Святослав Логинов
Во имя твоё

Да будет воля твоя, яко на небеси, и на земли…
Молитва Господня.

Глава 1.
Рената

   И всё-таки, на душе неспокойно. Кажется, что особенно страшного произошло? Было так и будет, со многими хуже бывает, а маркиз Д'Анкор – сеньор добрый и щедрый. Вот оно, золото, хоть сейчас можно пойти и достать, спрятано в погребе, не закопано, боже упаси, там всегда в первую очередь ищут, а замазано в стену, у самого потолка. Полный кошель золота! Чтобы заработать столько, ему пришлось бы десять лет таскать хворост на нужды святой инквизиции. А сколько бы он проел за эти десять лет? Нет, никогда он не сумел бы скопить таких денег. Другой бы радовался удаче, а у него в груди тоска.
   Рената спит на чердаке. Вокруг так тихо, что кажется, будто слышно её дыхание. Бедняжка! Он так и не сумел объяснить ей, что она теперь богатая невеста, любой почтёт за честь жениться на ней. А изъян? Кто нынче обращает на него внимание? Золото заменит невинность. К тому же, право первой ночи всё равно за Д'Анкором. И лес, где всё произошло, принадлежит маркизату.
   – Ты моя самая прекрасная добыча, – сказал маркиз и кинул кошелёк. Глупышка сбежала, бросив деньги на земле, он потом долго разыскивал то место. По счастью, золото не пропало, в лесу мало кто бывает, только свита маркиза, лесничие и ещё он с Ренатой, потому что он поставляет дрова доминиканцам.
   Святые отцы прижимисты и платят не больше чем горожане, но их можно понять, всё-таки здесь не монастырь, а только небольшая община, ютящаяся по милости маркиза в одной из старых башен замка. Всё вокруг – владения Д'Анкора, даже дрова инквизиторы должны покупать – сбор и продажа дров поручены Рено.
   Конечно, хотелось бы получать за свой труд побольше, хотя ему и так удивительно повезло: не надо таскать хворост в город и платить дровяную пошлину за право собирать вдоль дорог ветки. Да и много ли наберёшь там, где промышляют все бедняки округи? То ли дело в лесу! Хотя и туда порой забираются браконьеры. Он не любил, но никогда не выдавал их; с этими отчаянными людьми, рискующими шеей из-за пары брёвен, лучше не ссориться. И без того его недолюбливают и считают связавшимся см дьяволом. Мужланам даже неизвестно, что дьявол не может войти в святые стены иначе как с разрешения инквизитора. А он, Рено, бывает там ежедневно, ибо пыточные горны горят день и ночь.
   Хотя и ему бывает не по себе, когда он попадает в низкие сводчатые подвалы святого суда, где жутко дробятся крики, а на углях наливаются вишнёвым вычурно-зловещие предметы. Он скидывает вязанку около очага, быстро распутывает ремешок, стягивающий поленья, и уходит, стараясь не смотреть туда, где свисает с потолка петля дыбы и громоздятся по краям топчана большие и малые колодки с округлыми вырезами для ног и шеи. Он идёт за следующей охапкой, и ему всё время кажется, что с дыбы слышится судорожное дыхание и слабый больной стон. Слава богу, он не имеет права присутствовать при испытаниях, но стоны из-за дверей он слышал. Стоны оттуда, куда он только что приносил дрова.
   Во всём виноваты проклятые еретики! Пусть дьявол строит козни, но если ходить в церковь, платить подати, исповедоваться и получать отпущение грехов, то все его старания пропадут втуне. А эти слабые, прельстившись ложной бесовской властью, отдали свои души, так что надо теперь спасать их, как бы ни было то страшно и жестоко. Он никогда не мог представить, каково приходится отцам-доминиканцам, если даже ему, не бывавшему при испытаниях, так жутко. И как надо любить заблудшие души, чтобы спасать их, не смущаясь жалостью и рискуя впасть в грех ожесточения.
   Но что надо нераскаянным? Откуда в них такая злоба? Ведь все беды идут от них. Если бы не было ведьм и колдунов, инквизиции не пришлось бы жечь свои горны, и Рената не имела бы доступа в проклятый лес. Но не было бы и золота, и домика в тени крепостных стен, и отец Шотар не кивал бы ему при встречах столь ласково.
   Нет, это суетные мысли, церковь всё равно не оставила бы верного сына. Надо молиться… и ещё надо успокоить Ренату, а то девочка слишком несчастна. Пойти, что ли, посмотреть, как она там…
   Рено поднялся, взял глиняную плошку с салом, в котором плавал горящий фитиль, и полез на чердак по крутой внутренней лестнице. Там, прикрыв ладонью огонёк, чтобы не погас, да и Ренату чтобы не беспокоить, вошёл в комнатушку дочери…
   В первый миг показалось, что кто-то чужой забрался в комнату Ренаты и стоит у её кровати, длинный, тонкий, страшный, с чёрным безобразным лицом, залитым тёмной пеной, текущей из носа, стоит, не касаясь пола вытянутыми ногами. Огонёк прыгал на конце фитиля, и казалось, что самоубийца ещё бьётся в петле.
   Плошка упала на пол, сало расплескалось, огонёк, фукнув, погас. В темноте способность действовать вернулась к Рено. Он бросился вперёд, выхватил нож, ударил им по туго натянутой верёвке, подхватил Ренату. Она была тёплой, Рено даже показалось, что сердце бьётся. Узел от верёвки врезался глубоко в шею под правой щекой, его тоже пришлось резать на ощупь. В темноте было почти ничего не видно, и Рено изо всех сил внушал себе, что лицо у дочери вовсе не такое безнадёжно страшное, что она жива. Он вдувал воздух в распухшие прокушенные губы, растирал руки, а она холодела, тело её становилось мёртвым и неподатливым.
   Он понял это и, оставив дочь присел на корточки, шаря руками по полу. Нащупал осколок плошки, повертел в пальцах, бросил и, выпрямившись, спросил, обращаясь к едва светлеющему квадратику окошка:
   – Господи, за что?!
//-- * * * --//
   Отец Шотар был скорее доволен, нежели разгневан. Проповедь на тему о самоубийцах была его любимым детищем, а тут ещё покончила с собой молодая красивая девушка, так что здесь открывались необозримые просторы для догадок, а вместе с тем и пастырского красноречия. Отец Шотар, войдя в раж, стучал кулаком по кафедре, скрипевшей под его грузным телом, и громил грехи собравшихся, давно забыв о тексте проповеди да и о священном писании, в котором он никогда не был слишком твёрд:
   – …и только впавшему в грех самоубийства нет спасения. Ничьё заступничество не убережёт его от ада, от его огненных рек без единой капли воды, от адских мук, не оставляющих ни на одно мгновение. Она уже там, я говорю вам это! Взгляните на её почерневшее лицо – это дьявольская морда! Жак Патен, не ты ли говорил, что нет в мире ничего красивее её глаз? Пойди, взгляни в её глаза – они лопнули! Олив, Жак Тади, Пьер, я знаю, вы все мечтали о ласках проклятой грешницы, бегите, посмотрите на неё, дотроньтесь до её груди – там адский лёд, а если бы вы могли узреть её душу, ощутили бы адский пламень. Спешите увидеть грех, как он есть, и наказание за него, понять гнусность прелюбодеяния и жалкую тщету мирского. Спешите, ведь завтра её крючьями стащат на свалку и бросят там вместе с падалью на пожрание бездомным кошкам, этим верным слугам дьявола! Даже тело её не избегнет кары и, осквернённое грехом, распадётся в скверне. Никогда её душа не найдёт покоя, и тело её никогда не упокоится в освящённой земле, ибо запрещено хоронить самоубийц. Такова дорога зла, её итог. И все вы, сосуды скудельные, с самого рождения стоите в её начале, а многие и на полпути. Рождённым в грехе и вожделении – можно ли быть чистыми? Но ужаснее того быть рождённым в грехе смертном, горе тому, чьё зачатие не освящено таинством брака! Трепещите, прелюбодеи, ибо это ваш путь! Да, да, я не оговорился. В моих книгах записано, что мерзкая грешница родилась на десятый месяц после свадьбы своих родителей, а из трудов святых отцов мы знаем, что женщина может носить плод до двенадцати. Пусть Рено ответит, истинно ли в законном браке зачал он преступную дочь свою?..
   Отец Шотар остановился, оглядел прихожан и вопросил:
   – Но почему я не вижу здесь Рено?
//-- * * * --//
   Молодой только что народившийся месяц выглядывал порой из-за облаков и, словно испугавшись чего-то, прятался назад, не осветив земли. Тёплый ветер порывами рвал верхушки деревьев, неровный шум гнущихся ветвей заглушал шуршание песка и стук заступа. Рено торопливо копал, стараясь не смотреть туда, где завёрнутое в белое полотно лежало тело Ренаты.
   Полотно когда-то давно ткала Анна. Самое тонкое белое полотно маленькой дочурке на брачную простыню, чтобы не стыдно было людям показать. Только пошло полотно на саван дочурке. Без гроба хоронит Рено единственного своего ребёнка. Но всё-таки здесь, на кладбище, в освящённой земле, рядом с могилой матери. Пять серебряных монет утишили гнев священника, и хоть не разрешил он хоронить Ренату, но сказал как бы невзначай, что этой ночью на кладбище сторожа не будет. И тут же добавил значительно:
   – Надеюсь, никто не посмеет осквернить последний приют рабов божьих. Но если увижу утром следы нечестивых трудов, то святая инквизиция найдёт богохульника и сурово покарает.
   – Господи, помилосердствуй, – шепчет Рено. Никогда за всю жизнь не брал он на душу столько греха. Но иначе никак. Каков бы ни был грех, он не мог остановить Рено после того, как прозвучали страшные слова: «…влачение тела и бесчестное погребение».
   Рено отложил заступ, ладонями разровнял дно и выбрался наружу. Он поднял Ренату на руки и опустил в могилу, так и не осмелившись приподнять простыню, последний раз взглянуть на изувеченное лицо. Белая фигурка лежала в яме, казавшейся страшно глубокой, и Рено сначала присыпал её опавшими листьями, потому что не мог сбрасывать землю прямо на грудь Ренате.
   Ещё минуту он смотрел вниз на жёлтые и красные листья, выглядевшими в темноте серыми и чёрными, потом начал осыпать вниз песок. Разровнял место, аккуратно уложил назад срезанный дёрн, поцеловал пожухлую траву, вытер грязным пальцем сухие глаза и пошёл к дому. По дороге его качало словно пьяного.
//-- * * * --//
   Наутро Рено был у ворот замка. Он не мог бы сказать, что привело его сюда, просто ночью он вдруг решил пойти и вот, пришёл. На Рено была лучшая куртка, новые штаны, а на ногах вместо обычных сабо – башмаки грубой кожи, с носками, подбитыми медью. Шапку он держал в руках. Сначала вовсе хотел идти без шапки, но потом решил, что шапка в руках яснее покажет его покорность.
   На ночь замок запирался, в округе пошаливали, но весь день ворота были распахнуты, а мост опущен. Несколько арбалетчиков охраняли вход; серебряная монетка, попавшая в кошель одного из них, позволила Рено пройти во двор. Как трудно ему доставались эти монетки, и как легко и быстро начали они исчезать!
   Рено прежде не приходилось бывать дальше крепостного двора, и он замешкался, не зная, куда идти. Тут-то и подошёл к нему господин Д'Ангель. Господин Д'Ангель был знатным барином и учёным человеком. Он долго жил в столице, знал толк в нарядах и учтивом обращении. Он приехал однажды в замок погостить и гостил уже третий год подряд.
   – Мюжик! – произнёс господин Д'Ангель, – что ты здесь делаешь? Ступай прочь!
   Рено смял шапку в руках и низко поклонился.
   – Припадаю к стопам вашей милости, господин Д'Ангель, – сказал он, – и прошу прощения за дерзость, но мне обязательно нужно увидеть маркиза.
   – Ты подл и грязен, – промолвил Д'Ангель, – ты даже не можешь правильно обратиться к благородному человеку. Своим варварским языком ты уродуешь моё благородное имя. Я дворянин, мой род восходит к Анжелюсу Гальскому, который был квестором ещё во времена Юстиана! К сожалению, обстоятельства не позволяют мне достойно поддерживать честь рода, древностью равного императорским.
   – Я понял, господин Д'Анжель, – Рено достал из кошелька несколько серебряных монеток, протянул Д'Ангелю. Тот встряхнул их на ладони, деньги тонко звякнули.
   – Мюжик, что ты мне даёшь? – возмутился он, пряча монеты. – Разве ты не знаешь, что вам, смердам, прилична медь, серебро горожанам, а нас, дворян, достойно лишь золото? Хотя, откуда оно у тебя? Ступай прочь.
