Александр Сергеевич Пушкин
Борис Годунов

Предисловие к серии

   Дорогой читатель!
   Мы с Вами живем в стране, протянувшейся от Тихого океана до Балтийского моря, от льдов Арктики до субтропиков Черного моря. На этих необозримых пространствах текут полноводные реки, высятся горные хребты, широко раскинулись поля, степи, долины и тысячи километров бескрайнего моря тайги.
   Это – Россия, самая большая страна на Земле, наша прекрасная Родина.
   Выдающиеся руководители более чем тысячелетнего русского государства – великие князья, цари и императоры – будучи абсолютно разными по образу мышления и стилю правления, вошли в историю как «собиратели Земли Русской». И это не случайно. История России – это история собирания земель. Это не история завоеваний.
   Родившись на открытых равнинных пространствах, русское государство не имело естественной географической защиты. Расширение его границ стало единственной возможностью сохранения и развития нашей цивилизации.
   Русь издревле становилась объектом опустошающих вторжений. Бывали времена, когда значительные территории исторической России оказывались под властью чужеземных захватчиков.
   Восстановление исторической справедливости, воссоединение в границах единой страны оставалось и по сей день остается нашей подлинной национальной идеей. Этой идеей были проникнуты и миллионы простых людей, и те, кто вершил политику государства. Это объединяло и продолжает объединять всех.
   И, конечно, одного ума, прозорливости и воли правителей для формирования на протяжении многих веков русского государства как евразийской общности народов было недостаточно. Немалая заслуга в этом принадлежит нашим предкам – выдающимся государственным деятелям, офицерам, дипломатам, деятелям культуры, а также миллионам, сотням миллионов простых тружеников. Их стойкость, мужество, предприимчивость, личная инициатива и есть исторический фундамент, уникальный генетический код российского народа. Их самоотверженным трудом, силой духа и твердостью характера строились дороги и города, двигался научно-технический прогресс, развивалась культура, защищались от иноземных вторжений границы.
   Многократно предпринимались попытки остановить рост русского государства, подчинить и разрушить его. Но наш народ во все времена умел собраться и дать отпор захватчикам. В народной памяти навсегда останутся Ледовое побоище и Куликовская битва, Полтава, Бородино и Сталинград – символы несокрушимого мужества наших воинов при защите своего Отечества.
   Народная память хранит имена тех, кто своими ратными подвигами, трудами и походами расширял и защищал просторы родной земли. О них и рассказывает это многотомное издание.
   В. Мединский, Б. Грызлов

«Третий сорт» на царстве. Александр Сергеевич Пушкин о Борисе Годунове

   Историю царя Бориса Федоровича из рода Годуновых, преобразившуюся под пером Александра Сергеевича Пушкина в пьесу, нельзя воспринимать как одну лишь фантазию великого художника на историческую тему.
   Это еще и размышление русского дворянина о судьбе русского дворянства и ноше русского государя. Притом размышление беспощадно правдивое.
   Но прежде всего, в первую очередь, это колокол, звон которого бьет в сердца русских людей, взывая к христианскому чувству. Деяния персон, находящихся при власти, в том числе на вершине ее, могут быть темны, греховны. На высоте соблазнов много… Трудно не сбиться с пути спасительного, трудно не пасть. Однако в финале пути – не только отчаяние перед последним судом, но и надежда.

Венчание на царство

   Вглядимся в 1598 год, ключевой в судьбе Бориса Федоровича Годунова да и всего семейства Годуновых. Царский шурин получил власть русского самодержца, основал новую династию, царствовавшую, правда, недолго – всего семь лет. Триумф! Как его личный, так и рода в целом, более того, обширной придворной «партии», ориентировавшейся на Годуновых.
   Настроение триумфа с большой силой передано в пьесе Александра Сергеевича Пушкина. Борис Годунов истинно желает быть образцовым государем: справедливым, сильным, почитающим веру. Он внушает окружающим и себе самому, что в радостный день избрания на царство он берет на себя ответственность за всю страну с чистым сердцем, безмятежно, в полной уверенности в справедливости всего им совершаемого. В кремлевских палатах, обращаясь к патриарху и боярам, Борис Федорович возглашает:
   Ты, отче патриарх, вы все, бояре,
   Обнажена моя душа пред вами:
   Вы видели, что я приемлю власть
   Великую со страхом и смиреньем.
   Сколь тяжела обязанность моя!
   Наследую могущим Иоаннам —
   Наследую и ангелу-царю!..
   О праведник! о мой отец державный!
   Воззри с небес на слезы верных слуг
   И ниспошли тому, кого любил ты,
   Кого ты здесь столь дивно возвеличил,
   Священное на власть благословенье:
   Да правлю я во славе свой народ,
   Да буду благ и праведен, как ты.
   От вас я жду содействия, бояре,
   Служите мне, как вы ему служили,
   Когда труды я ваши разделял,
   Не избранный еще народной волей.
   Бояре
   Не изменим присяге, нами данной.
   Борис
   Теперь пойдем, поклонимся гробам
   Почиющих властителей России,
   А там – сзывать весь наш народ на пир,
   Всех, от вельмож до нищего слепца;
   Всем вольный вход, все гости дорогие.
   И, казалось бы, ничто не предвещало общественной катастрофы, которая выйдет из этого дня, как офицер выходит из военного училища…
   Но это лишь на первый взгляд.

   Борис Годунов и кудесники, представляющие ему царствование.
   А. Д. Кившенко. 1880.
   Иллюстрация к изданию «Русская история в картинах»

   Триумф – подделка, и с точки зрения общества, и с точки зрения законов небесных, данных людям свыше. Следует подчеркнуть: успех Годунова нес в сердцевине своей гнильцу не только по мнению Пушкина, но и в исторической действительности.
   Венчание Бориса Федоровича на царство, очевидно, породило волну ненависти к нему, притом ненависти, переходившей и на всех его многочисленных кровных родственников, брачных свойственников, друзей, товарищей, «клиентов». «Новый летописец», памятник XVII века, сообщает об одном лишь примере подобного недоброжелательства: «Царствующего же града Москвы бояре и все воинство и всего царства Московского люди ото всех городов и весей собирали людей и посылали в Москву на избрание царское. Бояре же и воинство и все люди собирались к патриарху Иову и молили его, чтобы им избрать царя на царство. Патриарх же и все [духовные] власти, со всей землей посоветовавшись, порешили между собой посадить на Московское государство царя Федора Ивановича шурина – Бориса Федоровича Годунова, видя его при царе Федоре Ивановиче праведное и крепкое правление к земле, показавшее людям ласку великую. Они же чаяли от него и впредь милости, а не чаяли люди на себя от него гонения. И молили его многие люди, чтобы он сел на Московское государство; он же им отказывал, как бы не желая, сердце же его и мысль давно этого желали. Князья же Шуйские одни его не хотели на царство: познав его, что быть от него людям и себе гонению; они же от него потом многие беды и скорби и утеснение приняли».
   «Временник» Ивана Тимофеева повествует об инсценировке «всенародного приглашения на царство», срежиссированной приближенными Бориса Федоровича: тот изначально с большим притворством отказывался от трона, заставляя толпы специально собранных людей приглашать его вновь и вновь: «Притворно разыграв перед множеством народа свое нежелание, он заставил поверить себе менее сведущих, но не остальных, которые в понимании <происходящего> были выше и этих ловчих сетей его обмана. Но что принесло это понимание? Хотя и поняли, но не смогли предотвратить то, что хотел попустить Бог, ибо Бог позволил этому совершиться для предостережения в будущем тех, кто захочет действовать так же».
   «Спектакль», как можно убедиться, понимающими людьми, т. е. той же аристократией, встречен был с разными оттенками терпения или же нетерпимости, но весть этот спектр эмоций, безусловно, подсвечивался недоброжелательством.
   Причина ненависти – вовсе не в личных качествах нового царя. И подавно не в отсутствии у него способностей к управлению державой. Примерно с 1586 года, т. е. с того момента, когда потерпели поражение и были фактически разогнаны две иные придворные партии – худородных выдвиженцев Ивана Грозного и знатнейшей княжеской верхушки – Годунов оказывается в роли своего рода «премьер-министра» при государе Федоре Ивановиче. И пока святой блаженный царь царствует, его шурин отлично играет роль главного администратора в Московском государстве. Двенадцать лет – заметим, срок достаточно долгий! – проявляет он свои способности в делах большой политики. Царство процветает. Только военное дело не дается Борису Федоровичу, хотя он и являет порой мечтание о лаврах полководца. Тактика – не его. В остальных действиях он разумен, энергичен, осторожен, да, можно сказать, талантлив. На политическом поприще он как рыба в воде.
   Но обретение Шапки Мономаха «главным администратором» не имело никакой санкции со стороны ушедшего в могилу государя Федора Ивановича. Легитимация власти Годунова происходила от, перефразируя Ивана Грозного, «многомятежного человеческого хотения» (Земский собор) и, что намного важнее, от одобрения со стороны Церкви.
   А в стране, где родовое начало еще сильно, подобной легитимации… как бы правильно выразиться? Наверное, просто не хватило. Она оказалась слабовата. Годунов повел себя как революционер в традиционном обществе. Соответственно, общество (вернее, его политическая элита) оказалось настроено против него.
   Получение царской власти Борисом Годуновым не только необычно для Руси: да, Москва доселе не знала подобного способа престолонаследия, но из хронографов было известно, что в Константинопольской империи нечто схожее случалось. Тут дело в другом. К тому времени, когда клан Годуновых поднялся высоко, а его глава дерзнул протянуть руку к Шапке Мономаха, в России выстроилась лестница местнических «счетов». Она позволяла с высокой точностью определить степень знатности как целого рода, так и отдельного его представителя. Первостепенную роль играло вовсе не родословие, как может показаться, а занятие выходцами из прежних поколений рода более или менее высоких должностей на службе у московских государей.
   Был ли знатен, если судить по местнической иерархии XVI столетия, род Годуновых? И да, и нет одновременно. Годуновы входили в число аристократических родов, получавших ключевые назначения в воеводском корпусе, на гражданской службе, при дворе и в Боярской думе. Но таких родов ко второй половине века существовало 60–90. И эти семейства, в свою очередь, могут быть разделены по «сортам».
   К «высшему сорту» относились рода, представители которых имели право получить боярский чин, минуя окольнический, в армии занимали посты воевод в полках и самостоятельных полевых соединениях, сидели наместниками в Новгороде, Пскове, Смоленске и Казани, а также возглавляли высшие придворные ведомства. Их представители всегда сидели в Боярской думе.
   Среди Рюриковичей таковы, например, князья Шуйские (своего рода «принцы крови» Московского царства), Ногтевы, Микулинские, Палецкие, Пронские, Воротынские, а порой некоторые князья Ростовского дома Рюриковичей. Среди Гедиминовичей (потомки литовского князя Гедимина на московской службе) таковы князья Бельские, Мстиславские, Голицыны, Щенятевы, Трубецкие. В названную «обойму» входили также представители нетитулованных родов старомосковской боярской знати: Морозовы, Романовы (Захарьины-Юрьевы), Шереметевы. Особняком стоят князья Глинские – знатные выходцы из русско-литовской магнатерии. Но Глинские тоже – на верхнем этаже пирамиды знатности.
   Чуть пониже, «вторым сортом» шли князья Куракины, Сицкие, Татевы, а из нетитулованной знати – Головины, Сабуровы, Салтыковы, Шеины. Эти, попадая в Боярскую думу, получали чин окольничего и лишь потом, по прошествии изрядного периода, могли возвыситься до положения бояр.

   Боярская дума XVI–XVII вв.
   С. В. Иванов. 1907. Местонахождение неизвестно

   «Третий сорт» выше окольничих не поднимался или попадал в бояре за великие заслуги, путем удачной матримониальной комбинации, словом, в виде исключения. Притом княжеский титул ничуть не спасал от «захудания». А рода захудалые, будь они хоть трижды Рюриковичами, на пребывание в Боярской думе или же на ключевых постах в армии рассчитывать не могли. Князья Пожарские, например, или, скажем, князья Болховские, чистокровные Рюриковичи, оказались ниже уровня аристократии, даже ее «третьего сорта».
   Где, на какой ступеньке невидимой, но четко осознаваемой всеми аристократическими семействами иерархии находились Годуновы? Не в первой десятке родов и не в первой двадцатке. Хорошо, если в первой полусотне. Еще в середине XVI столетия они шли «третьим сортом»: в армии и на придворной службе их еще иногда можно заметить, а вот до Боярской думы Годуновы «дотягивались» разве что в виде исключения (и ниже будет рассказано, что это за исключение). Старшая ветвь их рода, Сабуровы, стояли намного выше и, очевидно, могли «протежировать» уступавшую им в знатности родню. Ниже – еще две ветви того же рода: Вельяминовы и Пильемовы, коих могли «протежировать» уже и сами Годуновы.
   Положение Годуновых при дворе резко улучшилось благодаря двум бракам: сначала царевич Иван женился на Евдокии Сабуровой, и с ним семейство установило добрые отношения, сохранившиеся даже после того, как он развелся; затем царевич Федор стал мужем Ирины Годуновой.
   Для Годуновых истинным «прорывом» стал брак Ирины Федоровны, сестры будущего царя Бориса, и Федора, сына Ивана Грозного.
   Именно царь Иван выбрал невесту для сына. И выбор его должен был продемонстрировать отпрыску методы игры на матримониальном поле: дав царевичу в жены Ирину Годунову, он закрепил за ним небольшой, но крепкий клан надежных союзников. Годуновы, как уже говорилось выше, относились к числу старинных московских боярских родов, приходились родней влиятельным Сабуровым, но сами по себе, помимо милости государя Ивана Васильевича, значили не столь уж много. Они даже среди семейств московской нетитулованной знати стояли не в первом ряду по родовитости, богатству, влиянию на «дворовые» дела. Те же Захарьины-Юрьевы, Шереметевы, Морозовы, Головины, Колычевы-Умные, Бутурлины превосходили их. О высокородной титулованной аристократии и речь не идет. Но по благоволению царя Годуновы поднялись выше того, что давала им кровь, выше того, что предназначалось им по рождению. Теперь их будущее оказалось накрепко связано с будущим царского сына. Поддержат, будут верны, станут «прямить», как говорили в XVI столетии, так и самих ждет судьба высокая. Ну а если срежутся в чем-то, сфальшивят… о, тогда их ждет падение с большой высоты. Иван Васильевич рассуждал прежде всего как политик. И, вероятно, политическому подходу пытался научить сына. А тот, женившись, безмятежно привязался к супруге. Вся отцовская «политика» отлетела от него напрочь. Другое дело, что отец все-таки пытался встроить сына в шахматную партию политической борьбы, даруя ему Годуновых как свиту.
   Точная дата женитьбы царевича науке не известна. Скорее всего, она приходится на первую половину – середину 1570-х годов. И вскоре после нее несколько Годуновых получают от царя Ивана IV чины окольничих. Первым – Дмитрий Иванович Годунов, дядя Бориса Федоровича.
   Когда муж Ирины Годуновой сделается царем, и особенно позднее, когда на трон взойдет сам Борис Федорович, на Годуновых и Сабуровых прольется дождь из назначений на высокие посты: места в Боярской думе, при дворе, в армии… Вот уже несколько Годуновых в боярах! Но нельзя забывать: до этого поистине звездного брака Годуновы даже в воеводах редко бывали, а не то что в окольничих и боярах.
   Итог: аристократ третьего сорта, возвысивший свою родню, но не способный, по законам божеским и человеческим, улучшить ее кровь, дать ей более высокое происхождение, в 1598 году Борис Годунов «обошел» несколько десятков более знатных родов. Можно быть уверенным: задолго до мятежа Самозванца, да с самого начала царствования, подданные-аристократы из обойденных родов задавались вопросом: «Почему на престоле он, а не я?» И не находили внятного ответа. Точнее, кто-то смирялся, сказав себе: «Такого уж царя Бог дал». Кто-то ярился в тишине, нимало не бунтуя: «За ним сила, надо терпеть». А кто-то, надо полагать, строил планы: «Только ошибись в чем-нибудь серьезном, только открой уязвимое место – и получишь туда шильце, а потом рассудим, кому царствовать на Руси после тебя».
   Резюмируя: воцарение не-высокородного Годунова несло в себе чудовищный соблазн. И этот соблазн тревожил гордыню десятков влиятельных персон.
   В некоторых, особо опасных случаях, он подпитывался дополнительными обстоятельствами генеалогического характера.
   Проблема ведь не только в том, что человек 40–50 русских аристократов были знатнее Годунова. Проблема еще и в том, что у некоторых из них имелись предпочтительные права на русский престол.
   Для того, чтобы раскрыть суть этой угрозы – а для Годуновых чужие права на трон составляли именно угрозу, притом смертельно опасную – стоит привести несколько примеров.
   Кто такие, например, князья Мстиславские? Они ведь не только Гедиминовичи, они еще, по женской линии, родная кровь и наследники по прямой великого князя московского Ивана III.
   А Гедиминовичи-Голицыны точно так же, по женской линии, восходили по прямой еще и к великому князю московскому Василию I Дмитриевичу, сыну Дмитрия Донского.
   Князья Шуйские – выходцы из Суздальско-Нижегородского дома Рюриковичей, прямые потомки великого князя Владимирского Всеволода Большое гнездо. Их менее отдаленные предки занимали великокняжеский стол государя Владимирского в XIV столетии, вплоть до 1360-х годов. Соперничали с Москвой за власть над Русью в правление Дмитрия Донского.
   У князей Ростовских тот же общий предок, Всеволод Большое Гнездо, притом они происходят от старшей линии его потомства, а московские Рюриковичи – от одной из младших. В 1216–1218 годах основатель Ростовского дома Рюриковичей, князь Константин Всеволодович Добрый, правил Русью из Владимира.
   Бояре Романовы, они же Захарьины-Юрьевы, – брачные свойственники Ивана Грозного. Их общий предок Никита Романович приходился первой жене царя Ивана, Анастасии, родным братом. И дядей – царю Федору Ивановичу.
   А князья Черкасские – родня второй жены Ивана Грозного, Марии-Кученей, да еще, по понятиям того времени, люди «царской крови», поскольку происходили от одного из правителей Северного Кавказа.
   Достаточно? А список далеко не полон.

   Парсуна с изображением Бориса Годунова.
   Кон. XVII в. Государственный музей-заповедник А. С. Пушкина «Михайловское»

   Все перечисленные аристократические семейства имели права на русский престол. У всех они как минимум сравнимы с правами Бориса Годунова, а у большинства они явно приоритетнее.
   И можно быть уверенным на все сто процентов – о своих правах никто не забыл. Это для современного человека генеалогия пребывает на третьем плане повседневности, а для личности из русского Средневековья, особенно же для личности, представляющей «великий род», вопросы крови всегда актуальны.
   В 1606 году, после падения Годуновых и Самозванца, Василий Шуйский займет престол абсолютно законно – по праву крови. А в 1613 году Мстиславские, Романовы, Черкасские, Голицыны будут претендовать на престол. А вместе с ними – люди, далеко не имеющие таких прав, но уже по праву высокой знатности вошедшие в круг претендентов, – Шереметевы, Трубецкие.
   Можно ли хоть на мгновение, хотя бы чисто теоретически допустить идею, что несколькими годами ранее, а именно в 1598-м, все они, абсолютно все, до одного, не примерили на себя мысленно вожделенную Шапку Мономаха? Нет, нет, анекдот, в такое нельзя поверить.
   И все они, соответственно, превратились в одну общую живую угрозу свержения для Годуновых. Те, соответственно, жестоко расправились с Романовыми, давили Голицыных, без конца отдавая предпочтение их соперникам в местнических тяжбах, не допускали князей Ростовского дома к высоким постам. А Шуйским и Мстиславским досталось «превентивно»: их разгромили еще в 1580-х.
   Александр Сергеевич Пушкин с блистательной точностью показал все пересуды тайные, возникшие в связи с возведением на царство Бориса Годунова. У него князья Шуйский и Воротынский, беседуя, в нескольких репликах выдают полную гамму чувств, охвативших высшую аристократию:
   Шуйский:
   Какая честь для нас, для всей Руси!
   Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,
   Зять палача и сам в душе палач,
   Возьмет венец и бармы Мономаха…
   Воротынский:
   Так, родом он незнатен; мы знатнее.
   Шуйский:
   Да, кажется.
   Воротынский:
   Ведь Шуйский, Воротынский…
   Легко сказать, природные князья.
   Шуйский:
   Природные, и Рюриковой крови.
   Воротынский:
   А слушай, князь, ведь мы б имели право
   Наследовать Феодору.
   Шуйский:
   Да, боле,
   Чем Годунов.
   Воротынский:
   Ведь в самом деле!
   Шуйский:
   Что ж?
   Когда Борис хитрить не перестанет,
   Давай народ искусно волновать,
   Пускай они оставят Годунова,
   Своих князей у них довольно, пусть
   Себе в цари любого изберут.
   Надобно помнить: Пушкин не только классик русской литературы, не только поэт, писатель, драматург. Он еще и представитель древнего рода. Во времена Годунова, до его всевластия и позднее Пушкины высоко летали. Бывали в воеводах, бывали и в боярах. По знатности они сравнимы с Годуновыми, если не выше. И для Александра Сергеевича все это – родное, понятное. Для него та занимательная генеалогия, которая приведена выше, – нечто, растворенное в крови. Он ведь тоже из высокородных, и ему внятны игры борьбы за власть у подножия престола, – внятны в гораздо большей степени, нежели для какого-нибудь разночинца, духовной особы, купца или крестьянина. Поэтому Пушкин чувствует и выводит на арену даже то, что не занимает Карамзина, то, чего у Карамзина нет. Недаром он и одного из предков своих выводит на сцену, словно бы показывая: мы, Пушкины, имеем право судить, ибо к великим делам Царства причастны, хоть и ходили порой кривыми дорогами.
   Каковы сплетни, занимавшие умы знатнейших людей в 1598 году? А вот они: «Борис Годунов – вчерашний раб, татарин, зять Малюты, зять палача и сам в душе палач». Что тут правда? Татарин? Родословная легенда Годуновых, выводившая их из ордынской знати, всего вернее, выдумка. Да и была бы она правдой, за множество поколений Годуновы успели бы обрусеть так, что ничего татарского в них не осталось бы. Вчерашний раб? Годуновы, следует напомнить, боярского рода люди, никакого рабства они не знали. Но еще четверть века назад их семейство при дворе было малозаметно. Для Шуйских и Воротынских, как и для прочих великих родов, Годуновы того времени – невесть кто, полезные создания вроде псов или коней. Возвысились… быстро. И вот клеймо: «Вчерашний раб!» Оба говорящих знают, что это не так, оба чувствуют, что с их точки зрения, с высоты их крови, это так, а Пушкин подает игру слов не как преувеличение, а как часть беседы понимающих людей. Вчерашний раб – это, используя современную лексику, парвенюшка. Какой там был Годунов «в душе палач» – один Бог знает. Исторические источники не доносят сколько-нибудь внятных известей о его зверствах в опричнине. Но для понимающих людей все и без того ясно: побывал внутри опричной затеи государя Ивана Васильевича, постоял рядом, когда летела во все стороны кровь знатнейших людей Царства, так, значит, замарался, а замаравшись, в какой-то мере перенял свирепый опричный обычай, принял его в душу свою.
   Ведущий мотив совершенно таков, каким он и должен был быть в исторической реальности: отторжение. Психологически, социально, культурно Пушкин невероятно точен. Изрыгая ложь про «татарина», «палача в душе» и «вчерашнего раба», русские аристократы, с одной стороны, понимают: да, все это чушь, ложь; а с другой стороны, они понимают с еще большей силой сокрытую, внутреннюю правду своей лжи – нельзя парвенюшке на царство, держава зашатается!

   Портрет Лжедмитрия I.
   Симон Богушович. Ок. 1606 г. Государственный исторический музей

   Еще раз: аристократ «третьего сорта», усевшись на престоле русских царей, взял то, что не ему принадлежало и не для него предназначалось. Естественно, он наполнил политическую элиту страны настроениями вражды и ненависти. Когда явился Самозванец, царские воеводы, по отзывам иноземцев, воевали против него так, словно у них «нет рук, чтобы биться». Нетрудно их понять: сражались за… не вполне настоящего царя против «царя», который, если не приглядываться, мог показаться настоящим.
   А царский сын Федор, не столь ловкий интриган и не столь одаренный политик, как его родитель, допустил после смерти отца кое-какие «незначительные» ошибки по части кадрового подбора. И вскоре Федора Борисовича с ближайшей родней убили.
   1605 год закрыл историю царской династии Годуновых.
   Но соблазн «почему не я на царстве?!» остался. И он терзал нашу богоспасаемую страну еще много лет. Пока народ не осознал: «Мы поставим царем того, кто меньше всех замаран, и убьем того, кто попытается вновь поднять знамя смуты. Ради Бога, да будем тверды и неколебимы, да будет порядок, да будут честь, совесть и верная служба!» Тогда все закончилось.
   Соблазн этот выкорчевали огнем и железом. Уничтожили его, как старую, то и дело воспаляющуюся болячку Русской цивилизации. Слишком много в устройстве Государства российского было родового, слишком мало служилого, регулярного, государственного. Амбицию родовой аристократии следовало кастрировать. Но какой ценой? Дал Бог России почувствовать всю греховность ее политической элиты, дал урок по домостроительству своему. Горек урок, но хватило его на целое столетие.

Род и личность

   Выше говорилось о том, что триумф венчания на царство Бориса Годунова – подделка не только с позиций законов человеческих. Подделка он и с точки зрения христианской веры.
   И если первое представлено Александром Сергеевичем с необыкновенной проницательностью, с чувством дворянина пишущего о дворянине, с чувством причастности к истории, как к чему-то живому и непрерывному, то второе… второе заставляет кланяться его гению.
   Самое время поставить друг против друга две правды: правду родовитого дворянина и, при всех озорствах, верующего христианина, против правды дерзкого разночинца с бурлящим свободомыслием в голове. Итак, Виссарион Григорьевич Белинский обругал пушкинского «Бориса Годунова». Но брань его чудесным образом составила плодородную почву, на которой легко взрастить и предъявить с большей силой, большей яркостью древо поклонения пушкинскому величию.
   Если бы не было Белинского, этого жаркого критика «Бориса Годунова», следовало бы его придумать.
   Виссарион Григорьевич напал на Пушкина по двум основным позициям. Что ж, приведем обширный отрывок из его критики на «Бориса Годунова», являющий первую претензию Белинского:
   «Прежде всего, скажем, что «Борис Годунов» Пушкина – совсем не драма, а разве эпическая поэма в разговорной форме. Действующие лица, вообще слабо очеркнутые, только говорят и местами говорят превосходно; но они не живут, не действуют. Слышите слова, часто исполненные высокой поэзии, но не видите ни страстей, ни борьбы, ни действий. Это один из первых и главных недостатков драмы Пушкина; но этот недостаток не вина поэта: его причина – в русской истории, из которой поэт заимствовал содержание своей драмы. Русская история до Петра Великого тем и отличается от истории западноевропейских государств, что в ней преобладает чисто эпический, или, скорее, квиэтический характер, тогда как в тех преобладает характер чисто драматический. До Петра Великого в России развивалось начало семейственное и родовое; но не было и признаков развития личного: а может ли существовать драма без сильного развития индивидуальностей и личностей? Что составляет содержание шекспировских драматических хроник? Борьба личностей, которые стремятся к власти и оспоривают ее друг у друга. Это бывало и у нас: весь удельный период есть не что иное, как ожесточенная борьба за великокняжеский и за удельные престолы; в период Московского царства мы видим сряду трех претендентов такого рода, но все-таки не видим никакого драматического движения. В период уделов один князь свергал другого и овладевал его уделом, потом, побежденный им, снова уступал ему его владение, потом опять захватывал его; но в уделе от этого ровно ничего не изменялось: переменялись лица, а ход и сущность дел оставались те же, потому что ни одно новое лицо не приносило с собою никакой новой идеи, никакого нового принципа». И далее: «Иоанн III обнаружил в этом деле гениальную односторонность, переходившую почти в ограниченность, твердую волю, силу характера; он постоянно стремился к одной цели, действовал неослабно, но не боролся, потому что не встретил никакого действительного и энергического сопротивления. Дело обошлось без борьбы, и, таким образом, одно из самых драматических событий древней русской истории совершилось без всякого драматизма. Драматизм, как поэтический элемент жизни, заключается в столкновении и сшибке (коллизии) противоположно и враждебно направленных друг против друга идей, которые проявляются как страсть, как пафос. Идея самодержавного единства Московского царства, в лице Иоанна III торжествующая над умирающею удельною системою, встретила в своем безусловно победоносном шествии не противников сильных и ожесточенных, на все готовых, а разве несколько бессильных и жалких жертв. Роды удельных князей, потомков Рюрика, скоро выродились в простую боярщину, которая перед престолом была покорна наравне с народом, но которая стала между престолом и народом не как посредник, а как непроницаемая ограда, разделившая царя с народом. Разрядные книги служат неоспоримым доказательством, что в древней России личность никогда и ничего не значила, но все значил род, и торжество боярина было торжеством целого рода боярского. Таким образом, удельная борьба княжеских родов переродилась в дворскую борьбу боярских родов. Но эта борьба не представляет никакого содержания для драматического поэта, потому что при дворе московском один род торжествовал над другим в милости царской, но ни один из торжествующих родов не вносил ни в думу, ни в администрацию никакой новой идеи, никакого нового принципа, никакого нового элемента».
   Плоха Белинскому русская история! Вот беда…
   Кабы Виссарион Григорьевич действительно знал ее так, как пытается показать, кабы он говорил добросовестно, а не все подчиняя своей идее, сминая и корежа факты, руша истину ради концепции, честь бы ему и слава. Но он всего лишь публицист-полузнайка с блистательным чувством литературного языка и ничтожным чувством исторического процесса.
   Проблема далеко не только в том, что Белинский, западник из западников, хулит русскую историю, априорно ставя ее ниже западноевропейской. Если б только это, говорить было бы не о чем. Другое хуже: он с наслаждением выкручивает русской истории руки, ломает ей ребра и «отсекает лишнее», если это «лишнее» не укладывается в его личную прокрустовщину.
   Что ж, сыграем по правилам самого Виссариона Григорьевича. Поработаем на его поле.
   Главная ошибка, а вернее, подтасовка Белинского состоит в том, что до Петра I в России якобы не развивается индивидуальное начало, совершенно задавленное началом родовым. Виссарион Григорьевич не видит (не хочет видеть) никаких «признаков личного», ибо, по его собственным словам, даже ожесточенная борьба за власть не ознаменована внесением участников ее «новой идеи… нового принципа… нового элемента». Конечно же, родовое начало получило в России мощное развитие: до Петра I оно не господствовало, поскольку основу его, местничество, отменил еще царь Федор Алексеевич, но вообще отрицать его силу невозможно. Однако… сказать, что оно вчистую задушило начало личное, уничтожало всякую возможность персоне, даже и представляющий какой-либо могущественный род, высказать собственную программу, собственную идею относительно устройства русского социума, это даже не преувеличение, это слепота. Притом слепота, думается, намеренная.
   Надо очень постараться, чтобы не заметить князя Андрея Курбского, просвещенного аристократа, сделавшегося перебежчиком. Его предательство подчинено идее особых прав и привилегий родовой знати, нарушенных царем, что дало изменнику почву для самооправдания и даже прокламирования особой правды «великих людей во Израиле».
   Трудно пойти мимо Заруцкого с его маниакальной идеей казачьей вольницы, разбившейся о державное чувство русского народа на финальном этапе Смуты.
   Фантастически тяжело пройти мимо князя Мстиславского, который сформировал в 1610 году семибоярщину и стал во главе нее, желая для русской знати положения магнатерии в Речи Посполитой. Сильная была идея! Ради нее князь пошел на то, чтобы впустить в Кремль польско-литовский гарнизон.
   Ясно, что Андрей Боголюбский и Всеволод Большое Гнездо, принесшие на Русь идею византийского единодержавия и строго проводивших ее в хаосе междоусобных войн, – не герои для Белинского.
   А Дмитрий Донской, вынесший идею сопротивления Орде из опыта предыдущих поколений – опять не тот человек. Не той, разумеется, системы его идея.
   Наконец, князь Василий Васильевич Голицын, фаворит царевны Софьи, вроде бы явный носитель идеи великого союза с католическими державами и уступок папскому престолу в России. Зря старался, и его «прошли», не увидев.
   Но уж Ивана-то Грозного Виссарион Григорьевич мог бы заметить – с его, весьма нетривиальной по тем временам идеей опричнины как инструмента для замены родового начала на государственное… Что ж, и тут «ничего нового», если судить по грозному пафосу Белинского.
   Всех этих личностей, с их идеями, как и многих других, не менее своеобычных, Виссарион Григорьевич умудрился не заметить. Надо было очень постараться, но у него все получилось.
   Даже в том случае, когда новая идея очевидна – а именно создание из разрозненных русских земель единого Московского государства при Иване III, Белинский, не умея обойти препятствие тонко, простовато лукавит, словно продавец подтухшего товара на рынке. Белинскому приходится отрицать очевидное, и он готов отрицать очевидное. Иван III, видите ли, «не встретил никакого действительного и энергического сопротивления». Дело создания России, по Белинскому, «обошлось без борьбы». То-то удивился бы государь Иван, давший четыре больших сражения Новгородской республике, осаждавший Тверь, дравшийся с Литвой за русские города и рисковавший всей державой своей, а заодно и родным сыном-воеводой, когда выставлял полки на Угру против хана Ахмата, что всю его титаническую борьбу критик из XIX века поставил ни во что.

   Иоанн III свергает татарское иго, разрывает ханскую грамоту и приказывает умертвить послов.
   Н. С. Шустов. 1862. Сумской художественный музей им. Н. Х. Онацкого

   То-то удивилась бы «боярщина», виднейшие представители которой то бегали за литовский рубеж, то составляли «Избранную раду», желая потеснить власть самодержца, что ей инкриминировали покорность…
   Не стоит даже упоминать о таких мелочах, как «разрядные книги», по которым якобы видно, что «в древней России личность никогда и ничего не значила». Разрядные книги вообще ничего не говорят на сей счет, это просто списки назначений на высокие должности, делопроизводство XVI–XVII веков. Этак можно и на основе современных зарплатных ведомостей рассуждать о наличии или отсутствии в России Третьего Рима. Или по билету в кино выводить теорию о наступлении новой цивилизационной стадии в России.
   Впрочем, Белинский – образованный человек, все-таки учился в Московском императорском университете. Так что нет оснований говорить о его безграмотности в вопросах истории. Нет, Виссарион Григорьевич осознанно искажает историю своей страны, он намеренно энергичен в роли Прокруста.
   Историческая правда состоит в том, что при сильнейшем развитии родового начала и на Руси, и, позднее, в России индивидуальное начало также получило глубокое, сильное выражение. Средневековая Россия была богата социальными идеями и яркими личностями.
   Так что мнение Белинского, утверждавшего прямо противоположное, мягко говоря, плод его личной фантазии.

Совесть и злодеи

   А вот вторая претензия Белинского к «Борису Годунову». Она имеет составной характер и отчасти относится к Пушкину, отчасти же к материалу, на основе которого Александр Сергеевич творил пьесу, а именно «Истории Государства Российского» Н. М. Карамзина.
   Послушаем же критика: «Поэту необходимо было нужно самостоятельно проникнуть в тайну личности Годунова и поэтическим инстинктом разгадать тайну его исторического значения, не увлекаясь никаким авторитетом, никаким влиянием. Но Пушкин рабски во всем последовал Карамзину, – и из его драмы вышло что-то похожее на мелодраму, а Годунов его вышел мелодраматическим злодеем, которого мучит совесть и который в своем злодействе нашел себе кару. Мысль нравственная и почтенная, но уже до того избитая, что таланту ничего нельзя из нее сделать!..»
   У Карамзина Борис Годунов – злодей, который, без сомнений, сгубил отрока Дмитрия – брата царя Федора Ивановича – в Угличе, в 1591 году, руками подосланных мерзавцев. И тот же Годунов, позднее, во всем сиянии своей власти и своего таланта к державным делам, «…должен был вкусить горький плод беззакония и сделаться одною из удивительных жертв суда небесного». По Карамзину, своего рода предзнаменованиями грядущих бедствий стали «внутреннее беспокойство Борисова сердца и разные бедственные случаи, коим он еще усильно противоборствовал твердостию духа, чтобы вдруг оказать себя слабым и как бы беспомощным в последнем явлении своей судьбы…» А под этим самым «последним явлением судьбы» надо понимать вторжение самозванца и тяжелая война с ним. В то же время, Борис Федорович у Карамзина вовсе не кается в содеянном злодеянии. Но в молчании источников историк милосердно допускает возможность покаяния – стоя одной ногой в гробу, чувствуя скорую кончину, Годунов как бы окидывает мутнеющим взором свои владения и видит: «Пред ним трон, венец и могила, супруга, дети, ближние, уже обреченные жертвы судьбы; рабы неблагодарные уже с готовою изменою в сердце; пред ним и святое знамение христианства: образ Того, Кто не отвергнет, может быть, и позднего раскаяния».
   Белинский сомневается в суде Карамзина: действительно ли Годунов виновен в угличском убийстве? При всем уме этого деятеля, преступление совершенно топорно, гнусно, глупо. Вот и винит Белинский Карамзина в небеспристрастности: да не могло ли быть так, что Годунову труп мальчика «подарили» его лизоблюды-доброжелатели?! Ужели такой разумный человек не совершил бы зверства осмотрительнее, в полном разуме и расчете? Определенно, не он, – сомневается Белинский, – определенно, виновны лица, искавшие его расположения или же просто без меры преданные ему.

   Царевич Дмитрий.
   М. В. Нестеров. 1899. Государственный Русский музей

   Наука ответить на эти укоризны может лишь с величайшей осторожностью. По сию пору специалисты делятся на тех, кто уверен, как и Карамзин, в убийстве, подстроенном Борисом Годуновым; тех, кто видит в смерти царевича несчастный случай; тех, кто согласен с Белинским и допускает организацию убийства некими доброжелателями Бориса Федоровича. Так, например, с подачи доктора исторических наук Н. С. Борисова, в сериал «Годунов» пришла версия о причастности к смерти Дмитрия Углицкого жены Бориса Федоровича. А ваш покорный слуга предположил в книге «Царь Федор Иванович», что за убийством стоит дядя Бориса Годунова, боярин Дмитрий Годунов.
   Карамзин высказал свою версию и держался ее твердо, поскольку основанием для нее служат многочисленные показания источников. Иначе говоря, эта версия до сих пор «почтенная», можно сказать, основная, что бы ни говорил Белинский и каких бы гипотез ни строил автор этих строк. Но, допустим, Карамзин неправ. Отчего же Пушкин должен был сам, без опоры на труды столь блистательного историка, как Карамзин, «проникнуть в тайну личности Годунова»? Да вовсе не потому, что теория Карамзина насчет угличского злодеяния не единственно возможная, а потому, думается, что гений Пушкина взлетел с аэродрома Карамзина не туда, куда хотелось бы Белинскому.
   Виссариону Григорьевичу страшно не нравится «злодей, которого мучает совесть». Он бы предпочел другого злодея.
   Ах, видите ли, как «избито»!
   «Трагическое лицо – пишет Белинский, – непременно должно возбуждать к себе участие. Сам Ричард III – это чудовище злодейства, возбуждает к себе участие исполинскою мощью духа. Как злодей, Борис не возбуждает к себе никакого участия, потому что он – злодей мелкий, малодушный; но, как человек замечательный, так сказать, увлеченный судьбою взять роль не по себе, он очень и очень возбуждает к себе участие: видишь необходимость его падения и все-таки жалеешь о нем…» И далее, еще откровеннее: «Какая бедная мысль – заставить злодея читать самому себе мораль, вместо того чтоб заставить его всеми мерами оправдывать свое злодейство в собственных глазах! На этот раз историк сыграл с поэтом плохую шутку…»
   Вот она, квинтэссенция высказывания Белинского; она-то и разделяет его с Пушкиным и Карамзиным. Слава Богу, что разделяет! Александр Сергеевич и Николай Михайлович справедливо стоят в русской культуре на пьедесталах неизмеримо более высоких, нежели Виссарион Григорьевич.
   Все это желание видеть «кипучие страсти», неподвластные вере, представляющие собой бунт не только против нравственности, но и, по большому счету, против Бога, а потому создающие впечатление «исполинской мощи духа», – такой ужасающий, пошлый, унылый, примитивный провинциализм! Как будто актер детского театра из глубинки выходит на арену во «взрослом» спектакле, пытается играть серьезного драматического персонажа, и вдруг, чтобы придать себе значительности, заливается «мефистофелевским» смехом. Зал сначала молчит, пораженный его идиотизмом, потом заливается смехом – самым простым и искренним, а не мефистофелевским – в ответ. А напоследок кто-нибудь еще добавляет: «Хо-хо-хо», – совершенно как Санта Клаус, мол, Санта Клаус тут столь же уместен.
   Супермегазлодей – это ведь шаблон, пропись, фигура из бондианы или какого-нибудь марвеловского комикса. У Шекспира он мог быть хорош и уместен, а прочее – перепевы Шекспира, «избитые» уже ко времени Виссариона Григорьевича намного более, чем «скучная» мораль.
   Какая в безудержном, оправдывающем себя, концентрированном злодействе «исполинская сила духа»? Ричард III у Шекспира – храбрый подлец, сочувствовать ему можно лишь в одном: умен и смел, но ведь до какой степени ущербная личность! Жаль, жаль. Если есть иное сочувствие, то это либо, как у Белинского, глубокий, любующийся собой провинциализм, либо душевное нездоровье.
   Пушкин же какое-то время действительно двигается в канве Карамзина. Заготовлены у него приметы карамзинского «внутреннего беспокойства Борисова сердца». Таков знаменитый монолог царя о тщетности собственных достижений: гордыня привела его на трон, а совесть уничтожает плоды деятельной гордыни…
   Достиг я высшей власти;
   Шестой уж год я царствую спокойно.
   Но счастья нет моей душе. Не так ли
   Мы смолоду влюбляемся и алчем
   Утех любви, но только утолим
   Сердечный глад мгновенным обладаньем,
   Уж, охладев, скучаем и томимся?..
   Напрасно мне кудесники сулят
   Дни долгие, дни власти безмятежной —
   Ни власть, ни жизнь меня не веселят;
   Предчувствую небесный гром и горе.
   Мне счастья нет. Я думал свой народ
   В довольствии, во славе успокоить,
   Щедротами любовь его снискать —
   Но отложил пустое попеченье:
   Живая власть для черни ненавистна,
   Они любить умеют только мертвых.
   Безумны мы, когда народный плеск
   Иль ярый вопль тревожит сердце наше!
   Бог насылал на землю нашу глад,
   Народ завыл, в мученьях погибая;
   Я отворил им житницы, я злато
   Рассыпал им, я им сыскал работы —
   Они ж меня, беснуясь, проклинали!
   Пожарный огнь их домы истребил,
   Я выстроил им новые жилища.
   Они ж меня пожаром упрекали!
   Вот черни суд: ищи ж ее любви.
   В семье моей я мнил найти отраду,
   Я дочь мою мнил осчастливить браком —
   Как буря, смерть уносит жениха…
   И тут молва лукаво нарекает
   Виновником дочернего вдовства
   Меня, меня, несчастного отца!..
   Кто ни умрет, я всех убийца тайный:
   Я ускорил Феодора кончину,
   Я отравил свою сестру царицу,
   Монахиню смиренную… все я!
   Ах! чувствую: ничто не может нас
   Среди мирских печалей успокоить;
   Ничто, ничто… едина разве совесть.
   Так, здравая, она восторжествует
   Над злобою, над темной клеветою. —
   Но если в ней единое пятно,
   Единое, случайно завелося,
   Тогда – беда! как язвой моровой
   Душа сгорит, нальется сердце ядом,
   Как молотком стучит в ушах упрек,
   И все тошнит, и голова кружится,
   И мальчики кровавые в глазах…
   И рад бежать, да некуда… ужасно!
   Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.
   «Мальчики кровавые в глазах» – это ли избито?! Да это один из глубинных кодов всей русской культуры, фраза на века!
   Совесть отрицает благие плоды злодейства, а совестью двигает образ Божий, которым наделен человек от Сотворения мира. И православное общество видит, чувствует это, живет этим. Гениальные Карамзин и Пушкин, при всем своем вольномыслии в молодые годы, – истинные христиане, притом глубоко верующие. Их души пронизаны знанием: восседает Бог над людской суетой, суд Его неотвратим, гнев Его ужасен, любовь Его безгранична. И каждый босяк с верой в душе и крестиком на груди совершенно так же, как Карамзин и Пушкин, знает это, живи он хоть «на задворках великой империи», там, «где рельсы вылезают из кармана страны».
   А Виссарион Григорьевич сего не знает, вернее, знать не хочет, ему милее картонные короны безбожия и безнравственности.
   Глубинно русский, глубинно народный, если угодно, краеугольно-национальный сюжет нашей литературы, наших песен, нашего искусства в целом – кающийся разбойник, бегущий от грехов своих в монастырь. То же самое: невинная девушка, идущая в монастырь, под защиту Бога, если надо ей не совершить греха, но и брака нежеланного избежать. Борису Годунову идти в монастырь поздно. Он царь. В 1605 году он на пороге смерти. Что ему осталось, злодею, венценосному разбойнику, в начале дороги, ведущей к небесному судилищу? Наставить сына (зная в сущности, что уберечь его он уже не в состоянии), а пуще вверить его Господу: «Бог велик! Он умудряет юность, Он слабости дарует силу…»; а потом все-таки покаяться, все-таки просить прощения за грехи, пусть и кратко, пусть и с оговорками, да и уйти в монахи:
   Умираю;
   Обнимемся, прощай, мой сын: сейчас
   Ты царствовать начнешь… о боже, боже!
   Сейчас явлюсь перед тобой – и душу
   Мне некогда очистить покаяньем.
   Но чувствую – мой сын, ты мне дороже
   Душевного спасенья… так и быть!
   Я подданным рожден и умереть
   Мне подданным во мраке б надлежало;
   Но я достиг верховной власти… чем?
   Не спрашивай. Довольно: ты невинен…
   Царь мечется, царь тщетно ищет спасения сыну, а не себе. Хотел бы покаяния, да времени нет. Но хотя бы совершается работа души, и совесть внушает Борису Федоровичу: он грешен, ему нужно покаяние.
   И в финале он все-таки принимает постриг, объявляя (последняя реплика царя во всей пьесе):
   Простите ж мне соблазны и грехи
   И вольные и тайные обиды…
   Святый отец, приближься, я готов.
   Что говорит людям и Богу царь-злодей, мучимый совестью?
   «Простите».
   Простите! Слово произнесено.
   Простите грехи, соблазны, обиды вольные и невольные, известные и тайные.
   А потом все земное в судьбе династии Годунов рушится, ибо срок истек, и Господь подводит черту. Но это – уже за пределами личной судьбы самого Бориса Федоровича.

   Смерть Бориса Годунова.
   К. В. Лебедев. 1880. Литография. Издание В. И. Иванова.
   Местонахождение неизвестно

   Да что же еще надо русскому человеку, когда он сознает свою греховность, греховность глубокую, греховность страшную, греховность, которую самостоятельно преодолеть невозможно, когда он видит, что грехи его – словно пена морская, что? Прокричать, хотя бы на 59-й минуте 24-го часа своей жизни: «Я каюсь! Я нуждаюсь в прощении! Уповаю на любовь, которой сам я лишен…»
//-- * * * --//
   Борис Годунов в трактовке Александра Сергеевича Пушкина не только невероятно, поразительно точен с исторической точки зрения, он еще и образец грешника, кающегося в последний миг, – как евангельский разбойник на кресте, – и не теряющего последней надежды на спасение.
   Это не избито, это гениально.
   И это будет жить до скончания Русской цивилизации.
   Боже, милостив буди всем нам, великим грешникам, суди нас, Господи, не по справедливости, но по любви Твоей!
   Д.М. Володихин,
   доктор исторических наук,
   член Союза писателей России,
   профессор исторического факультета
   МГУ имени М. В. Ломоносова,
   заведующий кафедрой культурного наследия
   Московского государственного института культуры

А.С. Пушкин
Борис Годунов

Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновенный, с благоговением и благодарностию посвящает
АЛЕКСАНДР ПУШКИН

Кремлевские палаты
(1598 года, 20 февраля)

   КНЯЗЬЯ ШУЙСКИЙ И ВОРОТЫНСКИЙ.
   Воротынский
   Наряжены мы вместе город ведать,
   Но, кажется, нам не за кем смотреть:
   Москва пуста; вослед за патриархом
   К монастырю пошел и весь народ.
   Как думаешь, чем кончится тревога?
   Шуйский
   Чем кончится? Узнать не мудрено:
   Народ еще повоет да поплачет,
   Борис еще поморщится немного,
   Что пьяница пред чаркою вина,
   И наконец по милости своей
   Принять венец смиренно согласится;
   А там – а там он будет нами править
   По-прежнему.
   Воротынский
   Но месяц уж протек,
   Как, затворясь в монастыре с сестрою,
   Он, кажется, покинул все мирское.
   Ни патриарх, ни думные бояре
   Склонить его доселе не могли;
   Не внемлет он ни слезным увещаньям,
   Ни их мольбам, ни воплю всей Москвы,
   Ни голосу Великого Собора.
   Его сестру напрасно умоляли
   Благословить Бориса на державу;
   Печальная монахиня-царица
   Как он тверда, как он неумолима.
   Знать, сам Борис сей дух в нее вселил;
   Что ежели правитель в самом деле
   Державными заботами наскучил
   И на престол безвластный не взойдет?
   Что скажешь ты?
   Шуйский
   Скажу, что понапрасну
   Лилася кровь царевича-младенца;
   Что если так, Димитрий мог бы жить.
   Воротынский
   Ужасное злодейство! Полно, точно ль
   Царевича сгубил Борис?
   Шуйский
   А кто же?
   Кто подкупал напрасно Чепчугова?
   Кто подослал обоих Битяговских
   С Качаловым? Я в Углич послан был
   Исследовать на месте это дело:
   Наехал я на свежие следы;
   Весь город был свидетель злодеянья;
   Все граждане согласно показали;
   И, возвратясь, я мог единым словом
   Изобличить сокрытого злодея.

   Шуйский и Воротынский.
   Б. Зворыкин. Париж, 1927. Национальная библиотека Франции

   Воротынский
   Зачем же ты его не уничтожил?
   Шуйский
   Он, признаюсь, тогда меня смутил
   Спокойствием, бесстыдностью нежданной,
   Он мне в глаза смотрел, как будто правый:
   Расспрашивал, в подробности входил —
   И перед ним я повторил нелепость,
   Которую мне сам он нашептал.
   Воротынский
   Не чисто, князь.
   Шуйский
   А что мне было делать?
   Все объявить Феодору? Но царь
   На все глядел очами Годунова,
   Всему внимал ушами Годунова:
   Пускай его б уверил я во всем,
   Борис тотчас его бы разуверил,
   А там меня ж сослали б в заточенье,
   Да в добрый час, как дядю моего,
   В глухой тюрьме тихонько б задавили.
   Не хвастаюсь, а в случае, конечно,
   Никая казнь меня не устрашит.
   Я сам не трус, но также не глупец
   И в петлю лезть не соглашуся даром.
   Воротынский
   Ужасное злодейство! Слушай, верно
   Губителя раскаянье тревожит:
   Конечно, кровь невинного младенца
   Ему ступить мешает на престол.
   Шуйский
   Перешагнет; Борис не так-то робок!
   Какая честь для нас, для всей Руси!
   Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,
   Зять палача и сам в душе палач,
   Возьмет венец и бармы Мономаха…
   Воротынский
   Так, родом он незнатен; мы знатнее.
   Шуйский
   Да, кажется.
   Воротынский
   Ведь Шуйский, Воротынский…
   Легко сказать, природные князья.
   Шуйский
   Природные, и Рюриковой крови.
   Воротынский
   А слушай, князь, ведь мы б имели право
   Наследовать Феодору.
   Шуйский
   Да, боле,
   Чем Годунов.
   Воротынский
   Ведь в самом деле!
   Шуйский
   Что ж?
   Когда Борис хитрить не перестанет,
   Давай народ искусно волновать,
   Пускай они оставят Годунова,
   Своих князей у них довольно, пусть
   Себе в цари любого изберут.
   Воротынский
   Не мало нас, наследников варяга,
   Да трудно нам тягаться с Годуновым:
   Народ отвык в нас видеть древню отрасль
   Воинственных властителей своих.
   Уже давно лишились мы уделов,
   Давно царям подручниками служим,
   А он умел и страхом, и любовью,
   И славою народ очаровать.
   Шуйский
   (глядит в окно)
   Он смел, вот все – а мы….. Но полно. Видишь,
   Народ идет, рассыпавшись, назад —
   Пойдем скорей, узнаем, решено ли.

Красная площадь

   НАРОД.
   Один
   Неумолим! Он от себя прогнал
   Святителей, бояр и патриарха.
   Они пред ним напрасно пали ниц;
   Его страшит сияние престола.
   Другой
   О боже мой, кто будет нами править?
   О горе нам!
   Третий
   Да вот верховный дьяк
   Выходит нам сказать решенье Думы.
   Народ
   Молчать! молчать! дьяк думный говорит;
   Ш-ш – слушайте!
   Щелкалов
   (с Красного крыльца)
   Собором положили
   В последний раз отведать силу просьбы
   Над скорбною правителя душой.

   Борис Годунов.
   Б. Зворыкин. Париж, 1927. Национальная библиотека Франции

   Заутра вновь святейший патриарх,
   В Кремле отпев торжественно молебен,
   Предшествуем хоругвями святыми,
   С иконами Владимирской, Донской,
   Воздвижется; а с ним синклит, бояре,
   Да сонм дворян, да выборные люди
   И весь народ московский православный,
   Мы все пойдем молить царицу вновь,
   Да сжалится над сирою Москвою
   И на венец благословит Бориса.
   Идите же вы с богом по домам,
   Молитеся – да взыдет к небесам
   Усердная молитва православных.
   Народ расходится.

Девичье поле. Новодевичий монастырь

   НАРОД.
   Один
   Теперь они пошли к царице в келью,
   Туда вошли Борис и патриарх
   С толпой бояр.
   Другой
   Что слышно?
   Третий
   Все еще
   Упрямится; однако есть надежда.
   Баба
   (с ребенком)
   Агу! не плачь, не плачь; вот бука, бука
   Тебя возьмет! агу, агу!.. не плачь!
   Один
   Нельзя ли нам пробраться за ограду?
   Другой
   Нельзя. Куды! и в поле даже тесно,
   Не только там. Легко ли? Вся Москва
   Сперлася здесь; смотри: ограда, кровли,
   Все ярусы соборной колокольни,
   Главы церквей и самые кресты
   Унизаны народом.
   Первый
   Право, любо!
   Один
   Что там за шум?
   Другой
   Послушай! что за шум?
   Народ завыл, там падают, что волны,
   За рядом ряд… еще… еще… Ну, брат,
   Дошло до нас; скорее! на колени!
   Народ
   (на коленах. Вой и плач)
   Ах, смилуйся, отец наш! властвуй нами!
   Будь наш отец, наш царь!
   Один
   (тихо)
   О чем там плачут?
   Другой
   А как нам знать? то ведают бояре,
   Не нам чета.
   Баба
   (с ребенком)
   Ну, что ж? как надо плакать,
   Так и затих! вот я тебя! вот бука!
   Плачь, баловень!
   (Бросает его об земь. Ребенок пищит.)
   Ну, то-то же.
   Один
   Все плачут,
   Заплачем, брат, и мы.
   Другой
   Я силюсь, брат,
   Да не могу.
   Первый
   Я также. Нет ли луку?
   Потрем глаза.
   Второй
   Нет, я слюней помажу.
   Что там еще?
   Первый
   Да кто их разберет?
   Народ
   Венец за ним! он царь! он согласился!
   Борис наш царь! да здравствует Борис!

Кремлевские палаты

   БОРИС, ПАТРИАРХ, БОЯРЕ.
   Борис
   Ты, отче патриарх, вы все, бояре,
   Обнажена моя душа пред вами:
   Вы видели, что я приемлю власть
   Великую со страхом и смиреньем.
   Сколь тяжела обязанность моя!
   Наследую могущим Иоаннам —
   Наследую и ангелу-царю!..
   О праведник! о мой отец державный!
   Воззри с небес на слезы верных слуг
   И ниспошли тому, кого любил ты,
   Кого ты здесь столь дивно возвеличил,
   Священное на власть благословенье:
   Да правлю я во славе свой народ,
   Да буду благ и праведен, как ты.
   От вас я жду содействия, бояре,
   Служите мне, как вы ему служили,
   Когда труды я ваши разделял,
   Не избранный еще народной волей.
   Бояре
   Не изменим присяге, нами данной.
   Борис
   Теперь пойдем, поклонимся гробам
   Почиющих властителей России,
   А там – сзывать весь наш народ на пир,
   Всех, от вельмож до нищего слепца;
   Всем вольный вход, все гости дорогие.
   (Уходит, за ним и бояре.)
   Воротынский
   (останавливая Шуйского).
   Ты угадал.
   Шуйский
   А что?
   Воротынский
   Да здесь, намедни,
   Ты помнишь?
   Шуйский
   Нет, не помню ничего.
   Воротынский
   Когда народ ходил в Девичье поле,
   Ты говорил…
   Шуйский
   Теперь не время помнить,
   Советую порой и забывать.
   А впрочем, я злословием притворным
   Тогда желал тебя лишь испытать,
   Верней узнать твой тайный образ мыслей;
   Но вот – народ приветствует царя —
   Отсутствие мое заметить могут —
   Иду за ним.
   Воротынский
   Лукавый царедворец!

Ночь
Келья в Чудовом монастыре (1603 года)

   ОТЕЦ ПИМЕН,
   ГРИГОРИЙ СПЯЩИЙ.
   Пимен
   (пишет перед лампадой)
   Еще одно, последнее сказанье —
   И летопись окончена моя,
   Исполнен долг, завещанный от бога
   Мне, грешному. Недаром многих лет
   Свидетелем господь меня поставил
   И книжному искусству вразумил;
   Когда-нибудь монах трудолюбивый
   Найдет мой труд усердный, безымянный,
   Засветит он, как я, свою лампаду —
   И, пыль веков от хартий отряхнув,
   Правдивые сказанья перепишет,
   Да ведают потомки православных
   Земли родной минувшую судьбу,
   Своих царей великих поминают
   За их труды, за славу, за добро —
   А за грехи, за темные деянья
   Спасителя смиренно умоляют.
   На старости я сызнова живу,
   Минувшее проходит предо мною —
   Давно ль оно неслось, событий полно,
   Волнуяся, как море-окиян?
   Теперь оно безмолвно и спокойно,
   Не много лиц мне память сохранила,
   Не много слов доходят до меня,
   А прочее погибло невозвратно…
   Но близок день, лампада догорает —
   Еще одно, последнее сказанье.
   (Пишет.)
   Григорий
   (пробуждается)
   Все тот же сон! возможно ль? в третий раз!
   Проклятый сон!.. А все перед лампадой
   Старик сидит да пишет – и дремотой,
   Знать, во всю ночь он не смыкал очей.
   Как я люблю его спокойный вид,
   Когда, душой в минувшем погруженный,
   Он летопись свою ведет; и часто
   Я угадать хотел, о чем он пишет?
   О темном ли владычестве татар?
   О казнях ли свирепых Иоанна?
   О бурном ли новогородском вече?
   О славе ли отечества? напрасно.
   Ни на челе высоком, ни во взорах
   Нельзя прочесть его сокрытых дум;
   Все тот же вид смиренный, величавый.
   Так точно дьяк, в приказах поседелый,
   Спокойно зрит на правых и виновных,
   Добру и злу внимая равнодушно,
   Не ведая ни жалости, ни гнева.
   Пимен
   Проснулся, брат.
   Григорий
   Благослови меня,
   Честный отец.
   Пимен
   Благослови господь
   Тебя и днесь, и присно, и вовеки.
   Григорий
   Ты все писал и сном не позабылся,
   А мой покой бесовское мечтанье
   Тревожило, и враг меня мутил.
   Мне снилося, что лестница крутая
   Меня вела на башню; с высоты
   Мне виделась Москва, что муравейник;
   Внизу народ на площади кипел
   И на меня указывал со смехом,
   И стыдно мне и страшно становилось —
   И, падая стремглав, я пробуждался…
   И три раза мне снился тот же сон.
   Не чудно ли?
   Пимен
   Младая кровь играет;
   Смиряй себя молитвой и постом,
   И сны твои видений легких будут
   Исполнены. Доныне – если я,
   Невольною дремотой обессилен,
   Не сотворю молитвы долгой к ночи —
   Мой старый сон не тих, и не безгрешен,
   Мне чудятся то шумные пиры,
   То ратный стан, то схватки боевые,
   Безумные потехи юных лет!
   Григорий
   Как весело провел свою ты младость!
   Ты воевал под башнями Казани,
   Ты рать Литвы при Шуйском отражал,
   Ты видел двор и роскошь Иоанна!
   Счастлив! а я от отроческих лет
   По келиям скитаюсь, бедный инок!
   Зачем и мне не тешиться в боях,
   Не пировать за царскою трапезой?
   Успел бы я, как ты, на старость лет
   От суеты, от мира отложиться,
   Произнести монашества обет
   И в тихую обитель затвориться.

   Перед монастырем.
   Б. Зворыкин. Париж, 1927. Национальная библиотека Франции

   Пимен
   Не сетуй, брат, что рано грешный свет
   Покинул ты, что мало искушений
   Послал тебе всевышний. Верь ты мне:
   Нас издали пленяет слава, роскошь
   И женская лукавая любовь.
   Я долго жил и многим насладился;
   Но с той поры лишь ведаю блаженство,
   Как в монастырь господь меня привел.
   Подумай, сын, ты о царях великих.
   Кто выше их? Единый бог. Кто смеет
   Противу их? Никто. А что же? Часто
   Златый венец тяжел им становился:
   Они его меняли на клобук.
   Царь Иоанн искал успокоенья
   В подобии монашеских трудов.
   Его дворец, любимцев гордых полный,
   Монастыря вид новый принимал:
   Кромешники в тафьях и власяницах
   Послушными являлись чернецами,
   А грозный царь игуменом смиренным.
   Я видел здесь – вот в этой самой келье
   (В ней жил тогда Кирилл многострадальный,
   Муж праведный. Тогда уж и меня
   Сподобил бог уразуметь ничтожность
   Мирских сует), здесь видел я царя,
   Усталого от гневных дум и казней.
   Задумчив, тих сидел меж нами Грозный,
   Мы перед ним недвижимо стояли,
   И тихо он беседу с нами вел.
   Он говорил игумену и братье:
   «Отцы мои, желанный день придет,
   Предстану здесь алкающий спасенья.
   Ты, Никодим, ты, Сергий, ты, Кирилл,
   Вы все – обет примите мой духовный:
   Прииду к вам преступник окаянный
   И схиму здесь честную восприму,
   К стопам твоим, святый отец, припадши».
   Так говорил державный государь,
   И сладко речь из уст его лилася.
   И плакал он. А мы в слезах молились,
   Да ниспошлет господь любовь и мир
   Его душе страдающей и бурной.
   А сын его Феодор? На престоле
   Он воздыхал о мирном житие
   Молчальника. Он царские чертоги
   Преобратил в молитвенную келью;
   Там тяжкие, державные печали
   Святой души его не возмущали.
   Бог возлюбил смирение царя,
   И Русь при нем во славе безмятежной
   Утешилась – а в час его кончины
   Свершилося неслыханное чудо:
   К его одру, царю едину зримый,
   Явился муж необычайно светел,
   И начал с ним беседовать Феодор
   И называть великим патриархом.
   И все кругом объяты были страхом,
   Уразумев небесное виденье,
   Зане святый владыка пред царем
   Во храмине тогда не находился.
   Когда же он преставился, палаты
   Исполнились святым благоуханьем,
   И лик его как солнце просиял —
   Уж не видать такого нам царя.
   О страшное, невиданное горе!
   Прогневали мы бога, согрешили:
   Владыкою себе цареубийцу
   Мы нарекли.
   Григорий
   Давно, честный отец,
   Хотелось мне спросить о смерти
   Димитрия-царевича; в то время
   Ты, говорят, был в Угличе.
   Пимен
   Ох, помню!
   Привел меня бог видеть злое дело,
   Кровавый грех. Тогда я в дальний Углич
   На некое был послан послушанье;
   Пришел я в ночь. Наутро в час обедни
   Вдруг слышу звон, ударили в набат,
   Крик, шум. Бегут на двор царицы. Я
   Спешу туда ж – а там уже весь город.
   Гляжу: лежит зарезанный царевич;
   Царица мать в беспамятстве над ним,
   Кормилица в отчаянье рыдает,
   А тут народ, остервенясь, волочит
   Безбожную предательницу-мамку…
   Вдруг между их, свиреп, от злости бледен,
   Является Иуда Битяговский.
   «Вот, вот злодей!» – раздался общий вопль,
   И вмиг его не стало. Тут народ
   Вслед бросился бежавшим трем убийцам;
   Укрывшихся злодеев захватили
   И привели пред теплый труп младенца,
   И чудо – вдруг мертвец затрепетал —
   «Покайтеся!» – народ им завопил:
   И в ужасе под топором злодеи
   Покаялись – и назвали Бориса.

   В Чудовом монастыре.
   Б. Зворыкин. Париж, 1927. Национальная библиотека Франции

   Григорий
   Каких был лет царевич убиенный?
   Пимен
   Да лет семи; ему бы ныне было
   (Тому прошло уж десять лет… нет, больше:
   Двенадцать лет) – он был бы твой ровесник
   И царствовал; но бог судил иное.
   Сей повестью плачевной заключу
   Я летопись мою; с тех пор я мало
   Вникал в дела мирские. Брат Григорий,
   Ты грамотой свой разум просветил,
   Тебе свой труд передаю. В часы,
   Свободные от подвигов духовных,
   Описывай, не мудрствуя лукаво,
   Все то, чему свидетель в жизни будешь:
   Войну и мир, управу государей,
   Угодников святые чудеса,
   Пророчества и знаменья небесны —
   А мне пора, пора уж отдохнуть
   И погасить лампаду… Но звонят
   К заутрене… благослови, господь,
   Своих рабов!.. подай костыль, Григорий.
   (Уходит.)
   Григорий
   Борис, Борис! все пред тобой трепещет,
   Никто тебе не смеет и напомнить
   О жребии несчастного младенца, —
   А между тем отшельник в темной келье
   Здесь на тебя донос ужасный пишет:
   И не уйдешь ты от суда мирского,
   Как не уйдешь от божьего суда.

