Георг Эберс
Уарда. Любовь принцессы

   «Uarda. Roman aus dem alten Aegypten» von Georg Ebers

   © Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2008, 2012
   © Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2008

Часть первая

I

   У древних стовратых Фив Нил расширяется. Цепи возвышенностей, окаймляющие реку с обеих сторон, принимают здесь более резкие очертания. Отдельные остроконечные пики возносятся над отлогим хребтом, состоящим из многоцветных небольших кряжей, где не растет ни одна пальма и не может пустить корни никакая, даже самая неприхотливая степная трава. Расселины и ущелья врезаются в горные хребты, за которыми тянется песчано-каменистая пустыня, враждебная всему живому, усеянная бесплодными утесами и холмами.
   От восточного кряжа эта пустыня тянется до Красного моря, от западного – она безгранична. По поверью египтян, за нею начинается царство смерти.
   Между этими двумя горными хребтами, которые, подобно твердыням, отражают волны сыпучих песков пустыни, течет многоводный Нил – благодатный поток, питающий миллионы жизней. По обоим берегам его тянутся широкие равнины плодоносного чернозема, а в его глубинах кишат и плодятся чешуйчатые и броненосные обитатели разных видов. На зеркале воды плавают цветы лотоса, а в прибрежных зарослях папируса гнездится бесчисленное множество водяных птиц. Между Нилом и горами лежат поля – изумрудные или сияющие золотом жатвы. У колодцев растут тенистые сикоморы, заботливо выращиваемые финиковые пальмы образуют прохладные рощи. Почва, издавна напоенная разливами и удобренная речным илом, отличается от песчаной подошвы гор, как чернозем цветника от желтых песчаных дорожек сада.
   В XIV столетии до н. э. в Фивах воздвигли дамбы и плотины – непреодолимые преграды для разливов реки, – чтобы защитить дворцы и дома города от наводнений.
   От дамб внутрь страны были проложены перекрываемые каналы, питающие и фиванские сады.
   На правом, восточном берегу Нила возвышались здания знаменитой резиденции фараонов. У самой реки стояли огромные яркие храмы града Амона, за ними, ближе к восточным горам, почти у самой их подошвы, отчасти уже на почве пустыни, были расположены дворцы царей и вельмож, а на тенистых улицах большие дома соседствовали с жилищами поменьше.
   Пестрыми и оживленными были улицы цветущей столицы фараонов.
   На западном берегу Нила взору открывалось совершенно иное зрелище. Здесь также было много величественных зданий, но если по ту сторону реки здания стояли скученно, а люди шумели и веселились, направляясь по своим делам, на этом берегу видны были отдельно стоящие великолепные здания, возле которых лепились маленькие дома и хижины, подобно детям, льнущим к своей матери.
   Тому, кто всходил на гору и смотрел на эти дома сверху, казалось, что у его ног лежит большое число расположенных одна возле другой деревень с прекрасными домами господ, а человеку, глядевшему с равнины на восточный склон западных гор, были видны сотни запертых, стоявших то обособленно, то друг возле друга, ворот; их много было у подошвы холма, еще больше посредине его, а некоторые были расположены даже на значительной высоте.
   И как непохожа была размеренная, почти торжественная жизнь этих поселений на пеструю суету другого берега! Там все было в движении, здесь же, на левом берегу реки, было тихо, казалось, какие-то чары сдерживали шаг путника, омрачали взгляды и прогоняли улыбку со всех губ.
   Однако же и здесь виднелось много разукрашенных барок, довольно часто раздавалось пение, и большие торжественные процессии направлялись к горе. Только эти нильские суда привозили мертвых, раздававшиеся здесь песнопения были похоронными гимнами, а торжественные процессии сопровождали саркофаги к месту захоронения. Это была территория Города мертвых.
   Но и здесь присутствовала жизнь: мертвецы для египтянина не умирали. Он закрывал им глаза, переносил их в некрополь, в дом бальзамировщика, то есть колхита, совершал обряд погребения, но знал, что душа умершего продолжает свое существование, что она, очищенная, безгрешная, странствует по небу в солнечной барке и, как Осирис, может являться на землю в том образе, который ей угоден, и, так или иначе, влиять на существование живых. Поэтому египтяне заботились о достойном погребении своих покойников, в особенности же о надежном бальзамировании тел, а в установленное жрецами время приносили в жертву животных и домашних птиц, напитки, благовония, фрукты и цветы.
   Погребения и обряды жертвоприношений не могли обойтись без служителей божества, и тихий Город мертвых считался удобным местом для учебных заведений и обителью мудрецов.
   В храмах, расположенных на земле некрополя, жили большие общины жрецов, а вблизи домов для бальзамирования обитали многочисленные колхиты, ремесло которых передавалось по наследству, от отца к сыну.
   Кроме того, здесь было много складов и лавок, где продавались каменные и деревянные саркофаги, полотняные ленты для обвертывания мумий и амулеты для их украшения, разные пряности и благовония, цветы, фрукты, овощи и лепешки. Олени, газели, козы, гуси и другая домашняя птица выкармливались на огороженных пастбищах, и провожавшие покойников люди направлялись туда, чтобы найти там нужных им, чистых, по уверениям жрецов, жертвенных животных и снабдить их священною печатью. Многие покупали на бойнях только куски мяса. А для бедняков все эти лавки были и вовсе недоступны. Они покупали лепешки в форме животных, символически изображавших собою слишком дорогих для них птиц и баранов, приобретение которых было беднякам не по карману. В самых богатых лавках сидели служители жрецов, принимавшие заказы на папирусные свитки. На эти свитки в особых помещениях храма наносили священные тексты, которые душа умершего должна была произнести, чтобы отогнать духов преисподней, отворить для себя врата подземного мира и предстать перед Осирисом и сорока двумя членами загробного судилища.
   Происходившее в храмах оставалось невидимым для посторонних, так как каждый храм был окружен высокой стеной, а главные ворота, тщательно запертые, отворялись только тогда, когда, рано утром или вечером, оттуда выходили жрецы для пения священных гимнов Гору и Туму, то есть богу восходящему, в виде младенца, и богу нисходящему, в виде старца [1 - Ход дневного светила считали подобным человеческой жизни. Солнце восходило как дитя (Гор), в полдень оно становилось героем (Ра), а на закате превращалось в старца (Тум). Из мрака произошел свет, поэтому Тум считался старше Гора и других богов света. (Здесь и далее примеч. автора.)].
   Как только раздавалась вечерняя песнь жрецов, Город мертвых пустел: все сопровождавшие покойников, все посетители гробниц должны были оставить некрополь. Большие толпы людей, прибывшие из Фив на западный берег в составе торжественных процессий, спешили в беспорядке на берег реки – их подгоняли сторожа, которые дежурили поочередно круглые сутки, охраняя могилы, в том числе и от хищников. Торговцы запирали свои лавки, колхиты и ремесленники заканчивали дневную работу и отправлялись по домам, жрецы возвращались в храмы, постоялые дворы наполнялись гостями, стекавшимися сюда издалека и предпочитавшими переночевать в соседстве с умершими, для посещения гробниц которых они явились, чем по ту сторону, в шумном городе.
   Голоса певцов и плакалыциц умолкали, даже пение гребцов на многочисленных устремлявшихся к восточному берегу лодках мало-помалу замирало, вечерний ветер разносил только отдельные звуки, и наконец все стихало.
   Над безмолвным Городом мертвых безоблачное небо только иногда омрачалось легкою тенью – в свои пещеры и расселины в скалах возвращались летучие мыши, которые каждый вечер летали к Нилу, чтобы ловить там мошек, пить и разминать крылья перед дневным сном. Время от времени по светлой почве скользили черные фигуры, отбрасывая длинные тени: это были шакалы, которые в этот час утоляли жажду на берегу реки и часто целыми стаями без страха показывались возле загородок для гусей и коз.
   Было запрещено охотиться на этих ночных хищников, так как они считались священными животными бога Анубиса, стража могил [2 - Бог Анубис, изображавшийся с головой шакала, – сын Осириса и Нефтиды, шакал – его священное животное. Он стоял, как считали еще в очень древние времена, у ворот подземного царства. Анубис руководил бальзамированием, сохранял тела умерших, стерег некрополь и указывал путь душам усопших. Согласно Плутарху, он «должен был служить богам стражем, как собака людям».], и не были особо опасны, потому что находили обильную пищу в Городе мертвых.
   Они пожирали куски мяса на жертвенниках, к удовольствию приносящих жертвы, которые на другой день, видя, что мясо исчезло, убеждались, что оно было признано годным и принято жителями преисподней. Они также оказывались хорошими сторожами, так как делались опасными врагами каждого непрошеного посетителя, который под покровом тьмы пытался проникнуть в гробницу.

   Так и в один из вечеров 1352 года до н. э., после смолкнувшего вечернего гимна жрецов, в Городе мертвых наступила тишина. Стражи уже завершали свой первый обход, как вдруг в северной части некрополя громко залаяла собака, за ней – вторая, третья… Начальник стражников остановил своих людей и, так как лай становился все более ожесточенным, приказал им двигаться в том направлении.
   Небольшая группа стражей дошла до высокой плотины, тянувшейся вдоль западного берега канала, который отходил от Нила. Отсюда открывался отличный вид до самой реки и на северную часть некрополя. Еще раз прозвучал приказ остановиться, а когда стражники увидели свет факелов в том месте, откуда раздавался наиболее свирепый собачий лай, они поспешили туда и настигли нарушителей тишины у пилонов [3 - Пилонами (воротами) называются соединенные арками башни у входов в египетские храмы.] храма, выстроенного Сети I, покойным отцом царствующего Рамсеса II.
   Луна проливала бледный свет на величественное здание, стены которого озарялись красными отблесками пламени факелов в руках черных слуг.
   Приземистый человек в богатой одежде с такой силой стучал металлической ручкой плети в окованные медью ворота храма, что удары далеко раздавались в ночной тишине. Позади него виднелись носилки и колесница с породистыми лошадьми. На носилках сидела молодая женщина, а в колеснице рядом с возницей стояла знатная госпожа. Множество мужчин из привилегированных сословий и немало слуг окружали носилки и колесницу. Все взоры этих людей были обращены на врата храма. Ночь скрывала лица, но света факелов и луны было достаточно для того, чтобы привратник, смотревший с башни пилона на нарушителей спокойствия, смог различить, что прибывшие принадлежали к знатнейшим сословиям, а может быть, даже к царской семье.
   Привратник громко окликнул стучавшего и спросил, что ему нужно. Тот взглянул вверх и закричал бесцеремонно и требовательно, и его крик так резко нарушил тишину Города мертвых, что сидевшая на носилках женщина привскочила в испуге.
   – Долго мы еще будем ждать тебя, ленивая собака? Сойди сперва вниз, открой ворота и тогда спрашивай. Если факелы горят недостаточно ярко для того, чтобы разглядеть, кто ожидает здесь, то моя плеть напишет на твоей спине, кто мы такие и как следует принимать царственных особ.
   Пока привратник, пробормотав что-то невнятное, спускался вниз, чтобы отворить ворота, женщина в колеснице сказала громко и решительно своему нетерпеливому спутнику:
   – Ты забываешь, Паакер, что вернулся в Египет и имеешь дело не с дикими шасу [4 - Так египтяне называли племена кочевников-семитов, населявших Синайский полуостров.], а с достойными жрецами, которых мы будем просить об услуге. И без того все жалуются на твою грубость. Она менее всего уместна при тех необыкновенных обстоятельствах, которые привели нас к этому святилищу.
   Хотя эти слова были произнесены скорее тоном сожаления, чем порицания, но они оскорбили того, кому были предназначены. Ноздри его широкого носа стали раздуваться, правая рука крепко стиснула рукоятку плети. Он сделал вид, что кланяется, и нанес такой сильный удар по обнаженным ногам стоявшего возле него раба, старого эфиопа, что тот содрогнулся, как от внезапного озноба, но, зная своего господина, ни одним звуком не выказал боли.
   Привратник наконец отворил ворота, и вместе с ним оттуда вышел молодой знатный жрец, чтобы узнать, что нужно прибывшим.
   Паакер собирался снова заговорить, но стоявшая в колеснице женщина опередила его.
   – Я Бент-Анат, дочь царя, а вот эта женщина на носилках – Неферт, жена благородного Мены, возницы моего отца. Мы отправились в сопровождении этих знатных особ в северо-западную часть Города мертвых осмотреть новые работы. Тебе известны узкие скалистые ворота, ведущие в ущелье? На обратном пути я сама правила лошадьми и, к несчастью, наехала на девочку, сидевшую у дороги с корзинкой цветов… Моя колесница сильно помяла ее. Жена Мены собственноручно сделала девочке перевязку, а затем мы отвезли бедняжку в жилище ее отца, парасхита [5 - Парасхиты вскрывали трупы, подготавливая их для бальзамирования.]. Его зовут, кажется, Пинемом, возможно, ты его знаешь.
   – Ты входила в его хижину, царевна? – спросил жрец.
   – Я должна была сделать это, – отвечала она. – Мне, конечно, известно, что становишься нечистым, переступая через порог дома этих людей, но…
   – Но, – вмешалась жена Мены, привставая на носилках, – с Бент-Анат это осквернение может быть сегодня снято тобою или придворным жрецом, а вот сможет ли она возвратить здоровье бедному ребенку?
   – Однако жилище парасхита все-таки нечистое, – прервал жену Мены царедворец Пенсеба, распорядитель церемоний, – и я выражал свое неодобрение, когда Бент-Анат решила войти в проклятое логово. Я предлагал, – продолжил он, обращаясь к жрецу, – отнести девочку домой и прислать ее отцу царский подарок.
   – А царевна? – спросил жрец.
   – Она, по обыкновению, поступила согласно своему разумению, – ответил распорядитель церемоний.
   – А действует она всегда по справедливости! – воскликнула жена Мены.
   – Да будет это угодно богам! – сказала царевна, затем она продолжила, обращаясь к жрецу: – Тебе известна воля небожителей и открыты сердца людей, жрец, и я сознаюсь, что охотно даю милостыню и помогаю бедным, даже если за них никто не просит – только их нищета. Но после того, что случилось здесь, будучи виноватой перед этим бедняком, я сама нуждаюсь в помощи.
   – Ты? – удивился царедворец.
   – Да, я! – отвечала царевна решительно.
   Жрец, до сих пор лишь задававший вопросы, теперь поднял, как для благословения, свою правую руку и сказал:
   – Ты поступила хорошо. Хаторы [6 - Хатор – символическое воплощение богини Исиды. Она считалась богиней ясного и прозрачного неба и изображалась с головой коровы или рогатой человеческой головой с солнечным диском между рогами. Называли ее «прекрасноликой», и все чистые радости жизни воспринимались как ее дары. Позднее она стала музой, украшающей жизнь радостью, любовью, пением и танцами. В образе доброй феи стояла она у колыбели младенца и определяла его судьбу. У нее было несколько имен, и обычно изображали семь Хатор, олицетворявших главные стороны ее божественной деятельности.] наделили тебя благородным сердцем, и богиня истины управляет им. Вы помешали нашим ночным молитвам, конечно, для того, чтобы просить нашего лекаря помочь изувеченной девочке?
   – Именно так.
   – Я попрошу главного жреца выбрать лучших лекарей и тотчас же пошлю их к больной. Но где находится дом парасхита Пинема? Я этого не знаю.
   – К северу от террас Хатшепсут, как раз возле… Я поручу одному из моих спутников проводить лекарей. Кроме того, мне было бы весьма желательно узнать завтра рано утром, как здоровье покалеченной девочки. Паакер!
   Паакер, с которым мы уже познакомились, поклонился, опустив руки до земли, и спросил:
   – Что угодно приказать?
   – Я назначаю тебя проводником лекарей, – отвечала царевна. – Царскому лазутчику будет легко отыскать эту хижину, к тому же и ты виновен в случившемся. – Затем она повернулась к жрецу и объяснила: – Несчастье произошло оттого, что я на своей колеснице старалась обогнать сирийских скакунов Паакера, о которых он говорил, что они бегут быстрее египетских. Это была бешеная скачка.
   – Хвала Амону, что все так закончилось! – вскричал распорядитель церемоний. – Колесница Паакера лежит, разбитая в щепки, в узкой долине, а его лучшая лошадь получила тяжелые раны.
   – Когда он проводит лекаря к парасхиту, ему, наверное, захочется взглянуть на нее, – сказала царевна. – Знаешь, Пенсеба, ты опекаешь безрассудную девушку: я сегодня в первый раз радуюсь тому, что отец ведет войну в отдаленной стране Сати [7 - Страна Сати – Азия.].
   – Он встретил бы нас сегодня неласково, – сказал распорядитель церемоний с улыбкой.
   – Но лекари, где же лекари? – вскричала Бент-Анат. – Паакер! Ты проводишь их и завтра утром расскажешь нам о состоянии больной.
   Паакер поклонился, царевна сделала знак, жрец и его собратья, вышедшие из храма, подняли руки в знак благословения, и царевна со свитой двинулась к Нилу.
   Паакер остался у храма с двумя своими рабами. Поручение, данное ему царевной, его не радовало. До тех пор пока свет луны позволял видеть носилки, на которых восседала жена Мены, он смотрел ей вслед. Затем он постарался припомнить, где стоит дом парасхита. Начальник стражи по-прежнему стоял со своими людьми у ворот храма.
   – Не знаешь ли ты жилище парасхита Пинема? – спросил его Паакер.
   – Что тебе там делать?
   – Это тебя не касается, – резко ответил Паакер.
   – Грубиян! – вскричал начальник стражи. – Эй, воины, кругом и вперед!
   – Стой! – злобно крикнул Паакер. – Я – царский лазутчик!
   – Тогда тебе легко будет найти место, откуда ты пришел. Вперед, воины!
   После этих слов раздался многоголосый смех, при звуках которого Паакер испугался так сильно, что плеть выпала у него из рук на землю. Раб, которого он отстегал нисколько минут назад, покорно поднял ее и последовал за своим господином в передний двор храма. Оба приписывали беспокойным духам то хихиканье, которое, постепенно затихая, все еще отдавалось в ушах и казалось зловещим, нарушая тишину некрополя, и действительных виновников которого они не могли видеть. Эти дерзкие звуки услышал и старый привратник храма, но ему, в отличие от царского лазутчика, насмешники были известны. Он подошел к воротам святилища и, углубившись в тень, отбрасываемую пилоном, закричал, размахивая наугад своею длинною палкой:
   – Эй, вы, негодное отродье Сета [8 - Божество, которое греки называли Тифоном, враг Осириса, враг всего истинного, доброго и чистого. Сражающийся против него за своего отца Осириса Гор может его низвергнуть и изувечить, но не в состоянии уничтожить.], бездельники, вот я вас!
   Хихиканье утихло, несколько фигур выступили на лунный свет, и старик, тяжело дыша, погнался за ними. После непродолжительного преследования группа полусонных мальчишек поспешила через ворота храма обратно в башню.

II

   Храм, во дворе которого ожидал Паакер и где исчез жрец, чтобы позвать лекаря, назывался «Дом Сети» [9 - Дом Сети сохранился до наших дней и известен как храм в Эль-Курна.] и был одним из самых больших храмов Города мертвых. По грандиозности он уступал только великолепному зданию, построенному во времена династии, свергнутой дедом последнего царя. Этот величественный храм воздвигли при Тутмосе III, а его ворота Аменхотеп III украсил статуями – огромными колоссами [10 - Колоссы Мемнона – две монолитные статуи египетского фараона Аменхотепа III в Фивах. Верхняя часть одной из них отвалилась после землетрясения, и статуя, нагреваясь на солнце, стала издавать своеобразные звуки – «петь». Античные авторы считали эти статуи изображением мифического царя Эфиопии Мемнона – сына Авроры.]. Дом Сети занимал первое место среди святилищ Некрополя. Его построили при Рамсесе I, вскоре после того, как ему удалось насильственным образом завладеть египетским троном. Его великий сын Сети продолжил строительство этого здания, которое предназначалось для молитв по умершим фараонам новой династии и для праздничных церемоний в честь богов подземного мира. Большие средства были потрачены на отделку этого святилища, на содержание его жрецов и относящихся к нему образовательных учреждений. Эти последние славились наравне со средоточием жреческой мудрости, древними святилищами Гелиополя и Мемфиса. Они должны были возвысить новую резиденцию царя в Верхнем Египте над главными городами Нижнего Египта.
   В числе их прославились некоторые учебные заведения [11 - Это описание египетского учебного заведения приводится в источниках эпохи Рамсеса II и его наследника Мернептаха.]. В Фивах существовали, во-первых, высшие школы, в которых жрецы, лекари, судьи, астрономы, гуманитарии и другие ученые мужи не только приобретали образование, но, кроме того, получив доступ к высшим сферам знаний и достигнув определенного уровня, содержались за счет царской казны. Будучи избавленными от житейских забот и находясь в постоянном общении с сотоварищами, имеющими одинаковые с ними интересы, они посвящали свое время научным исследованиям и размышлениям.
   В распоряжении ученых была большая библиотека, где хранились тысячи рукописных свитков папируса. Там же изготавливали папирус. Некоторым из этих ученых было поручено обучение младших учеников, которые воспитывались в начальных школах, тоже относящихся к Дому Сети и открытых для сыновей каждого свободного жителя страны. Их посещали многие сотни мальчиков, которые здесь и ночевали. Впрочем, родители были обязаны или вносить за них плату, или посылать в школу детям пищу.
   В отдельном здании жили сыновья знатных родов, которых за большую плату здесь воспитывали жрецы.
   Сети I, основатель этого заведения, отдал сюда на воспитание своих собственных сыновей, даже наследника престола Рамсеса.
   В начальных школах обучалось много учеников, и палки здесь применялись регулярно, о чем свидетельствует изречение одного из их учителей: «Уши ученика находятся на его спине, он слушает, когда его бьют».
   Юноши, желавшие поступить в высшую школу, должны были выдержать экзамен, после чего каждый ученик мог из числа ученых высшего разряда выбрать себе учителя, который руководил им в научных занятиях и на всю его жизнь оставался для него наставником. Вторым экзаменом приобреталась степень «писец» и право занимать общественные должности.
   Наряду с высшими школами для ученых существовало также учебное заведение для художников, где получали образование юноши, желавшие посвятить себя изучению архитектуры, ваяния, живописи. В них тоже каждый ученик выбирал себе учителя.
   Все учителя в этих заведениях принадлежали к общине жрецов храма Сети, включавшей более восьмисот членов, которые были разделены на пять разрядов и управлялись тремя так называемыми пророками.
   Первым пророком был главный жрец храма Сети, ему же подчинялись тысячи низших и высших служителей божества, относящихся к фиванскому некрополю.
   Дом Сети, собственно, и был храмом, выстроенным из массивных известковых блоков. Длинная аллея сфинксов тянулась от Нила к обводной стене и первому широкому пилону, служившему входом в большой передний двор. Этот двор окаймляли с двух сторон колоннады, за ним возвышались вторые ворота. Перейдя через эти ворота, между двумя башнями в виде усеченных пирамид, посетитель вступал во второй, подобный первому, двор. Его задняя сторона являла собой величественную колоннаду, которая была частью центрального строения храма.
   Внутри храм был обычно освещен несколькими лампадами.
   Позади Дома Сети возвышались большие четырехугольные строения из нильского кирпича, имевшие красивый и нарядный вид, так как простой материал, из которого они были сложены, был обмазан известью и расписан пестрыми изображениями и иероглифическими надписями.
   Внутреннее устройство всех этих домов было одинаково. Посредине был открытый двор, на который выходили комнаты жрецов и ученых. С каждой стороны двора находилась крытая галерея, опорами для которой служили деревянные столбы, с бассейном в центре, украшенным растениями. В верхнем этаже были расположены помещения для учеников, но уроки чаще проходили во дворах, вымощенных плитами и покрытых циновками.
   Особенно красивым было здание, расположенное примерно в ста шагах за Домом Сети, между рощей и прудом. Над этим зданием развевались знамена. Это был дом главных пророков, которые, впрочем, являлись туда только для отправления службы, тогда как их постоянные жилища, где они обитали со своими женами и детьми, находились в Фивах, на другом берегу реки.
   Позднее посещение храма не могло остаться незамеченным в общине ученых жрецов. Подобно тому как муравьи, когда их муравейник потревожен рукою человека, беспокойно бегают взад и вперед, не только ученики, но и учителя были охвачены необычайным волнением. Они группами приблизились к ограде. Посыпались вопросы, были высказаны разные предположения. Рассказывали, будто бы от царя пришло известие, что на царевну Бент-Анат напали колхиты, а один шутник из мальчишек уверял, что лазутчика царя Паакера насильно привели в храм, чтобы он здесь поучился лучше писать. Поскольку Паакер был в свое время воспитанником Дома Сети и предания об его стилистических промахах дошли до позднейших поколений учеников, это забавное предположение, несмотря на свою несообразность, было принято с веселым одобрением, особенно учитывая важную должность Паакера при царе. Это казалось правдоподобным, так как серьезный молодой жрец уверял, что он видел царского лазутчика в переднем дворе храма.
   Суета и смех мальчиков в такой необычный час были замечены и главным жрецом.
   Этот жрец, Амени, сын Небкета, происходивший из древнего благородного рода, был не только единовластным предводителем храмового братства. Жреческие общины всей страны признавали его превосходство, обращались к нему за советом в затруднительных случаях и не противились исходящим из Дома Сети, а значит от Амени, религиозным предписаниям. В нем видели воплощение идеи жречества, и когда он время от времени предъявлял некоторым общинам жрецов какие-либо странные требования, они подчинялись, зная по опыту, что даже запутанные, извилистые пути, на которые он повелевал вступать, всегда вели к единственной цели – возвысить могущество и авторитет служителей богов. Сам царь высоко ценил достоинства этого необыкновенного человека и давно уже старался привлечь его к службе во дворце, на должность Хранителя печати, но невозможно было убедить Амени отказаться от своего весьма скромного положения, так как он презирал внешний блеск и громкие титулы. Он даже осмеливался иногда оказывать решительное сопротивление предписаниям «Великого дома». Амени не желал променять неограниченную власть над умами на условное господство во внешних, казавшихся ему мелочными, делах, всецело подчиняясь при этом слишком самостоятельному и с трудом поддающемуся постороннему влиянию фараону.
   Привычки своей жизни он регулировал особенным образом.
   Восемь дней из каждых десяти он оставался во вверенном ему храме, а два дня посвящал своему семейству, жившему на другом берегу Нила. Но никому, даже своим близким, он не сообщал, какие именно из десяти дней он намеревался посвятить отдыху. Он спал только четыре часа в сутки. Для этого он, по обыкновению, удалялся в занавешенную комнату, подальше от всякого шума, в полдень, и никогда в ночное время, так как прохлада и спокойствие ночи ему казались подходящими для работы, к тому же он мог заняться изучением звездного неба.
   Все обряды, выполнения которых требовал его сан, – омовения, очищения, бритье [12 - Жрецы отличались от всех прочих смертных тем, что брили волосы на голове и не носили головных уборов.] и посты – он соблюдал с неумолимой строгостью, и его внешность соответствовала внутренним свойствам его натуры.
   Амени было за сорок. Он был высоким и статным, без малейших признаков полноты, свойственной на Востоке людям в этом возрасте. Форма его гладко выбритого черепа отличалась пропорциональностью и представляла собой немного вытянутый овал. Лоб его не был ни высок, ни широк, но профиль отличался редким изяществом. У Амени были поразительно тонкие и сухие губы, а глаза – большие, светлые и бесстрастные – не горели огнем, не играли блеском и обыкновенно были потуплены. Он медленно поднимал взгляд, когда намеревался что-либо рассмотреть с проницательностью исследователя.
   Молодой Пентаур, поэт Дома Сети, воспел эти глаза. Он говорил, что они подобны войскам, имеющим хорошего предводителя, который дает своим воинам отдохнуть до и после сражения, дабы они могли вступить в битву, накопив силы и уверившись в победе.
   У Амени были враги, но клевета редко бросала тень на эту возвышенную личность.
   Главный жрец с удивлением поднял глаза от своей работы, чтобы понять, что вызвало суету во дворах храма.
   Комната, где он находился, была весьма просторной, здесь было прохладно. Нижняя часть стен была обложена фаянсовой плиткой, верхняя – покрыта штукатуркой и украшена росписью. Но пестрых, мастерски выполненных произведений художников этой общины почти не было видно, так как они были заставлены деревянными полками, на которых хранились свитки рукописей и восковые доски. Большой стол; высокое ложе, покрытое шкурой пантеры, перед ним скамейка для ног, над ним – подпорка для головы из слоновой кости в форме полумесяца [13 - Такие подставки египтяне использовали вместо подушки. Их в большом количестве находили в гробницах. Подобные приспособления используются и в наше время в Нубии.]; несколько стульев; один поставец с чашами и кружками и другой, с сосудами разной величины, а также тазы и коробочки составляли убранство помещения. Оно было освещено тремя лампами в виде птиц, наполненными касторовым маслом.
   На Амени было одеяние из белоснежного полотна в мелкую складку, доходившее до щиколоток; вокруг его бедер обвивался пояс с бахромой, завязанный спереди. Широкие, сильно накрахмаленные концы пояса свешивались, наподобие передника, до колен. Перевязь из белой, отливающей серебром парчи поддерживала его одежду, шею первосвященника охватывало, спускаясь на обнаженную грудь, широкое ожерелье из жемчуга и драгоценных каменьев, а на предплечьях блестели большие золотые браслеты.
   Он поднялся со стула из черного дерева с ножками в виде львиных лап и подал знак слуге, сидевшему на корточках у одной из стен комнаты. Тот понял без слов желание господина, молча и осторожно надел на его обнаженный череп длинный и густой парик с локонами [14 - Знатные египтяне брили голову и носили парики.], а на плечи накинул шкуру пантеры, голова и когти которой были обтянуты золотой фольгой. Другой слуга поднес металлическое зеркало, на которое Амени бросил взгляд, поправляя шкуру пантеры на плечах и головной убор.
   В ту минуту, как третий слуга хотел подать ему знак высокого сана, в комнату вошел жрец и доложил о приходе Пентаура.
   Амени кивнул – и вошел тот самый молодой жрец, с которым разговаривала Бент-Анат у ворот храма.
   Преклонив колени, Пентаур поцеловал руку главному жрецу, который, благословляя его, сказал звучно, изысканно строя фразы, точно читал книгу:
   – Встань, сын мой. Твое появление избавит меня от необходимости покинуть сей дом в столь поздний час, если ты можешь сообщить мне, что беспокоит учеников в нашем храме. Говори.
   – Не произошло ничего особо примечательного, учитель, – отвечал Пентаур, – и я едва ли побеспокоил бы тебя, если бы ученики не подняли шум из-за пустяков и если бы не приехала царевна Бент-Анат, так как ей понадобился лекарь. Неурочный час и свита, с которою она явилась…
   – Разве дочь фараона заболела? – спросил Амени.
   – Нет, отец мой, она вполне здорова. Желая испытать быстроту своих коней, она наехала на дочь парасхита Пинема. Будучи великодушной, она сама отвезла израненную девочку в дом ее отца.
   – Она входила в нечистый дом?
   – Да.
   – И просит теперь, чтобы мы совершили над нею обряд очищения?
   – Я думал, что ее можно оправдать, отец, так как истинное человеколюбие побудило ее к поступку, который, хотя и противоречит обычаям, но…
   – Но? – строго произнес Амени и обратил свой взор, потупленный до тех пор, на Пентаура.
   – Но, – продолжал молодой жрец, опуская, в свою очередь, глаза, – ведь это не может считаться преступлением. Когда Ра плывет по небу в своей золотой барке, то его света на дворец фараона изливается не меньше, чем на хижину отверженного. Так неужели же слабое человеческое сердце должно отказывать в своем золотом свете – в милости – человеку низшей касты только потому, что он беден?
   – Я слышу, – заметил Амени, – слова Пентаура-поэта, а не жреца, на долю которого выпало счастье быть допущенным к высшему знанию и которого я называю моим братом и товарищем. Обязанность твоя и каждого жреца – помогать народу сохранять веру и жить по правилам отцов. Времена изменились, сын мой. При прежних царях тот огонь, о котором я говорил тебе, был окружен железными стенами, и мимо них безучастно проходила толпа. Теперь я вижу трещины в старых оградах; взоры непосвященных, грубых людей сделались проницательнее, и один рассказывает другому о том, что он, полуслепой, будто бы видел сквозь эти трещины.
   Легкое волнение слышалось в его голосе, и, словно стараясь зачаровать поэта, он не отводил от него проникновенного взгляда, продолжая говорить:
   – Мы проклинаем и изгоняем каждого посвященного, расширяющего эти трещины, и наказываем даже друга, который не старается заделать их с помощью меди и молота.
   – Отец! – воскликнул Пентаур, отшатнувшись в смущении; краска выступила на его щеках.
   Главный жрец подошел к нему и положил обе руки на его плечи.
   Они были одинакового роста и оба отличались совершенными, пропорциональными фигурами, и даже чертами лица походили друг на друга. Однако никто не счел бы их даже дальними родственниками – слишком разным было выражение их лиц. На одном отражались воля и сила, необходимые для хладнокровного и сурового управления жизнью и самим собою, тогда как другое выражало желание не замечать недостатки и горести мира и видеть жизнь такой, какой она отражалась во все украшающем волшебном зеркале его поэтической души. Чистота и ирония светились в его глазах, полных живого огня, но при размышлении или когда душа его была чем-то взволнована, улыбка показывала, что он, чуждый наивной беспечности, уже испробовал чашу сомнения и выдержал не одну душевную борьбу.
   В этот момент он испытал много изменчивых чувств. Ему казалось, что он должен возразить против того, что слышал, но энергия личности его собеседника имела на его приученную к послушанию душу такое могущественное влияние, что он промолчал, и благочестивый трепет пробежал по его членам, когда к его плечам прикоснулись руки Амени.
   – Я порицаю тебя, – сказал главный жрец, – и даже, к моему прискорбию, должен наказать тебя. Однако же, – при этом он отступил и схватил собеседника за правую руку, – я радуюсь этой необходимости, потому что люблю тебя как человека, которого Неизреченный благословил высоким дарованием и предназначил для высоких дел. Плевелам позволяют свободно расти или вырывают их с корнем, но ты – благородное дерево, и я сравниваю себя с садовником, который забыл снабдить его подпоркой и теперь рад, что заметил в нем кривизну, напомнившую об этом. Ты смотришь на меня вопросительно, и по выражению твоего лица я вижу, что ты считаешь меня слишком строгим судьей. В чем ты провинился? Ты допустил нарушение одного, издавна принятого правила. По понятиям близорукого и легкомысленного ума это – вещь неважная, но я говорю тебе: ты согрешил вдвойне. Нарушительницею была дочь царя, на которую смотрят все, и большие и малые, и поступки ее должны служить примером для народа. Если прикосновение к человеку, которого древнее правило отметило самым позорным клеймом, не оскверняет высших, то кого же осквернит оно? Через несколько дней будут говорить: парасхиты – такие же люди, как и мы, и древний закон, повелевающий избегать их, – безумие. И остановится ли на этом мудрствовании народ? Ведь он склонен считать, что тот, кто ошибается в одном, не может быть непогрешимым и в другом. В делах веры нет ничего маловажного, сын мой. Если ты уступишь неприятелю одну стену, то вскоре вся крепость очутится в его руках. В это беспокойное время наше учение подобно колеснице, под колесо которой подложен камень, чтобы она не скатилась со склона горы. Какое-нибудь дитя вытащит эту опору, и колесница скатится в долину и разобьется. Вообрази себе, что это дитя – царевна, а камень под колесом – лепешка, и она хочет отдать ее нищему, чтобы накормить его. Разве ты позволил бы ей сделать это, если бы твой отец, твоя мать и все, что тебе мило и дорого, находились в колеснице? Без возражений! Завтра царевна снова посетит парасхита. Ты подождешь ее в его хижине и скажешь ей, что ей необходимо получить от нас очищение. На этот раз я избавлю тебя от всякого другого наказания. Небо щедро одарило тебя умом. Приобрети то, чего тебе недостает: силу для одного, – ты знаешь, что это, – силу подавлять все другое, даже искушающий голос твоего сердца, обманчивые наветы твоего разумения. Еще одно: пошли лекарей в дом парасхита и прикажи им заботиться о раненой девочке как о царице. Кто знает, где жилище этого человека?
   – Царевна оставила в храме царского лазутчика Паакера, чтобы он проводил лекарей в дом Пинема, – ответил Пентаур.
   Сохранявший до этого момента серьезность, главный жрец улыбнулся и сказал:
   – Паакер бодрствует из-за дочери парасхита!
   Пентаур, с выражением отчасти робкой мольбы, отчасти лукавства, поднял свои до тех пор потупленные глаза и сказал со вздохом:
   – А Пентаур, сын садовника, будет говорить дочери царя, что она должна подвергнуться очищению!
   – Пентаур – служитель божества, Пентаур – жрец будет иметь дело не с дочерью царя, а с нарушительницей закона, – сурово возразил Амени. – Вели сказать Паакеру, что я хочу поговорить с ним.
   Поэт низко поклонился и вышел из комнаты, Амени же пробормотал:
   – Он еще не таков, каким ему следует быть, и мои слова совсем на него не подействовали.
   Затем он замолчал и начал в задумчивости ходить по комнате взад и вперед, размышляя: «Однако же этот юноша предназначен для великих дел. Каких дарований ему недостает? Он способен учиться, думать, чувствовать и располагать к себе сердца, даже мое. Он сохранил себя чистым и скромным…»
   На этой мысли главный жрец остановился, ударил руками по спинке стоявшего перед ним стула и сказал:
   – Вот чего ему недостает: он еще не знает пламени честолюбия. Зажжем это пламя для его собственного и для нашего блага!

III

   Пентаур поспешил исполнить поручение главного жреца. В Доме Сети воспитывалось много лекарей [15 - То, что здесь говорится о врачах, заимствовано главным образом из медицинских трактатов египтян, а также из сочинений Геродота и Диодора.], но только немногие из них, выдержав экзамен на степень писца, оставались там. Самых одаренных отправляли в Гелиополь, в больших залах которого издревле располагалось знаменитое медицинское учебное заведение страны. Оттуда они, завершив свое образование по разным медицинским специальностям: хирургии, лечению глазных болезней или другим направлениям врачевания и получив высшие звания, возвращались в Фивы, где становились царскими лекарями или, считаясь светилами медицины, приглашались для консультаций в затруднительных случаях лечебной практики.
   Большинство лекарей жили на правом берегу Нила, в Фивах, со своими семьями, в собственных домах, но все они принадлежали к общине жрецов.
   Нуждавшийся в лекаре посылал за ним не в его дом, а в храм. Здесь он рассказывал, чем болен нуждающийся в помощи, и главный из лекарей храма был обязан определить, какой специалист необходим в данном случае.
   Как и все жрецы, лекари жили за счет доходов от собственных землевладений, благодаря царским дарам, а также за счет налогов и выделяемой в их пользу части общественных сборов. От пациентов, которых они лечили, они не должны были брать плату, но выздоровевшие редко забывали принести дары тому храму, который выделил им лекаря. Случалось также, что выздоровление страждущих напрямую было связано с количеством приношений храму.
   Познания египетских лекарей во всех отношениях были значительны, но, так как они являлись к одру больного в качестве служителей божества, то, естественно, не ограничивались собственно лечением страждущих и считали невозможным обойтись без мистических ритуалов, молитв и заклинаний.
   Избранный для лечения дочери парасхита лекарь был внуком знаменитого, давно уже умершего врачевателя, имя которого – Небсехт – перешло к нему. Этот лекарь был сверстником Пентаура и его лучшим школьным другом.
   Имея наследственные способности, проявляя рвение и склонность к медицине, он с ранних лет принялся изучать эту науку. В Гелиополе он избрал своею специальностью хирургию [16 - Среди шести медицинских трактатов египтян, перечисленных у Климента Александрийского, один был посвящен описанию хирургических инструментов. Впрочем, следует отметить, что весьма скверно сросшиеся переломы костей мумий не делают чести хирургам древнего Египта.] и, наверное, остался бы там в качестве учителя, если бы слабый голос и косноязычие не мешали ему внятно и громко объяснять материал и произносить молитвы.
   Это обстоятельство, причинявшее большое огорчение его родителям и учителям, должно было пойти ему на пользу: ведь часто случается, что кажущиеся преимущества служат нам во вред, а из мнимых недостатков созидается счастье нашей жизни.
   Между тем как товарищи Небсехта упражнялись в пении и декламации, он из-за своего косноязычия мог предаваться доходившей до страсти наследственной склонности к наблюдениям за проявлениями жизни. Его учителя поощряли в нем этот дух исследователя и извлекали пользу из его познаний в анатомии и способностей в хирургии.
   Его глубокое отвращение к магической части своей науки навлекло бы на него строгие наказания и даже, может быть, изгнание из общины, если бы он хоть как-то проявил его. Но молчаливый Небсехт был натурой углубленной, истинным ученым, ему было все равно, признают ли его окружающие, и в сладости умственного труда он находил полное удовлетворение. Каждому требованию публично проявить свои способности он покорялся по необходимости, как чему-то неизбежному, насильственное же вмешательство в его скромную, но требующую самоотверженного труда деятельность вызывало у него возмущение.
   Пентаур был для Небсехта самым близким человеком.
   Он удивлялся учености и умениям Небсехта, и когда, обладающий слабым телосложением, но неутомимый в своих странствованиях, лекарь бродил по лесным чащам на берегу Нила или по горам и пустыням, отыскивая зверей и растения, жрец-поэт сопровождал его с радостью и пользой для себя. Его спутник видел тысячи вещей, которые без него остались бы навсегда скрытыми от взгляда Пентаура, другие же предметы, знакомые ему только по форме, приобретали содержание и значение благодаря объяснениям исследователя Небсехта. Его невнятная речь становилась богатой, когда лекарь объяснял своему другу природные явления и результаты наблюдений за их развитием.
   Поэт уважал ученого, и Небсехт тоже любил Пентаура, обладавшего всем, чего недоставало ему самому: мужественной красотой, детской веселостью, откровенностью, восторженностью художника и даром выражать словом и песней все, что волновало его сердце.
   Поэт был невежествен в тех областях, где был силен ученый, но он был способен к пониманию самых трудных вещей. Поэтому Небсехт больше прислушивался к нему, чем к суждениям своих товарищей по профессии, так как Пентаур часто рассуждал свободно и независимо от чьего-либо влияния, тогда как они опирались на предвзятые мнения.
   Комната исследователя находилась не там, где были все остальные жилища учеников, а под одним из принадлежащих Дому Сети хлебных амбаров. Она была просторной, однако же пробираться к ее молчаливому обитателю Пентауру приходилось, раздвигая большие вязанки разнообразных растений, корзинки из пальмовых листьев, стоявшие по четыре и по пять одна на другой, и переступая через множество горшков, больших и малых, обвязанных проколотою бумагой. В эти вместилища были заключены разные живые твари, начиная от тушканчиков, больших нильских ящериц и желтых сов и до многочисленных экземпляров лягушек, змей, жуков и скорпионов.
   На единственном, стоявшем посредине комнаты столе, рядом с письменными принадлежностями лежали кости животных, а также острые кремневые и бронзовые ножи разной величины.
   В углу комнаты была расстелена циновка, и стоявшая на ней подпорка для головы указывала на то, что эта циновка служила Небсехту постелью.
   Когда шаги Пентаура послышались на пороге этой странной комнаты, обитатель ее со страхом школьника, желающего скрыть от учителя запрещенную игрушку, сунул какой-то объемистый предмет под стол, накрыл его покрывалом и спрятал острый осколок кремня [17 - Египетские хирурги, по всей вероятности, охотнее всего пользовались инструментами из кремня, во всяком случае при вскрытии трупов и для обрезания. Во время раскопок было обнаружено большое количество таких кремневых скальпелей.], прикрепленный к деревянной рукоятке, в складках своей одежды. Затем он сложил руки, желая придать себе вид праздного человека.
   Единственная лампа, прикрепленная на высокой подставке возле его стула, распространяла весьма слабый свет, которого, однако, было достаточно, чтобы Пентауру, изучившему все привычки своего друга, стало ясно, что он помешал Небсехту делать нечто запрещенное. Небсехт кивнул, узнав вошедшего, и упрекнул его:
   – Тебе не следовало пугать меня.
   Затем он полез под стол и вытащил оттуда привязанного к доске живого кролика, в разрезанном и распяленном деревянными палочками теле которого билось сердце. Не обращая внимания на гостя, исследователь продолжил свои наблюдения.
   Некоторое время Пентаур молча всматривался в натуралиста, затем положил ему руку на плечо и сказал:
   – На будущее советую тебе запирать комнату, когда вздумаешь заниматься недозволенными вещами.
   – Они сняли с моей двери задвижку, когда застали меня за анатомированием руки подделывателя подписей Птамеса [18 - За подделки, неправильные записи в официальных документах закон предписывал отсекать обе руки злодею.].
   – Значит, мумия несчастного останется без руки.
   – Она не будет ему нужна на том свете, – возразил Небсехт.
   – Положил ли ты ему хоть ушебти [19 - Маленькие статуэтки, которые клались в могилу. Это были слуги, которые должны были помогать умершему в подземном мире. В руках у них был крюк и плуг, а на спине – мешочек с семенами.] в могилу?
   – Какой вздор!
   – Ты заходишь слишком далеко, Небсехт, ты действуешь неосторожно. Кто бесполезно мучит безвредного зверька, тому духи в преисподней отплатят тем же – так гласит закон. Но я знаю, что ты хочешь сказать. Ты считаешь позволительным причинять страдания животному, надеясь обогатиться познаниями, посредством которых сможешь уменьшить страдания людей.
   – А ты так не считаешь?
   Легкая улыбка мелькнула на лице Пентаура. Он нагнулся над кроликом и сказал:
   – Как это странно, зверек еще жив и дышит. Человек давно уже умер бы от подобного обращения. Вероятно, его организм более нежен и более подвержен разрушению.
   – Может быть. – Небсехт пожал плечами.
   – А я-то думал, что ты знаешь это наверняка.
   – Я? – удивился Небсехт. – Почему же? Ведь я тебе говорю, что мне даже не позволили исследовать, как движется рука подделывателя подписей.
   – Подумай: ведь известно, что блаженство души зависит от сохранности тела.
   Небсехт поднял на друга умные небольшие глаза и сказал, пожимая плечами:
   – Пожалуй. Впрочем, это меня не касается. Делайте с душами людей, что считаете нужным, я же хочу узнать, как устроено их тело, и чиню его, как могу, в случае повреждения.
   – Хвала Тоту [20 - Тот – бог ученых и врачевателей, ибис – его священное животное, поэтому самого Тота изображали с головой ибиса. Считалось, что бог Ра сотворил его как «прекрасный светоч», призванный указать на злейших врагов Ра. Будучи первоначально богом Луны, он с течением времени превратился в божество меры времени и меры вообще. Он взвешивает каждое слово, он мудрец, бог письма, искусства и науки. Греки назвали его Гермес Трисмегист, т. е. троекратный или очень большой, следуя примеру египтян, называвших его Тот или Техути – «в два раза больший», иными словами, также очень большой.], что, по крайней мере в этом отношении твое искусство неоспоримо.
   – Искусство принадлежит богам, я ничего не в состоянии сделать и владею своими инструментами едва ли с большею уверенностью, чем скульптор, осужденный работать во мраке.
   – Точно слепой Резу, рисовавший лучше всех одаренных зрением художников храма, – заметил, смеясь, Пентаур.
   – Я могу делать лучше или хуже других, но так, как они – никогда.
   – В таком случае мы должны довольствоваться твоим «лучшим», которым я и пришел воспользоваться.
   – Разве ты болен? – спросил Небсехт.
   – Хвала Исиде, я чувствую себя таким сильным, что мог бы вырвать с корнем пальму. Но я хотел попросить тебя посетить сегодня вечером одну больную девушку. Царевна Бент-Анат…
   – Царское семейство имеет своих лекарей.
   – Дай же ты мне договорить! Царевна Бент-Анат переехала лошадьми одну девочку, и, кажется, бедное дитя сильно изувечено.
   – Вот оно что! – протяжно произнес ученый. – В городе, или здесь, в некрополе?
   – Здесь, но она всего лишь дочь парасхита.
   – Парасхита? – переспросил Небсехт и снова сунул своего кролика под стол. – В таком случае я иду.
   – Чудак, кажется, ты ожидаешь найти что-нибудь необыкновенное у нечистых.
   – Это уж мое дело. Но я пройду туда. Как зовут парасхита?
   – Пинем.
   – С ним ничего нельзя будет сделать, – пробормотал ученый. – Впрочем, как знать…
   С этими словами он встал, откупорил плотно закрытый флакончик и намазал пропитанной стрихнином [21 - Мы позволили себе упомянуть стрихнин, который, однако, вряд ли был известен египтянам.] кисточкой нос и губы кролика, который сразу перестал дышать. Потом он положил его в ящик и сказал:
   – Я готов.
   – Но в этой грязной одежде ты не можешь выйти из дому.
   Небсехт согласно кивнул, вынул чистую одежду и хотел надеть ее поверх прежней. Но Пентаур не допустил этого и сказал, смеясь:
   – Прежде всего нужно снять рабочее платье. Я помогу тебе. Но, клянусь богом Бесом [22 - Бес – первоначально бог одежды, позднее бог семьи, веселья, женского туалета. Изображался в образе уродливого бородатого и кривоногого пигмея. Считалось, что женщинам он приносит победу в любви, а мужчинам – в сражении. Ему приписывается арабское происхождение.], ты, как луковица, закутан в несколько оболочек.
   Среди товарищей Пентаур имел репутацию большого насмешника. Его громкий голос гулко разнесся по тихой комнате, когда он убедился, что его друг собирался надеть на себя еще одно одеяние поверх двух прежних. Небсехт засмеялся вместе с ним и сказал:
   – Теперь я знаю, почему одежда казалась мне такою тяжелою, и в полдень я почувствовал невыносимый жар. Выйди на минуту из комнаты, пока я буду переодеваться, и, пожалуйста, пошли спросить у главного жреца Амени, могу ли я отлучиться?
   – Он поручил мне послать лекаря к парасхиту и добавил, что с его дочерью следует обращаться как с царицей.
   – Амени? А разве он знал, что речь идет всего лишь о дочери парасхита?
   – Разумеется.
   – Ну, после этого я готов поверить, что с помощью заклинаний можно вправлять вывихнутые члены. Ты знаешь, что я не имею права ходить один к больным. Мой язык слишком неповоротлив для того, чтобы произносить священные изречения и вымогать у умирающих богатые пожертвования храму. Сходи к пророку Гагабу и попроси, чтобы он отпустил со мною пастофора [23 - Высшая категория непосвященных жрецов, к которой принадлежали и лекари.] Тета, чаще всего сопровождающего меня при посещении больных.
   – Вместо слепого старика я скорее взял бы молодого помощника.
   – Конечно, я был бы доволен, если бы он сам остался дома, а его язык пополз за мной, словно уж или улитка. Голова и сердце у него не имеют никакой связи с говорильным органом, и этот человек подобен быку, молотящему зерна [24 - Изображения на стенах гробниц свидетельствуют, что в древнем Египте и в Палестине зерно молотили с помощью волов. Нередко это делалось при помощи нагруженных саней, к полозьям которых прикреплялись полукруглые пластины.].
   – Это правда, – сказал Пентаур, – я недавно сам видел, как этот старик распевал у постели больного священные гимны и украдкой считал финики, которых ему дали целый мешок.
   – Он неохотно пойдет к парасхиту, потому что парасхит беден, и он скорее взял бы в руку вон ту семью скорпионов, чем принял кусок хлеба из рук нечистого. Скажи ему, чтобы он зашел за мною и выпил мое вино. У меня есть запас его еще на три дня. При такой жаре оно туманит мне взор. В северной или южной части Города мертвых живет парасхит?
   – Кажется, в северной. Тебе покажет дорогу Паакер, лазутчик царя.
   – Он? – засмеялся ученый. – Да что сегодня за день по календарю [25 - Календари эти сохранились до настоящего времени. Наиболее полный – на папирусе Солье IV. В храмах сохранились календари праздников, самый полный из них – в Мединет-Абу.]? С дочерью парасхита велят обращаться как с царевной, а лекарю дают в проводники лазутчика фараона! Мне надо было оставить всю одежду.
   – Ночь теплая, – сказал Пентаур.
   – Но у Паакера весьма странные привычки. Позавчера меня призывали к одному бедняге, которому он переломил ключицу своей палкой. Будь я лошадью царевны, я охотнее помял бы его, чем бедную девушку.
   – Да и я тоже, – сказал, смеясь, Пентаур и вышел из комнаты просить второго пророка храма, Гагабу, бывшего и старшим над лекарями в Доме Сети, чтобы он дал Небсехту в помощники для пения священных гимнов слепого пастофора Тета.