   Золото было тут же, но не в кошельке, уже почти опустевшем, а зашито в пояс тонким рядом, чтобы было незаметно. Рено надорвал уголок пояса и вытащил три монеты. В глазах Д'Ангеля мелькнул огонёк, он уже не подкидывал деньги на ладони, а тут же засунул их поглубже. Затем он приосанился и промолвил:
   – Не думай, что ты подкупил меня. Это невозможно. Я взял деньги, чтобы восстановить справедливость, ибо, как я уже говорил, тебе неприлично иметь золото, а мне нужно поддерживать достойный образ жизни. Пусть это послужит тебе утешением. Ступай… Хотя, погоди! Длина твоего пояса не соответствует тем деньгам, что ты мне дал. Стяжательство, согласно Фоме Аквинскому, есть смертный грех, и поэтому, для спасения души ты должен вернуть всё. Живо!
   – Господин Д'Анжель, эти деньги мои, – возразил Рено.
   – Ты бунтовать?! Мерзавец! Смотри, казематы доминиканцев примыкают прямо к стене замка. Вот через эту дверцу тебя потащат прямо в подвалы. И для этого мне достаточно всего-лишь кликнуть стражу.
   – Ваша милость, – сказал Рено, выпрямляясь, – вы верно изволили сказать, что грехи мои велики, но осмелюсь заметить, что если меня схватят, то всё моё достояние отойдёт церкви, вам же не достанется ничего. А если вы проведёте меня к его сиятельству маркизу Д'Анкору, то получите ещё три золотых.
   Уголком разума он понимал, что говорит жуткие, невозможные вещи, но уже не владел собой. Глаза застилал красный туман, тело чуть заметно дрожало, и по спине полз сладкий холодок отчаянности, как в юности перед большой дракой.
   Господин Д'Ангель налился пунцовой краской и прошипел:
   – Негодяй!.. – потом брезгливо передёрнул плечами и высокомерно бросил: – Ступай за мной.
   Они прошли по узкому, несколько раз круто поворачивавшему коридору, остановились возле тяжёлой пыльной портьеры, закрывавшей вход. Оттуда доносился звон посуды и голоса.
   – Маркиз завтракает, – прошептал Д'Ангель, – я из-за тебя опоздал к столу, и ты мне за это ответишь. А сейчас, давай деньги.
   Рено осторожно выглянул в щёлку. Посредине обширного зала стоял стол, и за ним лицом к Рено сидел маркиз. Рядом с ним сидела маркиза, которую Рено видел пару раз, когда она выезжала из замка. Несколько дворян из самых мелких вассалов маркизата стояли в стороне и наблюдали за трапезой. Места для Д'Ангеля за столом не было.
   Д'Ангель больно ткнул Рено в бок и снова прошипел:
   – Деньги давай!..
   Рено отсчитал три золотых, отдал их, широко перекрестился, вздохнул, словно перед прыжком в воду, потом, откинув занавесь, выбежал на середину зала и пал в ноги маркизу.
   При виде Рено маркиз удивлённо вскинул голову, брови его полезли вверх, а острая бородка, по-модному загнутая вперёд, уставилась в потолок.
   – Что это? – спросил он.
   – Ваше сиятельство! – срывающимся голосом выкрикнул Рено. – Выслушайте меня!
   – Говори, – бросил маркиз, склоняясь над блюдом.
   – Я холоп ваш, Рено, по вашему милостивому повелению собираю в ваших лесах хворост для продажи монастырю…
   – Они давно хотят приобрести лес в своё владение, – заметил маркиз, повернувшись к супруге, – но я предпочитаю, чтобы они были мне обязаны. Кроме того, сводить охотничий лес с земель майората было бы варварством. Там попадаются такие секачи…
   – Ваше сиятельство! – воззвал Рено. – Третьего дня на охоте вы изволили встретить в лесу мою дочь!..
   – Как же, помню, – оживился маркиз. – Очень хорошенькая девчонка.
   – Она умерла.
   – Как жаль! Будь моя воля, красивые женщины не умирали бы никогда. Однако, бог думает по-другому. Ему, конечно, тоже было бы скучно среди одних старух. Но что ты хочешь от меня?
   – Ваше сиятельство, вы забрали у меня единственную дочь. Как же мне теперь жить?
   – Ведь я же дал!.. – с досадой воскликнул Д'Анкор, но в этот момент его перебила маркиза.
   – Тео, – мягко сказала она, – Ты обещал не заводить девок среди деревенских.
   – Это было случайно, – отозвался маркиз и снова повернувшись к Рено быстро сказал: – Бедняжка умерла. Жаль. Такая хорошенькая! Но теперь, конечно, ничего не поделаешь. Возьми и постарайся утешиться.
   Маленький мешочек веско упал вниз, ударив Рено по пальцам правой руки. Машинально Рено поднял его, встал с пола и, пятясь, выбрался из зала. Д'Ангеля за стеной уже не было. Рено сделал несколько шагов, прислонился к стене. Ноги казались набитыми тряпками и не держали его. Холодок ужаса пропал, только перед глазами плавал туман, но уже не красный, а какого-то гнусного коричневато-зелёного цвета. И было отрешённое от всего удивление. Что он делает здесь? Зачем пришёл? Что хотел услышать и получить?
   Рено развязал мешочек. Там лежало золото. Шесть полновесных золотых. Ровно столько, сколько он потратил, чтобы попасть сюда. Рено расправил шляпу и надел её. Он было двинулся к выходу, но за изгибом коридора послышался голос Д'Ангеля, вышедшего откуда-то сбоку:
   – Ждать его будешь в кустах у развилки. У него полный кошель серебра. Кроме того, от меня ты получишь золотой. Ты понимаешь, что должен это сделать сразу, без шума и криков.
   – Ясно, – коротко ответил невидимый собеседник.
   Двое вышли из замка, и Рено, подождав немного, вышел за ними следом. Он не испугался, что его собираются убить, это само собой разумелось. Он только тряс головой и досадливо морщился, стараясь разогнать стоящую перед глазами зелень.
   На улице Рено огляделся, пересёк двор и потянул на себя тяжёлую, окованную железом дверь, за которой, по словам Д'Ангеля, находились давно знакомые ему подземелья.
//-- * * * --//
   Низкий коридор, почти подземный ход, такой же извивающийся, как в замке. Нависающие сводчатые потолки с древней округлой аркой, и на каждом колене прохода по нескольку дверей. У самого входа две каморки. В одной Рено держал запас дров, в другой мастер Шуто хранил свой страшный инструмент. Чуть подальше комната заседаний трибунала, потом коридор нырял вниз, где в толще камня вырублены тесные норы для нераскаявшихся. А в самом конце – обширная пыточная камера.
   На пятьдесят лье в окружности это единственное место, где заседал священный трибунал. Преступников привозили отовсюду, а потом отправляли в город для аутодафе. Одни отделывались покаянием и позорным столбом, другие, более опасные, вырывались из лап дьявола, пройдя через цепи костра или виселицы.
   Из замка Рено попал в помещение трибунала. Раньше он и не подозревал об этом пути, которым ходили судьи. Рено побрёл в коридор и снова прислонился к стене. Из-за непослушных ног приходилось то и дело останавливаться. К тому же, к зелени в глазах присоединилось дикое ощущение, что всё это уже было с ним, что это не в первый раз. Рено даже мог сказать, что сейчас произойдёт: снизу поднимется добрый отец Де Бюсси и скажет что-то очень важное, от чего сразу переменится жизнь.
   Отец Де Бюсси вышел из-за поворота.
   – Рено, – сказал он, – тебя нет третий день. В камерах кончились дрова, а нам привезли несчастного, погубившего свою душу. Срочно принеси дров в дальнюю камеру. Враг уже там, но я разрешаю тебе войти.
   – Господин… – робко сказал Рено.
   – Я знаю, о чём ты хочешь поведать, – внушительно произнёс отец Де Бюсси. – Знаю и скорблю с тобой вместе. Но даже скорбь не может угасить священного гнева при мысли о её грехе. И о твоём грехе тоже, Рено. Где ты её закопал?
   – В лесу.
   – Покаяние, сын мой. Я думаю, если ты сегодня всенародно покаешься, то епитимья не будет слишком суровой.
   – Но святой отец, – дрожащим голосом спросил Рено, – как же я буду жить, если она никогда ко мне не вернётся?
   – Молись, Рено. Проси господа, это единственный путь. Спаситель сказал: «Встань и иди», – и мёртвый ожил. Если молитва твоя будет горяча, как моления первых праведников, то господь может явить чудо и дать твоей дочери возможность искупить грех. А теперь ступай и принеси дров.
   Рено двинулся к каморке. Всё вокруг казалось зыбким как во сне. Тихий шелест плыл в ушах, сливаясь в причудливую мелодию, звуки проходили сквозь него, теряя свою привычность, касались мозга таинственной значительностью и исчезали, не оставив в памяти следа. Только голос Де Бюсси ещё звучал, и Рено знал, что потом он вспомнит и поймёт, что ему было сказано. Туман, ядовито-зелёный, с просинью, кисеёй закрывал глаза, смазывал очертания предметов, обтекал тело, щекотал, вылизывал колени, заставляя их дрожать; Рено обратился в марионетку, которую ему приходилось дёргать за нити, чтобы она, шаркая, переставляла ноги.
   Он спускался по ступеням с вязанкой за плечами, когда снизу донёсся рёв Шуто – пыточных дел мастера:
   – Дрова будут?! Самому мне за ними идти, что ли?!
   Голос грохнул и пропал. Рено не вздрогнул, не поднял головы, не ускорил шага. Он твёрдо знал, что всё это уже было, а потом будет снова, что это навсегда.
   Он вошёл в камеру, не думая, что первый раз заходит туда во время пытки.
   И вдруг из угла, с топчана, из завинченных колодок раздался голос. И голос называл его по имени!
   – Рено! – звал человек. – Рено, взгляни на меня, слышишь, это я, Рено!
   Голос незнакомый, хриплый, острый как лезвие, он рассекал зелёный туман и, казалось, резал уши. Рено повернулся спиной к углу, нагнулся, путаясь пальцами в петлях ремешка.
   – Рено!.. – кричал лежащий. – Ты должен посмотреть на меня! немедленно подними голову!
   Рено выдернул ремешок, поленья рассыпались с глухим стуком. Ссутулившись и шаркая ногами, Рено пошёл прочь.
   – Рено!!! – железная дверь захлопнулась, отрезав крик.
   В коридоре Рено остановился и поднял голову. Туман исчез, руки и ноги звенели усталостью, но были своими, послушными. Рено выбрался из подвалов и, сойдя с дороги, перелесками, прячась среди кустов, двинулся к дому.
   В доме кто-то побывал до него. Дверь была сорвана с петель, вещи разбросаны по полу, а большое посеребрённое распятие исчезло совсем. Рено поднял табурет и уселся. Вот здесь он должен молиться горячо, как первые праведники. Молиться и поминутно ожидать удара в спину. Он должен покаяться. В чём?.. Солгать? Какое же это будет покаяние? А правда положит конец и молитве и самой жизни. И разве не молился он вчера? Да от его слов небо должно было обуглиться. И всё-таки, молитва не была услышана. Легко было первым праведникам, они видели Христа, могли схватить его за одежды и стоном заставить себя выслушать. А он? Далеко до неба…
   И тут Рено ясно понял, что он должен делать. Пусть далеко, пусть как угодно трудно, но он пойдёт к краю земли, туда, где она кончается, он поднимется на небо, дойдёт до врат и припадёт к стопам Спасителя. Он будет молиться богу у его ног, и, когда вернётся назад на землю, Рената встретит его, и они вместе споют хвалу Всевышнему.
   Рено вскочил. В ногах появилась упругая сила, в глазах молодой блеск. Он начал собираться.
   Под утро сборы были закончены. Рено оделся во всё старое, на ногах привычно сидели сабо. Башмаки и праздничная куртка уложены в узелок вместе с несколькими кусками хлеба. Тощий кошелёк крепко привязан к поясу и хорошенько прикрыт полой. Золото Рено перепрятал ещё раз. Все двадцать две монеты он вшил в грудь старой куртки и надел эту драгоценную кольчугу.
   Ещё до света всё было готово. Рено взял сальную коптилку и полез на чердак. Он не поднимался туда с той страшной ночи. Но теперь и здесь всё изменилось. Так и не разобранная постель Ренаты сброшена на пол, сундучок с её приданым разбит. И только с потолка по-прежнему свисает обрезанная верёвка.
   Рено постоял, глядя в никуда, потом подошёл ближе. Язычок пламени качнулся на фитиле, лизнул верёвку и перескочил на неё. Он полез вверх, на чердаке стало светлее, и было видно, как верёвка поднимается под потолок к балке и обнимает её, раздвигая потемневшие пласты старой дранки.
   Рено спустился вниз. Огонёк, обвившись вокруг верёвки, метался, отбрасывая на стены пляшущие тени.
   На кладбище Рено заходить не стал. Всё равно он скоро вернётся, и живая Рената будет его ждать. Оглянулся Рено только выйдя на дорогу и поднявшись на первый холм. Его дом горел. Издали казалось, что это просто большой костёр.

