще, миссис Уилкс… если когда встретите меня на улице, можете не говорить со мной. Я все пойму.
   – Почту за честь разговаривать с вами. Я горжусь тем, что обязана вам. Надеюсь… надеюсь, мы еще встретимся.
   – Нет, – ответила Красотка, – это вам не пристало. Спокойной ночи.

Глава 47

   Сидя у себя в спальне, Скарлетт вяло ковыряла вилкой ужин, принесенный Мамушкой на подносе, и слушала, как ветер воет в темноте за окном. В доме стояла пугающая тишина: даже когда несколько часов назад в гостиной лежал Фрэнк, было не так тихо. Тогда все ходили на цыпочках и переговаривались вполголоса, в дверь то и дело еле слышно стучались соседи, приходившие выразить свои соболезнования, время от времени слышалось рыдание сестры Фрэнка, приехавшей на похороны из Джонсборо.
   Но теперь дом был погружен в тишину. Дверь спальни была открыта, но снизу не раздавалось ни единого шороха. Когда тело Фрэнка принесли домой, Уэйда и малышку отправили в дом Мелани. О, как ей сейчас не хватало топота ножек Уэйда и лепета Эллы! В кухне наступило перемирие, не слышно было перебранки Питера, Мамушки и кухарки. Даже тетя Питти в библиотеке не качалась в скрипучем кресле, уважая скорбь Скарлетт.
   К ней никто не заходил, полагая, что лучше оставить ее наедине с ее горем, но меньше всего на свете Скарлетт сейчас хотелось быть одной. Будь это обычная скорбь, она пережила бы ее, как уже не раз переживала раньше. Но к потрясению от внезапной смерти Фрэнка примешивались и страх, и горькое раскаяние, и мучительные угрызения внезапно проснувшейся совести. Впервые в жизни она жалела о своих поступках и с суеверным страхом то и дело бросала украдкой взгляд на постель, на которой спала с Фрэнком.
   Она убила Фрэнка. Она убила его – так же бесспорно, как если бы сама спустила курок. Он умолял ее не выезжать в одиночку, а она не послушалась. И вот теперь он погиб из-за ее упрямства. Бог накажет ее за это. Но на ее совести лежал и другой грех, куда более тяжкий и страшный, чем вина в его смерти. Мысль об этом ни разу не потревожила Скарлетт, пока она не увидела лицо Фрэнка в гробу. В его неподвижном лице было что-то беззащитное и трогательное, и это лицо обвиняло ее. Бог накажет ее за то, что она женила на себе Фрэнка, хотя на самом деле он любил Сьюлин. Придется ей, съежившись и стоя на коленях, держать на Страшном суде ответ за ложь, сказанную ему в двуколке по пути домой из лагеря янки.
   Теперь бесполезно доказывать, что цель оправдывает средства, что она была просто вынуждена поймать его в сети, что от нее зависела судьба слишком многих и она не могла считаться еще и с тем, что Фрэнк и Сьюлин тоже имеют право на счастье. Неумолимая правда стояла у нее перед глазами, и Скарлетт сжималась от страха перед ней. Она вышла замуж за Фрэнка по холодному расчету и столь же хладнокровно использовала его. За последние полгода она превратила его в совершенно несчастного человека, хотя могла сделать его счастливым. Бог накажет ее за то, что она не была к нему добра… за то, что она его шпыняла, пилила, попрекала, устраивала сцены, отпускала обидные замечания, рассорилась с его друзьями и опозорила его, взявшись самостоятельно за управление лесопилками и за строительство салуна, наняв на работу арестантов.
   Она сделала его глубоко несчастным и знала об этом, а он все сносил как настоящий джентльмен. Единственным ее подарком Фрэнку, доставившим ему искреннюю радость, стала малышка Элла. Но она-то знала, что, будь у нее возможность избежать появления Эллы, девочка не родилась бы на свет.
   Скарлетт охватила дрожь страха. Ей хотелось, чтобы Фрэнк остался жив, тогда она стала бы ему примерной женой, она бы лаской и добротой искупила все свои проступки. Ах, если бы Бог не был мстительным и гневным! Ах, если бы минуты не тянулись так медленно и в доме не было бы так тихо! Если бы она не была так одинока!
   Вот если бы Мелани посидела с ней… Мелани точно успокоила бы все ее страхи. Но Мелани была дома, выхаживала Эшли. Скарлетт даже подумала, не позвать ли тетю Питтипэт, чтобы разговором с ней заглушить ропот совести, но засомневалась. Питти, скорее всего, только усугубит ее терзания, ведь Питти искренне оплакивает Фрэнка. По возрасту он был к ней ближе, чем к Скарлетт, и она привязалась к нему всем сердцем. Он идеально отвечал представлению тетушки Питти о «мужчине в доме» и всегда приносил ей маленькие подарки, рассказывал безобидные сплетни, шутки, истории, читал ей перед сном газету и разъяснял события дня, пока она штопала ему носки. Ей нравилось суетиться вокруг него, она придумывала для него особенные блюда и выхаживала от многочисленных простуд. Теперь ей сильно его не хватало, и она все терла покрасневшие и распухшие от слез глаза, на все лады повторяя: «Ах, если бы он никуда не ездил с Ку-клукс-кланом!»
   Если бы хоть один человек на всем белом свете смог утешить ее, развеять страхи, объяснить ей, что они означают – эти смутные страхи, холодной болью сжимающие сердце! Если бы только Эшли… но Скарлетт тут же отбросила от себя эту мысль. Она почти убила Эшли, точно так же, как убила Фрэнка. А если бы до Эшли дошла правда о том, как она обманом женила на себе Фрэнка, как она была жестока с Фрэнком, она потеряла бы его любовь навсегда. Эшли такой благородный, такой правдивый, такой добрый, он всегда все так ясно видит, так верно понимает. Если бы он узнал всю правду, он бы все понял. О да, он понял бы все даже слишком хорошо! Но он уже не смог бы ее любить. Значит, он не должен узнать правду, потому что должен и дальше любить ее. Разве она сможет жить дальше, если у нее отнимут его любовь – тайный источник ее жизненных сил? И все же… каким это было бы облегчением – положить голову ему на плечо, выплакаться всласть, сбросить камень с души!
   Тишина в доме, проникнутая тяжким духом смерти, жестоко давила на Скарлетт; в конце концов она почувствовала, что больше не в силах справиться с одиночеством, не прибегая к помощи. Она тихонько встала, прикрыла дверь, полезла в нижний ящик комода, где хранилось ее белье, и достала из-под него спрятанную «обморочную» бутылку коньяка тети Питти. Скарлетт поднесла ее к лампе. Бутылка была почти наполовину пуста. Не может быть, чтобы за прошлую ночь она выпила так много! Она налила щедрую порцию в свой стакан для воды и выпила залпом. К утру нужно будет долить туда воды доверху и отнести бутылку обратно в погребец. Мамушка уже искала ее перед похоронами, чтобы налить носильщикам, и в кухне, где пребывали Мамушка, кухарка и дядя Питер, уже воцарились самые черные подозрения.
   Коньяк обжег ее огнем, но это было приятное жжение. Нет ничего лучше, когда надо успокоить нервы. По правде говоря, коньяк хорош в любое время, не то что пресное на вкус вино. Почему, черт возьми, женщинам разрешено приличиями пить вино, а крепкие напитки нельзя? На похоронах Фрэнка миссис Мерриуэзер и миссис Мид без стеснения принюхивались к ее дыханию, и Скарлетт перехватила полный торжествующего взаимопонимания взгляд, которым они обменялись. Злобные твари!
   Она налила еще. Ничего страшного не случится, если она сегодня будет под хмельком. Все равно она скоро ляжет, а перед тем, как Мамушка придет ее расшнуровать, можно будет прополоскать горло одеколоном. Ей хотелось напиться до бесчувствия, как напивался Джералд в дни судебных заседаний. Тогда, возможно, она сумела бы забыть осунувшееся лицо Фрэнка, обвиняющее ее в том, что она разрушила его жизнь и убила его.
   Неужели весь город считает, что она убила Фрэнка, – подумала Скарлетт. На похоронах люди открыто выказывали ей свою холодность. Теплые слова соболезнования ей довелось услышать только от жен офицеров-янки, которым она поставляла лес. Ладно, ей все равно, что говорит о ней город. Все это так ничтожно в сравнении с тем, что ей придется ответ держать перед Богом!
   Вспомнив о Страшном суде, Скарлетт сделала еще один глоток и вздрогнула от обжигающего горло тепла. Теперь ей стало даже жарко, но мысль о Фрэнке не отпускала ее. Какой дурак выдумал, будто алкоголь помогает забыться! Если только она не напьется до беспамятства, ее будет преследовать лицо Фрэнка, его последний взгляд, когда он умолял ее не ездить одной, – робкий, укоризненный и виноватый.
   Глухой стук дверного молотка эхом прокатился по всему дому, и она услыхала, как тетя Питти засеменила через холл и отворила входную дверь. Послышался обмен приветствиями, а вслед за ним невнятное бормотание. Наверное, кто-то из соседей пришел поговорить о похоронах или принести бланманже. Что ж, тем лучше для Питти. Такие визиты дают ей возможность ощутить собственную важность: она с грустным удовольствием беседует с посетителями, зашедшими выразить соболезнование.
   «Кто бы это мог быть?» – подумала Скарлетт без особого любопытства. И тут похоронное бормотание Питти заглушил знакомый мужской голос, звучный и протяжный. Радость и облегчение охватили Скарлетт. Это Ретт! Она не видела его с тех пор, как он сообщил ей о смерти Фрэнка, а сейчас в глубине ее души зародилась уверенность в том, что только он один сможет помочь ей в этот вечер.
   – Думаю, она примет меня, – донесся до нее голос Ретта.
   – Но она уже в постели, капитан Батлер, и никого не принимает. Бедное дитя, она просто сражена горем. Она…
   – Думаю, меня она примет. Прошу вас, передайте ей, что завтра я уезжаю, и, возможно, надолго. Это очень важно.
   – Но… – разволновалась тетя Питти.
   Скарлетт выбежала в холл, с удивлением отметив, что колени у нее слегка дрожат, и перегнулась через перила.
   – Я сейчас спущусь, Ретт! – крикнула она.
   Она лишь мельком заметила удивление и неодобрение в округлившихся, как у совы, глазках на запрокинутом кверху пухленьком личике тети Питтипэт. «Теперь весь город будет судачить, как непристойно я себя вела в день похорон собственного мужа», – подумала Скарлетт, метнувшись обратно в спальню, и принялась поправлять прическу. Застегнув пуговицы черного лифа до самого подбородка, она сколола воротничок траурной брошью тетушки Питти. «Выгляжу я, прямо скажем, не блестяще, – наклонившись к зеркалу, подумала она, – вся бледная и перепуганная». Ее рука потянулась к запертой шкатулке, где хранились румяна, но она тут же передумала. Бедная Питтипэт всерьез расстроится, если она спустится вниз розовощекая и цветущая. Скарлетт взяла бутылочку с одеколоном, набрала полный рот и, тщательно прополоскав горло, сплюнула в тазик.
   Шурша юбками, она спустилась по лестнице. Ретту пришлось ждать ее, стоя в холле, потому что Питтипэт, расстроенная легкомыслием Скарлетт, забыла предложить ему присесть. Соответственно случаю на нем был черный костюм и белоснежная накрахмаленная рубашка с оборками, и держался он безупречно, как и подобает старому другу, зашедшему с визитом соболезнования. По правде говоря, его манеры были столь изысканны, что даже немного отдавали фарсом, но Питтипэт ничего не заметила. Ретт самым достойным образом извинился перед Скарлетт за причиненное беспокойство и сообщил, что не смог присутствовать на похоронах, поскольку перед отъездом спешно пришлось заканчивать дела, о чем он глубоко сожалеет.
   «Что его сюда принесло? – недоумевала Скарлетт. – Все, что он тут плетет, – сплошная выдумка».
   – Очень не хотелось бы беспокоить вас в столь поздний час, но мне необходимо обсудить один неотложный вопрос. Мы с мистером Кеннеди затеяли одно общее дело…
   – Вот уж не знала, что у вас с мистером Кеннеди были общие дела, – заметила тетя Питти, как будто даже обиженная тем, что у Фрэнка были какие-то дела, ей неизвестные.
   – Мистер Кеннеди был человеком широких интересов, – почтительно ответил Ретт. – Не пройти ли нам в гостиную?
   – Нет! – воскликнула Скарлетт, оглянувшись на закрытые раздвижные двери гостиной. В этой комнате ей все еще виделся гроб. Она мечтала больше никогда в жизни не входить туда. На этот раз Питти уловила намек и уступила, хотя и без особой охоты.
   – Можете воспользоваться библиотекой. Я должна… мне нужно подняться наверх и достать штопку. Просто ужас, я уже неделю за нее не бралась. Право же…
   Она поднялась по лестнице, с упреком поглядывая вниз, но ни Скарлетт, ни Ретт этого не заметили. Он посторонился, пропуская ее в библиотеку.
   – Что за дела вы вели с Фрэнком? – сразу же спросила она.
   Он подошел вплотную и прошептал:
   – Ровным счетом никаких. Просто мне хотелось избавиться от мисс Питти. – Он помолчал и наклонился к ней: – Этот номер не пройдет, Скарлетт.
   – О чем вы?
   – Об одеколоне.
   – Понятия не имею, что вы имеете в виду.
   – А я уверен, что имеете. Вы слишком много пьете.
   – Даже если так, что с того? Вам-то какое дело?
   – Вы – сама любезность, даже несмотря на глубочайшее горе. Не пейте в одиночку, Скарлетт. Люди непременно прознают, и тогда конец вашей репутации. И вообще, пить в одиночку – это вредно. Что случилось, радость моя?
   Он подвел ее к дивану розового дерева, и она молча села.
   – Можно я закрою дверь?
   Скарлетт прекрасно понимала, что Мамушка возмутится, увидев закрытую дверь, и будет ворчать и отчитывать ее целыми днями, но, если Мамушка услышит разговор о выпивке, да еще после пропажи бутылки коньяка, будет еще хуже. Она кивнула, и Ретт сомкнул раздвижные двери. Вернувшись, он сел рядом с ней и пытливо заглянул ей в лицо своими черными глазами. Гнетущая похоронная атмосфера отступила перед излучаемой им жизненной силой, и даже комната вновь показалась уютной и родной, а лампы засияли теплым розовым светом.
   – Так что же все-таки случилось, радость моя?
   Никто на свете, кроме Ретта, не сумел бы вложить в это дурацкое обращение столько нежности, даже когда он говорил шутливо, хотя сейчас он явно не шутил. Скарлетт подняла на него затравленный взгляд и неожиданно нашла для себя облегчение в непроницаемом спокойствии его лица. Она сама не понимала, почему его присутствие так действует на нее – ведь он жалости не знает, от него только и жди подвоха. Может быть, ей с ним легче, потому что – как он сам не раз говорил – они очень похожи друг на друга. Иногда ей и впрямь начинало казаться, что все, кого она когда-либо знала, ей чужие… кроме Ретта.
   – Вы не хотите мне рассказать? – Он с удивительной нежностью взял ее за руку. – Ведь дело не только в том, что старина Фрэнк покинул вас? Вам нужны деньги?
   – Деньги? О боже, нет! Ах, Ретт, мне так страшно.
   – Не будьте дурочкой, Скарлетт, вы никогда в жизни ничего не боялись.
   – Нет, Ретт, я боюсь!
   Слова полились у нее изо рта сами собой. Ему можно сказать. Ретту она может рассказать все. Он сам столько грешил, что уж ее-то не станет осуждать. Какое облегчение – знать, что есть на свете настоящий грешник, бесчестный мошенник, обманщик и лжец, когда вокруг, куда ни ткни, одни праведники, неспособные солгать даже ради собственного спасения и готовые скорее голодать, чем совершить бесчестный поступок!
   – Я боюсь умереть и попасть прямо в ад.
   Если он засмеется над ней, она тут же умрет на месте. Но он не засмеялся.
   – Вы находитесь в добром здравии… а никакого ада, может, и вовсе нет.
   – Нет, Ретт, он есть! Сами знаете, что есть!
   – Я знаю, что он есть, но он здесь, на земле, а вовсе не после смерти. После смерти ничего нет, Скарлетт. Вы в аду уже сейчас.
   – Ретт, это же богохульство!
   – Зато на редкость утешительное. Скажите, с чего это вы в ад собрались?
   Теперь он уже поддразнивал ее, это было видно по блеску в его черных глазах, но Скарлетт не обиделась. И руки у него такие теплые, такие сильные… Держась за них, Скарлетт успокоилась.
   – Ретт, я не должна была выходить замуж за Фрэнка. Это было неправильно. Он был женихом Сьюлин и любил ее, а не меня. Но я обманула его, я ему сказала, что она выходит замуж за Тони Фонтейна. О, как я могла так поступить?
   – Ах, вот как это получилось! А я-то все голову ломал.
   – А потом я сделала его жизнь невыносимой. Заставляла его делать то, чего он не хотел… взимать долги с клиентов, когда они были совсем без денег. И еще… ему было так обидно, когда я купила лесопилки и построила салун, а потом еще и арестантов наняла. Он от стыда уже в глаза людям смотреть не мог. А потом, Ретт, я убила его. Да, я! Я не знала, что он состоит в Клане. Мне и в голову не приходило, я думала, ему духу не хватит. Мне бы следовало знать. А я взяла и убила его.
   – «Отмоет ли с моей руки весь океан Нептунов эту кровь?» [13 - Шекспир У. Макбет, акт 2, сцена 2. Перевод М. Лозинского.]
   – Что?
   – Неважно, продолжайте.
   – Продолжать? Это все. Разве этого мало? Я вышла за него замуж, заставила его страдать и, наконец, убила. О Господи! Не понимаю, как я могла! Я солгала ему и женила на себе. Тогда мне казалось, что я поступаю правильно, что иного пути нет, но теперь я вижу, как это было ужасно. Ретт, у меня такое чувство, будто все это сделала не я. Я так плохо поступила с ним, но ведь сама я вовсе не такая плохая. Меня воспитывали не такой. Мама…
   Тут Скарлетт замолчала и сглотнула. Весь день она старалась не думать об Эллин, но у нее больше не хватало сил гнать от себя встающий перед глазами образ.
   – Мне всегда хотелось знать, какой она была. Мне казалось, что вы очень похожи на отца.
   – Мама была… Ох, Ретт, впервые в жизни я рада, что она умерла и не может увидеть меня. Она не для того меня воспитывала, чтобы я стала злобной. Сама она всегда и ко всем была добра. Она предпочла бы, чтобы я голодала, но не поступала так дурно. А мне хотелось во всем походить на нее, но я на нее ни капельки не похожа. Я об этом никогда не думала… я была слишком занята другим… но я и вправду хотела походить на нее. Мне не хотелось быть такой, как папа. О, я любила его, но он был такой… он никогда ни о ком не думал. Ретт, я иногда честно пыталась… я очень старалась ладить с людьми и быть доброй с Фрэнком, но потом опять возвращался страшный сон, и я так пугалась, что мне хотелось бежать на улицу и хватать у людей деньги – хоть свои, хоть чужие.
   Слезы ручьями бежали по ее лицу, но Скарлетт их не замечала. Она с такой силой вцепилась в руку Ретта, что ногти глубоко врезались в кожу.
   – Что за страшный сон? – спокойно и мягко спросил Ретт.
   – О… я и забыла, что вы не знаете. Понимаете, стоило мне попытаться отнестись к людям по-хорошему и сказать себе, что деньги в жизни не главное, как мне тут же начинало сниться по ночам, будто я снова попала в Тару сразу после смерти матушки… после того, как там побывали янки. Ретт, вы просто не представляете… я вся холодею, стоит мне только вспомнить об этом. Мне снится, будто все сгорело, и кругом стоит мертвая тишина, и нечего есть. О, Ретт, когда мне снится этот сон, я снова чувствую себя голодной.
   – Продолжайте.
   – Я голодна, и все – папа, мои сестры, негры, – все мучаются от голода и все без конца повторяют: «Мы есть хотим», и я сама так хочу есть, что живот подводит и становится так страшно… И я все твержу себе: «Если я когда-нибудь выберусь из этого кошмара, то уже никогда, никогда больше не буду голодать», – а потом все растворяется в сером тумане, и я бегу, бегу в этом тумане, бегу так быстро, что сердце вот-вот разорвется, и что-то гонится за мной, а я уже не могу дышать, но все мне чудится, что если я сумею добежать, то буду спасена. Но я понятия не имею, куда мне бежать. Потом я просыпаюсь вся в холодном поту: мне страшно, что когда-нибудь снова придется голодать. После этого сна мне казалось, что никаких денег никогда не хватит, чтобы спастись от голода. А Фрэнк вечно распускал нюни и еле поворачивался, я начинала злиться, кричала на него. Он, конечно, ничего не понимал, а я никак не могла ему объяснить. Я все думала, что помирюсь с ним, заглажу свою вину, когда у нас будет много денег и я перестану бояться голода. А теперь уже слишком поздно: он умер. Когда я выходила за него замуж, мне все казалось таким правильным, а теперь я вижу, что все не так. Если бы можно было начать сначала, я бы все сделала по-другому.
   – Тсс! – прошептал Ретт, высвободив руку из ее отчаянной хватки, и достал из кармана чистый носовой платок. – Утрите слезы. Нет смысла так терзать себя.
   Скарлетт взяла платок и вытерла мокрые щеки. На душе у нее стало немного легче, словно она переложила часть своей ноши на его широкие плечи. Ретт казался таким уверенным в себе, таким спокойным, и даже легкая улыбка, игравшая у него на губах, успокаивала ее, как будто доказывая, что все ее муки и метания безосновательны.
   – Ну как, полегчало? Теперь давайте попробуем добраться до сути. Вы говорите, что, если бы можно было начать сначала, вы бы все сделали по-другому. Но неужели вы действительно в это верите? Подумайте. Неужели вы в самом деле поступили бы по-другому?
   – Ну…
   – Нет, вы поступили бы точно так же. Разве у вас был выбор?
   – Нет.
   – Тогда о чем же вы сожалеете?
   – Я гадко поступила с ним, а теперь он мертв.
   – А если бы он остался жив, вы по-прежнему поступали бы гадко. Насколько я понимаю, вы вовсе не жалеете о том, что женили на себе Фрэнка, помыкали им и случайно стали причиной его смерти. Вы говорите так лишь потому, что боитесь оказаться в аду. Так ведь?
   – Ну… все так запуталось.
   – Представления о морали у вас тоже весьма путаные. Вы точь-в-точь как пойманный за руку вор, который не раскаивается в совершенной краже, но очень, очень жалеет, что придется сесть за нее в тюрьму.
   – Вы меня называете вором?
   – О, не нужно все воспринимать так буквально! Иными словами, если бы вы не вбили себе в голову эту дурацкую мысль об адском огне в расплату за грехи, вы бы поняли, что удачно избавились от Фрэнка.
   – О, Ретт!
   – Да будет вам! Вы же исповедуетесь, так почему бы не признать правду, вместо того чтобы прикрываться красивой ложью? Вот скажите мне, ваша… э-э-э… совесть сильно вас тревожила, когда вы предложили… гм… ну, скажем… расстаться с драгоценностью, цена которой больше жизни, за триста долларов?
   От коньяка у Скарлетт кружилась голова, она чувствовала себя опьяневшей и бездумно смелой. Что толку лгать ему? Он так и так читает все ее мысли.
   – Тогда я действительно не очень думала о Боге… и об аде тоже. А если и задумывалась, то… надеялась, что Бог меня поймет.
   – Почему же вы решили, что Бог вас не поймет, когда выходили замуж за Фрэнка?
   – Ретт, как можете вы так говорить о Боге, когда сами в Него не верите?
   – Сейчас важно то, во что верите вы, а вы верите в Бога мстительного и карающего. А почему вы считаете, что Бог не поймет? Разве вам жаль, что Тара по-прежнему принадлежит вам и что туда не вселились «саквояжники»? Разве вы жалеете о том, что больше не голодаете и не ходите оборванкой?
   – О нет!
   – Тогда скажите, у вас был иной выход, кроме брака с Фрэнком?
   – Нет.
   – А ведь он-то не обязан был на вас жениться, не так ли? Мужчины свободны в своем выборе. Он сам вам позволил принудить себя к тому, чего не хотел делать, хотя мог и воспротивиться, верно?
   – Ну…
   – Скарлетт, тогда зачем вы так себя изводите? Будь у вас шанс все начать сначала, вам опять пришлось бы солгать ему, а он женился бы на вас. Вам опять пришлось бы подвергать себя опасности, а ему – мстить за вас. А женись он на сестрице Сью, может, и не вогнала бы она его в могилу, но, скорее всего, с ней он был бы вдвое несчастнее, чем с вами. Иначе и быть не могло.
   – Но я могла бы быть добрее к нему.
   – Могли бы… будь вы другой в душе. Но вы родились, чтобы помыкать любым, кто вам это позволит. Сильные созданы повелевать, а слабые – подчиняться. Фрэнк сам виноват, что не порол вас извозчичьим кнутом… Вы меня удивляете, Скарлетт: в ваши-то годы – и чтобы вдруг прорезалась совесть? Пройдохам вроде вас совесть ни к чему.
   – Как вы меня назвали?
   – Такие, как вы, умеют извлекать выгоду из любых обстоятельств.
   – Разве это плохо?
   – Такие способности всегда пользовались дурной славой… особенно среди тех, кто, имея в руках те же возможности, не сумел ими воспользоваться.
   – Ах, Ретт, опять вы надо мной подшучиваете, а я-то думала, что вы будете вести себя прилично!
   – Я веду себя прилично… насколько это в моих силах. Скарлетт, милая, вы пьяны. Все дело только в этом.
   – Да как вы смеете…
   – Смею. Вы готовы удариться в «пьяный плач», как это зовется на простом языке. Поэтому я лучше сменю тему и повеселю вас кой-какими новостями, которые покажутся вам забавными. Собственно, именно для этого я сегодня к вам и заглянул – поведать новости перед отъездом.
   – Куда вы едете?
   – В Англию и, возможно, пробуду там несколько месяцев. Забудьте о своей совести, Скарлетт. У меня нет ни малейшего желания и дальше обсуждать благополучие вашей души. Разве вам не интересно услышать мою новость?
   – Но… – нерешительно начала Скарлетт и смолкла. Действие коньяка притупило болезненные уколы совести, добродушные насмешки Ретта успокоили ее, и бледный призрак Фрэнка начал растворяться во тьме. Возможно, Ретт прав. Возможно, Бог все поймет. Она уже настолько опомнилась, что сумела отодвинуть тревожную мысль в дальний уголок сознания и сказать себе: «Я подумаю об этом завтра».
   – И что же у вас за новость? – с усилием спросила она, сморкаясь в его платок и поправляя рассыпающуюся прическу.
   – А вот и моя новость, – ответил Ретт, улыбаясь ей. – Я по-прежнему хочу вас больше, чем любую другую из встречавшихся мне женщин, и теперь, когда Фрэнка больше нет, я решил, что вам захочется об этом узнать.
   Скарлетт отняла у него свои руки и вскочила на ноги.
   – Я… вы самый невоспитанный человек на свете! Прийти сюда в такой момент со своим грязным… мне следовало знать, что вы неисправимы. Тело Фрэнка еще не остыло! Да будь у вас хоть капля приличия… Прошу вас сию же минуту…
   – Успокойтесь, а не то сию же минуту здесь будет мисс Питтипэт, – сказал он и, не поднимаясь, взял в руки оба ее кулачка. – Боюсь, вы неверно поняли меня.
   – Неверно поняла? Я всегда все верно понимаю. – Скарлетт попыталась высвободить руки. – Отпустите меня и убирайтесь вон. В жизни не встречала подобной бестактности. Я…
   – Тихо, – сказал Ретт. – Я прошу вас стать моей женой. Вы поверите, если я встану на колени?
   Скарлетт тихонько ахнула и опустилась на диван.
   Она смотрела на него с открытым ртом, спрашивая себя, уж не коньяк ли сыграл с ней злую шутку; в памяти услужливо всплыли его насмешливые слова: «Милая моя, я не из тех, кто женится». Либо она пьяна, либо он с ума сошел. Но с виду он вроде бы не походил на сумасшедшего. Он держался так спокойно, словно разговор шел о погоде, и его певучий протяжный голос звучал, как всегда, невозмутимо.
   – Я всегда мечтал обладать вами, Скарлетт, с того самого дня, когда впервые увидел вас в Двенадцати Дубах, когда вы швырнули вазу и выругались, доказав, что вы не леди. Мне всегда хотелось завладеть вами… так или иначе. Но как только вам с Фрэнком удалось немного разжиться деньгами, я понял, что уже ничто не заставит вас прийти ко мне и попросить взаймы под ваше пикантное обеспечение. Так что остается единственный выход – жениться на вас.
   – Ретт Батлер, это еще одна из ваших гнусных шуточек?
   – Я вам душу раскрываю, а вы меня подозреваете! Нет, Скарлетт, это честное предложение, сделанное по чистой совести. Готов признать, что оно звучит бестактно, время выбрано не слишком удачно, но у меня есть веское оправдание подобной неучтивости. Завтра утром я надолго уеду и боюсь, что к моему возвращению вы успеете снова выйти замуж за человека, располагающего небольшими средствами. И тогда я подумал: а почему бы не за меня, с моими-то средствами? Честное слово, Скарлетт, я не могу ждать всю жизнь, пытаясь поймать вас между двух мужей.
   Он говорил серьезно. В этом не могло быть никаких сомнений. У Скарлетт пересохло во рту, когда она это поняла. Она сглотнула и посмотрела в глаза Ретту, пытаясь найти разгадку. В них искрился смех, но в глубине таилось что-то еще, что-то совершенно новое, не поддающееся пониманию. Держался он непринужденно, даже небрежно, но она почувствовала, что он напряженно следит за ней, как кошка, подстерегающая мышь у норки. Под его внешним спокойствием таилась рвущаяся из узды сила, и Скарлетт отпрянула от него в легком испуге.
   Ретт действительно просит ее стать его женой! Это совершенно на него не похоже. Когда-то она мечтала помучить его, если он будет просить ее руки. Когда-то она думала, что, если он осмелится заговорить с ней об этом, уж она непременно его унизит, потешится над ним, злорадно упиваясь своей властью. И вот он заговорил об этом, но она даже не вспомнила о своих прежних намерениях, потому что в эту минуту она имела над ним не больше власти, чем когда-либо раньше. Напротив, он по-прежнему оставался хозяином положения, а она разволновалась, как девочка, впервые услышавшая предложение руки и сердца, и ей оставалось лишь краснеть и заикаться.
   – Я… я больше никогда не выйду замуж.
   – О, еще как выйдете. Вы просто рождены, чтобы быть замужем. Так почему бы не за меня?
   – Но, Ретт, я… я не люблю вас.
   – Ну, это не помеха. Вы уже дважды побывали замужем, и я что-то не припомню, чтобы в обоих случаях вами двигала любовь.
   – Да как вы смеете? Вы же знаете, как я была привязана к Фрэнку!
   Он промолчал.
   – Это правда! Он был мне дорог!
   – Что ж, не будем об этом спорить. Вы согласны подумать над моим предложением, пока я буду в отъезде?
   – Ретт, я не люблю долго тянуть. Уж лучше я отвечу вам прямо сейчас. Я скоро вернусь в Тару, а с тетушкой Питтипэт останется Индия Уилкс. Домой я собираюсь надолго… и… я… у меня нет никакого желания снова выходить замуж.
   – Вздор! Почему?
   – Ну… Да нет, это неважно. Просто мне не нравится быть замужем.
   – Но, бедное мое дитя, вы ведь ни разу толком не были замужем! Откуда вам знать? Согласен, неудачный опыт у вас имеется… Один раз вы вышли замуж со злости, второй раз – из-за денег. А вы не думали, что можно выйти замуж просто… просто для собственного удовольствия?
   – Удовольствия? Не говорите глупостей. В замужестве нет никакого удовольствия.
   – Да? Это почему же?
   К ней отчасти вернулось спокойствие, а вместе с ним и природная прямолинейность, усиленная действием коньяка.
   – Мужчины получают удовольствие в браке… хотя один бог знает, что они в нем находят. Я этого никогда не понимала. А женщине достается разве что кормежка, куча работы и необходимость мириться с мужской глупостью… да еще по ребенку в год…
   Ретт так громко расхохотался, что по тихому дому разнеслось эхо, и Скарлетт услышала, как открылась дверь кухни.
   – Тише вы! У Мамушки уши как у рыси, и не забывайте, что неприлично смеяться так скоро после… В общем, перестаньте смеяться. Вы прекрасно знаете, что я правду говорю. Для собственного удовольствия! Скажете тоже!
   – Я же говорю, вам просто не повезло, и то, что вы только что сказали, служит тому доказательством. Вы были замужем за мальчиком и за стариком. Готов поклясться, ваша матушка говорила вам, что женщины должны терпеть «все эти вещи», чтобы потом испытать счастье материнства. Все это неправда. Почему бы вам не выйти замуж за сильного молодого мужчину со скверной репутацией, хорошо знающего женщин? Вам понравится.
   – Вы самодовольный грубиян, и я считаю, что этот разговор зашел слишком далеко. Он… он стал попросту вульгарным.
   – Но и весьма приятным, вы не находите? Держу пари, вы до сих пор ни разу не говорили о брачных отношениях с мужчиной, даже с Чарльзом или с Фрэнком.
   Скарлетт бросила на него негодующий взгляд. Ретт знает слишком много. Хотелось бы ей знать, откуда он набрался всего того, что ему известно о женщинах. Это просто неприлично.
   – Не хмурьтесь, Скарлетт. Назовите день. Я не собираюсь завтра же тащить вас к алтарю, это повредило бы вашей репутации. Мы выждем положенный приличиями срок. Кстати, сколько составляет этот «положенный приличиями срок»?
   – Я еще не дала согласия выйти за вас замуж. И вообще, неприлично даже говорить о подобных вещах в такой день.
   – Но я же вам объяснил, почему мне приходится о них говорить. Согласен, в своих ухаживаниях я проявил чрезмерную поспешность. Но завтра я уезжаю, и я так пылко влюблен, что больше не могу сдерживать свою страсть.
   Скарлетт и опомниться не успела, как он с пугающей стремительностью соскользнул с дивана, опустился подле нее на колени, положил руку на сердце и быстро заговорил:
   – Простите, что напугал вас пылкостью моих чувств, милая моя Скарлетт… я хотел сказать, моя дорогая миссис Кеннеди. Вы не могли не заметить, что вот уже какое-то время дружба, которую я к вам питал, переросла в моем сердце в более глубокое чувство – чувство более прекрасное, чистое и сокровенное. Будет ли мне позволено назвать его вслух? Ох… Имя этому чувству – любовь, она придает мне храбрости.
   – Встаньте, прошу вас! – взмолилась Скарлетт. – У вас ужасно глупый вид. А вдруг Мамушка зайдет и увидит вас?
   – Она будет просто ошеломлена и глазам своим не поверит, когда впервые увидит, что я умею вести себя как джентльмен, – легко поднявшись, ответил Ретт. – Послушайте, Скарлетт, вы давно уже не ребенок и не школьница. Вы не можете отделываться от меня отговорками, ссылаться на приличия и тому подобное. Обещайте, что выйдете за меня, когда я вернусь, а не то, клянусь Богом, я никуда не поеду. Я останусь здесь и каждую ночь буду во все горло распевать серенады под вашими окнами, подрывая вашу репутацию, и тогда вам придется выйти за меня замуж, чтобы сохранить ее незапятнанной.
   – Ретт, опомнитесь! Я вообще ни за кого не хочу выходить замуж.
   – Нет? Вы не называете истинной причины отказа. Ни за что не поверю, что вам мешает девичья скромность. Так в чем же дело?
   Неожиданно Скарлетт вспомнила об Эшли и увидела его так ясно, словно он стоял рядом: его золотистые волосы, как будто подсвеченные солнцем, мечтательный взгляд, благородный облик, совершенно не похожий на Ретта. Вот она, истинная причина, по которой она так не хотела снова выходить замуж, хотя ничего не имела против Ретта и порой даже питала к нему искреннюю симпатию. Сердце Скарлетт навсегда было отдано Эшли. Никогда она не принадлежала ни Чарльзу, ни Фрэнку, и Ретту принадлежать не будет. Все ее существо, почти все когда-либо совершенные ею поступки, все, к чему она стремилась, все, чего добивалась, принадлежало Эшли, все было сделано потому, что она любила его. Эшли и Тара, она полностью принадлежала им. Все улыбки, смех, поцелуи, которые она дарила Чарльзу и Фрэнку, принадлежали Эшли, хотя он никогда не заявлял и не заявит на них свои права. В глубине ее души гнездилось желание сберечь себя для него, хотя она знала, что он никогда не сделает ее своей.
   Она и не подозревала, что ее лицо изменилось: мечтательная задумчивость смягчила ее черты, просиявшие нежностью, которой Ретт никогда раньше не видел. Он заглянул в миндалевидные зеленые глаза, широко раскрытые и подернутые дымкой, скользнул взглядом по нежному изгибу ее губ и на миг даже перестал дышать. Потом он свирепо дернул уголком рта вниз, и у него вырвалось неистовое ругательство:
   – Скарлетт О’Хара, вы просто дура!
   Не успела она вернуться на землю из страны своих грез, как его сильные руки обвились вокруг нее так же уверенно и властно, как когда-то давно на темной дороге в Тару. И опять Скарлетт ощутила ту же беспомощность, головокружительную податливость и слабость, тот же прилив тепла, от которого у нее даже ноги подкашивались. Прекрасное, отрешенное лицо Эшли Уилкса расплылось и утонуло в пустоте. Придерживая рукой ее затылок, Ретт запрокинул ей голову и поцеловал, сперва нежно, потом с нарастающей неистовой страстью, вынудившей ее прижаться к нему, словно он был единственной прочной опорой в потерявшем устойчивость, кружащемся и раскачивающемся мире. Его настойчивые губы раскрыли ее ослабевший рот, отчего нервы у нее натянулись и задрожали, пробуждая во всем теле безумные ощущения, о которых она прежде не знала и даже не подозревала, что способна их испытывать. И пока ее не затянуло окончательно в головокружительный водоворот, Скарлетт успела понять, что отвечает на его поцелуй.
   – Перестаньте… прошу вас, я сейчас потеряю сознание! – прошептала она в слабой попытке отвернуться от него.
   Он еще крепче прижал ее голову к своему плечу, и сквозь головокружение она мельком разглядела его лицо. В его расширившихся глазах горел опасный огонек, руки дрожали так, что ей стало страшно.
   – А я хочу, чтобы вы потеряли сознание. Я заставлю вас потерять сознание. Вам давно уже пора было к этому прийти, много лет назад. Ведь ни один из дураков, с которыми вы до сих пор имели дело, так вас не целовал, верно? Ни ваш драгоценный Чарльз, ни Фрэнк, ни ваш глупый Эшли…
   – Прошу вас…
   – Я сказал «ваш глупый Эшли». Они же джентльмены – все как на подбор, что они знают о женщинах? Что они знали о вас? Зато я вас знаю.
   Его рот снова прижался к ее губам, и она сдалась без боя, у нее не было ни сил, ни желания даже голову повернуть, она все содрогалась от ударов собственного сердца, страшилась его силы и своей слабости. Что он собирается делать? Если он сейчас же не остановится, она лишится чувств. О, если бы только он остановился… нет, хоть бы он никогда не останавливался.
   – Скажите «да»! – Его губы были у самых ее губ, глаза, заслонившие собой весь мир, казались огромными. – Скажите «да», черт бы вас побрал, или…
   Она прошептала «да», не успев даже подумать, словно он внушил это слово, а она произнесла его без участия собственной воли. Но как только слово было сказано, Скарлетт ощутила внезапное успокоение, голова у нее перестала кружиться, даже коньячный хмель как будто выветрился. Она пообещала выйти за него замуж, хотя совершенно не собиралась давать такое обещание. Она сама не понимала, как это получилось, но ни о чем не жалела. Теперь ее согласие казалось таким естественным, словно по воле Провидения некая всесильная рука опустилась с неба и устроила все ее дела, разрешила все трудности.
   Услышав ее ответ, Ретт глубоко вздохнул и склонился над ней, словно желая еще раз ее поцеловать. Ее глаза закрылись, а голова откинулась назад. Но он отодвинулся, и Скарлетт ощутила легкое разочарование. С ней начинало твориться что-то странное, когда он целовал ее вот так, но было в этих поцелуях что-то невыразимо волнующее.
   Он прислонил ее голову к своему плечу, а сам молча замер. Дрожь в его руках прекратилась словно усилием воли. Он отстранился и посмотрел на нее. Скарлетт взглянула на него: пугающий огонь, полыхавший в его лице, угас. Но все же ей страшно было встретиться с ним взглядом, и она с трепетным смущением опустила глаза.
   Когда Ретт заговорил, его голос звучал спокойно.
   – Вы действительно согласны? Не хотите взять свое слово назад?
   – Нет.
   – Это не потому – как это называется? – не потому, что я «выбил почву у вас из-под ног» своей… м-м-м… пылкой страстью?
   Скарлетт промолчала, не зная, что ответить, а посмотреть ему в глаза побоялась. Ретт взял ее за подбородок и повернул лицом к себе.
   – Однажды я сказал вам, что готов стерпеть от вас все, только не ложь. И сейчас я хочу знать правду. Почему вы сказали «да»?
   Слова все не шли ей на ум, но она начала понемногу овладевать собой и теперь скромно опустила глаза, а уголки губ приподняла в легкой улыбке.
   – Посмотрите на меня. Это из-за денег?
   – О боже, Ретт! Что за вопрос!
   – Смотрите мне в глаза и не надо заговаривать мне зубы. Я не Чарльз, и не Фрэнк, и не один из ваших деревенских ухажеров, на меня ваши потупленные ресницы не подействует. Итак, это деньги?
   – Что ж… отчасти.
   – Отчасти?
   Ретт вроде бы совсем не разозлился. Торопливо переведя дух, он сделал над собой усилие и погасил вызванное ее словами страстное нетерпение во взгляде. Скарлетт была так смущена, что ничего не заметила.
   – Ну, – продолжала она, беспомощно запинаясь, – деньги всегда нужны, вы ведь понимаете, Ретт, а после Фрэнка, видит бог, осталось не так уж много. Но с другой стороны… мы ведь с вами неплохо ладим, Ретт. К тому же из всех, кого я знаю, вы единственный мужчина, способный выслушать правду из уст женщины, и было бы неплохо иметь мужа, который не считает меня глупой гусыней и не ждет, что я буду ему лгать… и потом… вы мне нравитесь.
   – Я вам нравлюсь?
   – Ну, вы же понимаете, – с досадой заметила Скарлетт, – если бы я сказала, что безумно влюблена в вас, это было бы неправдой, и, что еще хуже, вы бы об этом сразу догадались.
   – Порой я начинаю думать, что вы в своей правдивости заходите слишком далеко, моя кошечка. Вам не кажется, что, даже если это ложь, вот сейчас уместнее было бы сказать: «Я люблю вас, Ретт», хотя на самом деле вы знаете, что это не так?
   «Чего он добивается? – подумала Скарлетт, все больше недоумевая. – Какой он странный, взволнованный, обиженный, и в то же время впечатление такое, будто он насмехается над ней».
   Он отпустил ее и засунул руки глубоко в карманы брюк. Скарлетт заметила, что они сжаты в кулаки.
   «Даже если это будет стоить мне мужа, я скажу, что думаю», – мрачно подумала она, как всегда, чувствуя злость, когда Ретт принимался дразнить ее.
   – Ретт, это было бы неправдой, а к чему нам эти глупости? Я уже сказала, что вы мне нравитесь. Вы знаете, как обстоят дела. Однажды вы сами сказали мне, что вы меня не любите, но у нас с вами много общего. Оба мы с вами мошенники, именно так вы…
   – О боже! – прошептал он, отвернувшись от нее. – Попасться в собственную западню!
   – Что вы сказали?
   – Нет, ничего. – Ретт посмотрел на нее и рассмеялся, хотя смех прозвучал как-то невесело. – Назовите день, моя дорогая. – Тут он снова рассмеялся, наклонился и поцеловал ей руки.
   С облегчением заметив, что мрачное настроение у него прошло и он опять шутит, Скарлетт улыбнулась.
   Играя с ее рукой, Ретт улыбнулся в ответ.
   – Вам когда-нибудь приходилось читать в романах о том, как жена, на первых порах равнодушная к мужу, вдруг влюбляется в него?
   – Вы же знаете, я не читаю романов, – ответила она и, пытаясь подстроиться под его шутливый тон, добавила: – Помнится, в свое время вы говорили, что муж и жена, влюбленные друг в друга, – это верх дурного вкуса.
   – В свое время, как видно, я наговорил чертовски много глупостей, – проворчал он и встал.
   – Не ругайтесь.
   – Вам придется к этому привыкнуть и даже научиться ругаться самой. Вам придется смириться со всеми моими дурными привычками. Это будет частью цены за то, что… я вам нравлюсь, и за то, что вы запустите свои хорошенькие лапки в мои деньги.
   – Не стоит так злиться только из-за того, что я не солгала, чтобы польстить вашему самолюбию. Вы-то ведь не влюблены в меня, не так ли? Так с какой стати я должна вас любить?
   – Нет, моя дорогая, я не люблю вас, точно так же, как и вы меня, а если бы и любил – никогда бы в этом не признался. Да поможет Бог тому, кто действительно вас полюбит. Вы разобьете бедняге сердце, моя дорогая жестокая, безжалостная кошечка, такая беззаботная и самонадеянная, даже не считающая нужным втянуть коготки.
   Он рывком поставил ее на ноги и снова поцеловал. Но на этот раз поцелуй оказался совсем другим, словно ему было все равно, больно ей или нет… даже казалось, что он намеренно хочет причинить ей боль, оскорбить ее. Его губы скользнули к ее горлу и наконец с жаркой силой прижались к ее груди: это тянулось так долго, что Скарлетт ощутила его дыхание, обжигающее кожу прямо сквозь шелковую тафту платья. Ей это показалось оскорбительным: она подняла руки и попыталась оттолкнуть его.
   – Прекратите! Да как вы смеете!
   – Сердечко у вас частит, как у кролика, – насмешливо заметил Ретт. – При всем моем самодовольстве я бы сказал, что оно бьется слишком бурно, если принять во внимание, что я вам всего лишь нравлюсь. Пригладьте ваши взъерошенные перышки. Что это вам вздумалось изображать из себя девственницу? Скажите лучше, что вам привезти из Англии. Кольцо? Какое бы вы хотели?
   С минуту Скарлетт колебалась, не зная, ответить ли на его последний вопрос или и дальше с чисто женским упорством разыгрывать оскорбленную невинность.
   – О, вот бы кольцо с бриллиантом… Прошу вас, Ретт, я хочу большой-пребольшой.
   – Чтобы вы могли повертеть им перед носом у своих обедневших друзей и заявить: «Видите, кого я заарканила!» Ладно, будет вам большой бриллиант. Такой большой, что вашим менее удачливым подружкам останется лишь утешаться, злословя у вас за спиной, что носить такие крупные камни – это просто вульгарно.
   Ретт неожиданно направился через комнату к выходу, и Скарлетт в растерянности последовала за ним к закрытым дверям.
   – В чем дело? Вы куда?
   – К себе, мне нужно закончить сборы.
   – Да, но…
   – Но что?
   – Ничего. Желаю вам приятного путешествия.
   – Благодарю.
   Открыв дверь, Ретт вышел в коридор. Скарлетт следовала за ним, немного смущенная и слегка разочарованная столь прозаическим окончанием разговора. Он накинул плащ, взял перчатки и шляпу.
   – Я напишу вам. Дайте мне знать, если вдруг передумаете.
   – Разве вы…
   – Да? – Казалось, ему не терпится уйти.
   – Разве вы не поцелуете меня на прощание? – тихонько, чтобы не услышали остальные обитатели дома, прошептала Скарлетт.
   – А вам не кажется, что для одного вечера поцелуев было уже более чем достаточно? – бросил он в ответ и усмехнулся ей в лицо. – Подумать только – такая скромная, хорошо воспитанная молодая женщина… Я ведь говорил вам, что вы получите удовольствие, не так ли?
   – Да вы невыносимы! – в гневе закричала Скарлетт, уже не заботясь о том, услышит Мамушка или нет. – Можете вообще не возвращаться, мне все равно.
   Она повернулась, гневно колыхнув юбками, и направилась к лестнице в надежде, что его горячая, сильная рука остановит ее. Но Ретт лишь открыл входную дверь, впустив в дом холодный сквозняк.
   – Я непременно вернусь, – сказал он и вышел, оставив ее стоять на нижней ступеньке лестницы и смотреть на закрытую дверь.
   Кольцо, привезенное Реттом из Англии, и вправду было увенчано большим бриллиантом, настолько крупным, что Скарлетт стеснялась надевать его. Ей нравились броские и дорогие драгоценности, но она не могла отделаться от мучительного подозрения, что все не без основания сочтут ее кольцо вульгарным. В центре оправы находился бриллиант в четыре карата, окруженный изумрудами. Кольцо закрывало всю фалангу пальца, со стороны казалось, что оно оттягивает руку.
   Скарлетт подозревала, что Ретт приложил немало усилий, чтобы заказать такое кольцо, и нарочно велел, чтобы оно вышло до невозможности крикливым, ей назло.
   До возвращения Ретта в Атланту и появления кольца у нее на пальце она никому, даже родным, не сказала ни слова о своих намерениях, а когда объявила о помолвке, на нее обрушился целый вихрь злобных сплетен. После истории с Ку-клукс-кланом Скарлетт и Ретт стали самыми одиозными личностями в Атланте наряду с янки и «саквояжниками». На Скарлетт город взирал с неодобрением с того далекого дня, как она перестала носить траур по Чарли Гамильтону. Это неодобрение еще больше укрепилось, когда она взялась за неподобающее женщине самостоятельное управление лесопилками, а потом стала бесстыдно выставлять себя напоказ во время беременности и совершила множество других прегрешений. Но когда она стала причиной смерти Фрэнка и Томми и из-за своего безрассудства заставила рисковать жизнью еще десяток мужчин, всеобщая неприязнь вылилась в публичное осуждение.
   А что до Ретта, то он обеспечил себе ненависть сограждан своими спекуляциями во время войны, причем положение еще больше усугубилось в послевоенные годы, когда он стал водить дружбу с республиканцами. Но что всего удивительнее, самую лютую ненависть у дам Атланты он вызвал тем, что спас жизнь нескольким из наиболее уважаемых джентльменов.
   Не то чтобы они желали смерти своим мужьям и сожалели, что те остались в живых. Но у них вызывала глубокое негодование мысль о том, что жизнь мужчин спас именно Ретт, да еще при помощи столь непристойного трюка. В течение многих месяцев им пришлось, кипя негодованием в душе, сносить насмешки и презрение янки. Дамы считали, что, если бы Ретт и вправду заботился об интересах Ку-клукс-клана, мог бы найти выход и поприличнее. Они были убеждены, что он нарочно втянул в это дело Красотку Уотлинг, чтобы опозорить честных людей. И поэтому он не заслуживал ни благодарности за спасение мужчин, ни прощения за прошлые грехи.
   Эти женщины, всегда готовые проявить доброту, полные нежного сочувствия к скорбящим, охотно спешившие на помощь в трудные минуты, не знали пощады, если кто-то хоть на шаг отступал от их неписаного кодекса чести. Сам по себе кодекс был прост: почитать Конфедерацию, уважать ветеранов, хранить верность старым традициям, гордиться своей бедностью, всемерно помогать друзьям и люто ненавидеть янки. А Скарлетт и Ретт вместе и порознь ухитрились нарушить все до единого правила этого кодекса.
   Спасенные Реттом мужчины, исходя из норм приличия и чувства благодарности, пытались сдержать злоречие своих жен, но без особого успеха. Пока не было объявлено о грядущей свадьбе Ретта и Скарлетт, этих двоих никто не жаловал, но люди держались с ними вежливо, хотя и холодно. Теперь же не осталось места даже для холодной учтивости. Ошеломляющая новость об их помолвке прокатилась по городу и вызвала эффект разорвавшейся бомбы. Теперь даже самые сдержанные в своих суждениях дамы начали открыто возмущаться. Едва год миновал со смерти Фрэнка, а она уже замуж выходит! И это она уложила его в гроб! Мало того, выходит замуж именно за этого Батлера, который содержит бордель и занимается воровскими махинациями вместе с янки и «саквояжниками»! По отдельности этих двоих еще можно было терпеть, но бесстыдный союз Ретта и Скарлетт… нет, это уже переходит всякие границы! Как они оба вульгарны и низки! Да их бы следовало выгнать из города!
   Возможно, Атланта отнеслась бы к нечестивой паре более терпимо, если бы известие о помолвке не пришло в то самое время, когда Ретт со своими дружками – «саквояжниками» и прихлебателями – особенно низко пал в глазах уважаемых граждан города. Общественное возмущение действиями янки и их союзников достигло точки кипения, так как пал последний в Джорджии оплот сопротивления режиму янки, и как раз на этот момент пришлась новость о помолвке. Долгая кампания, начатая еще четыре года назад, когда Шерман двинулся на юг из Далтона, наконец-то пришла к своему логическому завершению, и штат оказался полностью раздавленным.
   Три года Реконструкции обернулись тремя годами террора. До сих пор все полагали, что живут в чудовищных условиях и хуже быть уже не может. Но теперь Джорджия убедилась, что самый тяжелый период Реконструкции только начинается.
   В течение трех лет федеральное правительство пыталось навязать Джорджии чуждые идеи и чуждое правление и при поддержке армии весьма преуспело в этом. Однако новый режим держался только военной силой. Штат подчинился правлению янки, но не по собственной воле. Лидеры Джорджии продолжали бороться за право штата на самоуправление согласно своим собственным традициям. Они упорно сопротивлялись любой попытке заставить их отказаться от борьбы и принять законы, навязанные Вашингтоном.
   Официально правительство Джорджии так и не капитулировало, но это была безнадежная, заранее проигранная битва. И все же, будучи обреченной на поражение, эта битва, по крайней мере, оттянула неизбежное. Во многих других штатах Юга безграмотные негры уже занимали высокие посты, в законодательных собраниях преобладали темнокожие и «саквояжники». Но Джорджия оказывала упорное сопротивление и до сих пор еще не подверглась этому последнему унижению. Почти три года в законодательном собрании штата заседали белые и демократы. Поскольку вся территория штата была оккупирована армией янки, законодателям ничего другого не оставалось, как заявлять протесты и оказывать пассивное сопротивление по мере сил. Их власть была чисто номинальной, но до сих пор, по крайней мере, им удавалось удержать управление штатом в руках коренных обитателей Джорджии. Теперь пал и этот последний бастион.
   Подобно тому как четыре года назад армия Джонстона шаг за шагом откатывалась от Далтона до Атланты, так с 1865 года постепенно сдавали свои позиции демократы Джорджии. Власть федерального правительства над внутренними делами штата и жизнью его населения постепенно, но уверенно нарастала. Военное давление усиливалось, военные указы, издаваемые во всевозрастающем количестве, сводили на нет любые усилия гражданских органов управления. Наконец, когда Джорджии был присвоен статус провинции на военном положении, сверху был спущен указ о предоставлении неграм избирательного права вне зависимости от того, разрешают это законы штата или нет.
   За неделю до того, как Скарлетт и Ретт объявили о своей помолвке, проходили выборы губернатора штата. Кандидатом от демократов Юга баллотировался генерал Джон Б. Гордон, один из самых почитаемых и любимых граждан Джорджии. Против него выступил республиканец по фамилии Баллок. Выборы длились целых три дня вместо одного. Целые поезда, набитые неграми, перемещались из города в город, чернокожие голосовали на всех избирательных участках, встречавшихся по пути. Конечно же, победил Баллок.
   Если завоевание Джорджии генералом Шерманом породило горечь у ее жителей, то окончательный захват законодательного собрания штата «саквояжниками», янки и неграми стал для них неслыханно жестоким ударом, какого штат прежде не знал. Атланта, как и вся Джорджия, кипела от негодования.
   А Ретт Батлер был другом ненавистного Баллока!
   Скарлетт со своим обычным пренебрежением к любым делам, не касавшимся ее напрямую, вообще не обратила внимания на состоявшиеся выборы. Ретт в выборах участия не принимал, а его отношения с янки остались прежними. Но это ничего не меняло: Ретт был прихлебателем и другом Баллока. И если свадьба состоится, значит, Скарлетт тоже станет прихлебательницей. Атланта в ее нынешнем состоянии была отнюдь не склонна проявлять терпимость или снисходительность к любому представителю вражеского лагеря, и как только разнеслась весть о помолвке, этой парочке припомнили все их прегрешения, не уравновешенные ни единым добрым делом.
   Скарлетт знала, что город бурлит от возмущения, но не представляла, до какой степени накалились страсти, пока миссис Мерриуэзер, подстрекаемая церковным кружком, не взяла на себя миссию поговорить с ней ради ее же собственного блага.
   – Раз уж вашей дорогой матушки больше нет в живых, а мисс Питти, не будучи замужем, не может взять на себя разговор о подобном… м-м-м… предмете, я считаю нужным предостеречь вас, Скарлетт. Капитан Батлер – неподходящая партия для женщины из приличной семьи. Он…
   – Он сумел спасти от виселицы дедушку Мерриуэзера и вашего племянника тоже.
   Миссис Мерриуэзер возмущенно надулась. Всего час назад у нее состоялся неприятный разговор с дедом. Старик сказал, что она, видно, не слишком высоко ценит его шкуру, раз уж не питает ни капли благодарности к Ретту Батлеру, будь он хоть трижды прихлебатель и негодяй.
   – Этот грязный трюк, Скарлетт, он провернул только для того, чтобы опозорить нас перед янки, – возразила миссис Мерриуэзер. – Вам не хуже меня известно, что этот человек – мерзавец. Он всегда был негодяем, а теперь стал просто невыносим. Этого человека не примут ни в одном приличном доме.
   – Правда? Мне странно это слышать, миссис Мерриуэзер. Во время войны он частенько появлялся в вашей гостиной. Это ведь он подарил Мейбелл к свадьбе белое атласное платье, разве не так? Или мне изменяет память?
   – Во время войны все было иначе. Приличным людям приходилось иметь дело даже с теми, кто… Мы шли на это ради Нашего Дела, и мы не поступались приличиями. Но не можете же вы всерьез думать о браке с человеком, который не служил в армии и смеялся над теми, кто ушел добровольно?
   – Он тоже был в армии. Целых восемь месяцев. Он участвовал в последней кампании и сражался под Франклином. Он был с генералом Джонстоном, когда тот потерпел окончательное поражение.
   – Ничего об этом не слышала, – ответила миссис Мерриуэзер, и вид у нее был такой, как будто она явно этому не поверила. – Но он не был ранен, – выдвинула она решающий довод.
   – Многие не были ранены, не он один.
   – Каждый, кто хоть что-то собой представлял, был ранен. Не знаю никого, кто вернулся без ранений.
   Тут Скарлетт пришла в ярость:
   – В таком случае смею предположить, что всем вашим знакомым не хватило ума вовремя укрыться от дождя… или от пуль. А теперь позвольте сказать вам кое-что, миссис Мерриуэзер, и можете передать мои слова всем своим подружкам, сующим нос в чужие дела. Я выйду замуж за капитана Батлера, и я бы это сделала, даже если бы он сражался на стороне янки.
   Когда достойная дама покинула дом, даже поля ее шляпки тряслись от негодования. Скарлетт поняла, что вместо осуждающего друга заполучила в ее лице открытого врага. Но ей было все равно. Ни словом, ни делом миссис Мерриуэзер не могла ей помешать. Ее вообще не интересовало, кто что скажет… кроме Мамушки.
   Скарлетт спокойно пережила обморок тетушки Питти при известии о помолвке и стоически выдержала встречу с Эшли, который как будто постарел и отвел глаза, желая ей счастья в супружеской жизни. Ее и позабавили, и раздосадовали письма тети Полин и тети Евлалии из Чарльстона: их ужаснула новость о предстоящем браке, они запретили ей выходить замуж, уверяя, что этот союз не только разрушит ее положение в обществе, но и погубит их собственную репутацию. Скарлетт посмеялась и над Мелани, когда та, обеспокоенно сдвинув брови, предупредила ее, как верная подруга:
   – Несомненно, капитан Батлер намного лучше, чем многие о нем думают, он такой добрый и умный – смотри, как он сумел спасти Эшли. И он все-таки сражался за Конфедерацию. Но, Скарлетт, тебе не кажется, что не следует так спешить с решением?
   Нет, ничье мнение ее не интересовало, кроме мнения Мамушки. Только разговор с Мамушкой страшно разозлил ее и глубоко ранил.
   – Много чего я от вас навидалась, что огорчило бы мисс Эллин, будь она жива. Меня вы тоже совсем не радовали. Но уж хуже этого ничего и не придумаешь. Замуж за такую скотину! Да, мэм, скотину! И не надо мне говорить, что он из хорошей семьи. По мне, все одно. И в хороших семьях паршивые овцы водятся! Да, мисс Скарлетт, видела я, как вы у мисс Милочки миста Чарльза увели, хоть вам дела до него не было. Видела, как у своей родной сестры миста Фрэнка отбили. Обо всем я молчала, хотя видела, как вы плохие доски за хорошие продавали и врали про других жентмунов, что лесом торгуют, повсюду одна ездили, когда кругом полно вольных черномазых, из-за вас миста Фрэнка убили, вы этих несчастных арестантов голодом морили, так что они чуть дух не испустили. Уж я молчала, хоть мисс Эллин и взывала ко мне с Земли обетованной: «Мамушка, Мамушка! Плохо ты смотришь за моей дочерью!» Да, мэм, много я всего терпела, но этого терпеть не буду, мисс Скарлетт. Вы не можете идти замуж за скотину, пока я еще дышу.
   – За кого захочу, за того и выйду замуж, – холодно ответила Скарлетт. – Думаю, ты забываешь свое место, Мамушка.
   – Зря я так долго молчала! Уж коли не я, кто ж еще вам правду скажет?
   – Я много думала, Мамушка, и решила, что твое место в Таре. Я дам тебе денег и…
   Полная негодования Мамушка выпрямилась со всем возможным достоинством.
   – Я теперь вольная, мисс Скарлетт, и никуда вы меня не отправите против моей воли. И в Тару я вернусь, когда вы туда поедете, не раньше. Ни за что я не оставлю ребенка мисс Эллин, и никакая сила на всем белом свете меня с места не сдвинет. И внуков мисс Эллин я не оставлю скотине-отчиму. Тут я живу, тут и останусь!
   – Я не позволю тебе остаться в этом доме, если ты будешь грубить капитану Батлеру. Я выхожу за него замуж, и больше тут говорить не о чем.
   – А я буду говорить, – медленно проворчала Мамушка, и в ее затуманенных старостью глазах вспыхнул воинственный огонь. – Вот уж не думала, что придется говорить такое детям мисс Эллин. Но вы послушайте меня, мисс Скарлетт. Вы всего лишь мул в конской сбруе. Можно до блеска начистить ноги мулу, выхолить шкуру, всю сбрую поутыкать медными бляшками и впрячь в красивую карету, а все одно, мул мулом и останется. Тут никого не обманешь. Вот так и вы. У вас и шелковые платья есть, и лесопилки, и лавка, и деньги, вы себя за красивую лошадь выставляете, а все одно вы мул и есть. И никого вы не обманете. А этот Батлер, он хоть и хорошей породы, и сам весь из себя холеный, что твой призовой конь, а сколько ни бейся – все одно он лишь мул в конской сбруе, прямо как и вы. – Мамушка бросила на свою хозяйку пронизывающий взгляд. Скарлетт онемела от нанесенного оскорбления, ее охватила дрожь. – И если вы говорите, что выйдете замуж за него, так уж точно выйдете, вы ж упрямы, ровно как ваш папаша. Но вы запомните, мисс Скарлетт, я от вас никуда не уйду. Останусь тут и посмотрю, чем дело кончится.
   Не дожидаясь ответа, Мамушка повернулась и ушла, оставив Скарлетт в одиночестве. И если бы она, подобно духу Цезаря, бросила напоследок: «Встретимся мы при Филиппах!» [14 - Шекспир У. Юлий Цезарь, акт 4, сцена 3. Перевод М. Зенкевича.] – то и тогда ее слова прозвучали бы не так зловеще.
   Во время медового месяца в Новом Орлеане Скарлетт пересказала Ретту слова Мамушки. К ее вящему удивлению и возмущению, услыхав о мулах в конской сбруе, Ретт расхохотался от души.
   – Никогда не слыхал столь глубокую истину в столь сжатой форме, – заметил он. – Мамушка – мудрая старуха. Не так уж много на свете людей, чье уважение и доброе расположение мне хотелось бы завоевать, и она – одна из этих немногих. Но раз уж я мул, не видать мне, как видно, ни того ни другого. Она даже отказалась от десяти долларов золотом, когда я, чувствуя себя счастливым молодоженом, раздавал подарки после свадьбы. Мне почти не встречались люди, способные устоять при виде денег. Но она лишь посмотрела мне в глаза, поблагодарила и сказала, что она не вольная черномазая и мои деньги ей не нужны.
   – Но почему она так взбеленилась? И почему вообще все обо мне кудахчут, как куры в курятнике? Это мое дело – за кого выходить замуж и сколько раз. Я, например, никогда не совала нос в чужие дела. Почему бы и им не заняться своими?
   – Люди готовы прощать все, что угодно, моя кошечка, но никогда не прощают тех, кто не сует нос в чужие дела. Не понимаю одного: почему ты шипишь, как ошпаренная кошка? Сколько раз ты повторяла, что тебе нет дела до чьего-то там мнения на твой счет. Вот так и надо действовать. Люди перемывали тебе кости даже по мелочам, неужели ты думаешь, что они упустят случай, когда у них есть такой грандиозный повод для сплетен? Ты не могла не знать, что, выйдя замуж за такого негодяя, как я, даешь пищу для новых пересудов. Они бы так не разозлились, будь я злодеем попроще, каким-нибудь нищим оборванцем. Но богатый и процветающий злодей… Это, конечно, непростительно.
   – Неужели ты не можешь хоть иногда вести себя серьезно?
   – А я вполне серьезен. Праведным всегда невмоготу видеть, когда неправедные расцветают, как пышное зеленое дерево. Выше нос, Скарлетт. Не ты ли мне как-то призналась, что тебе нужны деньги, очень много денег, прежде всего для того, чтобы иметь возможность послать всех к черту? Вот он – твой шанс.
   – Но тебя-то я первого хотела послать к черту, – ответила Скарлетт и рассмеялась.
   – Тебе все еще хочется послать меня к черту?
   – Ну… уже не так часто, как раньше.
   – Можешь посылать меня к черту сколько твоей душе угодно, если тебе это нужно для полного счастья.
   – Нет, это не прибавит мне счастья, – ответила Скарлетт и, наклонившись, поцеловала его мимоходом. Его черные глаза быстро скользнули по ее лицу, словно пытаясь разглядеть что-то в ее глазах, но, так ничего и не найдя, он коротко рассмеялся.
   – Забудь об Атланте. Забудь этих старых кошек. Я привез тебя в Новый Орлеан, чтобы тебе было весело, и я все сделаю, чтобы тебе было весело.