IV

   Пентаур знал, где ему найти высокопоставленного жреца, потому что он сам был приглашен на пир, который Гагабу устроил в честь двух ученых, переведенных в Дом Сети из высшей школы в Хенну [26 - Хенну – город близ первого порога Нила, неподалеку от границы Нубии, где еще в древности находилась знаменитая школа жрецов.].
   На открытом, окруженном пестро расписанными деревянными колоннами и освещенном многочисленными лампами дворе сидели в два длинных ряда, на удобных креслах, пирующие жрецы. Перед каждым стоял столик, и проворные слуги разносили кушанья и напитки, которыми были переполнены столы, сооруженные посреди двора. Гостям подавали филейные части газелей [27 - Газелей приручали, как домашних животных. Мы встречаем их на изображениях стад, принадлежащих богатым египтянам. Описание пиршества жрецов создано на основе картин, сохранившихся на стенах ряда гробниц.], жареных гусей и уток, паштеты с мясом, артишоки, спаржу и другие овощи, разные печенья и сладости, а также дорогие вина разных сортов, всегда в избытке хранившиеся в обширных амбарах [28 - В Египте подвалы теплые, вино обычно хранили в затененных и хорошо проветриваемых складах.] храма Сети.
   С некоторыми переменами блюд слуги подавали гостям металлические тазы для омовения рук и куски тонкого полотна.
   Вскоре вино уже лилось рекой, и каждому гостю были поднесены душистые цветы, запах которых должен был услаждать их при разговорах, становившихся все более оживленными.
   Все участники пира были одеты в длинные белоснежные одежды и принадлежали к числу лиц, посвященных в таинства, следовательно, были предводителями жреческой общины храма Сети.
   Второй пророк, Гагабу, которому главный жрец поручил быть распорядителем на пиру (Амени на подобных сборищах показывался только на несколько минут), был маленьким коренастым человеком с голым шарообразным черепом. Черты его стареющего лица были правильными, на лице выделялись гладко выбритые мясистые щеки. Его серые глаза смотрели вокруг весело и пристально, а в минуты сильного волнения искрились огнем, при этом его полные, чувственные губы начинали подергиваться.
   Возле него стояло великолепное, никем не занятое кресло Амени, а рядом с ним сидели два жреца из Хенну, оба видные пожилые мужчины с темным цветом кожи.
   Остальные гости были рассажены соответственно их положению в жреческой общине храма, которое определялось совершенно независимо от возраста. Как ни строго были распределены места пирующих по рангу, все они, не стесняясь, принимали участие в разговоре.
   – Мы умеем ценить сделанное нам предложение трудиться в Фивах, – сказал старший из жрецов, переведенных из Хенну в Дом Сети, Туауф, сочинения которого были распространены в школах [29 - Несколько таких педагогических сочинений дошло до наших дней.]. – С одной стороны, мы стали ближе к фараону – да процветет его жизнь, да будет он счастлив и здоров! – а с другой – мы удостоились чести принадлежать к числу ваших товарищей. Я уже видел главного жреца Амени. Вот человек! А кому не известно твое имя, Гагабу? Кто не знает тебя, Мериапу?
   – А кто из вас, – поинтересовался другой приезжий, – стал творцом великолепного гимна Амону? Кто из вас Пентаур?
   – Вон тот пустой стул, – сказал Гагабу, указывая на кресло в конце стола, – предназначен для него. Он – младший из всех нас, но его ждет великое будущее.
   – Так же, как и его песни, – отметил Туауф.
   – Без сомнения, – подтвердил главный астролог [30 - Астрологи – одна из жреческих категорий.], пожилой человек с огромной седой курчавой головой, которая казалась слишком тяжелой для его тонкой шеи. – Несомненно то, что боги щедро одарили нашего юного друга способностями, но еще неизвестно, как он воспользуется ими. Я нахожу в этом юноше некоторую необузданность ума, и это беспокоит меня. Его мысли улетают за установленные пределы, и в сочиненном им гимне, предназначенном и для слуха народа, есть обороты, которые прямо указывают на мистерии, тогда как несколько месяцев назад он дал обет хранить их в тайне. Подобные гимны не следует петь публично, в особенности в такое время, когда из других стран к нам приходят нововведения, подобно нашествию саранчи с востока.
   – Так же думаю и я! – вскричал казначей храма. – Амени слишком рано поведал этому юноше о мистериях.
   – Мне же кажется, – сказал Гагабу, – что наша община должна гордиться своим собратом, возвышающим славу нашего храма. Народ слушает его гимны, не вникая в глубокий смысл слов.
   – Пентаур всегда был твоим любимцем! – воскликнул главный астролог. – Другому ты не позволил бы многое из того, что разрешаешь ему. Его гимн остается для меня и для других опасным произведением. Неужели ты станешь отрицать, что имеется серьезный повод для опасений, что есть обстоятельства, которыми мы не можем пренебречь, иначе они в конце концов уничтожат нас, если мы своевременно и с непоколебимой твердостью не сможем с ними справиться?
   – Ты приносишь песок в пустыню и сыплешь сахар на лед! – воскликнул Гагабу, его губы задрожали. – Все идет теперь не так, как следует, и нам придется выдержать нелегкую битву, но не с мечами в руках, а с помощью ума и слова. Но кто как не мой ученик способен сражаться за наше дело? А вы хотите подрезать ему крылья и обрубить когти! Не трогайте моего Пентаура, иначе вы поступите как человек, который из страха перед зубной болью вырвал себе здоровые зубы. Увы! Нам скоро придется огрызаться так, что полетят клочья плоти и польется кровь, если мы не захотим быть съеденными.
   – И нам тоже пришлось столкнуться с врагом, – сказал жрец из Хенну, – хотя мы на дальней южной границе страны сумели не допустить многого, что произошло на севере, подобно тому, как страшная болезнь пожирает здоровое тело. Едва ли здесь более, чем у нас, чужеземное считается нечистым.
   – Едва ли более?! – вскричал главный астролог. – Его привлекают сюда, за ним ухаживают, его почитают. Подобно пыли во время знойных ветров, дующих сквозь балки деревянного дома, оно вторгается в нравы и язык [31 - Никогда египетские писатели не употребляли больше иностранных слов, чем во времена Рамсеса II и его сына Мернептаха.], в жилища и даже в храмы, а на троне потомков Ра восседает потомок…
   – Дерзкий! – раздался голос главного жреца, в эту минуту вошедшего в зал. – Придержи язык и не осмеливайся употреблять его против царя, наместника Ра в этой стране.
   Главный астролог молча склонил голову. Затем вместе с ним все пировавшие встали, чтобы приветствовать Амени, который приветливо, но с достоинством кивнув им, занял свое место и, обращаясь к Гагабу, спокойно спросил:
   – Я вижу, вы взволнованны, что несвойственно жрецам. Чем нарушено равновесие ваших душ?
   – Мы говорили о том, что чужеземщина заполонила Египет, и о необходимости положить этому конец.
   – Что ж, с этим борюсь и я, – сказал Амени. – Нам многое пришлось пережить, но теперь с севера пришли вести, которые сильно меня тревожат.
   – Не потерпели ли наши войска поражение?
   – Нет, они остаются непобедимыми, но многие тысячи наших соотечественников сложили головы в битвах и походах. Рамсес требует новых сил. Лазутчик Паакер передал мне письмо от наших товарищей из царского окружения, а наместнику – письменное приказание фараона прислать ему пятьдесят тысяч воинов. А так как все военные и даже все вспомогательные отряды уже находятся в действующем войске, то приказано вооружить принадлежащих храму земледельцев и отправить их в страну Сати.
   Ропот недовольства прокатился при этих словах. Главный астролог топнул ногой, а Гагабу спросил:
   – Что же ты думаешь делать?
   – Исполнить повеление царя, – ответил Амени, – и немедленно созвать настоятелей всех храмов города Амона сюда на совет. Пусть каждый из них в своем святилище помолится божеству о даровании ему мудрости. Когда мы решимся на что-нибудь, то прежде всего нужно будет привлечь на нашу сторону наместника. Кто вчера присутствовал при его молитвах?
   – Очередь была моя, – отозвался главный астролог.
   – После трапезы последуй за мной в мое жилище, – сказал Амени. – Но почему нет здесь нашего поэта?
   В эту минуту появился Пентаур и, с достоинством поклонившись сидевшим за другими столами, отвесил глубокий поклон Амени. После этого он попросил позволить ему отправить слепого пастофора Тета вместе с лекарем Небсехтом к дочери парасхита. Амени согласно кивнул и воскликнул:
   – Пусть они поторопятся! Паакер ожидает у больших ворот и будет сопровождать их в моей колеснице.
   Как только Пентаур вышел, старший жрец из Хенну обратился к Амени:
   – Поистине, я именно таким представлял себе вашего поэта. Он подобен солнцу и имеет царственную осанку. Наверное, он знатного рода.
   – Его отец – простой садовник, – сказал главный жрец. – Он умело возделывает землю, отданную ему нашим храмом, но с виду он не похож на благородного человека и имеет грубые привычки. Он рано послал Пентаура в школу [32 - Папирусы свидетельствуют, что сыновья незнатных людей могли быть приняты в сословие жрецов. Замкнутых каст, подобно индийским, у египтян не было.]. Здесь мы воспитали даровитого мальчика и сделали его тем, что он есть.
   – Чем он занимается в храме?
   – Он обучает старших воспитанников высшей школы грамоте и красноречию, также он отличный наблюдатель звездного неба и самый сведущий из наших толкователей снов, – ответил Гагабу. – Но вот и он. К кому везет Паакер нашего косноязычного лекаря и его помощника?
   – К изувеченной дочери парасхита, – пояснил Пентаур. – Что за суровый человек этот лазутчик! Его голос режет мне слух, и он обращается с нашими лекарями, точно они его рабы.
   – Он недоволен поручением, возложенным на него царевной, – оправдывая его, сказал главный жрец.
   – Но у его брата, покинувшего нас несколько лет тому назад, был мягкий и уживчивый характер.
   – А отец, – добавил Амени, – принадлежал к числу лучших, деятельных людей и обладал тонкими чувствами.
   – Значит, Паакер унаследовал дурные свойства от своей матери.
   – Нет. Это кроткая, приветливая, добродушная женщина.
   – Я часто слышал о подвигах махора, – сказал старший жрец из Хенну, – но я толком не знаю, каковы его обязанности как лазутчика [33 - Обязанности махора (лазутчика) известны нам из хранящегося в Британском музее папируса (так называемого «папируса Анастази I»).].
   – Он должен, – начал пояснять Гагабу, – вместе с отобранными смелыми людьми проникать на неприятельскую территорию, собирать сведения о народонаселении, исследовать расположение гор и рек, все это записывать и передавать собранные сведения правителю Дома войны [34 - Правитель Дома войны – должность, которую, пожалуй, можно сравнить с должностью министра военного ведомства. Упоминание о ней встречается уже на очень ранних памятниках письменности.], который должен использовать их, планируя передвижения войск.
   – Значит, махор должен быть хорошим воином и одновременно обладать искусством письменного изложения?
   – Именно так. Отец Паакера был не только героем, но и описывал увиденное так, что его сжатые, вразумительные отчеты позволяли явственно представить исследованную им страну, как будто вы обозревали ее с горной вершины. Он первый получил звание махора. Царь ценил его так высоко, что только от царя и от правителя Дома войны он получал приказания.
   – Они принадлежали к благородному роду?
   – К одному из древнейших и благороднейших во всей стране. Его отцом был великий воин Асса, – ответил главный астролог. – И кроме того, достигнув сам высокого положения и необыкновенного богатства, он женился на племяннице царя Хоремхеба, которая имела бы такие же права на трон, как и наместник, если бы дед Рамсеса не завладел им насильственным образом.
   – Обдумывай свои слова, – сказал Амени, прерывая речь запальчивого старика. – Рамсес I был и остается дедом нашего царя. В жилах его по материнской линии течет кровь настоящих потомков бога Солнца.
   – Но гораздо обильнее и чище та божественная кровь, что течет в жилах наместника, – решился возразить главный астролог.
   – Однако корона принадлежит Рамсесу, и он будет носить ее, раз это угодно богам. Подумай о том, что мятежные слова подобны огненным искрам, их часто разносит ветер, и они могут родить пожар. Пируйте на здоровье, но прошу вас в этот вечер не упоминать более о царе и о новых порядках. А ты, Пентаур, исполни завтра мое приказание, но не забывай о благоразумии.
   Главный жрец поклонился и оставил пирующих.
   Едва дверь закрылась за ним, старший жрец из Хенну сказал:
   – Меня удивляет все то, что мы узнали о царском лазутчике, занимающем столь важный пост. Разве он отличается особенными дарованиями?
   – Он был прилежным учеником с посредственными способностями.
   – Значит ли это, что звание махора наследуется?
   – Никоим образом.
   – Но как же мог…
   – Уж так случилось, – прервал его старый Гагабу. – У сына виноградаря рот наполнен виноградом, а перед сыном привратника замки отпираются сами собою.
   – Во всяком случае, – прибавил один из старших жрецов, молчавший до сих пор, – Паакер имеет некоторые заслуги как махор и обладает качествами, достойными похвалы. Он неутомим и настойчив, не отступает перед какою бы то ни было опасностью и уже ребенком отличался набожностью, доказываемою на деле. Тогда как другие ученики относили свои карманные деньги продавцам фруктов и пряников у ворот храма, он покупал гусей, а на богатые подарки, достававшиеся ему от матери, приобретал молодых газелей, чтобы возложить их на алтарь богов. Ни один из вельмож страны не обладает таким богатым собранием амулетов и статуэток, изображающих богов, как он. Паакер и теперь принадлежит к числу самых благочестивых людей, и заупокойные жертвы, которые он принес в память своего умершего отца, поистине царские.
   – Мы благодарны ему за эти дары, – сказал казначей, – почтение, с каким он вспоминает о своем отце после его смерти, необыкновенно и в высшей степени похвально.
   – Он старается походить на своего отца, – насмешливо заметил Гагабу, – и если не во всех чертах уподобляется ему, то все-таки теперь сделался похожим на него, но увы, подобно тому, как гусь похож на лебедя, а филин на орла! Там была гордость, здесь – высокомерие, там дружеская строгость, здесь – грубая жестокость, там – достоинство, здесь – заносчивость, там настойчивость, здесь – упрямство. Он набожен, и его дары небесполезны для нас. Казначей может им радоваться и вкушать финики, не разбирая, с кривого они дерева или с прямого. Но если бы я был божеством, то ценил бы их не выше, чем перо удода. Ведь все зависит от качеств сердца, приносящего эти дары!
   – Разве ты исследовал его сердце? – спросил главный астролог.
   – Как этот кубок! – вскричал Гагабу. – Я изучал его непрестанно в течение пятнадцати лет. Этот человек был, есть и будет полезным для нас. Да, наши лекари употребляют горькую рыбью желчь и убийственные для человека яды в качестве лекарства, и подобные люди…
   – В тебе говорит ненависть, – прервал раздраженного старика астролог.
   – Ненависть? – переспросил тот, и губы его задрожали. – Ненависть? – И он ударил кулаком по своей широкой груди. – Правда, ненависть не чужда этому старому сосуду, но открой свои уши, астролог, и вы все выслушайте меня теперь. Существует два рода ненависти. Один род – это ненависть человека против человека, такую ненависть я в себе подавил, умертвил, уничтожил, и каких усилий мне это стоило! Божество может простить все, только не ненависть человека к человеку. Но есть ненависть другого рода, угодная небожителям, и я желал бы, чтобы она никогда не истощалась в моей груди, – это ненависть ко всему, что противится свету, добру и чистоте, ненависть Гора к Сету. Меня наказали бы боги, если бы я ненавидел Паакера, чей отец был мне другом. Но пусть духи мрака вырвут износившееся сердце из моей груди, если в нем погаснет отвращение к низкому, своекорыстному жертвователю, который хочет купить у богов земное счастье и в душе которого кишат темные помыслы и намерения! Небожителям не могут быть приятны дары Паакера, как тебе, астролог, не мог бы понравиться сосуд для розового масла, наполненный скорпионами, тысяченожками и ядовитыми змеями. Давно уже я руковожу его молитвами и никогда еще не слыхал от него мольбы о ниспослании чистых благ, зато тысячу раз слышал, как он молился о погибели людей, которых он ненавидит.
   – Мне трудно понять, Гагабу, – сказал казначей, – почему ты, обыкновенно оправдывающий людей, когда мы их осуждаем, выносишь такой беспощадный приговор величайшему благодетелю нашего храма.
   – А я понимаю то особенное рвение, с каким вы, такие охотники к осуждению в других случаях, прощаете этого… этого… ну, называйте его, как хотите! – вскричал старик.
   – Сейчас он нам необходим, – заявил астролог.
   – Согласен, – сказал Гагабу, понижая голос. – И я намереваюсь пользоваться его услугами таким же образом, как главный жрец пользовался ими для блага нашего дела, полного опасностей, потому что и такой путь хорош, если он ведет к цели. Даже божество часто направляет нас через зло ко благу, но следует ли из этого, что мы должны называть злое добрым и гнусное прекрасным? Пользуйтесь лазутчиком, как хотите, но не отучайтесь судить о нем по его чувствам и действиям, а не по дарам, которыми он осыпает вас. Позвольте ему пригнать хоть весь свой скот в загон храма и высыпать все свое золото в нашу сокровищницу, но не пятнайте себя мыслью, что дары от подобного сердца и от такой руки угодны божеству. А главное, – эти слова старик произнес с особенным чувством, – главное, не оставляйте заблудшего человека в убеждении – а вы как раз делаете это, – что он на истинном пути, так как наша первая обязанность – вести к добру и правде души людей, вверенных нашему попечению.
   – О мой учитель! – вскричал Пентаур. – Какою кротостью дышит твоя строгость!
   – Я показываю вам язвы этого человека, – сказал старик, покидая собрание, – и вашею заслугою будет преувеличивать их значение, вашим позором – умалять их. Если вы отныне не будете выполнять свои обязанности в этом отношении, то когда-нибудь придет Гагабу со своим ножом, повергнет больного на землю и вскроет его болячки.
   Во время речи старика астролог много раз пожимал плечами. Теперь, обращаясь к жрецам из Хенну, он сказал:
   – Гагабу – старый сумасброд, и вы слышали из его уст проповедь, подобную тем, что читаются и у вас молодым писцам, которым вверяется обязанность опекать души. Побуждения его чисты, но он охотно забывает великое ради малого. Амени подтвердит, что и у нас тоже не придается важности десяти душам или даже сотне душ, если речь идет о спасении целого.

V

   Ночь, когда царевна Бент-Анат со своими спутниками стучалась у ворот храма, миновала.
   Душистая свежесть ранних утренних часов уступила жару, который начал изливаться с голубого безоблачного небесного свода, раскаленного подобно металлическому колоколу. Глаза человека не могли смотреть на солнечный диск, лучи которого преломлялись в белесой дали, над усеянным гробницами склоном горы, замыкавшей Город мертвых на западе. Известковые утесы ослепительно блестели, тени постепенно исчезали.
   Все животные, бродившие в некрополе по ночам, попрятались в свои норы. Только человек был занят своею поденной работой, откладывая время от времени в сторону свои орудия труда, когда освежающий ветерок дул со стороны сильно разлившейся реки.
   Гавань, где приставали суда из восточных Фив, была переполнена богато, по-праздничному разукрашенными барками и лодками. Экипажи первых состояли из принадлежавших жреческим общинам и знатным домам матросов и рулевых, которые предавались отдохновению, так как перевезенные ими через Нил пассажиры длинными процессиями направлялись к захоронениям.
   Под сикомором, далеко раскинувшем свою тень, расположился с лотком продавец съестного, спиртных напитков и уксуса для очищения воды, рядом кричали и спорили лодочники и надсмотрщики, с жаром предаваясь игре «мора» [35 - Эта игра на пальцах еще и теперь встречается в южной Европе. Ее очень любили древние египтяне и часто изображали на своих рисунках.].
   Многие матросы дремали на палубах судов, другие – на берегу, где-нибудь под жидкой тенью пальмы или просто на солнце, прикрывая свои лица накидками.
   Между этими группами спящих длинной вереницей пробирались, один за другим, темнокожие служители и рабы, сгибавшиеся под тяжестью своей ноши. Они доставляли к месту назначения сделанные храму пожертвования и заказанные торговцами Города мертвых товары. Каменщики тащили на полозьях привезенные из каменоломен Хенну и Суана [36 - Суан – нынешний Асуан, расположенный у первых порогов Нила.] плиты для строящегося храма.
   Надсмотрщики подгоняли этих людей палками; каменщики пели, работая, но даже голоса их запевал, довольно громкие вечером, когда после скудного ужина наступало время отдыха, сейчас звучали глухо и хрипло.
   Густые рои мошек преследовали этих мучеников, тупо и без сопротивления выносивших укусы насекомых, как и удары старост, сопровождая их до самого центра Города мертвых. Там мошки соединялись с мухами и осами, которые просто кишели в бойнях, пекарнях, помещениях, где жарили рыбу, в лавках с мясом, овощами, медом и напитками.
   По мере приближения к Ливийским горам шум постепенно сменялся тишиною, а над северо-западной широкой долиной, в южном склоне которой отец царствовавшего теперь фараона велел высечь для себя глубокую гробницу, господствовало спокойствие смерти.
   В начале долины утесы образовали нечто вроде ворот, через которые теперь двигалась, не обращая внимания на дневной зной, процессия, небольшая, но богатая – у всех были пышные наряды.
   Четыре худощавых жезлоносца – то ли мальчики, то ли юноши, – одежда которых состояла только из одного передника и головного убора из золотой парчи, спускавшегося на спину, бежали впереди шествия. Полуденное солнце блестело на их гладкой красно-коричневой влажной коже, а их гибкие голые ноги едва касались каменистой почвы.
   За ними следовала красивая двухколесная колесница, запряженная резвыми караковыми конями. На их изящно очерченных головах качались пучки красных и голубых перьев, и поворотом своих красиво выгнутых шей они как будто показывали, что гордятся своими чепраками, богато вышитыми серебром и золотом, с голубыми и пурпуровыми украшениями, а еще более своею красавицей царевной Бент-Анат, маленькая ручка которой едва заметно правила ими.
   Два молодых скорохода сопровождали колесницу. Держа на длинных палках большие опахала из белоснежных страусовых перьев, они защищали от солнца лицо своей повелительницы.
   Рядом с колесницей Бент-Анат быстро и мерно бежали восемь человек с золочеными носилками Неферт, жены Мены, не отставая от коней царевны и ее стройных носителей опахал.
   Обе женщины отличались редкой, но совершенно разной красотой. Жена Мены все еще выглядела как невинная девушка, ее большие продолговатые глаза смотрели с каким-то удивленным и мечтательным выражением из-под длинных ресниц, ее фигура приобрела легкую округленность, не потеряв прежнего изящества. В ее жилах не текло ни одной капли чужеземной крови, это доказывал смуглый оттенок ее кожи, который и теперь придает очарование абиссинским девушкам, об этом говорили прямой нос, хорошо очерченный лоб, прямые и густые, черные как вороново крыло волосы, изящные руки и ноги с золотыми браслетами.
   Царевне едва минуло девятнадцать лет, но от нее исходили сила и уверенность. Она была почти на голову выше Неферт, кожа ее была светлее, во взгляде ее добрых и умных голубых глаз не замечалось никакой мечтательности, они глядели ясно и решительно. Ее благородный, но резкий профиль был настолько похож на профиль ее отца, насколько прекрасный ландшафт при мягком лунном освещении, сглаживающем все шероховатости, походит на тот же ландшафт при ярком солнечном свете. Нос с небольшой горбинкой свидетельствовал о том, что среди ее предков были семиты [37 - До нас дошло много изображений Рамсеса. Лучшее из них – статуя, хранящаяся в Турине.]. Подтверждением этому были и слегка вьющиеся каштановые волосы, на которые было накинуто полосатое, белое с голубым, шелковое покрывало. Оно было тщательно заложено складками, которые придерживал золотой обруч с уреем [38 - Урей – изображение ядовитой змеи (кобры), символ власти фараона на короне или диадеме. Змея имеет власть над жизнью и смертью, и потому была выбрана символом всевластия фараона.] по центру, украшенным рубинами. С левого виска ее на грудь спускалась густая, перевитая золотыми нитями коса, знак ее царского происхождения. На ней было пурпурное платье из полупрозрачной ткани, перехваченное золотым поясом и удерживаемое широкими помочами. Ее шею украшало ожерелье из нескольких рядов жемчуга и драгоценных каменьев.
   Позади царевны стоял ее возница, старый воин благородного происхождения. Далее следовали три паланкина, в каждом из которых сидели по два царедворца, затем шли более десятка рабов и, наконец, толпа слуг с палками для понуждения ленивых и группа легко вооруженных воинов в передниках и со шлемами на головах. За поясом у каждого воина был меч наподобие кинжала, в правой руке – секира, а в левой – пальмовая ветвь в знак миролюбивых намерений.
   Все это шествие, быстро продвигавшееся вперед, окружали, точно дельфины корабль, маленькие девочки в длинных, похожих на рубашки платьях, они несли на головах сосуды с водой, готовые подать их каждому жаждущему по первому знаку. Быстрые, как газели, они временами опережали коней.
   При расширении дороги, с правой стороны которой расстилалась долина, где были похоронены последние цари низвергнутой династии, шествие остановилось по знаку ехавшего навстречу царевне Паакера.
   Передав вожжи слуге, он соскочил со своей колесницы и после обычных приветствий проговорил:
   – В этой долине находится отвратительное логово тех людей, которым ты, царевна, думаешь оказать столь великую милость. Позволь мне быть проводником твоей процессии. Через несколько минут мы будем на месте.
   – Так мы пойдем пешком и оставим здесь мою свиту, – сказала царевна.
   Паакер поклонился, царевна сошла с колесницы, жена Мены и придворные выбрались из своих носилок. Носители опахал собирались следовать за своею властительницей, когда она, обернувшись, приказала:
   – Оставайтесь все здесь: со мною пойдут только Паакер и Неферт.
   Бент-Анат быстро пошла по ровной дороге вдоль ущелья. На повороте махор остановился. Долина была совершенно безлюдна и безмолвна. На самом высоком зубце отвесной скалы, справа, сидели в ряд несколько коршунов, совершенно неподвижных, точно парализованных зноем. Паакер преклонил голову перед этими священными птицами великой богини Фив [39 - Богиня Фив – Мут, вместе с Амоном и Хонсу она составляла фиванскую троицу; в их честь был возведен большой храм в Фивах (Карнак).], и обе женщины молча последовали его примеру.
   – Вот там, – махор указал пальцем на две хижины, построенные из высушенного нильского ила, прижимавшиеся к левой стене ущелья. – Это хижина, которая лучше сохранилась, возле пещеры в скале.
   Бент-Анат с замиранием сердца направилась к этим уединенным жилищам. Паакер пропустил женщин вперед, и все они вскоре очутились перед грубой огорожей из тростника, пальмовых ветвей, терновника и маисовой соломы. Внезапно раздался надрывавший сердце крик, заставив женщин остановиться. Неферт вздрогнула и прижалась к своей спутнице. Обе стояли, точно околдованные, в течение нескольких минут, затем царевна сказала махору:
   – Ступай впереди нас в хижину.
   Паакер низко поклонился, но заметил:
   – Я позову Пинема, разве мы можем перешагнуть через этот порог? Ты знаешь, что в таком случае мы осквернимся.
   Неферт умоляюще смотрела на Бент-Анат, но царевна настаивала на своем:
   – Иди вперед, я не боюсь осквернения.
   Махор, все еще колеблясь, воскликнул:
   – Неужели ты хочешь прогневить богов, а сама…
   Но царевна не дала ему закончить. Она кивнула своей спутнице, однако та, в ужасе подняв руки, вся сжалась. Тогда, оставив Неферт с махором, Бент-Анат зашла через проем в плетне в маленький дворик, где лежали две козы коричневой масти, стоял осел со спутанными передними ногами и несколько кур копались в пыли, напрасно ища корм. Она стояла одна перед отворенною дверью хижины парасхита. Никто не замечал Бент-Анат, она же не могла отвести своих глаз, привыкших к роскоши и порядку, от мрачной картины. Дверь была слишком низка для ее высокого роста, царевне хотелось умалиться и, вместо того чтобы блистать великолепным нарядом, облечься в нищенское рубище. Ее чуткая душа понимала, насколько чужеродна она всему окружающему ее теперь, понимала, что здесь, где господствует нищета, ее появление так же неуместно и режет глаза, как великан среди жалких карликов.
   Но она зашла слишком далеко, чтобы отступить, хотя охотно сделала бы это. Чем дольше она вглядывалась в полумрак хижины, тем больше чувствовала бессилие своего царского богатства, ничтожность обильных даров, которые она принесла с собою, и сознавала, что может ступить на пыльный пол хижины лишь со смирением и умоляя о прощении. Помещение было низким, хотя и не особенно тесным, и странным образом освещалось двумя скрещивавшимися потоками света, падающими из двух отверстий. Один выходил из двери, другой – из дыры в ветхой крыше. Здесь, пожалуй, еще никогда не собиралось так много и настолько разных гостей. Всеобщее внимание присутствовавших было устремлено на группу, освещаемую потоком света из двери.
   На пыльном полу сидела на корточках старуха с сильно загоревшим лицом и спутанными, давно поседевшими волосами. Ее черное с синим простое одеяние, похожее на рубашку, было открыто спереди, и на давно иссохшей груди старухи виднелась вытатуированная звезда синего цвета. Старуха поддерживала руками покоившуюся на ее коленях голову девушки, стройное тело которой недвижно лежало на узкой истрепанной циновке. Маленькие белые ноги девушки доставали почти до порога. Там сидел, съежившись, старый человек, приветливый на вид, из одежды на нем был только передник. По временам он нагибался и тер подошвы девушки своими костлявыми пальцами, тихо бормоча что-то себе под нос.
   На больной было только короткое платье из грубой ткани светло-голубого цвета. Ее лицо, оттененное одеянием старухи, было нежным, с правильными чертами, глаза полузакрыты, как у детей, забывшихся в сладких грезах. Но по ее губам время от времени пробегал страдальческий судорожный трепет.
   Густые, мягкие, спутавшиеся в беспорядке белокурые с рыжеватым отливом волосы девушки, в которых застряло несколько поблекших цветов, ниспадали на колени старухи и на циновку. Щеки больной были белы, но с румянцем, и когда молодой лекарь Небсехт, который сидел у ее ног вместе со слепым, невнятно напевавшим священные гимны товарищем, приподнимал накинутый на поврежденную колесом грудь девушки кусок ткани, или когда она поднимала свою нежную руку, то сверкающей белизной тела она напоминала тех дочерей севера, которых нередко приводили в Фивы как военную добычу царя.
   С левой стороны девушки сидели на маленьком коврике два лекаря, присланных из Дома Сети. Время от времени один из них клал руку на сердце страждущей, или прислушивался к ее дыханию, или отпирал свой сундучок с лекарствами, чтобы смочить компресс на ее груди какою-то беловатой жидкостью.
   Под стенами комнаты сидели несколько молодых и пожилых женщин, приятельниц жены парасхита, которые то и дело выражали глубину своего сочувствия резкими жалобными воплями. Одна из них время от времени вставала, чтобы наполнить свежей водой глиняные кувшины, стоявшие возле лекарей. Когда холод нового компресса приводил в содрогание жаркую грудь девушки, она открывала глаза и, сперва изумленно, а затем с набожным благоговением, устремляла взгляд в одном направлении.
   Эти взгляды до сих пор оставались незамеченными тем, на кого они были направлены.
   Прислонившись к правой стене комнаты, стоял ожидавший царевну Пентаур в длинной белоснежной одежде жреца. Его темя касалось потолка комнаты, и слабая, падающая сверху полоса света озаряла его красивое лицо и грудь, между тем как все, его окружавшее, было погружено в сумрак.
   Глаза больной снова открылись, но на этот раз она встретила взгляд молодого жреца. Пентаур тотчас поднял руку и машинально тихо произнес слова благословения, но затем он снова устремил неподвижный взор на темный пол хижины и предался размышлению.
   Он пришел сюда уже несколько часов тому назад, чтобы, согласно приказанию главного жреца Амени, втолковать царевне, что она осквернила себя прикосновением к парасхиту и только жрецы могут возвратить ей прежнюю чистоту.
   Неохотно он переступил через порог этой хижины. Он пребывал в смятении из-за того, что именно ему приказано заклеймить благородный поступок человеколюбия и разыграть роль карающего судьи относительно совершившей его девушки.
   Благодаря общению со своим другом Небсехтом, Пентаур отбросил многие умственные оковы и дал волю таким мыслям, которые его учителя назвали бы греховными. Но он все-таки признавал святость древних заветов, служивших опорой людям, которых он привык считать хранителями духовного достояния своего народа. К тому же он не был чужд той кастовой гордости и высокомерия, которые с благоразумной предусмотрительностью внушались жрецам их воспитателями: человека простого, честно трудившегося для содержания своей семьи, купца, ремесленника и даже воина, а тем более бездельника он ставил много ниже своих, стремящихся к духовным целям, собратьев. А уж людей, которых закон отметил клеймом позора, он считал нечистыми, да и мог ли он смотреть на них иначе?
   Люди, вскрывавшие трупы перед бальзамированием, были презираемы за это занятие, так как оно имело отношение к повреждению священного сосуда души. Но ни один парасхит не избирал добровольно своего ремесла: оно переходило по наследству от отца к сыну, и рожденный от парасхита должен был – так внушали ему – искупить давнюю вину, тяготевшую над его душою с тех времен, когда эта душа была облечена другою телесною оболочкой. Она переходила из одного тела животного в другое, и так множество раз, и теперь, в теле сына парасхита, ей предстояло пройти новые испытания, чтобы затем, по смерти, снова предстать пред судьей подземного мира.
   Когда Пентаур приблизился к хижине, парасхит сидел уже у ног больной и при появлении жреца вскричал:
   – Еще один в белой одежде! Неужели несчастье делает нечистого чистым?
   Пентаур ничего не ответил старику, который затем не обращал уже на него внимания, будучи занят, по приказанию лекаря, растиранием ног больной, и его руки, действуя нежно и заботливо, пребывали в постоянном движении.
   «Неужели несчастье делает нечистого чистым?» – повторил про себя Пентаур вопрос парасхита. Да, оно обладало этим свойством. Не могло же божество, давшее огню силу очищать металл, и ветру – освобождать небо от туч, пожелать, чтобы его подобие, человек, от рождения до смерти носил на себе несмываемое пятно позора!
   Он взглянул на парасхита, и его лицо показалось жрецу похожим на лицо его отца. Это испугало Пентаура. Но, заметив, с каким выражением лица женщина, на коленях которой покоилась голова девушки, склонилась над страждущей, прислушиваясь к ее дыханию, он вспомнил лицо своей матери в ту минуту, как она, во времена его детства, когда он мучился припадком лихорадки, в смертельном беспокойстве склонилась над его постелькой. В ее глазах было не больше нежности, любви и озабоченности, чем во взоре этой презираемой женщины, ухаживавшей за страждущей внучкой.
   «Существует только одна поистине самоотверженная, совершенно чистая, божественная любовь, – подумал он, – любовь матери к своему ребенку. Если бы эти люди были действительно нечисты настолько, что оскверняли бы все, к чему прикасались, то каким образом они могли бы сохранить в себе такие чистые, нежные, святые, прекрасные чувства? Но, – продолжал он размышлять, – боги вложили материнскую любовь также и в душу львицы!» Он с сожалением взглянул на жену парасхита.
   Но вот она отвернулась от больной девушки. Она уловила ее ровное дыхание, блаженная улыбка озарила ее морщинистое лицо. Она кивнула лекарю и затем с глубоким вздохом облегчения кивнула своему мужу, и тот, не переставая растирать левою рукою подошвы страждущей, поднял правую вверх в молитвенном жесте. Жена последовала его примеру.
   «Как набожны и отзывчивы на доброту эти нечистые!» – подумал Пентаур, и его сердце восстало против древнего закона. «Да, – думал он, – материнская любовь свойственна даже гиене, но искать и обретать бога может только человек – существо, стремящееся к благородным целям». Сердце его наполнилось глубоким сочувствием, он опустился на колени возле больной девушки и вскинул руки в страстном, восторженном порыве облегчить страдания этих людей. Но он молился не о дочери парасхита, не о выздоровлении ее. Он взывал к богам, умоляя снять с нее древнее проклятие, просил освободить его собственную душу от тяготящих сомнений и о ниспослании ему силы, дабы он мог успешно справиться с трудной задачей.
   Глаза больной следили за ним, между тем как он снова принял прежнее положение. Молитва возвратила ему прежнюю ясность духа. Он стал обдумывать, как ему следует вести себя с царевной, которую ему предстояло строго отчитать.
   Он улыбнулся, когда мысленно сравнил себя с учителем Хуфу, важно читавшим ему наставления во времена его детства. Далее его живая фантазия представила ему, как дочь фараона с короною на гордом челе войдет в это убогое жилище, как царедворцы последуют за ней, выгоняя женщин из хижины, а лекарей оттесняя от больной девушки, и прогонят гладкую белую кошку с занимаемого ею сундука. Будет страшная толкотня и суматоха! При этом он представил себе, как разряженные придворные – и мужчины, и женщины – боязливо будут шарахаться от «нечистого», закрывать руками рот и нос и нашептывать старику, как он должен вести себя по отношению к дочери царя, милостиво осчастливившей его своим посещением. Старуха должна будет переложить со своих колен на циновку голову девушки, а парасхит оставить ноги внучки, которые он тер с такою заботливостью, чтобы встать и поцеловать прах у ног царевны, причем царедворцы бросятся вон от него, толкая друг друга. Наконец Бент-Анат бросит старику, старухе, а может быть, и девушке несколько серебряных или золотых колец, и Пентауру чудилось, точно он слышит восклицание придворных: «Да будет благословенна милость дочери Солнца!» и радостный крик вытесненных из хижины женщин. Он будто наяву видел, как светлый призрак оставил жилище «презренного», и вместо очаровательной страдалицы, дыхание которой явственно слышалось прежде, теперь лежит труп на сдвинутой со своего места циновке, а двое заботливо ухаживавших за нею существ сделались самыми несчастными из живущих и громко стенали от непомерного горя.
   Пламенная душа Пентаура наполнилась гневом. Он хотел, как только приблизится шумная процессия царевны, стать у двери хижины и запретить дочери фараона входить туда, встретив ее строгими словами.
   «Едва ли человеколюбие приведет ее сюда, – думал молодой жрец. – При дворе нуждаются в какой-нибудь перемене, в каком-нибудь новом развлечении: их так мало теперь, когда царь с войсками находится далеко на чужбине. Тщеславию вельмож временами льстит минутное сближение с людьми самого низкого сословия, им приятно возбуждать толки о доброте своего сердца. Это несчастье случилось кстати, и никто не будет размышлять о том, осчастливит или оскорбит этих жалких людей такое проявление великодушия».
   Пентаур с яростью сжал зубы, думая уже не об оскорблении, угрожавшем царевне со стороны парасхита, а о предстоящем осквернении ею святых чувств обитателей этой убогой хижины.
   Подобный духу света, поднявшему меч для уничтожения демона тьмы, он стоял, гордо выпрямившись, и прислушивался к звукам в долине, чтобы своевременно уловить крики скороходов или гул колес, возвещающий приближение ожидаемой процессии.
   И вот он увидел, что дверной проем потемнел, какая-то фигура, низко наклонившись, со сложенными на груди руками, вошла в комнату и молча опустилась возле больной. Лекари и старики хотели встать, но царевна – а это была она – выразительным взглядом дала знать, чтобы они оставались на своих местах, долго и с любовью смотрела в лицо больной, гладила ее белую руку, а затем, обернувшись к старухе, прошептала:
   – Как она хороша!
   Жена парасхита согласно кивнула, а девушка улыбнулась и пошевелила губами, как будто она слышала эти слова и желала говорить. Бент-Анат вынула из своих волос розу и положила ее на грудь больной.
   Парасхит, не выпуская ног девушки и следя за движениями царевны, прошептал:
   – Да вознаградит тебя Хатор, давшая тебе красоту.
   Царевна, все еще стоя на коленях возле девушки, повернулась к нему и сказала:
   – Прости меня за то, что я невольно причинила вам горе.
   Старик выпрямился, оставил ноги больной и спросил громко:
   – Ты Бент-Анат?
   – Да, – ответила царевна, низко склонив голову и так тихо, точно стыдилась своего гордого имени.
   Глаза старика засверкали. Затем он негромко, но решительно сказал:
   – В таком случае оставь мою хижину: она осквернит тебя.
   – Нет, я не выйду отсюда, пока ты не простишь меня за то, что я сделала не по своей воле.
   – Сделала не по своей воле, – повторил парасхит. – Я верю этому! Копыта твоих коней осквернились, наступив на эту белую грудь. Взгляни сюда! – Он снял ткань с груди больной и указал на страшную кровавую рану. – Взгляни сюда, вот первая роза, которую ты положила на грудь моей внучки, а вторая – ей место там…
   Парасхит поднял руку, чтобы выбросить розу за дверь, но Пентаур приблизился к старику и сжал его руку железной хваткой.
   – Остановись! – воскликнул он с дрожью в голосе, но ради больной пытаясь сдерживаться. – Неужели твое уязвленное сердце и слабый рассудок не заметили третьей розы, которую дала тебе эта благородная рука? Гордая царевна положила на сердце твоего ребенка и у ног твоих прекрасный цветок чистого человеколюбия. Она явилась к тебе не с золотом, а со смирением, а тот, к кому приближается дочь Рамсеса, точно к равному себе, должен склонить перед нею свою голову, хотя бы он был первым вельможей этой страны. Поистине, боги не забудут такого поступка Бент-Анат, а ты должен простить ей, если хочешь, чтобы тебе была прощена вина, которая передана тебе по наследству от твоих отцов и за твои собственные прегрешения.
   Парасхит склонил голову при этих словах, и когда он поднял ее снова, на лице его не было гнева. Он потер руку, помятую железными пальцами Пентаура, в его взгляде отзывалась вся горечь его чувств. Помолчав, он сказал:
   – Твоя рука жестка, жрец, а твои слова подобны удару молота. Эта прекрасная женщина добра и ласкова, и я знаю, что она не нарочно переехала своими лошадьми девочку, которая мне не дочь, а внучка. Если бы она была твоею женой, или женою этого лекаря, или дочерью вон той бедной женщины, которая влачит жалкое существование, собирая перья и лапы птиц, убиваемых для жертвоприношений, то я не только простил бы ее, но и утешил, потому что ее положение было бы сходно с моим. Я понял бы, что судьба без вины сделала ее убийцею, точно так, как на меня, без моей вины, она от колыбели наложила клеймо скверны. Да, я стал бы утешать ее, хотя мои чувства давно притупились. Да и не мудрено. Святая фиванская троица [40 - Амон, Мут и Хонсу.]! Знатные и ничтожные бегут с моего пути, боясь моего прикосновения, меня ежедневно осыпают камнями, как только я закончу свое дело [41 - «Тогда парасхит эфиопским кадешем разрезает труп, насколько это предписывает закон, но затем он тотчас поспешно убегает, а родственники умершего преследуют его камнями и проклятиями, как бы желая свалить на него вину в смерти». Так писал об этом Диодор Сицилийский.]. Другим исполнение своих обязанностей приносит радость и почет, мне же оно приносит позор и жестокие побои. Но я не питаю вражды ни к кому, я принужден был прощать, прощать и прощать – до тех пор, когда, наконец, все, что со мною делали, мне начало казаться естественным и неизбежным. И я простил всех…
   Голос парасхита сорвался, и Бент-Анат, глядевшая на него с волнением, прервала его, сказав с глубоким задушевным чувством:
   – Так ты прощаешь и мне, бедняга?
   Старик с умыслом не глядел на нее и отвечал, обращаясь к Пентауру:
   – Бедняга, да, именно бедняга! Я не принадлежу к вашему миру, и как мне забыть об этом – вы же гоните меня, как непрошеного гостя, как волка, нападающего на ваши стада, но я должен терпеть и тогда, когда вы сами накидываетесь на меня, как волки.
   – Царевна пришла к тебе как просительница, с желанием сделать тебе добро, – сказал Пентаур.
   – Пусть зачтут ей это карающие боги в заслугу, когда им угодно будет обрушить на нее свой гнев за прегрешения ее отца против меня. Может быть, мои слова поведут меня на каменоломни, но я должен сказать вам, что у меня было семь сыновей, и всех их Рамсес отнял у меня и послал на смерть. Дитя младшего из них, эту девочку, солнечный свет моей темной жизни, убивает теперь его дочь. Троих из моих мальчиков царь отправил на каторжные работы в Тенат [42 - Начатое отцом Рамсеса строительство канала – Тенат, точнее Та-тенат, – изображение которого находится на северной внешней стене храма в Карнаке. Он имел почти то же направление, что и нынешний Суэцкий канал.], который должен соединить Нил с Тростниковым морем, и там они умерли от жажды, троих продал на истязание эфиопам, а последнего, вероятно, пожирают теперь гиены северной страны.
   При этих словах старуха, на коленях которой лежала голова больной, издала жалобный вопль, к ней присоединились другие женщины, стоявшие за порогом хижины.
   Больная встрепенулась и в испуге открыла глаза.
   – Кого вы оплакиваете? – тихо спросила она.
   – Твоего бедного отца, – ответила старуха.
   Девушка улыбнулась, как ребенок, догадавшийся, что ее с добрыми намерениями желают обмануть, и сказала:
   – Разве мой отец еще не был у вас? Но ведь он теперь здесь, в Фивах. Он видел меня и целовал, и говорил мне, что он привез добычу и что отныне вам будет хорошо. Золотое кольцо, которое он мне подарил, я прятала в моем платье, когда наехала колесница. Я затягивала узелок, как вдруг у меня потемнело в глазах, и дальше я уже ничего не видела и не слышала. Развяжи узелок, бабушка, это кольцо – твое. Я хотела принести его тебе. На него ты должна купить жертвенное животное, вина для дедушки, глазной мази [43 - Сурьма, завезенная в Египет из Азии еще в очень древние времена и получившая там широкое распространение.] для себя и веток мастики [44 - Мастичное дерево – вечнозеленый кустарник из рода фисташек; смола его отличается приятным запахом. Женщины часто жевали ее, чтобы придавать аромат дыханию. Также в Египте были распространены благовонные жевательные пилюли, рецепты их приведены в папирусе Эберса.], в которых ты уже давно вынуждена себе отказывать.
   Парасхит с напряженным вниманием слушал слова внучки. Он снова поднял с молитвой правую руку, и Пентаур опять заметил, что его глаза, так же как и глаза его жены, увлажнились, и тяжелые горячие слезы потекли на мозолистую руку. Затем он вздохнул, подумав, что больная приняла какой-нибудь сон за действительность. Но на ее платье он заметил узелок.
   Старик развязал его дрожащею рукою, и золотое кольцо покатилось по полу.
   Бент-Анат подняла его, подала парасхиту и сказала:
   – Я пришла к тебе в счастливую минуту. Ты снова приобрел сына, и твоя внучка будет жить.
   – Да, она будет жить, – подтвердил лекарь, остававшийся до сих пор немым свидетелем этой сцены.
   Парасхит на коленях приблизился к царевне и со слезами на глазах взмолился:
   – Прости мне, как я тебе прощаю, и если благочестивое желание не становится проклятием на губах презираемого, то позволь благословить тебя.
   – Благодарю тебя, – сказала Бент-Анат, между тем как он поднял руку для благословения.
   Затем она обратилась к лекарю, приказала ему заботливо ухаживать за больною, наклонилась над нею, поцеловала ее в лоб, положила возле нее золотой браслет и кивнула Пентауру, который вышел вместе с ней из хижины.