Глава 2.
Дорога

   Первую ночь своего путешествия Рено провёл в овраге. Ему было очень неприятно сознавать, что он, имевший право доступа в лес, должен скрываться, что он больше не зажиточный крестьянин, а преступник, бежавший от своего сеньора, бездомный бродяга, каких ловят, секут плетьми и кладут на щёки клеймо.
   Овраг густо зарос орешником, но до леса было довольно далеко, так что появления лесничих можно было не бояться. До дороги тоже было далеко, значит и дозоры сюда не заглядывают. Рено набрал сухих сучьев и разложил костёр. Он сидел, смотрел на низкое бездымное пламя и ни о чём не думал. Ни о чём не думать оказалось очень легко и приятно. Чёрные ветки ложились на угли, и угли вокруг чернели, словно потухая. Но вот ветка начинала куриться белым паром и вдруг вспыхивала. Жёлтые языки танцевали в воздухе, постепенно опадая, пока от ветки не оставалась цепочка длинных угольков, а пламя не превращалось в голубой мерцающий огонёк. Тогда Рено клал новую ветку.
   Лёгкий ветерок проникал в лощину, трепал кусты. Листья, облетая, шуршали тысячью осторожных шагов, то были шаги осени, и из-за них Рено не расслышал шагов человека. Старуха, сгорбленная, морщинистая, такая древняя, что казалась бесформенным узлом, перетянутым шалью, возникла из отблесков огня на трепещущих ветвях и шагнула к костру. Рено заметил её, когда она уже садилась, тихо постанывая и с трудом сгибая ноги.
   Рено ничего не сказал, только положил на угли сразу несколько прутьев. Пламя взвилось, осветив лицо старухи: морщинистые щёки, провалившуюся пуговицу носа, острый подбородок в редких длинных волосинах, чёрную яму рта и какое-то драное тряпьё, надвинутое на самые глаза, поблескивающие двумя искрами.
   – Плохо, – проскрипела старуха. Густые тени морщин дёрнулись и вернулись на место.
   Рено продолжал молчать, а старуха, протянув к огню скрюченные пальцы, вдруг заговорила:
   – Совсем плохо стало. Нынче последняя тёплая ночь. Больше погреться не придётся, разве что в аду. А в тёплых краях нынче голодно, там не подадут. Хорошо, у кого свой домок есть, забился в него – и зимуй. И чего тебя, дурачок, дёрнуло из дома в такую пору уходить?
   – А ты откуда знаешь? – испуганно спросил Рено.
   – Хе-е… милый, – протянула старуха. – Я седьмой десяток доканчиваю и много чего знаю. Ну зачем ты удрал? Перезимовал бы, а по весне – беги, коли ноги чешутся. Только куда бежать? Свою могилу всё одно не перепрыгнешь.
   И тогда Рено, поддавшись необъяснимому порыву, начал рассказывать. Обо всём: о себе, об умершей Анне, убитой Ренате, о том, как нельзя стало жить. Старуха, почти слившаяся с воздухом, молча слушала, глаза её светились красным, как у бездомной собаки. Рено увидел эти огни и замолк.
   – Тяжело тебе, – глухо произнесла старуха. – Большую тяжесть ты поднял и далеко несёшь. Только не туда ты пошёл! – старуха вскинула голову, раскалённые глаза описали дугу над потухающим костром. – Не туда! – выкрикнула она. – Дочь твоя не у него! Проси настоящего хозяина, того, кто правит миром! Он добр, он отдаст. Проси!..
   Старуха протянула руку и кинула что-то на угли. Полыхнуло пламя, в воздухе повисла тяжёлая вонь. Где-то вдалеке зазвенел колокольчик.
   – Нет! – прохрипел Рено. – Изыди!
   – Не глупи! – прикрикнула старуха, – Лучше подумай, ведь дочь вернётся!
   – Это будет не дочь! – сказал Рено твёрдо. – Это будешь ты, ведьма, оборотень. Я иду к истинному богу, и враг меня не остановит! Пусти!
   Рено хотел подняться, но не смог.
   – Полно тебе орать, – негромко сказала старуха. – С дороги услышат. Не хочешь – не надо. Всё равно никуда не денешься. А на дьявола не ругайся. Он-то ни в чём не виноват.
   – Он на бога восстал, – сказал Рено.
   – Как можно восстать на того, без чьей воли не смеет упасть даже волос? Значит, сам бог того хотел. Дочь твою снасильничали по воле бога, вся беда – от бога! И ты идёшь к нему?!
   Последние слова она провизжала, визг стегнул Рено, он вскочил и побежал.
   – Вернись! – кричала вдогонку старуха.
   Рено бежал сквозь темноту. Он налетел на большой куст, и тот вдруг превратился в ведьму.
   – Вернись к костру! – прошипела она, вцепившись в Рено. Рено судорожно дёргался, стараясь освободиться. Густой смрад шёл от колдуньи, заставляя его задыхаться. С трудом он вырвался и побежал дальше.
   – Куда ты? – голос дребезжал совсем рядом. – Всё равно не убежишь! – ведьма расхохоталась странным кудахтающим смехом. – Беги! – закричала она. – У-лю-лю!.. Не хочешь – так беги! Всё равно вернёшься! Так и будешь бегать по всей земле! Дарю тебе это!..
   Рено поднял голову. Приближалось утро, лёгкий туман стоял в лощине, потухшие угли густо серебрились росой. Рено быстро сел, припоминая события ночи. Песок вокруг был испещрён следами копыт. Невдалеке слышалось блеяние уходящего стада, звякало ботало на шее вожака.
   Рено глубоко вздохнул и перекрестился. Наваждение отступало. И только на самом дне души осело сомнение, и занозой застряли слова: «сам бог того хотел».
//-- * * * --//
   Чем дальше от дома уходил Рено, тем больше менялась земля вокруг. Поля лежали пустыми чёрными ладонями, всё чаще попадались дома с растасканными соломенными крышами. И даже дома побогаче, крытые красной черепицей, глядели не так весело. А ведь наступала осень, время, когда урожай собран и уже обмолочен, и на всех дворах варят пиво.
   Осенью и воробей хлеба вдоволь ест, – повторял Рено поговорку, всё больше убеждаясь, что нынче и воробью не прокормиться в здешних местах. Безнадёжное запустение ясно говорило, что недород приходит сюда не первый год подряд.
   Рено смертельно устал. Уже несколько дней ему не удавалось ничего купить, работники, несмотря на осеннее время, тоже никому не были нужны, а сухари, взятые из дому, кончились два дня назад. Обычно Рено ночевал на улице, но теперь, окончательно измученный, решился зайти в гостиницу, выстроенную посреди большого пригородного села.
   Обширный низкий зал производил мрачное впечатление. Заходящее солнце, заглядывая в окно, разбрасывало по засаленным стенам кровавые блики. Ржавые крюки, вбитые в чёрные балки были облеплены нитями паутины и бахромой копоти. Под выложенной из фигурного кирпича аркой расположился прямоугольный очаг, закрытый стальной решёткой. Конец каждого прута был украшен бронзовой головой дьявола.
   Когда-то в этой комнате готовили и ели, на прутьях очага жарилось мясо, по огромному столу растекались лужицы вина, здесь пили, разговаривали и порой дрались, по скрипучей винтовой лестнице уходили в комнаты на втором этаже, подозвав коротким кивком миловидную служанку. Теперь тут было пусто и холодно. Возле кучки углей, тлеющих в очаге, грелся единственный посетитель – старый монах в заплатанной сутане. Он был покрыт пылью и выглядел очень усталым, очевидно, делал пешком большие переходы, стремясь поскорее выйти из голодных мест.
   Рено почтительно поклонился монаху и присел на краешек скамьи. Из узкой двери, ведущей на хозяйскую половину, вышел трактирщик. Он был невысок ростом и когда-то, вероятно, толст. Излишне просторная кожа свисала на щеках дряблыми складками. Его передник был девственно чист, а руки, привыкшие возиться с вином и мясом, праздно лежали на нём.
   – Ещё один! – воскликнул трактирщик, завидев Рено. – Клянусь бородами всех лжепророков, сегодняшний день принесёт мне состояние! Садитесь, сударь, поближе к очагу, тепло нынче слишком редкая штука, чтобы пренебрегать им. Что изволите откушать? Могу предложить прекрасные печёные жёлуди. В этом году необычайный урожай желудей. Вся округа собирает жёлуди, а мельник Огюст делает из них муку. Можете также получить желудёвые лепёшки.
   Хозяин вышел и вскоре вернулся с противнем, полным горячих, лопнувших на огне желудей.
   – Жена жарит их там, – объяснил он. – Готовить на виду у всех стало опасно.
   Рено и монах подсели к противню и начали разламывать коричневые, подгоревшие скорлупки.
   Входная дверь хлопнула, в трактир ввалился ещё один гость. Это был мужик огромного роста с редкой чёрной бородёнкой на плутоватом лице. Выражение лица так не вязалось с мощной фигурой, что казалось будто к плечам богатыря приставлена чужая голова. Вошедший был одет в просторную суконную куртку и штаны, подшитые в паху кожей.
   – А, Пети! – радостно вскричал хозяин. – Откуда ты таким франтом?
   – Из города, – ответил крестьянин, придвигаясь к огню.
   – Что ты там потерял? – спросил трактирщик.
   – Зерно идёт по пятнадцати монет за меру, – проговорил крестьянин, не слушая его. – Но никто не продаёт. На площади кричат приказ магистрата, чтобы не смели прятать излишки, а везли их на рынок. А откуда они? Всё вымокло ещё весной, я не собрал даже семян.
   – Прогневали господа… – вздохнул монах. – «Был голод на земле во дни Давида три года год за годом».
   – За кочан капусты дают три медяка, – сообщил крестьянин.
   – Кому теперь нужны деньги… – пробурчал трактирщик.
   Он вышел и вернулся с четырьмя большими кружками.
   – Пейте, – сказал он. – Я угощаю. Здесь вино. Вино ещё осталось. Оно нас переживёт.
   Рено приоткрыл металлическую крышку и осторожно понюхал. Вино было тёмно-красным, совсем не таким как дома. Сладости в нём не чувствовалось вовсе. Оно терпкой струйкой стекало в пустой желудок, заставляя его сжиматься.
   – В городе сегодня сожгли ведьму, – рассказывал крестьянин. – Узнали, что она насылала дождь.
   – Это толстуху-то Мариетт? – спросил трактирщик. – Да она такая же ведьма, как я апостол Пётр!
   – А я говорю – она ведьма! – крестьянин ударил кулаком по краю стола, так что кружки подпрыгнули, звякнув крышечками. – Я уверен в этом, как в самом себе! Это была мокрая ведьма. Подумать только, третий год льют дожди, урожаи вымокают на корню, все мрут с голоду, от людей одни тени остались, а эта баба разжирела, как сентябрьский боров! И добро бы была богачка, у которой припрятан хлеб, нет, нищенка, рваная шкура! Вот и спрашивается, откуда в ней такая толщина, если она не ведьма? Она насылает дождь, чтобы вся земля обратилась в болото.
   – А я думаю, у старухи была водянка, – сказал трактирщик. – Она часто начинается с голодухи.
   Крестьянин потёр лоб, соображая, а потом выдавил:
   – Если и вправду водянка, то ей всё равно скоро помирать. А так она на небо попадёт, – он затряс кудлатой головой, отгоняя непрошенную мысль, и уже другим тоном продолжал: – Всё-таки она мокрая ведьма. Я видел всё своими глазами. Ей стянули руки за спиной и приковали к столбу длинной цепью. Огонь разгорелся с одного конца, она убежала на другой и всё дёргала цепь и кричала совсем по-человечески. А вот когда и там заполыхало, то она завыла так, что я сразу понял, кто она. И забегала, и забегала, а сама всё воет. Выскочила туда, где пламени уже нет, зато там уголь жарче чем в аду; она туда прибежала и давай прыгать как лягушка, а сама всё воет, но уже не громко и с хрипотцой. А как упала, то угли вокруг погасли, сколько в ней воды было. Через час всё ещё шипела. Так и не сгорела, только вроде как сварилась. А вы говорите – не ведьма!
   Трактирщик с сомнением покачал головой.
   – Может оно и так, – сказал он, – и сожгли её правильно, меньше голодных будет, но, думается, беда не в этом. Сам посуди, надо ли дьяволу на нас такое насылать? Когда всего было вволю, то грешили больше. Огонь горел не на площади, а в моём очаге. Черти с решётки купались в пламени, на них капал жир от жаркого. А теперь черти такие же голодные, как и мы. Значит, нечистая сила не виновата в наших бедах.
   – Кто же тогда? – с угрозой спросил крестьянин.
   – Сейчас покажу, – трактирщик встал и вышел, прикрыв дверь.
   – Голод насылается господом в наказание за наши грехи, особенно за несоблюдение постов, – вполголоса сказал монах.
   – Нам и в сытые годы не больно скоромничать приходилось, – проговорил Пети.
   Вернулся хозяин. Он уселся и положил на стол перед собой большую, грубого чекана медаль.