ЧАСТЬ V

Глава 48

   Ей и вправду было весело: она так не веселилась с последней довоенной весны. Новый Орлеан оказался местом необыкновенным и чарующим, Скарлетт с головой окунулась в мир наслаждений, словно арестант, осужденный на пожизненное заключение и внезапно получивший помилование. В городе хозяйничали «саквояжники», многие честные граждане были вынуждены покинуть свои дома и не знали, где искать себе пропитание, а пост вице-губернатора занимал негр. Но тот Новый Орлеан, с которым познакомил ее Ретт, был самым веселым местом, какое ей когда-либо доводилось видеть. Скарлетт знакомилась с людьми, у которых, казалось, денег было сколько душе угодно, а забот никаких. Ретт представил ее множеству женщин – красивых женщин в ярких нарядах, с нежными руками, не испорченными работой, женщин, смеющихся по любому поводу, никогда не рассуждавших обо всяком серьезном вздоре и не вспоминавших о тяжелых временах. А каких она встретила мужчин… просто потрясающих! Как они отличались от мужчин Атланты… как соревновались за право танцевать с ней, какими экстравагантными комплиментами они ее осыпали, словно она все еще была молоденькой красавицей на выданье.
   Глаза у этих мужчин были такие же жестокие и дерзкие, как у Ретта, – вечно настороженные, словно они слишком долго жили под гнетом опасности и не могли позволить себе ни минуты беспечности. Казалось, у них нет ни прошлого, ни будущего, они вежливо пресекали все попытки Скарлетт, когда она для поддержания разговора спрашивала, где они жили до приезда в Новый Орлеан и чем занимались. Это само по себе казалось странным: в Атланте любой уважающий себя приезжий спешил представить свои рекомендации и с гордостью рассказывал о своем доме и семье, прослеживая сложные ответвления родословной, охватывающей весь Юг.
   Но эти мужчины не отличались разговорчивостью и, когда открывали рот, следили за каждым своим словом. Порой, когда Ретт оставался с ними наедине, до Скарлетт, находившейся в соседней комнате, доносился смех и обрывки ничего не значащих для нее разговоров, случайные слова, загадочные названия: Куба и Нассау, дни блокады, золотая лихорадка, захват участков, контрабанда оружия и пиратство, Никарагуа и Уильям Уокер [15 - У о к е р У и л ь я м (1824–1860) американский пират, возглавивший в 1855 году восстание в Никарагуа. В 1856 году стал президентом страны, но, рассорившись с власть имущими в США, в 1857 году был арестован и впоследствии расстрелян по приговору военно-полевого суда.] расстрелянный у стены в Трухильо. Как-то раз она неожиданно вошла в комнату, и разговор о том, что стало с партизанами Куонтрилла [16 - К у о н т р и л л У и л ь я м (1837–1865) главарь повстанцев, воевавших на стороне Конфедерации.], тут же прекратился, она лишь успела уловить имена Фрэнка и Джесси Джеймсов [17 - Б р а т ь я-б а н д и т ы, во время Гражданской войны ставшие партизанами на стороне конфедератов.].
   Но все эти мужчины обладали прекрасными манерами, красиво одевались и выказывали откровенное восхищение Скарлетт, поэтому ей было все равно, отчего они решили жить только сегодняшним днем. Для нее имело значение только то, что они друзья Ретта, что у них большие дома и прекрасные экипажи, что они приглашали ее и Ретта на прогулки и на ужин, устраивали в их честь вечеринки. Все они очень понравились Скарлетт. Она сказала об этом Ретту, и его это от души позабавило.
   – Я так и знал, что они тебе понравятся, – ответил он со смехом.
   – А почему бы и нет? – Его смех всякий раз вызывал у нее подозрения.
   – Все они – второсортная шваль, мерзавцы, отщепенцы. Все они либо проходимцы, либо «саквояжники», выбившиеся в аристократы. Все они нажились на спекуляции продовольствием, как и твой любящий супруг, или на сомнительных правительственных контрактах, или за счет еще более темных дел, детали которых не подлежат разглашению.
   – Я тебе не верю. Ты нарочно надо мной издеваешься. Они милейшие люди…
   – Порядочные люди в этом городе умирают с голоду, – сказал Ретт. – Они благородно ютятся в трущобах, и я сильно сомневаюсь, что меня пустят на порог любой из этих халуп. Видишь ли, дорогая, во время войны я принимал участие в некоторых, так сказать, гнусных махинациях в этом городе, а у этих людей чертовски хорошая память! Скарлетт, ты для меня неисчерпаемый источник радости. Ты наделена удивительной способностью безошибочно выбирать не тех людей и не те вещи.
   – Но ведь это же твои друзья!
   – О, просто мне нравятся негодяи. Годы юности я провел за игрой в карты на речном пароходе, поэтому я хорошо понимаю таких людей. Но я знаю, что они собой представляют по сути. А вот ты… – он снова рассмеялся, – ты совершенно не разбираешься в людях, не отличаешь дешевку от истинного величия. Иногда мне кажется, что из всех женщин, с которыми тебе довелось общаться, настоящими леди были только твоя матушка и мисс Мелли, и ни одна из них не оказала заметного влияния на тебя.
   – Мелли! Да она такая дурнушка, ни дать ни взять старый башмак, и одевается в старье, и говорить с ней не о чем!
   – Избавьте меня от вашей зависти, мадам. Красота еще не превращает женщину в леди, и никакие новые платья не заменят истинного благородства.
   – Да неужто? Ну погодите, Ретт Батлер, я вам еще покажу. Теперь, когда я… когда у нас есть деньги, я стану самой благородной леди на свете!
   – Будет весьма любопытно на это взглянуть, – усмехнулся он.
   Еще больше, чем новые знакомства, Скарлетт занимали покупаемые Реттом наряды: он лично выбирал цвета, ткани и покрой. Кринолины окончательно вышли из моды, а новые фасоны были просто очаровательны: ткань юбки, вся собранная сзади, образовывала турнюр и ниспадала красивыми складками, и эти турнюры были украшены цветами, бантами и каскадами кружев. Вспоминая скромные кринолины военной поры, Скарлетт поначалу немного стеснялась новых платьев, откровенно обрисовывающих ее живот. А какие чудесные маленькие шляпки – они даже на шляпки-то вовсе не похожи, так, маленькие плоские штучки, надвинутые на одну бровь, украшенные фруктами, цветами, колышущимися плюмажами и летящими по ветру лентами! (Ах, если бы Ретт не был так глуп и не сжег накладные локоны, купленные ею, чтобы добавить к узлу своих собственных, совершенно прямых черных волос, выглядывающему из-под такой шляпки!) А тонкое, сшитое монашками белье! Как оно восхитительно, и у Скарлетт его много-много! Отделанные изящной вышивкой и множеством мелких складочек шемизетки, ночные сорочки, нижние юбки. А какие атласные туфельки купил ей Ретт! С каблучками высотой в три дюйма и большими блестящими пряжками. А шелковые чулки, целая дюжина пар, и все без хлопкового верха! Какая роскошь!
   Скарлетт без удержу скупала подарки для домашних. Мохнатого щенка сенбернара для Уэйда (он давно о таком мечтал), персидского котенка для Бо, коралловый браслет малышке Элле, массивное колье с подвесками из лунного камня для тетушки Питти, полное собрание сочинений Шекспира для Мелани и Эшли, ливрею тонкой работы, включая высокий кучерский цилиндр с кисточкой, для дядюшки Питера, отрезы на платья для Дилси и кухарки, дорогие подарки всем обитателям Тары.
   – А что ты купила Мамушке? – разглядывая подарки, разложенные по всей кровати их гостиничного номера, и вынося котенка и щенка в гардеробную, спросил Ретт.
   – Ничего. Она вела себя возмутительно. Почему я должна дарить ей подарки, если она назвала нас мулами?
   – Почему ты так не любишь выслушивать правду, моя кошечка? Ты просто обязана купить ей подарок. Ты разобьешь ей сердце, если ничего не купишь… а такие сердца слишком ценны, их разбивать нельзя.
   – Ничего я ей не куплю. Она этого не заслужила.
   – Тогда я куплю. Помнится, моя няня все говорила, что, когда она отправится в рай, ей хотелось бы иметь нижнюю юбку из тафты – такую жесткую, чтоб стояла сама по себе и шуршала громко-громко: тогда сам Господь ее услышит и подумает, что ее юбка сделана из крыльев ангела. Я куплю для Мамушки красной тафты и закажу элегантную нижнюю юбку.
   – От тебя она ее не примет. Умрет, но не наденет.
   – Не сомневаюсь. Но все равно я это сделаю.
   В Новом Орлеане были восхитительно богатые магазины, а походы за покупками с Реттом превращались в настоящее приключение. Не менее увлекательны были и обеды с Реттом, Скарлетт они нравились даже больше, потому что Ретт прекрасно знал, что нужно заказывать и даже как это нужно готовить. Новоорлеанские вина, ликеры, шампанское приводили в восторг знакомую лишь с домашней ежевичной наливкой, мускатным вином да тетушкиным «обморочным» коньяком Скарлетт. А какие блюда заказывал Ретт! Самым замечательным открытием для нее в Новом Орлеане оказалась еда. Стоило Скарлетт вспомнить страшные голодные дни в Таре и недавнее существование на грани бедности в Атланте, как ей начинало казаться, что никогда в жизни она не сможет насытиться этими роскошными блюдами. Суп из стручков бамии, креветки по-креольски, голуби в винном соусе, устрицы, запеченные в слоеном тесте со сметанным соусом, грибы, сладкое мясо, индюшачья печенка, рыба, искусно запеченная в промасленной бумаге с лимоном. Скарлетт никогда не жаловалась на отсутствие аппетита: стоило ей только вспомнить о неизменных земляных орехах, о надоевшем сушеном горохе и бататах в Таре, как она готова была вновь наброситься на креольские блюда.
   – Ты ешь так, будто это в последний раз, – заметил Ретт. – Не надо вылизывать тарелку, Скарлетт. Я уверен, на кухне есть еще еда. Нужно только подозвать официанта. Если ты не перестанешь так объедаться, растолстеешь, как кубинские дамы, и тогда я с тобой разведусь.
   В ответ она просто-напросто показала ему язык и заказала десерт, облитый толстым слоем шоколада и начиненный меренгами.
   Какое же это чудо – тратить деньги без счета, не трястись над каждым центом, не напоминать себе поминутно, что надо экономить на уплату налогов за Тару и покупку мулов. Как здорово – встречаться с веселыми и богатыми людьми, а не с благородными бедняками из Атланты. Как это чудесно – шуршать парчовыми платьями, которые подчеркивают твою тонкую талию, открывают шею, плечи и немалую часть груди, и знать, что мужчины восхищаются тобой. И до чего же замечательно – есть все, что захочется, и не выслушивать напоминаний о том, что настоящие леди так себя не ведут. И пить шампанское сколько душе угодно. Впервые выпив слишком много, Скарлетт на следующее утро проснулась с дикой головной болью и с ужасом вспомнила, как прошлой ночью, возвращаясь в гостиницу в открытом экипаже, на всю улицу распевала «Флаг Бонни-Блу». За всю свою жизнь она ни разу не видела даже слегка подвыпившей женщины, а пьяную женщину ей довелось увидеть только в день падения Атланты, и это была та самая Уотлинг. Ее унижение было столь велико, что ей страшно было взглянуть в глаза Ретту, но его этот случай, похоже, только позабавил. Что бы она ни делала, все казалось ему забавным, словно она была разыгравшимся котенком.
   Ей очень нравилось появляться с ним в обществе – он был удивительно хорош собой. Почему-то раньше она совершенно не задумывалась о том, как он выглядит, а остальные жители Атланты были так заняты обсуждением его недостатков, что им было не до его внешности. Но здесь, в Новом Орлеане, Скарлетт стала замечать, как его провожают взглядами другие женщины и как они тают от улыбок, когда он склоняется над их рукой. Заметив, что дамы засматриваются на ее мужа и, наверное, завидуют ей, Скарлетт возгордилась тем, что у нее такой спутник.
   «А мы с ним красивая пара», – ликовала она.
   Да, Ретт оказался прав: брак действительно мог доставить колоссальное удовольствие. Она не только веселилась, но и узнала много нового, что само по себе казалось странным, потому что Скарлетт не верила, что жизнь способна научить ее чему-то еще. Теперь же она, как ребенок, радовалась каждому новому дню, сулившему новые открытия.
   Во-первых, она убедилась, что быть замужем за Реттом – не то, что за Чарльзом или Фрэнком. Они уважали ее и боялись ее крутого нрава, униженно добивались ее расположения, и Скарлетт шла им навстречу, только если сама того хотела. Ретт совершенно ее не боялся, и ей часто казалось, что он и особого уважения к ней не питает. Он делал, что хотел, а если ей это не нравилось, лишь смеялся над ней в ответ. Она не любила его, но жить с ним оказалось удивительно интересно. Больше всего ее поражало то, что даже при вспышках страсти, порой приправленных жестокостью, порой – возмущавшим ее циничным весельем, Ретт никогда не терял головы и держал свои чувства в узде.
   «Наверно, это потому, что на самом деле он меня не любит, – думала Скарлетт, вполне довольная таким положением вещей. – Не хотелось бы мне, чтобы он когда-нибудь дал себе волю в чем бы то ни было». И все же сама мысль о том, что он вдруг может потерять голову, вызывала у нее острое любопытство.
   Живя с Реттом, Скарлетт узнала о нем много нового, хотя раньше была уверена, что прекрасно его знает. Она узнала, что его голос, минуту назад мягкий, как кошачья шерстка, может стать отрывистым и жестким, начать сыпать проклятиями. Ретт мог вроде бы с искренним одобрением и восхищением рассказывать истории о мужестве, чести, любви и добродетели, свидетелем которых он был в тех странных местах, где ему довелось побывать, и тут же, не переводя дыхания, с холодным цинизмом перескочить на грязный анекдот. Скарлетт знала, что мужьям не подобает рассказывать подобные скабрезные истории своим женам, но они ее забавляли, а главное, взывали к чему-то грубому и низменному в ее натуре. Ретт мог быть страстным, почти нежным любовником, а через миг превращался в насмешливого дьявола, который нарочно доводил ее до крайности, подносил фитиль к пороховой бочке ее пылкого и несдержанного нрава, чтобы насладиться взрывом. Она поняла, что все его комплименты двусмысленны и даже в минуты наивысшей нежности ему нельзя доверять. За две недели в Новом Орлеане она узнала о нем все, кроме того, что он собой представлял на самом деле.
   Бывало, по утрам он отсылал горничную и сам приносил ей завтрак в постель, кормил ее как ребенка, забирал из ее рук щетку и сам расчесывал ее длинные черные волосы, пока они не начинали потрескивать и искриться электричеством. В другие дни он грубо будил ее по утрам, когда она крепко спала, срывал одеяла и щекотал ее голые ноги. Иногда Ретт с почтительным вниманием выслушивал рассказы о ее деловых успехах, одобрительно кивал, восхищаясь ее прозорливостью, а иногда называл ее сомнительные сделки хищничеством, грабежом на большой дороге и вымогательством. Он водил ее на спектакли и досаждал ей, нашептывая на ушко, что Бог, скорее всего, не одобряет таких развлечений, потом шел с ней в церковь, где тихонько рассказывал смешные непристойности, а потом попрекал ее за смех. Он поощрял ее открыто высказывать все свои мысли, учил быть дерзкой и отважной. У него она научилась отпускать язвительные замечания и колкие фразы и с удовольствием пускала их в ход, наслаждаясь той властью над людьми, которую давало ей это умение. Но Скарлетт не обладала ни его чувством юмора, смягчавшим злорадство, ни его умением улыбаться так, словно он насмехался над собой в тот самый момент, когда его насмешки были направлены против других.
   Он научил ее играть, а она уже почти забыла, как это делается. В последнее время ее жизнь была слишком суровой и горькой. Ретт умел играть и увлекал ее за собой. Но он никогда не играл как мальчишка, он был мужчиной во всех своих поступках, и Скарлетт никогда об этом не забывала. Ей не удавалось посмотреть на него с женским превосходством, с улыбкой, с которой дамы всегда смотрят на проделки мужчин, обладающих душой ребенка.
   Всякий раз, задумываясь об этом, она испытывала легкую досаду. Было бы так приятно ощутить свое превосходство над Реттом! Любого другого из известных ей мужчин Скарлетт могла поставить на место пренебрежительной фразой: «О боже, какой ребенок!» Своего отца, близнецов Тарлтонов, этих любителей шуток и неуклюжих розыгрышей, младших Фонтейнов с их детскими вспышками гнева, Чарльза, Фрэнка, всех тех, кто ухаживал за ней во время войны… любого, кроме Эшли. Лишь Эшли и Ретт были выше ее понимания, не попадали под ее влияние, потому что оба они были зрелыми мужчинами, лишенными мальчишеских черт.
   Она не понимала Ретта, да и не пыталась его понять, но кое-что в его поведении порой ставило ее в тупик. Иногда он смотрел на нее очень странным взглядом, когда думал, что она этого не замечает. Стремительно обернувшись, она часто успевала поймать в его взгляде настороженность, желание и ожидание.
   – Почему ты так на меня смотришь? – как-то спросила Скарлетт с раздражением. – Словно кот на мышиную нору.
   Но выражение его лица мгновенно изменилось, и он лишь рассмеялся в ответ. Вскоре она позабыла об этом и больше не забивала себе голову ни этой загадкой, ни мыслями о Ретте вообще. Он был слишком непредсказуем, а жизнь казалась такой приятной… пока она не думала об Эшли.
   Правда, часто вспоминать об Эшли ей не доводилось: Ретт занимал все ее время. Днем Скарлетт совсем о нем не думала, но по ночам, когда она уставала от бесконечных танцев или голова у нее гудела от излишка шампанского… вот тогда она вспоминала об Эшли. Часто, лежа по ночам сонная в объятиях Ретта на залитой лунным светом постели, она мечтала, как было бы чудесно, если бы именно Эшли так крепко обнимал ее, если бы Эшли зарывался лицом в ее черные волосы и оборачивал их вокруг своей шеи.
   Однажды, когда она вот так, забывшись в мечтаниях, вздохнула и повернулась к окну, тяжелая рука под ее головой вдруг напряглась и стала твердой как железо, а в тишине раздался голос Ретта:
   – Черт бы побрал твою мелкую лживую душонку, и пусть она горит в аду веки вечные!
   Не обращая внимания на ее недоуменные протесты и вопросы, он встал, оделся и вышел из комнаты. Вернулся он только на следующее утро, пока Скарлетт завтракала в своей комнате, – растрепанный, совершенно пьяный и в самом жутком язвительном настроении. Он не извинился и никак не объяснил своего отсутствия.
   Скарлетт вопросов не задавала и держалась с ним холодно, как и подобало оскорбленной жене. Закончив завтрак, она оделась под взглядом налитых кровью глаз и отправилась за покупками. Когда она вернулась, Ретта дома не было, и появился он только к ужину.
   Ужин прошел в молчании. Скарлетт еле сдерживала себя: ведь это был их последний ужин в Новом Орлеане, и ей очень хотелось отведать лангуста, но ей кусок не лез в горло под его тяжелым взглядом. Тем не менее она выбрала самого большого лангуста и съела его, обильно запивая шампанским. Вероятно, это сочетание вызвало у нее старый ночной кошмар: ночью она проснулась в холодном поту, безутешно рыдая. Она снова была в Таре, в опустевшей, осиротевшей Таре. Мама умерла, и весь мир лишился силы и мудрости. Больше никого не осталось рядом, не к кому было обратиться за помощью. Опять она бежала, подгоняемая ужасом, бежала, чувствуя, что сердце разрывается, бежала в густом клубящемся тумане и кричала, слепо ища в окружавшем ее мраке безымянное и неведомое безопасное убежище.
   Когда она проснулась, Ретт склонился над ней, ни слова не говоря, взял ее на руки и принялся убаюкивать, как ребенка, в своих сильных надежных руках, пока рыдания не прекратились.
   – О, Ретт, мне было так холодно, я опять была голодна, я так устала и никак не могла это найти. Я бежала, бежала сквозь туман, но все никак не могла это найти.
   – Что найти, радость моя?
   – Не знаю. Хотела бы я знать.
   – Это тот самый сон?
   – Да!
   Он бережно уложил ее в постель, отыскал в темноте и зажег свечу. При свете его лицо с суровыми чертами и воспаленными глазами было непроницаемо, как камень. Сквозь расстегнутую до пояса рубашку виднелась густо поросшая черными волосами смуглая грудь. Все еще дрожа от страха, Скарлетт подумала, что можно укрыться на этой сильной и крепкой груди, и прошептала:
   – Обними меня, Ретт.
   – Дорогая! – тут же ответил он, подхватил ее на руки, сел в большое кресло и прижал ее к себе.
   – О, Ретт, как ужасно снова оказаться голодной!
   – Как, должно быть, ужасно видеть во сне голод после ужина из семи блюд да еще с таким огромным лангустом! – Он улыбнулся, но взгляд у него был добрый.
   – Ох, Ретт, я просто бегу, бегу, что-то ищу, но никак не пойму, что это такое. Оно все время скрыто в тумане. Но я точно знаю: если бы только мне удалось это найти, я навсегда оказалась бы в безопасности и никогда больше не страдала бы от холода и голода.
   – А что ты ищешь, человека или какую-то вещь?
   – Не знаю, я никогда об этом не думала. Ретт, как ты думаешь, мне когда-нибудь приснится, что я добралась до места и оказалась в безопасности?
   – Нет, – ответил он, приглаживая ее растрепавшиеся волосы, – не думаю. Таких снов не бывает. Но я думаю, если ты привыкнешь день за днем жить в безопасности, в тепле и в сытости, тебе больше не будет сниться этот сон. И можешь не сомневаться, Скарлетт, я позабочусь о том, чтобы тебе ничто не угрожало.
   – Ретт, ты так мил.
   – Благодарю за крошки с вашего стола, милостивая госпожа. Скарлетт, я хочу, чтобы каждое утро, проснувшись, ты говорила себе: «Я никогда больше не буду голодать, и никакая беда меня не коснется, пока рядом со мной Ретт, а у власти стоит правительство Соединенных Штатов».
   – Правительство Соединенных Штатов? – переспросила Скарлетт, удивленно выпрямившись у него на коленях. На щеках у нее все еще блестели непросохшие слезы.
   – Средства бывшей Конфедерации вышли из подполья и обрели законный статус. Большую часть я вложил в правительственные облигации.
   – Только не это! – позабыв о прежних страхах, воскликнула Скарлетт. – Ты хочешь сказать, что отдал свои деньги взаймы этим янки?
   – Под очень приличный процент.
   – Да пусть хоть под сто процентов, мне все равно! Ты должен немедленно их продать. Да как тебе только в голову пришло – отдать свои деньги в распоряжение янки!
   – А что ж мне с ними делать? – спросил он с улыбкой, заметив, что в ее глазах уже нет прежнего страха.
   – Как это – что делать? Купить недвижимость у Пяти Углов. Держу пари, с твоими-то деньгами ты мог бы скупить подчистую все Пять Углов.
   – Спасибо за совет, но ни к чему мне Пять Углов. Теперь, когда правительство «саквояжников» получило полную власть над Джорджией, трудно сказать, что будет дальше. От этой стаи стервятников, слетевшихся в Джорджию со всех четырех сторон, можно ждать чего угодно. Я им, конечно, подыгрываю, как положено порядочному прихлебателю, ты же понимаешь, но я им не доверяю. И не хочу вкладывать деньги в недвижимость. Мне больше по душе облигации. Их спрятать можно. А недвижимость не спрячешь.
   – Ты думаешь, что… – начала Скарлетт, с ужасом вспомнив о лесопилках и лавке.
   – Не знаю. Не надо так пугаться, Скарлетт. Наш милейший новый губернатор – мой добрый друг. Дело лишь в том, что времена нынче смутные, и мне бы не хотелось вбухнуть большие деньги в недвижимость.
   Он пересадил ее на одно колено, откинулся на спинку кресла, достал сигару и закурил. Скарлетт болтала голыми ногами и, позабыв о страхах, смотрела, как мускулы играют на его загорелой груди.
   – Раз уж мы заговорили о недвижимости, Скарлетт, – продолжал Ретт, – я собираюсь купить дом. Фрэнка тебе удалось заставить жить в доме мисс Питти, но со мной этот номер не пройдет. Вряд ли я сумею выдерживать ее излияния по три раза на день, и к тому же, думаю, дядюшка Питер скорее убьет меня, чем пустит жить под священной крышей Гамильтонов. А если мисс Питти боится привидений, пусть пригласит к себе пожить мисс Индию Уилкс. Когда вернемся в Атланту, мы будем жить в номере для новобрачных отеля «Националь», пока не построим наш дом. Еще до отъезда из Атланты я выторговал большой участок на Персиковой улице, рядом с домом Лейденов. Ты знаешь это место?
   – О, Ретт, это чудесно! Мне так хочется иметь свой дом – и чтобы он был огромный.
   – Слава богу, хоть о чем-то договорились. Что ты думаешь о белой штукатурке, отделанной ажурным кованым железом, как в местных креольских домах?
   – Ну нет, Ретт. Не хочу ничего старомодного, как эти новоорлеанские дома. Я точно знаю, чего хочу. Это самый модный стиль, потому что я недавно картинку видела… сейчас вспомню… в «Харперс уикли». Дом в стиле швейцарского шале.
   – Швейцарского чего?
   – Шале.
   – А по буквам?
   Она сказала по буквам.
   – Понятно, – протянул он, поглаживая усы.
   – Он был просто роскошный. С высокой двускатной крышей, с просторной мансардой, а по краям – башенки, крытые узорчатой черепицей. И в башенках были окошки с красными и синими стеклами. Это очень стильно выглядит.
   – Должно быть, еще и перила на веранде с резными столбиками, да?
   – Да.
   – А с крыши веранды свисает что-то вроде деревянной бахромы с завитками, так?
   – Ну да. Наверно, ты такой уже видел.
   – Видеть-то видел… но только не в Швейцарии. Швейцарцы – люди умные и к тому же наделенные особым чутьем к красоте в архитектуре. Ты и в самом деле хочешь иметь такой дом?
   – Ну конечно!
   – Я надеялся, что общение со мной хоть немного исправит твой вкус. Ну почему бы не построить дом в креольском или в колониальном стиле – с шестью белыми колоннами?
   – Говорю же тебе: я не хочу ничего скучного и старомодного. А внутри пусть будут красные обои, и портьеры из красного бархата на раздвижных дверях, и чтоб все двери были раздвижные, и… о, много-много дорогой мебели орехового дерева, и роскошные толстые ковры и… О, Ретт, все просто позеленеют от зависти, как горох, когда увидят наш дом!
   – Неужели так необходимо, чтобы все зеленели от зависти? Ну хорошо, если тебе так хочется, пусть зеленеют. Скарлетт, а тебе не приходило в голову, что едва ли прилично обставлять дом с такой роскошью, когда вокруг все бедствуют?
   – Я так хочу, – упрямо ответила она. – Хочу, чтобы всем, кто гадко обращался со мной, стало плохо. Мы будем устраивать большие приемы, и они все пожалеют, что говорили о нас гадости.
   – Но кто же придет на эти приемы?
   – Да весь город придет.
   – Сомневаюсь. Старая гвардия умирает, но не сдается.
   – Ой, Ретт, ну что ты говоришь! Если у тебя есть деньги, все будут тебя любить.
   – Только не на Юге. Скорее верблюд пройдет через игольное ушко, чем спекулянта с деньгами допустят в лучшие гостиные. А уж что до прихлебателей – а это мы с тобой, моя кошечка, – нам еще повезет, если в нашу сторону плеваться не станут. Но если хочешь попробовать, я тебя поддержу, дорогая. Я просто уверен, что затеянная тобой кампания доставит мне истинное удовольствие. И раз уж мы заговорили о деньгах, позволь мне кое-что прояснить. Можешь тратить сколько угодно на дом и разные финтифлюшки. Хочешь драгоценности – всегда пожалуйста, только выбирать их буду я. У тебя просто плачевно дурной вкус, моя киска. Я с радостью оплачу все, что нужно для Уэйда и Эллы. Если у Уилла Бентина не заладятся дела с хлопком, я охотно помогу поддержать на плаву столь дорогое твоему сердцу и совершенно бесполезное поместье в графстве Клейтон. Это ведь честное предложение, не так ли?
   – О да. Ты очень щедр.
   – Не торопись и дослушай до конца. Ни цента на лавку и ни цента на это твое дровяное предприятие.
   – О-о-о, – разочарованно вздохнула Скарлетт. Лицо у нее вытянулось. Весь медовый месяц она думала, как подступиться к нему с просьбой о ссуде в тысячу долларов на покупку дополнительного участка в пятьдесят футов, чтобы расширить территорию склада. – Ты же всегда похвалялся своими широкими взглядами! Я думала, тебе все равно, что там другие говорят про то, что у меня есть собственное дело. А теперь я вижу, что ты такой же, как все мужчины… боишься, как бы кто не подумал, что это я в семье брюки ношу.
   – Никогда и ни у кого не будет никаких сомнений насчет того, кто в семье Батлеров носит брюки, – с подчеркнутой медлительностью сказал Ретт. – Мне нет дела до дурацких сплетен. По правде говоря, я столь дурно воспитан, что готов гордиться умной женой. Продолжай заниматься лавкой и лесопилками, я не против. Они принадлежат твоим детям. Когда Уэйд подрастет, ему будет неловко жить за счет отчима, вот он и возьмет управление на себя. Но ни цента моих денег не пойдет ни на лавку, ни на лесопилки.
   – Почему?
   – Потому что я не желаю содержать Эшли Уилкса.
   – Опять ты за свое?
   – Нет. Ты хотела знать – почему, я ответил. И вот еще. Не вздумай раздувать сметы, не надо мне лгать про то, сколько стоят новые платья и как велики расходы на дом, чтобы выкроить денег на покупку мулов или новой лесопилки для Эшли. Я буду следить за твоими расходами и все перепроверять, я прекрасно знаю, что сколько стоит. И нечего делать оскорбленный вид. Ты бы запросто на это пошла. С тебя станется. Честно говоря, я считаю, что ты способна на все, когда речь заходит о Таре или об Эшли. Против Тары я ничего не имею, но Эшли – это уж слишком. Я держу тебя на свободном поводке, моя кошечка, но не забывай – у меня есть и узда, и шпоры.

Глава 49

   Миссис Элсинг внимательно прислушалась к звукам в коридоре. Как только стихли шаги Мелани, ушедшей в кухню, где стук тарелок и позвякивание столового серебра возвещали о скором появлении закусок, она повернулась и тихо заговорила с дамами, сидевшими кружком в гостиной. На коленях у каждой стояла корзинка с шитьем.
   – Лично я не намерена наносить визит Скарлетт ни сейчас, ни когда-либо в будущем, – сказала она, и ее надменное, аристократически тонкое лицо стало еще холоднее, чем обычно.
   Остальные дамы из Швейного кружка в поддержку вдов и сирот Конфедерации охотно отложили иголки и придвинули свои кресла-качалки поближе. Все они просто умирали от желания перемыть косточки Скарлетт и Ретту, но присутствие Мелани сдерживало их. Накануне скандальная парочка вернулась из Нового Орлеана и остановилась в номере для новобрачных отеля «Националь».
   – Хью считает, что я должна нанести визит вежливости, потому что капитан Батлер спас ему жизнь, – продолжала миссис Элсинг. – И бедняжка Фанни на его стороне. Она говорит, что пойдет с ним. Я сказала ей: «Фанни, если бы не Скарлетт, в эту самую минуту Томми был бы жив. Такой визит оскорбил бы память о нем». А у Фанни только и хватило ума ответить: «Мама, я пойду не к Скарлетт. Я нанесу визит капитану Батлеру. Он все сделал, чтобы спасти Томми, и нельзя его винить за то, что ему это не удалось».
   – До чего же глупа молодежь! – подхватила миссис Мерриуэзер. – Нанести визит! – Ее тучная грудь раздулась от возмущения при воспоминании о том, как грубо отвергла Скарлетт ее предостережение против брака с Реттом. – Моя Мейбелл не умнее вашей Фанни. Она заявила, что и она, и Рене отправятся с визитом в знак благодарности за спасение Рене от виселицы. Я говорю ей, что, если бы Скарлетт не разъезжала повсюду на глазах у всех, Рене мог бы не опасаться виселицы. Папаша Мерриуэзер тоже собрался в гости – совсем из ума выжил на старости лет. Уверяет, что благодарен этому негодяю, а если я не чувствую признательности, так это мое дело. Я вас уверяю: с того самого дня, как папаша Мерриуэзер побывал в заведении этой твари Уотлинг, он ведет себя просто возмутительно. Пойти с визитом! Уж я-то точно не пойду. Выйдя замуж за этого человека, Скарлетт сама поставила себя вне общества. Мало того, что во время войны он бессовестно спекулировал и наживался, пока мы голодали, так сейчас он запанибрата со всеми «саквояжниками» и прихлебателями, да к тому же числится в друзьях – да-да, в друзьях! – у этого гнусного негодяя губернатора Баллока… И я должна идти к нему с визитом?
   – Но ведь они сходят только один раз, из вежливости, Долли, – вздохнула миссис Боннелл, тучная смуглая наседка с добродушным лицом. – Я не могу их осуждать. Говорят, все мужчины, которые были в рейде в ту ночь, намерены нанести визит, и мне кажется, они правы. Мне почему-то трудно поверить, что Скарлетт – дочь своей матери. В Саванне я училась в школе вместе с Эллин Робийяр, и девушки милее ее было не найти, я ее очень любила. Если бы только ее отец не воспротивился ее браку с кузеном Филиппом Робийяром! Он был вовсе не так уж плох: в конце концов, всем мальчикам нужно перебеситься. А Эллин почему-то непременно понадобилось сбежать, выйти за старика О’Хара и родить такую дочку, как Скарлетт. И все же я считаю, что в память об Эллин мне следует нанести им один визит.
   – Сентиментальная чушь! – громко фыркнула миссис Мерриуэзер. – Китти Боннелл, вы собираетесь нанести визит женщине, которая выскочила замуж, едва миновал год со дня смерти ее мужа? Женщине…
   – Которая убила мистера Кеннеди, – спокойным, но полным яда голосом перебила ее Индия. Всякий раз, когда речь заходила о Скарлетт, ей трудно было держаться даже в рамках обычной вежливости, потому что она при этом непременно вспоминала о Стюарте Тарлтоне. – Я всегда считала, что между ней и этим Батлером что-то было еще при жизни мистера Кеннеди, хотя мало кто об этом догадывался.
   Не успели дамы опомниться от столь шокирующего заявления, сделанного к тому же незамужней девицей, как в дверях появилась Мелани. Они были так поглощены сплетнями, что не услышали ее легких шагов, и теперь оказались лицом к лицу с хозяйкой дома, словно шушукающиеся ученицы, застигнутые врасплох учителем. Они не только смутились, но и встревожились, увидев, как изменилась в лице Мелани. Ее бледные щеки порозовели от негодования, обычно кроткие глаза метали искры, ноздри раздувались. Еще никому не доводилось видеть Мелани в гневе. Никто из дам даже представить себе не мог, что она способна выйти из себя. Все ее любили, но все считали ее существом нежным, самой уступчивой из молодых дам, уважительно относящейся к старшим и не имеющей собственного мнения.
   – Индия, да как ты смеешь? – тихим, дрожащим голосом спросила Мелани. – Подумай, на что тебя толкает ревность! Постыдись!
   Лицо Индии побелело, но она по-прежнему высоко держала голову.
   – Я не возьму назад ни единого слова, – гордо ответила она.
   Ее ум тем временем лихорадочно работал. «Неужели я ревную?» – подумала она. Да разве одна только мысль о Стюарте Тарлтоне, о Милочке с Чарльзом не давала ей права ревновать к Скарлетт? Разве мало у нее причин ненавидеть Скарлетт, тем более теперь, когда появилось подозрение, что она умудрилась завлечь в свою паутину даже Эшли? «Я много могла бы порассказать об Эшли и твоей ненаглядной Скарлетт», – подумала обуреваемая противоречивыми желаниями Индия. Ей хотелось оградить репутацию Эшли, а для этого нужно было промолчать, но еще больше хотелось освободить его от паутины, выложив свои подозрения Мелли и всему свету. Это заставило бы Скарлетт разжать свои коготки и отпустить Эшли. Но сейчас еще не время. У нее же нет никаких доказательств, одни подозрения.
   – Я не возьму назад ни единого слова, – повторила она.
   – В таком случае я рада, что ты больше не живешь под моей крышей, – хладнокровно отрезала Мелани.
   Индия вскочила на ноги. Ее бескровное лицо стало красным.
   – Мелани… ты же… ты моя невестка… ты же не будешь ссориться со мной из-за этой разнузданной…
   – Скарлетт тоже моя невестка, – сказала Мелани, глядя прямо в глаза Индии, словно они были чужими друг другу. – Она мне дороже родной сестры. Если ты забыла, сколько она для меня сделала, то я-то помню. Пока город был в осаде, она оставалась со мной, хотя могла бы уехать домой… ведь даже тетя Питти сбежала в Мейкон! Она принимала у меня роды, когда янки были уже на пороге Атланты. Уезжая в Тару той страшной ночью, она не побоялась взять на себя такую обузу – увезла с собой меня и Бо, хотя могла бы бросить меня в больнице, и я попала бы в руки янки. Она выхаживала и кормила меня, хотя сама голодала и падала с ног от усталости. Мне дали лучший матрас, какой только нашелся в Таре, потому что я была больна и слаба. Когда я наконец встала на ноги, лишь у меня одной были целые туфли. Ты, Индия, можешь позабыть о том, что она для меня сделала, а я нет. А когда Эшли вернулся домой – больной, павший духом, бездомный, без гроша в кармане, – она приютила его как сестра. Когда мы думали, что нам предстоит уехать на Север, и у нас сердце разрывалось при мысли о том, что придется расстаться с Джорджией, она вмешалась и доверила Эшли управление лесопилкой. А капитан Батлер спас жизнь Эшли, движимый исключительно добротой своего сердца. У него не было никаких обязательств перед Эшли. Я благодарна, бесконечно благодарна Скарлетт и капитану Батлеру. А ты, Индия! Как ты могла забыть все, что Скарлетт сделала для меня и Эшли? Как ты можешь так низко ценить жизнь собственного брата, черня имя его спасителя? Да если б ты пала на колени перед капитаном Батлером и Скарлетт, и то было бы мало.
   – Послушай, Мелли, – торопливо вмешалась уже успевшая опомниться миссис Мерриуэзер, – нехорошо так говорить с Индией.
   – Ваше мнение о Скарлетт я тоже слышала! – воскликнула Мелани, повернувшись к дородной престарелой матроне с видом дуэлянта, только что извлекшего клинок из тела поверженного противника и готового сразить следующего. – И ваше, миссис Элсинг. Мне безразлично, что могли измыслить на ее счет ваши мелкие умишки, это ваше дело. Но то, что вы говорите о ней вслух в моем доме, в моем присутствии, это уж мое дело. Стыдно даже думать о подобных мерзостях, не то что говорить о них вслух! Неужели вы совсем не цените жизнь ваших мужчин и предпочли бы увидеть их мертвыми? Неужели в вас нет ни капли благодарности к человеку, который их спас, рискуя собственной жизнью? Да если бы правда вышла наружу, янки могли бы запросто обвинить и его в принадлежности к Ку-клукс-клану! Его могли бы повесить. Но он рискнул своей жизнью ради ваших мужчин. Ради вашего свекра, миссис Мерриуэзер, ради вашего зятя и двух ваших племянников. И ради вашего брата, миссис Боннелл, ради вашего сына и зятя, миссис Элсинг. Какие же вы все неблагодарные! Я требую извинений от всех вас.
   Миссис Элсинг вскочила на ноги, крепко сжав губы и судорожно запихивая шитье в корзинку.
   – Если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал мне, что ты можешь быть такой невоспитанной, Мелли… Нет, я не стану извиняться. Индия права. Скарлетт – разнузданная и беспутная особа. Никогда не забуду, что она вытворяла во время войны. И никогда не смогу забыть, как она вела себя, точно белая оборванка, стоило ей заработать немного денег…
   – На самом деле вы просто не можете забыть, – перебила ее Мелани, стиснув по бокам свои маленькие кулачки, – что она сместила Хью с должности, потому что у него ума не хватило управлять лесопилкой.
   – Мелли! – простонали все хором.
   Миссис Элсинг вскинула голову и направилась к выходу. Уже взявшись за дверную ручку, она остановилась и обернулась.
   – Мелли, – сказала она, и ее голос смягчился, – милая, ты разбиваешь мне сердце. Я была лучшей подругой твоей матушки и помогала доктору Миду принимать тебя, я любила тебя, как собственную дочь. Если бы спор зашел о чем-то действительно важном, мне было бы тяжело услышать от тебя такие речи. Но мы говорим всего лишь о Скарлетт О’Хара, которая напакостит тебе при первом же удобном случае, как и нам…
   Слезы выступили на глазах у Мелани при первых словах миссис Элсинг, но ее лицо окаменело, когда старая дама закончила свою речь.
   – Хочу довести до вашего сведения, – сказала она, – что те из вас, кто не нанесет визит Скарлетт, могут больше никогда не утруждать себя визитом ко мне.
   Поднялся громкий ропот, возмущенные дамы повскакали со своих мест. Миссис Элсинг уронила корзинку с шитьем на пол и вернулась к собравшимся. Ее накладная челка сбилась набок.
   – Я этого не потерплю! – закричала она. – Не потерплю! Ты не в себе, Мелли, ты сама не знаешь, что говоришь, и я не буду на тебя обижаться за твои слова. Ты всегда будешь моим другом, а я – твоим. Я не допущу, чтобы это встало между нами.
   Она плакала; Мелани, сама не зная как, очутилась в ее объятиях и тоже заплакала, но между всхлипами заявила, что полностью отвечает за свои слова. Еще несколько дам разрыдались, а миссис Мерриуэзер, громко высморкавшись в платок, заключила и миссис Элсинг, и Мелани в свои могучие объятия. Тетя Питти, в оцепенении наблюдавшая за происходящим, вдруг соскользнула на пол в самом что ни на есть настоящем обмороке, хотя такое с ней случалось редко. Среди слез и всеобщей суматохи, поцелуев и лихорадочных поисков нюхательной соли и коньяка лишь одно лицо сохранило невозмутимость, лишь одна пара глаз осталась сухой. Индия Уилкс покинула комнату незамеченной.
   Несколькими часами позже дедушка Мерриуэзер встретился в салуне «Девушка сезона» с дядюшкой Генри Гамильтоном и пересказал ему все утренние события со слов миссис Мерриуэзер. Рассказывал он с явным удовольствием, искренне радуясь, что кому-то наконец хватило смелости осадить его неукротимую сноху. Сам он на подобные подвиги был, разумеется, не способен.
   – Ну и на чем они в конце концов порешили, эти глупые гусыни? – раздраженно спросил дядя Генри.
   – Точно сказать не могу, – ответил дедушка, – но, похоже, Мелли выиграла этот бой одной левой. Бьюсь об заклад, каждая из них хотя бы раз, но зайдет к Скарлетт. Ваша племянница любого заставит с собой считаться, Генри.
   – Мелли просто дурочка, а дамы были абсолютно правы. Скарлетт – продувная бестия, и у меня в голове не укладывается, как Чарли мог на ней жениться, – хмуро заметил дядя Генри. – И все же по-своему Мелли права. Было бы просто неприлично, если бы семьи мужчин, спасенных капитаном Батлером, манкировали визитом. Если уж на то пошло, я против Батлера ничего не имею. Он показал себя с лучшей стороны в ту ночь, когда спас наши шкуры. А вот Скарлетт сидит у меня как заноза в заднице. Уж больно она ушлая для своей же собственной пользы. Что ж, мне придется зайти с визитом. Будь она хоть трижды прихлебательницей, а выйдя за Чарли, Скарлетт стала мне племянницей. Я собираюсь зайти к ним сегодня после обеда.
   – И я с вами, Генри. Долли может впасть в буйство, когда узнает, что я к ним ходил, и ее впору будет связывать. Погодите, я пропущу еще стаканчик.
   – Нет, выпьем у капитана Батлера. Что ни говорите, а выпивка у него всегда отменная.

   Ретт сказал, что «старая гвардия» скорее умрет, но не сдастся, и оказался прав. Он знал, как мало значат нанесенные ему и Скарлетт визиты, и понимал, почему эти визиты были сделаны. Родственники мужчин, принимавших участие в злосчастном налете Ку-клукс-клана, нанесли дежурный визит вежливости, но этим и ограничились. В свои дома семейство Батлер они не приглашали.
   Ретт уверял, что они бы и вовсе не пришли, если бы не опасались, что Мелани откажет им от дома. Скарлетт понятия не имела, откуда у него взялась столь нелепая мысль, но отвергла ее с подобающим презрением. Какое влияние может оказать Мелани на таких дам, как миссис Элсинг или миссис Мерриуэзер? Она ничуть не огорчилась, когда поняла, что повторных визитов от них ей не дождаться, более того, почти не обратила внимания на их отсутствие, потому что в ее апартаментах толпились гости иного рода. «Приезжие» – так отзывались о них старожилы Атланты, когда хотели избежать более крепкого словца. В отеле «Националь» проживало немало «приезжих», подобно Ретту и Скарлетт ожидавших окончания строительства своих домов. Веселые, богатые, они были очень похожи на новоорлеанских друзей Ретта: элегантно одетые, не стесненные в средствах, избегавшие подробностей, когда речь заходила об их прошлом. Все они были республиканцами и находились в Атланте «по делам, связанным с правительством штата». Что это были за дела, Скарлетт не знала да и знать не хотела.
   Ретт мог бы запросто объяснить ей, что за дела привели их в Атланту: те же самые дела, что притягивают стервятников к мертвечине. Учуяв смерть издалека, они безошибочно находят свою цель, чтобы набить себе брюхо. Самоуправлению в Джорджии пришел конец, у власти не осталось никого из местных граждан, беззащитный штат стал легкой добычей для нахлынувших со всех сторон авантюристов.
   Жены «саквояжников» и прихлебателей, друзей Ретта, толпой валили засвидетельствовать Скарлетт свое почтение, равно как и «приезжие», с которыми она успела познакомиться, когда продавала им лес для постройки домов. Ретт сказал, что раз уж у нее с ними общие дела, ей придется принимать их у себя, и Скарлетт стала находить их общество приятным. Они красиво одевались и никогда не говорили о войне и тяжких временах, ограничиваясь беседами о моде, скандалах и висте. Скарлетт никогда раньше не играла в карты, но быстро освоила правила, стала отлично играть и радостно увлеклась вистом.
   Компания игроков в вист практически безвылазно сидела у нее в номере. Правда, в последние дни она стала все чаще покидать отель: строительство нового дома поглотило все ее время и внимание, ей было не до визитеров. Охваченная строительной горячкой, она вообще не задавалась вопросом, посещает ее кто-то или нет. Ей хотелось отложить светские мероприятия до тех пор, пока не будет закончена отделка дома. Вот тогда она предстанет перед обществом хозяйкой самого большого особняка в Атланте, где будут устраиваться самые великолепные приемы.
   Долгими днями жаркого лета она наблюдала, как величественно растет ее дом из красного камня с серой черепичной кровлей, возвышавшийся над всеми остальными домами на Персиковой улице. Позабыв о лавке и лесопилках, она все свое время проводила на участке, спорила с плотниками, ругалась с каменщиками, изводила подрядчика. Следя за стремительно растущими ввысь стенами, Скарлетт с удовлетворением предвкушала появление дома в законченном виде. Ее дом будет больше и лучше всех остальных особняков города. Он будет даже более импозантным, чем расположенный по соседству особняк Джеймса, недавно выкупленный под резиденцию для губернатора Баллока.
   Губернаторский особняк тоже мог похвастаться резными перилами и карнизами, но все это просто меркло в сравнении с затейливым орнаментом, украшавшим дом Скарлетт. В особняке губернатора имелся бальный зал, но он был не больше бильярдного стола по сравнению с огромным залом, занимавшим весь третий этаж в доме Скарлетт. Вообще все в ее доме превосходило числом и размерами и губернаторский особняк, и любое другое здание в городе: здесь было больше грандиозных куполов, башенок и башен, балконов, громоотводов и витражных окон с разноцветными стеклами.
   Весь дом был окружен верандой, и с каждой из четырех сторон здания к ней вели четыре ступени. Широкий зеленый двор был украшен разбросанными тут и там черными ажурными скамейками кованого железа, такой же ажурной беседкой, окрещенной модным словом «бельведер», выстроенной, как заверили Скарлетт, в настоящем готическом стиле, и двумя большими литыми статуями. Одна из них изображала оленя, другая – мастифа величиной с шетландского пони. Для Эллы и Уэйда, несколько подавленных размерами, роскошью и модным полумраком, царившим в их новом доме, эти железные животные стали единственной отрадой.
   Полы в доме по желанию Скарлетт покрыли от стены до стены толстым красным ковром, окна затянули красными бархатными портьерами, комнаты обставили новомодной лакированной мебелью из черного ореха, так густо покрытой резьбой, что не оставалось ни дюйма свободного пространства, и обитой таким скользким материалом из конского волоса, что дамы боялись присесть из опасения соскользнуть на пол. Повсюду на стенах развесили зеркала в резных золоченых рамах и расставили высокие трюмо – не меньше, чем у Красотки Уотлинг, походя заметил Ретт. Пространство между зеркалами заполнили гравюры в массивных рамах – некоторые из них имели до восьми футов в длину, – выписанные по специальному заказу Скарлетт из Нью-Йорка. Стены были оклеены дорогими темными обоями, в доме с высокими потолками постоянно царил полумрак, поскольку постоянно задернутые темно-красные бархатные портьеры на окнах почти не пропускали внутрь солнечный свет.
   В конечном счете особняк был рассчитан на то, чтобы поражать воображение, и Скарлетт, ступая по мягким коврам или утопая в пуховой постели, чувствовала себя довольной всякий раз, как ей вспоминались холодные полы Тары и набитые соломой матрасы. Она считала свой дом самым красивым и роскошно обставленным на всем белом свете, хотя Ретт назвал его кошмарным. Но раз ей дом нравится, пусть она получает от него удовольствие.
   – Любой посторонний человек, ничего о нас не знающий, сразу поймет, что дом построен на нечестные доходы, – сказал он. – Знаешь, Скарлетт, деньги, добытые нечестным путем, впрок не идут, и этот дом лишь доказывает справедливость поговорки. Такой дом мог построить только тот, кто нажился на чужой беде.
   Но Скарлетт, распираемая гордостью и счастьем, заранее предвкушая, какие балы она будет тут закатывать, как только они окончательно обоснуются в новом доме, лишь шутливо ущипнула его за ухо и сказала: «Какая чушь! Ну что ты такое говоришь!»
   Она давно уже поняла, что Ретту нравится осаживать ее на полном скаку и что он не преминет воспользоваться любым случаем, чтобы испортить ей удовольствие, а посему не стоит прислушиваться к его колкостям. Если она будет воспринимать его слова всерьез, придется ссориться с ним на каждом шагу, а Скарлетт совсем не нравилось участвовать в пикировках, исход которых был известен заранее и всегда оказывался не в ее пользу. Поэтому она не обращала внимания на его слова, а если была вынуждена прислушаться, старалась обратить все в шутку. По крайней мере, так было в самом начале.
   Медовый месяц и большую часть времени, проведенного в отеле «Националь», они прожили дружно. Но стоило им переехать в новый дом, где Скарлетт собрала вокруг себя новых друзей, как между супругами стали вспыхивать жестокие ссоры. Ссоры были краткими, преходящими, потому что долго ссориться с Реттом было невозможно: он равнодушно выслушивал ее гневные слова, выжидая удобного момента, чтобы нанести ей удар по самому уязвимому месту. Ретт никогда не затевал ссор, их начинала Скарлетт, а он лишь излагал ей начистоту свое мнение о ней самой, о ее поступках, о ее доме и ее новых друзьях. И порой от его заключений невозможно было просто отмахнуться или обратить их в шутку.
   К примеру, она решила сменить вывеску «Универсальная лавка Кеннеди» на нечто более внушительное и попросила Ретта придумать название. Он предложил: «Caveat Emptor» [18 - «Да будет осмотрителен покупатель» – юридический термин, означающий, что продавец не несет ответственности за качество предлагаемого товара (лат.).], заверив ее, что это название как нельзя лучше подходит для товаров, предлагаемых в лавке. Скарлетт решила, что новое название звучит очень солидно, и уже заказала вывеску, когда смущенный Эшли объяснил ей, что это значит. А Ретт лишь расхохотался от души, глядя, как она выходит из себя.
   Кроме того, Скарлетт не нравилось, как складываются его отношения с Мамушкой. Мамушка твердо стояла на своем и по-прежнему утверждала, что Ретт – мул в конской сбруе, обращалась с ним вежливо, но холодно. Называла его исключительно «каптан Батлер» и никогда «миста Ретт». Когда Ретт подарил ей красную нижнюю юбку, она даже не присела в реверансе и ни разу не надела обновку. Она всеми силами старалась держать Эллу и Уэйда подальше от Ретта, хотя Уэйд обожал дядю Ретта и Ретт тоже любил мальчика. Но вместо того, чтобы прогнать ее из дома или хоть отчитать со всей строгостью, Ретт выказывал ей предельное уважение и был неизменно вежлив – куда вежливее, чем в общении с новыми подругами Скарлетт и даже с ней самой. Он всегда спрашивал у Мамушки, можно ли взять Уэйда на верховую прогулку, и советовался с ней, прежде чем купить Элле новую куклу. Мамушка была с ним насилу вежлива.
   Скарлетт считала, что ему следует быть строже с Мамушкой, как и положено главе семьи, а Ретт лишь смеялся в ответ и уверял, что Мамушка и есть глава семьи.
   Он приводил Скарлетт в бешенство, хладнокровно заявляя, что ему будет очень жаль ее, когда через несколько лет в Джорджии закончится республиканское правление и власть опять перейдет к демократам.
   – Как только у демократов появится свой губернатор и представительство в законодательном собрании, все твои вульгарные друзья-республиканцы вылетят отсюда как пух и отправятся туда, где им самое место, – прислуживать в барах и выгребать отхожие места. А ты останешься ни с чем – не будет у тебя друзей-демократов, да и республиканцев тоже. Так что живи сегодняшним днем.
   Скарлетт не без основания рассмеялась, потому что на тот момент Баллок уверенно занимал губернаторское кресло, в законодательном собрании заседали двадцать семь негров, а тысячи демократов в Джорджии были лишены права голоса.
   – Демократы никогда не вернутся. Они лишь злят янки и тем самым оттягивают свое возвращение. На словах они все герои, а сами только и знают, что бегают по ночам в своих балахонах.
   – Они вернутся. Я знаю жителей Юга. Знаю уроженцев Джорджии. Они люди стойкие и упрямые. Если им придется начать еще одну войну, чтобы вернуться к власти, они это сделают. Если им придется купить голоса черных, как это сделали янки, они их купят. Если им понадобится собрать голоса десяти тысяч покойников, как это сделали янки, все кладбища Джорджии опустеют, а покойники соберутся на избирательных участках. Вскоре под просвещенным правлением нашего доброго друга Руфуса Баллока дела пойдут так скверно, что рано или поздно Джорджия просто выблюет его.
   – Ретт, не смей так грубо выражаться! – вскричала Скарлетт. – Тебя послушать, так я не обрадуюсь, если демократы вернутся к власти! Ты прекрасно знаешь, что это не так! Я буду только рада, если они вернутся. Неужели ты думаешь, что мне доставляет удовольствие смотреть, как город наводнен солдатами, которые напоминают мне о… думаешь, мне нравится… в конце концов, я тоже уроженка Джорджии! Да я была бы счастлива, если бы демократы вернулись к власти. Но этого никогда не будет. Они не вернутся. А если даже и вернутся, как это повлияет на моих друзей? Деньги-то у них останутся, так?
   – Если они сумеют их удержать. Но я, честно говоря, сомневаюсь, что лет через пять у них останется хоть цент, при том как они сейчас швыряются деньгами. Легко пришло, легко ушло. Пользы им от этих денег не будет. Как и тебе – от моих. Ты ведь так и не превратилась в лошадку, не так ли, мой прелестный мул?
   Ссора, разразившаяся из-за этих последних слов, растянулась надолго. Четыре дня Скарлетт дулась и не разговаривала с ним, явно давая понять, что ждет извинений, после чего Ретт уехал в Новый Орлеан, взяв с собой Уэйда, несмотря на протесты Мамушки, и оставался там до тех пор, пока Скарлетт не успокоилась. Но неприятный осадок из-за того, что ей не удалось поставить его на место, так и не исчез.
   Когда Ретт, спокойный и невозмутимый, вернулся из Нового Орлеана, Скарлетт скрепя сердце пришлось проглотить обиду. Она задвинула досадные воспоминания в самый дальний уголок души, пообещав себе подумать об этом потом. В этот момент ей не хотелось думать о неприятностях. Ей хотелось быть счастливой, потому что все ее мысли были заняты подготовкой первого праздничного приема, который она намеревалась дать в своем новом доме. Предполагалось, что это будет грандиозное суаре – с пальмами, оркестром, шатровыми навесами на веранде и великолепным ужином, при мысли о котором у самой Скарлетт заранее текли слюнки. На свой праздник она собиралась пригласить всех, кого когда-либо знала в Атланте: всех своих старых друзей и всех чудесных новых друзей, с которыми познакомилась после медового месяца. Предвкушение праздника почти вытеснило воспоминания о колкостях Ретта, и, готовясь к своему первому приему, она была счастлива – так счастлива, как давно уже не была на протяжении многих лет.
   О, как это здорово – быть богатой! Давать балы и не подсчитывать расходы! Покупать самую дорогую мебель, наряды, яства и никогда не задумываться о счетах! Как приятно посылать чеки на крупные суммы в Чарльстон для тети Полин и тети Евлалии и в Тару для Уилла! О, как глупы завистники, утверждающие, что деньги – это еще не все! И как не прав Ретт, утверждая, что деньги не пошли ей на пользу!
   Скарлетт разослала приглашения всем друзьям и знакомым, старым и новым, даже тем, кого недолюбливала. Не забыла она и про миссис Мерриуэзер, державшуюся едва ли не грубо во время визита в отель «Националь», не обошла вниманием и миссис Элсинг, хотя та обдала ее холодом. Скарлетт пригласила миссис Мид и миссис Уайтинг, хотя прекрасно знала, что они терпеть ее не могут, как знала и то, что приглашение поставит их в затруднительное положение – ведь у них не было нарядных платьев, достойных столь великолепного приема. Ведь новоселье в доме Скарлетт, или «топтушка», как стало модно называть подобного рода вечеринки с танцами, задумывалось как самое грандиозное и изысканное празднование за всю историю Атланты.

   В тот вечер во всем доме и на затянутой навесом веранде собралось множество гостей. Они пили ее пунш с шампанским, закусывали ее пирожками и устрицами в сметанном соусе, танцевали под звуки оркестра, искусно замаскированного стеной пальм и каучуковых деревьев. Но из тех, кого Ретт называл «старой гвардией», были лишь Мелани с Эшли, тетя Питти с дядей Генри, доктор и миссис Мид да дедушка Мерриуэзер.
   Поначалу многие представители «старой гвардии», хоть и с неохотой, все-таки решили принять приглашение на «топтушку». Некоторые согласились прийти только ради Мелани, другие – чувствуя себя обязанными Ретту за спасение своей жизни или жизни родственников. Но за два дня до празднества по Атланте пронесся слух, что на прием приглашен губернатор Баллок. «Старая гвардия» выразила свое неодобрение, завалив Скарлетт карточками с выражением вежливых сожалений из-за невозможности принять ее любезное приглашение. А те немногие из старых друзей, кто все же решился прийти, смущенно, но решительно покинули собрание, как только в доме Скарлетт появился губернатор.
   Скарлетт была до того ошеломлена и разобижена столь явным проявлением неуважения, что праздник для нее оказался окончательно загубленным. Ее изысканная «топтушка»! Она готовила ее с такой любовью, а оценить великолепие приема пришла лишь горстка старых друзей и никого из старых врагов! Когда на рассвете дом покинул последний гость, Скарлетт готова была разрыдаться, закричать, затопать ногами, но ее остановило опасение, что Ретт опять расхохочется; она боялась прочесть в его плутовских черных глазах злорадное: «Я же тебе говорил», даже если бы он не сказал этого вслух. Поэтому она кое-как проглотила обиду и сделала вид, что ей все равно.
   На следующее утро лишь в разговоре с Мелани она позволила себе отвести душу.
   – Ты оскорбила меня, Мелли Уилкс, и вынудила Эшли и остальных оскорбить меня! Тебе отлично известно, что они бы не ушли домой так скоро, если бы ты не утащила их за собой! О, я все видела! Я как раз собиралась представить тебе губернатора Баллока, как ты задала стрекача, словно заяц!
   – Я не верила… не могла поверить, что он действительно будет у тебя в гостях, – с несчастным видом ответила Мелли. – Хотя все говорили…
   – Все? Значит, все судачили обо мне за глаза, так? – в ярости выкрикнула Скарлетт. – Ты хочешь сказать, что, если б ты знала заранее о появлении губернатора, ты бы тоже не пришла?
   – Нет, – тихо ответила Мелани, не отрывая глаз от пола. – Дорогая, я просто не смогла бы прийти.
   – Разрази меня гром! Значит, и ты оскорбила бы меня, как и все остальные!
   – Постарайся меня понять! – воскликнула расстроенная до слез Мелани. – Я вовсе не хотела тебя обидеть. Ты мне родная сестра, дорогая, вдова моего дорогого Чарли, и я…
   Она робко положила руку на плечо Скарлетт, но Скарлетт отбросила ее, страстно желая заорать так же громко, как орал когда-то доведенный до неистовства Джералд. Но Мелани стойко выдержала ее гнев. Глядя в зеленые, обезумевшие от бешенства глаза Скарлетт, она выпрямила свои худенькие плечики с величавым достоинством, так не вязавшимся с ее детским личиком и тщедушной фигуркой.
   – Мне очень жаль, что тебя это так огорчает, моя дорогая, но я не могу встречаться ни с губернатором Баллоком, ни с кем угодно из республиканцев или… перебежчиков. И не буду с ними встречаться – ни в вашем доме, ни в любом другом. Никогда, даже если мне придется… если придется… – Мелани задумалась, подбирая самое худшее, что только могло прийти ей в голову, – даже если придется быть грубой.
   – Ты осуждаешь моих друзей?
   – Нет, дорогая. Но это твои друзья, а не мои.
   – Ты осуждаешь меня за то, что я пригласила в свой дом губернатора?
   Загнанная в угол, Мелани по-прежнему стойко отвечала на взгляд Скарлетт.
   – Милая моя, что бы ты ни делала, все твои поступки всегда имеют под собой веские основания. Я люблю тебя, верю тебе, и я не вправе осуждать тебя. И я никому не позволю осуждать тебя в моем присутствии. Но, Скарлетт! – Слова вдруг хлынули горячим, стремительным потоком, в тихом голосе Мелани зазвучала непримиримая ненависть. – Разве можно забыть, как эти люди поступили с нами? Разве можно забыть, что они убили дорогого Чарли, отняли здоровье у Эшли и сожгли Двенадцать Дубов? О, Скарлетт, ведь ты никогда не сможешь забыть того ужасного человека, которого ты застрелила, когда он хотел украсть швейную шкатулку твоей матушки! Ты не можешь забыть, как солдаты Шермана грабили Тару – они ведь украли все вплоть до нашего белья! Они попытались сжечь поместье и даже забрать саблю моего отца! О, Скарлетт, ведь это те самые люди, что грабили и мучили нас, бросили нас умирать с голоду, а ты пригласила их к себе на прием! Эти самые люди поставили негров управлять нами, они обирают нас до нитки и лишают наших мужчин права голоса! Я этого забыть не могу. И не забуду. Я не дам Бо это забыть и внуков своих научу ненавидеть этих людей… и внуков моих внуков, если бог даст мне дожить! Скарлетт, как ты можешь забыть?
   Мелани остановилась перевести дух. Скарлетт смотрела на нее, от удивления позабыв о собственном гневе, пораженная исступленным ожесточением, прозвучавшим в дрожащем голосе Мелани.
   – Думаешь, я такая дура? – сердито спросила она. – Разумеется, я помню! Но все это в прошлом, Мелли. От нас зависит, сможем ли мы извлечь все, что можно, из нашей нынешней жизни, и я прилагаю к этому все усилия. Губернатор Баллок и некоторые из более-менее приличных республиканцев могут в этом помочь, нужно лишь правильно с ними обходиться.
   – Среди республиканцев нет приличных людей, – категорически заявила Мелани, – и мне их помощь не нужна. И я не собираюсь извлекать из жизни все, что можно… если это связано с янки.
   – Бог мой, Мелли, вот уж не знала, что ты можешь быть такой букой!
   – О! – вскричала Мелани, уже раскаиваясь в своей горячности. – Я совсем забылась! Скарлетт, я не хотела ранить твои чувства или осуждать тебя. Все думают по-разному, и у каждого есть право на собственное мнение. Дорогая моя, я люблю тебя, и ты это знаешь. И что бы ты ни делала, я все равно буду тебя любить. Ты ведь все еще любишь меня, да? Я не вызвала твоей ненависти? Скарлетт, я не выдержу, если что-то встанет между нами… после всего того, что мы пережили вместе! Скажи мне, что все хорошо.
   – Да ну тебя, Мелли, не устраивай бурю в стакане воды, – неохотно выдавила из себя Скарлетт, но не оттолкнула руку, обнявшую ее за талию.
   – Ну вот, все снова хорошо, – радостно сказала Мелани и тихонько добавила: – Я хочу, чтобы мы приходили друг к другу в гости, как и раньше, дорогая. Только предупреждай меня, по каким дням у тебя бывают республиканцы и прихлебатели: в такие дни я останусь дома.
   – Мне совершенно безразлично, будешь ты у меня бывать или нет, – сказала Скарлетт, надевая шляпку.
   Она чувствовала себя обиженной, и ей захотелось поскорее уйти домой. Напоследок ей все же удалось поквитаться за свое уязвленное тщеславие: она с удовлетворением заметила боль, проступившую в лице Мелани.
   После приема прошло несколько недель, и Скарлетт все труднее было делать вид, что ей нет никакого дела до общественного мнения. Старые друзья, за исключением Мелани, тети Питти, дяди Генри и Эшли, перестали появляться у нее в доме, приглашений на их скромные вечеринки она тоже не получала и чувствовала себя искренне озадаченной и обиженной. Разве она не сделала все от нее зависящее, чтобы закопать топор войны и показать всем этим людям, что не держит на них зла за сплетни и клевету за ее спиной? Не могут же они не знать, что она тоже не в восторге от губернатора Баллока, как и все они, но держится с ним вежливо из практических соображений? Идиоты! Будь они все с ним повежливее, Джорджия давно уже вышла бы из трудного положения.