VI

   Лазутчик царя и молодая жена возницы Мены дожидались возвращения Бент-Анат.
   Некоторое время они стояли молча рядом, затем прекрасная Неферт, подняв выражавший усталость взгляд, сказала:
   – Как долго Бент-Анат остается у парасхита! Я совершенно измучена. Что нам делать?
   – Ждать, – ответил Паакер.
   Он отошел от молодой женщины, поднялся на одну из глыб, громоздящихся на дне ущелья, быстро окинул пристальным взглядом окрестность, вернулся к Неферт и сказал:
   – Я нашел тенистое место, вон там.
   Неферт бросила взгляд в указанном им направлении и покачала головою. Золотые украшения ее головного убора тихо зазвенели, и холодная дрожь пробежала по ней, несмотря на жгучий жар полудня.
   – Сехмет [45 - Богиня с головой львицы, над которой изображался солнечный диск со змеей. Эту богиню называли дочерью Ра и изображали в виде урея на диадеме ее отца, как символ смертоносного зноя полуденного неба. В жизни человека она воплощалась в пламенную и необузданную страсть, а в подземном царстве – в виде кошки или богини с головой львицы – причиняла ужасные ожоги мученикам. Ее дары – опьянение и страсть.] свирепствует на небе, – сказал Паакер. – Укройся в тени. В этот час многие заболевают.
   – Я знаю это, – сказала Неферт, закрывая руками свою шею.
   Затем она пошла к двум огромным каменным плитам, наклоненным друг к другу в виде двух сторон карточного домика, между которыми находилось указанное местечко шириной в несколько футов, защищенное от солнца.
   Паакер шел впереди. Он задвинул в это убежище большой известковый камень, разостлал на нем свой головной платок и сказал:
   – Здесь ты защищена от солнца.
   Неферт уселась на камень и стала смотреть на махора, который медленно и безмолвно ходил перед нею из стороны в сторону. Эта непрестанная ходьба сделалась, наконец, невыносимой для ее возбужденных нервов, и она, подняв голову, воскликнула:
   – Прошу тебя, перестань ходить!
   Лазутчик немедленно повиновался и, отвернувшись от нее, стал смотреть на хижину парасхита.
   Через некоторое время Неферт вскричала:
   – Скажи мне что-нибудь!
   Махор повернул к ней свое широкое лицо, и она испугалась дикого пламени, сверкавшего в устремленном на нее взгляде ее спутника.
   Она опустила глаза, но лазутчик произнес:
   – Я предпочитаю молчать.
   И он начал ходить снова. Наконец жена Мены заговорила с ним:
   – Я знаю, что ты на меня сердишься, но ведь я была ребенком, когда меня помолвили с тобою. Я, впрочем, чувствовала к тебе расположение, и когда твоя мать называла меня во время наших игр маленькою женою, то это доставляло мне истинное удовольствие. Я представляла себе, как будет хорошо, когда твой дом, который ты так великолепно обустроил для меня по смерти своего отца, ваши прекрасные сады, породистые лошади в ваших конюшнях и все ваши рабы и рабыни будут моими собственными.
   Паакер засмеялся, но в этом смехе ощущалась такая принужденность и ирония, что сердце молодой женщины сжалось, и она тихо и как бы умоляя о пощаде, продолжила:
   – Итак, ты сердишься и истолковываешь мои слова в таком смысле, как будто я пленялась единственно твоим богатым наследством. Но ведь я уже сказала, что была расположена к тебе. Разве ты не помнишь, как я плакала вместе с тобою, когда ты рассказывал мне о злых мальчишках в школе и о строгости твоего отца? Затем он умер, ты отправился в страну Сати…
   – А ты, – сухо и резко прервал ее лазутчик, – нарушила данное мне слово, сделалась женою Мены. Все это мне известно, к чему же ведет твой рассказ?
   – Мне больно, что ты на меня сердишься и что твоя добрая мать обходит наш дом стороной. Если бы ты только знал, что бывает с человеком, когда им овладевает любовь и он уже не в состоянии вообразить себя одиноким, а всегда видит себя вместе, возле, в объятиях другого, когда бьющееся сердце будит его своим порывистым трепетом, когда даже во сне он не видит ничего, кроме одной особы!
   – И этого я не знал? – вскричал Паакер, остановившись перед Неферт со сложенными на груди руками. – Не знал? Однако же ты научила меня этому чувству. При мысли о тебе огонь клокотал в моих жилах вместо крови, а теперь ты наполнила мою кровь ядом.
   Глаза Паакера дико забегали при этих словах, и его голос сделался хриплым, между тем как он продолжал говорить:
   – Но Мена близок к царю, еще ближе, чем я, а твоя мать…
   – Моя мать, – прервала его Неферт, в сильном волнении возвышая голос, – моя мать не выбирала мне мужа. Я увидела его, когда он, подобный богу Солнца, ехал в колеснице царя. Он тоже заметил меня, и его взгляд глубоко проник в мое сердце. Ради тебя моя мать отказала ему при сватовстве, я истосковалась по нему, он тоже утратил свою веселость и впал в уныние. Царь заметил это и спросил о причине его задумчивости, потому что Рамсес любит его, как своего собственного сына. Узнав от него все, фараон сам начал хлопотать за своего верного слугу, моя мать уступила, и мы сделались мужем и женой. Все блаженства, которыми наслаждаются праведные на нивах Иолу [46 - Иолу – нивы праведников, куда попадали безгрешные души. В Книге мертвых есть изображения праведников, блаженствующих в тени у прохладных вод.], жалки в сравнении с тем счастьем, которым наслаждались мы, соединившись в браке. Но вскоре хетты нарушили договоренность о мире. Фараон отправился на войну, взяв с собою Мену. Пятнадцать раз всходила луна над нашим счастьем, и затем…
   – И затем боги услышали мою молитву и приняли мои жертвы, – прервал ее Паакер с дрожью в голосе. – Они отторгли от тебя похитителя моего счастья и испепелили твое и его сердце пламенем тоски. Неужели ты воображаешь, что можешь сказать мне что-нибудь новое? Мена принадлежал тебе пятнадцать дней, и он еще не вернулся с войны, свирепствующей в Сати.
   – Но он вернется! – вскричала молодая женщина.
   – А может быть, и нет, – возразил Паакер, смеясь. – Грозно оружие хеттов, а в Ливане много коршунов, которые в этот час, возможно, уже терзают его тело, как ты истерзала мое сердце.
   Неферт встала при этих словах и хотела оставить тенистое убежище, чтобы идти к царевне в хижину парасхита, но ноги ее отказались ей служить, и она, дрожа, снова опустилась на каменную скамью. Она искала слов, но язык ее не шевелился, будто парализованный. Она уже ничего не видела и не слышала, только жгучие слезы текли у нее из глаз.
   Паакер стоял напротив нее безмолвно. Горе ее было для него наслаждением, однако же созерцание ее красоты наполняло его жгучею страстью, и он смотрел на нее, точно очарованный.
   Через несколько минут слезы Неферт иссякли. Усталым, почти равнодушным взором окинула она стоявшего еще перед нею махора и тихо сказала ему:
   – Мой язык горит от жажды: принеси мне воды.
   – Царевна может вернуться каждую минуту.
   – Но я изнемогаю! – воскликнула Неферт и снова начала тихо плакать.
   Паакер пожал плечами и пошел в долину. Вход в хижину парасхита был ему запрещен, но он знал, что не более как в сотне шагов живет старуха, пользовавшаяся дурною славой. В ее пещере не могло быть недостатка в воде.
   Наполовину опьяненный всем, что он перечувствовал и передумал в последние минуты, Паакер поспешил вперед. Он нашел дверь жилища старухи отворенною настежь, обитательница его сидела под навесом из грязного изодранного куска холстины, с одной стороны прикрепленного камнями к выступу, с другой державшегося на двух грубых деревянных шестах, и перебирала разноцветные корешки, лежавшие у нее на коленях. Возле нее крутилось колесо, закрепленное между концами больших деревянных вил. Вертишейка, привязанная цепочкой [47 - Заимствовано из идиллии Феокрита «Колдунья». Вертишейка – птица из породы дятловых.], прыгая с одной спицы колеса на другую, заставляла его постоянно вращаться. Черный как уголь кот обнюхивал головы ворона и совы, которым лишь недавно были выколоты глаза.
   Из пещеры, над входом в которую сидели два ястреба, выходил дым от тлевших ягод можжевельника – это перебивало запахи, распространяемые хранившимися там снадобьями.
   Приблизившись к пещере, Паакер увидел старуху, фигура и лицо которой свидетельствовали о том, что эта женщина некогда была стройна и прекрасна, хотя теперь она согнулась от старости, а ее лицо с резкими чертами было покрыто морщинами. Увидев незнакомца, она накинула на голову пестрый убор, стянула синее хлопковое платье потуже вокруг шеи и прикрыла головы совы и ворона старою циновкой. Паакер окликнул ее, но она притворилась, что не слышит его. Когда он поравнялся с нею, она подняла на него свои умные, с живым блеском глаза и воскликнула:
   – Счастливый день, белый день, дарующий важных гостей и великую честь!
   – Вставай, – сказал Паакер старухе, не отвечая на ее приветствие, но бросая серебряное кольцо [48 - До Александра Македонского у египтян не было монет, они вывешивали кусочки серебра и золота и придавали им форму кольца.] на коренья, лежавшие у нее на коленях, – и дай мне за плату воды в какой-нибудь чистой посудине.
   – Прекрасное, настоящее серебро, – отметила старуха, поднося кольцо близко к глазам. – Этого слишком много за простую воду и слишком мало за хорошее питье.
   – Оставь свою болтовню и поторопись, – сказал Паакер, вынимая еще одно кольцо из специального мешочка и бросая его ей на колени.
   – У тебя щедрая рука, – произнесла старуха, ее говор явно был не простонародный. – Много ворот отворятся для тебя, золотой ключ подходит ко всем дверям. Ты хочешь питья, но какого именно? Должно ли оно указать тебе тайные пути – ведь должность твоя состоит в их поиске? Желаешь сделать теплое холодным, холодное – горячим? Или дать тебе способность читать в сердцах? Или сделать тебя невидимым? Или отнять шестой палец у тебя на ноге?
   – Ты знаешь меня? – спросил Паакер.
   – Как могла бы я знать? Но у меня зрение острое, и я умею приготовлять необходимую водицу – и для знатных, и для простых.
   – Вздор! – с нетерпением воскликнул Паакер. – Поторопись, женщина, для которой…
   – Так вода нужна тебе для женщины? – прервала махора старуха. – Я должна была догадаться об этом. Могу наделить тебя ею, могу.
   С этими словами старуха удалилась в свою нору и скоро вернулась, держа в руке тонкий алебастровый флакончик цилиндрической формы.
   – Вот тебе питье, – сказала она, подавая флакон лазутчику. – Половину его надо влить в воду и дать женщине. Если один прием не поможет, то другой наверняка достигнет цели. Эту воду может выпить и ребенок, она не причинит ему никакого вреда, но старика сделает бодрым. Я при тебе попробую ее. – И она смочила губы в беловатой жидкости. – Если эта водица поможет тебе, ты принесешь мне еще три золотых кольца, а ты придешь, я знаю это!
   Паакер, застыв на месте, слушал старуху, затем порывисто схватил флакончик, сунул его в свой кошель, бросил колдунье еще несколько колец и снова потребовал, чтобы она поскорей принесла нильской воды в чистом сосуде.
   Старуха наполнила фильтрованной нильской водой красную чашу из полированной глины, положила на поверхность прозрачной жидкости лавровый лист, на котором были нацарапаны два сердца, соединенные семью черточками, и вынесла ее Паакеру.
   Когда лазутчик, взяв чашу из рук ее, стал рассматривать лавровый лист, старуха сказала:
   – Уже одно это связывает сердца. Три – это мужчина, четыре – это женщина, а семь – это неразделимое. Хаах, хаах, хархарахаха [49 - Бессмысленное для нас сочетание звуков, заимствовано из берлинского папируса.]!
   Махор не слушал ее и, осторожно неся сосуд, направился туда, где отдыхала Неферт.
   Возле утеса, скрывавшего его от глаз жены Мены, он остановился, поставил чашу на гладкий камень и вынул из своей сумки флакончик с любовным напитком.
   Пальцы его дрожали, мозг был затуманен, точно от винных паров, в голове шумели тысячи голосов, и ему чудилось, что они кричат: «Воспользуйся случаем, употреби питье в дело – теперь или никогда!»
   Махор слыл человеком решительным, действующим с необыкновенною быстротою в затруднительных случаях, но теперь его охватили сомнения.
   До сих пор он не только всячески проявлял набожность, но и вообще строго следовал предписаниям религии своих отцов. Он был окружен ореолом добродетели, вера его не подвергалась сомнению, и его считали одним из благочестивейших людей страны. Может ли он решиться на подобный поступок? И он начал задавать себе вопрос за вопросом, отвечая на них с дьявольской изворотливостью.
   Нарушение супружеского союза – тяжкий грех, но разве его права на Неферт не старше прав царского возницы? «Занимающийся черной магией подвергается смерти», – гласит закон. Старая колдунья пользуется дурной славой, но разве он пришел к ней за любовным напитком? Разве не могло произойти, что души его умерших родственников и боги, тронутые его жертвами и молитвами, даровали ему, воспользовавшись случайностью, обладание волшебным средством, в действенности которого он не сомневался ни минуты?
   На эти вопросы он пока не находил ответа. Наконец он прибег к гаданью. Шея и пояс его были увешаны самыми разнообразными амулетами, освященными жрецами, амулетами высокой цены и особенной святости.
   В числе их было и кольцо с печатью, доставшееся ему от умершего отца, – старая фамильная драгоценность, которую верховный жрец в Абидосе некогда положил для освящения на самую святую из четырнадцати могил Осириса [50 - Сет разрезал труп Осириса на четырнадцать частей и разбросал их по Египту. Там, где Исида находила каждую из этих частей, она сооружала своему супругу надгробный памятник. Наиболее святой из них считалась гробница в Абидосе, где хоронили знатных египтян, чтобы они покоились вблизи Осириса.]. К этому кольцу Паакер чаще всего прибегал за советом. Поступил он так и теперь.
   По-прежнему опасаясь, что он совершит тяжкий грех, если воспользуется чародейственным напитком, он обратился к своему золотому оракулу. Паакер прижал кольцо к сердцу, пробормотал имя своего брата и стал ждать появления первого живого существа.
   И вот со склона вздымавшегося против него утеса медленно поднялись два песочного цвета коршуна. Тревожно, с напряженным вниманием следил Паакер за их полетом. С минуту они неподвижно висели в воздухе, затем повернули влево и исчезли за горами, предвещая Паакеру, что его желание не исполнится.
   Он поспешно схватил флакон с мыслью – швырнуть его прочь. Но охватившая страсть лишила его воли; какие-то таинственные силы все крепче и крепче прижимали его пальцы к флакону. Он вылил половину содержавшейся там жидкости в чашу и приблизился к своей жертве.
   Неферт вышла к нему навстречу, молча взяла у него чашу и с нетерпением выпила ее почти до дна.
   – Благодарю, – сказала она. – Как свежа эта вода, к тому же она имеет кисловатый вкус! Но твои руки дрожат, и ты, бедный, весь горишь от быстрой ходьбы.
   Она посмотрела на него, ее большие глаза сияли особым внутренним светом, и вот она протянула ему правую руку, которую он порывисто прижал к губам.
   – Оставь, – сказала она, улыбаясь, – вот идет царевна вместе со жрецом. Как ты напугал меня! Да, согласна, я дала тебе повод сердиться на меня; но теперь ты снова стал добр ко мне, и приведешь к нам свою мать. Ни слова! Я посмотрю, как мой двоюродный брат Паакер откажет мне!
   Она лукаво погрозила ему пальцем, потом более серьезным тоном добавила:
   – Перестань сердиться; как прекрасно, когда люди живут друг с другом в ладу!
   «Питье действует, и она будет моей! – подумал Паакер. – Благодарение вам, небожители!»
   Но молитва замерла на его губах. Жажде любви и мести он до сих пор предавался только в мыслях, предоставляя действовать вместо себя божеству; теперь же он взял это дело в свои руки. Он не подозревал, что достиг поворотной точки в своей жизни.
   Колдунья вышла посмотреть, для какой женщины предназначен был любовный напиток, увидела ее и испугалась, но тотчас же исчезла за одним из утесов.
   На середине дороги Неферт и Паакер встретили царевну и сопровождавшего ее Пентаура.
   Когда царевна и жрец вышли из хижины парасхита, они какое-то время молча стояли друг против друга. Бент-Анат прижала руку к сердцу и жадно вдыхала чистый воздух горной долины. Она чувствовала себя так, как будто с нее свалилась огромная тяжесть, будто она избавилась от страшной опасности. Наконец она обратилась к спутнику.
   Бент-Анат в первый раз видела его при ярком дневном свете. Она с удивлением спросила:
   – Ты ведь тот самый жрец, который вчера, после моего первого посещения этого дома, так охотно возвратил мне чистоту?
   – Да, – ответил Пентаур.
   – Я узнала твой голос и благодарна тебе за то, что ты укрепил во мне мужество следовать побуждению моего сердца и прийти сюда, вопреки запрету моего духовника. Ты защитишь меня, когда другие будут меня порицать.
   – Я пришел сюда, чтобы отказать тебе в оправдании.
   – Значит, ты переменил свое мнение? – гордо вскинув голову, спросила Бент-Анат, и на ее губах появилась презрительная усмешка.
   – Я повинуюсь высшему приказу, повелевающему свято чтить древний закон. Говорят: «Если прикосновение парасхита не оскверняет дочери Рамсеса, то кого же осквернит оно? Чья одежда чище платья царевны?»
   – Но ведь это человек честный и достойный, при всем ничтожестве своего звания и несмотря на то что, добывая насущный хлеб, покрывает себя позором, – перебила его Бент-Анат. – Да простят мне девять великих богов, но люди, живущие в этой хижине, полны любви, благочестия и мужества, и парасхит мне нравится. Вчера ты счел возможным смыть нечистоту его прикосновения одним словом; что же заставляет тебя сегодня считать его отверженным?
   – Внушение просвещенного мужа не касаться ни одного звена древних постановлений – ведь из-за этого могла бы порваться уже тронутая ржавчиной цепь и, звеня, упала бы на землю.
   – Итак, ты ради старого предрассудка налагаешь на меня клеймо нечистоты из-за моего поступка? Ты молчишь? Отвечай же мне теперь, если ты таков, каким я тебя считаю: если твой ум свободен и правдив. Дело идет о спокойствии моей души.
   Пентаур тяжело вздохнул, затем, будто из его терзаемого сомнениями сердца, сперва тихо, а потом все громче полились глубоко прочувствованные слова:
   – Ты принуждаешь меня говорить о том, о чем лучше было бы даже не думать, но я охотнее согрешу против обета, чем против истины, дочери Солнца, изображение которого ты носишь на себе. Нечист ли парасхит вследствие своего рождения? Но кто я такой, чтобы решить подобный вопрос? И мне он кажется, как и тебе, человеком с такими же святыми и искренними чувствами, какие свойственны каждому разумному существу. Я думаю, что впечатления от пребывания здесь облагородили твою душу, также как и мою, а не запятнали ее. Если я заблуждаюсь, то да простит мне божество, дыхание которого живет и действует в парасхите так же, как и в нас самих. Я верую в него и все громче и радостнее буду возносить к нему свои скромные гимны, когда оно будет учить меня, что все, что живет и дышит, ликует и плачет, есть подобие его чистого существа и рождено для одинаковых скорбей и наслаждений.
   Глаза Пентаура, поднятые к небу при этих словах, встретились теперь с сиявшими радостно и гордо глазами царевны, которая дружески протянула ему правую руку. Он смиренно поцеловал край ее одежды, но она сказала:
   – Нет, положи свою руку на мою с благословением. Ты мужчина и истинный жрец. Теперь я охотно покорюсь обвинению в нечистоте, потому что и отец желает, чтобы мы прежде других признавали святость древних постановлений, раз уж они существуют. Будем вместе молиться богам, чтобы они освободили этих бедных людей от старого проклятия. Но Паакер и Неферт ждут нас на солнцепеке. Иди за мной.
   Она пошла впереди жреца, однако, сделав несколько шагов, обернулась к нему и спросила:
   – Как тебя зовут?
   – Пентаур.
   – Значит, ты поэт Дома Сети?
   – Мне присвоили это звание.
   Бент-Анат посмотрела на него, широко раскрыв глаза, затем сказала:
   – Боги одарили тебя высокими талантами, твой взгляд видит дальше и проникает глубже, чем взоры других людей, и ты умеешь словами передать то, что мы только чувствуем. Я охотно последую за тобой.
   Пентаур покраснел, как мальчик. Паакер и Неферт все ближе подходили к ним, и он сказал:
   – До этого дня жизнь лежала передо мною как бы в сумеречном свете, но теперь я вижу ее иной. Я видел ее глубокие тени, – прибавил он тихо, – и как же ярко она засияла теперь!

VII

   Час спустя Бент-Анат со своею свитой находилась у ворот Дома Сети.
   Один из сопровождавших ее скороходов опередил процессию, чтобы известить главного жреца о приближении царевны.
   Она стояла одна в колеснице, ехавшей впереди ее спутников. Пентаур разместился в колеснице царского лазутчика.
   У ворот храма процессию встретил главный астролог.
   Большие ворота пилонов были отворены настежь и открывали взгляду передний двор храма, вымощенный каменными плитами и окруженный с трех сторон двойной колоннадой.
   Стены, архитравы и карнизы пестрели изображениями и цветными узорами. Посреди двора возвышался большой жертвенный алтарь, где на кедровых дровах горели благовонные шарики кифи [51 - Благовонное курение египтян. Рецепты его приготовления содержатся в папирусе Эберса. Лучшими считались кифи, в состав которых входили изюм, вино, можжевельник, мирра, бургундский инжир, мед и пр.], которые наполняли обширный двор одуряющим дымом.
   Этот алтарь окружали стоявшие полукругом жрецы в белых одеждах. Они повернули лица навстречу приближавшейся царевне и затянули тягучие, глубоко проникавшие в сердце священные гимны.
   Много жителей некрополя собралось вдоль рядов сфинксов, между которыми Бент-Анат ехала к святилищу.
   Никто не вникал в смысл жалобных гимнов: и такое пение, и многие необъяснимые вещи были здесь делом обычным.
   Восклицания: «Славен род Рамсеса!» и «Поклонение дочери Солнца, Бент-Анат!» раздавались из тысячи уст, все сбежавшиеся сюда люди кланялись до земли дочери владыки.
   У пилонов царевна вышла из колесницы и последовала до двери храма за главным астрологом, который безмолвно и важно поклонился ей.
   Когда она собиралась пройти на передний двор, пение жрецов внезапно стало оглушительным. Рокотание басов смешивалось с жалобно звучавшими дискантами учеников храма. Бент-Анат в испуге приостановилась, затем пошла дальше. Но перед воротами появился Амени в полном жреческом облачении. Он вытянул вперед свой посох, как бы преграждая ей вход, и громко и запальчиво воскликнул:
   – Приближение чистой дочери Рамсеса есть благословение для сего святилища, но это убежище богов закрывает свои двери для оскверненных, будь они рабы или цари! Во имя небожителей, от которых ты происходишь, спрашиваю тебя, Бент-Анат: чиста ли ты или осквернилась прикосновением нечистых?
   Жрец остановился прямо перед высокою фигурой царевны.
   Яркая краска покрыла щеки Бент-Анат, в ушах ее зашумело, точно бурное море бушевало вокруг нее, и грудь ее часто поднималась и опускалась от сильного волнения. Царская кровь закипела в ее жилах. Она чувствовала, что ей навязали недостойную роль в нарочно устроенном представлении. Намерение самой заявить о своем осквернении было забыто, и ее губы уже открывались, чтобы дать резкий отпор возмутившей ее заносчивости жреца, когда Амени устремил на нее взгляд со всей свойственною ему серьезностью. Бент-Анат ничего не сказала, но выдержала этот взгляд и ответила на него не менее гордым и вызывающим взором.
   Жилы на лбу Амени вздулись и посинели, но он подавил закипавший в нем гнев и изменившимся голосом сказал:
   – Боги через меня спрашивают тебя: для того ли ты вступила в это священное убежище, чтобы небожители сняли с тебя нечистоту, оскверняющую твою душу и твое тело?
   Бент-Анат отвечала коротко и с достоинством:
   – Отец мой передает тебе мой ответ.
   – Не мне, – возразил Амени, – а богам, именем которых я повелеваю тебе теперь покинуть это чистое святилище, оскверняемое твоим присутствием!
   Бент-Анат вздрогнула и глухо проговорила:
   – Я ухожу.
   Уже сделав шаг к воротам пилона, она встретила взгляд Пентаура.
   Подобно праведнику, перед глазами которого совершалось великое чудо, он в тревоге, но с восторгом, в страхе, но чувствуя какое-то внутреннее просветление, созерцал царственно ступавшую девушку. Ее поведение казалось ему возмутительно смелым, но вполне соответствующим ее правдивой и возвышенной натуре. Амени, этот образец добродетели, столь чтимый Пентауром, стушевался, когда Бент-Анат, выходя из храма, захотела пожать руку молодому жрецу. Их взгляды встретились, и Пентаур прижал ее руку к своему переполненному чувствами сердцу.
   Главному жрецу было нетрудно читать по лицам этих двух неиспорченных существ, как в открытой книге. Он понимал, что их души соединили внезапно образовавшиеся узы, и взор, каким Бент-Анат обменялась с Пентауром, испугал Амени: непокорная девушка взглянула на поэта торжествующе, ища одобрения, и оно было ясно высказано взглядом молодого жреца.
   Амени на одно мгновение приостановился, затем вскричал:
   – Бент-Анат!
   Царевна обернулась и взглянула на него серьезно и вопросительно.
   Амени сделал к ней шаг и остановился между нею и Пентауром.
   – Ты вызываешь богов на борьбу, – строго сказал он. – Это – отважный вызов, но мне кажется, что твоя смелость возросла вследствие того, что ты рассчитываешь на союзника, который, пожалуй, не менее чем я близок к небожителям. Итак, позволь мне сказать: тебе, заблуждающемуся ребенку, может быть прощено многое, но служитель божества, – при этих словах он бросил угрожающий взгляд на Пентаура, – жрец, который, в борьбе самовластия и закона, принимает сторону первого, жрец, забывающий свой долг и свою клятву, недолго будет оказывать тебе помощь, так как он осужден, как бы ни были богаты те дарования, которыми его наделило божество! Мы изгоняем его из нашей общины, мы проклинаем его, мы…
   Бент-Анат смотрела то на дрожавшего от волнения главного жреца, то на Пентаура. Румянец и бледность сменялись на ее лице.
   Поэт сделал шаг вперед. Она чувствовала, что он хочет говорить, защищать свои поступки, но она знала, что этим он погубит себя. Ею овладело глубокое сострадание, чрезвычайная обеспокоенность, и, прежде чем Пентаур открыл рот, она медленно опустилась на колени перед главным жрецом и тихо сказала:
   – Я согрешила и запятнала себя. Это высказал мне и Пентаур перед хижиной парасхита. Возврати мне чистоту, которой я лишилась, Амени!
   Гневное пламя в глазах главного жреца внезапно погасло. Ласково, почти с любовью, он посмотрел на царевну, благословил ее и повел в святилище. Там ее окурили фимиамом, окропили девятью священнейшими елеями, затем Амени позволил ей вернуться в царский дворец.
   Он объяснил царевне, что ее вина еще не искуплена и что скоро она узнает, какими молитвами и обетами может вновь достигнуть полной чистоты пред лицом богов.
   Все это время жрецы на переднем дворе храма продолжали петь скорбные гимны.
   Стоявший у храма народ прислушивался к жреческому пению и временами прерывал его пронзительными криками скорби – весть о случившемся уже успела распространиться в толпе.
   Солнце начало склоняться к западу, скоро посетители Города мертвых должны были оставить его, а Бент-Анат, появления которой народ ждал с нетерпением, еще не показывалась. Говорили, что царская дочь навлекла на себя проклятие за то, что отнесла лекарство заболевшей прекрасной белолицей Уарде, которую знали многие.
   Среди собравшихся любопытных было много бальзамировщиков, каменщиков и людей из низших сословий. Мятежный дух, свойственный египтянам и позднее, при иноземных властителях, навлекший на них тяжкие страдания, проявился теперь и возрастал с каждою минутой. Люди осуждали гордость жрецов, порицали неразумный закон. Один пьяный солдат поднял камень, намереваясь бросить его в обитые медью ворота храма. Несколько мальчишек с криками последовали его примеру, и даже степенные люди, понукаемые воплями раздраженных женщин, тоже пустили в ход камни и бранные слова.
   Наконец, при невообразимом шуме толпы, главные ворота отворились, и оттуда выступил Амени в полном облачении, сопровождаемый двадцатью пастофорами, которые несли на плечах изображения богов и священные символы. Процессия вклинилась в толпу.
   Все умолкли.
   – Почему вы мешаете нашим молитвам? – громко, но спокойно спросил Амени.
   В ответ ему раздался беспорядочный гомон толпы, в котором ничего нельзя было разобрать, кроме часто повторяемого имени Бент-Анат.
   Амени, сохраняя невозмутимое спокойствие, высоко поднял свой посох и вскричал:
   – Дайте дорогу дочери Рамсеса, которая искала и обрела чистоту пред лицом богов, зрящих вину как высшего, так и низшего! Они награждают благочестивых, но карают преступных. Преклоните колена и молитесь, чтобы они простили вам и благословили вас и детей ваших!
   Амени велел одному из пастофоров подать ему священный систр [52 - Систр – особый музыкальный инструмент, используемый египетскими жрецами во время богослужения. В святилище храма Хатор в Дендера на почетном месте помещено изображение священного систра.] и поднял его вверх. Стоявшие за ним жрецы запели торжественный гимн, толпа опустилась на колени и не двигалась до тех пор, пока пение не смолкло. Тогда главный жрец снова вскричал:
   – Небожители благословляют вас! Покиньте это место, дайте дорогу дочери Рамсеса!
   После этих слов стража очистила от толпы дорогу к Нилу, окаймленную сфинксами, не встретив ни малейшего сопротивления.
   Когда Бент-Анат взошла на свою колесницу, Амени сказал:
   – Ты царская дочь. Дом твоего отца опирается на плечи народа. Пошатни древние устои, которые сдерживают этот народ, и люд станет буйствовать, как безумный.
   Амени удалился. Бент-Анат медленно подобрала вожжи. Она посмотрела в глаза Пентауру, который, прислонившись к столбу ворот, смотрел на нее, точно преображенный.
   Она умышленно уронила на землю хлыст, чтобы он поднял его и подал ей, но он этого не заметил. Один из скороходов бросился к хлысту и подал его царевне. Лошади, заржав, вскинулись, рванулись и помчались по дороге.
   Пентаур оставался, точно заколдованный, у столба, пока грохот ее колесницы, раздававшийся далеко на каменных плитах аллеи сфинксов, мало-помалу не умолк и отражение пламенеющего заката не окрасило горы на востоке мягким розовым цветом.
   Дальний звон ударов о медную доску вывел поэта из оцепенения. Он прижал левую руку к сердцу и приложил правую ко лбу, будто желая собрать блуждавшие мысли.
   Этот звон призывал его к делу, к урокам красноречия, которому он в этот час должен был учить младших жрецов.
   Молча пошел он туда, где ученики ожидали его, но вместо того чтобы обдумывать предстоящий урок, он пестовал мысленно пережитое в последние часы.
   В мире его представлений господствовал только один воодушевлявший его образ: величественная фигура прекрасной женщины, царственной и гордой, которая ради него поверглась в прах.
   В таком настроении жрец явился пред своими слушателями. Любимый ученик, юноша Анана, подал ему свиток, из которого он накануне обещал взять тему для сегодняшней беседы. Пентаур, прислонившись к стене, развернул папирусный свиток, посмотрел на покрывавшие его письмена и почувствовал, что он не в состоянии читать.
   Он судорожно попытался собраться с мыслями, устремил взгляд вверх и пытался поймать нить рассуждений, которую оставил в конце вчерашнего урока и за которую думал снова ухватиться сегодня. Но ему казалось, что между вчерашним и нынешним днем лежит широкое море, затопляющее бурными волнами его память и лишающее его мыслительных способностей.
   Ученики, сидевшие против него на соломенных циновках, смотрели с удивлением на своего обыкновенно столь красноречивого, но теперь безмолвного учителя и вопросительно переглядывались друг с другом.
   Один молодой жрец шепнул своему соседу: «Он молится». Анана с безмолвной озабоченностью смотрел на руки наставника, которые так крепко сжали свиток, что грозили испортить хрупкий папирус.
   Наконец Пентаур опустил глаза. Он нашел тему. Когда он снова посмотрел вверх, он увидел начертанное на противоположной стене имя царя и сопровождавший это имя эпитет – «благой бог». Ухватившись за эти слова, он обратился к своим слушателям с вопросом: «Как мы познаем благость божества?»
   Многие ученики, вставая, отвечали более или менее удачно и бойко. Наконец поднялся Анана, он описал целесообразную красоту одушевленного и неодушевленного творения, в которой проявилось милосердие Амона [53 - Амон – т. е. скрытый – бог Фив; после изгнания гиксосов из долины Нила под его эгидой он был соединен с богом Ра Гелиополя, и ему были приписаны атрибуты всех прочих богов. Со временем обожествление его заходило все дальше, пока при рамессидах его не стали отождествлять с всенаполняющим и упорядочивающим разумом.], Ра [54 - Ра – первоначально бог Солнца; позднее его имя было введено в пантеистическое учение для обозначения бога, воплощающего вселенную.], Пта [55 - Пта – по-гречески Гефест – старший среди богов, создатель первоматерии. Ему помогали семь Хнумов в качестве архитекторов. Его называли также «господином истины». Он сотворил зародыш света, а потому стоит во главе солнечных богов и называется еще творцом яйца, из которого, когда он разбил его, вышли Солнце и Луна. Отсюда еще одно его имя – «открывающий». Центром его культа был Мемфис; его священное животное – Апис. В учении о бессмертии душ и в подземном царстве он выступает в облике Пта-Сокар-Осириса, где создает зашедшему солнцу и душам умерших условия, необходимые для нового восхода и воскрешения.] и других богов.
   Скрестив руки, Пентаур слушал юношу и то вопросительно смотрел на него, то кивал в знак одобрения. Затем он заговорил сам.
   Подобно ручным соколам, слетающимся на зов своего господина, рой мыслей внезапно возник в его голове, и словно из сердца, пробужденного, озаренного и согретого божественною страстью, все свободнее и сильнее полилась вдохновенная речь. Запинаясь от волнения, ликуя и восторгаясь, он восхвалял красоту природы и непостижимую мудрость и заботливость ее Создателя.
   Удары в медный щит, возвещавшие окончание урока, прервали речь Пентаура. Он замолчал, переводя дух, и целую минуту ни один из его учеников не пошевельнулся. Наконец он выпустил из рук свиток, отер пот с пылавшего лба и медленно приблизился к двери, которая вела со двора в священную рощу храма. Он уже ступил на порог, как почувствовал, что кто-то положил руку на его плечо.
   Он оглянулся. За ним стоял Амени, который холодно сказал:
   – Ты очаровал своих слушателей, друг мой. Только жаль, что при тебе не было арфы.
   На взволнованную душу поэта слова Амени подействовали, как лед на разгоряченное тело больного. Он знал этот тон своего наставника: так Амени выговаривал нерадивым ученикам и провинившимся жрецам, но никогда еще не говорил таким образом с Пентауром.
   – Поистине, – холодно продолжил главный жрец, – можно подумать, что ты в упоении забыл, что приличествует учителю говорить в пределах школы. Несколько недель тому назад ты мне клялся сохранять тайну мистерий, а сегодня суть неизреченного Единого Существа, святейшее достояние посвященных, ты выставляешь публично, как на рынке дешевый товар!
   – Ты будто ножом меня режешь.
   – Пусть он будет острым и вырежет места незрелости и плевелы из твоей души! – сказал главный жрец. – Ты молод, слишком молод, но не так, как нежное плодовое дерево, которое можно воспитать и облагородить, а как зеленый плод, упавший на землю, который становится ядом для накинувшихся на него детей, хотя бы он упал даже со священного дерева. Гагабу и я приняли тебя в нашу общину, вопреки мнению большинства посвященных. Мы спорили, убеждая всех, сомневавшихся в твоей зрелости по причине твоих молодых лет, и ты с благодарностью поклялся мне хранить закон и священные тайны. Но вот сегодня я в первый раз выпустил тебя из мирного уединения школы на бранное поле жизни. И как же нес ты боевое знамя, которое обязан был держать высоко и защищать?
   – Я делал то, что мне казалось истинным и справедливым, – отвечал чрезвычайно взволнованный Пентаур.
   – Для тебя, как и для всех нас, справедливо то, что предписывает закон. Но что такое истина?
   – Никто не поднимал ее покрова, – сказал Пентаур, – однако моя душа происходит из одушевленного тела вселенной, в моей груди движется частица непогрешимого божественного разума, и, когда она проявляется во мне…
   – Как легко мы принимаем льстивый голос самолюбия за божественные устремления!
   – Разве действующий и говорящий во мне, так же как в тебе и в каждом человеке, бог не может узнать себя самого и своего собственного голоса?
   – Если бы слышала тебя толпа, – прервал его Амени, – то каждый из нее взобрался бы на свой маленький трон, объявил бы голос божий своим руководителем, попрал бы закон и позволил бы восточному ветру развеять воспоминания о нем в пустыне.
   – Я – посвященный, тот, кого ты сам учил искать и находить Единого… Я не отрицаю того, что свет, созерцаемый мною, если бы я захотел показать его толпе, поразил бы ее слепотою…
   – И, однако, ты ослепляешь своих учеников опасным блеском…
   – Я воспитываю будущих посвященных.
   – Не посредством ли пламенных излияний сердца, упоенного любовью?
   – Амени!
   – Я стою перед тобою в качестве учителя, указывающего тебе на закон, который всегда и повсюду мудрее отдельной личности, на закон, которого сам царь, первый владыка, называет себя «утвердителем» и пред которым должен преклоняться посвященный так же, как всякий простой человек, воспитываемый нами для слепой веры. Я стою перед тобою как отец, который любит тебя со времени твоего детства и ни от одного из своих учеников не ждет таких великих подвигов, как от тебя, и поэтому не хочет ни погубить тебя, ни пожертвовать возлагаемыми на тебя надеждами. Приготовься завтра ранним утром оставить наше тихое убежище. Ты согрешил, выполняя обязанности учителя, теперь жизнь должна принять тебя в свою школу и сделать тебя зрелым для звания посвященного, которое слишком рано возложили на тебя по моей вине. Ты оставишь своих учеников, не простившись с ними, как бы ни было это прискорбно для тебя. В восхождении звезды Сотис [56 - Сириус, священная звезда богини Исиды. В эпоху фараонов период его обращения вокруг Солнца точно соответствовал астрономическому солнечному году, и поэтому уже в глубокой древности период обращения Сириуса лег в основу египетского летосчисления.] ищи указаний для своих действий. Через два-три месяца тебе предстоит руководить жрецами храма Хатшепсут, и в этой должности, под моим надзором, ты постараешься вновь обрести то доверие, которого лишился. Без возражений! Пусть Неизреченный запечатлеет закон в твоем сердце!
   Амени вернулся в свою комнату.
   Пережитое им в последние часы сильно взволновало его и поколебало уверенность в непреложности своих суждений о людях и обстоятельствах. Жрецы по ту сторону Нила были духовными советниками Бент-Анат и хвалили ее, считая девушкой благочестивой и даровитой. Неосторожное нарушение ею закона представило Амени удобный случай принизить одного из членов семьи Рамсеса. Тщеславию его был нанесен удар гордым сопротивлением царевны. Когда он приказывал Пентауру явиться перед нею в качестве судьи, то надеялся возбудить в нем честолюбие, давая ему власть над сильными мира. И вот его наилучший ученик, подававший самые блистательные надежды, не выдержал испытания! Этот странный юноша до сих пор не понял, каковы идеалы его учителя, а тот жаждал неограниченного господства жречества над умами и самих жрецов – над царем. Это вызвало его возмущение. Но возглавив жрецов храма Хатшепсут, Пентаур сумеет понять необходимость послушания. Бунтовщик, получив трон, делается тираном.
   «Поэтическая душа Пентаура, – думал он далее, – быстро поддалась очарованно Бент-Анат. Она тоже не устоит и пленится этим юношей, прекрасным, как бог Ра, и сладкоречивым, как Техути. Они не должны больше видеться друг с другом, ничто не должно соединять его с домом Рамсеса».
   Амени остановился. Он позвал одного из тех, кого называют святым отцом, своего личного секретаря, и сказал:
   – Напиши уведомления во все жреческие общины государства, сообщи им, что дочь Рамсеса согрешила против закона и осквернилась, и прикажи, чтобы во всех храмах отправлялись публичные – непременно публичные – моления об очищении. Через час принеси мне это послание на подпись. Впрочем, нет: я сам напишу так, как нужно.
   Жрец подал ему папирус и отошел в глубину комнаты, а Амени пробормотал:
   – Царь хочет употребить против нас насилие – пусть же это будет первою стрелой в ответ на удар его копья.