   – Вот, – хрипло сказал он. – Тут всё разъяснено, самому неграмотному понятно. На этой стороне написано «дороговизна». Сам я читать не могу, но мне прочитал один верный человек. Вот нарисован скупщик, он уносит мешок с зерном, а на мешке сидит дьявол. На другой стороне написано «дешевизна». Скупщика повесили, вот он висит на дереве, и мешок остался у нас. А чёрт всё равно сидит на мешке. Очень понятно – во всём виноваты скупщики. Если бы ты, Пети, не возил хлеб на рынок, то сейчас не умирал бы с голоду.
   – Ве-ерно!.. – протянул Пети. Ведь сколько я этого хлеба перевозил в город, а теперь хоть бы горстку назад вернуть! Ну, мы до них ещё доберёмся!
   – Великий грех в людях злобу будить, – нравоучительно пропел монашек. – Спаситель сказал: «Не судите, да не судимы будете».
   – Больший грех хлебом торговать, – веско возразил трактирщик. – Христос торгующих из храма выгнал.
   – Странно слышать такое от того, кто сам торгует снедью.
   – Я хлеб не скупаю! – заревел трактирщик. – Я голодных кормлю и бездомных обогреваю! Насильно не зову, без денег не даю, но и рубашку последнюю не снимаю!
   трактирщик грохнул по столу кулаком и выбежал вон. Через минуту он ввалился с бочонком на плече.
   – Нате!.. – прохрипел он. – всё равно скиснет: некому вино пить! Да не пугайтесь вы, деньги возьму только за тепло и жёлуди…
   – Вот истинно христианский поступок! – быстро проговорил монах, придвигая ближе к бочонку опустевшие кружки.
   В дверях мелькнуло испуганное женское лицо.
   – Сильвен! – послышался умоляющий голос.
   – Молчать! – рявкнул трактирщик и запустил в дверь медалью.
   Остальное Рено запомнил плохо. Красная струя била из бочонка, кровавые пятна как встарь растекались по выскобленному дереву стола. Винный дух ударял в нос, несытная сладость желудей не могла утишить его. Огромный Пети плясал, распахнув куртку, а хозяин швырялся желудями в дверь всякий раз, как там показывалась его жена.
   На какое-то время Рено вовсе забыл самого себя. И вдруг неожиданно увидел, что стоит на коленях перед монахом, ухватив его за край рясы, и твердит:
   – Как же за такую малую вину столь невыносимое наказание? – а монах, силясь отпихнуть его ногой, кричит:
   – За четверо меньшее сера и огонь излиты на Содом и Гоморру!
   Ему удалось вырвать полу из рук Рено, он, громко икнув, сполз под стул, и оттуда послышался слабеющий голос:
   – Прийди, малютка, вечерком!..
   Рено метнулся к выходу, выбежал на улицу. Он бежал по качающейся ускользающей из-под ног дороге. Ему казалось, что сзади приближается нутряная икота монаха, и гнусавый голос выводит:
   – Истинно говорю, Содому и Гоморре в день страшного суда будет легче, чем всем вам!
   – Не верю! Бог милосерд! – закричал Рено, оборачиваясь.
   Сзади никого не было. Уже темнело, на небо набежали тоскливые размазанные тучи. Начал накрапывать дождик. Дороги под ногами тоже не было, в угарной спешке он сбился с пути и забрёл в лес.
   Рено пошёл наугад, время от времени захватывая горстью мокрую ивовую ветку и вытирая ею пылающее лицо.
//-- * * * --//
   Домик стоял в глубине леса, приземистые буки скребли ветками ставни, ежевика плотно обступала тропинку. Дом казался брошенным – ни шума, ни дымка, но в сердечко на одной из ставень пробивался тоненький лучик света.
   Рено постучал. В доме послышалась тихая возня, что-то звякнуло острым стальным напевом, потом хриплый мужской голос спросил:
   – Кто там?
   – Прохожий, – сказал Рено, – пустите переночевать.
   – Я лесник его величества, – предупредил голос.
   – Я сам был лесником, – ответил Рено, – и не хочу дурного.
   – Я открою дверь, – донеслось из дома, – и если вы грабители, то войдите и посмотрите, есть ли тут что грабить. В доме ни тряпки, ни корки, король забыл, что у него есть слуга по имени Гийом.
   Послышались удары, хозяин выбивал клинья, запиравшие дверь. Дверь распахнулась, на пороге появилась фигура во рваном охотничьем кафтане и ночном колпаке.
   – Заходите! – воскликнул хозяин. – Заходите все, сколько вас там есть! Заходите и берите всё, что найдёте! Забирайте четыре стены и меня заодно! Можете утащить в преисподнюю!
   – Я один, – испуганно сказал Рено.
   – Надо же? – удивился хозяин. – Этак он ещё и за ночлег заплатит. Заходи, что на дожде стоять.
   Рено вошёл. Ему было страшно оставаться в одном доме с сумасшедшим, но бежать по тропинке между двумя рядами колючих кустов, подставив спину под этот взгляд и сталь, звеневшую за дверью, было страшнее. Кроме того, в доме горел огонь.
   Лесник запер дверь, глухие удары по дереву заставляли Рено вздрагивать.
   – Вот, – сказал хозяин, появляясь в комнате, – в этом углу мох и сено, в том – сено и мох. Ложись, где нравится.
   Сам он сел на чурбан посреди комнаты. Из-под обтрёпанных краёв кафтана торчали голые ноги, покрытые рыжим волосом.
   – Штаны продал, – сообщил хозяин, – а кафтан никто не берёт. Боятся. Поймают бродягу в одежде королевского лесничего – повесят, не спросивши как зовут.
   – С чего у тебя такая бедность? – не выдержал Рено. – Королевские угодья, лесник…
   Хозяин захохотал. Он смеялся долго, со всхлипом, потом закашлялся.
   – Лесник!.. – прохрипел он. – Лес-то бедный! Красного зверя нет, а где нет красного зверя, там держат в чёрном теле. И раньше платили кое-как, а теперь и вовсе забыли. Но я им – тоже! Гляди, брёвнами топлю! И вообще!.. Входи в лес, кто хочет! Руби! Трави! Стреляй! Я сам цельный день в лесу. И ничего… Ни одного дрозда не осталось. Пичужек жру.
   – Ох, плохо! – выдохнул Рено.
   – Плохо, – согласился лесник.
   Он поник, стал вроде бы ниже ростом и словно обвис на своём чурбачке.
   – Спать ложись, – сказал он тихо, сполз с чурбачка и улёгся на куче сена в углу.
   Рено помолился перед деревянным распятием, приколоченным к стене, лёг в другом углу и тоже уснул.
   Среди ночи Рено неожиданно проснулся. В доме стояла непроглядная, густая, бархатная темень. Не было видно абсолютно ничего, хотя Рено до боли широко раскрывал глаза, стараясь высмотреть, что его разбудило. Потом он понял. Это был шёпот. Неподалёку от Рено что-то бормотал прерывистый голос. Рено недвижно лежал, боясь зашуршать соломой, и слушал.
   – Ты ведаешь, господи, – шептал невидимый лесник, – ты знал и тогда, а с тех пор легче не стало. Пресвятая богородица, дева чистая, перед твоим лицом все мои грехи, ни одного умалять не стану, грешен я и мерзок, но прошу, попусти и на этот раз, укрепи мою руку…
   Рено лежал, замерев от безотчётного ужаса, напружинив мышцы, чтобы не выдать себя случайным движением.
   Лесник встал. В темноте его шаги звучали неуверенно. Слышно было, как он ведёт рукой по стене, пробираясь вдоль неё. Он добрался до очага и начал дуть, отыскивая огонь. Рено слышал сопение, ощущал пресный запах горячей золы.
   В очаге засветились пятна непогасших углей, догоравших под пеплом. Хозяин бросил на угли клок соломы, несколько веток, придвинул погасшие головни. Огонь, возродившись, осветил помещение. Рено прикрыл глаза, наблюдая из-под ресниц. Лесник вытащил из-за пазухи нож и шагнул к Рено.
   Нож был длинный и широкий с волнистым голубоватым лезвием, на котором змеились отблески огня. Такими ножами доезжачие забивают раненую дичь. Рено сам не заметил, как широко раскрыл глаза.
   Лесник встретил взгляд Рено, вздрогнул и попятился было, но тут же передумав, кинулся, занося руку с ножом. По счастью, Рено уже много ночей подряд надевал перед сном башмаки, чтобы не украли случайные попутчики. Удар окованного медью носка пришёлся леснику по пальцам: нож отлетел к дверям.
   Лесник, ослабевший от голода, сопротивлялся отчаянно, но силы были неравны. Рено свалил его и скрутил локти тем самым ремешком, которым когда-то связывал дрова. Потом, тяжело дыша, встал и отошёл на два шага, чтобы лучше разглядеть противника. Лесник ворочался в углу, стараясь сесть. На его лбу вздувалась ссадина, из разбитого носа на спутанную бороду капали чёрные капли крови.
   – Зачем ты хотел меня убить? – спросил Рено. – Ты же видишь, что у меня ничего нет, только куртка и башмаки. Неужели из-за башмаков можно погубить душу?
   Леснику, наконец, удалось сесть.
   – Мне не нужны твои башмаки, – часто шмыгая носом, сказал он, – мне нужен ты сам. Сто фунтов мяса, из которого можно сварить похлёбку с чесноком и тмином. Его можно засолить и есть, когда другие будут умирать с голоду. Не башмаки мне нужны, из-за них я души губить не стал бы. Я погубил её, когда понял, сколько мяса ходит вокруг…
   – Я убью тебя, – сказал Рено, поднимая с пола нож.
   – Нет! – живо воскликнул лесник. – Ты не можешь меня убить. Я обязательно должен дожить до хороших времён и разбогатеть. Иначе, кто закажет заупокойную мессу о тех пятерых, которые были до тебя?
   Рено расширенными глазами глядел на человека, сидящего на полу, а тот говорил, с каким-то особым сладострастием вспоминая подробности:
   – Первый-то год я неплохо прожил, охотился, с браконьеров поборы брал, да и деньжонки кое-какие оставались. А на второй меня скрутило. Барахло продал, проелся весь и начал помирать. Тут он мне и подвернулся. Я за дровами отправился, утро было раннее, снег уже сошёл, и по всему лесу капает. Я его издали углядел, он у самой дороги лозняк резал. По одежде вроде не мужик, а подмастерье или купчик из небогатых, голод-то всех прижал. Я его за ворот и хапнул – попался мол! Теперь на виселице покачаешься! И ничего-то у меня в мыслях такого не было, куском хлеба откупился бы, а он, дурак, на меня с ножом кинулся. Забыл, видно, что у меня топор в руках. Я его как жамкну! Всё лицо разрубил, словно по пустому месту топор прошёл, и ногу ещё надвое развалил, вдоль по ляжке. Он и упал. Ещё не умер, подёргивается тихонько, а я на ногу его смотрю, как там мясо кровью сочится, словно парная говядина. Поначалу я убежал, но потом вернулся. Он всё также лежит, только лицо лисицей объедено. Я его засолил и ел всю весну. Второго я не убивал. Это был скупщик. Он привёз хлеб и начал его продавать, только очень дорого. Мужики взбунтовались, караван разбили, а самого повесили посреди деревни. Я его ночью с виселицы украл. Мясо у него чёрное от крови было, но вкусное, очень жирное. Так я их всех одного за другим и съел. Последнего я связал сонного, потом разбудил и сказал, чтобы он помолился. Он сначала не хотел и всё звал на помощь. Только я сказал, что всё равно зарежу его, он тогда смирился и умер просветлённым., потому что сначала помолился. За этого человека меня совесть не мучает, но я всё равно обещал заказать заупокойную мессу о нём…
   Рено выронил нож, бросился в сени и начал остервенело дёргать дверь. Он больше не мог слушать, как людоед печётся о душах пожираемых.
   – Эй, прохожий! – звал из дома лесник. – Сначала развяжи меня! Ты слышишь? Я же не могу сам освободиться! Дева Мария обещала мне, что я исправлюсь, не смей идти против её воли!
   Рено вышиб дверь и побежал по дорожке.
   – Развяжи-и-и!.. – нёсся из дома вой.
   Рено бежал, пока с маху не ударился о какое-то дерево и не упал оглушённый. Холод привёл его в себя. Рено сел, обеими руками сжимая разламывающуюся от боли голову.
   «Странно, – подумал он, – как много мне приходится бегать. И все, от кого я бежал, говорили о воле божьей. Хотя ведьма на то и ведьма, чтобы искажать его волю, да и лесник тоже не человек, а сам дьявол в обличье богомольца. Но как же монах?»
   – Нет! – громко сказал Рено. – Это не священник, это переодетый еретик, паральпот, ессей! То враги бога, они хотят остановить меня!
   Ночь наконец закончилась, солнце появилось над ближними холмами, и бесцветно серевший лес ожил и заиграл всеми оттенками красного и жёлтого. Ярко алел боярышник, оранжевые кисти рябины светились среди засохших скрючившихся листьев, осины трепетали багровыми кронами, лишь где-то на самом низу ещё сохраняющими зелёный цвет. Ольха выделялась чёрными пятнами, а всё остальное казалось единым жёлтым телом, выкупанном в тумане и искрящемся от росы.
