   Луи Буссенар
   Гвианские робинзоны
   Роман

   Louis Boussenard
   LES ROBINSONS DE LA GUYANE

   © А. А. Лущанов, перевод, 2024
   © Е. В. Трепетова, статья, примечания, 2024
   © Издание на русском языке, оформление
   © ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024
   © Издательство Азбука®
//-- ⁂ --//

Часть первая
Белый тигр

Глава I

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Исполинские деревья экваториального леса гнулись под порывами ураганного ветра. Яростно громыхал гром. Его раскаты, то приглушенные, то резкие, краткие и длительные, сухие и трескучие, порой причудливые, но всегда жуткие, сливались в единую и бесконечную грохочущую симфонию.
   С севера на юг и с востока на запад, на сколько хватало глаз, над верхушками деревьев протянулась громадная черная туча, окаймленная зловещей красноватой полосой. Словно из кратера перевернутого вулкана, из нее сыпались ослепительные молнии всех цветов и форм, сплетаясь в колоссальный фейерверк.
   Тяжелые испарения, поднятые беспощадным солнцем со дна бесконечных болот и из глубин непролазных чащоб, превращались в настоящие смерчи. То, что в Европе называют струями дождя, здесь напоминало сплошные потоки расплавленного металла, с мелькающими сквозь них проблесками молний.
   Листья летели наземь, словно сносимые лавиной градин или, еще точнее, под натиском струй из миллионов брандспойтов.
   Время от времени огромное акажу, гордость девственного леса, валилось на землю как подкошенное; зеленый эбен высотой больше сорока метров и прочный, как рельс, раскачивался из стороны в сторону подобно тростинке; столетний гвианский кедр толщиной в четыре обхвата разлетался в щепки, будто сосновое полено. Другие деревья – симаруба, боко, анжелик, – чьи верхушки касались туч, пали первыми.
   Эти гиганты, намертво связанные друг с другом сетью лиан и густо оплетенные цветущими орхидеями, бромелиевыми и ароидными, сначала дрожали, а затем обрушивались все разом, словно от одного удара. Тысячи красных лепестков, похожие на брызги крови, пролитой поверженными лесными великанами, усеивали траву.
   Смолкли обезумевшие от страха лесные животные и птицы. Был слышен лишь оглушительный рев урагана, достигавший временами невероятной мощи.
   Эта грозная симфония природы, сочиненная демоном бурь и исполняемая хором титанов, бушевала над необъятной долиной Марони – большой реки во Французской Гвиане.
   Ночь наступила мгновенно, с особенной стремительностью, обычной для экваториальных областей, где не бывает ни сумерек, ни утренней зари.
   И тот, кто еще не привык к этим грозным буйствам тропической природы, был бы весьма удивлен при виде сотни мужчин всех возрастов и разных национальностей, которые выстроились в четыре шеренги под большим навесом, молчаливые, бесстрастные, со шляпами в руках.
   Крыша навеса из листьев пальмы ваи грозила ежеминутно сорваться и улететь прочь. Столбы из дерева гриньон шатались от порывов ветра; четыре фонаря, висящие по углам, были готовы погаснуть в любую секунду.
   Но лица людей – арабов, индейцев, негров, европейцев – несли на себе печать мрачного безразличия.
   Все были босиком, одеты в штаны и блузы из грубой серой ткани. На спинах – большие черные буквы И. и К. [1 - Исправительная колония (фр. C. P. – colonie pénitencière).], разделенные якорем.
   Между рядами каторжников медленно прохаживался мужчина среднего роста с невероятно широкими плечами и грубым лицом, разделенным надвое пышными каштановыми усами с длинными нафабренными кончиками. Взгляд его серо-голубых глаз ни на чем не задерживался, но ничего не упускал из виду, придавая лицу незнакомца особое выражение хитрости и двоедушия, вызывающее смутную тревогу у всякого, кто с ним сталкивался.
   Отложной ворот и обшлага его темно-синего форменного сюртука были обшиты серебряными галунами. На портупее висела короткая сабля, бившая его по икрам, за поясом – седельный пистолет. В руке мужчина сжимал крепкую дубинку, время от времени с довольным видом проделывая ею нечто вроде фехтовального мулине, и точность жестов выдавала в нем искушенного мастера боя на палках.
   Щеголяя козырьком кепи из той же ткани, что и мундир, он пристально озирал с головы до пят каждого из тех, кто стоял в шеренгах и отзывался, услышав свое имя.
   Перекличку проводил человек, стоявший перед первой шеренгой, одетый в такую же униформу, но совершенно непохожий на своего коллегу.
   Он был высок и худ, но хорошо сложен, с приятным лицом. Важная деталь: у него не было дубинки. Вместо нее он держал в руках маленький блокнот, где были записаны имена.
   Он выкрикивал их во весь голос, часто делая паузы, так оглушителен был вой урагана.
   – Абдалла!
   – Здесь!
   – Минграссами!
   – Здесь!.. – хрипло ответил индус, дрожавший всем телом, несмотря на удушающую жару.
   – О, еще один затрясся как припадочный! – пробурчал мужчина с нафабренными усами. – Симулирует лихорадку. Погоди немного, красавчик… Моя дубинка заставит тебя сплясать тарантеллу!
   – Симонен!
   – Здесь! – отозвался слабым голосом европеец с бледным лицом и впалыми щеками, едва стоявший на ногах.
   – Громче надо отвечать, скотина!

   На плечо бедняги с глухим звуком обрушилась дубинка. Согнувшись, он испустил крик боли.
   – Ну вот!.. Я знал, что верну ему голос. Ишь орет, как красная обезьяна.
   – Ромулюс!
   – Здесь! – гаркнул оглушительным голосом громадного роста негр, показав два ряда зубов, которым позавидовал бы даже крокодил.
   – Робен!..
   Нет ответа.
   – Робен! – повторил тот, кто вел перекличку.
   – Да отвечай же, мерзавец! – заорал обладатель дубинки.
   Ни звука. Только чуть слышный шепот пробежал по рядам каторжников.
   – Молчать!.. Собачье отродье… Первому, кто сдвинется с места или вякнет хоть слово, я всажу пулю в рожу, – закончил он, выхватив пистолет.
   На несколько секунд наступила тишина, раскаты грома тоже затихли.
   И вдруг раздались отдаленные крики:
   – К оружию!.. К оружию!
   Прогремел выстрел.
   – Тысяча чертей и чертова бабушка! Вот это переплет! Робен, конечно, сбежал, а ведь он политический. Провалиться мне на этом месте, если я не получу за это три месяца гауптвахты.
   «Сосланного» Робена пришлось отметить как отсутствующего, и перекличка закончилась без дальнейших проволочек.
   Мы использовали термин «сосланный», а не «высланный»; первым обозначают людей, осужденных по политическим делам, второй предназначен для тех, кто совершил уголовные преступления. Вот, собственно, единственная и чисто номинальная разница между этими людьми, установленная теми, кто отправил их в этот ад, и принятая среди тех, кто их охраняет. Все остальное было совершенно одинаковым: каторжный труд, пища, одежда и условия содержания. И сосланные, и высланные, смешавшиеся в жуткой тесноте, всего получали поровну, вплоть до щедрых ударов дубинки надзирателя Бенуа, имя которого, как мы уже убедились, ни в коей мере не соответствовало его нраву.
   Как уже было сказано, мы находимся во Французской Гвиане, на правом берегу реки Марони, отделяющей наши владения от Гвианы Голландской.
   Исправительная колония, где прямо сейчас, в феврале 185… года, разворачивается пролог драмы, которая будет происходить у нас на глазах, называется Сен-Лоран. Это совсем новое учреждение, филиал кайеннской колонии. Каторжников здесь пока немного, человек пятьсот, не больше. Местность очень нездоровая, свирепствует болотная лихорадка, работа по расчистке леса невыносимо изнурительна.

   Надзиратель Бенуа – так теперь называется должность прежних надсмотрщиков европейских каторг – сопровождал вверенный ему отряд в барак. Ретивый тюремщик сник – ни дать ни взять лис, угодивший в западню. Дубинка больше не выписывала вензеля в его мощной руке. Вымокшие под ливнем усы печально повисли, а козырек фуражки уже не торчал под молодцеватым наклоном в сорок пять градусов.
   Дело в том, что беглец был «политический», а значит, человек очень умный, энергичный и способный на поступок. Побег такого заключенного мог стать катастрофой для стража, коему государство его доверило. Если бы это был обычный убийца или простой фальшивомонетчик, Бенуа думал бы о нем не больше, чем о глотке тростниковой водки.
   Зато каторжники были почти счастливы из-за происшествия, что так обескуражило их охранника. Они едва могли скрыть свою радость, невольно отражавшуюся во взглядах, – единственную, впрочем, возможность хоть как-то протестовать против жестоких выпадов чересчур ревностного служаки.
   Люди наконец вытянулись в своих гамаках, подвешенных на двух балках, и скоро заснули тем глубоким и крепким сном, которому, при отсутствии чистой совести, способствует изнурительный каторжный труд.
   Бенуа же, еще более растерянный, не обращая ни малейшего внимания на проливной дождь и раскаты грома, отправился доложить о перекличке коменданту исправительной колонии.
   Тот, разумеется, уже был оповещен о происшествии ружейным выстрелом и криками часового и спокойно предпринимал меры, которые считал необходимыми для начала розыска.
   Не то чтобы он надеялся найти беглеца, но таковы были правила. Комендант скорее рассчитывал на голод, этого беспощадного врага каждого одинокого человека в бесконечном тропическом лесу. В самом деле, побеги случались довольно часто, но голод неизменно приводил назад всех, кого увлекла безумная надежда обрести свободу.
   И можно сказать, здорово повезло тем, кто помучился лишь от корчей желудка, сумев избежать зубов рептилий, когтей хищников и смертельных укусов ядовитых насекомых.
   Впрочем, когда начальник узнал имя беглеца, чья энергия и сила воли были ему хорошо известны, его уверенность значительно поколебалась.
   – Он не вернется, – пробормотал комендант. – Это человек конченый.
   – Господин комендант, – обратился к нему Бенуа, надеясь, что немного усердия сможет избавить его от справедливого наказания, – я доставлю его вам живым или мертвым… Доверьте это дело мне. От меня он не уйдет.
   – Мертвым – это уже слишком… Вам ясно? – сухо оборвал его комендант, человек вполне справедливый, жесткий, но все же умеющий сочетать ужасные обязанности с некоторой гуманностью. – Я уже не раз был вынужден обуздывать ваши зверства. Самоуправство у нас категорически запрещено… вы знаете, что я имею в виду. Предупреждаю вас в последний раз. Итак, постарайтесь вернуть беглеца, если желаете избежать дисциплинарной комиссии, отделавшись неделей ареста, которая ждет вас по возвращении. Ступайте!
   Надзиратель резко козырнул и вышел, изрыгая по дороге потоки ругательств, от которых и без того багровое небо, казалось, покраснело еще сильнее.
   – О да, я приведу эту сволочь! Ну и дурак же я был: «живым или мертвым»!.. Живым, конечно же, он нужен мне живым! Пуля в бочину – это слишком легкая смерть для такого паскуды. Нет уж, я хочу еще не раз и не два пройтись дубинкой по его спине… И клянусь дьяволом, от нее-то он и издохнет! Но вперед, в путь!
   Он вернулся в хижину, где вместе с ним жили еще несколько надзирателей, собрал в ранец кое-какую провизию, взял компас, вооружился мачете, перекинул через плечо охотничье ружье и приготовился выступить.
   Только что пробило семь часов вечера. Бегство Робена было обнаружено три четверти часа назад.
   Бенуа был старшим надзирателем, начальником смены. Он решил взять с собой еще троих подчиненных, которые беспрекословно собрались в дорогу.
   – Послушай, Бенуа, – сказал один из тех, кто оставался, тот самый, что проводил вместе с ним перекличку, – ты же не собираешься выходить прямо сейчас и в такую погоду. Дождись хотя бы, пока закончится ураган. Робен не мог уйти далеко, а завтра…
   – Я буду делать так, как считаю нужным! Я здесь командую и не спрашиваю твоего мнения, – грубо оборвал его тот. – Кроме того, этот мерзавец постарается переплыть Марони, чтобы укрыться у индейцев из племени араваков или галиби. Он пойдет вдоль берега. Я хочу схватить его до того, как он успеет построить плот. Черт подери! Я разгадал его план. Он так же глуп, как и все остальные. К тому же позавчера я видел нескольких грязных краснокожих, которые рыскали возле северной засеки… Так что, голубчики, вас ждет сюрприз! Что скажешь, Фаго, покажем им, почем фунт лиха?
   Услышав свое имя, Фаго, пес породы барбет весьма злобного вида, со взъерошенной шерстью, короткими крепкими лапами и умным взглядом, вылез, потягиваясь, из-под грубо оструганного стола.
   «Фаго» на тюремном жаргоне означает «каторжник». Бенуа решил, что будет остроумно дать такую кличку собаке, которая, ежедневно находясь среди ссыльных, вполне разделяла ненависть к ним своего хозяина.
   Существует довольно оригинальный, но, впрочем, легко объяснимый феномен: псы, принадлежащие каторжанам, просто ненавидят своих собратьев, которыми владеют свободные люди, и всегда готовы встретить их особенно злобным лаем – так уж их воспитали хозяева. Сравните их с умнейшими индейскими собаками, с ушами торчком, тонкими длинными мордами, живым взглядом и безошибочным нюхом, способным отличить по запаху свободного белого или черного человека.
   Подобным же образом собаки стражников способны обнаружить каторжника на невероятной дистанции и выдать его местоположение своим хозяевам оглушительно визгливым лаем.
   Более того, когда эти животные, принадлежащие к одному роду, встречаются, им не требуется много времени, чтобы разобраться, кто есть кто. Без малейших прелюдий, обычных для представителей семейства псовых, они бросаются друг на друга, точнее, свободный пес яростно атакует противника, едва его завидев. Последний, с поджатым хвостом пробирающийся в зарослях и опасливо крадущийся между хижинами, подражая повадкам своего хозяина, оборачивается, начинается ужасная драка, и не всегда напавший выходит из нее победителем.
   Бенуа прослужил в Гвиане довольно долго, неплохо знал здешние края и стал отличным следопытом. С помощью своего четвероногого спутника он мог бы соперничать с лучшими растреадорами Ла-Платы.
   Надзиратель привел Фаго в барак, снял с крючьев гамак беглеца и дал собаке как следует обнюхать его, прищелкивая при этом языком, как это принято у охотников:
   – Ищи, Фаго! Ищи… Давай, песик, ко мне!..
   Пес обнюхал ткань, глубоко вдохнул воздух, завилял хвостом и тявкнул, будто говоря: «Я все понял, хозяин!», а затем бросился наружу.
   – Мерзкая погода, как раз для побега, – пробурчал один из охранников, промокший до нитки под проливным дождем, не успев пройти и десяти метров, – черта с два мы сможем найти этого поганца.
   – Точно, – добавил другой, – того и гляди наступишь на проклятого гража или завязнешь в зыбучей саванне.
   – В такую бурю даже его пес ничего не учует, – сказал третий. – Дождь давно уже смыл все следы и запах вместе с ними. Удачно Робен выбрал время, лучше не придумаешь.
   – Эй, вы там, а ну вперед! Слышите? Мы тут не в игрушки играем. Минут через двадцать ураган стихнет, покажется луна и все будет видно как днем. Пойдем вдоль берега Марони, авось нам повезет.
   Четверо мужчин с собакой впереди, выстроившись вереницей как индейцы, бесшумно двинулись по едва заметной тропинке среди зарослей, ведущей к речному берегу.
   Охота на человека началась.

   Пока каторжники строились на перекличку, часовой на посту у лагерных построек явственно разглядел при вспышке молнии, что один из них покинул строй и бросился бежать со всех ног.
   Ошибиться было невозможно. На беглеце была темная арестантская роба. Солдат не колебался ни секунды, тем более что требования инструкции были совершенно категоричны. Он мгновенно прицелился и выстрелил, даже не подав команду «Стой! Кто идет?».
   Но, несмотря на беспрерывные сполохи молний, при которых хорошо было видно фигуру беглеца, часовой самым естественным образом промахнулся.
   Каторжник услышал свист пули, наддал и скрылся в зарослях. Он исчез из виду в тот самый момент, когда охрану лагеря подняли по тревоге.
   Не обращая ни малейшего внимания на дождь, ветер и молнии, он углубился в чащу с уверенностью человека, знакомого здесь с каждой кочкой. Благодаря вспышкам молний он отлично ориентировался и взял влево, оставив колонию за спиной, а реку, таким образом, справа.
   Беглец следовал по едва заметной тропинке, обнаруженной им прежде в густых зарослях. После получаса быстрой ходьбы он очутился на обширной вырубке, усеянной стволами деревьев, сваленных человеком и уже частично распиленных.
   Это была одна из лесоразработок, где трудились каторжники. В нескольких шагах от расчищенного пространства торчал громадный пень, примерно метр высотой, оставленный, по обыкновению, гвианскими первопроходцами.
   Беглец остановился у пня и принялся что-то на ощупь искать у его подножия. Гроза заканчивалась, молнии вспыхивали все реже, и каторжник уже не мог разглядеть нужную ему примету.
   – Это, должно быть, здесь, – тихо произнес он, подняв с земли обломанную ветку в виде рогатины, будто бы брошенную здесь ненароком, и принялся быстро ковырять землю у подножия пня. Земля была податливой, рыхлой, словно ее недавно копали. Концы рогатины, твердые как железо, вскоре наткнулись на какой-то предмет, издавший металлический звук.
   Незнакомец без усилий вытащил из ямы жестяной короб, вроде тех, в каких хранят корабельные сухари, примерно сорока сантиметров в длину, ширину и высоту.
   Короб несколько раз опоясывала длинная гибкая лиана, с одной стороны из нее же были устроены петли, похожие на лямки армейского ранца. Человек продел в них руки, взвалил короб на спину, вынул из тайника мачете с коротким, слегка изогнутым клинком и деревянной рукоятью, обмотанной латунной проволокой, взял в левую руку рогатину и, опустившись на землю, прислонился на несколько минут к огромному пню.
   Но вот его высокая фигура гордо выпрямилась.
   – Наконец я свободен, – сказал он. – Свободен, как дикие звери, среди которых мне предстоит отныне жить. Мне, как и им, принадлежит теперь этот бескрайний лес с его безлюдными чащобами! Пусть меня задушит удав, разорвет тигр, сожжет солнце, сгложет лихорадка или убьет голод. Лучше такая смерть, чем жизнь на каторге. Ад и здесь, и там, но тут, по крайней мере, я умру свободным человеком! И пусть только попробуют отнять у меня этот клочок свободы! – закончил он с неописуемой силой неукротимой энергии.
   Старший надзиратель не ошибся в своих предсказаниях относительно грозы. Буйство экваториальной природы чудовищно, но кратковременно. Не прошло и получаса, как тучи рассеялись. Луна медленно выплыла из-за темной завесы прибрежных кустарников, засияв неизвестным в европейских широтах блеском, отразившимся в еще неспокойных водах реки и каплях дождя на листьях деревьев. То здесь, то там нежнейшие голубоватые лучи лунного света проникали сквозь густой свод листвы, скользя меж гигантских стволов, вздымающихся из непролазной мешанины цветов и листьев подобно бесконечной колоннаде собора.

   Беглец не был глух к красоте умиротворенной природы, но время было не на его стороне. Чтобы завершить задуманное, ему следовало бежать как можно быстрее, оторвавшись от преследователей на безопасное расстояние.
   Он резко вывел себя из состояния молчаливого созерцания, последовавшего за его страстным монологом, выбрал новое направление и пустился в путь.
   С тех пор как Робен стал заключенным каторги на Марони, он видел немало побегов. И ни один из них не удался. Те, кто попытался сбежать, либо были пойманы стражниками, либо выданы голландскими властями, либо погибли от голода. Некоторые, предпочтя каторжный режим столь страшной развязке своей рискованной затеи, возвращались сами, изнемогая от непомерных лишений, и снова становились пленниками.
   Они отлично знали, что военный трибунал добавит им за побег от двух до пяти лет в двойных кандалах, но что за печаль! Они все же возвращались, так велика у человека жажда жизни, сколь бы убогой эта жизнь ни была.
   Не таков был наш герой. Несколько лет назад он уже поставил на кон свою жизнь, без колебаний посвятив ее торжеству идеи; смерть не страшила его. Он будет тщательно избегать встречи с голландцами. Это просто – ему всего лишь надо оставаться на правом берегу реки. Ему плевать на голод. Атлетическое сложение и неукротимая энергия позволят ему продержаться довольно долго. А если он все же не выдержит… Что ж, он будет не первым, чей скелет, обглоданный муравьями-листорезами до гладкости анатомического пособия, найдут в здешней глуши.
   Но впрочем, он не собирался умирать. Нет, он был мужем и отцом, этот храбрец, не сломленный тяжелейшим каторжным трудом, не укрощенный невзгодами и не склонивший головы ни перед одним тюремщиком.
   Он хотел жить ради своих близких. А когда человек подобной закалки говорит: «Я хочу!», это значит – он может.
   Оставалась возможность тщательно организованной погони. В ней, несомненно, примут участие самые ловкие следопыты колонии, которые ни за что не упустят возможность продемонстрировать все свои способности.
   Ну что же, пусть так! Раз теперь он стал дичью, ему придется сбить охотников со следа. Прежде всего следовало, если получится, направить их поиски в другую сторону.
   – Они идут за мной по пятам, – сказал он сам себе. – Конечно же, они решили, что я собираюсь добраться до голландских владений. Не станем их в этом разубеждать, напротив, поддержим в них эту иллюзию. Для этого придется построить плот.
   С этими словами он развернулся на девяносто градусов и без промедления направился к реке, шум которой доносился до него с правой стороны.
   – Отлично, это грохот перекатов на Синих Камнях, в километре от них вверх по течению я найду все, что мне нужно.
   Двигаясь бесшумно, как краснокожий на тропе войны или во время охоты, он пошел прямо к берегу, до которого было не больше трех четвертей часа ходьбы.
   Осуществление подобного плана требовало невероятной ловкости и смелости. Робен знал, что его преследуют. Он также понимал, что погоня пойдет по Марони, либо вниз, либо вверх по течению от Сен-Лорана. Одно из двух: охотники либо уже миновали то место, где он собирался построить плот, либо еще не добрались до него. В первом случае беспокоиться было не о чем, во втором – он сумеет затаиться в прибрежных зарослях и ускользнуть от самого пристального взгляда врага. Что касается более или менее продолжительного пребывания в воде в компании пресноводных акул, пираний, электрических угрей и скатов-хвостоколов, он даже не думал о таких пустяках, дело привычное.
   Беглец не мог знать заранее, какое из двух предположений окажется верным. Но поскольку он не видел и не слышал ничего подозрительного, то без промедления приступил к делу. Отыскать пару длинных тонких стволов трубного дерева, блестящих и гладких, словно серебряные брусья, и свалить их парой ударов мачете было для него делом одной минуты.
   Затем он решительно зашел в воду по грудь и оказался в густых зарослях водяного растения из семейства ароидных, называемого здесь «мукумуку» и в изобилии произрастающего по берегам Марони. Эти стебли с красивыми зелеными соцветиями очень легки, срезаются как бузина, но при этом обладают достаточной прочностью. Робен выбрал три десятка подходящих побегов длиной более двух метров каждый, бесшумно их срезал, укоротил верхушки, стараясь не обжечься вытекающим из растений едким соком, и сделал из них настил поверх двух шестов из трубного дерева, напоминающий штакетник для садовой изгороди.
   У него получилось что-то вроде платформы примерно двух метров в ширину и в длину, которая отлично держалась на воде, но в действительности не смогла бы нести вес взрослого мужчины. Хотя превосходно подходила к назначенной ей роли.
   Покончив с этим, он снял свою каторжную робу и набил ее листьями, придав ей, насколько возможно, вид человека, сидящего на корточках, пристроил в руках чучела толстый стебель с листом, похожий на короткое весло, и вытолкнул импровизированный плот из водяных зарослей.
   Начинался прилив, который ощущается даже в восьмидесяти с лишним километрах от устья мощного речного потока. Вода сразу же подхватила плот и медленно повлекла его, кружа, вверх по течению, мало-помалу приближая к голландскому берегу.
   – Отлично, – воскликнул беглец. – Я не удивлюсь, если через какие-нибудь четверть часа мои голубчики упустят добычу и погонятся за тенью, то бишь за этим чучелом.
   Полагая, что лучший способ спрятаться, что в лесной глуши, что в городе, – это не прятаться вовсе, а выйти на торный путь, Робен без колебаний ступил на тропинку, которой несомненно должны были воспользоваться его преследователи.
   Он двигался с бесконечными предосторожностями, предпринимая невероятные усилия, чтобы не нарушить молчание ночи, останавливаясь время от времени в попытках уловить малейший шум, нехарактерный для океана зарослей.
   Ничего!.. Только звук последних капель дождя, падающих на блестящие под лунным светом листья, только таинственное скольжение рептилий в высокой траве, только тихое движение насекомых по стеблям растений и еле слышное хлопанье крыльев промокшей птицы.
   Все это время он пробирался под темными сводами лесных великанов, чуть голубоватыми в сиянии луны, сквозь тучи ночных светлячков, прочерчивавших ночную мглу безобидными молниями.
   Вскоре он оказался у большой протоки шириной около пятидесяти метров, известной как речка Балете. Он знал, что этот приток Марони встретится на его пути и что ему придется преодолеть его как можно скорее, чтобы между ним и преследователями стало одной преградой больше.
   Для такого могучего пловца, как Робен, переплыть эту речушку глубиной всего около пяти метров у устья, не составило бы особого труда.
   Но прежде чем войти в воду, он остановился, перевел дух и еще раз внимательно осмотрел берег. И вовремя, поскольку благодаря особой акустике тропической ночи он тут же ясно различил шепот голосов, буквально пригвоздивший его к месту.
   – Клянусь тебе, это плот.
   – Я ничего не вижу.
   – Да вон же он, смотри… Прямо напротив нас, в ста метрах от берега. Видишь, темное пятно. А на нем человек. Я отчетливо его вижу.
   – Ты прав.
   – Это плот, а на нем человек. Точно. Но он поднимается вверх по течению.
   – Вот дьявол, сейчас же прилив. Его закружит и выбросит на голландский берег.
   – Ну нет, давай без глупостей. Мы что, зря сюда притащились?
   – А что, если я ему прикажу вернуться к нашему берегу?
   – Ну ты и бестолочь! Если бы это был простой уголовник, я бы слова не сказал. Такой бы вернулся только из страха схлопотать пулю. Но политический… Никогда!
   – Да, твоя правда. Особенно Робен.
   – Да, он крепкий парень, нечего сказать.
   – Так и есть, но нам надо схватить этого крепыша.

   – Был бы здесь Бенуа!
   – А, ну да. Бенуа теперь не догнать. Он переправился через протоку на каком-то корыте и теперь черт знает где, ушел далеко вперед.
   – Тогда огонь по плоту!
   – Какая жалость! Я никогда не имел ничего против Робена, он был лучшим из них, самым смирным.
   – Ну да, так всегда и бывает. Бедняга. Ладно, пристрелим его, а аймары закончат работу.
   – Огонь!
   Три мгновенных ярких вспышки одновременно осветили ночную мглу. Раздались три громких выстрела, заставившие взлететь стаю перепуганных попугаев.
   – Вот мы глупцы! Тратим патроны понапрасну, когда могли бы легко подцепить плот.
   – Это как?
   – Проще простого. Лодка, на которой Бенуа переправился через протоку, стоит у другого берега. Я войду в воду, схвачу лиану, которая служит для переправы, переберусь на тот берег, возьму лодку, вернусь за вами… и мы продолжим охоту.
   – И вернемся с добычей!
   Сказано – сделано, и вот трое мужчин, яростно орудуя веслами, спустились по протоке Балете и взяли курс на середину Марони.
   Робен, застывший как изваяние, слышал все. Решительно, удача была на его стороне. Едва пирога скрылась из виду, он схватил ту же лиану, перерубил ее ударом мачете и бросился в воду, сжимая конец растения в руке.
   Растительный канат, за который он держался, под воздействием течения описал четверть окружности, центр которой находился на противоположном берегу, там, где он был привязан. Все произошло бесшумно, без всякого труда и даже без малейшего всплеска воды.
   Через десять минут Робен был на другом берегу. Не желая совершить ту же ошибку, что и преследователи, оставившие ему средство для переправы, он перерезал лиану, и она тотчас же затонула.
   – Вот как! Значит, меня преследует Бенуа, – сказал он себе. – Он впереди меня. Отлично. Пока что я иду за охотниками, моя уловка сработала. Продолжим.
   Беглец достал из короба сухарь, сгрыз его прямо на ходу и запил глотком тафии. Подкрепившись этим спартанским завтраком, он ускорил шаг.
   Часы шли за часами, луна скрылась за горизонтом. Вскоре над верхушками сверкнут алые лучи дневного светила. Весь лес, казалось, постепенно пробуждался ото сна.
   К жалобному воркованию древесных курочек токро, монотонным гнусавым крикам агами и резкому хохоту саванного пересмешника вдруг добавился нетерпеливый и отрывистый лай собаки, взявшей след.
   «Это либо индеец на охоте, либо надзиратель, – подумал Робен. – И то и другое плохо. Индеец захочет получить за меня награду. Что до надзирателя… Впрочем, я готов. Уж с ним я разберусь».
   В лесу стремительно светлело. Деревья здесь были более высокими, но росли не так часто и принадлежали к тем видам, что предпочитают более влажные места. Повсюду вздымались величественные нежно-зеленые плюмажи пальмы асаи, которую здесь также называют пино, ее присутствие означало близость пересохших болот, известных как пинотьер.
   Как только Робен вышел на прогалину, мгновенно наступил день. Он едва успел спрятаться за гигантским кедром, опасаясь быть застигнутым врасплох при резком вторжении солнечного света.
   Собачий лай приближался. Беглец сжал в руке рогатину и затаился.
   Через минуту грациозное животное размером с молодую косулю, покрытое короткой светло-коричневой шерстью, пронеслось мимо него со скоростью молнии. Это был кариаку, гвианская разновидность оленя.
   В тот же момент менее чем в двадцати метрах от места, где укрылся Робен, произошло, если так можно сказать, внезапное обрушение какой-то чудовищной массы. Это нечто отделилось от мощного ствола дерева боко и прыгнуло с опозданием на несколько секунд на то место, где был кариаку, которому удалось ускользнуть.
   Это был огромный ягуар. Услышав лай собаки, он залег в засаду, надеясь напасть на дичь раньше охотника.
   Человек не издал ни звука, не повел даже бровью и оставался неподвижен. Заметив его, зверь от неожиданности несколько подался назад. Но, настроившись на бросок, он уже не мог противостоять своему порыву, как пуля, выпущенная из ружья.
   В то же время ягуар был удивлен появлением Робена и, возможно, обескуражен его решительным видом. Так что он снова прыгнул, пролетел в трех метрах над головой человека и, вонзив когти в ствол дерева, под которым тот стоял, растянулся на ветке с глухим рычанием. Глаза его горели, усы встопорщились, морда оскалилась.
   Глядя прямо в глаза страшной кошке, с рогатиной в руке, человек напряженно ждал нападения. Но шум ломающихся веток позади заставил его обернуться.
   В пяти шагах он увидел нацеленный на него ствол ружья… И тут же услышал требовательный грубый голос:
   – Сдавайся… или умрешь на месте!
   Губы Робена скривились в презрительной улыбке: он узнал голос старшего надзирателя Бенуа. Заносчивость каторжного держиморды, разыгрывающего средневековую мелодраму, выглядела фиглярством, особенно если учесть, что над их головами щелкала клыками огромная кошка, которая драла когтями твердую как железо древесную кору, словно это была бумага.
   Робен снова посмотрел в глаза ягуара, медленно, как укротитель, тщательно выверяя каждое свое движение, избегая резких жестов, способных привести к катастрофе.
   Животное прищурило глаза, зрачки сузились в вертикальные щелочки, оно было словно загипнотизировано.
   Надзиратель, держа ружье обеими руками, стоял в позе Вильгельма Телля, каким его изображают на раскрашенных картинках для детей, то есть выглядел нелепо.
   – Ну, мерзавец! Чего молчишь?
   Над поляной раздалось чудовищное мяуканье зверя, которое, вырвавшись из его разгоряченной глотки, превратилось в яростный рык.
   – Ага, – воскликнул Бенуа, скорее удивленно, чем испуганно, – двое на одного. Так разберемся с ними по очереди!
   Надзиратель был, в общем, не робкого десятка; а впрочем, какой мужчина, хорошо вооруженный, да еще и умеющий управляться с оружием, стал бы колебаться, оказавшись в подобных обстоятельствах?
   Он хладнокровно прицелился в ягуара и выстрелил. Заряд крупной дроби задел щеку животного, раздробил плечо, срезал шерсть и испещрил шкуру кровавыми следами.
   Рана была опасной, возможно даже смертельной, но этого было недостаточно, чтобы остановить зверя на месте.
   И надзиратель тут же в этом убедился. Не успел еще стихнуть звук выстрела, как животное, несмотря на ужасную рану, бросилось на незадачливого охотника и свалило его одним ударом.
   Бенуа почувствовал когти, вонзившиеся в его тело, ему показалось, что зубчатая шестерня рвет его тело на куски. Огромная разверстая пасть с чудовищными клыками была лишь в нескольких сантиметрах от его лица.
   Он машинально попытался остановить ее своим ружьем. Мощные челюсти сомкнулись на шейке приклада, перекусив ее в одно мгновение у зарядной части.
   Надзиратель понял, что пропал, и даже не стал звать на помощь… Какой смысл? Он закрыл глаза в ожидании последнего удара. Но тут Робен, чье благородное сердце не ведало ненависти, бросился вперед, опережая мысль действием.

   Он не колеблясь схватил ягуара за хвост и дернул так сильно и, очевидно, болезненно, что тот, разъярясь еще сильнее, выпустил свою жертву и кинулся на наглеца, посмевшего бросить ему столь дерзкий вызов.
   Но перед ним стоял грозный противник. Каторжник отбросил рогатину и занес мачете в правой руке. Клинок, направленный железной рукой, обрушился на шею зверя, мощную и мускулистую, как у бычка.
   Два стремительных фонтана крови брызнули в пульсирующем порыве, пролившись в разные стороны кроваво-пенистым дождем.
   Надзиратель лежал на земле, его бедро было распорото до кости. Сломанное пополам ружье было столь же бесполезно, как черенок от метлы.
   Между ним и беглецом распростерлось содрогающееся в последней агонии тело животного.
   Робен спокойно обтирал травой окровавленный клинок. Казалось, он сделал самое обычное дело и даже не отдавал себе отчета, что совершил невероятный подвиг.
   Никто не проронил ни слова, тишину нарушал лишь визгливый лай Фаго, который яростно выражал свои чувства на порядочном расстоянии.
   – Ну что, давай!.. Настал мой черед, – сказал наконец надсмотрщик. – Закончи работу зверя.
   Робен стоял неподвижно как статуя, скрестив руки на груди, и не отвечал. Он, казалось, даже не слышал Бенуа.
   – Да брось, к чему церемонии. Прикончи меня, и делу конец. На твоем месте я бы не мешкал.
   Ни слова в ответ.
   – Ага, ты наслаждаешься триумфом… Да за тебя уже сделали половину работы. Пятнистый тигр помог тигру белому… [2 - Негры бош и бони, как и краснокожие, называют белыми тиграми беглых каторжников европейского происхождения. – Примеч. автора.] Проклятье, он здорово меня помял… Ничего не вижу… мне конец… подыхаю.
   Кровь лилась ручьем из его зияющей раны. Бенуа потерял сознание, ему грозила неминуемая смерть от быстрой кровопотери.
   Вступив в битву с ягуаром, Робен поддался мгновенному порыву, отчасти из чувства самосохранения, начисто забыв о былых оскорблениях и избиениях.
   Он уже не помнил о каторжном аде, воплощенном в жестокости Бенуа. Не было больше ни дубинки, ни проклятий, ни держиморд, ни засад, ни погони. Он видел лишь человека… раненного, умирающего.
   У Робена не было ничего подходящего для перевязки, но на помощь пришел опыт.
   Пинотьер, или пересохшая саванна, начинался в нескольких метрах от места трагедии. Каторжник бросился туда, раздвинул высокую траву и принялся быстро рыть перегной, образованный стеблями и листвой растений.

   В несколько минут он добрался до слоя клейкой сероватой глины.
   Набрав большой ком, размером с человеческую голову, он вернулся к раненому, который все еще был без сознания. Оторвав рукав рубашки надзирателя, Робен разодрал его на мелкие клочки наподобие корпии, смочил их тростниковой водкой и наложил на рану, предварительно сомкнув ее края. Затем он взял немного глины, размял ее и стал накладывать слой за слоем на раненую ногу в виде циркулярной гипсовой повязки. Кровь, уже пропитавшая ткань, не могла просочиться сквозь толстый слой глины.
   Теперь Робен обернул все большими свежими листьями и крепко перевязал лианами.
   Ужасная рана от бедра до колена теперь могла зажить первичным натяжением, и если не случится воспаления, то Бенуа скоро вернется в строй, как если бы ему на помощь пришел опытный хирург.
   Вся операция, проделанная с необыкновенной ловкостью, заняла не более четверти часа. Бледные щеки раненого начали розоветь.
   Он вздрогнул, глубоко вздохнул и еле слышно прошептал:
   – Пить…
   Робен сорвал длинный лист пальмы ваи, свернул из него рожок и побежал к яме, из которой он добыл глину. Та уже начала наполняться прозрачной водой.
   Он приподнял голову раненого, тот жадно напился и открыл наконец глаза.
   Выражение лица надзирателя, когда он осознал, что над ним склонился каторжник, было неописуемым. Однако затем в Бенуа проснулась его привычная жестокость, он попытался встать, чтобы защищаться, а может быть, даже перейти в нападение.
   Но острая боль пригвоздила его к земле. Зрелище мертвого ягуара окончательно вернуло его к реальности. Ну надо же! Тот самый Робен, которого он преследовал в слепом гневе, спас его от смертоносных когтей ягуара, а теперь с полным самоотречением перевязал его рану и утолил жажду?
   Любой другой на его месте склонился бы перед таким благородством, заговорил бы о велении долга, о приказе, но в конце концов протянул бы руку и сказал спасибо.
   Бенуа же разразился проклятиями!
   – Ну ты и тип! Я бы на твоем месте не сделал ни того ни другого… Хлоп – и до свидания, и нет больше Бенуа. Отплатил бы мне разом за все свои шишки.
   – Нет, – холодно ответил ссыльный. – Человеческая жизнь священна. Кроме того, есть кое-что лучше мести.
   – И что же это, интересно, такое?
   – Прощение!..
   – Серьезно? В любом случае можешь не надеяться, что я отплачу тебе тем же. Дай только выбраться из этой передряги, и однажды я тебя поймаю.
   – Как вам будет угодно. Я просто выполнил свой долг, как любой человек. Но если нам доведется еще раз столкнуться лицом к лицу, я буду защищать свою свободу. Так что не советую. И еще. Мне не нужна благодарность. Просто помните, что среди тех, кого отправил сюда закон, есть не только преступники, но и невиновные. Никогда не злоупотребляйте своей силой в отношении тех и других. Закон, который вы представляете, лишь ограничивает свободу, но не ставит целью мучить людей. Прощайте! Я забуду обо всем зле, что вы мне сделали.
   – До встречи! Зря ты оставил меня в живых, Робен!
   Каторжник даже не обернулся, он уже исчез в лесной чаще.

Глава II

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Робен шагал и шагал, не в силах отделаться от мысли о том, что он все еще недостаточно далеко ушел от своих палачей. Удивительно, но все это время ему удавалось держаться как раз того направления, которое он наметил для себя прежде. Представьте себе одинокого человека посреди океана, в утлом суденышке, без припасов и компаса, но верно ориентирующегося в пространстве.
   Девственный лес с его непроницаемым куполом листвы, бесконечным ковром из трав и кустарников мог предложить не больше ориентиров, чем однообразные морские волны.
   С момента побега прошло уже три дня. Робену удалось преодолеть изрядное расстояние – никак не меньше пятидесяти километров «на выпуклый глаз», как говорят моряки. Двенадцать с половиной лье [3 - Одно сухопутное лье равно 4,44 км, то есть 12,5 лье – это 55,5 км. – Примеч. ред.] экваториального леса – это бесконечность. Теперь беглецу можно было не бояться встречи с цивилизованными людьми.
   И тем не менее ему все еще угрожало множество опасностей, одна из которых составляла беспрестанную смертельную угрозу.
   Это был голод! Голод, неизбежный для путешественников, чиновников, присланных из метрополии, и колонистов, если только они не смогли заблаговременно запастись нужным количеством провизии. Голод был вечным бичом и для местных жителей, негров и индейцев, особенно когда им не удавалось собрать урожай, достаточный для того, чтобы пережить сезон дождей.
   Не думайте, что эти великолепные деревья, на создание которых природа, как может показаться, израсходовала все свои творческие силы, исчерпала всю сокровищницу своего мастерства, способны дать человеку необходимое для него пропитание.
   Нет. Вся эта пышная растительность не дает ни фруктов, ни ягод. Ни апельсиновых деревьев с золотыми плодами, ни кокосовых пальм со вкуснейшими орехами, ни сладких бананов, ни манго с освежающей мякотью и легким скипидарным запахом, ни даже хлебного дерева, последнего спасения путешественника, – нет, ничего этого не растет в диком виде в бесконечных здешних лесах.
   Да, все эти плоды можно найти в Гвиане повсюду, но лишь там, где живут люди, там, куда их привезли и посадили.
   Вдали от человеческого жилья, за пределами весьма ограниченной зоны, человеку столь же затруднительно утолить голод, как утолить жажду посреди соленых волн океана.
   Но как же охота? Или рыбалка? Может ли безоружный человек добыть зверя или изловить рыбу без удочки?
   Автор этих строк побывал в лесах Нового Света. Он голодал и томился жаждой в той же пустыне с буйной растительностью, где сейчас сражается наш герой. Затерянный посреди невообразимой мешанины стволов, ветвей и лиан, потеряв из виду носильщиков с припасами, автор случайно наткнулся на то, что даже спустя несколько месяцев жизни в цивилизованном мире вызывает у него неописуемый ужас и необъяснимую дрожь.
   У небольшой протоки с пресной прозрачной водой под громадным анжеликом с широкими «аркабами» белели одиннадцать скелетов. Да, вы не ошиблись: одиннадцать скелетов!
   Одни лежали на спине, скрестив на груди руки и раскинув ноги; другие – судорожно скорчившись; некоторые зарылись головой в землю, очевидно грызя ее в попытках утолить голод; несколько несчастных, несомненно арабы, встретили смерть стоически, присев на корточки.
   За полгода до этой незабываемой встречи одиннадцать заключенных бежали из исправительной колонии Сен-Лорана. Больше их никто никогда не видел. Все они умерли от голода… А затем муравьи-листорезы очистили их тела до костей.
   Капитан Фредерик Буйе, один из самых блестящих офицеров нашего военно-морского флота, к тому же одаренный писательским талантом, упомянул еще более чудовищный факт в своем прекрасном труде о Гвиане [4 - «Французская Гвиана. Заметки и воспоминания о путешествии, совершенном в 1862–1863 гг.». Г-н Ф. Буйе, капитан военного корабля. Париж, 1867 год. – Примеч. автора.].
   Беглые каторжники, обессилевшие от голода, были убиты собственными товарищами. Наше перо отказывается описывать последовавшие за этим преступлением отвратительные сцены антропофагии.
   Вот какие испытания уготовила Робену его страстная любовь к свободе. Бежав из колонии с дюжиной сухарей, сэкономленных из скудного каторжного рациона, несколькими кукурузными початками да горстью зерен кофе и какао-бобов, этот неустрашимый человек рассчитывал предпринять невероятный поход к собственной свободе на столь скромном пайке.
   Он уже не раз запускал руку в жестяной короб, этот неказистый ранец, сделанный из сухарного ящика, подобранного за складом в колонии. Во всяком случае, он прекрасно справлялся со своей задачей, предохраняя от влажности и насекомых скудный провиант беглеца.
   Эти жалкие крохи были способны разве что заглушить рези в желудке. Путника начал терзать голод. Он сжевал несколько зерен кофе, запил их глотком воды из ручейка и уселся на поваленный ствол дерева.
   Робен просидел так довольно долго, уставившись невидящим взглядом на течение воды, слыша лишь пульсацию собственной крови, находясь во власти головокружения.

   Он хотел было встать и продолжить путь, но не смог. Его ноги распухли, нещадно исколотые иглами авары, и отказывались повиноваться. Беглец едва смог стянуть башмаки – хотя каторжники обычно ходят босиком, администрация все же выдает им башмаки и сабо. Но длинные и прочные, как железо, иглы легко прокалывают толстые подметки.
   – Сдается, – сказал он сам себе с горькой улыбкой, – что первые дорожные неприятности куда серьезнее, чем я себе представлял. Где моя энергия? Разве я не тот, что прежде? Неужто я смалодушничаю и сдамся в самом начале? Ну же, смелей! Даже уставший человек может продержаться без еды по крайней мере сорок восемь часов. Но хорошо бы изменить ситуацию, я так хочу.
   И все же он решительно не мог идти дальше с израненными ногами. Понимая это, путник устроился на древесном корне и опустил босые ноги по щиколотку в ручей.
   Робену едва ли было больше тридцати пяти лет. Он был высок, хорошо сложен, силен и крепок, с изящными запястьями, но мощными плечами. Его правильно очерченное лицо, обрамленное длинной каштановой бородой, с орлиным носом и черными пронзительными глазами обычно было серьезным и печальным, почти суровым. Его губы, увы, давно разучились улыбаться.
   Но невероятная жизненная сила этого человека была такова, что его высокий лоб с легкими залысинами на висках, лоб истинного мыслителя и ученого, не пересекла еще ни одна морщина.
   И все же лицо его, осунувшееся от изнурительных каторжных работ и бледное от анемии, не только излучало редкостную энергию, но и хранило на себе отпечаток нечеловеческих страданий.
   Страданий моральных и физических. Робен, выдающийся инженер, был родом из Бургундии и управлял большой мануфактурой в Париже. Когда в декабре 1851 года во Франции произошел государственный переворот, он был в числе тех, кто исторг крик гнева и ярости при известии о покушении на республику, отозвавшись на зов бессмертного автора «Возмездия», поднявшего голос одним из первых.
   Он отправился защищать свободу с оружием в руках и был ранен на баррикаде на улице Фобур-дю-Тампль. Друзья спасли и выходили Робена, он долго скрывался, но был арестован при попытке перейти границу. Его дело обтяпали в несколько дней: смешанная комиссия вписала еще одно имя в свой список, и инженер Робен отбыл в Гвиану.
   Все произошло так быстро, что он даже не успел попрощаться с женой, доброй и храброй женщиной, которая всего два месяца назад стала матерью их четвертого ребенка и теперь осталась без средств к существованию!
   Три года Робен тянул лямку среди самых гнусных мерзавцев. Вести от семьи доходили до него крайне редко, в виде обрывков писем, на три четверти вымаранных цензурой, причем из какой-то неслыханной жестокости неизвестный чинуша старательно зачеркивал самое важное.
   За время заключения с ним случилась странная, но вполне объяснимая вещь: сам того не подозревая, он стал оказывать особенное влияние на своих товарищей по заключению. Суровое лицо Робена, которое никогда не озаряло даже подобие улыбки, внушало им не меньшее почтение, чем колоссальная сила его обладателя.
   Кроме того, он был «политическим», и все здесь – вплоть до заправил уголовного мира, завоевавших свой авторитет клинком ножа, – испытывали некую неловкость, когда узнавали причину его приговора. Они чувствовали, что инженеру не место в их компании, где он выглядел поистине белой вороной.
   Например, никто никогда не обращался к нему на «ты». Тем более что он был добр, как все сильные люди. Одного каторжника, пораженного солнечным ударом на дальней вырубке, он тащил на себе два километра до лагеря, другому несчастному он оказал первую помощь, перевязав раны. Однажды он спас солдата, тонувшего в Марони, в другой раз вытащил из реки осужденного. Был еще случай, когда он едва не убил ударом кулака одного из здешних тиранов, печально известного вора, который гнусно измывался над другим заключенным, страдавшим от лихорадки.
   К Робену относились с уважением и в то же время с опаской. Эти люди понимали, что он не принадлежит к их миру. Вдобавок ко всему он вызывал особенную ненависть у надсмотрщиков, перенося их жестокость без единой жалобы.
   Он всегда держался особняком и ни с кем не разговаривал.
   Никто не удивился его побегу, и все желали ему успеха. Тем более что первой жертвой побега мог стать старший надзиратель Бенуа, вселявший ужас в здешних бандитов…

   Долгая ножная ванна в холодной воде ручья принесла беглецу долгожданное облегчение. Он терпеливо вынул все занозы, приносившие ему мучительную боль, протер ноги тщательно сбереженными остатками тростниковой водки, выпил глоток воды и собрался было отправиться на поиски обеда, как вдруг из его груди вырвался радостный крик. Он увидел дерево симаруба.
   – Сегодня я не умру с голоду! – воскликнул Робен при виде этого великолепного растения.
   Quassia simarouba по классификации Линнея, amara simaruba у Обле, известна в медицине тонизирующими свойствами своей коры и корней, но не может похвастаться съедобными фруктами или побегами.
   Что же в таком случае могло объяснить крик беглеца, каким образом он надеялся утолить голод? Со всей быстротой, какую позволяли израненные ноги, Робен бросился к стволу дерева и принялся с помощью мачете разгребать слой сухих листьев у его подножия, усеянный опавшими цветами и плодами, похожими на маслины.
   Вскоре клинок наткнулся на что-то твердое.
   – Ну вот, – пробормотал он. – Значит, мои товарищи по несчастью говорили правду. Я, конечно, наслушался на каторге разных странных и ужасных историй, но были и те, из которых можно извлечь пользу. Помню последний совет, который один заключенный дал своему соседу, тоже лелеявшему надежду на свободу: «Если ты встретишь в чаще симарубу с опадающими цветами, поищи у ее подножия. Ты непременно обнаружишь сухопутных черепах, которые собираются под деревом, чтобы полакомиться недозрелыми плодами».
   Твердый объект, на который наткнулся клинок мачете, и был панцирем одной из этих больших и вкусных черепах, местами встречающихся в огромных количествах.
   Робен схватил пресмыкающееся, положил его на спину и, продолжив поиски, нашел еще двух черепах. Перевернув их, он занялся подготовкой к разведению костра.
   Это было легко. Валежника имелось в изобилии. Повсюду виднелись поваленные стволы гигантских деревьев, рассыпавшиеся в труху даже от легкого удара, настоящее прибежище пауков-крабов, змей и многоножек. По счастью, кроме них, не было недостатка в сухих листьях авары, сломанных ураганом больших ветках и иссохшей траве.
   Беглец быстро собрал большую охапку хвороста и не без труда, но все же зажег ее, добыв огонь с помощью кремня, мачете и клочка сухой ткани. Огонь занялся, пламя быстро вспыхнуло, подняв с земли целый рой насекомых.
   Готовка не потребовала ни много времени, ни усилий. Робен положил черепаху прямо в панцире на раскаленные угли и присыпал тлеющей золой. Так делают туземцы, легко обходясь без громоздкой кухонной утвари.
   Пока обед готовился, повар не сидел без дела.
   Ему показалось, что он мельком увидел несколько красивых деревьев из семейства пальмовых, но не таких высоких, какими они бывают на плантациях, не выше пяти-шести метров. Еще раз хорошенько оглядевшись, он понял, что не ошибся. Примерно в пятидесяти метрах от костра возвышалось одно такое растение, чьи темно-зеленые листья приятно нарушали монотонность частокола, составленного из стволов деревьев-гигантов.

   На этом бесплодном с виду дереве не было ни цветов, ни плодов. Тем не менее Робен начал рубить его, и после получаса сверхчеловеческих усилий ему удалось его свалить. Хотя ствол и был не толще ноги взрослого мужчины, но волокнистая древесина оказалась такой прочной, что справиться с ней удалось лишь благодаря крепкой руке и клинку хорошей закалки.
   Вы, несомненно, слышали о капустной пальме, дорогие читатели? Вам, конечно, описывали букет нежных листьев, сформированный молодыми побегами, собранными в пучок, центр которого деревенеет по мере роста растения.
   Это описание по сути точное, но настолько недостаточное, что легко представить, будто бы эта «капуста» почти то же самое, что наша обычная brassica campestris, или огородная капуста, и что достаточно ее нарезать, как делает кухарка перед тем, как отправить ее в кастрюлю.
   Не стоит заблуждаться. Да, это капуста, раз уж у нее есть кочан, но она вовсе таковой не является. Чтобы убедить вас в этом, опишем подробно все действия нашего героя.
   Робен перерубил ствол дерева ближе к макушке, ему нужна была лишь его верхняя часть, чуть более толстая, чем основной комель. Затем он ловко очистил от коры основание плодоножки, из которой росли листья верхушки дерева.
   Кольцеобразные слои коры светло-зеленого цвета падали один за другим, обнажая сердцевину цилиндрической формы длиной около восьмидесяти сантиметров и толщиной в руку, гладкую и матово-белую, как слоновая кость.
   Желудок беглеца сводило от голода, так что отломил он кусок сердцевины и впился в него зубами, как в огромный миндальный орех, несколько напоминающий его по текстуре.
   Эта еда не дает насыщения, но во всяком случае какое-то время не позволит умереть с голода. Такую сердцевину здесь и называют пальмовой капустой. «Кочерыжка», которую Робен, попробовав, отнес к костру, произрастает на пальме патава. Она еще менее вкусна, чем сердцевина капустной пальмы, которая и сама по себе малоприятна, а патава – это «капустная пальма для бедных», последний и крайне недостаточный жизненный ресурс лесных скитальцев.
   Черепаха уже приготовилась. Из-под панциря, обуглившегося и растрескавшегося от жара, исходил аппетитный аромат жареного мяса. Наш герой вынул ее из углей, без труда сломал панцирь, уселся поудобнее и с помощью мачете приступил к своей скромной и странной импровизированной трапезе, закусывая вместо хлеба сердцевиной патавы.
   Присев на корточки лицом к дереву, он жадно ел, всецело отдавшись процессу, позабыв о побеге и обо всех опасностях.
   Внезапный резкий свист заставил его вскочить на ноги. Что-то длинное и прямое пролетело перед его глазами и, затрепетав, вонзилось в гладкий ствол симарубы.
   Это была стрела длиной более двух метров, толщиной в палец, с красным оперением, дрожавшим на кончике.
   Робен схватил рогатину и приготовился к обороне, не сводя глаз с того места, откуда прилетел этот страшный вестник смерти. Сначала он ничего не заметил, затем лианы мягко раздвинулись, словно шторы, и из них показался краснокожий. Натянув лук сильными руками, расставив ноги, он был готов пустить новую стрелу прямо в каторжника.
   Беглец всецело оказался во власти вновь прибывшего. Кто мог бы бросить вызов этому дикарю, бесстрастному, словно статуя из красного порфира, который, казалось, с утонченной жестокостью прикидывал, куда удобнее будет выстрелить. В самом деле, наконечник его стрелы перемещался то выше, то ниже, то чуть правее, то левее, но оставался неуклонно нацелен в грудь белого.
   Индеец был почти полностью обнажен, если не считать небольшого куска синего ситца, пропущенного между ног и заткнутого за пояс. Такая набедренная повязка называется калимбе.
   Все его тело, выкрашенное красной краской из плодов руку, выглядело так, словно он окунулся в реку крови. На лице и на груди красовались причудливые фиолетовые линии, нарисованные соком генипы, придавая индейцу одновременно гротескный и устрашающий вид. Его иссиня-черные волосы были обрезаны на уровне бровей, доходя сзади до уровня плеч.
   На шее висело ожерелье из клыков ягуара, запястья украшали браслеты из когтей гигантского муравьеда.
   Его лук, сделанный из буквенного дерева (иначе называемого железным деревом), нижним концом упирался в землю и был выше своего владельца на треть метра. В левой руке, сжимавшей лук, краснокожий держал еще три длиннейших стрелы.
   Робен не мог понять причины такой враждебности. Индейцы племени галиби, населяющие низовья Марони, совершенно безобидны; более того, у них установились вполне мирные отношения с европейцами, которые снабжают их спиртным в обмен на предметы первой необходимости.
   Возможно, краснокожий просто хотел напугать белого, пустив стрелу над его головой? Скорее всего, так оно и было, поскольку индейцы так ловко управляются с луком, что способны снять с самого высокого дерева красную обезьяну или даже парракуа, похожего на европейского фазана. Большинство из них запросто попадет стрелой в апельсин с тридцати шагов. Так что вряд ли можно было представить, что такой стрелок мог промахнуться с относительно небольшого расстояния.

   Робен решил показать, что ничуть не боится. Он отбросил рогатину, скрестил руки на груди и, глядя врагу прямо в глаза, стал не спеша к нему приближаться.
   Чем ближе он подходил, тем больше ослабляла тетиву правая рука индейца, тем мягче становился злобный взгляд его глаз, раскосых, как у китайца. Грудь белого почти коснулась острия стрелы, и та медленно опустилась.
   – Белый тигр… Он не пугаться… – сказал наконец с усилием галиби на креольском наречии, знакомом всем его соплеменникам, так же как и неграм, живущим в низовьях Марони.
   – Да, я не боюсь тебя. Но я не белый тигр. – (Читатель помнит, что этим прозвищем индейцы Гвианы называют беглых каторжников.)
   – Раз ты не белый тигр, что ты здесь делать, на земле бедных калинья?
   – Я свободный человек, как и ты. Я никому не сделал зла. Я хочу здесь жить, расчистить поляну, посадить фрукты и овощи, построить хижину.
   – О, ты врать!.. Раз ты не белый тигр, где твой ружье?
   – Клянусь моей матерью, ты слышишь, калинья? – (Индейцы, известные белым как галиби, называют себя калинья.) – Клянусь тебе, я никогда никого не убивал и ничего не крал; я не преступник.
   – Клясться матерью?.. Хорошо, моя тебе верить. Но где твой жена и твои детки, почему ты один? Зачем приходить к калинья? Забрать его земля и добыча? Атука не хотеть! Давай, уходить отсюда, идти к белым!
   При воспоминании о далеких и любимых жене и детях, вызванном жестоким и нелепым вопросом краснокожего, Робен почувствовал, что его душат слезы.
   Но он овладел своими чувствами, желая во что бы то ни стало скрыть их от индейца, выпрямился и ответил:
   – Мои жена и дети очень бедны, я пришел сюда, чтобы найти для них еду и кров.
   – Атука не хотеть! – гневно повторил индеец. – Он не идти к белым, чтобы ловить кумару, строить хижина или сажать маниок. Пусть белый быть у себя, а калинья у себя.
   – Но послушай, Атука, мы же все люди, все живем на одной земле… Твоя земля является также и моей, а земля моей страны в равной степени принадлежит и тебе.
   – О, клянусь брюхо Мать-анаконда, ты врать!.. – в бешенстве воскликнул индеец. – Копни землю твоя сабля, там кости от мой отец, кости от калинья, мои предки… Если ты найти там хоть одна кость от белый человек, я отдать тебе вся моя земля, быть твоя собака!
   – Но, Атука, я никогда не говорил, что хочу поселиться на твоей земле. Я собираюсь отправиться к неграм бони. Я просто проходил мимо, у меня нет намерения оставаться надолго.
   Услышав эти слова, индеец, несмотря на всю хитрость и самообладание, не смог скрыть свое огорчение. Эта страстная патриотическая тирада, торжественное выставление напоказ родственных чувств, даже попытка напугать белого нацеленной стрелой – все это имело лишь одну-единственную цель, причем совершенно ничтожную. Сейчас узнаем какую.
   Его лицо вдруг просветлело, но не настолько быстро, поэтому Робен успел уловить его мимолетное разочарование.
   – Раз ты не белый тигр, – воскликнул индеец, чей голос обрел прежний пафос, – ходи со мной в Бонапате. Там есть белые люди, они дать тебе хижина, мясо, тафия, рыба.
   При имени Бонапарта, которое он никак не ожидал услышать в таком месте и из таких уст, Робен пожал плечами. Затем он вдруг вспомнил, что исправительная колония была названа Сен-Лоран лишь несколько лет назад, в честь адмирала Бодена, губернатора Гвианы.
   Прежде же эта земля в течение тридцати лет принадлежала старому индейцу по прозвищу Бонапарт. Соответственно, выступ берега Марони, на котором теперь находится «коммуна» Сен-Лоран, называли мысом Бонапарта [5 - Подлинный факт. – Примеч. автора.].
   Совершенно ясно было, что индеец упомянул это имя без всякой задней мысли, но нельзя не признать в очередной раз: по воле случая часто «бывают странные сближенья».
   – Там будет видно, – уклончиво ответил Робен.
   Индеец вдруг расслабился. Он приставил к плечу лук и стрелы, как солдат ставит ружье у ноги, и с явной и, возможно, даже искренней сердечностью протянул руку беглецу:
   – Атука – друг для белый тигр.
   – Ты опять называешь меня белым тигром, ну ладно, пусть будет так. Это прозвище не хуже любого другого. Белый тигр – банаре (друг) Атуки. Пойдем, доедим вместе то, что осталось от моей черепахи.
   Индеец не заставил себя упрашивать. Он без церемоний уселся на корточки, не обращая никакого внимания на своего «банаре», и так взялся за черепаху руками и зубами, что от угощения вскоре остался один панцирь, вычищенный, словно над ним поработали муравьи-листорезы.
   Обед, приготовленный наспех в кое-как устроенном очаге, изрядно отдавал дымом, но обжора поначалу не обратил на это никакого внимания.
   – Ох, банаре, ох! – сказал он вместо благодарности. – Твоя не уметь готовить еду.
   – Ты, конечно, очень вовремя это заметил… Но у меня есть еще две черепахи, и вечером мы посмотрим, на что ты способен.
   – А, банаре! Твоя иметь еще две черепахи?
   – Да, вон, смотри.
   – Хорошо!
   Затем, увидев, что его банаре, утолив жажду водой из ручья, собирается вздремнуть, индеец спросил с наивным вожделением:
   – Ты не дать Атука тафия?
   – У меня ее больше нет…
   – Как – нет? Моя хотеть видеть, что в твой коробе.
   Увы, там было особенно не на что смотреть. Рубаха из грубого полотна, пустая бутылка из-под водки, которую дикарь обнюхал с обезьяньей жадностью, несколько кукурузных початков, обрывки белой бумаги, небольшой футляр с обугленными тряпками – трутом бедняка.
   Атука едва мог скрыть свое недовольство.
   Робен валился с ног от усталости и чувствовал, что засыпает. Краснокожий, по-прежнему сидя на корточках, затянул длинную и заунывную песню. Он восхвалял свои подвиги… хвастал, что его закрома ломятся от ямса, бататов, бананов и проса… что он живет в самой большой хижине, его жена – красотка, а пирога – самая быстрая.
   Никто не может так метко подстрелить кумару в воде. Никто не умеет быстрее его выследить майпури (тапира) и свалить его одной точной стрелой… Никто, наконец, не способен сравняться с ним в погоне за пакой или агути… Он может обогнать даже быстроногого кариаку.
   Беглец крепко заснул. Его душа долго бродила в царстве снов, где он увидел своих покинутых родных и несколько часов провел там, по другую сторону безбрежного океана, рядом с теми, с кем так давно его разделила неумолимая судьба.
   Солнце прошло уже две трети своего дневного пути, когда он проснулся. Чувство реальности мгновенно вернулось к нему и резко вырвало из сладостных и одновременно мучительных сновидений.
   По крайней мере, сон помог ему восстановить силы. Кроме того, он ведь был свободен! В прошлом остался однообразный гул голосов каторжников, поднимаемых рано утром на работу, и этот угрюмый барабанный бой, и проклятия из уст надзирателей…
   Лес впервые показался ему прекрасным. Впервые он ощутил его несравненную, величественную красоту. Вся эта растительность, причудливая, непостоянная, бескрайняя, сплеталась, ниспадала, плыла в голубоватых сумерках. То тут, то там лучи, переливаясь всеми цветами радуги, пронзали изумрудный лиственный свод и осеняли кусты и травы яркими бликами, словно пройдя сквозь цветные стекла готических витражей.
   И эти мачты гигантских деревьев, опутанные снастями лиан и украшенные ослепительными цветами, словно флагами расцвечивания, с многоцветным штандартом, навеки водруженным цветочной феей…
   И эти колонны беспредельного храма, прямые и строгие, местами задрапированные зеленым, с восхитительными капителями из орхидей, соединенные арками, уходящими в бесконечность под куполом листвы и цветов…
   Но радости изгнанников, увы, кратковременны. Вид этих красот, перед которыми хорошо экипированный путешественник застыл бы в экстазе надолго, навел беглеца на мрачные мысли о могиле.
   Но где же индеец?.. Вспомнив о нем, Робен резко вскочил, огляделся вокруг, но никого не увидел. Он позвал его, но ответа не последовало. Атука исчез, прихватив с собой не только черепах, весь съестной запас бывшего каторжника, но и его башмаки и короб-ранец вместе с принадлежностями для разведения огня.
   У Робена осталось только мачете. Он случайно уснул прямо на нем, и вор не смог его умыкнуть. Мотивы краснокожего предстали перед беглецом во всей их наивной простоте. Стрела, драматическое появление, возмущенные тирады – все это было лишь блефом. Он думал, что у белого есть выпивка, пусть всего бутылка, но она была ему нужна.
   Обманутый в своих ожиданиях, он, более не чинясь, принял от беглеца скудное угощение. Это тоже можно было считать добычей, позволявшей посвятить еще один день блаженной лени, которая, наряду с пьянством, составляла у индейца объект неустанного поклонения.
   Решив, что пожитки белого ему пригодятся, он прибрал их к рукам, поскольку если уж их взяли с собой, значит они чем-то ценны. К тому же, лишив Робена самых элементарных средств для продолжения его путешествия, «бедный калинья» преследовал еще одну цель.
   Если бы даже белый тигр щедро угостил его тафией, результат был бы тем же. Индеец любит водку и безделье. Он берется за работу, идет на охоту или на рыбалку, лишь когда ему грозит голод. Он без всяких колебаний прожил бы несколько дней за счет своего «банаре», а потом точно так же исчез бы, чтобы донести на него властям.
   И теперь можно было биться об заклад, что краснокожий направился прямиком в Сен-Лоран, или Бонапате, как он его называл. Индеец отлично знал, что администрация заплатит любому, кто приведет или поможет поймать беглого каторжника.
   На вознаграждение, десять франков, можно было купить, кажется, десять литров тростниковой водки. Это означало десять дней безудержного пьянства во всей его грубой и отвратительной полноте. К делу приступают без лишних церемоний. Индеец просто берет бутылку, откупоривает ее, припадает к горлышку и глотает, не переводя дыхания, жгучую жидкость.
   Прикончив бутылку, он пошатывается, озирается вокруг отупевшим взглядом, ищет подходящее место, валится, как насытившийся боров, и засыпает.
   Он приходит в себя на следующий день. И, едва продрав глаза, продолжает. Так происходит, с некоторыми вариациями, до полного истребления продукта.
   Если рядом оказывается его жена, дети или друзья, процесс остается неизменным, разве что пирушка становится чуть короче. Все без исключения, мужчины и женщины, взрослые и дети, даже те, кто едва выучился ходить, всласть хлещут прямо из горлышка. И каждый, достигнув самого крайнего опьянения за несколько минут, отходит пошатываясь, спотыкаясь и падая, чтобы повалиться по-семейному, вперемешку, под густой листвой.
   Вот о чем думал Атука, рассчитывая в самое ближайшее время нанести «благодарственный визит» своему гостеприимному «банаре». Поняв, что ему не удастся, по известным причинам, самостоятельно привести беглеца в Сен-Лоран, индеец отправился за подмогой.
   Робен не смог бы уйти далеко. Краснокожий призовет на помощь все свое искусство следопыта и безошибочно приведет к нему представителей власти. Белого схватят, а он получит награду.
   Беглец не сомневался в этом ни минуты. Ему надо как можно скорее продолжить свое беспорядочное странствие, бежать куда глаза глядят, подобно дикому зверю, нагромождать препятствия для преследователей, оторваться от них насколько возможно, шагать до полного изнеможения.
   Он отправился в путь, жуя незрелые плоды авары, довольно кислые и нестерпимо вяжущие.
   Вперед! Забыв о ногах, до крови иссеченных режущими травами, он устремляется в лес, огибая заросли, перелезая через поваленные стволы, раздвигая занавеси лиан, пробираясь через буреломы.
   Вперед! Ему нет дела до притаившихся в засаде хищных зверей, до гражей и страшных гремучников, свернувшихся в высокой траве, до мириад насекомых с ядовитыми жалами, до бурных потоков с водопадами и острыми скалами, до саванны с ее бездонными топями… Что ему смерть, наконец, какая разница, в какой форме она придет!
   Да, свирепые обитатели безлюдных экваториальных просторов крайне опасны, но куда опаснее люди с мыса Бонапарта, которые завтра пустятся за ним в погоню, не зная ни отдыха, ни пощады.
   Хищники не обязательно нападают, свирепый зверь не всегда кровожаден, потому что он не всегда голоден. Только людская ненависть смертоносна в своем постоянстве.
   Вперед! Что ему миазмы, поднимающиеся с болот густым туманом, прозванным «саваном для европейцев»! Нужно идти, прокладывать курс, как говорят моряки. Охотники на людей будут здесь уже завтра.
   Беглец уже начинал бредить, но лихорадочное возбуждение словно снабдило его парой крыльев. Он бежал, как взбесившаяся лошадь, смутно чувствуя и неосознанно понимая, что рано или поздно рухнет без сил и, возможно, уже не сможет встать…
   Наступила ночь. Взошла луна, лес наполнился мягким светом и разными шорохами и звуками.
   Робен, казалось, ничего не слышал. Он шел не разбирая дороги, не видя препятствий, не замечая колючек, рвущих его тело. Вся жизнь его теперь свелась к единственной цели: двигаться вперед.
   Где он оказался? Куда он шел? Он не знал этого, он не отдавал себе в этом отчета…
   Он просто бежал.
   Эта беспорядочная гонка продлилась всю ночь. Утреннее солнце уже разогнало лесные тени, но беглец продолжал бежать, мокрый от пота, задыхающийся, с глазами, вылезающими из орбит, и губами, покрытыми кровавой пеной.
   И наконец его могучая натура не выдержала этих невероятных усилий. Робену почудилось, что на голову давит весь зеленый свод. Все вокруг него закружилось, он споткнулся, зашатался, потерял равновесие и тяжело рухнул на землю.

   Надзиратель Бенуа испытывал невероятные мучения. Его бедро, распоротое когтями ягуара, быстро распухло под импровизированным гипсом, наложенным руками каторжника.
   Кровотечение прекратилось, но надзиратель был обречен без скорой и грамотной медицинской помощи.
   Его трясла лихорадка, страшная гвианская лихорадка, настоящий бич здешних мест, который приобретает самые разные формы, возникая порой от совершенно незначительных причин, и часто приводит к скорой гибели.
   Укус паука-краба или ядовитого фламандского муравья, он же муравей-пуля, несколько лишних минут на солнце или слишком холодное купание, длинный переход, несоблюдение режима питания, мозоли от тесной обуви, нарыв – словом, все, что угодно, могло вызвать лихорадку.
   Голова начинает раскалываться от адской боли. Суставы страшно болят, затем лишаются подвижности. У больного начинается бред, ему мерещатся призраки. Потом наступает кома, а за ней в скором времени приходит смерть.
   Бенуа это знал, и ему было страшно. Оказаться в одиночестве посреди леса с серьезной раной и псом в качестве единственного спутника, в двух шагах от обезглавленного ягуара – это внушило бы ужас человеку даже самой крутой закалки.
   Его мучила жестокая жажда, и хотя совсем рядом слышалось журчание ручейка, у Бенуа совсем не было сил до него добраться.
   Но что было нелепо и одновременно ужасно – между ругательствами и криками боли надзиратель умудрялся находить в себе силы проклинать Робена, которому он был обязан жизнью и которого тем не менее обвинял в своем несчастье.
   – Ах ты, сволочь!.. Гадина… Это же все из-за тебя… Еще корчил тут из себя джентльмена… Гляди-ка, прощает он меня!.. Каналья!.. Только попадись мне, я тебе устрою прощение!.. Фаго, чертово отродье, да замолчишь ты или нет! – прикрикнул он на собаку, которая отважно заливалась лаем в пяти шагах от мертвого ягуара. – О, как я хочу пить! Воды!.. Ради бога, пить!.. Где эти три недоумка, которые остались позади меня, как беспомощные котята… Стадо ослов! Может, у них хватит ума пойти по моему следу…
   Жажда все сильнее мучила надзирателя, и, видимо, вспышка гнева придала ему сил, достаточных, чтобы совершить несколько телодвижений: цепляясь за траву и корни, извиваясь при помощи локтей и здоровой ноги, он смог преодолеть расстояние в несколько метров.
   – Ну наконец-то, – пробормотал он после того, как жадно напился. – Боже, вода – это счастье… У меня внутри был просто пожар. Я будто заново родился… Теперь-то я пойду на поправку… Я не хочу умирать, я должен жить… жить, чтобы отомстить. А пока я тут как калечная скотина… К счастью, у меня есть еда, и это не дохлый тигр [6 - Просим читателя не удивляться тому, что мы используем слово «тигр» для обозначения ягуара, леопарда или пумы, равно как называем ланями всех оленей без различия вида и пола. Так принято в Гвиане. Но все же мы постараемся впредь, дабы избежать возможных ошибок, обозначать этих животных их истинными названиями. – Примеч. автора.], оставленный беглым мерзавцем. Оружие тоже есть, моя сабля… Конечно, то, что нужно инвалиду… Да, вот мой пистолет… Он в порядке, все хорошо. Я не могу развести огонь… Черт возьми, как больно!.. Как будто полдюжины собак грызут мою ляжку! Лишь бы только все лесные паразиты не решили разом накинуться на меня… Да, Бенуа, мой мальчик, тебе предстоит веселенькая ночка. Если только эти болваны не найдут меня раньше… Эй, а где Фаго? Вот чертово отродье. Он меня бросил. Эти собаки такие же неблагодарные твари, как и люди. Ладно, ему тоже от меня достанется. Ну что, солнце садится, сейчас будет темно, как у дьявола под мышкой. А, нет, вот и луна. Все же как странно оказаться одному в таком месте, чувствую себя какой-то вещью…
   Если здешние ночи тянутся бесконечно для того, кто путешествует не спеша, то для того, кто страдает и ждет, они поистине ужасны. Представьте себе больного, не сводящего глаз с циферблата часов, вынужденного следить за движением стрелок двенадцать часов кряду. Смотрите, как он пытается ускорить неспешную и кропотливую перемену минут, мучительно наблюдает за вращением большой стрелки, в то время как маленькая движется словно из сожаления, причем такими микроскопическими интервалами, что глаз не способен за ними уследить.
   А теперь перенесите эту пытку сюда, под сень экваториальных лесных гигантов, в самое сердце беспредельного безлюдья, и вы весьма приблизительно сможете получить представление о муках, выпавших на долю надзирателя.
   Луна едва прошла половину своего пути. Раненый продолжал невыносимо страдать, как вдруг прямо над его головой раздался ужасающий шум. Нет, скорее чудовищный рев, не похожий ни на какой другой звук в мире. Вообразите себе грохот поезда, на полном ходу въезжающего в тоннель, и соедините с ним истошный визг дюжины свиней под ножом мясника.
   Эти оглушительные вопли начинаются совершенно внезапно, одновременно на низких и высоких, пронзительных нотах, будто бы извергнутых дуэтом неведомых чудовищ. Звук раскатывается, меняет тональность, нарастает, затихает, потом вдруг прекращается и начинается снова.
   – Ну вот, отлично, только музыки мне не хватало, – пробурчал Бенуа в момент затишья, ничуть не обеспокоенный этой какофонией. – Проклятые ревуны, черт бы их побрал!
   Надзиратель не ошибся. Стая обезьян-ревунов устроила игры на верхних ветвях того самого дерева, под которым он лежал. Он даже смог их разглядеть в лучах лунного света – животные окружили одного из них, вожака стаи, испускавшего эти чудовищные вопли. Он один извлекал из своего горла два звука, слышимые на расстоянии более пяти километров.
   Вдоволь наоравшись, он брал передышку, и его слушатели, без сомнений очарованные таким талантом, издавали в качестве одобрения восхищенные хриплые крики, нечто вроде «хон!.. хон!».
   Скажем мимоходом несколько слов об этом необычном четвероруком. Гвианская обезьяна-ревун, на латыни stentor seniculus, также называемая красной обезьяной или, на местном наречии, алуатой, едва ли достигает одного метра сорока сантиметров от носа до кончика хвоста. Она покрыта ярко-рыжей шерстью, но лапы и хвост у нее черные, с рыжеватым отливом.
   Осмотр голосового аппарата ревуна позволяет уяснить его удивительную способность извлекать из своего горла одновременно высокие и низкие ноты. Однажды я препарировал старого самца и сразу же понял, что воздух, который он втягивает, может выходить непосредственно через голосовую щель, что приводит к возникновению высокого звука. Кроме того, его подъязычная кость (небольшая кость, расположенная у людей между основанием языка и гортанью) вместо скромных размеров мужского адамова яблока имеет габариты яйца индейки и образует звуковую полость, сходную с органной трубой. Когда он поет, его горло распухает и принимает размеры большого зоба. Воздух, проходя через эту обширную костную полость, невероятно увеличивает мощность голоса и производит низкий звук, так что обезьяна-ревун – единственное существо, способное петь сразу на два голоса.
   Эти невообразимые вопли всегда издает вожак стаи, его скромные подданные не позволяют себе этого. Если кто-то из них, в пылу восторга, осмелится добавить свою ноту к симфонии, певец тут же задает ему основательную взбучку, и тот мгновенно смолкает.
   Аудитория имеет право лишь аплодировать.
   Но Бенуа эта обезьянья мелодия отнюдь не восхищала, а приводила в ярость. Стая алуат вовсе не собиралась отсюда уходить. Ревунов охватило всеобщее веселье. Вскоре он увидел, что они уцепились хвостами за ветви и принялись раскачиваться на них, как люстры, испуская одобрительные крики, вися при этом вниз головой, в то время как вожак, пребывая в том же положении, вопил так, что у обитателей леса, должно быть, лопались барабанные перепонки.

   – Вот я дурень, – пробормотал надзиратель. – У меня же есть чем заставить их заткнуться.
   Тут же зарядив пистолет, он выстрелил в направлении стаи, которая разбежалась в мгновение ока. И едва воцарилась тишина, Бенуа услышал в отдалении слабый звук ответного выстрела.
   Раненый немедленно обрел надежду:
   – Черт возьми, меня ищут!.. Жахну-ка я еще раз.
   Перемежая стоны боли с проклятиями, он еще раз зарядил пистолет и выстрелил. В ответ раздался новый выстрел, уже гораздо ближе.
   – Ну вот, слава богу. Через четверть часа мои болваны будут здесь. Скоро я встану на ноги… и тогда берегись, Робен!
   Надзиратель ничуть не ошибся в своих предположениях. Его сослуживцы, заметив, правда с опозданием, что упустили добычу, погнавшись за тенью, прибыли на поляну, вооруженные факелами из смолистого дерева. Перед ними бежал Фаго, который весело запрыгал и громко залаял при виде хозяина.
   Надзиратели наскоро соорудили носилки и с невероятными трудностями возвратились в колонию, доставив туда своего товарища, вновь впавшего в состояние бреда. У этого дьявола в человеческом облике действительно было девять жизней.
   Не прошло и полутора суток, как на территории колонии появился индеец Атука и принялся рассказывать каждому встречному и поперечному, что он встретил белого тигра и готов прямо сейчас сопроводить вооруженный отряд по его следам, за скромное вознаграждение разумеется.
   Об этом узнал Бенуа. Он велел привести индейца к своей постели, посулил тому все, чего он хотел, приставил к нему двух человек по своему выбору и приказал им немедленно выступить в недобрый поход в полном вооружении и с подобающим припасом.
   Действуя втайне от своего непосредственного начальника, старший надзиратель надеялся отличиться в розыске, вернуть беглеца и избежать бури, которая грозила разразиться над его головой после выздоровления.
   Охотники на людей, ведомые индейцем, для которого в лесу не существовало никаких тайн, вскоре напали на след. Хотя Робен почти не оставил следов во время своей беспорядочной гонки, краснокожий взял след, как ищейка, по примятой травинке, опавшему листу, надорванной лиане определяя, где прошел белый тигр.
   Через четыре дня после выхода из колонии они обнаружили в зарослях вмятину, предположительно оставленную падением тела, а рядом – пятно крови, темневшее на выступе кварца.
   Похоже, здесь упал ссыльный. Но что произошло? Его растерзал дикий зверь?
   Атука покачал головой. Он без единого слова «выправил след», как говорят псовые охотники, растворился в лесу и вернулся только через час, жестом призвав своих спутников сохранять молчание.

   – Идти туда, – прошептал он еле слышно.
   Те беспрекословно последовали за ним. Всего через пятьсот метров они увидели поляну, посреди которой стояла небольшая хижина, крытая листьями макупи, построенная, вероятно, давно, но основательно. Над крышей хижины вилась тонкая струйка дыма.
   – Там белый тигр, – радостно сказал индеец.
   – Калинья, мой мальчик, – ответил один из надзирателей, – это очень хорошо. Бенуа не пойдет под арест, ты получишь награду, потому что мы сейчас сцапаем этого типа.

Глава III

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Робен, обезумевший от гонки, задыхающийся, побагровевший от жары, рухнул на землю, словно сраженный ударом молнии.
   Его тело скрылось в высоких травах словно в зеленом саване. С учетом всех обстоятельств, смерть была неминуемой. Несчастный должен был испустить дух, не приходя в себя.
   Что за беда! Подумаешь, одним именем больше в мартирологе ссыльных, еще один скелет заблестит в мрачном тропическом оссуарии!
   Густой и плотный растительный ковер смягчил удар, и тело, больше похожее на труп, на долгие часы распростерлось на мягких стеблях травы. По какой-то счастливой случайности на него не наткнулись ни ягуар в поисках добычи, ни муравьи-листорезы.
   Беглец очнулся и постепенно приходил в себя, не в силах понять, сколько времени он был без сознания. Он был в прострации, причин которой не мог объяснить, хотя способность мыслить вскоре вернулась к нему с необычайной быстротой.
   Удивительно, но он больше не чувствовал никакой тяжести в голове; тиски, сдавливавшие его череп, казалось, ослабли, звон в ушах прошел, и Робен отлично слышал резкие крики пересмешника. Он отчетливо различал цвета и предметы, пульс бился ровно, дышать стало легко: лихорадка отступила.
   Но каторжник был так слаб, что не сразу смог подняться. Ему показалось, что все тело налито свинцом. Кроме того, он вдруг почувствовал, что весь залит теплой жидкостью, ощутил ее особый тяжелый запах.
   Взглянув на рубашку, он обнаружил, что она стала ярко-красной.
   – Да я весь в крови, – пробормотал Робен. – Где я? Что произошло?..
   Он ощупал себя и наконец смог встать на колени.
   – Нет, я не ранен… но откуда вся эта кровь?.. Боже, какая слабость!
   Он находился в широкой долине, окруженной лесистыми холмами высотой не более ста пятидесяти метров. По долине бежал неглубокий ручей с прозрачной и восхитительно свежей водой.
   Такие ручьи и речушки часто встречаются в Гвиане, в качестве, видимо, единственного утешения за все муки, которые испытывает человеческое существо в этом аду.
   Робен кое-как дотащился до ручья, жадно напился, скинул свои лохмотья, вошел в воду и смыл сгустки крови с лица и груди. Умывшись, он было вышел из ручья, как внезапно почувствовал, что по его лицу снова течет теплая жидкость. Это одновременно сбивало с толку и тревожило. Он провел ладонью по лбу, и она тут же окрасилась красным.
   Он еще раз ощупал себя и снова ничего не обнаружил. На теле не было ни единой раны. И все же нужно было установить причину этого кровотечения.
   – Боже мой, как же нелегко здесь цивилизованному человеку! А ведь любой негр или индеец раздобыл бы себе зеркало за пять минут. Поступим как они.
   Превозмогая растущую слабость, беглец все же отыскал глазами несколько широких зелено-коричневых листьев обычной для Гвианы разновидности водяной лилии. Оставалось только срезать один из них, горизонтально погрузить его в воду и удерживать в нескольких сантиметрах от ее поверхности, что и было проделано без всякого труда.
   Его лицо, отраженное листом, словно стеклом с оловянной основой, предстало перед ним столь же четко, как если бы он смотрел в самое лучшее зеркало.
   – Вот как, – сказал себе он после внимательного изучения, заметив маленький шрам над левой бровью ближе к виску, – ко мне приходил вампир. – Затем, вспомнив наконец свою встречу с индейцем, головокружительное бегство, бред и потерю сознания, продолжил: – Какая странная у меня судьба! На меня нападают дикие звери, преследуют люди, но тут вдруг ненасытное обжорство мерзкого существа спасает мне жизнь!
   Робен не ошибся. Он бы погиб, если бы не удивительное вмешательство летучей мыши-вампира, которая буквально обескровила его.
   Известно, что некоторые летучие мыши из подсемейства вампировых питаются почти исключительно кровью млекопитающих, нападая на жертву во время сна и высасывая ее с невероятной жадностью.
   Вампир обладает особой присоской, вернее сказать, его рот заканчивается трубочкой, снабженной мелкими острыми зубами, с помощью которых он медленно и безболезненно прокалывает кожу домашнего скота, обезьян, крупных млекопитающих и даже человека.
   Он приближается к жертве, медленно обмахивая ее длинными перепончатыми крыльями, постоянные колебания которых вызывают у нее ощущение приятной свежести и усиливают сонное состояние. Затем отвратительный рот зверька приникает к подходящему месту, крылья продолжают трепетать, кожа мгновенно прокалывается, и мерзкий кровосос понемногу наполняется кровью, как живая медицинская банка. Вдоволь напившись, вампир улетает, оставляя рану открытой.
   Но выпитая рукокрылым животным кровь – это лишь полбеды. Двести и даже двести пятьдесят граммов крови, потребные для его насыщения, не представляют серьезной угрозы для «объекта», кроме разве что некоторого упадка сил. Но поскольку жертва не просыпается сразу же после кровопускания, кровь продолжает вытекать всю ночь через маленькую ранку. Несчастный, мертвенно-бледный и обескровленный, теряет все силы, его жизнь оказывается в опасности, если только не обеспечить ему сию же минуту восстанавливающий и укрепляющий режим, чтобы свести к минимуму риски обильной кровопотери.
   Сколько путешественников было застигнуто врасплох в своих гамаках! Увы, они пренебрегли предосторожностью, не защитили одеялами ноги, шею или голову и проснулись в теплой кровавой луже. Множество из них заплатили серьезными последствиями, а то и собственной жизнью за свою забывчивость! Ибо посреди джунглей мало у кого найдется достаточно средств, чтобы восстановить ослабевший организм; они становятся легкой добычей ужасных тропических болезней, противостоять которым можно, лишь будучи в идеальной физической форме.
   Но иногда нет худа без добра. Наш герой только что в этом убедился. Внезапное кровопускание спасло ему жизнь.
   Он медленно оделся, но все еще был так слаб, что едва смог срезать палку, на которую тут же тяжело оперся. Невелика беда, железная воля не оставит его сегодня, так же как и вчера.
   В любом случае надо идти. Итак, вперед!
   Подобное упорство должно быть в конце концов вознаграждено.
   – Постой-ка! – тотчас воскликнул он. – Мне снится сон? Нет, это невозможно… Что это? Банановое дерево! А эта поляна… это же вырубка! Вон то густо посаженное растение с треугольными листьями, что стелется по земле, – это батат! А вот кокосы… ананас… калалу, маниок! О, как я хочу есть, просто умираю с голода. Так, значит, я в индейской деревне? Кто бы здесь ни жил, надо его найти, и будь что будет!
   И, повинуясь мгновенному порыву, он срубил ананасовый куст, разорвал чешуйчатую кожуру плода, впился всем ртом в мякоть, сдавил ее, выжимая сладкий сок.
   Взбодрившись и немного подкрепив силы мякотью чудесного плода, Робен взял хохолок с верхушки ананаса, выкопал лунку, воткнул его туда [7 - Трогательный обычай, который всегда соблюдают лесные скитальцы. Съев плод ананаса, они непременно сажают в землю верхушечный хохолок. Через полгода это будет уже зрелое растение с мощным корнем, столь велика сила здешней природы; а новый плод, возможно, спасет жизнь другому путешественнику. – Примеч. автора.], присыпал землей и направился к маленькой хижине, которую заметил совсем недалеко, от силы в ста метрах.
   Это уединенное жилище на вид было весьма удобным. Хижину покрыли листьями пальмы ваи, такими прочными и неподвластными времени, что кровля могла бы прослужить лет пятнадцать. Стены из переплетенных жердей надежно защищали от дождя и ветра. Дверь была плотно заперта.
   «Это хижина чернокожего, – подумал Робен, узнав характерную форму негритянского жилища. – Хозяин должен быть поблизости. Кто знает, вдруг он такой же беглец, как и я? А его участок просто в идеальном состоянии».
   Он постучал в дверь, но ответа не последовало.
   Робен постучал еще раз, сильнее.
   – Кто там, что хотеть? – отозвался надтреснутый голос.
   – Я ранен и очень голоден.
   – О, бедный человек, спаси вас бог. Но вам не можно ходить мой дом.
   – Прошу вас! Откройте мне… Я умираю… – с трудом выговорил беглец, вдруг охваченный внезапной слабостью.
   – Не можно, не можно, – произнес голос, словно прерванный рыданиями. – Бери что хотеть. Но в доме не можно трогай ничего. А то умирай.
   – Помогите мне!.. – прохрипел несчастный, оседая на землю.
   Надтреснутый голос, несомненно принадлежавший старику, ответил сквозь рыдания:
   – Святой боже! О, бедный белый муше! Не можно оставить его умирай здесь.
   Дверь наконец распахнулась настежь, и Робен, не в силах пошевельнуться, увидел, как в кошмаре, самое жуткое существо, какое могло возникнуть в охваченном лихорадкой мозге.
   Над шишковатым лбом, усеянным зияющими гнойниками, нависла белоснежная шевелюра, местами густая, как лесные заросли, местами редкая, как саванна. Бородавки и бугры, громоздясь друг на друга, образовали глубокие бледные борозды на воспаленной коже самого отталкивающего вида.
   Синюшного цвета полуразложившийся невидящий глаз вылезал из орбиты, как яйцо из скорлупы. Левая щека представляла собой сплошную рану, ушные хрящи торчали как белые обломки посреди лоскутьев черной отмирающей кожи. В перекошенном рту не было ни одного зуба, на пальцах не осталось ногтей, а сами они, бугристые и скрюченные, окостенели, как у мертвеца. И наконец, одна нога незнакомца была такой же толщины, как его торс, безобразная, круглая, как столб, с лоснящейся кожей, которая, казалось, вот-вот лопнет под давлением отека.
   Но старый негр, невзирая на съедавшую его проказу и слоновую болезнь, обездвижившую его ногу, как ногу каторжника, прикованного к ядру, был полон доброты и сострадания, как все обездоленные.
   Он ковылял взад и вперед, с трудом поворачиваясь на своей изуродованной ноге, воздевал к небу скрюченные пальцы и, не смея прикоснуться к умирающему, испускал крики отчаяния…
   – О, матушка моя… Мне конец! О, бедный кокобе (прокаженный)! Твоя не можно трогать белый муше, а то он умрет… Муше, добрый муше, – обеспокоенно кричал он. – Давай идти под дерево, туда, в тень.
   Робен пришел в себя. Вид этого бедолаги вызвал у него безмерную жалость, лишенную оттенка отвращения.
   – Спасибо, друг мой, – сказал он нетвердым голосом, – спасибо за вашу доброту, мне уже лучше. Я пойду дальше.
   – О, муше! Не можно уходить. Я дам чуток воды, чуток кассавы, чуток рыбы, старый Казимир имей все, там, в доме.
   – Спасибо, мой храбрый друг, я все приму, – прошептал растроганный Робен. – О, бедное обездоленное создание, твоя отзывчивая душа – словно безупречная жемчужина, скрытая под слоем грязной тины…
   Старый негр был вне себя от радости, он старался изо всех сил, не забывая принимать бесконечные меры предосторожности, чтобы избежать соприкосновения гостя со всем, что полагал заразным.
   Вернувшись в хижину, он тут же вышел оттуда, неся на конце расщепленной палки совершенно новую куи – половинку бутылочной тыквы. Он подержал куи в пламени очага, доковылял до ручья, набрал в нее воды и подал Робену, который с жадностью опорожнил эту примитивную чашку.
   Тем временем сквозь открытую дверь и переплетенные стены хижины распространился приятный аромат жареной рыбы. Казимир положил на горячие угли кусок копченой кумару, и нежная рыбья плоть покрывалась хрустящей корочкой, способной свести с ума самого завзятого гурмана.
   Положившись на аксиому, что огонь очищает все, Робен смог насытиться, не опасаясь заразиться проказой. Чернокожий был явно польщен тем, как незнакомец воздает должное его гостеприимству. Общительный, как все его соплеменники, словоохотливый, как все, кто привык жить в одиночестве, он с лихвой вознаграждал себя за годы молчания и разговоров с самим собой.
   Он почти сразу понял, что за человек постучал в его хижину. Но это не имело для него никакого значения. Добрый старик видел, что его гость в беде, и этого ему было достаточно. Несчастный пришел именно к нему, и от этого стал для негра еще дороже.

   И потом, он любил белых людей всем своим сердцем. Белые были так добры к нему. Казимир был стар… правда, он не знал, сколько ему лет. Он родился рабом на плантации «Габриэль», принадлежавшей тогда месье Фавару и находившейся на реке Рура.
   – Да, муше, моя домашний негр, – заявил он не без гордости. – Я умей на кухне, умей ездить на лошадь, умей сажай гвоздику и руку.
   Месье Фавар был добрым хозяином. В «Габриэли» никто не знал, что такое кнут. К чернокожим относились как к равным, обращались с ними как с домочадцами.
   Казимир прожил там много лет. Он состарился. Незадолго до 1840 года он обнаружил первые симптомы проказы, этой страшной болезни, терзавшей Европу в Средние века и настолько распространенной в Гвиане, что здешней администрации пришлось открыть лепрозорий в Акаруани.
   Больного сразу изолировали. Для него построили хижину недалеко от плантации и снабдили всем необходимым.
   Затем наступил памятный день, когда свершился великий акт справедливости – отмена рабства! Все черные рабы получили наконец свободу… Люди стали равными. Отныне между ними не было никаких различий, кроме личных достоинств и умственных способностей.
   Но по колониальной отрасли был нанесен сокрушительный удар. Ее процветание, несправедливо обеспеченное безвозмездным трудом, бесплатной эксплуатацией рабочей силы, безвозвратно закончилось. Плантаторы, привыкшие ни в чем себе не отказывать, в большинстве своем жили одним днем, не думая о будущем, поэтому остались практически ни с чем.
   Большинство из них не смогли справиться с возникшей обязанностью оплачивать труд работников. Оказалось, что такой труд стоит недешево!
   Впрочем, чернокожим и не нужно было ничего другого, кроме работы. К тому же их силы буквально удвоились лишь от одного волшебного слова «свобода».
   Как бы там ни было, землевладельцы, не сумев организовать работу в новых условиях, забросили свои плантации. Чернокожие разбрелись, получили земельные наделы, сами их расчистили и засадили, начали работать на себя и жить свободно. Все они теперь – полноправные граждане!
   Но поначалу многие по привычке остались работать на бывших хозяев, бесплатно и по зову сердца проливая пот на плантациях.
   Так было и в «Габриэли». Но однажды хозяин уехал. Многолетние узы общей привязанности и общих нужд рухнули. Негры разбрелись кто куда, и Казимир остался один. В довершение всех несчастий его участок смыло наводнением. Оставшись без всяких средств к существованию, лишенный из-за проказы права жить среди людей, ставший для всех пугалом, он пошел куда глаза глядят, брел очень долго, пока не пришел в эту долину.
   Место оказалось исключительно плодородным. Он решил здесь обосноваться, работал за четверых и без сетований ждал, когда его душа наконец покинет бренное тело.
   Он стал прокаженным из безымянной долины.
   Труд делал его счастливым.
   Робен не перебивая слушал рассказ доброго старика. Впервые после высылки из Франции он наслаждался кратким мгновением беспримесного счастья. Он восхищенно смотрел на этот рай обездоленного. Надтреснутый голос старого негра звучал необыкновенно тепло. Нет больше никакой каторги, никаких застенков, никакой брани…
   О, если бы он мог обнять этого человека, куда больше обделенного судьбой, чем он сам, и от этого ставшего таким близким!
   – Как хорошо было бы остаться здесь, – прошептал он. – Но достаточно ли далеко я ушел? Впрочем, не важно; я остаюсь. Я хочу жить рядом с этим стариком, помогать ему и любить его! Друг мой, – сказал он прокаженному, – тебя гложет болезнь, ты страдаешь, ты одинок. Скоро ты не сможешь поднять мотыгу и рыхлить землю. Ты станешь голодать. Когда придет смерть, никого не будет рядом, некому будет закрыть твои глаза. Я тоже изгнанник. У меня больше нет родины, и кто знает, осталась ли еще семья. Хочешь, чтобы я поселился тут, рядом с тобой? Хочешь, чтобы я разделил с тобой все твои беды и радости и, конечно, твой труд? Скажи мне: ты хочешь этого?
   Старый негр, растроганный и потрясенный, отказывался верить своим ушам, он рыдал и смеялся одновременно:
   – О, муше! Хозяин! О, мой добрый белый сын!
   Затем вдруг он вспомнил о своем уродстве, закрыл изъязвленное лицо скрюченными пальцами и упал на колени, сотрясаясь от безудержных рыданий.

   Робен заснул под банановым деревом. Его мучили кошмары. Когда он проснулся, то почувствовал, что лихорадка усилилась. Он снова начал бредить.
   Но Казимир не растерялся. Для начала нужно было любой ценой устроить новому другу крышу над головой. Он полагал, что его хижина заражена. Значит, надо было как можно скорее приспособить ее к новому предназначению, сделать ее подходящей для больного. Он схватил мотыгу, глубоко взрыхлил земляной пол, собрал и унес подальше верхний слой почвы. После этого он засыпал пол раскаленными углями, а сверху покрыл его листьями макупи, которые ловко срезал своим мачете и принес в хижину, ни разу их не коснувшись.
   Обеззаразив таким образом верхний слой, Казимир заставил больного встать, ласково приговаривая:
   – Давай, компе, вставай… можно ложись там.
   Робен повиновался, как ребенок, вошел в хижину, вытянулся на зеленой постели и заснул мертвецким сном.
   – Бедный муше, – сказал себе чернокожий. – Такой больной. Он умирай без меня. Ах, нет, Казимир не хотеть это.
   Приступ лихорадки разразился стремительно, почти молниеносно. Больной метался в бреду. Его затылок раскалывался от невыносимой боли; ему мерещились жуткие видения; перед глазами плыл кровавый туман, в котором корчились тысячи отвратительных скользких чудовищ, одно ужаснее другого.
   К счастью, чернокожий старик отлично знал об опасности таких приступов и был хорошо знаком с туземными снадобьями, которыми пользовались здешние знахари.
   На его любовно возделанном участке росло не только то, что годилось в пищу, здесь нашлось место для трав и других растений, которые креольская медицина успешно и повсеместно использует как лекарство.
   Здесь рос калалу, из нарезанных ломтиками плодов которого готовят освежающий напиток, а если превратить их в кашицу, то получится самая смягчающая припарка. А еще – япана, или гвианский чай, одновременно тонизирующий и потогонный; кустики батото с невероятно горькими листьями, обладающими жаропонижающими и обеззараживающими свойствами, подобно хинину или салицину; тамаринд, из которого можно было приготовить слабительное, клещевина; дьявольский калалу, из семян которого делают настойку на тростниковой водке, отличное средство при змеиных укусах, и другие лекарственные растения.
   Но состояние Робена требовало немедленного лечения более эффективными средствами. Казимир это хорошо понимал. Несмотря на обильное кровопускание, устроенное летучим вампиром его новому товарищу, приступ лихорадки грозил гиперемией, а то и кровоизлиянием. Тут срочно требовался нарывной пластырь.
   Но где его взять? На пятом градусе северной широты! У негра не было ни шпанских мушек, ни нашатырного спирта, вообще ничего, способного вызвать нарывное действие.
   Но старый доктор in partibus даже не думал опускать руки.
   – Одну минутку, муше, я быстро идти и вернуться.
   Он взял тесак, миску-куи и ковыляя отправился к воде.
   – Вот, хорошо, – приговаривал он, наклонившись и внимательно осматривая берег ручья. – Вот еще, оно самое.
   Он согнулся, поднял что-то и положил в свою растительную чашу, и так восемь или десять раз. Затем прокаженный вернулся.
   Его не было каких-то десять минут.
   Подойдя к больному с серьезным и сосредоточенным видом, он с бесконечными предосторожностями достал из чашки насекомое сантиметра полтора длиной, угольно-черного цвета, блестящее, с тонким хитиновым панцирем и подвижным утолщенным брюшком. Держа его за голову, Казимир приложил другую его оконечность за ухо больного.
   Из тельца тут же появилось короткое жесткое жало и глубоко вонзилось в кожу.
   – Ну вот, оно хорошо, – гнусаво пробормотал негр.
   Он отбросил насекомое, взял второе и проделал с ним ту же операцию, только на этот раз за другим ухом. Потом третье, приложив его двумя сантиметрами ниже, затем четвертое, пятое, шестое…
   Больной испускал крики боли, так невыносима была эта небольшая операция.
   – Ну вот, ну вот, – приговаривал негр. – Вот так. Эта мелкая злая гадина быть хорошо для муше.
   На самом деле все вышло просто превосходно. Не прошло и четверти часа, как за ушами больного вздулись два огромных волдыря, наполненных желтоватой жидкостью, произведя нарывной эффект, аналогичный тому, который достигается после двенадцати часов наложения нарывного пластыря.
   Больной, казалось, заново родился: хриплое дыхание стало мягче и ровнее, яркие от лихорадки щеки побледнели. Произошло настоящее чудо, причем без всякого вмешательства цивилизованной медицины.
   – Фламандский муравей, он хороший, да, – сказал Казимир и не мешкая взял длинный шип пальмы кунана и проколол оба волдыря, откуда брызнула бледно-желтая жидкость. Он было собирался приложить к проколам клочок хлопка, пропитанного маслом из плодов пальмы баш, но не стал рисковать, чтобы не занести проказу.
   – Хорошо!.. Да, хорошо…

   Робен пришел в себя, вернее сказать, его болезненное беспамятство сменилось мягкой сонливостью. Он с трудом поблагодарил своего спасителя и мгновенно уснул.
   Добрый старый негр совершил настоящее чудо. Впрочем, это чудодейственное средство с практически моментальным эффектом было донельзя простым. Самая обычная народная медицина, ничего сверхъестественного. Укусы фламандских муравьев чрезвычайно болезненны. Яд, который поступает в тело жертвы через жало, в том числе вызывает немедленное образование нарывов. Похожая картина наблюдается после укусов кипящих муравьев из Экваториальной Африки. Кожа вздувается волдырями прямо на глазах, словно под воздействием кипятка. Последствия укуса совершенно идентичны тому, что наблюдается после наложения нарывного пластыря.
   Когда больной проснулся, тропическое лечение завершилось крепкой настойкой из листьев батото. В результате через двадцать четыре часа Робен, хотя еще и очень слабый, был вне опасности.
   Кто научил старого негра использовать такие средства, действие которых столь невероятно сходно с теми, которые применяют наши врачи, всеми этими жаропонижающими и вытягивающими препаратами? В самом деле, не был ли нарыв от укуса муравья целительнее того, что вызывает шпанская мушка? А настойка листьев батото, спасшая столько жизней лесных скитальцев, чем она хуже хинина?
   Вот вам чудесное сближение, удивительная связь между тем, на что способны дикари, читающие книгу природы, и премудростью ученых, чахнущих над медицинскими фолиантами!
   Беглец, наконец вырванный из хватки тропической лихорадки, был спасен. Немилосердную природу удалось победить, но ему по-прежнему грозила человеческая ненависть.
   Прошло всего четыре дня, и Казимир, отсутствовавший несколько часов, вернулся, объятый ужасом:
   – Мой компе!.. Там злые белые, идти сюда, к нам!
   – Ох!.. – ответил Робен, глаза которого засверкали как молнии. – Белые… враги. Нет ли среди них индейца?
   – Да, так. С ними калинья.
   – Ну что же. Я еще страшно слаб, но буду защищаться. Я не сдамся живым, слышишь!
   – Слышу, да. Но я не дать убить мой белый сын. Никуда не ходить… Быть тут, под листьями макупи. Смотреть, как старый Казимир сыграть шутка с плохая белый.
   Беглец попробовал поднять свое мачете. Увы, оно все еще было слишком тяжелым для него. Затем, вспомнив о тех средствах, которыми располагал его компаньон, Робен забился под ворох зеленой листвы и затаился в ожидании.
   Вскоре послышался топот быстрых шагов, а за ними раздался грубый голос, подкрепленный хорошо знакомым щелчком взводимого курка.
   Вместо приветствия вновь прибывшие ограничились фразой, которая и в цивилизованных странах не предвещает ничего хорошего, а здесь прозвучала одновременно мрачно и нелепо:
   – Именем закона, откройте!
   Чернокожий, не дожидаясь повторного окрика, тихо открыл дверь, и в проеме показалось его обезображенное лицо.
   Белые в ужасе отшатнулись, словно увидели гремучую змею, а индеец, который явно не ожидал подобной встречи, просто остолбенел.
   На несколько секунд на поляне воцарилась тишина.
   – Заходить, – сказал Казимир, пытаясь изобразить на лице выражение самого сердечного гостеприимства. Это была, впрочем, напрасная попытка, от этого его черты сделались еще уродливее.
   – Это прокаженный, – пробормотал один из белых, одетый в форму тюремного надзирателя. – Я ни за что на свете не полезу в его хибару, там вмиг подцепишь каких-нибудь блох, клещей, а то саму проклятую заразу, что его сжирает.
   – Что, не хотеть зайти?
   – Да ни в жизнь. Там, видать, все отравлено внутри, все насквозь пропитано проказой. Фаго ни за что не стал бы там прятаться.
   – Как знать, – подхватил второй надзиратель. – Мы не для того сюда тащились, чтобы вернуться ни с чем… Если будем действовать осторожно… В конце концов, мы же не дети.
   – Ты, конечно, как хочешь, но я туда не сунусь… У меня и без того все ноги в язвах, они сразу же начали нарывать от одного только вида этого курятника.
   – Моя идти, – заявил индеец, думая лишь о награде и бесконечных стаканчиках тафии, которые за ней последуют.
   – Я тоже, будь оно все проклято, – сказал второй стражник. – Не умру же я от этого, в конце концов!
   – Оно так, муше, – ответил прокаженный с лучезарным, как ему казалось, видом.
   Надсмотрщик вошел первым, сжимая в руке тесак. Жалкая хижина едва освещалась несколькими тонкими лучами света, проникавшими сквозь плетеные стены.
   Индеец на цыпочках последовал за ним. Единственной «мебелью» оказался плетеный гамак, натянутый от стены до стены. На земле лежали грубые инструменты, чашки и сосуды из высушенных диких тыкв, терка для маниока, «змея для маниока» – особая плетенка, предназначенная для того, чтобы пропускать через нее натертую маниоковую мякоть, ступка, длинная жердь из какого-то черного дерева да круглая пластина листового железа.
   Прямо на полу была устроена постель из пышной охапки листьев макупи; в углу – несколько вязанок кукурузных початков и лепешек кассавы.
   И больше ничего.
   – А тут что? – рыкнул стражник, указывая кончиком мачете на охапку листвы. – Есть там что-нибудь?
   – Не могу знай, – ответил негр с непонимающим видом.
   – Не можешь знать? Хорошо, сейчас посмотрим!
   С этими словами он поднял руку, намереваясь проткнуть клинком лиственное ложе.
   В тот же момент раздался тихий, но пронзительный свист, и надзиратель в ужасе застыл на месте как стоял – с поднятой рукой и устремленным вниз мачете, нога выдвинута вперед, ни дать ни взять учитель фехтования, показывающий, как нанести удар из второй позиции.
   Он просто окаменел. Индеец же давно вылетел из хижины. Достойный краснокожий тоже был перепуган насмерть и, похоже, совсем забыл о будущей попойке.
   – Ай-ай! – вопил он. – Ай-ай!.. – И грубый акцент выдавал его безумный ужас.
   Надзирателю потребовалось примерно полминуты, чтобы прийти в себя. Прокаженный, не двигаясь с места, смотрел на него с дьявольской усмешкой.
   – Почему больше не искать?
   От звука человеческого голоса надзиратель подпрыгнул на месте.
   – Ай-ай! – пробормотал он сдавленным голосом. – Это ай-ай…
   Его взгляд не мог оторваться от двух светящихся точек, раскачивающихся в середине черной спирали, закрученной, как бухта судового каната.
   «Одно резкое движение, и мне конец, – подумал он. – Хватит, пора убираться отсюда».
   И медленно, очень осторожно, с предельной аккуратностью, он подтянул правую ногу, отступил левой, попятился назад, пытаясь одновременно нащупать дверь.
   Но в тот момент, когда он наконец испустил вздох облегчения, прямо над его головой раздался тот же свист. Волосы на голове надзирателя встали дыбом. Ему показалось, что корень каждого волоска раскалился докрасна.
   Что-то длинное, тонкое, не толще бутылочного горла, медленно соскользнуло с потолочной жерди с сухим шуршанием встопорщенных чешуек.
   Он поднял голову и едва не рухнул навзничь, увидев в нескольких сантиметрах от своего носа змею, которая, раскрыв пасть и уцепившись хвостом за балку, грозила свалиться на него и впиться в его лицо своими ядовитыми зубами.
   Вне себя от ужаса, он отскочил назад, обрушив с размаху удар сабли на жуткое пресмыкающееся. К счастью для надзирателя, клинок прошел сверху вниз и начисто снес голову змеи, тотчас рухнувшей на пол хижины.
   – Граж, – завопил надзиратель, – это граж!
   Дверь была прямо позади него, он проскочил сквозь дверной проем с ловкостью акробата, прыгающего через бумажный обруч, едва не споткнувшись о третью змею, которая, ползая, издавала трескучий звук ороговевшей погремушкой на кончике хвоста.
   Все эти события заняли не более минуты. Второй надзиратель, встревоженный криками индейца, оторопел при виде своего товарища, бледного, мокрого от пота, с перекошенным лицом, почти что на грани обморока.
   – Ну что там? – резко спросил он. – Говори же!
   – Там… там… полно змей, – с трудом выдавил тот.
   В это время из хижины вышел негр, двигаясь так быстро, как позволяла его искалеченная проказой нога.
   – Ах да, муше, змеи. Да, много, полная дом.
   – Так ты что же, в нем не живешь?
   – Нет же, муше, малость живу.
   – Так почему же он кишит змеями? Обычно они лезут только в заброшенные дома.
   – Не могу знай.
   – Не могу знать! А что ты вообще знаешь? Сдается мне, ты много чего знаешь, да только притворяешься дурачком.
   – Да я ведь не сам сажай туда змей.
   – Тут я тебе, конечно, поверю. И чтобы с тобой ночью не случилось чего нехорошего, подпалю-ка я сейчас твою хибару, уж больно опасные там соседи.
   Старый негр задрожал от ужаса. Если хижина сгорит, его гость тоже погибнет. И он с подлинной мукой в голосе стал умолять надсмотрщиков о пощаде. Он всего лишь бедный человек, старый и больной. Он никогда никому не делал ничего плохого, хижина – его единственное богатство. Где ему жить, если она сгорит? Его немощные руки не смогут построить новое жилье.

   – Он прав, если рассудить, – сказал тот, что попытался войти в хижину. Он был счастлив, что легко отделался, и желал лишь одного: убраться отсюда поскорее. – Готов биться об заклад, что наш беглец не станет делить свою постель с такими товарищами. Индеец провел нас, тут одно из двух: Робен либо очень далеко отсюда, либо уже подох где-нибудь.
   – Клянусь, ты прав. Мы в любом случае сделали все, что могли.
   – Если ты не против, не станем тут задерживаться.
   – Само собой. Пусть черномазый сам разбирается со своими жильцами, нам уже пора.
   – Да, кстати, а где наш индеец?
   – Индеец надул нас, как первогодков, и давно смылся.
   – Ну попадись он мне только, я с него шкуру спущу, будь уверен…
   И надзиратели, вполне философски восприняв свою неудачу, отправились восвояси.
   Старый Казимир, глядя им вслед, заходился поистине дьявольским хохотом:
   – Ох-ах!.. Змея ай-ай… змея граж… боисиненга… Эта змейки – моя друзья, да.
   Он вернулся в хижину и тихо засвистел. Травяное ложе едва заметно зашевелилось, затем все затихло.
   О том, что здесь только что были змеи, говорил лишь характерный для них сильный запах мускуса.
   – Компе, – весело сказал старик. – Вы там как?
   Из вороха листьев и трав показалось бледное лицо беглеца. Робен с трудом выбрался из укрытия, где он только что провел мучительные и тревожные четверть часа.
   – Они все же ушли?
   – Да, компе, уходить… Очень злые и бояться, шибко бояться!
   – Но как ты сумел обратить их в бегство? Я слышал, как они орали от ужаса… Да еще этот мускусный запах.
   И прокаженный рассказал своему гостю о том, что он умеет заклинать змей. Он знает, как заставить их явиться на его зов, он может не только безнаказанно их трогать, но и не боится их укусов, в том случае, если опасный гость случайно заденет его ядовитым зубом. Ему не страшна не только боисиненга, или каскавелла, но и куда более опасный граж и даже смертоносная ай-ай, названная так потому, что укушенный ею только и успевает, что испустить этот крик, перед тем как умрет.
   Что касается иммунитета Казимира, он объяснялся тем, что его «вымыл» от змей «муше» Олета, белый врач, хорошо известный в Гвиане. Он знал, как с помощью настоек и прививок сделать безвредным укус абсолютно любой змеи.
   – Я зови змей, когда приходить белые. Они не быть «вымытый» от змеи, вот и убегай прочь.
   – А если бы одна из них меня укусила?
   – О, нет опасно. Моя клади трава вокруг вас. Змеи не любить эта траву [8 - Мне рассказывали множество подобных историй люди, заслуживающие всяческого доверия. Одну из них поведал один из самых высокопоставленных чиновников Гвианы, который видел все своими глазами в Кайенне. Кто-то поймал живьем двух огромных гражей. Поблизости оказался месье Олета, о котором шла речь выше. Он воспользовался прекрасной возможностью продемонстрировать эффективность своих снадобий и велел привести пару собак среднего размера. Змеям дали укусить их обеих.– Какую собаку мне спасти? – спросил месье Олета.Ему указали на одно из животных. Он немедленно влил ей в пасть свое лекарство, впрыснул под кожу несколько капель другого, и через пятнадцать минут собака убежала совершенно здоровой, в то время как ее товарка испускала дух в ужасных конвульсиях. Это было еще не все. Олета дал себя укусить одной из змей, также выбранной наугад, и с ним ничего не случилось. При этом опыте на улице Шуазель присутствовало по меньшей мере сто пятьдесят человек. Месье Олета умер лет десять назад, оставив рецепт своему сыну, с которым я познакомился в Ремире. У меня еще будет случай рассказать о нем. – Примеч. автора.], они не полезть. Но пока сидите тут, не ходить из дома. Калинья уйти в лес. Но он злая, теперь без награда, не мочь купи тафия. Он следи за нами.
   Добрый старик не ошибся. Не прошло и шести часов после неожиданного прибытия стражников и их поспешного бегства, как Атука вернулся и принялся нагло шнырять вокруг хижины.
   – Ты плохой, – заявил он. – Не дай поймать белый тигр.
   – Иди прочь, злой калинья, – ответил ему Казимир, презрительно сплюнув, – здесь для тебя ничего нет! Если суй нос в моя хижина, вот увидишь, старый кокобе навести на тебя пиай!
   Услышав слово «пиай», означающее порчу, индеец, суеверный, как все его соплеменники, мгновенно скрылся в чаще, стремительнее, чем кариаку, бегущий от ягуара.

Глава IV

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Во время своего беспорядочного бегства со всеми его превратностями Робен не слишком отклонился от изначально намеченного направления.
   Он стремился держаться реки Марони, которая представляет собой естественную границу между Французской и Голландской Гвианами и в нижнем течении, от пятого градуса северной широты до устья, течет на северо-восток, и беглецу в целом удалось сохранить направление движения вдоль ее русла, то есть к юго-западу.
   У него не было никаких измерительных инструментов, так что он мог лишь приблизительно оценить пройденное расстояние и установить место, где теперь находился. Самым важным для него было оставаться поближе к Марони, большой судоходной реке, которая рано или поздно станет для него дорогой в цивилизованный мир.
   Новый товарищ не мог снабдить его нужными сведениями. Бедняге было все равно, где он оказался, главным было обеспечить свое жалкое существование. Он примерно знал, что река находится в трех или четырех днях пути на запад, и на этом все. Ему даже было неизвестно, как назывался ручей, который орошал его плодородную долину.
   Робен предположил, что это мог быть ручей Спаруин. Если эта догадка была верна, его пребывание у прокаженного было небезопасным. Администрация колонии только что устроила у устья этого ручья лесорубочный участок. Там постоянно находилась бригада каторжников. Один из его прежних товарищей, а то и надзиратель, мог случайно выйти на поляну в любой момент.
   К нему вернулись прежние силы, а вместе с ними несокрушимое стремление любой ценой сохранить свободу, купленную столь тяжкими страданиями.
   Прошел уже месяц с того дня, как его врагов обратила в бегство змеиная армия, которой командовал Казимир. Беглец быстро привык к этой спокойной жизни, ее безмятежность исцелила его тело и душу от каторжного ада.
   Его также не оставляли мысли о близких. Каждый день, каждый час он возвращался к ним в печальных и нежных воспоминаниях. Каждую ночь он видел их в дорогих сердцу, но порой тревожных снах.
   Как дать им знать о том, что час его освобождения пробил? Как снова их увидеть? Как послать им простую весточку о том, что он жив, не подвергая себя жестокой опасности?
   В его голове теснились самые безумные идеи, самые невозможные проекты. Некоторое время он размышлял о том, чтобы достичь голландского берега Марони, пересечь всю соседнюю колонию и добраться до Демерары, столицы Британской Гвианы. Там он мог бы найти работу, чтобы обеспечить себя на первое время, а затем попытаться наняться матросом на судно, отплывающее в Европу.
   Но рассуждения Казимира сразу же свели на нет эту утопическую затею. Голландцы непременно арестуют его, а даже если и нет, у белого друга все равно нет никаких шансов добраться до английской колонии, не связанной с Францией договором об экстрадиции.
   – А что, если мне подняться вверх по течению Марони? Судя по картам Леблона, ее главный приток Лава вытекает из бассейна Амазонки. Может быть, у меня получится добраться до Бразилии по реке Жари или какой-то другой?
   – Это никто не знай, компе, – повторял чернокожий. – Подождите еще чуток.
   – Конечно, мой добрый Казимир. Я подожду… сколько потребуется. Нам нужно запастись провизией, построить лодку, а потом мы уедем вместе.
   – Оно так.
   Лишь после долгих разговоров Робен согласился на то, чтобы старик присоединился к его рискованному путешествию. И вовсе не из-за того, что он боялся прикоснуться к нему и заразиться опасной болезнью. Нет, дело было не в этом. Казимир был уже стар. Мог ли беглый каторжник воспользоваться глубокой привязанностью, которую несчастный выказал ему с первого дня, чтобы заставить его покинуть эту долину, превращенную в рай его изуродованными руками, оставить этот безмятежный покой, его привычки изгнанника, эту легкую свободную жизнь на лоне природы?
   О, Робен, конечно, не был эгоистом! Он от всего сердца платил старику такой же преданностью и старался сделать его жизнь как можно спокойнее и приятнее.
   Но Казимир настаивал с таким упорством и силой убеждения, что в конце концов Робен согласился. Прокаженный плакал от радости и благодарил своего доброго белого «компе» на коленях.
   В бессознательном порыве, одним из тех движений, что вызваны велением сердца, ссыльный поднял старика с земли.
   – Ох! – горько вскрикнул несчастный. – Вы трогай меня, теперь вы стать кокобе…
   – Нет, Казимир, не переживай об этом. Я счастлив пожать тебе руку, ты очень дорог мне, редко встретишь человека, способного только на добрые дела. Поверь, друг мой, твоя болезнь совсем не так заразна, как все думают. Во Франции я много учился. Так вот, врачи, большие ученые говорят, что она вовсе не передается от одного человека к другому. Некоторые из них, те, что работали в странах, где часто встречается проказа, считают, что можно остановить течение болезни, если уехать из тех мест, где заболел. Так что у меня теперь вдвое больше поводов, чтобы взять тебя с собой туда, куда я направляюсь.
   Из этой речи Казимир понял лишь то, что белый друг не бросит его. К тому же он пожал ему руку – такого со старым негром не случалось уже лет пятнадцать. Нет нужды описывать эмоции прокаженного.
   Итак, решение было принято. Они построят легкую лодку с небольшой осадкой и загрузят в нее как можно больше съестных припасов – главным образом куака (маниоковой крупы) и сушеной рыбы.
   Как все будет готово, они спустятся вниз по ручью, передвигаясь только по ночам. Днем они будут прятать пирогу в прибрежных зарослях, а сами отдыхать в тени деревьев.
   Когда они доберутся до Марони, то поплывут вверх по течению, пока не найдут большой приток, пересекающий Голландскую Гвиану и связанный с бассейном реки Эссекибо, протекающей по английской колонии.
   Там они будут спасены, поскольку Джорджтаун, он же Демерара, находится недалеко от устья этой реки.
   Так в целом выглядел их грандиозный план, не считая возможных изменений по вине непредвиденных обстоятельств. Если говорить о бесчисленных трудностях, друзья просто перечислили их, чтобы больше к этому не возвращаться.
   Провизии было более чем достаточно. Оставалось только ее собрать и упаковать, когда настанет время. А вот с плавучим средством дела обстояли не так просто. Обычное каноэ из коры не годилось для такого путешествия. Оно склонно к протечкам, так что провиант, основной ресурс путешественников, может оказаться под угрозой. К тому же такая лодка не сможет выдержать удары и толчки во время переходов через пороги, каких на гвианских реках и ручьях необычайно много.
   Поэтому было решено построить пирогу по образу тех, что делают чернокожие племен бош и бони, из цельного ствола местного дерева бамба, не подверженного гниению и стойкого к воздействию воды.
   Заостренная и приподнятая с обеих сторон, такая лодка способна плыть вперед и назад без ущерба для скорости. На обоих концах оставляют толстый слой древесины, не менее полуметра, так что удары о камни ей не страшны. Обычно эти лодки делают пяти метров в длину, они способны нести двух гребцов и до пятисот килограммов груза.
   Теперь нужно было найти подходящее дерево, отвечающее всем необходимым требованиям, то есть не слишком большое, не слишком маленькое, в расцвете лет, без единого дупла и больших трещин, а главное – недалеко от ручья и плантации.
   На поиски ушло два нелегких дня блужданий среди гигантских деревьев Гвианы, где они растут не рощами, а разбросаны там и сям среди бескрайних просторов.
   Подходящее наконец обнаружилось, и Казимир, как главный инженер-кораблестроитель, объявил, что оно «бон-бон». Товарищи сразу же приступили к делу. Но увы, работы продвигались крайне медленно. У старого отшельника был лишь небольшой топорик, острие которого отскакивало от твердой древесины бамбы, оставляя на ней лишь неглубокие зарубки.
   К счастью, Казимир до тонкостей изучил все приемы лесных жителей. Когда железа было недостаточно, они прибегали к помощи огня. У подножия дерева развели костер, который двое суток медленно горел, обугливая ствол до тех пор, пока тот не рухнул среди ночи с оглушительным треском.
   Разбуженный этим звуком, Казимир мгновенно проснулся и вылез из гамака с криком:
   – Вы слышать, компе?.. Бум… Оно упасть, треск на весь лес!
   Робен, вне себя от радости, не сразу смог снова заснуть.
   – Это хорошо, вот начало нашего пути к свободе. У нас, правда, нет инструментов, чтобы выдолбить лодку, но…
   – О, ну и что, – перебил его старый негр. – У лесных негров бош и бони тоже нет железо, они делай лодки с помощью огонь.
   – Да, знаю. Они выжигают огнем внутреннюю часть дерева, а затем выравнивают ее мачете или даже заостренными камнями, но я придумал кое-что получше.
   – Что, что вы придумай, компе?
   – У тебя есть мотыга, и преотличная, не так ли? Так вот, я заточу ее как следует, сделаю крепкую рукоятку, и у нас будет прекрасное тесло. Вот увидишь, Казимир, с таким инструментом я смогу сделать пирогу такой же гладкой и цельной внутри и снаружи, как лист барлуру.
   – Хорошо, компе, хорошо! – радостно воскликнул негр.
   Сказано – сделано, и компаньоны, приспособив мотыгу к ее новому предназначению, отправились прямиком к месту постройки лодки.
   Каждый нес с собой немного еды, чтобы было чем подкрепиться в течение дня, по пути они весело беседовали.
   – Ну вот, Казимир, – говорил Робен, ставший куда более общительным с тех пор, как его жизнь обрела цель, которой он мог достичь в скором времени, – думаю, что через месяц мы сможем отправиться в путь. Скоро мы будем далеко отсюда. В свободной стране. Я больше не буду диким животным, которое преследуют, каторжником, которого травят собаками… Я перестану быть добычей для индейцев и стражников… Я больше не буду белым тигром!

   – Оно так, хорошо, – негромко повторял прокаженный, разделяя радость своего друга.
   – А еще, представь себе, я смогу увидеть мою жену, моих милых малюток. В одно мгновение забыть обо всех прошлых пытках… Стереть одним поцелуем воспоминания о каторге… Сжимать их в объятиях, видеть и слышать их! Эта надежда придает мне силу великана. Мне кажется, что я мог бы разнести весь лес в щепки. Сейчас ты увидишь, как я возьмусь за лодку… нашу прекрасную лодочку, в ней вся моя надежда. Точно! Мы так и назовем ее – «Надежда»!
   В этот момент они оказались на прогалине, которая появилась в результате падения бамбы, увлекшей за собой несколько соседних деревьев. Солнечный свет так и хлынул через брешь, открывшуюся в зеленом своде. Обломленный ствол все еще дымился.
   – Вперед, за работу, мой…
   Робен не смог закончить фразу. Он замер, потрясенный, при виде мужчины, вооруженного мачете и одетого в мрачную каторжную робу. Незнакомец резко выпрямился и произнес запросто:
   – Гляди-ка, это вы, Робен? Черта с два я ожидал встретить вас здесь…
   Робен, ошеломленный столь неожиданной встречей, ничего не ответил. Один только вид бывшего товарища по несчастью вызвал в его памяти целую вереницу самых тяжелых воспоминаний.
   Он снова увидел во всей красе тюрьму и все ее мерзости!.. Трибунал и двойные кандалы… Водворение на каторгу. Ему даже в голову не пришло, что этот человек тоже может быть беглецом.
   И вполне возможно, что он здесь не один. Вероятно, поблизости, под пологом леса, прячется целая шайка негодяев, за которыми следят надсмотрщики.
   И что теперь? Выходит, он понапрасну вынес такие страдания? Значит, надо попрощаться с замаячившей было свободой? Инженером овладело странное лихорадочное состояние. В его голове мелькнула мысль об убийстве. В конце концов, что ему жизнь этого бандита, чье появление грозило ему страшной опасностью.
   Но Робен тотчас же устыдился этого бессознательного порыва и снова овладел собой.
   Вновь прибывший, казалось, не заметил его смущения, как и не удивился его молчанию. Он просто продолжил:
   – О да, я понимаю, вы не из болтунов. Какая разница, я все равно очень рад вас видеть.
   – Это вы, Гонде? – наконец с усилием произнес Робен.
   – Он самый, Гонде, из плоти и крови… хотя вернее было бы сказать – из костей. Видите ли, тюремный паек не стал сытнее после вашего побега, и будь я проклят, если кто-то смог растолстеть при такой жаре и с адской работой, которую нам приходится выполнять!
   – Но что вы здесь делаете?
   – Кому другому я бы ответил, что любопытство убило кошку и что нечего лезть не в свое дело. Но вы, конечно, особый случай, вы имеете право знать. Я всего-навсего лесной разведчик.
   – Лесной разведчик?
   – Да, я ищу деревья. Вы же знаете, что на каждой лесной разработке начальство выделяет человека, который хорошо знает лес и породы деревьев. Он идет по лесу наудачу, находит самые ценные стволы, помечает их, а после, через некоторое время, государственные «сидельцы» валят их во благо своего хозяина.
   – Да, понятно.
   – К тому же до того, как угодить на казенные харчи, я был краснодеревщиком, отсюда и прозвище Маленький Столяр, которое прилипло ко мне с самого первого дня каторги. Меня назначили на разведку со щедрой оплатой – сорок сантимов в день. Вот я и свалился на вас, как коршун на цыпленка. Хотя вы ничуть не похожи на цыпленка, у вас такой гордый вид, сразу видно человека, который живет собственным умом.

   – А остальные, где они?
   – О, они больше чем в трех днях пути отсюда. Сейчас вам нечего бояться.
   – Значит, вы не сбежали?
   – Я не так глуп. Мне осталось всего полгода, а потом обязательное поселение. Через шесть месяцев я буду относительно свободен, если не считать принудительного проживания в Сен-Лоране, и смогу получить концессию.
   – То есть вы не беглый?
   – Да нет же, вам говорят. Можно подумать, вам это не по душе. Конечно, вы бы больше доверяли мне, если бы я не возвращался туда. Не беспокойтесь. Хоть мы все и отребье, но не без понятия. Фаго никогда не выдаст сбежавшего товарища.
   Робен внезапно вздрогнул.
   – О, не сердитесь, что я называю вас товарищем, – сказал Гонде, заметивший реакцию беглеца. – Я знаю, что вы нам не товарищ, разве что по несчастью. И кстати, если хотите знать, все были просто в восторге оттого, что вам удалось улизнуть. А Бенуа! Его прихвостни приволокли бедолагу едва живого. Как он рвал и метал, просто кровь себе сворачивал. Что тут скажешь, вы из крутого теста, сберегли свою шкуру там, где от другого и костей бы не осталось. Без шуток, вы крепкий мужик. Пусть вы не из наших, но все же мы вас уважаем.
   – Собираются ли меня искать? – спросил Робен почти помимо своей воли, не желая черпать сведения из столь сомнительного источника.
   – Никому, кроме Бенуа, до вас дела нет… Вы его козел отпущения, не принимайте на свой счет, я не думал вас оскорблять. Он чертыхается с утра до ночи, бедные сестры в госпитале просто на стены лезут от его ругани. И все в вашу сторону, само собой. По мне, так я уверен: как только он придет в норму, то попробует вас сцапать. Посмотрим, что из этого выйдет! Вы же не мальчик, к тому времени вы сможете уйти очень далеко, и вас сочтут мертвым.
   Лесной разведчик, словоохотливый, как большинство каторжников, когда им удается поговорить с кем-то не из своего привычного круга, не мог остановиться.
   – Вы знаете, что вам дьявольски повезло встретить этого старого негра? Он, конечно, страшен до чертиков, но, видимо, здорово вам пригодился. Да, я бы ни за что не подумал, что это вы повалили бамбу, на которую я наткнулся сегодня утром. Из нее выйдет отличная пирога. Кстати, у меня гениальная идея. Я же здесь по поручению администрации. У меня есть добрый топор, что, если я помогу вам рубить лодку?
   – Нет, – довольно грубо оборвал его Робен, не желавший подобного помощника.
   Каторжник, несомненно, понял причину отказа, и это проняло его до глубины души. Он вздрогнул, а его лицо, с грубыми и дерзкими чертами, болезненно исказилось.
   – Ну конечно, – с горечью сказал он, – такие, как мы, не могут ничего предлагать честным людям.
   А вы знаете, как нелегко тем, кто оступился? Без надежды на то, что снова станешь порядочным? Мне-то это хорошо известно. Я, вообще-то, из хорошей семьи. У меня есть кое-какое образование, мой отец был одним из лучших краснодеревщиков Лиона. К несчастью, я потерял его, когда мне было семнадцать. Я связался с дурной компанией, погнался за удовольствиями.
   Помню, как моя бедная мать говорила мне: «Сынок, я вчера узнала, что какие-то молодые люди устроили пьяный дебош в нашем квартале и провели ночь в полицейском участке. Если с тобой случится что-то подобное, я умру от горя». Через два года я оступился и меня приговорили к пяти годам каторжных работ!
   Моя мать два месяца была между жизнью и смертью, а потом два года на грани безумия. Она совершенно поседела. Когда меня увозили, ей не было и сорока пяти лет, а выглядела она на все шестьдесят.
   С тех пор как я оказался на каторге, я ни разу ничего не украл. Я не хуже и не лучше других, но теперь я проклят. Видите, я даже не могу заплакать, пока рассказываю вам все это. Вас, месье, каторга облагородила, а меня она прожевала и выплюнула!..
   Робен, поневоле растроганный, подошел к бывшему краснодеревщику и, чтобы прекратить эту тягостную сцену, предложил ему половину своего обеда.
   – Я, конечно, должен бы вам отказать, – ответил тот. – Но мы люди не гордые, нет у нас такого права, так что я принимаю ваше предложение. Вы все тот же… и не в первый раз оказываете мне добрую услугу.
   – Как так? – спросил удивленный Робен.
   – Ох, проклятье, вы даже не помните, это очень просто! Вы вытащили меня из Марони, когда меня унесло течением и я уже готовился пойти ко дну и отдать богу душу. Вы даже не задумались рискнуть своей жизнью, чтобы спасти презренного каторжника. Так что, сами видите, я могу лишь молиться за успех вашей затеи, причем от всего сердца, а дальше думайте что хотите.
   – Да, в самом деле, – ответил ссыльный. – Поверьте, я очень признателен вам за ваши добрые чувства.
   – О боже, а главное-то я и забыл. Письмо!
   – Какое письмо?
   – Вот какое: меньше чем через две недели после вашего побега вам пришло письмо из Франции. Администрация, конечно, с ним ознакомилась. Начальники обсуждали его между собой. Мы узнали об этом от одного парнишки, который им прислуживает, из высланных. Они вроде бы говорили о том, что у вас там есть друзья, которые пытаются добиться для вас помилования. Что дело это не быстрое, но если бы вы захотели лично подписать прошение о помиловании, то его бы удовлетворили.
   – Никогда! – перебил его Робен, покраснев от негодования. – Но все же имею ли я право оставить семью без поддержки? Выходит, нужно обесчестить свое имя, чтобы обеспечить их существование? Впрочем, не важно, уже слишком поздно!
   – То же самое сказали и каторжные начальники: слишком поздно. Тем более что, если бы вам не вышло полное помилование, вам в лучшем случае пришлось бы стать концессионером с правом перевезти сюда семью.
   – Что вы такое говорите? Концессионер? Чтобы я привез мою жену и детей сюда? В этот ад?
   – Проклятье, но это самый надежный способ снова их увидеть. Хотя, вы знаете, все это лишь пересуды. Вот если бы мне удалось прочесть само письмо.
   – О, это письмо!.. Будь проклято мое глупое нетерпение. В любом случае я не могу вернуться, да и не стоит короткая минута радости всех моих мучений.
   – Послушайте, позвольте, я скажу вам пару слов, клянусь, это не займет много времени. У меня есть новая идея, и на этот раз правда отличная. Я сейчас практически свободен. Мне доверяют, потому что мой срок подходит к концу, и они правы. Я вернусь на вырубку и разыграю приступ сильной лихорадки. Не важно, как я это сделаю, у меня есть пара трюков в запасе. Меня перевезут со Спаруина в Сен-Лоран, я попаду в госпиталь и уж постараюсь узнать содержание письма. Когда я это сделаю, то чудесным образом исцелюсь, вернусь на вырубку, мигом доберусь сюда и все вам расскажу. Примете мое предложение? Я, видите ли, понимаю, что крепко вам обязан, и очень хотел бы вернуть вам долг.
   Робен молчал. В нем боролись противоречивые чувства. Он не мог одолеть свое отвращение к этому довольно неприятному посреднику, тем более в таком священном, личном деле.
   Каторжник посмотрел на него умоляющим взглядом:
   – Прошу вас. Позвольте мне сделать доброе дело. Ради моей бедной матери, честной и святой женщины, и, быть может, она когда-нибудь меня простит… Ради ваших детей, которые сейчас страдают без отца… в большом, недобром городе…
   – Хорошо! Ступайте, да, идите прямо сейчас.
   – О, благодарю вас, месье, благодарю. Еще кое-что. У меня есть записная книжка, где я отмечаю свой путь и записываю помеченные деревья. Она принадлежит мне… законным образом. Я ее купил. Там есть несколько чистых страниц. Осмелюсь предложить вам написать на них несколько слов, а я переправлю ваше послание во Францию. Напротив фактории Кеплера стоит голландское судно, груженное лесом. Оно со дня на день отправится в Европу. Я исхитрюсь доставить ваше письмо на борт. Думаю, там найдется добрая душа, которая не откажется переслать его вашей семье, особенно когда узнает, что вы политический. Ну что, согласны?
   – Да, давайте, – пробормотал Робен.
   Не теряя ни минуты, он покрыл два вырванных из блокнота листка убористым тонким почерком, надписал на них адрес и вручил каторжнику.
   – А теперь, – сказал тот, – я откланиваюсь. Сегодня же вечером подхвачу лихорадку. А вы прячьтесь получше. До скорой встречи!
   – До скорой встречи и удачи вам!
   И каторжник тотчас же скрылся за стеной густых лиан.
   За все это время Казимир не проронил ни слова, к тому же он не все понимал. Но он был потрясен изменением, которое произошло с его другом. Он уже не узнавал Робена. Его глаза сверкали непривычным огнем, обычно бледное лицо горело. Его всегдашняя молчаливость внезапно сменилась невероятной красноречивостью. Он говорил и говорил, рассказывая очарованному товарищу о своих трудах, борьбе, надеждах и разочарованиях.
   Он объяснил ему разницу между уголовным преступником и тем, кто был приговорен за политическую деятельность, и смог дать своему собеседнику представление о том, какая глубокая пропасть разделяла эти два типа каторжников.
   Бедняга, правда, так и не смог понять, почему такому безжалостному наказанию подвергают тех, кто ничего не украл и никого не ограбил.
   – А теперь, – закончил Робен, – теперь, когда я почти спокоен за судьбу моих родных, рукоятка топора жжет мне руки! За работу, Казимир, за работу! Будем долбить и скрести эту деревяшку без отдыха и срока. Закончим дело нашей свободы, и пусть эта лодка как можно скорее унесет нас подальше от этих проклятых берегов.
   – Оно так, – негромко ответил чернокожий.
   И они с упорством взялись за дело.

   Примерно за полтора месяца до побега Робена в Париже, на улице Сен-Жак, разыгралась весьма трогательная сцена, которую мы коротко опишем ниже. Это было 1 января. В город пришел мороз, усиленный северным ветром, чье ледяное дыхание превратило столицу во французскую версию Сибири.
   Бледная женщина в трауре, с глазами, покрасневшими от холода, а может быть, и от слез, медленно поднималась по грязной лестнице одного из громадных домов, что еще можно встретить в некоторых районах старого Парижа. Это настоящие многоэтажные казармы с бесчисленными закутками, доступными для самых тощих кошельков. В подобных домах худо-бедно ютится множество обездоленных людей.
   Эта женщина держалась с достоинством, хоть и была одета во вдовье платье, скромное, со следами тщательной починки и очень чистое, что свидетельствовало о постоянных заботах и мужественной борьбе с нищетой.
   Поднявшись на седьмой этаж, она на мгновение остановилась перевести дух, вынула из кармана ключ и почти бесшумно вставила его в замочную скважину. На едва слышный скрежет металла при повороте ключа отозвался целый хор детских голосов:
   – Это мама! Мама пришла!
   Дверь открылась, и навстречу выбежали четверо детей, мальчиков, самому старшему из которых было десять, а самому младшему едва исполнилось три года. Все они облепили мать, нежно прижавшись к ее юбкам.
   Она обняла их с некоторой нервозностью, с пылким и страстным чувством, в котором сквозили одновременно радость и боль.
   – Ну что, мои хорошие, вы тут без меня были паиньками?
   – Конечно, мама, – ответил старший, серьезный, почти как взрослый мужчина. – Вот доказательство: Шарль получил крест в награду за хорошее поведение.
   – Клест, мамичка, – пролепетал младший, очаровательный ребенок, шагнув вперед с важностью всех своих трех лет и показав пухлым пальчиком на крест, приколотый на красной ленте к его курточке из серой шерстяной ткани.
   – Хорошо, мои милые, очень хорошо, – ответила мать, снова обняв их всех.
   В эту минуту она заметила в глубине комнаты высокого молодого человека лет двадцати или двадцати двух. Он был одет в черную фланелевую блузу и со смущенным видом комкал в своих больших руках фетровую шапчонку.
   – Ах, это вы, мой славный Николя, добрый вечер, друг мой, – с теплотой сказала женщина.
   – Да, мадам, я нарочно пораньше ушел из мастерской, чтобы зайти к вам и пожелать счастливого Нового года… Вам, детям и хозяину… месье Робену, в общем!
   Ее бросило в дрожь. Красивое лицо, осунувшееся от страданий, побледнело еще сильнее, взгляд обернулся к большому портрету в золоченой раме, который выглядел разительно неуместно на фоне голых стен мансарды, среди разрозненной мебели, оставшейся от былой благополучной жизни.
   Перед портретом молодого мужчины в расцвете лет с тонкими каштановыми усами, лучистым взглядом и энергичным незаурядным лицом в стакане воды стоял крохотный букетик анютиных глазок, невозможная редкость в это время года.
   При виде такого трогательного подарка парижского рабочего своему благодетелю, этого свидетельства деликатной сердечности простого ремесленника, на ее глаза навернулись слезы, а горло сдавило с трудом сдерживаемое рыдание.
   Дети, увидев мать в слезах, тоже тихо заплакали, стоя перед портретом отца. Обычно дети в нежном возрасте громко выражают свою боль. Безмолвные слезы этих четверых малышей производили душераздирающее впечатление.

   Было ясно, что они так же привыкли горевать, как другие дети их возраста – смеяться.
   Между тем это был первый день нового года. В роскошных магазинах и скромных лавочках торговцев игрушками торговля шла нарасхват. Париж праздновал, переливаясь огнями, из окон особняков и мансард разносились взрывы смеха. Дети осужденного рыдали.
   О нет, они не просили игрушек. Они уже давно были лишены этой радости первых лет жизни и научились без нее обходиться. Да и позволено ли радоваться детям изгнанника? Какое им дело было до мрачного и безнадежного года, что только что завершился, как и до нового, что не сулил ничего, кроме отчаяния?
   Мать вытерла слезы и, запросто протянув руку рабочему, сказала ему:
   – Спасибо! Благодарю вас от его имени и от меня!
   – Что ж, мадам, есть ли какие-нибудь новости? – спросил тот.
   – Пока ничего. И наши сбережения на исходе. Работа дает мне все меньше. Молодая англичанка, которая брала у меня уроки французского, заболела и уезжает на юг. Скоро я смогу зарабатывать только вышивкой, а от нее так болят глаза.
   – О, мадам, вы забываете обо мне! Я могу работать сверхурочно. И потом, зима когда-нибудь закончится.
   – Нет, мой дорогой Николя, я ничего не забыла, ни вашей доброты, ни вашей самоотверженности, ни вашей любви к моим мальчикам, но я не могу ничего от вас принимать.
   – О, это самое малое, что я могу для вас сделать. Разве патрон не позаботился обо мне, когда мой отец погиб при взрыве машины? Кто обеспечил куском хлеба мою больную мать? Кому я должен быть благодарен за то, что старушка оставила этот мир со спокойным сердцем? Только вам и ему! Так что, мадам, мы одна семья.
   – И поэтому вы хотите умереть на работе, в то время как сами едва сводите концы с концами?
   – Мадам, если есть руки, глаза и любовь к работе, то всегда сможешь себя прокормить. Только подумайте, с моим жалованьем механика-наладчика и со сверхурочными я буду зарабатывать как мастер.
   – И отдавать нам все, лишая себя самого необходимого?
   – Конечно, мы же одна семья!
   – Так и есть, дитя мое… и все же я откажусь. Позже будет видно… если нам станет совсем невмоготу, если дети начнут болеть и нам будет грозить голод… О, как страшно об этом думать. Нет, надеюсь, до этого не дойдет. А пока поверьте, что я так тронута вашим предложением, будто бы уже его приняла.

   – Но скажите, мадам, нет ли способа вернуть его? Говорят, кое-кто уже прибыл с Бель-Иля и из Ламбессы.
   – Они подали прошение о помиловании… Мой муж никогда не станет умолять тех, кто вынес ему приговор. Он всегда был человеком чести и ни за что не изменит себе.
   Рабочий опустил голову и не произнес ни слова в ответ.
   – Но я хотя бы ему напишу, – сказала мадам Робен сдавленным голосом, – мы все вместе напишем, это будет третье новогоднее письмо… уже третий Новый год мы встречаем без него… Не так ли, дети, напишем папе?
   – Да, мама, конечно! – отозвались старшие, а маленький Шарль, усевшись в углу с важным видом, начеркал что-то на листке бумаги и протянул его матери с довольным видом:
   – Вот мое письмо… для папы!
   Жена каторжника, зная, через какие руки должно пройти ее письмо прежде, чем попадет к мужу, будучи осведомленной о том, как свирепствует цензура в отношении писем к политическим заключенным, писала кратко, желая лишь известить Робена о делах семьи и всячески избегая любых комментариев, которые могли бы навлечь на него гнев тюремного начальства.
   О, с каким же трудом эта благородная мать и доблестная жена пыталась смягчить выражения нежности, которые так и рвались из-под ее пера! Но ей было неловко прилюдно выражать свою любовь и горе.
   Вот что она писала:
   Мой дорогой Шарль!
   Сегодня первое января. Прошедший год был для нас печальным, а для тебя ужасным. Принесет ли наступивший год облегчение тебе в твоих страданиях и утешение нам в наших горестях? Мы надеемся на это, как и ты, наш дорогой и благородный мученик, и в этой надежде наша сила.
   Я стараюсь держаться, иначе нельзя! И наши славные мальчики тоже, они уже настоящие маленькие мужчины, достойные тебя сыновья. Анри растет. Он учится и уже очень серьезен. Он твоя копия во всем. Эдмон и Эжен тоже подросли. Они очень веселые и немного легкомысленные, как я до того, как к нам пришла беда. Что до нашего Шарля, то невозможно вообразить себе более прелестного ребенка. Он настоящий амурчик, розовый, пухленький, красивый и к тому же умница!.. Можешь поверить, только что, когда он услышал, что я пишу тебе письмо, то принес мне весь исчерканный листок бумаги, который он сам аккуратно сложил, заявив, что это его письмо для папы.
   Я работаю и вполне справляюсь с тем, чтобы обеспечивать все наши нужды. Ты можешь быть спокоен на этот счет, мой дорогой Шарль. Будь уверен, что хотя наше существование без тебя ужасно, наши материальные потребности более или менее удовлетворены. Твои друзья продолжают предпринимать попытки добиться твоего освобождения. Получится ли у них? Главное условие – чтобы ты сам подписал прошение о помиловании…
   Но станешь ли ты добиваться свободы такой ценой? Если нет, нам говорят, что ты мог бы стать концессионером на землях Гвианы. Мне неизвестно, что это означает. Мне достаточно знать, что я смогу приехать к тебе с нашими детьми. Меня ничего не пугает. И бедность с тобой, пусть и на краю света, будет для нас счастьем!
   Скажи мне, что я должна делать. Время дорого, каждая минута без тебя, мой дорогой изгнанник, наполнена тоской и болью. Мы еще можем быть счастливы под солнцем далекой страны.
   Мужайся, любимый наш, шлем тебе самые теплые пожелания, все поцелуи наших сердец и всю нашу любовь.
   Внизу стояли подпись матери, мужественный и строгий росчерк старшего сына, старательно выведенные, но немного кривые имена Эдмона и Эжена и большая клякса от маленького Шарля, который тоже пожелал расписаться, и ему в этом не отказали.
   Через три дня это письмо было на борту парусного судна, которое отправлялось из Нанта прямиком в Гвиану. В то время сообщение между странами было хотя и менее регулярным, чем сегодня, благодаря нынешним трансатлантическим рейсам, но столь же частым, и мадам Робен получала весточки от мужа каждые пять или шесть недель.
   Январь и февраль прошли без известий от Робена, уже начался март, а от него по-прежнему ничего не было! Беспокойство бедной женщины сменилось мучительной тревогой, когда однажды утром она получила письмо с парижским штемпелем, в котором ее просили прийти по очень важному делу к совершенно незнакомому ей поверенному.
   Она тотчас же отправилась по указанному адресу, где обнаружила молодого еще человека, одетого не без претензии на изящество, с довольно грубым лицом и манерами, но в целом вполне приличного.
   Он занимал ничем не примечательную контору, обставленную банальной мебелью из красного дерева с бесконечными выдвижными ящиками, и был совершенно один.
   Мадам Робен представилась, неизвестный поздоровался с ней довольно холодно.
   – Мадам, при себе у вас приглашение, которое я имел честь направить вам вчера?
   – Вот оно.
   – Хорошо. Позавчера я получил новости о вашем муже от моего корреспондента в Парамарибо.
   Несчастная женщина почувствовала, как смертельная тоска сжала ее сердце.
   – Из Парамарибо… мой муж… я не понимаю.
   – Да, Парамарибо, или Суринам, столица Голландской Гвианы.
   – Но при чем здесь мой муж? Говорите же… О, скажите мне все, что вам известно…
   – Ваш муж, мадам, – сообщил ей незнакомец самым обыкновенным тоном, будто речь шла о чем-то вполне естественном, – недавно бежал из исправительной колонии в Сен-Лоране.
   Если бы под ноги мадам Робен ударила молния, она была бы менее потрясена, чем в тот момент, когда услышала эту неожиданную новость.
   – Бежал… – бормотала она, – бежал…
   – Да, мадам, как я только что имел честь вам сообщить. Могу засвидетельствовать вам мое искреннее удовлетворение этим фактом. Кроме того, я имею удовольствие передать вам от него сообщение, которое содержалось в письме моего корреспондента. Вот оно.
   Мадам Робен, крайне изумленная, была почти раздавлена этим внезапным ударом, перед ее глазами будто поплыла пелена. Но ее храбрая и стойкая натура быстро взяла верх над чувствами, и она все же смогла прочитать записку, которую беглец написал карандашом на листке, вырванном из блокнота каторжника, на берегу ручья Спаруин.
   Это действительно был почерк ее мужа, его подпись, все его, вплоть до нескольких зашифрованных строк, ключом к которым владела лишь она одна.
   – Но значит, он свободен!.. Я могу его увидеть!
   – Да, мадам. Я располагаю некоторыми средствами, переданными моим корреспондентом в виде векселя в ваше полное распоряжение. Но вам следует знать, что ваш супруг вынужден скрываться. Он не покидал пределов Гвианы, где сейчас ему гораздо безопаснее, чем в каком-либо другом месте. Я считаю, что было бы весьма целесообразно, если бы вы соблаговолили присоединиться к нему. Вы могли бы отправиться из Амстердама на голландском судне, чтобы избежать формальностей с паспортом. Вы сможете сойти на берег в Суринаме, и мой корреспондент поможет вам встретиться с мужем, не привлекая внимания французской полиции.
   – Но, месье, объясните мне… что это за деньги, кто этот корреспондент?
   – Бог мой, мадам, я не знаю ничего более. Ваш муж свободен, он хочет вас видеть, вам отправили деньги при моем посредничестве, меня просили обеспечить вашу безопасность до тех пор, пока вы не окажетесь на борту голландского судна.
   – Что ж, хорошо. Я согласна. Еду. А дети? Они поедут со мной?
   – Конечно, мадам.
   – Когда?
   – Чем скорее, тем лучше.
   Таинственный поверенный так мудро распорядился временем, что уже через двадцать четыре часа мадам Робен покидала Париж вместе со своими детьми и верным Николя, не пожелавшим оставить свою благодетельницу.
   Все шестеро благополучно сошли на берег в Суринаме спустя тридцать шесть дней спокойного плавания.

Глава V

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Робен и Казимир так усердно взялись за ствол бамбы, с таким исступлением тесали, рубили, жгли, выдалбливали и скоблили, что пирога вскоре была готова.
   Оснастить лодку оказалось еще проще и быстрее. Две небольшие скамьи из древесины генипы, очень легкой, прочной и податливой в обработке, установили поперек корпуса и закрепили в бортах соединением, известным как ласточкин хвост. В обеих скамьях проделали круглые отверстия диаметром около пяти сантиметров, в которых при необходимости можно было установить бамбуковые мачты.
   Хотя прибрежные жители Марони, лесные негры и индейцы, по обыкновению, выходят на воду почти исключительно на веслах, их нередко можно увидеть под парусом из соломенной циновки, особенно когда они оказываются на широкой водной глади, а в спину дует попутный ветер. Впрочем, это единственный способ использовать ветер, который им подвластен, искусство маневрирования под парусом им совершенно неизвестно.
   Если у них нет при себе циновки, они сходят на берег и срезают лист пальмы ваи, макупи, баш или барлуру и поднимают его повыше. Получается бесплатный парус, легкодоступный и требующий минимальных мореплавательских навыков.
   Случаи, когда попутный ветер служит подспорьем веслам, бывают лишь на больших реках, а оттого редки: лесные негры и индейцы предпочитают селиться в местах, омываемых скромными речками и ручьями, спрятанными между зелеными растительными стенами, препятствующими малейшему дуновению воздуха.
   Друзья предполагали, что в случае необходимости они смогут приспособить под парус большой гамак Казимира, сотканный неграми племени бони из превосходного хлопка.
   Оставалось решить вопрос с веслами. И этот вопрос был из самых серьезных. К изготовлению этого необходимого инструмента для плавания подобало подойти по всем правилам искусства, здесь не годилась первая подходящая деревяшка. В Гвиане распространены весла трех типов. Индейцы используют два. Первый напоминает по форме плоскую грелку не шире мужской ладони, насаженную на ручку. Второй больше похож на лопату булочника с очень короткой рукоятью.
   Оба они значительно уступают большому веслу лесных негров из племен бош и бони, несравненных гребцов, способных, пусть простят нас чемпионы «Rowing-Club», плыть по реке тридцать и даже сорок дней кряду. Это весло красивой копьевидной формы имеет в длину от двух метров до двух метров с четвертью. Метровая рукоятка, чуть уплощенная в начале, к середине становится круглой, толщиной примерно с горлышко графина, затем снова уплощается и далее расширяется, переходя в лопасть шириной не более двенадцати сантиметров и толщиной всего пять миллиметров, которая заканчивается острием, словно лист ириса.
   Именно этому последнему типу отдал предпочтение Казимир, не переставая выражать глубокое презрение к индейским веслам, более тяжелым, менее маневренным и не таким красивым, несмотря на их причудливую раскраску соком генипы.
   Для весел преимущественно используют дерево ярури, которое из-за этого так и зовется весельным деревом. Добрый старик обладал отличным острым зрением, хотя и мог видеть только одним глазом. Вскоре он нашел в чаще великолепное ярури, которое было повалено тем же способом, что бамба.
   Удивительное дело, как наблюдательны те, кого мы привыкли называть дикарями, как они великолепно знают лес. Древесина ярури раскалывается почти без усилий, а если быть точнее, расщепляется на планки нужной длины толщиной в ладонь.
   Это дерево, будучи свежесрубленным, обрабатывается удивительно легко, но после нескольких дней просушки приобретает беспримерную твердость, при этом оставаясь гибким.
   Скрюченные пальцы старика, негодные для тяжелой работы, управлялись с мачете с невероятной ловкостью. Он оперировал легкими сухими ударами, точно выверенными, отделяя тонкие щепки, и беспрерывно постукивал по заготовке, никогда не снимая чересчур много стружки и постепенно придавая планке грациозную форму весла бони.
   Ему потребовалось четыре дня, чтобы выстругать четыре таких, в том числе два про запас, на экстренный случай.
   Когда все эти приготовления, к вящей радости обоих отшельников, закончились, Робен с превеликим удовольствием объявил бы погрузку и немедленно отправился в путь, но ему нужно было дождаться возвращения каторжника.
   Гонде давно уже должен был вернуться. Прошло более трех недель с тех пор, как он ушел, и беглец, теперь не занятый утомительным ежедневным трудом, буквально изнывал от ожидания, считая, что время тянется слишком медленно.
   Напрасно добрый Казимир старался отвлечь его, рассказывая бесконечные истории, сохраненные в бесчисленных уголках его удивительной памяти, увлекая его с собой на охоту, обучая его искусству стрельбы из лука и посвящая в тонкости первобытной жизни. Все это было бесполезно, несчастного грызла глухая тоска.
   Кто мог знать, что случилось с лесным разведчиком в этой бесконечной глуши, с ее дикими зверями, неожиданными препятствиями, невидимыми ловушками и опасными болезнями.
   – Хватит, – говорил Робен с глубоким вздохом. – Довольно, мы отправляемся завтра!
   – Нет, компе, – неизменно отвечал ему чернокожий. – Надо терпеть и ждать еще чуток. Он там делай дело, а не просто ходить туда-сюда.
   Но следующий день не приносил ничего нового.
   Друзья испытали пирогу. Ее остойчивость, несмотря на небольшую осадку, была великолепна. Лодка превосходно слушалась каждого движения Робена, который быстро научился владеть туземным веслом.
   Казимир сидел на задней скамье. Он подгребал и выполнял роль рулевого. Эта позиция не требует больших физических усилий, но для нее нужна известная ловкость. Такие примитивные лодчонки, по сути скорлупки без киля и с округлым днищем, могут перевернуться в любой момент и слушаются малейшего толчка.
   Необходимо заметить, что туземное весло не может обеспечить такую же скорость, как привычное для нас, закрепленное на уключинах. Но последнее невозможно использовать в узких ручьях и протоках. В самом деле, как можно плыть на веслах длиной около двух метров каждое, что в совокупности дает окружность около шести метров, по речушке, ширина которой не превышает четырех-пяти метров, а берега скрыты под невообразимым переплетением лиан и водяных растений.
   С туземным же веслом, напротив, можно свободно продвигаться по ручью шириной и менее двух метров. Точкой опоры являются руки гребца, а не борт лодки. Для этого рукоятку нужно держать двумя руками, левая должна быть сверху при гребле с правого борта, правая сверху – при гребле с левого, при расстоянии между хватом рук примерно в полметра.
   Гребец погружает лопасть весла в воду вертикально близ корпуса лодки, при этом нужно стараться не задевать его, в это время рука, находящаяся сверху, толкает навершие рукоятки, а нижняя, у самой лопасти, тянет весло назад и служит точкой опоры. Это простейший рычаг.
   Таким образом пирога скользит по воде, довольно быстро продвигаясь вперед. Все гребцы совершают одни и те же движения, в том числе рулевой, который, кроме того, должен задавать направление, для чего время от времени приходится использовать весло в качестве кормового. Еще одно преимущество пироги перед обычной европейской лодкой с уключинами состоит в том, что ее экипаж смотрит вперед, по направлению движения.
   Чтобы отвлечь друга от тягостных мыслей, Казимир терпеливо и тщательно обучил его всем этим премудростям. Вскоре ученик превзошел своего учителя. Благодаря геркулесовой силе и неиссякаемой энергии Робен теперь мог грести практически бесконечно.
   После ухода Гонде прошло пять недель.
   Робен, совершенно отчаявшись, уже собирался покинуть мирное жилище прокаженного, когда накануне дня, твердо назначенного к отъезду, бывший краснодеревщик, бледный, исхудавший, едва стоявший на ногах, вдруг появился на поляне.
   Его появление встретили криками радости.
   – Наконец-то! Бедный вы мой, что с вами случилось? – спросил беглец, пораженный его плачевным видом.
   – Не сердитесь на меня за то, что задержался, – ответил тот слабым голосом. – Я думал, что и вовсе помру. Врач не поверил в мою болезнь, а Бенуа, который и сам-то еле ходит, отделал меня как следует… Да так, что я попал в госпиталь… теперь-то им было что лечить. Но ничего, Бенуа заплатит мне за это!
   – Но что же с письмом? – в тревоге спросил Робен.
   – Хорошие новости. И даже лучше, чем ожидалось.
   – Говорите же скорее! Расскажите мне все, что вы узнали.
   Каторжник скорее упал, чем сел на поваленный ствол дерева, вынул из кармана свою маленькую записную книжку и достал из нее клочок бумаги, который он протянул Робену.
   Это было письмо, написанное его женой первого января в мансарде на улице Сен-Жак. Или, вернее, копия с этого письма.
   Робен жадно прочитал его, не отрывая взгляда, затем перечитал еще раз. Его руки задрожали, глаза затуманились, из горла вырвалось хриплое рыдание.
   Этот железный мужчина плакал как ребенок. По его лицу текли слезы счастья, благословенная роса, единственное проявление радости у тех, кто много страдал.
   Взволнованный старый негр не посмел лезть с расспросами. Робен ничего не видел и не слышал. Теперь он перечитывал письмо вслух, с радостью произнося дорогие его сердцу имена детей, мысленно представляя себе сцену, предшествующую написанию письма, проживая этот момент в месте с такими далекими близкими.
   Сцепив руки, Казимир слушал и тоже плакал.
   – Так хорошо… – приговаривал он. – Хорошая мадам… хорошие детки… Казимир довольный.
   Робен наконец вернулся в прежнее состояние и, обратившись к каторжнику, ласково сказал ему:
   – Вы сделали доброе дело, Гонде. Я благодарю вас… от всего сердца.

   Несчастный, трясясь от лихорадки, едва смог ответить:
   – О, не стоит меня благодарить. Это вы спасли мне жизнь. Вы разговаривали со мной как с человеком… а ведь я пал так низко. Вы показали мне, как стойко можно переносить незаслуженные страдания. Какой пример для преступника… Я начал понимать, что такое раскаяние…
   – Хорошо, пусть так будет и впредь… И главное, не думайте мстить тому, кто вас избил. Тогда вы станете еще сильнее духом.
   Заключенный опустил голову и ничего не ответил.
   – Но как же вам удалось добыть письмо?
   – О, это было просто. Эти служивые куда тупее, чем о них думают. Они просто сунули его в ваше досье без задней мысли. Тот парень из конторы, о котором я вам говорил, всего лишь улучил момент, достал его, принес мне, а я его переписал. После этого он вернул его на место, вот и все.
   Я бы взял оригинал, да побоялся, что вы не захотите принять краденое, пусть оно и принадлежит вам по праву. И потом, пропажа письма могла бы привлечь лишнее внимание. Оно ведь никому, кроме вас, не нужно.
   Надо вам признаться, ваш побег наделал в колонии шороху. Пошли слухи о том, что Бенуа отправят в отставку. Там все вверх дном, дознание за дознанием… К счастью, дело идет к тому, чтобы признать вас мертвым… Все вроде бы с этим согласны, кроме проклятого надсмотрщика. Так что схоронитесь как следует!
   – Схорониться! Теперь у меня есть занятие получше! На этой проклятой земле меня больше ничего не держит. Я собираюсь отправиться подальше отсюда, навсегда попрощаться с этим адом. Мы отплываем завтра!.. Ты слышишь, Казимир?
   – Оно так, – ответил чернокожий.
   – Но вам не стоит выходить прямо сейчас, – с живостью ответил каторжник, – по крайней мере на лодке. В устье ручья сейчас полно нашего брата лесорубов, а охрана удвоила бдительность. Подождите хотя бы, пока я не найду другой участок, подходящий для вырубки, чтобы перевести туда работы.
   – Мы все же отправимся, дело решенное.
   – Это невозможно. Послушайте меня, потерпите хотя бы неделю.
   – Вы разве не видите, что я умираю здесь, жизнь уходит из меня с каждой минутой? Что я должен вырваться отсюда любой ценой, пусть даже силой…
   – Но у вас нет оружия… нет даже денег, а они вам понадобятся в цивилизованных странах.
   – Быть так близко к цели и не суметь разорвать последние путы? Что же, будь по-вашему, мы подождем.
   – В добрый час, – поспешно произнес каторжник, готовясь отправиться в обратный путь к месту вырубки.
   – Нет, куда ты, надо кушай, – предложил ему Казимир.
   – Да мне что-то не очень хочется, с этой лихорадкой.
   – Тебе надо выпить чуток батото. Прогоняй лихорадка скорей удара мачете.
   Робен понимал, что отказ бедолаги вызван непреодолимым отвращением, которое ему внушало соприкосновение с прокаженным, даже непрямое, через кухонную утварь.
   – Идемте, я не могу отпустить вас во время приступа, это опасно. Я сам приготовлю для вас настойку, – предложил он Гонде.
   Тот сразу же согласился и проглотил ужасное на вкус спасительное питье, скорчив зверскую гримасу. Затем бывший краснодеревщик откланялся, захватив с собой еды на дорогу и не забыв с какой-то особенной настойчивостью напомнить отшельникам о том, что он рекомендует им повременить с отъездом.
   Впрочем, для того, чтобы заготовить провизию в дорогу, требовалось не менее недели. Мы уже говорили о том, что путникам нельзя рассчитывать раздобыть что-либо в пути, они могут питаться лишь тем, что взяли с собой. Робен знал это на собственном жестоком опыте. К счастью, теперь под рукой был участок старого негра, неисчерпаемый источник продовольствия.
   Прежде всего нужно было заняться приготовлением муки из маниока, известной как куак, которая будет основой их рациона. Затем наловить рыбы и закоптить ее.
   Беглый каторжник имел весьма смутное представление об этом растении и способах его применения. Точнее сказать, нулевое. Меню в колонии состояло из муки и сушеных овощей, доставленных из Европы. Он впервые попробовал куак и кассаву, лишь когда попал к прокаженному. Естественно, что он ничего не знал о довольно сложном и изощренном процессе приготовления этих продуктов и о потребных для этого значительных затратах времени.
   К счастью, рядом с ним был здешний обитатель со всеми необходимыми инструментами.
   – Ну что, друг, будем тереть маниок гражем.
   Тереть гражем? Что это могло означать?
   За два предшествующих дня товарищи собрали изрядное количество клубней маниока, некоторые толщиной с икру ноги взрослого мужчины, и сложили их под навесом внушительной горкой.
   Старик взял в углу хижины полуметровый брусок из железного дерева шириной сантиметров в десять, на одной стороне которого с помощью ножа были вырезаны чешуйчатые зубцы вроде тех, какие делаются на терках.
   – Это граж [9 - В Гвиане гремучую змею тоже называют граж, из-за сходства ее чешуек с теми, что вырезают на инструменте для натирания маниока. Укус этой змеи чрезвычайно ядовит. – Примеч. автора.].
   – Очень хорошо, и что же мне с ним делать?
   – Тереть маниок, чтобы делай мука.
   – Но если это единственный способ, я и за месяц не управлюсь, – запротестовал Робен, растерянно держа в одной руке инструмент, а в другой клубень.
   – Потому что не уметь.
   И простодушный добряк, крайне довольный тем, что дает урок белому человеку, упер граж одной стороной в грудь своего ученика, а другой – в подножие столба хижины на манер подпорки, затем дал ему в обе руки заранее очищенный клубень маниока и велел:
   – Теперь надо три.
   И Робен принялся энергично водить мучнистым клубнем вперед и назад по поверхности терки. Маниок крошился легко, падая на пол хижины, устланный широкими листьями. В натертом виде он походил на мокрые древесные опилки.
   – Так хорошо, – похвалил его Казимир, подав новый клубень, который только что очистил своим ножом.
   Подмастерье, обладавший одновременно огромной силой и таким же желанием научиться, за несколько минут добился значительных успехов. Он тер не покладая рук, и вскоре у его ног вырос приличных размеров холмик.
   Казимиру даже пришлось время от времени просить его умерить пыл из опасения, что Робен неловким движением может скользнуть рукой по зубцам гража. В этом случае он бы непременно поранился, в рану мгновенно попал бы беловатый сок мякоти маниока, а это уже грозило серьезными неприятностями.
   – Можно умирай, если сок попадай в рана.
   – Не беспокойся, старина, – ответил инженер и подумал: «Если в практике я новичок, то теория хорошо мне известна. Я знаю, что свежий маниок содержит весьма летучий и очень ядовитый сок. Химики сумели выделить из него яд, несколько капель которого убивают собаку за три минуты. Если я не ошибаюсь, Бутрон и Анри утверждают, что это синильная кислота. Впрочем, это не важно, мне интересно, как ты собираешься избавить нашу муку от этой неприятности».
   И снова все оказалось очень просто и довольно быстро. С одной из потолочных балок хижины свисало странного вида приспособление, открытое с одной стороны и закрытое с другой, похожее на толстую змею или, скорее, на снятую со змеи кожу.
   Это устройство, искусно сплетенное из древесных волокон растения арума (Maranta arundinacea), было не меньше двух метров в длину и превосходно пропускало влагу.
   Робен много раз спрашивал у Казимира, что это такое, и всякий раз хозяин отвечал:
   – Эта зверюшка – змея для маниока.
   За этим следовали такие путаные объяснения, что Робен неизменно не мог ничего понять. И вот пришло время посмотреть, что делает «зверюшка».
   – Брать мука, класть ее сюда, в глотку.
   Француз повиновался и плотно набил «змею» влажной мякотью до самого верха. Казалось, она вот-вот лопнет, это было похоже на объевшегося удава, повисшего на собственных зубах во время переваривания пищи.

   В нижней части приспособления имелась петля, похожая на ручку корзины, также сплетенная из арумы, и инженер сразу же догадался о ее предназначении.
   Не спрашивая мнения учителя, он продел в петлю длинный и прочный деревянный брус, упер его одним концом в столб хижины, навалился на другой всем весом, создав рычаг, и как следует закрепил всю конструкцию.
   Под таким мощным давлением ядовитая жидкость выступила каплями по всей поверхности «змеи» и вскоре стала стекать с нее непрерывной струйкой. Казимир был совершенно счастлив.
   – О, друг мой, компе… так хорошо, да… Теперь ты стать настоящий негр.
   Робен, польщенный похвалой, представлявшей высшую степень одобрения, на какую может рассчитывать белый, схватил граж и удвоил усилия.
   Вскоре из «змеи» перестала сочиться жидкость, и старик, который тоже не сидел без дела, вынул оттуда муку. От давления она спрессовалась в цельный блок.
   Прокаженный разложил на солнцепеке эту прекрасную муку, такую же белую, как пшеничная, но крупную, как древесные опилки.
   После двух часов на солнце она стала сухой, как трут. Пока его младший товарищ продолжал упорно натирать маниоковые клубни, Казимир взял средней величины сито, которое в Гвиане называется «манаре», тоже сплетенное из арумы, и пропустил через него высушенную муку, чтобы отсеять крупные частицы отвердевшей мякоти.
   Таким образом начав работу и распределив роли, компаньоны продолжали трудиться следующие несколько дней с некоторыми вариациями, поскольку приготовление тропической манны требовало и других манипуляций.
   Робен продолжал тереть и выжимать из муки ядовитую жидкость, а Казимир, высушив и просеяв муку, раскладывал ее на большом железном листе, подогреваемом снизу слабым огнем небольшого костра, и перемешивал ее деревянной лопаткой. Таким образом из муки не только улетучивались последние молекулы ядовитого сока, но и испарялись остатки влаги. Совершенно чистая питательная субстанция приобретала состояние неоднородной формы гранул, твердых, сухих и неподвластных какому бы то ни было воздействию при условии хранения в тщательно закрытой посуде.
   Этот продукт и называется «куак». Наряду с кассавой он составляет основу питания всех народов американской тропической зоны. Его едят вместо хлеба. Достаточно развести его водой в чашке из тыквы, и вот вам желтоватая густая каша, вкусная и очень питательная. Европейцы быстро к ней привыкают.
   Кассава отличается от куака как внешне, так и по способу приготовления. Вместо того чтобы перемешивать муку лопаткой, на железный лист кладут кольцо, называемое диском, с бортом высотой в три сантиметра. Этот «диск» заполняют мукой, которая схватывается в нем как лепешка. После этого форму убирают, а лепешку без конца переворачивают, перемещают по листу, не давая ей подгореть или прилипнуть. Когда она как следует подсушится с обеих сторон, ее снимают с листа и выставляют на солнце. По готовности лепешки складывают одну на другую стопками в пять или шесть дюжин.
   Эта работа, несомненно, является самой важной из всех и, возможно, единственной, от которой добрые дикари, обычно склонные к безделью, не могут уклониться. Поэтому в частых и необъяснимых перемещениях в лесной глуши поклажа аборигенов в основном состоит из терки-гража, плетеной «змеи» и, самое главное, листа железа, привезенного из Европы в незапамятные времена. Такой лист представляет собой ценнейший предмет для обмена и передается в семьях из поколения в поколение.
   Тот, у кого есть лист железа, – богач по местным меркам, а утрата листа сравнима со стихийным бедствием. В некоторых поселениях, где живет тридцать-сорок человек, на всех приходится один лист; как тут не вспомнить об общественных печах Средневековья.
   Компаньоны отнеслись к заготовке съестных припасов с таким же рвением, как к изготовлению лодки, ясно понимая, насколько это важно. В самом деле, куак был незаменим. Известно, что рожь на экваторе не растет, или, точнее, ее рост под воздействием солнца происходит настолько быстро, что колос не успевает сформироваться. Зерновая культура становится бесплодным пыреем.
   Дневной рацион здорового человека составляет примерно семьсот пятьдесят граммов куака, то есть на двоих требуется полтора килограмма. Путешествие, по расчетам отшельников, должно было занять около трех месяцев. Стало быть, по самым скромным подсчетам, им требовалось сто тридцать пять килограммов. Осторожность подсказывала им, что заготовить на всякий случай следует не меньше ста шестидесяти килограммов.
   И это была очень тяжелая работа, которая отняла у них, несмотря на неутомимое упорство Робена, без малого две недели. Они переработали почти все, что росло на небольшой плантации прокаженного. Случись что с этими запасами, им неминуемо придется голодать.
   Тем временем куак, надежно запечатанный в больших глиняных горшках, которые старик когда-то выменял у индейцев, ждал лишь погрузки в пирогу. Прекрасно высушенные лепешки кассавы были надежно завернуты в непромокаемые листья, обеспечивающие им полную сохранность.
   Оставалось лишь запастись копченой рыбой, но это было куда проще и быстрее, чем с маниоком.
   Гонде ни разу не появился с тех пор, как компаньоны занялись заготовкой провизии. Его отсутствие беспокоило Робена. Должно быть, бедняга заболел. Или даже умер. В Гвиане можно было ожидать чего угодно.
   Удалось ли ему убедить начальство перенести разработки в другое место и освободить от стражи и каторжников устье ручья?
   На следующий день после того, как с приготовлением маниока было покончено, Робен решил проверить пирогу, которая была спрятана в маленькой заводи, укрытая в зарослях лиан и листьев.
   Это место находилось в трех часах ходьбы: обычная прогулка по гвианским меркам. Беглец взял немного еды, мачете, вооружился крепкой палкой и вышел на рассвете в сопровождении верного Казимира, радостного, как школьник в первый день каникул.
   Друзья шагали вперед, переговариваясь почти что весело, обсуждая будущее и строя планы, до осуществления которых оставалось совсем немного. Вскоре они добрались до тайника, где была спрятана пирога, подальше от любопытных глаз.
   Казимир предложил выйти на лодке на воду, и Робен не смог ему отказать, не желая лишать старика этого невинного удовольствия.
   Они не просто укрыли пирогу в густом переплетении вьющихся растений и листвы, но и надежно закрепили ее прочной лианой.
   Инженер нашел импровизированный швартов, привязанный к корню дерева, и потянул за него, чтобы вывести лодку из зарослей. Лиана подалась слишком легко, без малейшего сопротивления. Когда он увидел, что другой конец лианы явно обрезан ножом, его прошиб холодный пот.
   Предчувствуя непоправимую катастрофу, Робен бросился в заросли и начал яростно рубить их наугад.
   Вскоре он расчистил широкую прогалину. По-прежнему никаких следов лодки. Возможно, во время дождей лодка наполнилась водой и затонула, а теперь лежит на дне ручья? Так даже лучше, она могла не выдержать чередования дождя и солнечной погоды и растрескаться.
   Робен нырнул, пытаясь на ощупь отыскать пирогу на дне ручья, открыл глаза, вынырнул и снова погрузился под воду. Ничего! Несколько маленьких кайманов испуганно брызнули в разные стороны. Негр оглашал воздух криками отчаяния; он ходил туда-сюда по берегу, раздвигал лианы, заглядывал под низко растущие ветви деревьев и не находил никаких следов.
   Не осталось никаких сомнений: пирогу украли, изгнанники были твердо уверены в этом.
   – Мужайся, друг мой, – сказал старику Робен. – Не падай духом, мы сделаем новую лодку. Подумаешь, три недели задержки. К счастью, провиант уже готов и в безопасности.
   Возвращение было печальным. Обратный путь занял гораздо меньше времени. Сами не зная почему, оба хотели как можно скорее оказаться дома. И вот они уже в нескольких минутах от хижины.
   Какой же новый ужасный сюрприз уготовила им судьба? Какая непоправимая катастрофа их ждет?
   Над расчищенной поляной плыл едкий дым, горло разъедало от невыносимого запаха гари…
   Робен устремился к хижине, скрытой за банановыми деревьями.
   Ее больше не было!.. От нее осталась лишь дымящаяся горстка пепла. Инструменты, снаряжение, бережно сложенная провизия – все исчезло… Огонь уничтожил все.

   Несколько часов назад, когда Робен убедился в том, что лодка исчезла, он произнес: «К счастью, провиант уже готов и в безопасности!»
   Как иронично, жестоко и внезапно злой рок опроверг его слова! С самого дня побега он еще никогда не был так близок к цели, находясь буквально в шаге от безграничной свободы…
   Теперь все было потеряно, украдено, уничтожено!.. Крошечной искры, без сомнения вылетевшей из плохо потушенного костра в очаге, оказалось достаточно, чтобы пожрать плоды столь тяжких трудов. Теперь нечего было и думать о том, чтобы покинуть колонию в ближайшее время. Мало того, совсем скоро им придется столкнуться с еще более страшной угрозой – с призраком голода.
   Бедный старик мгновенно погрузился в глубокую прострацию, в безмерную скорбь. Он обезумевшим взглядом смотрел на кучку золы. Все, что осталось от обители его печальной старости, свелось к обгоревшим подпоркам, прежде бывшим столбами, которые установили его изуродованные руки, к почерневшим осколкам глиняной посуды, где хранился куак, и обугленным останкам инструментов, верных помощников в одиноких трудах…
   Он смотрел на все это… и не мог ни плакать, ни даже застонать.
   Другое дело француз. Его неукротимая натура была готова к любому вызову. Он только вздрогнул при виде того, что случилось, лишь побледнел, и на этом все.
   Странное, но, впрочем, совершенно объяснимое дело: пожар в хижине не произвел на него такого впечатления, как пропажа лодки. Потому что пожар, вероятнее всего, был несчастным случаем, а вот исчезновение лодки, очевидно, стало делом вражеских рук.
   Вереница самых тревожных предположений теснилась в его голове. Робен ни в коей мере не был пессимистом, но в конце концов у него осталось лишь два вопроса: кто украл лодку и с какой целью?
   Надзиратель был еще в колонии. И даже если бы он узнал о том, что беглец находится в этих местах, то прибыл бы сюда с целым отрядом и арестовал бы его без всяких церемоний.
   Каторжник Гонде, который не подавал признаков жизни после того, как доставил письмо? Но нет, это абсурд. Он был вполне искренен, свидетельства его раскаяния не могли быть ложью, как и выражения благодарности.
   И все же почему он так хотел помешать компаньонам отправиться в путь? Возможно, тут не было ничего предосудительного, но все же его настойчивость выглядела преувеличенной.
   Робен упрекнул себя в излишней подозрительности. В целом каторжник оказался достойным доверия. И доказательств было предостаточно.
   Но тогда… индеец?
   Жалкий краснокожий, пожалуй, единственный, кто мог быть виновен в этом двойном преступлении. Его гнусная страсть к спиртному должна была быть удовлетворена любой ценой, тем более что первая попытка не удалась.
   План был очень прост: лишить беглеца возможности выбраться из долины, а затем ослабить его голодом. И когда белый тигр, с его некогда железной хваткой, лишится последних сил, а хижина старого негра, эта крепость, охраняемая змеями, превратится в пепелище, доблестный Атука нагрянет с «муше из Бонапате» (людьми с мыса Бонапарта), они схватят белого беглеца, а честный калинья устроит такую попойку, каких еще не видывали под солнцем тропиков.
   Это предположение выглядело наиболее вероятным, будучи самым простым объяснением случившегося.
   Нужно было действовать. Сожаления в такой ситуации излишни, а жалобы бесполезны. Как мы уже убедились, Робен был человеком действия и несокрушимой энергии. Все эти размышления, потребовавшие долгого описания, на самом деле пронеслись в его мозгу как вспышка молнии.
   И вскоре у него созрел план.