Палаты патриарха

   ПАТРИАРХ,
   ИГУМЕН ЧУДОВА МОНАСТЫРЯ.
   Патриарх
   И он убежал, отец игумен?
   Игумен
   Убежал, святый владыко.
   Вот уж тому третий день.
   Патриарх
   Пострел, окаянный! Да какого он роду?
   Игумен
   Из роду Отрепьевых, галицких боярских детей. Смолоду постригся неведомо где, жил в Суздале, в Ефимьевском монастыре, ушел оттуда, шатался по разным обителям, наконец пришел к моей чудовской братии, а я, видя, что он еще млад и неразумен, отдал его под начал отцу Пимену, старцу кроткому и смиренному; и был он весьма грамотен; читал наши летописи, сочинял каноны святым; но, знать, грамота далася ему не от господа бога…

   Патриарх.
   Б. Зворыкин. Париж, 1927. Национальная библиотека Франции

   Патриарх
   Уж эти мне грамотеи! что еще выдумал! буду царем на Москве! Ах он, сосуд диавольский! Однако нечего царю и докладывать об этом; что тревожить отца-государя? Довольно будет объявить о побеге дьяку Смирнову али дьяку Ефимьеву; эдака ересь! буду царем на Москве!.. Поймать, поймать врагоугодника, да и сослать в Соловецкий на вечное покаяние. Ведь это ересь, отец игумен.
   Игумен
   Ересь, святый владыко, сущая ересь.

Царские палаты

   Два стольника.
   Первый
   Где государь?
   Второй
   В своей опочивальне
   Он заперся с каким-то колдуном.
   Первый
   Так, вот его любимая беседа:
   Кудесники, гадатели, колдуньи.—
   Все ворожит, что красная невеста.
   Желал бы знать, о чем гадает он?
   Второй
   Вот он идет. Угодно ли спросить?
   Первый
   Как он угрюм!
   Уходят.
   Царь
   (входит)
   Достиг я высшей власти;
   Шестой уж год я царствую спокойно.
   Но счастья нет моей душе. Не так ли
   Мы смолоду влюбляемся и алчем
   Утех любви, но только утолим
   Сердечный глад мгновенным обладаньем,
   Уж, охладев, скучаем и томимся?..
   Напрасно мне кудесники сулят
   Дни долгие, дни власти безмятежной —
   Ни власть, ни жизнь меня не веселят;
   Предчувствую небесный гром и горе.
   Мне счастья нет. Я думал свой народ
   В довольствии, во славе успокоить,
   Щедротами любовь его снискать —
   Но отложил пустое попеченье:
   Живая власть для черни ненавистна,
   Они любить умеют только мертвых.
   Безумны мы, когда народный плеск
   Иль ярый вопль тревожит сердце наше!
   Бог насылал на землю нашу глад,
   Народ завыл, в мученьях погибая;
   Я отворил им житницы, я злато
   Рассыпал им, я им сыскал работы —
   Они ж меня, беснуясь, проклинали!
   Пожарный огнь их домы истребил,
   Я выстроил им новые жилища.
   Они ж меня пожаром упрекали!
   Вот черни суд: ищи ж ее любви.
   В семье моей я мнил найти отраду,
   Я дочь мою мнил осчастливить браком —
   Как буря, смерть уносит жениха…
   И тут молва лукаво нарекает
   Виновником дочернего вдовства
   Меня, меня, несчастного отца!..
   Кто ни умрет, я всех убийца тайный:

   Борис Годунов среди подданных.
   Б. Зворыкин. Париж, 1927. Национальная библиотека Франции

   Я ускорил Феодора кончину,
   Я отравил свою сестру царицу,
   Монахиню смиренную… все я!
   Ах! чувствую: ничто не может нас
   Среди мирских печалей успокоить;
   Ничто, ничто… едина разве совесть.
   Так, здравая, она восторжествует
   Над злобою, над темной клеветою. —
   Но если в ней единое пятно,
   Единое, случайно завелося,
   Тогда – беда! как язвой моровой
   Душа сгорит, нальется сердце ядом,
   Как молотком стучит в ушах упрек,
   И все тошнит, и голова кружится,
   И мальчики кровавые в глазах…
   И рад бежать, да некуда… ужасно!
   Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.

Корчма на литовской границе

   МИСАИЛ И ВАРЛААМ,
   БРОДЯГИ-ЧЕРНЕЦЫ; ГРИГОРИЙ ОТРЕПЬЕВ, МИРЯНИНОМ; ХОЗЯЙКА.
   Хозяйка
   Чем-то мне вас потчевать, старцы честные?
   Варлаам
   Чем бог пошлет, хозяюшка. Нет ли вина?
   Хозяйка
   Как не быть, отцы мои! сейчас вынесу.
   (Уходит.)
   Мисаил
   Что ж ты закручинился, товарищ? Вот и граница литовская, до которой так хотелось тебе добраться.
   Григорий
   Пока не буду в Литве, до тех пор не буду спокоен.
   Варлаам
   Что тебе Литва так слюбилась? Вот мы, отец Мисаил да я, грешный, как утекли из монастыря, так ни о чем уж и не думаем. Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли: все нам равно, было бы вино… да вот и оно!..
   Мисаил
   Складно сказано, отец Варлаам.
   Хозяйка
   (входит)
   Вот вам, отцы мои. Пейте на здоровье.
   Мисаил
   Спасибо, родная, бог тебя благослови.
   Монахи пьют; Варлаам затягивает песню:
   Как во городе было во Казани…
   Варлаам
   (Григорию)
   Что же ты не подтягиваешь, да и не потягиваешь?
   Григорий
   Не хочу.
   Мисаил
   Вольному воля…
   Варлаам
   А пьяному рай, отец Мисаил! Выпьем же чарочку
   за шинкарочку…
   Однако, отец Мисаил, когда я пью, так трезвых не люблю; ино дело пьянство, а иное чванство; хочешь жить, как мы, милости просим – нет, так убирайся, проваливай: скоморох попу не товарищ.
   Григорий
   Пей да про себя разумей, отец Варлаам! Видишь:
   и я порой складно говорить умею.
   Варлаам
   А что мне про себя разуметь?
   Мисаил
   Оставь его, отец Варлаам.
   Варлаам
   Да что он за постник? Сам же к нам навязался
   в товарищи, неведомо кто, неведомо откуда, —
   да еще и спесивится; может быть, кобылу нюхал…
   (Пьет и поет: Молодой чернец постригся.)
   Григорий
   (хозяйке)
   Куда ведет эта дорога?
   Хозяйка
   В Литву, мой кормилец, к Луевым горам.
   Григорий
   А далече ли до Луевых гор?
   Хозяйка
   Недалече, к вечеру можно бы туда поспеть,
   кабы не заставы царские да сторожевые приставы.
   Григорий
   Как, заставы! что это значит?
   Хозяйка
   Кто-то бежал из Москвы, а велено всех задерживать
   да осматривать.
   Григорий
   (про себя)
   Вот тебе, бабушка, Юрьев день.
   Варлаам
   Эй, товарищ! да ты к хозяйке присуседился. Знать,
   не нужна тебе водка, а нужна молодка; дело, брат, дело! у всякого свой обычай; а у нас с отцом Мисаилом одна заботушка: пьем до донушка, выпьем, поворотим и в донушко поколотим.
   Мисаил
   Складно сказано, отец Варлаам…
   Григорий
   Да кого ж им надобно? Кто бежал из Москвы?
   Хозяйка
   А господь его ведает, вор ли, разбойник – только здесь и добрым людям нынче прохода нет – а что из того будет? ничего; ни лысого беса не поймают: будто в Литву нет и другого пути, как столбовая дорога! Вот хоть отсюда свороти влево, да бором иди по тропинке до часовни, что на Чеканском ручью, а там прямо через болото на Хлопино, а оттуда на Захарьево, а тут уж всякий мальчишка доведет до Луевых гор. От этих приставов только и толку, что притесняют прохожих, да обирают нас бедных.
   Слышен шум.
   Что там еще? ах, вот они, проклятые! дозором идут.
   Григорий
   Хозяйка! нет ли в избе другого угла?
   Хозяйка
   Нету, родимый. Рада бы сама спрятаться. Только слава, что дозором ходят, а подавай им и вина, и хлеба, и неведомо чего – чтоб им издохнуть, окаянным! чтоб им…
   Входят приставы.
   Пристав
   Здорово, хозяйка!
   Хозяйка
   Добро пожаловать, гости дорогие, милости просим.
   Один пристав
   (другому)
   Ба! да здесь попойка идет: будет чем поживиться.
   (Монахам.) Вы что за люди?
   Варлаам
   Мы божии старцы, иноки смиренные, ходим
   по селениям да собираем милостыню христианскую
   на монастырь.
   Пристав
   (Григорию)
   А ты?
   Мисаил
   Наш товарищ…
   Григорий
   Мирянин из пригорода; проводил старцев до рубежа, отселе иду восвояси.
   Мисаил
   Так ты раздумал…
   Григорий
   (тихо)
   Молчи.
   Пристав
   Хозяйка, выставь-ка еще вина – а мы здесь со старцами попьем да побеседуем.
   Другой пристав
   (тихо)
   Парень-то, кажется, гол, с него взять нечего; зато старцы…
   Первый
   Молчи, сейчас до них доберемся. – Что, отцы мои? каково промышляете?
   Варлаам
   Плохо, сыне, плохо! ныне христиане стали скупы; деньгу любят, деньгу прячут. Мало богу дают. Прииде грех велий на языцы земнии. Все пустилися в торги, в мытарства; думают о мирском богатстве, не о спасении души. Ходишь, ходишь; молишь, молишь; иногда в три дни трех полушек не вымолишь. Такой грех! Пройдет неделя, другая, заглянешь в мошонку, ан в ней так мало, что совестно в монастырь показаться; что делать? с горя и остальное пропьешь; беда да и только. – Ох плохо, знать пришли наши последние времена…
   Хозяйка
   (плачет)
   Господь помилуй и спаси!
   В продолжение Варлаамовой речи первый пристав значительно всматривается в Мисаила.
   Первый пристав
   Алеха! при тебе ли царский указ?
   Второй
   При мне.
   Первый
   Подай-ка сюда.
   Мисаил
   Что ты на меня так пристально смотришь?
   Первый пристав
   А вот что: из Москвы бежал некоторый злой еретик, Гришка Отрепьев, слыхал ли ты это?
   Мисаил
   Не слыхал.
   Пристав
   Не слыхал? ладно. А того беглого еретика царь приказал изловить и повесить. Знаешь ли ты это?
   Мисаил
   Не знаю.
   Пристав
   (Варлааму)
   Умеешь ли ты читать?
   Варлаам
   Смолоду знал, да разучился.
   Пристав
   (Мисаилу)
   А ты?
   Мисаил
   Не умудрил господь.
   Пристав
   Так вот тебе царский указ.
   Мисаил
   На что мне его?
   Пристав
   Мне сдается, что этот беглый еретик, вор, мошенник – ты.
   Мисаил
   Я! помилуй! что ты?
   Пристав
   Постой! держи двери. Вот мы сейчас и справимся.
   Хозяйка
   Ах, они окаянные мучители! и старца-то в покое
   не оставят!
   Пристав
   Кто здесь грамотный?
   Григорий
   (выступает вперед)
   Я грамотный.
   Пристав
   Вот на! А у кого же ты научился?
   Григорий
   У нашего пономаря.
   Пристав
   (дает ему указ)
   Читай же вслух.
   Григорий
   (читает)
   «Чудова монастыря недостойный чернец Григорий, из роду Отрепьевых, впал в ересь и дерзнул, наученный диаволом, возмущать святую братию всякими соблазнами и беззакониями. А по справкам оказалось, отбежал он, окаянный Гришка, к границе литовской…»
   Пристав
   (Мисаилу)
   Как же не ты?
   Григорий
   «И царь повелел изловить его…»
   Пристав
   И повесить.
   Григорий
   Тут не сказано повесить.
   Пристав
   Врешь: не всяко слово в строку пишется.
   Читай: изловить и повесить.
   Григорий
   «И повесить. А лет ему вору Гришке от роду… (смотря на Варлаама) за 50. А росту он среднего, лоб имеет плешивый, бороду седую, брюхо толстое…»
   Все глядят на Варлаама.
   Первый пристав
   Ребята! здесь Гришка! держите, вяжите его!
   Вот уж не думал, не гадал.
   Варлаам
   (вырывая бумагу)
   Отстаньте, сукины дети! что я за Гришка? – как! 50 лет, борода седая, брюхо толстое! нет, брат! молод еще надо мною шутки шутить. Я давно не читывал и худо разбираю, а тут уж разберу, как дело до петли доходит. (Читает по складам.) «А лет е-му от-ро-ду… 20». – Что, брат? где тут 50? видишь? 20.
   Второй пристав
   Да, помнится, двадцать. Так и нам было сказано.
   Первый пристав
   (Григорию)
   Да ты, брат, видно, забавник.
   Во время чтения Григорий стоит потупя голову, с рукою за пазухой.
   Варлаам
   (продолжает)
   «А ростом он мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые, волоса рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая». Да это, друг, уж не ты ли?
   Григорий вдруг вынимает кинжал; все перед ним расступаются, он бросается в окно.
   Приставы
   Держи! держи!
   Все бегут в беспорядке.

Москва. Дом Шуйского

   ШУЙСКИЙ, МНОЖЕСТВО ГОСТЕЙ. УЖИН.
   Шуйский
   Вина еще.
   Встает, за ним и все.
   Ну, гости дорогие,
   Последний ковш! Читай молитву, мальчик.
   Мальчик
   Царю небес, везде и присно сущий,
   Своих рабов молению внемли:
   Помолимся о нашем государе,
   Об избранном тобой, благочестивом
   Всех христиан царе самодержавном.
   Храни его в палатах, в поле ратном,
   И на путях, и на одре ночлега.
   Подай ему победу на враги,
   Да славится он óт моря до моря.
   Да здравием цветет его семья,
   Да осенят ее драгие ветви
   Весь мир земной – а к нам, своим рабам,
   Да будет он, как прежде, благодатен,
   И милостив и долготерпелив,
   Да мудрости его неистощимой
   Проистекут источники на нас;
   И царскую на то воздвигнув чашу,
   Мы молимся тебе, царю небес.
   Шуйский
   (пьет)
   Да здравствует великий государь!
   Простите же вы, гости дорогие;
   Благодарю, что вы моей хлеб-солью
   Не презрели. Простите, добрый сон.
   Гости уходят, он провожает их до дверей.
   Пушкин
   Насилу убрались; ну, князь Василий Иванович, я уж думал, что нам не удастся и переговорить.
   Шуйский
   (слугам)
   Вы что рот разинули? Все бы вам господ подслушивать. Сбирайте со стола да ступайте вон. Что такое, Афанасий Михайлович?
   Пушкин
   Чудеса да и только.
   Племянник мой, Гаврила Пушкин, мне
   Из Кракова гонца прислал сегодня.
   Шуйский
   Ну.
   Пушкин
   Странную племянник пишет новость.
   Сын Грозного… постой.
   (Идет к дверям и осматривает.)
   Державный отрок,
   По манию Бориса убиенный…
   Шуйский
   Да это уж не ново.
   Пушкин
   Погоди:
   Димитрий жив.
   Шуйский
   Вот-на! какая весть!
   Царевич жив! ну подлинно чудесно.
   И только-то?
   Пушкин
   Послушай до конца.
   Кто б ни был он, спасенный ли царевич,
   Иль некий дух во образе его,
   Иль смелый плут, бесстыдный самозванец,
   Но только там Димитрий появился.
   Шуйский
   Не может быть.
   Пушкин
   Его сам Пушкин видел,
   Как приезжал впервой он во дворец
   И сквозь ряды литовских панов прямо
   Шел в тайную палату короля.
   Шуйский
   Кто ж он такой? откуда он?
   Пушкин
   Не знают.
   Известно то, что он слугою был
   У Вишневецкого, что на одре болезни
   Открылся он духовному отцу,
   Что гордый пан, его проведав тайну,
   Ходил за ним, поднял его с одра
   И с ним потом уехал к Сигизмунду.
   Шуйский
   Что ж говорят об этом удальце?
   Пушкин
   Да слышно, он умен, приветлив, ловок,
   По нраву всем. Московских беглецов
   Обворожил. Латинские попы
   С ним заодно. Король его ласкает
   И, говорят, помогу обещал.
   Шуйский
   Все это, брат, такая кутерьма,
   Что голова кругом пойдет невольно.
   Сомненья нет, что это самозванец,
   Но, признаюсь, опасность не мала.
   Весть важная! и если до народа
   Она дойдет, то быть грозе великой
   Пушкин
   Такой грозе, что вряд царю Борису
   Сдержать венец на умной голове.
   И поделом ему! он правит нами,
   Как царь Иван (не к ночи будь помянут).
   Что пользы в том, что явных казней нет,
   Что на колу кровавом, всенародно,
   Мы не поем канонов Иисусу,
   Что нас не жгут на площади, а царь
   Своим жезлом не подгребает углей?
   Уверены ль мы в бедной жизни нашей?
   Нас каждый день опала ожидает,
   Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы,
   А там – в глуши голодна смерть иль петля.
   Знатнейшие меж нами роды – где?
   Где Сицкие князья, где Шестуновы,
   Романовы, отечества надежда?
   Заточены, замучены в изгнанье.
   Дай срок: тебе такая ж будет участь.
   Легко ль, скажи! мы дома, как Литвой,
   Осаждены неверными рабами;
   Все языки, готовые продать,
   Правительством подкупленные воры.
   Зависим мы от первого холопа,
   Которого захочем наказать.
   Вот – Юрьев день задумал уничтожить.
   Не властны мы в поместиях своих.
   Не смей согнать ленивца! Рад не рад,
   Корми его; не смей переманить
   Работника! – Не то, в Приказ холопий.
   Ну, слыхано ль хоть при царе Иване
   Такое зло? А легче ли народу?
   Спроси его. Попробуй самозванец
   Им посулить старинный Юрьев день,
   Так и пойдет потеха.
   Шуйский
   Прав ты, Пушкин.
   Но знаешь ли? Об этом обо всем
   Мы помолчим до времени.
   Пушкин
   Вестимо,
   Знай про себя. Ты человек разумный;
   Всегда с тобой беседовать я рад,
   И если что меня подчас тревожит,
   Не вытерплю, чтоб не сказать тебе.
   К тому ж твой мед да бархатное пиво
   Сегодня так язык мне развязали…
   Прощай же, князь.
   Шуйский
   Прощай, брат, до свиданья.
   (Провожает Пушкина.)

Царские палаты

   ЦАРЕВИЧ,
   ЧЕРТИТ ГЕОГРАФИЧЕСКУЮ КАРТУ.
   ЦАРЕВНА, МАМКА ЦАРЕВНЫ.
   Ксения
   (целует портрет)
   Милый мой жених, прекрасный королевич, не мне ты достался, не своей невесте – а темной могилке на чужой сторонке. Никогда не утешусь, вечно по тебе буду плакать.
   Мамка
   И, царевна! девица плачет, что роса падет; взойдет солнце, росу высушит. Будет у тебя другой жених и прекрасный и приветливый. Полюбишь его, дитя наше ненаглядное, забудешь своего королевича.
   Ксения
   Нет, мамушка, я и мертвому буду ему верна.
   Входит Борис.
   Царь
   Что, Ксения? что, милая моя?
   В невестах уж печальная вдовица!
   Все плачешь ты о мертвом женихе.
   Дитя мое! судьба мне не судила
   Виновником быть вашего блаженства.
   Я, может быть, прогневал небеса,
   Я счастие твое не мог устроить.
   Безвинная, зачем же ты страдаешь? —
   А ты, мой сын, чем занят? Это что?
   Феодор
   Чертеж земли московской; наше царство
   Из края в край. Вот видишь: тут Москва,
   Тут Новгород, тут Астрахань. Вот море,
   Вот пермские дремучие леса,
   А вот Сибирь.
   Царь
   А это что такое
   Узором здесь виется?
   Феодор
   Это Волга.
   Царь
   Как хорошо! вот сладкий плод ученья!
   Как с облаков ты можешь обозреть
   Все царство вдруг: границы, грады, реки.
   Учись, мой сын: наука сокращает
   Нам опыты быстротекущей жизни —
   Когда-нибудь, и скоро, может быть,
   Все области, которые ты ныне
   Изобразил так хитро на бумаге,
   Все под руку достанутся твою.
   Учись, мой сын, и легче и яснее
   Державный труд ты будешь постигать.
   Входит Семен Годунов.
   Вот Годунов идет ко мне с докладом.

   В царских палатах.
   Б. Зворыкин. Париж, 1927. Национальная библиотека Франции
   (Ксении)
   Душа моя, поди в свою светлицу;
   Прости, мой друг. Утешь тебя господь.
   Ксения с мамкою уходит.
   Что скажешь мне, Семен Никитич?
   Семен Годунов
   Нынче
   Ко мне, чем свет, дворецкий князь-Василья
   И Пушкина слуга пришли с доносом.
   Царь
   Ну.
   Семен Годунов
   Пушкина слуга донес сперва,
   Что поутру вчера к ним в дом приехал
   Из Кракова гонец – и через час
   Без грамоты отослан был обратно.
   Царь
   Гонца схватить.
   Семен Годунов
   Уж послано в догоню.
   Царь
   О Шуйском что?
   Семен Годунов
   Вечор он угощал
   Своих друзей, обоих Милославских,
   Бутурлиных, Михайла Салтыкова,
   Да Пушкина – да несколько других;
   А разошлись уж поздно. Только Пушкин
   Наедине с хозяином остался
   И долго с ним беседовал еще.
   Царь
   Сейчас послать за Шуйским.
   Семен Годунов
   Государь,
   Он здесь уже.
   Царь
   Позвать его сюда.
   Годунов уходит.
   Царь
   Сношения с Литвою! это что?..
   Противен мне род Пушкиных мятежный,
   А Шуйскому не должно доверять:
   Уклончивый, но смелый и лукавый…
   Входит Шуйский.
   Мне нужно, князь, с тобою говорить.
   Но кажется – ты сам пришел за делом:
   И выслушать хочу тебя сперва.
   Шуйский
   Так, государь: мой долг тебе поведать
   Весть важную.
   Царь
   Я слушаю тебя.
   Шуйский
   (тихо, указывая на Феодора)
   Но, государь…
   Царь
   Царевич может знать,
   Что ведает князь Шуйский. Говори.
   Шуйский
   Царь, из Литвы пришла нам весть…
   Царь
   Не та ли,
   Что Пушкину привез вечор гонец.
   Шуйский
   Все знает он! – Я думал, государь,
   Что ты еще не ведаешь сей тайны.
   Царь
   Нет нужды, князь: хочу сообразить
   Известия; иначе не узнаем
   Мы истины.
   Шуйский
   Я знаю только то,
   Что в Кракове явился самозванец
   И что король и паны за него.
   Царь
   Что ж говорят? Кто этот самозванец?
   Шуйский
   Не ведаю.
   Царь
   Но… чем опасен он?
   Шуйский
   Конечно, царь: сильна твоя держава,
   Ты милостью, раденьем и щедротой
   Усыновил сердца своих рабов.
   Но знаешь сам: бессмысленная чернь
   Изменчива, мятежна, суеверна,
   Легко пустой надежде предана,
   Мгновенному внушению послушна,
   Для истины глуха и равнодушна,
   А баснями питается она.
   Ей нравится бесстыдная отвага.
   Так если сей неведомый бродяга
   Литовскую границу перейдет,
   К нему толпу безумцев привлечет
   Димитрия воскреснувшее имя.
   Царь
   Димитрия!.. как? этого младенца!
   Димитрия!.. Царевич, удались.
   Шуйский
   Он покраснел: быть буре!..
   Феодор
   Государь,
   Дозволишь ли…
   Царь
   Нельзя, мой сын, поди.
   Феодор уходит.
   Димитрия!..
   Шуйский
   Он ничего не знал.
   Царь
   Послушай, князь: взять меры сей же час;
   Чтоб от Литвы Россия оградилась
   Заставами; чтоб ни одна душа
   Не перешла за эту грань; чтоб заяц
   Не прибежал из Польши к нам; чтоб ворон
   Не прилетел из Кракова. Ступай.
   Шуйский
   Иду.
   Царь
   Постой. Не правда ль, эта весть
   Затейлива? Слыхал ли ты когда,
   Чтоб мертвые из гроба выходили
   Допрашивать царей, царей законных,
   Назначенных, избранных всенародно,
   Увенчанных великим патриархом?
   Смешно? а? что? что ж не смеешься ты?
   Шуйский
   Я, государь?..
   Царь
   Послушай, князь Василий:
   Как я узнал, что отрока сего…
   Что отрок сей лишился как-то жизни,
   Ты послан был на следствие; теперь
   Тебя крестом и богом заклинаю,
   По совести мне правду объяви:
   Узнал ли ты убитого младенца
   И не было ль подмена? Отвечай.
   Шуйский
   Клянусь тебе…
   Царь
   Нет, Шуйский, не клянись,
   Но отвечай: то был царевич?
   Шуйский
   Он.
   Царь
   Подумай, князь. Я милость обещаю,
   Прошедшей лжи опалою напрасной
   Не накажу. Но если ты теперь
   Со мной хитришь, то головою сына
   Клянусь – тебя постигнет злая казнь:
   Такая казнь, что царь Иван Васильич
   От ужаса во гробе содрогнется.
   Шуйский
   Не казнь страшна; страшна твоя немилость;
   Перед тобой дерзну ли я лукавить?
   И мог ли я так слепо обмануться,
   Что не узнал Димитрия? Три дня
   Я труп его в соборе посещал,
   Всем Угличем туда сопровожденный.
   Вокруг его тринадцать тел лежало,
   Растерзанных народом, и по ним
   Уж тление приметно проступало,
   Но детский лик царевича был ясен
   И свеж и тих, как будто усыпленный;
   Глубокая не запекалась язва,
   Черты ж лица совсем не изменились.
   Нет, государь, сомненья нет: Димитрий
   Во гробе спит.
   Царь
   (спокойно)
   Довольно; удались.
   Шуйский уходит.
   Ух, тяжело!.. дай дух переведу…
   Я чувствовал: вся кровь моя в лицо
   Мне кинулась – и тяжко опускалась…
   Так вот зачем тринадцать лет мне сряду
   Все снилося убитое дитя!
   Да, да – вот что! теперь я понимаю.
   Но кто же он, мой грозный супостат?
   Кто на меня? Пустое имя, тень —
   Ужели тень сорвет с меня порфиру,
   Иль звук лишит детей моих наследства?
   Безумец я! чего ж я испугался?
   На призрак сей подуй – и нет его.
   Так решено: не окажу я страха, —
   Но презирать не должно ничего…
   Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!

Краков. Дом Вишневецкого

   САМОЗВАНЕЦ
   И PATER ЧЕРНИКОВСКИЙ
   .
   Самозванец
   Нет, мой отец, не будет затрудненья;
   Я знаю дух народа моего;
   В нем набожность не знает исступленья:
   Ему священ пример царя его.
   Всегда, к тому ж, терпимость равнодушна.
   Ручаюсь я, что прежде двух годов
   Весь мой народ, вся северная церковь
   Признают власть наместника Петра.
   Pater
   Вспомоществуй тебе святый Игнатий,
   Когда придут иные времена.
   А между тем небесной благодати
   Таи в душе, царевич, семена.
   Притворствовать пред оглашенным светом
   Нам иногда духовный долг велит;
   Твои слова, деянья судят люди,
   Намеренья единый видит бог.
   Самозванец
   Аминь. Кто там?
   Входит слуга.
   Сказать: мы принимаем.
   Отворяются двери; входит толпа русских и поляков.
   Товарищи! мы выступаем завтра
   Из Кракова. Я, Мнишек, у тебя
   Остановлюсь в Самборе на три дня.
   Я знаю: твой гостеприимный замок
   И пышностью блистает благородной
   И славится хозяйкой молодой. —
   Прелестную Марину я надеюсь
   Увидеть там. А вы, мои друзья,
   Литва и Русь, вы, братские знамена
   Поднявшие на общего врага,
   На моего коварного злодея,
   Сыны славян, я скоро поведу
   В желанный бой дружины ваши грозны. —
   Но между вас я вижу новы лица.
   Гаврила Пушкин
   Они пришли у милости твоей
   Просить меча и службы.
   Самозванец
   Рад вам, дети.
   Ко мне, друзья. – Но кто, скажи мне, Пушкин,
   Красавец сей?
   Пушкин
   Князь Курбский.
   Самозванец
   Имя громко!
   (Курбскому)
   Ты родственник казанскому герою?
   Курбский
   Я сын его.
   Самозванец
   Он жив еще?
   Курбский
   Нет, умер.
   Самозванец
   Великий ум! муж битвы и совета!
   Но с той поры, когда являлся он,
   Своих обид ожесточенный мститель,
   С литовцами под ветхий город Ольгин,
   Молва об нем умолкла.
   Курбский
   Мой отец
   В Волынии провел остаток жизни,
   В поместиях, дарованных ему
   Баторием. Уединен и тих,
   В науках он искал себе отрады;
   Но мирный труд его не утешал:
   Он юности своей отчизну помнил,
   И до конца по ней он тосковал.
   Самозванец
   Несчастный вождь! как ярко просиял
   Восход его шумящей, бурной жизни.
   Я радуюсь, великородный витязь,
   Что кровь его с отечеством мирится.
   Вины отцов не должно вспоминать;
   Мир гробу их! приближься, Курбский. Руку!
   – Не странно ли? сын Курбского ведет
   На трон, кого? да – сына Иоанна…
   Все за меня: и люди и судьба. —
   Ты кто такой?
   Поляк
   Собаньский, шляхтич вольный.
   Самозванец
   Хвала и честь тебе, свободы чадо!
   Вперед ему треть жалованья выдать. —
   Но эти кто? я узнаю на них
   Земли родной одежду. Это наши.
   Хрущов
   (бьет челом)
   Так, государь, отец наш. Мы твои
   Усердные, гонимые холопья.
   Мы из Москвы, опальные, бежали
   К тебе, наш царь – и за тебя готовы
   Главами лечь, да будут наши трупы
   На царский трон ступенями тебе.
   Самозванец
   Мужайтеся, безвинные страдальцы —
   Лишь дайте мне добраться до Москвы,
   А там Борис расплатится во всем.
   Ты кто?
   Карела
   Казак. К тебе я с Дона послан
   От вольных войск, от храбрых атаманов,
   От казаков верховых и низовых,
   Узреть твои царевы ясны очи
   И кланяться тебе их головами.
   Самозванец
   Я знал донцов. Не сомневался видеть
   В своих рядах казачьи бунчуки.
   Благодарим Донское наше войско.
   Мы ведаем, что ныне казаки
   Неправедно притеснены, гонимы;
   Но если бог поможет нам вступить
   На трон отцов, то мы по старине
   Пожалуем наш верный вольный Дон.
   Поэт
   (приближается, кланяясь низко и хватая Гришку за полу)
   Великий принц, светлейший королевич!
   Самозванец
   Что хочешь ты?
   Поэт
   (подает ему бумагу)
   Примите благосклонно
   Сей бедный плод усердного труда.
   Самозванец
   Что вижу я? Латинские стихи!
   Стократ священ союз меча и лиры,
   Единый лавр их дружно обвивает.
   Родился я под небом полунощным,
   Но мне знаком латинской музы голос,
   И я люблю парнасские цветы.
   Я верую в пророчества пиитов.
   Нет, не вотще в их пламенной груди
   Кипит восторг: благословится подвиг,
   Его ж они прославили заране!
   Приближься, друг. В мое воспоминанье
   Прими сей дар.
   (Дает ему перстень.)
   Когда со мной свершится
   Судьбы завет, когда корону предков
   Надену я, надеюсь вновь услышать
   Твой сладкий глас, твой вдохновенный гимн.
   Musa gloriam coronat, gloriaque musam [1 - Муза венчает славу, а слава – музу (лат.).].
   Итак, друзья, до завтра, до свиданья.
   Все
   В поход, в поход! Да здравствует Димитрий,
   Да здравствует великий князь московский!

Замок воеводы Мнишка в Самборе

   РЯД ОСВЕЩЕННЫХ КОМНАТ. МУЗЫКА.
   ВИШНЕВЕЦКИЙ, МНИШЕК
   .
   Мнишек
   Он говорит с одной моей Мариной,
   Мариною одною занят он…
   А дело-то на свадьбу страх похоже;
   Ну – думал ты, признайся, Вишневецкий,
   Что дочь моя царицей будет? а?
   Вишневецкий
   Да, чудеса… и думал ли ты, Мнишек,
   Что мой слуга взойдет на трон московский?
   Мнишек
   А какова, скажи, моя Марина?
   Я только ей промолвил: ну, смотри!
   Не упускай Димитрия!.. и вот
   Все кончено. Уж он в ее сетях.
   Музыка играет польский. Самозванец идет с Мариною
   в первой паре.
   Марина
   (тихо Димитрию)
   Да, ввечеру, в одиннадцать часов,
   В аллее лип, я завтра у фонтана.
   Расходятся. Другая пара.
   Кавалер
   Что в ней нашел Димитрий?
   Дама
   Как! она
   Красавица.
   Кавалер
   Да, мраморная нимфа:
   Глаза, уста без жизни, без улыбки…
   Новая пара.
   Дама
   Он не красив, но вид его приятен
   И царская порода в нем видна.
   Новая пара.
   Дама
   Когда ж поход?
   Кавалер
   Когда велит царевич,
   Готовы мы; но, видно, панна Мнишек
   С Димитрием задержит нас в плену.
   Дама
   Приятный плен.
   Кавалер
   Конечно, если вы…
   Расходятся. Комнаты пустеют.

   Марина Мнишек.
   Б. Зворыкин. Париж, 1927. Национальная библиотека Франции

   Мнишек
   Мы, старики, уж нынче не танцуем,
   Музыки гром не призывает нас,
   Прелестных рук не жмем и не целуем —
   Ох, не забыл старинных я проказ!
   Теперь не то, не то, что прежде было:
   И молодежь, ей-ей – не так смела,
   И красота не так уж весела —
   Признайся, друг: все как-то приуныло.
   Оставим их; пойдем, товарищ мой,
   Венгерского, обросшую травой,
   Велим отрыть бутылку вековую
   Да в уголку потянем-ка вдвоем
   Душистый ток, струю, как жир, густую,
   А между тем посудим кой о чем.
   Пойдем же, брат.
   Вишневецкий
   И дело, друг, пойдем.

Ночь. Сад. Фонтан

   САМОЗВАНЕЦ
   И МАРИНА МНИШЕК.
   Самозванец
   (входит)
   Вот и фонтан; она сюда придет.
   Я, кажется, рожден не боязливым;
   Перед собой вблизи видал я смерть,
   Пред смертию душа не содрогалась.
   Мне вечная неволя угрожала,
   За мной гнались – я духом не смутился
   И дерзостью неволи избежал.
   Но что ж теперь теснит мое дыханье?
   Что значит сей неодолимый трепет?
   Иль это дрожь желаний напряженных?
   Нет – это страх. День целый ожидал
   Я тайного свидания с Мариной,
   Обдумывал все то, что ей скажу,
   Как обольщу ее надменный ум,
   Как назову московскою царицей, —
   Но час настал – и ничего не помню.
   Не нахожу затверженных речей;
   Любовь мутит мое воображенье…
   Но что-то вдруг мелькнуло… шорох… тише…
   Нет, это свет обманчивой луны,
   И прошумел здесь ветерок.
   Марина
   (входит)
   Царевич!
   Самозванец
   Она!.. Вся кровь во мне остановилась.
   Марина
   Димитрий! Вы?
   Самозванец
   Волшебный, сладкий голос!
   (Идет к ней.)
   Ты ль наконец? Тебя ли вижу я,
   Одну со мной, под сенью тихой ночи?
   Как медленно катился скучный день!
   Как медленно заря вечерня гасла!
   Как долго ждал во мраке я ночном!
   Марина
   Часы бегут, и дорого мне время —
   Я здесь тебе назначила свиданье
   Не для того, чтоб слушать нежны речи
   Любовника. Слова не нужны. Верю,
   Что любишь ты; но слушай: я решилась
   С твоей судьбой и бурной и неверной
   Соединить судьбу мою; то вправе
   Я требовать, Димитрий, одного:
   Я требую, чтоб ты души своей
   Мне тайные открыл теперь надежды,
   Намеренья и даже опасенья;
   Чтоб об руку с тобой могла я смело
   Пуститься в жизнь – не с детской слепотой,
   Не как раба желаний легких мужа,
   Наложница безмолвная твоя,
   Но как тебя достойная супруга,
   Помощница московского царя.
   Самозванец
   О, дай забыть хоть на единый час
   Моей судьбы заботы и тревоги!
   Забудь сама, что видишь пред собой
   Царевича. Марина! зри во мне
   Любовника, избранного тобою,
   Счастливого твоим единым взором.
   О, выслушай моления любви,
   Дай высказать все то, чем сердце полно.
   Марина
   Не время, князь. Ты медлишь – и меж тем
   Приверженность твоих клевретов стынет,
   Час от часу опасность и труды
   Становятся опасней и труднее,
   Уж носятся сомнительные слухи,
   Уж новизна сменяет новизну;
   А Годунов свои приемлет меры…
   Самозванец
   Что Годунов? во власти ли Бориса
   Твоя любовь, одно мое блаженство?
   Нет, нет. Теперь гляжу я равнодушно
   На трон его, на царственную власть.
   Твоя любовь… что без нее мне жизнь,
   И славы блеск, и русская держава?
   В глухой степи, в землянке бедной – ты,
   Ты заменишь мне царскую корону,
   Твоя любовь…
   Марина
   Стыдись; не забывай
   Высокого, святого назначенья:
   Тебе твой сан дороже должен быть
   Всех радостей, всех обольщений жизни,
   Его ни с чем не можешь ты равнять.
   Не юноше кипящему, безумно
   Плененному моею красотой,
   Знай: отдаю торжественно я руку
   Наследнику московского престола,
   Царевичу, спасенному судьбой.
   Самозванец
   Не мучь меня, прелестная Марина,
   Не говори, что сан, а не меня
   Избрала ты. Марина! ты не знаешь,
   Как больно тем ты сердце мне язвишь —
   Как! ежели… о страшное сомненье! —
   Скажи: когда б не царское рожденье
   Назначила слепая мне судьба;
   Когда б я был не Иоаннов сын,
   Не сей давно забытый миром отрок, —
   Тогда б… тогда б любила ль ты меня?..
   Марина
   Димитрий ты и быть иным не можешь;
   Другого мне любить нельзя.
   Самозванец
   Нет! полно:
   Я не хочу делиться с мертвецом
   Любовницей, ему принадлежащей.
   Нет, полно мне притворствовать! скажу
   Всю истину; так знай же: твой Димитрий
   Давно погиб, зарыт – и не воскреснет;
   А хочешь ли ты знать, кто я таков?
   Изволь, скажу: я бедный черноризец;
   Монашеской неволею скучая,
   Под клобуком, свой замысел отважный
   Обдумал я, готовил миру чудо —
   И наконец из келии бежал
   К украинцам, в их буйные курени,
   Владеть конем и саблей научился;
   Явился к вам; Димитрием назвался
   И поляков безмозглых обманул.
   Что скажешь ты, надменная Марина?
   Довольна ль ты признанием моим?
   Что ж ты молчишь?
   Марина
   О стыд! о горе мне!
   (Молчание.)
   Самозванец
   (тихо)
   Куда завлек меня порыв досады!
   С таким трудом устроенное счастье
   Я, может быть, навеки погубил.
   Что сделал я, безумец? —
   (Вслух.)
   Вижу, вижу:
   Стыдишься ты не княжеской любви.
   Так вымолви ж мне роковое слово;
   В твоих руках теперь моя судьба,
   Реши: я жду
   (бросается на колени)
   Марина
   Встань, бедный самозванец.
   Не мнишь ли ты коленопреклоненьем,
   Как девочки доверчивой и слабой
   Тщеславное мне сердце умилить?
   Ошибся, друг: у ног своих видала
   Я рыцарей и графов благородных;
   Но их мольбы я хладно отвергала
   Не для того, чтоб беглого монаха…
   Самозванец
   (встает)
   Не презирай младого самозванца;
   В нем доблести таятся, может быть,
   Достойные московского престола,
   Достойные руки твоей бесценной…
   Марина
   Достойные позорной петли, дерзкий!
   Самозванец
   Виновен я; гордыней обуянный,
   Обманывал я бога и царей,
   Я миру лгал; но не тебе, Марина,
   Меня казнить; я прав перед тобою.
   Нет, я не мог обманывать тебя.
   Ты мне была единственной святыней,
   Пред ней же я притворствовать не смел.
   Любовь, любовь ревнивая, слепая,
   Одна любовь принудила меня
   Все высказать.
   Марина
   Чем хвалится, безумец!
   Кто требовал признанья твоего?
   Уж если ты, бродяга безымянный,
   Мог ослепить чудесно два народа,
   Так должен уж по крайней мере ты
   Достоин быть успеха своего
   И свой обман отважный обеспечить
   Упорною, глубокой, вечной тайной.
   Могу ль, скажи, предаться я тебе,
   Могу ль, забыв свой род и стыд девичий,
   Соединить судьбу мою с твоею,
   Когда ты сам с такою простотой,
   Так ветрено позор свой обличаешь?
   Он из любви со мною проболтался!
   Дивлюся: как перед моим отцом
   Из дружбы ты доселе не открылся,
   От радости пред нашим королем
   Или еще пред паном Вишневецким
   Из верного усердия слуги.
   Самозванец
   Клянусь тебе, что сердца моего
   Ты вымучить одна могла признанье.
   Клянусь тебе, что никогда, нигде,
   Ни в пиршестве за чашею безумства,
   Ни в дружеском, заветном разговоре,
   Ни под ножом, ни в муках истязаний
   Сих тяжких тайн не выдаст мой язык.
   Марина
   Клянешься ты! итак, должна я верить —
   О, верю я! – но чем, нельзя ль узнать,
   Клянешься ты? не именем ли бога,
   Как набожный приимыш езуитов?
   Иль честию, как витязь благородный,
   Иль, может быть, единым царским словом,
   Как царский сын? не так ли? говори.

   Лжедмитрий и Марина Мнишек.
   Б. Зворыкин. Париж, 1927. Национальная библиотека Франции

   Димитрий
   (гордо)
   Тень Грозного меня усыновила,
   Димитрием из гроба нарекла,
   Вокруг меня народы возмутила
   И в жертву мне Бориса обрекла —
   Царевич я. Довольно, стыдно мне
   Пред гордою полячкой унижаться. —
   Прощай навек. Игра войны кровавой,
   Судьбы моей обширные заботы
   Тоску любви, надеюсь, заглушат.
   О как тебя я стану ненавидеть,
   Когда пройдет постыдной страсти жар!
   Теперь иду – погибель иль венец
   Мою главу в России ожидает,
   Найду ли смерть, как воин в битве честной,
   Иль как злодей на плахе площадной,
   Не будешь ты подругою моею,
   Моей судьбы не разделишь со мною;
   Но – может быть, ты будешь сожалеть
   Об участи, отвергнутой тобою.
   Марина
   А если я твой дерзостный обман
   Заранее пред всеми обнаружу?
   Самозванец
   Не мнишь ли ты, что я тебя боюсь?
   Что более поверят польской деве,
   Чем русскому царевичу? – Но знай,
   Что ни король, ни папа, ни вельможи
   Не думают о правде слов моих.
   Димитрий я иль нет – что им за дело?
   Но я предлог раздоров и войны.
   Им это лишь и нужно, и тебя,
   Мятежница! поверь, молчать заставят.
   Прощай.
   Марина
   Постой, царевич. Наконец
   Я слышу речь не мальчика, но мужа.
   С тобою, князь, она меня мирит.
   Безумный твой порыв я забываю
   И вижу вновь Димитрия. Но – слушай:
   Пора, пора! проснись, не медли боле;
   Веди полки скорее на Москву —
   Очисти Кремль, садись на трон московский,
   Тогда за мной шли брачного посла;
   Но – слышит бог – пока твоя нога
   Не оперлась на тронные ступени,
   Пока тобой не свержен Годунов,
   Любви речей не буду слушать я.
   (Уходит.)
   Самозванец
   Нет – легче мне сражаться с Годуновым
   Или хитрить с придворным езуитом,
   Чем с женщиной – черт с ними; мочи нет.
   И путает, и вьется, и ползет,
   Скользит из рук, шипит, грозит и жалит.
   Змея! змея! – Недаром я дрожал.
   Она меня чуть-чуть не погубила.
   Но решено: заутра двину рать.

Граница литовская
(1604 года, 16 октября)

   КНЯЗЬ КУРБСКИЙ И САМОЗВАНЕЦ,
   ОБА ВЕРХАМИ.
   ПОЛКИ ПРИБЛИЖАЮТСЯ К ГРАНИЦЕ.
   Курбский
   (прискакав первый)
   Вот, вот она! вот русская граница!
   Святая Русь, Отечество! Я твой!
   Чужбины прах с презреньем отряхаю
   С моих одежд – пью жадно воздух новый:
   Он мне родной!.. теперь твоя душа,
   О мой отец, утешится, и в гробе
   Опальные возрадуются кости!
   Блеснул опять наследственный наш меч,
   Сей славный меч, гроза Казани темной,
   Сей добрый меч, слуга царей московских!
   В своем пиру теперь он загуляет
   За своего надежу-государя!..
   Самозванец
   (едет тихо с поникшей головой)
   Как счастлив он! как чистая душа
   В нем радостью и славой разыгралась!
   О витязь мой! завидую тебе.
   Сын Курбского, воспитанный в изгнанье,

   На литовской границе.
   Б. Зворыкин. Париж, 1927. Национальная библиотека Франции

   Забыв отцом снесенные обиды,
   Его вину за гробом искупив,
   Ты кровь излить за сына Иоанна
   Готовишься; законного царя
   Ты возвратить отечеству… ты прав,
   Душа твоя должна пылать весельем.
   Курбский
   Ужель и ты не веселишься духом?
   Вот наша Русь: она твоя, царевич.
   Там ждут тебя сердца твоих людей:
   Твоя Москва, твой Кремль, твоя держава.
   Самозванец
   Кровь русская, о Курбский, потечет!
   Вы за царя подъяли меч, вы чисты.
   Я ж вас веду на братьев; я Литву
   Позвал на Русь, я в красную Москву
   Кажу врагам заветную дорогу!..
   Но пусть мой грех падет не на меня —
   А на тебя, Борис-цареубийца! —
   Вперед!
   Курбский
   Вперед! и горе Годунову!
   Скачут. Полки переходят через границу.

Царская Дума

   ЦАРЬ, ПАТРИАРХ И БОЯРЕ.
   Царь
   Возможно ли? Расстрига, беглый инок
   На нас ведет злодейские дружины,
   Дерзает нам писать угрозы! Полно,
   Пора смирить безумца! – Поезжайте
   Ты, Трубецкой, и ты, Басманов: помочь
   Нужна моим усердным воеводам.
   Бунтовщиком Чернигов осажден.
   Спасайте град и граждан.
   Басманов
   Государь,
   Трех месяцев отныне не пройдет,
   И замолчит и слух о самозванце;
   Его в Москву мы привезем, как зверя
   Заморского, в железной клетке. Богом
   Тебе клянусь.
   (Уходит с Трубецким.)
   Царь
   Мне свейский государь
   Через послов союз свой предложил;
   Но не нужна нам чуждая помога;
   Своих людей у нас довольно ратных,
   Чтоб отразить изменников и ляха.
   Я отказал.
   Щелкалов! разослать
   Во все концы указы к воеводам,
   Чтоб на коня садились и людей
   По старине на службу высылали;
   В монастырях подобно отобрать
   Служителей причетных. В прежни годы,
   Когда бедой отечеству грозило,
   Отшельники на битву сами шли.
   Но не хотим тревожить ныне их;
   Пусть молятся за нас они – таков
   Указ царя и приговор боярский.
   Теперь вопрос мы важный разрешим:
   Вы знаете, что наглый самозванец
   Коварные промчал повсюду слухи;
   Повсюду им разосланные письма
   Посеяли тревогу и сомненье;
   На площадях мятежный бродит шепот,
   Умы кипят… их нужно остудить;
   Предупредить желал бы казни я,
   Но чем и как? решим теперь. Ты первый,
   Святый отец, свою поведай мысль.
   Патриарх
   Благословен всевышний, поселивший
   Дух милости и кроткого терпенья
   В душе твоей, великий государь;
   Ты грешнику погибели не хочешь,
   Ты тихо ждешь – да прóйдет заблужденье:
   Оно пройдет, и солнце правды вечной
   Всех озарит.
   Твой верный богомолец,
   В делах мирских не мудрый судия,
   Дерзает днесь подать тебе свой голос.
   Бесовский сын, расстрига окаянный,
   Прослыть умел Димитрием в народе;
   Он именем царевича, как ризой
   Украденной, бесстыдно облачился:
   Но стоит лишь ее раздрать – и сам
   Он наготой своею посрамится.
   Сам бог на то нам средство посылает:
   Знай, государь, тому прошло шесть лет —
   В тот самый год, когда тебя господь
   Благословил на царскую державу, —
   В вечерний час ко мне пришел однажды
   Простой пастух, уже маститый старец,
   И чудную поведал он мне тайну.
   «В младых летах, – сказал он, – я ослеп
   И с той поры не знал ни дня, ни ночи
   До старости: напрасно я лечился
   И зелием и тайным нашептаньем;
   Напрасно я ходил на поклоненье
   В обители к великим чудотворцам;
   Напрасно я из кладязей святых
   Кропил водой целебной темны очи;
   Не посылал господь мне исцеленья.
   Вот наконец утратил я надежду
   И к тьме своей привык, и даже сны
   Мне виданных вещей уж не являли,
   А снилися мне только звуки. Раз,
   В глубоком сне, я слышу, детский голос
   Мне говорит: – Встань, дедушка, поди
   Ты в Углич-град, в собор Преображенья;
   Там помолись ты над моей могилкой,
   Бог милостив – и я тебя прощу.
   – Но кто же ты? – спросил я детский голос.
   – Царевич я Димитрий. Царь небесный
   Приял меня в лик ангелов своих,
   И я теперь великий чудотворец!
   Иди, старик. – Проснулся я и думал:
   Что ж? может быть, и в самом деле бог
   Мне позднее дарует исцеленье.
   Пойду – и в путь отправился далекий.
   Вот Углича достиг я, прихожу
   В святый собор, и слушаю обедню
   И, разгорясь душой усердной, плачу
   Так сладостно, как будто слепота
   Из глаз моих слезами вытекала.
   Когда народ стал выходить, я внуку
   Сказал: – Иван, веди меня на гроб
   Царевича Димитрия. – И мальчик
   Повел меня – и только перед гробом
   Я тихую молитву сотворил,
   Глаза мои прозрели; я увидел
   И божий свет, и внука, и могилку».
   Вот, государь, что мне поведал старец.
   Общее смущение.
   В продолжение сей речи Борис несколько раз отирает лицо
   платком.
   Я посылал тогда нарочно в Углич,
   И сведано, что многие страдальцы
   Спасение подобно обретали
   У гробовой царевича доски.
   Вот мой совет: во Кремль святые мощи
   Перенести, поставить их в соборе
   Архангельском; народ увидит ясно
   Тогда обман безбожного злодея,
   И мощь бесов исчезнет яко прах.
   Молчание.

   Боярская Дума.
   Б. Зворыкин. Париж, 1927. Национальная библиотека Франции

   Князь Шуйский
   Святый отец, кто ведает пути
   Всевышнего? Не мне его судить.
   Нетленный сон и силу чудотворства
   Он может дать младенческим останкам,
   Но надлежит народную молву
   Исследовать прилежно и бесстрастно;
   А в бурные ль смятений времена
   Нам помышлять о столь великом деле?
   Не скажут ли, что мы святыню дерзко
   В делах мирских орудием творим?
   Народ и так колеблется безумно,
   И так уж есть довольно шумных толков:
   Умы людей не время волновать
   Нежданною, столь важной новизною.
   Сам вижу я: необходимо слух,
   Рассеянный расстригой, уничтожить;
   Но есть на то иные средства – проще.
   Так, государь – когда изволишь ты,
   Я сам явлюсь на площади народной,
   Уговорю, усовещу безумство
   И злой обман бродяги обнаружу.
   Царь
   Да будет так! Владыко патриарх,
   Прошу тебя пожаловать в палату:
   Сегодня мне нужна твоя беседа.
   Уходит. За ним и все бояре.
   Один боярин
   (тихо другому)
   Заметил ты, как государь бледнел
   И крупный пот с лица его закапал?
   Другой
   Я – признаюсь – не смел поднять очей,
   Не смел вздохнуть, не только шевельнуться.
   Первый боярин
   А выручил князь Шуйский. Молодец!

Равнина близ Новгорода-Северского
(1604 Года, 21 декабря)

   БИТВА.
   Воины
   (бегут в беспорядке)
   Беда, беда! Царевич! Ляхи! Вот они! вот они!
   Входят капитаны Маржерет и Вальтер Розен.
   Маржерет
   Куда, куда? Allons… [2 - Ну… (франц.).] пошоль назад!
   Один из беглецов
   Сам пошоль, коли есть охота, проклятый басурман.
   Маржерет
   Quoi? quoi? [3 - Что? что? (франц.).]
   Другой
   Ква! ква! тебе любо, лягушка заморская, квакать
   на русского царевича; а мы ведь православные.
   Маржерет
   Qu’est-ce à dire pravoslavni?.. Sacrés gueux, maudites canailles! Mordieu, mein herr, j’enrage: on dirait que ça n’a pas des bras pour frapper, ça n’a que des jambes pour foutre le camp [4 - Что значит православные?.. Рвань окаянная, проклятая сволочь! Черт возьми, мейн герр (сударь), я прямо взбешен: можно подумать, что у них нет рук, чтобы драться, а только ноги, чтобы удирать (франц.).].
   В. Розен
   Es ist Schande [5 - Позор (нем.).].
   Маржерет
   Ventre-saint-gris! Je ne bouge plus d’un pas – puisque le vin est tiré, il faut le boire. Qu’en dites-vous, mein herr? [6 - Тысяча дьяволов! Я не сдвинусь отсюда ни на шаг-раз дело начато, надо его кончить. Что вы скажете на это, мейн герр? (франц.).]
   В. Розен
   Sie haben Recht [7 - Вы правы (нем.).].
   Маржерет
   Tudieu, il y fait chaud! Ce diable de Samozvanetz, comme ils l’appellent, est un bougre qui a du poil au cul. Qu’en pensez vous, mein herr? [8 - Черт, дело становится жарким! Этот дьявол – Самозванец, как они его называют, отчаянный головорез. Как вы полагаете, мейн герр? (франц.).]
   В. Розен
   Oh, ja! [9 - О, да! (нем.).]
   Маржерет
   Hé! voyez donc, voyez donc! L’action s’engage sur les derrières de l’ennemi. Ce doit être le brave Basmanoff, qui aurait fait une sortie [10 - Вот глядите, глядите! Завязался бой в тылу у неприятеля. Это, наверно, ударил молодец Басманов (франц.).].
   В. Розен
   Ich glaube das [11 - Я так полагаю (нем.).].
   Входят немцы.
   Маржерет
   Ha, ha! voici nos Allemands. – Messieurs!.. Mein herr, dites leur donc de se rallier et, sacrebleu, chargeons! [12 - А вот и наши немцы! – Господа!.. Мейн герр, велите же им построиться и, черт возьми, пойдем в атаку! (франц.).]
   В. Розен
   Sehr gut. Halt! [13 - Очень хорошо. Становись! (нем.).]
   Немцы строятся.
   Marsch! [14 - Марш! (нем.).]
   Немцы
   (идут)
   Hilf Gott! [15 - С нами бог! (нем.).]
   Сражение. Русские снова бегут.
   Ляхи
   Победа! победа! Слава царю Димитрию.
   Димитрий
   (верхом)
   Ударить отбой! мы победили. Довольно: щадите русскую кровь. Отбой!
   Трубят, бьют барабаны.

Площадь перед собором в Москве

   НАРОД.
   Один
   Скоро ли царь выйдет из собора?
   Другой
   Обедня кончилась; теперь идет молебствие.
   Первый
   Что? уж проклинали того?
   Другой
   Я стоял на паперти и слышал, как диакон завопил: Гришка Отрепьев – анафема!
   Первый
   Пускай себе проклинают; царевичу дела нет до Отрепьева.
   Другой
   А царевичу поют теперь вечную память.
   Первый
   Вечную память живому! Вот ужо им будет, безбожникам.
   Третий
   Чу! шум. Не царь ли?
   Четвертый
   Нет; это юродивый.
   Входит юродивый в железной шапке,
   обвешанный веригами, окруженный мальчишками.
   Мальчишки
   Николка, Николка – железный колпак!.. тр р р р р…
   Старуха
   Отвяжитесь, бесенята, от блаженного. – Помолись, Николка, за меня грешную.
   Юродивый
   Дай, дай, дай копеечку.
   Старуха
   Вот тебе копеечка; помяни же меня.
   Юродивый
   (садится на землю и поет)
   Месяц светит,
   Котенок плачет,
   Юродивый, вставай,
   Богу помолися!
   Мальчишки окружают его снова.
   Один из них
   Здравствуй, Николка; что же ты шапки не снимаешь?
   (Щелкает его по железной шапке.)
   Эк она звонит!
   Юродивый
   А у меня копеечка есть.

   Борис Годунов и Юродивый.
   Б. Зворыкин. Париж, 1927. Национальная библиотека Франции

   Мальчишка
   Неправда! ну покажи.
   (Вырывает копеечку и убегает.)
   Юродивый
   (плачет)
   Взяли мою копеечку; обижают Николку!
   Народ
   Царь, царь идет.
   Царь выходит из собора.
   Боярин впереди раздает нищим милостыню. Бояре.
   Юродивый
   Борис, Борис! Николку дети обижают.
   Царь
   Подать ему милостыню. О чем он плачет?
   Юродивый
   Николку маленькие дети обижают… Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича.
   Бояре
   Поди прочь, дурак! схватите дурака!
   Царь
   Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка.
   (Уходит.)
   Юродивый
   (ему вслед)
   Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода – богородица не велит.

Севск

   САМОЗВАНЕЦ, ОКРУЖЕННЫЙ СВОИМИ.
   Самозванец
   Где пленный?
   Лях
   Здесь.
   Самозванец
   Позвать его ко мне.
   Входит русский пленник.
   Кто ты?
   Пленник
   Рожнов, московский дворянин.
   Самозванец
   Давно ли ты на службе?
   Пленник
   С месяц будет.
   Самозванец
   Не совестно, Рожнов, что на меня
   Ты поднял меч?
   Пленник
   Как быть, не наша воля.
   Самозванец
   Сражался ты под Северским?
   Пленник
   Я прибыл
   Недели две по битве – из Москвы.
   Самозванец
   Что Годунов?
   Пленник
   Он очень был встревожен
   Потерею сражения и раной
   Мстиславского, и Шуйского послал
   Начальствовать над войском.
   Самозванец
   А зачем
   Он отозвал Басманова в Москву?
   Пленник
   Царь наградил его заслуги честью
   И золотом. Басманов в царской Думе
   Теперь сидит.
   Самозванец
   Он в войске был нужнее.
   Ну что в Москве?
   Пленник
   Все, слава богу, тихо.
   Самозванец
   Что? ждут меня?
   Пленник
   Бог знает; о тебе
   Там говорить не слишком нынче смеют.
   Кому язык отрежут, а кому
   И голову – такая, право, притча!
   Что день, то казнь. Тюрьмы битком набиты.
   На площади, где человека три
   Сойдутся, – глядь – лазутчик уж и вьется,
   А государь досужною порою
   Доносчиков допрашивает сам.
   Как раз беда; так лучше уж молчать.
   Самозванец
   Завидна жизнь Борисовых людей!
   Ну, войско что?
   Пленник
   Что с ним? одето, сыто,
   Довольно всем.
   Самозванец
   Да много ли его?
   Пленник
   Бог ведает.
   Самозванец
   А будет тысяч тридцать?
   Пленник
   Да наберешь и тысяч пятьдесят.
   Самозванец задумывается.
   Окружающие смотрят друг на друга.
   Самозванец
   Ну! обо мне как судят в вашем стане?
   Пленник
   А говорят о милости твоей,
   Что ты, дескать (будь не во гнев), и вор,
   А молодец.
   Самозванец
   (смеясь)
   Так это я на деле
   Им докажу: друзья, не станем ждать
   Мы Шуйского; я поздравляю вас:
   Назавтра бой.
   (Уходит.)
   Все
   Да здравствует Димитрий!
   Лях
   Назавтра бой! их тысяч пятьдесят,
   А нас всего едва ль пятнадцать тысяч.
   С ума сошел.
   Другой
   Пустое, друг: поляк
   Один пятьсот москалей вызвать может.
   Пленник
   Да, вызовешь. А как дойдет до драки,
   Так убежишь от одного, хвастун.
   Лях
   Когда б ты был при сабле, дерзкий пленник,
   То я тебя
   (указывая на свою саблю)
   вот этим бы смирил.
   Пленник
   Наш брат русак без сабли обойдется:
   Не хочешь ли вот этого,
   (показывая кулак)
   безмозглый!
   Лях гордо смотрит на него и молча отходит.
   Все смеются.

Лес

   ЛЖЕДИМИТРИЙ. ПУШКИН.
   В ОТДАЛЕНИИ ЛЕЖИТ КОНЬ ИЗДЫХАЮЩИЙ.
   Лжедимитрий
   Мой бедный конь! как бодро поскакал
   Сегодня он в последнее сраженье
   И, раненый, как быстро нес меня.
   Мой бедный конь!
   Пушкин
   (про себя)
   Ну вот о чем жалеет!
   Об лошади! когда все наше войско
   Побито в прах!
   Самозванец
   Послушай, может быть,
   От раны он лишь только заморился
   И отдохнет.
   Пушкин
   Куда! он издыхает.
   Самозванец
   (идет к своему коню)
   Мой бедный конь!.. что делать? снять узду
   Да отстегнуть подпругу. Пусть на воле
   Издохнет он.
   (Разуздывает и расседлывает коня.)
   Входят несколько ляхов.
   Здорово, господа!
   Что ж Курбского не вижу между вами?
   Я видел, как сегодня в гущу боя
   Он врезался; тьмы сабель молодца,
   Что зыбкие колосья, облепили;
   Но меч его всех выше подымался,
   А грозный клик все клики заглушал.
   Где ж витязь мой?
   Лях
   Он лег на поле смерти.
   Самозванец
   Честь храброму и мир его душе!
   Как мало нас от битвы уцелело.
   Изменники! злодеи-запорожцы,
   Проклятые! вы, вы сгубили нас —
   Не выдержать и трех минут отпора!
   Я их ужо! десятого повешу,
   Разбойники!
   Пушкин
   Кто там ни виноват,
   Но все-таки мы начисто разбиты,
   Истреблены.
   Самозванец
   А дело было наше;
   Я было смял передовую рать —
   Да немцы нас порядком отразили;
   А молодцы! ей-богу, молодцы,
   Люблю за то – из них уж непременно
   Составлю я почетную дружину.
   Пушкин
   А где-то нам сегодня ночевать?
   Самозванец
   Да здесь в лесу. Чем это не ночлег?
   Чем свет, мы в путь; к обеду будем в Рыльске.
   Спокойна ночь.
   (Ложится, кладет седло под голову и засыпает.)
   Пушкин
   Приятный сон, царевич!
   Разбитый в прах, спасаяся побегом,
   Беспечен он, как глупое дитя;
   Хранит его, конечно, провиденье;
   И мы, друзья, не станем унывать.