   Утро, пришедшее в мир божий, смыло с души страхи и сомнения. Рено шёл, раздвигая кусты, осыпавшие его светлыми каплями, и на душе становилось чисто как от звуков органа.
   Он поднялся на холм, круто обрывавшийся с противоположной стороны, и остановился. Внизу плавными изгибами лежала серебристая лента реки, большая деревня расположилась на одном из её берегов, домики улыбались небу красными крышами, каменная церковь стояла среди них словно мать, окружённая многочисленными детьми. Рено перекрестился, глядя на её острую башенку.
   А те хотели уверить его, что бог жесток! Не бог, а они жестоки! Небо никогда не пошлёт наказания без достойной его вины!
   – Бум-м!.. – удар колокола, тоже смягчённый и очищенный утренним воздухом, прервал мысли Рено. Из церкви вышла странная процессия: белые фигуры в остроконечных балахонах, маски с огромными, различимыми даже из такой дали, носами. В руках кресты и большие крючья. Процессия медленно двигалась, останавливаясь возле домов. В некоторые дома белые фигуры входили.
   Рено в ужасе попятился.
   – Чума! – пробормотал он.
//-- * * * --//
   Неделю Рено метался по округе. В селения он не заходил, но иногда встречал больных, идущих неведомо куда. Они умирали прямо в поле, трупы бесформенными кучами лежали в бороздах. Скот без присмотра бродил по лесу, его тоже косил мор. Однажды следом за Рено долго тащилась худая коровёнка. Она надрывно мычала и иногда кашляла странным перхающим звуком. Кровавая слюна свисала с её морды тонкими нитями. Рено кричал и кидал в корову камнями, но она продолжала, пошатываясь, идти за ним. И только когда Рено совсем выбился из сил, коровёнка, остановившаяся попить из разлившейся лужи, вдруг шумно вздохнула, передние ноги у неё подломились, она опустилась сначала на колени, а потом повалилась набок в грязную воду.
   Вечером того же дня у Рено произошла ещё одна встреча. Он шёл по меже вдоль длинных канав, вырытых жителями во время отчаянных попыток отвести воду с затопленных полей. По прихоти осенних ручьёв эта канава оказалась пустой. Совсем рядом, в двух шагах, точно такая же канава была до краёв наполнена мутной жёлтой водой, а в этой не было ничего, кроме слоя жидкой грязи на дне.
   Рено шёл, выдёргивая босые ноги из чвакающей навозной почвы. Сабо он нёс в руках, потому что при каждом шаге они спадали с ног, завязая в глине. Ноги замёрзли, Рено устал и шёл только чтобы выбрать для ночлега место посуше. Теперь он шёл днём, а ночами грелся у костров, не боясь, что его поймают. В чумной области некому было ловить бродяг. К тому же, по ночам случались заморозки или начинал падать мокрый снег.
   Не найдя никакого пригорка, Рено решил ночевать, где придётся. Он перепрыгнул через канавку и остановился, услышав стон.
   – Пить! Иезус, Мария, пить!
   Ещё один несчастный! Рено настолько привык к ним, что проходил мимо умирающих не оглядываясь. Но этого человека не было видно. Рено, испугавшись наступить на чумного, попятился и ухнул в соседнюю канаву. Он почти по пояс провалился в ледяную воду и, чертыхаясь, полез на берег.
   – Пить! – донеслось до него.
   Подумать только, в двух шагах от этакого потопа кто-то умирает от жажды! А ведь говорят, это страшная мука, когда у чумного нет воды.
   Рено надел сабо и несколькими ударами деревянного каблука прорыл канавку. Тоненький ручеёк побежал вниз, вода быстро промыла себе дорогу, и скоро уже небольшой водопадик журчал на месте ручейка. Пустая канава начала заполняться.
   – Матерь божья, что же это? – донеслось до Рено сквозь плеск бурлящей воды.
   «А ведь потонет, – подумал он. – Ей богу, потонет.»
   Он мог пройти мимо умирающего, потому что всё равно ничем не сумел бы помочь, но уйти, зная, что человек гибнет из-за него, было свыше сил. Рено спрыгнул в канаву, нащупав безвольно лежащее в воде тело, приподнял его и потащил на траву. Под деревьями было темнее, чем в поле, но Рено всё-таки успел набрать сучьев и развести костёр. Больной лежал без движения и всё время просил пить, так что Рено несколько раз пришлось ходить к канаве, чтобы намочить тряпку и выжать её в приоткрытый рот.
   Рено, то и дело встававший, чтобы подкинуть в костёр хворосту, под утро заснул и проснулся поздно. Его сосед уже не лежал, а сидел у кострища. Он был страшно худ, на щеках сквозь грязь проступали тёмные пятна, мосластые дрожащие руки далеко высовывались из рукавов непонятной войлочной хламиды, накинутой на плечи. Серая войлочная шляпа была надвинута на брови, а на ногах красовалось что-то вовсе неразборчивое, густо заляпанное глиной.
   – Благодарствую пану, – сказал он, заметив, что Рено проснулся и разглядывает его. – Пропал бы, коли не ваша милость.
   – Не всё ли равно, сейчас помирать или через два дня? – просипел Рено.
   Сказывалось давешнее купание: голос пропал, только иногда сквозь натужный шип прорезывалась неожиданно высокая нота.
   – Хе, пан, – сказал новый знакомец, – коли я зараз не умер, так уж не помру. Пупыри-то у меня ещё вчера лопнули, а это точненько известно, что у кого кровь глоткой пойдёт, тот помрёт к вечеру, а у кого пупыри в подмышке выскочат, да сами и лопнут, тот уже не помрёт, разве что дюже ослаб. То ж мне один ксендз сказал, шибко святой, чтоб я не ложился, а всё шёл, пока ноги держат. Я и шёл до той самой ямины. А уж натерпелся в ней, не приведи господи! Всю жижу языком вылакал, землю ел. И ведь, благодарение святым угодникам, жив. Ноги только как чужие. А надо бы сходить, барахло подобрать.
   Рено встал, пошатываясь добрался до канавы, нашёл узелок с вещами и сильно закопчённый медный котелок странника. Зачерпнул котелок воды, поставил на угли. На опушке выбрал упавшую ольшину, волоком притащил к костру. Огонь оживился, пожирая трухлявые сучья. Рено согрелся, и его тут же разморило.
   Он не мог сказать, долго ли спал. Сон превратился в непрерывный кошмар, полный гнилой мокрой гадости, страшных чумных харь, ломаного оскала известковых холмов среди бесконечного болота. Тысячи раз лесник, благочестиво читая молитвы, закалывал его, как рождественскую свинью, а ведьма, улыбаясь беззубым ртом, говорила:
   – Гляди, бог милосерд, никого зря не накажет, – а потом расползалась по углам пауками и мокрицами.
   Они схватили его и потащили туда, где в широком чёрном котле медленно кипела смола. Он упал в смолу, тело охватил жар, горячее благодатной струёй хлынуло в горло, сразу стало удивительно легко и свободно, и Рено очнулся.
   Он лежал всё под тем же деревом на пригорке. Солнце было низко, но Рено не помнил, с какой стороны восток, и не мог сказать, утро сейчас или вечер. Странник сидел рядом с Рено и из котелка вливал ему в рот мутную горячую жидкость. Воздух был напоён сладким запахом варёного мяса.
   – То ж глупо, – сказал странник. – Вокруг чёрная смерть, а он задумал погибать от простуды. Второй день лежит и глаз не открывает. Право слово, глупо.
   – Как тебя зовут-то? – с трудом спросил Рено.
   – Казимиром.
   – Хорошо, – сказал Рено, закрывая глаза. – А меня зовут Рено.
   – Будем, значит, знать, о ком молиться, – согласился Казимир.
   Рено снова начала обволакивать сонная дремота, но вдруг тревожная мысль мелькнула в его голове. Рено вздрогнул и мгновенно проснувшись, спросил:
   – Откуда у тебя мясо?
   – Достал, – лениво ответил Казимир. – Поросёночек к костру пришёл. Мужички-то в деревнях перемёрли, а скотина, какая вживе осталась, по полям бродит.
   – Чумной мог быть, – сказал Рено, успокаиваясь.
   – Так он и был чумной, – откликнулся Казимир. – Я ж его сварил, значит и хворобу сварил. Да и так всё одно, воду из ямины пьём, а он в ту ямину, может, гадил.
   Рено не слушал его, он спал.
//-- * * * --//
   А немного дней спустя, они уже шли по большой дороге, поддерживая друг друга.
   – И куда ж ты идёшь? – рассудительно говорил Казимир. – Экая тьма народа по свету бродит, и никто не знает куда. А земля без мужичка скучает.
   – На восток иду, – отвечал Рено. – К богу ближе.
   – Какой же там бог? На востоке схизма, греческая ересь, а дальше махмуды и татарва. Нечисть всякая обитается, грифоны да пёсьи головы.
   – Ты-то откуда знаешь? Вроде не монах, такой же бесштанник, как я, а говоришь мудрёно.
   – Приучен, – Казимир улыбнулся. – Ксендз у нас был интересный. Бывает, кто у него ржицы в долг попросит, так он даст, а потом говорит: «Осенью вернёшь вдвое, а пока, всё одно, зима длинна, приходи ко мне на двор». Соберутся должники, кто пану ксендзу снаряд кожаный правит, кто по дереву режет, а пан промеж ними ходит и всякие мудрости рассказывает. Сильно учёный был и любил красно поговорить. Я с малолетства его слушать приобвык. Хитрости тут особой нет, не учёный я, а наслышанный. Это с тобой, Рено, хитро выходит: смотрю я на тебя, вроде ты не немец, а с немцами по-ихнему калякаешь – голова закружится. И по-польски разумеешь. Я потому к тебе и привязался, что ты мне вроде родного стал, как я твой голос услышал.
   – Не знаю я ничего, – сердито сказал Рено, – ни польского, ни немецкого.
   – Не знаешь? – переспросил Казимир. – Так по-каковски мы с тобой сейчас беседуем?
   – По-человечьи, – ответил Рено.
   Казимир помолчал, соображая, а потом весело воскликнул:
   – Ведь верно выходит: мы с тобой по человечьи говорим!
   Дорога поднималась в гору. Вокруг снова начали появляться холмы, сначала пологие, они собирались в группы, чтобы где-то за горизонтом взметнуться в небо стеной снежных вершин.
   – Незачем тебе идти на восток, – сказал Казимир. – Пошли лучше вместе хоть и не к самому господу, а всё же в Рим, где первосвященный папа обретается.
   – Пойдём, – неожиданно легко согласился Рено.
   Что-то странное происходило с ним последнее время. Главная цель паломничества – Рената – отходила куда-то в полумрак. Боль уже не рвала сердца, лишь постоянно и монотонно сжимала его. Так колет прочно вросшая в плоть и не нагноившаяся заноза. И вместе с тем Рено ежеминутно помнил, что он идёт к богу, идёт не останавливаясь, и каждый шаг, хоть бы он и был в сторону, приближает его к цели.
   Несколько шагов они прошли в молчании, потом Рено спросил:
   – А тебе-то зачем в Рим? Неужто святейшему папе хочешь предстать?
   – Не-е!.. То нам невместно. Иду на поклонение по обету за чудесное исцеление от холеры…
   – Одного в толк не возьму, – перебил Рено, – кто будет кормить твою чудесно исцелившуюся семью, пока ты замаливаешь грехи?
   – Так то ж не я! То ясновельможный пан Стародубенский исцелился! Пока хворал – обет дал, пешком в Рим сходить, а как поднялся, то и помстилось ему, что для такого дела холопей вполне достаточно. А я вдовый и панской воле мне противиться не можно. К тому же грехов на душе меньше останется, когда за чужие дела пострадаешь. В Риме и за себя помолиться можно.
   С каждым поворотом дороги лес редел, всё чаще попадались деревеньки, окружённые заброшенными полями. Жителей вовсе не было видно.
   – Хлеба мало уродилось, – заметил Казимир, – всем бы ни за что не прокормиться, так господь мор послал и подравнял народушко по хлебу. Теперь, кто жив остался, сыт будет.
   Дорога вышла к реке и потянулась берегом. Рено остановился, тревожно огляделся и потянул носом воздух. Ветром несло сильный запах гари, острый аромат горящей смолы неприятно щекотал ноздри.
   – Никак лес горит, – сказал Рено.
   – Нет, – Казимир покачал головой. – То город. Поветрия берегутся. Я таких уж сколько видел, никого в стены не пускают, у ворот костры палят. Только всё одно получается, захочет господь, так чёрная смерть и через костры пролезет. А всё ж, молодцы, лучше хоть что-то делать, чем так смерти ждать. Я ещё в наших краях раз прибился к двум школярам, вместе от лихого человека легче оборониться. Вот они идут и всё-то друг с дружкой лаются. Один говорит, что мор идёт от заразы, и потому надо беречься людей и нюхать уксус. А другой ему, что мор от миазма, значит, надо беречься плохого воздуха и нюхать цитрус. Первый озлился и давай латинскими словами говорить, а второй ещё хлеще: и на латинском, и на каком-то другом, может по-жидовски. Кричали, покуда не подрались. Так я и не спознал, отчего чёрная смерть приключается. Только, думаю, людям то знать вовсе без надобности. Зараза ли, миазма – в огне всё сгорит. Вот и жгут у ворот высокие костры, а когда кто с чумных мест идёт, то в город отнюдь не пускают, а прямо на дороге из самострелов спать кладут. Пойдём-ка, кум Рено дальше кустами.