VIII

   Луна взошла над Фивами, городом живых, напротив которого, за рекой, раскинулся Город мертвых. Прохлада позвала жителей к воротам, на крыши и в башенки их домов. Многие собирались у столов, где за пивом, вином и сладостями слушали повествования сказочников. Люд попроще кучками сидел на земле и подхватывал припевы песни, которую скромный певец напевал под аккомпанемент бубна и флейты. К югу от храма Амона был расположен царский дворец, а поблизости от него среди садов стояли жилища вельмож. Одно из поместий отличалось особенною обширностью и великолепием. Паакер, лазутчик царя, построил его после смерти своего отца, в надежде, что двоюродная сестра Неферт скоро войдет туда в качестве его жены. В нескольких шагах от него возвышалось другое здание, также величественное, но построенное давно и менее роскошное, унаследованное царским возницей Меной от своего отца, в котором жила его жена со своею матерью Катути, между тем как сам он в далекой Сирии помещался в одной палатке с царем, будучи его телохранителем.
   У ворот обоих домов стояли слуги с факелами, давно уже дожидавшиеся возвращения своих господ.
   Ворота, которые вели в обнесенные стеной владения Паакера, были велики и покрыты пестрыми узорами. По обеим их сторонам возвышались два кедровых столба, на которых были прикреплены флаги. Кедры именно для этой цели были срублены в Ливане.
   Ворота вели на обширный мощеный двор, по сторонам которого тянулись навесы, поддерживаемые тонкими деревянными колоннами. Здесь стояли лошади и колесницы лазутчика, здесь жили его рабы, здесь складывались продукты. С задней части двора другие ворота, пониже, вели в обширный сад с аллеями ухоженных деревьев, рядами винограда, с цветами и овощными грядами. Пальмы, сикоморы, акации, фиги, гранатовые деревья и кусты жасмина были роскошными – мать Паакера, Сетхем, сама наблюдала за работой садовников, а в большом пруду посреди сада никогда не было недостатка в воде для полива. Он наполнялся через две канавы, куда днем и ночью поступала вода Нила: ее поднимали колеса, приводимые в движение волами.
   С правой стороны этого сада возвышался одноэтажный, очень длинный дом, состоявший из целого ряда комнат. Почти каждая из них имела собственную дверь, выходившую на веранду, поддерживаемую пестрыми деревянными колоннами. Эта веранда тянулась вдоль всего дома со стороны сада.
   С правой стороны к дому примыкали кладовые для хранения плодов, овощей, кувшинов с вином и всякого добра, необходимого в хозяйстве: шкур, кусков кожи, тканей и прочего.
   В одной комнате, стены которой были сложены из квадратных камней, за крепкими запорами хранились сокровища, добытые предками Паакера и им самим. Это были золотые и серебряные кольца, фигуры зверей и сосуды. Не было здесь также недостатка в полосах меди и драгоценных каменьях, особенно много было ляпис-лазури и кусков малахита.
   В центре сада возвышалась богато разукрашенная беседка с изображениями богов. В углублении ее стояли статуи предков Паакера в образе Осириса [57 - Оправданный покойник становился после смерти Осирисом, т. е. его отождествляли с божеством.], окутанного пеленами. Статуи отличались одна от другой только лицами, имевшими сходство с конкретными особами.
   Левая сторона хозяйственного двора была погружена во тьму, но лунный свет позволял различать там темные фигуры рабов царского лазутчика, которые группками по пять-шесть человек сидели на земле или лежали друг возле друга на тонких циновках из пальмового волокна.
   Недалеко от ворот, на правой стороне двора, горело несколько ламп, освещая группу смуглых людей, слуг Паакера, одетых в белые, похожие на рубашки, одежды. Сидя на ковре, они окружали стол, едва достигавший в высоту двух футов. Они ужинали. Их ужин состоял из жареной антилопы и больших плоских лепешек. Несколько рабов прислуживали им и наполняли глиняные чаши желтоватым пивом.
   Домоправитель разрезал жаркое на блюде, подал смотрителю сада кусок антилопы и сказал:
   – У меня болят руки – эти сволочи, рабы, становятся все ленивее и упрямее.
   – Я замечаю это по пальмам, – отозвался садовник. – Тебе требуется столько палок, что верхушки пальм становятся все жиже и жиже.
   – Нам следовало бы, по примеру господина, раздобыть палки из черного дерева, – вставил конюх. – Они послужат долго.
   – Да уж дольше, чем кости рабов, – со смехом заметил старший пастух, привезший из имения жертвенный скот, масло и сыр. – Если б мы уподобились во всем господину, то во дворе бы скоро остались только хромые и калеки.
   – Вон там лежит парень – хозяин вчера раздробил ему ключицу, – сказал домоправитель. – Жалко парня, он так ловко плетет циновки. Да, старый наш господин дрался не так люто.
   – Уж ты-то можешь судить об этом – испытал все на собственной шкуре! – пропищал вдруг насмешливый голосок за спиной у собеседников.
   Они обернулись и, узнав необычного гостя, незаметно подобравшегося к ним, громко расхохотались.
   Это был горбун ростом с пятилетнего мальчика, с большой головой и старческим, но необычайно выразительным лицом.
   Большинство знатных египтян держали у себя в домах карликов для забавы, и этот маленький уродец служил у супруги Мены. Звали его Нему, это и значило «карлик». Люди хоть и побаивались его острого языка, но встречали его приветливо, так как он слыл человеком очень умным и к тому же хорошим рассказчиком.
   – Позвольте и мне подсесть к вам, друзья, – обратился к собравшимся карлик. – Места я занимаю немного, пиву и жаркому вашему с моей стороны тоже ничего не угрожает, потому что желудок мой мал, как головка мухи.
   – Да, но зато желчи у тебя, что у бегемота! – воскликнул главный повар.
   – И ее становится еще больше, когда меня растревожит фокусник вроде тебя, который жонглирует ложками и тарелками. – Карлик засмеялся. – Ну, вот я и сел.
   – Что ж, приветствуем тебя, – сказал домоправитель. – Что ты можешь предложить нам хорошего?
   – Себя самого.
   – Пожалуй, это не так уж много.
   – Я бы не пришел сюда, – сказал карлик. – Но у меня к вам серьезное дело. Старая госпожа, благородная Катути, и наместник, только что прибывший к нам, послали меня спросить, не вернулся ли Паакер. Он сопровождал сегодня царевну и Неферт в Город мертвых, а их все нет и нет. У нас беспокоятся – ведь уже поздно!
   Домоправитель взглянул на небо и заметил:
   – Да, луна уже высоко, а ведь господин обещал быть дома до захода солнца.
   – Ужин я давно приготовил, – вздохнул повар, – и теперь мне придется еще раз стряпать, если только хозяин не будет отсутствовать всю ночь.
   – Это с какой же стати? – удивился домоправитель. – Он ведь сопровождает Бент-Анат.
   – И мою госпожу, – добавил карлик.
   – Они так мило общаются! – со смехом воскликнул садовник. – Старший носильщик паланкина рассказывал, что вчера по дороге в некрополь они не обменялись ни словом.
   – Как вы смеете упрекать господина в том, что он сердит на женщину, которая была с ним помолвлена, а сама вышла за другого? При одном воспоминании о том дне, когда он узнал об измене Неферт, меня бросает то в жар то в холод.
   – Постарайся, по крайней мере, чтобы в жар тебя бросало зимой, а в холод – летом, – ехидно заметил карлик.
   – Да что там! Это дело еще не кончено! – воскликнул конюх. – Паакер не из тех, кто забывает обиды… И помяните мое слово, он отомстит Мене за оскорбление, как бы высоко тот ни вознесся.
   – Моя госпожа Катути, – перебил Нему конюха, – расплачивается теперь за долги своего зятя. Между прочим, она уже давно хочет возобновить старую дружбу с вашим домом. Дай-ка мне кусок жаркого, домоправитель, что-то я проголодался.
   – Кошелек, в который складывают долги Мены, уж больно тощий! – усмехнулся повар.
   – Тощий! – огрызнулся карлик. – Совсем как твоя шутка. Дай-ка мне еще кусок жаркого, домоправитель. Эй, раб, налей мне пива!
   – Ты же только что сказал, что желудок у тебя с мушиную головку! – воскликнул повар. – А теперь ты пожираешь мясо, точно крокодил в священном пруду Поморья [58 - Оазис Файюм. Там в храме Себека в Крокодилополе разводили священных крокодилов.]! Ты, наверное, родом из того царства, где все наоборот – люди величиной с муху, а мухи – огромные, ростом с древнего великана.
   – На, возьми, обжора, но не забудь распустить пояс, – засмеялся домоправитель. – Я облюбовал этот кусочек для себя и просто дивлюсь, до чего у тебя чуткий нос.
   – Да, да, нос, – промолвил карлик. – Нос-то ведь больше, чем гороскоп, говорит знатоку, что собой представляет человек.
   – М-да! – бросил садовник.
   – Ну давай, выкладывай, что это за премудрость, – со смехом сказал домоправитель. – Если ты будешь говорить, то хоть на время перестанешь жрать.
   – Одно не мешает другому, – возразил карлик. – Слушайте же! Загнутый нос, подобный клюву коршуна, никогда не соединяется с покорным характером. Вспомните о фараоне и о всем его роде. Наместник же, напротив, имеет прямой красивый нос, как у статуй Амона в храме, поэтому он прямодушен и божественно добр. Он не заносчив и не уступчив, а именно таков, каким следует быть. Он не якшается ни со знатью, ни с чернью, ни с людьми нашего пошиба. Вот бы ему быть нашим царем!
   – Царь носов! – вскричал повар. – Я предпочитаю орла Рамсеса. Но что ты скажешь о носе своей госпожи Неферт?
   – Он тонок и изящен, и каждая мысль приводит его в движение, как дыхание ветра лепестки цветка; сердце ее устроено точно таким же образом.
   – А Паакер? – спросил конюх.
   – У него большой тупой нос, с круглыми, вывернутыми наружу ноздрями. Когда Сет вздымает вихрем песок и ему попадет туда пылинка, то она щекочет его и он приходит в бешенство – таким образом, нос Паакера виноват в ваших синяках. У его матери Сетхем, сестры моей госпожи Катути, носик маленький, кругленький, мякенький.
   – А ну, уродец! – воскликнул, перебивая его, домоправитель. – Мы накормили тебя и позволили тебе чесать язык вволю, но если ты осмелишься обсуждать нашу госпожу, то я швырну тебя так высоко, что к твоей горбатой спине пристанут звезды.
   Карлик встал, отошел в сторону и спокойно проговорил:
   – Я снял бы их со спины и подарил бы тебе самую лучшую из них, в благодарность за твое сочное жаркое. Но вот едут колесницы. Прощайте, господа. И если клюв какого-нибудь коршуна схватит вас и потащит на войну, тогда вспомните маленького Нему, знатока людей и носов.
   Колесница лазутчика с громом въехала во двор. Собаки подняли радостный лай, конюх поспешил навстречу Паакеру и принял у него вожжи, домоправитель пошел за ним, а главный повар бросился в кухню – готовить новый ужин.
   Прежде чем Паакер дошел до ворот, которые вели в сад, со стороны пилонов громадного храма Амона послышался далеко разнесшийся звук, а затем многоголосое пение торжественного гимна.
   Махор остановился, взглянул на небо и сказал своим слугам:
   – Вот взошла священная звезда Сотис!
   И он упал на колени, с молитвою вздымая руки к небу. Рабы и слуги тотчас последовали его примеру.
   Несколько минут господин и слуги молча стояли на коленях, прислушиваясь к пению жрецов. Когда те замолчали, Паакер встал. Все вокруг него не поднимались с колен, и только около помещений для рабов стояла ярко освещенная луной фигура, прислонившись к столбу.
   Махор подал знак, слуги поднялись, а сам господин быстрым шагом направился к тому, кто не исполнил религиозного обряда, и вскричал:
   – Домоправитель, сто ударов по пяткам этому негодяю!
   Тот поклонился и сказал:
   – Господин мой, лекарь приказал циновщику не шевелиться, и он не в состоянии даже двинуть рукою. Он сильно страдает: ты вчера перебил ему ключицу.
   – Поделом ему, – заявил Паакер нарочно так громко, чтобы раненый мог его слышать. Затем он вышел в сад и, позвав смотрителя погребов, приказал ему дать всем слугам пива на ночь.
   Через несколько минут Паакер уже стоял перед матерью, которую нашел на украшенной растениями крыше дома.
   – Я хочу сообщить тебе кое-что важное, – сказал он.
   – Что же? – спросила Сетхем.
   – Я сегодня в первый раз говорил с Неферт, все раздоры могут быть забыты. Хочется тебе повидаться с сестрой? Можешь отправиться к ней.
   Сетхем взглянула на сына с нескрываемым удивлением. Ее глаза, легко наполнявшиеся слезами, увлажнились, и она спросила, запинаясь:
   – Верить ли мне своим ушам? Неужели ты…
   – Я желаю, – сказал Паакер, – чтобы ты снова подружилась с сестрой, ваше отчуждение длилось достаточно долго.
   – Даже слишком! – воскликнула Сетхем.
   Лазутчик молча смотрел вниз, затем, выполняя просьбу матери, сел возле нее.
   – Я ведь знала, – сказала она, – что этот день принесет нам радость. В эту ночь я видела во сне твоего покойного отца, и, когда я велела нести себя в храм, мне навстречу попались: сперва белая корова, а потом свадебное шествие. Священный овен Амона прикоснулся к пшеничному пирогу, который я подала ему.
   – Это – счастливое предзнаменование, – серьезно и с убеждением сказал Паакер.
   – Поспешим же с благодарностью воспользоваться тем, что обещают нам боги. Я завтра же отправлюсь к сестре и скажу ей, что мы станем жить, как прежде, в согласии и будем делить друг с другом радость и горе. Что было, то прошло, и пусть будет забыто. Ведь кроме Неферт есть много прекрасных женщин в Фивах, и каждое знатное семейство было бы счастливо назвать тебя своим зятем.
   Паакер поднялся со своего места и начал задумчиво ходить взад и вперед, а Сетхем продолжила:
   – Я знаю, что прикоснулась к тяжкой ране твоего сердца. Но она ведь наполовину зажила и заживет совсем, когда ты сделаешься счастливее возницы Мены и перестанешь ненавидеть его. Неферт добра, но она слишком нежна и не годится для ведения такого обширного хозяйства, как наше. Скоро и мою мумию обовьют пеленами, а служба заставит тебя отправиться в Сирию, и тогда мое место должна будет занять мудрая хозяйка. Как часто я молилась Хаторам, чтобы они послали тебе жену по моему желанию!
   – Другой Сетхем я не найду, – сказал Паакер, целуя мать в лоб, – подобные тебе женщины вымирают.
   – Льстец! – с улыбкою воскликнула Сетхем, погрозив пальцем сыну. – Но это совершенно справедливо. Подрастающее поколение наряжается в финикийские ткани, приправляет свою речь сирийскими словами и позволяет домоправителям и домоправительницам распоряжаться там, где нужно проследить лично. Вот и моя сестра Катути с Неферт…
   – Неферт не похожа на других женщин, – прервал Паакер мать, – и если бы ты воспитывала ее, то она сумела бы не только быть украшением дома, но и управлять им.
   Сетхем с удивлением взглянула на сына, а потом сказала, как бы про себя:
   – Да, Неферт – милое дитя, и на нее нельзя сердиться. А я сердилась на нее – ведь она возбудила твой гнев. Но так как ты простил ей, то и я прощаю – как ее, так и ее мужа.
   Лицо Паакера омрачилось, и, остановившись перед своею матерью, лазутчик, со всею свойственною ему жестокостью, сказал:
   – Пусть он истомится в пустыне, пусть гиены северных стран растерзают его непогребенный труп!
   – Как ты бываешь ужасен! – тихо произнесла Сетхем. – Я знаю, что ты ненавидишь Мену, я давно заметила семь стрел над твоею кроватью, на которых написано: «Смерть Мене». Это сирийское заклинание должно погубить того, против которого оно направлено. Как мрачен твой взгляд! Да, это заклинание, ненавистное богам, дает злому духу власть над тем, кто прибегает к нему. Как я, так и твой отец учили тебя чтить богов. Предоставь им наказать виновного, Осирис лишает своей милости тех, кто избирает злого духа своим сообщником.
   – Приносимые мною жертвы обеспечивают мне милость богов, а Мена поступил со мною, как разбойник, и я предаю его власти злого духа, ведь в нем самом сидит зло. Довольно об этом. Если ты меня любишь, то никогда не произноси при мне имени моего врага. Я простил Неферт, и пусть этого будет для тебя достаточно.
   Сетхем покачала головой и проговорила:
   – К чему же это приведет? Война не может продолжаться вечно, и когда Мена вернется, то наше примирение с его близкими вызовет еще большую вражду. Я вижу только один выход: послушайся моего совета и позволь мне выбрать тебе достойную жену.
   – Не теперь, – раздраженно сказал Паакер. – Через несколько дней я отправляюсь в неприятельские земли, и не хочу, подобно Мене, обрекать свою жену на жизнь вдовы. К чему спешить? Жена моего брата при тебе, довольствуйся этим.
   – Боги видят, как я люблю их, но Гор – младший, а ты – старший брат, и тебе принадлежит наследственное имение. Твоя маленькая племянница для меня – прелестная игрушка, а твоего сына я воспитала бы как будущего главу семейства, в моем духе и как завещал твой отец. Для меня священно все, чего он желал. Он радовался твоей ранней помолвке с Неферт и надеялся, что сын его старшего сына продолжит род Ассы.
   – Я не виноват, если его желание останется неисполненным. Но звезды уже высоко, выспись хорошенько, матушка, а когда ты посетишь завтра твою сестру, то скажи ей, что двери моего дома открыты для нее и для Неферт. Домоправитель Катути предложил нашему купить стадо скота, хотя скотоводство в имении Мены, говорят, не очень развито. Что это значит?
   – Ты знаешь мою сестру, – сказала Сетхем. – Она управляет имением Мены, у нее большие запросы, она старается превзойти блеском вельмож, в ее доме часто бывает наместник. Ее сын, говорят, расточителен, а потому иногда они нуждаются в самом необходимом.
   Паакер пожал плечами, еще раз поцеловал мать и удалился.
   Вскоре он стоял в просторной комнате, где обитал, когда находился в Фивах. Стены ее были выбелены и украшены изречениями, написанными иероглифами. Они окаймляли двери и окна, обращенные к саду.
   У задней стены стояло ложе, напоминающее распростертого льва. Изголовье представляло собою подобие головы, а изножье – загнутый хвост этого зверя. Постель была покрыта выделанной львиной шкурой, а испещренная благочестивыми изречениями головная подпорка из черного дерева стояла на высокой скамейке для ног в форме лесенки.
   Над ложем были в изысканном порядке развешаны хлысты и всевозможное драгоценное оружие, в том числе семь стрел, на которых Сетхем прочла слова: «Смерть Мене». Они были начертаны поверх текста, повелевавшего кормить алчущих, поить жаждущих, одевать нагих [59 - Часто повторяемая заповедь из священных книг. Встречается уже на памятниках Древнего царства, например в Бени-Хасан.] и быть кротким относительно всех – и больших, и малых.
   Углубление в стене со стороны изголовья ложа было прикрыто занавеской из пурпурной материи. Во всех углах комнаты стояли статуи. Три из них изображали фиванскую троицу: Амона, Мут и Хонсу, а четвертая – умершего отца лазутчика. Перед каждою возвышался небольшой алтарь с углублениями, куда наливались благовонные составы. На деревянном поставце помещались маленькие статуэтки богов и множество амулетов, в многочисленных сундуках лежали одежда, украшения и бумаги лазутчика. Посреди комнаты стоял стол и несколько табуретов.
   Когда Паакер вошел в освещенную комнату, ему навстречу радостно бросилась большая собака. Он позволил ей высоко прыгнуть и положить лапы ему на грудь, оттолкнул ее, потом снова позволил ей приласкаться и поцеловал ее умную голову.
   Возле его ложа крепко спал старый, но еще крепкий чернокожий. Паакер толкнул его ногой и крикнул:
   – Я голоден!
   Черный невольник медленно встал и вышел из комнаты.
   Как только Паакер остался один, он вынул из-за пояса флакончик с любовным напитком, с нежностью посмотрел на него и поставил его в ларец, где помещалось много сосудов со священными жертвенными благовониями.
   Он привык каждый вечер наполнять углубления алтарей благовониями и возносить молитвы перед изображениями богов.
   Теперь он остановился перед статуею своего отца, поцеловал ее ноги и пробормотал: «Твоя воля да будет исполнена. Пусть женщина, которую ты назначил для твоего старшего сына, принадлежит ему!»
   Затем он начал ходить взад и вперед, думая о случившемся за этот день.
   Наконец, скрестив руки, он остановился перед статуей божества, глядя на нее с сердитым видом путника, который прогоняет дурного проводника, думая сам найти дорогу.
   Его взгляд упал на стрелы над ложем, он улыбнулся и, ударяя кулаком в свою широкую грудь, вскричал: «Я, я, я!..»
   Его собака, вообразившая, что господин зовет ее, поспешила к нему. Он оттолкнул ее и сказал:
   – Когда ты встречаешься с гиеной в пустыне, то бросаешься на нее, не дожидаясь того, чтобы ее поразил удар моего копья. А так как боги, мои властители, медлят, то я сам позабочусь о своих правах. А ты, – продолжил он, обращаясь к статуе своего отца, – будешь моим помощником!
   Этот монолог был прерван рабами, которые принесли ему ужин.
   Паакер окинул взглядом разные кушанья, приготовленные для него поваром, и сказал:
   – Сколько раз еще я должен приказывать, чтобы для меня не приготовляли много блюд, а только одно, но побольше и посытнее? А вино?
   – Ты обыкновенно не дотрагиваешься до него, – заметил старик-чернокожий.
   – Но мне сегодня хочется пить! – вскричал лазутчик. – Принеси один из старых кувшинов с красным каэкемским вином [60 - Каэкем – местность недалеко от Саккара, где в древности процветало виноделие. Красное вино из Каэкема упоминается часто.].
   Рабы с удивлением посмотрели друг на друга, вино было принесено, и Паакер принялся осушать кубок за кубком. Когда слуги оставили его, главный из них сказал:
   – В другое время господин жрет, как лев, и пьет, как муха, а сегодня…
   – Придержи язык, – бросил его спутник, – и пойдем во двор, потому что Паакер приказал угостить нас пивом сегодня!
   События этого дня должны были оказать глубочайшее воздействие на внутренний мир Паакера, если он, трезвейший из воинов Рамсеса, не знавший опьянения и избегавший участия в пирах своих товарищей, в полуночный час сидел один за столом и пил до тех пор, пока его голова не отяжелела.
   Тогда он поднялся, подошел к своему ложу и открыл занавеску, прикрывавшую углубление у изголовья. Там стояла статуя женщины с головными украшениями и атрибутами богини Хатор, изваянная из известняка и ярко расписанная. Ее лицо имело черты жены Мены. Прошло уже четыре года с тех пор, как царь приказал одному скульптору изобразить богиню с миловидными чертами лица жены своего только что женившегося возницы, и Паакеру удалось приобрести копию статуи.
   Он опустился у ложа на колени и, едва сдерживая слезы, глядел на статую. Осмотревшись, чтобы убедиться, что он один, Паакер наклонился, запечатлел поцелуй на холодных каменных губах дорогого изображения, лег и заснул, не раздеваясь и не приказав даже погасить лампы в своей комнате.
   Беспокойные грезы тревожили его, и на рассвете, напуганный каким-то страшным сновидением, он вскрикнул так жалобно, что старик-чернокожий, спавший у ложа вместе с собакой, в испуге вскочил и окликнул его по имени, чтобы разбудить, а собака громко взвизгнула.
   Паакер проснулся с тупой болью в голове. Испугавшее его видение так и стояло перед его взором. Он желал его удержать, чтобы какой-нибудь астролог объяснил ему значение этого сна. После пылких мечтаний прошлого вечера его охватило беспокойство и уныние.
   Звуки утренних молитв донеслись из храма Амона. Паакер отогнал греховные мысли и снова решился предоставить управление своею судьбою богам, отказавшись от помощи магии.
   Следуя своей привычке, он сел в приготовленную для него ванну. Тепловатая вода плескалась вокруг него, он все с более и более воспламенявшимся чувством думал о Неферт и о волшебном напитке, который он поднес ей и который уже, быть может, подействовал. С восходом солнца его самочувствие улучшилось: он взбодрился, и к нему возвратилась его обычная самоуверенность. И когда он, облеченный в драгоценные одежды, собирался выйти из дому, в нем уже снова преобладало настроение вчерашнего дня, и он решился, пусть и вопреки воле богов, достигнуть своей цели.
   Махор определил свой путь, и было не в его обычае уклоняться от избранного им направления.

IX

   Солнце стояло уже на полуденной высоте. Его лучи не проникали в узкие и тенистые улицы Фив, но обжигали зноем широкий путь, пролегающий по плотине и ведущий к царскому дворцу. Эта дорога была обыкновенно пустынной в этот час. В описываемый же день на ней теснились пешеходы, колесницы, всадники и слуги с носилками. Там и сям нагие чернокожие поливали дорогу из кожаных труб. Но слой пыли был так глубок, что, наподобие сухого тумана, окутывал все вокруг и путников, шедших от гавани, к которой приставали лодки жителей некрополя.
   Столица фараонов пребывала в величайшем возбуждении, потому что на крыльях молвы распространилась весть, вызвавшая и в хижинах бедняков, и в дворцах вельмож одинаковые опасения и надежды.
   Ранним утром перед дворцом наместника спешились три гонца из царского лагеря, нагруженные мешками с письмами [61 - Египтяне любили писать письма, много их дошло до наших дней. Существовало даже особое сословие письмоносцев.]. Как после продолжительной засухи селяне смотрят на собирающуюся над их головами грозовую тучу, которая может излиться освежающим дождем, но угрожает молнией и градом, так и жители города с надеждой и опасением ожидали известий с полей войны, которые доходили редко и нерегулярно. В исполинском городе не было ни одного дома, из которого не отправился бы отец, сын или родственник в царское войско, сражавшееся на чужбине, на северо-востоке.
   Гонцы из лагеря были чаще вестниками слез, чем радости. Папирусные свитки повествовали большей частью о смерти и ранах, чем о наградах за военные подвиги, царских подарках и захваченной добыче. Но все-таки вестников ждали с горячим нетерпением и встречали с восторгом. И стар и млад спешили к дворцу наместника и плотною толпою окружали гонцов, раздававших письма и читавших назначенные для публики известия и списки убитых и раненых.
   Наместник Ани проживал в боковой пристройке царского дворца, его официальные покои окружали необозримо широкий двор и состояли из большого числа выходивших на него помещений, где работали писцы со своими начальниками. За этими комнатами возвышался большой, поддерживаемый колоннами и открытый спереди зал.
   Здесь Ани обыкновенно творил суд и принимал чиновников, гонцов и просителей. Здесь он сидел и теперь, на дорогом троне, на виду у всех присутствовавших, окруженный многочисленной свитой, и окидывал взглядом толпу, которую стражники, вооруженные длинными палками, по частям допускали во двор Высоких Ворот и затем выводили оттуда.
   Ничего утешительного не было в том, что он видел и слышал. Из каждой группы, окружавшей писца, раздавались горестные вопли. Люди, желающие рассказать о богатой, выпавшей на долю их родственников добыче, стояли отдельно.
   Большинство пришедших сюда, казалось, были соединены одной незримой сетью, сплетенной из слез и стенаний. Здесь выражали свое горе мужчины, посыпая чело пылью, там – женщины разрывали свои одежды и, размахивая покрывалами, вопили: «О, мой муж! О, мой отец! О, мой брат!» Родители, получившие известие о смерти своего сына, с плачем обнимались, словно ища защиты друг у друга, старики рвали волосы на голове и бороде. Молодые женщины ударяли себя в лоб и грудь или накидывались на читавших списки мертвых писцов, чтобы самим прочесть имя любимого, навсегда теперь утраченного человека.
   Там, где раздавались самые громкие вопли, от одной группы к другой перебегал раб старой Катути, карлик Нему. Вот он остановился возле женщины высшего сословия, обливающейся слезами: муж ее был убит в последнем сражении.
   – Ты умеешь читать? – спросил карлик. – Вон там, вверху, на архитраве красуется имя Рамсеса, со всеми его титулами. Он именуется «дарителем жизни». Да, он умеет создавать новое, то есть новых вдов, мужей которых он посылает на верную смерть.
   Прежде чем удивленная женщина успела ответить ему, он уже подскочил к погруженному в горе человеку и говорил ему:
   – Во всех Фивах не было юношей более цветущих, чем твои убитые сыновья. Умори своего младшего сына голодом или сделай его калекой, иначе они погонят его в Сирию: Рамсесу нужно много свежего египетского мяса для сирийских коршунов.
   Старик, до сих пор стоявший с видом безмолвной покорности, сжал кулаки, а карлик сказал, указывая на наместника:
   – Вот если бы скипетр находился в руках у него, то было бы меньше сирот и нищих на берегах Нила. Священная вода Великой Реки все еще остается пресной, но скоро она станет соленой, как в Северном море, от всех слез, проливаемых на его берегах.
   Казалось, наместник услышал эти слова. Он встал со своего трона и поднял руки вверх с сокрушенным видом.
   Многие из присутствующих заметили это движение, и громкие вопли наполнили просторный двор, который вскоре был очищен солдатами и занят новыми толпами.
   Ани, двоюродный брат царя, был около пятидесяти лет от роду. Рамсес I, дед царствовавшего теперь фараона, низвергнул с престола законную царскую династию и насильственным образом завладел троном. Он происходил из семитского рода, который, изгнав гиксосов [62 - Пришедшие с востока племена, которые во время одного из азиатских переселений народов вторглись в Египет, захватили нижнюю нильскую долину и владели ею около пятидесяти лет.], остался в Египте и в царствование Тутмоса и Аменхотепа увенчал себя военными подвигами. Ему наследовал сын его Сети, который, стараясь узаконить свое право на трон, женился на племяннице Аменхотепа III. От нее он имел сына, которого назвал Рамсесом, по имени своего отца. По линии матери этот государь происходил из законного царского дома и мог заявить о вполне законных основаниях своего вступления на престол – в Египте благородные фамилии, не исключая и семьи фараонов, вели свой род по женской линии.
   Сети назначил Рамсеса своим соправителем [63 - Сети I провозгласил своего сына Рамсеса II своим соправителем сразу после рождения, что дало последнему право заявить, что «царем он стал уже с пеленок» – так было сказано в одной из надписей в Абидосе.], чтобы таким образом устранить всякое сомнение в легальности своего положения. Молодого племянника своей жены, нынешнего наместника Ани, который на несколько лет был моложе Рамсеса, он отдал на воспитание в Дом Сети и обращался с ним как с родным сыном, между тем как другие члены низвергнутой династии были лишены своих привилегий или устранены.
   Ани показал себя верным слугою как Сети, так и его сына. Воинственный и великодушный Рамсес верил ему, как родному брату, хотя осознавал, что в жилах его родственника течет более чистая царская кровь, чем в его собственных.
   Египетский дом фараонов происходил от бога Солнца Ра, но царствующий фараон принадлежал к нему только по линии матери, а наместник Ани – по обеим линиям. Однако Рамсес твердо держал скипетр в руке, и тринадцать его юных сыновей на вечные времена обеспечивали владычество в стране за его домом. Когда после смерти своего воинственного отца он отправился на север для новых военных подвигов, он назначил Ани, бывшего правителем Эфиопии, наместником царства.

   Ани, по-видимому, лишенный честолюбия и духа предприимчивости, принял предложенную ему должность с крайней неохотой. Царю он не казался опасным, потому что, потеряв жену и ребенка, не имел потомков.
   Это был человек выше среднего роста, с необыкновенно правильными, изящными, но застывшими чертами лица. Его светло-серые глаза и тонкие губы не выдавали никаких движений сердца. На его лице всегда можно было видеть кроткую улыбку, которая могла быть широкой, сдержанной или принимать соответствующий оттенок, но никогда не исчезала с его лица.
   С выражением человеколюбия на лице он выслушал жалобу одного землевладельца, скот которого угнали для пропитания армии, и уверил, что его дело будет рассмотрено. Ограбленный удалился с надеждою в душе. Но когда сидевший у ног Ани писец спросил, кому поручить рассмотрение упомянутого произвола властей, Ани ответил:
   – Каждый должен принести какую-нибудь жертву для победы в войне.
   Правитель Суана, провинции, расположенной в южной части государства, требовал средств для производства новых, крайне необходимых береговых сооружений. Наместник ласково, с видимым участием выслушал его сбивчивый рассказ, и стал уверять его, что война поглощает все средства государства, что казна пуста, но что он согласен пожертвовать часть своих собственных доходов для ограждения верной царю провинции Суан от опасности, угрожающей ее полям уничтожением.
   Как только правитель распрощался, Ани тотчас приказал взять из казначейства значительную сумму и послать ее вслед за просителем. Отдавая распоряжения, он часто вставал со своего места и принимал вид скорбящего человека, чтобы показать собравшимся, что он также горюет об утратах.
   Солнце уже перешло полуденный рубеж, когда в толпе, собравшейся вокруг писцов, обнаружилось беспокойство, сопровождаемое громкими заявлениями. Множество женщин и мужчин толпились в одном месте, размахивая руками, и даже самые неповоротливые из фивян обратили внимание на необычайное происшествие.
   Один отряд стражников разгонял кричавшую толпу, а другой отряд, состоящий из ливийцев, уводил задержанного к боковым воротам двора. Но прежде чем они дошли туда, явился посланец от наместника, требуя объяснения случившемуся. Старший из стражников последовал за ним и с величайшим волнением объяснил Ани, что ничтожная дрянь, карлик госпожи Катути, таскался по двору уже несколько часов, стараясь отравить сердца жителей мятежными речами.
   Ани приказал запереть этого ослепленного в тюрьму, но сразу после ухода стражника велел своему писцу распорядиться, чтобы в конце дня карлика привели к нему.
   Между тем как он отдавал это приказание, толпою овладело волнение другого рода.
   Подобно тому, как море разверзлось, чтобы не замочили ног преследуемые израильтяне, столпившийся народ добровольно, как бы подчиняясь единому внутреннему побуждению, раздался в стороны и образовал широкий проход, по которому в полном облачении, в сопровождении нескольких жрецов шел главный жрец Дома Сети, благословляя толпу.
   Наместник пошел ему навстречу, поклонился жрецу и затем удалился с ним в глубину помещения.
   – Итак, произошло немыслимое дело, – сказал Амени. – Наших подвластных требуют отдать на войну.
   – Рамсес нуждается в воинах, чтобы победить, – заявил наместник.
   – А мы нуждаемся в хлебе, чтобы жить! – вскричал жрец.
   – Во всяком случае, мне велено немедленно, значит до жатвы, собрать храмовых земледельцев. Я сожалею об этом приказании, но ведь я только рука, исполняющая волю царя.
   – Рука, которую он употребляет для того, чтобы нарушать древние тысячелетние права и открыть пустыне путь в далекую страну [64 - «При хорошем управлении, – говорил Наполеон I, – Нил достигает до пустыни, а при дурном пустыня доходит до Нила».].
   – Наши поля не надолго останутся необработанными. Рамсес с помощью богов, а также благодаря увеличению войска одержит новые победы.
   – С помощью богов, которых он оскорбляет!
   – После заключения мира он умилостивит богов очень щедрыми дарами и жертвами. Он уверен в быстром окончании войны и пишет мне, что после первой же одержанной им победы думает предложить хеттам союз. Поговаривают также о намерении царя после заключения мира снова вступить в брак с дочерью царя хеттов Хетазара.
   До этих пор глаза наместника были опущены, теперь он поднял их с улыбкой, как бы желая порадоваться вместе с Амени этому известию, и спросил:
   – Что скажешь ты об этом плане?
   – Я скажу, – отвечал Амени, и его обыкновенно серьезный тон приобрел оттенок лукавства, – что Рамсес, по-видимому, считает кровь твоей двоюродной сестры, своей матери, дающую ему право на трон этой страны, совершенно чистой.
   – Это – кровь бога Солнца!
   – Которой в его жилах только половина.
   Наместник помотал головой и тихо сказал с улыбкой, похожей на улыбку мертвеца:
   – Мы не одни.
   – Здесь нет никого, кто мог бы услышать, и то, что я говорю, известно каждому ребенку, – возразил Амени.
   – Но если это дойдет до слуха царя, – прошептал наместник, – то…
   – То он поймет, как неблагоразумно умалять древние права тех, кто призван исследовать чистоту крови властителя этой страны. Рамсес еще сидит на троне Ра, да процветает его жизнь, благоденствие и сила [65 - Формулировка, которая даже в частных письмах следует за именем фараона.].
   Наместник склонил голову и затем спросил:
   – Думаешь ли ты немедленно исполнить приказание фараона?
   – Он – царь. Наш совет, который соберется через несколько дней, должен решить, каким образом исполнить это приказание, вовсе не касаясь вопроса о том, следует ли исполнить его.
   – Вы хотите замедлить отправление ваших подвластных, а Рамсесу они нужны безотлагательно. Кровавой руке войны нужна новая сила.
   – А народу, может быть, нужен новый господин, истинный сын Ра, который сумеет использовать сынов этой страны для ее вящего блага.
   Наместник стоял неподвижно, как статуя, и молча глядел на главного жреца. Амени преклонил перед ним свой скипетр, как перед божеством, и направился в переднюю часть зала.
   Когда Ани последовал за ним, то кроткая улыбка, как всегда, сияла на его лице, и он с достоинством опустился на трон.
   – Ты закончил свой доклад? – спросил он главного жреца.
   – Остается только сообщить, – отвечал тот громко и внятно для всех собравшихся сановников, – что Бент-Анат, дочь царя, совершила вчера великий грех и что во всех храмах страны предстоит молить богов о возвращении ей чистоты, принося жертвы.
   По лицу наместника скользнула легкая тень. Он задумчиво устремил взгляд в землю и сказал:
   – Я завтра посещу Дом Сети, а теперь не стоит говорить об этом.
   Амени поклонился, и наместник, выйдя из зала, отправился в пристройку к дворцу, где он жил.
   На его письменном столе лежали запечатанные свитки. Он знал, что в них содержатся важные для него известия, но он любил подавлять свое нетерпение и приберегать самое лакомое блюдо на конец.
   Он начал с менее важных писем. Немой слуга, сидевший у его ног, сжигал на жаровне свертки папируса, которые подавал ему его господин. Писец делал краткие пометки по указанию Ани относительно ответов на письма.
   По данному наместником знаку писец вышел, и Ани медленно вскрыл письмо царя, которое, судя по надписи «Моему брату Ани», касалось частных, а не общественных дел. Наместник знал, что от этого послания зависел путь, по которому пойдет его дальнейшая жизнь. С улыбкою, за которой он скрывал внутреннее волнение, он сломал восковую печать на царском письме.
   «Относительно Египта, моих забот о стране и счастливом исходе войны, – писал фараон, – я уведомил уже тебя через моих писцов, но последующие слова предназначены брату, желающему сделаться моим сыном, и я пишу их собственноручно. Живущий во мне божественный дух часто внушает мне положительный или отрицательный ответ и всегда решает к лучшему. Теперь ты желаешь получить в жены мое любимое дитя, Бент-Анат, и я не был бы Рамсесом, если бы прямо не признался тебе, что, когда я прочел последние слова твоего письма, резкое «нет!» просилось из моих уст. Я велел вопросить звезды и изучать внутренности жертвенных животных – и все было против твоей просьбы. Однако я не могу отказать тебе. Ты дорог мне, и в тебе течет такая же царская кровь, как и во мне. Она даже более царская, как сказал мне один друг. Он предостерегал меня, говоря о твоем честолюбии и стремлении возвыситься. Тогда в сердце моем совершился переворот, так как я не был бы сыном Сети, если бы из беспочвенного опасения оскорбил друга. К тому же тот, кто стоит так высоко, что многие боятся, как бы он не перерос Рамсеса, кажется мне достойным моей дочери. Сватайся к ней, и если она согласится быть твоею женой, то в день моего возвращения мы отпразднуем свадьбу. Ты достаточно молод, чтобы осчастливить женщину. Твоя зрелость и мудрость оградят мое дитя от несчастий. Бент-Анат должна знать, что ее отец поддерживает твое сватовство, но ты принеси жертвы Хаторам, дабы они обратили к тебе сердце Бент-Анат, решению которой мы оба подчинимся».
   При чтении этого письма наместник несколько раз менялся в лице. Затем он, пожимая плечами, положил папирус на стол, поднялся со своего места и долго стоял со сложенными за спиной руками, задумчиво глядя на пол и прислонившись к одному из столбов, поддерживавших потолок комнаты.
   Чем больше он думал, тем больше омрачалось его лицо.
   – Это – пилюля, приправленная медом, вроде тех, что приготовляются для женщин [66 - В медицинских папирусах сохранились два вида рецептов пилюль: без меда для мужчин и с медом для женщин.], – пробормотал он чуть слышно.
   Затем он направился к столу, еще раз прочел письмо царя и сказал:
   – У него можно поучиться искусству отказывать, выражая согласие и при этом подчеркивая свое великодушие. Рамсес знает свою дочь. Она – девушка, и, подобно ее сверстницам, остережется взять в мужья человека вдвое старше ее, который годился бы ей в отцы. Рамсес хочет подчиниться, и я тоже должен подчиняться, но чему же? Суждению и выбору капризной девчонки!
   При этих словах он швырнул письмо на стол с такой силой, что оно соскользнуло на пол. Немой раб поднял его и осторожно положил на прежнее место, между тем как Ани бросил в серебряный сосуд шар, который произвел резкий звук. Несколько служащих бросились в комнату, и Ани приказал им привести к нему карлика.
   Он негодовал, считая, что царь в своей далекой лагерной палатке воображал, что осчастливил его доказательством своего благоволения.
   Карлик Нему был приведен и пал ниц перед наместником. Ани приказал стражникам уйти и, обратившись к карлику, заявил:
   – Ты вынудил меня посадить тебя в тюрьму. Встань!
   Нему поднялся и сказал:
   – Благодарю тебя даже за мое заключение.
   Наместник с удивлением посмотрел на него, но карлик продолжал со смирением, но не без лукавства:
   – Я опасался за свою жизнь, но ты не только не сократил ее, но продлил – в одиночестве застенков минуты казались мне часами.
   – Прибереги свои шуточки для женщин, – прервал его наместник. – Если бы я не знал, что ты имеешь добрые намерения и действуешь в духе госпожи Катути, то отправил бы тебя в каменоломни.
   – Мои руки, – улыбаясь, сказал карлик, – могут ломать только игрушечные камешки, но мой язык уподобляется воде, которая может одного земледельца обогатить, а другому затопить его поля.
   – Твой язык можно удержать плотиной.
   – Что касается моей госпожи и тебя, то этот язык указывает надлежащий путь. Я объяснил горюющим гражданам, кто именно погубил их кровных и от кого они могут ожидать мира и счастья.
   – Но ты действовал непозволительно и необдуманно, – опять прервал его наместник. – Вообще же ты кажешься дельным человеком, и я намерен приберечь тебя для будущих времен. Слишком усердные друзья гораздо опаснее явных врагов. Я призову тебя, когда ты мне понадобишься, а до тех пор поменьше болтай. Отправляйся теперь к своей госпоже и передай письмо, присланное ей.
   – Да здравствует сын Солнца Ани! – воскликнул карлик, целуя ногу наместника. – Не будет ли письма для моей госпожи Неферт?
   – Передай ей мой поклон. Скажи Катути, что после обеда я приду к ней, – сказал наместник. – Царский возница не прислал письма, но я слышал, что он здоров. А теперь убирайся и держи язык за зубами!
   Нему удалился, и Ани отправился в прохладный зал, где его ожидал обед, состоявший из множества тщательно приготовленных кушаний. Но аппетит у него пропал, хотя он отведал все, что ему подали, и высказывал домоправителю замечания о каждом блюде. И в то же время он думал о письме царя, о Бент-Анат и о том, следует ли ему рисковать, так как опасался получить от нее отказ.
   После обеда он предоставил себя в распоряжение слуги, который тщательно выбрил его, нарумянил, одел, приукрасил и затем подал ему зеркало. Ани рассматривал свое лицо с напряженным вниманием и, садясь на носилки, чтобы отправиться к своей приятельнице Катути, подумал про себя, что его все еще можно назвать красивым мужчиной. «Если я посватаюсь к Бент-Анат, – размышлял он, – что из этого получится?»
   Его тянуло к Катути, которая всегда умела найти меткое слово, когда он, перебирая все «за» и «против», колебался и не делал решительного шага.
   По ее совету он намеревался получить царевну как новую почетную награду, как средство для увеличения своих доходов и в качестве залога неприкосновенности своей особы. К его сердцу она стояла не ближе и не дальше, чем всякая другая красивая египтянка. Теперь эта гордая и благородная особа возникла перед его внутренним взором, и ему показалось, что эта женщина превосходит его по многим качествам. Ему сделалось досадно, что он послушался совета Катути, и он уже начал желать отказа при сватовстве. Брак с Бент-Анат теперь показался ему слишком тяжелым ярмом. Он находился в состоянии человека, добивающегося важной должности, относительно которой он, однако, знает, что ее требования слишком высоки для него, не по его силам: словно честолюбец, которому предложен сан царя с условием, чтобы он никогда не снимал с головы тяжелую корону. Правда, если бы удалось другое – и при этой мысли глаза Ани заблестели, – если бы судьба поставила его на место Рамсеса, тогда брачный союз с Бент-Анат стал бы для него приемлем – в этом случае для нее он был бы царем, господином и повелителем, и никто не осмелился бы требовать от него отчета о том, в каких отношениях он находится со своей супругой.