   – Казимир, – ласково позвал он прокаженного, чье лицо было по-негритянски бледным, то есть пепельно-серого цвета. – Казимир…
   Звук человеческого голоса вырвал беднягу из оцепенения. Он жалобно застонал, как ребенок, которому больно.
   – О-ох, как плохо… Больно… О боже, я сейчас помирай…
   – Держись, друг мой, будь сильным…
   – Нет, я не мочь, мой белый друг… Казимир сейчас помирай, вот тут, где хижина…
   – Ну же, я сейчас соберу инструменты, у них сгорели только рукоятки, я сделаю новые… Я построю тебе новую хижину. Ты сможешь укрыться в ней, когда пойдет дождь. Я накормлю тебя… Не убивайся так, мое бедное старое дитя.
   – Я не мочь, не мочь… – жалобно повторял тот, – я уже умереть… ох, матушка моя…
   – Давай же, – ласково, но твердо сказал Робен. – Слезы твои, увы, более чем оправданны, но нам нельзя здесь оставаться, это слишком опасно.
   – Куда же мы пойти? Бедный кокобе не мочь шагай…
   – Если потребуется, я понесу тебя, но повторяю еще раз – идем!
   – Да, ладно, я пойти, – ответил тот, едва держась на ногах.
   – Бедное доброе создание. Жестоко с моей стороны тебя поторапливать. Но послушай, на ночь я устрою нам навес из травы и листьев, а завтра мы уйдем в лес, чуть поглубже, но не слишком далеко от вырубки. Мы как-нибудь проживем на ямсе, батате, бананах и остатках маниока… Вот увидишь, я добуду еду.
   – Так хорошо… Белый друг добрый, как боженька.
   – В добрый час! Идем, старый друг, я буду работать за двоих. Надежда еще есть, сил у меня хватит. Не все потеряно!
   – Разумеется, не все потеряно, – раздался голос позади них, – но надо признать, что на земле водятся редкие сволочи.
   Резко обернувшись, Робен узнал Гонде.
   – Как вижу, с вами случилась беда. Ваша лодка пропала. Я заметил это, когда шел вдоль ручья. Ваш участок погиб, а хижина сгорела. Это тем более печально, что путь теперь свободен.
   – Значит, вам удалось!
   – Да так, как я и не надеялся! Я нашел целый лес розовых деревьев, мужских и женских, где еще и анжелик попадается.
   – Как же нам не везет!
   – О, успокойтесь! Они провозятся там не меньше трех месяцев, а через три месяца вы будете уже далеко.
   – Если бы это было так…
   – Я уверен, что так и будет. И даже лучше: мне пришло в голову, что ваши беды сыграют вам на руку.
   – Что вы такое говорите?
   – А то, что сезон дождей вот-вот прервется на полтора-два месяца, и начнется маленькое мартовское лето. В это время негры бош и бони спускаются в низовья Марони, так что будут вам гребцы, а взамен одной украденной пироги у вас будет десять.
   – Как я могу доверять этим людям, если мой минутный гость, индеец Атука, сразу же решил меня продать за бутылку тафии?
   – Бош и бони – это лесные негры. Они вас не выдадут, как эти краснокожие твари. Кроме того, они даже близко не пьяницы, им вовсе не нужно спиртное белого человека. И вот еще что: когда вы окажетесь на борту одной из их лодок, вы будете в полной безопасности. Это честные люди. И очень верные, они никогда не сдадут того, кому оказали гостеприимство.
   – Оно так, – подтвердил Казимир. – Верно говорить.
   – То есть, по вашему мнению, нам нужно еще на несколько недель задержаться здесь?
   – Не прямо здесь, а в нескольких сотнях или тысячах метров отсюда. Вам только придется построить навес посреди леса и ни в коем случае не оставлять следов… Главное – не используйте мачете. Эти индейцы хитры, как обезьяны. Но я вам гарантирую, что без помощи дьявола они вас ни за что не найдут.
   – Чем же, по-вашему, мы заплатим за места в лодке?
   – Того, что осталось в земле и на деревьях на вашем участке, хватит, чтобы целый месяц кормить человек двадцать. К концу сезона дождей негры Марони сидят на голодном пайке. Они худы, как щепки. Вы сможете получить от них что угодно, если предложите им еду.
   – Я согласен, тем более что пока не вижу, что еще можно предпринять в нашем положении.
   – Если я могу сделать для вас что-то еще, я к вашим услугам. Вы знаете, что я целиком на вашей стороне.
   – Я это знаю, Гонде, и полностью вам доверяю.
   – И правильно делаете… Знаете, у нас так: ты либо неисправимый негодяй, либо не совсем потерян… Если раз выбрал дорогу, то идешь до конца. Благодаря вам я оказался на добром пути; лучше поздно, чем никогда.
   Вот, кстати, недалеко от того места, где вы спрятали лодку, на правом берегу ручья, есть огромная чащоба. Там все так заросло, что мышь не проскочит. Даже просеку сделать не получится, сплошные авары с таким количеством шипов, как будто это не растения, а колючая проволока. Пройти эту чащу можно лишь по руслу ручейка, который впадает в Спаруин. Он не больше метра глубиной и такой же ширины. Этот ручей вытекает из зыбучей саванны, а за ней как раз подходящее место, чтобы там спрятаться.
   – Но как пересечь эту саванну?
   – Я вам скажу: мне удалось обнаружить под травой и тиной довольно крепкую тропу. Должно быть, выход скальной породы. Он, правда, узкий, как клинок ножа. Но с помощью силы духа и крепкой палки по нему можно пройти. Как только окажетесь на месте, в тамошней мешанине травы, лиан и деревьев, черта с два вас кто-то найдет.
   – Превосходно. К тому же, если мы пойдем по ручью, никаких следов не останется. Решено. Мы выходим завтра.
   – Да, завтра, – покорным эхом отозвался Казимир, успокоенный хладнокровием и уверенностью своего товарища.
   – Я провожу вас, – предложил каторжник после минутного колебания. – Вы же позволите мне остаться, правда? – закончил он с просительной ноткой в голосе.
   – Хорошо, оставайтесь.
   На следующее утро трое мужчин ушли из безымянной долины.
   – Добрый боженька не хотеть, чтоб моя умирай тут, – со вздохом сказал старый негр.

   – Если вы искали самую нелепую страну на свете, то вот она, во всей красе, право слово! Повсюду одни негры, деревья без ветвей, но с листьями будто из цинка, как трубы в банях «Самаритен», на окнах домов решетчатые ставни, везде насекомые, которые едят вас поедом с утра до вечера, солнце висит так высоко, что тени не бывает, жара как в печке для обжига гипса, фрукты… о, эти фрукты, такое чувство, что ешь консервированный скипидар! Месяц назад я трясся от холода, а теперь у меня облезли уши и облупился нос… Ну и страна!
   Женщина с уставшим лицом, бледная, в трауре с головы до ног, печально улыбаясь, слушала эту тираду, которую выпалил на одном дыхании высокий двадцатилетний парень, чей неподражаемый акцент выдавал в нем жителя парижских предместий.
   – И будто этого мало, тут еще и попугаи с обезьянами в каждом доме, орут с утра до ночи, хоть уши затыкай. А на каком языке тут говорят! Можно подумать, что разговариваешь с овернцами, которые что-то талдычат на своем наречии, не иначе. «Таки», «лугу», «лугу», «таки», только это и слышишь, что тут можно разобрать! А что они едят? Рыба жесткая, как подошва, да каша, похожая на пюре, от одного взгляда на нее просто в дрожь бросает!
   И все же это сущие пустяки по сравнению с тем счастьем, которое мне доставило наше путешествие! Сколько воды! Боже, сколько воды! А ведь я-то не бывал даже в парке Сен-Мор в разгар сезона, а Сену видел только в Сент-Уэне. Говорят, что путешествия закаляют молодежь. Надеюсь, что я еще достаточно молод, чтобы наше закалило меня.
   Но я разболтался, как большой попугай, с которым сегодня утром мне вздумалось поиграть в «лети, птичка», а он прокусил мне палец. Все это не важно, я умолкаю, не ровен час разбужу детей, им вроде бы неплохо спится в этих странных штуках, которые тут называют гамаками.
   – Но я не сплю, Николя, – раздался детский голос из-под москитной сетки, натянутой над одним из гамаков.
   – Ты проснулся, малыш Анри? – спросил Николя.
   – Я тоже не сплю, – сказал другой голос.
   – Надо спать, Эдмон. Ты же знаешь, тут говорят, что днем надо оставаться в постели и не выходить на улицу, чтобы не получить солнечный удар.
   – Я хочу пойти искать папу. Мне скучно все время лежать.
   – Будьте умницами, дети, – сказала в свой черед незнакомка. – Мы отправимся завтра.
   – О, правда, мамочка? Как я рад!
   – Мы снова поплывем по воде, скажи?
   – Увы, да, мой дорогой…
   – Значит, меня снова будет тошнить… Но потом я увижу папу.
   – Можешь считать, что это дело решенное, правда, мадам Робен? Завтра мы уедем из этой негритянской страны, которую у нас называют Суринамом, а местные считают, что это Парамарибо. Наши морские ямщики зря времени не теряют. Мы отбыли из Голландии чуть больше месяца назад. Здесь мы провели едва четыре дня – и вот опять в дорогу, навстречу патрону! Если честно, я рад уехать отсюда. Там, куда мы направляемся, может, и не лучше, но по крайней мере мы будем все вместе. И все же, мадам, вы по-прежнему ничего не знаете?
   – Нет, мой милый друг. Временами мне кажется, что я грежу, так стремительна и внезапна эта череда нежданных событий. Заметьте, что наши таинственные друзья выполнили все свои обещания. Нас встретили и в Амстердаме, и здесь. Если бы не они, мы бы пропали в этой стране, не зная ни языка, ни местных обычаев. Человек, который встретил нас по прибытии голландского судна, отлично нас устроил, и уже завтра мы отправляемся дальше. Более мне ничего не известно. Эти загадочные незнакомцы бесстрастно-вежливы, равнодушны, как дельцы, и точны, как рецепты. Такое чувство, что они подчиняются приказу.
   – Это вы про нашего посредника в очках, с бараньим профилем, месье ван дер… ван дер… клянусь, мне ни за что не запомнить его фамилию… Да, он и правда никуда не спешит, но он ловкач, как и полагается настоящему еврею. Вы правы, нам не на что жаловаться. Мы путешествовали, как почетные послы. Дальше будет видно. Подумаешь, снова оказаться на корабле, опять попасть на русские горки, где мы будем болтаться без конца, как картофелина в кипятке, нам ли быть в печали!
   – Полно, крепитесь! – невольно улыбнувшись, подбодрила его мадам Робен, которую забавляло это шутливое брюзжание. – Через три дня мы будем на месте.
   – О, вы же знаете, я просто болтаю. Тем более что и вы, и дети прекрасно справляетесь с путевыми неудобствами, а это главное.
   В самом деле, на следующий день шестеро пассажиров поднимались на борт «Тропической птицы», красивого одномачтового тендера водоизмещением в восемьдесят тонн, который обслуживал голландские владения, два раза в месяц поднимаясь к плантациям вдоль реки Суринам и доставляя продовольствие служащим плавучего маяка «Лайтшип», в буквальном переводе «Корабль света», который стоял на якоре в устье реки.
   Посредник, о котором нам известно лишь то, что он был одним из самых богатых торговцев иудейского происхождения в колонии, руководил посадкой. Дети, одетые в костюмчики из легкой ткани, выступали в маленьких салакко, защищающих головы от палящего тропического солнца. Даже Николя торжественно водрузил на свою макушку эту экзотическую шляпу, в которой он был похож на фигурку китайского мандарина, какие выставляют на рынках торговцы пряниками.
   Капитан лично встретил пассажиров, посредник обменялся с ним несколькими фразами по-голландски, затем церемонно попрощался с мадам Робен и спустился в лодку, которая доставила его обратно на берег. Якорь поднят, прибрежные воды спокойны, вот-вот начнется отлив. «Тропическая птица» грациозно легла на правый борт, захлопали паруса, путешествие началось…
   Было шесть часов утра. Солнце как огромный фейерверк взошло над мангровыми зарослями вдоль речных берегов.
   Удаляющийся город, вода, бурлящая под форштевнем, мангровые деревья, неподвижные на пьедесталах из переплетения корней, – все словно вспыхнуло под яркими лучами.
   Птицы, будто застигнутые врасплох этой вспышкой, взвились в воздух. Цапли с плюмажами, одиночки-саваку, говоруны-попугаи, фламинго с розово-алым оперением, крикливые чайки, быстрые фрегаты кружили над судном, словно провожая его и желая доброго пути на разные лады во всех октавах.

   Исчез из виду форт Амстердам с его покрытыми газоном брустверами и мрачными пушками, вытянувшимися в траве, как большие ящерицы. Один за другим мимо проплывали поселки с высокими фабричными трубами, увенчанными клубами плотного дыма. По обоим берегам раскинулись плантации сахарного тростника, ровные, как бильярдный стол, необыкновенно приятного нежно-зеленого цвета. Негры, совсем крохотные с палубы судна, смотрели на «Тропическую птицу» и походили на большие восклицательные знаки.
   Вот «Решимость», великолепная плантация, на которой трудятся пять сотен рабов. Вот «Лайтшип», плавучий маяк с его черной командой и мачтой, увенчанной мощным прожектором. Лоцман вышел на палубу, он должен наблюдать, как проходит судно, пока оно не скроется из виду. Вот, наконец, океан с его желтовато-грязными водами, полными водорослей, и короткими крутыми волнами, по которым тендер пустился вскачь.
   Путешествие из Французской Гвианы в Голландскую не представляет никаких затруднений благодаря мощному прибрежному течению с востока на северо-запад, которое естественным образом выносит суда из экваториальной зоны. Переход вдоль океанского берега от устья реки Марони к реке Суринам часто совершается всего за сутки. Не составит труда догадаться, что это же течение затрудняет движение в обратную сторону. Случалось, что в отсутствие попутного ветра суда проводили в море по восемь-десять дней, не имея возможности продвинуться ни на метр.
   Вот какая заминка грозила нашим пассажирам. Скорость течения составляет полтора узла, то есть две тысячи семьсот семьдесят восемь метров в час, притом что узел составляет одну тысячу восемьсот пятьдесят два метра.
   К счастью, вскоре после отплытия подул бриз, причем кормовой, – случай совершенно исключительный! – и это позволило «Тропической птице» развить скорость около четырех узлов и преодолеть течение.
   Жена изгнанника устроилась вместе с детьми на корме под тентом и безучастно смотрела на пенный след из-под киля судна, не обращая внимания ни на качку, ни даже на палящее солнце, считая минуты и мысленно преодолевая пространство, отделяющее их от пункта прибытия. Ее сыновьям качка тоже, казалось, была нипочем.
   В отличие от бедного Николя. Бледный как смерть, без кровинки на лице, он распластался на свернутом в бухту канате, зажав ноздри в безуспешной попытке справиться с морской болезнью.
   Легкое судно с раздутыми парусами шло, увы, не плавно, но переваливаясь с одной короткой волны на другую, и парижанину, которого выворачивало при каждом толчке, ежеминутно казалось, что он вот-вот отдаст богу душу.
   Внезапно чей-то голос нарушил задумчивое состояние мадам Робен. Это был капитан. Он подошел прямо к ней, держа в руке фуражку с белым чехлом на тулье и выражая всем своим видом самое глубокое уважение.
   – Мадам, вы приносите счастье «Тропической птице». Никогда еще наше плавание не начиналось так гладко.
   – Так вы француз? – спросила она, одинаково удивленная правильно построенной фразой, и акцентом, с которым ее произнесли.
   – Я капитан голландского судна, – заявил моряк, избегая, впрочем, ответа на вопрос. – В нашем деле нужно знать несколько языков. Хотя в том, что я владею языком вашей страны, нет никакой моей заслуги: родители были французы.
   – О, месье, в таком случае позвольте мне считать вас соотечественником! И поскольку я уже много дней вслепую двигаюсь по таинственно начертанному пути, не откажите мне в просьбе рассказать хотя бы что-то… Скажите мне, как я смогу увидеть того, чей удел я оплакиваю, и кому я обязана этим счастьем? Что еще мне предстоит сделать? И куда вы нас везете?

   – Мадам, мне неизвестно, от кого исходят приказы, которым я имею честь повиноваться. У меня, разумеется, есть некоторые предположения, но я оставлю их при себе, это не моя тайна. Вам, храброй супруге изгнанника, я могу сказать только то, что я командую здесь не просто так, а ваш муж – не первый политический заключенный, который бежал с каторги. К несчастью, голландское правительство, прежде смотревшее на такие побеги сквозь пальцы, нынче – из опасения дипломатических осложнений, конечно, – не различает уголовных преступников и политических ссыльных и возвращает французской администрации всех без разбора. Поэтому нам придется действовать чрезвычайно осмотрительно и принимать все необходимые и многочисленные меры предосторожности. Ваш муж, мадам, давно уже должен быть в Парамарибо, а вам с детьми предстоит подняться вверх по течению Марони подальше от цивилизованных поселений и дожидаться там его прибытия в не самых комфортабельных условиях.
   – О, лишения меня не пугают. У меня достаточно сил, чтобы вынести все. У моих детей больше нет родины, они обретут новую рядом со своим отцом. Уж лучше жить здесь, в этой нищей стране, чем во Франции, которая преследует нас и которую я была вынуждена покинуть, хоть и со слезами на глазах.
   – Помимо прочих необходимых предосторожностей, – добавил капитан несколько смущенно, явно взволнованный вопреки его холодной сдержанности, – я просил бы вас, мадам, прибегнуть к одной уловке, чтобы обвести вокруг пальца ваших соотечественников, исключительно на тот случай, если нам придется пристать к французскому берегу.
   – Скажите, что я должна делать? Говорите же, я готова!
   – Если вас увидят одну, то есть с детьми, но без мужа, в таком месте, это немедленно и вполне резонно повлечет за собой ненужные вопросы… Вы бы не стали возражать, если бы я сыграл роль их отца… на какое-то время?.. Кстати, вы говорите по-английски?
   – Как на родном языке.
   – Великолепно. Не произносите ни слова по-французски. Если кто-то заговорит с вами или вдруг спросит о чем-то, отвечайте только по-английски. Теперь дети… ваш старший сын тоже владеет английским?
   – Вполне.
   – Хорошо, постараемся сделать так, чтобы остальных мальчиков вовсе никто не увидел. Мое судно сделает остановку в Альбине, возле фактории, основанной голландским купцом. Под предлогом семейной увеселительной прогулки, предположим к порогам Эрмина, я препоручу вас людям из моего экипажа, двум чернокожим, в которых я полностью уверен. Они высадят вас на небольшом островке в трех четвертях часа пути от перекатов, снабдят всем необходимым и останутся в вашем распоряжении. Я не двинусь с места до тех пор, пока они не вернутся с письменным подтверждением вашей благополучной встречи с мужем.
   – Хорошо, месье. Я безусловно согласна на все. Что бы ни случилось, я выстою. Я давно уже попрощалась с цивилизованной жизнью. Цивилизация лишила меня счастья. Может быть, первобытная жизнь принесет нам облегчение, успокоит нашу боль и восполнит наши утраты. В любом случае, месье, прошу наших неизвестных благодетелей в вашем лице принять мои уверения в самой глубокой и неизменной признательности. Где бы вы ни были, какую бы судьбу нам всем ни уготовило будущее, тот, кто страдает и ждет, будет благословлять вас, и эти маленькие бедные изгнанники всегда будут благодарить вас вместе с ним.
   Лишенные родины пассажиры и вправду, как сказал таинственный капитан, принесли удачу «Тропической птице». На памяти гвианских матросов подобное плавание никогда еще не совершалось так быстро. Тендер шел с такой скоростью, что через тридцать шесть часов после того, как он вышел из устья реки Суринам, вахтенный увидел остров Клодильды, расположенный близ мыса Галиби, формирующего левый берег устья Марони.
   Ширина реки здесь такова, что французский берег едва различим. Судно с поднятым на корме флагом вошло в фарватер, благополучно преодолело отмель и, держась поближе к голландскому берегу, бросило якорь у поста Альбина, миновав причал французской исправительной колонии.
   Избежав этой опасности, капитан тут же занялся поисками туземной лодки. Найдя подходящую, он немедленно нанял ее, велел соорудить над средней частью навес из пальмовых листьев, чтобы защитить пассажиров от палящего солнца, и щедро нагрузил ее припасами. К счастью, в поселке оказался негр бони, который собирался вернуться в свою деревню, расположенную в двух неделях плавания на веслах вверх по течению Марони. За несколько безделушек он согласился присоединиться к паре матросов. Такое подспорье в лице человека с опытом речных путешествий стало еще одной неожиданной удачей. С таким везением до порогов Эрмина можно будет добраться за двенадцать часов вместо двадцати.
   Для пущей безопасности было решено отправиться ночью, и путешествие прошло так же гладко, как и предыдущее плавание.
   Мадам Робен с детьми, все еще оглушенные фантастической чередой событий, уже несколько часов находились на крошечном островке более или менее округлой формы диаметром от силы сто метров. Это был настоящий букет зелени с собственным маленьким пляжем из мелкого песка и гранитной скалой.

   Маленькие робинзоны, совершенно счастливые, оглашали окрестности радостными воплями. Николя, оправившийся от морской болезни, решил, что жизнь прекрасна. Лагерь разбили сразу же по прибытии. Бони успел изловить великолепную аймару, которая теперь жарилась над костром. Вся компания собралась было устроить здесь первый обед, как вдруг вдали, на французском берегу, примерно в двух километрах от островка, появилось легкое облачко дыма, за которым после долгого интервала послышался слабый звук выстрела. Черное пятнышко, не что иное, как лодка, отделилось от берега и быстро достигло середины реки. Послышался второй выстрел, и другая лодка пустилась в погоню за первой, отставая от нее не больше чем на триста-четыреста метров.
   В этих местах любое происшествие становится событием. А нечто подобное немедленно приобретает ранг сенсации. В первой лодке, очевидно, находились беглецы, которых нужно было задержать любой ценой, раз преследователи без колебаний открыли по ним огонь.
   Первая лодка приближалась. Она опережала вторую, но ненамного, идя по диагонали к голландскому берегу. Вскоре стало видно, что в ней находятся двое мужчин, гребущих без остановки. В другой было четверо, двое из них вооружены ружьями.
   Беглецы явно стремились скрыться за островком от тех, кто в них стрелял. Это было единственно возможное решение.
   Мадам Робен почувствовала, как сжалось ее сердце. Что за трагедия происходит на ее глазах в этой проклятой каторжной стране? А ведь они прибыли лишь несколько часов назад…
   Дети испуганно молчали. Николя довольно неловко пытался зарядить двуствольное ружье, подарок голландского капитана.
   Преследователи, разгадав замысел беглецов, пытались перерезать им путь и стреляли без остановки. Очевидно, их ружья обладали отличной дальнобойностью, поскольку потрясенные зрители этой дикой сцены несколько раз увидели фонтанчики от пуль совсем рядом с пирогой беглецов.
   Она была уже не более чем в ста метрах от острова. И тут прицельный выстрел начисто срезал рукоятку весла первого гребца. Он тут же схватил другое и принялся грести еще быстрее.
   Несмотря на то что он повернулся лишь на секунду, можно было разглядеть, что это белый человек. Позади него греб негр с непокрытой головой.
   Все поплыло перед глазами мадам Робен. Ей показалось, что небеса, раскаленные до предела, раскололись и рухнули под своей тяжестью.
   Шатаясь, она сделала несколько шагов по направлению к лодке, ее глаза блуждали, рот приоткрылся, пальцы мучительно сжались… Страшный, сдавленный, безумный крик вырвался из ее груди:
   – Это он!.. Это в него стреляют!..
   И она как подкошенная рухнула на песок.

Глава VI

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Буквально погребенные под непроницаемой толщей зелени, изгнанник и старый негр долго томились в ожидании освобождения.
   Мысль о погребении, навевающая образ шахтеров, навеки исчезнувших в сумрачных галереях угольных шахт, может поначалу показаться абсурдной, особенно когда речь идет о пребывании в лесу. Но ни в подобном сравнении, ни в самом слове нет ни малейшего преувеличения.
   Все потому, что самые чрезмерные досужие гиперболы, самые смелые метафоры, самые энергичные эпитеты едва ли способны выразить гнетущее впечатление беспредельного одиночества и полной изоляции, которое возникает в некоторых закоулках этой глуши.
   Только вообразите себе ярусы густой листвы, вздымающиеся один за другим до бесконечности, словно зеленые горы; шеренги гигантских стволов, которые удваиваются, удесятеряются и продолжают множиться стократ, превращаясь в сплошную стену; лианы, соединяющие стволы и служащие карнизами для бесконечных зеленых занавесей, и вы не сможете не подумать о неизмеримой бездне, о кромешной тьме бездонных шахт, о сырых подземельях. Лишь они могут сравниться с антуражем чудовищно могучей экваториальной природы, имя которой девственные леса.
   Вам, должно быть, знакомы темные закоулки старого Парижа с изъеденными плесенью домами, со склизкими мостовыми и атмосферой затхлости, вроде улицы Мобюэ, улицы Венеции или улицы де Брантома? Солнце никогда не осушало бегущих по ним грязных ручейков, здесь никогда не услышишь стука колес кареты, даже ночные фонари здесь едва теплятся, будто вот-вот погаснут от сырости.
   Вы когда-нибудь смотрели с крыши в эти узкие дворы, мрачные, как колодцы, на дне которых копошатся смутно различимые существа, бесформенные и практически одинаковые на вид?
   Притом что в двух шагах от этих клоак нет ни малейшего недостатка в свежем воздухе и ярком свете и вся роскошь большого города выставлена напоказ во всем своем великолепии.
   Таковы леса Гвианы, где наряду с восхитительными чудесами тропиков встречаются подобные медвежьи углы, не менее темные и безнадежные, но куда более мрачные.
   Все дело в том, что здесь соединяются две созидательные силы невероятной мощи. С одной стороны, это экваториальное солнце, чьи неумолимые лучи сверх всякой меры нагревают эти знойные края, названные так неспроста; с другой – жирная и влажная почва, сформированная вековыми органическими отложениями и до предела насыщенная питательными веществами.
   Крошечное семечко, скромный зародыш древесного гиганта, мгновенно и буйно прорастает в этой питательной среде. Побег вытягивается прямо на глазах, как в огромной теплице, и через несколько месяцев превращается в дерево. Его крона стремится вверх, а тонкий ствол твердеет, и кажется, будто солнце высасывает земные соки через большую соломинку для питья.
   Молодому дереву требуется воздух. Ему нужен свет. Его бледные листья, чахлые, как у всех растений, что прозябают во тьме, нуждаются в хлорофилле, их главном красителе, как человеческая кровь – в гемоглобине. И только солнце может его дать. Поэтому единственной заботой юного растения становится постоянный рост в стремлении к его горячим поцелуям. Ни одна сила в мире не способна укротить этот порыв. Рано или поздно молодые деревья пронзают плотный лиственный свод и добавляют новые капли к зеленому океану.
   Это буйство тропической растительности производит невероятное, поразительное впечатление. Чтобы составить о нем представление, лучше всего самому оказаться под переплетением огромных ветвей, сливающихся воедино где-то там, под самыми облаками, прикоснуться к чудовищным корням, под которыми беспрерывно происходит таинственное зарождение новой жизни.
   О, как жалко выглядит человек, с трудом пробирающийся в этой неодолимой чащобе! Как медленно он идет среди гигантских деревьев! И все же он движется вперед, с компасом в одной руке и с мачете в другой, похожий на сапера, занятого подкопом, или на муравья, роющего нору у подножия горы.
   В таких растительных катакомбах и пришлось жить нашим героям после постигшего их двойного несчастья. Они не имели почти никакого представления о времени, им не хватало света и воздуха. Птичье пение никогда не нарушало здешней могильной тишины. Пернатые обитатели джунглей избегают залетать в этот бурелом, опасный даже для хищных зверей. Здесь почти не растет трава, еще меньше цветов, только скользкий, зеленоватый, как губка распухший от воды мох на корнях, напоминающих постаменты колонн готического собора. А подо мхами кишмя кишит целый мир змей, ящериц, жаб, сколопендр, пауков-крабов и скорпионов.
   Друзья уже почти месяц пытались выжить в этом рассаднике лихорадки, где жизнь в принципе казалась невозможной, даже их костру не хватало кислорода, чтобы как следует разгореться в разреженной атмосфере подлеска.
   Их существование можно было бы сравнить с жаровней с тлеющими углями, которые никак не сгорят дотла.
   Каждые два дня Робен ходил на поляну Казимира и приносил оттуда еду: ямс, бататы, маис и бананы. Этого скудного пропитания, по правде говоря, хватало лишь на то, чтобы заглушить болезненное чувство голода, не дать ему задушить их костлявыми пальцами. К счастью, человеческое существо порой обнаруживает удивительную стойкость.

   Отшельники тщетно томились в ежеминутном ожидании сигнала, но однажды утром Робен, в пятнадцатый раз проходя по илистому руслу ручейка, вдруг подскочил, словно увидел змею. Прямо перед ним на воде болталась легкая лодка с четырьмя веслами, привязанная к толстому корню. Сомнений быть не могло. Это была она, та самая пирога, которую выдолбили и выстругали они с Казимиром, назвав ее «Надеждой», и которая так загадочно исчезла.
   По какому невероятному стечению обстоятельств она могла оказаться здесь в нужную минуту и в полной готовности? В центре пироги лежала большая связка спелых бананов. Кроме того, здесь было несколько запеченных в золе бататов и клубней ямса и, что самое удивительное, дюжина сухарей и бутылка джина. Лодку, вероятно, затопили вскоре после ее пропажи, поскольку борта были совершенно мокрыми и грязными и местами даже покрылись мелкими водными растениями.
   Несмотря на всю необычность чудесного возвращения пироги, инженер ни на секунду не стал об этом задумываться. Он мечтал лишь о том, чтобы поскорее вырваться из этой сырой темницы, и решил позже поразмыслить над этой загадкой.
   Он бегом поспешил к месту их стоянки.
   – Казимир, мы уходим!
   – Куда мы идти, компе?
   – Наша пирога вернулась. Не знаю как, но она здесь, совсем рядом. Это значит, что приток свободен, можно в этом не сомневаться. Наконец-то мы можем убраться из этого проклятого места и отправиться на Марони.
   – Так хорошо, моя идти с вами.
   Было бы излишне приводить здесь весь поток восклицаний и удивленных вопросов доброго старика. При этом он делал ничуть не меньше, чем говорил. Казалось, что его нога, раздутая от слоновой болезни, весит столько же, сколько и другая, здоровая. Бедный кокобе передвигался чуть ли не рысью и управился со сборами так быстро, что занял место в лодке одновременно со своим компаньоном.
   Жестоко изуродованное болезнью черное лицо озарилось детской радостью, когда Казимир почувствовал в своих скрюченных пальцах рукоятку весла. Челнок, ведомый парой гребцов, тихо проскользнул по ручейку, едва задев береговые заросли трав, и вышел в более широкую протоку.
   Кругом было спокойно, ничто не мешало их бесшумному движению. Они снова увидели дневной свет. Внимательно глядя по сторонам, прислушиваясь к малейшему шороху, напрягая мускулы, друзья плыли вперед. Весла бесшумно, без единого всплеска входили в воду, при этом надо было стараться не стукнуть веслом о борт пироги.

   Так они без происшествий прошли мимо лесоразработки, с виду совершенно безлюдной. Пирога ловко обогнула несколько громадных бревен, привязанных к пустым бочкам вместо поплавков, которые дрейфовали по воле течения по направлению к Марони. Все было как нельзя лучше. Через несколько минут они пройдут опасный участок, Спаруин расширился к своему устью, и беглецы заметили простор большой реки.
   Они на минуту остановились, внимательно осмотрели оба берега, пристально изучили малейшие неровности на поверхности земли, все древесные стволы и корни. Ничто не показалось им подозрительным.
   – А теперь вперед, и как можно быстрее, – негромко сказал Робен.
   Легкая лодка понеслась стрелой по водам Марони. До едва различимого противоположного берега предстояло проплыть около трех километров.
   Друзья наконец почувствовали себя в безопасности. От враждебного берега их отделяло почти четыреста метров, как вдруг позади послышались крики ярости и взрывы проклятий.
   Прогремел выстрел. Стрелок, очевидно, неважно прицелился – пуля взметнула воду метрах в двадцати от пироги.
   – Вперед, Казимир!.. Вперед… – прохрипел Робен, навалившись на весло, выгнувшееся от напора.
   Крики преследователей, отраженные поверхностью воды, ясно донеслись до ушей беглецов:
   – Стой, стрелять буду! Стой!
   Новый выстрел, а за ним еще один подтвердили этот свирепый окрик.
   Изгнанник повернул голову и увидел, как ялик с двумя парами уключинных весел отвалил от берега и пустился за ними в погоню.
   – Смелей, старина, вперед! Им нас не догнать… Ах, бандиты! Мы вам не по зубам, в любом случае живым я не дамся!
   – Оно так. Идти вперед, эта злой люди нас не поймай.
   – Правь к острову, видишь, прямо перед нами… пусть подумают, что мы хотим там причалить.
   – Так хорошо, верно говорить.
   – Когда мы будем рядом с ним, то повернем и обогнем остров. Так мы спрячемся от пуль, по крайней мере на время.
   Расстояние между пирогой и островком стремительно сокращалось. Погоня не отставала, там тоже гребли яростно и изо всех сил. Выстрелы раздавались один за другим, впрочем без особого успеха, пока один из них не перебил весло Робена.
   Тот гневно вскрикнул, схватил запасное весло и поднял голову. На звук его голоса отозвался отчаянный крик его жены, мгновенно узнавшей мужа.
   Он увидел фигуру в черном, рухнувшую на песок, детей, растерянно бегающих по берегу, жестикуляцию негров. Какой-то мужчина в европейском платье бросился на помощь…
   Это не могли быть враги. В этом душераздирающем крике не было угрозы.
   Но эта женщина… дети… в таком месте?
   Боже милосердный!
   «Надежда» уже была в каких-то восьмидесяти метрах от островка. Робен, прямой как стальная балка, с напряженными до оцепенения мускулами, совершал одно из тех невероятных физических усилий, при которых человек может сломаться, если наткнется на непреодолимое препятствие. Пирога неслась по волнам как на крыльях. И вот нос лодки пропахал берег, глубоко вонзившись в песок. Робен выпрыгнул из лодки одним махом, словно тигр, и, приподняв неподвижное тело жены, уставился расширенными от ужаса глазами на онемевших, перепуганных детей.
   Враги быстро приближались. Беглец узнал Николя, увидел негра бони, опирающегося на ружье, большую лодку с навесом из листьев.
   – Месье Робен, – заорал рабочий.
   – Николя, ко мне!.. Скорее в лодку! А вы держитесь, останьтесь здесь, – крикнул Робен голландским матросам.
   С этими словами, обхватив левой рукой все еще бесчувственное тело жены, правой он схватил за одежонку младшего сына, бросился к другой лодке и уложил их там, в то время как Николя привел остальных детей в сопровождении старого Казимира.
   – Все на борт! – скомандовал Робен.
   Бони повиновался без слов, вместе со всеми.
   – Весла!
   Один из голландских матросов выполнил приказ. Казимир занял место на носу, Робен посередине, бони наизготове уселся на задней скамье.
   – Толкай!..
   И пирога рванулась вперед. Суринамские негры остались на островке с завязшей в песке «Надеждой», все еще ошеломленные этой странной сценой.
   Бони понял, в чем состоял замысел француза. Он вырулил пирогу так, чтобы обогнуть остров. Преследователей не было видно. К счастью, Робену удалось выгадать немного времени до того момента, как тюремная стража поймет, что на островке никого нет, кроме матросов с «Тропической птицы».
   Погоня вскоре возобновилась, правда без особой надежды на успех. Хотя большая пирога весила больше и была тяжелее нагружена, чем легкая «Надежда» беглецов, но помощь негра бони оказалась неоценимой. Он один стоил целой команды гребцов.
   Увы, но они все еще оставались в пределах досягаемости ружейного выстрела, и Робен, при всей его стойкости и презрении к опасности, дрожал при мысли о близких, которых он только что снова обрел столь чудесным образом. Налегая на весло, полностью сосредоточенный на маневре, ведущем ко всеобщему спасению, бедный отец едва успел украдкой бросить нежный взгляд на мальчиков, дрожавших от страха.
   Их мать понемногу приходила в себя благодаря тому, что Николя усердно, но неумело брызгал ей в лицо холодной водой.
   – Спасен… он спасен, – выговорила она наконец.
   – Отец!.. Отец, они снова будут стрелять! – крикнул Анри, старший из детей.
   И в ту же секунду, не успел он договорить, пуля чиркнула о борт лодки и подняла фонтанчик брызг над поверхностью воды.
   И тут Робена, который даже не успел обнять свою храбрую жену, преодолевшую все невзгоды, своих милых малышей, по которым он так тосковал, охватила слепая ярость к тем, в чьих сердцах не было ни намека на человечность. Он простил Бенуа, своего палача. Он спас ему жизнь. Но тогда Робен рисковал лишь своей жизнью. А теперь преследователи угрожают его близким. Пуля может попасть в любого из них… у него на глазах!
   Его глаза налились кровью, лицо, напротив, мертвенно побледнело. Рискуя замедлить ход лодки, он схватил длинное ружье лесного негра. Оно было заряжено дробью. Бони, разгадав его мысль, вынул изо рта две пули, которые он беспрестанно перекатывал от щеки к щеке, и мгновенно вогнал их в стволы.
   – Мерзавцы, у вас нет ни души, ни сердца! – крикнул беглец. – Не приближайтесь, или я вас убью!
   Охранники опустили оружие, впечатленные его решительным видом, не решаясь противостоять отчаянному человеку такого склада. Впрочем, им по-любому вскоре пришлось бы прекратить погоню, поскольку шум воды возвещал близость речных порогов.
   Пирога приближалась к перекату Эрмина.
   Только негр из племени бони по имени Ангоссо был способен преодолеть эту полосу острых, торчащих из-под воды камней, вокруг которых бешено крутилась и пенилась бурная речная волна. Двумя взмахами весла он развернул лодку, одновременно крутнувшись на месте, и оказался впереди.
   Казимир и Робен тоже развернулись на своих скамьях, чтобы плыть лицом вперед, и счастливый отец наконец-то смог увидеть своих милых детей и их отважную мать.
   Малыш Шарль, не сознавая грозящей опасности, радостно захлопал в ладоши.
   Оставим же их на некоторое время, пусть насладятся счастьем долгожданной встречи, и в нескольких словах объясним, почему инженер и прокаженный оказались на перекате Эрмина, тогда как, по их расчетам, они должны были добраться до него только через четыре часа плавания после выхода из ручья в Марони.
   Это произошло из-за путаницы в географических названиях. Слабое знание этих мест Робеном вполне извинительно. Что до каторжника Гонде, то он, сообщая беглецу, что это ручей Спаруин, был полностью уверен в своей правоте, и тем не менее он ошибался. Маленькая лесосека, где он работал в качестве лесного разведчика, находилась пятнадцатью километрами выше по течению, чем более крупная, расположенная в устье Спаруина. При этом начальники обеих вырубок почти не поддерживали контактов, и Гонде даже не знал о существовании другой. И поскольку маленькая вырубка тоже называлась Спаруин, то каторжник решил, что ее окрестили так по названию пересекавшего ее ручья, который в действительности называется Сакура.
   Этим и объясняется ошибка в определении расстояния до переката. Островок под названием Суэнти-Казаба находится в пятнадцати километрах от устья Спаруина и скрывает от глаз устье другого притока Марони, протекающего по голландской территории. Этот приток был неизвестен в описанную нами пору. Только в 1879 году два француза, Казальс и Лабурдетт, разрабатывавшие золотоносные участки на левом берегу Марони, дали ему название Рюитер.
   Отлив, который чувствовался даже здесь, на расстоянии девяноста пяти километров от берега океана, увлекал лодку беглецов к порогам Эрмина. Преследователям же нечего было и думать о том, чтобы преодолеть пороги на своей европейской лодке с килем и горизонтальным рулем. Они тотчас же сели на мель. Надсмотрщикам осталось лишь в бессильной злобе следить за тем, как легкая пирога, словно рыба, огибает опасные участки, да посылать вслед беглецам бесполезные проклятия.
   Из всех порогов Марони перекат Эрмина самый безопасный. В самом деле, скальная гряда образует нечто вроде естественного шлюза длиной около восьми-девяти сотен метров с перепадом высот не более пяти метров. То есть наклон весьма незначителен. И тем не менее, чтобы преодолеть его без затруднений, требуются недюжинная ловкость и особая лодка, без киля и руля, с приподнятыми носом и кормой.
   Бони Ангоссо, с юных лет знакомый с этим непростым искусством, огибал острые выступы темных скал, выбирал подходящий проход и никогда не направлял пирогу вперед, не убедившись, что путь безопасен. Время от времени бурная вода, к ужасу детей, болтала хрупкую лодчонку, словно щепку, грозя сбить ее с курса, но мощный удар весла возвращал ее в прежнее положение.
   Ангоссо, который немного говорил по-креольски, объяснил вполуха слушавшему его Робену, что выше по течению реки находятся куда более опасные пороги, среди которых высокий Синга-Тете, расположенный чуть ниже места слияния рек Лава и Тапанаони, образующих Марони. Спуск по нему поистине ужасен. Водный поток, зажатый между скал, с ревом устремляется в слишком тесное русло, крутится в пене, низвергается шумными водопадами и попадает в другие теснины, с адским грохотом вырываясь из них бесчисленными водоворотами.
   Стремнина Синга-Тете, что в переводе с языка негров бони означает «мертвый человек», необыкновенно губительна. Гребцы здесь бросают весла. Лодкой управляют двое, один впереди, другой сзади. Каждый из них берет длинный крепкий шест, называемый такари, упирая его одним концом в грудь.
   Пирога, влекомая как перышко, несется по гребню волны, острому как бритва. Завеса водяной пыли, сверкающая как бриллианты, рассеиваясь над бурунами, ослепляет пассажиров, которые вжались в дно лодки, вцепившись в ее борта. Неукротимое течение сейчас разобьет утлое суденышко о торчащую из воды скалу, этого не миновать. Но человек, стоящий на носу пироги, нагибается, упирает дальний конец своего такари в скалу и, не дрогнув, получает сильнейший удар в грудь, которая отзывается гулко, как тамтам. Опасность миновала, но лишь на минуту. Этот прием повторяется снова и снова, то одним смельчаком, то другим и, как правило, с одинаковым успехом. Наконец, после пяти-шести бесконечных минут смертельного ужаса, пассажиры, насквозь промокшие, оглушенные, на пределе после невероятного напряжения, могут отдышаться в спокойных водах – и на всю жизнь сохранить воспоминание об этой головокружительной гонке, ежеминутно сопровождаемой гулкими ударами такари в грудные клетки их проводников.
   Но сейчас от Ангоссо не требовалось демонстрировать подобные акробатические таланты, здесь вполне можно было обойтись веслом. Зоркий глаз сына природы беспрестанно вглядывался в бурные воды реки, и время от времени славный парень замечал великолепную кумару, резвящуюся в быстрине, и говорил себе, что эта прекрасная рыба, с нежной и сочной плотью, ароматным жиром, стала бы отличной добычей. Он с вожделением посматривал на свой большой лук из буквенного дерева, двух метров в длину, из которого он так метко стрелял огромными стрелами с тройным наконечником, никогда не давая промаха.
   – Ой-ой, как жалко, что белый муше, и мадам, и ваши детки так рады, что убежать, и теперь шибко спеши, и Ангоссо не можно поймай кумару!
   Солнце жарило немилосердно. В довершение всех несчастий горшок с печеным ямсом и бататом перевернулся, когда Робен высаживался на островок, и, спеша убраться оттуда, путешественники не успели погрузить в пирогу ни крошки съестного.
   Красноречие Николя как ветром сдуло. В его животе урчало от голода. Дети, сбившись вместе на дне лодки, задыхались от жары и жалобно стонали. Бедные малютки не ели уже довольно давно. А на борту не было совсем ничего… лишь немного теплой воды, зачерпнутой из реки, которая скорее усиливала жажду, чем утоляла ее.
   Мучения становились нестерпимыми. Нужно было пристать к берегу, тем более что пороги были уже далеко, а стражники давным-давно отправились восвояси.
   Гвианские робинзоны могли больше не опасаться людей, но теперь они оказались лицом к лицу с голодом, не менее грозным врагом.
   Наконец, не в силах больше терпеть, совершенно разбитые, задыхаясь и мучаясь от жары в этом адском пекле, с пустыми животами, дети заплакали, и с пересохших губ младшего слетел ужасный жалобный стон:
   – Папа… я хочу есть…
   Эта тяжкая мольба заставила Робена задрожать всем телом. Мать, измотанная моральным потрясением и нуждой, смотрела на него с тревогой.
   Нужно было немедленно что-то предпринять под страхом неминуемой смерти от голода.
   – Казимир, – сказал он прокаженному, – нам надо немедленно пристать к берегу. Дальше идти не стоит. Дети просят еды. Скажи, что нам делать? Я готов на все. Усталость ничего не значит. Я сделаю все возможное.
   – Надо идти туда, – ответил старик, перемолвившись несколькими словами с Ангоссо.
   Пирога повернула налево и под небольшим углом направилась к берегу. Через полчаса беглецы добрались до небольшой заводи, затерянной среди огромных деревьев. Чтобы попасть сюда, им пришлось проплыть по едва заметной протоке шириной не больше метра.
   – О, компе, так хорошо. Тут я давай детям чуток молоко и желтки.
   Робен с тревогой посмотрел на своего спутника. Он решил, что тот внезапно сошел с ума. Что касается Николя, то он, не понимая по-креольски, уловил лишь два слова: молоко и желтки.
   – Бедный старик заговаривается. Я не вижу здесь ни птичника, ни коз, ни буренок, если только эти деревья вдруг не превратятся в кур-несушек или в дойную корову, а пока я не понимаю, откуда все это возьмется.
   Несколькими ударами мачете, достойными заправского рубаки, бони свалил на землю целую охапку листьев ваи и марипы. Воткнуть в песок пару жердей, соединить их поперечиной, опереть на нее самые длинные и густые пальмовые листья на манер навеса было для него делом привычным. Через три минуты мать и дети расположились в шалаше, который в Гвиане называется ажупа, на удобном матрасе из свежей зелени.
   Робен изнывал от нетерпения, несмотря на быстроту, с которой действовал его чернокожий друг. Последний достал из пироги две плетеных чашки-куи, полностью водонепроницаемых благодаря внутреннему слою растительной смолы, известной как мани, которую добывают из дерева горная маниль, или moronoboea coccinea. Затем, приметив два великолепных дерева высотой более тридцати метров, с гладкими красноватыми стволами, он сделал на них два глубоких косых надреза в нескольких сантиметрах от земли.
   И тут произошло чудо, к полному изумлению бравого Николя: в надрезах выступили крупные и густые белые капли, которые слились в струйки и потекли прямо в подставленные под них чашки.
   – Но это молоко!.. Настоящее молоко… Кто бы мог представить себе нечто подобное?! – воскликнул он, взяв в руки одну из чашек. – Вот, малыш Шарль, держи, попей молочка, только что от коровы.
   Ребенок жадно поднес сосуд к губам и большими глотками выпил живительную влагу.
   – Вкусно, правда же, мой дорогой?
   – Еще как, – подтвердил мальчик с убежденным видом.
   – А теперь дай попить маме, а потом еще Эдмону, Эжену и Анри.
   Вторая чашка уже наполнилась до краев. Ее тоже пустили по кругу, и когда все утолили жажду и немного подкрепились, Николя последним припал к ней с таким комичным выражением счастья, что все, не исключая Робена, не смогли удержаться и рассмеялись от всей души.
   Это случилось впервые за много месяцев!
   – Вот что я вам скажу, патрон, я никогда в жизни не пробовал ничего подобного! Древесное молоко, ну и ну! В Париже о таком и не слыхали, там делают молоко из мозгов животных, крахмала, медонского мела, смешивая их с водой, не всегда чистой. Клянусь, между нами, я готов поверить в то, что они и яйца здесь отыщут. А вот это дерево хорошо бы запомнить. Для начала хотя бы узнать, как оно называется. В начальной школе с ботаникой у нас, честно говоря, было неважно.
   – Это балата, – сказал Казимир.
   – Как, – воскликнул Робен, – это балата, молочное дерево, mimusops balata? Я много раз проходил мимо подобных, понятия не имея, что это оно. Как видишь, Николя, недостаточно черпать знания только из книг.
   – Да, это правда. Тут нужна практика. Дело в том, что на практике…
   На этих словах он осекся, и не без причины. С дерева, под которым он стоял, прямо ему на голову, прикрытую плетеной панамой, свалился небольшой круглый предмет, величиной со сливу ренклод.
   Он поднял голову и увидел Ангоссо. Тот сидел на большой ветке и смеялся над только что разыгранной им шуткой.
   – Яичный желток! – радостно воскликнул Николя, поднимая этот предмет, круглый как шар, твердый и окрашенный в красивый оранжевый цвет.
   – Хорошо есть, – сказал Казимир. – Вкусно-вкусно.
   – Не стану отказываться. Тем более что их там полно, на всех хватит. Во всяком случае, тут можно быть уверенным, что он не из-под курицы.
   И честный парень впился в плод всеми зубами, рассчитывая, несомненно, разделаться с ним одним укусом.
   – Ай, – воскликнул он, скорчив рожу, – там внутри цыпленок!
   – Как – цыпленок!?
   – Это я образно. Птенец этой тридцатиметровой наседки – косточка, и претвердая, доложу я вам. Я уж было подумал, что останусь без зубов. Смотрите, как интересно: у этой косточки разная поверхность. С одной стороны она гладкая, как слоновая кость, и вся блестит, а с другой – шершавая, вся в рытвинах, будто бы ее обработали вручную.
   – Но мякоть хотя бы съедобна?
   – Не хуже, чем давешнее молоко. Слегка суховато, рассыпчато, но все же вкусно. Честное слово, если это и не настоящий яичный желток, мой желудок воспринял его спокойно. А впрочем, вы можете сами попробовать, – закончил он, спасаясь из-под града плодов, сброшенных бони с дерева.
   Яичный желток (именно так называют этот плод в Гвиане) был объявлен превосходным всеми членами маленькой колонии, которые вскоре уснули – мы, конечно, говорим о детях – безмятежным сном.
   Робен, почти восстановивший силы этой необыкновенной трапезой, с тревогой думал о завтрашнем дне. Он хорошо знал, что такая пища была хороша, чтобы утолить первое чувство голода, но вскоре ее будет недостаточно. Дети и их мать нуждаются в основательном питании, особенно в этих широтах, где анемия не щадит никого.
   Ангоссо, добрый гений этого дня, вывел его из раздумий.
   – Я буду делай ручей пьяный, – сказал он без обиняков.
   – Как ты сказал? – спросил инженер, думая, что не расслышал.
   – Делай ручей пьяный, потом бери рыба. Делай пьяный с нику, она тут много везде.
   – Оно так, – подхватил Казимир. – Рыба любить нику. Пей его и давай пьяный, как индеец.
   – А что потом?
   – Бери рыба, давай копти и кушай все вместе.
   – Я не понимаю, что ты хочешь сказать, но действуй, друг мой, опьяняй ручей, ты знаешь, как лучше. Я могу чем-то помочь?
   – Нет, будь тут, с мадам и детки, бони идти искай нику.

   Лесного негра не было почти час, Робену казалось, что время тянется слишком долго, но вот Ангоссо вернулся, нагруженный, как мул контрабандиста.
   Но, в отличие от весьма покладистого непарнокопытного, которого несправедливо считают упрямым и которое носит свою поклажу на спине, двуногий обитатель тропиков нес громадную связку свежесрезанных лиан на голове.
   Вязанка весила не меньше сорока килограммов и состояла из коричневатого цвета лианы с побегами, нарезанной на полуметровые отрезки, собранные пучками вроде тех, какие делают из лозы французские виноградари. В другой руке бони держал букетик из желтых цветов и листьев. Робен, как искушенный ботаник, тут же его узнал.
   – Вот пьяный дерево, – сказал Ангоссо, сбросив наконец свою ношу с глубоким выдохом облегчения.
   – Нику, – уточнил радостно Казимир.
   В этот момент старший из мальчиков проснулся и с любопытством выглянул из шалаша. Отец подозвал его:
   – Гляди, Анри, вот дважды подходящий случай, чтобы начать изучать ботанику. Нам, несомненно, придется провести здесь много дней, возможно даже долгие годы. И все это время наше существование будет зависеть только от природы. Поэтому в самое ближайшее время нам нужно будет познать ее как можно глубже, чтобы мы могли в полной мере пользоваться ее плодами. Стремление жить усилит нашу тягу к знаниям. Ты понимаешь, о чем я говорю, сынок?
   – Да, папа, – ответил тот, глядя ему прямо в глаза умным и ласковым взглядом.
   – С помощью этого растения – его род и семейство мне известны, но о его свойствах до сегодняшнего дня я не имел никакого представления – наши товарищи намерены добыть нам очень много рыбы. Это очень ценное знание, и нам нужно научиться, чтобы пользоваться им в будущем. Эти цветы и листья, их надо хорошенько запомнить…
   Мальчик взял букет из рук Ангоссо, внимательно посмотрел на него, как будто делая усилие, чтобы закрепить в памяти их вид и особенности.
   Робен продолжал:
   – Это растение из семейства бобовых, к нему же принадлежит и акация. По странному совпадению, растение, которое поможет нам прокормиться, носит наше имя – robinia nikou, в честь нашего однофамильца Робена, садовника Генриха IV, давшего свое имя семейству робиниевых. Туземное слово «нику», мне кажется, добавил Обле, чтобы обозначить разновидность, которую ты видишь сейчас. Ты все понял и запомнил?
   – Да, папа, я теперь везде узнаю робинию нику.
   – Муше, давай ходи сюда, – вмешался Ангоссо. Пока отец с сыном разговаривали, он успел перегородить течение ручья легкой плетенкой из веток с листьями.
   Затем он положил в каноэ свои вязанки лиан, усадил туда отца с матерью, четверых детей и Николя с Казимиром, схватил весло, быстро пересек заводь, сформированную устьем ручья, которую тот пересекает, как Рона – Женевское озеро, и причалил к противоположному берегу потока, исчезавшего в лесных дебрях.
   Через несколько минут здесь был готов новый шалаш из ветвей и листьев, необходимый элемент любой остановки в этих лесах. Теперь Ангоссо мог заняться опьянением ручья. Один из берегов представлял собой каменную россыпь. Такие камни красноватого цвета, изъеденные, как губка, здесь называют «ноздреватыми». Он присел на корточки над одним из них, взял пучок нику, обмакнул его в воду, положил на другой и принялся колотить по нему как одержимый толстой короткой дубинкой, зажатой в правой руке. В одно мгновение побеги лианы превратились в кашу.
   Сок растения брызгал во все стороны и стекал в ручей, окрашивая воду в красивый опаловый цвет.
   – И это все? – спросил Робен.
   – Да, муше, – ответил бони, снова принимаясь за работу.
   – В таком случае я могу тебе помочь, не думаю, что это слишком сложно.
   И, подкрепив слова действием, бывший заключенный поспешил повторить то, что делал его полудикий учитель. Так они измельчили весь запас лианы, принесенный Ангоссо. Молочно-белые воды ручья, завихряясь, постепенно вливались в маленькую заводь, и ее поверхность тоже стала отливать перламутром.
   – Ай, вот так хорошо. Теперь надо чуток ждать.
   Бони, с проницательностью, свойственной людям его расы, превосходно выбрал место для рыбалки. В заводь, перегороженную плетенкой, могла попасть не только рыба из ручья, но и та, что обитает в затопленных саваннах, в реке Марони, и даже некоторые морские рыбы, занесенные приливом в эти места, откуда до океана по меньшей мере сто десять километров, – другими словами, все разновидности гвианской рыбы.
   Ждать пришлось недолго. Беспокойные и внимательные глаза Ангоссо вскоре увидели, что на поверхности воды в центре заводи появились какие-то слабые точки и легкое волнение.
   – Вот так. Теперь давай ходи к плетенка.
   Робен собирался отправиться туда один, оставив жену и детей под присмотром Казимира и Николя, но те настаивали с таким жаром, что пришлось взять с собой всех. О том, чтобы пройти через лес, нечего было и думать, так что им пришлось снова воспользоваться пирогой.
   Внезапно их глазам предстало необыкновенное зрелище. Озерцо словно внезапно вскипело. Впереди, позади, справа и слева от пироги рыбы всех цветов и форм, самой разной величины, поднимались на поверхность воды, исчезали на мгновение, тут же всплывали кверху брюхом и так и замирали, как мертвые. Но они всего лишь были одурманены, опьянены соком нику, не способны уплыть, спрятаться или защищаться.
   Их здесь были тысячи, они разевали рты, топорщили жабры, били по воде непослушными плавниками, все это напоминало неуклюжую жестикуляцию пьяницы. Некоторые были не больше десяти сантиметров в длину, другие достигали полутора метров.
   Лодка направилась к изгороди, куда всю рыбу неумолимо сносило течением. Ангоссо, не теряя ни минуты, по пути оглушил ударами мачете несколько непокорных аймар и акул-молотов, злобных существ, которых стоило особенно опасаться.
   Чем ближе лодка приближалась к плетню, тем гуще становилась поверхность запруды.
   Дети в полном восторге били в ладоши, оглашая водную гладь криками радости. Пирога едва могла плыть, упираясь носом во внезапно образовавшуюся живую отмель, так что Ангоссо пришлось расчистить проход ударами весла. Это было чудо, мираж, настоящая волшебная рыбалка!
   Перед тем как они причалили, Робен настрого запретил детям прикасаться к рыбам: многие из них опасны, укус некоторых видов – смертелен.
   Перед изгородью скопилось не менее полутонны мертвецки пьяной рыбы. Но как вытащить ее на берег? С этим вопросом Робен обратился к бони, поскольку и речи не было о том, чтобы залезть в воду, рискуя наступить на ядовитый шип или попасть в зубы пираньи.
   Ангоссо довольно ухмыльнулся и без лишних слов развернул свой большой гамак с большими ячейками, сплетенный из прочной хлопковой веревки индейцами из племени рукуйенов. Обе стороны гамака завершались крепкими длинными петлями из той же веревки. Он положил в него камень для тяжести, забросил его в ручей и подал одну из петель Робену, оставив другую у себя. Тот сразу же понял его замысел, и, объединив усилия, они вытянули из заводи битком набитый всеми представителями водной фауны Гвианы гамак, превращенный в сеть.
   Самых крупных рыбин методично оглушали ударами мачете в тот момент, когда они покидали родную стихию, переходя из одурманенного состояния к небытию, как члены секты Старца Горы после слишком усердного употребления гашиша. Едва опорожнив, сеть из гамака забрасывали снова, и вскоре на берегу выросла целая гора рыбы, несмотря на протесты Робена, твердившего, что пора остановиться.
   Здесь скользили, извивались, трепыхались рыбы круглые и плоские, с чешуей и без нее, с пастями, усеянными зубами, и гладкими челюстями, с ядовитыми шипами и длинные, как змеи.
   Парасси (mugil alba), гуасы, робалы, кефаль и даже ботусы, поднявшиеся вверх по реке, так же как и великолепный желтый машуаран (silurus mystus) с золотым отливом, весом в десять килограммов; аймары с громадными головами, превосходные в пиментаде, кумару с их ароматным жиром, прожорливые пираньи, пресноводные скаты с тремя или даже четырьмя парами глаз кирпичного цвета и опасным шипом на хвосте; кунани, массороны, белые карпы, кулиматы, рыбы-луны, оккароны, барбарош, настоящая присоска, которая цепляется к скалам, жуткая на вид, но очень вкусная, все они перемешались с еще бог знает каким количеством других видов, которых нет ни в одной книге по ихтиологии и которых нужно указывать под их туземными названиями.
   Таковы, например: кулан; рыба-агути с крупной пустотелой головой и почти без хвостового плавника, желто-рыжего цвета, как шерсть агути, которого она напоминает еще и формой тела; рыба-мадам, маленькая и пятнистая, словно форель; рыба-жаба с отталкивающей головой амфибии и буроватой бородавчатой кожей, очень вкусная, несмотря на ужасную внешность; мертвый язык, патагай, горре, папу, прапра; аяйя, обитательница болот; крупия; рыба-приманка, которую так называют лесные негры, потому что ее используют в качестве приманки для более крупной рыбы, похожая на нашу корюшку, и так далее.
   Среди известных и хорошо описанных видов стоит упомянуть большеглазок (cottus gobio), живородящих рыбок двенадцати – двадцати сантиметров в длину, без чешуи, но с огромными, словно налитыми кровью глазами, которые обладают удивительной ловкостью. Они способны выпрыгивать из воды и преодолевать десятком последовательных прыжков расстояние в тридцать и даже сорок метров. Эта рыба предпочитает мелководье и в некоторых местах водится в таком изобилии, что если выстрелить там в воду из ружья, заряженного дробью, то можно поразить две или три дюжины рыбешек. Это бесподобная еда, так же как атипа и горре, закованные в панцири, вроде тех, что носят броненосцы, из которых их можно извлечь только после приготовления. И наконец, в завершение этого длинного и все же неполного списка, обратим внимание на самую странную рыбу из всех, из семейства сомовых, под названием пемеку.
   Бони только что снес голову одной из них, настоящей громадине. К удивлению Робена, из ее жабр с гипертрофированными створками, образующими что-то вроде валика вокруг тела, вырвалась целая компания маленьких пемеку, размером не больше сигареты.
   Видя, что белый друг по-настоящему изумлен, Казимир рассказал ему о повадках этой любопытной рыбы. Во время нереста самец-пемеку собирает икру и держит ее в промежутках, похожих на те, что составляют зубья расчески, которые находятся в его жабрах. После того как из икринок появляются мальки, они не покидают это спасительное убежище в течение нескольких первых дней. По мере того как малыши подрастают, они покидают жабры, но держатся рядом с отцом, который также заботится об их пропитании. При малейшей опасности самец раскрывает жабры, как наседка – крылья над цыплятами, и перепуганные мальки всей гурьбой устремляются туда.
   – Он хороший папа, муше. Уходить, когда детки стать сильный.
   Робен хотел схватить одного из них, чтобы рассмотреть повнимательнее, но прокаженный остановил его:
   – Нет, компе, не можно трогай эта зверь. Шибко плохой, злой, кусай, как скат.
   Между тем Ангоссо не собирался останавливаться, хотя на берегу было уже столько рыбы, что ее хватило бы, чтобы накормить полтораста человек. Но, опьянив ручей, честный малый желал заполучить всех его обитателей. Единственное, на что он согласился, – выбрасывать самую маленькую рыбешку обратно в воду. Эта гора потенциальной пищи распаляла его. Он намеревался есть без остановки несколько последующих дней, не важно, что часть добычи неминуемо испортится, а после ему, возможно, придется голодать целую неделю.
   Какая разница? Лесным неграм, как и краснокожим, экономия несвойственна. Когда им случается добыть майпури (тапира), все племя, большое или маленькое, принимается за пять-шесть сотен килограммов мяса, и все от мала до велика, от детей до стариков, объедаются до колик.
   Бони остановился на мгновение, заметив большого угря длиной не меньше полутора метров. Он извивался в траве – то ли не такой одурманенный, как другие речные жители, то ли уже «протрезвевший» после воздействия нику. Робен занес над ним мачете.
   – Не можно, не бей его, муше, – вскрикнул Ангоссо.
   Но было уже поздно. Клинок обрушился на голову рыбины из семейства мягкоперых. Но странное дело, тесак вдруг выпал из руки инженера, а сам он испустил крик удивления, граничащего с болью.
   – Это угорь-трясучка, плохой, очень злой, – сказал Казимир.
   – Папа, папа, тебе больно? – закричали дети.
   – Нет, малыши, – ответил тот, улыбаясь. – Все в порядке, это пустяк.
   – А что это, что сделало тебе больно?
   – Электрический угорь.
   – О, электрический, вот это да, совсем как наш телеграф! – в восхищении заявил Эжен.
   – Нет, – мягко возразил ему Анри. – Я тебе расскажу, что это, я знаю, потому что читал об этом. Эта рыба вырабатывает электричество, как электрическая машина, где надо крутить стеклянную круглую пластину между двумя шерстяными прокладками. Ну вот, если дотронешься до этой пластины пальцем, то тебя сильно ударит током. А этот угорь тоже может ударить разрядом тока, как будто у него в голове электрическая машина. Скажи, папа, я же прав?
   – В целом да, сынок. Твое объяснение и верно, и весьма уместно. Оно, правда, не совсем полное, но пока что этого достаточно. У нас еще будет возможность как следует изучить это необычное животное. Только помните, что трогать его очень опасно. Электрический разряд для угря – такое же средство защиты и нападения, как ядовитые зубы у змей. Поэтому будьте осторожны и никогда не прикасайтесь ни к животным, ни к насекомым, если меня нет рядом.
   – Угорь-трясучка такой вкусный, когда копченая, – сказал в свою очередь Казимир.
   – Да, так и есть. Я и забыл о том, что всю эту рыбу надо закоптить. К счастью, Ангоссо не тратит время на болтовню, а занят делом.
   – Он готовит нам поесть, – вступила в разговор мадам Робен, – а мы даже не можем ему помочь. Как бесполезна наша цивилизованность по сравнению с их так называемой дикостью.
   – Но мы встретились совсем недавно! А теперь нам известно, как опьянить ручей. Совсем скоро мы научимся коптить, и не только рыбу, но и любое другое животное, пригодное в пищу. Посмотрите, ловкость этого бони и впрямь удивительна. Он просто несравненный дровосек!
   Ангоссо старался изо всех сил, буквально за четверых. Славный малый знал, что белые очень голодны, что рези в желудке, на некоторое время усмиренные «яичными желтками» и молоком балаты, вскоре возобновятся с удвоенной силой.
   Сначала он вбил в землю четыре колышка с рогатинами на концах, возвышающиеся над землей примерно на пятьдесят сантиметров, и соединил их жердями, чтобы получился идеальный квадрат со стороной в четыре метра. Затем он уложил на жерди штук двадцать – двадцать пять прутьев одинаковой длины и получил гриль легкой конструкции – местные называют его «букане» – весьма впечатляющих размеров.
   Под параллельными прутьями бони разложил листья и мелкие ветки. Далее он стал укладывать на решетку мертвую рыбу, одну за другой. Мать с детьми хотели было помочь ему в этом несложном деле, но тот отказался, и не без причины. С такой добычей нужно обращаться с осторожностью. Вот он ловко увернулся от огромных челюстей агонизирующей аймары, искусным ударом тупой стороны клинка отделил ядовитый шип ската и отсек голову угря-трясучки.
   Букане был готов. Негр зажег под ним охапку листьев и сырых веток, из которой повалил густой дым. Меньше чем через полчаса две других коптильни таких же размеров дымили, как угольные печки, а воздух наполнился очень аппетитными ароматами, исходившими от этих примитивных и удобных устройств.
   Но это было еще не все. К копчению, как известно, прибегают с целью сохранения продукта с помощью его высушивания и пропитывания дымом. Мясо должно не вариться или жариться, а просто сушиться. Таким образом, эта операция не только длительна, но и трудоемка и требует не менее двенадцати часов неустанных хлопот. Огонь не должен быть слишком жарким, но вместе с тем нельзя, чтобы он погас. Угли должны быть не слишком далеко и не слишком близко от мяса. Словом, к коптильщику можно отнести слова о жарильщиках, сказанные кем-то из наших гастрономов, не исключено, что самим Гримо де Ла Реньером:
   Поваром становятся, жарильщиком рождаются.
   И уж конечно, надо быть прирожденным коптильщиком, чтобы целая груда рыбы не сгорела безвозвратно. Ангоссо, внимательно следя за всеми тремя коптильнями, устроил еще и небольшую жаровню, на которой потрескивала на углях превосходная аймара в компании двух дюжин атип и впечатляющего ската-хвостокола.

   Первый обед семьи гвианских робинзонов стал пиром ихтиофагов, к тому же на нем не хватало хлеба и соли. И тем не менее он прошел довольно весело, несмотря на жалобы Николя, или, вернее, благодаря им, потому как весь день, во время всей этой череды удивительных и непредвиденных событий, парижанин хранил несвойственное для него молчание.
   Николя хотел хлеба. Тем более что ему казалось вполне возможным найти на деревьях солдатский хлеб или хотя бы сухари, раз уж из одного из них течет молоко, а на другом растут яичные желтки. И, кроме того, если юный Анри вычитал в книгах описание электрического угря, то он, Николя, прекрасно наслышан о хлебном дереве. Им питались все, кто потерпел кораблекрушение. Так уж заведено. Все робинзоны выживали благодаря плодам хлебного дерева, и он бы хотел, раз уж теперь он стал гвианским робинзоном, добавить в свой рацион пищу, привычную для его коллег и предшественников. Николя не переставал настаивать на этом, к пущей радости своих друзей, больших и маленьких, которые считали, что рыба – отличная еда, особенно когда ты очень голоден.
   – Простите, мой бедный Николя, это прискорбно, но я вижу, что ваши представления о том, что растет в американских тропиках, несколько ошибочны. Вы вообразили себе, что хлебное дерево, которое натуралисты окрестили artocarpus incisa, – впрочем, вам сейчас это неинтересно – растет здесь повсюду в диком состоянии. Не заблуждайтесь, друг мой. Это дерево родом из Океании. Да, его завезли на Антильские острова и в Гвиану, но его нужно разводить, по крайней мере посадить для начала. Если его и можно иногда встретить в лесах, то лишь там, где прежде когда-то были плантации.
   – То есть нам придется обходиться без хлеба до… пока не станет еще голоднее?
   – Успокойтесь, совсем скоро у нас будет маниок, и тогда вы узнаете, что такое кассава и тапиока.
   – О, я волнуюсь не за себя, я лишь переживаю за детей и мадам Робен.
   – Я не сомневаюсь в этом, друг мой, я отлично знаю ваше доброе сердце. Пока что нам в основном придется жить на рыбе. Для местных жителей это обычное дело. Но прежде, чем наши запасы закончатся, я думаю, нам удастся обеспечить наше будущее существование.
   Внезапно солнце погасло. Опушка леса, где расположились наши робинзоны, освещалась лишь багровыми углями коптилен, на которых готовилась рыба. Это были лишь светящиеся точки, затерянные в бесконечности, похожие на неподвижных светлячков.
   До сего момента изгнанники, всецело поглощенные тем, чтобы ускользнуть от бесчисленных опасностей и утолить чувство голода, едва могли улучить момент, чтобы обменяться несколькими словами. Человека трудно удивить, когда он до такой степени несчастен, что потерял всякую надежду, когда ему угрожает неминуемая гибель, когда ему беспрерывно приходится бороться за свое существование. Самые невероятные события, счастливые или несчастные, оставляют его безучастным, и даже самые фантастические происшествия становятся для него всего лишь обыденностью.
   Так произошло и с Робеном. Он так часто мечтал о свободе. Он так давно лелеял заветную мечту о воссоединении с родными, что теперь, наслаждаясь невиданным счастьем, описать которое невозможно никакими громкими словами, беглец испытывал лишь некоторое удивление. Его самая горячая мечта обрела физическую форму, его самое страстное желание осуществилось, неизвестно почему и каким образом. И тем не менее он едва ли хотел об этом узнать, настолько его душа была переполнена.
   Дети уже спали. Анри и Эдмон заняли гамак бони. Десяти минут на солнце хватило, чтобы высушить это ложе, превращенное по мановению руки его владельца в рыболовную сеть. Мадам Робен, сидя рядом с мужем, держала на коленях спящего Шарля-младшего. Робен с нежностью смотрел на Эжена, который уснул, не переставая обнимать отцовскую шею.
   Муж рассказывал жене о своем побеге. Несмотря на всю свою стойкость, эта отважная женщина вздрагивала всякий раз, когда он говорил о преодоленных преградах и перенесенных тяготах. В свою очередь она поведала ему о невзгодах нищей жизни в Париже, упомянула эпизод с загадочным письмом, спешные и тайные хлопоты, о которых, впрочем, позаботились совершенно неизвестные люди, поездку в Голландию, плавание через Атлантический океан, прибытие в Суринам и подчеркнуто уважительное отношение голландского капитана, который так хорошо говорил по-французски.
   Робен слушал ее взволнованно и вместе с тем заинтересованно. Кем могли быть эти благодетели? К чему столько предосторожностей? Почему они держали в тайне эту неоценимую услугу, будто это был какой-то недостойный поступок? Мадам Робен по-прежнему не могла найти всему этому сколько-нибудь приемлемое объяснение. Письмо от парижского поверенного все еще было у нее при себе, но почерк, которым оно было написано, не прояснил ничего.
   Инженер предположил, разумеется, не без некоторых оснований, что изгнанники, которым удалось избежать суда смешанных комиссий, посвятили свое время и ресурсы тому, чтобы облегчить участь собратьев, томящихся в оковах каторги. Один из них, весьма известный А. Б., смог найти убежище в Гааге; возможно, он как-то причастен к побегу Робена. Что касается капитана тендера, то его атлетическое телосложение, учтивость и доброта безошибочно указывали на беглеца, известного как С., офицера французского военно-морского флота, которому удалось покинуть Париж при самых драматических обстоятельствах. С. сумел устроиться в голландский торговый флот. Можно было не сомневаться, что он нарочно определился на судно, курсирующее вдоль побережья Гвианы, не упуская любую возможность прийти на помощь своим политическим единомышленникам.
   Эта гипотеза казалась наиболее вероятной по сравнению с прочими. Супруги без труда ее приняли, не переставая благословлять творцов своего счастья, кем бы они ни были. Нежная беседа двух любящих сердец продолжалась, оба напрочь забыли о времени. Дети мирно спали, бони продолжал следить за коптильнями, время от времени отправляясь нарубить новых веток, чтобы в нужный момент подбросить их в угасающий костер.
   Этот человек был словно вытесан из железного дерева. Казалось, что ни одно из событий прошедшего дня не оставило на нем ни малейшего отпечатка: ни усталость, ни поиски опьяняющего дерева, ни гребля, ни сооружение шалашей и коптилен, ни сама рыбная ловля. Не оставляя без внимания коптящуюся рыбу, он беспрестанно оглядывал темные своды деревьев вокруг поляны, подсвеченные раскаленными углями. Его явно что-то тревожило.
   Внезапно глухой рык, подкрепленный мощным дыханием, заставил его вскочить. Этот звук походил на кошачье мурлыканье, только в сто раз более громкое. Затем в травах на краю опушки появились две светящиеся точки да так и застыли в направлении коптилен.
   Робен вполголоса спросил у бони, в чем дело, и выяснил, что эти точки – горящие глаза ягуара, очевидно изголодавшегося, которого явно привлек запах копченой рыбы. Впрочем, хищник не проявлял никакой агрессии и нападать не собирался. Если судить по его мурлыканью, то можно было подумать, что он настроен вполне дружелюбно. Но все же это соседство встревожило Робена. Он схватил ружье бони и приготовился послать заряд свинца в нежданного гостя.
   – О нет, муше, не надо стреляй, – тихонько сказал ему Ангоссо. – Ружье стреляй, детки просыпайся. Я давай шутить с эта тигр.
   У чернокожего был при себе солидный запас кайеннского перца, которым приправляют, за неимением соли, экваториальные рагу. Мельчайшего кусочка достаточно, чтобы придать обеду острый, жгучий вкус, к которому быстро привыкают.
   И, ухмыляясь во весь рот при мысли о проделке, которую он задумал, Ангоссо взял большую рыбину, уже основательно прокопченную, сделал в ней несколько надрезов и нафаршировал ее полудюжиной стручков красного перца. Затем он с размаху швырнул ее в ту сторону, где, как большой трусливый кот, сидел изголодавшийся ягуар.

   – Давай, злая тигр, кушай! – сказал он, хохоча во все горло.
   Робен все еще подумывал выстрелить, но если он только ранит тигра? Что станет с его детьми, если разъяренный зверь бросится на них? К тому же, едва набитая перцем рыба коснулась земли, ягуар сгреб ее одним движением лапы с острыми когтями и тотчас исчез. Он, вероятно, справился с ней одним укусом, хотя та и весила не меньше двух килограммов.
   Меньше чем через четверть часа откуда-то со стороны ручья, ниже по течению, раздалось рычание. Бони буквально корчился от смеха, притом что бывший каторжник, не знавший, что рыбина была с сюрпризом, решительно не понимал причины его восторга.
   Робен осведомился о том, что его так рассмешило, и товарищ немедленно все ему выложил:
   – Тигр люби кушай, совсем как индеец. Он хватай рыбу с перец, перец жги кишки. Кишки тигра стать сухой и горячий, как железо белых на солнце. Тигр пей чуток воды из ручья.
   – И что, теперь он станет пьяным, как рыба?
   – Нет, нику делай пьяный только рыба. Если его пей человек или зверь, кишки шибко болей. Слушай, он шибко злая.
   Ягуар в самом деле плохо себя чувствовал. Он испускал жалобные крики, громко дышал, пищал и ворчал, как больной кот. Затем, видимо отчаявшись погасить спасительной водой вулкан, пылавший в его внутренностях, он пустился наутек под треск ломавшихся веток.
   В лагере робинзонов вновь воцарилось спокойствие.

Глава VII

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Теперь существование робинзонов было обеспечено на много дней вперед с условием почти исключительного соблюдения рыбной диеты. «Ну что же, попостимся», – сострил Николя, проснувшись.
   И хотя теперь они могли чувствовать себя в безопасности, было решено устроить совет немедленно, чтобы не терять времени.
   Нечего было и думать о том, чтобы подняться вверх по течению Марони и пробраться вглубь Гвианы. Не то чтобы путешественникам стоило всерьез остерегаться негров бони и индейцев, но появление компании европейцев в этих краях непременно станет сенсацией, и новость об этом немедленно разлетится повсюду и достигнет, пусть и ненамеренно, исправительной колонии. Такая неосторожность могла бы стоить Робену свободы, столь нелегко добытой. Поэтому надо было продолжать углубляться в лес. Ручей, похоже, тек с востока, так что проще всего было двигаться в том же направлении по водной дороге, делая остановки на берегу, по возможности на открытых местах, на возвышенностях и подальше от болот. А там, как говорят моряки, придется как-то выгребать, чтобы наладить жизнь для всех.
   К несчастью, им предстояло лишиться своего самого главного помощника. Ангоссо выполнил все, что обещал. Он заговорил о том, что ему пора возвращаться в родную деревню, а поскольку пирога принадлежала ему, его отъезд был для наших друзей равносилен настоящей катастрофе. Нужно было убедить его пойти с ними и дальше, но это представлялось трудной задачей.
   Наши бедные робинзоны, лишенные буквально всего, ничем не могли заинтересовать туземца. Тем более что в фактории Альбина он выменял целый комплект дешевых ножей, бус, разных блестящих побрякушек и разноцветных хлопчатобумажных тканей и чувствовал себя настоящим капиталистом, мечтая только о том, как он продемонстрирует все это богатство соплеменникам.
   Ангоссо мягко, но непреклонно отклонял все уговоры, и Робену не без досады пришлось признать, что сломить его сопротивление, скорее всего, не удастся. Но вдруг совершенно неожиданно ситуацию спас Николя. Он не понимал ни слова из того, что говорил лесной негр, но по выражению лица своего патрона определил, что дела идут неважно.
   – Что-то вы долго разговариваете, – сказал он, перебивая бони. – Послушай, ты хороший парень. Я тоже неплохой. А хорошие люди всегда могут договориться.
   Ангоссо, невозмутимый, как идол, вырезанный из черного дерева, слушал его внимательно и тоже ничего не понимая.
   – Будь мы в Париже, я бы в крайнем случае мог расплатиться векселем, но здесь этот номер не пройдет, поскольку, сдается мне, на Марони не часто встретишь индоссанта. Но если бы ты согласился принять плату наличными… Честное слово, я заплачу за твои услуги да еще прибавлю на чай…
   – Николя, у вас что, есть деньги? – вмешался Робен.
   – Право слово, да, несколько старых монет в сто су, которые завалялись в карманах… Гляди-ка, господин дикарь, – обратился он к бони, показывая ему пятифранковую монету, – знаешь такие медальки?
   – О, муше, – просиял Ангоссо, вытаращив глаза, раздув ноздри и разинув рот. – Это столбик!
   – Ну и ну, этот наивный сын природы знает, что такое серебро. Тем лучше. Он называет монету столбиком. Что ж, у нас на уличном жаргоне их называют задними колесами или даже бычьим глазом. Да, почтенный лодочник, вот один, два, три и даже четыре кругляша… Целое состояние в обмен на твою шаланду и твои услуги. Договорились?
   – Муше, – сказал Казимир. – Твоя меченый су. Давай бони два столбики, он соглашайся.
   – Помогите мне, патрон, вы же знаете язык этих островитян, объясните мне, пожалуйста, что означают их столбики и меченые су?
   – Это очень просто. Денежная единица Гвианы – десим, но это не та большая монета в десять сантимов, которая в ходу в Европе, а старый французский медный лиар, который решили приравнять к двум су. Его и называют меченым су, потому что на старой монете сделали новую чеканку. Эти монеты обычно складывают в столбики по пятьдесят штук, как луидоры, поэтому Ангоссо и назвал ваш пятифранковик столбиком.
   – Давай моя столбики, – сказал наконец бони, – я пойди.
   – Ну конечно, дружище, я с радостью тебе их отдам. Только давай договоримся. Два ты получишь прямо сейчас, а два остальных – когда мы доберемся до места. Вот как я веду дела. Ну что, по рукам?
   Робен перевел негру предложение Николя. Бони, конечно, хотел получить все четыре столбика авансом, но парижанин был непреклонен:
   – Друг мой, когда я беру фиакр, то расплачиваюсь после поездки, а не до нее. И только так.
   Ангоссо еще немного поторговался, поспорил для виду и согласился. Получив монеты, он радовался как ребенок, позвенел ими, покрутил, внимательно осмотрел и в конце концов увязал их где-то под своей набедренной повязкой – калимбе.
   – Неглупо, приятель, – одобрил Николя, подводя итог. – Он использует купальный костюм в качестве бумажника.
   Будем справедливы и отдадим должное Ангоссо: как только дело решилось, он немедленно приступил к выполнению своих обязанностей. Он быстро завернул всю рыбу в большие листья и уложил ее в середине лодки, затем накрыл этот импровизированный камбуз ветками, свернул свой гамак, взял в руки весло и устроился на задней скамье, беспрестанно проверяя узелок, где хранилось его сокровище.
   – Можно уплывай? – спросил он.
   – В путь, – ответил Робен, поудобнее устроив в пироге жену и детей.
   Увы, имущество этого большого семейства было практически ничтожным, перечислять тут почти что нечего. В отличие от их собрата и предшественника, легендарного Робинзона Крузо, у них в распоряжении не было севшего на рифы судна, в котором бы оказались жизненно необходимые вещи. Корабль – это целый мир, где есть все. Содержимое его трюма – настоящая удача для потерпевших кораблекрушение.
   Как ужасно по сравнению с последними положение тех, кто нуждается в самых элементарных вещах и оказывается куда беззащитнее людей доисторических времен, обладавших хотя бы примитивными орудиями и утварью. Не будем забывать, что из восьми беглецов четверо были совсем маленькими детьми. А еще – женщина и калека, бедный старый негр. На первое время у них была кое-какая одежда и немного белья, два мачете, топорик и мотыга без ручки – жалкие обломки, уцелевшие после пожара в хижине, да двуствольное ружье, подарок голландского капитана. Что до боеприпасов, то они свелись к двум килограммам пороха, что должно хватить примерно на четыреста зарядов, и небольшому количеству дроби.
   Все придется делать самим, изобретать и справляться своими руками. Робен был полон надежд. А Николя и вовсе ни в чем не сомневался. Хотя в действительности ситуация оставляла желать лучшего.
   Лодка резво скользила по спокойной воде ручья, который вился меж зеленых стен, как по дну пропасти. Время от времени вокруг вспархивали птицы: крупный тропический зимородок величиной с голубя бросился прочь с резким прерывистым криком; колибри, охотясь за насекомыми, жужжали, сверкая, как солнечные зайчики; птицы-дьяволы, крикливые и фамильярные, как сороки, но черные, как дрозды, летали вокруг с громким щебетанием. Вот большой пучок разноцветных перьев тяжело пролетел над прогалиной, испуская оглушительные крики: «Ара… Ара… Арра!» Полагаем, что нет необходимости приводить название этой птицы. Одинокая выпь в зарослях тянула свои четыре ноты – до, ми, соль, до – с невероятной верностью октаве. Кассик оглашал берега ручья жизнерадостной песней. Пересмешник разражался приступами саркастического хохота. Макаки и сапажу корчили рожи, уцепившись хвостами за ветви. И все это под сверлящие, скрипящие, пронзительные звуки, которые извлекали из своих надкрыльев миллионы цикад, кузнечиков, сверчков и саранчи.
   Справа и слева расстилались все чудеса тропической флоры. Здесь было много света, достаточно воздуха и сколько угодно самых разных цветов. На фоне длинных и широких листьев барлуру, стебли которого покрывали берега, в глаза бросались восхитительные цветки геликонии с чередующимися лепестками, отливающими пурпуром; великолепная pachira aquatica, или дикое какао, названная так из-за сходства ее плодов с плодами культурного какао, возвышалась над здешней чуть солоноватой водой. Путешественники не могли налюбоваться восхитительными цветами со множеством тычинок тридцати и более сантиметров в длину, бархатистых, шелковистых, тонких, с легчайшим пушком, образующих султаны цвета серебра и коралла. А эти колоссы, как, например, вапа с красными цветами, собранными в метелки, пылающие, как плюмажи на шлеме кирасира; зеленый эбен, покрытый золотыми лепестками, скрывающими листья, как волосы баядерки прячутся под блестящими цехинами; кайеннский гваяк с ароматными бобами, минкуар с ажурным стволом, похожим на переплетение звеньев цепи, исикье с бальзамическими выделениями, куратари (couratari guyanensis) с изящно округленной кроной и крупными серебристыми цветами, окаймленными пурпуром, растущими целыми гроздьями, с деревянистыми плодами довольно странной формы, которая напоминает большой гвоздь, отсюда их народное название – гвоздь Иисуса Христа. Панакоко с гигантскими «аркабами», гвианские кедры, акажу, сассафрас, симаруба, гриньон, вакапу, розовое дерево, фиолетовое дерево, карапа, купи, курбариль, генипа, мао, боко, анжелик, буквенное дерево, сатиновое дерево, баго, мутуши, мария-конго, канари-макак и так далее и тому подобное… И кто знает, что еще!
   Все эти великолепные растения, теснясь на земле, переплетались кронами, их опутали лианы и покрыли растения-паразиты. Казалось, они гнулись под весом захватившей их посторонней растительности. Орхидеи, бромелиевые и ароидные, цепляясь за ветви, карабкаясь по стволам, заполняя трещины коры, демонстрировали фантастические оттенки своей неисчерпаемой палитры. Ниспадающие пучки кориантесов, фиолетовые с голубыми оттенками цветки жинопеталонов, мелеагрия оплетали древесные стволы изящными обручами стеблей, развесив до самых корней цветы на длинных цветоножках, похожие на бесконечные хвосты райских птиц.
   А еще гонгоры, стангопеи, брассии, максиллярии, брассаволы, соперничающие между собой в красоте, блеске и свежести. И бромелия каратас с листьями длиной более двух метров и длинными шипами в виде крючков, настоящими рогатками, висящими в воздухе, барбацения с разноцветными цветами, похожими на фейерверк, тилландсия с шипами, увенчанными красивыми розовыми прицветниками…
   Беглый каторжник едва успевал называть очарованным и заинтересованным детям имена всех этих несравненных чудес природы. Каждую минуту он порывался сойти на берег и сорвать несколько цветов, но Казимир и Ангоссо были явно другого мнения. Налегая на весла, они гребли что есть силы, словно стремились оказаться как можно дальше от этого чарующего зрелища. Никакие вопросы и просьбы на них не действовали.
   – Надо уходи, – проворчал Ангоссо, от кожи которого шел пар, как от печки.
   – Уходи быстро, как кариаку, – подхватил прокаженный.
   – Но что случилось? Почему? Мы что, в опасности? Говори же, старина!
   – Ай, компе! Болей лихорадка, если не уходи. Это злая место. Здесь все умирай.
   Робен содрогнулся. Ему было хорошо известно, что в некоторых местностях болотные испарения таковы, что довольно провести в них несколько часов, чтобы получить приступ злокачественной лихорадки.
   Он вдруг действительно почувствовал, что вдыхает неимоверно удушливый, тошнотворный и сладковатый запах разлагающейся растительности. Тяжелый воздух, незнакомый со свежим бризом, был наполнен невидимыми испарениями прибрежного ила, атмосферой, где гибнут люди, но цветы блаженствуют. Эти гнилые земли, сочащиеся одновременно жуткими миазмами и чудесными ароматами, несли только смерть.
   Пирога летела по сгустившейся воде, почти стоячей, как в битумном озере, к тому же насыщенной незаметными для человеческого глаза, неощутимыми частицами распада растений.
   Как красноречиво выразился великолепный Мишле [10 - Жюль Мишле, «Птица», 1856 год. – Примеч. автора.], нерешительность путешественника, вступающего под сень тропического леса, справедлива и закономерна, ведь именно здесь безжалостная природа ведет свой самый жестокий бой, принимая порой самые прекрасные формы.
   Опасность, возможно, наиболее велика в девственных лесах, где все просто кричит о жизни, где вечно бурлит беспокойное горнило природы.
   Их живой сумрак становится все гуще под тройным сводом растительности – кронами гигантских деревьев, переплетением лиан и высокими травами с великолепными широкими листьями. Местами эти травы утопают в древнем первобытном иле, в то время как ста футами выше, над великой тьмой, гордые прекрасные цветы ярко озарены палящим солнцем.
   На полянах, в узких просветах, куда проникают его лучи, все переливается, мерцает и вечно жужжит: жуки, бабочки, птицы-мухи, они же колибри, словно ожившие драгоценные камни, создают беспокойную толчею. А по ночам здесь происходит нечто еще более удивительное, когда на арену выходят миллиарды миллионов светящихся мошек и начинается сказочная иллюминация с фантастическими арабесками, невероятными световыми эффектами и невообразимыми огненными узорами.
   Но ниже, под всем этим великолепием, копошится темный народец, это мрачный мирок кайманов и водяных змей. Со стволов огромных деревьев свисают и даже, кажется, взлетают фантастические орхидеи, любимые дочери лихорадки, порождения нездорового воздуха, причудливые мотыльки растительного царства. В этом смертоносном безлюдье они словно наслаждаются, купаясь в миазмах гниения, пьют смерть, которая становится источником их жизни, и воплощают опьянение природы своими прихотливыми и невиданными красками.
   Не поддавайтесь, защищайтесь, не позволяйте этим чарам завладеть вашей отяжелевшей головой. Подъем! Подъем! Опасность окружает вас в тысяче разных обличий. Под этими цветами таится желтая лихорадка с ее черной рвотой; у ваших ног кишат самые отвратительные рептилии. Если поддаться усталости, на вас мгновенно обрушится безмолвная армия неумолимых анатомов и миллионами ланцетов превратит вашу плоть в восхитительное кружево, марлю, пар, ничто…
   Путешественники прибавили ходу. Нужно было любой ценой вырваться из этой болотистой местности до наступления ночи. Здесь было практически невозможно пристать к берегу и проложить дорогу сквозь заросли. От вязких и влажных почв, способных поглотить целый лагерь, по вечерам поднимался густой туман, смертельные испарения которого известны как «саван для европейцев».
   Они смогли избежать встречи с людьми, теперь нужно было поскорее ускользнуть от миазмов. Как долго и мучительно тянется время в душном пространстве раскалившихся зеленых стен, на реке, которая почти что кипит, под небом, выжженным почти добела солнцем экватора. Рот пересыхает, как пергамент, в горле печет, легкие больше не могут вдыхать раскаленный воздух; начинается болезненная одышка, в ушах звенит, в глазах темнеет. Даже несмотря на полнейшую неподвижность, человек обливается невообразимым количеством пота. Он обволакивает все тело, потоком течет со лба в глаза, в рот, по позвоночнику, рукам и ногам, пропитывает одежду и падает каплями, которые тут же испаряются.
   Даже самый опытный человек может лишь бессильно присутствовать при этом уничтожении, буквально испарении своего организма. Он чувствует, как его силы убывают. Все его существо просто тает на глазах. Черты лица заостряются, кожа становится бледной, уши желтеют, анемия наступает молниеносно. Попади он в эту минуту в невидимое облако спор, несущих лихорадку, он бы неминуемо стал для нее самой легкой добычей!
   Но робинзоны, большие и маленькие, стойко переносили это испытание. Нет нужды говорить, что Ангоссо и Казимир, пользуясь особенным иммунитетом своей расы, явно не замечали жары; они продолжали делать дело в этой парильне, словно две саламандры в человеческом облике. Робену же пришлось бросить весло, несмотря на всю его силу. К счастью, внезапный проливной дождь немного освежил воздух, и дышать стало гораздо легче, ко всеобщему удовольствию.
   Речушка по-прежнему текла с востока на запад. Характер местности менялся, как и тип растительности. Плоские, пологие берега, поросшие водными растениями, сменялись глинистыми почвами, железистыми песчаниками, гравиями, кое-где рассеченными скалами. Здесь воды ручья окрасились в ярко-красный цвет, благодаря присутствию в почве оксида железа. Из расщелин скал поднимались прямые, жесткие и длинные четырехугольные стебли кактусовидного молочая, ощетинившиеся шипами, и огромные веера агав с зеленовато-желтыми цветами, растущих из охапки широких, толстых, мясистых листьев длиной более двух метров, заостренных на концах, как копья. Рядом причудливо возвышались овальные плоские сегменты кактусов нопаль, в просторечии ракеток, покрытых сочными плодами, известными как берберский инжир или кактусовая груша. Несколько гигантских игуан с изумрудно-зелеными боками, разинув пасти, застыли в неподвижности на скалах, хмуро глядя на экипаж плывущей мимо пироги.
   Ангоссо перестал грести, схватил лук, раздался резкий свист, и одна из этих безобидных ящериц повалилась набок, пронзенная тройным наконечником длинной стрелы из стебля особого тростника, который по-креольски так и называют – тростник-стрела.
   Меткий выстрел ловкого охотника окончательно развеял болотную хмурь. Все вдруг оживились. Дети захлопали в ладоши, а Николя крикнул «браво!».
   – Вот это я называю выстрелом! Лихо! И до чего же мерзкая зверюга!
   – С виду да, но зато очень вкусная.
   – Папа, – спросил Анри, – а разве крокодилов можно есть?
   – Это не крокодил, сынок, это игуана – безобидная большая ящерица с очень вкусным мясом. Сегодня вечером мы устроим настоящий пир, так, Ангоссо?
   – Да, муше, – ответил лесной негр, ловко выпрыгнув на скалу. – Эта зверь на угли очень вкусная.
   – А что ты скажешь, если мы сделаем здесь привал?
   – О, муше, ходи чуток сюда, – сказал тот, не ответив на вопрос.
   Робен в свою очередь поднялся на скалу и посмотрел по сторонам. Речка здесь делала резкий поворот почти под прямым углом, и ее верховья терялись где-то на юге. С этой точки, возвышавшейся на несколько метров над поверхностью воды, беглец заметил за небольшим заливчиком, образованным изгибом течения, голубоватый холм на приличном расстоянии от них. Он прислушался, и ему показалось, что он различает отдаленный шум водопада.
   – О, это было бы слишком хорошо! Я видел гору – ее вершина недоступна болотным испарениям, ее овевает свежий ветер, а у подножия бежит поток. Дети мои, мы спасены! Не пройдет и двух дней, как с нашими мучениями будет покончено.
   Ручей снова стал шире, образуя озеро, более вытянутое по сравнению с тем, где была устроена чудесная рыбалка. Длинная полоса скал пересекала его по косой. Волны ручья с глухим шумом разбивались об острые уступы и перекатывались по черным валунам, неустанно омывая их. То тут, то там виднелись большие темные скопления камней, покрытые пеной, поросшие мхом и скользкими водорослями.
   Эта полоса скал возвышалась непреодолимой стеной, не менее трехсот метров в ширину при средней высоте около четырех метров. По обе стороны от нее, на сколько хватало глаз, простирались припри, или затопленные саванны, илистые и бездонные, поросшие гигантскими травами, с подернутыми рябью водами, населенными водяными змеями, кайманами и электрическими угрями.
   Любое сообщение между верховьями и низовьями ручья не представлялось возможным. Не важно, стена или водопад, но препятствие было непреодолимым, кроме разве что единственного места, небольшой бреши шириной не более одного метра, куда с неудержимой яростью устремлялась вода.
   – Если бы нам удалось преодолеть эту преграду, мы были бы избавлены от любых нежданных гостей, – сказал Робен, внимательно осмотрев диспозицию и немного подумав. – Но сможем ли мы здесь пройти?
   – Мы пройти шибко легко, – уверенно ответил бони. – Ангоссо пройти везде.
   – Но как ты это сделаешь?
   – Моя знай как. Муше пройти, мадам пройти, тот белый муше, – он указал на Николя, – и детки, и старый кокобе, все пройти. Я знай, что говори.
   И чтобы операция выглядела максимально значительно, он потребовал тишины. Все замолчали. Такая авантюра выглядела действительно опасной. Возможно, среди всех жителей Марони Ангоссо был единственным, кто мог бы успешно осуществить такой маневр. Пирогу подвели поближе к водопаду, затем Робен, Николя и Казимир уцепились за выступы скал, чтобы удерживать ее у подножия гряды.
   Ангоссо, не говоря ни слова, обмотал свой гамак вокруг тела и начал медленно карабкаться по скале с такой силой и ловкостью, что ему позавидовал бы любой гимнаст. Цепляясь за выступы и корни ногами, руками, ногтями, он добрался до вершины утеса после пятнадцати минут нечеловеческих усилий.
   Не теряя ни минуты и даже не вытерев кровь, проступившую из царапин и ссадин на его теле и конечностях, он развернул гамак, почерневший от сока мани, закрепил на гребне скалы его длинные и прочные петли и сбросил полотно вниз.
   – Давай лезай, – сказал он Николя, показывая на тяжелое и частое переплетение хлопковых веревок, чем-то напоминающее гигантскую пращу.

   – Ага, значит, мне первому выпала честь испытать твое устройство, – ответил парижанин. – Ну что ж, годится. Раз и два, тихо-спокойно…
   Он даже не успел закончить мысль и, к великому изумлению лесного негра, в три приема с ловкостью четверорукого взобрался на вершину скалы.
   – Мы такие, – сказал он не без гордости, выпятив грудь. – С веревкой за два су мы бы и на башню Нотр-Дама забрались. Ваша очередь, патрон!
   – Нет, белый тигр теперь не можно. Давай на гамак мадам. Вот так, шибко хорошо…
   Двое мужчин, объединив усилия, аккуратно подняли мадам Робен, и через полминуты она уже была на утесе. Потом тем же манером по очереди подняли мальчиков. Робен пока не мог последовать за ними. Он с Казимиром с огромным трудом удерживал у скал тяжело груженную лодку, которую каждую минуту могло снести течением. Ангоссо наконец спустился, занял его место в передней части лодки и попросил Робена подняться к остальным, а затем втащить наверх старика.
   Теперь они все оказались на тесной площадке, окруженные бешено гремящей водой, с тревогой наблюдая за действиями бони. Он же, держась одной рукой за борт пироги, ухватившись другой за какой-то корень, боролся с течением.
   – Бросай моя веревка от гамак, – крикнул Ангоссо.
   Робен понял, что ему нужно, вытянул из гамака две веревки с петлями, связал их в одну, бросил негру один конец, а другой крепко ухватил руками и подозвал Николя:
   – Держи крепче, Николя, дело жизни и смерти!
   – Не переживайте, патрон, мне скорее руки оторвет, чем я выпущу веревку.
   Ангоссо мгновенно закрепил свой конец на лодке и повел хрупкую скорлупку в узкую протоку. Белые мужчины, стоя на самом краю обрыва, слегка подались назад, в то время как туземец, совершенно бесстрастный, погрузил свой шест-такари в бурлящие воды, грозившие поглотить его в любой момент. Одно неверное движение, колебание в долю секунды – и все было бы кончено. Веревка, натянутая до предела, трещала… Бони осознавал, как это опасно. Но пусть его грудь не выдержит удара такари и напора воды, он все равно пройдет. И смелый парень, собрав все свои могучие силы в последнем невероятном порыве, выгнулся назад и бросился всем телом на деревянный шест, который изогнулся, как лук в руке охотника.
   От этого резкого рывка веревка едва не порвалась, Николя и Робен с трудом устояли на ногах. Такари выпрямился, грудь Ангоссо не пострадала, а пирога, брошенная вперед неудержимым толчком, пронеслась по волне, на мгновение скрывшись в вихре пены, и тут же появилась снова, словно пронзив водопад насквозь.
   Через пять секунд отважный бони пристал к скале, где толпились все остальные, под собственный победный клич. Он только что совершил один из подвигов, на которые способны только негры Верхней Гвианы. Чтобы понять практически непреодолимую сложность этого маневра, достаточно будет сказать читателю, что ширина скальной гряды была около пяти метров, а высота водопада – более трех.
   Солнце садилось. Путешественники решили провести ночь на скалах, нашли ровное открытое место, разложили там лиственную подстилку, соорудив ее из навеса пироги, и заснули после того, как подкрепились ужином из копченой рыбы.
   На следующий день уже на заре пирога взяла курс на гору, замеченную накануне в отдаленной дымке, пересекла проточное озеро, причем близость намеченной цели придала робинзонам дополнительных сил.
   Интересно, что растительность по берегам претерпела новую удивительную метаморфозу. В глубине маленькой бухточки росли высокие пальмы, явно кокосовые. Несколько банановых деревьев демонстрировали свои шлейфы из огромных листьев, а рядом с ними росли другие, совсем не те, что привычны для здешних лесов. Их ветки склонились до самой земли, а стволы были невысокими и толстыми, очень похожие на деревья манго.
   Невероятное изобилие растений-паразитов, гигантских трав, спутанных лиан, зелени, плотной как стена, и жесткого сухостоя, похожего на стебли пшеницы, покрывало землю, оставляя доступными для глаза путешественников лишь вершины деревьев.
   Но вот перед ними показалось обширное открытое пространство, удивительным образом представлявшее равнобедренный треугольник с вершиной на макушке невысокого холма и основанием на берегу маленькой бухты, где остановилась пирога. Здесь явно потрудились человеческие руки, расчистив участок среди вековых гигантских деревьев девственного леса. Растения, вид которых было невозможно определить издалека, покрывали этот склон сплошным ковром всех оттенков зелени, от бледно-зеленого, свойственного сахарному тростнику, до густой темной зелени, напомнившей о маниоке.
   – О боже, – сказал Робен, – я боюсь ошибиться… Но эти деревья в здешних лесах могли появиться, только если их посадили люди… эти сорняки, которые выросли на некогда расчищенной земле, этот участок вырубленного леса… Все это явно говорит о том, что здесь не всегда было так пустынно. Казимир, я прав? Это похоже на старый участок?
   – Да, компе, она самый, старый участок.
   – Дорогая моя женушка, дорогие дети, значит, я вчера не ошибся, рискнув перейти водопад. Этот затерянный уголок прежде был обитаем, несомненно довольно давно, причем здесь жили люди, которые превосходно разбирались в земледелии. Теперь он заброшен, но мы еще можем извлечь пользу из его богатств.
   Вскоре пирога пристала к берегу маленького пляжа, осененного тенью великолепных кокосовых пальм и, по счастью, свободного от многолетних растений.
   Ангоссо с помощью Робена и Николя тут же соорудил две временные хижины – одну жилую, а другую под склад провизии. Сложив туда запасы рыбы, путешественники собрались на совет, чтобы решить, что нужно сделать в первую очередь. И начался он с вопроса Анри:
   – Папа, а что такое вырубка?
   – Раз уж ты теперь настоящий робинзон и смелый лесной разведчик, думаю, ты заметил, сынок, что ни на одном из этих больших и красивых лесных деревьев не растут съедобные плоды, а на земле у их подножия невозможно посадить или посеять что бы то ни было.
   – Да, папа, потому что растениям, если их посадить внизу, будет недоставать солнца.
   – Совершенно верно. Но что делает человек, которому постоянно необходима пища? Он берет топор и срубает эти гиганты, одним словом, расчищает нужное ему место. Через три месяца, когда поваленные стволы высыхают, он их сжигает, и, как только почва остынет, здесь можно сажать фруктовые деревья или сеять злаки.
   – Теперь я понял! Эти поляны называют вырубками, потому что сначала нужно вырубить деревья, которые на них растут.
   – Да, все так просто. Действие, обозначенное глаголом, стало служить обозначением не только расчищенного участка, но и засеянной и засаженной плодовыми деревьями плантации.
   – Если хотите знать мое мнение, патрон, – вмешался Николя, – здешнее земледелие не кажется мне особенно сложным. Сдается мне, что тут не требуется ни плуга, ни бороны, ни удобрений, ни даже заступа. Можно обойтись заостренной палкой и дыркой в земле, остальное сделают дождь и солнце.
   – Вы забываете, что срубить деревья – тяжелый труд…
   – Пффф! С хорошим топором свалить их не сложнее, чем кегли, покатятся как миленькие!
   – Хорошо, посмотрим, что вы скажете через несколько дней. И заметьте, что нам предстоит относительно пустяковое дело – всего лишь отвоевать у дикой поросли вырубку, покинутую как минимум десять лет назад. Обратите внимание, друзья, наше новое владение прекрасно расположено и засажено самым правильным образом, – продолжил инженер, быстро осмотрев доставшиеся им посадки.
   – А хлебное дерево здесь есть? – спросил Николя, который, как мы помним, имел особое пристрастие к его необыкновенным плодам, представляющим целое блюдо без каких бы то ни было дополнений.
   – Есть несколько, – с улыбкой ответил Робен. – Кроме того, я заметил гуайявы, четырехгранные страстоцветы, они же гигантские гранадиллы или барбадиновые деревья; кумье, или гвианские груши; саподиллы, перечные лианы и мускатник, яблоко Цитеры, апельсиновые и лимонные деревья…
   – Да это настоящий рай, рай на земле! – восторженно вскричал молодой человек.
   – Ты забыл о хлопчатнике, – сказала мужу мадам Робен, теребя пальцами шелковистый пучок, снятый с куста высотой семь-восемь футов, на котором росли бледно-желтые цветы с пурпурными пятнышками у основания лепестков.
   – Хлопок! Да это настоящее сокровище. Теперь мы можем быть уверены в том, что не останемся без одежды. Лучше этого образца и желать нельзя. Он называется gossypium herbaceum, хлопчатник травянистый, один из самых выносливых и быстрорастущих видов. Но не будем терять время и воспользуемся тем, что Ангоссо пока еще с нами. Мы с ним и Казимиром отправимся на разведку. Вы, Николя, останетесь с детьми и их матерью. Хотя здесь, кажется, им не грозит никакой опасности, все же не оставляйте их одних ни на минуту. Впрочем, у вас есть ружье. А вы, мои хорошие, никуда не ходите. Возможно, где-то неподалеку спряталась злая змея, встреча с которой не принесет ничего хорошего.
   – Патрон, положитесь на меня. Я буду на посту до тех пор, пока вы меня не смените.
   Трое мужчин вооружились мачете, вдобавок бони прихватил свой топор. Робен поцеловал жену и детей, пожал руку парижанину, и маленький отряд быстро углубился в лесные заросли, расчищая путь ударами мачете.
   День прошел спокойно, солнце уже почти село, когда все трое вернулись, падая от усталости, с исцарапанными руками и лицами, но счастливые. Нет нужды говорить, что возвращение экспедиции отпраздновали копченой рыбой, а также бананами, бататами и ямсом, которые разведчики принесли с собой. Николя наконец смог насладиться плодами хлебного дерева. Правда, славный парень был скорее разочарован. Он ожидал большего. Нельзя сказать, что они ему совсем не понравились, но вкус все-таки на любителя…
   – Ну что, как себя вели наши маленькие робинзоны? – спросил Робен, немного утолив голод.
   – Наши робинзоны были очаровательны, – ответила их мать. – Они учились. Да, мой друг, учились. Они не хотят быть невежами, маленькими белыми дикарями.
   – И что же делали наши маленькие ученые?
   – Они «делали» географию.
   – Изучали географию, ты хочешь сказать?
   – Нет, друг мой, именно «делали», я настаиваю. По месту и почет. Это все придумал Анри, так что пусть сам и расскажет. Анри, как называется ручей, в который мы вышли после порогов Эрмина?
   – Он называется ручей Нику в честь растения робиния нику.
   – Эдмон, как ты окрестил озеро, которое он пересекает?
   – Озеро Балата, в память о вкусном молоке, которое мы там пили.
   – У Эдмона очень благодарный желудок.
   – А я, – вмешался маленький Эжен, – придумал, как назвать злые скалы…
   – Это водопад, пороги… – начала его мать с серьезным видом.
   – Водопад Игуаны, вот как! Мама, я правильно сказал, игуана, так ведь?
   – Да, мой дорогой сын. Что касается этого места, где все мы сейчас находимся, то мы единодушно назвали его Кокосовой заводью. Видишь, мой друг, мы все приняли участие в придумывании названий, у которых по меньшей мере два достоинства: они очень просты, а заодно увековечивают наши воспоминания.
   – Но это замечательно, просто великолепно! – радостно воскликнул растроганный отец. – А ты, малыш Шарль, ты как-нибудь помог в этом важном деле?
   – Я… я еще маленький, а вот когда я вырасту, тогда другое дело, – ответил ребенок, вытянувшись на цыпочках.
   – А вы где побывали? – спросила мадам Робен. – Вы что-нибудь нашли? Вы довольны? Результат оправдал ваши ожидания? Мне кажется, судя по следам от колючек, вам пришлось брать заросли приступом.
   – Битва была жестокой, но завершилась полной победой. Но мы решили пока что держать все в секрете, так что никаких расспросов, прошу тебя.
   – Значит, это будет сюрприз.
   – И я хотел бы как следует им насладиться.
   Ожидание оказалось недолгим. Беглец и его спутники уходили еще дважды, всякий раз возвращаясь примерно в одно и то же время. Наконец, на третий день вечером, обитатели Кокосовой заводи едва смогли сдержать радость, услышав простые слова:
   – Выходим завтра утром.
   Расстояние было не особенно значительным, но дорога! Если вообще можно так назвать тропу, едва намеченную ударами мачете среди непроходимых зарослей самой разнородной зелени, ощетинившейся стеблями, срезанными наискосок на уровне коленей, и усеянной петлями корней, похожих на стремена, которые местные называют «собачьи уши». Эта изобретательная природная ловушка превосходным образом устроена так, чтобы путешественник падал на каждом шагу. Если он не будет всякий раз с осторожностью поднимать ноги, то его ступня угодит прямо в петлю, и он повалится лицом на землю с силой, прямо пропорциональной его скорости.
   Нельзя было забывать и о змеях. Поэтому Казимир шел впереди и что есть силы колотил по зарослям справа и слева длинной палкой, напоминающей метлу. За ним шел Николя с маленьким Шарлем на руках. Дальше следовала мадам Робен, опираясь на посох из пальмы кунана, за ней Робен, неся на своих могучих плечах Эжена и Эдмона, а за ним Анри, который шел самостоятельно, как взрослый мужчина. Замыкал процессию Ангоссо с ружьем на плече.
   Тропа, проложенная по прямой, все время шла вверх, поднимаясь на высоту около трехсот метров. Хотя подъем был очень плавным, но идти от этого было не легче. Но как бы ни было невыносимо, никто не сказал ни слова, даже дети ни разу не пожаловались.
   Наконец, после двухчасового марша с одной остановкой, небольшой отряд вышел на большую поляну на полпути к вершине холма, располагавшуюся на ровном уступе шириной более двухсот метров.
   При виде большой хижины, которая кокетливо возвышалась прямо в середине открытого пространства, у мадам Робен вырвался радостный возглас. Дети позабыли об усталости и бросились к новому дому с криками восторга.
   – Моя дорогая отважная жена, – с чувством произнес Робен чуть дрожащим от волнения голосом, – я тоже немного «делал» географию, когда был здесь. Я назвал это жилище «Добрая Матушка». Нравится тебе такое название?
   – О, мой милый друг, как я счастлива, благодарю тебя!
   – Ну что же, войдем под крышу «Доброй Матушки».
   Трое мужчин сумели совершить настоящий подвиг. Справедливости ради стоит заметить, что бони оказался истинным мастером колониальной архитектуры, что пальцы бедного прокаженного еще обладали несравненным проворством, а инженера каторжные работы, увы, превратили в превосходного плотника. Так что эта хижина, построенная без единого гвоздя и паза, выглядела как настоящее чудо. Не менее пятнадцати метров в длину, пять в ширину и три с половиной в высоту. В легких стенах, сделанных из тонких плетней, не препятствующих доступу воздуха, но непроницаемых для дождя, устроили четыре окна и дверь.

   Хижина была способна противостоять любому урагану, так как ее опорные столбы, образующие основу всей конструкции, представляли собой четыре мощных дерева, крепко и глубоко укоренившиеся в земле, но срубленные на уровне крыши. Эти стволы соединили четырьмя балками, связав их волокнами арумы и лианами ползучей бигнонии. Гвозди иногда не выдерживают, пазы могут треснуть, но эти неразрушимые лианы прочнее стальной проволоки.
   Это прямоугольное сооружение было покрыто крышей из листьев пальмы ваи, настеленных на стропила из очень легкого трубного дерева, прикрепленных к балкам тем же манером. Мы уже упоминали о ваи, это очень красивая пальма с чрезвычайно коротким стволом, больше похожая на букет, чем на дерево. Ее листья перистые. Центральная жилка часто достигает четырех метров в длину, а листовые пластинки вырастают до пятидесяти-шестидесяти сантиметров и направлены в обе стороны, как бородки птичьего пера. Строитель, который хочет сделать крышу, сгибает лист точно пополам и переплетает жилки обеих сторон на манер соломенных покрытий, которые делают наши огородники, чтобы укрыть деревья от мороза. Теперь у него есть плоская плетенка четырех метров в длину и пятидесяти сантиметров в ширину, которую он укладывает на стропила и закрепляет, как и балки, с помощью волокон арумы. Сложенные и сплетенные таким образом листья, уложенные вроде черепицы внахлест друг на друга поперек стропил, составляют совершенно непромокаемую крышу, способную прослужить все пятнадцать лет, не подвластную ни ветру, ни солнцу, ни дождю. Листья, поначалу нежно-зеленые, со временем приобретают очень приятный желтый цвет, похожий на оттенок кукурузного початка.
   Стропила выступали над каждой стеной дома примерно на два метра, сформировав широкую крытую галерею. Сама же хижина была разделена на три части. В одной устроили спальню для матери с детьми; средняя должна была служить общей столовой, здесь же повесили гамаки Робена и Николя. В третьей устроили склад, поручив его заботе Казимира.
   Пол хижины, очищенный огнем, более не был прибежищем неприятных гостей, которые прежде привольно расселились здесь среди корней и трав. Место вокруг дома тоже расчистили, чтобы дать доступ воздуху и свету. Два великолепных дерева манго, два хлебных дерева и несколько калебасовых деревьев давали приятную тень, а за хижиной, позади площадки, отведенной для детских игр, как живая изгородь, протянулись густые заросли с торчащими шипами, но буквально усеянные крошечными гвианскими лимонами с коркой не толще ногтя.
   Робен не без гордости продемонстрировал это прекрасное жилье вновь пришедшим. Дети и их мать сияли от счастья. У Николя же радость смешалась с изрядной долей удивления.
   – Скажу вам, патрон, мы здесь устроимся, как настоящие послы.
   – Умерьте ваш пыл, мой мальчик. У послов есть столы, кровати, другая мебель, кухонная утварь, посуда, а у нас нет ни тарелки, ни бутылки.
   – И то правда, – ответил парижанин, слегка поостыв. – Мы будем спать на земле, есть руками, пить из листьев, свернутых в рожок. Это все, конечно, весело на какое-то время, но, между нами, я был бы не против поесть иногда из обычной посуды.
   – У нас она будет, Николя, мы сами ее сделаем. Спокойствие, друг мой. Прежде всего я должен вам сказать, что у нас есть деревья, на которых растут целые посудные сервизы.
   – Кому другому, патрон, я бы ответил: что за шутки? Но раз вы так утверждаете… К тому же я здесь уже всякого навидался.
   – А увидите еще больше, мой дорогой. Что касается вашего желания поесть из тарелки, то его можно удовлетворить довольно быстро. Это, конечно, не будет столовое серебро, но в настоящий момент нам придется ограничиться тем, что есть. Видите это дерево, на котором растут большие зеленые плоды, похожие на тыквы?
   – Я их с самого начала приметил, да еще подумал, что если бы крестьянину из басни на нос свалилась такая дуля, он бы не вернулся домой, полагая, что все, что ни делается, к лучшему.
   – Тем лучше! Вот наши тарелки и блюда.
   – Верно! Здесь их называют «куи», если я не ошибаюсь.
   – Именно так. Приступим же к делу!
   – Думаю, это не слишком сложно.
   – Попробуйте. Но должен предупредить, что сначала у вас ничего не получится, если только вам не известны особенности производства.
   – Увидим!
   И славный юноша, не откладывая дело в долгий ящик, приподнялся на цыпочки и схватил обеими руками тыкву величиной с человеческую голову, висящую на ветке не толще держателя для пера, с виду готовой сломаться под ее тяжестью. Он вооружился ножом и попытался надрезать блестящую, словно отполированную, корку. Напрасный труд, лезвие лишь скользило по нему, едва царапая зеленую поверхность. Николя решил разделаться с плодом одним ударом и с силой вонзил в него нож, словно собирался нарезать дыню.
   Крак!.. И калебаса разлетелась на пять или шесть бесформенных кусков. Все, естественно, расхохотались. Вторая попытка привела к такому же результату, третья тоже грозила неминуемым поражением, но тут вмешалась мадам Робен:
   – Послушайте, Николя, я припоминаю, что когда-то читала о том, что дикари очень ловко разделяют калебасы на две равные части, крепко перетягивая их веревкой. Может быть, вам стоит попробовать сделать то же самое с помощью лианы?
   – Спасибо, мадам, за ваш совет, думаю, он хорош. Но я так неловок, что вряд ли у меня получится, даже пробовать не стану.
   – В таком случае мой черед, – заявил Робен. Пока молодой парижанин орудовал ножом, он уже приступил к операции, хорошо ему знакомой.
   Под его нажимом лиана оставила тонкую бороздку поперек поверхности плода, инженеру осталось лишь легко пройтись по ней кончиком ножа и получить две полусферы без единой трещины.
   – Вот видите, это довольно просто.
   – Какой же я глупец, – сконфуженно пробормотал молодой человек. – Это все равно как если бы я попытался разрезать стекло без алмаза.
   – Ваше сравнение абсолютно справедливо, друг мой. Теперь нам нужно разделить таким же образом еще дюжину калебас, а затем выскрести их изнутри…
   – А потом высушить их на солнце и…
   – …и они полопаются, если вы предварительно не наполните их очень сухим песком. Таким же образом мы сможем обзавестись и дюжиной ложек. Что касается вилок, ими займемся позже.
   – Сказать по чести, патрон, уверяю вас, несколько дней назад, когда у нас совсем ничего не было, я даже не смел надеяться на такие скорые перемены. Это настоящее чудо. Но больше всего меня изумляет то, что здесь все необходимые для жизни вещи растут на деревьях. Нужно всего лишь нагнуться и подобрать их.
   – Вы хотите сказать, подняться повыше и сорвать… Да, если бы такие деревья росли рощами, если бы они встречались в лесах в диком состоянии, то, конечно, экваториальная зона была бы, как вы давеча заметили, земным раем. Но, увы, это далеко не так. Кто знает, ценой каких усилий была устроена эта плантация, которую мы обнаружили лишь по воле случая? Сколько терпеливых поисков, руководимых чудесным колонизаторским чутьем, потребовалось, чтобы собрать на этом клочке земли большинство полезных растений, местных и тех, что были ввезены сюда после открытия Нового Света? Не устану повторять: жестокая судьба вдруг смилостивилась и решила побаловать нас, как детей. Иначе что бы с нами стало в этой беспредельной пустыне с бесплодными растениями, без жилья, без пропитания, без инструментов? Дичи здесь немного, да и для охоты необходимо оружие и совершенно особые навыки. Рыбалка?.. Мы узнали о нику лишь несколько дней назад. Так что земля остается нашим главным ресурсом. У нас будет обильная и здоровая пища – ее дадут нам деревья плантации и ее почва.
   – Да, деревья… – мечтательно сказал Николя как бы про себя. – Если повезет, на здешних деревьях можно найти все, что угодно.
   – Я недавно говорил, что вам еще многое предстоит здесь увидеть. И это произойдет совсем скоро, как только мы как следует устроимся и обеспечим себя самым необходимым. За несколько часов я обнаружил бесценные сокровища. На вершине холма растут деревья какао и кофейные кусты. Это важнейшее открытие. А что вы скажете о масляном дереве? О свечном? О мыльном?
   Николя, который хотел познакомиться со всеми деревьями с необычными свойствами, перешел от удивления к совершенному потрясению.
   – Это не все, я еще не сказал вам о помадном дереве руку, о коричном, гвоздичном, мускатном и перечном, это вам на первое время. А вот еще адвокатово дерево, оно точно достойно вашего внимания.
   – Дерево, на котором растут адвокаты?
   – Ну да, адвокаты.
   – И их едят?
   – Едят.
   – Ох, – только и смог вымолвить ошеломленный Николя.
   – Пропустим, если вы не возражаете, ипекакуану, каучук и клещевину и перейдем к сырному дереву.
   – Месье Робен, я считаю вас человеком серьезным, вы же не станете насмехаться над бедным парнем вроде меня. Признайте, хотя бы между нами, что это уже слишком. Не хватало нам дерева, на котором растет грюйер, мондор, рокфор или камамбер…
   – Нет, конечно, вы не угадали. На сырном дереве сыр не растет.
   – Зачем же тогда давать ему имя, от которого у меня слюнки ручьем потекли?
   – Затем, что древесина дерева bombax – это его научное название – белая, мягкая, пористая и очень похожая на сыр. Но его плоды и камедь не имеют для нас никакой пользы. Зато на нем растут шипы, твердые как железо, и мы можем использовать их вместо гвоздей. Кроме того, тонкий нежный пух, который окружает его семена, годится на трут. Ну что, вы довольны нашим беглым уроком по экваториальной ботанике?

   – Я просто счастлив, нет, очарован. Раз уж матушка-природа так хорошо выполняет свою функцию кормилицы, то мне нужно пользоваться ее плодами…
   – Вы хотите сказать, нам, мой дорогой мальчик.
   – Ну конечно, месье Робен, это я к слову. Я, видите ли, собираюсь работать за четверых, с пользой расходовать все свое время, привести все в порядок, научиться делать инструменты, собирать урожай и в конце концов стать настоящим робинзоном, таким, про каких даже в книжках не пишут.
   – Я не сомневаюсь в ваших добрых намерениях, мой друг. Мне известна ваша отвага. С завтрашнего дня нам предстоит тяжелый труд. Дети пока не смогут сколько-нибудь значительно помогать нам в работе. А нам нужно обеспечить их существование, так же как и их матери. Мой старый Казимир, несмотря на его храбрость, довольно слаб из-за болезни и возраста. Так что забота о пропитании ложится почти исключительно на нас двоих. Ангоссо вскоре нас покинет.
   – Верно. Наш добрый дикарь… Когда я говорю «дикарь», я не имею в виду ничего дурного, дикарь – это такой человек, который никогда в жизни не видел Июльской колонны. Я очень привязался к нему, да что там, он стал среди нас своим. Прежде негры производили на меня довольно странное впечатление, но теперь я вижу, что среди них встречаются достойные люди. Кстати, вы мне напомнили о деньгах, которые я должен ему заплатить. Пускай подходит к кассе… Эй, Ангоссо! Ангоссо!
   – Что хоти, муше? – отозвался чернокожий.
   – Что хоти, что хоти… Я хочу отдать тебе две твоих монеты по сто су, твои меченые су, ну, столбики.
   – О да. Ангоссо довольный.
   – Я тоже очень доволен. Мы все в восторге от твоей помощи. Вот твои деньги, дружище, – закончил он, отдав ему обе пятифранковые монеты.
   Лесной негр, получив оплату, на мгновение застыл перед парижанином с разинутым ртом. Его круглые глаза с фарфорово-белыми зрачками не могли оторваться от серебряной цепочки с зеленым нефритовым скользящим кольцом, к которой были прикреплены карманные часы Николя.
   – О, – с вожделением бормотал он, – он красивый.
   – Двадцать три франка тридцать сантимов, куплено на пряничной ярмарке, считай, даром достались.
   – Слишком много красивый!
   – Пф-ф! Обычная парижская безделушка. Послушай-ка, господин бони, если они тебе по нраву, то они твои. Ты был так любезен с нами, я тоже хочу доставить тебе небольшое удовольствие. Вот тебе, почтенный лодочник, – сказал он, снимая цепочку.
   Ангоссо даже побледнел от счастья, взяв часы кончиками пальцев с какой-то опасливой радостью.

   – Этот штука для моя? – с тревогой спросил он.
   – Этот штука для твоя, – ответил Николя, в восторге оттого, что смог выразиться по-креольски.
   На мгновение бони остолбенел, словно раздавленный нежданным счастьем.
   Затем, не говоря ни слова, он бросился к высокой корзине, называемой здесь «пагара», где хранился его свернутый гамак из великолепной ткани, с большим мастерством сотканной местными женщинами, развернул его и принес Николя со словами:
   – Твоя – компе Ангоссо. Ангоссо шибко довольный, бон-бон. Моя давай гамак для белые детки, моя давай сабля для белый компе.
   – Ну уж нет, это ни к чему. Какого черта, я сделал тебе подарок просто так, без всякого интереса.
   – Примите подарки, мой дорогой Николя, – вмешался Робен. – Если вы откажетесь, он будет очень огорчен, поверьте мне. А теперь, мой храбрый Ангоссо, ступай, возвращайся к своей семье. Если когда-нибудь ты не сможешь ее прокормить, если тебе будет грозить голод, приходи сюда со всеми своими родственниками, мы примем тебя с открытыми объятиями. Ты сможешь построить себе хижину рядом с моей и разделить с нами все, что у нас есть.
   – Да, муше. Ангоссо прийти к белый тигр, когда не быть маниок, когда не поймать рыба.
   Лесной негр попрощался с робинзонами, как это принято у его народа, то есть лично подойдя к каждому из них:
   – Прощай, белый тигр, прощай, мадам, прощай, компе, прощай, белый детки, прощай, Казимир. Моя уходи домой!
   В последний раз пожимая ему руку, Робен сказал:
   – Особо хочу тебя попросить, Ангоссо: никогда никому не говори о том, что здесь живут белые люди. И не забывай, что вы всегда здесь желанные гости, ты и все бони.
   – Да, муше. Ангоссо – компе для вся твоя семья. Моя не говори ничего все равно как рыба.

Глава VIII

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Существование гвианских робинзонов было прежде всего материальным, если, конечно, можно так охарактеризовать почти исключительное подчинение интеллектуальных способностей поддержанию физических сил организма.
   Если, с одной стороны, решение этой проблемы очень непросто дается даже в условиях нашей современной цивилизации, то, с другой стороны, вознаграждение за какой-либо труд, за использование человеческих сил, приложенных к той или иной задаче, может полностью или частично удовлетворить многочисленные потребности работника. Заработной платы теоретически должно хватать на то, чтобы человек мог естественным образом обеспечить себя и близких предметами, необходимыми для существования.
   Само собой разумеется, что глава семьи, обеспечивающий свою жену и детей хлебом насущным, не может одновременно шить им одежду из предварительно сотканной им ткани, тачать обувь, строить жилье, обучать и так далее.
   Нет, он просто тратит свое вознаграждение за выполненную им работу на приобретение различных промышленных и ремесленных товаров и таким образом обеспечивает своей семье более или менее сносную жизнь. Именно на этой солидарности, обусловленной взаимными и схожими потребностями, основано современное общество. Производить для потребления и обмена. То есть постоянное усилие тела и разума одного человека, сосредоточенное на одном виде деятельности, способно обеспечить существование многих.
   Изгнанники же, напротив, испытывали нужду решительно во всем, начиная с самых примитивных инструментов, и должны были создавать предметы, необходимые для жизни, с нуля. Им нужно было есть и одеваться, одним словом, создавать из природных подручных средств все нужные для жизни вещи. Шляпа, игла, болт, лист бумаги, нож – все эти предметы в цивилизованном обществе можно раздобыть где угодно и задешево. Но если человек одинок и затерян в безбрежных пустошах, с какими почти непреодолимыми трудностями он столкнется, когда ему придется изготовить такие мелочи самостоятельно? А инструменты для их производства? Для них потребовалось бы предварительно построить несколько промышленных предприятий.
   Робен вовсе не собирался отчаиваться. К тому же у него был Николя, надежный, сообразительный и упорный помощник. Что касается прокаженного, то, к счастью, его многолетний опыт жизни в лесах представлял для маленькой колонии бесценное подспорье. После отплытия Ангоссо трое мужчин немедленно приступили к работе.
   Невероятная, несравненная плодородность экваториальной почвы такова, что заброшенную вырубку за несколько лет захватывают непроходимые заросли лиан, деревьев и гигантских трав. Культурные растения смешиваются с зелеными паразитами. Они сплетаются в одно целое, при этом не причиняя друг другу ни малейшего вреда, достигают гигантских размеров и растут так густо, что человек, оказавшийся в этом море стеблей, листьев и цветов, не может ни шагу ступить, не говоря уже о том, чтобы сорвать плод.
   Поэтому здесь необходимо действовать методично, вырубать, обрезать, косить, прореживать, удалять не только сорняки, но и выбирать из полезных растений самые крепкие и здоровые и приносить в жертву их более слабых сородичей, чтобы переизбыток не привел к недороду.
   По сути, колонистам предстояло вновь расчистить участок. Пусть это куда менее утомительно, чем вырубка девственного леса, но для этого требуется столько же терпения, сколько и навыка. Так что двое белых и чернокожий начали вовсю «раскорчевывать». Мы намеренно сохраняем это слово, означающее «вырубать кустарник», так говорят гвианские поселенцы, и оно идеально отражает идею повторного завоевания земли, захваченной зарослями.
   Маленькая колония не могла бесконечно существовать на копченой рыбе, жареных бананах или плодах хлебного дерева. Слишком частое употребление бананов нередко приводит к расстройству пищеварения, вздутию живота и, как следствие, к быстрой потере сил. Единственный продукт, способный заменить пшеничный хлеб, – это маниок.
   К счастью, Казимир нашел на склоне холма большой участок с посадками этого растения. Его расположение и особенности были таковы, что он зарос не так сильно, как другие места плантации. Лишь трубные деревья, cecropia peltata, известные любители расчищенных земель, тянули к небу свои жадные ветви. Их гладкие, ослепительно-белые стволы, полые внутри, точнее с очень мягкой податливой сердцевиной (отсюда их народное название, трубное дерево), возвышались как серебряные колонны на фоне темно-зеленого ковра из листьев маниока.
   За несколько часов мужчинам удалось собрать внушительное количество клубней. Терку-граж быстро сделали из подручных средств, «змею» тоже сплели, но перед колонистами возникло новое препятствие, на первый взгляд практически непреодолимое. У них не было металлического листа, «пластины», чтобы приготовить муку и выпарить из мякоти маниока ядовитый сок, который остается в ней даже после основательной сушки на солнце.
   Казимир не отличался особой изобретательностью. Он считал, что ничто на свете не может заменить листа железа, на котором он прежде готовил куак и кассаву. Николя повторял, что охотно отдал бы один глаз за сковородку… Робен погрузился в размышления.
   Длинной заостренной палкой он машинально ворошил хворост в костре, на котором готовился ужин, как вдруг заметил среди углей какой-то красновато-коричневый предмет, с виду довольно крепкий.
   – Смотрите-ка, – воскликнул он удивленно. – Что это такое?
   Мадам Робен подошла поближе. Дети собрались в кружок вокруг отца. Инженер палкой вытолкнул предмет из очага. Это была грубая глиняная фигурка, вылепленная рукой художника, явно вдохновленного, но, безусловно, совершенно незнакомого с законами ваяния. Но Робена не интересовала форма, материал был гораздо важнее.
   – Ну и ну, это же терракота!
   – Да, папа, – отозвался юный Эжен. – Я слепил человечка и положил его в костер подсушиться… Я хотел поиграть им с Шарлем.
   – А где ты нашел такую землю, мой дорогой скульптор?
   – Да там, прямо в доме. Вот, посмотри. Я немного раскопал ее палкой, добавил воды, а потом слепил человечка.
   Робен склонился пониже, осмотрел небольшую ямку, порылся в ней своим мачете и достал кусок жирной на ощупь земли, влажной и красноватой, несомненно, благодаря оксиду железа.
   Это была глина.
   – Дети мои, – сказал он радостно, – завтра на обед каждый из вас получит отличную лепешку кассавы.
   – О, вот это да, кассава! – закричали хором четверо ребятишек, в восторге оттого, что им больше не придется есть бананы.
   – А как ты ее сделаешь, папа? – спросил Эжен с некоторым недоверием. – Мой человечек ее приготовит?
   – Конечно нет, сынок, но он станет непосредственной причиной улучшения нашего питания. А теперь смотри.
   И беглец немедленно вырыл яму поглубже, достал оттуда большой кусок чистой глины, помял его, немного смочил водой, еще раз размял и мокрыми руками придал глине форму диска, постаравшись сделать его как можно более ровным и плоским.
   – А теперь нужно побольше дров, да разогреть их пожарче. Я бы предпочел высушить мою пластину на солнце, потому что она может не выдержать жара костра, но, если это произойдет, мы попробуем еще раз завтра.
   – Я догадался! Патрон, я догадался! – вскричал Николя, свалив в двух шагах от хижины несколько вязанок хвороста. – Вы сделали пластину из глины, так?
   – Верно, и она прекрасно справится с назначенной задачей. Воистину, я удивлен, что лесные негры и краснокожие не додумались до столь простого способа и не заменили глиной металлические пластины, которые крайне трудно добыть.
   Изумленный Казимир вытаращил свой единственный глаз, пробормотав:
   – О, эта белый всегда придумай выход… всегда найти затычка для любой дырка.
   После двенадцати часов сушки сначала на очень слабом огне, постепенно увеличивая жар, колонисты получили покрытую легкими трещинками пластину, может менее ровную, чем гладь стоячего озера, но очень твердую и прочную. И незамедлительно напекли на ней аппетитных горячих лепешек.
   Эта первая победа, одержанная над нуждой, была воспринята со всей радостью, какую только можно вообразить. Это было настоящее открытие, способное дать начало изготовлению самых разных вещей первой необходимости, сперва, безусловно, не слишком удачных, но с перспективой улучшить их по мере приобретения опыта.
   Вскоре из этой превосходной глины можно будет сделать горшки, кирпичи, сложить печь… и кто знает, что еще? А пока мадам Робен вместе со старшим сыном приступила под руководством Казимира, почетного мастера-пекаря, к изготовлению куака и кассавы, этой манны небесной, что составляет главный пищевой ресурс народов тропических областей.
   Мужчины тем временем ревностно продолжали расчищать участок. Подступы к дому были уже совершенно свободны. Зашла речь о том, чтобы собрать немного какао и кофе. Заговорили даже о том, чтобы огородить небольшой участок, примыкающий к дому, где можно было бы держать несколько птиц и четвероногих, поддающихся одомашниванию, и Казимир пообещал вскоре заняться их поимкой.
   Но первый постоялец будущего скотного двора обнаружился еще до того, как был забит хотя бы один столб для ограды. Никто не ожидал появления столь необычного животного, не имеющего ровно никакой ценности, но такого удивительного вида и с такими невероятными повадками, что дети с криками потребовали дать ему убежище в колонии. Как легко можно догадаться, это невинное желание было удовлетворено сию минуту без малейших возражений.
   Вот как произошло это новое открытие, героем которого стал Николя. Утром он отправился в одиночку на маниоковое поле. Робен остался в хижине, занятый плетением заплечного короба из волокон арумы, в котором они будут приносить продовольствие, пока не придумают более удобного приспособления.
   Николя по своей всегдашней привычке внимательно разглядывал доступный глазу ландшафт и вдруг заметил на верхушке одного из трубных деревьев неподвижную серую массу.

   – Это не обезьяна, та бы уже давно удрала. Оно не шелохнется, застыло, как чучело. Ну и ну! Но все же это какое-то животное, – пробормотал он, подходя ближе.
   Трубное дерево едва достигало семи-восьми метров в высоту, его крона из редких больших листьев, белесых с нижней стороны, не превышала в диаметре двух метров, так что он отчетливо смог разглядеть зверька. Тот крепко обхватил ствол дерева всеми четырьмя лапками и выглядел спящим. Николя легонько потряс гибкий ствол толщиной примерно с его руку. Животное не шелохнулось. Он тряхнул сильнее, затем принялся раскачивать дерево так, что его макушка выписывала широкие круги, но завзятый соня, казалось, даже не подозревал о его присутствии.
   – Ну это уже чересчур, – сказал себе парижанин. – Оно что там, набито соломой и привязано проволокой? Хорошо, погоди-ка!
   Нескольких сильных ударов мачете по стволу дерева оказалось достаточно, чтобы оно рухнуло на землю, причем загадочное четвероногое даже не думало ослабить хватку. Николя подскочил к нему одним прыжком, готовый его оглушить или в крайнем случае не дать ему убежать. Но об этом можно было не волноваться. Заметив наконец человека, бедное животное лишь испустило жалобное «а-ии… а-ии» и вцепилось в ветку еще крепче.
   Тогда Николя попросту обрубил ветку цекропии, соорудил из нее волокушу, впрягся в нее и немедленно направился к дому. Зверек время от времени издавал тот же жалобный крик, но держался за ветку с еще большим упорством. Как только юноша заметил своих маленьких друзей, он крикнул:
   – Анри! Эдмон! Эжен! Скорее сюда! Только посмотрите, какую странную зверюшку я нашел!
   Дети встретили зверька радостными криками и взрывами смеха. Робен на минуту оставил работу и в сопровождении Казимира подошел к веселой компании.
   – Что за чудо вы нам раздобыли, Николя? – спросил он.
   – Это баран-ленивка, – сказал чернокожий.
   – Действительно, это знаменитый ленивец, или аи, который питается только листьями трубного дерева, причем для того, чтобы забраться на дерево, ему требуется не меньше целого дня. А потом он будет сидеть на нем, пока не съест все, включая кору.
   – Оно так.
   – Ага! – воскликнул Николя, гордый своей добычей. – Так этот тип называется ленивцем. Уверяю вас, что он заслуженно носит это имя. Вот уж кто не любит перемену мест!
   – Папа, расскажи нам про ленивца! – хором закричали дети.
   – Охотно, тем более что этот урок естественной истории будет вам очень полезен. Это особенное животное принадлежит к отряду неполнозубых, семейству брадиподов. Последнее слово составлено из двух греческих, означающих «медленный» и «нога».
   Николя тоже слушал не отрываясь.
   – Скажу я вам, патрон, что эти натуралисты, которые, похоже, очень любят сложные названия, попали в точку, описывая медлительность нашего ленивца!
   – Этот отряд включает два вида – трехпалых и двупалых ленивцев, аи и унау, – продолжал Робен, не обращая внимания на это замечание, сколь справедливое, столь и непосредственное. – У последних на передних лапах два когтя и нет никакого намека на хвост.
   – Значит, – сказал Анри, – у нас тут аи, потому что у него на всех лапах по три когтя и есть совсем маленький хвостик, хоть его почти не видно.
   – Очень хорошо, мой мальчик. Он также отличается более мелкими размерами, около семидесяти сантиметров в длину, тогда как унау вырастает до метра и даже больше. Другая его особая примета – это черное пятно десяти сантиметров в длину, видите, вот оно, похоже на восклицательный знак, окаймленный желтым, вот тут, между плечами. Смотрите, оно выглядит как впадина посреди длинной коричневато-серой шерсти, сухой и грубой, как пырей. Давай-ка, потрогай: это пятно совсем другое, мех здесь мягкий, нежный и очень густой, на ощупь как шелк.
   – А он не сделает мне больно?
   – Конечно нет! Этот бедняга – самое безобидное животное. А впрочем, пока он соберется совершить какое-нибудь движение, за это время ты успеешь добраться, пожалуй, до края света.
   Славный ленивец, осознав, что его больше не трясут и не тащат куда-то на ветке, зашевелился, к огромной радости колонистов. Он отпустил свою точку опоры и, медленно соскользнув с ветки, распростерся рядом с ней на спине. В этом положении он очень напомнил черепаху, только без панциря. Ленивец с тревогой засучил лапами в воздухе, то скрещивая, то сгибая их в поисках опоры. Его передние лапы намного длиннее задних, все четыре снабжены тремя огромными когтями, желтоватыми и изогнутыми, не меньше пяти сантиметров в длину.
   А какая у него голова! Что за блаженная маска, застывшая в бестолковой улыбке… Эта голова больше похожа на грушу, ни лба, ни подбородка, на приплюснутой мордочке выделяется лишь ее кончик. Глаза – маленькие круглые точки, словно пробуравленные сверлом, испуганные и глупые, с таким выражением, которое делает эту физиономию, покрытую желтоватым пухом, еще более бессмысленной. На уши нет ни намека. Рот с черными, тонкими, нитевидными губами время от времени приоткрывается. Сквозь потемневшие зубы вырывается слабое хриплое шипение. Глаза медленно моргают, как будто веки не справляются со своей работой.
   Николя перевернул его и поставил на все четыре лапы. Ленивец распластался на земле, словно лапы не могли выдержать вес его тела, и пополз на брюхе, вытягивая конечности вперед. Он совершил настоящее путешествие в целый метр, добравшись до дверного проема хижины. Медленно и осторожно он зацепился одним из когтей за столб и подтянулся сантиметра на два. Теперь настала очередь другой лапы, которая поднималась широким, неуверенным, но бесконечно долгим движением и зацепилась немного выше первой. Это было похоже на домкрат, поднимающийся со скоростью одного оборота рукоятки в минуту.
   При виде такой выдающейся медлительности дети в нетерпении топали ногами. За четверть часа ленивец забрался на высоту полутора метров.
   – Давай, ленивец, ползи! – кричали они. – Аи… аи!
   – Справедливости ради стоит отметить, – сказал отец, возвращаясь к своему докладу, – что если ленивец ухватится за что-нибудь, то никакая сила не сможет его оторвать. Николя, попробуйте-ка снять его со столба.
   Парижанин взялся обеими руками за плечи аи и потянул что было сил, но тот даже не шелохнулся. Тогда он буквально повис на нем – безрезультатно. Казалось, что брадипод буквально слился со столбом, цепляясь за него с отчаянной энергией утопающего.
   – Какая хватка, дети мои, какая хватка! И это еще не все, – продолжил Робен. – У ленивцев до такой степени развит инстинкт самосохранения, что он заменяет им разум. Если охотники застигнут его на середине поляны, то он даст изрешетить себя пулями, но не двинется с места, поэтому он не зря предпочитает селиться на деревьях, склоненных над водой. Когда он чувствует опасность, то резко ослабляет хватку, падает в воду и обычно спасается, пускаясь вплавь саженками.
   – А мы можем оставить его себе и приручить? – спросил Эжен.
   – Конечно, мой дорогой мальчик. Он вполне поддается приручению, правда многому научить его не получится. Во всяком случае, я могу утверждать, что если ты каждый день будешь приносить ему немного свежих листьев трубного дерева, то он совсем скоро начнет тебя узнавать. Это нетрудно, его умеренность в еде равна его лени. Пять или шесть листиков в день ему вполне достаточно.
   – В таком случае – чур он мой.
   – Конечно твой, если только Николя не заявит на него свои права, ведь это он его нашел.
   – О, да вы шутите, месье Робен. Я буду счастлив доставить удовольствие Эжену.
   – Сейчас я накормлю его, – заявил мальчик, срывая несколько листьев с той самой ветки, на которой ленивца доставили в лагерь.
   – Держи, аи!.. Ну же, поешь…
   Но ленивец, без сомнения обессиленный от волнений и перипетий прошедшего дня, крепко спал, зацепившись лапой за одно из стропил галереи.

   Благодаря упорному труду всех обитателей колонии от мала до велика жизнь здесь обещала стать вполне безоблачной. Хотя начиналось все совсем непросто. Глава семьи и его отважная спутница не без содрогания вспоминали ужасные обстоятельств, которые предшествовали их воссоединению. Полное изобилие пока не наступило, но самые насущные потребности уже были удовлетворены. Робен, в общем-то, был бы вполне счастлив, если бы мрачные воспоминания о прошлом время от времени не тревожили его разум и не становились источником дурных предчувствий.
   Он обрел свободу совсем недавно, так что еще не забыл о кошмарах каторжного быта, об изнурительном труде на лесосеке, о непереносимой, отвратительной скученности в тюремных бараках. Он сумел вернуть свою свободу, обеспечить жизнь своей семьи на сегодняшний и завтрашний день. Теперь нужно было немедленно позаботиться о том, чтобы обезопасить колонию от внезапного нападения, если враги вдруг наткнутся на них по какой-то случайности.
   Робен с крайней бережливостью расходовал боеприпасы, подаренные Николя капитаном голландского судна, и если время от времени позволял «заговорить пулям», то лишь для того, чтобы добыть немного свежего мяса к столу европейцев, которые только-только начали привыкать к здешним условиям. Двустволка прежде всего была орудием защиты, он бы воспользовался ею лишь в минуту крайней опасности, но без малейших колебаний, чтобы сохранить свою свободу, главное условие для всеобщего блага. Но Робен также понимал, не без оснований, что одного ружья будет недостаточно для того, чтобы вступить в борьбу с хорошо вооруженным противником, и предпочел бы вовсе не идти на такой риск.
   Куда целесообразнее было сделать плантацию неприступной и укрепить единственное слабое место, через которое мог бы ворваться враг. Разумеется, речь не шла о системах обороны, используемых в цивилизованных странах, поскольку эта стратегия бесполезна для лесных жителей и, более того, совершенно неприменима в здешних условиях.
   «Добрая Матушка», расположенная на середине заросшего лесом холма, была совершенно неприступна с восточной стороны. С севера и юга простирались бесконечные болота припри с топкими трясинами, непроходимые для человека. Открытым оставался лишь запад, где от Кокосовой заводи до хижины можно было добраться без особых трудов. Это и было то самое слабое место.

   Инженер, который в обычных условиях легко смог бы защитить нужную ему позицию, никак не мог придумать способ закрыть проход, идущий от ручья. Водопад Игуаны представлялся ему недостаточно надежной защитой. Он поделился своими опасениями с Казимиром и попросил у него совета. Добрый старик, не подозревавший о существовании бастионов, куртин, реданов и равелинов, мгновенно нашел изумительно простое решение проблемы.
   На его бедном добром черном лице появилась гримаса, выполняющая по необходимости роль улыбки. Старому негру явно нравилась мысль о том, какую шутку он сможет сыграть с плохими белыми, если им взбредет в голову фантазия напасть на его компе, его дорогих деток и добрую мадам.
   – Моя знай. Давай делай шибко быстро. Моя идти с твоя и Николя.
   – Но что ты собираешься делать?
   – Чуток жди, потом узнай.
   И больше из него не удалось вытянуть ни слова. Трое мужчин, вооружившись мачете, немедленно отправились к Кокосовой заводи. Расстояние, которое нужно было перегородить, составляло около шестидесяти метров. Старику удалось сделать проход неприступным меньше чем за три часа.
   – Смотри моя и делай так, – сказал он на своем наречии, выкопав в земле ямку сантиметров пятнадцать в глубину.
   Николя и Робену хватило трех секунд, чтобы проделать в мягкой почве такие же лунки, отстоящие друг от друга примерно на тридцать сантиметров.
   – Еще… теперь там… так, давай…
   Первая линия лунок была готова через четверть часа, затем вторая и третья, практически параллельно друг другу, но перпендикулярно направлению, ведущему к хижине.
   – Какого дьявола он собрался тут сажать, капусту или артишоки? – спросил Николя, обливаясь потом, притом что работа, в общем-то, была совсем не тяжелой.
   – Нет же, – ответил Робен, – кажется, я догадался. И это совсем не глупо. Конечно, мы посадим не капусту, но алоэ, кактусы, агавы и молочай.
   – Оно так, – подтвердил старик. – Твоя все понимай.
   – Это же так просто! Мы нарежем черенков всех колючих растений, что растут здесь в огромных количествах, посадим в лунки штук двести пятьдесят, а лучше триста, и через два месяца у нас будет великолепный колючий заслон, сплошные шипы и рогатки, способные заставить отступить целую армию. Такие изгороди используют испанцы на Кубе, французы в Алжире и бразильцы.
   – Не стану утверждать, что это плохо, – заметил Николя, – но в один прекрасный день они могут догадаться прорубить себе дорогу мачете.
   – Никогда белый тут не пройти, – угрожающим тоном заявил прокаженный. – Этот штука вырастай, тут живи куча ай-ай, куча гражи, куча боисиненга.
   – Но в таком случае мы тоже никогда не сможем отсюда выйти.
   Казимир снова улыбнулся:
   – Старый негр знай, как позови змеи. Он говори змея «приходи», она приходи. Он говори змея «уходи», она уходи.
   Николя с недоверчивым видом покачал головой, тихонько пробормотав:
   – Я не говорю, что они не придут, но соседство, как по мне, будет не из приятных.
   Робен успокоил своего молодого друга, рассказав ему о том, как пресмыкающиеся союзники Казимира заставили спасаться бегством тюремную стражу.
   – Патрон, неужели вы в это верите?
   – Я верю в то, что я слышал и видел.
   – Не хочу показаться дерзким, но у меня есть кое-какие сомнения, по-моему, это уж слишком… Хотя здесь в самом деле происходят удивительные вещи!
   Три товарища пустились в обратный путь к «Доброй Матушке», решив в установленное время вернуться сюда, чтобы убедиться, что зеленое укрепление взошло и в нем поселился долгожданный змеиный гарнизон.
   Они шли не спеша, как всегда гуськом, по-индейски, и негромко разговаривали. Но внезапный шум заставил их остановиться.
   В этих лесах, населенных причудливыми и страшными животными, хищниками и рептилиями, где в зеленых зарослях устраивают засады огромные существа, чьи когти рвут на части, а кольца ломают кости, а под листвой таятся крохотные создания, чьи невидимые жала убивают на месте, смертельные опасности грозят путешественнику во всякое время и в разных обличьях. Поэтому-то здесь все чувства, постоянно обостренные, приобретают невероятную тонкость. Не только дикарь, уроженец этих вечнозеленых краев, но и европеец быстро овладевает искусством различать все звуки, производимые природой, понимать их причину, устанавливать направление и предвидеть возможные последствия.
   Несмотря на свой опыт, Робен застыл на месте, не понимая, что делать и что сказать Николя, невежественному, как истый парижанин из Батиньоля, во всем, что касалось дикой жизни. Казимир молчал, сконцентрировав в слухе все свои способности лесного жителя.
   Звук между тем не стихал, смутный, негромкий и непрерывный, как шелест мелких капель дождя по листве, к которому примешивалось еле слышное потрескивание. Это не было похоже ни на шорох змеиной чешуи в траве, ни на журчание воды в ручье, ни на отдаленное хрюканье стада патир. Этот шум чем-то напоминал гул летящей стаи саранчи, да, пожалуй, что так. С той лишь разницей, что звучал он более сухо и резко, будто бы к шуршанию миллиардов ног миллионов насекомых добавился едва уловимый треск бесчисленных микроскопических ножниц.
   – Это муравьи, – сказал наконец старый негр, явно очень встревоженный.
   – Кочующие муравьи! – воскликнул не менее взволнованный Робен. – Если они пойдут в сторону хижины!.. Мои дети, моя жена… О боже, поспешим!
   – Да что тут такого? Это всего лишь муравьи, не слоны же! – выдал Николя. – Да пусть ползут десятками и даже сотнями, наступил на них ногой, и все дела.
   Не удостоив ни словом это замечание, выдавшее полное непонимание опасности его автором, Робен и Казимир поспешили подойти поближе к источнику шума. По мере приближения он становился все более отчетливым. Мужчины теперь находились на полдороге от хижины. Прокаженный, шедший впереди, вдруг остановился и облегченно выдохнул:
   – Плохая зверь ходи другой дорога, не ходи на хижина.
   В самом деле, муравьи пересекали тропу, по которой шли друзья, примерно в тридцати метрах от них, под прямым углом, двигаясь, таким образом, параллельно расположению дома. Склон холма здесь был довольно крут, так что рельеф местности позволял им во всех подробностях рассмотреть армию перепончатокрылых, которая двигалась как ураган, не видя препятствий. Черная плотная блестящая масса панцирей и брюшек двигалась причудливыми медленными волнами, словно расплавленная лава. И подобно ей, была столь же разрушительной. Миллиарды крошечных челюстей-мандибул прокалывали, дырявили, кусали, щипали большие и малые растения, оказавшиеся на пути колонны. Травы исчезали на глазах, кустарники редели, даже стволы деревьев как будто таяли. Теперь звук, исходивший от орды маленьких ненасытных варваров, стал еще более четким. Шуршание стало громче, а треск – выразительнее. Эти кочевники относились к разновидности фламандских муравьев. Укус именно такого муравья использовал Казимир, чтобы спасти умирающего беглеца с помощью нарыва.

   Николя при виде подобного опустошения выглядел куда менее уверенно. Он задрожал, обратив внимание на огромные деревья, в мгновение ока очищенные от коры, выставившие напоказ оголенные несокрушимые стволы, лишенные покрова, как кости без плоти и кожи. Возвращение домой откладывалось более или менее надолго. Они решили подождать, и если муравьи не поторопятся, то поджечь траву, чтобы разделить их полки. Друзья уже были готовы приступить к исполнению этого плана, как вдруг их внимание привлекла необычная сцена. Робен уже некоторое время смотрел на нечто большое и коричневое, распластавшееся на середине тропинки таким образом, чтобы едва соприкасаться с пространством, захваченным насекомыми. Время от времени над ней поднималось нечто вроде султана того же бурого цвета, затем конвульсивно опадало, чтобы подняться снова. С другой стороны этой массы то и дело появлялось нечто красновато-фиолетовое трудноопределимого свойства, длинное, прямое и жесткое. Затем оно возвращалось на место, как поршень паровой машины, вонзалось прямо в колонну муравьев, исчезало и появлялось снова. Впрочем, здесь не было ничего загадочного, и бывший каторжник сразу это понял. Этим бурым существом был всего-навсего честный муравьед, устроивший себе обильное пиршество. Красноватым предметом был его влажный липкий язык, который он запускал в гущу насекомых, а султаном – его огромный пышный хвост, чьи движения вверх и вниз выдавали восторг его счастливого обладателя.
   Целиком погруженное в гастрономический экстаз, животное не замечало трех человек, с любопытством наблюдавших за его упражнениями. Увы, этому мирному блаженству было не суждено продлиться долго. За трапезой муравьеда наблюдал и четвертый свидетель, который, очевидно, испытывал настоящие танталовы муки. Не станем томить читателя, это был ягуар самого великолепного и свирепого вида, настоящий разбойник дождевых лесов. Двух четвероногих разделяла армия муравьев, протянувшаяся между ними лентой около двадцати метров в ширину. Тщетно ягуар заносил над ней лапу осторожным движением, все равно что кот, который хочет поймать лягушку, но до смерти боится малейшего контакта с водой. Муравьи с задранными в воздух челюстями двигались плечом к плечу, как солдаты македонской фаланги, готовые мгновенно укусить, представляя непреодолимую преграду между ним и объектом его вожделения.
   Нужно было решиться, сделать, возможно, отчаянную попытку, и обезумевший от голода ягуар более не мешкал. Примерно посередине фаланги возвышалось уже обглоданное дерево. Оставалось лишь добраться до него, совершив прыжок в десять метров. Большая кошка без колебаний бросилась вперед и удачно оказалась на стволе дерева, словно умелый гимнаст. Половина дела сделана, теперь нужно лишь рассчитать следующий прыжок так, чтобы навалиться сверху на ничего не подозревающего муравьеда и не оказаться в гуще копошащейся орды, из которой он устроил себе ужин.
   Но тот заметил вражеский маневр и, следя одним глазом за движениями ягуара, не переставал работать языком и быстро набивал рот насекомыми, словно чувствуя, что конец трапезы близок.
   Казимир захохотал своим особенным раскатистым негритянским смехом, Николя вытаращил глаза, Робен не сводил глаз со сцены. Эта битва диких зверей обещала быть драматичным зрелищем. У хищника крепкие острые когти, а челюсти усажены громадными клыками. У любителя муравьев есть только когти, но какие! Это настоящие крюки по десять сантиметров в длину, столь же твердые, как лучшая закаленная сталь!
   Ягуар, решив, что момент настал, снова прыгнул, ощерив огромную пасть, вытянув когти и выпрямив хвост. Он описал головокружительную параболу и обрушился… прямо на то место, где секунду назад обедал невозмутимый едок.
   Муравьед, сохраняя хладнокровие, просто немного отступил в сторону и теперь находился напротив своего жестокого врага, стоя на задних лапах и подняв передние на уровень головы, в позе боксера.
   Этот прием пришелся ягуару не по вкусу, он тяжело задышал и перешел на свирепый рык. Исходя из известного принципа дуэлянтов и драчунов, который заключается в том, что в драке важно нанести удар первым, он сделал быстрое обманное движение и попытался нанести удар в нижнюю часть тела муравьеда, которая выглядела наименее защищенной.
   Но храбрец тут же ответил ему чудовищной оплеухой, так мастерски проведенной, что с левой стороны кошачьей морды вся шкура была содрана одним ударом. Раненый зверь издал вопль ярости и боли, хладнокровие окончательно покинуло его, он утратил всякую сдержанность. Кровь из раны ослепляла его и ручьем лилась на траву. Он очертя голову ринулся на противника, который без сопротивления повалился навзничь, подобрав голову и выставив вверх все четыре лапы.
   В одно мгновение ягуар оказался в захвате, как говорят борцы. Когти муравьеда как вилки вонзились в его тело, трещавшее в мощных объятиях. Огромная кошка напрасно пыталась вырваться. Два сплетенных тела, извиваясь, покатились по земле. Трое свидетелей этой сцены уже не различали, где ягуар, а где муравьед. Бой длился еще две бесконечные минуты. Затем раздался треск ломающихся костей и предсмертный хрип. Муравьед ослабил свою хватку, но более не двигался, распростершись со сломанным позвоночником рядом с ягуаром, испускавшим дух в последних конвульсиях с распоротым брюхом.
   Робен, Казимир и Николя, под впечатлением от исхода схватки, осторожно подошли к еще трепещущим телам.
   – Все хорошо, что хорошо кончается, – многозначительно изрек Николя, – этот замечательный муравьед, как вы его называете, патрон, оказался здесь очень кстати. Подумайте только, что ягуару могло бы взбрести в голову наброситься на нас!
   Изгнанник улыбнулся и взмахнул мачете.
   – Что же, он был бы не первым, – спокойно сказал он. – А теперь у нас тут два молодца, которых неплохо бы раздеть. Из их шкур выйдет два великолепных ковра для хижины. Поспешим, иначе муравьи оставят от них только кости.
   – Смотрите-ка, – перебил его парижанин, показывая на зверька величиной с кролика, который испуганно жался между аркабами, – а это что еще такое?
   – Это детка таманду (муравьеда), – сказал Казимир.
   – Не может быть! О, бедный малыш, какой у него несчастный вид. Патрон, у меня идея. Раз он теперь сирота, можно я возьму его в хижину, для мальчиков… что скажете?
   – С удовольствием, мой дорогой! Мы его приручим, и он станет им отличным товарищем.
   Пока Робен споро свежевал ягуара, юноша привязал к дереву детеныша муравьеда, который, впрочем, совсем не сопротивлялся, продемонстрировав необыкновенно покладистый и мягкий нрав.
   – Какое странное животное, – заявил Николя, внимательно осмотрев мертвого муравьеда. – Что у него за голова такая? Где его рот?
   – Что значит – где его рот?
   – То есть я хочу сказать, что вижу на кончике его морды только маленькое отверстие, из которого еще высовывается кончик его языка… Это что, и есть его рот?
   – Другого у него нет. К тому же муравьеду он и не требуется, если принять в расчет, чем тот питается. Его челюсти срослись вместе, образовав нечто вроде трубки, где помещается, как вы только что видели, длинный липкий язык, который он запускает в кучу муравьев, а затем втягивает и снова выпускает.
   – И такой еды ему хватает?
   – Более чем. Именно поэтому натуралисты дали ему название myrmecophaga, что в переводе с греческого означает «поедатель муравьев». Его также называют тамануар.
   – Это правда удивительно, как такое огромное животное может нормально существовать на подобной диете.
   – Меня это тоже удивляет. Если его строение в точности соответствует тому, что мне приходилось читать про муравьедов прежде, то по части размеров он превосходит те, которые ему принято приписывать. Этот экземпляр от морды до кончика хвоста будет не меньше двух метров двадцати сантиметров. Хотя, возможно, перед нами один из гигантов своего рода. Что ты об этом скажешь, Казимир?
   – Моя видай много таманду больше эта [12 - Старый негр совершенно прав. У меня есть шкура myrmecophaga jubata, гривастого муравьеда. Ее полная длина составляет 2 метра 15 сантиметров, длина хвоста – 68 сантиметров, длина когтей – 7,5 сантиметра, а в высоту муравьед был 66 сантиметров. Кроме того, на Марони я видел муравьеда трех метров в длину.Поэтому меня удивляют размеры, которые приписывают муравьедам некоторые авторы. По их мнению, максимальная их длина не превышает полутора метров, а высота от 30 до 35 сантиметров. Среди прочих стоит упомянуть словарь Пьера Ларусса, весьма авторитетный, и месье А. Манжена, знающего писателя и настоящего ученого. – Примеч. автора.].
   – Его голова, тонкая, узкая, изогнутая, вытянутая, закругленная и лишенная шерсти, больше напоминает птичий клюв, чем морду млекопитающего. Что до его хвоста с густой, грубой и жесткой шерстью, это настоящее волосяное буйство. Длинная треугольная лента, черная с белой каймой, которая тянется наискосок от грудины до позвоночника, тоже очень любопытна.
   – А когти, патрон, поговорим о его когтях. Черт возьми, неудивительно, что он просто распорол ягуара по швам. Боже, какие они острые! Конечно, он не смог бы втягивать их, как кошка, они же не меньше восьми или девяти сантиметров в длину.
   – А все потому, что муравьед о них очень заботится. При ходьбе он не опирается ими о землю, а подворачивает внутрь, под ступню.
   – О, прекрасно, я понял, это как клинок складного ножа.
   – Вы заметили, что на передних лапах у него только четыре когтя, в то время как на задних – по пять. Впрочем, последние довольно тупые, потому что от них нет никакой пользы ни в смысле защиты, ни для того, чтобы разорять муравейники.
   – Кстати, о муравейниках и о муравьиной армии! В последние полчаса мы были так заняты, что совсем забыли о них.
   – Муравьи уйти совсем далеко, – сказал Казимир.
   – И правда, путь свободен. Идем же домой, да не забудьте шкуры и нашего нового постояльца.
   Но нашим друзьям не удалось вернуться в хижину без новых приключений. Едва они успели пройти несколько шагов, как в зарослях густой травы послышалось жалобное мяуканье, и грациозное животное размером не больше домашней кошки уткнулось в ноги Николя с наивной детской доверчивостью.
   Парижанин занес мачете, но Робен остановил его.
   – Еще один сирота, который нуждается в родителях, – пошутил он. – Этого я возьму себе и займусь его воспитанием. Со временем я сделаю из него товарища по охоте, его умения нам очень пригодятся.
   – Это котенок ягуара? – спросил Николя.
   – Все верно. Он еще совсем маленький, надеюсь, у меня получится его приручить. Но поскольку он может по неосторожности случайно оцарапать детей, придется поначалу подрезать ему когти. Увидите, каким он станет другом.
   Взрывы смеха и радостные крики встретили путешественников. Им пришлось рассказать до мельчайших подробностей о драматических событиях, в результате которых в колонии появилось два новых члена. Маленькие сироты не выглядели слишком несчастными. Едва их освободили, как они принялись играть вместе и носиться повсюду со счастливым видом, который свидетельствовал об их полном неведении касательно взаимной ненависти их родителей и катастрофы, за ней последовавшей.
   Шкуры развернули, натерли золой и растянули на стволах деревьев, пришпилив их иглами сырного дерева. В тот момент, когда Робен заканчивал с ними, Анри, который следил за работой отца, вдруг безудержно расхохотался:
   – О, папа, знаешь… Он такой забавный, твой муравьед! Но знаешь, на кого он похож? Мама, посмотри… Если на него надеть очки?
   – Что ты хочешь сказать, проказник?
   – Он вылитый мой учитель правописания месье Мишо!..
   И мальчуган расхохотался еще громче, вслед за ним начали смеяться и его братья, и все, даже самый младший, без конца повторяли: месье Мишо, месье Мишо! Так что ничего не оставалось, как назвать маленького муравьеда именем учителя.
   Что же до юного ягуара, он тоже вскоре обрел права гражданства. Из-за того, что он до крайности напоминал домашнюю кошку, ему пришлось согласиться на кличку Кэт, которую тоже придумал Анри.

Глава IX

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Без предварительной акклиматизации житель умеренных широт не может благополучно существовать ни в вечной мерзлоте, ни под беспощадным солнцем тропиков. Рано или поздно человеческая природа, оказавшись в чуждых для нее условиях, берет свое, и в организме зачастую происходят опасные изменения, которые становятся весьма болезненным уроком. Если бы пришлось сравнивать способность адаптации европейского темперамента к экстремальной жаре или чрезмерному холоду, то победа, несомненно, оказалась бы на стороне последнего.
   Нет необходимости доказывать, что европейцы куда легче переносят холод, чем жару. Мороз – не такой уж опасный враг. Правильное питание, теплая одежда, физическая активность и, наконец, огонь с легкостью его побеждают. Тут важно в первую очередь контролировать расход тепла и обеспечить постоянные запасы провизии. Эта двойная задача легко решаема, тем более что в холодных краях воздух, как правило, свеж и чист.
   Жара же, напротив, страшный враг. В самом деле, как бороться с температурой, при которой днем и ночью корчатся, хрипят, задыхаются люди и животные? Как укрыться от лучей неумолимого светила, которые убивают столь же беспощадно, как когти хищника или зубы ядовитой рептилии?
   Солнце для европейца – такой же опасный враг, как и голод. Если от нападения диких зверей можно уберечься, как и справиться с капризами погоды или приспособиться к жизни среди нездоровых испарений, то безнаказанно противостоять солнцу не получится. Тень, какой бы густой она ни казалась, не дает никакой прохлады. Под огромными деревьями вечно царит та же невыносимая тепличная духота без единого дуновения свежего ветерка. По ночам здесь едва ли прохладнее, чем днем, поскольку после захода солнца земля возвращает в атмосферу тепло, накопленное за день. Небо затянуто тучами? Жара становится еще более удушливой, а солнечное излучение, возможно, еще более опасным.
   Со временем легкие, устав вдыхать этот горячий воздух, начинают работать вполсилы, словно против воли, подобно желудку, который принуждают постоянно поглощать горячую воду. К этому следует прибавить еще одну причину упадка сил – сильнейшее потоотделение, обильность которого невозможно преувеличить. Это непрерывный поток, стекающий от корней волос на макушке до самых пяток, погружающий все тело в подобие постоянной парилки. Одежда промокает насквозь, хоть постоянно выжимай ее, с рук и лица беспрерывно стекают крупные капли пота, которые ручьями катятся по коже и падают на землю.
   В отличие от холодных стран, где человеку энергичному выжить гораздо легче, в тропиках такому организму приходится особенно худо, словно чем организм крепче, тем больше опасностей ему угрожает. На европейца, обладающего цветущим здоровьем, все болезни во главе с желтой лихорадкой обрушиваются в первую очередь. Не будем забывать о фурункулах и язвах, буквально покрывающих все тело, о лихорадках, вызывающих приливы крови и возникающих при малейшем переутомлении, о стойкой болезненной сыпи, что сопровождается невыносимым зудом и хорошо известна колонистам под названием «бурбуй».
   Бурбуй покрывает все тело наподобие сыпи, характерной для кори или, если еще точнее, потницы. Эти мелкие рассеянные красные пузырьки возникают вследствие слишком высокой полноты крови, и только анемия или возвращение в Европу способны их устранить. Словом, акклиматизация для европейца наступает лишь после того, как у него больше не останется сил, его лицо станет анемично бледным, а мускулы, переполненные горячей кровью, потеряют изначальную силу.
   Чтобы существовать на экваторе, необходимо привыкнуть к тому, чтобы жить и действовать вполсилы, и усвоить, как там говорят, «колониальный шаг».
   Поэтому, когда человек из метрополии начинает жаловаться на свои несчастья, он всякий раз слышит от местных креолов или тех, кто живет здесь достаточно давно, чтобы суметь приспособиться к такому раздражающему существованию: «О, это все из-за вашего полнокровия! Подождите несколько месяцев: когда наступит анемия, все будет в порядке».
   Стоит ли после этого удивляться слабой производительности труда в колониях, где каждый стремится как можно скорее обзавестись собственной анемией, чтобы потом бороться с ней огромными дозами тонизирующих напитков!
   Еще несколько слов о воздействии солнца, чтобы завершить этот краткий, но далеко не полный очерк о трудностях акклиматизации. Солнечный удар, почти всегда смертельный в Индокитае, в Гвиане тоже чрезвычайно опасен. Он не так яростен, как в Сайгоне [13 - Солдатам в Индокитае предписано находиться в казармах с девяти часов утра до трех часов пополудни. Под страхом тюремного заключения им запрещается выходить во двор и даже выглядывать в окна, пусть и на секунду. Сигнал к отбою подается в девять часов вечера, а подъем происходит в три часа ночи. Эти предосторожности далеки от того, чтобы быть излишними, имеется слишком много свидетельств о несчастных, которые по неосторожности умерли на месте, забывшись на несколько секунд. – Примеч. автора.], но урон, который он способен нанести, не менее ужасен. Здесь всегда следует помнить о том, что если окажешься с непокрытой головой на полуденном солнце даже на пятнадцать или двадцать секунд, это неизменно приведет к немедленному кровоизлиянию и часто – к смерти.
   Соломенной или фетровой шляпы ни в коем случае не достаточно, особенно в первые месяцы жизни в этих краях. Необходим зонтик. Тщательно закрытое жилище тоже не всегда спасает. Если луч солнца, незаметно пробившийся через щелку размером с палец, падет на обнаженную голову, солнечный удар неизбежен и столь же опасен, как револьверный выстрел. Но и это не все. Не стоит думать, что легкое облачко, загородившее светило, сможет стать защитным экраном. Нет, оно лишь приглушит поток света, но тепловые лучи, проходя сквозь него, сохраняют свою неумолимую смертельную силу. Поэтому так важно любой ценой избегать контакта с солнцем с десяти часов утра до двух часов дня. Вот почему колониальные поселения в этот промежуток времени с их опустевшими улицами, закрытыми домами и надежно запертыми лавками похожи на настоящие кладбища.
   И наконец, влияние луны здесь не менее губительно. Именно поэтому охотник, золотоискатель, земледелец, дровосек и моряк с одинаковым тщанием избегают горячих поцелуев дневного светила и бледной улыбки королевы ночи. Следствием пренебрежения становятся тяжелые глазные воспаления, а человек, заснувший при лунном свете, вполне может проснуться слепым. Кормилицы и матери семейств прекрасно осведомлены об этой опасности и после захода солнца согласятся выйти на улицу с ребенком лишь под защитой надежного большого зонтика.
   Гвианские робинзоны, которым, к счастью, удалось избежать голода и обеспечить свое существование, заплатили каждый собственную дань климату, немилосердному к новоприбывшим. Мальчики адаптировались первыми, причем сравнительно легко. Детские страдания были гораздо легче, чем те, что выпали на долю матери. Бедная женщина довольно скоро потеряла аппетит. Элегантная парижская бледность сменилась болезненной серостью кожи, впрочем этого не удалось избежать еще ни одной европейке. Язвы, особенно мучительные для ее тела, оставили на память о себе множество бледных шрамов. Она поправилась лишь благодаря своей неукротимой энергии, неустанным заботам близких, неукоснительному соблюдению экваториального режима и креольским снадобьям. Теперь она могла справиться с любыми капризами погоды тропиков.
   Бедный Николя претерпел поистине адские муки. Бравый парижанин, крепкий и здоровый, как и подобает сыну бургундца, оказался, вопреки собственному желанию, невосприимчив к какой бы то ни было акклиматизации. Его пожирал бурбуй, а поскольку он не мог сопротивляться невыносимому зуду во время приступов, то чесался с такой яростью, что подцепил опасную инфекцию, от которой долго лечился. В довершение всех бед в один прекрасный день он свалился с острым приступом болотной лихорадки и едва выкарабкался, пролежав неделю между жизнью и смертью.
   Не стоит говорить, что Робен, давно привыкший к ужасному местному климату, прекрасно переносил свое новое положение. Моральное удовлетворение и физическое благополучие, казалось, омолодили его на десяток лет.
   И он стал не единственным, кого коснулись перемены к лучшему. Робен как-то сказал старому доброму Казимиру, что в некоторых случаях даже застарелую проказу можно излечить переменой климата и образа жизни; его утверждение осуществилось самым наилучшим образом. Пребывание на плантации, расположенной на склоне холма, в очень здоровом и сухом месте, труд на свежем воздухе, а также обильное питье настойки сарсапарили полностью его вылечили. Его раны зарубцевались, оставив лишь несколько бледных шрамов там, где болезнь особенно свирепствовала. Его распухшие пальцы не обрели прежнюю гибкость, нога все еще была поражена слоновой болезнью, но в целом он не выглядел столь отталкивающе, как раньше, особенно в глазах тех, кто знал о его исключительно добром сердце.
   Надо было видеть, как живо он вертелся на своей похожей на пьедестал ноге вокруг детей. Он их обожал, и они платили ему тем же. Старик посвящал мальчиков во все тонкости дикой жизни, учил их обращаться с инструментами, обрабатывать дерево, плести корзины из тростника и лиан, сучить хлопок и подражать голосам лесных животных.
   Маленькие робинзоны оказались достойными своего учителя. И если познание ими материального мира продвигалось самым лучшим образом, то и духовное развитие ни в чем ему не уступало. Детям, правда, недоставало учебников, но перед ними была раскрыта огромная и великолепная книга самой природы, которую они неустанно перелистывали вместе с отцом. А уж его учености с лихвой хватало на то, чтобы стать самым лучшим учителем! Добавьте к этому чудесную помощь его жены, замечательной женщины, соединившей обширную эрудицию опытного педагога с бесконечной нежностью любящей матери!
   Так что классу робинзонов было в чем позавидовать. Дисциплина поддерживалась неукоснительно, а успехи оказались удивительными. Языкам уделялось особое внимание. Дети бегло говорили по-английски и по-испански, не считая, естественно, французского, и, кроме того, изъяснялись на местном наречии куда лучше отца и матери, к полному восторгу Казимира.
   Тетради для прописей… да-да, я не ошибся, именно «тетради для прописей», были несравненны. Но прежде чем продолжить рассказ о достижениях наших маленьких друзей, нужно объяснить, каким именно образом благодаря терпению, труду и изобретательности они смогли добиться столь выдающихся результатов менее чем за год. Это началось вскоре после появления детенышей ягуара и муравьеда. Кэт и Мишо быстро привязались к своим хозяевам, благополучно подрастали и вели себя весьма послушно.
   Однажды Казимир вернулся из лесу в отличном расположении духа. На голове он нес огромных размеров корзину, похожую на клетки, что ставят в наших птичниках. В этой клетке жалобно пищал целый выводок пернатых птенцов, протестовавших на все лады против такого беззаконного заточения. Их было не меньше дюжины, каждый размером примерно с кулак взрослого мужчины. Их светлые перышки с черно-белыми полосами, еще твердые хохолки и клювы, чуть тронутые у основания желтым, выдавали в них птенцов гокко примерно месяца от роду.
   Кроме того, старый негр держал в руке великолепную птицу со связанными ногами, величиной с индейку, с черно-белым оперением на спине, белыми пятнами на брюшке, красивым кудрявым султаном на голове и крепким коротким клювом, несколько загнутым, как у петуха, и словно окованным золотым кантом.
   Появление доброго старика, отсутствовавшего более восьми часов, было, по обыкновению, встречено всеобщей сердечной радостью. Робен, вязавший петли для большого гамака, сплетенного его женой из хлопка, собранного на плантации, прервал свою работу и вышел к нему навстречу, весело сказав:
   – Привет, друг, славно поохотился, я вижу! Кого же ты нам принес?
   – Это детки гокко. И мама гокко.
   – Да это же настоящее сокровище! Наш будущий птичник. Дичь, свежее мясо!
   Дети и их мать немедленно выбежали из хижины и кинулись поздравлять Казимира, который так и надулся от гордости.
   – Это выводок гокко, – сказал инженер восхищенной жене. – Вот и жильцы для нашего палисадника, который мы с таким трудом недавно закончили. Видно, не зря наш старый друг так нас с ним поторапливал.
   – Оно так, – довольно ответил старик. – Моя найти гнездо, моя жди. Мама-гокко снести яйца, потом сидеть. Моя жди. Детки-гокко вырастай, моя бери и неси сюда.
   – И все это время ты нас заставлял строить для них загон.
   – Это называется купить веревку раньше телка, – поучительно произнес Николя. – К счастью, у пословицы в нашем случае не те последствия, какие бывают обычно.