   Они свернули с дороги, пройдя немного, вышли к городу. Город стоял на берегу реки, которая плавно огибала его с двух сторон. Приземистые стены и полоски рвов защищали город с суши. За стеной плотно кучились дома, взлетали к небу стрельчатые арки церквей. Звонили колокола.
   Рено перекрестился на звук.
   – Как давно в церкви не бывал, – сказал он, повернувшись к Казимиру.
   Тот мелко крестился, глядя в синеющую даль. Шапку он держал в левой руке, но Рено почудилось, что он и не снимал её, такие свалявшиеся, запутанные, грязные волосы росли у него на голове.
   – Казимир, – позвал Рено, – что у тебя с волосьями?
   Казимир поднял руку, с трудом загнал пальцы в перепутанный сальный клубок и равнодушно ответил:
   – Да ничего. Немножко колтун одолел. В нашей деревне половина народу так ходит. Мы ж не паны ясновельможные, чтобы гребнями чесаться. Вот у пана так нарочно девка заведена. Днём она его чешет, ночью – тешит. А мы по-простому.
   – Больно страшно-то, – признался Рено.
   – Привыкнешь, – пообещал Казимир. – Так оно лучше. Тепло и в дождь не промокает.
//-- * * * --//
   Чужой южный город непривычно широко раскинулся среди холмов. Крепость стояла отдельно от города, и домам не приходилось тесниться под защитой её стен. Сам же город закрывался валом, протянувшимся от одного здания к другому. Башнями этому сооружению служили необычно низкие церкви, дворцы с плоскими крышами и даже чудовищной величины ворота, построенные, как сказали Рено, ещё до рождества Христова.
   Но ни одно из этих чудес не могло развлечь опечаленного Рено. В его ушах ещё звучал орган, слышались латинские фразы заупокойной мессы, перед глазами двигались фигуры священников, и стоял открытый гроб, в котором лежал Казимир.
   Происшедшее никак не укладывалось в голове Рено. Они с Казимиром благополучно перевалили через горы к этому городу, где никто не подозревал об ужасах, царящих по ту сторону хребта. Правда, и здесь жили не сытно, а болели часто, но не было ни голода, ни чумы. Вечерами люди на улицах пели и смеялись. Их говор казался Рено родным, хотя Казимир утверждал, что это какой-то новый язык, ещё непонятнее, чем прежде.
   Первый день они провели, осматривая город и заходя помолиться во все попадающиеся церкви. На второй день решили искать работу. Деньги у них кончились, а идти прося милостыню или просто подбирая, что плохо лежит, как они делали в опустошённых местах, было нехорошо и опасно. Правда, у Рено оставалось зашитое в куртку золото, но он не мог тратить его. Это была цена Ренаты, он шёл выкупать её.
   Работы найти не удалось. По старой привычке они ночевали за городом, забившись в придорожные кусты, а когда утром вошли в город, их окружили вооружённые люди и, направив в грудь Казимиру арбалеты, приказали остановиться. Казимир не понимал, что ему говорят, и Рено пришлось объяснять. Арестовавшие их люди почему-то очень боялись Казимира и шли на почтительном расстоянии, держа заряженные арбалеты наготове.
   Их привели в просторный зал, напоминавший церковь. Сходство ещё усилилось, когда явилось несколько господ в длинных мантиях и принялись с важным видом переговариваться на непонятной Рено латыни. Рено, слыхавший от Казимира о любви учёных к бесконечным диспутам, приготовился к длительному ожиданию, но собравшиеся удивительно быстро пришли к единому выводу и объявили, что Казимир болен проказой.
   Рено был так поражён, что даже не разъяснил другу, в чём его обвиняют.
   – Не может того быть! – воскликнул он громко и так уверенно, что его стали слушать. – Что я прокажённых не видел? Они в балахонах белых и с колокольчиками. Говорят, у них пальцы отваливаются, кожа с живых слезает, а Казимир вон какой здоровый! Ну не понимает по-вашему, так не всем же понимать. – Рено вдруг смутился, сообразив, что не годится ему, мужику и беглому крепостному, спорить с важными господами.
   Однако, господа были скорее удивлены, чем разгневаны, и один из них снизошёл до того, чтобы человеческими словами сказать Рено:
   – Представленный на наше рассмотрение пациент страдает самой опасной и заразительной формой проказы, именуемой lepra polonika. Если взглянуть на его голову, то можно увидеть устрашающего вида коросту, образованную из волос и мозгового вещества. Черепная коробка у пациента расплавлена, мозг изливается наружу через обширные и многочисленные язвы. Так учат нас многие великие наставники.
   Казимир, когда Рено пересказал эту речь, был совершенно уничтожен. Он покорно шёл, куда ему указывали, и только поминутно восклицал, запустив пальцы в колтун:
   – Вот же голова, целая! У нас полдеревни таких!
   Казимира привели в собор, заставили лечь в приготовленный гроб. Зазвучал орган, началась заупокойная месса. Люди, заходившие в церковь, в испуге смотрели, как отпевают живого человека. Казимир лежал, даже не пытаясь пошевелиться, и только временами постанывал:
   – Иезус, Мария! За что же? Целая голова-то!
   Священник тоже пугался Казимира и спешил поскорее закончить обряд. Он подал знак, четверо крючников подняли гроб на длинные палки и понесли на кладбище. Рено бежал за ними, страшась, что сейчас Казимира живьём закопают в могилу.
   Но до этого не дошло. Священник пробормотал ещё несколько фраз, набрал лопату земли, высыпал на ноги Казимиру и, облегчённо вздохнув, отошёл. Теперь Казимир считался похороненным, и ему позволили встать. Служка издали кинул длинный балахон с прорезями для глаз, трещотку и палку. Казимир оделся и, сопровождаемый арбалетчиками, пошёл по улице, нерешительно постукивая трещоткой. Народ мгновенно расступался.
   Казимира привели на берег к лежащей на песке лодке, и Рено, тоже смертельно перепугавшийся, когда увидел друга в одежде прокажённого, передал слова начальника стрелков, что лодку ему дарит магистрат, и что он должен немедленно уплыть вверх или вниз по течению и никогда больше не показываться в окрестностях города.
   Казимир столкнул лодку на воду, сел на корме, безвольно опустив руки. Лодка, медленно поворачиваясь, поплыла вниз по реке.
   Когда лодка скрылась за ближайшей косой, священник подошёл к Рено и сказал:
   – Тебе, сын мой, тоже лучше покинуть город.
   – Я не могу, – ответил Рено. – У меня нет денег, я не успел здесь ничего заработать.
   – На, возьми, – священник бросил на мостовую несколько монет и ушёл.
   Теперь Рено сидел у подножия невысокого плоского холма, разглядывал древнюю триумфальную арку, превращённую горожанами в крепостную башню, и пытался собрать разбегающиеся мысли.
   Раньше он шёл с Казимиром, а теперь идти некуда. В Риме делать нечего, а на востоке… В самом деле, не к пёсьим же головам идти.
   На вершине холма что-то сооружали, оттуда слышались громкие голоса и стук топоров. Пара лошаков, тяжело поднимаясь в гору, провезла мимо Рено телегу с брёвнами. Рено поднялся и пошёл посмотреть. Он увидел массивный столб, опутанный старыми цепями. Четверо человек, нестройно стуча топорами, кололи толстые поленья, ещё двое складывали вокруг столба костёр, чередуя слои дров со слоями мелкого хвороста. Монах-доминиканец стоял рядом с рабочими и что-то указывал им.
   «Ведьму жечь будут», – сообразил Рено.
   За свою жизнь он перетаскал столько дров, что их могло хватить на тысячу аутодафе, но сам он ещё ни разу не видел этого действа. Ему захотелось узнать, кого и за что будут жечь, но подойти к доминиканцу он побоялся. Среди начавших собираться зевак Рено заметил странствующего монаха-францисканца. Тот сидел на камне, босые ноги высовывались из-под перепоясанной грубой верёвкой рясы.
   – Святой отец, за что её будут жечь? – спросил Рено.
   – Кого? – не поворачивая головы, переспросил монах.
   – Ведьму.
   – Будут жечь не ведьму, а еретика, – поправил монах.
   – А-а-а!.. – разочарованно протянул Рено, боявшийся и в то же время желавший увидеть что-то вроде того, о чём рассказывали ему в гостинице. – И чем же он согрешил?
   – Безбожник, – коротко ответил францисканец.
   Он подтянул ноги, сел прямо и, увидев, что послушать подошло ещё несколько человек, начал рассказывать:
   – Еретик учил, что Земля наша кругла как шар, и будто бы половина людей, антиподами именуемая, ходит по ней вверх ногами. (В толпе раздался смешок.) Утверждал также, что не Солнце совершает свой путь по небу, а напротив, вся Земля вокруг Солнца вертится, что, конечно, неверно, ибо тогда головы у людей кружились бы как на потешной карусели. Солнце, подчиняясь слепым стихиям, носится по Вселенной, неустроенной и не имеющей себе никаких границ. Всё на свете устраивается вихрями, в коих усматриваем бесовские силы, бога же нет нигде.
   – Как так, нет бога? – громко спросил Рено. – Зачем же жить, если нет бога?
   – Мерзкое и зловредное учение, – подтвердил монах. – Давая ложное представление о мироздании, не оставляет в нём места для господа. Истина же говорит обратное. Земля наша круглая, но плоская, наподобие лепёшки, покоится на спинах трёх китов. Над Землёю расстилается твёрдое и плотное небо. В том легко может убедиться каждый, кто не поленится поднять глаза ввысь. Выше тверди небесной расположены семь подвижных хрустальных сфер: Солнца, Луны и блуждающих планет. Над ними лежит сфера неподвижных звёзд, и это предел, до которого может проникнуть взор человеческий, ибо ещё выше вознесены райские кущи, обитель господа бога нашего, а также сферы неземного огня, музыки и гармонии…
   – Святой отец! – прерывающимся голосом спросил Рено. – Раз Земля похожа на блин, значит где-то у неё есть край, с которого можно перейти на небо и подняться на него. Знаете ли вы, где такое место?
   – Такого места нет, ибо небесная твердь не просто стоит на земле, но опускается на дно морское, и проплыть туда нельзя – сильные бури и ветры топят и отгоняют дерзкий корабль. Но впрочем, на востоке, на берегу моря Сирийского, где небо уже весьма невысоко, есть скала, с которой можно до неба допрыгнуть. Только трудно это, потому как грехи наши тяжкие тащат вниз. Души же безгрешные на небо и без того попадут, а прежде времени и без воли божьей туда не стремятся. Так что можно с уверенностью сказать…
   Рено незаметно отошёл. Он узнал всё, что хотел, и понимал, что если дослушает до конца, то придётся подавать францисканцу милостыню, а тратить полученные от священника медяки надо было более разумно.
   Костёр был совсем готов, его оцепили вооружённые гвардейцы, отовсюду на холм стекался народ. Уже не один, а несколько доминиканцев ходили вокруг, раскладывая на поленьях листы каких-то рукописей, должно быть, еретических сочинений. Рено разглядел на листах рисунки со страшными хвостатыми звёздами и многочисленными концентрическими кругами, вероятно, теми самыми бесовскими вихрями.
   Рено с отвращением плюнул и пошёл прочь. Он уже не хотел смотреть на казнь еретика, опасаясь, что тот своими страданиями пробудит в нём жалость. И без того его душа очистилась и утвердилась в первоначальном решении. Он всё-таки поднимется на небо. Путь он теперь знает.
   Возле городских ворот Рено повстречалась процессия, везущая еретика. Еретик, одетый в жёлтое санбенито, расшитое пляшущими чертями, сидел на осле. Руки его были стянуты за спиной.
   – Злодей! – крикнул ему Рено. – Злодей! Бога у людей отнимаешь! Последнюю надежду!..
   Еретик поднял голову и взглянул на Рено. Ни злобы ни отчаяния не было в его взгляде. Так смотрят добрые, но бесконечно усталые люди, когда им вместо отдыха приходится снова вставать и куда-то идти. Еретик не казался старым, но его волосы и борода густо серебрились сединой.
   Рено поспешно отвернулся.
   – Маска! – пробормотал он. – Дьявольские козни!