Москва. Царские палаты

   БОРИС, БАСМАНОВ.
   Царь
   Он побежден, какая польза в том?
   Мы тщетною победой увенчались.
   Он вновь собрал рассеянное войско
   И нам со стен Путивля угрожает.
   Что делают меж тем герои наши?
   Стоят у Кром, где кучка казаков
   Смеются им из-под гнилой ограды.
   Вот слава! нет, я ими недоволен,
   Пошлю тебя начальствовать над ними;
   Не род, а ум поставлю в воеводы;
   Пускай их спесь о местничестве тужит;
   Пора презреть мне ропот знатной черни
   И гибельный обычай уничтожить.
   Басманов
   Ах, государь, стократ благословен
   Тот будет день, когда Разрядны книги
   С раздорами, с гордыней родословной
   Пожрет огонь.
   Царь
   День этот недалек;
   Лишь дай сперва смятение народа
   Мне усмирить.
   Басманов
   Что на него смотреть;
   Всегда народ к смятенью тайно склонен:
   Так борзый конь грызет свои бразды;
   На власть отца так отрок негодует;
   Но что ж? конем спокойно всадник правит,
   И отроком отец повелевает.
   Царь
   Конь иногда сбивает седока,
   Сын у отца не вечно в полной воле.
   Лишь строгостью мы можем неусыпной
   Сдержать народ. Так думал Иоанн,
   Смиритель бурь, разумный самодержец,
   Так думал и его свирепый внук.
   Нет, милости не чувствует народ:
   Твори добро – не скажет он спасибо;
   Грабь и казни – тебе не будет хуже.
   Входит боярин.
   Что?
   Боярин
   Привели гостей иноплеменных.
   Царь
   Иду принять; Басманов, погоди.
   Останься здесь: с тобой еще мне нужно
   Поговорить.
   (Уходит.)
   Басманов
   Высокий дух державный.
   Дай бог ему с Отрепьевым проклятым
   Управиться, и много, много он
   Еще добра в России сотворит.
   Мысль важная в уме его родилась.
   Не надобно ей дать остыть. Какое
   Мне поприще откроется, когда
   Он сломит рог боярству родовому!
   Соперников во брани я не знаю;
   У царского престола стану первый…
   И может быть… Но что за чудный шум?
   Тревога. Бояре, придворные служители в беспорядке бегут, встречаются и шепчутся.
   Один
   За лекарем!
   Другой
   Скорее к патриарху.
   Третий
   Царевича, царевича зовет!
   Четвертый
   Духовника!
   Басманов
   Что сделалось такое?
   Пятый
   Царь занемог.
   Шестой
   Царь умирает.
   Басманов
   Боже!
   Пятый
   На троне он сидел и вдруг упал —
   Кровь хлынула из уст и из ушей.
   Царя выносят на стуле;
   все царское семейство, все бояре.
   Царь
   Подите все – оставьте одного
   Царевича со мною.
   Все удаляются.
   Умираю;
   Обнимемся, прощай, мой сын: сейчас
   Ты царствовать начнешь… о боже, боже!
   Сейчас явлюсь перед тобой – и душу
   Мне некогда очистить покаяньем.
   Но чувствую – мой сын, ты мне дороже
   Душевного спасенья… так и быть!
   Я подданным рожден и умереть
   Мне подданным во мраке б надлежало;
   Но я достиг верховной власти… чем?
   Не спрашивай. Довольно: ты невинен,
   Ты царствовать теперь по праву станешь.
   Я, я за все один отвечу богу…
   О милый сын, не обольщайся ложно,
   Не ослепляй себя ты добровольно —
   В дни бурные державу ты приемлешь:
   Опасен он, сей чудный самозванец,
   Он именем ужасным ополчен…
   Я, с давних лет в правленье искушенный,
   Мог удержать смятенье и мятеж;
   Передо мной они дрожали в страхе;
   Возвысить глас измена не дерзала.
   Но ты, младой, неопытный властитель,
   Как управлять ты будешь под грозой,
   Тушить мятеж, опутывать измену?
   Но бог велик! Он умудряет юность,
   Он слабости дарует силу… слушай:
   Советника, во-первых, избери
   Надежного, холодных, зрелых лет,
   Любимого народом – а в боярах
   Почтенного породой или славой —
   Хоть Шуйского. Для войска нынче нужен
   Искусный вождь: Басманова пошли
   И с твердостью снеси боярский ропот.
   Ты с малых лет сидел со мною в Думе,
   Ты знаешь ход державного правленья;
   Не изменяй теченья дел. Привычка —
   Душа держав. Я ныне должен был
   Восстановить опалы, казни – можешь
   Их отменить; тебя благословят,
   Как твоего благословляли дядю,
   Когда престол он Грозного приял.
   Со временем и понемногу снова
   Затягивай державные бразды.
   Теперь ослабь, из рук не выпуская…
   Будь милостив, доступен к иноземцам,
   Доверчиво их службу принимай.
   Со строгостью храни устав церковный;
   Будь молчалив; не должен царский голос
   На воздухе теряться по-пустому;
   Как звон святой, он должен лишь вещать
   Велику скорбь или великий праздник.
   О милый сын, ты входишь в те лета,
   Когда нам кровь волнует женский лик.
   Храни, храни святую чистоту
   Невинности и гордую стыдливость:
   Кто чувствами в порочных наслажденьях
   В младые дни привыкнул утопать,
   Тот, возмужав, угрюм и кровожаден,
   И ум его безвременно темнеет.
   В семье своей будь завсегда главою;
   Мать почитай, но властвуй сам собою.
   Ты муж и царь; люби свою сестру,
   Ты ей один хранитель остаешься.
   Феодор
   (на коленях)
   Нет, нет – живи и царствуй долговечно:
   Народ и мы погибли без тебя.
   Царь
   Все кончено – глаза мои темнеют,
   Я чувствую могильный хлад…
   Входит патриарх, святители, за ними все бояре.
   Царицу ведут под руки, царевна рыдает.
   Кто там?
   А! схима… так! святое постриженье…
   Ударил час, в монахи царь идет —
   И темный гроб моею будет кельей…
   Повремени, владыко патриарх,
   Я царь еще: внемлите вы, бояре:
   Се тот, кому приказываю царство;
   Целуйте крест Феодору… Басманов,
   Друзья мои… при гробе вас молю
   Ему служить усердием и правдой!
   Он так еще и млад и непорочен…
   Клянетесь ли?
   Бояре
   Клянемся.
   Царь
   Я доволен.
   Простите ж мне соблазны и грехи
   И вольные и тайные обиды…
   Святый отец, приближься, я готов.
   Начинается обряд пострижения. Женщин в обмороке выносят.

Ставка

   БАСМАНОВ ВВОДИТ ПУШКИНА.
   Басманов
   Войди сюда и говори свободно.
   Итак, тебя ко мне он посылает?
   Пушкин
   Тебе свою он дружбу предлагает
   И первый сан по нем в московском царстве.
   Басманов
   Но я и так Феодором высоко
   Уж вознесен. Начальствую над войском,
   Он для меня презрел и чин разрядный,
   И гнев бояр – я присягал ему.
   Пушкин
   Ты присягал наследнику престола
   Законному; но если жив другой,
   Законнейший?..
   Басманов
   Послушай, Пушкин, полно,
   Пустого мне не говори; я знаю,
   Кто он такой.
   Пушкин
   Россия и Литва
   Димитрием давно его признали,
   Но, впрочем, я за это не стою.
   Быть может, он Димитрий настоящий,
   Быть может, он и самозванец. Только
   Я ведаю, что рано или поздно
   Ему Москву уступит сын Борисов.
   Басманов
   Пока стою за юного царя,
   Дотоле он престола не оставит;
   Полков у нас довольно, слава богу!
   Победою я их одушевлю,
   А вы, кого против меня пошлете?
   Не казака ль Карелу? али Мнишка?
   Да много ль вас, всего-то восемь тысяч.
   Пушкин
   Ошибся ты: и тех не наберешь —
   Я сам скажу, что войско наше дрянь,
   Что казаки лишь только селы грабят,
   Что поляки лишь хвастают да пьют,
   А русские… да что и говорить…
   Перед тобой не стану я лукавить;
   Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?
   Не войском, нет, не польскою помогой,
   А мнением; да! мнением народным.
   Димитрия ты помнишь торжество
   И мирные его завоеванья,
   Когда везде без выстрела ему
   Послушные сдавались города,
   А воевод упрямых чернь вязала?
   Ты видел сам, охотно ль ваши рати
   Сражались с ним; когда же? при Борисе!
   А нынче ль?.. Нет, Басманов, поздно спорить
   И раздувать холодный пепел брани:
   Со всем твоим умом и твердой волей
   Не устоишь; не лучше ли тебе
   Дать первому пример благоразумный,
   Димитрия царем провозгласить
   И тем ему навеки удружить?
   Как думаешь?
   Басманов
   Узнаете вы завтра.
   Пушкин
   Решись.
   Басманов
   Прощай.
   Пушкин
   Подумай же, Басманов.
   (Уходит.)
   Басманов
   Он прав, он прав; везде измена зреет —
   Что делать мне? Ужели буду ждать,
   Чтоб и меня бунтовщики связали
   И выдали Отрепьеву? Не лучше ль
   Предупредить разрыв потока бурный
   И самому… Но изменить присяге!
   Но заслужить бесчестье в род и род!
   Доверенность младого венценосца
   Предательством ужасным заплатить…
   Опальному изгнаннику легко
   Обдумывать мятеж и заговор,
   Но мне ли, мне ль, любимцу государя…
   Но смерть… но власть… но бедствия народны…
   (Задумывается.)
   Сюда! кто там?
   (Свищет.)
   Коня! Трубите сбор.

Лобное место

   ПУШКИН ИДЕТ, ОКРУЖЕННЫЙ НАРОДОМ.
   Народ
   Царевич нам боярина послал.
   Послушаем, что скажет нам боярин.
   Сюда! сюда!
   Пушкин
   (на амвоне)
   Московские граждане,
   Вам кланяться царевич приказал.
   (Кланяется.)
   Вы знаете, как промысел небесный
   Царевича от рук убийцы спас;
   Он шел казнить злодея своего,
   Но божий суд уж поразил Бориса.
   Димитрию Россия покорилась;
   Басманов сам с раскаяньем усердным
   Свои полки привел ему к присяге.
   Димитрий к вам идет с любовью, с миром.
   В угоду ли семейству Годуновых
   Подымете вы руку на царя
   Законного, на внука Мономаха?
   Народ
   Вестимо нет.

   Пушкин и народ.
   Б. Зворыкин. Париж, 1927. Национальная библиотека Франции

   Пушкин
   Московские граждане!
   Мир ведает, сколь много вы терпели
   Под властию жестокого пришельца:
   Опалу, казнь, бесчестие, налоги,
   И труд, и глад – все испытали вы.
   Димитрий же вас жаловать намерен,
   Бояр, дворян, людей приказных, ратных,
   Гостей, купцов – и весь честной народ.
   Вы ль станете упрямиться безумно
   И милостей кичливо убегать?
   Но он идет на царственный престол
   Своих отцов – в сопровожденье грозном.
   Не гневайте ж царя и бойтесь бога.
   Целуйте крест законному владыке;
   Смиритеся, немедленно пошлите
   К Димитрию во стан митрополита,
   Бояр, дьяков и выборных людей,
   Да бьют челом отцу и государю.
   (Сходит.)
   Шум народный.
   Народ
   Что толковать? Боярин правду молвил.
   Да здравствует Димитрий, наш отец!
   Мужик на амвоне
   Народ, народ! в Кремль! в царские палаты!
   Ступай! вязать Борисова щенка!
   Народ
   (несется толпою)
   Вязать! Топить! Да здравствует Димитрий!
   Да гибнет род Бориса Годунова!

Кремль. Дом Борисов. Стража у крыльца

   ФЕОДОР ПОД ОКНОМ.
   Нищий
   Дайте милостыню, Христа ради!
   Стража
   Поди прочь, не ведено говорить с заключенными.
   Феодор
   Поди, старик, я беднее тебя, ты на воле.
   Ксения под покрывалом подходит также к окну.
   Один из народа
   Брат да сестра! бедные дети, что пташки в клетке.
   Другой
   Есть о ком жалеть? Проклятое племя!
   Первый
   Отец был злодей, а детки невинны.
   Другой
   Яблоко от яблони недалеко падает.

   Узники.
   Б. Зворыкин. Париж, 1927. Национальная библиотека Франции

   Ксения
   Братец, братец, кажется, к нам бояре идут.
   Феодор
   Это Голицын, Мосальский. Другие мне незнакомы.
   Ксения
   Ах, братец, сердце замирает.
   Голицын, Мосальский, Молчанов и Шерефединов.
   За ними трое стрельцов.
   Народ
   Расступитесь, расступитесь. Бояре идут.
   Они входят в дом.
   Один из народа
   Зачем они пришли?
   Другой
   А верно, приводить к присяге Феодора Годунова.
   Третий
   В самом деле? – слышишь, какой в доме шум! Тревога, дерутся…
   Народ
   Слышишь? визг! – это женский голос – взойдем! – Двери заперты – крики замолкли.
   Отворяются двери. Мосальский является на крыльце.
   Мосальский
   Народ! Мария Годунова и сын ее Феодор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы.
   Народ в ужасе молчит.
   Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!
   Народ безмолвствует.
   Конец

Приложения

Иоганн Брамбах
Отчет о поездке Ганзейского посольства из Любека в Москву и Новгород в 1603 году

   (Сборник материалов по русской
   истории начала XVII века,
   перевод И.М. Болдакова)
   ЯНВАРЬ
   13 января выехали, благословясь, из императорского и Священной Римской империи вольного города Любека, славных ганзейских городов делегаты всечестнейшие, высокомудрые, досточтимые и ученейшие господа Конрад Гармерс, бургомистр, Генрих Керкринк, советник, магистр Иоганн Брамбах, секретарь, а из города Штральзунда господа Николай Диннисс и Иоганн Штейленберг.
   Проехав 5 миль, переночевали в Грефесмюлене.
   14 числа прибыли в отстоящий в 3 милях Висмар, где и провели ночь. Здесь Городской совет почтил послов поднесением 10 штофов рейнвейна [16 - Рейнвейн, рейнское, ренское – вино с Рейна; виноградное вино вообще (в противоположность хлебному, горячему) или белое виноградное вино (в противоположность красному).].
   15 ночевали в Крепелине, в 4 милях.
   16, через 3 мили, в Ростоке обедали и получили 4 штофа вина; оттуда, еще до сумерек, доехали до Тессина, в 3 милях, где и переночевали.
   17 в Деммине, в Померании [17 - Герцогство (с 1170 г.) на побережье Балтийского моря; главный город – Штетин (совр. Щецин).], в 5 милях, остались на ночлег.
   18 в Анкламе, в 5 милях, также имели ночлег; Городской совет и здесь почтил послов поднесением 6 штофов вина. Далее поехали уже с присоединившимися в этом месте уполномоченными от Штральзунда.

   Панорама города Любек.
   Маттеус Мериан. XVII в. Местонахождение неизвестно

   19 проехали Штеттинскую равнину до Уккермюнде, в 3 милях, откуда, сперва пообедав, двинулись дальше по той же Штеттинской равнине до Мютцельбурга (3 мили), где и ночевали.
   20 доехали до старинного города Штеттина, в 4 милях, где по случаю большого снега оставались с 21 по 23 число. Здесь любекские делегаты, отдельно от других, не только с почетом были приняты двумя представителями городской ратуши, но и удостоены поднесения 1 ома [18 - Издатели 1896 г. определяют 1 ом («в Данциге и Риге») равным 110 штофам.] вина, 4 штофов горячительных напитков, 2 диких коз, 2 чанов рыбы и, наконец, 18 шеффелей [19 - Шеффель как мера сыпучих тел определяется издателями 1896 г. равным 2,09 четверика. Считая четверик в 26,24 л, получим: 1 шеф. – 54,84 л.] овса.
   23 подвинулись до Гольнова, в 5 милях, где была ночевка.
   24 обедали в Гросс-Сабове (3 1/2 мили), а в Плата (2 1/2 мили) переночевали.
   25 в день ап. Павла в Дамице (3 1/2 мили) обедали. Того же числа в городке Керлине (3 мили) переночевали; здесь пришлось заплатить за фунт масла целый ортсталер [20 - Орсталер, орт – монета в 1/4 талера (в Любеке, в Померании). Талер в Любеке равнялся 12 шиллингам по 12 пфеннигов каждый. Талер – монета, чеканившаяся с 1484 г. на тирольском монетном дворе. Сначала называлась гульденгрошен. С 1518 г. в Иоахимстале (Чехия) стали чеканить чешские гульденгрошены. С середины 1520-х гг. за этими монетами закрепилось название «иоахимсталер», позже просто талер. Под этим названием они были заимствованы многими языками, став самой распространенной монетой в истории монетного дела. В 1556 г. по решению рейхстага в Аугсбурге талер получил название рейхсталер.], а за блюдо тухлой трески полталера.
   26 обедали в городке Кёсслине (3 мили) и того же числа, переехав через гору Голленберг, ночь провели в местечке Цанове (1 миля). Здесь до нас дошли дурные вести, а именно от царского переводчика Рейнгольда Дрейера мы узнали, что брат датского короля, герцог голштинский Иоганн, прошлым летом уехавший в Москву, чтобы жениться на Ксении, дочери царя Бориса, там скончался в день Симона Иуды.
   27 из Цанова доехали, миновав местечко Мальхово, до городка Шлаве (4 мили), где обедали, и затем отправились дальше, в городок Штольп (3 мили), где и ночевали.
   28 продолжали путь и по дороге на постоялом дворе под вывеской «Шумный поток» (3 1/2 мили) обедали. (Примечание: начиная отсюда уже говорят на кошубском наречии.) Добравшись до Лангебёзэ (2 1/2 мили), заночевали там на постоялом дворе.
   29 в Анкергольце (3 мили) обедали, а в Шмехау (3 мили) ночевали.
   30, отобедав в Колибкене (3 мили), продолжали путь и, проехав мимо монастыря Олива, прибыли в Данциг (2 мили), где и остановились в Большой Христофоровской гостинице, недалеко от городских высоких ворот.
   31 от имени досточтимого Городского совета нашим послам после дружеского приема с участием почетных особ были предложены подарки: большая дикая коза, 3 зайца, полтуши быка, 2 барана, теленок и несколько штук тетерок и куропаток, а также пол-ома рейнвейну, бочонок [21 - В России бочку считали за 491,96 л.] данцигского пива, тонна [22 - Тонна пива в Брауншвейге равнялась 101,8 л, в Бремене – 169,72 л, а в Гамбурге – 173,88 л.] столового пива и пол-ласта [23 - Русский ласт в конце XVI в. составлял 1179,36 кг, а в XVII в. – 1920 кгю Австрийский ласт – 4000 кг. Публикаторы 1896 г. считают 1 ласт равным 20 шеффелям, т. е. 1096 кг.] овса. Часть времени посвятили осмотру разных древностей в городе.
   ФЕВРАЛЬ
   3 февраля после обеда выехали из Данцига и на ночь остановились в Гросс-Цюндере (2 1/2 мили).
   4, переправясь через реку Висту, доехали до Мариенау (3 мили) и там обедали; оттуда продолжали путь до города Эльбинга (3 1/2 мили), не въезжая в который переночевали на постоялом дворе, ubi habuimus hospitam evissimam, impudicara, clamosam, fluentis hine inde anus et venaba quaeque exponentcm, id est meretricem aut brevi futuram.
   5 из Эльбинга, что на Фриш-Гафе, мимо Фрауенбурга доехали до Альт Пассарге (5 миль), где и отобедали. Оттуда до Кальгольца (3 мили) и здесь ночевали.
   6 в воскресенье обедали на постоялом дворе «Tempel» (3 мили) и оттуда продолжали путь до Кенигсберга (2 1/2 мили).
   В Кенигсберге, 7, впервые в наше путешествие мы были приняты правительственными советниками княжества Пруссии, которые нас почтили несколькими бутылками вина, чаном рыбы и 15 шеффелями овса, а затем нас приветствовали особо, от имени всех трех частей города (Альтштадт, Кнейпгоф и Любенихт), 2 секретаря, поднесшие нам два пол-ома вина, чан с крупными карпами и иной рыбой и пол-ласта овса.
   8 прибыли из Кенигсберга в Каймен (3 мили), там переночевали.
   9, отъехав 3 мили, в Лабиау обедали, а ночевали в Вибе (3 мили).
   10, приехав из Виба на постоялый двор «Auf’n Schnecken» (4 мили), остались здесь обедать, а достигнув, через городок Тильзит, Рагнита (4 мили), там и ночевали. Следует отметить, что в этом селе дом литовского пастора, отстоявший через дом от занимаемого нами там помещения, в вечернюю пору по неосторожности пасторова сына сгорел дотла со всем имуществом. Кроме того, здесь есть купеческая контора.
   11 обедали мы на постоялом дворе «Zum Schwaben» (3 мили) и затем, переехав прусскую границу через речку Швенте (2 мили), достигли городка Юрбурга, также на расстоянии 2 миль, и в нем остановились для ночлега. Здесь мы должны были заявить о себе королевскому секретарю.
   12, выехав из Юрбурга, продолжали путь на Вилены (4 мили), где обедали, а прибыв в село Вильки (3 мили), там ночевали. Хозяин же содрал с нас втридорога.
   13 февраля в городе Ковне (4 мили) обедали. (Примечание: этот город, расположенный на весьма судоходной реке, особенно славится в Литве медоварением, хотя нам особенно хорошего меду добыть не посчастливилось.) Того же числа мы прибыли в село Румшишки (3 мили), где и переночевали.
   Отправясь оттуда 14, остановились на постоялом дворе в Глубоком (4 мили), куда приехали по гористой дороге, на которой несколько раз опрокидывались. Доехав оттуда до села Евье (2 мили), остановились на ночлег.

   Портрет Николая Радзивилла.
   Неизвестный художник. Начало XVII в.
   Королевский замок, Варшава, Польша

   15, доехав до постоялого двора Наваца (3 мили), пообедали. Затем того же числа, прибыв в столицу Литвы Вильну (2 мили), заехали сперва в один дом, где свирепствовала чума и, кроме того, оказалось недостаточно места для наших лошадей, почему мы и были вынуждены довольно долго простоять посреди улицы, пока наконец добрые люди не пристроили нас в литовском дворце Николая Христофоровича Радзивила [24 - Правильнее: Николая Христофора Радзивилла. Это был Николай Сиротка (1549–1616). Пользовался расположением короля Сигизмунда III; после 1589 г. получил воеводство Троцкое, а с 1604 г. заседал в сенате как воевода Виленский.], князя и воеводы, где для нас отвели прекрасное помещение с полным удобством. Относительно этого города должно заметить, что, несмотря на ужасную чуму, беспрестанно похищавшую множество жертв из числа горожан и уничтожившую до 28 000 бедняков, в том числе прогнанных из Лифляндии крестьян, в Вильне все-таки оставалось такое множество нищих и убогих, что на улице от них не было проходу, и почти каждую ночь их погибало от голода и холода по 10, 20, 30 и даже по 50 человек, так что трупы их возами отправляли из города за особую плату. Ко всему этому следует прибавить, что как в Вильне, так и по всей Литве господствовала страшная дороговизна, вызванная главным образом лифляндским походом [25 - Имеются в виду последствия Ливонской войны.], так что в разных местах из-за жестокой чумы и наступившей дороговизны положение было крайне плачевное и дорогой нам иногда приходилось проезжать через совершенно опустелые деревни, в которых все население вымерло.
   19 после обеда мы оставили Вильну и, проехав 3 мили, заночевали на постоялом дворе «Швирамо».
   20, отъехав оттуда 2 мили, обедали на постоялом дворе «Каменный лог», а прибыв в местечко Ошмяны (2 мили), ночевали у еврея.
   21, проехав без кормежки 4 мили до местечка Крево, остались в нем на ночлег.
   22 ночевали в местечке Лебедеве (4 мили). Ехали мы от Вильно эти 15 миль так долго из-за необыкновенно глубокого снега и страшно испорченных дорог, так что сани, особенно же большие, на которых был поставлен наш экипаж, то и дело опрокидывались, и нашим людям доставило много хлопот это беспрестанное вываливание из саней и их поднимание.
   23, доехав до постоялого двора в Красном Селе (4 мили), обедали и затем ночевали в отстоящем на 2 мили городке Радошковичи.
   24 обедали в Гайне (5 миль) и в городке Логойске (2 мили) провели ночь.
   25 обедали на постоялом дворе в Юрковичах (3 мили) и того же числа, проехав пустынной местностью, ночевали в городке Борисове (5 миль).
   26 закусывали в местечке Лошницах (4 мили) и затем, переехав реку Начу, прибыли в село Крупки (5 миль) и там переночевали.
   27, переправясь через реку Бобр, обедали в Славянах (5 миль), а оттуда, прибыв в Толочин (2 мили), остались на ночевку.
   28 обедали в Коханове (4 мили) и затем, проехав 5 миль, ночевали в Орше, ближайшем пункте от литовско-московской границы. Тут же мы застали королевских датских послов. (Примечание: прежде чем выехать отсюда, мы были обязаны предъявить владельцу замка как королевско-польскую, так и московскую наши проездные грамоты, да еще должны были заплатить деньгами за возможность без затруднения двинуться к московской границе и затем далее на Смоленск.) Через город Оршу протекает знаменитая река Днепр, впадающая на юге в Черное море, так что по ней можно плыть в Константинополь и другие места. Далее, следует заметить, что от самой Вильны до Орши нам приходилось покупать до дорогой цене и пить крайне плохое и нездоровое пиво, а местами и того нельзя было достать, так что наша прислуга немало терпела от жажды; и хотя в 2–3 местах можно было достать меду, но и это была сущая водица.
   МАРТ
   1 марта простояли в Орше и наняли новые сани до первой русской деревни Базилевичи, лежащей на границе.
   2 после обеда приехали в Дубровну, последний литовский пограничный пункт (4 мили), где мой господин секретарь Брамбах должен был предъявить королевскую проездную грамоту и показать об остальных членах посольства, причем с начальником должен был порядком выпить очень старого и превосходного меду.
   3 проехали 4 мили до села Ивановичи, там обедали и, подвинувшись еще на 2 мили, ночевали в Баеве.
   4, переехав московскую границу, прибыли в село Базилевичи (3 мили), где ночевали и затем пробыли от 4 до 8 марта в ожидании подвод (т. е. лошадей и экипажей). Дорого здесь нам обходилось содержание, а у прислуги для питья была лишь вода; за тонну овса пришлось заплатить 8 талеров. Отсюда же отправился Захарий Мейер (любекский гражданин, состоявший при послах переводчиком) в Смоленск к воеводе, чтобы выхлопотать у него для нас подводы.
   7 прибыли к нам в сопровождении необходимых для нас подвод два пристава, присланные смоленским воеводой [26 - Здесь – либо князь Никита Трубецкой, либо Григорий Вельяминов.], вместе с боярином Григорием Ивановичем [27 - Возможно, дьяк Григорий Клобуков.], который, однако, остался в ближайшем селе Никольском.
   8 мы выехали и в указанном селе были приняты боярином, объявившим нам царскую милость, и затем, отъехав 7 миль, ночевали в деревне Сельцо, где боярин угостил нас постной пищей и рыбой.
   9 мы приехали в Смоленск (5 миль), где через весь город до самого дома, отведенного нам, нас сопровождал означенный боярин среди разнообразной стражи (бывшей, однако ж, без вооружения, словно в женской одежде с висячими рукавами). О Смоленске должно заметить, что в нем крепость, расположенная на горе, окружена крепкой толстой стеной с несколькими почти одинаковой вышины башнями, придающими всему укреплению величественный вид. Но внутри крепости построена целая куча небольших домиков, какие встречаются в городе и по деревням. Кроме того, в крепости находится много строевого лесу, дров, хворосту и т. п. Сам город, построенный между холмами, прилегает к крепости, а через него протекает река Днепр; различные церкви и монастыри, разбросанные частью в городе, частью по окружающим его холмам, выстроены в большинстве случаев из дерева; в них ежедневно бывает много людей, но церковная служба совершается не особенно усердно. В колокола звонят раз по сто подряд и больше. Все время, проведенное нами в Смоленске, воевода ежедневно снабжал всех послов и их прислугу медом, пивом и водкой, а равно и съестными припасами в сыром виде: курятиной, говядиной, рыбой, салом, яйцами, молоком, крупами, маслом и иным по мере надобности.

   Панорама Смоленска.
   Гравюра. XVII в. Местонахождение неизвестно

   13 вышеупомянутый боярин Григорий Иванович уведомил нас, что назавтра нам предстоит отправиться из Смоленска в Москву и что он будет нас сопровождать.
   14 после обеда мы выехали и, достигнув деревни… (3 мили), там переночевали.
   15 продолжали путь до села Пневы, где нам дали новые подводы, так как это был первый ям. Проехав дальше, до деревни… (8 миль), в ней переночевали.
   16 и 17 ехали до города Дорогобужа (2 мили), где был второй ям, и получили свежие подводы. Мы быстро достигли деревни Колготя (8 миль), где был третий ям и где мы заночевали.
   18 приехали в город Вязьму (6 миль), где четвертый ям; здесь ночевали.
   19 доехали до деревни Заселье (6 миль), где ночевали; пятый ям.
   20 доехали до деревни Доброе (6 миль), где шестой ям; здесь переночевали.
   21 прибыли в город Можайск (8 миль), откуда проехали до деревни… где седьмой ям; при самом въезде в город, где мы переночевали, нам были предоставлены превосходные подводы, которые должны были уже доставить нас в Москву.
   22 доехали до Кубинского (6 миль), где мы ночевали.
   23 продолжали путь до Исаева (5 миль) и там ночевали.
   24, достигнув Мамонова (4 мили), там ночевали.

   Гонцы. Ранним утром в Кремле.
   А. М. Васнецов. 1913. Государственная Третьяковская галерея

   25 как раз в праздник Благовещения мы прибыли в Москву (3 мили). На реке Москве нас встретил посланный его величеством государем и великим князем всея Руси боярин с 5 большими хорошо убранными санями и лошадьми, которые и были заняты нашими послами соответственно их достоинству, что составило около 80 лошадей и всадников. Благосклонно приветствовав нас, он проводил нас по городу до жилища одного знатного боярина неподалеку от дворца, где мы и разместились, получив благодаря Богу вдоволь всяких съестных припасов. Царский дворец занимает очень большое пространство и, окруженный идущей кольцом высокой крепкой стеной, лежит почти в самой середине города, а при дворце устроено до 20, а то и более, церквей и часовен. Кроме 17 крытых чистым золотом куполов, у многих из малых и больших башен шпицы обиты жестью, что издали как дворцу, так и всему городу придает величественный вид. Самый же город Москва имеет в окружности до 20 верст, или около 4 немецких миль. Здания и дома в нем выстроены из соснового леса, как и в Литве, в Смоленске и в других местах, только здесь они выше и прикрасой им служат деревянные ворота. В Москве чрезвычайно много церквей и часовен, частью деревянных, частью же каменных, с множеством колоколов, которые звонят вечером и рано утром до самого дня, так что, если кто не привык, совсем невозможно спать [28 - Это объясняется церковным праздником, на который пришелся приезд посольства.]. В Москве существует и немецкая церковь, в которой слово Божье проповедуется во всей чистоте, так как здесь каждому предоставлена свобода вероисповедания. На десятый день после 25 марта, когда мы, как уже сказано, приехали в Москву, нам была дана высочайшая аудиенция, о которой и был составлен следующий протокол.
   Во-первых, в субботу 2 апреля наш пристав уведомил нас через толмача, что на ходатайство наше о допущении нас к аудиенции последовало всемилостивейшее соизволение и что завтра, в воскресенье, его царскому величеству угодно нас принять, за что мы и принесли всенижайшую благодарность.
   На следующий день, в воскресенье 3 апреля, около 10 часов к нам приехал верхом пристав в сопровождении нашего проводника и с 5 лошадьми, украшенными бархатными седлами и серебряными золочеными уздечками. Послы сели на царских коней, и все двинулись в следующем порядке. Впереди ехали несколько всадников; за ними следовали как наши, так и штральзундских послов служители, неся завернутые в красную и белую шелковую материю подарки, предназначенные царю и юному царевичу; далее несли нашу верительную грамоту, также в шелковой материи; затем шли пешие любекские граждане, а за ними наш переводчик и снова несколько всадников; сзади них ехали рядом наш пристав и бургомистр; потом следовали господа Керкринк и Иоганн Брамбах, а за ними штральзундские представители и несколько всадников и т. д. Прибыв ко дворцу, господа послы сошли с коней и были введены приставом и некоторыми другими боярами в царскую палату, в которой должна была состояться аудиенция. Но сначала им пришлось пройти через большую переднюю палату, в которой во множестве сидели знатные бояре, одетые в вышитые золотом одежды. Вступив затем в царский покой, мы увидели сидящих рядом на троне старого государя Бориса Федоровича и царевича Федора Борисовича – отец по правую, а сын по левую сторону. У старого царя на голове была надета царская корона, в руке он держал золотой скипетр, а одеяние молодого царевича было вышито золотом и жемчугом. Корона, скипетр и шитье сияли блеском украшавших их чудесных бриллиантов и иных драгоценных камней. Вокруг залы сидели бояре, одетые также в кафтаны, шитые золотом, а на полу в ней был разостлан великолепнейший ковер. Тут же находились 4 придворных в белой атласной одежде – двое из них стояли справа от царя, двое других – слева от царевича, держа каждый по топору на длинном топорище, лежавшем на плече, так что лезвие было обращено почти кверху, и вид у них был такой, будто они готовились зарубить всякого, кто бы осмелился приблизиться. Когда посольский дьяк [29 - Здесь – Афанасий Иванович Власьев.] объявил, что мы имеем к его царскому величеству всенижайшую просьбу быть принятыми на аудиенции, послы прежде всего должны были облобызать руку как царя, так и молодого царевича. Затем сперва сам царь, а потом царевич осведомились: в добром ли здоровье члены Городского совета в Любеке и Штральзунде, после чего послы городов Любека и Штральзунда и других городов, как они подробно поименованы, вместе с их союзниками… Но еще до конца речи посольский дьяк, прерывая говорящего, стал перечислять поднесенные его царскому величеству и молодому царевичу ганзейскими городами подарки, из которых некоторые обозначались им более подробно, о других же он просто умалчивал; затем подарки были перенесены в другую палату. Наконец, после того как послы выразили царю и царевичу пожелания всякого счастья и благополучного царствования, было вручено наше письменное ходатайство. Но все это происходило бестолково, так как частью переводчик передавал не всегда верно и заминался, частью же посольский дьяк вмешивался со своими замечаниями, частью же прямо раздавались возгласы «живее!», так что ничего нельзя было изложить формальным и надлежащим образом и тем менее держать обстоятельные речи, а пришлось volens nolens оборвать и скорее перейти к концу. По окончании же аудиенции послов, после того как они удалились из царской палаты и сели на коней, опять проводили в прежнем порядке домой. Затем их царскими величествами был прислан знатный придворный со многими дворянами и прислужниками, несшими нам более 100 кушаний, которые все были в золотых сосудах (или блюдах) с золотыми же крышками; кушанья состояли из одной рыбы, печенья и студня (так как был пост), а также были к ним всякие соусы и варенье из айвы, вишен, слив, земляники и т. п.; были присланы и всякого сорта напитки и вина, а также гвоздичка, вишни, дыни, причем различные сорта меду, как и прочие все напитки, в из чистого золота кубках; а сверх всего мы еще получили 4 больших бочонка меду. За такое царское щедрое угощение мы, как подобало, благодарили. А все упомянутые золотые сосуды, кубки, ковши и братины были в следующем количестве и нижеозначенной ценности.

   Портрет царя Бориса Федоровича Годунова.
   Иоганн Штенглин. 1742. Государственный исторический музей

   Список сосудам, кубкам, ковшам или братинам из чистого венгерского золота, в которых государь и царь всея Руси 1603 г. 3 апреля, в воскресенье пятой недели Великого поста, после аудиенции пожаловал нам угощение через своего знатного придворного и нескольких дворян с прислужниками.

   Братина.
   XVII в. Государственный исторический музей

   Во-первых, 4 больших, чеканного золота, рукомойника, из которых наименьший весил 13 фунтов 14 золотников [30 - Фунт – 409,51 г; золотник – 4,27 гю], а по среднему расчету каждый в 20 фунтов.
   Еще 59 сосудов из чистого золота, по 8 фунтов каждый.
   Другие 150 малых сосудов, также золотых, по 5 фунтов.
   4 серебряных позолоченных блюда для жаркого.
   Кубков, ковшей или братин, больших и малых, всего числом 39, из чистого венгерского золота; многие из них изукрашены драгоценными камнями, а относительно веса их неизвестно; из них были питы разные напитки.
   1 золотая уксусница.
   1 золотая же перечница.
   1 золотая тарелка.
   1 золотая ложка.
   1 золотая солонка.
   2 золотых столовых ножа с рукоятками, украшенными настоящими рубинами и бирюзой, а при каждом отдельные ножны также из золота.
   10 апреля господа послы опять ездили во дворец, чтобы получить от думских бояр ответ на наше ходатайство, который, по их просьбе, им был выдан и в письменной копии.

   Царевич Федор Борисович и царевна Ксения
   (карандашная подпись под изображением).
   Шредер. 1842. Государственный исторический музей

   17 того же месяца, в Вербное воскресенье, смотрели мы на процессию, как царь и великий князь государь Борис Федорович и его сын его высочество царевич из царского дворца вели или, вернее, держали под уздцы осла или коня святейшего патриарха, ехавшего на нем в церковь, называемую Иерусалимской [31 - Имеется в виду Входоиерусалимский придел собора Василия Блаженного.]. Собралось во дворце и перед дворцом многое множество русского народа как мужского, так и женского пола. Затем перед самым началом процессии и выезда патриарха на особой колеснице было утверждено пальмовое дерево, увешанное яблоками и фигами; между ветвями помещались 5 отроков в белых рубашках и парчовой одежде, которые пели на своем языке: «Слава в вышних» и т. д. Эта колесница ехала впереди всех. За ней следовали две хоругви, несомые одна подле другой, а затем двигалась огромная толпа монахов и священников, а также и бояр, весьма пышно одетых; в руках они держали большей частью пальмовые ветви, а частью и иконы. После них следовали его царское величество и юный царевич, государь Федор Борисович, одетые в вышитое золотом и жемчугом облачение, один подле другого; у царя на голове была царская корона, а в правой руке у каждого из них было по царскому посоху, в левой же по золотой пальмовой ветви. За ними ехал патриарх, или митрополит, в белом облачении и в белом же клобуке верхом на лошади, покрытой белыми попонами и заменявшей собой осла. Позади его следовала еще толпа бояр. Кроме того, тут были собраны в довольно большом количестве русские юноши, которые, снимая с себя одежду, расстилали ее вдоль пути их величеств и патриарха. По прибытии же в вышеозначенном порядке в церковь пальмовое дерево отвезли в сторону, влево от пути, где оно и осталось вместе с помещавшимися на нем отроками, а по правую сторону стали с хоругвями. Государи же и патриарх, который сошел с коня, поднялись по лестнице, ведущей в церковь. Но примерно через полчаса все трое вышли оттуда и в прежнем порядке (только на этот раз его царское величество уже не держал под уздцы патриаршего осла) возвратились во дворец. В продолжение же шествия в церковь и обратно их величества, дойдя до моста, посылали сказать находившимся на отведенных для них местах посольскому дьяку, одному знатному боярину, свите покойного герцога шлезвиг-голштинского Иоганна, а также и нашим господам послам, что его величество жалует их от своего стола. Вскоре затем, действительно, явился к нам пристав в сопровождении знатного дворянина и толпы слуг с царским угощением, состоявшим из следующих яств: обильное количество крупитчатых калачей, то есть из отборной муки выпеченного белого хлеба особого вида; затем несколько штук крупных размеров свежей белой и красной лососины; несколько больших свежих осетров; большая свежая рыба, по-русски называемая «белуга», величиной в полтора раза более осетра, потом еще одна, также свежая рыба под названием «стерлядь», величиной с осетра; кроме того, несколько больших осетров в соленом виде; целый ушат крупной щуки и другой разной рыбы в живом виде и пр.; а из напитков: бочонок хорошего пива, затем в довольном количестве романея, мальвазия, аликанте, бастр, рейнвейн и другие испанские и заморские вина разных сортов, каких нам прежде ни видеть, ни пробовать не случалось, превкусная, русского приготовления, вишневка, дынный мед, мед с гвоздичкой и иные разные сорта меду и пр. – одним словом, это было поистине царское и почетное для нас угощение.
   24, на Пасху, их царские величества снова через посредство нашего пристава объявили нам свое царское благоволение, почтив нас милостивым поклоном и присылкой нам двойного корма [32 - Довольствие, получаемое натурой. Отсюда – кормовые деньги, выдававшиеся русскими властями иностранцам на приобретение продовольствия и фуража (для содержания посольства, переходившего с момента пересечения границы на обеспечение Русского государства).] со всякого рода мясными блюдами, большущими рыбами, медами разных сортов и иными напитками, за что мы, как приличествует, и выразили нашу всенижайшую благодарность.
   МАЙ
   14 мая наш пристав уведомил нас, что в следующее воскресенье нам предстоит явиться в Боярскую Думу для выслушивания ответа. Но в воскресенье утром, через того же пристава, мы узнали, что прием отменен вследствие возникшей уважительной помехи.
   21 мая, утром в субботу третьей недели по Пасхе, от нашего пристава мы узнали, что молодой царевич, государь Федор Борисович со всем белым и черным духовенством, боярами и остальными сословиями отправится в процессии, чтобы, отстояв обедню, присутствовать при освящении полевых плодов, и что, так как процессия пройдет мимо нашего дома, нам дозволяется посмотреть на шествие; поэтому мы все вместе с нашими служителями выстроились перед воротами занимаемого нами дома. Процессия происходила в следующем порядке: впереди всех шли священники, потом монашество со всевозможными крестами и хоругвями, а также и образами Господа Иисуса, Пресвятой Богоматери Приснодевы Марии, св. Чудотворца Николая и иных святых, причем иконы, в особенности же Спасителя, Божьей Матери и Чудотворца Николая, были богато украшены жемчугом и драгоценными камнями. Далее следовали три архипастыря, первый – московский, от которого мы получили благословение как при въезде в Москву, так и при выезде из нее; второй – новгородский и третий – казанский. За ними шел пешком молодой царевич государь Федор Борисович, за которым вели великолепного, в пышном убранстве, коня, а сам его высочество был в парадной роскошной одежде, блиставшей жемчугом и благородными камнями. Поравнявшись с нами, его высочество поручил посольскому дьяку Афанасию Ивановичу объявить нам свой царский поклон и благоволение, за что мы выразили нашу всенижайшую благодарность. Позади его следовали бояре, дворяне и всяких чинов служилые люди и, наконец, простой народ – женщины и мужчины. Когда церемония в церкви была окончена, его высочество также, но только переодевшись, проследовал и на обратном пути мимо нашего дома и почтил нас поклоном. В тот же день по окончании шествия царевичу было угодно почтить нас присылкой нам двойного корма с водкой, разными медами, белым хлебом и т. п.

   Московская улица XVII века в праздничный день.
   А. П. Рябушкин. 1895. Государственный Русский музей

   25 мая, после того как мы не раз и словесно, и письменно ходатайствовали об ответе нам, наш пристав, придя к нам вместе с толмачом, объявил, что в следующий четверг нам назначено явиться в Боярскую Думу для выслушивания всемилостивейшего ответа его царского величества; радостно приветствуя это приятное для нас известие, мы выразили за него нашу благодарность.
   Согласно сказанному, 26 мая мы прежним порядком, верхом на конях, выехали во дворец. Когда же мы предстали перед думными боярами, они после дружеского приветствия и рукопожатия подобающим образом сообщили нам всемилостивейше объявленное решение его царского величества и юного царевича на наше ходатайство относительно некоторых остававшихся еще не решенными пунктов, на что мы, любекские представители, выразили глубочайшую благодарность; но вместе с тем по поводу еще одного незначительного пункта, равно как и отмены некоторых пошлин, мы в тот же день после обеда составили особое прошение, которое, переданное нами назавтра утром приставу, уже на следующий день было нам возвращено, причем нас уведомили и о близости окончательных решений, а также и о всемилостивейшей прощальной аудиенции.
   ИЮНЬ
   6 июня наш пристав передал нам радостное известие, что на следующий день мы будем приняты их величествами на прощальной аудиенции; так что после долгого ожидания 7 июня в сопровождении нашего пристава, имевшего при себе еще 50 всадников, в том же порядке, как и 3 апреля, наши послы отправились верхом на конях в царский дворец, где уже было огромное стечение бояр и разного рода дворян. Государь и царевич в пышных царских облачениях сидели рядом на своих тронах; в царской же палате, как и в прошлый раз, сидели кругом вдоль стены бояре, а равно и в предшествующей ей зале. И приказал его царское величество на русском языке посольскому дьяку передать нам о его царской милости, а именно что его царское величество, не в пример прочим народам всего мира, городу Любеку дарует свою милость и привилегии согласно с нашим желанием, простирая над нами, наравне с своими подданными, свою царскую руку для нашей защиты, и что повелел он снабдить свою царскую привилегию большой золотой печатью, а все, что было говорено с нами, перевести на немецкий язык особо для того назначенному переводчику, или толмачу. После чего его царскому величеству за такую его высокую царскую милость и за все иные разнообразные благодеяния мы в краткой речи (пространные разглагольствования не допускаются, так как государь не любит подолгу оставаться в сидячем положении) высказали нашу всепочтительнейшую благодарность и после целования руки у его царского величества и молодого царевича, пожелав им здоровья, наконец с ними распрощались. Следует еще заметить при этом, что так как при царском дворе не заведено ни труб, ни литавров, ни иных музыкальных инструментов, то обыкновенно всякий раз, как мы ехали во дворец или возвращались оттуда, в честь нас производился звон в огромнейший колокол (который у этого варварского народа пользуется большим почетом), как это делается вообще для всех иноземных послов. Затем их царские величества вторично удостоили нас присылкой двойного корма, состоящего из вин: бастра, мальвазии и всяких сортов меду, а по части съестного: из превосходного белого хлеба и всевозможной живности – быков, баранов, ягнят, кур, трех живых зайцев, рыбы и многого иного.
   9 июня его царскому величеству угодно было почтить нас, прислав со своим вторым посольским дьяком и иными придворными господам любекским и штральзундским послам в дар по серебряному позолоченному кубку соответственно с подарком, поднесенным каждым из них государю, а также 2 сорока соболей. Мы же за царскую милость выразили подобающую благодарность.
   11 июня, накануне Троицына дня, перед полуднем, мы, благословясь, оставили Москву, причем господа послы с некоторыми членами своей свиты ехали верхом на царских конях, а наш пристав и другие бояре в сопровождении почти 300 всадников проводили нас за самые дальние городские ворота и даже еще немного далее по дороге. После чего господа послы, высказав свою усерднейшую благодарность его царскому величеству и его августейшему сыну за такие почетные проводы и за все иные до самого конца оказанные им царские милости, окончательно со всеми распрощались. В этот день проехали до села Долотова (6 миль), где и ночевали в открытом поле; послы же спали в палатке.

   У Мясницких ворот в XVII веке.
   А. М. Васнецов. 1926. Музей Москвы

   12, в день Пресвятой Троицы, рано утром выехали дальше и, доехав до яма Пески (5 миль), целые полдня там отдыхали. К вечеру отправились дальше и в середине ночи прибыли в город Клин (6 миль), не въезжая в который расположились на ночлег в открытом поле.
   13 ранним утром поехали дальше и, прибыв в тот же день на ям Черная (6 миль), там переночевали.
   14, доехав оттуда до местечка Городни (6 миль), в нем отобедали. Затем, проехав еще 4 мили до села Власьева, ночевали в открытом поле.
   15 достигли города Твери (2 мили) и обедали в находящемся перед городом Тверском яме. В тот же день, выехав с яма и проехав через город, переправились через реку Волгу (в ней Иван Васильевич в начале своего тиранничества, в 1570 году, безжалостно приказал утопить до 60 тысяч человек, мужчин, женщин и детей, из-за чего город этот пришел в крайний упадок, так что даже до настоящего дня не может оправиться и достигнуть своего прежнего благосостояния). Доехали до местечка Медное (6 миль).
   16, переправясь через речку Тверцу, доехали до города Торжка (6 миль) и, не въезжая в город, до полуночи оставались на яме, расположенном на берегу названной речки. Это весьма приятная, отличающаяся плодородием местность.
   17, прибыв на ям Выдропуск, через который протекает вышеупомянутая Тверца, отобедали и до вечера отдыхали. Вечером же, после 9 часов, отправились дальше и, проведя всю ночь в пути, рано утром именно 18 прибыли на ям Вышний Волок (7 миль). К вечеру отправились дальше и, проехав всю ночь, 19 к утру прибыли на ям Хотилово (7 миль), где и обедали. Затем, в 2 часа пополудни, мы двинулись дальше и, доехав до яма Чедрово (7 миль), ночевали в открытом поле.
   20 продолжали путь до яма Валдай (4 мили), где обедали. Того же числа приехали на ям Яжелбицы (4 мили) и там переночевали.
   21 ехали до яма Крестцы (4 мили), где провели ночь.
   22, доехав оттуда до яма Зайцево (7 миль), ночевали.
   23 прибыли на ям Бронницы (6 миль), где остались для ночлега. По дороге между этими двумя ямами было множество длинных мостов.
   24 рано утром, пересев на судно, плыли до самого Великого Новгорода, сделав всего 5 миль водой, и потом проехали 7 миль сухопутьем.
   Прибыв в 3 часа пополудни в Великий Новгород, мы в нем оставались с 24 до 30 июня. Согласно выданной нам царской опасной грамоте [33 - «Оберегающая», охранная грамота.], мы обратились к воеводе [34 - Здесь – князь Василий Иванович Буйносов-Гостовский.] и дьяку, чтобы нам отвели помещение, но воевода, сославшись на то, что не получал от его царского величества никакого на этот счет письменного приказа, удовлетворить нас отказался.

   Торговая сторона Великого Новгорода.
   Репродукция. К. В. Лебедев. 1912. Государственный исторический музей

   Новгород весьма старинный город и отличается красивым местоположением; через город протекает река Ловать, или Волхов, направляясь мимо царского замка, который окружен каменной кольцеобразной стеной. В этой реке ловят огромное количество рыбы, так что здесь всяких сортов рыба стоит очень дешево. От Москвы Новгород находится на расстоянии 110 миль. Правят всей областью от царского имени воевода и дьяк (т. е. секретарь). В Новгороде много церквей, большей частью каменных и круглой формы, с куполами, крытыми жестью, а у церкви св. Софии даже золотом. В окрестности города расположено много мужских и женских монастырей; но они находятся в столь бедственном положении, что их обитатели ходят в лохмотьях, а местами даже прямо нищенствуют. При этом следует принять в соображение, что в 1570 г. тиран Иван Васильевич, неожиданно напав со своим войском на этот город, безжалостно повелел избить и казнить несчастных жителей обоего пола. Сверх того он прибегнул еще к следующей военной хитрости: объявив, чтобы те, кто желает получить пощаду, собрались ко дворцу и на мосту через Волхов, тиран приказал, после того как люди с женами и детьми последовали его призыву, всех их безжалостно сбросить с моста и утопить, так что воды судоходной реки были запружены трупами – пример неслыханной жестокости со стороны правителя по отношению к собственным подданным! Из-за разнообразных кровожадных проявлений его тиранства вся область подверглась опустошению и обеднению, так что и по сей день еще не восстановила своего прежнего могущества.
   27 с нами расстались штральзундские послы вместе с несколькими лицами из нашей свиты и служителями, взятыми из Новгорода, чтобы отправиться в Нарву, а оттуда, уже на корабле, к себе на родину.
   30 числа мы, в свою очередь, оставили Новгород, также пересев на судно; в течение дня мы достигли яма Мшаги, что составит 10 миль водой и сухим путем; переезд сушей был очень затруднен из-за развалившихся мостов и т. п.
   ИЮЛЬ
   1 июля, прежде чем мы успели встать, рано утром явился к нам пристав и передал нашим послам запечатанное царское письмо, которым препоручались им 5 русских юношей дворянского рода, которые немедленно и оказались налицо и в полном порядке, чтобы отвезти их в Любек для обучения латинскому и немецкому языкам [35 - Б. Ф. Годунов направил за границу для получения образования около 20 молодых людей (в т. ч. в Англию – 4 чел., во Францию – 6, в Любек – 5 чел.). Они скоро выучили иностранные языки, но в Россию возвратился лишь один; 3 чел. служили при дворе шведского короля. Что касается посланных в Любек, то о них в ноябре 1606 г. любекские бургомистры писали царю Василию Шуйскому, что они «непослушливы и поученья не слушали, и что двое из них бежали неведомо за что».]. Вслед за тем мы пустились в путь в экипажах и, приехав в деревню… (3 мили), отобедали. Того же числа, сделав 7 миль до яма Зуйлова, переночевали.
   2 доехали до деревни Дубровны (4 мили), где мы полдничали, и далее до яма Загорье (3 мили).
   3, подвинувшись до села Кеп (4 мили), там обедали. В тот же день достигли Пскова (3 мили), где остановились за городом в отдельном доме, стоящем при реке, по-русски называемой Великая, и тут мы прожили до 8 июля.
   Тамошний воевода [36 - Здесь – Ждан Степанов сын Сабуров.] (состоящий в кровном родстве с русским царем) почтил наших послов троекратным угощением, прислав нам прекрасных яств и разного сорта напитков; второе угощение состояло более чем из 50 блюд, и сверх того подарил он нам на дорогу добрый бочонок пива, за что мы его как следует и благодарили. Тот же воевода вследствие полученного им царского предписания приказал обоим нашим приставам, при содействии толмача, отвести для нас отдельный дом, в котором на будущее время будут останавливаться и любекские купцы, пользуясь предоставленными им новыми преимуществами, в наше полное и беспошлинное владение. Здесь мы должны упомянуть с сердечным прискорбием, что как в самой Москве, так и по всем местам, где нам пришлось проезжать, царили сильнейшая, неслыханная дороговизна, голод и кручина, так что население целых деревень оказывалось вымершим с голоду в такой мере, что даже в Москве трупы погибших голодной смертью вывозили на 6, 8 и более возах ежедневно. И во время пути мы не раз видали, как бедные люди по деревням собирали барашки орешника или соскабливали с сосен кору, заменяя себе этим хлеб, так что в иных местах вследствие обдирания коры погибли целые сосновые леса. Иногда же эти несчастные люди пекли себе хлеб из соломы и молотого сена. Но хлеб указанных трех видов скорее походил, с позволения сказать, на черный кал или грязь, и в нем не было ни вкуса, ни смака, ни силы, так что те, кто его ел, особенно если удавалось опять попробовать хорошего хлеба, неизбежно умирали. Одним словом, во многих местах вследствие дороговизны и голода положение было в высшей степени плачевное. Но в утешение и на радость бедноты теперь на полях вдоволь уродилось и хлеба, и всяких овощей, так что с Божьей помощью прекратится и голод, и чрезмерная дороговизна.
   8 июля мы выехали из Пскова. Простившись с проводившими нас за город нашими московскими провожатыми и поблагодарив их, мы двинулись дальше с новыми проводниками и того же числа доехали до деревни Печки (8 миль); в ней переночевали.
   9 утром, перед нашим отъездом, игумен Печорского монастыря [37 - Печорский Успенский монастырь расположен в 60 км от Пскова; игумен – Иоаким, переведенный сюда в 1594 г. и в 1605 г. возведенный в сан архимандрита.], красиво расположенного на горе, возвышающейся над упомянутой деревней среди великолепного высокого березового леса, почтил нас присылкой многочисленных блюд из всевозможной рыбы, постных яств, печенья и т. п., равно как и различных напитков. Здесь же и число данных нам из Пскова для нашей охраны провожатых было усилено до 50 человек; все они ехали верхом и были хорошо вооружены ружьями, саблями, луками и стрелами. Проводив нас до самой границы, а именно до Нейгаузена (4 мили), они, попрощавшись, с нами расстались. Когда мы, как сказано, прибыли на границу в Нейгаузен, то последовало, в виде сигнала, два выстрела, и мы не без затруднений добились себе пропуска. Дело в том, что староста, или местный начальник, не хотел было верить предъявленным нами королевским охранным грамотам, пока наконец, получив вместе с писарем от нас золота, решился пропустить нас – причем, однако, удержал одну из двух наших грамот, так что мы еще в тот же день успели сделать 1/2 мили и затем заночевали в открытом поле.
   10 рано утром мы двинулись дальше и, отъехав 3 1/2 мили, остановились в поле для обеда. Потом продолжали путь и, проехав добрых 3 мили, ночевали в открытом поле около заброшенных изб.
   11 рано утром продолжали путь до Адселя (4 мили), где, переправясь через речку Аа, по которой отсюда можно плыть в Ригу, отъехали еще с 1/4 мили и остановились обедать. Проехав потом еще 3 мили, ночевали в открытом поле, вблизи покинутых жилищ.
   13 мы приехали в Венден (2 мили), некогда служивший резиденцией гроссмейстеру немецкого ордена [38 - Совр. Цесис, на территории Латвии. Город известен с 1206 г., являлся резиденцией главы (гроссмейстера) Ливонского ордена католической государственной и военной организации немецких рыцарей-крестоносцев в Восточной Прибалтике в 1237–1561 гг.]. Предъявив проездную грамоту, немедленно отправились дальше и, проехав 3 мили, расположились для обеда в веселой долине, на берегу быстрого, со свежей водой, потока. Того же числа мы проехали еще около 4 миль и заночевали в поле.
   14, доехав до переправы 5 миль, мы заставили перевезти нас через речку Брассель и, после того как закусили, поскольку были голодны, прибыли в тот же день в Ригу. Здесь мы остановились в гостинице, которую держал некий почтенный советник, где и провели некоторое время.
   Между тем один достоуважаемый член городской ратуши, равно как и некоторые из рижских граждан и любекских торговых людей, чествовал наших господ послов, щедро одарив их вином и иными предметами; ими было получено свыше 100 штофов вина. Кроме того, представители городского управления не раз посетили послов в гостинице, проводя с ними время в дружеской беседе.
   Так как в Риге, лежащей на реке Двине, кончается Лифляндия [39 - Немецкое название Ливонии в XIII–XVI вв.; официальное название территории Северной Латвии и Южной Эстонии в XVII – начале XX в.], то здесь будет уместно с сердечным сокрушением вспомнить, что эта область находится в столь разоренном и опустошенном состоянии, что на всем пространстве от пограничной заставы Новгорода или Нейгаузена и до самого Вендена, то есть на протяжении 25 миль, нам не встретилось ни единого человека (если не считать лежащей на р. Аа усадьбы Адсель, где проживало от 6 до 8 человек). До такой степени казаки разорили все поселения, выжгли и разрушили их, совершая величайшие и неслыханные насилия над бедными жителями, которых они, безжалостно выпытывая у них денег, жгли на огне и всячески мучили, а затем, все-таки получив требуемое от этих несчастных, рубили их насмерть, так что повсюду мы видели как целые, так и рассеченные надвое тела и отдельные человеческие головы валяющимися внутри и вне опустошенных жилищ, между тем как поля стояли заброшенными и необработанными, заросшими сорными травами. Кроме того, по всей Лифляндии, в особенности же в округе Динабургском [40 - Динабургом до 1893 г. назывался г. Даугавпилс.], свирепствовали такая дороговизна и неслыханный голод, что несчастные люди собирали всякую падаль на полях, снимали с виселицы трупы повешенных и вырывали из могил покойников, употребляя все это в пищу. Попущением Божьим дошло даже до того, что убивали родители собственных детей, дети – родителей, мужья – жен и съедали, как об этом подробно рассказывается в прилагаемом повествовании, полученном нами в Риге.

   Панорама Риги. XVI в.
   Атлас Civitates orbis terrarium

   31 июля мы выехали из Риги и, проехав 2 мили, обедали на постоялом дворе, после чего переправились снова через Двину, а потом еще через одну речку. Отъехав далее еще 2 мили до нового постоялого двора, предполагали было там переночевать, но, узнав, что там расположились 250 польских солдат, мы, во избежание грозящей беды, поспешно продолжали путь вплоть до наступления ночи, причем для большей безопасности сделали еще 2 мили и, переправясь через речку, переночевали в открытом поле.
   АВГУСТ
   1 августа доехали до Митавы [41 - Так до 1917 г. называлась г. Елгава, столица Курляндии.] (1 миля), где отобедали и взяли новые пропускные грамоты. Не решаясь ехать побережьем из опасения крейсеров шведского герцога Карла, насильственного вторжения которого со страхом повсюду там ожидали, ни через Самогитскую область [42 - Историческая область в Прибалтике, населенная племенами жмудь и самогиты.] из боязни перед польскими солдатами, мы выбрали путь через Курляндию [43 - Официальное название Курземе до 1917 г. Историческая область в западной части Латвии; древняя Курса. В XIII в. захвачена немецкими рыцарями, часть Ливонии. С 1561 г. Курляндское герцогство и Пилтенская область; в 1795–1917 гг. Курляндская губерния Российской империи.].
   Хотя наши послы и удостоились быть приглашенными от имени нашего милостивого господина курляндского герцога Фридриха [44 - Фридрих (1569–1642), герцог курляндский с 1587 г.] к нему в замок, но из-за спешности своего путешествия, а также и намерения самого герцога отправиться на охоту они от приглашения почтительнейше уклонились. Тем не менее его светлость всемилостивейше приказать изволил приготовить для них в имении Доблен (мимо которого и без того пролегал наш путь) помещение и стол, для чего и был отправлен вперед особый гоф-юнкер. В тот же день мы успели доехать до Доблена (4 мили).
   2 достигли Ауца, дворянской усадьбы (3 мили), и хотя получили от ее владельца приглашение к столу, но тем не менее обедали в открытом поле. Доехав того же числа до постоялого двора Шварден (4 мили), в нем ночевали.
   3 утром, сначала порядком проплутав, снова выбрались на прямой путь и, доехав до имения Лютринген, принадлежащего курляндскому рейтмейстеру Брауну, неподалеку в поле отобедали, отказавшись от приглашения в усадьбу, причем лютрингенский староста любезно предоставил нам бочонок пива, кур, рыбы, хлеба, раков и пр. Того же числа прибыли в княжеское имение Шрунден в 6 милях от Шварденского постоялого двора и там ночевали.
   4, достигнув княжеского же имения Амботен (3 мили), обедали на постоялом дворе. Затем, доехав до княжеской мызы [45 - Эст. mois, в Эстонии – отдельная усадьба с хозяйственными постройками, хутор.] Каллетен (4 мили), переночевали в открытом поле.
   5, добравшись до села Рутцау (5 миль), обедали там, а приехав в городок Поланген (4 мили), остались в нем ночевать. Здесь, несмотря на представленные нами королевские польские проездные грамоты, жиды чуть не насильно намеревались взыскать с нас пошлину и отступились, только когда мы пригрозили пожаловаться королевскому величеству.
   6 мы прибыли в Мемель [46 - Официальное название г. Клайпеда до 1923 г.], до пограничной заставы Прусского княжества 3 мили, где должны были взять новые паспорта, здесь же мы и отобедали. В тот же день мы переправились через Куриш-Граф и в стоящем на той стороне постоялом дворе провели ночь.
   7, доехав до постоялого двора… (3 мили), там ночевали.
   8, сев в лодки, плыли до Заркау (9 миль), между тем как наши экипажи следовали за нами по песчаному морскому побережью.
   9 пришел наш обоз в Заркау, и в течение дня мы еще успели доехать до морских купаний Кранц.
   10 продолжали путь до Кенигсберга.
   11 в названном городе отдыхали.
   12 выехали дальше и, достигнув княжеской усадьбы Бранденбурга (3 мили), пообедали, между тем как мой господин был приглашен в замок, где беседовал и обедал с королевским польским и шведским послом г. Самуилом Ласким [47 - Публикаторы 1896 г. отмечают, в частности, что он, будучи королевским ротмистром, в 1598 г. был послан Сигизмундом III в Швецию с дипломатическим поручением.].
   13 продолжали свой путь, проехав сперва через городок Гейлигенбейль, где существует иезуитская школа, до Фрауенбурга (4 мили), и там отобедали. Того же числа, доехав до Эльбинга (4 мили), в нем переночевали.
   И так как с Божьей помощью дальше мы ехали по раньше пройденному нами пути, то считаем излишним описывать остальную часть дороги до Любека, а заметим вкратце, что отсюда до Данцига мы проехали 9 миль, от Данцига до Штетина 45 миль и от Штетина до Любека 38 миль, в который мы благополучно и прибыли 29 августа, завершив наше дальнее и продолжительное путешествие.
   Приведенное описание путешествия в Московское государство сообщено мне моим бывшим помощником Антонием Линдштеденом из Любека, который и сам туда ездил, состоя на службе у любекского секретаря г. Иоганна Брамбаха, в виде дословной выписки из веденного его господином дневника, которую он собственноручно исполнил в 1604 г.

Томас Смит
Сэра Томаса Смита путешествие и пребывание в России. Отрывки из путевых заметок

(перевод И.М. Болдакова. СПб., 1893)

   Портрет царя Бориса
   из Царского титулярника конца XVII в.