   – Полно, – сказала мадам Робен, – надо поскорее дать им относительную свободу, надеюсь, им будет хорошо с нами. Выпустим их из клетки и пустим в новое жилище!
   – А ты не боишься, что их мама захочет убежать? – спросил Анри.
   – Нет, я так не думаю, сынок. Видишь ли, гокко легко приручаются, если только их не держать в слишком тесном пространстве. Они быстро привязываются к человеку, ходят, куда им вздумается, как у себя дома, могут даже уйти далеко в лес, но всегда возвращаются к людям. Кроме того, бедная мать никогда не оставит птенцов.
   – Превосходная птичка, – без конца повторял Николя. – В ней самое малое четыре кило. А как она на вкус?
   – Ах вы, гурман! Бифштекс из гокко, возможно, самое вкусное блюдо в тропиках.
   – Из нее можно приготовить бифштекс? Это же птица…
   – Да, Николя, и превкусный. Грудка гокко такая мясистая, что из нее легко можно нарезать дюжину сочных бифштексов, с которыми не сравнится никакая говядина.
   Малышей уже выпустили в загон, и они жадно спорили из-за нескольких зерен, брошенных им детьми, и, вытянув шеи, бегали за кусочками кассавы, которая особенно пришлась им по вкусу. Их мать, все еще испуганная, взмахивала крыльями и семенила по птичьему двору, издавая глухие утробные крики, похожие на голос чревовещателя.
   Бедное создание, впрочем, даже не пыталось перелететь через изгородь. Понемногу она успокоилась, заметив, что птенцы выглядят беззаботно, и даже осмелилась клюнуть несколько зерен, держась на лапах еще нетвердо, с робостью, но без прежнего ужаса в глазах.
   – Папа, похоже, она начинает привыкать, – сказал Эдмон. – Скоро нам будет можно к ней подойти?
   – Через два-три дня она будет есть из твоих рук, мой мальчик. Эта прекрасная птица так покладиста, смирна и доверчива, что ее приручение происходит буквально на глазах. Подобные качества, столь редкие для совершенно дикого существа, которое можно встретить только в этих широтах, совершенно несправедливо считаются некоторыми авторами признаком глупости. Бюффон утверждает, что гокко лишены инстинкта самосохранения и едва способны позаботиться о себе. Будто бы они не замечают опасности или, по крайней мере, не делают ничего, чтобы ее избежать. Гокко совершенно безобидны, их смиренность или, скорее, безразличие таковы, что они не пытаются сбежать, даже когда их товарки падают, сраженные выстрелами охотников. Птицы просто перепархивают с ветки на ветку, как будто не отдают себе отчета в смертельной угрозе. Обле однажды подстрелил девять птиц из одной стаи из одного и того же ружья, просто перезаряжая его по мере надобности. Но если враг возвращается слишком часто, то характер птиц меняется, они становятся пугливыми, подозрительными и недоверчивыми.
   – Иными словами, папа, люди просто оклеветали гокко, – заявил Анри, который всегда очень внимательно слушал наставления отца. – Если птица добрая, это не значит, что она глупая.
   – Ты совершенно прав, мой дорогой сын. Впрочем, думаю, вы все заметили, что дикие животные и птицы, которые живут вокруг плантации, поняв, что мы не желаем им зла, перестают бояться и подходят к нам все ближе и ближе едва ли не с регулярными визитами. Взгляните на колонию кассиков всего в сотне метров от дома, их гнезда свисают, как длинные средневековые кошели, с ветвей мавриции; а эти агути, обычно такие пугливые, каждый день резвятся в посадках батата, маленькие нахалы; а болтуны-попугаи, громогласные ара, устраивают невыносимый гвалт на все лады чуть не на нашей крыше. Не говоря уже об обезьянах, того и гляди они начнут сновать среди нас без малейшей опаски. Так что мы воспитаем этих юных гокко, выкормим их, а когда они подрастут, то станут уходить куда им заблагорассудится, но не беспокойтесь: они будут верно возвращаться каждый вечер.
   – Ко мне, Кэт! Ко мне! – неожиданно закричал Анри, увидев, что ягуар, уже подросший до размеров большой собаки, коварно крадется вдоль изгороди, к великому ужасу матери гокко.
   – Вот еще одно подтверждение тому, что слухи о глупости гокко – это клевета. Бедная птица вовсе не игнорирует опасность, совсем наоборот.
   И поскольку Кэт недостаточно резво повиновался приказу своего юного хозяина, да еще и начал пробовать ограду на прочность своими белыми клыками, мальчик ловко полоснул его тонким прутиком, и тот обратился в бегство.
   Между тем Робен сумел наконец раздобыть весьма необходимый материал, который он уже было отчаялся когда-либо получить. Он использовал любую возможность учить детей и по мере их развития дополнять старые знания новыми, но его крайне огорчала невозможность научить младших детей читать и писать.
   До того как они смогут принять активное участие в делах колонии, пройдет, безусловно, еще немало лет, но было важно не упустить время, ведь с возрастом все труднее приучиться к обращению с пером и упражнениям в чтении.
   До определенного момента его попытки были тщетными. Как с сожалением заметил Николя, листы бумаги не растут на деревьях. Впрочем, как выяснилось, он в этом сильно ошибся. Но попытки получить бумагу были напрасными до тех пор, пока причуда молодого скептика не стала причиной чудесной находки.
   Прежде Николя был страстным курильщиком. Но бедному парню пришлось отказаться от своей излюбленной привычки с того момента, когда он сошел с палубы «Тропической птицы». За пачку дешевого табака или дюжину сигар в один су он не раздумывая отдал бы любой из своих пальцев.
   Казимир, всегда готовый угодить компе Николя, пообещал ему поискать табак. На вырубках негров и индейцев для этого растения всегда находился закуток, тем более что они любят подымить не меньше, чем европейцы. Можно было предположить, что и здесь найдется подобное местечко. И в один прекрасный день неустанные и терпеливые поиски доброго старика увенчались полным успехом. Как-то утром восхищенный Николя получил пачку тонких сигар длиной не менее тридцати сантиметров. Каждая из них была скручена из хорошо высушенного цельного табачного листа и на индейский манер завернута в нечто тонкое и прочное красивого коричного цвета.
   После бесконечных выражений благодарности, глубину которой могут понять только курильщики, парижанин окружил себя облаком ароматного дыма. Робен взял одну из сигар и внимательно рассмотрел ее. Вид оболочки, заменившей бумагу, навел инженера на мысль о том, чтобы использовать ее совершенно в другом качестве.
   – Что это такое? – спросил он у Казимира.
   – Это кора мао, – ответил тот.
   – А где ты ее нашел?
   – Там. Близко от поле маниок.
   – Идем, покажешь мне. Надо раздобыть ее побольше.
   Через полчаса ходу мужчины оказались перед рощей красивых деревьев с огромными листьями, сверху зелеными, снизу бледными, покрытыми тонким рыжеватым пухом. Цветы были белыми и желтыми, а плоды представляли собой длинные коричневато-желтые рифленые коробочки с беловатыми семенами, окруженными таким же пушком, как и листья. На тонкой и гладкой коре, той же самой, что была использована для сигар Николя, не было ни единой неровности.
   Инженер тут же узнал в нем родственное хлопчатнику дерево мао фран, которому в колониях находят самое разное применение. Его мягкая, белая и легкая древесина прекрасно расщепляется и превосходно подходит для добывания огня с помощью трения. Плавает оно не хуже пробки. Волокнистая, очень прочная кора, разрезанная на узкие полосы, годится для плетения прекрасных веревок, неподвластных гниению, а также для починки пирог. И наконец, некоторые прибрежные племена экваториальной зоны плетут из ее луба [14 - Луб – внутренняя, живая часть коры, очень тонкая. – Примеч. автора.] гамаки и сети.

   Изобретательский гений инженера придумал другое предназначение для этого коркового вещества. Не теряя ни минуты, он срезал несколько больших кусков коры и отделил от них полтора десятка тончайших пластин луба с такой же легкостью, как если бы ему пришлось разделять листы намокшей книги. Это было сделано очень быстро, причем ни одна пластина не порвалась.
   – А вот и бумага! – радостно вскричал он. – Лишь бы она не слишком впитывала влагу, когда высохнет.
   Казимир не понимал, что все это значит. Он понял лишь, что его другу нужны сухие пластины луба. Он показал ему несколько, которые прежде отложил сушиться на кусках коры. Совершенно высохнув в тени, они стали идеально ровными, без единой трещинки.
   – Чернила получить легко. Немного мани, а еще лучше – сока генипы. Что касается перьев, я уверен, что гокко не будет возражать.
   Они вернулись к хижине, и счастливый отец, не говоря никому ни слова о своем открытии, направился к изгороди, за которой уже неделю копошилась семейка гокко.
   Ему едва удалось сдержать крик ярости и боли при виде испуганных птенцов, забившихся в угол, и растерзанной на куски матери, тело которой представляло теперь бесформенную массу еще трепещущей плоти и сломанных окровавленных перьев.
   Услышав звук его шагов, ягуар с перепачканной кровью мордой удрал, поджав хвост, через широкую дыру, проделанную в изгороди, словно понимал, что совершил преступление.
   Инженер не хотел огорчать детей рассказом о проделке их любимца, пообещав себе задать ему при случае подобающую трепку. День клонился к вечеру, и Робен, отложив печальную новость на завтра, подобрал несколько перьев несчастной покойной гокко, починил изгородь и вошел в хижину.
   – Радуйтесь, мои дорогие, – сказал он, – вот бумага, перья и чернила. Сейчас мы их опробуем, и, смею надеяться, весьма успешно.
   И он без промедления очинил одно из перьев маленьким маникюрным ножичком, случайно захваченным с собой его женой и хранимым ею как зеница ока. На дне глиняной чашки темнело несколько капель сока генипы, инженер обмакнул в них перо и твердым округлым почерком, каким обычно писали на старых пергаментах, в нескольких строках изложил описание дерева мао фран и рассказал о происхождении бумаги.
   Не без душевного волнения он передал листок Анри, который прочитал написанные им строки не хуже, чем если бы они были напечатаны типографским способом, к огромной радости своих братьев и матери. Это открытие имело огромное значение для гвианских робинзонов. До сего дня изгнанник опасался, что его сыновья останутся неграмотными. Он часто с горечью думал о том, что они, возможно, станут лишь белыми дикарями и ничем больше. Сколь бы полезным ни было устное обучение, в юном возрасте ничто не способно заменить письменных уроков. Без них изучение арифметики, математики и даже географии не представлялось возможным.
   Всем обитателям колонии, конечно же, захотелось немедленно написать несколько слов на этих красивых листках светло-рыжего цвета, так чудесно гармонировавшего с темно-коричневыми «чернилами» из генипы. Каждому срочно понадобилось собственное перо, чтобы иметь возможность черкать в свое удовольствие. Это всеобщее желание напомнило бывшему каторжнику о печальном конце несчастной матери гокко. Кэт не показывался, вероятно надеясь, что, если он проведет ночь под открытым небом, содеянное им зло будет забыто. Но жестокий гурман ошибался: Анри был так рассержен рассказом о его преступлении, что поклялся задать ему еще более жестокую трепку, чем та, что была обещана его отцом, такую, чтобы ягуар запомнил ее надолго.
   Ненасытность дикой кошки стала причиной еще одной проблемы: как быть с птенцами, ведь они пока что не могли обходиться без матери. Мадам Робен особенно тревожилась по этому поводу, поскольку вот уже в течение нескольких дней над плантацией шли короткие сильные ливни, предвестники сезона дождей.
   На следующее утро все встали с восходом солнца. Едва колонисты отворили дверь, как в нескольких шагах, со стороны птичника, раздался громкий зычный крик, похожий на звук охотничьего рога.
   – Это еще что такое? – воскликнул Робен, схватившись за ружье, что он делал в самых редких случаях.
   Казимир вперевалку вышел из хижины и вернулся, корчась от смеха.
   – Не надо ружье, компе! Давай смотри детки-гокко. О мамочка!.. Как смешно! Моя шибко рад!
   И в самом деле, когда они подошли к ограде птичьего двора, их глазам предстало поистине необыкновенное зрелище. Большая красивая птица, величиной с крупного петуха, но с более длинными ногами, важно прохаживалась среди птенцов гокко, бдительно наблюдая за ними и стараясь собрать их вокруг себя. Она скребла землю и рылась в траве, отыскивая для них семена и личинок. Даже их покойная мать не проявляла столько рвения и внимания. Время от времени птица вытягивалась во весь рост на своих длинных пальцах и испускала зычный крик. Она высоко держала красивую голову со смышлеными глазами и длинным, чуть загнутым клювом, увенчанную слегка кудрявым тонким пухом. Шея, крылья и брюшко птицы были покрыты черным оперением с радужными отливами. На этом черном фоне резко выделялась красно-рыжая полоса, охватывающая ее тело как пояс, проходя по спине, деля ее на две части и захватывая кроющие перья [15 - Перья, которые растут на внешней стороне крыла, называют кроющими. В зависимости от места расположения они могут быть большими, средними или просто кроющими. – Примеч. автора.], которые сияли ослепительно ярко.
   Птицу, кажется, ничуть не смутило появление людей, заинтересованно наблюдавших за ее поведением. Ей бросили горсть семян и куак, но вместо того, чтобы жадно наброситься на корм, она ласковым кудахтаньем, словно курица-наседка, подозвала птенцов.
   – Это агами. Хороший птица. Стать друг для детки-гокко.
   – О, я отлично с ней знаком. Я еще несколько дней назад заметил, что она крутится вокруг дома. Так и думал, что в один прекрасный день она подойдет познакомиться.
   – Как хорошо! – воскликнул маленький Эжен, главный в семье любитель птиц. – А она останется с нами?
   – Да, сынок. Агами не оставит сироток, она их уже усыновила и теперь окружит материнской заботой.
   – Какая она красивая! – Мальчик был в полном восторге.
   – Она не только красива, но и добра, в Гвиане нет птицы, способной на большую привязанность. Представьте себе, дорогие мои, что она не только узнаёт того, кто о ней заботится, и испытывает к нему весьма теплые чувства, но и повинуется его голосу, отвечает на ласку и просит еще, причем иногда довольно назойливо. Она радуется присутствию хозяина, грустит, когда он уходит, и встречает его прыжками и хлопаньем крыльев. При этом агами очень постоянна в своей привязанности, а если ее сердце свободно, то она подарит его тому, кто первый проявит к ней благосклонность.
   – Папа, – перебил отца Эжен, – можно, она будет моей? Я очень полюблю ее, и она меня тоже. Она еще никого из нас не знает. Я бы хотел, чтобы она привязалась ко мне.
   – Договорились, сынок. У твоего брата Анри есть ягуар, у Эдмона – муравьед, пусть у тебя будет агами. Ты не будешь обделен дружбой, скорее наоборот. Когда птенцы гокко вырастут и больше не будут нуждаться в ее заботе, она станет бегать за тобой повсюду, как собака.
   – Но скажи мне, – спросила мадам Робен, – агами ведет себя так со всеми обитателями птичьего двора?
   – Я бы сказал, что да. Считается, что они столь же умны, как пастушьи собаки. Они так же властвуют и присматривают за домашней птицей, как овчарки за стадом овец.
   Агами время от времени испускала тот же крик, распространявшийся далеко окрест. Звук был довольно странный, к тому же птица, издавая его, даже не раскрывала клюв. Именно из-за этого звука креолы иногда называют агами птицей-трубачом. Агами в высшей степени благосклонно приняла желание Эжена подружиться, быстро осмелела и, к радости семейства, подошла к нему, чтобы взять из его рук кусочек кассавы.
   – Ну вот и все, – сказала мать совершенно счастливому сыну, – теперь вы друзья на всю жизнь.
   – Анри, ты все запомнил, что я рассказал про агами? – спросил Робен.
   – Да, папа, отлично запомнил. И кажется, догадываюсь, что ты хочешь мне сказать.
   – В таком случае говори, маленький всезнайка.
   – Раз уж у нас теперь есть на чем и чем писать, ты хочешь, чтобы я записал рассказанный тобой урок.
   – Да, чтобы потом ты провел урок об агами для братьев, – ответил счастливый Робен, обнимая сына.
   Эпилогом этого приключения стала суровая трепка, заданная Кэту мощной рукой Робена прямо у изгороди. Ягуар, пристыженный, как лис, которого в нос клюнула курица, более не приближался к птичнику, где под присмотром агами росли молодые гокко, которые, повзрослев, и не думали покидать свое жилище.
   Со временем и другие четвероногие и птицы, вдохновленные примером первопроходцев, приблизились к хижине и почти по-приятельски зажили рядом с робинзонами, которые казались настоящими повелителями земного рая. Как правило, лесные обитатели бегут от людей с их разрушительными наклонностями, но вырубка Робенов не только не опустела, но сделалась местом встречи, где как братья резвились самые разные существа. Урожаев плантации хватило бы на то, чтобы прокормить тридцать семей, поэтому она кормила и животных. Трудно себе представить что-то более трогательное и одновременно прекрасное, чем вид этой колонии и ее обитателей, заслуженно наслаждавшихся нелегко завоеванным счастьем.
   Лишь одна тучка омрачала горизонт одного из них. Радость маленького Шарля была неполной. У каждого из его братьев был товарищ, в их полной и безраздельной собственности. Нет, Шарль не претендовал на ягуара, не просил муравьеда и не мечтал об агами. Он хотел обезьянку. Сапажу, макаки, тамарины, коаты и даже алуаты частенько подбегали прямо к дому, выделывая фантастические кульбиты, но никого не подпускали к себе, чем всерьез огорчали малыша.
   В ста метрах от хижины возвышалась огромная мавриция, одна из тех великолепных пальм баш, на ветвях которых, как мы помним, устроил свои жилища целый клан кассиков. Эти птицы, величиной с обычную французскую иволгу и такие же желтые, но с черной головой и крыльями, обыкновенно селятся большой компанией. На одном и том же дереве они строят пятнадцать, двадцать, тридцать любопытных гнезд, похожих на длинные кошели с боковым входным отверстием, подвешенные за несколько тростинок к кончикам пальмовых листьев. С одной стороны, эти карманы длиной более метра и шириной около тридцати сантиметров в нижней части выглядят очень оригинально, а с другой – служат самым надежным убежищем для построивших их умных птиц. В самом деле, ни один древолаз, даже самый маленький, пальмовая крыса или сапажу не осмелится в поисках свежих яиц добраться до кончиков листьев, к которым еще более тонкими волокнами прикреплены эти воздушные жилища.
   Для еще большей безопасности кассики всегда устраивают гнезда на деревьях, где живут гвианские осы, известные как кинжальные мухи. Этих перепончатокрылых также называют бумажными осами из-за вещества, похожего на картон, из которого они строят свои гнезда, получая его из растительных волокон, скрепленных особым выделяемым ими клейким секретом. Гнездо диаметром зачастую более сорока сантиметров снабжено единственным входом, через который может пролезть только одна муха. Удивительное дело, но кинжальные мухи и кассики живут в полном согласии, никогда не нападают друг на друга, а напротив, объединяются против взаимных врагов.
   Под кроной мавриции на плантации «Доброй Матушки», где жили кассики, было и гнездо кинжальных мух. Однажды утром одна симпатичная макака, большая охотница до мух, решила устроить на них набег. Это произошло еще до восхода солнца, насекомые пока спали, но вот-вот должны были проснуться. Не обращая внимания на оглушительные крики кассиков, обезьяна удобно устроилась рядом с мушиным гнездом, посадив на плечи своего малыша, и принялась ждать. Ничего не происходило, поэтому нетерпеливая гурманка несколько раз ударила левой лапой по гулкой поверхности гнезда, одновременно заткнув выходное отверстие указательным пальцем правой лапы.

   Легкое жужжание известило ее о том, что колония насекомых пробуждается. Обезьяна убрала палец, и в отверстии показалась головка первой мухи… Крак! Два черных тонких пальца ловко ухватили насекомое, раздавили его брюшко, показалось совершенно бесполезное жало, и обжора проглотила муху с выражением крайнего удовлетворения. Следующее насекомое постигла та же участь, затем еще одно и так далее до бесконечности. Поскольку мухи явно стремились вылетать быстрее, чем четвероногое успевало их поглощать, макака регулировала этот процесс, затыкая отверстие пальцем левой лапы, в то время как правая безостановочно осуществляла транспортировку добычи от гнезда ко рту. Это полуавтоматическое движение происходило с механической четкостью около получаса и без единой задержки. Страстная лакомка не думала прекращать, увлеченно хрустела насекомыми и явно была готова продолжать заниматься этим делом вечно, к огромной зависти одной из своих соплеменниц, которая бесшумно подкралась к ней и с вожделением наблюдала за недоступным для нее пиром.
   Первая обезьяна явно не собиралась покидать свое место, а прогнать ее силой было бы затруднительно. Если бы палец-затычка промедлил хотя бы на долю секунды, обе обезьяны немедленно ощутили бы на своей шкуре страшно болезненные укусы разъяренных ос, которые часто бывают смертельными для небольших животных.
   Наскучив ожиданием, вторая обезьяна как будто решила отказаться от своих намерений. Она бесшумно забралась на вершину мавриции, уцепилась за нее хвостом и в течение нескольких минут изо всех сил раскачивалась вниз головой. Хотя это положение никоим образом не способствовало размышлению, оно все же зародило в обезьяньем мозгу новую мысль. Невезучая лакомка заметила большую гроздь зрелых плодов весом не менее двадцати фунтов, висевшую в двух метрах над головой поедательницы кинжальных мух. Прикинув расстояние до земли, хитрая обезьяна ухмыльнулась, почесалась, а затем без промедления принялась грызть всеми своими зубами черенок грозди, готовый и без того рухнуть под тяжестью плодов. Через мгновение гроздь с шумом полетела вниз, снеся по пути половину осиного гнезда и маленькую эгоистку, которая распласталась на земле со сломанным позвоночником.
   Циничная шутница была чрезвычайно довольна своей выходкой и рассчитывала за несколько секунд убраться подальше от жал разъяренных насекомых. И у нее бы получилось, если бы не кассики. При виде нового нападения на своих летучих союзниц, птицы раскричались еще громче и окружили агрессора плотной стайкой. Напрасно обезьяна прыгала с ветки на ветку, пытаясь сбежать. Мухи, ведомые птицами, бросились на нее, жаля наперебой, пока злосчастное животное не раздулось, как бурдюк, и не рухнуло на корни дерева, разбившись насмерть.
   Робинзоны с живейшим интересом наблюдали за этой драмой. Казимир молча, стараясь не делать резких движений, чтобы не привлечь обозленных ос, которые, впрочем, были заняты починкой своего жилища, приблизился к мертвым обезьянам. Он приподнял тело первой, в которое мертвой хваткой вцепился ее детеныш, и торжественно принес его в хижину.
   Теперь Шарлю не в чем было завидовать своим братьям, его желание было исполнено с лихвой: он стал владельцем обезьяны.

   Как мы уже говорили, прошел год с тех пор, как мужественная семья изгнанника смогла воссоединиться со своим главой. Только что начался сезон дождей. Благодаря своей бурной деятельности гвианские робинзоны могли не бояться голода и противостоять непогоде. Общая хижина находилась в отличном состоянии. Разнообразная провизия была надежно укрыта и тщательно проветривалась. Над одним из углов птичьего двора устроили навес. Гокко прекрасно выросли. К ним присоединились пенелопы марай (penelope leucolophos), гвианские куропатки (tetrao montanus), такие же крупные, как индюшки, токро (tetrao guyanensis), парракуа, цесарки, которые мирно жили бок о бок.

   Изрядное количество сухопутных черепах, которых Казимир называл «тоти-ла-те», будущая основа для вкуснейших похлебок, обосновалось неподалеку от птичьего двора в компании юных свиней-пекари, все еще сосавших молоко своей матери. Материальная жизнь была полностью налажена.
   Во время довольно тягостного сезона дождей у колонистов было в избытке разного рода развлечений. Гардероб нуждался в обновлении. И тут пригодился большой запас хлопка, собранного в нужное время. Робен и Николя изготовили ткацкий станок, очень простой, примитивный, но вполне отвечающий их требованиям. Он неплохо работал и выдавал вполне сносную ткань. Каждый, кроме Казимира, который ходил босиком, получил легкую, мягкую и очень удобную обувь наподобие мокасин североамериканских индейцев. Плетеные панамы с некоторыми модификациями оставались главным головным убором, благо у робинзонов не было недостатка в волокнах арумы.
   И наконец, все они могли записывать все самое важное на сухой и гладкой бумаге мао, запасенной в достаточных количествах. Долгие дождливые дни не проходили бесцельно. Дети учились и развивались самым чудесным образом. Нет, маленькие гвианские робинзоны не будут белыми дикарями. Они станут гордостью всех французов экватора!

Часть вторая
Тайна золота

Памяти Ж.-Б. Лабурдетта

   Досточтимому Ж.-Б. Казальсу
   Помните ли, мой дорогой Казальс, ту исполненную волнения минуту, когда, покидая прииск «Эрмина», я говорил, прощаясь тогда и с Лабурдеттом, «до свидания!»?
   Вы открыли мне полную опасностей и приключений жизнь золотодобытчика, и я дал себе клятву засвидетельствовать свою глубочайшую признательность, посвятив вам обоим этот труд, немыслимый без полученных от вас технических знаний.
   Лабурдетта, увы, нет более с нами. Пусть же моя книга станет памятью об этом неутомимом труженике.
   Что касается вас, дорогой друг, чья помощь была поистине неоценима, соблаговолите принять сей скромный дар как знак моего живейшего расположения.
Луи Буссенар

Глава I

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   – Давай сюда краснокожего.
   – Погоди… Одну минуту.
   – Ты крепко его связал?
   – Боюсь, что даже слишком. Он не шевелится.
   – Но он же не помер?
   – Хм…
   – Без глупостей. Он наш капитал. Богатство для всех нас, целое состояние… Миллионы.
   – И что, ослабить веревки?
   – Чего доброго, еще сбежит.
   – Но… что, если он задохнется?
   – Ты прав. Грех убивать курицу, несущую золотые яйца. Ослабь-ка немного узлы, – произнес первый из собеседников, явно знакомый не только с литературными оборотами, но и с морской терминологией. – Да поскорее.
   Индейца приподняли, он казался совершенно безразличным к происходящему.
   – Готово.
   – И что?
   – И ухом не повел.
   – Черт подери!.. Хороши же мы будем, если он задохся.
   – Дьявол…
   – Теперь ты дьявола вспомнил? Я велел тебе следить за ним. Ты за него отвечаешь. Ты же знаешь, сколько он стоит, так? Ты должен был не сводить с него глаз, не дать ему сбежать и…
   – И лучший способ для этого – связать его, что я и сделал, да еще первоклассной веревкой, саженей пятнадцать ушло, не меньше.
   – Но это не причина его убивать.
   – Говори что хочешь. Мы тащим его с собой уже неделю, и, если бы я не позаботился о нем, его бы давно и след простыл.
   – Ладно, посмотрим… Раз… два… Так он подох или нет?
   – Если подох, он теперь бесполезней собаки, а мы… нам конец!
   – И тайне золота тоже… Ну что же, друг мой, уверяю тебя, что ты поплатишься вместо него. Я буду резать тебя на кусочки до самых костей, я тебя…
   – Не пори чушь. Краснокожие так легко не подыхают. У этих скотов душа черт знает где спрятана. Дай мне секунду, сейчас увидишь.
   Второй собеседник вытащил из кармана штанов из грубой ткани небольшое огниво и длинный желтый трут, какой в ходу у курильщиков. Двумя сухими ударами он высек из кремня сноп искр, трут воспламенился. Индеец по-прежнему не подавал признаков жизни. Мужчина освободил его запястья, на которых были видны глубокие синеватые следы от просмоленной веревки. Поместив между больших пальцев пленника тлеющий трут, он крепко сжал их.
   Плоть задымилась. В воздухе тошнотворно запахло паленым. Грудь краснокожего слегка вздымалась, из его горла вырвался вздох боли. Казалось, он медленно приходит в себя после того, как огонь прожег его кожу.
   – Жив, чертяка, – грубо засмеялся палач, явно довольный только что совершенной низостью.

   – Ну и отлично, а теперь обвяжи его под мышками, да покрепче.
   – Вот, готово. Главное – не уронить его в воду. А вы там чего пялитесь, следите за веслами.
   – Так, поднимай…
   Кожа несчастного индейца еще дымилась. Мужчина атлетического телосложения поднял его, как сверток белья, и положил рядом с собой на голый камень.
   – Теперь ваша очередь. Давайте по одному.
   Четверо мужчин готовились перебраться через гряду скал, которые так часто пересекают гвианские реки и известны здесь как водопады. Высота преграды составляла около четырех метров. Один из путников, тот, кто держал другой конец веревки, на которой подняли индейца, взобрался наверх, на гранитный островок диаметром в три метра. По обе стороны от него пенистыми каскадами обрушивались воды реки.
   Пирогу, пришвартованную у подножия скалы, нещадно болтало в стремнине. Припасы проследовали тем же путем, что и пленник. Бочки с куаком, ящики с сухарями, бочонки с солониной и соленой треской – добра здесь с избытком, включая оружие, боеприпасы и инструменты.
   Потом поднялись люди, предварительно снабдив пирогу вторым швартовом. Объединив усилия, четверо гребцов вручную втащили лодку на скалу, медленно, как на талях, и вот она уже легла килем на небольшой уступ, заваленный ружьями, кирками, мотыгами, топорами и тюками разных форм и размеров.
   Индеец, вытянувшийся на скале на самом солнцепеке, оставался недвижим. Можно было бы подумать, что он без сознания, если бы не едва вздымающаяся грудь и не исполненный яростной ненависти взгляд его чуть раскосых черных глаз, которым он награждал своих мучителей, стоит лишь им повернуться спиной. Это совсем молодой человек, от силы двадцати двух лет от роду, среднего роста, но хорошо сложенный. На нем была обычная набедренная повязка и никаких узоров из сока генипы, коими его соплеменники обычно расписывают тела и лица. Его кожа, даже не выкрашенная соком плодов руку, цвета кофе с молоком, была едва ли темнее, чем у тех, кто держал его в плену.
   Его мучители – европейцы. Трое были одеты в рубахи с засученными до локтей рукавами и штаны, подвернутые до колен и открывавшие взору сухие ноги, исполосованные шрамами разной степени давности. Их бледные худые лица с печатью суровости и жестокости скрывались в тени широкополых шляп, сплетенных из грубой соломы. Особенно жесткое выражение им придавали бороды, которым было не более двух месяцев. Возраст мужчин определить было довольно трудно, впрочем все выглядели явно моложе тридцати.
   Четвертый, тот, что производил впечатление главаря, обладал непомерно широкими плечами. Его мощный торс на кривых ногах был покрыт огромными мускулами, походка была вразвалочку, как у медведя. Он был обут в башмаки на шнуровке, едва прикрывающие щиколотку, такие в армии называют поршнями. Он носил рубашку из красной шерстяной ткани, а на голове – белое кепи с матерчатым назатыльником. Огромная черная борода с проседью закрывала нижнюю часть лица. На вид ему было около сорока пяти лет.

   Впрочем, хотя он и раздавал команды, а остальные беспрекословно им повиновались, вся компания явно сосуществовала на принципах полного равноправия, и это равенство базировалось на общих потребностях и общей надежде. Кроме того, не было решительно никакой необходимости быть свидетелем гнусного обращения с юным индейцем, чтобы понять, что их спаянность никак не связана с выполнением какого-либо долга, но продиктована самыми низменными аппетитами, удовлетворить которые можно лишь преступлением.
   Короче, сторонний беспристрастный наблюдатель при взгляде на эту компанию выразил бы свое мнение о ней буквально в трех словах: «Шайка отборных мерзавцев!»
   Все они выглядели между тем совершенно естественно и чувствовали себя весьма непринужденно под палящими лучами солнца, почти смертельными для всякого непривычного к ним европейца. Легкость, с которой они справились с маневрированием лодки, свидетельствовала о многолетней привычке, приобретенной, очевидно, на принудительных работах.
   – Скажи-ка, шеф, – бесцеремонно воскликнул один из мужчин, – не пора ли нам забросить что-нибудь в кишки?
   – Сначала загрузим лодку.
   Увидев на лицах оголодавших спутников выражение недовольства, «шеф» грубовато и не без издевки продолжил:
   – Давайте, птенчики, загрузим провиант и прочее барахло. Сами знаете, что я голоден не меньше вашего и меня не надо упрашивать насчет пожрать. Ладно, я, как всегда, буду первым, покажу вам, как надо!
   И, подкрепив слова делом, он схватил бочонок с куаком весом примерно в пятьдесят килограммов и без видимых усилий перенес его в пирогу, вяло болтающуюся на воде по другую сторону гряды. Погрузка заняла всего полчаса.
   Четверо мужчин наконец смогли приступить к скудному ужину. Несколько горстей куака, разболтанного в небольшом количестве воды, да кусок солонины, поджаренной накануне, вот и все меню. Молодой краснокожий понемногу пришел в себя, вернее, он больше не делал вид, что лишился чувств, опасаясь, как бы кто из белых вновь не прибегнул к жестокой забаве. Он медленно пережевывал брошенные ему жалкие крохи и, казалось, ничего не видел и не слышал.
   Вдруг из зарослей листвы неподалеку от водопада раздался странный пронзительный крик, похожий на звук плохо смазанного шкива или, точнее, на скрип тележного колеса на деревянной оси. Никто не обратил на него внимания, кроме индейца, чуткое ухо которого умело различать самые незначительные модуляции в громком жизнерадостном крике, принадлежащем тукану, или большеклюву, как его называют гвианские креолы.
   На мгновение в его лице мелькнуло выражение любопытства, возможно, даже надежды, тут же сменившееся прежней маской мрачной бесстрастности. Тут раздался другой голос, громкий, звучный и мощный, издавший четыре долгие ноты – до, ми, соль, до – с такой невероятной точностью, словно они исходили из горла оперного баритона.
   Краснокожий сделал резкое движение, которое едва его не выдало.
   – Эй, что там с тобой, калинья? – грубо рявкнул длиннобородый мужчина, которого остальные называли шефом. – Птичья музыка действует тебе на нервы? Это же просто тукан забавляется, а оноре [16 - Оноре – местное название одного из видов южноамериканской выпи (botaurus pinnatus pinnatus). – Примеч. автора.] ему отвечает. Что тут скажешь, любопытная птаха с этими ее четырьмя нотами, если бы не знал, кто это голосит, мог бы поспорить, что человек.
   Снова раздался скрипучий голос тукана. Оноре тут же ответил своими до-ми-соль-до. И непроходимая чаща вновь погрузилась в молчание.
   – Странно, что они вдруг распелись в самый полдень. Никогда такого не видел.
   – Как думаешь, шеф, а вдруг это сигнал, – сказал один из гребцов.
   – Чей сигнал, болван? И для кого?
   – Откуда же мне знать? Только мы-то с дружками не раз переговаривались подобным образом! А олухи вроде тебя никогда ни о чем не подозревали!
   Двое других гребцов, до этого момента помалкивавших, разразились громким одобрительным смехом.
   – Кто тебе сказал, что там, в траве, под листвой, за деревьями не прячется несколько пар глаз, которые следят за нами вовсю? Ты уверен, что крик тукана, которому ответил оноре, – это не сигнал, которого мы не понимаем? Это тем более странно, что сейчас полдень, как ты верно подметил. Ни одна птица, кроме пересмешника, не станет петь в это время суток. Я понапрасну таращил глаза, здесь нет никаких туканов. А ведь он кричал прямо рядом с нами.
   Вдруг снова раздались те же звуки, но в обратном порядке, и странный феномен из незначительного инцидента принял масштабы происшествия. Теперь начал оноре, а тукан ему тотчас же ответил.
   Четверо мужчин уставились на индейца, по-прежнему молчаливого и бесстрастного.
   – Если бы я знал, что этот сигнал для него, – буркнул главарь, – я бы отвесил ему пару ласковых…
   – Ну да, и что с того? Это не лучший способ, чтобы заставить его говорить. Эти дикари упрямее ослов. Если что-то втемяшится им в голову, черта с два ты оттуда это выбьешь.
   – Не бери в голову, это моя забота. Скоро мы доберемся до нашей цели, точнее, до того места, откуда не сможем идти самостоятельно, вслепую. Он один знает дорогу, и если он не захочет говорить… Когда я поджарю ему ноги до брюха, а руки до плеч, он нас проведет.
   – В добрый час. Лучше и не скажешь. Ты все слышал, калинья.
   Индеец не удостоил его даже взглядом.
   – Пора в путь, – сказал главарь своим грубым голосом.
   Все четверо расселись по местам в пироге, столь же туго связанного индейца поместили в центре и принялись яростно грести.
   Ручей, узкий в районе скалистой гряды, понемногу расширялся по мере продвижения вперед.
   – Будем держаться левого берега, – распорядился главарь. – Что это там за темное пятнышко, гора или просто облако?
   – Это гора.
   – Отлично, плывем в ту сторону. Думаю, мы близко.
   Тут снова раздался крик тукана, уже в четвертый раз, причем так громко, что вся четверка одновременно вскинула головы вверх, будто бы птица находилась в нескольких метрах над ними.
   Главарь выругался, схватил ружье и быстро зарядил его. Пирога шла впритирку к берегу. В зарослях послышался шелест потревоженных веток, за которым немедленно последовал выстрел. Капитан лодки пальнул наугад в гущу листвы на уровне человеческого роста. Полетели срезанные свинцом листья, но за громом выстрела не последовал испуганный крик тукана, что обычно свойственно для него в момент опасности.
   – Ты был прав. Это сигнал. Как говорится, за одного битого двух небитых дают, а значит, мы вчетвером стоим восьмерых. Сдается мне, что нам предстоит драка. Плывем вплотную к берегу и высадимся, как только найдем подходящее место.
   Но этот план, с виду очень простой, оказался невыполнимым. Не успел стрелок положить в лодку еще дымящееся ружье и поднять весло, как гигантское дерево, совершенно сухое и явно мертвое довольно давно, поддерживаемое со всех сторон лишь лианами, сильно зашаталось, а затем с чудовищным грохотом рухнуло в воду, брызнувшую во все стороны струями всех цветов радуги.
   К счастью для авантюристов, падение произошло в ста метрах впереди лодки. Случись оно на пять минут позже, посудину разнесло бы в щепки. Гребцам пришлось выйти на середину ручья, чтобы, держась другого берега, обогнуть неожиданное препятствие, так некстати преградившее им дорогу.
   – Черт подери! Мы чуть не влипли… Если бы это вакапу было на пару метров выше, не знаю, как бы мы выкрутились. Ладно, теперь вот что. Продолжаем плыть и постараемся найти подходящее место для привала. Главное – глядите в оба, по берегам ручья полно таких же мертвых деревьев, не ровен час еще какое-нибудь грохнется.
   – Ты же не думаешь, что это снова случится? Один раз ладно, всякое бывает, но они же не караулят тут, чтобы свалиться прямо на нас.
   – Разрази меня гром! – заорал главарь во всю глотку.
   Одновременно раздались три других ругательства; исторгшие их гребцы в ужасе застыли при виде совершенно невероятного зрелища.
   – Спокойствие, или нам конец. Гребите как следует, но не спешите. К берегу. И не спускайте глаз с индейца.
   Но крики проклятий и распоряжения главаря утонули в невообразимом грохоте. Казалось, внезапно рухнула целая стена леса. Пять или шесть гигантских деревьев, отстоявших друг от друга на двадцать или двадцать пять метров, совершенно сухие, как то, что упало первым, зашатались точно так же, как и оно. Их словно подрубила чья-то невидимая рука. Раздался оглушительный треск, великаны сначала накренились в сторону ручья, все еще удерживаемые невообразимым переплетением лиан, соединяющих их с соседними деревьями. Эти путы, натянутые до предела, какое-то время держались. Но затем еще живые деревья, увлеченные мертвыми, вырванные из земли с корнями, сдались и тоже рухнули с грохотом неимоверной силы. И вся эта гора зелени оказалась в ручье, воды которого превратились в неописуемую мешанину веток, листвы и цветов.
   Бледные, отупевшие от ужаса, четверо мужчин молчали, едва не лишившись рассудка от этого необъяснимого и пугающего происшествия. Им едва удавалось держать в равновесии пирогу, которая бешено плясала на волнах, поднятых внезапным падением целой рощи.
   Что это было? Случайный катаклизм, в котором они едва не погибли? Или бессознательный протест этой таинственной земли с еще не исследованными просторами, недовольной тем, что какие-то мелкие людишки посмели сорвать с нее девственные покровы? Что за титаны смогли пошатнуть многовековые деревья и разломать их в щепки, как корабельные мачты во время урагана?
   Русло ручья было перегорожено бесповоротно. Четверо искателей приключений не могли ни двигаться вперед, ни пристать к берегу там, где прежде намеревались. Они тщетно попытались добраться до другого берега. Там до горизонта раскинулась затопленная саванна, бездонное убежище гигантских змей и электрических угрей. Единственным осуществимым планом представлялось проложить дорогу сквозь сломанные ветки и поверженные стволы. Придется воспользоваться топором, пилой и мачете, чтобы прорубить себе путь; адски тяжелый труд, который отнимет по меньшей мере три или даже четыре дня.
   Не стоит и говорить о том, что они вовсе не помышляли об отступлении. Эти негодяи обладали упорством честных людей. Провизии им должно было хватить на несколько месяцев, так что они не собирались останавливаться при первой же неудаче. Поверхность ручья еще не успела успокоиться, а решение уже было принято и план составлен.
   – Итак, шеф, что ты об этом скажешь?
   – Я скажу… что ничегошеньки не понимаю!
   – Ты все еще думаешь, что птичьи крики ничего не значили?
   – Вполне возможно, что нет. Сам подумай, если бы в лесу была шайка краснокожих, стали бы они валять дурака, срубая деревья, и перегораживать ручей? Они бы просто насадили всех нас на свои двухметровые стрелы. Тем более что мы были так близко от берега, а они никогда не промазывают. Так что тут ничего не понятно, особенно если задуматься о том, что эти сухие деревья были срублены под корень давным-давно.
   – А может, это первая линия обороны Страны Золота?
   – Мы пройдем через нее, как и через все прочие, – уверенно заявил главарь. – А теперь – за работу.
   – Послушай, шеф, есть мысль. Мы, конечно, не можем ночевать в пироге. С другой стороны, наши гамаки не получится подвесить на деревьях на краю саванны. Мы могли бы выгрузить провизию на скалу у переката и устроить там патаву.
   – Отлично придумано, сынок, так и сделаем. Краснокожего удобно устроим в гамаке, только сначала свяжем покрепче, чтобы у него и в мыслях не было сбежать. А потом мы прорубимся сквозь эту свалку и, привет, двинемся дальше.
   Пирога вернулась к скалам, двое гребцов сошли на берег, быстро срубили там три дерева толщиной с ногу и очистили их от веток, пока их товарищи спешно разгружали пирогу.
   Оба дела завершились одновременно. Деревья втащили на скалу, крепко связали вместе их макушки, а затем трое мужчин схватили каждый свой ствол и подняли их, одновременно быстрым движением разведя в разные стороны у основания. Получилась равнобедренная пирамида со сторонами примерно в три с половиной метра.
   Конструкция самым естественным образом вышла вполне устойчивой, и вскоре по всем трем сторонам пирамиды повисло по гамаку. Это простое и удобное сооружение очень распространено у лесных негров и индейцев экваториальных областей и известно здесь как «патава». Оно служит прекрасной опорой для подвесных постелей во влажных и лишенных деревьев местах. Ибо в Гвиане решительно невозможно спать на земле, где вас непременно посетят неприятные, а то и опасные лесные гости: скорпионы, многоножки, пауки-крабы, муравьи и так далее.
   Главарь, внимательно осмотрев узлы, которыми связали пленного индейца, положил его в гамак, как ребенка. Поскольку в этом месте, на скалах, солнце жарило так, что ничто бы перед ним не устояло, бандит срезал несколько широких листьев барлуру, соединил их вместе, получив нечто вроде экрана, который он пристроил над головой юноши. Теперь бедняге можно было не опасаться солнечного удара.
   – Вот тебе и зонтик… Зонтик для нашего мальчугана, – ухмыльнулся негодяй. – А я теперь, выходит, твой папаша, как думаешь, похож? Но не думай, что я скачу вокруг тебя ради твоих прекрасных глаз, золотой ты мой. Если бы ты не был для нас так дорог, в прямом смысле, ты бы у меня давно уже встретился с твоим Гаду [17 - Гаду, или чаще Масса Гаду, «Месье бог» – так гвианские дикари называют свое божество. Их религиозные верования ограничиваются, впрочем, чем-то вроде грубого манихейства, которое они приспосабливают к своим нуждам с самой широкой непринужденностью. В целом они довольно безразличны в религиозном смысле и больше боятся дьявола, нежели почитают бога. – Примеч. автора.], вы же так зовете своего боженьку, вы да черные. Ладно, пока, веди себя прилично. А я пойду поработаю топором. И помни, что я слежу за тобой.
   Четверо негодяев немедленно вернулись к зеленой баррикаде и набросились на нее с исступленной энергией, яростно орудуя мачете и топорами. Работа была тяжелой и продвигалась медленно, но все же их усилия не прошли даром. Они даже решили, что через двое суток трудов смогут выбраться из тупика. Поэтому, когда солнце начало садиться, они вернулись к патаве, весело распевая песни, как честные работяги, довольные своим трудовым днем.
   Но последняя нота разудалого припева стала воплем ярости, который вырвался из четырех глоток при виде пустого гамака. Индеец, так надежно связанный главарем, сумел освободиться от пут и исчез.
   Между тем в этом исчезновении не было ровным счетом ничего загадочного, хотя на первый взгляд оно могло показаться невероятным фокусом. Молодой индеец, увидев, что его палачи всецело заняты расчисткой пути через завал, решил воспользоваться первым же моментом, когда за ним никто не следил. Он сразу принялся грызть веревки, сжимавшие его запястья. Белые зубы, острые, как у грызуна паки, работали столь усердно, что после часа сверхчеловеческих усилий ему удалось перегрызть прочно сплетенную бечевку.
   Первая часть дела была сделана. Но, к сожалению, наименее трудная. Теперь ему предстояло избавиться от пут, которые стянули не только его лодыжки, но и колени. Индеец был так же изобретателен, как и смел, и в высшей степени владел искусством бесконечного терпения, которое у его соплеменников слишком часто переходит в апатию.
   Он носил на шее ожерелье из зубов патиры, очень острых, с режущим краем, которыми эти животные роют весьма глубокие ямы и перегрызают огромные корни. Он разорвал шнурок ожерелья, сплетенный из волокон алоэ, снял с него один из зубов и принялся пилить веревку, или, скорее, перетирать ее нить за нитью.
   Время от времени он незаметно сквозь просветы в гамаке поглядывал на своих тюремщиков, поглощенных нелегкой задачей. Те, в свою очередь, старались не выпускать его из виду, но индеец знал, как выглядеть неподвижным, ни на секунду не прерывая работу, так что они ничего не заметили. И вот наконец наступил момент истины. Его ноги тоже обрели свободу. Он с наслаждением вытянулся в гамаке, отдохнул с четверть часа и растер затекшие конечности, чтобы вернуть им подвижность. Затем, улучив мгновение, когда все четверо повернулись к нему спиной, он сел на край гамака, спрыгнул на скалу и бросился вниз головой с каменной гряды в самую середину бурного потока.
   Ни разу не показавшись на поверхности, он проплыл под водой все двадцать пять метров, отделявших его от берега, выбрался на сушу посреди зарослей пурпурных цветов геликонии и скрылся в густом лесу.

   Ярость шайки авантюристов не знала границ. И хотя преследование было безумной и бесполезной затеей, они все же попытались. Справа и слева от ручья раскинулись затопленные саванны. Твердая суша, ведущая к лесу, представляла собой полосу земли шириной в сто пятьдесят метров, словно шоссе между двумя болотами. Именно здесь, на участке, примыкающем к реке, и рухнули деревья, словно поверженные неведомой силой.
   Главарь и двое других ринулись к полузатопленным стволам, пытаясь взобраться на них, чтобы добраться до берега, а четвертый остался охранять припасы. Они уже почти ступили на землю, как внезапно раздался резкий свист, и тотчас же тот из них, кто шел впереди, огласил округу криком страха и боли.
   Вылетевшая из чащи длинная стрела с древком из тростника, оперенная черным, только что пробила его бедро насквозь. Невзирая на адскую боль, раненый попытался вытащить ее, но безуспешно.
   – Оставь это, – сказал главарь. – Она прошла навылет, и я сейчас сломаю ее с другой стороны.
   Завершив операцию, бандит с любопытством разглядывал наконечник стрелы длиной не менее пяти сантиметров, зазубренный с одного края. Несмотря на окрасившую его кровь, он отливал чем-то желтоватым. Авантюрист машинально вытер его о рукав…
   – Да это золото! – изумленно воскликнул он.

   После открытия Нового Света и рассказов первых мореплавателей о тамошних чудесах всю Европу охватила жгучая лихорадка. Вслед за прославленным Колумбом (1492) и его отважными последователями Джоном и Себастьяном Каботами (1497–1498), Америго Веспуччи (1499) и Висенте Пинсоном (1500), которые по крайней мере были мирными покорителями новых земель, в эти сказочные края, как стервятники на добычу, устремились своры искателей приключений всех мастей.
   Не говоря о Фернане Кортесе (1519) или Франсиско Писарро (1531), авантюристах высокого пошиба, умевших действовать с размахом в своих экспедициях, по сути грабительских, которые опустошили, первый – Мексику, второй – Перу, к вящей славе и огромной выгоде их венценосного повелителя, перейдем сразу к тем, кто первым исследовал восточную часть экваториальной Америки.
   Франсиско Писарро был убит в Куско в 1541 году. Орельяна, один из его лейтенантов, мечтая о еще более богатых странах, где золото должно быть столь же распространено, как у нас самые дешевые металлы, спустился по Амазонке до ее устья и обшарил морское побережье от Эквадора до Ориноко.
   Можно ли верить его словам? Или он принял за реальность химеру, которую лелеял столько лет? Действительно ли он видел хотя бы одним глазком уголок этой благословенной земли, описанной им столь пышно и красноречиво?.. Как бы там ни было, к 1548 году волшебное слово «Эльдорадо» было у всех на устах, повторяясь как эхо.
   Преодолевая океаны, передаваясь от одного рассказчика к другому, легенда приобретала множество вариаций и становилась все подробнее. Само географическое положение золотого рая весьма часто и значительно разнилось. Где же его искать, может быть, в Гвиане или в Новой Гранаде, в то время мало изученных? Поиски велись на огромных пространствах; с севера на юг и с востока на запад вся экваториальная зона была перекопана теми, кто жаждал золота и чьи скелеты в итоге усеяли эту землю. В конце концов, после множества разочарований, золотоискатели сошлись в одном: Эльдорадо, знаменитое сокровище Сыновей Солнца, находится в Гвиане. Его местоположение уточнялось, некоторые даже утверждали, что после падения Империи инков самый младший брат Атауальпы завладел сокровищами и спустился до Амазонки, недалеко от истоков реки Ояпок.
   Этого золотого монарха называли «великий Пайтити», «великий Моксо», «великий Пару».
   Кое-кто даже заявлял, что видел его. Среди прочих Уолтер Рэли, фаворит Елизаветы, ведомый, безусловно, личными мотивами, а возможно, приказом сверху, уверял королеву Англии в достоверности этих басен. Испанец по фамилии Мартинес пошел еще дальше. Он утверждал, что провел семь месяцев в Маноа, столице этого вымышленного царства. Описание, которое он приводит, столь невероятно, что мы не можем его не процитировать: «Этот город огромен, а население его бесчисленно. На улице Ювелиров трудится по меньшей мере три тысячи ремесленников. Дворец императора построен из белого мрамора на покрытом зеленью острове и отражается в озере, чьи воды прозрачнее самого чистого хрусталя. Его окружают три горы, первая из чистого золота, вторая из серебра, а третья из соли. Дворец покоится на колоннах из алебастра и порфира и окружен галереями из кедра и черного дерева, инкрустированных драгоценными камнями. Вход в него охраняют две башни. Каждую из них подпирает колонна высотой в двадцать пять футов, а венчает огромная серебряная луна. Живые львы прикованы к колоннам золотыми цепями; в глубине находится большой квадратный двор, украшенный фонтанами с серебряными чашами, куда вода стекает по четырем золотым трубам. Маленькая медная дверь (почему всего лишь медная?), пробитая в скале, скрывает внутренние покои дворца, роскошь которых превосходит всякое воображение.
   Здешнего властителя называют Эль Дорадо, что означает «позолоченный», из-за богатства его одеяния. Каждое утро его тело натирают драгоценной смолой, а затем покрывают золотом, пока он не станет выглядеть как золотая статуя». И так далее и тому подобное.
   Не останавливаясь более на этих детских россказнях, объясним между делом, что́, согласно Гумбольдту, могло стать их источником. Известно, что в Гвиане вместо татуировки используют рисунки на теле. Индейцы некоторых племен, сегодня вымерших из-за алкоголизма, некогда имели обычай намазываться черепашьим жиром, а затем покрывать тело чешуйками слюды, металлические отблески которой отливают золотом и серебром. Из-за этого примитивного украшения действительно может показаться, что их одежда соткана из золотых и серебряных нитей.
   Каковы бы ни были мотивы, заставившие действовать Уолтера Рэли, он, утомленный мрачной реальностью Старого Света, без колебаний поверил в эту химеру и в 1595 году отправился в погоню за заветным идеалом через беспредельный океан. С 1595 по 1597 год он совершил не менее четырех путешествий и безуспешно обыскал все не исследованные ранее уголки. Эльдорадо все время ускользало от него.
   С той же целью было предпринято еще по меньшей мере два десятка экспедиций, столь же безрезультатных по вполне понятным причинам. И наконец, как бы невероятно ни выглядел этот факт, последняя, очень хорошо организованная экспедиция отправилась на поиски золота в 1775 году. Так непоколебима была вера в это мифическое место!
   Несмотря на то что сказка об Эльдорадо обернулась бесчисленными неудачами, вместе с тем она явилась источником множества открытий, как то случилось и с поисками философского камня. Она позволила по-настоящему исследовать Гвиану и ее реальные богатства. Так, в 1604 году несколько французов под командованием де Ла Равардьера обосновались на острове Кайенна.
   Вот что удивительно и вместе с тем вполне объяснимо: легенда об Эльдорадо поддерживалась индейцами Французской Гвианы, как и их соседями, с совершенно невероятным убеждением. Откуда взялась эта вера? Из рассказов европейских завоевателей, обернувшихся упорными поисками, или индейцы сами грезили об Эльдорадо задолго до того, как о нем узнали захватчики? Об этом никто никогда не узнает.
   Но если в Гвиане не было и не могло быть знаменитого сокровища инков, то это не означало, что в гвианских колониях, граничащих с Бразилией, Перу и Венесуэлой, не было золотоносных залежей, подобных тем, что были обнаружены в этих странах. Поэтому, надеясь обнаружить месторождения золота, англичане и голландцы и завладели Гвианой в XVII веке. Этот факт подтверждается официальной перепиской, доступной в правительственных архивах. В 1725 году некий португальский монах, знакомый с особенностями добычи золота на бразильских рудниках, предложил властям Гвианы помощь в поисках золотоносных почв, но ему вежливо отказали.

   Теперь еще одна странность, возможно даже более удивительная, чем слепая вера тех, кто грезил Эльдорадо: их потомки и слышать не хотели о золоте. То тут, то там во Французской Гвиане находили драгоценный металл, а они отрицали очевидное! Чрезмерная вера сменилась исключительным скептицизмом.
   В 1848 году золотой вопрос снова выходит на повестку дня. Губернатор Гвианы месье Паризе, главный инспектор военного флота, находился с проверкой в поселке Мана. К нему привели индейца с реки Ояпок, который уже несколько лет жил в Мане. Это был энергичный и умный человек, который стал здесь вождем индейского поселения. О нем говорили, будто бы ему известна тайна месторождения золота.
   Губернатор допросил его. Хитрый краснокожий, почуяв, что здесь можно поживиться тростниковой водкой, поначалу не хотел ничего говорить. Но его скрытность не смогла устоять против бутылки, которую он вылакал в свое удовольствие. После бесконечных разглагольствований и бесчисленных недомолвок он все же сказал:
   – Да, я знаю секрет золота.
   Затем, тотчас же пожалев о своем признании, он сию же минуту попытался разуверить своего собеседника и опровергнуть собственные слова. Губернатор сделал вид, что не на шутку разгневался:
   – Ты мне солгал. Нет никакого золота. А если и есть, то ты не знаешь, где его искать.
   Задетый за живое индеец возразил:
   – Ты назвал меня лжецом? Хорошо, жди меня через неделю, сам все увидишь.
   И он углубился в чащу прямо посреди ночи. Губернатор терпеливо ждал его всю неделю. Вождь не появлялся. Он подождал еще сутки. В конце концов, потеряв всякую надежду, губернатор поднялся на борт шхуны, которая должна была отвезти его в Кайенну, и тут ему доложили о появлении индейской лодки.
   Краснокожий выбрался из пироги, бесстрастный и серьезный, и подошел к месье Паризе. Затем, не говоря ни слова, он развязал свое калимбе, закрепленное на талии с помощью лианы. На палубу шхуны с мягким звуком упал небольшой сверток. Это был самородок чистейшего золота весом в двадцать пять – тридцать граммов, завернутый в широкий лист.
   На все вопросы насчет его находки индеец неизменно отвечал губернатору:
   – Ты сказал, что я лжец. Я никогда не раскрою тебе тайну золота.
   Самые заманчивые предложения не смогли поколебать волю вождя, и он удалился, не вымолвив больше ни слова.
   Так что золотой вопрос снова был позабыт, пока в 1851 году индеец из португальских владений по имени Мануэль Висенте, знавший месье Лагранжа, старшего комиссара округа Апруаг, однажды не пришел к нему, утверждая, что в верховьях реки есть золото. Прежде ему приходилось работать на золотых шахтах в Бразилии, и он вырезал из древесины мавриции необходимое для добычи золота оборудование по образцу того, что он использовал на родине. Индеец просил месье Лагранжа велеть изготовить такое же и немедленно приступить к промывке золотоносных песков.
   Месье Лагранж рассказал об этом открытии двум землевладельцам Апруага, месье Куи и месье Урслеру-старшему. Те ответили ему, что индеец просто хочет воспользоваться его доверчивостью, так что открытие Мануэля осталось невостребованным.
   В конце 1854 года тот же Мануэль Висенте уехал в Бразилию. Там он познакомился с месье Дежарденом, с которым поделился тем же, чем тремя годами ранее с месье Лагранжем. Месье Дежарден тут же снарядил шхуну с командой из шести человек, включая индейца по имени Паолине, известного как превосходный золотоискатель. Они добрались до устья реки Апруаг, на плантации «Ла Ресурс» Дежарден встретился с ее хозяином, месье Куи, но скрыл от него цель путешествия. Затем он отправился вверх по реке и заночевал в самой глуши, в хижине тестя Мануэля Висенте, португальского индейца, которого звали Хуан Патава.
   Месье Дежарден нашел золото. Но, к сожалению, через несколько дней он заболел дизентерией и был вынужден оставаться в постели в течение трех недель. Когда он наконец смог держаться на ногах, то в первую очередь решил добраться до своего судна, где с сожалением обнаружил, что все продовольствие и другие припасы украдены. Пришлось немедленно возвращаться под страхом голодной смерти.
   Его люди утверждали, что во всем виноват Паолине. Дежарден отплыл, чтобы вернуться с запасом провизии, расстался с вором и увез свой секрет с собою. Увы, но состояние здоровья не позволило ему вернуться, он был вынужден остаться в Бразилии на следующие полгода.
   Автор так подробно описывает все эти детали лишь потому, что они имеют огромное значение как с исторической, так и с философской точки зрения. История открытия золота в этой нашей колонии почти неизвестна, и никто еще не написал ее с 1848 года по сей день [18 - Все нижеследующие детали, доселе нигде не опубликованные, были записаны лично мной со слов месье Луврие Сен-Мари. – Примеч. автора.]. Что же касается морали, которую здесь можно извлечь, то не странно ли, что такое яростное и непримиримое неприятие самых очевидных фактов сменило ревностные поиски былых времен, а в результате само обнаружение драгоценного металла стало казаться невозможной утопией.
   Мы приближаемся к развязке. В 1855 году вышеупомянутый индеец Паолине, объединившись с португальским индейцем Теодозом, своим зятем Николя и его женой, то есть своей сестрой, поднялся вверх по течению Апруага до притока под названием Аратай. Там они начали мыть песок в месте, известном как Айкупай. Они нашли несколько граммов золота, вернулись в Кайенну и показали находку месье Шатону, бразильскому консулу. Анализ подтвердил, что это действительно золото.
   При этом сам месье Шатон все еще сомневался. Но месье Куи, узнав об этом, вспомнил сведения, переданные ему прежде месье Лагранжем. Он составил рапорт месье Фавару, директору департамента внутренних дел, получил субсидию в 3000 франков, набрал отряд из семнадцати человек, снарядил три лодки, назначил руководителем месье Луврие Сен-Мари, и 12 апреля 1856 года в пять часов вечера экспедиция добралась до Айкупай. На следующее утро Паолине приступил к работе и промыл множество лотков [19 - Лоток – это нечто вроде деревянного подноса, с помощью которого промывают золотоносный песок. Он имеет около сорока сантиметров в диаметре и по форме похож на сильно расширяющийся абажур, но с закрытой верхней частью. – Примеч. автора.] песка, обнаружив следы золотой пыли. Начальник экспедиции последовал его примеру вопреки протестам индейца, который опасался его неопытности и приговаривал:
   – Бросай. Золото убегай от твоя.

   В восемь часов утра на дне лотка месье Луврие Сен-Мари оказались первые крупинки золота, впервые добытые французом в Гвиане.
   Французской Гвиане более не было нужды завидовать Калифорнии или Австралии.

   Открытие гвианского золота прошло почти незамеченным. Старый Свет не испытал энтузиазма, охватившего его при известии, что реки Калифорнии и Австралии несут драгоценный песок. Золотая лихорадка не затронула колонию, которая по-прежнему прозябала, а богатейшие экваториальные месторождения мирно спали. Метрополия не сделала ничего, чтобы извлечь выгоду из этих богатств, о которых большинство французов ничего не слышали, да и теперь не подозревают.
   Первые концессионеры золотоносных участков эксплуатировали их весьма скромно, будучи счастливы, когда им удавалось добыть несколько килограммов золота в месяц. Всеобщее безразличие было таким, что за весь 1863 год удалось добыть только лишь 132 килограмма. К 1872 году добыча выросла до 725 килограммов, и, наконец, благодаря частному капиталу в 1880 году она достигла, по официальным данным, 1800 килограммов. Поскольку при вывозе золота из колонии требовалось уплатить восьмипроцентный налог, контрабанда цвела буйным цветом. То есть цифру, с которой был уплачен взнос в бюджет колонии, можно смело увеличить как минимум на четверть, что дает нам 2250 килограммов золота, которые можно приблизительно оценить в шесть миллионов семьсот пятьдесят тысяч франков (6 750 000 фр.).
   Еще несколько слов перед тем, как мы вернемся к нашему повествованию. Все золото, добытое в Гвиане, было аллювиальным, то есть полученным с помощью промывки золотоносного песка. Многочисленные и очень богатые золотые жилы в 1881 году даже не разрабатывались!
   В 186… году, в то время, когда здесь разворачивались события, пролог которых мы ранее описали, добыча золота ограничивалась реками Апруаг, Синнамари и Мана. Бассейн Марони еще не был исследован; понятное дело, о его богатствах ходили самые невероятные россказни. Казалось, что заветное Эльдорадо вот-вот обнаружат. В обществе циркулировали смутные слухи, как вдруг неожиданное событие придало им большую обоснованность.
   Двадцать два года назад доктор В., живший в поселении Мана, встретил на берегу реки индейца, державшего на руках умирающего ребенка. Доктор подошел к нему и спросил, куда он идет.
   – Хочу бросить этого ребенка в воду, не знаю, что еще с ним делать, – ответил тот.
   Доктор, разумеется, начал решительно возражать, на что индеец заявил:
   – Его мать только что умерла. У меня нет молока, чтобы его накормить. Чего ты от меня хочешь? По мне, так лучше привязать ему камень на шею, и аймары быстро избавят его от житейских тягот.
   – Ты не хочешь отдать его мне? Я его воспитаю.
   – Держи.
   После этих слов краснокожий испарился. Доктор доверил ребенка заботам одной негритянки. Он вырос. Приемный отец учил его, насколько позволяла природа маленького дикаря. Через пятнадцать лет явился его отец, потребовал вернуть сына и увел его с собой. Молодой человек обожал своего благодетеля, и хотя он не мог противиться таинственному зову кочевой жизни, каждые три месяца обязательно появлялся в поселении. Когда ему исполнилось двадцать лет, он женился на дочери вождя своего племени, о котором также ходили слухи, что он якобы знает тайну золота. Между тем доктор В. уехал из Маны и поселился в Сен-Лоране. Однажды Жак (так доктор называл приемного сына), желая выказать признательность своему благодетелю, во время последнего посещения, в 186… году, признался ему в том, что он наконец-то тоже посвящен в знаменитую тайну индейского золота.

   Доктор весьма сдержанно отнесся к этой исповеди и решил, прежде чем разузнать все подробно, поделиться этими сведениями со своим другом, комендантом исправительной колонии. Однажды вечером он пришел к нему вместе с Жаком, но молодой человек, как некогда индеец месье Паризе, пошел на попятную. Комендант назвал его лжецом и заявил, что юноша не сможет принести даже крупицу золота.
   И тогда Жак, оскорбленный подозрением во лжи, воскликнул:
   – Нет! Я сказал правду. Вы знаете, господин комендант, как я преклоняюсь перед своим приемным отцом. Так вот! Клянусь вам его жизнью, что через месяц я отведу вас туда, где находится золото.
   На последних словах его голос внезапно задрожал.
   – Чего же ты боишься, дитя мое? – участливо спросил доктор.
   – Дело в том, отец, что моя любовь к тебе заставила меня нарушить клятву. Я раскрыл тайну золота!.. Но эта тайна смертельна!.. Она убивает тех, кто ее раскрывает… Дьявол меня погубит.
   Его голос дрожал, глаза вылезли из орбит, черты лица исказились, все свидетельствовало о том, что в душе юноши происходила жестокая борьба.
   Немного погодя он продолжил более спокойным тоном:
   – Ты спас меня, когда я был ребенком. Моя жизнь принадлежит тебе, отец мой! Впрочем, я не пойду до конца. Вы отправитесь вдвоем, с комендантом. Дьявол краснокожих испугается белых людей. Выйдем через месяц… Тебе нужно будет взять с собой кирки и молотки.
   – Зачем же нам молотки?
   – Потому что это золото не в земле, как то, что моют на Айкупай и Синнамари. Это золото в скале.
   – В скале?! – изумленно вскричали доктор и комендант. – Но в Гвиане прежде не находили золотые жилы.
   – Я не знаю, что вы называете жилами, но там есть беловатые скалы с голубыми прожилками, а в них – большие золотые зерна. Есть еще черные скалы, куски золота в них сверкают, как глаза тигра! А еще есть большая пещера, полная шума. Там всегда гремит гром, но молний не видно. В ней-то и живет дьявол, который убивает того, кто раскроет тайну золота.
   – Да много ли его там? Ты смог что-то подобрать?
   – Когда я тебя туда отведу, ты сможешь собрать там столько золота, что сделаешь из него золотые колеса для своей кареты, золотые сабли и ружья для солдат, будешь есть из золотой посуды и, если захочешь, заменишь золотом все, что сделано из железа.
   Двое европейцев с улыбкой слушали этот восторженный рассказ, полный пафоса, но временами похожий на правду.
   – И в какую же сторону нам надо идти, чтобы попасть туда?
   – Я скажу вам об этом, когда вернусь.
   – Ты уходишь?
   – Сегодня же ночью. Я хочу еще раз повидаться с моей женой. Сейчас она со своим отцом и моей семьей как раз недалеко от пещеры золотого дьявола, я боюсь за нее и хочу привести ее сюда.
   – Долго ли туда добираться?
   Молодой краснокожий на мгновение задумался. Затем он достал из складок своего калимбе несколько щепок разной длины. Среди них обнаружилось шесть одинаковых. Он начал считать:
   – Шесть дней плыть в пироге по Марони.
   Затем он взял две других щепки, покороче.
   – Два дня по ручью.
   Осталось еще три щепки, длиной примерно с палец. Он положил их параллельно одна другой.
   – Три дня пешком через лес. А за ним находятся семь гор, это и есть золотые горы… Прощайте, – сказал он без всякого перехода. – Я вернусь с женой через месяц.
   – Но подожди хотя бы до утра. Сейчас же ночь кромешная.
   Жак улыбнулся:
   – Глаз краснокожего пронзает тьму. Он не боится ночи. День – предатель, а ночь – приятель. Никто не сможет выследить меня, прощайте.
   – До свидания, сын мой, и до скорой встречи, – сказал доктор, обняв его.
   Комендант проводил его до будки часового, который не пропустил бы индейца без пароля. Через мгновение краснокожий растворился во мраке.
   В просторном доме коменданта колонии никого не осталось. Сигнал отбоя давно пробил, каторжники спали в своих бараках под охраной надзирателей, гарнизона морской пехоты и расставленных по местам часовых с заряженным оружием.
   Невзирая на тщательные предосторожности, бесконечную охрану, дозоры и обходы, беседа, которую ее участники полагали секретной, все же стала достоянием еще одного слушателя. Затаившись среди великолепных цветущих кустов иксоры и китайской розы, какой-то человек, о присутствии которого никто даже не подозревал, жадно прислушивался к тому, о чем говорили индеец и двое белых.
   Как только молодой человек вышел в сопровождении начальника, подозрительный незнакомец улучил момент, пока происходил обмен паролями, и крадучись выскользнул из своего укрытия, произведя не больше шума, чем кошка на охоте за птичкой. Затем он вскочил на босые ноги и стремительно помчался в тени аллеи манговых деревьев, ведущей к реке, до которой было около четырехсот метров. Он бежал что есть духу и сумел значительно опередить индейца. Чтобы добраться до пристани, где осталась пирога, индеец неминуемо должен был пойти по этой дороге.
   Пробежав примерно две трети пути, незнакомец внезапно остановился и очень тихо свистнул сквозь зубы. На этот звук, который на расстоянии нескольких метров могло услышать разве что чуткое ухо дикаря, из-за манговых деревьев молча выступили двое мужчин, тоже босоногих.
   – Атанда, – прошептал первый чуть слышно. – Он идет. Берем его без шума и пыли. На кону наши шкуры.
   Несколько минут назад индеец сказал: «Глаз краснокожего пронзает тьму, день – предатель, а ночь – приятель». Эти слова бедного юноши в скором времени получили жестокое опровержение. Его глаза, еще ослепленные ярким светом в доме коменданта, не успели привыкнуть к темноте.
   В лесных дебрях, где опасность принимает бесчисленные формы и грозит ежеминутно, его бы не удалось застигнуть врасплох. Но разве он мог подозревать о засаде в цивилизованном месте, где повсюду вооруженные люди в форме?
   Поэтому индеец не успел издать ни звука, когда крепкая рука, словно выкованная из железа, неожиданно обрушилась на него и сдавила ему горло с такой силой, что он захрипел. В одно мгновение, куда быстрее, чем требуется, чтобы об этом написать, его связали по рукам и ногам, да так, что не шевельнуться, а рот заткнули кляпом. Один из похитителей взвалил неподвижного индейца на плечо, и вся троица, двигаясь бесшумно, как тени, пустилась бежать по тропинке, которая вилась вдоль берега Марони и исчезала в лесу неподалеку от ручья Балете. Уверенные в том, что их не преследуют, – налет произошел с удивительной быстротой и ловкостью! – бандиты чуть замедлили ход и вскоре добрались до устья ручья, не произнеся ни единого слова на всем пути.
   – Где лодка? – тихо спросил тот, кто нес индейца.
   – Здесь, – коротко ответил ему один из двух других, вытягивая лиану, служившую швартовом.
   Нос черной скорлупы пироги, изогнутый как у гондолы, вынырнул из речных зарослей и врезался в берег на несколько сантиметров.
   Индейца, неподвижного как труп, разместили в центре утлой лодчонки.
   – Эй, вы там, чего ждете? Хватайте весла. Все путем?
   – Путем.
   – Пошел!
   Лодка бесшумно рванулась вперед на веслах в ловких руках троих незнакомцев, явно владевших искусством местной гребли, которое совершенно неизвестно европейцам. Без малейшей заминки они покинули французскую территорию, вышли на простор большой реки и устремились наискосок по направлению к голландскому берегу. Начавшийся прилив, толкая пирогу вверх по реке, добавил им скорости. Вскоре они миновали плантацию Кеплер, раскинувшуюся на километр вдоль голландского берега, затем еще немного поднялись вверх по реке и наконец перестали грести.
   – Мы на месте, – сказал старший, тем не менее не спеша приставать к берегу.
   Он несколько раз пронзительно свистнул, причем ритм и модуляции этого свиста несколько напоминали звук флейты и, по всей видимости, разносились довольно далеко. Он выждал несколько минут, явно рассчитывая на ответный сигнал, но его не последовало. Он снова засвистел и подождал еще. Прошло не менее четверти часа, пока низкий голос, словно исходивший откуда-то из-под земли, грубо крикнул:
   – Кто здесь?
   – Балдохи битые, – прозвучал ответ, означавший: «беглые каторжники».
   – Причаливай.
   Свистевший привязал пирогу, взвалил индейца на плечо и ступил на клочок земли, служивший пристанью. Сообщники молча последовали за ним.
   – Кто ты? – спросил тот же голос, и новоприбывшие заметили слабый отблеск звезд на стволе наведенного на них ружья.
   – Да это же я, Тенги, слуга коменданта. Со мной Матье и Бонне. Ты что, Бенуа, не узнал нас?
   – А ну прикуси язык и больше не зови меня по имени.

   – Да, шеф, ты прав.
   – Вот и ладно. Пошли в хибару.
   Что такое! Этот отшельник, забившийся в свое логово, словно кабан, тот, что обменивался сигналами с беглыми каторжниками и до такой степени был с ними на дружеской ноге, что они обращались к нему на «ты», этот «Бенуа», этот «шеф», неужели он и есть тот самый человек, которого мы уже видели десять лет назад в форменном мундире тюремного надзирателя? Бенуа, жестокий любитель пускать в ход палку, палач Робена? Он настолько опустился, что стал сообщником бесчестных подопечных исправительной колонии?
   Четыре года назад Бенуа, уволенный за недостойное поведение из полка военной охраны, был вынужден с позором покинуть Сен-Лоран, презираемый бывшими сослуживцами.
   Нет необходимости детально разбирать причины его отставки, за ним числилось более чем достаточно отвратительных проступков. В один прекрасный день бывший надзиратель исчез, заявив, что отправляется попытать счастья в Суринам. На самом деле он всего лишь пересек Марони, в глубочайшей тайне устроился прямо в чаще, построил хижину, обзавелся лодкой и занялся делишками самого сомнительного свойства. Контрабанда была, пожалуй, наименее тяжким его грехом.
   Ходили смутные слухи о том, что он помогает каторжникам бежать, что снабжает их оружием и провиантом, что, наконец, он сделался их поставщиком и банкиром. Пусть читатель не удивляется этому неожиданному званию «банкира». У всех каторжников водятся деньги. Некоторые обладают весьма значительными суммами, накопленными в ходе былой преступной деятельности. Эти деньги попадают к ним темными путями, они их прячут или доверяют освободившимся товарищам, которые пускают их в оборот и честно возвращают в оговоренное время в условленном месте. Каторжники крайне редко крадут друг у друга. Положение воровского банкира весьма прибыльно, поэтому дела Бенуа процветали. Его ловкость, смелость и энергия, а также предосторожности, коими он окружил свое существование, были таковы, что никто и никогда не смог не только застигнуть его врасплох, но даже просто приблизиться к его жилищу на расстояние окрика, кроме, разумеется, его сообщников. Он жил уединенно и никогда не показывался днем.
   Появление троих беглых каторжников привело его в полный восторг. Как только Бенуа узнал, что это был за индеец и при каких обстоятельствах произошло его похищение, он сразу же понял, что важнее этого ничего и представить нельзя.
   – Ну вы и хваты, парни, это же настоящая находка, – сказал он с мрачным смехом, утонувшим в густых зарослях его черной бороды. – Это богатство. Даже не верится, Тенги, что ты все это провернул. Давай, сынок, тяпни стаканчик сухого (тафии). А вы что сидите, уснули, что ли, плесните себе тоже!
   – Будь здоров, шеф.
   – Вам тоже не хворать, голубчики мои.
   – А теперь расскажи мне, как ты умудрился проделать такую штуку.
   – Ну вот, значит, – начал Тенги, усевшись поудобнее, – все это пара пустяков, да и времени особо не потребовалось. Ты же знаешь, что я работал в обслуге у коменданта и, стало быть, мог входить и выходить, когда хотел. Мой срок выходит через год, так что никто меня не остерегался. К тому же раз я прислуживал за столом, то мог сколько угодно слушать все, о чем там говорили. И понятно, что, когда речь шла о чем-то важном, я растворял уши пошире и старался запомнить покрепче. Как раз так я случайно и услышал историю, которую старый доктор рассказал коменданту несколько дней назад. Они договорились встретиться сегодня. После ужина они вышли в галерею, а я к тому времени уже спрятался под окнами, в цветнике. Можешь быть уверен, я не пропустил ни одного слова из разговора. Так что, когда краснокожий отчалил, тут я его и сцапал, с помощью Матье и Бонне. Я предупредил их накануне, и они были уже начеку в конце манговой аллеи. Так что сам видишь, все вышло проще некуда.
   – Это шикарно, – сказал Бенуа с грубым смехом. – Просто шикарно. И вы решили притащить свою добычу к старому шефу, который всегда даст добрый совет, да еще и держит запас всего, что может понадобиться для такого предприятия?
   – Да, черт подери, а что прикажешь нам делать? – ответил Тенги в качестве главного оратора, в то время как его сообщники многозначительно закивали.
   – Вы верно поступили, ребятки, а я вам отвечу, что это доверие очень скоро будет вознаграждено. Мы станем богачами, миллионерами… Сможем позволить себе все, что захотим. Мы даже сможем купить себе звание честных людей, провалиться мне на этом месте!
   – Да, как же, только есть одно условие: надо, чтобы индеец заговорил…
   – Он заговорит, – заявил «шеф» глухим голосом.
   – …а потом еще отвел нас.
   – Он нас отведет, – закончил тот еще более мрачным тоном.

Глава II

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Индеец сопротивлялся четыре дня и четыре ночи. Ничто не могло поколебать его хладнокровие. Палачи не давали ему ни крохи съестного. Он превозмог чувство голода без единого стона. Они не давали ему ни капли воды. С его пересохших губ срывался только прерывистый хрип, но он сохранил тайну золота. Негодяи сменяли друг друга, не давая ему заснуть, и недосып едва не убил его. Индейца мучили судороги, тошнота, обмороки. Но он не заговорил.
   Бенуа с равнодушием наблюдал за его мучениями. За десять лет его жестокость не уменьшилась ни на йоту, напротив, как он сам заявлял с гнусной улыбочкой палача, нынче у него было больше «методов», чем прежде. Теперь он действовал лишь в своих собственных интересах и беспрепятственно мог дать волю своим низменным наклонностям.
   Бывший надзиратель родился жестоким, а уж когда удовлетворение инстинктов шло рука об руку с выгодой, он испытывал настоящий экстаз палача-любителя, которому выпал случай дать выход своему дилетантскому порыву.
   – Ты его убьешь, – говорил Тенги. – Весело будет, если он здесь подохнет.
   – Да заткнись ты, мокрая курица! Краснокожие так просто не подыхают. К тому же, смотри, он почти готов. Я тебе говорю, что он одумается еще до вечера. Если не веришь, то я тебе докажу. Пока Бонне не будет давать ему спать – пощекочет пятки шипами авары или почешет его шкуру веткой кунаны, – мы начнем собираться в дорогу. Нам понадобится запас провизии самое меньшее на три месяца. Хорошо, что моя кладовка битком набита припасами. Погрузить все это в лодку сможем за пару часов. Идем, выпьем по глотку для бодрости. А ты, Бонне, сынок, гляди в оба.
   – Не боись, шеф! – ответил бандит с хохотом, похожим на лай гиены.
   Трое прохвостов быстро носили в лодку бочонки, ящики и тюки, как вдруг в ночи раздался крик, в котором не было ничего человеческого. В этом душераздирающем вопле смешалось все, что может вытерпеть живое существо, и отчаянный протест одушевленной материи против страдания, достигшего высшей точки.
   – Да он его там убьет! – воскликнул Тенги, менее жестокий или, скорее, более жадный.
   – Успокойся; если он так орет, значит все в ажуре. Тот, кого убивают, не стал бы так верещать. Ты-то должен знать, что когда больнее всего, то не до крика, – ухмыльнулся Бенуа.
   – Ну да, пожалуй, ты прав. А если он схватит лихорадку из-за того, что его так кромсают…
   – Послушай, у нас есть хинин, не для собак же мы его держим. Хоть краснокожий того и не стоит, но, когда будет нужно, он его получит.
   – Вот черт, у тебя на все есть ответ. Но все же он так орет, что уши вянут…
   Его перебил второй вопль, еще более отчаянный, завершившийся хриплым воем.
   – Я и не думал, что Бонне такой ловкач. Поглядите-ка. Когда мы уходили, индеец лежал вялый, как ленивец, а теперь заливается, как болотная выпь. Ну все, он спекся. Вернемся в хижину, пирога уже готова к отплытию.
   Они вошли в хижину, едва освещенную огнем очага. Жак, хрипя, корчился от боли, его глаза погасли, лицо исказилось в судорогах, зубы стучали. Палач, сидя напротив жертвы, не сводил с нее злобного взгляда. На тонких губах плясала дьявольская улыбка, а физиономия хорька с впалыми щеками и отсутствующим подбородком выражала полное блаженство.
   Вот что придумал этот мерзавец. Он заметил, что несчастный краснокожий, страдающий от голода и жажды, разбитый бессонницей, перестал ощущать уколы острых шипов.
   – У этой твари шкура крепче, чем у тапира. Тычешь в нее как в подушку, а ему хоть бы что! Ну погоди, дружок, я тебе устрою…
   Он заметил шомпольное ружье, висевшее над очагом во избежание сырости. Палач вынул из него шомпол, приладил к нему наконечник для извлечения пыжей, затем на мгновение замер и начал ощупывать себя, даже пощипывать, словно пытаясь найти самое чувствительное место. Наконец негодяй улыбнулся. Он нашел.
   Схватив руку неподвижного бедняги, связанного как приговоренный к смерти, палач приставил наконечник к кончику его указательного пальца и медленно повернул шомпол. Как известно, такие наконечники состоят из двух коротких металлических спиралей с заостренными кончиками, закрученных в противоположном направлении и отстоящих друг от друга на полсантиметра. Один из этих кончиков проник под ноготь, а другой вонзился в кожу. Плоть побелела, из-под кожи выступила капля крови. Бонне надавил и повернул так энергично, что сталь заскрипела о кость.
   Жак, пронзенный внезапной болью, вышел из забытья и испустил первый крик.
   – Ты будешь говорить? – прошипел бандит. – Скажешь, где золото? Отведешь нас к нему?
   – Нет, – прорычал стойкий юноша, сжав зубы и тяжело дыша.
   Каторжник повторил свой опыт… затем еще раз. По телу измученного индейца пот катился ручьями, на губах показалась пена. Он снова закричал.
   – После того как я закончу с руками, я перейду к ногам, будь уверен. Так что не будь дураком… Ну, калинья, ты проведешь нас? – закончил он, снова вонзив наконечник в палец и едва не вырвав ноготь.
   Жак захрипел:
   – Да… да…
   В этот момент в хижину вошли три других бандита.
   – Поклянись.
   – Да… я клянусь…
   – Где золото?
   – Надо… идти вверх… по Марони…
   Голос индейца стал еле слышным.
   – Сколько? – взялся за свое палач, терзая искалеченный палец.
   – Шесть дней!.. О, подлец…
   – Ладно… так лучше. А что потом?
   – Ручей…
   – Какой ручей? Слева, справа? Давай-ка поспешим!
   – Слева… шестой… после переката.
   – Ну хватит с него, – вмешался Бенуа. – У нас есть целых шесть дней. Побарахтаемся в реке, а там будет видно. Черт возьми, Бонне, да ты мог бы стать отличным следователем, дружище!
   – Пф! – скромно ответил бандит, убирая на место наконечник шомпола. – Эти жалкие сыскари просто не умеют работать.
   – Ну да, еще бы. Пусти они в ход такие вот штучки, ни одному жулику не сносить бы головы. Они бы выпотрошили вас всех, как кроликов.
   – Это так. Там ты просто говоришь шпикам о том, чего тебе не жаль потерять… Поверь, никто ради спасения своей шкуры не вытерпел бы и сотую долю того, что пришлось пережить этому краснокожему бедолаге.
   – Раз уж теперь он стал покладистым, мне больше не придется пачкать руки и применять к нему мои особые методы.
   – Это точно. Послушай-ка, ты как-то сказал, что у тебя есть свой способ заставить его говорить. Не поделишься рецептом?
   – С большим удовольствием. Намотай ему на пальцы ног шесть дюймов серного фитиля, и он сразу же перестанет делать вид, что его рот – это замок несгораемого сейфа, запоет, как соловей.
   – Ну ты мастак, ловко придумано, – ответил бандит, сопроводив свою гнусную похвалу еще более мерзкой улыбочкой.
   – А теперь в дорогу, цыплятки. О вашем побеге уже известно. Того и гляди лодки с охраной начнут обыскивать оба берега и здесь станет не так уютно. Тем более что меня тоже не держат за святого. Ох, если бы я еще был там, – пробурчал Бенуа, морща нос, как собака, взявшая след.
   – Ну да, тебе точно стоит переживать побольше нашего, – подхватил Тенги, наливая еще по глотку на посошок. – Дружки мне рассказывали, что лет десять назад тебя здорово провел один ловкач.
   – Да, было дело, – злобно ответил бывший надзиратель. – Этот ловкач, как ты говоришь, запросто съел бы на завтрак десяток таких, как вы. И все же, если бы в тот день тигр не разодрал мне бедро, провалиться мне на этом месте, если бы я не скрутил его так же запросто, как вы этого паршивого краснокожего.
   – Тигр, – воскликнули хором трое проходимцев. Как и все уголовники, они обожали драматические истории. – Там был тигр?
   – Да, и здоровенный. Так вот, этот чертов варнак одним ударом мачете снес ему голову, как курице.
   – Ну и ну, а ты что? Ты что делал в этот момент?
   – Я-то? Валялся, как дохлая рыба, придавленный этим тигром.
   – А этот ловкач, ну, беглый… он что?
   – Не твое дело… – грубо оборвал его Бенуа. – Хватит трепаться, пора в дорогу.
   Пять минут спустя пирога, нагруженная так, что ее борта возвышались над водой всего на пять сантиметров, бесшумно заскользила по водам Марони. Ноги Жака по-прежнему были связаны, но руки свободны. Он с жадностью набросился на кусок жареного окорока кариаку. В его черных глазах сверкала жгучая ненависть.
   – Тайна золота убивает, – заявил он, когда оказался в лодке. – Я вас отведу, но вы умрете. Мы все там умрем, – закончил он с дикой радостью.
   – Ну и прекрасно, – подхватил Бенуа с дьявольским смехом. – Болтай что хочешь, мы сумеем о себе позаботиться. Нашим наследникам будет на что развлечься. А пока пей, ешь, спи сколько влезет, но только не надо с нами играть, ты же знаешь, кто будет смеяться, если ты меня разозлишь.
   Жак не удостоил его ответом.
   Шесть дней спустя пирога, оставив позади пороги, вошла в приток, указанный молодым индейцем, а затем ненадолго остановилась перед водопадом. Далее произошли события, описанные в начале предыдущей главы. Жак вырвался на свободу, а Бонне рухнул на землю, пораженный в бедро индейской стрелой.
   – Но это же золото! – воскликнул Бенуа, вытерев окровавленный наконечник стрелы.
   Четверо бандитов с горящими глазами смотрели на кусок грубо обработанного металла. Даже раненый, казалось, забыл о боли. Он и не думал о том, что надо остановить кровь, которая черной струйкой стекала по его голой ноге.
   Золото!
   Едва негодяи увидели золото, алчность охватила их куда сильнее, чем прежде. Они наконец добрались до загадочной страны, доселе недоступной белому человеку. Их желания вскоре удовлетворятся с лихвой. Легенда об Эльдорадо становилась явью.
   И что с того, что первый образчик драгоценного металла предстал перед ними в образе зловещего посланца смерти? Напротив, столь вульгарное применение золота должно было свидетельствовать о его невероятном изобилии. Побег индейца, обладателя пресловутой тайны, опять-таки ничего не значил. Его первоначальных признаний вкупе с тем, что Тенги сумел услышать из разговора в колонии, было вполне достаточно для этих отчаянных людей, хорошо вооруженных, с запасом провизии и инструментов, которым плевать на любые суеверия.
   Жак сказал доктору и коменданту: «После двух дней плавания вверх по течению ручья вы увидите семь гор». Уже отсюда можно было увидеть поросшую лесом возвышенность, отливавшую голубым на фоне бледного горизонта. Бандиты резонно рассудили, что эта гора и есть первая из семи, упомянутых индейцем, а наконечник стрелы, посланной неизвестным лучником, не оставлял в этом никаких сомнений.
   – Сдается мне, оставаться здесь неразумно, – сказал наконец Бенуа. – Наконечник из золота не лучше железного, если он продырявит тебе грудь. Отступаем, ребята, если только Бонне не захочет снова стать мишенью и преподнести каждому из нас подарочек в виде парочки-другой таких побрякушек. Такая штучка стоит не меньше сотни франков, как одна копеечка.
   – Да нет уж, обойдусь, – огрызнулся бандит, побледневший от потери крови.
   – Ладно, больше не стану повторять, мы возвращаемся. С утра решим, что делать дальше…
   Поддерживая раненого, они перебрались через поверженные стволы и сломанные ветви, вернулись в пирогу и беспрепятственно доплыли до своей патавы, по-прежнему торчавшей на скале тремя столбами.
   После долгой ночи, расцвеченной грезами о золоте, проходимцы решили с удвоенной силой продолжить работу по расчистке завала и как можно скорее освободить проход. Бонне оставили охранять лагерь. Его рана, в целом не слишком серьезная, все же требовала нескольких дней отдыха.
   – Вот что я думаю, – изрек Бенуа, поднимаясь по ручью к растительной баррикаде, – их чертовы стрелы сюда не достанут. К тому же тут нас защищает весь этот бурелом. А напасть на нас сзади у них духу не хватит. Опять же Бонне начеку, и ружье при нем.
   – Между нами, шеф, – вмешался Матье, мрачный туповатый громила, который по большей части помалкивал, – мне бы хотелось разобраться в том, что здесь творится.
   – Смотри-ка, а ты не дурак. Я бы и сам не прочь.
   – Ты же у нас образованный, а я нет.
   – А при чем здесь мое образование?
   – Да нет, ни при чем. Я только хотел сказать, что не могу понять, почему те, кто столкнул деревья в воду, не могли подождать, пока мы будем плыть мимо, и не раздавили нас в лепешку.
   – А с чего ты взял, что эти деревья повалили умышленно? Может, они рухнули сами по себе?
   – Может, и так. Но стрела, которая пробила ляжку Бонне, она же не сама по себе выстрелила? Ну вот! Почему же тот, кто ее выпустил, не всадил ее бедняге прямо в грудь?
   – Кто знает… Наверное, плохо прицелился.
   – Ну уж нет. Ты знаешь, что индейцы никогда не промахиваются. Мы все видели, как они снимают коат и парракуа с самых высоких веток. А самые меткие с тридцати метров попадают в апельсин, насаженный на кончик стрелы, воткнутой в землю.
   – Так что, ты недоволен тем, что они не обошлись с Бонне как с коатой?
   – Не дури. При чем здесь мое недовольство? Я просто не понимаю. Они бы легко могли перещелкать нас одного за другим. И это меня тревожит. А тебя, Тенги?
   – Стану я портить себе кровь из-за такой ерунды! Я вот думаю, что если они нас всех не передавили по одному как гусениц, то, значит, не посмели, или же…
   – Или, – перебил его Бенуа, – посчитали, что дичь вроде нас не стоит лишней стрелы. Ну все, хватит болтать, за работу. Тут есть где помахать топором.
   Почти три часа трое мужчин беспрерывно орудовали пилами, топорами и мачете. Они обрушились на древесную преграду с такой яростью и силой мышц, закаленных на принудительных работах, что, казалось, даже не ощущали палящих укусов солнца. Пот ручьями тек по их телам, которые дымились, как сернистые вулканы. Работа спорилась. Эти отщепенцы умели трудиться. Удары звучали все чаще и чаще, заполняя узкую долину звонким стуком, бесконечно отраженным смыкающимися кронами огромных деревьев.
   Тридцать шесть часов они пилили и рубили с исступленной энергией, и ничто не помешало их работе. Путь был свободен. Беспорядочную кучу стволов и веток прорезал канал шириной чуть более метра.
   Они терпеливо загрузили продовольствие и снаряжение в пирогу, уничтожили патаву и удобно устроили Бонне на матрасе из свежих листьев в центре лодки. Рана нечестивца начала заживать благодаря постоянным холодным примочкам, лучшим из болеутоляющих.
   – Все в ажуре, дети мои? – спросил шеф. – А теперь вперед, пусть нам пофартит!
   Но бандитский «фарт» оказался недолгим. Едва пирога медленно, чтобы не столкнуться с обрубленными стволами, вошла в узкий канал, как откуда-то издалека, с верхнего течения ручья, с расстояния в триста или четыреста метров от плотины, послышалась странная музыка.
   Это было похоже на соло на флейте, чьи низкие, очень нежные звуки словно скользили над безмятежными водами, разносясь, видимо, довольно далеко. Мелодия была весьма примитивной, заунывной, однообразной, скорее медленной, но не лишенной своеобразного очарования, хотя и несколько тревожного. Любой, кто провел какое-то время у племени галиби на побережье или у рукуйенов и оямпи в глубине страны, сразу узнал бы звук большой индейской флейты, изготовленной из длинной бамбуковой трубки.
   Монотонная мелодия оборвалась через пять или шесть минут и вскоре возобновилась без всякого перехода, октавой выше. Звуки стали более пронзительными и производили совсем другое впечатление. Мягкая протяжность первого мотива внезапно сменилась ощущением неприятного беспокойства. Словно стая собак, которые ненавидят музыку, вдруг подняла тоскливый вой.
   Четверо негодяев встревожились. Бенуа, как вожак шайки, первым нарушил молчание:
   – Эта музыка меня просто бесит. Уж лучше бы набросились на нас в открытую. Эти скотины отлично нас видят. Какого черта они хотят нам сказать своими свистульками, ну просто цыгане с медведями на ярмарке! Матье, и ты, Тенги, гребите что есть силы. Я буду начеку.
   Он схватил ружье, зарядил его и крикнул Бонне:
   – И ты, бездельник, тоже бери ствол, раз уж не можешь грести. Надеюсь, у тебя хватит сил послать заряд дроби по нужному адресу?
   – Конечно, шеф, я готов, – коротко ответил раненый.
   Музыка возобновилась с первоначальными мягкими и бесконечно нежными интонациями. Звуки явно приближались и, очевидно, исходили с того же берега, откуда вчера прилетела стрела.
   – Да что же им от нас нужно? – раздраженно рыкнул бандит.
   И тут он узнал, в чем дело. Лодка только что пересекла древесную баррикаду, и все четверо увидели, больше удивившись, чем испугавшись, что поверхность реки покрыта листьями мукумуку (caladium arborescens). Связанные лианами, эти листья составили целую флотилию небольших плотов, каждый площадью около двух квадратных метров.
   Эта бесконечная армада тянулась, на сколько хватало глаз, и очень медленно плыла вниз по течению, едва заметному в этом месте притока.
   – Если они думают, что нас это остановит, то зря теряют время, – пробормотал Бенуа. – Мы пройдем через эти листики, как клинок мачете сквозь топленое сало.
   Пирога двигалась стремительно, плотики приближались ей навстречу, и вскоре главарь увидел, что на них беспорядочно шевелится что-то живое. Он стоял в лодке в полный рост. Сообщники тут же увидели, что он вдруг страшно побледнел. Глаза бандита, вытаращенные от ужаса, словно приковало к какой-то точке. Его губы дрожали, из перекошенного рта едва вырывалось хриплое прерывистое дыхание. Борода намокла от пота, лившегося ручьем с его щек.
   Подобное выражение страха на лице такого человека выглядело поистине пугающим.
   – О, чертовы отродья, – прохрипел он. – Бежим… мы пропали… Это смерть… жуткая смерть. Змеи… тысячи змей… Какой ужас!
   Музыка зазвучала снова, пронзительная, свистящая, яростная. Невидимый виртуоз-музыкант спускался вдоль течения ручья одновременно с плотами, соизмеряя свой шаг со скоростью их движения. И вот они уже в каких-то двадцати метрах от лодки.
   Жуткое зрелище предстало взорам беглых преступников! Как только что сказал бывший надзиратель, вся эта лиственная поверхность была буквально покрыта змеями. Всех форм, цветов и размеров, словно все пресмыкающиеся Гвианы собрались на свидание в этом замкнутом пространстве.
   Зловещий экипаж странной флотилии медленно дрейфовал, следуя за мелодией по-прежнему невидимого флейтиста, которая мгновенно ввергала змей в состояние крайней ярости после нескольких мгновений полного спокойствия. Они то вытягивались во всю длину на листьях, напряженные, как эпилептики во время припадка, то, угрожающе шипя, готовые к броску, поднимали головы над телами, свернутыми спиралью, разинув пасти с вибрирующими языками. Там ужасная гремучая змея стучала своими трещотками, здесь чудовищный граж сплетал могучие кольца рядом с проворной коралловой змеей, от укуса которой нет противоядия. Последняя, казалось, играла с маленькой ай-ай с не менее смертоносными зубами. Дальше змея-охотник, с тигровым окрасом, самая смелая из всех, как будто сдерживала нежно-зеленую, довольно медлительную змею-лиану длиной около трех метров и толщиной не больше карандаша.
   Словно пренебрегая хрупкими лиственными плотиками, широким фронтом в воде надвигались громадные ужи, наводящие ужас боа, гигантские питоны, выставив головы над водой на целый метр, подобно изогнутым лебединым шеям, зияя желтыми, зелеными, голубыми и розовыми глотками. Весь этот сонм рептилий извивался, плыл, переплетался, шипел, подступая к беглым каторжникам со всех сторон, как фантастическая армия, и распространяя в воздухе тошнотворный запах мускуса.
   Четверо мужчин похолодели от ужаса. Лодку развернули на месте двумя ударами весел. И как раз вовремя: случись это несколькими секундами позже, она оказалась бы в самом центре змеиного воинства. Верховья ручья, все равно что перекрытые отвесной стеной в сто футов высоты, стали для них совершенно недостижимы. Трясясь от страха, они проскользнули в тот же узкий канал, по которому только что проплыли, и, стуча зубами, в холодном поту, насмерть перепуганные, причалили у скалистой гряды.
   Что делать дальше, как спуститься вниз по реке? Перепад высоты на перекатах не меньше трех метров… О том, чтобы пройти через них на пироге, и думать нечего, ее неизбежно разобьет в щепки. Но как же все-таки вырваться отсюда? Слева – необозримые леса, которые защищают люди с золотыми стрелами, справа – затопленные саванны, внизу – пенящаяся бездна. Положение бандитов выглядело безнадежным. Музыка все еще звучала. Змеи продолжали двигаться вперед, повинуясь чарам таинственной мелодии. Плотики из листьев мукумуку остановились перед завалом из рухнувших деревьев. Змеи оставили их и устремились на штурм беспорядочной груды стволов и веток.
   Это было поистине удивительное и ужасающее зрелище: тысячи пресмыкающихся всех видов, форм и размеров ползли по ветвям, высовывая раздвоенные языки, составив нечто вроде сети из гибких колец, беспрерывно сплетавшихся и расплетавшихся, но неумолимо двигавшихся вперед через древесную баррикаду.
   Неугомонный виртуоз не переставал играть, и четверо негодяев в ужасе ждали момента, когда они окажутся в западне. Однако ритм постепенно замедлился, звуки флейты стихли, и жуткая армия остановилась, едва перебравшись через завал, но явно готовая двигаться дальше по первому же свистку.

   Авангард не спешил бросаться в атаку, но по его поведению трепетавшие от страха бандиты поняли, что змеям буквально запретили идти вперед. Бенуа первым заметил это. Бывший надсмотрщик не собирался признавать, что таинственный музыкант, который одним свистком мог отдать его вместе с товарищами на растерзание разъяренным чудовищам, ограничился лишь обороной, и решил, что тот колеблется. И с удовольствием приписал слабости его долготерпение.
   – Нет, мы забрались сюда не для того, чтобы уйти несолоно хлебавши, – пробурчал он. – Дайте мне немного времени. Пока все тихо, я по компасу определю направление гор и угол, который они образуют по отношению к ручью. Никогда не угадаешь, что может случиться… Ну вот, готово, – закончил он, быстро управившись с компасом и сделав несколько пометок карандашом в своем блокноте.
   – Надо убираться отсюда, шеф… – жалобно скулили Тенги и Матье, трясясь от страха, оба бледные, с побелевшими губами и рубахами, прилипшими к телу. – Спустим лодку, потом пожитки и вернемся на Марони, эту партию мы проиграли.
   – Нет, еще не все пропало, – одернул их Бенуа. – У нас есть еще козырь в рукаве.
   – Что ты еще от нас хочешь, что делать?
   – Разуйте глаза и смотрите внимательно. Видите, один из плотиков мукумуку, который сначала остановило дерево, теперь медленно дрейфует через затопленную саванну?
   – Гляди-ка, в точку, – сказал Бонне, вглядевшись своими зоркими глазами хорька в воды, утыканные там и сям побегами тростника.
   – А нам-то что с этого? – плаксиво спросил Тенги.
   – А то, мокрая ты курица, что течение, пусть даже слабенькое, пересекает саванну. А раз есть течение, то вся эта вода должна куда-то уходить. Теперь я уверен, что эта саванна на самом деле озеро более или менее изрядных размеров, из которого вытекает река, что впадает в Марони или в какой-то из ее крупных притоков.
   – Ну и что? Нам-то какой прок?
   – А такой, что нам не придется лезть через пороги, к которым нас прижала эта чертова змеиная армия, – ответил Бенуа не без внутренней дрожи. – Вместо того чтобы вернуться по нашим собственным следам, мы можем взять вправо. Теперь, когда я знаю, в каком направлении находятся горы, те самые золотые горы, мне будет легко вычислить наш маршрут. А если, по счастью, река, которую мы найдем, течет вглубь суши, вместо того чтобы затеряться в Марони, то мы спасены.
   Хотя это совещание было недолгим, змеиный вожатый явно начал терять терпение. Он остановил змей, несомненно, из чувства великодушия, которым четверка нечестивцев воспользовалась со свойственной им подлостью. Он, конечно, надеялся, что наглецы усвоят урок и немедленно уберутся восвояси. Но, увидев, что они не делают того, чего требовал рельеф реки, то есть не перетаскивают через пороги припасы и лодку, о чем просили Матье и Тенги, он извлек из своей флейты высокий протяжный звук.
   Эта нота напомнила сигнал к бою, который немедленно оживляет весь экспедиционный корпус и бросает вперед солдат, воодушевленных предстоящей битвой.
   – Вот видишь! – взялись за свое каторжники, снова охваченные страхом.
   – Да заткнитесь вы, слюнтяи! Мне так же не по себе, как и вам. Вы здесь рискуете собственной шкурой, я тоже, и мне не больше вашего улыбается оставить этим мерзким тварям хотя бы клочок. Хватайте весла. Поплывем прямо через саванну. Держим курс на большое желтое пятно, должно быть, это цветущее эбеновое дерево. Думаю, до него не больше километра. Готово? Вперед!
   И пирога, ведомая восемью крепкими руками – Бонне тоже решил принять участие во всеобщем спасении, невзирая на рану, – полетела по сонным водам саванны.
   Напрасно флейтист извлекал из своего инструмента звуки, способные еще сильнее разозлить змей и заставить их двигаться быстрее. Бандиты ушли вправо, и заклинателю, оставшемуся на противоположном берегу, не удалось направить ползучую армию по их следу.

   – Свисти сколько хочешь, дружок! Если у тебя нет пироги, чтобы погнаться за нами, то мы, пожалуй, не будем настаивать на свидании. Но в другой раз, если ты попадешься ко мне в руки, я сдеру с твоих костей всю кожу до последнего кусочка.
   Ускользнув от, казалось бы, неминуемой гибели, негодяи повеселели. Затопленная саванна оказалась достаточно глубокой, чтобы по ней можно было плыть совершенно свободно. Пирога тихо скользила по мутным тяжелым водам, задевая бортами торчащие над водой растения, откуда тут же взмывали тучи мошкары.
   – Да эта саванна и вправду озеро, провалиться мне на этом месте, – заявил Бенуа. – Черт возьми, оно похоже на расплавленный свинец. Не важно, раз поблизости от свинца имеется золото. Так, Бонне? Кстати, как твоя нога?
   – Совсем неплохо. Сдается мне, скоро буду как новенький. А все компрессы с холодной водой напополам с водкой помогли.
   – Ну вот и чудненько. Мы, конечно, здорово струхнули, но беда миновала. Но заварушка вышла серьезная, мы чудом выбрались. Сами знаете, ничего не дается просто так. Никто же не ждал, что слитки золота упадут на нас с неба уже в виде звонкой монеты? В любом случае мы уже добились неплохого результата. А время и терпение сделают остальное.
   – Говори что хочешь, – вмешался Тенги, чье изможденное лицо все еще было бледнее бледного, – но я бы дорого дал, чтобы узнать, что за дьяволы устроили там такую переделку. Шеф, ты же знаешь столько всякой всячины, может, у тебя есть какие-то мысли?
   – Что ты хочешь услышать? – ответил тот, явно польщенный в своем самолюбии наивным восхищением бедняги. – Я здесь, как и ты, ни в зуб ногой. Здесь важно другое: если мне неизвестно, кто пытается помешать нам пройти, то я точно знаю, почему они это делают. Для меня это значит, что мы уже на подступах к золотым горам, нет никаких сомнений. Если бы у наших загадочных врагов не было серьезных причин, они не стали бы так надрываться, чтобы нас остановить. Так что мы должны всеми силами найти щель, чтобы пробраться в эту страну золотых слитков. Только посмотрите, здесь же все кажется золотым. Дерево с желтыми цветами, кассики с золотыми перьями, даже растения, стелющиеся по воде, покрывают всю саванну золотой скатертью.
   – Да, верно говоришь, – хором воскликнули трое гребцов, которые, невзирая на свою неотесанность, тоже почувствовали некоторое волнение при виде невероятной красоты окружающей природы.
   Действительно, природа с безумной расточительностью вырядилась в наряды цвета вожделенного металла и предстала перед ними, как султанша, неразборчивая в выборе воздыхателей.
   Странное плавание по стоячим водам продолжалось довольно долго. Саванна казалась бесконечной. Бандиты не переставали грести, усталость будто отступала перед их мрачной решимостью. Они огибали густые заросли гигантских растений, из которых взлетали в воздух испуганные водяные птицы, впервые потревоженные человеком. Они увязали в иле на отмелях, цеплялись за корневища, продирались через лианы, ничто не могло остановить их рвение. Чтобы преодолеть все эти препятствия, они призвали на помощь все свое терпение, то особое терпение каторжников, способное разомкнуть железные цепи, отворить двери темницы и сокрушить любые стены.
   Они едва находили время, чтобы утолить голод. Все их силы, все их способности были сосредоточены лишь на одном: грести не переставая. По вечерам они приставали к островкам, привязывали гамаки к нижним веткам деревьев и засыпали над тихими водами так безмятежно, словно совесть их была кристально чиста и словно «саван для европейцев» не укутывал по ночам их нечестивые тела.
   Какие великолепные результаты могли бы принести их сила и смекалка на службе благому делу!
   Бенуа постоянно следил за направлением движения. Внешний край саванны, противоположный берегу змеиного ручья, описывал длинную дугу, уводившую опасный квартет вглубь неизведанных земель. Все складывалось очень удачно. Они прошли уже четверть окружности, центром которой были золотые горы.
   Пока что предположения главаря полностью подтверждались. Если берег затопленной саванны сохранит изгиб в течение еще трех дней гребли, то у них есть надежда пробраться к заветной цели с черного хода, пройдя половину окружности и очутившись в противоположной точке диаметра, проходящего сквозь горы, местоположение которых вычислил Бенуа.
   Верность его расчетов была не слишком важна. Одного вида гор будет достаточно для ориентира, тут уж не ошибешься.
   Утром на четвертый день они заметили, что берег изгибается вправо, в воде обозначилось легкое течение. Это стало тем более явным, что вода несла взвесь бесчисленных красных частиц окиси железа. Изогнутая линия берега медленно выравнивалась, вытягиваясь в устье реки.

   – Ну вот, – изрек главарь, – все в свое время, в том числе и берег. Воды саванны, конечно, переходят в ручей. Но куда он течет? Скоро узнаем.
   В самом деле, направление его течения было невозможно предугадать. У рек Гвианы есть особенность – их течение не всегда совпадает с долинами, зажатыми между возвышенностями. Довольно часто случается, что они текут перпендикулярно горным хребтам и впадают в реки, притоками которых являются, через целую цепь перекатов.
   Ручей, питаемый водами затопленной саванны, мог с одинаковой вероятностью вести вправо или влево. Пирога вошла в это устье, похожее на те, что можно видеть на наших прудах. Затем плоские берега, покрытые околоводными растениями, стали сужаться. Там и сям появились острые известняковые скалы. Вода становилась все более насыщенной окисью железа. Вскоре ширина ручья сузилась до десяти метров.
   Плавание продлилось весь следующий день. Скал становилось все больше. Бенуа, как человек с опытом лесной жизни, понял, что они приближаются к водопаду. Такая перспектива его вовсе не радовала, особенно в свете того, что он и так уже удалялся от страны своих грез. Вскоре глухой шум подтвердил правоту его предчувствий.
   Что делать? Плыть дальше было невозможно. Вернуться назад – губительно. Достойный страж задумался. И тут этот хорек Бонне, который без устали работал веслом несмотря на рану, спас положение.
   – А если нам пойти по ручейку, что я заметил вон там, чуть выше больших скал?
   – Что там еще за ручеек, о чем ты?
   – Черт, я же не слепой. Вон там, смотри, возле сухого дерева.
   – Ты прав, – ответил обрадованный шеф. – К тому же он течет влево, прямо удача. Плывем туда, ребятки. Клянусь, нам везет куда больше, чем честным людям.
   Не теряя ни минуты, пирогу направили в ручей шириной от силы метров пять, над которым примерно на полметра возвышались берега. Протока оказалась весьма подходящей, глубокой, с течением не слишком быстрым, но и не слишком медленным, такой, по которой очень удобно плыть. Плюс ко всему прочему здесь водилось много рыбы, что позволило лесным странникам разнообразить ежедневный рацион из консервов и солонины.
   Бенуа полагал, и не без причины, что горы, которые они заметили прежде, примыкающие к ним земли, большая затопленная саванна и окружающие ее илистые почвы составляют единый массив, расположенный на некотором возвышении. С него в самых разных направлениях стекает бесчисленное количество водных потоков. Горы представляют собой его высшую точку, саванна является естественным резервуаром, который наполняется во время сезона дождей и питает все эти ручьи и речушки.
   Добавим, для пущей научности и достоверности повествования, что такое плато действительно существует, гранича на севере с рекой Спаруин, на западе – с Марони и на юге – с ее притоком Абунами.
   Восточная граница плато, мало изученная, простирается в пятнадцати километрах от ручья Аруани, притока реки Мана. Плато расположено между 5°45′ и 5°20′ северной широты. Его западная граница проходит примерно на 56°40′ западной долготы. Самая высокая точка плато находится почти напротив водопада Синга-Тете, недалеко от слияния рек Лава и Тапанаони, образующих Марони. Эта гора, которую видно издалека, носит название Французской.
   Один из самых достойных французских морских офицеров, капитан-лейтенант Видаль, исследовал этот регион, прежде совершенно неизученный, за несколько лет до описываемых событий, в 1861 году. Бенуа не мог не знать об этой экспедиции, так как отряд месье Видаля вернулся в Сен-Лоран за год до того, как недостойный надзиратель лишился поста. Как бы там ни было, бывший страж был уверен, что выбрал верное направление, и без конца приговаривал:
   – Тайна золота теперь наша!.. Оно там, на плато, вот где надо искать, туда мы должны добраться во что бы то ни стало. Мы перероем там все, но найдем то, что ищем… И черт с ним, если те, кто его стережет, окружат золото со всех сторон змеиными армиями, мы все равно пройдем.
   Товарищи, всецело разделяя его надежды, без устали погружали весла в спокойные воды ручья.
   После двух дней изматывающей монотонной гребли они заметили легкий столб дыма, поднимавшийся над одним из берегов безымянной протоки. На ветвях раскачивались несколько гамаков из белого хлопка, а десяток индейцев, купавшихся в ручье, при виде белых выскочили на берег.
   Отступать было слишком поздно. Авантюристы решили показать, что не боятся. Впрочем, краснокожие не проявляли никакой агрессии, и Бенуа, который провел четыре года среди прибрежных галиби и был знаком с языком и обычаями индейцев, вознамерился извлечь выгоду из этой встречи.
   Оружие тем не менее на всякий случай взяли на изготовку и медленно направили пирогу к берегу. Четверо негодяев были уже примерно в ста метрах от деревни, как откуда-то из зарослей раздался громкий звук, ни дать ни взять фанфара. Это была сольная партия, довольно заунывная, но произведенная могучим дыханием на все той же неизбежной бамбуковой флейте, без которой вождь племени никогда не отправляется в путь.
   Тенги и Матье, самые впечатлительные из четверых, задрожали с головы до ног. Не набросится ли на них жуткая армия пресмыкающихся после этой ужасной какофонии?
   Бенуа рассмеялся:
   – Ну же, не тряситесь, все складывается превосходно, нас приветствуют и примут как друзей. Главное, не мешайте и проявляйте ко мне повышенное уважение. Нужно, чтобы я выглядел как большой начальник.
   – Но что все это значит? – спросил Матье, лицо которого побледнело до прозелени, несмотря на уверения сообщника.
   – Это значит, дорогой мой друг, что у каждого вождя есть собственный флейтист, он должен объявлять о его присутствии особой мелодией, принадлежащей только этому вождю. Боже, это же так просто. В цивилизованных странах сочиняют торжественные марши для каждого полка, дивизии и целых армий. И здесь примерно то же самое. Вот дьявол! Долго же он играет. Значит, это великий вождь. Но и я тоже, пусть мое войско совсем небольшое. Как жаль, что у нас нет даже завалящей трубы! Черт с ним, не важно. Я дам каждому из них по глотку можжевеловой водки, им это больше по вкусу.
   – Скажи-ка, – вмешался Бонне, – а что, если мы салютуем им выстрелами из ружей?
   – Это мысль. Но подождем минуту. Внимание, приготовились. Пора!
   Весла вернулись в пирогу в тот момент, когда она врезалась в берег.
   – Огонь!
   Восемь выстрелов грянули одновременно, к вящей радости индейцев. Польщенные такими почестями, они принялись скакать, точно клоуны, в то время как барабан добавил к пронзительной мелодии флейты гулкое и ритмичное «бум-бум-бум».
   Бенуа сошел первым. За ним на почтительном расстоянии, проворно перезарядив ружья, следовали трое остальных. Поскольку во всей экваториальной Америке жезл является главным атрибутом власти, главарь сжимал в левой руке длинный багор с железным наконечником, снабженным крюком. Ружье висело на ремне за спиной, в правой руке он держал мачете и в целом выглядел довольно внушительно.
   Бывший надсмотрщик сделал несколько шагов и остановился, увидев индейца, неподвижно стоявшего в двадцати метрах от большой хижины. На его голове красовалась диадема из желтых перьев кассика, на шее – великолепное колье из перьев белой курицы вперемешку с красными и голубыми перьями с груди тукана и крыльев ара. В руке он тоже сжимал жезл. Это был вождь племени. Он сделал два или три шага навстречу пришельцу и остановился. Возникла некоторая церемониальная сложность, связанная с вопросом старшинства.
   Дело тут вот в чем. Когда индеец наносит визиты своим собратьям, сопровождающая мелодия указывает на его ранг. Если он выше ранга того, к кому он снисходит, то последний отвечает ему своей фанфарой, выходит из хижины, идет к нему навстречу и останавливается максимально близко от его лодки. Он произносит несколько приветственных слов и ждет, пока вновь прибывший представит его своей свите. После этого он ведет его в свою хижину, женщины подвешивают для гостей гамаки, им приносят табак и кашири, и начинается пиршество.
   Если же вожди равны по рангу, то этикет требует, чтобы принимающая сторона остановилась на полпути от хижины до места, где причалила лодка гостя. Гость подходит, представляется, а дальше все случается, как описано выше. Если визитер ниже рангом, то хозяин не выходит из хижины, лишь принимает его стоя. В том же случае, если гость обыкновенный бедняк, жалкий простолюдин, вождь спокойно остается в своем гамаке, а женщины продолжают заниматься обычным повседневным трудом. Ему выделяют какую-нибудь пустую хижину, где он, впрочем, волен делать все, что ему угодно, снабжают его пропитанием на первое время, но без всяких намеков на почести.
   Все эти церемонии совершаются с неимоверной важностью. Ни один камергер с золотым ключом на бедре, ни один глашатай, возвещавший о прибытии послов, не соблюдали правил этикета с такой серьезностью, как это делают бравые краснокожие, раскрашенные с головы до ног, словно солдатики на лубочных картинках.
   Индейский вождь встретил Бенуа как равного. Это было неплохо, но проходимец ожидал большего, поэтому не двигался с места, не сводя с хозяина дерзкого до наглости взгляда. Индеец совершил последнюю уступку своей гордости из возможных, заставив себя сделать несколько шагов навстречу гостю.
   – Ну кто так принимает великого белого вождя? – высокомерно спросил авантюрист на индейском наречии. – Неужто местному вождю неизвестно, что я – единственный и самый главный повелитель всех белых тигров с мыса Бонапарта? Индеец никогда не бывал в Сен-Лоране? Он не знает, что у меня в сто раз больше людей и все они в трех днях пути отсюда?

   Индеец, потрясенный тем, что белый говорит на его языке, приблизился к нему с извинениями. Это не его вина. Вновь прибывший не объявил о своем приезде как полагается, фанфарами. Он слышал, что у великого вождя из Сен-Лорана есть медные флейты…
   – Тебя обманули. Я приветствовал тебя выстрелами из моих ружей. А ты разве ответил тем же?
   На это индеец не смог ничего возразить, тем более что у него совсем не было огнестрельного оружия. Так что бедняга, смущенный таким нарушением церемоний экваториального этикета, проявил самое глубокое почтение к этому высшему существу, к тому же обладающему совершенно убийственными аргументами.
   – А ну-ка, Бонне, – обратился Бенуа к раненому, ковылявшему позади, – свистни для них как следует, им такое понравится.
   Каторжник вложил пальцы в рот и издал несколько пронзительных звуков, разорвавших воздух. Затем, поскольку он слыл мастером по этой части среди своих сокамерников, он сымитировал крик коаты (черной обезьяны), скрежет клюва тукана, голос пересмешника, посвистывание кассика, и все с такой громкостью, что даже самые крепкие барабанные перепонки выдерживали с трудом.
   Индейцы остались в восторге. Их восхищение было тем более искренним, что виртуоз не использовал никаких инструментов, обходясь только ртом и собственными пальцами. Так слава белого вождя засияла новыми красками.
   – Пусть белый вождь станет желанным гостем Акомбаки.
   Бенуа протянул руку индейцу, о котором ему приходилось слышать ранее. Его репутация храбреца была известна индейцам галиби, обитавшим в нижнем течении Марони. Имя Акомбака означало «Тот, кто уже здесь». Так его назвали потому, что он всегда оказывался первым там, где могло быть опасно, будь то на охоте или на войне. Он возглавлял большую часть племени эмерийонов, которая откочевала из бассейна реки Апруаг и объединилась с остатками племени тио, почти уничтоженного алкоголем и оспой.
   Бывшего надзирателя и его товарищей с большим почетом препроводили в хижину Акомбаки, где с обильного употребления кашири немедленно начался праздник. После того как выпили за дружбу и разделили табак, Бенуа, имевший свои причины расположить к себе индейцев, щедро приказал угостить всех можжевеловой водкой и тафией. Этот широкий жест в глазах дикарей буквально приравнял его к Маниту высшего ранга, настолько укоренилась среди несчастных страсть к спиртному.
   Племя Акомбаки, хотя и довольно многочисленное, выглядело весьма жалко. Вооружение состояло из палиц из буквенного дерева и стрел с наконечниками, сделанными из костей, извлеченных из головы аймары, либо из расколотой лучевой кости коаты. Изделий из железа явно не хватало. Во всем селении едва можно было найти три-четыре мачете, столько же топоров и несколько грошовых ножей.
   Индейцы выглядели истощенными, как после долгого голода, и Акомбака не стал скрывать от нового друга, в каком тяжелом положении оказались он и его люди. Негры бони из Коттики, временные союзники племени полигуду, опустошили их плантации и бежали, уклонившись от битвы. Теперь вождь ждал подмоги и будущего урожая, чтобы одержать над врагом сокрушительную победу.
   Бенуа сразу же понял, какую выгоду он сможет извлечь из бедственной ситуации индейцев и их желания отомстить. У него были провиант, огнестрельное оружие, а также топоры и мачете в изрядном количестве. Баш на баш, он предложил Акомбаке помощь в битве с неграми с условием, что вождь обеспечит сопровождение для его экспедиции.
   Краснокожий с восторгом согласился. Было решено опьянить ручей, затем отправиться на совместную охоту на майпури и закоптить добычу по всем правилам. Потом собрать как можно больше маниока и ямса и отправиться в поход во главе с белым вождем.
   Акомбака, разумеется, выразил желание, чтобы его, грубо выражаясь, обслужили первым, но Бенуа был непреклонен. Негодяй уже мысленно решил покинуть ассоциацию по достижении своей цели, предоставив союзнику полную свободу выпутываться самостоятельно. «Нерушимый договор» скрепили по индейскому обычаю. Пиай (племенной шаман) взял у каждого из них несколько капель крови и смешал ее в чашке-куи с щедрой порцией кашири. Свежеиспеченные союзники выпили по половине чашки, и союз был заключен.

   Через две недели большой отряд из двадцати пяти индейцев в шести лодках отправился под предводительством Бенуа в направлении, где, по мнению последнего, должны были находиться золотые горы.
   Индейцы обоих племен, и тио, и эмерийоны, явно боялись идти в те места, о которых ходили зловещие легенды. Но негодяй заверил их, что в обиталище темных духов пойдут только белые. А когда он пообещал, что после они смогут купить всю тафию обеих Гвиан, их опасения окончательно развеялись.
   Путешествие прошло без осложнений и увенчалось полным успехом. Бывший надзиратель так тщательно провел вычисления, а конфигурация рельефа оказалась столь благоприятной, что он смог продолжить маршрут почти с математической точностью. Он заново выстроил с противоположной стороны воображаемую линию между горой, замеченной из змеиного ручья, и водопадом. Он вычислил угол, прежде сформированный этой линией и стрелкой компаса, и сверился со своими заметками. Затем лодки оставили под охраной части экипажа, а основной состав отряда направился в лес с запасом провизии на неделю.
   Через двенадцать часов показалась гора. Белые отпустили индейских сопровождающих и быстро взобрались на ближайший холм. Вскоре они заметили посадки культурных растений. Бенуа подал товарищам знак остановиться, а сам двинулся вперед, бесшумно пробираясь сквозь заросли, как хищник на охоте. После осторожного часового марша он вдруг остолбенел, едва удержав на губах удивленное, почти испуганное восклицание:
   – Черт возьми, да ведь я знаю этого типа!

Глава III

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   После дерзкого побега индеец Жак медленно пробирался под покровом леса, надламывая по пути мелкие ветки, чтобы оставить едва заметный след. Поскольку у него не было ни оружия, ни еды, ему, возможно, придется вернуться к реке, где добыть пропитание легче, чем в лесу. Вот почему было так важно суметь при необходимости найти нужное направление.
   Впрочем, он был почти уверен в том, что не ошибся относительно загадочного сигнала, который подвигнул его ускорить события и рискнуть головой в стремлении вернуть свою свободу. Этот сигнал используют индейцы, обитающие во внутренних землях, чтобы общаться незаметно для чужаков. Он совершенно ясно дал ему понять, что где-то рядом есть неизвестные друзья, которые наверняка уже давно идут по следу его похитителей.
   Вскоре его предположения превратились в уверенность. Осторожно пробравшись между кустарниками и гигантскими травами, которыми заросли аллювиальные берега ручья, он услышал справа мягкий переливчатый свист. Повинуясь инстинктам своей расы, Жак остановился, хотя в этом звуке и не было ничего подозрительного. Он спрятался за толстым стволом, выждал немного, а затем, увидев на земле обломок диоритовой скалы, поднял этот камень и несколько раз сухо ударил им по аркабе дерева.
   Свист послышался снова, на этот раз ближе. Жак без страха вышел из укрытия и пошел в направлении источника звука. Вскоре он вышел на поляну, где вдруг оказался лицом к лицу с молодым человеком высокого роста, который с улыбкой смотрел на него, держа в руке большой лук и несколько длинных стрел.
   Индеец, вопреки свойственному ему бесстрастию, очень удивился, почти испугался. Впрочем, незнакомец выглядел не просто миролюбиво, но и весьма располагающе. Ему, видимо, было около двадцати лет. Лицо с правильными энергичными чертами излучало искренность и отвагу, немного смягченную мягким взглядом черных глаз чуть навыкате, с длинными ресницами под густыми бровями. Рот с ослепительно-белыми зубами приоткрылся в доброй дружеской улыбке. Копна длинных иссиня-черных кудрявых волос вырывалась из-под маленькой белой шапочки, лихо сдвинутой на ухо и украшенной черным пером гокко.
   На нем была короткая белая курточка без рукавов, сшитая из ткани вроде той, что идет на матросские тельняшки, которая не скрывала мощных рук с выпуклыми бицепсами атлета, золотисто-коричневых от палящего тропического солнца. Штаны из той же ткани доходили до колен, не стесняя движений ног, не менее мускулистых, чем руки. Обуви на нем не было.
   Жак с его щуплыми и прямыми конечностями выглядел довольно жалко рядом с этим юношей впечатляющего роста с могучими мышцами, воплощенным идеалом силы и ловкости. Ему приходилось слышать о том, что на берегах реки Лавы живет свирепое индейское племя, избегающее всяких контактов с соседями. У них белая кожа, как у европейцев, они столь же сильны и тоже носят бороды. Их называли «оякуле». Легенда, подогреваемая суеверным ужасом, приписывала им чудовищную жестокость. Жаку тем более стало не по себе, когда он заметил на лице незнакомца легкую каштановую бородку, скорее молодую поросль, похожую на пух, из тех, что смягчают черты лица, а не огрубляют его. И хотя кожа гиганта была покрыта густым темным загаром цвета хлебной корки, индеец заметил, что она не такая матовая и непрозрачная, оттенка кофе с молоком, как у его соплеменников.
   «А если он из оякуле…» – подумал бедняга, не смея ни поднять глаза, ни вымолвить хоть слово.
   Незнакомец наконец нарушил молчание.
   – Эй, твоя прийти мой земля, – сказал он на местном говоре. – Твоя умей говори креольский?
   Шумный вздох облегчения вырвался из груди краснокожего.
   – Но я говорю даже по-французски, – радостно воскликнул он, совершенно успокоившись, шагнув навстречу собеседнику и пожав протянутую ему руку. – Я выучил французский в Мане. Меня воспитал доктор В., который теперь живет в Сен-Лоране. Вы не знаете его? Он друг коменданта исправительной колонии, – добавил индеец не без некоторой гордости.
   После этих слов по лицу молодого человека пробежала тень. Глухим, будто встревоженным голосом он ответил, продолжая использовать обычный креольский диалект:
   – Нет, не знай. Моя не знай ни одна белый в колония.
   Жак, вдруг вспомнив об ужасах своего плена, о похищении, о жестоких пытках, перенесенных им от беглых каторжников, снова схватил руку юноши и с необычной для индейцев искренностью и возбуждением вскричал:
   – А я ведь даже не поблагодарил вас за то, что вы меня спасли! Простите меня, благодетель вы мой! Мне нужно было сделать это в первую очередь, вы же вырвали меня из рук бандитов! Только благодаря вам я смогу снова увидеть мою жену и моего названого отца… Я обязан вам жизнью. Теперь она принадлежит вам так же, как и ему.
   Странное дело, говорил один индеец, обычно молчаливый, сдержанный на слова, не склонный к порыву, а молодой человек, явно европейского происхождения, помалкивал, сохраняя полную бесстрастность. Произошла некая чехарда, словно им пришлось поменяться местами, привычками и манерой поведения.
   Индеец, выросший среди белых, в некотором смысле офранцузился. Белый, ведущий жизнь лесных обитателей, наоборот, «индианизировался», если так можно выразиться. Первый пустил в ход красноречие приемного родителя, второй – сохранял молчаливость аборигенов тропической зоны.
   Как только Жак сообщил, что он знает белых из Сен-Лорана, нечто тайное и, несомненно, серьезное усугубило немоту незнакомца, далекую, впрочем, от холодности.
   Но краснокожий, преисполненный благодарности, ничего не заметил. Неоценимость оказанной ему услуги повелевала воздержаться от неподобающих расспросов. Если благодетель не считал нужным исповедоваться, значит у него были на это причины, и Жак не мог требовать большего.
   Они отправились в путь. Незнакомец шел впереди, двигаясь с ловкостью, явно указывавшей на то, что он издавна свыкся с нелегким передвижением в дебрях девственного леса. Он без колебаний следовал совершенно прямой линии, ничуть не заботясь о том, чтобы двигаться по заранее оставленным ориентирам, словно все темные уголки безбрежных дебрей были знакомы ему с детства. Индеец не мог надивиться на эту силу, гибкость и уверенность, которые озадачивали его, несмотря на проницательность, свойственную детям природы. Он не мог поверить, что такой ловкостью мог обладать человек другой расы, и без тени зависти неустанно демонстрировал свое восхищение новому товарищу.
   Но поток его речей вдруг прервался глухим рычанием. Индеец машинально потянулся за оружием, которого у него не было, и, задрожав, вскрикнул:
   – Тигр!
   Молодой человек ничего не ответил, лишь улыбнулся, свистнул и шагнул вперед.
   Огромный ягуар в ослепительно-яркой шкуре, с горящими глазами и пастью, усаженной клыками, как палисад штакетником, выпрыгнул из зарослей. При виде человека он заурчал, как довольный кот, подставив голову для ласки, и незамедлительно получил ее.
   Потрясенный Жак, с пересохшим ртом, отнявшимся языком и вытаращенными от ужаса глазами, не смел шелохнуться. Страшная кошка время от времени бросала на индейца недобрый взгляд, от которого у бедняги стучали зубы. Он был уверен, что пришел его последний час, несмотря на ободряющую улыбку таинственного благодетеля.
   – Спокойно, Кэт, – сказал последний на совершенно неизвестном индейцу языке. – Спокойно. Этот индеец – друг, его надо полюбить, слышишь. Кстати, – продолжил он по-креольски, – как твоя звать?
   – Жак, – с трудом ответил индеец.
   – Вот и хорошо. Жак, друг мой, не бойся Кэта. Он смирный, как овечка. Его смирный, как кариаку. Подойди, приласкай его, чтобы познакомиться.
   Жак машинально протянул мокрую от пота руку с судорожно скрюченными пальцами. Ягуар, как благовоспитанное домашнее животное, послушно подставил ему голову, а затем вытянулся на спине и принялся кататься по траве.
   – Ну вот, видишь, он не желает тебе ничего плохого. Кэт становится злым только с дурными людьми.
   Несколько веселых негромких голосов послышались из-за переплетения лиан, ягуар сразу же устремился в их направлении, а за ним и молодой человек с индейцем, который несколько успокоился, но все еще был поражен странной близостью своего нового друга с опасным четвероногим.
   Посреди невероятного нагромождения сломанных ветвей, поваленных стволов, срубленных лиан неподвижно стояли шестеро мужчин. Пятеро белых и один черный. Белые, одетые примерно так же, как тот, кто спас индейца, были вооружены луками со стрелами и грубо сделанными мачете. Тому, кто казался главным, на вид было около сорока пяти лет.
   Юный спутник Жака был удивительно похож на него. Те же черты лица, те же глаза, та же добрая и мягкая улыбка, то же атлетическое сложение. Но лицо старшего уже покрыли морщины, виски были совсем белы, бороду тронуло сединой.
   Подле него держались трое красивых молодых людей, один из которых, в сущности еще ребенок лет тринадцати-четырнадцати, уже не уступал в росте и силе взрослому. Двум другим было примерно шестнадцать и восемнадцать лет.
   По их сходству сразу же становилось ясно, что это четверо братьев, и тот, кто в этот момент смотрел на них с нежной гордостью, мог поздравить себя с таким потомством.
   Пятый белый выглядел года на тридцать два – тридцать четыре, со светло-рыжей спутанной бородой, кирпично-красными скулами, голубыми глазами и хитроватым, но открытым и симпатичным лицом. И наконец, шестым был старый негр, с совершенно белыми кудрявыми и взъерошенными волосами, производивший странное впечатление своим добрым, старым, сморщенным, но сияющим лицом. Он, казалось, достиг самых крайних пределов старости, но при этом сохранил способность двигаться довольно быстро, несмотря даже на правую ногу, пораженную слоновой болезнью.
   Индеец никак не мог опомниться от удивления. Его товарищ быстро подошел к старшему, приложив палец к губам. Со стороны реки доносился шум, это каторжники в каких-то ста метрах от них прорубали канал через баррикаду из поваленных деревьев.
   – Отец, – сказал молодой человек по-английски, – это тот самый индеец. Он кажется мне добрым и честным, только он не простой краснокожий. Как бы нам потом не пришлось раскаиваться в том, что мы оказали ему услугу!
   – Мой милый Анри, – мягко ответил ему старший мужчина, – никогда не сожалей о том, что сделал доброе дело. Я знаю, что благодарность – не самая сильная черта индейцев, но этот еще совсем молод.
   – Конечно, но он сообщил мне, что воспитывался у белых в Мане и что он близко знаком с чиновниками из исправительной колонии… Ты слышишь, отец, из колонии, из этого проклятого места, которое заставило нас пролить столько слез, чье название до сих пор разрывает мне сердце и где ты так страдал! Он уже поведал мне о радости оттого, что он сможет снова увидеть свою жену и своего белого благодетеля. Мы не сможем вечно держать его при себе, он вернется к белым и, кто знает, возможно, раскроет наш секрет! Нашей безопасности придет конец, тайна нашего убежища может стать известной кому угодно. Поэтому я оставил его в неведении насчет нашего французского происхождения и ничего не рассказал о нашем прошлом. Я говорил с ним только по-креольски, на привычном для местных наречии, чтобы у него не возникло никаких подозрений, даже малейших, по поводу нашей связи с Францией.
   – С учетом обстоятельств, ты действовал очень осмотрительно, мой дорогой сын, не устану хвалить тебя за осторожность. А дальше – посмотрим. Этот молодой человек, несомненно, сможет сообщить нам немало важного. Пусть даже это будет рассказ об обстоятельствах, при которых он попал в плен, или о причине, по которой эти люди оказались в этих никому доселе не известных землях. Пока что продолжим разговаривать между собой по-английски, когда нам понадобится сохранить наши слова в тайне. Сейчас главное сделано. Дорога перегорожена, пленник свободен. Поскольку эти пришельцы имеют явно недобрые намерения, отправим к ним навстречу наш особый резерв. Думаю, этого урока будет достаточно, чтобы мы больше никогда их не увидели. Казимир, друг мой, – сказал он, обращаясь к негру, – время пришло, сделай то, о чем мы договаривались.
   Лучезарный старик встрепенулся, переминаясь на своей ноге-пьедестале, и ответил:
   – Ладно, компе. Моя рад отправляй все звери на плохой люди. Моя пойти с малый муше Сарль.
   Самый юный из четверых сыновей подошел к отцу:
   – Ты же не против, папа, чтобы я пошел с Казимиром?
   – Конечно, мой дорогой Шарль. Казимир сделал из тебя неплохого заклинателя, не стану тебе мешать проявить твой талант.
   Старик и подросток схватили по длинной индейской бамбуковой флейте и вскоре исчезли из виду в северо-западном направлении.
   Тем временем мужчина со светлой бородой, прежде не сказавший ни слова, но внимательно слушавший разговор Анри с отцом, решил вмешаться:
   – Как вы знаете, месье Робен, я человек жестокий и кровожадный.
   – Я знаю, мой дорогой Николя, что ты лучший человек в мире и что твоя совесть ни за что на свете не позволила бы тебе мучить кого бы то ни было. К чему ты клонишь?
   – А вот к чему. Эти четверо типов – самые отпетые мерзавцы среди всех закоренелых негодяев, для каких эта достойная страна стала приемной родиной… вопреки их воле. Их шкура не стоит и ломаного гроша. Они пришли сюда грабить, жечь, воровать, а может, и что похуже задумали. На вашем месте я бы не раздумывал. Анри и его братья управляются с луком лучше любого индейца, я бы велел им угостить каждого из этих бандитов доброй двухметровой стрелой в бок. Видите ли, патрон, околевшая змея не укусит, вот что я думаю.
   – И ты в принципе прав, Николя. Но я абсолютно отвергаю насильственные методы, кроме, конечно, законной самообороны. Видишь ли, человеческая жизнь для меня настолько священна, что нужно ее уважать даже в самом презренном существе. Всегда нужно давать виновному время на раскаяние и по возможности предоставить преступнику шанс на исправление. Мое существование всегда было посвящено лишь одному принципу – любви к человечеству. Я далек от того, чтобы брать на себя функции высшего судьи и исполнителя приговора. Я хочу убеждать, а не карать. Человек, как бы низко он ни пал, способен на раскаяние, и я не хочу, чтобы этот уголок Франции, созданный нами из ничего, был обагрен хоть одной каплей крови. Ты говоришь, что у этих незнакомцев скверные намерения. Увы, это слишком очевидно. Но неужели ты думаешь, что ужаса, вызванного внезапным падением деревьев, будет недостаточно, чтобы они осознали все безумие своего предприятия? А таинственные стрелы, поразившие их, когда они хотели сойти на берег, не говоря об ужасной армии Казимира, которая вот-вот пойдет в атаку? Неужто это не заставит их отказаться от своих планов?.. Ты слышишь флейты наших заклинателей?.. Через несколько минут незадачливые авантюристы обратятся в бегство, и им волей-неволей придется бросить работу по расчистке пути. Что ты на это скажешь?
   – Что вы, как всегда, правы и что я в очередной раз боюсь, как бы мы не ошиблись в расчетах.
   – Мальчишка! Чего тебе опасаться их в будущем? Им неизвестно, кто мы и сколько нас. Тайна, что нас окружает, защищает нас лучше, чем прямое нападение, а мощные средства, которые мы использовали, чтобы преградить им путь, покажут им бесполезность дальнейших попыток. Они решат, что перед ними могущественное племя, не желающее терпеть никаких посторонних на своей территории. Наши необычные способы защиты породят новую легенду. Перепуганные люди разнесут ее по окрестностям, она будет становиться все красочнее с каждым пересказом и станет для нас лучшей защитой, чем целая армия под рукой.
   Звуки дуэта флейтистов, поначалу отдаленные, становились все ближе. Через просвет в зарослях индеец и европейцы наблюдали, как медленно надвигается чудовищная флотилия, увлекаемая течением. Внезапно удары топоров и мачете прекратились. Послышались яростные крики авантюристов, застигнутых змеиным нашествием. Было видно, как незнакомцы садятся в пирогу и, охваченные ужасом, гребут через затопленную саванну.
   – Вот видишь, – продолжил Робен, – все прошло так, как и было задумано. Теперь, я надеюсь, мы надолго избавимся от нежданных гостей. Если только им не взбредет в голову вернуться кружным путем, через внутренние земли, что, впрочем, маловероятно. В этом случае им придется пойти на приступ нашей цитадели, а для начала выгнать оттуда гарнизон, что разместили там Казимир и Шарль, наши заклинатели змей. А теперь расспросим нашего индейца. Он явно сгорает от нетерпения, желая поведать нам о событиях, которые привели его в эти земли, доселе нетронутые территории гвианских робинзонов.
   Жак, естественно, не заставил себя упрашивать и тут же сообщил все, что знал о своих похитителях. Он ничего не стал утаивать, рассказал о своей жизни во всех подробностях, начиная с того дня, когда его усыновил доктор В., до того момента, как он избавился от пут у водопада. Он также не стал скрывать, что владеет тайной золота, как и намерения поделиться им со своим благодетелем.
   Бандиты подслушали его разговор с доктором и комендантом колонии, похитили его, доставили на голландский берег реки Марони и передали в руки человека, куда более жестокого, чем они сами. Именно он был злым гением всего предприятия, сообщники подчинялись ему беспрекословно.
   Изгнанник долго и терпеливо расспрашивал индейца об этом человеке, но смог получить лишь самые общие сведения. Жак впервые попал в Сен-Лоран относительно недавно, поэтому не мог знать ни прежнего места службы Бенуа, ни о его изгнании из рядов надзирателей. Он считал его беглым каторжником, который поддерживал связь с теми, кто еще оставался в заключении.
   – Но как его имя? – настаивал Робен. – Как к нему обращались его товарищи?
   – Я только слышал, что они звали его «шеф».
   – Шеф?.. Но ведь так называют надзирателей.
   – Я не знаю, – наивно ответил Жак. – Они называли его только так.
   – Впрочем, все это не важно. Нет никаких сомнений в том, что это какой-то беглый каторжник. Послушай меня, Жак. Теперь ты знаешь, как дорого обходится нарушение клятвы. Конечно, ты из самых добрых побуждений раскрыл тайну золота, которую клялся сохранить. Как будто золото может принести кому-то счастье!
   – О, да-да! – перебил его индеец, вдруг вспомнивший обо всех пережитых им ужасах. – Тайна золота смертельна… Я говорил об этом моему приемному отцу!.. Но я так люблю его, он так добр ко мне…
   – Я это понимаю, и благодарность, которую ты хотел проявить, отчасти извиняет твой поступок, даже если это клятвопреступление! Но поверь мне, в будущем тебе стоит быть более сдержанным и никогда не рассказывать о том, что нужно сохранить в тайне. Жак, мы вырвали тебя из лап палачей. Ты волен вернуться к своему племени. Или оставаться с нами столько, сколько захочешь. Мы очень давно скрываемся в этих местах, и на то есть весьма серьезная причина. Никто на свете не должен знать о том, кто мы такие и где живем. – И, показав на стоявших рядом неподвижных молодых людей, он добавил: – Это мои дети. Скоро ты увидишь их мать. Это, – Робен указал на Николя, – мой приемный сын, а этого старика-негра я люблю, как родного отца.
   Растроганный индеец жадно внимал словам собеседника, произнесенным с удивительным благородством.
   – Ты видишь, мы не злые люди. В причинах того, что мы скрываемся здесь, нет ничего недостойного. Поэтому поклянись мне жизнью твоего приемного отца, жизнью твоей жены, которую ты сможешь увидеть благодаря нам, что ты никогда не раскроешь нашу тайну ни одному человеческому существу.
   Молодой индеец выдержал паузу, явно собираясь с духом, затем схватил обеими руками руку изгнанника и медленно и очень серьезно произнес следующее:
   – Пусть мой благодетель мгновенно лишится жизни, пусть смерть заберет Алему, жемчужину арамишо, пусть меня самого утащит злой дух Йолок в ту самую минуту, когда мои уста раскроют тайну вашей жизни и место вашего убежища. Я дал клятву! Духи моих отцов ее услышали!..
   – Хорошо. Я принял твои слова и верю тебе. Ну что, мои дорогие дети, нам здесь больше нечего делать. Пора в путь, к «Доброй Матушке».
   Ягуар лениво потянулся, встал в голове колонны, и гвианские робинзоны с оружием наготове индейской цепочкой углубились в девственный лес вместе со своим новым другом.
   Здесь необходимо короткое объяснение, чтобы дополнить осведомленность читателя. Он помнит, каким образом изгнанник, парижанин Николя и Казимир защитили открытый участок земли близ Кокосовой заводи. До жилища «Доброй Матушки» можно было добраться лишь по узкой тропинке, к которой вел своеобразный проход, зажатый между затопленными саваннами. Трое мужчин засадили его зелеными растениями, в изобилии росшими в окрестностях. За этот долгий период кактусы, молочаи, агавы и алоэ сотворили чудо. Теперь эти посадки представляли собой настоящий бастион шириной в сто метров и длиной более двухсот. Железо и огонь были бессильны перед густым переплетением зарослей с тяжелой плотной листвой и миллионами острых колючек, где мирно обитали бесчисленные полчища всевозможных змей.
   Из дома, расположенного на середине холма и надежно укрытого под деревьями, через особый просвет, устроенный в зарослях, открывался вид на водопад. Ни один посторонний взгляд, даже самый искушенный, не смог бы его обнаружить. Поскольку ручей оставался единственной дорогой во владения робинзонов, они, разумеется, позаботились о том, чтобы защитить это слабое место и никогда не оставлять его без присмотра.
   Не стоило и мечтать о том, чтобы укрепить пространство между водопадом и Кокосовой бухтой по способу Казимира. Растения не смогли бы прижиться в этой тинистой почве. Поначалу русло ручья перегораживали поваленными деревьями. По мере того как они сгнивали, более или менее быстро, их заменяли новыми там, где это было необходимо.
   Незадолго до событий, происходящих во второй части нашей драмы, изгнанник и его сыновья предусмотрительно свалили несколько новых деревьев своим обычным способом, который избавлял их от лишней работы, – разведя костер у подножия каждого из них. Деревья, верхушки которых переплелись с соседними, соединенные друг с другом бесчисленными лианами, не падали даже после того, как их основания были полностью разрушены. Их обугленные стволы продолжали стоять, удерживаемые в равновесии соседями. А так как эта часть окрестностей была со всех сторон защищена от ветра, то они так и держались, постепенно высыхая.
   В случае необходимости было достаточно лишь перерубить лианы, поддерживавшие сухие стволы, как подпорки и штаги корпус судна в доке, чтобы они повалились на землю, иногда увлекая за собой те деревья, что не давали им упасть. Именно это и случилось после того, как в одно прекрасное утро Анри, который проснулся первым, увидел зорким глазом лесного жителя лагерь каторжников, посреди которого на скалах, перегородивших ручей, торчала гигантская тренога.

   Немедленно был созван совет, и молодого человека отправили на разведку.
   Благодаря несравненной ловкости, превосходившей индейскую, каким бы проворным и изворотливым ни был ее обладатель, он незаметно проскользнул среди лиан и трав. Анри удалось так близко подобраться к бандитской стоянке, что он смог увидеть гнусные пытки, которым подвергли пленника, и даже уловить обрывки разговора.
   Завершив разведывательную миссию, он вернулся в дом, где тут же приняли решение помешать проходу незваных гостей и освободить индейца любым доступным способом. Все члены маленькой колонии, кроме, разумеется, мадам Робен, спешно отправились к ручью. Время поджимало, бандиты вот-вот должны были появиться. Перерубить несколькими ударами мачете лианы, удерживающие первое попавшееся сухое дерево, было делом нескольких секунд. После того как удивление, вызванное его падением, миновало и каторжники решили все же продолжить путь, семеро мужчин пошли ва-банк и обрушили в реку целый строй мертвых стволов.
   Увы, это не сломило ожесточенного упорства авантюристов. Поэтому-то Казимир и предложил отправить навстречу бандитам уже известный читателю экспедиционный корпус. Мы также помним, что ручей делал весьма резкий поворот у Кокосовой заводи; таким образом, зеленый растительный редут находился прямо перпендикулярно руслу водной артерии.
   На изготовление плотов из листьев мукумуку ушла вся ночь. Готовые плавательные средства разместили у берега напротив змеиного обиталища. Старый негр позаботился о том, чтобы щедро насыпать на них особой травки, которая привлекает змей, как валериана – кошек. Когда все было готово, настало время отдать швартовы, и старый заклинатель с помощью своего любимого ученика Шарля выманил из зарослей всех, кто замешкался, включая и тех, кто из-за своих размеров не мог взгромоздиться на лиственные плоты.

   Чудовищная флотилия пустилась в путь вниз по течению под звуки флейты подобно тому, как шотландские полки идут в атаку под мелодию волынки. Читатель, несомненно, помнит, какую панику среди бандитов вызвало наступление этого резерва…
   А теперь вернемся к нашему рассказу.
   Отряд робинзонов шел вперед довольно быстро, хотя в лесу не было ни малейшего намека на проторенную тропинку. Все потому, что каждый из них давно овладел редкой способностью, совершенно необходимой для передвижения в экваториальных дебрях, которую весьма непросто приобрести. Переход в тропическом девственном лесу в самом деле в большей степени представляет собой гимнастику, нежели ходьбу. У того, кто путешествует в этих местах, должен быть поистине железный организм. Ходьба сама по себе здесь важна в последнюю очередь. Здесь мало быть превосходным пешеходом, нужно еще уметь перескочить одним прыжком через ручей, перелезать через поваленные стволы, огибать колючие заросли, пробираться сквозь переплетение лиан, нагибаться под низко растущими ветками, перешагивать через корни, не угодить в тинистую топь… А когда путь приведет к растительному тупику, непроходимым зарослям, нужно быть готовым к тяжкой и изматывающей работе мачете, которая может растянуться на многие часы, а то и дни, до ломоты в руках.
   К невозможной мышечной усталости, удесятеренной температурой, близкой к плавильной печи, добавляется сильнейшее чувство беспокойства по поводу того, верно ли выбрано направление. Куда приведут все эти усилия? Каким будет результат этого непомерного труда? Несчастному путнику, лишенному возможности видеть солнце, скрытое непроницаемой зеленой толщей, достаточно отвлечься лишь на мгновение, повернуться не в ту сторону или упасть, чтобы начать двигаться наугад, возвращаться по собственным следам, кружить на одном месте, снова шагать и в конце концов осознать, что он окончательно сбился с пути. Если только не случится чудо, вроде нечаянной встречи с индейцем или разведчиком-золотоискателем, беднягу ждет неминуемая смерть! Рано или поздно, но она придет, в мрачной компании хищных зверей, рептилий и насекомых, ее похоронный звон раздастся под куполом рыком больших кошек и воплями обезьян-ревунов. Эти звуки станут последним, что услышит умирающий в свой смертный час. Ему повезет, если он сможет найти ручей и у него будет достаточно сил, чтобы спуститься по нему до большого притока, а там и до главной реки. Если у него достаточно провизии, если его не терзает лихорадка и он не попадет в невидимую трясину, то, возможно, у него есть шанс избежать такого конца, но провианта требуется много, чтобы полностью исключить опасность голода, который, я не устану это повторять, безраздельно властвует посреди этого колоссального, но бесплодного великолепия.
   Лишь единицы способны без страха бродить в этом безлюдье: индейцы и редкие белые люди, долго и мучительно постигавшие тайны великого леса. Они не нуждаются в очевидных приметах и явных знаках, которые могут и отсутствовать, и тем не менее благодаря особому чувству, похожему на некий божественный инстинкт, который иногда встречается у моряков, эти люди идут прямо к намеченной цели, не отклоняясь от нее ни на градус, подобно старым бретонским капитанам и мореплавателям с Малайских островов, которые доверяют так называемому шестому чувству, свойственному мореходам и разведчикам.

   Таковы были и робинзоны, шедшие впереди индейца с такой уверенностью и скоростью, которых он не мог даже предположить у людей не своей расы.
   Поэтому он не мог сдержать восхищения при виде их проворства, чувствуя себя дилетантом по сравнению с ними и беспрерывно повторяя:
   – Ох эти белые! Ох!..
   Но это было только начало, он пришел в еще больший восторг, когда оказался на расчищенной поляне, посреди которой возвышался дом его новых друзей. Жаку приходилось бывать в больших индейских поселках со множеством просторных, хорошо устроенных хижин, где имелось все необходимое для жизни примитивных детей природы. Некоторые из них можно было бы даже назвать роскошными, и, по его мнению, в богатстве они лишь немного уступали домам белых в Мане и Сен-Лоране.
   Но белые люди обладали ресурсами, неизвестными и недоступными индейцам. У них были искусные рабочие, сколько угодно умелых рук, всевозможные инструменты, а корабли доставляли из Франции предметы, которые креольские ремесленники не могли даже представить. В то время как здесь изобретательные мастера собственными руками устроили все эти удобства, создали эти чудеса, пользуясь исключительно тем, что давала природа, приспосабливая, обрабатывая и трансформируя ее дары для собственных нужд.
   Что же касается плантации, то тут и без того удивленный краснокожий, который превосходно разбирался в тропическом сельском хозяйстве, испытал настоящий шок. В самом деле, его соплеменники, сладостные ленивцы, принимались за работу, как уже было сказано, только при непосредственной угрозе голода. Большую же часть времени они предпочитали проводить в гамаках, ожидая, пока женщины приготовят еду, либо уже переваривая пищу, в приготовлении которой природная лень запрещала им как-либо участвовать. Расчистка будущей плантации и посадки сводятся у них к самому минимуму. Деревья валят на высоте примерно метра от земли, ветки сжигают, семена и корешки кое-как втыкают в землю, и на этом все, больше ни сил, ни желания работать. Земля щетинится высокими пнями, похожими на менгиры, какие можно увидеть в Бретани, обгоревшие стволы валяются прямо посреди посадок пищевых культур, растущих тем не менее как по волшебству, настолько щедра и плодородна эта земля.
   Сбор урожая скорее напоминает соревнования по бегу с препятствиями или набег стаи обезьян. Все, что годится в пищу, срубается, вырывается из земли, кое-как режется и складируется, то есть сваливается кучами в хижинах, где худо-бедно хранится до тех пор, пока не съедается. Поля в это время выглядят совершенно разоренными, а в хижинах нет ни малейшего намека даже на самое слабое стремление к порядку и удобству.
   Плантация, точнее, плантации его освободителей совершенно очаровали Жака, которому все это казалось чем-то непостижимым. Прежде всего сам дом со всеми его многочисленными пристройками, который находился на идеально расчищенном участке, где не росло ни единой травинки. По этой гладкой, как деревянный паркет, поверхности к дому не мог подобраться незамеченным не только паук-краб, но и скорпион, и гигантский муравей. Это было первое бесценное преимущество в целой череде других, что ему еще предстояло увидеть. Через обширные плантации с великолепными деревьями, чьи ветки сгибались под тяжестью сочных плодов, тянулись ухоженные широкие аллеи, по которым можно было быстро и легко добраться до самых отдаленных уголков этого чудесного сада. Никаких следов поваленных стволов и пней, давно ставших пищей огня, этого первого помощника колониста.
   – Ох эти белые!.. – без конца повторял Жак, мысленно сравнивая увиденное с индейскими поселениями.
   Бедняга отлично помнил, что там, чтобы раздобыть связку бананов, нужно было постараться не сломать себе шею, а чтобы разжиться бататами, приходилось сначала вырубать колючие сорняки, скрывавшие съедобные растения. Тогда как здесь свет и воздух распространялись беспрепятственно; деревья, освещенные со всех сторон, росли на достаточном расстоянии друг от друга и разрастались до невероятных размеров. Достаточно было протянуть руку, чтобы сорвать их плоды, великолепные с виду и сочные на вкус.
   Гвианские робинзоны, привычные к чудесам своего эдема, наслаждались удивлением нового друга, и к этой невинной радости добавлялось законное удовлетворение хозяйского самолюбия. Но поскольку восхищение гостя не могло помешать природе заявить о своих правах и поскольку последняя пища была переварена давным-давно, Николя озвучил мысль, что пора пообедать, и это предложение не встретило и тени протеста. Маленький отряд поднялся на просторную веранду, устроенную вдоль северного фасада хижины. Не перестающий удивляться краснокожий ступил на нее последним, вместе с Анри, своим освободителем.
   В это же мгновение в темном дверном проеме главного входа в дом появилась женщина. Радостно улыбаясь, она раскинула руки, глядя на пришедших с бесконечной нежностью.
   – Мама, – воскликнул юноша, – я привел тебе нового робинзона.
   – Добро пожаловать, – мягко сказала она смущенному индейцу, которому вдруг стало стыдно своей дикой полунаготы, так что он опустил глаза и готов был пуститься наутек.
   – Ну что ты, дружище Жак, брось, – поддержал бедолагу Эжен, семнадцатилетний проказник, – не будь ребенком. Идем со мной. Я дам тебе что-нибудь из моей одежды, будет сидеть на тебе, как перчатка. Ты не знаешь, что такое перчатка, не так ли? Да я и сам почти забыл, что это такое, уже лет десять как их не видел. Ладно, это не важно. Мой костюм тебе отлично подойдет. Анри пообещал тебе дать что-то из своего гардероба, но сам подумай, чтобы не утонуть в его куртке, понадобятся двое таких, как ты, без обид! Ты же видишь, какой он здоровяк, мой почтенный братец. А я по сравнению с ним заморыш.
   Эжен, конечно, преувеличивал: трудно было представить более великолепно сложенного подростка. Никогда еще сила и грация не соединялись столь гармонично в одном теле. Он ненадолго исчез вместе с Жаком, в то время как Эдмон, который был старше его на два года, во всех подробностях рассказывал мадам Робен об экспедиции.
   Эдмон был в своей стихии. Ему пришлось поведать о подвигах старшего брата, Анри, которого он обожал, при этом ничуть не умалив заслуг других братьев, и славный юноша сделал это от всего сердца. Счастливая мать с восхищением слушала рассказ о почти невероятных приключениях, изложенный четко, ясно, подробно и не без изящества, лишь добавившего ему занимательности.
   Вскоре вернулся Жак, облаченный по образу остальных робинзонов, он прекрасно выглядел в новом наряде. Все уселись за стол и отдали должное обильной трапезе, поданной в просторной зале, открытой с обеих сторон и овеваемой легким ветерком из долины. Индейцу снова пришлось удивляться. Все ошеломляло его в этом необычном жилище. Не только хозяева, но и мебель, обслуживание, кухня… А еще ягуар, фамильярно сновавший между ног едоков, выклянчивая кости, которые он деликатно разгрызал с ужимками плутоватого кота. Ему доставалась то ласка, то легкий щелчок, если он пытался оттереть от стола огромного муравьеда, тоже очень ласкового, но неуклюжего в своих проявлениях привязанности к людям. И обезьяны с нахальными мордочками, чьи ловкие черные лапки добирались до самого центра стола, хватая то фрукт, то ягоду с проворством фокусника; и свиньи-патиры с грубой щетинистой шерстью и такими забавными розовыми пятачками величиной с шестифранковую монету в ожидании очередной кормежки; и легионы агами, стаи гокко, группы пенелоп и куропаток, попугаев и ара…
   Пернатые и четвероногие, впрочем, уживались в идеальном согласии. Чудесно было наблюдать, как муравьед, добряк Мишо, совершает невероятные усилия, запуская свой длинный трубкообразный язык в тарелку, где он непременно натыкается на ловкое бесцеремонное рыльце поросенка, который доедает хозяйские объедки. Бойкие агами вытягивали длинные клювы на еще более длинных шеях над этой мешаниной лап и жадных морд и относили добытые куски своим друзьям гокко, которым мешали подойти поближе остатки природной застенчивости.
   Хотя у индейцев очень часто в такой же близости живут лесные звери, которых они приручают благодаря бесконечному терпению, Жак никогда не видел ничего подобного этому невероятно удивительному зрелищу.
   Что касается еды, почти все блюда в целом были ему знакомы. Но приправы и способ приготовления совершенно сбивали индейца с толку. Кушанья подавались на европейский манер, на блюдах и тарелках изящной формы, хотя и изготовленных из грубой глины. Здесь были вилки, ножи и ложки. Жак умел с ними обращаться и с отменным аппетитом поглощал утонченные блюда цивилизованной кухни.
   Однако он призадумался при виде куска мяса, зажаренного на решетке, нежного, свежего, сочного, которое будто таяло во рту. Мясо было великолепно приготовлено, но ему показалось, что вкус несколько необычный.
   Николя, сидевший за столом рядом с индейцем, взял на себя труд разрешить недоумение. Парижанину никак не давались языки, но все же ему удалось, благодаря усидчивости и дружбе с Казимиром, научиться бегло говорить по-креольски. Но вместо того, чтобы выражать свои мысли и составлять фразы так, как это делают те, кто использует это наречие, он перемежал туземные идиомы со своеобразными выражениями и оборотами парижских предместий. Эта мешанина жаргона французской столицы и экваториального говора подчас звучала невыразимо комично.
   – Да, я вижу, это вас удивило. У мяса престранный вкус, но это бифштекс.
   – Нет, – наивно возразил Жак. – Это гокко.
   – Да, тут правы мы оба. Эта бифштекс гокко с чуток масло и чуток перец. У вас, индейцев, полно перца, но вы едите его как есть, в стручках. А мы, робинзоны, собираем его, сушим и толчем в ступке. А потом чуток посыпай жаркое и кушай вкусно-вкусно. Соль у нас тоже есть…
   – О, соль! – перебил его Жак с вспыхнувшим от вожделения взглядом.
   – Она не то чтобы очень хороша, наша соль. Мы достаем ее из золы пальмы парипу. Ее надо сжечь, промыть золу, выпарить воду, и тогда получай щелочную соль. Эдмон очень хорошо знает химию, он сможет лучше объяснить все тонкости. Все, что я могу сказать, наша не имей другая соль. А еще, чтоб вы знали, после того, как бифштекс поджарен, мы подавай его с чуток свежий масло.
   – Что за такой штука, масло?
   – Что-то вроде топленого свиного жира, только расти прямо здесь, на деревья.
   – Не знай такой. Свиной жир приходи в коробка из белый железо…
   – Просто удивительно, господа индейцы, – с явным удовольствием заметил парижанин, – до чего неважно вы знаете, что расти на ваша земля.
   – Ну же, Николя, – вступил в разговор Анри, – будь терпимее к нашему гостю. Тебе нравится смущать его, но, возможно, ты бы тоже смутился, если бы тебя попросили дать научное название с указанием рода масляного дерева, которое Жак, наверное, знает не хуже, чем ты, но под другим именем.
   – Ты так считаешь? – торжествуя, возразил ему Николя. – Ну что же, мой дорогой Анри, должен тебе сказать, что ты ошибаешься. Тут я подкован, как никто! Подкован, да, если так можно выразиться в этих краях. Взбредет же в голову иногда всякое старье. Сколько же лет прошло с тех пор, как я в последний раз видел подкованную лошадь! Ладно, если коротко, растительное масло, похожее на сливочное, можно добыть из бамбука, какао, кокоса или из дерева, которое называется бассия.
   – Невероятно! – в один голос вскричали удивленные и восхищенные робинзоны.
   – Да, бассия… бу… ти… ра… цея. Боже, как трудно выговаривать эти мудреные словечки. Его еще называют галамское масло. Это растение родом из Индии, но уже давно выращивается здесь. Вы не хуже меня знаете, что его добывают из свежих семян растения. Вкусно-вкусно с бифштекс из гокко, – с хитринкой добавил он.
   – Браво! Браво! – воскликнули все четверо братьев и их польщенный отец. – Но откуда ты все это узнал? И когда?
   – Из книг, друзья мои, из книг! Вы спрашиваете – когда? Понемногу каждый день или, вернее, каждую ночь. Я изучал большую энциклопедию, которую вы составили все вместе под руководством самого лучшего, самого сведущего из всех профессоров, вашего отца. А что мне было делать? Мне было не по себе, то есть стыдно за мое невежество. В Париже я бы мог пойти на курсы для взрослых и худо-бедно подучиться по вечерам. А здесь, особенно в первое время, у нас было чем заняться и без этого. Вы были совсем маленькими! У меня не было времени, чтобы учиться вместе с вами, а вечером я падал в постель как убитый после дневных трудов. Но с тех пор я сделал все возможное и невозможное, чтобы нагнать упущенное время. Я ничего не хотел вам говорить, пока не проштудирую все ваши прекрасные рукописи, написанные на бумаге мао… Вы стали моей вечерней школой!..
   Взволнованный и растроганный Робен почувствовал, как на его глаза наворачиваются слезы. Его несгибаемая натура, замешенная на нежности и страдании, была при этом крайне чувствительна. И потом, как взрослый человек, он куда лучше детей понимал, насколько самоотверженными должны быть усилия тридцатитрехлетнего школьника, не обладающего начальным образованием, чтобы самостоятельно, украдкой суметь постичь принципы мудреной науки, не имея к ней решительно никакого ключа.
   Правда, сам парижанин принадлежал к тому доблестному разряду мастеровых, которые жаждут знаний и после многих часов изнурительной работы ради куска хлеба находят время и силы, чтобы грызть гранит науки, со временем становясь не просто квалифицированными рабочими, но по-настоящему мыслящими людьми. Изгнанник всей душой уважал честных тружеников. Как все люди с горячим сердцем, он их любил. Робен восхищался героическими усилиями тех, кто благодаря несгибаемой воле сумел овладеть сокровищницей человеческих знаний, в которых, увы, им было отказано в их обездоленном детстве.
   Поэтому он встал и не без торжественности, полной искреннего уважения, подошел к Николя, крепко пожал ему руку и сказал:
   – Спасибо! Спасибо от меня, твоего учителя, не подозревавшего об этом, а особенно от лица всех честных тружеников, чью доблесть и самоотверженность ты здесь представляешь.
   Славный малый что-то забормотал в ответ, смущенно зардевшись от похвалы, особенно ценной из уст Робена. Молодые люди, тоже гордые успехами друга, подхватили похвалу отца. Это была минута тихого счастья, которая с лихвой компенсировала парижанину годы его трудов и бдений.
   – Но послушай, – сказал Анри, – ты говоришь, что читал по ночам наши рукописи на бумаге мао… по-моему, это немного чересчур… Как же тебе удавалось обходиться без сна?
   – Пф! Я находил время для отдыха днем, а потом, ночи здесь такие долгие. Я, например, извел довольно много свечей. Правда, я нашел способ пополнять запас, обдирая как липку растение, которое я раньше называл свечным деревом. Вы даже не можете себе представить, какую радость я испытал, когда узнал научное, настоящее название этого дерева, крупные ягоды которого, похожие на картечь, мы так часто растапливали, чтобы получить превосходный желтый воск в одну пятую их веса! Так вот, оно называется cirier ocuba. У меня до сих пор перед глазами это название, написанное рукой Эжена в верхней части страницы, с некоторыми помарками.
   – Так что же, эта мысль пришла к тебе вот так вдруг?
   – О, я задумался над этим уже довольно давно. Я был таким простаком, полагая, что здесь на деревьях можно найти что угодно, даже не подозревая о том, что большинство этих деревьев сюда завезли из других краев. Потом, примерно год назад, во время предпоследнего сезона дождей, я услышал, как вы говорили о том, что вам никогда не попадалось труда по ботанике, где бы обозначили эту важную разницу. Эти местные и ввезенные деревья втемяшились мне в голову, как говорится, и когда вы с детьми начали эту серьезную работу, то я сосредоточился на том, что вы уже написали.
   – Это прекрасно, мой дорогой Николя. И ты действительно запомнил все эти вычурные названия?
   – Как «Отче наш»…
   Робинзоны, оказавшись в своей излюбленной стихии, немедленно устроили соревнование, настоящую перестрелку из вопросов и ответов, правильность которых контролировал беспристрастный арбитр в лице инженера.
   – Манговое дерево, – воскликнул Шарль. – По месту и почет!
   – Mangifera indica, прибыло к нам из Индии, как явствует из названия, – ответил Эжен. – Плоды очень вкусные, но надо привыкнуть к привкусу скипидара.
   – А гвоздика, с которой некогда началось процветание Гвианы?
   – Caryophyllus aromaticus, завезенный губернатором Иль-де-Франса месье Пуавром с Молуккских островов в тысяча семьсот восьмидесятом году.
   – Николя, а помнишь, как ты остолбенел, когда впервые услышал о мыльном дереве?
   – Sapindus saponaria, – без колебаний ответил парижанин. – Это дерево родом из Панамы. Его кора пенится, как мыло, и обладает другими его свойствами, так же как и ягоды, косточки которых годятся на ожерелья. Все это хорошо, друзья, но вы и представить себе не можете мое изумление, когда я впервые услышал название растения, горьковатый и приятный джем из которого мы сейчас едим.
   – О да, карамбола!
   – Признайтесь, что в этом слове слышится шум и чувствуется запах кабаре с бильярдом. Оно и само по себе причудливо, а ведь у него есть еще и латинское название.
   – Averrhoa carambola, еще одно дерево, что прибыло к нам из Индии.
   – А коричное дерево, cinnamomum lauracoea, приехало с острова Цейлон.
   – Ну, раз уж мы добрались до Цейлона, не забудем мускатное дерево, с Молуккских островов.
   – Оно тоже одна из причин моего удивления! Я не раз проходил мимо одного красивого дерева, не зная, как оно называется. Я и предположить себе не мог, что этот орешек коричневато-серого цвета, который во Франции продается в банках, и похожий на шарик, покрыт для начала сухой оболочкой, затем другой, по которой, как живые кораллы, вьются ярко-красные прожилки, и все это находится в самой середине плода, подобного большому абрикосу! А еще, друзья мои, я едва не совершил непростительную ошибку с хлебными деревьями. Вы же помните разочарование новоиспеченного робинзона, когда я познакомился с его разновидностями. Джекфрут родом из Бразилии, ямсовое хлебное дерево (artocarpus incisa) происходит из Океании, как его родственница artocarpus seminifer. Вот уж воистину чудесная вещь – наука! Что до бананового дерева, то мне все равно, из Индии оно или еще откуда. Дерево прекрасное, спору нет, но я терпеть не могу бананы. Кстати, вспомнил забавную историю. Я как-то читал, что здешние креолы безмятежно раскачиваются в гамаках, привязанных к банановым веткам.
   – Не может быть, ты, наверное, шутишь.
   – Нисколько – что это было написано в труде самого Шатобриана, не помню, правда, в каком! Хотелось бы узнать, где это он видел банановые деревья с ветками?
   Ученые рассуждения продолжались еще долго, и ужин затянулся, хотя его участники давно позабыли о еде. Индеец, ставший невольной причиной этого беспорядочного курса тропической ботаники, слушал, не произнося ни слова, мало что понимая, но с неизменным вниманием. Казимир радовался от всей души, смеясь добрым негритянским смехом при виде своих счастливых детей. Они не на шутку увлеклись и остановились лишь после того, как исчерпали все известные им названия, без конца прибегая к экспертному мнению отца. Мы же не станем перечислять все их познания, остановимся лишь на индийском перечном дереве, драконовом дереве, которое вырабатывает замечательную красную смолу, известную как «драконова кровь», тамариндовом дереве, африканской аваре, кокосовой пальме из Океании, помарозе и яблоке Цитеры и особенно на кофейном дереве, чтобы поскорее перейти к краткому обзору плодовых деревьев гвианского происхождения.
   Мы вынуждены признать, что экваториальные земли с их чудесной плодородностью, столь гостеприимные ко всем растениям, прибывшим из теплых стран, дали миру крайне ограниченное число плодовых деревьев, рожденных их собственными почвами. Сюда пришлось ввозить не только фрукты, но и овощи: капусту, салат, сельдерей, морковь, репу, тыкву, огурцы, дыни, картофель и так далее. Равно как и кукурузу, сорго, просо и, конечно, несравненный сахарный тростник.
   Для порядку можно упомянуть несколько местных фруктов, которые, за исключением ананаса, одинаково малоприятны на вкус и не слишком питательны. Ими могут довольствоваться лишь те, чьи пересохшие рты давно забыли о сочных европейских плодах. Так называемое сахарное яблоко, барбадин, или маракуйя, каимито, или молочное яблоко, представляют собой лишь скопления семян, покрытых сероватой слизью и окруженных губчатой мякотью; саподилла похожа на безвкусную перезрелую грушу; чересчур зернистая гуайява часто бывает червивой; что касается таких плодов, как коросоль, маритамбур или коразон, они весьма неплохи, хоть их и приходится в основном грызть, а не кусать.
   Но колонисты и ученые-натуралисты многое прощают Гвиане за то, что она сердечно щедра к самым разным пришлым растениям, а также за то, что из ее лона вышли не только маниок, ямс и батат, но и какао! [20 - Креолы и колонисты, возможно, сочтут мое мнение чересчур критичным, но я со всем смирением признаюсь, что не слишком ценю колониальные фрукты, за исключением ананаса. Я без колебаний утверждаю превосходство европейских фруктов. Какой тропический плод может сравниться с грушей, виноградом шасла или персиком, не говоря уж о вишне, землянике и яблоке! – Примеч. автора.]
   Нашим робинзонам удалось научиться готовить превосходный шоколад. Для этого им нужно было только проредить плантацию деревьев какао, обнаруженную в самом начале освоения заброшенной вырубки и уже давно превратившуюся в настоящий непроходимый девственный лес. Употребление шоколада, впрочем, никоим образом не мешало регулярному питью кофе. В «Доброй Матушке» он был просто превосходным и легко смог бы соперничать со знаменитым гвианским кофе с плантации «Серебряная гора», ни в чем не уступающим настоящим мокко и рио-нуньес.
   После обеда Николя по-дружески предложил Жаку сигару и сам закурил такую же самокрутку, свернутую из бумаги мао.
   – Эй, да что это с тобой? – воскликнул парижанин, увидев, что индеец вдруг затрясся, а затем вскочил, когда мадам Робен вошла в столовую.
   – О, – ответил тот, указывая дрожащей рукой на кофейник, принесенный женой изгнанника, – да ведь это золото!
   – Конечно, это золото. Из первоклассного самородка без малейших примесей. Он, само собой, без клейма, но стоит три тысячи франков за килограмм, не меньше. И кстати, в золотом кофейнике получается очень вкусный кофе.
   Жака охватило неописуемое волнение. Его зубы стучали, на лбу выступила испарина, он задыхался.
   – Так вам известен секрет золота, – с трудом выговорил он.
   – Тоже мне секрет Полишинеля. Мы всего лишь нашли несколько отличных кусков кварца, вот так, запросто. Мы измельчили их в ступке, а потом расплавили в нашей печи. Я сделал форму, а патрон отлил кофейник, который мадам Робен благосклонно приняла. У нас есть и другая утварь из золота, сделанная тем же способом. Золото – это вовсе не то, чего здесь не хватает, и, уж конечно, меньшая из наших забот. Нас оно волнует примерно так же, как яблоко – рыбу. Вот если бы это было железо или сталь!.. Видишь ли, друг мой, сто граммов стали получить куда затруднительнее, чем добыть несколько килограммов золота.
   – О, мои друзья и благодетели!.. Остерегайтесь этого золота. Его секрет смертелен! – прохрипел индеец сдавленным голосом.

Глава IV

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   – Да ведь я знаю этого типа, – пробурчал Бенуа, стараясь не высовываться из своего укрытия на склоне посреди плантации, на месте которой, по его расчетам, должно было находиться вожделенное Эльдорадо.
   Он сразу же узнал Робена, и былая ярость, так никогда и не утихавшая, вспыхнула в его душе с новой силой. При виде беглого каторжника, который обходил свои поля, как почтенный землевладелец где-нибудь в Босе, озирающий пшеничные нивы, гнев бывшего надзирателя перешел всякие границы. По его злобной ненависти и ненасытной алчности был нанесен двойной удар. Он так давно свыкся с мыслью о гибели Робена, не раз представляя, что его жертву заживо поглотили тина и ил зыбучей саванны или искромсали муравьи после долгой агонии вследствие лихорадки или голода! Удар был тем более жесток, что Робен почти не постарел, выглядел свежим и вполне счастливым на фоне обильного урожая. В довершение всех несчастий он явно был полновластным хозяином земель, где бандит надеялся обнаружить золотую шахту, перед богатством которой померкли бы знаменитые австралийские и калифорнийские прииски!
   Какое крушение всех надежд! Грезить о золотых полях, а наткнуться на пошлые огороды! Пуститься на поиски самородков, а найти паршивые бататы! Десять лет упиваться мыслью о том, что ненавистный тебе человек более не существует, даже его костей никому не найти, и вдруг увидеть, как он вышагивает, словно король, в этом земном раю!
   А может быть, Бенуа привиделся кошмар наяву? Да нет же, это в самом деле был Робен, сбежавший из исправительной колонии, один из тех «политических», чье благородное поведение некогда бросало вызов жестокостям лагерной охраны, один из тех каторжан-мучеников, которые с достоинством несли тяжесть наказания и, невзирая на отношение надзирателей, сумели внушить уважение уголовным преступникам каторги.
   О, как же Бенуа был зол!.. К тому же он больше не представлял закон, столь легко извращаемый правоприменителями! Он больше не мог быть ни орудием силы, ни инструментом правосудия!.. Он даже не мог произнести, как прежде, сакраментальную фразу, столь фальшивую в его устах: «Именем закона, вы арестованы!..»
   Возможно, впервые в жизни Бенуа пожалел о своей вынужденной отставке. Дорого бы он сейчас дал за возможность снова надеть голубой мундир с серебряными галунами и вернуть власть, которую они символизировали. Он почти что забыл о поисках несметных богатств, его заветную мечту о золоте сейчас затмило острое желание мести, в голове теснились самые злобные мысли.
   Сомнений более не оставалось. Это был он, тот самый высланный, чей невероятный побег серьезно подмочил репутацию Бенуа, особенно в глазах начальства. Тот же глубокий взгляд, открыто смотревший в глаза надзирателей, те же строгие черты, которые не смогло исказить никакое оскорбление, как ни одно страдание не смогло поколебать их несравненное спокойствие. И наконец, с чем особенно приходилось считаться в любых обстоятельствах, мощные руки атлета, способного одним ударом снести голову разъяренному тигру.
   Черт возьми! Бенуа заскрежетал зубами, вспомнив о былых деньках, когда он не расставался с дубинкой и наручниками. В главаре каторжников вмиг пробудился их прежний мучитель.
   В конце концов, он был один посреди бескрайнего девственного леса, хорошо вооруженный, лицом к лицу со своим врагом – он решил называть Робена именно врагом, – у которого не было даже мачете, обычного для лесных скитальцев. Что ж, тем хуже для него. И грех воровать, да нельзя миновать! Возможность немедленной мести выглядела слишком прекрасной, чтобы тут же не воспользоваться ею, утолив свою ярость. Всадить пулю «в бочину», как он часто говаривал, и вся недолга!
   – Я прикончу тебя, каналья, – глухо ворчал он. – Да что ты тут делаешь?.. Я вовсе не тебя здесь искал…
   И негодяй, решившись на подлое убийство, навел ружье на беззащитного изгнанника, который приближался к нему, не подозревая об опасности. Бенуа медленно опустил ствол и прицелился прямо в грудь, в нижний угол перевернутого треугольника, образованного на загорелой коже раскрытым воротом рубашки.
   Палец уже готовился медленно нажать на спусковой крючок, когда легкий шум помешал этому простому мускульному сокращению, угрожавшему жизни инженера. Теперь последний был не один. К нему приближался молодой человек высокого роста, с индейским луком и пучком стрел, двигаясь особой наклонной походкой, как все лесные жители: она кажется тяжеловатой на первый взгляд, но никакой другой способ не сравнится с ней в скорости и экономии сил.
   «Чуть было не вляпался, – подумал проходимец. – Даже если бы я завалил эту падаль, второй вмиг насадил бы меня на вертел еще до того, как я успел бы выстрелить во второй раз. Эти твари не шутят со своими шпиговальными иглами из стеблей тростника. Ладно, Бенуа, мой мальчик, отступаем. На сегодня хватит и того, что ты его признал. Достаточно. Не будем рисковать нашей шкурой и нашей местью. Но каким чертом этот дьявол Робен умудрился нанять кого-то, да еще в такой глуши?» – завершил он внутренний монолог, двигаясь спиной вперед с бесшумной гибкостью рептилии. Ему нужно было еще раз как следует осмотреться, запомнить местность, посчитать его защитников, оценить их силы.
   Несмотря на то что бывший надзиратель был вполне привычным к прогулкам в лесных дебрях, он не смог вернуться в точности тем же путем, который привел его на плантацию робинзонов. Через несколько минут Бенуа сбился с дороги и обнаружил свою ошибку, лишь когда уперся в подножие отвесной скалы, торчавшей посреди пустой поляны.
   – Гляди-ка, – пробормотал он удивленно, – такие скалы нечасто встретишь в здешних краях. А эта и вовсе выглядит чудно. А если мне попробовать на нее вскарабкаться? Кто знает, что с нее можно увидеть? Ну, вперед, поработаем икрами, и без нервов!
   Подъем оказался невероятно тяжел. Но Бенуа был не из тех, кто пасует перед усталостью. Несмотря на солнце, от которого дымилась кожа и горело лицо, невзирая на острые выступы, до крови обдиравшие руки, он добрался до вершины за полчаса нечеловеческих усилий.
   Он встал на верхушке скалы, весь в поту, красный, задыхающийся, разбитый, и тут же сел, если не рухнул на раскаленный солнцем кварц. Он не мог оторвать глаз от открывшегося перед ним широкого просвета. На него словно бы нашло какое-то помрачение, и вдруг он подскочил как на пружине.
   – Этого не может быть! – завопил он. – Но нет, глаза не врут! Одна, две, три… четыре, пять, шесть… Но где же седьмая? Она спряталась за другими, это точно! Вот об этом и говорил индеец доктору и коменданту – потом будет семь гор, это золотые горы. Клянусь заступником всех прощелыг на свете, я вижу их, вон они, совсем рядом, в каких-то паре лье, такие темно-синие на фоне серого неба. Два лье – это восемь паршивых километров через лес, можно добраться за день. Каких-то двенадцать часов помахать мачете, прорубить путь через лианы, а потом… богатство!
   Бывший надзиратель даже побледнел от волнения. Потом он выпрямился, почувствовав, что хладнокровие ему изменяет.
   – Спокойствие, для начала стоит сориентироваться. Где мой компас? Так… направление: запад, двадцать два градуса на северо-запад! Готово! Черт, я больше не могу. Я хочу петь, орать, вопить… Еще немного, и я зарыдаю! Дьявол меня забери, как я счастлив. Все это золото теперь мое… Я богат, я знаю тайну золота!.. Так, стоп, хватит. Глупо так орать, словно обезьяна-ревун при свете луны. Надо спуститься, найти остальных, отвести их к золоту и поделить добычу. Это будет уже не так весело, но плевать, там его на всех хватит. Теперь уже не важно! Как говорится, главное в жизни – подходящий случай. Если бы я не встретил этого поганого типа, я бы не оказался здесь, не влез бы на скалу и не нашел бы гнездо с золотишком. В конце концов, за Робеном был должок. А теперь поспешим. Позже я одним ударом расквитаюсь с ним за все.