Глава 3.
Конец пути

   Азиатский берег смутной чертой темнел на востоке. Слабое дыхание тёплого ветра доносило оттуда пряные запахи. Пахло листвой, цветами. Не верилось, что сейчас середина зимы.
   Наступал тот час ночи, когда тьма особенно сгущается, поэтому Рено грёб, ориентируясь по звёздам, стараясь не смотреть на линию берега, которая могла обмануть взгляд.
   Ему сильно повезло, что он, совершенно сухопутный человек, сумел попасть на генуэзский корабль, торгующий с восточными странами. Просто купцу был нужен плотник, и Рено понравился ему. В залог пришлось отдать все деньги, что Рено скопил за месяц работы в порту, зато теперь он был в виду сирийского берега и плыл на похищенной шлюпке, гребя ладонями, потому что вёсел в шлюпке не оказалось.
   Скорее всего, ему не удалось бы добраться до берега, но ветер вскоре переменился и стал дуть с моря всё более резкими холодными порывами. Зубчатая стена скал постепенно вырастала, закрывала звёзды, лодку ударило о камни и перевернуло.
   Избитый волнами Рено выбрался на берег. Вокруг вздымалось к близкому небу множество скал. Оставалось только найти самую высокую.
   Наверху росли кусты, и Рено на ощупь наломал сухих веток. Но трут промок и не загорался, костра развести не удалось. Рено сидел мокрый, мелко дрожа. Потом ветер прекратился. Сразу усилился пьяный запах незнакомых трав, закружилась голова. Тьма ещё больше сгустилась, небо надвинулось совсем близко, казалось, до звёзд можно достать рукой. И Рено вовсе не удивился, когда одна из звёзд тихо упала и подожгла собранные ветки. Бледное пламя взвилось, рассыпая сотни новых звёзд, улетающих на небо, и осветило самого Рено и тёмную фигуру, сидящую напротив.
   – Рената… – позвал Рено.
   Она сидела неподвижно, не отвечала и глядела сквозь него отсутствующим взглядом.
   – Вот видишь, дочка, как получается, – сказал Рено. – Далеко я зашёл. Так долго шёл, что даже забыл о тебе. Только это неправда, что забыл. Я всё время за тобой шёл, потому что ты счастье. Людям нельзя жить на свете без дочерей, и это не дело, когда дочери умирают раньше отцов. Вот и пошёл я за счастьем. Пусть не себе, но хотя бы другим людям счастье принесу. Не знаю только, по той ли дороге иду, – добавил он чуть слышно.
   Костёр вспыхнул ярче и высветил ещё одну фигуру.
   – Нет, не по той, – сказала ведьма. – верный путь тебе указан, ещё не поздно.
   – Уйди, – сказал Рено, и пламя снова поднялось лиловым призрачным столбом.
   – Молись и делай своё дело, – произнёс отец Де Бюсси. – Как исправим людей, если погаснут наши костры?
   – Счастье бред! Бойся ада! – прогнусавил пьяный монах.
   – Будь благочестив, и всё простится, – посоветовал лесник, обнажив в плотоядной усмешке длинные жёлтые зубы.
   – Будь покорен, бог тебя не оставит, – прошептал Казимир, а белый балахон опустился сверху, навсегда скрыв его.
   Снова полыхнул огонь, вновь раздвинулись призраки, освобождая место новой фигуре. С неожиданным удивлением узнал Рено лишь однажды на миг мелькнувшие перед ним тёмные глаза и седину, бегущую по волосам и бороде.
   – Думай, – сказал еретик. – Думай сам.
   – Иди за мной! – позвала ведьма.
   – О чём думать? – спросил Рено.
   – О себе, о жизни, о том, куда идёшь и как дошёл сюда…
   – Я привела тебя! – ведьма приподнялась, и тёмная шаль невидимой птицей забилась на проснувшемся ветру.
   – Меня вёл бог! – сказал Рено и сам удивился, как неубедительно прозвучали его слова.
   – Думай…
   Костёр медленно погас. Небо над головой алело яркой утренней краской. Скалы острыми зубцами вставали из тумана. Одна из них была его.
//-- * * * --//
   Скала возвышалась над морем, белым остриём вгрызаясь в голубизну утреннего неба. Она была по крайней мере на сотню шагов выше окрестных пиков, за её вершину зацепилось случайное облачко. Со стороны моря скала круто обрывалась, мелкие волны лизали её подножие.
   Рено осторожно выбрался на вершину, встал и огляделся. Здесь не было ничего, кроме душного влажного воздуха и белой стены тумана впереди. Снизу тускло просвечивали размытые очертания берега.
   Наверное, сейчас он должен помолиться. Вот только поможет ли молитва? Снимет ли с души хоть один грех, прибавит ли веры? Да и нужно ли ему замаливать грехи? Именно таким земным человеком должен он предстать перед глазами небесного владыки.
   Рено, стараясь не глядеть вниз, перекрестился и что есть сил прыгнул вперёд и верх. Плотная стена тумана расступилась, скрыв мир. И в ту секунду, когда Рено показалось, что он падает, он ударился грудью обо что-то твёрдое и покатое, упал на него, прижавшись всем телом, вцепившись скрюченными пальцами. Он неизбежно соскользнул бы, сорвался вниз, если бы не золото. Монеты сквозь тонкую обветшалую ткань впечатались в поверхность и удержали Рено. Один золотой вывалился в расползшуюся дыру и, звякнув, скатился вниз.
   Рено отполз от края пропасти и немного передохнул. Но и потом он не решился встать на ноги, а пополз вперёд на четвереньках.
   Туман понемногу рассеялся. Рено поднял голову, бросил взгляд окрест.
   Он был на небе!
   Бескрайняя равнина расстилалась перед ним. А над головой вздымалось уже не небо. Там угадывались бесконечные сферы, полные великой музыки и света. Музыка сотнями голосов охватила Рено. Причудливая мелодия, чуть шелестящая, казалось, проходила сквозь него, очищала и нежила. Хрустальная дымка восхитительного голубеющего оттенка поднималась снизу, смягчала глаза, притупляла острый свет. Но видно было далеко и ясно. И там, в безбрежной дали, чудесно сияла цель его путешествия: дворец, построенный из света и чистого огня.
   Семь дней Рено шёл, поднимаясь на небесный купол. Свод под ногами опалово мерцал, временами становясь почти прозрачным, и тогда можно было видеть лежащий внизу тёмный земной круг. Там люди мёрли от голода на истощённых, залитых водой нивах, а здесь, сколько видел глаз, расстилались поля, покрытые густой и тяжёлой пшеницей. Там умирали в чёрных корчах среди грязи и смрада, а здесь лазоревый туман укреплял тело, журчащая музыка нежила душу. Внизу в тесных городах истощённые мастеровые день и ночь готовили всё, что может понадобиться земле и небу, пьяные бароны грабили их, сами не становясь богаче, и не было видно смысла земной работе и конца земной бедности. Здесь же всякий камень стоил дороже целой деревни, но не было никого, чтобы поднять этот камень.
   – Кто сделал всё это? – спросил Рено, и удивительная мысль пришла в его голову: Быть может, господь столь озабочен украшением и прославлением вертограда своего, что забыл о земле, изнывающей без его милостей. Значит, надо напомнить создателю о земной скудости.
   Рено ускорил шаг, ему казалось, что он стоит на месте, но огненные стены становились всё ближе, вздымаясь на недостижимую высоту, и вот, наконец, Рено добрался к их подножию.
   Здесь он первый раз остановился в затруднении: дверей не было.
   Врата были словно нарисованы на стенах струящимся пламенем, пройти сквозь них Рено не мог. Растерявшись, он стоял, не зная, как быть дальше.
   Тут-то и подошёл к Рено Ангел. Настоящий Ангел в одеянии из снежно-белого виссона, с огромными изогнутыми крыльями за спиной и прозрачным нимбом вокруг головы.
   – Мюжик! – произнёс Ангел, – Что ты здесь делаешь?
   Рено, уже готовый пасть ниц, при этих словах медленно выпрямился и, глядя в знакомое лицо, проговорил:
   – Прошу прощения за дерзость, господин Ангел, но мне нужно попасть во дворец.
   – Ты подл и грязен, – промолвил Ангел, – ты даже не можешь правильно обратиться к благородному духу…
   – Я всё понял, господин Д'Анжель, – перебил Рено.
   Он поклонился так низко, что Ангел не мог видеть, что он делает, и, нащупав монету там, где куртка протёрлась всего сильнее, дёрнул. Выпрямившись, он показал Ангелу поблёскивающий золотой. Ангел попытался выхватить его, но Рено был наготове и мгновенно зажал кулак.
   – Золото будет вашим, – твёрдо сказал он, – как только я смогу поговорить с богом.
   – Мерзавец! – прошипел Ангел. – Понимаешь ли ты, что стоит мне позвать силы небесные, и ты будешь ввергнут в ад?
   – А деньги достанутся кому угодно, но только не вам, – закончил Рено.
   – Негодяй! – великолепное лицо Ангела исказилось гримасой. Потом он, словно отряхивая что-то, похлопал крыльями и презрительно бросил: – Ступай за мной.
   – Они прошли через раскрывшуюся стену, и Ангел повёл Рено по блестящим коридорам небесного дворца. Медные скобки на башмаках Рено звонко цокали по бриллиантам, устилавшим пол.
   – Не думай, что ты подкупил меня, – не оборачиваясь говорил Ангел. – Я беру эти деньги потому, что мне нужно поддерживать достойный образ жизни. Древностью я равен Архангелам, я создан в один миг с ними. Чтобы стать Архангелом, мне недостаёт только золотого нимба. К сожалению, на небесах есть всё, кроме золота…
   Рено не слушал. Он шёл за Ангелом, кроша каблуками бриллианты, шёл, уже зная, что его опять обманули, и всё-таки шёл, чтобы пройти путь до конца. Глаза застилал кровавый туман бешенства, он мешался с небесной дымкой, превращая её в гадкую коричневую зелень. Вновь нахлынуло ощущение, что это не в первый раз, но теперь Рено знал, когда так было.
   Они остановились возле занавеси из прямых разноцветных лучей, и Ангел прошептал:
   – Господь там. Давай золото…
   Рено осторожно выглянул. Стены из сапфиров и кованного серебра окружали, казалось, целую площадь. Витые колонны из лилий и нарциссов поддерживали теряющийся в высоте купол. Зал был полон небесных духов. Серафимы, Силы и Херувимы окружали престол владыки. Господь восседал на троне, – Рено сразу узнал его, он был очень похож на изображения в храмах, только остроконечная бородка по-модному загнута вперёд.
   – Деньги давай! – просипел Ангел.
   Рено оттолкнул его и, отдёрнув взвихрившуюся северным сиянием занавеску, выбежал на середину зала.
   Его появление было подобно камню, врезавшемуся в гладкую поверхность цветущего пруда. И как ряску раскидывает от упавшего камня, так духи отшатнулись от человека, и Рено один очутился напротив бога.