   Немного дней спустя до нас дошли выдававшиеся за верные вести о внезапной и преждевременной смерти государя; в виду того, что ни наш пристав, ни воевода, ни епископ, даже десятью днями позднее, ничего о том не знали или делали вид, что не знают, мы пока были готовы сомневаться, но лишь до тех пор, пока мистер Мерик не уведомил об этом посланника особым письмом. Эти известия были послу крайне не по душе, являясь большою помехой во многих отношениях; и по зрелом обсуждении, так как все его мысли тогда были сосредоточены на этом, он решил немедленно послать, с соответствующею целью, гонца в Москву. Поэтому, встав на следующее утро раньше обыкновенного, он призвал к себе приставов, которые немедленно же явились к нему и внимательно выслушали его, проявив большую печаль и тревогу, хотя были настолько осторожны, что сделали вид, будто не поверили, несмотря на то, что посол самолично сообщил им о дне и часе кончины царя Бориса, и как происходило его погребение. Но сам он вполне верил полученным им известиям, почему и дал им понять, что желает отправить гонца с письмом к бывшему царевичу, а ныне их предполагаемому государю, и его советникам по весьма важным делам. В виду этого, посол просил предоставить его гонцу в потребном количестве подводы и провожатых, каковая просьба и была исполнена не позже как через час времени, испрошенный приставами на размышление и для совещания с епископом и местными властями, при чем неожиданность просьбы и печальная ее причина сначала несколько озадачили их головы, способные лишь в редких случаях на быстрые решения, если только речь не идет о спанье. Тогда посол назначил в эту экстренную поездку мистера Эдв. Черри (да лучше нельзя было и выбрать), как человека, владеющего русским языком, знакомого с настроением различных партий в стране и, благодаря своей обходительности, без труда могущего уладить все ему нужное в каждом городе; к тому же он, без сомнения, хорошо понимал всю важность данного ему поручения, которое именно он только мог исполнить с надлежащею тщательностью и быстротой. Таким образом, он на самом деле являлся единственным подходящим в данном случае лицом, как в силу постоянного внимания к нему со стороны посланника, так и свойственных его характеру услужливости и рачительности, многократно засвидетельствованных при исполнении им обязанностей в отношении к особе милорда, с первого же дня отъезда из Архангельска и по сей день. Итак, сделав все нужные приготовления в виду поспешной поездки и данного ему важного поручения, мистер Черри в сопровождении одного из царских дворян предпринял свое опасное и трудное путешествие. Теперь было бы уместно в моем рассказе поговорить несколько подробнее о смерти царя Бориса и о причине его болезни, равно как о его физической природе, наружности и темпераменте, о способах его политики, о наследовании после него царевича, о сетовании бояр и пересудах, возникших в простом народе; все это я мог бы исполнить без особенного для себя труда. Но я хорошо знаю, сколь неприятную задачу берет на себя тот, кто принимается писать о царственных особах и их политике, и это тем в большей мере, чем правдивее притом захотел бы он быть, если только он не обладает пером Платона. Поэтому сознавая, чего стоит для независимого ума браться за подобный сюжет, я предпочитаю скорее заслужить упрек в малодушии, чем желать подвергнуться малейшему порицанию; и только ради того, чтобы не сочли меня вовсе немым в наш столь болтливый век (что особенно чувствовалось во время нашего пребывания в России), или совсем неспособным на правдивый рассказ, я приведу здесь кое-какие данные, так как, по-моему, тот просто глупец, кто ничего не умеет сказать при удобном случае. Смерть царя Бориса случилась совершенно внезапно и к тому же при весьма странных обстоятельствах. Через каких-нибудь два часа после обеда, когда по обыкновению присутствовавшие при этом врачи уже удалились, оставив царя, по их убеждению, в добром здоровье, о котором свидетельствовал и его хороший аппетит за обедом, – государь вообще любил хорошо и плотно покушать, хотя теперь позволительно думать, что в этом он даже доходил до излишества, – он вдруг не только почувствовал себя дурно, но и ощутил боли в желудке, так что, перейдя в свою опочивальню, сам лег в постель и велел позвать докторов (которые успели уже разойтись). Но прежде, чем они явились на зов, царь скончался, лишившись языка перед смертью. Незадолго до своей кончины, он, по его собственному желанию, с величайшею поспешностью был пострижен в иноческий чин, с наречением ему нового имени. Одному Богу известно, была ли тому иная причина, кроме огорчения, душевной скорби и всяких забот по поводу смуты и крайне малоуспешных военных действий, так что приходилось опасаться самого худшего; но кто вспомнит о Промысле Божием и, с другой стороны, о происках покойного царя ради достижения власти, в связи с присущею человеку греховностью, и сопоставит все это одно с другим, тот сочтет себя в данном случае если не вполне удовлетворенным, то по крайней мере успокоенным. Передавалось также и, как я убежден, вполне достоверным образом, что когда, уже во время этого его нравственного состояния, некоторые из членов Боярской Думы и из остального боярства спросили Бориса, не желает ли он, чтоб они вторично присягнули царевичу, и не думает ли он сам передать ему власть, он, дрожа всеми членами, дал такой ответ: «как Богу угодно и всему народу», тем самым как бы заранее признавая достаточною уже прежде принесенную ими присягу, но отчаиваясь в присяге всенародной, не говоря уже о его страхе Божьего суда. О наследовании престола царевичем я расскажу впоследствии. Что же касается сетований бояр по поводу смерти царя Бориса, то если кто подумает об этой внезапной утрате, как раз в самый разгар смуты, их лучшего и мудрейшего руководителя, избрание которого на царство было с самого начала ими же приветствовано и, с другой стороны, о крайней неопытности наследующего ему царевича, а вместе с тем припомнит разные злоумышления, в течение долгого времени чинимые семьей и родственниками Годуновых, которые с уверенностью рассчитывали на их полную успешность, между тем как теперь, при всеобщем убеждении в законности прав Димитрия, все их надежды должны были рушиться, – тот легко поймет и эти сетования, и тревогу и опасения в среде бояр, как людей, совесть которых удручена страхом. А так как в этом многоголовом звере – народной толпе, в которой никто не заботится о том, что и как он говорит, каждый естественно относится с подозрением даже к лучшим людям, то как же могли бы бояре оставаться при всем этом спокойными, когда они-то и суть наихудшие из всех? Между тем, в народе шла молва о том, что царь отравился, что новоявленный Димитрий возложил на себя корону, царевич заключен в темницу, бояре сражаются в войске, большинство ближайших царских советников бунтуют, а купцы разбежались. Но живя под властью такого правительства, эти люди безразлично относятся к чувствам разрозненности и единения, необходимости и желания, надежды и страха, так что они всего менее заботятся о том, кто управляет ими, хотя во всякой другой, более образованной стране с ними справились бы без затруднения. Но здесь каждый подданный может опасаться, что ему отрежут язык, если он будет все высказывать, отрежут уши, если он будет все слышать и, наконец, он будет лишен жизни, если, во что-либо уверовав, вздумает выступить на защиту своих убеждений.

   Вступление войск Лжедмитрия I в Москву.
   К. Ф. Лебедев. 1890-е. Местонахождение неизвестно

   Что касается особы царя Бориса, это был рослый и дородный человек, своею представительностью невольно напоминавший об обязательной для всех покорности его власти; с черными, хотя редкими волосами, при правильных чертах лица, он обладал в упор смотрящим взглядом и крепким телосложением. Монарх, постоянно колебавшийся между замыслом и решением (притом всегда направленным более к выгодам для государства, чем для самого государя), сосредоточенный на зачинаниях, которым не суждено было осуществиться до самой его смерти; никогда не действовавший прямо, но постоянно только интриговавший (будь то в своем рабочем кабинете, или же в Боярской Думе); государь, которого не столько любили, сколько ему повиновались, и которому служили более из страха: сам охраняемый своею властью более, чем всякое частное лицо, на что, быть может, был вынуждаем постоянными войнами, но до крайности угнетавший своих бедных подданных и прикрывавший свою тиранию тонкою политикой, как человек, которого продолжительная опытность в совершении самых противоположных поступков научила управлять лучше именно таким способом, чем сообразуясь с справедливостью и совестью. Но овладев посредством хитрости короной, на которую не имел права, он проявил много ума для дальнейшего удержания ее за собою, считая меньшим позором для себя добычу царства незаконным путем, чем утрату его потом каким-либо иным образом. Кроме всего этого, царь Борис несомненно проявлял и много истинного величия и уменья управлять во всех сферах, за исключением области собственного духа. Трудно решить, был ли он в большей мере расположен к иностранцам, чем сколько был строг и правосуден в отношении своих подданных; или исполнен ненависти и жестокосердия к своим врагам. В обхождении своем, при всем соблюдении царственной величавости, он сообразовался с установившимися обычаями общественной жизни. Государем он был настолько же, насколько и отцом: все его речи, намерения, наблюдения, происки, решения и действия, казалось, имели в виду только жизнь его возлюбленного сына, без которого он никогда ничего не обсуждал, ничего не предпринимал и даже не молился. При приеме послов и во время переговоров имя царевича упоминалось на ряду с его собственным; своею любовью к сыну как бы желая внушить любовь к самому себе, он, казалось, при всяком случае хотел иметь его у себя перед глазами и крайне неохотно отказывался от его присутствия. Я не могу удержаться, чтобы не дать читателю попробовать плода, созревшего на таком своеобразном дереве. Однажды некто, человек ученый и много путешествовавший по свету, стал убеждать царя Бориса, чтоб он предоставил царевичу возможность пользоваться большим отдыхом при его занятиях, так как это в равной мере содействовало бы и его долголетию, и просвещению его ума, и совершенствованию его души. На это государь, как рассказывают, отвечал: «Один сын все равно, что ни одного сына; нет, я убежден, что и три сына были бы для меня в полсына; но имей я шестеро сыновей, тогда я смело сказал бы, что у меня есть сын. А теперь как я могу хоть на один миг с ним расстаться, когда я не уверен, что в этот миг он не перестанет быть моим?»
   Этим достаточно объясняются и его ревнивые опасения, и его сильная, исполненная такой заботливости любовь к сыну. Другое изречение царя Бориса было следующее (читатель же сам пусть рассудит, зачем я все это пишу здесь). Именно государь любил говаривать, и вполне основательно, что как он в одно и то же время господин и отец своему сыну, так и сын – не только его слуга, но и его полный раб. И в доказательство этого он ссылался, во-первых, на то, что он может повелевать ему и что он же породил его; во-вторых, что хотя все поступки сына и направлены на служение ему, но не в силу его приказа, а по внушению самой природы и сыновнего чувства. Будучи, для собственного же блага, как-бы усыновленным принцем и сознавая свой долг, царевич тем тверже помнил, какие права на него имеет его отец в качестве его монарха, и какие обязанности, с своей стороны, несет он по отношению к нему, как к своему родителю. Третий же пункт, а именно, что царевич его раб, царь Борис доказывал на разные лады, например, что он знает, что сын сделал бы для него то, чего никакой тиран не мог бы потребовать от своих вассалов; и тем больше была бы при этом его покорность, что он был бы вынужден совершить то, чего ни один властелин не мог бы потребовать (я разумею, ни во имя закона, ни во имя совести) от своих рабов, а тем менее кому-либо приказать.
   Так высказывался он сам, знавший лучше других свои затаенные мысли, и этого во всех отношениях достаточно для того, чтобы стало понятным, почему нельзя причислять к наиболее дурным монархам того, кто мог столь легко достичь власти в таком обширном государстве, не имея на то никаких законных прав, а напротив, имя его должно упоминаться среди славнейших. (Я умалчиваю о том, что было основною причиной его могущества при покойном царе (Грозном), и особенно в правление его сына, когда он состоял протектором.) Имея же в виду его политику в то время, когда он стремился к достижению царской власти; его избрание по всеобщему согласию, по смерти царя Феодора Ивановича, и отречение в его пользу государыни, сестры его Ирины Феодоровны; его неоднократный отказ от принятия власти, не смотря на особенное желание народа вручить ему оную, когда именно требовалось спешить с избранием на царский престол; условия, поставленные им при принятии власти, с присоединением к своему титулу также и имени его сына; форму присяги, предложенную им по воцарении, так что приходилось присягать на верность обоим зараз – отцу и сыну; его правление, по-видимому, столь мудрое и вызывавшее всеобщие похвалы, пока не появился с своими требованиями Димитрий после того, как Борис процарствовал уже восемь лет, и наконец, его внезапную смерть и прочие обстоятельства, – имея все это в виду, каждый, кто способен вникать в сущность рассматриваемых явлений, должен будет признать Годунова (оставляя в стороне окончательное и, так сказать, роковое суждение о нем) принадлежащим к числу монархов наиболее рассудительных и тонких в своей политике, какие когда-либо упоминались в истории. А если его конец не соответствовал ожиданиям, которые внушили было столь счастливое начало и одинаково благополучное продолжение его правления, то с таким же основанием можно было бы спросить: почему умертвил себя Ахитофел [48 - Ахитофел – один из советников царя Давида, перешедший на сторону возмутившегося против своего отца сына Давидова Авессалома (2 кн. Самуила, гл. XV–XVII).] из-за того лишь, что в одном только случае не последовали его совету? И ответ, как точное эхо, повторит: потому что не последовали его совету; или же на вопрос: почему повесился Иуда, после того как предал своего Учителя, последует ответ: причиною было то, что он предал своего Учителя.
   О царе Борисе сэр Иероним Горсей (Jerom Horsey) [49 - Джером Горсей (Jerom Horsey) – в русских современных источниках Еремей Горш, Хорсей (Толстой Ю. Первые сорок лет сношений между Россией и Англией. 1553–1593. Аделунг Ф. П. Kritisch-literarische Übersicht der Reisenden in Rußland bis 1700 (сводный труд, St. Petersburg 1846, русский перевод: «Критико-литературное обозрение путешественников по России до 1700 г. и их сочинений» ч. 1–2, М., 1864)).] в своих сочинениях, помещенных в издании мистера Гаклейта, сообщает, что упомянутый государь, когда еще был в положении подданного, получал до 12,000 фунтов ежегодно, не считая его почетных должностей, как то: протектора, правителя царств Казанского и Астраханского и проч. С этим согласуется и сообщение доктора Флетчера о том, что в один раз были даны ему царем Феодором Ивановичем 3,500 марок, полученных с одной области, равно как и о том, что под конец своей жизни он сделался в высшей степени скуп, даже до скаредства, что было одною не из последних причин его падения; так, например, замечали, что он нередко самолично осматривал входы в свой погреб и в кладовую для съестных припасов. Таким образом к нему можно бы применить стихи, написанные на французского короля: Il feit d’argent avec ses dens (Он добывает деньги своими зубами).
   С того времени, когда он начал стремиться к власти, в нем замечается любопытное сочетание высокомерной величавости и исключительной благосклонности – сначала к сэру Джерому Боуэсу, когда он был в Москве посланником, потом к сэру Джерому Горсею, находившемуся там с особым поручением (как оба они сообщают об этом), и наконец к блаженной памяти ее королевскому величеству Елизавете. Подробно обо всем этом говорится в уже упомянутой книге «Путешествий» [50 - Книга «Путешествий», т. е. указанная в 18-м примечании Гаклейтова «Collection of early Voyages, etc.».].

   Джером Горсей. Фрагмент картины
   «Иван Грозный показывает сокровища английскому послу
   Горсею» А. Д. Литовченко. 1875. Местонахождение неизвестно

   Тем не менее на царе Борисе подтвердилось сказанное де Пибраком [51 - Де Пибрак (Guy Du Faur de Pibrae, 1529–1586) – французский государственный человек и поэт. В 1574 г. вышли первым изданием его стихотворения Les Quatrains; в новейшее время они переизданы под заглавием: Les Quatrains de Pibrac. sulvis de ses autres poesies. In-16°. Paris, 1874, с биографическим очерком Жюля Claretie. У нас четверостишие приведено по изданию 1587 г., Paris, in-32° (pag. 7, Quatrain LXIII).] в его «Quatrains», а именно:
   Petite source ont les grosses rivieres: Qui bruit si haut a son commencement, N’a pas long cours, non plus que le torrent, Qui perd son nom es prochaines fondrieres.
   По разным соображениям не могу не рассказать здесь о двух политических хитростях царя Бориса. Первая из них заключалась в следующем: в четырех частях Москвы по его приказу был устроен пожар, при тушении которого участвовавший в этом царь выказал чрезвычайную расторопность, вместе со всеми своими боярами и придворными; после же того, как пожар прекратился, он всем погорельцам проявил свою милость, выстроив им заново дома и возместив все их потери. И это было устроено с тем, чтобы заглушить ходивший повсюду слух о необычайном способе достижения им верховной власти. Этою проделкой он снова превратил свой народ, который был уже близок к восстанию, в добрых подданных, заставив удивляться не только его попечительности, но и сердечной его доброте ко всем без различия. Вторая хитрость была сделана им в то время, когда страну постигли сперва страшный голод, а потом, около четырех лет спустя, ужасная чума, от которых погибла, как считают, целая треть народонаселения. Ропщущая толпа приписывала причину бедствия «избранию душегубца на царство, за что, будто бы, Господь и посетил их». Тогда-то Годунов приказал построить галереи вокруг самой крайней стены великого города Москвы и назначил при этом 20,000 фунтов стерлингов для ежедневной раздачи бедным, что и исполнялось в течение целого месяца. Таким способом простому народу был зажат рот и наполнен желудок. Тем не менее царь Борис скончался преждевременною смертью, – не даром же сказал некий знатный француз: «Людям редко приходится видеть тиранов и узурпаторов, которые пользовались бы долгою жизнью, или же проводили бы ее в умеренности, а также и умирали бы спокойной и естественной смертью».
   Если же теперь скажут, что я как бы порицаю то, что заслуживает похвалы, то я, не отрицая этого, только утверждаю, что я вполне беспристрастен. И самое большее, что русские люди могли бы сказать мне (если бы захотели), пользуясь их же собственной пословицей, – это следующее: «собака лает, ветер носит». А я в ответ на это скажу, что собаке и от природы свойственно лаять, но редко бывает опасна собака, которая лает, и не напрасно же сложилась старинная английская поговорка: «лающий пес всего реже укусит, и всегда у самой бодливой коровы бывают самые короткие рога» [52 - Русскую пословицу, соответствующую первой половине английской поговорки, приводит сам автор, – второй же ее половине вполне отвечает наша пословица: «бодливой корове Бог рог не дает».].
   В Вологде мы пробыли до 6 мая, досадуя на крайне неправильное получение, и то случайных, известий, которые все были дурного содержания. Между тем, в виду времени года, посол решил спуститься вниз по реке до Холмогор, как потому, что там он скорее мог получать вести, приходившие из Англии, так и для того, чтобы благополучно освободиться от опасения какой-либо невзгоды, так как распространявшиеся в народе слухи были тем подозрительнее и опаснее, чем они были многочисленнее и невероятнее. И, в самом деле, необыкновенная заботливость властей относительно предоставленного послу содержания, также как и просторные, отлично построенные ладьи, каких не помнили и старожилы, вызвали в мнении народа столь же ложные, сколько и нелепые представления: во-первых, что молодой царевич наверно должен лично находиться тут же и, переодетый в английское платье, проживает у нашего посланника; во-вторых, что иначе необъяснимо, чтобы власти и бояре не только с такого готовностью слушались, но и настрого приказывали доставлять во всем и для всех в посольстве полное удовлетворение; и, наконец, еще говорилось, что царевич намерен отплыть вместе с посланником, чтобы затем отправиться в Англию. Также толковали, что – оборони от этого Боже! – царевич и посланник заключены в оковы и будут отправлены в Москву. Я раскаиваюсь, что так об этом распространился; но по крайней мере, отсюда видно, насколько эти люди склонны к смуте, равно как и то, что здесь своевольство простого народа равняется его невежеству, если не столь же бессмысленно, как их умы. Но вот мы по чудной, красивой реке, в пяти отличных, удобных лодках, с двумя большими ладьями, нагруженными провизией, идем на веслах вниз по течению и при попутном ветре, оставив позади нас все прибывающий прилив новостей. Через двенадцать дней мы благополучно прибыли в Холмогоры, где и остановились в доме английской компании, несомненно самом просторном, прочном и красивом здании в городе, с пакгаузами, амбарами и мастерскими. Что же касается нашего пребывания в Холмогорах, то оно, по странности ходивших тогда в народе слухов, по тревожному состоянию всего государства и по постоянной смене современных событий, немало походило на тот единственный в своем роде день, пережитый так несвоевременно возмутившимся графом Эссексом, когда умы большинства в течение немногих дней (для нас же такое состояние длилось целые недели) одинаково недоумевали и перед дурно проведенным началом, и перед несчастным исходом предприятия. Подобный исход во всяком деле всегда плачевен, и как бы ни были редки подобные случаи, они столь же редко сопровождаются хотя бы каким либо добрым последствием. Так, с одной стороны, достойный сожаления граф, как ни дурны были его советчики, пытался с похвальною решимостью осуществить добрые намерения, – тогда как, с другой стороны, представители власти, руководясь дурными намерениями, сопровождавшимися еще худшими действиями, осуществили свои, никогда не могущие заслужить похвалы, решения. И здесь мы имеем два примера: это – во-первых, горестное падение знатного аристократа с его единомышленниками, за которым, однакож, по благости Божией и по милости нашего славного монарха, в короткий и незабвенный период времени последовало для их потомков восстановление чести и прав собственности: во-вторых же, роковая погибель могущественного государя со всем своим родом, без надежды на восстановление до самого страшного суда; но и тогда, благодаря их вопиющим, ужасным прегрешениям, скорее следует опасаться беспощадного приговора Небесного Судии [53 - Граф Эссекс (the Earl of Essex, 1567–1601) – известный любимец королевы Елизаветы. Посол царя Бориса Микулин находился «в Лондоне во время восстания Эссекса (13 февраля 1601 г.); Елизавета писала Годунову, что Микулин готов был подвергнуться опасности и биться с бунтовщиками. Но сам Микулин доносит, что февраля в 24 день ерль Ессетцкий кажнен смертию в Вышгороде, и после его по нем в Лунде было великое сетование и плач великой во всехь людех» (Соловьев. История России. Т. VIII. 4-е изд. С. 37; Сборник И. Р. Истор. Общества. Т. 38. С. 340).].
   Теперь я намерен рассказать о внезапном появлении как бы воскресшего царевича, считавшегося умершим в течение восемнадцати лет, об отравлении государя, который без этого мог бы прожить два раза столько же лет, – так что как будто происходит судебный осмотр мертвых тел в какой-нибудь театральной пьесе (и в самом деле все это стоило бы быть представленным на сцене), где одно и то же лицо и умирает, и оживает в один и тот же день, словно для того, чтоб уличить во лжи время, которое, напротив, есть дитя и преемник правды. И далее, поведать о промысле Всемогущего в воздаяние за терпение и невинность, проявленные законным престолонаследником в предшествовавшие годы, и в осуждение его противников, а равно и на вечное благо этого еще непросвещенного народа, для которого, по неизреченной милости Божией, совершилось в истекшем году событие, составляющее чудо нашего века. Но эта задача представляет собою такой лабиринт, в котором я рискую потеряться, или, другими словами, дилемму, от разрешения которой я рискую отказаться прежде, чем сумею удовлетворить ожиданиям читателя, или как должно передать каждую частность в своем рассказе, так как составляющее его тему событие в своем исходе по стольку же носит трагический, поскольку и противоположный характер, – я же совсем не мастер по части логики и риторики, которые, правда, для меня и для избранной мною темы бесполезны, хотя в общем я и не отрицаю их пользы. Но так как вообще все подобного рода государственные события превышают уровень обычного ума или, иначе, среднюю меру сил обыкновенного писателя, я ограничусь тем, что сжато передам ту правду, что мне удалось услышать, не прибегая ни к лести относительно живых лиц, ни к клевете относительно усопших.
   По смерти старого царя Бориса Федоровича, последовавшей от невыясненных причин, его предполагаемый преемник и Боярская Дума постановили немедленно отправить Петра Басманова (первого щеголя среди дворян), в звании воеводы, на место военных действий, ведшихся с ничтожным успехом, так как они видели в нем свою последнюю надежду (которой он однако ж не оправдал), тогда как простой народ, со своей стороны, считал его единственным своим заступником. Но прибыв туда и будучи встречен, как можно себе представить, он, в конце концов, только одурачил Боярскую Думу. Увидев пред собою всеми обожаемого царевича, который сам, проявляя ко всем любовь и отличаясь геройским духом, одинаково был и превосходным воином, обладающим инициативой и политическим смыслом, и прекрасным ученым, так как, по рассказам, он получил весьма хорошее образование и много странствовал по свету; который, далее, в одинаковой мере и владел иностранными языками, и знал науку государственного управления; столько же внушал к себе покорного страха, сколько и смягчался мольбами; отличаясь в особенности милостью и благосклонностью, добротой и приветливостью, с недоверием подавлял в себе задатки высокомерия и произвола; в котором усердие и трудолюбие были близнецами, а невинность души и свободолюбие – братьями; для которого любомудрие было единственным утешением, истинная доблесть – слугою, а утомление – рабом; наконец, который не признавал над собою высшего повелителя, кроме собственной царственной нищеты, – Басманов, увидев все величие его особы и сравнив его юность с его же маститою знатностью, при чем он во всех отношениях являлся для своего народа фениксом, без колебания признал в украшенном столькими добродетелями царевиче наследника всего царства, своего царя, государя и повелителя, и, как бы несомый на крыльях надежды, честолюбия и доверия, поспешил передаться, в это как чумой зараженное время, в руки того, чьим будучи врагом, он рисковал погибнуть, а будучи принят им, как ищущий спасения подданный, он смело мог совершить измену, не изменяя однако ж при этом ни своему законному монарху, ни чувству долга. Таким образом он повергнул к стопам Димитрия большинство подчиненного ему войска, в котором многие и сами были уже готовы передаться, в том числе все состоявшие на службе иностранцы, как-то англичане, шотландцы, французы, голландцы и фламандцы; в этом ему последовал или, скорее, даже предупредил его (как, по крайней мере, подозревают) князь Василий Иванович Голицын, другой воевода и муж знатного происхождения, по праву местничества стоявший выше Басманова [54 - Об образе действий князя Голицина (не Василия Ивановича, как он назван нашим автором, а Ивана Васильевича и Петра Басманова) в данном случае см. Соловьев. История России. Т. VIII (1883 г.). С. 101–102. Ср. Паерле у Устрялов Н. Сказания князя Курбского. Изд. 2-е. С.-Петербург. 1842).].
   Отныне признанный, новообъявившийся царь принял их всех весьма милостиво, хотя, быть может, к скрытому неудовольствию отдельных лиц, в числе которых были и воеводы, так как по слухам, ходившим в народе, уже раньше, еще во время осады, были завязаны переговоры, при чем Басманов, как было рассказано выше, и оказал ту важную услугу, за которую ему, по приказу покойного царя, была устроена столь исключительно почетная встреча.

   Заседание Боярской Думы.
   Рябушкин А. П. 1893. Луганский областной художественный музей

   Между тем царевич и Боярская Дума распорядились отправить вслед за новым воеводой несколько тысяч рублей или марок, с проницательностью мудрых политиков признавая деньги истинным первом, а при данных обстоятельствах даже как бы душой и сердцем военных действий; но воевода, получив деньги, не мог удержать их, так как новый его государь, имея в виду, что оне доставлены сохранившими верность Годуновым царскими казначеями, дал следующий ответ: «Ему было бы желательно, чтобы ведали лица, приславшие (хотя и не непосредственно) ему эти деньги, что он, доселе терпеливо сносив узурпацию тирана, столь долго восседавшего на его троне, но наконец, при помощи своих иноземных друзей уже много успев в достижении своего законного права, теперь не имеет более надобности оказывать ободрение тем благородным сердцам, которые вместе с ним борются за правое дело, равно как признает неподобающим государю воспользоваться деньгами, идущими от его противника, при том же через руки тех, которые не могли бы не краснея показаться на глаза теперешнему своему повелителю. Когда же он явится, чтобы принять корону и царство (что уже вскоре должно совершиться, как и сам он уверен и в чем уверяет и их), то он несомненно найдет эти деньги в такой же мере возросшими, в какой возрастет его царская честь и их чувство привязанности к нему». Затем он велел выдать им свободный пропуск на обратный проезд.

   Гибель Федора и его матери.
   П. Е. Коверзнев. 1873. Иллюстрация из журнала «Нива»

   Таковая измена лиц, относительно которых правительство было в такой мере ослеплено (в особенности же, между ними, Петра Басманова, которого я не решаюсь ни оправдывать, ни винить, не составив себе ясного понятия относительно его побуждений), и только что приведенный ответ Димитрия, – какие бы сомнения ни допускались относительно окончательного исхода, – ускорили погибель царевича, на которого еще недавно возлагалось столько надежд. Хотя и продолжая оставаться царем, и постоянно поддерживаемый в заблуждении своими родственниками (в качестве влиятельных членов Боярской Думы принимающими участие в политике), Феодор Годунов тем не менее мог легко видеть, что почва уходит у него под ногами, и вполне ясно понимать (хотя его юность и душевная чистота, быть может, и мешали полноте такого сознания), что солнце его счастия клонится к закату или облекается тучами в самый полдень; что законный преемник его уже объявился (и не будь он таковым в действительности, он все-таки был бы признан за такового); что, далее, власть и правление его родителя, подобно театральной пьесе, заканчивающейся катастрофой, завершается ныне ужасною и жалостною трагедией, достойной стоять в одном ряду с «Гамлетом», и что, наконец, справедливое возмездие наступило, извлекши свой меч, направленный против него самого, его царственной матери и возлюбленнейшей сестры, с тем чтобы совершились смертоубийственные сцены, зародыш которых уже давно был не только положен, но хотя беззаконно и слишком поспешно, взрощен самоубийством его отца. Таковы были опасения и страхи, которые они испытывали, внимая внушениям диавола, советам вражды, наставлениям самого ада, широко раскрывшего свои врата, чтобы восприять не царство, а царя, – точь в точь как божественно выражается Л. Бартас: «Те, кто не чают попасть на небо, повсюду находят ад» [55 - Л. Бартас, или правильнее Барта (L. Bartas). Полное имя его было Guillaume de Saluste Du Bartas (1544–1590), – французский писатель, пользовавшийся большою славой у современников, особенно среди кальвинистов, за свою поэму La Semaine ou Creation du monde (1579 г.); на заглавной странице издания 1623 г., а Rouen, к имени автора даже прямо прибавлено: «prince de poetes francois». Но особенно популярен он был в Англии и в Германии; поэма же его была переведена на разные языки, в том числе на латинский.]. Беззаконный же род Годуновых, с их приверженцами и доверенными лицами, образовал второе (в противоположность суду божественному) окаянное судбище: удрученные и презренные, не зная к кому отнестись с доверием, так как они не доверяли и самим себе, они находились в положении людей, у которых один выбор – или погубить других, или самим погибнуть от их руки, и поэтому считали за счастие для себя, если несчастными будут одни они (ибо истинно благородные люди почитают всякое почетное звание за счастие для себя, если только оно согласуется с честью). Их чуждое милосердия величие вызывало лишь сострадание к ним, между тем как их самонадеянность не обеспечила им ни безопасности, ни награды. В самом деле, они были подобны зверям, которых лишили возможности пользоваться своею силой.
   Да, их положение заслуживает быть оплаканным каким-либо знаменитым писателем! Но если бы кто пожелал подробно представить все относящиеся сюда обстоятельства с естественною живостью или же в поэтической форме, то он должен бы был посвятить в них читателя посредством поэтического вдохновения, как это возмог бы сделать умеющий придать жизнь даже самому безжизненному царь поэтов Сидней [56 - Автор имеет здесь в виду Филиппа Сиднея (Sir Philip Sidney, 1554–1586), которого он в другом месте называет «царем поэтов». Сидней резко опровергает «поэтоненавистников» (poethaters) в своей The Defence of Poesy (London, 1595 – перепечатано, на 61–124 стр., в The miscellaneous Works of Sir Philip Sidney, with a Life of the author and illustrative Notes by Will. Gray. London, 1893); подразумеваемое нашим автором «проклятие» находится в самом конце этого трактата.]; или он должен был бы ввести читателя как бы в среду богов, подобно божественному Саллустию; или же это должно бы было быть выполнено в скорбящей над миром, блещущей глубокими мыслями и полной восторга трагедии, как их создает благородный Фульк Гревиль [57 - Фульк Гревиль (Foulke Graville). Sir Fulke Greville, Lord Brooke (1554–1628 г.) – был школьным товарищем и другом Филиппа Сиднея, жизнь которого он и описал (1652 г.). В 1614 г. он занял должность канцлера. Его драматические произведения были известны нашему автору прежде их напечатания, так как первое издание его The Tpagedy of Mustapha вышло только в 1609 г. (Dictionary of National Biography. Т. XXIII. P. 159–163).], в которой мы не только можем легко уловить общую идею, но самую душу осуществившейся в действии идеи. Все это мог бы дать, если бы пожелал, и столь выработанный во всем наш английский Гораций [58 - Наш английский Гораций, т. е. упоминаемый через несколько строк Вениамин Джонсон (Benjamin, или с обычным сокращением – Ben Jonson, ок. 1573–1637 г.).], умеющий найти для каждого слова приличные тон, вес и меру, так что уже эта тщательность является поучительною для читателя: я разумею нашего лауреата, достойнейшего Вениамина, которого муза в самом значении его имени на еврейском языке (родоначальник всех остальных) провозглашает своим первенцем, а может быть, и сыном скорби (Называя его «сыном скорби», в противоположность с знамением его библейского имени (Бытие, гл. XXXV. ст. 17–18), наш автор намекает вероятно на тяжелые детство и первые годы молодости поэта. (Dictionary of National Biography. Т. XXX. P. 181. – Прим. ред.). Во всяком случае указанная тема вполне достойна столь редкого, превосходного гения. Что же касается меня, то я не только не могу назваться ни Аполлоном, ни Апеллесом, но я даже отнюдь не преемник муз, а разве лишь принадлежу к младшим братьям, хотя я унаследовал не больше того, сколько и многие первородные и законные наследники муз приобретают при помощи своего таланта. Но «hic labor, hic opus est».
   Но может возникнуть опасение, что я, вместе с новейшим английским Овидием [59 - Английский Овидий, – так величали современники Шекспира, конечно, за его поэмы Tarquin and Lucretia (1594 г.) и Venus and Adonis (1596 г.).], обладающим столь же быстрым умом, как и светлыми взглядами, погружен в грезы и только воображаю, что в самом деле предо мною совершаются странные и ужасающие деяния, сам же все время не вымолвлю ни единого слова. Но если меня и одолела в такой мере дремота, то извинением мне служит наступившее жаркое время не только для атмосферы, но и для всего русского царства, ибо действительно было бы великим счастьем для этого могущественного государства, если бы большая часть совершающихся в нем политических событий были простою грезой, подобно тому как достигший до нашего слуха рассказ о них мы готовы принять за плод воображения. Вообразите же теперь себе (ведь и воображаемое бывает справедливо), что новопризнанный государь дважды или трижды обращался к старому и новому, если можно так выразиться, царям и к Боярской Думе с письмами (при чем надо заметить, что последние перехватывались Годуновыми и их дьяками), в которых он требовал как принадлежащих ему прав на наследие, доказывая, что он-то и есть прямой и настоящий наследник, так равно и окончательного решения с их стороны. Между тем он не только остается без ответа, но его посланные задерживаются и подвергаются пытке, а иные и казни; тогда, крайне встревоженный, он совещается с своими боярами и некоторыми знатными своими приверженцами, лишь недавно приставшими к нему, и решается еще раз писать к незаконно-царствующему государю и преимущественно к главнейшим членам Боярской Думы. Так это все и было на самом деле. Он написал царские свои грамоты к ним и отослал с людьми доблестными, хорошего рода и мудрыми. Снабженные такими полномочиями, посланные его прибыли в Московскую слободу, куда простой народ (задолго перед тем удалившийся за первые городские ворота) привалил толпами и, никем не уполномоченный, спрашивал их: кто они такие? (Надо сказать, что город тогда был как бы в осадном положении, а в стенах его происходила усобица, при чем осадное орудие – которым был тот, кто теперь сделался их государем, – находилось в 200 верстах от них), а также – в чем заключается их поручение (хотя неведение в этом случае являлось уже не матерью ханжества, а отцом мира), к кому они присланы и (что было уже лишнее) от кого? Ответом было, что они посланы их прямым и законным государем Димитрием Ивановичем к сыну похитителя престола и к некоторым думным боярам; что народ, в знак повиновения своему законному государю, должен их в городе оберегать, проводив их, под своею охраной, на главную улицу, где они и удовлетворят народное любопытство, прочитав им столь близко всех их касающиеся грамоты, и что к своему счастию они тогда узнают, с какою свирепостью и низостью действовали Годуновы, и как, по произволению Божию, их прямой государь оказался жив и требует от них повиновения, и что тот, кто ими правил в последние годы, был лишь похитителем престола, каковым остается и его сын наследник.
   Таким образом простой народ, всегда падкий на перемены и новшества, вполне понимая, что нажить себе еще худшего тирана он не может, и видя, что прибывшие посланцы люди решительные и убежденные (а таковыми их должен был, по их образу действия, признать каждый рассудительный человек) и, к тому же, все лица известные своим знатным происхождением и вместе с тем враги покойного Бориса, – явились как бы по внушению свыше и поддержанные зиждительною силой Господа, несметною толпой проводил их в полной неприкосновенности на широкую площадь перед воротами дворца, где, как это бывало ежедневно, в это время происходило совещание членов Боярской Думы, а, по счастью, не Тайного Совета; там же тогда находился и царский двор.
   Тогда прибывшие от Димитрия бояре потребовали, чтобы некоторые из думных бояр, особенно же из рода Годуновых, вышли к ним прослушать присланную им законным их государем Димитрием Ивановичем грамоту. После первоначального отказа (за что я не могу порицать их), некоторые из них все-таки явились на зов, так как иначе простой народ грозил привести их насильно, при чем все указывали на то, что вина их безмерно велика, и что они должны в такой же мере стыдиться своего столь продолжительного обманывания всего народа, в какой теперь они чувствуют себя пораженными этим новым судом над ними за все их измены.

   Димитрий Иванович, великий Царь московский.
   Гравюра Франца Снядецкого. Около 1606.
   Местонахождение неизвестно

   Тогда устами златоязычного посольского дьяка (присланного находившимися на совещании царевичем и боярством), действительно единственного оратора и популярного человека из их среды, было спрошено у народа о причине такого необычайного сборища, направленного немногим менее (а в сущности даже более), чем к мятежу. Сами думные бояре действовали также двулично, ссылаясь на то, что никто не в праве собираться таким образом, ослушнически и вопреки долгу, а что каждое, представленное в установленной форме, ходатайство, конечно, не останется без ответа при столь милосердном, кротком и мягкосердечном правителе, как царевич; когда же – продолжали они – окончится срок траура по его возлюбленном родителе (продолжающегося шесть недель) и будет совершено его коронование со всем великолепием и этикетом, как соблюдалось при прежних великих государях, то и весь народ признает в нем своего законного царя; до тех же пор законы страны не допускают никаких общественных, ни частных разбирательств как для высокопоставленных, так и для обыкновенных лиц и т. п. Все это однако же было высказано таким тоном, что видно было, что при этом участвует один язык, но сердечного отношения отнюдь не чуялось в этой речи. Тогда присланные Димитрием бояре громко прочитали грамоту своего государя, следующего содержания:
   Весьма его удивляет, что в настоящее время, когда поспешность является самою верною политикой, после того как он уже несколько раз отправлял к ним посланцев с грамотами, касавшимися признания его ими за своего законного государя, как сына покойного царя Ивана Васильевича и единственного брата блаженной памяти самодержца Феодора Ивановича, и содержавшими в подкрепление этого доводы и прямые доказательства, они не только оказались столь надменными, что не ответили на его государевы письма, но даже имели дерзновение задержать его посланцев, и таким образом явно показали себя столько же настоящими ехиднами в отношении всего царства, удерживая его в неведении, сколько и изменниками своему истинному и прямому государю, лишая свободы его посланных; а своим молчанием явив ему явное доказательство своей виновности, вместе с тем предоставляли ему время и возможность покорить и погубить весь народ (если бы только он не был прирожденным государем и не дорожил, как родная мать, жизнью своих возлюбленных чад).
   Далее указывалось на приверженность к нему и на ежедневный переход на его сторону многих из знатных людей; между тем как они, недостойные и неразумные советники короны (ослепленные почестями и пристрастием), спокойно предавались сну, доверяя собственной силе и забыв то общее правило, что когда члены разъединены и изувечены, то необходимо страдают от этого и сердце и голова. Не смотря на все это, он (в глубине своей совести уверенный в справедливости своего царственного титула, но в то же время будучи исполнен терпения и смирения вследствие испытанных им великих невзгод и несчастий) решился, по своей царской мудрости и милосердию, снова написать настоящие (но наверное уже последние) грамоты, требуя в них мира и возвещая милость; и ему было бы приятно, если б и они в той же мере желали, чтоб он – в чем сам он отнюдь не сомневается – в скорости достиг власти, единственно с целью общего блага для государства и народа, в какой он, с своей стороны, желает вступить на царство без дальнейшего пролития крови своих подданных. С этою-то целью он отправил к ним ныне лиц знатного происхождения, как-то князя Федора Ивановича Мстиславского и князя Димитрия Ивановича Шуйского, и поручил им лишить его врагов занимаемых ими мест и заключить в неволю Годуновых и иных, пока он не объявит дальнейшей своей воли, с тем чтоб истребить этих чудовищных кровопийц и изменников, после того как им будет получен ответ от москвичей; также поручено им опросить его прежних посланных, которые должны быть предъявлены народу и которые – как он имеет причины думать – были подвергнуты истязаниям, если не избиению; вместе с этим, если они теперь изъявят ему покорность, как своему законному государю и повелителю, то они обретут в нем снисходительного и милостивого владыку, – в противном же случае, столь же сурового, сколько и справедливого мстителя за их разные злокозненности против него, чей меч беспрерывно обнажен на отмщение всем им. Между тем им самим хорошо известно, какие победы одержал он над ними, когда они пытались вступить в бой с его войском, что их в такой степени смутило и опечалило; но теперь, когда их главнейшие и храбрейшие военачальники и предводительствуемые ими силы достались в его руки, никто на свете не убедит его, что они еще осмелятся открыто выступать против него, будучи в душе все (за исключением ничтожного числа самых негодных людей) истинными его верноподданными. Всеми этими доводами он желал бы убедить их, от мала до велика, переменить свой взгляд на него, так как иначе он твердо решился бесповоротно действовать таким образом, чтобы навести на них страх и ужас, как это ни противоречит его природе и настроению его царственного духа.
   Пламенно и сильно желал бы он добыть свое наследие и воссесть на прародительский престол без пролития крови; и как один Бог был свидетелем его совести, Он же да судит и его невинность, если дано ему вымолить смиренно у Всемогущего, столь чудесно и поразительно охранившего его от многих опасностей, скорбей и несчастий до настоящего счастливого времени, чтобы Богу угодно было даровать ему мудрость, терпение и милосердие, дабы он мог вступить на прародительский престол без пролития невинной крови, хотя бы то было даже одна капля, и проч.
   Но не успели дочитать эту царскую грамоту и до половины, как сердца и руки всей народной толпы непонятным образом слились воедино, при чем, не давая никому говорить в отдельности, все неистово топали ногами, подобно спутанным и стреноженным коням. И действительно, как бы опасаясь пуще всего, чтобы не оставить недовершенным все то зло, которое они могли натворить, все как один человек кинулись с бешенством во дворец, где, найдя двух жестоко истерзанных пыткою прежних посланцев Димитрия, приостановились ровно настолько, чтобы выслушать от них, на сколько те могли рассказать в своем плачевном состоянии, о вынесенной ими жестокой пытке под кнутом и на огне, так что и они в свою очередь, как бы подгоняемые ударами кнута и шпор и вспыхнув подобно пороху от горящей искры, ринулись дальше, уже утратив всякое сознание и человечные чувства. Столь варварская жестокость, столь зверские поступки и бесчеловечные зрелища, как вообще все то, что было совершено в это время простым народом, конечно, не могли бы быть совершены никем иначе, как при содействии самого сатаны: они налагали свои насильнические руки на все, что им ни попадалось, хотя, по великому милосердию Божию, не умертвили никого из знатных лиц.
   Таким образом весь город был объят бунтом, и дома, погреба и канцелярии думных бояр, начиная с Годуновых, были преданы разгрому; все, что им ни попадалось, они грабили, уничтожали и крали, хотя забрать с собою они могли лишь немногое, потому что тут же, на месте, предавались пьянству; начав бушевать в погребах, они оставляли сознание в кладовых с съестными припасами, а глаза по кухням, так что на следующий день, вследствие того, что от пьянства одни помешались в уме, а другие умерли, оказалось не менее сотни лиц, которые стали жертвой забвения, утратив жизнь благодаря предварительной утрате сознания. Московская чернь, без сомнения, сделала бы все возможное, чтоб этот день ни в чем не уступал парижской Варфоломеевской ночи, – настолько дьявольски яростны были ее внезапные решения; но там, где никто не мог уже приказывать, вмешались некоторые из наиболее любимых в народе и влиятельных бояр, и между тем как одни пробовали убеждать, все одинаково были исполнены желания положить конец этому горестнейшему и небывалому бедствию. Но толпа сделала что только могла и хотела; особенно досталось наиболее сильным мира, которые, правда, и были наиболее недостойными. Так, во время бегства царицы-матери в более безопасное место, с ее шеи было сорвано жемчужное ожерелье, и она должна была считать себя счастливою, что ей удалось ускользнуть, и то с великим трудом; сам же молодой царевич не испытал иной большей кары или невзгоды, как (о, сколь тягостно для царственной особы!) пощада со стороны рабов, которым недоступно понимание страданий лиц благородных. Многие при этом лишились бороды и волос, словно им пришлось вынести французскую болезнь, которой, впрочем, ничем не уступала тем же самым сказавшаяся беда. От разгрома уцелели дома только немногих, как, например, иностранных врачей и купцов с их близкими. Увы! Многие были доведены тогда до полной нищеты, так как их обнажали догола, и можно было видеть в то время целые толпы людей, которые, подобно Адаму при изгнании из рая, прикрывали свою наготу листвою, от стыда не только за свое бедственное состояние, но и за свои нечеловеческие мучения. Между тем как родители упрашивали, дети плакали, женщины вопили, а более зажиточные подвергались истязаниям, жалкая голь и нищета господствовала. И хотя бояре заняли некоторые позиции и усиленно предпринимали все самонужнейшее для защиты, они все же не могли противостоять черни. Последняя, совершенно опьяненная, воображала себя на седьмом небе, воспользовавшись вволю тем, чего она была лишена целые годы; но многие, в растерзанном виде и обессиленные продолжительным пребыванием в храме Бахуса, засыпали, тогда как другие, в еще более значительном числе, заболели, большинству же пришлось наконец раскаяться в том, что они довели свое столь необычайное судбище до такого, по счастию, несчастного конца.
   Тогда же царевич, царица-мать (в оригинале опечатка: Emperour) и царевна, вместе с остальными Годуновыми (вследствие нового, полученного из царского лагеря, приказа), были арестованы, также как и некоторые другие из более подозрительных. Между тем бояре собрались на совещание относительно принятия мер по поводу внезапно наступивших событий, а также для составления ответа царю Димитрию Ивановичу, который, по внезапному общему решению (благодаря тому, что члену Боярской думы Богдану Бельскому, с некоторыми другими, частным образом стало известно об отъезде Димитрия из лагеря), был признан их правым и законным государем; не присоединились к ним очень немногие, которые и не могли быть ничьими верными подданными, прежде всего будучи вероломными перед самими собою, так что они были немедленно заключены в тюрьму.
   Так началось величие Димитрия и его право нашло себе признание. Но как в подобных, необычайных и редких происшествиях (как низложение государя и лишение власти государственных деятелей) большею частию случается, что трагические события следуют одно за другим, так это было и здесь. Между тем как благонамеренные люди изощрялись в совещаниях относительно создания доброго порядка в приведенном в такое замешательство государстве, люди лихие замышляли причинить еще большее зло с помощью новых происков и хитростей: недуг разросся, поразив самую душу в этом теле, в котором боролись из-за первородства близнецы тирании и жестокости. И замышлявшие в свое время возвеличение и укрепление во власти покойного государя и его потомства проявляли теперь не больше ума и усердия, чем сколько (и в этом лишь заключается их постоянство) эти же гнусные государственные люди выказывали старания и беззаконного своеволия с целью их низпровержения, не имея иной причины, кроме эгоистической жалости к самим себе, в случае если б они связали себя с местом раскаяния и казни. Так, к молодому царевичу некоторые (в особенности же его мать, эта вторая Иезавель) приставали с советом покинуть царство прежде, чем оно само отступится от него, и последовать доброму примеру его родителя, прибегнув к самоубийству, разделить с ним которое изъявляли готовность и его мать (это вместилище бедствий, эта колыбель жестокости!), и его единственная возлюбленная сестра.
   Были составлены письма и подосланы гонцы, чтоб осуществить это отчаянное вероломство относительно его невинной жизни; так что уже через несколько дней (ибо злу крыльями служат мысль и решительность) все трое сговорились (о, печальное единодушие!) погубить самих себя, предпочитая скорее наложить насильственные руки на свою ненавистную жизнь, чем дать врагу повод проявить свою жестокость, совершая над ними казнь, о чем царь Димитрий, конечно, никогда и не думал, решив, что царевич останется полноправным правителем какой-либо обширной области с княжеским титулом. И что же? Ни надежда, ни жалость, ни высокий сан не придали им сил; но словно их жестокость к самим себе равнялась суду совести, мы видим здесь мать утратившею нежную привязанность к своим детям, сына пренебрегшим естественною любовью к собственной матери, сестру осудившею самое себя в лице их обоих, – здесь мужчина забывает свою главную добродетель (если не считать четырех основных добродетелей) – терпение, женщины пренебрегают скромностью и стыдливостью, словно желая подать пример испорченному свету, как не краснея можно, отказавшись от самообладания, искать спасения в смерти. И вот они решаются (о, сколь невыразимо содеянное ими зло!) принять отраву. Царственная мать первая выпивает яд в напутствие своему благородному сыну в его могилу, а он отвечает ей сильным глотком, столько же придав этим энергии своему дико-беззаконному послушанию, сколько выразив свою полную несостоятельность перед настоящим. И они, рука в руку, в сердечном единении, в объятиях один другого, повалились и умерли зараз, – мать, будучи деятельною внушительницей, тогда как сын являлся страдательным последователем. Но вот пример, где проявляется осторожность на ряду с жалостью к самому себе, самостоятельность на ряду с послушанием: царевна также выпила яду, но умеренно, как приличествует девице, и таким образом, как недостаток скромности был смертелен для матери, так та же скромность обеспечила жизнь дочери.
   Едва разыгралась эта трагедия, как в покой вошли некоторые знатные лица, встреченные горестною вестью, что уже нет на земле того, кто мог бы быть их государем, и его родительницы, охватившихся руками в кротком объятии смерти, и что молодая царевна, распростертая на полу, остается, как свидетельствовало о том ее дыхание, лишившеюся матери и брата девою, – от нее-то потом и узнали о их предсмертном настроении духа: между тем как царица была исполнена решимости, царевич был достоин сожаления, – оба равно заслуживая быть оплаканными. Несомненно, это было дурное дерево, которому суждено было дать прекрасный, но безвременный плод!
   На полу было найдено запечатанное письмо от покойного государя к живому (иные уверяют, что оно было отослано прежде отравления, только царевич не дождался ответа; но дело не во времени и не в побочных обстоятельствах, а в необходимости знать истину); написано оно было собственною прилежною рукою царевича [60 - Тон приводимого автором письма, будто бы писанного несчастным наследником Бориса Годунова, значительно разнится, на наш взгляд, от слога самой книжки: не есть-ли оно только перевод – более или менее вольный – с ходившего, быть может, в то время на Руси, хотя, разумеется, подложного письма царевича Феодора Борисовича к Лжедимитрию?].
   «Хотя суетный свет справедливо мог бы осудить нас за то, что будучи сыном и преемником столь могущественного государя, как наш блаженной памяти возлюбленнейший родитель, царь и самодержец Всероссийский Борис Феодорович, который, будучи избран со всеобщего согласия и по настоянию и мольбам епископов, думных бояр, дворян и всего народа нашего государства, единственно из жалости принял на себя бремя правления, отнюдь не побуждаемый к тому ни тщеславием, ни искательством пред народом, а прежде всего с тем, чтобы скорее удовольствовать всех вообще, нежели в чем-либо в отдельности дать удовлетворение самому себе, осчастливив и возвеличив их впоследствии царственными своими добродетелями, – и так, что мы, будучи его единственным сыном, столь обожаемым и знатными и простым народом, столь почитаемым всеми добрыми и благочестивыми, тем не менее не выступили в поход, во главе непобедимого воинства, против тебя на защиту нашего дела, в силу многих высших соображений, признанных за благо как нами, так и нашим Тайным Советом, не смотря на то, что за себя мы имеем двойную присягу большинства народа относительно наших законных прав на престолонаследие и царскую власть. Но не приличествует такому могущественному государю, каков ты в самом деле, или каковым ты хотел бы считаться, столь жестоко и несправедливо поступить с нами, нашею царственною матерью и нашею не менее дорогою нам царственною сестрой, как, по дошедшим до нас сведениям, ты решился сделать. Руководясь благоразумием и благодарным чувством, ты должен бы был вспомнить о собственных трудных для тебя годах и своем чудесном спасении, а равно и о нашей невинной младости и о том, что в нашем лице – как, по крайней мере, мы всегда думали – ты имеешь дело с детьми великого христианского государя, если последнее может еще иметь свою цену. По истине для тебя было бы более счастья и славы в том, чтобы, воссев на престол своего отца, править своим народом по справедливости и закону, чем считаться за его сына среди тиранства и крови. Мало причин для нашего народа надеяться найти милостивого и справедливого государя в том, кто начинает с устрашения и осуждения невинных.

   Царевич Федор Борисович на коленях
   перед отцом Борисом Годуновым. Неизвестный художник. 1840-е.
   Государственный исторический музей

   Если же мы и допустили бы, что не обладаем законным правом, то наш родитель все же был избран на царство. И разве мы противустоим тебе? Или ты не понимаешь (тому мешают, быть может, кровожадность твоя и тщеславие), насколь мы невинны были тогда, да и теперь остаемся, вследствие наших лет и политической нашей неопытности? Допустив даже, что сами мы убедились бы в законности твоего права, то ведь остается много таких, которые никогда не дадут убедить себя в этом, и чем больше будет твоя жестокость и хитрее твоя политика, тем сильнее будут их доводы против тебя. Но чтобы ты мог видеть, что у нас никогда не было намерения не допускать тебя к твоему наследию, если бы только мы убедились в твоем действительном праве, вопреки верных, по нашей царской воле собранных, сведений о тебе, – вот мы ради тебя, единственного врага нашего, жертвуем ныне собою! Смотри, как невинность и юность, подобно незаконнорожденным близнецам, сами провозглашают свою виновность, и мы относительно самого же себя становимся похитителем власти.
   Но не допускай в себе слишком много уверенности и не предавайся радости, ибо ни то, ни другое не соответствует твоему достоинству. В отношении нас будь скорее (чтоб не сказать, по крайней мере) истинным преемником по добродетели и подобен царям по милосердию, и вместе с тем будь уверен, что мы умираем не из страха перед тобою, но из любви к нам самим, не столько отчаиваясь в твоей благости, сколько в предупреждение твоего правосудия, как тот, кто в безнадежности скорее видит своего рода утешение, нежели повод к самонадеянности. Ибо мы умираем лишь ради того, чтоб удержать за собою все наше бремя, будучи исполнены гораздо большей решимости, чем сколько может ее внушить самообольщение, или же невольная трусость, как тот, кто охотнее согласился бы подвергнуться осуждению, нежели достичь своего оправдания, заслужив пощаду тем, что обвинил бы своих врагов. Действительно, только ради твоих будущих слуг, наших возлюбленных и проникнутых любовью к нам подданных, которые, как мы знаем, дорого продали бы нашу любовь и свободу, – ради их-то поднимаем мы на себя руку, внушая к себе сострадание, а не ненависть, подобно тому, кто признает более достойным умереть безвинным, нежели сохранить жизнь, считаясь заслуживающим смерти, ибо для нас было бы несравненно тягостнее страдать незаслуженно, нежели умирать теперь, не вызывая сострадания. Но разве не скажет весь мир, что ты был всему причиной? Конечно, да! Всякое слово государя есть закон, или должно бы быть таковым; но нередко бывает, что их намерения и поступки оказываются противозаконны и беспощадны. Но не назовет ли также свет и нас самоубийцей? Если да, то пусть при этом вспомнят не только о нашей смерти от своих рук, но и о том, что мы умираем безвинно. И пусть лучше погибает один невинный, чем если бы погибель грозила многим невинным, ибо таким образом ты приобретешь больше друзей и вкусишь большую радость, если мы, твой соперник, очистим тебе дорогу. Теперь представь же себе, с какою радостью, смешанною с печалью, мы принимаем кончину, испуская последний наш вздох на той груди, от которой восприяли жизнь, и будь убежден, что мы, наша дорогая родительница и наша возлюбленная сестра, выпиваем эту чашу с отравой единственно ради тебя. Итак, будь царем, и да царствуют твои потомки, коль скоро тебе принадлежит право на Наше царство, и ты будешь справедлив с своими врагами, исполнен любви к своим подданным, милосерд к бедным. А отныне благоденствуй! И чтобы ты мог считать себя обеспеченным относительно нас, мы радостно уходим предстать пред Всевышним».
   Когда это замогильное послание Феодора было представлено царю Димитрию, он не мог удержаться от слез при его чтении, и его милостивые похвалы перемешивались с сожалениями по поводу его несчастной судьбы. Услышав же, как некто непочтительно отзывался об его отце Борисе, он остановил его следующими словами: «Если вообще никому не пристало порочить его честь, когда нет его уже более в живых, то тем паче его подданным, и особенно тем, которые сами избирали его на царство и при жизни его преклоняли пред ним колена, как пред законным своим государем, хотя и не по праву престолонаследия, но по единогласному выбору всеми сословиями народа».
   Тогда же он отдал приказ заключить в тюрьму всех приближенных молодого царевича вперед до дальнейших распоряжений, сына же и мать повелел похоронить втихомолку и без малейших почестей, что и было в точности исполнено. Прах же старого царя Бориса был также удален из царской усыпальницы, где он первоначально покоился, с тем чтобы быть погребенным вместе с ними, при одной из самых невзрачных церквей в Москве.
   Но прежде чем продолжать наш рассказ, мы должны представить вашему взору изображение молодого царевича Годунова. Лицо он имел женственное; речь его отличалась приятностью и живостью, голос же у него был громкий и звучный, а сам он был высокого роста и крепкого телосложения; он был милосерд к бедным (каковым не был его отец) и благосклонен с знатными и умел нелицеприятно вознаграждать людей добродетельных и доблестных.

   Царь Федор Борисович. Неизвестный художник.
   Конец XVIII – начало XIX в.
   Государственный исторический музей

   После того, как живой заставил мертвого послужить ему ступенью, ведущею к престолу, все признали за самое безопасное бежать в царский лагерь в видах примирения; вследствие чего туда стекались целыми толпами – одни, побуждаемые страхом пред настоящими опасностями, другие же из боязни перед грядущими бурями.
   Между тем их законный государь (предав забвению всякую мысль о предшествовавшем их образе действий) тщился теперь только принимать с царственно-милостивыми объятиями всех являвшихся к нему, сам несомненно будучи убежден в неограниченности своей царской власти, если мог на столько совладать с собственными чувствами, чтобы прощать своих врагов, даже и тех, что считались архипредателями и кровожадными тиранами. Сверх того, он обладал достаточною долей благоразумия, чтобы никого не удерживать силою (как это делывали его предшественники на престоле) в пределах его страны, ни заграждать последние для кого бы то ни было. Напротив, он объявил во всеобщее сведение, что каждый его подданный волен покинуть любое место в его владениях, равно как и всякий иноземец – прибыть в них, куда ему вздумается: таким путем (помимо чести называться первым царем, даровавшим свободу своему государству) он рассчитывал чрез сближение с другими нациями обогатить свой народ, прославить по свету свое имя и возвеличить свое государство. Таким образом из бедного и пренебрегаемого царевича он внезапно превратился в могущественного государя: его власть простиралась на владения, равняющиеся третьей части Европы; заключив союз с несколькими могущественными государями, и в особенности с сильным королем Польским (бывшим до того времени смертельным врагом России), Димитрий уже из своего военного лагеря, превратившегося теперь в царский двор, разослал свои царские грамоты в города, местечки и селения, призывая дворян к присяге его царскому величеству, что и было повсюду беспрекословно исполнено. К числу этих посланий принадлежит и письмо, которое он написал английскому агенту, узнав о пребывании английского посольства в пределах России (в то время за 2,000 миль от его лагеря) и памятуя о мире и дружбе, всегда существовавших между Английскими королями и его предшественниками на престоле. Английский агент, уехавший было из Москвы к берегам Белого моря, на счастье, к этому времени, по некоторым его личным обстоятельствам, уже возвратился, так что, явившись в Боярскую Думу, мог получить это милостивое царское послание, которое здесь и приводится в переводе с подлинника.
   «Димитрий Иванович, царь и великий князь всея России, самодержец и проч. Джону Мерику, агенту от английских купцов и проч. После того как, по неизреченной милости и всеблагому провидению Всемогущего Бога, из всесильной руки Его мы, благополучно и с полного согласия всех наших возлюбленных подданных и к немалому удивлению всего мира, получили и приобщили к нашей власти, соответственно нашему праву и царскому нашему достоинству, трон и церковный престол, достояние нашего августейшего родителя Ивана Васильевича и нашего всеблагороднейшего брата Феодора Ивановича, блаженной и преславной памяти самодержцев, мы, вспоминая дружбу и приязнь, впервые заключенные преславным и возлюбленным родителем нашим Иваном Васильевичем со всеми христианскими государями, в особенности же с всеблагороднейшей королевой Английской, приняли наше царское решение пребывать отныне в более тесном союзе и дружбе с славным королем Иаковом, чем кто-либо из наших предшественников состоял в таковых со всеми прочими государями. С этою целью решили мы благоприятствовать английским купцам и всем его подданным больше, чем кто-либо из наших предшественников, и в виду сего мы намерены, вслед за нашим коронованием, отправить нашего посланника к его знатнейшему величеству. А затем, имеешь ты, Джон сын Вильямов, по получении настоящего нашего письма и по окончании своих торговых дел в нашем городе Архангельске, вернуться в великий и славный наш город Москву с тем, чтобы предстать пред наши светлые царские очи. В виду чего отдали мы приказ как относительно надобных для тебя ямских лошадей, так и твоего представления к нашему посольскому дьяку Афанасию Ивановичу Власьеву. Дано в нашем царском лагере. Тула, 8-го июня 7103» [61 - В английском тексте год ошибочно напечатан 7103 вместо 7113, т. е. 1605 г. В указанном нами, на VII стр. Введения, сочинении The Russian Impostor, на стр. 79–82 приведены два интересные документа: письмо Лжедимитрия к Мерику, от 8 июня 1605 г., и его же письмо к Т. Смиту, редакции которого ближе к тону наших старинных документов, чем текст, приводимый нашим автором. При этом на стр. 80 сказано, что Лжедимитрием вслед за Смитом был послан Savarela (т. е. Гаврила Салманов, см. примеч. 16), с его переводчиком Ричардом Финчем. С этими письмами и с упомянутыми у нас, на 47, 50 и 95 стр., грамотами царя Бориса, следует сопоставить любопытный документ, in extenso напечатанный в Purchas his pilgrims (London, 1625. T. III. P. 754–755), писанный от ноября 1599 г. (7107) за подписью «Бориса Феодоровича всея России самодержца» (Boris Pheodorowich of all Russia selfe upholder), со скрепою «печатника и посольского дьяка Василия Яковлевича Щелкалова» (keeper of the Seale and Secretarie Vasily Yacolowich Sheallcaloue). – Выражение «трон и церковный престол» (the Throne and Communion table) не следует ли объяснить смешением в представлении английского автора, как по всему видно довольно свободно переводившего этот официальный документ, значения русского слова «престол» – и в смысле престола в церковном алтаре, и в смысле царского трона?].
   По получении приведенного письма, агент Мерик отправился, вместе с своим шурином, мистером Росселем (Russell), бывшим некоторое время голландским агентом, представиться государю еще до его прибытия в Москву. В сопровождении посольского дьяка представ пред царем, Мерик, от имени своих собратий, преподнес ему ценный подарок, милостиво принятый государем, и произнес при этом речь в том смысле, что после того как Богу было угодно столь чудесным образом сохранить его величество и столь блистательно восстановить его на престоле его предков, да соблаговолит он теми же глазами, как и они, смотреть на английских купцов, чем он не только заслужит их любовь, но и побудит их исполниться к нему благодарностью, как никакая другая нация и проч. Царь отвечал несколькими милостивыми словами в том же духе, в каком было написано его письмо, но только немного пространнее, а в заключение они были приглашены к высочайшему обеду, который был устроен в царском шатре, в честь одного подвластного царю татарского хана.
   После изобильного пирования, приличной случаю беседы и царского приветствия они откланялись. Но через несколько дней наш агент снова был принят, чтоб от имени английского посла сделать, согласно полученным от него инструкциям, разные представления, на удовлетворение которых и последовало полное согласие с подтверждением желания обоюдного мира и дружбы с Английским королем, в виду чего де предписано уже одному придворному боярину без замедления отправиться вдогонку к английскому послу.
   Как раз перед нашим отъездом из Холмогор в Архангельск, агент прибыл к нашему послу, привезши с собою и приказ от царя относительно безвозмездного предоставления ему потребных для проезда почтовых лошадей с людьми, причем предписывалось не взимать никаких пошлин ни с кого из англичан, принадлежащих к посольству. Он также сообщил, что уже командированный придворный боярин не замедлит прибыть вслед за ним. Так как английские корабли стояли уже две недели у крепости [62 - …у крепости. – Место стоянки приходивших к Архангельску иноземных кораблей носило название «пристани св. Николая».], то посланник решил, не откладывая, отплыть вниз по реке.
   На следующий день мы приехали в Архангельск, где нас встретили несколько капитанов судов и отряд стрельцов в числе ста человек. Как с английских, так и с голландских кораблей нас приветствовали усердною пальбой; но этот триумф в одно мгновение заменился большим горем. Когда мы приставали уже к берегу, прекрасный новый корабль (под именем «the Globe»), принадлежавший самому капитану и его отцу, окончательно погиб на наших глазах вследствие взрыва снаряда в констапельской, где стояло четыре бочонка пороху, один из которых был плохо закрыт, так что все было охвачено пламенем, при чем взорвало всю кормовую часть судна, убило пушкаря и его жену, контузило капитана также с его женой и шестерых других лиц, между тем как самое судно, разбившись надвое, немедленно затонуло к крайнему огорчению всех присутствовавших.
   Несколько дней спустя приехал и отправленный царем придворный боярин Гаврила Самойлович Салманов [63 - Гаврила Самойлович Салманов (Gauarello Samollovich Sallmanoue). К датскому королю он ездил в 1590 г. Приведенная в 14-м примеч. искаженная форма его имени долго еще видоизменялась у иностранных писателей («Gawarela, Ganareta, Garavela и пр.»), пока Muller (Sammlung. T. V. С. 267), в примечании, не исправил в «Gawrilo», но и он не догадался, что речь идет о Салманове; Аделунг Ф. П. Kritisch-literarische Übersicht der Reisenden in Rußland bis 1700 (сводный труд, St. Petersburg 1846, русский перевод: «Критико-литературное обозрение путешественников по России до 1700 г. и их сочинений» ч. 1–2, М., 1864). С. 157 также еще не дает ни его отчества, ни фамилии. Вероятно он был брат Ивана Самойловича Салманова, бывшего, в 1595 г., воеводой в Коле (Гамель И. Х. Англичане в России в XVI и XVII столетиях. СПб.: типография Императорской Академии наук, 1865–1869. 2 т. С. 232, примеч. 3).], бывший прежде посланником при Датском короле (дворянин знатного происхождения и уже довольно пожилой), с тем чтобы засвидетельствовать послу о желании государя заключить узы мира и дружбы с Английским королем. Это было выражением чрезвычайной милости к нашему послу, если принять в соображение знатность присланного к нему лица, данное ему поручение и, наконец, то расстояние, которое он должен был промчаться, чтобы застать посланника на месте.
   Данное Салманову поручение касалось главным образом предметов, которые уже обсуждались на совещании, состоявшемся между новым царем и агентом Мериком; существеннейшее в нем заключалось в возобновлении союза между обоими государствами, заключенного покойною королевой Елизаветой (его дорогою и возлюбленною сестрою), с одной стороны, и его родителем, с другой, при чем было обещано состоять в более тесной дружбе и отношениях с Английским королем, чем это когда-либо допускалось кем-нибудь из его предшественников относительно иных государей, в наилучшее подтверждение чего давалось обещание предоставить всем подданным короля Иакова более обеспеченные льготы, чем какими они пользовались до настоящего времени. В заключение же присовокуплялось, что, по совершении венчания на царство его величества, будет отправлено посольство с поручением приветствовать и поздравить его возлюбленного брата, короля английского, и проч.