   Бандит бросил последний жадный взгляд на вершины гор, вырисовывающихся на горизонте, и медленно, будто нехотя, начал спускаться.
   – Да тут повсюду золото, – пробурчал он, внимательно оглядев выступы кварца с голубоватыми прожилками. – Как жаль, что у меня нет кирки или молотка!
   Несколькими ударами тупой стороны мачете ему удалось отколоть кусок от одного из выступов. Множество золотых вкраплений, видных невооруженным глазом, свидетельствовали о богатстве минерала, поблескивая на солнце.
   – Больше никаких сомнений. Краснокожий сказал правду. Мы не зря потратили время. Теперь можно не удивляться остервенению, с которым здешние обитатели защищали вход на свои земли. Тем более неудивительно, что наконечники для стрел они делают из золота. Его здесь как грязи. Само собой, придется драться, но я возьму свое с моей маленькой индейской армией, разогретой парой бутылок тафии.
   Бенуа двинулся в лес, сначала направо, потом налево, описал несколько больших кругов, но вскоре вернулся на собственный след и в конце концов присоединился к сообщникам, уже обеспокоенным его четырехчасовым отсутствием.
   – Вот и ты! Что нового? – вскричали они в один голос.
   – Победа, дети мои! Победа! Кубышка наша! Подробности будут чуть позже. Пока лишь скажу, что я увидел семь гор, о которых бубнил индеец, и что самое большее через пятнадцать часов мы до них доберемся.
   – Не может быть!.. А что, если ты ошибся?
   – Не будьте болванами. Вот это видите? – ответил Бенуа, показав им образец, добытый во время вылазки.
   – Золото! – заревели четверо негодяев. – Золото…
   На их крики радости вдруг ответил жуткий вопль.
   – Что это такое? – спросил встревоженный главарь.
   – Ох, даже не спрашивай, – ответил Бонне. – Настоящая непруха. Краснокожие совсем сбрендили.
   – Что случилось?
   – Сам увидишь. С их пиаем [21 - Пиай – это племенной шаман. Он совмещает функции жреца и лекаря. Его власть весьма значительна и часто не уступает власти вождя. Он призывает дождь и хорошую погоду, перевязывает раны, наводит порчу и всеми способами эксплуатирует доверчивость своих соплеменников, которые его очень боятся и предоставляют ему немыслимые привилегии. – Примеч. автора.] вышла незадача, не повезло ему.
   – Только этого нам не хватало. Что-то серьезное?
   – Такое серьезное, что он помер.
   С губ бывшего надзирателя сорвалось грубое ругательство.
   – Если он подох, то нам карачун.
   – Ты преувеличиваешь.
   – Я вижу, ты их плохо знаешь. Тебе неизвестно, что смерть в глазах индейцев никогда не бывает естественной, даже если они прекрасно знают ее причину. Они не могут согласиться с тем, что один из них отправился к праотцам без чьего-то злого умысла. Обычно это один из соседей, или кто-то из враждебного племени, или чужаки, которых они приютили, а те навели порчу.
   – В хорошенькой переделке мы окажемся, если ты прав.
   Вопли стали вдвое громче и достигли невероятного накала. Воины Акомбаки бегали в полной растерянности, резали свои лица и грудь ножами, кровь струилась по их телам, стекая красными ручьями.
   – Они вот-вот на нас накинутся. Надо на всякий случай приготовиться к обороне.
   – Но расскажи мне, что же все-таки случилось, может, я найду способ выпутаться.
   – Черт, да нечего особо рассказывать, – сказал Бонне. – Еще и двух часов не прошло. Этот пиай, знатный мошенник, приперся к нам и начал требовать табак и тафию. Раз уж нам пока нужны эти бестии, я решил, что не стоит ему отказывать.
   – Ты правильно поступил, что дальше?
   – Ну вот, он схватил бутыль и пачку табаку, нашел вождя, и они вдвоем принялись лакать как свиньи, не заботясь о товарищах.
   – Ну а потом-то что? Ближе к делу, что ты из меня жилы тянешь.
   – Потом… Черт, если ты будешь сбивать меня с мысли, я и двух слов связать не смогу. На чем я остановился? Ах да. Так вот, они накачивались вдвоем. Пиай передал бутылку вождю и ждал с открытым ртом, пока тот хлебнет вдоволь, чтобы потом самому присосаться к горлышку. Вдруг он повернулся два раза вокруг своей оси, вытаращил глаза, засучил руками, всхрипнул пару раз и рухнул на землю.
   – И все?
   – И все, он был мертвее мертвого. А вождь, вместо того чтобы дать ему глотнуть из бутылки, перевел дух, допил все, что еще оставалось, грохнул пустой пузырь о землю и принялся орать, как дюжина лягушек-быков. Тут набежали другие краснокожие, подняли пиая, давай его тормошить да растирать, но все без толку. Башка у него раздулась, как бочонок с куаком, а губы стали толще рукоятки весла. Это самое мерзкое, что я видел в жизни.
   – И они вам ничего не сказали?
   – Ни слова. Они просто начали завывать да кромсать себе лица, не обращая на нас внимания, будто нас здесь и вовсе нет.
   – Это странно и не сулит нам ничего хорошего. Нам придется не отходить друг от друга и глядеть в оба.
   Бывший надзиратель не ошибся. Индейцы и в самом деле, в точности как он сказал, не допускали того, что смерть может случиться иначе, как вследствие чьего-то злого умысла. Одного из них укусила змея? Это его сосед превратился в рептилию и теперь, после того как на него указал умирающий, должен умереть вслед за ним. Другой сломал позвоночник, упав с дерева, утонул на перекатах, умер от оспы или белой горячки – в любом случае требовалась искупительная жертва. Это мог быть чужак, член враждебного племени или домашнее животное, не важно, лишь бы наказать предполагаемого автора злодейства.

   Прибытие белого вождя не прошло незамеченным. Как только Акомбака узнал о его возвращении, он тут же явился, вооруженный мачете, в сопровождении толпы крикунов, вопивших в самые уши белых, готовых защищаться.
   – Спокойно, – невозмутимо сказал Бенуа товарищам, – сохраняйте спокойствие. Положение вовсе не безвыходное. Скорее наоборот.
   Экваториальные индейцы испытывают огромное почтение к белым и крайне редко осмеливаются нападать на них. Это почтение основано на глубоком убеждении индейцев в том, что большинство белых являются пиаями. Поскольку дикари видят, как европейцы врачуют раны, управляются с компасом и со множеством других неизвестных им предметов непонятного назначения, убеждение это весьма распространено и глубоко. Акомбака пришел не для того, чтобы напасть на своих союзников. Напротив, он хотел обратиться к их учености, чтобы узнать, что стало причиной смерти шамана.
   Случившееся действительно представляло собой настоящую катастрофу. Племя без пиая все равно что тело без души, корабль без компаса, дитя без матери. Самые страшные несчастья грозили вскоре обрушиться на головы всех его членов, если виновный в смерти жреца не будет установлен как можно скорее.
   Благодаря прекрасному знанию наречия галиби Бенуа понял, что хотел от него вождь. Хитрец сразу понял, какую выгоду он сможет извлечь из индейских суеверий.
   – У страха глаза велики, дети мои. Все в порядке. Дела путем. Нам просто надо повыгоднее использовать эту историю. Так, немного фокусов не помешает.
   Он медленно подошел к вождю, поднял ружье и дважды выстрелил в воздух. Затем передал оружие одному из подручных и велел Бонне:
   – А ну, свистни-ка им, да как следует.
   Проходимец немедленно выполнил то, что от него требовалось, и несколько минут раздирал слух присутствующих своим дьявольским мастерством.
   – Хватит, – приказал Бенуа, сопроводив приказание величественным жестом, словно Манжен, останавливающий свой оркестр.
   – Великий вождь, – обратился он к Акомбаке, четко выговаривая каждое слово, – и вы, отважные воины, слушайте меня. Я великий пиай белых людей. В тех краях, где восходит солнце, я познал все тайны жизни и смерти. Ничто не может укрыться от меня ни в воздухе, ни в воде, ни в лесах. Мои глаза видят все, мои уши все слышат. Я поведаю вам, что стало причиной смерти вашего высокочтимого пиая, мы покараем виновных в этом преступлении, и я отведу от вас все беды. Я все сказал. Духи моих отцов меня услышали.
   Громкий вздох облегчения послышался после этого шарлатанского выступления, произнесенного высокопарным тоном и самым начальственным голосом.
   – А теперь, вождь, отведи меня к покойному. Мои глаза должны увидеть его лицо. Пусть моя рука коснется его сердца, а мое дыхание отгонит злых духов. Идем же!
   Процессия пустилась в путь, и вскоре ловкий негодяй и три его приспешника увидели возле хижины ужасный труп, раздутый и блестящий, как бурдюк.
   Бенуа произвел руками несколько таинственных пассов, повернулся по очереди на все четыре стороны света, важно поклонился, взял мачете и провел клинком над углями очага, будто очищая его. Он поднял голову мертвеца, медленно просунул кончик клинка между сжатыми челюстями и надавил. Страшно распухший рот с почерневшей слизистой оболочкой приоткрылся.
   – Какого дьявола он мог проглотить? – бурчал он себе под нос по привычке человека, живущего в одиночестве. – Спиртное, конечно, та еще отрава, но простая выпивка не могла его прикончить…
   Краснокожие молча сидели вокруг на корточках, перенеся вес всего тела на пальцы ног, и с любопытством наблюдали за этой необыкновенной сценой.
   Бенуа, заинтригованный не меньше, чем индейцы, попытался заглянуть в зияющее горло покойника.
   – Как бы мне вытащить то, что там застряло!..
   Он машинально оперся на верх живота трупа своим мощным кулаком и надавил что было силы.
   О чудо! От этого давления из внутренностей мертвеца поднялись несколько капель тафии и вынесли на поверхность одну из тех огромных гвианских ос, возможно еще более опасных, чем кинжальные мухи. Здесь их называют бестолковыми мухами. Пиаю-самозванцу, как это часто бывает, повезло больше, чем честному человеку. Сам того не сознавая, Бенуа совершил подвиг, который в глазах индейцев вознес его до уровня божества. Причина смерти бедняги теперь была вполне очевидна. В тот момент, когда он с горящими глазами и разинутым ртом сидел, ожидая, пока собутыльник вернет ему бутылку со спиртным, бестолковая муха залетела ему прямо в рот. Пойманная в ловушку инстинктивным глотательным движением, она не смогла вырваться и самым естественным образом вонзила свое жало в пищевод краснокожего врачевателя. Огромный отек тут же перекрыл проход воздуху, и удушье было сколь стремительно, столь и неизбежно.
   Таким было заключение, которое тотчас же сделали белые. Но для индейцев, всегда ожидавших чуда, это было бы слишком просто.
   Громкий победный крик стал ответом на блестящий результат, полученный белым пиаем, который оставил тельце насекомого на груди мертвеца и пригласил всех подойти и посмотреть на него своими глазами.
   – Ну вот и все… Дела идут как нельзя лучше, – сказал он тихонько своим сообщникам, стараясь при этом сохранять просветленный вид. – Знать бы раньше, я бы заявил этим болванам, что бестолковую муху прислали хозяева вырубки. Какую шутку я мог бы сыграть с Робеном и его шайкой. Черт возьми, да краснокожие в минуту разорвали бы их на клочки! Погодите-ка, почему бы и нет, еще не поздно. Это будет старая добрая месть, совершенная без малейшего риска, и все, что от меня требуется, – дать им знак… Я просто глупец! Бенуа, мальчик мой, злость помутила твой разум. Ты способен на большее. Как же здорово, что я до такого додумался. Мастерский удар, ничего не скажешь!
   И, выждав момент, он снова заговорил величественно и громко:
   – Великий вождь, и вы, храбрые воины! Слушайте, что я скажу. Я вижу того, кто принял форму бестолковой мухи, чтобы убить моего брата, краснокожего пиая. Он там, в темной пещере, среди гор. Он прячется, но никому не скрыться от глаз белого пиая. Идемте. Я направлю ваши шаги. Берите мачете. Вперед! Я пойду первым, и солнце, которое взойдет завтра, осветит вашу месть. Без промедлений! Я все сказал. Духи наших отцов меня услышали.
   Мэтр Бенуа был поистине ловким человеком.
   Он был уверен, что использовал неотразимый аргумент для того, чтобы индейцы немедленно сопроводили его к зачарованному дворцу, жилищу феи золотых россыпей.
   Но вопреки тому, что его речь представлялась вполне убедительной, никто из индейцев даже не шелохнулся.
   – Мои братья не слышали меня? – удивленно спросил он.
   Акомбака почтительно приблизился к нему и мягко, но при этом весьма решительно заметил, что его люди не могут прямо сейчас покинуть место, где свершилось преступление, пусть даже для того, чтобы покарать виновного. Два важных обстоятельства мешали безотлагательно выполнить этот священный долг. Нужно было подготовиться к похоронам покойного и приступить к процедуре назначения его преемника. Поскольку обе эти церемонии тесно связаны, они и станут в ближайшее время главным занятием племени. Белый пиай, которому известно все, не может не знать, что индейцы никогда не выходят на тропу войны без своего шамана.
   Бенуа с огромным трудом смог скрыть ярость, которую в нем вызвала эта задержка. Он прекрасно знал, что индейские похороны всегда становятся поводом для многодневного пьянства. Приготовления потребуют не меньше недели, после чего труп переносят на земли его рода и там предают земле. Что касается назначения нового пиая, это вообще может длиться годами. Понимая, что краснокожие воспринимают время совсем не так, как люди Запада, негодяй уже видел себя обреченным на долгое изматывающее безделье.
   Но Акомбака, видя, что белый пиай близко к сердцу принял несчастье племени, поспешил его успокоить. Похороны займут ровно столько времени, сколько полагается, одну неделю. Что касается преемника покойного, то он уже найден и выдержал все испытания, кроме последнего. Он получит право выполнять свои опасные обязанности на восьмой день, после чего покойного перенесут к месту, где скрывается убийца, а новый шаман немедленно заставит преступника искупить свое злодеяние в присутствии тела жертвы.
   Бандит знал, что индейцы абсолютно непоколебимы в своих решениях. Ему пришлось согласиться с их требованиями и радоваться тому, что ожидание продлится всего неделю, поскольку по воле случая преемник шамана был здесь и совершенно готов к тому, чтобы приступить к своим обязанностям.
   Назначение нового пиая – дело серьезное, с учетом невероятных прав, которые дает этот сан. Обряд посвящения ужасен, лишь немногие кандидаты способны выдержать все испытания.
   Судите сами! [22 - Считаю своим долгом напомнить, что все нижеследующие детали, сколь бы невероятными они ни казались, описаны с самой скрупулезной точностью. Мне лично пришлось быть свидетелем церемониала, описанного в этой главе, во время моего пребывания в племени араваков в Голландской Гвиане. – Примеч. автора.]
   Действующий пиай представляет старейшинам племени кандидата на этот высокий пост. Тот обязуется безропотно переносить все испытания, какими бы они ни были, а затем поступает в полное распоряжение своего хозяина, который властвует над ним до тех пор, пока не сочтет ученика достойным чести, которую только он может оказать. Испытания постоянно меняются и полностью зависят от воли главного пиая.
   В течение первого полугодия ученичества молодой человек должен питаться исключительно маниоком. Причем ему строго предписано принимать пищу следующим образом. То на одну, то на другую ногу претендента кладут кусочек кассавы, и ему приходится поднимать ногу обеими руками, чтобы еда попала в рот. Вот и весь учебный план первого семестра.
   После шести месяцев такого режима, который, мало способствуя развитию умственных способностей, великолепно развивает гибкость ног, в следующие полгода ученику дают только рыбу, которую он получает точно таким же образом. Кроме того, его меню разнообразят листьями табака, их нужно жевать и обязательно проглатывать сок! Под наркотическим действием табачного сока несчастный впадает в состояние полного отупения. Он худеет, его взгляд становится безразличным, возмущенный желудок терзают жестокие спазмы. Многие не выдерживают подобного испытания и умирают, но решительно все держатся стойко до самого конца.
   Тот, чей организм выдерживает этот зверский режим, допускается, как бы мы сказали, к годовому экзамену. Его заставляют нырять и оставаться под водой так долго, что это привело бы в ужас даже ловцов жемчуга. Он поднимается на поверхность с выпученными глазами, из носа и ушей течет кровь, но это никого не волнует. После испытания водой переходят к крещению огнем. Кандидат должен пересечь босиком, ни разу не споткнувшись и не переходя на бег, более или менее широкое пространство, засыпанное раскаленными угольями.
   Когда раны на ногах заживают, он снова на целый год садится на ту же диету из кассавы, рыбы и табака, прежде чем быть допущенным к экзаменам за второй курс. Испытания эти крайне разнообразны и делают честь изобретательности мучителей-экзаменаторов. Для этого отлавливают тысячи фламандских муравьев, чьи укусы крайне болезненны, вызывают нарывы и горячечную лихорадку. Беднягу зашивают в гамаке, оставив с одной стороны отверстие, в которое и запускают муравьев. Затем импровизированный мешок хорошенько трясут, чтобы как следует разозлить насекомых. Оставляю читателю самому вообразить, какую оргию закатывают эти ужасные перепончатокрылые на плоти краснокожего.

   Индейцы рукуйены

   Кандидат безропотно переносит эти невообразимые мучения, и вот почему. Малейшая жалоба – и результаты всех предыдущих испытаний будут немедленно аннулированы!
   Следующий вопрос, не сочтите за каламбур, поскольку речь идет об экзамене и пытке одновременно. Сотню кинжальных, или бестолковых, мух втыкают до половины в ячейки сита, называемого «манаре». Головки насекомых торчат с одной стороны, а брюшки – с другой. Можете представить, в какую ярость приводит ос, и без того злобных, это непривычное положение! Далее экзаменатор берет сито и осторожно прикладывает его к груди, спине, животу, пояснице или бедрам претендента. Иглы разгневанных ос вонзаются в кожу, как огненные кинжалы, его зубы скрипят, словно он жует толченое стекло, пот льется ручьем, взгляд затуманивается, но от него по-прежнему не слышно ни единого стона.
   Для разнообразия кандидата могут подвергнуть пытке змеями. Учитель, гордый своим подопечным, желает, чтобы он проявил себя во всем блеске, как поступают наши университетские профессора со своими лучшими учениками. Его кусают граж, гремучая змея и ай-ай. Он, правда, «вымыт» от змей, но их укусы от этого не становятся менее болезненными.

   Индейцы оямпи

   Вскоре испытания подходят к концу. Кандидат уже может помогать учителю на не слишком серьезных операциях. Как интерны в наших больницах, которые под пристальным надзором медицинских корифеев могут впервые вскрыть нарыв, вправить вывихнутую конечность или наложить шину при переломе.
   Молодой индейский доктор получает право бить в барабан возле больного и вопить круглыми сутками, чтобы изгнать злого духа. Предписания туземной медицины в основном ограничиваются этой двойной какофонией. Вот и весь рецепт. О, Бушарда, учитель мой, где вы?!
   Остается последнее испытание, окончательно подтверждающее, что dignus est intrare [23 - Достоин вступить, может быть допущен (лат.).]. Нечто вроде диссертации. Венец трехлетних экзаменов.
   И оно поистине чудовищно и омерзительно.
   Большинство индейцев Марони хоронят своих мертвых не ранее чем через неделю после кончины. Довольно легко представить, что становится с телом при здешней жаркой температуре и высокой влажности. Покойник остается лежать в своем гамаке, под которым помещают широкий сосуд, предназначенный для сбора жидкостей, неизбежных при разложении тела.
   Часть этой трупной жидкости смешивается с настоем табака и плодов батото, и претендент должен выпить эту адскую смесь [24 - Какой бы ужасной ни была эта деталь, я считаю своим долгом еще раз подчеркнуть, что я ничего не выдумываю. Я пишу не фантастику, но историю. Возможно, у моего рассказа есть недостатки, но он, по крайней мере, абсолютно правдив. – Примеч. автора.]. Вот тогда-то он и становится верховным пиаем! Он получает власть над жизнью и смертью всех своих соплеменников. Он может по своему усмотрению эксплуатировать их доверчивость и давать волю своим инстинктам. Каждый его взгляд, каждое слово становятся священными. Он творит все, что угодно, причем абсолютно безнаказанно, каким бы ни было при этом его невежество. Потому что он не знает ничего, то есть просто ни аза. Лесные негры, по крайней мере, знакомы с противовоспалительными и отвлекающими снадобьями. Их народная медицина из подручных средств часто оказывается весьма эффективной, как мы видели прежде.
   Что касается индейских лекарей, степень их невежества трудно даже вообразить. Сравниться с ней может разве что непроходимая глупость тех, кто слепо их слушает. Их медицинская практика сводится к нескольким смехотворным кривляньям, состоящим из прыжков, завываний, битья в барабаны, дутья в примитивные флейты и тому подобных ужимок. Можно сказать, что умирающим пациентам, которых не напичкали до отказа кашицей из жгучего перца, экскрементами животных и жабьими глазами, несказанно повезло.
   Пиай не знает, как поставить банки, не умеет делать кровопускание. Он не имеет ни малейшего представления об отвлекающих средствах и оставляет сломанную конечность срастаться, как ей заблагорассудится. Поэтому так часто можно встретить индейцев с ужасными увечьями. Колдуну наплевать! Его лечение всегда самое правильное, больной сам виноват в том, что не выздоровел.
   В племени Акомбаки был молодой пиай, который уже выдержал все экзамены, кроме последнего. Вот в чем заключалась причина, по которой тело покойного будет выдержано в течение недели, несмотря на настоятельные просьбы Бенуа. Празднество будет полным. Похороны шамана, отмщение тому, кто погубил его своими чарами, и, наконец, признание преемника в качестве полноправного пиая – все это было одинаково важным в череде торжеств.
   В дни всеобщего ликования кашири, вику и вуапайя потекут рекой. Все племя будет есть, пить и драться. В памяти поколений надолго сохранятся легенды о подвигах, которые свершатся в ближайшее время. Они потрясут не только весь тропический край, но и его окрестности.
   Траурные празднества начались, их возглавил Акомбака. Пока еще временно исполняющий обязанности пиая следил за церемониалом. Поскольку смерть наступила далеко от индейской деревни, останки покойного следовало доставить туда в положенное время. Первая часть праздника, совершенная прямо на месте несчастного случая, примерно соответствовала тому, как цивилизованные люди хоронят во временной могиле человека, умершего далеко от родины, который впоследствии обретет последнее упокоение в семейном склепе.
   У индейцев не бывает кладбищ. Покойника погребают прямо в его хижине после того, как тело проведет неделю на всеобщем обозрении. Близкие и друзья усопшего, пьяные с утра до ночи, вопят что есть мочи вокруг его тела и лупят в барабаны, словно глухие. Рядом с трупом происходит беспрерывное движение пустой и полной посуды, постоянная толкотня приходящих и уходящих скорбящих, которые то пьют, то орут.
   На восьмой день прямо в полу хижины выкапывается могила. В это время полуразложившееся тело в ужасном состоянии все еще выставлено на открытом воздухе на коптильной решетке, что совершенно необходимо, иначе оно могло бы развалиться на куски. Все племя в последний раз проходит перед ним, каждый падает ниц, все по очереди пьют из большой посудины вроде кубка, и на этом церемония завершается. Горшки с трупной жидкостью опускают в могилу в первую очередь, затем оружие и гамак покойного и, наконец, само тело. После этого хижину покидают, и больше никто и никогда туда не заходит.
   Некоторые индейские племена, в частности рукуйены, сжигают тела своих мертвецов после такого же недельного траура. Кремация разложившихся останков имеет хотя бы гигиенический смысл, пусть и запоздалый. Другие коптят мертвые тела, например племя оямпи и отдельные роды племени эмерийонов. Трупы становятся сухими как мумии, их помещают в могилы, выкопанные в хижинах, и не закапывают.
   И наконец, когда индеец умирает очень далеко от своей деревни и тело покойного физически невозможно доставить в родные края, в таком случае товарищи обязаны вернуть домой хотя бы его волосы. Так поступают не только краснокожие, но и негры Марони из племен бош, бони, юка и полигуду. Волосы со всей почтительностью помещаются в корзину-пагару, перевязанную лианами или веревками из хлопчатника. В ушки корзины продевается палка, двое мужчин взваливают на плечи ее концы, и бесценная реликвия со всеми реверансами доставляется родственникам умершего.
   Церемония при погребении волос примерно такая же, как на похоронах тела.
   Сейчас было не важно, закоптят или сожгут тело покойного пиая племени Акомбаки. Хижину соорудили мгновенно, на столбы тут же подвесили гамак, уложили в него тело усопшего и установили под ним сосуды. Вся эта разнообразная работа была выполнена с невероятной скоростью. Принимая во внимание апатичность, обычную для индейцев, которые практически никогда не переходят на бег, эта стремительность производила поистине удивительное впечатление. Причина же заключалась в том, что сразу же после всех этих приготовлений можно было начинать пить. А для этих желудков, вечно сухих, словно трут, и примерно такого же цвета, совместное распитие спиртного было чем-то сакральным и обязательным.

   Бенуа, стойко приняв неудачу с немедленной реализацией своего плана, откупорил несколько бутылок тростниковой водки, чтобы дать своим союзникам возможность приятно скоротать время в ожидании готовности кашири, главного индейского праздничного напитка.
   Это не такое уж простое дело – приготовить ликер, к которому уроженцы экваториальных стран испытывают настоящую страсть, порой доходящую до безумия. Поэтому любые житейские происшествия становятся для них желанным поводом к немедленному пьянству: рождение, смерть, похороны, свадьба, посадка растений, охота, рыбалка, сбор урожая, постройка лодки, запекание маниока и так далее. Кашири – это основной элемент любого веселья и развлечения.
   Поскольку процесс приготовления занимает довольно много времени, а сам напиток не предназначен для длительного хранения, его сразу делают в огромных количествах. Чтобы получить сто литров ферментированного питья, нужно около пятидесяти килограммов свеженатертых клубней маниока и штук двадцать бататов, перемолотых в муку. Смесь помещается в два больших глиняных горшка под названием «канари», изготовленных индейскими женщинами и украшенных весьма любопытными рисунками. Каждый канари ставят на три камня, составляющих треножник, и наливают в них по пятьдесят литров воды. Под горшками разводят слабый огонь, и счастливейший из смертных, которому поручено следить за приготовлением нектара богов, перемешивает жидкость, чтобы ее содержимое не прилипало к стенкам сосудов. Так она побулькивает и выпаривается, пока на ней не образуется густая пленка. После того как жидкость выпарится примерно на четверть, горшки снимают с огня, переливают их содержимое в другие сосуды и оставляют в покое до тех пор, пока оно не примет несколько винный оттенок, что происходит примерно через тридцать шесть часов.
   Все это время происходит процесс активной ферментации, и вот кашири наконец готов. Остается только пропустить его через сито-манаре. По вкусу этот напиток напоминает слабый грушевый сидр. Он очень приятно освежает, но обладает предательской особенностью в том смысле, что полное опьянение наступает в тот момент, когда, казалось бы, ничто его не предвещало.
   Так что Акомбаке и его людям предстояло тридцать шесть часов томительного ожидания, притом что они уже несколько разгорячились благодаря щедрости Бенуа. Тридцать шесть часов для томящихся от жажды людей – это очень много. Все запасы шайки авантюристов могли бы в мгновение ока исчезнуть в этих ненасытных глотках, если бы краснокожие заблаговременно не позаботились захватить с собой обширный запас вику.
   Что же такое вику?
   Индейцы, которые, как правило, ведут себя совершенно беспечно по отношению ко всем житейским вопросам, предпринимают невероятное количество мер предосторожности, когда дело касается запасов спиртного. Доходит до того, что они никогда не отправляются в путь без канари, бережно обернутых листьями, как и без того, чтобы загрузить в пироги изрядное количество сухой массы, которая называется вику. Эта субстанция имеет перед кашири известное преимущество, а заключается оно в том, что из вику можно за несколько минут получить ферментированный напиток, не менее приятный и столь же хмельной.

   Он тоже делается на основе кассавы, но совершенно другим способом. Назначенная на эту работу молодая индианка пережевывает около килограмма кассавы, пропитывая ее своей слюной и сплевывая пережеванную массу, затем месит ее, чтобы получить ферментирующий элемент, закваску. У индейцев галиби она называется «матчи». С этой закваской перемешивают двенадцать килограммов кассавы, размоченной в воде и тщательно отжатой, и получают довольно плотное «тесто», которое бродит в течение тридцати шести часов и поднимается, как хлебная опара.
   Затем его высушивают на солнце и в дальнейшем используют при необходимости.
   Когда индеец хочет выпить, благо поводов для этого предостаточно, ему нужно лишь отрезать кусок этого сухого вещества и растворить его в сообразном количестве воды в подходящем куи, чтобы через несколько минут получить напиток, который пенится, как шампанское. Краснокожий, как настоящий сибарит, подслащивает свое «Силлери» из кассавы соком сахарного тростника и хлещет, пока не свалится мертвецки пьян.
   Спутники Акомбаки, сам Акомбака и молодой пиай обладали внушительным запасом вику, который позволил им неплохо скрасить томительное ожидание готовности кашири. Белые, не желая проявлять неуважение, присоединились к общему празднику. В конце концов, нужно было как-то убить время, почему бы не сделать это весело.
   И поскольку все в этом мире имеет свой конец, как радость, так и скорбь, неделя, посвященная трауру, завершилась, с помощью кашири, без помех и особых хлопот и скуки. Случилось, правда, несколько голов, разбитых дубинками, да несколько порезанных мачете тел, но невелика важность! Кровоподтеки когда-нибудь пройдут, а раны со временем обязательно заживут. И конечно, праздник был бы неполным без такого рода небольших инцидентов.
   Покойный пиай уже дошел до той кондиции, когда мог предоставить своему преемнику все необходимое для последнего испытания. Опустим отвратительные подробности, на которых нам прежде пришлось остановиться в силу требований нашего повествования, где всякая фантазия строжайше запрещена. Мы пишем историю племен Гвианы, а история требует излагать факты, как они есть.
   Не стоит и говорить, что кандидат оказался на высоте в своем последнем испытании и получил официальное признание в качестве верховного пиая от Акомбаки и других старейшин, среди которых затесался и Бенуа на правах коллеги вождя.
   Наконец отряд отправился в дорогу, вытянувшись длинной индейской цепочкой, с бывшим надзирателем во главе процессии. Следом за ним двое воинов с еще заплетающимися после недельной пьянки ногами тащили на плечах мертвое тело, завернутое в гамак и болтающееся на длинной палке, как мешок с костями.
   Бенуа пребывал наверху блаженства. Он наконец оказался так близок к долгожданному моменту. Прохвост с победным видом шел впереди, ловко срубая стебли и лианы, время от времени быстро сверяясь с компасом, и легко, играючи продолжал путь. Первые полтора дня пути прошли без происшествий. Краснокожие, нагруженные провиантом, шагали без устали и жалоб, даже не останавливаясь, вопреки пресловутой лени. В наивном суеверии бедняги полагали, что совершают благочестивое деяние, разыскивая виновного в смерти колдуна. Никакая усталость не могла поколебать их решимости, тем более что повода для выпивки в ближайшее время не ожидалось.
   Золотые горы – Бенуа нравилось называть их именно так, – очевидно, находились не слишком далеко. Он мысленно проложил к ним маршрут как по линейке и мог математически подтвердить правильность направления. Он уже предвкушал радость, которую испытает, войдя в пещеры, чей великолепный образ предоставили его спутники со слов Жака, как вдруг тошнотворный запах мускуса неприятно поразил его обоняние.
   Он резко остановился и буркнул Бонне, который шел сразу за ним:
   – Смотри в оба. Мы идем по следу какой-то змеи.
   – Змеи? – спросил тот удивленно и испуганно. – Где она?
   – Я ее не вижу, черт тебя дери. Неужто ты думаешь, что если бы я углядел хоть кончик ее хвоста, то стал бы тут с тобой разглагольствовать?
   – Змея, – пробормотал Бонне, вспомнив об ужасном эпизоде на ручье. – Я больше шага не сделаю.
   – Ты болван: стоять на месте так же опасно, как идти вперед. Это, видать, анаконда, и огромная. Готов спорить, что в ней самое малое семь или восемь метров, а толщиной в доходягу вроде тебя.
   – Почем ты знаешь?
   – Если бы ты пожил с мое в этих дебрях, не задавал бы таких вопросов. Ох, что за бестолковые каторжники нынче пошли. То ли дело в мое время, вот где было жулье, настоящие хваты. Одно удовольствие таких охранять. Смотри, видишь, трава примята, будто упало дерево или, скорее, его по ней протащили?
   – И что дальше?
   – Так это и есть змеиный след. Она проползла здесь буквально несколько минут назад. Я понял это по мускусной вони.
   Индейцы, несмотря на смрад, исходящий от трупа, тоже учуяли запах змеи. Они остановились и молча ждали.
   Вдруг неподалеку раздался треск ломающихся ветвей и тяжелый топот. Бенуа зарядил ружье. Акомбака встал рядом с ним, натянул лук и схватил стрелу с широким бамбуковым наконечником, тонким, острым и гибким, как стальной клинок; эта стрела здесь называется курмури, что по-индейски означает бамбук.
   Треск веток и стеблей приближался, шум был такой, будто через заросли продиралось стадо диких свиней. Какое-то животное крупных размеров сломя голову промчалось под деревьями с неукротимой силой пушечного снаряда.
   – Майпури, – еле слышно прошептал индейский вождь на ухо товарищу.
   – Идем, – скомандовал тот.
   Кортеж снова пустился в путь, а шум явно изменил направление. Майпури, казалось, убегал, услышав идущих людей. Вскоре они наткнулись на огромные следы в виде просветов, пробитых в зарослях. Скорость и огромная сила животного были такими, что оно проделало в чаще путь, который не требовал работы мачете.
   Индейцы и белые пошли по этой удачно появившейся дороге, поскольку ее направление точно совпадало с тем, что указывал компас. Шум прекратился, но вновь послышался через полчаса. Лес стал не таким густым. Отряд по-прежнему шел по следу, оставленному толстокожим тапиром, а запах мускуса становился все сильнее.
   – Ну-ка, ну-ка, ну-ка! – на три разных тона с любопытством протянул Бенуа. – А что, если змея собирается напасть на майпури? Не такая уж плохая мысль, если подумать.
   – Майпури – самка, – сказал Акомбака. – Она со своим детенышем, а змея хочет его съесть.
   – Да, теперь, пожалуй, понятнее. Анаконда не сможет проглотить взрослого тапира, это все равно что попугаю проглотить кокос.
   Характер местности внезапно изменился, окружающий ландшафт стал выглядеть совершенно иначе. Земля ощетинилась диоритовыми скалами, и через проем, проделанный майпури в стене зелени меньше чем в десяти метрах от них, Бенуа заметил горы на расстоянии около километра.
   Он с трудом сдержал крик ликования и, показав сообщникам на скалистые холмы, странным образом расположенные один за другим, сказал низким голосом:
   – Это там…
   Едва он успел произнести эти слова, как из высоких трав на опушке леса раздался глухой сдавленный треск, всего в нескольких шагах от них. Это было похоже на неописуемый звук ломающихся костей, вслед за которым послышался отрывистый топот.
   Затем из зарослей лиан выпрыгнула большая бесформенная масса, прибавила скорости и исчезла из виду, но не раньше, чем меткая стрела краснокожего вонзилась в нее как минимум на целый фут.
   Акомбака молча ухмылялся.
   – Что все это значит? – спросил у него по-индейски бывший надзиратель.
   – Майпури убил змею, а я убил майпури. Теперь мы его съедим.
   – Как ты можешь знать, что он убил змею?
   – Идем со мной. Ты увидишь, что Акомбака никогда не ошибается.
   Они прошли всего несколько шагов и в точности со словами индейца нашли на скалах неподвижно распростертого чудовищного удава длиной около десяти метров, толщиной – как доходяга Бонне. Из ноздрей пресмыкающегося выступили капли крови. Из открытой пасти безвольно свешивался раздвоенный язык. Змея не шевелилась, смерть, очевидно, наступила мгновенно.
   Бенуа тщетно пытался отыскать хотя бы малейшие раны на длинном теле змеи, тапир не кусал и не топтал ее. Однако бандит отметил нечто необыкновенное: громадное цилиндрическое тело было немного сплющено и потеряло всякую твердость. Оно стало мягким и вялым, словно скрученное белье, и было согнуто под прямым углом. Возникало впечатление, что кто-то сломал все позвонки змеи один за другим.
   Тюремщик вопросительно посмотрел на индейца. Тот улыбнулся с покровительственным видом и на своем гортанном языке дал нижеследующее любопытное объяснение происшествию:
   – Акомбака не ошибся. Анаконда напала на майпури, чтобы сожрать ее детеныша. Змея очень большая, поэтому она решила, что сможет его задушить, как душит тигра, который не такой сильный, чтобы вырваться из ее колец. Но майпури очень сильный и хитрый. Когда он понял, что змея его поймала, то выдохнул воздух, задержал дыхание и стал таким маленьким, каким только может. Змея сжала его еще сильнее. Тогда майпури, самый большой и могучий из всех зверей в наших лесах, резко сделал глубокий вдох, наполняя воздухом грудь и брюхо. Он стал большим… еще больше… Змея не смогла быстро ослабить и расплести свои кольца, ее кости затрещали, и раздался шум, что ты слышал. Она умерла на месте. Майпури выбрался из ее хватки и убежал. Но скоро мы его съедим, – радостно закончил он, – потому что стрела Акомбаки всегда попадает в цель.

   – Мы его съедим, ну да, – ответил Бенуа не без недоверия. – Он уже убежал невесть куда. Сдается мне, твоя стрела с деревянным наконечником для него что комариный укус.
   Индеец, не переставая улыбаться, показал собеседнику широкий кровавый след, окрасивший алым пожелтевшие от солнца травы.
   – Ты прав, мой краснокожий друг, ты действительно очень силен.
   Со змеи в мгновение ока содрали кожу, причем сделал это сам молодой пиай, который собирался изготовить из нее церемониальный наряд. Затем носильщики взвалили на плечи свой мрачный груз, и отряд снова пустился в путь.
   Следы крови становились все более обильными, толстокожее животное, видимо, было ранено очень серьезно. Время от времени тапир прерывал свой бег, пытаясь избавиться от стрелы, очень глубоко вонзившейся в тело. О его остановках свидетельствовали лужи крови на земле. В пятистах метрах от того места, где майпури победил змею, нашлось обломанное древко стрелы. Охотники прошли еще несколько шагов и, к своему великому изумлению, на дне глубокой и широкой ямы заметили тапира, не подававшего признаков жизни. Рядом с ним лежал его детеныш, тоже бездыханный.
   Все еще удивленный, Акомбака торжествовал.
   – Большой майпури очень вкусный, а маленький – еще лучше! – воскликнул он, совершенно счастливый при мысли о пире, который сулила эта гора мяса.
   Бенуа и его сообщники вели себя совсем иначе. Эта яма оказалась ровно на середине пути, ведущего к первой из череды гор. Поэтому авантюрист не без причины рассудил, что если бы не ниспосланная судьбой случайная встреча с тапиром, то в этой яме, нанизанный на рогатки, торчащие на дне и из стен ловушки, мог бы оказаться он, тот, кто шел во главе цепочки.
   Ошибки быть не могло. Эта яма – ловушка для диких зверей. Она была выкопана в форме усеченной пирамиды, узкая на вершине и широкая в основании. Нависающие косые склоны должны были помешать попавшему в яму животному выбраться наружу в том случае, если бы ему чудом удалось избежать острых рогаток, которыми она была усажена.
   Над ямой еще были видны обломки легких жердей, несколько минут назад прикрытых землей и листьями. Это выглядело самой надежной поверхностью на свете и легко могло обмануть самый опытный глаз.
   Бенуа вдруг вспомнил ужасающие методы защиты, использованные таинственными обитателями с берегов ручья. Падение исполинских деревьев, загромождение русла и особенно эта чудовищная армия рептилий, от которой им удалось ускользнуть только чудом.
   Он подумал, что существует какая-то связь между ямой, столь неожиданно возникшей на подходах к золотому раю, и препятствиями, что вынудили их отказаться от первоначального плана. Бенуа решил убедиться в этом для полной уверенности.
   – Скажи-ка мне, вождь, кто вырыл эту яму, белые или индейцы?
   – Индейцы, – тут же ответил тот без колебаний.
   – Откуда ты это знаешь?
   – У белых людей инструменты из железа, а у красных людей только из твердого дерева. Железная лопата режет землю, как мачете, на ней даже остаются маленькие следы металла, а деревянная лопата только разрывает ее, не оставляя никаких следов.
   – Что ж, справедливо. Значит, в этой округе есть индейцы.
   – Индейцы есть везде, – гордо заявил вождь. – Земля, лес, вода и небо – все принадлежит им.
   – А можешь ты мне сказать, из какого они племени?
   – А ты, когда видишь дерево, срубленное белым человеком, можешь сказать, из какой страны он приехал?
   – Ты прав, вождь, это был глупый вопрос.
   Колонна остановилась на краю ямы, тело мертвого жреца в ожидании погребения устроили пока что на скале, на самом солнцепеке. Паломничеству мертвеца было еще далеко до завершения.
   Один из индейцев, обладатель особенно острого мачете, спустился в яму с помощью хлопковых петель своего гамака. Он привязал к ним тело молодого майпури, которое немедленно подняли на поверхность, и тут же принялся разделывать огромную тушу взрослого животного, заполнившую почти всю яму. Оно весило не менее трехсот килограммов, примерно столько же весит крупных размеров бык. Тапир, которого туземцы называют майпури, – это самое большое животное на Южноамериканском континенте. Его отличительной чертой является большая голова с довольно выдающимся затылком, изогнутая горбом по направлению к началу морды, которая заканчивается небольшим мускулистым хоботком, похожим на свиное рыло, но более длинное. Загнутый книзу нос отчасти выполняет роль верхней губы. Уши почти круглые, окаймленные белыми волосками. Тело мощное и плотно сбитое, покрыто короткой, плотной, гладкой шерстью, рыжеватой у самок и коричневой у самцов, которые, кроме этого, могут похвастаться пышной гривой. Хвост едва превышает десять сантиметров в длину и напоминает обрубок. Ноги короткие и крепкие, пальцы заканчиваются черными, заостренными и приплюснутыми ногтями. Питается тапир исключительно растительной пищей.
   Несмотря на свою значительную силу, тапиры очень миролюбивы и никогда не нападают ни на человека, ни на животных. У них очень мягкий характер, но двигаются эти животные резко и порывисто. Они даже не помышляют о том, чтобы двигаться по звериным тропам, перемещаясь по лесу напролом, сквозь заросли, и жестоко сокрушая всех, кто окажется у него на пути.

   Если тапира поймать молодым, он легко приручается и становится совершенно домашним. На улицах Кайенны можно часто видеть свободно гуляющих ручных тапиров, которые отлично знают, где находятся дома их хозяев, и сопровождают последних на прогулках.
   Тот, которого разделывал индеец, был поистине гигантом, украшением своего рода. Поэтому работа оказалась изматывающей и долгой. Потребовалось два долгих часа, прежде чем из мрачной темноты ямы были подняты на веревке лучшие куски, отделенные с помощью мачете. Два превосходных окорока общим весом килограммов в сорок потрескивали на углях; проголодавшиеся краснокожие уже были готовы отдать им должное, когда из ямы появился импровизированный мясник, покрытый кровью с головы до ног, будто после кровавой бани, и передал вождю какой-то предмет, который тот осмотрел с любопытством.
   Это оказалось ожерелье необычной формы, Бенуа не мог припомнить, чтобы ему когда-либо приходилось видеть нечто подобное. Очевидно, что его оставил один из тех, кто устроил эту западню.
   К удивлению Акомбаки явно прибавилось нечто вроде священного ужаса.
   – Ты спрашивал у меня, как называется племя тех, кто выкопал эту яму. Так я тебе сейчас скажу. Это индейцы из племени арамишо, – произнес он тихим испуганным голосом.
   Тем временем начался ужин.
   – Арамишо? – отозвался Бенуа с набитым ртом. – Я думал, что это племя вымерло.
   – Немного еще осталось, – продолжил Акомбака. – Это страшные люди, все великие пиаи!
   С губ бандита сорвалось ругательство. Он едва не сломал нож о что-то твердое и тяжелое прямо в окороке тапира. Он осторожно разрезал мясо и обнаружил в нем застрявшую, видимо довольно давно, уже инкапсулированную, ослепительно-желтую пулю, закругленную с помощью молотка, немного деформированную и с виду изготовленную из чистейшего золота.
   Он не смог сдержать дрожи, вспомнив наконечник стрелы, которая пронзила бедро Бонне.
   – Ты сказал, что арамишо великие пиаи, мне это побоку. А ружья у них есть?
   – Я так не думаю.
   – Ладно! Хотел бы я знать, что это за люди такие, что охотятся на майпури с ружьями и заряжают их золотыми пулями!

Глава V

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   – Наш краснокожий друг все-таки немного странный, – негромко сказал своему юному другу Анри парижанин Николя.
   – В самом деле, я не могу объяснить, почему наша золотая посуда внушает ему такой ужас. Как ты недавно верно подметил, несколько добрых кусков железа или стали пригодились бы нам куда больше.
   – Ты в высшей степени прав, – многозначительно подхватил Николя. – Сколько трудов ушло на то, чтобы добыть из земли нашу железную руду, выплавить ее, отковать, наделать заготовок и, наконец, превратить ее в сталь. Если бы еще месторождение оказалось поближе!..
   – Благо недостатка во времени мы не испытываем, – вмешался инженер.
   – И то правда. Если бы нам пришлось вкалывать, как в Париже, по десять или двенадцать часов вместо шести, мы бы уже давно околели. В любом случае наши топоры и мачете, пусть невзрачные и не лучшего качества, заставили нас здорово попотеть. Какая жалость, что золото не может заменить сталь! Да что это за глупый металл такой? Хотел бы я вас спросить, на что он вообще годится!
   – Например, делать из него посуду и, в крайнем случае, наконечники для стрел…
   – Ага, которые едва ли сравнятся с самыми завалящими железными. Они моментально тупятся и гнутся на кончиках. Я предпочту им бамбуковые или костяные.
   – Ты преувеличиваешь, мой дорогой Николя. Ты возненавидел золото после того, как попал сюда из Европы, потому что, хотя оно здесь в избытке, от него нам нет почти никакой пользы. Впрочем, я тебя поддерживаю до известной степени. Лично для меня, бедного белого дикаря, который не имеет никакого представления о важности золота в цивилизованном мире, оно, без всякого сарказма, занимает вполне достойное место среди таких металлов, как олово, свинец и особенно медь, весьма полезных для человека. Скажу больше, я даже поставил бы его выше меди, потому что оно не окисляется.
   Услышав это мнение, совершенно рациональное и очень просто сформулированное, парижанин расхохотался.
   – Почему ты смеешься?
   – Потому что я невольно вспомнил о молодых людях твоего возраста, которые превесело швыряют направо и налево монеты, сделанные из металла, который ты великодушно поставил чуть выше меди…
   – Я еще раз тебе говорю, дело в том, что золото не окисляется…
   – Как раз это меня и развеселило, прости, я не хотел… Уверяю тебя, тамошние наши повесы окисляют золотые монеты десятками и сотнями, если ты понимаешь, что я хочу сказать…
   – Ты имеешь в виду, что…
   – Я имею в виду, что золото – это бессмысленный металл и что если в Европе стремятся избавиться от железа, обменяв его на золото, то я бы отдал десять килограммов золота за один килограмм железа.
   – Стало быть, мы с тобой полностью согласны, потому что я точно так же оцениваю достоинства обоих этих металлов.
   Мадам Робен и ее муж улыбались, слушая этот разговор.
   – Да, дети мои, – произнесла храбрая женщина, – вы пришли к полному согласию, и я счастлива. Благодаря вашей энергии и уму вы смогли обеспечить все наши жизненные потребности, вы смогли найти подобающее место всем природным дарам в соответствии с их ценностью и свойствами. Вам удалось вернуть эти безрадостные места страшной ссылки в золотой век, как говорят поэты. Так пусть же он никогда не заканчивается!
   – Золотой век, должно быть, то самое время, когда золото либо не имело никакой ценности, либо без него удавалось обходиться, – довольно остроумно заметил Николя. – Кстати, дружище Жак, что ты обо всем этом думаешь? Ты не сказал ни слова с тех пор, как увидел наш кофейник. Я не могу понять причины мрачного впечатления, которое на тебя произвела эта утварь, и хотел бы узнать, на какие мысли она тебя натолкнула…
   Молодой индеец медленно поднял голову. Из стесненной груди вырвался длинный вздох.
   – Когда-то, очень давно, так давно, что самые глубокие старики едва помнят, – начал он глухим голосом, – племя арамишо, потомки древних карибов, было большим и могущественным. У него было много плантаций, плодородных и ухоженных. Охотничьи угодья казались неисчерпаемыми.
   Краснокожие жили в изобилии. Они любили своих детей и почитали стариков. Золота они добывали в избытке, используя его для самых повседневных надобностей. Никто и не подозревал о его ценности. Золотой наконечник для стрелы был предпочтительнее костяного, кремневого или бамбукового просто потому, что он крепче. Сосуд из золота ценился больше, чем калебасовый куи, лишь потому, что не трескался и его можно было поставить на огонь. А резать мясо золотыми ножами легче, чем каменными.
   У арамишо было много золота, и они жили счастливо до того дня, когда впервые увидели белых людей. Те словно обезумели при виде желтого металла. У них были стальные мачете, легкие, надежные и удобные; топоры, которые рубили как масло твердую древесину деревьев гриньон, курбариль и панакоко. У них были бусы, ожерелья, табак и ткани…
   Белые обменивали свои товары на золото, получая его за бесценок. Но все шло хорошо, их появление никак не повлияло на безоблачную жизнь краснокожих.
   Однако вскоре белые вернулись, теперь их было много, и они принесли с собой тафию. Вождь первым попробовал этот адский напиток и впал в безумие. Это был великий вождь, добрый, справедливый, уважаемый всеми. Тафия превратила его в зверя. Все самые прославленные воины тоже выпили и стали такими же, как он. Кашири, вику и вуапайя, древние напитки наших отцов, которые дают легкое веселое опьянение, были забыты ради отравы белых людей, которая разъяряет и сводит с ума.
   Все племя охватило буйное помешательство. Плантации были заброшены, рыбалка и охота позабыты. В головах у индейцев осталась лишь одна мысль: раздобыть золота, чтобы купить тафию. Белые появлялись все чаще и вывозили все больше проклятого металла. Вскоре краснокожие дошли до такого состояния, что уже не могли работать и проводили все время с бутылкой. Они отправляли женщин и детей на поиски проклятого металла, а сами предавались лени, целыми днями валяясь в гамаках, как кайманы в тине. Скоро и женщины с детьми стали отказываться работать без выпивки. Авторитета старших никто теперь не признавал. Начались ссоры, драки, братоубийственные стычки, население стало таять.
   Увы, но одержимость тафией настолько укоренилась среди индейцев, что всякое представление о разнице между добром и злом исчезло. Арамишо, умирая с голоду, рискуя остаться без спиртного, напали на соседей, разграбили их плантации и забрали все золото, что у них было. С тех пор племя стало проклятым.
   Война уничтожила половину арамишо, а огненная вода добила тех, кого пощадило железо. В тот день, когда племя впервые повстречало белых людей, в нем было больше двух тысяч человек, сегодня от них осталось десять!..
   Мой предок был тем самым вождем, который первым сделал глоток тафии. Я – последний из арамишо. Не золото ли повинно в том, что это могучее племя исчезло? Разве я был не прав, когда говорил вам, что секрет золота смертелен?
   Оно убило моего предка, уничтожило моих соплеменников! Благодаря вам я избежал смерти, но от судьбы не уйти. Тайна золота убьет и последнего арамишо!
   Потрясенные до глубины души робинзоны не перебивая слушали эту мрачную и, к сожалению, правдивую историю, столь обычную для всех племен тропической Америки. Индейская раса, прежде гордая и сильная, но при этом кроткая и гостеприимная, сегодня вырождается и скоро, должно быть, совсем исчезнет из-за алчности белого человека, который в обмен на золото привез сюда алкогольную отраву.
   Жак продолжил горестное повествование тем же глухим голосом, словно говорил сам с собой:
   – Десять лет назад жалкие остатки племени решили освободиться от проклятия. Арамишо давно оставили свои земли и перебрались поближе к белым, но однажды мой отец захотел снова увидеть родные края. Он увел туда всю семью и забрал меня у моего благодетеля. Мы вернулись в страну золота и с тех самых пор не видели ни одного европейца. Наших губ с того дня не коснулось ни капли спиртного. Только я один не раз возвращался в Сен-Лоран, но я не пью тафию. Остальные, боясь не устоять, никогда более не покидали золотых пещер и стали их стражами. Они живут недалеко отсюда, всего в трех днях пути. Арамишо вернулись к трезвому образу жизни, но слишком поздно. У нашего проклятого племени нет и не будет потомков.
   Индеец замолчал и посмотрел на хозяев потерянным взглядом. Пот стекал с его лба, зубы стучали, руки и ноги сотрясала конвульсивная дрожь. Неимоверная усталость, лишения и страдания последних дней жестоко подкосили его силы. У него началась сильнейшая лихорадка. Жака уложили в гамак, и славный Казимир, всегда готовый прийти на помощь в добром деле, устроился рядом и окружил его самой преданной и сведущей заботой. Больной не мог попасть в лучшие руки.
   С первых же секунд приступа стало ясно, что это злокачественная лихорадка. Такая яростная, что Жак несколько дней находился между жизнью и смертью.
   Но все же молодость и сила, подкрепленные лекарственными снадобьями доброго старика, одержали верх над хворью. Индеец перестал бредить, кровавая пелена перед глазами рассеялась, он был спасен. Выздоровление прошло нормально, через две недели он был уже на ногах, такой же бодрый и полный сил, как прежде.
   Робен охотно оставил бы его в колонии робинзонов, но молодой человек сослался на серьезные обстоятельства, и тот счел неуместным более его задерживать. Индейца снабдили мачете, луком и стрелами, запасом еды на три дня, и он откланялся со слезами на глазах, выразив свою глубочайшую признательность в самых трогательных словах.
   Впрочем, он пообещал вскоре вернуться. Он пересек плантацию, подошел к опушке леса и уверенно двинулся вперед благодаря инстинкту лесного жителя, определив направление с такой точностью, словно в его распоряжении был самый лучший компас. Через двадцать часов он воссоединился с остатками своего племени. Это произошло в тот самый день, когда Бенуа, беглые каторжники и отряд Акомбаки оказались в виду золотых гор, хранителями которых были последние арамишо.

   Все семейство Жака пребывало в состоянии крайней тревоги. Если золотоискатели даже не подозревали об их присутствии, то стражи золота, напротив, уже два дня знали если не об их намерениях, то о скором их появлении.
   И что же, все их усилия пойдут прахом? А заточение, на которое они обрекли себя много лет назад, окажется напрасным? Секрет золота снова будет украден?
   Жак задрожал, узнав о приближении белых в сопровождении индейцев. Смутное предчувствие подсказывало, что это те самые люди, что недавно истязали его. Кто еще, кроме этих негодяев, мог найти столь укромное место, затерянное посреди бескрайних просторов? Теперь он безмерно сожалел о своей неосторожности, о роковом признании, которое он сделал своему благодетелю.
   Молодой индеец так глубоко погрузился в раздумья, что рассеянно и невпопад отвечал на вопросы тестя. Последний выделялся крепким телосложением, мощными руками и ногами, высоким ростом и силой, какую редко можно встретить у местных жителей. Еще более необычно выглядели его волосы, которые совсем побелели от времени. Длинными прядями они спадали на плечи индейца, контрастируя с кирпично-красным цветом его сурового лица с грубыми чертами.
   Он был на целую голову выше любого из членов его маленького клана, которые, кстати, благодаря жизни на свежем воздухе и трезвости сумели восстановиться и снова обрели гордый вид, свойственный их предкам в те времена, когда они были хозяевами больших рек. Остатки племени состояли из семерых мужчин, включая вновь прибывшего, его жены по имени Алема, ее матери и тетки, сестры отца.
   Этот последний, старик Панаолин, чье имя до сих пор помнят прибрежные жители верховьев Марони, бросал на юношу подозрительные взгляды.
   – Мой сын еще бывает в землях белых, – медленным голосом произнес он.
   – Мой отец прав, я хотел увидеть того, кто меня вырастил.
   – Несмотря на мой запрет.
   Жак опустил голову и мягко ответил:
   – Признательность – это добродетель красных людей.
   – Добродетель красного человека – это повиноваться приказам своего отца.
   – Но разве белый человек не мой отец?
   – Тогда тебе нужно было оставаться рядом с ним, а не брать в жены жемчужину арамишо. Язык моего сына раздвоен, как у змеи. Раз у него два отца, может быть, у него две жены? Может быть, он хочет быть повелителем красной женщины здесь и рабом белой женщины там?
   Алема подошла к мужчинам и подозрительно уставилась на своего молодого мужа.
   – Пусть мой сын ответит.
   – Мой отец отлично знает, что вся моя любовь принадлежит Алеме.
   – Сын Панаолина унизился до лжи?
   – Сын Панаолина никогда не лжет, – гордо ответил Жак, – мой отец слышит голос свободного человека.
   – Свободный человек! – язвительно повторил страшный старик. – Нет, мой сын не свободен. Мой сын – раб белого, который сам есть раб своей женщины. У индейца нет хозяина, он сам хозяин своей женщины. Когда жена красного человека хочет съесть аймару или кумару, мужчина говорит: «Спусти пирогу на воду. Поплыли…» Женщина гребет, мужчина ставит приманку, рыба приходит, он убивает ее стрелой и говорит: «Приготовь ее». Когда рыба готова, мужчина ест. После того как он насытился, ест и женщина. Когда она хочет съесть паку или агути, мужчина говорит: «Пойдем…», и она идет с ним в лес. Мужчина подманивает животное свистом, оно прибегает и падает, пронзенное стрелой. Мужчина говорит: «Возьми его. Разожги огонь». Когда дичь изжарена и мужчина поел, женщина тоже может утолить голод. Тогда как белый, – продолжал он с неописуемым выражением презрения, – идет на охоту один, стреляет, приносит добычу и сам ее готовит, пока его жена сидит дома. Когда еда готова, он дает ее жене раньше, чем ест сам. Теперь ты видишь, что белый человек – раб женщины. А ты – раб белого! [25 - Рассуждения подлинные. – Примеч. автора.]
   Молодой индеец, смущенный этой дикарской диалектикой, сконфуженно ответил:
   – Раз мой отец требует этого… я больше не вернусь к белым людям.
   – Слишком поздно. Если мой сын повинуется приказам своего отца, то не потому ли, что белые люди уже здесь?
   Жак вздрогнул и промолчал.
   Три женщины и шестеро мужчин, присутствовавших при этой сцене, разразились гневными криками.
   – Спокойствие, дети мои, – приказал старик. – Нам угрожает опасность. Оставим наши хижины, возьмем запас еды и укроемся в пещере. Мы должны умереть там, если нам не суждено стать свободными.
   В крайней спешке совершив все приготовления, члены маленького отряда вошли в тайное убежище, каждый уголок которого явно был давно им знаком. Вождь прошел последним, без усилий завалив вход огромным камнем, который двое мужчин едва смогли бы сдвинуть с места, и закрепил его, используя ствол дерева, утопленный в двух боковых выемках, а затем зажег факел.
   Его тусклое, коптящее пламя внезапно вызвало невероятную, удивительную вспышку ярчайшего света. Свод, стены и даже пол пещеры засверкали со всех сторон. Свет струился мощными золотыми потоками, отражаясь от скальных выступов желтыми лучами, в которых поблескивали кроваво-красные отражения пламени факела.
   Молчаливые, мрачные индейцы вскоре тоже зажгли такие же факелы, как у вождя. И тут же все вокруг вспыхнуло ослепительным сиянием. Основательные колонны и высокие своды пещеры, казалось, были сделаны из чистого золота. Это выглядело так, словно расплавленный металл внезапно застыл, вырвавшись из плавильного котла природы.
   Мужчины и женщины арамишо, равнодушные к этому сказочному зрелищу, медленно продвигались вперед, утопая порой по щиколотку в мелкой, сухой и рассыпчатой пыли, прилипавшей к ногам и покрывавшей их бледно-золотистым налетом, сквозь который проступал ярко-красный цвет кожи, выкрашенной соком руку.
   По знаку вождя все остановились там, где свод принял форму купола, и закрепили факелы в расщелинах скал. Издалека доносились приглушенные раскаты подземного потока, который словно исчезал под самой пещерой. Там и сям мельчайшие капли воды просачивались сквозь каменные стены, придавая им еще больше сияния, и падали на пол с едва слышным звуком.
   – Здесь, дети мои, находится последнее пристанище арамишо, – торжественным голосом провозгласил вождь. – Пусть алчные белые люди никогда не войдут сюда! Пусть враги нашего племени умрут, если только посмеют осквернить его своим присутствием! Пусть умрет и предатель, который выдаст тайну нашего убежища! Пусть мои руки отсохнут, пусть мои ноги обратятся в прах, если я когда-нибудь нарушу эту клятву, которую я произнес первым!
   Члены племени один за другим медленно и веско повторили эти слова. Жак принес клятву последним, голос его дрожал от сильнейшего волнения или, может быть, угрызений совести.
   – А теперь, – заявил старик, – возвеселимся, дети мои.
   Приготовления к этому всеобщему веселью выглядели весьма странно. Пока женщины спешно приготавливали вику, мужчины достали из своих корзин-пагар небольшие куи, обмазанные для герметичности смолой дерева мани и тщательно запечатанные рыбьими воздушными пузырями. В этих куи находился жир коаты. Индейцы с ног до головы натерлись обезьяньим жиром, а затем, словно охваченные внезапным безумием, бросились навзничь на пол пещеры и стали кататься в золотой пыли, испуская дикие крики и корчась в жестоких конвульсиях, быстро подняв в воздух целое желтое облако, совершенно скрывшее их из виду.
   Когда пыль осела, семеро мужчин превратились в статуи из чистого золота, ожившие божества храма желтого металла.
   Сосуды, наполненные вику, были симметрично расставлены и уже поджидали истосковавшихся по выпивке индейцев. Жак, глядя на других, уже собирался опустошить одну из калебас, когда его жена, прекрасная Алема, подошла к нему с сияющими глазами и с нежной улыбкой поднесла ему тыквенный кубок.
   – Пусть друг моего сердца выпьет чашу, наполненную его возлюбленной!
   Молодой человек, восхищенный и обрадованный, залпом выпил хмельной напиток.
   Танец и крики возобновились весьма усердно, если не сказать – яростно. Индейцы пили много, но не чересчур, отдавая должное напитку своих отцов. Полностью отдавшись удовольствию пьянства, они все же избегали полного опьянения, словно считая это делом чести.
   Только Жак, который выпил совсем немного, полностью утратил всякое самообладание. Он вдруг стал необычайно словоохотлив. Поначалу речь юноши казалась бессвязной, полной ничего не значащих фраз, но затем она обрела смысл. Он в мельчайших подробностях рассказал о своем путешествии в Сен-Лоран, о том, что он признался доктору В. и коменданту, что владеет секретом золота, о том, как его похитили каторжники и как его пытали. И конечно, поведал о цели появления белых и о том, как его освободили гвианские робинзоны.
   Его исповедь была искренней и исчерпывающей, он говорил с каким-то непреодолимым и болезненным увлечением, вызванным, возможно, одним из тех напитков, секретом приготовления которых владеют некоторые индейцы.
   Соплеменники Жака, бесстрастные, словно золотые статуи, выслушали его откровения, даже не нахмурившись, без малейшего проявления чувств.
   Опустошенный и задыхающийся юноша произнес еще несколько бессвязных слов пересохшим ртом и едва смог прохрипеть еще одно: «Пить!» – так сильно мучила его пьяная жажда.
   Панаолин сказал:
   – Да будет так. Пусть моя дочь даст напиться своему мужу.
   Алема вышла из тени с полным сосудом в руках, протянула его мужу твердой рукой, вперив в него внимательный, пронизывающий взгляд.
   Молодой человек с жадностью выпил содержимое чашки и осел на пол пещеры совершенно одурманенный, с потускневшими, невидящими глазами, ничего не слыша и не понимая.
   Старый вождь снова подал знак. Мужчины подхватили корзины-пагары и пошли вслед за ним в глубину пещерных галерей, едва освещенных слабыми отблесками факелов. Вскоре они вернулись, сгибаясь под тяжестью нагруженных корзин, пересекли центральную залу, отвалили камень, закрывающий вход, и вышли из пещеры. Они проделали эту операцию несколько раз, не обращая никакого внимания на Алему, которая держала на коленях голову мужа, возможно смертельно пьяного.
   Но вот они в последний раз вошли в пещеру с пустыми корзинами. Панаолин был последним. Он извлек из углубления, похожего на нишу, двуствольное ружье, в котором доктор В., несомненно, узнал бы то, которое он подарил Жаку во время одного из его прошлых визитов. Старый индеец убедился, что оружие заряжено, его товарищи в это время разбирали луки, стрелы и мачете.
   Вождь произнес:
   – Золото арамишо в безопасности. Его тайна будет сохранена. Идем.
   Факелы внезапно погасли, и таинственная пещера снова погрузилась во тьму.

   Вопрос Бенуа насчет охотника, заряжавшего ружье золотыми пулями, остался без ответа. Акомбаке и его людям не было никакого дела до того, из чего изготовлен снаряд, застрявший в теле тапира. Прямо перед ними высилась гора мяса, которому требовалось воздать должное, так что челюсти и желудки краснокожих работали с беспримерной энергией. Вся ночь и весь следующий день оказались заняты этим важным делом, которому тело покойного шамана придавало одновременно священный и обязательный смысл. Оказать почести покойному можно не только в жидкой, но и в твердой форме, согласно обстоятельствам. Главное, чтобы еды или питья хватало с лихвой.
   На памяти индейцев доселе не случалось такой обильной и щедрой тризны. На нее ушло все требуемое традициями время, и несравненные пищеварительные способности членов племени, принимавших в ней участие, проявились в полной и исчерпывающей мере.
   Наконец, когда канари были выпиты досуха, а от майпури остался лишь скелет, обглоданный так, словно над ним поработали муравьи-листорезы, Бенуа, изнемогавший от нетерпения, дождался заветной минуты. Он отважно встал во главе колонны и взял курс на пещеру, темный вход в которую виднелся на юго-западном склоне первой из гор.
   Индейцы, казалось, расхолодились. Акомбака вовсе не был уверен в исходе предприятия белых, считая некоторые его стороны довольно сомнительными. В конечном итоге покойного оплакали более чем достойно. Его смерть, хотя и внезапная, вовсе не была безвременной. Он ведь был так стар! К тому же он оставил преемника! Наконец, таскаться с его останками становилось весьма утомительно. Стоило ли вообще так срочно разыскивать и наказывать виновника смерти пиая, не давая себе никакой передышки, особенно с учетом того, что равновесие, в сущности, восстановилось?
   Но бывший надзиратель думал иначе. Он пришел в неописуемую ярость и принялся угрожать перепуганному вождю новыми невзгодами. Затем, прекрасно зная характер своих помощников, Бенуа поспешил подбодрить их испытанным укрепляющим средством, тростниковой водкой.
   Все колебания немедленно прекратились. Барабан, обтянутый кожей кариаку, зазвучал словно боевой гонг, взвыли бамбуковые флейты. Преодолев крутую тропинку, ведущую к гроту, авантюрист вошел в него первым, с мачете в одной руке и факелом из воскового дерева в другой. Краснокожие с воплями последовали за ним.
   По пятам за главарем бандитов, задыхавшимся от волнения, в полумраке они добрались до основной залы, представлявшей, как мы помним, нечто вроде перекрестка подземных галерей. Здесь исступленные индейские вопли мгновенно прекратились, и в пещере воцарилась мрачная тишина. Краснокожего вождя и его воинов охватил священный ужас.
   Сам Бенуа, при всей его закалке, не смог сдержать крика изумления при виде прямого и неподвижного тела Жака, лежавшего на спине с раскинутыми руками подобно золотой статуе, низвергнутой с постамента!..
   – Золото! – вскричали очарованные бандиты, мгновенно позабыв об индейце.
   – Нет же, болваны, это всего лишь слюда. За тонну и двух су не выручишь, – остановил их главарь.

   Он быстро наклонился и приподнял тело, желая понять, теплится ли в нем хотя бы искорка жизни. Бенуа поднес факел к широко раскрытым глазам индейца. Его веки не затрепетали, зрачки не отреагировали на свет, оставаясь черными жемчужинами на фоне темно-коричневой радужной оболочки.
   Казалось, Бенуа в отчаянии. Но дело было вовсе не в том, что мерзавец внезапно переродился. В этом спонтанном порыве не мелькнуло и тени человечности. Мысль о том, жив ли еще индеец, исходила лишь от его чувства ненасытной жадности. Одной рукой, подведенной под затылок, Бенуа удерживал прямое тело Жака, пятки которого оставались на земле, составляя с ней угол в двадцать пять или тридцать градусов.
   – Он мертв, – сказал глухим голосом бывший надзиратель. – Это точно, мертвее мертвого. – Затем, даже не пытаясь понять, какое стечение обстоятельств привело молодого индейца в эту пещеру и каким образом он умер, негодяй добавил: – Странный костюмчик он себе выбрал. Вырядился как настоящий золотой божок. Далеко же он забрался… Впрочем, как и мы, – заключил он, отпустив труп, упавший на пол пещеры с негромким звуком.
   Беглые каторжники ошарашенно смотрели на блистающие своды пещеры, необычайным образом превращенной в подземный склеп. Вид этого золотого храма и мертвого тела, похожего на низвергнутого идола, привел их в смятение. Индейцы, все еще не вполне владеющие собой после возлияний, хранили благоговейное молчание, исполненное ужаса. Внезапно раздавшийся громкий голос Бенуа вызвал гулкое эхо.
   – Клянусь, этот червяк сыграл с нами свою последнюю шутку, – сказал он своим обычным злобным тоном. – Дохлый краснокожий уж точно не лучше живого каторжника и стоит куда меньше, чем хромая псина. Ладно, хватит возиться с этой индейской мордой. Мы на месте, теперь надо найти кубышку.
   – Щелкнем ее как орех, – развязно отозвался Бонне, обязанный бесплатной поездкой в Гвиану своему умению ловко управляться с отмычками и фомкой. – Сдается мне, они засунули свою копилку в какую-нибудь дыру и теперь черта с два ее найдешь.
   – Да, здесь-то уж точно не найдется старого чулка, чтобы там пошарить, – подхватил глупым тоном бретонец Тенги, настоящее животное. Он убил свою тетку каминной подставкой для дров, чтобы украсть ее сбережения, спрятанные в чулке в набитом соломой матрасе.
   Эта низкопробная шутка из тех, что ценятся на каторге, где бандиты любят хвастать своими подвигами, нимало не развеселила шефа.
   – Этот пройдоха был не один. Они, должно быть, устроили здесь гулянку, а потом в последний момент прикончили его исподтишка. Акомбака, из какого племени этот мертвый индеец?
   – Арамишо, – глухо отозвался вождь.
   – Ты его знаешь?
   – Да.
   – Кто его отец?
   – Великий вождь. Он умер. Но жена молодого индейца…
   – А, так он был женат?
   – Да, на дочери Панаолина… он великий пиай, – сказал Акомбака окончательно ослабевшим голосом.
   – Ты знаешь, почему он весь выпачкался в желтой пыли?
   Краснокожий, объятый сильнейшим ужасом, смог лишь отрицательно мотнуть головой.
   – Из этих скотов ничего не вытянешь, – раздосадованно поделился с товарищами Бенуа. – Плевать, поищем сами. Факт остается фактом: хоть золотая пудра не стоит ни гроша, мы можем быть уверены, что золото где-то здесь. Я готов спорить, что индейские черви попрятались, когда заметили, что мы на подходе. А этого укокошили, чтобы отвлечь наше внимание. Матье, дай-ка этим трусам хлебнуть, чтобы очухались. А теперь, птенчики мои, на охоту.
   Осмелевшие от водки индейцы пошатываясь двинулись вслед за бандитами, которые без колебаний устремились в боковые галереи.
   Шум подземного потока усиливался. Четверо негодяев медленно продвигались вперед, внимательно глядя под ноги из опасения свалиться в какую-нибудь яму. Впрочем, эти предосторожности не помешали Бенуа споткнуться о что-то твердое и рухнуть во весь рост, изрыгнув очередное ругательство.
   – Что еще за чертовщина и чертова бабушка! У меня что, галлюцинации? – гневно прорычал он, поднимаясь, с запачканной в золотой слюде бородой. – Здесь полно каких-то булыжников!
   – …Булыжники!.. – заорал Бонне. – Я бы бегом побежал на приступ баррикады, сложенной из таких булыжников. Ну же, смотри… гляди хорошенько, – прохрипел он голосом, в котором не было ничего человеческого.
   Дрожащими пальцами он поднял с земли тяжелый кусок металла неправильной формы, на котором пламенели отблески горящих факелов.
   – Золото!.. На этот раз настоящее золото! Не так ли, Бенуа?.. Скажи нам, что это золото!
   Радость каторжников была оглушительной, безумной и бурной. Они с гиканьем пустились в пляс. Бенуа на первый взгляд сохранял остатки спокойствия, но был взволнован куда сильнее. Он побледнел и не сводил глаз с самородка, точно его загипнотизировали.
   – Да, это золото, – сказал он наконец дрожащим голосом. – Дай-ка мне посмотреть на него… поближе… Черт! От радости у меня подкашиваются ноги и в голове пусто. Мысль о богатстве делает меня глупцом.
   – Но ты уверен, что это…
   – Да, говорю тебе! Это оно. Да и еще раз да! Эта штучка весит больше трех кило, стало быть, стоит десять тысяч франков как с куста!
   После объявления этой невероятной цифры вопли и антраша возобновились с новой силой, к огромному удивлению краснокожих, которые ничего не понимали во внезапной вспышке радости белых людей.
   – Лично у меня, – заявил Тенги, задыхаясь от переполнивших его чувств, – от радости разыгралась жажда. Я, пожалуй, пропущу стаканчик прямо сейчас.
   – Нет, – властно оборвал его Бенуа. – Ты выпьешь после. Так же, как и мы. А сейчас поищем еще. Когда обстряпаем дельце, тогда и гульнем. А пока положи-ка этого красавчика к себе в сумку, и продолжим наши поиски.
   – Да, шеф. Ты прав. Не время сейчас для выпивки. Тем более что я теряю голову от спиртного. А если нас соберутся обокрасть!..
   Пропустив мимо ушей это крайне лестное для шайки опасение, главарь тщательно осмотрел землю и обнаружил на ней легкие, едва заметные отпечатки босых ног.
   – Вот… теперь теплее. Я напал на след.
   Он резко наклонился и, подняв что-то с пола пещеры, протянул это Тенги.
   – Прихвати-ка и этого рыжика, просто чтобы не отвыкнуть.
   Это был самородок весом около ста граммов, который тоже оказался в парусиновой сумке импровизированного казначея.
   – Кажись, теперь маленькие пошли…
   – Мне больше нравятся крупные.
   – Какая разница, в любом случае это золото.
   – Вот еще один…
   – Это какая-то дорожка Мальчика-с-пальчика…
   – Черт побери!
   – Что там?
   – Кубышка!
   – Сейф нотариуса!
   – Старый чулок моей тетки!
   – Да заткнитесь вы, стадо олухов, иначе я вам глотки перережу!.. Сокровище исчезло! Тайник пустой…
   Тройной вопль ярости и разочарования заглушил шум подземной реки.
   Сомнений быть не могло. У подножия последней колонны, на одном уровне с ручьем, бурлящие воды которого, сверкая, катились между скал, была выкопана яма средних размеров, устланная широкими сухими банановыми листьями. Но она оказалась пустой. Несколько крупинок золота величиной с пшеничные зерна, застрявших между прожилок листьев, свидетельствовали о спешке во время перемещения сокровища.
   – Обокрали!.. Нас обокрали! – заорали разъяренные и разочарованные бандиты.
   – Нет, это невозможно. Этот тайник не единственный. Здесь должны быть другие.
   – Надо искать… Повсюду! Обшарить здесь все закоулки!
   – Да, так и сделаем. Краснокожие нам помогут.
   Несмотря на явное нежелание участвовать в поисках, Акомбака и его люди все же не отказали авантюристам в помощи. Четыре с лишним часа бандиты, подхлестываемые надеждой найти сокровище, о размерах которого говорил один потерянный самородок, обыскивали уголки пещеры, обшаривали пол, простукивали колонны, но тщетно. Их упорство оказалось безрезультатным.
   Разочарование закоренелых негодяев выразилось совершенно по-разному. Мужлан Тенги плакал как ребенок. Он буквально рыдал взахлеб, причем совершенно искренне. Бонне, хладнокровный тип с лицом и повадками рептилии, казалось, совершенно лишился рассудка. Его ярость выплескивалась нечленораздельными воплями. Матье, ничтожное существо, безвольный инструмент в руках сообщников, которые и отправили его на каторгу, неспособный принимать какие бы то ни было решения, с идиотским видом повторял:
   – Так не пойдет! О нет, так не пойдет!
   Что касается Бенуа, то на него было страшно смотреть. Его глаза горели, лицо побагровело, а вены на шее вздулись как веревки. Тем не менее лишь он один сохранял хладнокровие, пусть только с виду. Очевидно, ему пришлось сделать над собой невероятное усилие, чтобы сдержать гнев и не дать вырваться на волю обычной для него жестокости.
   – А ну заткнулись! – наконец прикрикнул он громогласно. – Хватит верещать!.. Нас обокрали! Да, и что с того? Вы думаете, что найдете сокровище, если будете орать, как рыжие обезьяны? Боже милосердный! Я все еще старая, но не самая плохая ищейка. Мы выйдем отсюда и отправимся на охоту, выследим этих ворюг. Я хочу найти их не позднее чем через два дня, вот увидите, никуда они не денутся. А пока надо что-нибудь забросить в кишки. На голодный желудок мы много не сделаем, нам нужны силы. Ну же, за работу! Время дорого.
   Припасы были разложены на полу пещеры, и трапеза, в которой приняли участие и индейцы, началась незамедлительно. Ярость главаря банды утихла словно по волшебству. Поистине, этот негодяй был человеком удивительных способностей!
   – Верно говорю, ничего еще не потеряно. Акомбака и его воины пока что остаются с нами. Надо только, чтобы они избавились от костей своего пиая. Постараюсь уговорить их закопать его здесь. Этот тип мне страшно надоел. Что до нашего краснокожего, с ним куда проще. Мы легко сможем устроить ему заплыв по реке. Нечего ему отравлять пещеру, у меня на нее кое-какие планы.
   – Какие планы? – спросил Бонне, немного успокоившийся, но все еще напрочь лишенный аппетита.
   – Самые простые. Мы потеряли голову, как какие-то молокососы. Вспомните, что наш индейский дружок говорил доктору и коменданту. Он ни разу не упоминал об уже скопленном и припрятанном сокровище. Он рассказывал им о месте, где золото содержится в скале. Он же говорил, что нужен молоток?
   – Да, было дело, – подтвердил Тенги.
   – Ну вот! Стало быть, мы нашли куда больше, чем искали. К тому же мы теперь точно знаем, что сокровище арамишо существует. Мы, правда, немного опоздали. Это тем более досадно, что в тайнике, судя по его размерам, могло быть килограммов сто пятьдесят золотишка. Но птички упорхнули, а тот красавчик-самородок, что мы нашли, должно быть, выпал, когда они улепетывали. Не удивлюсь, если семейка нашего пленника принесла его в жертву, думая, что он раскрыл тайну сокровища, хотя на самом деле он говорил о разработке золотых жил.
   – Снова дело говоришь.
   – Нам, конечно, плевать, за что они его прикончили. Главное, что мы добрались куда нужно. А теперь, известно вам, что это за скала с пещерой, где мы сейчас сидим?
   – Знать не знаем, шеф.
   – Так вот, это золотоносный кварц, возможно самый богатый, какой есть во всей Гвиане.
   – Не может быть! Так, значит, не все потеряно.
   – Золото, скрытое в этом кварце, для нас сейчас так же бесполезно, как прииск на Луне. Чтобы добыть его, понадобятся сваебойные молоты, паровые машины, множество рабочих рук, провиант и кто знает, что еще.
   – Так какого дьявола ты нам все это рассказываешь? – возмутились бандиты, снова осознав, что их мечты развеялись как дым.
   – Послушайте: эти кварцы указывают на то, что почвы здесь рыхлые, их легко копать, а главное, они содержат золото в виде песка или даже зерен. В том случае, пусть даже маловероятном, если мы не найдем арамишо, нам останется только одно: работать на этих землях и сделаться честными золотоискателями. Тем более что этот труд не требует ни больших вложений, ни особого ума, когда жила уже найдена.
   – И сколько же мы можем заработать?
   – Обычный старатель может зарабатывать сто пятьдесят – двести франков в день. Но мы оказались в чрезвычайно богатых золотом местах, так что, думаю, будет справедливо увеличить эту цифру втрое и даже вчетверо.
   – Хорошо, если так. Значит, все неплохо, а ты вправду не лыком шит.
   – Ну вот и ладно. Так, если все уже как следует подкрепились, пора нам убираться отсюда. И чем быстрее, тем лучше.
   Весь разговор шел на повышенных тонах, иначе ничего бы не было слышно из-за шума потока, волны которого неустанно бились о каменное ложе. Но последние слова главаря неожиданно для него самого прозвучали необычайно громко. Индейцы и трое других белых тоже это заметили. Шум ручья постепенно затихал, и скоро наступила полная тишина.
   – Что это такое? – встревоженно буркнул насторожившийся Бенуа, схватив готовый погаснуть факел.
   Он поспешно устремился вглубь пещеры и замер как вкопанный у совершенно опустевшего русла ручья. Стремительный поток исчез; только что погруженные в воду скалы поблескивали и источали особый характерный запах недавней сырости, оставшейся во внезапно пересохших впадинах.
   Бенуа, охваченный тревогой, бегом вернулся к товарищам.
   – Уходим, быстрее. Я не знаю, что происходит. Пахнет неприятностями. Давайте, валим отсюда.
   Он занял свое место в голове колонны, и отряд двинулся по галерее, ведущей к выходу. Но вдруг бывший надзиратель ударился головой об огромную скалу, перегородившую путь. Ледяная дрожь охватила его с головы до ног.
   – Если мы не найдем выход, мы пропали, – пробормотал он. – Пещера замурована!

Глава VI

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Анри вернулся после двух дней отсутствия. Он обнял мать, пожал руку отцу, братьям, Николя и Казимиру. Затем, ни слова не говоря, он снял с могучих плеч гамак, удерживавшийся на них с помощью пары хлопковых петель, и положил на широкий стол из дерева гриньон крупного паку, на серой шкуре которого виднелись две кровавые отметины.
   Появление юного охотника было, по обычаю, встречено радостными криками. Все жители колонии, включая животных, приветствовали старшего робинзона, на лице которого, обычно живом и веселом, читалось выражение явной озабоченности.
   Однако мать приняла его так же нежно, как и всегда, а рукопожатие отца, братьев и друзей было не менее горячим, чем прежде. Гокко встопорщили хохолки и приветливо загнусили. Агами издали свой воинственный трубный клич, пенелопы, лесные куропатки и токро заливались на все лады. В этой теплой встрече участвовали не только обитатели птичьего двора, но и одомашненные животные.
   Муравьед Мишо, высоко задрав свой пышный густой хвост, похрюкивал от радости при виде Кэта, ручного ягуара, а Сими, обезьянка Шарля, разыгравшись, как в далекие дни юности, запрыгнула на спину огромной кошки и принялась лихорадочно скрести ее голову с едва заметными ушами, а потом начала копошиться в шерсти этого апокалиптического «скакуна», выискивая паразитов, которые могли в ней поселиться за время лесной прогулки.
   Но эта почти библейская картина, идиллическое смешение родов и видов, эта гармония разнообразных созданий, которая обычно приводила юношу в восторг и делала счастье возвращения еще более полным, на этот раз не вызвала в нем никаких чувств.
   Анри явно был чем-то крайне озабочен. Совершенно необычная для юноши холодность удивила и даже встревожила его отца.
   – Не заболел ли ты, сын мой? – спросил изгнанник, хотя цветущий вид и крепкая фигура юноши наглядно опровергали подобное предположение.
   – Нет, отец, – почтительно ответил молодой человек. – Ты же знаешь, что я уже давно в ладу со здоровьем.
   – Но ты ничего не рассказываешь… Я даже было подумал о приступе лихорадки. Видишь ли, дорогое мое дитя, каким бы крепким ни был европеец, как бы хорошо он ни приспособился к гвианскому климату, его всегда подстерегает лихорадка, вечный враг, что ищет слабое место, чтобы проникнуть в его организм. Тебя не было очень долго. Ты никогда не проводил так много времени вдали от дома. Мы уже начали волноваться…
   – Прости, отец, прости меня, дорогая матушка, – отозвался юноша, не ответив на вопрос Робена. – Демон охоты снова увлек меня…
   – И ты, как всегда, не устоял перед искушением.
   – Так и есть. Когда я вижу перед собой бескрайние просторы, когда передо мной открывается девственный лес с его неисследованными пустошами, бесконечными дебрями и гигантскими деревьями, я полностью преображаюсь. Свежий лесной воздух опьяняет меня, горячее чувство свободы наполняет мою грудь, и мне кажется, что я мчусь верхом на неизведанном, сжимаю в объятиях необъятное.

   – И все это, чтобы убить одного паку? – насмешливо заметил проказник Эжен. – Достойно ли это великого охотника, истинного Нимрода экваториальных лесов?!
   В обычное время Анри мгновенно ответил бы на эту реплику, но в этот раз промолчал, к великому разочарованию Николя. Тот просто обожал яростные, но вполне мирные словесные поединки, которые заканчивались всегда одинаково: победители и побежденные, исчерпав запасы слюны и аргументов, весело хохотали вместе, как школяры на большой перемене.
   – Пака! За целых два дня он сумел добыть только одного паку! – с громким раскатистым смехом заметил парижанин. – А может быть, он встретил Водяную Маман, как говорит Казимир?
   – Нет, компе, – живо отозвался старый добрый негр испуганным голосом. – Не можно шути про Водяной Маман. Он всегда злая. Он капризная сильней индейский баба. Он или добрая, как белый, или злая, как оякуле.
   Пока Николя смеялся над суевериями своего старого друга, Анри подал отцу едва заметный знак и они оба вышли из хижины.
   Молодой робинзон снова взял лук и стрелы и свистнул своему ягуару. Робен первым нарушил молчание:
   – Плохой из тебя дипломат, мой дорогой Анри.
   – Это почему, отец?
   – Надо быть слепым, немым и глухим, чтобы, понаблюдав за тобой хотя бы минуту, не заметить, что у тебя плохие новости.
   – Ну что ты такое говоришь?
   – Чистую правду. Подумай сам, как ты, неутомимый следопыт, безупречный стрелок из лука, мог вернуться из лесу через два дня с такой жалкой добычей. Ты, человек с железными мускулами, самый смелый и сильный из нас, берешь оружие, когда отходишь на двадцать шагов от дома, и зовешь с собой своего грозного охранника… И после всего этого ты удивляешься моему замечанию? Мне ничего не остается, как повторить: видимо, нам угрожает опасность.
   – Так и есть, отец. Я просто не хотел волновать маму.
   – Я так и думал. Узнаю моего сына, мою правую руку, мое альтер эго. Должно быть, опасность неминуема и очень серьезна, иначе ты не стал бы так тревожиться.
   – Рассуди сам, отец. Я нашел следы белых среди индейских следов.
   Робен и бровью не повел, лишь его глаза засверкали.
   – Это серьезно, – протянул он. – Очень серьезно. Я не стану подвергать сомнению твои способности лесного следопыта. Ты видел и, я уверен, внимательно все рассмотрел…
   – Сначала я засомневался. Я не в первый раз натыкаюсь на следы человека и часто шел по следам индейцев. Мне даже удалось научиться отличать отпечатки арамишо от следов эмерийонов. Последние сильно косолапят, их след ни за что не спутаешь с элегантными и тонкими отпечатками ног арамишо, так же как тяжелая поступь галиби разительно отличается от легкой походки оямпи. Но все эти безобидные существа не представляли и не представляют для нас никакой опасности!
   Робен, не перебивая, выслушал это описание, такое простое и обстоятельное одновременно, и, вопреки надвигающейся опасности, а может быть, благодаря ей, невольно вспомнил о героях Купера, по стопам которых столь отважно шел его старший сын.
   Молодой человек тем временем продолжил рассказ:
   – Я свистнул, чтобы подманить агути. Кэт, сидя рядом со мной, выжидал благоприятного момента, чтобы прыгнуть на зверька, как вдруг я заметил, что ягуар выказывает волнение и ярость. Тебе известны чудесные инстинкты и бесподобный нюх моего спутника. Сомневаюсь, что лучшие собаки-ищейки Европы могут соперничать с этим смертоносным охотником, которого мы скорее укротили, чем приручили. Агути появился, прислушался, удивленно хрюкнул и удрал, причем Кэт не обратил на него никакого внимания. Он повернул свою морду, сморщенную от злости, в совершенно другую сторону. Я прислушался и, кажется, уловил в чаще очень слабый шорох… Спрятавшись за курбариль, я затаился, схватив ягуара за загривок, чтобы удержать на месте. Шум приблизился, и вскоре в нескольких шагах от меня индейской цепочкой прошли девять краснокожих, шесть мужчин и три женщины. Одна из них, совсем юная, явно находилась в состоянии сильнейшего горя. Высокий старик с мрачным выражением лица, очевидно вождь, грубо ее распекал. Она застонала, и тот жестоко ударил ее по губам ручкой мачете. Брызнула кровь, бедняжка склонила голову и замолчала. Они прошли совсем рядом со мной, и я понял, что им пришлось покинуть родные места, практически эмигрировать, потому что они несли с собой все свои пожитки и буквально сгибались под тяжестью припасов. Меня не очень интересовало, куда они направились, но стало любопытно, откуда они шли.
   – Ты поступил совершенно верно, сын мой. Я очень признателен тебе за осмотрительность. Эти люди могли быть лишь частью большого племени, и нам просто необходимо знать их количество и местонахождение.
   – Именно так, отец. Я немедленно пустился в путь в противоположном направлении и вскоре добрался до гор, где мы раньше бывали и где обнаружили прекрасные образчики золотоносного кварца. Но здесь следы запутались, точнее, многократно умножились. Следы первых индейцев смешались с многочисленными отпечатками других краснокожих, но особенности почвы не позволили мне сразу же определить разницу между ними. Потом я заметил небольшой ручей, на берегу которого мне повезло найти следы тех, кого я встретил в лесу. Ошибиться было невозможно. Их было девять, включая трех женщин. Не знаю почему, но у меня сжалось сердце. Эти отпечатки выглядели точь-в-точь как следы Жака, арамишо, которого мы спасли.
   Вид заплаканной молодой женщины, жестокость старика-вождя, отсутствие Жака – у меня появилось какое-то смутное ощущение ужасной трагедии, которая случилась совсем недавно неподалеку от нас. Установив, кому принадлежали первые отпечатки, я еще раз внимательно осмотрел почву и смог разобраться в происхождении остальных. Они, видимо, принадлежали эмерийонам, поскольку большой палец каждого был характерно вывернут внутрь. У пятерых или шестерых индейцев второго отряда отсутствовали мизинцы на левой ноге, так что я решил, что это они из племени тио, вспомнив рассказы Казимира об их обычаях.
   – И много ли их было, во втором отряде?
   – От двадцати до двадцати пяти человек, не считая белых.
   – Вот это куда серьезнее, – задумчиво произнес изгнанник. – Но продолжай. Твой рассказ не может быть ни слишком длинным, ни чересчур детальным. Я вижу, что ты действовал, как всегда, с умом, не упуская ни одной мелочи, какой бы незначительной она ни казалась на первый взгляд.
   Молодой охотник, польщенный такой похвалой, вернулся к своей истории:
   – Странное дело, все эти следы соединялись в одной точке, с той лишь разницей, что арамишо от нее удалялись, а тио и эмерийоны, напротив, стремились к ней. Несмотря на самые тщательные поиски, я не смог установить ни откуда пришли первые, ни куда ушли вторые… Мне даже показалось, как будто гора вдруг приоткрылась и сразу же закрылась, чтобы скрыть от меня разгадку.
   И все же мои поиски не были напрасными. К тому времени я уже несколько раз обратил внимание на аспидные царапины с металлическими отблесками на белых пластинах кварца, как будто кто-то провел по скале железом. Это не мог быть наконечник стрелы или острие мачете. Скорее какие-то желобки от чего-то закругленного, похожего на дробину. Потом я заметил сразу четыре таких следа на расстоянии в полсантиметра друг от друга по прямой линии. И меня сразу же осенило: да это же гвозди в подметке башмака!
   Я не ошибся. Через десять метров его обладатель, видимо, зацепился о камень, и головка одного из гвоздей обломилась и глубоко застряла в трещине скалы, я ее вытащил и положил в сумку, сейчас тебе покажу. После этой находки я окончательно уверился в том, что среди индейцев был белый.
   – Хорошо, сын мой. Ты прав по всем пунктам. Ни один гвианский индеец, ни один лесной негр не носит европейской обуви. А что насчет других белых?
   – Доказательства их присутствия менее очевидны, но все же весьма убедительны. Мне пришлось призвать на помощь индукцию. Отряд сделал короткую остановку у подножия горы, а почва там оказалась слегка влажной. Очевидно, они устроили совет. Четверо белых находились в центре. У человека в башмаках имеется ружье, я обнаружил на земле отпечаток приклада. Что касается его товарищей, они ходят босиком, как индейцы.
   – Но как ты смог определить, что это следы белых?
   – Краснокожие в минуты отдыха садятся на корточки, перенося вес всего тела на пальцы ног, а белые остались стоять. Совет длился не менее четверти часа, судя по глубине и отчетливости отпечатков их ног.
   – Полагаю, твои объяснения верны. Эти незнакомцы того и гляди раскроют секрет нашего убежища. В этих обстоятельствах под незнакомцем почти наверняка стоит понимать врага. Я ведь до сих пор считаюсь беглым! Срок давности исполнения наказания, как они там говорят, еще далеко не истек. Поймать меня – значит получить хорошую награду.
   Глаза молодого человека загорелись яростным огнем. Он энергично сжал рукоятку мачете и воскликнул:
   – Поймать тебя, самого храброго и мужественного из нас! Пусть даже не думают. Гвианские робинзоны под командованием своего отца смогут противостоять целой армии. Они могут разорить наши плантации, разрушить наш дом, уничтожить все, что мы создали, но лес останется нашим. О, пусть приходят! Пусть сделают хоть одно неверное движение, произнесут хоть одно неверное слово, попробуют коснуться хоть одного волоска на твоей голове. Ты увидишь, что дети изгнанника достойны своего отца!
   – Сын мой! Но можем ли мы подвергнуть нашу мать жизни, полной лишений и опасностей?
   – Моя мать – истинная спутница льва. Она не страшится тягостей и презирает любую опасность. К тому же мы с самого начала свыклись с мыслью о том, что наше уединение может быть в любой момент нарушено, и подготовились к этому.
   – По здравом размышлении – положение не такое уж безнадежное. За десять долгих лет, что мы провели здесь без всяких сношений с цивилизацией, в колонии могли произойти серьезные изменения. В те времена речь о поисках золота в Гвиане практически не заходила. Кто знает, а вдруг теперь ведутся серьезные разработки золотоносных жил или, допустим, наносных песков? Может быть, наши незнакомцы всего лишь шахтеры в поисках месторождений?
   – В сопровождении индейцев? Весьма сомнительно. Так что же все-таки нам делать?
   – Ты мудро поступил, решив рассказать мне первому об этом инциденте. Ты, очевидно, считал своим долгом скрыть его от братьев и матери. Но все же я думаю, что нам нужно посвятить их во все подробности как можно скорее. Мы примем решение, как следует поразмыслив, на основе мнения большинства.
   Колонисты, уже обеспокоенные странным поведением Анри, начали еще больше волноваться из-за его довольно долгого разговора наедине с отцом. Рассказ последнего о том, что обнаружил старший сын, поначалу был встречен ледяным молчанием.
   Вопреки обыкновению, Николя, который прежде всегда давал выговориться своим юным друзьям и, только выслушав их мнение, делился своим, неожиданно нарушил тишину. Он поддался бессознательному порыву, заставившему его говорить словно вопреки собственной воле; такое часто бывает, когда внезапная идея прорезает вдруг тенета мыслей и приобретает очертания неоспоримой истины.
   – Месье Робен и ты, Анри, вы подумали обо всем, кроме одного.
   – Чего же? – в один голос спросили отец и сын.
   – Эти четверо белых могут быть лишь теми, с кем нам уже пришлось иметь дело. Мы не дали им пройти по реке, но они нашли другой путь, присоединились к индейскому племени и снова повисли у нас на пятках. Что-то подсказывает мне, что это именно так, я прямо чувствую. Эта мысль терзала меня с того момента, как вы начали говорить, как я ни пытался убедить себя, что ошибаюсь. Ничего не вышло, так что не стоит сомневаться, я на сто процентов прав.
   – Да, Николя, видимо, так и есть. При всей неправдоподобности факт остается фактом, и нам стоит без дальнейших споров принять его до тех пор, пока мы не получим доказательства обратного.
   – Черт бы побрал этого индейского шалопая с его историями о тайне золота и признаниями при лунном свете. Вот уж кому следовало сто раз подумать, прежде чем раскрывать рот и ставить нас в такое положение. О, патрон, какая досада, что вы не позволили Анри потратить на этих ястребов четыре добрые стрелы! По-моему, от них не стоит ждать ничего хорошего, зная о пытках, которые пришлось вынести бедному индейцу. Мы бы с радостью встретили белых людей, будь они честными золотоискателями, а не каторжным отродьем. Повторю еще раз, хотел бы я ошибиться, но приходится признать, что такое соседство неминуемо подвергает нас огромной опасности.
   – Но мы же не можем напасть на них ни с того ни с сего, без всякого повода?
   – А если они набросятся на нас без предупреждения, разорят наш дом и станут угрожать самому нашему существованию? Вам ведь отлично известно, что такие типы весьма своеобразно почитают чужую жизнь и собственность.
   – Но что, если они прибыли в наши края совсем не надолго? Что, если они уйдут, как только получат то, что им нужно?
   – И вскоре вернутся в еще большем количестве, а значит, опасность возрастет многократно. Я не могу не вернуться к моей изначальной мысли: шшухх… – и вместе со звуком парижанин изобразил, что натягивает лук, – и ваших нет!
   – Я не столь категоричен, как ты, Николя, но признаю, что нам нужно безотлагательно принять самые решительные меры. Мы как можно скорее отправимся в путь, разведаем, где находятся незваные гости, и постараемся узнать их намерения. Предприятие не из легких, но все же я надеюсь, что у нас все получится. Прежде мы уже попадали в не менее опасные ситуации, но вышли из них победителями, с блеском преодолев все препятствия. Вот что я предлагаю: послезавтра Анри, Эдмон, Эжен и я отправимся на вылазку. Шарль с матерью останутся ждать нашего возвращения в компании Николя и Казимира. Кэт тоже будет охранять дом.
   – Но что, если во время нашего отсутствия часть этой шайки решит поближе познакомиться с нашей усадьбой? – справедливо заметил Анри.
   – Я предвидел твой вопрос, дитя мое: мы прямо сейчас начнем строить хижину недалеко от ручья, в самом уединенном месте. Там мы сделаем большой запас провизии, уничтожим все следы, устроим там наш резервный отряд, а «Добрая Матушка» будет выглядеть заброшенной. В самом худшем случае мы найдем ее разоренной до основания, и нам придется ее восстановить. В настоящий момент я не вижу другого решения.
   Этот простой план, довольно легкий в исполнении, встретили всеобщим одобрением. Хижину построили недалеко от того места, где десять лет назад произошла битва ягуара с гигантским муравьедом, итогом которой стало усыновление двух всеобщих любимцев, Кэта и Мишо.
   Мадам Робен, давно привыкшая к бесконечным перипетиям жизни лесных скитальцев, спокойно восприняла уход мужа и сыновей. Она верила в их опытность и отвагу. Николя, поначалу огорченный тем, что его обрекли на бездействие, вскоре смирился, сосредоточившись на том, что ему предстояло защищать свою благодетельницу. Он проводил четверку разведчиков до границ «Доброй Матушки» и не спеша вернулся, уничтожив малейший намек на какие бы то ни было следы.
   Наш добрый друг парижанин сделался телохранителем не последнего разбора. В этом бравом парне с выпуклой грудью, лицом цвета обожженного кирпича, ясными и смелыми глазами никто не смог бы признать наивного обескураженного путешественника, который десять лет назад шел по дебрям тропического леса, удивляясь на каждом шагу. Он освоился здесь не хуже, чем в Париже, и невероятно быстро приспособился к дикой жизни. Николя управлялся с луком лучше любого краснокожего, отыскивал следы как лучший охотник и с несравненным мастерством разгадывал уловки агути, паки или броненосца.
   Надо было видеть, как тщательно он распрямлял каждую примятую травинку, возвращал на место задетую лиану, разравнивал пальцем землю, отвалившуюся от муравейника, чтобы придать почве первозданный вид, все для того, чтобы обмануть взгляд самого опытного растреадора. Поэтому, когда он с победным видом вернулся в хижину и заявил, что все в полном порядке, мадам Робен и юный Шарль ни на минуту не усомнились в своей безопасности.
   Что касается Казимира, неизменно бодрого и веселого, его широкая искренняя улыбка свидетельствовала о подлинном триумфе. Старик по-настоящему гордился своими учениками, а особенно Николя, который начал обучение в школе робинзонов в довольно позднем возрасте. Так что добрый негр без конца повторял: «Компе Николя давно делай лучше негра, лучше Николя на весь свет только муше Анри».
   Тем временем изгнанник и его сыновья медленно, но неуклонно продвигались в направлении перекрестка следов, обнаруженного Анри. Они шли, как обычно, индейской цепочкой, не обращая внимания на жару и не производя ни малейшего звука, способного нарушить величественную тишину безбрежного леса. Гамаки, провиант и оружие на их могучих плечах будто бы не весили совсем ничего. Бесстрашные колонисты давно свыклись с походными условиями, подобно нашим африканским солдатам, которым постоянные тренировки помогают с легкостью совершать такие подвиги, что изумляют самих арабов.
   Дневной переход был отмечен лишь одной получасовой остановкой на берегу ручья, чтобы подкрепиться. Обед анахоретов, который у наших гурманов лишь разжег бы чувство голода, состоял из размоченного в воде куака и кусочка копченого обезьяньего мяса.
   В лесах Гвианы приходится быть воздержанным. Тем более, что ни у кого никогда не возникает желания перегружать себя припасами сверх необходимого.
   Солнце быстро садилось. Было пять часов вечера. Через час раскаленное светило внезапно погаснет без всякого намека на сумерки. Наступило время, когда нужно подумать о ночлеге, чтобы не оказаться неожиданно застигнутыми полной темнотой. В обычное время робинзоны ограничивались тем, что подвешивали гамаки один возле другого на первых попавшихся деревьях на высоте примерно метра от земли, держа оружие под рукой. К несчастью, они оказались в самой середине непролазной чащи, состоявшей из огромных деревьев, раскинувших свои кроны над жирной и влажной почвой. Мы говорим «к несчастью», потому что утром и вечером на такие участки леса регулярно обрушиваются тропические ливни, описать мощь и обилие которых не в силах самое смелое воображение.
   В дневное время солнце высасывает из земли теплые испарения, густые, как лондонские туманы. Их клубы, этот страшный «саван для европейцев», пропитанный миазмами, медленно поднимаются сквозь слои ветвей. Эти тяжелые облака держатся до самого вечера, почти неподвижные, словно зацепившись за кроны самых высоких деревьев. Затем, в тот самый момент, когда пылающая корона солнечных лучей исчезает, а температура понижается лишь на один градус, эти испарения мгновенно конденсируются и обрушиваются на землю дождем. Точнее, настоящим шквалом, который с шумом хлещет по листьям, водопадами струится по стволам, рвет лианы и затапливает почву. Такое явление неизменно происходит дважды в день в самых густых областях леса. Прекратить это способна только расчистка.
   Робинзоны, как люди осторожные и искушенные, решили любой ценой избежать колоссального ливня, который грозил обрушиться на них через час. Во время пути вымокнуть не страшно. Если продолжать двигаться, то одежда в конце концов высохнет. Но путешественник, промокший ночью насквозь, будто свалившись в реку, неподвижный в своем гамаке, не может сопротивляться влажному холоду, пронизывающему его до костей. Вскоре он коченеет, его трясет, начинается лихорадка, иногда оборачивающаяся злокачественным приступом. В пяти случаях из десяти дело кончается смертью.
   Быстро осмотрев местность, четверка робинзонов решила построить хижину. Ничего основательного и непромокаемого, очень простая конструкция, которая служит бесценную службу кочевникам тропических лесов. Для нее достаточно четырех столбов; как правило, выбирают деревья, расположенные квадратом. Их соединяют легкими поперечинами, закрепленными лианами, и покрывают листьями, формирующими крышу. В боковых перегородках-стенах нет необходимости, поскольку вода всегда падает отвесно. Как только подходящее место найдено, его расчищают от травы и кустарника и через полчаса получают убежище, под которым можно безнаказанно бросить вызов самому грозному ливню. Главное при постройке такого навеса – избегать соседства с высохшими мертвыми деревьями, падение которых может привести к непоправимым последствиям.

Наши друзья, приняв все необходимые предосторожности, основанные на многолетнем опыте, после треволнений дня проспали меньше часа. Их разбудил внезапно разразившийся ураган. К ночному ливню добавилась сильнейшая буря. Нет ничего более волнующего, чем верхушки деревьев, касающиеся тяжелых туч и пылающие в отблесках молний; нет ничего более странного, чем неподвижность невозмутимых лесных гигантов, похожих на опоры горящего свода; нет ничего более ужасного, чем эти вспышки, сопровождаемые раскатами грома, что непрерывно разносятся под лиственной колоннадой.
При этом ни один ветерок не тревожит густые заросли, замершие словно в потрясении. Экваториальная буря кажется пушечной канонадой в адском пекле. Робинзоны, подавленные, оглохшие и ослепшие, терпеливо ожидали завершения катаклизма, когда раскат грома, куда сильнее, чем прежние, если только можно себе такое представить, раздался прямо над их головами. Земля задрожала. Деревья, служившие опорами для хижины, зашатались, и хрупкий лиственный навес разлетелся в разные стороны. Затем чудовищный грохот и треск перекрыли звуки грома, и целый кусок леса обрушился, похоронив стоянку робинзонов под гигантским ворохом ветвей, листьев и лиан.

Глава VII

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Когда Бенуа осознал, что заперт в пещере арамишо, его ярость была безграничной. Читателю известно, что благодушие не относилось к числу добродетелей достойного надсмотрщика. Неудивительно, что он спустил с цепи всю беспредельную грубость, на какую только была способна его злобная натура.
   Индейцам, у которых было собственное, весьма четкое представление насчет внешних проявлений гнева или страдания, и в страшных снах не мог присниться такой бешеный поток ругани и богохульств. Это нагромождение проклятий, громовые раскаты голоса, несравненные модуляции голосовых связок на фоне свирепых гримас белого вожака внушили неробким, в общем, туземцам, чувство своеобразного благоговения. И раз уж его товарищи, совершенно раздавленные, хранили полное молчание, значит проявление ярости столь высшего разряда могло быть свойственно только великому вождю.
   Приступ злобы длился почти пятнадцать минут. Дальше Бенуа начал задыхаться, у него пересохло в горле, и он замолчал. Бандит закончил ровно тем, с чего должен был начать: решил поразмыслить, как отсюда выбраться. Побродив по пещере взад-вперед, как медведь в клетке, обследовав все ее уголки, он попытался сдвинуть камень, закрывший выход, но, поняв, что это бесполезно, скорее рухнул, чем сел, на землю в полной растерянности, совершенно для него несвойственной.
   – Скажи что-нибудь, шеф, – почти застенчиво обратился к нему обычно грубый Тенги.
   Каторжник, хорошо знакомый с одиночными камерами, даже близко не испытывал клаустрофобии, которая в таких обстоятельствах сильно действует на людей, привыкших к открытым пространствам.
   – Что ты хочешь, чтобы я сказал? Я просто вылетел из седла от всего этого. Побеги – это не мое. Я по другой части – «посадить в крытку» (в тюрьму) и держать там под замком, а вот в другую сторону – тут я не мастак.
   Несмотря на всю серьезность ситуации, трое беглых каторжников расхохотались. Им пришлось по душе бесхитростное признание их бывшего надсмотрщика.
   – Видишь ли, шеф, – назидательно произнес Бонне, – если бы тюремщики вложили в охрану сидельцев хотя бы десятую часть усилий, которые те вкладывают в задумку и выполнение своих планов, то никаких побегов не было бы. Каторжник умудряется сбежать только потому, что он постоянно об этом думает.
   – Ну вот и отлично! Пошевели-ка поскорей мозгами и придумай, как нам выбраться отсюда, раз уж вы куда лучше меня знаете, как надо отпирать двери.
   – Это все плоды правильного воспитания, – насмешливо ответил проходимец.
   – Так, ну все, хватит трепаться! У каждого своя судьба и своя роль. У меня свои способности, у вас – ваши. Бонне, ты же тут самый ловкий, настоящий проныра, так что командуй и организуй уже что-нибудь. Ты увидишь, как я умею слушаться.

   – С этого и надо было начинать. Ну, за дело, потому что долго мы тут не протянем. Еда у нас есть, а вот воды ни капли. Те, кто нас тут запер, знали, что делают, когда отвели течение ручья.
   – Ты хочешь сказать, что ручей перестал течь не просто так?
   – Я в этом уверен. Этих гадов, скорее всего, меньше, чем нас, так что они не осмелились напасть и решили, что будет умнее дать нам подохнуть здесь от голода и жажды.
   – Да, пожалуй, ты прав.
   – Ладно, поглядим. Не пройдет и двух дней, как мы выберемся отсюда, иначе не быть мне, как ты только что сказал, главным пройдохой среди твоих бывших подопечных. Все, за работу. Время поджимает, только посмотри, как вытянулись морды у Акомбаки и его людишек. Между нами говоря, если мы будем валандаться, они могут решить, что шутка слишком уж затянулась. Вот что я предлагаю. К счастью, руки у нас есть, так что задача упрощается. Надо, чтобы ты вместе с нашими союзниками навалился на скалу. Должны же они прорубиться через этот чертов камень своими мачете. Мы-то проделывали дыры в тюремных стенах без лучика света, под надзором стражников, используя только гвоздь, разбитую миску или даже осколок стекла. А я тем временем внимательно осмотрюсь еще разок.
   Бандит взял факел и исчез в галерее, ведущей вглубь пещеры.
   Тио и эмерийоны, воодушевленные спиртным, которым их щедро угостил Бенуа, что есть силы обрушились на монолит, загородивший вход в пещеру. Результат выглядел вполне удовлетворительным. В течение первых минут работа продвигалась довольно быстро, таким податливым оказался сланцевый слой. Но вскоре мачете наткнулись на скальную породу и отскочили от нее, рассыпая снопы искр. Скала оказалась тверже стали. Понадобились бы шахтерские буры и дни изнурительной работы, чтобы пробиться сквозь этот глянцевитый пласт, сформированный за тысячи столетий несравненным строителем, имя которому Время!
   Бывший надзиратель почувствовал, как у корней волос выступили капельки пота. По спине пробежала ледяная дрожь, когда он осознал тщетность самых отчаянных усилий. Круглый проход, ведущий в пещеру, очевидно, появился в скале вследствие какого-то геологического сдвига. Это было что-то вроде тоннеля четырех-пяти метров в длину и полутора метров в высоту. К выходу он расширялся, и скала, которая его перегородила, закупорила эту воронку, как пробка бутылочное горло.
   Втащить ее внутрь было невозможно, так как она была шире, чем тоннель, вытолкнуть наружу – тоже, поскольку хозяева пещеры наверняка навалили перед скалой кучу камней.
   На этом участке фронта все усилия оказались бесполезными.
   В этот момент вернулся Бонне, после столь же неудачной экспедиции. Его физиономия, похожая на мордочку хорька, не выражала никаких чувств, в то время как зверское лицо Бенуа, искаженное мучительным страхом, блестело от пота.
   – Ничего, – пробормотал он, задыхаясь. – Ничего!.. Придется здесь подыхать! Я мог представить себе все, что угодно, только не такой ужасный конец. Быть похороненным заживо! Да ни за что на свете! Уж лучше прострелить себе голову.
   – Эх ты, слюнтяй, чего раскис? – с издевкой ответил Бонне. – Душа ушла в пятки?
   – Сам-то как думаешь?
   – Ну вот что, мокрая ты курица, я еще не все способы перепробовал.
   – Пока ты пробуешь, индейцы, которые еще ничего не поняли, начнут вопить как помешанные. Если это затянется, они нам кишки выпустят.
   – Дай им еще выпить.
   – Так себе, конечно, средство, от него больше вреда, чем пользы. Тафия их только разъярит.
   – И начнется всеобщая драка. Пусть поубивают друг друга. А мы съедим мертвецов, чтобы выиграть время [26 - Слова, которые я вложил в уста этого персонажа, суть не что иное, как чистая правда. В гвианских исправительных колониях часто бывают побеги. И почти все они закачиваются страшными сценами людоедства. В официальных анналах нашей колонии имеются многочисленные рапорты на этот счет, которые я переписал слово в слово и намереваюсь опубликовать позже. – Примеч. автора.].
   – И что же, нет никакой надежды?
   – Пока никакой. Я возьму еще один факел и схожу еще раз.
   – Я пойду с тобой. Не могу больше сидеть на месте. Кроме того, я уже не могу переносить вонь индейского трупа. Втемяшилось же им в голову приволочь его сюда! Тенги и Матье дадут им тафии, а я ухожу, меня просто выворачивает.
   – Ладно, идем. Раз уж ты больше ни на что не годен, будешь освещать путь.
   Двое мужчин после медленной, но в целом легкой прогулки оказались на берегу пересохшего ручья. Бонне стал внимательно осматривать дно темного ложа, бормоча себе под нос:
   – Если у нас и есть шанс спастись, то он здесь. Вода же проникла сюда через какую-то дырку и должна была уходить через другую. Что скажешь, шеф?
   Ему ответил лишь хриплый вскрик Бенуа, который внезапно поскользнулся и полетел кувырком куда-то вниз, выронив факел.
   – Бенуа! – воскликнул встревоженный каторжник. – Бенуа! Ты не ранен? Да отвечай же!
   – Нет, – ответил наконец глухой голос надзирателя, – но здорово приложился. Впрочем, ничего не сломал, кажется, больше испугался, все в порядке.
   – Ладно, держи свой факел, да посвети мне. Я спущусь к тебе. Яма метра в два глубиной, не так ли?
   – Примерно так. Только берегись острых выступов, удивляюсь, как я себе брюхо не распорол.
   – Ага, ну тогда вот так, – ответил каторжник, повиснув руками на краю ямы и мягко приземлившись на пальцы ног. – Раз – и готово, всего делов-то. Везде можно пролезть, когда знаешь подходцы.
   – Ай! Вот незадача!..
   – Что там еще?
   – Я не могу идти.
   – Ну тогда беги!
   – Мне кажется, я вывихнул ногу.
   – Чертов растяпа, только этого нам не хватало.
   – Ничего, мне уже получше, только нога вся горит, но все же я могу идти.
   – Тогда вперед.
   Парочка авантюристов осторожно продвигалась по каменному ложу реки, чье извилистое течение представляло собой причудливый лабиринт. Вскоре они заметили, что начался довольно крутой подъем. Должно быть, они поднялись до уровня сводов пещеры, если не выше.
   – Неплохо, – сказал Бонне ковыляющему позади него товарищу, – очень неплохо. Добрые люди, которые нас здесь заперли, даже не подумали о том, что даровали нам спасение, задумав лишить нас воды. Так всегда бывает, всего не предусмотришь. Гляди-ка, я же тебе говорил!
   – О, воздух! Свет! – заорал Бенуа, заметив в двух метрах прямо над головой небольшое отверстие, через которое виднелся кусочек голубого неба.
   – Через эту дырку вода попадала в грот, эти недоумки устроили запруду прямо перед ней, но они не знали, что доходяга Бонне прекрасно сумеет пробраться через нее.
   – Неужели ты надеешься пролезть?
   – Да будь я проклят! Я сбежал из тюрьмы Питивье через дыру на треть уже, чем эта. Если хочешь знать, я скользкий и юркий, как угорь. Тюремщик был славный мужик, но глуповатый. Он дал мне листок белой бумаги. Я нарисовал на нем гильотину и прилепил свой шедевр к стене. «Я пройду через это», – говорил я ему каждый день, когда он приносил мою пайку. «Надеюсь, что нет», – каждый раз отвечал он. Бедный дуралей думал, что я говорю об эшафоте, а я имел в виду отверстие, которое я ковырял с помощью оконного крючка и которое скрывал рисунок. И в одно прекрасное утро я дал деру, написав на том же листке: «Пошел на дело». Через две недели меня повязали в погребе одного крестьянина, где я попивал молодое винцо. При мне нашли несколько тысяч франков, которые я попутно у него позаимствовал. Я был пьян мертвецки, так что меня в момент упаковали, доставили в Орлеан и вручили билет последнего класса в тюрьму Пуасси. Ладно, хватит болтать. Поступим так же, как в Питивье. Вот еще что. Когда я окажусь на воле, я найду вход в пещеру, расчищу его и уберу все, что мешает вытолкнуть камень изнутри. Как только все будет готово, я свистну погромче, вы навалитесь всеми силами, и сам дьявол не помешает вам спихнуть его с места.
   – Я все понял, – ответил Бенуа, которому перспектива вновь оказаться на свободе явно вернула обычную энергичность. – Погоди-ка, я сейчас обопрусь на стену. Вот так. А теперь лезь мне на плечи.
   – Готово, я достаю руками до «форточки», моя голова как раз в нее протиснется. Обдеру бока, конечно, но это пустяки, зато все пролезет, спасибо каторжным харчам, на них не растолстеешь.
   Каторжник подтянулся, сжался, вытянулся, напряг все мускулы, подобрался и сумел протиснуться в узкое отверстие. Несколько минут он не двигался, зажатый словно в тисках. Затем ему удалось высвободить руки, он отчаянно засучил ногами, кости затрещали, и он двинулся вперед и вверх, обдирая в кровь кожу. Оказавшись на свободе, Бонне испустил долгий крик облегчения.
   Первая и самая важная часть плана пройдохи увенчалась успехом, оставалось выполнить остальное, что он и сделал в точности с тем, что сказал бывшему надзирателю. Отыскать вход в пещеру оказалось делом одной минуты. Валун, закупоривший вход, был завален целой горой камней. Для того чтобы убрать ее одним махом, понадобилось бы заложить мину. Но Бонне справился своими силами, он так ретиво взялся за работу, что через два часа от «кургана», насыпанного арамишо во время их поспешного бегства, не осталось и следа.
   Пленники пещеры объединили силы в едином порыве, навалились общим усилием, и толчок оказался таким сильным, что диоритовый валун закачался, а после с грохотом покатился по склону холма. Долгий триумфальный клич вырвался из глоток белых, когда они увидели солнце, в лучах которого уже не надеялись погреться. Индейцы скакали и пели, не забыв вынести на воздух труп своего пиая, разложившийся еще сильнее. Уступив наконец просьбам Бенуа, они согласились предать тело шамана земле недалеко от пещеры, предварительно срезав с головы мертвеца его длинные волосы, чтобы провести над ними достойную погребальную церемонию в подходящем месте и в надлежащее время.

   Совершенно пьяные и ошеломленные краснокожие остались почти безразличными к заточению, которое могло оказаться для них роковым. Возвращение к свету, как и вид больших лесных деревьев, никак не повлияло на их настроение. Единственной их мыслью теперь было вернуться к себе с волосами пиая, чтобы продолжить похороны с непременными обильными возлияниями. Не видя в настоящее время ни одного законного предлога для того, чтобы упиться кашири и вику, Акомбака, озабоченный счастьем своих подданных, а равно и своим собственным, намеревался подать знак к возвращению.
   В целом он сдержал обещание. Белый вождь с его помощью смог достичь своей цели, настал его черед выполнить условия договора. Пора было вернуться к реке и вместе отправиться на войну с бони и полигуду.
   Но Бенуа так не считал. Краснокожие показали себя очень ценными помощниками, так что он не собирался ни отпускать их, ни лишаться их услуг. Поскольку негодяй отлично знал все слабости этих наивных детей природы, ленивых и жадных, ему не составило никакого труда снова соблазнить их.
   – Вождь красных людей, – многозначительно начал он, – отказывается покарать убийцу пиая своего племени? Он так ослаб, что, как старая женщина, забыл об оскорблении, нанесенном ему и его воинам!
   – У моих молодых воинов, – жалобно ответил пьяница, – больше не осталось еды. У них в животах бурчит от голода, скоро у них не останется сил, чтобы сражаться с неграми Марони. Кто защитит наших женщин, наших детей и стариков, если на них обрушится голод и заберет всю их силу?
   – Но разве честь красных людей не превыше всего?
   – Индеец идет на войну, только когда он не голоден, – ответил вождь, невольно перефразировав слова маршала де Сакса: «Солдат сражается лишь после того, как поел супа».
   – Здесь не о чем тревожиться, – продолжил Бенуа. – Я отведу вождя и его воинов на плантацию, какой никогда не видел ни один индеец с тех пор, как Гаду, великий повелитель мира, создал людей, животных и лес.
   – Мой брат говорит правду?
   – Белый вождь никогда не лжет, – бесстыдно заявил мерзавец.
   – Когда мой брат покажет эту плантацию «Тому, кто уже здесь» и его воинам?
   – Когда солнце встанет после того, как два раза скроется за великим лесом, мои братья эмерийоны и тио получат целые поля бататов, ямса и маниока, они будут купаться в изобилии и смогут не работая провести следующий сезон дождей.
   Это было уже чересчур, аргументы белого оказались слишком убедительными. Тут же решили немедленно отправиться в эти загадочные земли с молочными реками и кисельными берегами, где можно так беззаботно есть, пить и спать, утруждая себя лишь приготовлением еды и ферментированных хмельных напитков.
   Отряд выступил, к огромной радости Бенуа, который, наскучив положением верховного жреца и главнокомандующего, внезапно вернулся к своим всегдашним манерам в разговоре с сообщниками.
   – Уф, я снова спас положение, – сказал он Тенги, который ничего не понял из разговора надзирателя с вождем, но заранее восхищался ловкостью шефа.
   – А я спас наши денежки, – ответил каторжник, показывая на свое плечо, покрасневшее от лямок сумки, бившей его по боку.
   – Точно, это же наш самородок!.. Я и забыл про него.
   – А я черта с два о таком забуду. Отличный рыжик! Такой нечасто обнаружишь в тайнике у индейца.
   – Спокойствие, ребятки, только спокойствие. Совсем скоро у нас будет что получше.
   – Если это будут каменюки вроде этого, большего мне не надо. Такими можно нагрузить меня, как мула, потащу и даже не пикну.
   Отряд медленно продвигался в направлении к усадьбе «Добрая Матушка». Читатель, несомненно, догадался, что его целью были райские владения гвианских робинзонов. Таким образом Бенуа убивал двух зайцев одним выстрелом. Он рассчитывал получить в свое распоряжение все племя, которое надеялся в конечном итоге переселить на эти плодородные земли, и одновременно удовлетворить свою старую ненависть к Робену.
   Ураган обрушился на них недалеко от того места, где робинзоны разбили лагерь, не подозревая о грозящей им двойной опасности. Захватчики слышали грохот падения гигантских стволов, вырванных с корнями, но слепая судьба пощадила их, поразив при этом невинных людей.
   Яростный природный катаклизм прошел так же быстро, как детская обида, тяжелые облака рассеялись, и полная луна осветила безмятежным светом листву величественных деревьев, на которой жемчужинами сверкали капли воды.
   Дикие обитатели леса, напуганные внезапным падением деревьев, разбежались кто куда. В густых зарослях не было слышно ни звуков охотящихся хищников, ни грозного рычания тигров, ни визга затравленной добычи, ни чавканья, сопровождающего еще теплую трапезу. Все живое замолкло после грозного «quos ego!» [27 - Вот я вас! (лат.)] разгневанной природы.
   Эту гробовую тишину вдруг разорвал чей-то крик. Раздался человеческий голос, скорее даже стон, похожий на тревожный зов в агонии, разносящийся над полем битвы. Он не звал на помощь. Эта мольба была не чем иным, как бессознательным протестом тела против боли.
   Суеверные индейцы испуганно приблизились к белым.
   – Ты слышал? – прошептал Акомбака, чуть ли не прижавшись к Бенуа.
   – Да, я слышал голос вашего пиая, который взывает о мести, – наугад ответил мерзавец.
   Голос раздался снова, еще более пронзительный и отчаянный.
   – Это человек, никак иначе, – продолжил бывший надзиратель. – Кто еще может оказаться в подобном месте в такое время. Ах ты черт! А что, если… Дьявол! Что, если это та сволота, что запечатала нас в пещере, вытащив оттуда все самородки?
   Он поделился своими соображениями с подельниками, которые немедленно согласились с его мнением. Тенги подлил масла в огонь, заявив, что «кубышка» еще вполне могла быть при них.
   – А ты не так глуп, как кажешься, Дровяная Башка! – ответил ему Бенуа, назвав бандита дружеской кличкой, сберегаемой для особых случаев. – Ну же, идем, распутаем кончик этой истории.
   Индейцы пошли за бандитами, хотя испытывали настоящее отвращение к ночным прогулкам, которое только усилилось ужасом, что внушил им загадочный голос. Отряд подошел к месту бурелома. В мертвенном свете луны раскинулась вырубка, созданная самой природой. Устоявшие во время урагана деревья стояли стеной вокруг чудовищного нагромождения поверженных стволов, сокрушенных крон, сломанных веток и разорванных лиан.
   На фоне этой темной мешанины выделялось небольшое белое пятно, всего в нескольких метрах от шайки. Под башмаком Бенуа хрустнула сухая ветка. Белый силуэт вытянулся, увеличился в размерах, затем выпрямился. Это был человек, очевидно раненный или, по крайней мере, оглушенный.
   У одного из индейцев вырвалось восклицание удивления на грани с ужасом.
   – Кто идет? – крикнул незнакомец по-французски.
   – А вы сами-то кто такой? – грубо ответил надсмотрщик.
   – Раненый, который просит о помощи для моих товарищей и для себя.
   – Сколько вас там?
   – Четверо. На нашу хижину обрушился ураган, моих спутников погребло под деревьями, возможно, они мертвы, – ответил мужчина, едва удерживаясь от рыданий.
   – Ну, не стоит отчаиваться, может быть, все обойдется. Мы вам поможем.
   Бенуа подошел к незнакомцу, которого, казалось, вовсе не удивило и не встревожило внезапное появление большого отряда. Когда его лицо оказалось в свете луны, стало ясно, что это совсем юноша.
   – Вот же черт, – буркнул надзиратель себе под нос. – Мне следует поставить здоровенную свечку боженьке-громовержцу. Дьявол меня забери, этот парнишка – тот самый, что сопровождал Робена.
   – Прошу вас, поспешите им на помощь. От них не слышно ни звука. Помогите мне убрать эти ветки.
   – Сейчас, молодой человек, сейчас и от всего сердца, уверяю вас.
   – О, благодарю вас за эти добрые слова.
   – Вы-то не ранены?
   – Нет. Но я совсем разбит. Мне кажется, что мои руки и ноги сломаны.
   – Вот этот человек – враг твоего племени, – украдкой сказал Бенуа вождю индейцев. – Гляди за ним в оба и не дай ему сбежать. А мы схватим остальных. Видишь, сам Гаду помогает нам.
   Трое бандитов и краснокожие не стояли без дела. Многолетний опыт лесных скитальцев позволил им быстро организовать спасательную операцию. Пока одни с ловкостью рептилий проскальзывали между ветвей, другие с осторожностью старались прорубить в них проход, ведущий туда, где находилась хижина, как указал юноша.
   После часа изматывающих поисков из густого вороха зелени раздался приглушенный голос. Это был Бонне. Благодаря поистине чудесной ловкости каторжник с бесконечными предосторожностями умудрился буквально просочиться к тому месту, где лежали трое мужчин, неподвижные как покойники.
   По счастливой случайности они оказались под колоссальным стволом дерева гриньон, которое, обломившись в пяти футах над землей, продолжало опираться на пень, образовав над ними наклонное укрытие. Все они были без сознания, но без видимых телесных повреждений. Обморок, очевидно, стал следствием удара невероятной силы, повалившего их на землю.
   Спасатели бросились к тому месту, откуда исходил голос Бенуа. Из-под зеленого завала он кратко объяснил, что надо делать. Пришлось прорубить в толще ветвей и листьев нечто вроде колодца глубиной в семь или восемь метров. Молодой человек под неотступным внимательным взглядом Акомбаки был в первых рядах спасателей. К нему мгновенно вернулись сила и энергия. Он работал по меньшей мере за четверых.

   – На этого молодца нельзя жалеть веревки, – пробурчал Бенуа, всерьез встревоженный атлетической силой юноши, несмотря на присутствие нескольких телохранителей.
   После бесчисленных усилий раненых удалось поднять на поверхность с помощью креплений для гамаков, после чего их уложили у только что разложенного большого костра.
   Молодой человек испустил крик радости и кинулся было к своим товарищам, но не успел. Его жестоко толкнули на землю, накинув гамак на голову и плечи и спутав им руки как сетью, и туго связали ноги лианой.
   – Тише, дружочек мой, тише, – с издевкой произнес Бенуа, – у меня есть кое-какие счеты к вон тому типу, на которого вы так здорово похожи и которого я знаю давным-давно.
   Молодые люди и их отец, ловко растертые крепкими руками индейцев, постепенно приходили в себя. Глоток тафии, влитый между сжатых зубов, окончательно вернул их к жизни. Но в тот момент, когда их глаза увидели свет и уставились на огонь костра с растерянным изумлением людей, осознавших, что они еще живы, в тот момент, когда они полной грудью вдохнули свежий воздух, они вдруг заметили, что связаны и не могут пошевелиться.
   К ним медленно подошел Бенуа. Он остановился у костра, кроваво-красные отблески которого освещали его злобное лицо. Бывший надзиратель резко сорвал со своей головы каскетку с назатыльником и, глядя прямо в лицо бывшему каторжнику, пронзительно выкрикнул:
   – Ты узнаешь меня, Робен?
   Пленник осознал свое положение с особой остротой, свойственной людям, кого ежедневная борьба за существование приучает к любым опасностям. Он с первого взгляда узнал бывшего старшего надсмотрщика, но не удостоил его ответом. Его гордые черты хранили величественное спокойствие. Но долгий пристальный взгляд, которым он посмотрел на негодяя, был наполнен таким сокрушительным презрением, что последнему показалось, будто ему влепили пощечину.
   Бандит внезапно побледнел и сделал резкое движение, чтобы броситься на Робена. Как давеча в пещере, в его горле клокотали яростные проклятия и богохульства. Он хотел, но не мог издать ни звука. Он мог лишь рычать, икать и мычать. Никогда еще человеческое существо не корчилось в столь отвратительном припадке слепой ярости.
   Робен и его сыновья наблюдали за этим спектаклем с холодным и презрительным любопытством и казались скорее скучающими зрителями, нежели участниками драмы, развязка которой обещала быть ужасающей. Они были похожи на семью львов, что забавляется, глядя на конвульсии волка, заразившегося бешенством.
   Индейцы и беглые каторжники хранили молчание, удивленные такой яростью, впрочем хорошо им знакомой.
   – …Как собаки… да, вы подохнете все… как собаки… – смог наконец истошно заорать бандит.
   Губы изгнанника приоткрылись, и спокойным, звучным голосом он произнес лишь одно слово:
   – Трус!
   Это оскорбление, брошенное прямо в лицо, могло привести к непоправимой катастрофе. Но оно, напротив, произвело на негодяя эффект ледяного душа. Он вдруг успокоился, словно по волшебству, и, если бы не легкая дрожь в его все еще взволнованном голосе, было бы невозможно представить, что Бенуа только что пережил жесточайший приступ гнева.
   – Ты заплатишь мне за это, как и за все остальное. Клянусь, я едва не разнес твою башку выстрелом из ружья. Я сторонник немедленных мер. Но раз ты так, я отдам тебя на растерзание индейцам. Ты на своей шкуре узнаешь, сколь умелые из них палачи. А я буду присутствовать на представлении и считать очки. Тебя мы оставим напоследок, на закуску. Мои прекрасные краснокожие начнут с твоих товарищей. Это твои сыновья, так ведь? Я чувствую это по своей ненависти к ним. Впрочем, они похожи на тебя, как выводок тигрят на своего полосатого папашу. Крепкие парни. Посмотрим, что останется от их гордого вида, когда мой достойный друг Акомбака приласкает их в своей манере. А еще мне интересно, станешь ли ты так же пыжиться, когда их нашпигуют иглами бестолковые мухи, а потом искромсают муравьи-листорезы и они подохнут прямо здесь, у тебя под носом, словно жабы, что раздуваются в банке с табаком, пока не лопнут!
   Пленники никак не прореагировали, не ответив и словом на этот поток гнусного фанфаронства. Лишь их глаза, прикованные к глазам бандита, казалось, испепеляли его невыразимым презрением.
   Краснокожие, эксперты в отношении проявлений мужества, не могли удержаться от восхищения такой непоколебимой стойкостью. Поведение молодых людей, по сути еще детей, глубоко поразило индейцев, еще более увеличив их уважение к мужчинам белой расы. Завтрашнее празднество обещало быть поистине великолепным, предстоит ни с чем не сравнимое удовольствие применить к ним самые утонченные способы великого искусства пытки, в чем им не было равных.
   Дух покойного пиая будет достойно отомщен, и «Масса Гаду» не замедлит широко распахнуть перед ним ворота рая, предназначенного специально для краснокожих. Акомбака никогда еще не «работал» с белыми, поэтому он немного нервничал, не очень представляя, как правильно себя вести в торжественный момент. Если бы Бенуа не утвердил его в мысли о том, что этот человек с длинной бородой принял вид бестолковой мухи, чтобы проникнуть в глотку шамана, никогда незадачливый индейский вождь не посмел бы поднять руку на людей, настолько превосходящих его во всем.
   Но заверений бандита – тоже, кстати, белого, – как и его присутствия вместе с его окаянными сообщниками на предстоящей пытке, оказалось достаточно, чтобы вселить в индейца необходимую уверенность. Не было никаких сомнений в том, что при поддержке тростниковой водки он проявит себя самым безупречным образом.
   Бенуа бросил на своих жертв последний взгляд, полный ненависти, и добавил, обращаясь прежде всего к Робену:
   – Нет нужды объяснять тебе причину моего к тебе отношения. Мы здесь в глуши, к счастью, далеко от цивилизации, здесь только один закон – право сильного. По-моему, это вполне достаточный повод, чтобы свести наши старые счеты. Но чем больше я об этом думаю, тем более я уверен в том, что это ты, с помощью своих сопляков, едва не свалил на наши головы деревья там, на ручье, и ранил стрелой одного из моих товарищей. Ты же помог сбежать краснокожему, которого мы взяли в плен, я прав?
   – Да, это был я, – четко произнес Робен.
   – Иного ответа я и не ждал, ты всегда был честен. Твое признание полностью успокоило мою совесть, – с издевкой заметил надзиратель. – Ночь вы проведете здесь, вполне милое местечко. Вас будут охранять полдюжины краснокожих под началом одного из моих компаньонов. Охрана надежная, не сомневайтесь. Так что спите спокойно, пусть вам приснится что-нибудь приятное. До завтра.
   Робена и его сыновей усадили у охапки листьев пальмы ваи. Один индеец принес широкую калебасу с куаком и хотел было дать каждому по куску размоченной горячей лепешки, но они отказались. Другой принес куи, полный воды. Каждый выпил по нескольку глотков, которые принесли им невероятное облегчение.
   Бенуа ушел, на страже остались лишь индейцы под командованием Бонне, которому надзиратель коротко обрисовал ситуацию.
   Пленники тихо переговаривались по-английски, к огромному разочарованию пройдохи, сгоравшего от любопытства, так ему хотелось узнать, о чем они говорят. Он не стал запрещать им разговаривать, так как шеф приказал позволить им общаться. Нет, не из человеколюбия, он надеялся, что последние их слова, обращенные друг к другу, эта священная исповедь в смертный час, приведут к проявлению слабости.
   Но его ожиданиям не суждено было сбыться. Робинзоны, эти физические и нравственные титаны, с детства привыкли к постоянной борьбе. Даже самые страшные невзгоды, самые неожиданные беды могли лишь нанести им удар, но не уничтожить.
   И все же теперь они, кажется, окончательно погибли, если только не произойдет чудо. Но увы, чудеса редко случаются в подобных местах! Они не могли даже попытаться разорвать путы и сбежать, поскольку палачи так плотно и туго спеленали их, что любое движение не представлялось возможным.
   – Дети мои!.. Дорогие мои дети! – негромко произнес Робен, чье сердце разрывалось от тревоги, но лицо сохраняло невозмутимость. – Я думаю, мы пропали. Нам остается только приготовиться к смерти и умереть достойно.
   – Отец, мы готовы, – одновременно ответили ему трое героических юношей.
   – Отец, я горд тем, что могу сказать тебе от имени моих братьев и от себя лично, – продолжил Анри, – что мы жили безупречно и умрем без страха.
   – О, я знаю, как все вы храбры, милые мои дети, сыновья моих страданий и моей любви. Я не сомневаюсь, что вы выстоите, но могу ли я помыслить о том, что завтра, в свой последний час, увижу вас беззащитными посреди вопящей своры дикарей, а это чудовище в человеческом облике, это каторжное отребье будет оскорблять ваши мучения и я не смогу отдать свою жизнь, чтобы спасти ваши!
   – Так это он, – сказал Эжен своим мягким голосом, – тот самый человек, которого ты вырвал из когтей тигра, когда обрел свободу?
   – Да, это он, а теперь все вы стали жертвами моей доброты!
   – Но жизнь без тебя – это не жизнь! – в свою очередь воскликнул Эдмон. – С того самого дня, как тебя вырвали из наших детских объятий, разве мы не находились ежеминутно на волоске от смерти? Беспрерывная и беспощадная борьба, начатая тогда и продолжавшаяся все это время, давно приучила нас к мысли о безвременной гибели! Отец, мы сожалеем лишь о том, что нашим с тобой мечтам о будущем нашей приемной родины не суждено сбыться.
   – Вы не жалеете ни о чем? – сдавленным голосом спросил изгнанник, глаза которого жгли невольные слезы.
   – Ни о чем! Но, отец, ты же знаешь, ОНА умрет при известии о нашей смерти!
   До сего момента бесстрашные дети ни намеком не упомянули о матери. К чему слова! Их сердца без всяких слов переполняли мысли о любимом и отважном создании. Они всегда составляли единую душу в разных телах! И конечно, она незримо присутствовала при их предсмертном разговоре. Они даже не говорили «наша мать», обозначая ее одним только словом: ОНА. И это наименование, кроме неотступных мыслей о ней, заключало в себе идею родственной общности, части которой неразделимо связаны между собой.
   – Бедный Шарль! – глухо прошептал несчастный отец.
   – Шарль уже настоящий мужчина, – твердо ответил Анри. – Он унаследует наши достижения. Он должен жить дальше, чтобы воплотить наши мечты. Величие замысла вполне по плечу его стойкости и мужеству.

   В то время как еще живые, но приговоренные к смерти гвианские робинзоны сосредоточенно бодрствовали в ожидании своего последнего рассвета, на поляне началась оргия. Индейцы и каторжники напивались вдрызг. Только Бенуа оставался трезвым и сохранял спокойствие. Тенги, совершенно пьяный, вдруг загрустил.
   – Так ты говоришь, шеф, – повторил он уже в десятый раз, – что этот здоровенный бородач, папаша пареньков, он из наших?
   – Да, – разъяренно ответил бывший надзиратель, – отстань уже от меня!
   – Выходит, – не унимался каторжник с раздражающей настойчивостью пьяного, – ты когда-то имел с ним дело?
   – Да! Да! Уймись уже!
   – То бишь это он отхватил башку тигру, который грыз твою ногу? Странный у тебя способ платить по счетам. То есть ты теперь собираешься отдать его на растерзание краснокожим. Послушай, вот что я тебе скажу: ты хуже любого фаго. Каждый каторжник знает, что такое быть благодарным. А у тебя душа совсем черная. Ну вот что, я не хочу, чтобы его убивали! Это как с моей теткой! Если бы вернуть время назад…
   Глухой удар тяжелого кулака оборвал эту фразу. Пьяница зашатался и повалился на землю, ноги в одну сторону, голова – на лиственной подстилке, и в конце концов заснул.
   День едва занялся, а приготовления к пыткам уже начались. Индейцы, сидя у огня на корточках, плели сита-манаре из волокон арумы. Эти манаре в количестве четырех штук, по одной для каждой жертвы, послужат для того, чтобы удерживать бестолковых мух на теле пленников.
   Двое эмерийонов отправились на поиски гнезд. Время как раз подходило для того, чтобы наловить перепончатокрылых, ранним утром они еще довольно вялые. Палачи-любители запасались иглами сырного дерева и кунаны, другие точили мачете на диоритовых булыжниках, третьи готовили стрелы, прилаживая к ним «шишечки», круглые деревянные набалдашники вместо острых наконечников. «Шишечки» используют для того, чтобы оглушить животное, но не ранить его. Пленники явно были необычайно сильны, легко предположить, что они смогут выдержать целую серию пыток. Так что они сначала будут подвергнуты укусам, потом исколоты, нашпигованы и избиты стрелами, после чего их всех изрежут на мелкие кусочки.
   Предел мечтаний для наивных детей природы – заполучить несколько копченых ломтиков плоти белого человека и развесить останки, выкрашенные соком руку, на балках своих хижин. Такой могучий пиай [28 - Слово «пиай» служит не только для обозначения колдуна, но также для обозначения самых невероятных снадобий туземной медицины, равно как талисманов, амулетов и тому подобной суеверной чепухи. Кроме того, так же называют и порчу, отсюда выражение: «навести пиай». – Примеч. автора.] незамедлительно сделает племя непобедимым, а поскольку белые люди смелее и сильнее всех, то обладатели этих несравненных талисманов сразу же становятся похожими на них.
   Приготовления к мрачной церемонии закончены. Сейчас начнется пытка. Звуки индейской флейты пронзают удушливую атмосферу дождевого леса. Воины облачились в соответствующие пафосу момента наряды. Все без исключения с головы до ног вымазались яркой краской руку и выглядели так, будто вышли из моря крови. Причудливые линии, нарисованные коричневым соком генипы, образуют удивительные узоры на кроваво-красном фоне. У каждого – собственный узор, как на доспехах древних рыцарей. Каждый сжимает в левой руке большой лук из буквенного дерева с тетивой из волокон мао и пучок длинных стрел из стеблей тростника с оперением из красных перьев тукана или трупиала.
   Все индейцы красуются в ожерельях и коронах из перьев. Эти любопытные головные уборы, при изготовлении которых индейцы проявляют необыкновенные ловкость и терпение, бывают трех видов. Одни из них полностью белые, другие совершенно черные, а третьи составлены из четырех равных частей: двух красных и двух желтых. Для белых используют перья с шеи разновидности тукана, которого креолы называют «крикун», а натуралисты – ramphastos toco. Черные делают из хохолков агами, а последние, ослепительных цветов, изготавливают из перьев кюи-кюи, другого подвида тукана, известного как ramphastos vitellinus. Лицевая сторона его перьев – ярко-красная, нижняя – ослепительно-желтая. Некоторые короны дополнительно украшают великолепными радужными шкурками колибри, снятыми вместе с перьями.
   Эти головные уборы представляют собой высшую степень элегантности у краснокожих и предназначены для самых торжественных моментов. В обычное время они надежно спрятаны в корзинах-пагарах, откуда извлекаются лишь по особым случаям.
   Акомбака выглядит поистине ослепительно. С гордостью, подобающей главнокомандующему, он несет на голове белый султан, диадему из желтых перьев кассика высотой не менее пятнадцати сантиметров, спереди которой, как пара рогов, торчат два огромных красных пера, выдернутых из хвоста попугая ара. Черное, красное, белое и желтое ожерелья в четыре ряда висят на его груди, сияющей, как красные форменные кавалерийские штаны. На нем два браслета: один из клыков ягуара, перемежающихся с зернами шери-шери, другой – из когтей гигантского муравьеда. Его хлопковую набедренную повязку охватывает другая, парадная, из голубых и красных перьев, украшенная справа и слева роговыми кольцами, составляющими трещотку гремучей змеи.
   Вождь все еще немного пьян. Вернее сказать, «под мухой», как выразился с гнусной улыбкой Бенуа. Но этой степени опьянения как раз достаточно для того, чтобы придать индейцу необходимой смелости.
   Он горделиво выступает вперед за флейтистом, бок о бок с бывшим надзирателем. Позади них в беспорядке, пошатываясь, следует большая часть отряда во главе с Бонне и Матье. Мертвецки пьяный Тенги без задних ног храпит на подстилке из листьев.
   По знаку вождя флейта замолкает, воины останавливаются в тридцати шагах от сидящих и все еще связанных европейцев. Акомбака делает еще двадцать пять шагов и при посредстве Бенуа произносит предназначенную для них короткую речь:
   – Прославленный вождь «Тот, кто уже здесь» преисполнен восхищения перед мужеством белых людей. Он приготовил для них смерть, достойную храбрецов. Их жизни, принесенные в дар Масса Гаду, весьма порадуют его и достойно почтят дух пиая, причиной преждевременной смерти которого стали белые люди. Чтобы показать свое уважение к их отваге, трижды великий Акомбака лично приложит к их груди и бокам разъяренных ос. Чтобы убить нашего пиая, белый вождь принял форму осы, поэтому он и его сообщники сначала будут подвергнуты пытке осами. После этого красные воины с помощью сока генипы нарисуют на их телах круги и покажут свою меткость, посылая в них свои стрелы, которые не затронут ни одного жизненно важного органа. Вторая часть увеселения будет оглашена позже. А теперь белые будут страдать. Пусть они запевают свою боевую песню.
   Вождь краснокожих подает знак. Несколько человек отделяются от отряда, поднимают несчастных пленников и крепко привязывают их в стоячем положении к стволам четырех деревьев.
   Робинзоны чувствуют, что все кончено. Их тела невольно вздрагивают от этих мерзких прикосновений. Их могучие мускулы яростно сокращаются в попытке разорвать путы, врезавшиеся в тело до крови. Увы, все усилия напрасны! И это вызывает сардоническую улыбку на губах злодея, который страстно желает узреть на их лицах выражение боли или слабости.
   – Ну же, – нетерпеливо сказал он Акомбаке, – пора действовать. У белых нет боевой песни.
   Удивленный индеец считает своим долгом повиноваться. Он берет из рук одного из своих товарищей сито-манаре и медленно идет вперед в сопровождении Бенуа, который держится на шаг позади, ступая след в след, как того требует церемониал.
   Разъяренные осы, захваченные в плен ячейками сита ровно посередине тельца, жужжат, их крылышки лихорадочно трепещут. Из вздутых подвижных брюшек, опоясанных золотыми кольцами, появляются подвижные твердые жала с капельками ядовитой жидкости. Боль будет ужасной. Акомбака поднимает руки и опускает инструмент пытки на грудь изгнанника.
   Пытка начинается!
   – Крепитесь, дети мои, – говорит Робен спокойным голосом.
   Но вдруг, в тот самый момент, когда осы готовятся впиться в обнаженную грудь белого, краснокожий в ужасе замирает, словно при виде змеи. Он хочет отскочить назад, но с размаху натыкается на Бенуа и опрокидывает его на землю. Из зарослей лиан высовываются спаренные стволы двуствольного ружья и мгновенно ложатся на одну из аркаб дерева, к которому привязан Робен. Оружие извергает белый клуб дыма, раздается громкий звук выстрела, Акомбака раскидывает руки в стороны и падает с простреленным черепом прямо на надзирателя, который испускает ужасающий крик боли.
   Манаре, выскользнув из рук умирающего краснокожего, падает прямо на лицо негодяя, и обезумевшие осы с яростью впиваются в него. Второй выстрел останавливает индейцев, бросившихся было на выручку вождю. Заряд крупной дроби со свистом врезается в самый центр плотно стоящей толпы, брызжет кровь, крики ужаса смешиваются со стонами раненых, воцаряется полный хаос.
   Трое каторжников трусливо сбежали самыми первыми, бросив своего шефа, ослепшего, с безобразно распухшим кривым лицом.
   Не успел рассеяться дым от второго выстрела, как Робен, оглушенный его звуком, видит перед собой негра огромного роста, совершенно голого, с красной повязкой на голове. Из груди черного геркулеса вырывается громогласный клич, эхом разносящийся среди деревьев:
   – О-а-а-ак!.. О-а-а-ак! Бони!.. Бони!
   Еще два негра, молодые люди, не уступающие первому ни в росте, ни в телосложении, устремляются к нему, выкрикивая те же слова. Перепуганные индейцы, словно кариаку, разбегаются в разные стороны перед тремя гигантами. Лианы, связывающие пленников, перерезаны в мгновение ока, поляна опустела, они свободны!
   Троица освободителей, не считая разумным пускаться на охоту за неудавшимися палачами, останавливается и смотрит на робинзонов уважительно и растроганно. Старший, тот, что носит повязку, бросается в объятия Робена, который узнает его и кричит:
   – Ангоссо!.. Мой храбрый бони!.. Это ты…
   – Моя самый! – сияя от счастья, отвечает чернокожий. – Вот моя дети, Ломи и Башелико. О, моя так рад, так рад!
   Излишне говорить о том, что добрый негр и его дети были встречены радостными объятиями и благодарностями робинзонов. Их давняя дружба и неоценимость оказанной только что услуги не требуют от нас никаких комментариев.
   Излив чувства, друзья решили убраться с поляны, опасаясь, что индейцы могут в любой момент предпринять ответную атаку. У белых не было никакого оружия, они все еще чувствовали себя разбитыми после падения деревьев. Кроме того, они целых пятнадцать часов были туго связаны жесткими лианами, и их конечности порядком омертвели. В такой ситуации вступать в борьбу с эмерийонами было бы по крайней мере неосторожно, а ее исход представлялся весьма сомнительным.
   Тем не менее Ангоссо не пожелал уйти с поляны, не закончив битву обязательным ритуалом.
   Он провел кончиком ногтя по режущей кромке своего мачете, остроту которого он нашел «бон-бон», а затем важно, словно священнодействуя, он схватил за длинные волосы голову покойного Акомбаки, своего старого врага, и отсек ее, перерубив шею самым аккуратным и чистым образом. После этого он передал оружие Робену, чтобы он мог проделать с неподвижным Бенуа такую же операцию, но изгнанник дал ему понять, что белые никогда не добивают поверженного врага.

   – Как пожелай, друг мой. Так делай люди моя раса. Человек не возвращайся, если его резать на два куски.
   Негр наклонился над надзирателем и обнаружил, что тот еще пусть слабо, но дышит.
   – Он не мертвая.
   – Это не важно, – ответил Робен. – Он больше не причинит нам вреда. Муравьи скоро сожрут его, а мне не хочется пачкать руки об это мерзкое отродье.
   Опираясь на палки, они медленно отправились в путь к «Доброй Матушке». Внезапно перенесенные мучения дали о себе знать, и страдания стали невыносимыми. Эжен и Эдмон, менее крепкие, чем Анри и тем более их отец, едва могли идти, даже несмотря на братскую помощь Ломи и Башелико. Ангоссо, перезарядив ружье, шел в арьергарде и совершенно невозмутимо нес голову Акомбаки, держа ее за волосы.
   – Послушай, Ангоссо, зачем тебе нужна эта голова? – негромко спросил у него Робен.
   – Жди чуток, друг, потом узнай.
   Ожидание оказалось не слишком долгим. Примерно через час им попался глубокий ручей, над поверхностью которого выступали темные острые скалы. Бони внимательно осмотрел оба берега и обнаружил в скалах круглые отверстия диаметром с бедро крупного мужчины.
   – Шибко хорошо. Здесь живи тату (броненосец).
   Он отколол кусок камня, сунул голову в одно из отверстий, запечатал его и спокойно присоединился к остальным.
   Робен попросил объяснить, в чем смысл этой странной церемонии, и Ангоссо не стал ничего скрывать:
   – Когда Акомбака умри, он приходи к Гаду и проси дать ему место с другие вожди краснокожих. Но Гаду не узнай его, он теперь без голова. И не желай его пустить. Но Гаду очень добрый, он спрашивай муравьи, может, они съедай голова. Муравьи отвечай – нет. Гаду спрашивай аймара: ты съедай голова краснокожий? Аймара говори: нет. Гаду спрашивай тогда Мама-Бома (Мама-Анаконда): может, она съедай голова от вождь? Нет, отвечай Мама-Бома. Тогда приходи тату, нечистый животный, никто его не звал. Он говори: это я съедай голова краснокожий. Злой тату, проклятый тату, давай уходи к Йолок (дьявол), он твоя хозяин. Гаду тебя не знай. Ладно, скажи злой тату, моя уходи. Йолок принимай свой друг тату и тело Акомбака не хочет, но идти за ним. Йолок дай это тело голова тату, и вождь навсегда останься нечистый и проклят.

Глава VIII

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   На страницах этой книги уже не раз заходила речь о независимых племенах чернокожих, населяющих верховья Марони. Они известны под названиями бош, юка, полигуду, бони и достигают внушительной численности – шесть или семь тысяч человек. Краснокожие, составляющие основу коренного населения тропической Америки, отупевшие от алкоголя и истребленные оспой, видимо, совсем исчезнут в ближайшее время. Зато доблестная черная раса, завезенная сюда с берегов Гвинеи и стран кру и орунгу в проклятые времена рабства, процветает на чудесных землях Гвианы, столь гостеприимных для людей и растений старого Африканского континента.
   История этих племен насчитывает уже сто семьдесят лет, и изложить ее не только интересно, но и необходимо, потому что безвестные герои, на протяжении шестидесяти лет бесстрашно сражавшиеся против тирании, смогли вписать своей кровью заветное слово «свобода!» в золотую книгу независимых народов. Предками этих мирных жителей, населяющих берега великой гвианской реки, были свирепые негры-мароны, которые вели против регулярных голландских войск бесконечную борьбу, всегда смертельную, часто победоносную.
   Любопытно, что причиной первых негритянских восстаний стало вмешательство Франции в дела голландской метрополии. Когда адмирал Кассар осадил город Парамарибо с флотом из пяти кораблей, несущих двести семьдесят четыре орудия, колония смогла спастись от разорения только после того, как уплатила выкуп примерно в полтора миллиона франков. Именно в это время, как утверждает капитан Фредерик Буйе в своем замечательном труде о Гвиане, и начались массовые побеги чернокожих.
   Голландские колонисты, которых при сборе этой контрибуции обязали уплатить определенную сумму за голову каждого раба, потребовали от своих негров скрыться в лесах до ухода французов, чтобы избежать переписи. Эта бесчестная попытка уклониться от взятых на себя обязательств не принесла им особой пользы. Хотя многие из рабов вернулись к своим хозяевам, часть из них осталась в лесу, образовав ядро, вокруг которого сплотились другие беглецы, ускользнувшие из ада рабства.
   Через четырнадцать лет после экспедиции Кассара, то есть к 1726 году, их численность возросла до такой степени, что они стали серьезной угрозой для плантаторов. И тем пришла в голову злосчастная идея объявить беглым неграм войну, в которой рабовладельцы понесли такое сокрушительное поражение, что колония специальным указом была вынуждена признать существование тех, чьи бока еще совсем недавно кровоточили от бичей надсмотрщиков.
   Однако побеги становились все более многочисленными. На берегах рек Лава и Тапанаони образовались новые кланы под властью независимых вожаков. Поскольку свобода этих беглых негров не признавалась колониальным правительством, а их соседство представляло опасность для владельцев плантаций, которые они периодически разоряли, были предприняты еще две военные экспедиции.
   Обе они оказались безуспешными, негры предупредили атаки, и колонисты были разбиты в 1749 году на Сарамакке и в 1761 году на реке Юке. Правительству Парамарибо пришлось во второй раз признать повстанцев, которые окончательно утвердились под самоназванием юка, которое до сих пор носят их потомки. Голландцы, осознав, что суровые меры неизменно оказывались напрасными, принялись всячески исхитряться, чтобы вернуть расположение своих бывших рабов. Они оказывали им почести, осыпали их похвалами и подарками, заключали с ними союзы и даже рассчитывали на их помощь в поимке новых чернокожих беглецов за щедрое вознаграждение деньгами и товарами.
   Но верность свободных негров в этом отношении и по сей день, что бы там ни говорили, остается весьма проблематичной. За редчайшими исключениями, беглый раб получает самый братский прием в хижине свободного негра. Лучшее тому подтверждение – постоянный рост количества негров бош (лесных негров), как они сами себя называют и как все еще называются в Голландской Гвиане, где сейчас их насчитывается около четырех тысяч человек.
   В 1881 году боши проживали в четырнадцати деревнях в левобережье Марони, каждая во главе со своим капитаном, который выполнял функции судьи. Он мог назначить наказание кнутом или штраф в зависимости от тяжести преступления. Эти капитаны признавали над собой власть выборного вождя, именуемого гранманом, который, как правило, жил на Трех Островах (Дриетаббетье). Он является в некотором роде председателем суда присяжных, разбирающего самые серьезные случаи. В роли присяжных, разумеется, выступают капитаны отдельных деревень. Каждый из них в качестве эмблемы своего ранга обладает жезлом-тростью вроде тех, какие носят наши тамбурмажоры, с серебряным набалдашником, на котором по-голландски выгравированы имя владельца и название его деревни. Но только гранман имеет право носить огромный серебряный нагрудник, украшенный с обеих сторон изображениями негритянских голов. На самом почетном месте в его хижине – негры Марони строят свои жилища по образцу африканских хижин – висит большой пергамент с печатью герба дома Оранских на красном воске. Это та самая хартия, которой голландское правительство в 1761 году признало независимость народа бош и которая как величайшая ценность передается из поколения в поколение.
   Свободное население в верховьях Марони увеличивается с каждым днем, поэтому раскол становится неизбежным. Вновь прибывшие не получают доступа к благам, выпавшим на долю их предшественников, и в 1772 году на одном из притоков Лавы под названием Коттика разражается сильнейшее восстание. Во главе его становится человек выдающейся энергии, соединенной с редким даром организатора. Это Бони, негр, рожденный беглой рабыней прямо в лесной чаще. Бони, настоящий герой борьбы за независимость, давший свое имя чернокожим, сегодня населяющим французский берег Марони. Он объединяет вокруг себя других недовольных и начинает серьезно угрожать существованию голландской колонии.

   Колониальная милиция в панике отступает, он побеждает по всей линии фронта. Его имя у всех на устах, его дерзость, отвага и ловкость лесного стратега таковы, что приходится просить метрополию прислать отборный военный отряд, чтобы разбить его. Когда читаешь отчет об этой кампании, написанный капитаном Стедманом, одним из немногих выживших в поистине страшном походе под командованием полковника Фуржу, то кажется, что это сон. Двадцать специальных отрядов по шестьдесят человек – стало быть, тысяча двести опытных солдат, – каждый из которых сам по себе представляет небольшую армию, продвигаются через девственный лес. Каждое движение воинства подчинено строжайшему порядку. Перед ними – неутомимый враг, который будто обладает даром оказываться одновременно повсюду. Его ожидают справа, он атакует центр. Его рассчитывают взять в окружение, совершая обходной маневр слева, он нападает на арьергард, перерезает горло одиночным солдатам, снимает часовых, грабит конвои, расставляет бесчисленные преграды, играет с опасностью, не дает покоя основной части отряда и заставляет падать от усталости и нехватки сна тех, кому удалось избежать пули или стрелы.
   Однако полковник Фуржу – человек, привычный к такой обстановке. Он, как никто другой, знаком с особенностями партизанской войны и не останавливается ни перед препятствиями, устроенными самой этой землей, неумолимой к европейцам, ни перед нападениями повстанцев. Безжалостный как к своим людям, так и к себе самому, он невозмутимо пересекает ручьи, идет через леса, затопленные саванны, бездонные трясины и горные ущелья, ощетинившиеся острыми скалами. Не обращая внимания на страдания, как чужие, так и собственные, он бросает вызов миазмам, насекомым, рептилиям, усталости, болезням, голоду. Все склоняется перед его железной волей, даже неприятель изнемогает от напряжения.
   Его походный порядок для подразделения из шестидесяти человек представляет собой чудо организации. Два черных сапера, вооруженных топорами и мачете, расчищают тропу. За ними идут два солдата-разведчика, дальше – авангард в составе одного офицера, одного капрала и шестерых солдат. Основной боевой отряд разделен на две части. Первая состоит из капитана, врача, капрала, двенадцати солдат и двух негров, несущих боеприпасы. Вторая – из двенадцати солдат под командованием сержанта. В арьергарде следуют офицер, сержант, восемнадцать солдат и шестнадцать негров, которые несут провиант, медикаменты, раненых и больных. Два человека и капрал замыкают колонну. Итого: три офицера, один врач, два сержанта, три капрала, пятьдесят два солдата, два сапера, два оруженосца и шестнадцать носильщиков, всего восемьдесят один человек, из которых шестьдесят бойцов.
   Вряд ли можно было предположить, что Бони и его соплеменники, едва равные по численности голландцам, способны долго держаться против такой силы. Мы уже говорили, что экспедиционный корпус полковника Фуржу состоял из двадцати отрядов, организованных по вышеописанному образцу.
   Порядок, дисциплина, современная тактика, но, что важнее всего, метод тотального разрушения, состоявший в том, чтобы сжигать деревни и уничтожать урожаи, привели к разгрому восстания. Бони, раненный при взятии деревни Гаду-Саби, был наконец вынужден отступить. Но это отступление было поистине впечатляющим. Он повел людей по тропам, известным лишь ему одному. На пределе сил, умирая от голода, с окровавленной грудью, он ободряет слабых, поддерживает больных, ведет в бой тех, кто еще может держать в руках оружие, добирается до берега Тапанаони, пересекает ее последним и гордо удаляется, грозный даже в поражении.
   Восстание было подавлено, но Голландия дорого заплатила за победу над беглым рабом. Из тысячи двухсот человек, прибывших из метрополии, едва ли сотня вернулась на родину. В боях с мятежниками сложили голову тридцать офицеров, среди них три полковника и один майор.
   Много лет спустя после смерти своего вождя бони, хуже организованные и, что куда важнее, более малочисленные, чем боши, стали постепенно попадать в своеобразное рабство к соседям. Боши заявили право на монопольную торговлю с низовьями Марони и не давали бони вступать в отношения с европейцами.
   Такое положение вещей существовало до момента основания колонии Сен-Лоран, которая довольно быстро стала процветать. Прежде Франция пренебрегала регионом Марони, но теперь важность этой могучей водной артерии, судоходной на протяжении ста километров, сделалась очевидной. Франция заявила протест против верховенства племени бош и рабского положения бони, проживающих на французской территории. Территории проживания двух соперничающих племен были строго определены после возвращения блестящей франко-голландской экспедиции, организованной в 1860 году месье Видалем, капитан-лейтенантом военно-морского флота. Была также провозглашена свобода торговли и навигации.
   За последние несколько лет между бони и местными золотоискателями установились прекрасные дружеские отношения. В нашей колонии негры могут свободно ходить, где им захочется, охотиться, ловить рыбу и торговать. Свойственные им покладистость и честность делают любые отношения с ними очень приятными. Их огромная сила и несравненное мастерство в качестве гребцов оказывают большое подспорье в золотодобыче. Они не только доставляют на прииски «Сен-Поль», «Эсперанс», «Манбари», «Эрмина» провизию, что привозится в Сен-Лоран на шхунах из Кайенны, но и, следуя вдоль атлантического побережья на своих легких пирогах, добираются до Маны, где по поручению управляющих приисков нанимаются на уборку урожая, подобно тому как у нас крестьяне подряжаются на время жатвы. Доставка припасов завершается к началу сухого сезона, и после двадцати-двадцатидвухдневного путешествия бони возвращаются в Коттику, получив в оплату за труды всевозможные полезные предметы, обладание которыми составляет невыразимое благо в этих отдаленных местах. Администрация не пренебрегает никакими средствами, чтобы и впредь поддерживать с ними превосходные отношения. С ними обращаются как с избалованными детьми, причем бони ни в коем случае не стремятся злоупотребить этими преимуществами, которым боши отчасти даже завидуют.

Капитан деревни бошей встречает франко-голландскую комиссию

Нынешний гранман по имени Анато [29 - Я повстречался с Анато на берегу Марони, когда он возвращался домой, получив свое содержание. Мы вместе позавтракали в Спаруине. Я подарил ему несколько мелких безделушек, совершенно его очаровавших, и мы расстались лучшими друзьями на свете. Рисунки из двух номеров «Журнала путешествий», бывших у меня при себе, привели его в полный восторг. Он захотел узнать мое имя, и мне пришлось потратить добрых полчаса, прежде чем у него получилось его повторить. – Примеч. автора.], которого белые по-свойски зовут Анатоль, ежегодно получает из бюджета колонии сумму в двенадцать сотен франков, которую ему выплачивают помесячно, по сто франков, в муниципальной кассе Сен-Лорана. Эта щедрость вовсе не напрасна, напротив, потомок великого вождя Бони еще больше старается, поддерживая согласие между своими подданными, число которых достигает примерно тысячи человек, и всеми другими жителями берегов великой реки.

Типы чернокожих племени бони

   К этому доблестному племени, сегодня французскому как по духу, так и по географическому местонахождению, принадлежал и Ангоссо. Десять лет назад Робен сказал ему: «Сохрани тайну нашего убежища». Честный негр проявил столь исключительную сдержанность, что его жена и дети даже не подозревали об этом эпизоде жизни отца. Он также помнил и об обещании, данном ему изгнанником: «Если ты окажешься в опасности, если твою деревню опустошит голод, приходи к нам, живи вместе с нами, будь членом нашей семьи». И вполне естественно принял это предложение в тот день, когда беда пришла в его племя. Во второй раз за тридцать лет небольшая деревня, где жила семья Ангоссо, подверглась набегу оякуле. Об этом племени ходят странные легенды. Европейцы никогда их не видели и знают о них лишь по весьма фантастическим рассказам негров и краснокожих, которые буквально приходят в ужас при одном упоминании оякуле.
   Они утверждают, что оякуле белые, как люди из Европы. Они обладают ростом и сложением гигантов, невероятной силой, у них светло-рыжие бороды, белокурые волосы и голубые глаза. Они склонны к людоедству и явно пребывают в состоянии самого глубокого варварства. Им совершенно неизвестно железо, они используют громадные деревянные дубины, слишком тяжелые для обычных людей. Они не расписывают тела, не покрывают их татуировками и не носят никаких украшений, выступая совершенно голыми. Они не расположены к общению и всегда готовы без всякого повода напасть на негров, так же как и на индейцев.
   Робен и его сыновья на марше слушали этот пространный рассказ на креольском наречии, полный деталей, точность которых свидетельствовала о редкой наблюдательности Ангоссо.
   – Но, мой дорогой бони, – заинтересованно сказал озадаченный изгнанник, – ты уверен, что эти оякуле не индейское племя, которое не загорело на солнце из-за того, что всю жизнь проводит под деревьями, как люди оямпи?
   – Нет, компе. Нет, поверьте мне, оякуле не индейцы.
   – Но ведь тебе известно, что оямпи тоже не окрашивают свои тела соком руку, не рисуют на них узоры соком генипы и вообще очень похожи на людей из моей страны.
   – Но у индейцев не бывает бород. Но глаза индейцев раскосые, и носы у них приплюснутые. А у оякуле глаза широкие, как ваши, носы крючком, как у попугая ара, и длинные бороды, вроде той, что растет на вашем лице.
   – Оно так… – негромко подтвердили молодые бони Ломи и Башелико.
   – Ты хорошо их рассмотрел, ты видел их близко, при свете дня?
   Ангоссо показал на повязку, охватывающую его голову, и взмахнул мачете:
   – Каменный топор одного из них разбил мне голову, но моя сабля пронзила много животов. Я бился с ними, друг мой, вы знаете, я ничего не боюсь, но мне было страшно, это такая же правда, как то, что я почитаю Гаду и что я ваш друг.
   – Ладно, мой храбрый друг, расскажи мне все, что ты знаешь об этих необычных людях и о том, как они смогли разграбить деревню, которую защищали такие отважные и сильные мужчины, как бони.
   Ангоссо собрался с мыслями, два раза сплюнул, чтобы прогнать Йолока, и начал свой абсолютно достоверный рассказ:
   – Это было давно, очень давно, мой отец был мужчиной в расцвете сил, а я еще совсем маленьким. Бони и оякуле устали от войны и решили по обоюдному согласию похоронить старые обиды. Оякуле пригласили бони из моей деревни прийти к ним в гости, съесть священную лепешку и выпить «мировую», как подобает по нашим обычаям. Бони смелые и сильные, они верят словам клятвы и становятся рабами своего слова. Только такое рабство они могут признать, – гордо добавил Ангоссо, достойный потомок героя Коттики, и продолжил повествование: – Они отправились по приглашению белых дикарей и прибыли в их деревню во главе с капитаном, моим отцом. В знак дружеских намерений бони сложили свои сабли и ружья в хижину местного пиая. Все принялись есть, пить и танцевать весь день до вечера. Когда наступила ночь, бони отправились в хижины, построенные специально для них. Едва они успели заснуть, как раздались страшные вопли: оякуле, изменив клятвам верности, нарушив священный закон гостеприимства, завладели нашими саблями и ружьями, которыми они пользовались как дубинами, и убили наших беззащитных воинов. Бони, неспособные дать отпор, попробовали сбежать, но запутались в лианах, натянутых предателями вокруг хижин на расстоянии фута от земли. Погибли почти все, моему отцу удалось сбежать благодаря ночной темноте, с ним вернулись еще несколько уцелевших. Его так сильно ударили мачете в область рта, что с тех пор, когда он хочет что-то сказать, ему приходится поддерживать нижнюю челюсть рукой. Из-за этой страшной раны он получил имя Коаку (Упавший Рот), под которым известен и сегодня. Кроме того, в ужасной бойне выжила одна маленькая девочка. Оякуле нашли ее забившейся в траве, но не убили и вырастили со своими детьми. Потом она сбежала, укрылась у бошей, а оттуда перебралась в Суринам, где живет и теперь. Ее зовут Афиба [30 - Подлинный факт. Мой друг, месье Казальс, знал капитана Коаку, его сына и его внуков. – Примеч. автора.]. Как видите, друг мой, у нас были поводы хорошо рассмотреть оякуле.
   – Все это очень печально, мой дорогой Ангоссо, но перейдем теперь к последней беде.
   – Два или три года мы ничего не слышали о наших врагах. «Остерегайтесь оякуле, – всегда говорил мой уважаемый отец, старый Коаку, – они крадутся как змеи. Берегитесь, дети мои, они приходят, когда о них не думаешь». И он был прав. Столько дней назад, сколько пальцев на двух моих руках и одной ноге, мои сыновья собирали маниок, а я ловил кумару с моей женой, которую зовут Ажеда. Мы заметили столб черного дыма, что поднимался над деревней. Мы схватили весла, и наша пирога понеслась по водам реки. Все хижины горели. Большая толпа оякуле, убив всех женщин и детей, оставшихся одних, подожгла деревню. Большинство здоровых мужчин были в поле или на рыбалке. Они тоже прибежали в деревню, увидев дым, подумав о несчастном случае, и были убиты бандитами, которых было втрое больше и которые спрятались в зарослях. Мои сыновья вернулись с вырубки. Мы бросились в самое пекло, решив дорого продать свои жизни. Мы славно сражались. Я горжусь моими детьми, как вы вашими, мой дорогой белый друг. Я упал, сраженный в голову, и меня едва не постигла судьба моего отца. Но Ажеда спасла меня. Она швырнула горящую головню прямо в бороду оякуле, который с воплем сбежал.
   Увы, но мы не смогли справиться с таким количеством врагов. Двадцать наших мужчин убиты, остальные рассеялись кто куда, наши поля разорены, деревни больше нет. Ваши слова всегда были живы в моем сердце. И тогда я сказал заплаканной Ажеде: «Идем к белым людям». Я сказал моим сыновьям, чьи красные сабли жаждали еще крови: «Вы тоже пойдете к моему белому брату». Они не задали мне ни одного вопроса, и мы пошли.
   У меня началась лихорадка. Но что по сравнению с раной на голове боль в безутешном сердце. Моя воля сильнее, чем телесная боль. Мои сыновья преодолели пороги. Я узнал ручей. Не теряя ни минуты, мы поплыли по нему. Ломи и Башелико не знают усталости. Мы прибыли к кокосовым пальмам. Я увидел поваленные деревья, листья мукумуку и зеленые растения с длинными шипами. Я сказал: там должны быть змеи. Мы спрятали пирогу в кустах и окольным путем вышли на тропу, которую я увидел глазами своей памяти.
   Я увидел Казимира, увидел белого, которого зовут Николя, и белую женщину, мать ваших детей. Я сказал ей: «Белый Тигр сказал бони: „Когда ты будешь в беде, без хижины, без маниока, без рыбы, без копченого мяса, приходи“. У меня больше ничего нет, и вот я здесь. Это Ажеда, моя жена». Белая женщина обняла ее и сказала: «Будь моей сестрой!» Ажеда заплакала от счастья. «Это мои сыновья». – «Они будут братьями моим сыновьям!» – сказала она голосом, нежным как песня арады, и протянула к ним руки. Ломи и Башелико сказали: «Наши жизни принадлежат вам».
   Я спросил у нее, где Белый Тигр, я хотел увидеть моего друга, великого белого вождя. «Мы хотим видеть его сыновей, наших братьев», – сказали Ломи и Башелико. «Он ушел с ними», – ответил Николя. Я сказал сыновьям: «Идем к ним». Мы нашли ваши следы и прибыли как раз вовремя, когда подлый краснокожий посмел поднять руку на белых! – закончил свой рассказ бони, презрительно плюнув на землю.
   – Мой дорогой Ангоссо, – ответил Робен, – ты по-прежнему называешь меня Белым Тигром. Я охотно принимаю от тебя это имя, в память о давних временах. Если оно переносит меня в пору страданий обездоленного человека, то также напоминает мне о моем освобождении, о том навсегда благословенном дне, когда я встретил тебя на маленьком островке рядом с моими родными. Мне нечего добавить к словам той, кого ты назвал женой Белого Тигра. Твоя жена и твои сыновья теперь на всю жизнь связаны с нами такой же глубокой привязанностью, отныне мы будем одной семьей. Верно, дети мои?
   Крепкое рукопожатие и горячие одобрительные возгласы стали ответом молодых людей, в сердцах которых воспоминания о замечательном чернокожем занимали достойное место. Что касается обоих его сыновей, они были его детьми и уже поэтому встретили самую живую и непосредственную симпатию, не говоря о признательности за спасение в трудную минуту.
   Ангоссо с видом знатока восхищался могучим сложением трех молодых людей, черты и имена которых он хорошо помнил, так глубока память примитивных детей природы. Горячая близость, мгновенно возникшая между робинзонами и его детьми, восхищала его, и честный негр ежеминутно выказывал радость, которую доставляло ему это братское товарищество. И все же славный бони выглядел озабоченным. Он не смел поделиться с Робеном причиной своей тревоги, несмотря на сильное желание. Изгнанник заметил это и спросил у Ангоссо, в чем дело.