Х

   В доме возничего Мены не было недостатка в посетителях.
   Дом этот был похож на расположенное по соседству жилище Паакера, но здесь постройки были не так новы, пестрая роспись колонн и стен поблекла, большой сад был лишен заботливого ухода. Только рядом с жилым домом красовалось несколько ухоженных клумб с роскошными цветами и открытая галерея с колоннами, где теперь находилась Катути с дочерью, была убрана по-царски великолепно.
   Стулья были изящно отделаны слоновой костью, столы из черного дерева имели, так же как и кушетки, позолоченные ножки. Искусно изготовленные сирийские сосуды для питья, стоявшие на буфете, столах и консолях, были самой разнообразной формы; прекрасные вазы с цветами стояли повсюду, тонкий аромат струился из алебастровых курильниц, и нога тонула в толстых мягких коврах, покрывавших пол зала.
   В беспорядочном, на первый взгляд, расположении этой богатой меблировки была какая-то особенная прелесть, нечто невыразимо привлекательное.
   На одной из кушеток возлежала, играя с белою кошкой, прекрасная Неферт, которую девушка-негритянка обвевала опахалом, между тем как ее мать, Катути, прощалась со своею сестрой, Сетхем, и с ее сыном Паакером.
   Оба они переступили через этот порог в первый раз за последние четыре года, то есть со времени женитьбы Мены на Неферт, и старая вражда, по-видимому, готова была уступить место новой задушевной дружбе и согласию.
   Когда Паакер и его мать скрылись за гранатовыми кустами, Катути сказала дочери:
   – Кто бы мог вообразить это вчера? Мне кажется, что Паакер любит тебя до сих пор.
   Неферт покраснела и, легонько ударив свою кошку веером, тихо вскрикнула:
   – Матушка!
   Катути улыбнулась. Это была женщина высокого роста, с благородной осанкой, и благодаря своим по-юношески резким чертам лица и ясным глазам она вполне могла считаться красавицей. Она носила длинную, почти до полу, темную одежду из дорогой ткани, отличавшуюся изысканною простотой. Вместо браслетов, серег, колец, дорогих цепочек и брошей, которыми в изобилии украшали себя египтянки, в том числе сестра и дочь Катути, она предпочитала свежие цветы, в которых никогда не было недостатка в саду ее зятя. Только простой формы золотая диадема, знак ее царского происхождения, обыкновенно с раннего утра до позднего вечера украшала ее лоб и придерживала ее длинные иссиня-черные волосы, которые, не заплетенные в косы, опускались ей на спину, будто она пренебрегала суетною заботой о приведении их в порядок. Однако все детали внешнего вида были просчитанными ею, и Катути, в простом платье, без украшений, но обладая царственной осанкой, всегда могла быть уверена, что ее заметят и что она найдет себе подражательниц не только в костюме, но и в манерах.
   И при всем этом Катути долго испытывала нужду, она даже и в описываемый период времени мало чем владела и жила в доме своего зятя в качестве гостьи и управительницы его имений, а до замужества своей дочери проживала с детьми в доме своей сестры Сетхем.
   Она была женою своего родного, рано умершего брата [67 - Браки между братом и сестрой в Древнем Египте были узаконены.], который из-за своей расточительности и любви к роскоши прокутил большую часть своих имений, пожалованных ему представителями новой династии фараонов.
   Оставшись вдовой, она со своими детьми была принята отцом Паакера, ее зятем, как сестра. Она жила в собственном доме, пользовалась доходами с одного подаренного ей мужем имения и предоставила своему зятю заботиться о воспитании ее гордого красавца-сына, которому были свойственны все запросы знатного юноши.
   Столь большие благодеяния казались бы тягостными и унизительными для гордой Катути даже в том случае, если бы она была довольна способом, каким ей оказывали их. Но это было далеко не так. Напротив, она думала, что она имеет право на блестящее окружение, и чувствовала себя оскорбленною, когда ее легкомысленного сына во время учебы в школе убеждали настойчивее приобретать навыки в труде, так как впоследствии ему придется рассчитывать лишь на свои силы и способности.
   Ее оскорбляло и то, что ее зять иногда советовал ей быть бережливее и, со свойственной ему откровенностью, напоминал ей о ее скромных средствах и необеспеченной будущности ее детей.
   При этом ей нравилось чувствовать себя оскорбленной, так как в подобных случаях она считала себя вправе сказать, что ее родственники, при всех их благодеяниях, не могут загладить тех оскорблений, которые причиняли ей. Поистине справедливо, что никто так не возбуждает в нас чувства неприязни, как благодетель, которому мы не можем отплатить за его благодеяния.
   Когда ее зять просил для своего сына руки ее дочери, она охотно дала свое согласие. Неферт и Паакер выросли вместе, и она видела, что этот союз обеспечит и ее собственную жизнь, и будущее ее детей.
   Вскоре после смерти отца Паакера к Неферт стал свататься Мена, но Катути отказала бы ему, если бы сам царь не поддержал своего любимца. После свадьбы она переехала в его дом, и когда он отправился на войну, стала управлять его обширными имениями, за которыми еще при жизни его отца накопились большие долги. Таким образом, судьба дала ей в руки средства, и она могла вознаградить себя за продолжительные лишения. Катути воспользовалась этой возможностью для удовлетворения своей врожденной склонности внушать уважение и восторг, она теперь могла достойно снарядить сына, вступившего со знатнейшими юношами в отряд колесничих и окружить свою дочь роскошью.
   Когда наместник, друг ее покойного мужа, перебрался во дворец фараона, в Фивы, она сблизилась с ним и сумела сначала понравиться, а потом сделаться необходимою этому нерешительному человеку.
   Она воспользовалась тем обстоятельством, что, подобно ему, происходила из старинного рода, и постаралась разжечь его честолюбие, рисуя ему такие перспективы, помышлять о которых до знакомства с нею он счел бы преступлением.
   Сватовство Ани к царевне Бент-Анат было делом рук Катути. Она надеялась, что царь откажет наместнику, этим нанесет ему личное оскорбление и заставит его следовать по тому опасному пути, который она уготовила ему.
   Карлик Нему был послушным орудием в ее руках. Она не посвящала его в свои планы, но он прямо высказывал все ее сокровенные мысли, получая в наказание только легкие удары веером. Вчера он даже осмелился сказать, что если бы царем вместо Рамсеса был Ани, то Катути была бы не царицей, а богиней, так как ей не только не пришлось бы слушаться фараона, а напротив, руководить им.
   Катути не заметила, как покраснела ее дочь, она напряженно смотрела в сторону ворот сада, задумчиво бормоча:
   – Куда это подевался Нему? Ведь и для нас, вероятно, есть известия из лагеря.
   – Мена так давно уже не писал! – тихо сказала Неферт. – А вот и домоправитель!
   Катути повернулась к слуге, вошедшему на веранду через боковую дверь, и спросила:
   – Что ты скажешь?
   – Купец Абша настаивает на оплате. Новая сирийская колесница и пурпурная ткань…
   – Продай хлеб, – приказала Катути.
   – Невозможно, так как подати на храмы еще не уплачены, а торговцам мы отдали так много, что вряд ли нам хватит зерна для посева.
   – Ну так заплати быками.
   – Госпожа моя, мы только сегодня продали целое стадо махору, – испуганно возразил домоправитель, – а ведь надобно вертеть колеса у колодцев, молотить хлеб, также нам нужен скот для жертвоприношений, а кроме того молоко, масло, сыр и навоз для топлива [68 - В Египте, где мало лесов, и поныне высушенный навоз используют в качестве топлива.].
   Катути задумчиво опустила глаза и затем сказала:
   – Уплатить следует. Отправься в Гермонтис и скажи управляющему конефермой, чтобы он прислал сюда десять лошадей Мены золотистой масти.
   – Я уже говорил с ним, – пояснил домоправитель, – но он утверждает, будто Мена строго приказал ему не отдавать ни одного коня, разведением которых он так гордится. Только для колесницы госпожи Неферт…
   – Я требую послушания, – решительно проговорила Катути, прерывая слугу, – и завтра лошади должны быть здесь.
   – Но ведь управляющий конефермой – человек упрямый, Мена считает его незаменимым, и он…
   – Здесь распоряжаюсь я, а не тот, кто далеко отсюда! – воскликнула Катути с раздражением. – И я требую лошадей, а приказание моего зятя устарело!
   Во время этого разговора Неферт изменила свою ленивую позу. Услышав последние слова Катути, она поднялась с ложа и проговорила с решительностью, удивившей даже ее мать:
   – Я требую, чтобы все исполняли приказания моего мужа. Пусть любимые лошади Мены останутся в табунах. Возьми этот браслет, подаренный мне царем, он стоит дороже двадцати коней.
   Домоправитель взял браслет, богато украшенный драгоценными каменьями, и вопросительно посмотрел на Катути. Она пожала плечами, затем утвердительно кивнула головой и сказала:
   – Пусть Абша сохранит его как залог до тех пор, пока не привезут сюда добычу Мены. В течение года твой муж не прислал ничего значительного.
   Когда домоправитель удалился, Неферт снова улеглась на свое ложе и лениво промолвила:
   – Я думала, что мы богаты.
   – Мы могли бы быть богаты, – с горечью отметила Катути, но, увидев, что щеки Неферт снова вспыхнули, она добавила ласково: – Высокое положение налагает на нас большие обязательства. В наших жилах течет царская кровь, и взоры многих обращены на жену самого блестящего из героев царского войска. Пусть не говорят, что муж ею пренебрегает. Что-то Нему замешкался!
   – Я слышу шум во дворе, – сказала Неферт. – Вероятно, явился наместник.
   Катути снова посмотрела в сторону сада. Запыхавшийся раб объявил, что Бент-Анат, дочь царя, вышла из своей колесницы у ворот дома и направляется сюда вместе с царевичем Рамери.
   Неферт встала и вместе с Катути пошла навстречу высоким гостям.
   Когда мать и дочь склонились, чтобы поцеловать одеяние царевны, Бент-Анат отстранилась и сказала:
   – Не подходите близко ко мне, жрецы еще не полностью очистили меня от осквернения.
   – Несмотря на это, ты так же чиста, как око Ра! – воскликнул сопровождавший ее царевич, ее семнадцатилетний брат, который воспитывался в Доме Сети, но вскоре должен был покинуть его. Он поцеловал сопротивлявшуюся сестру.
   – Я пожалуюсь Амени на этого шалуна, – с улыбкой сказала Бент-Анат. – Он непременно хотел сопровождать меня, ведь твой муж, Неферт, его идеал. А я не могла усидеть дома, так как должна сообщить вам приятную весть.
   – От Мены? – спросила молодая женщина, прижимая руку к сердцу.
   – Да, – ответила Бент-Анат. – Мой отец хвалит его и пишет, что при разделе добычи ему будет предоставлено право выбирать первым.
   Неферт бросила на свою мать торжествующий взгляд, а Катути вздохнула с облегчением.
   Бент-Анат погладила Неферт по лицу, как ребенка. Затем она увела Катути в сад и там попросила ее по-матерински помочь советом в важном деле.
   – Отец мой, – начала она, – пишет мне, что наместник Ани сватается ко мне, и он советует вознаградить этого достойного человека за верность, отдав ему мою руку. Он только советует, а не приказывает.
   – А ты что думаешь? – спросила Катути.
   – А я, – решительно отвечала Бент-Анат, – должна отказать ему.
   – Должна?
   Бент-Анат утвердительно кивнула и добавила:
   – Я уверена в этом и не могу поступить иначе.
   – В таком случае тебе не нужен мой совет: ведь если ты что-то решила, повлиять на это не может даже твой родной отец.
   – Этого решения не изменит даже ни один из богов, – твердо сказала Бент-Анат. – Но ты дружна с Ани, а я, уважая наместника, хочу избавить его от унижения. Постарайся уговорить его отказаться от этого сватовства. Я буду обращаться с ним так, как будто ничего не знаю о его письме к моему отцу.
   Катути задумалась и опустила глаза. Затем она сказала:
   – Наместник охотно проводит у меня свое свободное время в разговорах или за игрою, но я не знаю, следует ли мне говорить с ним о столь важных вещах.
   – Сватовство – женское дело.
   – А свадьба царевны – дело государственное, – возразила вдова. – Я понимаю: дядя сватается к племяннице, которая дорога ему, и он надеется, что она украсит вторую половину его жизни и сделает ее счастливее первой. Ани добр и мягок. Став твоим мужем, он исполнял бы малейшие твои желания и охотно подчинялся бы твоей твердой воле.
   Глаза девушки сверкнули, и она, оживившись, воскликнула:
   – Именно эта причина и заставляет меня решительно и твердо отказать ему! Неужели ты думаешь, что раз уж я наследовала гордость своей матери и решительный характер отца, то захочу иметь мужа, над которым могла бы господствовать и который согласился бы подчиниться мне? Как мало ты знаешь меня! Слушаться меня должны мои собаки, слуги и, если будет угодно божеству, мои дети. Покорных мужчин, которые станут целовать мне ноги, я найду сколько будет угодно, и, если захочу, то куплю сотню таких на невольничьем рынке. Двадцати женихам я отказала, и не из опасения, что они унизят мою гордость и покорят мою волю, но именно потому, что чувствовала себя равною им или даже выше их. Человек, которому я желаю отдать свою руку, должен быть существом высшего порядка, он должен быть тверже и лучше меня, я буду стремиться за могучим полетом его духа, смеясь над своей слабостью, и с благоговением прославлять его превосходство.
   Катути слушала девушку, улыбаясь, – так опытные люди чувствуют свое превосходство над мечтателями. Потом она сказала:
   – Может быть, подобные люди рождались в давние времена, но если ты надеешься в наше время встретить такого, то тебе придется носить девичий локон [69 - Отличительным признаком девушки из царствующей династии (а позднее и всякой знатной девушки) была прядь волос (или косичка), загнутая на конце и свисавшая вдоль щеки. Такую же прядь изображали у бога Гора-ребенка.] до тех пор, пока он не поседеет. Наши мыслители – не герои, и наши герои – не мудрецы. А вот идут твой брат с Неферт.
   – Согласна ли ты уговорить Ани отказаться от сватовства? – настойчиво спросила царевна.
   – Я могу попытаться, в угоду тебе, – сказала Катути. Затем она полуобернулась к юному Рамери и сказала: – Глава Дома Сети, Амени, был в молодости таким человеком, как ты говоришь, Бент-Анат. Скажи нам, сын Рамсеса, кого считаешь ты выше всех среди своих друзей? Нет ли между ними кого-нибудь, кто бы заметно выделялся возвышенностью своих помыслов и силою ума?
   Молодой Рамери взглянул удивленно на Катути и, смеясь, ответил:
   – Все мы люди обыкновенные, делаем более или менее охотно то, что должны, а еще охотнее то, чего не должны делать.
   – Неужели юноши, могучего умом, обещающего стать вторым Снофру [70 - Первый фараон IV династии, пользовавшийся большим уважением и в позднейшие времена. Во многих текстах говорится, что подобного ему не было. Относящиеся к его времени памятники – самые древние из дошедших до нас.], Тутмосом или хотя бы Амени, нет в Доме Сети? – продолжала допытываться вдова.
   – Есть такой! – решительно воскликнул Рамери.
   – Кто же это?
   – Поэт Пентаур, – ответил юноша.
   На лице Бент-Анат появился яркий румянец, а ее брат продолжал:
   – Он благороден и обладает возвышенным умом, и кажется, что все боги вселяются в него, когда он начинает говорить. Мы обыкновенно не прочь вздремнуть во время урока во дворе школы, но его слова увлекают нас, и если мы не всегда понимаем все его мысли, то мы все-таки знаем, что они возвышенны и правдивы.
   Бент-Анат дышала прерывисто, а ее глаза были устремлены на губы брата.
   – Ты знаешь его, Бент-Анат, – продолжал Рамери, – он был с тобою в хижине парасхита и во дворе храма, когда Амени объявил о твоем осквернении. Он прекрасен и строен, как Монту [71 - Египетский бог войны.], и я нахожу, что он принадлежит к числу тех, кого нельзя забыть, даже раз увидав их. Вчера, после того как ты покинула храм, он говорил так, как никогда прежде. Он возвысил наши души. Не смейся, Катути, я до сих пор охвачен пламенем. Сегодня утром нам сообщили, что он удален из храма неизвестно куда и что он заочно прощается с нами. Никогда не считают нужным сообщать нам о причинах, но мы знаем больше, чем думают наши наставники. Говорят, будто он недостаточно строго отнесся к тебе и что вследствие этого они велели ему покинуть Дом Сети. Но мы решили все вместе просить о его возвращении. Молодой Анана написал главному жрецу письмо, под которым все мы подпишемся. Одному пришлось бы несладко, но со всеми они не могут ничего сделать. Может быть, они образумятся и вернут его. Если же нет, то мы все пожалуемся нашим родителям, а ведь они не из последних в этой стране.
   – Да ведь это настоящий бунт! Будьте осторожны, мальчики! Амени и остальные пророки не позволят шутить над собою.
   – Да и мы также, – со смехом сказал Рамери. – Если они не вернут Пентаура из ссылки, я попрошу отца перевести меня в школу Гелиополя или Хенну, и другие последуют за мной. Пойдем, Бент-Анат, я должен до захода солнца быть в своей западне – так мы называем школу. Но вот идет ваш малютка Нему!
   Брат и сестра вышли из сада. Как только Катути и Неферт, провожавшие их, повернулись к ним спиною, Бент-Анат пожала руку брата с необыкновенной теплотой и сказала:
   – Вы все берегитесь, будьте осторожны, но требование ваше совершенно справедливо, и я охотно помогу вам.

XI

   Как только Бент-Анат вышла из сада Мены, карлик Нему подошел к женщинам с письмом. Он вкратце, но так комично рассказал о своих похождениях, что рассмешил их обеих. Катути, с совершенно несвойственною ей живостью, посоветовала ему быть осторожным, однако похвалила его за ловкость. Рассматривая печать на письме, она сказала:
   – Это был удачный день: произошло много важного, а в будущем также ожидаются серьезные события.
   Неферт прильнула к Катути и стала просить:
   – Распечатай письмо, давай посмотрим, нет ли весточки от него.
   Катути сломала восковую печать, пробежала письмо глазами, потрепала по щеке свою дочь и сказала, стараясь ее утешить:
   – Может быть, твой брат написал вместо него: я не вижу ни одной строчки, написанной его рукою.
   Неферт заглянула в письмо, но не для того, чтобы прочитать его, а единственно чтобы увидеть знакомый почерк своего мужа.
   Подобно всем египтянкам из знатных семей, она тоже умела читать, и в первые два года своего замужества она частенько удивлялась и в то же время радовалась каракулям, выведенным на папирусе железной рукой ее мужа, писавшего ей, тогда как она в своих нежных пальцах держала тростниковое перо твердо и уверенно.
   Внимательно просмотрев письмо, со слезами на глазах она сказала:
   – Для меня ничего нет, я пойду в свою комнату, матушка.
   Катути, поцеловав Неферт, удержала ее словами:
   – Но послушай все же, что пишет твой брат.
   Неферт отрицательно покачала головой, молча отвернулась и пошла в дом.
   Катути не любила своего зятя, но была сильно привязана к своему легкомысленному красавцу сыну, копии ее покойного мужа. Юноша был любимцем женщин, самым веселым и жизнерадостным из всей знатной молодежи – отборных воинов, колесничих царя. Как подробно в этот раз описывал он все, с таким трудом державший в руках тростинку! Это было настоящее письмо, тогда как обыкновенно он в кратких выражениях просил о новых средствах для удовлетворения своих потребностей, будучи весьма расточительным.
   На этот раз Катути была вправе ожидать от сына благодарности, так как она недавно послала ему значительную сумму, которую взяла из доходов своего зятя. Она начала читать. Чем далее погружалась Катути в чтение, справляясь с массой ошибок и неразборчивых фраз, нацарапанных ее любимцем, тем бледнее становилось ее лицо, которое она неоднократно закрывала дрожащими руками, роняя письмо. Нему сидел перед ней на земле и следил за каждым ее движением. Когда она с душераздирающим криком вскочила и прислонилась лбом к грубому стволу пальмы, он подкрался к ней, начал целовать ее ноги и вскричал с таким участием, что это поразило Катути, привыкшую слышать от своего шута только веселые или ядовитые фразы:
   – Госпожа, госпожа, что с тобою случилось?!
   Катути собралась с силами, повернулась к нему и попыталась заговорить, но ее помертвевшие губы не шевелились, а глаза смотрели так тупо и бессмысленно, как будто ее поразил столбняк.
   – Госпожа, госпожа, – снова воскликнул карлик с невыразимой нежностью в голосе, – что с тобою? Не позвать ли твою дочь?
   Катути сделала отрицательный жест и тихо проговорила:
   – Негодяи, презренные!
   Ее дыхание сделалось прерывистым, кровь прилила к щекам, глаза сверкали. Она наступила ногою на упавшее на землю письмо и зарыдала так громко, что карлик, еще никогда не видавший слез в ее глазах, сильно перепугался и воскликнул с укором:
   – Катути!
   Она горько засмеялась и сказала с дрожью в голосе:
   – Зачем ты так громко произносишь мое имя? Оно обесчещено и опозорено. Как будут все торжествовать и злорадствовать! А я только что возносила хвалу этому дню. Говорят, что следует повсюду выказывать свое счастье и скрывать несчастье. Наоборот, наоборот! Даже боги не должны признаваться, что они довольны и полны надежд, так как и они злобны и завистливы.
   – Ты говоришь о позоре, а не о смерти, – заметил Нему, – но я от тебя же научился, что все поправимо, кроме нее.
   Эти слова подействовали ободряюще на отчаявшуюся женщину. Она быстро обернулась к карлику и сказала:
   – Ты умен и, надеюсь, верен мне. Итак, слушай. Но даже если бы ты был самим Амоном, то не нашел бы способа спастись: его нет!
   – Погоди, – остановил ее Нему, и его умные глаза встретили взгляд его госпожи. – Говори, в чем дело, и положись на меня. Если я и не смогу помочь, то молчать умею, это ты знаешь.
   – Скоро даже дети станут болтать на улице о том, что содержится в этом письме, – сказала Катути с горечью. – Только Неферт не должна ничего знать о случившемся. Ничего, помни это! Но что я вижу? Наместник идет! Скорее, скорее! Скажи ему, что я внезапно захворала. Я не могу его принять теперь, не могу. Никого не впускать, никого! Слышишь?
   Карлик удалился. Исполнив приказание госпожи, он возвратился, но нашел ее по-прежнему в лихорадочном возбуждении:
   – Ну, слушай, – сказала она. – Сперва неважное, а потом невыразимо ужасное. Рамсес осыпает Мену знаками своего благоволения. Предстоял раздел военной добычи этого года. Были приготовлены горы сокровищ, и возничему царя было предоставлено преимущество пред всеми другими – он мог выбирать первым.
   – Далее! – поторопил карлик свою госпожу.
   – Далее? – повторила Катути. – Как достойный глава семейства позаботился о своих близких? Как почтил он свою покинутую жену? Каким образом он постарался освободить от долгов свои имения? Это – позор, это – гнусность! Он, смеясь, прошел мимо серебра, золота и драгоценных каменьев и, взяв в качестве добычи прекрасную пленницу, дочь государя данайцев, отвел ее в свою палатку.
   – Какой стыд! – прошептал карлик.
   – Бедная, бедная Неферт! – вскричала Катути, закрывая лицо руками.
   – А еще что? – мрачно спросил Нему.
   – Это… это… – начала Катути. – Но дай мне успокоиться, я хочу быть совершенно хладнокровною. Ты знаешь моего сына: он легкомыслен, но любит меня и свою сестру более всего на свете. Я, безумная, желая заставить его быть бережливее, красочно описала ему наше тяжелое положение. После упомянутого позорного поступка Мены, сын мой стал думать о нас и о наших нуждах. Его оставшаяся часть добычи была мала и не могла помочь нам. Товарищи его стали играть в кости на свои доли, он пустил в игру свою часть, надеясь выиграть и поправить наше положение. Но он проиграл, все проиграл… И наконец, – это ужасно, непостижимо! – он, думая о нас и только о нас, поставил против огромной суммы мумию своего покойного отца [72 - По дошедшим до нас сведениям, впервые заложили мумию предка при фараоне Древнего царства, которого Геродот называл Асесом. «Кто ставил этот заклад и не уплачивал долга, тому после смерти не предоставлялось места ни в гробнице его предков, ни в какой-либо другой усыпальнице. И потомкам его также отказано будет в погребении» (Геродот, II, 136).]. И проиграл. Если он в течение трех месяцев не выкупит этот священный залог, то лишится чести [73 - Самое тяжкое наказание, применяющееся, вероятно, только к воинам.], мумия достанется выигравшему, а на долю моего сына и на мою достанется позор и изгнание.
   Катути закрыла руками лицо, а карлик пробормотал:
   – Игрок и лицемер!
   Когда его госпожа несколько успокоилась, он сказал:
   – Это ужасно, но еще не все потеряно. Насколько велик его долг?
   Катути сказала таким тоном, словно произносила проклятие:
   – Тридцать вавилонских талантов [74 - Огромная сумма. Вавилонский талант – денежная и весовая единица, тяжелый вавилонский талант – 60,4 кг серебра.]!
   Карлик вскрикнул, точно его ужалил скорпион, и спросил:
   – Кто решился ставить подобную сумму против безумного заклада?
   – Сын госпожи Хатор, Антеф, который еще в Фивах проиграл имение своего отца.
   – Который ни на одно пшеничное зерно не отступит от своих требований! А Мена?
   – Как мог сын мой иметь с ним дело после такого случая? Бедный мальчик просит меня обратиться к наместнику за помощью.
   – К наместнику? – переспросил карлик и покачал головой. – Невозможно!
   – Я это знаю, но его положение, его имя!
   – Госпожа, – сказал карлик со всей серьезностью, – не губи будущее ради настоящего. Если твой сын утратит честь при царе Рамсесе, то она может быть ему возвращена будущим царем Ани. Если наместник окажет тебе теперь эту громадную услугу, то он не будет считать себя обязанным тебе, когда наше дело увенчается успехом и он вступит на трон. Теперь он принимает твои советы, так как считает, что ты не нуждаешься в нем и хлопочешь о его возвышении единственно ради него самого. Но как только ты обратишься к нему с просьбой и он выручит тебя, ты станешь зависимой от него, что крайне нежелательно. Сознание того, что ты используешь его в своих целях, будет для него тем неприятнее, чем труднее будет ему теперь достать для тебя такую большую сумму. Тебе известно его положение.
   – Он весь в долгах, я знаю это.
   – Как тебе этого не знать, – вскричал карлик, – если ты сама побуждаешь его к огромным расходам! Великолепными празднествами он приобрел расположение народа; будучи попечителем Аписа, он в Мемфисе растратил целое состояние [75 - Когда при Птоломее I Сотире умер бык Апис, его попечитель истратил на погребение не только отпущенные ему деньги, но еще взял взаймы у фараона 50 серебряных талантов. А в эпоху Диодора попечители Аписа расходовали для этой цели до 100 талантов.]; тысячами талантов награждал он военачальников, отправившихся в Эфиопию и снаряженных за его счет. А чего ему стоят шпионы в лагере царя? Это тебе известно. Он в долгу у большинства богачей нашей страны, и это хорошо, так как чем больше у него кредиторов, тем больше и союзников. Они рассуждают так: «Наместник – несостоятельный должник, царь Ани будет с благодарностью возвращать долги».
   Катути с удивлением посмотрела на карлика и сказала:
   – Ты знаешь людей.
   – К сожалению, – согласился Нему. – Не прибегай к помощи наместника и, вместо того чтобы принести в жертву труды многих лет, а также будущее величие свое и своей семьи, пожертвуй лучше честью своего сына.
   – И моего мужа, и моей собственной! – вскричала Катути. – Да знаешь ли ты, что это значит? Честь – это такое слово, которое раб может произнести, но значение его он никогда не будет в состоянии понять. Вы потираете место, по которому вас бьют, а мне каждый палец, которым с презрением укажут на меня, нанесет такую рану, как и копье с отравленным наконечником. О бессмертные боги, к кому мне обратиться за помощью?
   И она снова в отчаянии закрыла руками лицо, точно желая скрыть свой позор от собственных глаз.
   Карлик смотрел на нее с состраданием, затем он сказал уже другим тоном:
   – Помнишь ты алмаз, выпавший из лучшего кольца Неферт? Мы искали его, но не нашли. На следующий день, проходя через комнату, я наступил на что-то твердое. Я нагнулся и нашел потерянный камень. Что ускользнуло от благороднейшей части лица, от глаза, то найдено грубой презираемой подошвой, и, может быть, малышу Нему, рабу, не знающему, что такое честь, удастся придумать средство спасения, которое не явилось высокому уму его госпожи.
   – Что ты замышляешь?
   – Спасение, – ответил карлик. – Правда ли, что твоя сестра Сетхем была у тебя и что вы помирились?
   – Да.
   – В таком случае иди к ней. Никогда люди не чувствуют бóльшего желания оказывать услуги, как после примирения, и к тому же Сетхем – твоя сестра и у нее нежное сердце.
   – Она небогата, – возразила Катути. – Каждая пальма в их саду – наследство ее мужа и принадлежит ее детям.
   – И Паакер был у тебя тоже?
   – Да, но, разумеется, только вняв просьбам своей матери, – заметила Катути. – Он ненавидит моего зятя.
   – Я знаю это, – пробормотал карлик. – Но если его попросит Неферт?
   Вдова внезапно выпрямилась, пылая негодованием. Она чувствовала, что слишком многое позволила карлику, и приказала ему оставить ее одну.
   Нему поцеловал край ее одежды и робко спросил:
   – Следует ли мне забыть, что ты доверяла мне? Ты более не позволяешь мне продолжать думать о спасении твоего сына?
   Несколько мгновений Катути колебалась, затем сказала:
   – Ты мудро определил, что мне следует делать. Быть может, бог укажет тебе, что я должна предпринять. Теперь оставь меня одну.
   – Буду я нужен тебе завтра утром?
   – Нет.
   – В таком случае я отправлюсь в Город мертвых и принесу жертву.
   – Так и сделай, – согласилась Катути и пошла в дом, держа в руке роковое послание своего сына.
   Нему остался один. Задумчиво глядя в землю, он пробормотал себе под нос:
   – Они не должны подвергнуться бесчестью теперь, не должны, иначе все пропало. Мне сдается… похоже, что… Но прежде чем я снова открою рот, я отправлюсь к своей матери: она знает больше, чем двадцать пророков.

XII

   Утром следующего дня, еще до восхода солнца, Нему переправился через Нил, держа в поводу маленького белого ослика, которого много лет тому назад подарил ему покойный отец колесничего Мены. Карлик воспользовался утренней прохладой, чтобы пересечь некрополь. Когда он поднялся до половины горы, он услышал позади себя шаги путника, подходившего к нему все ближе и ближе.
   Горная тропинка была узка, и когда Нему заметил, что нагонявший его человек – жрец, он придержал ослика и сказал почтительно:
   – Проходи вперед, жрец: ты на своих двух ногах продвигаешься быстрее, чем я на четырех копытцах.
   – Больная нуждается в моей помощи, – пояснил свою торопливость Небсехт, друг Пентаура, обгоняя медлительного всадника.
   В это время над пурпурным горизонтом всплыло жаркое солнце, и из храма внизу донеслись звуки благочестивого многоголосного мужского пения. Карлик соскользнул со спины осла и принял позу молящегося. Жрец последовал его примеру, но Нему с благоговением поднял свой взор к небесному светилу, а глаза Небсехта были обращены к земле. Одна из его вскинутых рук опустилась, чтобы поднять редко встречающуюся окаменелую раковину. Через несколько минут Небсехт встал, и Нему сказал ему:
   – Прекрасное утро. Святые отцы поднялись сегодня раньше обыкновенного.
   Лекарь улыбнулся и спросил:
   – Разве ты обитаешь в Городе мертвых? Кто здесь содержит карликов?
   – Никто, – ответил Нему. – Но и я задам тебе вопрос: кто из живущих здесь настолько знатен, что лекарь из Дома Сети тратит на него время и силы?
   – Та, к которой я иду, – человек маленький, но ее страдания велики, – ответил Небсехт.
   Нему посмотрел на него с удивлением и пробормотал:
   – Это благородно, это… – но он не закончил фразу, а только потер себе лоб и затем внезапно вскричал: – Ты идешь, должно быть, по поручению царевны Бент-Анат к раненой дочери парасхита. Как здоровье бедной девочки?
   В последних словах звучало такое участие, что Небсехт ласково ответил:
   – Ей лучше, она выживет.
   – Благодарение богам! – воскликнул Нему в спину удаляющемуся спутнику.
   Небсехт с удвоенною скоростью стал подниматься на гору. Он уже спустился с противоположного ее склона и давно сидел в хижине парасхита, когда Нему приблизился к жилищу своей матери Хект, колдуньи, от которой Паакер получил любовный напиток.
   Старуха сидела перед дверью своего логова. Около нее лежала доска с поперечными перекладинами, на которые был положен маленький мальчик таким образом, что в перекладины упирались его голова и ступни.
   Хект обладала искусством производить карликов, за этих игрушечных человечков хорошо платили. Истязуемый ею ребенок с хорошеньким личиком обещал превратиться в дорогостоящий товар.
   Как только колдунья увидела приближавшегося путника, она нагнулась к мальчику, взяла его на руки вместе с доскою, отнесла в свою пещеру и сказала строго:
   – Если ты пошевелишься, будешь бит. А теперь я тебя привяжу.
   – Пожалуйста, не привязывай! – попросил ребенок. – Я буду молчать и лежать спокойно.
   – Вытянись! – приказала старуха и привязала заплакавшего ребенка веревкой к доске. – Если ты будешь лежать смирно, я дам тебе медовую лепешку и позволю поиграть с цыплятами.
   Дитя успокоилось, улыбка радости и надежды засветилась в его глазках. Он уцепился ручонками за платье старухи и жалобно сказал:
   – Я буду тих, как мышонок, и никто не узнает, что я здесь, а когда ты дашь мне лепешку, то отпусти меня на волю и позволь сходить к Уарде.
   – Она больна, зачем тебе туда?
   – Мне бы хотелось отнести ей лепешку, – тихо проговорил мальчик со слезами на глазах.
   Старуха дотронулась пальцем до подбородка мальчика, таинственная сила побуждала ее поцеловать его. Но она резко отвернулась и сказала строго:
   – Лежи смирно. Видно будет.
   И она прикрыла его коричневым мешком. Затем снова вышла наружу, поздоровалась с Нему, угостила его молоком, лепешкой и медом, сообщила ему, как чувствует себя Уарда, здоровье которой интересовало его, и наконец спросила:
   – Что привело тебя сюда? Нил еще был узок, когда ты последний раз приходил ко мне, а теперь вода уже начала убывать [76 - События происходят в первые дни ноября. Вода в Ниле начинает медленно прибывать, между 15 и 20 июля ее уровень резко повышается, а в первой половине октября наступает полный разлив Нила. Вскоре вода начинает убывать, сначала медленно, а потом все быстрее.]. Может быть, тебя послала твоя госпожа? Или ты сам нуждаешься в моей помощи? Низкие люди везде одинаковы: никто ни к кому не пойдет без выгоды для себя. Что тебе нужно от меня?
   – Я не нуждаюсь ни в чем, – возразил карлик, – но…
   – Но ты пришел по поручению третьего лица, – со смехом сказала колдунья. – Это одно и то же. Требующий чего-нибудь для других думает всегда в первую очередь о себе.
   – Пожалуй что и так, – согласился карлик. – Во всяком случае, твои слова доказывают, что ты не поглупела с тех пор, как я видел тебя в последний раз, а это меня радует, ведь мне нужен твой совет.
   – Я готова помочь тебе. Что у вас произошло?
   Нему вкратце рассказал своей матери, прямо и без утайки, что ждет его госпожу и какой позор грозит ей из-за безрассудства сына.
   Старуха неоднократно качала седой головой, но она не прерывала карлика, пока он не закончил. Затем, пристально посмотрев на него, она спросила:
   – И вы действительно думаете, что вам удастся посадить воробья на место орла – какого-то Ани на трон Рамсеса?
   – На нашей стороне войска, сражающиеся в Эфиопии! – воскликнул Нему. – Все жрецы против царя, они признали, что в Ани течет настоящая кровь Ра…
   – Это много значит, – согласилась старуха.
   – А много собак – смерть для лани, – со смехом сказал Нему.
   – Но ведь Рамсеса трудно назвать загоняемым зверем: это не робкая лань, а скорее лев, – серьезно проговорила старуха. – Вы играете в опасную игру.
   – Мы это знаем, – сказал Нему, – но выигрыш может быть очень большой.
   – Но можно проиграть все, – пробормотала старуха, чиркнув пальцем по своей жилистой шее. – Делайте, что хотите, мне решительно все равно, кто посылает юношей на смерть, а у стариков отбирает скотину. Что нужно вам от меня?
   – Я пришел по собственной воле и хочу спросить тебя: что должна делать Катути для спасения своего дома и сына от бесчестья?
   – Гм, – буркнула колдунья. Она выпрямилась, опираясь на палку, и вопросительно посмотрела на Нему. – Что же это делается с тобой? Ты так близко к сердцу принимаешь судьбу этих важных господ, точно все это касается тебя самого!
   Карлик покраснел и ответил, запинаясь:
   – Катути добрая госпожа, и если она будет благоденствовать, то и на нашу с тобою долю кое-что достанется.
   Хект, недоверчиво покачав головой, сказала, ухмыляясь:
   – Может быть, тебе и достанется лепешка, а мне – только крохи! У тебя на уме еще что-то, но для меня твоя душа открыта так же, как грудь этой выпотрошенной вороны. Ты принадлежишь к числу тех людей, чьи руки не могут оставаться спокойными и постоянно должны что-то мять, двигать, до всего тебе есть дело. Будь ты на три головы выше и сыном жреца, то бы далеко пошел. Ты стремишься к вершине и кончишь жизнь высоко: или другом царя, или на виселице.
   Старуха рассмеялась, а Нему закусил губу и сказал:
   – Если бы ты посылала меня в школу и если бы я не был сыном колдуньи и карликом, то играл бы людьми, как они играют мною, я умнее их всех, и они не могут скрыть от меня ни одной своей мысли. Сто путей открыты передо мной в то время, как они не знают, что делать, а там, где они беззаботно идут вперед, я вижу угрожающую им пропасть.
   – И все-таки ты приходишь ко мне, – насмешливо проговорила старуха.
   – Мне надо посоветоваться с тобою, – сказал Нему серьезно. – Две пары глаз увидят больше одной, а посторонний наблюдатель видит яснее, чем игрок, да ведь ты и обязана помогать мне.
   Колдунья рассмеялась и спросила с удивлением:
   – Я? Обязана?
   – Помогать мне, – настойчиво повторил карлик тоном отчасти просьбы, отчасти упрека. – Ты лишила меня роста и сделала калекой.
   – Потому что карликам живется лучше, чем кому-либо.
   Нему покачал головой и возразил с грустью:
   – Ты часто говорила мне это, и если вспомнить других, рожденных в нищете, подобно мне, можно с тобой и согласиться. Но мне ты испортила жизнь, искалечила не только тело, но и душу, и обрекла меня на невыразимые страдания.
   Большая голова карлика опустилась на грудь, а левую руку он прижал к сердцу. Старуха наклонилась к нему и ласково спросила:
   – Что с тобой? Я думала, что тебе живется хорошо в доме Мены.
   – И это говоришь ты, которая только что рассказала мне, кем бы я мог стать! Ты, изуродовав меня, продала казначею Рамсеса, а он подарил меня отцу Мены, своему зятю. Это было пятнадцать лет тому назад. Я был тогда обычным мальчиком, разве что обладал живым умом и нрав у меня был беспокойным и пылким. Меня отдали, как игрушку, маленькому Мене, и он запрягал меня в свою колясочку, украшал перьями и лентами и бил плетью, если я вез его не очень быстро. Как смеялась девушка, дочь привратника, за которую я готов был отдать жизнь, когда я в пестром наряде бежал перед колясочкой, а плеть молодого хозяина свистела над моей головой, пот застилал мне глаза, и мое сердце обливалось кровью! Когда умер отец Мены, мальчишку отдали в школу Дома Сети, я же стал служить жене домоправителя, которого Катути сослала в свое родовое имение в Гермонтисе. То были тяжелые годы! Девочки играли со мною, как с куклой, укладывали в колыбель и заставляли притворяться спящим, между тем как в душе моей зрели любовь и ненависть и зарождались великие планы. Когда я пытался сопротивляться, они секли меня розгами. А когда я однажды ударил до крови одну из девочек, то видевший это Мена подвесил меня за пояс на гвоздь в кладовой и оставил там. На меня напали крысы, и после этого шрамы остались у меня на всю жизнь. Но что шрамы – сердечные раны не заживут никогда. Затем Мена женился на Неферт, и его теща Катути поселилась в его доме. Она взяла меня к себе, я сделался ей необходим, она обращается со мною, как с человеком, ценит мой ум и слушается моих советов. Поэтому я хочу возвеличить ее и вместе с нею сделаться могущественным. Когда Ани взойдет на трон, мы будем управлять им – ты, я и она. Рамсес должен пасть, а вместе с ним Мена, который, будучи мальчишкой, надругался над моим телом и отравил мою душу.
   Старуха молча стояла возле карлика, слушая его. Затем она опустилась на грубую деревянную скамью и сказала:
   – Теперь я понимаю тебя: ты хочешь отомстить, надеешься возвыситься, а я должна точить твой нож и держать тебе лестницу. Бедный малютка! Садись, выпей молока и послушайся моего совета. Катути нужно много денег, чтобы не допустить бесчестья. Ей же надо только поднять их, так как они лежат у ее порога.
   Карлик удивленно посмотрел на старуху.
   – Махор Паакер – сын ее сестры Сетхем, не так ли? – спросила она.
   – Да.
   – Дочь Катути, Неферт, жена твоего господина Мены, и кому-то очень желательно заманить оставленную курочку на свой двор.
   – Ты говоришь о Паакере, который был помолвлен с Неферт, прежде чем она вышла за Мену.
   – Паакер был у меня третьего дня.
   – У тебя?
   – Да, у меня, у старой Хект. Ему понадобился любовный напиток. Я дала ему кое-что подходящее, а так как я очень любопытна, то отправилась вслед за ним, видела, как он подал молодой госпоже воду, и узнала, кто она.
   – И Неферт выпила это зелье? – с ужасом спросил карлик.
   – Уксус и морковный сок, – со смехом сказала старуха. – Вельможа, являющийся ко мне, чтобы приобрести расположение женщины, готов на все. Пусть Неферт попросит у Паакера денег – и долги молодого ветрогона будут оплачены.
   – Катути гордо и решительно оборвала меня, когда я заикнулся ей об этом.
   – Ну, так Паакер должен сам предложить деньги. Ступай к нему, намекни на возможность благосклонности со стороны Неферт, расскажи, какое несчастье обрушилось на этих женщин, а если он станет упираться, тогда намекни ему, что тебе кое-что известно о моем зелье.
   Карлик, опустив голову, задумался, а потом воскликнул, восхищенно глядя на старуху:
   – А это действительно мудро!
   – Ваше дело, может быть, не так уж безнадежно, как мне показалось сначала. Катути должна благодарить негодяя, проигравшего мумию своего отца. Ты не понимаешь меня. Ну если ты действительно самый умный человек по ту сторону Нила, то каковы же там другие?
   – Ты думаешь, – сказал карлик, – что мою госпожу будут расхваливать за то, что она пожертвовала такой огромной суммой ради доброго имени…
   – При чем тут имя, за что тут хвалить? – нетерпеливо вскричала старуха. – Дело совсем в другом. Для нас важны отношения Паакера и жены Мены. Если махор готов пожертвовать ради молодой женщины целым состоянием, то он захочет обладать ею, и Катути не станет ему мешать. Ведь ей будет известно, за что заплатил племянник. Но его соперник, то есть Мена, стоит поперек дороги: его-то и нужно устранить. Возница близок к фараону, и петля, накинутая на одного, очень легко может обвиться и вокруг шеи другого. Сделайте махора вашим союзником, сумейте благоразумно его использовать – и тогда вполне может случиться, что укусы крыс, которым ты подвергся, будут отомщены смертельными ранами, и Рамсес, который стер бы вас с лица земли, если бы вы напали на него открыто, погибнет от удара дротика, брошенного в него из засады. Когда трон освободится, то наместник вскарабкается на него, правда, если жрецы помогут ему в этом, так как у него слабые ноги. Вот ты сидишь, разинув рот, а я ведь не посоветовала тебе ничего такого, чего бы ты не мог придумать сам.
   – Ты – кладезь мудрости! – воскликнул карлик.
   – А теперь ступай, – сказала Хект. – Расскажи своей госпоже и племяннику об этом плане, пусть они подивятся твоей сообразительности. Сегодня ты еще помнишь, что это я придумала, как следует поступить, завтра ты забудешь об этом, послезавтра вообразишь, что тебя вдохновили девять великих богов. Я знаю, что так и будет. Но я не могу ничего давать даром. Тебя кормит твой маленький рост, других – их сильные руки, а я зарабатываю свой скудный хлеб, давая бесценные советы. Послушай же: когда вы уже все решите с Паакером, а Ани согласится воспользоваться его услугами, то скажи ему, что мне известна тайна, которая делает махора орудием его желаний и что я согласна продать ее.
   – У тебя купят ее, это верно! – вскричал карлик. – Чего ты требуешь?
   – Немногого, – отвечала старуха. – Я хочу, чтобы мне дали письменное разрешение заниматься своим делом, чтобы меня не трогали даже жрецы и чтобы, когда придет смерть, мне не было отказано в достойном погребении.
   – На это едва ли согласится наместник, так как он должен избегать всего, что оскорбляет служителей божества.
   – И делает все, чтобы унизить Рамсеса в их глазах, – прервала карлика старуха. – Пойми: наместнику не придется писать новое разрешение, пусть только подтвердит, что действительно старое, которое выдал мне Рамсес, когда я вылечила его любимую лошадь. Они сожгли это разрешение со всем моим имуществом, когда разрушили мою хижину и объявили меня колдуньей, а мои вещи – оскверненными дьяволом. О погребении еще будет время подумать. Я желаю, чтобы мне возвратили разрешительную грамоту Рамсеса, и ничего больше.
   – Ты ее получишь, – сказал карлик. – Прощай. Мне поручено заглянуть в гробницу нашего дома, узнать, приносятся ли там как следует заупокойные жертвы, приказать налить новых благовоний в сосуды и кое-что подновить. Когда станет прохладнее, я еще раз буду проходить здесь. Мне хочется поговорить с парасхитом Пинемом и узнать, как здоровье бедной Уарды.

XIII

   Перед хижиной парасхита два человека усердно забивали в землю колья и растягивали на них кусок старой холстины.
   Один из них, Пинем, время от времени просил другого не забывать о больной и стучать потише.
   Когда они закончили свою работу и устроили под легким навесом ложе из свежей пшеничной соломы, то оба сели на землю и стали смотреть на хижину, у входа в которую сидел лекарь Небсехт, ожидая пробуждения спавшей подопечной.
   – Кто этот человек? – спросил лекарь старика, указывая на его младшего товарища, высокого загорелого воина с густой рыжей бородой.
   – Мой сын, он вернулся из Сирии, – ответил парасхит.
   – Отец Уарды? – уточнил Небсехт.
   Солдат утвердительно кивнул и сказал грубым голосом, не лишенным, впрочем, оттенка чистосердечия:
   – Этому трудно поверить – она ведь так бела и румяна, но ее мать была иноземкой, и Уарда своим нежным сложением похожа на нее. Я боюсь тронуть ее мизинцем, но вот эту хрупкую куколку переехала колесница, и она выдержала это, и еще жива!
   – Без помощи этого святого отца она бы не выжила, – заметил парасхит, склонившись перед лекарем и целуя край его одежды. – Да наградят тебя боги за то, что ты сделал для нас, бедных! – прибавил он, обращаясь к Небсехту.
   – Мы теперь можем заплатить! – вскричал солдат, ударяя по туго набитому кошелю, висевшему у него на поясе. – В Сирии мы хорошо поживились, захватили много добычи, и я куплю тельца, чтобы пожертвовать его вашему храму.
   – Лучше пожертвуй животное из теста [77 - Геродот писал, что бедные люди из-за отсутствия средств пекут из пшеничной муки фигурки свиней и приносят их в жертву.], – сказал лекарь, – и если желаешь отблагодарить меня, то дай денег своему отцу, чтобы он мог хорошо кормить твое нежное дитя и ухаживать за ним так, как я ему велю.
   – Гм… – пробормотал солдат. Он снял с пояса кошель, взвесил его в руке и, подавая его парасхиту, сказал: – Ведь я пропил бы все это! Возьми его, отец, это для девочки и для матушки.
   Старик нерешительно протянул руку к этому щедрому подарку, но тут воин одумался и сказал, открывая кошель:
   – Позволь мне только вынуть несколько колец, потому что сегодня я могу оказаться на мели: меня ждут несколько товарищей в кабаке. Этого мне хватит и на завтра, и на послезавтра. На, возьми остальное.
   Небсехт одобрительно кивнул, и пока парасхит в знак благодарности целовал руку лекарю, солдат вскричал:
   – Вылечи мою малютку, жрец! О жертвах и подарках речь уже не идет, так как я теперь уже ничего не имею. Все, что у меня есть, – два железных кулака и грудь твердая, как зубец крепости. Если ты будешь когда-нибудь нуждаться в помощи, то призови меня, и я защищу тебя от двух десятков врагов. Ты спас мое дитя. Значит – жизнь за жизнь! Я прошу тебя считать меня своим кровным братом. Кашта отдался тебе, и ты можешь располагать его жизнью, как своею собственною.
   Он вынул нож-кинжал из-за пояса, сделал небольшой надрез на своей руке, и несколько капель крови упали на камень у ног лекаря.
   – Взгляни сюда, – сказал он, – это моя расписка. Мое слово крепко.
   – Я человек мирный, – проговорил, запинаясь, Небсехт, – и меня защищает моя белая одежда. Но кажется, наша больная проснулась.
   Лекарь встал и вошел в хижину. Голова прекрасной Уарды лежала на коленях ее бабки, и взгляд ее больших голубых глаз медленно обратился на жреца.
   – Ей хочется встать и выбраться на вольный воздух, – сказала старуха. – Она долго и крепко спала.
   Лекарь пощупал ее пульс, осмотрел рану, на которой лежали листья какого-то растения, и сказал:
   – Превосходно. Кто дал вам это целебное растение?
   Старуха, смутившись, медлила с ответом, но Уарда сказала без колебания:
   – Старая Хект, которая живет вон там, в темной норе.
   – Колдунья, – пробормотал лекарь. – Но пусть эти листья остаются на ране, ведь они помогают, так не все ли равно, откуда они появились.
   – Хект попробовала капли, которые ты дал, и признала, что они приносят большую пользу, – сказала старуха.
   – Значит, мы с ней довольны друг другом, – заметил Небсехт с лукавою улыбкой. – Теперь мы перенесем тебя на свежий воздух, девочка, потому что здесь воздух тяжел, как свинец, а твои израненные легкие требуют более тонкой пищи.
   – Да, вынесите меня отсюда! – попросила больная. – Хорошо, что ты не привел теперь с собой того, который пугал меня своими заклинаниями.
   – Ты говоришь о слепом Тете, – понял Небсехт. – Он не придет больше, но молодой жрец, который успокоил твоего отца, когда он прогонял царевну, будет посещать вас. Он дружески к вам расположен, и тебе следовало бы…
   – Пентаур придет? – живо переспросила девушка.
   – Еще до полудня. Но откуда тебе известно его имя?
   – Я знаю его, – решительно ответила Уарда.
   Лекарь с удивлением посмотрел на нее и сказал:
   – Тебе не следует больше говорить, твои щеки пылают, боюсь, лихорадка может вернуться. Мы приготовили тебе место в тени и сейчас перенесем тебя на воздух.
   – Подождите, – остановила их девушка. – Бабушка, расчеши мне волосы, они спутались.
   И она попыталась разделить своими маленькими пальчиками густые золотистые волосы на пряди и освободить их от набившихся соломинок.
   – Пожалуйста, успокойся, – уговаривал ее лекарь.
   – Они такие тяжелые, – сказала она, улыбаясь Небсехту с таким видом, будто волосы были для нее неприятным бременем. – Помоги мне, бабушка.
   Старуха склонилась над больной и осторожно стала расчесывать ее длинные волосы грубым серым гребнем из рога, осторожно вынимая соломинки, и наконец уложила две пышные блестящие косы на плечи своей внучки.
   Небсехт знал, что резкие движения вредны для больной, и хотел уже запретить беспокоить девушку, но внезапно онемел. Удивленный, он неподвижно, с раскрасневшимися щеками стоял перед Уардой и со страхом внимательно следил за каждым ее движением.
   Она не замечала его состояния.
   Когда старуха отложила гребень в сторону, Уарда, глубоко вздохнув, попросила зеркало, и бабушка подала ей осколок темной пережженной полированной глины. Больная обратила его блестящею стороной к себе, с минуту вглядываясь в неясное отражение, затем проговорила:
   – Я так давно не видала цветов, бабушка.
   – Вот, возьми, дитя мое, – сказала старуха и вынула из кружки с водой розу, положенную царевной Бент-Анат на грудь девушки. Но прежде чем Уарда взяла цветок, засохшие лепестки его опали и осыпали ее. Небсехт нагнулся, собрал их и положил в руку больной.
   – Как ты добр, – сказала она. – Меня называют Уардой – так же, как этот цветок. Я люблю розы и свежий воздух. Вынесите меня.
   На зов Небсехта в хижину вошел парасхит, а за ним его сын, они перенесли больную под простой, изготовленный ими навес. Колени у воина дрожали, когда он держал на руках такую легкую ношу, и он вздохнул полной грудью, лишь опустив ее на циновку.
   – Какое синее небо! – воскликнула Уарда. – Дед поливал мой гранатовый куст, я так и думала. Вон и мои голуби прилетели. Дай мне зерен, бабушка. Как они радуются!
   Красивые птицы с черными колечками на серовато-красноватых шейках беззаботно летали вокруг девушки и склевывали зерна, которые она клала себе на губы.
   Небсехт с удивлением наблюдал за этим необыкновенным зрелищем. Перед ним точно открывался новый мир, и в его груди зашевелилось что-то неведомое. Он молча опустился на землю около хижины и стал тростниковой палочкой чертить на песке изображение розы.
   Голуби улетели и расселись на крыше, все было тихо кругом, но вдруг залаяла собака парасхита, послышались чьи-то шаги. Уарда приподнялась и сказала:
   – Бабушка, это жрец Пентаур.
   – Как ты можешь знать это? – спросила старуха.
   – Просто знаю, и все, – с уверенностью проговорила девушка, и через несколько минут раздался звучный голос:
   – Привет вам, как здоровье больной?
   Пентаур остановился около Уарды, порадовался, услышав благоприятный прогноз лекаря, и залюбовался прелестным личиком больной. Он держал в руках цветы, возложенные обретшей счастье девушкой на алтарь богини Хатор, жрецом которой он стал со вчерашнего дня. Уарда покраснела. Взяв цветы, она держала их перед своим лицом.
   – Это посылает тебе великая богиня, которой я служу, – сказал Пентаур. – Она дарует тебе исцеление. Оставайся подобною ей. Ты чиста и прекрасна, как и она, ты, словно светом, озаряешь радостью эту мрачную хижину. Сохрани свою невинность, и повсюду, куда ты направишь свои стопы, будешь пробуждать любовь, подобно тому, как цветы вырастают на том месте, которого коснется Хатор своей золотой ногой [78 - Хатор во многих местах, например в Дендера, называли «золотой». У этой египетской богини удивительно много общего со «златовласой Афродитой».]. Да пребудет с вами ее благословение!
   Он произнес последние слова, обращаясь и к Уарде, и к старикам, и собирался уже уходить, когда из-за маисовых стеблей, сваленных вблизи навеса, раздался боязливый детский крик и вслед затем появился мальчик, державший в высоко поднятой руке небольшой кусок лепешки, половину которого, по-видимому, отняла у него собака, явно хорошо знакомая с ребенком.
   – Как ты попал сюда, Шерау? – спросил парасхит плачущего мальчика. Это был тот самый несчастный ребенок, которого Хект превращала в карлика.
   – Я хотел, – плача проговорило дитя, – принести Уарде лепешку. Она больна, а я так хотел…
   – Бедняжка, – сказал парасхит, гладя мальчика по голове. – Ну, дай же ее Уарде.
   Шерау приблизился к больной, стал перед ней на колени и проговорил, поблескивая глазенками:
   – Возьми. Она очень вкусная и сладкая, а когда мне опять дадут лепешку и Хект отпустит меня, я принесу ее тебе.
   – Благодарю тебя, ты добрый мальчик, Шерау, – сказала Уарда, целуя ребенка. Затем, обращаясь к Пентауру, она добавила: – Он уже несколько недель не ел ничего, кроме сердцевины стеблей папируса [79 - Египтяне употребляли в пищу корневища папируса (а также и сердцевину стебля), чаще всего – подсушенные на огне.] и сухих лепешек из лотоса [80 - По свидетельству Геродота, зерно лотоса, похожее на мак, толкли в ступе и пекли из него хлеб.], а все же принес мне лепешку, которую моя бабка дала вчера старой Хект.
   Мальчик вспыхнул и проговорил:
   – Осталась только половина, но я не трогал ее, ваша собака отхватила и тут, и тут. – Он подхватил пальцем капельку меда, стекавшую с лепешки, и слизнул ее. – Я уже давно жду здесь, но боялся вон тех чужих господ, – добавил он, указывая на Небсехта и Пентаура. – А теперь мне пора домой.
   Спустившись в долину, мальчик остановился. Солнце стояло почти в своей верхней точке, и он должен был возвратиться к колдунье, снова улечься на доску, но ему так хотелось пройти дальше, хотя бы до строившейся гробницы царя.
   Перед входом в гробницу был устроен навес из пальмовых листьев, под ним часто отдыхал скульптор Батау, уже дряхлый старик. Он был глух, но по праву считался первым мастером, это он создал великолепные барельефы и бесконечные ряды иероглифов в величественных храмах, построенных Сети в Абидосе и Фивах, а теперь он работал над украшением стен в строящейся гробнице Рамсеса.
   Шерау часто подкрадывался к скульптору, с благоговением наблюдал за его работой и пытался сам лепить из глины фигурки зверей и людей.
   Однажды старик заметил его, молча взял у него из рук вылепленную им фигурку, осмотрел ее и с улыбкой одобрения вернул мальчику. С тех пор между ними установились особые отношения. Шерау получил разрешение сидеть возле скульптора и лепить фигурки, подражая старику. Все это происходило в полном молчании, но иногда глухой старик уничтожал работу мальчика, иногда исправлял ее точными движениями пальцев и нередко одобрительно кивал ему.
   Когда мальчик не приходил, учитель скучал по нему. И для Шерау самыми счастливыми часами были те, которые он проводил со старым скульптором. Мальчику также не запрещалось брать глину домой. Там он тайком от старой Хект лепил разные фигурки, которые, едва закончив, тотчас уничтожал.
   Лежа на одре своих страданий, он старался остававшимися свободными руками воспроизвести те образы, которые возникали в его воображении, и при этом занятии он забывал о настоящем, и его горькая судьба приобретала сладостный привкус счастья.
   Было уже слишком поздно, и мальчику пришлось отказаться от прогулки к гробнице Рамсеса.
   Он еще раз посмотрел туда, где находилась хижина парасхита, и затем поспешно направился к мрачной пещере колдуньи.