   Портрет английского короля Якова I Стюарта.
   Неизвестный художник. XVII в.
   Национальный художественный музей Швеции

   После этого наш посол не только возвратил полученные им от покойного царя Бориса Феодоровича грамоты, но также прислал подарок, ценою в 100 марок, доставленный двадцатью посольскими служителями к царскому посланцу. Через неделю по отъезде этого последнего мы ускорили и собственный свой отъезд, побуждаемые к тому наступившим временем года. За день до нашего отплытия, вследствие обиды, причиненной одним из русских английскому матросу, вышла большая суматоха, во время которой простой народ, вооружась каменьями и дубинами, напал на англичан с такою яростью, что ворота английского дома были вышиблены, жилым помещениям грозила опасность быть разграбленными, окна в доме были выбиты, а в пакгаузы насильно ворвалась толпа, при чем с несколькими английскими купцами обошлись весьма круто, а иные из них даже подверглись побоям; наконец, от грозившей опасности не был свободен и сам посланник. Для отместки английские и голландские матросы высадились было с своих судов на берег с намерением открыть стрельбу, но их уговорили воздержаться, и все было мирно улажено, хотя и не без некоторого урона, главным образом со стороны русских.
   Назавтра (6-го июля) посланник, в сопровождении мистера Джона Мерика, разных коммерсантов и иных лиц, переехал в своей палубной лодке через залив, так как наши корабли стояли на мелководье из-за ветра, за отсутствием которого мы перебрались на палубу только 28-го июля и тем не менее были вынуждены простоять еще целую неделю, в ожидании пока нас не снимет водою и ветром, в чем русская земля (пользовавшаяся нашим сообществом в течение нескольких месяцев), по-видимому, отказывала нам, как бы не желая согласиться на наш отъезд. Однако ж на восьмой день мы сошли с мелководья, хотя и не без некоторой опасности для себя по причине песчаных мелей, которой, впрочем, мы благополучно избегли, благодаря Провидению, а также осторожности и искусству нашего штурмана и капитана мистера Уая (Wye), и наконец, к общей нашей радости, прибыли к берегам дорогой нашей родины Англии, и проч.
   Положение России при вступлении Бориса Феодоровича на царство.
   Наше путешествие кончено; но я должен предложить вам, читатель, в вашем воображении вернуться обратно в Россию, при чем вы получите столько достоверных сведений, что мой предыдущий рассказ превратится в полную интереса историю.

   Изображение Ивана IV из западного источника.
   XVI в. Архив визуальной информации, Австрия

   Итак, знайте, что престарелый царь Иван Васильевич, умирая, оставил после себя двух сыновей – старшего Феодора Ивановича, который и наследовал престол от отца, и младшего Димитрия, бывшего тогда еще в детском возрасте. Так как Феодор, отличавшийся крайнею набожностью и пренебрегавший из-за того государственными делами и всем, что связывалось с его царским достоинством, считался весьма недалеким, то вследствие тайных происков Богдана Бельского (первого любимца покойного царя Ивана Васильевича), рассчитывавшего на всякие почести и выгоды, Борис Годунов (брат царской жены) был назначен попечителем (Protector) к Феодору, который после своего коронования отправил свою мачеху, вместе с ее родителями, из рода Нагих, и с своим юным братом Димитрием, в город Углич, где последний и должен был воспитываться. Так как, по окончании царствования Феодора, его брат по малолетству не мог управлять государством, то Борис разными способами устроил так, что из правителя сам сделался царем.
   Орудиями его при этом, действовавшими в его пользу, были уже упомянутый Богдан Бельский, Андрей Щелкалов и Андрей Елешнин [64 - Андрей Щелкалов (Andrea Shulcan) – посольский дьяк при Иване Грозном и Федоре Ивановиче, известный враждебным отношением к англичанам, в особенности к послу Елизаветы Баусу. Эта фамилия в иностранных документах того времени писалась разно, напр. Chalkall, Shalkan и т. п. (О Щелкаловых см.: Лихачев Н. П. Разрядные дьяки. Указатель, sub voce. Ср. 38-й т. Сборника И. Росс. Истор. Общества, и Толстой Ю. Первые сорок лет сношений между Россией и Англией. 1553–1593. СПб. 1875. С. 37 и след. Введения). – Андрей Клешнин (Andrea Clyskenine) – значится в числе «окольничих старых» в царствование Бориса Годунова, ум. в 1600 г. (Др. Росс. Вивлиофика. Ч. XX. С. 68 и 70; ср. Соловьев. История России. Т. VIII (1883 г.). С. 89).]. Но Борис, тяготясь присутствием тех, кому был обязан своим возвышением, и чувствуя себя связанным ими по рукам и ногам, стал раздумывать, как бы ему отделаться от таких кредиторов, выражая явное неудовольствие относительно первого и полное пренебрежение к двум остальным. Вследствие того Богдан Бельский покинул двор. Но те двое, следя за образом действий Бориса, от времени до времени сообщали обо всем Бельскому, который, зная, что честолюбивый Борис, будучи не более как похитителем престола, ничего столь не жаждет, как полного истребления всего потомства царя Ивана Васильевича, вступил в переговоры с прежнею царицей, матерью Димитрия, о том, как им уберечь ребенка. И видя, что издали направлена против его жизни стрела, отвратить которую едва ли было бы возможно, он решил подменить Димитрия сыном одного духовного лица (несколько схожим с ним по возрасту и наружности), между тем как тот мог бы таким образом безопасно продолжать жить, хотя и оставаясь в неизвестности. Этот подставной поповский сын, взятый вместо законного царевича, воспитывался в обстановке, соответственной с его предполагаемым высоким званием. Но в один прекрасный день приставленный к нему в качестве товарища игр мальчик, заметив, что ожерелье, которое, согласно с туземною модой, было надето на шее псевдо-Димитрия, лежит несколько криво, и желая поправить с помощью бывшего у него в руке ножа, оказавшегося отточенным, по-видимому, не без намерения, порезал ему горло.
   Весть об этом немедленно дошла ко двору; узурпатор Борис представился крайне огорченным и, имея в виду доставить удовлетворение народу и, вместе с тем, самому утвердиться на престоле, повелел, чтобы труп в течение трех дней оставался доступным взору всех и каждого. Приводилось множество доводов с целью убедить свет в том, что Борис охотно искал смерти этого ребенка [65 - Явная ошибка: царевич Димитрий, как известно, был братом царя Феодора Ивановича, приходившегося Годунову зятем (а не «шурином», как ошибочно переведено нами в тексте, имеющее оба эти значения, английское выражение «brother in law»).] своего шурина. Наоборот, чтоб отучить народ от питаемого им чувства любви и надежды по отношению к царевичу Димитрию, было разглашаемо, что Димитрий был бы похож на своего отца, т. е. был бы таким же тираном, так как он еще в детстве будто бы с наслаждением смотрел, как на кухне резали кур и цыплят, причем мыл себе руки в их крови; к этому следует прибавить и отравление его мамки; сверх же всего, было запрещено молиться за него в церквах, с тем чтобы поскорее все о нем совершенно забыли. В заключение вспомнили про устарелый и давно забытый закон, по которому дети от шестой жены не имели права наследования. Когда же убийство совершилось, узурпатор Борис, желая отвести всем глаза, чтобы самому было тем легче носить личину лицемерия, отправил одного боярина, в сопровождении нескольких других лиц, с поручением произвести строжайшее следствие касательно всех относящихся к данному случаю обстоятельств и посадить в тюрьму всех тех, которые были обязаны заботиться о царевиче, а некоторых из них даже пытать и казнить, что и было на самом деле исполнено. Но небо покровительствовало законному царевичу, чтобы впоследствии сделать его своим орудием для уничижения похитителя престола.
   В неизвестности жил этот злосчастный царевич, замена которого другим лицом не была известна никому, кроме его матери (приходившейся, как уже сказано, сестрою Бориса [66 - Также ошибка: мать царевича Димитрия была из рода Нагих; сестра же Годунова, Ирина Федоровна, была, с 1580 г., женою царя Федора Ивановича.], которая и теперь находится в живых), и Богдана Бельского; но как вращалось колесо его разнообразных судеб (которые по необходимости, должны были быть необыкновенны), до нашего сведения не дошло, пока мы оставались в России. Только одно можно признать достоверным, что король Польский уведомил узурпатора, что при его дворе проживает русский царевич, причем сообщил как его имя, так и особые приметы, по которым следовало заключить, что это сын покойного царя Ивана Васильевича. По получении таких известий (от которых захолонуло на сердце у Бориса) немедленно был отправлен в Польшу боярин, бывший некогда крестным отцом царевича Димитрия, так как он лучше других мог убедиться в справедливости сообщаемых сведений. По прибытии его ему сначала показали подставного царевича (но в соответственном сану одеянии), а вслед затем и настоящего Димитрия, который, будучи поддержан поляками, был вскоре потом признан русскими своим государем, правящим ими и поныне [67 - Ср. всю эту заключительную главу с II–V гл. 7-го тома и I–III гл. 8-го тома Истории России Соловьева.].

Борис Годунов и царица Марфа.
Н. Н. Ге. 1874. Самарский областной художественный музей

Н.М. Карамзин
История государства Российского. Царствование Бориса Годунова

   ТОМ XI
//-- Глава I --//
//-- ЦАРСТВОВАНИЕ БОРИСА ГОДУНОВА --//
//-- Г. 1598–1604 --//
   Москва встречает Царя. Присяга Борису. Соборная грамота. Деятельность Борисова. Торжественный вход в столицу. Знаменитое ополчение. Ханское Посольство. Угощение войска. Речь Патриарха. Прибавление к грамоте избирательной. Царское венчание. Милости. Новый Царь Касимовский. Происшествия в Сибири. Гибель Кучюма. Дело внешней Политики. Судьба Шведского Принца Густава в России. Перемирие с Литвою. Сношения с Швециею. Тесная связь с Даниею. Герцог Датский, жених Ксении. Переговоры с Австриею. Посольство Персидское. Происшествия в Грузии. Бедствие Россиян в Дагестане. Дружество с Англиею. Ганза. Посольство Римское и Флорентийское. Греки в Москве. Дела Ногайские. Дела внутренние. Жалованная грамота Патриарху. Закон о крестьянах. Питейные домы. Любовь Борисова к просвещению и к иноземцам. Похвальное слово Годунову. Горячность Борисова к сыну. Начало бедствий.
   Духовенство, Синклит и чины государственные, с хоругвями Церкви и отечества, при звуке всех колоколов Московских и восклицаниях народа, упоенного радостию, возвратились в Кремль, уже дав Самодержца России, но еще оставив его в келии. 26 Февраля 1598 г., в Неделю Сыропустную, Борис въехал в столицу: встреченный пред стенами деревянной крепости всеми гостями Московскими с хлебом, с кубками серебряными, золотыми, соболями, жемчугом и многими иными дарами Царскими, он ласково благодарил их, но не хотел взять ничего, кроме хлеба, сказав, что богатство в руках народа ему приятнее, нежели в казне. За гостями встретили Царя Иов и все Духовенство; за Духовенством Синклит и народ. В храме Успения отпев молебен, Патриарх вторично благословил Бориса на Государство, осенив крестом Животворящего Древа, и Клиросы пели многолетие как Царю, так и всему Дому державному: Царице Марии Григориевне, юному сыну их Феодору и дочери Ксении. Тогда здравствовали новому Монарху все Россияне; а Патриарх, воздев руки на небо, сказал: «Славим Тебя, Господи: ибо Ты не презрел нашего моления, услышал вопль и рыдание Христиан, преложил их скорбь на веселие и даровал нам Царя, коего мы денно и нощно просили у Тебя со слезами!». После Литургии Борис изъявил благодарность к памяти двух главных виновников его величия: в храме Св. Михаила пал ниц пред гробами Иоанновым и Феодоровым; молился и над прахом древнейших знаменитых венценосцев России: Калиты, Донского, Иоанна III, да будут его небесными пособниками в земных делах Царства; зашел во дворец; посетил Иова в обители Чудовской; долго беседовал с ним наедине; сказал ему и всем Епископам, что не может до Светлого Христова Воскресения оставить Ирины в ее скорби, и возвратился в Новодевичий монастырь, предписав Думе Боярской, с его ведома и разрешения, управлять делами государственными.

   Царь Борис Годунов детьми Федором и Ксенией.
   А. Д. Кившенко. 1880. Иллюстрация к изданию
   «Картины по русской истории»

   Между тем все люди служивые с усердием целовали крест в верности к Борису, одни пред славною Владимирскою иконою Девы Марии, другие у гроба святых Митрополитов Петра и Ионы: клялися не изменять Царю ни делом, ни словом; не умышлять на жизнь или здравие державного, не вредить ему ни ядовитым зелием, ни чародейством; не думать о возведении на престол бывшего Великого Князя Тверского Симеона Бекбулатовича или сына его; не иметь с ними тайных сношений, ни переписки; доносить о всяких скопах и заговорах, без жалости к друзьям и ближним в сем случае; не уходить в иные земли: в Литву, Германию, Испанию, Францию или Англию. Сверх того Бояре, чиновники Думные и Посольские обязывались быть скромными в делах и тайнах государственных, судии не кривить душою в тяжбах, казначеи не корыстоваться Царским достоянием, Дьяки не лихоимствовать. Послали в области грамоты известительные о счастливом избрании Государя, велели читать их всенародно, три дни звонить в колокола и молиться в храмах сперва о Царице-Инокине Александре, а после о державном ее брате, семействе его, Боярах и воинстве. Патриарх (9 Марта) Собором уставил торжественно просить Бога, да сподобит Царя благословенного возложить на себя венец и порфиру; уставил еще на веки веков праздновать в России 21 Февраля, день Борисова воцарения; наконец предложил Думе Земской утвердить данную Монарху присягу Соборную грамотою, с обязательством для всех чиновников не уклоняться ни от какой службы, не требовать ничего свыше достоинства родов или заслуги, всегда и во всем слушаться указа Царского и приговора Боярского, чтобы в делах разрядных и земских не доводить государя до кручины. Все члены Великой Думы ответствовали единогласно: «Даем обет положить свои души и головы за Царя, Царицу и детей их!» Велели писать хартию, в таком смысле, первым грамотеям России.
   Сие дело чрезвычайное не мешало течению обыкновенных дел государственных, коими занимался Борис с отменною ревностию и в келиях монастыря и в Думе, часто приезжая в Москву. Не знали, когда он находил время для успокоения, для сна и трапезы: беспрестанно видели его в совете с Боярами и с Дьяками, или подле несчастной Ирины, утешающего и скорбящего днем и ночью. Казалось, что Ирина действительно имела нужду в присутствии единственного человека, еще милого ее сердцу: сраженная кончиною супруга, искренно и нежно любимого ею, она тосковала и плакала неутешно до изнурения сил, очевидно угасая и нося уже смерть в груди, истерзанной рыданиями. Святители, Вельможи тщетно убеждали Царя оставить печальную для него обитель, переселиться с супругою и с детьми в Кремлевские палаты, явить себя народу в венце и на троне: Борис ответствовал: «не могу разлучиться с великою государынею, моею сестрою злосчастною», – и даже снова, неутомимый в лицемерии, уверял, что не желает быть Царем. Но Ирина вторично велела ему исполнить волю народа и Божию, приять скипетр и Царствовать не в келии, а на престоле Мономаховом. Наконец, Апреля 30, подвиглась столица во сретение Государю!
   Сей день принадлежит к торжественнейшим дням России в ее истории. В час утра Духовенство с крестами и с иконами, Синклит, двор, приказы, воинство, все граждане ждали Царя у каменного мосту, близ церкви Св. Николая Зарайского. Борис ехал из Новодевичьего монастыря с своим семейством в великолепной колеснице: увидев хоругви церковные и народ, вышел: поклонился святым иконам; милостиво приветствовал всех, и знатных и незнатных; представил им Царицу, давно известную благочестием и добродетелию искреннею, – девятилетнего сына и шестнадцатилетнюю дочь, Ангелов красотою. Слыша восклицания народа: «вы наши Государи, мы ваши подданные», Феодор и Ксения вместе с отцом ласкали чиновников и граждан; так же, как и он, взяв у них хлеб-соль, отвергнули золото, серебро и жемчуг, поднесенные им в дар, и звали всех обедать к Царю. Невозбранно теснимый бесчисленною толпою людей, Борис шел за Духовенством с супругою и с детьми, как добрый отец семейства и народа, в храм Успения, где Патриарх возложил ему на грудь Животворящий крест Св. Петра Митрополита (что было уже началом Царского венчания) и в третий раз благословил его на Великое Государство Московское. Отслушав Литургию, новый Самодержец, провождаемый Боярами, обходил все главные церкви Кремлевские, везде молился с теплыми слезами, везде слышал радостный клик граждан и, держа за руку своего юного наследника, а другою ведя прелестную Ксению, вступил с супругою в палаты Царские. В сей день народ обедал у Царя: не знали числа гостям, но все были званые, от Патриарха до нищего. Москва не видала такой роскоши и в Иоанново время. – Борис не хотел жить в комнатах, где скончался Феодор: занял ту часть Кремлевских палат, где жила Ирина, и велел пристроить к ним Для себя новый дворец деревянный.

   Царица Ирина.
   Фрагмент миниатюры из псалтири
   Дмитрия Иоанновича Годунова, 1591–1594

   Он уже Царствовал, но еще без короны и скиптра; еще не мог назваться Царем Боговенчанным, Помазанником Господним. Надлежало думать, что Борис немедленно возложит на себя венец со всеми торжественными обрядами, которые в глазах народа освящают лицо Властителя: сего требовали Патриарх и Синклит именем России; сего без сомнения хотел и Борис, чтобы важным церковным действием утвердить престол за собою и своим родом: но хитрым умом властвуя над движениями сердца, вымыслил новое очарование; вместо скиптра взял меч в десницу и спешил в поле, доказать, что безопасность отечества ему дороже и короны и жизни. Так Царствование самое миролюбивое началося ополчением, которое приводило на память восстание Россиян для битвы с Мамаем!
   Еще в Марте месяце, из келии Новодевичьего монастыря, отправив гонца к Хану с дружественным письмом, Борис 1 Апреля сведал, по донесению Воеводы Оскольского, что пленник, взятый Козаками за Донцом в сшибке с толпою Крымских разбойников, говорит о намерении Казы-Гирея вступить в пределы Московские со всею Ордою и с семью тысячами Султанских воинов. Борис не усомнился в истине столь мало достоверного известия и решился, не теряя времени, двинуть всю громаду наших сил к берегам Оки; писал о том к Воеводам, убедительно и ласково, требуя от них ревности в первой, важной опасности его Царствования, в доказательство любви к нему и к России. Сей указ произвел удивительное действие: не было ни ослушных, ни ленивых; все Дети Боярские, юные и престарелые, охотно садились на коней; городские и сельские дружины без отдыха спешили к местам сборным. Главному стану назначили быть в Серпухове, Правой Руке в Алексине, Левой в Кошире, Передовому полку в Калуге, Сторожевому в Коломне. – 20 Апреля пришли новые вести: писали из Белагорода, что Татарин, схваченный Донскими Козаками на перевозе, сказывал им о сильном вооружении Хана; что толпы Крымские, хотя и малочисленные, показались в степях и гонят везде наших стражей. Тогда Борис велел все изготовить для похода Царского и 2 Маия выехал из Москвы в ратном доспехе, взяв с собою пять Царевичей: Киргизского, Сибирского, Шамахинского, Хивинского и сына Кайбулина, Бояр, Князей Мстиславского, Шуйских, Годуновых, Романовых и других, – многих знатных сановников, и между ими Богдана Бельского, – Печатника Василья Щелкалова, Дворян и Дьяков Думных, 44 Стольника, 2 °Cтряпчих, 274 Жильца – одним словом, всех людей нужных и для войны и для совета и для пышности дворской. В Москве остался, при Царицах инокине Александре и Марии, юный Феодор с Боярами Дмитрием Ивановичем Годуновым, Князьями Трубецким, Глинским, Черкасским, Шестуновым и другими; а при Феодоре дядька Иван Чемоданов. Сделали распоряжение в столице и на случай осады ее: назначили Воевод для защиты стен и башен, для отъездов, вылазок и битв вне укреплений. 10 Маия, в селе Кузминском, представили Царю двух пленников, Литовского и Цесарского, ушедших из Крыма: они уверяли, что Хан уже в поле и действительно идет на Москву. Тогда Борис послал гонцов ко всем начальникам степных крепостей с милостивым словом: в Тулу, Оскол, Ливны, Елец, Курск, Воронеж; сим гонцам велено было спросить о здравии как Воевод, так и Дворян, Сотников, Детей Боярских, стрельцов и Козаков; вручить грамоты Царские первым и требовать, чтобы они читали их всенародно. «Я стою на берегу Оки (писал Борис) и смотрю на степи: где явятся неприятели, там и меня увидите». В Серпухове он распорядил Воеводство, дав почетное Царевичам, и действительное пяти Князьям знатнейшим: в главной рати Мстиславскому, в Правой Руке Василию Шуйскому, в Левой Ивану Голицыну, в Передовом полку Дмитрию Шуйскому, в Сторожевом Тимофею Трубецкому. Оградою древней России, в случае Ханских впадений, служили, сверх крепостей, засеки в местах трудных для обхода: близ Перемышля, Лихвина, Белева, Тулы, Боровска, Рязани: Государь рассмотрел чертежи их и послал туда особенных Воевод с Мордвою и стрельцами; устроил еще плавную, или судовую, рать на Оке, чтобы тем более вредить неприятелю в битвах на берегах ее. Видели, чего не видали дотоле: полмиллиона войска, как уверяют, в движении стройном, быстром, с усердием несказанным, с доверенностию беспредельною. Все действовало сильно на воображение людей: и новость Царствования, благоприятная для надежды, и высокое мнение о Борисовой, уже долговременными опытами изведанной мудрости. Исчезло самое местничество: Воеводы спрашивали только, где им быть, и шли к своим знаменам, не справляясь с разрядными книгами о службе отцев и дедов: ибо Царь объявил, что Великий Собор бил ему челом предписать Боярам и Дворянству службу без мест. Сия ревность, способствуя нужному повиновению, имела и другое важное следствие: умножила число воинов, и воинов исправных: Дворяне, Дети Боярские выехали в поле на лучших конях, в лучших доспехах, со всеми слугами, годными для ратного дела, к живейшему удовольствию Царя, который не знал меры в изъявлениях милости: ежедневно смотрел полки и дружины, приветствовал начальников и рядовых, угощал обедами, и всякий раз не менее десяти тысяч людей, на серебряных блюдах, под шатрами. Сии истинно Царские угощения продолжались шесть недель: ибо слухи о неприятеле вдруг замолкли; разъезды наши уже не встречали его; тишина Царствовала на берегах Донца, и стражи, нигде не видя пыли, нигде не слыша конского топота, дремали в безмолвии степей. Ложные ли слухи обманули Бориса, или он притворным легковерием обманул Россию, чтобы явить себя Царем не только Москвы, но и всего воинства, воспламенить любовь его к новому Самодержцу, в годину опасности предпочитающему бранный шлем венцу Мономахову, и тем удвоить блеск своего торжественного воцарения? Хитрость достойная Бориса и едва ли сомнительная. – Вместо тучи врагов, явились в южных пределах России мирные Послы Казы-Гиреевы с нашим гонцом: Елецкие Воеводы 18 июня донесли о том Борису, который наградил вестника деньгами и чином.
   Следственно ополчение беспримерное, стоив великого иждивения и труда, оказалось напрасным? Уверяли, что оно спасло государство, поразив Хана ужасом; что Крымцы шли действительно, но узнав о восстании России, бежали назад. По крайней мере Царь хотел впечатлеть ужас в Послов Ханских, из коих главным был Мурза Алей: они въехали в Россию как в стан воинский; видели на пути блеск мечей и копий, многолюдные дружины всадников, красиво одетых, исправно вооруженных; в лесах, в засеках слышали оклики и пальбу. Их остановили близ Серпухова, в семи верстах от Царских шатров, на лугах Оки, где уже несколько дней сходилась рать отовсюду. Там, 29 июня, еще до рассвета загремело сто пушек, и первые лучи солнца осветили войско несметное, готовое к битве. Велели Крымцам, изумленным сею ужасною стрельбою и сим зрелищем грозным, идти к Царю, сквозь тесные ряды пехоты, вдали окруженной густыми толпами конницы. Введенные в шатер Царский, где все блистало оружием и великолепием – где Борис, вместо короны увенчанный златым шлемом, первенствовал в сонме Царевичей и Князей не столько богатством одежды, сколько видом повелительным – Алей Мурза и товарищи его долго безмолвствовали, не находя слов от удивления и замешательства; наконец сказали, что Казы-Гирей желает вечного союза с Россиею, возобновляя договор, заключенный в Феодорово Царствование: будет в воле Борисовой и готов со всею Ордою идти на врагов Москвы. Послов угостили пышно и вместе с ними отправили наших к Хану для утверждения новой союзной грамоты его присягою.
   В сей же день Св. Петра и Павла Царь простился с войском, дав ему роскошный обед в поле: 500 000 гостей пировало на лугах Оки; яства, мед и вино развозили обозами; чиновников дарили бархатами, парчами и камками. Последним словом Царя было: «люблю воинство Христианское и надеюсь на его верность». Громкие благословения провождали Бориса далеко по Московской дороге. Воеводы, ратники были в восхищении от Государя столь мудрого, ласкового и счастливого: ибо он без кровопролития, одною угрозою, дал отечеству вожделеннейший плод самой блестящей победы: тишину, безопасность и честь! Россияне надеялись, говорит Летописец, что все Царствование Борисово будет подобно его началу, и славили Царя искренно. – Для наблюдения осталась часть войска на Оке; другая пошла к границе Литовской и Шведской; большую часть распустили: но все знатнейшие чиновники спешили вслед за Государем в столицу.

   Переговоры о мире ханского посла Казы-Гирея
   и князя А. И. Хворостинина на мосту реки Сосны в 1593 г.
   С рисунка Н. Д. Дмитриева-Оренбургского. XIX в.
   Местонахождение неизвестно

   Там новое торжество ожидало Бориса: вся Москва встретила его, как некогда Иоанна, завоевателя Казани, и Патриарх в приветственной речи сказал ему: «Богом избранный, Богом возлюбленный, великий Самодержец! Мы видим славу твою: ты благодаришь Всевышнего! Благодарим Его вместе с тобою; но радуйся же и веселися с нами, совершив подвиг бессмертный! Государство, жизнь и достояние людей целы; а лютый враг, преклонив колена, молит о мире! Ты не скрыл, но умножил талант свой в сем случае удивительном, ознаменованном более, нежели человеческою мудростию… – Здравствуй о Господе, Царь любезный Небу и народу! От радости плачем и тебе кланяемся». Патриарх, Духовенство и народ преклонились до земли. Изъявляя чувствительность и смирение, Государь спешил в храм Успения славословить Всевышнего и в монастырь Новодевичий к печальной Ирине.
   Все домы были украшены зеленью и цветами. Но Борис еще отложил свое Царское венчание до 1 Сентября, чтобы совершить сей важный обряд в Новое Лето, в день общего доброжелательства и надежд, лестных для сердца. Между тем грамота избирательная была написана от имени Земской Думы с таким прибавлением: «Всем ослушникам Царской воли неблагословение и клятва от Церкви, месть и казнь от Синклита и Государства; клятва и казнь всякому мятежнику, раскольнику любопрительному, который дерзнет противоречить деянию соборному и колебать умы людей молвами злыми, кто бы он ни был, священного ли сана или Боярского, Думного или воинского, гражданин или Вельможа: да погибнет и память его вовеки!» Сию грамоту утвердили 1 Августа своими подписями и печатями Борис и юный Феодор, Иов, все Святители, Архимандриты, Игумены, Протопопы, Келари, старцы чиновные, – Бояре, Окольничие, знатные сановники двора, Печатник Василий Щелкалов, Думные Дворяне и Дьяки, Стольники, Дьяки Приказов, Дворяне, Стряпчие и Выборные из городов, Жильцы, Дьяки нижней степени, гости, Сотские, числом около пятисот: один список ее был положен в сокровищницу Царскую, где лежали государственные уставы прежних Венценосцев, а другой в Патриаршую ризницу в храме Успения. – Казалось, что мудрость человеческая сделала все возможное для твердого союза между Государем и Государством!
   Наконец Борис венчался на Царство, еще пышнее и торжественнее Феодора, ибо приял утварь Мономахову из рук Вселенского Патриарха. Народ благоговел в безмолвии; но когда Царь, осененный десницею Первосвятителя, в порыве живого чувства как бы забыв устав церковный, среди Литургии воззвал громогласно: «Отче, великий партриах Иов! Бог мне свидетель, то в моем Царстве не будет ни сирого, ни бедного» – и, тряся верх своей рубашки, примолвил: «отдам и сию последнюю народу»: тогда единодушный восторг прервал священнодействие: слышны были только клики умиления и благодарности в храме; Бояре славословили Монарха, народ плакал. Уверяют, что новый Венценосец, тронутый знаками общей к нему любви, тогда же произнес и другой важный обет: щадить жизнь и кровь самых преступников и единственно удалять их в пустыни Сбирские. Одним словом, никакое Царское венчание в России не действовало сильнее Борисова на воображение и чувство людей. – Осыпанный в дверях церковных золотом из рук Мстиславского, Борис в короне, с державою и скиптром спешил в Царскую палату занять место Вряжских Князей на троне России, чтобы милостями, щедротами и государственными благодеяниями праздновать сей день великий.
   Началося с Двора и Синклита: Борис пожаловал Царевича Киргизского, Ураз-Магмета, в Цари Касимовские; Дмитрия Ивановича Годунова в Конюшие, Степана Васильевича Годунова в Дворецкие (на место доброго Григорья Васильевича, который один не радовался возвышению своего рода и в тайной горести умер); Князей Катырева, Черкасского, Трубецкого, Ноготкова и Александра Романова-Юрьева в Бояре; Михайла Романова, Бельского (любимца Иоаннова и своего бывшего друга), Кривого-Салтыкова (также любимца Иоаннова) и четырех Годуновых в Окольничие; многих в стольники и в иные чины. Всем людям служивым, воинским и гражданским он указал выдать двойное жалованье, гостям Московским и другим торговать беспошлинно два года, а земледельцев казенных и самых диких жителей Сибирских освободить от податей на год. К сим милостям чрезвычайным прибавил еще новую для крестьян господских: уставил, сколько им работать и платить господам законно и безобидно. – Обнародовав с престола сии Царские благодеяния, Борис двенадцать дней угощал народ пирами.

   Патриарх Иов.
   Портрет из редакции Царского титулярника
   царя Алексея Михайловича. 1670-е

   Казалось, что и Судьба благоприятствовала новому Монарху, ознаменовав начало его державства и вожделенным миром и счастливым успехом оружия, в битве маловажной числом воинов, но достопамятной своими обстоятельствами и следствиями, местом победы, на краю света, и лицом побежденного. Мы оставили Царя-изгнанника Сибирского Кучюма в степи Барабинской, непреклонного к милостивым предложениям Феодоровым, неутомимого в набегах на отнятые у него земли и все еще для нас опасного. Воевода Тарский, Андрей Воейков, выступил (4 Августа 1598) с 397 Козаками, Литовцами и людьми ясашными к берегам Оби, где среди полей, засеянных хлебом и вдали окруженных болотами, гнездился Кучюм с бедными остатками своего Царства, с женами, с детьми, с верными ему Князьями и воинами, числом до пятисот. Он не ждал врага: бодрый Воейков шел день и ночь, кинув обоз; имел лазутчиков, хватал неприятельских, и 20 Августа пред восходом солнца напал на укрепленный стан Ханский. Целый день продолжалась битва, уже последняя для Кучюма: его брат и сын, Илитен и Кан, Царевичи, 6 Князей, 10 Мурз, 150 лучших воинов пали от стрельбы наших, которые около вечера вытеснили Татар из укрепления, прижали к реке, утопили их более ста и взяли 50 пленников; немногие спаслися на судах в темноте ночи. Так Воейков отмстил Кучюму за гибель Ермака неосторожного! Восемь жен, пять сыновей и восемь дочерей Ханских, пять Князей и немало богатства остались в руках победителя. Не зная о судьбе Кучюма и думая, что он, подобно Ермаку, утонул во глубине реки, Воейков не рассудил за благо идти далее: сжег, чего не мог взять с собою, и с знатными своими пленниками возвратился в Тару донести Борису, что в Сибири уже нет иного Царя, кроме Российского. Но Кучюм еще жил, двумя усердными слугами во время битвы увезенный на лодке вниз по Оби в землю Чатскую. Еще Воеводы наши снова предлагали ему ехать в Москву, соединиться с его семейством и мирно дожить век благодеяниями Государя великодушного. Сеит, именем Тул-Мегмет, посланный Воейковым, нашел Кучюма в лесу близ того места, где лежали тела убитых Россиянами Татар, на берегу Оби: слепой старец, неодолимый бедствиями, сидел под деревом, окруженный тремя сыновьями и тридцатью верными слугами; выслушал речь Сеитову о милости Царя Московского и спокойно ответствовал: «Я не поехал к нему и в лучшее время доброю волею, целый и богатый: теперь поеду ли за смертию? Я слеп и глух, беден и сир. Жалею не о богатстве, но только о милом сыне Асманаке, взятом Россиянами: с ним одним, без Царства и богатства, без жен и других сыновей, я мог бы еще жить на свете. Теперь посылаю остальных детей в Бухарию, а сам еду к Ногаям». Он не имел ни теплой одежды, ни коней и просил их из милости у своих бывших подданных, жителей Чатской волости, которые уже обещались быть данниками России: они прислали ему одного коня и шубу.
   Кучюм возвратился на место битвы и там, в присутствии Сеита, занимался два дня погребением мертвых тел; в третий день сел на коня – и скрылся для Истории. Остались только неверные слухи о бедственной его кончине: пишут, что он, скитаясь в степях Верхнего Иртыша в земле Калмыцкой и близ озера Заисан-Нора, похитив несколько лошадей, был гоним жителями из пустыни в пустыню, разбит на берегу озера Кургальчина и почти один явился в Улусе Ногаев, которые безжалостно умертвили слепого старца изгнанника, сказав: «Отец твой нас грабил, а ты не лучше отца». Весть о сем происшествии обрадовала Москву и Россию: Борис с донесением Воейкова спешил ночью в монастырь к Ирине, любя делить с нею все чистые удовольствия державного сана.

   Въезд плененного Кучумова семейства в Москву в 1599 году.
   Н. Н. Каразин. 1870-е. Местонахождение неизвестно

   Истребление Кучюма, первого и последнего Царя Сибирского, если не могуществом, то непреклонною твердостию в злосчастии достопамятного, как бы запечатлело для нас господство над полунощною Азиею. В столице и во всех городах снова праздновали завоевание сего неизмеримого края, звоном колокольным и молебнами. Воейкова наградили золотою медалью, а его сподвижников деньгами; велели привезти знатных пленников в Москву и дали народу удовольствие видеть их торжественный въезд (в Генваре 1599). Жены, дочери, невестки и сыновья Кучюмовы (юноши Асманак и Шаим, отрок Бабадша, младенцы Кумуш и Молла) ехали в богатых резных санях: Царицы и Царевны в шубах бархатных, атласных и камчатных, украшенных золотом, серебром и кружевом; Царевичи в ферезях багряных, на мехах драгоценных; впереди и за ними множество всадников, Детей Боярских, по два в ряд, все в шубах собольих, с пищалями. Улицы были наполнены зрителями, Россиянами и чужеземцами. Цариц и Царевичей разместили в особенных домах, купеческих и Дворянских; давали им содержание пристойное, но весьма умеренное; наконец отпустили жен и дочерей Ханских в Касимов и в Бежецкий Верх к Царю Ураз-Магмету и к Царевичу Сибирскому Маметкулу, согласно с желанием тех и других. Сын Кучюмов Абдул-Хаир, взятый в плен еще в 1591 году, принял тогда Христианскую Веру и был назван Андреем.
   С сего времени уже не имея войны, но единственно усмиряя, без важных усилий, строптивость наших данников в Сибири и страхом или выгодами мирной, деятельной власти умножая число их, мы спокойно занимались там основанием новых городов: Верхотурья в 1598, Мангазеи и Туринска в 1600, Томска в 1604 годах; населяли их людьми воинскими, семейными, особенно Козаками Литовскими или Малороссийскими, и самых коренных жителей Сибирских употребляли на ратное дело, вселяя в них усердие к службе льготою и честию, так что с величайшею ревностию содействовали нам в покорении своих единоземцев. Одним словом, если случай дал Иоанну Сибирь, то государственный ум Борисов надежно и прочно вместил ее в состав России.
   В делах внешней политики Российской ничто не переменилось: ни дух ее, ни виды. Мы везде хотели мира или приобретений без войны, готовясь единственно к оборонительной; не верили доброжелательству тех, коих польза была несовместна с нашею, и не упускали случая вредить им без явного нарушения договоров.
   Хан, уверяя Россию в своей дружбе, откладывал торжественное заключение нового договора с новым Царем: между тем Донские Козаки тревожили набегами Тавриду, а Крымские разбойники Белогородскую область. Наконец, в июне 1602 года, Казы-Гирей, приняв дары, оцененные в 14 000 рублей, вручил послу, Князю Григорию Волконскому, шертную грамоту со всеми торжественными обрядами, но еще хотел тридцати тысяч рублей и жаловался, что Россияне стесняют Ханские Улусы основанием крепостей в степях, которые были дотоле привольем Татарским. «Не видим ли (говорил он) вашего умысла, столь недружелюбного? Вы хотите задушить нас в ограде. А я вам друг, каких мало. Султан живет мыслию идти войною на Россию, но слышит от меня всегда одно слово: далеко! там пустыни, леса, воды, болота, грязи непроходимые». Царь ответствовал, что казна его истощилась от милостей, оказанных войску и народу; что крепости основаны единственно для безопасности наших Посольств к Хану и для обуздания хищных Донских Козаков; что мы, имея рать сильную, не боимся Султановой. Любимец Казы-Гиреев Ахмет-Челибей, присланный к Царю с союзною грамотою, требовал от него клятвы в верном исполнении взаимных условий: Борис взял в руки книгу (без сомнения не Евангелие) и сказал: «Обещаю искреннее дружество Казы-Гирею: вот моя большая присяга», не хотел ни целовать креста, ни показать сей книги Челибею, коего уверяли, что Государь Российский из особенной любви к Хану изустно произнес священное обязательство союза и что договоры с иными венценосцами утверждаются только Боярским словом. Так Борис, вопреки древнему обыкновению, уклонился от бесполезного унижения святыни в делах с варварами, уважающими одну корысть и силу; честил Хана умеренными дарами, а всего более надеялся на войско, готовое для защиты юго-восточных пределов России, и сохранил их спокойствие. Были взаимные досады, однако ж без всяких неприятельских действий. В 1603 году Казы-Гирей с гневом выслал из Тавриды нового Посла Государева Князя Борятинского за то, что он не хотел удержать Донских Козаков от впадения в Карасанский Улус, ответствуя грубо: «у вас есть сабля; а мое дело сноситься только с Ханом, не с ворами Козаками». Но сей случай не произвел разрыва: Хан жаловался без угроз и подтвердил обязательство умереть нашим другом, опасаясь тогда Султана и думая найти защитника в Борисе.

   Крымский хан Казы-Гирей.
   Гравюра. Иллюстрация к изданию «Atrium heroicum Caesarum, regum…» Д. Кустоса, 1600 г.

   В делах с Литвою и с Швециею Борис также старался возвысить достоинство России, пользуясь случаем и временем. Сигизмунд, именем еще Король Швеции, уже воевал с ее Правителем, дядею своим, Герцогом Карлом, и склонил Вельможных Панов к участию в сем междоусобии, уступив их отечеству Эстонию. В таких благоприятных для нас обстоятельствах Литва домогалась прочного мира, а Швеция союза с Россиею: Борис же, изъявляя готовность к тому и к другому, вымышлял легкий способ взять у них, что было нашим и что мы уступили им невольно: древние Орденские владения, о коих столько жалел Иоанн, жалела и Россия, купив оные долговременными, кровавыми трудами и за ничто отдав властолюбивым иноземцам.
   Мы упоминали о сыне Шведского Короля Эрика, изгнаннике Густаве. Скитаясь из земли в землю, он жил несколько времени в Торне, скудным жалованьем брата своего Сигизмунда и решился (в 1599 году) искать счастия в нашем отечестве, куда звали его и Феодор и Борис, предлагая ему не только временное убежище, но и знатное поместье или удел. На границе, в Новегороде, в Твери ждали Густава сановники царские с приветствиями и дарами; одели в золото и в бархат; ввезли в Москву на богатой колеснице; представили Государю в самом пышном собрании Двора. Поцеловав руку у Бориса и юного Феодора, Густав произнес речь (зная Славянский язык); сел на золотом изголовье; обедал у Царя за столом особенным, имея особенного крайчего и чашника. Ему дали огромный дом, чиновников и слуг, множество драгоценных сосудов и чаш из кладовых Царских; наконец Удел Калужский, три города с волостями, для дохода. Одним словом, после Борисова семейства Густав казался первым человеком в России, ежедневно ласкаемый и даримый. Он имел достоинства: душевное благородство, искренность, сведения редкие в науках, особенно в химии, так что заслужил имя второго Феофраста Парацельса; знал языки, кроме Шведского и Славянского, Италиянский, Немецкий, Французский; много видел в свете, с умом любопытным, и говорил приятно. Но не сии достоинства и знания было виною Царской к нему милости: Борис мыслил употребить его в орудие политики как второго Магнуса, желая иметь в нем страшилище для Сигизмунда и Карла; обольстил Густава надеждою быть Властителем Ливонии с помощию России и хитро приступил к делу, чтобы обольстить и Ливонию. Еще многие сановники Дерптские и Нарвские жили в Москве с женами и детьми в неволе сносной, однако ж горестной для них, лишенных отечества и состояния: Борис дал им свободу с условием, чтобы они присягнули ему в верности неизменной; ездили, куда хотят: в Ригу, в Литву, в Германию для торговли, но везде были его усердными слугами, наблюдали, выведывали важное для России и тайно доносили о том Печатнику Щелкалову. Сии люди, некогда купцы богатые, уже не имели денег: Царь велел им раздать до двадцати пяти тысяч нынешних рублей серебряных, чтобы они тем ревностнее служили России и преклоняли к ней своих единоземцев. Зная неудовольствие жителей Рижских и других Ливонцев, утесняемых Правительством и в гражданской жизни и в богослужении, Царь велел тайно сказать им, что если хотят они спасти вольность свою и Веру отцев; если ужасаются мысли рабствовать всегда под тяжким игом Литвы и сделаться Папистами или Иезуитами: то щит России над ними, а меч ее над их утеснителями; что сильнейший из Венценосцев, равно славный и мудростию и человеколюбием, желает быть отцем более, нежели Государем Ливонии и ждет Депутатов из Риги, Дерпта и Нарвы для заключения условий, которые будут утверждены присягою Бояр; что свобода, законы и Вера останутся там неприкосновенными под его верховною властию. В то же время Воеводы Псковские должны были искусно разгласить в Ливонии, что Густав, столь милостиво принятый Царем, немедленно вступит в ее пределы с нашим войском, дабы изгнать Поляков, Шведов и господствовать в ней с правом наследственного Державца, но с обязанностию Российского присяжника. Сам Густав писал к Герцогу Карлу: «Европе известна бедственная судьба моего родителя; а тебе известны ее виновники и мои гонители: оставляю месть Богу. Ныне я в тихом и безбоязненном пристанище у великого Монарха, милостивого к несчастным державного племени. Здесь могу быть полезен нашему любезному отечеству, если ты уступишь мне Эстонию, угрожаемую Сигизмундовым властолюбием: с помощию Божиею и Царскою буду не только стоять за города ее, но возьму и всю Ливонию, мою законную отчину». Заметим, что о сем письме не упоминается в наших переговорах с Швециею; оно едва ли было доставлено Герцогу: сочиненное, как вероятно, в приказе Московском, ходило единственно в списках из рук в руки между Ливонскими гражданами, чтобы волновать их умы в пользу Борисова замысла. Так мы хитрили, будучи в перемирии с Литвою и в мире с Швециею!
   Но сия хитрость, не чуждая коварства, осталась бесплодною – от трех причин: 1) Ливонцы издревле страшились и не любили России; помнили историю Магнуса и видели еще следы Иоаннова свирепства в их отечестве; слушали наши обещания и не верили. Только некоторые из Нарвских жителей, тайно сносясь с Борисом, умышляли сдать ему сей город; но, обличенные в сей измене, были казнены всенародно. 2) Мы имели лазутчиков, а Сигизмунд и Карл войско в Ливонии: могла ли она, если бы и хотела, думать о Посольстве в Москву? Густав лишился милости Бориса, который думал женить его на Царевне Ксении, с условием, чтобы он исповедовал одну Веру с нею; но Густав не согласился изменить своему Закону, ни оставить любовницы, привезенной им с собою из Данцига; не хотел быть, как пишут, и слепым орудием нашей Политики ко вреду Швеции; требовал отпуска и, разгоряченный вином, в присутствии Борисова медика Фидлера грозился зажечь Москву, если не дадут ему свободы выехать из России: Фидлер сказал о том Боярину Семену Годунову, а Боярин Царю, который, в гневе отняв у неблагодарного и сокровища и города, велел держать его под стражею в доме; однако ж скоро умилостивился и дал ему вместо Калуги разоренный Углич. Густав (в 1601 году) снова был у Царя, но уже не обедал с ним; удалился в свое поместье и там, среди печальных развалин, спокойно занимался химиею до конца Борисовой жизни. Неволею перевезенный тогда в Ярославль, а после в Кашин, сей несчастный Принц умер в 1607 году, жалуясь на ветреность той женщины, которой он пожертвовал блестящею долею в России. Уединенную могилу его в прекрасной березовой роще, на берегу Кашенки, видели знаменитый Шведский Военачальник Иаков де-ла-Гарди и Посланник Карла IX Петрей в царствование Шуйского.
   Между тем мы имели случай гордостию отплатить Сигизмунду за уничижение, претерпенное Иоанном от Батория. Великий Посол Литовский Канцлер Лев Сапега, приехав в Москву, жил шесть недель в праздности для того, как ему сказывали, что Царь мучился подагрою. Представленный Борису (16 Ноября 1600), Сапега явил условия, начертанные Варшавским Сеймом для заключения вечного мира с Россиею: их выслушали, отвергнули и еще несколько месяцев держали Сапегу в скучном уединении, так что он грозился сесть на коня и без дела уехать из Москвы. Наконец, будто бы из уважения к милостивому ходатайству юного Борисова сына, Государь велел Думным Советникам заключить перемирие с Литвою на 20 лет. 11 Марта (1601 года) написали грамоту, но не хотели именовать в ней Сигизмунда Королем Швеции под лукавым предлогом, что он не известил ни Феодора, ни Бориса о своем восшествии на трон отцевский: в самом же деле мы пользовались случаем мести за старое упрямство Литвы называть Государей Российских единственно Великими Князьями и тем еще давали себе право на благодарность Шведского Властителя – право входить с ним в договоры как с законным Монархом. Тщетно Сапега возражал, требовал, молил, даже с слезами, чтобы внести в грамоту весь титул Королевский: ее послали к Сигизмунду для утверждения с Боярином Михайлом Глебовичем Салтыковым и с Думным Дьяком Афанасием Власьевым, которые, невзирая на худое гостеприимство в Литве, успели в главном деле, к чести двора Московского. Сигизмунд предводительствовал тогда войском в Ливонии и звал их к себе в Ригу: они сказали: «будем ждать Короля в Вильне», – и поставили на своем; в глубокую осень жили несколько времени на берегах Днепра в шатрах; терпели холод и недостаток, но принудили Короля ехать для них в Вильну, где начались жаркие прения. Литовские Вельможи говорили Салтыкову и Власьеву: «если действительно хотите мира, то признайте нашего Короля Шведским, а Эстонию собственностию Польши». Салтыков отвечал: «Мир вам нужнее, нежели нам. Эстония и Ливония собственность России от времен Ярослава Великого; а Шведским Королевством владеет ныне Герцог Карл: Царь не дает никому пустых титулов». «…Карл есть изменник и хищник, – возражали Паны: – Государь ваш перестанет ли называться в титуле Астраханским или Сибирским, если какой-нибудь разбойник на время завладеет сими землями? Знатная часть Венгрии ныне в руках Султана, но Цесарь именуется Венгерским, а Король Испанский Иерусалимским». Убеждения остались без действия; но Сигизмунд, целуя крест пред нашими Послами (7 Генваря 1602) с обещанием свято хранить договор, примолвил: «Клянуся именем Божиим умереть с моим наследственным титулом Короля Шведского, не уступать никому Эстонии и в течение сего двадцатилетнего перемирия добывать Нарвы, Ревеля и других городов ее, кем бы они ни были заняты». Тут Салтыков выступил и сказал громко: «Король Сигизмунд! Целуй крест к Великому Государю Борису Феодоровичу по точным словам грамоты, без всякого прибавления – или клятва не в клятву!» Сигизмунд должен был переговорить свою речь, как требовал Боярин и смысл грамоты. Следственно в Москве и в Вильне Политика Российская одержала верх над Литовскою: Король уступил, ибо не хотел воевать в одно время и с Шведами и с нами; устоял только в отказе величать Бориса именем Царя и Самодержца, чего мы требовали и в Москве и в Вильне, но удовольствовались словом, что сей титул, бесспорно, будет дан Королем Борису при заключении мира вечного. «Хорошо (говорили Паны) и двадцать лет не лить Христианской крови: еще лучше успокоить навсегда обе Державы. Двадцать лет пройдут скоро; а кто будет тогда Государем и в Литве и в России, неизвестно». Заметим еще обстоятельство достопамятное: Послы Московские, в день своего отпуска пируя во дворце Королевском, увидели юного Сигизмундова сына, Владислава, и как бы в предчувствии будущего вызвались целовать у него руку: сей отрок семилетний, коему надлежало в возрасте юноши явиться столь важным действующим лицом в нашей истории, приветствовал их умно и ласково; встав с места и сняв с себя шляпу, велел кланяться Царевичу Феодору и сказать ему, что желает быть с ним в искренней дружбе. Знатный Боярин Салтыков и Думный Дьяк Власьев, который заменил Щелкалова в делах государственных, могли, храня в душе приятное воспоминание о юном Владиславе, вселить во многих Россиян добрые мысли о сем, действительно любезном Королевиче. – Возвратясь, Послы донесли Борису, что он может быть уверен в безопасности и тишине с Литовской стороны на долгое время; что Король и Паны знают, видят силу России, управляемую столь мудрым Государем, и конечно не помыслят нарушить договора ни в каком случае, внутренно славя миролюбие Царя как особенную милость Божию к их отечеству.

   Конный портрет Сигизмунда III.
   Питер Пауль Рубенс. Ок. 1624.
   Национальный музей Швеции

   Мы сказали, что Правитель Швеции искал союза России: Борис, убеждая Герцога не мириться с Сигизмундом, дозволял Шведам идти из Финляндии к Дерпту чрез Новогородское владение и хотел действовать вместе с ними для изгнания Поляков из Ливонии. Королевские чиновники ездили в Москву, наши в Стокгольм с изъявлениями взаимного дружества. В знак чрезвычайного уважения к Борису, Герцог тайно спрашивал у него, исполнить ли ему волю чинов государственных и назваться ли Королем Шведским? Царь советовал исполнить и немедленно, для истинного блага Швеции, и тем заслужил живейшую признательность Карлову; советовал искренно, ибо безопасность России требовала, чтобы Литва и Швеция имели разных Властителей. Но мы желали Нарвы, и для того хитрый Царь (в Феврале 1601) объявил Шведским Послам Карлу Гендрихсону и Георгию Клаусону, бывшим у нас в одно время с Литовским Канцлером Сапегою, что должно еще снова рассмотреть и торжественно утвердить мирную грамоту 1597 года, писанную от имени Феодорова и Сигизмундова: что она недействительна, ибо Сигизмунд не утвердил ее; что обстоятельства переменились и что сей Король готов уступить нам часть Ливонии, если будем помогать ему в войне с Герцогом. Послы удивились. «Мы заключили мир (говорили они Боярам) не между Феодором и Сигизмундом, а между Швециею и Россиею, до скончания веков, именем Божиим, и добросовестно исполнили условия: отдали Кексгольм вопреки Сигизмундову несогласию. Нет, Герцог Карл не поверит, чтобы Царь думал нарушить обет, запечатленный целованием креста на святом Евангелии. Если Сигизмунд уступает вам города в Ливонии, то уступает не свое: половина ее завоевана Герцогом. И союз с Литвою надежен ли для Царя? Прекратились ли споры о Киеве и Смоленске? Гораздо скорее можно согласить выгоды Швеции и России: главная их выгода есть мирное, доброе соседство. Не сам ли Царь убеждал Карла не мириться с Сигизмундом? Мы воюем и берем города: что мешает вам также ополчиться и разделить Ливонию с нами?» Но Борис, с удовольствием видя пламя войны между Герцогом и Королем, не мыслил в ней участвовать, по крайней мере до времени; заключив перемирие с Литвою, медлил утвердить бескорыстный мир с Карлом; отпустил его Послов ни с чем и, тайно склоняя жителей Эстонии изменить Шведам, чтобы присоединиться к России, досаждал ему сим непрямодушием – но в то же время искренно доброхотствовал в войне Ливонской: ибо торжество Сигизмундово угрожало нам соединением Шведской короны с Польскою, а торжество Карлово разделяло их навеки. Борис первый из Государей Европейских и всех охотнее признал Герцога Королем Швеции и в сношениях с ним уже давал ему сие имя, когда и сам Герцог еще назывался только Правителем.
   Новая важная связь Борисова с наследственным врагом Швеции могла также беспокоить Карла. Известив соседственных и других Венценосцев, Императора, Елисавету о своем воцарении, Борис долго медлил оказать сию учтивость Королю Датскому, Христиану; но с 1601 года началися весьма дружелюбные сношения между ими. В одно время Послы Христиановы, Эске-Брок и Карл Бриске, отправились в Москву, а наши, знатный Дворянин Ржевский и Дьяк Дмитриев в Копенгаген для взаимного приветствия и для разрешения старых, бесконечных споров о Кольских и Варгавских пустынях. Доказывая, что вся Лапландия принадлежала Норвегии, Христиан ссылался на Историю Саксона Грамматика и даже на Мюнстерову Космографию; говорил еще, что сами Россияне издревле называют Лапландию Мурманскою или Норвежскою землею; а мы возражали, что она без сомнения наша, ибо в Царствование Василия Иоанновича Новогородский Священник Илия крестил ее диких жителей, и еще утверждали сие право собственности следующею повестию, основанною на предании тамошних старцев: «Жил некогда в Кореле, или Кексгольме, знаменитый Владетель именем Валит, или Варент, данник великого Новагорода, муж необычной храбрости и силы: воевал, побеждал и хотел господствовать над Лопью, или Мурманскою землею. Лопари требовали защиты соседственных Норвежских Немцев; но Валит разбил и Немцев, там, где ныне летний погост Варенгский, и где он, в память векам, положил своими руками огромный камень в вышину более сажени; сделал вокруг его твердую ограду в двенадцать стен и назвал ее Вавилоном, сей камень и теперь именуется Валитовым. Такая же ограда существовала на месте Кольского острога. Известны еще в земле Мурманской Губа Валитова и Городище Валитово среди острова или высокой скалы, где безопасно отдыхал витязь Корельский. Наконец побежденные Немцы заключили с ним мир, отдав ему всю Лопь до реки Ивгея. Долго славный и счастливый, Валит, именем Христианским Василий, умер и схоронен в Кексгольме в церкви Спаса; Лопари же с того времени платили дань Новугороду и Царям Московским». Сии исторические доводы с обеих сторон были не весьма убедительны, и датчане в знак миролюбия желали разделить Лапландию с нами вдоль или поперек на две равные части; а Борис, из любви к Христиану, уступал ему все земли за монастырем Печенским к северу, предоставляя Датским и Российским чиновникам на будущем съезде близ Колы означить границы обеих Держав. Между тем возобновили договор о свободной торговле Датских купцев в России; условились и в деле важнейшем.