   Тот отвел своего белого друга в сторонку и спросил у него тихим голосом, который звучал даже загадочно из-за дурного предчувствия:
   – Маленький муше Сарль… совсем маленький, совсем детка…
   – Ты хочешь сказать – Шарль, не так ли, мой младший сын?
   – Да, так. Куда его пошла?
   – Но разве ты не видел его в хижине с его матерью, Николя и Казимиром?
   – Нет, компе, моя его не видай.
   – Это странно. А его мать не говорила тебе о нем?
   – Мадам не смоги. Я приходи и сразу уходи искай тебя.
   – Его отсутствие удивляет и беспокоит меня. Поскорее вернемся в дом. Разве можно предвидеть сюрпризы, которые могут случиться за два дня лесной жизни. Мы сами живое тому доказательство. Живое, кстати, благодаря тебе.
   Последняя остановка вышла совсем короткой. Встревоженные и измотанные робинзоны появились у хижины за час до заката. Они ушли отсюда двое с лишним суток назад.
   Мадам Робен, вернувшаяся в «Добрую Матушку» с женой Ангоссо, Казимиром и Николя, стояла на веранде в мучительном ожидании. Ягуар, сидя рядом с ней, зализывал небольшую ранку, красным пятном проступившую на его золотистой шкуре.
   Изгнанник почувствовал, что надвигается катастрофа. Острая боль пронзила его сердце раскаленным железом.
   – Шарль!.. Где Шарль? – вскричала бедная женщина душераздирающим голосом, увидев, что младшего сына нет рядом с братьями. Онемевший Робен побледнел, его лицо исказилось, он не знал, что ответить.
   Ягуар, узнавший Анри, с рычанием прыгнул к нему и встал на задние лапы, опустив передние на плечи молодого человека.
   – Шарль! – эхом ответили голоса трех братьев.
   – Он исчез более суток назад, – прорыдал Николя. Его глаза покраснели, за несколько часов он постарел на десять лет. – Кэт только что вернулся, он ранен. Я уже собирался выступать.
   – Где мой ребенок? – страшным голосом возопил изгнанник, замешательство которого длилось не дольше вспышки молнии.
   Несчастная мать выпрямилась, бледная как покойница, конвульсивно открыла и закрыла невидящие глаза и тяжело рухнула на землю.
   Растерявшаяся поначалу Ажеда подхватила ее и немедленно окружила ее самой сердечной заботой.
   Робен вдруг стал совершенно неузнаваем. Никто не узнал бы в нем то неизменно доброе и мягкое создание, апостола гуманизма, чье благородное лицо всегда украшала приветливая печальная улыбка.
   Он снова стал наводящим ужас Белым Тигром и выглядел таким, каким предстал десять лет назад под огнем надсмотрщиков, пули которых угрожали его жене и детям! Его черные глаза горели огнем под каштановой линией сдвинутых бровей, подобно львиному прищуру – тигры приходятся львам двоюродными братьями, – а лоб прорезала бледная вертикальная борозда. В его сухом, резком голосе зазвучали металлические нотки. Несчастная мать медленно приходила в себя.
   – Надо идти искать его, – проговорила она сломленным голосом. – Один!.. мой сыночек… Совсем ребенок… В лесу… Идем же.
   – Завтра, – ответил ей муж, черты лица которого заострились еще больше, а бледность усилилась. – Анри, Николя, приготовьте провизию. Эдмон, Эжен, соберите оружие… все наше оружие. Казимир, займись гамаками. Выходим на рассвете.
   – Ждать! Снова ждать? – простонала бедная женщина. – Но мой сын зовет нас! Он, может быть, умирает! Теперь уже ночь… там дикие звери… О, проклятая земля отверженных, ненавижу тебя!
   Приготовления к походу совершились быстро, но хладнокровно, как и подобает перед спасательной операцией. Страшная боль бередила сердца этих отважных людей, мрачная атмосфера траура нависла над «Доброй Матушкой», прежде столь веселым и радостным местом. Но слезы были вытерты, рыдания подавлены, стоны заглушены. От усталости не осталось и следа. Никто ни разу даже не вспомнил о драме, случившейся накануне.
   Не было ничего удивительного в скорбном спокойствии этих людей, с детства привыкших к неустанной ежеминутной борьбе, затерянных в безбрежном и полном ужасов безлюдье, которые с простотой истинного героизма готовились вступить в последний решительный бой с неизвестностью!
   Ибо это действительно была сама неизвестность с бесчисленными опасностями, бесконечными сюрпризами, самыми неожиданными препятствиями и самыми чудовищными проявлениями, – неизвестность неизведанной природы, куда они собирались броситься очертя голову.
   Казимир и Николя не смогли дать никакого приемлемого объяснения по поводу исчезновения ребенка. Накануне он пошел на северную вырубку в сопровождении Кэта, ягуара Анри. Заточение угнетало его. Шарль вооружился луком, собираясь убить орла, harpia ferox, который вот уже несколько дней совершал грабительские налеты на птичий двор. Мать, привыкшая к ежедневным вылазкам робинзонов, смотрела, как он уходит, без всякого волнения. День прошел быстрее обычного благодаря нежданному и столь приятному событию в виде прибытия Ангоссо и его семьи. Но Шарль не появился и вечером, поэтому члены колонии серьезно встревожились. Всю ночь и весь следующий день они не находили себе места от волнения.
   Парижанин и старый негр как могли старались успокоить мадам Робен и самих себя, уповая на то, что мальчик, возможно, встретил отца и братьев и присоединился к ним. Но появление раненого ягуара разрушило эту слабую надежду и превратило тревогу в отчаяние. Николя уже собирался отправиться на поиски в одиночку, наудачу, когда вернулись робинзоны в компании бони и его сыновей. Шарля с ними не было. Остальное мы знаем.
   Но что же могло случиться с бедным малышом? Никто не мог без внутреннего содрогания даже помыслить об этом, предположений было слишком много, как и самых разных причин этого загадочного исчезновения. Возвращение ягуара было столь же необъяснимо. Кэт не был обычным животным. Послушный и выученный, как лучшая охотничья собака, и столь же верный, натасканный на любую битву, храбрый и сильный, каким только может быть десятилетний ягуар, – никто не мог взять в толк его странное возвращение. Рана, в общем не опасная, тоже ни на что не указывала. Это не был укус, след когтя или клинка. Лишь бамбуковый наконечник стрелы или ветка со скошенным заостренным концом, сделанным мачете, могли проделать такой узкий прокол с чуть разведенными краями, который, впрочем, не привел к серьезной потере крови.
   Часы перед самым восходом солнца протекли особенно тоскливо и медленно. Робинзоны, бледные от выматывающей бессонницы, завершали последние приготовления, стараясь не смотреть в глаза друг другу. Несгибаемые, как первобытные люди, они сохраняли друг перед другом непреклонную невозмутимость воинов древней Спарты. Но кто знает, сколько горючих слез было пролито под покровом непроницаемой тропической ночи!
   Маленький отряд, хорошо вооруженный и с лихвой обеспеченный провизией, был готов в тот момент, когда нежное воркование токро возвестило рождение нового дня. Звезды бледнели, легкая опаловая лента появилась над темными кронами гигантских деревьев.
   Мадам Робен вышла в сопровождении Ажеды, чей темный силуэт, освещенный пламенем свечи из воскового дерева, выделялся на фоне хижины. Жена изгнанника надела широкополую шляпу, короткое платье из плотной хлопковой белой ткани с тяжелыми складками и обулась в мокасины с подметками из кожи майпури.
   – Идем, – коротко объявила она решительным тоном, так не похожим на очаровательную мягкость ее привычной манеры выражаться.
   Робен вздрогнул от удивления. Он было собирался возразить, но жена не дала ему времени:
   – Это бесполезно, друг мой. Ожидание убьет меня. Я хочу пойти с вами.
   – Но ты даже не представляешь, что это такое! Несмотря на всю твою энергию, ты не сможешь перенести изнурительный марш через леса, он тебя просто раздавит…
   – Я мать, я буду такой же сильной, как любой из вас.
   – Дорогая моя, храбрая моя подруга! Ты достойная мать моих детей, но они мужчины, и их сил едва достаточно для того, чтобы преодолеть все испытания, которых не счесть на этих неблагодарных землях. Я могу только просить тебя… умолять! Останься здесь. Ни одна женщина на свете не способна выдержать и часа в этом пекле.
   – Когда наши дети были совсем маленькими, я без колебаний пересекла океан, чтобы попасть сюда. Я не испугалась яростных бурь, преодолела все тяготы плавания. Это длилось сутками, неделями, месяцами. Разве я проявила слабость?
   – Мама, – мягко произнес Эжен, который вместе с Эдмоном отделился от отряда, подошел к матери и взял ее за руку, – мама, я присоединяюсь к просьбе отца… Если так надо, мы оба останемся здесь, с тобой!
   Благородная женщина мгновенно поняла, сколько нежности и самоотречения было в этом предложении. Но она едва заметно покачала головой:
   – Мы найдем Шарля, так говорит мое сердце, и я хочу первой обнять его. Кто из вас посмеет обречь меня на ожидание и лишить меня этой несказанной радости?
   Все это время Ангоссо внимательно слушал и прекрасно понял смысл спора. Он подошел к мадам Робен вместе с обоими своими сыновьями.
   – Ломи и Башелико, – произнес он медленным голосом, – сильны, как майпури, и проворны, как кариаку. Пусть мой брат Белый Тигр не беспокоится и позволит пойти моей белой сестре в большой лес. Ажеда пойдет рядом с ней. Когда силы моей сестры иссякнут, Ломи и Башелико понесут ее в гамаке, и она сможет следовать за нами без устали и в безопасности. Идемте, сестра моя. Ничего не бойтесь, лесным цветам под большими деревьями нечего страшиться солнца.

Глава IX

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   – Кэт!.. Ко мне! – властным голосом крикнул Анри.
   – Я не понимаю, чего вдруг так испугалось это животное, – встревоженно сказал Робен.
   – Он ведет себя так же, как это было, когда он давеча вернулся домой, – вмешался Николя.
   – Кэт!.. Кэт!.. – еще раз позвал молодой человек, более мягким голосом.
   Опустив хвост, прижав уши, почти касаясь мордой земли, ягуар двигался едва ли не ползком, необычайно медленно и нерешительно. Он весь дрожал, норовил спрятаться и более не желал идти в голове цепочки. Его хозяину, к ногам которого он прижимался самым жалким образом, пришлось применить всю свою власть, чтобы не дать животному удрать в арьергард.
   При этом постоянно настороженные органы чувств белых и черных робинзонов не примечали ничего подозрительного. Они шли уже двадцать четыре часа, прикованные к следу ребенка, как хорошие ищейки. Шарля похитили примерно в километре от дома после того, как он подстрелил орла, перья которого остались на земле. Следы борьбы отсутствовали. Несколько сломанных веток, примятая трава указывали на то, что юный охотник стал жертвой эффекта внезапности. Дальше его след путался со множеством отпечатков ног индейцев, несших что-то тяжелое. При этом они то ли по небрежности, то ли по причине своей численности совершенно не заботились о том, чтобы замести следы.
   Главное теперь было установлено достоверно. Шарль не стал жертвой хищного зверя или рептилии. Он не утонул в зыбучей саванне, не заблудился в лесу и не был раздавлен упавшим деревом. Он оказался в плену, но был жив. Не стоило надеяться на то, что последствия загадочного похищения будут сколько-нибудь утешительными, так что робинзоны, полные надежды, старались идти все быстрее с каждым шагом. Нужно было любой ценой как можно скорее нагнать похитителей.
   Мадам Робен, невзирая на всю ее страстную энергию, более не могла идти пешком вместе со всеми. Крайнее изнурение несомненно убило бы ее через несколько часов. Поэтому молодые бони удобно устроили ее в гамаке, подвешенном на длинном крепком шесте, концы которого они взвалили на свои могучие плечи. Они обладали такой силой, что драгоценный груз ни в малейшей степени не повлиял на скорость движения отряда. В конечном счете этот простой способ представляет собой единственную возможность транспортировки больных или раненых, когда нужно доставить их через лес к лодке. Он часто используется в Гвиане, где нет ни дорог, ни вьючных животных.
   На берегу реки устроили короткий привал. Нет, эти неустрашимые ходоки не нуждались в отдыхе, они остановились лишь затем, чтобы наскоро, но как следует подкрепиться. Ягуар, продолжая вести себя как побитая собака, съежился позади Анри, очень недовольного этой необъяснимой трусостью. Его странное поведение свело на нет обычную способность старшего из братьев-робинзонов идти по следу, и ему в конце концов пришлось признать, что причина кроется в какой-то индейской хитрости.
   Казимир, старый лесной охотник, эксперт в разного рода уловках, обшаривал все вокруг, увы, напрасно. Сбитый с толку Ангоссо тоже не находил никакого подходящего объяснения. Тайна становилась все более непроницаемой. Что касается похищения ребенка, то его единодушно приписали трагическим событиям, жертвами которых едва не стали накануне Робен с сыновьями. В пользу этой версии говорил и тот факт, что отряд похитителей двигался точно по направлению к тому месту, где на лес обрушился ураган.
   Несчастного отца трясло при одной мысли о том, что Шарль, невинная искупительная жертва, мог прямо сейчас испускать последний вздох ровно там, где его братья, не вмешайся Ангоссо, были бы подвергнуты невыносимым пыткам.
   Без всяких происшествий прошло еще два часа. Анри шел впереди цепочки, а за ним неохотно плелся Кэт, который, кажется, понемногу успокаивался. Прямая тропа, проложенная опытными людьми, неуклонно уводила в глубину леса. Несмотря на убийственную жару, задыхающиеся робинзоны, ослепленные ручьями пота, евшего глаза, продолжали идти с той же скоростью, когда ягуар, вновь охваченный ужасом, застыл как вкопанный перед свернутым в рожок большим листом растения бализье, который лежал посередине тропы. Ближайшие бализье росли как минимум в двух километрах от этого места. Значит, этот лист кто-то нес от самого ручья и оставил его здесь с каким-то намерением. Даже если бы его просто бросили на землю, то и в этом случае он бы привлек взгляд следопытов, поскольку в таких обстоятельствах любая деталь, какой бы незначительной она ни казалась, могла иметь важнейшее значение. А его особая форма с еще большей вероятностью должна была обратить на себя внимание.
   Здесь требовалось действовать с осторожностью. Если, с одной стороны, свернутый лист мог содержать ценные сведения, то с другой – мог скрывать ловушку в виде ядовитой жидкости или крохотной опасной змеи.
   Отряд остановился. Анри с бесконечными предосторожностями подошел к листку и развернул его с помощью наконечника длинной стрелы. Внутри ничего не было. Молодой человек поднял его, аккуратно разгладил и поднес к глазам. И тут же из его груди вырвался крик радостного удивления – он различил на темно-зеленой поверхности листа большие печатные буквы.
   Он прочитал их медленно, дрожащим голосом:

   Пока вне опасности. Загадочное заступничество. Меня уводят. Зорко охраняют. Будьте осторожны.
Шарль

   Легко представить, какое счастливое чувство вызвало у всех чтение этого документа, одновременно странного и неожиданного. В груди каждого, доселе сжатой тревожным ожиданием неизвестного, возникло мгновенное облегчение.
   – Он жив! – первой воскликнула мадам Робен. – Он жив, мой дорогой малыш…
   Лист бализье дрожал в ее руках, она едва могла прочитать буквы, написанные младшим сыном.
   Николя смеялся, плакал, кричал:
   – Мадам!.. Дети мои!.. Патрон!.. Я схожу с ума! Я хочу кричать «ура!» чему угодно! Словно шестипудовый камень с души свалился!
   – А знаешь, брат, для новичка Шарль просто молодчина.
   – Это замечательно, просто превосходно, – сказал просветлевший Робен. – Мой дорогой сынок… Казимир, ты слышал?
   – О, компе. Моя так рад. Его хитрый, обмани индеец.
   – Твоя школа, мой старый друг.
   – Его хитрей старый негр, да. О, эта хитрый детка!
   – Посмотри-ка, Анри, – сказал в свой черед Эдмон. – Как все эти буквы четко пропечатались на жесткой поверхности мясистого листа.
   – Он ничего не порвал, – подхватил Эжен, тоже восхищенный ловкостью младшего брата. – Он взял какой-то шип с тупым концом и выдавил им буквы на листе, при этом не порвав его. Читать его послание так же легко, как любую рукопись.
   Ангоссо почти со страхом воззрился на клочок растения, вид которого вернул надежду его друзьям. В ту далекую эпоху негры Марони еще не были знакомы с обычаями белых, которые сегодня повсеместно разрабатывают там золотоносные земли. Бони знать не знал, что такое «папира» (бумага) и зачем она нужна.
   Робинзонам пришлось объяснить ему, в чем заключается такой способ общения, и его уважение к дорогим белым выросло еще больше.

   Но один из членов экспедиции не разделял всеобщих восторгов. Это был Кэт. Один лишь вид этой тайной записки будто бы повергал все его существо в глубочайший ужас. Наши европейские кошки, которых в шутку иногда называют «секретарями», проявляют к бумаге особые чувства, за которые и получили это прозвище. Но по какой странной причине их собрат, огромный экваториальный котище, проявлял такое отвращение? Воспитанный в кругу робинзонов, он не раз видел, как они пишут и читают. Но теперь ягуар не просто с рыком отскакивал, когда ему совали листок под нос, но и решительно отказывался принимать ласку от рук, которые только что держали растение.
   Ангоссо решил разобраться, в чем дело.
   – Дай-ка эта штука, моя посмотри, – сказал он Анри.
   Он взял лист, повертел его, подставил лучам солнца, а затем поднес к своему носу. И, рассмеявшись, радостно воскликнул:
   – Моя знай. Эта кози-кози.
   – Что ты называешь кози-кози? – осведомился Робен.
   – Это, – ответил негр на своем наречии, – очень любопытное растение, запах которого обращает тигра в бегство.
   – Не может такого быть.
   – Да, друг мой. Индейцы берут его зерна, кипятят их, а затем натирают тела отваром, причем не только свои, но даже своих собак. После этого им не грозит нападение ни одного тигра, он сразу же сбежит, даже если будет умирать от голода.
   – Ты мог бы найти это растение для меня?
   – Проще простого, подождите чуток, – сказал Ангоссо, шагнув в заросли.
   Ожидание и в самом деле оказалось недолгим. Не прошло и пяти минут, как черный робинзон бегом вернулся назад, размахивая растением, которое изгнанник тотчас узнал.
   – Но я его знаю: это hibiscus abelmoschus из семейства мальвовых, более известный как амбретта. И ты говоришь, что этот слабый мускусный запах, сладковатый и прилипчивый, способен обратить ягуара в бегство?
   – Так и есть. Он думает, что чует патиру, анаконду или каймана, своих самых злейших врагов.
   – А я вот понял, в чем загвоздка, – заявил Николя. – Здесь мы видим эффект, противоположный тому, который производит на котов валериана, сводящая их с ума. Как вы знаете, валерианой приманивают кошек охотники в белых куртках, то бишь трактирщики, организуя облавы в излюбленных местах обитания хвостатых – на чердаках и в водосточных трубах парижских домов.
   – Я тоже понял, – перебил его Анри, – и теперь как наяву вижу сцену, которая произошла во время похищения нашего брата. Шарль схвачен индейцами, намазанными амбреттой, они в ужасе при виде ручного ягуара, равно как и он сам от источаемого ими запаха. Отсюда и его рана от плохо направленной стрелы. Бегство и появление Кэта в хижине легко объясняются, так же как и его страстное нежелание идти по следам, оставленным этими же индейцами, как и страх, который внушил ему лист бализье, невольно пропитанный тем же запахом, исходящим от Шарля.
   – Кто знает, – подхватил Николя, – не брызгали ли они время от времени по несколько капель своего варева прямо на тропу, чтобы помешать Кэту сослужить его обычную службу охотничьего пса.
   – Вполне возможно. Но поскольку у нас нет такого предубеждения, как у ягуара, мы пойдем вперед, и поскорее. К несчастью, мы должны опасаться того, что индейцы не всегда будут пользоваться столь платоническими методами защиты. Как бы там ни было, скоро у нас появятся новости.
   Анри не ошибался. Хотя индейцы и были неутомимыми пешеходами, но их скорость не могла сравниться с той, какую выдерживали робинзоны. Последние по верным признакам вскоре поняли, что расстояние между ними и краснокожими неумолимо сокращалось. Листья, срубленные ударами мачете, еще не успевали завянуть, а вскоре появились еще сочащиеся стебли, срезанные по косой на высоте сорока сантиметров.
   Значит, они приближались. С минуты на минуту робинзоны могли столкнуться с похитителями. Наступила ночь, и было решено сделать привал. Робен отправил на разведку Анри и Ангоссо, наказав им действовать с величайшей осторожностью. Они вернулись во временный лагерь меньше чем через час, ступая так тихо, что крылья летучей мыши-вампира производили, пожалуй, больше шума.
   Их встретил Робен, с мачете в руке. Кэт, избавившийся наконец от своих страхов, держался подле него.
   – Отец, – негромко сказал Анри, – мы их обнаружили.
   – А Шарля? – взволнованно спросил тот.
   – Его мы не видели. Должно быть, его держат в большой хижине в самом центре, вокруг которой на корточках сидят множество индейцев.
   – Но как вы смогли разглядеть все это в такой темноте?
   – Дело в том, что они разложили костры.
   – Странно. Это явно говорит о том, что краснокожие нас не ждут. Либо они готовы дать отпор любому нападению.
   – Я скорее склоняюсь ко второму предположению. Тем более что их там немало.
   – Но как устроен их лагерь?
   – Они расположились на том самом месте, где мы едва избежали пытки. В середине поляны, как я тебе говорил, находится большая хижина. Вокруг нее восемь симметрично разложенных костров, по два с каждой стороны. А со стороны поваленных деревьев, то есть там, откуда мы смогли бы подойти, устроен широкий костер в виде длинной полосы, образующей полукруг. Таким образом, неосвещенная часть располагается на опушке леса.
   – Но это настоящая фортификационная система!
   – Да, отец, и нам придется постараться, чтобы взять ее приступом.
   – Тем не менее мы должны это сделать, и без промедлений.
   – Я тоже так думаю, как же иначе. Но с какой стороны мы нападем?
   – Здесь и думать нечего. Участок, который лучше защищен и, стало быть, не так сильно охраняется, – это освещенная зона лагеря, тогда как тот, что находится в тени, скорее всего, под защитой стрел и присмотром широко раскрытых глаз. Этот полукруглый костер – всего лишь обычная обманка, которая годится лишь на то, чтобы отпугнуть хищников. Здесь мы и атакуем. Готов держать пари, что они выставили там лишь пару часовых, не больше.
   – Кто из нас пойдет в голове атаки?
   – Самые сильные. Ты, Ангоссо, один из его сыновей, Николя и я. Надо, чтобы первый натиск был неудержимым. Мы ринемся через костер с мачете и топорами в руках. На это уйдет несколько секунд. Поскольку мы не можем подвергнуть твою мать риску такой авантюры, но при этом не должны рассеивать силы, вот что я решил: Эдмон, Эжен, второй сын бони и Казимир составят резервный отряд, который бесшумно переместится в темноте на другую сторону лагеря, противоположную направлению атаки. Эдмон возьмет мое ружье, Башелико – ружье отца. Они укроются в лесной засаде, как в неприступной крепости, и выстрелами удержат тех, кто попытается сбежать в чащу.
   – Отец, твой план безупречен. У нас все получится. Осталось сделать лишь одну вещь.
   – Какую же?
   – Осуществить его немедленно.
   – Другого я от тебя и не ждал. Браво, и в путь.
   Разработка плана у робинзонов длилась считаные минуты, и к его выполнению приступили безотлагательно. Менее чем через два часа после скорого военного совета оба отряда были на своих местах. Индейский лагерь был зажат с востока резервным отрядом, укрывшимся за стволами и лианами, а с запада – атакующим авангардом.
   Большая полукруглая полоса костра отбрасывала лишь угасающие язычки пламени, однако огромные тлеющие головни выглядели как настоящий огненный ручей шириной почти в три метра. Но что значила такая преграда для этих людей, способных преодолеть одним прыжком расстояние как минимум на треть больше.
   Пятерка нападающих ползком подобралась как можно ближе к освещенной зоне, а затем Робен громовым голосом скомандовал: «Вперед!»
   Они прыгнули, словно тигры, и сразу же очутились в лагере. Но каким бы стремительным ни был прыжок, им показалось, что в тот момент, когда они пересекали тлеющую полосу огня, его жар будто бы поглотил их. Едва они коснулись земли, как осознали, что будто бы ослепли и задыхаются. Страшный кашель раздирал грудь. Невероятно острый, конвульсивный, нескончаемый, он мучительно сотрясал все тело; опухшие глаза, полные жгучих слез, ничего не видели. Они были побеждены, даже не вступив в бой.
   Поляну тотчас же огласил жуткий индейский победный клич.

   Индейцы, оставленные Бенуа и Акомбакой охранять лодки, полагали, что дни тянутся невероятно долго. Запасы вику у них закончились, ингредиентов, необходимых для изготовления кашири, не было, а спиртное белых в оплетенных бутылях было надежно закупорено, перевязано и запечатано, чтобы исключить всякое посягательство. Бедные дикари скучали так, как может скучать только индеец, лишенный выпивки и табака, да еще и на скудной диете из кассавы и сушеной рыбы.

   Такая ситуация не могла длиться вечно. И поскольку гора не могла прийти к ним, то им ничего не оставалось, как отправиться к горе. Осуществление такого плана разорвало бы монотонность чересчур праведной жизни. Ибо чем заняться, когда ничего не делаешь, если не пить? Для того чтобы принять решение немедленно отправиться в экспедицию, не понадобилось много времени. На приготовления его ушло еще меньше. Дезертиры наполнили корзины-пагары провизией, водрузили их на свои головы, предварительно спрятав пироги в прибрежных зарослях, и самым простодушным способом отправились в путь. Впрочем, стоит сказать, что их поступок не был дезертирством в чистом виде. Они собирались присоединиться к основной части экспедиции, так что всего лишь покинули пост сомнительной важности. Крючкотвор, возможно, счел бы эту разницу несущественной, но военные советы краснокожих излишне благодушны к нарушителям.
   Они двинулись по тропе, прежде проложенной Акомбакой и белым вождем, и прошли неподалеку от вырубки, располагавшейся чуть к северу от «Доброй Матушки». По фатальной случайности они наткнулись на Шарля в тот самый момент, когда мальчик, как и предположил его брат, только что убил harpia ferox.
   Гвианские индейцы, в сущности, безобидны. Они встречают путешественников не слишком сердечно, но и не враждебно, стараются выторговать у них что-нибудь с максимальной для себя пользой и расстаются, обменявшись несколькими фразами, полными банальностей. Они уважают белых, но еще больше опасаются их, поскольку у тех водятся не только алкоголь и табак, но и ружья.
   При обычных обстоятельствах эта встреча прошла бы для юного робинзона без всяких последствий. К несчастью, Шарль не был обычным белым. Индейское вооружение, одежда из грубой ткани, руки и лицо, дотемна загоревшие под солнцем экватора, – весь его вид немедленно вызвал удивление у наивных, но недоверчивых дикарей. Он белый? А может, индеец? Или метис? Они заговорили с ним, но Шарль не смог ответить, просто потому, что не знал ни слова на их языке.
   Кроме того, головы индейцев были набиты историями об оякуле, ужасных белокожих индейцах, которые говорят на непонятном языке и живут в полной изоляции, сторонясь других племен, полные мрачного к ним презрения.
   – Должно быть, он оякуле, – боязливо заключил один из них, едва осмелившись произнести вслух это грозное слово. Затем, осознав, что они имеют дело с ребенком, индейцы расхрабрились, пересчитав себя для надежности. Их было восемь, и всем хотелось внести разнообразие в утомительную монотонность путешествия.
   – Это оякуле! – наперебой загалдели они, сами себя подбадривая.
   Молчание Шарля заставило их осмелеть еще сильнее, невзирая на его стойкое поведение и присутствие Кэта, оскалившего страшные клыки. Им хотелось верить в то, что перед ними враг, и они поверили в силу странного психологического феномена: чем неправдоподобнее идея, тем больше у нее шансов вызвать доверие, особенно если речь идет о примитивном разуме.
   Шарль, осыпанный беспрерывно звучащим «оякуле», дал жесткий отпор краснокожим, которые хватали его со всех сторон не просто фамильярно, но весьма враждебно. Завязалась борьба, и мальчику пришлось сдаться. Первый шаг решает все, первый удар – самый трудный. Кэт продолжал рычать, но не осмелился напасть, потому что индейцы, верные своей привычке соблюдать осторожность, с ног до головы натерлись листьями амбретты, прежде чем отправиться в путь. Юного робинзона свалили на землю, жестоко помяв его. Возможно, ему бы пришлось совсем худо, если бы в прорехе порванной во время борьбы куртки не показалась его белая кожа.
   Это бесспорное доказательство принадлежности Шарля к белой расе, казалось, должно было немедленно убедить и усмирить дикарей. Но не тут-то было. В их глазах мальчик был оякуле, и они не думали от этого отступаться. Индейцы собирались пытать его, а затем убить – натощак они могут быть жестокими, а обычная их безобидность скорее является следствием постоянного опьянения. Но вдруг они обратили внимание на необычное ожерелье на шее жертвы. Это ожерелье, очевидно, было чрезвычайно могучим «пиаем», поскольку его сила проявилась тотчас же и весьма эффективно. При этом в украшении не было ничего особенного, самые простые бусы из семян уабе, разбавленных полудюжиной отполированных кусочков нефрита величиной с вишню. В центре ожерелья висел золотой самородок размером с большой палец. Это ожерелье принадлежало арамишо Жаку, который, перед тем как уйти с плантации робинзонов, вручил его своему юному другу как самую большую драгоценность, что он имел. Индеец попросил Шарля носить украшение в память о нем, и ребенок, не придав этому особого значения, просто надел его на шею.
   И правильно сделал. Эмерийоны, пораженные видом талисмана, немедленно начали оказывать пленнику всяческие знаки почтения, столь же странные, как их прежняя непостижимая жестокость. К несчастью, они не вернули ему свободу. Напротив, индейцы освободили руки мальчика, но связали его ноги так, чтобы он мог шагать без всяких затруднений, но никоим образом не сумел бы сбежать.
   Они решили отвести его к Акомбаке, надеясь, что вид «пиая» смягчит гнев, который тот не замедлит обрушить на них, и что племя получит несомненную выгоду от прибытия такого новобранца. Волей-неволей Шарлю предстояло окончательно превратиться в индейца.
   Благодаря относительной свободе ему удалось описать на листке бализье свое теперешнее положение и, воспользовавшись иммунитетом пиая in partibus, обеспечить неприкосновенность послания и оставить его на тропе. Кэт, к величайшему огорчению, не смог воспользоваться такой же привилегией. Ягуар, питавший к индейцам сколь беспричинную, столь же жгучую ненависть, представлял для них постоянную угрозу. Они не посмели убить его, но так обильно натерлись амбреттой, что бедное животное, не в силах более держаться, в конце концов повернулось к ним хвостом и в полном отвращении засеменило назад к «Доброй Матушке». Ловко пущенная стрела с наконечником из курмури, угодившая в зад ягуара, ускорила его бегство, и Шарль остался один, ведомый неизвестно куда с целью, неясной даже его похитителям.
   Тем не менее они все же присоединились к основному отряду буквально через несколько часов после освобождения и ухода робинзонов. На поляне царил полный хаос. Индейцы, опомнившись от перенесенного ужаса, испускали душераздирающие вопли при виде обезглавленного тела своего вождя Акомбаки. Бенуа с безобразно распухшим лицом был еще жив, но невыносимо хрипел.
   Прибытие второго отряда стало приятным отвлечением от сиюминутных горестей, особенный фурор произвело появление Шарля. Обладателя редкостного талисмана тут же окружили невероятными почестями. Индейцы с фантастическим непостоянством, которое, впрочем, составляет основу их натуры, немедленно забыли о мертвеце и сосредоточили все свое внимание на живом. Хотя они, скорее, предвкушали перспективу двойной пирушки, что они закатят в память о покойном и одновременно в честь восшествия его преемника.
   Ибо, пусть это ни для кого не будет секретом, они просто-напросто решили избрать юного робинзона вождем всех эмерийонов и некоторой части тио.
   Мальчик, изумленный такой чередой удивительных событий, совершенно отстранился от происходящего. Его безразличие лишь усугубило всеобщее восхищение. Бедный ребенок с болью в сердце думал о родных, должно быть страдающих от его отсутствия, он понимал, как волнуется мать. С лихорадочным нетерпением он ждал избрания на пост вождя, с тем чтобы привести, если понадобится, своих новых подданных в «Добрую Матушку» и как можно скорее обнять близких, по которым он невероятно скучал.
   Трое каторжников исчезли после стычки, индейцы не знали, что с ними сталось. Может быть, они поубивали друг друга, пытаясь завладеть самородком, единственным ощутимым результатом их предприятия. Что же касается Бенуа, его состояние требовало немедленного вмешательства, и Шарль, увидев, что это белый человек, дал знак оказать ему помощь. Что и было исполнено со всем тщанием. Мальчик не мог знать, что его забота станет невольной причиной непоправимой катастрофы.
   Средство, использованное для того, чтобы вернуть негодяя к жизни, оказалось чрезвычайно простым и весьма изобретательным. Один из индейцев взял два куска кварца и стал ударять их друг о друга прямо под носом бывшего надзирателя. Посыпались снопы искр, и в воздухе распространился характерный резкий запах кремня. Эта процедура продолжалась около десяти минут, причем краснокожий старался действовать как можно ближе к носу и рту раненого. Удивительное дело, хрипы вскоре стали гораздо слабее. Этот запах явно по-особенному действовал на опухоль, возникшую от ядовитых укусов ос. Дыхание постепенно становилось все более легким, вскоре оно сделалось совсем ровным, бандит смог заговорить и попросил пить. Опухоль слизистых отчасти спала, потому что он без особого труда выпил половину чашки воды.
   Что касается твердых пурпурных узловатых шишек, которые испещрили его лицо, закрыли глазницы, бугрились на лбу, изуродовали губы, придав Бенуа отвратительный вид прокаженного, их просто намазали слоем глины, достаточно мягкой, чтобы принять очертания лица и пристать к кожному покрову как маска. Эта аппликация почти моментально успокоила терзавшую его мучительную боль. Он перестал ворчать и ругаться – старые привычки никуда не уходили – и вскоре уснул.
   Наутро он был совершенно здоров. На лице еще виднелись мертвенно-бледные отпечатки от укусов ужасных перепончатокрылых, но по крайней мере негодяй уже мог видеть, пусть и одним глазом. Другой, очевидно, был сильно поврежден. Тот, кто его вылечил, сообщил ему о том, что произошло накануне, об освобождении пленников, гибели Акомбаки, исчезновении подельников, как и о прибытии предполагаемого наследника короны… то есть головного убора из перьев покойного вождя.
   Бенуа, конечно, и сам был бы не прочь взойти на трон под именем Акомбаки II и величественно править, восседая на деревянном каймане [31 - Индейцы делают довольно грубые подобия скамей из стволов деревьев, которым они придают форму четвероногих, змей или ящериц. По праздникам они рассаживаются на них по старшинству, самый главный – на голову, и так до самого хвоста соответственно рангу; зрелище прелюбопытное. – Примеч. автора.] и посылая своих подданных гнуть спину в золотых шахтах. Он сразу же решил, что нужно избавиться от незваного претендента на завидное место. Злодей полагал, что ему удастся легко обойти вновь прибывшего, пусть даже ради этого придется пойти на убийство.
   Но прежде чем что-либо предпринять, он решил взглянуть на конкурента, завоевать, насколько это возможно, его расположение, пустить в ход, при необходимости, все свое лицемерие, если вдруг окажется, что он способен за себя постоять.
   Удивление Бенуа могло сравниться лишь с его яростью, когда он увидел мальчика, черты лица которого слишком живо напомнили ему Робена и его сыновей. У негодяя не было ни малейших сомнений по поводу происхождения ребенка.
   – Да что же это такое! – рыкнул он. – Здесь повсюду и вечно это отродье!.. Еще один щенок проклятого фаго. Ладно, сопляк, погоди у меня, я тебе сейчас устрою.
   Не теряя ни минуты, он кликнул флейтиста и барабанщика покойного Акомбаки и велел немедленно исполнить серию оглушительных рулад, а за ними раскатисто ударить в барабан. На эти звуки тут же сбежались все краснокожие, за исключением телохранителей Шарля. Бенуа закатил длинную речь, где попытался втолковать, что тот, кого они решили назначить вождем племени, принадлежал к проклятому семейству, глава которого убил их пиая. Его слова звучали то вкрадчиво, то патетически, то угрожающе. Он обещал горы кассавы, реки кашири, водопады тафии и закончил классикой: «Возьмите моего медведя!» – то есть «сделайте меня вождем», и точка.
   Все напрасно. Неувядающая формула «Я все сказал, духи отцов меня слышали» была принята весьма холодно. Белый обещал много, но до сего момента выполнил довольно мало. Его звезда изрядно потускнела после смерти Акомбаки и освобождения пленников. Одно из двух: либо духи его отцов совсем ни на что не способны, либо те, кто повинен в смерти колдуна, обладали куда более могущественным «пиаем», чем его собственный. С такими людьми лучше будет подружиться, желательно поскорее. Что толку рассуждать о загробном мире, о мертвом шамане, уже преданном земле, память которого была так восхитительно обмыта. Это все были старые басни, тем более что тело бедного «Того, кто уже здесь», лишенное головы, достойно похорон самого низшего разряда, к великому огорчению его бывших подданных.
   Сейчас нужно было как можно скорее оградить себя от новых несчастий и сделать главой племени красивого подростка с гордым лицом, крепкой статью и, что особенно важно, владеющего чудесным таинственным ожерельем. Все это внушало индейцам безграничное доверие.
   Бенуа хорошо знал краснокожих. Он понял, что проиграл, и прекратил дальнейшие попытки. От трех его сообщников по-прежнему не было ни слуху ни духу, от его влияния на племя, которым он пользовался, впрочем исключительно благодаря постоянному давлению на Акомбаку, не осталось и следа. Он решил уйти в лес, оставаясь при этом неподалеку от лагеря, чтобы суметь извлечь пользу из грядущих событий, если не спровоцировать их.
   Он свернул гамак, наполнил мешок провиантом, тщательно зарядил ружье и, сделав на прощание угрожающий жест, медленно удалился.
   Избрание нового вождя должно было состояться на следующий день. Его будущие воины, будто бы почувствовав смутную, но неотвратимую опасность, какие слишком часто угрожают путешественникам в девственных лесах, укрепили лагерь, как было описано выше, зажгли костры и выставили часовых, которым было приказано каждые четверть часа бросать в горячие угли стручки ужасного кайеннского перца, который также известен как жгучий перец.
   Когда этот маленький плод из семейства пасленовых сгорает, образуется едкий, удушливый, раздражающий дым, вдыхание которого пусть и не слишком опасно, но способно немедленно вызвать симптомы, которые в итоге и остановили порыв робинзонов и сделали их беззащитными против индейцев.
   Мачете уже занесены, сейчас им перережут горло. Но, к счастью, Шарль услышал команду, произнесенную по-французски, и последовавший за ней крик отчаяния. Он с непреодолимой силой оттолкнул одного из телохранителей, прыгнул и преодолел людскую преграду. Он отвел клинки, готовые обрушиться на его родных, и бросился в объятия отца.
   – Отец!.. Анри!..
   – Шарль, мальчик мой! – вскричал все еще ослепленный Робен, у которого из органов чувств остались лишь слух и осязание. – Шарль!..
   Ярость индейцев тут же сошла на нет перед таким проявлением чувств юноши, чья воля для них уже была равносильна приказу. Все засуетились вокруг незваных гостей, пусть даже их изначальные намерения могли показаться подозрительными, но так хотел вождь. Им промыли глаза, дали подышать особыми снадобьями, и вскоре вновь прибывшие снова могли видеть.
   В это время члены второго отряда, укрывшиеся под непроницаемым пологом леса, томились в нарастающей тревоге. За первым атакующим кличем, криками удивления и яростным воплем краснокожих наступила мрачная тишина. Ожидание стало столь нестерпимым, что мадам Робен, предпочитая все, что угодно этой неподвижности, скомандовала выступать.
   От страха и волнения ее силы будто утроились. Легкая, как птичка, она летит в сторону костров, преодолевает пространство, не замечая препятствий, даже не останавливаясь перед ними, и появляется, вся белая, посреди кровавого зарева, словно дух любви и свободы. Индейцы, пораженные ее видом, воплощенным священным ужасом, бросаются к ее ногам. Они никогда прежде не видели европейскую женщину!
   Она останавливается посреди поляны, замечает Шарля в центре группы, состоящей из Робена, Анри, одного из бони и Николя. Она протягивает к нему руки, обезумевший ребенок бросается к ней словно в бреду и исступленно прижимается к матери. Героическая женщина, доселе не выказавшая ни единого признака слабости, разражается рыданиями. Ее глаза переполнены слезами. Равнодушная к боли, она едва справляется с грузом сверхчеловеческого счастья.
   Но в этот бесценный момент, когда изгнанник вместе со своими близкими наслаждается радостью нежданного избавления, из-за ствола авары медленно появляется ужасная тень. В полумраке выступает уродливое, землисто-серое, бледное лицо. Глаза с металлическим блеском и рот, искривленный в гримасе ненависти, – физиономия выглядит поистине адской.
   – Это Бенуа, – хочет крикнуть Робен, узнавший бандита, который стоит в пятнадцати метрах от него.
   Но он не успевает произнести ни единого слова. Ружейный ствол тут же нацеливается на него, раздается выстрел, вслед за которым негодяй выкрикивает с чувством удовлетворенной ненависти:
   – Это для тебя, Робен! Остальные на очереди…
   Сразу же вслед за выстрелом слышится громкий крик боли. Но изгнанник остается стоять, а бедный Казимир тяжело падает на землю с простреленной грудью. Добрый старик сразу разгадал замысел злодея. Собрав в последнем броске все силы своих восьмидесяти лет, он рванулся вперед и закрыл друга своим телом.
   Индейцы устремляются в погоню за убийцей, который, словно затравленный зверь, с шумом продирается через заросли и исчезает в ночи.
   Ошеломленный Робен, обезумев от горя, пытается приподнять раненого, который испускает жалобный стон. Изгнанник рыдает как ребенок, слезы текут ручьем. Робинзоны плачут так, будто на их глазах умирает их отец.
   – Казимир!.. – прерывающимся голосом зовет Робен. – Казимир!..
   При звуках любимого голоса старик приоткрывает единственный глаз и смотрит на дорогого ему белого прощальным взглядом, полным нежности и сожаления.
   – Мой дорогой любимый сын… не плачь, – говорит он на мягком креольском наречии удивительно музыкальным голосом, свойственным некоторым чернокожим, – не плачь, мое милое дитя. Твой белый отец дал тебе жизнь… Твой черный отец имел счастье сохранить ее… Разве ты не называл меня своим отцом… Ты полюбил меня… Ты скрасил последние годы моей жизни. Благословляю тебя, сын мой… Да будет тебе суждено насладиться долгими годами счастья на этой земле, где тебе пришлось столько страдать…
   Его голос слабел, тело покрылось серыми пятнами. Робен хотел осмотреть его рану, оказать необходимую помощь. Из раны в груди чуть пониже левой ключицы струилась ярко-красная пенистая кровь.
   – Бесполезно, мой дорогой компе, – мягко улыбаясь, продолжил Казимир. – Прижми рану рукой, чтобы я не умер слишком быстро. Вот так. А теперь повернись лицом к свету… чтобы я мог видеть тебя до самого конца.
   Робен повиновался, и лицо умирающего озарилось невыразимым счастьем.
   – А теперь, мои дорогие дети… которых я буду любить до последнего вздоха… я, чьи старые кости задрожат от счастья, когда вы станете копать землю, что укроет их… прощайте! Прощайте и вы, мадам, такая добрая и ласковая к старому негру… Прощай, Анри!.. Эдмон… Эжен… мой дорогой малыш Шарль, прощай!.. Прощай, Николя, мой преданный друг!.. Прощайте, Ангоссо, Ломи, Башелико, мои добрые негры, которые полюбили моего белого сына… Прощай, Ажеда, их добрая мать… Мой дорогой белый!.. Дай мне свою руку!..

   Робен отнял окровавленную руку от раны. Кровь хлынула ручьем. Он воздел эту красную руку к небу, словно призывая его стать свидетелем клятвы, и душераздирающим голосом воскликнул:
   – Покойся с миром! Я любил тебя, как отца, и буду оплакивать вечно! Ты будешь отмщен!
   Казимир, лица которого уже коснулось ледяное дыхание смерти, на последнем дыхании произнес:
   – Ты научил меня прощению… Не убивай его!.. Я умираю счастливым!
   Он глубоко вздохнул, поток крови хлынул из горла… Великое сердце перестало биться в его невзрачном теле.
   Робен опустил его на землю, бережно закрыл глаза старого негра, почтительно поцеловал его в лоб и остался перед ним на коленях, целиком поглощенный своим горем.

   Печальное ночное бдение у тела покойного не смутил привычный индейский гвалт. Краснокожие с уважением отнеслись к молчаливому горю гостей и предоставили себя в их полное распоряжение с весьма непривычным для этой расы смирением. Пока одни спешно сплетали совершенно новый гамак, предназначенный стать саваном для усопшего, другие принесли охапки зеленых пальмовых веток, соорудили из них толстый настил и возвели над ним легкую хижину.
   Наступило утро, но робинзоны, полностью поглощенные трауром, даже не думали его прерывать. Лишь Николя отвлекся на минуту при виде какого-то белого предмета, природу которого он смог понять только при первых лучах солнца. Это был смятый и почерневший обрывок настоящей бумаги.
   В гвианских лесах бумага встречается нечасто. Достаточно сказать, что парижанин не видел ни единого клочка за десять лет! Этот, должно быть, использовали в качестве пыжа для пули, поразившей Казимира. Поддавшись вполне естественному любопытству, Николя подобрал его, несмотря на его мрачное происхождение, и развернул без определенного намерения, будто повинуясь смутному предчувствию. Он сразу же увидел, что бумага покрыта печатными буквами. С одной стороны они были совершенно нечитабельны, пыж обожгло в результате горения пороха, а с другой – совсем не пострадали. Это был обрывок газеты.
   Парижанин прочитал текст и страшно побледнел. Неизвестно, от горя или от радости. Он еще раз перечитал написанное, боясь ошибиться. Затем, более не способный держать в себе душившие его чувства, весь в поту, он бросился к Робену, все еще хранившему неподвижность у тела старого друга.
   Он до боли сжал руку изгнанника и протянул ему пыж из газеты. Печальным и спокойным взглядом Робен указал ему на окоченевшее тело старика, вытянувшееся на смертном одре из зеленых листьев. Этот красноречивый взгляд будто бы говорил: «Разве ты не можешь подождать?.. Зачем ты пытаешься отвлечь меня от моего горя? Почему ты хочешь лишить меня последних минут наедине с моим старым другом?»

   Николя понял этот немой упрек и тем не менее настоял на своем.
   – Мой благодетель! Друг мой!.. Торжественный час настал. Я прошу вас… прочтите, – произнес он дрожащим голосом.
   Робен взял бумагу, бросил быстрый взгляд на текст, тоже побледнел и испустил глухой крик.
   Вокруг него сейчас же собрались жена и дети, встревоженные столь внезапным проявлением чувств.
   Он снова, негромко и медленно перечитал уцелевшие строки, состоящие из обрывков фраз, лишь одна из которых сохранилась полностью: «…великодушие императора… политические преступления и проступки… Декретом от 16 августа 1859 года всеобщая амнистия без каких-либо условий и исключений предоставляется всем… за границей… в местах депортации… которые смогут вернуться во Францию… обнародование… декрет внесен в „Бюллетень законов“…»
   Робинзоны, почти ничего не понимая, слушали эти разрозненные слова, смысл которых должен был разительно переменить их жизнь. Робен продолжил тем же приглушенным голосом:
   – Отныне я не тот человек, которого можно держать в тюрьме, я больше не номер из списка ссыльных, не каторжник, над которым глумится тюремная охрана. Я больше не беглый, которого преследуют, я не загнанный зверь, не белый тигр, за которым с улюлюканьем несется свора надсмотрщиков! Теперь я свободный гражданин экваториальной Франции! – И, повернувшись к телу чернокожего старика, он добавил охрипшим голосом: – Мой бедный друг! Почему моя радость отравлена болью, которая никогда не утихнет?!

Глава X

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Похороны Казимира устроили на следующее утро. Робен пожелал сам оказать последние почести старику. Он лично завернул его в сплетенный за ночь гамак и своими руками принялся копать глубокую могилу, к великому удивлению индейцев, которые никак не могли понять, почему белый с таким почтением относится к останкам черного.
   Он захотел, чтобы старый друг покоился в том самом месте, где в момент высшего самоотречения героически завершилась его долгая жизнь, полная любви и преданности. Деревья, поваленные ураганом, можно будет сжечь позднее, а здесь построить жилище, что-то вроде филиала «Доброй Матушки», чтобы время от времени приходить сюда. Таким образом, могила Казимира не останется заброшенной.
   Робен продолжал копать. Странное дело, слишком податливая земля казалась недавно перекопанной. Тем не менее работа продвигалась медленно из-за множества тяжелых камней, количество которых явно было неслучайным. Робен выбрасывал их один за другим по мере продвижения и снова начинал копать. Вскоре его лопата из твердого дерева, ловко вытесанная мачете в форме весла, наткнулась на толстый слой едва увядших листьев. Их относительная свежесть указывала на то, что в этом месте кто-то копал всего несколько дней назад.
   Робен ненадолго остановился.
   – А что, если я наткнусь на другого покойника? Не хватало мне еще сделаться расхитителем могил, – в замешательстве пробормотал он.
   Он уже собирался подняться и выбраться из ямы, как вдруг его босая нога резко провалилась под землю и больно оцарапалась о нечто твердое. Робен наклонился и с удивлением обнаружил, что это была корзина-пагара, обвязанная лианой, крышка которой треснула под тяжестью его тела. Он потянул на себя растительный трос и почувствовал сильное сопротивление. Наконец, после значительных усилий, ему удалось вытащить тростниковую корзину. Он едва смог поднять ее над головой, настолько тяжелой она оказалась.
   Он оставил ее рядом с ямой, вытащил вторую, неотличимую от первой, затем третью и четвертую. В это время к отцу подошел Анри, протянул ему руку и помог выбраться из могилы. Они решили открыть пагары.
   Корзины были полны золота!
   В каждой содержалось изрядное количество драгоценного металла в самородках. Робинзоны оценили общее количество примерно в сто пятьдесят килограммов, то есть около четырехсот пятидесяти тысяч франков.
   Читателю хорошо известно глубочайшее презрение робинзонов к богатству. Поэтому он не удивится, узнав, что обнаруженное сокровище не вызвало ни единого возгласа восхищения, ни одного проявления радости. Индейцы, незнакомые с ценностью золота, подошли к нему из чистого любопытства и лишь удивились такому количеству самородков, среди которых было несколько экземпляров весьма внушительных размеров.
   Робен посмотрел на сокровище безразличным взглядом.
   – Мой бедный друг, – произнес он так, словно Казимир мог его слышать, – мой бедный покойный друг. После того, как ты стал моим провидением в дни испытаний, после того, как ты отдал за меня свою жизнь, ты даже после смерти не оставляешь меня, даря эти несметные богатства!
   – Отец, – внезапно воскликнул Анри, – думаю, что могу со всей уверенностью сказать от лица нашей матери, моих братьев и Николя, который тоже для нас как брат: какое нам дело до этих богатств! Какая нам нужда в золоте, которое мы презираем? Разве нам не принадлежит целый лес и вся его неисчерпаемая кладовая? Разве у нас нет рук, чтобы трудиться, и наших полей, чтобы жить в достатке? Что нам до этой так называемой цивилизованной жизни с ее мелкой возней, беспорядочными желаниями, неведомыми нам нуждами и вечной неутоленной ненавистью? Мы французы экватора, свободные колонисты Гвианы, которую мы полюбили, пусть она и стала местом нашего изгнания! Она даст нам пропитание, и мы превратим эту проклятую землю в землю искупления!
   – Хорошо, дети мои. Вы стали настоящими мужчинами, и я горжусь вами. Да будет так, как вы хотите. Я более чем счастлив исполнить вашу волю!
   И робинзоны, не мешкая более, с презрением столкнули ногами золотые самородки назад в яму, где те перемешались с обломками корзин и камнями. Когда яма была зарыта, поверхность выровняли так же, как прежде. Отныне ничто не выдавало здесь местонахождения несметных сокровищ.
   Похороны, на некоторое время прерванные этим инцидентом, завершились с самым глубоким благоговением, и Казимир упокоился в могиле, выкопанной в десяти метрах от того места, где был зарыт клад. В качестве надгробного камня его друзья при помощи индейцев установили над ней огромный обломок скалы, и Робен острием мачете выгравировал на нем простые слова:

   Здесь покоится добрый человек.

   Тайна золота снова оказалась погребенной. Сможет ли она остаться таковой навеки под присмотром того, кто был прокаженным из безымянной долины?

   После окончания траурной церемонии робинзоны собирались вернуться на плантацию «Добрая Матушка». Но индейцы, упрямые, как большие дети, во что бы то ни стало желали возвести Шарля в наивысшее достоинство, которое его самого не заботило никоим образом. Объяснить им что-либо было бы решительно невозможно, если бы не Ангоссо, который, к счастью, бегло говорил на их языке и смог стать переводчиком и посредником в переговорах. Прения оказались бесконечными, и дискуссия грозила затянуться, когда Шарлю вдруг пришла в голову блестящая мысль.
   Будучи в плену, он обратил внимание на молодого индейца лет двадцати, который с первой же минуты проявил к нему живую симпатию. Этот высокий краснокожий с приятным лицом явно превосходил в умственном отношении большинство соплеменников. Шарль подумал, что из него получится превосходный вождь. Мальчик поделился своими мыслями с отцом, и тот, естественно, всецело их одобрил. Оставалось самое сложное – убедить в этом объединенный клан эмерийонов и тио. Шарль опять не на шутку призадумался, но тут его снова осенило, и он просто надел на шею своего ставленника ожерелье Жака, этот чудесный «пиай», обладатель которого немедленно становился объектом всеобщего поклонения.
   Мальчик не ошибся. Вручение амулета, совершенное со всей серьезностью и торжественностью монарха, награждающего своего вассала орденом Золотого руна, привело к тому, что его протеже немедленно стал наследником покойного Акомбаки.
   Кстати, об Акомбаке, несколько последних слов об этой не особенно симпатичной жертве тайны золота. Его обезглавленный труп, предоставленный лишь на одну ночь случайной милости девственного леса, был до костей объеден муравьями-листорезами. Чего и следовало ожидать.
   Церемония возведения его преемника в должность была короткой. У индейцев не осталось ни капли хмельного, чтобы отпраздновать ее как следует. В довершение ко всем несчастьям запас их провизии подошел к концу, им грозил голод. К счастью, «Добрая Матушка» с ее неисчерпаемыми запасами была совсем недалеко. Робен при посредстве Ангоссо предложил индейцам отправиться туда, пообещав им приют, пищу и удовлетворение их потребностей в будущем. То есть нечто вроде дара от Шарля по случаю его счастливого восшествия на престол… пусть даже без самого восшествия.
   Предложение встретили единодушным энтузиазмом. Отряд немедленно отправился в путь и без происшествий прибыл на плантацию, пернатые и четвероногие пансионеры которой чувствовали себя покинутыми. Но встреча тем не менее прошла весьма сердечно, несмотря на то что количество жителей теперь значительно возросло.
   Индейцы были совершенно очарованы таким изобилием, плодами труда всего нескольких человек, но труда упорного, методичного и разумного. Краснокожие воины расположились вполне удобно, в соответствии со своими привычками, и вскоре жилая часть плантации представляла собой весьма любопытное и успокаивающее зрелище оживленного пчелиного улья. Поминки Казимира и праздник по поводу избрания нового вождя все же устроили через несколько дней и провели их на редкость трезво, без обычных безобразий. Общение с белыми людьми, их уроки и примеры уже приносили свои плоды и давали ростки цивилизованности. Эволюционный прогресс оказался столь скорым, что счастливые, переродившиеся и восстановившиеся краснокожие обратились к Робену с просьбой оказать им милость и позволить поселиться поблизости, чтобы таким образом окончательно и бесповоротно стать частью колонии.
   Чистосердечное разрешение было немедленно получено. Решили, что в самое ближайшее время часть индейцев отправится на поиски женщин, стариков и детей, прибытие которых вдвое увеличит количество жителей колонии. Ангоссо и его сыновья, забывшие об извечном предубеждении своей расы против индейцев, жили в полном согласии с вновь прибывшими. Чудесно было видеть черных атлетов, страстных охотников и неутомимых тружеников, ловких, изобретательных и всегда готовых помочь, которые по-свойски работали бок о бок со своими вчерашними врагами. Последние, в свою очередь понимая выгоду сотрудничества и оседлости, не желали ничего большего, отказавшись от кочевого образа жизни и образовав одну большую семью без различия происхождения и цвета кожи.
   Так, совершенно безоблачно, прошел следующий месяц, легендарная индейская лень не привела даже к малейшему увеличению нагрузки на остальных членов колонии. Жизнь для всех была свободной, легкой, изобильной, а усталость – незначительной. Все потому, что никто не стремился уклониться от исполнения правил, обязательных для всех. Поскольку множество индивидуальных усилий теперь были объединены, можно было с легкостью приступить к большим работам по дальнейшему обустройству плантации, сбору урожая и вырубке новых участков. Совместные действия, сосредоточенные на одной цели, сводили к минимуму потерю сил. Работа, которую поодиночке можно было выполнить лишь ценой неимоверного напряжения и усталости за значительный промежуток времени, теперь совершалась в считаные мгновения, к великому изумлению краснокожих.

   В день отбытия делегации в индейскую деревню, которая, как мы помним, находилась в нескольких днях плавания по реке, всякая работа прекратилась. В «Доброй Матушке» устроили праздник. Отъезжающих торжественно проводили, а затем по предложению Робена все, кто остался в колонии, отправились в паломничество к могиле Казимира.
   Вид поляны, на которой произошли недавние столь драматические события, сильно преобразился. Листва исполинских деревьев, поверженных ураганом, под воздействием лучей экваториального солнца приобрела рыжие тона, подобно нашим дубовым лесам в зимнюю пору. Скоро можно будет избавиться от этих древесных останков с помощью огня. Этой девственной земле предстояло вскоре стать культурной.
   Робинзоны, медленно ступая за главой семьи в полной тишине, приближались к тому месту, где покоился их старый друг. Вскоре их взорам предстала скала, служившая Казимиру надгробным камнем, утонувшая под целой горой цветов. У участников процессии вырвался крик изумления при виде благоухающего цветника из ярких бутонов, среди которых, словно ослепительные драгоценные камни, сверкали колибри, стрекозы и бабочки.
   Милостивая ли рука феи цветов столь неожиданно превратила в цветник могилу сына природы? Или дух золота решил таким образом засвидетельствовать свою скорбь по невинной жертве раскрытой тайны? Или загадочные владельцы сокровища, отвергнутого белыми, пожелали проявить свою благодарность этим почтительным подношением?
   На удивленный крик колонистов ответил чей-то вопль, за которым последовал сдавленный хрип. Это был человеческий голос, ставший неузнаваемым из-за невыразимого выражения страдания. Хрип раздался снова, низкий, глухой и прерывистый, как последний протест умирающего против объятий смерти. Робен с мачете в руке направился вместе с сыновьями к тому месту, откуда исходил звук. Он раздвинул клинком густые травы, которые за месяц достигли почти метра в высоту, и остановился, словно пригвожденный к месту, меньше чем в десяти шагах от ямы.
   Она была вырыта прямо там, где они закопали самородки. Ужасающее зрелище предстало их взору. Какой-то человек, европеец, едва прикрытый лохмотьями, с бородой, покрытой кровавой пеной, в обеих руках сжимал пригоршни земли, корчась на краю глубокой ямы. Один из его глаз, изъеденный страшной болезнью, совершенно исчез. Вместо него зияла синеющая, как язва, пустая глазница без века. Второй глаз казался невидящим. Ушные раковины представляли лишь бесформенные кусочки, рот с распухшими губами выглядел как фиолетовая выпуклость посреди лица. В довершение ко всему от этих отвратительных ошметков лица исходил тошнотворный запах гниения. И все же Робен узнал несчастного. Это был Бенуа!
   – Он! – с ужасом вскричал инженер. – Это он! О, мой бедный Казимир, как жестоко ты отомщен!
   Хрипение становилось все более прерывистым. Убийце оставалось лишь несколько мгновений жизни. Изгнанник, чье благородное сердце не знало ненависти, подошел к умирающему, невольно взволнованный видом его страшных мучений, повинна в которых была лишь судьба. Он наклонился над ним, невзирая на удушливую вонь, и сделал сыновьям знак подойти поближе.
   Взгляд Анри упал на дно ямы, на краю которой бился в агонии бывший надзиратель. Яма была пуста. Даже самый пристальный взгляд не нашел бы ни единого кусочка золота на ее дне, полностью очищенном от посторонних предметов.
   Сокровище исчезло.
   В этот момент умирающий, содрогнувшись в последней конвульсии, опустился на голые камни, затем его некогда могучее тело, тщетно боровшееся со смертью, выпрямилось, не переставая дрожать. Его лицо с колыхавшейся кожей, которая то вздувалась, то опадала, словно под ней таинственным образом что-то копошилось, обратилось к робинзонам. Сохранил ли его единственный глаз хоть какие-то остатки зрения? Осознавал ли негодяй, кто оказался перед ним? Пережила ли его ненависть обычные человеческие чувства? Или этот последний взгляд умолял о прощении?
   Он испустил последний крик, больше похожий на короткий, хриплый и сдавленный лай.
   И тут произошло нечто чудовищное. Его кожа лопнула и разошлась в двадцати местах, плоть отваливалась от костей и падала на землю вместе с настоящим дождем беловатых личинок. Обнажились кости черепа, заживо съеденного тысячами этих червячков. Бенуа всплеснул руками и тяжело упал навзничь, на дно ямы, где прежде находилось сокровище.
   – Жертва простила убийцу! Да упокоится он с миром рядом с ней! – произнес Робен тихим и печальным голосом.
   – Покойся с миром! – в один голос повторили робинзоны.
   Могила снова была зарыта, и вскоре от отвратительных останков последней жертвы тайны золота не осталось ни следа.
   Молодые люди и их отец вернулись на поляну и рассказали об этом странном и трагическом происшествии взволнованной матери.
   – Это было ужасно, – без конца повторял Анри, как и его братья. – Бедняга! Он, конечно, негодяй, но как же, должно быть, он страдал!
   – Ничто на свете не сможет описать мучения, которые выпали на его долю. Видимо, он много дней провел у зияющей ямы, где улетучились его надежды. Неспособный сдвинуться с места, терзаемый жестокой болью, он чувствовал, что его кусочек за кусочком грызут изнутри, при этом смерть не спешит избавить его от мук.
   – А что это за болезнь такая, что его убила?
   – Он умер от последствий деятельности насекомого, более опасного, чем все хищные звери, насекомые и рептилии, которые водятся на просторах Нового Света. Это муха-людоед.
   – Должно быть, она очень страшная на вид.
   – Нет, дети мои, совсем наоборот. Муха-антропофаг, которую натуралисты называют lucilia hominivorax, с виду совершенно безобидна. Она не наносит болезненных укусов, как бестолковая муха, у нее нет ядовитого жала, как у скорпиона, ни даже противного хоботка москита. Ничто в ней не привлекает внимания будущей жертвы, она кажется чем-то вроде обычной мясной мухи, на которую даже похожа размером и тембром жужжания. Обычно эти мухи водятся в лесах. Они забираются в ноздри или в уши спящего человека, откладывают в них яйца и спокойно улетают. И человек обречен, наука, со всеми ее средствами, бессильна в восьми случаях из десяти. Эти яйца благодаря окружающей благоприятной температуре и подходящей среде, в которой они оказываются, претерпевают очень быструю метаморфозу. Можно сказать, что жертва некоторым образом их высиживает. После довольно короткого инкубационного периода происходит первое превращение, и из них появляются личинки. Лобные пазухи, полости носа и среднего уха – вот вместилища, где происходит этот феномен.

   Далее личинки проникают в мышечную ткань, за счет поедания которой происходит их развитие. Они замещают собой плоть, как цыпленок развивается из желтка, одновременно питаясь им под скорлупой яйца. Они отделяют мышцы от костей, занимая их место, и шевелятся под кожей до тех пор, пока не станут полноценными насекомыми и не пронзят ее, чтобы вырваться наружу.
   Несчастный, поедаемый таким образом заживо, неизбежно погибает. Хотя мне приходилось видеть в госпитале колонии в Сен-Лоране, как при помощи энергичной лекарственной терапии от личинок все же удавалось избавиться. И все же воспалительные процессы, которые начинаются из-за деятельности личинок в непосредственной близости от мозга, приводят к менингоэнцефалиту, всегда смертельному.
   – Но это же ужасно! И что же, с нами тоже может случиться такая катастрофа, пока мы спим?
   – Успокойтесь, милые мои дети. Доктор К., который изучал поведение этих опасных перепончатокрылых, заметил, что они нападают исключительно на больных людей, особенно на тех, у кого из носа исходит дурной запах. Он притягивает их, как тухлое мясо, на которое набрасываются некоторые животные и хищные птицы.
   – И ты полагаешь, отец, что против этой напасти нет никакого средства?
   – Это действительно напасть, ты верно заметил. К счастью, эти мухи встречаются довольно редко. Большинство попыток лечения заканчиваются неудачей, но все же некоторые средства имеются. Врачи пробовали использовать скипидар, хлороформ, обычный эфир и нефтяной эфир. Эти вещества, введенные непосредственно в очаги заражения, приводят к массовому исходу личинок, которые сотнями выползают из ушей, ноздрей или фистул, образовавшихся вследствие разрушения плоти. Но, кажется, только лишь нефтяной эфир смог реально остановить развитие болезни. Безусловно, лечение необходимо начать на самой ранней стадии, пока миграция личинок не достигла близости к головному мозгу.
   – Какая чудовищная смерть, – с содроганием сказал Эжен, у которого перед глазами все еще стояло ужасное зрелище агонии проклятого надзирателя.
   – Какое страшное искупление грехов!
   – Этот человек был нашим злым гением. Лишь сегодня мы окончательно избавились от угрозы, которая висела над нашими головами, словно обоюдоострый меч. Одна сторона – его ненависть, а другая – возвращение на каторгу! Теперь он мертв, а я совершенно свободен!
   Увы, я не могу прижать к груди того, кто подобрал меня умирающим, спас и полюбил меня! Почему счастье, которым наполнило мою душу это волшебное слово «свобода», должно быть отравлено навсегда?
   А теперь, дети мои, для гвианских робинзонов начинается новая жизнь. Все мы пострадали от урагана, который терзал нашу дорогую родину, погубил столько жизней и заставил пролить столько слез! Долгие годы наше убежище, которое уступили нам хищные звери, менее жестокие, чем люди, было под угрозой. Нам приходилось избегать встреч как с первобытными местными жителями, так и с теми, кто гордится своей цивилизованностью. Мы не могли, не подвергаясь неминуемой опасности, продолжать наши труды по колонизации и пригласить на пир разума тех, кто столько лет недооценивал себя и ненавидел друг друга среди великолепия нашей приемной родины.
   Сегодня нам уже недостаточно просто раскрывать секреты этой земли, расчищать ее, разбивать плантации и собирать урожаи. Наша миссия куда более высока. Есть другие заросли, которые мы должны вырубить, другие болота, которые нужно осушить, другие семена, которые требуется посеять.
   Вы поняли меня. На этой земле, удобренной нашим трудом, прозябают люди, чей разум требует такой же прививки культуры, а значит, еще более упорных усилий. Величие этого замысла под стать нашим способностям!
   Ко мне, дети мои! За работу, французы экватора! Вперед, пионеры цивилизации. Устроим здесь настоящий уголок Франции, завоюем для нашей родины людей и земли, спасем от уничтожения угасающую индейскую расу и изо всех наших сил будем вместе трудиться для процветания нашей экваториальной родины!

Часть третья
Тайны девственного леса

   Жоржу Деко
   Мой дорогой друг,
   Вы всегда стремились превратить путешествие в нечто большее, чем просто материал для сенсации. И Вам это полностью удалось, ибо возглавляемое Вами издание уже давно служит важному делу просвещения.
   Чтобы достойно выполнить эту задачу и дать полное удовлетворение своим многочисленным читателям, Вы отправили меня в неизведанные края на поиски приключений, научных открытий, для описания диковинных зрелищ и обычаев.
   Из Гвианы я привез сей роман и прошу согласия на его посвящение Вам. Ибо Вы первым во Франции, воодушевившись примером Гордона Беннета, подхватили это чисто американское начинание. Я же буду Вашим Стэнли и скажу Вам: «До скорой встречи в кругосветном путешествии!»
Луи Буссенар

Глава I

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Откуда-то издалека, из лесной листвы, донеслась нежная песня токро, похожая на воркование горлицы. Первые лучи солнца уже коснулись верхушек самых высоких деревьев девственного леса, в то время как их прямые и гладкие, словно готические колонны, стволы еще тонули в густом, непроницаемом иссиня-черном сумраке.
   Неподвижные листья, казалось, пламенели в приближающемся зареве рассвета. По мере того как светило поднималось, пурпурные оттенки охватывали все более глубокие ярусы леса. Вот уже заалели и ветви, расположенные на средней высоте. В течение пары минут ослепительно-яркий свет, льющийся сверху, дрейфовал, будто ясное облако, над царством тьмы, внезапно ставшей еще более мрачной.
   Это противоборство длилось лишь несколько мгновений, и ночь проиграла битву. Воздух, без единого дуновения свежего ветерка, был тяжел и удушлив. Вскоре здесь будет настоящее пекло.
   Восход солнца длился менее четверти часа. Стыдливая Аврора, которой заказан вход в экваториальную зону, не оповестила небеса о его приходе очаровательным румянцем. Прохладный зефир, тоже посторонний в этом логове циклопа, не всколыхнул обожженные солнцем растения. Солнце просто взорвалось в ночи, словно раскаленный добела болид.
   На поляне раздался звук трубы, глухой и протяжный, как мычание встревоженного быка.
   Прииск проснулся.
   Каждое утро этот сигнал встречался радостными криками. Взрывы смеха, веселые возгласы, даже распевы, скорее громогласные, чем мелодичные, доносились из хижин, расставленных большим квадратом по периметру открытой площадки, ощетинившейся многочисленными пнями.
   Это было время так называемого бужарона, то есть ежедневной выдачи солидной порции тафии, которая предположительно должна была изгнать миазмы, порожденные ночными туманами. Рабочие – негры, индийские и китайские кули – выходили из хижин, расположенных отдельными кварталами, отведенными для той или иной расы, чтобы не допустить стычек, связанных с различиями в привычках, цвете кожи или религии.
   Жизнерадостный негр обычно подходил к раздаче, широко улыбаясь, вращая зрачками фарфоровых глаз и выделывая танцевальные коленца, вдохновленные экваториальной Терпсихорой, самой сумасбродной среди своих сестер.
   К этому времени индус, суровый и прямой, словно бронзовая статуя, с рельефным торсом на зависть ваятелям, невозмутимый, как Будда из металла, но пьяница похлеще Вакха и Александра, покорителей его родины, уже осаждал дверь приисковой лавки.
   И наконец, китаец, этот еврей Дальнего Востока, внешне равнодушный к материальным нуждам, но живущий лишь с одной целью – накопить как можно больше деньжат, выходил из дому с жалобным видом, собрав волосы в высокий пучок, и прохаживался с курносым и сморщенным, как у обезьяны, лицом позади бронзовых и эбеновых торсов. Мастер Джон Чайнамен, как говорят англичане, крепко держал в узловатых пальцах куи, не спеша к выдаче, и вовсе не без причины. Хитрый куманек ждал, пока его товарищи осушат в один глоток порцию, выданную кладовщиком.
   Только после этого китаец подходил за своей чаркой и медленно удалялся, сопровождаемый завистливыми взглядами всех без исключения жаждущих. Для них это было слишком. Один только вид вожделенной жидкости жег им глаза, не говоря уже о желудках. Джон Чайнамен никогда не успевал донести полный куи до своей хижины. Его со всех сторон одолевали пьяницы, умоляя продать им его порцию. Китаец торговался своим особым голосом, тембр которого похож на звук треснувшего колокола, набивал цену, и счастливый победитель выкладывал денежки. Меченые су тут же исчезали в карманах Джона, и он отдавал свою порцию тафии, которая немедленно оказывалась в бездонной утробе очередного пропойцы.
   Но в это утро, вопреки обыкновению, подступы к лавке выглядели непривычно. Из нее не доносилось ни звука, пьяницы – редкое и необъяснимое явление – покидали свои хижины медленно и будто бы нехотя. Кладовщику пришлось подать повторный сигнал. На памяти золотодобытчиков никогда не случалось ничего подобного. А на прииске «Удача», открытом от силы два месяца назад, это выглядело тем более неслыханно.
   Рабочие наконец подошли с неловким видом людей, тщетно пытающихся что-то скрыть и повинующихся некоему таинственному приказу. Впрочем, все они, кроме китайцев, еще более скептических и безразличных, чем обычно, явно пребывали во власти смутного беспокойства. Остроты и прибаутки кладовщика, рослого негра из Маны с веселым и хитрым лицом, не производили ни малейшего эффекта. И все же чернокожий весельчак, занимающий эту ответственную должность, не унимался и продолжал шутить и балагурить. Он довольно неплохо умел читать, писать и считать и весьма гордился своими познаниями. Его звали Мариус, как какого-нибудь марсельца, но на прииске его чаще величали бакалавром из Маны [32 - Жители Маны, самого густонаселенного, после Кайенны, поселения Гвианы, получили довольно полное начальное образование. Этим благодеянием они обязаны мадам Жавуэ, основательнице конгрегации Сен-Жозеф де Клюни, которая с 1828 по 1848 год была душой строящегося поселения. По этой причине другие гвианские чернокожие называют тамошних грамотных бакалаврами из Маны. – Примеч. автора.].
   Рабочие молча проглотили свои порции тафии и получили дневной рацион: 750 граммов куака, 250 граммов бакаляу (сушеной трески) и 30 граммов топленого свиного жира. Затем они вернулись в хижины, молчаливые и угрюмые, как никогда.
   Директор прииска, заинтригованный непривычной утренней тишиной, вышел из своего дома, составляющего четвертую сторону квадрата, который образовывали хижины для рабочих, и беспечно прислонился к столбу из дерева мутуши, поддерживавшему крышу веранды. Это был высокий мужчина лет тридцати, худой, но довольно мускулистый. На его бледном лице, обрамленном изящной рыжеватой бородкой и такого же цвета волосами, стальным блеском сверкали серые глаза. На нем была серая широкополая шляпа гвианских золотоискателей, полосатая хлопковая рубаха и легкие широкие штаны из той же ткани, перехваченные поясом из красной шерсти. Это был белокожий креол с острова Сент-Томас, но французского происхождения, по фамилии дю Валлон.
   Любой, кто не знаком с обычаями и привычками колониальных рабочих, не заметил бы в их поведении ничего странного. Но эта непривычная тишина, в которой, впрочем, не было ни намека на неповиновение, вызвала у молодого директора тайную тревогу. Вот уже несколько дней, как объемы добычи золота снизились, люди работали с каким-то отвращением, среди них поползли загадочные шепотки. Однако энергичное лицо дю Валлона не выказывало ни малейших признаков беспокойства.
   Он продолжал стоять в той же безмятежной креольской позе, за которой подчас кроются приступы самой ужасной ярости. Он терпеливо выжидал, когда негры выйдут из хижин, чтобы отправиться к месту работы. Прошло десять минут… затем еще четверть часа. Полная тишина. Значит, белый не ошибся. Работяги решили бастовать! Он вооружился мачете, кликнул своего первого помощника, голландского еврея из Парамарибо, и извлек из трубы несколько оглушительных звуков, сыгранных в особом ритме.
   Это был сигнал для десятников. Но никакой реакции не последовало. Лицо креола побагровело от мгновенного прилива крови, но тут же стало мертвенно-бледным. Он медленно подошел к хижинам, остановился перед первой из них и резко выкрикнул:
   – Манлиус!
   Из хижины, ковыляя и постанывая, появился негр:
   – Что хотеть муше?
   – Как – что? Пора за работу!
   – Моя не моги, муше, моя больной!
   – Ладно, можешь остаться.
   Он сделал еще несколько шагов и снова позвал:
   – Жарнак!..
   На зов вышел высокий негр, протиравший ржавые стволы двустволки.
   – Здесь! – ответил он коротко.
   – Оставь ружье и отвечай.
   – Да, муше.
   – Почему ты не идешь на работу?
   – Это не я, а другие не хотят идти, – ответил негр по-креольски.
   – Хорошо, дожидайся меня вместе с Манлиусом.
   Директор снова выкрикнул несколько имен, переходя от хижины к хижине:
   – Нестор!.. Зефирен!.. Эристаль!.. [33 - Пусть читатель не удивляется необычным или претенциозным именам этих негров. Во времена рабства их хозяева-колонисты, не зная, как называть несчастных, массово и насильно переселенных с африканских берегов, перелистывали исторические сочинения или вдохновлялись календарями, наудачу выбирая в них первые попавшиеся имена. Дети и внуки окрещенных таким образом негров, естественно, унаследовали их имена. – Примеч. автора.]
   Каждый из них выходил и откликался на свое имя.
   Затем дю Валлон остановился перед индийским кварталом и назвал имена Мунуссами и Апаво.
   К группе чернокожих присоединились два крепких кули со сверкающими глазами, с ушей которых свисали по пять или шесть подвесок, а щиколотки и запястья были украшены большими серебряными кольцами.
   Все семеро десятников прииска собрались вместе.
   – А теперь, ребята, – сказал директор спокойным, но не допускавшим никаких возражений голосом, – как хотите, но вам придется пойти за мной. Точнее, впереди меня.
   – Жарнак, – приказал он высокому чернокожему, – становись в голову колонны, мы пойдем к ручью Сен-Жан. И пусть никто из вас даже не думает сбежать по дороге и спрятаться в лесу. Вы знаете, что у меня есть чем остановить беглеца, даже если он проворен, как кариаку.
   Старшие по прииску отлично поняли жест, сопровождавший эти слова, разглядев рукоятку револьвера «Нью Кольт» с коротким стволом и очень крупным калибром, торчавшую из так называемого американского кармана, прорезанного чуть ниже пояса штанов.
   Дю Валлон никогда не шутил. Поэтому бедняги медленно, дрожа всем телом, отправились по тропе, затерянной в девственном лесу. По мере продвижения их недовольство росло. Белый не проронил ни слова, не без причины полагая, что получит разгадку такого поведения на месте разработок.
   Через четверть часа процессия оказывается на большой вырубке, где протекает ручей шириной около трех метров, мутные воды которого несут белесую взвесь размытой глины. На поляне царит неописуемый хаос. Повсюду поваленные стволы деревьев, увядшие листья, сломанные ветки, разорванные лианы. Здесь и там недавно срубленные высокие травы, будто подстилка, на которой гниют цветы орхидей и гигантских бромелий. На каждом шагу, подобно обезглавленным гномам, торчат крепкие основательные пни высотой около метра, со следами топора и огня.

   Золотой прииск во Французской Гвиане.
   1. Промывка золотоносного гравия лотком.
   2. Раздача бужарона.
   3. Желоб для промывки золота.
   4. Транспортировка грузов.
   5. Главная хижина прииска

   Ложе ручья осушено. Земля, изрытая кайлами и кирками, покрыта меловыми буграми либо пересечена глубокими траншеями. Длинные доски, заляпанные глиной или черной грязью, выполняют роль мостов над этими траншеями с отвесными откосами, на дне которых бегут тонкие струйки воды опалового цвета.
   Чуть дальше в поле зрения попадает узкий желоб шириной около сорока сантиметров, составленный из семи или восьми деревянных лотков длиной примерно в шесть метров каждый. Они вставлены друг в друга под наклоном, каждый поддерживается двумя невысокими козлами.
   Еще дальше ручей перегорожен плотиной, а из образовавшегося вследствие запруды водоема вытекает тонкий водопад, который с грохотом обрушивается на дно ямы.
   Эти деревянные желоба, похожие на гробы без крышек, будучи составленными воедино, образуют sluice, приспособление для промывки золотоносных почв. А вырубка с ее поваленными деревьями и выпотрошенной землей, таким образом, представляет собой прииск, золотые поля!
   Нет ничего более печального, чем вид таких результатов человеческой деятельности на фоне великолепной природы. Это похоже на разъедающую тело проказу, раковую опухоль на лесной опушке.
   Негры, при виде этого хаоса, сотворенного, впрочем, их собственными руками, с которым тем не менее они вполне свыклись, испытывают совершенно непреодолимую нерешительность. Жарнак, идущий первым, останавливается, его ноги подгибаются, кожа становится пепельно-серой, глаза вытаращены от ужаса. Бедняга выглядит по-настоящему жалко. Его товарищи, в том числе индусы, демонстрируют такое же состояние сильнейшего страха.
   Директор понимает, что отказ от работы нельзя объяснить обычным капризом. На этих, в сущности, смелых рабочих, доселе проявлявших полную готовность подчиняться, могло воздействовать лишь нечто таинственное, возможно ужасное. Это были отборные люди, самые сильные и честные среди всех.
   Но белый, обнаружив, что плоды стольких трудов потеряны понапрасну, понимая, что его собственные доходы, как и доходы его компаньонов, оказались под угрозой, желает раз и навсегда разобраться, в чем здесь дело. Восемь дней назад он уехал в изыскательскую экспедицию и оставил процветающий прииск в идеальном состоянии. Теперь же он видит полную разруху и хочет узнать, в чем причина, ему это нужно во что бы то ни стало, пусть даже с риском для жизни.
   Он поочередно вглядывается в лица семерых десятников, словно стремясь передать им немного своей энергии, затем взволнованным голосом командует:
   – Вперед!
   Негры и индусы, перепуганные как никогда прежде, сбившись в группу, идут вперед осторожными шажками. Начальник словно подгоняет их пронзительным взглядом, как всадник ударами шпор в бока подбадривает испуганную лошадь.
   Поминутно останавливаясь и осторожничая, они наконец оказываются на середине вырубки и, кажется, немного успокаиваются, осознав, что ничего необычного не происходит. Жарнак смелеет, Эристаль идет за ним следом, а Нестор, желая показать свое благоразумие, обгоняет их обоих. Он ступает на доску, переброшенную через глубокую траншею. Еще секунда – и он на той стороне, но внезапно раздается сухой треск: доска переламывается пополам, и бедняга летит на дно канавы глубиной не меньше двух метров.
   – Ко мне, хозяин! – кричит он душераздирающим голосом. – Ко мне!
   Одним прыжком дю Валлон оказывается на краю разверстой ямы. Он мгновенно разматывает свой шерстяной пояс, опускает один конец в траншею, и негр тут же отчаянно в него вцепляется. Креол напрягает все мышцы и без видимых усилий вытаскивает из ямы рабочего, который падает на землю и бормочет сдавленным голосом:
   – Хозяин!.. Моя пропал!.. Моя кусай ай-ай!
   Он больше не может вымолвить ни слова. Его челюсти сжимаются, глаза конвульсивно закатываются, на губах появляется густая белая пена, сильнейшая судорога выгибает его тело, будто бы затылок стремится соединиться с пятками.
   Через минуту перед золотоискателями лежит бездыханный труп.
   Товарищи Нестора, пригвожденные к земле страхом, не могут даже пошевелиться. Они не в состоянии вымолвить ни слова. Только обезумевший Жарнак лепечет:
   – Это Водяная Маман!.. О, это она, Водяная Маман!
   Дю Валлон, скорее удивленный, нежели напуганный этой мгновенной смертью, бросает взгляд сожаления на несчастную жертву и вдруг с гневом замечает, что доска толщиной в пять сантиметров почти полностью перепилена. Неизвестный виновник подлого убийства перевернул ее, чтобы никто не смог увидеть распил. Значит, падение чернокожего было не случайностью, а результатом злого умысла.

   Что же касается смертоносного пресмыкающегося, чей ядовитый укус поразил беднягу, его присутствие в яме можно объяснить лишь несчастным случаем. Видимо, ай-ай, охотясь в ночной темноте, свалилась на дно траншеи, покрытое золотоносным гравием.
   Невероятно, но к неграм постепенно возвращается самообладание. Такое впечатление, что смерть товарища подействовала на них как успокоительное.
   – Бедный Нестор, – негромко произносит один из них. – Он заплатил за всех нас. Водяная Маман теперь успокоилась.
   – Да, – добавляет Жарнак. – Больше она не причинит нам вреда. К тому же с нами белый. Водяная Маман уважает белых.
   – Идем, – говорит один из индусов, который до сих пор не проронил ни слова.
   Труп оставили на краю канавы, и директор во главе группы рабочих продолжил расследование.
   Он подошел ко второй яме и побледнел, обнаружив, что брус, который служил мостом через нее, тоже подпилен. Креол нагнулся и не смог сдержать удивленного восклицания, услышав дребезжащий звук роговых колец гремучей змеи. Еще одна змея оказалась на дне ямы, куда непременно свалился бы тот, кто не подозревал об опасности.
   Но его ярость превзошла все пределы, когда, обойдя все ямы, вырытые в дернистой земле, чтобы добраться до золотоносного слоя, он убедился, что все они стали непригодными для работы. Одна кишела скорпионами, многоножками и пауками-крабами. В другой было полно муравьев, рыбьих костей и рыбьих челюстей с острыми длинными зубами. Из третьей разносился тошнотворный запах гниющей плоти.
   Наконец неграм пришлось остановиться недалеко от промывочного шлюза, подходы к которому, утыканные длинными иглами, торчащими как шипы «боевого чеснока», оказались совершенно неприступными для их босых ног. Директор подошел к нему один и обнаружил, что устройство использовалось не позднее минувшей ночи. Похитители золота неплохо потрудились и, очевидно, поживились за его счет весьма значительной суммой.
   Вид нескольких белых фрагментов амальгамированного золота, похожих на свинцовые опилки, вскоре подтвердил его догадки.
   – Черт возьми! – процедил он сквозь зубы. – Да у нас тут ловкие проныры. Они украли ртуть, а потом, пользуясь наивностью черных, понаставили у них на дороге всяких ловушек, чтобы не дать им приступить к работе и заставить нас уйти с прииска. Было бы слишком просто приписать все эти козни этой их Водяной Маман. Но смеется тот, кто смеется последним, сегодня ночью посмотрим, пробьет моя пуля шкуру Водяной Маман или нет. Ладно, дети мои, возвращаемся. Сегодня вечером получите двойной бужарон. Эристаль, нужно будет отправить сюда четверых человек с носилками за телом Нестора.
   – Да, хозяин, – коротко ответил негр.

   Маленький отряд пустился в обратный путь к лагерю по тропе, проходящей недалеко от другого ручья, где тоже велась промывка золота.
   В тот момент, когда белый, который теперь шел первым, был готов вступить на едва намеченную тропинку, его нога, обутая в тяжелый ботинок из рыжей кожи, подняла облако желтой пыли, неуловимой, как грибные споры, которая разлетелась во все стороны. Он отпрыгнул назад, чтобы не дать себе вдохнуть частицы неизвестного происхождения, как вдруг болезненное чихание заставило его тело содрогаться в бесконечном приступе.
   В это же время рабочие разразились криками ужаса, увидев странную эмблему, подвешенную на высоте человеческого роста на стволе огромного дерева балата со светло-коричневой гладкой корой, похожей на покровный лист сигары.
   Это были громадные челюсти аймары, широко раскрытые, с длинными острыми зубами. Закрыться им не давали полдюжины шипов сырного дерева. Под этим странным трофеем сиял во всей красе огромный цветок, похожий на кувшинку, но диаметром около метра, в котором любой ботаник сразу же узнал бы цветок Victoria regia, гигантского растения полуденной Америки. Лепестки колоссального цветка, снежно-белые в центре, по краю окружности становятся темно-красными, являя по пути всю гамму оттенков розового.
   Цветок был закреплен такими же шипами и производил гнетущее впечатление под разверстыми челюстями огромной пресноводной акулы.
   – Нам здесь больше нечего делать, – сказали рудокопы на своем креольском наречии. – Мы все здесь умрем. Водяная Маман не хочет. Когда Водяная Маман вот так показывает свои знаки, черному остается только уйти. Это место проклято, бежим отсюда!
   Тем временем директор продолжал страшно чихать. У него открылось жестокое носовое кровотечение, а на лице высыпали мелкие беловатые прыщи размером с просяное зерно. Это было не слишком опасно, однако весьма неудобно и одновременно болезненно.
   Впрочем, все это не слишком волновало дю Валлона, поскольку он добился своей цели, твердо установив, что какие-то посторонние, используя странные и опасные способы, зарятся на его золотые поля и стремятся завладеть ими. Он вернулся в лагерь. Несколько капель хлорида железа, смешанного с водой, остановили кровотечение. Холодные примочки из калалу и кассавы успокоили болезненную сыпь и не дали ей распространиться.
   Креол был в замешательстве. Положение было серьезным, почти отчаянным. Он здесь единственный белый, совсем один среди местного населения, на расстоянии более двухсот километров от цивилизации. Что, кроме энергии, мог он противопоставить неуловимому врагу, притом что рабочие, совершенно дезорганизованные, отказывались выполнять свои обязанности? Любые доводы бесполезны перед грубыми суевериями, которыми ловко воспользовались воры.
   Он должен был действовать немедленно и отважно, пока всеобщая растерянность не стала непоправимой.
   Весть о смерти бедного Нестора довела напуганных товарищей чернокожего до настоящего ужаса. Повсюду собирались группы, ораторы драли глотки, из уст в уста распространялись самые нелепые россказни, пользуясь тем большим доверием, чем более невообразимо и абсурдно они звучали.
   Главной темой всеобщих пересудов была, разумеется, Водяная Маман. Пожалуй, еще ни разу с тех пор, как в 1604 году Ла Равардьер высадился на острове Кайенна, легенда об этом старом, мстительном, сварливом и злокозненном духе, известном как Maman-di-l’Eau (мать воды), не вызывала такого смятения.
   Дю Валлон, со все еще опухшим лицом, переходил от одной группы рабочих к другой, раздавая щедрые порции тафии, чтобы таким образом спровоцировать новые рассказы и откровения, из которых он рассчитывал при случае извлечь некоторую пользу.
   Народ толпился вокруг десятников, которые не уставали обогащать красочными деталями утренние события. К ним добавились сообщения о странных звуках, которые слышали многие после отъезда директора в изыскательскую экспедицию.
   – Да, – говорил один из негров, с грубыми чертами лица и огромными мускулами, – да, я сам слышал каждый вечер в десять часов громкий стук. Похоже, кто-то стучал по аркабам большого сухого панакоко у ручья Сен-Жан.
   – Я тоже, я тоже слышал, – перебил его другой. – Стучали по три раза кряду – бам, бам, бам! Да так громко, что казалось, будто на вырубке стреляют из пистолета.
   – Я тоже!.. Я тоже!.. – подхватили приглушенными испуганными голосами еще несколько рабочих. – Это продолжалось почти целый час. Затем, в полночь, раздался громкий крик… А потом все затихло…
   – А вы заметили, что в это время лягушки-быки и обезьяны-ревуны помалкивали?
   – Да, твоя правда…
   – И никто из вас не набрался храбрости пойти и посмотреть, в чем причина этого грохота? – спросил директор.
   – О, муше, – ответил последний собеседник, весь дрожа, – моя не сметь, нет. – И тут же с гордостью добавил: – А ведь моя – креол из Кайенны!
   – А ты, Жанвье? – продолжал директор, обращаясь к высокому негру, что заговорил первым. – Ты же силен, как майпури. Ты тоже испугался?
   – О да, муше, – со всей серьезностью ответил тот, – очень шибко бояться.
   – Оно и понятно, – отозвался «креол из Кайенны», – это же негр из страны негров.
   Тут к ним, опираясь на палку, подошел чернокожий среднего роста, коренастый и крепкий, как ствол эбенового дерева.
   – А я, – сказал он глухим голосом, – захотел посмотреть.
   – Ты, Ояпан? – спросил белый.
   – Да, хозяин. Я взял свое ружье и пошел к этому дереву. Шум не переставал. Я подошел совсем близко, и удары стали еще громче. Потом возле запруды появилась какая-то темная фигура. Луна осветила ее. Это было похоже на человеческое существо огромного роста. Меня сковал ужас. Я хотел поднять ружье, но мне показалось, что оно весит пятьсот фунтов. Я простоял так полчаса. Удары прекратились. Раздался громкий крик, я услышал звук падения тела в воду и больше ничего не видел. Я кое-как доковылял до своей хижины и с того дня почти не могу ходить, мои ноги опухли, кожа на подошвах ног сходит лоскутами. Это Водяная Маман наслала на меня пиай.
   – Завтра ты получишь сто франков награды.
   – Спасибо, хозяин. Но мне все равно осталось меньше недели жизни.
   Перепуганные негры отшатнулись от вновь прибывшего, как от чумного, а директор, еще более озадаченный, чем прежде, вернулся в свой дом, сказав себе:
   – Ну что ж! Сегодня вечером я засяду у подножия этого панакоко, и тогда берегись, чертов шутник!
   За полчаса до захода солнца дю Валлон занял позицию между аркабами пресловутого дерева, толщина и высота которого были столь значительны, что срубить его не удалось. Диаметр его ствола у основания составлял четыре метра. Оно высохло уже давно, и голые черные ветви прежней кроны четко вырисовывались на бледной лазури неба. Но буйная тропическая растительность захватила ствол и нижние ветки дерева, которые совершенно скрылись под невообразимым переплетением лиан, заполонивших все расстояние от земли до веток цветами орхидей, ароидных и бромелиевых.
   Креол прислонился к аркабе, воткнул мачете в землю рядом с револьвером, зарядил ружье, закурил сигару и принялся терпеливо ждать.
   В ходе этого повествования часто упоминаются аркабы гвианских деревьев. Пора наконец объяснить, что означает этот особый термин, обозначающий явление растительного мира тропической Америки. Исполинские деревья девственного леса укореняются в первобытной илистой почве не так, как их европейские родственники. Их стволы не смогли бы вознестись на подобную высоту и выдержать вес кроны и паразитических растений, если бы природа не предусмотрела способ расширить их основание. Корни, вместо того чтобы вертикально углубляться в землю, расходятся по ее поверхности и сливаются со стволом, образуя с ним единое целое в виде подпорок, похожих на контрфорсы средневековых соборов.
   Эти древесные контрфорсы и называются аркабами. Понизу они простираются на два-три метра от ствола, а в высоту достигают пяти или шести метров, сливаясь со стволом и образуя нечто вроде гипотенузы прямоугольного треугольника. Их средняя толщина не превышает десяти сантиметров. Это воистину поразительное зрелище, способное вызвать удивление даже бывалого путешественника, – совершенно гладкие, ровные, похожие на доски корни, покрытые той же корой, что и само дерево. У одного дерева может быть три, четыре или пять аркаб, которые расходятся вокруг него и образуют настоящие треугольные укрытия, похожие на укромные уголки в наших гостиных, где несколько человек рассаживаются на козетки спинами к зрителю, чтобы спокойно насладиться беседой.
   Звуковые свойства этих древесных отростков удивительны. Удар средней силы, нанесенный по аркабе, разнесется по округе, как раскат грома. Это свойство довольно часто используют заблудившиеся люди, чтобы подать сигнал товарищам о своем местонахождении, подобно тому как шахтеры, заваленные в угольной штольне, подают кирками «шахтерский сигнал», стуча по сводам подземных галерей.
   С тех пор как директор устроился в засаде у подножия одинокого гиганта в самом центре вырубки, прошло уже четыре часа. Все было спокойно, ни один посторонний звук не нарушал обычный шелест ночного леса. Луна быстро садилась. Ее серп почти исчез за кронами деревьев, уступая место сумраку, как вдруг неожиданный звук удара по одной из аркаб заставил наблюдателя подскочить на месте.
   Он схватил ружье и одним прыжком оказался на другой стороне дерева, там, откуда донесся звук, раскатившийся трескучим эхо.
   Но там никого не было!.. Не успел дю Валлон опомниться от изумления, как с того места, где он только что находился, раздался второй удар.
   – Черт возьми, – пробормотал он, – неужели у меня галлюцинации? Я что же, сплю наяву? Или стал жертвой чар Водяной Маман?
   Не успел он произнести последние слова, как поверхность аркабы отозвалась на третий удар.

   – Нет, я не «креол из Кайенны» и тем более не «негр из страны негров», – в ярости добавил он. – Меня не удастся долго водить за нос. Пусть даже мне придется просидеть тут всю ночь, но я добьюсь правды. Я не верю ни в каких «шумных духов».
   На вырубке вновь воцарилась тишина. Дю Валлон, с ружьем на изготовку, несколько раз обошел вокруг дерева, пристально всматриваясь в густые заросли, покрывавшие ствол и нижние ветви панакоко. К несчастью, тьма сгущалась все сильнее, и разглядеть что-либо стало решительно невозможно.
   Прошла еще четверть часа. Удары возобновились, вызвав отдаленное эхо в бескрайней глуши. Напрасно белый директор бегал вокруг дерева, словно лошадь, галопирующая в манеже. Раздались звуки еще трех ударов, нанесенных с равными интервалами. Но как бы стремительно ни двигался дю Валлон, они всякий раз с дьявольской точностью раздавались со стороны, противоположной той, где он находился.
   В тот момент, когда эхо третьего удара стихло, он услышал на расстоянии едва ли двадцати метров от себя со стороны запруды чье-то могучее дыхание, за которым последовал жалобный стон.
   – Кто там?! – громко выкрикнул директор.
   Он не получил ответа, но ясно различил сильный всплеск от резкого погружения тела в воду.
   Два неподвижных огонька засветились во тьме. Дю Валлон мгновенно вскинул ружье и нажал на спусковой крючок. Вслед за звуком выстрела послышался дикий вопль, а за ним душераздирающий стон. Вспышка от сгоревшего пороха озарила поляну, здесь стало светло как днем. Ему показалось, что какая-то темная масса бесшумно и с невообразимой скоростью пронеслась над его головой вдоль лианы, натянутой, как мачтовый штаг.
   Он не успел пошевелиться и рухнул на землю, не произнеся ни одного слова, не издав ни единого стона.

   На следующее утро с первыми лучами солнца помощник, обеспокоенный долгим отсутствием директора, который так и не вернулся в лагерь, отправился на его поиски во главе отряда десятников. Они обнаружили месье дю Валлона у подножия панакоко в бессознательном состоянии, на его груди зияла глубокая рана. Он еще дышал, но все слабее с каждым вздохом, состояние его казалось безнадежным.
   Над его телом скалилась зубастой пастью зловещая голова аймары, прибитая к дереву над свежесрезанным цветком Victoria regia.
   На запруде, расположенной, как было сказано выше, в двадцати метрах от дерева с аркабами, нашли большие пятна крови. Вытекающая из нее вода, тонкой струйкой бегущая между кучек промытого золотоносного песка, окрасилась красным.
   На земле не было никаких других следов, кроме отпечатков подкованных башмаков белого креола.

Глава II

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   – Но… мы идем не в ту сторону.
   – Это невозможно!
   – «Невозможно!..» Ох уж мне эта молодежь. Честное слово, когда видишь, что мальчишки, сущие дети, демонстрируют такую непоколебимую самоуверенность, можно усомниться даже в самом себе.
   – Я уже сказал и готов повторить: мы на правильном пути.
   – Аргументы, пожалуйста.
   – В третий раз: потому что по-другому и быть не может.
   – И что же, по-твоему, доказывает, что мы взяли верное направление?
   – А что заставляет тебя предположить обратное?
   – Мой дорогой, твой способ вести дискуссию стар, как земля, которую мы топчем. Ты отвечаешь вопросом на вопрос… В таком случае мне нечего больше сказать, я предпочту оставить свое мнение при себе.
   – И правильно сделаешь. Ты ошибаешься, утверждая, что я претендую на собственную непогрешимость. Дело в том, что есть две вещи, которые не могут ошибиться сами по себе, а стало быть, и обмануть нас. С одной стороны, это высокоточный секстант, а с другой – математические формулы.
   – Так ты утверждаешь…
   – …что в полдень, обратившись к показаниям безупречного хронометра, закрепленного на носу лодки на кардановом подвесе, я смог установить, что мы находимся на 56 градусах и 45 минутах западной долготы.
   – Хорошо, дальше?
   – Эта первая и необходимая часть моих вычислений, дополненная наблюдением за полуденным солнцем, позволила мне заключить, что широта в это время равнялась 5 градусам и 15 минутам плюс несколько секунд, которыми я пренебрег.
   – Но с того момента мы прошли довольно приличное расстояние.
   – Вовсе нет! Мы прошли на восток всего десять километров.
   – Откуда ты это знаешь?
   – Послушай, трижды упрямец, ты же знаешь, что я ношу на щиколотке похожий на часы механизм, очень хитроумный, который показывает количество шагов, сделанных во время ходьбы.
   – А, ну да, твой счетчик…
   – Оставь ему название «педометр».
   – Хорошо, твой педометр…
   – …сказал мне, что я сделал тринадцать тысяч тридцать три шага. Каждый мой шаг равен примерно семидесяти пяти сантиметрам, отсюда я заключил, что мы прошли 10 000 метров на восток. Ты же согласишься, что мой компас не врет?
   – В таком случае у меня, должно быть, помрачение рассудка…
   – Почему?
   – Да потому, дитя мое, что я совершенно сбит с толку. Управление министерства внутренних дел выделило нам участок, примыкающий на западе к Марони, на юге – к приискам Армуа и Шовена, граничащий на востоке с прииском Лаланна и ограниченный с севера линией, которая тянется от двух сырных деревьев на реке Мане до ручья Парамака.
   – Твоя память тебя не подвела, друг мой.
   – Она так же точна и безошибочна, как превосходная карта Людовика Этропа, правительственного землемера.
   – К чему же ты клонишь?
   – К тому, что сейчас мы вовсе не на нашем участке.
   – Как это?
   – Очень просто. Мы рассчитывали оказаться на совершенно девственных землях с огромными деревьями, одинокими ручьями и нетронутой почвой, но попали прямо на разработки.
   – Ты прав. Мы вышли на прииск.
   – А, наконец-то я прав. Стало быть, моя старая седая борода еще кое-что может против твоих щегольских усиков.
   – Я повторяю, ты прав, и все же мы на нашем участке.
   – Но в таком случае…
   – У того, кто первым занял эту землю, нет на нее прав. Впрочем, это весьма распространенное явление. Но колониальная юриспруденция предусмотрела такие случаи. На золотоносных землях старинное правило «Владение порождает право собственности» отменено. Собственником является лишь тот, у кого есть документы на землю.
   – И что же мы будем делать?
   – Продолжим наши поиски, отыщем владельцев in partibus золотых приисков и договоримся с ними полюбовно. Не волнуйся. Я берусь уладить дело ко всеобщему удовлетворению.
   – Всецело на тебя полагаюсь, мой дорогой мальчик, – ответил первый собеседник. – В таком случае пойдем вдоль этого ручья с белыми водами, куда-нибудь да придем.
   – Отлично, мой добрый друг, следую за тобой.
   По дружескому тону этого разговора можно понять, что разногласия, только что возникшие между двумя спутниками, вовсе не принципиальны. Это даже не спор и уж тем более не ссора.
   Мы уже знаем, что старший из них носит седую бороду. Этому мужчине около сорока двух – сорока четырех лет, у него светлая кожа и живой взгляд. Он глубоко вдыхает мощной грудью раскаленный воздух гвианского леса, не чувствуя при этом ни малейших неудобств. По его лицу струится пот, но он продолжает идти с быстротой, свидетельствующей о многолетней привычке к прогулкам по лесным дебрям. Его штаны из грубой голубой ткани заправлены в пару крепких сапог из рыжей кожи, охотничья куртка засунута за ремень ружья, перекинутого через плечо, правая рука сжимает деревянную рукоять мачете с коротким, слегка изогнутым клинком.

   План золотоносных земель и участков, предоставленных в концессию (1878)

   Ворот его промокшей от пота рубахи свободно расстегнут, рукава закатаны, а голова покрыта белым колониальным шлемом.
   Это крепкий и надежный товарищ, с мужественным, открытым и сердечным лицом, не без доли галльского лукавства. Его акцент выдает белого из метрополии.
   Второй путешественник – молодой человек высокого роста, едва достигший возраста двадцати двух – двадцати трех лет. Он тоже белый и носит тонкие каштановые усики над верхней губой. В больших черных глазах мелькают отблески вороненой стали. Красивое лицо с энергичными правильными чертами дышит невероятной отвагой, но чуть великоватый рот с ослепительно-белыми зубами, которые можно заметить, когда он улыбается, смягчает впечатление от настороженной пристальности его взгляда.
   Его одежда и экипировка выдают в нем человека, заботящегося об изяществе и комфорте. Шлем из спрессованных листьев проса, покрытый белой фланелью, невероятно легок. Фуляровая рубаха цвета кукурузных початков не стесняет дыхания. Он обут в ботинки на шнуровке, крепкие изящные икры обтянуты в тонкие краги, зашнурованные по бокам. Бриджи из прочной суровой ткани защищают от порезов острой травы и уколов колючек. Он несет на плече отличное ружье чокбор работы Гинара, последнее слово в области оружейного искусства. В руках нет мачете. Прекрасный клинок с рукоятью, набранной из шайб, вырезанных из бычьей кожи, покоится в таких же кожаных ножнах на поясе, к которому также подвешена кобура с револьвером и патронташ.
   Юноша с невероятной легкостью пробирается через хаос, устроенный на территории прииска. Одно удовольствие смотреть, как он перепрыгивает через траншеи, перебирается через поваленные стволы деревьев, бегом взбирается на кучи выкопанной земли и огибает торчащие пни. Несмотря на уже совершенный переход и невыносимую жару, он кажется таким свежим, будто только что тронулся в путь.
   Белых сопровождают шесть человек, четверо негров и двое китайцев. Каждый из них тяжело нагружен провизией и старательским оборудованием. По знаку старшего они останавливаются на вырубке и начинают готовить нехитрый обед.
   Двое европейцев делают еще несколько шагов и в ужасе застывают на месте при виде человеческого тела, неподвижно лежащего в луже крови. Но их удивление длится недолго. Из чувства предосторожности, привычки, что быстро приобретается во время жизни в лесах, они заряжают ружья и лишь после этого приближаются к телу, внимательно озирая окрестности.

   Не заметив ничего подозрительного, старший наклонился над неподвижным телом и осмотрел рану, зияющую под левой ключицей, взглядом человека, который приобрел некоторую хирургическую практику за время своих приключений.
   – Он умер? – взволнованно спросил его молодой товарищ.
   – Нет, но недалек от этого.
   – Бедняга, – отозвался тот с глубоким сочувствием.
   – Мы не можем бросить его в таком состоянии, тем более в таком месте. Через несколько минут он окажется на самом солнцепеке. Прежде всего нам нужно перенести его в тень. Это огромное высохшее панакоко вряд ли станет надежным укрытием. Смотри-ка! – сказал он удивленно, заметив с противоположной стороны дерева цветок виктории, прикрепленный к стволу чуть ниже головы аймары. – Что бы это могло значить?
   – Честное слово, я знаю об этом столько же, сколько и ты. Раненый человек – белый. Он носит одежду старателя. Если бы я верил в то, что индейцы могут осмелиться напасть на человека нашей расы, я бы охотно решил, что эти странные символы – одна из их дьявольских проделок.
   – Вполне возможно. Но раз уж у нас нет времени, чтобы это проверить, а раненый требует немедленного лечения, то поспешим.
   – Не стоит ли поскорее переправить его в лагерь, он должен быть где-то поблизости.
   – Я думал об этом, но прежде необходимо перевязать рану, она все еще кровоточит при каждом вздохе, каким бы слабым он ни был. Видимо, задето легкое. Эй, вы там! – крикнул он неграм. – Мне нужны двое добровольцев с гамаком. Те, кто отнесет этого белого в его хижину, получат двойную порцию тафии и двойную плату.
   На зов явились два высоких негра атлетического сложения.
   – Наша не бери деньги, не бери ничего, мы и так относи бедный муше, – сказал один из них.
   – Если его такой больной, – добавил другой, – мы рады относи его с добрый сердце.
   – Хорошо, друзья мои, – ответил молодой человек, пока его товарищ открывал походную аптечку. – Благодарю вас, вы славные ребята, и я награжу вас по-другому.
   – Вот что странно, – заявил самодеятельный хирург, – я повидал немало ран с тех пор, как брожу по лесам, но никогда еще мне не приходилось видеть ничего подобного!
   – О чем ты говоришь?
   – Смотри сам, эта рана не от удара ножа, не от пули и не от стрелы. Стрела дырявит кожу и разрывает ткань. И ее наконечник, кстати, очень часто остается в теле. Нож оставляет прямой разрез. Пуля бьет сильно и вызывает фиолетовые кровоизлияния вокруг разрыва ткани. Эта же рана относится одновременно ко всем трем типам, но в чистом виде не принадлежит ни одному. Здесь все и сразу: разрез, как от ножа, разрыв, как от стрелы, и глубина, как от пули. Нет лишь кровоподтеков, характерных для пулевого ранения. Хоть я никогда прежде и не видел раны в результате удара кабаньего клыка или моржового бивня, я бы охотно приписал это ранение одному из длинных костяных выростов, которые носят некоторые животные.
   – Но ты же знаешь, что из всех животных Американского континента только у патиры и одичавших свиней бывают подобные клыки.
   – Кто знает?
   Продолжая разговаривать, путешественник не бездействовал. Он умело наложил на зияющую рану пригоршню корпии, пропитанной карболовым раствором, сверху – увлажненный этим же раствором компресс и закрепил все плотной повязкой в несколько слоев. Затем он поднес к носу раненого флакон с нашатырным спиртом, тот резко дернулся и приоткрыл глаза. Он зашевелил губами, словно хотел что-то сказать, но не смог произнести ни слова.
   Только слабый стон боли сорвался с его губ, когда двое негров с бесконечными предосторожностями переложили его на гамак.
   Могучие носильщики пустились в путь, европейцы шли впереди. В течение нескольких минут они следовали вдоль ручья и вскоре заметили лагерь, описанный в предыдущей главе.
   Насколько спокойными и даже мрачными были рабочие двадцать четыре часа назад, настолько же суматошными они предстали в тот момент, когда скорбный кортеж ступил на площадку. Казалось, что негров и особенно индусов поразило какое-то помутнение рассудка, почти безумие. Китайцы верещали и галдели, как стая перепуганных обитателей курятника.
   Причина этого переполоха объяснялась, увы, слишком просто. Люди, отправившиеся на поиски директора вместе с помощником-голландцем, отважно сбежали при виде бездыханного тела белого начальника. Их беспорядочное бегство довело царившее среди рабочих смятение до крайней точки. Эти места решительно были прокляты, раз уж сам белый стал жертвой злых козней, несмотря на могучие «пиаи», которыми владеют люди его расы.
   Беглецы проглотили уже два бужарона. Но им захотелось еще, поскольку волнение жестоким образом повлияло на их желудки. Они обратились к своим кубышкам и купили спиртное у китайцев. Этого оказалось недостаточно. Сыновья Поднебесной хранили еще несколько бутылок, закопанных прямо в полу их хижин. Новая купля-продажа, за ней еще одна, возлияния становились все обильнее. Желтолицые проныры неплохо заработали.
   Несколько пьяных в стельку негров пустились в пляс. Чернокожие до такой степени обожают свои дикие танцы, что готовы плясать хоть на вулкане. На прииске нашелся только один старый барабан, обтянутый кожей кариаку. Этого было недостаточно. Но негры обнаружили несколько пустых жестяных коробок из-под топленого свиного жира, и звуки этих примитивных музыкальных инструментов, по которым колотили что есть мочи, заполнили долину ужасающим грохотом.
   Вскоре все чернокожие присоединились к исступленным танцам. По разгоряченным задыхающимся телам струился пот, смешанный с пеной. В воздухе распространился мускусный запах, похожий на тот, что источает стая кайманов на солнцепеке. Жажда обезумевших танцоров стала неутолимой. Пришлось снова обратиться к китайцам, на этот раз настойчивее. Но их запасы были исчерпаны. Один из индийских кули, плясавший вместе со своими товарищами «танец тигра», не захотел в это верить. Он попытался войти в хижину одного из сыновей Поднебесной. Но Джон Чайнамен не счел возможным допустить проникновение в свое жилище и вынул нож. Индус взмахнул палкой.
   Заметим кстати, что все выходцы из Индии несравненно владеют искусством боя на палках. В их хижинах всегда найдется несколько дубинок, с которыми они управляются в высшей степени мастерски, превращая их в грозное оружие.
   Китайцу не удалось воспользоваться ножом. Дубинка кули со свистом опустилась, клинок отлетел на десять шагов, сломанная рука бессильно повисла. Другой китаец бросился на помощь товарищу, но индус нанес ему такой сокрушительный удар, что его череп издал громкий треск и бедняга полетел на землю вверх тормашками.
   Негры разразились одобрительными криками. Но китайцы ответили одним из тех ужасных оглушительных воплей, которыми обычно сопровождается захват джонок. Скромные носильщики превратились в грозных пиратов, которые грабят корабли от Желтого моря до Тонкинского залива.
   Возникла чудовищная свалка. Несколько минут бронзовые статуи бились в отчаянной и невообразимой схватке с пряничными человечками. Трещали черепа, хрустели позвоночники, дубинки разлетались в щепки. Длинные косички сыновей Поднебесной метались в воздухе, как хвосты бумажных змеев под порывами ветра, серебряные кольца звенели на меднокожих руках и ногах кули, сотрясаемых бешеным ритмом драки. Плоть стонала под натиском стали и трещала под ударами дубинок. И все же палка взяла верх над ножом. Правда, полдюжины индусов валялись на земле с распоротыми животами, но как минимум двенадцать китайцев, мертвых или тяжело раненных, распростерлись среди пней и корневищ.
   Их поражение довершил неожиданный акт силы и смелости. Высокий индус из Малабара, сухой как факир, но с мускулами, похожими на стальные канаты, схватил трех китайцев за косы, связал их вместе, разоружил и взял в плен, удерживая словно собак на поводке-сворке.
   – Давайте сюда тафию, – заорал он.
   Напрасно бедолаги верещали так, что, казалось, могли разжалобить даже отработанный кварц.
   – А, так вы не хотите, – заревел малабарец, обезумев от ярости, – ну держитесь! Огня! Привяжем их к дереву… Подпалим им ноги… Мастер Джон, мы будем жарить тебя до тех пор, пока не покажешь, где ты спрятал тафию!
   Однако эта страшная угроза не претворилась в действие. Во время переполоха, вызванного дикой схваткой, дверь склада с припасами неизвестным образом открылась. Чернокожие, индусы и китайцы, забыв о распрях, немедленно устремились туда. По земле покатились разбитые бочки с бакаляу. Сушеная рыба усеяла землю, наполняя воздух горьким запахом соли. Бочонки с куаком постигла та же участь. Мародеры, словно в песке, увязали по щиколотку в продуктах, рассчитанных на целый месяц. А вот бочка с тафией, что неудивительно, стала объектом самого бережного обращения. Ее быстро выкатили наружу, водрузили на импровизированные козлы из двух обрубков бревна и немедленно наделали в ней дырок с помощью бурава.
   Из крутых боков бочки забили ароматные струи, наполняя куи, сковородки, пустые консервные банки и котелки.
   Теперь весь прииск оказался в когтях алкогольной горячки. Помощник директора даже не пытался как-либо ей противостоять. Это был бы напрасный труд, кроме того, протесты могли подвергнуть его смертельной опасности.
   Всеобщая свалка, крики и танцы возобновились с пущим исступлением. Даже китайцы – это, несомненно, уникальный случай в анналах эмиграции – решили, что нельзя упускать оказию бесплатной попойки, сочли невозможным лишить себя нескольких капель горючей жидкости и напились как последние свиньи.
   В этот момент на поляне появились двое белых в сопровождении черных носильщиков с раненым в гамаке.
   Их прибытие произвело на разгоряченные алкоголем головы эффект ледяного душа. Только китайцы, пьяные, может быть, впервые в жизни, продолжали свои разнузданные обезьяньи танцы, сопровождая их вскрикиваниями, похожими на перезвон треснувших колоколов. Негры, более дисциплинированные и менее подверженные воздействию спиртного в силу многолетней привычки к его употреблению, замолчали и разбрелись по своим хижинам. Индийские кули исчезли еще раньше, словно бронзовые призраки.
   – Ну и ну, – воскликнул молодой белый. – Дела явно плохи – или, скорее, слишком хороши.
   – Да, так и есть, – подхватил его старший товарищ. – Хозяин убит, а работники пьянствуют. Или в вольном переводе – «Кот из дома – мыши в пляс».
   – Так, сначала перенесем беднягу в безопасное место. А вот, несомненно, его жилище. Здесь есть кровать. Прекрасно. Я установлю над ней на подпорках резервуар с водой и снабжу его трубочкой, чтобы вода могла беспрерывно литься на рану.
   – Ты прав. Мы стремимся к невозможному, но, пока в нем теплится жизнь, надо пытаться. В любом случае мы должны выполнить свой долг.
   Пока двое пришельцев обеспечивали раненого всем необходимым и, говоря по-матросски, «распутывали концы», будучи привычными к любым приключениям, к ним подошел помощник директора и в нескольких словах с вполне понятным в такой момент волнением объяснил происходящее.
   Они узнали, что раненого зовут месье дю Валлон; это имя прежде они никогда не слышали. Что касается прииска «Удача», название которого им также стало известно, они не сочли уместным заявить на него свои законные права.
   Голландец предоставил себя в полное распоряжение вновь прибывших, проявив искреннее огорчение по поводу катастрофы, жертвой которой стал его патрон, и высказал свои опасения насчет возбужденного состояния рабочих-золотодобытчиков.
   – Не было ли у них повода, истинного или ложного, затаить зло на хозяина?
   – Нет. Он всегда был очень принципиален и предельно справедлив, а кроме того, твердо выполнял свои обязательства.
   – Хорошо. Значит, в этом отношении нам нечего опасаться. Пьяницы допьют свою тафию, а затем, если они не захотят вернуться к работе, их нужно будет отправить в Кайенну. У вас в кассе хватит денег, чтобы им заплатить?
   – Наличности у меня очень мало, – ответил помощник с некоторым недоверием. – Впрочем, большинство из них получили весьма значительные авансы. Поскольку они отработали всего два месяца, сумма, которую им нужно заплатить, довольно невелика.
   – Не берите в голову… Я им заплачу и найду других. А пока мы ждем выздоровления месье дю Валлона, будем действовать так, как сочтем нужным.
   Медицинское устройство установили. Вода тонкой струйкой текла на грудь раненого. Он пришел в себя, и в лице его отразилось живое выражение благодарности. Он слабо пожимал руки своим благодетелям, но не пытался произнести ни слова, тем более что ему велели сохранять полное молчание, чтобы не тратить силы.
   После столь насыщенного событиями утра двое путешественников отдали должное скромному обеду из кассавы и ломтей corned beef [34 - Солонина из говядины (англ.).], извлеченных из оловянной коробки, как вдруг со стороны хижин донеслись душераздирающие крики.
   Ошибки быть не могло. В этих отчаянных воплях не было ничего общего с неистовыми радостными возгласами во время недавней попойки.
   Европейцы бросились к двери и увидели огромный столб дыма, тяжело поднимавшийся со всех трех сторон периметра, занятых жилищами рабочих. Тонкие плетеные стены хижин потрескивали, охваченные пламенем, крыши из листьев пальмы ваи полыхали, как пакля. Все хижины охватил огонь. Пламя распространялось со скоростью урагана, в мгновение ока пожирая жалкие постройки и перекидываясь на деревья, поваленные в ходе расчистки, которые сплошным слоем покрывали землю, не будучи своевременно убранными.
   Время от времени гудение пламени нарушалось глухим взрывом. Это детонировал порох, хранившийся в хижинах охотников. Пьяницы, застигнутые врасплох в самый разгар возлияний, как безумные носились в море огня с горящими волосами и обгоревшими телами. Те, кто падал, уже не поднимались. Несчастные, которым удалось не задохнуться, сгорели заживо. Некоторые отреагировали вовремя, и им удалось спастись. Но подавляющее большинство рабочих, одурманенных тафией, неспособных стоять на ногах, буквально поджарились на месте, не успев даже пошевелиться.
   Пожар с двух сторон подступал к жилищу директора. Двое белых осознали всю опасность происходящего, каждый мгновенно вооружился топором. Их черные носильщики сделали то же самое, одни бросились налево, другие направо, чтобы противостоять огню с обеих сторон. С нечеловеческой силой они обрушились на столбы из дерева гриньон, на потолочные балки из мутуши и разрубили плетеные стены, круша целые пролеты хрупких деревянных панелей.
   Склад тоже загорелся. С треском горел куак, плавились консервные банки, топленый свиной жир тек огненными ручьями, трещала сушеная рыба. Весь этот запас провизии, так терпеливо сберегаемый, единственная надежда на будущее, был уничтожен в одно мгновение из-за какого-то несчастного пьяницы, который, судя по всему, завалился в свой гамак, как объевшаяся свинья, и по небрежности стал причиной непоправимой катастрофы.
   Ибо неизбежным следствием пожара станет голод, истинный бич девственных лесов. Спасатели продолжают исступленно работать топорами. Наконец их усилия увенчаны успехом. Последнее убежище раненого в безопасности. Путь огню прегражден. И как раз вовремя, ибо мужественные пожарные, ослепленные пламенем и задыхающиеся от дыма, измученные титаническим трудом, уже на пределе возможностей.
   Но неумолимый рок приготовил для них еще один ужасный сюрприз. Не успели их закостеневшие пальцы выпустить рукояти инструментов, не успели их задыхающиеся легкие вдохнуть глоток свежего воздуха, как внезапный чудовищный звук донесся до них из лесной чащи и разразился долгим раскатом грома. Земля содрогнулась будто от толчка чудовищного землетрясения. Что это, буря? Небо и в самом деле уже не так давно скрылось за тучей, черной как смоль. К несчастью, место, выбранное для лагеря владельцами прииска «Удача», расположено в низине, зажатой, словно в воронке, небольшими бугристыми холмами. Это похоже на дно огромного колодца. Следовательно, у тех, кто здесь находится, нет никакого обзора, они не видят горизонта.
   За первым раскатом грома немедленно следует глухой протяжный гул, поначалу слабый, но постепенно усиливающийся. Туканы и попугаи что есть мочи летят прочь с встревоженными криками. Издалека доносится невообразимый грохот падающих деревьев. Гул становится все громче, до боли напоминая грозное дыхание реки, вышедшей из берегов, хорошо знакомое каждому, кто хотя бы раз в жизни был застигнут внезапными разливами гигантских рек Нового Света.

   Молодой белый одним прыжком взлетает на крышу директорского жилища. Он мгновенно окидывает вырубку зорким взглядом. Разработанную площадку быстро затапливает серая тинистая вода. Через десять минут хижина, спасенная от огня, будет затоплена. Вода поднимется более чем на три метра над землей, все еще раскаленной от пожара.
   Нужно бежать отсюда как можно скорее. Только что им удалось справиться с огнем, но вода непобедима. Молодой человек намеревается предпринять все, что требуется для всеобщего спасения, не забывая в первую очередь о раненом, как вдруг в отчаянии замечает, что лагерь со всех сторон окружен водой. Отступление полностью отрезано. Прииск «Удача» теперь не что иное, как остров. Скоро это будет лишь островок. Вода, вырвавшись из своих естественных пределов, прибывает неумолимо, сокрушая все на своем пути, заполняя собой все неровности почвы, словно огромная, бесстрастная и мрачная скатерть.
   – Ну что? – спокойно спросил у молодого человека его товарищ, скорее несколько взволнованный, чем встревоженный.
   – Честное слово, дорогой друг, наша старая Гвиана устроила особо торжественный прием по случаю нашего возвращения. Если бы прежде мы не испытали все мыслимые разочарования, не пережили все возможные опасности и не преодолели все преграды, я бы сказал тебе: «Старина, мы пропали!»

Глава III

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Сколько бы ни было написано о Французской Гвиане, наша прекрасная колония по-прежнему остается практически неизвестной в метрополии, вернее сказать, представление о ней совершенно превратное. Напрасно серьезные путешественники при поддержке добросовестных писателей, натуралистов, администраторов, экономистов и географов беспрерывно восстают против ее дискредитации, столь же упорной, сколь и незаслуженной. Что бы ни говорил в прошлом веке великий и скромный исследователь Леблон, что бы ни писали сравнительно недавно бесчисленные Моро де Жоннесы, Нуайе, Карре, Сент-Аманы и Мальт-Брюны, несмотря на мнение капитана Фредерика Буйе, блестящего историка Гвианы, вопреки утверждениям доктора Крево, почтеннейшая публика до сих пор воображает, что наша колония есть не что иное, как громадное чумное болото, смертельное для любого европейца.
   Спросите девять десятых французов из метрополии, заговорите с ними о Кайенне… Три этих слога мгновенно вызовут в их головах все самые страшные лишения, ужасные страдания и смертельные болезни. Кайенна!.. Эта невежественная клевета укоренилась настолько глубоко, что даже огромное кладбище, раскинувшееся к северу от Парижа, называется Кайеннским. Какая несправедливость! Какое абсурдное пренебрежение этой прекрасной страной, которой недостает всего лишь толики настоящей, подлинной известности, чтобы стать одним из самых замечательных бриллиантов нашей колониальной сокровищницы.
   Увы, но судьбы людей и участь стран похожи. Сколько репутаций незаслуженно раздуто, присвоено или погибло из-за ничтожных житейских происшествий! Сколько стран подверглось непоправимой дискредитации, вызванной только лишь случайными обстоятельствами! В Гвиане, лицом которой выступает Кайенна, не хотят видеть ничего, кроме гетто, где вперемешку прозябают несчастные жертвы наших гражданских разногласий и уголовные преступники, которых общество осуждает и карает. В расчет никоим образом не берутся ее несравненное плодородие, ее растительное многообразие, ее золото! Гвиана – это край проклятых, каторжный ад и средоточие всех мыслимых болезней!
   Но вот вам Австралия, британское владение, чье процветание превосходит всякое воображение. Разве она не того же происхождения? Но наши соседи не тяготятся воспоминаниями о ссыльных Тайберна и Ботани. Подумаешь, рядом проживают каторжники. Не они ли, в конце концов, за несколько лет возвели на пустом месте такие города, как Мельбурн, Сидней, Брисбен, Аделаида или Перт? Почему же соотношение объективности и заблуждений столь разнится по ту и по эту сторону Ла-Манша?
   Но, возразит кто-то, довольно уже о страданиях ссыльных и гнусных деяниях высланных [35 - Прошу читателя не забывать, что термин «ссылка» относится лишь к тем, кто приговорен за политические преступления, а «высылка» – к уголовным преступникам. – Примеч. автора.]. За последние два столетия было предпринято множество попыток создать в нашей колонии крупные поселения, торговые и производственные предприятия и, таким образом, привести ее к подобающему процветанию. И все же результаты всех этих попыток оказались весьма плачевны. Охотно с этим соглашусь. Поэтому я намерен предложить читателю исторический очерк, краткий, но исчерпывающий. Пусть он сам рассудит, могли ли безрассудства и злоупотребления большинства правителей страны привести к иному результату, нежели полный провал, и в то же время удалось ли неудачам, вызванным оплошностями отдельных личностей, лишить Гвиану хотя бы сантима ее ценности.
   Прежде всего я хотел бы в нескольких словах развенчать всеобщее заблуждение относительно якобы неблагоприятных для здоровья условий страны. Доказательств здесь более чем достаточно. Статистика говорит об этом вполне красноречиво, хотя и сухим языком цифр. Данные, собранные только лишь о европейцах, свидетельствуют, что гвианский климат является самым здоровым среди всех наших колоний. В самом деле, среднегодовые показатели смертности среди служащих гвианского гарнизона за последние тридцать лет говорят о легкости акклиматизации здесь европейцев по сравнению с показателями в других колониях.
   Таблица смертности, приведенная в «Колониальном обозрении», констатирует, что количество смертей в Гвиане составляет 2,81 процента, тогда как в Суринаме и Демераре – 8,2 процента, на Мартинике – 9,1 процента, а в Сенегале – 10,1!
   Таким образом, среднегодовая смертность в Гвиане примерно такая же, как в Париже, где с 1854 по 1859 год она составляла 2,8 умершего на сто человек, а с 1860-го по 1868-й – 2,43 на сотню.
   Как мы видим, цифры говорят исключительно в пользу нашей экваториальной колонии. Лихорадки, которые лишь в отдельных случаях перерастают в злокачественные, вызывают у местных жителей сильную анемию, но от этого не умирают. Дизентерия здесь практически неизвестна, а желтая лихорадка, распространенная в других колониях, встречается в Гвиане крайне редко. И наконец, как метко выразился капитан Буйе, было бы несправедливо обвинять всю страну в нездоровом климате на основании бесспорно неблагоприятных условий ее отдельных уголков. Это все равно что судить обо всей Франции по Солони или обо всей Италии по Понтинским болотам. В Гвиане есть места действительно нездоровые, с губительным климатом, но есть и совершенно благоприятные. Нужно лишь ограничить колонизацию страны последними, а к другим подступать лишь частично и с чрезвычайной осторожностью.
   Разве мы не видим сегодня, что коммуна Сен-Лоран, некогда заболоченная до такой степени, что находиться здесь было опасно, стала, благодаря великолепно организованным работам по расчистке территории, осуществленным на площади в 1500 гектаров, одним из самых здоровых мест во всей стране?
   Подводя итог, остается сказать, что в Гвиане можно жить так же, как и в любом другом месте. Здесь есть старики из самых разных слоев общества и всех цветов кожи, зарегистрировано немало случаев долголетия среди креолов и европейцев [36 - В наши дни в Гвиане европейцы успешно обрабатывают землю и выполняют самые тяжелые работы. Другие – каменщики, лесорубы, лодочники, плотники. Третьи, наконец, не возражают против работы на заболоченных территориях, чтобы строить доки или прокладывать каналы. Такая способность к адаптации полностью подтверждает мнение, высказанное Гумбольдтом в его замечательном «Космосе». Впрочем, испанцы и португальцы хорошо акклиматизировались по всей Южной Америке, заселив все ее побережье. Почему же французы должны потерпеть неудачу там, где эти нации добились успеха? – Примеч. автора.]. Лишь разного рода излишества здесь опаснее, нежели в других местах, по причине жаркого климата. Не стоит забывать, что за любое отступление от правил гигиены рано или поздно приходится расплачиваться и что невоздержанность в этих краях становится смертельно опасной.
   Уроки истории не менее убедительны, чем статистические данные. Если я смог с помощью цифр продемонстрировать, что пребывание в экваториальной зоне куда менее опасно, чем принято считать, я также надеюсь доказать, что все ранее предпринятые попытки колонизации неминуемо должны были закончиться плачевными неудачами, за которые колония никоим образом не может нести ответственности.
   Первые шаги в освоении Французской Гвианы можно охарактеризовать всего несколькими словами: некомпетентность и жестокость начальников, злоупотребление властью, восстания и бесчинства по отношению к аборигенам.
   В XVII веке было предпринято шесть экспедиций, и все они закончились печально. Первая была организована в 1604 году в Руане капитаном де Ла Равардьером, который высадился на острове Кайенна во главе тридцати переселенцев, сплошь деклассированных личностей, по большей части беспринципных авантюристов. Они без труда захватили гору Сеперу, в окрестностях которой промышляли охотой и рыбной ловлей отважные карибы, пребывавшие в совершенно диком состоянии. Они оказали вновь прибывшим теплый прием, но вскоре новоявленные эмигранты, которые стремились лишь к беззаботной жизни, потребовали у островитян все их припасы и вознамерились обратить их в рабство. Туземцы дали решительный отпор, и менее чем через год французы были полностью уничтожены голодом и войной.
   Вторую и третью экспедиции, также предпринятые руанскими купцами в 1630 и 1633 годах, постигла аналогичная судьба.
   Бесприютные и вечно голодные эмигранты напали на индейцев, которые вступили в союз с голландцами и англичанами, чьи владения на острове также возбуждали зависть новоприбывших. В результате большинство из последних было съедено карибами.
   В 1635 году был основан город Кайенна.
   В 1643 году в Руане создается новое предприятие, которое получает королевские патенты на обширные земли между Амазонкой и Ориноко с условием создания там колониальных учреждений и заселения этих территорий. Довольно значительная по тем временам экспедиция состояла из трехсот переселенцев под предводительством свирепого безумца по имени Понсе де Бретиньи.
   Бретиньи, вместо того чтобы завоевать расположение туземцев добрыми делами – это было бы весьма просто, голландцы и англичане поступили именно так с самого начала, – выгнал их из окрестностей горы Сеперу и обосновался там сам со своими добровольцами. Вскоре он решил обратить краснокожих в рабство, но те отчаянно сопротивлялись. Он принялся охотиться за ними, как за дикими зверями, и вешать или сжигать тех, кого смог схватить.
   Не остановившись на том, что в результате этих действий он лишился могучих союзников, которые могли бы стать преданными и верными помощниками, Бретиньи подверг самым немыслимым пыткам и собственных товарищей. Питаясь впроголодь отвратительной скудной пищей, несчастные гнули спину от зари до зари под безжалостным экваториальным солнцем. Самые незначительные проступки наказывались с невиданной жестокостью. Бретиньи даже завел железное клеймо со своими собственными инициалами и, раскалив его добела, клеймил лоб или ладони тех, кто посмел нарушить его приказы. Не в силах больше терпеть его издевательства, 4 мая 1644 года колонисты восстали и арестовали палача. Сто двадцать человек сбежали, половина в Бразилию, другая – в Суринам. Через двадцать дней Бретиньи был отпущен на свободу и снова довел до отчаяния несчастных, остававшихся в Кайенне. Им пришлось спасаться у индейцев из племени галиби, которые приняли их по-братски. Что же до Бретиньи, он был убит этими самыми индейцами, когда решил заставить их заплатить за гостеприимство, оказанное беглецам.

   Пока оставшиеся французы, умудренные горьким опытом, жили с индейцами в мире и женились на их дочерях, в Париже образовалась новая компания, известная как «Компания двенадцати сеньоров» или «Полуденная Франция». Ее основателями стали месье де Руавиль, аббат Мариво и аббат Лабуле, «интендант военно-морского флота». Им удалось завербовать восемьсот человек, собрать восемь тысяч экю золотом, и 18 мая 1652 года экспедиция отчалила из Парижа. Неудачи начались сразу же. Глава экспедиции аббат Мариво утонул в Сене, переходя с одного судна на другое. Его преемник, месье де Руавиль, был заколот в море взбунтовавшимися «сеньорами». По прибытии новых переселенцев постигли самые жестокие лишения из-за недальновидности руководства компании, которое, как и предшественники, позаботилось о запасе провизии, достаточном лишь для того, чтобы пересечь океан. Репрессии в отношении индейцев возобновились, как и их всегдашнее яростное сопротивление. В довершение всех несчастий между «сеньорами» произошел раскол, и один из них, Изамбер, был обвинен в заговоре и гибели директора, приговорен к смертной казни и обезглавлен. Островные индейцы, постоянно преследуемые переселенцами, доведенными до страшного голода, объединились со своими собратьями с материка. Колонистам пришлось укрыться в форте, откуда их вскоре выгнал недостаток провизии и другие лишения. Последние выжившие бежали в Суринам. В течение пятнадцати месяцев колония оставалась во власти индейцев.
   Голландцы, обнаружив, что территория свободна, высадились на острове Кайенна под командованием Герена Шпрангера, действовавшего в интересах Голландской компании из Остенде. Этот умелый и мудрый руководитель мягко обращался с индейцами и смог добиться того, чтобы они перебрались вглубь материка.
   С 1654 по 1664 год колония процветала благодаря голландской торговле и труду белых колонистов. В этот блистательный период, единственный на тот момент в истории Французской Гвианы, ставшей Голландской, к которому Франция, увы, не имела никакого отношения, Кольбер объединил в одну компанию, известную как «Королевская компания Западных Индий», все соперничающие предприятия, вредившие друг другу, вместо того чтобы совместно трудиться на общее благо.
   Месье де ла Барр, превосходный администратор и бесстрашный моряк, был назначен губернатором. Он прибыл в Кайенну во главе тысячи двухсот человек с приказом изгнать всех оккупантов. В мае 1664 года голландцы капитулировали. По примеру Шпрангера де ла Барр обходился с индейцами весьма деликатно и сумел дать колонии новый толчок к процветанию.
   К несчастью, ему пришлось вернуться во Францию и оставить командование своему брату, месье де Лези. Период его временного правления оказался неудачным. Пока месье де Лези находился в Суринаме, колонию разграбили англичане. Благодаря энергии отца Морелле, кайеннского кюре, часть наших несчастных владений была спасена. Месье де ла Барр вернулся в 1668 году, снова уехал в 1670-м, опять поручив бразды правления своему брату. Второе отсутствие властителя стало еще более катастрофическим, чем первое. Голландцы, которые уже владели Кайенной и оценили ее богатства, лелеяли надежду отыскать здесь золотые копи, в существовании которых их заверяли индейцы. Они завладели Кайенной 5 мая 1676 года и начали активно работать над укреплением оборонительных рубежей. Но все их фортификационные старания в Ремире и в устье рек Апруаг, Синнамари и Ояпок оказались напрасными. К берегам Гвианы прибыла эскадра под командованием адмирала д’Эстре и нанесла врагу сокрушительное и кровавое поражение, невзирая на ожесточенное сопротивление. Людовик XIV повелел увековечить эту блестящую победу французского оружия, отчеканив медаль с надписью: «Cayana recuperata, M.DC.LXXVI» [37 - «Возвращенная Кайенна, 1676» (лат.).]. Сегодня ее можно увидеть в Париже в Кабинете медалей.
   Вновь ставшая французской, колония находилась на пути к процветанию, когда французский же моряк по фамилии Дюкасс высадился здесь в 1688 году, планируя захватить Суринам. Пообещав отдать голландскую колонию на разграбление, он сумел склонить многих жителей Кайенны отправиться вместе с ним. В устье реки Суринам ему удалось захватить сторожевое таможенное судно, которое должно было предупреждать о появлении неприятеля. Но вместо того, чтобы воспользоваться этой возможностью и напасть на город врасплох, он упустил драгоценное время, и голландцы, уже извещенные о его прибытии, смогли подготовиться к обороне. Дюкасс потерял множество людей и в конце концов был вынужден отступить. После такого поражения он бежал на Антильские острова, где колонисты, оставшиеся в живых, обосновались навсегда. В этой злосчастной вылазке Гвиана потеряла значительную часть своего населения и богатств.
   Таков печальный баланс колонии к исходу XVII века. Несмотря на все усилия, в 1700 году в несчастной стране проживало всего четыреста белых и около полутора тысяч чернокожих. Причины такой неудачи, к сожалению, установить весьма несложно: передача концессий бедным организациям, не способным ни к заселению территории, ни к ее защите; глупость начальства; недальновидность организаторов и недостойное обращение с туземцами, которых все время стремились обратить в рабство.
   Но это еще не конец. Потрясения, испытанные в XVII столетии, не идут ни в какое сравнение с безрассудным предприятием, в котором погибло более десяти тысяч человек и которое известно как «катастрофа в Куру».
   Сто лет было потеряно в бесплодных попытках колонизации. В 1700 году все нужно было начинать сначала. Ситуация по-прежнему оставалась плачевной. Реванш Кассара в 1712 году не смог восполнить ущерб от затеи Дюкасса, а неудачи конца царствования Людовика XIV нанесли последний удар. По Утрехтскому договору 1713 года Гвиана лишилась побережья Амазонки и ее граница была отодвинута примерно на восемьдесят лье к северу.
   С 1713 по 1763 год колония продолжала прозябать без особых инцидентов. В 1716 году в Кайенну завезли культуру кофе, всего несколько саженцев кофейных деревьев, украденных в Суринаме французским дезертиром. Этот человек, не побоявшийся смертной казни, установленной голландцами для любого, кого хотя бы заподозрят в попытке вывоза кофейных деревьев, был помилован в награду за столь ценное приобретение [38 - Гвиана стала первой французской колонией, где начали выращивать кофе. – Примеч. автора.].
   В 1763 году французское правительство вознамерилось компенсировать потерю Канады и предприняло экспедицию в Куру. Главная цель заключалась в том, чтобы увеличить европейское население Гвианы. Это предприятие ждала участь всех остальных, по причине того же отсутствия дальновидности и вариантов исполнения. Но поскольку оно стало самым катастрофическим из всех гвианских экспедиций, и в особенности из-за того, что именно оно явилось причиной незаслуженной здешней репутации гиблого места, будет полезно сообщить о нем некоторые детали, чтобы понять, кто же все-таки виновен в неудаче, человек или природа.
   Дело было начато по настоянию шевалье Тюрго, генерала королевской армии. Он сумел убедить герцога Шуазеля, тогдашнего военного и морского министра, расписав ему колонизацию Гвианы как средство обеспечить его семье несметное состояние. Поэтому совершенно естественно, что первым правительственным актом земля между реками Куру и Марони была отдана в концессию герцогам Шуазель и Шуазель-Прален. Таким образом эти сиятельные особы отхватили кусок экваториального дождевого леса вдоль побережья протяженностью более ста двадцати километров.
   Месье Тюрго, назначенный губернатором в 1763 году, взял в интенданты месье де Шанвалона, бывшего члена верховного совета Мартиники. Он немедленно занялся подготовительными работами, поставив своей целью прежде всего построить жилища для двенадцати тысяч человек. Для этого он объединился с месье де Префонтеном, бывшим офицером, который уже двадцать лет владел плантациями в Куру. Немыслимая медлительность министерства на четыре месяца задержала прибытие этого опытного колониста в Гвиану. Кроме того, власти колонии чинили ему препоны на каждом шагу и до такой степени затруднили задачу, что к прибытию первой партии из шестисот человек было построено всего несколько хижин! Вновь прибывших пришлось размещать под навесами. Вскоре начались вспышки лихорадки, причем на месте не было ни больницы, ни медицинского персонала. Все это случилось в сентябре 1763 года. Шанвалон, застрявший в Париже из-за административных проволочек, вышел в море 14 ноября с 1429 переселенцами. Он не подозревал о затруднениях в работах, которые должен был выполнить де Префонтен, и был уверен, что все готово. Шанвалон прибыл в Кайенну 22 декабря. Выгрузка происходила чрезвычайно медленно. Пассажиров разместили в хлипких сараях. Дорога до Куру выявила тысячи новых затруднений. У колонии не было ни лодок, ни лоцманов. Несмотря на то что министерство, зная об этой проблеме, официально приказало властям Кайенны позаботиться о транспорте, те отнеслись к приказу с невообразимой вялостью. Наконец пассажиров все же удалось переправить на небольшой бригантине.

Карта Французской Гвианы и острова Кайенна в 1763 году

   В феврале 1764 года, в разгар бесчисленных трудностей, месье Шанвалон узнал о прибытии нового одного судна, на борту которого было еще четыреста тринадцать человек. Он немедленно отправился в лагерь. Импровизированный госпиталь был переполнен больными, они лежали прямо на песке, прикрытые обрывками парусины, без всякого укрытия и практически без медицинской помощи. И все это в разгар сезона дождей! Интендант понимал, что не в состоянии справиться с ростом населения колонии. Впрочем, он и не обязан был принимать новых колонистов ранее, чем он официально известит министерство, что все готово. Он рассчитывал на то, что вновь прибывшие закончат приготовления, но те отказались от всякой работы и в течение многих месяцев развлекали себя как могли бесконечными пирушками и самодеятельными низкопробными фарсами.
   Очередной корабль прибыл 19 марта 1764 года, объявив, что через месяц нужно ожидать еще две тысячи человек, мужчин, женщин и детей.
   Можно представить, какую страшную тревогу вызвало это известие у интенданта: Куру и без них отчаянно нуждалась во всем. Хотя острова Дьявола уже были переполнены теми, кого доставили на предыдущем судне, к ним пришлось подселить и вновь прибывших. В довершение всех несчастий переселенцы начали бунтовать. Он написал министру, но его письма не были отправлены либо пришли слишком поздно. Новые колонисты прибывали в мае, июне, июле и августе. Двенадцать тысяч человек, а по другим сведениям – все тринадцать тысяч, скопились в Куру. Точное число, впрочем, невозможно установить, поскольку путаница была такая, что отчеты о прибытии последних конвоев пропали бесследно. И, словно этого было мало, разразилась чума, которая унесла тех, кого пощадила лихорадка. Что в этом удивительного, если триста-четыреста человек находились вместе в грязи под жалкими навесами, не спасающими ни от дождя, ни от солнца, при катастрофической нехватке еды и медикаментов.
   Десять тысяч человек умерли, и от силы две тысячи смогли вернуться во Францию. Тридцать миллионов были растрачены впустую! Эта мрачная драма длилась целый год.
   Так закончилась эта экспедиция, составленная из людей разного социального происхождения: ремесленников, гражданских и военных чиновников, актеров, так называемых капиталистов, светских персонажей в поисках приключений, музыкантов и так далее. Главная ошибка заключалась в том, что это была колония потребителей, притом что всем было известно, что Гвиана населена лишь горсткой бедных местных жителей, рассеянных на огромной территории. Огромную толпу народа поселили на диком пляже без всякой заботы и крыши над головой, предоставив в качестве пропитания испорченные продукты из Европы, которые стали источником заразных болезней.

   А теперь пусть читатель сам решит, по чьей вине произошла эта катастрофа – из-за человеческой некомпетентности или из-за пресловутого нездорового климата.
   Чтобы возродить колонию, которую уже считали потерянной, требовался действительно талантливый человек. И в кои-то веки правительство сделало правильный выбор, отправив в 1776 году в Гвиану в качестве распорядителя месье Малуэ. С помощью инженера по фамилии Гизан месье Малуэ, самый блестящий руководитель, которого когда-либо знала Гвиана, сумел привести ее к процветанию, и эта эра длилась более двадцати лет. Осушение болот, канализация, дренажные работы, дезинфекция, строительство – все прекрасные нововведения относятся к эпохе его умелого управления.
   Вскоре Французская революция отозвалась и по эту сторону Атлантики. Менее чем через год после провозглашения великого акта восстановления справедливости, который именуется отменой рабства, а именно 12 жерминаля IV года (1 апреля 1795 г.) было издано постановление, приговорившее к депортации Барера, Вадье, Колло-д’Эрбуа и Бийо-Варенна [39 - В Синнамари я видел скалу, где, по легенде, Бийо-Варенн любил отдыхать в окружении местных чернокожих детей, которые его обожали, а он учил их читать. – Примеч. автора.]. Двум первым удалось бежать, а двое других были отправлены в Гвиану.
   18 фрюктидора V года (4 сентября 1797 г.) Директория разогнала два совета и приговорила к депортации пятьсот шестнадцать своих политических врагов, почти все из них депутаты, дворяне, журналисты, священники и генералы. Сто восемьдесят смогли бежать, но триста тридцать остальных отправились в Гвиану и были интернированы на Конамане и в Синнамари.
   Вновь вернулись прежние, мрачные дни Куру с их неприглядными сценами и нечеловеческими страданиями. Этих триста тридцать ссыльных, с которыми во Франции обращались как с преступниками, при отплытии из Рошфора кое-как разместили на нижних палубах военных судов. Невыносимо долгими часами бесконечного морского плавания они претерпели все муки голода и жажды [40 - «Когда на восьмой день плавания, – пишет Рамель, – нам было разрешено выходить подышать свежим воздухом по часу в день, только трое из нас, Тронсон дю Кудре, Пишегрю и Лавиль-Эрнуа, смогли воспользоваться этим разрешением. Ни у кого из остальных не было достаточно сил, чтобы подняться с нижней палубы. Я сам двадцать один день не вылезал из этой львиной ямы… Капитан Лапорт не пренебрег ни одной из пыток, способных ускорить нашу смерть. Это же двойное варварство – отказываться подать нам трап, чтобы мы могли взобраться на палубу, и сбрасывать вместо него в люк веревку, чтобы те, для кого глоток воздуха был особенно необходим, не смогли ею воспользоваться. Нам отказывали в самой мелкой помощи, в самых необходимых вещах». – Примеч. автора.]. К моменту прибытия на рейд Кайенны многие умерли. Большое количество были при смерти во время высадки, их срочно отправили в госпиталь, где сто шестьдесят один человек скончались от тоски по родине и перенесенных ранее мучений.
   Кое-кому, например Пишегрю, Рамелю, Бартелеми, Вийо, Обри, Досонвилю, Деларю, Летелье, удалось сбежать и добраться до Соединенных Штатов. Барбе-Марбуа и Лаффон де Ладеба добились разрешения вернуться во Францию.
   Неудивительно, что подобные страдания, перенесенные за время морского перехода и увенчанные заключением в Гвиане, ожесточили даже самые закаленные характеры, так, что они сохранили лишь горестные и болезненные воспоминания об экваториальных берегах. Когда они рассказывают о местах своего заточения, их рассказы исполнены горечи. Самым последовательным противником Гвианы среди прочих был месье Барбе-Марбуа, и его свидетельства, провозглашенные с трибуны Палаты пэров, оказали большое влияние на мнение современников.
   Как бы там ни было, важно подчеркнуть, что целью Директории была не колонизация. Если последствия принятых ею ужасных мер оказались катастрофическими, то это никоим образом не обусловлено климатическими условиями.
   С момента этих несчастных событий прошло девяносто лет. Ситуация несколько улучшилась, но до идеала по-прежнему далеко. Но мы по-прежнему вправе задаться вопросом: почему ни время, ни опыт так и не смогли полностью сокрушить совершенно несправедливую и незаслуженную репутацию Гвианы как гиблого места?
   Я, в свою очередь, хочу развенчать этот несправедливый предрассудок и по мере моих сил содействовать реабилитации этой малоизвестной во Франции страны, которую я полюбил всей душой, красоту и богатства которой я смог оценить. Да будет услышан мой слабый голос! Пусть это будет мой кирпичик в кладку здания, возводимого там храбрецами, которые трудятся и надеются. Это станет самой прекрасной наградой для скромного гражданина, у которого нет других устремлений, кроме пламенной любви к родине!

Глава IV

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Париж, 15 июля 187…
   Дорогие родители, дорогие братья!
   Английский почтовый пароход отплывает завтра из Саутгемптона в Гвиану. Через двадцать два дня шхуна «Марони-Пэкет», недавно заменившая нашу «Тропическую птицу», покинет порт Суринама и направится в сторону Марони. И еще через восемь дней это письмо доберется до вас, в нашу усадьбу «Полуденная Франция». Оно опередит нас на три недели. Наконец-то! Я снова увижу вас после бесконечных десяти месяцев разлуки. Мы оба, и я, и Николя, изнемогаем в ожидании отъезда. Это настоящая лихорадка, менее опасная, чем гвианская, но все же весьма жестокая.
   С меня довольно Парижа, хоть я и сумел полюбить его по мере узнавания и даже готов допустить, что это второе мое любимое место на свете – после девственного леса, разумеется. Мне нужна либо самая утонченная цивилизация, либо первобытная природа во всей ее дикости. Середины я не признаю. Адаптация к новой жизни произошла в целом быстро, и моя способность удивляться скоро иссякла. Но в этой глуши, кишащей людьми, где чужеземец, пожалуй, оказывается куда в большем одиночестве, чем в наших лесах, я бы, конечно, совсем растерялся, если бы у меня не было такого гида, как наш славный Николя.
   Я и впрямь был дикарем, которого беспрерывный шум большого города буквально оглушил. Я видел только громадные дома, вплотную примыкающие друг к другу, словно бесконечные ряды наших исполинских деревьев, тысячи спешащих куда-то озабоченных людей, похожих на наших муравьев-листорезов, да уличных торговцев, орущих так, что они могли бы заглушить всех наших обезьян-ревунов. Я ничего не мог различить сквозь толпу, пыль, экипажи, грязь, мелькание огней и уличные заторы. Нет, ни один европеец никогда бы не оказался так растерян посреди пяти миллионов гектаров девственных лесов, как оказался я по прибытии в Париж.
   Повторяю, к счастью, у меня был Николя, настоящий компас и путеводитель в одном лице. И теперь ваш маленький дикарь способен сесть в железнодорожный вагон, как здешний абориген, трамваи больше не пугают его, и он больше не вскрикивает от электрического света. Он побывал в Лувре, работал в Национальной библиотеке, прослушал несколько курсов в Горном институте, изучал коллекции Музея естественной истории и обошел бог знает сколько всевозможных магазинов. Мы наконец купили все, что хотели, так что я привезу целый склад книг, оружия, предметов одежды и экипировки, не забыв о самых разных инструментах и сельскохозяйственных орудиях, так же как и о механизмах, необходимых для наших будущих разработок. Все это готово отправиться в плавание. Мы наняли целый трехмачтовый корабль. Я ни на чем не экономил, и вы будете довольны. Впрочем, мы лишь неукоснительно придерживались вашей рекомендации не считаться с расходами, чтобы таким образом выиграть время.
   Теперь все готово, и мы возвращаемся. Решительно, скука одолевает меня все сильнее. Как и Николя. Он тоже хочет обнять вас всех поскорее и вдоволь поесть пиментады из аймары. Здесь водятся лишь пескари, да у нас и нет возможности опьянить Сену с помощью нику.

   У нас тут страшная жара. Асфальт плавится под ногами, мы потеем, словно глиняные кувшины. Температура воздуха – 37 градусов в тени. А говорят еще, что Гвиана – ад для европейца с ее среднегодовой температурой в 27 градусов! Правда, в январе здесь было 15 градусов ниже нуля плюс неприятности в виде льда и снега. Ангоссо от души бы посмеялся, если бы увидел меня в подбитой мехом шубе с воротником из выдры, в меховой шапке, закутанного как эскимос. Я ненавижу зиму и задыхаюсь в этих примитивных хижинах, которые здесь зовут гостиничными номерами! А рестораны!
   О, наша милая семейная жизнь, с ее задушевными беседами, искренними признаниями и здоровыми и полноценными радостями! Еще три недели разлуки! Чтобы вновь испытать это счастье, нам предстоит преодолеть две тысячи лье!
   Николя читает эти строки из-за моего плеча, у него глаза на мокром месте при мысли о вас. Он настолько забылся, что заговорил по-креольски и бормочет «Оно так!», как некогда наш старый добрый Казимир.
   Что же до меня, то моему сердцу тесно в груди, я задыхаюсь, у меня темнеет в глазах, когда я мысленно представляю всех вас и произношу вслух ваши имена, чтобы на мгновение вообразить, что мы снова вместе. Мама, папа, Анри, Эдмон, Эжен, я вижу вас, говорю с вами, слышу ваши голоса. Пусть, мне не стыдно признаться, что маленький робинзон плачет, думая о любимых существах, что ждут его там, в нашей дорогой Гвиане.
   Я не хочу заканчивать письмо, не рассказав вам о весьма трогательном эпизоде нашего здесь пребывания. Вся заслуга принадлежит Николя, вам известно его доброе сердце и способность к самым нежным чувствам.
   – Идем со мной, – сказал он мне позавчера утром.
   – Куда мы собираемся? – спросил я.
   – Это мой секрет. Доверься мне, и ты будешь доволен.
   Мы вышли из нашего отеля на улице Вивьен и после довольно долгой пешей прогулки оказались на узкой улочке, расположенной на другом берегу Сены.
   Мы остановились у большого дома, очень невзрачного с виду, затем поднялись по длинной мрачной лестнице с сырыми ступенями. Когда мы оказались на седьмом этаже, Николя был почти без сил.
   – Это здесь, – сказал он мне сдавленным от волнения голосом, указывая на дверь, выкрашенную желтой охрой, на которой была прикреплена карточка со следующей надписью: «Мадам Д., искусственные цветы».
   – Да, это здесь! – воскликнул я.
   И память разорвала пелену двадцатилетнего отсутствия, я узнал мансарду на улице Сен-Жак!
   Мы вошли. Женщина в глубоком трауре, бледная от горя, поднялась нам навстречу. Трое детей, один другого меньше, смотрели на нее с выражением невыразимой тревоги, свойственным для тех, кто никогда не знал радости. Малыш от силы трех лет от роду тяжело дышал в колыбели.
   Ты помнишь, не так ли, мама, наш последний Новый год в Париже? Мне тогда было три года, но все же это воспоминание столь же живо в моей памяти, как и в тот день. При виде этой матери в трауре, этих заплаканных детей у меня будто бы случилось раздвоение личности, мне показалось, что я снова стал сыном ссыльного и увидел перед собой вдову живого мертвеца.
   Иллюзия была тем более полной, что я, как и прежде, остро ощутил атмосферу нищеты и лишений. Поистине, есть на земле проклятые места. Я объяснил цель нашего визита, сказав, что это вроде паломничества туда, где мы тоже страдали. Незнакомка, доверчивая, как все отчаявшиеся люди, открыла нам свое сердце и все рассказала. Эту историю, увы, можно изложить в нескольких словах. Ее муж, честный труженик, надорвавшийся на работе, уже два месяца находится в больнице, а ее собственный заработок, и без того недостаточный, теперь и вовсе сошел на нет из-за безработицы. Им грозит нищета, а теперь, в довершение всех несчастий, младший ребенок при смерти.
   – Мадам, – сказал я ей прежде, чем откланяться. – Позвольте и мне быть с вами откровенным. В то время, когда мой отец был на каторге, моя мать страдала и боролась так же, как вы. Мои братья и я испытывали такие же лишения, как и ваши дети, но нас спасли неизвестные нам друзья. Такое сходство судеб, беда, которую нам довелось претерпеть в одном и том же месте и при почти одинаковых обстоятельствах, должны иметь одинаковую развязку. Позвольте нам сыграть для вас ту же роль, которую наши благодетели сыграли для нас.
   И поскольку она молчала, не зная, что сказать, я закончил:
   – Мадам, во имя моей матери, примите этот братский дар для ваших детей. Я самый молодой в семье, моя колыбель стояла прямо там, где сейчас лежит ваш больной ребенок, позвольте мне поцеловать малыша.
   Я поцеловал его в лобик, положил рядом с ним столбик монет на тысячу франков, и мы немедленно ушли. Но мы на этом не остановимся, не так ли, и продолжим наше благое дело, к которому, я уверен, вы присоединитесь всем сердцем.
   В ожидании той счастливой минуты, когда мы можем сжать вас в объятиях, обнимаем вас всей душой.
Шарль

   P. S. Через шесть недель мы уже будем в верховьях Марони.

   На конверте был написан адрес:

   Месье Робену, владельцу поместья «Полуденная Франция» (Марони), Французская Гвиана.

   Наступило 12 сентября, и получатель письма, поступившего на указанный адрес месяц назад, со дня на день ожидал прибытия путешественников, которые уже должны были появиться.
   6 августа они взошли на борт одного из великолепных пароходов Главной трансатлантической компании, не уступающих в скорости китам и смело дающих двенадцать миль в час [41 - Морская миля составляет 1852 метра. Таким образом, двенадцать миль в час составляет 21 224 метра. – Примеч. автора.]. После двухнедельного плавания пассажиры, следующие в Гвиану, высаживаются на Мартинике. Затем они поднимаются на борт судна, выполняющего рейсы между колониями, и через восемь дней прибывают в Кайенну после череды коротких остановок на Сент-Люсии, Тринидаде, в Демераре и Суринаме.
   Плавание из Кайенны до Марони совершается либо на прелестном пароходике «Милость Господня», принадлежащем компании «Сеид», либо на шхунах, известных как тапуйи, которые с помощью приливного течения и северо-западного ветра могут бросить якорь в виду Сен-Лорана самое позднее через тридцать шесть часов. «Милость Господня» совершает три регулярных рейса в месяц, а тапуйи ходят по воле фрахтовщиков.
   Чтобы добраться из Сен-Лорана до водопада Петер-Сунгу, расположенного на 56°15′ западной долготы и 5°15′ северной широты, требуется еще четыре дня. Таким образом, путешественники должны были прибыть по истечении тридцати дней, при условии, что плавание прошло без происшествий и дела задержали их не более чем на сорок восемь часов.
   Как уже было сказано, на календаре значилось 12 сентября, нетерпеливое ожидание длилось уже шесть дней. Читатели, которые соблаговолили проявить интерес к гвианским робинзонам и следили за их драматическими приключениями в рассказе, озаглавленном «Тайна золота», конечно, не забыли об изгнаннике Робене и его бесстрашном семействе. С того дня, когда политический каторжник узнал, что он свободен, потеряв при этом своего старого друга и спасителя негра Казимира, сраженного пулей бывшего надсмотрщика Бенуа, миновало еще десять лет. Этот второй период жизни экваториальных французов, наполненный учебой и работой, выдался вполне счастливым. Инженер совсем не постарел. Это был тот же атлет со стальными мускулами, с гордым и располагающим лицом, с проницательным взглядом и доброй задумчивой улыбкой. Ему исполнилось пятьдесят пять лет, но выглядел он на десять лет моложе, пусть даже его волосы стали совершенно белыми. Доблестная мадам Робен тоже совсем не изменилась, сохранив утонченную бледность парижанки и доброе лицо счастливой матери и преданной супруги. Годы лишь слегка коснулись этого с виду хрупкого существа, которому исключительные душевные качества придали невероятную стойкость, подобно тому как закалка делает еще лучше самую чистую сталь. Их сыновья стали настоящими мужчинами. При взгляде на них можно было бы сказать, что они копии своего отца, каким он был в их возрасте. Не хватало лишь одного, самого молодого из них, Шарля. Десять месяцев назад он уехал вместе с Николя. Они отправились во Францию по делам, о которых мы вскоре поведаем.

   Письмо молодого человека только что перечитали в двадцатый раз. Как только «Марони-Пэкет» привез его из Суринама, передав голландскому комиссару Альбины, освободившийся каторжник, который жил в Сен-Лоране, без промедления доставил послание робинзонам.
   Анри сказал:
   – Что, если мы отправимся им навстречу?
   Предложение старшего сына настолько совпало со всеобщим желанием, что не вызвало ни тени возражения. Поместье оставили заботам Ангоссо, неизменно деятельного и по-прежнему крепкого, как майпури, его жены Ажеды и целой компании негритят, внуков от браков их сыновей Ломи и Башелико с женщинами племени бони.
   Робинзоны разместились в двух прекрасных пирогах. Одну вел Ломи, другую – его брат. Европейцы по очереди помогали им грести. Первую остановку они сделали на правом берегу Марони, устроившись под большими деревьями, чтобы переждать изнуряющую дневную жару.
   Анри еще раз перечитал вслух письмо брата, и слезы нежности снова потекли по лицам под впечатлением от его трогательного завершения. Ломи, стоя на часах под покрытым золотистыми цветами деревом зеленого эбена, осматривал внимательным взором бескрайнюю водную гладь, похожую на поток расплавленного металла.
   Мадам Робен первой прервала вызванную чувствами тишину.
   – Шарль и Николя сильно запаздывают, – произнесла она своим мягким голосом, обратив затуманенный взгляд на могучую реку, поверхность которой пламенела от солнца. – Я сгораю от нетерпения, не знаю, что за тревога меня гложет. Я как могла старалась не обращать на нее внимания, но это бесполезно.
   – Ну же, мама, – ответил Анри, взволнованный ее словами, – гони скорее прочь эти мрачные мысли. Все-таки от Франции досюда огромное расстояние!
   – Ты же знаешь, – подхватил Эдмон, – что причинам, способным замедлить такое длинное путешествие, несть числа, пусть даже большая часть плавания исключает любую опасность. Скажем, встречный ветер мог помешать продвижению тапуй…
   – Охотно допускаю, – вмешался Эжен, все еще большой проказник, несмотря на свои двадцать два года и великолепную каштановую бороду, – что Шарль решил воспользоваться этим черепашьим способом передвижения. – И добавил по-креольски: – Маман морской черепаха бегай быстрее тапуйя.
   Но шутка сына не смогла развеять тревоги мадам Робен.
   – Если только, – продолжил молодой человек, – им с Николя не взбрела в голову блестящая идея отправиться на «Милости Господней». Я не хотел бы клеветать на компанию, которая самым похвальным образом старается быть приятной для всех пассажиров, но остановки этого почтенного дилижанса соленых вод иногда чересчур длительны. К тому же, когда «Милость Господня» прибывает в Ману в субботу, ее достойный капитан Метро просто счастлив провести на твердой земле весь следующий воскресный денек. А это составляет двадцать четыре, а то и все тридцать шесть часов опоздания. Пароходик, опять же, может сесть на скалы или увязнуть носом в иле. Вспомни нашу последнюю поездку в Кайенну и все происшествия, случившиеся на обратном пути. В конце концов, наши путешественники могли не найти в Сен-Лоране попутного судна. Как видишь, можно сделать массу предположений и не беспокоиться по поводу их вполне объяснимого отсутствия.

   – Ты же знаешь, мой милый сынок, что ничто на свете не способно одолеть смутное беспокойство, которое невозможно выразить словами и которое не поддается никакому определению. Напрасно я призываю на помощь рассудок, оно только растет, что бы я ни делала. Тем не менее тебе отлично известно, что я отнюдь не склонна к панике и что жизнь в лесах как следует меня закалила.
   Это нетерпение, пусть и естественное в столь важный момент, когда вся семья должна была собраться вместе после долгой разлуки, поразило Робена. Его лицо оставалось бесстрастным, хотя беспокойство отважной супруги неосознанно отозвалось и в его сердце. Бездействие удручало его. Он хотел двигаться дальше, налегая на рукоять весла, лететь по волнам, чтобы сократить расстояние, которое и без того должно было быть незначительным. Но время и температура воздуха, к несчастью, не позволяли продолжить путь. Робинзонам нужно было оставаться на берегу как минимум до трех часов пополудни.
   Эжен замолчал. Эдмон тоже не находил что сказать. Каждый тщетно пытался найти себе хоть какое-то развлечение. Но вскоре оно представилось само по себе. В нескольких шагах, за переплетением лиан, раздался крик птицы, скорее удивленный, чем испуганный: «Мар-рай!.. Мар-рай!..»
   Анри тотчас поддался охотничьему инстинкту. Он мгновенно схватил свое капсюльное двуствольное ружье крупного калибра, купленное в Кайенне, и быстро зарядил его. Щелчки заряжаемых в стволы патронов сменились резким хлопаньем крыльев, и две больших птицы вылетели из зарослей и с огромной скоростью понеслись над поляной.
   Раздались два выстрела, и пара кайеннских пенелоп, сраженные метким охотником, тяжело упала на землю. Издалека, словно в ответ на пальбу молодого человека, послышался раскат выстрела или взрыва.
   Хотя подобные происшествия не редкость на Марони, которая представляет собой важнейший путь сообщения с Верхней Гвианой, все же это не такое обычное дело, каким могло показаться на первый взгляд. Эта широкая водная артерия усеяна пирогами, которые везут старателей на золотые прииски и нагружены провизией. У этих путешественников хватает дел, им точно не до того, чтобы высматривать под палящим солнцем дичь, которая может и не появиться, а негров, всецело занятых греблей, ни в коей мере не одолевает демон охоты.
   Поэтому ружейные выстрелы можно услыхать разве что по воскресеньям в окрестностях приисков и плантаций. К тому же звук, который услышали робинзоны, менее громкий, чем звук выстрела, был куда более протяжным. Можно было сказать, что это гул мощного взрыва. К такому выводу пришли робинзоны, долгие годы постигавшие звуки лесной глуши.
   Но у Эжена было собственное мнение, он считал, что его младший брат и Николя, на радостях от возвращения на приемную родину, объявили о своем прибытии залпом из всех ружей экипажа судна. Эта мысль не вызвала никакого доверия, но Эжен, который и сам не очень в это верил, ухватившись за возможность на какое-то время отвлечь всех от тревоги, принялся настаивать на своем с необычайным упорством, и его пыл в конце концов немного успокоил мать.
   – Мы должны это проверить, – сказал Робен. – Солнце клонится к закату. Вскоре мы сможем безнаказанно на нем находиться, особенно если укроемся под листьями бализье. Если начистоту, я не понимаю, почему бы нам не отправиться прямо сейчас, тем более что бездействие нас просто убивает.
   В несколько минут в задней части лодок устроили легкие навесы, концы были отданы, и робинзоны снова отправились в путь. Ломи и Башелико, оба с непокрытыми головами на солнцепеке, невосприимчивые к свирепым лучам экваториального светила, как истинные дети леса, гребли уже два часа без передышки, как вдруг первый внезапно вынул из воды деревянное весло и замер. Пирога по инерции проплыла еще несколько метров и остановилась.
   – Эй, Ломи, что там такое? – спросил Робен.
   – Лодки, много, там, у ручей.
   – Ты видишь лодки и ручей, Ломи?
   – Да, муше. С тот место, где твоя, не видно.
   – В таком случае правь туда, друг мой.
   – Да, действительно, – сказал Анри, осторожно вставая, чтобы не раскачать хрупкое суденышко. – Справа от нас я вижу небольшой просвет, который может быть устьем ручья, и полдюжины неподвижных лодок у самого берега.
   При этом известии сердца учащенно забились, трое молодых людей схватили весла, чтобы прибавить ходу, и принялись грести с исступлением, которое свидетельствовало об их страстном желании поскорее добраться до места.
   Через полчаса они добрались до четырех тяжело нагруженных лодок: двух скорлупок бони и двух больших шлюпок, снабженных мачтами, каждая грузоподъемностью не менее десяти тонн. На берегу был разбит лагерь, на кострах готовилась еда, а экипажи лодок предавались сиесте. Их было десять человек, восемь черных и двое белых.
   Робинзоны пристали к берегу рядом с лагерем незнакомцев и были встречены приветствиями. Инженер собирался было расспросить их, как вдруг один из белых внезапно вскочил, охваченный сильнейшим волнением. В знак уважения он снял шляпу, не обращая внимания на палящие лучи солнца, обжигавшие его морщинистое лицо, и воскликнул глухим голосом:
   – Месье Робен!
   Робен удивленно посмотрел на мужчину, чьи черты лица и голос были ему совершенно незнакомы.
   – О, месье Робен! Это же вы? Какое счастье увидеть вас вновь после двадцати лет разлуки! Вы меня не узнаете? Это понятно, я здорово изменился. Моя борода стала почти совсем седой, а лицо одряхлело, как у старика. Я много работал, но и страдал не меньше! Ох, а я ведь вас тогда искал, в тысяча восемьсот пятьдесят девятом году, когда узнал о декрете об амнистии. Я вернулся туда, в долину бедного старого Казимира. Но вас там уже не было, и вы, конечно, не знали, что свободны.
   И тут инженера озарило. Он вспомнил:
   – Гонде! Это вы, мой храбрый друг! Нет, конечно, я вас тоже не забыл. Если отпечаток прожитых лет на вашем лице сперва сбил меня с толку, то воспоминание об оказанных вами прежде услугах никогда меня не покидало.
   – Вы по-прежнему очень добры, месье Робен, с радостью заявляю вам, что я всегда и во всем в вашем распоряжении.
   – Сердечно благодарю вас, мой дорогой Гонде, и немедленно воспользуюсь вашим предложением.
   – Тем лучше! Попросите меня о чем-нибудь невозможном!
   – Там будет видно. А пока скажите мне, кому принадлежат эти лодки.
   – Две шлюпки – мои. С момента освобождения я занимаюсь перевозками между Сен-Лораном и водопадом Эрмина, доставляю старателям провиант [42 - Эта подробность, при всей ее невероятности, абсолютно достоверна. История каторжника Гонде тоже чистая правда, но я не счел возможным указать его настоящее имя. Сейчас он на свободе. Я воспользовался одной из его лодок во время своего путешествия. Каждый месяц он честно доставляет золото с приисков и в среднем привозит в Кайенну двадцать пять, тридцать, а то и сорок килограммов драгоценного металла, то есть от семидесяти пяти до ста двадцати тысяч франков. – Примеч. автора.], а у них принимаю добытое за месяц. Но я догадываюсь, что вы хотите узнать.
   – Не может этого быть!
   – Напротив, месье Робен. Вы хотите узнать у меня о двух путешественниках из Франции. Один из них молодой человек, другому примерно лет сорок пять.
   – Именно так. Скажите мне поскорее, где они.
   – У молодого та же фамилия, что и у вас. Я прочитал ее на их багаже. Я подумал, что он ваш сын, очень на вас похож. Но я не посмел спрашивать. Я лишь подумал сопроводить его до места назначения, чтобы встретиться с вами. Они оба были здесь еще сегодня утром, но на рассвете отправились посмотреть золотоносный участок, отданный им в концессию.
   – Мой сын здесь! – воскликнула мадам Робен, не в состоянии более сдерживать свои чувства. – Благодарю вас, месье, за эту добрую весть. Мы отправляемся сейчас же, не так ли? – обратилась она к мужу.

   – О, мадам, – продолжил Гонде своим тихим голосом, – вам едва ли удастся их догнать. Они отправились в небольшой лодке, сделанной наподобие скорлупок бони, но месье Шарль привез ее из Европы и теперь должен быть уже далеко.
   – Не важно, мы в любом случае его догоним.
   – И что это за лодка такая, которая способна бросить вызов нашим пирогам? – спросил Анри, выпятив свою мощную грудь.

   – Это, как сказали ваши господа, бумажная лодка, их изобрели американцы, а эту построили в Англии. На ней установлена паровая машина с винтом. Вся она весит не больше ста двадцати килограммов и летит по воде как чайка. Я видел, как они отплывали, и гарантирую, что на такой скорости они, должно быть, уже в пятнадцати лье отсюда. Впрочем, они пообещали вернуться самое позднее завтра вечером. Я дал им слово дождаться их здесь.
   – Стало быть, весь этот груз принадлежит моему сыну.
   – Целиком и полностью, месье. Здесь более пятнадцати тонн, все, что угодно: тафия, топоры, мачете, вино, семена, земледельческие инструменты, маслобойки, усовершенствованные лотки для промывки золота, паровые молоты, разобранные на части по двадцать пять килограммов каждая, как и все детали паровой машины.
   – Как, тут есть и машина?
   – Да, месье, настоящее чудо, изобретенное, как сказал один из этих господ, парижанином по имени Дебайе. А в этих двух ящиках, окованных медью и укрепленных цинком, вон там, находится динамит. Что за великолепные прииски вы сможете разработать с таким оборудованием!
   – Если вы хотите работать с нами, Гонде, я буду счастлив подыскать для вас прибыльное занятие. Нам нужны энергичные и честные люди, привычные к лесной жизни. Вы согласны, не так ли?
   – Вы слишком добры ко мне, месье, это честь для меня. Отныне единственным моим счастьем будет работать вместе с вами.
   – Но знаете ли вы, Гонде, – вдруг сказал инженер, явно пораженный необыкновенным фактом, – что вы совершили настоящий подвиг, поднявшись по Марони до этих мест с таким грузом?
   – Все сделал месье Шарль. Я попросту собирался остановиться перед порогами Эрмина. Но ваш сын такой же, как вы, он ни перед чем не отступает. Для него не существует невозможного. Он спросил у меня, долго ли я собираюсь там торчать. «Черт возьми, месье, – ответил я, – мне понадобятся крылья, или придется перегружать ваш груз в пироги – на это уйдет самое меньшее два дня, – иначе через перекат не переправиться». – «Но вы забыли о моей бумажной лодке и ее машине. Мы возьмем вас на буксир, и вся недолга». Сказано – сделано. Маленькая храбрая лодочка ринулась в бурлящие воды, пироги ей немного помогли, словом, она потянула нас на канатах так сильно, что мы прошли вверх по перекату как по маслу и не потеряли ни грамма груза.
   Удивленные и восхищенные робинзоны жадно слушали рассказ о подвигах младшего сына и брата, более не помышляя о плавании по ручью в его поисках.
   Мать, хотя и успокоенная словами Гонде, все же повторила мужу свою просьбу, и тот дал команду к отплытию.
   – Оставайтесь здесь, – велел он хозяину лодок. – Думаю, что по дороге мы встретим моего сына и его спутника.
   Он подал сигнал, и две пироги направились по ручью, который вел на запад, образуя прямой угол с течением Марони.
   Они гребли много часов подряд и уже преодолели изрядное расстояние. День клонился к закату, через некоторое время нужно будет подумать о том, где разбить лагерь. Робинзоны, решив продвинуться как можно дальше, налегли на весла с удвоенной силой. Но вдруг до их ушей долетел отдаленный негромкий шум, что-то вроде продолжительного содрогания.
   На мгновение они остановились, сначала не распознав причину этого рокота, который постепенно усиливался. Вдруг река словно округлилась в своих берегах, будто бы ставших ей тесными. Течение сделалось яростным, как на перекате. Вода стремительно поднималась.
   – Держитесь, дети, – сказал инженер своим привычно спокойным голосом. – Это наводнение.

Глава V

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Читатель помнит пламенный призыв Робена к сыновьям, когда, узнав о том, что он свободен, инженер решил посвятить всю свою жизнь процветанию Гвианы. Вырвать из оцепенения этот огромный край, влить молодую кровь в его слабеющий организм, так и не успевший пожить полной жизнью, извлечь из недр его богатства, обрабатывать его земли, добывая пропитание на месте, наладить торговлю и промышленность, одним словом, превратить французскую колонию в счастливую соперницу английской – таков был грандиозный замысел, к осуществлению которого Робен намеревался приступить немедленно.
   Предприятие такого масштаба требовало гигантских сил и таланта. Человек посторонний, если бы его посвятили в тайные замыслы инженера, без колебаний назвал бы их безумными, тем более учитывая ресурсы, имевшиеся в его распоряжении.
   И то правда, этот храбрец, который еще вчера был безродным изгнанником, который пятнадцать лет не имел никаких связей с цивилизованным миром, собирался атаковать доселе непобедимого исполина, взяв в помощники пять белых людей и трех чернокожих! Он вознамерился совершить то, чего не удалось богатейшим ассоциациям и даже целым правительствам. Из древнего первобытного ила, из этой ненасытной бездны, которая за два с половиной столетия поглотила такое количество жизней, он задумал извлечь золото и кровь колонистов, погибших от непосильного труда. Он отомстит за жертвы Куру, превратит экваториальное кладбище в плодородное поле и заставит Гвиану возвратить то, что она отняла, спасет ее от себя самой с ее же помощью!
   Скажут, что это безумие. Да, но безумие возвышенное, и безумие лишь до того дня, когда, увидев успех, увенчавший эту отчаянную отвагу, изумленный Старый Свет воскликнет: «Безумец был гением». Подобно тому как ничтожный термит разрушает корабль, эту гору дерева, как капля воды точит скалу, как бесконечно малое побеждает бесконечно великое, одержимость идеей неумолимо пробьет брешь во тьме невежества, а беспрестанный труд справится с любыми препятствиями.
   Тень великого Малуэ, которая всегда незримо парит над этой все еще недооцененной землей, должно быть, встрепенулась от радости, когда Робен, гордо вскинув голову, заявил, обращаясь к Гвиане: «Ну, кто кого?»
   Инженер до тонкостей изучил все особенности экваториальной зоны. В ее прошлом для него не было никаких секретов. Он сумел извлечь из достойной сожаления истории нашей колонии все философские и экономические уроки. Настоящее мало его занимало: он легко абстрагировался от него, чтобы думать исключительно о будущем. Этот исполненный отваги мечтатель был вместе с тем предельно расчетлив. У него не было ни единого предрассудка в отношении Гвианы и, что, возможно, покажется еще более парадоксальным, никаких иллюзий. Он холодно и здраво оценивал ситуацию, не увлекаясь надеждами и не преувеличивая трудности.
   Впрочем, мы сейчас увидим его за работой.
   – Со времен экспедиции капитана Ла Равардьера в 1604 году, – говорил он своим сыновьям и Николя, – две главные вещи постоянно мешали колонизации Гвианы. С одной стороны, это распыление сил, и больших, и малых, перемещенных в эту точку Американского континента, а с другой – плохое снабжение.
   В самом деле, нет никаких сомнений, что такой негодной организацией Гвиана, со всеми ее двадцатью четырьмя тысячами жителей, рассеянных между Ояпоком и Марони [43 - Расстояние между этими двумя крайними точками составляет 320 километров. Если взять за крайнюю точку в глубине континента реку Риу-Бранку, один из притоков Амазонки, то площадь территории колонии, представляющей собой треугольник, составит около 18 000 квадратных лье. – Примеч. автора.], обязана исключительно заведениям монахов-иезуитов, вокруг которых группировалось индейское население, тогда еще весьма многочисленное. Без миссий, расположенных на острове Кайенна, на реках Конте, Апруаг, Ояпок, Куру, Синнамари и Конамана, колонисты, скорее всего, сконцентрировались бы в каком-то определенном месте на острове Кайенна.
   Нет решительно никакой необходимости в пространных рассуждениях, не так ли, дети мои, чтобы понять, что такое рассеивание сил на огромной территории должно было привести лишь к плачевным результатам. Поселения, лишенные сообщения друг с другом, неспособные оказать помощь соседям, неизбежно должны были исчезнуть. А ведь так просто было сосредоточить все конвои, приходящие из метрополии, в одном легкодоступном месте, совместными усилиями развивать поселение и не тратить понапрасну ни одного атома энергии. Не так ли поступил Петр Великий, когда осушил болота Невы и возвел на их месте великолепный город, который носит его имя?
   Но я продолжаю и перехожу к вопросу снабжения, организованного еще хуже. Именно нехватка питания и стала причиной всех неудач.
   Все экспедиции брали с собой продовольствие, достаточное лишь для морского перехода. Никто из организаторов не понимал, что Гвиана изначально не являлась аграрной страной, что, несмотря на ее плодородие, питание эмигрантов здесь нужно организовывать буквально с нуля. Девственные почвы, которые после расчистки способны производить сам-пятьсот, все же не могут дать урожай маниока, пряностей, кофе, какао, хлопка, руку, сахарного тростника, да чего угодно, буквально на следующий день.
   Но дело не только в том, что на выращивание этих ценных продуктов требуется немало времени. Вы отлично знаете, что наши огромные леса во всем их бесплодном великолепии едва ли способны прокормить даже одного охотника, не говоря уже о скопище колонистов, непривычных к лесной жизни. Таким образом, пока происходит расчистка земель, нужно что-то есть. Если заранее не позаботиться о том, чтобы обеспечить провиантом рабочих, доставив из-за океана все, что необходимо для нормальной жизни, очень скоро наступит голод. Голод, со своей ужасной свитой из болезней и плохих решений, которые он внушает тем, у кого пусто в желудке.