XIV

   Пентаур также вскоре покинул жилище парасхита. Он задумчиво шел по горной тропинке, ведущей к храму, управление которым поручил ему Амени. Он понимал, что для него наступили тяжелые времена. Храм, настоятелем которого он теперь был, основала представительница низвергнутой династии царица Хатшепсут [81 - Дочь Тутмоса I, жена своего брата Тутмоса II, соправительница другого брата Тутмоса III. Эту энергичную женщину, сыгравшую значительную роль в истории Египта, изображали в шлеме и с бородой.] в честь богини Хатор; он стал памятником самой царице.
   Служившие там жрецы пользовались особыми, письменно подтвержденными привилегиями, которые строго соблюдались до сих пор. Сан жреца был наследуемым, переходил от отца к сыну, жрецы имели право выбирать настоятеля храма из своей собственной среды – им становился один из них.
   Предыдущий настоятель храма Руи тяжело заболел, и Амени назначил на его место Пентаура, не спросив на это согласия жрецов храма.
   Они с большим недовольством приняли навязанного им сверху начальника и противились его действиям, особенно когда оказалось, что он намерен ввести строгие порядки и устранить укоренившиеся в храме злоупотребления, ставшие здесь привычными.
   Приветствовать пением восходящее солнце они поручили храмовым прислужникам – Пентаур сразу же потребовал, чтобы хотя бы младшие жрецы участвовали в пении утреннего гимна, и сам стал управлять хором. Они торговали богатыми дарами, которые миряне жертвовали на алтарь богини, – их новый настоятель запретил это делать, так же как и вымогать подношения, что они позволяли себе в отношении боязливых женщин, которые во множестве посещали храм Хатор, – значительно чаще, чем другие святилища.
   Приученный в Доме Сети к строгости и самодисциплине, к порядку, аккуратности и чистоте нравов, глубоко осознавая достоинство своего сана, он с особенным рвением восставал против телесной и умственной лени. Поэтому ему была противна праздная жизнь и лживость его подчиненных, и он решил устроить здесь все по-новому. За это дело Пентаур взялся так решительно еще и потому, что, посетив хижину бедняков, он проникся бедами и заботами простых людей.
   Убеждение в том, что ленивая толпа, над которою он стал начальником, призвана утешать сотни страждущих сердец, осушать потоки слез и возрождать угасшие надежды, побуждало его действовать энергичнее. Не далее как вчера он был свидетелем холодного равнодушия его подчиненных, которые выслушивали сетования и покинутой жены, и обманутой девушки, и бесплодной женщины, озабоченной матери и одинокой вдовы, думая только о том, как бы извлечь выгоду из их несчастий и выманить побольше даров для богини Хатор, а в сущности, для своего кармана и чрева.
   И вот он снова приближался к той арене, где собирался отстаивать идеалы справедливости. Величественный храм террасами спускался в долину, а на западе упирался в гигантскую отвесную стену желтоватой меловой горы. На аккуратно сложенном фундаменте нижних построек виднелись вытесанные из камня изображения исполинских ястребов, олицетворяющих Гора, сына богини, побуждающего все увядшее вновь расцвести, а все умирающее – воскреснуть.
   На каждой террасе находился открытый с восточной стороны зал с двадцатью двумя древними колоннами. На задней стене каждого зала виднелись прекрасные изображения и надписи, высеченные рукой мастера. Они повествовали потомкам о великих деяниях Хатшепсут, совершенных ею с помощью фиванскнх богов.
   На третьей и четвертой террасах находились небольшие, упиравшиеся в стену постройки, к которым вели высеченные в граните ворота. Там совершались омовения, поклонялись статуям богини, приносили жертвы духу царицы и выслушивали исповеди знатных богомольцев. В одной из боковых пристроек помещались священные коровы богини.
   Подойдя к главным воротам храма, Пентаур стал свидетелем зрелища, которое вызвало у него негодование. Женщина просила впустить ее на передний двор, чтобы у алтаря богини помолиться за своего тяжело заболевшего мужа, но толстый привратник грубо отказал ей.
   – Вон там значится, – кричал он, указывая на надпись над воротами, – что через этот порог могут переступать только чистые, для очищения же необходимо совершить окуривание благовониями.
   – Ну так окури меня и возьми это серебряное кольцо, больше у меня ничего нет, – сказала женщина.
   – Серебряное кольцо! – с негодованием воскликнул привратник. – Неужели богиня должна бедствовать из-за тебя? Ладан, который мы употребляем для очищения, стоит вдесятеро дороже.
   – Но у меня нет ничего больше, мой муж, за которого я пришла помолиться, болен, а мои дети…
   – Значит, их ты будешь кормить, а богиню хочешь лишить того, что ей положено? Давай три кольца, или я запру ворота!
   – Будь милостив! – с плачем вскричала женщина. – Что будет с нами, если богиня не поможет моему мужу?
   – А разве наша богиня обязана давать ему лекарство? У нее есть более важные заботы, чем лечение больных нищих. Да это и не ее дело. Отправляйся к Имхотепу [82 - Сын Пта, греки называли его Асклепий (Эскулап), художник и архитектор фараона Джосера. Его считали мудрецом, чародеем, ему приписывали различные магические и медицинские сочинения, а с VIII в. до н. э. он был объявлен полубогом, сыном Пта и покровителем медицины. Главным местом поклонения ему был Мемфис.] или Хонсу [83 - Третий из фиванской троицы, сын Амона и Мут, отождествляемый с богом Тотом, которого часто призывали в качестве советчика при лечении больных. Большой храм в Карнаке, построенный в его честь, хорошо сохранился.], или к великому Техути, которые помогают больным, а здесь не место лекарской пачкотне.
   – Я прошу только утешения в моем горе, – сказала женщина сквозь рыдания.
   – Утешения? – Привратник ухмыльнулся, окинув взглядом молодую, довольно полную женщину. – Утешение ты можешь найти здесь за более низкую цену.
   Женщина побледнела и ударила по протянутой к ней руке привратника.
   В эту минуту взбешенный Пентаур встал между ними. Он с благословением простер свою руку над низко поклонившейся ему женщиной и сказал:
   – Богиня нисходит к тому, кто возносит ей молитву. Ты чиста, войди во двор.
   Как только женщина вошла во двор храма, жрец, гневно глядя на привратника, вскричал:
   – Так-то вы служите богине?! Вы пользуетесь тем, что сердца приходящих в храм страждут и томятся беспокойством. Подай сюда ключи от ворот. Ты отстраняешься от должности и завтра отправишься пасти гусей богини Хатор.
   Привратник с громким воплем упал на колени, но Пентаур отвернулся от него, прошел за ограду храма и начал взбираться по ступеням, которые вели к его жилищу, находившемуся на верхней террасе.
   Одни жрецы, мимо которых он проходил, поворачивались к нему спиной, другие громко чавкали, уставившись на свои кушанья, делая вид, что не замечают его. Они все были настроены против него и решились во что бы то ни стало выжить непрошеного чужака.
   Войдя в свою комнату, пышно убранную для его предшественника, он, надевая свое новое облачение, с горечью сравнивал минувшие дни и теперешние.
   На какие перемены обрек его Амени! Здесь, куда бы Пентаур ни обращал взоры, его встречали тупость и недоброжелательство, между тем как в Доме Сети сотни мальчиков спешили к нему навстречу и с любовью хватались за его платье. Там он был уважаем всеми, каждое его слово имело вес. Он ежедневно работал над собой и чувствовал, что в серьезных разговорах с товарищами и учителями его дарования раскрываются, его духовная жизнь становится богаче, обретает новый смысл.
   События последних дней мелькали перед его внутренним взором. Он явственно увидел перед собой Бент-Анат, прекрасную и обольстительную. Его сердце начало биться сильнее, кровь быстрее потекла в жилах, он закрыл лицо руками, вспоминая каждый ее взгляд, каждое слово.
   «Я охотно последую за тобой», – сказала она ему возле хижины парасхита, и теперь он спрашивал себя: достоин ли он руководить ею?
   Он посягнул на древние законы, но не для того, чтобы нанести вред дому, который для него дорог, а для того, чтобы впустить новый свет в его мрачные комнаты.
   «Делать то, в справедливости чего мы совершенно убеждены… За это тебя могут осудить люди, но не боги», – думал Пентаур.
   Он глубоко вздохнул и вышел на террасу, воспрянув духом и с твердой решимостью не только здесь говорить правду, но и сделать это место прибежищем для нее.
   Поэт не нашел на верхних террасах ни одного из своих подчиненных. Все они собрались на переднем дворе храма и слушали рассказ привратника, явно разделяя его гнев. Пентаур понимал, что все они настроены против него.
   Твердой поступью он подошел к ним и сказал:
   – Я изгнал этого человека из храма, потому что он позорит нас. Завтра его здесь уже не будет.
   – Я-то уйду, и прямо сейчас, – проворчал привратник. – Но по поручению святых отцов (при этом он переглянулся с жрецами) спрошу главного жреца Амени: дозволено ли отныне нечистым входить в святилище?
   Он уже приближался к воротам, но Пентаур загородил ему дорогу и сказал решительно:
   – Сейчас ты останешься здесь, а завтра, послезавтра и в последующие дни будешь пасти гусей, пока я не решу, что тебя можно простить.
   Привратник вопросительно посмотрел на жрецов. Ни один из них не пошевельнулся.
   – Ступай в свое жилище! – вскричал Пентаур, подступая к нему вплотную.
   Привратник повиновался.
   Пентаур запер ворота, отдал одному из храмовых служителей ключ и сказал:
   – Ты будешь выполнять его обязанности. Наблюдай за этим человеком, и если он станет отлынивать от порученного ему дела, то отведи его завтра к гусям. Посмотрите, друзья мои, как много богомольцев стоит на коленях перед нашими алтарями: идите туда и исполняйте свой долг. Я же иду в исповедальню выслушивать покаяния и утешать страждущих.
   Жрецы направились к жертвователям.
   Пентаур поднялся по лестнице и уселся в тесной, перегороженной занавеской исповедальне, на стене которой была изображена Хатшепсут, пившая из сосцов священной коровы богини Хатор [84 - Необыкновенно живое и хорошо сохранившееся рельефное изображение.] молоко вечной жизни.
   Едва Пентаур сел, как один из неокоров [85 - Неокоры составляли низший разряд жрецов.] сообщил ему о прибытии какой-то знатной женщины, лицо которой было скрыто под покрывалом. Лица слуг, которые несли ее паланкин, были тоже прикрыты. Женщина просила проводить ее в исповедальню.
   Пентаур удалился за занавеску и стал ждать незнакомку, испытывая беспокойство и удивляясь этому, так как он довольно часто оказывался в подобном положении. Амени посылал к нему даже знатнейших сановников, когда они являлись в Дом Сети, желая получить объяснение своих сновидений.
   Высокая женщина вошла в тесную душную каморку, опустилась на колени и долго сосредоточенно молилась перед изображением богини Хатор. Пентаур, невидимый ею, тоже воздел свои руки вверх и обратился к всевышнему, прося у него силы и мудрости.
   Женщина выпрямилась и сбросила с себя покрывало. Это была Бент-Анат. В смятении чувств явилась она к богине Хатор, управляющей биением женского сердца и прядущей нити, соединяющие мужчин и женщин.
   – Великая владычица небес, многоименная, прекрасноликая, – громко начала молиться Бент-Анат, – золотая Хатор, знающая горе и блаженство, видящая настоящее и будущее, снизойди к твоей дочери и даруй мудрость своему служителю, чтобы он дал мне благой совет. Я дочь великого отца, благородного и правдивого, подобного божеству. Он советует мне – он не хочет меня принуждать – выйти за человека, которого я никогда не смогу полюбить. А теперь я встретила другого, незнатного по рождению, но великого духом и дарованиями!
   Пентаур, не в состоянии вымолвить хоть слово, слушал царевну. Неужели ему следовало скрываться далее и узнать ее тайну, или же он должен выйти и показаться ей? Его гордость твердила ему: «Теперь она назовет твое имя. Ты избранник этой прекраснейшей и знатнейшей женщины». Но другой голос, внимать которому он приучился, пройдя тяжкую школу самовоспитания, говорил ему: «Пусть не знающая не скажет ничего такого, чего стыдилась бы знающая!» Он покраснел, раздвинул занавес и явился перед Бент-Анат.
   Царевна в испуге отшатнулась и спросила:
   – Не Пентаур ли ты, или же один из небожителей явился в его облике?
   – Я Пентаур, – твердо проговорил он, – человек со всеми его слабостями, но стремящийся к добру. Останься здесь и излей свою душу перед нашей богиней. Вся моя жизнь будет молитвой за тебя.
   Поэт выразительно посмотрел на нее и тотчас, будто чего-то испугавшись, быстро направился к выходу из исповедальни. Бент-Анат окликнула его, и он остановился.
   – Дочь Рамсеса, – сказала она, – не должна оправдываться из-за того, что пришла сюда, но девушка Бент-Анат, – при этих словах она покраснела, – ожидала встретить здесь не тебя, а старого Руи, с которым хотела посоветоваться. Теперь же я помолюсь.
   Бент-Анат упала на колени, а Пентаур вышел из исповедальни. Когда царевна вышла на террасу, послышались голоса. Она подошла к балюстраде.
   – Да здравствует Пентаур! – донеслись снизу голоса.
   Поэт бросился вперед и встал рядом с дочерью царя. Оба глядели вниз, в долину, и их видели все.
   – Да здравствует Пентаур! Да здравствует наш наставник! Возвратись в Дом Сети. Да сгинут преследователи Пентаура! Долой наших поработителей!
   Предводителем юношей, которые, узнав, куда сослан их учитель, бежали из Дома Сети, чтобы показать ему свою преданность, был царевич Рамери, и теперь он с торжествующим видом кивнул своей сестре. Молодой Анана выступил вперед, чтобы произнести подготовленную речь. Он заявил наставнику, что в случае отказа Амени возвратить его в Дом Сети, они решили просить своих отцов перевести их в другую школу.
   Юноша говорил хорошо, и Бент-Анат слушала его, одобрительно кивая. Но лицо Пентаура все более и более омрачалось, и, прежде чем его любимый ученик закончил свою речь, он прервал его, посерьезнев.
   Его голос звучал сначала укоризненно, потом грозно, но, как ни громко говорил он, в его словах не было гнева, а только боль.
   – Действительно, – в заключение сказал он, – мне приходится жалеть о каждом слове, когда-либо произнесенном мною перед вами, если оно подвигло вас на этот безумный поступок. Вы рождены в дворцах, научитесь же повиноваться, чтобы со временем быть способными повелевать. Отправляйтесь назад в школу! Вы колеблетесь? Ну, так я приду со своими охранниками и прогоню вас насильно, так как вы не делаете мне чести изъявлениями вашего расположения.
   Ученики ничего не могли возразить. Удивленные и разочарованные, они отправились обратно.
   Бент-Анат опустила глаза, когда встретилась со взглядом своего брата, растерянно пожимавшего плечами, и посмотрела на поэта со страхом и восхищением. Но потом ее взор обратился на равнину, где поднялись густые облака пыли, раздался лошадиный топот и стук колес, и в ту же минуту у террасы остановилась колесница Септа, первого астролога, и повозка с хорошо вооруженными стражами Дома Сети.
   Старик проворно спрыгнул с колесницы, строго прикрикнул на толпу поспешивших убраться учеников, приказал стражам отвести их обратно в школу и торопливо направился к воротам храма.
   Жрецы приняли его с глубочайшим почтением и тотчас же высказали ему все свои жалобы.
   Он сначала милостиво слушал их, но, не дав им договорить, стал, хотя и с трудом, но поспешно подниматься по ступеням, по которым ему навстречу спускалась Бент-Анат.
   Царевна понимала, что если астролог узнает ее, то не одобрит ее присутствия здесь и о ней пойдет недобрая молва. Она протянула было руку к своему плотному покрывалу, но тут же отдернула ее и, со спокойным достоинством взглянув на разгневанного старика, гордо прошла мимо него. Астролог поклонился ей, не благословив. Встретив Пентаура на второй террасе, он приказал ему удалить из храма всех богомольцев.
   Это было исполнено немедленно, и жрецы стали свидетелями одной из самых тяжелых сцен, когда-либо разыгранной в их тихом убежище.
   Первый астролог Дома Сети был ярым противником раннего посвящения поэта в мистерии. Смелый ум Пентаура пытался расшатать древние устои, укрепить которые старик настойчиво пытался всю свою жизнь. Неприятные происшествия, свидетелем которых он был в Доме Сети и также здесь – несколько минут назад, он считал последствиями необузданности сбившегося с пути истинного мечтателя. Он в самых резких выражениях заявил, что вся ответственность за бунт учеников падает на Пентаура.
   – Ты сбил с толку не только наших воспитанников, но также и дочь Рамсеса. Осквернение еще не было снято с нее, а ты назначил ей свидание, и не в каком-то другом месте, а в священном храме этой чистой богини.
   Пентаур с гневом отверг упреки старика, назвал их недостойными его возраста, сана и имени. Опасаясь не справиться с гневом, он собирался уйти, но астролог приказал ему остаться и в его присутствии допросил жрецов, которые показали, что Пентаур, кроме Бент-Анат, позволил войти в храм еще одной нечистой женщине, а также прогнал и велел запереть привратника, сопротивлявшегося подобному беззаконию.
   Астролог приказал освободить «обиженного».
   Пентаур воспротивился этому приказанию, напомнил о своем праве распоряжаться здесь и с дрожью в голосе попросил астролога удалиться из храма.
   Тогда Септа показал ему перстень Амени, знак того, что главный жрец на время пребывания астролога в Фивах уполномочил его действовать от своего имени. Затем он объявил, что Пентаур лишен сана, но приказал ему пока не покидать храм и вышел из святилища Хатшепсут.
   Пентаур молча склонил голову при виде перстня своего наставника, затем удалился в исповедальню, в которой встретился с Бент-Анат. Он был потрясен, его мысли путались, чувства кипели, его била лихорадка. Услышав смех жрецов и привратника, радовавшихся быстрой победе, он содрогнулся, точно обесчещенный, который увидел в зеркале клеймо у себя на лбу.
   Но мало-помалу он пришел в себя. Разум его прояснился, и когда он вышел из исповедальни, чтобы взглянуть на противоположный берег Нила, где находился дворец, в котором жила Бент-Анат, он почувствовал глубокое презрение к своим врагам, в нем проснулась гордость от осознания своего мужества и силы. Он понимал, что имеет врагов, что для него наступает время борьбы, но ждал этого так, как юный герой ожидает наступления утра первой битвы.

XV

   Послеполуденные тени стали удлиняться, когда великолепная колесница показалась на дороге к храму.
   На колеснице стоял Паакер, лазутчик царя, он сам правил горячими сирийскими лошадьми. Позади него стоял старый невольник, эфиоп, а огромная собака неотступно следовала за колесницей, высунув запекшийся язык.
   Неожиданно Паакера окликнули, и он придержал своих коней. Тщедушный человечек шел ему навстречу. Узнав карлика Нему, Паакер воскликнул с негодованием:
   – Из-за тебя, дрянь, я остановил своих коней! Чего тебе надо?
   – Я хочу попросить тебя, – смиренно кланяясь, сказал карлик, – взять меня с собою в Фивы на обратном пути.
   – Ты – карлик возницы Мены? – спросил лазутчик.
   – Точно так, – ответил Нему. – Я принадлежу его супруге, госпоже Неферт. Я из-за своих маленьких ног едва тащусь, а твои кони мчатся так быстро!
   – Садись, – милостиво бросил Паакер. – Разве ты пришел пешком в Город мертвых?
   – Нет, господин мой, – ответил Нему, – я приехал на осле, но какой-то злой дух влез в мою скотину и поразил ее хворью. Я должен был бросить ее на дороге. Звери Анубиса [86 - Шакалы.] поужинают сегодня лучше нашего.
   – Говоришь, дела твоей госпожи плохи? – спросил лазутчик.
   – Лепешки-то у нас еще есть, – пояснил Нему, – а в Ниле воды довольно. Женщинам и карликам не нужно много мяса, но наша последняя скотина уже имеет такой вид, что слишком жестка для человеческих зубов.
   Лазутчик не понял шутки карлика и вопросительно взглянул на него.
   – Скот превращают в деньги, а их не разгрызть, но скоро эта проблема отпадет, и тогда придется придумывать, как испечь сытные лепешки из земли, воды и пальмовых листьев. Мне-то ведь все равно, карлику нужно немного, но жаль мою бедную изнеженную госпожу!
   Паакер так сильно стегнул плетью своих лошадей, что они взвились на дыбы, и ему понадобилась вся его сила, чтобы сдержать их.
   – Ты сломаешь им челюсти, – заметил старый раб, стоявший за Паакером. – Жаль прекрасных животных.
   – Тебе, что ли, придется платить за них? – огрызнулся Паакер, а затем снова обратился к карлику и спросил с волнением: – Почему Мена допускает, чтобы женщины так нуждались?
   – Он разлюбил свою жену, – ответил карлик, печально опустив глаза. – При последнем разделе добычи он отказался от серебра и золота и взял себе чужеземку. Злые духи ослепили его, разве есть на свете женщина прекраснее Неферт?
   – А ты любишь свою госпожу?
   – Она свет моих очей!
   Разговаривая, они не заметили, как подъехали к воротам храма. Паакер бросил вожжи рабу и велел ему и карлику ждать его. Он заявил привратнику о своем желании видеть настоятеля храма Пентаура. Требование свое он подкрепил полной горстью колец.
   Привратник, помахивая перед ним кадилом, впустил его в святилище и сказал:
   – Ты найдешь его на третьей террасе, но он уже не наш настоятель.
   – Однако же таковым его считают в Доме Сети, откуда я приехал, – возразил Паакер.
   Привратник с презрительной улыбкой пожал плечами и сказал:
   – Пальмовое дерево скоро поднимается, но еще скорее падает.
   Затем он велел храмовому служителю проводить Паакера к Пентауру.
   Поэт тотчас узнал махора и спросил, что ему нужно. Оказалось, что тот явился, чтобы ему растолковали виденный им странный сон.
   Прежде чем начать рассказывать свой сон, Паакер заявил, что он просит оказать ему эту услугу не безвозмездно. Заметив, что при этих словах лицо жреца омрачилось, он добавил:
   – Я принесу вашей богине в жертву прекрасное животное, если твое толкование сна будет благоприятным.
   – А в противном случае? – спросил Пентаур, который в Доме Сети никогда не был связан с платежами богомольцев и дарами ханжей.
   – Тогда я пришлю барана, – ответил Паакер, уловив в словах жреца тонкую насмешку.
   Он вообще имел обыкновение соразмерять размер своих пожертвований с той выгодой, которую он в результате получал.
   Пентаур вспомнил, что говорил о Паакере жрец Гагабу, и ему вздумалось оценить, до какой степени ослеплен этот человек. Поэтому он, с трудом сдерживая улыбку, сказал:
   – А если я тебе не предскажу ничего дурного, но и ничего хорошего?
   – Тогда – одну антилопу и четырех гусей, – быстро ответил Паакер.
   – А если я вовсе не захочу служить тебе? – спросил Пентаур. – Что, если я считаю недостойным жреца брать плату богам, будто каким-то продажным чиновникам, в соответствии с оказанной ими милостью? Что, если я тебе – а я ведь знаю тебя со школьной скамьи – захочу доказать, что есть вещи, которые нельзя купить, какое бы наследство ты ни получил?
   Изумленный лазутчик отступил назад, а Пентаур спокойно продолжил:
   – Я служитель божества, но, как видно по выражению твоего лица, еще немного, и ты со всей необузданностью, свойственной твоему нраву, обрушишь на меня свой гнев. Боги посылают нам сны не для того, чтобы радовать нас или предостерегать от несчастий, через сновидения они дают нам только совет подготовить наши души так, чтобы мы были способны с покорностью переносить дурное и с сердечной благодарностью принимать хорошее и из того и другого извлекать пользу для совершенствования души. Я не стану истолковывать твои сны! Приходи без даров, но со смиренным сердцем, с жаждой внутреннего просветления, и тогда я буду просить богов вразумить меня, а тебе даже дурной сон объясню так, чтобы он послужил тебе во благо. Оставь меня и храм!
   Паакер заскрежетал зубами от гнева, но сдержался и сказал только, медленно удаляясь:
   – Если бы ты не был уже смещен с твоей должности, то, может быть, поплатился бы за дерзость, с которою ты отталкиваешь меня. Мы еще встретимся, и тогда ты узнаешь, что хорошее наследство в надлежащих руках может сделать больше, чем ты можешь предположить.
   «Еще один враг», – подумал Пентаур, оставшись один, и выпрямился, с радостью осознавая, что он и в этом служит правде.
   Пока лазутчик разговаривал с Пентауром, карлик Нему поболтал с привратником и узнал от него о происшедших в храме событиях.
   Бледный от бешенства, Паакер вскочил в свою колесницу и погнал лошадей прежде, чем Нему успел вскарабкаться на подножку, но раб-эфиоп схватил карлика и, целого и невредимого, поставил его за своим господином.
   – Мошенник, негодяй, он поплатится за это, эта собака Пентаур! – бормотал махор.
   От карлика не ускользнуло ни одно из его слов, и как только он услышал имя поэта, сказал Паакеру:
   – Настоятелем этого храма они назначили мерзавца, его зовут Пентауром. Он был изгнан из Дома Сети за безнравственность, а здесь, говорят, подстрекал учеников к бунту и зазывал нечистых женщин в святилище. Мои уста не смеют выговорить это, но привратник клялся, что первый астролог из Дома Сети застал его, когда он встречался с Бент-Анат, дочерью царя, и тотчас же удалил его из храма.
   – С Бент-Анат? – переспросил Паакер и, прежде чем карлик успел ответить, пробормотал: – Да, с Бент-Анат. – Он вспомнил о том, как долго позавчера царевна оставалась со жрецом в хижине парасхита, пока сам Паакер говорил с Неферт и ходил к колдунье.
   – Не желал бы я оказаться в шкуре этого жреца, – сказал Нему, – потому что, хотя Рамсес и далеко, но наместник Ани рядом. Правда, это такой человек, что редко бывает суров, но ведь и голубь не позволяет приближаться к своему гнезду.
   Паакер вопросительно посмотрел на карлика.
   – Мне все известно, – заявил Нему. – Наместник просил у Рамсеса руки его дочери. Да, он уже сватался, – продолжал карлик, заметив недоверчивую улыбку лазутчика, – и царь не прочь дать свое согласие, ведь он с удовольствием устраивает свадьбы, ты это знаешь не хуже меня!
   – Я? – с удивлением спросил махор.
   – А разве не он заставил Катути выдать свою дочь за возницу Мену? Я знаю это от нее самой, и она может подтвердить тебе это.
   Паакер недоуменно помотал головой, но карлик был настойчив.
   – Однако это действительно так. Катути хотелось бы, чтобы ты и только ты был ее зятем, но царь, а вовсе не она, расстроил эту свадьбу. Ты тогда, должно быть, впал в немилость – Рамсес говорил о тебе много плохого. Мы, маленькие люди, подобно мышам, слышим много чего, притаившись за занавеской.
   Паакер разом остановил лошадей, сошел с колесницы, бросил вожжи рабу, подозвал карлика к себе и сказал:
   – Отсюда мы дойдем до реки пешком, и ты расскажешь мне то, что тебе известно, но если с твоих губ сорвется хоть одно слово неправды, то я велю своим собакам разорвать тебя.
   – Я знаю, что ты всегда держишь свое слово, – со вздохом заметил карлик, – но иди потише, если ты не хочешь, чтобы я задохнулся. Пусть сама Катути расскажет тебе, как все произошло. Рамсес принудил ее отдать Неферт вознице. Не знаю, что именно наговорил о тебе Мена, только это были явно далеко не лестные отзывы. Бедная моя госпожа! Она позволила шалопаю, баловню женщин, уговорить ее, а теперь жалуется и плачет. Когда я с Катути прохожу мимо высоких ворот твоего дома, то часто женщина горько вздыхает и сетует, конечно с полным на то основанием, потому что скоро наступит конец нашему благоденствию и нам придется искать скромное убежище в нижней стране, среди аму [87 - Семитские племена, населявшие восточную часть дельты Нила во времена, к которым относится этот рассказ.], потому что благородные особы будут избегать нас, как отверженных. Ты можешь порадоваться, что не связал свою судьбу с нашей, но я верен своей госпоже и разделю ее несчастье.
   – Ты говоришь загадками, – сказал Паакер. – Что вам грозит?
   Карлик рассказал, что брат Неферт проиграл мумию своего отца, сообщил, насколько велика проигранная сумма и что его госпожа Катути вместе со своею дочерью теперь будут обесчещены.
   – Где же Неферт искать спасения? – проговорил он, запинаясь. – Ее бессовестный муж проматывает наследственное имущество и добычу, у Катути нет ничего, а слово «дай» разгоняет друзей подобно тому, как кур разгоняют крики коршуна. Бедная моя госпожа!
   – Сумма велика, – пробормотал Паакер.
   – Она громадна. – Карлик вздохнул. – Да и где найти ее в эти тяжелые времена? С нами ничего бы не случилось, если бы… если бы… Притом, это способно свести с ума! Я не думаю, что Неферт хоть капельку волнует судьба ее хвастливого супруга. Она больше думает о тебе, чем о нем.
   Паакер посмотрел на карлика и недоверчиво, и угрожающе.
   – Да, о тебе! – подтвердил карлик. – Со времени вашей поездки в Город мертвых, а это было позавчера, она говорит только о тебе, восхваляет твои способности и твердый, мужественный характер. Точно какие-то чары заставляют ее думать о тебе.
   Паакер пошел так быстро, что Нему снова был вынужден просить его умерить шаг.
   Молча дошли они до Нила, где Паакера ожидала богатая барка. Вскоре на нее вкатили и его колесницу. Он сошел в каюту, позвал к себе Нему и сказал:
   – Я ближайший родственник Катути, и мы недавно помирились. Почему же она не обратилась ко мне за помощью?
   – Потому что она гордая женщина, в ее жилах течет та же кровь, что и у тебя. Она скорее умрет вместе со своею дочерью, – она так и сказала, – чем станет просить милостыни у тебя, перед кем она так виновата.
   – Так она вспоминала обо мне?
   – Сразу же, причем нисколько не сомневалась в твоем благородстве. Я повторяю, она высоко ценит тебя, и если бы стрела врага или кара богов поразили Мену, она не раздумывая отдала бы свою дочь в твои объятия, и мне кажется, что и Неферт не забыла товарища своего детства. Позавчера вечером, возвращаясь из Города мертвых, еще прежде, чем мы получили письма из лагеря, она была полна тобой [88 - «Быть полным» кем-нибудь употребляется в египетском языке вместо выражения «быть влюбленным» в кого-нибудь.], даже звала тебя во сне, я знаю это от Кандаке, ее чернокожей служанки.
   Лазутчик опустил глаза и сказал:
   – Странно: в ту же ночь и я видел сон, в котором мне явилась твоя госпожа. Я хотел, чтобы дерзкий жрец в храме Хатор объяснил мне его…
   – И он, глупец, отказал тебе? Но есть и другие люди, понимающие кое-что в сновидениях, и я не последний среди них. Спрашивай своего слугу. Девяносто девять раз из ста мои толкования сбываются. Что же тебе снилось?
   – Я стоял возле Нила, – начал Паакер, опустив глаза и водя хлыстиком по пестрому ковру на полу каюты, – воды были спокойны, и я увидел Неферт, которая стояла на другом берегу и кивала мне оттуда. Тогда я позвал ее, и она пошла по волнам, точно по этому ковру, точно по камням, лежащим в пустыне, не замочив своих ног. Странное зрелище! Она подошла ко мне близко, и я хотел уже схватить ее за руку, но она нырнула в воду, как лебедь. Я вошел в воду, чтобы поймать ее, и, когда она вынырнула снова, обхватил ее руками, но вот тут и произошло самое странное, необычайное! Она растаяла, как снег в сирийских горах, когда его берут в руку. Впрочем, не так – ее волосы превратились в водяные лилии, глаза – в две светленькие резвящиеся рыбки, губы – в две коралловые ветки, а из тела ее образовался крокодил с головою Мены, который смотрел на меня, смеясь и оскалив зубы. Тогда мною овладела такая сильная ярость, что я бросился на него с обнаженным мечом, он вонзил свои зубы в мое тело, а я ударил его своим оружием. Нил потемнел от нашей крови, и так мы боролись друг с другом, боролись целую вечность. Наконец я проснулся.
   Лазутчик глубоко вздохнул, произнося последние слова, и казалось, что странный сон снова заставил его ужаснуться.
   Карлик слушал его с напряженным вниманием, но прошла не одна минута, прежде чем он заговорил:
   – Странный сон! Однако для человека знающего объяснить его нетрудно. Неферт стремится к тебе, она хочет сделаться твоею, но она ускользнет из твоих рук, хотя бы тебе казалось, что ты уже держишь ее; она растает, как лед, и рассеется, как песок, если ты не сумеешь устранить крокодила со своего пути.
   В эту минуту барка подошла к пристани. Лазутчик вскочил и вскричал:
   – Мы у цели!
   – Мы у цели, – повторил карлик с намеком. – Но вон там еще придется перейти через маленький мостик.
   Когда оба стояли уже на берегу, Нему сказал:
   – Благодарю тебя за участие, и если я могу тебе служить, приказывай.
   – Поди сюда! – бросил лазутчик и повел карлика в тень сикоморы, позолоченной лучами заходящего солнца.
   – Что ты разумеешь под мостиком, который нам придется перейти? Я не понимаю цветистых речей и требую более ясных слов.
   Карлик с минуту подумал и затем спросил:
   – Могу ли я откровенно высказать свои мысли? Ты не будешь на меня сердиться?
   – Говори.
   – Крокодил – это Мена. Сживи его со света, и ты перейдешь мост. Тогда Неферт будет твоею, но только если ты будешь следовать моим советам.
   – Что мне следует делать?
   – Возница должен умереть!
   Паакер сделал движение, как бы желая сказать, что это уже давно решено, и, чтобы хорошее предзнаменование сбылось, повернулся так, чтобы восходившая луна была у него справа. А карлик тем временем продолжал:
   – Смотри только, чтобы Неферт не ускользнула от тебя, как в сновидении, прежде чем ты достигнешь цели, – то есть спаси честь твоей будущей тещи и твоей будущей жены, так как ты, конечно, не захочешь ввести в свой дом женщину, отмеченную клеймом позора.
   Паакер задумчиво устремил взгляд в землю, а Нему добавил:
   – Могу ли я сказать своей госпоже, что ты намерен спасти ее? Ты согласен? В таком случае все будет хорошо.

Часть вторая

I

   Солнце зашло, и ночной мрак окутал Город мертвых.
   Слабый свет пробивался из пещеры колдуньи Хект, а перед хижиной парасхита горел огонь, который бабка больной Уарды поддерживала, подбрасывая кусочки высушенного навоза. Двое мужчин сидели перед хижиной и молча смотрели на слабое пламя, блекнущее от яркого сияния луны. Третий мужчина – отец Уарды – потрошил большого барана, которому он уже отрезал голову.
   – Как воют шакалы! – сказал старый парасхит, натягивая на плечи кусок изорванной ткани, накинутый им для защиты от ночной прохлады и росы.
   – Они чуют свежее мясо, – отозвался лекарь Небсехт. – Бросьте им потом требуху, а спину и окорока зажарьте. Осторожнее вырезай сердце, воин, пожалуйста, осторожнее. Вот оно! А баран был крупным!
   Небсехт взял сердце барана в руку и стал внимательно рассматривать его. Старый парасхит боязливо взглянул на него и сказал:
   – Я обещал сделать для тебя все, что ты захочешь, если ты вылечишь Уарду, но ты требуешь невозможного.
   – Невозможного? – переспросил Небсехт. – Почему же это невозможно? Ты вскрываешь трупы, постоянно бываешь в домах бальзамировщиков. Устрой так, чтобы очутиться вблизи каноп [89 - Сосуд из глины, кварцита или алебастра, служивший для хранения внутренностей забальзамированных тел египтян. На таких сосудах изображали четырех богов смерти: Амсета, Хапи, Дуамутефа и Кебексенуфа.]. Положи в сосуд это сердце и вытащи человеческое. Никто не заметит этого. Да ведь я не тороплю тебя. Нет надобности, чтобы это было сделано непременно завтра или послезавтра. Пусть твой сын каждый день покупает барана на мои деньги и режет его, пока нам не удастся сделать задуманное. Твоя внучка скоро поправится, если будет есть много мяса. Мужайся!
   – Я ничего не боюсь, – сказал старик, – но разве я вправе лишать покойника вечной жизни? Да и кроме того, я прожил столько лет в горе и позоре – бесконечных лет. Я следовал заповедям, чтобы в будущей жизни меня признали праведником и чтобы на нивах Иолу и в солнечной барке быть вознагражденным за все, чего я был лишен здесь. Ты добр и справедлив. Почему же ты, ради прихоти, жертвуешь вечным блаженством человека, который в течение долгой жизни не знал счастья и не сделал тебе никакого зла?
   – Для чего мне нужно сердце, ты не сможешь понять, – ответил Небсехт. – Но если ты добудешь его для меня, то поможешь достижению великой цели для всеобщей пользы. А действую я не по прихоти своей. Что же касается до твоего блаженства на нивах Иолу, то будь спокоен. Я жрец и беру на себя вину за твой поступок и его последствия, слышишь ли меня? Я беру все под свою ответственность. Я говорю тебе как жрец: то, чего я требую от тебя, дело доброе, а если судьи в загробном мире спросят тебя, зачем ты вынул сердце из канопы, отвечай им: «Потому что жрец Небсехт приказал сделать это и обещал взять на себя всю ответственность».
   Старик, задумавшись, потупился, а лекарь продолжал еще настойчивее:
   – И если ты исполнишь мою просьбу, то, клянусь тебе, я позабочусь, чтобы после твоей смерти твоя мумия была снабжена всеми амулетами, и сам напишу для тебя «Выход днем» [90 - Тексты из Книги мертвых находили под повязками мумии – у бедра или под мышкой, в саркофаге под мумией или возле нее.] и прикажу облечь твою мумию в пелены, как вельможу. Это оградит тебя от всех демонов, и ты получишь доступ в чертог награждающего и карающего правосудия и будешь признан достойным блаженства.
   – Но похищение сердца увеличит тягость моих грехов, когда станут взвешивать мое собственное сердце, – со вздохом сказал старик.
   Небсехт, с минуту подумав, сказал:
   – Я дам тебе письмо, в котором засвидетельствую, что приказал тебе совершить это похищение. Ты зашьешь его в мешочек, будешь носить на груди и прикажешь положить с собой в могилу. Если затем Техути [91 - Тот.], заступник душ, станет оправдывать тебя перед Осирисом и судьями мертвых [92 - На рисунках к 125-й главе Книги мертвых изображена сцена суда в загробном царстве: под балдахином восседают Осирис и сорок два судьи, перед ними стоят весы, а рядом – обезьяна с головой собаки, священного животного бога Тота. На чашу весов кладут сердце умершего, на другую – перо, символизирующее богиню истины Маат, которая вводит умершего в зал судилища. Бог Тот пишет протокол. Душа заверяет судей, что она не совершала сорока двух смертных грехов, и если ей поверят, она объявляется достойной блаженства. Ей возвращают ее сердце, и она начинает свою жизнь уже в облике божества.], то подай ему мою записку. Он прочтет ее и признает тебя праведным.
   – Я не умею читать, – пробормотал старик недоверчиво.
   – А я клянусь девятью великими богами, что напишу именно то, что обещал тебе. Я там засвидетельствую, что я, жрец Небсехт, приказал тебе взять сердце и что это – вина моя, а не твоя.
   – Так дай же мне такую грамоту!
   Врач отер пот со лба, подал руку парасхиту и сказал:
   – Завтра ты получишь ее, а я не отойду от твоей внучки, пока она не выздоровеет.
   Воин, потрошивший барана, не слышал ни слова из этого разговора. Теперь он пристраивал над огнем деревянную заостренную палку с насаженным на нее куском баранины, чтобы поджарить его. Шакалы стали завывать громче, когда почуяли запах растопленного жира. Старик, глядя на жаркое, забыл о страшном обязательстве, которое принял на себя. В его хижине уже целый год даже не вспоминали о мясе.
   Отломив кусочек лепешки, лекарь Небсехт наблюдал за тем, как едят парасхит и его сын. Они отрывали мясо от костей зубами; солдат пожирал непривычное ему лакомство с жадностью, точно изголодавшаяся лошадь сено из яслей, и отвращение наполнило душу жреца.
   – Животные, наделенные разумом, – бормотал он, – а все-таки люди. Странно! Они накрепко опутаны узами низменного мира, а между тем сильнее нас стремятся к возвышенному и гораздо ближе к нему, чем мы.
   – Не хочешь ли мяса? – спросил лекаря солдат, заметив, что тот шевелит губами. Он оторвал кусок мяса от бедренной кости и протянул его Небсехту.
   Лекарь попятился – жадный взгляд, блестящие зубы и грубые черты лица этого смуглого человека испугали его. При этом он вспомнил нежные черты и белое лицо больной девушки и невольно спросил:
   – Уарда твоя родная дочь?
   Солдат ударил себя в грудь и ответил:
   – Это так же верно, как то, что царь Рамсес – сын Сети!
   Когда отец и сын закончили ужинать, съев до крошки поданные им женою парасхита тонкие лепешки, которыми они вытирали жир со своих пальцев, солдат, в неповоротливом мозгу которого надолго засел вопрос лекаря, сказал с глубоким вздохом:
   – Ее мать была чужеземка. Она положила белую голубку в гнездо ворона.
   – Из какой земли была твоя жена? – спросил Небсехт.
   – Не знаю, право.
   – Разве ты не спрашивал ее об ее происхождении? Ведь она была жена твоя.
   – Как не спрашивал! Но разве она могла объяснить мне толком? Это странная, давняя история.
   – Расскажи мне ее, – попросил Небсехт. – Ночь длинна, а я больше люблю слушать, чем говорить. Но прежде я взгляну на нашу больную.
   Убедившись, что Уарда спит спокойно, ее дыхание ровно и глубоко, он вернулся к отцу и сыну, и солдат начал рассказ.
   – Это было давно. Сети был еще жив, но Рамсес управлял уже вместо него. Я вернулся домой с севера. Меня послали туда надсмотрщиком над работниками, которые должны были строить крепость в Цоане, городе Рамсеса [93 - Библейский Ранис.]. Я был поставлен над шестью работниками, все они были из племени аму, которое Рамсес поработил. В числе работников были сыновья богатых владельцев садов, так как при выборе рабочих не спрашивали: «что у тебя есть?» а спрашивали: «из какого ты племени?» Работы по сооружению крепости и канала для соединения Нила с Тростниковым морем надлежало закончить в кратчайшие сроки, а царь – да процветает его жизнь, здравие и сила! – взял с собою на войну молодых египетских воинов, и народ аму, родственный племени врагов царя, обитавшему на востоке, заставил трудиться на себя. Хорошо там жилось – это прекрасная сторона, там много зерна, травы, овощей, рыбы и птицы, и у меня не было недостатка во всем самом лучшем, потому что из шести подвластных мне людей двое были сынками богатых родителей, которые много раз снабжали меня серебром. Каждый человек любит своих детей, но ивриты любят их нежнее, чем все другие народы. Мы ежедневно должны были перенести определенное число кирпичей, и я помогал молодым людям, когда солнце жгло слишком сильно, и за один час я один натаскивал больше кирпичей, чем они за три, потому что я силен, а тогда был еще сильней, чем теперь.
   Тут настало время возвращаться мне в Фивы, к пленникам, работавшим на сооружении храма Амона, и так как я кое-что скопил, а до окончания работ на царя богов еще было далеко, мне пришла в голову мысль обзавестись женою, только не из египтянок. Я мог жениться на любой, и дочерей парасхитов было довольно, но я хотел покинуть проклятую касту отца, а другие местные девушки, как я знал, боялись нашей нечистоты. В нижней стране мне жилось лучше: там женщины из племен аму и шасу охотно приходили в мою палатку. С тех пор я стал подумывать о жене-иноземке.
   Много раз у меня была возможность купить пленную девушку, но они или не нравились мне, или были слишком дороги. Между тем мои сбережения растаяли, потому что в свободное от работы время мы веселились вовсю – в квартале иноземцев было довольно плясуний.
   Однажды, во время священного Праздника Лестницы [94 - Большой праздник в честь Амона.] прибыла новая партия пленных, в их числе было много женщин, их выставили на продажу у большой пристани. За красивых и молодых просили большую цену, но даже и те, кто был постарше, оказались слишком дорогими для моего кармана.
   Под конец торгов были выведены две женщины: одна слепая, а другая немая, о чем добросовестно предупредил покупателей глашатай, который до этого усердно расхваливал достоинства других пленниц. У слепой были крепкие руки, и ее купил хозяин питейного заведения, у которого она еще и теперь ворочает ручную мельницу, а немая держала на руках ребенка, и никто не мог разобрать, стара она или молода. Она походила на мертвеца, а ее малютка, по-видимому, мог еще раньше нее лечь в могилу. Волосы у нее были рыжими, огненно-рыжими, поистине цвета Тифона. Ее белое как снег лицо было не хорошо и не дурно, но выражало смертельную усталость. На ее иссохших белых руках, как темные шнуры, извивались синие жилы, а руки были бессильно опущены и с трудом удерживали малыша. Когда поднимался ветер, мне казалось, что он вот-вот унесет ее вместе с ребенком.
   Глашатай ожидал предложений покупателей. Все молчали, потому что эта немая тень не годилась ни для чего: она была почти трупом, а погребение дорого стоит.
   Так прошло несколько минут. Тогда глашатай подошел к ней и ударил ее хлыстом, чтобы несколько оживить ее и показать покупателям, что она не так немощна, как кажется. Она вздрогнула, крепко прижала к себе ребенка, посмотрела вокруг, точно ища защиты, и остановила взгляд на моем лице. То, что затем произошло, было похоже на чудо. Ее глаза были больше, чем у какой бы то ни было женщины, которую мне случалось видеть, и в них сидел какой-то демон, который обрел надо мною власть и управлял мною, как хотел.
   Было не очень жарко, я был не выпивши, однако же, едва встретив ее взгляд, я, против своей воли и вопреки рассудку, предложил за нее все, что имел. Я мог бы купить ее дешевле. Мои товарищи смеялись надо мной, продавец взял мои кольца, удивленно пожимая плечами, но я взял ребенка на руки, помог ей дойти до берега и перевез ее на лодке через Нил. Затем я посадил свое жалкое приобретение на тачку и потащил, как известковую глыбу, к своим старикам.
   Мать сокрушенно покачала головой, а отец посмотрел на меня как на безумного, но никто из них не сказал мне ни слова. Ей устроили ложе, я соорудил вот эту развалившуюся лачугу возле нашей тогда еще крепкой хижины, работая в свободное время и по ночам. Моя мать сразу же полюбила ребеночка. Он был крошечный, и мы назвали его Пенну, то есть «мышонок», потому что он действительно был маленький и хорошенький. Я перестал ходить туда, где прежде сорил деньгами, откладывал заработанное, и вскоре купил козу, которая уже стояла перед нашей дверью, когда я перенес женщину в собственную хижину.
   Она была немой, но не глухой. Она не понимала нашего языка, но демон в ее глазах говорил за нее и слышал все, что говорил я. Она понимала все и могла все выразить взглядом, но лучше всего она умела благодарить. Когда же она хотела о чем-нибудь попросить, тогда демон в ее глазах делался еще могущественнее.
   Сначала я раздражался, когда она в изнеможении прислонялась к стене и когда ребенок будил меня своим криком, но ей достаточно было поднять глаза, и демон сжимал мое сердце, внушая мне, что крик этот подобен сладкоголосому пению. Пенну и действительно кричал не так противно, как другие дети, и пальчики у него были такие славные, беленькие. Однажды он кричал очень долго. Я нагнулся к нему и хотел отвлечь его внимание, а он вдруг вцепился мне в бороду. Как я удивился! Впоследствии он часто трепал меня за бороду, и его мать заметила, что мне это приятно, и когда я приносил ей что-нибудь хорошее – яйцо, цветок или лепешку, – она поднимала ребенка и клала его ручки на мою бороду. Через несколько месяцев женщина благодаря покою и уходу окрепла настолько, что могла уже держать ребенка на руках. Она день ото дня молодела и хорошела, но едва ли была старше двадцати лет, когда я купил ее. Имени ее я так и не узнал, и мы просто звали ее «женщина».
   Восемь месяцев она жила у нас, как вдруг наш мышонок умер. Я плакал так же горько, как и она. Наклонившись над маленьким тельцем, я, обливаясь слезами, подумал: «Теперь дитя уже не протянет ко мне свои ручонки» и в первый раз почувствовал на своей щеке прикосновение нежной руки женщины. Она, точно дитя, гладила мое лицо и грубую бороду и при этом смотрела на меня с такой благодарностью, что мне стало на душе так легко, будто фараон сразу подарил мне и Верхний, и Нижний Египет.
   Когда схоронили малыша, женщина опять стала слабеть, но мать моя выходила ее. Я жил с нею, как отец с дочерью. Она была очень приветлива, но когда я приближался к ней и хотел приласкать ее, она смотрела на меня, и демон в ее глазах прогонял меня прочь. Она делалась все здоровее и прекраснее, она была так хороша, что я скрывал ее ото всех и томился желанием сделать ее своею женою. Настоящею хозяйкою она, разумеется, не стала бы никогда – ее ручки были слишком нежны, она даже не умела доить козу. Это и все другое моя мать делала за нее.
   Днем она сидела в хижине и трудилась – она была очень искусной во всех женских рукоделиях и плела кружева тонкие, точно паутина. Мать продавала их и на вырученные деньги покупала ей благовония. Она очень любила их, любила и цветы, эту любовь Уарда унаследовала от нее.
   Вечером, когда все удалялись из Города мертвых, она ходила по долине, задумчиво глядя на луну, которую особенно любила.
   Однажды, в зимнюю пору, я возвратился домой. Уже стемнело, и я ожидал найти ее у двери. И вот шагах в ста, позади хижины старой Хект, я услышал бешеный лай целой стаи шакалов и тотчас понял, что они напали на человека, и я даже знал, на кого именно, хотя никто ничего не говорил мне, а женщина не могла ни кричать, ни звать на помощь. Я в ужасе вырвал из земли кол, к которому была привязана коза, схватил головню с очага и бросился к несчастной на помощь. Я прогнал зверей и принес в хижину бесчувственную женщину. Мать помогла мне, и мы привели ее в чувство. Когда мы остались одни, я плакал, как ребенок, от радости, что она спасена. Она позволила поцеловать себя, и вот тогда она сделалась моею женою, через три года после того, как я купил ее. Она родила мне девочку, которую сама назвала Уардой, она показала на розу, а потом на ребенка, и мы поняли ее без слов. Вскоре она умерла. Хотя ты жрец, но я говорю тебе, что если меня призовет сам Осирис и я буду допущен в обитель блаженных, то спрошу, увижу ли там свою жену, и если привратник даст отрицательный ответ, то я готов отправиться к проклятым душам, лишь бы найти ее там.
   – И неужели ничто не могло указать вам на ее происхождение? – спросил Небсехт.
   Воин закрыл лицо руками, громко рыдая, и не слышал вопроса, а парасхит сказал:
   – Она была дочерью знатного человека, в ее одежде мы нашли золотую безделушку с драгоценным камнем и странными надписями. Вещица эта очень дорогая, и моя жена бережет ее для Уарды.