   Борис Годунов показывает своей дочери Ксении портрет
   жениха – принца датского герцога Иоганна.
   С. И. Грибков. 1876. Местонахождение неизвестно

   Борис искал достойного жениха для прелестной Царевны между Европейскими Принцами державного племени, чтобы таким союзом возвысить блеск своего Дому в глазах Бояр и Князей Российских, которые еще недавно видели Годуновых ниже себя: не успев в намерении отдать руку дочери вместе с Ливониею Густаву, сей нежный родитель и хитрый Политик надеялся доставить счастие Ксении и выгоды Государству супружеством ее с Герцогом Иоанном, братом Христиановым, юношею умным и приятным, который, подобно Густаву, мог служить орудием наших властолюбивых замыслов на Эстонию, бывшую собственность Дании. Царь предложил, и Король, не устрашенный судьбою Магнуса, обрадовался чести быть сватом знаменитого Самодержца Московского, в надежде его усердным вспоможением осилить враждебную Швецию. К сожалению, любопытные бумаги о сем сватовстве утратились: не знаем условий о Вере, о приданом, ни других взаимных обязательств; но знаем, что Иоанн согласился жертвовать Ксении отечеством и быть Удельным Князем в России: не для того ли, чтобы в случае возможного несчастия, преждевременной кончины юного Царевича трон Московский имел наследников в семействе Борисовом? о чем, вероятно, думал Царь дальновидный, с горячностию любя сына, но любя и мысль о непрерывном наследстве короны, в течение веков, для своего рода. Жених воевал тогда в Нидерландах под знаменами Испании: спешил возвратиться, сел на Адмиральский корабль и вместе с пятью другими приплыл (10 Августа 1602) к устью Наровы. Там ожидала гостя ладия Царская, устланная бархатом – и как скоро Герцог ступил на землю Русскую, загремели пушки: Боярин Михайло Глебович Салтыков и Думный Дьяк Власьев приветствовали его именем Царя, – ввели в богатый шатер и поднесли ему 80 драгоценнейших соболей. В карете, блистающей золотом и серебром, Иоанн ехал в Иваньгород мимо Нарвы, где развевались знамена, на башнях и стенах, усеянных любопытными зрителями: так приветствовали его и Шведы, внутренно опасаясь сего путешествия, коего цель они уже знали или угадывали.
   Гораздо искреннее честили Герцога в России. С ним были Послы Христиановы, три сенатора (Гильденстерн, Браге и Гольк), восемь знатных сановников, несколько Дворян, два медика, множество слуг: на каждом стане, в самых бедных деревнях, угощали их как бы во дворце Московском; за обедом играла музыка. В городах стреляли из пушек; войско стояло в ружье и чиновники за чиновниками представлялись Светлейшему Королевичу. Ехали медленно, в день не более тридцати верст, чрез Новгород, Валдай, Торжок и Старицу. Путешественник не скучал; в часы роздыха гулял верхом или по рекам на лодках; забавлялся охотою, стрелял птиц; беседовал с Боярином Салтыковым и Дьяком Власьевым о России, желая знать ее государственные уставы и народные обыкновения. Послы Христиановы советовали ему не вдруг перенимать наши обычаи и держаться еще Немецких: «еду к Царю (говорил он) за тем, чтобы навыкать всему Русскому». Будучи 1 Сентября в Бронницах, Иоанн сказал Салтыкову: «Я знаю, что в сей день вы празднуете новый год; что Духовенство, Синклит и Двор ныне торжественно желают многолетия Государю: еще не имею счастия видеть его лицо, но также усердно молюся, да здравствует», – спросил вина и стоя пил Царские чаши вместе с Московскими сановниками и Датскими Послами. Одним словом, Иоанн хотел любви Борисовой и любви Россиян. Салтыков и Власьев писали к Царю о здоровье и веселом нраве Королевича; уведомляли обо всем, что он говорил и делал: даже о нарядах, о цвете его атласных кафтанов, украшенных золотыми или серебряными кружевами! Царь требовал сих подробностей – и высылал новые дары путешественнику: богатые ткани Азиятские, шапки, низанные жемчугом, поясы и кушаки драгоценные, золотые цепи, сабли с бирюзою и с яхонтами. Наконец Иоанн изъявил нетерпение быть в Москве: ему ответствовали, что Государь боялся спешною ездою утомить его – и поехали скорее. 18 Сентября ночевали в Тушине, а 19 приближились к столице.
   Не только воины и люди сановные, от членов Синклита до приказных Дьяков, но и граждане встретили Герцога в поле. Выслушав ласковую речь Бояр, он сел на коня и ехал Москвою при звуке огромного Кремлевского колокола с Датскими и Российскими чиновниками. Ему отвели в Китае-городе лучший дом – и на другой день прислали обед Царский: сто тяжелых золотых блюд с яствами, множество кубков и чаш с винами и медами. 28 Сентября было торжественное представление. От дому Иоаннова до Красного крыльца стояли богато одетые воины; на площади Кремлевской граждане, Немцы, Литва, также в лучшем наряде. У крыльца встретили Иоанна Князья Трубецкой и Черкасский, на лестнице Василий Шуйский и Голицын, в сенях первый Вельможа Мстиславский с Окольничими и Дьяками. Царь и Царевич были в золотой палате, в бархатных порфирах, унизанных крупным жемчугом; в их коронах и на груди сияли алмазы и яхонты величины необыкновенной. Увидев Герцога, Борис и Феодор встали, обняли его с нежностию, сели с ним рядом и долго беседовали в присутствии Вельмож и Царедворцев. Все смотрели на юного Иоанна с любовию, пленяясь его красотою: Борис уже видел в нем будущего сына. Обедали в Грановитой палате: Царь сидел на золотом троне, за серебряным столом, под висящею над ним короною с боевыми часами между Феодором и Герцогом, уже причисленным к их семейству. Угощение заключилось дарами: Борис и Феодор сняли с себя алмазные цепи и надели на шею Иоанну; а царедворцы поднесли ему два ковша золотые, украшенные яхонтами, несколько серебряных сосудов, драгоценных тканей, Английских сукон, Сибирских мехов и три одежды Русские. Но жених не видал Ксении, веря только слуху о прелестях ее, любезных свойствах, достоинствах, и не обманываясь. Современники пишут, что она была среднего роста, полна телом и стройна; имела белизну млечную, волосы черные, густые и длинные, трубами лежащие на плечах, – лицо свежее, румяное, брови союзные, глаза большие, черные, светлые, красоты несказанной, особенно, когда блистали в них слезы умиления и жалости; не менее пленяла и душою, кротостию, благоречием, умом и вкусом образованным, любя книги и сладкие песни духовные. Строгий обычай не дозволял показывать и такой невесты прежде времени; сама же Ксения и Царица могли видеть Иоанна скрытно, издали, как думали его спутники. Обручение и свадьбу отложили до зимы, готовясь к тому, вместо пиров, молитвою: родители, невеста и брат ее поехали в Лавру Троицкую… О сем пышном выезде Царского семейства очевидцы говорят так:
   «Впереди 600 всадников и 25 заводных коней, блистающих убранством, серебром и золотом; за ними две кареты: пустая Царевичева, обитая алым сукном, и другая, обитая бархатом, где сидел Государь: обе в 6 лошадей; первую окружали всадники, вторую пешие Царедворцы. Далее ехал верхом юный Феодор; коня его вели знатные чиновники. Позади Бояре и придворные. Многие люди бежали за Царем, держа на голове бумагу: у них взяли сии челобитные и вложили в красный ящик, чтобы представить Государю. Чрез полчаса выехала Царица в великолепной карете; в другой, со всех сторон закрытой, сидела Царевна: первую везли десять белых коней, вторую восемь. Впереди 40 заводных лошадей и дружина всадников, мужей престарелых, с длинными седыми бородами; сзади 24 Боярыни на белых конях. Вокруг шли 300 Приставов с жезлами». – Там, в обители тишины и святости, Борис с супругою и с детьми девять дней молился над гробом Св. Сергия, да благословит Небо союз Ксении с Иоанном.
   Между тем жениха ежедневно честили Царскими обедами в его доме; присылали ему бархаты, объяри, кружева для Русской одежды, прислали и богатую постелю, белье, шитое серебром и золотом. Он с ревностию хотел учиться нашему языку и даже переменить Веру, как пишут, чтобы исповедовать одну с будущею супругою; вообще вел себя благоразумно и всем нравился любезностию в обхождении. Но чего искренно желали и Россияне и Датчане – о чем молились родители и невеста – то не было угодно Провидению… На возвратном пути из Лавры, 16 Октября, в селе Братовщине Государь узнал о незапной болезни жениха. Иоанн еще мог писать к нему и прислал своего чиновника, чтобы его успокоить. Недуг усиливался беспрестанно: открылась жестокая горячка; но медики, Датские и Борисовы, не теряли надежды: Царь заклинал их употребить все искусство, обещая им неслыханные милости и награды. 19 Октября посетил Иоанна юный Феодор, 27 сам Государь вместе с Патриархом и Боярами; увидел его слабого, безгласного; ужаснулся и с гневом винил тех, которые таили от него опасность. На другой день, ввечеру, он нашел Герцога уже при смерти; плакал, крушился; говорил: «Юноша несчастный! Ты оставил мать, родных, отечество и приехал ко мне, чтобы умереть безвременно!» Еще желая надеяться, Государь дал клятву освободить 4000 узников в случае Иоаннова выздоровления и просил Датчан молиться Богу с усердием. Но в 6 часов сего же вечера, 28 Октября, пресеклись цветущие дни Иоанновы на двадцатом году жизни… Не только семейство Царское, Датчане, Немцы, но и весь двор, все жители столицы были в горести. Сам Борис пришел к Ксении и сказал ей: «Любезная дочь! твое счастие и мое утешение погибло!» Она упала без чувства к ногам его… Велели оказать всю должную честь умершему. Отворили казну Царскую для бедных вдов и сирот; питали нищих в доме, где скончался Иоанн; к телу приставили знатных чиновников; запретили его анатомить и вложили в деревянную гробницу, наполненную ароматами, а после в медную, и еще в дубовую, обитую черным бархатом и серебром, с изображением креста в средине и с латинскою надписью о достоинствах умершего, о благоволении к нему Царя и народа Российского, об их печали неутешной. В день погребения, 25 Ноября, Борис простился с телом, обливаясь слезами, и ехал за ним в санях Китаем-городом до Белого. Гроб везли на колеснице, под тремя черными знаменами, с гербом Дании, Мекленбургским и Голштейнским; на обеих сторонах шли воины Царской дружины, опустив вниз острие своих копий; за колесницею Бояре, сановники и граждане – до слободы Немецкой, где в новой церкви Аугсбургского исповедания схоронили тело Иоанново в присутствии Московских Вельмож, которые плакали вместе с Датчанами, хотя и не разумели умилительной надгробной речи, в коей Герцогов Пастор благодарил их за сию чувствительность…

   Царевна Ксения Годунова у портрета умершего жениха-королевича.
   В. И. Суриков. 1881. Государственная Третьяковская галерея

   Вероятно ли сказание нашего Летописца, что Борис внутренно не жалел о смерти Иоанна, будто бы завидуя общей к нему любви Россиян и страшася оставить в нем совместника для юного Феодора; что медики, узнав тайную мысль Царя, не смели излечить больного? Но Царь хотел, чтобы Россияне любили его нареченного зятя: для того советовал ему быть приветливым и следовать нашим обычаям; хотел без сомнения и счастия Ксении; давал сим браком новый блеск, новую твердость своему дому, и не мог переменить мыслей в три недели: устрашиться, чего желал; видеть, чего не предвидел, и вверить столь гнусную тайну зла придворным врачам-иноземцам, коих он, по смерти Иоанновой, долго не пускал к себе на глаза, и которые лечили Герцога вместе с его собственными, Датскими врачами. Свидетели сей болезни, чиновники Христианова двора, издали в свет ее верное описание, доказывая, что все способы искусства, хотя и без успеха, были употреблены для спасения Иоаннова. Нет, Борис крушился тогда без лицемерия и чувствовал, может быть, казнь Небесную в совести, готовив счастие для милой дочери и видя ее вдовою в невестах; отвергнул украшения Царские, надел ризу печали и долго изъявлял глубокое уныние… Все, чем дарили Герцога, было послано в Копенгаген; всех Иоанновых спутников отпустили туда с новыми щедрыми дарами; не забыли и последнего из служителей. Борис писал к Христиану, что Россия остается в неразрывном дружестве с Даниею; оно действительно не разорвалося, как бы утверждаемое для обоих Государств печальным воспоминанием о судьбе юного Герцога, коего тело было перевезено в Рошильд, долго лежав под сводом Московской Лютеранской церкви. В честь Иоанновой памяти Борис дал колокола сей церкви и дозволил звонить в них по дням Воскресным.
   Но печаль не мешала Борису ни заниматься делами государственными с обыкновенною ревностию, ни думать о другом женихе для Ксении: около 1604 года Послы наши снова были в Дании и содействием Христиановым условились с Герцогом Шлезвигским Иоанном, чтобы один из его сыновей, Филипп, ехал в Москву жениться на Царевне и быть там Удельным Князем. Сие условие не исполнилось единственно от тогдашних бедственных обстоятельств нашего отечества.
   Сношения России с Австриею были, как и в Феодорово время, весьма дружелюбны и не бесплодны. Думный Дьяк Власьев (в Июне 1599 года), посланный к Императору с известием о Борисовом воцарении, сел на Лондонский корабль в устье Двины и вышел на берег в Германии: там, в Любеке и в Гамбурге, знатнейшие граждане встретили его с великою ласкою, с пушечною стрельбою и музыкою, славя уже известную милость Борисову к Немцам и надеясь пользоваться новыми выгодами торговли в России. Рудольф, изгнанный моровым поветрием из Праги, жил тогда в Пильзене, где Власьев имел переговоры с Австрийскими Министрами, уверяя их, что наше войско уже шло на Турков, но что Сигизмунд заградил оному в Литовских владениях путь к Дунаю; что Царь, как истинный брат Христианских Монархов и вечный недруг Оттоманов, убеждает Шаха и многих иных Князей азийских действовать усильно против Султана и готов самолично идти на Крымцев, если они будут помогать Туркам; что мы непрестанно внушаем Литовским Панам утвердить союз с Императором и с нами возведением Максимилиана на трон Ягеллонов; что миролюбивый Борис не усомнится даже и воевать для достижения сей цели, если Император когда-нибудь решится отмстить Сигизмунду за бесчестие своего брата. Рудольф изъявил благодарность, но требовал от нас не людей, а золота для войны с Магометом III, желая только, чтобы мы смирили Хана. «Император, – говорили его Министры, – любя Царя, не хочет, чтобы он подвергал себя опасности личной в битвах с варварами: у вас много Воевод мужественных, которые легко могут и без Царя унять Крымцев: вот главное дело! Если угодно Небу, то корона Польская, при добром содействии великодушного Царя, не уйдет от Максимилиана; но теперь не время умножать число врагов». И мы, конечно, не думали действовать мечем для возведения Максимилиана на трон Польский: ибо Сигизмунд, уже враг Швеции, был для нас не опаснее Австрийского Князя в венце Ягеллонов: не думали, вопреки уверениям Власьева, ратоборствовать и с Султаном без необходимости: но предвидя оную – зная, что Магомет злобится на Россию и действительно велит Хану опустошать ее владения – Борис усердно доброхотствовал Австрии в войне с сим недругом Христианства. От 1598 до 1604 года были у нас разные Австрийские чиновники и знатный Посол Барон Логау; а Думный Дьяк Власьев вторично ездил к Императору в 1603 году. Не имеем сведений об их переговорах; известно только, что Царь вспомогал казною Рудольфу, удерживал Казы-Гирея от новых впадений в Венгрию и старался утвердить дружество между Императором и Шахом Персидским, к коему ездили Австрийские Посланники чрез Москву и который славно мужествовал тогда против Оттоманов. Но знаменитый Аббас, ласково поздравив Бориса Царем, изъявляя готовность заключить с ним тесный союз, а для него и с Императором – отправив (в 1600 году) Посланника Исеналея чрез Колмогоры в Австрию, в Рим, к Королю Испанскому – и в знак особенной любви прислав к своему брату Московскому с Вельможею Лачин-Беком (в Августе 1603 года) златой трон древних Государей Персидских, вдруг оказался нашим недругом за бедную Грузию: не спорив с Феодором, не споря с Борисом о праве именоваться ее Верховным Государем, хотел также бесспорно властвовать над нею и стиснул ее, как слабую жертву, в своих руках кровавых.
   Царь Александр не преставал жаловаться в Москве на бедственную долю Иверии. Послы его так говорили Боярам: «Мы плакали от неверных и для того отдалися головами Царю православному, да защитит нас; но плачем и ныне. Наши домы, церкви и монастыри в развалинах, семейства в плену, рамена под игом. То ли вы нам обещали? И неверные смеются над Христианами, спрашивая: где же щит Царя Белого? где ваш заступник?» Борис велел напомнить им о походе Князя Хворостинина, с коим должно было соединиться их войско и не соединилось; однако ж послал в Иверию [в 1601 г.] двух сановников, Нащокина и Леонтьева, узнать все обстоятельства на месте и с Терскими Воеводами условиться в мерах для ее защиты. Там сделалась перемена. Во время тяжкой болезни Александровой сын его, Давид, объявил себя Властителем: отец выздоровел, но сын уже не хотел возвратить ему знаков державства: Царской хоругви, шапки и сабли с поясом. Сего мало: он злодейски умертвил всех ближних людей Александровых. Тогда несчастный отец, прибежав раздетый и босой в церковь, рыдая, захлипаясь от слез, всенародно предал сына анафеме и гневу Божию, который действительно постиг изверга: Давид в внезапной, мучительной болезни испустил дух, и Посланники наши возвратились с известием, что Александр снова Царствует в Иверии, но не достоин милости Государевой, будучи усердным рабом Султана и дерзая укорять Бориса алчностию к дарам. «Мне ли, – сказал Царь с негодованием, – мне ли прельщаться дарами нищих, когда могу всю Иверию наполнить серебром и засыпать золотом?» Он не хотел было видеть нового Посла Иверского, Архимандрита Кирилла; но сей умный старец ясно доказал, что Нащокин и Леонтьев оклеветали Александра; сделал еще более: умолил Государя не казнить их и дал ему мысль для будущего верного соединения Грузии с Россиею, построить каменную крепость в Тарках, месте неприступном, изобильном и красивом – другую на Тузлуке, где большое озеро соляное, много серы и селитры – а третью на реке Буйнаке, где некогда существовал город, будто бы Александром Македонским основанный и где еще стояли древние башни среди садов виноградных.
   Для сего предприятия немаловажного Государь избрал двух знатных Воевод, Окольничих Бутурлина и Плещеева, которые должны были, взяв полки в Казани и в Астрахани, действовать вместе с Терскими Воеводами и ждать к себе вспомогательной рати Иверской, клятвенно обещанной Послом от имени Александра. Не теряли времени и не жалели денег, выдав из казны не менее трехсот тысяч рублей на издержки похода столь отдаленного и трудного. Войско, довольно многочисленное, выступило с берегов Терека (в 1604 году) к Каспийскому морю и видело единственно тыл неприятеля. Шавкал, уже старец ветхий, лишенный зрения, бежал в ущелья Кавказа, и Россияне заняли Тарки. Нельзя было найти лучшего места для строения крепости: с трех сторон высокие скалы могли служить ей вместо твердых стен; надлежало укрепить только отлогий скат к морю, покрытый лесом, садами и нивами; в горах били ключи и наделяли жителей, посредством многих труб, свежею водою. Там, на высоте, где стоял дворец Шавкалов с двумя башнями, Россияне немедленно начали строить стену, имея все для того нужное: лес, камень, известь; назвали Тарки Новым городом, заложили крепость и на Тузлуке. Одни работали, другие воевали, до Андрии, или Эндрена, и Теплых вод, не встречая важного сопротивления; пленили людей в селениях, брали хлеб, отгоняли табуны и стада, но боялись недостатка в съестных припасах: для того в глубокую осень Бутурлин послал тысяч пять воинов зимовать в Астрахань; к счастию, они шли бережно: ибо сыновья Шавкаловы и Кумыки ждали их в пустынях, напали смело, сражались мужественно, целый день, а ночью бежали, оставив на месте 3000 убитых. О сем кровопролитном деле писали Воеводы в Москву и к Царю Иверскому, ожидая его войска по крайней мере к весне, чтобы очистить все горы от неприятеля, совершенно овладеть Дагестаном и беспрепятственно строить в нем новые крепости. Но не было слуха о вспомогательной рати, ни вестей из несчастной Грузии. Александр уже не обманывал России: он погиб, и за нас!
   Государь, отпустив Кирилла (в Маие 1604) из Москвы, вместе с ним послал Дворянина Ближней Думы Михайла Татищева, во-первых, для утверждения Грузии в нашем подданстве, во-вторых, и для семейственного дела, еще тайного. Сей сановник (в Августе 1604) не нашел Царя в Загеме: Александр был у Шаха, который строго велел ему явиться с войском в стан Персидский, не взирая на имя Российского данника и не страшася оскорбить тем друга своего, Бориса. Сын Александров, Юрий, принял Татищева не только ласково, но и раболепно; славил величие Московского Царя и плакал о бедном отечестве. «Никогда (говорил он) Иверия не бедствовала ужаснее нынешнего: стоим под ножами Султана и Шаха; оба хотят нашей крови и всего, что имеем. Мы отдали себя России: пусть же Россия возьмет нас не словом, а делом! Нет времени медлить: скоро некому будет здесь целовать креста в бесполезной верности к ее Самодержцу. Он мог бы спасти нас. Турки, Персияне, Кумыки силою к нам врываются; а вас зовем добровольно: придите и спасите! Ты видишь Иверию, ее скалы, ущелья, дебри: если поставите здесь твердыни и введете в них войско Русское, то будем истинно ваши, и целы, и не убоимся ни Шаха, ни Султана». Сведав, что Турки идут к Загему, Юрий убеждал Татищева дать ему своих стрельцов для битвы с ними: умный Посол долго колебался, опасаясь без указа Царского как бы объявить войну Султану; наконец решился удостоверить тем Иверию в действительном праве Борисовом именоваться ее Верховным Государем и дал Юрию сорок Московских воинов, которые присоединились к пяти или шести тысячам Грузинских, с доблим Сотником Михайлом Семовским; пошли впереди (7 Октября) и встретили Турков сильным залпом. Сей первый звук нашего оружия в пустынях Иверских изумил неприятеля: густая передовая толпа его вдруг стала реже; он увидел новый строй, новых воинов; узнал Россиян и дрогнул, не зная их малого числа. Юрий с своими ударил мужественно и более гнал, нежели сражался: ибо Турки бежали не оглядываясь. Казалось, что в сей день воскресла древняя слава Иверии: ее воины взяли четыре хоругви Султанские и множество пленников. В следующий день Юрий одержал победу над хищными Кумыками, явил народу трофеи, уже давно ему неизвестные, и всю честь приписал сподвижникам, горсти Россиян, славя их как Героев.

   Портрет турецкого султана Мехмеда III. XVI в.
   Национальный фонд Аббатства Англси,
   Кембриджшир, Великобритания

   Наконец Александр возвратился из Персии с сыном Константином, принявшим там Магометанскую Веру, как мы сказали. Аббас, самовластно располагая Ивериею. велел Константину собрать ее людей воинских, всех без остатка, и немедленно идти к Шамахе; дал ему 2000 своих лучших ратников, несколько Ханов и Князей; дал и тайное повеление, отгаданное умным Татищевым, который бесполезно остерегал Александра и Юрия, говоря, что дружина Персидская для них еще опаснее, нежели для Турков; что Константин, изменив Богу Христианскому, может изменить и святым узам родства. Они не смели изъявить подозрения, чтобы не разгневать могущественного Шаха; исполняли его указ, собирали войско и предали себя убийцам. Готовясь ехать на обед к Александру (12 Марта), Татищев вдруг слышит стрельбу во дворце, крик, шум битвы; посылает своего толмача узнать, что делается – и толмач, входя во дворец, видит Персидских воинов с обнаженными саблями, на земле кровь, трупы и две отсеченные головы, лежащие пред Константином: головы отца его и брата! Константин-Мусульманин, уже объявленный Царем Иверии Христианской, приказал к Татищеву, что Александр убит нечаянно, а Юрий достойно, как изменник Шахов и Государя Московского, друг и слуга ненавистных Турков; что сия казнь не переменяет отношений Иверии к России; что он, исполняя волю великого Аббаса, брата и союзника Борисова, готов во всем усердствовать Царю Христианскому. Но Татищев уже сведал истину от Вельмож Грузинских. Долго терпев связь Александрову с Россиею, в надежде на содействие Царя в войне с Оттоманами, Аббас, уже победитель, не захотел более терпеть нашего, хотя и мнимого господства в земле, которая считалась достоянием его предков. Он вразумился в систему политики Борисовой; увидел, что мы, радуясь кровопролитию между им и Султаном, для себя избегаем оного; велел сыну убить отца, будто бы за приверженность к Туркам, но в самом деле за подданство России, дерзкое и безрассудное для несчастного Александра, который исканием дальнего, неверного заступника раздражал двух ближних утеснителей. Будучи только орудием Аббасовой мести и плакав всю ночь пред совершением гнусного отцеубийства, Константин уверял Борисова посла, что Шах не имел в том участия. «Родитель мой (говорил он) сделался жертвою междоусобия сыновей: несчастие весьма обыкновенное в нашей земле! Сам Александр извел отца своего, убил и брата: я тоже сделал, не зная, к добру ли, к худу ли для света. По крайней мере буду верным моему слову и заслужу милость Государя Российского лучше Александра и Юрия; благодарен ему за крепости, основанные им в земле Шавкаловой, и скоро пришлю в Москву богатые дары». Татищев хотел не ковров и не тканей, а подданства; требовал от него клятвы в верности к России и доказывал, что Царем Иверии может быть единственно Христианин. Константин отвечал, что до времени останется Мусульманином и подданным Шаховым, но будет защитником Христианства и другом России – прибавив: «где твердый ваш хребет, на который мы в случае нужды могли бы опереться?» С сим Татищев должен был выехать из Загема, торжественно объявив, что Борис не уступает Иверии Шаху и что Аббас, самовластно казнив Александра рукою Константина, нарушил счастливое дружество, которое дотоле существовало между Персиею и Россиею. Одним словом, мы лишились Царства: то есть права называть его своим; но Татищев, не выезжая из Грузии, нашел другое Царство для титула Борисова!
   Видя юного Феодора уже близкого к совершенному возрасту и снова предложив руку дочери Датскому Принцу, но желая на всякий случай иметь для нее и другого мужа в готовности, Борис искал вдруг и невесты и жениха в отечестве славной Тамари, знаменитой супруги Георгия Андреевича Боголюбского. Посол Александров, Кирилл, хвалил нашим Боярам красоту Иверского Царевича, Давидова сына, Теймураса, и Княжны или Царевны Карталинской, Елены, внуки Симеоновой: Татищеву велено было видеть их; он не нашел Теймураса, отданного Шаху в аманаты, и поехал в Карталинию видеть семейство ее Владетеля. Сия область древней Иверии, менее подверженная набегам Дагестанских Кумыков, представляла и менее развалин, нежели восточная Грузия или Кахетия. Там господствовал отец Еленин, Князь Юрий, после Симеона, взятого в плен Турками: он имел своих Князей присяжников (Сонского и других), многочисленных Царедворцев, Бояр и Святителей, угостил Татищева в шатрах и с изъявлением благодарности выслушал его предложения: первое, чтобы Юрий поддался России; второе, чтобы отпустил с ним в Москву Елену и ближнего родственника своего, юного Князя Хоздроя, если они имеют все достоинства, нужные для чести вступить в семейство Борисово. «Сия честь велика, – сказал усердный Посол: – Император и Короли Шведский, Датский, Французский искали ее ревностно». Судьба Александрова ужасала Юрия; но Татищев возражал, что сей несчастный погубил себя криводушием, хотев служить вместе Царям верному и неверному, к досаде обоих. «Желая угодить Аббасу (говорил он), Александр не дал нам войска, чтобы истребить Шавкала; оставил сына в Персии и дозволил ему быть Магометанином, то есть острить нож на отца и Христианство; сослал туда и внука, узнав о намерении Государя выдать за него Царевну Ксению: ибо страшился, чтобы Теймурас не взял Грузии в приданое за Царевною; но мог ли великий Царь наш разлучиться с нею для бедного престола Загемского, имея у себя многие знаменитейшие Княжества в удел милому зятю? Александр пал, ибо не прямил России и не стоил ее сильного вспоможения». Сорок Московских стрельцов спасли Загем: Татищев обязался немедленно прислать в Карталинию из Терской крепости 150 храбрейших воинов, как передовую дружину, для безопасности будущего свата Борисова – и Юрий с обрядами священными назвал себя Российским данником. Тем более желая родственного союза с Царем, он представил на суд Татищеву жениха и невесту, сказав: «Отдаюсь России и с Царством и с душою. Князь Хоздрой воспитан моею матерью вместе со мною и служит мне правою рукою в делах ратных; когда он в поле, тогда могу быть спокоен дома. Детей у меня двое: сын мое око, а дочь сердце: веселюсь ими и в бедствиях нашего отечества; но не стою за Елену, когда так угодно Богу и Государю Российскому». В донесении Царю о женихе и невесте Татищев пишет: «Хоздрою 23 года от рождения; он высок и строен; лицо у него красиво и чисто, но смугло; глаза светлые карие, нос с горбиною, волосы темнорусые, ус тонкий; бороду уже бреет; в разговорах умен и речист; знает язык Турецкий и грамоту Иверскую; одним словом, хорош, но не отличен; вероятно, что полюбится, но не верно… Елену видел я в шатре у Царицы: она сидела между матерью и бабкою на золотом ковре и жемчужном изголовье, в бархатной одежде с кружевами, в шапке, украшенной каменьями драгоценными. Отец велел ей встать, снять с себя верхнюю одежду и шапку: вымерил ее рост деревцом и подал мне сию мерку, чтобы сличить с данною от Государя. Елена прелестна, но не чрезвычайно: бела и еще несколько белится; глаза у нее черные, нос небольшой, волосы крашеные, станом пряма, но слишком тонка от молодости: ибо ей только 10 лет; и в лице не довольно полна. Старший брат Еленин гораздо благовиднее». Татищев хотел везти в Москву невесту и жениха, говоря, что перва будет жить до совершенных лет у Царицы Марии, учиться языку и навыкать обычаям Русским. Отпустив с ним Хоздроя, Юрий удержал Елену до нового Посольства Царского и тем избавил себя от слез разлуки бесполезной: ибо Елена уже не нашла бы в Москве своего жениха злосчастного! Татищев должен был оставить и Хоздроя для его безопасности в земле Сонской, узнав, что случилось в Дагестане, где Турки отмстили нам с лихвою за геройство Московских стрельцов в Иверии и где в несколько дней мы лишились всего, кроме доброго имени воинского!
   Отношения России к Константинополю были странны: Турки в Иоанново время без объявления войны приступали к Астрахани, а в Феодорово и к самой Москве под знаменами Крыма; а Цари еще уверяли Султанов в дружелюбии, удивляясь сим неприятельским действиям как ошибке или недоразумению. Утесненный нами Шавкал, тщетно ожидав вспоможения от Аббаса, искал защиты Магомета III, который велел Дербентскому и другим пашам своим в областях Каспийских изгнать Россиян из Дагестана. Турки соединились с Кумыками, Лезгинцами, Аварами и весною в 1605 году подступили к Койсе, где начальствовал Князь Владимир Долгорукий, имея мало воинов: ибо полки, ушедшие зимовать в Астрахань, еще не возвратились. Долгорукий зажег крепость, сел на суда и морем приплыл в городок Терский; а паши осадили Бутурлина в Тарках. Сей Воевода, уже старец летами, славился доблестию: худо ограждаемый стеною, еще недостроенною, он терял много людей, но отразил несколько приступов. Часть стены разрушилась, и каменная башня, подорванная осаждающими, взлетела на воздух с лучшею дружиною Московских стрельцов. Бутурлин еще мужествовал, однако ж видел невозможность спасти город, слушал предложения Султанских чиновников, колебался и наконец, вопреки мнению своих товарищей, решился спасти хотя одно войско. Главный Паша сам был у него в ставке, пировал и клялся ему выпустить Россиян с честию, с доспехами и наделить всеми нужными запасами. Но вероломные Кумыки, дав нашим свободный путь из крепости до степи, вдруг окружили их и начали страшное кровопролитие. Пишут, что добрые Россияне единодушно обрекли себя на славную гибель; бились с неприятелем злым и многочисленным врукопашь, человек с человеком, один с тремя, боясь не смерти, а плена. Из первых, в глазах отца, пал сын главного начальника, Бутурлина, прекрасный юноша; за ним его старец-родитель; также и Воевода Плещеев с двумя сыновьями, Воевода Полев, и все, кроме тяжело уязвленного Князя Владимира Бахтеярова и других немногих, взятых замертво неприятелем, но после освобожденных Султаном. Сия битва несчастная, хотя и славная для побежденных, стоила нам от шести до семи тысяч воинов, и на 118 лет изгладила следы Российского владения в Дагестане.
   Татищев возвратился уже в новое Царствование, и Борис, не имев времени узнать о возведении отцеубийцы-Мусульманина на престол Иверии, до конца дней своих был другом Аббасу, как врагу явного, опасного врага нашего, Султана, против коего мы ревностно возбуждали тогда и Азию и Европу.
   В самых переговорах с Англиею Борис изъявлял желание, чтобы все Христианские Державы единодушно восстали на Оттоманскую. «Не только Послы Императора и Римские, – писал он к Елисавете, – но и другие иноземные путешественники уверяли нас, что ты будто бы в тесной связи с Султаном: мы дивились и не верили. Нет, ты не будешь никогда дружить злодеям Христианства, и конечно пристанешь к общему союзу Государей Европейских, чтобы унизить высокую руку неверных: цель достойная тебя и всех нас!» Но Елисавета имела в виду только выгоды своего купечества и для того ласкала самолюбию Царя знаками чрезвычайного к нему уважения. Посланника нашего, дворянина Микулина, встретили в Лондоне с необыкновенною честию: в гавани и в крепости стреляли из пушек, когда он (18 сентября 1600) плыл Темзою и ехал городом в Елисаветиной карете, провождаемой тремястами чиновных всадников, алдерманами, купцами в богатом наряде, в золотых цепях. Улицы были тесны для множества зрителей. Знаменитому гостю в одном из лучших домов Лондона служили Королевины люди: Елисавета прислала ему из своей казны блюда, чаши и кубки серебряные. Угадывали и спешили исполнять его желания: но он вел себя умно и скромно: за все благодарил и ничего не требовал. Представление было в Ричмонде (14 Октября): Елисавета встала с места и несколько шагов ступила навстречу посланнику; славила воцарение Бориса, своего брата сердечного, издавна милостивого к Англичанам, говорила, что ежедневно молится о нем Богу, что имеет друзей между Государями Европейскими, но никого из них не любит столь вседушно, как Самодержца Российского; что одно из ее главных удовольствий есть исполнять его волю. Микулин обедал у Королевы и только один сидел с нею: Лорды и знатные чиновники не садились; она стоя пила чашу Борисову. Приглашаемый быть зрителем всего любопытного, Посланник наш видел Рыцарские игры в день восшествия на престол Елизаветы, праздник Орденский Св. Георгия, богослужение в церкви Св. Павла и торжественный въезд Королевы в Лондон ночью, при свете факелов и звуке труб, со всеми перами и Царедворцами, среди бесчисленного множества граждан, исполненных усердия и любви к своей Монархине. Елисавета везде благодарила Микулина за его присутствие и в ласковых с ним беседах никогда не забывала хвалить Бориса и Россиян. Плененный ее милостями, сей посланник имел случай оказать ей свое усердие. В день ужасный для Лондона (18 Февраля 1601), когда несчастный Эссекс, дерзнув объявить себя мятежником, с пятьюстами преданных ему людей шел овладеть крепостию – когда все улицы, замкнутые цепями, наполнились воинами и гражданами в доспехах – Микулин вместе с верными Англичанами вооружился для спасения Елисаветы, как сама она, утишив бунт, писала к Царю, славя доблесть его сановника. – Одним словом, сие Посольство утвердило личное дружество между Борисом и Королевою. Хотя Елисавета, будучи врагом Испании и Австрии, не могла принять мысли Борисовой о новом Крестовом походе или союзе всех Держав Христианских для изгнания Турков из Европы, но удостоверила его в том, что никогда не мыслила о вспоможении Султану и что ревностно желает успеха Христианскому оружию.

   Портрет королевы Англии Елизаветы I.
   Иоганн Корвус. XVI в.
   Национальная портретная галерея (Лондон)

   Царь имел и другое сомнение: он слышал, что Англия благоприятствует Сигизмунду в войне с Шведским Правителем; но Елисавета старалась доказать ему, что и Вера и политика предписывают ей усердствовать Карлу. Довольный сими объяснениями, Борис дал новую жалованную грамоту Англичанам для свободной, беспошлинной торговли в России, с особенным благоволением приняв Посланника Елисаветина, Ричарда Ли, коего главным делом было уверить Царя в ее дружбе и величать его добродетели. «Вселенная полна славы твоей, – писал к нему Ли, выезжая из России, – ибо ты, сильнейший из Монархов, доволен своим, не желая чужого. Враги хотят быть с тобою в мире от страха, а друзья в союзе от любви и доверенности. Когда бы все Христианские Венценосцы мыслили подобно тебе, тогда бы Царствовала тишина в Европе, и ни Султан, ни Папа не могли бы возмутить ее спокойствия». Узнав, что Борис имеет намерение женить сына, Королева (в 1603 году) предлагала ему руку знатной одиннадцатилетней Англичанки, украшенной редкими прелестями и достоинствами; вызывалась немедленно прислать живописное изображение сей и других красавиц Лондонских и желала, чтобы Царь до того времени не искал другой супруги для юного Феодора. Но Борис хотел прежде знать, кто невеста, и родня ли Королеве, уверяя, что многие великие государи требуют чести соединить браком детей своих с его семейством. Кончина Елисаветы, столь знаменитой в летописях Британских, достопамятной и в нашей истории долговременною приязнию к России, устранила дело о сватовстве, не прервав дружественной связи между Англиею и Царем. Новый Король, Иаков I, не замедлил известить Бориса о соединении Шотландии с Англиею и писал: «наследовав престол моей тетки, желаю наследовать и твою к ней любовь». Посол Иакова, Фома Смит (в Октябре 1604), представив Борису в дар великолепную карету и несколько сосудов серебряных, сказал ему, что «Король Английский и Шотландский, сильный воинством, морским и сухопутным, еще сильнейший любовию народною, только одного Московского Венценосца просит о дружбе: ибо все иные Государи Европейские сами ищут в Иакове; что он имеет двоякое право на сию дружбу, требуя оной в память великой Елисаветы и своего незабвенного шурина Датского Герцога Иоанна, коего Царь любил столь нежно и столь горестно оплакал». Борис сказал, что ни с одним из Монархов не был он в такой сердечной любви, как с Елисаветою и что желает навсегда остаться другом Англии. Сверх права торговать беспошлинно во всех наших городах, Иаков требовал свободного пропуска Англичан чрез Россию в Персию, в Индию и в другие восточные земли для отыскания пути в Китай, ближайшего и вернейшего, нежели морем, около мыса Доброй Надежды, к обоюдной пользе Англии и России, изъясняя, что драгоценности, перевозимые купцами из земли в землю, оставляют на пути следы золотые. Бояре удостоверили Посла в неизменной силе милостивых грамот, данных Царем гостям Лондонским, но объявили, что жестокая война пылает на берегах Каспийского моря, что Аббас приступает к Дербенту, Баке и Шамахе; что Царь до времени не может пустить туда Англичан, для их безопасности, С таким ответом Смит выехал из Москвы (20 Марта 1605). Уже не было речи о государственном союзе Англии с Россиею; одна торговля служила твердою связию между ими, будучи равно выгодною для обеих. Предпочтительно благоприятствуя сей торговле, как важнейшей для России, Борис не усомнился однако ж дать и Немецким гостям права новые. Еще не довольная Феодоровою жалованною грамотою, Ганза прислала в Москву Любского Бургомистра Гермерса, трех Ратсгеров и Секретаря своего, которые (3 Апреля 1603) поднесли в дар Государю и сыну его литые серебряные, вызолоченные изображения Фортуны, Венеры, двух больших орлов, двух коней, льва, единорога, носорога, оленя, страуса, пеликана, грифа и павлина. Купцев приняли как знатнейших Вельмож; угостили обедом на золоте.

   Портрет Якова I после восшествия на английский престол.
   Николас Хиллиард. 1604–1609. Музей Виктории и Альберта, Великобритания

   От имени пятидесяти девяти Немецких союзных городов они вручили Боярам челобитную, писанную убедительно и смиренно. В ней было сказано, что древность их торговли в нашем отечестве исчисляется не годами, а столетиями; что в самые отдаленные времена, когда Англичане, Голландцы, Французы едва знали имя России, Ганза доставляла ей все нужное и приятное для жизни гражданской и за то искони пользовалась благоволением державных предков Царя, правами и выгодами исключительными: о возвращении сих прав молила Ганза, славя Бориса; желала торговли беспошлинной; хотела, чтобы он дозволил ей свободно купечествовать и в пристанях Северного моря, в Колмогорах, в Архангельске и дал гостиные дворы в Новегороде, Пскове, Москве, с правом иметь там церкви, как в старину бывало; требовала ямских лошадей для перевоза своих товаров из места в место и проч. Царь сказал, что в России берут таможенную пошлину с купцев Императора, Королей Испанского, Французского, Литовского, Датского; что жители вольных Немецких городов должны платить ее, как и все, но что половина ее, в знак милости, уступается Любчанам, ибо другие Немцы суть подданные разных Властителей, для коих ничто не обязывает нас быть столь бескорыстными; что одни же Любчане избавляются от всякого таможенного осмотра, сами заявляя и ценя свои товары по совести; что Ганзе дозволяется торговать в Архангельске, также купить или завести гостиные дворы в Новегороде, Пскове и Москве своим иждивением, а не Государевым; что всякая Вера терпима в России, но строить церквей не дозволяется ни Католикам, ни Лютеранам, и что в сем отказано знатнейшим Венценосцам Европы, Императору, Королеве Елисавете и проч.; что ямы учереждены в России не для купечества, а единственно для гонцов Правительства и для Послов чужеземных. В таком смысле написали жалованную грамоту (5 Июня) с прибавлением, что имение гостей, умирающих в России, неприкосновенно для казны и в целости отдается их наследникам; что Немцы в домах своих могут держать вино Русское, пиво и мед для своего употребления, а продавать единственно чужеземные вина, в куфах или в бочках, но не ведрами и не в стопы. С сею жалованною грамотою Послы выехали в Новгород, представили ее там Воеводе Князю Буйносову-Ростовскому и требовали места для строения домов и лавок; но Воевода ждал еще особенного указа, и долго, так, что они, лишась терпения, уехали во Псков, где были счастливее: градоначальник немедленно отвел им, на берегу реки Великой, вне города, место старого гостиного двора Немецкого, то есть его развалины, памятник древней цветущей торговли в знаменитой Ольгиной родине. Жители радовались не менее Любчан, вспоминая предания о счастливом союзе их города с Ганзою; но минувшее уже не могло возвратиться, от перемены в отношениях Ганзы к Европе и Пскова к России. Оставив поверенных, чтобы изготовить все нужное для заведения конторы в Новегороде и Пскове, Гермерс и товарищи его спешили обрадовать Любек успехом своего дела – и в 1604 году корабли Гамбургские уже начали приходить в Архангельск.

   Новгородский торг XVII века.
   А. М. Васнецов. 1909. Государственная Третьяковская галерея

   Между Европейскими Посольствами заметим еще Римские и Флорентийское. В 1601 году были в Москве нунции Климента VIII, Франциск Коста и Дидак Миранда, а другие в 1603 году, требуя дозволения ехать в Персию: Царь велел им дать суда, чтобы плыть Волгою в Астрахань. Фердинанд, великий Герцог Тосканский и Флорентийский, один из знаменитых Властителей славного рода Медицисов, великодушный друг Генрика IV, присылал к Борису (в Марте 1602) чиновника Авраама Люса с предложением своих услуг для вызова в Россию людей ученых, художников, ремесленников, и для доставления ей богатых естественных произведений Италии, особенно мрамора и дерева драгоценного, морем чрез наши Двинские гавани.
   Не имея никакого сношения с Магометом III, ни с его наследником, Ахметом, мы узнавали все происшествия Константинопольские от Греческих Святителей, которые непрестанно являлись в Москве за милостынею, с иконами и с благословением Патриархов. Еще Иоанн дал Афонской Введенской обители двор в Китае-городе у монастыря Богоявленского, где приставали ее странники-Иноки и другие Греки, искавшие службы в России. Известия сих наших ревностных единоверцев о затруднениях и худом внутреннем состоянии Оттоманской Империи удостоверяли Бориса в безопасности с ее стороны, по крайней мере на несколько времени.
   Государственная хитрость Борисова, по словам летописца, всего успешнее действовала в ногайских улусах, ослабленных и разоренных междоусобием их Властителей, коих будто бы ссорили Наместники Астраханские. Вопреки летописцу, бумаги государственные представляют Бориса миротворцем Ногаев, по крайней мере главного их Улуса, Волжского, или Уральского, который со времен знаменитого отца Сююнбеки, Юсуфа, имел всегда одного Князя и трех чиновников-властителей: Нурадына, Тайбугу и Кокувата, но тогда повиновался двум Князьям, Иштереку, сыну Тинь-Ахматову, и Янараслану, Урусову сыну, исполненным ненависти друг ко другу. На приказ Борисов, чтобы они жили в любви и в братстве, Янараслан отвечал: «Царь Московский желает чуда: велит овцам дружиться с волками и пить воду из одной проруби!» Боярин Семен Годунов, уполномоченный Царем, приехал в Астрахань, собрал там (в Ноябре 1604) Ногайских Вельмож, объявил Иштерека первым или старейшим Князем и взял с него клятвенную грамоту в том, чтобы ему и всему Исмаилову племени служить России и биться с ее врагами до последнего издыхания, не давать никому Княжеского и Нурадынского достоинства без утверждения Государева, не иметь войны междоусобной, не сноситься с Шахом, Султаном, Ханом Крымским, Царями Бухарским и Хивинским, Ташкенцами. Ордою Киргизскою, Шавкалом и Черкесами – кочевать в степях Астраханских у моря, по Тереку, Куме и Волге около Царицына – перезвать к себе Улус Казыев или овладеть им, чтобы от моря Черного до Каспийского и далее, на восток и север, не было в степях иной Орды Ногайской, кроме Иштерековой, верной Царю Московскому. Улус Казыев, отделясь от Волжского и кочуя близ Азова с своим Князем Барангазыем, зависел от Турков и Крымцев, часто искал милости в Царе, обещал служить России, вероломствовал и грабил в ее владениях: чтобы унять или совершенно истребить его, Борис велел Донским Козакам помогать Иштереку, и прислав ему в дар богатую саблю, писал: «она будет или на шее злодеев России или на твоей собственной». Сей Князь исполнил условие и непрестанно теснил Ногаев Азовских, так что многие из них сделались нищими и продавали детей своих в Астрахани. – Третий Ногайский Улус, именуясь Альтаульским, занимал степи в окрестностях Синего моря, или Арала, и находился в тесной связи с Бухариею и с Хивою: Иштерек должен был также склонять его Мурз к подданству Российскому, соединенному с важною выгодою в торговле: Борис, дозволяя верным Ногаям мирно купечествовать в Астрахани, освобождал их от всякой пошлины.
   Представив в сем обозрении важнейшие действия Борисовой политики, Европейской и Азиатской – политики вообще благоразумной, не чуждой властолюбия, но умеренного: более охранительной, нежели стяжательной представим действия Борисовы внутри Государства, в законодательстве и в гражданском образовании России.
   В 1599 году Борис, в знак любви к Патриарху Иову, возобновил жалованную грамоту, данную Иоанном Митрополиту Афанасию, такого содержания, что все люди Первосвятителя, его монастыри, чиновники, слуги и крестьяне их освобождаются от ведомства Царских Бояр, Наместников, волостелей, Тиунов и не судятся ими ни в каких преступлениях, кроме душегубства, завися единственно от суда Патриаршего; увольняются также от всяких податей казенных. Сие древнее государственное право нашего Духовенства оставалось неизменным и в Царствование Василия Шуйского, Михаила и сына его.
   Закон об укреплении сельских работников, целию своею благоприятный для владельцев средних или неизбыточных, как мы сказали, имел однако ж и для них вредное следствие, частыми побегами крестьян, особенно из селений мелкого Дворянства: владельцы искали беглецов, жаловались друг на друга в их укрывательстве, судились, разорялись. Зло было столь велико, что Борис, не желая совершенно отменить закона благонамеренного, решился объявить его только временным, ив 1601 году снова дозволил земледельцам господ малочиновных, Детей Боярских и других, везде, кроме одного Московского уезда, переходить в известный срок от владельца к владельцу того же состояния, но не всем вдруг и не более, как по два вместе; а крестьянам Бояр, Дворян, знатных Дьяков, и казенным, Святительским, монастырским велел остаться без перехода на означенный 1601 год. Уверяют, что изменение устава древнего и нетвердость нового, возбудив негодование многих людей, имели влияние и на бедственную судьбу Годунова; но сие любопытное сказание Историков XVIII века не основано на известиях современников, которые единогласно хвалят мудрость Бориса в делах государственных.

   Царь Борис Федорович Годунов.
   Копия портрета из Царского Титулярника. 1880-е

   Хвалили его также за ревность искоренять грубые пороки народа. Несчастная страсть к крепким напиткам, более или менее свойственная всем народам северным, долгое время была осуждаема в России единственно учителями Христианства и мнением людей нравственных. Иоанн III и внук его хотели ограничить ее неумеренность законом и наказывали оную как гражданское преступление. Может быть, не столько для умножения Царских доходов, сколько для обуздания невоздержных, Иоанн IV налагал пошлину на варение пива и меда. В Феодорово время существовали в больших городах казенные питейные дома, где продавалось и вино хлебное, неизвестное в Европе до XIV века; но и многие частные люди торговали крепкими напитками, к распространению пьянства: Борис строго запретил сию вольную продажу, объявив, что скорее помилует вора и разбойника, нежели корчемников; убеждал их жить иным способом и честными трудами; обещал дать им земли, если они желают заняться хлебопашеством, но хотев тем, как пишут, воздержать народ от страсти равно вредной и гнусной, Царь не мог истребить корчемства, и самые казенные питейные дома, наперерыв откупаемые за высокую цену, служили местом разврата для людей слабых.
   В усердной любви к гражданскому образованию Борис превзошел всех древнейших Венценосцев России, имев намерение завести школы и даже Университеты, чтобы учить молодых Россиян языкам Европейским и Наукам. в 1600 году он посылал в Германию Немца, Иоанна Крамера, уполномочив его искать там и привезти в Москву профессоров и докторов. Сия мысль обрадовала в Европе многих ревностных друзей просвещения: один из них, учитель прав, именем Товиа Лонциус, писал к Борису (в Генваре 1601): «Ваше Царское Величество, хотите быть истинным отцом отечества и заслужить всемирную, бессмертную славу. Вы избраны Небом совершить дело великое, новое для России: просветить ум вашего народа несметного и тем возвысить его душу вместе с государственным могуществом, следуя примеру Египта, Греции, Рима и знаменитых Держав Европейских, цветущих искусствами «и науками благородными». Сие важное намерение не исполнилось, как пишут, от сильных возражений Духовенства, которое представило Царю, что Россия благоденствует в мире единством Закона и языка; что разность языков может произвести и разность в мыслях, опасную для церкви; что во всяком случае неблагоразумно вверить учение юношества Католикам и Лютеранам. Но оставив мысль заводить Университеты в России, Царь послал 18 молодых Боярских людей в Лондон, в Любек и во Францию, учиться языкам иноземным так же, как молодые Англичане и Французы ездили тогда в Москву учиться Русскому. Умом естественным поняв великую истину, что народное образование есть сила государственная и, видя несомнительное в оном превосходство других Европейцев, он звал к себе из Англии, Голландии, Германии не только лекарей, художников, ремесленников, но и людей чиновных в службу. Так посланник наш, Микулин, сказал в Лондоне трем путешествующим Баронам Немецким, что если они желают из любопытства видеть Россию, то Царь с удовольствием примет их и с честию отпустит; но если, любя славу, хотят служить ему умом и мечом в деле воинском, наравне с Князьями владетельными, то удивятся его ласке и милости. В 1601 году Борис с отменным благоволением принял в Москве 35 Ливонских Дворян и граждан, изгнанных из отечества Поляками. Они не смели идти во дворец, будучи худо одеты: Царь велел сказать им: «хочу видеть людей, а не платье»; обедал с ними; утешал их и тронул до слез уверением, что будет им вместо отца: Дворян сделает Князьями, мещан Дворянами; дал каждому, сверх богатых тканей и соболей, пристойное жалованье и поместье, не требуя в возмездие ничего, кроме любви, верности и молитвы о благоденствии его дома. Знатнейший из них, Тизенгаузен, клялся именем всех умереть за Бориса, и сии добрые Ливонцы, как видим, не обманули Царя, с ревностию вступив в его Немецкую дружину. Вообще благосклонный к людям ума образованного, он чрезвычайно любил своих иноземных медиков, ежедневно виделся с ними, разговаривал о делах государственных, о Вере; часто просил их за него молиться, и только в удовольствие им согласился на возобновление Лютеранской церкви в слободе Яузской. Пастор сей церкви, Мартин Бер, коему мы обязаны любопытною историею времен Годунова и следующих, пишет: «Мирно слушая учение Христианское и торжественно славословя Всевышнего по обрядам Веры своей, Немцы Московские плакали от радости, что дожили до такого счастия!»

   Борис Годунов наблюдает за учением сына-географа. XIX в.
   Н. Ф. Некрасов. Местонахождение неизвестно

   Признательность иноземцев к милостям Царя не осталась бесплодною для его славы: муж ученый, Фидлер, житель Кенигсбергский (брат одного из Борисовых медиков) сочинил ему в 1602 году на Латинском языке похвальное слово, которое читала Европа и в коем оратор уподобляет своего Героя Нуме, превознося в нем законодательную мудрость, миролюбие и чистоту нравов. Сию последнюю хвалу действительно заслуживал Борис, ревностный наблюдатель всех уставов церковных и правил благочиния, трезвый, воздержный, трудолюбивый, враг забав суетных и пример в жизни семейственной, супруг, родитель нежный, особенно к милому ненаглядному сыну, которого он любил до слабости, ласкал непрестанно, называл своим велителем, не пускал никуда от себя, воспитывал с отменным старанием, даже учил наукам: любопытным памятником географических сведений сего Царевича осталась ландкарта России, изданная под его именем в 1614 году Немцем Герардом. Готовя в сыне достойного Монарха для великой державы и заблаговременно приучая всех любить Феодора, Борис в делах внешних и внутренних давал ему право ходатая, заступника, умирителя; ждал его слова, чтобы оказать милость и снисхождение, действуя и в сем случае без сомнения как искусный Политик, но еще более как страстный отец, и своим семейственным счастием доказывая, сколь неизъяснимо слияние добра и зла в сердце человеческом!
   Но время приближалось, когда сей мудрый Властитель, достойно славимый тогда в Европе за свою разумную Политику, любовь к просвещению, ревность быть истинным отцем отечества, – наконец за благонравие в жизни общественной и семейственной, должен был вкусить горький плод беззакония и сделаться одною из удивительных жертв суда Небесного. Предтечами были внутреннее беспокойство Борисова сердца и разные бедственные случаи, коим он еще усильно противоборствовал твердостию духа, чтобы вдруг оказать себя слабым и как бы беспомощным в последнем явлении своей судьбы чудесной.
//-- Глава II --//
//-- ПРОДОЛЖЕНИЕ ЦАРСТВОВАНИЯ БОРИСОВА --//
//-- Г. 1600–1605 --//
   Блестящее властвование Годунова. Молитва о Царе. Подозрения Борисовы. Гонения. Голод. Новые здания в Кремле. Разбои. Порочные нравы. Мнимые чудеса. Явление Самозванца. Поведение и наружность обманщика. Иезуиты. Свидание Лжедимитрия с Королем Польским. Письмо к Папе. Собрание войска, договоры Лжедимитрия с Мнишком. Меры, взятые Борисом. Первая измена. Витязь Басманов. Робость Годунова. Общее расположение умов. Великодушие Борисово. Битва. Поляки оставляют Самозванца. Честь Басманову. Победа Воевод Борисовых. Осада Кром. Письмо Самозванца к Борису. Кончина Годунова.
   Достигнув цели, возникнув из ничтожности рабской до высоты Самодержца усилиями неутомимыми, хитростию неусыпною, коварством, происками, злодейством, наслаждался ли Годунов в полной мере своим величием, коего алкала душа его – величием, купленным столь дорогой ценою? Наслаждался ли и чистейшим удовольствием души, благотворя подданным и тем заслуживая любовь отечества? По крайней мере недолго.
   Первые два года сего Царствования казались лучшим временем России с XV века или с ее восстановления: она была на вышней степени своего нового могущества, безопасная собственными силами и счастием внешних обстоятельств, а внутри управляемая с мудрою твердостию и с кротостию необыкновенною. Борис исполнял обет царского венчания и справедливо хотел именоваться отцем народа, уменьшив его тягости; отцем сирых и бедных, изливая на них щедроты беспримерные; другом человечества, не касаясь жизни людей, не обагряя земли Русской ни каплею крови и наказывая преступников только ссылкою. Купечество, менее стесняемое в торговле; войско, в мирной тишине осыпаемое наградами; Дворяне, приказные люди, знаками милости отличаемые за ревностную службу; Синклит, уважаемый Царем деятельным и советолюбивым; Духовенство, честимое Царем набожным – одним словом, все государственные состояния могли быть довольны за себя и еще довольнее за отечество, видя, как Борис в Европе и в Азии возвеличил имя России без кровопролития и без тягостного напряжения сил ее; как радеет о благе общем, правосудии, устройстве. И так не удивительно, что Россия, по сказанию современников, любила своего Венценосца, желая забыть убиение Димитрия или сомневаясь в оном!

   Борис Годунов.
   Неизвестный художник. Вторая половина XVIII в.
   Государственный исторический музей

   Но Венценосец знал свою тайну и не имел утешения верить любви народной; благотворя России, скоро начал удаляться от Россиян; отменил устав времен древних: не хотел, в известные дни и часы, выходить к народу, выслушивать его жалобы и собственными руками принимать челобитные; являлся редко и только в пышности недоступной. Но убегая людей – как бы для того, чтобы лицом Монарха не напомнить им лицо бывшего раба Иоаннова – он хотел невидимо присутствовать в их жилищах или в мыслях, и недовольный обыкновенною молитвою в храмах о Государе и Государстве, велел искусным книжникам составить особенную для чтения во всей России, во всех домах, на трапезах и вечерях, за чашами, о душевном спасении и телесном здравии «Слуги Божия, Царя Всевышним избранного и превознесенного, Самодержца всей Восточной страны и Северной; о Царице и детях их; о благоденствии и тишине отечества и Церкви под скиптром единого Христианского Венценосца в мире, чтобы все иные властители пред ним уклонялись и рабски служили ему, величая имя его от моря до моря и до конца вселенныя; чтобы Россияне всегда с умилением славили Бога за такого Монарха, коего ум есть пучина мудрости, а сердце исполнено любви и долготерпения; чтобы все земли трепетали меча нашего, а земля Русская непрестанно высилась и расширялась; чтобы юные, цветущие ветви Борисова Дому возрасли благословением Небесным и непрерывно осенили оную до скончания веков!» То есть, святое действие души человеческой, ее таинственное сношение с Небом, Борис дерзнул осквернить своим тщеславием и лицемерием, заставив народ свидетельствовать пред Оком Всевидящим о добродетелях убийцы, губителя и хищника!.. Но Годунов, как бы не страшась Бога, тем более страшился людей, и еще до ударов Судьбы, до измен счастия и подданных, еще спокойный на престоле, искренно славимый, искренно любимый, уже не знал мира душевного; уже чувствовал, что если путем беззакония можно достигнуть величия, то величие и блаженство, самое земное, не одно знаменуют.
   Сие внутреннее беспокойство души, неизбежное для преступника, обнаружилось в Царе несчастными действиями подозрения, которое, тревожа его, скоро встревожило и Россию. Мы видели, что он, касаясь рукою венца Мономахова, уже мечтал о тайных ковах против себя, яде, чародействе; ибо естественно думал, что и другие, подобно ему, могли иметь жажду к верховной власти, лицемерие и дерзость. Нескромно открыв боязнь свою, и взяв с Россиян клятву постыдную, Борис столь же естественно не доверял ей: хотел быть на страже неусыпной, все видеть и слышать, чтобы предупредить злые умыслы; восстановил для того бедственную Иоаннову систему доносов и вверил судьбу граждан, Дворянства, Вельмож сонму гнусных изветников.
   Первою знаменитою жертвою подозрения и доносов был тот, с кем Годунов жил некогда душа в душу, кто охотно делил с ним милость Иоаннову и страдал за него при Феодоре – свойственник Царицы Марии, Бельский. Спасенный Годуновым от злобы народной во время Московского мятежа, но оставленный надолго в честной ссылке, – снова призванный ко двору, но без всякого отличия, и в самое Царствование Бориса удостоенный только второстепенного думного сана, сей главный любимец Грозного, считая себя благодетелем Годунова, мог быть или казаться недовольным, следственно виновным в глазах Царя, имея еще и другую, важнейшую вину за собою: он знал лучше иных глубину Борисова сердца! В 1600 году Царь послал его в дикую степь строить новую крепость Борисов на берегу Донца Северского, без сомнения не в знак милости; но Бельский, стыдясь представлять лицо уничиженного, ехал в отдаленные пустыни как на знатнейшее Воеводство, с необыкновенною пышностию, с богатою казною и множеством слуг; велел заложить город своим, а не Царским людям; ежедневно угощал стрельцов и Козаков, давал им одежду и деньги, не требуя ничего от государя. Следствием было то, что новую крепость построили скорее и лучше всех других крепостей; что делатели не скучали работою, любя, славя начальника; а Царю донесли, что начальник, милостию прельстив воинов, думает объявить себя независимым и говорит: «Борис Царь в Москве, а я Царь в Борисове!» Сию клевету, основанную, вероятно, на тщеславии и каком-нибудь неосторожном слове Бельского, приняли за истину (ибо Годунов желал избавиться от старинного, беспокойного друга) – и решили, что он достоин смерти; но Царь, хвалясь милосердием, велел только взять у него имение и выщипать ему всю длинную, густую бороду, избрав Шотландского хирурга Габриеля для совершения такой новой казни. Бельский снес позор и, заточенный в один из Низовых городов, дожил там до случая отмстить неблагодарному хотя в могиле. Умный, опытный в делах государственных, сей преемник Малюты Скуратова был ненавистен Россиянам страшными воспоминаниями своих дней счастливых, а иноземцам своею жестокою к ним неприязнию, которою он мог гневить и Бориса, их ревностного покровителя. Мало жалели о старом, безродном временщике; но его опала предшествовала другой, гораздо чувствительнейшей для знатных родов и для всего отечества.
   Память добродетельной Анастасии и свойство Романовых-Юрьевых с Царским домом Мономаховой крови были для них правом на общее уважение и самую любовь народа. Боярин Никита Романович, достойный сей любви и личными благородными качествами, оставил 5 сыновей: Федора, Александра, Михайла, Ивана и Василия, в последний час жизни молив Годунова быть им вместо отца. Честя их наружно – дав старшим, Федору и Александру, Боярство, Михайлу сан Окольничего, и женив своего ближнего, Ивана Ивановича Годунова, на их меньшей сестре, Ирине – Борис внутренно опасался Романовых, как совместников для его юного сына: ибо носилась молва, что Феодор, за несколько времени до кончины, мыслил объявить старшего из них наследником Государства: молва, вероятно, несправедливая; но они, будучи единокровными Анастасии и двоюродными братьями Феодора, казались народу ближайшими к престолу. Сего было достаточно для злобы Борисовой, усиленной насказами родственников Царских; но гонение требовало предлога, если не для успокоения совести, то для мнимой безопасности гонителя, чтобы личиною закона прикрыть злодейство, как иногда поступал Грозный и сам Борис, избавляя себя от ненавистных ему людей в Феодорово время. Надежнейшими изветниками считались тогда рабы: желая ободрить их в сем предательстве, Царь не устыдился явно наградить одного из слуг Боярина Князя Федора Шестунова за ложный донос на господина в недоброхотстве к Венценосцу: Шестунова еще не тронули, но всенародно, на площади, сказали клеветнику милостивое слово Государево, дали вольность, чин и поместье. Между тем шептали слугам Романовых, что их за такое же усердие ждет еще важнейшая милость Царская; и главный клеврет нового тиранства, новый Малюта Скуратов, Вельможа Семен Годунов, изобрел способ уличить невинных в злодействе, надеясь на общее легковерие и невежество: подкупил казначея Романовых, дал ему мешки, наполненные кореньями, велел спрятать в кладовой у Боярина Александра Никитича и донести на своих господ, что они, тайно занимаясь составом яда, умышляют на жизнь Венценосца. Вдруг сделалась в Москве тревога: Синклит и все знатные чиновники спешат к Патриарху; посылают окольничего Михайла Салтыкова для обыска в кладовой у Боярина Александра; находят там мешки, несут к Иову и в присутствии Романовых высыпают коренья, будто бы волшебные, изготовленные для отравления Царя. Все в ужасе – и Вельможи, усердные подобно Римским Сенаторам Тибериева или Неронова времени, с воплем кидаются на мнимых злодеев, как дикие звери на агнцев, – грозно требуют ответа и не слушают его в шуме. Отдают Романовых под крепкую стражу и велят судить, как судят беззаконие.
   Сие дело есть одно из гнуснейших Борисова ожесточения и бесстыдства. Не только Романовым, но и всем их ближним надлежало погибнуть, чтобы не осталось мстителей на земле за невинных страдальцев. Взяли Князей Черкасских, Шестуновых, Репниных, Карповых, Сицких: знатнейшего из последних, Князя Ивана Васильевича, Наместника Астраханского, привезли в Москву скованного с женою и сыном. Допрашивали, ужасали пыткою, особенно Романовых; мучили, терзали слуг их, безжалостно и бесполезно: никто не утешил тирана клеветою на самого себя или на других; верные рабы умирали в муках, свидетельствуя единственно о невинности господ своих пред Царем и Богом. Но судии не дерзали сомневаться в истине преступления, столь грубо вымышленного, и прославили неслыханное милосердие Царя, когда он велел им осудить Романовых, со всеми их ближними, единственно на заточение, как уличенных в измене и в злодейском намерении извести Государя средствами волшебства. В июне 1601 года исполнился приговор Боярский: Федора Никитича Романова (будущего знаменитого Иерарха), постриженного и названного Филаретом, сослали в Сийскую Антониеву Обитель; супругу его, Ксению Ивановну, также постриженную и названную Марфою, в один из заонежских погостов; тещу Федорову, Дворянку Шестову, в Чебоксары, в Никольский Девичий монастырь; Александра Никитича в Усолье-Луду, к Белому морю; третьего Романова, Михайла, в Великую Пермь, в Ныробскую волость; четвертого, Ивана, в Нелым; пятого, Василья, в Яренск; зятя их, Князя Бориса Черкасского, с женою и с детьми ее брата, Федора Никитича, с шестилетним Михаилом (будущим Царем!) и с юною дочерью, на Белоозеро, сына Борисова, Князя Ивана, в Малмыж на Вятку; Князя Ивана Васильевича Сицкого в Кожеозерский монастырь, а жену его в пустыню Сумского острога; других Сицких, Федора и Владимира Шестуновых, Карповых и Князей Репниных в темницы разных городов: одного же из последних, Воеводу Яренского, будто бы за расхищение Царского достояния, в Уфу. Вотчины и поместья опальных раздали другим; имение движимое и домы взяли в казну.

   Филарет (Федор Никитич Романов).
   Портрет из Царского титулярника. 1672.
   Коллекция музеев Московского Кремля

   Но гонение не кончилось ссылкою и лишением собственности: не веря усердию или строгости местных начальников, послали с несчастными Московских приставов, коим надлежало смотреть за ними неусыпно, давать им нужное для жизни и доносить Царю о каждом их слове значительном. Никто не смел взглянуть на оглашенных изменников, ни ходить близ уединенных домов, где они жили, вне городов и селений, вдали от больших дорог; некоторые в землянках, и даже скованные. В монастырь Сийский не пускали богомольцев, чтобы кто-нибудь из них не доставил письма Федору Никитичу, Иноку невольному, но ревностному в благочестии: коварный пристав, с умыслом заговаривая ему о дворе, семействе и друзьях его, доносил Царю, что Филарет не находит между Боярами и Вельможами ни одного весьма умного, способного к делам государственным, кроме опального Богдана Бельского, и считает себя жертвою их злобных наветов; что хотя занимается единственно спасением души, но тоскует о жене и детях, не зная, где они без него сиротствуют, и моля Бога о скором конце их бедственной жизни (Бог не услышал сей молитвы, ко счастию России!). Донесли также Царю, что Василий Романов, отягченный болезнию и цепями, не хотел однажды славить милосердия Борисова, сказав Приставу: «истинная добродетель не знает тщеславия». Но Борис, как бы желая доказать узнику истину своего милосердия, велел снять с него цепи, объявить за них Царский гнев приставу, излишно ревностному в угнетении опальных, перевезти недужного Василия в Пелым к брату Ивану Никитичу, лишенному движения в руке и ноге от удара, и дать им печальное утешение страдать вместе. Василий от долговременной болезни скончался (15 февраля 1602) под молитвою брата и великодушного раба, который, верно служив господину в чести, служил ему и в оковах с усердием нежного сына. Александр и Михайло Никитичи также недолго жили в темнице, быв жертвою горести или насильственной смерти, как пишут: первого схоронили в Луде, второго в семи верстах от Чердыня, близ села Ныроба, в месте пустынном, где над могилою выросли два кедра. Доныне в церкви Ныробской хранятся Михайловы тяжкие оковы, и старцы еще рассказывают там о великодушном терпении, о чудесной силе и крепости сего мужа, о любви к нему всех жителей, коих дети приходили к его темнице играть на свирелях, и сквозь отверстия землянки подавали узнику все лучшее, что имели, для утоления голода и жажды: любовь, за которую их гнали при Годунове и наградили в Царствование Романовых милостивою, обельною грамотою. – Если верить Летописцу, то Борис, велев удавить в монастыре Князя Ивана Сицкого с женою, хотел уморить голодом и недужного Ивана Романова; но бумаги приказные свидетельствуют, что последний имел весьма не бедное содержание, ежедневно два или три блюда, мясо, рыбу, белый хлеб, и что у пристава еще было 90 (450 нынешних серебряных) рублей в казне, для доставления ему нужного. Скоро участь опальных смягчилась, от политики ли Царя (ибо народ жалел об них), или от ходатайства зятя Романовых, Крайчего Ивана Ивановича Годунова. В Марте 1602 Царь милостиво указал Ивану Романову (оставляя его под надзором, но уже без имени злодея) ехать в Уфу на службу, оттуда в Нижний Новгород, и наконец в Москву, вместе с племянником, Князем Иваном Черкасским; Сицких послал Воеводствовать в города Низовские (освободил ли Шестуновых и Репниных, неизвестно); а Княгине Черкасской, Марфе Никитишне, овдовевшей на Белеозере, велел жить с невесткою, сестрою и детьми Федора Никитича, в отчине Романовых Юрьевского уезда, в селе Клине, где, лишенный отца и матери, но блюдомый Провидением, дожил семилетний отрок Михаил, грядущий Венценосец России, до гибели Борисова племени. Царь хотел изъявить милость и Филарету: позволил ему стоять в церкви на крылосе, взять к себе Чернца в келию для услуг и беседы; приказал всем довольствовать своего изменника (еще так называя сего мужа непорочного в совести) и для богомольцев отворить монастырь Сийский, но не пускать их к опальному Иноку; приказал наконец (в 1605 году) посвятить Филарета в Иеромонахи и в Архимандриты, чтобы тем более удалить его от мира!
   Не одни Романовы были страшилищем для Борисова воображения. Он запретил Князьям Мстиславскому и Василию Шуйскому жениться, думая, что их дети, по древней знатности своего рода, могли бы также состязаться с его сыном о престоле. Между тем, устраняя будущие мнимые опасности для юного Феодора, робкий губитель трепетал настоящих: волнуемый подозрениями, непрестанно боясь тайных злодеев и равно боясь заслужить народную ненависть мучительством, гнал и миловал: сослал Воеводу, Князя Владимира Бахтеярова-Ростовского, и простил его; удалил от дел знаменитого Дьяка Щелкалова, но без явной опалы; несколько раз удалял и Шуйских, и снова приближал к себе: ласкал их, и в то же время грозил немилостию всякому, кто имел обхождение с ними. Не было торжественных казней, но морили несчастных в темницах, пытали по доносам. Сонмы изветников, если не всегда награждаемых, но всегда свободных от наказания за ложь и клевету, стремились к Царским палатам из домов Боярских и хижин, из монастырей и церквей: слуги доносили на господ, Иноки, Попы, Дьячки, просвирницы на людей всякого звания – самые жены на мужей, самые дети на отцов, к ужасу человечества! «И в диких Ордах (прибавляет Летописец) не бывает столь великого зла: господа не смели глядеть на рабов своих, ни ближние искренно говорить между собою; а когда говорили, то взаимно обязывались страшною клятвою не изменять скромности». Одним словом, сие печальное время Борисова Царствования, уступая Иоаннову в кровопийстве, не уступало ему в беззаконии и разврате: наследство гибельное для будущего! Но великодушие еще действовало в Россиянах (оно пережило Иоанна и Годунова, чтобы спасти отечество): жалели о невинных страдальцах и мерзили постыдными милостями Венценосца к доносителям; другие боялись за себя, за ближних – и скоро неудовольствие сделалось общим. Еще многие славили Бориса: приверженники, льстецы, изветники, утучняемые стяжанием опальных: еще знатное Духовенство, как уверяют, хранило в душе усердие к Венценосцу, который осыпал Святителей знаками благоволения: но глас отечества уже не слышался в хвале частной, корыстолюбивой, и молчание народа, служа для Царя явною укоризною, возвестило важную перемену в сердца Россиян: они уже не любили Бориса!