   Десятки раз за своё долгое путешествие Рено представлял, как он припадёт к ногам спасителя, как вместе с рыданием вырвется из его груди крик: «Господи!», и как остановятся на нём обжигающие и бесконечно добрые глаза.
   Казалось, сбылись все мечты, он стоял перед богом, но то ли слишком много прошёл он по земле, или слишком долго жил свободным человеком, но колени не сгибались, а глаза, видевшие бездну неправды, не опускались ниц. Рено стоял, широко расставив ноги, и прямо смотрел в лицо вседержителя.
   – Ты видишь, – сказал он наконец, – ты всё видишь и знаешь, а мы на земле темны и немощны разумом…
   При первых звуках человеческого голоса сидящий на престоле вздрогнул, брови его изумлённо поползли вверх.
   Рено говорил, сначала глухо, потом всё громче и твёрже:
   – Я пришёл, чтобы спросить тебя: «Почему?» Почему умирают дети, даже безгрешные младенцы? Почему на свете так много злых, ведь ты создал всех, значит, и их тоже. Зачем голод и мор, для чего костры и убийства? Страшно жить в царстве твоём, господи!
   Наконец тот, к кому обращался Рено, сумел, ухватившись скрюченными пальцами за подлокотники, встать. Рено замолк, почувствовав вдруг, какая глубокая, сверхъестественная тишина повисла вокруг.
   – Это же… – растерянно произнёс господь, – это же прямо, я даже не знаю что… Откуда ты взялся? Что тебе надо?
   – Господи, крик мой – вопль всей земли…
   – Так и вопили бы себе внизу. Места что ли мало? Ох, знал я, что и сюда доберётесь, настырное племя! А ты подумал, для этого ли я спускался на землю, для того ли проповедовал смирение, муки принимал? Понимаешь ли ты, – голос его сорвался, – что трое суток моей вечности пришлось отдать страданиям! Взгляни, шрамы ещё можно рассмотреть. А как безбожно скучно там! Но я терпел! И велел терпеть вам. Меня никто не заставлял, я сам пошёл на это, чтобы вы, мужичьё, серое быдло, жили смирно, повиновались власти, ибо власть есть опора, чтобы не лезли грубыми лапами куда не просят. Какое мне дело до ваших хвороб? Лучше всего было бы, чтобы все вы передохли, да только тогда работать будет некому. Ах, непокорные скоты! Почему ты здесь, а не на барщине? Когда последний раз платил десятину? Забыл?! Богу – богово, – говорю я, – а кесарю – кесарево.
   – А людям? – спросил Рено.
   На минуту вновь воцарилась тишина, потом господь уверенно и даже с некоторым удовлетворением заключил:
   – Еретик. А может, и вовсе безбожник. Ты подумал, на что покусился? Ведь на том мир стоит! – Бог пожевал губами и уже тише добавил: – Откуда иначе у имущих богатства возьмутся?
   Злая бессильная ярость захлестнула Рено. Он попытался скинуть куртку, словно перед схваткой, но под пальцы всё время попадали золотые кругляки, которые он так бережно нёс, чтобы показать небесному богу цену земной несправедливости. Тогда Рено стал рвать куртку, выдёргивая давящий металл.
   – Богатства?! – выкрикивал он. – Зачем они? Зачем это золото, которым можно купить любое злодеяние, а заодно и прощение, но нельзя купить и минуты счастья?! Почему в царстве небесном золото также сильно? Я его проклинаю!
   Рено взмахнул рукой, монеты покатились в разные стороны, и скудный блеск нержавеющего металла затмил сияние дворца. На долгое почти бесконечное мгновение настала тишина, только монеты тянули своё разноголосое «Дзинь!». Потом тысячи крылатых фигур стремительно метнулись, ловя падающее золото.
   – Назад!!! – прогремел голос бога, и духи всех девяти ангельских чинов были отброшены этим гневным воплем.
   Рено ещё сам не понимал, что он сделал. Думать было невозможно, ярость подступала к горлу. И вдруг он увидел то, чего не мог бы представить в самом кошмарном сне: Господь-вседержитель, покинув престол, ползал по полу, подбирая рассыпавшиеся монеты.
   – Ты не бог, – сказал Рено и повернулся, чтобы уйти.
   Он не успел сделать и двух шагов. Сзади на него обрушился тяжёлый удар, в глазах померкло.
   Сознание вернулось сразу, словно кто-то грубо выдернул Рено из небытия, не дав для отдыха даже блаженной секунды, пока человек ещё не осознал себя. Рено не пришлось ничего вспоминать, он сразу знал, где он и что с ним. Он был связан, перекошенное лицо бога склонялось к нему.
   – Бунтовщик! – проскрипел господь. – Так ты за этим пришёл? Подкупить моих слуг? Тварь! Самая грязная и гадкая из тварей!
   – Ответь, – сказал Рено, – почему ты не уничтожил род людской, раз ты так его ненавидишь?
   Однако, бог уже успел овладеть собой.
   – Мои пути неисповедимы, – молвил он, – а вот о своих преступных замыслах ты расскажешь сам. Возьмите его.
   Сильные руки схватили Рено и поволокли прочь. Последнее, что он увидел, был господь, воссевший на престол и потрёпанный ангельский хор, грянувший осанну.
   Как разительно изменилось царствие небесное! Уже не причудливая мелодия звёздных сфер мерещилась ему, а сухой треск, и шелест, словно стая саранчи пролетала над ним. Следа не осталось от прозрачной дымки, вместо неё колыхалось нечто цвета старой плесени, обтекающее со всех сторон, лишающее сил и воли. Рено чувствовал, как туман вылизывает колени, заставляя их дрожать, как руки становятся слабыми, как весь он превращается в марионетку, которую можно дёргать за нити.
   Рено притащили в комнату со сводчатыми потолками, кажущимися особенно низкими после обители бога. Невидимый конвоир опрокинул Рено на твёрдые доски, раздался долгий скрип: вокруг шеи и ног сомкнулись брусья колодок. Пахло как в кузнице: гарью и железом. Рено лежал на спине, связанные сзади руки больно давили поясницу. Было особенно страшно лежать незащищённым животом вверх.
   Кто-то возился неподалёку: приглушённо звякало железо, шумно дышали меха. Потом дверь скрипнула, и звероподобный, совершенно не райский голос проревел:
   – Дрова будут?! Самому мне за ними идти, что ли?
   Тогда Рено, царапая подбородок о шершавое дерево, повернул голову.
   Достаточно было одного взгляда, Рено сразу узнал это место. Он повернул голову сильнее и увидел тяжёлую железную дверь. Дверь отворилась, в камеру, неся на спине вязанку дров, вошёл человек. У Рено захватило дыхание. Он увидел самого себя. Тот, другой Рено, двигался, еле переставляя ноги, голова у него была опущена, а лицо не выражало ничего, кроме покорности и тупого отчаяния.
   Рено, зажатый в колодки, задрожал.
   – Рено! – выдохнул он, – Рено, взгляни на меня, слышишь, это же я, Рено!
   Рено с вязанкой за плечами, не меняя шага, подошёл к очагу, сбросил вязанку. Рено лежащий вдруг до ужаса отчётливо вспомнил, как это было с ним. Он неожиданно осознал, как нужно, чтобы тот, с дровами, узнал его. Тот Рено казался бессловесной скотиной, послушным рабом, но Рено чувствовал, какая боль, отчаяние и готовность действовать теснятся в груди ничтожного с виду человека. И всё это уйдёт на то, чтобы идти к пустому богу и бесславно погибнуть здесь!
   – Рено! – кричал он, уверенный, что если тот сейчас поднимет голову, то всё мгновенно изменится, станет понятным, и выход найдётся. – Ты должен посмотреть на меня, Рено! Немедленно подними голову!
   Другой Рено стоял у очага, спина его чуть заметно дрожала. Рено казалось, что сейчас он повернётся, но тот выдернул ремень из-под поленьев и пошёл к приоткрытой двери.
   – Рено!!! – отчаянно выкрикнул Рено.
   Дверь лязгнула.
   В бешенстве Рено начал извиваться в колодках. Так вот почему он чувствовал тогда, что это навсегда! Но для чего же он шёл, зачем все муки и великое знание, пришедшее к нему?!
   – Ты не бог! – закричал Рено в серый потолок. – Ты лгал, будто твои пути неисповедимы! Я их знаю! Даже полена дров ты не можешь принести сам! Ты ничтожен, всё, что у тебя есть, – сделали люди, а ты крадёшь их труд и потому ненавидишь их, но уничтожить не можешь, потому что без них не сумеешь прожить. Ты бессилен!
   Он изо всех сил напрягся, колодки, хрустнув, соскочили, Рено упав с топчана, ударился грудью в полупрозрачный голубой пол. Долгий звон наполнил вселенную, по голубой тверди прошла трещина. Рено бился кулаками, головой, всем телом, бессвязно-негодующе крича, бился так отчаянно, что небо не выдержало. Оно раскололось, Рено полетел вниз.
   Ослепляющее пламя охватило его, потом он звонко ударился о твёрдое, разбившееся от удара на миллионы осколков. Словно рой искр метнулись в разные стороны тучи звёзд. Рено падал, пробивая одну за другой стеклянные сферы; освобождённые планеты срывались с них и уносились в пространство, закручивая сложные спирали, которые уже видел Рено на сожжённых листах.
   А снизу надвигался огромный шар Земли. Он вырастал, загибался чашей, неудержимо тянул к себе. Внизу обозначились пятна лесов и полей, узкие дорожки рек. Величественно синело море. На какое-то время Рено показалось, что падение прекратилось, и он просто висит на огромной высоте, а Земля тихо вращается внизу. Но потом он различил дома, дороги и отдельные деревья, земля вдруг оказалась устрашающе близко, а верхушки деревьев, выросшие до нормальных размеров, прыгнули ему навстречу.
   Рено упал на маленькую полянку возле бьющего из под камня родника. Почва вокруг была усыпана мелкой галькой, и Рено в кровь разбил колени и локти. Он поднялся, обмыл холодной водой ссадины и огляделся. Место было знакомое: над голыми вершинами деревьев поднимались башни замка, а совсем неподалёку стоял его дом. Обгорелые стропила тянулись к небу, словно бессильно грозящие, сведённые судорогой руки. Небосвод возвышался над миром незыблемый как всегда, но за его кажущейся твердью Рено угадывал иное.
   Рено зашёл в дом, перебрал уцелевшие остатки барахла, на которые не позарились соседи, потом вышел на дорогу. Он не скрываясь пошёл мимо замка и дальше, через леса и болота, через деревни, разграбленные войной, голодом или эпидемиями, через заваленные снегом горы, в солнечный просторный город, где ветер уносил с холма остывший прах седого еретика. Шёл искать его учеников и последователей – должны же у него быть ученики и последователи!
   Шёл, потому что твёрдо верил в его правоту и знал, что нет в мире бога.

Святослав Логинов Во имя твоё

Глава 1. Рената

Глава 2. Дорога

Глава 3. Конец пути

Святослав Логинов
Во имя твоё

Глава 1.
Рената

Глава 2.
Дорога

Глава 3.
Конец пути