II

   На рассвете следующего дня Небсехт покинул хижину парасхита.
   Он был доволен состоянием здоровья девушки. Глубоко задумавшись, он направлялся к храму Хатшепсут, надеясь повидаться со своим другом Пентауром и написать грамоту, обещанную старику.
   Когда солнце уже поднималось над горизонтом, он подошел к храму. Он ожидал услышать утреннее пение жрецов, но все вокруг безмолвствовало. На его стук заспанный привратник отпер ворота.
   Небсехт спросил у него о настоятеле храма.
   – Он умер в эту ночь, – зевая, сообщил привратник.
   – Что такое? – воскликнул лекарь в ужасе. – Кто умер?
   – Наш старый наставник Руи, почтенный человек.
   Небсехт глубоко вздохнул и спросил о Пентауре.
   – Ты принадлежишь к Дому Сети и не знаешь, что твоего друга лишили сана? – удивился привратник. – Святые отцы отказались прославлять вместе с ним рождение Ра. Он, вероятно, распевает теперь один наверху, в башне. Там ты найдешь его.
   Небсехт быстро поднялся по ступеням. Несколько жрецов, едва заметив его, собрались вместе и запели. Он не обратил на них внимания. Наконец он нашел своего друга на верхней террасе, тот что-то писал.
   Он вскоре узнал обо всем случившемся и воскликнул с негодованием:
   – Для мудрецов в Доме Сети ты слишком правдив, а здесь, для этого отродья, слишком ревностен и чист! Я знал, что будет так, когда тебя посвятили в мистерии. Для нас, посвященных, есть только один выбор: лгать или молчать!
   – Старое заблуждение! – воскликнул Пентаур. – Мы знаем, что Божество едино, мы называем его «Всем» [95 - Священные тексты называют Бога часто «Единым» и «Единственным». Пантеистическое учение о мистериях яснее всего отражено в текстах, которые находили почти во всех гробницах фараонов в Фивах, чаще на стенах входных залов. Содержат хвалебные гимны в честь бога Ра и семидесяти пяти его проявлений.], «Покровом Всего» или Ра. Но под Ра мы разумеем совсем не то, что люди низменные, потому что для нас вселенная – это Бог, и все, что в ней есть – лишь проявления Высшего Существа, кроме которого нет ничего – ни в небесах, ни на земле, ни в глубинах.
   – Мне, посвященному, ты это можешь говорить, – прервал его Небсехт.
   – Но я не скрываю этого и от мирян! – вскричал Пентаур. – Однако с ними я говорю только о частном, так как они не могут понять целого. Разве я обманываю, когда вместо слов «я говорю» употребляю выражение «мои уста говорят», когда я утверждаю, что твой глаз смотрит, хотя в сущности смотришь ты сам? Когда я вижу свет Единого, я пламенно воспеваю его в песнях и это наиболее сияющее из его воплощений называю богом Ра. Когда я созерцаю нивы, то призываю верующих возблагодарить богиню Реннут [96 - Богиня жатвы.], иными словами, то проявление Единого, которое позволяет зерну достичь полной зрелости. Если я радуюсь изобилию даров, изливаемых на нашу страну, источник которых скрыт от нас, то прославляю Единого в лице «таинственного» бога Хапи [97 - Египетское название Нила, вероятно, от семитского нахайр, т. е. река.]. Созерцаем ли мы солнце, золото нив или Нил или же наблюдаем гармонию в видимом или невидимом мире, мы всегда имеем дело только с Единым, Всеобъемлющим, к нему принадлежим и мы сами, являясь теми формами его проявления, в которые он вложил свое самосознание. Круг представлений толпы тесен…
   – И поэтому мы предоставляем им, как больному со слабыми челюстями, дробить на мелкие частички тот кусок, который сами, подобно львам, проглатываем целиком [98 - «Жрецы, – писал Климент Александрийский, – никого не посвящали в таинства, кроме царя или тех из своей среды, кто отличался доблестью или мудростью».]?
   – Нет, мы только чувствуем себя обязанными тот крепкий напиток, который грозит свалить с ног даже взрослого, разбавить и подсластить, прежде чем мы дадим его детям, так сказать, несовершеннолетним в умственном отношении. За символическими образами, наконец, в прекрасных и ярких сказаниях мудрецы минувших времен скрыли высочайшие истины, но и сделали их доступными пониманию толпы.
   – Доступными пониманию? – переспросил лекарь. – Доступными? В таком случае для чего служит покров? Неужели ты думаешь, что толпа могла бы смотреть в лицо неприкрытой истине [99 - В Саисе статуя Нейт имела такую надпись: «Я есть все – прошедшее, настоящее и будущее. Ни один смертный не снимал моего покрова».], не впадая в отчаяние?
   – Если могу смотреть я, то это сможет и другой, который обладает зрением и желает познать истину.
   – Ты – поэт, художник, а я – всего лишь человек, стремящийся единственно к правде.
   – Единственно? Именно за это стремление я уважаю тебя, ты знаешь, что и я не желаю ничего, кроме правды.
   Лекарь кивнул и сказал:
   – Знаю, все знаю, и хотя наши пути идут в одном направлении, но нигде не соприкасаются. Конечная же наша цель есть решение загадки, которая имеет много ответов. Вы думаете, что ваше решение правильное, но, может быть, не существует вообще никакого решения?
   – Мы довольствуемся самым прекрасным решением, – возразил Пентаур.
   – Прекрасным? Мне не понятна благость Бога, и страннее всего мне то обстоятельство, что вы вообще различаете два начала в мире: добро и зло. Если вселенная есть Бог, а Бог, как учит писание, и есть благое, а кроме него нет ничего, то где же место для зла?
   – Ты говоришь, как ученик, – сказал недовольно Пентаур. – То, что мы называем дурным, злым, – само по себе божественно, разумно и чисто, но оно представляется нашим отуманенным чувствам в другом свете, потому что мы созерцаем только путь, а не цель, только отдельное, и никогда целое. Подобно тебе, порицают, например, неискушенные слушатели музыкальную пьесу, уловив дисгармонию, которую арфист извлек из инструмента только затем, чтобы дать слушателям возможность глубже почувствовать следующую затем гармонию; глупец бранит живописца, покрывшего свое полотно черною краской, не дожидаясь окончания картины, которая должна ярче выступить на темном фоне. Так дитя ругает благородное дерево, плоды которого гниют для того, чтобы из их семян произошла новая жизнь. Кажущееся зло есть не более чем предварительная ступень к высшему благу, а смерть – лишь порог новой жизни, подобно тому, как румяный свет каждой вечерней зари исчезает в ночной тьме только для того, чтобы затем появиться вновь ярким утренним сиянием наступающего дня.
   – И ты считаешь, что это звучит убедительно! – с иронией заметил Небсехт. – Даже все отталкивающее, отвратительное, по-твоему, прекрасно. Но я мог бы переиначить твои слова и заявить, что зло управляет миром и по временам оно дает нам попробовать каплю сладкого удовольствия, чтобы для нас стала еще неприятнее горечь жизни. Вы видите во всем гармонию и добро, а по моим наблюдениям выходит, что жизнь пробуждается страстью, что существование есть борьба и что одно живое существо пожирает другое.
   – И неужели ты не ощущаешь красоту окружающего мира, неужели неизменная целесообразность во всем не наполняет тебя смиренным благоговением?
   – Я никогда не искал красоту, – ответил лекарь, – у меня даже нет органа, посредством которого я мог бы воспринимать ее самостоятельно, хотя охотно постигаю ее посредством тебя, но целесообразность в природе я допускаю вполне, считаю, что она и есть истинная душа мира. Вы называете Бога Единым, те есть суммой всего, единство достигаете сложением многого, и это мне нравится, потому что составные части вселенской силы, которые предписывают жизни ее пути, определяются мерой и числом, но только в них нет благости и красоты.
   – Подобные взгляды, – вскричал огорченный Пентаур, – суть следствие твоих ужасных занятий! Ты убиваешь и разрушаешь для того, чтобы, по твоему выражению, выследить тайну жизни. Присмотрись к возникновению бытия в природе, открой орган, которого, по твоим словам, тебе недостает, – твои глаза, и красота видимого мира и без моей помощи поможет тебе понять, что ты молишься ложному богу.
   – Я не молюсь вовсе, – сказал Небсехт, – потому что миром управляет закон, который не изменят никакие просьбы, как я не могу повлиять на песочные часы, мерно испускающие свои песчинки. И почему ты решил, что я не стараюсь дойти до источника бытия? Я умертвил кое-каких зверей не единственно для того, чтобы узнать устройство их организма, но также и чтобы понять, каким образом сложился он. Но при этой работе мой орган восприятия прекрасного никак не давал о себе знать. Уверяю тебя, что в сотворении так же мало привлекательного, как и в уничтожении и разложении.
   Пентаур вопросительно смотрел на Небсехта.
   – Я объясню тебе мою мысль с помощью образов, – сказал лекарь. – Посмотри на это вино: как оно чисто и ароматно, однако же виноделы выдавили его из ягод своими мозолистыми ногами. А эти полные колосья? Золотом блестят они и дадут снежно-белую муку, когда мы смелем их, однако же они произрастают из сгнившего зерна. Недавно ты восхищался красотой большого, почти законченного зала с колоннами в храме Амона, на той стороне, в Фивах [100 - Храм был основан Рамсесом I, его строительство продолжил Сети I и закончил Рамсес II.]. Как будут восторгаться им потомки! Я видел, из чего он возникал. Там в диком беспорядке лежали массы каменных плит, тучи пыли не давали дышать. Меньше чем через три месяца меня послали туда, потому что более сотни работников были забиты насмерть при обтесывании камней на солнцепеке. Если бы я, подобно тебе, был поэтом, то описал бы тысячу подобных картин, которые бы тебе не понравились. Вполне достаточно наблюдать за тем, что происходит вокруг, чтобы исследовать и понять управляющий всем этим закон.
   – Я никогда не мог вполне уразуметь твои устремления и удивляюсь, почему ты не обратился к астрологии, – заговорил Пентаур. – Неужели ты думаешь, что жизнь растений и животных, изменчивая и зависящая от внешних условий, может быть объяснена законами, числами и мерой, подобно движениям звезд?
   – Ты спрашиваешь меня об этом? Разве та исполинская рука, которая заставляет светила двигаться по намеченным для них путям, не может быть и довольно искусной для того, чтобы определять, каким должен быть полет птиц и в каком ритме должно биться человеческое сердце?
   – Вот мы опять заговорили о сердце, – с улыбкой заметил поэт. – Продвинулся ли ты к своей цели?
   Лекарь сделался очень серьезным и сказал:
   – Завтра, может быть, я уже получу то, что мне нужно. Вон лежит твоя палитра с красной и черной краской, папирус и тростниковая палочка. Могу ли я воспользоваться этим листком?
   – Разумеется. Но расскажи мне сперва…
   – Не спрашивай – ты не одобрил бы моего намерения, и мы снова стали бы спорить.
   – Мне кажется, – возразил поэт, кладя руку лекарю на плечо, – нам нечего бояться спора. До сих пор он был для нашей дружбы связующим звеном и освежающей росой.
   – Пока речь идет о мнениях, а не о действиях.
   – Ты хочешь овладеть человеческим сердцем! – воскликнул Пентаур. – Подумай, что ты делаешь! Ведь сердце – это сосуд, в который изливается душа вселенной.
   – А разве это тебе доподлинно известно? – спросил лекарь с раздражением. – В таком случае представь доказательства. Случалось ли тебе когда-нибудь рассматривать сердце? Делал ли это кто-нибудь из моих собратий? Даже сердце преступника или пленного они объявляют неприкосновенным. И когда мы стоим, беспомощные, возле больных, зная, что наши лекарства приносят так же часто вред, как и пользу, то отчего мы бессильны? Единственно оттого, что мы уподобляемся тем астрономам, которых заставили наблюдать звезды, глядя на них сквозь доску. В Гелиополе я просил главного жреца Рахотепа, истинно великого ученого, первого в нашем сословии, который ценил меня, позволить мне исследовать сердце одного умершего алу, но он воспротивился этому, утверждая, что великая Сехмет приводит на поля блаженных не только египтян, но также и добродетельных семитов [101 - Так гласит надпись на знаменитом рельефе в гробнице Сети, изображающем четыре народа: египтян, семитов, ливийцев и эфиопов.]. Затем стал повторять старые предрассудки: «Грешно разрезать даже сердце животного, так как и у него оно является вместилищем души, может быть, проклятой души человека, которая, прежде чем возвратиться к Единому, должна пройти очищение, странствуя через тела животных». Я не удержался и возразил ему, что мой прадед Небсехт, прежде чем написать свой трактат о сердце [102 - Трактат о сердце – наиболее интересная часть папируса Эберса. Если в эпоху Среднего царства лекари-жрецы считали причиной всех болезней злые силы, то в этом трактате говорится, что в основе всех заболеваний лежат изменения сердца и сосудов. Эта новая теория, призывавшая врача во всех случаях исследовать сердце больного и систему кровообращения, подразумевала изучение человеческого тела и его органов. От врача требовалось теперь «знание хода сердца, из которого идут сосуды к любой части тела».], вероятно, исследовал этот орган. Тогда он заявил, что написанное моим предком было открыто ему божеством, и поэтому его сочинение помещено в священные писания бога Тота, которые считаются непререкаемыми, как всемирный разум. Он обещал мне создать условия для спокойной работы, говорил, что я – избранный ум и что, может быть, небесные силы озарят и меня своими откровениями. Я был тогда молод и проводил ночи в молитвах, но тело мое иссыхало и ум мой тускнел, вместо того чтобы проясняться. Тогда я убил курицу, затем крысу, затем кролика, разрезал их сердца и исследовал идущие от них сосуды. Я знаю теперь немного больше прежнего и должен достать человеческое сердце, чтобы добиться истины.
   – Зачем оно тебе? – спросил Пентаур. – Ведь человеческим глазам не откроется бесконечное и невидимое.
   – Известен ли тебе трактат моего прадеда? – спросил Небсехт.
   – Отчасти, – отвечал Пентаур. – Он утверждает, что к чему бы ни прикоснулись его пальцы – к голове, рукам или животу, – он всюду ощущает сердце, так как от него сосуды разветвляются по всем членам и что, следовательно, сердце есть связующий узел всех этих сосудов. Далее он объясняет, как именно они распределены по членам и приходит к выводу, что различные состояния души: гнев, печаль и даже смысл, который имеет слово «сердце» на общеупотребительном языке, подтверждают его мнение.
   – Вот именно, мы уже говорили об этом, и я думаю, что он прав, когда дело касается крови и животных ощущений, но чистый, просветленный разум находится в другом месте. – При этих словах лекарь коснулся рукою своего широкого, правда, низкого лба. – Я изучал головы казненных и снимал также покровы с черепа у живых животных [103 - Человеческий мозг употреблялся как средство против глазных болезней, о чем также упоминается в папирусе Эберса.]. Но позволь мне написать, прежде чем кто-нибудь помешает нам.
   Небсехт взял тростинку, окунул ее кончик в черную краску, приготовляемую из жженого папируса, и начал выводить изящные знаки иератического письма [104 - В ту эпоху у египтян существовали два вида письма: иероглифическое, в котором буквы состояли из рисунков и который применяли для надписей на памятниках, и иератическое, которым писали на папирусе: в нем составляющие письмо изображения подвергались для скорости записи таким изменениям и сокращениям, что их едва можно было сопоставить с образами-иероглифами. В VII в до н. э. произошло дальнейшее упрощение иератического письма, оно стало называться демотическим и употреблялось в повседневной жизни.], составляя грамоту для парасхита. Он удостоверял, что сам уговорил его похитить сердце и что принимает на себя вину старика перед Осирисом и судьями мертвых. Когда он закончил писать, Пентаур протянул руку за запиской, но Небсехт сложил ее и сунул в висевший у него на шее мешочек, где хранился амулет, доставшийся ему от матери. Затем он вздохнул с облегчением и сказал:
   – Ну, с этим покончено. Прощай, Пентаур!
   Поэт удерживал друга, с жаром умоляя его отказаться от своего намерения, но Небсехт не внял его просьбам и старался высвободить свои пальцы из сжимавшей их сильной руки Пентаура. Взволнованный поэт не догадывался, что он причиняет сильную боль другу, пока тот после очередной напрасной попытки вырваться не воскликнул:
   – Ты раздавил мне пальцы!
   Тогда улыбка мелькнула на губах Пентаура, он отпустил лекаря и, поглаживая его помятые пальцы, сказал:
   – Не сердись на меня, Небсехт. Ты знаешь, я иногда не могу рассчитать свою силу. Я крепко держал тебя, потому что ты замыслил нечто безумное.
   – Безумное? – переспросил лекарь, тоже улыбнувшись. – Пожалуй что и так, но разве тебе не известно, что мы, египтяне, особенно привязаны к своим безумствам и готовы пожертвовать ради них всем своим достоянием?
   – Но не чужою жизнью и чужим счастьем.
   – Ведь я говорил тебе, что не считаю сердце вместилищем разума. Что же касается меня, то я не желаю быть похороненным ни с моим собственным, ни с бараньим сердцем.
   – Я говорю не о покойниках, а о живом человеке. Если поступок парасхита откроется, то он пропал, и на спасенную тобою девушку обрушатся страшные бедствия.
   Небсехт посмотрел на своего друга с таким страхом и изумлением, как будто услышал от него какую-то ужасную весть, но затем вскричал:
   – Я разделил бы со старухой и Уардой все, что имею!
   – А кто защитит их?
   – Отец Уарды.
   – Этот неотесанный пьяница, которого завтра или послезавтра могут услать неизвестно куда?
   – Он хороший человек, – возразил лекарь, волнуясь и сильно запинаясь. – Но кто захочет хоть чем-то обидеть девушку? Она так… так… она так мила, кротка и прекрасна!
   При последних словах он опустил глаза и покраснел, как девушка.
   – Ты понимаешь это лучше меня, – продолжал он. – Ведь и ты находишь ее прекрасной! Странно! Ты будешь смеяться надо мною, когда я признаюсь, – а ведь я такой же человек, как и все, – когда я признаюсь, что я, кажется, обнаружил в себе недостающий орган для понимания красоты. Вернее, это мне не кажется, я действительно обнаружил его, потому что, хотя я не высказывал этого, я с самого начала почувствовал, что во мне нарождается буря, а именно в глубине моего сердца; в голове гудело, и в первый раз больная для меня оказалась привлекательнее болезни. Как очарованный, сидел я в хижине, неподвижно глядя на ее волосы, на ее глаза и прислушиваясь к ее дыханию. Слишком долгое отсутствие мое, должно быть, давно уже заметили в Доме Сети, может быть, там уже обнаружили препараты, разыскивая меня в моей комнате. Два дня и две ночи я уже не работаю из-за этой девочки! Если бы я принадлежал к числу тех мирян, которые стекаются к вам, чтобы быть одураченными, то сказал бы, что меня околдовали демоны. Но это не так, да, это не так! – твердил он, сверкая глазами. – Во мне проснулось животное: низменные влечения сердца, готового разорваться в груди, заглушили живущие в моем мозгу другие, более тонкие и чистые побуждения. Как раз когда я надеялся сравниться в знании с божеством, которое вы называете владыкою всякого знания, мне приходится смириться с тем, что животное во мне сильнее того, что я называю моим богом.
   При последних словах лекарь, возбужденный и взволнованный до крайней степени, смотрел в землю, почти забыв о присутствии поэта, который с удивлением и глубоким участием слушал исповедь друга.
   Немного помолчав, Пентаур положил свою руку на руку Небсехта и сказал задушевно:
   – Мне не чуждо то, что ты испытываешь. Моя голова и мое сердце взбудоражены подобно твоим, но я знаю: хотя то, что мы теперь чувствуем, и непривычно для нас, но это не низменное, а высокое, и более ценно. Ты ощущаешь в себе присутствие не животного, а божества, Небсехт. Благость есть прекраснейшее свойство небожителей. Ты всегда с благодушием относился ко всем – и к великим, и к малым, но я спрашиваю тебя: чувствовал ли ты когда-нибудь такое непреодолимое побуждение излить на другое существо целый океан доброты, не пожертвовал бы ты для Уарды всем, что ты имеешь, и самим собою, с большей радостью, с большей самоотверженностью, чем для отца, матери и для своих самых близких друзей?
   Небсехт утвердительно кивнул, а Пентаур воскликнул:
   – Хорошо! Следуй же новому, возникшему в тебе божественному побуждению. Будь добр к Уарде и не жертвуй ею ради своих суетных желаний. Бедный друг! Исследуя тайны жизни, ты никогда не вглядывался в саму жизнь, которая открыта для наших взоров, широко раскинувшись вокруг. Неужели ты думаешь, что девушка, которая могла до такой степени воспламенить самого хладнокровного мыслителя Фив, не будет предметом желаний для сотни других, более чувственных людей, когда у нее не будет защитника? Должен ли я говорить тебе, что среди танцовщиц в квартале иноземцев девять из десяти девушек – дочери презренных родителей? Сможешь ли ты примириться с мыслью, что из-за тебя невинность будет предана пороку, роза брошена в грязь? Стоит ли Уарды то человеческое сердце, которое ты желаешь получить? Теперь ступай, а завтра приходи опять ко мне. Я твой друг, и я сопереживаю всему, что чувствуешь ты. Сегодня ты стал мне ближе, потому что разделил со мной свое счастье.
   Пентаур протянул руку лекарю, тот медленно пожал ее и задумчиво и нерешительно направился в долину, к хижине парасхита, не обращая внимания на жгучий зной полуденного солнца.
   Он нашел солдата у постели дочери и спросил:
   – Где старик?
   – Он пошел работать к бальзамировщикам. Пинем велел сказать тебе, чтобы ты не забыл о грамоте и текстах, если с ним что-нибудь случится. Он вел себя, как помешанный, когда уходил от нас, и взял с собою в мешке сердце барана. Останься возле девушки, матушка занята, а я должен отправляться в Гермонтис.

III

   Катути с беспокойством ходила взад и вперед по открытому залу в доме своего зятя. Снежно-белая кошка то следовала за ней, играя шлейфом ее длинного простого платья, то поворачивалась к постаменту, который прежде был занят серебряной, несколько месяцев назад проданной статуэткой, и где теперь, скорчившись, сидел карлик Нему.
   Он любил это место, дававшее ему возможность смотреть сверху на свою госпожу и других людей обычного роста.
   – А если ты меня обманул? – угрожающе подняв руку, спросила Катути, когда проходила мимо него.
   – Тогда повесь меня на крючок как приманку для крокодила. Мне только любопытно знать, какой повод найдет Паакер, чтобы предложить тебе деньги?
   – Ты можешь поклясться, – прервала его госпожа с лихорадочным нетерпением, – что не от моего имени просил спасти нас?
   – Я готовь дать тысячу клятв, – ответил карлик. – Должен ли я еще раз пересказать тебе наш вчерашний разговор? Говорю тебе: он отдаст свои нивы и свой дом за один ласковый взгляд Неферт.
   – Если бы Мена любил ее так, как он! – со вздохом проговорила Катути и снова начала молча ходить по комнате, между тем как карлик то и дело поглядывал на ворота сада. Катути внезапно остановилась перед ним и сказала таким зловещим тоном, что карлик содрогнулся:
   – Мне бы хотелось, чтобы она овдовела!
   Карлик махнул рукой, тотчас же спрыгнул с постамента и вскричал:
   – Вот остановилась колесница, я слышу громкий лай собаки: это он! Не позвать ли мне Неферт?
   – Нет, – тихо ответила Катути и схватилась за спинку кресла, как бы ища опоры.
   Карлик, пожимая плечами, спрятался за растения с густой листвой. Несколько минут спустя Паакер стоял перед Катути, которая приняла его без суеты, преисполненная достоинства. Ни одна черта ее прекрасного лица не выдала внутреннего волнения, и на приветствие лазутчика она ответила с покровительственной любезностью.
   – Я знала, что ты придешь: у тебя сердце, как у твоего отца. Раз ты пошел на примирение, теперь ты наш лучший друг.
   Паакер явился предложить своей тетке ту сумму, в которой она нуждалась для выкупа мумии своего мужа. Он долго обдумывал, не привлечь ли к этому делу свою мать, но от этого его удерживал отчасти неясный страх, отчасти тщеславие. Он любил прихвастнуть своим богатством, и Катути должна была понять, на что он способен и какого зятя она лишилась. Ему было бы приятнее всего тотчас же взять ценности из кладовой и приказать рабам нести их перед ним, подобно тому, как несли завоевателю дань перед покоренными властителями.
   Но этого нельзя было делать, и потому он ограничился тем, что надел себе на палец большое кольцо с редким драгоценным камнем, подаренное его отцу царем Сети, и украсил свои руки множеством обручей. Когда он, прежде чем выйти из дому, посмотрелся в зеркало, то остался очень доволен собою.
   После толкования карликом его сна, он ясно видел, какой путь приведет его к желаемой цели.

   Мать Неферт нужно было избавить от позора, подкупить ее золотом, а Мену отправить на тот свет. Своими союзниками он считал беззастенчивое насилие, которое он называл «твердой решимостью», мудрость карлика Нему и любовный напиток. Теперь он подошел к Катути, уверенный в победе, точно купец, явившийся за дорогим товаром, будучи уверенным, что способен заплатить за него.
   То, что тетка держалась с достоинством и горделиво, смутило Паакера. Он представлял ее себе совершенно иною – надломленною горем и умоляющею о помощи, и рассчитывал после своего великодушного поступка на благодарность Неферт, а не только ее матери. Но прекрасной жены Мены тут не было, и Катути не приказала позвать ее даже после того, как он осведомился о ее здоровье.
   Вдова ни словом не обмолвилась о своих проблемах, и много времени они говорили о всяких пустяках. Наконец Паакер с резкостью, которую она благоразумно сочла за прямоту, сообщил ей, что слышал о чудовищном поступке ее сына и намерен не допустить бесчестья ее семейства – близких родственников своей матери. Катути поблагодарила его с достоинством, но искренне, радуясь более за детей своих, чем за себя, так как перед ними, сказала она, жизнь еще впереди, а для нее она уже кончена.
   – Какие твои годы! – возразил Паакер.
   – Может быть, лучшие еще впереди, – сказала вдова. – Правда, я всегда считала земное бытие тяжкой обязанностью.
   – Я вполне тебя понимаю, ведь столько беспокойства должно доставлять тебе управление этим имением, обремененным долгами!
   Катути согласно кивнула и сказала с грустью:
   – Все это можно было бы перенести, если бы я не видела, как погибает моя бедная дочь, не имея возможности помочь ей, хотя бы советом. Она когда-то тебе нравилась, и я спрашиваю тебя: была ли не только в Фивах, но даже во всем Египте девушка, равная ей по красоте? Была ли Неферт достойна любви тогда и не достойна ли она ее теперь? Заслуживает ли она того, чтобы муж оставил ее в одиночестве, в нужде, пренебрегал ею и взял в свою палатку иноземку вместо отвергнутой им жены? Я вижу по твоему лицу, что ты думаешь: ты винишь в случившемся меня. Твое сердце спрашивает: почему было нарушено данное тебе слово? И твоя честная душа говорит тебе, что ты обеспечил бы для Неферт лучшую жизнь! – при этих словах Катути взяла племянника за руку и продолжила, все более и более воспламеняясь: – Мы сегодня осознали: ты самый великодушный человек в Фивах. Ты отплатил за нашу тяжкую вину перед тобой величайшим благодеянием. Мы любили тебя еще тогда, когда ты был ребенком. Для меня всегда было священным желание твоего отца, который всегда относился к нам, как любящий брат, и я готова была скорее сама испытать боль, чем огорчить твою мать – мою сестру. Я берегла и воспитывала свое дитя, как могла, для юного героя, отличившегося в битвах в далекой Азии, – для тебя, только для тебя. Но твой отец умер, и я лишилась поддержки и опоры…
   – Я знаю все, – прервал ее помрачневший Паакер, опустив глаза.
   – Кто мог рассказать тебе это? – спросила вдова. – Ведь твоя мать после того, что случилось, не захотела ни принять, ни выслушать меня. Сам царь был сватом Мены, который для него словно родной сын. А когда я напомнила ему о твоих более давних правах, то он приказал отдать Неферт за Мену, а кто может перечить владыке двух миров, сыну Солнца? А между тем, твой отец часто подвергал ради него свою жизнь опасности и не единожды был ранен! Ради твоего отца ему следовало бы оградить тебя от позора и страданий.
   – А я сам разве не служил ему верой и правдой? – воскликнул возмущенный Паакер, и яркий румянец проступил на его щеках.
   – Он мало знал тебя, – сказала Катути, как бы оправдывая царя. Затем она с участием спросила: – Чем ты тогда, будучи так молод, возбудил его недовольство, неприязнь, даже…
   – Что? – спросил лазутчик, задрожав всем телом.
   – Оставим этот разговор, – сказала вдова, пытаясь его успокоить.
   – Какие еще чувства возбудил я в Рамсесе, кроме недовольства и неприязни? Я хочу знать это! – Паакер говорил с все возрастающей запальчивостью.
   – Ты пугаешь меня, – заметила вдова. – Унижая тебя, он, конечно, преследовал цель возвысить в глазах Неферт своего любимца.
   – Что он сказал вам?! – вскричал махор. Капли холодного пота потекли по его темному лбу, его глаза сверкали и готовы были выскочить из орбит.
   Катути попятилась, но он последовал за нею, схватил ее за руку и хрипло задал тот же вопрос.
   – Что он сказал?
   – Паакер! – воскликнула вдова жалобно и с упреком. – Пусти меня. Для тебя будет лучше, если я не повторю слова, которыми Рамсес старался отвратить от тебя сердце Неферт. Оставь меня и вспомни, с кем ты говоришь.
   Но Паакер только крепче сжал ее руку и еще настойчивее повторил свой вопрос.
   – Стыдись! – вскричала Катути. – Мне больно, пусти меня! Ты не отпустишь меня, пока не узнаешь, что он сказал? Пусть будет по-твоему, но ты вынудил меня. Он сказал, что если бы ему не было известно, что твоя мать Сетхем – честная женщина, то он не считал бы тебя сыном твоего отца, так как ты имеешь с ним так же мало сходства, как сова с орлом.
   Паакер тотчас же выпустил руку Катути и, побледнев, пробормотал:
   – Итак… итак…
   – Неферт и я защищали тебя, но напрасно. Не принимай этих дурных слов слишком близко к сердцу. Твой отец был человеком, не имевшим себе равных, и Рамсес не забыл, что ты состоишь в родстве с прежним царским домом. Его дед, его отец и он сам – выскочки, и еще жив один человек, имеющий больше, чем он, прав на трон фараонов.
   – Наместник Ани! – воскликнул Паакер.
   Катути утвердительно кивнула, подошла к махору ближе и тихо сказала:
   – Я отдаюсь в твои руки, хотя знаю, что они могут подняться против меня. Но ты волею судьбы – мой союзник, так как тот же самый поступок Рамсеса, который опозорил тебя, сделал меня участницей планов наместника. У тебя царь похитил невесту, у меня – дочь, в твоей душе он поселил ненависть к надменному сопернику, а мое сердце наполнил скорбью, сделав несчастной мою дочь. Я чувствую в своих жилах кровь Хатшепсут, и у меня довольно ума для того, чтобы управлять мужчинами. Это я пробудила дремавшие в груди наместника стремления и обратила взор его на трон, для которого его предназначили боги. Слуги небожителей, жрецы, на нашей стороне, мы имеем…
   В эту минуту послышался шум в саду, запыхавшийся раб вбежал в зал и доложил:
   – Наместник ожидает у ворот!
   Паакер был ошеломлен, но скоро пришел в себя и хотел удалиться, но Катути удержала его:
   – Я пойду встречу Ани, он будет рад видеть тебя, потому что высокого мнения о тебе, к тому же он был другом твоего отца.
   Как только Катути вышла из зала, карлик Нему появился из своего убежища, раздвинув ветви растений. Он остановился перед Паакером и нагло спросил:
   – Ну что, хороший или худой совет дал я тебе вчера?
   Но Паакер не ответил ему и, отшвырнув его ногой в сторону, начал задумчиво ходить взад и вперед.
   Катути встретила наместника на середине сада. Он держал в руке исписанный свиток и уже издали приветствовал ее, радостно взмахнув рукой.
   Вдова смотрела на своего друга с удивлением. Ей показалось, что он как будто вырос и помолодел с тех пор, как она видела его в последний раз.
   – Слава тебе! – воскликнула она отчасти дружеским, отчасти почтительным тоном и с благоговением вскинула руки, точно он уже носил двойную корону Верхнего и Нижнего Египта. – Не встретил ли ты девять богов [105 - Египтяне представляли, что боги собираются группами: по три и по девять, но и по восемь, тринадцать и пятнадцать богов. В сказке о двух братьях одинокому Батау являются девять богов и создают ему жену.] или тебя целовали Хаторы во сне? Нынче – светлый день, счастливый день: я вижу это по твоему лицу.
   – День, богатый известиями! – весело, но с достоинством отозвался Ани. – Прочти это послание.
   Катути взяла свиток папируса у него из рук, прочла, что там было написано, возвратила наместнику и серьезно сказала:
   – Снаряженные тобою войска разбили полчища кушитов [106 - Эфиопов.] и ведут их князей с несметными сокровищами, а также двенадцать тысяч пленных в Фивы! Благодарение богам!
   – А еще возблагодарим их и за то, – добавил Ани, – что военачальник Шошонк, мой молочный брат и друг, целый и невредимый, ведет домой наших воинов. Я думаю, Катути, что образы наших сновидений сегодня приобретают плоть и кровь.
   – Они настоящие герои! – вскричала вдова. – Тебя, мой повелитель, тоже коснулось дыхание божества. Ты растешь в моих глазах, ты истинный сын Ра, мужество Монту сияет в твоем взоре, а на губах играет улыбка победоносного Гора.
   – Терпение, терпение, друг мой, – сказал Ани, пытаясь умерить пыл вдовы. – Теперь более, чем когда-либо, надлежит придерживаться хорошего правила – преувеличивать силы противника и умалять свои собственные. Мало что удалось мне из того, на что я рассчитывал, и, напротив, удалось многое в тех случаях, когда я опасался неудачи. Но мы еще не на вершине успеха!
   – Однако счастье, также как и несчастье, никогда не приходит одно, – заметила Катути.
   – Я согласен с тобою, – сказал Ани. – Мне кажется, что события жизни всегда случаются парами. Каждое бедствие имеет своего товарища, как и каждое счастье. Можешь ли ты мне сообщить, в чем же мы еще победили?
   – Женщины не выигрывают никаких битв, – с улыбкой отвечала вдова, – но они приобретают друзей, и у меня теперь сильный союзник.
   – Кто-то из богов или у тебя теперь есть войско? – спросил наместник.
   – Ни то и ни другое, – сказала она. – На нашей стороне Паакер, лазутчик царя. Выслушай меня! – и она рассказала наместнику историю любви и ненависти своего племянника.
   Ани слушал ее молча, затем сказал с выражением беспокойства и озабоченности на лице:
   – Этот человек – слуга Рамсеса, и он останется им. Да, многие догадываются о наших планах, но каждый вновь посвященный в них человек может оказаться изменником. Ты торопишь меня, ты преждевременно толкаешь меня вперед! Тысяча сильных врагов менее опасны, чем один ненадежный союзник.
   – На Паакера ты можешь положиться, – решительно заявила Катути.
   – Ты ручаешься за него? – спросил наместник.
   – Он в наших руках, – ответила вдова. – Мой карлик Нему умница, он знает, что Паакер совершил один поступок, за который закон наказывает смертью.
   Лицо наместника просияло, и он, успокоившись, сказал:
   – Это меняет дело. Он совершил убийство?
   – Нет, – ответила Катути. – Карлик поклялся рассказать тебе, и только тебе одному, что ему известно. Он нам предан всей душой.
   – Хорошо, хорошо, – сказал задумчиво Ани. – Но и он неосторожен, слишком неосторожен! Вы похожи на тех всадников, которые, чтобы выиграть заклад, заставляют коня перескакивать через копья. Если конь упадет на острия, тем хуже для него: вы бросите его и продолжите свой путь пешком.
   – Но мы ведь и сами наткнемся на копья, вместе с благородным конем, – серьезно произнесла Катути. – Ты можешь выиграть все, но можешь все и потерять, но и самые ничтожные люди любят жизнь. Нужно ли говорить тебе, Ани, что я стараюсь для тебя не ради выгоды, а потому что ты мне дорог как брат, ты для меня – воплощение попранных прав моих предков.
   Ани протянул ей руку и сказал:
   – А с Бент-Анат ты тоже говорила как мой друг? Правильно ли я понимаю твое молчание?
   Катути печально кивнула, но Ани сказал:
   – Вчера это заставило бы меня отказаться от нее, но сегодня у меня прибавилось мужества, и если мне помогут Хаторы, то она станет моею.
   С этими словами он пошел впереди Катути в зал, где обеспокоенный Паакер по-прежнему ходил взад и вперед.
   Лазутчик низко поклонился наместнику, который ответил ему движением руки, и в этом жесте ощущались и гордость, и дружеское расположение. Затем он, опустившись в кресло, заговорил с Паакером как с сыном своего друга и родственником.
   – Все, – сказал он, – прославляют твои бесстрашие и решимость. Люди, подобные тебе, встречаются редко, у меня нет таких сподвижников. Я бы желал, чтобы ты стал моим доверенным лицом, но Рамсес не захочет лишиться тебя, хотя… Я знаю, что твоя должность требует и отваги, и умения хорошо писать. Тебе нельзя отказать в храбрости, но ты не силен во владении пером. Меч и тростниковое перо – два разных орудия. Второе требует нежных пальцев, а первое – крепких мускулов. Прежде царь выражал недовольство твоими донесениями, доволен ли он ими теперь?
   – Надеюсь, – ответил лазутчик. – Мой брат Гор – опытный писец, и он сопровождает меня в моих поездках.
   – Вот это дело! – вскричал наместник. – Если бы власть была в моих руках, я увеличил бы число твоих помощников, дал бы тебе четыре, пять, шесть писцов, которыми бы ты распоряжался неограниченно и только снабжал их сведениями для отчетов. Твоя должность требует мужества и осмотрительности, эти качества редко бывают соединены одно с другим, а героев пера целые сотни в храмах.
   – Я того же мнения, – согласился с ним Паакер.
   Ани, задумавшись, опустил глаза, но вскоре продолжил:
   – Рамсесу нравится сравнивать тебя с твоим отцом. Он считает, что покойный был единственным в своем роде человеком: храбрейшим воином и вместе с тем искуснейшим писцом. О тебе же у него составилось неверное мнение. Мне это прискорбно, потому что ты по материнской линии принадлежишь к тому же злополучному роду, что и я. Посмотрим, не удастся ли мне подыскать тебе надлежащее место. Пока ты нужен в Сирии, но при неблагоприятных обстоятельствах можешь удалиться в свое наследственное поместье. Ты доказал, что не боишься смерти и умеешь достойно нести службу. Теперь тебе следует наслаждаться своим богатством и положением вместе с женою.
   – Я не женат, – возразил Паакер.
   – В таком случае пусть Катути отыщет тебе первейшую красавицу в стране, когда ты вернешься домой, – с улыбкой сказал наместник. – Она каждый день смотрится в зеркало и поэтому имеет понятие, что такое женская привлекательность.
   С этими словами Ани встал, душевно попрощался с Паакером, протянул руку вдове и сказал, выходя из зала:
   – Пришли мне сегодня же… с карликом Нему накидку.
   Уже идя по саду, он еще раз обернулся и крикнул Паакеру:
   – У меня сегодня будут ужинать несколько друзей, приходи и ты!
   Лазутчик поклонился. Он смутно чувствовал, что его опутывают невидимыми нитями. До сих пор он гордился своей верной службой в качестве махора, и вот он узнал, что тот самый царь, который пожаловал ему цепь, украшающую теперь его шею, презирает его и, может быть, только в память о его отце терпит его на трудной и опасной должности. А ведь Паакер принял ее добровольно, не преследуя корысти, да и его богатства могли обеспечить ему беззаботную жизнь в Фивах. Он знал, что плохо владеет пером, но не считал, что это основание презирать его. Сто раз он желал устроить свою жизнь так, как советовал ему Ани. Просьбы его разрешить иметь при себе писцов были отклонены Рамсесом. Царь считал, что собранные махором сведения должны быть сохранены в тайне и что за молчание другого человека никто не может поручиться.
   Когда подрос его брат Гор, он стал сопровождать махора и помогать ему во всем, даже после того как женился. Жена его с ребенком осталась в Фивах у своей свекрови Сетхем.
   Теперь Гор исполнял обязанности Паакера в Сирии, и исполнял дурно, по мнению лазутчика, однако же им были довольны, потому что этот хитрец умел, искусно владея пером, составлять складные отчеты.
   Привыкший к одиночеству, махор ушел в себя, не замечая вдову, которая сидела на подушке и молча наблюдала за ним.
   Он смотрел в пустоту перед собой, между тем как бессвязные мысли теснились в его мозгу. Он чувствовал себя незаслуженно обиженным и считал обязанным жестоко отомстить обидчикам. Он не мог разобраться в своих чувствах: любовь соседствовала с ненавистью. Одно он знал наверняка: во что бы то ни стало он добьется своего – будет обладать прекрасною Неферт.
   Он винил во всем богов. Как часто он обращался к ним, и какие скудные дары они посылали ему за его усердие! Только одно могло стать наградой за потраченную впустую жизнь, и он рассчитывал на это с такой же уверенностью, как на сбережения, отданные взаймы под надежный залог.
   Но сейчас горечь отравляла сладостные мечты и надежды, и он никак не мог вернуть себе спокойствие и ясность духа.
   В подобной ситуации он не мог рассчитывать получить ответ с помощью амулета или гадания, приходилось все тщательно обдумывать и составлять план, а между тем он не был в состоянии собраться с мыслями и придумать что-нибудь путное.
   Паакер прижал ладонь к горячему лбу и, выйдя из задумчивости, вспомнил о том, где он находится, что рядом мать любимой женщины, о своем разговоре с ней и о ее утверждении, что она умеет руководить мужчинами.
   – Пусть же она думает за меня, – пробормотал он, – а я уж буду действовать.
   Он медленно направился к ней и сказал:
   – Итак, мы с тобою союзники.
   – Против Рамсеса и за Ани, – уточнила она, подавая ему свою изящную руку.
   – Через несколько дней я отправляюсь в Сирию, а ты подумай, не будет ли у тебя каких-нибудь поручений? Деньги для твоего сына ты получишь сегодня, после захода солнца. Могу я увидеть Неферт?
   – Не теперь, она молится в храме.
   – А завтра?
   – Без сомнения, мой милый! Она будет рада увидеть и поблагодарить тебя.
   – Прощай, Катути!
   – Называй меня матерью, – сказала вдова и помахала краем покрывала вслед удалявшемуся гостю.