   Скарлетт так и не поняла, что в тот момент одним ударом навсегда перерубила тонкую нить, все еще связывавшую ее с прошлым, со старыми друзьями. Даже влияние Мелани уже не могло восстановить эту хрупкую связь. А Мелани, растерянная, расстроенная, но так и не изменившая дружбе со Скарлетт, и не пыталась вновь связать эту ниточку. Теперь, даже если бы Скарлетт вдруг захотела вернуться к прежним обычаям, к старым друзьям, у нее ничего бы не вышло: мосты были сожжены. Город обратился к ней каменным фасадом, неприступным, как крепостной вал. Ненависть, окутавшая режим Баллока, поглотила и ее – ненависть, лишенная лихорадочного исступления, но пронизанная холодной непреклонностью. Скарлетт перешла на сторону врага, и теперь уже ни ее происхождение, ни семейные связи не имели никакого значения, потому что теперь ее числили среди дезертиров, предателей, любителей вольных негров, республиканцев… словом, среди прихлебателей.
   Какое-то время Скарлетт чувствовала себя глубоко несчастной, пока не заметила, что притворное равнодушие сменяется в ее душе непритворным. Она была не из тех, кто любит ломать себе голову над странностями поведения других людей, кроме того, она никогда подолгу не унывала, потерпев неудачу. Вскоре ей было уже решительно все равно, что думают о ней Мерриуэзеры, Элсинги, Уайтинги, Боннеллы, Миды и остальные. Главное, что к ней по-прежнему заходила Мелани и приводила с собой Эшли: один только Эшли имел для нее значение. А в Атланте полным-полно людей, готовых посещать ее приемы, людей куда более светских и близких ей по духу, чем эти старые наседки, не видящие дальше своего носа. В любой момент она могла наполнить дом гостями – куда более занимательными и хорошо одетыми, чем эти чопорные, надутые и нетерпимые старые дуры, вечно смотревшие на нее косо.
   Эти люди в Атланте были новичками. Некоторые просто водили знакомство с Реттом, других связывали с ним таинственные махинации, о которых он отзывался небрежно: «Просто дела, моя кошечка». С некоторыми супружескими парами Скарлетт познакомилась, когда они с Реттом жили в отеле «Националь», были среди ее новых знакомых и чиновники, назначенные губернатором Баллоком.
   Новый круг ее знакомых был весьма пестрым. Здесь были и некие Гелерты, успевшие пожить уже в дюжине различных штатов и, судя по всему, в спешке покидавшие каждый, как только их мошеннические сделки выходили наружу; и Коннингтоны, нагревшие руки в одном отдаленном штате на работе в Бюро содействия свободным гражданам, где они наживались за счет безграмотных негров, вместо того чтобы защищать их; и Дилы, продававшие правительству Конфедерации обувь на картонной подошве и вынужденные в конце концов провести последний год войны в Европе; и Хандоны, на которых имелись криминальные досье в полиции многих городов, что не мешало им успешно получать государственные подряды; и Караханы, начинавшие с шулерства в игорном доме, а теперь уже повысившие ставки до строительства несуществующих железных дорог на бюджетные деньги; и Флаэрти, скупавшие соль по центу за фунт в 1861 году и заработавшие целое состояние на продаже той же соли по пятьдесят центов в 1863-м; и Барты, содержавшие во время войны самый крупный бордель в северной столице, а теперь вращавшиеся в высших кругах общества «саквояжников».
   Вот такие люди стали близкими друзьями Скарлетт, но среди тех, кто бывал на самых крупных ее приемах, попадались и другие посетители – люди более высокой культуры, утонченные, многие из прекрасных семей. Помимо жадных до денег «саквояжников», в Атланту переезжали с Севера многие зажиточные люди, привлеченные бурной деловой жизнью города в период его восстановления и роста. Богатые янки отправляли сыновей на Юг для освоения новых территорий, вышедшие в отставку офицеры-янки оставались на постоянное жительство в городе, за победу над которым так долго сражались. Поначалу, будучи чужаками в этом незнакомом городе, они с радостью принимали приглашения на роскошные приемы богатой и гостеприимной миссис Батлер, но очень скоро отдалились от нее и ее друзей. Все они были людьми порядочными и после короткого знакомства с «саквояжниками» и воцарившимися при них порядками стали относиться к ним не лучше, чем сами уроженцы Джорджии. Многие становились демократами, и даже больше южанами, чем коренные жители Юга.
   Иные неудачники оставались в кругу Скарлетт только потому, что больше нигде их не принимали. Они бы с радостью предпочли тихие гостиные «старой гвардии», да только «старая гвардия» не желала иметь с ними ничего общего. Среди них были восторженные и глупые школьные «училки», вдохновленные идеей просвещения негров и прибывшие с этой целью на Юг, и прихлебатели, родившиеся добропорядочными демократами, но после поражения в войне ставшие республиканцами.
   Трудно было сказать, кого из них больше ненавидели коренные жители города: оторванных от жизни учительниц-янки или прихлебателей, хотя, вероятно, последних. Если об учительницах еще можно было сказать: «А чего еще можно ожидать от этих янки, обожателей негров? Они ведь считают, что негры ничем не хуже их!», то перебежавшим на сторону республиканцев уроженцам Джорджии оправдания не было.
   «Мы же голодали. Вот и вы попробуйте» – так считала «старая гвардия». Многие бывшие солдаты Конфедерации, познавшие доводящий до безумия страх за свои голодающие семьи, более терпимо отнеслись к тому, что их бывшие друзья сменили свои политические взгляды ради еды на домашнем столе. А вот женщины «старой гвардии» ничего не прощали, и именно в руках этих женщин находилась беспощадная и несгибаемая власть, хотя официально они занимали подчиненное положение в обществе. Теперь Проигранное Дело стало дороже и ближе их сердцам, чем в те времена, когда оно находилось в зените славы. Теперь это был своего рода фетиш. Все относящееся к нему было священно: могилы погибших за него солдат, поля сражений, изорванные знамена, скрещенные сабли на стенах их холлов, пожелтевшие письма с фронта, ветераны. Женщины «старой гвардии» не оказывали бывшим врагам ни помощи, ни участия, ни пощады, а теперь к числу врагов причислили и Скарлетт.
   В разношерстном обществе, вынужденном держаться вместе по политическим причинам, общим было одно – деньги. До войны большинство из этих людей ни разу в жизни не видели двадцати пяти долларов за раз, зато теперь они устроили настоящую оргию мотовства, какого Атланта еще не видывала.
   Бразды правления находились в руках республиканцев, и город вступил в эпоху расточительства и наглой, выставляемой напоказ роскоши, порока и вульгарности, лишь слегка замаскированных внешними проявлениями утонченности. Еще никогда не пролегала столь глубокая пропасть между богатством и бедностью. Никто из тех, кому удалось пробиться наверх, не задумывался о тех, кому меньше повезло. Исключение было сделано только для негров, им полагалось все самое лучшее – школы и жилища, одежда и развлечения. Ведь они стали политической силой, каждый негритянский голос был на счету. А коренные, недавно обедневшие жители Атланты могли голодать и падать замертво на улицах – нуворишам-республиканцам до них не было никакого дела.
   На гребне этой мутной волны пошлости торжественно плыла Скарлетт – недавно обвенчанная, невообразимо прелестная в своих роскошных нарядах, надежно обеспеченная деньгами Ретта. Это было ее время: жестокое, грубое время кричащей роскоши, вульгарно разряженных женщин, домов, забитых безвкусной тяжелой мебелью, избытка драгоценностей, непомерного количества лошадей, безудержного обжорства и виски. Иногда, хотя и очень редко, Скарлетт все же приходило в голову, что никого из ее новых знакомых нельзя назвать леди по строгим меркам Эллин. Но с того далекого дня, когда, стоя в гостиной Тары, она решилась стать любовницей Ретта, Скарлетт уже не раз поступалась строгими мерками Эллин, и голос совести теперь просыпался в ней все реже и реже.
   Возможно, ее новых друзей и нельзя было назвать леди и джентльменами в полном смысле слова, зато с ними, как и с новоорлеанскими друзьями Ретта, было так весело! Никакого сравнения с ее прежними друзьями в Атланте – тихими, набожными, читающими Шекспира. А она уже так давно не веселилась, если не считать краткого медового месяца. К тому же раньше у нее не было чувства защищенности. Теперь она могла, ни о чем не тревожась, танцевать, играть, прожигать жизнь, объедаться деликатесами, пить без меры тонкие вина, рядиться в шелка и атлас, валяться в пуховой постели и восседать на бархате. Всему этому Скарлетт предавалась без удержу. Окрыленная насмешливой снисходительностью Ретта, освободившись от всех запретов, внушенных ей с детства, избавившись от последнего страха, который сдерживал ее хоть немного, – от страха перед бедностью, она упивалась роскошью, о которой давно мечтала: делать все, что захочется, а всех, кому это не нравится, посылать к черту.
   Скарлетт познала восхитительное опьянение, знакомое только тем, чья жизнь – откровенный плевок в лицо цивилизованному обществу: игрокам, мошенникам, искательницам приключений, словом, всем тем, кто держится на плаву благодаря собственной беспринципности и изворотливости. Она говорила и делала все, что душе угодно, и очень скоро в своей наглости совсем утратила чувство дозволенности.
   Она без стеснения дерзила в лицо своим новым друзьям – республиканцам и прихлебателям, но ни с кем не была так откровенно груба, ни с кем не вела себя так по-хамски, как с офицерами-янки из стоявшего в городе гарнизона и их семьями. Из всей налетевшей в Атланту разношерстной толпы Скарлетт отказывалась терпеть и принимать у себя лишь военных. Она буквально из кожи лезла, чтобы побольнее их унизить. Не только Мелани не могла позабыть, что такое синий мундир. В памяти Скарлетт синие мундиры с золотыми пуговицами навсегда были связаны с ужасом пережитой осады города, с кошмаром бегства, грабежей и пожаров, с отчаянной нищетой и каторжным трудом в Таре. А теперь она была богата и надежно защищена дружбой с губернатором и многими влиятельными республиканцами, поэтому могла безнаказанно оскорблять каждый встречный синий мундир. Что она и делала.
   Ретт как-то раз лениво заметил ей, что большинство мужчин, собиравшихся под ее крышей, не так давно носили те же мундиры, но она возразила, что янки для нее лишь до тех пор янки, пока он в мундире. «Последовательность – редкостный алмаз», – ответил Ретт, пожав плечами.
   Пылая ненавистью к яркой синеве мундиров янки, Скарлетт с особым удовольствием унижала их обладателей, потому что своим поведением ставила их в тупик. Гарнизонные офицеры и их жены не без основания приходили в замешательство: в большинстве своем они были людьми тихими и благовоспитанными, тосковали от одиночества на чужой земле, страстно желали вернуться на родной Север и немного стыдились того сброда, чье правление вынуждены были защищать… Другими словами, эти люди гораздо больше заслуживали уважения, чем те, кого Скарлетт принимала в своем доме. Как и следовало ожидать, жены офицеров были поражены тем, что блестящая миссис Батлер привечала таких женщин, как вульгарная рыжеволосая Бриджет Флаерти, а их изо всех сил старалась унизить.
   Но даже дамам, которых Скарлетт привечала, приходилось немало терпеть от нее. Впрочем, они охотно терпели. В их глазах она олицетворяла богатство и утонченность довоенного мира с его старинными фамилиями, благородными семьями, вековыми традициями, к которым им страстно хотелось приобщиться. Благородные старинные семейства, за которыми они охотились, наверняка отринули бы Скарлетт, но об этом представительницы новой аристократии даже не догадывались. Им было известно одно: отец Скарлетт был крупным рабовладельцем, ее мать была из Робийяров, родом из Саванны, а ее муж – Ретт Батлер из Чарльстона. Этого им было довольно. Они хотели, воспользовавшись ею как отмычкой, открыть для себя дверь в старое общество, куда так страстно стремились попасть, – в общество тех, кто их презирал, кто никогда не ответил бы на визит и лишь в церкви равнодушно кивнул бы из вежливости. Нет, для них она была, пожалуй, больше чем отмычкой, открывающей дверь в старое общество. Для них, только что выплывших из безвестности, Скарлетт и была обществом. Дешевые выскочки, они не понимали, насколько фальшивы претензии Скарлетт на аристократизм; впрочем, не понимала этого и сама Скарлетт. Они видели ее такой, какой она себе казалась, и сносили все ее выходки и высокомерные замашки, ее переменчивую благосклонность, вспышки ярости, заносчивость, откровенную грубость и нелицеприятные замечания об их недостатках.
   Совсем недавно они поднялись из полного ничтожества и были настолько не уверены в себе, что прилагали отчаянные усилия, стараясь выглядеть утонченными, боялись выказать свою невоспитанность или совершить обмолвку – словом, повести себя, как не подобает настоящим леди. Любой ценой они должны были быть благородными дамами. В ход шли притворная тонкость чувств, скромность и невинность. Послушать их разговоры, так можно было подумать, что они и по земле не ходят, и никаких естественных потребностей у них нет, а главное, они понятия не имеют о том, какой грешный мир их окружает. Кто бы мог подумать, что рыжеволосая Бриджет Флаерти с белой кожей, нечувствительной к самому яркому солнцу, и чудовищным ирландским акцентом выкрала припрятанные сбережения своего отца, чтобы сбежать в Америку и устроиться горничной в нью-йоркском отеле? А глядя на изысканные манеры Сильвии Коннингтон (в прошлом Красотки Сэди) и Мэйми Барт, невозможно было поверить, что первая выросла в комнатке над салуном своего отца на Бауэри [19 - Знаменитый район трущоб в Нью-Йорке.] и в часы пик помогала ему за стойкой, а вторую, как поговаривали, муж подобрал в одном из своих многочисленных борделей. Теперь же обе они стали нежными, воздушными созданиями не от мира сего.
   Мужчины, хоть и разбогатели, не так легко овладевали светскими навыками, или, скорее, не столь терпеливо мирились с требованиями непривычного для них этикета. Они много пили на приемах у Скарлетт, так много, что по окончании вечера частенько приходилось оставлять кое-кого из гостей на ночь. Они пили не так, как те мужчины, которых Скарлетт помнила с юности. Накачавшись спиртным, они тупели, начинали безобразничать и изрыгать непристойности. Сколько бы плевательниц она ни расставляла на самом виду, на следующее утро на коврах непременно обнаруживались следы табачной жижи.
   Скарлетт презирала этих людей, но наслаждалась их обществом. А раз их общество доставляло ей наслаждение, она продолжала заполнять ими свой дом. А поскольку презирала – посылала их к черту, как только они начинали ей надоедать. Но они это терпели.
   Они терпели даже Ретта, что было куда труднее, потому что Ретт видел их насквозь, и они это знали. Он запросто обнажал всю их подноготную, нимало не заботясь о том, что они у него в гостях, и всегда делал это так, что возразить никто не смел. Не стыдясь того, каким способом он сам приобрел состояние, Ретт делал вид, будто им тоже нечего стыдиться, и не упускал случая высказаться о делах, которые, по общему согласию, все старались тактично не упоминать в разговоре.
   Он мог неожиданно, стоя с бокалом пунша в руке, добродушно заметить: «Ральф, будь у меня хоть капля мозгов, я бы сделал деньги на продаже акций золотых приисков вдовам и сиротам, как и ты, вместо того чтобы прорывать блокаду. Это куда менее рискованно». Или: «Ну, Билл, вижу, у тебя появилась новая упряжка. Небось толкнул еще несколько тысяч акций несуществующих железных дорог? Отличная работа, старина!» Или: «Поздравляю, Эймос, заполучили-таки контракт со штатом. Жаль, конечно, что пришлось многим давать на лапу».
   Дамы считали его отвратительным и невыносимо вульгарным. Мужчины за глаза называли его подонком и ублюдком. Новая Атланта невзлюбила Ретта так же, как и старая, а он даже не пытался расположить к себе ни тех ни других. Он жил, как хотел, насмехаясь надо всеми и всех презирая, пренебрегая мнением окружающих, выказывая всем такую любезность, что она воспринималась как оскорбление.
   Для Скарлетт он по-прежнему оставался загадкой, но ей уже не хотелось ломать себе голову над разгадкой. Она была убеждена, что ему угодить невозможно и не стоит даже стараться: либо он очень сильно хотел чего-то и мог это получить, либо вообще никогда ничего не хотел и поэтому ничего не принимал близко к сердцу. Он смеялся над каждым ее шагом, поощрял ее сумасбродство и самомнение, высмеивал ее притязания… и оплачивал счета.

Глава 50

   Ретт никогда, даже в самые интимные минуты, не изменял своей невозмутимо хладнокровной манере держаться. Тем не менее Скарлетт никак не могла отделаться от давно уже возникшего впечатления, что он украдкой наблюдает за ней; она знала, что стоит ей неожиданно обернуться, как она застигнет его врасплох и увидит тот самый взгляд – задумчивый, выжидательный, полный пугающего ее безграничного терпения; взгляд, значения которого она совершенно не понимала.
   Порой он казался ей самым удобным спутником жизни, несмотря на его злосчастную привычку не позволять никому лгать в своем присутствии, бахвалиться или претендовать на незаслуженные лавры. Он охотно выслушивал ее рассказы о лесопилках, о лавке и салуне, об арестантах и расходах на их пропитание и давал ей весьма дельные, хорошо обдуманные советы. Он без устали танцевал на балах и участвовал в приемах, которые она так любила, а редкими вечерами, когда им изредка удавалось по окончании ужина посидеть вдвоем за чашечкой кофе с коньяком, развлекал ее неистощимым запасом непристойных историй. Скарлетт давно уже поняла, что он готов дать ей все, что она пожелает, ответит на любой вопрос, если она будет действовать прямо и открыто, но стоит ей прибегнуть к обходным путям, намекам, женским уловкам, как она непременно нарвется на отказ. Он обладал пренеприятнейшим свойством видеть ее насквозь и безжалостно высмеивал любые попытки обмана.
   Обычно его отношение к ней было вежливо-ровным и равнодушным, поэтому Скарлетт часто, хотя и без особого любопытства, спрашивала себя, зачем же он на ней женился. Мужчины обычно женятся по любви, или для того, чтобы обзавестись домашним очагом и потомством, или из-за денег, но она знала, что Ретту все это не нужно. Он, безусловно, ее не любил. Ее очаровательный дом он называл архитектурным кошмаром и утверждал, что предпочел бы жить в первоклассной гостинице, чем в этом доме. И ни разу не намекнул, что хочет детей, как это делали Чарльз и Фрэнк. Однажды Скарлетт из чистого кокетства спросила, почему он на ней женился, и пришла в бешенство, когда он с веселым огоньком в глазах ответил: «Я решил обзавестись кошкой, вот и женился на тебе, моя дорогая».
   Нет, ни одна из обычных причин, заставляющих мужчин жениться, не толкала его на этот брак. Он женился только потому, что домогался ее, а по-другому получить не мог. Он сам в этом признался в тот вечер, когда сделал ей предложение. Он хотел ее так же, как когда-то хотел Красотку Уотлинг. Не очень-то приятно было это сознавать. По правде говоря, это было открытое оскорбление. Но Скарлетт отбросила эту мысль подальше, как научилась отбрасывать любую неприятную правду. Они заключили сделку, и она была вполне довольна тем, что ей досталось по условиям этой сделки. Хотелось надеяться, что он тоже доволен, хотя вообще-то ее эта сторона вопроса не слишком волновала.
   Но как-то раз, когда она обратилась к доктору Миду по поводу желудочного расстройства, он ошеломил ее неприятной новостью, которую невозможно было просто взять и отбросить. Ее глаза горели неподдельной ненавистью, когда она в сумерках фурией ворвалась в спальню и сообщила Ретту, что ждет ребенка.
   Ретт сидел в шелковом халате, неспешно покуривая сигару и окружив себя клубами табачного дыма, но мгновенно насторожился и вскинул на нее глаза, пока она выкладывала ему новость. Однако он ничего не сказал. Он следил за ней молча, ожидая, что она еще скажет, но его поза выдавала напряжение, которого Скарлетт, впрочем, не заметила. Полная негодования и отчаяния, она больше ни о чем думать не могла.
   – Ты прекрасно знаешь, что я больше не хочу детей! Я вообще никогда не хотела рожать. Всякий раз, как только дела идут на лад, вдруг приходится рожать. И нечего надо мной смеяться! Тебе тоже не нужны дети. О Матерь Божья!
   Если он и ждал от нее каких-то слов, то уж точно не этих. Его лицо как будто окаменело, взгляд стал пустым.
   – Тогда почему бы не отдать ребенка мисс Мелли? Ведь она, по твоим словам, так глупа, что просто мечтает завести еще одного ребенка?
   – Так бы и убила тебя! Не буду я рожать, прямо тебе говорю, не буду!
   – Нет? Ну-ну, продолжай.
   – Можно кое-что предпринять. Я уже не та дура деревенская, что прежде. Теперь я знаю, что женщина вовсе не обязана иметь детей, если не хочет! Есть средства…
   Тут он вскочил, схватил ее за запястье, в его лице отразился безумный, безудержный страх.
   – Скарлетт, дура ты полоумная, сейчас же скажи мне правду! Что ты с собой сделала?
   – Пока ничего, но собираюсь. Думаешь, я позволю опять испортить себе фигуру, когда я только-только довела талию до прежних размеров и теперь могу весело проводить время?..
   – Кто тебя надоумил? Кто тебе рассказал про «средства»?
   – Мэйми Барт… она…
   – Она «мадам» из борделя, уж кому, как не ей, знать про такие штучки! Ноги ее больше не будет в этом доме, ты меня поняла? В конце концов, это мой дом, я здесь хозяин. Я даже слышать о ней больше не желаю, так что не смей упоминать ее имени.
   – Что хочу, то и буду делать. Ну-ка отпусти меня. И вообще, не все ли тебе равно?
   – Мне все равно, будет у тебя один ребенок или двадцать один, но мне будет не все равно, если ты умрешь.
   – Умру? Я?
   – Да, умрешь. Вряд ли Мэйми Барт тебе рассказала, что ждет женщину, решившуюся на такое.
   – Нет, – неохотно призналась Скарлетт, – она просто сказала, что можно отлично все устроить.
   – Богом клянусь, я убью ее! – взревел Ретт, и его лицо почернело от гнева. Он заглянул в заплаканное личико Скарлетт, и его взгляд немного смягчился, хотя лицо по-прежнему хранило суровую решимость. Вдруг он подхватил ее на руки и вновь опустился в кресло, прижимая ее к себе так крепко, словно боялся, что она убежит. – Послушай, девочка моя, я не позволю тебе наложить на себя руки. Это понятно? Видит бог, я, как и ты, тоже не хочу детей, но я могу их обеспечить. А от тебя я слышать больше не желаю никаких глупостей. Если ты только посмеешь… Скарлетт, как-то раз я видел, как одна девушка умерла от этого. Она была всего-навсего… ну, неважно. Все равно она была очень славная девчушка. И поверь, это не самая легкая смерть. Я…
   – Ретт! – воскликнула Скарлетт. Она была так поражена волнением в его голосе, что даже позабыла о своем горе. Еще никогда ей не приходилось видеть его таким взволнованным. – Кто… Где…
   – В Новом Орлеане… О, это было давно, много лет назад. Я был тогда молод и впечатлителен. – Ретт вдруг наклонил голову и прижался губами к ее волосам. – Ты родишь этого ребенка, Скарлетт, даже если мне придется приковать тебя к себе наручниками на все девять месяцев.
   Она выпрямилась у него на коленях и с неподдельным любопытством заглянула ему в лицо. Под ее взглядом оно словно по волшебству вдруг лишилось всякого выражения, стало непроницаемым и невозмутимым. Он вопросительно поднял брови и улыбнулся одним уголком рта.
   – Неужели я так много для тебя значу? – спросила она, опуская ресницы.
   Он бросил на нее оценивающий взгляд, словно прикидывая, что кроется за этим вопросом, кроме кокетства, а когда нашел для себя верную разгадку ее поведения, небрежно ответил:
   – Ну да. Сама посуди: я вложил в тебя кучу денег, жаль было бы их потерять.
   Мелани вышла из комнаты Скарлетт, усталая и измученная напряжением, но со слезами счастья на глазах: у Скарлетт родилась девочка. Истерзанный ожиданием Ретт стоял в холле, вокруг него валялись окурки сигар, прожегших дырки в дорогом ковре.
   – Теперь вы можете войти, капитан Батлер, – робко сказала она.
   Ретт стремительно протиснулся мимо нее в комнату, и Мелани успела заметить, как он склоняется над крошечным голеньким тельцем на коленях Мамушки, пока доктор Мид не закрыл дверь. Мелани опустилась в кресло, смущенно краснея от того, что невольно стала свидетельницей столь интимной сцены.
   «О, как это трогательно! – подумала она. – Бедный капитан Батлер, как он беспокоился! За все это время ни рюмки не выпил! Как это благородно с его стороны! Многие джентльмены к тому времени, когда рождается ребенок, напиваются до бесчувствия. А сейчас ему, наверное, очень хочется выпить. Могу ли я предложить ему? Нет, с моей стороны это было бы слишком большой дерзостью».
   Она с наслаждением откинулась на спинку кресла: в последнее время у нее постоянно болела спина, а сейчас казалось, что она вот-вот переломится в пояснице. Как повезло Скарлетт, что капитан Батлер был рядом, за дверью, пока она рожала! Будь рядом Эшли в тот страшный день, когда появился Бо, она страдала бы куда меньше. О, если бы малышка за этими закрытыми дверями принадлежала не Скарлетт, а ей! «Нет, это грех – так думать, – виновато сказала себе Мелани. – Как я могу желать ее ребенка, когда Скарлетт была так добра ко мне! Прости меня, Господи, я не хочу отнять дочку у Скарлетт… я хочу свою!»
   Она подложила маленькую подушечку под ноющую спину и принялась с тоской мечтать о собственной дочери. Увы, доктор Мид оказался непреклонен в своем решении. Сама Мелани была готова рискнуть жизнью ради еще одного ребенка, но Эшли и слышать об этом не хотел. Дочка… Как Эшли обрадовался бы дочке!
   Дочка! Боже милостивый! Мелани в тревоге выпрямилась в кресле. «Я ведь так и не сказала капитану Батлеру, что у него родилась девочка! А он-то, конечно, ждал сына! Ой, какой ужас!»
   Мелани знала, что женщины радуются любому ребенку, но для мужчины, особенно для такого своенравного, как капитан Батлер, девочка будет тяжелым разочарованием, бросающим тень на его мужские качества. О, как она благодарила Бога за то, что ее единственный ребенок оказался мальчиком! Будь она женой грозного капитана Батлера, уж лучше бы ей умереть при родах, чем подарить ему дочку в качестве первенца.
   Однако Мамушка, вперевалку вышедшая из комнаты с широкой ухмылкой на лице, решительно ее успокоила… и в то же время заставила задуматься, что это за человек такой – капитан Батлер.
   – Купаю я малышку – вот прям сичас, – принялась рассказывать Мамушка, – и вроде как звиняюсь перед миста Реттом, что, мол, не мальчик. Но, боже святый, мисс Мелли, знаете, что он говорит? Он мне говорит: «Глупости говоришь, Мамушка! Кому нужен мальчик? Мальчики – что за радость? С ними одни хлопоты. Вот девочки – это да. Да я вот эту девчушку не променял бы на дюжину мальчиков». Тут хочет он взять у меня малышку, голенькую еще, а я его по рукам и говорю: «А ну-ка, ведите себя прилично, миста Ретт! Вот дождусь, как мальчик у вас родится, вот уж я посмеюсь, как вы от радости завопите!» Он этак усмехнулся, покачал головой и говорит: «Ну и глупая же ты, Мамушка. От мальчиков толку никакого. Разве по мне не видно?» Да, мисс Мелли, он вел себя как жентмун, как про дочку узнал, – милостиво признала Мамушка, и Мелани не могла не заметить, что своим поведением Ретт в значительной мере искупил свои грехи в глазах Мамушки. – Может, и вправду я чуток ошиблась – зря так плохо думала про миста Ретта. Сегодня у меня счастливый день, мисс Мелли. Три поколения девочек Робийяр – и всех я вынянчила, так что сегодня уж точно мой счастливый день.
   – Да, Мамушка, очень счастливый день! Рождение ребенка – всегда счастье!
   Но был в доме один человек, для которого этот день не был счастливым. Уэйд Хэмптон с несчастным видом слонялся в столовой. Все его ругали, когда он путался под ногами, а по большей части никто не обращал на него внимания. Рано утром Мамушка торопливо разбудила его, поспешно одела и отправила вместе с Эллой завтракать в дом тети Питти. Ему ничего толком не объяснили, сказали только, что мама больна, а если он будет шуметь, ей станет хуже. Как только стало известно о болезни Скарлетт, в доме у тети Питти поднялась страшная суета, у старой леди случился припадок, и она слегла в постель, а кухарке пришлось за ней присматривать, и на завтрак почти ничего не дали, его, как мог, приготовил детям Питер. Утро тянулось долго, и в сердце Уэйда закрался страх. А вдруг мама умрет? У других мальчиков мамы умирали. Он видел, как отъезжали от домов катафалки, слышал всхлипывания своих маленьких друзей. Что будет, если мама умрет? Уэйд очень любил свою маму, хотя и очень боялся ее. Представив себе, как маму увозит черный катафалк, запряженный черными лошадьми, у которых на головах черные перья, мальчик почувствовал, что его маленькая грудка разрывается от боли. Ему даже стало трудно дышать.
   В полдень, пока Питер возился на кухне, Уэйд выскользнул через переднюю дверь и, подгоняемый страхом, бросился домой так быстро, как только могли нести его маленькие ножки. Кто-то должен сказать ему правду – дядя Ретт, или тетя Мелли, или Мамушка. Но дяди Ретта и тети Мелли нигде не было видно, а Мамушка и Дилси сновали вверх-вниз по черной лестнице с полотенцами и тазами с горячей водой; никто не заметил его в парадном холле. Всякий раз, как наверху открывалась дверь, до него доносился отрывистый голос доктора Мида. Один раз он услышал, как стонет мама, и разразился икающим плачем. Уэйд понял: она умрет. Стараясь успокоиться, он погладил старого кота медового окраса, гревшегося на залитом солнцем подоконнике холла. Но старый Том не любил, когда его беспокоили: он замахал хвостом и недовольно фыркнул.
   Наконец на парадной лестнице появилась Мамушка в мятом и заляпанном переднике, в сбившемся набок тюрбане. Увидев Уэйда, она нахмурилась. Мамушка всегда была его опорой, и теперь, увидев ее нахмуренные брови, он задрожал.
   – Ах ты, скверный мальчишка! Отродясь таких не видывала, – сказала она. – Я ж отправила тебя к тете Питти, так? А ну-ка живо беги назад!
   – А мама… она умрет?
   – Вот навязался на мою голову, надоеда! Умрет? Боже святый, конечно нет! Вот уж точно говорят: с мальчишками хлопот не оберешься. И зачем только Бог посылает людям сыновей? А теперь брысь с глаз моих долой.
   Но Уэйд не ушел. Слова Мамушки его почти не успокоили, и он спрятался в холле за портьерами. Обидно было услышать, что он скверный мальчишка – ведь он всегда старался вести себя хорошо. Через полчаса по ступеням сбежала тетя Мелли, бледная и усталая, но с улыбкой на лице. Ее как громом поразило несчастное личико мальчика, прячущегося среди портьер. Обычно тетя Мелли охотно проводила с ним время и никуда не торопилась. Она никогда не говорила, как мама: «Оставь меня в покое. Мне некогда» или: «Уйди, Уэйд. Я занята».
   Однако на этот раз она сказала:
   – Какой ты непослушный, Уэйд. Почему ты не остался у тети Питти?
   – А мама умрет?
   – О боже милостивый, конечно нет, Уэйд! Не говори глупостей, ты же большой мальчик. – Потом она немного смягчилась и объяснила: – Доктор Мид только что принес ей нового ребеночка – прелестную маленькую девочку, твою сестренку. Ты будешь с ней играть, а если будешь вести себя хорошо, сможешь посмотреть на нее сегодня вечером. А теперь беги поиграй, только не шуми.
   Уэйд проскользнул в тихую столовую. Его хрупкий маленький мир рушился. Неужели в такой солнечный день нигде нет места для семилетнего мальчика? И почему все взрослые ведут себя так странно? Он сел на подоконник в эркере и откусил кусочек от листа бегонии, росшей рядом в ящике на солнце. Лист оказался таким горьким, что в глазах защипало, и Уэйд расплакался. Мама, наверное, умрет, а до него никому нет дела, все бегают и суетятся из-за нового ребенка… из-за девочки. Уэйда не интересовали маленькие дети, тем более девочки. Единственной девочкой, которую он хорошо знал, была Элла, а она до сих пор ничего такого не сделала, чтобы понравиться ему или завоевать его уважение.
   Прошло очень много времени, и наконец на лестнице показались доктор Мид и дядя Ретт, они спустились в холл и остановились, о чем-то тихо разговаривая. Проводив доктора до двери, дядя Ретт быстрым шагом прошел в столовую, налил себе почти полный стакан из графина и только тут заметил Уэйда. Уэйд отшатнулся, ожидая, что его опять назовут скверным мальчишкой и заставят вернуться к тете Питти, но дядя Ретт улыбнулся. Уэйд никогда раньше не видел, чтобы он так улыбался и выглядел таким довольным. Осмелев, Уэйд спрыгнул с подоконника и подбежал к нему.
   – У тебя еще одна сестренка, – крепко стиснув его, сказал Ретт. – Видит бог, самая красивая девочка на свете! А почему ты плачешь?
   – Мама…
   – Твоя мама сейчас уплетает огромный ужин из цыпленка и риса с подливкой и пьет кофе, а мы, немного погодя, приготовим для нее мороженое, и ты можешь съесть две порции, если захочешь. И еще я покажу тебе сестренку.
   У Уэйда сразу стало так легко на душе, что он даже попытался проявить вежливый интерес к сестричке, но у него ничего не вышло. Все только и думали, что об этой девочке. До него больше никому дела не было, даже тете Мелли и дяде Ретту.
   – Дядя Ретт, – начал он, – а правда, девочки всем нравятся больше, чем мальчики?
   Поставив стакан, Ретт внимательно заглянул в детское личико и все сразу понял.
   – Нет, я бы так не сказал, – искренне ответил он, сделав вид, что всерьез обдумал свой ответ. – Все дело в том, что с девочками хлопот больше, чем с мальчиками, а когда дети доставляют много хлопот, с ними и возни больше.
   – А Мамушка сказала, что с мальчиками хлопот больше.
   – Просто она была расстроена. На самом деле она так не думает.
   – Дядя Ретт, а вы бы не хотели лучше завести мальчика, а не девочку? – с надеждой в голосе спросил Уэйд.
   – Ну уж нет, – мгновенно ответил Ретт и, заметив вытянувшееся лицо Уэйда, тут же добавил: – Зачем мне мальчик, если у меня уже есть один?
   – Есть? – воскликнул Уэйд, от удивления открыв рот. – И где же он?
   – Да вот же он, – ответил Ретт и, подхватив мальчика, усадил его к себе на колени. – Мне тебя вполне хватает, сынок.
   На мгновение ощущение счастья, охватившее Уэйда оттого, что он кому-то нужен и ему ничто не грозит, оказалось настолько сильным, что он опять чуть не заплакал. Он всхлипнул и прильнул головой к жилетке Ретта.
   – Ты ведь мой мальчик, так?
   – А разве можно быть сыном сразу двух пап? – спросил Уэйд. Верность памяти отца, которого он никогда не видел, боролась в нем с любовью к человеку, обнимавшему его с таким пониманием.
   – Да, – уверенно ответил Ретт. – Вот, к примеру, тебя и мама любит, и тетя Мелли.
   Уэйд обдумал услышанное, ничего не понял, улыбнулся и робко потерся головой о плечо Ретта.
   – Вы здорово понимаете маленьких мальчиков, да, дядя Ретт?
   Смуглое лицо Ретта приняло привычное жестокое выражение, его губы скривились.
   – Да, – сказал он с горечью, – я понимаю маленьких мальчиков.
   К Уэйду внезапно вернулся страх, смешанный с непривычным чувством ревности. Дядя Ретт думал не о нем, а о ком-то другом.
   – У вас больше нет мальчиков, правда, дядя Ретт?
   Ретт поставил его на ноги.
   – Сейчас я налью себе выпить и тебе тоже, Уэйд. Ты в первый раз выпьешь… за свою маленькую сестричку.
   – У вас ведь нет больше… – заговорил Уэйд, но, увидев, как Ретт потянулся к графину с кларетом, забыл, о чем хотел спросить, взволнованный мыслью о том, что дядя Ретт собирается посвятить его в обряд для взрослых.
   – Нет, нет, я не могу, дядя Ретт! Я обещал тете Мелли, что не буду пить, пока не закончу университет, и если не нарушу обещания, она подарит мне часы.
   – А я подарю цепочку для часов… вот эту самую, что сейчас ношу, если хочешь, – сказал Ретт и снова улыбнулся. – Тетя Мелли права. Но она говорила о крепких напитках, а не о вине. Ты должен научиться пить вино как настоящий джентльмен, сынок, а сейчас самое время начать.
   Он ловко разбавил вино водой из графина и, когда жидкость приобрела бледно-розовый цвет, вручил стакан Уэйду. Тут в столовую вошла Мамушка. Она переоделась в свое лучшее воскресное черное платье, надела чистый накрахмаленный передник и свежий головной платок. Она шла враскачку, и при каждом колышущемся шаге слышался шорох и шуршание шелка. От ее нахмуренной озабоченности не осталось и следа, почти беззубый рот расплылся в широкой улыбке.
   – С дочуркой вас, миста Ретт! – сказала она.
   Уэйд замер, не успев отпить из своего стакана. Он знал, Мамушка недолюбливает отчима, называет его всегда только «каптаном Батлером» и держится с ним вежливо, но холодно. А тут вся сияет, подходит бочком и называет его «миста Ретт»! Что за день такой сегодня – все шиворот-навыворот!
   – Ну, ты-то, конечно, предпочтешь глотнуть рома, а не вина, – сказал Ретт и достал из погребца приземистую бутылку. – Правда, она красавица, да, Мамушка?
   – Вот уж истинная правда, – ответила Мамушка, причмокивая губами и принимая у него стакан.
   – Ты хоть раз видела малышку красивее ее?
   – Ну, сэр, мисс Скарлетг, когда родилась, хорошенькая была, ровно куколка, да ваша-то все одно лучше.
   – Выпей-ка еще рюмочку, Мамушка. Да, кстати, – строго спросил Ретт, хотя в его глазах плясали озорные огоньки, – Мамушка, что это там шуршит?
   – О, господи, миста Ретт, да ничего такого! Разве что моя красная шелковая юбка!
   Мамушка захихикала и качнула бедрами так, что заколыхалось все ее грузное тело.
   – Ничего такого, всего лишь твоя юбка! Ни за что не поверю. Шуршит так, словно ты охапку сухих листьев там прячешь. Дай-ка я погляжу. Подними юбку.
   – Ох, и озорник вы, миста Ретт! Вот как бог свят!
   Тихонько взвизгнув, Мамушка отошла на несколько шагов и с безопасного расстояния скромно приподняла юбку на несколько дюймов, чтобы показать складки нижней юбки из красной тафты.
   – Долго же ты готовилась ее надеть, – проворчал Ретт, но его черные глаза искрились веселым смехом.
   – Да, сэр, слишком долго.
   Тут Ретт сказал что-то такое, из чего Уэйд не понял ни слова.
   – Уже не мул в конской сбруе?
   – Ой, миста Ретт, как нехорошо, что мисс Скарлетт вам сказала! Но вы же не держите зла на старую негритянку?
   – Нет, зла я не держу, просто хотел знать. Давай еще налью, Мамушка. Бери всю бутылку. Пей, Уэйд! И скажи нам тост.
   – За сестричку! – воскликнул Уэйд и залпом выпил свой стакан, после чего закашлялся, начал икать, а взрослые, смеясь, стали хлопать его по спине.
   С той минуты, как у него родилась дочь, Ретт своим поведением поставил в тупик всех, кто его знал, и опроверг все сложившиеся о нем представления, с которыми и Скарлетт, и все жители города расставались весьма неохотно. Кто бы мог подумать, что именно Ретт Батлер способен так открыто, так откровенно, безо всякого стеснения гордиться своим отцовством? Особенно с учетом того щекотливого обстоятельства, что первенцем оказалась девочка, а не мальчик.

   Со временем новизна отцовства ничуть не притупилась, что вызывало тайную зависть у некоторых дам, чьи мужья еще задолго до крещения начинали относиться к появлению потомства как к чему-то само собой разумеющемуся. В отличие от них Ретт останавливал на улице каждого встречного и всех изводил подробными рассказами о поразительных успехах своей дочурки, даже не предваряя свой рассказ лицемерно-вежливым вступлением: «Знаю, каждый считает своего ребенка самым умным, но…» Он считал свою дочь настоящим чудом, несравнимым с другими детьми, а мнение других по этому поводу его не интересовало. Когда новая нянька дала девочке пососать кусочек свиного сала, что привело к желудочным коликам, Ретт своим поведением вызвал смех у всех более закаленных отцов и матерей. Он созвал консилиум, пригласив доктора Мида и двух других врачей, его еле удержали, потому что он порывался отлупить злосчастную няньку хлыстом для верховой езды. Няньку уволили, а следом за ней целую вереницу нянек, каждая из которых задерживалась на месте не больше недели. Ни одна из них не могла удовлетворить строгим требованиям Ретта.
   Мамушка с недовольством следила за бесконечным чередованием нянек: она с ревнивым подозрением относилась ко всем незнакомым негритянкам и не понимала, почему ей самой не доверяют смотреть за малышкой, Уэйдом и Эллой. Но на ней уже заметно сказывался возраст, а ревматизм еще больше затруднял ее и без того тяжелую поступь. Ретт не решался прямо сказать ей об истинных причинах, по которым ему приходилось нанимать кого-то еще. Вместо этого он сказал ей, что положение обязывает его иметь нескольких нянек, иначе он выглядел бы несолидно. Он сказал, что наймет еще двух для черной работы, а Мамушка будет у них за главную. Такое объяснение вполне удовлетворило Мамушку. Новые слуги придадут важности не только Ретту, но и ей. Однако она не потерпит в детской никаких вольных негров, заявила Мамушка, и Ретту пришлось послать в Тару за Присси. Он был осведомлен обо всех ее недостатках, но зато она была домашней негритянкой, практически членом семьи. А дядюшка Питер привел свою внучатую племянницу по имени Лу, служившую прежде у одной из кузин мисс Питти.
   Еще не успев окончательно оправиться после родов, Скарлетт заметила, насколько увлечен Ретт своей дочуркой. Ей было неловко, и она даже злилась, когда он с гордостью рассказывал о малышке гостям. Разумеется, нет ничего зазорного в любви отца к своему ребенку, но ей чудилось нечто унизительное для мужчины в том, как он выставлял свою любовь напоказ. Ему полагалось держаться небрежно и беспечно, как делали все другие мужчины.
   – Ты ведешь себя как дурак, – с раздражением сказала она ему. – Я просто не понимаю, что с тобой происходит.
   – Ну да, где уж тебе понять. Дело в том, что она – первое существо на всем белом свете, всецело принадлежащее мне.
   – Она принадлежит и мне тоже!
   – Нет, у тебя уже есть двое детей. Она моя.
   – Разрази меня гром! – вскричала Скарлетт. – Это же я родила ее, ты не забыл? И к тому же, милый, я тоже принадлежу тебе.
   Ретт взглянул на нее поверх черненькой детской головки и загадочно улыбнулся:
   – Правда, дорогая?
   Только появление Мелани прекратило одну из тех бурных ссор, которые в последнее время вспыхивали между ними все чаще. Скарлетт подавила вспышку гнева, наблюдая, как Мелани берет на руки малышку. Девочку решили назвать Юджини-Виктория, но в тот день Мелани невольно наградила ее другим именем, которое и стало настоящим, вытеснив имя, данное от рождения, точно так же, как имя Питтипэт вытеснило Сару-Джейн.
   Ретт склонился над девочкой и сказал:
   – Глазки у нее будут зеленые, как горошинки.
   – А вот и нет, – с негодованием воскликнула Мелани, совсем позабыв, что у Скарлетт глаза почти такого же оттенка. – Они будут голубыми, как у мистера О’Хара, такими же голубыми, как… как наш флаг Бонни-Блу!
   – Бонни-Блу Батлер, – рассмеялся Ретт, взяв малышку у Мелани, и принялся пристально изучать ее глазки. Так она и стала Бонни, и потом даже сами родители напрочь забыли, что назвали ее в честь двух королев.

Глава 51

   Когда ей наконец снова разрешили выходить, Скарлетт заставила Лу зашнуровать ей корсет так туго, как только позволяли тесемки. Затем она измерила талию. Двадцать дюймов! Скарлетт громко застонала. Вот как портят фигуру эти дети! Теперь у нее талия не меньше, чем у тети Питти, не меньше, чем у Мамушки!
   – Затяни потуже, Лу. Попробуй утянуть до восемнадцати с половиной, иначе я не влезу ни в одно платье.
   – Тесемки лопнут, – сказала Лу. – Располнели вы, мисс Скарлетт, тут уж ничего не поделаешь.
   «Нет уж, кое-что я все-таки сделаю, – подумала Скарлетт, со злостью распарывая швы платья, чтобы добавить недостающие дюймы. – Все, никогда больше не буду рожать».
   Конечно, Бонни вышла прехорошенькой – такой дочкой она по праву могла гордиться, и Ретт боготворил малышку, но больше детей у нее не будет. Как этого добиться, она пока не знала, ведь Реттом невозможно вертеть, как она вертела Фрэнком. Ретт ее не боится. Да, скорее всего, ей придется нелегко: раз уж он так сходит с ума по Бонни, значит, на будущий год наверняка захочет сына, и верить ему нельзя, хотя он и клянется, что, если она родит мальчика, он его тут же утопит. Что ж, не будет ему больше ни мальчиков, ни девочек. Трех детей любой женщине за глаза хватит.
   Лу зашила распоротые швы, разгладила их и помогла Скарлетт застегнуть платье. Потом Скарлетт приказала подать карету и отправилась на склад пиломатериалов. Воспрянув духом и позабыв об испорченной фигуре, она предвкушала встречу с Эшли: им предстояло вместе просмотреть бухгалтерские книги. Если повезет, они могут остаться наедине. В последний раз она видела его задолго до рождения Бонни. Ей совсем не хотелось с ним встречаться, когда ее беременность была явно заметна, но все это время она сильно скучала по ежедневному общению с ним, пусть даже в присутствии посторонних. А кроме того, в домашнем заточении Скарлетт скучала по деятельной суете торговли лесоматериалами. Конечно, она теперь могла не работать. Она могла бы запросто продать и лесопилки, и лавку, а деньги положить в банк на имя Уэйда и Эллы. Но это означало, что она больше не сможет видеться с Эшли, разве что на приемах, среди толпы. А для нее не было большего счастья, чем работать рядом с Эшли.
   Подъехав к складу, Скарлетт не без удовольствия отметила, как высоки штабеля пиломатериалов и как много покупателей толпится вокруг и беседует с Хью Элсингом. У входа стояли шесть подвод, запряженных мулами, и возницы-негры загружали в них лес. «Шесть упряжек, – с гордостью подумала она. – И все это я сделала сама!»
   Эшли вышел из дверей маленькой конторы. Его взгляд вспыхнул счастьем при виде Скарлетт, он подал ей руку, помог выйти из кареты и проводил в контору, как королеву.
   Она просмотрела бухгалтерию, и ее радость несколько померкла: по итогам его лесопилка сильно отставала от той, где командовал Джонни Гэллегер. Эшли едва покрывал издержки, а Джонни мог похвастаться солидным доходом. Сравнивая два столбца цифр, Скарлетт решила промолчать, но Эшли все прочитал у нее на лице.
   – Мне очень жаль, Скарлетт. Могу сказать лишь одно: лучше бы вы разрешили мне нанять вольных негров вместо заключенных. Думаю, тогда бы мне удалось добиться большего.
   – Негров! Зачем? Да одно их жалованье нас разорит. Арестанты нам, считайте, ничего не стоят. Если Джонни выжимает из них такую прибыль…
   Эшли уставился на что-то невидимое поверх ее плеча, и радостный огонек в его глазах потух.
   – Я не могу обращаться с заключенными, как Джонни Гэллегер. Не могу выжимать из людей все соки.
   – Боже праведный! В этом деле Джонни мастер. Эшли, вы просто слишком мягкосердечны. Вы должны заставлять их работать больше. Джонни мне говорил, что стоит симулянту пожаловаться на недомогание, как вы тут же даете ему выходной. Господи, Эшли! Так денег не заработаешь. Пара плетей мигом излечит любую хворь, кроме разве что сломанной ноги…
   – Скарлетт! Скарлетт! Замолчите! Мне невыносимо слышать от вас такие речи, – воскликнул Эшли и опять посмотрел ей в глаза, но на этот раз с такой яростью и болью, что она осеклась на полуслове. – Разве вы не понимаете, что они тоже люди… что они могут болеть, недоедать, страдать и… О, дорогая, невыносимо видеть, до чего он вас довел. Из-за него вы так огрубели… А ведь вы всегда были такой доброй…
   – Кто меня довел и до чего?
   – Я должен вам сказать, хотя и не имею никакого права… Но я все-таки должен сказать. Ваш… Ретт Батлер. Он отравляет все, к чему бы ни прикоснулся. И вот он забрал вас – такую нежную, щедрую, любящую, хотя порой и несдержанную и слишком горячую, и вот что он с вами сделал… вы очерствели, ожесточились, выйдя за него.
   – Ох, – вздохнула Скарлетт, чувствуя, как ощущение вины борется с радостью в ее душе: значит, Эшли глубоко переживает из-за нее, по-прежнему считает ее нежной и любящей. Слава богу, ее страсть к наживе он поставил в вину Ретту. Разумеется, Ретт не имеет к этому никакого отношения, она сама такая, но, в конце концов, у Ретта столько грехов, что еще одно черное пятно на репутации уже не сможет ему повредить.
   – Будь на его месте любой другой, я не принимал бы это так близко к сердцу, но… Ретт Батлер! Я же вижу, что он сделал с вами. Вы даже не заметили, как он извратил все ваши мысли, сделал вас такой же беспощадной, как он сам. Знаю, знаю, мне не следует так говорить… Он спас мне жизнь, и я благодарен ему, но, Господи, как бы я хотел видеть на его месте любого другого! Я не имею никакого права говорить с вами в таком…
   – О, Эшли, вы имеете право… Вы, и никто другой!
   – Говорю вам, мне невыносимо видеть, как ваша тонкая душа грубеет под его влиянием, знать, что вашей красотой, вашим очарованием завладел человек, который… Только представлю, что он прикасается к вам, и…
   «Он меня сейчас поцелует! – в восторге подумала Скарлетт. – И моей вины в этом не будет!» Она качнулась к нему. Но Эшли вдруг попятился, словно осознав, что сказал слишком много… сказал то, о чем не хотел говорить никогда.
   – Прошу покорно меня простить, Скарлетт. Я… я хотел намекнуть, что ваш муж не джентльмен, хотя мои слова доказывают лишь одно: что я сам не джентльмен. Никто не имеет права принижать мужа в глазах его собственной жены. Мне нет прощения, но… но… – Он запнулся, и его лицо исказилось мучительной гримасой. Скарлетт ждала, затаив дыхание. – Мне просто нет прощения!
   По пути домой в карете Скарлетт была захвачена лихорадочной работой мысли. Ему нет прощения, но… но… он любит ее! И одна мысль о том, что Ретт обнимает ее в постели, приводит его в бешенство… Она поверить не могла, что Эшли на такое способен. Что ж, его можно понять. Если бы ей не было достоверно известно, что он вынужден жить с Мелани как брат с сестрой, ее собственная жизнь превратилась бы в сплошной кошмар. И Эшли думает, что в объятиях Ретта она становится грубой и жестокой! Что ж, если он в самом деле так считает, она легко проживет и без этих объятий. Как это было бы мило и романтично, подумала Скарлетт, если бы они с Эшли хранили физическую верность друг другу, даже будучи связаны семейными узами с другими людьми. Эта мысль завладела воображением Скарлетт и привела ее в восторг. Тут ведь есть и практичная сторона. Это означало бы, что ей больше не придется рожать детей.
   Добравшись до дому и отпустив карету, Скарлетт почувствовала, что восторженно-приподнятое настроение, охватившее ее после разговора с Эшли, начинает угасать при мысли о том, как она посмотрит в глаза Ретту и начнет объяснять, почему ей нужна отдельная спальня… со всеми вытекающими последствиями. Это будет непросто. Но и это еще не все. Как ей дать знать Эшли, что, повинуясь его желанию, она отказывает Ретту в супружеской близости? Что толку в подобной жертве, если никто о ней не знает? Скромность и деликатность – как же они осложняют жизнь! Вот если бы она могла поговорить с Эшли так же свободно, как с Реттом! Ладно, с этим она справится. Как-нибудь найдет способ донести до Эшли правду.
   Поднявшись по лестнице и распахнув дверь в детскую, Скарлетт обнаружила Ретта рядом с колыбелькой Бонни. На коленях у него сидела Элла, а Уэйд показывал ему содержимое своих карманов. Вот повезло, что Ретт любит детей и с удовольствием возится с ними! Ведь очень часто отчимы терпеть не могут детей от предыдущих браков.
   – Мне нужно поговорить с тобой, – сказала она и прошла в их спальню.
   Лучше покончить со всем прямо сейчас, пока она полна решимости больше не иметь детей и пока любовь Эшли придает ей силы.
   – Ретт, – с ходу начала Скарлетт, как только он закрыл за собой дверь спальни, – я решила, что больше не хочу иметь детей.
   Если его и удивило ее неожиданное заявление, то виду он не подал. Он не спеша прошел к креслу, сел и откинулся на спинку.
   – Еще до рождения Бонни, моя кошечка, я сказал, что мне все равно, будет у тебя один ребенок или двадцать один.
   Вот хитрый, как ловко он уходит от разговора, делает вид, будто дети святым духом появляются на свет!
   – Думаю, троих мне хватит. Я не собираюсь рожать по ребенку в год.
   – Мне тоже кажется, что троих вполне достаточно.
   – Ты прекрасно знаешь… – начала она, краснея от смущения. – Ты же понимаешь, о чем я?
   – Вполне. А вот ты-то понимаешь, что я могу развестись с тобой на том основании, что ты отказываешь мне в супружеских правах?
   – До чего же ты низок! Как это похоже на тебя – придумать что-то в этом роде! – закричала Скарлетт, взбешенная тем, что все пошло не так, как она задумала. – Будь у тебя хоть капля благородства, ты… ты бы вел себя достойно, как… Взгляни, например, на Эшли Уилкса. Мелани больше не может иметь детей, и он…
   – Какой безупречный джентльмен – твой дорогой Эшли, – заметил Ретт, и в его глазах загорелся подозрительный огонек. – Но прошу тебя, продолжай свою речь.
   Скарлетт поперхнулась, так как на этом ее речь, собственно, и заканчивалась, ей больше нечего было сказать. Только теперь до нее дошло, как глупо было с ее стороны надеяться, что столь важный вопрос можно решить по-дружески, тем более с таким эгоистичным сукиным сыном, как Ретт.
   – Сегодня после обеда ты ездила в складскую контору, не так ли?
   – Ну и при чем тут это?
   – Ты любишь собак, не правда ли, Скарлетт? И что ты предпочитаешь: собаку, которая тебе служит, или собаку на сене?
   Задыхаясь от гнева и растущего разочарования, она пропустила намек.
   Ретт с легкостью вскочил на ноги, подошел к ней, взял за подбородок и повернул лицом к себе.
   – Какой же ты еще ребенок! Трижды была замужем, но по-прежнему ничего не понимаешь в мужской натуре! По-твоему, мужчины подобны старым дамам, по возрасту смирившимся со своей одинокой долей. – Ретт игриво ущипнул ее за подбородок и опустил руку. Заломив черную бровь, он посмотрел на нее долгим холодным взглядом. – Постарайся кое-что понять, Скарлетт. Если бы ты и твоя постель казались мне по-прежнему притягательными, никакие засовы и никакие мольбы не удержали бы меня. И что бы я ни делал, мне бы не было стыдно, потому что мы с тобой заключили сделку… сделку, которую я честно соблюдал, а ты сейчас нарушаешь. Оставайся одна в своей целомудренной постельке, моя дорогая.
   – Ты хочешь сказать, – возмутилась Скарлетт, – что тебе все равно…
   – Я же тебе наскучил, верно? А мужчины начинают скучать гораздо раньше, чем женщины. Храни свою неприкосновенность, Скарлетт, страдать по этому поводу я не стану. Мне все равно. – Он пожал плечами и ухмыльнулся. – К счастью, мир полон постелей… и почти в каждой лежит женщина.
   – Ты хочешь сказать, что собираешься…
   – Моя святая невинность! Ну разумеется! Сам удивляюсь, зачем я терпел так долго. Я никогда не считал брачную верность добродетелью.
   – Я буду запирать дверь каждую ночь!
   – Не утруждай себя. Если бы я хотел тебя, никакой замок не удержал бы меня за порогом.
   Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен, и вышел из комнаты. Скарлетт слышала, как он прошел обратно в детскую и как дети встретили его радостным криком. Она рухнула в кресло. Ну вот, она добилась своего. Именно этого хотела она сама, этого хотел и Эшли. Но никакой радости Скарлетт не ощутила. Ее тщеславие было уязвлено, ей унизительно было думать, что Ретт воспринял все так легко, он больше ее не хочет и ставит на одну доску с другими женщинами в других постелях.
   А как придумать деликатный способ дать знать Эшли, что она и Ретт больше не живут как муж и жена? Теперь Скарлетт понимала, что такого способа не существует. Все вышло до ужаса неудачно, и она уже почти жалела, что завела этот разговор. Ей будет не хватать веселых разговоров с Реттом в постели, когда кончик его сигары уютно тлеет в темноте. Ей будет не хватать его крепких объятий, в которых она могла укрыться, когда просыпалась в ужасе среди ночи, увидев кошмарный сон, где она бежала сквозь холодный туман.
   Скарлетт вдруг почувствовала себя бесконечно несчастной и, откинув голову на спинку кресла, расплакалась.

Глава 52

   Как-то раз в дождливый день, когда Бонни уже было чуть больше года, Уэйд тоскливо слонялся по гостиной. Время от времени он подходил к окну и, приплюснув нос к залитому дождем стеклу, смотрел на улицу. Худенький, слабый, слишком маленький для своих восьми лет, молчаливый от застенчивости мальчик, он открывал рот, только когда к нему обращались. Ему было скучно, но он не знал, чем себя занять, потому что Элла возилась в углу со своими куклами, Скарлетт, сидя за письменным столом, что-то бормотала себе под нос и подсчитывала длиннейшие столбики цифр, а Ретт, лежа на полу, раскачивал часы на цепочке перед носом у Бонни, но так, чтобы она не могла их достать.
   Уэйд тяжело вздохнул, схватил несколько книг и нарочно уронил их с громким стуком. Скарлетт раздраженно повернулась к нему:
   – Боже мой, Уэйд! Иди на улицу поиграй.
   – Не могу. Дождь идет.
   – Да? Я не заметила. Ну так займись чем-нибудь. Ты действуешь мне на нервы, когда слоняешься из угла в угол. Пойди скажи Порку, чтобы заложил карету и отвез тебя к Бо поиграть.
   – Его нет дома, – вздохнул Уэйд. – Он на дне рождения у Рауля Пикара.
   Рауль был младшим сыном Мейбелл и Рене Пикара; Скарлетт считала его отвратительным и невоспитанным мальчишкой, похожим скорее на обезьянку, чем на ребенка.
   – Ну так поезжай к кому-нибудь другому. Иди скажи Порку.
   – Никого нет дома, – ответил Уэйд. – Все на дне рождения.
   В воздухе повисло невысказанное «все, кроме меня», но Скарлетт, с головой уйдя в подсчеты, не обратила на это внимания. Ретт принял сидячее положение и спросил:
   – А ты почему не пошел на день рождения, сынок?
   Уэйд подошел к нему поближе и с несчастным видом ответил, возя ногой по полу:
   – Меня не пригласили, сэр.
   Ретт отдал часы на растерзание Бонни и легко вскочил на ноги.
   – Скарлетт, оставь эти проклятые цифры. Почему Уэйда не пригласили на день рождения?
   – Бога ради, Ретт! Не мешай мне. У Эшли в счетах полный беспорядок… Ах, на день рождения? А что тут удивительного? Даже если бы его пригласили, я б его все равно не пустила. Не забывай, Рауль – внук миссис Мерриуэзер, а миссис Мерриуэзер скорее вольного негра позовет к себе в гости, чем кого-то из нас.
   Задумчиво глядя в печальное личико Уэйда, Ретт заметил, как мальчик поморщился.
   – Подойди ко мне, сынок, – сказал он и притянул мальчика к себе. – А ты хотел бы пойти к Раулю на день рождения?
   – Нет, сэр, – храбро ответил Уэйд, но глаза опустил в пол.
   – Вот как. А скажи-ка мне, Уэйд, ты ходишь в гости к Джо Уайтингу, или Фрэнку Боннеллу, или… ну, словом, к своим друзьям?
   – Нет, сэр. Меня почти не приглашают.
   – Уэйд, ты лжешь! – поворачиваясь, воскликнула Скарлетт. – На прошлой неделе ты трижды был в гостях: на детском празднике у Бартов, у Гелертов и у Хандонов.
   – Какая изысканная компания мулов в конской сбруе! Лучше, пожалуй, и не сыщешь, – заметил Ретт, медленно и грозно растягивая слова. – Скажи, Уэйд, тебе понравилось ходить к ним в гости? Говори смелей.
   – Нет, сэр.
   – Почему нет?
   – Я… я не знаю, сэр. Мамушка… Мамушка говорит, что все они – белая рвань.
   – Я с Мамушки шкуру спущу сию же минуту! – вскакивая с места, закричала Скарлетт. – А ты, Уэйд, как ты можешь так говорить о маминых друзьях…
   – Мальчик говорит правду, и Мамушка тоже, – сказал Ретт. – Но тебе-то, конечно, невдомек, ты не распознала бы правду, столкнувшись с ней на дороге нос к носу… Не волнуйся, сынок. Ты можешь больше не ходить в гости, если тебе там не нравится. Возьми, – он вынул из кармана банкноту и протянул ее Уэйду, – вели Порку запрячь карету, пусть он отвезет тебя в город. Купи себе сладостей… да побольше, чтоб как следует разболелся животик.
   Уэйд, сияя, засунул деньги в карман и опасливо оглянулся на мать в поисках одобрения. Но она, нахмурившись, смотрела на Ретта. Ретт поднял Бонни с пола на руки и прижался щекой к маленькому личику. Скарлетт никак не могла понять, что написано на его лице, но было что-то в его глазах, похожее на страх… страх и горечь раскаяния.
   Вдохновленный щедростью отчима, Уэйд робко подошел к нему.
   – Дядя Ретт, а можно вас спросить?
   – Конечно. – Теперь взгляд у Ретта был беспокойный и рассеянный, он еще крепче прижал к себе головку Бонни. – О чем ты хотел спросить, Уэйд?
   – Дядя Ретт, а вы… вы были на войне?
   Ретт как будто очнулся, его взгляд вернулся к мальчику, внимательный и острый, но голос прозвучал небрежно:
   – А почему ты спрашиваешь, сынок?
   – Ну… Джо Уайтинг сказал, что вы не воевали, и Фрэнки Боннелл тоже так говорит.
   – Вот оно что, – протянул Ретт. – А что ты им ответил?
   Уэйд стоял с несчастным видом.
   – Я… я сказал, что не знаю, – и он торопливо добавил: – Но мне все равно, и я их побил. А вы были на войне, дядя Ретт?
   – Да, – ответил Ретт с внезапно прорвавшейся яростью. – Я был на войне. Я восемь месяцев служил в армии. Я пробивался с боями от Лавджоя до самого Франклина, штат Теннесси. И был вместе с генералом Джонстоном, когда он прекратил сопротивление.
   Уэйд запрыгал от гордости, но Скарлетт рассмеялась.
   – А я-то думала, тебе стыдно вспоминать о своих военных подвигах, – сказала она. – Ты ведь сам просил меня молчать об этом!
   – Прекрати, – кратко приказал он. – Ты доволен, Уэйд?
   – О да, сэр! Я знал, что вы были на войне. Я знал, что вы не испугались, как они говорят. Но… почему вы не воевали вместе с папами других мальчиков?
   – Потому что у других мальчиков папы были глупые и их взяли только в пехоту. Я же учился в Вест-Пойнте [20 - Военная академия в штате Нью-Йорк, основанная в 1802 году, старейшее и самое престижное сухопутное военное училище в США.], и меня взяли в артиллерию. В боевую артиллерию, Уэйд, на передовую, а не в тыловую оборону. Чтобы служить в артиллерии, надо очень много знать.
   – Точно! – Лицо Уэйда сияло. – А вы были ранены, дядя Ретт?
   Ретт помедлил.
   – Почему бы не рассказать ему про дизентерию? – съязвила Скарлетт.
   Ретт бережно опустил малышку на пол, вытащил из брюк рубашку и нижнюю сорочку.
   – Подойди ближе, Уэйд, я покажу тебе, куда меня ранили.
   Взволнованный Уэйд подбежал взглянуть, куда указывал палец Ретта. Длинный шрам пересекал его смуглую грудь, спускаясь к плоскому, мускулистому животу. Шрам остался на память о ножевой ране, полученной в драке на золотых приисках Калифорнии, но Уэйд этого не знал. Он глубоко и счастливо вздохнул:
   – Наверно, вы такой же храбрый, как и мой папа, дядя Ретт.
   – Почти, но не совсем, – ответил Ретт, заправляя рубашку в брюки. – А теперь беги и потрать свой доллар. И вздуй всех мальчишек, которые будут говорить, что я не был на войне.
   Счастливый Уэйд вприпрыжку выбежал из комнаты, окликая Порка, а Ретт снова взял малютку на руки.
   – И к чему же все эти враки, мой доблестный солдат? – спросила Скарлетт.
   – Мальчик должен гордиться своим отцом… или отчимом. Я не допущу, чтобы ему было стыдно перед другими сопляками. Дети – жестокие существа.
   – Какой вздор!
   – Я до сих пор не задумывался, как много это значит для Уэйда, – задумчиво проговорил Ретт. – Я даже не подозревал, как он страдает. И я не допущу, чтобы нечто подобное случилось с Бонни.
   – Нечто подобное?
   – Думаешь, я допущу, чтобы моя Бонни стыдилась своего отца? Чтобы ее не приглашали на детские праздники, когда ей будет девять или десять лет? Думаешь, я позволю унижать ее, как Уэйда, за то, в чем виноваты только мы с тобой?
   – Подумаешь, детские праздники!
   – После детских праздников девочек начинают вывозить на балы для юных дебютанток. Неужели ты думаешь, я допущу, чтобы моя дочь росла в стороне от порядочного общества Атланты? Я не собираюсь отправлять ее учиться на Север и ездить туда, чтобы ее навестить, только потому, что и здесь, и в Чарльстоне, и в Саванне, и в Новом Орлеане она будет парией. Я не собираюсь сидеть сложа руки, когда ей придется выйти замуж за янки или за иностранца, потому что ни в одну из приличных семей Юга ее не примут… а все из-за того, что мать у нее дура, а отец – мерзавец.
   Уэйд, уже успевший вернуться, стоял в дверях и слушал с жадным интересом, хотя ничего не понимал.
   – Бонни может выйти замуж за Бо, дядя Ретт.
   Гнев на лице Ретта рассеялся, когда он повернулся к мальчику. Слова Уэйда он воспринял, казалось, со всей серьезностью. Впрочем, он всегда так разговаривал с детьми.
   – Верно, Уэйд. Бонни может выйти за Бо Уилкса, а на ком женишься ты?
   – Ни на ком, – убежденно ответил Уэйд, упиваясь настоящим мужским разговором с единственным, кроме тети Мелли, человеком, который никогда от него не отмахивался и всегда охотно слушал. – Я поеду учиться в Гарвард и стану адвокатом, как мой папа, а потом, как и он, стану храбрым солдатом.
   – Ну почему Мелли не может держать язык за зубами! – возмутилась Скарлетт. – Уэйд, ни в какой Гарвард ты не поедешь. Я не допущу, чтобы ты учился в школе для янки, тебе там не место. Ты поступишь в университет Джорджии, окончишь его и заменишь меня в лавке. А что касается твоего доблестного папочки…
   – Замолчи, – грубо оборвал ее Ретт, заметив, как загорелись глаза Уэйда, когда речь зашла об отце, которого он никогда не знал. – Ты вырастешь и станешь храбрым, как твой отец, Уэйд. Старайся походить на него, потому что он был героем, и не позволяй никому отзываться о нем иначе. Он женился на твоей маме, так ведь? Иных доказательств героизма не требуется. Я позабочусь о том, чтобы ты поступил в Гарвард и стал юристом. А теперь беги и скажи Порку, чтобы отвез тебя в город.
   – Буду тебе очень признательна, если ты предоставишь воспитание моих детей мне! – воскликнула Скарлетт, когда Уэйд послушно засеменил из комнаты.
   – Ты никуда не годный воспитатель. Ты уже погубила все шансы на будущее для Уэйда и Эллы, но я не дам тебе погубить будущее Бонни. Бонни станет маленькой принцессой, и все на свете будут искать знакомства с ней. Не будет такого дома, двери которого были бы для нее закрыты. Боже праведный, неужто ты думаешь, что, когда она вырастет, я позволю ей общаться со сбродом, таскающимся в этот дом?
   – Тебя этот сброд вполне устраивает…
   – А для тебя этот сброд даже слишком хорош, черт бы тебя побрал, моя кошечка. Но только не для Бонни. Думаешь, я позволю ей выйти замуж за одного из этих висельников, с которыми ты так весело проводишь время? За нищего ирландца в поисках легких денег, за янки, за белого голодранца из местных, за какого-нибудь выскочку-«саквояжника»? Моя Бонни, в жилах которой течет кровь Батлеров и Робийяров…
   – И О’Хара…
   – Может, О’Хара и были когда-то королями Ирландии, но твой отец прибыл в эту страну пробивным авантюристом без гроша в кармане. Да и ты не лучше… Хотя я, конечно, и сам виноват. Я летел по жизни, словно нетопырь, вырвавшийся из ада, не задумываясь над своими поступками, потому что ничто в этой жизни не имело для меня значения. Но Бонни имеет значение. Господи, каким же я был дураком! Бонни никогда не будут принимать в Чарльстоне, тут не помогут ни моя мать, ни твои тетя Евлалия и тетя Полин… и совершенно ясно, что ее не будут принимать здесь, если мы срочно не предпримем чего-то…
   – О, Ретт, ты так серьезно об этом рассуждаешь, что мне просто смешно. Да с нашими деньгами…
   – К черту наши деньги! Ни за какие деньги невозможно купить то, чего я хочу для Бонни. Пусть уж лучше Бонни пригласят на кусок черствого хлеба в нищий дом Пикаров или шаткую хибару миссис Элсинг, но я не желаю видеть ее первой красавицей на выпускном балу у республиканцев. Скарлетт, ты вела себя как дура. Надо было позаботиться о положении детей в обществе еще много лет назад, но ты этого не сделала. Ты даже свое собственное положение не сумела сохранить, тебе это и в голову не пришло. И вряд ли можно рассчитывать, что ты изменишь свое поведение хотя бы сейчас. Слишком уж сильна в тебе жажда наживы и страсть командовать людьми.
   – По-моему, это буря в стакане воды, – холодно заметила Скарлетт и зашуршала бумагами, давая понять, что разговор окончен.
   – На нашей стороне одна миссис Уилкс, а ты делаешь все возможное, чтобы оттолкнуть и обидеть ее. Только избавь меня от рассуждений о ее бедности и немодных платьях. В этом городе она – средоточие всего того, что еще можно назвать порядочным и неподкупным. Слава богу, что она есть. Она поможет мне найти выход.
   – И что же ты собираешься делать?
   – Что я собираюсь делать? Я буду обхаживать каждого цербера из «старой гвардии» этого города, принявшего вид женщины, особенно миссис Мерриуэзер, миссис Элсинг, миссис Уайтинг и миссис Мид. Если мне придется ползать на брюхе перед каждой жирной старой кошкой, которая меня ненавидит, я так и сделаю. На холодность буду отвечать покорностью, покаюсь во всех своих грехах. Буду вносить пожертвования на их чертову благотворительность и даже посещать их проклятые церкви. Я открыто признаю, что служил в армии конфедератов, и буду хвастать на каждом углу своими подвигами, а если придется, даже вступлю в этот чертов Ку-клукс-клан… хотя надеюсь, что милосердный Господь не наложит на меня столь тяжкого наказания. И я не постесняюсь напомнить всем болванам, чью шкуру спас, что за ними должок. А вы, мадам, будьте любезны не сводить на нет все мои усилия у меня за спиной: воздержитесь от конфискации имущества по закладной у тех, чьего расположения я добиваюсь, не продавайте им гнилые доски и не смейте их оскорблять. И ноги губернатора Баллока больше не будет в этом доме. Вам ясно? А также всей этой банды расфранченных прощелыг. Если же, вопреки моей просьбе, вы их все-таки пригласите, вам придется принимать их одной, так как хозяина не будет дома: согласитесь, вы окажетесь в весьма неловком положении. Если они придут в этот дом, я проведу вечер в баре Красотки Уотлинг и буду рассказывать каждому, кто захочет слушать, что не желаю находиться с ними под одной крышей.
   Уязвленная его словами, Скарлетт делано рассмеялась.
   – Стало быть, шулер с речного парохода и перекупщик, нажившийся на «черном рынке», решил стать респектабельным гражданином! Тогда в первую очередь тебе следует продать заведение Красотки Уотлинг.
   Это бы выстрел вслепую. Скарлетт не знала наверняка, является ли Ретт владельцем заведения. Но он вдруг засмеялся, словно прочел ее мысли:
   – Спасибо за совет.
   Если бы Ретт нарочно задался такой целью, он не смог бы найти более неудачного времени для возвращения себе респектабельности. Никогда еще – ни до, ни после – граждане Джорджии не питали такой ненависти к прихлебателям и республиканцам, ибо коррупция, поразившая находившихся у власти «саквояжников», достигла предела. А имя Ретта с момента поражения в войне было прочно связано с янки, республиканцами и прихлебателями.