   Именно в результате немыслимой некомпетентности в снабжении и произошли все те катастрофы, которые дискредитировали нашу полуденную Францию. Эпидемии, лихорадки, восстания, грабежи, бесчинства по отношению к туземцам – чего только не творили люди, умирающие от голода!
   А ведь было бы так легко наметить предварительно направления будущей колонизации, построить там убежища, но главное – завезти туда скот. Если бы плантации не устраивались то там, то сям, а были сконцентрированы на острове Кайенна, в Тур-де-Лиле, в Руре и на побережье Макурии, там, где земли плодородны и древесины в изобилии, остальную часть колонии можно было бы заселить быками, привезенными из Европы. Говядина сегодня была бы основой рациона наших колонистов, как это произошло в Венесуэле, в Бразилии, в том числе в Пара, который находится в нескольких лье от нашего Ояпока. Разведение крупного рогатого скота стало единственной причиной акклиматизации белых в этой стране, сегодня весьма населенной, в то время как Гвиана прозябает на скудном рационе из куака и сушеной рыбы!
   И раз уж превратности судьбы привели нас на берега этой огромной реки, почти неизвестной в цивилизованном мире, исследованной лишь немногими европейцами, мы сотворим здесь то, чего еще никто не смог осуществить нигде на этой территории. Создадим образцовую колонию на Марони. Пусть нас немного, но мы обладаем огромным преимуществом акклиматизации и глубочайшими знаниями всех опасностей и ресурсов нашей приемной родины. Сегодня мы можем прокормить не только себя, но способны предоставить пропитание сотням людей. Голод побежден, а значит, смертельный враг колонизации нам не угрожает.
   Я ни в коей мере не претендую на то, что мы своими силами сможем произвести все, что потребуется для будущей цивилизации. Проживи мы все еще сто лет, наших сил все равно не хватит. Но мы создадим то, что необходимо для успеха. Когда у нас в руках будет инструмент, мы сможем применить его по назначению. Здешние почвы изобилуют золотом. А поскольку золото есть великий двигатель, можно сказать – единственный двигатель человеческих усилий, сделаемся же богатыми. Станем золотоискателями. Когда у нас будет несколько сотен тысяч франков в золотых слитках, тогда будет основана колония «Полуденная Франция».
   Я все сказал. За работу!
   Второе перевоплощение, превратившее колонистов в старателей, было детской игрой для гвианских робинзонов. Вместе с тремя бони, ставшими бесценными помощниками благодаря глубокой преданности и огромной физической силе, Робен, его сыновья и Николя изготовили инструменты для промывки золота и принялись не покладая рук исследовать ложа ручьев и речек бескрайнего бассейна Марони. Индейцы, к сожалению, оказались не способны принять участие в великих трудах и вскоре вернулись к кочевым привычкам. Впрочем, инженеру удалось одержать большую победу, ограничив территорию их кочевий сравнительно небольшим пространством. Таким образом, робинзоны были уверены, что найдут их в нужное время в определенном месте, например, когда им потребуется как можно больше рук, чтобы расчистить новый участок леса. Краснокожие без малейших возражений соглашались стать лесорубами и избавить от растительности золотоносные участки. Пусть это было немного, но подобные зачатки оседлого образа жизни и производительного труда имели огромное значение.
   Усилия, поначалу явно бесплодные, не обескуражили непреклонных тружеников. Результаты первых промывок сводились к ничтожным цифрам, потребовалось все упорство новоявленных старателей, чтобы не забросить столь неблагодарную работу. Полоса неудач длилась несколько месяцев, но они ни разу не дрогнули. Затем их упорный труд был вознагражден. Выработка золота, которая долго оставалась неизменной, на уровне нескольких сотен граммов, к четвертому месяцу выросла до четырех килограммов. Через год они владели примерно тридцатью килограммами золота, или девяноста тысячами франков!
   Второй год оказался неизмеримо более продуктивным. В среднем добыча держалась на уровне прошлого года, но однажды они напали на «карман», как говорят старатели, и добыли около двадцати килограммов за один месяц.
   Тем временем Ломи и Башелико отлучились на пару месяцев и отправились в Коттику, большую деревню бони. Они вернулись оттуда с женами и привели с собой четырех молодых людей своего племени, своих новых родственников. Появление таких могучих работников стало неоценимым подспорьем для юной колонии. Примерно в это же время Николя и Анри спустились по реке в Сен-Лоран и отплыли оттуда в Кайенну. Робен рассудил, что наступило время решить проблему оформления прав на территорию, где колония вела разработки. Хотя у инженера больше не было причин скрываться, он предпочел оформить концессию на Анри. Молодой человек в компании Николя отправился в департамент внутренних дел и с обязательством уплаты восьми сантимов с гектара получил в концессию десять тысяч гектаров с правом разведения на них скота и добычи золота.
   Впервые за двенадцать лет они снова увидели цивилизованную жизнь. Сколько невероятных событий произошло за это время! С какой жадностью они опустошали полки книжных лавок, хозяева которых не верили своим глазам, наблюдая столь пылкую тягу к знаниям у простых старателей! Анри и Николя также запаслись оружием, боеприпасами, инструментами, одеждой, купили медикаменты и не забыли о баллоне ртути, которая должна была удвоить добычу золота.
   Они вернулись в теперь уже законные свои владения, и все робинзоны с таким упорством принялись за работу, что к исходу третьего года запас драгоценного металла достиг громадной цифры – двести килограммов!
   Пусть этот внушительный результат никого не удивляет. Робинзоны, работая на себя и обходясь собственными силами, избежали абсолютно всех расходов, столь тяжких для приисков, поскольку они отнимают до половины добытого. Кроме того, они беспрерывно привносили в инструменты и оборудование для промывки золота разные замечательные усовершенствования, благодаря которым могли экономить свои силы и ресурсы.

   С этой кругленькой, честно заработанной суммой в шестьсот тысяч франков они могли бы перебраться в любую цивилизованную страну и жить там со спокойной совестью. Но их цель была куда более возвышенна. Они смотрели на это золото как на капитал и вовсе не помышляли потратить на себя хотя бы крупицу. Робинзоны ничего не изменили даже в собственном скромном образе жизни.
   – Вот теперь достаточно, дети мои, – сказал тогда инженер. – Сегодня в нашем распоряжении имеется главный двигатель колонизации, точнее, инструмент, как я сказал прежде. Сейчас мы должны сделать все, чтобы подготовиться к приезду новых работников, которые преобразят эту землю. Я надеюсь, что вскоре мы сможем прокормить иммигрантов, которые здесь появятся. Настало время нам превратиться из золотоискателей в скотоводов. Подойдем к делу, как обычно, обстоятельно и перво-наперво обустроим пастбище, чтобы можно было привезти крупный рогатый скот. Затем, поскольку в Гвиане быков нет, что ж, нам придется поехать за ними в Пара. Мы наймем шхуну, а если вдруг на тамошнем рейде найдется свободный пароход, то попробуем использовать его. Деньги не имеют значения, главное – действовать быстро.
   Энергия робинзонов восторжествовала над всеми препятствиями, самое тяжелое осталось позади. Их новые владения, с которыми мы вскоре познакомимся поближе, включали полосу саванны шириной по меньшей мере в три километра, заросшую густой травой, такой же, что растет в прибрежных зонах, известной как гвинейская трава.
   Таким образом, аттери [44 - Аттери в Гвиане и фазендой в Бразилии называют разновидность фермы, на которой выпасают скот, точнее, он находится на свободном выпасе. В Австралии такие фермы называют «ран». – Примеч. автора.] было готово. Здесь можно было прокормить десять тысяч голов скота.
   Инженер решил сам поехать в Пара за этим важным приобретением. Он взял с собой Эдмона и Эжена, которые были счастливы отправиться в такое путешествие, словно школяры на каникулах. Долгое путешествие из Кайенны в Белен, как правило затрудненное встречными течением и ветром, прошло без осложнений, хотя и бесконечно медленно.
   Инженеру повезло найти пароход, на котором один из крупнейших гвианских торговцев приплывал сюда, чтобы закупить продовольствие. Робен договорился с ним, что сразу же после разгрузки в Кайенне торговец вернется за купленным им стадом и перевезет скот к порогам Эрмина. Владелец судна заключил отличную сделку, но и Робен не остался без выгоды, поскольку во время его отсутствия мог спокойно выбирать скот, отдав предпочтение, разумеется, телкам, которые должны были стать стельными через два или три месяца. Он выбрал две сотни голов и, несмотря на бразильские законы и непомерные аппетиты бразильских фазендейро, купил их по ничтожной цене – от ста до ста десяти рейсов, то есть от тридцати двух до тридцати трех сантимов за килограмм живого веса.
   И поскольку его сыновья очень удивились расценкам, столь скромным в сравнении с непомерными двумя франками двадцатью сантимами, что берут в Гвиане за килограмм говядины, при условии, что ее вообще удается найти, Робен ответил:
   – Это еще одна недальновидность наших колонистов. В Гвиане нет говядины. Время от времени сюда приходит гвианское судно, умоляя бразильцев продать мясо. Те, пользуясь обстоятельствами, соглашаются, словно оказывая великую милость, и дерут с них втридорога. А ведь было бы куда проще купить скот живьем, как это делаем мы, и самим его вырастить.
   Владелец парохода оказался человеком обязательным, и все стадо, состоявшее из двухсот телок и пятерых быков, без промедления было доставлено к перекатам Эрмина. Здесь возникало колоссальное затруднение, которое могло поставить под угрозу все предприятие. Как, в самом деле, переправить целое стадо через пороги, подвластные для туземных пирог, но непреодолимые для судна с большой осадкой?
   Но Робен все предусмотрел. Благодаря тщательному изучению скалистой гряды, после бесчисленных промеров глубины, он сумел обнаружить канал вдоль правого берега, весьма глубокий и, стало быть, не такой быстрый. Этот фарватер шириной около двадцати пяти метров тянулся по всей длине порога, вдоль откоса, который в ходе предварительных работ приспособили для веревочной тяги.
   Такая особенность этой части реки оказалась настоящей находкой. Но это лишь подтверждает тот факт, что по-настоящему сильные натуры способны извлечь выгоду из чего угодно, а умение приспособить случайности к жизненным надобностям есть одно из их достоинств.
   Инженер и его сыновья заблаговременно построили большой плот с бортами, совершенно непотопляемый благодаря двойному поясу из пустых бочек. Стадо сошло на берег, и тридцать животных тотчас завели на плот, пришвартованный к пологому месту, подходящему для погрузки. Телки из Пара невелики, их вес редко превышает триста килограммов. Таким образом, плоту предстояло перенести относительно небольшой вес в девять тысяч килограммов, или девять тонн, тогда как его конструкция позволяла переправить вдвое больше. Робинзоны энергично взялись за бечеву, как бурлаки на наших европейских каналах, и без малейших затруднений переправили свой драгоценный груз через этот опасный переход. Но это было не все, до водопада Петер-Сунгу от порогов Эрмина насчитывается еще пятьдесят километров. Аттери колонистов находилось в десяти километрах от последнего, так что плоту предстояло путешествие в сорок километров от места погрузки стада.

   Эдмон, Эжен и Шарль остались охранять основную часть стада, собранную на большом полуострове, заросшем густой травой. Ангоссо, оба его сына, Робен, Николя и Анри после двух дней беспрерывной гребли доставили первую партию скота к месту назначения без всяких происшествий. Возвращение пустого плота заняло всего двенадцать часов, благодаря попутному течению. Затем оставшийся скот разделили на пять гуртов, каждый из которых проделал такой же путь тем же самым образом. Все прошло как нельзя лучше, и после двух недель изнурительных трудов «Полуденная Франция» получила в свое распоряжение бесценное сокровище. Две сотни рогатых животных весело резвились в саванне, к великому изумлению индейцев, никогда прежде не видевших ничего подобного.
   Вскоре Робен познакомил их поближе с этими замечательными животными и доверил краснокожим присматривать за стадом. Такая работа полностью отвечала их привычкам ленивых кочевников, и они охотно согласились стать vaqueros [45 - Пастухами (исп.).]. Они взялись за дело с большим усердием; кроме того, глава колонии сумел укрепить их рвение достойным вознаграждением, так что всего несколько телок стали жертвами тигров, сущего наказания южноамериканских ранчо.
   Если в качестве скотоводов робинзонам пришлось потратить не меньше усилий, чем в качестве золотоискателей, то их труды были вознаграждены в полной мере. За шесть лет стадо выросло почти в пять раз; таким образом, в тот момент, с которого начался наш рассказ, тысяча великолепных животных с чудесным пылом щипала траву безбрежной саванны, невзирая на некоторую убыль стада из-за болезней и необходимости пропитания колонистов.
   Теперь можно было приглашать иммигрантов. Отныне можно было не бояться голода, существование большой группы людей обеспечено навсегда. Количество жвачных саванны должно было лишь возрастать, даже при высоком уровне потребления. Арифметика очень проста. Из тысячи коров, пасущихся в саванне, минимум шестьсот приносят по одному теленку в год. Допустим, что в самом худшем случае двести из этих шестисот телят погибнут до достижения репродуктивного возраста, то есть до трех лет, из-за болезни или нападения ягуара. Для воспроизведения стада вполне достаточно ста пятидесяти голов. Таким образом, для ежегодного потребления остается двести пятьдесят. С учетом того, что каждое животное дает примерно двести килограммов чистого мяса, «Полуденная Франция» могла гарантировать будущим поселенцам в среднем пятьдесят тысяч килограммов свежей говядины! Заметьте, что все эти вычисления в реальности весьма занижены.
   Не оставалось решительно никаких опасений относительно пропитания на чудесной фазенде. Саванна площадью в одно квадратное лье способна прокормить тысячу голов скота, обладая теми же свойствами, что и любое другое пастбище. Чем больше скота там пасется, тем больше она и прокормит, при прочих равных условиях разумеется.
   Между тем скотоводы снова обратились в старателей, усердно орудуя кирками и лотками для промывки золота. Добыча драгоценного металла продолжалась с относительным успехом, и резервный фонд постоянно возрастал.
   1 ноября 187… года Робен обратился ко всем членам семьи:
   – Дети мои, все готово. В нашем распоряжении целое состояние. В колонии воцарилось изобилие, природа побеждена. Нужно нанести решающий удар. Мы призовем сюда рабочие руки, которых нет в Гвиане, и в полной мере используем богатства этой земли: будем добывать из нее золото, промывать золотоносные пески, дробить кварц, разворошим дернистые почвы, вырастим здесь кофе, какао, хлопок, руку, пряности и сахарный тростник. Вот какой должна быть наша двойная цель.
   Мы наймем индийских кули для сельскохозяйственных работ и негров с побережья Африки для работы на приисках. Высокое вознаграждение привлечет сюда белых ремесленников, а еще лучше – отправимся на Мартинику, там переизбыток населения, мы сможем привезти сюда прекрасных тамошних мулатов, смекалистых и трудолюбивых, которые в совершенстве освоили ремесла метрополии и которым не надо бояться трудностей акклиматизации. Они очень скоро смогут стать нашими незаменимыми помощниками.
   В соответствии с планом, составленным изначально, эта последняя и важнейшая часть нашей программы будет реализована лишь после того, как все необходимое оборудование будет на месте. Для этого нам придется прибегнуть к достижениям промышленности Старого Света. Нам необходимы двигатели, паровые машины, сваебойные механизмы, усовершенствованные драги, приборы и сельскохозяйственные орудия.
   Николя разбирается во всем этом, как никто из нас. Он отправится во Францию и в Англию. Он купит все, чего нам не хватает, и вернется в кратчайшие сроки. Анри, Эдмон и Эжен сообщили мне о том, что не желают покидать колонию. С другой стороны, Шарль не прочь снова увидеть Европу, о которой он уже почти ничего не помнит. Значит, он поедет с Николя.
   А теперь, дети мои, даю вам неделю на сборы. Золота у нас много. Берите сколько понадобится из нашей кассы. Тратьте его не жалея, но по делу. Мы, южноамериканцы, можем теперь говорить, как наши северные товарищи: «Time is money» [46 - «Время – деньги» (англ.).].
   Таковы события, имевшие место в подготовительный период, после которого робинзоны станут свидетелями успеха своего замечательного предприятия. Да простит читатель автора за то, что он вдавался в столь многочисленные подробности, казалось бы не связанные с основным действием. Напротив, они необходимы для продолжения нашей правдивой истории, неотъемлемой частью которой они являются. Если бы автор писал вымышленный рассказ, он бы мало заботился о реальном отображении событий или хотя бы правдоподобии. Но если, с одной стороны, совесть заставляет его предоставлять читателю только подлинные факты, за которыми он сам отправился в бескрайнюю экваториальную глушь, то, с другой стороны, он многим обязан самой Гвиане, где ему был оказан истинно братский прием. Он хочет восстановить справедливость и, в меру своих сил и средств, вернуть этой незаслуженно непризнанной земле ту долю уважения, которая по праву ей принадлежит.
   Десять месяцев спустя Шарль объявил о своем возвращении в письме, которое мы привели в начале предыдущей главы. Нетерпеливое желание родителей и братьев поскорее обнять его, тревога, которую его задержка внушила матери, всеобщее волнение при виде стремительного подъема вод реки, по которой он отправился со своим верным товарищем Николя, вполне понятны.
   Пироги летели по бесконечным беловатым волнам, река вздулась сверх всякой меры. Уровень воды, поднявшись почти на два метра, казалось, остановился на этой отметке, притом что громадные массы воды продолжали изливаться в Марони.
   Наступила ночь, но робинзоны, даже не помышляя о том, чтобы замедлить ход, продолжили гонку, освещая путь факелами из воскового дерева, которых было с избытком на каждой лодке. Нет ничего более мрачного, чем ночное плавание, когда тишину нарушает лишь дыхание изнемогающих от работы гребцов. Нет ничего более фантастического, чем сполохи факелов, пронзающих красными отблесками тьму, окутавшую арки деревьев с нависающими над водой ветвями, похожими на своды склепа. Робинзоны прошли довольно значительное расстояние, не обнаружив ничего необычного, как вдруг Ломи, правивший лодкой, резко вскрикнул, увидев темный предмет, который, медленно поворачиваясь вокруг своей оси, плыл им навстречу.
   Робен опустил свой факел, чтобы осветить поверхность воды, и в ужасе отпрянул при виде мертвого негра, чье лицо, рассеченное надвое страшным ударом, мелькнуло в водовороте, чтобы сразу же исчезнуть в бурных водах.
   – Вперед, дети мои, вперед! – сказал он приглушенным голосом, надеясь, что жена, сидевшая в другой пироге, не заметила эти зловещие останки.
   Проплыв еще пятьсот метров, робинзоны услышали сухие звуки, похожие на резкое клацанье ножниц, перемежавшееся металлическим дребезжанием от резких движений. Мертвый кули, которого можно было опознать по серебряным кольцам, мерцавшим в отблесках факелов, плыл по течению. Тело рвали на куски полдюжины кайманов. Радостные амфибии вскоре отгрызли его руки и ноги, в то время как тело с окровавленной головой, слишком большое для их ненасытных пастей, погрузилось в воду, затем вынырнуло на поверхность и снова исчезло.

   Пироги летели стрелой, не отвлекая кайманов от их жуткого пира. Робинзоны, измученные тревогой, предвещающей страшное, вцепились в рукоятки весел, выгнувшихся от напора, и продолжали ночную гонку в неведомое.
   Вскоре на одном из берегов показалось белое пятно, ярко освещенное факелами. Подойдя поближе, они увидели прекрасную лодку, привязанную к дереву. Ее швартов натянулся до предела под натиском стремительного течения воды. Посередине лодки возвышалась труба небольшого вертикального парового двигателя.
   Сомнений не оставалось. Это была лодка Шарля, тяжело нагруженная инструментами, оружием и провизией, но на борту не оказалось ни души.
   Робинзоны, быстро осмотрев палубу и груз, собирались продолжить путь, как вдруг заметили, что берега реки полностью скрылись под водой. Вокруг них, на сколько хватало глаз, простиралось бескрайнее озеро.
   В этот миг с левой стороны раздались душераздирающие крики, за которыми последовал ружейный выстрел.

Глава VI

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Шарль и Николя, все еще проникнутые духом цивилизации, попали в самую гущу дикой жизни. Старая гвианская фея, более не признавая их за своих, словно развлекаясь, громоздила перед ними препятствия одно за другим. Ее сварливая угрюмость готовила для них драматический выход, как говорят в театре.
   Но двоих белых не изнежили наслаждения большого города, который, впрочем, ослабляет только безвольных и, напротив, укрепляет сильные натуры. И потом, они были парижане, а парижанин – это воплощение нервной деятельности, неукротимой энергии, непоколебимой стойкости, он всегда готов к любым схваткам. Для этого вовсе не требуется быть рожденным между предместьем Тампль и улицей Рошешуар или зарегистрированным в реестре актов гражданского состояния мэрии Пантеона. Если Париж – это центр жизни всей Франции, сердце, которое отвечает за биение жизни нашей дорогой родины, то многие французы могут считаться парижанами, подобно красным кровяным тельцам, элементам, которые распространяют по всему телу жизненные принципы и идеи. Красные кровяные тельца встречаются в организме повсюду. Так и парижанина можно встретить где угодно. Они есть в Сен-Дени, встречаются в Нью-Йорке и в Шанхае. Особенно терпеливые исследователи, возможно, обнаружат их даже в Питивье, городе, который вместе с Ла-Ферте-су-Жуар можно с полным правом назвать беотийским городом.
   Таким образом, два наших гвианских парижанина, внезапно оказавшихся лицом к лицу с многочисленными опасностями, одна из которых была смертельной, самым естественным образом снова стали бесстрашными робинзонами.
   – Ба! – беззаботно воскликнул Шарль. – Мы и не такое видали!
   – Это уж точно, – подтвердил Николя, который в подобных обстоятельствах не мог иметь другого мнения. – Эй, что это ты там делаешь?
   – Устраиваюсь поудобнее. Неизвестно, что еще может случиться. Если хочешь, делай как я. Видишь ли, мои искусно сделанные краги и превосходные башмаки из желтой кожи могут в один прекрасный момент помешать мне плыть. К дьяволу всю эту сбрую босеронского охотника. Я снова хочу пройтись босиком; к счастью, мои подошвы остались такими же грубыми, как и прежде: помесь белого человека с четвероруким.
   – Отличная идея, – ответил Николя, тоже снимая обувь.
   – Прекрасно. Поскольку вода поднимается довольно медленно, у нас достаточно времени, чтобы закончить наш туалет, точнее, покончить с ним. Эти штаны – страшно неудобный предмет одежды…
   – Ты что, собираешься…
   – Нет, успокойся, пожалуйста. Экваториальным дриадам не придется краснеть. Но матерчатые трубки, которые сжимают мои ноги, ужасно меня стесняют. Я просто обрежу их на уровне колена и превращу мои «невыразимые» в отличные купальные трусы.
   – Браво! Я сделаю так же.
   – На здоровье. Мачете все-таки незаменимый спутник. Пусть оно остается в ножнах, подвешенных к моему поясу. Ах да… мой револьвер. Интересно, найдется ли воск в этой негостеприимной лачуге? Есть! Идеально.
   – Зачем тебе понадобился воск?
   – Что за вопрос? Ну-ка, ответь мне, ты все еще гвианский робинзон, привычный преодолевать любые препятствия с помощью самых простых и с виду незначительных предосторожностей, или уже нет?
   – Да, но…
   – Посмотри, что я буду делать, и повторяй за мной. В нашем теперешнем положении револьвер должен быть готов к стрельбе в любую секунду.
   – Безусловно, это необходимо.
   – И как ты собираешься стрелять, когда, превратившись в тритона, будешь барахтаться в этой илистой жидкости, которая поднимается с пугающим постоянством?
   – Черт, не знаю толком, что сказать…
   – Я тоже толком не знаю, зато точно знаю, что надо делать. Берем немного воска, размягчаем его, разминаем и покрываем тонким слоем все пять патронов моего револьвера – у меня пятизарядный кольт, но бьет без промаха. Воск не даст воде намочить порох и капсюль, а значит, осечки не будет. После этой процедуры полковник Сэмюэль Кольт заговорит в нужное время в нужном месте, без запинки. Так я буду уверен в своем оружии, а это дорогого стоит.
   Восхищение Николя смешалось с изрядным удивлением при виде приготовлений, осуществленных в подобный момент с невероятным хладнокровием, приправленным некоторой долей насмешливости.
   – Честное слово, ты меня поражаешь. Где, черт возьми, ты всему этому научился?
   – Разве я не твой ученик? Ты неплохо научил меня размышлять и делать выводы, а я применил твою науку, когда это потребовалось. Но хватит болтать. У нас все готово? Вода прибывает. Еще четверть часа, и на нас набросятся пираньи.
   – Проклятье! У нас же раненый!
   – Я о нем не забыл; больше того, мы прежде всего займемся его спасением.
   – И как же?
   – Моя хватка по-прежнему крепка, а головокружение мне неведомо. Хижина построена под огромным деревом гриньон. Самые нижние ветки растут от силы в пяти метрах от земли. Вода никогда не поднимется так высоко. Я заберусь на них и, как только найду подходящее место, сброшу тебе веревку, а ты привяжешь к ней петли гамака нашего друга. Затем я подтяну его наверх, и наш раненый повиснет, как люстра, между небом и водой. Надо спешить, вода прибывает, а плыть саженками бедняга не в состоянии.
   Тут Шарль, которому вода уже доходила почти до коленей, заметил молоток и несколько железных шпилек, предназначенных для скрепления опор промывочного желоба. Он вбил первую шпильку в ствол дерева, настоящего великана не менее трех метров диаметром, на высоте полутора метров и, подтянувшись на мощных руках, взобрался на нее, заткнув молоток за пояс. Проявив чудеса ловкости и равновесия, он сумел удержаться на этой первой ступеньке, забил вторую шпильку, снова взобрался на нее и повторил этот маневр еще несколько раз. Вскоре он сидел верхом на самой толстой ветке, вытянувшейся буквально над самой крышей хижины.
   – Теперь поскорее давай сюда раненого и сам поднимайся, мы здесь будем как дома.
   Молодой человек, несмотря на изящную фигуру, обладал мускулами борца. Несчастный директор, неподвижный в своем гамаке, вскоре закачался на веревке в могучих руках спасителя, словно гнездо кассиков на ветке.
   – Вот так, отлично. Теперь, если ты не против, залезай сюда, через несколько минут на земле будет совсем невесело.
   Николя не заставил себя упрашивать. Он взял бумаги из кармана куртки своего товарища, тщательно свернул их трубочкой, положил в карман компас и стал медленно подниматься.
   – Ну так ты никогда сюда не влезешь. Поторопись! – нетерпеливо воскликнул юноша.
   – Сейчас-сейчас. Ты же не хочешь, чтобы я бросил наши карты, наши документы на владение и все остальные «папиры» от управления внутренних дел.
   – Черт, ты прав, компе. Давай, еще немного… Поднимайся! Ну вот, дело в шляпе. Наш раненый надежно пришвартован. Он едва дышит. Но мне кажется, его состояние не ухудшилось. Устроимся здесь и подождем, что будет дальше. Послушай, что ты думаешь о том, что здесь случилось?
   – Ничего не приходит в голову, – задумчиво ответил парижанин. – Череда событий оказалась такой стремительной и неожиданной, что до сего момента у нас не было времени, чтобы о них поразмыслить.
   – Так что скажешь?

   – Гм, толком ничего…
   – Признай, что ты ничего не понимаешь.
   – Так и есть. А ты?
   – Если честно, я тоже. Однако тело умирающего, что мы давеча обнаружили под цветком виктории, над которым поместили голову аймары, должно что-то значить. Я еще допускаю, что пожар стал результатом пьяной неосторожности, но вот наводнение, случившееся именно в этот момент вовсе не для того, чтобы потушить огонь, да еще сразу же после взрыва, кажется мне подозрительным.
   – Я думал об этом. К тому же, как мне кажется, в гвианских лесах не водятся существа, способные управлять по своему хотению водой и громом.
   – Если только вода и гром не явились в результате подрыва огромной мины, расположенной под скалистой грядой, образующей естественную перемычку, или, если угодно, водораздел между бассейнами двух рек.
   – Постой-ка! Твоя мысль не так уж плоха!
   – Это просто предположение. Но поскольку я не верю в колдовство, то стараюсь не выходить за пределы реального.
   – Возможно, ты прав. Но как все это сделано и с какой целью?
   – Как? Пока не знаю. Что касается мотива, он, несомненно, имеет отношение к покушению на убийство, жертвой которого стал этот человек. По-моему, наводнение подстроили, чтобы завершить то, с чем не справился пожар. Мы же и сами прежде использовали не менее ужасное средство защиты, столь же таинственное. Наша змеиная армия была совсем не похожа на армию оловянных солдатиков.
   – Как бы там ни было, катастрофа, кажется, непоправима. Прииск теперь мрачнее кладбища. Надо полагать, что все рабочие погибли. Неужели только мы выжили в этой жуткой трагедии, а наши люди тоже пропали?
   – Я мало их знаю, но они показались мне довольно неглупыми малыми, так что я склонен думать, что они выпутались. В конечном итоге мы здорово влипли. Хоть это лишь фигура речи, свойственная для обитателей больших городов, но я и впрямь вижу вокруг только липкую илистую жижу, что плещется у наших ног и вот-вот сольется с мраком ночи.
   – А что, если нам попробовать подать сигнал? Вдруг несколько рабочих сумели спастись и сейчас, как и мы, сидят на деревьях.
   – Хотелось бы верить.
   Молодой человек поднес пальцы ко рту и приемом, известным любому охотнику, издал долгий пронзительный свист.
   Издали прозвучали несколько ответных посвистов, из-под деревьев, темная масса которых уже сливалась с сумраком стремительно опускающейся ночи.
   – Так, значит, мы не одни, – сказал своему товарищу Шарль, понизив голос. – Не станем продолжать. Кто знает, с кем мы имеем дело, с друзьями или врагами.
   Свист повторился с разными интервалами и из разных мест, словно исходя от людей, которые объезжали на лодке затопленную водой округу.
   Европейцы, спрятавшись под листвой, не шевелились. Тьма была кромешная. Снова раздались посвисты, на этот раз более тихие. Затем отрывисто и громко залаяла собака. Раненый слабо застонал.
   – Ни звука! – прошептал Шарль. – Ни звука – или мы погибли! – И добавил, обращаясь к товарищу: – Эти люди не с прииска. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что мы вот-вот развеем окружающую нас тайну. В любом случае будь готов действовать.
   – Договорились, – чуть слышно ответил Николя, сжав рукоятку мачете.
   Прошла четверть часа. Четверть века! Лишь те, чьи сердца бились в ожидании неизвестной опасности посреди мрачного безмолвия, поймут бесконечность этой томительной тревоги.
   Внезапно послышался негромкий всплеск, вероятно от весел. Собака, наверняка подобающе вышколенная, больше не лаяла, издавая лишь сдавленное прерывистое повизгивание, свойственное ее сородичам, когда они чуют след. Эта жалоба ищейки за работой становилась все более отчетливой и вдруг стихла прямо под деревом, ставшим убежищем для двоих друзей и одного раненого.
   Шарль и Николя, глаза которых свыклись с сумраком и уже могли видеть в темноте, различили смутное темное пятно, выделявшееся на более светлом фоне воды. Пятно медленно двигалось без малейшего шума, его вытянутая форма походила на пирогу. Собака слабо дышала, будто могучая рука сжала ее челюсти.
   Ствол гриньона, покрытый сухой крепкой корой, отозвался на несильный удар, который тем не менее прокатился от основания до самой вершины, так велика звучность этого великолепного дерева. Толчок, без всяких сомнений, был вызван носом пироги. Это предположение тотчас же подтвердилось последовавшим за ним гулом нескольких голосов.
   Шарль зарядил револьвер, нажав на боек, чтобы помешать щелканью барабана. Это был «Нью Кольт», великолепное оружие очень большого калибра с коротким стволом, которое, несмотря на свой относительно небольшой размер, обладало невероятной меткостью и убойной силой. Чтобы сделать его более безопасным, изобретатель снабдил револьвер курком с тремя стопорами. Шарль, не привыкший с ним управляться, не стал долго удерживать его, и в конце концов курок издал характерный сухой щелчок.
   Пирога медленно отошла от дерева, описала вокруг него полный круг, словно гриньон был осью, и вернулась на то же место. Те, кто сидел в лодке, еще более молчаливые, чем прежде, остановились и занялись загадочным делом, на которое ушло около десяти минут. Тонкую кору тропического исполина будто бы чем-то прокалывали, осторожно скребли, так что она тихо дрожала, а друзья не могли понять, в чем причина этого едва слышного шума.
   Шарль, который не мог поделиться своими мыслями с товарищем, был готов предположить, что эти загадочные визитеры прилаживают к подножию дерева подрывную шашку или – кто знает? – возможно, даже парусиновый рукав, наполненный динамитом и обернутый вокруг ствола. Сила взрыва, предшествовавшего наводнению, делала это предположение вполне приемлемым.
   К счастью, это было не так. Возня у подножия дерева прекратилась, и, к великому изумлению друзей, над водой внезапно раздался мощный и звучный голос с сильным гортанным акцентом.
   Кто-то хрипло и громко выкрикнул: «Ренга!.. Ренга!» Вслед за криками послышалась длинная фраза на неизвестном языке, похожая на заклинание. Затем несколько голосов снова дважды воскликнули: «Ренга!.. Ренга!» – и пирога медленно удалилась под тот же легкий плеск, что сопровождал ее появление.
   Шарль перевел курок револьвера в безопасное положение и первым нарушил молчание:
   – Решительно, дорогой мой Николя, мы буквально барахтаемся посреди сплошных загадок. Я полагал, что в моем лесу для меня нет секретов, но, видимо, он сильно изменился за время нашего отсутствия.
   – В самом деле, какого черта было нужно этим субъектам, да еще это дурацкое «ренга», я прежде никогда не слышал такого слова! А эта странная фраза, еще менее понятная, чем речь коренного овернца?
   – Если бы еще месяц хоть на минутку пораньше соблаговолил показать кончики своих рожек и слегка осветить этих жрецов неизвестно какого странного божества…
   – Ты бы мог тогда влепить в них одиннадцатимиллиметровую пулю, по крайней мере продырявить их лодку, если не выбить глаз кому-то из гребцов. Возможно, мы могли бы понять, с кем имеем дело.
   – И получить в ответ несколько стрел в бок.
   – В такую ночь мы бы ничем не рисковали.
   – В конечном итоге они нам ничего не сделали. Я поступил бы негуманно, если бы проявил враждебность к людям, которые, вероятно, слегка тронулись умом, но вполне безобидны, насколько мы можем судить на данный момент.
   В этот момент беседа была нарушена новыми всплесками. На этот раз они были куда сильнее, будто бы доносились от лодки с четырьмя гребцами, которые налегали на весла что было силы. В то же время с воды донеслось прерывистое дыхание, похожее на храп загнанного коня. К несчастью, луна снова скрылась за облаком, однако молодой человек успел заметить темную массу, быстро приближающуюся к тому месту, которое несколько минут назад оставили лодочники.
   Дыхание становилось все более порывистым, сиплым и сопровождалось быстрыми шлепками по воде. Это было похоже на звуки, производимые человеком, плывущим саженками, а еще больше – на шум плавников китообразного. Человек или зверь, неведомое и почти невидимое существо, остановился у подножия дерева, задышал еще громче, отфыркиваясь, как делают все пловцы, и с шумом снова зашлепал по воде.
   – Черт возьми, – нервно буркнул рассерженный Шарль, – я должен понять, что там такое. Кто там? – закричал он во весь голос. – Кто там?
   Ни звука в ответ.
   – Спрашиваю в последний раз… Кто там? Или стреляю!
   Сопение и фырканье возобновились с новой силой. Шарль, теряя терпение, прицелился, насколько смог, и нажал на спусковой крючок.
   Патроны револьвера «Нью Кольт» вмещают значительный заряд пороха, необходимый для убойной силы выстрела и продолжительности полета пули. Поэтому звук выстрела прогремел подобно раскату грома, разносясь далеко над поверхностью воды и среди ветвей. Последовавшая за ним вспышка была ослепительна.
   Раздался ужасающий вопль, один из тех криков, что часто солируют в великой ночной симфонии, которую исполняет большой оркестр под управлением экваториальной Эвтерпы. Оба робинзона, скорее удивленные, нежели встревоженные, не могли припомнить, чтобы им когда-либо прежде приходилось слышать подобные звуки.
   Неизвестный посетитель сделал резкое движение и исчез под водой, подняв волну брызг.
   – Ему досталось, – радостно сказал Шарль, вкладывая новый патрон в барабан револьвера. – Что ж, тем хуже для него. Честное слово, эта волынка слишком затянулась.
   – Ну да, – ответил Николя, – интересно, сколько еще будет продолжаться эта история? Слышишь, со стороны ручья опять кто-то кричит, причем одно и то же?
   – Твоя правда. Но кажется, я вижу огни, если только мне не мерещится.
   – Точно, будь я проклят. Эти незнакомцы по крайней мере не прячутся. Значит, они друзья, другого и быть не может.
   – У меня жар? Или я сошел с ума? Николя?.. Так и есть… я слышу свое имя… Меня зовут! И тебя тоже… Никаких сомнений! О Боже милосердный… Неужели это…
   – …Шарль!.. Николя!.. – все ближе раздавались голоса. – Шарль… Николя… где вы?
   – Отец!.. Братья! – теряя голову, воскликнул юноша.
   – Месье Робен! Дети! – пробормотал парижанин. – Сюда, сюда!
   – Где вы?
   – Отец… Мы здесь, отец! – крикнул Шарль, еще раз выстрелив из револьвера.
   Шум и вспышка выстрела сориентировали робинзонов, и они направились в нужную сторону, гребя изо всех сил.
   Хорошо освещенная фигура инженера отчетливо различалась в дымном свете факела из воскового дерева, отблески которого отражались на лоснящемся торсе Ломи, стоявшего на носу лодки.
   Он подплыл к дереву, поднял голову и наконец заметил двоих мужчин, оседлавших одну из его ветвей, а рядом с ними – гамак, где лежал терзаемый лихорадкой несчастный директор прииска.
   – Отец!.. Отец… Это мы! А где же мама?
   – Шарль! Дитя мое… мой дорогой малыш, – срывающимся голосом воскликнула мадам Робен, чья лодка как раз подошла. – Скажи мне скорее, ты не ранен?
   – Все хорошо… все просто прекрасно, потому что мы снова вместе!
   – Шарль! – радостно вскричали три брата. – Это в самом деле ты!
   – Собственной персоной! О, мои милые друзья… Николя тоже здесь и, право слово, мы пережили кучу приключений от бульвара Монмартр до самого гриньона, где нам теперь пришлось обосноваться.
   – Вы сможете оттуда спуститься? – спросил Анри.
   – Конечно, здесь есть лестница. Но будем действовать по порядку. Глядите в оба, особенно когда я буду эвакуировать госпиталь.
   – У вас есть раненые?
   – Только один, вам должно быть видно его снизу. Бедняга лежит в гамаке.

   – Эй, Ломи, что с тобой такое? – спросил Робен у молодого бони, не ответив сыну.
   Негр, вытаращив глаза от ужаса и разинув рот, не мог произнести ни слова. Его судорожно вытянутый палец показывал старшему робинзону странную эмблему, которую мы уже видели: голову аймары и цветок виктории, прикрепленные к стволу дерева.
   – Что это, Ломи?
   – О, – задыхаясь, промямлил бони, – о, муше! Эта зверь, она от Водяная Маман. О, моя теперь помирай, да.
   – Ты с ума сошел, мой мальчик, с этой Водяной Маман.
   – О, хозяин… Водяная Маман, она убивай все, кто видеть эта ее штуки.
   – Ну же, успокойся, это полная чепуха. Лучше помоги мне поддержать человека, что спускается в гамаке, и устрой его поудобнее в пироге.
   Ломи, дрожа, повиновался. Едва месье дю Валлона уложили на листья, прежде служившие тентом, как Шарль и Николя буквально кубарем слетели со своего воздушного поста с ловкостью обезьян и бешено кинулись в объятия друзей и родных.
   Молодой человек услышал восклицания своего друга бони. Он поднял голову и увидел на высоте человеческого роста два предмета, похожие на те, которые они с Николя обнаружили над телом месье дю Валлона.
   – Ты говоришь, что это дело рук Водяной Маман? Ну что же, ей пришлось потрудиться, этой твоей гвианской наяде, если только это она довела нашего раненого до такого состояния и обрушила на прииск я не знаю сколько миллионов гектолитров воды! К счастью, паводок начинает спадать. Отец, если ты не против, отправимся на поиски наших людей. Надеюсь найти их где-нибудь на ветках, как коат, где они томятся в ожидании, пока схлынет вода. Я бы также не возражал снова заполучить мое ружье чокбор, просто бесподобное оружие, я привез каждому из вас такое же.
   Было бы неразумно пускаться в плавание ночью по поверхности воды, изобилующей всевозможными препятствиями и усеянной пнями, едва заметными днем и особенно опасными в темноте. Первая лодка, нагруженная до предела благодаря трем новым пассажирам, затонула бы при малейшем ударе.
   Поэтому пироги пришвартовали к дереву лианами, достаточно длинными для того, чтобы справиться с последствиями предстоящего понижения уровня воды.
   Ночь прошла без происшествий. От усталости не осталось и следа благодаря полным юмора рассказам Шарля о путешествии в Европу. Взошло солнце, и молодой человек, к счастью, сумел найти свое ружье в слое густого ила. Прекрасное оружие нисколько не пострадало, так замечательно его изготовил умелый производитель, знаменитый Гинар. Ствол, поворотный механизм, тройной затвор и рычаг были немедленно смазаны небольшим количеством жира коаты, лучшим из известных средств защиты от ржавчины, и вскоре Шарль смог продемонстрировать изумленным и восхищенным братьям все великолепные качества этого бесподобного образца современной оружейной промышленности.
   Тем временем шесть человек, предоставленные сами себе с момента обнаружения тела месье дю Валлона, дали о себе знать криками и ружейными выстрелами. Бедняги, все еще напуганные вчерашними событиями и загадочными ночными звуками, были едва живы. Только появление белых смогло вернуть их в чувство и развеять страхи. Им удалось взобраться на деревья, при этом они потеряли часть провианта, но спасли багаж. Потери, таким образом, были несущественными. Когда все были в сборе, робинзоны пересели на борт великолепной паровой лодки, которая ждала на том же месте, где была пришвартована накануне. Разумеется, она никогда ранее не знавала столь достойного экипажа.
   Пока раненого, который начал приходить в себя, размещали на корме под тентом, инженер с видом знатока осматривал красивую вертикальную паровую машину с широкой топкой, позволявшей использовать дрова. Он поиграл с маленьким усовершенствованным регулятором, с помощью которого можно было мгновенно спустить пар, и пришел в восторг от едва заметных приспособлений, предназначенных для смазки этого металлического устройства, такого простого и мощного. Проще говоря, Робен и представить себе не мог, какого прогресса конструкторы и механики добились за двадцать лет, и был совершенно ошеломлен.
   Дровами запаслись за считаные минуты, котел разогрелся, давление быстро поднялось, и клапаны окутались белыми шапочками пара. Пироги, в которых заняли места шестеро носильщиков, привязали к корме лодки. Анри с детской радостью взялся за штурвал, пока Шарль и Николя занимались двигателем.
   – Отец, – улыбаясь, обратился к нему младший сын, – Анри теперь у нас рулевой, мы с Николя по очереди будем механиками и кочегарами. А ты станешь капитаном, не так ли?
   – Но, дорогой мой сын, должен признаться, что в настоящий момент мне для этого решительно не хватает технических знаний; может быть, позже я и не откажусь.
   – Если ты не согласишься на звание капитана, предупреждаю, что, хочешь ты того или нет, мы провозгласим тебя адмиралом.
   – Такие почести даже пугают, – ответил счастливый отец с улыбкой. – Мне остается только сдаться и принять столь любезно предложенное командование, мой маленький судовладелец.
   – Хорошо, капитан, все готово!
   – Значит – вперед!
   Ломи и Башелико, услышав привычную команду, погрузили весла в воду и приготовились грести. Славные чернокожие парни, естественно, не имели ни малейшего представления о гребном винте. Оба напрягали могучие мышцы и безуспешно пытались сдвинуть с места тяжело груженную лодку, когда свисток машины пронзительно просвистел несколько раз.
   Потрясение было столь велико, что они побросали весла и застыли на месте с открытыми ртами, побелевшими глазами и вытянутыми руками, не в силах вымолвить ни слова. Не говоря уже о том, когда винт загудел, образовав струю белой пены, и лодка, подпрыгивая на глади реки, повлекла за собой пироги с головокружительной быстротой.
   Если бы здесь не было их дорогих белых, Ломи и Башелико, вне всяких сомнений, прыгнули бы за борт, рискуя свернуть шеи, только бы сбежать с этой лодки, обладающей таким сильным «пиаем», что она могла плыть без посторонней помощи, сама по себе, причем в пять раз быстрее, чем пироги с самыми крепкими гребцами.
   – О, эти белые!.. Ох, мама родная!.. Ох, помираю! О…
   Их восторженные восклицания, неудивительные ввиду такого чуда, не прекращались до того момента, как лодка вошла в устье ручья.
   – Глядите-ка, – воскликнул удивленный Шарль, – моих шлюпок здесь нет!
   – Это невозможно, – ответил Николя, – мы же ясно дали понять их хозяину, чтобы он дожидался нас здесь.
   Сердце Робена сжалось от мрачного предчувствия.
   С паровой лодки можно было окинуть взглядом широкую водную гладь Марони. Воды гигантской реки простирались насколько хватало глаз, серые, свинцовые, окаймленные на другом берегу бесконечной полосой зелени. Но напрасно Шарль наводил на разные стороны свой превосходный морской бинокль, обыскивая все, вплоть до мельчайших выступов берега. Большие лодки исчезли.
   – Нас обокрали, – заявил молодой человек, немного побледнев, – напрасно мы доверились бывшему каторжнику. Больше со мной такой номер не пройдет. Он не мог уйти далеко, мы отправимся на охоту и скоро догоним его… а там – берегись!
   – Шарль, мальчик мой, – ответил инженер, – боюсь, ты ошибаешься. Я знаю этого человека и могу поручиться за него. Он из тех, кто будет ценой собственной жизни защищать то, что ты ему доверил. Если его здесь нет, это может означать лишь одно: он стал жертвой какой-то ужасной трагедии.

Глава VII

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   В течение двадцати лет Питер Паулус Браун был самым счастливым производителем ножей в Шеффилде. Двадцать лет сталь умелого фабриканта, превращенная в бритвы, столовые и перочинные ножи, ножницы и пилки для ногтей, лидировала на рынках Старого и Нового Света. Жюри международных выставок в Вене, Брюсселе, Париже, Лондоне, Мадриде и Филадельфии отметили его изделия невообразимым количеством медалей. Питер Паулус Браун заказал сафьяновый переплет для дипломов, написанных на всех языках мира. Он не без гордости демонстрировал составленный из них фолиант, превосходивший толщиной его гроссбух. Что касается медалей, они сияли ослепительным созвездием на темно-серых стенах офиса Питера Паулуса, образуя подобие Солнечной системы, в центре которой красовалась «Sheffield Star». «Звезда Шеффилда», изобретательно составленная из перекрещенных клинков, произведенных на его фабрике, была, как говорят у нас во Франции, вывеской торгового дома. Не требуется никаких объяснений, чтобы понять тонкость этой инсталляции, благодаря которой Питер Паулус всегда имел перед глазами символ своего труда и высокую его оценку.
   О большем не стоило и мечтать, мы ничуть не преувеличили, сказав, что Питер Паулус Браун целых двадцать лет был самым счастливым ножевым фабрикантом в Шеффилде, а их там немало. Но на исходе двадцатого года своей деятельности достопочтенный промышленник пришел, в общем-то, к верному умозаключению. Дело в том, что щетина на щеках и подбородках, которую по-прежнему начисто сбривали его лезвия, должно быть, вся уже поседела и стала жесткой, совсем не похожей на юношеский пушок тех времен, когда он только начинал дело. Другими словами, Питер Паулус осознал, что он причастен к процедурам стрижки и бритья целого поколения.
   Он серьезно задумался о том, чтобы уйти на покой, и немедленно занялся продажей своего предприятия. Миссис Браун – для счастливого Питера Паулуса просто Арабелла, – как всякая порядочная англичанка, во всем подчинялась своему господину, поэтому одобрила его решение и сочла, что это perfectly well [47 - Просто отлично, совершенно правильно (англ.).]. К тому же это мало ее волновало: она не знала даже, где находится фабрика, и покидала свой коттедж лишь раз в году, когда в июле вывозила двух юных дочерей, мисс Люси и мисс Мэри, на пляжи в Остенде.
   Хлопоты, связанные с ликвидацией компании, на некоторое время подпитывали деловую активность Питера Паулуса. Но после того, как все было кончено, наступил момент, когда отсутствие всякой деятельности навалилось на плечи неутомимого труженика поистине тяжкой ношей. Грохот кузнечных молотов, скрежет напильников, рокот паровых машин, шуршание точильных станков, пылание горнов – вся эта огромная индустриальная махина слишком долго была частью его жизни, и вскоре ему стало этого не хватать. И Питер Паулус, обладатель ста тысяч фунтов стерлингов, то есть двух с половиной миллионов франков, затосковал, как может тосковать только англичанин. Он совершенно изменился, более ничего в нем не напоминало прежнего успешного промышленника.
   Он решил было примерить на себя роль большого вельможи, но добился лишь того, что стал ходячей пародией. После того как он испробовал все легкодоступные удовольствия, которым миллионер в поисках развлечений может предаваться вволю, после многочисленных проигранных ставок, вдоволь насмотревшись на кровавые петушиные бои, избитых до полусмерти боксеров, на крыс, растерзанных безухими собаками со вздернутыми мордами, Питер Паулус начал полагать, что все эти изысканные виды досуга не дают лишь одного – душевного спокойствия. Им снова овладела тоска, еще более горькая и пронзительная.
   Миссис Арабелла, впавшая в отчаяние от такой перемены нрава супруга, молча вздыхала, не смея сделать ни единого замечания и делая вид, что ничего не происходит. Все шло как нельзя хуже, пока в один прекрасный вечер Питер Паулус не вернулся домой с сияющим видом. Его губы, давно разучившиеся улыбаться, изогнулись в гримасе, претендующей на любезность; черты его лица, обычно неподвижные, как у мертвеца, лучились довольством.
   Он выпрямился во весь рост, подошел к жене и весело заявил ей:
   – Арабелла, мне кажется, у меня сплин!
   Одна из маний Питера Паулуса состояла в том, чтобы говорить по-французски. Он заставил всю семью изъясняться на нашем языке и настрого запретил говорить по-английски на любые темы, даже самые домашние и интимные.
   – Да, – продолжал он, – это сплин!.. Как у лорда Харрисона, лорда Баркли, как у баронета Уилмура, как у нашего великого лорда Байрона, в конце концов!..
   – Oh, my dear!.. [48 - О, дорогой!.. (англ.)]
   – Говорите «мон шер», if you please… то есть пожалуйста.
   – Дорогой мой…
   – Very хорошо… Очень well… Ох, я уже больше ничего не знаю, это безумие… Но как я рад! Сплин, как у всех этих выдающихся джентльменов… Я имею сплин…
   Миссис Браун, не думая о том, что столь радостное объявление о болезни, которая по праву считается предвестником еще более тяжелых состояний у впавших в отчаяние людей, выглядело довольно странно, искренне обрадовалась счастливой перемене в состоянии мужа.
   Что касается Питера Паулуса, то ликование, которое он испытал, признав себя пораженным столь выдающимся недугом, свойственным обычно представителям высшего света, не давало ему уснуть всю ночь. Он видел себя мировым скитальцем, гонимым вселенской тоской. Он шествовал по краю пропастей, манивших его самоубийственным головокружением, он поднимался на высочайшие вершины и пересекал океаны. Но поскольку ничто не могло излечить его тоску, Питер Паулус принялся размышлять о веревке, этом в высшей степени английском способе отправиться на тот свет. Конечно же, мимоходом ему приходили в голову мысли утопиться – но утопленники синеют, застрелиться – но выстрел обезобразит его лицо, отравиться – но от яда делаются корчи во внутренностях… Что касается удушения углекислым газом, он лишь снисходительно улыбался этой возможности, поскольку такой способ годится только для бедняков.
   Отныне в его жизни появилась цель, пусть даже она состояла в том, чтобы найти достойный способ с этой жизнью расстаться. Ибо в конечном итоге человек, пораженный сплином, должен покончить с собой. Но до этого Питер Паулус еще не созрел. Его сплин дал ему занятие. Члены «Фокс-клуба», вице-президентом которого он состоял, не без зависти восприняли великую новость. Ибо если одни, а таких было немного, выразили искреннее сочувствие, то другие изо всех сил позавидовали ему – что только не бывает предметом зависти! – или же прямо поставили под сомнение его признание. Это никак не устраивало Питера Паулуса, и, как человек дальновидный, он решил посрамить скептиков и победоносно предъявить им справку с диагнозом. Он прыгнул в кеб и прямиком отправился к медицинским светилам, которые в Англии, как, впрочем, повсюду, претендуют на обладание всеми знаниями мира и даже больше.
   Увы, но мнимого больного постигло жестокое разочарование. Напрасно он с исступлением нажимал дрожащими пальцами на электрические звонки четырех разных профессоров – доктора Кэмпбелла, доктора Хастингса, доктора Нахтигаля и доктора Харви. После того как они по очереди ощупали его со всех сторон, осмотрели и прослушали, все доктора единодушно заявили, что размер селезенки мастера Брауна составляет четыре с половиной сантиметра от верхнего края до нижнего и что означенному мастеру Брауну, следовательно, нечего бояться сплина!
   Нечего бояться!.. Эти ученые головы были сама жестокость. Ни один умирающий не был так подавлен, узнав о смертельном диагнозе, как Питер Паулус, услышавший грубый ультиматум, обрекающий его на здоровье.
   – Английская медицина есть глупости! – вскричал он в ярости, забыв, что для англичанина превыше всего на свете все английское и единственно английское. – Арабелла, мое желание – ехать к парижским докторам.
   И Питер Паулус Браун из Шеффилда, схватив плед и чемодан, прыгнул в поезд, высадивший его на набережной Ньюхейвена, вскочил на пассажирский пакетбот до Дьеппа, икал двенадцать часов, терзаемый морской болезнью, и наконец прибыл в отель «Континенталь», еще более страдая воображаемым сплином, зато свежий, как майская роза.
   Чтобы добраться от отеля «Континенталь» до кабинета профессора Д. на Вандомской площади, Питеру Паулусу понадобилось два месяца. Двести метров за два месяца – это ничтожное расстояние, в особенности для человека, пораженного недугом, который проявляется в настоятельной потребности к движению. Но если в христианский ад, как говорит пословица, дорога вымощена благими намерениями, то существует и другой ад, куда ведут мощеные бульвары и асфальтированные авеню. Впрочем, это весьма приятная преисподняя, которая обладает способностью придавать самым благим намерениям прямо противоположный результат.
   В результате Питер Паулус ублажал свой сплин, как говорится, под барабанную дробь и не давал ему ни минуты покоя. Изысканные ужины (остановимся только на них) занимали огромное место в его жизни. Двенадцать часов в день, точнее с полуночи до утра, рестораны, хорошо известные ночным гулякам, наперебой предлагали островитянину развлечения, в которых так нуждалась «его селезенка».
   «Его селезенка!..» Когда Питер Паулус торжественно произносил эти два слова: «Моя селезенка!..» – этим было все сказано. И поскольку, как настоящий английский сумасброд, он платил щедро и его чековая книжка открывалась ежеминутно, чтобы немедленно удовлетворить самые немыслимые прихоти, то селезенка его милости мгновенно завоевала всеобщее признание. Парижские кутилы наперебой цитировали изречения владельца этого необычайного органа, а светские газеты даже соизволили прислать к нему репортеров.
   Упомянем лишь некоторые из странных выходок, устроенных бывшим ножевых дел мастером. В одном из ресторанов на бульварах есть фонтан с небольшим бассейном, где плавают золотые рыбки. Во время ужина Питер Паулус велел подавать в фонтан шампанское вместо воды, вытащил из бассейна золотых карасей и заменил их сотней вареных раков. Он заказал себе маленькую гильотину, шедевр точной механики, и приступал к яйцам всмятку, только срезав верхушку с помощью стального треугольника.
   Я опущу истории о других сумасбродствах, куда хлеще этих. Каждое утро Питер Паулус, напичканный всевозможными яствами и пропитанный разного сорта жидкостями, торжественно доставлялся в свою гостиницу в мертвецки пьяном виде. Столь прекрасное существование не могло продолжаться бесконечно; поэтому, не имея неприятностей с селезенкой, в одно прекрасное утро островитянин проснулся, мучимый страшным гастритом. Он закончил тем, с чего собирался начать, и вызвал доктора Д., который сразу же распознал болезнь и предсказал возможные печальные последствия.
   – Милорд, видите ли, дело в том, что гастрит…
   Все время своего помешательства, то есть с того момента, как Питер Паулус оказался в Париже, он корчил из себя лорда.
   – У меня нет гастрит, это есть моя селезенка.
   – Нет, милорд. Ваша селезенка тут ни при чем. У вас нет сплина, только гастрит.
   – У меня нет сплин?
   – Нет.
   – Но сплин, как у лорда Харрисона, как у лорда…
   – Повторяю, это гастрит. Но беспокоиться не о чем, – продолжал доктор, поняв, с каким оригиналом имеет дело, – гастрит теперь очень в моде. Кроме того, он очень легко переносится, особенно в хронической форме.
   – Я немедленно буду давать вам сто фунтов, если мой гастрит будет стать хронический, сейчас же.
   – Сделаю все, что смогу, милорд, вы останетесь довольны.
   Доктор Д. сдержал слово. Питер Паулус, похудевший, изможденный, неузнаваемый, через три недели вернулся в Шеффилд обладателем заболевания, в общем, вполне почтенного, достаточно выдающегося и должным образом засвидетельствованного медицинским светилом. Не сумев стать Манфредом, он удовольствовался ролью Фальстафа. Пусть так, это лучше, чем совсем ничего.
   Но в жизни радость и горе всегда идут рядом. Бедный Питер Паулус, теперь и в самом деле больной, более не мог предаваться своей любимейшей наклонности – вкусной еде и добрым винам. Его одолела тоска, а вместе с ней – непреодолимое отвращение к жизни.
   – Отправляйтесь в путешествие, лучше всего в морское плавание, – в унисон посоветовали ему доктор Кэмпбелл, доктор Хастингс, доктор Нахтигаль и доктор Харви, всегда единодушные, как неумолимый квартет непогрешимых медицинских авторитетов.
   Питер Паулус запасся пачкой банкнот, захватил свою неразлучную чековую книжку, плед и чемодан и отправился в Саутгемптон в сопровождении миссис Арабеллы, мисс Люси и мисс Мэри.
   Пароход «Нил» Королевской пароходной почтовой компании отправлялся в Веракрус с остановками на Сент-Томасе, Пуэрто-Рико, Сан-Доминго, Ямайке и Кубе. Питер Паулус занял две каюты, удобно расположился в них, как человек, влюбленный в комфорт, и с нетерпением принялся ждать команды капитана «Полный вперед!».
   Вскоре завыл пароходный гудок, засвистел пар, «Юнион Джек» медленно поднялся по фалу и затрепетал на гафеле бизань-мачты. Гребной винт зашумел, и «Нил» отправился в путь, унося в дальние дали Питера Паулуса вместе с его гастритом. Путешественник немного переживал насчет пресловутого психологического феномена, хорошо знакомого пассажирам морских судов, который проявляется максимум через час после отплытия жестокой мигренью, сопровождаемой конвульсивными спазмами диафрагмы. Салоны парохода пустеют, как по волшебству, на верхней палубе тоже не остается ни души. Пассажиры, застигнутые приступами морской болезни, шатаясь, добираются до своих кают, запираются изнутри… об остальном легко догадаться.
   Миссис Арабелла, мисс Люси и мисс Мэри с лихвой выплачивали дань началу плавания, в то время как Питер Паулус стоически крепился в компании еще нескольких закаленных натур, которым были нипочем килевая и бортовая качка.
   Странное дело, он вдруг почувствовал под ложечкой некое легкое томление, вовсе не неприятное, которое явилось в сопровождении отчаянной зевоты.
   – А-ах, – глубокомысленно изрек он, – это, конечно, снова есть мой гастрит.
   Сосущее ощущение в желудке не унималось и даже усиливалось, а зевота разыгралась пуще прежнего.
   – А-ах!.. – продолжал Питер Паулус, – я есть голодный… Это есть голод. А-ах!.. Морское путешествование есть вери бьютифул! Стюард!.. Скорее сюда!.. Принесите мне все хорошенькие вкусные штучки, которые вы имеете для питания.

   Метрдотель просто разрывался на части, а Питер Паулус ел так, что мог бы посрамить призрак Джона Фальстафа, этого конкурента нашего Гаргантюа.
   Наутро и все последующие дни наш герой поглощал и переваривал пищу, как изголодавшийся кайман. На борту английских пароходов еду подают пять раз в день, он ухитрился удвоить это количество, при этом совершенно позабыв о жене и дочерях, заточенных в каютах из-за неважного самочувствия. Английский обжора, на организм которого океан оказал благотворное действие, без конца повторял:
   – О, морское путешествование! Как я люблю морское путешествование!.. Ура морскому путешествованию!
   Между тем бедные женщины чахли день ото дня, но ненасытному чревоугоднику, который ел и пил за четверых, не было до этого никакого дела.
   В эту пору Питер Паулус представлял собой субъекта пятидесяти лет от роду, с каштановыми бородой и волосами. Его лицо с высоким открытым лбом мыслителя совершенно не подходило этой эгоистично-маниакальной натуре. Серые глаза навыкате с несколько рассеянным взглядом сверкали странным блеском из-под густых зарослей бровей. Орлиный нос, изрядно покрасневший от слишком частых возлияний, был не лишен характерности, а правильно очерченный рот с хорошими зубами свидетельствовал о неукротимой воле.
   Он редко улыбался, но смеялся судорожно, и этот смех внушал страх. Рост его превышал пять футов десять дюймов [49 - Английский фут равен 30,48 см, а дюйм – 2,54 см, таким образом рост англичанина составлял не менее 178 см. – Примеч. ред.]. Он был худощав, но состоял из сплошных мускулов и немного сутулился, как человек, привыкший к физическому труду. У него были огромные кисти рук с длинными, нервными, поросшими волосами пальцами, а ноги в башмаках на очень низком каблуке напоминали своими размерами скрипичные футляры.
   В перерывах между приемами пищи Питер Паулус бродил по пароходу в полном одиночестве. Неизменно молчаливого англичанина можно было встретить в любое время дня и ночи в коридорах огромного судна. Даже в непогоду, под раскаты грома и ураганный ветер, над бортами лестниц верхней палубы медленно возникала колоссальная тень и скорбно шествовала взад-вперед в полной тишине, бесчувственная к происходящему. Это был Питер Паулус, который, надежно закутавшись в непромокаемый плащ, курил трубку, одну из тех ужасных маленьких деревянных трубочек с коротким мундштуком, какие украдкой покуривают убийцы в тюремных дворах. От своего всегдашнего черного костюма он не отказался даже в Карибском море, среди волн, раскаленных тропическим солнцем.
   На остановках появлялись бледные и разбитые миссис Арабелла и ее юные дочери, которые были счастливы на несколько часов избавиться от заточения. Бедные женщины, организмы которых оказались совершенно не приспособлены к морским путешествиям, никак не могли привыкнуть к беспрестанной корабельной тряске. Для Питера Паулуса, напротив, стоянки были невыносимы, он мог есть, пить и спать исключительно при килевой или бортовой качке.

По прибытии в Веракрус мастер Браун впал в отчаяние из-за длительной стоянки судна, которому нужно было пополнить запасы угля и принять новый груз. Шесть дней остановки представляли для него настоящую пытку. Но как искушенный миллионер-англичанин, он нанял небольшую шхуну и принялся курсировать на ней вдоль берега, к полному своему удовлетворению, заставив бедных женщин, как обычно, сопровождать его. Что вы хотите, гастриту Питера Паулуса Брауна из Шеффилда было необходимо «путешествование»!
«Нил» без происшествий возвратился в Саутгемптон, и на следующий день после прибытия Питер Паулус взошел на борт парохода «Галифакс» компании «Кунард», отправляющегося в Нью-Йорк. Во время рейса пароход попал в страшный шторм. Миссис Арабелла, мисс Мэри и мисс Люси едва не умерли от ужаса и мук морской болезни, но Питер Паулус в это время успел воздать должное трапезе двенадцать раз. Он все больше и больше любил «путешествование». Море стало для него самым желанным местом, необходимой стихией для его существования.

   Целых два года этот оголтелый космополитизм продолжался безостановочно. Семью Браун из Шеффилда видели в Сиднее, Йокогаме, Монтевидео, Гонконге, Сан-Франциско, Панаме, Кейптауне, Адене, Бомбее, Шанхае, в Галле и Калькутте. Питеру Паулусу уже казалось, что земля слишком мала для его «путешествования». Увы, при всех своих миллионах он никак не мог увеличить поверхность планеты. Так что единственным, что мешало ему полностью насладиться своим счастьем, единственным темным пятнышком на горизонте были стоянки. Если бы он мог найти способ запретить пароходам останавливаться, если бы он встретил «Летучего голландца» и капитан блуждающего корабля взял его на борт, Питер Паулус Браун стал бы счастливейшим человеком во всем Соединенном Королевстве.
   И тут мастеру Брауну пришла в голову блестящая идея. Поскольку пароходы, эти железные чудовища, набитые углем и переполненные кипящей водой, плавали слишком быстро и прибывали слишком рано, то почему бы ему не испробовать путешествие на парусном судне. У Питера Паулуса выполнение всегда следовало немедленно за замыслом. Он тут же отыскал в Лондоне большой трехмачтовый парусник водоизмещением в восемьсот тонн, который отправлялся в Английскую Гвиану с грузом угля для Демерары.
   Плыть туда или сюда, в Гвиану или куда-то еще, было совершенно не важно для маньяка, чья жизнь состояла лишь из гастрита и морских переходов. Так же мало для него значили беспрестанные страдания и истощение его жены и дочерей. Питер Паулус бестрепетно казнил их медленной смертью, с тем чтобы сохранить здоровье их мужа и отца.
   Трехмачтовик назывался «Карло-Альберто». Это было старое генуэзское судно, купленное английским судовладельцем и специально приспособленное для перевозки угля в Гвиану. Команда состояла из шести матросов, капитана, его помощника и юнги. Обустройство парусника было самым примитивным, без малейшего намека на комфорт. Его капитан, почуяв выгодное дельце, кое-как оборудовал одну из кают для новых пассажиров, и мастер Браун в предвкушении перспективы долгого плавания без единой стоянки объявил, что все превосходно.
   Перегруженный сверх всякой меры «Карло-Альберто» тащился, как заполненная булыжниками баржа, и с большим трудом развивал скорость от силы в три с половиной – четыре узла [50 - Узел – единица измерения скорости, один узел равен 1852 метра в час. Иными словами, «Карло-Альберто» проплывал за час менее семи с половиной километров. – Примеч. ред.]. Кроме того, обшивка парусника оказалась далека от полной водонепроницаемости, и, хотя дырявой она не была, постоянные протечки требовали частенько прибегать к помощи насоса. Таким образом, трехмачтовое судно создавало идеальные условия для того, чтобы морской переход тянулся чрезвычайно медленно.
   Тем временем Питер Паулус активно переваривал свежие продукты и отборные консервы, запас которых был погружен на судно специально для его милости. В течение месяца все шло наилучшим образом, и «Карло-Альберто» благополучно добрался до точки на карте, где 54° западной долготы пересекается с 7° северной широты. Далее судно должно было проследовать прямо к берегам Французской Гвианы, чтобы воспользоваться там северо-западным попутным ветром и добраться до Демерары, как вдруг в корпусе парусника обнаружилась течь. Экипаж немедленно бросился к помпам и с похвальной энергией принялся совершать всяческие маневры, чтобы облегчить судно, незавидное состояние которого обрекало его на неминуемую гибель. К несчастью, прежде чем паруса успели поймать попутный ветер, установился полный штиль. Капитан даже не имел возможности посадить судно на мель. Нужно было любой ценой не пойти ко дну и дождаться ветра. В течение восьми дней «Карло-Альберто» впитывал воду как губка, несмотря на все усилия его доблестных матросов, причем несравненное спокойствие Питера Паулуса не было нарушено ни на минуту. Агония старого парусника началась в каких-нибудь ста милях от берега. Как раз в этот момент подул бриз, но было уже слишком поздно. Трехмачтовое судно уходило под воду на глазах. На воду спустили большую шлюпку, первыми в ней разместились дамы, затем сам мастер Браун со своими неразлучными чемоданом и пледом. На борт также погрузили кое-какую провизию, бочку с водой, секстант и компас, а затем капитан, перерезав фал, на котором трепыхался флаг, последним спустился в шлюпку, держа в руке национальный символ, единственный обломок затонувшего состояния, который он пожелал спасти.
   Полчаса спустя трехмачтовый корабль исчез, его корпус упокоился на мягком илистом дне, только верхушки мачт торчали над желтоватыми водами.
   Питер Паулус, боявшийся остановки как огня, моментально успокоился, увидев, что плавание продолжается. Хотя солнце палило отвесно, а его жена и дети ужасно страдали от жары, он находил положение очаровательным и громогласным all right [51 - Все в порядке (англ.).] подбадривал матросов, которые уже начинали коситься на него. В течение двадцати четырех часов бесстрашные моряки с отчаянной энергией сражались со стихией, но берег, казалось, только удалялся. Их силы, если не мужество, были на исходе, когда они заметили легкую шхуну, которая двигалась в северо-западном направлении. В воздух немедленно подняли весло с белой тряпкой на конце. Сигнал бедствия заметили, шхуна изменила курс и направилась прямо к шлюпке. Потерпевшие кораблекрушение были спасены, и Питер Паулус мог дальше продолжать свое плавание. Судно, счастливо ниспосланное Провидением, называлось «Сапфир», это был небольшой французский военный корабль, приписанный к военно-морской базе в Кайенне. Он направлялся с грузом провианта в исправительную колонию в Сен-Лоране. С одного из бортов «Сапфира» мгновенно спустили тали, и шлюпку проворно подняли на палубу вместе с пассажирами, принятыми командиром корабля, капитан-лейтенантом по фамилии Барон, со всей учтивостью, обычной для наших военно-морских офицеров.

   Питер Паулус был вне себя от счастья. Даже не поблагодарив капитана, который тотчас предоставил свою каюту в распоряжение дам, оригинал-англичанин осведомился о предположительной длительности плавания.
   Офицер, полагая, что потерпевший кораблекрушение стремится как можно скорее сойти на берег, поспешил успокоить его и пообещал бросить якорь в Сен-Лоране не позднее чем через двадцать четыре часа, если только прилив позволит ему пройти отмель у входа в устье Марони.
   – Но я не желаю сойти на берег. Я есть находить остановки отвратительнейшн. Я буду дать вам сто фунтов, если вы согласен везти меня подальше.
   Капитан «Сапфира» с огромным трудом втолковал ему, что военный корабль не может оказывать услуги первому встречному и что он должен прежде всего следовать намеченным курсом. Затем моряк добавил:
   – Я пробуду в Сен-Лоране всего четыре дня. Если хотите, вы можете вернуться со мной в Кайенну, а там дождаться французского пакетбота, который доставит вас в Демерару.
   – Но я не желаю доставить меня в Демерару. Я желаю путешествовать по морю. Морское путешествование есть необходимо для моего гастрита.
   К несчастью, ветер и прилив словно сговорились против Питера Паулуса. В полном соответствии с обещанием капитана, не прошло и двадцати четырех часов, как «Сапфир» встал на якорь в виду Сен-Лорана.
   Несчастный островитянин был в отчаянии, не только от перспективы провести на суше девяносто шесть часов, но и от самой мысли о невозможности передвижения. Он не мог, как в других портах, куда прибывают пароходы, нанять судно и курсировать на нем вдоль берега в ожидании отплытия. Единственные суда, которые имелись в наличии в Сен-Лоране, принадлежали департаменту исправительных работ и не могли покидать колонию без непосредственного приказа главного коменданта.
   Но мастер Браун становился необычайно изобретательным, когда речь шла об удовлетворении его эгоистических потребностей. Через несколько минут после того, как «Сапфир» бросил якорь, он принялся внимательно изучать берега огромной реки с помощью подзорной трубы, спасенной во время крушения. Он почти сразу заметил на другой стороне реки, у голландского берега, мачту с развевающимся флагом.
   – Что это там есть такое? – спросил он у капитан-лейтенанта.
   – Это голландский пост Альбина.
   – А этот пост не есть военный?
   – Нет, – ответил капитан-лейтенант. – Время от времени туда приходят торговые суда, чтобы взять груз дерева, и один раз в месяц туда заходит «Марони-Пэкет» за почтой.
   – А-ах, – в раздумье произнес островитянин. – Я желаю идти на этот пост, если вы не будете возражать, капитан.
   – С превеликим удовольствием! Я предоставлю в ваше распоряжение вельбот и четырех матросов. Путешествие займет у вас не более часа.
   – Ол райт! – коротко ответил Питер Паулус, просветлевший при мысли о том, что ему предстоит часовое плавание.
   Миссис Арабелла, мисс Люси и мисс Мэри, бедные покорные жертвы, последовали за властным маньяком без единого слова жалобы и вскоре, совершенно разбитые, сошли на берег у великолепного дома голландского комиссара. Последний, еще молодой человек лет тридцати, шотландского происхождения, по фамилии Мак-Клинток, поспешил окружить дам всяческой заботой, которой требовало их состояние. Тем временем Питер Паулус, меча громы и молнии, бродил взад-вперед под лучами палящего солнца в поисках хоть какой-нибудь лодки, не важно, какого размера.
   Комиссар, опасаясь солнечного удара, вынужден был чуть ли не силой затащить англичанина в дом, такой ужас испытывал ревностный мореплаватель перед твердой сушей.
   Бедному Мак-Клинтоку пришлось выслушать во всех подробностях бесконечную историю Питера Паулуса, начиная с продажи дела и до момента кораблекрушения. Сплин, консультации у врачей, гастрит, «путешествование» по морю, настоятельная необходимость в водной стихии, для удовлетворения которой требовались любые виды транспортных средств, от огромного парохода до утлой лодчонки.
   – А-ах, – завершил свой рассказ Питер Паулус. – Я желаю путешествовать по воде. Если я не буду находить хотя бы маленькую лодку, я стрелять в свою голову.
   – Но, – отвечал ему комиссар, исчерпав все аргументы, – у меня нет ни одного судна. Вам было бы целесообразнее остаться на «Сапфире», который выйдет в море через четыре дня.
   – Тогда я стрелять в свою голову.
   – Но послушайте, миссис Браун больна, она не может сейчас отправиться в путешествие.
   – Значит, я стрелять в голову миссис тоже. А-ах, а что это такое маленькое, которое я там вижу?
   – Это пирога, и в ней два негра бош.
   – Я буду покупать пирогу и этих двух негров.
   – Но они свободные люди, и я бы не советовал вам покушаться на их свободу. Впрочем, если вы хотите во что бы то ни стало отправиться вверх по реке, они охотно повезут вас за вознаграждение.
   – Йес. Я буду давать деньги. Мой гастрит никак не может ждать!
   Этот чертов тип умел найти несокрушимые аргументы.
   Он взялся за дело с таким рвением и щедростью, что боши, соблазненные перспективой заполучить внушительное количество «столбиков» (пятифранковых монет), согласились взять на борт мастера Брауна с семейством до прибытия «Марони-Пэкет», то есть на целых две недели. Пирога, к счастью довольно просторная, была снабжена в задней части навесом из листьев. Склады господина Кеплера, расположенные недалеко от дома комиссара, предоставили запас продуктов, а затем Питер Паулус, наниматель судна и его капитан в одном лице, разместился в легком суденышке вместе с остальными членами семьи.
   – Я есть, – сказал он, пожимая на прощание руку любезному голландцу, – я есть плыть только по реке, и я есть иметь только маленькую лодку, но все-таки это есть путешествование.
   С этими словами он отправился к порогам Эрмина, через которые боши переправили его с той же легкостью, как это делают их собратья бони. В течение пяти дней все шло хорошо, но затем черные гребцы, непривычные к такой требовательности, устали беспрерывно повиноваться властным командам своего пассажира, который все время требовал двигаться вперед, не давая им ни минуты отдыха. Они украдкой пошептались и, не испугавшись грозного вида Питера Паулуса Брауна из Шеффилда, так же как и его устрашающего револьвера, в один прекрасный вечер причалили к голландскому берегу Марони недалеко от водопада Петер-Сунгу.
   Мастер Браун был вынужден скрепя сердце пойти на последнюю уступку и согласился провести одну ночь на твердой земле. Спал он плохо и ничего не ел.
   Приступ гастрита разбудил его на рассвете. Громоподобным голосом, способным заглушить шум водопада, Питер Паулус позвал негров, но ответа не получил. Чернокожие, воспользовавшись тем, что белые заснули, просто исчезли, как они обычно поступают в тех случаях, когда их нагружают непомерной работой, бросив посреди Гвианы Питера Паулуса Брауна с его пледом, чемоданом, женой и двумя дочерьми.

Глава VIII

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Не в первый раз на гвианских робинзонов обрушились внезапные бедствия. За двадцать лет, проведенных в бескрайней дикой глуши, неудачи и разочарования неоднократно становились единственным результатом тщательно подготовленных планов, успех которых представлялся неизбежным. Но исчезновение лодок, вверенных попечению освобожденного Гонде, стало для колонистов беспрецедентной катастрофой. Не то чтобы их существование в целом или даже нынешнее богатство оказывались под угрозой. Материальные потери не имели никакого значения для этих людей, привыкших к любым лишениям, преодолевших невероятные трудности, которым было вполне достаточно для жизни обычного рациона старателя или охотника. Но это означало угрозу колоссальному плану, составленному во всеобщих интересах. Это означало, что огромная территория бассейна Марони так и останется пустынной, возможно очень надолго. Это означало, что великий лес обречен на молчание, что золото так и останется на дне золотоносных ручьев, колонизация застопорится и, наконец, само развитие цивилизации потерпит неудачу.
   Что же делать? Вернуться во Францию, снова купить бесценные в здешних местах товары и оборудование и провести еще целый год в томительном ожидании? Целый год! Целая вечность в наше время, когда живые действуют и перемещаются быстрее, чем мертвецы из баллады.
   Робен в мгновение ока оценил масштаб несчастья и представил его последствия. Лодки, конечно, были украдены, это не подлежало сомнению. Предположение о том, что они исчезли в результате стихийного бедствия, не выдерживало критики. Караван не мог быть уничтожен полностью, не оставив никаких следов, даже самых незначительных, они бы не ускользнули от зорких глаз робинзонов. С другой стороны, инженер не мог подвергнуть сомнению честность Гонде. Бывший каторжник еще до освобождения неоднократно демонстрировал свою преданность. Кто же в таком случае виновен в этом дерзком преступлении? С какой целью его совершили? И кем, наконец, могли быть эти люди, достаточно смелые или могущественные для того, чтобы напасть на таких, как Робен, его сыновья и их чернокожие помощники?
   Пока легкая лодка летела по волнам Марони, а отрывистый стук ее машины разрывал раскаленные слои воздуха, робинзоны внимательно вглядывались в несущиеся мимо берега. Их командир был погружен в раздумья. Жалобный стон раненого заставил его вздрогнуть. Дю Валлон наконец очнулся от забытья, в котором пребывал с того момента, как Шарль и Николя подобрали его у подножия панакоко с ужасной раной в груди. Изумление директора прииска оттого, что он все еще находится в числе живых, могло сравниться разве что с благодарностью, которую он проявил к своим спасителям. Шарль немедленно рассказал ему вполголоса о драматических происшествиях, случившихся сразу же за таинственным покушением, жертвой которого стал дю Валлон: о пожаре на прииске, о наводнении и обстоятельствах спасения, не умолчав о таинственных эмблемах, прикрепленных ночью к стволу дерева, на котором они с Николя нашли убежище.
   Раненый, пока неспособный что-либо ответить, смог лишь засвидетельствовать свою благодарность слабым пожатием руки молодого человека. Николя, куда более опытный по части колониальной медицины, чем все краснокожие и чернокожие пиаи тропических краев, вместе взятые, снял с раны прежнюю повязку. Затем он промыл ее и покрыл слоем ваты, смоченной эссенцией сассафраса. Прикосновение ароматической жидкости, обладающей подсушивающими и обеззараживающими свойствами, принесло креолу немедленное облегчение, и он сразу же заснул.
   Он проспал около двух часов и пробудился от приступа лихорадки. К счастью, она оказалась не из тяжелых, и Николя рассчитывал предупредить следующий приступ обильной дозой хинина. Робин вздрогнул, услышав стоны раненого. Прав он был или нет, но он не мог не усмотреть связь между покушением на директора прииска и исчезновением Гонде.
   Инженер подошел к раненому, не решаясь его беспокоить. Но тот с интуицией, присущей больным в горячке, казалось, понял, чего от него хотят.
   – Можете ли вы меня выслушать?
   – И даже ответить на ваши вопросы, – прошептал дю Валлон едва слышным голосом.
   – Но ваше состояние требует заботливого обращения. Я боюсь утомить вас.
   – Ничего страшного. Моя лихорадка не так уж свирепа. Я в полном сознании. Говорите…
   – Как вы думаете, есть ли у вас враги или, по крайней мере, завистники?
   – Нет.
   – Возможно, кто-то был заинтересован в вашей смерти?
   – Нет, напротив. Прииск «Удача» не смог бы продолжать работу без моего участия. Всем моим людям было выгодно, чтоб я был жив.
   – Вы можете припомнить обстоятельства, при которых вы были ранены?
   Дю Валлону явно пришлось сделать усилие, напрягая память. Слабым и прерывающимся голосом он рассказал об отказе рабочих выходить на смену, о таинственных звуках, услышанных в ночи, о порче оборудования, о ловушках, разбросанных под ногами старателей, и о страшной смерти одного из них.
   – Я убежден, что столкнулся с похитителями золота. Промывочные лотки работали всю ночь. Но кто эти воры? Я ни разу не видел на прииске ни одного постороннего, кроме разве что нескольких индейцев, которые просто проходили мимо.
   – Вы не заметили в их поведении ничего подозрительного?
   – Нет. Впрочем, у одного из них, высокого седоволосого старика, настоящего великана, была совершенно жуткая физиономия с таким взглядом, который не скоро забудешь. Он слонялся рядом с ручьями и никогда не пил тафию, в отличие от своих соплеменников. Но в последние две недели мы его не видели.
   – Вы не устали?
   – Нет. Лихорадка придает мне сил. Я должен сказать вам еще несколько слов. Кто знает, смогу ли я разговаривать завтра.
   Коротко поведав о том, что происходило во время его ночного бдения под панакоко, он продолжил:
   – Я выстрелил в сторону пары горящих во тьме глаз и услышал ужасный крик. Затем мне показалось, что на меня внезапно обрушилась целая гора плоти. Я отлично помню ощущение холодной, влажной, скорее даже липкой кожи… Странное существо, душившее меня, превосходило весом и размерами четырех мужчин, вместе взятых. Это ощущение длилось не более двух секунд, а затем я почувствовал сильнейший удар в грудь. Я потерял сознание, но не сразу, поэтому успел заметить, как какая-то черная фигура, которую я охотно принял бы за человека, скользнула по лиане, натянутой между нижними ветвями дерева и землей, словно огромный паук по нити своей паутины.
   – И… это все?
   – Это все, – ответил раненый, совершенно обессилев от последнего монолога. – Больше я ничего не знаю. Как бы там ни было и что бы ни произошло дальше, примите мою самую искреннюю благодарность.
   Инженер хотел было ответить ему несколькими сердечными словами, как вдруг на берегу, вдоль которого шла бумажная лодка, раздалась невообразимая какофония. В эту же минуту посреди опушки, образованной большой вырубкой, показались несколько хижин индейцев эмерийонов.
   Николя прекратил подачу пара, и лодка остановилась.
   – Может быть, индейцы смогут рассказать нам что-нибудь, – сказал Шарль.
   Он ловко спрыгнул на берег, его отец и Анри последовали за ним.

   – Ну хватит уже, успокойтесь, ничего же не слышно, – обратился он к двум краснокожим, которые, стоя перед большой хижиной, что есть мочи колотили в большие банки из-под топленого свиного сала. – Что вы тут делаете, грохочете, будто оглохли?
   – Хотеть помешать Йолок забирай большой человек и детки.
   – Здесь есть больные, а эти бедняги изгоняют злого духа. Пойдемте посмотрим.
   Они вошли в хижину, наполненную густым дымом от сжигания ароматических трав, и увидели сидевшую на полу индианку. На ее коленях лежал ребенок лет пяти-шести, который казался мертвым. Никогда еще человеческое лицо не выражало столь пронзительную боль, отраженную в каждой его черточке. Это, без сомнения, была мать – только матери способны так страдать над телом ребенка. Охваченная горем, смотрела она на малыша, посиневшие губы которого покрылись густой пеной.
   Увидев белых людей, она вскочила одним прыжком и протянула умирающего Анри, словно говоря: «Спасите его!», так огромно доверие к европейцам у первобытных детей природы. Она не сводила горящих огнем глаз с молодого человека, пристально следя за каждым его движением, и замерла, тяжело дыша, с искаженным от тревоги лицом, не отводя взгляда от его губ.
   Одна нога ребенка вздулась и почернела в районе икры. Кровавая каша из раздавленной плоти и внутренностей образовывала нечто вроде пластыря вокруг голени.
   – Ребенка только что укусила змея, – сказал Анри, знакомый со всеми обычаями лесных обитателей. – Мать убила змею, раздавила ее как смогла и наложила на рану как снадобье. Малыш безнадежен. Бедная мать!
   – Нет! – воскликнул Шарль. – Подожди, дай мне две минуты!
   Он кинулся в лодку, стремительно открыл небольшой ящик, достал из него походную аптечку и бегом вернулся в хижину.
   – Он еще не умер, ведь так?
   – Да, пульс еще прощупывается.
   – Хорошо, уложи его на землю и приподними голову.
   Не теряя ни минуты, он откупорил флакон из синего стекла, закупоренный плотно притертой стеклянной пробкой, и достал из коробочки, обитой пурпурным бархатом, небольшой шприц Праваса, с корпусом из хрусталя, серебряным градуированным поршнем и тонкой полой стальной иглой. Шарль на треть наполнил шприц раствором из флакона, ввел иглу под кожу бедра и нажал на поршень. Несколько капель проникли под эпидермальный слой и сразу же впитались. Затем он повторил эту процедуру на боках и животе мальчика, введя, таким образом, около двух кубических сантиметров жидкости. Теперь оставалось только ждать.
   Мать окаменела на месте, словно в приступе столбняка, неотступно наблюдая за этой загадочной операцией. Она не сводила с ребенка глаз, в которых, казалось, сосредоточилась вся ее жизнь. Прошло пять минут. Пять минут, полных тревожного ожидания. Вдруг она закричала и залилась слезами. Маленький умирающий только что открыл глаза.
   – Он спасен, – радостно сказал Шарль. – Через час он сможет ходить, а завтра будет совершенно здоров.
   Робен и Анри, счастливые и изумленные, не могли поверить своим глазам.
   – Шарль, дорогой мой, так ты сумел найти сильнейшее средство против змеиных укусов?
   – Да, причем его можно использовать даже после укусов самых ядовитых змей. Мальчика укусила самая настоящая гремучая змея, как ты можешь видеть по остаткам роговых колец, прилипших к его коже. Но только автор открытия – вовсе не я. Но от этого я не менее счастлив применить его на практике.
   – А жидкость, которую ты использовал для подкожной инъекции, называется…
   – Перманганат калия.
   – Ты привез это замечательное открытие из Парижа?
   – Да, отец, из Парижа и Рио-де-Жанейро.
   – Что это значит?
   – Я был в Музее естественной истории в Париже. И там мне попалась статья доктора Пьетра-Санта, опубликованная в «Журнале гигиены», весьма серьезном издании. Из нее я узнал, что доктор де Ласерда нашел противоядие от змеиных укусов, проводя опыты в физиологической лаборатории Музея Рио-де-Жанейро. Это противоядие и есть перманганат калия, чьи антисептические свойства были известны с давних времен, но никто и не думал применять его для лечения укусов ядовитых змей. Эксперименты проводились на собаках, которых кусали змеи вроде кобр, Bothrops jararaca. Всех, к кому применили новый метод лечения, удалось спасти, тогда как другие собаки после таких же укусов, но без инъекций перманганата калия погибли. Лечение заключается, как вы только что видели, в подкожном впрыскивании раствора перманганата калия, разведенного из расчета один грамм на сто граммов дистиллированной воды.

   – Это великолепно.
   – И очень дешево, но при этом действует безукоризненно. Результат моего первого опыта налицо.
   Во время этой короткой и любопытной диссертации по физиологии мальчик и в самом деле пришел в себя. Он уже улыбался матери, которая плакала от избытка чувств, бросая на белых взгляды сердечной признательности.
   Тем временем густой дым, заполнивший хижину, рассеялся, и Робен с сыновьями заметили довольно высоко подвешенный гамак, в котором, вытянувшись по диагонали, распростерлось какое-то человеческое существо, испускавшее жалобные стоны.
   – Кто этот человек, который лежать гамак? – спросил Робен по-креольски.
   – Мой муж, – мягко ответила индианка.
   – Эй, компе… Эй, что твоя делай?
   – О, моя больной… Моя шибко больной!.. О!.. – ответил голос из гамака.
   Заметив, что на него обратили внимание, мужчина принялся вопить, как обезьяна-ревун.
   – Ну, компе, скажи мне, что с твоя случилось?
   – Твоя сам смотри. Моя больной, потому что жена сделай маленький человек [52 - Подлинный факт. – Примеч. автора.].
   У белых при этом заявлении вырвался возглас прискорбного удивления. Им было известно об этом обычае индейцев, но им никогда не представлялась возможность убедиться в этом.
   Значит, это правда. В тот момент, когда супруга становится матерью, когда священные обязанности материнства, как никогда, даруют ей право на уважение и заботу со стороны мужа, этот последний, презрев свой долг, ломает скверную комедию, свидетелем которой и стали робинзоны.
   Это неоспоримый факт, его подтверждают самые ответственные и достойные доверия путешественники, в том числе Леблон, Шомбург, Видаль, капитан Буйе и доктор Крево.
   Когда женщина разрешается от бремени, мужчина укладывается в гамак, стонет и скулит десять дней подряд. Сразу же после родов несчастная, испытывая невыносимые муки и не получая никакой помощи в этот тяжелый момент, идет к реке, купает новорожденного, омывается сама и возвращается совершенно разбитая, чтобы оказать своему мужу ту помощь, которую на самом деле требует ее собственное состояние.
   Она разводит под гамаком костерок из ароматических трав, занимается домашними делами и подносит отвратительному бездельнику матете, что-то вроде подкрепляющего питья, заменяющего хлеб, размоченный в подслащенном красном вине, хорошо известный нашим бабушкам.
   Это было бы нелепо, если бы не было так чудовищно.
   Эта бедная мать, чей новорожденный ребенок пищал в своем маленьком гамаке, сумела убить змею, которая укусила ее старшего сына. Она сумела в своей любви найти мужество присутствовать при его агонии, после того как выполнила все требования в соответствии с суевериями ее расы.
   Раненый мальчик уснул, убаюканный протяжной индейской мелодией, которую негромко напела его мать. Теперь можно было расспросить ее и узнать, не видела ли она три большие лодки. Увы, бедная женщина, совершенно занятая собственным горем, ничего не заметила, так же как и двое индейцев, которые священнодействовали ударами дубин по жестянкам из-под жира, чтобы прогнать злого духа.
   Робинзоны, довольные хотя бы тем, что совершили доброе дело, собирались удалиться, оставив в хижине несколько безделушек и кое-какую провизию, как вдруг индианка встала и громко крикнула:
   – Мата-а-о! Мата-а-о!
   В ответ послышался короткий лай, и в хижину вбежала небольшая собака, без устали виляя хвостом.
   – Вы гонитесь за ворами, – сказала она на своем языке, – за плохими людьми, которые хотят причинить вам зло, вам, таким добрым людям. – И продолжила, обращаясь к Шарлю: – Вы спасли моего ребенка. Краснокожая женщина бедна, но ее сердце богато благодарностью. Самое дорогое, что у нее есть, – эта собака. Возьмите Матао. Он послушный и верный. Это лучшая собака на всей реке. Он «вымыт» на всех животных. Он будет охотиться вместе с вами. Дайте ему след ваших воров, он их найдет. Он будет преданным сторожем, станет оберегать ваш сон, и ничто и никогда не сможет обмануть его чуткость.
   Она взяла собаку на руки и передала ее Шарлю со словами:
   – Матао, этот белый теперь ваш хозяин. Любите его и слушайтесь, как меня. А теперь прощайте. Добрая память о белых людях всегда будет жить в моем сердце. Пусть и они иногда вспоминают о матери, которая обязана им жизнью своего сына.
   Робинзоны, взволнованные трогательным подарком и деликатностью, с которой его сделали, не спеша вернулись в лодку, пообещав славной женщине проведать ее на обратном пути.
   Шарль уже устроил на корме нового друга, немного растерянного, а Николя занял свое место у машины, ожидая приказа привести ее в действие, когда на берегу появилась индианка с большой птицей со скрещенными на спине крыльями.
   – Возьмите и ее тоже. Это казарка, она совсем ручная. Она, пожалуй, еще бдительнее собаки, будет для вас самым лучшим часовым.
   И женщина убежала, пока лодка отходила от берега.
   Ломи и Башелико, самые ловкие охотники верховьев Марони, оказали собаке особенно почетный прием, не забывая о казарке, качества которой они расхваливали на все лады. Ломи, знавший все предания своего племени, рассказал, что казарки, благодаря своей бдительности, не раз предупреждали бони о нападениях племен бошей или оякуле. Самого Бони, героя Коттики, всегда сопровождали несколько ручных казарок, которые своим криком извещали его о приближении голландских солдат.
   Что за птица эта казарка, резонно спросит европейский читатель, который, вероятно, плохо помнит естественную историю. Казарка всего-навсего собрат тех отважных перепончатолапых, которые спасли Римскую республику, когда галлы, завладевшие Римом после победы при Аллии, взяли в осаду Капитолий. Это гуси. Как видите, это племя ничуть не выродилось, и духи часовых Капитолийского холма могут по праву гордиться подвигами, совершенными их далекими потомками. Гусь, таким образом, это птица, олицетворяющая независимость. Так традиционно считается на берегах Марони, как и на берегах Тибра. Следовательно, ради многочисленных достоинств этой великолепной птицы мы не можем позволить себе не посвятить ей несколько отдельных строк. В груди у казарки, как и у обыкновенного гуся, бьется сердце героя, но, в отличие от последнего, эта птица обладает коротким, выпуклым и как бы усеченным клювом, края которого покрыты внутренними пластинками, незаметными снаружи.
   Окраска ее спины варьируется от пепельно-серой до черной, лоб, щеки и горло чисто-белые, а затылок, шея, верхняя часть груди, маховые перья и хвост – совершенно черного цвета. Обитает казарка в полярных районах с умеренным климатом, встречается в Европе, а также в тропических регионах. Она также весьма распространена в Египте, где ее когда-то особенно почитали из-за привязанности к своим птенцам. Казарка очень легко поддается приручению и вскоре проявляет такую же преданность хозяину, как уже знакомая нам агами.
   Казарка робинзонов, которая выросла рядом с Матао, прекрасно с ним уживалась. Пригоршня куака, размоченная в небольшом количестве воды, окончательно сблизила ее с новыми хозяевами, и птица немедленно стала всеобщей любимицей.
   Что касается пса, то он, поначалу испугавшись шума и движения машины, жалобно завыл, но все же не делал попыток броситься в воду, чтобы добраться до берега. Казалось, что умное животное, поняв приказ прежней хозяйки, решило неукоснительно ему последовать. Он покрутился на месте и свернулся калачиком у ног Шарля, осторожно положив на них голову.
   Матао был типичным представителем любопытной породы индейских собак, которых краснокожие дрессируют с неподражаемым терпением, способных на подвиги, что могут привести в изумление любого охотника. Этот верный и незаменимый спутник аборигена полуденной Америки ни в коей мере не похож на обычную собаку. Он небольшого роста и больше напоминает шакала: у него такая же узкая вытянутая морда, прямые заостренные уши, рыжевато-коричневая шерсть и пушистый хвост. Он не обладает внешней красотой и не проявляет доброты к незнакомцам. Но какой же это бесподобный зверь! Какое безупречное чутье! Какая сила! Какая покорность! Истинное альтер эго дикого браконьера, чья охотничья территория простирается на шестьдесят тысяч квадратных лье, безмолвный или шумный, медленный или быстрый, нападающий или убегающий, идущий из леса в саванну или с гор в болото, в зависимости от команды; не знающий промаха, берущий любой след, знакомый со всеми хитростями любой лесной дичи, никогда не устающий, не ведающий ни голода, ни жажды – вот настоящий индейский пес.
   Ему все равно, где и на кого охотиться, – на суше, в воде или на деревьях он выслеживает любых животных: обезьяну, тапира, паку и кариаку, тигра или гокко, рыбу или выдру и даже каймана и самого человека, если потребуется. Таким образом, индеец никогда не возвращается с пустыми руками, чего так боятся охотники всех стран. Допустим, если его собака, идущая по следу, встречает на пути одну из тех маленьких удивительно вкусных сухопутных черепах, она, не сбиваясь с курса и не задерживаясь ни на минуту, знает, как ловким ударом лапы в сочетании с движением морды перевернуть пресмыкающееся на спину, чтобы оно не могло сбежать. Когда охота окончена, дичь добыта, она возвращается по своим собственным следам и подводит к каждой черепахе хозяина, которому остается только собрать обильный урожай.
   Нетрудно понять, что для краснокожего такой помощник просто бесценен. Нам приходилось видеть, как индейцы сопротивлялись любым уговорам, отказывались от ста литров тафии, ружья, боеприпасов и так далее, ни за что не желая расстаться со своей собакой. Сегодня, когда благодаря золотодобывающим предприятиям сообщение между верхним и нижним течением Марони стало более частым, можно, но в крайне редких случаях, купить такую собаку по цене от двухсот до трехсот франков.
   Дело в том, что для того, чтобы дать животному всестороннюю и полную выучку, индейцу приходится преодолеть неслыханные трудности, справиться с которыми под силу только невероятному терпению. Способы дрессировки довольно необычны. Прежде всего он защищает свою собаку от укуса змеи, прививая ее точно так же, как прививают в Гвиане людей. Затем, если он хочет обучить ее охоте на какую-либо дичь, добывает нужное животное: паку, агути, гокко и так далее. Затем он берет его кости, обжигает их, измельчает, смешивает с другими ингредиентами, известными только ему, и вводит этот состав в нос собаки, используя небольшую палочку. Эту операцию повторяют несколько раз в течение месяца и чередуют с охотой, и, по словам индейцев, она предназначена для того, чтобы познакомить ученика с разными видами дичи. Теперь, когда пес знает, как безошибочно выследить специально «изученную» дичь, краснокожий моет его в течение нескольких дней специально настоянной жидкостью, секрет которой известен только ему, с особой формулой для каждого животного. И вот наконец собака «вымыта» – это выражение означает «натаскана» – на ягуара, на агути или кариаку. Но большинство индейских псов «вымыты» на всех местных животных.
   Таков был и Матао, новый питомец гвианских робинзонов. Учитывая ситуацию, индейская женщина сделала им невероятно ценный подарок, и прекрасное животное вскоре подтвердит блестящую оценку, которую дала ему прежняя хозяйка, вручая собаку своим благодетелям.

Глава IX

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Поиски исчезнувшего груза, предпринятые гвианскими робинзонами, могут показаться совершенно бесполезными человеку, мало знакомому с дикой жизнью. Не говоря уже о надежде на их возвращение, которая должна представляться ему еще более призрачной.
   Трудности такого предприятия и вправду были значительны, поскольку воры, сильные и хитрые, не оставили никаких следов. Кроме того, у них было серьезное преимущество во времени. И наконец, огромная река, по которой они двигались, по понятным причинам не сохранила никаких признаков того, что они здесь когда-либо были. Тем не менее вера отважных колонистов в собственное искусство идти по следу была настолько непоколебимой, что они ничуть не сомневались в успехе. Потому что у природы нет секретов от людей, которые с детства вели жизнь, полную опасных случайностей и приключений. Тело такого человека, привычное ко всем мыслимым тяготам, способно справиться с любыми лишениями. Его чувства всегда настороже и обострены до предела. Он умеет с неизменным терпением подмечать малейшие намеки, изучать едва заметные следы, заменять умозаключениями недостающие элементы и реконструировать всю картину, как ученый, способный расшифровать изъеденную временем надпись и возродить человеческую мысль из глубины столетий.
   Не только примятая травинка, увядший цветок, содранная кора, перевернутый камень, но птица, парящая вдали или резко меняющая курс, слегка искаженный крик животного, кайман, ныряющий в воду, запах дыма от костра [53 - Индейцы обладают множеством поистине удивительных способностей. По одному только запаху дыма они могут распознать не только вид дерева, который горит в далеко зажженном костре, но и понять, кто его развел – дикарь или цивилизованный человек. У краснокожих и лесных негров разные способы разводить костры, и они крайне редко ошибаются. – Примеч. автора.] – все это своего рода письмена безбрежных лесных просторов, которые легко читает местный житель.
   Эти способности, кстати, не являются исключительной собственностью того, кто ведет дикий образ жизни, у них есть аналоги и в цивилизованном мире. Разве мы не видим ежедневно, как проницательные полицейские, руководствуясь чутьем, которое ведет детектива или разведчика, выслеживают преступников в огромных каменных чащобах, которые зовутся Лондоном или Парижем?
   Робинзоны переняли эту методу у лесных негров и индейцев и с помощью собственного интеллекта усовершенствовали обычные приемы следопытов. Сведения, предоставленные раненым, ни в коей мере не прояснили ситуацию, завеса тайны становилась все более непроницаемой. Необходимо было действовать как можно быстрее, ничего не упуская из виду; другими словами, схватывая на лету любые отпечатки и даже намеки на них. Тут одно из двух: либо похищенные лодки с грузом все еще спускаются по течению Марони, либо воры разгрузили их на берегу, разделили содержимое на части и распределили по пирогам, затем увели пироги вверх по мелким притокам и спрятали добычу где-то в глубине леса.
   В первом случае лодка Шарля, влекомая мощным двигателем, скоро должна была догнать похитителей. Второе предположение, более правдоподобное, настоятельно требовало самого скрупулезного изучения обоих берегов большой реки. Прежде всего нужно было спуститься вниз по течению, произвести разведку и удостовериться в отсутствии или наличии каравана.
   Эта первая часть экспедиции прошла гладко, но не принесла никаких результатов. Этого, впрочем, следовало ожидать. Робинзоны спустились до переката Эрмина, крайней точки, до которой лодки с большим грузом и экипажем могут добраться за двадцать четыре часа с учетом ветра и течения. Гладь и берега Марони оставались удручающе монотонными. Встреченные по пути индейцы и негры бони ничего не видели. Караван не покидал верховьев реки. Очевидно, воры спрятали его в какой-нибудь заводи или ручье за завесой зелени, возвышающейся на обоих берегах Марони.
   Лодка медленно поднималась вверх по течению, ее скорость упала наполовину. Анри, стоя на корме рядом с Шарлем, внимательно всматривался в стену тусклой зелени со сплетением лиан, мелькающими стволами деревьев и яркими распустившимися цветами. Его брат, прильнув к окулярам бинокля, осматривал другой берег, расположенный более чем в полутора километрах. Молодые люди не замечали ничего необычного, как вдруг старший из робинзонов, более часа стоявший неподвижно, как охотник в засаде, сделал резкое движение. Он схватил ружье, зарядил его и приготовился открыть огонь.
   – Что там, Анри? – вполголоса спросил отец, продолжая держать руль.
   – Костер, – коротко ответил молодой человек.
   – Твоя прав, – одобрительно подтвердил Ломи.
   – Где ты видишь огонь, дитя мое? В воздухе нет никаких признаков дыма.
   – Я его не вижу, но чувствую.
   – Ты чувствуешь… дым?
   – Да, отец.
   – Что-то не понимаю.
   – Все очень просто. Костер горел пять минут назад вон там… меньше чем в ста метрах отсюда. Его только что потушили.
   – О! О! – сказал в свою очередь восхищенный Башелико. – О, дорогой компе Анри, твоя сказать бон-бон, да.
   – Горящие угли только что залили водой, я прекрасно чувствую запах теплой мокрой золы… Ветерок доносит аромат пара, пропитанный запахом, который кажется мне знакомым… Ручаюсь, этот костер развели из древесины сассафраса!
   – Да, компе! – воскликнул Ломи.
   – Верно говоришь, – одновременно сказали Эдмон и Эжен, которые, раздув ноздри, отрывисто вдыхали влажный воздух, несущийся с болот.
   – Стоп! – скомандовал Робен.
   Николя перекрыл подачу пара, и лодка остановилась. Было половина пятого вечера. Следовало подумать о том, где разбить лагерь, так что остановка требовалась в любом случае, даже невзирая на этот инцидент, совершенно незначительный на первый взгляд.
   Высаживаться на берег пришлось со всеми предосторожностями. Робен и его сыновья слишком хорошо знали все уловки обитателей девственного леса, чтобы действовать вслепую.
   Шарль свистнул свою собаку. Умное животное навострило уши, потянулось, зевнуло и глубоко втянуло носом воздух. Молодой человек приласкал пса, затем взял за загривок, поставил на берег и сказал:
   – Ищи, Матао… Ищи!..
   Собака медленно подалась вперед, два или три раза прошлась слева направо и обратно, затем исчезла на пять минут и вернулась вприпрыжку на едва заметное щелканье языка хозяина.
   – Путь свободен, – сказал Шарль, – можно сойти на берег. Отец, ты ведь позволишь мне пойти вперед вместе с Анри?
   – Иди, сын мой, но с условием, что Ломи и Башелико пойдут вместе с вами.
   – О да, муше, наша тоже идти, наша очень рад!
   Четверо молодых людей, у каждого в правой руке ружье, а в левой мачете, последовали за собакой, которая без малейших колебаний привела их прямо к кострищу, укромно устроенному посреди леса между аркаб гигантского сассафраса.
   – Браво, Анри! – в восторге воскликнул Шарль.
   – Тсс…
   Матао проявлял явные признаки беспокойства. Он быстро бегал вокруг дерева, будто решил идти по следу, который он учуял своим великолепным носом.
   – Позови собаку, – сказал Анри, – обследуем очаг.
   – Ты был прав по всем пунктам, дорогой Анри. Лагерь оставили в спешке. Горящие головни залили водой, а люди, которые здесь только что были, видимо, имели причины скрываться, раз они так быстро сбежали.
   – Проклятье! Но это не дает нам совсем ничего. Нам нужно узнать, кто они, сколько их и в какую сторону они направились.

   – Это будет непросто.
   – Ты так думаешь? Ну же, я тебя не узнаю, дорогой младший братик. Неужели всего за год ты настолько изменился?
   – Зато ты, Анри, всегда был самым ловким и опытным из нас. В лесу для тебя нет секретов. Ты настоящий дикарь.
   – Спасибо за комплимент, месье из Парижа.
   – Это не совсем то, что я хотел сказать, ты это отлично знаешь. Тот, кто способен на большее, не всегда может сделать меньшее, а ты можешь и то и другое, лучше, чем любой из нас.
   – Еще раз спасибо. Я постараюсь оправдать высокую оценку, которую ты дал моим скромным достоинствам. Так, посмотрим… Кто же такие эти наши незнакомцы?.. Вот как! Они уничтожили свои следы. Экие простаки! И чего они этим добились? Тем более что они предусмотрели далеко не все…
   – Как так?
   – Посмотри на Ломи и спроси у него, на что он показывает пальцем.
   В самом деле, молодой чернокожий, не произнося ни слова, показывал на неглубокий круглый отпечаток, оставленный каким-то посторонним предметом в пепле костра.
   – Что это за штука? – спросил Шарль.
   – Всего лишь отпечаток донышка оплетенной бутыли с водой, которую использовали, чтобы залить огонь.
   – И правда! Я вижу даже прутики оплетки. Но кому принадлежала эта бутылка – белым, индейцам или неграм?
   – Посмотрим. Черт возьми, – радостно воскликнул молодой человек после нескольких минут терпеливых поисков, – мне везет просто на зависть!
   До этой минуты Анри не двигался с места, чтобы не наследить. Оставаясь в той же позе, он взял ружье за приклад, вытянул руку, насколько смог, и медленно достал кончиком ружейного ствола круглый предмет, который тут же схватил левой рукой.
   – Это пробка от оплетенной бутыли. Изначально в ней было вино. Думаю, что могу с полной уверенностью сказать, что открыл ее белый человек.
   – Но как ты об этом узнал?
   – Что касается содержимого, определить его – невелика заслуга. Пробка все еще пропитана винным запахом.
   – Но, – заметил Шарль, – хотя индейцы страстно любят тафию, при случае они не побрезгуют и винцом. Если, как я вполне резонно предполагаю, эта бутыль из моего багажа, глупо было бы думать, что краснокожие отказались от моего превосходного медока.
   – Согласен. Но не думаю, что штопоры так уж часто встречаются в здешних краях. Индейцы просто вгоняют пробку в бутылку, которую собираются опорожнить, тогда как на этой пробке остались следы стальной спирали. Вот… смотри, посередине красной восковой печати одного из лучших торговых домов колонии «Адольф Балли-младший и сыновья».
   – Ты, как всегда, прав, Анри. У тебя действительно исключительное чутье.
   – Ну что ты, – скромно запротестовал молодой человек, – всего-то немного прилежности и внимательности. А вот еще один след. Не ожидал встретить его в таком месте.
   – Ну и ну! Это очень странно. Я бы сказал, что это следы гигантского муравьеда. Благодаря нашему старому другу Мишо мы хорошо с ними знакомы. Ошибиться невозможно. А вот и отпечатки передних когтей, подвернутых под подошвы лап.
   – …и отпечатки задних лап, что опираются на землю обычным образом.
   – Хорошо. Но ты заметил одну удивительную странность, возможно единственную в своем роде?
   – Нет, что здесь необычного?
   – А то, что муравьеды, как все стопоходящие животные, перемещаются иноходью, то есть одновременно передвигают обе ноги сначала с одной, а потом с другой стороны. Тогда как этот экземпляр идет обычным шагом. Его конечности двигаются по диагонали и отдельно одна от другой.
   – Так ты полагаешь, что этот муравьед…
   – Я не делаю никаких выводов. Я констатирую аномалию, и это дает мне массу пищи для размышлений, тем более что это единственный след, который нам удалось найти. Я прослежу за этим муравьедом. Утром посмотрим, что об этом думает наш новый друг Матао.
   Собака, услышав свое имя, завиляла хвостом и снова принялась сновать туда-сюда вокруг сассафраса. Через полминуты она вернулась с совершенно красной мордой, словно ее окунули в кровь.
   – Смотри-ка, это руку.
   Матао убегал и тут же возвращался, словно приглашая Шарля пойти за ним.
   Молодой человек ненадолго исчез и почти тотчас вернулся, держа в руках куи, раскрашенный на индейский манер. Калебаса, еще влажная от сока руку, смешанного с пальмовым маслом, конечно, была забыта совсем недавно каким-то краснокожим, который наводил здесь красоту.
   – Вот видишь, скорее всего, это были индейцы, – сказал он брату.
   – Это лишь доказывает, что среди них действительно есть краснокожие, но я тем не менее уверен в том, что без белого человека не обошлось. К тому же эта находка кажется мне подозрительной. Разве можно допустить, в самом деле, что люди, столь озабоченные тем, чтобы уничтожить малейшие следы своего пребывания, не заметили пропажу такой вещи? Либо я ошибаюсь, либо этот куи оставили здесь, чтобы ввести нас в заблуждение и заставить нас верить в то, что это был отряд краснокожих.

   – Ну, раз так, вернемся к лодке. На сегодня мы узнали достаточно.
   После предположений, порожденных недавними находками, робинзоны были озадачены еще больше. Посоветовавшись, они решили разбить лагерь прямо там, откуда только что ушли незнакомцы. Нечего было и думать о том, чтобы провести ночь в лодке. Мадам Робен изнемогала от усталости и крайне нуждалась в отдыхе. Из-за того, что большая часть свободного места на палубе была отведена под лиственную постель раненого, места для второй постели не оставалось.
   Было решено разделиться. Робен, его жена, Эдмон, Эжен, Шарль и Ломи останутся на земле вместе с Матао. Охранять лодку поручили Николя, Анри и Башелико, которые будут стоять на часах по очереди и присматривать за раненым месье дю Валлоном. Оставленная на свободе казарка предупредит их своими криками о любом подозрительном движении.
   Определившись с первым пунктом, отдав указания и распределив роли, все восемь мужчин с привычной ловкостью приступили к постройке не одной, а двух хижин. Они тщательно изучили местность и обнаружили, что деревья достаточно крепки, чтобы избежать катастрофы вроде той, что когда-то едва не стоила жизни Робену и троим его сыновьям.
   К наступлению ночи оба укрытия были закончены. Одно из них устроили на виду, заметное отовсюду, прямо на том месте, где прежде горел поспешно потушенный костер. Другое, напротив, искусно спрятали за зелеными лианами и ветвями. Хижины находились на расстоянии сорока метров друг от друга, и расчищенное пространство между ними позволяло видеть из второй все, что могло происходить в первой. В обеих развесили гамаки, затем все вместе поужинали в той, что стояла на виду, при свете разведенного в ней костра, который должен был гореть всю ночь. Когда пришло время отправляться ко сну, робинзоны бесшумно перешли в другую хижину, замаскированную так, что даже самый зоркий глаз не смог бы разглядеть ее и в трех метрах, тем более ночью.
   Только Ломи остался у очага, которому он нарочно дал погаснуть. После, воспользовавшись темнотой, он натолкал веток и листьев в гамаки, подвешенные к потолочным балкам так, чтобы казалось, будто в них спят люди. Потом он положил на угли побольше сухих поленьев и незаметно присоединился к семье, беззвучно хохоча неудержимым негритянским смехом.
   – Все готово, Ломи? – вполголоса спросил Робен у молодого бони.
   – Готово, муше, бон-бон. Когда злой люди приходи тот хижина, они попадай ловушка.
   – Отлично, дитя мое, ложись спать. Я буду стеречь первым. Через час меня сменит Шарль, потом Эдмон, за ним Эжен. Твой черед настанет в час ночи.
   Со стороны лодки донесся крик совы, сымитированный Анри с таким совершенством, что он мог бы обмануть саму птицу. Этот крик означал, что на борту все спокойно. Ломи тоже ответил продолжительным уханьем, и лагерь погрузился в сон.
   Тропические ночи так длинны, что европейцы привыкают к ним с большим трудом. Бесконечная, монотонная череда часов страшно нервирует. Полная темнота, без всякого намека на рассвет и сумерки, длится по двенадцать часов в сутки, каждый день с 1 января по 31 декабря, и порой является настоящим мучением. При этом температура остается неумолимо неизменной, так что жителям экватора неведомы теплые осенние вечера и прохладные летние утренники, обычные для регионов с умеренным климатом. Кроме того, когда путник, утомленный лесными скитаниями, проспит шесть или семь часов, необходимых, чтобы восстановить силы, то в два часа ночи он оказывается во власти бессонницы, обрекающей беднягу на принудительное прослушивание импровизированного концерта, который каждую ночь устраивают дикие обитатели леса.
   А если к обычному беспокойству добавляется еще что-нибудь из ряда вон выходящее – приступ лихорадки, чрезмерная усталость или глубокая озабоченность, – то ночь в лесу становится решительно невыносимой.
   Под угрозой неизвестной опасности робинзоны, пусть и давно привычные к явной аномалии по-зимнему долгих и по-летнему душных ночей, испытывали смутную тревогу, от которой не удается отделаться даже самым закаленным характерам. Поэтому бессонница овладела ими поначалу, они долго ворочались в гамаках, прежде чем перенестись в страну снов. К тому времени, как наступила очередь Ломи заступить на пост, они наконец мирно заснули. Бони принял обычную для мужчин его расы позу: на корточках, с прямой спиной и чуть склоненной головой, опираясь на обе руки. Его взгляд, устремленный на обманную хижину, не отрывался от очага, горевшего в центре легкой конструкции, а уши были готовы различить любой посторонний шум в бесконечном шепоте леса.
   Не прошло и четверти часа, как чернокожему показалось, что какая-то тень медленно отделилась от сплошной черноты на границе леса и двинулась в направлении лужайки, освещенной отблесками костра. Это вытянутое пятно остановилось на краю светлой зоны и явно попыталось обследовать интерьер хижины, которая выглядела обитаемой. Это не мог быть человек, скорее огромное четвероногое, которому отблески костра время от времени придавали фантастические размеры.

   – Хм, – сказал себе Ломи, – кто эта зверь?
   Матао ползком подкрался к чернокожему, сморщил морду и замер, готовый к броску.
   Человек или животное, но в любом случае живое существо сделало еще несколько шагов, и Ломи с удивлением увидел над ним высокий и широкий султан, который колыхался какими-то странными движениями.
   Бони снова беззвучно рассмеялся своим неудержимым смехом. Он осторожно взял ружье, аккуратно взвел курок, придерживая спусковой крючок, чтобы избежать щелчка, и медленно упер приклад в плечо. Из-за смолистых веществ, содержащихся в поленьях, пламя костра вдруг сильно вспыхнуло, и негр признал в странном существе гигантского муравьеда, который явно пребывал в состоянии экстаза. У этих движений его пышного хвоста было особое значение. Довольное и заинтригованное стопоходящее причудливо махало хвостом в знак своего полнейшего восторга.
   – Что твоя желай, таманду? – спросил бони. – В эта хижина нет муравьи. Если твоя не ходи в лес, моя посылай пуля в твой зад.
   Ломи держал муравьеда на прицеле. Он был готов выстрелить, как вдруг ясно различил фигуру человека, стоявшего у ствола дерева в двух метрах позади животного. Видение длилось лишь одно мгновение и тотчас исчезло.
   В тот же момент со стороны реки, расположенной от силы в тридцати метрах, донеслось отчаянное кряканье. Это был клич казарки. Затем раздались два выстрела. Бони более не колебался и разрядил ружье прямо в муравьеда, который подпрыгнул на месте, встал во весь свой рост на задние лапы и кинулся прочь, в темноту.
   Храбрый Матао бросился было за ним, но тотчас остановился, повинуясь слабому свисту.
   Робинзоны, разбуженные выстрелами, вскочили одним прыжком, бесшумно вооружились и, не говоря ни слова, с беспримерным хладнокровием приготовились защищаться.
   Неподалеку раздался знакомый крик испуганной обезьяны-ревуна.
   – Это Анри, – вполголоса сказал жене Робен. – Успокойся, дорогая, все хорошо. В кого ты стрелял, Ломи? – спросил он у бони, который беззвучно перезаряжал ружье.

   – Моя стреляй шибко любопытный таманду. Его смотреть хижина, смотреть, кто в гамаки. Я думай, это нет бон-бон. И поймай таманду.
   – Гигантский муравьед в такое время и в таком месте? Это невероятно!
   – Муше, вы не знать, моя видеть человек там, где под дерево, да.
   – Ты видел человека?
   – Да, муше. Моя думай, что эта таманду, она не таманду.
   – Я тоже так думаю. Уверен, что этот муравьед здесь не один.
   Элементарное чувство осторожности велело робинзонам не двигаться и не покидать хижину ни при каких условиях. Они так и сделали, каждый прилег, пытаясь снова погрузиться в сон, прерванный столь внезапно. Напрасный труд. Никто не смог сомкнуть глаз до того момента, когда нежный голосок токро возвестил, что солнце вот-вот прогонит тьму.
   Самые верхние макушки деревьев окрасились в пурпур, в нижних ярусах леса стало немного светлее. Индейская собака зарычала, но тут же завиляла хвостом.
   – Ну что, – воскликнул веселый голос, – вам тут тоже пришлось пошуметь!
   Это был Анри, который подошел неожиданно и так бесшумно, что только Матао смог почуять его появление. Мадам Робен бросилась к сыну, который, как всегда, нежно обнял ее.
   – Ты не ранен, сынок?
   – Нет, мама, не беспокойся. С моими товарищами тоже все в порядке. Впрочем, вы же слышали мой сигнал.
   – Да, друг мой, – ответил инженер. – Но что с вами приключилось?
   – Честное слово, я решительно ничего не понимаю. Я отдыхал рядом с месье дю Валлоном, но по привычке, тем более в таких обстоятельствах, спал вполглаза. Вдруг казарка принялась кричать во все горло, да вы, наверное, слышали. Я сразу увидел, что лодка движется вниз по течению. Я тут же схватил канат с кошкой, которая служит у нас якорем. Ее железные крючья сразу зацепились за что-то на дне, и лодка тотчас остановилась. В это время проснувшийся Николя заметил какую-то черную фигуру, которая плавала рядом с нами и показалась ему похожей на каймана. Он выстрелил в него, и земноводное исчезло. Между нами, вряд ли это был кайман. Думаю, что не ошибусь, если предположу, что швартов, который держал нас у берега, он перегрыз не зубами, а очень острым мачете.
   – Это был человек, не так ли?
   – Никаких сомнений. А наша казарка сослужила нам отличную службу.
   – Твой муравьед, Ломи, похоже, принадлежит к той же компании, что и кайман твоего компе Анри.
   – Как раз собирался вас спросить, в кого это вы тут стреляли.
   – В гигантского муравьеда, который испарился с куском свинца в шкуре, если только Ломи был, как обычно, меток!
   – Сейчас мы в этом убедимся. Матао поведет нас по следу, – сказал Анри, ласкавший собаку. – Ищи, Матао… Ищи!.. Где человек…
   Умный пес втянул носом влажные испарения, поднимавшиеся с земли, и, не издавая ни лая, ни поскуливания, направился к хижине, внутри которой еще дымились сгоревшие головни. На почве обнаружилось большое кровавое пятно, а многочисленные красные капли указывали, в каком направлении двинулось раненое животное. Анри отправился в лес и вернулся через четверть часа. Он принес великолепную шкуру муравьеда, выделанную индейским способом. От меха, испачканного красным, как и земля возле хижины, исходил тяжелый запах свежей крови.
   – Держи, Ломи, – сказал молодой человек своему другу, – шкура принадлежит тебе. В хвост вставлен гибкий прут бамбука, чтобы заставить его двигаться. Человек, который прятался под шкурой этой ночью, сполна получил свое, а именно пулю в плечо, насколько я могу судить по месту вхождения пули. Если он еще не умер, то вот-вот умрет, поскольку я нашел следы тех, кто унес его тело. В общем, друзья мои, мы легко отделались.
   Через десять минут солнце поднялось высоко. Волны света струились между деревьями и поблескивали вдалеке на безбрежной водной глади.
   – Тревога! – раздался громкий крик Николя. – Тревога! Лодка на реке!
   Робинзоны немедленно бросились к берегу и в самом деле увидели большую лодку под парусом, которая медленно двигалась вниз по течению примерно в трехстах метрах от них. Человек высокого роста, краснокожий, который и не думал скрываться, управлял шкотом паруса. Белый, или, во всяком случае, человек, одетый в европейское платье, держал руль.
   Паровой двигатель бумажной лодки заглушили еще накануне, поэтому Анри и Эдмон схватили по веслу и вместе с Шарлем и Николя бросились в погоню за утренними любителями речных прогулок.
   – Ребята, будьте осторожны, – сказал им Робен перед отплытием.
   Шарль показал ему маленький многозарядный карабин.
   – Здесь шесть патронов. Это мой пулемет. А вот моя крепость, – заявил он, подняв в носовой части легкого судна толстую металлическую пластину, выполнявшую роль переднего сиденья. Благодаря двум боковым стойкам она могла откидываться и в вертикальном положении становилась изогнутым щитом. – Теперь нам не страшны пули. Вперед, гребцы, навались!
   Лодка на веслах быстро нагоняла парусную, хозяин которой явно всего лишь прогуливался самым невинным образом.
   – Стой! – крикнул ему Анри, когда лодка оказалась в пределах досягаемости голоса. – Стой!..
   Краснокожий по-прежнему держал шкот и даже не повернул голову.
   – Вот парень, который прямо сейчас отведает моих кулаков, – продолжил старший из робинзонов, лучшей чертой которого было отнюдь не терпение. – Это ведь одна из лодок Гонде, не так ли, Шарль?
   – Я в этом совершенно уверен.
   – И сам Гонде тоже здесь, – умирающим голосом вскрикнул человек у руля. С трудом приподнявшись, он показал свое лицо, покрытое синяками и кровоточащими ранами.
   – А теперь на абордаж!
   В этот момент лодки шли бок о бок.
   Анри и Шарль прыгнули одновременно. Краснокожий наконец вышел из своего оцепенения. Он медленно встал, выпрямился во весь свой рост и, не проронив ни слова, воззрился на братьев. Если этот человек хотел, как говорят в театре, сделать эффектный выход, ему это удалось в полной мере. Вообразите себе безволосое, мрачное лицо, уродливо размалеванное соком руку и генипы, над длинным, тоже раскрашенным телом с очень странным рисунком. На груди скалилась широко раскрытая пасть аймары, а на животе красовался огромный цветок виктории регии, изображенный со впечатляющей достоверностью.
   – Ох, черт побери! Этот тип, без сомнения, один из наших воров. Что до таинственных символов, что так заинтриговали нас, а теперь оказались на его теле, я очень надеюсь, что он пояснит нам их значение. Я был бы не против получить хоть какой-то ключ к этой загадке.
   Анри тяжело опустил свою руку на плечо мужчины и сказал ему по-креольски:
   – Мальчик мой, нам нужно кое-что уладить. Сейчас вы отправитесь с нами на берег, а там мы решим, что с вами делать.
   Индеец и бровью не повел. Он приоткрыл большой рот с длинными зубами, и молодые люди, сбитые с толку, потрясенные, растерянные, услышали невероятную фразу, произнесенную с уморительным пафосом:
   – Я есть британский подданный!.. Я приказываю вам позволить мне продолжать мое путешествование!..

Глава X

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Питер Паулус Браун из Шеффилда, оставленный лодочниками на голландском берегу в верховьях Марони, бушевал и вопил, впав в самую черную ярость. Он грозил кулаком деревьям, оскорблял небо, осыпал проклятиями изменников-негров и обещал лесу устроить английскую интервенцию, которая, разумеется, была ему не по плечу.
   – Фрегат!.. Нет, два фрегата!.. Броненосный линкор!.. С солдатами ее величества, которых пошлет сюда консул… Эскадра с пушками сэра Уильяма Армстронга прибудет на этот берег наказать вас!.. О, я есть английский подданный. Правительство ее величества никогда не позволит оскорблять английские подданные!..
   Во время плавания Питер Паулус обычно бывал молчалив и безобиден. Полностью растворившись в своем эгоизме человека, постоянно удовлетворяющего свой голод, он ограничил вселенную стенками желудка и не обращал внимания ни на что другое, даже на собственную семью.
   Поскольку существование миссис Арабеллы, мисс Люси и мисс Мэри всецело обеспечивалось мужем и отцом, единственным устремлением их сердец должно было стать бесперебойное функционирование потрохов мастера Брауна. И раз уж только «путешествование» могло обеспечить это функционирование, Питер Паулус ничуть не сомневался, что его жена и дочери счастливы бороздить водные просторы нашей планеты.
   Бедные женщины без единой жалобы переносили мучения, на которые их обрек исступленный космополит, и находили утешение в нежной заботе друг о друге. Мало что на свете выглядело очаровательнее и грациознее этой маленькой женской компании. Мать еще была молода и очень красива, она выглядела как старшая сестра юных мисс. Вопреки тому, что миссис Браун вышла замуж за эксцентричного маньяка, она была женщиной высоких достоинств, чья доброта не уступала благоразумию.
   С того момента, как ее муж превратился в селезеночного или, вернее, желудочного Вечного жида, она смогла завершить образование дочерей и всегда с толком использовала свободное время, увы, слишком избыточное по причине бесконечных морских плаваний вокруг света. Поэтому мисс Люси и мисс Мэри стали в высшей степени благовоспитанными юными девицами, к тому же прелестной внешности, что никогда еще ничему не мешало. Одной было девятнадцать, другой – восемнадцать лет, и их легко можно было принять за близнецов. Обе были блондинками восхитительного пепельного оттенка, что так смягчает черты лица, делая их как будто нежнее. Но по какой-то очаровательной странности большие черные глаза придавали личикам юных англичанок выражение твердости, которое добавляло к их несколько грустной и болезненной внешности еще больше шарма. Маленькие ручки, изящные, но крепкие, охотно отзывались на рукопожатие с истинно британской сердечностью, а маленькие ступни, что редкость для уроженок Соединенного Королевства, могли соперничать с ножками чистокровной парижанки.
   Бедные дети и их мать, вечно болевшие в путешествиях, были очень бледны и сильно похудели. Им хватило бы совсем немного отдыха, чтобы вернуть прекрасный цвет лица, который составляет привилегию англичанок, не умаляя при этом их изысканности. Они объездили столько стран, повидали видимо-невидимо небывалых вещей и разных народов, пережили столько приключений и столкнулись с таким количеством опасностей, что их нынешнее положение, каким бы странным оно ни было, не представлялось им несправедливым ни в малейшей степени. То, что их оставили в полном одиночестве на берегу едва знакомой реки, было для них всего лишь рядовым происшествием.
   Большинство женщин на их месте разразились бы громкими воплями и решили бы, что пропали. Англичанки, напротив, уже были готовы порадоваться этому злоключению, которое избавило их от качки и крена, если бы не болезненная реакция мастера Брауна. Мания главы семьи была для них священной. Они скорее умерли бы от усталости, чем позволили бы себе хоть малейшую жалобу.
   Сбежавшие боши проявили порядочность, оставив белым их вещи и припасы. Эти большие дети по-своему честны. Иногда они могут (крайне редко) нарушить тяготящее их обязательство, но при этом совесть не позволяет им стянуть даже сущую безделицу. Не известно ни одного случая, чтобы какой-нибудь бош или бони украл деньги. Иногда они осмеливаются присвоить некоторое количество продовольствия, необходимое им на обратную дорогу, но лишь в тех случаях, когда свои запасы у них на исходе.
   Одним словом, у Питера Паулуса была хижина, чтобы приютить его вместе с семьей. У него были гамаки и провизия. А поскольку сезон дождей прошел, непогоды можно было не опасаться. Но до того ли было разъяренному маньяку? С тех пор, как он оказался на суше, с тех пор, как его диафрагма больше не трепетала в такт движениям корабля, мастер Браун пребывал в настроении злобного пса. Ни нежные слова миссис Арабеллы, ни попытки дочерей приласкаться не действовали на человека, у которого желудок давно заменил сердце.
   Однако волей-неволей Питеру Паулусу пришлось обходиться без плавания, и это приводило его в ярость.
   Если бы он знал нравы чернокожих жителей верховьев Марони, то набрался бы терпения, понимая, что вынужденная остановка не затянется надолго. Действительно, почтение, которое питают к белым людям негры племен бош, бони и даже юка с полигуду, так велико, что они никогда не допустили бы, чтобы с европейцами по их вине случилось какое-то несчастье. Это врожденное чувство усиливается благодарностью за добрые услуги белых, но также и страхом наказания. Они прекрасно знают, что колониальные власти не шутят, и если плохо обращаться с путешественниками, можно все потерять, но ничего не выиграть.
   Следовательно, можно было с уверенностью предположить, что не пройдет и десяти дней, как дезертиры пришлют лодку с другими гребцами. Вполне вероятно, что гранман, заинтересованный в поддержании хороших отношений с властями, мог прибыть лично, чтобы вернуть в лоно цивилизации брошенных в гвианской глуши белых.
   Пробесновавшись около часа, Питер Паулус наконец успокоился. Он меланхолично открыл банку солонины, отодрал жестяную крышку ящика с сухарями, предложил каждой из своих женщин по кусочку мяса, сел на землю и стал закусывать с явным отвращением. Перемалывая импровизированный сэндвич мощными коренными зубами, Питер Паулус глубоко вздыхал. Но не стоит думать, что он хотя бы на секунду опечалился странным, если не сказать опасным положением двух молодых девушек и их матери. О нет! Он завидовал их аппетиту и сожалел, что не может так же быстро опустошить маленькую жестяную тарелку, из которой они изящно клевали скудный обед. Кроме того, он истязал свой мозг в поисках выхода. Выдолбить лодку? Но с такой работой не управиться и за месяц. К тому же у него не было никаких инструментов. Ах, ему бы в руки несколько старых добрых стальных изделий из Шеффилда!
   – А-о!.. Что, если мне построить плот?.. Вери велл, именно плот.
   Но вид пары кайманов, медленно скользивших по поверхности с раскрытыми пастями, оборвал эту робкую мечту о плавании. Клацанье их челюстей, которые то закрывались, то раскрывались со скрежетом громадных ножниц, заставило мастера Брауна замереть на месте.
   – О-а, – печально пробормотал он. – Я есть пленник на этой реке. Это для меня есть самое жестокое приговорение! А-о!..
   – Друг мой, дорогой Питер, – ласково сказала ему миссис Арабелла на превосходном французском, – мужайтесь. Это невезение вскоре закончится. И потом, мы все так вас любим. Правда, Люси? Правда, Мэри?
   – О да, конечно, мамочка, – ответили дочери, нежно обнимая отца, бесчувственного, как колода.
   – А-о! – добавил, уже по-английски, Питер Паулус. – I am lost [54 - Здесь: я пропал (англ.).]. Я чувствую, что умираю. Солонина – мерзкая еда. А неподвижность меня доконает.
   Уж если мастер Браун из Шеффилда заговорил по-английски, значит состояние его действительно было тяжелым.
   Впрочем, восемь дней протекли без происшествий, как и без каких бы то ни было перемен в ситуации, которая показалась бы чрезвычайной кому угодно, но производителю ножей из Шеффилда с желудочными проблемами и манией бродяжничества представлялась совершенно невыносимой.
   Вся жизнь для Питера Паулуса теперь сводилась к созерцанию вечно пустынной реки и к поддержанию огня в надежде, что его заметят с какой-нибудь проплывающей мимо лодки. Время от времени, с регулярностью приступов хронического ревматизма, мастер Браун вскрывал банку солонины, говядины а-ля мод, тушеной баранины, тунца или сардин в масле. Его меланхолия перешла в ипохондрию, он больше не пытался коверкать французский язык.
   Утром девятого дня он щедро подбрасывал в костер дрова, не переставая озирать Марони, как вдруг из его глотки вырвался крик.
   Три пироги, до отказа набитые пассажирами, чьи тела кирпичного цвета ясно вырисовывались над коричневыми скорлупками, спешили к лагерю европейцев во всю силу туземных весел. На лице Питера Паулуса немедленно отразились радость и надежда, а рот снова начал извергать французские фразы:
   – Арабелла!.. сюда!.. Люси!.. смотрите!.. Мэри!.. видите! Эти маленькие лодочки!.. С добрыми краснокожими!.. О! Надежда выбраться отсюда!.. Радость оказаться на пароходе!
   Затем он принялся размахивать своими длинными руками наподобие телеграфа Шаппа, оглашая берег реки громогласными «ура!».
   Индейцы пристали к берегу с обычной для них невозмутимостью. Ничто в их лицах не выдавало удивления, которое, несомненно, вызвала эта неожиданная встреча.
   И тут последнее «ура» застряло в горле Питера Паулуса:
   – А-о! Мэри! Люси! Арабелла! Прячьтесь! Не смотрите! Эти краснокожие есть very shocking! [55 - Просто возмутительны (англ.).] А-о, эта нагота есть непристойнебл, это есть отвратительнейшн!..
   Внешний облик новоприбывших действительно мог отпугнуть и не таких формалистов, как англичане, которые столь стыдливы, что не позволяют себе называть вслух даже некоторые предметы одежды.
   Все индейцы, мужчины, женщины и дети, облаченные в собственную невинность и солнечный свет, выступали с простодушием, достойным наших прародителей перед грехопадением. Единственной уступкой приличиям были набедренные повязки-калимбе. Остальные части костюмов составляли ожерелья из уабе, браслеты и подвязки на щиколотках у дам. Мужчин сверх того украшали несколько перьев в волосах. Рубашка была только у одного. Кроме того, на нем была старая серая фетровая шляпа и он опирался на трость с набалдашником, сделанным из рассеивателя от большой садовой лейки, – явно знак начальника. Очевидно, это был вождь.
   Он протянул Питеру Паулусу руку и сказал:
   – Здравствуй, муше.
   Обе мисс вместе с их матерью укрылись в хижине, а мастер Браун, заинтересованный в переговорах с индейцами, преодолел свое отвращение и решил особо не углубляться в вопрос о непристойности их одеяния.
   Он пожал руку собеседника и ответил:
   – Я иметь честь приветствовать вас.
   – Моя зови капитан Вампи.
   – А-о, – пробормотал себе под нос Питер Паулус, – этот джентльмен хорошо знакомый со светским обхождением. Он представился very благопристойнебл.
   – Капитан Вампи! Я есть мастер Питер Паулус Браун из Шеффилда.
   – Ну и ну!.. – ответил индейский капитан, который не понял ни единого слова.
   – Позвольте мне, капитан, у меня есть для вас одно маленькое замечание. Одежда ваших воинов и ваших дам есть слишком легкая. Я не есть полагать возможным представить вас миссис Браун.
   Из этих слов индеец понял не больше, чем из предыдущих. Но англичанин сопроводил свое замечание столь выразительной пантомимой, что капитан Вампи ответил:
   – Твоя хоти моя надевай мой штаны.
   И добавил еще что-то по-индейски. Один из его людей достал из лодки пагару и извлек из нее старые, стального цвета брюки, славные останки униформы морского пехотинца, вытертые до последней степени и страшно перепачканные прогорклым маслом и краской руку. Капитан Вампи торжественно засунул ноги в две матерчатые трубки и закрепил брюки на бедрах с помощью лианы, проследив за тем, чтобы рубашка грациозно развевалась спереди и сзади.
   Такая покладистость совершенно удовлетворила Питера Паулуса, тем более что другие индейцы, тоже, как выяснилось, снабженные подобными штанами, напялили их coram populo [56 - В присутствии народа, публично (лат.).] без всяких возражений, проявив таким образом явное намерение доставить удовольствие европейцам [57 - Колониальные власти в приказном порядке требуют от индейцев и негров надевать как минимум штаны, когда они являются в поселения белых. Жандармы «с большим мачете» без всяких церемоний бросают их за решетку, если они отказываются подчиниться этому требованию. – Примеч. автора.]. Дамы и дети так и остались в чем мать родила, но, право слово, на войне как на войне. Самое главное, что принцип был соблюден.
   Пока мастер Браун праздновал прибытие гостей, открывая бутылки с тафией, перед удивленными и восхищенными взглядами толпы предстали миссис Арабелла и ее дочери. Индейцы, которым редко приходится видеть белых женщин, очарованно замерли при виде европеек, испуская негромкие восторженные возгласы и любуясь тонкими чертами их лиц, светлыми волосами и изящными одеяниями. Между тем мисс Люси пришла в голову счастливая идея рассыпать нитку бус из стекляруса и раздать по кругу каждому по бусинке. Такая щедрость в соединении с выпивкой, которую обильно разливал ее отец, сделала только что установленные отношения чрезвычайно сердечными.
   Впрочем, эти индейцы были почти цивилизованными благодаря частым контактам с французами из Сен-Лорана и голландцами из Альбины. Пусть они не отказались от кочевого образа жизни и сохранили обычаи предков, но общение с белыми сделало их более гуманными. Обычно они живут в деревне, расположенной на голландском берегу практически напротив нашей исправительной колонии. Деревня эта, основательно выстроенная и расположенная в хорошем месте, состоит из трех десятков хижин с большим домом Вампи в самом центре.
   Капитан Вампи [58 - Я близко познакомился с капитаном Вампи и провел в его приятной компании несколько дней. Мы вместе охотились и рыбачили. Он опьянил для меня с помощью сока растения Robinia nicou ручей Рюитер возле пристани Сакура. Он подарил мне свой большой лук со стрелами. Это самый ценный подарок, который индеец может сделать своему «компе», а я действительно стал хорошим другом бравого краснокожего. Одна из его жен изготовила для меня великолепную глиняную посуду, которую я увез во Францию. Этот Вампи хотя и был крещен, но практиковал многоженство. – Примеч. автора.] – вовсе не вымышленный персонаж, а реальная и весьма уважаемая особа в племени галиби. Его власть, официально признанная голландским правительством, распространяется на всех прибрежных индейцев от мыса Галиби до места слияния рек Лава и Тапанаони, то есть на территорию протяженностью более двухсот километров. Как и все люди его расы, Вампи – космополит, который мог бы дать несколько очков вперед самому мастеру Брауну. Постоянно находясь в движении, перемещаясь с места на место сообразно собственной фантазии, он живет повсюду и не имеет других устремлений, кроме свободы дикого животного, ради которой он жертвует всем. Воистину, индеец не способен подчиняться никаким другим правилам, кроме своих капризов. Если он справедливо или ошибочно полагает, что что-то угрожает его свободе, то в одно прекрасное утро бросает обжитое место, погрузив как попало в свою пирогу женщин, детей, пожитки, котлы, собак и припасы. Он оставляет свою вырубку и отправляется куда глаза глядят, пока не настанет время сбора урожая. У него нет других забот, кроме материальных. Котел, куи, металлическая пластина, его лук и стрелы – вот и все vade-mecum, едва ли более мудреное, чем у древнегреческого философа.

   Его религия, которая по сути есть не что иное, как примитивное манихейство, приспосабливается ко всем обстоятельствам кочевой жизни. Он верит в антагонизм добра и зла и делает все, что в его силах, чтобы умиротворить злого духа и угодить доброму. Обладая изрядной долей смирения, которую можно сравнить с мусульманским фатализмом, индеец никогда не бывает несчастен. Если говорить в целом, за редкими исключениями, он представляет собой тип философа, который стремится как можно дольше спать, не работать и пить много тафии. Обычно он очень мягок, или, скорее, совершенно равнодушен.
   Напрасно миссионеры во все времена пытались обратить их в христианство. Индейцы позволяют крестить себя и выражают «мон пе» (mon père – святому отцу) такое же почтение, какое питают ко всем белым людям. Так, лейтенанта Вампи, который сменит его на посту капитана, зовут Симон, другого зовут Жан-Пьер, третьего – Поло (Поль). Все они крещены, и не один раз, а как минимум десяток. И вот почему. Представители духовенства Французской Гвианы принадлежат к конгрегации маристов. Они часто и подолгу странствуют по стране. Но один и тот же миссионер редко приезжает туда, где бывал прежде. Краснокожие, зная, что проповеди всегда заканчиваются раздачей тафии, пусть даже некрепкой, никогда не отказываются их выслушать. Они охотно собираются вокруг священника, которого называют «мон пе», и еще охотнее просят окрестить их, поскольку обряд крещения всегда становится поводом для праздника.
   Марист, не зная, крещен неофит или нет, совершает над ним таинство, которое тот уже принимал несколько раз, но, разумеется, тщательно скрывает это от миссионера [59 - Йа-Йа, он же Жан-Пьер, признался мне, что был крещен пять раз. В то время, когда я находился в Гвиане, хитрец приезжал просить о крещении главу католической миссии. «Да, муше, – сказал он мне, – моя быть крещен сам капитан мон пе». – Примеч. автора.]. Беседа между Вампи и мастером Брауном была бы довольно вялой, если бы капитан беспрестанно не прихлебывал из своего куи, который Питер Паулус не уставал наполнять.
   Индеец, изъясняющийся на креольском диалекте, и европеец с его англосаксонским французским едва ли могли договориться о чем бы то ни было, не понимая ни слова из того, что говорил собеседник. Но Вампи, благодаря постоянному общению с голландцами, усвоил несколько английских словечек. Ему было известно, что такое джин, фунт, гинея и шиллинг. Питер Паулус заговорил о пироге и изобразил, что гребет веслом. Вампи ответил ему в фунтах и флоринах. Дело уже шло к обоюдному согласию.
   Тем временем миссис Арабелла и ее юные дочери кое-как пытались вести с индианками беседу в основном при помощи жестов, которые часто воспринимались ровно наоборот. Решительно все в этой непредвиденной и беспрецедентной ситуации удивляло трех англичанок. В тот момент, когда казалось, что они смогли заронить мысль в голову одного из этих бедных созданий или пробудить какое-то чувство в его сердце, индианка быстро бросалась к куи, полному тафии, жадно делала огромный глоток, вынимала грудь изо рта ребенка и вливала в горло бедного маленького существа, напившегося молока, такую дозу спиртного, перед которой спасовал бы любой европейский пьяница.
   Большинство из них были одинаково некрасивы, но все же не без претензий. Индейские женщины невысоки ростом, у них коренастые фигуры, большие головы с высокими скулами и раскосые глаза, выглядят они малопривлекательно. Но кокетство есть кокетство, что на берегах экваториальной реки, что на набережных Сены или Темзы. Все они без исключения, и молодые и старые, чуть ниже колена и чуть выше щиколотки носили широкие подвязки. Эти подвязки, выкрашенные ярко-красным соком руку, затягиваются как можно туже и нарушают кровообращение. Такая процедура вызывает отек икры и придает ей огромный объем, что почитается верхом элегантности. Поскольку в результате мышцы ног не работают как следует и теряют эластичность, передвижение становится весьма затруднительным. Жертвы этого варварского обычая продвигаются на цыпочках неуверенной неловкой походкой цапли. Но в конце концов, имеем ли мы право порицать подвязки и раздутые икры бедных дикарок и при этом восхищаться корсетами и узкими ботинками цивилизованных дам?
   Тем временем мисс Люси, которую уже два дня беспокоил сильный зуд в подошве стопы, была вынуждена удалиться в хижину, настолько это стало невыносимо. Одна из индианок из любопытства последовала за ней. Девушке пришлось снять обувь. Один из пальцев слегка опух, а на белой коже едва виднелось небольшое розоватое пятно.

   Индейцы племени галиби

   На поверхности подошвы было заметно еще два таких же пятнышка. Зуд становился все сильнее, и мисс Люси, несмотря на присутствие нескромной краснокожей, принялась ожесточенно чесаться.
   Индианка подошла ближе и тихо сказала:
   – Твоя нога залез клещ. Нет чесать. Чесать шибко плохо. Давай моя помогай убери его оттуда.
   Девушка с грехом пополам поняла, о чем лопотала ее собеседница, и вытянула ногу.
   – Вот так, да. Моя умей. Моя убирай клещ.
   С помощью булавки она обвела каждое из трех пятнышек, одно за другим, и приподняла над ними кожу с такой ловкостью, что мисс Люси совершенно ничего не почувствовала. Не прошло и двух минут, как искусная медсестра показала ей на кончике булавки три маленьких беловатых пузырька размером с крупное просяное зерно. Молодой англичанке сразу же полегчало.
   – Чуток жди.
   Индианка вышла из хижины, подошла к одному из соплеменников, который курил, взяла немного пепла из его трубки и вернулась к мисс Люси. После извлечения пузырьков на коже остались три маленьких дырочки. Спасительница заполнила их табачным пеплом и знаком велела девушке надеть обувь.
   – Моя все сделай. Твоя никогда не ходи голый ноги, нет. Это злая клещ, она люби залезай маленький белый ноги.
   Мисс Люси, очень обрадованная таким необыкновенным и спасительным вмешательством, собиралась поблагодарить импровизированную знахарку, как вдруг, к своему глубокому изумлению, увидела, что та положила булавку в рот, как будто собиралась ее проглотить. Вскоре она поняла свою ошибку, увидев, что булавка, пройдя сквозь нижнюю губу, соединилась с тремя или четырьмя другими, остававшимися на месте, образовав вместе с ними пучок, спускающийся на подбородок, как маленькая бородка.
   Прежде чем объяснить необходимость булавок для этих честных людей, столь неприхотливых в одежде, будет полезно для начала в нескольких словах рассказать о том, что это был за клещ, или шика по-креольски.
   Этот клещ, или проникающая блоха, куда меньше по размеру и гораздо более неприятное насекомое, чем блоха обыкновенная. Оно довольно широко распространено на Антильских островах и в Южной Америке. Клещ водится в песке и пыли, но особенно любит заброшенные хижины. Он быстро проникает под кожу жертвы, не вызывая у нее никаких неприятных ощущений, и так же быстро растет, питаясь телесными соками и увеличиваясь до размера горошины. Его присутствие становится заметным только через два дня из-за сильного зуда, а также его головки и грудной части, черными точками просвечивающих сквозь кожу. Маленький вампир, удобно устроившийся в живом организме, вскоре начинает откладывать яйца. Вылупившееся из них потомство крайне многочисленно. Новые юные клещи поражают ткани и вызывают злокачественные язвы, которые порой становятся смертельными, а иногда требуют ампутации пальцев ног.

Эта напасть часто поражает босые ноги чернокожих и краснокожих, но и те и другие умеют удивительно ловко извлечь маленького монстра из облюбованного им места. Тем не менее, несмотря на это искусство, нередко можно видеть негров или индейцев, лишенных одной или нескольких фаланг. Кроме того, их ступни часто покрыты язвами, которые они называют «крабы» или «чауауа», очень плохо поддающимися лечению.
Извлечением назойливых паразитов обычно занимаются женщины. Булавка – необходимый для этой операции инструмент. Но куда вколоть булавку, которая должна быть под рукой в любую минуту, а у тебя нет ни футляра, ни игольницы, ни кармана? Затруднительная задача решается своеобразным способом. Индианки прокалывают себе нижнюю губу, проделывая небольшое отверстие, которое сохраняется после заживления раны. Булавки вставляются в этот оригинальный держатель головками внутрь, а острым кончиком наружу. Металлические стержни, удерживаемые сжатием мышечной ткани, не выскальзывают, но причудливо шевелятся, когда индианка смеется, разговаривает и – увы, слишком часто! – рыдает. Посторонние предметы не доставляют им совершенно никаких неудобств, женщины едят и пьют, не обращая на них внимания.

   Присутствие булавок для них настолько привычно, что они вынимают их без помощи рук, одним движением языка и зубов.
   Именно этот маневр так заинтриговал мисс Люси после удаления паразитов, от которых европейцы тоже не застрахованы.
   В это время Питер Паулус Браун и капитан Вампи продолжали обмениваться непонятными обеим сторонам словами и жестами, которые могли быть истолкованы в каком угодно смысле, вплоть до противного. Индеец, уже «синий как макака» – креольское выражение, означающее крайнюю степень опьянения, – собирался готовиться к отъезду. В десятый раз он пытался втолковать мастеру Брауну, что ему придется уехать, чтобы опьянить ручей; что это дело четырех дней – «чтобы брать рыба и коптить его»; и что после этого он вернется и возьмет в качестве пассажиров англичанина и его семейство. Белый внимал его объяснениям не больше, чем каталонский мул.
   – Я есть желать отправиться немедленно. Вы слышите! Я желаю дать вам много гиней, фунтов, флоринов… и чек на имя банка Суринама!..
   Напрасные усилия. Индейцы непоколебимы в своих решениях. Все, чего Питер Паулус мог добиться, продолжая настаивать на своем, – это больше никогда не увидеть Вампи и его свиту. Волей-неволей ему пришлось согласиться на условия краснокожего и смириться с еще четырьмя смертельными днями ожидания.
   Галиби уехали, мастер Браун грыз удила уже почти тридцать шесть часов, деля время между вскрытием консервных банок и поддержанием огня. Он хранил суровое молчание и не без зависти наблюдал, как его жена и дочери едят с завидным аппетитом, в то время как он сам, лишенный радости плавания, едва мог утолить голод, с отвращением пережевывая гусиные ножки, консервированные в свином жире, и рыбу в масле.
   Прошла половина второй ночи ожидания. Костер светил ярко, как маяк. Питер Паулус погрузился в раздумья. Плеск весел заставил его вздрогнуть. Он резко вскочил и крикнул во всю силу своих легких. Плеск прекратился. В ночи раздалось ужасное проклятие. Англичанин услышал шелест ветвей. Костер внезапно погас по неизвестной причине. Воцарилась полная темнота.
   Питер Паулус хотел было возразить против вторжения в его обиталище. Но не успел: грубые руки схватили его, связали и заткнули рот кляпом. Он почувствовал, что его тащат через заросли и бесцеремонно бросают в лодку. Плеск весел возобновился, лодка встала на курс.
   «Какая разница, – подумал оглушенный Питер Паулус, неспособный пошевелиться и даже не вспомнивший о жене и дочерях, – в любом случае это есть путешествование».

Глава XI

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Читатель, несомненно, помнит удивительную фразу, произнесенную индейцем, оказавшимся вместе с Гонде, когда гвианские робинзоны взяли приступом лодку с двумя мужчинами на борту. Этот краснокожий, так причудливо размалеванный краской руку и маслом карапы, который коряво изъяснялся по-французски с неописуемым английским акцентом, эта живая картина, кожаный мешок с символами Водяной Маман, – это был Питер Паулус Браун собственной персоной.
   По какому необыкновенному стечению обстоятельств, вследствие какой невероятной цепочки событий вышеназванный производитель ножей из Шеффилда, страдающий от проблем с желудком и манией бродяжничества, оказался на 5°40′ северной широты и 56°40′ западной долготы, да еще в таком виде?
   Как ни старался Робен, он не смог вытянуть ни слова из оригинала, который, осознав, что его плавание прервано, а протестовать бесполезно, напустил на себя невозмутимость, завидную даже для последнего из потомков арамишо. Впрочем, у инженера и его сыновей были другие заботы, нежели ломать голову над разгадкой этой престранной тайны, которая и без того разрешится рано или поздно. Шлюпку пришвартовали к бумажной лодке, которая взяла курс на лагерь, к великой радости Гонде.
   Лицо бедняги было покрыто шишками и кровоподтеками, состояние его оставляло желать лучшего. Он едва держался на ногах и с трудом мог ответить на вопросы, посыпавшиеся на него со всех сторон.
   – О, месье Робен! Как я рад снова вас увидеть! Со мной так ужасно обошлись, избили и ограбили. Груз, доверенный мне вашим сыном, отняли у меня силой, но мы его вернем, и как можно скорее, – сказал он, когда к нему возвратилась часть его обычной энергичности.
   – Но скажите, Гонде, – обратился к нему бывший сосланный, – что же все-таки случилось? Рассказывайте все, не упускайте ни одной мелочи, и, прошу вас, поскорее.
   – Сию минуту, месье. Но прежде чем я отвечу, позвольте мне задать вам один вопрос.
   – Говорите.
   – Вы ведь не подозреваете меня, не так ли. Вы же не думаете, что я способен украсть у вас, моего благодетеля?.. Вы не сомневаетесь в моей преданности?
   – Нет, Гонде. Я сразу решил, что произошла катастрофа, в которой вы никоим образом не виноваты.
   – Хотя, – вмешался Шарль, – ваше исчезновение выглядело как минимум странным.
   – Увы, – с горечью отозвался бывший каторжник, – я не устаю повторять себе это с каторжных времен: если оступился один раз, то больше не можешь рассчитывать на доверие честных людей.
   – Вы ошибаетесь, Гонде, мой сын вовсе не хотел продемонстрировать и каплю недоверия к вам. Вы с давних пор выказали достаточно свидетельств вашей порядочности, чтобы не подвергать сомнениям ваши поступки.
   – Спасибо, месье Робен, спасибо за ваши добрые слова. Я бы нашел вас еще три дня назад, если бы те, кто меня ограбил, не отдали меня в руки этого умалишенного, который избил меня и заставил плыть вниз по реке.
   Питер Паулус хранил презрительное молчание и красноречиво повернулся спиной к европейцам.
   – Но кто же вас ограбил?
   – Это целая история, в которой я ничего не понимаю. Но это те же люди, которые разукрасили англичанина, посадили его в мою лодку и сказали ему: «Ну вот, мастер Браун, плывите куда хотите. Вот вам лодка и штурман». Он ответил «йес» и приказал мне плыть в Сен-Лоран, где он должен сделать заявление о том, что у него украли чековую книжку. Я попытался было направиться вверх по реке, но он пришел в ярость и осыпал меня градом кулачных ударов, которые едва меня не прикончили. Так что мне пришлось волей-неволей отправиться вниз по Марони под угрозой еще более сильной взбучки.
   – Yes, – процедил сквозь зубы Питер Паулус. – Моя чековая книжка есть украдена. Все мое богачество попало в руки мошенников. Вы есть их сообщники, потому что мешаете мне продолжать мое путешествование. Я желаю сделать декларейшн властям этой негодной страны.
   – Сэр… – попытался заговорить с ним Робен.
   – Я есть мастер Питер Паулус Браун из Шеффилда, – сухо ответил краснокожий из Великобритании.
   – Хорошо, мастер Питер Паулус Браун из Шеффилда, – ответил Робен на превосходном английском языке. – Я призываю вас успокоиться. Вашему состоянию ничего не грозит, потому что в Сен-Лоране нет банка и воры еще не скоро смогут воспользоваться чеком с поддельной подписью. Вот какой совет я вам дам со всем уважением, я, месье Робен, французский колонист и гражданский инженер.
   – Вы есть мошенник. Я буду приказывать повесить вас и вашу семью, когда броненосный линкор ее величества будет стрелять из пушек в эту страну.
   Инженер расхохотался от всей души и отвернулся от него, пожав плечами.

   Но Анри выпрямился во весь свой рост перед сварливым англичанином и ткнул палец в его раскрашенное плечо.
   – Мастер Браун из Шеффилда, – сказал побледневший молодой человек, – я требую, чтобы впредь вы как следует взвешивали свои слова, а если угодно, то приказываю. Если вы злоупотребили вашей силой по отношению к этому человеку, – он показал на Гонде, – знайте, что у меня есть для вас точно такие же аргументы. И чтобы вы, чего доброго, не могли сослаться на то, что недостаточное владение нашим языком могло привести к неверному истолкованию моих слов, я дам вам приказ по-английски.
   – Анри, – мягко сказал инженер, – оставь в покое этого беднягу. Должно быть, солнце напекло ему голову. Кроме того, пропажа всего состояния и нелепый внешний вид, который ему придали неизвестные злоумышленники, в этом случае могут считаться смягчающими обстоятельствами. Мастер Браун, вы наш гость. Ваша личность для нас священна. Мы позаботимся обо всех ваших нуждах.
   – Скотина! – вырвалось у Гонде. – Он горюет о том, что потерял богатство, но не сказал ни слова о жене и юных дочерях, которых захватили бандиты.
   Лодка, везущая шлюпку на буксире, только что подошла к берегу. Мадам Робен услышала последние слова, сказанные ее мужем и освобожденным каторжником. Сердце жены и матери сжалось при этих словах. Экстравагантную фигуру маньяка на палубе она едва заметила.
   – Бандиты! – воскликнула она. – Женщина и юные девушки в лапах негодяев. О, друг мой, милые дети, их нужно освободить как можно скорее.
   – Я сам только что узнал об этом прискорбном эпизоде, – ответил Робен. – Нам нужно расспросить Гонде обо всем, что ему известно о похищении. Затем мы объединим все наши усилия и выступим безотлагательно.
   – О да, конечно! Бедная женщина! Бедные дети! Какой ужас!
   Весь отряд снова устроился в хижине. Молодые бони остались на часах рядом с лодками, а Гонде, удобно расположившись в гамаке, начал длинный рассказ о том, что он знал о случившемся за последние три дня.
   – Прошло двадцать четыре часа, как месье Шарль отправился на разведку в верховья ручья, и двенадцать часов с тех пор, как вы последовали ему навстречу. Уровень воды в притоке страшно возрастал, причем в атмосфере не было никаких признаков такого внезапного подъема. Я слышал глухой отдаленный звук взрыва, но не понял его причины. Я бы сказал, что взорвалась большая мина, заряженная изрядным количеством пороха. Но насколько близким к реальности было это предположение? Эти области Верхней Гвианы совершенно необитаемы! Кто же мог взорвать там мину и с какой целью?
   – Это правда, – перебил его Робен. – Взрыв раздался за несколько минут до внезапного наводнения, что весьма нас заинтриговало…
   – Вне зависимости от опасности, с которой нам пришлось столкнуться, и от опустошений, которые паводок вызвал на приисках, – подхватил Шарль. – Теперь о разработках придется надолго забыть. Кроме того, я боюсь, что рабочие, которым удалось выжить при пожаре, утонули во время наводнения.
   – Как бы там ни было, невзирая на все неправдоподобие такого предположения, мы склонны думать, что оба бедствия были вызваны одной причиной. Но продолжайте, Гонде. Мы вас слушаем. Успех нашей экспедиции зависит от точности ваших сведений.
   – Мы обедали на правом берегу реки, шлюпки были надежно пришвартованы, и для пущей уверенности я оставил в каждой по одному человеку. Вскоре мне доложили о появлении на реке европейской лодки. В ней было девять человек, а на корме развевался французский флаг. На веслах сидели четверо чернокожих. Под тентом сидел офицер морской пехоты в полевой форме и два солдата того же рода войск. Командовал гребцами человек в мундире военного надзирателя. На голове девятого пассажира, краснокожего, была старая шляпа, а тело покрывала рубашка. «Так-так, – сказал я себе, – видимо, этот офицер из гарнизона Сен-Лорана проводит здесь гидрографические изыскания».
   Надзиратель повернул руль, и лодка пристала к берегу рядом с нашими. Я сразу же ее узнал. Это была одна из лодок исправительной колонии, большая шлюпка, построенная из досок внахлест, выкрашенная белой краской, на борту которой были видны черные буквы И. и К., разделенные якорем.
   Офицер сошел на берег в нескольких шагах от нас. Это был мужчина лет тридцати пяти в звании капитана с ленточкой ордена Почетного легиона. Тут я заметил, что железная решетка, отгораживающая гребцов от пассажиров, поднята. Гребцы убрали весла. Надзиратель, вместо того чтобы собрать их и сесть рядом, держа револьвер наготове, как того требует приказ, сошел на берег вместе с капитаном. Я не без удивления обнаружил, что оба они вооружены до зубов. У каждого на поясе был револьвер крупного калибра, а на плече – охотничье ружье. Это еще можно было понять, мы все любим охоту. А вот револьверы на маршруте, где не бывает ни воров, ни свирепых животных, показались мне необычными. Но, поскольку это было не мое дело, я оставил свои размышления при себе.
   Я поднялся и вежливо снял шляпу перед офицером, который коснулся пальцами козырька своей белой каски.
   – У вас все в порядке? – грубо спросил он. – Где ваше разрешение? Покажите…
   Я достал из кармана разрешение, подписанное главным комендантом, без которого ни одна лодка не может выйти с территории колонии. Он прочитал его и спросил:
   – Это вы Гонде?
   – Да, капитан.
   – Освобожденный каторжник, который совершает рейсы между Сен-Лораном и верховьями Марони?
   – Да, капитан. Смею вас заверить, что работаю честно с тех самых пор, как заплатил свой долг обществу.
   – Честно… Это мы проверим. Мой мальчик, власти следят за вами. У нас есть сведения о том, что вы активно занимаетесь контрабандой. Вы ввозите золото без уплаты пошлины и обманываете казну на восемь процентов.
   – Но, капитан, клянусь вам…
   – Довольно! Что у вас в лодках?
   – Товары, доставленные из Европы, провиант и сельскохозяйственные инструменты или оборудование для золотодобычи для прииска недалеко от водопада Петер-Сунгу.
   – Товары из Европы… Ну-ка, показывайте мне ваш груз.
   Мне оставалось только подчиниться. Что я и сделал без промедления. Он прочитал ваше имя на ящиках и спросил:
   – Робен… Это еще кто такой?
   – Вот наглец! – в один голос воскликнули возмущенные робинзоны.
   – Я лишь повторяю его слова. Он продолжил досмотр и заявил:
   – Это оборудование английского производства. За него должна быть уплачена пошлина. Ее оплатили?
   – Думаю, что да. Сюда его доставила, насколько я знаю, шхуна «Милость Господня», так что груз непременно прошел через Кайенну.
   – Мне об этом ничего не известно. Точнее, я в этом сомневаюсь. Где владелец?
   – В лесу. Он должен вернуться завтра.
   – Мой мальчик, вы весьма неважно играете свою роль, вы очень неумелый контрабандист. Нет смысла ломать комедию. Я арестовываю вас и конфискую ваш груз.
   – Но этот человек не имел права, – вскричал разгневанный Робен. – Впрочем, он вряд ли из нашей армии. Это был не офицер, а какой-то негодяй, который воспользовался военной формой, чтобы действовать как подлый пират.
   – Я и сам был готов взбунтоваться. Пусть в нашем положении мы, освобожденные бывшие каторжники, по-прежнему находимся под надзором властей, не можем ни продавать, ни покупать, ни уходить, ни возвращаться без разрешения, и сопротивление с моей стороны могло повлечь за собой суровое наказание, я собирался протестовать, готовый никогда больше не возвращаться в Сен-Лоран и просить вас приютить меня. Но, увы, я не успел. Тот, кого я считал офицером, ткнул меня в грудь стволом револьвера и крикнул. Четверо негров и двое солдат под командованием надзирателя бросились к лодкам и в мгновение ока связали моих напуганных людей.
   Меня схватили последним и спеленали быстрее, чем я успел пикнуть хоть слово. Тут произошел странный инцидент, на первый взгляд не особо значительный. Моя собака решила прийти мне на помощь. Она бросилась на капитана, вцепилась ему в руку и разорвала рукав его форменной куртки от локтя до запястья. Он взвел курок, прицелился в бедное животное и уложил пса на месте. Кровь струилась по его руке. Он принялся вытирать ее платком, и я ясно различил на его коже одну из отвратительных татуировок, хорошо известных тем, кто имел несчастье оказаться на каторге.
   – Что я вам говорил, – с живостью вмешался Робен. – Этот человек, запятнавший мундир, всего лишь обычный бандит, сбежавший с каторги, а надзиратель и чернокожие – его сообщники.
   – Я тоже об этом подумал, хотя мундир сидел на нем безупречно и выражался он как человек образованный. Но, увы, я не так наивен и знаю, что среди постояльцев колонии встречаются ловкие пройдохи. Впрочем, я был уверен, что мог не опасаться за свою жизнь, поскольку не было еще ни одного случая, чтобы беглый каторжник пошел на убийство. Они слишком хорошо знают, что в случае поимки им грозит неминуемая смертная казнь.
   Меня грубо бросили на дно лодки исправительной колонии, в которой неподвижно сидел краснокожий. Я упал среди пагар, ящиков и провианта, наваленного там в беспорядке, и так сильно ударился, что потерял сознание.
   Когда я пришел в себя, была уже ночь. Я лежал на спине, связанный так туго, что не мог пошевелиться. Флотилия двигалась. Возможно, я ошибаюсь, но мне показалось, что мы пересекли Марони и приближались к голландскому берегу. В любом случае берег был совсем рядом, потому что я видел ветки, которые время от времени заслоняли звезды. Затем движение прекратилось, мы остановились. Остановка длилась довольно долго; когда мы снова отправились в путь, уже занимался день.
   – Гонде, а вы не думаете, что воры – у меня нет причин называть их по-другому – именно там спрятали наш груз, который наверняка сильно искушал этих бессовестных людей?
   – Честное слово, месье Робен, это очень возможно. В целом дельце они обстряпали довольно ловко. Уверяю вас, что я бы ничего не заподозрил, если бы случайно не увидел татуировки так называемого капитана. Я бы от всего сердца поверил в конфискацию ваших товаров, но этот человек исчез следующей ночью, так же как и его товарищи.
   – Что вы такое говорите?
   – Чистую правду, месье. На следующий день, то есть вчерашним утром, я обнаружил, что мы находимся в устье ручья, где причалили накануне. Нас окружила банда краснокожих довольно угрожающего вида, не помню, чтобы я когда-либо с такими сталкивался. Их было двенадцать человек. Русло ручья оказалось перегорожено огромным деревом гриньон, которое, видимо, недавно срубили. Сообщение между низовьями и верховьями ручья, таким образом, сделалось невозможно.
   Моих людей со мной не было. Зато у меня появились другие спутники: дама из Европы, две девушки и белый мужчина, которого они называли отцом. Я понимал все меньше и чувствовал, что вот-вот сойду с ума. Индейцы не проявляли к ним жестокости, хотя белый и осыпал их ругательствами. Краснокожие явно испытывали удивление по отношению к этим дамам, не лишенное уважения.
   Мой рассказ подходит к концу. Я не знаю, что произошло ночью, которая последовала за этим странным днем, потому что спал как убитый. Когда я проснулся, европейская дама и обе девушки исчезли. Тут мои приключения достигли пика неправдоподобия. Англичанин, голый, как ощипанный куренок, был привязан к дереву, в то время как вождь краснокожих, мрачного вида старик, заканчивал расписывать его, приводя в то состояние, в котором вы сейчас его видите.
   Нас обоих посадили в лодку, в которой я с удивлением узнал одну из моих шлюпок, только она была совершенно пустой, если не считать кое-какой провизии, оставленной нам негодяями. Я собирался отправиться на ваши поиски, но этот грубиян начал боксировать, так что мне пришлось сопровождать его вопреки моей воле. К счастью, мы вскоре с вами встретились.
   – Все это, – сказал Робен, – кажется мне уже не таким странным, как можно было бы предположить вначале. Все эти хождения взад-вперед, исчезновение европейских женщин, появление каких-то краснокожих служат лишь одной цели – запутать нас и сбить со следа. Маскарад англичанина – это обычная индейская проделка, так, для забавы, нам не нужно принимать ее в расчет. Наш груз не мог оказаться далеко отсюда. Он спрятан на одном из берегов реки. Я склоняюсь к голландскому берегу, тем более что, по вашим словам, вы пересекли Марони позавчера ночью.
   – Да, месье.
   – Наши хитрецы считают, что они на высоте, но на самом деле они просто дурачки. Украденные вещи могут быть либо здесь, либо там, куда вас доставили позапрошлой ночью. Вторая версия представляется мне более рациональной. Сейчас главное – действовать как можно быстрее. Мы не можем позволить бесконечно водить себя за нос. Какого черта, такой большой груз не может исчезнуть бесследно, как какая-нибудь пагара. Скажите, Гонде, вы ведь не сможете узнать это место, не так ли?
   – Увы, нет, месье Робен.
   – Я так и думал. Лодки остановились там только один раз, в ночное время?
   – Да, месье.
   – Но по возвращении сюда вы увидели англичанина и его семью, которых привезли в то же время, когда и вас?
   – Именно.
   – Возможно, наш оригинал найдет это место или хотя бы укажет нам направление. Надеюсь, что он захочет нас провести.
   Питер Паулус, сидя на корточках в хижине, сохранял под своей расписной наружностью невозмутимость завзятого краснокожего. Казалось, что его ничто не волнует, он не желает ничего ни видеть, ни слышать.
   Робен подошел к нему.
   – Мастер Браун, – сказал он, – вы хотите найти ваших жену и детей и вернуть себе свое состояние?
   – Я хочу путешествовать по воде, – ответил тот сквозь свои длинные зубы.
   – Вы будете путешествовать, мастер Браун, я вам обещаю. Но прежде вы должны помочь нам найти место на берегу, где вы находились перед тем, как вас похитили.
   – Ноу.
   – Так вы отказываетесь?
   – Йес. Я здесь для путешествований, а не для того, чтобы давать вам помощь. Я есть английский подданный и не желаю водиться с таким, как вы.
   – Но… разве вы не хотите позаботиться о вашей семье… вас не волнует ваше богатство?
   – Моя фэмили не есть ваша забота. Мое богачество не есть дело для такого авантюриста, как вы.
   – Мастер Браун, вы наглец и бессердечный муж и отец.
   – Я есть английский подданный, а мой желудок есть болен.
   – Ну хорошо. Вы можете думать что угодно и делать что пожелаете. Мы оставим вас здесь и сами разберемся в своих делах. Наше отсутствие может продлиться больше двух дней. Я оставлю вам провизии на неделю.
   – Я буду вам платить за вашу провизию.
   – Но у вас нет ни шиллинга.
   – Я есть почтеннейшен промышленник из Шеффилда. Я имею кредит в банке…
   – Сейчас вы можете попробовать получить кредит под залог туманов Марони, счастливо оставаться.
   Пока шли эти долгие переговоры, Николя разогревал машину. К тому моменту, как препирательства между Робеном и англичанином завершились, двигатель бумажной лодки пришел в движение. Робинзоны поднялись на борт, и лодка на всех парах устремилась к голландскому берегу. Весь переход занял четверть часа, затем судно, как в прошлый раз, медленно пошло вплотную к берегу, в то время как члены экспедиции напряженно всматривались в бесконечную стену зелени.
   Поиски оказались долгими и трудными, несмотря на знаменитую сноровку европейцев и безошибочное чутье их индейской собаки. Наконец, утомившись, Робен уже был готов отдать команду остановиться, чтобы заготовить дрова, поскольку топливо было на исходе.
   – Стоп! – воскликнул он при виде длинной индейской пироги, привязанной к корню дерева. Корма лодки скрывалась в густых зарослях мукумуку.
   В середине лодки на перевернутой пагаре сидел индеец и беззаботно курил сигарету, свернутую из листа мао. Робен окликнул его:
   – Хо, компе! Хо!
   – Хо, компе! Хо! – отозвался индеец.
   – Кто хозяин эта лодка? – спросил инженер по-креольски.
   – Эта лодка капитан Вампи.
   – А где капитан Вампи?
   – Там, на земля, вместе с моя отец.
   Из зарослей появилось полдюжины краснокожих, несомненно привлеченных шипением пара, вырывавшегося из клапанов.
   Робен, Анри, Шарль и оба бони сошли на берег и вскоре оказались посреди довольно многочисленной толпы, окружившей маленькую хижину.
   – Здравствуй, Вампи.
   – Здравствуй, Ломи, здравствуй, Башелико, здравствуй, муше, – ответил капитан, который был знаком с сыновьями Ангоссо.

   – Что ты здесь делаешь, капитан Вампи? – спросил инженер.
   – Моя пришел искай белый муше, его мадам и мамзели.
   – А откуда ты пришел?
   – Моя опьяняй ручей.
   Белые и чернокожие вошли в хижину и первым делом заметили священника, седовласого и седобородого, который сидел рядом с гамаком. Тут же рыдали две юные девушки, слезы лились ручьем. В гамаке, испуская жалобные стоны, лежала женщина, охваченная жестоким приступом лихорадки.
   При виде новоприбывших священник встал. Те почтительно приветствовали его.
   – Ах, господа, – заявил он, – будь благословен ваш приход. Какую службу вы сможете сослужить этим обездоленным юным созданиям и их несчастной матери. Я возвращался с верховьев Марони, когда обнаружил их вчера на французском берегу. Они рассказали мне свою печальную историю. В довершение всех бед их отец куда-то исчез. Я собирался проводить их до Спаруина, но они сказали мне, что этот индейский капитан непременно приедет за ними на это место. Я тотчас доставил их сюда, надеясь, к сожалению напрасно, обнаружить здесь отца семейства. Нет ли у вас хинина? Сегодня утром у этой бедной дамы начался приступ лихорадки, которую я не могу сбить, поскольку мои запасы закончились.
   Робен не успел ему ответить. Гонде, который медленно подошел, оставшись незамеченным, вдруг прыгнул на священника с высоко поднятым мачете.
   – Это он! Бандит! Он такой же кюре, как и капитан! Ко мне, держи его!
   Быстрым движением мнимый священник отвел занесенный над ним клинок. Затем, скользнув под гамак с кошачьей ловкостью, он выскочил из хижины и скрылся в лесу, прежде чем свидетели этой необычайной сцены успели сделать хотя бы движение.
   – Не преследуйте его, – властно крикнул Робен. – Скорее всего, он не один. Мы попадем в ловушку.
   Но распаленный Гонде, вне себя от злости, ничего не слышал. Он ринулся в погоню в компании пса Матао, отрывистый лай которого доносился до робинзонов.
   Отсутствие бывшего каторжника продолжалось более получаса, все уже начали опасаться, что он пал жертвой собственного безрассудства, как вдруг он появился. Лицо и руки Гонде были разодраны в кровь лесными колючками, но сам он сиял от счастья.
   – Вот сволочь! Я узнал его по голосу, – сказал он, задыхаясь. – Он загримировался под старика и припудрил мукой свою бороду и волосы, но меня так просто не проведешь. Держите, – добавил он, бросая к ногам Робена черную сутану, от которой неизвестный избавился, чтобы бежать быстрее, – теперь вы видите, что переодевание для него – обычное дело. Я был прав, когда сказал, что он не больше священник, чем офицер, и что это один из наших воров! Ему удалось сбежать, но не было бы счастья, да несчастье помогло, потому что в пятидесяти шагах отсюда я нашел кое-что замечательное!