   Василий Шуйский.
   Миниатюра из Нового летописца. Ок. 1630

   Так говорит Летописец современный, беспристрастный, и сам знаменитый в нашей Истории своею государственною доблестию: Келарь Палицын. Народы всегда благодарны: оставляя Небу судить тайну Борисова сердца, Россияне искренно славили Царя, когда он под личиною добродетели казался им отцом народа; но признав в нем тирана, естественно возненавидели его и за настоящее и за минувшее: в чем, может быть, хотели сомневаться, в том снова удостоверились, и кровь Димитриева явнее означилась для них на порфире губителя невинных: вспомнили судьбу Углича и других жертв мстительного властолюбия Годунова; безмолвствовали, но тем сильнее чувствовали в присутствии изветников – и тем сильнее говорили в святилищах недоступных для услужников тиранства, коего время бывает и Царством клеветы и Царством ненарушимой скромности: там, в тихих беседах дружества, неумолимая истина обнажала, а ненависть чернила Бориса, упрекая его не только душегубством, гонением людей знаменитых, грабежом их достояния, алчностью к прибытку беззаконному, корыстолюбивым введением откупов, размножением казенных домов питейных, порчею нравов, но и пристрастием к иноземным, новым обычаям (из коих брадобритие особенно соблазняло усердных староверов), даже наклонностию к Арменской и к Латинской ереси! Как любовь, так и ненависть редко бывают довольны истиною: первая в хвале, последняя в осуждении. Годунову ставили в вину и самую ревность его к просвещению!
   В сие время общей нелюбви к Борису он имел случай доказать свою чувствительность к народному бедствию, заботливость, щедрость необыкновенную; но и тем уже не мог тронуть сердец, к нему остылых. Среди естественного обилия и богатства земли плодоносной, населенной хлебопашцами трудолюбивыми; среди благословений долговременного мира, и в Царствование деятельное, предусмотрительное, пала на миллионы людей казнь страшная: весною, в 1601 году, небо омрачилось густою тьмою, и дожди лили в течение десяти недель непрестанно так, что жители сельские пришли в ужас: не могли ничем заниматься, ни косить, ни жать; а 15 Августа жестокий мороз повредил как зеленому хлебу, так и всем плодам незрелым. Еще в житницах и в гумнах находилось немало старого хлеба; но земледельцы, к несчастию, засеяли поля новым, гнилым, тощим, и не видали всходов, ни осенью, ни весною: все истлело и смешалось с землею. Между тем запасы изошли, и поля уже остались незасеянными. Тогда началося бедствие, и вопль голодных встревожил Царя. Не только гумна в селах, но и рынки в столице опустели, и четверть ржи возвысилась ценою от 12 и 15 денег до трех (пятнадцати нынешних серебряных) рублей. Борис велел отворить Царские житницы в Москве и в других городах; убедил Духовенство и Вельмож продавать хлебные свои запасы также низкою ценою; отворил и казну: в четырех оградах, сделанных близ деревянной стены Московской, лежали кучи серебра для бедных, ежедневно, в час утра, каждому давали две морковки, деньгу или копейку – но голод свирепствовал: ибо хитрые корыстолюбцы обманом скупали дешевый хлеб в житницах казенных, Святительских, Боярских, чтобы возвышать его цену и торговать им с прибытком бессовестным; бедные, получая в день копейку серебряную, не могли питаться. Самое благодеяние обратилось во зло для столицы; из всех ближних и дальних мест земледельцы с женами и детьми стремились толпами в Москву за Царскою милостынею, умножая тем число нищих. Казна раздавала в день несколько тысяч рублей, и бесполезно: голод усиливался и наконец достиг крайности столь ужасной, что нельзя без трепета читать ее достоверного описания в преданиях современников. «Свидетельствуюсь истиною и Богом, – пишет один из них, – что я собственными глазами видел в Москве людей, которые, лежа на улицах, подобно скоту щипали траву и питались ею; у мертвых находили во рту сено». Мясо лошадиное казалось лакомством: ели собак, кошек, стерво, всякую нечистоту. Люди сделались хуже зверей: оставляли семейства и жен, чтобы не делиться с ними куском последним. Не только грабили, убивали за ломоть хлеба, но и пожирали друг друга. Путешественники боялись хозяев, и гостиницы стали вертепами душегубства: давили, резали сонных для ужасной пищи! Мясо человеческое продавалось в пирогах на рынках! Матери глодали трупы своих младенцев!.. Злодеев казнили, жгли, кидали в воду; но преступления не уменьшались… И в сие время другие изверги копили, берегли хлеб в надежде продать его еще дороже!.. Гибло множество в неизъяснимых муках голода. Везде шатались полумертвые, падали, издыхали на площадях. Москва заразилась бы смрадом гниющих тел, если бы Царь не велел, на свое иждивение, хоронить их, истощая казну и для мертвых. Приставы ездили в Москве из улицы в улицу, подбирали мертвецов, обмывали, завертывали в белые саваны, обували в красные башмаки или коты и сотнями возили за город в три скудельницы, где в два года и четыре месяца было схоронено 127 000 трупов, кроме погребенных людьми христолюбивыми у церквей приходских. Пишут, что в одной Москве умерло тогда 500 000 человек, а в селах и в других областях еще несравненно более, от голода и холода: ибо зимою нищие толпами замерзали на дорогах. Пища неестественная также производила болезни и мор, особенно в Смоленском уезде, куда Царь в одно время послал 20 000 рублей для бедных, не оставив ни одного города в России без вспоможения, и если не спасая многих, то везде уменьшая число жертв, так что сокровищница Московская, полная от благополучного Феодорова Царствования, казалась неистощимою. И все иные возможные меры были им приняты: он не только в ближних городах скупал ценою им определенною, волею и неволею, все хлебные запасы у богатых; но послал и в самые дальние, изобильнейшие места освидетельствовать гумна, где еще нашлися огромные скирды, в течение полувека неприкосновенные и поросшие деревьями: велел немедленно молотить и везти хлеб как в Москву, так и в другие области. В доставлении встречались неминуемые, едва одолимые трудности: во многих местах на пути не было ни подвод, ни корму; ямщики и все жители сельские разбегались. Обозы шли Россиею как бы пустынею Африканскою, под мечами и копьями воинов, опасаясь нападения голодных, которые не только вне селений, но и в Москве, на улицах и рынках, силою отнимали съестное. – Наконец деятельность верховной власти устранила все препятствия, и в 1603 году, мало-помалу, исчезли все знамения ужаснейшего из зол: снова явилось обилие, и такое, что четверть хлеба упала ценою от трех рублей до 10 копеек, к восхищению народа и к отчаянию корыстолюбцев, еще богатых тайными запасами ржи и пшеницы! Памятником бывшей, беспримерной дороговизны осталась навсегда, как сказано в летописях, ею введенная, новая мера четверик, ибо до 1601 года хлеб продавали в России единственно оковами, бочками или кадями, четвертями и осьминами.
   Бедствие прекратилось, но следы его не могли быть скоро изглажены: заметно уменьшилось число людей в России и достояние многих! оскудела без сомнения и казна, хотя Годунов, великодушно расточая оную для спасения народного, не только не убавил своей обыкновенной пышности Царской, но еще более нежели когда-нибудь хотел блистать оною, чтобы закрыть тем действие гнева Небесного, особенно для послов иноземных, окружая их на пути от границы до Москвы призраками изобилия и роскоши: везде являлись люди, богато или красиво одетые; везде рынки полные товаров, мяса и хлеба, и ни единого нищего там, где за версту в сторону могилы наполнялись жертвами голода. В сие-то время Борис столь пышно угощал своего нареченного зятя, Герцога датского – и в сие же время украшал древний Кремль новыми зданиями: в 1600 году воздвигнув огромную колокольню Ивана Великого, пристроил в 1601 и 1602 годах, на месте сломанного деревянного дворца Иоаннова, две большие каменные палаты к Золотой и Грановитой, столовую и панихидную, чтобы доставить тем работу и пропитание людям бедным, соединяя с милостию пользу, и во дни плача думая о велелепии! Однако ж не Московские летописцы, а только чужеземные историки упрекают Бориса гордостию неуклонною и в общем бедствии, суетою, тщеславием, рассказывая, что он запретил тогда Россиянам купить весьма умеренною ценою знатное количество ржи у Немцев в Иванегороде, стыдясь питать народ свой чужим хлебом. Известие конечно несправедливое: ибо наши государственные бумаги, свидетельствуя о приходе туда Немецких кораблей с хлебом в 1602 году, не упоминают о таком жестоком запрете. Борис, оказав в сем несчастии столько деятельности и столько щедрости, чтобы удостоверить Россию в любви истинно отеческой Царя к подданным, не мог явно жертвовать их спасением тщеславию безумному.

   Площадь Ивана Великого в Кремле.
   XVII в. А. М. Васнецов. 1903.
   Государственный исторический музей

   Но Борис не обольстил Россиян своими благодеяниями: ибо – мысль, для него страшная, господствовала в душах мысль, что Небо за беззакония Царя казнит Царство. «Изливая на бедных щедроты, – говорят Летописцы, – он в золотой чаше подавал им кровь невинных, да пиют во здравие; питал их милостынею богопротивною, расхитив имение Вельмож честных, и древние сокровища Царские осквернив добычею грабежа». Россия не благоденствовала в новом изобилии; не имела времени успокоиться: открылось новое бедствие, в коем современники непосредственно винили Бориса.
   Еще Иоанн IV, желая населить Литовскую Украйну, землю Северскую, людьми годными к ратному делу, не мешал в ней укрываться и спокойно жительствовать преступникам, которые уходили туда от казни: ибо думал, что они, в случае войны, могут быть надежными защитниками границы. Борис, любя следовать многим государственным мыслям Иоанновым, последовал и сей, весьма ложной и весьма несчастной: ибо незнаемо изготовил тем многочисленную дружину злодеев в услугу врагам отечества и собственным. «Великий разум и жестокость Грозного, – по словам Летописца, – не давали двинуться змиям; а кроткий, набожный Феодор связывал их своею молитвою», но Борис увидел зло, и еще увеличил его другими плодами своего мудрования, несогласного с вечными уставами правды. Издревле Бояре наши окружали себя толпами слуг, вольных и крепостных; издревле также любили кабалить первых: закон, изданный в Феодорово время, единственно в угодность знатному Дворянству, об укреплении всех людей, служащих господам не менее шести месяцев, совершенно прекратил род вольных слуг в нашем отечестве и наполнил домы Боярские рабами, коими сделались тогда, в противность Иоаннову Судебнику, даже и многие люди воинские, благородные, от нищеты, но без стыда служив богачам именитым: закон недостойный сего имени своею явною несправедливостию! Еще мало: к его действию присоединилось и насилие: знатные и случайные бессовестно укрепляли и не слуг, а всякого беззащитного, кто им нравился художеством, рукодельем, ловкостию или красотою. Но в дешевое время охотно умножав свою челядь, Дворяне во время голода начали распускать ее: воля обратилась в казнь и мучительство! Люди, еще совестные, выгоняли слуг из дому по крайней мере с отпускными; а злые без всякого письменного вида, с намерением клепать их в бегстве и в сносе, чтобы ябедою суда разорять тех, которые могли бы из человеколюбия дать им у себя дело и пищу: ужас разврата обыкновенного в годины бедствий! Несчастные гибли или разбойничали, вместе со многими людьми Вельмож ссыльных, Романовых и других, осужденными вести жизнь бродяг (ибо никто не смел принять слуг опального) – вместе с украинскими беглецами, ходившими из гнезда своего в добычу и внутрь России. Явились шайки на дорогах; завелись пристани в местах глухих и лесистых; грабили, убивали под самою Москвою. Не боялись и сыскных дружин воинских: злодеи смело пускались на сечу с ними, имея Атаманом Хлопка, или Косолапа, удальца редкого. Государь должен был действовать с усилием немаловажным, и в мирное время отрядить целое войско против разбойника! Главный Воевода, Окольничий Иван Федорович Басманов, едва выступив в поле, уже встретил Хлопка, врага презрительного, но злого, который, соединив свои шайки, дерзнул близ Москвы спорить с ним о победе. Упорная битва, бесславная и жестокая, решилась смертию Басманова: видя его падающего с коня, воины кинулись на разбойников, не жалели себя, и наконец одолели их остервенение: большую часть истребили и взяли в плен Атамана, изнемогшего от тяжелых ран – злодея, коего необыкновенная храбрость достойна была лучшего побуждения и лучшей цели! Удивленный дерзостию сего опасного скопища, Борис искал, кажется, тайных соумышленников или наставников Хлопка между людьми значительнейшими, зная, что в его шайках находились слуги господ опальных, и подозревая, что они могли быть вооружены местию против гонителя Романовых. Нарядили следствие; допрашивали, пытали взятых разбойников, но, по-видимому, ничего не узнали, кроме их собственных злодеяний. Хлопко, вероятно, умер от ран или в муках: всех других перевешали, и Борис единственно в сем случае уклонился от своего человеколюбивого обета не казнить никого смертию. – Еще многие из товарищей Хлопковых спаслися бегством в Украйну, где Воеводы, по указу государеву, их ловили и вешали, но не могли истребить гнезда злодейского, которое ждало нового, гораздо опаснейшего Атамана, чтобы дать ему передовую дружину на пути к столице!
   Так готовилась Россия к ужаснейшему из явлений в своей истории; готовилась долго: неистовым тиранством двадцати четырех лет Иоанновых, адскою игрою Борисова властолюбия, бедствиями свирепого голода и всеместных разбоев, ожесточением сердец, развратом народа – всем, что предшествует испровержению Государств, осужденных Провидением на гибель или на мучительное возрождение.
   Если, как пишут, очевидцы, не было ни правды, ни чести в людях; если долговременный голод не смирил, не исправил их; но еще умножил пороки между ими: распутство, корыстолюбие, лихоимство, бесчувствие к страданию ближних; если и самое лучшее Дворянство, и самое Духовенство заражалось общею язвою разврата, слабея в усердии к отечеству от беззаконий Царя, уже вообще ненавистного: то нужны ли были иные, чудесные знамения для устрашения России? ибо сии же Летописцы, следуя древнему обыкновению суеверия, рассказывают, что «нередко восходили тогда два и три солнца вместе; столпы огненные, ночью пылая на тверди, в своих быстрых движениях представляли битву воинств и красным цветом озаряли землю; от бурь и вихрей падали колокольни и башни; женщины и животные производили на свет множество уродов; рыбы во глубине вод и дичь в лесах исчезали, или, употребляемые в пищу, не имели вкуса; алчные псы и волки, везде бегая станицами, пожирали людей и друг друга; звери и птицы невиданные явились; орлы парили над Москвою; в улицах у самого дворца, ловили руками лисиц черных; летом (в 1604 году) в светлый полдень воссияла на небе комета, и мудрый старец, за несколько лет пред тем вызванный Борисом из Германии, объявил Дьяку Государственному (Власьеву), что Царству угрожает великая опасность». Оставим суеверие предкам: его мнимые ужасы не столь разнообразны, как действительные в истории народов.
   В сие время [26 Октября 1603 г.] скончалась Ирина в келии Новодевичьего монастыря, около шести лет не выходив из своего добровольного заключения никуда, кроме церкви, пристроенной к ее смиренному жилищу. Жена знаменитая и душевными качествами и судьбою необыкновенною; без отца, без матери, в печальном сиротстве взысканная удивительным счастием; воспитанная, любимая Иоанном – и добродетельная; первая Державная Царица России, и в юных летах Монахиня; чистая сердцем пред Богом, но омраченная в истории союзом с злым властолюбцем, коему она указала путь к престолу, хотя и невинно, будучи ослеплена любовию к нему и блеском его наружных добродетелей, не зная его тайных преступлений или не веря оным. Мог ли Борис открыть свою темную душу сердцу преданному святой набожности? Он делил с нежною сестрою только добрые чувства: с нею радовался торжеству отечества и скорбел о случаях бедственных для оного; поверял ей, может быть, свое великое намерение просветить Россию, жаловался на злую неблагодарность, на злые умыслы, призраки его беспокойной совести, и на горестную необходимость карать Вельмож-изменников; лицемерив пред сестрою в добре, не лицемерил, может быть, только в изъявлениях скорби о кончине ее: Ирина не мешала ему державствовать и служила Ангелом-хранителем, всеми любимая как истинная мать народа и в келии. Погребли Инокиню с великолепием Царским в девичьем Вознесенском монастыре, близ гроба Иоанновой дочери Марии и никогда не раздавалось столько милостыни, как в сей день печали; бедные во всех городах Российских благословили щедрость Борисову. Ирина была счастлива, смежив глаза навеки: ибо не видала гибели всего, что еще любила в жизни.

   Икона «Царевич Димитрий Угличский в житие».
   XVII в. Государственный исторический музей

   Настало время явной казни для того, кто не верил правосудию Божественному в земном мире, надеясь, может быть, смиренным покаянием спасти свою душу от ада (как надеялся Иоанн) и делами достохвальными загладить для людей память своих беззаконий. Не там, где Борис стерегся опасности, незапная опасность явилась; не потомки Рюриковы, не Князья и Вельможи, им гонимые, – не дети и друзья их, вооруженные местию, умыслили свергнуть его с Царства: сие дело умыслил и совершил презренный бродяга, именем младенца, давно лежавшего в могиле… Как бы Действием сверхъестественным тень Димитриева вышла из гроба, чтобы ужасом поразить, обезумить убийцу и привести в смятение всю Россию. Начинаем повесть, равно истинную и неимоверную.
   Бедный сын Боярский, Галичанин Юрий Отрепьев, в юности лишась отца, именем Богдана-Якова, стрелецкого сотника, зарезанного в Москве пьяным Литвином, служил в доме у Романовых и Князя Бориса Черкасского; знал грамоте; оказывал много ума, но мало благоразумия; скучал низким состоянием и решился искать удовольствия беспечной праздности в сане Инока, следуя примеру деда, Замятни-Отрепьева, который уже давно монашествовал в обители Чудовской. Постриженный Вятским Игуменом Трифоном и названный Григорием, сей юный Чернец скитался из места в место; жил несколько времени в Суздале, в обители Св. Евфимия, в Галицкой Иоанна Предтечи и в других; наконец в Чудове монастыре, в келии у деда, под началом. Там Патриарх Иов узнал его, посвятил в Диаконы и взял к себе для книжного дела: ибо Григорий умел не только хорошо списывать, но даже и сочинять каноны Святым лучше многих старых книжников того времени. Пользуясь милостию Иова, он часто ездил с ним и во дворец: видел пышность Царскую и пленялся ею; изъявлял необыкновенное любопытство; с жадностию слушал людей разумных, особенно когда в искренних, тайных беседах произносилось имя Димитрия Царевича; везде, где мог, выведывал обстоятельства его судьбы несчастной и записывал на хартии. Мысль чудная уже поселилась и зрела в душе мечтателя, внушенная ему, как уверяют, одним злым Иноком: мысль, что смелый самозванец может воспользоваться легковерием Россиян, умиляемых памятию Димитрия, и в честь Небесного Правосудия казнить святоубийцу! Семя пало на землю плодоносную: юный Диакон с прилежанием читал Российские летописи и нескромно, хотя и в шутку, говаривал иногда Чудовским Монахам: «знаете ли, что я буду Царем на Москве?» Одни смеялись; другие плевали ему в глаза, как вралю дерзкому. Сии или подобные речи дошли до ростовского Митрополита Ионы, который объявил Патриарху и самому Царю, что «недостойный Инок Григорий хочет быть сосудом диавольским»: добродушный Патриарх не уважил Митрополитова извета, но Царь велел Дьяку своему, Смирнову-Васильеву, отправить безумца Григория в Соловки, или в Белозерские пустыни, будто бы за ересь, навечное покаяние. Смирной сказал о том другому Дьяку, Евфимьеву; Евфимьев же, будучи свойственником Отрепьевых, умолил его не спешить в исполнении Царского указа и дал способ опальному Диакону спастися бегством (в Феврале 1602 года), вместе с двумя Иноками Чудовскими, Священником Варлаамом и Крылошанином Мисаилом Повадиным. Не думали гнаться за ними, и не известили Царя, как уверяют, о сем побеге, коего следствия оказались столь важными.
   Бродяги-Иноки были тогда явлением обыкновенным; всякая обитель служила для них гостиницею: во всякой находили они покой и довольствие, а на путь запас и благословение. Григорий и товарищи его свободно достигли Новагорода Северского, где Архимандрит Спасской обители принял их весьма дружелюбно и дал им слугу с лошадьми, чтобы ехать в Путивль; но беглецы, отослав провожатого, спешили в Киев, и Спасский Архимандрит нашел в келии, где жил Григорий, следующую записку: «Я Царевич Димитрий, сын Иоаннов, и не забуду твоей ласки, когда сяду на престол отца моего». Архимандрит ужаснулся; не знал, что делать; решился молчать.
   Так в первый раз открылся Самозванец еще в пределах России; так беглый Диакон вздумал грубою ложью низвергнуть великого Монарха и сесть на его престоле, в державе, где Венценосец считался земным Богом, – где народ еще никогда не изменял Царям, и где присяга, данная Государю избранному, для верных подданных была не менее священною! Чем, кроме действия непостижимой Судьбы, кроме воли Провидения, можем изъяснить не только успех, но и самую мысль такого предприятия? Оно казалось безумием; но безумец избрал надежнейший путь к цели: Литву!
   Там древняя, естественная ненависть к России всегда усердно благоприятствовала нашим изменникам, от Князей Шемякина, Верейского, Боровского и Тверского до Курбского и Головина: туда устремился и Самозванец, не прямою дорогою, а мимо Стародуба, к Луевым горам, сквозь темные леса и дебри, где служил ему путеводителем новый спутник его, Инок Днепрова монастыря, Пимен, и где, вышедши наконец из Российских владений близ Литовского селения Слободки, он принес усердную благодарность Небу за счастливое избежание всех опасностей. В Киеве, снискав милость знаменитого Воеводы Князя Василия Константиновича Острожского, Григорий жил в Печерском монастыре, а после в Никольском и в Дермане; везде священнодействовал как Диакон, но вел жизнь соблазнительную, презирая устав воздержания и целомудрия; хвалился свободою мнений, любил толковать о Законе с иноверцами и был даже в тесной связи с Анабаптистами. Между тем безумная мысль не усыпала в голове прошлеца: он распустил темную молву о спасении и тайном убежище Димитрия в Литве; свел знакомство с другим отчаянным бродягою, Иноком Крыпецкого монастыря, Леонидом: уговорил его назваться своим именем, то есть Григорием Отрепьевым; а сам, скинув с себя одежду Монашескую, явился мирянином, чтобы удобнее приобрести навыки и знания, нужные ему для ослепления людей. Среди густых камышей Днепровских гнездились тогда шайки удалых Запорожцев, бдительных стражей и дерзких грабителей Литовского Княжества: у них, как пишут, расстрига Отрепьев несколько времени учился владеть мечем и конем, в шайке Герасима Евангелика, старшины именитого; узнал и полюбил опасность; добыл первой воинской опытности и корысти. Но скоро увидели прошлеца на ином феатре: в мирной школе городка Волынского, Гащи, за Польскою и Латинскою грамматикою: ибо мнимому Царевичу надобно было действовать не только оружием, но и словом. Из школы он перешел в службу к Князю Адаму Вишневецкому, который жил в Брагине со всею пышностию богатого Вельможи. Тут Самозванец приступил к делу – и если искал надежного, лучшего пособника в предприятии равно дерзком и нелепом, то не обманулся в выборе: ибо Вишневецкий, сильный при дворе и в Государственной думе многочисленными друзьями и прислужниками, соединял в себе надменность с умом слабым и легковерием младенца. Новый слуга знаменитого Пана вел себя скромно; убегал всяких низких забав, ревностно участвовал только в воинских, и с отменною ловкостию. Имея наружность некрасивую – рост средний, грудь широкую, волосы рыжеватые, лицо круглое, белое, но совсем не привлекательное, глаза голубые без огня, взор тусклый, нос широкий, бородавку под правым глазом, также на лбу, и одну руку короче другой – Отрепьев заменял сию невыгоду живостию и смелостию ума, красноречием, осанкою благородною. Заслужив внимание и доброе расположение господина, хитрый обманщик притворился больным, требовал Духовника, и сказал ему тихо: «Умираю. Предай мое тело земле с честию, как хоронят детей Царских. Не объявлю своей тайны до гроба; когда же закрою глаза навеки, ты найдешь у меня под ложем свиток, и все узнаешь; но другим не сказывай. Бог судил мне умереть в злосчастии». Духовник был Иезуит: он спешил известить Князя Вишневецкого о сей тайне, а любопытный Князь спешил узнать ее: обыскал постелю мнимоумирающего; нашел бумагу, заблаговременно изготовленную, и прочитал в ней, что слуга его есть Царевич Димитрий, спасенный от убиения своим верным медиком; что злодеи, присланные в Углич, умертвили одного сына Иерейского, вместо Димитрия, коего укрыли добрые Вельможи и Дьяки Щелкаловы, а после выпроводили в Литву, исполняя наказ Иоаннов, данный им на сей случай. Вишневецкий изумился: еще хотел сомневаться, но уже не мог, когда хитрец, виня нескромность Духовника, раскрыл свою грудь, показал золотой, драгоценными каменьями осыпанный крест (вероятно где-нибудь украденный) и с слезами объявил, что сия святыня дана ему крестным отцем Князем Иваном Мстиславским.

   Дмитрий Самозванец у Вишневецкого.
   Н. В. Неврев. 1876. Государственная художественная галерея
   Фонда поколений Ханты-Мансийского автономного округа – Югры

   Вельможа Литовский был в восхищении. Какая слава представлялась для него возможною! бывшего слугу своего увидеть на троне Московском! Он не щадил ничего, чтобы поднять мнимого Димитрия с одра смертного, и в краткое время его притворного выздоровления изготовив ему великолепное жилище, пышную услугу, богатые одежды, успел во всей Литве разгласить о чудесном спасении Иоаннова сына. Брат Князя Адама Константин Вишневецкий и тесть сего последнего Воевода Сендомирский Юрий Мнишек взяли особенное участие в судьбе столь знаменитого изгнанника, как они думали, веря свитку, золотому кресту обманщика и свидетельству двух слуг: обличенного вора беглеца Петровского и другого, Мнишкова холопа, который в Иоанново время был нашим пленником и будто бы видал Димитрия (младенца двух или трех лет) в Угличе: первый уверял, что Царевич действительно имел приметы Самозванца (дотоле никому неизвестные): бородавки на лице и короткую руку. Вишневецкие донесли Сигизмунду, что у них истинный наследник Феодоров: а Сигизмунд ответствовал, что желает его видеть, уже быв извещен о сем любопытном явлении другими, не менее ревностными доброхотами Самозванца: Папским Нунцием Рангони и пронырливыми Иезуитами, которые тогда Царствовали в Польше, управляя совестию малодушного Сигизмунда, и легко вразумили его в важные следствия такого случая.
   В самом деле, что могло казаться счастливее для Литвы и Рима? Чего нельзя было им требовать от благодарности Лжедимитрия, содействуя ему в приобретении Царства, которое всегда грозило Литве и всегда отвергало духовную власть Рима? В опасном неприятеле Сигизмунд мог найти друга и союзника, а Папа усердного сына в непреклонном ослушнике. Сим изъясняется легковерие Короля и Нунция: думали не об истине, но единственно о пользе; одно бедствие, одно смятение и междоусобие России уже пленяло воображение наших врагов естественных; и если робкий Сигизмунд еще колебался, то ревностные Иезуиты победили его нерешимость, представив ему способ, обольстительный для душ слабых: действовать не открыто, не прямо, и под личиною мирного соседа ввергнуть пламя войны в Россию. Уже Рангони находился в тесной связи с Самозванцем, и деятельные Иезуиты служили посредниками между ими; уже с обеих сторон изъяснились и заключили договор: Лжедимитрий письменно обязался за себя и за Россию пристать к Латинской Церкви, а Рангони быть его ходатаем не только в Польше и в Риме, но и во всей Европе; советовал ему спешить к Королю и ручался за доброе следствие их свидания.
   Вместе с Воеводою Сендомирским и Князем Вишневецким Отрепьев (в 1603 или 1604 году) явился в Кракове, где Нунций немедленно посетил его. «Я сам был тому свидетелем, – пишет Секретарь Королевский Чилли, веря мнимому Царевичу: – я видел, как Нунций обнимал и ласкал Димитрия, беседуя с ним о России и говоря, что ему должно торжественно объявить себя Католиком для успеха в своем деле. Димитрий с видом сердечного умиления клялся в непременном исполнении данного им обета и вторично подтвердил сию клятву в доме у Нунция, в присутствии многих Вельмож. Угостив Царевича пышным обедом, Рангони повез его во дворец. Сигизмунд, обыкновенно важный и величавый, принял Димитрия в кабинете, стоя, и с ласковою улыбкою. Димитрий поцеловал у него руку, рассказал ему всю свою историю», и заключил так: Государь! вспомни, что ты сам родился вузах и спасен единственно Провидением. Державный изгнанник требует от тебя сожаления и помощи. «Чиновник Королевский дал знак Царевичу, чтобы он вышел в другую комнату, где Воевода Сендомирский и все мы ждали его. Король остался наедине с Нунциеми чрез несколько минут снова призвал Димитрия. Положив руку на сердце, смиренный Царевич более вздохами, нежели словами убеждал Сигизмунда быть милостивым. Тогда Король с веселым видом, приподняв свою шляпу, сказал: Да поможет вам Бог, Московский Князь Димитрий! А мы, выслушав и рассмотрев все ваши свидетельства, несомнительно видим в вас Иоаннова сына, и в доказательство нашего искреннего благоволения определяем вам ежегодно 40 000 золотых» (54 000 нынешних рублей серебряных) «на содержание и всякие издержки. Сверх того вы, как истинный друг Республики, вольны сноситься с нашими Панами и пользоваться их усердным вспоможением. Сия речь столько восхитила Димитрия, что он не мог сказать ни единого слова: Нунций благодарил Короля, привез Царевича в дом к Воеводе Сендомирскому и, снова обняв его, советовал ему действовать немедленно, чтобы скорее достигнуть цели: отнять Державу у Годунова и навеки утвердить в России Веру Католическую с Иезуитами». Прежде всего надлежало самому Лжедимитрию принять сию Веру: чего неотменно хотел Рангони; но условились не оглашать того до времени, боясь закоренелой ненависти Россиян к Латинской Церкви. Действие совершилось в доме Краковских Иезуитов. Расстрига шел к ним тайно с каким-то Вельможею Польским в бедном рубище, закрывая лицо свое, чтобы никто не узнал его; выбрал одного из них себе в Духовники, исповедался, отрекся от нашей Церкви, и как новый ревностный сын Западной принял Тело Христово с миропомазанием от Римского Нунция. Так сказано в письмах Иезуитского общества, которое славило будущие великие добродетели мнимого Димитрия, надеясь усердием его подчинить Риму все неизмеримые страны Востока! – Тогда Отрепьев, следуя наставлениям нунция, собственною рукою написал красноречивое Латинское письмо к Папе, чтобы иметь в нем искреннего покровителя – и Климент VIII не замедлил удостоверить его в своей готовности вспомогать ему всею духовною властию Апостольского Наместника.
   Должно отдать справедливость уму расстриги: предав себя Иезуитам, он выбрал действительнейшее средство одушевить ревностию беспечного Сигизмунда, который, вопреки чести, совести, народному праву и мнению многих знатных Вельмож, решился быть сподвижником бродяги. Славный друг Баториев Гетман Замойский был еще жив: Король писал к нему о своем важном предприятии, говоря, что Республика, доставив Димитрию корону, будет располагать силами Московской Державы, легко обуздает Турков, Хана и Шведов, возьмет Эстонию и всю Ливонию, откроет путь для своей торговли в Персию и в Индию; но что сие великое намерение, требуя тайны и скорости, не может быть предложено сейму, дабы Годунов не имел времени изготовиться к обороне. Тщетно старец Замойский, Пан Жолкевский, Князь Острожский и другие Вельможи благоразумные удерживали Короля, не советуя ему легкомысленно вдаваться в опасность такой войны, особенно без ведома чинов государственных и с малыми силами; тщетно знаменитый Пан Збаражский доказывал, что мнимый Димитрий есть без сомнения обманщик. Убежденный Иезуитами, но не дерзая самовластно нарушить двадцатилетнего перемирия, заключенного между им и Борисом, Король велел Мнишку и Вишневецким поднять знамя против Годунова именем Иоаннова сына и составить рать из вольницы; определил ей на жалованье доходы Сендомирского Воеводства; внушал Дворянам, что слава и богатство ожидают их в России и, торжественно возложив с своей груди златую цепь на расстригу, отпустил его с двумя Иезуитами из Кракова в Галицию, где близ Львова и Самбора, в местностях Вельможи Мнишка, под распущенными знаменами уже толпилась Шляхта и чернь, чтобы идти на Москву.
   Главою и первым ревнителем сего подвига сделался старец Мнишек, коему старость не мешала быть ни честолюбивым, ни легкомысленным до безрассудности. Он имел юную дочь прелестницу, Марину, подобно ему честолюбивую и ветреную: Лжедимитрий, гостя у него в Самборе, объявил себя, искренно или притворно, страстным ее любовником и вскружил ей голову именем Царевича; а гордый Воевода с радостию благословил сию взаимную склонность, в надежде видеть Россию у ног своей дочери, как наследственную собственность его потомства. Чтобы утвердить сию лестную надежду и хитро воспользоваться еще неверными обстоятельствами жениха, Мнишек предложил ему условия, без малейшего сомнения принятые расстригою, который дал на себя следующее обязательство (писанное 25 Маия 1604, собственною рукою Воеводы Сендомирского): «Мы, Димитрий Иванович, Божиею милостию Царевич Великой России, Углицкий, Дмитровский и проч., Князь от колена предков своих, и всех Государств Московских Государь и наследник, по уставу Небесному и примеру Монархов Христианских избрали себе достойную супругу, Вельможную Панну Марину, дочь ясновельможного Пана Юрия Мнишка, коего считаем отцем своим, испытав его честность и любовь к нам, но отложили бракосочетание до нашего воцарения: тогда – в чем клянемся именем Св. Троицы и прямым словом Царским – женюся на панне Марине, обязываясь: 1) выдать немедленно миллион злотых» (1350000 нынешних серебряных рублей) «на уплату его долгов и на ее путешествие до Москвы, сверх драгоценностей, которые пришлем ей из нашей казны Московской; 2) торжественным Посольством известить о сем деле Короля Сигизмунда и просить его благосклонного согласия на оное; 3) будущей супруге нашей уступить два Великие Государства, Новгород и Псков, со всеми уездами и пригородами, с людьми Думными, Дворянами, Детьми Боярскими и с Духовенством, так чтобы она могла судить и рядить в них самовластно, определять Наместников, раздавать вотчины и поместья своим людям служивым, заводить школы, строить монастыри и церкви Латинской Веры, свободно исповедуя сию Веру, которую и мы сами приняли с твердым намерением ввести оную во всем Государстве Московском. Если же – от чего Боже сохрани – Россия воспротивится нашим мыслям и мы не исполним своего обязательства в течение года, то Панна Марина вольна развестися со мною или взять терпение еще на год», и проч. Сего не довольно: в восторге благодарности Лжедимитрий другою грамотою (писанною 12 Июня 1604) отдал Мнишку в наследственное владение Княжество Смоленское и Северское, кроме некоторых уездов, назначенных им в дар Королю Сигизмунду и Республике в залог вечного, ненарушимого мира между ею и Московскою державою…Так беглый Диакон, чудесное орудие гнева Небесного, под именем Царя Российского готовился предать Россию, с ее величием и православием, в добычу Иезуитам и Ляхам! Но способы его еще не ответствовали важности замысла.

   Портрет воеводы Ежи Мнишека.
   XVII в. Британская библиотека

   Ополчалась в самом деле не рать, а сволочь на Россию: весьма немногие знатные Дворяне, в угодность Королю, мало уважаемому, или прельщаясь мыслию храбровать за изгнанника Царевича, явились в Самборе и Львове: стремились туда бродяги, голодные и полунагие, требуя оружия не для победы, но для грабежа, или жалованья, которое щедро выдавал Мнишек в надежде на будущее: на богатое вено Марины и доходы Смоленского Княжества. Расстрига и друзья его чувствовали нужду в иных, лучших сподвижниках и должны были естественно искать их в самой России. Достойно замечания, что некоторые из Московских беглецов, детей Боярских, исполненных ненависти к Годунову, укрываясь тогда в Литве, не хотели быть участниками сего предприятия, ибо видели обман и гнушались злодейством: пишут, что один из них, Яков Пыхачев, даже всенародно, и пред лицом Короля, свидетельствовал о сем грубом обмане вместе с товарищем расстригиным, Иноком Варлаамом, встревоженным совестию; что им не верили и прислали обоих скованных к Воеводе Мнишку в Самбор, где Варлаама заключили в темницу, а Пыхачева, обвиняемого в намерении умертвить Лжедимитрия, казнили. Другие беглецы, менее совестные, Дворянин Иван Борошин с десятью или пятнадцатью клевретами, пали к ногам мнимого Царевича и составили его первую дружину Русскую: скоро нашлася гораздо сильнейшая. Зная свойство мятежных Донских Козаков – зная, что они не любили Годунова, казнившего многих из них за разбои, – Лжедимитрий послал на Дон Литвина Свирского с грамотою; писал, что он сын первого Царя Белого, коему сии вольные Христианские витязи присягнули в верности; звал их на дело славное: свергнуть раба и злодея с престола Иоаннова. Два Атамана, Андрей Корела и Михайло Нежакож, спешили видеть Лжедимитрия; видели его честимого Сигизмундом, Вельможными Панами и возвратились к товарищам с удостоверением, что их зовет истинный Царевич. Удальцы Донские сели на коней, чтобы присоединиться к толпам Самозванца. Между тем усердный слуга его Пан Михайло Ратомский, Остерский Староста, волновал нашу Украйну чрез своих лазутчиков и двух Монахов Русских, вероятно Мисаила и Леонида, из коих последний, взяв на себя имя Григория Отрепьева, мог свидетельствовать, что оно не принадлежит Самозванцу. В городах, в селах и на дорогах подкидывали грамоты от Лжедимитрия к Россиянам с вестию, что он жив и скоро к ним будет. Народ изумлялся, не зная, верить тому или не верить; а бродяги, негодяи, разбойники, издавна гнездясь в земле Северской, обрадовались: наступало их время. Кто бежал в Галицию к Самозванцу, кто в Киев, где Ратомский также выставил знамя для собрания вольницы: он поднял и Козаков Запорожских, прельщенных мыслию вести бывшего ученика своего на Царство Московское. – Столько движения, столько гласных происшествий могло ли утаиться от Годунова?
   Еще прежде, нежели Самозванец открылся Вишневецким, слух, распущенный им в Литве о Димитрии, сделался, вероятно, известным Борису. В Генваре 1604 года Нарвский сановник Тирфельд писал с гонцем к Абовскому градоначальнику, что мнимо убитый сын Иоаннов живет у Козаков: гонца задержали в Иванегороде, и письмо его доставили Царю. В то же время пришли и вести из Литвы и подметные грамоты Лжедимитриевы от наших Воевод украинских; в то же время на берегах Волги Донские Козаки разбили Окольничего Семена Годунова, посыланного в Астрахань и, захватив несколько стрельцов, отпустили их в Москву с таким наказом: «объявите Борису, что мы скоро будем к нему с Царевичем Димитрием!» Один Бог видел, что происходило в душе Годунова, когда он услышал сие роковое имя!.. но чем более устрашился, тем более хотел казаться бесстрашным. Не сомневаясь в убиении истинного сына Иоаннова, он изъяснял для себя столь дерзкую ложь умыслом своих тайных врагов, и велев лазутчикам узнать в Литве, кто сей Самозванец, искал заговора в России: подозревал Бояр; призвал в Москву Царицу-Инокиню, мать Димитриеву, и ездил к ней в Девичий монастырь с Патриархом, воображая, как вероятно, что она могла быть участницею предполагаемого кова, и надеясь лестию или угрозами выведать ее тайну: но Царица-Инокиня, равно как и Бояре, ничего не знала, с удивлением и, может быть, не без внутреннего удовольствия слыша о Лжедимитрии, который не заменял сына для матери, но страшил его убийцу. Сведав наконец, что Самозванец есть расстрига Отрепьев и что Дьяк Смирной не исполнил Царского указа сослать его в пустыню Беломорскую, Борис усилием притворства не оказал гнева, ибо хотел уверить Россиян в маловажности сего случая: Смирной трепетал, ждал гибели и был казнен, но после, и будто бы за другую вину: за расхищение государственного достояния. Удвоив заставы на Литовской границе, чтобы перехватывать вести о Самозванце, однако ж чувствуя невозможность скрыть его явление от России и боясь молчанием усилить вредные толки, Годунов обнародовал историю беглеца Чудовского, вместе с допросами Монаха Пимена, Венедикта, Чернца Смоленского, и мещанина Ярославца, иконника Степана: первый объявлял, что он сам вывел бродягу Григория в Литву, но не хотел идти с ним далее и возвратился; второй и третий свидетельствовали, что они знали Отрепьева Диаконом в Киеве и вором между запорожцами; что сей негодяй, богоотступник, чернокнижник с умыслу Князей Вишневецких и самого Короля дерзает в Литве называться Димитрием. В то же время Царь послал, от имени Бояр, дядю расстригина Смирного-Отрепьева к Сигизмундовым Вельможам, чтобы в их присутствии изобличить племянника; послал и к Донским Козакам Дворянина Хрущова вывести их из бедственного заблуждения. Но грамоты и слова не действовали: Вельможи Королевские не хотели показать Лжедимитрия Смирнову-Отрепьеву и сухо ответствовали, что им нет дела до мнимого Царевича Российского; а Козаки схватили Хрущова, оковали и привезли к Самозванцу. Уже расстрига (15 Августа) двинулся с своими дружинами к берегам Днепровским и стоял (17 того же месяца) в Сокольниках: Хрущов, представленный ему в цепях, взглянул на него… залился слезами и пал на колена, воскликнув: «вижу Иоанна в лице твоем: я твой слуга навеки!» С него сняли оковы; и сей первый чиновный изменник, ослепленный страхом или корыстию, в знак усердия донес своему новому Государю, мешая истину с ложью, что «народ изъявляет в России любовь к Димитрию; что самые знатные люди, Меньшой Булгаков и другие, пили у себя с гостями чашу за его здравие и были, по доносу слуг, осуждены на казнь; что Борис умертвил и сестру, вдовствующую Царицу Ирину, которая всегда видела в нем Монарха беззаконного; что он, не смея явно ополчаться против Димитрия, сводит полки в Ливнах, будто бы на случай Ханского впадения; что главные Воеводы их Петр Шереметев и Михайло Салтыков, встретясь с ним, Хрущовым, в искренней беседе сказали: нас ожидает не Крымская, а совсем иная война – но трудно поднять руку на Государя природного, что Борис нездоров, едва ходит от слабости в ногах и думает тайно выслать казну Московскую в Астрахань и в Персию». Годунов без сомнения не убил Ирины и не думал искать убежища в Персии; еще не видал дотоле измены в Россиянах и не казнил ни одного человека за явную приверженность к Самозванцу; с жадностию слушая лазутчиков, доносителей, клеветников, воздерживал себя от тиранства для своей безопасности в таких обстоятельствах и терзаемый подозрениями, еще неосновательными, хотел знаками великодушной доверенности тронуть Бояр и чиновников: но действительно медлил двинуть значительную рать прямо к Литовским пределам, в доказательство ли бесстрашия, боясь ли сильным ополчением дать народу мысль о важности неприятеля, избегая ли войны с Польшею до самой крайней необходимости? Сия необходимость была уже очевидна: Король Сигизмунд вооружал на Бориса не только Самозванца, но и крымских разбойников, убеждая Хана вступить вместе с Лжедимитрием в Россию. Борис знал все и еще послал в Варшаву лично к Королю Дворянина Огарева, усовестить его представлением, сколь унизительно для Венценосца Христианского быть союзником подлого обманщика; вторично объявлял, кто сей мнимый Царевич, и спрашивал, чего Сигизмунд желает: мира или войны с Россиею? Сигизмунд хотел лукавствовать и подобно своим Вельможам отвечал, что не стоит за Лжедимитрия и не мыслит нарушать перемирия; что некоторые Ляхи самовольно помогают сему бродяге, ушедшему в Галицию, и будут наказаны как мятежники. «Мы хотели обмануть Бога (пишет современник, один из знатных Ляхов), уверяя бессовестно, что Король и республика не участвуют в Димитриевом предприятии». – Уже Самозванец начал действовать, а Царь велел Патриарху Иову еще писать к Духовенству Литовскому и Польскому, чтобы оно для блага обеих держав старалось удалить кровопролитие за богоотступника расстригу; все наши Епископы скрепили Патриаршую грамоту своими печатями, клятвенно свидетельствуя, что они все знали Отрепьева Монахом. Такую же грамоту написал Иов и к Киевскому Воеводе Князю Василию Острожскому, напоминая ему, что он сам знал сего беглеца Диаконом, и заклиная его быть достойным сыном церкви: обличить расстригу, схватить и прислать в Москву. Но гонцы Патриарховы не возвратились: их задержали в Литве и не ответствовали Иову ни Духовенство, ни Князь Острожский: ибо Самозванец действовал уже с блестящим успехом.
   Сие грозное ополчение, которое шло низвергнуть Годунова, состояло едва ли из 1500 воинов исправных, всадников и пеших, кроме сволочи, без устройства и почти без оружия. Главными предводителями были сам Лжедимитрий (сопровождаемый двумя Иезуитами), юный Мнишек (сын Воеводы Сендомирского), Дворжицкий, Фредро и Неборский; каждый из них имел свою особенную дружину и хоругвь; а старец Мнишек первенствовал в их Думе. Они соединились близ Киева с двумя тысячами Донских Козаков, приведенных Свирским, с толпами вольницы, Киевской и Северской, ополченной Ратомским, и 16 октября 1604 г. вступили в Россию… Тогда единственно Борис начал решительно готовиться к обороне: послал надежных Воевод в украинские крепости с Головами Стрелецкими; а знатных Бояр, Князя Дмитрия Шуйского, Ивана Годунова и Михайла Глебовича Салтыкова в Брянск, чтобы собрать там многочисленное полевое войско. Еще Борис мог стыдиться страха, видя против себя толпы Ляхов, нестройной вольницы и Козаков, предводимые беглым расстригою; но сей человек назывался именем ужасным для Бориса и любезным для России!
   Лжедимитрий шел с мечем и с манифестом: объявлял Россиянам, что он, невидимою десницею Всевышнего устраненный от ножа Борисова и долго сокрываемый в неизвестности, сею же рукою изведен на феатр мира под знаменами сильного, храброго войска и спешит в Москву взять наследие своих предков, венец и скипетр Владимиров; напоминал всем чиновникам и гражданам присягу, данную ими Иоанну; убеждал, их оставить хищника Бориса и служить государю законному; обещал мир, тишину, благоденствие, коих они не могли иметь в Царствование злодея богопротивного. Вместе с тем Воевода Сендомирский именем Короля и Вельможных Панов обнародовал, что они, убежденные доказательствами очевидными, несомненно признали Димитрия истинным Великим Князем Московским, дали ему рать и готовы дать еще сильнейшую для восшествия на престол отца его. Сей манифест довершил действие прежних подметных грамот Лжедимитрия в Украйне, где не только сподвижники Хлопковы и слуги опальных Бояр, ненавистники Годунова – не только низкая чернь, но и многие люди воинские поверили Самозванцу, не узнавая беглого Диакона в союзнике Короля Сигизмунда, окруженном знатными Ляхами; в витязе ловком, искусном владеть мечем и конем; в Военачальнике бодром и бесстрашном: ибо Лжедимитрий был всегда впереди, презирал опасность, и взором спокойным искал, казалось, не врагов, а друзей в России. Несчастия Годунова времени, надежда на лучшее, любовь к чрезвычайному и золото, рассыпаемое Мнишком и Вишневецкими, также способствовали легковерию народному. Тщетно градоначальники Борисовы хотели мешать распространению листов Самозванцевых, опровергали и жгли их: листы ходили из рук в руки, готовя измену. Начались тайные сношения между Самозванцем и городами украинскими, где лазутчики его действовали с величайшею ревностию, обольщая умы и страсти людей – доказывая, что присяга, данная Годунову, не имеет силы: ибо обманутый народ, присягая ему, считал сына Иоаннова мертвым; что сам Борис знает сию истину, обезумел в ужасе и не противится мирному вступлению Царевича в Россию. Самые чиновники колебались, или в оцепенении ждали дальнейших происшествий; самые Воеводы, видя общее движение в пользу Лжедимитрия, опасались, кажется, употребить строгость и не изъявили должного усердия. Составились заговоры, и мятеж вспыхнул.

   Лжедмитрий I. Гравюра. Неизвестный художник.
   1721. Государственный исторический музей

   Отрепьев на левом берегу Днепра разделил свое войско: послал часть его к Белугороду, а сам шел вверх Десны, вслед за рассыпною дружиною переметчиков, которые служили ему верными путеводителями, зная места и людей. Едва поставив ногу на Русскую землю (18 Октября), в Слободе Шляхетской, он сведал о своем первом успехе: жители и воины Моравска отложились от Бориса; связали, выдали Воевод своих Лжедимитрию; встретили его с хлебом и солью. Чувствуя важность начала в таком предприятии, умный пришлец вел себя с отменною ловкостию: торжественно славил Бога; изъявлял милость и величавость; не укорял Воевод моравских верностию к Борису, жалел только об их заблуждении, и дал им свободу; жаловал, ласкал изменников, граждан, воинов, видом и разговором, не без искусства представляя лицо державного, так что от Литовского рубежа до самых внутренных областей России с неимоверною быстротою промчалась добрая слава о Лжедимитрии – и знаменитая столица Ольговичей не усомнилась следовать примеру Моравска. 26 Октября покорился Самозванцу Чернигов, где ратники и граждане также встретили его с хлебом и солью, выдав ему Воевод, из коих главный, Князь Иван Андреевич Татев, внутренно ненавидя Бориса, как второй Хрущов бесстыдно вступил в службу к обманщику. Там хранилась значительная казна: Лжедимитрий, разделив ее между своими воинами, усилил тем их ревность; умножил и число, присоединив к ним 300 стрельцов изменников и жителей, ополченных усердием к нему и духом буйным. Взяв из Черниговской крепости 12 пушек, Самозванец оставил в ней начальником Ляха и спешил к Новугороду Северскому. Он надеялся быть везде завоевателем без кровопролития и действительно, на берегах Десны, Свины и Снова, видел единственно коленопреклонение народа и слышал радостный клик: «Да здравствует Государь наш, Димитрий!»
   Но вести не было из Новагорода: жители не высылали ко Лжедимитрию ни призывных грамот, ни Воевод связанных: там бодрствовал один человек, решительный, смелый – и еще верный! Сей витязь был Петр Федорович Басманов, брат убитого разбойниками (в 1604 году) Ивана Басманова, дотоле известный только чрезвычайною судьбою отца и деда, которые всем жертвуя Иоанновой милости, своею гибелию доказали Небесное правосудие: наследовав их дух Царедворческий, он соединял в себе великие способности ума и даже некоторые благородные качества сердца и совестию уклонною, нестрогою, будучи готов на добро и зло для первенства между людьми. Борис видел в юном Басманове только достоинства; вывел его, вместе с братом, из родовой опалы на степень знатности, в 1601 году дав ему сан Окольничего, и вместе с Боярином Князем Никитою Романовичем Трубецким послал было спасти Чернигов; но они за 15 верст до сего города сведали, что там уже Самозванец, и заключились в Новегороде. Тогда узнали Басманова! Великая опасность поставила его выше Боярина Трубецкого: приняв начальство в городе, где все колебалось от внушений измены или страха, он истиною и грозою обуздал предательство: сам уверенный в обмане, уверил в нем и других; сам не боясь смерти, устрашил мятежников казнию; сжег предместия, и с пятисотною дружиною стрельцов Московских заперся в крепости, волею или неволею взяв к себе и знатнейших жителей. 11 Ноября Лжедимитрий подступил к Новугороду: тут Россияне приветствовали его, в первый раз, ядрами и пулями! Он требовал переговоров: Басманов с зажженным фитилем стоял на стене и слушал клеврета Самозванцева Ляха Бучинского, который сказал, что Царь и Великий Князь Димитрий готов быть отцем воинов и жителей, если ему сдадутся, или, в случае упорства, не оставит живым ни грудного младенца в Новегороде. «Великий Князь и Царь в Москве, – ответствовал Басманов, – а ваш Димитрий разбойник сядет на кол вместе с вами». Отрепьев посылал и Российских изменников уговаривать Басманова, но бесполезно; хотел взять крепость смелым приступом и был отражен; хотел огнем разрушить ее стены, но не успел и в том; лишился многих людей, и видел бедствие пред собою: стан его уныл; Басманов давал время войску Борисову ополчиться и пример неробости иным градоначальникам.
   Но добрые вести утешили Самозванца. В крепком Путивле начальствовали знатный Окольничий Михайло Салтыков и Князь Василий Рубец-Мосальский: сей последний, как воин не без достоинства, как гражданин без чести и правил с Дьяком Сутуповым объявил себя за мнимого Царевича; сам возмутил граждан и ратников; сам связал Салтыкова и (18 Ноября), предав сие важное место расстриге, сделался с того времени любимцем его и советником. Не менее важный Рыльск, волость Комарницкая, или Севская, Борисов, Белгород, Волуйки, Оскол, Воронеж, Кромы, Ливны, Елец (где находился и ревностно действовал тогда Монах Леонид под именем Григория Отрепьева) также поддалися Самозванцу. Вся южная Россия кипела бунтом; везде вязали чиновников, едва ли искренно верных Борису, и представляли Лжедимитрию, который немедленно освобождал их и с милостию принимал к себе в службу. Рать его умножалась новыми толпами изменников. Перехватив казну, тайно везенную Московскими купцами в медовых бочках к начальникам Северских городов, он послал знатную часть ее в Литву к Князю Вишневецкому и Пану Рожинскому, чтобы набирать там новые дружины сподвижников; а сам еще стоял под Новым городом, стрелял из больших пушек, разрушал стены. Басманов не слабел духом и мужествовал в счастливых вылазках; но видя разрушение крепости и зная, что войско Борисово идет спасти ее, он хитро заключил перемирие с Самозванцем, будто бы в ожидании вестей из Москвы, и во всяком случае обязываясь сдаться ему чрез две недели. Уже Самозванец считал Новгород своим и Басманова пленником.
   Сии быстрые успехи обольщения поразили Годунова и всю Россию. Царь увидел, вероятно, свою ошибку – и сделал другую; увидел, что ему надлежало бы не обманывать людей знаками лицемерного презрения к расстриге, но готовым, сильным войском отразить его от нашей границы и не впускать в Северскую землю, где еще жил старый дух Литовский и где скопище злодеев, беглецов, слуг опальных, естественно ожидало мятежа как счастья; где народ и самые люди воинские, удивленные беспрепятственным входом Самозванца в Россию, могли, веря внушению его лазутчиков, думать, что Годунов действительно не смеет противиться истинному Иоаннову сыну. Новое доказательство, сколь ум обманчив в раздоре с совестию, и как хитрость, чуждая добродетели, запутывается в сетях собственных! Еще Борис мог бы исправить сию ошибку: сесть на бранного коня и самолично вести Россиян против злодея. Присутствие Венценосца, его великодушная смелость и доверенность без сомнения имели бы действие. Не рожденный Героем, Годунов однако ж с юных лет знал войну; умел силою души своей оживлять доблесть в сердцах и спасти Москву от Хана, будучи только Правителем. За него были святость венца и присяги, навык повиновения, воспоминание многих государственных благодеяний – и Россия на поле чести не предала бы Царя расстриге. Но смятенный ужасом, Борис не дерзал идти навстречу к Димитриевой тени: подозревал Бояр и вручил им судьбу свою, назвав главным Воеводою Мстиславского, добросовестного, лично мужественного, но более знатного, нежели искусного предводителя; велел строго людям ратным, всем без исключения, спешить в Брянск, а сам как бы укрывался в столице!
   Одним словом, суд Божий гремел над державным преступником. Никто из Россиян до 1604 года не сомневался в убиении Димитрия, который возрастал на глазах своего Углича и коего видел весь Углич мертвого, в течение пяти дней орошав его тело слезами: следственно Россияне не могли благоразумно верить воскресению Царевича; но они – не любили Бориса! Сие несчастное расположение готовило их быть жертвою обмана. Сам Борис ослабил свидетельство истины, казнив важнейших очевидцев Димитриевой смерти и явно ложными показаниями затмив ее страшные обстоятельства. Еще многие знали верно сию истину в Угличе, в Пелыме, но там жила в сердцах ненависть к тирану. Всех громогласнее, как пишут, свидетельствовал в столице Князь Василий Шуйский, торжественно, на лобном месте, о несомнительной смерти Царевича, им виденного во гробе и в могиле. То же писал и Патриарх во все концы России, ссылаясь и на мать Димитриеву, которая сама погребала сына. Но бессовестность Шуйского была еще в свежей памяти; знали и слепую преданность Иова к Годунову; слышали только имя Царицы-Инокини: никто не видался, никто не говорил с нею, снова заключенною в Пустыне Выксинской. Еще не имев примера в истории Самозванцев и не понимая столь дерзкого обмана; любя древнее племя Царей и с жадностию слушая тайные рассказы о мнимых добродетелях Лжедимитрия, Россияне тайно же передавали друг другу мысль, что Бог действительно каким-нибудь чудом, достойным Его правосудия, мог спасти Иоаннова сына для казни ненавистного хищника и тирана. По крайней мере сомневались и не изъявляли ревности стоять за Бориса. Расстрига с своими Ляхами уже господствовал в наших пределах, а воины отечества уклонялись от службы, шли неохотно в Брянск под знамена, и тем неохотнее, чем более слышали об успехах Лжедимитрия, думая, что сам Бог помогает ему. Так нелюбовь к Государю рождает нечувствительность и к государственной чести!
   В сей опасности, уже явной, Борис прибегнул к двум средствам: к Церкви и к строгости. Он велел Иерархам петь вечную память Димитрию в храмах, а расстригу с его клевретами, настоящими и будущими, клясть всенародно, на амвонах и торжищах, как злого еретика, умышляющего не только похитить Царство, но и ввести в нем Латинскую Веру: следственно Борис уже знал или угадывал обет, данный Лжедимитрием Иезуитам и Легату Папскому. Хотя народ, видев слабость и повторство Святителей в исследовании Димитриева убиения, не мог иметь к ним беспредельной доверенности; но ужас анафемы должен был тронуть совесть людей набожных и вселить в них омерзение к человеку, отверженному церквию и преданному ею суду Божию. Второе средство также не осталось бесплодным. Издав указ, чтобы с каждых двухсот четвертей земли обработанной выходил ратник в поле с конем, доспехом и запасом – следственно убавив до половины число воинов, определенное Уставом Иоанновым, – Борис требовал скорости; писал, что владельцы богатые живут в домах, не заботясь о гибели Царства и церкви; грозил жестокою казнию ленивым и беспечным, не упоминая о злонамеренных, и действительно велел наказывать ослушных без пощады: лишением имения, темницею и кнутом; велел, чтобы и все слуги Патриаршие, Святительские и монастырские, годные для ратного дела, спешили к войску под опасением тяжкого гнева Царского в случае медленности. «Бывали времена, – сказано в сем определении Государственного совета, – когда и самые Иноки, Священники, Диаконы вооружались для спасения отечества, не жалея своей крови; но мы не хотим того: оставляем их в храмах, да молятся о Государе и государстве». Сии меры, угрозы и наказания недель в шесть соединили до пятидесяти тысяч всадников в Брянске, вместо полумиллиона, в 1598 году ополченного призывным словом Царя, коего любила Россия!
   Но Борис еще оказал тогда великодушие. Шведский Король, враг Сигизмундов, слышав о Самозванце и вероломстве Ляхов, предлагал Царю союз и войско вспомогательное. Царь ответствовал, что Россия не требует вспоможения иноземцев; что она при Иоанне в одно время воевала с Султаном, Литвою, Швециею, Крымом, и не должна бояться мятежника презренного. Борис знал, что в случае верности Россиян горсть Шведов ему не нужна, а в случае неверности бесполезна, ибо не могла бы спасти его.