   В 1866 году жители Атланты, охваченные бессильным гневом, считали, что нет ничего хуже жестокого военного режима, но теперь, под властью Баллока, они убедились: бывает гораздо хуже. Опираясь на голоса негров, республиканцы и их союзники захватили все ключевые посты и грубо тиранили бессильное, но упорно сопротивляющееся меньшинство.
   Среди негров пустили слух, будто в Библии упоминаются только две политические партии: республиканцы [21 - На самом деле имеются в виду публиканы-мытари (сборщики податей).] и грешники. Никто из негров, разумеется, не желал примкнуть к партии грешников, и потому все поспешили присоединиться к республиканцам. Новые хозяева снова и снова использовали их голоса, чтобы протолкнуть на высокие выборные должности белых голодранцев и прихлебателей, а иногда и негров. Нефы заседали в законодательном собрании, где проводили время, грызя арахис и потихоньку сбрасывая под скамьей башмаки с непривычных к обуви ног. Почти никто из них не умел ни читать, ни писать. Едва выбравшись с тростниковых и хлопковых плантаций, они получили возможность устанавливать налоги, выпускать облигации займов, а главное, утверждать огромные статьи расходов для себя и своих республиканских друзей. Что они и делали. Штат погибал под бременем налогов, выплачиваемых со скрежетом зубовным: налогоплательщики прекрасно знали, что львиная доля расходов на общественные нужды уйдет в карманы частных лиц.
   Капитолий штата был плотно осажден целой армией лоббистов, спекулянтов, охотников за контрактами и других искателей легкой наживы, надеявшихся урвать свое в безудержной оргии расточительства, причем кое-кому из них действительно удавалось бессовестно разбогатеть. Они без труда получали правительственные ассигнования на строительство железных дорог, которые никто не собирался строить, на приобретение паровозов и вагонов, которые никто не покупал, на возведение общественных зданий, существовавших разве что в воображении подрядчиков.
   Облигации – по большей части незаконные и ничем не обеспеченные – выпускались миллионными тиражами. Казначей штата, республиканец, но человек честный, протестовал против незаконных займов и отказывался ставить на облигациях свою подпись, но и он, и другие, пытавшиеся остановить злоупотребления, оказались бессильны против гигантской мутной волны, захлестнувшей штат.
   Государственная железная дорога когда-то была прибыльной для штата, теперь же она стала обузой и приносила миллионные убытки. Теперь ее уже нельзя было назвать железной дорогой. Полотно превратилось в бездонный котлован, заполненный грязью, в которой валялись свиньи. Многие служащие получили свои посты из политических соображений и понятия не имели об управлении железной дорогой, причем штат был раздут втрое, республиканцы ездили по бесплатным пропускам, негров, довольных дармовым увеселением, целыми вагонами развозили по всему штату – тоже, разумеется, бесплатно, – чтобы они по нескольку раз голосовали на одних и тех же выборах.
   Хаос в управлении железнодорожной системой особенно возмущал налогоплательщиков, потому что на доходы от железной дороги обеспечивалось бесплатное обучение детей. А так как доходов не было и в помине, одни убытки, строить бесплатные школы было не на что. Мало у кого были деньги, чтобы послать детей в частную школу, целое поколение детей росло в невежестве, закладывая традицию неграмотности на многие годы вперед.
   Но куда сильнее возмущения, вызванного бездарным управлением, растратами и безудержным взяточничеством, была ненависть населения к губернатору за то, что он опозорил народ штата перед Севером. Когда протесты против коррупции в Джорджии стали слишком громкими, губернатор поспешно отправился на Север, предстал перед Конгрессом и рассказал о бесчинствах белых против негров, о готовящемся в Джорджии новом восстании и о необходимости введения жесткого военного положения. В действительности жители Джорджии не желали новых осложнений с неграми и всячески старались их избегать. Никто не хотел новой войны или правления, держащегося на штыках. Вся Джорджия мечтала лишь об одном: чтобы штат оставили в покое и дали ему возможность встать на ноги. Но запущенная губернатором кампания, названная впоследствии «машиной клеветы», действовала безотказно, и Джорджия предстала в глазах Севера как сборище бунтовщиков, требующее железной руки, и это требование было исполнено.
   Шайка, схватившая Джорджию за горло, получила команду «фас». По штату прокатилась настоящая эпидемия хищений, причем тон задавали самые высокопоставленные чиновники, занимавшиеся невозмутимо циничным, откровенным, ничем не прикрытым грабежом, на который со стороны было страшно смотреть. Любые протесты или попытки противостоять произволу были обречены на провал, так как правительство штата опиралось на мощную поддержку армии Соединенных Штатов.
   Атланта проклинала Баллока, окружавшую его банду республиканцев и их прихвостней, проклинала всех и каждого, кто был с ними связан. А Ретт был связан с ними. Все в один голос утверждали, что он был с ними заодно с самого начала, что он замешан во всех их махинациях. И вот теперь он повернул против течения, которое еще совсем недавно несло его вперед, и принялся энергично грести в обратную сторону.
   Свою миссию он подготовил очень тщательно и тонко, чтобы не поразить Атланту мгновенным превращением свирепого волка в кроткого агнца и не вызвать подозрений. Он стал избегать встреч с сомнительными дружками, не появлялся в компании офицеров-янки, прихлебателей и республиканцев. Он начал посещать собрания демократов и открыто голосовал за них на выборах. Он перестал играть в карты на крупные ставки и почти не пил. Заведение Красотки Уотлинг он теперь посещал редко, да и то украдкой, поздним вечером, как большинство респектабельных горожан, не то что прежде, когда он еще при свете дня привязывал лошадь прямо у парадной двери, как будто извещая весь город о своем местонахождении.
   Прихожане епископальной церкви чуть не попадали со своих молельных скамей, когда, немного опоздав к началу службы, он вошел на цыпочках, держа за руку Уэйда. Появлению Уэйда собравшиеся удивились ничуть не меньше, чем появлению самого Ретта: мальчика все считали католиком. Ведь Скарлетт была католичкой или, по крайней мере, считалась таковой. Уже много лет она не посещала церковь, утеряв связь с религией, как и со множеством других понятий, которые в свое время прививала ей Эллин. Все считали, что она пренебрегает религиозным воспитанием мальчика, и должным образом оценили намерение Ретта исправить эту ошибку, хотя он и привел мальчика в епископальную церковь вместо католической.
   Ретт умел держаться солидно, а при желании мог стать душой общества, если брал на себя труд обуздать свой злой язык и пригасить вечно плясавший в его черных глазах плутовской огонек. Он мог бы сделать это много лет назад, но счел нужным изменить свои манеры только теперь, чередуя серьезность с легким шармом так же непринужденно и незаметно, как и жилеты менее вызывающих расцветок, которым в последнее время стал отдавать предпочтение. Завоевать расположение тех, кто был обязан ему жизнью, тоже не составило особого труда. Они давным-давно выразили бы ему свою признательность, если бы сам Ретт не повел себя так, будто их благодарность и доброе отношение ничего для него не значат. Теперь Хью Элсинг, Рене, братья Симмонсы, Энди Боннелл и многие другие обнаружили в нем приятного и непритязательного собеседника, не стремящегося непременно перехватить инициативу в любом разговоре и глубоко смущающегося, когда при нем заговаривали о том, чем они ему обязаны.
   – Тут нет ничего особенного, – возражал он. – Любой из вас на моем месте поступил бы точно так же.
   Ретт пожертвовал солидную сумму в фонд ремонта епископальной церкви и сделал весьма щедрый, но без купеческого размаха, взнос в Ассоциацию по уходу за могилами наших славных воинов. Чтобы сделать это пожертвование, он обратился за помощью к миссис Элсинг и с великим смущением попросил ее оставить его поступок в тайне, прекрасно сознавая, что она тут же разнесет эту тайну по всему свету. Миссис Элсинг до смерти не хотелось принимать у него деньги, «нажитые на спекуляциях», но Ассоциация остро нуждалась в средствах.
   – Не понимаю, почему это вдруг именно вам пришло в голову сделать взнос, – язвительно заметила она.
   Когда Ретт, придав лицу подобающее случаю скорбное выражение, поведал ей, что им движет память о собратьях по оружию, оказавшихся более храбрыми, но менее удачливыми, чем он, и покоящихся сейчас в безымянных могилах, у миссис Элсинг, несмотря на весь ее аристократизм, сама собой отвисла челюсть. Долли Мерриуэзер пересказала ей в свое время слова Скарлетт о том, что капитан Батлер участвовал в военных действиях, но она, конечно, не поверила. Да и никто не поверил.
   – Вы были в армии? А в какой роте… в каком полку?
   Ретт назвал и то и другое.
   – Ах, в артиллерии! Все мои знакомые были либо в кавалерии, либо в пехоте. Теперь понятно… – Она растерянно смолкла, ожидая, что сейчас он испепелит ее взглядом. Но Ретт смотрел в пол и теребил цепочку часов.
   – Мне хотелось попасть в пехоту, – сказал он, сделав вид, что до него не дошел ее намек, – но, как только они узнали, что я учился в Вест-Пойнте, хотя и не получил диплома из-за одной мальчишеской шалости, миссис Элсинг, меня определили в артиллерию. В боевую артиллерию, а не в ополчение. В последней кампании им требовались люди со специальными знаниями. Вы, несомненно, знаете, как велики были потери, сколько артиллеристов полегло. В артиллерии мне было очень одиноко. Ни одного знакомого лица. За все время службы я не встретил ни одного земляка из Атланты.
   – Ну и ну! – протянула сбитая с толку миссис Элсинг. Если он служил в армии, значит, ее поведение было непростительным. Припомнив, сколько раз она отпускала презрительные замечания, называя его трусом, миссис Элсинг почувствовала себя кругом виноватой. – Но позвольте, почему же вы никому и никогда не рассказывали о своей службе в армии? Глядя на вас, можно подумать, что вы этого стыдитесь.
   Ретт посмотрел ей прямо в глаза. Лицо его осталось невозмутимым.
   – Миссис Элсинг, – веско отчеканил он, – поверьте моим словам: я горжусь своей службой Конфедерации, как никаким другим поступком из тех, что мне доводилось или когда-нибудь еще доведется совершить. Я считаю… считаю…
   – Но почему же вы это скрывали?
   – Мне было стыдно говорить об этом в свете… некоторых моих прежних поступков.
   Миссис Элсинг подробнейшим образом поведала миссис Мерриуэзер и о пожертвовании, и о разговоре.
   – Клянусь вам, Долли, я видела слезы в его глазах, когда он признался, что ему стыдно! Да-да, слезы! Я чуть сама не прослезилась.
   – Вздор и чепуха! – решительно отмела ее рассказ миссис Мерриуэзер. – В жизни не поверю, что у него были слезы на глазах, как не верю и в его службу в армии. И уж это я мигом выясню. Если он и впрямь служил в этом артиллерийском полку, я до правды доберусь, потому что полком командовал полковник Карлтон, а он женат на дочери одной из сестер моего дедушки. Я напишу ему.
   Она написала полковнику Карлтону и получила ответ, сразивший ее наповал. В ответном письме военные подвиги Ретта превозносились в самых недвусмысленных выражениях: прирожденный артиллерист, храбрый солдат и истинный джентльмен, выносивший все тяготы службы без единой жалобы, да к тому же скромный человек, отказавшийся от предложенного ему офицерского звания.
   – Ну, доложу я вам! – сказала миссис Мерриуэзер, показав письмо миссис Элсинг. – Вот дуньте на меня, и я сейчас упаду! Выходит, зря мы не верили, что этот бездельник был солдатом. Наверное, нам следовало прислушаться, когда Скарлетт и Мелани говорили, что он пошел воевать в день падения Атланты. Но все равно он жулик и прихлебатель, и мне он не нравится!
   – И все же, – неуверенно проговорила миссис Элсинг, – все же я думаю, он не так уж плох. Человек, сражавшийся за Конфедерацию, не может быть закоренелым негодяем. Вот Скарлетт – другое дело, она скверная. Знаете, Долли, мне, честное слово, кажется, что… он стыдится Скарлетт, но как джентльмен не подает виду.
   – Стыдится? Чушь! Оба они одного поля ягоды. И как вам только в голову пришла такая глупость?
   – И вовсе не глупость, – обиделась миссис Элсинг. – Вчера шел проливной дождь, а он усадил детей в карету – всех троих, заметьте, даже малышку – и возил их взад-вперед по Персиковой улице. Он и меня домой подвез. Я ему говорю: «Капитан Батлер, вы что, совсем с ума сошли – держите детей в такой сырости? Почему бы не отвезти их домой?» А он смутился и ни слова в ответ. Но с ними была Мамушка, вот она возьми да и скажи: «В доме полно белой швали, так уж для детей здоровее под дождем побыть, чем дома!»
   – А он что сказал?
   – А что он мог сказать? Бросил на Мамушку грозный взгляд и промолчал. Вы же знаете, вчера Скарлетт устроила у себя большую партию в вист, и у нее собралась целая толпа этих вульгарных особ… из простых. Смею предположить, он не хотел, чтобы они целовали его малышку.
   – Ну, не знаю! – сказала миссис Мерриуэзер.
   Она дрогнула, но упрямо не желала сдаваться. Впрочем, неделю спустя и ей пришлось капитулировать.
   Ретт обзавелся своим собственным столом в банке. Чем он за этим столом занимается, никто из сбитых с толку служащих банка не знал, но он владел столь крупным пакетом акций, что никому и в голову не пришло возразить против его присутствия. А вскоре и молчаливое неприятие рассеялось: Ретт вел себя тихо, был вежлив и даже кое-что понимал в банковском деле и инвестициях. Как бы то ни было, он целыми днями прилежно просиживал за своим столом и, судя по всему, усердно работал, явно желая быть на равных с другими честными горожанами, трудившимися в поте лица.
   Желая еще больше расширить мощность своей процветающей пекарни, миссис Мерриуэзер попыталась получить в банке ссуду в две тысячи долларов под залог своего дома. Ей было отказано, поскольку дом уже был заложен и перезаложен дважды. Дородная старая дама в гневе покидала здание банка, когда ее остановил Ретт. Узнав, в чем дело, он с беспокойством заметил:
   – Это какое-то недоразумение, миссис Мерриуэзер. Произошла ужасная ошибка. Уж кто-кто, а вы не должны беспокоиться насчет залога. Да я бы ссудил вам денег просто под честное слово! Уж если женщина сумела развернуть такое дело, какое осилили вы, ей можно смело доверить любую сумму безо всякого риска. Побольше бы таких клиентов, как вы, банк с радостью предоставит им ссуду. Нет-нет, прошу вас, вы тут посидите, воспользуйтесь моим креслом, а я пока все для вас улажу.
   Вернулся он с любезной улыбкой и объявил, что, как он и думал, произошла ошибка. Ей открыт кредит на две тысячи долларов, она может снять со своего счета сколько пожелает в любой момент. А вот по поводу дома… не затруднит ли ее подписать вот здесь?
   Миссис Мерриуэзер чуть не лопалась от негодования и обиды; вне себя оттого, что приходится принимать услугу от человека, ей неприятного и не вызывающего доверия, она поблагодарила его сквозь зубы.
   Но Ретт как будто ничего не замечал. Провожая ее до двери, он сказал:
   – Миссис Мерриуэзер, я всегда восхищался вашим житейским опытом. Не могли бы вы ответить мне на один вопрос?
   Она кивнула так сухо и неохотно, что перья у нее на шляпке едва дрогнули.
   – Что вы делали, когда ваша Мейбелл была маленькая и сосала большой пальчик?
   – Что?
   – Моя Бонни сосет пальчик. Никак не могу ее отучить.
   – Вы должны отучить ее, – решительно заявила миссис Мерриуэзер. – Иначе форма рта испортится.
   – Я знаю, знаю! К тому же у нее прелестный ротик. Просто ума не приложу, что делать.
   – Скарлетт должна знать, – сурово ответила миссис Мерриуэзер. – Ведь у нее еще двое детей.
   Ретт взглянул на свои башмаки и вздохнул.
   – Я пытался смазывать ей пальчики мылом, – сказал он, словно и не было упоминания о Скарлетт.
   – Мыло? Фу! От мыла никакого толку не будет. Я смазывала большой палец Мейбелл хинином, и уж поверьте, капитан Батлер, она в два счета отучилась его сосать.
   – Хинином! Никогда бы не догадался! Не знаю, как и отблагодарить вас, миссис Мерриуэзер. Я так беспокоился!
   Он одарил ее такой обаятельной, полной благодарности улыбкой, что миссис Мерриуэзер на мгновение застыла в растерянности. Однако, прощаясь с ним, она тоже улыбнулась. Ей до смерти не хотелось сознаваться миссис Элсинг, что она недооценивала этого человека, но, будучи женщиной честной, не могла не признать, что если уж мужчина так любит своего ребенка, значит, хоть крупица добра в нем все же есть. Стыд и срам, что Скарлетт совершенно не уделяет внимания такому очаровательному существу, как Бонни! Все-таки нельзя не пожалеть мужчину, который пытается своими силами воспитывать ребенка! Ретт расчетливо ломал комедию, бил на жалость, прекрасно понимая, что тем самым губит репутацию Скарлетт, но его это не заботило.
   Как только малышка научилась ходить, Ретт начал часто брать ее с собой, либо в карете, либо сажая впереди себя в седле. Вернувшись после трудового дня в банке, он, взяв дочку за ручку, водил ее гулять по Персиковой улице. Он подстраивался под ее маленькие семенящие шажки, терпеливо отвечал на ее бесконечные вопросы. На закате соседи обычно высыпали во двор или отдыхали на веранде, а Бонни – прелестная и дружелюбная малышка с растрепанными черными кудряшками и блестящими голубыми глазками – была до того хороша, что никто не мог отказать себе в удовольствии пообщаться с ней.
   Атланта была злопамятна, с подозрением относилась к переменам и с трудом привыкала к ним, а в такие тяжелые времена предубеждение против всех, кто имел дело с Баллоком и его окружением, было особенно сильно. Но Ретт использовал очарование Бонни, сочетавшей в себе лучшие черты отца и матери, как маленький клинышек, которым он расщепил стену холодного неприятия, окружавшую его в Атланте.
   Бонни быстро росла, и с каждым днем становилось все яснее, что ее дед – Джералд О’Хара. У нее были коротенькие, крепенькие ножки, большие глаза настоящей ирландской синевы и маленький квадратный подбородок, свидетельствовавший о решимости во что бы то ни стало стоять на своем. Как и Джералд, она вспыхивала как порох и часто давала выход своему горячему нраву в оглушительных истериках, которые мгновенно стихали, как только ее желание исполнялось. А поскольку ее отец всегда был рядом, все ее желания сбывались мгновенно. Он баловал ее, несмотря на протесты Мамушки и Скарлетт, потому что малышка радовала его буквально всем. У нее был только один недостаток: она боялась темноты.

   До двух лет она спокойно спала в детской вместе с Уэйдом и Эллой. Но потом что-то произошло: безо всякой видимой причины Бонни принималась плакать, стоило только Мамушке выйти из комнаты, унося с собой лампу. Дальше – больше, она стала просыпаться по ночам с криком ужаса, пугавшим брата и сестру и поднимавшим на ноги весь дом. Как-то раз пришлось даже вызвать доктора Мида, но Ретт возмутился и нагрубил ему, когда доктор объяснил, что девочке просто снятся страшные сны. От самой Бонни удалось добиться только одного слова: «Темно».
   Раздраженная этими выходками, Скарлетт считала, что дочку нужно просто отшлепать. Она ни в коем случае не собиралась потакать детским капризам и оставлять в спальне горящую лампу – тогда Элла и Уэйд не смогут заснуть. Обеспокоенный Ретт ласково попытался получить от своей любимой дочурки более вразумительный ответ о том, что ее так пугает, и при этом холодно заметил, что если кого-то в этом доме и следует отшлепать, так только саму Скарлетт и он охотно этим займется.
   Кончилось тем, что Бонни переехала из детской в спальню Ретта, где он теперь ночевал один. Колыбельку поставили рядом с большой кроватью, на столе всю ночь горела затененная лампа. История, разумеется, вышла наружу, и город загудел слухами. Все находили не совсем приличным, что девочка, пусть даже двухлетняя, спит в одной комнате с отцом. Сплетни нанесли Скарлетт удары с двух сторон. Во-первых, стало окончательно очевидным, что она и ее муж занимают разные спальни – это открытие шокировало всех. Во-вторых, все сошлись в том, что место девочки – рядом с матерью, если уж она боится спать одна. А Скарлетт чувствовала себя не в силах объяснять, что не может спать при свете, да и Ретт не позволит малышке спать с ней.
   – Ты ни за что не проснешься, если только она не закричит, а если и проснешься, то лишь отшлепаешь ее, – таков был его приговор.
   Скарлетт досадовала, видя, как много значения Ретт придает ночным кошмарам Бонни, но решила, что со временем сумеет исправить положение и отправить малышку обратно в детскую. Все дети боятся темноты, считала она, и единственным лекарством от этого является лишь строгость. А Ретт стоит на своем просто из упрямства и выставляет ее плохой матерью, чтобы поквитаться с ней за то, что она не пускает его в свою спальню.
   После того памятного вечернего разговора, когда она заявила ему, что не желает больше иметь детей, он ни разу не вошел к ней и даже не постучал. С тех пор он почти перестал ужинать дома и, пока ночные кошмары Бонни не заставили его отказаться от новых привычек, все чаще отсутствовал по ночам. Бессонными ночами, лежа за запертой дверью и слушая, как часы отбивают наступление утра, Скарлетт гадала, где он может быть. «Мир полон постелей, моя дорогая!» При мысли об этом она корчилась от бессильной злости, но поделать ничего не могла. Что бы она ни сказала, любое ее слово мгновенно вызовет скандал, и он непременно напомнит ей, что запирать дверь – это была ее идея, которую ей наверняка внушил Эшли. И всю эту дурацкую возню с Бонни, которая обязательно должна спать в освещенной комнате – в его освещенной комнате, – он, несомненно, затеял лишь для того, чтобы таким жестоким способом отомстить ей.
   Скарлетт не понимала, почему он принимает так близко к сердцу глупые капризы Бонни, не сознавала, как глубока его привязанность к дочке, до одной ужасной ночи. Эту ночь всей семье суждено было запомнить навсегда.
   В тот день Ретт случайно повстречался с товарищем по оружию, с которым когда-то вместе прорывал блокаду, и увлеченно разговорился с ним. Куда они отправились отмечать встречу, Скарлетт не знала, но подозревала, что, скорее всего, к Красотке Уотлинг. Ретт не вернулся домой после обеда, чтобы погулять с Бонни, не явился и к ужину. Бонни весь вечер с нетерпением выглядывала в окно, мечтая показать папе жутковатую коллекцию жуков и тараканов, но в конце концов Лу, несмотря на слезы и вопли протеста, уложила девочку спать.
   То ли Лу забыла зажечь лампу, то ли фитиль выгорел. Что именно произошло, никто так и не узнал, но, когда Ретт, сильно навеселе, наконец-то вернулся, в доме царил переполох и крики Бонни донеслись до него еще из конюшни. Она проснулась в темноте и позвала его, но он не пришел. На Бонни разом обрушились все безымянные ужасы, населявшие ее детское воображение. Ни уговоры Скарлетт, ни принесенные слугами яркие лампы не могли ее успокоить. Когда Ретт взлетел по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, у него был вид человека, повидавшего смерть.
   Он подхватил девочку на руки и, разобрав среди всхлипываний одно лишь слово «темно», в ярости повернулся к Скарлетт и черной прислуге:
   – Кто погасил лампу? Кто бросил ее одну в темноте? Присси, я с тебя шкуру спущу, ты…
   – Боже сохрани, миста Ретт! Не я это! Это Лу!
   – Ради бога, миста Ретт, я…
   – Молчать! Мои приказы ты знаешь. Богом клянусь, я тебя… Вон отсюда. Ноги твоей здесь больше не будет. Скарлетт, дай ей денег и проследи, чтобы духу ее тут не было раньше, чем я с лестницы спущусь. А теперь все вон, все!
   Негры разбежались, несчастная Лу рыдала, уткнувшись в передник. Но Скарлетт не ушла. Больно было видеть, как ее любимый ребенок успокаивается на руках у Ретта, а у нее на руках душераздирающе кричит. Больно было смотреть на маленькие ручки, обвивающие его шею, и слышать, как, жалобно всхлипывая, девочка рассказывает отцу о своих страхах, в то время как ей, матери, не удалось добиться ничего вразумительного.
   – Значит, оно сидело у тебя на груди, – мягко говорил Ретт. – Оно было большое?
   – Да! Увасно больсое. И с когтями.
   – Ах, еще и с когтями? Понятно. Я всю ночь буду сидеть рядом и мигом его пристрелю, если оно вернется.
   Голос Ретта звучал так участливо, так успокаивающе, что рыдания Бонни стихли. Уже почти не всхлипывая, она принялась подробно описывать страшного ночного гостя на языке, понятном одному только Ретту. Досада шевельнулась в душе Скарлетт: Ретт разговаривал с девочкой так серьезно, словно речь шла о чем-то реальном, а не о приснившемся чудовище.
   – Ради всего святого, Ретт…
   Но он знаком велел ей молчать. Когда Бонни наконец уснула, он отнес ее в постельку и укрыл одеяльцем.
   – Я с этой черномазой живьем шкуру спущу, – тихо сказал Ретт. – А ты тоже хороша. Почему ты не пришла проверить, горит ли свет?
   – Не будь дураком, Ретт, – прошептала Скарлетт. – Она ведет себя так, потому что ты ей потакаешь. Все дети боятся темноты, с возрастом это проходит. Уэйд тоже боялся, но я не шла у него на поводу. Пусть покричит ночь-другую…
   – Пусть покричит? – Скарлетт показалось, что он ее сейчас ударит. – Ты либо дура, либо самая бесчувственная женщина на всем белом свете.
   – Я не хочу, чтобы она выросла нервной и трусливой.
   – Трусливой? Разрази меня гром! Да в ней нет ни капли трусости! Разумеется, ты сама начисто лишена воображения, где уж тебе понять, что переживает человек, наделенный богатой фантазией, тем более ребенок. Если бы тебе на грудь село чудище с рогами и когтями, ты б ему велела убираться ко всем чертям, да? Черта с два! Будьте любезны вспомнить, мадам, что я своими глазами видел, как вы просыпались среди ночи с дикими воплями, точно ошпаренная кошка, и все только потому, что вам приснилось, будто вы бежите в тумане. И это было совсем не так давно!
   Скарлетт растерялась: она не любила вспоминать этот сон. Ей стало особенно стыдно, потому что Ретт обнимал и успокаивал ее, в точности как сейчас утешал Бонни. Она решила атаковать с другой стороны.
   – Ты просто потакаешь ее капризам и…
   – И намерен продолжать в том же духе. Так я помогу ей постепенно преодолеть свои страхи и забыть о них.
   – Что ж, – ехидно заметила Скарлетт, – раз уж тебе захотелось поиграть в няньки, мог бы для разнообразия приходить домой пораньше и притом трезвым.
   – Я буду приходить рано. Но если захочу – напьюсь, как обезьяна бродячего шарманщика.
   После этого он стал приходить рано, задолго до того, как Бонни полагалось ложиться спать. Он сидел рядом и держал ее ручку, пока она не засыпала и не отпускала его. Только после этого Ретт на цыпочках спускался по лестнице, оставив на столе ярко горящую лампу и открытую дверь, чтобы услышать, если Бонни проснется и испугается. Он твердо решил, что больше не допустит, чтобы девочку мучили ночные кошмары. Весь дом напряженно следил, чтобы свет не погас: Скарлетт, Мамушка, Присси и Порк то и дело на цыпочках поднимались наверх и проверяли, горит ли лампа.
   Домой Ретт приходил трезвым, но заслуги Скарлетт в этом не было. Все последнее время он сильно пил, хотя по-настоящему пьяным его никто не видел. Но вот однажды вечером, когда он вернулся домой, от него сильно разило спиртным. Он подхватил Бонни, усадил к себе на плечо и спросил:
   – Поцелуешь своего любимого папочку?
   Бонни сморщила свой курносенький носик и заерзала, пытаясь высвободиться из его рук.
   – Нет, – честно ответила она. – Ты плохой.
   – Это я плохой?
   – Плохо пахнет. Дядя Эшли плохо не пахнет.
   – Разрази меня гром, – уныло протянул Ретт и опустил малышку на пол. – Вот уж не думал, что в моем собственном доме найдется поборник трезвости!
   После этого случая он стал ограничиваться бокалом вина за ужином. Бонни, которой всегда разрешалось допить из бокала последние капли, не находила запах вина «плохим». В результате отечность, уже начинавшая скрывать резко очерченные скулы Ретта, стала постепенно спадать, темные мешки под глазами немного сгладились. Поскольку Бонни нравилось кататься верхом, сидя впереди него в седле, он стал больше времени проводить на воздухе, и на солнце его и без того смуглое лицо, покрывшееся загаром, еще больше потемнело. Он поздоровел, много смеялся и снова стал походить на того отчаянного молодого капитана, прорывавшего блокаду, которого в первые месяцы войны вся Атланта считала своим героем.
   Люди, никогда не питавшие к нему симпатии, теперь при встрече улыбались Ретту и крошечной детской фигурке, примостившейся перед ним в седле. Женщины, до сих пор полагавшие, что находиться в его обществе небезопасно, начали останавливаться на улице, чтобы поболтать с ним и полюбоваться Бонни. Даже самые строгие старые дамы сочли, что мужчина, способный поддержать разговор о детских болезнях и трудностях воспитания, не может быть законченным негодяем.

Глава 53

   Наступил день рождения Эшли, и Мелани готовила ему вечеринку-сюрприз. О вечеринке знали все, кроме самого Эшли. Даже Уэйд и маленький Бо знали, но с них взяли клятву молчать, и они раздувались от гордости, потому что их посвятили во взрослую тайну. Мелани пригласила на прием всех приличных людей Атланты, и все готовились. Генерал Гордон и его семья любезно приняли приглашение; Александр Стивенс обещал присутствовать, если позволит его хрупкое здоровье; ожидалось, что их посетит даже Боб Тумс, неистовый буревестник Конфедерации.
   Все утро Скарлетт, Мелани, Индия и тетя Питти носились по маленькому домику Уилксов, раздавая приказы неграм, пока те развешивали чисто выстиранные шторы, натирали столовое серебро, вощили пол, готовили еду, смешивали и пробовали напитки. Еще никогда Скарлетт не видела Мелани такой взволнованной и счастливой.
   – Понимаешь, дорогая, Эшли так давно не справлял свой день рождения! С тех самых пор… помнишь пикник в Двенадцати Дубах? В тот самый день, когда мы узнали, что мистер Линкольн набирает добровольцев? Вот с тех пор у него не было вечеринки на день рождения. Он так много работает, приходит по вечерам такой усталый, что сегодня даже не вспомнил, что у него день рождения. Вот он удивится, когда после ужина вдруг все придут!
   – Как же вы собираетесь развесить фонари на лужайке, чтоб мистер Уилкс их не заметил, когда придет домой к ужину? – ворчливо спросил Арчи.
   Все утро он следил за приготовлениями не отрываясь, хотя и не желая признавать, как сильно они его заинтриговали. Ему еще ни разу не приходилось наблюдать, как жители большого города готовятся к вечеринке, и все было для него в диковинку. Верный себе, он отпускал откровенные замечания насчет женщин, суетившихся, как на пожаре, хотя в доме всего-навсего ждут гостей, но даже дикие лошади не смогли бы оттащить его от столь любопытного зрелища. Фонарики из цветной бумаги, сделанные и расписанные специально к торжественному случаю руками миссис Элсинг и Фанни, пробудили в нем особенно острое любопытство, потому что никогда раньше он не видел таких «хитрых штуковин». Фонарики были спрятаны в его комнате в подвале, и он изучил их самым тщательным образом.
   – Батюшки! Я об этом не подумала! – ахнула Мелани. – Хорошо, что ты напомнил, Арчи. Вот незадача! Что же мне теперь делать? Их надо развесить по всем кустам и деревьям, и в каждый нужно вставить свечку и зажечь в тот самый момент, когда будут собираться гости. Скарлетт, не могла бы ты послать Порка их развесить, пока мы будем ужинать?
   – Миссис Уилкс, вот ума у вас побольше, чем у других женщин, но до чего ж вы легко голову теряете! – проворчал Арчи. – Разве ж можно поручать штуковины Порку, этому глупому черномазому? Нечего ему с ними делать. Оглянуться не успеете, как он их все пожгет. Они же… такие красивые, – признал он. – Я их развешаю, пока вы с мистером Уилксом ужинаете.
   – О, Арчи, спасибо тебе большое! – Мелани взглянула на него с чисто детской благодарностью и восхищением. – Не знаю, что бы я без тебя делала. Может, стоит прямо сейчас расставить в них свечки, чтобы потом не возиться?
   – Ну, можно и сейчас, – неохотно проворчал Арчи и заковылял к лестнице, ведущей в подвал.
   – Есть много способов убить кота, необязательно до смерти закармливать его сметаной, – засмеялась Мелани, когда бородатый старик застучал своим протезом вниз по лестнице. – Я с самого начала хотела, чтобы фонарики развесил Арчи, но вы же его знаете – он пальцем не шевельнет, если попросить напрямую. А теперь он какое-то время не будет путаться у нас под ногами. Негры так его боятся, что у них все из рук валится, когда он дышит им в затылок.
   – Не понимаю, как ты можешь держать в доме такого головореза, Мелли, – недовольно заметила Скарлетт. Она ненавидела Арчи не меньше, чем он ее, и они почти не разговаривали друг с другом. Лишь в доме Мелани он соглашался терпеть ее присутствие, но даже в этом доме смотрел на нее с холодным презрением и недоверием. – Он еще доставит тебе хлопот, попомни мои слова.
   – О, он совершенно безобиден, особенно если ему польстить и дать понять, что он незаменим, – возразила Мелани. – И он так привязан к Эшли и Бо, что у меня на душе спокойнее, когда он рядом.
   – Ты хочешь сказать, Мелли, что он привязан к тебе, – вставила Индия, и легкая улыбка чуть согрела ее холодное лицо, когда она остановила полный нежности взгляд на своей невестке. – Полагаю, ты первая, кого этот старый разбойник полюбил с тех пор… словом, после того, как лишился своей жены. По-моему, он просто мечтает, чтобы тебя кто-то оскорбил, тогда он мог бы убить обидчика и тем самым засвидетельствовать тебе свое уважение.
   – Ой, Индия, что ты такое говоришь! – вспыхнула Мелани. – Он считает меня глупой гусыней, и ты это знаешь.
   – Я вообще не понимаю, почему вас интересует мнение этого старого вонючего голодранца, – заявила Скарлетт. Воспоминание о том, что Арчи осудил ее за использование труда заключенных, неизменно приводило ее в бешенство. – Мне пора идти. Надо пообедать, потом заехать в лавку и рассчитаться с приказчиками, а потом еще и заглянуть на склад – заплатить возницам и Хью Элсингу.
   – О, ты собираешься на склад? – оживилась Мелани. – После обеда на склад должен приехать Эшли, он хотел повидаться с Хью. Ты не могла бы задержать его там часов до пяти? Если он придет домой раньше, непременно застанет нас за украшением торта, и тогда сюрприза не выйдет.
   Скарлетт улыбнулась про себя, к ней вернулось хорошее настроение.
   – Хорошо, я его задержу, – ответила она.
   При этих словах Индия устремила на Скарлетт пронизывающий взгляд своих бесцветных глаз. «Она всегда так странно смотрит на меня, стоит мне только упомянуть об Эшли», – подумала Скарлетт.
   – Задержи его там как можно дольше после пяти, – попросила Мелани. – А потом Индия подъедет за ним… Скарлетт, прошу тебя, приходи сегодня пораньше. Я хочу, чтобы ты была на приеме с первой же минуты.
   «Она хочет, чтобы я была на приеме с первой же минуты? – мрачно подумала Скарлетт по пути домой. – Тогда почему же она не предложила мне встречать гостей вместе с ней, Индией и тетей Питти?»
   При других обстоятельствах Скарлетт было бы все равно, пригласят ее приветствовать гостей на жалкой вечеринке у Мелли или нет. Но такого большого приема Мелани еще не давала никогда, к тому же это был день рождения Эшли, и Скарлетт очень хотелось бы стоять рядом с Эшли и принимать вновь прибывших. Она знала, почему ей не предложили встречать гостей. Даже если бы она сама не догадалась, Ретт высказался по этому поводу вполне откровенно:
   – Ты хочешь, чтобы прихлебательница принимала гостей на приеме для именитых экс-конфедератов и демократов? Твои взгляды на жизнь просто бесподобны в своей бестолковости. Тебя вообще пригласили только потому, что мисс Мелли хорошо к тебе относится.
   В тот день Скарлетт наряжалась тщательнее обычного для поездки в лавку и на лесной склад. Она надела новое тускло-зеленое платье из шелковой тафты, при определенном освещении отливающее лиловым, и новую светло-зеленую шляпку с темно-зелеными перьями. Ах, если бы Ретт позволил ей отрезать челку и уложить завитки на лбу, насколько лучше смотрелась бы на ней эта шляпка! Но Ретт заявил, что обреет ее наголо, если она посмеет подстричь хоть одну прядь надо лбом. В последнее время он вел себя ужасно и вполне мог выполнить свою угрозу.
   Погода стояла чудесная – теплая, но не жаркая, солнечная, но не ослепляющая, теплый ветерок шевелил листья деревьев на Персиковой улице и играл перьями на шляпке Скарлетт. Ее сердце трепетало, как и всегда перед встречей с Эшли. Надо бы поскорее расплатиться с кучерами и Хью, тогда они тут же уйдут, и она останется с Эшли наедине в маленькой квадратной конторке посреди складского двора. В последнее время у нее все реже и реже появлялась возможность остаться с ним наедине. К тому же – вот смеху-то! – Мелани сама просила его задержать!
   С радостно бьющимся сердцем Скарлетт подъехала к лавке и расплатилась с Уилли и другими приказчиками, даже не спросив, как идут дела. Была суббота, самый горячий торговый день, когда фермеры приезжали в город за покупками, но она не задала ни одного вопроса.
   По пути к складу она раз десять останавливалась, чтобы поговорить с дамами-«саквояжницами», выглядывающими из роскошных экипажей (хотя Скарлетт всякий раз самодовольно отмечала про себя, что они все-таки не так красивы, как ее собственная карета), и с мужчинами, которые подходили по красной уличной пыли к самой карете и, держа шляпу на отлете, осыпали ее комплиментами. Да, день был прекрасный, Скарлетт чувствовала себя счастливой, она прелестно выглядела и шествовала по городу как королева. Из-за многочисленных задержек в пути на склад она попала позже, чем собиралась, и обнаружила, что Хью и возчики дожидаются ее, сидя на низенькой поленнице.
   – Эшли здесь?
   – Да, он в конторе, – ответил Хью. Привычно обеспокоенное выражение слетело с его лица, когда он заметил ее счастливый, искрящийся взгляд. – Он пытается… то есть, я хочу сказать, он проверяет бухгалтерию.
   – О, сегодня ему не следует этим заниматься, – сказала Скарлетт и, понизив голос, добавила: – Мелли прислала меня задержать его здесь, пока они там готовятся к вечернему празднеству.
   Хью улыбнулся: он тоже был приглашен на прием. Он любил вечеринки и решил, что Скарлетт тоже их любит: недаром же она так вырядилась в этот день. Расплатившись с возницами и с Хью, она сразу же покинула их и направилась в контору, всем своим видом показывая, что сопровождение ей не требуется. Эшли встретил ее на пороге. Предвечернее солнце ярко золотило его волосы, на губах играла легкая улыбка, скорее похожая на усмешку.
   – Скарлетт, что вы делаете в городе в такое время? Разве вы не должны помогать Мелли готовиться к вечернему празднику-сюрпризу?
   – Эшли Уилкс! – негодующе взвизгнула она. – Вы не должны были об этом знать. Мелли ужасно расстроится, если сюрприза не выйдет.
   – О, я сделаю вид, что ничего не знаю. Я буду ошеломлен, как никто другой в Атланте, – смеясь одними глазами, сказал Эшли.
   – И какой же подлец вам рассказал?
   – Мужчины, которых пригласила Мелли, – почти все до единого. Первым оказался генерал Гордон. Он поделился своим опытом: уж если женщины устраивают вечеринку-сюрприз, ее обычно назначают на тот самый вечер, когда хозяин дома собирается почистить и отполировать все имеющееся в доме оружие. Потом появился дедушка Мерриуэзер и предупредил, что однажды миссис Мерриуэзер решила устроить ему праздник-сюрприз, но вечер обернулся сюрпризом для нее самой, потому что он потихоньку лечил свой ревматизм бутылочкой виски и так напился, что с постели встать не смог… ну, словом, все мужчины, которым хоть раз в жизни устраивали такие сюрпризы, решили поделиться со мной этой новостью.
   – Какие негодяи! – воскликнула Скарлетт, но не удержалась от улыбки.
   Когда он вот так улыбался, она видела в нем прежнего Эшли, которого знала в Двенадцати Дубах. В последнее время он так редко улыбался! А в этот день воздух был таким мягким, солнце ласково пригревало кожу, лицо Эшли светилось радостью, и говорил он так непринужденно, что сердце Скарлетт переполнилось счастьем. Это чувство разрасталось в ее груди, тесня ее сладкой болью, такой же болью, какую вызывают радостные, горячие и непролитые слезы. Она вдруг вновь почувствовала себя шестнадцатилетней девочкой – счастливой и даже немного задыхающейся от волнения. Ей хотелось в безумном порыве сорвать с себя шляпку и с криком «Ура!» подбросить ее в воздух. Потом она представила себе, как изумится Эшли, если она это сделает, и расхохоталась до слез. Он тоже засмеялся – засмеялся с наслаждением, запрокинув голову, решив, что ее смех вызван дружеским вероломством мужчин, выдавших ему секрет Мелли.
   – Входите, Скарлетт. Я как раз просматриваю счета.
   Она прошла в маленькую, залитую полуденным солнцем комнатку и села на стул возле конторки с убирающейся крышкой. Эшли прошел за ней следом и примостился на уголке грубо сколоченного стола, свесив свои длинные ноги.
   – О, не стоит забивать себе голову счетами в такой день, Эшли! Я ни о чем думать не могу. Стоит мне надеть новую шляпку, как все цифры вылетают из головы.
   – Какие цифры могут состязаться с такой прелестной шляпкой! – сказал он. – Скарлетт, вы все хорошеете!
   Эшли спрыгнул со стола, смеясь, взял ее за руки и развел их широко в стороны, чтобы окинуть взглядом платье.
   – Вы такая хорошенькая! Годы вас, наверно, никогда не коснутся!
   Как только он коснулся ее, Скарлетт поняла, что, сама того не сознавая, мечтала именно об этом. Весь этот чудесный день она мечтала о теплом прикосновении его рук, о нежном взгляде, о слове, в котором можно будет угадать, что он ее по-прежнему любит. С того зимнего дня в саду Тары они впервые оказались совершенно одни, впервые их руки встретились не для формального приветствия, а она уже много месяцев жаждала такой встречи с ним. Но вот теперь…
   Как странно: его прикосновение совсем не взволновало ее! Раньше ее бросало в дрожь от одного лишь его присутствия. Сейчас она ощутила только дружеское тепло, доставившее ей удовольствие, но не более того. Прикосновение его рук не заразило ее лихорадкой, ее сердце билось спокойно и ровно. Новое ощущение заставило Скарлетт растеряться и даже смутиться немного. Ведь это ее Эшли, ее яркая, сияющая любовь, он ей дороже жизни. Тогда почему…
   Она оттолкнула от себя эту мысль. Хватит с нее и того, что они вместе и он держит ее за руки и непринужденно, по-дружески, без лихорадочного напряжения улыбается ей. Казалось чудом, думала она, что такое могло произойти, когда между ними было столько недосказанного. Светлые, сияющие глаза Эшли смотрели ей прямо в лицо, он улыбался своей прежней улыбкой, которую так любила Скарлетт, улыбался так, словно между ними царило безоблачное счастье. В его глазах, устремленных на нее, не было настороженности, не было непонятного ей отчуждения. Скарлетт засмеялась:
   – О, Эшли, я становлюсь старой и немощной.
   – О да, это так заметно! Нет, Скарлетт, даже когда вам будет шестьдесят, для меня вы останетесь прежней. Я никогда не забуду, как в день нашего последнего пикника вы сидели под дубом в окружении дюжины поклонников. Даже могу рассказать, как вы были одеты: на вас было белое платье в мелких зеленых цветочках, а на плечах накинута белая кружевная шаль. На ногах у вас были маленькие зеленые туфельки с черной шнуровкой, а на голове – огромная широкополая шляпа из итальянской соломки с длинными зелеными лентами. Этот наряд я помню в мельчайших подробностях, потому что в тюрьме, когда становилось особенно тяжело, я перебирал свои воспоминания, перелистывая их, как картинки, вызывая в памяти малейшие детали… – Эшли неожиданно замолк, и радостный блеск в его глазах погас. Он мягко отпустил ее руки. Скарлетт, затаив дыхание, ждала, что он скажет дальше. – С того дня мы оба – и вы, и я – проделали большой путь, не так ли, Скарлетт? Мы шли по дорогам, на которых и не предполагали оказаться. Но вы шли стремительно и прямо, а я тащился медленно и неохотно. – Он снова сел на стол, посмотрел на нее, и опять легкая улыбка показалась на его лице. Но это была не та улыбка, что совсем недавно согрела счастьем сердце Скарлетт. Эта улыбка была унылой. – Да, вы двигались стремительно, да еще и меня тащили за своей колесницей. Скарлетт, иногда я пытаюсь взглянуть на себя со стороны и понять, что стало бы со мной, если бы не вы.
   Скарлетт тотчас же бросилась защищать Эшли от него самого, подгоняемая предательским воспоминанием о словах Ретта на ту же тему.
   – Но я никогда ничего для вас не делала, Эшли. Вы и без меня были бы таким же, какой вы есть. В один прекрасный день вы стали бы богачом, вы стали бы великим человеком… да вы непременно таким станете!
   – Нет, Скарлетт, я никогда не носил в себе семени величия. Думаю, без вас я впал бы в забвение, как бедная Кэтлин Калверт и многие другие люди, некогда принадлежавшие к старинным и прославленным родам.
   – О, Эшли, не нужно так говорить. В вашем голосе столько грусти!
   – Нет, мне не грустно. Теперь уже нет. Когда-то… когда-то мне было грустно. А сейчас я всего лишь…
   Он замолчал, и Скарлетт вдруг поняла, о чем он думает. Впервые за всю свою жизнь она поняла, о чем думает Эшли, когда его светлые, прозрачные, как хрусталь, глаза смотрят мимо нее куда-то вдаль. Пока в ее сердце бушевала любовь к нему, ум Эшли оставался для нее закрытым. Теперь, когда между ними установились спокойные дружеские отношения, ей удалось чуть-чуть приоткрыть завесу и заглянуть в его мысли, кое-что понять. Ему больше не было грустно. Он грустил после поражения в войне, грустил, когда она умоляла его переехать в Атланту. А теперь он смирился.
   – Мне больно слышать от вас такие слова, Эшли, – горячо возразила она. – Вы рассуждаете в точности как Ретт. Он вечно талдычит о каком-то там выживании сильнейших и прочей чепухе, а мне хочется выть от скуки.
   Эшли улыбнулся:
   – А вы никогда не задумывались, Скарлетт, что в основе своей мы с Реттом схожи?
   – Вот уж нет! Вы такой возвышенный, такой благородный, а он… – Тут она смущенно замолкла.
   – Но ведь мы действительно схожи. Мы равны по происхождению, нас воспитывали одинаково и приучали одинаково думать. Но где-то в пути мы свернули на разные дороги. Мы по-прежнему думаем одинаково, но ведем себя по-разному. К примеру, мы оба не верили, что сможем победить в войне, но я записался в армию и воевал, а он держался в стороне почти до самого конца. Мы оба знали, что эта война ни к чему хорошему не приведет. Мы оба знали, что она будет проиграна. Но я готов был сражаться в заранее проигранной битве, а он нет. Иногда мне кажется, он был прав, но порой…
   – Ох, Эшли, когда же вы перестанете любой предмет рассматривать с двух сторон? – спросила Скарлетт, хотя уже без нетерпеливых ноток в голосе, свойственных ей в прежние дни. – Если вечно все рассматривать с обеих сторон, никогда ничего не добьешься.
   – Вы правы, но… Скарлетт, а чего хотите добиться вы? Я часто задавался этим вопросом. Знаете ли, мне самому никогда не хотелось добиваться чего-то. Мне хотелось лишь быть самим собой.
   Чего она хочет добиться? Глупый вопрос. Денег и безопасности, конечно. И все же… Скарлетт почувствовала, что мысли у нее путаются. Деньги у нее есть, ее жизнь в полной безопасности – по нынешним беспокойным временам о таком положении можно только мечтать. Но вот теперь, задумавшись об этом, она поняла, что ей этого мало. Задумавшись об этом, она была вынуждена признать, что деньги не принесли ей особого счастья, хотя жилось ей теперь, конечно, намного спокойнее, смягчился страх перед завтрашним днем. «Будь у меня не только деньги, безопасность, но и ты, вот тогда я бы стала по-настоящему счастливой», – подумала Скарлетт, бросив на него страстный, тоскующий взгляд. Но она не сказала этого вслух, боясь разрушить возникшие межу ними чары, боясь, что он снова замкнется в себе и она перестанет его понимать.
   – Вы хотите быть только самим собой? – невесело засмеялась Скарлетт. – А вот мне никогда не удается побыть самой собой, для меня это самое большое горе! А чего я хочу добиться… Что ж, я уже этого добилась. Я хотела стать богатой и ничего не бояться…
   – Скарлетт, неужели вам никогда не приходило в голову, что мне все равно, богат я или нет?
   Нет, ей никогда не приходило в голову, что есть на свете люди, не мечтающие о богатстве.
   – Тогда чего же вы хотите?
   – Теперь уже не знаю. Когда-то я это знал, но теперь уже почти забыл. Больше всего мне хотелось бы побыть одному, чтобы меня оставили в покое неприятные мне люди, чтобы меня не заставляли делать то, чего мне не хочется. Наверное… мне бы хотелось, чтобы вернулись прежние дни. Они уже никогда не вернутся, но меня преследуют воспоминания о них, о старом мире, который распался на части у меня на глазах.
   Скарлетт упрямо поджала губы. О, она прекрасно понимала, о чем он говорит. Сам звук его голоса, подобно магическому заклинанию, вызывал в памяти былые времена, но от воспоминаний о них больно сжалось сердце. С того самого дня, когда она, лежа, больная и одинокая, в саду Двенадцати Дубов, сказала себе: «Я больше не буду оглядываться назад», – Скарлетт не вспоминала о прошлом.
   – Мне больше нравятся нынешние дни, – сказала она, правда, в глаза ему при этом не взглянула. – Все время что-то интересное происходит, столько приемов, вечеринок и прочего. Столько роскоши и блеска! А раньше было скучно. (О, беспечные деньки и тихие теплые деревенские сумерки! Негромкий смех, доносящийся из негритянских хижин… О, золотистое тепло прошлой жизни и чудесная уверенность в том, что и завтра ничего не изменится! Как можно от всего этого отречься?) Мне больше нравятся нынешние дни, – повторила она дрогнувшим голосом.
   Эшли соскользнул со стола и рассмеялся – негромко и недоверчиво. Он подхватил ее под подбородок и повернул лицом к себе.
   – Ах, Скарлетт, вы совершенно не умеете лгать! Да, в нынешней жизни есть и роскошь и блеск… своего рода. Вот это-то и плохо. Былые дни были лишены подобной роскоши, но в них были прелесть, красота, неспешное очарование.
   Обуреваемая противоречивыми чувствами, Скарлетт опустила глаза. Звук его голоса, прикосновение его руки тихо и легко отпирали двери, которые она заперла навсегда. За этими дверями скрывалась прелесть былых дней, и ее охватила щемящая тоска по прошлому. Но Скарлетт понимала: сколько бы прелести ни таило в себе прошлое, оно никогда не вернется. Невозможно продвигаться вперед с грузом болезненных воспоминаний о прошлом.
   Эшли отпустил ее подбородок, взял обеими руками ее руку и нежно сжал.
   – Помните?.. – начал он, и в ее мозгу тотчас же зазвенел набатный колокол: «Не оглядывайся назад! Не оглядывайся назад!»
   Но Скарлетт быстро отбросила все мысли, поддавшись приливу счастья. Наконец-то она начала его понимать, наконец-то они стали думать одинаково! Этот драгоценный миг нельзя было упускать, какой бы болью ни обернулась позже эта минутная слабость.
   «Помните?..» – сказал Эшли, и волшебный звук его голоса разметал голые стены тесной конторы, повернул назад годы и вернул ту далекую весну, когда они вместе катались верхом по деревенским дорогам. Пока он говорил, его рука сильнее сжала руку Скарлетт, в его голосе послышалась грустная магия старых полузабытых песен. Скарлетт вновь услышала веселое позвякивание уздечки, пока они ехали под кизиловыми деревьями на пикник к Тарлтонам, услышала свой беспечный смех и увидела, как солнце золотит светлые, отливающие серебром волосы Эшли, залюбовалась его горделивой и грациозной посадкой в седле. В его голосе звучали скрипки и банджо – под эту музыку они танцевали в белой усадьбе, которой больше не было на свете. Вдалеке, на темных болотах, кричали опоссумы, светила холодная осенняя луна, на Рождество чашу с пахучим яичным коктейлем украшали гирляндами из остролиста, на черных и белых лицах расцветали улыбки. Старые друзья вернулись толпой, все смеялись, словно не лежали все эти годы в земле: длинноногие рыжеволосые проказники, любители розыгрышей Стюарт и Брент; необузданные, словно молодые жеребцы, Том и Бойд; Джо Фонтейн с горящими черными глазами; медлительные, но грациозные Кэйд и Рейфорд Калверты. Был среди них и Джон Уилкс; и раскрасневшийся от коньяка Джералд; и шуршащая юбками, источающая нежный аромат Эллин. И всех осеняло чувство безопасности, уверенность в том, что завтрашний день будет таким же счастливым, как и сегодняшний.
   Голос Эшли смолк, они долго смотрели друг другу в глаза, не говоря ни слова, между ними лежала навсегда утерянная солнечная юность, которую они прожили так бездумно и беззаботно.
   «Теперь я понимаю, отчего ты не можешь стать счастливым, – с грустью подумала Скарлетт. – Раньше я никак не могла понять. Раньше я не понимала, отчего сама не могу стать вполне счастливой. Но… почему мы разговариваем, словно мы старики? – с мрачным удивлением спросила она себя. – Старики вечно вспоминают, что было пятьдесят лет назад. Но мы-то не старые! Просто так много всего произошло за это время… Столько перемен, будто правда прошло лет пятьдесят. Но мы же не старики!»
   Но когда она снова взглянула на Эшли, в нем уже не было ни юности, ни прежнего блеска. Склонив голову, он с отсутствующим видом смотрел на ее руку, которую по-прежнему сжимал в своих руках, и она заметила, что его золотистые волосы стали совсем седыми, серебристыми, как лунный свет, отраженный в стоячей воде. Куда-то подевалась ослепительная прелесть апрельского дня, а в ее сердце померкла радость и сладкая печаль воспоминаний превратилась в желчь.
   «Не надо было позволять ему увлечь себя в прошлое, – подумала она в отчаянии. – Я была права, когда решила не оглядываться назад. Это слишком больно, это так давит на сердце, что уже ничего больше не можешь делать, только думаешь о прошлом. Вот что не дает жить Эшли. Он больше не способен смотреть вперед. Он не видит настоящего и боится будущего, а потому смотрит в прошлое. Раньше я этого не понимала. Я никогда не понимала Эшли. Эшли, любимый мой, ты не должен смотреть в прошлое! Какой в этом прок? Не надо было позволять тебе вовлечь и меня в разговор о прежних днях. Вот что бывает, когда начинаешь вспоминать о былом счастье, – страдание, досада, сердечная боль».
   Скарлетт поднялась, не отнимая у него руки. Надо уходить. Нельзя оставаться здесь, вспоминать о прошлом и видеть его лицо – усталое, печальное и мрачное.
   – С тех пор мы проделали большой путь, Эшли, – сказала она, пытаясь придать голосу уверенность, побороть судорогу, сжавшую горло. – Прекрасные у нас тогда были представления, не так ли? – И вдруг напряженно добавила: – Ох, Эшли, все вышло совсем не так, как мы хотели!
   – Так всегда бывает, – ответил он. – Жизнь не обязана давать нам то, чего мы хотим. Мы берем то, что получаем, и нам следует быть благодарными – могло ведь быть и хуже.
   В сердце Скарлетт вдруг заныла тупая боль, ее охватила усталость при мысли о том, какой длинный путь ей пришлось пройти. Ей вспомнилась Скарлетт О’Хара, обожавшая кавалеров и красивые наряды, мечтавшая в один прекрасный день – когда у нее будет на это время – стать такой же истинной леди, как Эллин.
   Неожиданно слезы навернулись ей на глаза и медленно покатились щекам. Она стояла и молча смотрела на него, словно обиженный и растерянный ребенок. Не говоря ни слова, Эшли нежно обнял ее и прижал ее голову к своему плечу, а затем, наклонившись, коснулся щекой ее щеки. Скарлетт успокоилась, прижавшись к нему, и обняла его. Его надежные объятия помогли ей осушить слезы. Как прекрасны эти руки, обнимающие тебя так спокойно, без страсти и без напряжения, словно любящего друга. Один лишь Эшли, разделявший с ней воспоминания юности, знавший, с чего она начинала и к чему пришла, мог понять ее сейчас.
   Скарлетт услыхала шаги во дворе, но не придала им значения, решив, что это возницы уходят домой. На мгновение она замерла, прислушиваясь к мерному биению сердца Эшли. Вдруг он отпрянул от нее так резко, что Скарлетт была поражена его грубостью. Она удивленно заглянула ему в лицо, но Эшли смотрел не на нее. Он смотрел через ее плечо на дверь.
   Скарлетт обернулась и увидела побелевшую, яростно сверкающую бесцветными глазами Индию и Арчи, похожего на злобного одноглазого попугая. Позади них стояла миссис Элсинг.
   Она так и не смогла вспомнить, как выбралась из конторы. По приказу Эшли она покинула помещение мгновенно, стремительно, оставив его объясняться с Арчи в маленькой комнатке. Индия и миссис Элсинг остались снаружи, повернувшись к ней спиной. Стыд и страх гнали ее домой, ей казалось, что Арчи с развевающейся бородой библейского патриарха преследует ее, словно ветхозаветный ангел мщения.

   Освещенный последними лучами апрельского заката дом оказался пустым и тихим. Все слуги ушли на похороны, а дети играли на заднем дворе у Мелани. Мелани…
   Мелани! Поднимаясь по лестнице к себе в спальню, Скарлетт похолодела при мысли о ней. Мелани узнает об этом. Индия обещала все ей рассказать. О, Индия с упоением расскажет ей все, Индия не побоится очернить доброе имя Эшли, не пощадит чувств самой Мелани, если тем самым сможет навредить Скарлетт! И миссис Элсинг тоже все расскажет, хотя и не видела ничего своими глазами – она стояла позади Индии и Арчи в дверях конторы. Но все равно молчать она не станет. К ужину новость разнесется по всему городу. А к завтраку следующего дня будут болтать даже негры. Сегодня вечером на празднике женщины, распираемые злобной радостью, начнут сдержанно перешептываться по углам. Скарлетт Батлер слетела со своего царственного трона! История будет обрастать подробностями. Ее уже ничто не остановит. Никто не поверит, что Эшли обнимал ее просто потому, что она плакала. Еще до наступления ночи все будут думать, что ее застали прямо в чужой постели. А ведь все было так невинно, так чисто! Скарлетт исступленно думала: «Если бы нас застали в то Рождество, когда он приезжал на побывку, и я поцеловала его на прощание… если бы кто-то видел нас в саду Тары, когда я умоляла его бежать со мной… да в любой другой момент, когда мы и вправду были виноваты, было бы не так скверно! Но сейчас! Сейчас! Когда он обнял меня просто по-дружески…»
   Никто в это не поверит. У нее нет ни единого друга, ни одна душа не встанет на ее защиту, никто не скажет: «Не верю, что она поступила так дурно». Слишком долго она оскорбляла своих старых друзей, теперь поздно искать у них поддержки. А новые друзья слишком долго сносили молча ее презрительные нападки и теперь с радостью ухватятся за возможность позлословить о ней. Все охотно подхватят любую сплетню о ней, зато наверняка пожалеют, что такой прекрасный человек, как Эшли Уилкс, оказался замешанным в столь грязном деле. Как всегда, всю вину свалят на женщину, а по поводу мужской вины лишь пожмут плечами. И в этом случае окажутся совершенно правы. Она сама бросилась ему на шею.
   О, она стерпела бы оскорбительные выпады, пренебрежение, многозначительные усмешки за спиной, все, что могут сказать о ней в городе… но только не Мелани! Нет, только не Мелани! Скарлетт сама не знала, почему ей так важно, чтобы именно Мелани, а не кто-то другой, ничего не узнала. Она была слишком напугана и подавлена чувством вины за все свои прошлые грехи, чтобы попытаться это понять. Но она разрыдалась, представив себе, какие будут глаза у Мелани, когда Индия начнет пересказывать ей, как застала Скарлетт в объятиях Эшли. И что сделает Мелани, когда узнает? Оставит Эшли? А что еще она может сделать, чтобы сохранить достоинство? «А что будем делать Эшли и я? – лихорадочно подумала она, заливаясь слезами. – О, Эшли умрет от стыда и возненавидит меня за то, что я втянула его в это». И вдруг ее слезы высохли сами собой, а сердце пронзил смертельный страх. А как же Ретт? Что он сделает?
   Может, он ничего не узнает? Как там говорилось в циничной старой поговорке? «Муж всегда узнает последним». Может, ему никто не скажет. Только отчаянный храбрец смог бы преподнести такую новость Ретту: у него репутация человека, который сначала стреляет, а уж потом задает вопросы. «Господи, хоть бы ни у кого не нашлось смелости сказать ему!» Но тут Скарлетт вспомнила лицо Арчи в конторе, его единственный глаз – холодный, безжалостный, полный ненависти к ней и к женщинам вообще. Арчи не боялся ни бога, ни черта, и он ненавидел развратных женщин. Так ненавидел, что одну из них убил. И он уже пообещал рассказать Ретту. И расскажет, как бы Эшли ни старался его разубедить. Если только Эшли не убьет его, Арчи обязательно все расскажет Ретту, сочтя это своим христианским долгом.
   Скарлетт разделась и легла на постель. Мысли бешеным вихрем носились у нее в голове. Вот бы запереть дверь и остаться в этом безопасном месте навсегда, и больше никогда, никогда никого не видеть. Может, сегодня Ретт еще ничего не узнает. Она скажет, что у нее мигрень и что она не в силах идти на прием. Авось к утру она придумает что-нибудь более или менее правдоподобное в свое оправдание.
   «Я не буду думать об этом сейчас, – решила она, в отчаянии зарываясь лицом в подушку. – Я не буду думать об этом сейчас. Подумаю потом, когда смогу это вынести».
   Она услыхала, как с наступлением темноты вернулась домой прислуга, и ей показалось, что они готовят ужин как-то подозрительно тихо. А может, это говорит ее нечистая совесть? К двери подошла Мамушка и постучала, но Скарлетт отослала ее, сказав, что не хочет ужинать. Время ползло медленно, и вот наконец она услышала, как Ретт поднимается по лестнице. Скарлетт напряженно сжалась, собрав все силы для встречи, когда он вошел в коридор, но он прошел в свою комнату. Она вздохнула с облегчением. Значит, он еще ничего не слышал. Слава богу, он пока еще соблюдает ее холодное требование никогда не переступать порога ее спальни. Если бы он увидел ее сейчас – мигом бы обо всем догадался по ее лицу. Надо собраться с силами и сказать ему, что она слишком плохо себя чувствует и на прием пойти не сможет. Что ж, у нее еще есть время успокоиться. Есть ли? С той страшной минуты в конторе жизнь как будто замерла. Скарлетт долго слушала, как Ретт ходит по своей спальне и время от времени отдает приказы Порку, но все еще не находила в себе смелости позвать его. Она лежала на постели и дрожала в темноте.
   Прошло немало времени, прежде чем он постучал в ее дверь, и она сказала, стараясь сдержать дрожь в голосе:
   – Войдите.
   – О, неужели меня и впрямь приглашают в святая святых? – спросил Ретт, открывая дверь. В темноте Скарлетт не могла разглядеть его лицо. По голосу тоже ничего нельзя было сказать. Он вошел и закрыл за собой дверь. – Ты готова к приему?
   – Мне очень жаль, но у меня болит голова. – Как странно: ее голос прозвучал совершенно естественно! Слава богу, в комнате темно! – Пожалуй, я никуда не пойду. Ты иди, Ретт, и передай Мелани, что я сожалею.
   Наступила долгая пауза, потом в темноте раздался его голос, проговоривший протяжно и презрительно:
   – Какая же ты мелкая трусливая сучка.
   Он знает! Скарлетт вся тряслась, не в силах вымолвить ни слова. Она услышала, как он что-то нашаривает в темноте, чиркает спичкой… и вот комната озарилась светом. Ретт подошел к кровати и посмотрел на нее сверху вниз. Она заметила, что он во фраке.
   – Вставай, – сказал он безо всякого выражения. – Мы идем на прием. Тебе придется поторопиться.
   – О, Ретт, я не могу. Видишь ли…
   – Вижу. Поднимайся.
   – Ретт, неужели Арчи посмел…
   – Арчи посмел. Храбрый малый Арчи.
   – Тебе следовало убить его за такую ложь…
   – У меня есть странная привычка не убивать тех, кто говорит правду. На споры нет времени. Вставай.
   Скарлетт села, плотно завернувшись в капот, пристально вглядываясь в его лицо. Это смуглое лицо было невозмутимо.
   – Я не пойду, Ретт. Я не могу, пока… не разъяснится недоразумение.
   – Если ты сегодня не покажешься на приеме, то уже никогда в жизни не сможешь посмотреть в глаза этому городу. И если я готов смириться с тем, что жена у меня – шлюха, то трусливую гадину терпеть не стану. Ты пойдешь на этот прием, даже если все, начиная от Алекса Стивенса, начнут тебя оскорблять, а миссис Уилкс выставит нас из своего дома.
   – Ретт, дай мне все объяснить.
   – И слышать не желаю. У нас нет времени. Живо одевайся.
   – Они все неверно поняли… Индия, и миссис Элсинг, и Арчи. К тому же они ненавидят меня. Индия до того меня ненавидит, что готова оболгать даже родного брата, лишь бы выставить меня в черном свете. Если бы ты только дал мне объяснить…
   «Матерь Божья, – подумала она в отчаянии, – а вдруг он скажет: «Ну, говори, я слушаю»? Что я ему скажу? Как я все объясню?»
   – Они уже всем успели наговорить неправды. Я не могу пойти туда сегодня.
   – Ты пойдешь, – сказал Ретт, – даже если мне придется тащить тебя за волосы и на каждом шагу давать пинка сапогом по твоей очаровательной заднице.
   В его глазах появился кремнистый блеск. Он рывком поставил ее на ноги, схватил корсет и швырнул в нее.
   – Надевай. Я тебя зашнурую. Да-да, я прекрасно знаю, как шнуровать корсеты. Нет, я не позову Мамушку тебе на помощь, иначе ты запрешься изнутри и будешь тут отсиживаться, как подлая трусиха.
   – Я не трусиха! – закричала уязвленная несправедливостью Скарлетт, позабыв даже о страхе. – Я…
   – Только избавь меня, пожалуйста, от саги об убийстве янки и о том, как ты отразила атаку всей армии Шермана. Ты трусливая дрянь, не говоря уж обо всем прочем. Если не ради себя, то ради Бонни ты пойдешь сегодня на прием. Неужели ты хочешь окончательно загубить ее шансы на будущее? Надевай корсет, живо.
   Она торопливо сбросила капот и осталась в одной шемизетке. О, если бы он взглянул на нее и заметил, как прелестно она выглядит в шемизетке, может, тогда это ужасное выражение исчезло бы с его лица. Ведь он уже так давно не видел ее в одном белье. Но Ретт не взглянул на нее. Он копался в ее платяном шкафу, торопливо перебирая наряды, и наконец вытянул новое нефритово-зеленое муаровое платье с глубоким вырезом на груди и обтягивающей юбкой, собранной сзади в огромный турнюр, увенчанный пышным букетом розочек из розового бархата.
   – Надевай, – сказал Ретт, швырнув платье на постель и подходя к ней. – Сегодня ты не вырядишься сизой голубицей. Никаких скромных жемчужно-серых или лиловых тонов, подобающих замужней даме. Твой флаг нужно прибить к мачте, иначе ты его тут же спустишь. Побольше румян. Не сомневаюсь, та женщина, которую фарисеи уличили в супружеской неверности, была и вполовину не так бледна. Повернись.
   Он взялся за шнурки корсета и рывком стянул их с такой силой, что Скарлетт испуганно вскрикнула, униженная и смущенная его непристойным поведением.
   – Больно, да? – коротко рассмеялся Ретт у нее за спиной, лица его она не видела. – Жаль, что нельзя их затянуть у тебя на шее.
   Все окна в доме Мелани горели ярким светом, музыку было слышно издалека. Подъехав к дому, они услыхали множество веселых голосов. Дом ломился от гостей. Многие высыпали на веранду, другие сидели на лавочках в неярком свете развешенных повсюду фонариков.
   «Я не могу туда войти… не могу, – думала Скарлетт в карете, судорожно сжимая в кулаке скомканный платок. – Просто не могу. Я не пойду. Выпрыгну и сбегу куда-нибудь… вернусь домой, в Тару. Зачем Ретт притащил меня сюда? Что скажут люди? Как поведет себя Мелани? Как она будет выглядеть? О, я не смогу посмотреть ей в глаза. Я сбегу».
   Словно прочитав ее мысли, Ретт схватил ее за руку грубой хваткой чужака, схватил так крепко, чтобы наверняка оставить синяк.
   – Никогда еще не встречал трусливого ирландца. Ну, и где же твоя хваленая храбрость?
   – Ретт, умоляю тебя, отпусти меня домой и позволь все объяснить.
   – У тебя будет целая вечность для объяснений, но всего одна ночь – чтобы принять мученическую смерть на арене. Вылезай, дорогая, и дай мне посмотреть, как тебя будут пожирать львы. Вылезай.
   Не чуя под собой ног, Скарлетт прошла по дорожке, опираясь на твердую, как гранит, руку, которая придавала ей силы. С Божьей помощью она это сделает. Она может посмотреть им в глаза и посмотрит. Да кто они такие, в конце концов? Кучка злобно шипящих кошек, выпускающих когти. Они просто завидуют ей. Она им покажет. Пусть думают что хотят, ей плевать. Вот только Мелани… только Мелани.
   Они были уже на крыльце, и Ретт, сняв шляпу, раскланивался направо и налево, его голос звучал спокойно и негромко. С их появлением музыка смолкла. В помутившемся сознании Скарлетт голоса толпы отдавались, подобно реву морского прибоя, они нахлынули на нее и отступили, постепенно стихая. И что теперь будет? Все примутся ее оскорблять? С Богом, вперед, пусть начинают! Она вздернула подбородок и улыбнулась, прищурив глаза.
   Но не успела она повернуться и заговорить с гостями, ближе всех стоявшими к дверям, как кто-то стал торопливо пробираться к ней сквозь толпу. Все вдруг разом замолчали, и в наступившей тишине у Скарлетт сжалось сердце. Толпа расступилась, и по образовавшемуся коридору пробежала Мелани, часто-часто перебирая маленькими ножками, чтобы встретить Скарлетт у дверей, заговорить с ней раньше других. Она воинственно распрямила свои худенькие плечики и выпятила вперед маленький, детский подбородок. Всем своим видом она давала понять, что Скарлетт – ее единственная гостья. Она подошла и обняла Скарлетт за талию.
   – Какое прелестное платье, дорогая, – проговорила Мелани своим тоненьким звонким голоском. – Будь ангелом! Индия не смогла прийти помочь мне сегодня. Ты будешь принимать со мной гостей?