Глава XII

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Гонде благодаря счастливой случайности только что сделал чрезвычайно важное открытие. Он тщетно пытался идти по следу таинственного человека, которого обнаружил в платье миссионера. Злодей быстро исчез в непроходимых зарослях, словно был хорошо знаком с лесными прогулками. Гонде не сомневался в том, кем был дерзкий негодяй, на котором одинаково ловко сидели сутана священника и мундир солдата. Такая легкость в исполнении столь различных ролей могла быть по плечу только тому, кто побывал во многих передрягах, человеку, лишенному предрассудков и готовому на все. Иными словами, одному из преступных главарей того ада, что называется каторгой.
   Несмотря на инстинкт пса Матао и его безупречное чутье, освобожденный каторжник вскоре осознал всю бесполезность дальнейшей погони. И не только бесполезность, но и опасность. В самом деле, причудливые формы бескрайнего цветника гвианской феи, эти непролазные заросли, изобилующие всевозможными западнями, на извилистых тропах которых охотник сам может превратиться в дичь, таковы, что Гонде в любой момент мог оказаться во власти незнакомца, если бы тот решил напасть на своего преследователя.
   Бедняга хорошо это понимал, поэтому остановил собаку, которая успела принести ему в качестве трофея черную сутану, найденную под кустом. Он возвращался в расстроенных чувствах. Пес, как хорошо натасканная ищейка, держался в трех шагах впереди, не спеша и не останавливаясь и беспрестанно втягивая лесные запахи своим черным, словно трюфель, носом. Человек, напрягая зрение и слух, внимательно обследовал каждый закуток этой беспредельной чащобы по старой привычке лесного скитальца, от которого не ускользает ни одна мелочь. И эта необходимая предосторожность оказалась не напрасной, поскольку Гонде вдруг заметил, что из земли торчит деревянистый коричневый жесткий черенок, на каких держатся листовые пластинки пальмы макупи. Любой человек, незнакомый с жизнью в тропическом лесу, безразлично прошел бы мимо этого отростка, притом что этот сложный лист достигает в длину три метра, а черешок его примерно в палец толщиной. Это была бы серьезная промашка, и Гонде никак не мог ее совершить. Лист кто-то зарыл. Его кончик торчал над землей от силы на десять сантиметров и был срезан наискосок, как будто это сделали с помощью мачете.
   Освобожденный каторжник убедился, что на срезанной кромке черешка нет никаких ядовитых веществ, и для пущей уверенности срубил своим мачете кору со стебля однодольного растения. Затем он нагнулся и потянул изо всех сил, вытащив лист из-под земли целиком, со множеством смятых, но еще зеленых листовых пластинок.
   – Этот лист, – резонно рассудил Гонде, – зарыли здесь совсем недавно, и, скорее всего, он здесь не один. Мне стоит поискать другие. За работу…
   Матао, готовый взяться за любое дело, увидел, что человек роет землю своим мачете, и принялся яростно копать, будто пытался найти броненосца. Доблестное животное действовало так бодро и эффективно, что меньше чем через две минуты глазам Гонде предстала зеленая подстилка, образованная из тщательно уложенных листьев, площадью в добрый квадратный метр. Стоит добавить, что слой недавно взрыхленной земли не превышал двадцати сантиметров в толщину.
   – Гляди-ка, – пробормотал Гонде под нос, – да это прямо силосная яма. Какого черта ее вырыли и что может быть там на дне? Давай, Матао, ищи!.. Ищи, мой храбрый песик!
   Собака, ободренная голосом и жестом, стала рыть с еще большим усердием и вдруг, прорвав густой слой листвы, почти полностью скрылась среди зелени. Бывшему каторжнику показалось, что когти животного царапнули по гладкой и твердой поверхности, которая им не поддалась.
   – Ко мне, Матао, ко мне, – позвал он негромко.
   Пес выскочил из ямы и застыл, стоя на всех четырех лапах, вытянув морду, с прямым как палка хвостом, в самой прекрасной стойке, от которой замирает сердце искушенного охотника.
   – Черт побери, что это значит? – сказал себе Гонде, еще более заинтригованный.
   Он склонился над ямой и легонько ударил по дну кончиком мачете. Клинок издал металлический звук. Освобожденный каторжник задрожал с головы до ног. Он бросился на землю и принялся рыть, рвать листья, разгребать верхний слой руками и ногами, а затем, задыхаясь, на пределе сил, в разорванной одежде, бросился прочь, приказав собаке:
   – Сидеть, Матао. Жди меня, мой песик!
   Умное животное слегка вильнуло хвостом, словно говоря «я понял», и осталось на месте, непоколебимое, как скала.
   Вся эта история заняла не более четверти часа. Скоро Гонде вернулся к робинзонам, которые уже начали волноваться из-за его долгого отсутствия. Бедняга, охваченный безумной радостью, задыхался, заикался и едва был похож на самого себя.
   – О! Какая находка, просто знатная! Идемте, месье Робен! Наконец-то судьба повернулась ко мне лицом, она давно задолжала мне! Боже! Вы будете просто счастливы!
   – Ну же, Гонде, – мягко сказал инженер, – что случилось? Кого вы встретили, мой смелый друг?
   – Месье Робен, идемте… Идем скорее. Вы повидали немало всякого в своей жизни, но такого точно никогда не видели.
   – И чего же?
   – Ох, ну что ж! Индейскую собаку в стойке перед… паровой машиной! Нет! Я не сошел с ума… – продолжал Гонде в возбуждении, которое придавало его словам оттенок безумия. – Я сам ее коснулся, видел своими глазами. Ее отлично спрятали и хорошо упаковали. Она сверкает как серебро! Идемте, прошу вас! Идемте…

   Робен, Шарль и Николя, снедаемые живейшим любопытством, устремились за Гонде. Он не сошел с ума. Менее чем в пятидесяти метрах они обнаружили холм из земли и обрывков листьев на краю ямы, на котором неподвижно застыл Матао, живое воплощение бдительности. Тонкий луч солнца, пробившийся сквозь кроны деревьев, достиг золотой нитью дна ямы и заставил засверкать трубки и кранцы паровой машины.
   – Наш двигатель! – вскричали обрадованные Николя и Шарль.
   – Благодарю вас, Гонде, – взволнованно сказал Робен. – Вы только что оказали огромную услугу нашей колонии.
   – Это еще не все. Там есть и паровые молоты. Я их чувствую… Они тоже там, вокруг машины… И еще кое-что… Боже, оно очень тяжелое, – добавил бывший каторжник, продолжая копать изо всех сил.
   – Это наши баллоны с ртутью, – ответил Шарль. – Отец, ты слышишь, наша ртуть. Так что разработки будут продолжены. Но что теперь нам делать?
   – Мне кажется, все очевидно. Как можно скорее выкопать все оборудование, столь удачно найденное, снова погрузить его и вернуться домой. На этот раз мы будем охранять его как следует, не так ли, Гонде?
   – О да, месье Робен! Теперь меня не проведет даже самый хитрый и дерзкий негодяй на свете!
   – Но как мы перетаскаем такую массу железа? – спросил Анри.
   – Воров это не слишком затруднило.
   – Возможно, их было больше, чем нас.
   – У нас же есть индейцы Вампи, которые могли бы за хорошую плату раз в жизни выполнить работу носильщиков.
   – Не стоит тратить на это время, – живо возразил Шарль. – Когда мы с Николя заказывали это оборудование в Европе, мы не забыли позаботиться о том, чтобы, насколько это возможно, разделить его на детали весом не более тридцати килограммов. Это было вполне естественно, поскольку при нынешнем состоянии колонии, при полном отсутствии дорог и вьючных животных, переноску грузов могут осуществлять только люди. Поэтому наши паровые молоты весят всего по тридцать килограммов, на пять кило больше нормы груза, установленной правительством. Что касается самой машины, конструктор Дебайе специально для нас сделал ее невероятно компактной, но при этом удивительно мощной. Шестеро крепких мужчин смогут перенести ее на берег на какой-нибудь платформе.
   – Браво, а теперь – за дело, – подвел итог Анри, поигрывая могучими мышцами. – Ты найдешь выход из любого положения, мой дорогой Шарль.
   Пока робинзоны деятельно готовились к операции по транспортировке груза, мы вернемся в хижину, обитатели которой едва оправились от внезапного появления Гонде и бегства того, кого все приняли за настоящего священника, так блестяще сыграл эту роль презренный мошенник.
   Индейцы, которые сначала были сбиты с толку и несколько смущены, с быстротой, свойственной этой расе, вновь обрели свою обычную беззаботность. Две юные мисс, сраженные исчезновением отца и болезнью матери, беззвучно плакали в объятиях мадам Робен.
   Бедные дети с тревогой наблюдали, как быстро меняется лицо их милой маменьки. Ее взгляд потускнел и стал невидящим; из болезненно перекошенного рта вырывалось хриплое прерывистое дыхание, сопровождаемое бессмысленными словами. Обильный пот катился по лицу, вначале осунувшемуся, но вскоре ставшему бледным как воск.
   Тщетно мадам Робен, увы, давно и близко знакомая со всеми стадиями и разновидностями ужасной гвианской лихорадки, старалась утешить несчастных девушек. Находчивость и нежность замечательной женщины, лучшей из всех матерей и жен, в этот момент были бесполезны.
   – Моя мама погибла! Она умирает, – рыдала Люси.
   – Мадам, – стонала Мэри, – помогите ей! Спасите ее…
   – Милые бедные дети! Надо надеяться на лучшее. Все, чему научил нас долгий и горький опыт, все, на что способны горячие чувства, мы все попробуем!.. Нужно дождаться окончания приступа.
   – Но она умрет!..
   – Смотрите, какая она холодная!..
   – Боже милосердный… Она уже не узнает нас!..
   – А еще этот бред… эти бессвязные слова…
   – Мама… это я! Мы здесь!
   – Надейтесь, дети мои, надейтесь… Приступ пройдет в течение часа. Затем мы дадим ей хинин.
   – О, мадам, зачем же ждать?
   – Это необходимо, – сочувственно, но твердо ответила мадам Робен. – Хинин, принятый во время приступа, может повысить его интенсивность и подвергнуть нашу больную серьезной опасности.
   – Но разве сейчас опасность не смертельна? – спросили девушки с надеждой в голосе.
   – Нет. Если мы сможем предупредить повторный приступ или хотя бы смягчить его, если он все-таки возобновится, то ваша мать вскоре поправится.
   – О, мадам, вы так добры, мы так вас любим! – воскликнули обе мисс, улыбаясь сквозь слезы.
   – Я женщина, и я мать, – просто ответила мадам Робен. – Ломи, мальчик мой, чего ты хочешь? – спросила она у молодого бони, который неловко, но с выражением крайней почтительности вошел в хижину, держа в руках банку с прозрачной жидкостью.
   – Маленький индейский женщина давай моя флакон, чтобы вытянуть солнечный удар от эта белый мадам.
   – Но у нее нет солнечного удара.
   – Моя думай, что есть. Все краснокожий люди тоже так думай.
   – Что он говорит, мадам?
   – Этот добрый негр думает, что вашу мать постиг солнечный удар, и просит меня применить креольское средство, которое используют в таких случаях.
   – Мы тоже просим вас об этом, – сказали девушки, с благодарностью посмотрев на Ломи. – Это средство не опасно, так ведь?
   – Совершенно безопасно, и, увы, боюсь, столь же бесполезно! Не важно. Я не хочу лишать вас и этой надежды. Давай твой флакон, Ломи.
   Бони подошел ближе и передал жене инженера один из тех сосудов прозрачного стекла с широким горлышком, в каких в Европе консервируют фрукты. Посудина была наполнена водой, и, кроме того, в ней содержалось некоторое количество кукурузных зерен и серебряное кольцо.
   Банка была закрыта простым куском ткани, обвязанным бечевкой.
   По всей видимости, сильнее всего у миссис Арабеллы болела голова в районе лба, поскольку время от времени больная машинально подносила к нему руку как человек, страдающий от менингита. Мадам Робен осторожно наклонила банку, затем полностью перевернула ее вверх дном, чтобы приложить ко лбу страдалицы широкое горло, обвязанное тряпкой. Удерживая склянку в таком положении, она принялась терпеливо ждать. И тут удивленные девушки своими глазами увидели необыкновенное явление. Вода, налитая в сосуд, естественно, имела температуру окружающей среды, но внезапно забурлила. Кукурузные зерна хаотично двигались, а затем стали стягиваться к центру постоянным вращением, как это бывает с горохом в кипящей кастрюле. Казалось, что вода и в самом деле кипит, поскольку в ней появились пузыри, которые мгновенно исчезали, чтобы появиться вновь.
   Индейцы и оба бони, встав в кружок, с явным удовлетворением наблюдали за этой странной операцией.
   Это продолжалось около получаса. Затем, из-за того ли, что приступ лихорадки прошел сам по себе, как и ожидала мадам Робен, или из-за воздействия туземного средства, дыхание больной понемногу успокоилось, лицо порозовело, бред прекратился, и женщина тихо уснула.
   Юные мисс, удивленные и обрадованные выше всякого разумения, не могли поверить своим глазам и обнимали мадам Робен, проливая на этот раз слезы счастья.
   – Хо! Хо! – бормотал Ломи, большие фарфоровые глаза которого сияли глубоким довольством. – Добрая мадам сумей вытянуть солнечный удар, да. Тянуть его бон-бон, вот как.
   – Что он говорит? – спросила Люси.
   – Что я вытянула солнечный удар. – Затем, видя, что ее юная собеседница не понимает это креольское выражение, мадам Робен добавила: – Или, если вам так больше нравится, контакт с водой в этой банке избавил вашу мать от мучившей ее боли.
   – Но мы в это охотно верим. А вы, мадам, разве не разделяете наше мнение? Посмотрите, как сейчас спокойна наша маменька.
   – Мои дорогие дети, я оставлю свое мнение при себе. Жители Гвианы часто используют это странное средство. Негры, индейцы, мулаты, белые креолы, да и сами европейцы [60 - У меня была возможность испытать на себе действие флакона за несколько часов до прибытия в Сен-Лоран. Я получил солнечный удар на Марони, возвращаясь с прииска «Эрмина». Солнечный удар осложнился острым приступом малярии, и в течение сорока восьми часов я пребывал в сильнейшем горячечном бреду. Должен признаться, что применение флакона, предложенное одним из моих спутников, не принесло мне никакого облегчения. К счастью, на помощь пришел доктор Шарье, один из самых выдающихся врачей нашего военного флота, который быстро поставил меня на ноги. Не стоит и говорить, что доктор Шарье обошелся без применения креольской панацеи и что его превосходные рецепты были чисто научными. Как бы то ни было, многие достойные доверия люди утверждали, что смогли исцелиться с помощью флакона. Таким образом, убежденность в эффективности этой своеобразной местной терапии является в Гвиане догматом веры. – Примеч. автора.] охотно его применяют и все единодушно восхваляют его действенность. Вы не найдете ни одной деревни, ни одной отдаленной хижины, ни одного шалаша, затерянного в лесной глуши, где бы не было такого «флакона» из-под консервированных фруктов, привезенного из Европы, который хранится чрезвычайно бережно. В нем содержится пресная вода, тринадцать зернышек маиса и серебряное кольцо. Способ его применения вы только что видели, он очень прост и, к сожалению, используется где надо и где не надо. Я не смогу вам объяснить феномен закипания воды, который возникает без всякого изменения ее температуры. Утверждают, что вода начинает кипеть только в случаях реального солнечного удара и лишь в том месте, куда поразило человека экваториальное солнце. Я не могу предоставить вам никакого вразумительного объяснения на этот счет, и даже мой муж, которому известно множество самых различных вещей и явлений, не смог найти никакого научного обоснования для этого факта.
   – Дорогая мадам, обоснование нам не нужно, поскольку эффект есть, во всяком случае, мы в это верим. Если даже это простое суеверие, то по крайней мере оно нас успокаивает. Мы так счастливы видеть, что состояние нашей бедной матушки улучшилось сразу же после того, как вы проделали с ней эту процедуру.
   – Я тоже очень счастлива, милые дети. Теперь подождем, пока наша больная проснется, чтобы дать ей самое лучшее средство, настоящую панацею против лесных миазмов, сульфат хинина.
   Эта сердечная беседа, возможно, продолжалась бы еще долго, но внезапно она была прервана поспешным отъездом индейцев, больше похожим на бегство. Вампи без умолку раздавал команды, поторапливая свою свиту поскорее грузиться в лодки. Гребцы уже заняли свои места, и капитан подгонял отставших, щедро раздавая удары жезлом тамбурмажора. Женщины, нагруженные пагарами, наскоро перевязанными веревками, бежали, неся на каждом бедре одного или двух детей, которых поддерживала хлопковая перевязь через плечо. Великий вождь особенно благоволил этим бедным созданиям, словно совершал какой-то священный обряд. Не переставая раздавать тычки и колотушки, добрый апостол вел диалог с Робеном, который довольно настойчиво уговаривал его помочь.
   – Нет, муше, – неизменно отвечал индеец, – нет, моя не моги работай. Моя нет как негр, чтобы носи эта зверь на моя плечо.
   – Ну же, Вампи, я дам тебе тафию, порох… набедренные повязки… ружье… Прикажи своим людям немного поработать…
   Казалось, что перспектива заполучить ружье на мгновение пошатнула упорство Вампи, но он тут же оправился и снова затянул свое с легендарным индейским упрямством, которому все нипочем:
   – Нет, муше… моя не моги, нет… Теперь прощай, муше… Прощай, мадам… Мы уезжай…
   Индейская флотилия вскоре скрылась из виду под размеренный плеск весел, и Робен, смеясь и сердясь одновременно, вернулся в хижину со словами:
   – Лень этого старого хитрюги поистине неисправима. Ладно, мы сами справимся. Здесь работы на два часа. Нам необходимо во что бы то ни стало вернуться на плантацию сегодня вечером, поскольку нашим больным требуется особый уход. Миссис Браун нужна здоровая атмосфера нашего старого участка, он расчищен так давно, что там можно не опасаться злокачественных миазмов. Что касается месье дю Валлона, пусть он крепок и закален в разных переделках, но ему не пойдут на пользу наши постоянные перемещения. Новый приступ лихорадки может стать для него смертельным.

   Погрузка на шлюпку паровых молотов, баллонов с ртутью и трансмиссионных аппаратов близилась к завершению. Не будем забывать, что мужчин-робинзонов было девять, включая обоих бони и Гонде. Девять таких крепких мужчин способны выполнить работу, перед которой спасовали бы тридцать обычных рабочих Гвианы, этой страны убежденных лентяев.
   Оставалась машина. Робен намеревался извлечь ее из ямы с помощью тали, прикрепленной к небольшим козлам вроде тех, что используют на флоте для подъема мачты. Ломи и Башелико, непревзойденные лесорубы, как и все чернокожие жители Марони, за несколько минут срубили два дерева средней толщины. Бревна расположили над укрытием, раздвинув их основания и связав верхние концы так, чтобы образовался треугольник. К верхней части прикрепили таль, чтобы поднять груз, и зафиксировали шкив на одном из столбов, чтобы натяжение троса было строго горизонтальным. К счастью, в лодке был изрядный запас тонких и прочных канатов из просмоленной пеньки, так же как и достаточное количество шкивов.
   Яма, выкопанная ворами в спешке, оказалась неглубокой, и вся операция совершилась очень быстро и без затруднений. Топка паровой машины повисла на козлах. Двое бони, «сильные, как майпури», как они сами с улыбкой говорили о себе, подставили свои могучие плечи под железную массу и удерживали ее, не сгибаясь. Робен и Анри, белые атлеты, присоединились к черным геркулесам и медленно, постепенно, шаг за шагом, ритмично соизмеряя каждое движение друг с другом, направились к реке. Эта беспредельно тяжелая работа – без шуток, само собой, – была проделана за четверть часа. Затем козлы перенесли на берег и без промедления проделали с паровой машиной ту же операцию, только в обратном порядке. Шедевр современной механики занял место на корме шлюпки Гонде, которую паровая лодка прежде вела на буксире.
   Робен готовился отдать сигнал к отплытию. Он торопил последние приготовления, даже не думая о том, чтобы отдохнуть хотя бы мгновение.
   – Ну же, дети мои, поспешим, наши больные нуждаются в покое. Надо, чтобы они провели следующую ночь в доме.
   Все было закончено в мгновение ока. Миссис Браун и месье дю Валлона с бесконечными предосторожностями перенесли под тент на корме. Мадам Робен с обеими девушками расположились рядом с ними. Робинзоны готовились подняться на борт, когда к берегу пристала маленькая пирога, на которую до этого момента никто не обратил внимания. Она явно пришла с другого берега. К своему огромному удивлению, робинзоны узнали в ней индианку, ребенка которой, укушенного змеей, недавно спас Шарль. Молодая женщина, оказавшаяся умелым и ловким гребцом, прибыла вместе с новорожденным ребенком и старшим, спасенным сыном.

   Ее черные глаза, полные слез, умоляюще смотрели на белых, она грустно улыбнулась, узнав Шарля. Она взяла младенца, с кожей цвета кофе с молоком, подошла к молодому человеку и сказала ему:
   – Сегодня утром убили его отца. У меня больше нет хижины, нет маниока, нет рыбы. Дети умрут от голода. Молодой белый добр. Он не хотел, чтобы красный ребенок умер, когда его укусила змея. Не может ли белый дать еду детям женщины, которая оплакивает убитого мужа?
   Взволнованный Шарль взял на руки маленького индейца и передал его мадам Робен, которая прижала его к себе.
   – Идите сюда, дитя мое, – сказала индианке эта славная женщина, сделав ей знак подняться в лодку.
   Та едва заметно покачала головой и посадила в лодку испуганного старшего сына.
   – Вы отказываетесь ехать со мной? – удивленно спросила мадам Робен.
   – Не сейчас, потом, потому что индейская женщина должна выполнить свой долг. Она хочет повести в лес белых людей, руки которых так сильны, а сердца так добры. Она нашла следы тех, кто убил ее мужа и ограбил белых. Пусть белые следуют за ней, она покажет им место, где спрятано их сокровище. Потом она отомстит за убитого мужа.
   В третий раз робинзоны покинули голландский берег, пересекли Марони и оказались на французской территории. Индианка сказала правду. Провизия, боеприпасы, сельскохозяйственные и промышленные инструменты, весь остаток груза, спрятанный ворами в непроходимых зарослях, был обнаружен благодаря признательности и проницательности индианки. Все было на месте, вплоть до ящиков с динамитом, привезенных в расчете на разработку жил золотоносного кварца.
   Поскольку две из трех шлюпок Гонде бесследно исчезли, а оставшаяся третья уже была нагружена с лихвой, решили, что первым делом нужно все-таки добраться до плантации. Николя, Шарль и оба бони отправились вверх по реке вместе с пассажирами паровой лодки, тогда как другие робинзоны остались стеречь сокровище. Впрочем, этого можно было и не делать, поскольку экваториальные бандиты не предприняли никаких попыток вернуть его. После шести дней изнурительной работы, после трех путешествий одно за другим от тайника к плантации робинзоны наконец снова стали владельцами всех привезенных из Европы предметов, благодаря которым они собирались произвести на диких землях Гвианы мирную революцию труда и процветания.

Глава XIII

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Три месяца прошло с того дня, как гвианские робинзоны, наконец воссоединившись после множества злоключений, вернули себе свои товары и оборудование, таинственно похищенные неизвестными. Как несложно предположить, количество колонистов возросло. Инженер и его жена удочерили осиротевших мисс Люси и мисс Мэри. Бедные девушки потеряли мать через несколько дней после прибытия на плантацию. Миссис Браун, ослабленная лишениями во время бесконечных путешествий семейства, не перенесла губительного повторного приступа злокачественной лихорадки, которому не смогли помешать самая внимательная забота и передовые методы лечения. В предсмертный час несчастная мать пришла в себя. Она схватила мадам Робен за руки и последним, проникновенным взглядом взмолилась о судьбе своих дочерей.
   – Они станут моими детьми, – прошептала жена инженера на ухо умирающей.
   Эта торжественная клятва, эти четыре слова, сказанные благородной женщиной с чувством, на которое способна только мать, разгладили черты лица миссис Браун и облегчили ужас последней минуты. Она скончалась тихо, не сводя со своих обезумевших от горя дочерей взгляда, полного любви и сожаления.
   С этой роковой минуты мадам Робен ни на дюйм не отступала от своих обязательств. Люси и Мэри заняли в сердце приемной матери такое же место, как и четверо ее собственных сыновей, и никто из них не чувствовал себя обделенным, столько материнской нежности было в сердце этой непревзойденной натуры, созданной только для любви. Молодые робинзоны были счастливы тем, что их семья стала еще больше, и испытывали к своим сестрам привязанность на грани обожания. Николя, юноши бони, старый Ангоссо и добрая Ажеда относились к ним как к божествам.
   О Питере Паулусе Брауне не было никаких новостей, хотя маньяк стал предметом долгих и тщательных поисков. Пусть колонисты и не проявляли особенного интереса к этой малосимпатичной личности, все же он оставался отцом девушек. Этого было достаточно для того, чтобы попытаться его найти.
   Гонде сделался заправским робинзоном. На всякий грех найдется милость. За двадцать лет бедняга с лихвой искупил былую ошибку. Грех его молодости прощен. Он стал управляющим плантации, а глубокие познания в сельском хозяйстве сделали его незаменимым.
   Месье дю Валлон выздоровел. К нему вернулись былая сила и гордая осанка. Он оказался человеком образованным, воспитанным, трудолюбивым и исключительно честным. Креол по праву сумел завоевать уважение и привязанность всех членов колонии и попросил принять его в ряды гвианских робинзонов, что Робен и его сыновья сделали без малейшего промедления.
   Он смог убедиться в географической ошибке, совершенной во время первого размещения прииска «Удача». Дю Валлон весьма охотно признал, что эти земли принадлежат не ему, и поспешил убедить в этом своих компаньонов. Ошибка эта, в сочетании с катастрофой, случившейся во время работ на прииске, могла бы стать для них роковой, если бы инженер, справедливый во всем, не решил щедро возместить им понесенные расходы.
   Месье дю Валлон, как и прежде, возглавил прииск «Удача», причем эта должность вовсе не синекура. В самом деле, на золотые поля пришлось совершить множество экспедиций, к счастью результативных. Около пятидесяти рабочих, которым удалось спастись во время катастрофы, описанной в первых главах нашего повествования, были наняты новыми владельцами прииска. Их с лихвой обеспечили припасами, и они уже два месяца трудились, приводя все в порядок. Хижины частично отстроили, участок расчистили, а огонь помог справиться с поваленными деревьями. Все было готово к тому, чтобы принять сто пятьдесят или даже двести старателей и переселенцев, которых со дня на день ждали из Кайенны. Лавки были полны, а Мариус, «бакалавр из Маны», снова занял свой пост кладовщика.
   Бесстрашный вождь гвианских робинзонов готовился пожинать плоды двадцатилетних трудов. Уже завтра эта земля изгнания преобразится. Повсюду царит изобилие. Рабочие могут приезжать сюда из всех уголков колонии, здесь они найдут все необходимое, и даже с избытком. Бедствий, подобных тому, что случилось в Куру, можно было не опасаться, поскольку тысячи животных, гордо вздымая рога, резвились на тучных пажитях и щипали траву с аппетитом, указывавшим на превосходное здоровье. Сотни гектаров, засеянных маниоком, ямсом и бататом, дожидались времени сбора урожая. Индийские кули, признанные агрономы, важно расхаживали по полям вместе с несколькими краснокожими, чьи кочевые привычки отлично приспособились к пастушьим обязанностям. Ягуары, оцелоты, длиннохвостые кошки и пумы, большие охотники до говядины и особенно телятины, старались держаться в стороне от стад. Ибо храбрые галиби, невозмутимые до такой степени, что могли бы посрамить бронзовых восточных божков, никогда не мешкали, если требовалось нашпиговать хищника смертельными стрелами, отравленными ядом кураре.
   Таким образом, все было устроено по-хозяйски. Именно так и следовало поступать с самого начала, и именно этого никогда всерьез не делали со времен экспедиции капитана Ла Равардьера. Отсюда несправедливая дискредитация Гвианы, этой замечательной страны, до сих пор не признанной по вине людей и обстоятельств.
   Как бы ни был Робен уверен в будущем, его все же беспокоят некоторые опасения, связанные с добычей золота. Воспоминание о прошлых событиях вызывает у него смутную тревогу. Неужели таинственные враги, разорившие первое предприятие, отказались от своих планов? Возможно, они восстанавливают свои силы, накапливают средства и ждут подходящего момента для новой попытки? А этот дерзкий незнакомец, человек в нескольких масках, этот неуловимый Протей, которому подчиняются некоторые индейцы, кто он, что с ним стало? Объединение усилий человека цивилизованного и дикарей не подлежит сомнению. Если, с одной стороны, этот белый применял способы действия, обычные для людей его расы, то, с другой стороны, эмблемы Водяной Маман, старой злобной гвианской феи, могли использовать как пугало только первобытные создания. А кто тот человек в шкуре муравьеда, которого Ломи подстрелил у слияния ручья и Марони?
   В конечном итоге такое странное сочетание разнородных средств, смесь дикости и цивилизации, комбинация различных способов в одном преступном предприятии заставляют Робена задуматься. Поскольку тайны девственного леса все еще непроницаемы, придется проявлять бдительность и быть готовыми ко всему. Робинзонов не удастся застать врасплох, потому что теперь они предупреждены. Через три дня начнется полномасштабная добыча золота, которая наряду с развитием сельского хозяйства является неотъемлемой частью успеха.
   Но прежде чем говорить о методах, которые используют наши друзья для добычи драгоценного металла, прежде чем проследовать за ними на прииск «Удача», необходимо рассказать о том, как в принципе происходят подготовительные работы на золотоносных землях. Поскольку робинзонам предстоит работать на подготовленном участке, мы бы представили в ложном свете эту сферу деятельности, малоизвестную в Европе, если бы умолчали о целой цепи многомесячных изнурительных трудов, лишений и опасностей, а равно и значительных денежных суммах, часто потраченных старателями впустую, прежде чем им повезет обнаружить хотя бы крупинку золота.
   Мы проследим за золотоискателем с той самой минуты, когда он, внимательно изучая карту Гвианы, выбирает в бассейне той или иной реки подходящий участок, на который никто пока не заявил права владения.
   Сделав свой выбор, он идет в бюро регистрации Департамента внутренних дел и запрашивает разрешение на изыскательские работы, которое обычно получает беспрепятственно. Нетрудно понять, что для того, чтобы избежать ошибок, соперничества или захвата территории, государство гарантирует частным лицам право на концессию, временную или постоянную. Разрешение на изыскания выдается сроком на один год, затем его нужно продлить, иначе участок снова станет общественным достоянием.
   Уведомление, составленное в следующих терминах, публикуется на страницах «Вестника Французской Гвианы», который местные жители весьма непочтительно называют «Сушеная треска»:

   В соответствии со статьей 11 декрета от 18 марта 1881 года, регламентирующего поиск и эксплуатацию месторождений золота и золотых жил во Французской Гвиане, месье Х., проживающий в Кайенне, извещает, что он обратился в Департамент внутренних дел (бюро регистрации)… числа… месяца 1881 года… согласно записи в реестре… за разрешением на изыскания, для получения которого главный землемер выдал ему план… числа… месяца 1881 года за номером 17…
   Протяженность и границы участка, составляющего предмет данной заявки, так же как и ориентиры, установленные администрацией и уточненные этим должностным лицом, суть следующие:
   Участок в 5000 гектаров, расположенный в коммуне Х… и прилегающих районах, граничит на севере с участком месье А…, на юге – с участком месье Б…, на востоке – с двумя участками месье В…, на западе – с государственными землями. Ориентирами (например) являются: водопад Эрмина на северной границе и разграничительная линия, идущая от двух сырных деревьев, с юга и востока. С запада – заброшенный участок месье Г… и Д…
   Лица, у которых имеются основания возразить против выдачи данного разрешения, могут предоставить таковые в течение тридцати дней после публикации настоящего уведомления (статья 12 декрета от 18 марта 1881 года).

   Прежде чем отправиться на разведку участка, золотоискатель должен нанять чернокожих или индийских рабочих, которые будут его сопровождать. Он выбирает по возможности людей помоложе, выносливых, честных, но самое главное, опытных в тяжелом старательском деле. Их должно быть не меньше шести с оплатой от пяти до семи франков в день плюс питание. Договор о найме обычно заключают на полгода. Как правило, рабочим выплачивают от ста пятидесяти до двухсот франков в качестве аванса, который они почти всегда премилым образом спускают до последнего су еще до отъезда. В то время как едва нанятые старатели веселятся в злачных местах, начальник экспедиции занимается поисками провизии.
   Даже если не выходить за рамки самого необходимого и придерживаться рациона, установленного колониальным правительством, чтобы обеспечить выживание экспедиции в течение шести месяцев, понадобится: 1400 кг куака, 450 кг сушеной трески, 180 кг лярда, 150 литров тафии, 55 кг топленого свиного жира, 35 кг листового табака, соль, перец, специи и так далее. Элементарное чувство предосторожности требует увеличить это количество хотя бы на треть на случай непредвиденных обстоятельств. Если золотоискатель европеец, непривычный к пище, составляющей повседневный рацион негров или индусов, ему придется обеспечить себя бочонками с мукой, консервами, сахаром, кофе, чаем и особенно вином, чтобы избежать анемии. Кроме того, не следует забывать о походной аптечке: слабительное, обеззараживающие средства и обязательно хинин. Для походной жизни понадобятся одеяло, гамак и сменная полотняная одежда. Каждого рабочего нужно обеспечить лопатой, киркой, мачете, ножом и топором. Инструменты предназначены для будущих нужд, так же как огнестрельное оружие, боеприпасы и запас лотков для промывки золота.
   Наконец приготовления закончены. Начальник экспедиции проследил за размещением груза либо в трюмах «Милости Господней», симпатичного пароходика компании «Сеид», который три раза в месяц делает рейсы к устью Марони с остановками в Синнамари и Мане, либо на палубе тапуйи (гвианской шхуны), если местом назначения являются Апруаг или Ояпок. Рабочие нехотя, по одному приходят на набережную. Проще говоря, они тянут время, расставаясь с цивилизованным миром на двести дней, что предстоит провести в неизвестности. Начальник уже на палубе. На нем широкополая старательская серая фетровая шляпа, куртка и штаны из синей саржи и широкий пояс из красной шерсти. Он распекает опоздавших, которые не в силах расстаться со своими дружками и тем более подружками. Свисток «Милости Господней» разрывает воздух, или «Цветок морей» поднимает паруса, и марш-марш, в путь…
   Таков пролог любой изыскательской экспедиции среднего пошиба. До этого момента золотоискатель только и делает, что тратит деньги и силы. Сумма аванса доходит до 1200 франков. Покупка провизии и инструментов обходится в сумму более чем в 2500 франков. Стоимость путешествия вместе с грузом и рабочими варьируется от 250 до 300 франков. Таким образом, расходы на все предприятие составят самое малое десять тысяч франков, включая оплату труда рабочих из расчета по пять франков в день в течение шести месяцев.

   Предположим, что разрешение на изыскание получено на участок, расположенный в бассейне Марони. После трех дней плавания, включая остановки, «Милость Господня» бросает якорь на пристани Сен-Лорана. Сразу же по прибытии начальник экспедиции бросается на поиски лодок, которые смогут отвезти его людей и груз к месту, максимально приближенному к концессии. В этот момент на арене появляется освобожденный каторжник по фамилии, допустим, Д., который занимается перевозками между Сен-Лораном и водопадом Эрмина. Теперь нужно переправить груз в его лодки, и поверьте, это задачка не из легких – разместить в них три с лишним тонны провианта и оборудования. Но девиз золотоискателя гласит: «Терпение и труд». Он сам не мешкая принимается за работу и подает пример остальным.
   Все это пустяки по сравнению с испытаниями и зачастую, увы, разочарованиями, которые ждут его впереди. Через двадцать пять – тридцать часов он прибывает к водопаду Эрмина, непреодолимому для лодок бывшего каторжника. Только пироги негров из племен бош и бони могут осуществить этот переход, скорее пугающий, нежели губительный, который скоро станет для всех обыденным. Вторая переправа груза усложняется разделением груза. Одна пирога перевозит бочонок куака и большую оплетенную бутыль с тафией. Другая – инструменты и сушеную треску. Третья – лярд и багаж начальника. Преодолев порог, отряд приближается к участку. Но беззаботные дни закончились, трудности только возрастают по мере приближения к заветному Эльдорадо. Вот наконец тот самый ручей, дающий доступ к вторичному бассейну, в пределах которого находится концессия. Золотоискатель сверяется со своим планом, ориентируется на местности, и лодки покидают Марони, устремляясь в искомую протоку. Отныне у старателя нет никаких ориентиров, ему остается руководствоваться лишь компасом, чтобы вести отряд через бескрайнюю неизвестность. Вскоре его останавливают пороги. Чтобы перебраться через них, приходится разгружать лодки и делить весь багаж на тюки из расчета двадцать пять килограммов на человека, которые рабочие переносят на голове, поднимаясь по течению вдоль берега. На каждом шагу ноги путаются в сплетении лиан, земля уходит из-под ног, колючки впиваются в кожу. Невелика беда! Они шагают без остановки, не спотыкаясь и не жалуясь, вслед за начальником, который расчищает путь размашистыми ударами мачете. Пустые пироги тянут бечевой через перекат с вечно бурлящей водой. Затем груз снова распределяют по лодкам, и весла, которыми ловко орудуют чернокожие гребцы, продолжают свой монотонный плеск.
   Наступает ночь, принося с собой настоятельную потребность в отдыхе. Хижина мгновенно построена, трещит пламя костра, ужин уже готовится и поглощается с невиданным аппетитом; порция тафии в сопровождении доброй трубки, набитой американским табаком, завершает этот ужин анахоретов. Затем утомленные рабочие вытягиваются в гамаках, откуда вскоре раздаются звуки, похожие на выступление ансамбля контрабасов.

   Второй и третий день ничем не отличаются от первого, разве что отряду приходится преодолеть не один перекат, а два. Иногда это продолжается десять, двенадцать или пятнадцать дней подряд! О, эти бесконечные дни плавания, которые приходится проводить, сидя почти что на корточках на скамье шириной в пятнадцать сантиметров, стараясь не двигаться, чтобы не нарушить равновесие до предела загруженной пироги, задыхаясь от раскаленного воздуха. Из каких стальных жил сделаны эти люди, что находят в себе силы без передышки орудовать веслом или нести на голове непосильную ношу, в то время как европеец даже с пустыми руками едва передвигает ноги, а вес его оружия становится для него пыткой.
   И вот перевозка груза на пирогах окончена. Ручей сворачивает на юг, а участок, где планируется начать разработки, находится на востоке. Нужно менять способ передвижения. Гребцы отправлены восвояси после оплаты, теперь старатели должны обходиться лишь собственными силами. Они строят на берегу хижину, которая будет служить временным складом, куда помещают инструменты, провиант и другие вещи. Концессия расположена в двадцати километрах к востоку. Начальник снова сверяется с планом, ориентируется по компасу и начинает прорубать своим мачете ровную линию, которая, если не возникнет никаких препятствий, должна привести их к участку точно по прямой, как на уроке геометрии. Он идет во главе группы из шести человек, каждый из которых несет на голове груз весом в двадцать пять килограммов. Не отводя взгляда от стрелки компаса, сжимая рукоять мачете, он продвигается вперед, срубая с правой стороны лианы и ветки, мешающие проходу, всегда только с правой стороны [61 - Лесные скитальцы прокладывают путь в тропическом лесу, срубая ветви и лианы только с правой стороны. Это делается для того, чтобы можно было определить направление по срубленным веткам, если заблудишься. Можно представить их затруднения в том случае, если бы ветки были срублены справа и слева. Даже чернокожие, которые редко умеют ориентироваться по компасу, в последнем случае могли бы сбиться с пути, а заблудившийся человек считай что мертвец. – Примеч. автора.]. Когда изыскатель считает, что половина расстояния до участка пройдена, он распоряжается сделать остановку и разбить лагерь. Его люди строят новую хижину, которая станет промежуточным складом. Последующие дни заняты переноской в эту хижину всего, что осталось на первом, прибрежном складе. Какой изнурительный труд, какая ежеминутная борьба: беспрерывно перетаскивать тяжеленные бочонки сквозь девственный непроходимый лес, усеянный гигантскими растениями с острыми шипами, изрезанный топкими ручьями, изобилующий оврагами или утыканный крутыми холмами!
   Начальник в это время не сидит без дела. Он знает, что ему никогда не добраться до места назначения, если следовать только по прямой. Он ищет удобный путь, огибает гору, срубает дерево, которое станет мостом, расчищает непроходимые заросли, бывая счастлив уже тем, что, мокрый насквозь от проливных тропических дождей, с исцарапанным лицом и ладонями в сплошных мозолях, он не оказывается после целого дня изнурительных трудов перед бесконечным болотом, или «припри», как говорят в Гвиане, со стоячей предательской водой.
   Но даже если и так, все равно нужно идти. Поэтому борьба продолжается, настоящая борьба против необъятной бесконечности, в которой он побеждает благодаря своему терпению и отваге. Он идет в одну сторону, в другую, поворачивает, ищет, делает круг, возвращается и в конце концов отыскивает выход. Несмотря на все эти метания, он не теряет верного направления. Находясь в самом центре невообразимого лабиринта, опытный следопыт идет прямо к цели, отыскать которую может лишь он один. Дорога от временной пристани к золотым полям проложена. Он вышел из Кайенны пять недель назад, и теперь весь его груз в целости и сохранности находится в третьей хижине, построенной на его участке прямо посреди леса.
   Но каких трудов стоило достичь этого первого результата! Сорок дней ушло лишь на то, чтобы добраться до концессии и обеспечить существование семи человек. Мы помним, что девственный лес совершенно лишен каких бы то ни было ресурсов. «А как же золото?» – спросит читатель. Терпение, до конца еще далеко. Вот изыскатель уже на своем участке. Он верно рассчитал направление, взял правильный курс, все указывает на то, что он не допустил ошибок. Его люди, крепкие и смелые, настоящие «хваты», как говорят в Гвиане, готовы шагать и шагать.
   Теперь начинаются собственно изыскательские работы. Золотоискатель, который всегда действует методично, отправляется исследовать один из уголков участка. Его люди вместе с гамаками и инструментами берут запас еды на неделю. Предполагается, что на территории концессии находится несколько ручьев, бассейны которых нужно изучить один за другим. Вот один из таких ручьев, с быстрым течением, который прихотливо вьется между стен из гигантских деревьев, образующих над ним колоссальный свод. Есть ли золото на прилегающих к ручью землях и на каком расстоянии от него – десять, двадцать или тридцать метров? Насколько богато месторождение? Вскоре на все эти вопросы будут ответы.

   Но сначала нужно добраться до берега ручья, а это не так просто, тем более для людей, несущих тяжелый груз, которым приходится продираться через местность, заросшую могучей растительностью, опутанной невообразимым переплетением растений-паразитов. Тяжелая и монотонная работа мачете продолжается часами, рабочие продвигаются медленно, поминутно спотыкаясь о корни, натыкаясь на аркабы, упираясь в мертвые стволы поваленных деревьев. Но это все пустяки, потому что они так или иначе проходят.
   Они останавливаются посреди леса, сбрасывают груз, берут инструменты и роют первую «изыскательскую скважину». Это яма, похожая на могилу, в два с половиной метра в длину и восемьдесят сантиметров в ширину, глубина которой зависит от того, насколько далеко от поверхности залегает золотоносный слой. Вырубив растительность и кое-как расчистив место, два человека яростно атакуют гумус, под которым скрывается золотоносный слой, представляющий собой мелкий гравий. Один орудует киркой, другой лопатой, в то время как в ста метрах от них изыскатель расчищает другое место и поручает двум другим рабочим копать еще одну скважину. Вскоре уже все шестеро за работой: монотонные удары глухим эхом звучат под бесконечными лесными сводами. Атлетическая сила и неукротимая энергия тружеников вскоре сокрушает старые пни и корни, пронизывающие верхний слой древней первобытной почвы. На дне скважины появляется голубовато-серый золотоносный гравий. Начальник ждет этого момента с нетерпением, какое испытывает игрок на зеленом сукне, пока шарик из слоновой кости совершает свое вращение. Но чувства человека, который постоянно идет ва-банк, чья жизнь ежеминутно подвергается смертельной опасности, многократно острее!
   Он передает землекопу лоток для промывки, который тотчас наполняется гравием. Это круглое блюдо из твердого дерева толщиной в шесть или семь миллиметров и шириной в сорок пять сантиметров, выточенное в форме очень широкого конуса с глубиной в восемь сантиметров в самом его центре. Такой лоток и мачете есть необходимый vade-mecum каждого старателя. Как правило, в лоток помещается десять килограммов золотоносного гравия. Начальник принимает драгоценную ношу, идет с ней к ручью, садится на корточки прямо в воду, затем убирает крупные камни и погружает лоток в ручей до самых краев, вращая его круговыми движениями, как это делают с ситом. В середине приспособления возникает небольшой водоворот, и вода с остатками почвы уходит из лотка по касательной благодаря вращательному движению, которое продолжается до полного исчерпания массы.

   Вскоре лоток пустеет. Взгляд пока не замечает ни одной крупинки золота, на дне остается лишь темная масса илистой взвеси. Тогда старатель наполняет лоток чистой водой и начинает быстро раскачивать его, чтобы выгнать воду как можно скорее. Резкий удар по борту инструмента останавливает движение, и золотая пыль, очищенная от последних примесей, словно вспышка света проявляется на коричневой поверхности лотка. Эта небольшая операция хотя и кажется с виду простой, но требует известной ловкости и опыта, которые приобретаются долгой практикой. Новичок сможет овладеть этим искусством только после множества неудачных попыток.
   Легко понять важность этой работы, которая заключается как в количественном, так и в качественном анализе участка. Правда, старатель не может использовать более точные методы измерений. Но верность его глаз и уверенность рук таковы, что он никогда не теряет ни крошки металла во время промывки и с такой точностью оценивает стоимость золота в лотке, будто бы пользовался лучшими весами. Все будет оценено с точностью до миллиграмма, будь то ничтожно малые песчинки, которые потянут на каких-нибудь двадцать пять сантимов, или те, что стоят до пяти франков и более.
   Первая промывка завершена, изыскательская скважина брошена, теперь золотоискатель делает вторую промывку из второй скважины и так далее, пока не обойдет весь бассейн ручья и его притоков. Количество вырытых ям и промытых лотков не поддается исчислению, только так можно установить примерные ширину, глубину и богатство золотоносного слоя. После этого на бумагу наносят план ручья, указывают направление его течения, а сами скважины нумеруют, проставляя количество добытого в каждом лотке.
   Затем без промедления переходят к бассейну следующего ручья. Участки расчищают и исследуют точно таким же способом: снимают размеры, указывают их конфигурацию с учетом характера почвы, ее высот, впадин и устанавливают средние значения добычи.
   После того, как старатель обходит всю территорию концессии с востока на запад и с севера на юг, после того, как он в течение почти четырех месяцев работал мачете, копал, промывал, складывал, умножал, делил, он знает не только площадь золотоносных зон в бассейне каждого ручья, но и приблизительный объем залежей металла и их доходность на кубический метр. Разведка закончена. Теперь он знает, достаточно ли богата концессия, чтобы разрабатывать ее дальше. Пора подумать о возвращении.
   Этот краткий обзор подготовительной работы ко всякой добыче золота, каким бы точным он ни был с профессиональной точки зрения, не может дать представления о непосильном труде, выполняемом старателем. Может ли европейский читатель представить себе тяготы, если не сказать муки, которым подвергались эти семь человек, полгода отрезанных от всего мира, утопающих в море растений, вдыхающих смертоносные миазмы великих лесов? Они спят под открытым небом, проводят целые дни в ледяной воде ручьев, питаются солониной, которая часто портится в нездоровой лесной атмосфере, они дрожат от лихорадки и все же выполняют свою задачу.
   Возможно, одно из самых невыносимых страданий влечет за собой злокачественная язва, поражающая ноги, известная в Гвиане как pian-bois. Длительное пребывание в воде, нездоровые туманы, избыток солонины придают этому заболеванию особенно коварный характер. Мучения усиливают частые соприкосновения раны с лианами или низкими ветвями, срезанными мачете. Нет ни одного золотоискателя, чьи ноги не были бы покрыты ужасными шрамами, последовавшими за огромными потерями мышечной ткани. Pian-bois, лихорадка и анемия – вот три главных бедствия, с которыми приходится считаться старателю. Поспешим сказать, что он храбро справляется с этим и переносит их с поистине восхитительной стойкостью. Самые непредвиденные несчастные случаи, самые внезапные катастрофы, самые опасные болезни представляют для старателя рядовые происшествия, которые ни на мгновение не могут ослабить его неукротимую энергию.
   Бывали случаи, когда некоторые из них оказывались больными и без всякого провианта в затерянных уголках Верхней Гвианы, недалеко от гор Тумук-Умак. Вы верно прочли, без провианта в гвианских лесах, там, где даже индейцы не могут обеспечить свое существование и умирают от голода, если урожая на всех не хватает. Так случилось с месье Казальсом и Лабурдеттом, которые первыми открыли золото в бассейне Марони. Они провели там три года, ни разу не возвращаясь в Кайенну. Однажды им пришлось жить пять недель на одних зеленых бананах и «капусте» патавы. Лишения их были невообразимы. Старателей трясла лихорадка, их ноги съедала pian-bois, а животы раздулись из-за постоянного употребления бананов. Чтобы разнообразить рацион, у них были только плоды куму (oenocarpus bacaba), небольшие черные ягоды величиной с крупную вишню, из которых, если сварить их в воде и раздавить, можно приготовить что-то вроде каши, едва способной заглушить чувство голода. Время от времени им попадались бразильские орехи (bertholletia excelsa), индийские шишки или «яблоки» кешью. Употребление последних не лишено риска, но им приходилось их есть, предварительно обжарив на углях и стараясь не касаться косточки, покрытой разъедающим соком, способным жестоко обжечь губы и слизистую рта. Встреча с черепахой становилась для них необыкновенной удачей, а поимку аймары можно было приравнять к лотку, полному золота.
   В таких лишениях они провели пять бесплодных разведывательных экспедиций, и только шестая принесла плоды.
   Когда после длинной череды удач и провалов изыскатель видит, что его труды увенчались успехом, он возвращается в Кайенну со своими записями и приступает к поиску капитала, необходимого для промышленной разработки концессии. Вскоре мы увидим, как устроена эта индустрия, которая могла бы – должна была бы – в течение нескольких лет превратить нашу колонию в счастливую соперницу Калифорнии и Австралии.

Глава XIV

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Подготовительные работы перед разработкой прииска обходятся самое малое в десять тысяч франков и приносят лишь надежды. Количество золота, намытое старателем во время изысканий, настолько незначительно, что его можно даже не принимать в расчет. И все же старатель легко находит компаньонов, которые предоставляют начальные суммы, необходимые для больших работ. Тогда он сразу обращается в департамент внутренних дел за постоянной концессией на свой участок и оплачивает пошлину в сорок сантимов за гектар.
   Новость о его успехе уже распространилась, как клубы пыли, причем золотой. Он устраивается в Кайенне и старается нанять как можно больше старателей и рабочих других специальностей. Ему нужно найти пильщиков, которые смогут на месте обеспечить прииск досками, необходимыми для изготовления промывочных желобов. Людей этой профессии, к сожалению, практически невозможно найти в Гвиане, поэтому приходится преодолевать отвращение и отбирать их из бывших каторжников. Необходимо также найти несколько колесных мастеров, кузнецов и каменщиков, хотя бы для того, чтобы они сложили печь. Эти работники, увы, находятся только среди бывших преступников. Нужда свой закон пишет. Свободные ремесленники не едут на заработки в эту вечно проклинаемую Гвиану, изобилие которой пока что не признано. Притом что именно здесь могут легко сколотить состояние наши рабочие, которые в метрополии с трудом находят работу, да и за ту платят гроши. А жизнь на свежем воздухе в изобилии? Разве можно сравнить ее с вечными стенами мастерской или мансарды, томиться в которых обречены французские труженики?
   Что касается собственно старателей или носильщиков, найти их не столь затруднительно, хотя и не совсем просто. В Гвиане не хватает рабочих рук, притом что здесь делается так мало для поощрения иммиграции негров, китайцев или индусов!
   Как бы там ни было, теперь изыскатель, ставший директором прииска, сделает все возможное и невозможное и в конечном итоге наймет от ста двадцати до ста пятидесяти чернокожих жителей колонии на восемь месяцев за пять франков в день плюс питание. Каждому из них он выдаст авансом, всего лишь при представлении трудовой книжки, сумму от ста до двухсот франков. На тех же условиях будут наняты пятьдесят индусов, тоже на период в восемь месяцев. Что касается носильщиков, которые понесут провиант и инструменты, это будут китайцы числом от двадцати пяти до тридцати человек.
   Дальнейшие действия в целом те же, что и во время подготовки к изыскательской экспедиции, только в других масштабах: на сей раз нужно обеспечить существование не шести, а двухсот тридцати работников. Это соотношение избавит нас от необходимости долгого и утомительного перечисления действий и предметов, упомянутых выше. Переход к месту назначения осуществляется на шхунах, нагруженных сверх всякой меры, либо на пароходике «Милость Господня», чья слишком узкая палуба в день отправления собирает представителей всех человеческих рас. Маршрут и другие транспортные средства нам известны. Колониальный пароход или тапуйи, лодки освобожденных каторжников, пироги бони, затем переход через перекаты, потом прибытие на временную пристань, постройка хижины для склада. Лесорубы валят деревья, ставят столбы, делают дранку из дерева вапа для крыши. Вот старатели и носильщики выстроились индейской цепочкой на тропе, прежде проложенной изыскателем. Все несут на головах провизию, инструменты, пожитки, разделенные на тюки по двадцать пять килограммов каждый. Куак, лярд и сушеная треска разложены по просмоленным запечатанным мешкам, чтобы исключить всякую попытку поживиться частью их содержимого. Вино и тафия в больших оплетенных бутылях опечатаны по той же причине.
   В первые ночи на прииске все спят как попало, вповалку. Но старатели тут же превращаются в дровосеков и подступают с топорами и пилами к деревьям, которые они валят с поразительной скоростью. Гиганты, сплетенные друг с другом лианами, сначала шатаются, а затем, увлекая соседей, с грохотом падают. Лиственный свод расступается, и солнечные лучи впервые освещают это торжество цивилизации над варварством.
   Срубленные деревья становятся материалом для бараков, которые растут как по волшебству. В несколько дней здесь возникает зародыш города. Хаос скоро сменяется строгой организацией благодаря распределению работ, от которых никому не уклониться. Пильщики заготавливают доски, плотники их прилаживают. Ручьи очищают от водных растений, золотоносная зона освобождается от зарослей. Начинается эксплуатация прииска.
   Именно в таком состоянии обнаружили работавший уже два месяца прииск «Удача» возвратившиеся из Европы Шарль и Николя. Золотоносный участок, чье положение юноша смог точно определить с помощью математических расчетов, как мы знаем, не принадлежал компании, занимавшейся его разработкой. Эту ошибку совершил не месье дю Валлон, но тот, кто занимался первоначальными изысканиями. Креол совсем недавно сменил этого несчастного старателя, погибшего на работе. Именно из-за этой ошибки всего в две тысячи метров робинзоны оказались хозяевами уже полностью подготовленной площадки. Но они были не из тех, кто рад извлечь выгоду из подобного недоразумения. Читатель помнит, что акционеры прииска получили значительную компенсацию за ранее понесенные расходы, хотя по закону они не имели права на какое бы то ни было возмещение убытков.

   Рабочие прибыли из Кайенны несколько дней назад. Работы уже возобновились под умелым руководством месье дю Валлона, и все предвещало, что добыча окажется обильной. Робен хотел привести прииск в идеальный порядок, прежде чем пригласить сюда семью. Наконец этот долгожданный день настал. Мадам Робен, обе мисс и молодые бони покинули плантацию и отправились на золотые поля. Паровая лодка подошла к пристани, и пассажиры, пройдя по небольшому мостику, перекинутому через первый ручей, вышли на большую расчищенную поляну, где стоял обычный для золотопромышленных работ шум. Их уже ждали. О прибытии почетных гостей возвестили ружейные залпы, всполошившие обитателей птичника и спугнувшие целую стаю туканов. Индийский кули в парадном облачении и в национальном тюрбане поднял на верхушку высокого шеста французский флаг, который немедленно развернулся на ветру, заиграв перед восхищенными посетителями всеми своими красками. Робинзоны, охваченные сильными чувствами при виде священной эмблемы своей родины, приветствовали флаг криком: «Да здравствует Франция!..»
   – Да здравствуют французы экватора! – громогласно ответил им не менее взволнованный месье дю Валлон, который вышел встретить инженера и его семью.
   По мере знакомства со своими новыми владениями робинзоны удивлялись все больше и больше. Директор, получивший полную свободу действий, превзошел самого себя. Его деятельная активность и прекрасное знание особенностей лесной жизни привели к чудесным результатам. На огромной площадке, хорошо выровненной и тщательно очищенной от пней и коряг, выстроились бараки для рабочих. Китайцы и индусы расположились с правой стороны, чернокожие – с левой. Эти домики, чистые, очень здоровые, хорошо проветриваемые, построенные из жердей и крытые листьями пальмы ваи, уже приобрели красивый цвет маисового початка и выглядели очень приятно. Перед некоторыми разбили небольшие садики, где росли съедобные и декоративные растения. Вдоль дороги от пристани до жилого поселка посадили банановые деревья, которые росли буквально на глазах, образуя будущую аллею. Через два года она будет давать достаточно тени, чтобы можно было гулять по ней, не боясь солнечных лучей.
   Дом для владельцев прииска построен в ста метрах от рабочего поселка на склоне небольшого холма. Такое расположение имеет сразу два преимущества: с одной стороны, дому не грозит быть затопленным во время наводнения, с другой – помещения всегда освежает легкий ветерок, бесценное сокровище в Гвиане. Жилой корпус длиной более сорока метров, шириной в двенадцать и высотой в десять, представляет собой чудо колониальной архитектуры. Он возвышается на прочном и крепком настиле из дерева баго, фиолетовые и черные прожилки которого, натертые маслом карапы, отсвечивают тонами аметиста и гагата. Столбы из розового дерева, покрытые смолой гваякового дерева, напоминают старинную мебель времен раннего Людовика XV, радость любого антиквара. Они поддерживают балки из буквенного дерева, образующие каркас, на который опираются тонкие стропила из белой балаты.
   Очень высокие скаты крыши из ваи сходятся вверху под острым углом и резко расширяются у основания под тупым углом, образуя легкую веранду шириной в два метра, которая по всему периметру опоясывает большую постройку несравненной легкости и элегантности. Ряд превосходных гамаков, сплетенных индейцами и неграми бони из волокон алоэ и хлопка, мягко колышутся на ветру, суля приятный послеобеденный отдых. Все эти замечательные образцы самых ценных пород дерева, один вид которых заставил бы любого краснодеревщика упасть в обморок, были срублены на месте постройки дома. Более того, некоторые из них просто обтесали и оставили здесь на их же корнях.
   Общая столовая расположена в средней части строения. Она открыта с двух сторон, с севера открывается вид на прииск, с юга – на девственный лес. Две портьеры кукурузного цвета из волокон формиума изящными складками ниспадают с кровельных балок. Одну из стен полностью заслоняет сервант из буквенного дерева с резными накладками из зеленого эбена, наполненный фарфоровыми сервизами и так называемыми небьющимися бокалами. Огромный массивный стол из дерева мутуши величественно опирается на четыре крепкие ножки. Напротив серванта – стеллаж с оружием, где выстроены в ряд строгие профили вороненых стволов. Под этими безупречными изделиями современной оружейной промышленности, доставленными Шарлем из Франции, расстелена шкура ягуара, на которой расположился Боб, черный молосс, привезенный месье дю Валлоном из Кайенны. Боб – великан собачьего рода, сильный, как майпури, храбрый, как лев, и кроткий, как ягненок. Вот доказательство: он только что по-братски уступил Матао уголок шкуры представителя семейства кошачьих, на что тот немедленно согласился.
   Слева – гостиная, обставленная диванами и креслами-качалками, сплетенными из бамбука китайцами, невероятно легкие и причудливо украшенные, как могут делать только эти несравненные ремесленники. Женские спальни, расположенные за гостиной, выходят в просторный коридор и на веранду. По другую сторону от столовой вдоль гостиной находится рабочий кабинет. Кедровые столы, заваленные бумагами, планами, картами, рисунками, образчиками орудий и инструментов, прикреплены к полу. На стенах из дерева гриньон – множество полок, где симметрично расположены образцы редких пород дерева, минералов, окаменелостей, а также компасы, часы, шагомеры, физико-математические приборы и так далее и тому подобное. Мужские апартаменты находятся сразу за рабочим кабинетом. Наконец, чтобы завершить описание столь тщательно продуманной планировки, не забудем небольшой уединенный павильон, расположенный в двадцати метрах от дома, где устроена настоящая химическая лаборатория.

   Осталось упомянуть только кухню с большой печью, расположенную рядом со столовой и вверенную заботливому попечению мэтра Огюстена, настоящего марсельца из Марселя, бывшего кока с военного корабля, который ввел буйабес и баригуль в постоянное меню жителей берегов Марони.
   Последнее слово, чтобы показать, насколько разумно все было обустроено. Из любой точки жилища взгляд может охватить все пространство, где расположены бараки рабочих, дома служащих и домашней прислуги, кухни и продовольственные лавки. Каждый без труда поймет важность этой, казалось бы, незначительной детали.
   Робинзоны, счастливые, как большие дети, выражали свою радость восторженными восклицаниями и осыпали похвалами искусного творца этих чудес.
   – Но это слишком прекрасно, мой дорогой директор, – повторял Робен. – Мы сами себя не узнаем среди всей этой роскоши. Это больше не Гвиана, нет, робинзоны сегодня заснут в неге какой-то тропической Капуи, созданной вами взмахом волшебной палочки. С другой стороны, такие роскошества посреди самой страшной нищеты вызывают у меня не самые приятные ощущения… О, пусть мои чувства ничуть вас не смущают, друг мой. Я слишком признателен вам за все, что вы совершили для того, чтобы доставить удовольствие нашим дамам и сделать приятным их пребывание в этом аду. Я не стану добавлять ложку дегтя в бочку вашей совершенно законной гордости!
   – Дорогой месье Робен, – отвечал креол со всем уважением, какое внушал бывший ссыльный всем, кто был с ним близок, – я ждал ваших слов, и они переполнили меня радостью. Вы позволите мне говорить начистоту и объяснить вам причины моих действий?
   – Говорите, друг мой. Вы знаете, как вы мне симпатичны. Я с огромным удовольствием послушаю ваши соображения: они могут быть продиктованы только преданным сердцем и глубоким разумом.
   Креол, покраснев от удовольствия, – Робен был весьма сдержан на похвалы – с достоинством поклонился, пробормотал слова благодарности и начал:
   – Я мог бы вам сказать, что после жизни, полной лишений, которую вы прежде вели в этой земле изгнания, после вашей ежедневной борьбы с силами, которые часто сбивали вас с ног, но никогда не побеждали, вполне справедливо было бы воспользоваться наконец плодами своего труда и никогда больше не знать страданий. Для любого, кому известна ваша собственная история и история вашей семьи, ваше нынешнее положение покажется недостойным ваших заслуг, неспособным компенсировать минувшие тяготы. Вот в чем состоит первая часть моих мыслей, но у меня была и другая причина, более существенная. Вы не раз с горечью говорили о низком уровне жизни в наших колониях в сравнении с процветанием английских владений, вашему сердцу патриота не по нраву столь существенная разница.
   – Да, и цель моей жизни, как вы знаете, – принести в экваториальную Францию новые идеи, приметы новой жизни.
   – Одна из главных причин такого отставания, если не сказать упадка, поражает меня тем более сильно, что я креол. Француз, который приезжает в Гвиану, одержим лишь одной мыслью: как можно скорее сколотить состояние, большое или не слишком, и немедленно вернуться на родину, чтобы наслаждаться жизнью в большом городе или сажать капусту под сенью сельской колокольни. Ему совершенно не важно, что прежде, чем добиться своей цели, ему придется провести десяток лет в жалкой хибаре. Он покупает, продает, меняет, старается копить все, что может, а расходовать как можно меньше. Когда он набивает свою кубышку, вытянув, словно губка, отсюда все, что можно, он откланивается, садится на ближайший пароход, и только его и видели. Вместо того чтобы улучшить землю, которая принесла ему богатство, он бросает ее, как неблагодарный насытившийся гость, как себялюбивый искатель наслаждений!
   Англичанин, напротив, покидает метрополию, не рассчитывая туда вернуться. Он становится индийским или австралийским англичанином, продолжает английский род всюду, где он оказывается, и превращает страну, в которой он поселяется, в уголок Англии. Если у него есть дорогая его сердцу обстановка, он берет ее с собой; если нет, он отлично умеет устроить где угодно пресловутый home [62 - Дом, домашний уют, родина (англ.).], столь вожделенный для каждого подданного Соединенного Королевства. Он умеет вести дела так же хорошо, как и любой другой, но не уподобляется паразитическим натурам, которые лишь гребут, ничего не отдавая взамен. Его торговля прибыльна, но не выжигает все вокруг. Он живет семейной жизнью и, занимаясь своими делами, думает о том, чтобы построить школу для своих детей. Он хочет, чтобы они жили в здоровых условиях города и комфортабельной обстановке, и добивается этого любой ценой, потому что он будет жить здесь завтра, как и его дети и их потомки. Даже его чудачества способствуют процветанию приемной родины. Если бы француз был спортсменом, он не стал бы ждать, пока сколотит состояние, чтобы увидеть забег на главный приз. Он сам стал бы разводить лошадей, и в Кайенне, возможно, появились бы трамваи на конной тяге, как на улицах ее соперницы Демерары, но в нашей колонии не найдется и двадцати экипажей, нет ни одного ресторана и даже меблированного отеля.
   О, если бы все те, кого обогатила эта плодородная земля, не упорхнули отсюда, как пышно расцвела бы наша дорогая полуденная Франция! Вместо того чтобы выпрашивать тощих бычков в Пара и покупать их на вес золота, у нас были бы тучные пастбища Тринидада, на которых, как на лугах Девоншира, резвились бы самые красивые в мире животные. Наши работники, страдающие анемией, поглощали бы кровавые ростбифы вместо обычного скудного рациона из куака и сушеной трески. Там, где широко разбросаны несколько жалких хижин, поднялись бы города; пароходы пошли бы по нашим великим рекам; железные дороги связали бы наши фермы, как в Австралии; наша колония стала бы могущественным государством, а не лавчонкой, предлагающей соленую треску, или гнилым болотом.
   – То, что вы говорите, – жестокая правда, – перебил его Робен, пораженный глубиной этих слов и приведенными сведениями. – О, теперь я вас понимаю и благодарю от всего сердца.
   – Я решил взять пример с англичан и создать здесь, с помощью доступных в нашей колонии материалов, интерьер французского дома. За исключением хрусталя и фарфора, оружия и инструментов, все необходимое для него нам предоставила природа. Эта замечательная древесина, которую любой набоб возжелал бы для своего дворца, еще три месяца назад была покрыта листьями. Мы срубили деревья, обтесали, отполировали и поставили на место. Бамбук, давший нам такие удобные и элегантные кресла, и формиум, из которого сотканы эти драпировки, в огромных количествах растут среди болот. Гамаки совсем недавно пребывали в состоянии пуха на кустах хлопка. Что там говорить, прямо здесь, на этом месте, залитом сейчас солнцем, стоял древний лес с его гнилостными миазмами, влажными травами, отвратительными насекомыми и топкой болотистой почвой.
   А теперь я скажу тем, кто готовится сбежать туда, за океан, с накопленным здесь золотом: вы восхищены нашими жилищами, вы удивляетесь удобствам нашего существования, вы, возможно, завидуете нашему счастью. Так в чем же дело? Оставайтесь с нами, следуйте нашему примеру. Посмотрите, как легко достичь такого комфорта и этой роскоши. Пустите здесь корни. Привезите Францию сюда, и завтра ваши дети станут гражданами большого города. Вместо того чтобы стать в Европе последними среди тех, чьи вкусы и привычки стали вам чужды, безродными миллионерами, которые стесняются своего богатства, станьте первыми французами экватора. И в колониальной сокровищнице нашей родины станет на одну жемчужину больше. Наряду с Индией и Австралией весь мир будет приветствовать полуденную Францию.
   Никакому перу не под силу передать волнение, охватившее сердца всех присутствующих, когда звенящий голос креола произнес эти патриотические слова. Это была одна из тех сцен, которые невозможно воспроизвести, где каждый переживает собственную гамму чувств.
   Для робинзонов жизнь на прииске начиналась с добрых предзнаменований. Вечером на золотых полях устроили праздник. Чернокожие и индусы плясали, пели, стреляли в воздух из ружей и пили до упаду. Даже китайцы разгладили свои обезьяньи мордочки и, казалось, веселились так, как никогда прежде не видывал ни один старатель. Веселье, пусть и весьма бурное, держалось все же в рамках приличий. Гулянка продолжалась до глубокой ночи, но все же, когда на заре прозвучал привычный сигнал, призывающий рабочих к работе, все откликнулись на него как один.
   Прииск просыпается немного разбитым, но радостным. День начинается с этой важной формальности, которая называется «бужарон», за которой вскоре следует выдача еды. Пока кладовщик Мариус, «бакалавр из Маны», приправляет раздачу провианта солеными словечками, десятники собираются на веранде, чтобы получить распоряжения директора относительно дневных задач. Распоряжения отданы, рабочие возвращаются в бараки, чтобы позавтракать и приготовить еду, которой они будут подкрепляться по очереди в течение дня, не останавливая работу, поскольку промывочный желоб, однажды введенный в действие, функционирует беспрерывно.
   Колониальное правительство регламентировало количество рабочих часов точно так же, как установило нормы питания [63 - Читатель помнит, что норма на одного человека в день составляет 750 граммов куака или риса, 850 граммов сушеной трески из расчета на пять дней, 200 граммов соленого лярда или говяжьих консервов раз в неделю, а на седьмой день пол-литра сушеных овощей. Кроме того, каждый рабочий получает 30 граммов топленого свиного жира для приготовления пищи. «Бужарон» – это 60 граммов тростниковой водки утром и столько же вечером. – Примеч. автора.]. Каждый день, кроме воскресенья, рабочие приступают к работе в восемь часов утра и заканчивают в три часа пополудни. Всего получается семь часов в день. Это не так уж мало, принимая во внимание колониальный климат.
   Десятники вернулись в поселок, получили ртуть в необходимом для работы количестве и во главе своих людей отправились к ручью, на берегах которого шла разработка.
   Робинзонам был известен лишь примитивный процесс добычи золота, тот, что они использовали прежде, но они не знали ничего о промышленных разработках золотоносных участков. Они пользовались весьма несовершенными инструментами, изготовленными собственными руками; именно поэтому они устроили праздник из своего первого посещения прииска. Поскольку их собирались сопровождать дамы, было решено воспользоваться утренними часами, пока солнечный жар еще не достиг неумолимой мощи. Месье дю Валлон пришел за ними через два часа, после того как обошел на рабочих местах половину работников прииска. Его активность была поистине замечательной.
   Сначала уговорились отправиться на берег ручья Фидель, протекающего всего в двухстах метрах от дома. Если робинзоны и даже их мать, знакомые с жизнью в лесу, могли позволить себе длительную прогулку, то этого нельзя сказать о юных англичанках, взмокших от пота после буквально нескольких шагов по открытой местности. Ярость экваториального солнца невозможно вообразить, если вам не довелось испытать ее на себе.
   Три устройства на берегу ручья уже работали в полную силу. Месье дю Валлон устроил так, чтобы к ним можно было подойти, уложив мостки и доски на топкую землю. Иначе посетителям пришлось бы перелезать через поваленные стволы, карабкаться по склонам, поскальзываться на срубленных ветках и по щиколотку вязнуть в грязи, чтобы добраться до промывочного желоба.
   Русло ручья полностью исчезло. С каждой стороны ручья на расстоянии более двадцати метров громоздились срубленные деревья: беспорядочно наваленные друг на друга стволы, обломанные ветви и пни в метр высотой, оставшиеся от вчерашних гигантов. Расчистка участка, которая, как мы уже говорили, всегда предшествует работам по промывке золота, велась уже два месяца и будет продолжаться по мере необходимости. Ложе реки, перекрытой выше по течению, теперь совершенно сухо. Вся вода, задержанная плотиной, поступает в желоба и служит для промывки золотоносного гравия.
   Зрелище на первый взгляд самое живописное. Рабочие, чернокожие и кули в одних набедренных повязках, копают, роют, рубят корни, барахтаются в грязи, поют и болтают без умолку, потея, как испанские глиняные кувшины.
   Промывочный желоб, который, за редким исключением, является основным инструментом добычи золота в Гвиане, представляет собой череду дощатых ящиков, называемых плитами, длиной в четыре метра, которые похожи на огромные гробы без крышек, открытые с обоих концов. Их высота по бокам составляет от тридцати восьми до сорока сантиметров, ширина – тридцать восемь сантиметров с одной стороны и сорок два с другой. Эта разница необходима для того, чтобы плиты можно было соединять друг с другом так, чтобы образовался длинный открытый деревянный канал.
   – Перед вами, – объяснял месье дю Валлон инженеру и его сыновьям, – желоб средней величины. Он состоит из двенадцати плит, а его общая длина составляет почти сорок метров. На нем работают двадцать человек, мужчины и женщины. Первые восемь человек, занятые на расчистке, убирают последние остатки зеленого слоя, а затем с помощью кирок и лопат вгрызаются в верхний слой почвы, чтобы добраться до золотоносных пород. Это их единственная задача. Они как бы подготавливают почву для восьмерых землекопов, которых вы видите на дне этих ям. Мощными ударами кирки они дробят сероватый слой, который выглядит таким твердым. Затем они перебрасывают породу лопатами в первый короб, который проходит прямо у них над головой.
   – Это и есть золотоносный слой? – спросила мисс Люси у мадам Робен.
   – Да, мадемуазель, – ответил вместо нее директор. – Это раздробленный кварц, содержащий остатки золотых жил всех размеров, от человеческой головы до булавочной головки.
   – И этот гравий перемешан с золотом?
   – Он и сам его содержит в изрядном количестве. Если бы можно было измельчить все эти частицы, наша добыча возросла бы неизмеримо. Но состояние современной золотопромышленной индустрии в Гвиане таково, что нам остается лишь собирать то золото, что само собой отделяется от кварца. И результат пока что довольно скромный.

   – А этот слой кварца очень толстый?
   – Более или менее, где-то он достигает полутора метров, но в некоторых местах его толщина не превышает и десяти сантиметров. Что касается ширины, он тянется по обе стороны реки полосами до двадцати метров каждая. И он превосходен, посмотрите, как стараются наши бравые землекопы. Здесь также работают четыре женщины, которые всю смену сидят на корточках в желобе. Их задача – убирать большие камни, которые мешают прохождению гравия. Кроме того, есть еще четверо рабочих, которые должны убирать песок. Это те четверо мужчин, которых вы видите у нижней оконечности желоба, у последней плиты, с совковыми лопатами на длинных ручках. Они убирают из желоба промытый песок и складывают его слева и справа от него. Всего получается шестнадцать мужчин и четыре женщины.
   – Желоб, – прервал его Анри, – должен быть очень прочным, чтобы выдержать не только значительный вес гравия, но и женщин, которые убирают камни. Первые короба находятся на высоте более чем в двух метрах от дна ям, где работают землекопы. Если устройство, уклон которого составляет около пяти сантиметров на каждый метр, вдруг обрушится, без травм не обойдется.
   – Здесь нечего бояться; видите, каждый короб установлен на двух поперечных перекладинах, опирающихся на два кованых железных крюка, вбитых в столбы из дерева мутуши, которые вкопаны в землю более чем на метр. Вам известна крепость нашей древесины, которая не уступает железу.
   Старатели, воодушевленные присутствием европейцев, с удвоенным усилием обрушиваются на землю и поют с неистовым воодушевлением. Двое атлетически сложенных копателей, пробив слой гравия, бросили кирки и взяли в руки по лопате, так называемой «каторжной», с длиной рукояти не менее двух метров шестидесяти сантиметров. Со дна ямы глубиной почти в два метра они с несравненным мастерством бросают полные лопаты гравия в самую середину шлюза, наполненного проточной водой. Точность и быстрота их движений поразительны, удивительно наблюдать, как эти огромные «каторжные» лопаты – поистине удачное название – словно пушинки летают в их крепких руках, ритмично ударяя по деревянной стенке шлюза, вода в котором становится молочно-белой, вскипая при соприкосновении с песком. При этом землекопы умудряются работать не без шика. Широким движением они проделывают рукояткой лопаты, словно шпагой, настоящее мулине, и ее штык, описав полуокружность, вонзается в истерзанную землю у самых пальцев их ног.
   Каждый новый бросок гравия в желоб сопровождается бесконечно повторяемыми фразами.
   – Сами ке воло-о-о! – вопит один из рабочих, и его лопата опускается вниз.
   – Мун ла-о бон-бон! – отвечает его товарищ.
   – Сами ке воло-о!.. – снова затягивает первый.
   – Мун ла-о бон-бон! – отзывается второй.
   – Что они говорят? – спросила мадам Робен.
   – Что Сами – вор, а люди наверху очень хорошие.
   – Но почему?
   – Это их способ задать ритм движениям, похожий на припевы булочников или размеренные песни кузнецов. Иногда они слагают бесконечные заунывные песни о своих радостях или печалях. В такой форме рабочие могут высказывать обиды или подшучивать над товарищами. Порой в сатирическом порыве в такой импровизации, которая называется «шанте» или «доло», достается даже начальству. Сами, так называемый вор, – это кули, прислуживающий в доме, а «мун ла-о бон-бон» – это вы, чью щедрость и великодушие негр восхваляет как умеет. – И, обращаясь к землекопам, дю Валлон крикнул: – Хорошо, Фидель, хорошо, Барон, сегодня вечером получите двойной «бужарон».
   Шарль, который, как и его мать и братья, проявил большой интерес ко всем деталям процесса добычи золота, воскликнул, охваченный восторгом:
   – Как далеко ушли эти замечательные устройства от жалких плетеных колыбелек, которые мы когда-то трясли изо всех сил, чтобы найти несколько крупинок золота! Подумать только, в то время нам казалось, что мы достигли вершин мастерства! И все же те примитивные приспособления принесли нам состояние. А теперь я хотел бы узнать внутреннее устройство промывочного желоба, поскольку вы сказали мне, что здесь не теряется ни кусочка золота. Это утверждение меня крайне удивляет, потому что прежде, как бы мы ни старались, мы неизбежно лишались доброй трети золотого песка. Видимо, ваш процесс довольно сложен.
   – Напротив, он чрезвычайно прост. Песок попадает в желоб, где вода разъединяет и подхватывает его. Поверхности всех плит покрыты листовым железом, в которых просверлены отверстия, как в решете. Эти металлические листы закреплены на расстоянии восьми миллиметров от деревянного дна и поддерживаются спереди двумя ромбовидными шарнирами, а сзади – деревянной поперечиной. Кроме того, на обоих концах плиты лист зажат парой клиньев, на которые воздействуют массы породы, проходящей по желобу, и таким образом не дают листу железа сдвинуться с места. Мне не нужно говорить вам, что золото соединяется с ртутью при обычном контакте. Время от времени мы бросаем в короба немного ртути. Она медленно просачивается под металлические листы и останавливается у поперечины, где поток воды постоянно приводит ее в движение. Вам известно, что все тела, включая железо, остаются на поверхности ртути. Тем более кусочки породы. Все, что не является золотом, скользит по жидкому металлу и уносится вместе с водой, тогда как золото при попадании в ртуть в мгновение ока сливается с ней воедино, это и есть амальгамирование. Обратите внимание, что металлическая пластина и ртуть есть в каждом коробе, и, таким образом, все они представляют собой устройства для амальгамирования. Даже если кусочек золота каким-то невероятным образом миновал пятый, шестой или даже десятый короб, он ни при каких условиях не сможет миновать двенадцатый, устроенный совершенно особым образом. Этот короб называется кассой, и не без причины. Он заканчивается несколькими канавками из литого чугуна глубиной от восьми до десяти миллиметров, заполненными ртутью. Таким образом, ни один кусочек золота, даже самый ничтожный, не сможет ускользнуть из желоба.

   – И богата ли добыча?
   – В этом месте сказочно богата. Мы как раз напали на «карман», где на четыре кубометра породы приходится два килограмма золота. Сейчас вы увидите лотки с золотом на четыре или пять франков. Средняя же промывка одного лотка на ручье Фидель дает примерно семьдесят пять сантимов. Лафлер, – окликнул директор одного из индусов, занятых удалением песка, – и ты, Апаво, промойте-ка каждый по лотку.
   Двое кули поспешили выполнить распоряжение, и через некоторое время оба принесли по деревянному лотку, на дне которых блестело абсолютно чистое золото в количестве, подтверждающем заверения директора.
   Дю Валлон, который тоже только что промыл один лоток, сорвал три листа пальмы ваи, положил на них только что добытое золото, свернул листья пакетиками и обвязал каждый тонкой лианой по обычаю гвианских старателей. Затем с элегантностью придворного щеголя он преподнес свертки с золотом дамам со словами:
   – Когда феодальные суверены посещали свои города, было принято вручать им в знак почтения ключи от городских ворот. Вы – королевы золотых полей. Соблаговолите же принять первые плоды ваших владений. Примите в качестве уважения и преданности от ваших подданных это природное золото, единственное на свете, что достойно вашей чистоты.

Глава XV

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Первый день, проведенный на золотых полях, завершился увлекательным зрелищем извлечения готовой продукции. Посетители прииска вернулись к ручью к трем часам пополудни, в тот самый момент, когда звук горна возвестил об окончании дневной смены. Рабочие, счастливые, как школьники в момент звонка на перемену, радостно разбрелись по участку, как будто не ломали спины в тяжких трудах с самого утра. Десятники остались возле желобов одни, ожидая прибытия директора или служащих администрации, чтобы приступить к сбору дневного урожая.
   Задвижка над желобом была опущена, лишь тонкая струйка воды продолжала стекать по деревянному каналу. Металлический лист с первой плиты сняли и вымыли щеткой вместе с досками и поперечинами. Ртуть, смешанная с частицами золота, стекла во второй короб, который обработали тем же способом, оттуда в третий и так далее до двенадцатого. Все амальгамированное золото теперь оказалось в последнем коробе, он же касса, под листовой пластиной и в чугунных рифленых канавках приемника. Под нижнюю часть короба подставили пустой лоток, чтобы собрать в него вместе со ртутью все металлоносные частицы. Затем пластину и чугунный приемник вынули и тщательно вычистили щеткой. Так же поступили с деревянными поперечинами, клиньями и ромбовидными шарнирами, к которым в изобилии прилипли мелкие вязкие капли ртути, содержащие золото.
   Лоток сразу же на три четверти наполнился гравием, в котором змеились причудливые прожилки металла с серебряными отблесками. Десятник промыл лоток, как это было описано ранее, когда мы рассказывали о разведке. Затем, когда с виду на его деревянном блюде осталось только некоторое количество ртути, очищенной от посторонних примесей, он накрыл чашу куи полотном из плотной холщовой ткани и вылил на него жидкий металл. Потом он взялся за края полотна и крепко закрутил их над калебасой. Ртуть просочилась через грубую ткань и стекла на дно сосуда, а в полотне осталась только пастообразная голубовато-белая масса объемом с куриное яйцо, очень похожая на пробку, сделанную из фольги, в какую заворачивают шоколад.
   Это и была дневная выработка.
   – Эффективность этого устройства превосходна, – произнес месье дю Валлон, взвешивая на ладони небольшой сверток, перехваченный посередине бечевкой и напоминающий примитивных кукол, какие делают матери для младенцев. – Это весит примерно триста граммов. Если вычесть двадцать пять процентов ртути, то мы получим двести двадцать пять граммов золота высшей пробы. Один грамм стоит три франка двадцать пять сантимов – вам ведь известно, что гвианское золото в цене, – значит дневная добыча этого желоба составляет семьсот тридцать один франк двадцать пять сантимов. Вычтем из них тридцать процентов затрат на эксплуатацию, и только с этого устройства сегодня получим чистую прибыль в пятьсот десять франков. Сегодня работали двенадцать таких желобов. У меня есть все основания полагать, что средняя выработка у них примерно одинакова. Теперь по этому краткому отчету вы можете сделать вывод о богатстве прииска «Удача».
   – Браво, мой дорогой директор, – весело ответил Робен. – Остается только как можно скорее собрать миллионы и поскорее обогатить наших компаньонов, то есть наших бравых работников, которых я хочу сделать совладельцами прииска с сегодняшнего дня. Ведь это содружество мускулов, это общество пролитого пота тоже имеет право на прибыль, не так ли?
   – Конечно, месье. Капитал заключается не только в средствах, однажды вложенных миллионером. Постоянные усилия множества бесконечно малых величин составляют его необходимую часть. И у них есть право на вознаграждение. Мы сделаем доброе дело и в то же время позаботимся о прииске. Рабочие, будучи заинтересованы в увеличении добычи, станут бдительно следить за тем, чтобы золото не воровали.
   – Это прекрасно.
   – А теперь, если вы не возражаете, вернемся в дом. Туда вот-вот прибудут все десятники с сегодняшней добычей. Я взвешу все свертки, запишу в бухгалтерскую книгу количество золота, добытое на каждом ручье и с каждого желоба, затем все суммирую. Таким образом я смогу видеть увеличение или уменьшение добычи на каждом желобе, как и то, стоит ли продолжать разработку бассейна того или иного ручья. Затем я сложу весь золотой песок в сейф, где он будет храниться до того дня, как мы начнем процесс выпаривания ртути. Эта операция обычно производится в воскресенье утром.
   – Какой способ вы используете?
   – До сих пор я справлялся примитивным способом старых золотоискателей. Он проще простого и заключается, как вам известно, в том, что амальгамированный металл помещают на обычную сковородку и нагревают на открытом огне. От жара ртуть испаряется, а золото остается на месте, приобретая желто-рыжий цвет.
   – И вы при этом теряете двадцать пять процентов ртути…
   – К счастью, я получил из Кайенны устройство для выпаривания. Оно весьма простое и показывает прекрасный результат. Я уже дважды его использовал, потери совершенно незначительны.
   – И снова браво! Это очень важно – безупречный испаритель. Я ознакомлюсь с его работой в ближайшее время. Это же в моей компетенции, – улыбаясь, продолжал инженер. – Мне во что бы то ни стало нужно, чтобы он был безупречным, ведь мы в ближайшее время запустим паровые молоты и начнем дробить кварц.
   – Действительно, – с искренним любопытством подхватил директор. – Вы собираетесь предпринять – и я не сомневаюсь, что у вас получится, – то, о чем до вас никто и подумать не смел.
   – Да, мой дорогой дю Валлон. Мы без конца стремимся трудиться не покладая рук. Это будет великое дело. Через два, самое большее три месяца свисток паровой машины заглушит громкие крики туканов, а удары паровых молотов разнесутся по огромной долине.
   – Но значит, на наших золотых полях есть еще и жилы?
   – Всюду, где есть наносные земли, имеются и скальные кварцевые породы. Одного без другого не бывает, золотоносный гравий происходит из рассеянной золотой жилы. В самом деле, уму непостижимо, как это гвианские золотоискатели до сих пор пренебрегали таким способом эксплуатации, довольствуясь скудной добычей, которую им приносит промывка золотоносного гравия.
   – Возможно, из-за того, что эта теория золотых жил дело довольно темное?
   – Неверно, мой дорогой друг. Я безотлагательно объясню вам ее в двух словах. Через пять минут вы будете знать столько же, сколько и я, и сможете исследовать рудные жилы не хуже горного инженера.
   – Будьте так любезны.
   – Слушайте же. Прежде всего я должен вам объяснить, что такое рудная жила. Вы знаете, что в отдаленные времена Землю жестоко сотрясали страшные катаклизмы.
   Раскаленное земное ядро, где все минеральные вещества бурлят или пребывают в состоянии пара, разрывало верхнюю оболочку планеты, раскалывало ее и прорывалось наружу. Эти трещины прорезали твердую кору, образованную доисторическими породами, независимо от их природы и прочности. Прорехи, образованные в земной коре, постепенно заполнялись различными субстанциями, которые могли содержать металлы или металлические руды. Такое наполнение осуществлялось одновременно двумя способами: субстанциями, поступавшими сверху, и веществами, поступавшими снизу. С одной стороны, потоки минеральной воды, текущие по поверхности Земли, встречая пустоты, устремлялись туда и испарялись, оставляя на их стенках известковые отложения, особенно углекислый кальций. С другой стороны, пары металлов поднимались из центра Земли и затвердевали, как сажа в дымоходах, соединяясь с продуктами испарения воды.
   Таким образом чистое золото, вырвавшееся из бурлящего тигля нашей планеты, оказывается смешанным со скальными массами на манер различных предметов, которые покрываются каменистым слоем в так называемых окаменелых фонтанах. Вот как образовались рудные жилы, содержащие различные металлы. Но нас интересуют только золотые жилы. Как я уже сказал, трещины, возникшие в результате земных конвульсий, проходят через все слои, образующие поверхность земной коры. Масса кварца, которая заполнила их впоследствии, местами находится с ней на одном уровне. Эти кварцы с рудными жилами сформировались примерно в одну эпоху и следуют приблизительно в одном направлении. Их наклон также примерно одинаков, но толщина их пласта сильно варьируется. Точки, где жилы проходят через растительный слой, видны невооруженным глазом и называются шапками. Предположим, что бассейн какой-то реки, например Марони, усеян бесчисленными золотыми жилами, и так оно и есть на самом деле. Они следуют всем неровностям местности, поднимаются в горы, ползут под долинами, разветвляются бесконечно, как ветви деревьев или артериальная или венозная система организма.
   Всюду, где эта жила выходит на поверхность, она медленно разрушается различными внешними факторами. Совместное воздействие воздуха и воды, росы, луны, солнца, корней растений, действующих как инородные тела, ускоряет ее распад. Вода, которая участвовала в ее образовании в процессе испарения, теперь медленно растворяет жилу, постоянно промывая ее. Растворимые части постепенно вымываются, ибо каждая капля воды уносит с собой бесконечно малую молекулу вещества, которое она удерживает во взвешенном состоянии. Вот как в результате растворения образуются глины, расположенные под золотоносным слоем. Поскольку распад кварца продолжается, золото выделяется из инертного вещества, в котором прежде удерживалось. Оно отделяется последним. Будучи нерастворимым, золото уносится с более крупными частицами кварца. Оно смешивается с песками, также вынесенными из жилы, и остается на глинистом слое, образующем водонепроницаемое дно речного русла.
   Вот как все это можно резюмировать: ручей постоянно размывает жилу и постепенно растворяет ее. Он вымывает золото вместе с известковым веществом и катит в своих водах металл вместе с камнем. Ручей или река обогащается за счет жилы. Таким образом, не бывает золотых россыпей без жил, первое является следствием второго. На этом металлоносном слое появляется более или менее толстый слой гумуса, образующегося из органических остатков. На нем вырастают деревья, живут, умирают и появляются снова. Работа по обогащению тем не менее продолжается, но она идет так медленно! В любом случае воздействие воздуха и воды на кварц таково, что участки земли, которые некогда эксплуатировали и забросили пятнадцать лет назад, полностью преображаются. Таким образом, золотоносные пески, точнее камни размером с кулак с острыми краями и невероятно твердые, с которыми в прежние времена не справился бы и железный молот, сегодня рассыпаются, крошатся и готовы превратиться почти что в пыль…
   – Я понял, – радостно вскричал креол. – Вы хотите заменить вековую работу воды достижениями современной промышленности. Ручей размывает кварцы за тысячи лет. Вы собираетесь раздробить их батареями молотов, в несколько минут с помощью проточной воды удалить измельченную в порошок породу и амальгамировать золото ртутью.
   – Я же говорил вам, теперь вы знаете столько же, сколько я сам. У нас есть оборудование, а это самое главное. Нам также нужно множество рабочих рук, чтобы добраться до жил, рыть скважины, следуя за ними в глубину, и так далее и так далее. Первая партия иммигрантов прибудет со дня на день. С большим количеством рабочих успех неизбежен. Не будем терять время и безотлагательно займемся установкой паровой машины. Чтобы как следует освоиться с ней, мы для начала ограничимся измельчением уже промытых наносных песков. Наша промывка принесла нам лишь свободные частицы золота. В гравии его еще столько же. Я уверен, что из одной тонны можно извлекать золота не менее чем на семьдесят франков, причем почти без использования ручного труда.
   – Какая колоссальная добыча!
   – Так и есть. Я собираюсь превратить в пыль громадные скалы, неподвластные железу и стали, но с которыми смогут справиться наши заряды динамита. А тем, кто придет после меня, будет еще проще. Золотые жилы прииска «Удача» пройдут сквозь ряды наших паровых молотов, как золотоносный гравий по коробам промывочного желоба. Но чтобы должным образом устроить это предприятие, размах которого выглядит столь соблазнительно, поскольку от него напрямую зависит будущее нашей колонии, я за баснословные деньги нанял иммигрантов, которые вот-вот должны приехать.
   – А вы не боитесь, что сюда приедут непригодные работники?
   – Невелика важность! Китайцы и в особенности индусы, несомненно, окажутся истощенными. Кирка или лопата будут слишком тяжелыми для их рук, ослабленных прежними трудами. К счастью, на наших пастбищах есть все возможности, чтобы добавить им свежей крови. Не кажется ли вам, что их организмы, измученные скудным пайком из куака и сушеной трески, вскоре восстановятся на обильном мясном рационе, который мы не станем жалеть? Впрочем, я намерен действовать исключительно методично и направлять на промывку золота только тех, кто уже восстановил былую силу. Таким образом, когда прибудет наш первый конвой, я отправлю на прииск сельскохозяйственных рабочих, трудящихся на плантации, при условии, конечно, если они согласятся поменять свой образ жизни. Все наши иммигранты являются и останутся свободными работниками. Новички будут заниматься только сельским хозяйством и смогут найти себе занятие по силам. Работа на плантациях сахарного тростника, маниока и батата, уход за кустами кофе, деревьями какао и хлопчатником – это лучшая работа, какую сможет найти новичок в тропических лесах. Наши старатели и сельскохозяйственные рабочие будут жить лучше, чем в Кайенне, потому что они смогут сколько угодно есть превосходные европейские овощи: капусту, салат, сельдерей, кресс, репу, морковь и так далее, которые в столице продаются на вес золота. Вам доводилось есть в Кайенне капусту, привезенную из Северной Америки, и платить за нее пять франков, не так ли? А мы уже можем предложить такие ценные продукты даже нашим чернорабочим, при этом наш бюджет не пострадает ни на грош.
   – И все же, несмотря на наше изобилие, невзирая на эти удобства, мы столкнулись с огромными трудностями, чтобы набрать в Английской Гвиане пятьсот иммигрантов.
   – Вам ведь хорошо известны филантропические наклонности наших чудесных соседей. Они совершают крестовые походы к берегам Либерии, Гвинеи и Сенегала, чтобы помешать вывозу африканцев под предлогом борьбы с работорговлей. Они вешают, словно пиратов, экипажи судов, везущих иммигрантов, но не возвращают этих несчастных в родные края, а отправляют их в Египет или Абиссинию под носом у наших властей.
   Да, это выдающиеся филантропы, которые навязывают китайцам опиум под жерлами пушек, которые до смерти избивают своих кули, которые преследуют и истребляют австралийских аборигенов, как диких животных! И при этом они еще стремятся заставить нас придерживаться особого режима и условий работы для людей, которых сюда посылают. Они не желают, чтобы те работали на добыче золота, потому что это, оказывается, слишком тяжелый труд в очень суровых условиях. Видели бы вы, в каком ужасном состоянии прибывают сюда эти несчастные после работы в английских шахтах! Единственная причина беспокойства за судьбу рабочих, которое изображают их хозяева, кроется, очевидно, в зависти, подкрепленной эгоизмом. Они знают, что в самом скором времени добыча золота станет неисчерпаемым богатством нашей колонии. Они одновременно стремятся по сходной цене избавиться от этих заморенных людей, которых они считают негодными, и страстно желают видеть, как наша колония прозябает в состоянии застоя, и при этом хотят сохранить над иммигрантами свою власть, распространив ее даже в этих краях. Пусть так, я не стану возражать и стану строго блюсти каждый пункт своих обязательств. Иммигранты с английским подданством во время всего периода действия контрактов будут заниматься исключительно сельским хозяйством. При этом они станут не менее активно содействовать добыче золота, поскольку благодаря их труду наши старатели будут постоянно обеспечены мясом и свежими овощами.
   Но когда их контракты закончатся, когда они выйдут из-под надзора британских синдикатов, они будут делать то, что захотят. Вот увидите, что все они решат вступить в нашу ассоциацию золотоискателей.
   – Вы, дорогой месье Робен, первый европеец, который понял важность самообеспечения продуктами питания. Поскольку мы параллельно занимаемся сельским хозяйством и золотодобычей, то будем тратить не более десяти процентов нашей прибыли, в то время как некоторые прииски вынуждены расходовать до пятидесяти процентов. Впрочем, это вполне понятно. Им приходится доставлять все из Кайенны, оплачивать фрахт тапуй, работу лодочников и носильщиков. Таким образом, какие-нибудь двадцать пять килограммов соленой трески, стоившие на месте двенадцать франков, по прибытии оказываются в пять раз дороже. Меня также удивляет, что большинству владельцев приисков и в голову не приходит заменить во время плаваний по реке тихоходные и недешевые пироги паровыми лодками, вроде той, что Шарль привез из Европы. С таким великолепным судном перевозка грузов будет стоить гроши, не говоря уже о других его преимуществах – скорости, грузоподъемности и легкости.
   – Вы забываете, дорогой мой дю Валлон, что наши коллеги не располагают теми средствами, которые, к счастью, имеются у нас. Многие из них очень хотели бы двигаться вперед. Упомяну лишь одного. Месье Муфле, молодой и образованный директор прииска «Милость Господня», один из лучших наших гражданских инженеров, ставший благодаря своей энергичности замечательным золотодобытчиком, строит сейчас железную дорогу. Его разработки великолепны. Но захотят ли его акционеры, живущие в Париже, пойти по пути, по которому шагами исполина следует он сам?
   Видите ли, одна из главных причин всех здешних неудач – это нехватка профессиональных работников. Между тем привезти сюда трудовую элиту, искусных и умелых ремесленников, так легко! Я вполне могу сказать это вам, мой друг, пусть вы и являетесь белым креолом, но не питаете по отношению к людям с другим цветом кожи этого глупого и несправедливого чувства, которое называется расовым предубеждением.
   Давно доказано, что белый человек не способен долго заниматься физическим трудом в здешних условиях, его неизбежно свалят лихорадка и малокровие. Лучше всего здесь чувствуют себя чернокожие с африканского побережья. Они в значительной степени невосприимчивы ко всем бедам, которые через некоторое время одолевают европейцев, даже басков, самых стойких из всех. К сожалению, африканец – это всего лишь инструмент в человеческом облике, пусть самый сильный из всех, обладающий постоянством, доброй волей и непревзойденной мягкостью, но, увы, он еще не скоро сможет выполнять тонкую, изощренную работу. Потребуется по меньшей мере одно поколение, может быть даже два, чтобы произошла такая эволюция.
   Между тем существует порода людей, умнейшая из всех, такая же энергичная, как африканская, и столь же образованная, как европейская, которая могла бы сотворить здесь настоящее чудо. Эта доблестная раса цветных людей населяет две жемчужины французских Антильских островов – Мартинику и Гваделупу. Мартиникский или гваделупский мулат получил от чернокожей матери физическую силу, стойкость к любым тяготам и иммунитет к болезням тропической зоны. Белый отец наделил его интеллектом, который делает его способным ко всем искусствам, ко всем наукам. Это оригинальное скрещивание, эта человеческая прививка сотворила невозможное, и все социальные слои этого молодого общества в высшей степени превосходны. Вы можете видеть, как цветные люди – врачи, юристы, инженеры, солдаты, моряки, чиновники – учатся в школах метрополии и преуспевают в жизни. Все они упорные труженики и блестящие интеллектуалы и, за редким исключением, являются гражданами, о каких можно только мечтать.

   Средний представитель тамошнего населения не менее примечателен. Его профессиональный уровень превосходен. Все механики и машинисты межколониальных пароходов – уроженцы Мартиники или Гваделупы; у их коллег из Гвианы такое же происхождение, как и у наших мастеров на сахарных заводах, в строительных мастерских или на промышленных предприятиях. Все эти прекрасные работники имеют дома лишь относительно низкую заработную плату, которая здесь была бы немедленно утроена без всякого ущерба для будущих доходов.
   Почему бы нам вместо того, чтобы рыскать повсюду в поисках не только искусных ремесленников, но и десятников, не попробовать устроить массовую иммиграцию с Антильских островов? Они заселены довольно густо, отъезд нескольких тысяч человек не причинит никакого ущерба местным хозяйствам. Совсем наоборот. Полагаю, что я прав, утверждая, что реализация такого проекта принесет неисчислимую пользу всем трем колониям. Сколько состояний, похороненных здесь, возможно, навсегда, могли бы обеспечить благополучие тем, кто сейчас там прозябает!
   – Вы совершенно правы, месье, я всецело разделяю ваши представления о роли цветной расы. Я тем более охотно воздаю им должное, что, как вы только что сказали, я креол. Я видел их за работой с детства. Я был свидетелем их борьбы, я аплодировал успехам, увенчавшим их усилия. Так что я решительно заявляю: будущее французских колоний принадлежит цветным людям!

Глава XVI

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Пользуясь нашей привилегией рассказчика, избавим читателя от описания периода в три месяца, чтобы сразу перейти к драматическим событиям, завершающим эту правдивую историю. Разработка месторождения шла своим чередом и приносила огромную прибыль. Робинзоны в очередной раз прибыли на прииск двенадцать часов назад, все, за исключением мадам Робен и ее приемных дочерей, которых удерживало дома недомогание жены инженера. Дело в том, что Робен получил спешное уведомление от месье дю Валлона о том, что его уже несколько дней беспокоят некоторые загадочные и совершенно необъяснимые факты. По прибытии на прииск инженер ненадолго заглянул на рабочие площадки, где шла одновременная разработка наносных участков и золотоносных жил. Батарея отбойных молотков, установленная близ ручья Фидель, исправно работала под превосходным руководством молодого и умного мартиниканца, который месяц назад прибыл из Фор-де-Франса.
   Паровая машина, работающая на дровах, шипела, пыхтела и свистела, извергая клубы пара, к великой радости рабочих, которых до сих пор удивлял вид этого металлического организма. Тяжелые дробилки со стальными головками поднимались резким движением и грузно падали обратно в лотки из дерева мутуши, наполовину заполненные кусками золотоносного кварца. Удары глухим эхом разносились по огромной долине, тогда как богатая руда, превращенная в неуловимую пыль, непрерывно промывалась тонкой струйкой воды и амальгамировалась при соединении с ртутью.
   Множество рабочих – чернокожих, индусов и китайцев – сновало по территории прииска, таща тачки или толкая полные колесные вагонетки по деревянным рельсам. Другие, словно фехтовальщики, искусно орудовали кирками и лопатами, чтобы обнажить поверхность рудной жилы и очистить ее от слоя земли. Наконец, третьи бурили шахтерскими бурами твердую каменную породу, которая скоро разлетится на куски под воздействием непреодолимой силы динамита.
   Короче, прииск был охвачен двойной лихорадкой – золотой и трудовой одновременно. На первый взгляд ничто не подтверждало опасений директора.
   – Я не стал бы утверждать, – заявил он Робену, – что в воздухе пахнет бунтом, но у меня здесь около пятисот рабочих, и мне уже не раз пришлось наблюдать проявления недовольства, если не сказать больше.
   – У вас, друг мой, есть все полномочия, чтобы поощрять доблестный труд и наказывать за проступки. Мы полностью вам доверяем и не сомневаемся в справедливости ваших решений.
   – Мне уже трижды пришлось прибегнуть к наказанию и оштрафовать троих негров, прибывших с последней партией. Это единственная форма наказания, принятая на нашем прииске, и я прибегаю к ней лишь в крайнем случае.
   – И каким же был результат этой дисциплинарной меры?
   – Плачевным. Усердные рабочие его одобрили, но скверные, около пятидесяти бездельников, которые приехали сюда около месяца назад, сочли своим долгом выразить бурный протест.
   – Но вы с ним справились?

   Добыча золота во Французской Гвиане. 1. Общий вид прииска. 2. Дробление золотоносного кварца.
   3. Праздник по случаю пуска дробильной машины.
   4. Промывка золотоносного песка. 5. Транспортировка грузов

   – Естественно. Правда, наутро кто-то разбил измеритель уровня воды в паровой машине и вырвал манометр. Мне пришлось поставить возле нее вооруженную охрану из надежных людей, которые меняются каждые два часа. Несмотря на эти предосторожности, на следующий день наш большой приводной ремень, который я по небрежности оставил без присмотра, оказался перерезан в двух местах.
   – Ремень?.. Перерезан?! – воскликнул в сердцах инженер, возмущенный таким вредительством.
   Его гнев был тем более оправдан, что изобретение и изготовление этой важнейшей для добычи кварца детали были делом его рук. Кожаные ремни, привезенные из Франции, оказались слишком короткими, к тому же насыщенный влагой гвианский воздух привел к тому, что они довольно быстро начали гнить. Тогда Робину пришла в голову идея изготовить ткацкий станок, который с помощью хитроумных комбинаций переплетал хлопчатобумажные нити, создавая из них ткань толщиной в полсантиметра, шириной в двенадцать и какой угодно длины. Таким образом инженер получил превосходный хлопковый ремень. Он тем более успешно заменил кожаный, что его прорезинили с помощью сока балаты. Этот ремень, водонепроницаемый и не поддающийся гниению, уже сослужил прииску неоценимую службу.
   – Повреждения, безусловно, тут же ликвидировали, – продолжал дю Валлон. – К счастью, все детали у нас имеются в двойном количестве. Как видите, это весьма серьезные симптомы, причину которых нужно было выяснить во что бы то ни стало, чтобы эффективно предупредить подобные проявления. Я провел самое тщательное расследование, но оно ни к чему не привело из-за непреодолимого сопротивления моих работников, даже самых лучших.
   – Возможно, злоумышленники запугали их.
   – Вне всякого сомнения. Но я по-прежнему не могу никого обвинить, поскольку соучастников этих проделок слишком много. Пришлось прибегнуть к крайним мерам. Вчера я уволил пятьдесят старателей, двадцать пять из которых должны покинуть прииск уже сегодня.
   – Очень хорошо.
   – Все эти люди, как я вам уже говорил, прибыли к нам последними. Все как один лентяи со скверными повадками. Сплошь плуты, горазды «пофилософствовать», как говорят начальники участков. Некоторые из них работали в старой бригаде прииска «Удача». Мне неизвестно, где они болтались после катастрофы, в которой я едва не погиб. В один прекрасный день они явились сюда неизвестно откуда, и я их нанял, поскольку нам всегда не хватает рук. Я совершил ошибку. Они и начали вносить сумятицу на прииске, рассказывая старые байки о Водяной Маман. Вы же знаете, как суеверны негры. Эти идиотские россказни всех взбудоражили. Но их болтовня внушила тем больше доверия, что на прииске снова появились так называемые символы старой гвианской феи в сопровождении тех же ночных звуков, что мы слышали прежде.
   – В таком случае не сомневайтесь, что наши враги где-то рядом.
   – Я тоже так думаю и даже склоняюсь к тому, что у них есть сообщники среди наших рабочих. А теперь, подводя итог, должен вам сообщить, что производительность рудника за последние дни уменьшилась. Нас обкрадывают, несмотря на всю нашу бдительность. Накануне вашего прибытия, а если точнее, позавчера на старом прииске видели индейцев. Никто не обратил на них внимания, в этом нет ничего особенного. Но ночью они устроили невообразимый концерт под аккомпанемент громких ударов по аркабам лесных деревьев. Наутро на старом сухом панакоко, которое я давно собирался срубить, красовалась голова аймары, под которой висел цветок виктории регии. Это самое явное и дерзкое объявление войны. Я дорого заплатил за то, чтобы понять смысл этих знаков. Именно под этим деревом меня чуть не убили полгода назад. На мгновение людей охватил неописуемый ужас. Особенно перепугались негры. Под деревом со мной были главный механик и три кочегара, все четверо с Мартиники. Я понял, что минутное колебание поставит под угрозу нашу безопасность. Нужно было действовать немедленно и со всей решимостью. Я шепнул пару слов механику, тот пустился бегом и сразу же вернулся с двумя динамитными зарядами. Мы выкопали две глубокие ямы у подножия, с обеих сторон ствола. Через полминуты деревянный истукан, расколотый, искореженный, выкорчеванный из земли, рухнул с грохотом, что заглушил шум самого взрыва.
   – Это замечательно.
   – Я еще более убедился в верности своего решения, когда мы обнаружили тайник, полный золота, ровно в том месте, где остановились разрушения, произведенные взрывом. Там оказалось больше килограмма амальгамированного металла, украденного явно не за один раз. Как видите, негодяй выбрал отличное место для хранения краденого, подступы к которому прекрасным образом защищали суеверия. Падение мертвого великана встретили громогласным «ура», и рабочие разошлись по своим местам. Теперь вы понимаете, какова ситуация. Я не сомневаюсь, что шум и грохот возобновятся сегодня ночью. Поэтому я намерен поспешить с отсылкой уволенных рабочих, поскольку, если они задержатся еще на двенадцать часов, это может представить для нас серьезную опасность.

   – Что вы собираетесь делать?
   – Заплатить всем, кто уже отработал свой аванс, а затем тщательно обыскать их багаж.
   – Вы считаете, что эта формальность необходима?
   – Безусловно. Я уверен, что эти двадцать пять человек постараются лишить нас более чем десяти килограммов золота.
   – Вы меня удивляете.
   – Желаете в этом убедиться? Я не заставлю вас долго ждать.
   Директор тотчас позвал счетовода и велел ему привести уволенных рабочих.
   Анри, Эдмон, Эжен, Шарль и Николя оставили гамаки, где они отдыхали после обеда, и явились в рабочий кабинет директора. Двадцать пять старателей, собравшись снаружи, ждали, когда их позовут по имени. Они заходили по одному, получали свои деньги, если имели на них право, забирали трудовую книжку и молча возвращались на место.
   – Каждому из вас, – обратился к ним дю Валлон, – будет выдан паек на десять дней. Затем, когда вы прибудете в Сен-Лоран, вам нужно будет пойти к Шевалье, которому один из вас передаст это письмо. Шевалье доставит вас в Кайенну на тапуйе или пароходе.
   – А теперь, господа, – сказал он робинзонам, – пройдемте вместе со мной на пристань, вы увидите немало любопытного. Возьмите с собой мачете и на всякий случай ваши револьверы. Возможно, нам предстоит несколько стычек, а то и настоящее сражение, но мы не можем проявить слабость, иначе рискуем потерять все результаты наших усилий.
   Семеро белых поспешно вооружились и прибыли на пристань. Три больших пироги, в беспорядке заваленные пагарами, гамаками, куи, горшками, тыквами, бататом, ямсом и бананами, были привязаны на берегу. Вскоре появились и отъезжающие, один за другим, неся свои запасы провизии, болтая и смеясь и даже не замечая присутствия белых, которым еще накануне расточали подобострастные знаки внимания.
   Когда погрузка закончилась, директор, внимательно осмотрев первую пирогу, холодно окликнул гребцов в тот момент, когда они уже собирались занять свои места на скамьях:
   – Вы не забыли, ребята, что нам нужно выполнить последнюю формальность?
   – Что твоя хотеть, муше? – спросил рулевой лодки.
   – Мы должны осмотреть багаж и убедиться, что среди вас, хороших парней, правда слегка бестолковых, не затесался какой-нибудь воришка.
   – О, муше, – попытался протестовать негр. – Наша нет воры, нет-нет. Твоя смотри вся наша вещи, да, твоя не найти самый маленький кусок золото.
   – Посмотрим. А пока, чтобы облегчить мне работу, будьте так добры, откройте эти пагары и вытряхните из них все прямо на землю.
   Старатели украдкой переглянулись, затем повиновались, не сказав ни слова, и с таким проворством, которое выглядело как добрый знак.
   Придирчивый досмотр цветного тряпья не дал никаких результатов, к великой радости робинзонов, которым хотелось верить в невиновность этих людей.
   Дю Валлон, сохраняя всегдашнюю невозмутимость, действовал методично, велев сложить отдельно уже осмотренные вещи, чтобы избежать всякой путаницы. Большинство предметов, где можно было бы спрятать украденное, тщательно осмотрели. На корке тыкв не нашлось никаких повреждений, через которые золото могло быть введено внутрь плодов. Великолепно изжаренную лесную куропатку, принесенную в последний момент, рассекли надвое ударом мачете, не обнаружив в ее грудной и брюшной полости ни малейшей крупинки золота. Топленый свиной жир, который так легко плавится и куда, в его жидком состоянии, можно ввести металлический порошок, тоже был совершенно чист.
   Негры торжествовали, а робинзоны начали находить смехотворной ту роль, которую взял на себя их друг.
   – Терпение, – сказал он им. – Мы еще не закончили.
   – Но здесь больше ничего нет, – возразил Анри, – если только каждый из них не проглотил полкило золота, что, на минуточку, будет гораздо болезненнее для желудка, чем для совести. Я решительно не понимаю, к чему может привести ваш обыск, тем более непонятно, что еще вы собираетесь осматривать.
   – Вы забываете о ружьях.
   – При чем здесь ружья?
   – Боже мой, только предположите, что стволы двенадцати или пятнадцати обычных ружей или двустволок можно на две трети наполнить золотым песком, закупорив их пыжами. В каждый ствол свободно поместится от пятисот до шестисот граммов… Но они слишком хитры, чтобы воспользоваться этим старым и хорошо известным приемом. Впрочем, сейчас проверим.
   Владельцы ружей без всякого сопротивления достали шомпола и сунули их в стволы ружей, демонстрируя, что там ровно ничего нет.
   – Вот видите, – горячо воскликнул Шарль.
   – Терпение, – хладнокровно повторил креол, принимая ружье у ближайшего старателя и внимательно прикидывая его вес в руке.
   – Следующий…
   Он проверил второе ружье, потом третье и так до десятого без всяких результатов.
   – Твоя очередь, дружок, – обратился он к молодому чернокожему лет двадцати, который упорно держался у дальнего конца пристани.
   Молодой человек нерешительно протянул свое оружие. И что это было за оружие! Ветхая трубка для селитры, рыжая от ржавчины, кое-как посаженная на грубое ложе и обвязанная куском бечевки. Казалось, что ружье вот-вот развалится на куски.
   На губах инженера мелькнула легкая улыбка. Негр стал пепельно-серым от ужаса.
   – Вот, мой дорогой Шарль, вам наверняка попадались дорогие ружья, но сомневаюсь, что вам когда-либо приходилось держать в руках экземпляр стоимостью самое малое в шесть тысяч франков!
   – Шесть тысяч франков? Да я не дал бы за него и двадцати пяти су, ровно столько стоит эта железяка.
   – Согласен, но два килограмма золота, которыми наполнен предварительно выдолбленный приклад, превращенный таким образом в шкатулку, а затем тщательно запечатанный металлической накладкой, значительно увеличили стоимость этого предмета.
   – Вы меня поражаете.
   Не ответив ни слова, дю Валлон принялся невозмутимо отвинчивать кончиком мачете два винта, на которых держалась металлическая накладка в основании приклада. Потом, заметив кули, который шел на прииск с лотком, он взял деревянное блюдо и перевернул над ним ружье, из приклада которого высыпалось изрядное количество золотого песка, еще амальгамированного и тщательно утрамбованного, стоимость которого составляла приблизительно шесть тысяч франков.
   – Ну что, господа, что вы теперь скажете? – спросил он у робинзонов, скорее опечаленных, нежели разгневанных.
   – И это далеко не все, уверяю вас. Мы только начали, и вас ждет еще немало сюрпризов. В двух первых пирогах нет ничего подозрительного. Но в третьей я непременно обнаружу тайник, или я сильно ошибаюсь. Так, пока что я вижу только четырех черепах, которых погрузили на борт в качестве провизии. Бедные животные перевернуты на спину и отчаянно сучат лапами, будто знают, какая судьба им уготована. Мне кажется, что эти почтенные пресмыкающиеся серьезно больны, и вы будете удивлены, когда узнаете, что они страдают от несварения желудка…
   – От несварения?..
   – Я собираюсь немедленно положить конец их мучениям. Эй, компе, – сказал он рулевому, на лице которого немедленно отразилась сильнейшая тревога, – дай-ка мне этих черепах.
   – Нет, муше. Моя не моги. Моя брать эти черепахи, чтобы кушай, моя не воровай, нет.
   – Сейчас посмотрим. Ну же, скорее, давай сюда черепах.
   – Муше, – продолжил на своем наречии негр, теряя надежду, – эти черепахи не мои. Что вы собираетесь с ними делать? Вы хотите лишить бедных чернокожих свежего мяса?
   – Хватит болтать чушь. Я возьму их у тебя, а взамен дам двадцать килограммов говядины, – сказал директор, поднявшись в лодку и выбросив оттуда четырех черепах, тяжело упавших на землю. – Ну вот, отлично. Теперь произведем вскрытие, точнее, устроим любопытную вивисекцию. Мне не в первый раз приходится проводить изыскания во внутренностях черепах, до отказа набитых золотым песком. Да, наши молодцы те еще хитрецы, сплошное удовольствие вывести их на чистую воду. Зная, что черепахи невероятно живучи, они ввели украденную добычу через выходное отверстие кишки животного, а затем, как видите, аккуратно зашили его, чтобы избежать преждевременного выхода металлического порошка. Черепахи, превращенные таким образом в копилки, прожили бы в этом состоянии четыре или пять дней, а может, и больше. Решайте сами, способен ли самый внимательный глаз обнаружить этот дьявольский тайник, особенно учитывая тот факт, что животное живо и даже шевелится [64 - Абсолютно реальный факт. – Примеч. автора.]. Эти четыре черепахи – представители крупного вида, в каждой из них как минимум по два килограмма золота, то есть всего восемь кило, украденных у ассоциации.
   Разъяренные мошенники начали вопить, как стая красных обезьян. Не было никаких сомнений в том, что, если бы не присутствие шестерых европейцев, директору пришлось бы весьма туго. Он же, сохраняя спокойствие, высыпал в лоток, уже полный до краев, огромное количество амальгамированного золота, не обращая ни малейшего внимания на их крики.
   – А теперь, ребята, проваливайте к дьяволу, можете устраивать свои проделки вместе с ним. Нам здесь не нужны воры.
   Главный «философ» шайки решил выразить протест:
   – Нет, муше, наша не воровай, наша просто возьми!
   Этот аргумент вызвал улыбку у белых, не менее удивленных изворотливостью этих слов, нежели их наглостью.
   – Это золото принадлежит и нам тоже, – продолжил оратор. – Добрый боженька положил его в землю для черных, так же как и для белых. Мы взяли его там, куда положил добрый боженька, мы вовсе не воры.
   – Так и есть, – с достоинством ответил креол. – Золото, которое находится в земле, принадлежит как белым, так и чернокожим. Мы настолько разделяем эту истину, что все наши рабочие стали совладельцами прииска, они участвуют в прибылях, а вы просто преступники, которые решили обокрасть своих товарищей. Убирайтесь прочь!
   В ту самую минуту, когда директор произносил последние слова, появился опоздавший, совершенно голый, который медленно спускался к пирогам со стороны поселка. В левой руке он держал большую плошку куи, полную вареного риса, а другой рукой совершал быструю транспортировку ее содержимого прямо в свой рот, жадно глотая еду целыми пригоршнями.
   – Вот еще один, – заметил со смехом Эжен, – которого почти не заботит разница между смыслом слов «взять» и «украсть». Впрочем, непритязательность его костюма исключает всякую мысль о том, что он мог где-то спрятать украденное.
   – Кто знает, – загадочно заявил дю Валлон. – Я все-таки предпочел бы проверить. Эй, компе, – окликнул он черного, – что это у тебя там?
   – Это рис, – ответил тот с глупым видом.
   – Ах, рис… – произнес креол и аккуратно отобрал куи, словно снимая тыкву с плети. – Вот проклятие, твой рис чертовски тяжелый.
   Чернокожий с тем же бестолковым видом словно врос в землю.
   – Смотрите, господа, вот самый главный хитрец из всей этой банды. Он решил, что обнаружил доселе невиданный способ спрятать краденое. На дне его куи примерно два килограмма золота. Проныре пришла в голову замечательная, как ему показалось, идея – замаскировать драгоценный песок вареным рисом, который он с таким аппетитом поглощает. Через пару минут он бы сел в лодку и был таков. Думаю, что после такого подвига ему спокойно можно отдать первое место. И что вы теперь об этом скажете? Неплохо придумано, не правда ли? Разделить украденное и спрятать в хитроумных тайниках двенадцать килограммов золота! Ловко, правда? Наши прохвосты ни перед чем не останавливаются! Металл высшей пробы, три франка двадцать пять сантимов за грамм, что составляет кругленькую сумму в тридцать девять тысяч франков!
   – Клянусь вам, мой дорогой друг, если их ловкость приводит меня в замешательство, то должен признаться, что ваша проницательность превосходит все мыслимые пределы. Вы могли бы стать несравненным следователем, если бы не были лучшим на свете золотоискателем.

   – Этот опыт дорого мне обошелся, поверьте. При этом, да будет вам известно, мы все еще несем весьма значительные потери, несмотря на все принятые меры предосторожности. Наши люди неисправимы. Они продолжают красть, а китайские носильщики выполняют роль перекупщиков. Я ничего не могу сделать, чтобы поймать на месте преступления этих вороватых мартышек, которые глотают золотой песок вместе с ртутью так, словно это каша из куака. Кроме того способа, который я только что продемонстрировал вам на черепахах, я не вижу другого выхода, чтобы остановить этот скверный промысел. Мне ничего не остается, как записать это в убытки. А теперь мы продолжим осмотр прииска. Ваше присутствие поможет честным труженикам еще больше укрепиться в том, что они выбрали верный путь, и достаточно припугнет тех, кто еще не определился с выбором.
   Директор оказался прав по всем пунктам. Его непреклонность по отношению к нарушителям дисциплины, то, как он умело разоблачил уловки мошенников, и вид шести европейцев произвели на рабочих самое благотворное воздействие.
   В целом день прошел неплохо. Ближе к вечеру Робен, обеспокоенный состоянием здоровья жены, решил, что стоит немедленно отправить на плантацию Николя в сопровождении шестерых абсолютно надежных людей, вооруженных до зубов. Парижанин должен был сообщить мадам Робен, что с ее мужем и сыновьями все в порядке, и тотчас вернуться от нее с новостями. Десяти часов было вполне достаточно, чтобы совершить поездку в оба конца.
   Бумажная лодка уже вовсю летела по волнам Марони, а робинзоны, вернувшись в дом, еще обсуждали любопытные происшествия, которым только что стали свидетелями, когда раздался громкий лай Боба, черного молосса. Верный пес всегда проявлял осторожность, что никоим образом не исключало его беззаветной храбрости. Животное оставалось в столовой, но продолжало рычать во все горло, глядя в сторону пристани.
   Дю Валлон приподнялся в своем гамаке и обратил взгляд в ту же сторону, стараясь понять причину тревоги верного стража.
   – Глядите-ка, – сказал он, – к нам гости.
   – Гости? – удивился Анри. – Кому пришло в голову прогуляться в такое время и в такое место?
   – Если я не ошибаюсь, это европеец в сопровождении двух индейцев.
   – Очень странно.
   – Это первый посторонний человек на прииске за все время его работы. Ну что же, добро пожаловать… до выяснения подробностей.
   Робен, его сыновья и директор встали, чтобы встретить незнакомца, важно шествовавшего степенной походкой по аллее, усаженной молодыми банановыми деревьями. Если судить по внешнему облику, новоприбывший с виду совершенно не был похож на миллионера. Грубая шляпа-салакко, сплетенная из сухих листьев латании, дешевая куртка из синего полотна, изодранная лесными колючками, и штаны из того же материала составляли весь его наряд. Один его глаз закрывала повязка, а его босые ноги были сильно изранены явно во время лесных скитаний.
   Тем не менее он вышагивал ровно, с прямой спиной, вытянув шею вперед, развернув плечи, чтобы не потерять ни дюйма своего роста. По бокам от него шли двое краснокожих. Оказавшись на веранде, он коснулся кончиком пальца полей своей шляпы высокомерным жестом английских офицеров колониальной армии и небрежно процедил сквозь зубы неизбежную формулу вежливости:
   – Я есть иметь честь приветствовать вас!
   – Как, это вы, мастер Браун?! – удивленно воскликнул Робен.
   – Питер Паулус Браун из Шеффилда. Йес, сэр.
   – Отлично, мастер Браун, я счастлив видеть вас. Добро пожаловать.
   – Мое превосходительство благодарит вас.
   Поскольку своим единственным глазом островитянин явно искал отсутствующие здесь лица, инженер, внезапно опечаленный при мысли о дурных вестях, которые ему предстоит сообщить, с сочувствием продолжил:
   – Ваши дети находятся в добром здравии в доме на плантации, расположенной вверх по реке, но, увы, страшное несчастье постигло их бедную мать…
   – Говорите. Я есть вас слушать.
   – Миссис Браун скончалась, несмотря на все наши усилия и самую преданную заботу.
   – А-о! – ответил тот без всяких эмоций. – Провидение призвало к себе это вери бьютифул создание… А я есть теперь самый несчастный джентльмен во всей Англии.
   – Если горе, которое принесла вам эта невосполнимая потеря…
   – Йес, сэр… йес!.. Большое горе, потому что я больше не могу продолжать мое путешествование.
   Робинзоны едва смогли сдержать крики возмущения перед проявлением столь чудовищного эгоизма. Лишь глубокое уважение, которое они испытывали к законам гостеприимства, помешало им выразить свое негодование.
   Англичанин тем временем невозмутимо продолжал:
   – Эта страна есть презирабельна. Я есть потерять мою чековую книжку, которая есть моя. Я есть остаться без кредита в банке Гвианы. У меня больше нет провизии, нет башмаков, маленькие москиты укусили меня в мой глаз. Я есть быть умирающий, когда краснокожие нашли мое превосходительство и привели меня сюда к вам.
   – Ничего страшного, мастер Браун. Мы перевяжем ваши раны, вы получите одежду и необходимые продукты питания. Что касается денег и кредита, моя касса в вашем полном распоряжении. Я предоставлю вам ту сумму, которую вы сочтете необходимой, чтобы вернуться в Европу. А пока отдыхайте. Ешьте, пейте и ни о чем не волнуйтесь.
   – Йес, сэр.
   – Через два или три дня мы отвезем вас к вашим детям.
   – Йес! Йес!..
   В то время как обоих индейцев, державшихся в сторонке, подальше от грозных клыков Боба, отправили на кухню в сопровождении одного из кули, мастер Браун без церемоний устроился за столом и принялся заглатывать пищу, как голодный удав, и поглощать такое количество жидкости, будто у него была не глотка, а промывочный желоб.
   Подкрепившись чрезвычайно обильным ужином, островитянин, не произнеся ни слова, переоделся в принесенную ему новую одежду, натянул пару сапог и растянулся в гамаке как человек, который хочет лишь мирно переварить только что съеденную пищу.
   Вскоре наступила ночь, бессонная для европейцев, которые спали вполглаза, по очереди прислушиваясь к любому звуку, доносившемуся со стороны золотоносных полей. Каждый час один из них в сопровождении эскорта вооруженных мужчин, впереди которых шел Матао, обходил открытые участки прииска и возвращался в дом передать вахту. Напрасный труд, загадочный шум, встревоживший рабочих двадцать четыре часа назад, не возобновился. На прииске царило обычное спокойствие. Водяная Маман осталась в своем подводном жилище, а ее почитатели, очевидно, устроили передышку. Англичанин, которого все эти хождения взад-вперед ничуть не потревожили, спал до девяти часов утра, как тот, кому нужно наверстать упущенное. Его даже понадобилось встряхнуть хорошенько, чтобы он выбрался из гамака и присоединился к завтраку.
   Хотя робинзоны не испытывали к этому субъекту ни малейшей симпатии, по его пробуждении они оказали ему самый горячий прием. Этот напыщенный брюзга, эгоистичный маньяк, сделался объектом самого предупредительного внимания со стороны владельцев прииска, которые видели в нем лишь отца двух юных девушек, пусть и совершенно недостойного этого звания.
   Завтрак подходил к концу, когда со стороны пристани донеслись радостные крики. Хорошо знакомый сигнал заставил подскочить на месте молодых людей, как и их отца, поспешно выбежавших из-за стола. Свисток паровой лодки разрывал воздух, в то время как многочисленные пассажиры, чернокожие и белые, сходили на берег ручья. Робинзоны увидели свою мать, которая медленно шла, опираясь на руку Николя. Рядом с ней шли юные мисс и Ажеда, пока Ломи, Башелико и их отец, старый Ангоссо, радостно бросились к дому.
   – Мастер Браун, – сказал инженер англичанину, – сегодня ваш счастливый день. Вчера я послал моих людей на плантацию за новостями о ваших дочерях и их приемной матери, а сегодня они принесли их сами.
   При этих словах Питер Паулус, вопреки своей флегматичности, будто бы испытал скоротечное и совершенно несвойственное ему волнение. Он не нашел что ответить и замер на месте, словно пораженный ударом молнии.
   Мадам Робен, мисс Люси и мисс Мэри поднялись на веранду одновременно.
   – Дорогие дети, – сказал им бывший изгнанник, – хорошие новости нужно объявлять без промедления… Ваш отец нашелся… Вот он, посмотрите на него…
   И он показал им сидящего по другую сторону стола остолбеневшего Питера Паулуса, который, даже не помышляя о том, чтобы прижать к своей груди дочерей, напротив, выглядел так, будто собирался дать стрекача.
   Этот оригинал ничего не делал так, как все остальные. Он вдруг дернулся, повязка упала со лба, выставив на всеобщее обозрение совершенно здоровый глаз.
   Обе девушки испустили крик ужаса!..
   – Это не он!.. – испуганно повторяли они. – Это не он! Это лжесвященник!..
   – Это фальшивый капитан, мой вор, – заорал Гонде, который тоже прибыл на лодке.
   Незнакомец, не теряя присутствия духа, наклонился и, ухватившись за огромный стол из дерева мутуши, перевернул его, устроив подобие баррикады между собой и робинзонами. Затем, схватив мачете, оставленное кем-то по неосторожности, бросился вон из дома, в три прыжка пересек открытое пространство и скрылся в лесу, прежде чем свидетели этой необыкновенной сцены успели обежать здание с другой стороны.
   Белые и чернокожие готовы были пуститься в погоню, но Робен остановил их:
   – Всем оставаться на месте. Этот человек не один. Он заведет вас в смертельную ловушку.
   Только сейчас все заметили, что двое индейцев тоже исчезли.

Глава XVII

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Робинзоны только что избежали смертельной опасности, и нужно было немедленно подготовиться к ее возвращению. Появление этого загадочного человека, который становился то миссионером, то офицером, то путешественником, представляло для них тем большую угрозу, что он мог снова предстать перед ними в совершенно неожиданном облике. Человек, способный преображаться по собственному желанию и так дерзко и ловко осуществлять свои темные планы, не мог быть рядовым преступником. Не подлежало сомнению, что он желает захватить прииск и пойдет на любые меры, лишь бы добиться своей цели. Его последняя попытка проникнуть в администрацию предприятия, с неслыханным мастерством сыграв роль маньяка-англичанина, прекрасно демонстрировала, что он искушен в разных трюках и что вскоре на смену прежним придут новые уловки.
   Европейцы все еще содрогались при мысли о том, что через несколько часов они могли оказаться в полной власти бандита и что какой-нибудь наркотик мог бы сделать их беспомощными перед ордой его мерзких сообщников, которые, несомненно, ждали сигнала предводителя, чтобы перерезать горло беззащитным колонистам. С этим нужно было покончить как можно скорее. После настоящего военного совета робинзоны решили собрать людей, на верность которых они могли положиться, разделить их на несколько отрядов, лично возглавить их и беспощадно выслеживать неизвестных, скрывающихся в лесу. Оружие и припасы были розданы по окончании совета, все работы приостановились. Старатели были готовы выступить по первому сигналу. Экспедиция собиралась отправиться в путь на следующее утро. Но несколько чрезвычайных и ужасных происшествий вскоре изменили эти так мудро задуманные планы и сделали их выполнение совершенно бесполезным.
   Снова спустилась ночь. Было примерно одиннадцать часов вечера, когда в стороне, где находились разработки, внезапно вспыхнуло огромное зарево, осветившее красными вспышками высокие деревья, окаймляющие территорию золотых приисков. Обе сторожевые собаки, Боб и Матао, громко и угрожающе залаяли. Робинзоны, вскочившие в мгновение ока, тотчас вооружились и остались на веранде, готовые к любым неожиданностям. Дю Валлон отправился к баракам, собрал людей, выставил часовых, установил три поста – один у пристани, другой у приисковой лавки, третий по соседству с домом – и предупредил рабочих, что они должны отправляться в путь.
   Огонь, точнее, пожар, который, несомненно, питался смолистой древесиной, становился все более яростным, и вскоре все предметы стали отчетливо видны, как при свете дня. Внезапно раздались три звонких удара и прокатились эхом по огромной долине. Затем в ночи прозвучал ужасающий вопль, заставивший притихнуть обезьян-ревунов и затаиться даже тигров. Через несколько минут прогремели три новых удара, раскатившихся с той же силой, а за ними жуткие вопли, в которых не было ничего человеческого, разорвали раскаленный пламенем воздух. Эта мрачная симфония, которой будто дирижировал сам дьявол, а исполняли ее под пытками души, обреченные на вечные муки, продолжалась около получаса. Робинзонам потребовалось все их бесстрашие, чтобы не то что не испугаться, но даже не встревожиться из-за какофонии, подобной которой не слышало ни одно человеческое ухо.
   Инженер первым нарушил молчание, которое хранили слушатели этого адского концерта:
   – Сейчас нам представляется, возможно, единственный случай приблизиться к нашим врагам. Нас много, мы хорошо вооружены и не ведаем поражений. Вот что я предлагаю: пятьдесят человек под командованием Николя и Шарля останутся охранять дом. Я отправлюсь на разведку с месье дю Валлоном, Анри, Эдмоном, Эженом, Ломи, Башелико и пятьюдесятью другими людьми, в том числе со всеми нашими мартиниканцами, известными своей непревзойденной храбростью. Мы пойдем вперед без шума, Матао нас поведет. Боб остается здесь. Мы выясним, что это за чертовщина, и вмешаемся, если потребуется. Впрочем, эта экспедиция не представляет никакой опасности, учитывая нашу численность и совершенство нашего оружия.
   Действительно, все европейцы были вооружены превосходными винтовками Веттерли–Гинара, каждая из которых была снаряжена семью металлическими патронами с пулями цилиндро-конической формы, находящимися в деревянном магазине с автоматической подачей в патронник при движении подвижного затвора. Дальность, точность и убойная сила этого несравненного оружия, которым должен обладать каждый человек, посвятивший жизнь приключениям, просто невероятны. Ухаживать за ним очень просто, а надежность выше всяких похвал. Во время поездки в Париж Шарль побывал у известного оружейника на авеню Оперы, который снабжает всех путешественников, и купил у него десяток карабинов. Вооруженные таким образом робинзоны могли бросить вызов целой орде демонов первобытного леса.
   Отряд под командованием Робена бесшумно выступил в путь, следуя знакомыми тропами, на которых, впрочем, было светло как днем от отблесков пожара. Через полчаса они вышли в низину, образованную бассейном ручья Сен-Жан. Мужчины укрылись за деревьями, стоявшими вокруг поляны кольцом, как стена огромного цирка, и их взорам предстало незабываемое зрелище, где необычайное смешалось с непредвиденным.
   На небольшом бугорке ярко пылали, выбрасывая в воздух снопы искр, четыре симметрично расположенных костра, каждый из которых был сложен из огромной кучи срубленных веток. В самом центре, не обращая внимания на языки пламени, стоял старик-индеец исполинского роста. Он был совершенно обнажен. Длинные снежно-белые волосы ниспадали на плечи, странным образом оттеняя мрачную выразительность его лица, искаженного страшной яростью. Тело восьмидесятилетнего атлета с выдающейся мускулатурой сверкало в красных отсветах, словно покрытое золотом. Пятеро индейцев, голых, как и их предводитель, и тоже похожих на золотые статуи, лишенные пьедесталов, неподвижно, как трупы, лежали вокруг большой коричневой массы, которая походила на тушу огромного ламантина.
   Шестой стоял перед стариком, склонив голову с видом глубочайшего почтения.
   И наконец, к двум деревьям, украшенным цветком виктории и головой аймары, были крепко привязаны два европейца. Они в корчах испускали страшные крики, их ноги медленно пожирали раскаленные угли, прожигавшие плоть до костей.
   Старик поддал жару и вернулся ко все еще неподвижному человеку.
   – Ты, сын мой, – сказал он глухим голосом, – ты, младший из арамишо! Умри тоже. Белые побеждают. Лес больше не принадлежит нам. Тайна золота осквернена. Наше племя должно исчезнуть. Гаду оставил нас. Умри!.. Прими смерть от руки своего отца Панаолина, последнего из арамишо.
   Индеец поднял голову. Старик кончиком пальца коснулся его глаза, и молодой человек, будто пораженный молнией, тяжело повалился на землю посреди уже окоченевших трупов своих собратьев.
   – А теперь, – сказал старый индеец одному из горевших заживо европейцев, – твоя очередь. Белый, ты обманул меня. Я нашел тебя, когда ты умирал с голода, спасаясь от людей с Бонапарта [65 - На мысе Бонапарта сегодня находится исправительная колония Сен-Лорана. – Примеч. автора.]. Ты был весь в крови от ран, тебя трясла лихорадка. Ты хотел отомстить бледнолицым, которые истязали тебя. Нас объединила одна и та же ненависть, мы стали друзьями. Я всегда был твоим верным союзником. Я призвал тебе в помощь Водяную Маман и посвятил тебя во все наши тайны. Ты клялся мне, что у тебя есть пиай, который убьет белых людей, как у меня есть пиай, который убивает краснокожих. Ты мне солгал, потому что белые в золотой долине выворачивают землю своей огненной машиной и отбирают золото у красных людей, исконных хозяев леса. Белый человек, ты предал меня. Я побежден. Но вурара (кураре) спасет нас от позора. Вурара убил последних арамишо. Водяная Маман мертва. Панаолин тоже умрет. Но прежде, чем он коснется твоего глаза ногтем, смазанным священным пиаем, который убьет тебя, Панаолин вырвет твой лживый язык.

   Изумленные робинзоны не успели даже пошевелиться, как жуткий старик схватил мачете, мгновенно открыл рот несчастного и одним резким движением отрезал ему язык, с отвращением швырнув в огонь окровавленный обрубок.
   Европейцы выскочили на поляну в тот самый момент, когда Панаолин направился ко второй жертве. Увидев их, он замер и крикнул полным угрозы и ненависти голосом:
   – Вы!!! О, как я вас ненавижу! Проклятые белые, которые вырубили лес и украли тайну золота! Я ненавижу вас и умираю!..
   Он быстро коснулся лица рукой и рухнул на груду мертвых тел.
   В свете горящих костров Робен и Анри уже узнали, кем был последний выживший в этой драме. Этот несчастный, ноги которого превратились в обугленные столбы, был тем самым незнакомцем, который проник к ним под видом англичанина.
   Несмотря на то что этот человек еще вчера собирался покуситься на их жизни, робинзоны отбросили всякую враждебность, видя в нем только беднягу, страдающего от невыносимых мучений. Они разрубили его путы, соорудили носилки и отнесли его на прииск. На складе хранилось большое количество свежесобранного хлопка, которым плотно обернули его изуродованные конечности. Вскоре несчастный почувствовал, что боль понемногу утихает, и его мучительные стоны прекратились.
   Это был мужчина в расцвете сил, с живыми глазами, на висках которого пробивалась седина. Его лицо, все еще искаженное страданием, выглядело совершенно непримечательно и поверхностному наблюдателю могло показаться обыденным.
   Но вскоре, при внимательном рассмотрении, стало ясно, что это бесстрастное лицо было всего лишь маской, способной принимать любые обличья, перевоплощаться в любые характеры, лицо настоящего артиста. Он ничуть не походил на трех совершенно разных персонажей, которых прежде изобразил с несравненным мастерством. Теперь, когда он был самим собой, казалось, что его физиономия инстинктивно искала некую другую сущность, которую можно было бы изобразить.
   Время от времени сардоническая ухмылка кривила рот и сощуривала глаза незнакомца, когда его острый взгляд падал на робинзонов, которые с любопытством смотрели на несчастного. Затем он пересилил себя и сказал глухим голосом:
   – Дайте мне тафии, прошу вас.
   Странное дело, этот приглушенный голос казался неотъемлемым дополнением его невыразительного лица. Эти звук и интонация, такие же непримечательные, как и его внешность, очевидно, могли чудесным образом видоизменяться по желанию владельца.
   – Тафия?! – живо отозвался Робен. – Даже не думайте!
   – Я ведь уже не ребенок, не так ли, и не питаю ни малейших иллюзий насчет того, что со мной будет. Я погиб окончательно.
   – Но, – попытался возразить инженер, – всегда есть надежда на выздоровление.
   – Полно вам. Даже если я поправлюсь, то лишь для того, чтобы меня передали властям. А гвианские власти шутить не любят.
   – Мы не доносчики, – с достоинством ответил инженер, – и уж тем более не палачи.
   – Пусть так. Но жизнь, которую вы готовы сохранить моему измученному телу, станет для меня источником непрерывных страданий, а у меня даже нет револьвера, чтобы пустить пулю себе в голову. К счастью, у меня она ненадолго. Вижу, что вы не против узнать, кто я такой и какое стечение обстоятельств привело меня в эти края. Что же, слушайте, тем более что эта история отчасти и ваша и, безусловно, будет вам интересна.
   Робен подал знак кули, и тот принес бутылку старого рома. Незнакомец жадно припал к ее горлышку. Спиртное вызвало у него кратковременное нервное возбуждение, которое сразу же облегчило его мучения.
   – Еще три года назад, – начал он своим глухим голосом, – я был каторжником, освобожденным из колонии Сен-Лоран. За что я был осужден, не столь важно. После того как я отбыл весь срок наказания, я пробыл здесь еще столько же – пять лет – как свободный поселенец, а потом вернулся в Европу, где жил так, как живет большинство бывших каторжников… в состоянии войны с обществом. Я, естественно, примкнул к шайке воров и, прозябая за счет своей доли от общей добычи, выжидал подходящего случая, чтобы разбогатеть. Такой случай представился мне в Париже благодаря встрече с одним из ваших сыновей и его спутником, которых я здесь сейчас вижу. Одним прекрасным вечером я торчал в кафе «Верон», где нередко собираются гвианские промышленники. Я слушал разговоры посетителей как человек в поисках выгодного дельца. Упоминание золота, рудников, золотых жил заставило меня навострить уши. Тут ворочали миллионами, обсуждали самые выгодные дела и заключали сделки с размахом, сулящим сказочные прибыли.
   «Отлично, – сказал я себе. – Я откушу кусок от этого чудесного пирога».
   Я пошел за теми, чье положение, как мне казалось, давало мне наибольшие шансы. Я узнал, где они живут, их имена и вообще все, что мне нужно было знать об их жизни. С тех пор я стал их тенью, о существовании которой они даже не подозревали. Я буквально жил их жизнями в то время, когда они были в Париже, и мне даже удалось добиться того, чтобы один из моих сообщников был принят в их общество. Это, заметьте, азы нашего искусства, пустяки для каждого, кто побывал на каторге. Получив достаточную сумму денег, предоставленную нашим банкиром, я без колебаний отправился изучать ситуацию на месте и прибыл сюда на два месяца раньше, чем ваши путешественники.
   Судьба поначалу отнеслась ко мне как к избалованному ребенку, хотя я научился – или, может быть, именно потому, что научился обходиться без ее вмешательства. Под видом изыскателя я бродил в окрестностях водопада Эрмина, когда встретил бывшего товарища по каторге, бедолагу по фамилии Бонне, ужасный конец которого вы только что видели. Бонне, сбежавший десять лет назад, был схвачен и приговорен к пожизненному заключению. Он снова сбежал и почти три года жил с индейцами, сам практически превратившись в индейца. Мы доверились друг другу с той откровенностью, которая свойственна заключенным. Бонне, к тому времени сытый по горло дикой жизнью, признался, что причиной того, что он укрылся у арамишо, было невероятное сокровище, которое они охраняли и которое ему однажды довелось увидеть.
   Но у меня нашлось для него предложение куда лучше. Я без утайки рассказал ему о связанном с вами деле, и мы поняли друг друга с полуслова. Ангажировать на эту затею индейцев было легко. Последние представители теперь исчезнувшего племени испытывали к белым людям лютую ненависть. Мы продемонстрировали такие же чувства и торжественно поклялись всячески содействовать истреблению белой расы. Вы, несомненно, понимаете, что речь шла о том, чтобы уничтожить всех вас с помощью индейцев, завладеть вашими правами собственности, захватить ваши разработки, выдать себя за вас, наконец, и сделаться честными золотоискателями, естественно попутно отделавшись от индейцев.
   Цинизм этого человека, который с непостижимым хладнокровием говорил о «деле», где всякую минуту требовалось убивать для его успешного исполнения, вызвал у робинзонов возмущенный ропот.
   Он сделал еще один внушительный глоток спиртного и бесстрастно продолжил, словно не обратив внимания на впечатление, произведенное его словами.
   – Краснокожие действительно оказались очень ловкими помощниками, которые действовали без всяких угрызений совести и использовали удивительные и безотказные средства. Они беспрекословно подчинялись приказам своего вождя, как ассасины «Старца горы». Суеверия и фанатизм занимали важное место в их жизни, я бы даже сказал, что наряду с ненавистью к белым это был единственный смысл их существования.
   Эти суеверия оказались тем более полезными, что ваши рабочие вполне их разделяли. Вам известна легенда о Водяной Маман, не так ли? Ну вот, Панаолин когда-то поймал молодого ламантина и сумел его приручить, так что тот сделался послушным, как собака. Этот ламантин [66 - Американский ламантин (Manatus americanus) – большой ламантин Антильских островов, описанный у Бюффона. Это травоядное китообразное, чей вес достигает 400 килограммов, которое некоторые путешественники называли сиреной или водяной свиньей. Кожа у него серая, слегка сморщенная, в разных местах есть пучки волос, особенно на кончиках губ и внутренней поверхности плавников. Эти плавники, на которых под обтягивающей их кожей виднеются пять пальцев, каждый из пяти фаланг, оканчивающихся плоскими округлыми ногтями, имеет отдаленное сходство с человеческими. Тело продолговатой формы, похожее на бурдюк, переходит в широкий плоский усеченный хвост, похожий на веер. Голова заканчивается мясистой мордой, в верхней части которой прорезаны две ноздри. Интеллект ламантина, его привязчивый и мягкий характер составляют разительный контраст с его грубыми формами. Его также называют рыба-женщина из-за молочных желез, которые значительно развиваются во время беременности самки. – Примеч. автора.] понимал команды и слушался свистка, голоса или знака. Он повсюду следовал за своим хозяином, избавлял его от необходимости работать веслом, научившись тащить пирогу, и иногда даже сопровождал его на суше, если требовалось разыграть спектакль для наших врагов. Панаолин от всего сердца верил, что стал повелителем Водяной Маман, и никогда не упускал возможности во время наших вылазок преподнести ей в знак выражения вечной преданности цветок виктории регии и голову аймары.
   Поначалу для того, чтобы завладеть прииском, мы применяли методы, которые я бы назвал платоническими. Спекулируя на суеверной доверчивости негров, мы попытались заставить их покинуть участок, напугав до полусмерти. Ночные дикие вопли с дьявольской музыкой, рептилии в изыскательских скважинах, порча рабочих инструментов, удары по аркабам и рев Водяной Маман и ее почитателей – вот в чем состояли наши первые детские забавы. Кроме того, ловкий, как макака, Бонне с помощью лианы влезал на вершину панакоко, стоявшего на поляне, и, спрятавшись среди растений-паразитов, изо всех сил колотил по сухому стволу гигантского дерева.
   Но однажды вечером директор прииска, которого, как оказалось, не так легко напугать, вышел на боевой пост под деревом и едва не ослепил на один глаз Водяную Маман. Тогда мы решили нанести серьезный удар. Время поджимало, поскольку вот-вот должны были появиться путешественники из Европы с их великолепным оборудованием. Мы заложили большую мину под скалистую гряду, разделяющую бассейны ручьев золотоносного участка и соседние. Взрыв привел к наводнению, последствия которого не принесли нам никакой выгоды. Решительно, дела шли неважно, и от насильственных действий пришлось на какое-то время отказаться.

   У меня были и другие способы, вы могли в этом убедиться. Я подумал о том, чтобы воспользоваться моим артистическим талантом и с его помощью завладеть вашими богатствами довольно легко и без всякого риска. Я предусмотрительно захватил из Европы изрядное количество разных костюмов, в которые я переодевался по обстоятельствам. Нет никаких сомнений, что я бы преуспел, если бы не постоянные неудачи, которые шли за мной по пятам. Признайтесь же, что мои преображения в офицера, требовательного в вопросах происхождения груза, и в миссионера-утешителя были весьма удачными. Но этот идиот-англичанин все мне испортил. Я должен также отдать должное вашей бдительности, как и вашим превосходным качествам сыщиков. Ну и удача оказалась на вашей стороне, здесь не поспоришь. Тем лучше для вас. А вот я все это время работал впустую, все наши изощренные методы ни к чему не привели. Но смерть англичанина…
   – Как, – внезапно вмешался Робен, – вы убили этого несчастного?
   – Нет, мне ни к чему было его убивать. Он умер от солнечного удара. Так вот, смерть англичанина подсказала мне идею новой комбинации. У меня было время как следует изучить повадки этого оригинала. Вы едва его знали и наблюдали лишь в фантастическом костюме, который был делом моих рук. Зная, что его юных дочерей сейчас нет на прииске, я решил сыграть роль этого персонажа, проникнуть в вашу семью и… клянусь, поставить на карту все.
   Но неумолимый рок решил иначе. Ваша счастливая звезда спасла вас. Это было крушение всех наших надежд. Панаолин с некоторых пор перестал нам доверять, его подозрения еще более укрепились из-за наших постоянных неудач. Старый хитрец, осознав, что его постоянно побеждают, решил с этим покончить и извести всех, включая себя. Его люди схватили нас и привязали к деревьям… Остальное вы знаете.
   Несчастный захрипел, охваченный приступом жестокой лихорадки. Он снова глотнул спиртного, чтобы поддержать слабеющее тело, и продолжил:
   – Господа, я закончил… Силы покидают меня, мне кажется, что мои внутренности жжет неумолимый огонь. Через несколько минут я умру… так даже лучше. Я решил рассказать вам о себе, чтобы показать, что я не первый встречный… Простое творческое самолюбие… Я, видите ли, считаю себя бунтарем новой формации. Пусть я побежден, но ни в чем не раскаиваюсь… как это бывает в романах, когда побежденный бандит… приходит к назидательному финалу и становится честным парнем.

   Это не важно… Вы стойкие люди… Вам даже удалось справиться с Панаолином, старым гвианским демоном, который идеально олицетворял эту проклятую землю, ныне преображенную вашим трудом и энергией…
   Добродетели удалось то, чего тщетно пытался добиться порок! А ведь я был умным человеком с задатками!.. Неужели честностью можно добиться большего, чем преступлением?
   – И вы еще сомневаетесь в этом в свой последний час? – взволнованно воскликнул Робен. – Вы сомневаетесь в этом, когда я дарую вам прощение, от своего имени и от имени всех, кто едва не стал вашими жертвами?
   Умирающий уставился на инженера пронзительным взглядом, который понемногу смягчался. В уголках его глаз заблестели слезы… Его грудь вздымалась с усилием, он едва смог прошептать голосом, в котором уже не осталось ни следа от сарказма:
   – Вы правы, месье… Я отвратителен, как само преступление… Вы великодушны, как сама добродетель… Благодарю вас за то, что заставили отверженного пролить первую в его жизни слезу раскаяния!

Эпилог

   Гвианские робинзоны сдержали слово. Распрощавшись с метрополией и не собираясь туда возвращаться, они устроили себе родину на колониальных землях по примеру англичан. Они жили только ради своей приемной страны, посвятив ее улучшению всю силу своего разума, и благодаря неустанному труду смогли добиться замечательного процветания в своем уголке тропических земель.
   Их девиз остается неизменным вот уже двадцать лет: «Труд и Родина». Неудивительно, что сегодня их положение можно описать одним словом: «Счастье».
   Робен и его героическая спутница разделяют счастливую старость, свободную от немощей. Еще одно доказательство того, что Гвиана куда более гостеприимна, чем утверждают ее недоброжелатели.
   Их старший сын Анри, покинувший Европу в возрасте десяти лет, не испытывает никакого желания совершить туда пусть даже приятное во всех отношениях путешествие. Его брат Шарль считает, что годичное пребывание во Франции в значительной степени удовлетворило его любопытство. Кроме того, у каждого из этих двух робинзонов есть более чем достаточная причина оставаться на берегах Марони. Анри только что женился на мисс Люси в ратуше Сен-Лорана, в тот самый день, когда был заключен союз Шарля и мисс Мэри. Обе молодые женщины, по велению сердца и в силу удочерения ставшие экваториальными француженками, не желали больше расставаться со своей второй матерью. И потом, какое еще место в мире лучше подходит для семейной идиллии, чем эта солнечная страна с ее ослепительными цветами, вечной зеленью и несравненным величием!
   Эжен и Эдмон заявили, что необходимым дополнением к их колониальному образованию, как и в случае с Шарлем, является поездка в Европу. Они только что отправились туда на пароходе «Сальвадор», принадлежащем трансатлантической компании, вместе со своим другом дю Валлоном, которым также овладело желание сменить обстановку месяцев на десять. Кроме того, такая поездка была обусловлена новыми потребностями растущего предприятия.
   Радость совершенно вскружила голову Николя. Славный робинзон тоже только что женился. Он взял в жены сестру старшего механика, очаровательную уроженку Мартиники, чей ум и доброта были равны ее креольской грации, а это, знаете ли, немало.
   Освобожденный Гонде, как всегда добрый и честный, держится скромно и продолжает трудиться, искупая самоотречением роковую юношескую ошибку.
   Единственным признаком старости у Ангоссо стала его густая шевелюра, совершенно побелевшая.
   – Моя стать Казимир, – приговаривает добрый негр, который не проводит и дня без воспоминаний о своем старом друге.
   Его жена Ажеда, вечно в хлопотах, несмотря на достойную дородность, воспитывает «по-европейски» целый клан маленьких чернокожих, будущих робинзонов, которыми по праву гордятся их отцы, Ломи и Башелико.
   Все члены этой большой семьи живут то на золотых полях, то на плантации. Перемещение между ними не составляет никакого труда и происходит очень быстро благодаря бумажной лодке, которая совершает регулярные рейсы раз в два дня. Добавим напоследок, что все старатели совершенно здоровы, питаясь свежим мясом с ранчо, поголовье которого растет каждый день. Вот что значит своевременные меры, принятые Робеном с самых первых дней. Если вдруг у какого-то старателя возникают даже самые незначительные проявления лихорадки или анемии, его тотчас же переводят в дом у водопада Петер-Сунгу. Такой перемены воздуха и перерыва в работе оказывается вполне достаточно для быстрого выздоровления.
   Таким образом, завоевания цивилизации здесь состоялись полностью и бесповоротно.
   Поэтому, когда каждое утро на верхушку мачты взмывает трехцветный флаг, когда горн зовет рабочих на смену, бывший изгнанник чувствует, что его сердце ширится от беспредельной радости. Теперь, наблюдая за этим горнилом, где куется процветание экваториальной Франции, он с законной гордостью может сказать: «Вот результаты моего труда». И добавить, глядя на развевающийся флаг: «Это – для моей Родины!»
//-- Конец --//

Елена Трепетова
Буссенар и Гвиана

   Шестимесячная научная командировка в Гвиану (6 августа 1880 – 30 января 1881) – знаковое, возможно центральное событие в жизни французского писателя Луи Буссенара, которое принесло ему заслуженную славу романиста-путешественника. Впечатления от поездки легли в основу нескольких романов, статей, десятка очерков и рассказов автора. Проследим же ключевые моменты этого увлекательного путешествия и их влияние на последующее творчество писателя.
//-- Смыть клеймо кабинетного путешественника --//
   Кем был Луи Буссенар в середине 1880 года? Тридцатидвухлетним парижским журналистом, бойким ведущим рубрики происшествий в политической газете «La Justice» («Справедливость»). Позади – так и не законченная учеба на медицинском факультете, участие во Франко-прусской войне, первые дебюты в столичной прессе в качестве научного и литературного обозревателя, репортера и хроникера – и параллельно в качестве новеллиста, автора множества остросюжетных, часто юмористических рассказов, чье действие разворачивается в экзотическом антураже («Охота в Австралии», «Театр в Экваториальной Африке», «Парижанин у эскимосов», «Чайник раджи» и других).
   Буссенар уже успел громко заявить о себе как романист. В 1878 году основанный парижским издателем Жоржем Деко еженедельник «Journal des voyages et des aventures de terre et de mer» («Журнал путешествий и приключений на суше и на море») печатает наспех слепленный автором из ранних рассказов и статей первый роман «Десять миллионов Красного Опоссума» – так анонсировала его в конце 1877 года газета «Le Réveil» («Пробуждение»), но сам журнал представил сочинение как путевой очерк о реальном путешествии по Австралии.
   Ну а 4 июля 1880 года еженедельник завершил публикацию второго, «программного», самого эпатажного, безумного, калейдоскопического романа «Кругосветное путешествие парижского гамена», сюжетную канву которого составили как минимум пять ранних, крайне разнородных рассказов об Африке, Южной Америке и Австралии. Конечно, подлинная слава накроет писателя, когда этот опус выйдет в книжной версии, будет отмечен почетным отзывом Французской академии, а затем многократно переиздан, но уже сейчас можно сказать, что в литературу с шумом ворвался новый, молодой, энергичный автор экзотических романов, опасный соперник Жюля Верна.
   Однако у этой популярности был весьма существенный изъян… И вполне возможно, острый на язык хроникер газеты «L’Evénement» («Событие») Орельен Шолль [67 - Орельен Шолль (1833–1902) – французский журналист и издатель, автор многочисленных пьес и романов, в 1880 году театральный критик «La Justice». Упомянут Буссенаром во втором романе, и это наводит на мысль, что двух писателей-журналистов связывали, скорее всего, дружеские отношения. – Здесь и далее примеч. Е. Трепетовой.] в своей рубрике «Городские и театральные толки» от 8 августа 1880 года озвучил не только свое, но и всеобщее снисходительно-ироничное отношение к творчеству Буссенара.

   Вот уж почти десять лет, как г-н Луи Буссенар публикует в газетах рассказы о путешествиях, которых он никогда не совершал, и описания стран, которые он ни разу не видел.
   Я не смею упрекать его в этом, поскольку наши священники детально расписывают рай и ад, из которых не вернулся еще ни один путешественник.
   Г-ну Буссенару мы обязаны выдуманной Австралией, и это описание составляет весь багаж знаний о ней постоянных читателей «Журнала путешествий» и приложений к «Фигаро».
   Вот переодетый в шкуру крокодила Буссенар присоединяется к забавам этих водных рептилий, чтобы изучить их нравы. Став объектом любви молодой самки, он изо всех сил пытается уклониться от ее ласк.
   Вот татуированный, как могиканин, Буссенар мчится через прерию, где попадает в обезьянье племя, избирается королем обезьян, теряет власть, после чего ему с превеликим трудом удается спастись от своих подданных.
   Издатель Деко решил, что если уж Буссенар, никогда не покидая Парижа, стал героем столь удивительных приключений, то, получив возможность путешествовать по-настоящему, он должен попадать в поистине невероятные ситуации. И тогда Деко вручил упомянутому Буссенару двадцать тысяч франков, сказав ему: «Езжайте на Мадагаскар, в Кайенну, в Патагонию, затем поверните налево и пересеките Австралию. Передохните минут десять и отправляйтесь на Яву. Вернетесь через Индию, королевство Сиам, Бирму и Китай. Но поторопитесь, я жду вас в кафе „Гельдер“!»
   И Буссенар с легким сердцем отправился в путь. Вчера пришло первое письмо от него, вот оно:

   Сансако, остров Мадагаскар
   Я обещал Вам, дорогой друг, подавать о себе весточку всякий раз, как только представится такая возможность. Капитан-голландец взялся доставить Вам это послание.
   Я приехал 25 июня. Обитатели Мадагаскара милы, приветливы и поедают друг друга весьма нечасто. Из одежды у них только маленький клочок полотна, которым они пользуются как фиговым листом, которому не страшна никакая филлоксера.
   Хлеб здесь делают из толченого ореха, называемого матакон, который растет под землей, как трюфели у нас в Европе.
   Кассава, или хлеб из маниоки, здесь также в ходу. Питье изготавливают из фрукта, который в десять раз крупнее тыквы и растет на дереве, чей ствол по меньшей мере равен в обхвате башням Нотр-Дама.
   Леса населены птицами многих пород. Среди этих хозяев леса встречаются гиганты ростом в десять раз выше страуса. Их гнезда сложены из пары десятков бревен, покрытых слоем листьев; разнести такое гнездо можно лишь динамитом. Эти птицы столь сильны, что крадут не только овец, но и людей и лошадей, поэтому местные жители, обитающие близ леса, всегда выходят из дому с ручным тигром, который сможет защитить их в случае нападения.
   Бык с хоботом, столь редкий в Европе, в этой стране чрезвычайно распространен.
   Золото сверкает во всех ручьях, сегодня утром я набрал его примерно на миллион.
   Завтра мне предстоит восхождение на гору синезадых макак. У ее подножия имеется озеро шириной в три лье. Вода, прозрачная с утра, в полдень внезапно покрывается слоем жира, напоминающего оливковое масло, который держится до наступления ночи. Его собирают в бочки и употребляют вместо сливочного масла.
   В озере обитает только один вид рыб, это сорт форели длиной 75 сантиметров с белокурой и шелковистой бородой. Ее жарят на озерном масле, это блюдо просто восхитительно.
   Забыл вам сказать, что каждый чужестранец, проезжающий через Сансако, обязан там жениться. Вчера вечером мне пришлось вступить в брак с юной аборигенкой семи лет от роду, дочерью жреца и синезадой мартышки. Впрочем, она очень мила. Это она приготовила мне сегодня завтрак: омлет из яиц ящерицы и рагу из негритенка в яблоках. Мне грезилось, что я в кафе «Риш». Литр вина из кресс-салата дополнял иллюзию.
   В следующем письме я изложу вам все возможные подробности об этой удивительной стране [68 - На самом деле фиктивный «репортаж Буссенара» отчасти цитирует, отчасти пародирует анонимное письмо с Мадагаскара из посмертного сборника «Фюретьериана, или Остроты и заметки…» (1696) члена Французской академии, сатирика Антуана Фюретьера.].
Л. Буссенар

   Как видим, издатель Деко внакладе не останется, а г-н Буссенар не из тех рядовых путешественников, которые не способны заметить вокруг себя ничего интересного.

   Возможно, Буссенар первым бы посмеялся над язвительным остроумием Орельена Шолля. Однако озвученный Шоллем упрек в том, что наш романист, не повидав дальних стран, пишет о них разные небылицы, более чем справедлив. И сколько бы проклятий ни обрушивал Буссенар в своих романах на «кабинетных путешественников» (тем самым всячески от них открещиваясь), сколь бы ни намекал в своих статьях о совершенных им плаваниях в южные моря, на настоящий момент мы не располагаем достоверными сведениями о том, что до 1880 года он выезжал из Парижа далее Страсбурга или Гавра.
   А это значит, что первые литературные успехи – это подходящий повод для того, чтобы убедить своего издателя послать его с заданием в дальние края, чтобы он мог своими глазами увидеть заморскую экзотику и прославиться как добросовестный исследователь, смыв наконец это унизительное клеймо кабинетного путешественника!
   Подводя своего шефа, Жоржа Деко, к этой мысли, Буссенар явно сулил ему славу американца Гордона Беннетта, издателя газеты «The New York Herald», который в 1871 году командировал своего корреспондента Генри Стэнли в Африку на поиски путешественника Давида Ливингстона, завершившиеся успехом. Позднее, посвящая Деко третью часть своего очередного романа, Буссенар не преминул похвалить его за то, что он первым во Франции последовал примеру американского издателя, и пообещал и впредь оставаться его верным Стэнли.
   Но «французского Стэнли» патриотизм обязывает исследовать колонии своей страны, и 29 июня 1880 года парижская газета «Le Gaulois» («Галл») одной из первых сообщила новость:

   Стало известно о скором отъезде во Французскую Гвиану нашего собрата Луи Буссенара, который, поведав читателям о чужих странствиях, теперь желает сам отправиться в дорогу. Г-н Буссенар только что завершил в «Журнале путешествий» публикацию географического фельетона, озаглавленного «Кругосветное путешествие парижского гамена». Его следующее сочинение будет называться «Гвианские робинзоны». Расходы по научной экспедиции нашего коллеги несет «Журнал путешествий».

   Одним из последних парижских впечатлений Буссенара был организованный им 18 июля, накануне своего ухода из «La Justice», банкет парижской прессы по случаю отплытия в Сенегал путешественника Поля Солейе, собиравшегося достичь Алжира через Томбукту с целью изучения местности, по которой планировалось проложить транссахарскую железную дорогу. В ресторане «Арк-ан-Сьель» близ Орлеанского вокзала собрались журналисты, путешественники, издатели, правительственные чиновники (на экспедицию Солейе, что должна была продлиться до мая следующего года, государство выделило 20 тыс. франков). Солейе поблагодарил собравшихся за прощальный ужин в его честь, пожелал счастливого пути Буссенару и назначил всем встречу десять лет спустя в буфете вокзала города Томбукту. (Сразу скажем, что экспедиция Солейе не увенчалась успехом, до Томбукту он так и не добрался, а сама идея транссахарской магистрали была отложена на полвека, да так и не была реализована. Но воспоминания о банкете были, очевидно, столь дороги Буссенару, что в своем романе «Десять тысяч лет в ледяной глыбе» он сделал Томбукту столицей мира 119-го столетия).
   Возможно, именно после этого вечера Буссенар задумался о правительственной поддержке собственной поездки и обратился с прошением к Жюлю Ферри, главе министерства народного просвещения, которое заведовало тогда географическими исследованиями.

   Париж, 26 июля 1880 года
   Министру народного просвещения
   Господин министр, 6 августа я отправляюсь во Французскую Гвиану, куда руководство «Журнала путешествий» посылает меня с сугубо научной и литературной целью.
   Я намерен de visu изучить географию, флору и фауну этой прекрасной колонии, составить собственное представление о ее промышленном и коммерческом потенциале; словом, собрать личные впечатления и донести их до своих читателей в книжных и журнальных публикациях.
   Иными словами, после шестимесячного путешествия я займусь популяризацией Французской Гвианы доступными мне средствами, но действуя как горячий патриот и искренний республиканец.
   Я хочу поведать своим многочисленным читателям о том, что же представляет собой эта далекая земля, этот уголок экваториальной Франции, отважным исследователем которого был мой досточтимый предшественник доктор Крево. Я также хочу, чтобы «Журнал путешествий», оправдывая впредь свое название, публиковал сочинения, основанные на реальном опыте, не имеющие ничего общего с вымыслом романиста, но которые, будучи поданными соответствующим образом, обладали бы двойной привлекательностью непринужденной формы и здоровой правды.
   Вам известно, господин министр, значение, которое совершенно обоснованно придается, как за границей, так и в колониях, официальной рекомендации. Перед тем, кто ее удостаивается, распахиваются все двери.
   Превратности путешествия делают ее, так сказать, жизненно необходимой для человека, идущего в некотором роде наугад сквозь неизвестность.
   Это именно мой случай. И поэтому, господин министр, обращаюсь к Вам с ходатайством о направлении меня в командировку, при этом совершенно безвозмездную. Данный статус облегчит мне задачу и позволит быстро довести до благоприятного конца планируемые мною исследования, чьи результаты я намерен опубликовать как можно быстрее.
   Примите, господин министр, от Вашего покорного слуги выражения самых искренних чувств.
Л. Буссенар
105, ул. Лежандр, Париж

   Прошение было удовлетворено, и приказом Министерства народного просвещения от 31 июля 1880 года сотрудник «Журнала путешествий» Буссенар был командирован в Гвиану «с целью изучения географии, флоры и фауны этой страны».
   Ну а несколько дней спустя, вечером в среду, 4 августа, в ресторане «Маргери» [69 - «Маргери» («Морской язык Маргери») – знаменитый парижский ресторан около театра «Жимназ», на бульваре Бон-Нувель, основанный в 1860-х годах шеф-поваром Николя Маргери (1834–1910), автором рецепта филе морского языка в белом вине. Заведение фигурирует в романе Буссенара «Из Парижа в Бразилию по суше» (см. ниже).] состоялся прощальный ужин республиканской парижской прессы в честь уезжающего собрата. Множество тостов за счастливое возвращение Буссенара подняли журналисты газет «Le Mot d’Ordre» («Призыв»), «La Justice», издатель Жорж Деко, фотограф и карикатурист Этьен Каржа, феноменальный стрелок Альфонс Буало, которого Буссенар сделал героем своего второго романа, и многие другие. Будущий исследователь Гвианы презентовал друзьям книгу о парижском гамене, которая должна была появиться в продаже лишь через день.
   Вечером следующего дня Буссенар выехал поездом в Сен-Назер, чтобы с утра пораньше взойти на борт парохода «Лафайет», принадлежавшего Трансатлантической компании.
//-- Путевые впечатления образцового репортера --//
   Громче всех приветствовала отъезд Буссенара, пожалуй, газета «Le Temps» («Время»). В то время как острослов «L’Evénement» Шолль весьма недвусмысленно выражал опасения, что наш фантазер, даже получив возможность путешествовать, продолжит рассказывать об экзотических странах откровенные выдумки, хроникер «Le Temps» Жюль Кларети в своей рубрике «Парижская жизнь» от 10 августа с восторгом называл Буссенара «образцовым репортером» и прочил ему будущее «французского Стэнли».

   Похоже, зуд дальних странствий все сильнее завладевает учеными и литераторами, вот и еще один новоприбывший, или новоуехавший, тридцатилетний г-н Буссенар, которого я ни разу не видел, но который представляется мне человеком твердого закала, уплыл в далекие края за необыкновенным репортажем. Он едет навстречу неизвестности, не ведая, что ждет его впереди, в поисках личных впечатлений. Хорошо вооруженный, прекрасно экипированный, обеспеченный максимальным комфортом, о каком только может мечтать исследователь, он желает пересечь девственные леса Гвианы, описать животных и растения, подняться как можно выше по руслам рек и отправлять оттуда рукописи в газеты и журналы, словно бы речь шла о маневрах флота в Шербуре и если бы в Гвиане работала почта, позволяющая получать от него самые свежие новости.
   Вот это, я понимаю, журналист!
   Министерство народного просвещения доверило ему научную миссию, но подлинная миссия г-на Буссенара – это репортаж. Слава Стэнли – я не говорю «сам мистер Стэнли» – не дает ему покоя. Наш француз будет путешествовать пешком и в лодке. Он собирается проделывать около двадцати километров в день, если лихорадка не задержит его в пути. Эта болезнь часто подстерегает путешественников. Журналиста будут сопровождать пять негров бони, беглых бразильских рабов, известных своей верностью и особенно преданных французам. Кроме того, в поход отправится охотник-индеец, добытчик свежего мяса. А если понадобится, Буссенар добудет завтрак и сам. Меткий выстрел для него – пара пустяков. После охоты, разбивки бивака и обеда он будет писать свой репортаж практически везде, куда бы ни завела его судьба, как в обычном рабочем кабинете, даже если этот кабинет требуется вырубить саблей в гуще лиан. Затем всеми возможными пакетботами этот образцовый репортер – подобный тому, которого г-н Жюль Верн вывел в драме «Михаил Строгов», – даже находясь в тридцати или сорока днях ходьбы от Кайенны, станет отсылать свои материалы в «Журнал путешествий». Один из негров все время будет в дороге, отвозя рукописи и привозя поступившие из Европы письма и газеты.
   Счастливого пути этому молодому незнакомцу, который, быть может, вернется знаменитым!
   Это смельчак, которому надоело тащиться проторенной дорогой, как поступают прочие дебютанты. Кто знает, не встретит ли он свою славу на берегу гвианского болота? Это куда лучше, чем подбирать мелочь в парижской грязи.

   Многообещающий аванс! Похоже, Буссенар стал знаменитым путешественником, даже не доехав до Гвианы!
   Прощаясь со своим директором Жоржем Деко, наш «образцовый репортер» обещал ему ежедневно описывать свои впечатления, но «человек предполагает, а океан располагает». И только на четвертый день плавания, «в открытом море, под 40° северной широты и 20° западной долготы, в понедельник, 9 августа, в 4 часа дня» Буссенар смог написать начальные строки своего первого письма директору:
   «Провожающие махали платками и шляпами. Глаза отъезжающих были мокры от слез, с их уст срывались подавленные рыдания, никто даже не пытался сдерживать эти мучительные эмоции. Я и сам почувствовал, что побледнел или даже позеленел, и все-таки я был счастлив, да, очень счастлив, что уезжаю далеко-далеко, ибо это путешествие осуществляло мои давно вынашиваемые замыслы… и я желал любой ценой покинуть Париж, эту адскую бездну, которая планомерно убивает, но так и не дарует смерть… Итак, вперед! Прощай, вчера, и да здравствует завтра!»
   Через несколько часов плавания погода ухудшилась. Ветер крепчал. Корабль «Лафайет» страшно качало, и семьдесят пассажиров из ста поспешно покинули ют, сраженные морской болезнью. Буссенар держался неплохо, но страшился недомогания, от которого не раз страдал ранее. За обедом он «ел, как людоед, и пил столько, что побледнели бы красноносые тени всех тамплиеров прошлого». Волею случая он оказался за столом между доктором Крево, известным исследователем Гвианы, который теперь ехал изучать верховья Амазонки, и господином ван Мюлькеном, лейтенантом голландского флота, направлявшимся в Голландскую Гвиану (Суринам), чтобы принять командование военно-морской базой.
   Всю первую ночь на борту Буссенар проспал как блаженный, несмотря на оглушительный грохот волн. К утру волны стали еще выше. «Меня шатало из стороны в сторону, я безуспешно пытался принять вертикальное положение. Ударился лбом о дверь, вместо рта попал зубной щеткой в нос; мыло выпрыгнуло у меня из рук и поскакало по полу, словно испуганная лягушка. Мне никак не удавалось попасть ногой в ботинок».
   Обеденный зал был практически пуст. «Лампы и подвесные полки для бокалов исполняли бешеную сарабанду. Все билось, звенело, дрожало, летело на пол. Мои виски словно сжало железным обручем, грудь сдавило…»
   На этот раз Буссенар пережил ужасный приступ морской болезни, но единственный и последний. Через несколько часов он смог одолеть недомогание, чтобы больше никогда не страдать от него. Наутро море успокоилось как по волшебству, и обрадованные пассажиры начали появляться на юте. Буссенар завел новые знакомства. Юный Адольф Балли, сын гвианского коммерсанта, возвращавшийся в Кайенну (столицу Французской Гвианы) по завершении образования во Франции, и комиссар военно-морского флота Бондервут станут, вместе с ван Мюлькеном, неразлучны с Буссенаром до конца плавания. Что до доктора Крево, Буссенар отныне избегает упоминать его имя. Возможно, это некоторая ревность новичка к уже признанному исследователю Гвианы?
   Среди пассажиров Буссенар насчитал два десятка португальцев, венесуэльцев и колумбийцев, никогда не смеющихся и все как один носящих огромный бриллиант на безымянном пальце, дюжину испанских священников, пятнадцать или восемнадцать женщин, среди которых и грациозные парижанки, и обвешанные огромным количеством украшений испанки, а также немало юных сорванцов, которые охотно дергали нашего журналиста за усы, напяливали на себя его пробковый шлем, вытаскивали из кармана цепочку часов и заставляли рассказывать истории.
   На полубаке Буссенар встретился с Апату, негром бони, служившим проводником Крево во время его двух поездок в Гвиану. Буссенар поинтересовался впечатлениями чернокожего от Парижа, где тот провел целый год. «Ах, Париж – это отличная работа!» – ответил тот. Вид статуи Генриха IV, продолжает репортер, просто ошеломил беднягу. «Почему, – говорил он, – белые возвели этому старому господину черную статую? Это годится для негров, а белые должны иметь белые статуи. Негр бы никогда не осмелился возвести белую статую в свою честь!» [70 - Добавим от себя, что капитан (сельский вождь) Апату (1833–1908) в наши дни известен в Гвиане куда лучше, чем наш романист: основанная им на берегу Марони, близ порога Эрмина, деревня позже была переименована в его честь, а в конце ХХ века напротив мэрии возведен памятник Апату (черный бюст на белом пьедестале).]
   Буссенар совершает экскурсию по кораблю и находит его великолепным. Он восхищен столовой, ее длинными столами из красного дерева, стенами из белого мрамора, инкрустированными золотом. Количество съестных припасов на борту поражает его воображение. На «Лафайет» было погружено шесть живых быков и одна свежая туша, четыре теленка, сорок баранов, пятьсот живых куриц, двадцать индюшек, сто пятьдесят уток, сто кроликов… Вино подается без ограничений, его припасено восемь тысяч бутылок, как красных, так и белых сортов. Блюда изысканны и разнообразны.
   Экипаж, вместе с обслуживающим персоналом, насчитывает сто двадцать человек, во главе с капитаном Элиаром, блестящим пятидесятилетним моряком, совершающим свое тридцать пятое плавание на «Лафайете». Желая быть любезным, он немного отклонился от курса вправо, чтобы дать пассажирам, после шести дней плавания по водной пустыне, возможность созерцать берега Сан-Мигела, самого большого из Азорских островов.
   Во вторник, 17 августа, когда на горизонте показывается французский остров Гваделупа, Буссенар завершает свое первое письмо с намерением немедленно отослать его в Париж. Впоследствии репортер отправит еще два письма: одно начатое 25 августа на рейде Джорджтауна (столицы Английской Гвианы, или Гайаны), а другое – начатое 16 сентября в Кайенне. Этот репортаж будет публиковаться в «Журнале путешествий» с 24 октября по 2 января под названием «По Гвиане» с подзаголовком «Из Парижа в Кайенну».
   Обе остановки на Гваделупе оказались краткими: на острове свирепствовала желтая лихорадка. И только на другой день, 18 августа, Буссенар с тремя друзьями смог наконец сойти на берег, воспользовавшись двухдневной стоянкой парохода на французской Мартинике, необходимой для пополнения запасов угля. Здесь наш репортер впервые столкнулся с черной расой и сразу же поспешил поделиться своим отвращением с читателями:

   Набережную уже заполонила толпа чернокожих обоего пола, орущих и жестикулирующих, как стая обезьян, что вырвалась из огромного зверинца. Звучит команда приступить к погрузке угля, и мы на мгновение останавливаемся, чтобы взглянуть на это оригинальное зрелище.
   Это невообразимая толкотня негров, высоких и низких, молодых и старых, мужчин и женщин, в лохмотьях, с лоснящимися ноздрями и акульими челюстями, и все они, вне зависимости от пола и возраста, как макаки гримасничая, курят огромные мерзкие сигары или глиняные трубки, источающие отвратительный запах гари.