   Портрет царя Бориса Годунова.
   Неизвестный художник. Вторая половина XVIII в.
   Коллекция музеев Московского Кремля

   Грозный час опыта наступал: нельзя было медлить, ибо Самозванец ежедневно усиливался и распространял свои мирные завоевания. Бояре, Князья Федор Иванович Мстиславский, Андрей Телятевский, Дмитрий Шуйский, Василий Голицын, Михайло Салтыков, Окольничие Князь Михайло Кашин, Иван Иванович Годунов, Василий Морозов, выступили из Брянска, чтобы пресечь успехи измены и спасти Новогородскую крепость, которая одна противилась расстриге уже среди подвластной ему страны. Не только Годунов с мучительным волнением души следовал мыслями за Московскими знаменами, но и вся Россия сильно тревожилась в ожидании, чем Судьба решит столь важную прю между Борисом и ложным или неложным Димитрием: ибо не было общего удостоверения ни в войске, ни в Государстве. Мысль поднять руку на действительного сына Иоаннова или предаться дерзкому обманщику, клятому Церковию, равно ужасала сердца благородные. Многие и самые благороднейшие из Россиян, не любя Бориса, но гнушаясь изменою, хотели соблюсти данную ему присягу; другие, следуя единственно внушению страстей, только желали или не желали перемены Царя и не заботились об истине, о долге верноподданного; а многие не имели точного образа мыслей, готовясь думать, как велит случай. Если бы в сие время открылась проницанию наблюдателя и самая внутренность душ, то он, может быть, еще не решил бы для себя вопроса о вероятной удаче или неудаче Самозванцева дела: столь расположение умов было отчасти несогласно, отчасти неясно и нерешительно! Войско шло, повинуясь Царской власти; но колебалось сомнением, толками, взаимным недоверием.
   Приближаясь к Трубчевску, где уже славилось имя Димитриево, Воеводы Борисовы писали к Сендомирскому, чтобы он немедленно вышел из России, мирной с Литвою, оставив злодея расстригу на казнь, им заслуженную. Мнишек не ответствовал в надежде, что войско Борисово не обнажит меча: так думал Самозванец; так говорили ему изменники, сносясь с своими единомышленниками в полках Московских. 18 декабря, на берегу Десны, верстах в шести от стана Лжедимитриева, была перестрелка между отрядами того и другого войска; а на третий день легкая сшибка. Ни с которой стороны не изъявляли пылкой ревности: Самозванец ждал, кажется, чтобы рать Борисова, следуя примеру городов, связала и выдала ему своих начальников; а Мстиславский, чтобы неприятель ушел без битвы как слабейший, едва ли имея и 12 000 воинов. Но не видали ни измены, ни бегства; перешло к Лжедимитрию только три человека из детей Боярских. Оставив Новгород и свой укрепленный стан, он выстроился на равнине, весьма неблагоприятной для войска малочисленного; оказывал спокойствие и бодрость; говорил речь к сподвижникам, стараясь воспламенить их мужество; молился велегласно, воздев руки на небо, и дерзнул, как уверяют, громко произнести следующие слова: «Всевышний! Ты зришь глубину моего сердца. Если обнажаю меч неправедно и беззаконно, то сокруши меня Небесным громом»… (увидим 17 Маия 1606 года!)… «Когда же я прав и чист душою, дай силу неодолимую руке моей в битве! А Ты, Мать Божия, буди покровом нашего воинства!» 21 Декабря началося дело, сперва не жаркое; но вдруг конница Польская с воплем устремилась на правое крыло Россиян, где предводительствовали Князья Дмитрий Шуйский и Михайло Кашин: оно дрогнуло и в бегстве опрокинуло средину войска, где стоял Мстиславский: изумленный такою робостию и таким беспорядком, он удерживал мечом своих и неприятелей; бился в свалке; облился кровию и с пятнадцатью ранами упал на землю: дружина стрельцов едва спасла его от плена. Час был решительный: если бы Лжедимитрий общим нападением подкрепил удар смелых Ляхов, то вся рать Московская, как пишут очевидцы, представила бы зрелище срамного бегства; но он дал ей время опомниться: 700 Немецких всадников, верных Борису, удержали стремление неприятельских, и левое крыло наше уцелело. Тогда же Басманов вышел из крепости, чтобы действовать в тылу у Самозванца, который, слыша выстрелы позади себя и видя свой укрепленный стан в пламени, прекратил битву. Обе стороны вдруг отступили, Лжедимитрий хвалясь победою и четырьмя тысячами убитых неприятелей, а Борисовы Воеводы от стыда безмолвствуя, хотя и взяв несколько пленников. Чтобы менее стыдиться, Россияне выдумали басню: уверяли, что Ляхи испугали их коней, нарядясь в медвежьи шубы навыворот; иноземцы же, свидетели сего малодушного бегства, пишут, что Россияне не имели, казалось, ни мечей, ни рук, имея единственно ноги!
   Однако ж мнимый победитель не веселился. Сия битва странная доказала не то, чего хотелось Самозванцу: Россияне сражались с ним худо, без усердия, но сражались; бежали, но от него, а не к нему. Он знал, что без их общего предательства ни Ляхи, ни Козаки не свергнут Бориса, и страшился быть между двумя огнями, двумя верными Воеводами, Мстиславским и Басмановым, который, видя отступление первого, снова заключился в крепости, готовый умереть в ее развалинах. На другой день присоединилось к Лжедимитрию 4000 Запорожцев, и войско Борисово удалилось к Стародубу Северскому, но для того, чтобы ожидать там других, свежих полков из Брянска, и могло чрез несколько дней возвратиться к Новугороду, обороняемому столь усильно. Ревность наемников и союзников ослабела: Ляхи надеялись вести своего Царя в Москву без кровопролития; увидели, что надобно ратоборствовать; не любили ни зимних походов, ни зимних осад – и как легкомысленно начали, так легкомысленно и кончили: объявили, что идут назад, будто бы исполняя указ Сигизмундов не воевать с Россиею в случае, если она будет стоять за Царя Годунова. Тщетно убеждал их Лжедимитрий не терять надежды: осталось не более четырехсот удальцов Польских; все другие бежали восвояси, а с ними и горестный Мнишек. Думая, что все погибло, и княжество Смоленское для него и Царство для Марины, сей ветреный старец еще дружественно простился с женихом ее и смело обещал ему возвратиться с сильнейшею ратию. Но Самозванец, едва ли уже веря нареченному тестю, еще верил счастию: с обрядами священными предав на поле сражения тела убитых, своих и неприятелей, и сняв осаду Новагорода, расположился станом в Комарницкой волости, занял Севский острог, спешил вооружать, кого мог: граждан и земледельцев. Рать Борисова не дала ему времени.
   1605 г. Смятение Воевод Московских было столь велико, что они даже медлили известить Царя о битве: узнав от других все ее печальные обстоятельства, Борис (1 Генваря) послал Князя Василия Шуйского к войску, быть вторым предводителем оного, а чашника Вельяминова к раненому Мстиславскому, ударить ему челом за кровь, пролиянную им из усердия к святому отечеству, и сказать именем государя: «Когда ты, совершив знаменитую службу, увидишь образ Спасов, Богоматери, Чудотворцев Московских и наши Царские очи: тогда пожалуем тебя свыше твоего чаяния. Ныне шлем к тебе искусного врача, да будешь здрав и снова на коне ратном». Всем иным Воеводам Царь велел объявить свое неудовольствие за их преступное молчание, но войско уверить в милости. Чтобы блестящею наградою мужества оживить доблесть в сердцах Россиян, Борис, искренно довольный одним Басмановым, призвал его к себе, выслал знатнейших государственных сановников навстречу к Герою и собственные великолепные сани для торжественного въезда в Москву со всею Царскою пышностию; дал ему из своих рук тяжелое золотое блюдо, насыпанное червонцами, и 2000 рублей, множество серебряных сосудов из казны Кремлевской, доходное поместье и сан Боярина Думного. Столица и Россия обратили взор на сего нового Вельможу, ознаменованного вдруг и славою подвига и милостию Царскою; превозносили его необыкновенные достоинства – и любимец государев сделался любимцем народным, первым человеком своего времени в общем мнении. Но столь блестящая награда одного была укоризною для многих и естественно рождала негодование зависти между знатными. Если бы Царь осмелился презреть устав Боярского старейшинства и дать главное Воеводство Басманову, то, может быть, спас бы свой Дом от гибели и Россию от бедствий: чего судьба не хотела! Призвав Басманова в Москву, вероятно, с намерением пользоваться его советами в Думе, Царь отнял лучшего Воеводу у рати и сделал, кажется, новую ошибку, избрав Шуйского в начальники. Сей Князь, подобно Мстиславскому, мог не робеть смерти в битвах, но не имел ни ума, ни души вождя истинного, решительного и смелого; уверенный в самозванстве бродяги, не думал предать ему отечества, но, угождая Борису как Царедворец льстивый, помнил свои опалы: видел, может быть, не без тайного удовольствия муку его тиранского сердца, и желая спасти честь России, зложелательствовал Царю.
   Шуйский, провождаемый множеством чиновных Стольников и Стряпчих, нашел войско близ Стародуба в лесах, между засеками, где оно, усиленное новыми дружинами, как бы таилось от неприятеля, в бездействии, в унынии, с предводителем недужным; другая запасная рать под начальством Федора Шереметева собиралась близ Кром, так что Борис имел в поле не менее осьмидесяти тысяч воинов. Мстиславский, еще изнемогая от ран, и Шуйский немедленно двинулись к Севску, где Лжедимитрий не хотел ждать их: смелый отчаянием, вышел из города и встретился с ними в Добрыничах. Силы были несоразмерны: у него 15 000, конных и пеших; у Воевод Борисовых 60 или 70 тысяч. Узнав, что полки наши теснятся в деревне, он хотел ночью зажечь ее и врасплох нагрянуть на сонных: тамошние жители взялись подвести его к селению незаметно; но стражи увидели сие движение: сделалась тревога, и неприятель удалился. Ждали рассвета (21 Генваря), Самозванец молился, говорил речь к своим, как и в день Новогородской битвы; разделил войско на три части: для первого удара взял себе 400 Ляхов и 2000 Россиян всадников, которые все отличались белою одеждою сверх лат, чтобы знать друг друга в сече: за ними должны были идти 8000 Козаков, также всадников, и 4000 пеших воинов с пушками. Утром началась сильная пальба. Россияне, столь многочисленные, не шли вперед, с обеих сторон примыкая к селению, где стояла их пехота. Оглядев устроение Московских Воевод, Лжедимитрий сел на борзого карего аргамака, держа в руке обнаженный меч, и повел свою конницу долиною, чтобы стремительным нападением разрезать войско Борисово между селением и правым крылом. Мстиславский, слабый и томный, был на коне: угадал мысль неприятеля и двинул сие крыло, с иноземною дружиною, к нему навстречу. Тут расстрига, как истинный витязь, оказал смелость необыкновенную: сильным ударом смял Россиян и погнал их; сломил и дружину иноземную, несмотря на ее мужественное блестящее сопротивление, и кинулся на пехоту Московскую, которая стояла пред деревнею с огнестрельным снарядом – и не трогалась, как бы в оцепенении; ждала и вдруг залпом из сорока пушек, из десяти или двенадцати тысяч ружей, поразила неприятеля: множество всадников и коней пало; кто уцелел, бежал назад в беспамятстве страха – и сам Лжедимитрий. Уже Козаки его неслись было во всю прыть довершить легкую победу своего Героя; но видя, что она не их, обратили тыл, сперва Запорожцы, а после и Донцы; и пехота. 5000 Россиян и Немцы с кликом: Hilf Gott (помоги Бог), гнали, разили бегущих на пространстве осьми верст, убили тысяч шесть, взяли немало и пленников, 15 знамен, 13 пушек; наконец истребили бы всех до единого, если бы Воеводы, как пишут, не велели им остановиться, думая, вероятно, что все кончено и что сам Лжедимитрий убит. С сею счастливою вестию прискакал в Москву сановник Шеин и нашел Царя молящегося в Лавре Св. Сергия…
   Борис затрепетал от радости; велел петь благодарственные молебны, звонить в колокола и представить народу трофеи: знамена, трубы и бубны Самозванцевы; дал гонцу сан Окольничего, послал с любимым Стольником, Князем Мезецким, золотые медали Воеводам, а войску 80 000 рублей и писал к первым, что ждет от них вестей о конце мятежа, будучи готов отдать верным слугам и последнюю свою рубашку; в особенности благодарил усердных иноземцев и двух их предводителей, Вальтера Розена, Ливонского Дворянина, и Француза Якова Маржерета; наконец изъявлял живейшее удовольствие, что победа стоила нам недорого: ибо мы лишились в битве только пятисот Россиян и двадцати пяти Немцев.
   Но Самозванец был жив: победители, безвременно веселясь и торжествуя, упустили его: он на раненом коне ускакал в Севск и в ту же ночь бежал далее, в город Рыльск, с немногими Ляхами, с Князем Татевым и с другими изменниками. В следующий день явились к нему рассеянные Запорожцы: Самозванец не впустил их в город как малодушных трусов или предателей, так что они с досадою и стыдом ушли восвояси. Не видя для себя безопасности и в Рыльске, Лжедимитрий искал ее в Путивле, лучше укрепленном и ближайшем к границе; а Воеводы Борисовы все еще стояли в Добрыничах, занимаясь казнями: вешали пленников (кроме Литовских, пана Тишкевича и других, посланных в Москву); мучили, расстреливали земледельцев, жителей Комарницкой волости, за их измену, безжалостно и безрассудно, усиливая тем остервенение мятежников, ненависть к Царю и доброе расположение к обманщику, который миловал и самых усердных слуг своего неприятеля. Сия жестокость, вместе с оплошностию Воевод, спасли злодея. Уже лишенный всей надежды, разбитый наголову, почти истребленный, с горстию беглецов унылых, он хотел тайно уйти из Путивля в Литву: изменники отчаянные удержали его, сказав: «мы всем тебе жертвовали, а ты думаешь только о жизни постыдной, и предаешь нас мести Годунова; но еще можем спастися, выдав тебя живого Борису!» Они предложили ему все, что имели: жизнь и достояние; ободрили его; ручались за множество своих единомышленников и в полках Борисовых и в государстве. Не менее ревности оказали и Козаки донские: их снова пришло к Самозванцу 4000 в Путивль; другие засели в городах и клялися оборонять их до последнего издыхания. Лжедимитрий волею и неволею остался; послал Князя Татева к Сигизмунду требовать немедленного вспоможения; укреплял Путивль и, следуя совету изменников, издал новый манифест, рассказывая в нем свою вымышленную историю о Димитриевом спасении, свидетельствуясь именем людей умерших, особенно даром Князя Ивана Мстиславского, крестом драгоценным, и прибавляя, что он (Димитрий) тайно воспитывался в Белоруссии, а после тайно же был с канцлером Сапегою в Москве, где видел хищника Годунова сидящего на престоле Иоанновом. Сей второй манифест, удовлетворяя любопытству баснями, дотоле неизвестными, умножил число друзей Самозванца, хотя и разбитого. Говорили, что Россияне шли на него только принужденно, с неизъяснимою боязнию, внушаемою чем-то сверхъестественным, без сомнения Небом; что они победили случайно, и не устояли бы без слепого остервенения Немцев; что Провидение очевидно хотело спасти сего витязя и в самой несчастной битве; что он и в самой крайности не оставлен Богом, не оставлен верными слугами, которые, признав в нем истинного Димитрия, еще готовы жертвовать ему собою, женами, детьми, и конечно не могли бы иметь столь великого усердия к обманщику. Такие разглашения сильно действовали на легковерных, и многие люди, особенно из Комарницкой волости, где свирепствовала месть Борисова, стекались в Путивль, требуя оружия и чести умереть за Димитрия.
   Между тем Воеводы Царские – сведав, что Самозванец не истреблен, – тронулись с места, приступили к Рыльску и, не обещая никому помилования, хотели, чтобы город сдался без условия. Там начальствовали злые изменники, Князь Григорий Долгорукий-Роща и Яков Змеев: видя пред собою виселицу, они велели сказать Мстиславскому: «служим Царю Димитрию» – и залпом из всех пушек доказали свою непреклонность. Воеводы стояли две недели под городом, хвалились не вовремя человеколюбием, жалели крови и решились дать отдохновение войску, действительно утружденному зимним походом; отступили в Комарницкую волость и донесли Царю, что будут ждать там весны в покойных станах. Но Борис, после кратковременной радости встревоженный известиями о спасении Лжедимитрия и новых прельщениях измены, досадуя на Мстиславского и всех его сподвижников, послал к ним в острог Радогостский Окольничего Петра Шереметева и думного Дьяка Власьева с дружиною Московских Дворян и с гневным словом: укорял их в нерадении, винил в упущении Самозванца из рук, в бесполезности победы и произвел всеобщее негодование в войске. Жаловались на жестокость и несправедливость Царя те, которые дотоле верно исполняли присягу, обагрились кровию в битвах, изнемогли от трудов ратных; еще более жаловались зломысленники, чтобы усиливать нелюбовь к Царю – и могли хвалиться успехом: ибо с сего времени, по известию Летописца, многие чиновники воинские видимо склонялись к Самозванцу, и желание избыть Бориса овладело сердцами. Измена возникала, но еще не дозрела до мятежа; еще наблюдалось, хотя и неохотно, повиновение законное. Следуя строгому предписанию Государеву, Мстиславский и Шуйский снова вывели войско в поле, чтобы удивить Россию ничтожностию своих действий: оставили Лжедимитрия на свободе в Путивле, соединились с запасною ратию Федора Шереметева, уже две или три недели теснившего Кромы, и вместе с ним, в Великий Пост, начали осаждать сию крепость. Дело невероятное: тысяч восемьдесят или более ратников, имея множество стенобитных орудий, без успеха приступало к деревянному городку, ибо в нем, сверх жителей, сидело 600 мужественных Донцов, с храбрым Атаманом Корелою! Осаждающие ночью сожгли город, заняли пепелище и вал; но Козаки сильною, меткою стрельбою не допускали их до острога, и Боярин Михайло Глебович Салтыков, или малодушный или уже предатель, не сказав ни слова главным Воеводам, велел рати отступить в тот час, когда ей должно было устремиться на последнюю ограду изменников. Мстиславский и Шуйский не дерзнули наказать виновного, уже видя худое расположение в сподвижниках – и с сего дня, в надежде взять крепость голодом, только стреляли из пушек, не вредя осажденным, которые выкопали себе землянки и под защитою вала укрывались в них безопасно; иногда же выползали из своих нор и делали смелые вылазки. Между тем войско, стоя на снегу и в сырости, было жертвою повальной болезни: смертоносного мыта. Сие бедствие еще оказало достохвальную заботливость Царя, приславшего в стан лекарства и все нужное для спасения болящих, но умножило нерадивость осады, так что в белый день 100 возов хлеба и 500 Козаков Лжедимитриевых из Путивля могли пройти в обожженные Кромы.

   Лжедмитрий I. Первая четверть XIX в.
   Государственный исторический музей

   Досадуя на замедление воинских действий, Борис хотел иным способом, как пишут современники, избавить себя и Россию от злодея. Три Инока, знавшие Отрепьева Диаконом, явились в Путивле (8 Марта) с грамотами от Государя и Патриарха к тамошним жителям: первый обещал им великие милости, если они выдадут ему Самозванца, живого или мертвого; второй грозил страшным действием церковной анафемы. Сих Монахов схватили и привели к Лжедимитрию, который употребил хитрость: вместо его в Царском одеянии на троне сидел поляк Иваницкий и, представляя лицо Самозванца, спросил у них: «Знаете ли меня?» Монахи сказали: «Нет; знаем только, что ты во всяком случае не Димитрий». Их стали пытать: двое терпели и молчали; а третий спас себя объявлением, что у них есть яд, коим они, исполняя волю Борисову, хотели уморить лжецаревича, и что некоторые из ближних его людей в заговоре с ними. Яд действительно нашелся в сапоге у младшего из сих Иноков, и Самозванец, открыв двух изменников между своими любимцами, предал их в жертву народной мести. Уверяют, что он, хваляся явным небесным к нему благоволением, писал тогда к Патриарху и к самому Царю: укорял Иова злоупотреблением церковной власти в пользу хищника, а Бориса убеждал мирно оставить престол и свет, заключиться в монастыре и жить для спасения души, обещая ему свою Царскую милость. Такое письмо, если действительно писанное и доставленное Годунову, было конечно новым искушением для его твердости!
   Душа сего властолюбца жила тогда ужасом и притворством. Обманутый победою в ее следствиях, Борис страдал, видя бездействие войска, нерадивость, неспособность или зломыслие Воевод и, боясь сменить их, чтобы не избрать худших; страдал, внимая молве народной, благоприятной для Самозванца, и не имея силы унять ее, ни снисходительными убеждениями, ни клятвою Святительскою, ни казнию: ибо в сие время уже резали языки нескромным. Доносы ежедневно умножались, и Годунов страшился жестокостию ускорить общую измену: еще был Самодержцем, но чувствовал оцепенение власти в руке своей и с престола, еще окруженного льстивыми рабами, видел открытую для себя бездну! Дума и Двор не изменялись наружно: в первой текли дела как обыкновенно; второй блистал пышностию, как и дотоле. Сердца были закрыты: одни таили страх, другие злорадство; а всех более должен был принуждать себя Годунов, чтобы унынием и расслаблением духа не предвестить своей гибели – и, может быть, только в глазах верной супруги обнаруживал сердце: казал ей кровавые, глубокие раны его, чтобы облегчать себя свободным стенанием. Он не имел утешения чистейшего: не мог предаться в волю Святого Провидения, служа только идолу властолюбия: хотел еще наслаждаться плодом Димитриева убиения и дерзнул бы, конечно, на злодеяние новое, чтобы не лишиться приобретенного злодейством. В таком ли расположении души утешается смертный Верою и надеждою Небесною? Храмы были отверсты: Годунов молился – богу неумолимому для тех, которые не знают ни добродетели, ни раскаяния! Но есть предел мукам – в бренности нашего естества земного.
   Борису исполнилось 53 года от рождения: в самых цветущих летах мужества он имел недуги, особенно жестокую подагру, и легко мог, уже стареясь, истощить свои телесные силы душевным страданием. Борис 13 Апреля, в час утра, судил и рядил с Вельможами в Думе, принимал знатных иноземцев, обедал с ними в золотой палате и, едва встав из-за стола, почувствовал дурноту: кровь хлынула у него из носу, ушей и рта; лилась рекою: врачи, столь им любимые, не могли остановить ее. Он терял память, но успел благословить сына на Государство Российское, восприять Ангельский Образ с именем Боголепа и чрез два часа испустил дух, в той же храмине, где пировал с Боярами и с иноземцами…
   К сожалению, потомство не знает ничего более о сей кончине, разительной для сердца. Кто не хотел бы видеть и слышать Годунова в последние минуты такой жизни – читать в его взорах и в душе, смятенной незапным наступлением вечности? Пред ним были трон, венец и могила: супруга, дети, ближние, уже обреченные жертвы Судьбы; рабы неблагодарные, уже с готовою изменою в сердце; пред ним и Святое Знамение Христианства: образ Того, Кто не отвергает, может быть, и позднего раскаяния!.. Молчание современников, подобно непроницаемой завесе, сокрыло от нас зрелище столь важное, столь нравоучительное, дозволяя действовать одному воображению.
   Уверяют, что Годунов был самоубийцею, в отчаянии, лишив себя жизни ядом; но обстоятельства и род его смерти подтверждают ли истину сего известия? И сей нежный отец семейства, сей человек сильный духом, мог ли, спасаясь ядом от бедствия, малодушно оставить жену и детей на гибель, почти несомнительную? И торжество Самозванца было ли верно, когда войско еще не изменяло Царю делом; еще стояло, хотя и без усердия, под его знаменами? Только смерть Борисова решила успех обмана; только изменники, явные и тайные, могли желать, могли ускорить ее – но всего вероятнее, что удар, а не яд прекратил бурные дни Борисовы, к истинной скорби отечества: ибо сия безвременная кончина была небесною казнию для России еще более, нежели для Годунова: он умер по крайней мере на троне, не в узах пред беглым Диаконом, как бы еще в воздаяние за государственные его благотворения; Россия же, лишенная в нем Царя умного, попечительного, сделалась добычею злодейства на многие лета.
   Но имя Годунова, одного из разумнейших властителей в мире, в течение столетий было и будет произносимо с омерзением, во славу нравственного неуклонного правосудия. Потомство видит лобное место обагренное кровию невинных, Св. Димитрия издыхающего под ножом убийц, Героя Псковского в петле, столь многих Вельмож в мрачных темницах и келиях; видит гнусную мзду, рукою Венценосца предлагаемую клеветникам-доносителям; видит систему коварства, обманов, лицемерия пред людьми и Богом… везде личину добродетели, и где добродетель? В правде ли судов Борисовых, в щедрости, в любви к гражданскому образованию, в ревности к величию России, в политике мирной и здравой? Но сей яркий для ума блеск хладен для сердца, удостоверенного, что Борис не усомнился бы ни в каком случае действовать вопреки своим мудрым государственным правилам, если бы властолюбие потребовало от него такой перемены. Он не был, но бывал тираном; не безумствовал, но злодействовал подобно Иоанну, устраняя совместников или казня недоброжелателей. Если Годунов на время благоустроил Державу, на время возвысил ее во мнении Европы, то не он ли и ввергнул Россию в бездну злополучия, почти неслыханного – предал в добычу Ляхам и бродягам, вызвал на феатр сонм мстителей, и самозванцев истреблением древнего племени Царского? Не он ли, наконец, более всех содействовал уничижению престола, воссев на нем святоубийцею?
//-- Глава III --//
//-- ЦАРСТВОВАНИЕ ФЕОДОРА БОРИСОВИЧА ГОДУНОВА. г. 1605 --//
   Присяга Феодору. Достоинства юного Царя. Избрание Басманова в Военачальники. Присяга войска. Измена Басманова. Самозванец усиливается. Измена Голицыных и Салтыкова. Измена войска. Поход к Москве. Оцепенение умов в столице. Измена Москвитян. Сведение Феодора с престола. Присяга Лжедимитрию. Заточение Патриарха и Годуновых. Цареубийство.
   Еще Россияне погребли Бориса с честию во храме Св. Михаила, между памятниками своих Венценосцев Варяжского племени; еще Духовенство льстило ему и в могиле: Святители в окружных грамотах к монастырям писали о беспорочной и праведной душе его, мирно отшедшей к Богу! Еще все, от Патриарха и Синклита до мещан и земледельцев, с видом усердия присягнули «Царице Марии и детям ее, Царю Феодору и Ксении, обязываясь страшными клятвами не изменять им, не умышлять на их жизнь и не хотеть на Государство Московское ни бывшего Великого Князя Тверского, слепца Симеона, ни злодея, именующего себя Димитрием; не избегать Царской службы и не бояться в ней ни трудов, ни смерти». Достигнув венца злодейством, Годунов был однако ж Царем законным: сын естественно наследовал права его, утвержденные двукратною присягою, и как бы давал им новую силу прелестию своей невинной юности, красоты мужественной, души равно твердой и кроткой; он соединял в себе ум отца с добродетелию матери и шестнадцати лет удивлял вельмож даром слова и сведениями необыкновенными в тогдашнее время: первым счастливым плодом Европейского воспитания в России; рано узнал и науку правления, отроком заседая в Думе; узнал и сладость благодеяния, всегда употребляемый родителем в посредники между законом и милостию. Чего нельзя было ожидать Государству от такого Венценосца? Но тень Борисова с ужасными воспоминаниями омрачала престол Феодоров: ненависть к отцу препятствовала любви к сыну. Россияне ждали только бедствий от злого племени, в их глазах опального пред Богом, и страшась быть жертвою Небесной казни за Годунова, не устрашились подвергнуться сей казни за преступление собственное: за вероломство, осуждаемое уставом Божественным и человеческим.
   Еще Феодор, столь юный, имел нужду в советниках: мать его блистала единственно скромными добродетелями своего пола. Немедленно велели трем знатнейшим Боярам, Князьям Мстиславскому, Василию и Дмитрию Шуйским, оставить войско и быть в Москву, чтобы Правительствовать в Синклите; возвратили свободу, честь и достояние славному Бельскому, чтобы также пользоваться его умом и сведениями в Думе. Но всего важнее было избрание главного Воеводы: искали уже не старейшего, а способнейшего, и выбрали – Басманова, ибо не могли сомневаться ни в его воинских дарованиях, ни в верности, доказанной делами блестящими. Юный Феодор в присутствии матери сказал ему с умилением: «служи нам, как ты служил отцу моему, и сей честолюбец, пылая (так казалось) чувством усердия, клялся умереть за Царя и Царицу! Басманову дали в товарищи одного из знатнейших Бояр, Князя Михаила Катырева-Ростовского, доброго и слабодушного. Послали с ними и Митрополита Новогородского, Исидора, чтобы войско в его присутствии целовало крест на имя Феодора. Несколько дней прошло в тишине для столицы. Двор и народ торжественно молились о душе Царя усопшего; гораздо искренне молились истинные друзья отечества о спасении Государства, предвидя бурю. С нетерпением ждали вестей из Кромского стана и первые донесения новых Воевод казались еще благоприятными.
   Невидимо держа в руке судьбу отечества, Басманов 17 Апреля прибыл в стан и не нашел там уже ни Мстиславского, ни Шуйских; созвал всех, чиновников и рядовых, под знамена; известил их о воцарении Феодора и прочитал им грамоты его, весьма милостивые: юный Монарх обещал верному, усердному войску беспримерные награды после сорочин Борисовых. Сильное внутреннее движение обнаружилось на лицах: некоторые плакали о Царе усопшем, боясь за Россию; другие не таили злой радости. Но войско, подобно Москве, присягнуло Феодору. С сим известием Митрополит Исидор возвратился в столицу: сам Басманов доносил о том… а чрез несколько дней узнали его измену!
   Удивив современников, дело Басманова удивляет и потомство. Сей человек имел душу, как увидим в роковой час его жизни; не верил Самозванцу; столь ревностно обличал его и столь мужественно разил его под стенами Новагорода Северского; был осыпан милостями Бориса, удостоен всей доверенности Феодора, избран в спасители Царя и Царства, с правом на их благодарность беспредельную, с надеждою оставить блестящее имя в летописях – и пал к ногам расстриги в виде гнусного предателя? Изъясним ли такое непонятное действие худым расположением войска? Скажем ли, что Басманов, предвидя неминуемое торжество Самозванца, хотел ускорением измены спасти себя от уничижения: хотел лучше отдать и войско и Царство обманщику, нежели быть выданным ему мятежниками? Но полки еще клялися именем Божиим в верности к Феодору: какою новою ревностию мог бы одушевить их Воевода доблий, силою своего духа и закона обуздав зломысленников? Нет, верим сказанию Летописца, что не общая измена увлекла Басманова, но Басманов произвел общую измену войска. Сей честолюбец без правил чести, жадный к наслаждениям временщика, думал, вероятно, что гордые, завистливые родственники Феодоровы никогда не уступят ему ближайшего места к престолу, и что Самозванец безродный, им (Басмановым) возведенный на Царство, естественно будет привязан благодарностию и собственною пользою к главному виновнику своего счастия: судьба их делалась нераздельно и кто мог затмить Басманова достоинствами личными? Он знал других Бояр и себя: не знал только, что сильные духом падают как младенцы на пути беззакония! Басманов, вероятно, не дерзнул бы изменить Борису, который действовал на воображение и долговременным повелительством и блеском великого ума государственного: Феодор, слабый юностию лет и новостию державства, вселял смелость в предателя, вооруженного суемудрием для успокоения сердца: он мог думать, что изменою спасает Россию от ненавистной олигархии Годуновых, вручая скипетр хотя и Самозванцу, хотя и человеку низкого происхождения, но смелому, умному, другу знаменитого Венценосца Польского, и как бы избранному Судьбою для совершения достойной мести над родом святоубийцы; мог думать, что направит Лжедимитрия на путь добра и милости: обманет Россию, но загладит сей обманее счастием! Может быть, Басманов выехал из столицы еще в нерешимости, готовый действовать по обстоятельствам, для выгод своего честолюбия; может быть, он решился на измену единственно тогда, как увидел преклонность и Воевод и войска к обманщику. Все целовали крест Феодору (ибо никто не дерзнул быть первым мятежником), но большею частию с нехотением или с унынием. И те, которые дотоле не верили мнимому Димитрию, стали верить ему, будучи поражены незапною смертию Годунова и находя в ней новое доказательство, что не Самозванец, а действительно наследник Иоаннов требует своего законного достояния: ибо Всевышний, как они думали, несомнительно благоволит о нем и ведет его, чрез могилу хищника, на Царство. Заметили также, что в присяге Феодоровой Самозванец не был именован Отрепьевым: слагатели ее, вероятно, без умысла, написали единственно: клянемся не приставать к тому, кто именует себя Димитрием. «Следственно, говорили многие, сказка о беглом Диаконе Чудовском уже торжественно объявляется вымыслом. Кто же сей Димитрий, если не истинный?» Самые верные имели печальную мысль, что Феодору не удержаться на престоле. Такое расположение умов и сердец обещало легкий успех измене: Басманов наблюдал, решился и, готовя Россию в дар обманщику, без сомнения удостоверился, посредством тайных сношений, в его благодарности.

   Портрет Федора Годунова.
   XVII в. Местонахождение неизвестно

   Оставленный на свободе в Путивле, Лжедимитрий в течение трех месяцев укреплял свои города и вооружал людей; писал к Мнишку, что надеется на счастие более, нежели когда-нибудь; посылал дары к Хану, желая заключить с ним союз; ждал новых сподвижников из Галиции и был усилен дружиною всадников, приведенных к нему Михайлом Ратомским, который уверял его, что вслед за ним будет и Воевода Сендомирский с Королевскими полками. Но только смерть Борисова, только измена Воевод Царских могла исполнить дерзкую надежду расстриги: о первой сведал он в конце Апреля от беглеца Дворянина Бахметева; о второй в начале мая, вероятно от самого Басмановаи с того времени знал все, что происходило в стане Кромском.
   Отдав честь мужа думного и славу знаменитого витязя за прелесть исключительного вельможства под скиптром бродяги, Басманов, уверенный в сей награде, уверил в ней и других низких самолюбцев: Боярина Князя Василия Васильевича Голицына, брата его, Князя Ивана, и Михайла Глебовича Салтыкова, которые также не имели ни совести, ни стыда и также хотели быть временщиками нового Царствования в воздаяние за гнусное злодейство. Но и злодеи ищут благовидных предлогов в своих ковах: обманывая друг друга, лицемеры находили в Лжедимитрии все признаки истинного, добродетели Царские и свойства души высокой; дивились чудесной судьбе его, ознаменованной Перстом Божиим; злословили Царство Годуновых, снисканное лукавством и беззаконием; оплакивали бедствие войны междоусобной и кровопролитной, необходимой для удержания короны на слабой главе Феодоровой, и в торжестве расстриги видели пользу, тишину, счастие России. Они условились в предательстве и спешили действовать. Еще несколько дней коварствовали втайне, умножая число надежных единомышленников (между коими отличались ревностию Боярские Дети городов Рязани, Тулы, Коширы, Алексина); успокаивали совесть людей малоумных, недальновидных, твердя и повторяя, что для Россиян одна присяга законная: данная ими Иоанну и детям его; что новейшие, взятые с них на имя Бориса и Феодора, суть плод обмана и недействительны, когда сын Иоаннов не умирал и здравствует в Путивле. Наконец, 7 Маия, заговор открылся: ударили тревогу; Басманов сел на коня и громогласно объявил Димитрия Царем Московским. Тысячи воскликнули, и Рязанцы первые: «Да здравствует же отец наш, государь Димитрий Иоаннович!» Другие еще безмолвствовали в изумлении. Тогда единственно проснулись Воеводы верные, обманутые коварством Басманова: Князья Михайло Катырев-Ростовский, Андрей Телятевский, Иван Иванович Годунов; но поздно! Видя малое число усердных к Феодору, они бежали в Москву, вместе с некоторыми чиновниками и воинами, Россиянами и чужеземцами: их гнали, били; настигли Ивана Годунова и связанного привели в стан, где войско в несчастном заблуждении торжествовало измену как светлый праздник отечества. Никто не смел изъявить сомнения, когда знаменитейший противник Самозванца, Герой Новагорода-Северского, уже признал в нем сына Иоаннова и радость, видеть снова на троне древнее племя Царское, заглушала упреки совести для обольщенных вероломцев!.. В сей памятный беззаконием день первенствовал Басманов дерзким злодейством, а другой изменник подлым лукавством: Князь Василий Голицын велел связать себя, желая на всякий случай уверить Россию, что предается обманщику невольно!
   Нарушив клятву, войско с знаками живейшего усердия обязалось другою: изменив Феодору, быть верным мнимому Димитрию, и дало знать Атаману Кореле, что они служат уже одному Государю. Война прекратилась: Кромские защитники выползли из своих нор и братски обнимались с бывшими неприятелями на валу крепости; а Князь Иван Голицын спешил в Путивль, уже не к Царевичу, а к Царю, с повинною от имени войска и с узником Иваном Годуновым в залог верности. Лжедимитрий имел нужду в необыкновенной душевной силе, чтобы скрыть свою чрезмерную радость: важно, величаво сидел на троне, когда Голицын, провождаемый множеством сановников и Дворян, смиренно бил ему челом, и с видом благоговения говорил так:
   «Сын Иоаннов! Войско вручает тебе державу России и ждет твоего милосердия. Обольщенные Борисом, мы долго противились нашему Царю законному: ныне же, узнав истину, все единодушно тебе присягнули. Иди на престол родительский; Царствуй счастливо и многие лета! Враги твои, клевреты Борисовы, в узах. Если Москва дерзнет быть строптивою, то смирим ее. Иди с нами в столицу, венчаться на Царство!..» В сей самый час, по известию Летописца, некоторые Дворяне Московские, смотря на Лжедимитрия, узнали в нем Диакона Отрепьева: содрогнулись, но уже не смели говорить и плакали тайно. Хитро представляя лицо Монарха великодушного, тронутого раскаянием виновных подданых, счастливый обманщик не благодарил, а только простил войско; велел ему идти к Орлу и сам выступил туда 19 Маия из Путивля с 600 Ляхов, с Донцами и своими Россиянами, старейшими других в измене; хотел видеть развалины Кром, прославленные мужеством их защитников, и там, оглядев пепелище, вал, землянки Козаков и необозримый, укрепленный стан, где в течение шести недель более осьмидесяти тысяч добрых воинов за семидесятью огромными пушками укрывалось в бездействии, изъявил удивление и хвалился чудом Небесной к нему милости. Далее на пути встретили расстригу Воеводы Михайло Салтыков, Князь Василий Голицын, Шереметев и глава предательства Басманов… сей последний с искреннею клятвою умереть за того, кому он жертвовал совестию и бедным отечеством! Единодушно принятый войском как Царь благодатный, Лжедимитрий распустил часть его на месяц для отдохновения, другую послал к Москве, а сам с двумя или тремя тысячами надежнейших сподвижников шел тихо вслед за нею. Везде народ и люди воинские встречали его с дарами; крепости, города сдавались: из самой отдаленной Астрахани привезли к нему в цепях Воеводу Михайла Сабурова, ближнего родственника Феодорова. Только в Орле горсть великодушных не хотела изменить закону: сих достойных Россиян, к сожалению, не известных для истории, ввергнули в темницу. Все другие ревностно преклоняли колена, славили Бога и Димитрия, как некогда Героя Донского или завоевателя Казани! На улицах, на дорогах теснились к его коню, чтобы лобызать ноги Самозванца! Все было в волнении, не ужаса, но радости. Исчез оплот стыда и страха для измены: она бурною рекою стремилась к Москве, неся с собою гибель Царю и народной чести. Там первыми вестниками злополучия были беглецы добросовестные, Воеводы Катырев-Ростовский и Телятевский с их дружинами. Феодор, еще пользуясь Царскою властию, изъявил им благодарность отечества торжественными наградамии как бы спокойно ждал своего жребия на бедственном троне, видя вокруг себя уже не многих друзей искренних, отчаяние, недоумение, притворство, а в народе еще тишину, но грозную: готовность к великой перемене, тайно желаемой сердцами. Может быть, зломыслие и лукавство некоторых думных советников, благоприятствуя Самозванцу, усыпляли жертву накануне ее заклания: обманывали Феодора, его мать и ближних, уменьшая опасность или предлагая меры недействительные для спасения. Власть верховная дремала в палатах Кремлевских, когда Отрепьев шел к столице, когда имя Димитрия уже гремело на берегах Оки, когда на самой Красной площади толпился народ, с жадностию слушая вести о его успехах. Еще были Воеводы и воины верные: юный Стратиг державный в виде Ангела красоты и невинности, еще мог бы смело идти с ними на сонмы ослепленных клятвопреступников и на подлого расстригу: в деле законном есть сила особенная, непонятная и страшная для беззакония. Но если не коварство, то чудное оцепенение умов предавало Москву в мирную добычу злодейству. Звук оружия и движения ратные могли бы дать бодрость унылым и страх изменникам; но спокойствие, ложное, смертоносное, господствовало в столице и служило для козней вожделенным досугом. Деятельность Правительства оказывалась единственно в том, что ловили гонцов с грамотами от войска и Самозванца к Московским жителям: грамоты жгли, гонцов сажали в темницу; наконец не устерегли, и в один час все совершилось!
   Лжедимитрий, угадывая, что его письма не доходят до Москвы, избрал двух сановников смелых, расторопных, Плещеева и Пушкина: дал им грамоту и велел ехать в Красное село, чтобы возмутить тамошних жителей, а чрез них и столицу. Сделалось, как он думал. Купцы и ремесленники Красносельские, плененные доверенностию мнимого Димитрия, присягнули ему с ревностию и торжественно ввели гонцов его (1 Июня) в Москву, открытую, безоружную: ибо воины, высланные Царем для усмирения сих мятежников, бежали назад, не обнажив меча; а Красносельцы, славя Димитрия, нашли множество единомышленников в столице, мещан и людей служивых; других силою увлекли за собою: некоторые пристали к ним только из любопытства. Сей шумный сонм стремился к лобному месту, где, по данному знаку, все умолкло, чтобы слушать грамоту Лжедимитриеву к Синклиту, к большим Дворянам, сановникам, людям приказным, воинским, торговым, средним и черным. «Вы клялися отцу моему, – писал расстрига, – не изменять его детям и потомству во веки веков, но взяли Годунова в Цари. Не упрекаю вас: вы думали, что Борис умертвил меня в летах младенческих; не знали его лукавства и не смели противиться человеку, который уже самовластвовал и в Царствование Феодора Иоанновича, – жаловал и казнил, кого хотел. Им обольщенные, вы не верили, что я, спасенный Богом, иду к вам с любовью и кротостию. Драгоценная кровь лилася… Но жалею о том без гнева: неведение и страх извиняют вас. Уже судьба решилась: города и войско мои. Дерзнете ли на брань междоусобную в угодность Марии Годуновой и сыну ее? Им не жаль России: они не своим, а чужим владеют; упитали кровию землю Северскую и хотят разорения Москвы. Вспомните, что было от Годунова вам, Бояре, Воеводы и все люди знаменитые: сколько опал и бесчестия несносного? А вы, Дворяне и Дети Боярские, чего не претерпели в тягостных службах и в ссылках? А вы, купцы и гости, сколько утеснений имели в торговле и какими неумеренными пошлинами отягощались? Мы же хотим вас жаловать беспримерно: Бояр и всех мужей сановитых честию и новыми отчинами, Дворян и людей приказных милостию, гостей и купцев льготою в непрерывное течение дней мирных и тихих. Дерзнете ли быть непреклонными? Но от нашей Царской руки не избудете: иду и сяду на престоле отца моего; иду с сильным войском, своим и Литовским: ибо не только Россияне, но и чужеземцы охотно жертвуют мне жизнию. Самые неверные Ногаи хотели следовать за мною: я велел им остаться в степях, щадя Россию. Страшитесь гибели, временной и вечной; страшитесь ответа в день суда Божия: смиритесь, и немедленно пришлите Митрополитов, Архиепископов, мужей Думных, Больших Дворян и Дьяков, людей воинских и торговых, бить нам челом, как вашему Царю законному». Народ Московский слушал с благоговением и рассуждал так: «Войско и Бояре поддалися без сомнения не ложному Димитрию. Он приближается к Москве: с кем стоять нам против его силы? с горстию ли беглецов Кромских? с нашими ли старцами, женами и младенцами? и за кого? за ненавистных Годуновых, похитителей державной власти? Для их спасения предадим ли Москву пламени и разорению? Но не спасем ни их, ни себя сопротивлением бесполезным. Следственно не о чем думать: должно прибегнуть к милосердию Димитрия!»

   Дмитрий самозванец.
   Фантастический портрет. XVII в.
   Государственный исторический музей

   И в то время, когда сие беззаконное Вече располагало Царством, главные советники престола трепетали в Кремле от ужаса. Патриарх молил Бояр действовать, а сам, в смятении духа, не мыслил явиться на лобном месте в ризах Святительских, с крестом в деснице, с благословением для верных, с клятвою для изменников: он только плакал! Знатнейшие Бояре Мстиславский и Василий Шуйский, Бельский и другие думные советники вышли из Кремля к гражданам, сказали им несколько слов в увещание и хотели схватить гонцов Лжедимитриевых: народ не дал их и завопил: «Время Годуновых миновалось! Мы были с ним во тьме кромешной: солнце восходит для России! Да здравствует Царь Димитрий! Клятва Борисовой памяти! Гибель племени Годуновых!» С сим воплем толпы ринулись в Кремль. Стража и телохранители исчезли вместе с подданными для Феодора: действовали одни буйные мятежники; вломились во дворец и дерзостною рукою коснулись того, кому недавно присягали: стащили юного Царя с престола, где он искал безопасности! Мать злосчастная упала к ногам неистовых и слезно молила не о Царстве, а только о жизни милого сына! Но мятежники еще страшились быть извергами: безвредно вывели Феодора, его мать и сестру из дворца в Кремлевский собственный дом Борисов и там приставили к ним стражу; всех родственников Царских, Годуновых, Сабуровых, Вельяминовых, заключили, имение их расхитили, домы сломали; не оставили ничего целого и в жилище иноземных медиков, любимцев Борисовых; хотели грабить и погреба казенные, но удержались, когда Бельский напомнил им, что все казенное уже есть Димитриево. Сей пестун меньшого Иоаннова сына явился тогда вдруг главным советником народа, как злейший враг Годуновых, и вместе с другими Боярами, малодушными или коварными, старался утишить мятеж именем Царя нового. Все дали присягу Димитрию, и (3 Июня) Вельможи, Князья Иван Михайлович Воротынский, Андрей Телятевский, Петр Шереметев, думный Дьяк Власьев и другие знатнейшие чиновники, Дворяне, граждане выехали из столицы с повинною к Самозванцу в Тулу. Уже вестник Плещеева и Пушкина предупредил их; уже расстрига знал все, что сделалось в Москве, и еще не был спокоен: послал туда Князя Василия Голицина, Мосальского и Дьяка Сутупова с тайным наказом, а Петра Басманова с воинскою дружиною, чтобы мерзостным злодейством увенчать торжество беззакония.
   Сии достойные слуги Лжедимитриевы, принятые в Москве как полновластные исполнители Царской воли, начали дело свое с Патриарха. Слабодушным участием в кознях Борисовых лишив себя доверенности народной, не имев мужества умереть за истину и за Феодора, онемев от страха и даже, как уверяют, вместе с другими Святителями бив челом Самозванцу, надеялся ли Иов снискать в нем срамную милость? Но Лжедимитрий не верил его бесстыдству; не верил, чтобы он мог с видом благоговения возложить Царский венец на своего беглого Диакона и для того Послы Самозванцевы объявили народу Московскому, что раб Годуновых не должен остаться Первосвятителем. Свергнув Царя, народ во дни беззакония не усомнился свергнуть и Патриарха. Иов совершал Литургию в храме Успения: вдруг мятежники неистовые, вооруженные копьями и дреколием, вбегают в церковь; не слушают божественного пения; стремятся в олтарь, хватают и влекут Патриарха; рвут с него одежду Святительскую… Тут несчастный Иов изъявил и смирение и твердость: сняв с себя панагию и положив ее к образу Владимирской Богоматери, сказал громогласно: «Здесь, пред сею святою иконою, я был удостоен сана Архиерейского и 19 лет хранил целость Веры: ныне вижу бедствие Церкви, торжество обмана и ереси. Матерь Божия! спаси православие!» Его одели в черную ризу, таскали, позорили в храме, на площади, и вывезли в телеге из города, чтобы заключить в монастыре Старицком. Удалив важнейшего свидетеля истины, противного Самозванцу, решили судьбу Годуновых, Сабуровых и Вельяминовых: отправили их скованных в темницы городов дальних, Низовых и Сибирских (ненавистного Семена Годунова задавили в Переславле). Немедленно решили и судьбу державного семейства.

   Убийство Федора Годунова. К. Е. Маковский. 1862.
   Государственная Третьяковская галерея

   Юный Феодор, Мария и Ксения, сидя под стражею в том доме, откуда властолюбие Борисово извлекло их на феатр гибельного величия, угадывали свой жребий. Народ еще уважал в них святость Царского сана, может быть, и святость непорочности; может быть, в самом неистовстве бунта желал, чтобы мнимый Димитрий оказал великодушие и, взяв себе корону, оставил жизнь несчастным хотя в уединении какого-нибудь монастыря пустынного. Но великодушие в сем случае казалось расстриге несогласным с Политикою: чем более достоинств личных имел сверженный, законный Царь, тем более он мог страшить лжецаря, возводимого на престол злодейством некоторых и заблуждением многих; успех измены всегда готовит другую – и никакая пустыня не скрыла бы державного юношу от умиления Россиян. Так, вероятно, думал и Басманов; однако ж не хотел явно участвовать в деле ужасном: зло и добро имеют степени! Другие были смелее: Князья Голицын и Мосальский, чиновники Молчанов и Шерефединов, взяв с собою трех зверовидных стрельцов, 10 Июня пришли в дом Борисов: увидели Феодора и Ксению сидящих спокойно подле матери в ожидании воли Божией; вырвали нежных детей из объятий Царицы, развели их по особым комнатам и велели стрельцам действовать: они в ту же минуту удавили Царицу Марию; но юный Феодор, наделенный от природы силою необыкновенною, долго боролся с четырьмя убийцами, которые едва могли одолеть и задушить его. Ксения была несчастнее матери и брата: осталась жива: гнусный сластолюбец расстрига слышал об ее прелестях и велел Князю Мосальскому взять ее к себе в дом. Москве объявили, что Феодор и Мария сами лишили себя жизни ядом; но трупы их, дерзостно выставленные на позор, имели несомнительные признаки удавления. Народ толпился у бедных гробов, где лежали две Венценосные жертвы, супруга и сын властолюбца, который обожали погубил их, дав им престол на ужас и смерть лютейшую! «Святая кровь Димитриева, – говорят Летописцы, – требовала крови чистой, и невинные пали за виновного, да страшатся преступники и за своих ближних!» Многие смотрели только с любопытством, но многие и с умилением: жалели о Марии, которая, быв дочерью гнуснейшего из палачей Иоанновых и женою святоубийцы, жила единственно благодеяниями, и коей Борис не смел никогда открывать своих злых намерений; еще более жалели о Феодоре, который цвел добродетелию и надеждою: столько имел и столько обещал прекрасного для счастия России, если бы оно угодно было Провидению! Нарушили и спокойствие могил: выкопали тело Борисово, вложили в раку деревянную, перенесли из церкви Св. Михаила в девичий монастырь Св. Варсонофия на Сретенке и погребли там уединенно, вместе с телами Феодора и Марии! Так совершилась казнь Божия над убийцею Димитрия истинного, и началася новая над Россиею под скиптром ложного!

В.О. Ключевский
Исторические портреты. Борис Годунов

//-- РЕГЕНТСТВО --//
Умирая, царь Иван торжественно признал своего «смирением обложенного» преемника неспособным к управлению государством и назначил ему в помощь правительственную комиссию, как бы сказать, регентство из нескольких наиболее приближенных вельмож. В первое время по смерти Грозного наибольшей силой среди регентов пользовался родной дядя царя по матери Никита Романович Юрьев; но вскоре болезнь и смерть его расчистили дорогу к власти другому опекуну, шурину царя Борису Годунову.
Пользуясь характером царя и поддержкой сестры-царицы, он постепенно оттеснил от дел других регентов и сам стал править государством именем зятя. Его мало назвать премьер-министром; это был своего рода диктатор или, как бы сказать, соправитель. Царь, по выражению Котошихина, учинил его над государством своим во всяких делах правителем, сам предавшись «смирению и на молитву». Так громадно было влияние Бориса на царя и на дела. По словам князя Катырева-Ростовского, он захватил такую власть, «яко же и самому царю во всем послушну ему быти». Он окружался царственным почетом, принимал иноземных послов в своих палатах с величавостью и блеском настоящего потентата, «не меньшею честию пред царем от людей почтен бысть».

   Царь Иван Васильевич Грозный.
   В. М. Васнецов. 1897. Государственная Третьяковская галерея

   Он правил умно и осторожно, и четырнадцатилетнее царствование Федора было для государства временем отдыха от погромов и страхов опричнины. «Умилосердился Господь, – пишет тот же современник, – на людей Своих и даровал им благополучное время, позволил царю державствовать тихо и безмятежно, и все православное христианство начало утешаться и жить тихо и безмятежно». Удачная война со Швецией не нарушила этого общего настроения.
   Но в Москве начали ходить самые тревожные слухи. После царя Ивана остался младший сын Димитрий, которому отец, по старинному обычаю московских государей, дал маленький удел, город Углич с уездом. В самом начале царствования Федора, для предупреждения придворных интриг и волнений, этот царевич со своими родственниками по матери Нагими был удален из Москвы. В Москве рассказывали, что этот семилетний Димитрий, сын пятой венчанной жены царя Ивана (не считая невенчанных), следовательно, царевич сомнительной законности с канонической точки зрения, выйдет весь в батюшку времен опричнины, и что этому царевичу грозит большая опасность со стороны тех близких к престолу людей, которые сами метят на престол в очень вероятном случае бездетной смерти царя Федора. И вот, как бы в оправдание этих толков, в 1591 г. по Москве разнеслась весть, что удельный князь Димитрий среди бела дня зарезан в Угличе, и что убийцы были тут же перебиты поднявшимися горожанами, так что не с кого стало снять показаний при следствии.
   Следственная комиссия, посланная в Углич во главе с князем В. И. Шуйским, тайным врагом и соперником Годунова, вела дело бестолково или недобросовестно, тщательно расспрашивала о побочных мелочах и позабыла разведать важнейшие обстоятельства, не выяснила противоречий в показаниях, вообще страшно запутала дело. Она постаралась, прежде всего, уверить себя и других, что царевич не зарезан, а зарезался сам в припадке падучей болезни, попавши на нож, которым играл с детьми. Поэтому угличане были строго наказаны за самовольную расправу с мнимыми убийцами. Получив такое донесение комиссии, патриарх Иов, приятель Годунова, при его содействии и возведенный два года назад в патриарший сан, объявил соборне, что смерть царевича приключилась судом Божиим. Тем дело пока и кончилось.

   Терем Дмитрия Царевича в Угличе.
   П. П. Тугой-Свиньин. 1839. Иллюстрация для альбома
   «Картины России и быт разноплеменных ее народов».
   Типография Н. Греча, Санкт-Петербург

   В январе 1598 г. умер царь Федор. После него не осталось никого из Калитиной династии, кто бы мог занять опустевший престол. Присягнули было вдове покойного, царице Ирине; но она постриглась. Итак, династия вымерла не чисто, не своею смертью. Земский собор под председательством того же патриарха Иова избрал на царство правителя Бориса Годунова.
//-- НА ПРЕСТОЛЕ --//
   Борис и на престоле правил так же умно и осторожно, как прежде, стоя у престола при царе Федоре. По своему происхождению он принадлежал к большому, хотя и не первостепенному боярству. Годуновы – младшая ветвь старинного и важного московского боярского рода, шедшего от выехавшего из Орды в Москву при Калите мурзы Чета. Старшая ветвь того же рода, Сабуровы, занимала видное место в московском боярстве. Но Годуновы поднялись лишь недавно, в царствование Грозного, и опричнина, кажется, много помогла их возвышению.
   Борис был посаженым отцом на одной из многочисленных свадеб царя Ивана во время опричнины, притом он стал зятем Малюты Скуратова-Бельского, шефа опричников. Женитьба царевича Федора на сестре Бориса еще более укрепила его положение при дворе. До учреждения опричнины в Боярской думе не встречаем Годуновых; они появляются в ней только с 1573 г.; зато со смерти Грозного они посыпались туда, и все в важных званиях бояр и окольничих. Но сам Борис не значился в списках опричников и тем не уронил себя в глазах общества, которое смотрело на них, как на отверженных людей, «кромешников», – так острили над ними современники, играя синонимами «опричь» и «кроме».
   Борис начал царствование с большим успехом, даже с блеском, и первыми действиями на престоле вызвал всеобщее одобрение. Современные витии кудревато писали о нем, что он своей политикой внутренней и внешней «зело прорассудительное к народам мудроправство показа». В нем находили «велемудрый и многорассудный разум», называли его мужем зело чудным и сладкоречивым и строительным вельми, о державе своей многозаботливым. С восторгом отзывались о наружности и личных качествах царя, писали, что «никто бе ему от царских синклит подобен в благолепии лица его и в рассуждении ума его». Хотя и замечали с удивлением, что это был первый в России «бескнижный государь», «грамотичного учения не сведый до мала от юности, яко ни простым буквам навычен бе». Но, признавая, что он наружностью и умом всех людей превосходил и много похвального учинил в государстве, был светлодушен, милостив и нищелюбив, хотя и неискусен в военном деле, находили в нем и некоторые недостатки: он цвел добродетелями и мог бы древним царям уподобиться, если бы зависть и злоба не омрачили этих добродетелей. Его упрекали в ненасытном властолюбии и в наклонности доверчиво слушать наушников и преследовать без разбора оболганных людей, за что и восприял он возмездие. Считая себя малоспособным к ратному делу и не доверяя своим воеводам, царь Борис вел нерешительную, двусмысленную внешнюю политику, не воспользовался ожесточенной враждой Польши со Швецией, что давало ему возможность союзом с королем Шведским приобрести от Польши Ливонию.

   Патриарх Иов и московский народ просят
   Бориса Годунова на царство.
   Гравюра Езерского по рисунку Медведева.
   Первая половина 1870-х гг. Местонахождение неизвестно

   Главное его внимание обращено было на устройство внутреннего порядка в государстве, «исправление всех нужных царству вещей», по выражению келаря А. Палицына, и в первые два года царствования, замечает келарь, «Россия цвела всеми благами». Царь крепко заботился о бедных и нищих, расточал им милости, но жестоко преследовал злых людей и такими мерами приобрел огромную популярность, «всем любезен бысть». В устроении внутреннего государственного порядка он даже обнаруживал необычную отвагу. Борис готов был на меру, имевшую упрочить свободу и благосостояние крестьян: он, по-видимому, готовил указ, который бы точно определил повинности и оброки крестьян в пользу землевладельцев. Это – закон, на который не решалось русское правительство до самого освобождения крепостных крестьян.
//-- ТОЛКИ И СЛУХИ ПРО БОРИСА --//
   Так начал царствовать Борис. Однако, несмотря на многолетнюю правительственную опытность, милости, какие он щедро расточал по воцарении всем классам, правительственные способности, которым в нем удивлялись, популярность его была непрочна. Борис принадлежал к числу тех злосчастных людей, которые и привлекали к себе, и отталкивали от себя, – привлекали видимыми качествами ума и таланта, отталкивали незримыми, но чуемыми недостатками сердца и совести. Он умел вызывать удивление и признательность, но никому не внушал доверия; его всегда подозревали в двуличии и коварстве и считали на все способным. Несомненно, страшная школа Грозного, которую прошел Годунов, положила на него неизгладимый печальный отпечаток.
   Еще при царе Федоре у многих составился взгляд на Бориса, как на человека умного и деловитого, но на все способного, не останавливающегося ни перед каким нравственным затруднением. Внимательные и беспристрастные наблюдатели, как дьяк Иван Тимофеев, автор любопытных записок о Смутном времени, характеризуя Бориса, от суровых порицаний прямо переходит к восторженным хвалам. И только недоумевает, откуда бралось у него все, что он делал доброго, было ли это даром природы или делом сильной воли, умевшей до времени искусно носить любую личину. Этот «рабоцарь», царь из рабов, представлялся загадочною смесью добра и зла, игроком, у которого чашки на весах совести постоянно колебались. При таком взгляде не было подозрения и нарекания, которого народная молва не была бы готова повесить на его имя. Он и хана Крымского под Москву подводил, и доброго царя Федора с его дочерью, ребенком Федосьей, своей родной племянницей, уморил, и даже собственную сестру, царицу Александру, отравил; и бывший земский царь, полузабытый ставленник Грозного Семен Бекбулатович, ослепший под старость, ослеплен все тем же Б. Годуновым. Он же, кстати, и Москву жег, тотчас по убиении царевича Димитрия, чтобы отвлечь внимание царя и столичного общества от углицкого злодеяния. Б. Годунов стал излюбленной жертвой всевозможной политической клеветы. Кому же, как не ему, убить и царевича Димитрия? Так решила молва, и на этот раз неспроста.
   Незримые уста понесли по миру эту роковую для Бориса молву. Говорили, что он не без греха в этом темном деле, что это он подослал убийц к царевичу, чтобы проложить себе дорогу к престолу. Современные летописцы рассказывали об участии Бориса в деле, конечно, по слухам и догадкам. Прямых улик у них, понятно, не было и быть не могло: властные люди в подобных случаях могут и умеют прятать концы в воду. Но в летописных рассказах нет путаницы и противоречий, какими полно донесение углицкой следственной комиссии. Летописцы верно понимали затруднительное положение Бориса и его сторонников при царе Федоре: оно побуждало бить, чтобы не быть побитым. Ведь Нагие не пощадили бы Годуновых, если бы воцарился углицкий царевич. Борис отлично знал по самому себе, что люди, которые ползут к ступенькам престола, не любят и не умеют быть великодушными. Одним разве летописцы возбуждают некоторое сомнение: это – неосторожная откровенность, с какою ведет себя у них Борис. Они взваливают на правителя не только прямое и деятельное участие, но как будто даже почин в деле.

Портрет Симеона Бекбулатовича.
Начало XVII в. Несвижский замок, Республика Беларусь

   Царевич Димитрий Иоаннович.
   1672. Копия из «Титулярника»

   Неудачные попытки отравить царевича, совещания с родными и присными о других средствах извести Димитрия, неудачный первый выбор исполнителей, печаль Бориса о неудаче, утешение его Клешниным, обещающим исполнить его желание, – все эти подробности, без которых, казалось бы, могли обойтись люди, столь привычные к интриге. С таким мастером своего дела, как Клешнин, всем обязанный Борису и являющийся руководителем углицкого преступления, не было нужды быть столь откровенным: достаточно было прозрачного намека, молчаливого внушительного жеста, чтобы быть понятым. Во всяком случае, трудно предположить, чтобы это дело сделалось без ведома Бориса. Оно было подстроено какой-нибудь чересчур услужливой рукой, которая хотела сделать угодное Борису, угадывая его тайные помыслы, а еще более – обеспечить положение своей партии, державшейся Борисом.
   Прошло семь лет – семь безмятежных лет правления Бориса. Время начинало стирать углицкое пятно с Борисова лица. Но со смертью царя Федора подозрительная народная молва оживилась. Пошли слухи, что и избрание Бориса на царство было нечисто, что, отравив царя Федора, Годунов достиг престола полицейскими уловками, которые молва возводила в целую организацию. По всем частям Москвы и по всем городам разосланы были агенты, даже монахи из разных монастырей, подбивавшие народ просить Бориса на царство «всем миром»; даже царица-вдова усердно помогала брату, тайно деньгами и льстивыми обещаниями соблазняя стрелецких офицеров действовать в пользу Бориса. Под угрозой тяжелого штрафа за сопротивление полиция в Москве сгоняла народ к Новодевичьему монастырю челом бить и просить у постригшейся царицы ее брата на царство. Многочисленные пристава наблюдали, чтобы это народное челобитье приносилось с великим воплем и слезами, и многие, не имея слез наготове, мазали себе глаза слюнями, чтобы отклонить от себя палки приставов. Когда царица подходила к окну кельи, чтобы удостовериться во всенародном молении и плаче, по данному из кельи знаку весь народ должен был падать ниц на землю. Не успевших или не хотевших это сделать пристава пинками в шею сзади заставляли кланяться в землю, и все, поднимаясь, завывали, точно волки. От неистового вопля расседались утробы кричавших, лица багровели от натуги, приходилось затыкать уши от общего крика. Так повторялось много раз. Умиленная зрелищем такой преданности народа, царица, наконец, благословила брата на царство. Горечь этих рассказов, может быть преувеличенных, резко выражает степень ожесточения, какое Годунов и его сторонники постарались поселить к себе в обществе.
   Царь Борис законным путем земского соборного избрания вступил на престол и мог стать основателем новой династии, как по своим личным качествам, так и по своим политическим заслугам. Но бояре, много натерпевшиеся при Грозном, теперь, при выборном царе из своей братии, не хотели довольствоваться простым обычаем, на котором держалось их политическое значение при прежней династии. Они ждали от Бориса более прочного обеспечения этого значения, т. е. ограничения его власти формальным актом, «чтобы он государству по предписанной грамоте крест целовал», как говорит известие, дошедшее от того времени в бумагах историка XVIII в. Татищева. Борис поступил с обычным своим двоедушием: он хорошо понимал молчаливое ожидание бояр, но не хотел ни уступить, ни отказать прямо, и вся затеянная им комедия упрямого отказа от предлагаемой власти была только уловкой с целью уклониться от условий, на которых эта власть предлагалась. Бояре молчали, ожидая, что Годунов сам заговорит с ними об этих условиях, крестоцеловании, а Борис молчал и отказывался от власти, надеясь, что Земский собор выберет его без всяких условий. Борис перемолчал бояр и был выбран без всяких условий.
   Это была ошибка Годунова, за которую он со своей семьей жестоко поплатился. Он сразу дал этим чрезвычайно фальшивую постановку своей власти. Ему следовало всего крепче держаться за свое значение земского избранника, а он старался пристроиться к старой династии по вымышленным завещательным распоряжениям. Соборное определение смело уверяет, будто Грозный, поручая Борису своего сына Федора, сказал: «По его преставлении тебе приказываю и царство сие». Как будто Грозный предвидел и гибель царевича Димитрия, и бездетную смерть Федора. И царь Федор, умирая, будто «вручил царство свое» тому же Борису. Все эти выдумки – плод приятельского усердия патриарха Иова, редактировавшего соборное определение. Борис был не наследственный вотчинник Московского государства, а народный избранник, начинал особый ряд царей с новым государственным значением. Чтобы не быть смешным или ненавистным, ему следовало и вести себя иначе, а не пародировать погибшую династию с ее удельными привычками и предрассудками.

   Земский собор XVII в. С. В. Иванов. 1907.
   Иллюстрация к изданию И. Н. Кнебеля
   «Картины по русской истории»

   Большие бояре с князьями Шуйскими во главе были против избрания Бориса, опасаясь, по выражению летописца, что «быти от него людям и себе гонению». Надобно было рассеять это опасение, и некоторое время большое боярство, кажется, ожидало этого. Один сторонник царя Василия Шуйского, писавший по его внушению, замечает, что большие бояре, князья Рюриковичи, сродники по родословцу прежних царей Московских и достойные их преемники, не хотели избирать царя из своей среды, а отдали это дело на волю народа, так как и без того они были при прежних царях велики и славны не только в России, но и в дальних странах. Но это величие и славу надобно было обеспечить от произвола, не признающего ни великих, ни славных, а обеспечение могло состоять только в ограничении власти избранного царя, чего и ждали бояре. Борису следовало взять на себя почин в деле, превратив при этом Земский собор из случайного должностного собрания в постоянное народное представительство, идея которого уже бродила в московских умах при Грозном, и созыва которого требовал сам Борис, чтобы быть всенародно избранным. Это примирило бы с ним оппозиционное боярство и – кто знает? – отвратило бы беды, постигшие его с семьей и Россию, сделав его родоначальником новой династии. Но «проныр лукавый», при недостатке политического сознания, перехитрил самого себя.
   Когда бояре увидали, что их надежды обмануты, что новый царь расположен править так же самовластно, как правил Иван Грозный, они решили тайно действовать против него. Русские современники прямо объясняют несчастья Бориса негодованием чиноначальников всей Русской земли, от которых много напастных зол на него восстало. Чуя глухой ропот бояр, Борис принял меры, чтобы оградить себя от их козней. Была сплетена сложная сеть тайного полицейского надзора, в котором главную роль играли боярские холопы, доносившие на своих господ, и выпущенные из тюрем воры, которые, шныряя по московским улицам, подслушивали, что говорили о царе, и хватали каждого, сказавшего неосторожное слово.
   Донос и клевета быстро стали страшными общественными язвами: доносили друг на друга люди всех классов, даже духовные; члены семейств боялись говорить друг с другом; страшно было произнести имя царя – сыщик хватал и доставлял в застенок. Доносы сопровождались опалами, пытками, казнями и разорением домов. «Ни при одном государе таких бед не бывало», по замечанию современников. С особенным озлоблением накинулся Борис на значительный боярский кружок с Романовыми во главе, в которых, как в двоюродных братьях царя Федора, видел своих недоброжелателей и соперников. Пятерых Никитичей, их родных и приятелей с женами, детьми, сестрами, племянниками разбросали по отдаленным углам государства, а старшего Никитича, будущего патриарха Филарета, при этом еще и постригли, как и жену его.
   Наконец, Борис совсем обезумел, хотел знать домашние помыслы, читать в сердцах и хозяйничать в чужой совести. Он разослал всюду особую молитву, которую во всех домах за трапезой должны были произносить при заздравной чаше за царя и его семейство. Читая эту лицемерную и хвастливую молитву, проникаешься сожалением, до чего может потеряться человек, хотя бы и царь. Всеми этими мерами Борис создал себе ненавистное положение. Боярская знать с вековыми преданиями скрылась по подворьям, усадьбам и дальним тюрьмам. На ее место повылезли из щелей неведомые «Годуновы со товарищи» и завистливой шайкой окружили престол, наполнили двор. На место династии стала родня, главой которой явился земский избранник, превратившийся в мелкодушного полицейского труса. Он спрятался во дворце, редко выходил к народу и не принимал сам челобитных, как это делали прежние цари. Всех подозревая, мучась воспоминаниями и страхами, он показал, что всех боится, как вор, ежеминутно опасающийся быть пойманным, по удачному выражению одного жившего тогда в Москве иностранца.
   Наконец, в 1604 г. пошел самый страшный слух. Года три уже в Москве шептали про неведомого человека, называвшего себя царевичем Димитрием. Теперь разнеслась громкая весть, что агенты Годунова промахнулись в Угличе, зарезали подставного ребенка, а настоящий царевич жив и идет из Литвы добывать прародительский престол. Замутились при этих слухах умы у русских людей, и пошла Смута. Царь Борис умер весной 1605 г., потрясенный успехами Самозванца, который, воцарившись в Москве, вскоре был убит.

Последние минуты Дмитрия Самозванца.
Карл Вениг. 1879. Нижегородский государственный художественный музей

Александр Сергеевич Пушкин Борис Годунов

Предисловие к серии

«Третий сорт» на царстве. Александр Сергеевич Пушкин о Борисе Годунове

Венчание на царство

Род и личность

Совесть и злодеи

А.С. Пушкин Борис Годунов

Кремлевские палаты (1598 года, 20 февраля)

Красная площадь

Девичье поле. Новодевичий монастырь

Кремлевские палаты

Ночь Келья в Чудовом монастыре (1603 года)

Палаты патриарха

Царские палаты

Корчма на литовской границе

Москва. Дом Шуйского

Царские палаты

Краков. Дом Вишневецкого

Замок воеводы Мнишка в Самборе

Ночь. Сад. Фонтан

Граница литовская (1604 года, 16 октября)

Царская Дума

Равнина близ Новгорода-Северского (1604 Года, 21 декабря)

Площадь перед собором в Москве

Севск

Лес

Москва. Царские палаты

Ставка

Лобное место

Кремль. Дом Борисов. Стража у крыльца

Приложения

Иоганн Брамбах Отчет о поездке Ганзейского посольства из Любека в Москву и Новгород в 1603 году

Томас Смит Сэра Томаса Смита путешествие и пребывание в России. Отрывки из путевых заметок

Н.М. Карамзин История государства Российского. Царствование Бориса Годунова

В.О. Ключевский Исторические портреты. Борис Годунов

Александр Сергеевич Пушкин
Борис Годунов

А.С. Пушкин
Борис Годунов

Кремлевские палаты
(1598 года, 20 февраля)

Ночь
Келья в Чудовом монастыре (1603 года)

Граница литовская
(1604 года, 16 октября)

Равнина близ Новгорода-Северского
(1604 Года, 21 декабря)

Иоганн Брамбах
Отчет о поездке Ганзейского посольства из Любека в Москву и Новгород в 1603 году

Томас Смит
Сэра Томаса Смита путешествие и пребывание в России. Отрывки из путевых заметок

Н.М. Карамзин
История государства Российского. Царствование Бориса Годунова

В.О. Ключевский
Исторические портреты. Борис Годунов