Глава 54

   Оказавшись снова под защитой стен своей комнаты, Скарлетт рухнула на постель, не заботясь ни о муаровом платье, ни о турнюре, ни о розочках. Она могла думать лишь о том, как, стоя между Мелани и Эшли, принимала гостей. Какой кошмар! Уж лучше еще раз столкнуться с армией Шермана, чем снова пережить такое! Полежав так какое-то время, она встала и принялась нервно мерить шагами комнату, сбрасывая на ходу одежду.
   Нервное напряжение стало сказываться, и ее затрясло. Шпильки выскальзывали из ее пальцев и со звоном падали на пол, а когда Скарлетт попыталась, как было заведено, сто раз провести щеткой по волосам, щетка вывернулась у нее из рук и больно ударила тыльной стороной в висок. Раз двадцать она на цыпочках подкрадывалась к двери и прислушивалась к тому, что творится внизу, но в холле стояла тишина, как на дне колодца.
   По окончании приема Ретт отправил ее в карете домой, и она благодарила бога за дарованную передышку. Сам он еще не вернулся. Слава богу, он еще не вернулся. У нее не было сил объясняться с ним в этот вечер – она была слишком напугана, вся тряслась, сгорала от стыда. Но где же он? Наверняка у этой Уотлинг. Впервые в жизни Скарлетт обрадовалась существованию Красотки Уотлинг. Обрадовалась, что есть другое место, помимо этого дома, где Ретт может укрыться, пока не пройдет этот его убийственно злобный настрой. Нехорошо, конечно, радоваться, что твой муж пошел к проститутке, но она ничего не могла с этим поделать. Она бы, кажется, даже обрадовалась известию о его смерти, если бы это помогло ей избежать встречи с ним в этот вечер.
   Завтра… что ж, завтра будет новый день. Завтра она придумает какое-нибудь объяснение, встречное обвинение, найдет способ свалить всю вину на него самого. Завтра воспоминания об этом кошмарном вечере уже не будут терзать ее, заставляя содрогаться всем телом. Завтра ее уже не будет преследовать лицо Эшли, мысль о его сломленной гордости, о его позоре… о позоре, который навлекла на него она, в котором почти не было его собственной вины. Может, он ее теперь возненавидит – ее любимый, благородный Эшли? Ну конечно, теперь он станет ненавидеть ее… теперь, когда их обоих спасли выпрямленные с негодованием тоненькие плечики Мелани, любовь и безоговорочное доверие, прозвучавшие в ее голосе, когда она пробежала по зеркально натертому полу и взяла Скарлетт под руку, чтобы вместе с ней противостоять любопытной, злорадной, полной скрытой враждебности толпе. Как умело Мелани пресекла скандал, ни на минуту не отпуская от себя Скарлетт на протяжении всего этого ужасного вечера! Гости были явно поражены и держались с ней немного натянуто, но все были вежливы.
   О, какой позор – прятаться за юбками Мелани от ненавидящей толпы, готовой разорвать ее на части! Спастись одной слепой верой Мелани, о боже, именно Мелани!
   При одной мысли об этом Скарлетт охватил озноб. Нужно выпить, нужно много выпить и только потом можно лечь в надежде уснуть. Она накинула на сорочку капот и поспешно вышла в неосвещенный коридор, громко шлепая в темноте туфлями без задников. Уже спустившись до середины лестницы, Скарлетт взглянула на закрытую дверь столовой и заметила под ней полоску света. На миг сердце у нее замерло. А может, когда она вернулась домой, свет тоже горел, только она в расстройстве просто не заметила его? Или Ретт все это время был дома? Он мог войти незаметно через черный ход на кухню. Если Ретт дома, то она на цыпочках прокрадется обратно в постель, обойдется без коньяка, как бы сильно ее ни мучила жажда, и тогда ей не придется с ним встречаться. У себя в спальне она будет в безопасности: ведь дверь можно запереть.
   Она нагнулась снять туфли, чтобы тихонько убежать обратно, но тут неожиданно распахнулась дверь столовой, и перед ней предстал Ретт – черная фигура, освещенная сзади тусклым огоньком свечи. Он выглядел великаном, никогда раньше он не казался ей таким огромным – жутким и безликим черным силуэтом, покачивающимся с ноги на ногу.
   – Прошу вас, присоединяйтесь ко мне, миссис Батлер, – сказал он слегка охрипшим голосом.
   Он был так пьян, что это сразу бросалось в глаза: раньше она никогда не видела его таким пьяным. Скарлетт замерла в нерешительности, не говоря ни слова, и Ретт властным жестом вскинул руку.
   – Да иди же сюда, черт бы тебя побрал! – грубо вскрикнул он.
   «Должно быть, он сильно пьян», – подумала Скарлетт, и сердце у нее испуганно затрепетало. Обычно, чем больше Ретт напивался, тем изысканнее становились его манеры. Он язвил, издевался, его слова резали, как нож, но при этом он вел себя с педантичной пьяной вежливостью.
   «Он ни за что не должен догадаться, что я боюсь его», – подумала Скарлетт и, шлепая туфлями, покрепче перехватив капот у горла, с гордо поднятой головой спустилась по лестнице.
   Ретт посторонился в дверях и отвесил ей насмешливый поклон, заставивший ее поморщиться. Она увидела, что он уже без фрака, а галстук свободно болтается по обе стороны распущенного воротничка. Из-под расстегнутой на груди рубашки виднелись густые черные волосы. Волосы были взъерошены, налитые кровью глаза прищурены. На столе горела одна свеча – крошечная искра света, бросавшая чудовищные тени на высокие стены и потолок. В ее свете массивные буфеты выглядели затаившимися, вжавшимися в стены зверями. На серебряном подносе стоял открытый графин, рядом лежала резная хрустальная пробка и были расставлены рюмки.
   – Садись, – грубо бросил Ретт, заходя следом за ней в комнату.
   Теперь Скарлетт ощутила, как ее охватывает новый страх, по сравнению с которым страх остаться наедине с Реттом казался пустяковым. Он выглядел, говорил и действовал как незнакомец. Это был Ретт-грубиян, которого она никогда раньше не видела. Никогда, даже в самые интимные моменты, он не терял насмешливо-пренебрежительного настроения. Даже в гневе он бывал язвительно-вежлив, и виски обычно лишь усиливало эту язвительность. Поначалу такое отношение раздражало Скарлетт, она пыталась пробиться сквозь это пренебрежение, но вскоре смирилась и даже сочла его весьма удобным для себя. Годами она считала, что Ретту ни до чего нет дела, что все в своей жизни, включая жену, он воспринимает как некую шутку, понятную лишь ему одному. И вот теперь, глядя на него через стол, она с упавшим сердцем поняла, что наконец произошло нечто очень для него важное, даже слишком важное.
   – Почему бы тебе не выпить рюмочку перед сном? Хотя я проявил грубость и невоспитанность, очень некстати оказавшись дома, это не должно тебе мешать, – сказал Ретт. – Ты не против, если я налью?
   – Я не хочу пить, – сухо ответила Скарлетт. – Просто услышала шум и…
   – Ничего ты не слышала. Ты бы ни за что не спустилась, если бы думала, что я дома. Я сидел здесь и слушал, как ты там наверху мечешься. Тебе же до смерти хочется выпить. Ну так пей.
   – Я не…
   Ретт взял графин и, небрежно расплескав, налил полную рюмку.
   – Бери, – сказал он и сунул рюмку ей в руку. – Ты вся трясешься. Нет, не надо ломать комедию. Я прекрасно знаю, что ты потихоньку выпиваешь, знаю, сколько ты пьешь. Я давно уже собирался предложить тебе оставить это смехотворное притворство и пить в открытую, если уж ты без этого не можешь. Думаешь, меня так волнует твое пристрастие к коньяку?
   Мысленно проклиная его, Скарлетт взяла рюмку. Он ее насквозь видит. Он всегда видел ее насквозь, а ведь он был единственным человеком на всем белом свете, от которого ей хотелось бы скрыть свои мысли.
   – Пей, я сказал.
   Она подняла рюмку и, держа запястье неподвижно, опрокинула содержимое в рот одним движением, точно так же, как когда-то Джералд пил чистое виски. Только потом ей пришло в голову, что этот жест выдает в ней закоренелую пьянчужку и выглядит совершенно неподобающе. Ретт, конечно, оценил этот жест и улыбнулся одним уголком рта.
   – Присядь, давай душевно, по-семейному, обсудим изысканный прием, на котором мы сегодня побывали.
   – Ты пьян, – холодно заметила Скарлетт, – а я собираюсь пойти и лечь в постель.
   – Я очень пьян и еще до конца вечера намерен упиться до чертиков. А ты никуда не пойдешь и не ляжешь… пока. Сядь.
   Голос Ретта еще сохранял привычную холодную протяжность, но Скарлетт угадывала в его словах рвущееся наружу бешенство, неистовое и безумное, как удар хлыста. Она заколебалась, не зная, что ей делать. Он мгновенно очутился рядом, с силой схватил ее за руку повыше локтя и слегка вывернул, причинив ей боль. Она торопливо села, негромко вскрикнув от боли. Ей стало страшно – еще ни разу в жизни она не чувствовала себя такой напуганной. Ретт склонился над ней, и Скарлетт увидела, что его смуглое лицо налилось кровью, а глаза по-прежнему горят все тем же грозным кремнистым блеском. В глубине его взгляда таилось нечто такое, чего она не могла понять, не могла постичь, но это было страшнее злости, сильнее боли, что-то кипело в нем, превращая его глаза в два раскаленных докрасна уголька. Он долго смотрел на нее, так долго, что, как ни старалась она отвечать ему упрямым взглядом, ей пришлось первой отвести глаза, и тогда он грузно опустился в кресло напротив и налил себе еще коньяка. Скарлетт лихорадочно пыталась изобрести для себя какое-то оправдание. Нет, пока он не заговорит, она не будет знать, что ему возразить, ведь еще неизвестно, в чем именно он собирается ее обвинить.
   Он пил не спеша, глядя на нее поверх ободка рюмки, а она сидела в нервном напряжении, стараясь унять дрожь. Какое-то время его лицо оставалось неподвижным, но вот наконец он расхохотался, не спуская с нее глаз, и от этого смеха дрожь прошла по всему ее телу.
   – Веселенькая комедия случилась этим вечером, не правда ли?
   Скарлетт промолчала, лишь поджала пальцы ног в свободных домашних туфлях, сделав еще одну отчаянную попытку усмирить дрожь.
   – Очаровательная комедия, все персонажи на своих местах. Вся деревня собирается, чтобы забросать камнями блудницу, обманутый муж поддерживает супругу, как и подобает джентльмену, обманутая жена в истинно христианском духе раскидывает над ними защитный покров своей безукоризненной репутации. А любовник…
   – Будьте так любезны…
   – Я не буду любезен. Только не сегодня. Все это слишком забавно. Любовник выглядит полным идиотом и втайне мечтает умереть на месте. Как тебе понравилось, моя дорогая, стоять рядом с ненавистной тебе женщиной, которая покрывает твои грехи? Сядь.
   Она села.
   – Я полагаю, от этого она тебе милее не стала. Ты небось гадаешь, знает ли она о тебе и Эшли… и зачем она так поступила, если знает… может, она тем самым старалась спасти свое лицо? Ты, конечно, считаешь, что она поступила глупо, хотя и спасла твою шкуру, но…
   – Я не стану все это слушать…
   – Нет, ты выслушаешь. А я все тебе выложу, чтобы устранить твои сомнения. Мисс Мелли, конечно, глупа, но не в том смысле, какой ты в это вкладываешь. Разумеется, ей кто-то все рассказал, но она не поверила. Она бы не поверила, даже если бы увидела все своими глазами. В ней столько благородства, что она просто не может поверить, как это люди, которых она любит, способны поступать непорядочно. Не знаю, какую ложь преподнес ей Эшли Уилкс… но Мелли поверит в любую чушь, ведь она любит Эшли и любит тебя. Убей бог, не знаю, за что она тебя любит, но факт остается фактом. Считай, что это твой крест, и тебе придется его нести.
   – Если бы ты был не так пьян и не вел себя так возмутительно, я объяснила бы все, – сказала Скарлетт, стараясь по мере сил держаться с достоинством. – Но теперь…
   – А мне дела нет до твоих объяснений. Я и без тебя знаю всю правду… мне известно больше, чем тебе. Богом клянусь, если ты еще хоть раз встанешь с этого кресла… Впрочем, есть нечто куда более забавное, чем сегодняшний спектакль. Ты целомудренно отказывала мне в удовольствии делить с тобой постель в наказание за мои многочисленные грехи, а сама тем временем в сердце своем вожделела Эшли Уилкса. «В сердце своем вожделела». Сильно сказано, верно? В этой Книге много сильных выражений, не так ли?
   «В какой книге? В какой книге?» – тупо и бессмысленно спрашивала себя Скарлетт, ее мысли метались по кругу, не находя выхода, она лихорадочно оглядела комнату, внезапно заметив, как мрачно отсвечивает тусклым блеском массивное серебро, как жутко выглядят черные углы комнаты.
   – Я получил отставку, потому что моя грубая страсть оказалась чрезмерной для твоей высокой души… и еще потому, что ты больше не хотела иметь детей. Господи Боже, как мне было больно! Как это ранило меня! И вот я ушел, нашел приятное утешение на стороне, оставив тебя наедине с твоими высокими чувствами. А ты проводила время в погоне за многострадальным мистером Уилксом. Какой-то он ущербный, черт бы его побрал! Не может хранить верность жене в своих мыслях, но изменить ей телом тоже не может. Почему бы ему не решиться хоть на что-нибудь? Ты была бы не против рожать детей от него, не так ли… а потом выдавать их за моих?
   Скарлетт с криком вскочила на ноги, Ретт стремительно бросился к ней с тихим смешком, от которого кровь застыла у нее в жилах, схватил ее за плечи своими большими смуглыми руками и заставил снова сесть, а сам склонился над ней.
   – Видишь эти руки, дорогая? – сказал он и поднес их к ее лицу. – Вот этими руками я мог бы без труда разорвать тебя на куски, и я бы это сделал, если бы таким образом можно было выбросить Эшли Уилкса из твоей головы. Но это не поможет. Поэтому я, пожалуй, изгоню его из твоей головы раз и навсегда другим способом. Я возьму тебя за голову с двух сторон – вот так – и раздавлю, как орех, и уж тогда никаких воспоминаний о нем не останется.
   Он обхватил ее голову ладонями, запустил пальцы под распущенные волосы и принялся грубо ласкать, повернув ее лицо прямо к своему лицу. Скарлетт смотрела в чужое пьяное лицо и слушала чужую – заплетающуюся и тягучую пьяную речь. Она с рождения была наделена своего рода животной смелостью, особенно остро дававшей о себе знать в минуты опасности. Вот и сейчас это звериное чувство проснулось и забурлило в ее венах – она выпрямила спину, ее глаза хищно прищурились.
   – Ты пьяный болван, – сказала Скарлетт. – Убери от меня руки.
   Она сама удивилась, когда он повиновался и, присев на краешек стола, налил еще одну рюмку коньяка.
   – Я всегда восхищался твоей силой духа, моя дорогая. Особенно сейчас, когда я загнал тебя в угол.
   Скарлетт поплотнее укуталась в капот. Вот бы оказаться сейчас в своей комнате, повернуть ключ в замочной скважине массивной двери и остаться одной. Каким-то образом она должна удержать его на расстоянии, усмирить этого чужого Ретта, заставить его слушаться. Она неторопливо поднялась, хотя колени у нее все еще дрожали, расправила капот на бедрах и откинула волосы с лица.
   – Ни в какой угол ты меня не загнал, – с издевкой сказала она. – Тебе никогда не загнать меня в угол, Ретт Батлер. Тебе никогда меня не запугать. Ты всего лишь пьяная скотина. Ты столько времени провел с дурными женщинами, что теперь все видишь в дурном свете. Тебе не понять ни Эшли, ни меня. Ты так долго жил в грязи, что ничего другого уже не знаешь. Ты просто ревнуешь к тому, чего не можешь понять. Спокойной ночи.
   Как ни в чем не бывало Скарлетт повернулась и направилась к двери, но ее остановил взрыв хохота. Она обернулась и увидела, что он, покачиваясь, направляется к ней. Во имя неба, хоть бы только он прекратил этот жуткий смех! Что тут вообще смешного? Ретт шел прямо на нее, она попятилась к двери и наткнулась на стену. Он грубо схватил ее обеими руками за плечи и прижал к стене.
   – Перестань смеяться.
   – Я смеюсь, потому что мне жаль тебя.
   – Жаль… меня? Ты лучше себя пожалей.
   – Да-да, видит бог, мне жаль тебя, моя милая, моя бедная маленькая дурочка. А ведь это больно, да? Ты ведь не выносишь, когда над тобой смеются или тебя жалеют. Не так ли?
   Ретт перестал смеяться и с такой силой надавил ей на плечи, что стало больно. Он переменился в лице и придвинулся так близко, что Скарлетт пришлось отвернуться от тяжелого перегара виски у него изо рта.
   – Ревную, говоришь? – продолжал он. – А почему бы и нет? Да, я ревную к Эшли Уилксу. Разве у меня нет оснований? Нет-нет, не надо мне ничего объяснять. Я знаю, физически ты была мне верна. Ты именно это хотела сказать? Ну, это я знал с самого начала. Все эти годы. Откуда мне это известно? Что ж, я прекрасно знаю Эшли Уилкса, знаю, чего ждать от людей такой породы. Я знаю, что он человек чести, он человек благородный. Чего нельзя сказать о тебе, дорогая… как, впрочем, и обо мне. Мы с тобой люди не честные и не благородные, верно? Вот потому-то мы цветем, как вечнозеленый лавр.
   – Отпусти меня. Я не собираюсь стоять здесь и выслушивать оскорбления.
   – А я тебя не оскорбляю. Восхваляю твою телесную добродетель. Только этим меня не проведешь. Скарлетт, ты думаешь, все мужчины такие дураки? Не стоит недооценивать силы и ум противника. А я не дурак. Думаешь, я не знаю, что, лежа в моих объятиях, ты представляла на моем месте Эшли Уилкса?
   У нее сам собой открылся рот, на лице отчетливо отразились страх и удивление.
   – Приятно, нечего сказать. Правда, несколько напоминает вызов духов. Как будто вместо двоих в постели лежат трое. – Ретт слегка тряхнул ее за плечи, икнул и издевательски рассмеялся. – Да-да, ты оставалась мне верна, потому что Эшли тебя не взял. А ведь, черт побери, я не пожалел бы для него твоего тела. Уж я-то знаю, как мало значит тело… особенно женское. Но я ревную к нему, потому что он забрал твое сердце и твою милую, жестокую, бессовестную, упрямую душу. Этому болвану твоя душа не нужна, а мне не нужно твое тело. Женское тело я всегда могу купить за бесценок. Но мне нужны твоя душа и твое сердце, я никогда ими не овладею, как и ты никогда не овладеешь душой Эшли. Вот поэтому мне тебя жаль.
   Его насмешка больно ужалила ее, даже несмотря на страх и замешательство.
   – Жаль… меня?
   – Ну да, жаль, потому что ты еще такой ребенок, Скарлетт. Ребенок, который плачет, потому что хочет получить луну с неба. А что бы этот ребенок стал делать, если бы получил луну? Что ты будешь делать с Эшли? Да, мне жаль тебя… жаль смотреть, как ты обеими руками отбрасываешь от себя счастье и рвешься к тому, что никогда тебе счастья не принесет. Мне жаль тебя, потому что у тебя ума не хватает понять, что самое настоящее счастье могут обрести только люди, схожие друг с другом. Если бы я умер и мисс Мелли умерла, если бы ты заполучила наконец своего желанного благородного любовника, думаешь, ты была бы с ним счастлива? Черта с два! Ты так никогда и не научилась бы понимать его, никогда не знала бы, о чем он думает, ты бы ничего не понимала, как не понимаешь поэзию, музыку, книги, – словом, все, что не измеряется долларами и центами. Зато мы с тобой, дражайшая моя половина, могли бы стать идеально счастливой парой, дай ты нам хоть один шанс, потому что мы с тобой родственные души. Мы оба негодяи, Скарлетт, мы способны на все, когда хотим добиться своего. Мы могли бы стать счастливыми, потому что я любил тебя, Скарлетт, и я знаю тебя, знаю всю до мозга костей, знаю так, как Эшли в жизни тебя не узнает. А если бы узнал, то стал бы презирать тебя… Но нет, всю свою жизнь ты будешь гоняться за призраком, за человеком, которого не понимаешь. Ну а я, моя дорогая, по-прежнему буду гоняться за шлюхами. И, смею тебя заверить, мы будем жить лучше любой другой пары.
   Он неожиданно отпустил ее и заплетающимся шагом направился к графину. На мгновение Скарлетт застыла как вкопанная; мысли хаотически возникали и пропадали у нее в голове с такой скоростью, что она ни одной из них не могла додумать до конца. Ретт сказал, что любил ее. Неужели? Может, он просто пьян? Или это одна из его мерзких шуточек? И Эшли… луна… ребенок, мечтающий достать луну с неба… Она опрометью бросилась в темный коридор и побежала во весь дух, словно за ней гнались демоны. Только бы добежать до спальни! Она подвернула лодыжку и чуть не потеряла туфлю. Пришлось остановиться, чтобы сбросить ее, и тут Ретт, двигавшийся бесшумно, как индеец, оказался рядом в темноте. Скарлетт ощутила его жаркое дыхание на своем лице, почувствовала его грубые руки на голом теле под капотом.
   – Ты выдворила меня из своей спальни, пока гонялась за ним. Но богом клянусь, в эту ночь в моей постели мы будем только вдвоем.
   Он подхватил ее на руки и стал подниматься по лестнице. Ее голова оказалась прижатой к его груди, и она слышала, как громко колотится его сердце. Ей было больно, и она испустила приглушенный испуганный крик. Ретт упорно поднимался по темной лестнице все выше и выше. Скарлетт обезумела от страха. Он казался ей сумасшедшим незнакомцем, и он нес ее куда-то в непроглядной тьме, черной, как смерть. Он сам был подобен смерти и уносил ее на руках, сжав до боли. Она вновь испустила полузадушенный крик, и он вдруг остановился на площадке, быстро повернул ее у себя на руках, наклонился и поцеловал ее так глубоко и властно, с такой свирепой яростью, что она позабыла обо всем, кроме темноты, в которую стремительно погружалась, и вкуса его губ на своих губах. Он дрожал, как от сильного ветра, его губы спускались от ее рта к нежной коже, открывшейся под распахнутым капотом. Он что-то глухо бормотал, но слов она не различала, его губы пробуждали неведомые ей раньше чувства. Она была тьмой, и он был тьмой, и всего, что было раньше, больше не существовало, все исчезло, осталась лишь тьма и его губы, прижимающиеся к ее губам. Она попыталась заговорить, но он вновь закрыл ей рот поцелуем. В ней вдруг возникло незнакомое возбуждение: радость, страх, безумие, волнение, покорность рукам, сжимающим слишком сильно, губам, целующим слишком больно, судьбе, надвигающейся стремительно и неотвратимо. Впервые в жизни Скарлетт столкнулась с кем-то или чем-то, что было сильнее ее, с тем, кого она не могла сломить или запугать, с тем, кто страшил ее и подчинял своей воле. Сама не зная, как это случилось, она уже обнимала его за шею, ее губы с трепетом отвечали на его поцелуи, и они вновь поднимались по лестнице во тьму – в мягкую, головокружительную, всепоглощающую тьму.
   На следующее утро, когда она проснулась, его уже не было, и, если бы не смятая подушка рядом, Скарлетт сочла бы события прошлой ночи не более чем безумным и нелепым сном. Она вспыхнула при одном воспоминании о случившемся, натянула одеяло до самого подбородка и потянулась в лучах утреннего солнца, пытаясь как-то разобраться в своих беспорядочных впечатлениях.

   Две вещи прежде всего обращали на себя внимание. Скарлетт несколько лет прожила с Реттом, спала с ним, делила стол, ссорилась с ним и родила ему ребенка… и вот, оказывается, она совершенно не знала его. Человек, унесший ее на руках по лестнице во тьму, был чужаком, о существовании которого она даже не подозревала. И теперь, как она ни пыталась заставить себя возненавидеть его, как ни вызывала в своем сердце негодование, у нее ничего не получалось. Он унизил ее, сделал ей больно, грубо использовал ее на протяжении всей этой долгой безумной ночи, и она упивалась этим.
   О, ей бы следовало сгорать от стыда, в ужасе сжиматься при одном лишь воспоминании о жаркой головокружительной тьме! Настоящая леди уже никогда не посмела бы поднять головы после подобной ночи. Но воспоминания о наслаждении, о блаженной покорности ему были сильнее стыда. Впервые в жизни она чувствовала себя живой, ощущала страсть, столь же первобытную и всепоглощающую, как и страх, который испытала в ночь падения Атланты, столь же головокружительно сладкую, как та холодная ненависть, что охватила ее, когда она выстрелила в мародера-янки.
   Ретт любит ее! По крайней мере, сказал, что любит, и разве теперь она могла в этом сомневаться? Как это странно, удивительно, невероятно! Он любит ее – этот свирепый дикарь, рядом с которым она так беспечно жила, ни о чем не подозревая. Она была не вполне уверена в собственных чувствах по поводу этого признания, но тут ей в голову пришла мысль, заставившая ее расхохотаться во весь голос. Он любит ее. Значит, наконец-то он в ее руках. Она уже почти позабыла о своем давнем желании заставить его влюбиться в нее, чтобы обрести власть над его непокорной черноволосой головой. Теперь это желание вернулось, и Скарлетт почувствовала сладкое удовлетворение. В течение ночи он держал ее в своей власти, но теперь она знает слабое место в его броне. Теперь он будет плясать под ее дудку. Слишком долго она страдала от его насмешек, зато теперь он будет прыгать через веревочку по ее приказу.
   Стоило ей подумать о новой встрече с ним лицом к лицу при трезвом свете дня, как она тут же ощутила нервную щекотку смущения, к которой примешивалось радостное волнение, охватившее ее целиком.
   «Я волнуюсь, как невеста, – подумала Скарлетт. – И все из-за Ретта!» При мысли об этом она захихикала, как девчонка.
   Но Ретт не появился к обеду, и за ужином его место за столом тоже осталось свободным. Прошла ночь, долгая бессонная ночь, Скарлетт так и пролежала до рассвета, стараясь уловить шорох ключа в замочной скважине. Он не пришел. Подошел к концу второй день, а от него по-прежнему не было ни слова, и Скарлетт обезумела от разочарования и страха. Она пошла в банк, но его там не было. Она отправилась в лавку и со всеми была резка, потому что каждый раз, когда открывалась дверь, чтобы впустить очередного клиента, она с трепетом вскидывала взгляд в надежде увидеть Ретта. Потом Скарлетт отправилась на склад лесоматериалов и так изругала Хью, что он спрятался от нее за грудой досок. Но Ретт и туда не явился.
   Унизиться до расспросов друзей, чтобы узнать, не видел ли его кто, она не могла. И уж тем более не могла расспрашивать о нем слуг. Чутье подсказывало ей, что они знают что-то, чего не знает она. Негры всегда все знают. Все эти два дня Мамушка была на редкость молчалива. Она исподтишка наблюдала за Скарлетт, но не говорила ни слова. На третий день Скарлетт решила обратиться в полицию. Может, с ним произошел несчастный случай, может, его сбросила лошадь и он, несчастный, лежит в какой-нибудь канаве. Может, – о, какая страшная мысль! – может, он мертв.
   Она позавтракала и уже надевала шляпку у себя в спальне, когда на лестнице раздались быстрые шаги. Ослабев от радости, Скарлетт опустилась на постель, и тут в комнату вошел Ретт. Свежевыбритый, умытый, подстриженный, трезвый, только глаза воспалены и лицо опухло от выпивки. Он легкомысленно помахал ей рукой и сказал: «О, привет».
   Как может мужчина просто сказать «О, привет», если два дня его не было дома, притом без всяких объяснений? Как может он оставаться невозмутимым после той ночи, что они провели вместе? Он не мог, если только… если только… В голову ей пришла ужасная мысль. Если только такие ночи для него не представляют ничего нового. На какой-то миг Скарлетт онемела, позабыв все кокетливые жесты и улыбки, которыми готовилась встретить его. Он даже не подошел, чтобы подарить ей свой обычный небрежный поцелуй, просто остановился, держа в руке сигару и глядя на нее с усмешкой.
   – Где… где ты был?
   – Только не говори мне, что не знаешь! Я думал, уже весь город знает. Должно быть, все знают, кроме тебя. Тебе знакома старинная поговорка: «Жена всегда узнает последней»?
   – Что ты хочешь сказать?
   – Я думал, после того, как прошлой ночью в дом Красотки нагрянула полиция…
   – В дом Красотки… этой… этой женщины! Ты был с…
   – Ну разумеется. Где ж мне еще быть? Надеюсь, ты не беспокоилась обо мне.
   – От меня ты ушел к… о боже!
   – Да будет тебе, Скарлетт! Не надо строить из себя обманутую жену. О Красотке тебе должно было быть известно давным-давно.
   – Ты пошел к ней после того как… как…
   – Ах вот ты о чем, – небрежно отмахнулся Ретт. – Вечно я забываю о хороших манерах. Приношу извинения за мое поведение при нашей последней встрече. Я был мертвецки пьян, о чем тебе, несомненно, должно быть известно, и не устоял перед твоими чарами… может, стоит их перечислить?
   Ей захотелось плакать, упасть на постель и рыдать до бесконечности. Он не изменился, ничего не изменилось, а она вела себя как дура – глупая, самонадеянная, наивная дура, вообразившая, что он любит ее. А это была всего лишь очередная мерзкая пьяная выходка. Он взял ее и использовал, пока был пьян, точно так же, как использовал бы любую девку из заведения Красотки. А теперь он вернулся – такой же наглый и саркастичный, как всегда, такой же недосягаемый. Скарлетт подавила слезы и с усилием взяла себя в руки. Никогда, ни за что он не должен узнать, о чем она думала. Он просто посмеется над ней, если узнает! Что ж, он не узнает никогда. Она быстро вскинула на него взгляд и на секунду застала уже виденный ею прежде загадочный настороженный блеск в его глазах – пронзительный, напряженный, словно он ждал, что она сейчас скажет, и от этих слов зависела его жизнь, словно надеялся, что она скажет… на что он надеялся? Что она выставит себя круглой дурой, разревется и даст ему повод посмеяться? Никогда! Ее разлетающиеся брови хмуро и грозно сдвинулись над переносицей.
   – Разумеется, я давно подозревала о твоих отношениях с этой тварью.
   – Всего лишь подозревала? Могла бы прямо спросить, я бы удовлетворил твое любопытство. Я бы все рассказал. Я живу с ней с того самого дня, когда вы с Эшли Уилксом решили, что у нас должны быть раздельные спальни.
   – И тебе хватает наглости стоять тут и бахвалиться передо мной, твоей женой…
   – О, только избавь меня от праведного негодования. Тебе всегда было наплевать, чем я занимаюсь, лишь бы я платил по счетам. Тебе известно, что все последнее время я вел себя небезупречно. И раз уж ты вспомнила, что ты моя жена… после рождения Бонни ты не слишком утруждала себя обязанностями жены, не так ли? Ты оказалась неудачным капиталовложением, Скарлетт. Красотка дала мне куда больший процент на мой капитал.
   – Капиталовложение? То есть ты давал ей?..
   – Полагаю, правильнее было бы сказать «помог основать собственное дело». Красотка – женщина умная. Я хотел, чтобы она преуспела, а ей требовалась лишь небольшая сумма, чтобы встать на ноги и основать свое заведение. Уж тебе ли не знать, какие чудеса способна творить женщина, имея на руках немного денег. Посмотри на себя.
   – Ты сравниваешь меня…
   – Вы обе трезвомыслящие деловые женщины, и обе добились успеха. Правда, у Красотки перед тобой есть преимущество: она женщина добрая, великодушная…
   – Немедленно убирайся из этой комнаты!
   Ретт спокойно шагнул к двери, насмешливо подняв одну бровь. Как может он так ее оскорблять, с яростью и болью думала Скарлетт. Он нарочно старается побольнее ранить и унизить ее! Она вся внутренне сжалась, вспомнив, с каким нетерпением ждала его возвращения домой, а он в это время накачивался виски и скандалил с полицией в борделе.
   – Убирайся вон из этой комнаты и никогда больше сюда не возвращайся. Один раз я уже сказала, что не хочу тебя здесь видеть, но ты настолько лишен порядочности, что даже не способен это понять. Теперь я буду запирать дверь.
   – Не стоит себя утруждать, это не понадобится.
   – Я буду ее запирать. После того как ты вел себя той ночью… пьяный, отвратительный…
   – Да будет тебе, милая! Уж отвратительным я точно не был!
   – Вон.
   – Не беспокойся, я ухожу. Торжественно обещаю никогда тебя больше не тревожить. Это мое последнее слово. Да, вот еще что. Я тут подумал, что, если мое позорное поведение так сильно тебе досаждает, я готов дать тебе развод. Только оставь мне Бонни, и больше я ничего не буду оспаривать.
   – Для меня было бы немыслимо опозорить свою семью разводом.
   – Ты бы опозорила ее без малейших колебаний, если бы мисс Мелли умерла, разве не так? У меня голова кругом идет, стоит только представить, как быстро ты согласилась бы на развод.
   – Ты уйдешь наконец?
   – Да, я ухожу. Я, собственно, только затем и вернулся домой, чтобы сказать тебе, что уезжаю в Чарльстон, затем в Новый Орлеан и… ну, словом, поездка будет долгой. Я уезжаю сегодня.
   – Вот как.
   – И я забираю с собой Бонни. Прикажи этой дуре Присси упаковать ее вещички. Присcи я тоже возьму с собой.
   – Ты никогда не заберешь моего ребенка из этого дома.
   – Она и мой ребенок, миссис Батлер. Вы ведь не против, чтобы я взял ее в Чарльстон в гости к бабушке?
   – К бабушке? Черта с два! Думаешь, я позволю забрать девочку из дома, зная, что ты будешь каждый вечер напиваться и, скорее всего, примешься таскать ее по заведениям вроде дома этой Уотлинг…
   Ретт яростно отшвырнул сигару, и она едко задымила на ковре, запах паленой шерсти ударил им в нос. В мгновение ока он оказался рядом с ней, его лицо почернело от гнева.
   – Будь ты мужчиной, за такие слова я бы тебе шею свернул. Но раз ты не мужчина, могу лишь потребовать, чтобы ты закрыла свой поганый рот. Думаешь, я не люблю Бонни и потащу ее… мою дочь! Господи, какая же ты дура! А что до тебя, то нечего строить из себя богомолку и образцовую мать! Да у любой приблудной кошки материнской любви больше, чем у тебя! Что ты сделала для своих детей? Уэйд и Элла боятся тебя до смерти, и если бы не Мелани Уилкс, они бы вообще никогда не узнали, что такое любовь и внимание. А Бонни, моя Бонни! Думаешь, я не сумею позаботиться о ней лучше, чем ты? Думаешь, я позволю тебе запугать ее, как ты запугала Уэйда и Эллу, сломить ее дух? Ни за что, черт побери! Прикажи собрать ее вещи, пусть будет готова ехать через час, а не то я тебя предупреждаю: та ночь покажется тебе раем по сравнению с тем, что может случиться. Я всегда считал, что хорошая порка конской плеткой принесет тебе большую пользу.
   Скарлетт не успела рта раскрыть, как он повернулся на каблуках и стремительно вышел из комнаты. Ей было слышно, как он прошел по коридору и открыл дверь в комнату для игр. Раздался тройной радостный детский крик, причем Скарлетт заметила, что голос Бонни заглушает Эллу.
   – Папочка, а где ты был?
   – Ходил на охоту, поймал енота, усадил на пони, привез моей Бонни. Поцелуй же своего папочку, Бонни… и ты тоже, Элла.

Глава 55

   – Дорогая моя, мне не нужно от тебя никаких объяснений, и я не стану их слушать, – решительно заявила Мелани, с нежностью прижав свою маленькую ручку к мучительно искривленным губам Скарлетт и заглушая ее слова. – Ты оскорбляешь себя, Эшли и меня одной мыслью о том, что между нами может возникнуть нужда в каких-то объяснениях. Ведь мы втроем… мы, как солдаты, столько лет вместе сражались против всего мира, и мне просто стыдно за тебя, если ты могла подумать, что какая-то праздная сплетня способна нас разлучить. Неужели ты думаешь, я поверю, будто ты и мой Эшли…Что за нелепость! Ты хоть понимаешь, что я тебя знаю, как никто другой во всем мире тебя не знает? Думаешь, я позабыла все, что ты сделала для Эшли, Бо и для меня с таким поразительным бескорыстием?.. Для начала ты спасла мне жизнь, потом спасла нас всех от голодной смерти! Думаешь, я не помню, как ты пахала землю, как чуть ли не босиком шла в борозде за лошадью янки, и все руки у тебя были в волдырях, а все ради того, чтобы у меня и у малыша было что кушать! И после всего этого ты думаешь, я смогу поверить ужасным сплетням о тебе? Ничего не желаю от тебя слышать, Скарлетт О’Хара. Ни единого слова.
   – Но… – запинаясь, начала было Скарлетт и умолкла.
   Часом раньше Ретт покинул город, взяв с собой Бонни и Присси, и на Скарлетт, измученную стыдом и обидой, обрушилось безнадежное одиночество. Выносить еще и бремя вины за Эшли и благородство Мелани, вставшей на ее защиту, было выше ее сил. О, если бы только Мелани поверила Индии и Арчи, если бы оскорбила ее публично на приеме или хотя бы встретила ее ледяным приветствием, вот тогда Скарлетт могла бы с гордо поднятой головой отразить атаку, пустив в ход любое оружие из своего арсенала. Но сейчас, вспоминая, как Мелани встала рядом с ней и, подобно тонкому сияющему клинку, бросая вызов всем окружающим своим взглядом, полным веры и воинственного блеска, оградила ее от позора в глазах общества, Скарлетт понимала: единственный оставшийся ей честный путь – сознаться во всем. Да, выложить всю правду разом, начиная с того, что было давным-давно на залитом солнцем крыльце Тары.
   Ее подталкивала совесть – упорно поднимавшая голову, хотя и долго подавляемая совесть верующей католички. «Исповедуйся в грехах своих и понеси наказание за них в печали и раскаянии», – не раз повторяла ей Эллин, и сейчас, в переломный момент жизни, данное матерью религиозное воспитание воскресло в ней. Она исповедуется… да, сознается во всем, расскажет о каждом взгляде и слове, о тех немногих ласках… и тогда Бог сжалится над ней, облегчит ее боль и дарует ей покой. А наказанием ей будет тот страшный миг, когда на лице Мелани выражение нежной любви и доверия сменится потрясением, ужасом и отвращением. О, это слишком страшное возмездие, думала она с тоской, прожить остаток жизни, вспоминая лицо Мелани, сознавая, что Мелани известно все о ее ничтожности, низости, вероломном двуличии и лицемерии.
   Было время, когда мечта о том, чтобы насмешливо бросить правду в лицо Мелани и увидеть, как рушится ее маленький глупый рай, представлялась Скарлетт упоительной; казалось, ради такого великолепного жеста можно пожертвовать всем. Но сейчас все изменилось за одни сутки, и ей меньше всего на свете хотелось говорить эту самую правду. Она не знала, почему так получилось. Она находилась в таком смятении противоречивых чувств, что была просто не в состоянии в них разобраться. Она твердо знала лишь одно: как когда-то ей хотелось, чтобы мама продолжала считать ее скромной, доброй, чистой сердцем девочкой, так и теперь она страстно желала сохранить высокое мнение Мелани о себе. Ей было все равно, что подумает о ней весь мир, или Эшли, или Ретт, лишь бы Мелани продолжала думать о ней так же, как и прежде.
   Она страшно боялась сказать Мелани правду, но это был один из редких моментов, когда в ней заговорила честность, не позволявшая прятаться под фальшивой личиной перед женщиной, вставшей на ее защиту. Поэтому, как только Ретт покинул дом вместе с Бонни, Скарлетт тотчас же поспешила к Мелани.
   Но стоило ей торопливо начать: «Мелли, я должна тебе объяснить, что случилось в тот день…» – как Мелани властным жестом остановила ее. С мучительным стыдом глядя в карие глаза, сверкающие любовью и гневом, Скарлетт с упавшим сердцем поняла, что ей не суждено обрести покой и испытать облегчение от покаяния. Первыми же своими словами Мелани навсегда отрезала ей этот путь. В одну из редкостных для нее минут зрелого размышления Скарлетт осознала, что ее попытка облегчить свое измученное сердце была бы проявлением чистейшего эгоизма. Она избавилась бы от тягостного бремени страшной ценой – переложив его на невинное и доверчивое сердце Мелани. Она была в долгу перед Мелани за ее рыцарское заступничество и оплатить этот долг могла только молчанием. Было бы неслыханной жестокостью в награду за собственное спасение разрушить всю жизнь Мелани, навязать ей ненужную правду о том, что муж изменял ей, а ее любимая подруга причастна к этой измене!
   «Не могу я сказать ей, – горестно подумала Скарлетт. – Никогда, даже если совесть загрызет меня до смерти». Тут она случайно вспомнила отпущенное пьяным Реттом замечание: «В ней столько благородства, что она просто не может поверить, как это люди, которых она любит, способны поступать непорядочно… Считай, что это твой крест, и тебе придется его нести».
   Да, ей придется нести этот крест до самой смерти, хранить мучительное молчание, годами носить власяницу позора и чувствовать, как она трет и колет при каждом нежном взгляде и движении Мелани, вечно подавлять желание выкрикнуть: «Не будь такой доброй! Не защищай меня! Я этого не стою!»
   «Не будь ты такой глупой, милой, доверчивой, бесхитростной дурочкой, мне было бы легче, – в отчаянии думала Скарлетт. – Я не раз брала на себя тяжкую ношу, но тяжелее и горше этой мне, пожалуй, еще не выпадало».
   Мелани сидела напротив нее в низеньком кресле, прочно поставив ноги на пуф – такой высокий, что ее коленки торчали, как у ребенка. При обычных обстоятельствах она ни за что не приняла бы такую неприличную позу, но гнев заставил ее позабыть о правилах поведения. В руках у нее было кружевное плетение, и она так яростно втыкала и выдергивала блестящую иголку, словно фехтовала рапирой на дуэли.
   Будь она сама в таком гневе, Скарлетт топала бы ногами и бушевала, как Джералд в свои лучшие дни, призывая Бога в свидетели двуличию и подлости всего человечества и выкрикивая леденящие кровь угрозы отмщения. Но лишь стремительно мелькающая и вспыхивающая при каждом движении игла да сдвинутые на переносице тонкие брови выдавали гнев, кипящий в душе Мелани. Ее голос звучал спокойно, разве что слова она выговаривала чуть более отрывисто, чем обычно. Однако она пользовалась энергичными выражениями, которых от нее сроду никто не слыхивал: ведь Мелани редко высказывала собственное мнение и никогда ни о ком не отзывалась дурно! Скарлетт вдруг поняла, что Уилксы и Гамильтоны способны приходить в ярость не меньшую, а может быть, и более свирепую, чем О’Хара.
   – У меня просто нет больше сил слушать, как люди дурно отзываются о тебе, дорогая, – сказала Мелани, – и это последняя капля, я собираюсь положить этому конец. Все это случилось только из-за того, что люди завидуют тебе: ты такая умная, ты сумела добиться успеха. Да, ты преуспела там, где многие мужчины потерпели поражение. Нет-нет, не сердись на меня за такие слова. Я вовсе не хотела сказать, что ты ведешь себя не как леди или изменяешь своей женской сути, как уверяют многие. Ничего подобного с тобой не произошло. Люди просто не понимают тебя, к тому же умных женщин вообще не любят. Но твой ум и твой деловой успех не дают им права говорить, будто ты и Эшли… Святое небо!
   Нежная горячность этого восклицания в устах мужчины прозвучала бы недвусмысленным богохульством. Скарлетт в тревоге взглянула на Мелани, пораженная столь неожиданной вспышкой.
   – Да как посмели они прийти ко мне со своей грязной ложью! Арчи, Индия, миссис Элсинг! Да как они посмели? Ну, миссис Элсинг, конечно, сюда не пришла. У нее просто духу не хватило. Но она всегда ненавидела тебя, дорогая, потому что ты пользовалась большим успехом, чем Фанни. К тому же она страшно разозлилась, когда ты отстранила Хью от должности управляющего лесопилкой. Но ты правильно поступила. Он же просто жалкий, ни на что не годный бездельник! – Так безжалостно и быстро Мелани расправилась с другом детства и поклонником своей ранней юности. – А вот Арчи – это уж моя вина. Мне не следовало давать кров старому мерзавцу. Все меня предупреждали, а я не слушала. Он невзлюбил тебя из-за арестантов, дорогая, но кто он такой, чтобы тебя осуждать? Убийца, да к тому же убивший женщину! После всего, что я для него сделала, он приходит ко мне и… Я бы ничуть не расстроилась, если бы Эшли его застрелил. Я его выгнала и при этом высказала ему все, что я о нем думаю! Он уехал из города. А что касается Индии, она просто подлая! Дорогая, я не могла не заметить, как только впервые увидела вас рядом, сколько зависти и ненависти она питает к тебе, а все потому, что ты несравненно красивее ее и у тебя было гораздо больше поклонников. Но больше всего она ненавидела тебя из-за Стюарта Тарлтона. Она так тосковала по Стюарту… мне неприятно говорить такое о сестре Эшли, но мне кажется, она умом повредилась от этих мыслей! Другого объяснения ее поступкам нет… Я сказала, чтобы ноги ее в этом доме больше не было и что, если я услышу от нее еще хоть один подлый намек, я… я публично назову ее лгуньей!
   Мелани смолкла, гнев у нее на лице мгновенно исчез, уступив место печали. Мелани была страстно предана своему клану – это свойство отличало всех уроженцев Джорджии, – и одна лишь мысль о семейной ссоре разрывала ей сердце. Она запнулась, но только на мгновение. Скарлетт была ей ближе и дороже, Скарлетт занимала первое место в ее сердце, и она преданно продолжила:
   – Она всегда завидовала тому, что тебя я люблю больше, дорогая. Она больше никогда не придет в этот дом, и моей ноги не будет в любом доме, где ее принимают. Эшли со мной согласен, но его сердце разбито оттого, что его родная сестра говорит такое…
   При упоминании имени Эшли взвинченные нервы Скарлетт не выдержали, и она разрыдалась. Почему она вечно ранит его в самое сердце? Неужели это никогда не кончится? У нее было единственное желание – сделать его счастливым, отвести от него все беды, но, что бы она ни делала, все причиняло ему боль. Она погубила его жизнь, сломила его гордость, отняла самоуважение, разрушила покой его души, основанный на внутренней цельности. А теперь она заставила его враждовать с сестрой, которую он так горячо любил. Ради спасения репутации Скарлетт и счастья его жены Индию пришлось принести в жертву, публично объявить лгуньей, полубезумной от ревности старой девой… А ведь каждое подозрение, когда-либо зародившееся у Индии, каждое обвинение, когда-либо ею высказанное, было абсолютно оправданным! Каждый раз, глядя в глаза Индии, Эшли видел в них правду, упрек и то холодное презрение, на какое способны только Уилксы.
   Зная, что Эшли больше жизни ценит честь, Скарлетт понимала, как он страдает. Как и Скарлетт, он был вынужден прятаться за юбками Мелани. И хотя Скарлетт прекрасно понимала, что иного выхода нет, как понимала и то, что в ложном положении он оказался главным образом по ее вине, все же… все же… Как женщина она питала бы к Эшли много больше уважения, если бы он застрелил Арчи, а потом сознался во всем Мелани и всему свету. Она знала, что несправедлива к нему, но чувствовала себя настолько несчастной, что ей уже не было дела до таких тонкостей. Ей припомнились язвительные и полные презрения слова Ретта, и она задумалась, насколько по-мужски вел себя Эшли в этой грязной истории. И впервые с того самого дня, когда она влюбилась в Эшли, окружавшее его ослепительное сияние стало потихоньку меркнуть. Тень позора и вины, лежавших на ней, пала и на него. Скарлетт попыталась решительно отбросить эту мысль, но лишь расплакалась еще горше.
   – Не надо! Не надо! – воскликнула Мелани. Уронив свое рукоделье, она бросилась на диван и положила голову Скарлетт к себе на плечо. – Не надо мне было обо всем об этом говорить, я только расстроила тебя. Понимаю, как ужасно ты должна себя чувствовать, мы больше никогда не будем говорить об этом. Никогда, ни друг с другом, ни с кем-либо другим, как будто ничего и не было. Но, – добавила она с тихой злобой, – я преподам урок Индии и миссис Элсинг. Пусть не думают, что можно безнаказанно клеветать на моего мужа и мою невестку. Я так все устрою, что ни одна из них больше не сможет головы поднять в Атланте. И каждый, кто им поверит или примет у себя, станет мне врагом.
   Скарлетт с грустью представила себе грядущие года, понимая, что именно ей суждено стать причиной вражды, которая расколет город и семью на несколько поколений вперед.
   Мелани сдержала слово. Ни Скарлетт, ни Эшли больше никогда не слышали от нее ни слова о случившемся. Впрочем, она отказывалась обсуждать этот предмет с кем бы то ни было. Она сохраняла холодное безразличие, а если кто-то осмеливался заговорить с ней об этом, мгновенно пресекала все попытки ледяным и официальным тоном. После злосчастного праздника-сюрприза прошло уже несколько недель, Ретт загадочно отсутствовал, а взбудораженный город гудел сплетнями и пересудами, в которых каждый занимал чью-то сторону, но Мелани была беспощадна к тем, кто чернил имя Скарлетт, будь то старые друзья или близкие родственники. Она не тратила время на слова, она действовала.

   Она ни на шаг не отставала от Скарлетт, прицепившись к ней, как репейник. Она заставила Скарлетт по утрам, как обычно, посещать лавку и склад, а сама всегда была рядом. Она настояла, чтобы после обеда Скарлетт выезжала на прогулку, хотя Скарлетт совсем не хотелось ощущать на себе жадные взгляды любопытных сограждан. И Мелани сидела в карете рядом с ней. Мелани брала Скарлетт с собой, когда отвечала на формальные визиты, ласково заставляя ее появляться в гостиных, в которых Скарлетт не бывала вот уже два года. С ошеломленными хозяйками гостиных Мелани вела светскую беседу, всем своим видом ясно давая понять: «Любишь меня – люби и мою собаку».
   Она заставляла Скарлетт приезжать пораньше, когда сама принимала гостей, и держала ее у себя, пока не уходила последняя из посетительниц, тем самым не только лишая дам приятной возможности посплетничать и посудачить, но и вызывая у них сдержанное возмущение. Для Скарлетт эти визиты стали сущим мучением, но она не смела отказать Мелани. Ей не нравилось сидеть в толпе женщин, втайне гадающих, вправду ли ее застигли в момент прелюбодеяния. Ей неприятно было сознавать, что ни одна из этих женщин никогда не заговорила бы с ней, если бы они не любили Мелани и не боялись потерять ее дружбу. Но Скарлетт твердо знала, что, раз впустив ее в свои гостиные, они уже больше не посмеют отказать ей в приеме.
   Почти единодушное отрицательное отношение к Скарлетт проявлялось в том, что, защищая или осуждая ее, лишь очень немногие основывали свое мнение на ее личной порядочности. «Она на все способна» – таков был всеобщий приговор. Скарлетт нажила себе слишком много врагов и теперь не могла рассчитывать, что у нее будет много защитников. Своими словами и поступками она озлобила много сердец, поэтому мало кто задумывался, причиняет ей боль разразившийся скандал или нет. Зато все принимали близко к сердцу страдания Мелани или Индии, страсти бушевали главным образом вокруг них, люди переживали за них, позабыв о Скарлетт, причем все упиралось в один вопрос: «Солгала ли Индия?»
   Сторонники Мелани безапелляционно упирали на то, что все эти дни Мелани постоянно находилась рядом со Скарлетт. Разве столь глубоко порядочная леди с безупречной репутацией, как Мелани, станет поддерживать падшую женщину, да к тому же женщину, согрешившую с ее собственным мужем? Нет, никогда! Это Индия, выжившая из ума старая дева, из ненависти к Скарлетт оболгала ее и заставила Арчи и миссис Элсинг поверить ей.
   Однако, вопрошали поборники Индии, если Скарлетт невиновна, то куда пропал капитан Батлер? Почему его нет рядом с женой, почему он не встал на ее защиту? Этот вопрос оставался без ответа, а с течением времени, когда пошли слухи о том, что Скарлетт беременна, сторонники Индии начали многозначительно кивать головами в полном удовлетворении. Ребенок уж точно не от капитана Батлера, говорили они. Уж слишком давно всем было известно о разрыве между супругами. Уж слишком давно весь город обсуждал скандальную новость о раздельных спальнях.
   Сплетни носились по городу, раскалывая его пополам, разводя по разные стороны баррикад дружные семейные кланы Гамильтонов, Уилксов, Бэрров, Уитменов и Уинфилдов. Каждому из близких или дальних родственников приходилось принимать чью-то сторону: соблюдать нейтралитет было невозможно. Об этом позаботились Мелани и Индия; первая – с холодным достоинством, вторая – со жгучей ненавистью. Но чью бы сторону ни занимали родственники, всех возмущало, что причиной семейного раздора стала Скарлетт. Все сходились в том, что она этого не стоит. И еще в одном обе стороны были единодушны: все сокрушались, что Индия взяла на себя труд стирать семейное грязное белье на людях и впутала Эшли в столь унизительный скандал. Но раз уж она на это решилась, многие поспешили встать на ее защиту, чтобы вместе с ней выступить против Скарлетт, хотя другие остались на стороне всеобщей любимицы Мелани, а это означало, что им волей-неволей пришлось поддерживать и Скарлетт.
   Едва ли не половину населения Атланты составляли родственники или свойственники Мелани и Индии. Генеалогическое древо двоюродных и троюродных братьев и сестер, родственников по мужу или жене, племянников, крестников и седьмой воды на киселе, тоже числившей себя в родстве, было настолько разветвленным, что никто, кроме уроженцев Джорджии, не мог разобраться в этих хитросплетениях. Все эти люди всегда представляли собой единое племя и в трудные времена неизменно объединялись в несокрушимую фалангу, огражденную со всех сторон сомкнутыми щитами, вне зависимости от того, какого мнения придерживались отдельные родственники друг о друге. Если не считать партизанской войны тети Питти против дяди Генри, над которой годами потешалась вся семья, здесь еще никогда не случалось разрыва добрых отношений. Мягкие, спокойные, сдержанные люди, они обычно избегали даже дружеской перебранки, которой не чурались в большинстве семей Атланты.
   Теперь семейный клан раскололся надвое, и городу представилась бесплатная возможность наблюдать, как кузены в пятом и шестом колене принимают ту или иную сторону в самом разрушительном скандале за всю историю Атланты. Даже та половина города, которая не состояла с ними в родстве, оказалась в трудном положении: все должны были проявлять выдержку, терпение и прямо-таки дипломатический такт, потому что междоусобная война между Индией и Мелани разорвала пополам все общество и отозвалась практически во всех его ячейках. И любители комедии, и Швейный кружок в поддержку вдов и сирот Конфедерации, и Ассоциация по уходу за могилами наших славных воинов, и Субботний музыкальный клуб, и Дамское общество вечерних котильонов, и Ассоциация библиотек для юношества – все оказались вовлечены, равно как и четыре церкви, а также образованные при них благотворительные советы дам-патронесс и миссионерские общества. Члены соответствующих комитетов отбирались с великим тщанием, чтобы на одном собрании случайно не столкнулись сторонники воюющих группировок.
   С четырех до шести вечера – это были традиционные часы приема послеобеденных визитов – дамы Атланты сидели как на иголках, боясь, как бы Мелани и Скарлетт не нанесли им визит в одно время с Индией и ставшими на ее сторону родственниками.
   Больше всех остальных членов семьи пострадала бедная тетя Питти. Питти, всегда мечтавшая лишь о том, чтобы жить в покое и комфорте, среди любящих друг друга родственников, была бы рада в сложившейся ситуации сохранить добрые отношения и с теми и с другими, но ни одна из враждующих сторон не допускала этого.
   Индия жила у тети Питти и, если бы Питти встала на сторону Мелани, чего ей очень хотелось, Индия тут же съехала бы от нее. Но если бы Индия уехала, что сталось бы с бедной Питти? Она не могла жить одна. Ей пришлось бы либо приглашать к себе в дом чужого человека, либо повесить на двери замок и отправиться жить к Скарлетт. А тетушке Питти какое-то смутное чувство подсказывало, что капитану Батлеру такой поворот событий придется не по душе. Или ей пришлось бы уйти жить к Мелани и спать в крошечной комнатушке, которая служила детской для Бо.
   Питти не слишком жаловала Индию: Индия вселяла в нее страх своими чопорными и строгими манерами, своими фанатичными убеждениями. Но все-таки Индия ничем не нарушала спокойный уют тети Питти, а для Питти личный комфорт всегда был важнее моральных соображений. Итак, Индия осталась в доме.
   Увы, ее присутствие в доме ввергло тетю Питти в самую середину бушующего водоворота, потому что Мелани и Скарлетт сочли, что она тем самым приняла сторону Индии. Скарлетт решительно отказалась давать тете Питти деньги на жизнь до тех пор, пока Индия находится под ее крышей. Эшли каждую неделю посылал деньги сестре, а она каждую неделю гордо и молчаливо возвращала их, к великому огорчению бедной старой тетушки. Финансовое положение в доме из красного кирпича грозило стать плачевным, если бы не вмешательство дяди Генри, но необходимость брать у него деньги унижала тетю Питти.
   Питти любила Мелани больше всех на свете, за исключением себя, а теперь Мелли вела себя с ней как вежливая, но холодная незнакомка. Хотя Мелани жила практически на заднем дворе у тети Питти, она больше не пересекала разделявшую их живую изгородь, хотя еще совсем недавно бегала туда-сюда по десять раз на день. Питти заходила к ней, плакала и клялась в любви и преданности, но каждый раз Мелани отказывалась обсуждать положение вещей и никогда не отвечала на визиты.
   Питти прекрасно знала, чем она обязана Скарлетт… чуть ли не всем своим существованием. В черные послевоенные дни, когда Питти оставалось лишь принять помощь брата Генри или умереть с голоду, именно Скарлетт взяла на себя содержание ее дома, Скарлетт кормила ее и одевала; только помощь Скарлетт позволяла ей смело смотреть в глаза обществу Атланты. Выйдя замуж и переехав в свой собственный дом, Скарлетт продолжала щедро помогать тетушке. А этот пугающий и завораживающий капитан Батлер… всякий раз, как он вместе со Скарлетт наносил ей визит, Питти находила то новенький, набитый ассигнациями кошелек на столике в прихожей, то завязанные в кружевной платочек золотые монеты, спрятанные украдкой в ее швейную шкатулку. Ретт неизменно клялся и божился, что знать ничего не знает об этих подарках, и весьма откровенно намекал, что у нее, дескать, завелся тайный поклонник, обычно подразумевая при этом почтенного дедушку Мерриуэзера.
   Да, Питти была в долгу перед Мелани, которая окружала ее любовью, она была в долгу перед Скарлетт, обеспечившей ей безбедное существование, а вот чем она была обязана Индии? Ничем, если не считать того, что присутствие Индии избавляло ее от необходимости нарушать безмятежное течение жизни и самой принимать решения. Все это было ужасно огорчительно и даже вульгарно, но Питти, которая за всю свою жизнь не приняла ни единого самостоятельного решения, просто пустила все на самотек и в результате проводила много времени в безутешных рыданиях.
   В конце концов некоторые искренне поверили в невиновность Скарлетт, хотя ее личной заслуги в этом не было: ей поверили, потому что в нее верила Мелани. Другие были не вполне убеждены в невиновности Скарлетт, но держались с ней учтиво и наносили визиты, потому что любили Мелани и старались сохранить ее любовь к себе. Сторонники Индии холодно раскланивались, а некоторые бросали оскорбления прямо в лицо. Это было ужасно, Скарлетт не знала, куда деваться от стыда и злости, но понимала, что, если бы Мелани не поспешила ей на помощь, против нее восстал бы весь город и она оказалась бы парией.