   Прогулка в Фор-де-Франс (главный город острова) запомнилась Буссенару грабительскими ценами на замок для чемодана, блокнот и кружку пива с едким, тошнотворным привкусом щелока. Но еще более поразило репортера-патриота странное соседство: беломраморная статуя уроженки острова Жозефины Богарне на площади Саванны и тут же, в двухстах метрах, перед церковью – помпезная, высеченная золотыми буквами эпитафия на могиле Фелиппо, «бывшего однокашника Наполеона по военному училищу в Бриенне, оборонявшего Сен-Жан-д’Акр от французской армии, предателя, обратившего оружие против собственной страны» [71 - Однако Буссенар ошибся: около церкви Сен-Луи в Фор-де-Франсе похоронен вовсе не Антуан Ле Пикар де Фелиппо, умерший в 1799 году во время осады Бонапартом Акры, а Раймон-Бальтазар Фелипо, генерал-губернатор Американских островов Франции, скончавшийся на Мартинике в 1713 году.].
   В четверг пассажирам, направлявшимся в Гвиану, предстояла пересадка на «Сальвадор», вспомогательное судно Антильских островов, в то время как «Лафайет» продолжал плавание в Панаму. Наш репортер впервые недоволен Трансатлантической компанией: если перевалка грузов осуществляется крайне энергично, то пассажиры вниманием обойдены, и чтобы пересесть на новое судно, они вынуждены, хватаясь за ванты, перелезать через леера обоих кораблей, стоявших в метре друг от друга.
   «Сальвадор» отчаливает в пятницу, 20 августа. Экипаж, состоящий из мартиникских и гвианских негров и мулатов, раздражает Буссенара своей вялостью, медлительностью и зловредностью.
   Но верх несчастья – это питание на борту! «Нет, никогда голодному существу не предлагался подобный гастрономический кошмар, сотворенный стряпуном на зарплате. Вообразите себе тепловатую, клейкую, тошнотворную мешанину, бурду, насквозь пропахшую машинным маслом, в которой плавает несколько корок кислого хлеба… Реальность была даже хуже, чем вы можете себе вообразить».
   Прочие блюда были того же качества. Пассажиры поднимались из-за стола подавленные и смертельно голодные. Лишь три дня спустя, когда «Сальвадор» остановился в столице английского Тринидада Порт-оф-Спейне, Буссенар смог заказать у хозяйки «Отель де Франс», эмигрантки из аннексированного Эльзаса, вкусный и изысканный обед (много лет спустя в этом отеле остановятся герои романа «Приключения маленького горбуна»). Мадам Жизен плакала, слушая воспоминания парижского репортера о битвах при Висамбуре и Решоффене в 1870 году, свидетелем которых он был.
   Во время своей экскурсии по городу Буссенар ошеломлен процветанием Тринидада, великолепием торговых заведений, невероятной деловой активностью в магазинах и на улицах. Недолго думая, репортер раскрывает читателям «жестокую правду» о причине процветания английской колонии, составляющего разительный контраст с упадком французских владений. По его мнению, дело в том, что на англичан работает «прекрасная раса» индийских кули, которая по всем параметрам многократно превосходит расу черных демонов, которых он видел на Мартинике!
   Ни в коей мере не оправдывая этих расистских суждений Буссенара, скажем все же, что это было лишь поверхностное впечатление, высказанное наспех, в дороге, и что после, прожив несколько месяцев среди чернокожих Гвианы, он это мнение полностью поменяет.
   После кратких стоянок в Джорджтауне (25 августа) и столице Суринама Парамарибо (26 августа) «Сальвадор» вошел во французские воды. В ночь на 28 августа капитан принимает на борту несколько служащих исправительной колонии с островов Спасения, предложив им холодный ужин.
   Лицо одного из четырех гребцов, француза, показалось Буссенару особенно отталкивающим, и он спросил о нем морского врача. Доктор Д. рассказал ему историю «господина Луша», бандита высшей пробы, который за три убийства и несколько десятков краж был дважды приговорен к пожизненному заключению и дополнительно к двумстам годам принудительных работ. Весьма впечатленный этой историей, Буссенар выведет этого «господина Луша» в романе «Охотники за каучуком», открывающемся реальной сценой жестокого убийства араба на понтоне «Форель» (старом фрегате, переделанном в плавучую тюрьму и стоящем на якоре на рейде Кайенны).
   Доктор Д. также поведал репортеру о церемонии похорон на островах Спасения: «Каторжников просто-напросто выбрасывают за борт. Их временной могилой становится океан, причем могилой более чем временной, поскольку через несколько секунд они исчезают в бездонных глубинах акульих желудков… Вещь странная и весьма типичная: каторжане испытывают чудовищный страх перед подобным финалом… воистину последним».
   Врезавшись в память Буссенара, эта нетривиальная церемония будет воспроизведена им в романе «Похождения Бамбоша».
   Чуть позже, в десять утра в субботу, 28 августа, «Сальвадор» бросил якорь на рейде Кайенны. Вид на город с корабля был лишен привлекательности. Кроме того, на протяжении всего пути пассажиры пугали Буссенара мрачными рассказами о трудностях жизни в Гвиане. И теперь он живо воображал свои будущие невзгоды. Сможет ли он найти себе кров и стол в стране, где нет ни гостиницы, ни кафе, или же ему придется ночевать под открытым небом, умирая с голоду? Прочие пассажиры – чиновники, коммерсанты – постепенно сходили на берег… К счастью, друг адресата письма, привезенного Буссенаром, пришел за ним на борт и пригласил на обед.
   За столом парижанин поведал сотрапезникам о цели своего путешествия. Он приехал в Гвиану, чтобы собрать материалы для своего будущего сочинения, поэтому хочет изучить природу, посетить прииски, уяснить, почему этот клочок земли у экватора, над которым реет французский флаг, прозябает, и раскрыть на это глаза своим друзьям-политикам. Его внимательно слушал молчаливый, бледный и исхудавший человек и затем искренне предложил ему комнату в своем доме.
   Этим человеком был золотоискатель Жан-Батист Казальс. Четыре года он прожил в лесах, не появляясь в городе. И вот счастливая звезда свела этих двух людей сразу же после их приезда в Кайенну. И уже в пять часов дня парижский репортер с превеликим комфортом устроился в роскошном трехэтажном деревянном доме с видом на море, окруженном каскадным садом. Казальс и Буссенар быстро стали закадычными друзьями.

   Золотоискатель Казальс учит Буссенара пользоваться лотком для промывки золота

   Десять лет назад, рассказывает нам Буссенар, Казальс оставил свою службу младшего морского офицера, чтобы заняться добычей золота в Гвиане. После долгих лет безрезультатных поисков, нищеты, голода, мучений они с компаньоном Лабурдеттом смогли наконец добиться успеха, и теперь их прииск приносит каждому по десять тысяч франков ежемесячно.
   После волнующей истории Казальса и Лабурдетта публикация репортажа «По Гвиане» прерывается на три месяца. Из-за плохой работы почты в колонии Буссенар, находясь в Сен-Лоран-дю-Марони, не смог отправить продолжения. И только 10 апреля 1881 года, через два месяца после возвращения своего репортера в Париж, «Журнал путешествий» возобновляет публикацию, имеющую теперь подзаголовок «Кайенна и ее окрестности».
   Вплоть до 12 июня, крайне нерегулярно, еженедельник печатает заключительную часть репортажа, рассказывающую о первых днях пребывания Буссенара в Гвиане. Одетый в темно-синюю фланелевую куртку и белый колониальный шлем, вооруженный зонтом от солнца, абсолютно необходимым близ экватора, парижанин начал свое исследование Гвианы с пешеходной прогулки по Кайенне. Он нашел город очень здоровым и красивым, восхитился элегантными и просторными деревянными домами с высокими скатными крышами, опоясанными решетчатыми галереями. Он отметил выражение радости на всех лицах, кроме сумрачных лиц ссыльных, попенял местным властям на ужасный запах от открытых водостоков и огромные горы мусора на побережье. В маленьком баре под кокосовыми деревьями романист заказал стакан кокосового молока. «Напиток» тут же сбили с дерева и подали прямо в естественной «посуде», однако вкус его глубоко разочаровал нашего гурмана. На другой день Буссенара пригласили на увеселительную прогулку на холм Монтабо в пригороде Кайенны, где он опробовал свой новый чокбор, охотясь на садовых овсянок и морских жаворонков.
   И этот эпизод… завершает репортаж, высокопарно озаглавленный «По Гвиане»! Как же так? Ведь нам обещали опасные приключения репортера в девственных лесах, охоту на тапиров и ягуаров, описания экзотических растений, а в итоге мы жестоко обмануты. Можно себе представить разочарование читателей «Журнала путешествий», так и не дождавшихся продолжения рассказа безо всякого пояснения редакции.
   Пытаясь разобраться в этом вопросе, позволим себе процитировать некоего Лоре, опубликовавшего в 1910 году некролог Буссенару, подробный, но в котором все поставлено с ног на голову [72 - Начиная уже с заголовка: «Симпатичный самоубийца» («Journal de Charleroi», 20 сентября 1910). К сожалению, установить личность Лоре не удалось, как и то, является ли его заметка в бельгийской прессе оригинальной или перепечатана из какого-нибудь парижского издания.]. По его мнению, Буссенар приехал из Гвианы присмиревшим и разочарованным.
   «Видите ли, – говорил он нам, – нет никакого смысла ехать и рассматривать экзотику вблизи. Когда мы рассказываем читателям о том, что они не знают, наше воображение бесконечно превосходит природу. Добросовестно описанный реальный пейзаж не стоит того, который мы создадим своим воображением, поскольку лишен многих привлекательных черт. В нем не чувствуется замысла Создателя. Реальности недостает очарования. До поездки в Гвиану я подробно описывал Кайенну, и мое описание было по-своему интересно, а может быть, и более правдиво, чем реальность. Так что меня туда больше не заманишь. Поэтому я больше не покину Париж – пока не решу уединиться в своей деревне. А если мне захочется экзотики, я лучше прогуляюсь по оранжереям Ботанического сада. Это еще куда ни шло. Там по крайней мере экзотика представлена в концентрированном виде».
   Хотя цитируемый нами источник весьма ненадежен, вполне возможно, что он совершенно точно воспроизводит мнение Буссенара. Настоящая Гвиана, ставшая к 1880 году почти цивилизованной страной, без сомнения, имела мало общего с той страной чудес, о которой романист желал рассказать читателям. И чтобы не ставить под удар будущий роман, он вполне мог сознательно оборвать рассказ о своем реальном путешествии.
   Умышленно или случайно, но Луи Буссенар «завалил» свою миссию репортера, так и не став «французским Стэнли». Но похоже, это его мало беспокоило, ибо все свои лучшие открытия и наблюдения он припас для своего нового романа – «Гвианские робинзоны».
//-- Вперед, навстречу неведомому --//
   Общее представление о дальнейших приключениях Буссенара у экватора мы сможем составить только на основании его гвианских очерков и рассказов (доверяя последним с крайней осторожностью), автобиографических примечаний к отдельным пассажам его романов (не только гвианских), документальной книги «Охота для всех», а также нескольких газетных заметок.
   Итак, через несколько дней после прогулки по окрестностям Кайенны писателя настигла жестокая лихорадка, которая «поражает всех путешественников-европейцев вскоре по прибытии; она трясет все тело, выворачивает внутренности и, как ненасытный вампир, высасывает кровь до последней капли». Десять дней писатель не вставал с постели, затем в период выздоровления писал очередное послание в «Журнал путешествий», а когда окончательно оправился, продолжил изучение страны, уделив особое внимание знакомству с пенитенциарными учреждениями.
   В представлении французов Гвиана – это прежде всего страна-каторга, где отбывают наказание осужденные из метрополии, а также из французских колоний – арабы, негры, индийцы, аннамиты, креолы. Официальные бумаги из министерства, очевидно, облегчают писателю доступ на территорию пенитенциарных учреждений, общение с представителями тюремной администрации и заключенными.
   Буссенар посетил каторжную тюрьму Кайенны и близлежащие исправительные лагеря, а затем направился в Сен-Лоран-дю-Марони, расположенный на правом берегу реки Марони, в 253 км от Кайенны и в 30 км от побережья. Именно во время пребывания писателя в Гвиане (15 сентября 1880 года) Сен-Лорану присвоен статус города-тюрьмы. Предположительно, поездка была совершена морем, с остановкой в поселке Синнамари.
   Впечатления от каторги у Буссенара двойственные. С одной стороны, он отмечает относительно сносные условия содержания заключенных, которые давно уже не волочат ядро, носят шляпы из грубой соломы и серо-коричневые блузы вместо унижающих человеческое достоинство колпаков и роб кричащих расцветок. Телесные наказания отменены. Военные надзиратели, сменившие жестоких тюремщиков, люди в большинстве своем порядочные. «Я лично произвел тщательное расследование в Кайенне, на лесоразработках по берегам Орапю и в Сен-Лоран-дю-Марони, – пишет Буссенар. – Я опросил более двухсот осужденных, и все они подтвердили, что надзиратели никогда над ними не издевались и не свирепствовали» («Похождения Бамбоша», 1895).
   Меню каторжников (750 граммов ситного хлеба в день, по 250 граммов свежего мяса три раза в неделю, говяжьи консервы или соленое сало в остальные дни, рис, сушеные овощи, небольшие порции тафии) несколько обескураживает Буссенара: «Известно ли у нас в стране, где так много бедняков, достойных сострадания и умирающих от непосильного труда, что презренные негодяи, искупающие на каторге свои гнусные преступления, получают почти такое же питание, как солдаты и матросы?»
   Однако принудительные работы исключительно тяжелы. Каторжники занимаются осушением болот, раскорчевкой целинных земель, валкой и транспортировкой леса, рубкой сахарного тростника, строительством дорог, рытьем каналов, работами в порту, городским благоустройством. Изнурительный труд, болезни и тяжелые климатические условия быстро превращают заключенного в вялое, безвольное существо.
   Но особенно возмущает писателя действующий закон от 30 мая 1854 года, который вменяет в обязанность всем осужденным, отбывшим наказание, дополнительное проживание в колонии в течение срока, равного назначенному приговором, если тот составляет менее восьми лет, или пожизненно – если восемь и более! Для подавляющего большинства заключенных Гвиана становится местом, откуда не возвращаются.
   Именно поэтому здесь нередки случаи бегства из тюрьмы. Однако, по свидетельству старожилов, на сотню попыток едва ли наберется пять случаев успешных побегов. Половина из тех, кто пускается в бега, погибает от голода, инфекций или становится добычей диких зверей. (Буссенар вскоре лично наткнется в джунглях на одиннадцать скелетов!) Ну а другая половина почитает за счастье вернуться в тюрьму и получить дополнительный срок от двух до пяти лет. Наконец, довольно частым эпилогом коллективного побега становится людоедство. В «Гвианских робинзонах» нет подобных омерзительных сцен, но позднее, при создании романов «Охотники за каучуком» и «Похождения Бамбоша», Буссенар не раз обратится к своим заметкам, сделанным в тюремных архивах.
   Впрочем, Гвиана – это не только каторга, это страна влажных тропических лесов, населенных экзотическими животными и птицами невероятных расцветок. Завершив знакомство с цивилизованными краями, парижанин бесстрашно углубился в экваториальные джунгли.
   «Я вел суровую жизнь первопроходца: охотился, ловил рыбу, шагал сквозь девственный лес куда глаза глядят, изучал величественную экваториальную природу во всем ее разнообразии, питался тем, что даровал мне случай, ночевал в роскошных «апартаментах» под открытым небом, собирал коллекции и запасался впечатлениями» («Охота для всех», 1886).
   Уроженец Боса, Луи Буссенар с юных лет был заядлым охотником, но разве могут сравниться зайцы, утки, дрозды и ржанки центральной Франции с гвианской дичью! Командировка к экватору стала апофеозом охотничьей карьеры нашего писателя.
   «Я осмелился атаковать ягуара, убил тапира и гигантского муравьеда, умертвил обезьяну, изрешетил змею, массово отстреливал пернатых всех видов: попугаев, гокко, кайеннских пенелоп, туканов, агами, челноклювов, фламинго и так далее. Ежеминутно противостоя дикой природе, один среди бесконечной амазонской глуши, я смог полностью удовлетворить свои охотничьи аппетиты, не выходя, однако, за пределы материальных потребностей своего маленького отряда. Я не признаю убийства ради убийства. Да, я жил охотой, но не более того» («Охота для всех»).

   Приподнятое состояние духа нашего путешественника не преминула отметить газета «Le Petit Parisien» («Маленький парижанин»), публикуя 2 января 1881 года письмо Буссенара, адресованное одному из ее сотрудников.

   Мы только что получили с берегов Марони, где г-н Буссенар находился два месяца назад, письмо, в котором он рассказывает часть своих приключений. Вот, впрочем, фрагмент этого письма; многочисленным друзьям г-на Буссенара будет приятно узнать, что путешественник чувствует себя превосходно и среди девственных лесов он сохранил присущие ему хорошее настроение и веселость.

   Марони, 28 октября 1880 г.
   Я затерян среди бескрайних лесов. Изнуренный, изголодавшийся, но счастливый. Только что поступила почта. Я позаботился об этой услуге – которая, правда, на вес золота! – и получил ее, эту столь дорогую для меня корреспонденцию из Парижа!..
   …Что за жизнь, милый друг, сколько всего я должен тебе рассказать по возвращении! Я больше не ем хлеба. У меня еще осталось немного вина, но завтра мне придется утолять жажду из ручьев, пересекающих девственные леса.
   Мои спутники – два негра, два китайца и один кули. Они несут мой багаж и сопровождают меня к прииску «Эрмина» (долина Марони), где я пробуду неделю.
   Через два дня я ступлю в страну золота. Эту перспективу я воспринимаю прохладно, и это единственная прохлада, что я испытываю. Вот бы мне быть графином со льдом, вместо того чтобы потеть, как глиняный кувшин!
   Я примерно в 350 километрах от Кайенны. То есть буквально у черта на рогах.
   Сейчас ночь. Пылает костер, горят две свечи. Я укрылся под навесом из зеленых листьев. Читаю Ваши статьи и письма, улегшись в гамаке. Орут обезьяны-ревуны, ворчат ягуары, а муравьи-листорезы набрасываются на наши запасы риса.
   Странная симфония, право! Какой контраст между парижской жизнью и дикостью!
Луи Буссенар

   Буссенар убивает обезьяну.
   Иллюстрация к рассказу «Чудо факира» из «Журнала путешествий» от 21 августа 1898 года

   Таким образом, следующим пунктом путешествия нашего героя стал золотой прииск Казальса и Лабурдетта «Эрмина». Он располагался на голландской территории, в 25 километрах от пристани «Сакура», оборудованной чуть ниже первого порога на реке Марони.
   Казальс и Лабурдетт поведали Буссенару о полной опасностей и приключений жизни золотодобытчика. Под их руководством парижанин, вооружившись лотком, с первого раза намыл золотого песка на пять франков (этот опыт ему весьма пригодится при создании многих романов о поисках золота, к примеру «Ледяного ада»). Расставаясь с компаньонами, романист дал себе клятву посвятить им свой будущий труд, немыслимый без полученных от них технических сведений.
   В гвианских джунглях Буссенар познакомился с жизнью местных племен. Он провел немало приятных дней с «капитаном Вампи», вождем индейского племени галиби, с которым «опьянял» речку Рюитер близ пристани «Сакура». Буссенар пообщался и с Анато, гранманом негритянского племени бони, оказывающего неоценимые услуги колонии и золотоискателям.
   У индейцев араваков Буссенар присутствовал при таинстве посвящения нового пиая (жреца и врача племени). В «Гвианских робинзонах» подробно описаны диковинные испытания, которые следовало выдержать будущему шаману: пытки муравьями, змеями, ядовитыми насекомыми и, наконец, питье трупной жидкости своего предшественника.
   Общаясь с индейцами, Буссенар неоднократно становился свидетелем сделок о покупке яда кураре. По словам сочинителя, за баночку кураре краснокожие готовы отдать все самое ценное – лодку, собаку, а иногда и жену с детьми. Чтобы лично убедиться в эффективности страшного оружия, писатель легко ткнул смазанной кураре стрелой в гребешок клевавшей крошки курицы. Птица клюнула еще раз пять и пала замертво.
   На глазах у европейца индейцы, орудуя лишь грубыми тесаками и ножами, за несколько часов изготавливали прекрасные лопатообразные весла.
   Записную книжку писателя постоянно пополняли обиходные местные выражения, которые охотно будут употреблять герои его романов. К примеру, гвианские кладбища обычно окружены непролазными зарослями бамбука, отсюда происходит окказионализм «отправить в бамбук» (то есть убить). В своих произведениях Буссенар цитирует и заунывную песню негров-гребцов (в рассказе «Мать-Змея»), и грустный креольский романс девушки, провожающей в море возлюбленного (в романе «Похождения Бамбоша»). Современные исследователи отмечают, что чернокожие и краснокожие персонажи книг Буссенара говорят не на пародийно искаженном французском, а на реальном креольском наречии, хотя и сильно упрощенном, не передающем всего богатства местного языка.
   В результате общения с аборигенами Буссенар отказался от расистских взглядов, которые он наспех озвучил в репортаже, написанном во время плавания: «Я жил среди негров наших колоний и рад случаю воздать хвалу их учтивости, честности, а также искреннему гостеприимству. Они принимали меня со всей душой, и я никогда этого не забуду. Я также жил среди негров, обитающих в лесах, – и ни в коей мере не могу назвать их дикарями. Наши отношения были самыми сердечными, и у меня ни разу не было повода в чем-либо упрекнуть моих лодочников или носильщиков багажа. Они неукоснительно соблюдали все свои обязательства, я заплатил им, но не считаю, что мы в расчете. Заботу и внимание нельзя оценить никакими деньгами. Я возил с собой довольно крупную сумму в пятифранковых монетах (единственные деньги, что имеют у них хождение). Так вот, денежный ящик практически не закрывался («Необыкновенные приключения Синего Человека», 1889).
   В индейской пироге Буссенар поднимался вверх по Марони и ее неисследованным притокам. На одном из водоемов романист и сопровождавший его индеец наткнулись на колонию белых цапель. Несколько сотен птиц атаковали нежданных гостей при попытке срезать на память одно из гнезд с яйцами. Шлем и одежда Буссенара пришли в негодность, а обнаженный индеец получил десятки ранений.
   На другом озере он созерцал цветение огромной виктории регии. Путешественник измерил лист гигантской кувшинки и отрезал от него кусок, чтобы отвезти его в Европу.
   Писателю случалось и стать свидетелем страшной «канонады», вызванной почти одновременными «взрывами» огромных грибов-трутовиков.
   В Гвиане Буссенар успел найти и потерять верного четвероногого друга. Индейские собаки – бесценные помощники человека. Они блестяще выдрессированы, малочувствительны к змеиному яду, натасканы на несколько видов дичи. Цена такого животного достигает 250–300 франков!
   Матао, пес бывшего каторжника С., сопровождавшего европейца в страну галиби, весьма привязался к писателю. Буссенар выкупил Матао, чтобы забрать с собой в Европу. Но однажды, когда пес мирно дремал на корме пироги, хищная 70-сантиметровая рыбина откусила ему подушечку свесившейся за борт лапы. Через три дня несчастное животное скончалось от столбняка. Матао «воскреснет» на страницах «Гвианских робинзонов», а его прежнего хозяина, отбывшего наказание и ставшего на путь добра, мы обнаружим в книгах Буссенара под именами Гонде («Гвианские робинзоны»), Винкельмана («Охотники за каучуком») и Майпури («Борьба за жизнь»).
   Между тем путешествие подходило к концу…
   «Представьте себе на минуту, что в течение пяти долгих недель вам приходится спать под открытым небом в гамаке, ничем не защищенном от москитов, летучих мышей-вампиров, скорпионов, сколопендр и макак; что ежедневно вы вынуждены слушать бесплатные, но обязательные концерты выпей, тростниковых жаб и обезьян-ревунов и, за неимением лучшего, питаться ямсом, электрическими угрями, каймановыми ящерицами, броненосцами и всеми видами обезьян – от коаты до сапажу… и что наконец вы сможете себе сказать: моя миссия закончена, и перспектива возвращения к привычному европейскому образу жизни уже вполне реальна. Согласитесь, есть от чего прийти в восторг даже самому невпечатлительному путешественнику» («Мать-Змея», 1881).
   Но радость едва не обернулась трагедией. Оставив все трофеи на складах «Сакуры», Буссенар налегке спускался по Марони. На реке он получил солнечный удар, осложнившийся острейшим приступом злокачественной малярийной лихорадки. Двое суток писатель провел в жесточайшем бреду. Негры-гребцы попытались вылечить его при помощи «креольской панацеи» – чудодейственного флакона с водой, «высасывающего» жар из тела, но попытка не увенчалась успехом. К счастью, до Сен-Лорана оставалось несколько часов плавания. А где цивилизация, там и профессиональные медики. Врач военно-морского флота Огюст Шарье быстро поставил больного на ноги.
   Быстрому выздоровлению путешественника способствовал и преданный уход гвианских монахинь. Он благодарит их за заботу в романе «Железная Рука»: «Умирающим он был подобран сестрами монастыря Сен-Поль-де-Шартр, монахини заботливо ухаживали за ним в больнице Сен-Лоран-дю-Марони. Теперь автор счастлив адресовать им, вылечившим, выходившим и спасшим его, выражение самого глубокого уважения и безграничной благодарности».
   Находясь на излечении, Буссенар заполучил очередной завидный трофей. Каторжники изловили для него змею длиной 4,5 метра. Даже после того, как писатель рассек ей саблей голову, потребовалось немало усилий, чтобы распрямить мощные кольца и снять с полумертвой рептилии шкуру. Заключенным досталось змеиное мясо; попробовал его и Буссенар – и нашел очень плотным и тяжелым.
   Выздоровевший, обогащенный уникальными сведениями, ценными трофеями и многообразными впечатлениями, в начале января 1881 года Буссенар отбывает в Европу. В Гвиане он провел четыре с небольшим месяца.
   Обратное плавание было отмечено новыми приключениями. Добравшись до Мартиники на вспомогательном судне Антильских островов, романист пересел на трансатлантический пароход «Сен-Жермен», следующий из Колона в Сен-Назер. Однако утром 12 января при попытке зайти в Пуэнт-а-Питр, главный порт Гваделупы, «Сен-Жермен» сел на мель. Пассажиры и грузы были немедленно эвакуированы на пустынный островок Иле-дю-Гозье. На этом крохотном клочке суши путешественникам пришлось провести две ночи. Подоспевшее из Фор-де-Франса судно «Венесуэла» утром 14-го приняло новоявленных робинзонов на борт и взяло курс на Сент-Томас, относящийся к Американским Виргинским островам. И уже оттуда потерпевших крушение забрал пароход «Нил» английской компании «Ройял-Мейл», совершавший рейс из Веракруса в Саутгемптон.
   Много лет спустя Буссенар, человек крайне щепетильный в вопросах комфорта и питания, обрушил проклятия на некий английский корабль, в котором без труда угадывается «Нил»: «На своих кораблях англичане набивают вам брюхо отварным картофелем и вареным бараньим окороком, поят вас отвратительным вином из выжимок, выдавая его за пиво, промывают вам желудок попеременно то чаем, то черепаховым супом и продают на вес золота никому не ведомые вина из мексиканского порта Кампече… Кушетки там словно набиты персиковыми косточками, а салоны похожи на харчевни… Я испытал все это на себе!.. Вопреки собственному желанию, как вы догадываетесь» («Трансатлантические пароходы», 1890).
   У берегов Великобритании «Нил» попал в страшный шторм, но сумел благополучно добраться до пункта назначения. Буссенару оставалось лишь пересечь Ла-Манш, сесть на парижский поезд – и несколько часов спустя, вечером 30 января, наш путешественник высадился на столичном Северном вокзале.
//-- Триумфальное возвращение --//
   Жанр интервью по сравнению с другими жанрами журналистики появился весьма поздно. Зародившись в Соединенных Штатах в середине XIX века, он укоренился на европейской почве лишь в начале 1880-х. Во Франции одним из первых интервьюеров стал Фернан Ксо [73 - Фернан Ксо (1852–1899) – французский журналист, репортер и интервьюер, основатель одной из крупнейших парижских ежедневных газет «Le Journal» (1892).]. Опубликовав весной 1880 года отдельной брошюрой свою беседу с Эмилем Золя, он немедленно прославился как «король интервью». И надо ж было такому случиться, что именно Ксо возник на пути Буссенара, не успевшего отойти от железнодорожного вокзала даже на километр. Из обрывков беседы со своим бывшим коллегой по газете «La Marseillaise» («Марсельеза») Ксо наутро слепил материал «Возвращение из Гвианы», вышедший на первой полосе газеты «Le Voltaire» («Вольтер») в номере от 1–2 февраля 1881 года. Поскольку это единственное известное на данный момент интервью Буссенара, приведем его полностью, заменив звездочки между фрагментами небольшими комментариями.

   К моему великому счастью, я подзадержался с ужином. Вчера вечером в полдевятого я находился на бульваре Бон-Нувель и там увидел моего приятеля Луи Буссенара, которого, как известно, французское правительство командировало в Гвиану, и одновременно «Журнал путешествий» поручил ему исследование этой страны.
   В руках мой друг Луи Буссенар еще держал дорожный чемодан.
   – Я тебя так просто не отпущу, – сказал я ему.
   – Но…
   – Мы у ресторана «Маргери». Ты едешь из Гвианы, там ты наверняка не ел ничего, кроме мяса каймана и тому подобного, идем же к Маргери.
   И мы зашли к Маргери.

   Как видим, и отъезд Буссенара в Гвиану, и его возвращение были ознаменованы ужином в заведении знаменитого ресторатора Николя Маргери. Наверняка эти воспоминания были дороги писателю, ибо спустя несколько лет они легли в основу завязки романа «Из Парижа в Бразилию по суше». Идея невероятного кругосветного турне как раз и зародилась во время обеда в ресторане «Маргери» двух друзей – заядлого путешественника и отчаянного домоседа. Обеду предшествовала неожиданная встреча на парижском бульваре и приглашение перекусить: «Пойдем же к Маргери! Закажем дюжину бретонских устриц, нормандский морской язык, куропатку, бутылочку старого „Оспис де Бон“ – короче, классический обед, – ну а во время десерта ты расскажешь мне свою историю…»

   Там, как вы догадываетесь, я принялся расспрашивать Буссенара.
   – Получил ли ты удовольствие?
   – Без сомнения: я даже пережил кораблекрушение.
   – Ах!..
   – Да. В Сен-Жермене.
   – Ты меня удивляешь.
   – Сен-Жермен – это на Гваделупе.
   – Ну ладно, допустим…
   – Я смог высадиться на необитаемый остров, островок Гозье, и вернулся домой на пароходе «Ройял-Мейл».
   – И ты доволен?
   – Еще бы. Хочешь, объясню тебе в двух словах?
   – Еще бы!
   – Земли там золотоносны. Столь золотоносны, что многие морские офицеры, например два моих друга, Казальс и Лабурдетт, получают сейчас по десять тысяч франков дохода с гвианских приисков. Гвиана, как видишь, обставила Австралию!
   – И что ты там видел?
   – Ах, что я видел! Ты слишком многого от меня требуешь. Дай отдышаться – и перекусить. Я видел галиби, араваков, рукуйенов, негров бони, негров бош…
   – Бошей? Постой… да ты меня мистифицируешь!..
   – Успокойся, эти боши вовсе не немцы!
   – Ну тогда я, пожалуй, вкратце расскажу о твоем путешествии.
   – И твой материал будет первым!
   – Начнем с конца, раз уж я застал твой приезд.
   – Ты спросишь меня, что я привез из своей поездки? Я привез шкуры – несколько тигриных и каймановую – и голосовой аппарат обезьяны.
   – Черт побери! – сказал я. – Аппарат, который никому не виден, никуда не движется!..
   Но продолжим…

   Отметим прекрасное настроение и шутливый настрой новоприбывшего. Его явно забавляет изумление коллеги-журналиста, не сообразившего, что «Сен-Жермен» – это название парохода, а вовсе не фешенебельный пригород французской столицы [74 - Французское выражение «à Saint-Germain» может означать как на «Сен-Жермене», так и в Сен-Жермене.]. В результате это заблуждение растиражировали и другие газеты. Прочие детали рассказа журналист воспроизводит довольно точно – к примеру, о препарировании старого самца обезьяны-ревуна с целью установления причины, позволяющей зверю истошно вопить на два голоса сразу (голосовая щель порождает высокие звуки, а раздувающаяся гортань – низкие), Буссенар позднее расскажет в «Гвианских робинзонах».

   – Так что ты говорил?..
   – Еще я получил солнечный удар.
   – Ну, это мелочи.
   – Это было чудовищно!
   – А каковы там нравы? Религия, например?
   – О, гвианцы – скептики! По части неверия они дадут фору парижанам.
   – Например?
   – Был там один дикарь по имени Йа-Йа, известный как Жан-Пьер. Так вот он принимал крещение каждую неделю за стаканчик тафии! Я ничего не преувеличиваю, напротив!..
   Эти детали также войдут в роман «Гвианские робинзоны», в том числе сноска о Йа-Йа, который признался нашему путешественнику, что крестился пять раз.
   – Раз уж мы за столом, – сказал я Буссенару, – позволь поинтересоваться, что вы там ели.
   – Овощи, фрукты…
   – А из мяса?
   – Попугаев и коату…
   – А что такое коата?
   – Это черная обезьяна.
   – Прелестно! И не приходилось сожалеть о Бребане, Вуазене, Маргери и так далее?
   – Столь мало, что скоро я вновь уезжаю.
   – Ах!
   – Да, я отправляюсь в кругосветное путешествие. Посещу Цейлон, Пондишери, Сайгон, Яву, Сидней, Иокогаму, Сан-Франциско, Панаму и вернусь…
   – Куда же.
   – В Аньер.

   То, что Буссенар возвращался из Гвианы, лелея мечту о новом длительном отъезде в дальние края, подтверждают и финальные слова посвящения третьей части романа «Гвианские робинзоны», адресованные издателю Жоржу Деко: «До скорой встречи в кругосветном путешествии!» К сожалению, планам писателя не суждено было сбыться, и в последующие годы он совершил лишь две короткие охотничьи экспедиции в Африку.

   – А можешь ли ты мне рассказать какую-нибудь занимательную историю, но непременно в парижском духе?
   – Да. Проложив путь тесаком сквозь девственный лес, прибываю я как-то с восемью моими сопровождающими в одну деревню, и ее вождь выходит меня встречать. Он усаживает меня на тигриной шкуре. Ты, конечно, знаешь, что голова отводится самому почетному гостю. Усаживаюсь я на голову этого тигра…
   – И?..
   – Знаешь, что он мне преподнес?
   – Нет!
   – В масленке с двумя отделениями – абсент и вермут…
   – Да ты что!
   – Да, друг мой, подлинный «Нуайи Прат» и «Кюзенье», чью марку определить было довольно затруднительно.
   – Прекрасно! Ну и простой вопрос: существует ли в Гвиане полигамия?
   – Да.
   – А женщины там верные?..
   – Замолчи, порнограф!..

   Если полигамия гвианцев не нашла отражения в романах Буссенара, то с удивительным угощением все вышло ровно наоборот, разве что автор перенес эпизод на южноафриканскую почву. Вермутом и абсентом, благоговейно хранимыми в сосуде для растительного масла, будет угощать одного из героев «Похитителей бриллиантов» Магопо, вождь племени батоков.

   – Итак, – продолжил мой друг Буссенар, – однажды вечером мы опьяняли реку с кайманами.
   – «Опьяняли реку с кайманами»! Хоть я и горжусь тем, что парижанин, сие выражение меня удивляет.
   Здесь опьяняют кого угодно и что угодно. Но чтобы реку!
   Опьянять реку в стране вышеупомянутых коат дело обычное. Кайманов, если мне позволят это слово, «опаивают» и подбирают их, как простых Купо [75 - Купо – герой романа Эмиля Золя «Западня» (1876), честный кровельщик, на полгода оказавшийся прикованным к постели вследствие падения с крыши и за время вынужденной безработицы пристрастившийся к алкоголю и превратившийся в тунеядца. Окончил дни в сумасшедшем доме.], свалившихся под стол. Только кайман падает сразу в желудок дикарей. Как видим, гвианцы весьма практичны!

   Об опьянении реки в компании с капитаном Вампи Буссенар так же упомянет в своем романе, как и о знакомстве с пиаем, а вот полученный путешественником подарок станет для нас неожиданностью.

   – Ну и в конечном итоге, что особенно впечатлило?
   – Особенно?
   – Да.
   – Банка со свиным салом!
   – Ты не перестаешь меня изумлять.
   – Я везу банку с салом, помогающим от сглаза. Эти дикари раздобыли ее у одного из моих предшественников. Когда случалось несчастье, они смазывали им голову. Это выглядело довольно грязно, но в качестве снадобья, похоже, действовало абсолютно безотказно.
   – И кто тебе ее дал?
   – Один врач, который был священнослужителем…
   – Не понимаю!
   – Или священнослужитель, что был врачом, ибо там это совмещают… как, впрочем, и здесь!

   И только завершающий эпизод отнюдь не безобиден. Если ни рассказчик, ни интервьюер ничего не преувеличили, мы должны заключить, что, пребывая в гвианских джунглях, Буссенар стал невольной причиной смерти аборигена.

   Ну и история напоследок.
   – Я встретился с одним гвианским вождем. Угостил его водкой – крепостью шестьдесят градусов, если вам угодно. Не моргнув глазом, он осушил бутылку до дна, а затем скорчил презрительную мину. Меня это задело. Я достал из походной аптечки склянку со спиртом, предназначенным для дезинфекции ран. Спирт был девяностоградусным. Он и ее осушил залпом. Только из носа у него пошла кровь. «Муше, – сказал он, – рот протек». И упал замертво.
   …«Вот тебе человеческий документ», – сказал мне Буссенар.
   Купо повержен! Гвианцы превзошли даже его. Хороши, нечего сказать, как говорится в «Западне»! [76 - Мы немного подредактировали текст Фернана Ксо, исправив некоторые имена собственные, в частности название романа, откуда интервьюером взята не совсем точная цитата.]

   Иных подтверждений того, что Буссенар виновен в причинении смерти по неосторожности, у нас нет, как и нет повода заподозрить Фернана Ксо в искажении фактов. Удивляет только, с какой легкостью писатель рассказал об этом случае коллеге, который заведомо не собирался хранить услышанное в тайне. Получается, жизнь дикаря в глазах белого (с медицинским образованием!) ничего не значила? Хочется надеяться, что впоследствии Буссенар все же осознал свою вину, во всяком случае, в своем творчестве он слишком часто возвращается к обличению пьянства. А история индейцев арамишо, которых погубило золото, обнаруженное на их землях белыми, и принесенный белыми алкоголь, будет нами восприниматься в новом свете.
   Наряду с «Вольтером» возвращение Буссенара приветствовали еще десяток республиканских газет. Они также анонсировали конференцию путешественника и его отчет для министерства просвещения. Основные выводы будущего отчета излагает обозреватель газеты «Gil Blas» («Жиль Блас») Гастон Васси в номере от 12 февраля. Гвиана, по убеждению Буссенара, – чрезвычайно богатая, но незаслуженно игнорируемая правительством страна. (Тонна гвианского золотоносного песка в среднем содержит драгоценного металла на 37 франков, что вдвое больше доходности легендарных приисков Калифорнии и Австралии; акционеры гвианских золотодобывающих компаний получают солидные дивиденды; к приискам внимательно присматриваются англичане). Для всеобщего процветания необходимо поощрение эмиграции французов в Гвиану.
   К сожалению, сам отчет не дошел до наших дней, во всяком случае, в архивном деле о командировке Буссенара он отсутствует.
   С распростертыми объятиями встретил своего корреспондента и «Журнал путешествий». «Посланный нами в Гвиану собрать материалы для своего нового сочинения наш сотрудник счел за честь подтвердить справедливость успеха, неизменно сопутствовавшего его сочинениям. Он побывал не только в краях, населенных европейскими колонистами, но сделал гораздо больше: поднялся в лодке вверх по неисследованным рекам и посетил дикие племена» (20 февраля 1881 года).
   Анонсируя готовящийся к публикации роман «Гвианские робинзоны», журнал не поскупился на похвалы автору: «Его научные познания позволили ему плодотворно изучить флору и фауну этой страны, а также геологию, столь важную с точки зрения золотоискательства, процветающего в колонии. Кроме того, он привез целую коллекцию набросков и фотографий, которые позволят искусному рисовальщику Кастелли, словно с натуры, воспроизвести самые волнующие моменты из жизни гвианских робинзонов» (27 марта 1881 года).
   А еще Буссенар привез из Гвианы охотничьи трофеи, саженцы экзотических растений, коллекцию оружия и предметов быта индейских и негритянских племен.
   На сайте Министерства культуры Франции можно увидеть часть гвианской коллекции Буссенара, завещанной им музею города Питивье: черные деревянные статуэтки каймана и игуаны, бамбуковую флейту с геометрическим орнаментом, деревянную ложку (овальной формы, без ручки) с гравировкой, плетеный колпак с подобием помпона, диковинное овальное сиденье из красного дерева с двумя ножками в форме перевернутой буквы «Т», бамбуковый табурет на четырех ножках с перекладинами, бамбуковую стрелу с костяным наконечником, несколько мачете, множество весел (тонкие и длинные, а также короткие с широкими лопастями), десятки бамбуковых дротиков с железными наконечниками, трезубцы для ловли рыбы.
   Немного переведя дух, писатель принялся за работу. Уже 3 апреля на страницах еженедельника увидели свет первая глава романа «Гвианские робинзоны» и рассказ «Мать-Змея» (о спасении автором чернокожего мальчика-гребца, атакованного шестиметровой рептилией) [77 - Этот героический «Эпизод из путешествия по Гвиане» наверняка является вымыслом, поскольку в романе «Приключения парижанина в стране львов» в качестве иллюстрации к рассуждениям о длине (!) змей Буссенар упоминает почему-то не зарубленную им 6-метровую рептилию, а 4,5-метровую, принесенную ему в больницу сен-лоранскими каторжниками.]. Две большие гравюры Ораса Кастелли иллюстрировали завязку романа, а разворот, изображающий страшный эпизод нападения змеи на пассажиров лодки, наводит на мысль, что художник внимательнейшим образом изучил буссенаровскую коллекцию весел.
   В ближайшие месяцы Буссенар напишет еще два рассказа о Гвиане («Семья тигров» и «Закон возмездия»), а публикация огромного романа растянется до 12 марта следующего года! Только вот Кастелли, специалист по многофигурным композициям, уступит свою миссию Жюлю Фера, которому больше по сердцу картины дикой природы…

   Бамбуковые флейты, сиденье, трезубец для ловли рыбы, привезенные Буссенаром из Гвианы

   Откликаясь на начало журнальной публикации романа, последовавшее затем издание в 80 выпусках и, наконец, книжное издание (в трех томах), обозреватели парижских газет неизменно подчеркивают, что автор – не какой-нибудь кабинетный путешественник, а настоящий первопроходец, добросовестный исследователь Гвианы. И даже острый на язык Орельен Шолль в свойственной ему язвительной манере вынужден констатировать, что был не прав, «обещая фантастические рассказы по возвращении этого путешественника, известного на улице Круассан» [78 - Париж, улица Круассан, дом 7, – адрес редакции «Журнала путешествий».]. Начало романа «категорически опровергает» его прогноз, ибо Буссенар «пока убил только одного боа, одного ягуара и три черепахи да нашел лишь одиннадцать трупов» («L’Evénement» от 10 апреля 1881).
   Карикатуры – не меньший, а может, даже и больший показатель славы, нежели рецензии. Вот и прославленный карикатурист Альбер Робида решает воспеть подвиги нашего путешественника в цикле рисунков «Гвианские робинзоны Луи Буссенара, или Приключения романиста во время сбора материалов». На обложке и развороте газеты «La Caricature» («Карикатура») от 22 апреля 1882 года Робида ухитряется разместить 27 эпизодов с подписями! На рисунках Буссенар жмет руку обезьяне, палит из гамака по двум змеям одновременно, пишет репортаж на дне Марони. Образчик подписи: «Что-то мешает при попытке снять ботинки перед сном… А, ничего страшного, семья скорпионов…» Не обошелся Робида и без изображения семейства Йа-Йа, возвращающегося с очередного крещения, и без «пьяных, как Купо» обитателей гвианских рек.
   До публикации Робида посылает пробные оттиски Буссенару, для которого внимание газеты к собственной персоне, кажется, стало неожиданностью. Писатель отвечает карикатуристу: «Рисунки и подписи блещут остроумием – впрочем, как всегда. Что до вашего таланта художника – он тоже не знает себе равных. Я в полном восторге» (письмо от 6 апреля 1882 года). Сочинитель намерен повесить оба оттиска в своем кабинете, поместив их в рамки из гвианской древесины…
   К тому времени Буссенар уже несколько месяцев проживал в своей родной деревне Экренн, навсегда покинув суетный Париж. Командировка в Гвиану стала переломным событием в биографии писателя: литературный успех принес ему финансовую независимость и возможность полностью посвятить себя творчеству, порвав с газетной поденщиной.

   Вместе с Буссенаром в Экренн переехала его вторая половина, тридцатилетняя уроженка города Монтаржи Розали Леша, с которой он сочетался браком 2 июня 1881 года в мэрии XVII округа Парижа. Однако союз этот оказался несчастливым, поскольку уже 14 ноября 1883 года суд по иску жены (!) установил режим раздельного проживания и раздельного владения имуществом супругами. Чуть позднее (ибо до 1884 года развод во Франции был запрещен) супруги инициировали долгий и изматывающий бракоразводный процесс, который завершился только в 1909 году.
   Возможно, семейные склоки, частые вызовы в суд, расходы на адвокатов и похоронили мечты Буссенара о кругосветном путешествии. Тем не менее он совершил еще две непродолжительные поездки – в Марокко (1883) и Сенегал [79 - Мы склоняемся к версии, что описанное в рассказе «Смерть слона» путешествие в Сьерра-Леоне является вымышленным: на самом деле писатель побывал в Сенегале (о чем сообщается в книге «Охота для всех»), но, повествуя о своих приключениях, перенес действие из французской в английскую колонию.] (1884), – нашедшие отражение в очерках, но не романах. 8 января 1886 года наш писатель-путешественник был принят в члены Французского географического общества. Его поручителями стали известные исследователи Бро де Сен-Поль Лиас и Поль Солейе.
   Так или иначе, но именно шестимесячная поездка в Гвиану стала главным путешествием писателя, возможно центральным событием его жизни, наполненным множеством приключений и оказавшим огромное влияние на все его последующее творчество.
//-- Оставить след в науке --//
   Уединившись в провинции и всецело посвятив себя географическому роману, Буссенар следил за новейшими тенденциями в науке, чтобы использовать в своих сочинениях самые свежие данные по всем отраслям знаний. Среди выписываемых им изданий однозначно был еженедельник «La Revue scientifique de la France et de l’étranger» («Научное обозрение Франции и зарубежных стран» – официальный орган Коллеж де Франс, Сорбонны и иных академических институций), поскольку романист не раз откликался на публикации в этом журнале, делясь личным опытом и мнениями по затрагиваемым вопросам.
   Так, в августе 1882 года журнал опубликовал заметку о раффлезии Арнольда – «самом крупном цветке в мире, экземпляр которого доставлен на днях с Суматры в музей при ботаническом саде в Берлине». Журнал называет этот гигантский цветок (около метра в диаметре) настоящим сосудом с водой, способным утолить жажду утомленного путешественника.
   В следующем номере, от 12 августа, последовало продолжение темы.

   РАФФЛЕЗИЯ АРНОЛЬДА. – Г-н Буссенар пишет нам, чтобы сообщить, что он видел раффлезию Арнольда – растение, вопрос о котором поднимался в нашей хронике от 5 августа 1882 года.
   Цветок раффлезии Арнольда, возможно, и не самый крупный из существующих на земле. Г-ну Буссенару встречались в бескрайних болотах (зыбкая саванна верховьев Марони во Французской Гвиане) экземпляры виктории регии, чьи цветки достигали 1–1,15 м в диаметре. Так что своими размерами огромная кувшинка девственных лесов Нового Света может поспорить с цветком гигантского паразита Индо-Малайских островов, а в великолепии и свежести она уж точно превосходит его. И было бы, пожалуй, несправедливым отдавать первое место этому вычурному растению, по праву называемому малайцами «деревом без ствола», без упоминания, хотя бы для справки, восхитительной кувшинки, столь же изящной, сколь и огромной. Что касается восьми или десяти литров воды, что заключают в себе, как в раковине, лепестки раффлезии Арнольда, то еще неизвестно, доставят ли они удовольствие завсегдатаям берлинского музея (в качестве экспоната, конечно). Даже измученному жаждой путешественнику пить этот продукт секреции, тепловатый, неприятный на вкус, насыщенный останками растительных клеток, кишащий мириадами мелких красных червей, вероятнее всего, опасно и уж в любом случае омерзительно. Г-н Буссенар пробовал и его, и жидкость, содержащуюся в кувшине nepenthes distillatoria, – это абсолютно тошнотворно. К счастью, речная вода отнюдь не редка под большими деревьями девственных лесов Суматры, Явы или экваториальных областей Южноамериканского континента.

   Эта заметка порождает у нас множество вопросов. Где и когда Буссенар видел раффлезию (эндемик Суматры и Калимантана) и непентес (чей ареал ненамного шире)? [80 - Собственно говоря, Nepenthes distillatoria – эндемик Шри-Ланки, но Буссенар полагает, что он произрастает «в Индии, Кохинхине, на Малакке, крупных Малайских островах и Мадагаскаре» («Приключения парижанина в Океании»), то есть перечисляет ареалы произрастания всех видов непентеса.] Мог ли в XIX веке диаметр виктории регии достигать метра и более, если, по современным научным данным, он не достигает и 40 см? Не имеем ли мы дело с весьма свойственной Буссенару (по крайней мере в романах) склонностью к преувеличениям, гигантомании, мистификации?
   Не менее интересна и заметка от 20 января 1883 года, вновь включившая в себя выдержки из письма нашего романиста-путешественника в редакцию.

   ВОЗРАСТ РАСТЕНИЙ. – В одной из наших предыдущих хроник (№ 23 от 2 декабря 1882 года) мы сообщали об исследованиях, проведенных г-ном Шарансе в Мексике относительно возраста растений; эти исследования доказали, что хотя возраст деревьев определяется числом концентрических древесных слоев, каждый из которых соответствует одному году вегетации, этот принцип неприменим к тропическим и экваториальным деревьям.
   Г-н Буссенар засвидетельствовал тот же феномен в девственных лесах Французской Гвианы в 1880 году и полагает, что может дать ему объяснение.
   Относительно деревьев южноамериканской экваториальной зоны общеизвестно, что сокодвижение, очень активное после сезона дождей, во время «малого лета в марте», достигает максимума интенсивности в июле. С другой стороны, хотя это сокодвижение ощутимо замедляется в остальное время года, оно не прекращается никогда. Напротив, каждый месяц происходит новый толчок движения соков, неизменно совпадающий с новолунием и останавливающийся, столь же неизменно, при ущербе нашего спутника, достигнув наибольшей силы во время растущей луны.
   Этот факт настолько хорошо проверен на опыте, что великолепные деревья, добываемые в девственном лесу для производства мебели, строительства домов и кораблей, срубают исключительно на убывающей луне, то есть когда движение соков прекращается.
   Экваториальные растения наращивают по двенадцать концентрических слоев ежегодно, два из которых, более толстые, образуются, очевидно, в периоды, когда сокодвижение достигает наибольшей силы. Г-н Буссенар насчитал 2000 слоев на стволе акажу, 1600 – на симарубе, 1800 – на бертолетии; он обнаружил среди формирующихся ежемесячно и зачастую незаметных слоев более широкие, возникшие в вышеупомянутое время.
   На двадцатипятилетнем манговом дереве, срубленном в Кайенне, г-н Буссенар невооруженным глазом насчитал 265 слоев. Не удовлетворенный этим видимым результатом, который, не противореча предыдущему опыту, тем не менее соответствовал ему не вполне строго, он повторил свою работу с лупой и пришел к цифре 291. Чтобы быть совсем убедительными, эти исследования должны были дать 300 слоев, ибо двадцатипятилетний период соответствует тремстам месяцам. Но отсутствие этих девяти слоев можно отнести на счет их неразличимости или же просто ошибки в возрасте мангового дерева.

   Безотносительно к правильности сделанных Буссенаром выводов, с биографической точки зрения данная заметка весьма значительна, поскольку в ней наш гвианский путешественник предстает настоящим естествоиспытателем.
   Если тематика двух первых, «ботанических» корреспонденций Буссенара не нашла отражения в его художественном творчестве, то третья заметка, «этнографическая», от 2 июня 1883 года, развивает тему, вкратце затронутую в «Гвианских робинзонах». На сей раз писатель откликнулся на информацию о родах аборигенок Огненной Земли.

   РОДЫ В ГВИАНЕ. – Что касается родов женщин диких племен, мне случалось наблюдать довольно курьезные особенности у индейцев Французской и Голландской Гвианы, обитающих по берегам Марони.
   Когда женщина чувствует первые схватки, она покидает свою хижину, плетется на берег ближайшего ручья, садится на корточки и без единой жалобы ожидает разрешения от бремени.
   Родовые схватки, похоже, бывают очень болезненными, но редко длятся более двух часов. Едва раздался первый крик новорожденного, мать, рядом с которой в эту трудную минуту не было никого, кто бы мог оказать помощь, окунается в ледяные воды ручья, долго купается, купает малыша и возвращается в свое примитивное жилище.
   А в это время кумушки с шумом спешат к дому, из которого доносятся дикие завывания. Туземный врачеватель изо всех сил колотит в барабан из кожи кариаку, отгоняя Йолока – злого духа. Никто, кажется, и внимания не обращает на роженицу, которая, едва вернувшись в свою лачугу, кладет младенца в хлопковый гамак и спешит окружить заботой субъекта, который вопит и беснуется в соседнем гамаке.
   Этот тип есть не кто иной, как ее муж! Она готовит ему укрепляющее питье, называемое матете, которое, похоже, заменяет «гренки в вине для роженицы», что прописывают наши деревенские Луцины [81 - Луцина – древнеримская богиня брака и деторождения.]. Краснокожий поглощает питье, опять издает стоны и засыпает, окутанный густым дымом ароматных трав, сжигаемых женщиной на земляном полу хижины.
   Затем она, как раньше, возвращается к своим домашним хлопотам и без малейших признаков усталости выполняет тяжелые хозяйственные работы, налагаемые на нее семейным положением.
   А муж еще целых десять дней позволяет обихаживать себя, не вставая с постели, жалобно причитает, прерывающимся голосом отвечает на соболезнования посетителей и демонстрирует все кривлянья жеманницы.
   Я лично был свидетелем двух таких случаев у араваков и у галиби. Доктор Леблон, Шомбург, майор Видаль и покойный Крево тоже наблюдали это у эмерийонов, рукуйенов и оямпи.
   Впрочем, это весьма своеобразное отношение к самым элементарным правилам гигиены, кажется, вовсе не сказывается на матери и ребенке. Десять дней спустя супруг покидает свое ложе, и все к лучшему в этом лучшем из экваториальных миров. Что до новорожденного, я не заметил у него каких-либо отклонений в телосложении. Кажется, оно абсолютно пропорционально телосложению родителей.

   Следует отметить, что современные этнографы подвергают Буссенара резкой критике за оценку описываемой ситуации с сугубо материалистических позиций. Они отмечают, что кувада (обрядовая имитация родов мужем роженицы) была свойственна многим народам во всех частях света и этот обычай преследовал цель защитить новорожденного от злых духов, то есть нелепое, по европейским меркам, поведение индейских мужчин было продиктовано не возмутительной ленью, а заботой о младенце.
   Завершает цикл «гвианских» корреспонденций Буссенара в «La Revue scientifique» еще одна этнографическая статья – «„Врач“ у краснокожих Французской Гвианы» от 4 ноября 1883 года, почти дословно воспроизводящая рассказ об инициации пиая из второй части романа «Гвианские робинзоны».
   На сей раз у специалистов возникает сильное сомнение в искренности заверения Буссенара о том, что он лично присутствовал на подобной церемонии (как правило, проводившейся в строгой тайне от белых). Но поскольку «обучение» нового пиая занимало три года, то Буссенар вполне мог застать какой-нибудь промежуточный этап (вроде поедания маниоковых лепешек без помощи рук), а вовсе не финальное питье новым пиаем трупной жидкости своего предшественника.
   Как видим, не удовлетворившись литературной славой, Буссенар предпринял попытку снискать признание в научных кругах. И надо сказать, это ему удалось. Все четыре публикации в статусном научном журнале были неоднократно перепечатаны французскими (а иногда и зарубежными) изданиями, а вторая из них к тому же почти без изменений включена в статью «Возраст растений» второго приложения (1888) к 17-томному «Большому универсальному словарю» под редакцией Пьера Ларусса.
//-- Экваториальная Франция на литературной карте мира --//
   Художественная литература о Гвиане довольно обширна, и Буссенар не был здесь первопроходцем, как можно было бы предположить. Скажем пару слов о его наиболее известных предшественниках.
   В 1840 году (незадолго до «Парижских тайн») Эжен Сю отметился пародийным историко-географическим романом «Приключения Геркулеса Арди, или Гвиана в 1772 году», воспевающим «подвиги» невероятного труса, впадающего в полную прострацию и бесчувственность при малейшей опасности, а оттого слывущего отчаянным храбрецом, которого не способны смутить даже приготовления к собственной казни. Боясь ослушаться отца, он едет усмирять восставших негров Голландской Гвианы, откуда, так и не успев поучаствовать в сражениях, возвращается увенчанный славой и любовью юной плантаторши. Похождения Геркулеса описаны с большим юмором, а вот гвианские реалии выглядят излишне декоративно и неправдоподобно.
   Куда более достоверен в описаниях природы и местных жителей, хотя по современным меркам излишне скучен и религиозно-нравоучителен, роман-робинзонада Эмиля Карре «Приключения Робена Жуэ во Французской Гвиане» (1863). Его герой, солдат морской пехоты, случайно падает за борт у берегов Южной Америки, проводит более года на пустынном островке, занимаясь обустройством быта, охотой, приручением зверей, а после разрушения острова мощным цунами добирается на плоту до континента и еще несколько месяцев живет среди индейцев и мулатов, промышляющих рыбной ловлей. Следует отметить, что Робен Жуэ так и не ступил на землю Французской Гвианы, поскольку действие разворачивается на спорной франко-бразильской территории, которую автор уж очень хотел видеть французской.
   Из других сочинений, от которых мог отталкиваться Буссенар, назовем, к примеру, «Воспоминания сосланного во Французскую Гвиану» (1859) Александра де Ламота и «Свадьбу в Кайенне» (1867) – кого бы вы думали? – Орельена Шолля!
   Со второй половины XIX века писатели все чаще изображают Гвиану как страну-каторгу, а в качестве протагонистов, как правило, выводят беглых каторжан. Из заслуженно забытых произведений такого рода упомянем, к примеру, опубликованные в 1911 году в «Журнале путешествий» романы «Побег гражданина Приёра» Жоржа Ле Фора, где Гвиана выступает местом ссылки участников революции 1789 года, и «Разбойники льяносов» Анри Летюрка, где главный герой помимо своей воли бежит в Венесуэлу из Кайенны и в финале возвращается туда же.
   Ну а всемирно известными и потому не раз перенесенными на экран романами о гвианских каторжниках являются цикл Гастона Леру о Шери-Биби (1913–1925) и романизированная автобиография Анри Шарьера «Мотылек» (1969).
   Нетрудно догадаться, что далеко не все авторы, писавшие о Гвиане, бывали в этой экзотической стране. Поэтому среди множества «гвианских» романов ярко сияют «Робинзоны» Луи Буссенара, который поведал о «полуденной Франции» не с чужих слов, а поделился собственными наблюдениями и восторгами. Каторга, золото, роскошный и полный опасностей тропический лес – романист постарался максимально ярко и выпукло отобразить главные отличительные черты этой земли.
   Анонсируя роман о Шарле Робене, «Журнал путешествий» не обошелся без преувеличений: «Это правдивый и достоверный рассказ о жизни одной французской семьи, которую превратности неумолимой судьбы некогда забросили, при ужасных обстоятельствах, в девственный лес. Некоторые из этих персонажей еще живы, а легенды о погибших собраны г-ном Буссенаром в тех же краях». Однако нам в это верить вовсе не обязательно, ибо мы знаем, что заголовок романа был придуман писателем еще до отъезда за океан.
   Третий роман Буссенара стал полным антиподом второму. Рваному, хаотическому, причудливому, бешеному действию (зачастую в пустых декорациях) «Кругосветного путешествия парижского гамена» противостоит неспешно развивающаяся и очень простая интрига «Гвианских робинзонов», а декорации, напротив, прописаны максимально подробно и тщательно (в первой части это флора и фауна Гвианы, во второй – диковинные обычаи местных племен, в третьей – золотодобыча как основа экономического развития страны). В последующем творчестве Буссенар сумеет найти оптимальное соотношение между напряженной интригой и обстоятельной научной начинкой, а «Гвианские робинзоны» в любом случае останутся подлинным шедевром, гимном во имя свободы, семьи, труда, ненасилия, самоотверженности, братства представителей разных рас.
   Казалось бы, тему Гвианы можно считать исчерпанной. Но нет, вдохновения и знаний Буссенара хватит еще на пять «гвианских» романов.
   Если в 1881 году писатель безуспешно старался привлечь к Гвиане внимание политиков, то пять лет спустя ее имя внезапно оказалось на устах у всех, и причина тому – обострение застарелой проблемы франко-бразильского территориального спора, обернувшееся скандальным провозглашением на спорной территории (в междуречье Ояпока и Арагуари) Независимой республики Гвианы (Республики Кунани).
   Произошло это 23 июля 1886 года, а 17 октября «Журнал путешествий» начал публикацию романа Буссенара о спорной территории…
   «Охотники за каучуком» являются продолжением «Гвианских робинзонов». Младший из сыновей Робена, тоже Шарль, покидает отчий дом и разворачивает добычу каучука на берегах Арагуари. Но так как на спорных землях не действуют ни французские, ни бразильские законы, дом, семья и хозяйство Шарля оказываются не защищенными от нападения бандитов.
   В то же самое время в междуречье Арагуари и Ояпока стягиваются отбросы общества, пытаясь основать здесь криминальное государство. И мирным «гвианским робинзонам», избегавшим ранее всякого насилия, приходится вооружать своих работников (земледельцев, скотоводов, рудокопов), обучать их военному делу и проводить огневую «зачистку» Озерной деревни, вызволяя из плена жену и детей Шарля!
   Живописуя сцены дикого беззакония, кровавых зверств, царящих на «ничейной земле», Буссенар исподволь подводит читателей к милой его сердцу мысли: спорная территория должна принадлежать Франции, уж она-то сумеет навести там порядок!..
   Независимая республика Гвиана просуществовала недолго: в 1887 году она была разгромлена французскими войсками, а в 1891-м, после повторного самопровозглашения, – бразильскими. Нам же на память остался роман Буссенара, увековечивающий этот историко-географический курьез, да невероятный декрет «пожизненного президента Независимой республики Гвианы» от 7 сентября 1887 года о присвоении господину Луи Буссенару… звания рыцаря ордена «Звезда Кунани» за «исключительные заслуги в помощи образования республики»!
   А тема Гвианы не отпускает нашего писателя. В 1891 году он публикует еще три гвианских рассказа – «Индианка и кайман», «Ягуар-рыболов», «Чудо факира», а также очерк «Беглые узники гвианской каторги», в котором он вспоминает услышанные им в Сен-Лоране истории о нашумевших побегах. В их числе фигурируют два побега морем – на похищенном баркасе и тюремной паровой шлюпке, к которой невиновный заключенный-механик исхитрился выточить копию съемного золотника… [82 - Золотник – устройство, служащее для автоматического управления потоком пара (жидкости, газа) в тепловых, гидравлических и пневматических машинах.]
   Обращение к этим эпизодам из жизни колонии не проходит бесследно для писателя. Вскоре он использует их при создании двух социально-авантюрных романов – «Борьба за жизнь» (1894) и «Похождения Бамбоша» (1895).
   Небольшой роман «Борьба за жизнь» написан Буссенаром для ежедневного выпуска газеты «Le Petit Journal» («Маленькая газета») в соавторстве с Анри Маленом [83 - Анри Мален (1852–1934) – ныне забытый поэт, прозаик и драматург. Автор нескольких десятков социально-психологических новелл, патриотической повести «Парижский школьник в 1870 году», театральных пьес (в частности, имевшей значительный успех трехактной комедии «Медор»).] – секретарем редакции еженедельного иллюстрированного приложения к этому изданию. В книге повествуется о взрослении юного парижского сироты Поля Бернара, истязаемого злой мачехой при попустительстве добродушного, но бесхарактерного приемного отца-пьяницы, из любви к которому уже возмужавший Поль, талантливый рабочий-механик, берет на себя вину в хищении чековой книжки и оказывается в сен-лоранской исправительной колонии.
   Произведение отличается невероятной душещипательностью, что, конечно же, привнесено Маленом, мастером слезливо-психологических новелл, но и «гвианские» главы, явно принадлежащие перу Буссенара, не уступают «парижским» в мелодраматизме, описывая нравственные страдания невинно осужденного, тяжесть каторжных работ, конфликты честного юноши с закоренелыми преступниками, покровительство благородного каторжника-силача Майпури, их дерзкую, но неудачную попытку побега на паровой шлюпке с подменным золотником…
   Год спустя парижская социалистическая газета «La Petite République» («Маленькая республика») печатает весьма объемный роман Луи Буссенара «Похождения Бамбоша», вторая часть которого («Люди-хищники») разворачивается на кайеннской каторге, куда попадают злодей Бамбош и его жертва – невинно осужденный рабочий-социалист Леон Ришар. Здесь Буссенар превосходит самого себя, сочно описывая преступную среду, лепя омерзительные образы заправил каторжного мира – убийц, насильников, людоедов. Апофеозом становится попытка побега шестидесяти головорезов на ветхом пароходике, однако полсотни из них находят свою могилу в морской пучине, а чудом уцелевших ожидает смерть от руки голодных подельников, водворение на каторгу или гильотина…
   В очередной раз к гвианской теме Буссенар обращается в начале нового столетия, опубликовав в 1901–1902 годах очерки «Колония белых цапель», «Виктория регия», рассказ «Наедине со змеей» и роман «Приключения маленького горбуна», открывающийся эпизодом побега невинно осужденного капитана Мариона из сен-лоранской тюрьмы. Однако это произведение в ряду прочих романов выглядит каким-то недоразумением, нагромождением едва ли не всех буссенаровских штампов. Немного украшает книгу лишь образ юного Гектора и его задорная песенка, написанная на мотив «Фанфана-Тюльпана». «Bonne humeur c’est bonheur» («Хорошее настроение – это счастье») – не в этих ли строчках заключается квинтэссенция буссенаровского мировоззрения?
   Эпилогом многотомной «гвианианы» Буссенара становится роман «Железная Рука», публикация которого в «Журнале путешествий» стартовала через два месяца после смерти писателя. Это роман-прощание – прощание с Гвианой, со спорной территорией (международный арбитраж 1900 года сократил французские владения в Южной Америке до нынешних границ, и автор говорит об этом с горечью), наконец, прощание с жанром. Буссенар явственно чувствует закат золотой эры географическо-приключенческого романа. Он вкладывает эту мысль в грустное и насмешливое письмо, полученное юным героем Мустиком от самого автора.
   И в самом деле – дикие джунгли Гвианы прорéзали дороги, а заблудившийся Мустик мечтает, что за ним пришлют «моно-, би– или триплан». Цивилизация наступает на самые дикие уголки земного шара. А если нет больше неизведанных горизонтов, если экзотическое стало обыденным, то и географическому роману пришел конец… И мы тоже прощаемся с любимым жанром, с горьким упоением погружаясь в эту книгу, где почти все вторично, не считая образа главной героини – креолки Мадьяны, певицы и укротительницы змей… Да и то мы воображаем, что страстную любовную песню Мадьяны Буссенар отыскал в старой записной книжке, однако это всего лишь куплеты из поставленной в 1875 году оперетты Жака Оффенбаха «Креолка» на стихи Альбера Мийо…
   Гвианские романы Буссенара (кроме социальных) прочно вошли в круг чтения французских подростков и регулярно переиздавались до середины 1930-х годов (а последнее издание «Железной Руки» так и вовсе вышло в 1952-м), формируя образ далекой экзотической страны в сознании нескольких поколений французов.
   Оказали они влияние и на дальнейшее развитие популярной литературы, и следы этого влияния мы обнаруживаем в весьма неожиданных книгах. К примеру, в известнейшем романе Эмилио Сальгари «Черный Корсар» (1898) образ африканца Моко, укротителя змей, однозначно списан с чернокожего Казимира из «Гвианских робинзонов», из произведений Буссенара в итальянский роман попали и араваки с пиаем, и летучие мыши-вампиры, и ягуар, ловящий рыбу на собственный хвост, и опьянение водоема с помощью растения робиния нику; при этом перенос буссенаровских реалий в другую эпоху и другую страну представляется нам более чем сомнительным.
   Куда тоньше рецепция буссенаровских романов Гастоном Леру. В «Новых приключениях Шери-Биби» (1919) двое каторжан (матерый рецидивист Шери-Биби и его невиновный протеже Палас) бегут с островов Спасения с помощью вырезанной из дерева детали мотора шлюпки тюремной администрации, встречаются с пиаем, а глава об их странствиях по джунглям называется точь-в-точь как третья часть «Гвианских робинзонов» – «Тайны девственного леса». Но конечно, это уже не заимствование, а самый почтительный оммаж «старшему собрату».
   Таким образом, книги Буссенара, открывшие нам Гвиану, даже будучи забытыми сейчас во Франции, прочно вошли в плоть и кровь мировой культуры.

Примечания

   «Гвианские робинзоны» («Les Robinsons de la Guyane») – третий роман Луи Буссенара, первая часть дилогии о приключениях семьи Робен (продолжение – «Охотники за каучуком»). Его написанию предшествовала шестимесячная научная командировка писателя во Французскую Гвиану, профинансированная еженедельником «Журнал путешествий и приключений на суше и на море» («Journal des voyages et des aventures de terre et de mer»). На страницах данного издания роман и печатался с 3 апреля 1881-го по 12 марта 1882 года; в последующие месяцы он вышел в книжном формате (в трех томах) и на протяжении полувека неоднократно переиздавался. Сочинение было переведено (полностью или отдельные части) на английский, болгарский, испанский, итальянский, немецкий, польский и русский языки.
   «Гвианские робинзоны» переводились на русский дважды. Популярный перевод Е. Н. Киселева («Беглецы в Гвиане»), впервые опубликованный в 1888 году в журнале «Вокруг света», вдвое короче подлинника. В 1926 году он подвергся идеологической переработке (и попутно сокращению еще в три раза) и вышел в издательстве «Земля и фабрика» под заголовком «Тайна золота».
   В 1992–1993 годах издательством «Ладомир» был опубликован весьма качественный и почти полный перевод В. А. Брюггена, содержащий, впрочем, многочисленные неточности.
   Специально для настоящего издания подготовлен новый, наиболее полный перевод «Гвианских робинзонов», в котором максимально точно выверены все названия гвианской флоры и фауны.

Часть первая. Белый тигр

   Акажу. – Во французском языке этим понятием обозначаются различные породы красного дерева семейства мелиевых. Гвианским акажу называется цедрела душистая (испанский кедр) – листопадное дерево, достигающее 40 м в высоту и около метра в диаметре, чья коричневая древесина широко используется в мебельной промышленности, для изготовления гитар и отделки ящиков для сигар, а сами деревья, обладающие красивыми листьями длиной до 80 см со множеством парных листовых пластинок на общем черешке, культивируются в декоративных целях.
   Зеленый эбен (хандроантус зубчатый) – дерево из семейства бигнониевых, достигающее 45 м в высоту и 1–2 м в диаметре. В сентябре, после опадания листвы, густо покрывается ярко-желтыми цветами. Древесина обладает исключительной прочностью. Не является родственным с эбеновым деревом, которое произрастает в Африке и Азии.
   …столетний гвианский кедр… – Кедром в Гвиане называют различные породы деревьев семейства лавровых (главным образом из рода окотея), обладающие ценной древесиной и не имеющие ничего общего с кедром из семейства сосновых.
   Симаруба – дерево из семейства симарубовых. В Гвиане произрастает симаруба амара, достигающая 35 м в высоту, 125 см в диаметре и возраста 120 лет. Отличается легкой белой древесиной и перистосложными листьями длиной 60 см с 9–16 овальными листовыми пластинками.
   Боко – бокоа апруагское, произрастающее в Гвиане и Суринаме дерево семейства бобовых высотой 30 м. Древесина бокоа – одна из самых твердых и плотных в мире.
   Анжелик – креольское название дикоринии гвианской, дерева семейства бобовых, достигающего 50 м в высоту и 1,5 м в диаметре. Дикориния произрастает главным образом на западе Гвианы и востоке Суринама и известна своей исключительно прочной древесиной красновато-коричневого цвета, по большинству механических свойств превосходящей древесину тикового дерева.
   Бромелиевые – семейство однодольных многолетних травянистых и кустарниковых цветковых растений, входящее в порядок злакоцветных (ананасы, эхмеи, фризеи и др.). Произрастают в Южной и Центральной Америке, часто на деревьях или на лесной подстилке.
   Ароидные – семейство однодольных растений порядка частухоцветных; наземные, болотные или водные травы, лианы, эпифиты (то есть произрастающие на других растениях) с клубнями или более или менее удлиненными корневищами (монстера, спатифиллум, диффенбахия и др.).
   Марони – река в Южной Америке протяженностью 612 км. Берет начало (под названием Литани, затем Лава) в горах Тумук-Умак, течет на север и впадает в Атлантический океан. На большом протяжении является естественной границей между Суринамом и Гвианой. На реке имеется около 90 порогов.
   Французская Гвиана – бывшая колония, ныне заморский регион Франции на северо-востоке Южной Америки. Площадь – 83,8 тыс. кв. км. Граничит на западе с Суринамом, на юге и востоке с Бразилией, на севере и северо-востоке омывается Атлантическим океаном. Большая часть территории – плоскогорье, покрытое влажным тропическим лесом. Административный центр – город Кайенна.
   На аравакском языке «Гвиана» означает «страна обильных вод». Ранее существовало пять колоний с таким названием, расположенных на Гвианском плоскогорье: Испанская Гвиана (ныне восточные штаты Венесуэлы), Английская Гвиана (ныне Гайана), Голландская Гвиана (ныне Суринам), Французская Гвиана (ныне просто Гвиана) и Португальская Гвиана (ныне бразильский штат Амапа).
   Ваи (геонома зонтичная) – низкорослая (до 2 м) пальма с длинными темно-зелеными перистыми листьями, пластинки которых зачастую слаборассеченные или даже цельные.
   Гриньон (секстония красная) – гвианское дерево семейства лавровых высотой до 45 м и диаметром в метр, из прямых и гладких стволов которого получаются длинные и ровные брусья, используемые в мебельной промышленности, мосто– и кораблестроении.
   Мулине – интенсивное вращение клинковым оружием с целью отпарировать удары нескольких противников.
   Красная обезьяна – гайанский ревун (alouatta macconnelli), примат из семейства паукообразных обезьян, широко распространенный на Гвианском плоскогорье. Длина тела без учета хвоста – 50–70 см, вес – до 10 кг. Выделен в отдельный вид только в начале ХХ века (отсюда устаревшая классификация животного в следующей главе). Ревуны обладают самым мощным криком среди всех земных млекопитающих.
   …вплоть до щедрых ударов дубинки надзирателя Бенуа, имя которого, как мы уже убедились, ни в коей мере не соответствовало его нраву. – Фамилия Бенуа (Benoît) в переводе с французского означает «блаженный», «добрый».
   Болотная лихорадка – устаревшее название малярии.
   Араваки (самоназвание – локоно) – индейский народ группы араваков в приатлантических районах Гвианы. Говорят на аравакском языке, занимаются сельским хозяйством, охотой и рыболовством.
   Галиби (самоназвание – калинья) – индейский народ группы карибов в приатлантических районах Гвианы и Суринама, а также в Гайане и Венесуэле. Занимаются подсечно-огневым земледелием, рыболовством и охотой.
   Барбет – французская водяная собака с длинными широкими висячими ушами и длинной курчавой шерстью. Барбеты не боятся заходить в воду, отлично плавают и обладают хорошими поисковыми качествами.
   «Фаго» на тюремном жаргоне означает «каторжник». – Изначальное значение слова «fagot» во французском языке – «вязанка хвороста». Каторжников так стали называть потому, что основной их работой была рубка леса, расчистка земель.
   Растреадоры – политические агенты в Южной Америке, разыскивающие преступников.
   Ла-Плата – эстуарий рек Уругвай и Парана, а также страны бассейна Ла-Платы, то есть Уругвай, Парагвай и часть Аргентины.
   Граж – креольское название нескольких видов ядовитых ямкоголовых змей семейства гадюковых, обитающих в Гвиане: граж в крупную клетку (бушмейстер), граж в мелкую клетку, или обыкновенный граж (кайсака), зеленый граж, или граж-жако (двухполосный ботропс), граж-лишайник (ботропс тениата) и оранжевый граж (ботропс малопятнистый). Поскольку Буссенар описывает гража как крупную копьеголовую змею, можно предположить, что, упоминая его в ряду прочих змей, он имеет в виду прежде всего бушмейстера, самую крупную гадюку (от 2,5 до 3 м) Южной Америки (лишь недавно выделен из копьеголовых змей в отдельный род). Отличается клиновидной головой, ребристой чешуей, желтовато-коричневым окрасом с рисунком в виде больших темно-бурых ромбов. Предпочитает необжитые территории, влажные места, густые заросли, поэтому в наши дни встречается нечасто. Смертность от укуса составляет 10–12 процентов.
   …завязнешь в зыбучей саванне. – Саваннами в Гвиане называются участки местности, не покрытые лесом. Выделяют до девяти видов, в том числе: сухая саванна (льянос), затопленная саванна (покрыта стоячей водой, имеет твердое дно) и зыбучая саванна (внешне производит впечатление твердой почвы, которая на самом деле есть не что иное, как двухметровый слой вязкого ила).
   Двойные кандалы – ужесточенный режим содержания, включавший в себя ношение на ногах цепи, вдвое тяжелее обычной.
   Трубное дерево (цекропия щитовидная) – фруктовое дерево из семейства крапивных высотой до 16 м с зонтиковидной кроной, из полых стеблей которого индейцы изготавливали духовые трубки (отсюда название). Листья и цветки цекропии – излюбленная пища трехпалых ленивцев.
   Мукумуку – креольское название монтричардии древовидной, растения с прямым, похожим на ствол дерева стеблем высотой более трех метров, увенчанным крупными стреловидными листьями. Монтричардия быстро образует густые заросли по берегам рек, вытесняемые затем манграми.
   Я не удивлюсь, если через какие-нибудь четверть часа мои голубчики упустят добычу и погонятся за тенью… – Намек на басню Жана де Лафонтена «Собака и ее тень» (1668), в которой собака, увидав в реке свое отражение, выпускает из зубов кусок мяса и бросается в воду за вторым куском.
   Балете (на современных картах – Балате) – река на южной окраине современного Сен-Лорана, впадает в Марони в 2,5 км выше по течению от бывшей исправительной колонии.
   Аймара – «рыба-волк», пресноводная хищная рыба из рода хоплиас семейства эритриновых с острыми зубами и цилиндрическим телом, отдельные экземпляры которой достигают 120 см в длину и веса 40 кг.
   Тафия – крепкий спиртной напиток из перебродившей патоки тростникового сахара.
   Гвианский токро (мраморный лесной перепел) – вид курообразных птиц из семейства зубчатоклювых куропаток. Длина тела около 25 см, окраска бурая с красными кругами вокруг глаз.
   Агами (сероспинный трубач) – вид журавлеобразных птиц из семейства трубачей. Рост 48–56 см, имеет длинную шею, короткий загнутый клюв и тонкие ноги. Оперение (кроме спины) черное. Пение напоминает барабанную дробь; в случае опасности птица испускает громкие крики.
   Саванный пересмешник – певчая воробьинообразная птица из семейства пересмешниковых длиной тела около 25 см с серо-коричневой спинкой и серой грудкой; лапы и хвост длинные.
   Асаи (эвтерпа овощная) – вид перистолистых пальм рода эвтерпа, высотой 12–20 м, часто растет кустом по 10–20 стволов. Культивируется ради съедобной сердцевины и плодов, богатых полезными веществами.
   Пинотьер (припри) – еще один вид гвианской саванны: льяносы, превращающиеся в сезон дождей в затопленную саванну.
   Кариаку (мангровый олень) – млекопитающее из рода американских оленей с желтоватой или рыжеватой шерстью, высотой в плечах около 80 см. Самцы имеют разветвленные рога, спина детенышей покрыта белыми пятнами.
   Циркулярная гипсовая повязка – вид повязки, которая накладывается на конечность или туловище спиралевидно, охватывая при этом всю площадь повреждения.
   Заживление раны первичным натяжением – один из трех типов заживления, во время которого образуется ровный, практически незаметный рубец. Первичным натяжением заживают послеоперационные или небольшие резаные раны, когда края отстоят друг от друга не больше чем на 1 см.
   Аркабы (досковидные корни) – боковые корни, проходящие у самой поверхности почвы или над ней, образующие треугольные вертикальные выросты, примыкающие к стволу. Характерны для крупных деревьев тропического дождевого леса. Число аркаб у одного дерева может достигать восьми-десяти, что придает ему дополнительную устойчивость.
   Фредерик Буйе (1822–1882) – французский военно-морской офицер, капитан второго ранга с 1861 года. В 1862–1863 годах, командуя сторожевым кораблем «Алектон», совершил плавание из Тулона в Кайенну с целью инспектирования исправительной колонии Сен-Жорж на реке Ояпок. Его путевые заметки Буссенар широко использовал в своем романе.
   Наше перо отказывается описывать последовавшие за этим преступлением отвратительные сцены антропофагии. – Тем не менее сцены из главы «Каторжники-каннибалы» путевых заметок капитана Буйе Буссенар с многочисленными подробностями воспроизведет впоследствии в романах «Охотники за каучуком» и «Похождения Бамбоша», а для своего первого гвианского романа он заимствует лишь имена фигурантов этой кровавой истории. Среди заключенных, сбежавших в декабре 1855 года из колонии Сент-Мари (близ Кайенны), были каторжники по фамилии Бенуа (в числе жертв подельников-каннибалов) и Робен (в числе убийц). Согласно архивным данным, ткач Жан-Луи Робен (1822–1856) был осужден в 1852 году на 40 лет каторги за квалифицированную кражу, а за побег, покушение на убийство и людоедство приговорен к высшей мере и казнен в колонии Сент-Мари. Несмотря на то что герой «Гвианских робинзонов» не имеет ничего общего с данным негодяем, Буссенар, очевидно, решил, что фамилия Робен (Robin) как нельзя лучше подходит для героя робинзонады.
   Авара (пальма тукум) – древовидное растение 15 м в высоту с перистыми листьями, покрытыми шипами. Овальные оранжевые плоды длиной 3–6 см съедобны, по вкусу напоминают абрикос.
   Когда в декабре 1851 года во Франции произошел государственный переворот… – Государственный переворот 2 декабря 1851 года был совершен демократически избранным президентом Второй республики Луи Наполеоном Бонапартом (1808–1873) с целью сворачивания республики и последующего провозглашения себя императором. Вспыхнувшие по всей стране народные протесты уже 4 декабря были жестоко подавлены, около 600 человек были расстреляны без суда, более 27 тыс. французов арестованы и осуждены.
   …бессмертного автора «Возмездия»… – Автор «Возмездия» – писатель Виктор Гюго (1802–1885), депутат законодательного собрания в 1851 году, наутро после государственного переворота призвал французов к вооруженному сопротивлению, сражался на баррикадах и с трудом спасся бегством в Бельгию, затем на Нормандские острова, где писал стихи, обличающие режим Наполеона III, составившие сборник «Возмездие» (1853).
   …на улице Фобур-дю-Тампль. – Улица Фобур-дю-Тампль расположена в 10-м и 11-м округах Парижа, соединяя площадь Республики и бульвар де ла Виллет.
   Смешанная комиссия – орган, учрежденный в январе 1852 года для суда над участниками протестов. В эти комиссии входили префекты, прокуроры и отобранные чиновники.
   …и инженер Робен отбыл в Гвиану. – В архивах гвианской каторги мы обнаружили досье заключенного, который вполне подходит на роль реального прототипа героя «Гвианских робинзонов». Шарль-Франсуа Робен (1813–1855), рабочий-красильщик, был осужден за политическую деятельность декретом от 5 марта 1852 года (занимался политической пропагандой в департаментах запада Франции по поручению партийного руководства, хранил у себя бюст участника парижского восстания 1839 года Армана Барбеса). Но, в отличие от буссенаровского персонажа, ранее он привлекался за воровство и бродяжничество, бросил жену и ребенка, а из колонии отправлял прошения на помилование; умер в заключении на островах Спасения.
   Карл Линней (1707–1778) – шведский естествоиспытатель (ботаник, зоолог, минералог), создатель единой системы классификации растительного и животного мира.
   Жан Батист Кристиан Обле (1720–1778) – французский натуралист, ботаник и фармацевт. В 1762 году был послан в Кайенну, где собрал большую коллекцию растений. Автор труда «История растений Французской Гвианы» (1775).
   Ты непременно обнаружишь сухопутных черепах… – В Гвиане наряду со множеством морских и пресноводных черепах обитают два сухопутных вида: зубчатая черепаха (длина панциря около 60 см, темно-коричневого окраса с расплывчатым желтым пятном на каждом щитке) и угольная черепаха (панцирь длиной 30–45 см с сужением посредине, угольно-черного цвета с желто-оранжевыми пятнами в центре щитков).
   Пауками-крабами в Гвиане называли пауков-птицеедов из инфраотряда мигаломорфных, отличающихся крупными размерами (до 27 см), покрытыми шерстью телом и ногами, токсичностью яда.
   Капустная пальма (сабаль пальмовидный, пальметто) – произрастающая на юго-востоке Соединенных Штатов веерная пальма высотой 6–25 м, молодые листья и верхушечные почки которой употребляют в пищу.
   …наша обычная brassica campestris… – Буссенару следовало бы написать «brassica oleracea», именно таково латинское обозначение привычной нам капусты огородной, тогда как brassica campestris (капуста полевая, сурепица) – это широко распространенный сорняк с желтыми цветками.
   Патава – распространенная в Центральной и Южной Америке пальма высотой 10–25 м с пучком перистых листьев длиной 3–7 м. Плоды богаты маслом, свежая почка съедобна, из черешков изготавливают стрелы.
   Руку (аннато, бикса орельяна) – кустарник или небольшое дерево из семейства биксовых. Красный пигмент, содержавшийся в его семенах, используется как пищевой краситель, в частности при производстве сыров и другой молочной продукции.
   Генипа американская – листопадное плодовое дерево из семейства мареновых высотой до 30 м. Созревшие плоды съедобны, незрелые плоды добываются ради сока, который, будучи изначально бесцветным, при контакте с кожей человека приобретает насыщенный сине-фиолетовый цвет. Рисунки, наносимые индейцами соком генипы на тело, держатся до 20 дней.
   Буквенное дерево (амуретта, змеиное дерево, пиратинера гвианская, бросимум гвианский) – листопадное дерево из семейства тутовых с густой, удлиненной кроной, достигающее 40 м в высоту. Его твердая красновато-коричневая древесина с темно-коричневыми или черными пятнами напоминает кожу змеи и тонет в воде как камень, являясь одной из самых тяжелых в мире (более 1200 кг на кубометр). Используется для инкрустации, изготовления скрипичных смычков, рукояток инструментов и иных мелких точеных предметов. Свое креольское наименование получило оттого, что из него вырезали буквы для печатного набора.
   Парракуа (малая чачалака) – вид птиц семейства краксов. Обитает во влажных лесах северной части Южной Америки. Рост около полуметра; голова и спинка красновато-коричневые, грудка серо-коричневая в белую крапинку.
   Кумару (милоплюс ромбовидный) – вид рыб семейства пираньевых, обитающий в бассейне Амазонки и реках Гвианского плоскогорья. Достигает 40 см в длину и веса 5 кг. Всеядна: питается упавшими в воду фруктами, водными растениями, улитками, мелкими рыбешками.
   Маниок съедобный – пищевое клубнеплодное тропическое растение из семейства молочайных родом из Южной Америки. Многолетнее вечнозеленое кустарниковое растение 3 м в высоту со съедобными корнеплодами до 8 см в диаметре и до 1 м в длину, содержащими много крахмала и употребляемыми в пищу в вареном или печеном виде.
   Огюст-Лоран Боден (1800–1877) – французский контр-адмирал и губернатор французских колоний: Сенегала (1847–1848) и Гвианы (1855–1859). Поселение Сен-Лоран-дю-Марони было названо 21 февраля 1858 года именем святого Лаврентия, небесного покровителя губернатора.
   Тапир – травоядное животное из отряда непарнокопытных, напоминающее свинью, но в отличие от нее обладающее коротким, приспособленным для хватания хоботом. В Гвиане обитает равнинный тапир, компактного и мускулистого телосложения, длиной тела до 220 см и весом от 150 до 270 кг. Шерсть темно-коричневая (на спине – черно-коричневая), на затылке – небольшая грива. Предполагается также, что на юге Гвианы обитает и малый черный тапир (кабомани), весом до 110 кг – новый вид тапира, обнаруженный в амазонской сельве в 2013 году.
   Пака – крупный травоядный грызун из семейства паковых, обитающий близ водоемов в тропических и субтропических лесах Южной Америки. Длина тела 70–80 см, вес 6–12 кг, тело покрыто грубой коричневой шерстью, по бокам – три-пять рядов белых пятен.
   Бразильский агути – обитающий на Гвианском плоскогорье, в Венесуэле и на севере Бразилии грызун из семейства агутиевых с грубой шерстью оливково-серого цвета и округлыми ушками. Родственен морским свинкам. Длина тела 48–63 см, вес от 3 до 6 кг.
   Страшный гремучник (каскавелла, на негритянском наречии – боисиненга) – ядовитая гремучая змея подсемейства американских ямкоголовых змей семейства гадюковых, обитающая в Центральной и Южной Америке. Длина туловища – 1,6 м. Основной фон окраса серо-коричневый, сероватый или землистый, на спине проходят темные зигзагообразные полосы с яркой окантовкой. Смертность от укусов, если не приняты меры помощи, достигает 75 %, однако случаи нападения на людей редки, поэтому в опасности каскавелла уступает гражу обыкновенному (кайсаке).
   Муравей-пуля – вид крупных тропических муравьев из рода парапонера, буровато-черной окраски, длиной тела 1,8–2,5 см, обладающий очень сильным жалом и ядом. Боль от укуса муравья-пули мучительнее, чем от укуса осы или пчелы, и ощущается почти сутки.
   Макупи (атталея великолепная) – вид одиночных кустарниковых пальм с коротким, почти не выступающим над землей стволом и крупными перистыми листьями, которыми кроют жилища, а из листовых влагалищ добывают грубые волокна, идущие на изготовление канатов и половиков.
   Ай-ай – с достоверной точностью установить породу змеи не удалось, но в источниках XIX века она описана как «бурый граж», меньших размеров, чем «граж обычный». Буссенар тоже говорит об ай-ай как о небольшой змее. Предположительно, речь идет о кайсаке, копьеголовой змее подсемейства ямкоголовых, достигающей в длину 1–2 м, изредка 2,5 м. Туловище имеет серую или коричневую окраску с четкими крупными ромбами на спине, отороченными черной полосой; подбородок ярко-желтого цвета. Обитает в лесах, по берегам рек, на открытых полянах, нередко заползает на банановые и кофейные плантации, поэтому атакует человека чаще, чем другие змеи, обитающие в той же местности. Укус кайсаки исключительно ядовит. Смерть может наступить спустя всего несколько минут. У пострадавшего возникает внутреннее кровоизлияние, укушенное место отекает и синеет, а затем отек распространяется на все тело.
   Оссуарий – специальное хранилище (ящик, урна, колодец, площадка) костей умерших людей. Буссенар использует слово в переносном смысле.
   Вампир обыкновенный (десмод, большой кровосос) – самый многочисленный и известный вид настоящих вампиров, американских листоносых летучих мышей, обитающий в Центральной и на большей части Южной Америки. Длина тела около 9 см, размах крыльев – 18 см, вес 15–40 г. Питается кровью млекопитающих, подползая к жертве или приземляясь на нее. Насыщение длится 10–40 минут, за это время вампир высасывает около 20 миллилитров крови (так что описание Буссенара не вполне точно).
   Калалу (бамия, абельмош съедобный) – однолетнее травянистое растение семейства мальвовых. Из плодов, напоминающих стручки зеленого перца, готовят салаты, супы, гарниры, из зрелых семян – освежающий напиток.
   Слоновая болезнь – стойкое увеличение размеров какой-либо части тела за счет болезненного разрастания кожи и подкожной клетчатки. Проявляется массивным отеком конечности, трофическими язвами, уплотнением всех слоев кожи.
   Кассава – африканское название маниока; так же называется маниоковая мука и лепешка из нее.
   Он родился рабом на плантации «Габриэль»… – Плантация пряностей «Габриэль» была основана в 1780 году в верховьях одноименной речки, которая близ поселка Рура впадает в широкий водный рукав Маюри (эстуарий реки Ояк, являющийся восточной границей острова Кайенна). В 1829 году на плантации произрастало 3800 гвоздичных, 400 коричных деревьев, 8 га было засажено руку.
   Мишель Фавар (1797–1863) – один из богатейших землевладельцев в Гвиане, управляющий внутренними делами колонии, сторонник отмены рабства. Владел плантациями «Каролина» и «Высокий прилив» на реке Габриэль, а плантацией «Габриэль», находившейся в собственности государства, очевидно, заведовал по должности.
   Гвоздика – известная пряность, представляющая собой высушенные нераскрывшиеся цветочные почки (бутоны) гвоздичного дерева (сизигиума ароматного) из семейства миртовых.
   Акаруани – деревня на севере Гвианы на левом берегу одноименной реки, в нескольких километрах от поселка Мана. С 1833 по 1979 год в ней действовал лепрозорий.
   Затем наступил памятный день, когда свершился великий акт справедливости – отмена рабства! – Декрет об отмене рабства во всех французских колониях был принят временным правительством Второй республики 27 апреля 1848 года. В Гвиане рабство было официально отменено 10 июня 1848 года, свободу получили около 12,5 тыс. гвианских рабов. С 2012 года десятое июня является официальным государственным праздником Гвианы.
   Компé – креольский вариант французского «compère» – «кум».
   Япана (посконник трехжилковый) – цветковое растение семейства астровых с серо-голубыми цветками и ланцетными листьями, из которых готовят тонизирующий напиток.
   Батото (физалис земляничный) – вид цветковых растений семейства пасленовых, однолетнее травянистое растение с густо опушенным стеблем и сладкими ягодами в чашечке-«фонарике». Незрелые плоды и зеленые части растения ядовиты, медицинских свойств не имеют.
   Тамаринд (индийский финик) – дерево высотой до 25 м семейства бобовых с парноперистосложными листьями и коричневыми бобами длиной 20 см, мякоть которых используется в кулинарии и медицине.
   Клещевина – вечнозеленый кустарник семейства молочайных высотой до 10 м; масличное, лекарственное и декоративное садовое растение. Из семян получают касторовое масло, применяемое в качестве слабительного.
   Дьявольский калалу (мальвовник древовидный, спящий гибискус) – кустарник семейства мальвовых с ярко-красными, не раскрывающимися полностью цветками. Широко используется в народной медицине.
   Гиперемия – патологическое переполнение кровью сосудов, расположенных на ограниченном участке тела.
   In partibus (сокращенно от «in partibus infidelium» – «в странах неверных») – «в чужих краях», «за границей», в расширенном смысле – «в чужой среде». Первоначально – дополнение к титулам восточных епископов католической церкви. Здесь: «не имеющий медицинского образования».
   Кунана (астрокариум парамака) – вид пальмы с большими перистосложными листьями с колючим черешком, почти без ствола.
   Баш (бурити, мавриция извилистая) – пальма высотой до 35 м, большие листья которой образуют круглую крону. Из плодов добывают масло, изготавливают сок, варенье, вино, мороженое; из волокон делают нити и шнуры.
   Кипящий муравей (африканский муравей-портной) – красновато-золотистый муравей из рода экофилла, обитает на деревьях.
   Спаруин – правый приток Марони, устье расположено примерно в 30 км от города Сен-Лорана вверх по течению, а истоки – в горах Спаруин.
   Жан-Батист Леблон (1747–1815) – французский врач и натуралист. В 1767–1802 годах посетил Мартинику, Тринидад, Венесуэлу, Колумбию, Эквадор, Перу, жил во Французской Гвиане, где провел этнографические и картографические изыскания, в поисках хинина исследовал русла рек Мана, Синнамари, Ояк и Ояпок, управлял государственной плантацией «Габриэль». Автор книг «Путешествие по Антильским островам и Южной Америке» (1813), «Краткое описание Французской Гвианы» (1814) и др.
   Лава – название реки Марони выше ее слияния с Тапанаони.
   Жари – река длиной 694 км в северо-восточной части Бразилии, левый приток Амазонки, впадает в нее недалеко от устья. Берет начало в горах Тумук-Умак, в десятке километров от истока Литани (верховья Лавы).
   Куак – крупа из очищенного корня маниока, размоченного в воде, натертого на терке и высушенного для удаления содержащейся в нем синильной кислоты. Ценится жителями Бразилии, Гвианы, Суринама, Гайаны.
   Бош (современное наименование – бушиненге, лесные негры) – этническая общность в Южной Америке смешанного афро-евро-индейского происхождения, потомки бежавших черных рабов, укрывшихся в джунглях. Живут в труднодоступных районах Суринама и Французской Гвианы. Говорят на языках ндюка, сранан-тонго, голландском, французском. Выделяются в шесть племен: парамаккано, ндюка, бони, коффимакка, сарамаккано, матуари. Бошами Буссенар называл племя ндюка (обитающее в среднем течении Марони).
   Бони (алуку) – этническая группа бушиненге, проживающая в основном в долине реки Лавы.
   Бамба – местное название нескольких пород гвианских деревьев семейства лавровых. Предположительно, в данном случае речь идет об анибе, или розовом дереве, из которого негры бони и юка добывали эфирное масло (использовавшееся для отпугивания насекомых и в качестве лекарственного средства) и изготавливали прочные лодки.
   Тесло – плотницкий инструмент, напоминающий топор, но, в отличие от него, имеющий лезвие, перпендикулярное топорищу.
   Барлуру (фенакоспермум гвианский) – растение семейства стрелициевых высотой около 10 м, с крупными листьями, похожими на банановые, которые используются для изготовления кровли крыш.
   Сантим – разменная французская монета, сотая часть франка, использовавшаяся во Франции со времен Французской революции до перехода на расчеты в евро.
   Мне осталось всего полгода, а потом обязательное поселение. – Закон от 30 мая 1854 года вменял в обязанность всем осужденным, отбывшим наказание, проживание в Гвиане в течение срока, равного назначенному приговором, если он составлял менее восьми лет, или пожизненно – если восемь и более.
   Концессия – уступка государством частному лицу или организации земельных недр, участков земли и других хозяйственных объектов (в данном конкретном случае – предоставление освобожденному каторжнику участка для добычи золота или ведения подсобного хозяйства).
   Август Кеплер (Капплер; 1815–1887) – немецкий путешественник и предприниматель. С 1836 по 1846 год служил в голландской армии в Суринаме, в 1846 году основал сельскохозяйственное и лесоторговое предприятие на реке Марони и дал ему название Альбина (в честь своей супруги). Чуть позднее на противоположном берегу Марони, напротив фактории Капплера, была основана французская колония Сен-Лоран; оба поселения имели тесные экономические связи. Сейчас город Албина – административный центр суринамского округа Маровайн.
   С. 86….на улице Сен-Жак… – Улица Сен-Жак располагается на левом берегу Сены в 5-м округе, это одна из главных улиц в Латинском квартале наряду с параллельным ей бульваром Сен-Мишель.
   Бель-Иль – остров площадью 83,76 кв. км в Бискайском заливе, у южного побережья Бретани, относится к департаменту Морбиан. С 1848 по 1858 год здесь располагалась политическая тюрьма (среди известных заключенных – Арман Барбес, Огюст Бланки).
   Ламбесса (современное название – Тазульт) – муниципалитет на северо-востоке Алжира, в вилайете Батна. Во времена французской колонизации (с 1850 года) здесь располагалась военная тюрьма, где отбывали наказание в том числе участники Июньского восстания 1848 года.
   «Rowing-Club» – именно так, по-английски, во Франции именовались общества любителей гребли; Буссенар имеет в виду парижский гребной клуб, основанный в 1853 году.
   Ярури (аспидосперма высокая) – дерево семейства кутровых высотой до 30 м с крайне извилистым поперечным сечением ствола и прочной древесиной.
   Антуан Франсуа Бутрон-Шарлар (1796–1879), Этьен Оссиан Анри (1798–1873) – французские химики, соавторы исследований о никотине и химическом анализе воды в различных источниках.
   Арума (правильное латинское наименование – ischnosiphon arouma) – кустарник семейства марантовых высотой от 1,2 до 3 м. Его длинные стебли используются для плетения корзин, а высушенная, вымоченная и расщепленная на несколько волокон кора – для ткачества.
   Розовое дерево – название нескольких видов деревьев рода аниба, в том числе анибы розопахнущей («женское розовое дерево») и анибы мелкоцветковой («мужское розовое дерево»). Это вечнозеленые деревья высотой до 30 м семейства лавровых с узкопирамидальной кроной и розовыми цветами, собранными в кистевидные соцветия. Из их щепы добывается ароматное эфирное масло, используемое в парфюмерной промышленности.
   Маленькое мартовское лето – короткий период сухой (март – начало апреля) и солнечной (1–2 недели) погоды в Гвиане посреди сезона дождей, продолжающегося с конца ноября до середины июня.
   Бани «Самаритен» – парижское банное заведение (двухэтажное здание со ста ванными комнатами и трубами на крыше, оформленными как пальмы). Располагалось на Сене около Нового моста и получило свое название от насоса, установленного в 1608 году для снабжения водой Лувра: на насосной будке были изображены Иисус и самаритянка около колодца Иакова. Просуществовав почти столетие, бани «Самаритен» были разрушены паводком в 1920 году.
   Сен-Мор-де-Фоссе – город в 5,4 км к юго-востоку от Парижа в петле Марны. В XIX столетии значительная часть нынешней территории коммуны была занята парком, служившим местом отдыха парижан. Во второй половине века зеленый массив был продан под частную застройку, и сейчас о бывшем парке напоминает лишь название одного из кварталов города.
   Сент-Уэн-сюр-Сен – северный пригород Парижа. Граничит на юге с 17-м и 18-м округами столицы, северо-западной границей является река Сена.
   Тендер – парусное судно с косым парусным вооружением для разведывательной и посыльной службы.
   Салакко – плетеный головной убор конической или округлой формы.
   …взошло над мангровыми зарослями… – Мангровые заросли – вечнозеленые лиственные леса в приливно-отливной полосе морских побережий. Около 40 % общего времени затоплены водой, кишат москитами и змеями; дополнительную опору деревьям обеспечивают множественные ходульные корни, отрастающие от ствола на высоте 2 м над землей.
   Форштевень – передняя балка на корпусе, носовая оконечность киля, на которой закреплена кормовая обшивка.
   Саваку (челноклюв) – одиночная птица из семейства цаплевых отряда пеликанообразных. Длина тела 50–60 см, окраска преимущественно серая; характерные признаки – большой хохол черного цвета и короткий широкий клюв с зубцом на конце надклювья. Предпочитает лесистые берега и мангровые болота.
   …вроде улицы Мобюэ, улицы Венеции или улицы де Брантома? – Улицы Мобюэ, Венеции и де Брантома находились в центре Парижа и отличались плохой освещенностью жилищ и антисанитарией, поэтому в ХХ веке были частично разрушены и перестроены. В настоящее время существует лишь улица Венеции.
   Жан-Батист Казальс – гвианский золотопромышленник, родился в 1844 году в департаменте Восточные Пиренеи (французская Каталония). Совладелец прииска «Эрмина» на голландском берегу Марони. В августе 1880 года, вернувшись с прииска в Кайенну, встретился с Буссенаром и познакомил его с Гвианой и золотодобычей. Сколотив состояние, в 1881 году вернулся во Францию, стал крупным землевладельцем (в частности, владел земельными участками в деревне Вильрож, ныне часть коммуны Кустуж в департаменте Од) и предпринимателем. В конце 1882 года, по пути в Северную Африку, Буссенар неделю гостил у Казальса, вместе с ним охотился в Пиренеях. Ему и Лабурдетту посвящена вторая часть романа «Гвианские робинзоны». С Казальса, судя по всему, списан герой романа Луи Буссенара «Похитители бриллиантов», каталонец Альбер де Вильрож.
   Жан-Батист Лабурдетт (ок. 1848–1881) – гвианский золотопромышленник, уроженец Атлантических Пиренеев, компаньон Казальса. Умер в Туре от брюшного тифа вскоре после возвращения во Францию.
   Марипа – повсеместно распространенная в Гвиане пальма из рода атталея высотой до 35 м с неразветвленным стволом и перистыми листьями 10–12 м в длину. Мякоть плодов, косточка, пальмовые черви съедобны, из листьев плетут циновки, садки для ловли рыбы.
   Горная маниль – цветковое растение из семейства клузиевых, дерево высотой 30 м, содержащее желтый латекс.
   Балата (манилкара двузубая) – дерево из семейства сапотовых порядка верескоцветных; достигает 45 м в высоту и 2 м в диаметре, ценится за млечный сок и красно-коричневую древесину (коммерческое название – массарандуба). Приводимое Буссенаром латинское наименование ошибочно, оно относится к родственному дереву, являющемуся эндемиком Маврикия и Реюньона.
   Яичный желток – плод путерии гвианской, дерева высотой 15–20 м из семейства сапотовых, сочный и сладкий, овальной формы, длиной 4–5 и шириной 3,5–4 см, от черновато-коричневого до ярко-желтого оттенка, с 1–4 косточками.
   Robinia nikou. – По современной научной классификации данное растение называется лонхокарпус семидольный и не относится к роду робиний. Это вечнозеленое дерево до 20 метров в высоту, относящееся к подсемейству мотыльковых семейства бобовых. Содержит ротенон – сложный изофлавоноид без цвета и запаха, который используется как инсектицид, рыбий яд и пестицид широкого спектра.
   Жан Робен (1550–1629) – французский аптекарь и ботаник, садовник Генриха III, Генриха IV и Людовика XIII, первым посадивший в Европе североамериканское растение робинию ложноакациевую (широко известную под ошибочным наименованием «белая акация»).
   Такие камни красноватого цвета, изъеденные, как губка, здесь называют «ноздреватыми». – Имеется в виду латерит, красно-коричневое железистое или железисто-глиноземное образование, характерное для влажных тропических областей.
   Акулы-молоты – род всеядных хрящевых рыб с плоской головой в форме буквы Т, или молотка, встречающихся вдоль зоны прибоев в тропических водах всех океанов. В прибрежных водах и эстуариях рек Гвианы встречаются несколько видов: гигантская акула-молот (до 6 м), бронзовая акула-молот (более 4 м), малоглазая гигантская акула-молот (до 1,5 м) и малоголовая рыба-молот (до 1,5 м).
   Рукуйены (современное название – уаяна) – коренной народ Французской Гвианы, принадлежащий к группе карибов. Первоначально жили на юге страны по берегам крупных рек селениями по 20–30 человек и раз в семь лет меняли место жительства, в настоящее время ведут оседлый образ жизни по берегам Марони и Тампока. Основной род занятий – рыболовство. Предметы экспорта – цветные перья, корзины, гамаки, украшения из бисера.
   Старец Горы – Хасан ибн Саббах (1051–1124), средневековый религиозно-политический деятель, основатель и пожизненный лидер низаритской секты хашашинов (ассасинов), исмаилитов шиитского толка. Требовал от своих приверженцев максимального аскетизма и сурово карал за нарушение правил, для укрепления своего могущества широко использовал практику террора. По современным данным, наименование секты хашашинов означает вовсе не «употребляющие гашиш», а «чернь, оборванцы».
   Парасси (mugil incilis в современной классификации) – вид морских рыб из рода серых кефалей длиной до 40 см.
   Гуаса (тигровый малоглазый групер) – крупная морская рыба из семейства каменных окуней, до 2,5 м длиной.
   Робалы – род морских лучеперых рыб отряда окунеобразных. Максимальная длина тела представителей разных видов варьирует от 36 до 140 см.
   Ботусы – род плоских донных лучеперых рыб с широко расставленными глазами из семейства ботовых отряда камбалообразных, обитающих в прибрежных водах Южной Америки.
   Желтый машуаран (современное латинское название – sciades parkeri) – морская рыба из семейства ариевых отряда сомообразных. Обычная длина – 90 см, отдельные экземпляры достигают 190 см.
   Пиментада – типичное блюдо гвианской кухни: курбульон (подсоленный навар из воды, белого вина, уксуса, овощей, специй) с рыбой или говядиной, томатным соусом и жгучим перцем.
   Пресноводные скаты – обыкновенные речные хвостоколы, обитающие только в тропиках Южной Америки в реках, впадающих в Атлантику. Ширина диска – 40 см.
   Кунани – цихла, павлиний окунь, род крупных пресноводных хищных рыб из семейства цихловых, длина 70–80 см.
   Массороны – порода рыбы не установлена; возможно, это искаженное креольское «машуаран», услышанное Буссенаром из уст местного жителя.
   …белые карпы… – Карпами (красными, синими) в Гвиане называют рыб рода лепоринусов семейства аностомовых. Возможно, под белым карпом подразумевается лепоринус пятнистый длиной 40 см с желто-золотистой чешуей и черными пятнышками.
   Кулимата – несколько родов лучеперых харацинообразных рыб из семейства куриматовых.
   Рыба-луна (в Гвиане) – вид морских лучеперых рыб рода помпанов из семейства строматеевых, длиной 20–25 см, с высоким, сильно сжатым с боков телом серебристого цвета.
   Оккарон – не идентифицированная нами рыба семейства окунеобразных (созвучно с родом карангов).
   Барбарош (дословно: «борода на скале») – пресноводная лучеперая рыба из семейства пимелодовых, или плоскоголовых сомов, без чешуи, с тремя парами длинных усов.
   Кулан (трахира обыкновенная) – красная рыба-волк, пресноводная южноамериканская хищная рыба семейства эритриновых отряда харацинообразных, длиной 20 см.
   Рыба-агути (doras carinatus) – вид пресноводных рыб длиной 30 см из семейства броняковых сомов, тело покрыто крупными костными пластинами, по бокам тянутся костные шипы.
   Рыба-мадам – несколько видов хищных пресноводных лучеперых рыб из рода креницихла семейства цихловых.
   Рыба-жаба (суринамский сап) – вид морских лучеперых рыб из семейства батраховых, придонная хищная рыба, поджидающая добычу в засаде. Средняя длина – 30 см, отдельные особи достигают более полуметра.
   Мертвый язык – предположительно, вид рыб из рода симфуров, лучеперых рыб из семейства циноглоссовых отряда камбалообразных, называемых по-креольски «язык с пепельной щекой», «язык с черной щекой».
   Патагай (траира, хоплиас малабарский) – хищная костистая пресноводная рыба цилиндрической формы с большой головой и крупными зубами. Достигает 50 см в длину.
   Горре (нижнерот) – род пресноводных лучеперых рыб из семейства кольчужных сомов с удлиненной головой, ртом-присоской и высоким спинным плавником.
   Папу – породу рыбы установить не удалось.
   Прапра – название многочисленных видов лучеперых рыб (из рода цихлазома, геофагус, кробия и других) семейства цихловых, длиной от 2,5 см до 1 м.
   Аяйя (яйя) – креольское название многих родов пресноводных рыб, принадлежащих к разным семействам (аностомовые, харациновые, куриматовые) отряда харацинообразных.
   Крупия (анизотрем суринамский) – морская рыба из семейства помадазиевых отряда окунеобразных. Средняя длина – 45 см, максимальная – 76 см.
   Рыба-приманка (гобионеллус высокоплавничный) – морская рыба отряда окунеобразных с удлиненным телом и маленькой головой, длиной до 27 см.
   Большеглазками в Гвиане называют четырехглазок – род морских живородящих лучеперых рыб из семейства четырехглазковых отряда карпозубообразных. Длина тела – 30 см; обитают у поверхности воды. Горизонтальная перепонка, разделяющая зрачок на две части, что позволяет смотреть одновременно как над, так и под водой. Однако, судя по описанию, Буссенар имеет в виду скорпен, или морских ершей, которые обладают большими красными зрачками и родственны европейским cottus gobio (обыкновенным подкаменщикам).
   Атипа – название нескольких принадлежащих к разным родам видов пресноводных рыб отряда сомообразных, относящихся к семейству панципных сомов. Тело треугольное, плоское внизу, по бокам расположены два ряда костных пластинок, спинной и грудной плавники имеют острые шипы.
   Пемеку – вид морских сомов семейства ариевых. Может достигать 94 см; средняя же длина самцов – 30 см, самок – 60 см.
   Мягкоперые (в современной классификации термин не применяется) – подотряд костистых рыб с мягкими, нерасчлененными плавниковыми лучами. Французские зоологи относили к мягкоперым бесплавниковым рыбам всех угреобразных.
   Электрический угорь – вид лучеперых рыб из отряда гимнотообразных. Как и настоящие угри, имеет вытянутое змеевидное тело, но не родственен им. Обитает в реках Южной Америки. Достигает 2,5 м в длину и веса 20 кг. Умеет создавать напряжение до 860 вольт и силу тока до 40 миллиампер, ударом тока способен оглушить лошадь.
   Александр Бальтазар Гримо де Ла Реньер (1758–1837) – французский гастроном и кулинарный критик, издатель «Альманаха гурманов», один из основателей современной западной гастрономии. Цитируемая фраза принадлежит, однако, его коллеге – Жану Антельму Брийя-Саварену (1755–1826), автору трактата «Физиология вкуса, или Трансцендентная кулинария; теоретическая, историческая и тематическая работа, посвященная кулинарии Парижа профессором, членом нескольких литературных и ученых сообществ» (1825).
   Ихтиофаги – рыбоеды (греч.). В Древней Греции ихтиофагами именовали приморские народности и племена, питавшиеся преимущественно рыбой. В наши дни так называют животных-хищников (гигантские кальмары, щуки, пеликаны, дельфины, медведи и прочие), основу питания которых составляет живая рыба.
   Хлебное дерево (по современной классификации – artocarpus altilis, артокарпус питательный) – однодомное дерево семейства тутовых высотой 20–26 м, внешне похожее на дуб. Ежегодно дает от 150 до 700 плодов диаметром до 30 см, мякоть которых пекут, варят, сушат, засахаривают, едят сырой. Родом из Новой Гвинеи, откуда полинезийцы завезли его на острова Океании. С конца XVIII века хлебное дерево культивируется в Вест-Индии и постепенно распространилось по многим тропическим странам.
   Тапиока – крахмал, который получают из клубней маниока, высококалорийная и легкоусваиваемая пища.
   Индоссант – лицо, передающее свои права по ценной бумаге другому лицу, делая на обороте векселя или иной ценной бумаги передаточную надпись (индоссамент).
   Птица-дьявол (бирюзовая танагра) – небольшая воробьинообразная птица (около 14 см) из семейства танагровых, преимущественно черного и темно-синего цвета с оттенком бирюзы по краям маховых перьев. Креольское название («простуженный дьявол») получила из-за своего специфического крика.
   Кассики (американские иволги, желтушники, трупиаловые) – семейство птиц отряда воробьинообразных, обитающих в Новом Свете. В Гвиане обитают желтопоясничный черный кассик и красноспинный черный кассик; также кассиками там называют зеленую и хохлатую оропендолы.
   Макаки как таковые в Южной Америке не водятся, но креолы Гвианы называют так представителей семейства цепкохвостых обезьян, а именно траурного капуцина (белая макака) и капуцина-фавна (бурая макака).
   Сапажу – местное (на языке племен тупи) наименование любых цепкохвостых обезьян или, в более узком смысле, конкретных представителей этого семейства: обыкновенной беличьей обезьяны, она же саймири (желтый сапажу), и белолобого капуцина (белолобый сапажу; водится в Бразилии, Венесуэле).
   Геликония – многолетнее корневищное растение из семейства геликониевых, входящего в порядок имбирецветных. Листья до 3 м в длину, яркие соцветия достигают 10–30 см, у некоторых видов 2,5 м.
   Пахира водная – дерево семейства мальвовых высотой до 18 м, с ходульными корнями, белыми или желтоватыми цветками, собранными в длинные метельчатые соцветия, и плодами оливкового цвета длиной 10–25 см.
   Вапа (эперуа серповидная) – дерево семейства цезальпиниевых порядка бобовоцветных высотой от 8 до 40 м, с розовыми, розово-красными цветками и плодами в виде темно-красных серповидных стручков, висящих на длинных, лианоподобных плодоножках.
   Кайеннский гваяк (диптерикс душистый) – дерево из семейства бобовых высотой 25–30 м с серовато-коричневой древесиной и бобами, содержащими кумарин и напоминающими по вкусу ваниль.
   Минкуар (минквартия гвианская) – дерево из семейства олаксовых порядка санталоцветных, 10–25 м в высоту, с короткой овальной кроной. Прямой ствол взрослого растения имеет множество отверстий.
   Исикье – дерево из рода протиум семейства бурзеровых, входящего в порядок сапиндоцветных, с осыпающейся ароматической корой и выделяемой ароматической смолой.
   Куратари гвианская – дерево из семейства лецитисовых порядка верескоцветных высотой до 60 м и 75 см в диаметре, с массивными (до 8 м в высоту) досковидными корнями и тяжелой красно-коричневой древесиной.
   Панакоко (сварция панакоко, бразильское черное дерево) – дерево семейства бобовых высотой до 30 м и до 1,2 м в диаметре, с красновато-коричневой, иногда почти черной, тяжелой и прочной древесиной.
   Сассафрас – род листопадных деревьев, кустарников из семейства лавровых, в Южной Америке не произрастает, предположительно это местное наименование ликарии гвианской.
   Вакапу (вуакапуа американская) – вид деревьев семейства бобовых подсемейства цезальпиниевых до 35 м в высоту. Древесина от темно-оливковой до темно-шоколадной, отличается высокой плотностью. Отвар коры используется дли лечения малярии.
   Фиолетовое дерево (амарант, пелтогин метельчатый, пелтогин жилковатый) – бобовоцветное дерево из семейства цезальпиниевых высотой 50–55 м с ценной древесиной пурпурного цвета.
   Карапа гвианская – вид деревьев семейства мелиевых высотой 10–25 м с широкой, раскидистой кроной. Древесина используется в строительстве и мебельной промышленности, кора используется для лечения малярии и лейшманиоза, из семян добывают горькое масло, которое защищает индейцев от дождя и холода, лечит кожные болезни, растворяет краситель руку перед раскраской тела, отпугивает насекомых и служит для иных целей.
   Купи (куэпи, ациоа гвианская) – дерево семейства хризобалановых 15–30 м в высоту с белой твердой древесиной и со съедобными ядрами плодов.
   Курбариль (гименея курбариль, ятоба) – дерево семейства бобовых высотой более 30 м, с широкой кроной, ценной твердой древесиной и бобами с деревянистой скорлупой длиной 9–14 см, содержащими сладкую, но дурнопахнущую мякоть и семена.
   Мао – название многих видов деревьев семейств мальвовых и лецитисовых.
   Сатиновое дерево (бросимум красный) – дерево из семейства тутовых 30–40 м в высоту, чья твердая красная древесина используется для изготовления луков, люксовой мебели, инкрустаций, скульптур, рукояток, отделки внутренних лестниц.
   Баго (цинометра хостманниана) – редкая порода вечнозеленого дерева семейства бобовых, обладает ценной древесиной (с белой заболонью и пурпурной сердцевиной).
   Мутуши – креольское название деревьев из рода птерокарпусов и парамахериумов семейства бобовых.
   Мария-конго (гейссоспермум шелковистый) – невысокое дерево семейства кутровых, кора которого широко используется как противомалярийное средство.
   Канари-макак (дословно: «обезьяний горшок», лецитис сапукайя) – вечнозеленое дерево из семейства лецитисовых высотой до 55 м и диаметром ствола до 1,8 м. Плод – деревянистая коробочка с крышечкой, 15–26 см в диаметре, плотно набитая веретенообразными семенами.
   Кориантес – род растущих на деревьях орхидей из подсемейства эпидендровых с причудливыми цветками в виде ковша.
   Жинопеталоны, мелеагрия. – Идентифицировать эти два растения не удалось.
   Гонгора – род эпифитных орхидей с широкими складчатыми листьями и кистевидными соцветиями.
   Стангопеи – большой род эпифитных орхидей с двумя выростами на губах цветков, из-за чего растение получило народное название «орхидея-бык».
   Брассия – род эпифитных орхидей с продолговато-ланцетными листьями и пазушными многоцветковыми соцветиями с остроконечными лепестками.
   Максиллярия – род орхидей с узкими листьями и небольшими одиночными цветками.
   Брассавола – род орхидей с широкой губой, узкими и длинными лепестками.
   Бромелия каратас – тропическое растение в виде розеток из узких листьев длиной 2–3 м, используемых для плетения веревок и ковров. Мякоть и сок веретенообразных плодов длиной 4–8 см употребляются в пищу.
   Барбацения – род цветковых травянистых растений или кустарников семейства веллозиевых порядка панданоцветных.
   Тилландсия – род травянистых эпифитных вечнозеленых растений семейства бромелиевых, листья собраны в розетки, цветки в колосьях, кистях или метелках.
   Битумное озеро (смоляная яма) – место, где подземный битум выходит на поверхность, создавая большой участок природного асфальта. Есть на острове Тринидад, в США, Азербайджане, Венесуэле, Перу, Иране, России, Польше, в окрестностях Мертвого моря.
   Желтая лихорадка – острое геморрагическое заболевание вирусной этиологии, с высокой летальностью. Была широко распространена в Африке и Южной Америке. Передается через укусы комаров. Рвота с кровью («черная рвота») характерна для тяжелого течения болезни и является следствием поражения печени или кровотечения в верхних отделах желудочно-кишечного тракта.
   …в невидимое облако спор, несущих лихорадку… – На момент написания романа еще не было известно, что тропическая малярия и желтая лихорадка переносятся через укусы комаров.
   Гуайява – небольшое вечнозеленое или полулистопадное дерево из рода псидиум семейства миртовых, обычно высотой до 3–4 м, дает съедобные плоды с мускусным запахом овальной или грушевидной формы весом от 70 до 160 г.
   Страстоцвет четырехгранный (маракуйя гигантская) – древовидная лиана длиной 10–15 м, вид рода страстоцвет семейства страстоцветные. Дает съедобные ароматные плоды 10–30 см длиной и 8–12 см шириной с кисло-сладкой ароматной мякотью.
   Кумье (кума гвианская) – дерево высотой 20–25 м из семейства кутровых со светлой, легкой, мягкой древесиной и съедобным желтым плодом диаметром 4 см.
   Саподилла – вечнозеленое плодовое дерево из семейства сапотовых с пирамидальной кроной, 18–30 м в высоту, со сладкими и сочными плодами 5–8 см в диаметре.
   Яблоко Цитеры – вид плодовых листопадных деревьев из рода момбин семейства сумаховых высотой до 18 м со сложноперистыми листьями длиной 20–60 см и овальным съедобным плодом длиной 6–9 см.
   Бигнония – цветковое растение семейства бигнониевых, лиана с желтыми, розовыми и др. трубчатыми пятилепестковыми цветками.
   …если бы крестьянину из басни на нос свалилась такая дуля… – Намек на басню Жана де Лафонтена «Желудь и тыква» (1678), герой которой полагал, что Бог создал мир несовершенным, – к примеру, на величественном дубе должны расти достойные его огромные тыквы, а не мелкие желуди. Однако когда крестьянина больно ударяет по носу упавший желудь, он немедленно меняет свое мнение.
   Масляное дерево (бассия бутирацея, как уточняет Буссенар во второй части романа, а по современной классификации – диплокнема бутирацея, или индийское масляное дерево) – дерево высотой 25 м семейства сапотовых, в косточках ягод которого содержится 42–47 процентов масла.
   Свечное дерево (восковница пенсильванская) – кустарник высотой до 4,5 м из семейства восковницевых, родом с восточного побережья США. Ягоды использовались колонистами для изготовления свечей.
   Мыльное дерево (сапиндус мыльный) – вид растений рода мыльное дерево семейства сапиндовых, вечнозеленое дерево 10 м в высоту. Родом из Южной и Юго-Восточной Азии, но культивируется также в США, Центральной и Южной Америке.
   Дерево, на котором растут адвокаты… – Игра слов: во французском языке слово «avocat» означает как плод авокадо, так и адвоката.
   Ипекакуана – травянистое растение семейства мареновых с тонким стеблем и несколькими парами широколанцетных листьев. Отвар, настой и порошок применяются в малых дозах при кашле как отхаркивающие средства.
   Сырное дерево (хлопковое дерево) – тропическое дерево из рода сейба семейства мальвовых (ранее относилось к семейству бомбаксовых) с развитыми досковидными корнями. Достигает 60–70 м в высоту и 3 м в диаметре. Ствол и крупные ветви густо покрыты большими колючими шипами. Плоды – крупные вскрывающиеся коробочки с семенами, покрытые изнутри пушистыми блестящими волосками, которые используются для набивки мягкой мебели, игрушек, теплоизоляции, но не для пряжи.
   Июльская колонна – монумент в Париже на площади Бастилии с позолоченным «Гением свободы» наверху и склепом в основании, где покоятся останки 504 жертв Июльской революции 1830 года.
   И бой кончается, затем что нет бойцов – цитата из трагедии Пьера Корнеля «Сид» (1684).
   …принадлежит к отряду неполнозубых, семейству брадиподов. – К семейству bradypodidae в настоящее время относятся только трехпалые ленивцы. Двухпалые недавно выделены в отдельное семейство – megalonychidae.
   Батиньоль – парижский квартал на правом берегу Сены, в 17-м округе, у западного склона Монмартра.
   Патира – ошейниковый пекари, млекопитающее из семейства пекариевых, внешне похожее на свинью, с большой клиновидной головой, короткой шеей, короткими и острыми клыками и тонкими ногами; шерсть сероватая с беловато-желтым воротником, охватывающим гриву, плечи и шею. Высота в плечах – 30–50 см. Длина тела 80–100 см, вес 15–25 кг.
   Сарсапариль – кустарниковое растение из рода смилаксовых, которое в медицине употребляется как потогонное и кровоочистительное средство.
   Жорж-Луи Леклерк, граф де Бюффон (1707–1788) – французский натуралист, биолог, математик, естествоиспытатель, автор первого в истории европейской науки подлинно научного и философского труда по зоологии – «Естественной истории» в 36 томах.
   …родственное хлопчатнику дерево мао фран… – Предположительно, речь идет о гибискусе липовидном, дереве семейства мальвовых, завезенном в Южную Америку с островов Океании. Высота 6–15 м, листья овальные, от 3 до 20 см. Крупные цветки, увядающие в течение суток, меняют цвет с ярко-желтого на белый. Из внутренней коры изготавливались веревки и шнуры.
   …тамарины… – В Гвиане обитает краснорукий тамарин – вид игрунковых обезьян из рода тамаринов. Шерсть черно-коричневая или черная, передние и задние лапы – красно-желтые. Длина тела составляет от 21 до 28 см, хвост длиной от 31 до 44 см. Масса примерно от 400 до 550 г.
   Краснолицая коата – примат семейства паукообразных обезьян. Отличается длинным черным мехом и голым красным или розовым лицом, длина тела – до 63 см (без учета хвоста), вес – 7–14 кг.
   Кинжальные мухи – очевидно, бумажные осы polybia rejecta из семейства настоящих ос, поскольку именно с ними ассоциируют свои гнезда кассики.
   Пенелопа марай (кайеннская пенелопа) – род птиц семейства краксовых длиной тела 63–68 см, оперение темное с зеленовато-оливковым отливом, хвост и крылья иссиня-черные, горлышко красное.
   …гвианские куропатки… – Куропатки в Южной Америке не водятся. Колонисты назвали так внешне похожую птицу – скрытохвоста из семейства тинаму, ближайшими родственниками которого являются вовсе не куры, а страусы. В Гвиане обитает шесть видов скрытохвостов.

Часть вторая. Тайна золота

   «Поджигатели» – разбойники, проникавшие в жилища состоятельных домовладельцев и пытавшие их ночью огнем (поджаривая ступни ног над камином), чтобы вызнать, где те хранят свои сбережения. Преступлениям самой известной такой банды, терроризировавшей родные места Буссенара в 1785–1792 годах, посвящен его исторический роман «Оржерские разбойники» (1899, переиздан в 1909-м под заголовком «Банда поджигателей»).
   Манихейство – религиозное учение, возникшее на Ближнем Востоке в III веке и представляющее собой синтез халдейско-вавилонских, персидских (зороастризм, парсизм) и христианских мифов.
   …к вящей славе и огромной выгоде их венценосного повелителя… – Имеется в виду Карл V Габсбург (1500–1558), король Испании с 1516 года, крупнейший государственный деятель Европы первой половины XVI века, правитель первой в мире трансатлантической империи.
   Новая Гранада – испанское вице-королевство в Южной Америке, образованное в 1718 году в результате отделения от вице-королевства Перу, включавшее в себя территории современных Колумбии, Венесуэлы, Панамы и Эквадора.
   Сыновья Солнца – правители государства инков.
   Атауальпа (1497–1533) – последний император Империи инков, свергнут и казнен испанскими конкистадорами под предводительством Франсиско Писарро.
   Ояпок – река на востоке Гвианы длиной 403,4 км, служит границей между Французской Гвианой и бразильским штатом Амапа, беря начало в горах Тумук-Умак и впадая в Атлантический океан.
   Уолтер Рэли (ок. 1554–1618) – английский придворный, историк, моряк, путешественник, фаворит королевы Елизаветы I. Один из первых колонизаторов Северной Америки, искатель Эльдорадо, завез в Европу табак и картофель.
   Хуан Мартинес де Альбухара – солдат, попавший в 1574 году в низовьях Ориноко в плен к индейцам и бежавший десять лет спустя.
   Александр фон Гумбольдт (1769–1859) – немецкий географ, натуралист и путешественник, один из основателей географии как самостоятельной науки.
   Даниэль де Ла Туш, сеньор де Ла Равардьер (1570 – после 1631) – капитан французского военного флота и колонизатор начала XVII века. В 1604 году посетил Гвиану, потом был назначен королевским наместником земель от Амазонки до Тринидада.
   Остров Кайенна – территория площадью около 207 кв. км, омываемая с севера Атлантическим океаном, с запада – рекой Кайенна, с востока – эстуарием Маюри и с юга – рекой Тур-де-Лиль. В силу незначительности южной водной преграды является по сути полуостровом, на котором расположены коммуны Кайенна, Матури и Ремир-Монжоли.
   Мана – город в устье одноименной реки длиной 462 м, впадающей в Атлантический океан чуть восточнее Марони.
   Апруаг – река на востоке Французской Гвианы длиной 335 км, впадает в Атлантический океан. Так же ранее назывался и поселок в эстуарии, у впадения притока Куруай, давший название административному округу.
   Синнамари – река в Гвиане длиной 260 км, впадает в Атлантический океан, около 1770 года на ее берегах поселились первые европейские колонисты. Название города и реки происходит от латинского «Nihil Sine Maria» («Ничего без Марии»).
   Иксора – род тропических вечнозеленых кустарников семейства мареновых с шапками белых, розовых или красных цветов.
   Сад Гесперид и его стражи. – В древнегреческой мифологии в садах Гесперид росли золотые яблоки, а охранял их стоглавый дракон.
   Оямпи (ваямпи) – коренной народ во Французской Гвиане и в северной Бразилии, живет по берегам реки Ояпок и ее притоков, говорит на языке из группы тупи-гуарани.
   Коралловая змея (коралловый аспид) – род ядовитых змей из семейства аспидов, имеющих яркую окраску с характерными черными, красными и желтыми кольцами. В Гвиане обитает семь видов коралловых аспидов.
   Змеями-охотниками в Гвиане называют множество видов, принадлежащих к семейству ужовых. Для человека не опасны. Тигровым окрасом, в частности, обладает куроед, длиной до 2,7 м, с ярко-желтыми косыми поперечными полосами по черному фону.
   Змеями-лианами называют представителей нескольких видов семейства ужовых. В данном случае под описание подходит блестящая остроголовая змея длиной 1,5–2 м, отличающаяся зеленым окрасом и очень тонким туловищем (2 см). Укус болезненный, но не опасный для человека.
   …надвигались громадные ужи… – Земляными ужами в Гвиане называют обыкновенного удава (длина до 4 м), а водяными ужами – обыкновенную анаконду (5–8 м) и анаконду Дешауенсея (2 м).
   …боа… – Так в Гвиане называют собакоголового удава (от 2 до 3 м), садового удава (2,5 м) или гладкогубого удава (до 2 м).
   …гигантские питоны… – Питоны в Западном полушарии не водятся.
   Эта гора, которую видно издалека, носит название Французской. – По нашим наблюдениям, на протяжении всего романа Буссенар допускает грубые ошибки при указании географических координат и сторон света. Часть из них можно объяснить неточностью карт XIX века, но нередкая путаница между севером и югом, западом и востоком (которую мы не раз исправляли), не вычитание, а прибавление минут к пятой параллели наводят на мысль, что Буссенар небрежно пользовался картой, на которой Гвиана изображена в перевернутом виде. В частности, высшая точка Французских гор (631 м) располагается на 4°27′ северной широты и 56°20′ западной долготы по Парижскому меридиану (что соответствует 54°23′ по Гринвичу).
   Гомер Видаль (1830–1906) – французский морской офицер, исследовал русла рек Марони и Тапанаони. Автор книги «Научная экспедиция в верховья Марони (Французская Гвиана) в сентябре – ноябре 1861 года».
   Кашири – слабоалкогольное маниоковое пиво (1–5 градусов), популярное у индейцев уаяна (рукуйенов). Как правило, изготавливается из свеженатертого и отжатого маниока или же лепешек кассавы, тщательно пережеванных, смоченных слюной для запуска многодневного процесса ферментации.
   Эмерийоны (современное название – теко) – коренной народ Французской Гвианы, говорящий на языке из группы тупи-гуарани; в колониальную эпоху проживали на разных гвианских реках, в частности на Апруаге, и часто перемещались из-за истощения почв, войн и иных причин. Практикуют подсечно-огневое земледелие, охоту и собирательство. Приняли французское гражданство лишь в 2000 году.
   Тио (трио; современное название – тирийо) – индейский народ, проживающий на юге Суринама и в граничащих с ним районах Бразилии; относится к группе карибов. Занимаются ручным подсечно-огневым земледелием.
   Маниту – великий дух у североамериканских индейцев.
   Коттика – деревня в Суринаме, на берегу реки Лавы, напротив острова Гаан Табики.
   Полигуду – часть племени ндюка, потомки солдат голландской колониальной армии, посланных в 1805 году на усмирение восстания беглых рабов, но в итоге заключивших соглашение с последними и поселившихся у слияния рек Тапанаони и Лавы (деревня Полигуду).
   Себастьен Ле Претр, маркиз де Вобан (1633–1707) – французский военный инженер, маршал, заново построил 33 крепости (12 из них объявлены в 2008 году памятниками Всемирного наследия) и усовершенствовал до 300 старых.
   Диорит – твердая магматическая горная порода серого или зеленовато-серого цвета, состоящая из алюмосиликатов, кальций-натриевых полевых шпатов и других минералов.
   Оякуле (оярикуле) – исчезнувшее или мифическое племя индейцев-каннибалов, предположительно жившее к западу от реки Литани. Упоминается в отдельных источниках, но реальных доказательств его существования не сохранилось.
   Арамишо – индейское племя, неоднократно упоминаемое в источниках XVIII и первой половины XIX столетия, считается исчезнувшим в середине XIX века.
   Менгиры – рукотворные сооружения периода неолита, медного и бронзового веков в виде вертикально установленного грубо обработанного камня или каменной глыбы. Особенно распространены в Великобритании, Ирландии и французской провинции Бретань.
   Парипу (парепу, персиковая пальма) – стройная перистолистная пальма высотой 20–30 метров со съедобной сердцевиной и охватывающими ствол кольцами длинных колючек. Дает плоды желтого, оранжевого или красного цветов, растущие гроздьями по 50–100 штук, которые отваривают в соленой воде и едят в горячем виде. В романе «Похитители бриллиантов» Буссенар сообщает, что пробовал соль, полученную из парипу, – горьковатую, но способную в крайнем случае заменить обычную столовую соль.
   Галамское масло (карите, бамбуковое масло) – масло из семян масляного дерева. Названо в честь Галама – королевства, существовавшего в VIII–XIX веках на северо-востоке современного Сенегала, где произрастает родственное индийскому масляному дереву дерево ши (ранее оба относились к роду бассия).
   Cirier ocuba – современное латинское название упоминавшегося ранее свечного дерева, восковницы пенсильванской – myrica pensylvanica.
   Caryophyllus aromaticus. – По современной классификации – syzygium aromaticum, сигизиум ароматный.
   Иль-де-Франс – здесь: название острова Маврикий в Индийском океане с 1715 по 1810 год, когда он был французской колонией.
   Молуккские острова (Острова пряностей) – индонезийская группа островов между Сулавеси и Новой Гвинеей.
   Карамбола – вечнозеленое дерево 15 м в высоту, произрастающее на Шри-Ланке, в Индии и Индонезии, из семейства кисличных, с густой кроной и акациевидными листьями. Дает съедобные желтые плоды, имеющие в поперечном разрезе форму пятиконечной звезды.
   Коричное дерево (коричник цейлонский, cinnamomum verum) – вечнозеленое дерево из семейства лавровых, кора которого широко используется в качестве специи.
   Джекфрут (индийское хлебное дерево, артокарпус разнолистный) – дерево из семейства тутовых высотой до 20 м с самыми большими съедобными, приторно-сладкими плодами, произрастающими на деревьях (длиной до метра, весом – до 34 кг). Родом из Индии и Бангладеша, распространен в северной Бразилии.
   Франсуа Рене де Шатобриан (1768–1848) – французский писатель, политик и дипломат, один из первых представителей романтизма, автор книг «Апология христианства», «Атала» и «Рене». Цитируемую Буссенаром фразу мы обнаружили, однако, в сочинениях французского философа, социолога, представителя утопического социализма Шарля Фурье (1772–1837), ратующего за колыбели, напоминающие «воздушные гамаки, в которых молодые американские матери подвешивают своих детей к ветвям банановых деревьев».
   Драконово дерево (драцена драконовая) – медленнорастущее древовидное растение из семейства спаржевых высотой до 20 м с зонтиковидной кроной из мечевидных листьев. Служит источником «драконовой крови» – ярко-красного сока, вытекающего при надрезе, который используется в народной медицине, для подкраски вин, для изготовления лака.
   Помароза (розовое яблоко) – плодовое вечнозеленое дерево из семейства миртовых высотой до 12 м. Дает овальные плоды длиной 4–5 см со сладкой мякотью и ароматом розы.
   Сахарное яблоко – плодовое дерево из семейства анноновых высотой 3–6 м со сложными, состоящими из ягод плодами диаметром 10 см с волокнисто-кремовой сочной и сладкой мякотью.
   Каимито (звездчатое яблоко) – плодовое дерево из семейства сапотовых высотой до 20 м, кора содержит млечный сок. Округлые или яйцевидные плоды диаметром до 10 см отличаются блестящей зеленой или фиолетово-коричневой кожурой и сладкой белой мякотью. При поперечном срезе плода его семена образуют характерный звездообразный рисунок.
   Коросоль (сметанное яблоко) – дерево с широкими зелеными листьями из семейства анноновых высотой до 9 м с колючими плодами весом до 7 кг. Кисловатая мякоть употребляется в пищу с добавлением молока или сливок.
   Маритамбур (страстоцвет лавролистный, желтая гранадилла) – листопадная многолетняя древовидная лиана из семейства страстоцветных, дающая овальные съедобные плоды длиной 5–8 см оранжево-желтого цвета со сладкой мякотью.
   Коразон (кремовое яблоко, бычье сердце) – листопадное дерево высотой до 10 м из семейства анноновых, с плодами сердцевидной формы диаметром 8–16 см желтого или коричневатого цвета, сетчатым узором и съедобной волокнисто-кремовой мякотью.
   «Серебряная гора» – аграрная исправительная колония, располагавшаяся на реке Ояпок в 30 км от устья. Специализировалась на производстве кофе.
   …мокко и рио-нуньес. – Сорта кофе, первый родом из Йемена (назван в честь порта Моха), второй – с западного побережья Африки (назван в честь одноименной реки в Гвинее).
   Бос – природный регион в центральной Франции, крайне плодородная, но практически безлесная и засушливая равнина. Родная деревня Буссенара, Экренн, находится на границе двух природных регионов – плоского Боса и холмистого Гатине.
   Лягушка-бык (жаба-ага) – бесхвостое земноводное из семейства жаб, родом из Южной и Центральной Америки. Вторая по размерам жаба в мире. Длина тела достигает 24 см, масса – более килограмма. Темно-бурого окраса, ядовита, всеядна.
   Эдуар Манжен (1837–1907) – французский музыкант. Работал дирижером в «Театре-лирик» в Париже, Лионской опере, Гранд-опера, профессором Парижской консерватории.
   Здесь их называют «бестолковыми мухами». – В романе «Охотники за каучуком» Буссенар отождествляет бестолковых мух с кинжальными.
   Аполлинер Бушарда (1806–1886) – французский фармацевт и гигиенист, основатель диабетологии. Ввел в практику йодоформ, атропин, дигиталин. С 1852 года – преподаватель кафедры гигиены парижского факультета медицины, на котором в конце 1860-х – начале 1870-х годов учился Буссенар.
   Dignus est intrare – шутливая формула в церемонии присвоения докторского звания медику-бакалавру из комедии Мольера «Мнимый больной» (1673).
   Вику – кислый напиток на основе ферментированного маниокового теста, сладких бататов и сахара.
   Вуапайя – крепкий напиток на основе непропеченной и покрывшейся плесенью толстой лепешки кассавы.
   Юка – устаревшее наименование племени ндюка. Возможно, во времена Буссенара это наименование относилось лишь к части племени, обитающей на берегах одноименной реки.
   Силлери – превосходный сорт белого шампанского вина из окрестностей Реймса, из виноградников, ранее принадлежавших маркизу Силлери.
   …приветствовали старшего робинзона… – Буссенар несколько раз использует слово «робинзоны» не в общеупотребительном, а в «специальном» значении, обусловленном игрой слов в названии романа. Поскольку имя Робинзона Крузо переводится как «сын Робина» (во французском произношении – Робена), то в этом смысле «старшим робинзоном» оказывается Анри.
   Нимрод – богатырь и охотник в ветхозаветной мифологии.
   Индукция – это метод логического вывода, в котором обобщенное утверждение выводится на основе совокупности отдельных фактов.
   Питивье – город во Франции, на севере департамента Луара, административный центр округа (супрефектура). Расположен в 80 км к югу от Парижа и в 7 км от Экренна, родной деревни Буссенара. Именно в Питивье будущий писатель получал среднее образование.
   …вручили билет последнего класса в тюрьму Пуасси. – В городе Пуасси, расположенном примерно в 30 км к северо-западу от Парижа, с 1821 года действует тюрьма для осужденных на длительные сроки за особо тяжкие преступления или склонных к побегу.
   Маршал де Сакс – Мориц Саксонский (1696–1750), французский полководец и военный теоретик, главный маршал Франции (1747). Участвовал в войнах за польское наследство, за австрийское наследство, одержал ряд побед на территории Австрийских Нидерландов.
   Quos ego! – Этим возгласом Нептун усмиряет мятежные ветры в «Энеиде» Вергилия.
   …из красных перьев тукана или трупиала. – Надхвостье красного цвета имеется у красноспинного черного кассика, принадлежащего к семейству трупиаловых.
   Ramphastos toco – большой тукан, крупнейший и наиболее известный представитель семейства, длиной тела 55–65 см, черного окраса с огромным оранжевым клювом, белой грудкой и надхвостьем.
   Ramphastos vitellinus – тукан-ариель, птица длиной 48 см, с черным клювом и оперением, бело-желтой грудкой и красным надхвостьем.
   Шери-шери – креольское название неустановленного растения, чьи зерна разламывают надвое и вытачивают бусины конической формы.
   Кру – группа родственных народов, населяющих прибрежную часть Либерии и западные районы Кот-д’Ивуара.
   Орунгу – народ в Габоне, в дельте реки Огове.
   Мароны – беглые негры-рабы, ведущие независимый образ жизни в удаленных от цивилизации районах (тропических лесах, горах).
   Жак Кассар (1679–1740) – французский корсар. Участвовал в рейде на Картахену в 1697 году, в Войне за испанское наследство (1701–1714), в 1712 году взял с Суринама контрибуцию в 800 тыс. ливров.
   Сарамакка – река в центральной части Суринама длиной 255 км, течет с юга на север, впадает в Атлантический океан. Упоминаемая автором битва произошла в верховьях реки.
   Юка – река на востоке Суринама, впадает в Марони чуть ниже Тапанаони. Дала название племени юка (ндюка).
   Гранман – французское наименование ганмана, главного начальника каждой из шести народностей этнической группы бушиненге.
   Дриетаббетье (Диитабики) – деревня племени ндюка на реке Тапанаони в Суринаме, резиденция гранмана ндюка.
   Тамбурмажор – главный барабанщик в полку, впоследствии – руководитель военного оркестра на марше. Должность учреждена во французской армии в 1651 году. Отдавал команды оркестру жезлом с золотым набалдашником, перевитым тесьмой с большими кистями.
   Дом Оранских – с XVI века влиятельная олигархическая семья Республики Соединенных провинций (Голландии), из которой избирались ее штатгальтеры, с 1815 года – королевская династия Нидерландов.
   Свободное население в верховьях Марони… – Буссенар заблуждается относительно места описываемых далее событий, которые разворачивались вовсе не в Верхней Гвиане, а вблизи атлантического побережья Суринама, недалеко от устья Марони.
   …на одном из притоков Лавы под названием Коттика… – Река Коттика, на берегах которой вспыхнуло восстание 1772 года, протекает вдоль побережья Атлантики, беря начало на холмах близ города Мунго и впадая в Коммевейне. А несколько раз упоминающаяся в романе деревня Коттика (на современных картах – Коттикадорп) на берегу Лавы была основана частью племени бони примерно в 1845 году.
   Бокилифу Бони (около 1730–1793) – вождь восставших маронов, укрывшихся в непролазных топях по берегам Коттики и совершавших набеги на голландские плантации, унося оружие и съестные припасы. Впечатленные их успехами, многие рабы переходили на сторону восставших. Под давлением голландской регулярной армии и сотен вольноотпущенных повстанцы отступили на территорию Французской Гвианы, но продолжили вылазки и оттуда. В итоге Бони был предан и убит вождем племени ндюка.
   Джон Габриэль Стедман (1744–1797) – голландский офицер шотландского происхождения, участвовавший в подавлении восстания беглых рабов в Суринаме в 1772–1777 годах. По возвращении в Европу на основе личного дневника написал «Повесть о пятилетней экспедиции против мятежных негров Суринама» (1796), где рассказал также о гвианской природе, жестокостях плантаторов, любовных отношениях с рабыней Джоанной. Книга имела большой успех, была переведена на несколько языков, на приведенные в ней факты активно ссылались сторонники отмены рабства.
   Луи-Анри Фуржу (1708–1779) – швейцарец, голландский офицер, возглавлявший кампанию по подавлению восстания суринамских маронов. Отличаясь любовью к изысканным кушаньям, держал солдат на голодном пайке. Первые несколько экспедиций были неудачными, но в конце концов ему удалось уничтожить главные форпосты противника. Боясь осложнения отношений с Францией, не стал преследовать отступивших за Марони повстанцев и объявил об успешном выполнении задания.
   Гаду-Саби – центральное поселение беглых рабов в Голландской Гвиане между рекой Коттика и атлантическим побережьем, уничтоженное голландцами в августе 1775 года.
   …добирается до берега Тапанаони… – Поскольку описываемые события происходили в приморских районах Суринама, очевидно, что Бони и его люди пересекли все-таки Марони, бежав на французскую территорию.
   Арада (певчий толстоклювый крапивник) – южноамериканская птица из семейства крапивниковых рыжевато-коричневого окраса длиной около 12 см.
   Harpia ferox – южноамериканская гарпия, крупная хищная птица из семейства ястребиных с длиной тела от 90 до 110 см и размахом крыльев около 2 м. Отличается светло-серой головой с широкими темными перьями, поднимающимися в момент возбуждения вверх наподобие рожек, белым брюхом, темно-серым оперением спины, длинным полосатым хвостом, мощными лапами. Питается ленивцами, мелкими обезьянами, агути, муравьедами, змеями и другими животными, может напасть на человека.
   Бализье (геликония бихаи) – травянистое растение с крупными листьями и ярко-красными цветками.
   Наши европейские кошки, которых в шутку иногда называют «секретарями»… – Французское слово «greffier» («секретарь суда») созвучно со словами «griffer» («царапать»), «griffes» («когти»), что, видимо, и послужило поводом для шуточного прозвища кота.
   Амбретта (абельмош мускусный) – многолетнее растение из семейства мальвовых высотой 1–2 м с опушенными листьями и темно-желтыми цветками. Семена содержат эфирное масло, используемое в парфюмерии для придания сильного мускусного тона.
   Как вы знаете, валерианой приманивают кошек охотники в белых куртках, то бишь трактирщики… – Николя намекает на практику недобросовестных парижских трактирщиков подавать клиентам кошачье мясо под видом рагу из кролика, что нашло отражение в литературе: «Лакей подал на стол фрикасе из кролика в огромном глубоком блюде. Шутник Купо отпустил по этому поводу остроту. – Послушайте, – сказал он лакею, – ведь этот кролик только что с крыши… Он еще мяукает» (Эмиль Золя. «Западня»). В начале XIX века во французском языке даже появилось выражение «водосточные кролики».
   Уабе (омфалея двухтычинковая) – лиана семейства молочайниковых длиной до 30 м, дающая плоды диаметром 8–12 см с черными или коричневыми слегка морщинистыми семенами диаметром до 4,5 см. Из этих семян, отличающихся высокой твердостью, индейцы вытачивают бусины цилиндрической формы.
   «Возьмите моего медведя!» – цитата из водевиля Эжена Скриба и Ксавье Сентина «Медведь и паша» (1820), в котором французский купец Лаженжоль пытается продать турецкому паше, любителю диковинных зверей, медведя из Парижа, якобы умеющего танцевать и играть на арфе. На самом деле у Лаженжоля есть только медвежья шкура, в которую он намерен облачить своего друга. Фраза стала поговоркой и применялась в тех случаях, когда речь шла о том, чтобы навязать кому-либо что-нибудь ненужное с выгодой для себя.
   Lucilia hominivorax. – Современное название насекомого – кохлиомия хоминиворакс, американская тропическая мясная муха. Принадлежит к семейству каллифорид, обитает в Южной и Центральной Америке. Самка откладывает 250–500 яиц в плоть теплокровных животных и человека. Личинки углубляются в близлежащие ткани, а через 3–7 дней падают на землю.
   Доктор К. – Автор имеет в виду Шарля Кокереля (1822–1867), французского судового хирурга и энтомолога, наблюдавшего личинки данного насекомого в ранах каторжников на гвианском острове Дьявола и впервые описавшего новый вид в 1858 году.
   Фистула (свищ) – патологический или искусственно созданный канал в теле.

Часть третья. Тайны девственного леса

   Жорж Деко (1845–1914) – первый издатель Луи Буссенара. Директор издательства «Либрери иллюстре», выпускавшего классику и приключенческую литературу, основатель полутора десятков иллюстрированных газет и журналов, включая «Журнал путешествий и приключений на суше и на море», на страницах которого впервые увидели свет большинство романов писателя, включая «Гвианских робинзонов».
   Джеймс Гордон Беннет (младший) (1841–1918) – американский издатель, владелец газеты «Нью-Йорк геральд». В 1871 году Беннет финансировал экспедицию журналиста Генри Моргана Стэнли, отправленную в Африку на поиски путешественника Давида Ливингстона.
   Аврора – древнеримская богиня утренней зари.
   Зефир – теплый и влажный западный ветер, дующий в Европе с побережья Атлантики.
   Бужарон – жестяной сосуд объемом -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

литра, служивший для разлива порций алкоголя французским морякам, а также, в широком значении, содержимое такого сосуда и процесс раздачи.
   Кули – носильщик, грузчик, возчик, чернорабочий в Индии, Китае, Японии, Индонезии.
   Терпсихора – древнегреческая муза танцев.
   Вакх – древнегреческий бог виноградарства и виноделия. Согласно преданиям, отправился в поход против Индии и вернулся через три года, поэтому ему приносят «трехлетние жертвы» и совершают раз в три года вакхические празднества.
   Александр Македонский (356–323 гг. до н. э.) – выдающийся полководец древности, отличившийся также в винопитии, совершил военную экспедицию в Индию в 327 году.
   Бакалаврами во Франции называют лиц, успешно сдавших государственный экзамен по окончании средней школы.
   Сент-Томас – остров в Карибском море площадью около 80 кв. км, входящий в группу Американских Виргинских островов. С 1666 по 1917 год принадлежал Дании, затем был выкуплен Соединенными Штатами.
   Десятник – старший над группой рабочих.
   Сен-Жан – правый приток Марони, впадает в нее несколькими километрами южнее острова Ланга Табики.
   Sluice – здесь: рудопромывательный желоб.
   Боевой чеснок – военное заграждение против конницы, состоящее из нескольких соединенных звездообразно острых стальных штырей, направленных в разные стороны.
   Амальгамированное золото – золото, смешанное с ртутью.
   Victoria regia (виктория регия, виктория амазонская) – крупное травянистое водное тропическое растение из семейства кувшинковых. Круглые плавающие листья могут превышать 2 м в диаметре и выдерживать вес 30–50 кг, цветки с многочисленными (до 60) лепестками достигают 20–30 см в диаметре. До июля 2022 года (открытия виктории боливийской с диаметром цветков до 36 см) считалась самой крупной кувшинкой в мире. Нас удивляет, что Буссенар, как правило точный в описаниях гвианской природы, настаивает (в романе, рассказе, статье) на метровом диаметре цветов виктории регии.
   Контрфорс – один из основных элементов готических строений: поперечная стенка, вертикальный выступ или ребро, усиливающие основную несущую конструкцию.
   Секстант – навигационный прибор для измерения углов между объектами, в частности высоты небесных тел над горизонтом для определения географических координат. Широта рассчитывается исходя из высоты дневного светила в солнечный полдень, а долгота определяется разницей во времени между солнечным полднем в точке наблюдения и на нулевом меридиане (в качестве такового герои Буссенара используют Парижский).
   Карданов подвес – универсальная шарнирная опора, позволяющая закрепленному в ней объекту вращаться одновременно в нескольких плоскостях. На морских и речных судах карданов подвес позволяет компасу или хронометру находиться в строго горизонтальном положении, несмотря на качку.
   Педометр (шагомер) – измерительный прибор для подсчета количества сделанных шагов при ходьбе или беге.
   Управление министерства внутренних дел выделило нам участок… – По нашим вычислениям, выделенный героям участок расположен на французской территории, простираясь между 4°42 и 5° северной широты и 56°32′ и 56°47′ западной долготы по Парижу (54°12′ и 54°27′ по Гринвичу), что никоим образом не соответствует указанным выше координатам, соответствующим точке в глубине голландской территории. Скорее всего, в момент измерения герои находились чуть южнее пятой параллели, то есть на широте ручья Сен-Жан.
   Чокбор – сужение канала огнестрельного оружия у дула, применяемое для большей кучности боя.
   Артюр Гинар (1856–1931) – французский оружейник с авеню Оперы, друг Буссенара, подаривший ему перед отъездом в Гвиану ружье чокбор. Продукцию Гинара писатель неустанно нахваливает на страницах своих романов.
   Джонка – традиционное китайское судно с парусами из бамбуковых рей и четырехугольных циновок для плавания по рекам и вблизи морского побережья.
   Малабар – историческая область в Южной Индии, между Малабарским берегом и горами Западной Гаты. Во французском языке слово «малабарец» стало нарицательным в значении «сильный человек», «здоровяк».
   Александр Моро де Жоннес (1778–1870) – французский авантюрист, военный и высший чиновник, «отец французской статистики». На пиратском судне объехал Вест-Индию; автор множества публикаций о климате, болезнях, ядовитых животных Антильских островов.
   Жан-Антуан-Александр Нуайе (1776–1835) – французский инженер-географ, гвианский плантатор, депутат от Гвианы, автор «Доклада о Французской Гвиане» (1824).
   Эмиль Карре (1820–1880) – французский политик, путешественник и писатель. В 1850-е годы посетил Бразилию, Гвиану, Перу, Соединенные Штаты. Автор нескольких документальных и художественных сочинений, в том числе романа-робинзонады «Приключения Робена Жуэ во Французской Гвиане» (1863).
   Пьер де Сент-Аман (1800–1873) – французский шахматист, один из сильнейших в мире в 1820–1840-х годах. В 1819–1821 годах – секретарь губернатора Гвианы, противник работорговли. Автор книги «Французская Гвиана, ее золотые рудники и прочие богатства» (1856).
   Конрад Мальт-Брюн (1775–1826), Виктор-Адольф Мальт-Брюн (1816–1889) – отец и сын, французские географы и картографы датского происхождения, авторы многотомного «Курса всеобщей географии, или Описания всех частей света».
   Жюль Крево (1847–1882) – французский путешественник, исследователь Южной Америки. В 1877 и 1878 годах совершил два путешествия в Гвиану, в 1880–1881 годах исследовал притоки Ориноко, в 1881–1882 годах предпринял исследование бассейна реки Парагвай, но был убит индейцами тоба. Во время третьего плавания в Южную Америку оказался на одном пароходе с Буссенаром, впоследствии вспоминавшим: «Случай соединил нас на борту, и в течение трех недель мы почти не разлучались. И к страшной боли, которую мне причинила его смерть, как французу, как приверженцу науки и гуманизма, добавляется простая человеческая жалость к товарищу, ставшему другом, так трагично закончившему свою прекрасную жизнь».
   Кайеннское кладбище – парижское кладбище в пригороде Сент-Уэн, открытое в 1860 году. Располагалось в квартале, который с 1860-х годов и на протяжении столетия полуофициально назывался «Кайенна». Этим словом на парижском арго и ранее обозначались завод или кладбище, вынесенные за черту города. Доподлинно не установлено, прозвано ли Сент-Уэнское кладбище Кайеннским в честь квартала вокруг органной фабрики, или же квартал получил наименование от расположенного в нем кладбища, но в любом случае в народном названии отражен не гибельный климат Гвианы и не каторжный труд рабочих, а исключительно удаленность локации от центра столицы.
   Тайберн – деревня близ Лондона (ныне часть столичного округа Вестминстер), в которой в 1196–1783 годах казнили лондонских осужденных.
   Ботани – залив на восточном берегу Австралии. После открытия этого залива (1770) британское правительство постановило сделать Ботани местом ссылки преступников. В нескольких километрах от него был заложен город Сидней.
   «Колониальное обозрение» – вероятнее всего, ежемесячный бюллетень «Морское и колониальное обозрение», издававшийся с 1816 года военно-морским ведомством.
   Солонь – лесисто-болотистая, долгое время нездоровая местность в северном течении реки Луары; осушена по приказу Наполеона III.
   Понтинские болота – болотистая и зараженная малярией местность к юго-востоку от Рима, образованная около двух тысяч лет назад вследствие вырубки лесов для постройки кораблей и отопления и осушенная только в 1930-е годы.
   Сеперу – холм на острове Кайенна, на берегу океана, высотой 35 м, выкупленный в 1643 году Понсе де Бретиньи у вождя галиби по имени Сеперу. В 1652 году на холме был возведен французский форт.
   Даниэль Герен Шпрангер (около 1610 – после 1676) – голландский предприниматель, управлявший Кайенной, оставленной французами, с 1656 по 1664 год. В 1676 году, после повторного взятия Кайенны французами, предположительно был захвачен в плен и вывезен в Европу.
   Остенде – крупнейший бельгийский город на берегу Северного моря, курорт с мировым именем.
   Жан-Батист Кольбер (1619–1683) – первый министр Франции, генеральный контролер финансов, создатель французского военного флота; с 1671 года заведовал французскими колониями.
   Кабинет медалей – неформальное название Отделения монет, медалей и древностей Национальной библиотеки Франции, старейший музей Франции.
   Куру – поселение на атлантическом побережье (основано двумя монахами-капуцинами в 1645 году), в устье одноименной реки длиной 143 км; в настоящее время – крупный город, где расположен Гвианский космический центр (космодром Куру).
   Утрехтский мирный договор (1713) был подписан между Францией и Испанией с одной стороны и Великобританией, Голландской республикой, Священной Римской империей, Португалией и Савойей – с другой и положил конец тринадцатилетней Войне за испанское наследство. По этому договору Франция уступила Габсбургам территории в Южных Нидерландах, Англии – колонии в Северной Америке, граница с Португалией в Южной Америке была проложена по реке Ояпок.
   В 1763 году французское правительство вознамерилось компенсировать потерю Канады… – По Парижскому мирному договору 1763 года, подписанному между Великобританией и Португалией с одной стороны и Францией и Испанией – с другой и положившему окончание Семилетней войне, Франция уступила Англии Канаду, считавшуюся тогда малопригодной для колонизации территорией.
   Острова Дьявола (после экспедиции в Куру переименованы в острова Спасения, название «остров Дьявола» сохранился лишь за одним из них) – архипелаг из трех островков общей площадью 0,62 кв. км в Атлантическом океане, в 14 км от Куру. Названы так из-за опасных морских течений. В 1852–1952 годах служили тюрьмой для особо опасных преступников.
   Пьер-Виктор Малуэ (1740–1814) – французский публицист и политический деятель, морской министр Франции (1814). В 1767–1774 годах служил комиссаром в Сан-Доминго, где благодаря женитьбе стал крупным плантатором, в 1776–1778 годах – распорядитель в Гвиане. Оставил мемуары, опубликованные в 1868 году.
   Жан-Самюэль Гизан (1740–1801) – швейцарский инженер. С 1771 года управлял владениями своего дяди в Суринаме. Нанятый Малуэ, в 1777–1791 годах вел мелиоративные работы в Гвиане, осушив болота вокруг Кайенны и превратив низовья Апруага в плодородную долину.
   Бертран Барер де Вьезак (1755–1841) – адвокат, депутат Конвента, высшего законодательного органа Первой Французской республики (1792–1795). Председательствовал в Конвенте во время судебного процесса над Людовиком XVI и проголосовал за немедленную его казнь. Способствовал падению Робеспьера, но обвинен в сотрудничестве с ним и приговорен к изгнанию в Гвиану. Бежал, амнистирован Бонапартом.
   Марк Вадье (1736–1828) – адвокат, депутат Конвента, участник термидорианского переворота. Приговорен к высылке в Гвиану, но бежал, амнистирован Бонапартом.
   Жан-Мари Колло д’Эрбуа (1749–1796) – актер, депутат Конвента. Поддержал свержение Робеспьера, объявлен Директорией «палачом Франции» и в 1795 году сослан в Кайенну, где умер от желтой лихорадки.
   Жак-Николя Бийо-Варенн (1756–1819) – деятель Французской революции, депутат Конвента, участвовал в свержении Робеспьера. Сослан в Гвиану, четыре года провел в каторжной тюрьме Синнамари. Помилован Бонапартом, но остался в Гвиане, жил скромно, возделывая свой участок. После Реставрации перебрался на Гаити, где и умер.
   Директория – высший орган государственной власти Первой Французской республики в 1795–1799 годах, представлявший собой коллективного главу государства из пяти человек, избиравшихся Советом старейшин (верхней палаты парламента) из кандидатов, выдвигавшихся Советом пятисот (нижней палатой парламента). Прекратила существование в ходе переворота 18 брюмера, когда был установлен Консулат во главе с Наполеоном Бонапартом.
   Конамана (на современных картах – Кунамама) – река в Гвиане длиной 106 км, впадает в Атлантический океан недалеко от поселка Иракубо. В 1798 году на ее берегах располагался лагерь для сосланных священников и монахов.
   Жан-Пьер Рамель (1768–1815) – французский военный, участник Рейнской кампании. Сослан в Гвиану, после побега жил в Лондоне, при Наполеоне участвовал в неудачной кампании против восставших рабов в Сан-Доминго, во время Белого террора был убит роялистами.
   Шарль Пишегрю (1761–1804) – генерал, командующий Северной и Рейнской армиями (1794–1795). Во времена террора примкнул к роялистам, был арестован и сослан в Гвиану. С семью другими французами бежал из Синнамари в Парамарибо, откуда добрался до Соединенных Штатов. Впоследствии участвовал в Швейцарском походе Суворова, в заговоре против Бонапарта. Умер в тюрьме после ареста.
   Франсуа Бартелеми (1747–1830) – дипломат, посол в Швейцарии в годы революции, член Директории. Сослан в Гвиану, бежал, при Наполеоне стал председателем сената и графом, после Реставрации – пэром и маркизом.
   Амеде Вийо (1755–1823) – генерал, депутат Совета пятисот. Сослан в Гвиану как сообщник Пишегрю. Бежал, помилован Наполеоном, но сражался против него, при Реставрации получил титул графа.
   Франсуа Обри (1747–1798) – генерал, депутат Совета пятисот. Сослан в Гвиану, бежал из Синнамари, но умер по прибытии в Суринам.
   Жан-Батист Досонвиль (1753–1832) – полицейский, шпион, вымогатель. Сослан в Гвиану, бежал. После Реставрации служил комиссаром полиции в Париже.
   Исаак Этьен Деларю (1760–1830) – политический деятель, депутат Совета пятисот. Сослан в Гвиану, бежал, после Реставрации служил генеральным хранителем архивов королевства. После падения режима покончил с собой.
   Марен Летелье – слуга Бартелеми, не пожелавший расставаться с хозяином, сосланным в Гвиану.
   Франсуа Барбе-Марбуа (1745–1837) – политический деятель, депутат Совета старейшин, два года провел в Гвиане, при Наполеоне недолго был министром финансов, получил графский титул за ведение переговоров об уступке Луизианы Соединенным Штатам. После Реставрации был назначен министром юстиции.
   Андре-Даниэль Лаффон де Ладеба (1746–1829) – финансист, политик, борец за отмену рабства. Сослан в Гвиану, провел два года в Синнамари, помилован Бонапартом. После возвращения во Францию посвятил себя коммерции и благотворительности. Автор «Дневника моей высылки во Французскую Гвиану».
   Вивьен – улица в центре Парижа, в 1-м и 2-м округах, связывает Пале-Рояль и бульвар Монмартр.
   Чтобы добраться из Сен-Лорана до водопада Петер-Сунгу, расположенного на 56°15′ западной долготы и 5°15′ северной широты… – По нашим вычислениям, водопад расположен на 54°25′ западной долготы и 4°40′ северной широты.
   Бумажная лодка – легкое и прочное каноэ, изготовленное из картона, пропитанного водостойким клеем и покрытого лаком. Описана в книге Натаниэла Бишопа «Путешествие в бумажной лодке длиной 2500 миль из Квебека до Мексиканского залива в 1874–1875 годах» (1878, французский перевод – 1879). Вполне возможно, что паровым двигателем это американское изобретение «оснастил» уже сам романист.
   Огюст Дебайе – французский механик-изобретатель. В первой половине 1880 года Буссенар, хроникер газеты «La Justice», еженедельно освещал в газете опыты Дебайе по управлению аэростатами.
   Конте – река в Гвиане длиной 160 км, после впадения в нее Орапю носит имя Ояк, впадает в эстуарий Маюри (восточная граница острова Кайенна).
   Макурия – город на побережье Атлантики, между Кайенной и Куру.
   Парá – штат на северо-востоке Бразилии площадью 1,2 млн кв. км, административный центр – город Белен.
   Гвинейская трава – злак из рода просо высотой до 3–6 м, ценная высокоурожайная кормовая культура, может давать 6–8 укосов в год. В XV–XVI веках завезена из Западной Африки в Латинскую Америку.
   Рейс – бразильская денежная единица с 1690 по 1942 год.
   Vaqueros – пастухи крупного рогатого скота, мексиканские ковбои.
   Предместье Тампль и улица Рошешуар находятся внутри второго (османовского) бульварного кольца. Тампль – старинный район Парижа, примыкает к бульварам в восточной части правобережья Сены, улица Рошешуар (с 2019 года – улица Маргариты де Рошешуар) – идет с юга на север чуть западнее (9-й округ).
   Пантеон – здесь: 5-й округ Парижа («округ Пантеона»). Находится в самом центре столицы, на левом берегу Сены, захватывая почти весь Латинский квартал. Напротив мэрии 5-го округа расположен Пантеон – усыпальница выдающихся людей Франции.
   Сен-Дени – промышленный пригород Парижа, в 9 км к северу от центра столицы.
   Ла-Ферте-су-Жуар – небольшой городок в департаменте Сена и Марна, в 98 км к северо-востоку от Парижа. Славился по всей Франции и за рубежом своими жерновами. Тем не менее мотив его упоминания в романе остается загадкой (в отличие от Питивье, где прошли школьные годы Буссенара и авторская отсылка к которому в данном контексте является скрытой похвалой себе, своим однокашникам и педагогам).
   Беотийским городом называли каждый из четырнадцати древнегреческих полисов, входивших в Беотийский союз во главе с Фивами (в V–II веках до н. э.).
   Дриады – древнегреческие нимфы, покровительницы деревьев.
   «Невыразимые» – эвфемистическое обозначение панталон, кальсон, появившееся во французском языке в XVIII веке.
   Тритон – древнегреческий бог, вестник глубин, сын Посейдона и Амфитриты, сочетавший черты человека, коня и рыбы.
   Эвтерпа – в греческой мифологии муза лирической поэзии и музыки.
   «Рондо бразильца» – песенка Жака Оффенбаха, сочиненная им для одноактной комедии «Бразилец» (1863) Людовика Галеви и Анри Мельяка. Влюбившись в прекрасную незнакомку, герой песенки преследует ее сначала через весь Париж, а после – по всему свету: в Марселе, Карфагене, Швеции, Македонии, на Борнео, Камчатке и т. д.
   Шеффилд – город в Англии, административный центр графства Саут-Йоркшир. В XIX веке был известен во всем мире своим сталелитейным производством; здесь впервые была применена тигельная плавка стали и создана нержавеющая сталь.
   Сплин (от английского spleen – «селезенка») – депрессия, которую ранее объясняли заболеванием селезенки.
   Ньюхейвен – портовый город в Великобритании, к югу от Лондона, на берегу Ла-Манша. С 1863 года связан морским сообщением с расположенным на противоположном берегу пролива французским портом Дьеппом.
   Манфред – осужденный на одиночество и вечное томление герой одноименной философско-драматической поэмы (1817) лорда Байрона, воплощение пессимизма.
   Сэр Джон Фальстаф – толстый трусливый пьяница и распутник, комический персонаж «Виндзорских насмешниц» (1602) и других пьес Шекспира.
   «Юнион Джек» – британский флаг.
   Гаргантюа – добрый и мудрый великан и обжора, герой сатирического романа Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» (1532–1564).
   Галле – город и порт на юго-западе Шри-Ланки.
   «Летучий голландец» – легендарный парусный корабль-призрак, который не может пристать к берегу и обречен вечно бороздить моря.
   Вельбот – быстроходная, относительно узкая, четырех-восьмивесельная шлюпка.
   …перемещаются быстрее, чем мертвецы из баллады. – «Мертвецы несутся быстро» – повторяющаяся рефреном фраза из баллады немецкого поэта Готфрида Бюргера «Ленора» (1773), переведенной на французский язык Жераром де Нервалем в 1830 году.
   Шарль-Габриэль Правас (1791–1853) – французский хирург, один из изобретателей современного шприца (первоначально он имел цилиндр из серебра и вращающийся вокруг оси поршень, описанный Буссенаром вид принял в 1866 году).
   Перманганат калия – марганцовокислый калий, марганцовка. Широко известное антисептическое средство, эффективное при лечении ожогов и язв, обезвреживает некоторые яды.
   Проспер де Пьетра-Санта (1820–1898) – французский врач, главный редактор «Журнала гигиены». Цитируемые автором материалы были опубликованы на страницах журнала в августе–октябре 1881 года.
   Жуау Батишта де Ласерда (1846–1915) – бразильский врач, основатель бразильской экспериментальной физиологии и фармакологии, исследовал яд кураре, змеиные яды.
   Bothrops jararaca (обыкновенная жарарака) – вид ядовитых ямкоголовых змей рода ботропсов, длиной тела до 1,5 м. Самая массовая змея в центральной и южной Бразилии, ее яд вызывает сильные отеки и некроз тканей в области укуса. Без оказания медицинской помощи смертность составляет 10–12 %.
   Роберт Герман Шомбург (1804–1864) – немецкий исследователь на службе Великобритании. В тридцатых и сороковых годах изучал природу и этнографию Английской Гвианы, где обнаружил викторию регию и несколько новых видов орхидей.
   Матете – размоченная в кипятке кассава с добавлением сахара или сиропа.
   Казарка – род водоплавающих птиц семейства утиных. Казарки чуть мельче гусей, имеют более короткую шею и более короткий, но высокий у основания клюв. В Южной Америке не встречается ни один из видов казарок. Однако индейская птица, упоминаемая Буссенаром, полностью соответствует описанию белощекой казарки, которая водится исключительно в умеренных широтах, гнездясь в Гренландии, на Шпицбергене, Новой Земле, а зимуя преимущественно на побережье Нидерландов. Этот факт заставляет нас предположить, что казарки могли быть когда-то завезены в Голландскую Гвиану как домашние птицы.
   Медок – красное сухое вино из природного региона Медок на юго-западе Франции.
   …одного из лучших торговых домов колонии «Адольф Балли младший и сыновья». – Это упоминание можно считать дружеским рекламным «авансом». С 25-летним Адольфом Балли, сыном кайеннского коммерсанта Жан-Жака Балли, будущим золотопромышленником, возвращавшимся из Парижа после получения диплома об образовании, Буссенар подружился в августе 1880 года во время плавания в Гвиану.
   Анабаптисты – участники радикального религиозного движения эпохи Реформации XVI века, считавшие недействительным крещение младенцев и призывавшие к повторному крещению в сознательном возрасте.
   Уильям Армстронг (1810–1900) – английский инженер, конструктор артиллерийских орудий, промышленник, барон. В 1850–1860-х годах производил пушки для британского правительства, впоследствии развивал свое предприятие. В 1876 году построил первую тяжелую, 100-тонную пушку калибром 45 см.
   Говядина а-ля мод – вареная или тушеная говядина с овощами и различными приправами.
   Телеграф Шаппа – вид оптического телеграфа, способ передачи депеш посредством системы башен с подвижными шестами, изобретенный в 1780 году французским механиком Клодом Шаппом (1763–1805).
   Vade-mecum (дословно: «иди со мной» (лат.)) – изначально название молитвенника, вышедшего в Кёльне в 1709 году, впоследствии – многочисленных сборников легких изречений или повестей, которые удобно было брать с собой в дорогу. В настоящее время «вадемекум» употребляется в значении «карманный справочник, путеводитель». Думается, однако, Буссенар неверно использует это латинское слово, путая его с крылатой фразой «Omnia mea mecum porto» («Все свое ношу с собой»), которую Цицерон приписывает одному из «семи мудрецов» Древней Греции, Бианту Приенскому, покинувшему захваченный персами город с пустыми руками.
   Маристы (Общество Девы Марии) – католическая мужская монашеская конгрегация, основанная во Франции в 1816 году; основное направление – апостольская миссия в сельских районах и среди неверующих (один из главных регионов деятельности – Океания).
   Трансмиссионный аппарат – механизм, соединяющий двигатель с тем, что должно двигаться (зубчатая передача, вал, шарнир, сцепление и т. д.).
   Протей – морской бог в древнегреческой мифологии; отличался способностью принимать всевозможные образы и поэтому легко скрывался.
   Pian-bois – кожно-слизистый лейшманиоз, лейшманиоз слизистых оболочек, паразитарное природно-очаговое заболевание, распространенное в тропических и субтропических странах; вызывается паразитирующими простейшими рода лейшмания, которые передаются человеку через укусы москитов. Лечится препаратами пятивалентной сурьмы.
   Тумук-Умак (Серра-Тумукумаки) – горный хребет на севере Бразилии и на юге Суринама и Французской Гвианы. Высочайшая точка – 701 м. В горах – истоки рек Марони и Ояпок.
   Куму (энокарпус бакаба) – перистолистная пальма высотой 25 м с широколанцетными листочками. Из гроздьев костянки (2,5 тыс. плодов по 3 г в одной грозди) местные племена изготавливают сок.
   Бразильский орех (бертолетия высокая) – южноамериканское дерево из семейства лецитисовых высотой 30–45 м с крупной шарообразной корой, достигающее возраста 500 лет и более. Плод – коробочка 10–15 см в диаметре и весом до 2 кг, по вкусовым и питательным качествам превосходит кокос и является важным предметом экспорта Боливии и Бразилии.
   Индийские шишки (ятрофа куркас) – растение семейства молочайных, кустарник высотой до 5–6 м. Все части растения исключительно ядовиты, особенно семена, экстракт которых ранее использовался как слабительное. После обжаривания съедобны.
   Кешью – небольшое вечнозеленое дерево высотой 10–12 м родом из Бразилии, культивируется во многих тропических странах. Съедобными являются как орехи кешью весом около 1,5 г, так и «яблоки», представляющие собой разросшуюся сочную плодоножку грушевидной формы длиной 5–11 см.
   Гваяковое дерево (бакаутовое дерево) – вид деревьев семейства парнолистниковых высотой 6–10 м. Не тождественно упомянутому в первой части романа кайеннскому гваяку. Распространено в Венесуэле, Колумбии, Гватемале и на Вест-Индских островах. Древесина имеет наибольшую плотность (1300–1450 кг на кубометр) среди всех видов деревьев. Стружка древесины содержит до 25 % смолы, которая используется для лечения ревматизма, подагры и других заболеваний.
   Формиум (новозеландский лен) – род травянистых растений семейства асфоделовых с длинными (до метра и более) узкими листьями, из которых маори плетут циновки, одежду, паруса. Из Новой Зеландии растение распространилось по всему свету.
   Молоссы – группа пород собак, в которую входят пастушьи собаки, догообразные и гуртовые собаки (овчарки, сенбернары, доги, бульдоги, мастифы и другие массивные породы с сильными челюстями).
   Буйабес – провансальский рыбный суп, бульон из десятка видов морской рыбы (морской скорпион, солнечник, морской петух и др.) с добавлением обжаренных или тушеных овощей, цитрусовых и пряностей.
   Баригуль – провансальское блюдо из артишоков.
   …робинзоны сегодня заснут в неге какой-то тропической Капуи… – «Капуанская нега» – французское идиоматическое выражение, означающее легкие радости и расслабление. Происходит от названия римского города Капуя, в котором после победы над римлянами в 216 году до н. э. отдыхало, предаваясь излишествам, карфагенское войско.
   Окаменелый фонтан – редкий природный объект, в основе которого лежит следующий химический феномен: горячая вода из геотермальных источников, насыщенная кальцием, через разломы в земной коре поднимается на поверхность и, вступая в реакцию с кислородом, застывает каскадами известняковых сталактитов. Наиболее известный окаменелый фонтан расположен в коммуне Реотье во французском департаменте Верхние Альпы.
   Тарелка с рисом, за которую большинство старателей отдали бы право первородства. – Намек на известный библейский эпизод: согласно Книге Бытия, Исав, старший из сыновей-близнецов Исаака и Ревекки, продал право первородства своему младшему брату Иакову за чечевичную похлебку.
   Фор-де-Франс – административный центр Мартиники, крупнейший французский город в Вест-Индии.
   Манометр – прибор для измерения давления жидкости или газа в замкнутом пространстве.
   Латания – род веерных пальм высотой 10–12 м, эндемик Маскаренских островов в Индийском океане. В Гвиане так называли маврицию, листья которой шли на изготовление крыш, веревок, гамаков, ширм, шляп, зонтов.
   Кафе «Верон» на углу бульвара Монмартр и улицы Вивьен было открыто в 1818 году и просуществовало более века. Пользовалось предпочтением у буржуазии, а не у богемы.

Е. Трепетова

Луи Буссенар Гвианские робинзоны Роман

Часть первая Белый тигр

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Часть вторая Тайна золота

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Часть третья Тайны девственного леса

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Эпилог

Елена Трепетова Буссенар и Гвиана

Примечания

Часть первая. Белый тигр

Часть вторая. Тайна золота

Часть третья. Тайны девственного леса

Луи Буссенар
Гвианские робинзоны
Роман

Часть первая
Белый тигр

Часть вторая
Тайна золота

Часть третья
Тайны девственного леса

Елена Трепетова
Буссенар и Гвиана