Глава 56

   Ретт отсутствовал три месяца, в течение которых Скарлетт не получила от него ни весточки. Она не знала, где он и когда вернется. Она даже не могла бы сказать, вернется ли он вообще. Все это время она выезжала по делам с гордо поднятой головой и с тоской в сердце. Она ощущала физическое недомогание, но, подгоняемая Мелани, каждый день посещала лавку и старалась делать вид, что ее интересуют дела на лесопилках. Впервые в жизни лавка стала тяготить ее. Хотя дела шли втрое лучше, чем год назад, и деньги текли рекой, Скарлетт не могла притворяться, что ее это радует, была сварлива и резка с приказчиками. Лесопилка Джонни Гэллегера процветала, материалы, поставляемые им на склад, распродавались без задержки, но, что бы Джонни ни делал, что бы ни говорил, угодить ей он не мог. Такой же ирландец, как и она сама, Джонни наконец не выдержал ее придирок, вспылил и пригрозил уволиться, для начала обрушив на нее длинную тираду, кончавшуюся такими словами: «Я умываю руки, мэм, и да обрушится проклятье Кромвеля на вашу голову». Ей пришлось раболепно и подобострастно извиняться, чтобы его удержать.
   Она ни разу не ездила на лесопилку Эшли, даже на склад не заглядывала, когда думала, что он там. Она знала, что он избегает ее, знала, что ее постоянное присутствие в его доме по настоянию Мелани стало для него пыткой. Они ни разу не говорили наедине, а ей отчаянно хотелось расспросить его. Она хотела знать, уж не возненавидел ли он ее и что именно он сказал Мелани, но Эшли держал ее на расстоянии и взглядом умолял не заговаривать с ним. Ей больно было видеть его лицо – постаревшее, осунувшееся от угрызений совести, а еще больше ее раздражало то, что каждую неделю его лесопилка приносила убыток, но даже об этом она не могла с ним поговорить.
   Ее злила его беспомощность и неспособность найти выход из сложившегося положения. Она не знала, что именно он должен сделать, но была твердо уверена, что он мог бы что-то предпринять. Вот Ретт наверняка придумал бы что-нибудь. Ретт всегда был готов на поступок, даже если этот поступок был неправильным, и Скарлетт невольно уважала его за это.
   Теперь, когда первая обида на Ретта за нанесенные им оскорбления прошла, она начала тосковать по нему и тосковала с каждым днем все больше, а от него все не было вестей. Вызванная им смесь противоречивых чувств – восторга и злости, сердечной боли и уязвленной гордости – сменились подавленностью и глубокой тоской, которая глодала ее, как ворон, питающийся мертвечиной. Ей недоставало его, недоставало легкой небрежности его шуток, заставлявших ее хохотать, недоставало его иронической усмешки, сводившей все жизненные неурядицы к сущим пустякам, недоставало даже его колкостей, вызывавших у нее гневную отповедь. Больше всего ей недоставало его самого: с ним можно было поделиться любой мыслью. В этом смысле Ретт был незаменим. Она могла без стыда и даже с гордостью рассказывать, как обирала людей до нитки, а он аплодировал в ответ. При ком-либо другом Скарлетт даже упомянуть об этом не могла. Такие истории повергали людей в ужас.
   Без него и Бонни ей было одиноко. Она даже представить себе не могла, что будет так тосковать по малышке. Вспоминая брошенные напоследок Реттом слова о ее отношении к Уэйду и Элле, Скарлетт попыталась проводить свободное время с ними, но это ни к чему не привело. Слова Ретта и поведение детей открыли ей глаза на страшную, больно бьющую правду. Пока оба они были еще совсем маленькими, у нее не хватало времени, чтобы уделять им внимание: вечно занятая делами, озабоченная сколачиванием денег, она была слишком резка, раздражительна, подвержена вспышкам гнева и не сумела завоевать их доверие и любовь. А теперь было уже либо слишком поздно, либо у нее не хватало терпения, а может, и мудрости, чтобы проникнуть в их маленькие сердца, остававшиеся для нее загадкой.
   Элла! Скарлетт с горьким разочарованием поняла, что Элла оказалась глупой девочкой, но это было так, и с этим ничего нельзя было поделать. Она была так же не способна удержать внимание на чем-то одном, как птичка не способна усидеть на одной и той же ветке. Стоило Скарлетт начать рассказывать ей сказку, как Элла чисто по-детски отвлекалась, начинала задавать вопросы, не имеющие никакого отношения к повествованию, и сама забывала, о чем спросила, еще раньше, чем Скарлетт успевала собраться с ответом. А что до Уэйда… вероятно, Ретт был прав. Вероятно, он ее боялся. Это казалось странным и очень огорчало ее. Почему ее собственный сын, ее единственный сын должен ее бояться? Скарлетт пыталась поговорить с ним, но он лишь смотрел на нее кроткими карими глазами Чарльза и ежился, смущенно переминаясь с ноги на ногу. А вот с Мелани он говорил без остановки и показывал ей все содержимое карманов: от рыболовных червей до старых шнурков.
   Мелани имела подход к детям, это невозможно было отрицать. Ее маленький Бо был самым воспитанным и самым прелестным ребенком во всей Атланте. С ним Скарлетт проще было находить общий язык, чем со своим собственным сыном, потому что малыш Бо не стеснялся взрослых и при каждом удобном случае взбирался к ней на колени даже без приглашения. Каким же он был светловолосым красавчиком – ну вылитый Эшли! Вот если бы Уэйд был похож на Бо… Ну конечно же, Мелани было легче: она так хорошо его воспитала, потому что он был ее единственным ребенком, и у нее не было таких забот, ей не приходилось так много работать, как Скарлетт. По крайней мере, таким образом Скарлетт пыталась найти себе оправдание, но внутренняя честность заставляла ее признать, что Мелани любит детей и с радостью вырастила бы целую дюжину. И всю свою бесконечную любовь она вылила на Уэйда и всех соседских детей.
   Скарлетт навсегда запомнила один случай, потрясший ее до глубины души: она заехала за Уэйдом к Мелани и, приближаясь по дорожке к дому, услыхала голос своего сына, довольно точно воспроизводящий воинственный клич повстанцев. И это был Уэйд, который дома всегда сидел тихо, как мышка. Мужественно вторя кличу Уэйда, раздался тоненький, пронзительный голосок Бо. Войдя в гостиную, Скарлетт увидела, как они атакуют деревянными мечами диван. Заметив ее, дети смутились, прятавшаяся за спинкой дивана Мелани с хохотом встала и вышла, поддерживая обеими руками шпильки и разлетающиеся пряди волос.
   – Это битва при Геттисберге, – пояснила она. – Я выступаю в роли янки, и мне, конечно, здорово досталось. Вот это генерал Ли, – она указала на Бо, – а вот это генерал Пиккет.
   И она обняла Уэйда за плечи.
   Да, у Мелани был особый подход к детям, совершенно недоступный пониманию Скарлетт.
   «Зато, – подумала она, – Бонни меня любит, ей нравится играть со мной». Но правда состояла в том, что Бонни, безусловно, предпочитала ей Ретта. И не исключено, что она больше никогда не увидит Бонни. Насколько ей было известно, Ретт мог находиться в Персии или в Египте, и он мог запросто остаться там навсегда, если бы захотел.
   Когда доктор Мид сообщил ей, что она беременна, Скарлетт была поражена. Она ожидала услышать совсем другой диагноз: разлитие желчи и нервное перенапряжение. Но тут ее память вернулась к той безумной ночи, и она густо покраснела от смущения. Значит, ребенок был зачат в момент высочайшего наслаждения… хотя воспоминания о тех минутах восторга были омрачены тем, что за ними последовало. Впервые в жизни она обрадовалась, что у нее будет ребенок. Хоть бы это был мальчик! Здоровый, горластый карапуз, а не трусливый нытик, как Уэйд. Как она будет любить его! Теперь, когда у нее есть время для ухода за ребенком и есть деньги, чтобы проложить ему дорогу в жизни, до чего же она будет счастлива! Ей тут же захотелось написать письмо Ретту и отправить в Чарльстон, на адрес его матери. Господи, уж теперь-то он должен вернуться домой! А вдруг он задержится и ребенок родится в его отсутствие? Тогда она никак не сможет оправдаться! Но если она напишет ему, он поймет, что она хочет вернуть его домой, и только посмеется над ней. Нет, он ни в коем случае не должен заподозрить, что она хочет его видеть или нуждается в нем.
   Получив первое известие о местонахождении Ретта в письме от тети Полин из Чарльстона, где говорилось, что Ретт гостит у своей матери, Скарлетт обрадовалась, что подавила в себе желание написать ему. Какое облегчение – знать, что он все еще в Соединенных Штатах, хотя вообще-то письмо тети Полин вывело ее из себя. Ретт заехал к ним с тетей Евлалией, чтобы показать им Бонни, и все письмо состояло из сплошных восторгов.
   «Какая прелестная малютка! Она, несомненно, будет первой красавицей, когда вырастет. Но, я полагаю, для тебя не секрет, что любому мужчине, который попытается за ней ухаживать, придется выдержать бой с капитаном Батлером. Я еще никогда в жизни не видела столь заботливого отца. А теперь, дорогая, мне нужно кое в чем тебе признаться. До встречи с капитаном Батлером я расценивала ваш брак как ужасный мезальянс, потому что во всем Чарльстоне о нем доброго слова не услышишь и все жалеют его семью. Честно говоря, мы с Евлалией даже не знали, стоит ли его принимать в нашем доме… но, в конце концов, эта очаровательная девочка доводится нам внучатой племянницей. Когда он пришел, мы были приятно поражены (по правде говоря, мы были просто в восторге) и поняли, как это не по-христиански – верить досужим сплетням. Он само очарование. Очень красив, как нам показалось, и держится так солидно и учтиво. И он бесконечно предан тебе и малышке.
   Но теперь, дорогая моя девочка, я должна тебе рассказать о том, что нам стало известно… поначалу мы с Евлалией даже верить в это отказывались. До нас, разумеется, дошли слухи о том, что порой тебе приходилось самой работать в лавке, доставшейся тебе от мистера Кеннеди. Да, слухи ходили, но мы, конечно, все отрицали. Мы понимали, что в те ужасные дни, сразу после войны, это, вероятно, было вызвано необходимостью, сложившимися условиями. Но ведь теперь никакой необходимости для подобного поведения нет: насколько мне известно, капитан Батлер человек весьма обеспеченный, более того, он вполне способен управлять делами за тебя и распоряжаться любой твоей собственностью. Мы непременно хотели узнать, насколько обоснованны эти слухи, и нам пришлось спросить у капитана Батлера напрямик, что, конечно же, было для нас чрезвычайно неприятно.
   Весьма неохотно он поведал нам, что каждое утро ты проводишь в лавке и никому не позволяешь вести счета вместо себя. Кроме того, он подтвердил, что у тебя есть некая доля в лесопилке или лесопилках (мы были так расстроены этими новостями, что не стали расспрашивать его более подробно), из-за чего тебе приходится разъезжать одной или в сопровождении некоего головореза – капитан Батлер заверил нас, что он убийца. Мы заметили, как это обстоятельство надрывает его сердце, и считаем, что он, видимо, очень мягкосердечный… наверное, даже чересчур мягкосердечный муж. Скарлетт, это должно прекратиться. Матушки твоей больше нет, она не может дать тебе совет, поэтому вместо нее я возьму этот труд на себя. Подумай, что почувствуют твои детишки, когда вырастут и узнают, что ты занималась торговлей? Как они будут стыдиться, когда узнают, что, выезжая на лесопилки, ты подвергала себя оскорблениям грубых мужчин и давала повод для сплетен. Такое поведение унизительно для женщины…»
   Скарлетт, выругавшись, отбросила недочитанное письмо. Она живо представила себе тетю Полин и тетю Евлалию в их полуразвалившемся доме на Бэттери. Они ее осуждают! А сами и не догадываются, что от голодной смерти их отделяет лишь то, что она, Скарлетт, ежемесячно им посылает. Унизительно для женщины? Видит бог, если бы она не занималась унизительным для женщины делом, сейчас у тети Полин и тети Евлалии наверняка и крыши над головой не осталось бы. Черт бы побрал Ретта, зачем он рассказал им про лавку, и лесопилки, и счета! «Весьма неохотно»? Уж она-то отлично знала, с каким упоением он разыгрывал перед старыми дамами роль солидного, учтивого и обаятельного господина, преданного мужа и отца. О, с каким удовольствием он, наверное, нагонял страху на старушек, описывая ее участие в делах, во всем, что касалось лавки, лесопилок и салуна. Дьявол, а не человек! И почему ему так нравится делать гадости?
   Но вскоре и эта яростная обида сменилась апатией. В последнее время ее жизнь стала пресной, пропало то, что придавало ей возбуждение и остроту. Ах, если бы вернуть волнующее сияние, окружавшее Эшли… если бы только Ретт вернулся домой и снова развеселил ее.
   Они вернулись без предупреждения. Об их возвращении возвестил стук опускаемых на пол в холле чемоданов и крик Бонни: «Мама!»

   Скарлетт поспешила из своей комнаты на верхнюю лестничную площадку и увидела, как ее дочка пытается своими коротенькими, полненькими ножками вскарабкаться вверх по ступеням. Полосатый котенок покорно цеплялся за платье у нее на груди.
   – Это мне бабушка подарила! – возбужденно кричала Бонни, схватив котенка и держа его за загривок.
   Скарлетт подхватила ее на руки и принялась целовать, благодаря бога, что присутствие ребенка избавляет ее от первой встречи с Реттом наедине. Глядя поверх головы Бонни, она увидела, как он внизу расплачивается с кучером. Он вскинул голову, заметил ее и поклонился, широким жестом сняв шляпу. Встретив взгляд его черных глаз, Скарлетт почувствовала, как сердце подпрыгнуло у нее в груди. Каким бы он ни был, что бы он ей ни сделал, она была рада его возвращению домой.
   – Где Мамушка? – спросила Бонни, беспокойно вертясь на руках у Скарлетт, и она с неохотой поставила малышку на пол.
   Встретиться с Реттом как ни в чем не бывало, а уж тем более рассказать о беременности оказалось куда труднее, чем она предполагала! Скарлетт смотрела, как он поднимается по лестнице, смотрела в его невозмутимое смуглое лицо, такое непроницаемое, такое бесстрастное. Нет, сейчас она не скажет. Вот так сразу сказать она не могла. Конечно, такие новости муж должен узнать первым: мужья всегда радуются таким новостям. Но ей показалось, что он не обрадуется.
   Она стояла на площадке, опираясь на перила, и гадала, поцелует он ее или нет. Он этого не сделал. Он лишь заметил:
   – Вы очень бледны, миссис Батлер. Неужто румяна кончились?
   Ни слова о том, как он по ней соскучился, пусть даже это неправда. Мог бы ее поцеловать хоть при Мамушке, когда, сделав реверанс, она уводила Бонни по коридору в детскую. Он стоял чуть ниже Скарлетт на ступенях и окидывал ее оценивающим взглядом.
   – Неужто этот бледный вид означает, что вы тосковали по мне? – спросил он, смеясь одними губами, но не глазами.
   Значит, вот так он будет себя вести. Омерзительно, как всегда. Ребенок, которого она носила под сердцем, вдруг перестал быть для нее источником радости и превратился в тошнотворное бремя, а этот мужчина, стоявший рядом с ней в небрежной позе, держа у бедра широкополую панамскую шляпу, стал ее злейшим врагом, причиной всех ее несчастий. И такая неподдельная, откровенная ненависть вспыхнула в ее взгляде, когда она ответила ему, что улыбка исчезла с его лица.
   – Если я и бледна, то это по вашей вине, а не потому, что я тосковала, самонадеянный болван. Все потому… – О, она вовсе не собиралась преподносить ему новость в такой форме, но гневные слова сами собой сорвались у нее с губ, и она швырнула их ему в лицо, даже не подумав, что их может услышать прислуга. – Все потому, что у меня будет ребенок!
   Ретт отрывисто втянул в себя воздух и окинул ее торопливым взглядом. Он сделал шаг к ней, словно собираясь взять ее за руку, но Скарлетт увернулась, и под ее полным ненависти взглядом его лицо окаменело.
   – В самом деле? – холодно спросил он. – И кто же счастливый отец? Эшли?
   Скарлетт схватилась за резной столбик перил с такой силой, что уши деревянного льва до боли впились ей в ладонь. Даже хорошо зная Ретта, она не ожидала такого унижения. Он, конечно, шутит, но иногда заходит слишком далеко – столь чудовищные шутки спускать нельзя. Ей захотелось выцарапать ему глаза, лишь бы в них навсегда погас этот сатанинский огонек.
   – Иди ты к черту! – начала она дрожащим от неистовой ярости голосом. – Ты… ты прекрасно знаешь, это твой ребенок. Мне он нужен не больше, чем тебе. Ни одна… ни одна женщина не захочет иметь ребенка от такого хама, как ты. Боже, как бы я хотела… как бы я хотела, чтобы это был чей угодно ребенок, только не твой!
   Она заметила внезапную перемену в его смуглом лице: в нем проступила злость и еще что-то, неподвластное ее пониманию, по нему прошла судорога, словно его ужалили.
   «Вот оно! – подумала Скарлетт, упиваясь злым торжеством. – Вот! Наконец-то я тоже его задела!»
   Но на его лицо вновь опустилась привычная маска невозмутимости, он пригладил ус с одной стороны.
   – Не расстраивайся, – сказал Ретт, отвернувшись от нее и преодолевая последние ступеньки, – может, у тебя еще будет выкидыш.
   У нее закружилась голова, когда она представила себе, что ждет ее впереди: тошнота, от которой все внутренности выворачивало наизнанку, томительное ожидание, расплывающаяся фигура и долгие часы боли. Ни одному мужчине этого не понять. И он еще смеет издеваться! Ей хотелось разорвать его на части. Лишь вид крови на его смуглом лице сможет унять боль в ее сердце. Она бросилась на него, как кошка, но он, хоть и вздрогнув от неожиданности, с легкостью уклонился и вскинул руку, чтобы удержать ее на расстоянии. Скарлетт в эту минуту стояла на краю недавно натертой воском верхней ступеньки, и когда ее рука, взметнувшаяся для удара, натолкнулась на его руку, она потеряла равновесие. Она сделала отчаянную попытку ухватиться за столбик перил, но промахнулась и опрокинулась навзничь на ступени лестницы. В момент падения ее ошеломил болезненный удар по ребрам. Уже ничего не соображая, не в силах ни за что ухватиться, она перевернулась через голову и скатилась до самого конца пролета.
   Впервые в жизни, если не считать родов, Скарлетт лежала в постели больная. Но роды были не в счет. После родов она не чувствовала себя такой одинокой и напуганной, как сейчас, такой слабой и измученной болью, такой растерянной. Она знала, что ей боятся сказать правду о ее состоянии, что ей гораздо хуже, чем они говорят, она смутно чувствовала, что может умереть. Сломанное ребро кололо ее при каждом вздохе, болели покрытое синяками лицо и ушибленная голова, все ее тело было отдано на растерзание демонам, которые рвали его раскаленными клещами, пилили тупыми ножами и покидали ее, совершенно измученную, лишь на краткие промежутки, не давая ей возможности к своему возвращению хоть немного собраться с силами. Нет, на рождение ребенка это не похоже. Через два часа после рождения Уэйда, Эллы и Бонни она уже ела с волчьим аппетитом, а теперь одна лишь мысль о чем-либо, кроме холодной воды, вызывала у нее слабый приступ тошноты.

   Как это легко – родить ребенка, и как больно его терять!
   Удивительно, как тяжко – даже сквозь боль – было сознавать, что у нее не будет этого ребенка. А ведь это должен был быть первый ребенок, которого она действительно хотела родить. Скарлетт попыталась вспомнить, почему для нее был так важен этот ребенок, но усталый ум отказывался ей служить. Ее усталый ум не воспринимал ничего, кроме страха смерти. В комнате царила смерть, а у Скарлетт не было сил бороться с ней, прогнать ее прочь. Поэтому ей было очень страшно. Ей хотелось, чтобы рядом был кто-то сильный, чтобы защитить ее. Он держал бы ее за руку и отгонял бы смерть прочь, пока она не окрепнет и не сможет сама одолеть смерть.
   Ее яростную обиду поглотила боль, и Скарлетт захотелось, чтобы пришел Ретт. Но он все не приходил, а она не могла заставить себя попросить, чтобы его позвали.
   Последнее, что ей запомнилось, это его лицо, когда он поднимал ее с пола в темном холле у подножия лестницы; оно побелело и не выражало ничего, кроме смертного страха, он хриплым криком звал Мамушку. Кроме того, у нее сохранилось смутное воспоминание о том, как ее несли вверх по лестнице, все остальное накрыла тьма. А потом боль, сплошная боль, комната наполнилась жужжанием голосов, слышались рыдания тети Питти и отрывистые распоряжения доктора Мида, топот ног на лестнице и тихие, ступающие на цыпочках шаги на втором этаже. Затем вдруг – ослепительное, как вспышка молнии, – понимание того, что пришла смерть, а следом за ней страх, заставивший ее попытаться выкрикнуть имя, но вместо крика с ее губ сорвался лишь еле слышный шепот.
   Но этот жалобный шепот вызвал мгновенный отклик откуда-то из темноты возле постели, и нежный голос той, кого она звала, напевно, подобно звукам колыбельной, ответил ей: «Я здесь, родная моя. Я все это время была здесь».
   Смерть и страх потихоньку отступили, когда Мелани взяла руку Скарлетт и ласково прижалась к ней щекой. Скарлетт попыталась повернуться к Мелани, разглядеть ее лицо, но не смогла. Мелли рожает, а на город тем временем наступают янки. Вся Атланта в огне, ей надо спешить, спешить. Но спешить она не может, потому что Мелли рожает. Она должна остаться рядом с Мелли, пока не родится ребенок, она должна быть сильной, потому что Мелли нужны ее силы. Мелли так больно… ее тело рвут раскаленные клещи, режут тупые ножи, боль волнами накатывает на нее снова и снова. Она должна держать Мелли за руку.
   Но потом пришел доктор Мид, хотя раненые солдаты у железнодорожной станции нуждались в его помощи, он все-таки пришел, потому что она услышала, как он сказал: «Она бредит. Где капитан Батлер?» Та ночь была темна, потом появился свет, и то она рожала ребенка, то Мелани, кричавшая от боли, но все это время Мелли была рядом, и руки у нее были прохладные, и она не размахивала ими понапрасну, не заламывала их и не всхлипывала, как тетя Питти. Стоило Скарлетт открыть глаза и сказать: «Мелли?» – как голос Мелани отвечал ей. Обычно она начинала шептать: «Ретт… я хочу видеть Ретта», но тут же, словно во сне вспоминала, что Ретту она не нужна, что у Ретта смуглое, как у индейца, лицо, а его белые зубы обнажаются в усмешке. Он нужен ей, а она ему не нужна.
   Однажды она позвала: «Мелли?» – и ей ответил голос Мамушки: «Это я, детка». Мамушка положила ей на лоб холодное полотенце, а Скарлетт принялась беспокойно повторять: «Мелли… Мелани…» Она звала ее снова и снова, долго-долго, но Мелани не пришла. Потому что Мелани сидела на краю постели Ретта, а Ретт, пьяный и рыдающий, растянулся на полу и плакал, уткнувшись лицом в ее колени.
   Каждый раз, выходя из комнаты Скарлетт, она видела, как он, сидя на кровати в своей комнате, дверь которой всегда стояла нараспашку, смотрит через коридор в дверь напротив. В его комнате царил беспорядок, кругом валялись окурки сигар, стояли тарелки с нетронутой едой. Небритый, осунувшийся, он сидел на смятой, неубранной кровати и курил без остановки. Он ни разу ни о чем ее не спросил. Она лишь на минутку задерживалась в дверях и сообщала последние новости: «Мне жаль, ей стало хуже», или: «Нет, она еще не звала вас. Понимаете, она в бреду», или: «Вы не должны терять надежду, капитан Батлер. Давайте я приготовлю вам горячего кофе и чего-нибудь поесть. Вы так себя уморите».
   Сердце Мелани разрывалось от жалости к нему, хотя она падала с ног от усталости и так хотела спать, что едва ли была в силах чувствовать хоть что-нибудь. Как могут люди так дурно отзываться о нем… называть его бессердечным, порочным, говорить, что он изменяет Скарлетт, когда она видит, как он тает у нее на глазах, видит эту муку на его лице! Преодолевая усталость, она всякий раз старалась смягчить удар, когда сообщала ему новости из комнаты напротив. Он походил на грешника в ожидании Страшного суда… на ребенка, брошенного во враждебном мире. Впрочем, Мелани в каждом видела ребенка.
   Но когда наконец она с радостью подошла к его двери, чтобы сообщить, что Скарлетт стало лучше, ее взору предстало совершенно неожиданное зрелище. На столике у кровати красовалась полупустая бутылка виски, в воздухе стоял резкий запах перегара. Ретт вскинул голову и посмотрел на нее блестящими, остекленевшими глазами, челюсть у него задрожала, хотя он изо всех сил стискивал зубы.
   – Она умерла?
   – О нет. Ей намного лучше.
   Он пробормотал: «О господи», – и спрятал лицо в ладонях. Глядя на него с глубоким сочувствием, Мелани увидела, как затряслись в нервной лихорадке его широкие плечи, но тут же ужаснулась, заметив, что он плачет. Ей еще ни разу в жизни не приходилось видеть, как плачет мужчина, а уж тем более такой мужчина, как Ретт, – всегда невозмутимый, насмешливый, уверенный в себе.
   Отчаянные, сдавленные всхлипывания страшно испугали ее. Она с ужасом подумала, что он пьян, а Мелани очень боялась пьяных. Но тут он поднял голову, и, мельком уловив его взгляд, она быстро вошла в комнату, тихонько прикрыла за собой дверь и подошла к нему. Пусть она никогда не видела плачущего мужчину, зато ей не раз приходилось успокаивать плачущих детей. Она мягко положила руку ему на плечо, а он вдруг обхватил обеими руками ее юбки. Не успев даже опомниться, Мелани уже сидела на его постели, а Ретт, простертый на полу, уткнулся лицом ей в колени и сжал ее до боли.
   Она погладила его черные волосы и ласково сказала:
   – Ну же, успокойтесь! Она поправится.
   Услыхав ее слова, он стиснул ее еще сильнее и заговорил – торопливо, хрипло, захлебываясь, словно намеревался поведать свои тайны могиле, которая никогда их не выдаст. Впервые в жизни Ретт выкладывал всю правду, безжалостно обнажал душу перед Мелани, а она поначалу ничего не могла понять и лишь по-матерински пыталась утешить его. Он говорил сбивчиво, все сильнее зарываясь головой ей в подол и натягивая складки юбки. Отдельные слова расплывались, терялись, другие отчетливо доносились до ее слуха – резкие, горькие слова признания и самоуничижения. Он говорил такие вещи, каких она никогда раньше не слышала даже от женщины, говорил о тайном, сокровенном, заставляя ее мучительно краснеть от застенчивости и радоваться тому, что он не видит ее лица.
   Она погладила его по голове, как гладила маленького Бо, и сказала:
   – Молчите, капитан Батлер! Вы не должны рассказывать мне такие вещи! Вы не в себе. Замолчите!
   Но его голос продолжал звучать, слова изливались стремительным потоком, и он держался за ее платье, словно это была его последняя надежда. Он обвинял себя в каких-то непонятных ей поступках, пробормотал имя Красотки Уотлинг, а потом вдруг яростно встряхнул ее и воскликнул:
   – Я убил Скарлетт, я убил ее! Вы не понимаете. Она не хотела этого ребенка, а я…
   – Да замолчите же! Вы с ума сошли! Как можно не хотеть ребенка? Да любая женщина хочет…
   – Нет! Нет! Это вы хотите детей, а она нет. Она не хочет детей от меня…
   – Прекратите немедленно!
   – Вы не понимаете. Она не хотела ребенка, а я ее принудил. Этот… этот ребенок… это все из-за меня, будь я проклят. Мы не спали вместе…
   – Да замолчите же, капитан Батлер! Это неприлично…
   – Я был пьян, совсем обезумел, я хотел причинить ей боль… потому что она причинила боль мне. Я хотел… и сделал… но она не хотела меня. Она никогда меня не хотела. Никогда… а я старался… я так старался…
   – Умоляю вас!
   – И я ничего не знал об этом ребенке до того дня… когда она упала. Она не знала, где я, и не могла написать, рассказать мне… да нет, она бы мне не написала, даже если бы знала. Говорю вам… говорю вам, я бы сразу вернулся домой… если бы я только знал… даже если бы я был ей не нужен…
   – Да-да, я знаю, вы бы так и сделали!
   – Господи, все эти недели я просто с ума сходил, сходил с ума и пил! А когда она сказала мне, там, на ступеньках… что я сделал? Что сказал? Я засмеялся и сказал: «Не расстраивайся. Может, у тебя еще будет выкидыш». А она…
   Мелани вдруг побелела, ее зрачки расширились от ужаса, когда она взглянула на черноволосую голову, метавшуюся, как в смертельном бреду, у нее на коленях. Послеполуденное солнце светило сквозь распахнутое окно, и она внезапно словно впервые заметила, какие большие, смуглые и сильные у него руки, густо поросшие с тыльной стороны черными волосами. Она невольно отпрянула от них. Они казались лапами жестокого хищника, но они так отчаянно и беспомощно цеплялись за ее юбку…
   Неужели он поверил в нелепую ложь о Скарлетт и Эшли и приревновал? Точно, он покинул город сразу, как только разразился скандал, но… нет, этого не может быть. У капитана Батлера и раньше бывали неожиданные отлучки. Он не мог поверить в сплетню. Для этого он слишком умен. Если бы все горе было в этом, разве он не вызвал бы Эшли на дуэль? Уж по крайней мере, потребовал бы объяснений!
   Нет, такого не может быть. Просто он пьян и измотан напряженным ожиданием, он обезумел, он бредит, и все, что он говорит, это его дикие фантазии. Мужчины намного хуже переносят нервное напряжение, чем женщины. Его что-то расстроило, возможно, у него была пустяковая ссора со Скарлетт, а теперь он все преувеличивает. Возможно, хотя это и ужасно, кое-что из сказанного им – правда. Но не все. Уж точно не последнее! Ни один мужчина не скажет такого любимой женщине, а он страстно любит Скарлетт. Мелани никогда не приходилось сталкиваться со злом, с жестокостью, и теперь, увидев их впервые, она посчитала чем-то немыслимым и не поверила. Он просто пьян и болен. А больным детям лучше не перечить.
   – Да будет вам, – принялась она уговаривать его, как маленького, – постарайтесь успокоиться. Я все понимаю.
   Ретт яростно вскинул голову и, грубо оттолкнув ее руки, посмотрел на нее налитыми кровью глазами.
   – Нет, Богом клянусь, вы ничего не понимаете! Где уж вам понять! Вы… вы слишком добры, вы не можете понять. Вы не верите мне, но все это правда, и я скотина. А знаете, почему я так поступил? Я с ума сходил, я просто обезумел от ревности. Она никогда меня не любила, а я думал, что смогу заставить ее полюбить меня. Но ей было все равно. Она не любит меня. И никогда не любила. Она любит…
   Его обезумевший пьяный взгляд встретился с ее взглядом, и он замолк с открытым ртом, словно впервые понял, с кем разговаривает. Лицо Мелани побелело и казалось измученным, но не верящие ему глаза смотрели на него с прежним спокойствием, с жалостью и нежностью. В безмятежной глубине этих карих глаз сияла кроткая невинность, поразившая его подобно удару в лицо. У него даже хмель отчасти выветрился из головы, он на полуслове оборвал безумный поток пьяных признаний, превратившихся в невнятное бормотание, отвел от нее взгляд и быстро заморгал, пытаясь прийти в себя.
   – Я скотина, – прошептал Ретт и опять устало уронил голову ей на колени. – Но все-таки не настолько большая скотина. Да если бы я все рассказал, вы бы все равно не поверили, так ведь? Вы слишком добры, чтобы мне поверить. Я никогда раньше не знал никого, кто был бы по-настоящему добр. Вы бы мне не поверили, так ведь?
   – Нет, я бы вам не поверила, – ласково ответила Мелани и снова принялась гладить его по волосам. – Она поправится. Ну же, капитан Батлер! Не надо плакать! Она поправится.

Глава 57

   Спустя месяц Ретт посадил на поезд в Джонсборо бледную, исхудалую женщину. Уэйд и Элла, которым предстояло проделать это путешествие вместе с матерью, все время смущенно молчали и старались не глядеть в это неподвижное, белое лицо. Они испуганно жались к Присси, ибо даже их детский ум улавливал нечто пугающее в атмосфере холодного отчуждения, воцарившейся между матерью и отчимом.
   Скарлетт, хоть и была еще слаба, решила вернуться домой, в Тару. Ей казалось, что она задохнется, если еще хоть на один день останется в Атланте. Измученный разум отказывался ей служить, мысли скользили по бесконечному, хорошо накатанному кругу в тщетной попытке понять, что же все-таки произошло. Она была больна телом, ее дух был подорван, она казалась сама себе маленьким ребенком, затерявшимся в чужом и страшном краю, где нет ничего знакомого и неизвестно, куда идти.
   Однажды ей уже пришлось бежать из Атланты в попытке спастись от наступающей армии, и вот теперь она бежала снова, загнав все свои тревоги в самый дальний уголок сознания при помощи старого заклинания, служившего ей защитой от всего мира: «Я не буду думать об этом сейчас. Я этого не вынесу. Я подумаю об этом завтра, в Таре. Завтра будет новый день». Казалось, стоит ей вернуться к домашнему покою и родным зеленым хлопковым полям, как все ее горести исчезнут сами собой и она каким-то чудом сможет собрать воедино свои разбегающиеся мысли, слепить из них нечто такое, с чем можно будет жить дальше.
   Ретт провожал взглядом поезд, пока тот не скрылся из виду; на его лице лежала печать горького раздумья. Он вздохнул, отпустил карету и, вскочив на лошадь, поскакал по Плющовой улице прямо к дому Мелани.
   Утро выдалось теплым; Мелани сидела на затененной виноградом веранде, а рядом с ней стояла корзина, доверху полная носков, требующих штопки. Смятение и растерянность охватили ее, когда она увидела, как Ретт спрыгивает с седла и перебрасывает поводья через руку чугунного негритенка, стоящего у тротуара. Мелани не виделась с ним наедине с того ужасного дня, когда Скарлетт была так тяжело больна, а он был… ну, в общем… так сильно пьян. Мелани неприятно было даже мысленно произносить это слово. Пока Скарлетт выздоравливала, она разговаривала с ним изредка, и даже в этих редких случаях ей было трудно взглянуть ему в глаза. А он сохранял свой обычный невозмутимый вид и ни словом, ни взглядом не намекнул ей, что между ними произошла та знаменательная сцена. Как-то раз Эшли сказал ей, что мужчины часто забывают о том, что говорили или делали в пьяном виде, и Мелани молила Бога, чтобы из памяти капитана Батлера выветрился тот разговор. Сама она предпочла бы умереть, узнав, что он помнит свои тогдашние излияния. Робость и смущение овладели ею, волна краски залила щеки, пока он шел к ней по дорожке. Может, он просто заглянул, чтобы пригласить Бо провести день с Бонни? Не может он быть так дурно воспитан, чтобы прийти и поблагодарить ее за то, что она сделала в тот день!
   Она встала ему навстречу, по привычке обратив внимание на легкость его движений, удивительную для столь крупного мужчины.
   – Скарлетт уехала?
   – Да. Тара пойдет ей на пользу, – с улыбкой ответил он. – Порой мне кажется, что она похожа на великана Антея, чья сила росла с каждым прикосновением к матери-земле. Скарлетт не может надолго расставаться со своим любимым клочком красной глины. Вид растущего хлопка принесет больше блага ее здоровью, чем все укрепляющие средства доктора Мида.
   – Не хотите ли присесть? – предложила Мелани.
   Руки у нее дрожали. Он казался таким большим, в нем так сильно ощущалось мужское начало, в присутствии таких могучих мужчин ей всегда становилось не по себе. Они излучали подавлявшую ее силу и жизненную энергию, отчего она чувствовала себя еще меньше и слабее, чем была на самом деле. Ретт пугал ее своим смуглым лицом и крупным телом, налитыми силой мышцами, проступающими под белым льняным сюртуком. В эту минуту ей казалось невероятным, что она своими глазами видела всю эту грубую силу и мощь в поверженном состоянии. И она держала эту черноволосую голову у себя на коленях!
   «О боже!» – подумала она в смятении и опять залилась краской.
   – Мисс Мелли, – мягко спросил Ретт, – мое присутствие вас раздражает? Вы хотите, чтобы я ушел? Признайтесь честно.
   «О! – пронеслось у нее в голове. – Он все помнит! Он знает, как я расстроена!»
   Мелани бросила на него умоляющий взгляд, и вдруг ее смущение и замешательство улеглись. В его глазах было столько миролюбия, доброты, понимания, что она удивилась, что это ей пришло в голову так глупо разволноваться. Лицо у него было усталое и, отметила она с удивлением, очень грустное. И как она могла подумать, что он заговорит на тему, о которой оба они предпочитали не вспоминать?
   «Бедный, он так переживает за Скарлетт», – подумала она, а вслух сказала, ухитрившись сопроводить свои слова улыбкой:
   – Присаживайтесь, капитан Батлер.
   Он тяжело опустился на стул, наблюдая, как она берется за свою штопку.
   – Мисс Мелли, я пришел, чтобы попросить вас об очень крупном одолжении и, – тут он улыбнулся, и уголки его губ изогнулись книзу, – заручиться вашей помощью в обмане, хотя я заранее знаю, что сама мысль об этом заставит вас отшатнуться.
   – В обмане?
   – Да. Поверьте, я пришел к вам по делу.
   – О, тогда вам лучше поговорить с мистером Уилксом. Я в деловых вопросах ничего не смыслю. Я не такая умная, как Скарлетт.
   – Боюсь, Скарлетт даже слишком умна во вред себе, – возразил он, – и именно об этом я хочу с вами поговорить. Вы знаете, как… как она была больна. Как только она вернется из Тары, она тут же окунется с головой в работу, отправится в лавку и на лесопилки… Скажу вам как на духу, я мечтаю, чтобы в один прекрасный день они сгорели дотла. Я опасаюсь за ее здоровье, мисс Мелли.
   – Согласна, она слишком много на себя взвалила. Вам следует остановить ее и заставить поберечься.
   Ретт рассмеялся:
   – Вы же знаете, какая она упрямая. Я никогда и не пытался с ней спорить. Она как упрямый ребенок. Она не хочет, чтобы я… чтобы кто угодно пришел ей на помощь. Я пытался уговорить ее продать ее долю в лесопилках, но она и слышать не хочет. Вот здесь, мисс Мелли, мы подходим к самой сути дела. Я знаю, что свою долю она продаст только мистеру Уилксу, и никому другому, и я хочу, чтобы мистер Уилкс эту долю выкупил.
   – Силы небесные! Это было бы чудесно, но… – Мелани запнулась и закусила губу. Она не могла обсуждать денежные вопросы с посторонним. Эшли зарабатывал на лесопилке, но почему-то на жизнь им все равно не хватало. Сэкономить почти ничего не удавалось, и это тревожило ее. Она сама не понимала, куда уходят деньги. Эшли регулярно давал ей деньги на хозяйство, и этого вполне хватало, но любые непредвиденные расходы ставили их в затруднительное положение. Разумеется, очень много уходило на оплату ее лечения; Эшли выписывал из Нью-Йорка книги и заказал мебель, все это тоже дорого стоило. А кроме того, они кормили и одевали всех бродяг, нашедших приют у них в подвале. И еще Эшли не мог отказать ни одному бывшему солдату Конфедерации, просившему в долг. И еще…
   – Мисс Мелли, я хочу ссудить вам эти деньги, – сказал Ретт.
   – Вы очень добры, но мы вряд ли когда-нибудь сможем вернуть вам долг.
   – Не нужно его возвращать. Не сердитесь на меня, мисс Мелли! Прошу вас, выслушайте меня до конца. Можете считать, что вы вернули мне долг с лихвой, если Скарлетт перестанет изнурять себя ежедневными поездками на лесопилки. Торговли в лавке за глаза хватит, чтобы она по-прежнему могла заниматься делами и чувствовать себя довольной. Вы меня понимаете?
   – Да, но… – неуверенно ответила Мелани.
   – Вы ведь хотите, чтобы у вашего сына был пони? Хотите, чтобы он учился в Гарвардском университете, совершил путешествие по Европе?
   – Да, конечно! – воскликнула Мелани, и ее лицо радостно вспыхнуло, как и всегда при упоминании Бо. – Я хочу, чтобы у него было все, но… сейчас все так бедны…
   – Со временем мистер Уилкс сможет по-настоящему разбогатеть на этих лесопилках, – сказал Ретт. – А мне было бы приятно сознавать, что Бо имеет все преимущества, которых заслуживает.
   – О, капитан Батлер, какой же вы коварный негодник! – засмеялась Мелани. – Играете на материнской гордости! Я же вас насквозь вижу.
   – От души надеюсь, что нет, – ответил Ретт, и впервые в его глазах блеснул лукавый огонек. – Итак, вы позволите мне одолжить вам денег?
   – И в чем же здесь обман?
   – Мы с вами составим заговор против Скарлетт и мистера Уилкса. Обманем их обоих.
   – О нет! Я так не могу!
   – Если Скарлетт узнает, что я что-то замышляю у нее за спиной, пусть даже для ее же блага… вы же знаете, какой у нее норов. А что касается мистера Уилкса, боюсь, он ни при каких условиях не возьмет у меня взаймы. Поэтому ни один из них не должен знать, откуда взялись эти деньги.
   – О, я уверена, что мистер Уилкс не откажет, если все ему объяснить. Он так привязан к Скарлетт.
   – Да-да, я в этом не сомневаюсь, – плавно проговорил Ретт, – но он все равно откажет. Вы же знаете, все Уилксы – страшные гордецы.
   – Увы! – с несчастным видом вздохнула Мелани. – Вот если бы… Нет, капитан Батлер, я не могу обманывать своего мужа.
   – Даже ради того, чтобы помочь Скарлетт? – Казалось, Ретт был уязвлен до глубины души. – А она так любит вас!
   На ресницах Мелани задрожали слезы.
   – Вы прекрасно знаете: ради нее я готова пойти на что угодно. Мне никогда, никогда не расплатиться за все, что она сделала для меня. Вы же понимаете.
   – Да, – нетерпеливо кивнул он, – я знаю, что она для вас сделала. А вы не могли бы сказать мистеру Уилксу, что унаследовали эту сумму от одного из ваших родственников?
   – О, капитан Батлер, все мои родственники бедны как церковные мыши!
   – Тогда, скажем, если я отправлю деньги почтой на имя мистера Уилкса и не укажу отправителя, не могли бы вы проследить, чтобы на эти деньги он приобрел лесопилки, а не… м-м-м… раздал их бедствующим бывшим конфедератам?
   Ее немного покоробили его последние слова: она усмотрела в них намек, направленный против Эшли, но капитан Батлер понимающе улыбнулся, и она улыбнулась в ответ:
   – Конечно, прослежу.
   – Значит, договорились? Это будет наш секрет?
   – Но у меня никогда еще не было секретов от мужа!
   – В этом я нисколько не сомневаюсь, мисс Мелли.
   Глядя на него, она подумала, что все-таки с самого начала оценила его верно, зато как заблуждались на его счет многие другие люди! Говорили, что он грубиян и циничный насмешник, что он дурно воспитан и даже бесчестен. Правда, сейчас многие из самых достойных людей признали, что были неправы. Что ж! Она-то знала с самого начала, что он прекрасный человек. Никогда она не видела от него ничего, кроме проявления самой удивительной доброты, заботы, величайшего уважения и понимания, граничившего с чудом. А как он любит Скарлетт! Как это мило с его стороны – предпринять такой обходной маневр, чтобы избавить Скарлетт от бремени забот!
   Охваченная неудержимым порывом, Мелани воскликнула:
   – До чего же Скарлетт повезло с мужем, который проявляет такую нежную заботу о ней!
   – Вы так думаете? Боюсь, она бы с вами не согласилась, если бы услышала ваши слова. Кроме того, я хотел бы проявить заботу и о вас, мисс Мелли. Вам я даю больше, чем ей.
   – Мне? – переспросила она с недоумением. – О, вы имеете в виду Бо.
   Ретт взял шляпу и встал. Он немного постоял, глядя на простенькое личико сердечком с остро выступающим надо лбом «вдовьим мыском» волос и серьезными карими глазами. Это было лицо ангела, беззащитного перед тяготами жизни.
   – Нет, я имею в виду не Бо. Я пытаюсь дать вам нечто большее, чем Бо, если вы можете вообразить, что это такое.
   – Нет, этого я вообразить не могу, – в замешательстве ответила Мелани. – Для меня во всем мире нет ничего дороже, чем Бо, кроме Эш… кроме мистера Уилкса.
   Ретт ничего не ответил и только посмотрел на нее. Его смуглое лицо оставалось неподвижным.
   – Это очень трогательно с вашей стороны, капитан Батлер, что вы хотите сделать что-то для меня, но, клянусь вам, счастливее меня нет никого на свете. У меня есть все, чего только может желать женщина.
   – Отлично, – сказал Ретт, неожиданно помрачнев. – А я прослежу, чтобы вы ничего не потеряли.
   Когда Скарлетт вернулась из Тары, нездоровая бледность сошла с ее лица, щеки округлились и немного порозовели, в зеленых глазах вновь появились живость и блеск, впервые за долгое время она звонко рассмеялась, когда Ретт и Бонни встретили ее с Уэйдом и Эллой на вокзале, – рассмеялась с досадой, но уж больно забавное зрелище предстало ее взору. У Ретта из-за ленточки шляпы торчала пара растрепанных индюшечьих перьев, а Бонни вырядилась в безнадежно порванное выходное платьице, ее личико было расписано косыми ярко-синими полосами, в черных кудрях торчало павлинье перо размером с нее саму. Они явно заигрались в индейцев, когда настала пора ехать на вокзал, и – судя по виновато-беспомощному выражению на лице Ретта и возмущенной мине Мамушки – Бонни отказалась переодеваться и приводить себя в порядок даже перед встречей с мамой.
   Со словами: «Что за оборвыш!» – Скарлетт расцеловала девочку и подставила щеку Ретту. На вокзале собралась целая толпа, иначе она ни за что не стала бы набиваться на такое изъявление супружеской нежности. Сама она была смущена внешностью Бонни, но не могла не заметить, как все вокруг улыбаются, глядя на стоящих рядом папу с дочкой, причем без насмешки, с искренним восхищением. Все знали, что младшая дочь Скарлетт держит папу под каблучком, и Атланта следила за ними с одобрением. Безграничная любовь Ретта к дочери в значительной степени помогла ему восстановить свое доброе имя в обществе.
   По пути домой Скарлетт, не умолкая, делилась деревенскими новостями. При такой жаркой и сухой погоде, что сейчас стоит, хлопок растет прямо на глазах, но Уилл говорит, что этой осенью цены на него опять будут низкими. Сьюлин опять ждет ребенка – эту новость она выложила так, чтобы дети ничего не поняли, – а Элла неожиданно проявила характер: укусила старшую дочку Сьюлин. Правда, заметила Скарлетт, маленькая Сьюзи сама виновата – вылитая копия своей мамочки! Но Сьюлин пришла в ярость, и они от души поругались, как в старые добрые времена. Уэйд собственноручно убил водяную змею. Рэнда и Камилла Тарлтон преподают в школе. Вот умора, правда? Никто из Тарлтонов сроду не знал, как пишется даже слово «кот»! Бетси Тарлтон вышла замуж за какого-то однорукого толстяка из Лавджоя, и теперь они вместе с Хетти и Джимом Тарлтонами выращивают отменный хлопок в Фэйрхиллз. Миссис Тарлтон завела себе племенную кобылу с жеребенком и так счастлива, будто нашла миллион долларов. А в старом доме Калвертов теперь живут негры! Целая толпа, причем дом в их собственности! Они купили его на шерифских торгах. Дом буквально разваливается на глазах, просто смотреть больно. А куда девалась Кэтлин со своим дрянным мужем, никто не знает. А Алекс собирается жениться на Салли, вдове своего брата! Уму непостижимо – они ведь столько лет прожили под одной крышей! Все говорят, что это свадьба вынужденная, потому что после смерти Старой Хозяйки и Молодой Хозяйки они остались жить вдвоем, и пошли сплетни. Теперь у Димити Манро разбито сердце, но она сама виновата. Будь она чуть похитрее – давно бы уже нашла себе другого мужа, не дожидаясь, пока Алекс накопит денег для свадьбы. Скарлетт весело щебетала, но о многом умалчивала: в деревне творилось такое, о чем ей не хотелось вспоминать. Уилл провез ее по окрестностям, и Скарлетт с болью подумала о том, что когда-то эти тысячи акров плодородной земли зеленели хлопком. Теперь плантацию за плантацией поедал лес, пастбища заросли унылым ракитником, молчаливые руины и старые хлопковые поля понемногу скрылись под чахлой дубовой порослью и карликовыми соснами. Из каждой сотни акров теперь под плугом находился только один. Она ехала словно по мертвой земле.
   – Еще лет пятьдесят тут жизни не будет… А может, и вообще никогда, – заметил Уилл. – Тара – лучшая ферма во всем графстве, все вашими трудами да моими, Скарлетт, но все равно это всего лишь ферма, ферма, а не плантация, для нее хватает двух мулов. Ну, следом за Тарой идут Фонтейны, а за ними – Тарлтоны. Денег они получают немного, но на жизнь хватает, и у них есть смекалка. А остальные люди, почти все… остальные фермы…
   Нет, Скарлетт совсем не хотелось вспоминать о заброшенных землях графства. В сравнении с суетливой и процветающей Атлантой деревня казалась совсем вымершей.
   – А здесь какие новости? – спросила она, когда они наконец-то добрались до дому и устроились на веранде.
   Всю дорогу домой она тараторила без остановки, опасаясь малейшей паузы. С того самого дня, когда она упала с лестницы, они с Реттом ни словом не перекинулись наедине, и сейчас ей вовсе не хотелось остаться с ним с глазу на глаз. Она не знала, как он к ней относится. Во время ее мучительного выздоровления он был сама доброта, но это была доброта чужого человека, не питающего к ней лично никаких чувств. Он угадывал ее желания, не позволял детям беспокоить ее и заботился о том, чтобы дела в лавке и на лесопилках шли гладко. Но он ни разу не сказал: «Мне жаль». Что ж, может быть, он и впрямь ни о чем не жалеет. Может, он до сих пор считает, что тот неродившийся ребенок был не от него. Разве можно, глядя на это невозмутимое смуглое лицо, понять, что у него на уме? Впрочем, впервые за все годы их супружества он держался любезно и, похоже, намеревался продолжать совместную жизнь, словно между ними ничего неприятного не произошло… словно, безрадостно подумала Скарлетт, между ними вообще никогда ничего не было. Ну, раз уж ему так хочется, она тоже сыграет свою роль.
   – Дома все в порядке? – повторила она. – Ты купил новую черепицу для лавки? Мулов заменил? Ради бога, Ретт, убери со шляпы эти дурацкие перья. Они придают тебе глупый вид, а с тебя вполне станется забыть и отправиться в таком виде в город.
   – Нет, – вступилась за отца Бонни и прижала к себе шляпу.
   – Здесь дела идут хорошо, – ответил Ретт. – Мы с Бонни прекрасно провели время, правда, мне кажется, после твоего отъезда ей ни разу не расчесывали волосы. Не надо брать в рот перья, любовь моя, они, наверное, грязные. Да, крыша уже покрыта черепицей, и я с выгодой обменял мулов. Никаких особых новостей здесь нет. Тишь да гладь. – И, как будто только что вспомнив, он добавил: – Вчера вечером нам нанес визит достопочтенный Эшли. Он хотел узнать мое мнение: не согласишься ли ты продать ему свою лесопилку и свою долю в той, что наполовину принадлежит ему.
   Скарлетт перестала раскачиваться в кресле и обмахиваться веером из хвоста индейки.
   – Продать? Да откуда у Эшли такие деньги? Ты прекрасно знаешь, у них никогда нет ни цента. Мелани моментально тратит все, что он зарабатывает.
   Ретт пожал плечами:
   – Мне она всегда казалась весьма бережливой особой, но я не настолько хорошо осведомлен о подробностях личной жизни семейства Уилкс, как ты.
   Этот выпад был вполне в прежнем стиле Ретта, и Скарлетт ощутила нарастающую досаду.
   – Беги поиграй, детка, – сказала она Бонни. – Мама хочет поговорить с папой.
   – Нет, – решительно отказалась Бонни и взобралась на колени к Ретту.
   Скарлетт строго нахмурила брови, Бонни тоже насупилась в ответ и стала до того похожей на Джералда О’Хара, что Скарлетт чуть не рассмеялась вслух.
   – Пусть останется, – миролюбиво предложил Ретт. – А что касается того, откуда у него деньги, кажется, их послал человек, которого он выходил от оспы в Рок-Айленде. Это возродило во мне веру в человеческую природу: оказывается, благодарность еще существует на свете.
   – И кто же это? Мы его знаем?
   – Письмо было без подписи и пришло из Вашингтона. Эшли в полном недоумении: он понятия не имеет, кто бы это мог быть. Но ведь Эшли по натуре человек самоотверженный – бродя по свету, он творит добро направо и налево. Ты же не думаешь, что он помнит всех, кто ему обязан?
   Не будь Скарлетт так поражена неожиданной удачей, свалившейся на Эшли, она непременно приняла бы этот вызов, хотя еще в Таре решила, что больше никогда не позволит Ретту втянуть себя в ссору из-за Эшли. Ее отношение к обоим мужчинам было слишком туманно, и, пока она в этом не разберется, Скарлетт не желала ввязываться в новый спор.
   – Значит, он хочет выкупить у меня обе лесопилки?
   – Да. Но я, разумеется, сказал ему, что ты их ни за что не продашь.
   – Если ты не против, я сама решу, что мне делать.
   – Но ты же сама знаешь, что ни за что не расстанешься с лесопилками! Я ему сказал, что он и сам не хуже меня знает, как ты любишь всюду быть главной, ты без этого жить не можешь, а если бы ты продала ему лесопилки, то лишилась бы возможности указывать ему, как вести дела.
   – И ты посмел сказать ему такое обо мне?
   – А почему нет? Это же правда, разве не так? По-моему, в глубине души он был со мной согласен, но он, конечно, настолько благороден, что не посмел сказать об этом вслух.
   – Это ложь! Я продам ему лесопилки! – запальчиво воскликнула Скарлетт.
   До этого момента она даже мысли не допускала о расставании с лесопилками. Ей хотелось сохранить лесопилки по нескольким причинам, и доходность среди них стояла на последнем месте. За последние несколько лет ей не раз предлагали крупные суммы за лесопилки, но она всем отказывала. Лесопилки были наглядным доказательством того, что она сумела добиться успеха в делах – одна, без посторонней помощи, при самых неблагоприятных обстоятельствах. Она гордилась лесопилками, гордилась собой. Но больше всего ей не хотелось продавать, потому что лесопилки оставались единственным связующим звеном между нею и Эшли. Если лесопилки уплывут из ее рук, она сможет лишь изредка видеться с Эшли, а наедине и подавно не сможет. А ей необходимо было видеть его наедине. Она больше не могла оставаться в неведении, ей нужно было знать, каковы теперь его чувства по отношению к ней, умерла ли его любовь, заглушенная позором в тот страшный вечер, когда Мелани устроила прием. Управляя лесопилкой, она могла запросто найти предлог для разговора с ним, причем никто бы и не заподозрил, что она просто ищет встречи. А со временем она смогла бы вновь завоевать утерянное место в его сердце – это она твердо знала. А вот если продать лесопилки…
   Нет, Скарлетт не хотела их продавать, но мысль о том, что Ретт выставил ее перед Эшли в столь правдивом и столь невыгодном для нее свете, заставила ее мгновенно принять решение. Эшли получит лесопилки, и по такой низкой цене, что не сможет не заметить, как она безгранично щедра.
   – Я продам их! – крикнула она в ярости. – Что ты на это скажешь?
   В глазах Ретта мелькнул еле заметный огонек торжества, когда он наклонился завязать шнурок на ботинке Бонни.
   – Скажу, что ты потом будешь об этом жалеть, – ответил он.
   Скарлетт уже жалела о своих опрометчивых словах. Будь на месте Ретта любой другой, она без зазрения совести взяла бы их назад. Почему же она так вспылила? Бросив на Ретта сердитый, нахмуренный взгляд, она заметила, что он следит за ней с давно знакомым ей напряженным выражением, словно кот, подстерегающий мышь. Заметив ее нахмуренные брови, он неожиданно рассмеялся, блеснув белыми зубами. У Скарлетт возникло смутное подозрение, что он нарочно вынудил ее принять решение.
   – Ты имеешь к этому какое-то отношение? – сердито спросила она.
   – Я? – Он насмешливо поднял брови с хорошо разыгранным удивлением. – Уж тебе-то следовало бы знать меня лучше. Я не брожу по свету, творя добро направо и налево… если могу этого избежать.
   В тот же вечер Скарлетт продала Эшли обе лесопилки вместе со своей долей. Она при этом ничего не потеряла, потому что Эшли отказался принять ее щедрое предложение и заплатил головокружительно высокую цену, которую ей никогда никто не предлагал. Когда бумаги были подписаны и лесопилки безвозвратно ушли, а Мелани подала вино в маленьких рюмочках Ретту и Эшли, чтобы отпраздновать событие, Скарлетт почувствовала себя такой обездоленной, словно продала одного из своих детей.
   Лесопилки и впрямь были ее детищем, ее гордостью, плодом труда ее маленьких цепких ручек. Она начала с одной маленькой лесопилки в те черные дни, когда Атланта с трудом поднималась из руин и пепла, а ей самой грозила нужда. Она боролась, интриговала, охраняла свои лесопилки в то страшное время, когда янки грозили их конфисковать, когда все были стеснены в средствах, а самых умных людей ставили к стенке. И вот теперь, когда шрамы Атланты стали заживать, когда повсюду вырастали новые здания и в город ежедневно приезжали новые люди, она стала владелицей двух первоклассных лесопилок, двух складов, дюжины подвод с упряжками мулов, и все это приводилось в действие дешевым трудом заключенных. Прощаться со всем этим было тяжело – как будто навсегда захлопнулась дверь, за которой осталась значительная часть ее жизни, полная тягот и горечи, но Скарлетт вспоминала эти годы с грустным удовлетворением.
   Она создала это предприятие, а теперь продала его с гнетущим ощущением, что без ее руководства Эшли потеряет все… все, чего она добилась с таким трудом. Эшли всем доверяет и до сих пор не может отличить доску два на четыре дюйма от доски шесть на восемь. Она больше никогда не сможет дать ему ценный совет… а все потому, что Ретт сказал ему, будто она любит всюду быть главной.
   «Будь он проклят, этот Ретт!» – подумала Скарлетт. Весь вечер она наблюдала за ним, с каждой минутой все больше убеждаясь в том, что именно он все это подстроил. Он разговаривал с Эшли, и одна его фраза мгновенно заставила ее насторожиться.
   – Я полагаю, вы немедленно отправите арестантов обратно, – сказал Ретт.
   Отправить обратно арестантов? С чего он взял, что их нужно отправлять обратно? Ретт прекрасно знает, что высокая доходность лесопилок основана на дешевом труде каторжников. И почему Ретт с такой уверенностью предсказывает будущие действия Эшли? Что он знает о нем?
   – Да, их сразу же отправят обратно, – подтвердил Эшли, избегая ошеломленного взгляда Скарлетт.
   – Вы что, с ума сошли? – воскликнула она. – Вам не вернут денег, уплаченных за наем каторжников, и кого, спрашивается, вы собираетесь нанять вместо них?
   – Вольных негров, – ответил Эшли.
   – Вольных негров! Но это же безумие! Вы же знаете, какое жалованье они запрашивают, к тому же у вас над душой все время будут висеть янки и проверять, кормите ли вы их цыпленком три раза в день и укрываете ли на ночь пуховым одеялом. А если всыпать ленивому черномазому пару плетей, чтоб живее поворачивался, так янки поднимут крик отсюда до самого Далтона, и вас посадят в тюрьму. Каторжники – это единственные…
   Мелани опустила глаза на свои руки, крепко стиснутые на коленях. Эшли сидел с несчастным, но непримиримым видом. Он немного помолчал, потом встретился взглядом с Реттом и как будто прочел в его глазах понимание и поддержку… что не ускользнуло от внимания Скарлетт.
   – Я не буду использовать каторжный труд, Скарлетт, – тихо сказал Эшли.
   – Вот как? – Она просто онемела. – А почему нет? Боитесь, что люди будут о вас говорить, как обо мне?
   Эшли поднял голову.
   – Я не боюсь того, что люди обо мне скажут, пока поступаю так, как считаю правильным. Использование каторжного труда всегда казалось мне неправильным.
   – Но почему…
   – Я не могу делать деньги на принудительном труде и несчастье других.
   – Но у вас были рабы!
   – Они не были несчастными. К тому же я собирался отпустить их всех на волю после смерти отца, но их уже освободила война. А каторжники – это совсем другое дело, Скарлетт. Система найма так несовершенна, что возможны любые злоупотребления. Вы, вероятно, ничего об этом не знаете, но я знаю. Мне точно известно, что Джонни Гэллегер убил по крайней мере одного из заключенных на своей лесопилке. А может быть, и больше… Это ведь никого не волнует – одним каторжником больше или меньше? Он сказал, что убил его при попытке к бегству, но я слыхал и другие версии. И мне известно, что он заставляет работать даже тяжелобольных. Можете считать меня суеверным, но я не верю, что на деньгах, нажитых на чужом несчастье, можно построить себе счастье.
   – Боже милостивый! Вы хотите сказать… о господи, Эшли, неужели вы наслушались россказней преподобного Уоллеса о грязных деньгах?
   – Я не слушал ничьих россказней. Речь идет о том, во что я верил задолго до проповедей Уоллеса.
   – Выходит, вы считаете все мои деньги грязными, – вскричала Скарлетт, начиная сердиться всерьез, – раз уж я использовала каторжников и построила свой салун…
   Она замолкла на полуслове. Уилксы сидели с удрученным видом, Ретт откровенно ухмылялся. «Черт бы его побрал, – разозлилась Скарлетт. – Теперь он опять скажет, что я лезу в чужие дела, и Эшли с ним заодно! Вот взять бы их обоих и стукнуть головами, чтоб они треснули!» Она подавила гнев и попыталась придать себе вид холодного достоинства, но без особого успеха.
   – В конце концов, меня это не касается, – сказала она.
   – Скарлетт, не подумайте, будто я осуждаю вас! Ни в коем случае. Просто мы по-разному смотрим на вещи: что хорошо для вас, для меня может оказаться плохо.
   Ей вдруг страстно захотелось остаться с ним наедине, она бы все отдала, чтобы Ретт и Мелани оказались на другом краю земли, и она смогла бы крикнуть: «Но я хочу смотреть на мир так же, как и ты! Объясни мне, что ты имеешь в виду, чтобы я могла понять и стать похожей на тебя!»
   Но в присутствии чуть не плачущей от огорчения Мелани и Ретта, развалившегося в кресле и следящего за ней с усмешкой, она могла лишь со всей холодностью, на какую была способна, и с видом оскорбленного достоинства произнести:
   – Эшли, я полагаю, это ваше личное дело, и у меня в мыслях не было указывать вам, как вы должны поступать. Но я должна признать, что ваше отношение и ваши высказывания мне непонятны.
   О, если бы только они были вдвоем, ей не пришлось бы так холодно говорить с ним и расстраивать его!
   – Я обидел вас, Скарлетт, но, поверьте, я этого не хотел. Вы должны поверить и простить меня. В том, что я сказал, нет ничего загадочного. Просто я считаю, что заработанные определенным способом деньги редко приносят счастье.
   – Но вы ошибаетесь! – воскликнула Скарлетт, не в силах больше сдерживаться. – Взгляните на меня! Вы знаете, откуда у меня взялись деньги. Вы знаете, как обстояли дела до того, как я стала зарабатывать деньги! Вы ведь помните, как холодной зимой в Таре мы кроили себе обувь из ковров, нам нечего было есть, и мы не знали, как дать образование Бо и Уэйду. Вы пом…
   – Я помню, – устало ответил Эшли, – но предпочел бы забыть.
   – Вы ведь не станете утверждать, что тогда хоть кто-то из нас был счастлив? А посмотрите на нас теперь! У вас хороший дом и прекрасное будущее. А разве у кого-то еще есть такой красивый дом, как у меня, или такие прекрасные платья, или такие породистые лошади? Ни у кого не накрывают такой великолепный стол, как у меня, никто не может устроить более роскошный прием, у моих детей есть все, что им захочется. И откуда я взяла деньги? С неба? Нет, сэр! Труд каторжников, арендная плата за салун…
   – Еще не забудьте убитого вами янки, – мягко вставил Ретт. – Это ведь он помог вам сделать первые шаги.
   Скарлетт в ярости повернулась в его сторону, гневные слова так и просились у нее с языка.
   – И деньги сделали вас очень-очень счастливой, не так ли, дорогая? – ядовито улыбаясь, спросил он.
   Скарлетт замерла с открытым ртом и быстро посмотрела в глаза всем троим. Мелани чуть не плакала от смущения, Эшли внезапно помрачнел и замкнулся в себе, Ретт с невинной улыбкой наблюдал за ней поверх сигары. Она уже хотела воскликнуть: «Ну разумеется, они сделали меня счастливой!»
   Но почему-то не смогла выговорить ни слова.

Глава 58

   Скарлетт заметила, что Ретт изменился за время ее болезни, но не была уверена, что ей нравится эта перемена. Он перестал пить, вел себя тихо и был постоянно чем-то озабочен. Он стал чаще возвращаться домой к ужину, добрее обращался со слугами, с особой нежностью относился к Уэйду и Элле. Он ни разу не упомянул о чем-то из их прошлого – приятном или неприятном – и как будто молча запрещал и ей заговаривать об этом. Скарлетт молчала: так было проще сохранять мир в семье, и жизнь, по крайней мере внешне, протекала вполне гладко. Ретт продолжал обращаться к ней в той официально-вежливой манере, которую взял на вооружение, еще когда она выздоравливала, не отпускал колкостей, певуче растягивая слова, не язвил ее своим сарказмом. Только теперь до нее дошло, что если раньше он выводил ее из себя злыми замечаниями, вызывал на запальчивый ответ, то лишь потому, что проявлял интерес к ее словам и поступкам. И Скарлетт невольно спрашивала себя: неужели сейчас ему стали безразличны все ее поступки? Он вел себя вежливо и равнодушно, а ей не хватало его прежнего, хоть и злорадного интереса, она скучала по былым спорам и перебранкам.
   Он держался с ней церемонно, словно она была ему чужая; если раньше его глаза неотступно следили за ней, то теперь они следили за Бонни. Казалось, весь стремительный полноводный поток его жизни направили в один узенький канал. Иногда Скарлетт приходило в голову, что жизнь была бы иной, если бы Ретт уделял ей хоть половину внимания и любви, которыми одаривал Бонни. Порой ей даже трудно было улыбнуться, когда люди говорили: «Как капитан Батлер боготворит этого ребенка!» Но если бы она перестала улыбаться, ее поведение сочли бы странным, а Скарлетт даже себе самой не желала признаваться, что ревнует к маленькой девочке, тем более к любимой дочери. Скарлетт всегда хотелось быть первой в сердцах своих близких, но ей давно уже стало совершенно ясно, что Ретт и Бонни всегда будут друг для друга на первом месте.
   Ретт часто отсутствовал до поздней ночи, но домой возвращался трезвым. Часто Скарлетт слышала, как, тихонько насвистывая, он проходил мимо ее закрытой двери. Иногда поздним вечером он приводил с собой друзей, и они что-то обсуждали в столовой за графином коньяка. Это были не те люди, с которыми он пил в первый год после свадьбы. Ретт больше не приглашал в дом богатых «саквояжников», прихлебателей и республиканцев. На цыпочках подкрадываясь к перилам верхнего этажа и прислушиваясь, Скарлетт с удивлением различала голоса Рене Пикара, Хью Элсинга, братьев Симмонсов и Энди Боннелла. И среди них неизменно присутствовали дедушка Мерриуэзер и дядя Генри Гамильтон. Однажды она, не веря своим ушам, узнала голос доктора Мида. И эти люди когда-то считали, что Ретта повесить мало!
   В ее памяти вся эта компания была прочно связана со смертью Фрэнка, а ночные собрания у Ретта еще больше напоминали ей о временах перед злосчастным рейдом Ку-клукс-клана, в котором погиб Фрэнк. Она со страхом вспомнила слова Ретта о том, что для завоевания респектабельности он готов даже вступить в этот чертов Ку-клукс-клан, хотя надеется, что Бог не пошлет ему столь тяжкого испытания. А вдруг Ретт, как и Фрэнк…
   Однажды вечером, когда он вернулся позже обычного, Скарлетт не выдержала напряжения. Заслышав скрежет его ключа в замке, она накинула капот и вышла в освещенный газовым светом коридор, чтобы встретить его на лестничной площадке. Задумчивое и рассеянное выражение его лица сменилось удивлением, как только он ее увидел.
   – Ретт, я должна знать! Я должна знать, что ты… если это Ку-клукс-клан… это из-за него ты так поздно возвращаешься домой? Ты вступил…
   В ярком свете газовой лампы Ретт равнодушно посмотрел на нее, а потом улыбнулся.
   – Ты отстала от времени, – сказал он. – В Атланте больше нет Ку-клукс-клана. Я полагаю, во всей Джорджии его больше нет. Ты наслушалась страшных историй о беззакониях Ку-клукс-клана от своих друзей – прихлебателей и «саквояжников».
   – Нет Ку-клукс-клана? Ты лжешь, чтобы успокоить меня?
   – Моя дорогая, когда это я пытался тебя успокаивать? Нет больше никакого Ку-клукс-клана. Мы решили, что от него больше вреда, чем пользы. Он лишь будоражил умы янки да лил воду на мельницу клеветы, запущенную его превосходительством губернатором Баллоком. Он прекрасно знает, что его власть держится, лишь пока федеральное правительство и пресса Севера верят ему в том, что Джорджия вот-вот восстанет и что за каждым кустом прячется куклуксклановец. Чтобы удержаться у власти, он отчаянно сочиняет леденящие душу истории о вылазках Ку-клукс-клана, которых на самом деле не было, о подвешенных за большие пальцы верных республиканцах и о честных неграх, линчеванных за изнасилование. Но он бьет по вымышленным мишеням и знает об этом. Благодарю за беспокойство, но с тех пор, как я перестал быть прихлебателем и превратился в скромного демократа, Ку-клукс-клана больше нет.
   Почти все, что он сказал о губернаторе Баллоке, тут же вылетело из головы у Скарлетт: ее ум был захвачен радостной вестью о том, что Ку-клукс-клана больше нет. Ретта не убьют, как убили Фрэнка; она не потеряет свою лавку и его деньги. Но одно сказанное им слово все-таки привлекло ее внимание. Он говорил «мы», самым естественным образом объединяя себя с теми, кого называл «старой гвардией».
   – Ретт, – внезапно спросила Скарлетт, – а ты имеешь отношение к роспуску Ку-клукс-клана?
   Он посмотрел на нее долгим, пристальным взглядом, и в его глазах заплясали огоньки.
   – Да, любовь моя. В первую очередь за это несем ответственность Эшли Уилкс и я.
   – Эшли… и ты?
   – Да, как ни банально это звучит, политика укладывает очень разных людей в одну постель. Ни Эшли, ни я не испытываем друг к другу особой симпатии, и ложиться в одну постель мы вовсе не собирались, но… Эшли никогда не верил в Ку-клукс-клан, потому что он против насилия любого рода. А я никогда в него не верил, потому что считал, что это идиотская затея и ничего путного из нее не выйдет. Зато это самый верный способ посадить янки к себе на шею и держать их там до второго пришествия. И мы с Эшли сумели убедить горячие головы, что наблюдая, выжидая и работая, мы шагнем дальше, чем разгуливая в балахонах с огненными крестами.
   – Неужели ты хочешь сказать, что парни действительно прислушались к твоему совету, хотя ты…
   – Хотя я был спекулянтом? Прихлебателем? Единомышленником янки? Вы забываете, миссис Батлер, что теперь я демократ с хорошей репутацией, до последней капли крови преданный идее вырвать наш любимый штат из рук насильников! Я дал им толковый совет, и они к нему прислушались. Столь же дельные советы я даю им и в других политических вопросах. В законодательном собрании теперь преобладают демократы, не так ли? И очень скоро, любовь моя, кое-кто из наших республиканских друзей окажется за решеткой. Уж больно они стали жадными в последнее время, совсем стыд потеряли.
   – И ты приложишь к этому руку? Но они ведь были твоими друзьями! Они взяли тебя в долю, когда выпускали эти железнодорожные облигации, и ты заработал тысячи!
   Ретт вдруг насмешливо усмехнулся – совсем как раньше.
   – О, я им зла не желаю. Но я теперь на другой стороне и непременно сделаю все, что в моих силах, чтобы засадить их туда, где им самое место. А как это повысит мои политические дивиденды! Мне известна вся подноготная этих сделок в таких неприглядных подробностях, что я стану просто бесценным свидетелем, когда в них начнет копаться законодательное собрание… а этого, судя по всему, долго ждать не придется. Губернатор тоже попадет под следствие, и они непременно постараются его упечь, если только смогут. Советую тебе предупредить своих друзей Гелертов и Хандонов, пусть будут готовы сняться с места и покинуть город в одночасье: если посадят губернатора, то и им тюрьмы не миновать.
   Скарлетт просто не поверила словам Ретта: слишком много лет она наблюдала, как республиканцы правят Джорджией при поддержке армии янки. Губернатор так прочно обосновался в своем кресле, что законодательное собрание вряд ли могло что-нибудь с ним сделать, не говоря уж о том, чтобы посадить его в тюрьму.
   – Не рассказывай мне сказок, – проворчала она.
   – Может, в тюрьму его и не посадят, но уж на второй срок точно не изберут. Для разнообразия у нас будет губернатор-демократ.
   – И надо думать, ты будешь иметь к этому какое-то отношение? – с издевкой спросила Скарлетт.
   – Да, моя киска. Я уже сейчас имею к этому самое прямое отношение. Вот потому и прихожу так поздно. Чтобы подготовить выборы, приходится работать больше, чем в годы золотой лихорадки, когда я без устали махал лопатой. И еще… знаю, это вас расстроит, миссис Батлер, но я вкладываю много денег в подготовку выборов. Помнишь, много лет назад в лавке Фрэнка ты сказала мне, что с моей стороны нечестно присваивать золото Конфедерации? Теперь наконец я готов согласиться с тобой: золото Конфедерации уходит на то, чтобы вернуть конфедератов к власти.
   – Ты выбрасываешь деньги в крысиную нору!
   – Что? По-твоему, демократическая партия – это крысиная нора? – Ретт бросил на нее насмешливый взгляд, но его глаза тотчас же вернули себе свою обычную спокойную невозмутимость. – Мне дела нет до того, кто победит на выборах. Для меня важно другое: все будут знать, что я работал ради этой победы, старался, вложил кучу денег. Люди будут помнить об этом много лет, и это пойдет на пользу Бонни.
   – Ты меня напугал. Слушая твои благочестивые речи, я уж было подумала, что ты изменился в душе, но теперь вижу, искренности по отношению к демократам в тебе не больше, чем к чему-либо другому.
   – В душе я не изменился. Просто сбросил старую шкуру. Можно попытаться вывести пятна у леопарда, но даже в случае успеха он не перестанет быть диким зверем.
   Голоса в коридоре разбудили Бонни, и она сонным, но повелительным голоском позвала: «Папочка!» Ретт направился к ней, обойдя Скарлетт.
   – Ретт, погоди минутку. Мне нужно еще кое-что тебе сказать. Перестань возить Бонни с собой на ваши послеобеденные политические собрания. Это дурно выглядит. Маленькая девочка – и в таких местах! Да и тебя самого это ставит в глупое положение. Мне и в голову не приходило, что ты ее берешь с собой, пока дядя Генри не упомянул об этом, но он думал, что я знаю…
   Ретт повернулся к ней, его лицо стало суровым.
   – Что дурного в том, что маленькая девочка сидит на коленях у отца, пока он беседует с друзьями? Можешь считать, что это выглядит глупо, но это совсем не так. Люди надолго запомнят, как Бонни сидела у меня на коленях, пока я помогал изгнать республиканцев из этого штата. Они много лет будут помнить… – Суровое выражение исчезло с его лица, в глазах заплясали плутовские огоньки. – А ты знаешь, что она отвечает, когда ее спрашивают, кого она любит больше всего? Она говорит: «Папочку и демокватов», а когда спрашивают, кого она не любит, Бонни отвечает: «Пвихлебателей». Благодарение богу, люди надолго запоминают такие вещи.
   Скарлетт возмущенно повысила голос:
   – И ты, конечно, сказал ей, что мама – прихлебательница!
   – Папочка! – снова позвал уже обиженный тоненький голосок, и Ретт, все еще смеясь, направился в комнату дочери.
   В октябре того же года губернатор Баллок подал в отставку и бежал из Джорджии. Злоупотребление общественными фондами, растрата и коррупция за время его правления достигли такого размаха, что здание стало разваливаться под собственной тяжестью. Даже его собственная партия раскололась под натиском общественного негодования. Теперь демократы получили большинство в законодательном собрании, и это означало лишь одно. Прекрасно понимая, что его деятельность станет предметом расследования, и опасаясь вотума недоверия, Баллок не стал ждать. Он поспешно и тайно скрылся, устроив все так, чтобы о его отставке стало известно не раньше, чем он окажется в безопасности на Севере.

   Когда об отставке губернатора было официально объявлено – неделю спустя после его бегства из города, – вся Атланта едва не сошла с ума от радостного возбуждения. Толпы людей высыпали на улицы, мужчины смеялись и поздравляли друг друга рукопожатиями, дамы целовались и плакали. Все устраивали праздничные приемы, а пожарные с ног сбились, заливая огонь от устроенных ликующими мальчишками костров.
   Опасность миновала! Реконструкция почти закончена! Разумеется, действующий губернатор тоже был республиканцем, но выборы были назначены на декабрь, и в их исходе никто не сомневался. А когда выборы состоялись, несмотря на отчаянные попытки республиканцев, губернатором Джорджии вновь стал демократ.
   На этот раз город тоже был охвачен волнением и ликованием, но все происходило не так, как в тот раз, когда праздновали бегство Баллока. Новая радость была более прочувствованной и сдержанной, она была проникнута искренней благодарностью Богу, церкви были переполнены, священники славили Господа за спасение штата. Но к радости и восторгу примешивалась и гордость: несмотря на все усилия правительства в Вашингтоне, несмотря на оккупационную армию, на многочисленных «саквояжников», прихлебателей и местных республиканцев, жители Джорджии вернули себе власть.
   Семь раз конгресс одобрял губительные для штата постановления, стремясь навсегда превратить его в покоренную провинцию, трижды армия вводила военное положение, приостанавливая действие гражданских законов. Избранные в законодательное собрание негры устраивали из заседаний балаган; алчные проходимцы, понаехавшие издалека, злоупотребляли властью, частные лица обогащались за счет бюджета. Беспомощная, истощенная, поруганная, зажатая в тиски Джорджия была простерта в пыли. Но теперь, несмотря на козни врагов, она снова принадлежала сама себе – благодаря усилиям ее народа.
   Внезапное свержение республиканцев обрадовало не всех. В лагере прихлебателей, «саквояжников» и республиканцев царило замешательство. Гелерты и Хандоны, очевидно извещенные об отъезде Баллока еще до того, как о его побеге стало известно всем, неожиданно покинули город, растворившись в том самом забвении, из которого вышли. Оставшиеся «саквояжники» и прихлебатели мялись в нерешительности и страхе, они сбились в кучу, опасаясь, как бы начатое законодательным собранием расследование не пролило свет на их собственные делишки. Куда подевалась их прежняя наглость! Растерянные, оглушенные, они пребывали в смятении и страхе. Дамы, заходившие в гости к Скарлетт, на все лады повторяли одно:
   – Кто бы мог подумать, что так все обернется? Мы думали, губернатор всесилен. Мы думали, он останется тут надолго. Мы думали…
   Скарлетт была не меньше их поражена происходящим, несмотря на все предостережения Ретта, заранее предсказавшего ход событий. Нет, она не жалела об исчезновении Баллока или о том, что к власти вернулись демократы. Хотя никто бы этому не поверил, она тоже испытывала мрачное удовлетворение от того, что власти янки пришел конец. Она слишком живо помнила, как ей пришлось бороться в первые дни Реконструкции, помнила, какого страху натерпелась, потому что солдаты и «саквояжники» могли конфисковать ее деньги и имущество. Она не забыла, как ужасалась собственной беспомощности, не забыла свою ненависть к янки, навязавшим Югу чуждую ему систему правления. И она так и не примирилась с присутствием янки, она продолжала их ненавидеть. Но в попытке извлечь все возможное из навязанных ей обстоятельств, в попытке добиться полной безопасности она встала на сторону завоевателей. При всей своей ненависти к ним она окружила себя этими людьми, оборвала связи со старыми друзьями, отказалась от прежнего образа жизни. И вот пришел конец власти завоевателей. Она сделала ставку на то, что власть Баллока будет нерушима, – и проиграла.
   В Рождество 1871 года, самое счастливое Рождество для всего штата за последние десять лет, она оглянулась вокруг себя и встревожилась. Она не могла не видеть, что Ретт, которого еще совсем недавно дружно ненавидела вся Атланта, стал пользоваться всеобщим уважением и симпатией, потому что, смирив гордыню, он отрекся от республиканской ереси и посвятил Джорджии свое время, деньги, труд и мысли, помог ей отвоевать некогда утерянные позиции. Когда Батлер проезжал по улицам с маленьким голубым комочком по имени Бонни, гордо восседающим перед ним в седле, улыбаясь и приветственно приподнимая шляпу, все улыбались ему в ответ и охотно вступали с ним в беседу, все с нежностью поглядывали на маленькую девочку. А вот сама Скарлетт…

Глава 59

   Все единодушно считали, что с Бонни Батлер никакого сладу нет и что ей нужна твердая рука, но ни у кого не хватало духу проявить необходимую твердость и приструнить всеобщую любимицу. Она отбилась от рук еще во время поездки с отцом. В Новом Орлеане и Чарльстоне ей позволялось ложиться спать сколь угодно поздно, и она засыпала прямо у него на руках в театрах, ресторанах, за карточным столом. С тех пор ее можно было уложить спать одновременно с послушной Эллой разве только силой. Во время поездки Ретт разрешал ей надевать любые платья по ее выбору, после чего она стала закатывать истерику всякий раз, когда Мамушка пыталась надеть на нее хлопчатобумажное платье и фартучек вместо выходного наряда из голубой тафты с кружевным воротничком.
   Наверстать упущенное за время поездки девочки с отцом и позже, пока Скарлетт болела и уезжала в Тару, было уже невозможно. По мере того как Бонни росла, Скарлетт пыталась воспитывать ее, пресекать упрямство и избалованность, но безуспешно. Ретт всегда вступался за Бонни, потакал любым ее капризам, какими бы глупыми они ни были, оправдывал самое возмутительное поведение. Он поощрял ее разговоры, обращался с ней как со взрослой и внимательно выслушивал ее мнение, притворяясь, будто следует ему. В результате Бонни стала бесцеремонно перебивать старших в разговоре, спорить с отцом и дерзить ему. А он только смеялся и не разрешал Скарлетт даже шлепнуть малышку по руке в наказание.
   «Не будь Бонни такой милой и прелестной, она была бы просто невыносима, – сокрушалась Скарлетт, почувствовав, что в упрямстве ее дочь не уступает ей самой. – Она обожает Ретта, и он бы мог заставить ее вести себя лучше, если бы только захотел».
   Однако Ретт, похоже, не имел ни малейшего желания заставлять Бонни вести себя примерно. Что бы она ни делала, все было правильно; она получила бы луну с неба, если бы только папа сумел ее достать. Он безмерно гордился ее красотой, ее кудрями, ее ямочками, ее грациозными движениями. Он восхищался ее бойкостью, задорной живостью и тем, как трогательно она выказывает ему свою любовь. Капризная и своенравная, она все-таки оставалась прелестнейшим ребенком, и он просто не находил в себе сил обуздать ее. Он был для нее богом, центром ее маленькой вселенной и так дорожил этим, что не хотел рисковать, опасаясь, что любое проявление строгости или попытка наказать может отнять у него расположение дочери.
   Она бегала за ним хвостиком. Будила его раньше, чем ему хотелось просыпаться, сидела рядом с ним за столом, ела попеременно то из его, то из своей тарелки, ездила вместе с ним верхом на лошади, восседая впереди, никому, кроме Ретта, не позволяла раздеть себя и уложить спать в маленькую кроватку рядом с его постелью.
   Скарлетт забавляло и трогало то, как ее дочурка держит отца в ежовых рукавицах. Кто бы мог подумать, что именно такой человек, как Ретт, так серьезно отнесется к отцовству? Порой Скарлетт испытывала уколы ревности, потому что в свои четыре года Бонни понимала Ретта лучше, чем его когда-либо понимала она сама, и лучше, чем она, умела с ним справляться.
   Когда Бонни исполнилось четыре года, Мамушка стала ворчать, что девочке «негоже ездить верхом впереди своего па, да еще задрамши юбку». К этому замечанию Ретт прислушался, как, впрочем, ко всем замечаниям Мамушки, касающимся воспитания девочек. В результате появился низенький чубарый шотландский пони с длинной шелковистой гривой и хвостом, с крошечным дамским седлом и отделанной серебром сбруей. Официально пони предназначался для всех троих детей, и Ретт купил мужское седло для Уэйда. Но Уэйд откровенно отдавал предпочтение своему сенбернару, а Элла вообще боялась животных. Таким образом, пони перешел в собственность Бонни, и она назвала его Мистер Батлер. Радость Бонни от обладания новой живой игрушкой омрачало лишь, что она не могла ездить верхом, как папа, но, когда он объяснил, что усидеть в дамском седле гораздо труднее, девочка успокоилась и быстро овладела этим искусством. Ретт несказанно гордился ее отличной посадкой и умением держать поводья.
   – Погодите, то ли еще будет, когда она вырастет и поедет на охоту! – ликовал он. – Никто не сможет с ней сравниться. Вот тогда я возьму ее с собой в Виргинию. Вот где настоящая охота! И в Кентукки – там ценят хороших наездников.
   Когда речь зашла о костюме для верховой езды, как обычно, Бонни было разрешено самой выбирать цвет, и, как обычно, она выбрала голубой.
   – Девочка моя! Только не голубой бархат! Голубой бархат подходит для моих вечерних нарядов, – смеялась Скарлетт. – А вот тонкое черное сукно – как раз для маленьких девочек. – Увидев, как нахмурились маленькие черные бровки, она воззвала к мужу: – Бога ради, Ретт, объясни ей, что голубой бархат совершенно не подходит: он слишком легко пачкается.
   – Да пусть будет голубой бархат! Выпачкается – сошьем новую амазонку, – беспечно отмахнулся Ретт.
   Так у Бонни появился голубой бархатный наряд для верховой езды со шлейфом, стекающим по боку пони, а на голове – черная шляпка с красным пером, потому что рассказы тети Мелли о пере Джеба Стюарта покорили ее воображение. В погожие дни отец с дочерью вместе катались по Персиковой улице; Ретт придерживал своего громадного вороного жеребца, чтобы тот шел в ногу с раскормленным пони. Иногда они носились по тихим городским улицам, распугивая кур, собак и детишек, Бонни подстегивала Мистера Батлера хлыстиком, ее спутанные черные кудри летели по ветру, а Ретт твердой рукой придерживал жеребца, чтобы Бонни казалось, что Мистер Батлер выигрывает скачку.
   Убедившись, что Бонни хорошо держится в седле, уверенно владеет поводьями и совершенно ничего не боится, Ретт решил научить ее брать небольшие препятствия, которые были бы по силам коротеньким ножкам Мистера Батлера. Для этой цели он соорудил на заднем дворе барьер и начал платить Уошу, одному из маленьких племянников дядюшки Питера, по двадцать пять центов в день, чтобы тот учил пони прыгать. Они начали с планки высотой в два дюйма и постепенно подняли ее до фута.
   Такое решение вызвало неодобрение сразу у трех заинтересованных сторон: Уоша, Мистера Батлера и Бонни. Уош боялся лошадей, и лишь королевское вознаграждение вынудило его гонять упрямого пони через барьер по двадцать раз на день; Мистер Батлер, который с невозмутимым спокойствием позволял своей маленькой хозяйке дергать себя за хвост и постоянно проверять состояние подков, решил, что Бог создал пони не для того, чтобы они переносили свою толстую тушу через барьер; Бонни невыносимо было видеть, как кто-то другой садится верхом на ее пони, и она приплясывала от нетерпения, пока Мистер Батлер усваивал уроки.
   Когда Ретт решил, что пони достаточно хорошо знает свое дело и можно доверить ему Бонни, девочка была вне себя от радости. Свой первый прыжок она совершила с блистательным успехом, после чего потеряла всякий интерес к верховым прогулкам по улицам рядом с отцом. У Скарлетт новое увлечение мужа и дочери, которым они так гордились, вызывало только смех. Она считала, что, как только притупится чувство новизны, Бонни забросит скачки с препятствиями и увлечется чем-то другим, вот тогда все смогут вздохнуть спокойно. Но эта забава не надоедала девочке. От беседки в дальнем конце двора до барьера тянулась хорошо утоптанная дорожка, и все утро двор оглашали возбужденные крики. Дедушка Мерриуэзер, объехавший в 1849 году всю страну, утверждал, что точно такие же вопли издают апачи, успешно содрав с кого-нибудь скальп.
   По окончании первой недели Бонни стала умолять, чтобы планку подняли повыше – до полутора футов.
   – Вот будет тебе шесть лет, – сказал Ретт, – тогда ты сможешь прыгать выше, и я куплю тебе лошадь покрупнее. У Мистера Батлера слишком короткие ноги.
   – Ничего не короткие. Я прыгала через розовые кусты у тети Мелли, а они ужасно высокие!
   – Нет, ты должна подождать, – сказал Ретт, решив хоть раз в жизни проявить строгость. Увы, его строгость постепенно смягчалась под давлением бесконечных приставаний и истерик дочери. – Ну ладно, – со смехом сказал он однажды утром и поднял узкую белую планку выше. – Но смотри: упадешь – чур, не плакать и меня не ругать!
   – Мама! – взвизгнула Бонни, задирая головку к окну спальни Скарлетт. – Мама! Смотри! Папа говорит, что я смогу!
   Скарлетт, которая в эту минуту расчесывала волосы, подошла к окну и улыбнулась полной возбуждения маленькой девочке, такой смешной в перепачканной голубой амазонке.
   «Непременно нужно будет сменить ей костюм, – подумала Скарлетт. – Хотя один только бог знает, как я сумею заставить ее расстаться с этой грязной тряпкой».
   – Мама, смотри!
   – Я смотрю, радость моя, – с улыбкой ответила Скарлетт. Когда Ретт поднял малышку и усадил ее в седло, Скарлетт, любуясь ее прямой спинкой и величаво вскинутой головкой, в приливе гордости крикнула:
   – Какая же ты у меня красавица, ненаглядная моя!
   – Ты тоже, – великодушно ответила Бонни и, ударив Мистера Батлера каблучком по боку, пустила его галопом к беседке в глубине двора. – Мам, смотри, как я сейчас прыгну! – закричала она, налегая на кнут.
   «Смотри, как я сейчас прыгну!»
   В памяти Скарлетт словно ударил колокол. Было в этих словах нечто зловещее. Но что? Почему она никак не может вспомнить? Она посмотрела вниз на свою маленькую дочурку, так грациозно сидевшую на галопирующем пони, и ее брови нахмурились, а грудь пронзил холод. Бонни стремительно неслась вперед, ее упругие черные кудри развевались, голубые глаза сверкали.
   «Глаза у нее точь-в-точь как у папы, – подумала Скарлетт, – голубые ирландские глаза, и она во всем так похожа на него».
   Стоило ей подумать о Джералде, как воспоминания, за которые она никак не могла ухватиться, вернулись к ней с ослепительной яркостью молнии во время летней грозы, и сердце у нее замерло. Она услышала ирландскую песню, услышала стремительный и громкий топот копыт, приближающийся по зеленому пастбищному холму Тары, услышала беспечный голос, так похожий на голос ее дочери: «Эллин, смотри, как я сейчас прыгну!»
   – Нет! – закричала она. – Нет! Бонни, остановись!
   Но было уже поздно: не успела она высунуться из окна, как раздался страшный треск ломающейся древесины и хриплый крик Ретта; вверх взметнулись обрывки голубого бархата, копыта пони отчаянно замолотили по воздуху и взрыли землю. А потом Мистер Батлер вскочил на ноги и засеменил прочь с пустым седлом.
   На третий вечер после гибели Бонни Мамушка медленно взобралась по ступенькам на заднее крыльцо дома Мелани и прошла в кухню. Она была вся в черном – от огромных мужских башмаков, разрезанных для свободы пальцев, до черного платка на голове. Помутневшие старые глаза воспалились, веки покраснели от слез, вся ее громадная фигура дышала скорбью. На морщинистом лице застыло удивленно-печальное выражение, как у старой обезьяны, но челюсти были воинственно сжаты.
   Она что-то тихонько сказала Дилси, и та участливо кивнула, словно в их старой вражде наступило краткое перемирие. Дилси поставила на стол тарелки с ужином, которые держала в руках, и тихо прошла через кладовку в столовую. Через минуту в кухне появилась обеспокоенная Мелани со столовой салфеткой в руке.
   – Мисс Скарлетт не…
   – Мисс Скарлетт держится, как всегда, – тяжело вздохнула Мамушка. – Не хотела я мешать вашему ужину, мисс Мелли. Могу подождать, но мне надо сказать вам, что у меня на уме.
   – Ужин может подождать, – сказала Мелани. – Дилси, подавай второе. Идем со мной, Мамушка.
   Мамушка вперевалку побрела по коридору за ней следом мимо столовой, где во главе стола сидел Эшли, рядом с ним Бо, а напротив – двое детей Скарлетт. Малыши поедали суп, громко стуча ложками. В комнате раздавались счастливые голоса Уэйда и Эллы. Предложение погостить у тети Мелли было для них чем-то вроде пикника. Тетя Мелли, всегда такая добрая, стала особенно добра сейчас. Смерть младшей сестрички их не слишком огорчила. Бонни упала со своего пони, мама долго плакала, а тетя Мелли забрала их к себе поиграть во дворе с Бо и угощала пирожными всякий раз, как они просили.
   Мелани вошла в маленькую, заставленную книжными полками гостиную, закрыла двери и пригласила Мамушку присесть на диване.
   – Я собиралась прийти сразу после ужина, – сказала она. – Раз приехала мать капитана Батлера, похороны, наверное, будут завтра.
   – Похороны. В том-то все и дело, – вздохнула Мамушка. – Мисс Мелли, беда-то у нас стряслась страшная, и я к вам пришла за помощью. Тяжела ноша, деточка, ох, как тяжела.
   – Мисс Скарлетт слегла? – с тревогой спросила Мелани. – Я почти не видела ее, с тех пор как Бонни… Она закрылась в своей комнате, а капитана Батлера дома не было…
   По черному лицу Мамушки вдруг потекли слезы. Мелани села рядом и погладила ее по плечу. Через некоторое время Мамушка подняла подол платья и отерла слезы.
   – Вы должны прийти помочь нам, мисс Мелли. Я сделала все, что могла, да толку мало.
   – Мисс Скарлетт… – Мамушка выпрямила спину. – Мисс Мелли, вы не хуже меня знаете мисс Скарлетт. Много моей девочке довелось пережить, да Бог милостив – дал ей силы все снести. Это горе разбило ей сердце, но она выдержит. А вот миста Ретт… Я из-за него пришла.
   – Мне очень хотелось встретиться с ним, но, как ни приду, то он в городе, то заперся у себя… А Скарлетт похожа на привидение и говорить не хочет… Рассказывай скорее, Мамушка. Ты же знаешь, я помогу, если это в моих силах.
   Мамушка вытерла нос тыльной стороной руки.
   – Вот я и говорю – мисс Скарлетт стерпит все, что ей Бог пошлет, она уж и так много чего натерпелась, а вот миста Ретт… Мисс Мелли, ему ведь ничего не приходилось сносить, чего он сам не хотел… совсем ничего. Вот из-за него-то я и пришла к вам.
   – Но…
   – Мисс Мелли, вы должны прийти к нам домой сегодня же… прямо сейчас. – В голосе Мамушки прозвучала отчаянная мольба. – Может, миста Ретт вас послушает. Вас он всегда очень уважал.
   – Что случилось, Мамушка? Что ты хочешь сказать?
   Мамушка расправила плечи.
   – Мисс Мелли, миста Ретт… Он с ума спятил. Не дает нам похоронить маленькую мисс.
   – С ума сошел? О нет, Мамушка!
   – Я не вру. Вот как бог свят – все чистая правда. Он не дает нам хоронить малышку. Он мне сам так и сказал – всего с час назад.
   – Не может быть… он не…
   – Вот я и говорю – с ума он спятил.
   – Но почему…
   – Мисс Мелли, я вам все как есть скажу. Не надо бы никому говорить, но ведь вы нам не чужая, и только вам я могу сказать. Я вам все скажу. Вы же знаете, как он любил эту крошку. Никогда еще не видела, чтобы мужчина – черный он или белый – так дрожал над своим ребенком. А тут докта Мид говорит, что у ней шейка сломана, так миста Ретт совсем ума решился. Схватил ружье, побежал и пристрелил этого бедного пони, и, господи боже, я думала, он сам себя застрелит. Я совсем забегалась, не знаю, куда кидаться: мисс Скарлетт в обмороке, соседи то и дело в дом заглядывают, а миста Ретт все никак опомниться не может, бедную малышку на руках держит, не дает мне даже личико помыть, а оно все побитое и в грязи. А как мисс Скарлетт очнулась, я обрадовалась: ну, думаю, слава богу! Уж теперь-то они друг дружку утешут!
   И опять по ее щекам покатились слезы, но на этот раз Мамушка не стала их утирать.
   – Но она, как пришла в себя, пошла к нему в комнату, а он сидит, держит мисс Бонни на руках, вот она и говорит ему: «Отдай моего ребенка, которого ты убил».
   – О нет! Она не могла сказать такое!
   – Да, мэм, так она и сказала. Она сказала: «Ты убил ее». Мне так жалко стало миста Ретта, я аж расплакалась, а он смотрит на нее – ну ровно побитый пес. Я говорю: «Отдайте малышку ее Мамушке. Я не позволю так скандальничать из-за моей маленькой мисс». Взяла я у него девочку, унесла к себе комнатку и личико помыла. Да только я все слышала, что они говорили, у меня аж кровь в жилах стыла от таких слов. Мисс Скарлетт называла его убийцей, что, мол, позволил малышке прыгнуть так высоко, а он сказал, что мисс Скарлетт никогда дела не было до мисс Бонни и до всех своих детишек.
   – Замолчи, Мамушка! Ничего больше мне не говори. Ты не должна мне такое рассказывать! – воскликнула Мелани, стараясь отогнать от себя картину, вызванную словами Мамушки.
   – Знаю, что не должна, да уж больно на сердце у меня тяжело, сама не разбираю, чего можно говорить, а чего нет. Ну, стало быть, сам он понес ее к гробовщику, а как принес обратно – положил в ее кроватку у себя в комнате. А мисс Скарлетт возьми да и скажи, что, мол, место ей в гостиной, надо ее в гробик положить. А миста Ретт… ну, думаю, не ровен час, он ее ударит. А он и говорит: «Место ей в моей комнате». Ко мне повернулся и говорит: «Мамушка, – говорит, – смотри, чтобы она здесь была, пока я не вернусь». Потом на коня вскочил и поминай как звали, до самого заката его дома не было. А как вернулся, вижу я, он выпимши, сильно выпимши, но держится как обычно. Вбежал в дом и ни мисс Скарлетт, ни мисс Питти, ни другим леди, что зашли к нам, – никому ни слова. Сразу кинулся наверх, дверь распахнул в свою комнату, да как закричит – меня зовет. Побежала я, как могла, гляжу – он у постели стоит, а в комнате темно, я его самого едва разглядела: ставни-то закрыты. Тут он мне и говорит, да еще сердито так: «Открой ставни. Тут темно». Ну, я ставни-то распахнула, поворачиваюсь к нему, да как глянула на него, вот как бог свят, так ноги-то у меня и подкосились, мисс Мелли, до того он страшный был. Совсем не в себе. Тут он говорит: «Принеси свечей. Побольше принеси, да смотри, чтоб все горели. И не смей закрывать ставни. Разве ты не знаешь – мисс Бонни боится темноты?»
   Мелани посмотрела на Мамушку расширенными от ужаса глазами, и та со зловещим видом кивнула в ответ.
   – Вот так и сказал: «Мисс Бонни боится темноты». – Мамушка поежилась. – Принесла я ему с дюжину свечей, а он говорит: «Убирайся». Дверь запер и сидел там с маленькой мисс, не открыл даже мисс Скарлетт, а она стучалась и кричала на него. И так два дня. Про похороны слышать не хочет, а нынче утром дверь запер и уехал в город. Вернулся только к ночи, опять выпимши, и заперся, а сам не ел ничего и не спал совсем. Матушка, старая мисс Батлер, из Чарльстона приехала на похороны, и мисс Сьюлин с миста Уиллом с Тары приехали, но миста Ретт ни с кем говорить не хочет. О, мисс Мелли, какой ужас! И еще хуже будет – начнут люди болтать, пойдут дурные слухи. А нынче вечером… – Мамушка запнулась и опять утерла рукой нос. – Нынче вечером мисс Скарлетт поймала его наверху, когда он домой-то вернулся, и говорит: «Похороны будут завтра утром». А он ей: «Только попробуй, и завтра же я тебя убью».
   – Боже, он, видно, совсем с ума сошел!
   – Да, мэм. А потом они стали тихо так говорить, я не все слышала, но все ж таки услыхала, как он опять сказал, что мисс Бонни боится темноты, а в могиле, дескать, ужас как темно. А потом мисс Скарлетт говорит: «Кто бы говорил! Сам же убил ее – хотел ублажить свою гордыню!» А он ей: «Неужто в тебе совсем жалости нет?» А она: «Нет. И ребенка у меня тоже нет. И у меня уже нет сил терпеть, что ты вытворяешь после смерти Бонни. О тебе уже весь город судачит. Только и знаешь, что пьешь, и если ты думаешь, будто я не знаю, где ты пропадаешь все это время, то ты просто дурак. Уж я-то знаю, что ты целыми днями торчишь у этой твари – у Красотки Уотлинг».
   – Нет, Мамушка, нет!
   – Да, мэм. Так и сказала. И вот что я вам скажу, мисс Мелли: это правда. Черномазые всегда все раньше белых узнают, и я знала, где он, да только молчала. А он и спорить не стал. Говорит: «Да, мэм, я у нее был. И нечего вам так разоряться, вам же дела нет. Публичный дом – это райские кущи после этого чертова пекла. А у Красотки самое доброе сердце на свете. Она не тыкала мне в лицо, что я убил своего ребенка».
   – О! – воскликнула пораженная в самое сердце Мелани.
   Ее собственная жизнь была такой защищенной, такой безмятежной и полной добра, она была так поглощена любовью к дорогим ей людям, что просто отказывалась понимать слова Мамушки, не говоря уж о том, чтобы верить им. Ей припомнился другой откровенный разговор – шокирующая картина, которую она поспешно отринула, как отринула бы воспоминание о чьей-то случайно увиденной наготе. Ретт говорил о Красотке Уотлинг в тот самый день, когда рыдал у ее ног, положив голову ей на колени. Но он любит Скарлетт! Она не могла ошибиться в тот день. И Скарлетт, конечно, тоже его любит. Что же между ними произошло? Как могут муж и жена так больно ранить друг друга – словно острыми ножами резать?
   Мамушка с тяжким вздохом продолжила свой рассказ:
   – Потом мисс Скарлетт вышла из комнаты, вся как простыня белая, но губы сжаты твердо, увидела меня и говорит: «Похороны завтра, Мамушка». И прошла мимо – ну точно призрак. У меня сердце так и зашлось, ведь мисс Скарлетт – она как скажет, так и будет. Ну а миста Ретт, он тоже от своих слов никогда не откажется. А он сказал, что убьет ее, если будут похороны. Тут уж у меня совсем руки опустились, мисс Мелли, потому как у меня на совести камень тяжкий, так к земле и гнет. Мисс Мелли, это же я напугала маленькую мисс темнотой.
   – Мамушка, это уже не имеет значения… теперь уже нет.
   – Имеет, мэм. Оттого-то вся и беда. И решила я: вот скажу все миста Ретту – пусть он меня убьет, лишь бы совесть не мучила. Прошмыгнула я в комнату – быстро так, покудова он дверь не запер, – и говорю: «Миста Ретт, нужно мне перед вами сознаться». А он повернулся ко мне, словно бешеный, и говорит: «Вон!» Видит бог, в жизни мне так страшно не было! Но я все же говорю: «Прошу вас, сэр, миста Ретт, позвольте сказать, а то меня это точит. Это я напугала маленькую мисс темнотой». Ну, тут я, мисс Мелли, голову опустила, жду, что вот-вот он меня ударит. Но он ничего не сказал. Я говорю: «Ничего я дурного не хотела. Но, миста Ретт, эта малышка совсем опаски не знала и не боялась ничего. Ночью, как все лягут спать, она все норовила вылезть из кроватки и давай босиком по дому бегать. А у меня сердце не на месте: а ну, думаю, не дай бог, она убьется. Вот и сказала ей, что привидения и бука в темноте живут». И знаете, мисс Мелли, что он сделал? Лицо у него стало такое доброе, подошел он ко мне и руку на плечо положил. Никогда он так раньше не делал. И говорит: «Правда, она была очень храбрая? Кроме темноты, совсем ничего не боялась». Я в слезы, а он и говорит: «Ну же, Мамушка, – и похлопал меня этак по плечу. – Не плачь, Мамушка, не надо так плакать. Я рад, что ты мне сказала. Знаю, ты любила мисс Бонни, а раз любила, это все неважно. Ты ведь добра ей хотела, вот что важно». Тут я чуток духом воспряла, собралась с силами и говорю: «Миста Ретт, а как с похоронами быть?» Тут он набросился на меня – ну чисто дикарь, глаза горят, и говорит мне: «Боже милостивый, а я-то думал, хоть ты поймешь, ведь никто же не понимает! Неужто ты думаешь, я оставлю мою малышку в темноте, раз она так боится? Так и слышу, как она кричит, когда в темноте проснется. Больше я не дам ее пугать». Вот тут, мисс Мелли, я и поняла, что он совсем ума решился. Пьяный совсем, поесть-поспать ему нужно, но это еще не все. Главное, он не в своем уме. Вытолкал меня за дверь с криком: «Убирайся отсюда ко всем чертям!» Спускаюсь я по лестнице, а сама думаю: он сказал, никаких похорон не будет, а мисс Скарлетт сказала, будут завтра утром, а он сказал, что застрелит ее. А дом полон родственников, и все соседи уже раскудахтались, точно куры, вот я и подумала про вас, мисс Мелли. Вы должны прийти и помочь нам.
   – Мамушка, но я не могу вмешиваться!
   – Если не вы, то кто же?
   – Но что я могу сделать, Мамушка?
   – Вот уж этого, мисс Мелли, я не знаю. Но вы можете что-то сделать. Поговорите с миста Реттом, может, он вас послушает. Он вас страсть как уважает, мисс Мелли. Может, вы и не знаете, но он уважает вас. Сколько раз я сама слыхала, как он говорил, что только вы, мол, и есть настоящая леди.
   Но… Мелани встала с дивана в полном замешательстве: стоило ей подумать о встрече с Реттом, как у нее душа ушла в пятки. Она холодела от одной мысли о споре с человеком, обезумевшим от горя, судя по словам Мамушки. Как она войдет в ярко освещенную комнату, где лежит горячо любимая ею девочка? Да у нее сердце разорвется! И что она может сделать? Что сказать Ретту, как облегчить его боль и вернуть разум? Пока Мелани стояла в нерешительности, из-за двери донесся серебристый смех ее сына. Мысль о том, что он может умереть, пронзила ее сердце ледяной иглой. Она представила, что ее Бо лежит в комнате наверху, представила его холодное и неподвижное маленькое тельце, представила, что никогда больше не услышит его веселого смеха.
   – Ох! – испуганно вскрикнула она вслух и мысленно прижала его к сердцу. Она поняла, что чувствует Ретт. Если бы умер Бо, разве смогла бы она оставить его на ветру, под дождем, в темноте? – О, бедный, бедный капитан Батлер! – воскликнула она. – Я пойду к нему немедленно, сию же минуту.
   Поспешно вернувшись в столовую, Мелани что-то тихо прошептала на ухо Эшли, крепко прижала к себе удивленного сына и нежно поцеловала его в покрытую белокурыми кудрями макушку.
   Из дома Мелани выбежала без шляпки, все еще сжимая в руке столовую салфетку. Старые ноги Мамушки не поспевали за ее легкой поступью. Войдя в дом Скарлетт, она коротко кивнула собравшимся в библиотеке – испуганной мисс Питтипэт, величавой старой миссис Батлер, Уиллу и Сьюлин – и проворно взбежала по лестнице. Мамушка пыхтела за ней по пятам. На мгновение Мелани задержалась перед дверью в комнату Скарлетт, но Мамушка прошептала: «Нет, мэм, не надо».
   По коридору Мелли прошла уже медленнее и остановилась у двери в комнату Ретта. Несколько мгновений она постояла в нерешительности, словно охваченная искушением сбежать. Затем, собравшись с силами, как маленький солдат перед боем, она постучала в дверь и сказала:
   – Пожалуйста, впустите меня, капитан Батлер. Это миссис Уилкс. Я хочу увидеть Бонни.
   Дверь тут же открылась, и Мамушка, отпрянув в темноту коридора, увидела в свете горящих свечей огромную темную фигуру Ретта. Он нетвердо держался на ногах, и Мамушка учуяла, что от него разит перегаром виски. С минуту он смотрел на Мелани, потом взял ее под руку, втянул в комнату и закрыл дверь.
   Мамушка тихонько подобралась к стулу, стоявшему у двери, и тяжело опустилась на него, совершенно потопив своим бесформенным телом слишком маленькое сиденье. Она сидела тихо, плакала и молилась, время от времени утирая глаза подолом юбки. Но сколько она ни напрягала слух, расслышать, о чем говорят в комнате, ей не удавалось: из-за дверей доносилось лишь прерывистое тихое бормотание.
   Время тянулось бесконечно, но вот дверь открылась, и в ней показалось белое, изможденное лицо Мелли.
   – Принеси кофейник горячего кофе, да поживей, и несколько бутербродов.
   Подгоняемая бесом любопытства, Мамушка умела бегать, как шустрая шестнадцатилетняя девчонка, а сейчас ей страсть как хотелось заглянуть в комнату Ретта. Но ее ждало жестокое разочарование: Мелли лишь приоткрыла дверь и забрала у нее поднос. Мамушка долго сидела, напрягая свой острый слух, но различала лишь стук серебряных ложек о фарфор да приглушенный нежный голос Мелани. Потом она услышала, как заскрипела кровать под рухнувшим на нее тяжелым телом, а затем стук упавших на пол сапог. Через некоторое время Мелани появилась в дверях, но Мамушка, как ни старалась, не смогла заглянуть ей через плечо и увидеть, что творится в комнате. Мелани выглядела усталой, на ресницах блестели слезы, но ее лицо вновь обрело безмятежность.
   – Ступай скажи мисс Скарлетт, что капитан Батлер согласен устроить похороны завтра утром, – прошептала она.
   – Слава богу! – воскликнула Мамушка. – Но как же вам уда…
   – Говори тише. Он сейчас уснет. И еще, Мамушка, скажи мисс Скарлетт, что я останусь здесь на всю ночь, и принеси мне кофе. Принеси прямо сюда.
   – В эту комнату?
   – Да, я пообещала капитану Батлеру, что, если он заснет, я просижу рядом с ней всю ночь. Иди же, скажи Скарлетт, чтобы она больше не беспокоилась.
   Мамушка двинулась прочь по коридору, сотрясая своими шагами пол, ее сердце с облегчением распевало: «Аллилуйя! Аллилуйя!»
   Она остановилась в раздумье у двери в спальню Скарлетт, разрываясь между благодарностью и любопытством.
   «И как мисс Мелли это удалось – ума не приложу. Уж верно, ей ангелы помогали. Про похороны завтра утром я мисс Скарлетт скажу, а что мисс Мелли будет сидеть с маленькой мисс, лучше промолчу. Мисс Скарлетт это совсем не понравится».

Глава 60

   Что-то в мире было не так, нечто мрачное и пугающее витало в воздухе и проникало повсюду, подобно плотному, непроницаемому туману, медленно смыкавшемуся вокруг Скарлетт. Ощущение неблагополучия не было напрямую связано со смертью Бонни, потому что первая острая боль уже немного притупилась, сменившись примирением с неизбежной потерей. Но суеверное предчувствие приближающейся катастрофы не покидало Скарлетт, словно над ней нависло что-то черное и зловещее, словно земля у нее под ногами грозила разойтись, как зыбучий песок, при первом же шаге.
   Никогда прежде она не знала такого страха. Всю свою жизнь Скарлетт прочно опиралась на здравый смысл, до сих пор она боялась лишь того, что было ясно и понятно: боялась боли, голода, бедности, боялась потерять любовь Эшли. По натуре своей не склонная к размышлениям, теперь она пыталась размышлять, пыталась понять, что происходит, но безуспешно. Потерю любимой дочери Скарлетт могла вынести, как вынесла много других сокрушительных потерь в своей жизни. Она не жаловалась на здоровье, у нее было сколько угодно денег, у нее все еще был Эшли, хотя в последнее время она видела его все реже и реже. Даже отчужденность, возникшая между ними после злосчастного праздника-сюрприза, устроенного Мелани, больше не тревожила ее: она не сомневалась, что это пройдет. Нет, она не боялась ни боли, ни голода, ни потери любви. Те страхи никогда не угнетали ее так, как угнетало сейчас ощущение, что все пошло не так… Этот изматывающий душу страх был до странного схож с ее ночным кошмаром, когда она бежала в густом плывущем тумане и сердце у нее разрывалось – потерявшийся ребенок в поисках убежища, находящегося неизвестно где.
   Скарлетт вспомнила, как Ретту всегда удавалось развеселить ее и смехом разогнать ее страхи. Вспомнила, как уютно было лежать на его широкой смуглой груди, в его сильных объятиях. И тогда она посмотрела на него другими глазами, будто впервые за многие недели увидела его по-настоящему. Перемены оказались шокирующими. Этому человеку было не до смеха, он не желал ни смеяться сам, ни утешать ее.
   Какое-то время после гибели Бонни она была так зла на него и так поглощена своим собственным горем, что с трудом заставляла себя держаться с ним вежливо в присутствии прислуги, на большее ее не хватало. Ей то и дело чудился топот быстрых ножек Бонни и ее заливистый смех; ей даже в голову не приходило, что Ретт тоже вспоминает об этом с болью, может быть, даже более острой, чем ее собственная. Все эти несколько недель они встречались и перебрасывались учтивыми фразами, словно незнакомые люди, которых случай свел в безликой обстановке какой-нибудь гостиницы: они жили под одной крышей и делили пищу за одним столом, но никогда не поверяли друг другу своих мыслей.
   И вот сейчас, чувствуя себя напуганной и одинокой, Скарлетт очень хотела бы проломить возникшую между ними стену, если бы это было в ее силах, но обнаружила, что Ретт держит ее на расстоянии, словно не хочет говорить с ней ни о чем, кроме самых повседневных предметов. Теперь, когда ее злость прошла, ей хотелось сказать ему, что она не винит его в смерти Бонни. Ей хотелось поплакать в его объятиях и признаться, что она тоже безмерно гордилась умением дочки сидеть в седле и была чрезмерно снисходительна к ее капризам. Теперь Скарлетт была готова смиренно признать, что швырнула ему в лицо страшное обвинение только потому, что страдала сама и надеялась облегчить свои страдания, причинив боль ему. Но подходящий момент все никак не наступал. Ретт смотрел на нее ничего не выражающим взглядом, и этот взгляд не давал ей возможности заговорить. Она так долго откладывала свои извинения, что со временем ей становилось все труднее и труднее на них решиться, а под конец это стало и вовсе невозможно.
   Скарлетт не могла понять, почему все так вышло. Ретт – ее муж, между ними нерушимая связь двух людей, которые делили постель, произвели на свет любимого ребенка и слишком рано проводили его в последний путь. Лишь в объятиях отца этого ребенка она могла найти утешение, за которое готова была заплатить мучительными воспоминаниями о пережитом горе: они ранили бы ее, но помогли бы ей излечиться. Но при теперешних отношениях между ними Скарлетт скорее была бы готова броситься на шею постороннему человеку.
   Дома Ретт появлялся редко. Если они и ужинали вместе, он при этом обычно бывал пьян. Пил он не так, как раньше, когда опьянение делало его подчеркнуто вежливым и язвительным и заставляло отпускать остроумные колкости, невольно вызывавшие у нее смех. Теперь он пил в мрачном молчании, а к концу вечера напивался до отупения. Порой на рассвете Скарлетт слышала, как он въезжает на задний двор и колотит в дверь домика для прислуги, чтобы Порк помог ему подняться по черной лестнице и уложил его в постель. Уложил в постель! И это Ретт, который неизменно оставался на ногах, когда другие уже валялись под столом, и сам укладывал всех спать.
   Он стал неопрятным, хотя раньше всегда был ухожен и выхолен, и Порку с боем приходилось заставлять его хотя бы переодеться к ужину. Пьянство стало сказываться на его лице: волевая линия подбородка отяжелела и расплылась, под налитыми кровью глазами появились нездоровые мешки. Его мощное тело с выступающими мышцами стало дряблым и вялым, наметился живот.
   Часто он пропадал на всю ночь и даже не предупреждал, что не вернется домой до утра. Разумеется, он мог, напившись, храпеть в одной из комнат второго этажа над салуном, но Скарлетт не сомневалась, что эти ночи он проводил у Красотки Уотлинг. Как-то раз Скарлетт увидела Красотку в одном из городских магазинов: теперь это была огрубевшая, расплывшаяся женщина, от ее былой красоты ничего не осталось. И все же, несмотря на вульгарный грим и крикливо-яркий наряд, ее можно было принять за дородную мать семейства. Вместо того чтобы опустить взгляд или нагло вытаращиться, как поступали все женщины легкого поведения при встрече с леди, Красотка посмотрела ей прямо в глаза внимательно и чуть ли не с жалостью, отчего у Скарлетт вспыхнули щеки.
   Но она больше не могла обвинять Ретта, не могла злиться на него, требовать супружеской верности или пытаться его пристыдить, как не могла и заставить себя попросить прощения за то, что обвинила его в смерти Бонни. Ее сковывала необъяснимая апатия, она чувствовала себя глубоко несчастной, сама не зная почему. Такой страшной тоски она не ощущала никогда прежде. И никогда прежде ей не было так одиноко. Может быть, раньше у нее просто не было времени, чтобы прочувствовать свое одиночество. А теперь она была одинока и напугана и никому не могла пожаловаться, кроме Мелани. Потому что теперь даже Мамушка, ее главная опора, уехала в Тару. Уехала навсегда. Мамушка ни словом не объяснила свой отъезд. Глядя на Скарлетт усталыми, полными грусти старыми глазами, она попросила денег на билет. В ответ на слезы Скарлетт и мольбы остаться она сказала лишь одно:
   – Слышу я, как мисс Эллин мне говорит: «Мамушка, твой путь окончен. Поезжай домой». Вот я и еду домой.
   Ретт, слышавший этот разговор, дал Мамушке денег и похлопал ее по плечу:
   – Ты права, Мамушка. Мисс Эллин права. Ты свою работу здесь выполнила. Езжай домой. Если что-то будет нужно, дай мне знать. – А когда Скарлетт опять начала возмущаться и попыталась приказом заставить Мамушку остаться, он выбранил ее: – Молчи, дура! Пусть она едет! Думаешь, кто-то захочет остаться в этом доме… после всего?
   Его взгляд вспыхнул такой свирепой злобой, когда он это сказал, что Скарлетт в испуге отпрянула.
   – Доктор Мид, как вы думаете, он мог… мог лишиться рассудка? – спросила она некоторое время спустя, когда ощущение собственной беспомощности привело ее к врачу.
   – Нет, – ответил доктор, – но он пьет как сапожник, и если так будет продолжаться, он убьет себя. Скарлетт, он любил малышку, и, я полагаю, пьянство помогает ему забыть свое горе. Мой вам совет, мисс: родите ему другого ребенка, и чем быстрее, тем лучше.
   «Ха! – горько подумала Скарлетт, покидая его кабинет. – Легко сказать». Она бы с радостью родила еще одного ребенка, нет, не одного, а нескольких, если бы это помогло вернуть прежний взгляд Ретта и заполнить ноющую пустоту в ее собственном сердце. Она родила бы мальчика, такого же красивого и смуглого, как Ретт, и еще одну маленькую девочку. Да, еще девочку – хорошенькую, веселую, упрямую и хохочущую, не то что пустоголовая Элла. Ну почему, почему Бог не взял Эллу, если уж решил отнять у нее ребенка? Элла ее совсем не радовала, особенно теперь, когда Бонни ушла навсегда. Но Ретт явно больше не хотел детей. Во всяком случае, он ни разу не зашел к ней в спальню, хотя дверь больше никогда не запиралась, а, наоборот, оставалась призывно приоткрытой. Казалось, ему не было до этого никакого дела. Казалось, ему нет дела ни до чего, кроме виски и этой толстой рыжеволосой женщины.
   Теперь он злобно огрызался, хотя раньше добродушно подшучивал над ней, теперь его грубые выпады не были смягчены юмором. После смерти Бонни многие жившие по соседству дамы, которых он покорил своим нежным отношением к дочери, спешили засвидетельствовать ему свое сочувствие. Они останавливали его на улице, чтобы выразить свои соболезнования, они заговаривали с ним из своих дворов поверх живой изгороди и уверяли, что все понимают. Но теперь, когда Бонни, ради которой Ретт держался с окружающими обходительно, больше не было, исчезли и его хорошие манеры. Он резко и грубо обрывал самые прочувствованные речи добросердечных дам.
   Как ни странно, дамы не обижались. Они понимали его или, по крайней мере, думали, что понимают. Когда в сумерках он возвращался домой настолько пьяный, что едва держался в седле, бросая хмурые взгляды на тех, кто пытался с ним заговорить, дамы восклицали: «Бедняга!» – и с удвоенной силой старались проявить сочувствие к нему. Всем было больно глядеть, как этот несчастный человек с разбитым сердцем возвращается в дом, где его ждет лишь такое сомнительное утешение, как Скарлетт.
   Все знали, какая она холодная и бессердечная. Все ужаснулись, заметив, как вроде бы легко и быстро она оправилась после смерти Бонни, и никто не задумался, не дал себе труда задуматься над тем, каких усилий стоило ей это кажущееся спокойствие. Весь город питал искреннее сострадание к Ретту, а Ретт и знать об этом не хотел, ему было все равно. Скарлетт вызывала всеобщее осуждение, а она как раз сейчас искала сочувствия у старых друзей.
   Теперь никто из старых друзей ее не навещал, кроме тети Питти, Мелани и Эшли. Приезжали только новые друзья в своих блестящих каретах, они готовы были сочувствовать ей, они жаждали развлекать ее сплетнями о других новых друзьях, до которых ей не было никакого дела. Все эти «приезжие» – такие чужие, все до одного! Они ее совсем не знают. И никогда не узнают. Они же понятия не имеют, какой была ее жизнь прежде, до того как она добилась своего нынешнего надежного положения в роскошном особняке на Персиковой улице. У них самих не было ни малейшего желания делиться с ней подробностями своей прежней жизни – до появления парчовых нарядов и лакированных колясок, запряженных великолепными лошадьми. Они не знали, как она боролась, сколько вынесла лишений, какие жертвы принесла, чтобы теперь наслаждаться своим огромным домом и красивыми платьями, столовым серебром и многолюдными приемами. Они ничего не знали. Им было все равно, этим приехавшим черт знает откуда людям, вечно скользившим по поверхности, не имевшим ни общих воспоминаний о войне, голоде и борьбе за выживание, ни общих корней, уходящих в красную землю.
   Теперь, когда она была так одинока, Скарлетт охотно провела бы время в компании с Мейбелл, или Фанни, или миссис Элсинг, или миссис Уайтинг, или с миссис Боннелл, или даже с грозной старой воительницей миссис Мерриуэзер, или… да с кем угодно из старых друзей и соседей. Ведь они-то знали. Они пережили войну, и ужасы, и пожары; они видели безвременную смерть близких и родных; они голодали и ходили в обносках; они знали нужду, стоящую у порога. Они поднялись из руин и воссоздали свое богатство.
   Каким это было бы облегчением – посидеть рядом с Мейбелл, зная, что она схоронила ребенка, погибшего во время панического бегства от наступающей армии Шермана. Она могла бы черпать утешение в обществе Фанни: ведь Фанни, как и она, потеряла мужа в те черные дни, когда в городе было введено военное положение. Она могла бы грустно посмеяться с миссис Элсинг, вспоминая, какое было лицо у старой дамы, когда она, нахлестывая лошадь, мчалась мимо Пяти Углов в день падения Атланты, а добытые ею на военном складе припасы подпрыгивали и выпадали из коляски. Как было бы приятно поделиться воспоминаниями с миссис Мерриуэзер, которая теперь процветала благодаря доходам от своей пекарни, сказать ей: «А помните, как тяжко нам пришлось после поражения? Помните, как мы даже не знали, где взять новую пару обуви? И посмотрите на нас теперь!»
   Да, все это было бы очень приятно. Только теперь Скарлетт поняла, почему два бывших конфедерата при встрече с таким наслаждением, с гордостью и сладкой тоской ударяются в воспоминания о войне. То было время тяжких испытаний, но они прошли через все. Теперь они стали закаленными ветеранами. И она тоже ветеран, только у нее нет друзей, с которыми она могла бы вспомнить старые битвы. О, как было бы чудесно оказаться рядом с близкими людьми, с теми, кто прошел тот же путь и знает, как он был тяжел… и все же стал частью их жизни!
   Но каким-то непостижимым образом эти люди отдалились от нее. Теперь Скарлетт понимала, что винить за это ей следует только себя. До сих пор ей было все равно… а теперь, после гибели Бонни, она осталась совсем одна, и ей страшно было сидеть за сверкающим обеденным столом, глядя на сидящего напротив угрюмого, спившегося чужака, теряющего человеческий облик прямо у нее на глазах.

Глава 61

   Срочная телеграмма Ретта застала Скарлетт в Мариетте. Через десять минут отходил поезд в Атланту, и Скарлетт успела на него, прихватив с собой лишь ридикюль: Уэйд и Элла остались с Присси в гостинице.
   Атланта находилась всего в двадцати милях, но поезд тащился бесконечно долго сквозь сырой осенний день, останавливаясь у каждого полустанка, чтобы подобрать новых пассажиров. Насмерть перепуганная телеграммой Ретта, Скарлетт проклинала еле ползущий поезд и готова была завизжать на каждой остановке. А поезд, неспешно постукивая колесами, шел через покрытые осенней позолотой леса, мимо красных холмов, все еще изрезанных серпантином окопов, мимо бывших огневых позиций артиллерийских батарей и заросших травой воронок, по той самой дороге, по которой с ожесточенными боями отступали пядь за пядью солдаты генерала Джонстона. Каждая станция, каждый переезд, объявляемые кондуктором, носили имя битвы или места хотя бы небольшого столкновения. Раньше они вызвали бы в памяти Скарлетт ужасы войны, но сейчас ей было не до них.
   Телеграмма Ретта гласила:
   «Миссис Уилкс больна. Возвращайся немедленно».
   Когда поезд прибыл в Атланту, уже сгущались сумерки, весь город был затянут пеленой мелкого, моросящего дождя. Тускло светили газовые фонари – желтые кляксы среди тумана. Ретт ждал Скарлетт в карете на вокзальной площади. Его лицо напугало ее еще больше, чем телеграмма. Никогда прежде оно не было таким бесстрастным.
   – Она не… – вскрикнула Скарлетт.
   – Нет. Она еще жива. – Ретт подсадил ее в карету. – К дому миссис Уилкс, гони во весь дух, – приказал он кучеру.
   – Что с ней? Я и не думала, что она больна. На прошлой неделе она выглядела вполне здоровой. Какой-нибудь несчастный случай? О, Ретт, неужели все так серьезно, как ты…
   – Она умирает, – сказал Ретт, и в его голосе было не больше жизни, чем в лице. – Она хочет видеть тебя.
   – Только не Мелли! Нет, только не Мелли! Что случилось?
   – У нее был выкидыш.
   – Вы… вы… но, Ретт, она… – осеклась Скарлетт. У нее дух перехватило от этих слов после пережитого ужаса.
   – Ты не знала, что она ждет ребенка?
   Скарлетт была не в силах даже покачать головой.
   – Ну что ж, полагаю, что нет. Думаю, она никому не сказала. Хотела устроить сюрприз. Только я знал.
   – Ты знал? Но она не могла тебе сказать!
   – А ей и не надо было ничего говорить. Я сам догадался. Она была такая… счастливая последние два месяца. Это могло означать только одно.
   – Но, Ретт, доктор говорил, что еще один ребенок убьет ее!
   – Вот и убил, – сказал Ретт. Он повернулся к кучеру: – Ради всего святого, нельзя ли побыстрей?
   – Но, Ретт… она не может умереть! Ведь я же… Я же не… хотя…
   – Она не такая крепкая, как ты. У нее никогда не было крепкого здоровья. У нее ничего не было, кроме сердца.
   Карета покачнулась и остановилась перед приземистым домиком, Ретт помог Скарлетт спуститься. Дрожащая, испуганная, неожиданно одинокая, она ухватилась за его руку.
   – Ретт, разве ты не пойдешь со мной?
   – Нет, – ответил он и снова сел в карету.
   Скарлетт взлетела на крыльцо, пробежала через веранду и распахнула дверь. В желтом свете лампы сидели Эшли, тетя Питти и Индия. «А что Индия здесь делает? – удивилась Скарлетт. – Ведь Мелани сказала, чтобы ноги ее больше не было в этом доме». Завидев ее, все трое встали, тетя Питти прикусила дрожащие губы, убитая горем Индия смотрела на нее без всякой ненависти. Эшли походил на сомнамбулу, он взял Скарлетт за руку и заговорил, словно во сне.
   – Она звала вас, – сказал он. – Она звала вас.
   – Могу я увидеть ее сейчас? – Скарлетт повернулась в сторону закрытой двери в комнату Мелани.
   – Нет. С ней сейчас доктор Мид. Я рад, что вы приехали, Скарлетт.
   – Я приехала сразу, как только узнала. – Скарлетт сбросила шляпку и плащ. – Поезд… Она же не… Скажите мне, что ей лучше, правда, Эшли? Поговорите же со мной! Не надо так на меня смотреть! Она ведь не…
   – Она все спрашивала о вас, – сказал Эшли и посмотрел ей в глаза. В его взгляде она прочла ответ на свой вопрос. На миг ее сердце замерло, а потом часто-часто забилось от какого-то странного страха, который был сильнее тревоги, сильнее горя. «Этого не может быть, – страстно твердила себе Скарлетт, пытаясь отогнать страх. – Бывает, доктора ошибаются. Я просто не верю. Я не позволю себе поверить, что это правда, а не то я сейчас закричу. Буду думать о чем-нибудь другом».
   – Я этому не верю! – исступленно крикнула она, заглядывая в осунувшиеся лица всем троим и словно вызывая их на спор. – Почему Мелани мне не сказала? Если бы я знала, ни за что бы не уехала в Мариетту!
   Эшли очнулся, в его глазах застыло страдание.
   – Она никому не говорила, Скарлетт, вам в первую очередь. Она боялась, что вы будете ее бранить, если узнаете. Она хотела подождать до трех… пока не будет уверена, что все в порядке. Она хотела всех удивить, чтобы потом посмеяться и доказать, как глубоко заблуждались доктора. Она была так счастлива. Вы ведь знаете, что значат для нее дети… как ей хотелось маленькую девочку. И все шло хорошо, пока… а потом вдруг… безо всякой причины…
   Дверь в комнату Мелани тихо отворилась, и в холл вышел доктор Мид. Он закрыл за собой дверь и немного постоял, свесив седую бороду на грудь и глядя на четыре внезапно замершие фигуры. Вдруг его взгляд задержался на Скарлетт. Он шагнул к ней, и Скарлетт заметила в его глазах скорбь, смешанную с неприязнью и презрением, отчего ее испуганное сердце наполнилось чувством вины.
   – Значит, вы все-таки приехали, – сказал он.
   Не успела она ответить, как Эшли направился к закрытой двери.
   – Нет, не вы, придется подождать, – сказал доктор. – Она хочет поговорить со Скарлетт.
   – Доктор, – сказала Индия, положив руку ему на рукав. В ее ровном, бесцветном голосе звучала мольба, трогавшая больше, чем любые слова. – Позвольте мне на одну минутку заглянуть к ней. Я жду здесь с самого утра, но она… Позвольте мне… на одну минутку… Мне нужно сказать ей… я должна ей сказать… что была неправа… кое в чем.
   При этих словах она не взглянула ни на Эшли, ни на Скарлетт, но доктор Мид бросил холодный взгляд на Скарлетт.
   – Посмотрим, мисс Индия, – коротко ответил он. – Но вы должны дать мне слово, что не будете ее утомлять рассказами о ваших ошибках. Она знает, что вы были неправы, и разволнуется, если вы начнете извиняться.
   Питти робко вставила:
   – Прошу вас, доктор Мид…
   – Мисс Питти, вы же знаете, что закричите и тут же хлопнетесь в обморок.
   Питти выпрямилась и посмотрела прямо в глаза доктору. В ее глазах не было слез, и все ее пухленькое низенькое тело дышало достоинством.
   – Что ж, хорошо, дорогая, чуть позже, – смягчился доктор Мид. – Идемте, Скарлетт.
   Они на цыпочках прошли по коридору к закрытой двери, и доктор крепко взял Скарлетт за плечо.
   – Ну вот что, мисс, – торопливо зашептал он, – никаких истерик, никаких предсмертных исповедей, или, клянусь Богом, я сверну вам шею! И нечего строить мне невинные глазки. Вы прекрасно знаете, что я имею в виду. Мисс Мелли может умереть в любой момент, и вы не очистите свою совесть, если скажете ей об Эшли. Я ни разу в жизни не поднимал руку на женщину, но, если вы скажете ей хоть слово… вы мне за это ответите.
   Не успела она рта раскрыть, как он втолкнул ее в комнату и закрыл за ней дверь. В маленькой комнатке, обставленной дешевой мебелью из черного ореха, было полутемно: лампу прикрыли газетой. Маленькая, аккуратная комната прилежной ученицы, узенькая кроватка с низкой спинкой, на окнах простенькие тюлевые занавески, забранные в петли, на полу старенькие, застиранные плетеные коврики – все было так не похоже на богатое убранство спальни Скарлетт с высокой резной мебелью, розовыми парчовыми занавесями и затканным розами ковром.
   Мелани лежала в постели, ее истаявшее тело под стеганым одеялом казалось совсем плоским, как у девочки. Черные косы обрамляли с двух сторон ее лицо, ввалившиеся закрытые глаза были очерчены лиловыми кругами. Увидев ее, Скарлетт прислонилась к двери и замерла. Даже в полумраке комнаты она увидела, что обескровленное, безжизненное лицо Мелани приобрело желтовато-восковой оттенок, а нос заострился. До этого момента Скарлетт надеялась, что доктор Мид ошибается. Но теперь она все поняла. Во время войны в госпиталях она слишком часто видела такие заострившиеся лица и знала, что это означает.
   Мелани умирала, но на какой-то миг ум Скарлетт оказался не в состоянии это воспринять. Мелани не может умереть. Нет, это просто невозможно. Бог не даст ей умереть, когда она так сильно нужна Скарлетт. Никогда раньше ей не приходило в голову, что Мелани нужна ей, но сейчас правда проникла в самую глубину ее души. Она полагалась на Мелани, даже когда думала, что может положиться лишь на себя, и сама не догадывалась об этом. А теперь Мелани умирала, и Скарлетт поняла, что не сможет жить без нее. Теперь, на цыпочках проходя по комнате к неподвижной фигуре, ощущая всем сердцем панический страх, она поняла, что Мелани была ее мечом и щитом, ее утешением и ее силой.
   «Я должна удержать ее! Я не могу ее отпустить!» – подумала Скарлетт и, шурша юбками, опустилась на пол рядом с кроватью.
   Она торопливо схватила безжизненную руку, лежавшую поверх одеяла, и ее вновь охватил ужас: рука была холодна как лед.
   – Мелли, это я, – сказала Скарлетт.
   Мелани чуть приоткрыла глаза и, словно убедившись, что перед ней действительно Скарлетт, снова закрыла их. Выдержав небольшую паузу, она набрала воздуха в грудь и прошептала:
   – Обещай мне!
   – О, все, что угодно!
   – Бо… позаботься о нем.
   Скарлетт могла лишь кивнуть. Судорога перехватила ее горло, и в знак согласия она мягко сжала руку Мелани.
   – Доверяю его тебе. – На лице Мелани показалась тень улыбки. – Однажды я уже доверила его тебе… помнишь?.. перед его рождением.
   Помнит ли она? Да разве такое можно забыть? Так же ясно, как если бы тот ужасный день наступил снова, Скарлетт ощутила удушающую жару сентябрьского полдня, вспомнила свой страх перед янки; она отчетливо услышала топот ног отступающих конфедератов, вспомнила голос Мелани, умоляющий ее забрать себе ребенка, если она умрет… и еще она вспомнила, как ненавидела Мелани в тот день и надеялась, что она умрет.
   «Я убила ее, – подумала охваченная суеверным ужасом Скарлетт. – Слишком часто я желала ей смерти, Бог услышал меня, и вот теперь Он меня наказывает».
   – О, Мелли, не нужно так говорить! Ты же знаешь, ты выкарабкаешься…
   – Нет. Обещай.
   Скарлетт сглотнула.
   – Ты же знаешь, я обещаю. Он будет мне как родной.
   – Колледж? – слабым, безжизненным голосом спросила Мелани.
   – Конечно! Университет, Гарвард, тур по Европе, все, что он захочет… и… и… пони… и уроки музыки… Прошу тебя, Мелли, постарайся же! Ну попытайся!
   Снова наступило молчание, по лицу Мелани было видно, как она собирается с силами, чтобы заговорить вновь.
   – Эшли, – сказала она. – Эшли и ты…
   Ее голос ослабел и смолк.
   При упоминании имени Эшли сердце у Скарлетт оборвалось и застыло в груди, как кусок гранита. Значит, все это время Мелани знала. Скарлетт уронила голову на одеяло, поднимавшиеся из груди рыдания застряли у нее в горле, словно стиснутом железной рукой. Мелани знала. У Скарлетт уже не было сил на стыд, она ничего не чувствовала, кроме жестоких угрызений совести за то, что столько лет причиняла боль этому добрейшему существу. Мелани все знала… и все равно оставалась ей преданным другом. О, если бы можно было прожить все эти годы заново! Она бы не позволила себе даже встретиться взглядом с Эшли.
   «Господи, – лихорадочно взмолилась она, – умоляю Тебя, оставь ей жизнь! Я все искуплю. Я буду с ней добра. До самой смерти своей никогда не заговорю с Эшли, если Ты оставишь ее в живых!»
   – Эшли, – слабым голосом повторила Мелани, и ее пальцы коснулись склоненной головы Скарлетт.
   Большим и указательным пальцами она тихонько потянула за волосы Скарлетт. Сил у нее было не больше, чем у новорожденного младенца. Скарлетт поняла этот жест: Мелани хотела, чтобы она подняла голову. Но Скарлетт не могла, не могла посмотреть в глаза Мелани и прочесть в ее взгляде, что она все знает.
   – Эшли, – снова прошептала Мелани, и Скарлетт усилием воли взяла себя в руки.
   Она знала, что когда настанет день Страшного суда и ей придется посмотреть в глаза Господу Богу, чтобы прочесть в них свой приговор, то и тогда ей будет легче, чем теперь. Вся ее душа сжалась в комок, но она подняла голову.
   Она увидела все те же карие глаза, полные любви, запавшие и уже подернутые дымкой смерти, тот же нежный рот, устало борющийся с болью за каждый вздох. Ни следа укоризны, обвинения, страха… одна лишь тревога, что не хватит сил высказать нужные слова.
   Скарлетт была так потрясена, что в первый миг даже не испытала облегчения. Потом, крепче сжав руку Мелани, она ощутила теплый прилив благодарности и впервые за долгие годы, как в детстве, смиренно прочла бескорыстную молитву: «Благодарю Тебя, Господи. Знаю, я этого не стою, но благодарю Тебя за то, что не позволил ей узнать».
   – Что ты хотела сказать об Эшли, Мелли?
   – Ты… позаботишься о нем?
   – О да.
   – Он так… легко простужается. – Наступила пауза.
   – Присмотри… за его работой… ты понимаешь?
   – Да, я понимаю. Присмотрю. – Мелани собралась с силами.
   – Эшли… он такой непрактичный. – Только смерть могла толкнуть Мелани на такую нелояльность. – Присмотри за ним, Скарлетт… но… он не должен об этом знать.
   – Присмотрю и за ним, и за его работой, но виду не подам. Буду просто предлагать ему советы.
   Встретившись взглядом со Скарлетт, Мелани сумела слабо улыбнуться, и это была улыбка торжества. Своими взглядами они скрепили договор о том, что защита Эшли Уилкса от невзгод суровой жизни переходит от одной женщины к другой, и о том, что его мужская гордость ни в коем случае не должна от этого пострадать.
   Напряжение на измученном лице Мелани сменилось покоем, словно обещание, которое дала Скарлетт, принесло ей облегчение.
   – Ты такая умная… такая храбрая… и всегда была так добра ко мне…
   При этих словах тиски на горле Скарлетт разжались, из него вырвались рыдания, и она зажала себе рот рукой. Она готова была разреветься как ребенок и крикнуть: «Я была гадкой! Я причинила тебе столько зла! Я никогда ничего для тебя не делала! Я все делала только ради Эшли!»
   Она вскочила на ноги, вцепившись зубами в мякоть большого пальца, чтобы не потерять самообладание. И опять ей вспомнились слова Ретта: «Она тебя любит… Считай, что это твой крест». Что ж, теперь этот крест стал еще тяжелее. Мало того, что она любыми способами пыталась отбить Эшли, хотя это само по себе было скверно, но еще ужаснее было сознавать, что Мелани, слепо верившая ей всю жизнь, даже перед лицом смерти не утратила прежней любви и доверия. Нет, Скарлетт больше не могла говорить. Не могла даже еще раз сказать: «Соберись с силами, ты должна жить». Она должна отпустить Мелани легко, без борьбы, без слез, без печали.
   Дверь слегка приоткрылась, на пороге показался доктор Мид и сделал ей повелительный знак рукой. Проглотив слезы, Скарлетт склонилась над постелью, взяла руку Мелани и прижала ее к своей щеке.
   – Будь спокойна, – сказала она, и голос ее прозвучал тверже, чем она ожидала.
   – Пообещай мне… – послышался еле слышный шепот.
   – Все, что хочешь, дорогая моя.
   – Капитан Батлер… будь к нему добра. Он… так тебя любит.
   «Ретт?» – поразилась Скарлетт. Слова Мелани показались ей лишенными смысла.
   – Да, конечно, – машинально кивнула она и, слегка коснувшись губами руки Мелани, опустила ее обратно на постель.
   – Скажите дамам, чтобы шли сюда немедленно, – прошептал доктор, когда она прошла мимо него в дверях.
   Сквозь слезы Скарлетт увидела, как вслед за доктором в комнату вошли Индия и Питти, прижав по бокам юбки, чтобы не шуршали.
   Дверь за ними закрылась, в доме стояла тишина. Эшли нигде не было видно. Скарлетт прислонилась затылком к стене, словно нашаливший ребенок, поставленный в угол, и потерла рукой саднящее горло.
   За той дверью уходила Мелани, а вместе с ней и сила, на которую Скарлетт опиралась долгие годы, сама о том не подозревая. Почему, почему раньше она не догадывалась о том, как сильно любит Мелани и как нуждается в ней? Но кто бы мог подумать, что маленькая простушка Мелани – источник ее сил? Мелани, которая до слез робела перед незнакомыми людьми, стеснялась высказывать собственное мнение, боялась неодобрения пожилых дам и не смогла бы даже гуся отпугнуть? И все же…
   Скарлетт вернулась мыслями назад, в тот далекий жаркий полдень в Таре, когда сероватый дымок клубился над телом в синем мундире, а на верхней площадке у лестницы стояла Мелани с саблей Чарльза в руке. Скарлетт вспомнила, как тогда подумала: «Какая глупость! Мелли не смогла бы даже замахнуться этой саблей!» Но теперь она знала, что в случае необходимости Мелани бросилась бы вниз по лестнице и убила янки… или погибла сама.
   Да, в тот день Мелани была готова сражаться за нее, сжимая саблю в своей маленькой ручке. И теперь, с грустью оглядываясь назад, Скарлетт поняла, что Мелани всегда была рядом с саблей в руке, ненавязчивая, как ее собственная тень, полная любви к ней, Мелани сражалась за нее, вооруженная одной лишь слепой и страстной преданностью, сражалась с янки, с пожаром, голодом, бедностью, общественным мнением и даже со своими любимыми родственниками.
   Скарлетт почувствовала, как мужество и уверенность в своих силах покидают ее, когда поняла, что этот сверкающий меч, ограждавший ее от всего мира, навсегда убран в ножны.
   «Мелли всю жизнь была моей единственной подругой, – подумала Скарлетт, охваченная чувством тоски и одиночества, – единственной женщиной, кроме мамы, которая действительно любила меня. Она даже похожа на маму. Все, кто ее знал, вечно цеплялись за ее юбки».
   Ей вдруг показалось, что за закрытой дверью лежит Эллин и во второй раз прощается с миром. Она вдруг вновь оказалась в Таре, окруженная враждебным миром, охваченная ощущением безнадежности от сознания, что не сможет смотреть в лицо жизни, лишившись поразительной силы этого слабого, нежного и добросердечного существа.
   Испуганная, не зная, на что решиться, Скарлетт стояла в холле; яркий огонь, разожженный в камине гостиной, разбрасывал вокруг нее по стенам длинные смутные тени. Царившая в доме полная тишина проникала в нее, словно холодный дождь. Эшли! Где же Эшли?

   Как продрогшее животное в поисках тепла, она прошла в гостиную, но Эшли там не оказалось. Она должна его найти. Она открыла силу Мелани и свою зависимость от нее, чтобы в тот же час потерять Мелани навсегда, но у нее все еще оставался Эшли. Да, у нее все еще был Эшли – сильный, мудрый, дарящий утешение. В Эшли и в его любви она черпала силу, чтобы побороть свою слабость, его храбрость помогала ей прогнать свой страх и утолить печаль.
   «Должно быть, он в своей комнате», – подумала Скарлетт и, на цыпочках пройдя по коридору, тихо постучала. Никто не ответил, и она толкнула дверь. Эшли стоял у комода, глядя на пару штопаных перчаток Мелани. Сначала он взял одну и посмотрел на нее, как будто увидел впервые, потом бережно, словно она была стеклянной, положил ее и взял вторую.
   – Эшли! – дрожащим голосом позвала Скарлетт.
   Он медленно обернулся и посмотрел на нее. Его широко раскрытые серые глаза, уже не застланные, как у сомнамбулы, казались беззащитными. И Скарлетт увидела в них свой страх, беспомощность еще более жалкую, чем ее собственная, такое глубокое смятение, какого она сама никогда не знала. Ощущение страха, нахлынувшее на нее в холле, стократно обострилось, когда она увидела его лицо. Скарлетт подошла к нему.
   – Мне страшно, – сказала она. – Эшли, обними меня. Мне так страшно!
   Он не шевельнулся – просто стоял и смотрел на нее, сжимая перчатку обеими руками. Скарлетт коснулась его руки и прошептала:
   – Что с тобой?
   Эшли внимательно смотрел на нее, его взгляд что-то отчаянно искал в ней… искал и не нашел. Он заговорил, но его голос показался ей совсем чужим.
   – Ты была мне нужна, – сказал он. – Я собирался бежать за тобой, искать тебя… я искал тебя, как ребенок, которому нужно утешение, а нашел ребенка, еще больше испуганного и нуждающегося в утешении, чем я сам.
   – Нет, только не ты… Ты не можешь бояться! – воскликнула Скарлетт. – Ты никогда ничего не боялся. Когда я… Ты всегда был таким сильным…
   – Если я и был сильным, то лишь потому, что у меня за спиной всегда была она, – срывающимся голосом проговорил Эшли, глядя на перчатку и расправляя ее пальчики. – И… и… вся моя сила уходит вместе с ней.
   В его тихом голосе прозвучало такое безутешное отчаяние, что Скарлетт убрала руку с его плеча и отступила назад. В напряженной тишине, повисшей между ними, она почувствовала, что начинает понимать его впервые в жизни.
   – Эшли, в чем дело… – медленно заговорила она, – Эшли, ведь ты любишь ее, да?
   Слова давались ему с трудом.
   – Мелани – моя мечта… единственная из всех, которая жила, дышала и не исчезала в столкновении с реальностью.
   «Мечты! – подумала Скарлетт, и в ее душе шевельнулось былое раздражение. – Вечно одни мечты! И ни капли здравого смысла!» Чувствуя, как сердце наполняется горечью, она сказала:
   – Какой же ты глупец, Эшли. Неужели ты не видел, что она стоит миллиона таких, как я?
   – Скарлетт, прошу тебя! Если бы ты только знала, через что мне пришлось пройти, когда доктор…
   – Через что тебе пришлось пройти? А ты не думаешь, что я… О, Эшли, тебе еще много лет назад следовало знать, что ты любишь ее, а не меня! Почему же ты этого не понял? Все было бы совсем по-другому, совсем… Ты должен был это понять еще тогда, а не морочить мне голову разговорами о чести и самопожертвовании! Если бы ты сказал мне много лет назад, я бы… Да, это убило бы меня, но я бы справилась. Но нет, ты дождался дня, когда Мелли умирает, чтобы понять, а теперь уже слишком поздно, ничего не исправишь. О, Эшли, в таких вещах должны разбираться мужчины, а не женщины! Ты давным-давно должен был понять, что всегда любил ее, а меня просто хотел, как… как Ретт хочет эту Уотлинг!
   Услышав ее слова, Эшли вздрогнул, но продолжал смотреть ей в глаза, взглядом умоляя, чтобы она замолчала, пощадила его. Его лицо каждой своей черточкой подтверждало правоту ее слов. Его поникшие плечи красноречиво говорили о том, что сам себе он вынес куда более суровый приговор, чем она. Он молча стоял перед ней, сжимая перчатку, словно это была рука понимающего его человека, и молчание, наступившее после ее слов, заставило Скарлетт позабыть о своем негодовании, оно сменилось жалостью с примесью презрения. Она ощутила укол совести. Она пинает лежачего – побитого и беззащитного… а ведь сама же пообещала Мелани заботиться о нем.
   «Только что я дала ей обещание и тут же наговорила ему злых, обидных слов, хотя могла бы промолчать, да и никто не должен говорить такое. Он сам знает правду, и она убивает его, – с тоской подумала Скарлетт. – Он так и не повзрослел. Он такой же ребенок, как и я. И страшно боится ее потерять. Мелли знала, что так и будет… Мелли знала его куда лучше, чем я. Вот почему она одними и теми же словами просила позаботиться о нем и о Бо. Сможет ли Эшли все это вынести? Я смогу. Я смогу выдержать все, что угодно. Мне уже пришлось пройти через многое. А вот он не сможет… не сможет жить без нее».
   – Прости меня, дорогой мой, – кротко попросила она, протянув ему обе руки. – Я понимаю, как тебе сейчас тяжело. Но помни: она ничего не знает… у нее и в мыслях не было… уж от этого Бог нас уберег.
   Эшли вдруг подошел к ней, его руки слепо обвились вокруг нее. Скарлетт поднялась на цыпочки и материнским жестом коснулась своей теплой щекой его щеки. Одной рукой она поправила волосы у него на затылке.
   – Не плачь, мой родной. Она хочет, чтобы ты был храбрым. Сейчас она позовет тебя, и ты должен держаться. Она не должна видеть, что ты плачешь. Она только расстроится.
   Эшли держал ее так крепко, что она едва могла дышать, и, задыхаясь, говорил ей прямо в ухо:
   – Что же мне делать? Я не могу… не могу жить без нее!
   «Я тоже», – подумала Скарлетт и вздрогнула, представив себе, как будет долгие годы жить без Мелани. Но она усилием воли взяла себя в руки. На нее полагается Эшли, на нее рассчитывает Мелани. Ей вспомнилось, как однажды лунной ночью в Таре, измученная и пьяная, она уже думала: «Каждому дается посильная ноша». Что ж, у нее есть силы, а у Эшли нет. Она расправила плечи, приготовившись к новой ноше, и со спокойствием, которого на самом деле отнюдь не ощущала, поцеловала его мокрую от слез щеку – без дрожи, без страсти и томления, с одной лишь дружеской нежностью.
   – Мы как-нибудь справимся, – сказала Скарлетт.
   Вдруг резко распахнулась дверь в холле, и голос доктора Мида настойчиво позвал:
   – Эшли! Быстро!
   «Господи! Она умерла! – ужаснулась Скарлетт. – А Эшли не успел с ней попрощаться! А вдруг…»
   – Скорее! – вслух закричала она и подтолкнула Эшли, потому что он стоял как оглушенный. – Скорее!
   Скарлетт распахнула дверь и вытолкнула его в коридор. Словно очнувшись от ее слов, он побежал, по-прежнему сжимая в руке перчатку. Она слышала, как затихли его шаги, а потом закрылась дверь.
   – Господи! – повторила Скарлетт.
   Она медленно дошла до кровати и опустилась на нее, закрыв лицо руками. Ее вдруг охватила невероятная усталость – такой усталой она еще никогда себя не чувствовала, ни разу в жизни. Когда до нее донесся звук закрывшейся двери, мучительное напряжение, до сих пор заставлявшее ее держаться, вдруг лопнуло. Она была истощена телом и не способна что-либо чувствовать. Она не ощущала ни печали, ни угрызений совести, ни страха, ни удивления. Отупевший мозг работал машинально, как часы, тикающие на камине.
   Среди этого отупения возникла лишь одна мысль. Эшли ее не любит и никогда по-настоящему не любил, а ей от этого совсем не больно. Но ведь должно быть больно. Ей полагалось чувствовать себя безутешной, громко сетовать на несправедливость судьбы, ее сердце должно быть разбито. Она так долго жила его любовью! Эта любовь помогла ей пережить много тяжких невзгод. И только теперь она увидела все в истинном свете. Эшли не любит ее, а ей все равно. Ей все равно, потому что она сама не любит его. Она его не любит, и что бы он ни сказал, что бы ни сделал, он больше не может причинить ей боль.
   Скарлетт легла и устало опустила голову на подушку. С мыслью сражаться бесполезно, бесполезно твердить себе: «Но я же люблю его. Я любила его столько лет! Не может любовь в одну минуту превратиться в равнодушие».
   Но оказалось, что может превратиться. И превратилась.
   «Он ведь никогда и не существовал на самом деле, только в моем воображении, – устало подумала Скарлетт. – Я любила человека, которого придумала себе сама, и теперь он умер, как и Мелли. Я придумала себе красивый костюм и влюбилась в него. А когда прискакал на коне Эшли – такой красивый, ни на кого не похожий, – я просто надела на него этот костюм и заставила носить, не спрашивая, подходит он ему или нет. Я не хотела видеть, что он собой представляет на самом деле. Я продолжала любить красивый костюм… а вовсе не Эшли».
   Теперь, оглядываясь на давно прошедшие годы, она увидела себя в зеленом, затканном цветочками платье, вспомнила, как стояла на залитой солнцем лужайке в Таре и восхищенно наблюдала за молодым наездником, чьи белокурые волосы переливались на солнце, подобно серебряному шлему. Теперь Скарлетт ясно понимала, что это был всего лишь детский каприз – такой же вздорный, как желание получить аквамариновые сережки, которые она выпросила у Джералда. Получив серьги, она тут же потеряла к ним интерес, как теряла интерес ко всему, что получала, кроме денег. Точно так же Скарлетт потеряла бы интерес и к Эшли, он утратил бы для нее всякую привлекательность, если бы в те далекие дни ей была предоставлена возможность потешить свое тщеславие, отказав ему в браке. Если бы он оказался в ее власти, воспылал страстью, докучал бы ей ревностью, гневом, обидами, мольбами, как другие юные поклонники, овладевшая ею безрассудная страсть тут же оставила бы ее при встрече с новым мужчиной, рассеялась бы так же быстро, как легкий утренний туман под лучами солнца и ветерком.
   «Какой же я была дурой, – думала она с горечью. – И вот теперь приходится расплачиваться за свою глупость. Случилось то, о чем я так долго мечтала. Я желала смерти Мелли, чтобы заполучить его. И вот она умерла, я получила его, но он мне не нужен. Его проклятая честь заставит его спросить меня, не хочу ли я развестись с Реттом и выйти за него. Выйти за него? Даже на серебряном блюде он мне даром не нужен! Но все равно до конца моих дней он будет висеть у меня на шее. Всю свою жизнь я обязана заботиться о нем, следить, чтобы он не голодал, чтобы кто-нибудь невзначай его не обидел. Еще один ребенок, цепляющийся за мои юбки. Я потеряла возлюбленного и получила еще одного ребенка. И если бы я не пообещала Мелли, мне было бы все равно… я могла бы и вовсе никогда его больше не видеть».

Глава 62

   Услышав шепот, она встала и подошла к двери. В темном коридоре, ведущем к черному ходу, толпились перепуганные негры, на руках у Дилси, сгибающейся под его тяжестью, спал Бо, дядюшка Питер плакал, кухарка утирала мокрое лицо фартуком. Все трое смотрели на Скарлетт с немым вопросом: что им теперь делать? Заглянув из коридора в открытую дверь гостиной, Скарлетт увидела Индию и тетю Питти. Они стояли, молча держась за руки. На этот раз от заносчивости Индии не осталось и следа. Как и негры, дамы умоляюще взглянули на нее, не зная, что им делать без ее указаний. Скарлетт вошла в гостиную, и обе женщины тут же подошли к ней.
   – Ах, Скарлетт, что же нам… – начала тетушка Питти, и ее пухленькие детские губки задрожали.
   – Не говорите со мной, или я закричу, – сказала Скарлетт. От нервного перенапряжения ее голос стал резким, она стиснула руки в кулаки. При мысли о том, что сейчас придется говорить о Мелани, заниматься последними приготовлениями, от которых никуда не деться после смерти, ее горло вновь перехватила судорога. – Ни слова не хочу слышать от вас обеих.
   Непререкаемые нотки, прозвучавшие в ее голосе, заставили их отступить с обиженным видом. «Я не должна плакать при них, – подумала Скарлетт. – Если я сейчас не выдержу, они тоже разревутся, за ними заголосят и негры, и тогда уж точно мы все с ума сойдем. Надо взять себя в руки. Мне столько всего нужно сделать. Повидаться с гробовщиком, договориться о похоронах, проследить, чтобы дом был чисто убран, а потом сидеть здесь и выслушивать всех, кто будет рыдать у меня на шее. Эшли на это не способен, Питти и Индия тоже не смогут этим заняться. Значит, придется мне. Боже, какая тяжкая обязанность! Она всегда была тяжела, но раньше этим всегда занимался кто-то другой!»
   Увидев ошеломленные, обиженные лица Питти и Индии, Скарлетт почувствовала себя виноватой. Мелани огорчилась бы, услыхав, что она так резка с теми, кто был ей дорог.
   – Извините, я не сдержалась, – с трудом проговорила она. – Просто я… простите меня, тетя, простите за грубость. Пойду выйду на минутку на крыльцо. Мне нужно побыть одной. Потом я вернусь, и мы…
   Она похлопала тетушку Питти по плечу и торопливо прошла мимо нее к входной двери, чувствуя, что нервы у нее не выдержат, если она останется в этой комнате еще хоть на минуту. Ей нужно побыть одной. Ей нужно поплакать, или ее сердце разорвется на части.
   Выйдя на темное крыльцо, Скарлетт закрыла за собой дверь. Влажный ночной воздух освежил ее лицо прохладой. Дождь перестал, на улице было тихо, лишь изредка с карниза срывались капли. Густой туман окутал все вокруг, холодный туман, несущий с собой дыхание наступающей зимы. Во всех домах на другой стороне улицы было темно, лишь в одном окне горела лампа, и свет с трудом пробивался сквозь туман на дорогу, в его лучах плавали золотистые частицы. Можно было подумать, что весь мир укутан толстым одеялом серого дыма. И весь мир замер.
   Скарлетт прислонилась головой к опорной стойке крыльца и хотела заплакать, но слезы не шли. Такое страшное несчастье невозможно было залить слезами. Ее сотрясала дрожь. В голове все еще отдавался оглушительный грохот падения двух несокрушимых крепостей ее жизни, рухнувших у нее на глазах. Она попыталась призвать на помощь старое заклинание: «Я подумаю об этом завтра, когда мне станет легче, когда я смогу это выдержать». Но заклинание потеряло свою силу. Теперь ей приходилось думать о другом: о Мелани, которую она любила и так нуждалась в ней; об Эшли и о своем безумном ослеплении, мешавшем ей увидеть, каков он есть на самом деле. Скарлетт знала, что и завтра ей будет так же больно думать о них, как и во все последующие дни, что еще предстоит прожить.
   «Не могу я сейчас вернуться в дом и заговорить с ними, – подумала она. – Я не в силах сегодня вечером смотреть в глаза Эшли и утешать его. Только не сегодня! Завтра утром приду пораньше и сделаю все, что нужно, скажу все, что следует, чтобы успокоить их. Но только не сегодня. Я не могу. Я вернусь домой».
   Ее дом находился всего в пяти кварталах. Нет, она не станет ждать, пока рыдающий Питер запряжет коляску, не станет ждать доктора Мида, который мог бы подвезти ее в своем экипаже. Она не вынесет слез первого и молчаливого осуждения второго. Не захватив плаща и шляпки, Скарлетт проворно сбежала по темным ступенькам парадного крыльца прямо в туманную ночь. Она завернула за угол и в сырой тишине застывшего ночного города принялась подниматься по длинному холму к Персиковой улице. Даже ее собственные шаги казались беззвучными, словно во сне.
   Пока Скарлетт шла вверх по холму, с трудом дыша от сдавивших грудь, но не находящих выхода слез, у нее возникло странное ощущение, будто она уже побывала в этом холодном туманном месте раньше, при схожих обстоятельствах… и не один, а много раз. «Что за глупости», – тревожно подумала она и ускорила шаг. Это все нервы играют с ней злую шутку. Но ощущение не покидало ее, проникало все глубже в сердце. Скарлетт с опаской огляделась вокруг, но странное чувство росло, зловещее, но такое знакомое… Она вскинула голову, словно зверь, учуявший опасность. «Просто я очень устала, – попыталась успокоить себя Скарлетт. – И ночь такая странная, такая туманная. Никогда не видела такого густого тумана, разве что… разве!..»
   Она вдруг вспомнила, и ее сердце сжалось от страха. Теперь она все вспомнила. Сотни раз в ночных кошмарах она бежала сквозь такой же густой туман по чужим и страшным местам, лишенным знакомых примет, заполненным холодным, обволакивающим туманом, населенным призраками и тенями. Неужели это снова сон? Или сон вдруг стал явью?
   На какой-то миг она совершенно растерялась, не понимая, что происходит. Ощущение былого кошмара охватило ее с еще большей силой, заставляя сердце отчаянно колотиться. Опять она оказалась посреди смерти и неподвижности, как уже было однажды в Таре. Все, что имело значение в жизни, ушло, мир обрушился, и ужас завывал в ее сердце, подобно холодному ветру. Ужас крылся в тумане, он и сам был туманом, и она оказалась у него в плену. Скарлетт бросилась бежать. Как сотни раз в своих снах, она слепо бежала, не зная куда, подгоняемая безымянным страхом, пытаясь в густом тумане найти надежное убежище. Ведь где-то же оно должно быть!
   Она бежала по темной улице, наклонив голову, с бурно бьющимся сердцем, холодный ночной воздух оседал у нее на губах, а деревья грозно нависали над головой. Где-то, где-то среди этой сырой, неподвижной тишины должно быть пристанище! Задыхаясь, Скарлетт летела вверх по холму, промокшие юбки холодным компрессом облепляли лодыжки, легкие разрывались, туго зашнурованный корсет стягивал ребра, и сердце больно ударялось о них.
   Вдали замаячил свет, целая цепочка огней, слабых и колеблющихся, но тем не менее настоящих. В ее ночных кошмарах не было никакого света, один лишь серый туман. Ее сознание ухватилось за эти огни. Огни означали, что где-то есть безопасность, люди, реальность. Вдруг Скарлетт остановилась, сжала руки в кулаки, стараясь совладать с охватившей ее паникой, и пристально вгляделась в цепочку газовых ламп, подсказывающих разуму, что она находится на Персиковой улице в городе Атланте, а не в сером царстве сна и призраков.
   Тяжело дыша, Скарлетт опустилась на тумбу коновязи и попыталась привести в порядок нервы, натянутые, словно канаты, ускользающие из ее рук.
   «Я бежала… бежала как сумасшедшая! – подумала она, чувствуя, как страх покидает дрожащее тело, хотя сердце по-прежнему билось так сильно, что ее замутило. – Но куда же я бежала?»
   Ее дыхание понемногу успокоилось, она сидела, прижимая руку к ребрам и стараясь унять колотье в боку, сидела и вглядывалась в глубину Персиковой улицы. Вон там, на самой вершине холма, стоит ее дом. Казалось, в каждом окне горит свет – ослепительный свет, бросающий вызов густому туману. Дом! Он настоящий! Скарлетт с благодарностью, с жадностью вглядывалась в смутно вырисовывающуюся вдали громаду дома, и ее душой овладело умиротворение.
   Дом! Вот куда она стремилась. Вот куда она бежала. Домой, к Ретту!
   Как только она осознала это, с нее как будто упали цепи, а вместе с ними исчез и страх, который преследовал ее во сне с той самой ночи, когда она добралась до Тары и обнаружила, что мир рухнул. Пройдя до конца весь путь до Тары, она поняла, что ей страшно заглянуть в будущее, потому что сила, мудрость, нежная любовь, понимание – все, что олицетворяла собой Эллин, что являлось оплотом ее юности, ушло безвозвратно. И хотя с тех пор Скарлетт отвоевала для себя материальную независимость, в своих снах она с той самой ночи по-прежнему оставалась испуганным ребенком в поисках потерянного убежища, существовавшего только в том, ушедшем навсегда мире.
   Теперь она поняла, что за приют искала в своих снах, что за теплое защищенное место было скрыто от нее в тумане. Не Эшли… о нет, только не Эшли! Тепла в нем было не больше, чем в болотном огоньке, надежности – как в зыбучем песке. Ей нужен Ретт… сильные руки Ретта, чтобы обнять ее, его широкая грудь, чтобы приклонить на нее свою усталую голову, его язвительный смех, помогающий ей увидеть все ее невзгоды в истинном свете. И полное понимание, потому что он, как и она, видит правду как она есть, не замутненную беспочвенными рассуждениями о чести, самопожертвовании или высокой вере в природу человека. Он любит ее! Почему она до сих пор не поняла, что он любит ее, сколько бы он ни пытался своими язвительными замечаниями уверить ее в обратном? Вот Мелани сумела это понять и уже перед самой смертью сказала: «Будь к нему добра».
   «Ох, – вздохнула Скарлетт, – Эшли оказался не единственным слепым глупцом. Уж мне-то давным-давно надо было прозреть».
   Много лет ее спину подпирала каменная стена любви Ретта, а она воспринимала эту любовь как нечто само собой разумеющееся – как и любовь Мелани, – самолюбиво полагая, что черпает силы только в себе самой. И точно так же, как чуть раньше в этот вечер она поняла, что во всех ее суровых схватках с жизнью рядом всегда была Мелани, теперь ее осенило, что где-то позади всегда молча стоял Ретт – его любовь, его понимание, его готовность прийти на помощь. На благотворительной ярмарке Ретт заметил нетерпение в ее глазах и вывел ее танцевать; Ретт помог ей сбросить путы траура; Ретт вывез ее сквозь пожар и взрывы в ту ночь, когда пала Атланта; Ретт одолжил ей денег на собственное дело; Ретт утешал ее, когда она просыпалась в слезах после ночных кошмаров… Только безумная любовь к женщине может подвигнуть мужчину на такие поступки!
   С деревьев срывались мокрые капли и падали прямо на нее, но Скарлетт этого не замечала. Туман клубился вокруг нее, но она не обращала на него внимания. Она затрепетала при мысли о Ретте, о его смуглой коже и сверкающей улыбке, о внимательном взгляде его черных глаз.
   «Я люблю его, – подумала она и, как обычно, приняла истину без особого удивления, как ребенок, принимающий подарок. – Не знаю, как давно это началось, но это правда: я люблю его. И если бы не Эшли, я поняла бы это давным-давно. Я ровным счетом ничего не видела, потому что глаза застилал Эшли».
   Она любит его – негодяя, мерзавца без чести и совести… по крайней мере, чести в понимании Эшли. «Будь он проклят, этот Эшли со своей честью! – подумала Скарлетт. – Вечно он пекся о чести, а сам только и делал, что предавал меня. Да, с самого начала, когда он прибегал ко мне на свидание, хотя знал, что ему предстоит жениться на Мелани и вся семья этого ждет. Ретт никогда меня не предавал, даже в тот ужасный вечер на приеме у Мелани, когда ему следовало бы свернуть мне шею. Даже бросив меня на дороге в ночь падения Атланты, он знал, что со мной ничего не случится. Он знал, что я как-нибудь доберусь домой. Даже когда на свидании в тюрьме янки он делал вид, будто заставит меня расплачиваться за те деньги, что я просила в долг. Он не стал бы меня принуждать. Он просто меня испытывал. Все это время он любил меня, а я так дурно с ним поступала. На каждом шагу я причиняла ему боль, а он из гордости не подавал виду. А когда погибла Бонни… О, как я могла?»
   Скарлетт поднялась с тумбы и посмотрела на дом на холме. Еще полчаса назад она думала, что лишилась всего, кроме денег, всего, что дарило ей радость жизни: Эллин, Джералда, Бонни, Мамушки, Мелани и Эшли. Нужно было потерять их всех, чтобы понять, как сильно она любит Ретта… любит его, потому что он такой сильный и беспринципный, такой страстный и прочно стоящий на земле, как она сама.
   «Я все ему скажу, – подумала она. – Он все поймет. Он всегда меня понимал. Я скажу ему, какой же я была дурой, и как сильно я его люблю, и как постараюсь все исправить».
   Она вдруг почувствовала себя сильной и счастливой. Пропал страх перед темнотой и туманом, поющее сердце подсказывало ей, что уже никогда в жизни этот страх к ней не вернется. Какие бы туманы ни клубились вокруг нее в будущем, теперь она знала, где ее пристанище. Она бодрым шагом направилась к дому. Ей казалось, что городские кварталы растягиваются на мили. Да, они были слишком длинными. Скарлетт подхватила юбки у колен и побежала. Но в этот раз ее не подгонял страх. Она бежала, потому что в конце улицы ее ждали сильные руки Ретта.

Глава 63

   Парадная дверь была приоткрыта; Скарлетт, задыхаясь, вбежала в холл и на миг остановилась в радужном свете хрустального канделябра. Хотя дом был ярко освещен, кругом царила полная тишина, но не безмятежная сонная тишина, а настороженная, усталая и немного зловещая тишина. В гостиной Ретта не было, в библиотеке тоже, и сердце у нее упало. Неужели его нет дома? Неужели… он у Красотки или где-то еще, где он так часто проводил вечера, когда не появлялся к обеду? К этому она почему-то оказалась не готова.
   Скарлетт уже стала подниматься по лестнице, чтобы поискать его на втором этаже, как вдруг заметила закрытую дверь столовой. При виде закрытой двери ее охватила легкая досада: она вспомнила, как часто по ночам прошлым летом Ретт сидел там один и напивался до беспамятства, а потом приходил Порк и укладывал его в постель. Это все она виновата, но она все исправит. Теперь все будет по-другому… но, господи, хоть бы сегодня он не был слишком сильно пьян. Если он будет слишком пьян, он ей не поверит, посмеется над ней и разобьет ей сердце.
   Она тихонько приоткрыла дверь в столовую и заглянула внутрь. Ретт сидел, навалившись на стол, перед полным графином с закрытой пробкой, рядом стоял чистый стакан. Слава богу, он трезв! Скарлетт распахнула дверь настежь, с трудом сдерживаясь, чтобы не побежать к нему. Ретт взглянул на нее, и этот взгляд остановил ее на пороге, не дал словам сорваться с губ.
   Он смотрел на нее не отрываясь, отяжелевшими от усталости черными глазами, лишенными живого огня. Его лицо не изменилось, он не удивился, ни о чем не спросил, его губы даже не искривились в усмешке, хотя ее растрепавшиеся волосы рассыпались по плечам, грудь все еще высоко вздымалась от бега, а юбка была до колен заляпана грязью. Он грузно развалился на стуле, мятый сюртук топорщился на располневшем, некогда стройном теле, волевое лицо огрубело. Выпивка и беспутный образ жизни погубили точеный профиль – теперь это было уже не изображение юного языческого божества, отчеканенное на новенькой золотой монете, а образ стареющего, усталого Цезаря со старого, потертого медяка. Он смотрел на нее, пока Скарлетт стояла, хватаясь рукой за сердце, смотрел спокойно, почти с сочувствием, и она испугалась.
   – Входи, садись, – сказал Ретт. – Она умерла?
   Скарлетт кивнула и нерешительно направилась к нему – новое выражение его лица заставило ее растеряться. Не поднимаясь, Ретт ногой подтолкнул ей стул, и она села, сожалея, что он вот так сразу заговорил о Мелани. Ей не хотелось говорить о ней в этот момент, не хотелось вновь переживать мучительную боль прошедшего часа. У нее впереди целая жизнь, чтобы поговорить о Мелани. Но сейчас ее обуревало безумное желание крикнуть: «Я люблю тебя!» – и ей вдруг показалось, что у нее есть только эта ночь, только этот час, чтобы излить душу Ретту. Но что-то в его лице заставило ее замолчать, и ей вдруг стало стыдно говорить о любви, когда тело Мелани еще даже не остыло.
   – Упокой, Господи, ее душу, – тяжело вздохнул Ретт. – Это была единственная по-настоящему добрая душа, какую я знал за всю мою жизнь.
   – О, Ретт! – жалобно воскликнула Скарлетт, потому что его слова живо напомнили ей, сколько добра сделала для нее Мелани. – Почему ты не пошел со мной? Это было ужасно… ты был так нужен мне!
   – Я бы этого не вынес, – просто ответил он и замолчал. Потом с трудом, очень тихо добавил: – Это была настоящая леди.
   Его хмурый взгляд скользнул мимо нее – тот самый взгляд, который она видела в свете пожаров в ночь падения Атланты, когда он сказал ей, что уходит вместе с отступающей армией… с удивлением человека, уверенного, что уж себя-то он хорошо знает, но вдруг обнаружившего в своей душе преданность некой идее, некие чувства, о существовании которых он раньше не подозревал, и насмехающегося над собственным открытием.
   Ретт устремил глаза, сохранявшие задумчивое и мрачное выражение, вдаль поверх ее плеча, как будто через столовую к двери шла Мелани. В этом прощальном взгляде не было ни печали, ни боли, лишь созерцательное удивление самому себе, внезапное мучительное пробуждение похороненных еще в детстве чувств. И он повторил:
   – Это была настоящая леди.
   Скарлетт поежилась, светлый огонек радости погас в ее сердце, исчезло внутреннее тепло, тот ослепительный восторг, что как на крыльях принес ее домой. Она с трудом понимала, что было на уме у Ретта, когда он простился с единственным в мире человеком, к которому питал уважение, но опять ощутила горечь страшной утраты, понесенной не только ею одной. Скарлетт не могла до конца понять, уяснить себе, что он чувствует, но почти явственно услышала шелест юбок, слегка коснувшихся ее на прощание. Глазами Ретта она увидела, как уходит не женщина, а легенда – кроткая, скромная, но наделенная железной волей женщина, хранившая домашний огонь всего Юга во время войны и принявшая его в свои гордые любящие объятия после поражения.
   Ретт перевел взгляд на Скарлетт, его голос изменился. Теперь он звучал беспечно и презрительно:
   – Итак, она умерла. Стало быть, для тебя все складывается самым удачным образом?
   – О, как ты можешь такое говорить? – воскликнула Скарлетт, уязвленная его словами, и слезы мгновенно навернулись ей на глаза. – Ты же знаешь, как я ее любила!
   – Нет, я этого не знал. Для меня это весьма неожиданная новость, и она делает тебе честь – если, при всей твоей любви к белой швали, ты напоследок сумела ее оценить.
   – Как ты можешь так говорить? Конечно, я высоко ценила ее! А вот ты – нет. Ты не знал ее так, как знала я! Тебе ее не понять… не понять, какая она была хорошая…
   – Правда? Что ж, может, и нет.
   – Она заботилась обо всех, кроме себя… Между прочим, ее последние слова были о тебе.
   Живое чувство мелькнуло в его глазах, когда он повернулся к ней.
   – И что она сказала?
   – О, только не сейчас, Ретт.
   – Скажи мне.
   Его голос звучал спокойно, но он схватил ее за руку и до боли сжал запястье. Рассказывать ей не хотелось, она совсем иначе собиралась подойти к разговору о своей любви, но он продолжал настойчиво сжимать ее запястье.
   – Она сказала: «Будь добра к капитану Батлеру. Он так тебя любит».
   Ретт уставился на нее во все глаза и отпустил ее руку. Потом его веки опустились, лицо превратилось в безжизненную маску. Он вдруг встал, подошел к окну, раздвинул шторы и стал пристально вглядываться в даль, словно за стеклом можно было различить еще что-то, кроме густого тумана.
   – Она еще что-нибудь говорила? – спросил он, не поворачивая головы.
   – Просила позаботиться о маленьком Бо, и я пообещала присмотреть за ним как за родным.
   – Что еще?
   – Она сказала… Эшли… она просила присмотреть и за Эшли тоже.
   Ретт немного помолчал, а потом тихо рассмеялся:
   – Как это удобно – получить разрешение первой жены, правда?
   – Ты о чем?
   Он повернулся, и, даже пребывая в замешательстве, Скарлетт удивилась, не увидев в его лице ни тени насмешки. Он глядел на нее даже без особого интереса, как человек, досматривающий последний акт не слишком занимательной комедии.
   – Думаю, я вполне ясно выразился. Мисс Мелли мертва. У тебя на руках имеются исчерпывающие доказательства для развода со мной, а поскольку от твоей репутации ничего не осталось, развод тебе вреда не причинит. Религиозности в тебе тоже нет, так что осуждение церкви для тебя ничего не значит. Итак… с благословения мисс Мелли мечты об Эшли становятся явью.
   – Развод? – воскликнула Скарлетт. – Нет! Нет! – Растерявшись, пытаясь подобрать слова, она вскочила, подбежала к нему и схватила его за руку. – Ты ошибаешься! Да, это ужасная ошибка! Мне не нужен развод… я… – Она запнулась, не находя нужных слов.
   Ретт взял ее за подбородок, осторожно повернул ее лицо к свету и пристально заглянул ей в глаза. Скарлетт подняла на него взгляд, полный любви, губы у нее задрожали, когда она попыталась заговорить. Ей никак не удавалось подобрать слова, потому что она старалась найти в его лице ответные чувства, проблеск надежды и радости. Ведь уж теперь-то должен же он понять! Но ее лихорадочно ищущий взгляд натыкался лишь на привычную непроницаемость смуглого лица, так часто сбивавшую ее с толку. Ретт отпустил ее подбородок, повернулся и направился к своему месту за столом. Устало опустившись на стул, он уронил голову на грудь и взглянул на нее из-под черных бровей с отчужденно-задумчивым видом.
   Скарлетт прошла за ним к столу ломая руки и остановилась напротив него.
   – Ты ошибаешься, – вновь заговорила она, найдя нужные слова. – Ретт, сегодня я наконец поняла, я бегом бежала домой, чтобы сказать тебе… О, дорогой, я…
   – Ты устала, – все еще следя за ней взглядом, сказал он. – Тебе лучше пойти лечь.
   – Но я должна сказать тебе!
   – Скарлетт, – веско проговорил Ретт, – я не хочу слышать… ничего.
   – Но ты же не знаешь, что я собираюсь сказать!
   – Все написано у тебя на лице, моя кошечка. Некто или нечто заставило тебя понять, что злосчастный мистер Уилкс – красивый, но ядовитый гриб, который даже ты не в состоянии переварить. И то же самое нечто открыло тебе глаза на мои скромные достоинства, вдруг представшие перед тобой в новом, более привлекательном свете. – Он тихонько засмеялся. – Не стоит об этом говорить.
   Скарлетт ахнула от удивления. Ну конечно, Ретт всегда видел ее насквозь. До сих пор ее это злило, но теперь, когда первоначальное потрясение от того, что ничто в ее душе не является для него тайной, прошло, она вздохнула с радостным облегчением. Он все знает, все понимает, и это чудесным образом облегчает ее задачу. «Не стоит об этом говорить»? Ну, ясное дело, она измучила его своим пренебрежительным отношением, и теперь он просто не верит в ее неожиданное превращение. Ей придется обольщать его добротой, убеждать, щедро изливая на него свою любовь, и с какой радостью она будет все это делать!
   – Любимый, я собираюсь все тебе рассказать, – сказала она, положив руки на спинку его стула и склоняясь над ним. – Я так заблуждалась, я вела себя так глупо…
   – Скарлетт, не продолжай. Не надо унижаться передо мной. Я этого не вынесу. Давай сбережем хоть немного достоинства, хоть немного сдержанности, чтобы было что вспомнить о нашем браке. Избавь нас обоих хоть от этого последнего разговора.
   Она вдруг выпрямилась. «Чтобы было что вспомнить»? Что он имеет в виду под этим «вспомнить»? И что значит «последний разговор»? Ведь у них все только начинается!
   – Я все равно скажу, – торопливо заговорила Скарлетт, словно испугавшись, что он зажмет ей рот рукой. – О, Ретт, я так люблю тебя, мой дорогой! Должно быть, я любила тебя уже много лет, но я была такой дурой, что сама ничего не понимала. Ретт, ты должен мне поверить!
   Он посмотрел на стоящую перед ним Скарлетт долгим пытливым взглядом, проникающим в самую глубину души. Она увидела по глазам, что он верит ей, но его это не трогает. Неужели он сейчас, именно сейчас начнет говорить ей гадости? Зачем? Чтобы помучить ее, отплатить той же монетой?
   – О, я тебе верю, – сказал он наконец. – А как же Эшли Уилкс?
   – Эшли! – воскликнула она, нетерпеливо отмахнувшись. – Я… я думаю, мне давно уже нет до него дела. Это была всего лишь… привычка, я цеплялась за нее с самого детства. Ретт, мне бы и в голову не пришло, что я в него влюблена, если б я знала, каков он на самом деле. Он такой беспомощный, такой малодушный, все только рассуждает об истине, о чести и…
   – Нет, – сказал Ретт. – Если уж хочешь увидеть его в истинном свете, не надо возводить на него напраслину. Он всего лишь джентльмен, оказавшийся во враждебном ему мире, где ему нет места, и пытающийся кое-как выжить по правилам того мира, которого больше нет.
   – О, Ретт, давай не будем говорить о нем! Какое он теперь имеет значение? Разве ты не рад узнать… То есть теперь, когда я…
   Встретив его усталый взгляд, она в растерянности смолкла, как девочка, застеснявшаяся перед своим первым ухажером. Ну почему он не хочет хоть немного ей помочь? Протянул бы руки, чтобы она могла с благодарностью взобраться к нему на колени, положить голову ему на грудь. Ее губы в поцелуе сказали бы ему все куда лучше спотыкающихся слов. Но, глядя на него, Скарлетт поняла, что он держит ее на расстоянии вовсе не из желания поквитаться за старое. Вид у него был опустошенный, как будто ее слова ровно ничего для него не значили.
   – Рад? – переспросил он. – Было время, когда я в знак благодарности Господу стал бы даже поститься, услышав такие слова. Но теперь это не имеет значения.
   – Не имеет значения? О чем ты говоришь? Конечно, имеет! Ретт, ты ведь меня любишь, правда? Ты должен меня любить. Мелли сказала, что ты меня любишь.
   – Что ж, по-своему она была права. Она говорила о том, что знала. Но, Скарлетт, тебе никогда не приходило в голову, что даже бессмертная любовь может истощиться?
   Онемевшая Скарлетт смотрела на него, раскрыв рот.
   – Моя любовь истощилась, – продолжал Ретт, – в борьбе с Эшли Уилксом и твоим нечеловеческим упрямством, заставляющим тебя вцепляться бульдожьей хваткой в то, что почему-либо кажется тебе желанным… Моя любовь истощилась.
   – Но любовь истощиться не может!
   – А как же твоя любовь к Эшли?
   – Но я никогда не любила Эшли по-настоящему!
   – В таком случае тебе блестяще удавалось вводить всех в заблуждение… до сегодняшнего вечера. Скарлетт, я тебя не упрекаю, не обвиняю и не порицаю. Это время прошло, и я прошу тебя: избавь меня от своих оправданий и объяснений. Попробуй послушать меня несколько минут не перебивая, и я все объясню, хотя, видит бог, в этих объяснениях, по-моему, нет надобности. Ведь истина так очевидна.
   Скарлетт села, беспощадный свет газовой лампы упал на ее бледное растерянное лицо. Она смотрела в глаза, которые так хорошо знала… и так мало понимала… слушала его тихий голос, произносивший слова, которые поначалу ничего для нее не значили. Впервые он говорил с ней подобным образом – спокойно, по-человечески, без дерзости и издевки, без загадок, как разговаривали между собой все обычные люди.
   – Тебе хоть раз приходило в голову, что я любил тебя так сильно, как только может мужчина любить женщину? Любил много лет, пока наконец не получил тебя? Во время войны я уезжал и пытался забыть тебя, но мне это не удавалось и всегда приходилось возвращаться. После войны я, рискуя оказаться под арестом, снова вернулся, чтобы найти тебя. Ты значила для меня так много, что я готов был убить Фрэнка Кеннеди, если бы он не умер сам. Я любил тебя, но не мог сказать тебе об этом. Ты так жестока с теми, кто тебя любит, Скарлетт. Ты используешь любовь как хлыст, которым вечно угрожаешь тому, кто тебя любит.
   Из всего сказанного для нее имело значение лишь одно: он любит ее. Уловив слабый отголосок страсти в его голосе, Скарлетт почувствовала, как ее вновь наполняет радостное волнение. Она сидела, едва дыша, слушала, ждала.
   – Беря тебя в жены, я знал, что ты меня не любишь. Понимаешь, я ведь все знал про Эшли. Но я свалял дурака, решив, что сумею заставить тебя полюбить. Можешь смеяться, но мне хотелось заботиться о тебе, баловать тебя, дать тебе все, что только пожелаешь. Я хотел жениться на тебе и защищать тебя, дать тебе полную свободу действий во всем, что могло сделать тебя счастливой… точно так же, как я желал счастья Бонни. Тебе столько пришлось вытерпеть, Скарлетт. Никто лучше меня не знает, через что тебе пришлось пройти, и я хотел, чтобы ты перестала бороться и позволила мне вступить в битву вместо тебя. Я хотел, чтобы ты играла как ребенок… ведь ты и была ребенком – храбрым, испуганным, упрямым ребенком. Думаю, ты и сейчас осталась ребенком. Только дети могут быть такими упрямыми и такими бесчувственными.
   Его голос звучал спокойно, устало, но было в нем что-то, что пробудило смутные воспоминания в душе Скарлетт. Однажды она уже слышала такой голос прежде, и он тоже прозвучал в одну из труднейших минут ее жизни. Где же это было? Это был голос человека, взирающего на себя и на свой мир без капли чувства, без страха, без надежды.
   Ну как же… как же… это же был Эшли! В зимнем, продуваемом ветрами саду Тары он говорил о жизни, о театре теней с усталым спокойствием, в котором было больше безнадежности, чем в самом горьком отчаянии. И как в свое время голос Эшли заставил ее содрогаться от ужаса перед тем, чего она не могла понять, так теперь она слушала голос Ретта с упавшим сердцем. Ее тревожило не то, что он говорил, а то, как говорил: его голос, его манера держаться заставили ее понять, что приятное волнение, охватившее ее несколько минут назад, было преждевременным. Где-то на полпути произошла ошибка, ужасная ошибка. Она не знала, что именно пошло не так, и отчаянно вслушивалась в его голос, вглядывалась в его смуглое лицо в надежде услышать слова, которые разогнали бы все ее страхи.
   – Было так очевидно, что мы созданы друг для друга. Было совершенно ясно, что из всех знакомых тебе мужчин один лишь я смогу любить тебя по-прежнему, даже узнав, какая ты на самом деле – такая же жестокая, алчная и беспринципная, как и я. Я любил тебя и решил рискнуть. Я думал, Эшли выветрится из твоей головы, но, – Ретт пожал плечами, – я перепробовал все, что было в моих силах, и все без толку. А ведь я так любил тебя, Скарлетт. Если бы ты только позволила мне, я бы любил тебя так нежно, так трепетно, как никогда еще мужчина не любил женщину. Но я не мог открыться тебе, потому что знал: ты сочтешь меня слабым и попытаешься использовать мою любовь против меня. И всегда… всегда между нами стоял Эшли. Это доводило меня до безумия. Мне было невыносимо каждый вечер сидеть напротив тебя за столом, зная, как тебе хотелось бы видеть Эшли на моем месте. Невыносимо было обнимать тебя ночью, зная, что… ладно, теперь это уже неважно. Теперь я сам удивляюсь, отчего мне было так больно. Вот почему меня так тянуло к Красотке. Находишь какое-то скотское утешение в объятиях женщины, которая безгранично любит тебя и уважает, видит в тебе благородного джентльмена… даже если эта женщина – безграмотная шлюха. Это так льстило моему уязвленному самолюбию. Ты никогда даже не пыталась мне польстить, моя дорогая.
   – Ох, Ретт… – начала было Скарлетт, чувствуя себя несчастной при одном упоминании имени Красотки, но он рукой сделал ей знак молчать и продолжил свою речь.
   – А потом, в ту ночь, когда я на руках отнес тебя наверх… я думал… я надеялся… я так надеялся, что побоялся посмотреть тебе в глаза на следующее утро, боялся, что ошибся, что ты не любишь меня. Я так боялся твоих насмешек, что ушел и напился. А когда я вернулся, весь дрожа, если бы ты сделала хоть шаг мне навстречу, подала бы хоть какой-то знак, я готов был кинуться тебе в ноги и расцеловать их. Но ты ничего не сделала.
   – О, Ретт, я так хотела пойти тебе навстречу, но ты вел себя так гадко! Я хотела тебя! Думаю… да, именно тогда я впервые поняла, что люблю тебя. Эшли… С того дня Эшли потерял для меня всякий интерес, но ты вел себя так гнусно, что я…
   – Что ж, – вздохнул он, – похоже, в тот день мы друг друга не поняли, не так ли? Но сейчас это уже неважно. Я просто хочу все объяснить, чтобы у тебя больше не возникало вопросов. Когда ты слегла по моей вине, я стоял за твоей дверью и ждал, что ты позовешь меня, но ты не звала, и именно тогда я понял, каким же я был дураком… понял, что между нами все кончено.
   Он замолчал и уставился куда-то сквозь нее, мимо нее, как часто смотрел Эшли, словно видел что-то непостижимое для нее. Ей оставалось лишь безмолвно глядеть на его задумчивое лицо.
   – Но тогда еще была Бонни, и мне казалось, что все-таки еще не все потеряно. Мне нравилось делать вид, что Бонни – это ты, вновь ставшая маленькой девочкой довоенной поры, еще не тронутая войной и голодом, которые вызвали в тебе столь страшные перемены. Она была так похожа на тебя: такая же своенравная, храбрая и веселая, полная жизни; и я мог баловать ее, потакать ее желаниям… так же, как хотел баловать тебя. Но она не была такой, как ты… она любила меня. Какое это было блаженство – я мог отдавать ей любовь, в которой ты не нуждалась. Когда ее не стало, она забрала с собой все.
   Ей вдруг стало жаль его, так жаль, что она позабыла о своем собственном горе, о страхе, который вызывали в ней его слова. Впервые в жизни Скарлетт испытала жалость – чистую жалость без примеси презрения, потому что впервые в жизни приблизилась к пониманию другого человека. Она вполне понимала его изощренную скрытность, так похожую на ее собственную, его упрямую гордость, не позволявшую ему признаться в любви из страха получить отказ.
   – Любимый мой, – сказала она, подходя к нему в надежде, что он протянет руки и усадит ее к себе на колени, – любимый мой, мне так жаль, но я все искуплю! Теперь мы знаем правду и сможем быть так счастливы вместе, и… Ретт… взгляни на меня, Ретт! Мы… у нас еще могут быть дети… не такие, как Бонни… но…
   – Спасибо, не надо, – сказал Ретт, словно отказывался от куска хлеба. – В третий раз я не стану рисковать своим сердцем.
   – Ретт, не говори так! О, как же мне заставить тебя понять? Я уже говорила, что мне очень жаль…
   – Какой же ты еще ребенок, дорогая. Думаешь, что нужно всего лишь сказать «мне очень жаль», и все ошибки и обиды прошлых лет будут исправлены и излечены в одно мгновение, сотрутся из памяти, весь яд уйдет из старых ран… Возьми мой платок, Скарлетт. Никогда еще, даже в самые трудные минуты жизни, насколько мне известно, у тебя не было под рукой носового платка.
   Скарлетт взяла платок, высморкалась и села. Обнять ее он не хочет, это совершенно очевидно. С каждой минутой ей становилось все более очевидно, что весь его разговор о любви ничего не значит. Это был просто рассказ о том, что случилось когда-то давным-давно, и говорил он с таким видом, будто все это происходило с кем-то другим. И это было страшно. Он смотрел на нее задумчиво, почти участливо.
   – Сколько тебе лет, дорогая? Ты мне никогда не говорила.
   – Двадцать восемь, – машинально и глухо ответила она сквозь платок.
   – Ну, это не так уж много. Можно сказать, что ты завоевала весь мир, но потеряла собственную душу, будучи еще совсем молодой, не так ли? Не надо смотреть на меня с таким испугом. Я вовсе не хочу сказать, что, фигурально выражаясь, тебе грозит адское пламя за твой роман с Эшли. Сколько я тебя знаю, у тебя было две цели в жизни: Эшли и богатство – такое богатство, чтобы послать к черту весь мир. Что ж, ты достаточно богата, с миром ты не церемонишься, и у тебя есть Эшли, если он тебе нужен. Но теперь, похоже, тебе и этого мало.
   Скарлетт была напугана, но вовсе не мыслью о грозящем ей адском пламени. Она думала: «Но моя душа – это Ретт, и я теряю его. А если я его потеряю, все остальное уже не будет иметь значения! Все потеряет смысл: друзья, деньги… все. Будь он моим, я бы даже согласилась жить в бедности. Да, я не побоялась бы ни холода, ни голода. Но ведь он же не всерьез… Нет, это невозможно!»
   Она вытерла слезы и проговорила в отчаянии:
   – Ретт, если ты когда-то любил меня, должно же хоть что-то остаться от этой любви!
   – Осталось лишь два чувства, и оба они тебе особенно ненавистны: жалость и какая-то необъяснимая доброта.
   Жалость! Доброта! «О господи, только не это!» – подумала Скарлетт в полном отчаянии. Все, что угодно, но только не жалость и не доброта. Всякий раз, когда она испытывала к кому-нибудь эти чувства, они неизменно сопровождались презрением. Неужели Ретт тоже ее презирает? Она предпочла бы что угодно, только не это. Пусть даже циничное равнодушие военных дней, пусть пьяное безумие той ночи, когда он нес ее наверх, до боли впиваясь пальцами в ее тело, пусть колкие язвительные слова, произносимые нарочито тягучим голосом и скрывавшие, как она теперь поняла, горечь неразделенной любви. Все, что угодно, кроме ничего не значащей доброты, так явно написанной на его лице.
   – То есть… то есть ты хочешь сказать, что я все погубила… что ты меня больше не любишь?
   – Совершенно верно.
   – Но, – упрямо продолжала Скарлетт, словно ребенок, свято верящий, что высказать желание значит получить желаемое, – но я люблю тебя!
   – Тебе не повезло.
   Скарлетт вскинула на него взгляд, пытаясь уловить насмешку в его словах, но насмешки не было. Он говорил чистую правду. Но в эту правду она не верила… не могла поверить. Она смотрела на него своими кошачьими миндалевидными глазами, и в них горело отчаянное упрямство, на нежных щеках проступили желваки – совсем как у Джералда.
   – Не будь дураком, Ретт! Я же могу все…
   Он вскинул руки в комическом ужасе и знакомым ей движением саркастически заломил черную бровь.
   – Скарлетт, у тебя до невозможности решительный вид! Ты меня пугаешь. Я вижу, ты задумала перенести свою бурную страсть с Эшли на меня, а мне так дорога моя свобода и душевное спокойствие. Нет, Скарлетт, я не позволю себя преследовать, как ты преследовала несчастного Эшли. А кроме того, я уезжаю.
   Она не успела сжать зубы, и подбородок у нее задрожал. Он уезжает? Нет, только не это! Как она сможет жить без него? Все оставили ее, все дорогие ей люди, все, кроме Ретта. Он не может уехать. Но как его остановить? Она была бессильна перед его холодным умом, перед его безучастной речью.
   – Я уезжаю. Я собирался об этом сказать, когда ты вернулась из Мариетты.
   – Ты меня бросаешь?
   – Не изображай из себя убитую горем брошенную жену, Скарлетт. Эта роль тебе не к лицу. Как я понимаю, тебя не устраивает развод и раздельное проживание тоже не устраивает? Что ж, тогда я буду часто приезжать, чтобы не пошли сплетни.
   – К черту сплетни! – яростно выпалила Скарлетт. – Мне нужен только ты. Возьми меня с собой!
   – Нет, – ответил он с беспощадной решимостью в голосе.
   На мгновение Скарлетт застыла, готовая разреветься, как ребенок. Она могла бы броситься на пол, выкрикивать проклятия, визжать и топать ногами, но остатки гордости и здравого смысла удержали ее от такого шага. Она подумала: «Если я это сделаю, он только посмеется в ответ или просто будет смотреть на меня. Я не должна голосить, не должна умолять. Я не должна делать ничего такого, что вызовет его презрение. Он должен меня уважать даже… даже если больше не любит меня».
   Вздернув подбородок, она спокойно спросила:
   – Куда же ты едешь?
   В его глазах промелькнуло невольное восхищение, и он ответил:
   – Возможно, в Англию… или в Париж. А может, в Чарльстон – попробую наладить отношения с родственниками.
   – Но ты же их терпеть не можешь! Ты столько раз высмеивал их при мне и…
   Ретт пожал плечами:
   – Я все еще смеюсь над ними… Но мои скитания закончились, Скарлетт. Мне сорок пять… в этом возрасте мужчина начинает ценить то, от чего с легкостью отказывался в юности: семейные связи, честь, прочность отношений, глубоко уходящие корни… О нет! Я не отрекаюсь и нисколько не сожалею обо всем, что делал в жизни. Я чертовски хорошо проводил время – так хорошо, что мне это приелось, и теперь мне хочется совсем другого. Разумеется, я неисправим, и все перемены во мне будут только внешними. Но мне хотелось бы обрести хоть внешнюю видимость того, что я знал когда-то: чинную скуку респектабельности – я имею в виду респектабельность других людей, моя кошечка, а не мою собственную, – спокойную, полную достоинства жизнь благородных людей, размеренную грацию прошедших дней. В те дни я жил, не сознавая неспешного очарования жизни…
   И опять Скарлетт вернулась в продуваемый зимним ветром сад Тары: в глазах у Ретта появилось то же самое выражение, какое было у Эшли в тот день. До нее отчетливо донеслись слова Эшли, словно их произнес он, а не Ретт. Ей вспомнились обрывки фраз, и она повторила их как попугай:
   – …она была совершенна и безупречна, полна гармонии, как древнегреческое искусство.
   – Почему ты так сказала? Именно это я и имел в виду, – резко спросил Ретт.
   – Это то… что однажды сказал Эшли о былом времени.
   Ретт пожал плечами, и огонек в его глазах погас.
   – Опять Эшли, – буркнул он и на мгновение умолк. – Скарлетт, когда тебе будет сорок пять, ты, возможно, поймешь, о чем я говорю. Возможно, к тому времени ты тоже устанешь от ряженых самозванцев, от фальшивых манер и никчемных страстей. Впрочем, я в этом сомневаюсь. Мне кажется, тебя всегда будет привлекать внешний блеск, а не настоящее золото. Как бы то ни было, так долго я ждать не могу и, наверное, не узнаю, прозреешь ты или нет. Да я и не хочу ждать. Меня это просто не интересует. Я отправлюсь в старые города, в забытые края, где, возможно, еще сохранился былой дух. Вот такой я сентиментальный. Атланта кажется мне слишком грубой, слишком современной.
   – Перестань, – вдруг сказала Скарлетт.
   Она почти не прислушивалась к его словам. Ее ум отказывался их воспринимать. Но она точно знала, что у нее больше нет сил проявлять сдержанность и слушать звук его голоса, в котором не было любви.
   Ретт замолчал и вопросительно посмотрел на нее.
   – Но ты хоть поняла, что я хотел сказать? – спросил он, поднимаясь со стула.
   Скарлетт простерла к нему руки ладонями вверх в вековечном жесте мольбы, и опять все, что было у нее на сердце, отразилось на лице.
   – Нет! – воскликнула она. – Я знаю одно: ты не любишь меня, и ты уезжаешь! О любимый мой, что же я буду делать, если ты уедешь?
   С минуту Ретт стоял в нерешительности, словно выбирая между ложью во спасение и жестокой правдой. Потом он пожал плечами.
   – Скарлетт, я не из тех, кому хватает терпения собирать осколки и склеивать их, убеждая себя, что починенная вещь смотрится как новенькая. Что разбито, то разбито… и мне больше по душе вспоминать, какой эта вещь была в лучшие времена, чем склеивать ее и до конца своих дней любоваться на швы и трещины. Может, будь я помоложе… – Он вздохнул. – Но мне уже слишком много лет, чтобы верить в сентиментальную чушь насчет того, что можно начать жизнь с чистой страницы. Годы мои не те, чтобы нести бремя вечного притворства, когда надо из вежливости делать вид, что ты не разочарован в жизни. Я бы не смог жить с тобой и лгать тебе, а уж тем более – лгать самому себе. Я не могу тебе солгать даже сейчас. Хотел бы я сказать, что мне небезразлично, что ты делаешь и куда направляешься, но не могу. – Он тихо вздохнул и небрежно, но мягко добавил: – По правде говоря, дорогая, мне на это наплевать.
   Скарлетт молча провожала его взглядом, пока он поднимался по лестнице, чувствуя, что боль в горле душит ее. Вот наверху пропал звук его шагов, а вместе с ними пропало последнее, что было ей дорого в жизни. Теперь она знала, что бесполезно взывать к его чувствам или к рассудку: ничто не могло отменить приговор, вынесенный этим холодным мозгом. Теперь она знала, что каждое его слово, даже прозвучавшее шутливо, было сказано всерьез. Она знала, потому что почувствовала в нем неумолимую и непреклонную силу… именно то, что искала в Эшли, но так и не нашла.
   Ни одного из любимых ею мужчин Скарлетт так и не смогла понять, и вот – потеряла обоих. У нее появилось смутное ощущение, что если бы она поняла Эшли, то никогда бы его не полюбила, а если бы поняла Ретта, то никогда не потеряла бы его.
   К счастью, ее ум охватило отупение, хотя она по опыту знала, что оно скоро сменится острой болью – подобно тому, как рассеченные скальпелем хирурга ткани в первый момент немеют, и лишь потом начинается настоящее мучение.
   «Я не буду думать об этом сейчас, – мрачно сказала себе Скарлетт, призывая на помощь свое старое заклинание. – Я с ума сойду, если сейчас начну думать, что я его потеряла. Я подумаю об этом завтра».
   «Но, – закричало сердце, отбрасывая прочь старую присказку и наливаясь болью, – я не могу его потерять! Должен же быть какой-то выход!»
   – Я не буду думать об этом сейчас, – повторила она, на этот раз вслух, стараясь затолкать страшную мысль в самый дальний угол сознания, воздвигнуть плотину на пути поднимающейся волны боли. – Я… да, я завтра же поеду домой, в Тару.
   И она немного воспряла духом.
   Однажды ей уже пришлось возвращаться в Тару, познав страх и горечь поражения, и она вышла из-под защиты родных стен сильной, готовой к новым победам. Если однажды ей это удалось, то… с божьей помощью она сможет это повторить! Как ей это удастся, Скарлетт пока не знала и не хотела сейчас об этом думать. Ей требовалось лишь место – тихое место, где можно перевести дух, переболеть, зализать свои раны; надежное укрытие, в котором она составит план новой кампании. Стоило вспомнить о Таре – и словно чья-то ласковая прохладная ладонь легла ей на сердце. Она ясно различила белый дом, приветливо проглядывающий сквозь начинающую краснеть осеннюю листву, почувствовала, как тихие деревенские сумерки опускаются и окутывают ее, подобно благословению, залюбовалась бесконечными акрами зеленых кустов, усеянных белыми пушистыми коробочками хлопка и увлажненных вечерней росой, увидела сырую красную землю и суровую, сумрачную красоту сосен, венчающих плавные изгибы холмов.
   Воскрешенная в памяти картина немного подкрепила ее, придала ей сил, чуть смягчила самую острую боль и неистовое сожаление. Скарлетт на минуту замерла, вспоминая мелочи: аллею темных кедров, ведущую в Тару, пышные кусты жасмина, казавшиеся особенно ярко-зелеными на фоне белых стен, развевающиеся на ветру белые занавески. И там ее встретит Мамушка. Скарлетт вдруг отчаянно захотелось увидеть Мамушку, захотелось, как в детстве, спрятать голову на ее необъятной груди, почувствовать ее загрубелую черную руку в своих волосах.
   Проникнувшись духом своего народа, не признающего поражения, даже когда оно очевидно, Скарлетт вздернула подбородок. Она вернет Ретта. Она знала, что вернет. Нет такого мужчины, которого она при желании не смогла бы покорить.
   «Я подумаю об этом завтра, в Таре. Тогда я смогу это вынести. Завтра я придумаю, как вернуть Ретта. Ведь завтра будет новый день».

Маргарет Митчелл Унесенные ветром. Том 2