IV

   Как только Паакер скрылся из виду, Катути ударила в металлический диск и спросила у появившейся рабыни, возвратилась ли Неферт из храма.
   – Ее носилки только что остановились у задних ворот, – отвечала рабыня.
   – Скажи, что я жду ее здесь.
   Невольница удалилась, и несколько минут спустя Неферт вошла в зал.
   – Ты звала меня, – сказала она, поздоровавшись с матерью и опускаясь на свое ложе. – Я устала. Возьми опахало, Нему, и отгоняй от меня мух.
   Карлик сел на подушку перед ее ложем и стал махать полукруглым опахалом из страусовых перьев. Катути прервала его, сказав:
   – Оставь нас – мы должны поговорить наедине.
   Карлик пожал плечами и встал, а Неферт бросила на мать взгляд, которому невозможно было противиться, и сказала так мягко, как будто от этого зависело ее счастье:
   – Оставь его. Мухи так мучают меня. Ведь Нему умеет молчать.
   С этими словами она сжала руками большую голову карлика и рассмеялась, затем позвала белую кошку, которая грациозно вскочила к ней на плечо, где, выгнув спину, стала ждать, чтобы ее погладили.
   Нему вопросительно поглядел на свою госпожу, но та, обернувшись к дочери, сказала убедительно:
   – Мне нужно поговорить с тобой о вещах чрезвычайно серьезных.
   – В самом деле? – бросила Неферт. – Но ведь не могу же я допустить, чтобы меня съели мухи. Разумеется, если ты желаешь…
   – Ну хорошо, пусть Нему останется, – сказала Катути тоном няньки, уступающей капризному ребенку. – Ему и без того все известно.
   – Вот видишь! – воскликнула Неферт, целуя голову кошки и снова подавая карлику опахало из перьев.
   Вдова взглянула на дочь с сожалением. Она подошла к ней и в который раз была поражена ее удивительной красотой.
   – Бедное дитя! – проговорила она со вздохом. – С какой радостью я избавила бы тебя от ужасной вести, но ты должна ее узнать. Перестань играть с кошкой, мы говорим о серьезных вещах.
   – Я слушаю тебя, – сказала Неферт. – Сегодня я ничего не боюсь, даже самого плохого. Астролог сказал мне, что звезда Мены находится под знаком счастья, а в храме Беса я спрашивала оракула и узнала, что у мужа моего все идет хорошо. Я облегчила свою душу молитвою. Говори, я уже знаю, что в письме брата из лагеря плохие вести: ты плакала третьего дня вечером, а вчера была в дурном расположении духа.
   – Твой брат, – со вздохом начала Катути, – причиняет мне много горя, и из-за него нам грозит бесчестье.
   – Нам? Бесчестье? – вскричала Неферт, в испуге прижимая к себе кошку.
   – Твой брат проиграл огромную сумму и, чтобы отыграться, заложил мумию своего отца.
   – Это ужасно! – воскликнула Неферт. – Нам придется обратиться к царю. Ради Мены он не откажет мне. Рамсес велик и благороден и не захочет, чтобы из-за легкомыслия безумного мальчишки была опозорена наша семья. Конечно я напишу ему.
   Все это она проговорила с детскою уверенностью, казалось, она считала дело улаженным. Неферт попросила Нему живее махать опахалом.
   Катути возмущала и удивляла невозмутимость дочери, но она удержалась от упреков и спокойно сказала:
   – Нам уже оказали помощь. Мой племянник Паакер, узнав, что грозит нам, предложил свои услуги и притом добровольно, так как я его не просила об этом, от доброты сердечной и преданности нам.
   – Добрый Паакер! – воскликнула с издевкой Неферт. – Он так любит меня, и ты знаешь, матушка, я всегда защищала его. Он, наверное, только ради меня поступил так великодушно. – При этом молодая женщина засмеялась, прижалась к холодному носу кошки своим носом и сказала, подражая лепету детей: – Вот видишь, кисонька, как добры люди к твоей маленькой госпоже.
   Катути раздражало ребячество дочери. Она сказала:
   – Мне кажется, тебе не следует забавляться, когда с тобой говорят о таких серьезных вещах. Я давно замечаю, что ты совершенно равнодушна к судьбе своей семьи. Однако тебе придется искать убежища под кровлей нашего дома, когда твой муж тебя…
   – Что такое? – вскрикнула Неферт, приподнимаясь на ложе и начиная часто дышать.
   Как только Катути заметила волнение дочери, она пожалела, что так неосторожно начала рассказывать ей о случившемся, – она любила Неферт и знала, что причинит ей боль. Поэтому она продолжала уже мягче:
   – Ты только что шутя похвалилась, что люди расположены к тебе, но это правда – ты притягиваешь сердца. И Мена, разумеется, тоже любил тебя, но разлука – враг верности, и Мена…
   – Что такое сделал Мена? – прервала Неферт свою мать, причем губы ее дрожали.
   – Мена, – решительно проговорила Катути, – растоптал чувства, связывающие вас, хотя должен уважать тебя, быть тебе верным.
   – Мена? – не поверила молодая женщина.
   Глаза ее загорелись, и, сбросив кошку на пол, она вскочила со своего ложа.
   – Да, – подтвердила Катути. – Твой брат пишет, что Мена вместо своей доли добычи в серебре и золоте взял к себе в палатку дочь властителя данайцев. Каков бесчестный негодяй!
   – Бесчестный негодяй?! – воскликнула Неферт, машинально повторяя слова матери.
   Катути в страхе отступила от нее: кроткая, всегда спокойная дочь преобразилась до такой степени, что ее трудно было узнать. Она была олицетворением демона мести. Глаза ее сверкали, она задыхалась, тело ее трепетало. С необычайною силой и быстротой она схватила карлика за руку, потащила его к двери одной из внутренних комнат, вытолкала его за порог, захлопнула дверь и затем, побледневшая, приблизилась к матери.
   – Ты назвала его негодяем? – вскричала она хрипло. – Бесчестный негодяй! Возьми эти слова назад, матушка, возьми назад, а не то…
   Катути все больше и больше бледнела и сказала, пытаясь ее успокоить:
   – Слова эти могут показаться жестокими, но ведь он изменил тебе и публично нанес тебе оскорбление.
   – И этому я должна верить? – Неферт истерично рассмеялась. – Я должна этому верить, потому что тебе это написал подлец, проигравший в кости прах и честь своего отца! Да это он подлинный негодяй, которого мой муж мог бы уничтожить одним щелчком! Выслушай же меня: если бы даже я собственными глазами видела, и не один раз, что Мена ведет самую прекрасную из женщин в свою палатку, то я лишь рассмеялась бы, как теперь, и сказала бы на это: «Кто знает, что он хочет там сообщить этой красавице?» И ни на минуту не усомнилась бы в его верности, потому что твой сын лжив, а Мена правдив. Осирис нарушил верность Исиде, а Мена может пользоваться благосклонностью сотни женщин, но ни одну из них, кроме меня, не возьмет в свою палатку как женщину!
   – Так оставайся при своем мнении, – бросила Катути с горечью, – а я останусь при своем.
   – При своем? – Неферт, покрасневшая от возмущения, снова побледнела. – На чем же основана твоя уверенность? Ты охотно выслушиваешь самое дурное и низкое о человеке, который осыпает тебя благодеяниями. Негодяем, бесчестным негодяем называешь ты того, кто позволяет тебе распоряжаться своим имением, как тебе заблагорассудится…
   – Неферт! – вскричала Катути с негодованием. – Я буду…
   – Делай, что хочешь, – прервала ее разгневанная женщина, – но не оскорбляй великодушного человека, который не вмешивался в твои дела и позволил тебе обременить его имение долгами. Для тебя ведь нет ничего дороже твоего сына и твоего честолюбия. Три дня назад я узнала, что мы не богаты, я долго думала над этим и спрашивала себя: куда же девалось наше зерно, наш скот, наши овцы и на что потрачены платежи наших арендаторов? Ты не брезговала пользоваться наследственным имуществом «негодяя», а я говорю тебе, что сочла бы себя недостойною быть женою благородного Мены, если бы допустила, чтобы его имя позорили под кровлей его собственного дома. Оставайся при своем мнении, но в таком случае одна из нас должна покинуть этот дом: ты или я…
   При этих словах Неферт разразилась бурными рыданиями, упала перед своим ложем на колени, спрятала лицо в подушки и долго плакала, судорожно всхлипывая.
   Катути стояла потрясенная, дрожащая, растерянная.
   Неужели это ее кроткое, мечтательное дитя? Осмеливалась ли когда-либо и где-либо дочь говорить таким тоном со своей матерью? Но кто из них прав: она или Неферт? Этот вопрос она с усилием отбросила, опустилась возле молодой женщины на колени, обняла ее, прижалась к ее голове своею и прошептала умоляюще:
   – Ты, жестокое и злое дитя, прости свою бедную, достойную сожаления мать и не переполняй чашу ее горя.
   Неферт встала, поцеловала ей руку и молча удалилась в свою комнату.
   Катути осталась одна. Ей казалось, что чья-то мертвая рука сжала ее сердце, и она тихо бормотала:
   – Ани прав. Добром оборачивается все то, от чего мы ждем худшего, и наоборот.
   Она сжала руками голову, как будто не могла поверить в то, что случилось. Сердце ее рвалось к дочери, но вместо того чтобы следовать за ней, она собрала все свое мужество, пытаясь вспомнить, в чем ее упрекала Неферт. Ни одного слова не упустила она и наконец после длительных раздумий прошептала:
   – Она может испортить все. Ради Мены она пожертвует мною и всем миром… Мена и Рамсес – одно целое, и если она узнает о наших планах, то выдаст нас, не задумываясь. До сих пор она ничего не замечала, но сегодня у нее словно открылись глаза и уши, которые были до этого закрыты. С нею произошло то же, что бывает с немыми, которым какой-нибудь сильный испуг возвращает способность говорить. «Из милой дочери она сделается моим надсмотрщиком и судьей».
   Катути не произнесла последние слова, они прозвучали в глубине ее души. Испуганная тем, с какой отчетливостью звучал внутренний голос, боясь более оставаться одной, она позвала карлика и приказала ему приготовить носилки, намереваясь посетить храм и раненых воинов, прибывших из Сирии.
   – А накидка для наместника? – спросил Нему.
   – Это был только предлог, – пояснила Катути. – Наместник желает поговорить с тобой о том, что ты будто бы узнал о Паакере. Что это такое?
   – Не спрашивай, – сказал карлик, – я никак не могу выдать эту тайну. Клянусь Бесом, покровителем карликов, будет лучше для тебя, если это пока останется для тебя неизвестным.
   – Я узнала сегодня довольно много нового, – задумчиво произнесла Катути. – Иди к Ани, и если благодаря тебе он возьмет верх над Паакером, то… Но я пока не знаю, чем смогу наградить тебя, поэтому пока ограничусь благодарностью, когда же мы достигнем цели, то я сделаю тебя свободным и богатым.
   Нему поцеловал край ее платья и тихо спросил:
   – А какова твоя цель?
   – Тебе известно, к чему стремится Ани, – ответила вдова. – Для себя я желаю только одного.
   – Чего именно?
   – Видеть Паакера на месте Мены.
   – В таком случае наши желания сходятся, – заметил карлик, выходя из зала.
   Катути посмотрела ему вслед и пробормотала:
   – Так должно быть: если все останется по-старому, и Мена возвратится и потребует объяснений, то… Тут нечего раздумывать, нельзя допустить подобного, иначе беда.

V

   Когда Нему, возвращаясь от наместника, подходил к жилищу своей госпожи, его остановил какой-то мальчик и попросил следовать за ним в квартал чужеземцев.
   Видя нерешительность карлика, мальчик показал ему кольцо его матери Хект, которая, как оказалось, по своим делам пришла в город и желала говорить с сыном.
   Нему очень устал, потому что привык ездить верхом, но его ослик издох, а Катути не могла дать ему другого. Половина принадлежавшего Мене скота была распродана, а оставшегося едва хватало для обработки полей.
   На углах наиболее оживленных улиц и на рынках стояли мальчики с осликами, которых сдавали внаем за ничтожную плату [107 - На египетских памятниках только чужеземцы изображаются едущими верхом на ослах, но в гробницах почти всех египетских вельмож указывается, сколько покойный имел ослов, и число это часто было весьма значительным.], но Нему отдал свое последнее кольцо за платье и новый парик, чтобы в приличном виде явиться к наместнику. В прежние дни карлик никогда не бывал на мели – Мена часто бросал ему серебряные и золотые кольца. Однако беспокойная и честолюбивая душа Нему не сетовала об утраченном благосостоянии. С удовольствием вспоминал он о тех годах изобилия, и теперь, когда он, задыхаясь, тащился по пыльным улицам, эти воспоминания стали отчетливее.
   Наместник позволил ему говорить, и ловкому маленькому человечку скоро удалось полностью завладеть его вниманием. Слушая о безумной страсти Паакера, Ани хохотал до слез, а когда он узнал об остальном, стал серьезным и сговорчивым.
   Нему чувствовал себя подобно выросшей на суше утке, которую наконец пустили в воду, или как жук, превратившийся в птицу, которой в первый раз позволили расправить свои крылья и взлететь. Он без единого слова жалобы плавал бы или летал бы до смерти, если бы обстоятельства не ограничивали его рвение и жажду деятельности.
   Весь в поту, покрытый пылью, добрался он до пестрой палатки в квартале иноземцев [108 - Геродот упоминает о тирском финикийском квартале в Мемфисе, который был расположен к югу от храма Пта.], где обычно останавливалась колдунья Хект, когда приходила в Фивы.
   Обдумывая грандиозные планы, предвидя возможные случайности, изобретая замысловатые ходы, заменяя одни комбинации другими, менее опасными и более действенными, маленький политик не обращал внимания на царившую вокруг суету. Он миновал храм, где финикияне поклонялись своей Астарте [109 - Эту финикийскую богиню часто изображали на египетских памятниках вместо Сехмет. В Эдфу обнаружены ее изображения с головой львицы, стоящей на колеснице, запряженной лошадьми. В папирусе, относящемся ко времени нашего рассказа, это имя встречается часто.], затем святилище Сета, где они приносили жертвы своим ваалам [110 - Как засвидетельствовано в папирусе, относящемся к эпохе Нового царства, царь гиксосов Апопи избрал своим покровителем Сета и не поклонялся никакому из египетских богов. Позже сами египтяне дали Ваалу имя Сет.], не замечая доносившихся до него криков пляшущих молельщиков и звуков кимвалов и лютней.
   Палатки и легкие деревянные постройки – пристанища танцовщиц и публичных женщин – не привлекали его, впрочем, их обитательницы, которые по вечерам, нарядившись в пестрые наряды, склоняли фиванскую молодежь к разным увеселениям и безумствам, отдыхали до тех пор, пока солнце сияло на небе. Только в игорных домах было шумно, и стражники с трудом сдерживали страстные порывы воинов, проигравших свою долю добычи, и ярость матросов, считавших себя обманутыми. Целью, к которой стремился Нему, была большая пестрая палатка, ничем не отличавшаяся от многих подобных ей. Вход ее был широким, но сейчас его завесили большим куском грубой холстины, заменявшим дверь.
   Карлик пробрался в палатку. На ее пыльном полу были разостланы куски потертых ковров, на них сидели пестро одетые молодые женщины, украшательством которых занималась какая-то старуха. Она подкрашивала им ногти на руках и ногах хной и подрисовывала черной краской их брови и веки, чтобы придать глазам больше блеска, наносила белила и румяна и натирала им волосы душистым маслом. В палатке было душно и жарко, и ни одна из женщин не произносила ни слова. Все сидели не шевелясь, только изредка какая-нибудь из них брала пористый глиняный кувшин с водой или открывала ящичек, чтобы достать оттуда пилюлю кифи и положить ее в рот.
   К стенам палатки были прислонены бубны, флейты и лютни, на полу лежали четыре тамбурина. На одном из них спала кошка в окружении обручей с побрякушками, котята ее играли бубенчиками другого тамбурина.
   Через маленькую заднюю дверь палатки входила и выходила старая негритянка. Она то и дело отгоняла рои мух и мошек от глиняных блюд с остатками кушаний, гранатами, крошками и стеблями чеснока. Все это стояло на ковре после закончившегося несколько часов тому назад обеда девушек.
   Старая Хект сидела в стороне от девушек на пестро раскрашенном сундуке. Она вынула из кармана какой-то маленький пакетик и крикнула служанке:
   – Возьми и сожги шесть зерен: это уничтожит насекомых. – При этом она указала на мух, кружившихся над миской, которую она держала в руках. – Если хотите, я истреблю и мышей и вызову змей из их нор, и у меня это получится лучше, чем у лекарей и жрецов [111 - Рецепты для изгнания вредных насекомых записаны в папирусе Эберса.].
   – Прибереги свои колдовские штучки для себя, – сказала хрипло одна из девушек. – С тех пор как ты пошептала надо мною и дала мне питье, чтобы я снова сделалась стройной и гибкой, меня беспокоит скверный кашель по ночам и усталость одолевает меня после пляски.
   – Но ведь ты сделалась стройнее, – возразила Хект, – а кашлять скоро перестанешь.
   – Перестанет, когда умрет, – шепнула служанка старухе. – Я знаю это наверняка. Так кончает большинство из них.
   Мать Нему встала с сундука, увидев карлика, проскользнувшего в палатку.
   Девушки тоже заметили его и подняли невообразимый крик, похожий на куриное кудахтанье, который обыкновенно издают восточные женщины при испуге. Нему девушки хорошо знали, так как только в их палатке останавливалась его мать каждый раз, когда приходила в Фивы. Самая веселая из девушек крикнула:
   – Ты подрос с тех пор, как последний раз приходил сюда, малютка.
   – И ты тоже подросла, – быстро отозвался Нему. – Но не вся: только твой рот сделался больше.
   – А ты так же зол, как и мал, – заметила девушка.
   – В таком случае злости у меня очень мало, – смеясь, сказал карлик, – потому что я очень мал и тонок. Приветствую вас, девушки! Приветствую тебя, матушка! Ты посылала за мной?
   Старуха кивнула, карлик сел возле нее на сундук, и они начали шептаться друг с другом.
   – Ты весь в пыли, и у тебя усталый вид! – произнесла Хект. – Уж не пешком ли ты шел по солнцепеку?
   – Мой осел издох, – пояснил Нему, – а у меня не было денег, чтобы нанять животное.
   – Начало будущей блестящей жизни, – хихикнула старуха. – Ну как, получилось задуманное?
   – Паакер выручил нас, – отвечал карлик, – и я только что имел продолжительный разговор с наместником.
   – Ну?
   – Он возобновит дозволительную грамоту, если ты отдашь лазутчика в его руки.
   – Хорошо, хорошо. Может быть, он решится навестить меня, разумеется, переодевшись, я бы…
   – Его трудно будет уговорить. И с моей стороны было бы неблагоразумно советовать ему такое.
   – Гм… Может быть, ты прав: кому приходится просить слишком часто, тот должен добиваться только выполнимого, – пробормотала старуха. – Одно дерзкое требование часто навсегда отбивает охоту благодетельствовать. Ну что ж, увидим. Что случилось еще?
   – Войско наместника разбило эфиопов и возвращается в Фивы с богатой добычей.
   – Чтобы покупать людей, – пробормотала старуха. – Хорошо, хорошо.
   – Меч Паакера наточен. За жизнь моего господина я не дам теперь больше, чем имею в кармане, а ты ведь знаешь, почему я притащился сюда пешком по колено в пыли.
   – Обратно ты можешь поехать верхом, – сказала Хект и дала сыну серебряное колечко.
   – Виделся ли опять лазутчик с твоею госпожой Неферт?
   – Случилось страшное.
   Карлик рассказал матери, что произошло между Катути и Неферт. Нему имел тонкий слух и не забыл ни одного слова из того, что подслушал.
   Старуха внимательно выслушала его, а когда он закончил, сказала:
   – Вот как! Да ведь это что-то необыкновенное! Все матери похожи на обезьян: они с радостью позволяют мучить себя своим детям, которые нечасто бывают благодарными, а замужние женщины всегда навостряют уши, когда им рассказывают о беспутстве их мужей. Но твои хозяйки, видимо, совсем другое дело!
   Старуха в задумчивости опустила глаза, затем продолжила:
   – В сущности, и это можно легко объяснить. Ты мне как-то рассказывал, что, когда они обе, мать и дочь, едут на празднество, стоя одна возле другой в колеснице, то любо на них смотреть. Катути, говорил ты, заботится о том, чтобы цвета ее одежды и цветы в ее волосах сочетались. Для которой из двух женщин обычно прежде выбирается наряд в подобных случаях?
   – Всегда для Катути, которая носит одежду только определенного цвета, – ответил Нему.
   – Вот видишь! – Колдунья засмеялась. – Так и должно быть. Эта мать всегда прежде всего думает о себе и о том, чего желает добиться. Но желаемое висит слишком высоко, и поэтому она использует все, что попадается ей под руку, и даже свою дочь, чтобы, подмяв их под себя, достичь цели. Я уверена, что она натравит Паакера на Мену. Эта женщина способна выдать свою дочь даже за вон ту хромую собаку, лишь бы осуществить свои честолюбивые планы.
   – А какова Неферт! Посмотрела бы ты на нее: из голубки моментально превратилась в львицу.
   – Потому что она любит Мену так, как ее мать любит самоё себя, – объяснила старуха. – Поэт сказал бы, что она полна им, ей это очень подходит, и в ней не остается места ни для чего другого.
   – А Мена?
   – Мужчины все одинаковы, и Мена не лучше других.
   – А что ты думаешь о Паакере? Ведь он вне себя от страсти.
   – Может быть, и так, – согласилась старуха. – Но ведь он упрям до бешенства, теперь он не пожалеет жизни, чтобы добиться того, в чем ему отказано. Он успокоится, только когда Неферт будет принадлежать ему. Но довольно болтать вздор. Я должна попасть вон в ту золотую палатку, где теперь собираются все, у кого полные кошели колец. Мне надобно поговорить с хозяйкой.
   – Что тебе там нужно? – спросил Нему.
   – Маленькая Уарда скоро выздоровеет, – ответила старуха. – Ведь ты видел ее? Не правда ли, она хороша, дивно хороша? Вот я и хочу узнать, что даст мне за нее хозяйка. Девушка стройна и грациозна, как газель, и через несколько недель она научится отлично плясать.
   Нему побледнел и сказал решительно:
   – Этого ты не сделаешь.
   – Почему нет, если это принесет мне хороший доход?
   – Потому что я запрещаю тебе, – буквально прохрипел карлик.
   – Вот как! – Колдунья засмеялась. – Ты решил уподобиться Неферт, а мне приходится играть роль ее матери, Катути! Но будем говорить серьезно. Ты видел девочку и, очевидно, думаешь сам приобрести ее?
   – Да, – ответил Нему. – Когда мы достигнем цели, Катути отпустит меня на волю и щедро наградит. Тогда я куплю у Пинема его внучку и женюсь на ней. Я построю себе дом по соседству с Домом суда и буду давать советы истцам и ответчикам, как это делает горбатый Сент, который теперь разъезжает на собственной колеснице.
   – Гм… – промычала старуха. – Это можно было бы устроить, но есть одна преграда. В бреду девушка часто говорила о жреце из Дома Сети, навещавшем ее по поручению Амени. Это красивый юноша, который, вероятно, намерен позаботиться о ней. Говорят, он сын садовника, его зовут Пентаур.
   – Пентаур? – повторил карлик. – У него гордая осанка и наружность, как у покойного махора, но он метит гораздо выше. Однако скоро ему сломают хребет.
   – Тем лучше, – сказала старуха. – Уарда была бы тебе подходящей женой. Она добра и скромна, и нельзя знать…
   – Чего? – спросил карлик.
   – Кем была ее мать. Она не из здешних: ее привезли из чужих земель, и у нее нашли украшения со странными надписями. Надо будет показать их пленным, как только Уарда станет твоею. Может быть, кто-нибудь из них разберет эти чужеземные письмена. Она из хорошего рода – это я знаю точно. Уарда вылитая мать, и уже сразу после рождения было ясно, что она знатного происхождения. Ты улыбаешься, дурень! Сотни младенцев прошли через мои руки, и когда их приносят ко мне, одинаково замотанных в лохмотья, я всегда знаю, принадлежат ли их родители к знати или они простолюдины. Форма ступни и многие другие признаки указывают на это. Пусть Уарда пока остается там, где она теперь, я помогу тебе. Если будут новости, то сообщи мне.

VI

   Когда Нему возвратился домой, теперь уже верхом на осле, он не нашел там ни Катути, ни Неферт. Первая поехала в храм, а оттуда в город, Неферт же, повинуясь внезапному непреодолимому стремлению, отправилась к своей царственной подруге, Бент-Анат.
   Царский дворец больше был похож на маленький город, чем на дом [112 - Дворцы фараонов не были похожи на храмы. Они походили на дома египетской знати, и отличались от них только размерами.]. То его крыло, в котором жил наместник, было дальше от реки, а строения, где помещался царь со своим семейством, смотрели фасадами на Нил.
   Всем проплывавшим мимо резиденции фараона она открывалась в самом привлекательном виде, отдельные постройки разнообразной архитектуры были красиво расположены среди садов.
   К громадному главному зданию с парадными залами прилегали симметрично расположенные ряды павильонов различной величины. Все они соединялись между собою колоннадами или мостами, под которыми пролегали каналы, орошавшие сады, что придавало дворцу вид города, раскинувшегося на островах.
   Все постройки дворца фараона и необозримая стена, ограждавшая его, были сооружены из легкого нильского кирпича и дерева с искусной резьбой, у высоких входных ворот стояли на часах тяжеловооруженные воины.
   Стены и столбы, навесы, колоннады, даже крыши строений украшали пестрые узоры, а у всех ворот стояли высокие мачты, на которых, пока царь находился в резиденции, развевались красные и синие флаги. А теперь бронзовые острия мачт, служившие громоотводами, одиноко смотрели в небо.
   Справа от главного здания находились окруженные роскошными садами дома женщин из царского семейства, некоторые из этих построек отражались в зеркале каналов. К этой части дворца примыкали многочисленные ряды царских кладовых, а позади центрального строения, в котором жил сам фараон, размещались казармы для царских телохранителей и сокровищницы. В левом крыле дворца находились помещения для придворных чиновников и бесчисленных слуг, там же были и царские конюшни.
   Несмотря на отсутствие Рамсеса, во дворце царило оживление. Десятки садовников поливали лужайки, цветочные клумбы, кусты и деревья, стражники регулярно обходили территорию, конюхи куда-то вели лошадей, а во флигеле, занимаемом одной из женщин, суетились, как пчелы в улье, служанки и рабыни, царедворцы и жрецы.
   В этой части дворца хорошо знали Неферт. Стражники, стоявшие у ворот и перед дверями зданий, пропускали ее носилки без оклика, с глубокими поясными поклонами. В саду Неферт встретил один из царедворцев, который проводил ее к распорядителю церемоний, а тот ввел ее, после короткого доклада, в покои любимой дочери царя.
   Просторная комната, где Неферт нашла Бент-Анат, открытой стороной была обращена к Нилу.
   Дверной проем, закрытый светлыми занавесками, выводил на длинную галерею, которая была ограждена изящной решеткой из позолоченной меди, увитой розовыми кустами, усыпанными бледно-розовыми цветками.
   Именно в ту минуту, когда жена Мены появилась на пороге, царевна приказала служанкам отдернуть занавес, так как солнце склонялось к западу и становилось прохладнее, а Бент-Анат любила именно в это время сидеть в галерее, созерцая окружающие красоты.
   Комната Неферт в доме Мены была убрана гораздо изысканнее покоев царевны. Муж Неферт и мать окружили ее множеством прелестных вещиц. Стены были обтянуты небесно-голубой парчой, затканной серебром, стулья и кушетка были покрыты тканью из перьев, сотканной руками эфиопских женщин и сиявшей, как грудка яркой птицы. Статуя богини Хатор на домашнем алтаре была изваяна из поддельного изумруда, называемого мафкат, а остальные небольшие статуэтки богов – из ляпис-лазури, малахита, агата и золоченой бронзы. На ее туалетном столике было множество сосудов с благовониями и вазочек из черного дерева и слоновой кости самой тонкой работы. Все это было расставлено весьма живописно и вполне гармонировало с наружностью самой Неферт.
   Жилище Бент-Анат также вполне соответствовало ее характеру.
   Комнаты были высокими и просторными, а меблировка была дорогостоящей, но отличалась простотой. Нижняя часть стен была обложена изразцами из тонкого белого с фиолетовым фаянса в форме звезды, а узор представлял собою разные красивые фигуры. Выше стены были обтянуты той же прекрасной темно-зеленой саисской тканью, что и обивка диванов, стоявших у стен.
   Посредине этой комнаты стоял большой стол, а вокруг него – тростниковые стулья и табуреты. Эта и другие комнаты были величественны, прекрасны и отличались гармоничными пропорциями. Их убранство говорило о том, что хозяйка находила мало удовольствия в красивых безделушках, зато она любила великолепные растения, редкие экземпляры которых были со вкусом расставлены в углах большинства комнат, в других же возвышались постаменты из черного дерева в форме обелисков, на которых стояли драгоценные курильницы.
   Ее просто убранная спальня вполне могла оказаться комнатой царевича, любящего растения, а не царевны.
   Бент-Анат ласково встретила жену Мены, взяла ее правой рукой за подбородок, поцеловала в нежный узкий лоб и сказала:
   – Милое создание, наконец-то ты явилась ко мне, не ожидая приглашения. Это случилось, пожалуй, в первый раз с тех пор, как мужчины отправились на войну. Когда приглашает дочь Рамсеса, то об отказе не может быть и речи, а ты пришла по своей воле…
   Неферт подняла мокрые от слез глаза, в которых светилась мольба, и потрясенная ее видом Бент-Анат прервала свою речь и, взяв молодую женщину за обе руки, воскликнула:
   – Знаешь ли, у кого могут быть такие глаза? У того божества, из слез которого, упавших на землю, вырастали цветы.
   Неферт опустила взгляд и, вспыхнув, проговорила:
   – Мне бы хотелось, чтобы навеки сомкнулись мои глаза: я очень несчастна. – При этих словах две крупные слезы скатились по ее щекам.
   – Что случилось, дорогая? – участливо спросила царевна, прижимая к себе Неферт.
   Та опасливо посмотрела на распорядителя церемоний и придворных дам, которые вошли вместе с ней в комнату. Бент-Анат поняла этот намек и приказала всем удалиться. Оставшись наедине со своей огорченной подругой, она сказала:
   – Теперь рассказывай, что тяготит твое сердце? Откуда появилось на твоем милом личике это грустное выражение? Говори, я утешу тебя, и ты снова сделаешься веселой, беззаботной куколкой.
   – «Куколкой»? – повторила Неферт, и негодование сверкнуло в ее глазах. – Ты права, называя меня так: я не заслуживаю другого, всю свою жизнь я была игрушкой для своей семьи.
   – Неферт, я не узнаю тебя! – вскричала Бент-Анат. – Неужели это и есть моя кроткая ласковая мечтательница?
   – Вот самое подходящее слово! Я словно грезила наяву, пока меня не пробудил Мена, а когда он уехал в дальние края, я снова заснула и проспала целых четыре года. Но сегодня меня разбудили так грубо, что я уже никогда больше не найду спокойствия.
   При этих словах слезы снова потекли по щекам Неферт. Бент-Анат была так сильно огорчена, будто жена Мены была ее собственным ребенком. Она ласково усадила молодую женщину возле себя на диван и не отпускала ее до тех пор, пока она не рассказала ей обо всем.
   В последние часы с дочерью Катути произошло нечто подобное тому, как внезапно прозревает слепорожденный. Сегодня в первый раз она спросила себя: почему ее матери, а не ей самой поручено управление домом, госпожой [113 - «Госпожа дома» – титул знатных замужних египтянок.] которого она является по праву? И ответила сама себе так: «Потому что Мена считает тебя неспособною думать и действовать». Он часто называл ее цветочком, розочкой, и теперь она осознала, что она не значительнее и не лучше цветка, который только и радует глаз своими нежными лепестками.
   – Моя мать, разумеется, любит меня, – сказала она царевне, – но она дурно управляла имениями моего мужа, очень дурно, а я, несчастная, спала и грезила о Мене, не замечая, что делается с нашим наследственным имуществом. Теперь мать боится гнева моего мужа, а кого боятся, того не любят, как говорит мой дядя, а кого не любят, охотно верят всему дурному, что услышат о нем. Поэтому она слушает людей, которые бранят Мену и рассказывают, что он изгнал меня из своего сердца и взял в свою палатку иноземку. Но это ложь, и я не могу и не хочу видеть свою мать, если она будет отравлять то единственное, что у меня остается, что меня поддерживает – кровь моей жизни, любовь, мою горячую любовь к мужу!
   Бент-Анат слушала ее, не прерывая. Некоторое время она молча сидела возле Неферт, затем сказала:
   – Выйдем в галерею. Там я скажу тебе, что думаю, и, может быть, Тот вдохнет спасительный совет в мое сердце. Я тебя люблю и хорошо знаю, и хотя мне не достает мудрости, но все-таки я не слепа, а рука моя крепка и не дрогнет, когда придет время действовать.
   Живительной свежестью повеяло от реки, и вышедшие на воздух женщины подставили ветерку лица. Наступил вечер, и дневной зной сменился приятной прохладой. Здания и деревья отбрасывали длинные тени. Множество лодок с возвращающимися из некрополя людьми испещрили речную гладь. Величественная река несла свои полные воды на север.
   Вокруг благоухали пышные растения, а вьющиеся душистые розы оплетали решетку галереи. Этот сад был спланирован знаменитым художником еще во времена Хатшепсут, и картина, рисовавшаяся в его воображении, когда он бросал в почву семена и сажал ростки, теперь, через несколько столетий после его смерти, стала действительностью. Он представлял себе сад в виде ковра, на котором стоят многочисленные дворцовые здания. Причудливо извивавшиеся водные артерии, на которых плавали лебеди, являли собою узоры ковра, а окаймленные ими фигуры затеняли растения разной величины, формы и цвета. Красивые лужайки с сочной травой составляли как бы фон ковра, на котором гармонично располагались цветочные гряды, клумбы и группы кустов. Старые деревья, многие из которых были привезены в Египет на кораблях Хатшепсут [114 - Деревья, привезенные в больших кадках в Египет, изображены в храме Хатшепсут в Дейр-эль-Бахри.] из Аравии, придавали картине законченность и величественность.
   Напротив сада воды Нила окружали остров, на котором зеленели священные дубравы Амона.
   Город мертвых на другом берегу реки был хорошо виден с галереи Бент-Анат. Там протянулась аллея сфинксов, которая начиналась от пристани для праздничных барок и вела к исполинскому сооружению – храму Аменхотепа III, с замершими у входа колоссами, величайшему зданию в Фивах, к Дому Сети и к храму Хатшепсут. Дальше виднелись дома бальзамировщиков и других жителей Города мертвых. Еще дальше, на западе, возвышались Ливийские горы с бесчисленными гробницами, а за ними раскинулась широкой дугой долина с царскими усыпальницами.
   – Как здесь хорошо! – глубоко вздохнув, сказала Бент-Анат. – Возвратился ли мир в твою душу?
   Неферт отрицательно покачала головой.
   Царевна усадила ее, сама села рядом и начала говорить:
   – Твоему сердцу нанесли рану, испоганили твое прошлое, и теперь ты страшишься за будущее. Позволь мне быть с тобою откровенной, даже если мои слова будут тебе неприятны. Ты больна, и мне хотелось бы излечить тебя. Согласна ли ты выслушать меня?
   – Говори, – сказала Неферт.
   – Лучше бы не говорить, а действовать. Мне кажется, что я знаю, чего тебе недостает и чем я могу помочь тебе. Ты любишь своего мужа, но долг призвал его покинуть тебя, и ты чувствуешь себя брошенной и одинокой. Это естественно. Но те, кого я люблю, – мой отец и мои братья – тоже отправились на войну, мать моя давно умерла. Благородную женщину, которой царь поручил меня, несколько недель тому назад тоже забрала смерть. Посмотри на этот опустевший город, где я живу. Кого можно назвать более одинокой: тебя или меня?
   – Меня, – ответила Неферт. – Чье одиночество может сравниться с одиночеством женщины, разлученной с мужем, к которому рвется ее сердце?
   – Но ты уверена в любви Мены? – спросила Бент-Анат.
   Неферт прижала руку к сердцу и утвердительно кивнула.
   – И он вернется, а с ним возвратится и твое счастье.
   – Надеюсь, – тихо проговорила Неферт.
   – А кто надеется, – сказала Бент-Анат, – у того есть будущее. Скажи, поменялась бы ты своею судьбой с богами, пока Мена был с тобой? Нет? В таком случае, ты несказанно богата, потому что тебе принадлежат драгоценные воспоминания, счастье прошлого. Что же значит настоящее? Пока я говорю, оно уже миновало! Теперь я спрашиваю тебя: о каком блаженстве могу вспомнить я и на какое счастье я могу надеяться?
   – Ты не любишь, – возразила Неферт. – Подобно луне, ты, холодная и непреклонная, идешь по своему пути. Да, высшее счастье осталось для тебя неизведанным, но зато ты не знаешь и невыносимо горьких страданий.
   – Какого страдания? – спросила Бент-Анат.
   – Боли тоскующего сердца, пожираемого пламенем Сехмет, – ответила Неферт.
   Царевна, задумавшись, долго смотрела вниз, затем быстро вскинула глаза и сказала своей подруге:
   – Ты ошибаешься. Я знаю любовь и безумные порывы. Однако если ты ждешь праздничного дня для того, чтобы снова надеть свои драгоценные уборы, принадлежащие тебе, моя драгоценность не принадлежит мне, как и жемчужина, мерцание которой я вижу на дне моря.
   – Ты любишь! – радостно вскричала Неферт. – Благодарю Хатор за то, что она коснулась наконец твоего сердца.
   Бент-Анат с улыбкой поцеловала ее в лоб и сказала:
   – Как это волнует тебя, оживляет твой ум и развязывает тебе язык! Ты, я думаю, готова слушать меня до утра, лишь бы я рассказывала тебе о своей любви. Но мы не для этого вышли в галерею. Слушай же. Я одинока так же, как и ты, моя любовь несчастнее, чем твоя, из Дома Сети мне грозят серьезными неприятностями, и при этом меня не оставили спокойствие и способность наслаждаться жизнью. Как ты объяснишь это?
   – Мы созданы такими разными! – сказала Неферт.
   – Это так, но мы обе молоды, мы обе женщины и жаждем счастья. У меня рано умерла мать, и некому было мною руководить, потому что мне уже повиновались в то время, когда я более всего имела нужду в наставнике. Тебя воспитала мать, которая возилась со своей хорошенькой дочкой и позволяла ей мечтать и играть, – ведь это так естественно для девочки! Затем к тебе посватался Мена. Ты искренне полюбила его, но из четырех долгих лет вы были вместе только несколько месяцев. Твоя мать оставалась с тобой, и ты едва замечала, что она управляет вместо тебя твоим собственным домом и взяла все заботы по хозяйству на себя. У тебя была игрушка, которой ты посвящала свои дни, – это были мысли о твоем отсутствующем муже, герое тысячи грез. Я знаю это, Неферт: все, что ты в течение этого времени видела, слышала и чувствовала, было полно им, все мысли устремлялись только к нему одному, и в этом, в сущности, нет ничего дурного. Но прекрасное чувство любви все росло в твоем верном мечтательном сердце. Как дикое растение, оно чрезмерно расползлось и омрачило твой ум и твою душу. Я не порицаю тебя, так как садовники, заботящиеся о саде твоей души, должно быть, не замечали или не хотели замечать, что с тобой происходило. Послушай, Неферт: пока я была ребенком, я также делала только то, что мне нравилось. Я никогда не находила удовольствия в мечтаниях, меня занимали буйные игры с братьями, я любила коней, увлекалась соколиной [115 - Во многих папирусах, ко времени написания которых относится наш рассказ, говорится о дрессировке соколов.] охотой. Они часто говорили, что у меня сердце мальчишки, да я сама охотно стала бы мальчиком.
   – Я – никогда, – прошептала Неферт.
   – Ты маленькая роза, – сказала Бент-Анат. – Когда мне минуло пятнадцать лет, – продолжала она, – то я, при всей своей дикости, почувствовала себя такой унылой, неудовлетворенной, несмотря на то, что меня окружали доброта и любовь. Однажды – это было четыре года тому назад, незадолго до твоей свадьбы, – отец позвал меня играть с ним в нарды [116 - В Мединет-Абу сохранилось изображение Рамсеса III, играющего со своею дочерью в нарды.]. Ты знаешь, с какой легкостью он побеждает самых искусных противников, но в тот день он был рассеян, и я два раза подряд одержала над ним верх. Я, радостная и гордая собой, вскочила, поцеловала его прекрасную голову и вскричала: «Девушка победила бога, героя, под чьей пятой пресмыкаются иноземные племена, перед которым преклоняются жрецы и народ!» Он улыбнулся и сказал мне: «Небожительницы часто превосходят небесных владык, и наша богиня победы Нехебт [117 - Богиня, изображавшаяся в облике коршуна. В сущности, она не имеет своего особого имени, так как «Нехебт» означает, что она покровительница города Нехеб – древней столице Верхнего Египта. В качестве богини дворца фараона она стала впоследствии покровительницей и самого фараона и изображалась в виде коршуна, парящего над ним и защищающего его своими крыльями. Такую же богиню-покровительницу – Уто, или, как ее назвали греки, Буто, – имел и царь нижнего Египта. Она изображалась в виде змеи. С объединением Верхнего и Нижнего Египта под властью одного фараона их стали изображать вместе, и обе они отныне вошли в царский титул.] – женщина». Затем он заговорил более серьезным тоном: «Меня называют богом, дитя, но я чувствую себя богоподобным только в одном: я каждый час могу, ценой непомерных усилий, быть полезным, сдерживая здесь и подгоняя там [118 - Знаки царской власти, почти всегда изображавшиеся в руках фараона и многих богов: посох и плеть, вероятно, указывают на обязанность царей – сдерживать и подгонять.]. Я богоподобен, ибо действую и создаю великое». Эти слова, Неферт, запали в мою душу, подобно семенам, и дали всходы. Я тотчас же поняла, чего мне недостает, и когда через несколько недель после этого мой отец отправился с твоим мужем и стотысячным войском воевать, я решила сделаться достойной своего отца и быть полезной, насколько это возможно. Ты не знаешь всего, что происходит там, в домах позади дворца, под моим руководством. Триста девушек прядут там лен и ткут из него полотно для перевязки ран воинов, много детей и старух отыскивают в горах разные целебные растения, другие сортируют их согласно указаниям лекарей. В кухнях варятся плоды в сахаре для больных в лагере. Там солят, вялят и коптят мясо для пропитания солдат во время переходов через пустыни. Хранитель погребов приносит мне вино в больших каменных сосудах, а мы переливаем его в прочные мехи, предназначенные для воинов, лучшие сорта мы разливаем в крепкие кувшины, которые тщательно запечатываем, чтобы вино сохранилось в дороге и порадовало героев. За всем этим и за многим другим мне приходится наблюдать, и поэтому ночью боги не посылают мне никаких сновидений; я так сильно утомляюсь, что меня сразу одолевает глубокий сон. Теперь ты все знаешь, Неферт, и я обращаюсь к тебе: присоединяйся ко мне, помоги мне, и этим ты заставишь Мену не только относиться к тебе с любовью, но и гордиться тобой.
   – Научи меня приносить пользу, – проговорила растроганная Неферт.
   – Завтра я навещу вас и попрошу твою мать отпустить тебя ко мне. Я объясню ей, что мне трудно после смерти моей компаньонки. Послезавтра ты переберешься во дворец. Ты поселишься в комнатах покойницы и станешь, подобно ей, помогать мне в моих занятиях. Да будет благословенна эта минута!

VII

   Лекарь Небсехт все еще оставался перед хижиной парасхита и ожидал старика, терзаемый разными мыслями.
   То он дрожал от страха за него, то совсем забывал об опасности, которой подверг Пинема, и думал только об исполнении своего желания. Он мечтал об удивительных открытиях, которые сможет совершить, исследуя человеческое сердце.
   Он пытался размышлять о научных проблемах, но этому мешало беспокойство о парасхите и то, что Уарда была так близко.
   Он долго оставался с нею наедине, так как ее отец и бабка больше не могли не выполнять свои обязанности. Отец Уарды должен был сопровождать пленных в Гермонтис, а старуха была одной из плакальщиц, которые, распустив волосы и вымазав себе лоб и грудь нильским илом, с воем и стоном сопровождали покойников в некрополь.
   Солнце уже садилось, а Уарда все еще лежала возле хижины. Она была бледна и имела утомленный вид. Ее густые волосы снова растрепались, в них запутались соломинки. Когда Небсехт подходил к ней, чтобы пощупать пульс или заговорить с нею, она отворачивала от него свое лицо.
   Когда солнце исчезло за горами, он снова подошел и, наклонившись над нею, сказал:
   – Становится прохладно, не отнести ли мне тебя в хижину?
   – Оставь меня, – проговорила она с досадой. – Мне жарко, отойди дальше! Я уже не больна и могу сама зайти в хижину, когда захочу, но ведь сейчас придут дед и бабка.
   Небсехт встал, сел на корзину в нескольких шагах от Уарды и спросил, запинаясь:
   – Не следует ли мне отодвинуться еще дальше?
   – Поступай как знаешь, – бросила она.
   – Ты неласкова со мной, – заметил он с грустью.
   – А ты постоянно смотришь на меня, этого я терпеть не могу. Кроме того, я сильно беспокоюсь, так как дед был нынче не такой, как всегда, и вел странные речи о смерти и о высокой цене, которую требуют от него за мое выздоровление. Затем он просил меня никогда не забывать его. Он так странно смотрел на меня и был очень взволнован. Куда это он запропастился? Мне бы хотелось, чтоб он поскорей вернулся.
   И Уарда стала тихо плакать. Небсехта охватил невообразимый ужас, совесть стала мучить его, так как он заставил человека рисковать жизнью за то, что было его долгом. Он хорошо знал законы, и ему было известно, что за похищение человеческого сердца старика немедленно заставили бы выпить кружку с ядом, если бы о его поступке узнали.
   Темнело. Уарда перестала плакать и спросила лекаря:
   – Как ты думаешь, не пошел ли он в город, чтобы занять ту огромную сумму, которую требуешь ты или твой храм за ваши лекарства? Но ведь у нас есть еще золотой обруч царевны и половина добычи отца, а в сундуке лежит нетронутой та плата, которую бабка получила за два года работы плакальщицей. Неужели всего этого вам мало?
   Последний вопрос девушки прозвучал со злостью, и лекарь, будучи человеком правдивым, молчал, не решаясь сказать «да». Он за свою помощь потребовал чего-то большего, чем золото и серебро. Теперь он вспомнил о предостережении Пентаура и, когда залаяли шакалы, поспешил поджечь приготовленные куски смолы. При этом он спрашивал себя: какая судьба ожидает Уарду, если не станет стариков и его самого? Невообразимый план, смутно вырисовывавшийся в его мозгу, теперь становился явственным. Если со стариком что-нибудь случится, Небсехт намеревался хлопотать о вступлении в касту колхитов [119 - Эта каста существовала еще во времена Римской империи, и сейчас многое известно об этом из греческих папирусов.] или бальзамировщиков, которые едва ли отказали бы ему, зная его ловкость и умения. Он думал, что тогда сможет жениться на Уарде, жить с ней вдали от людской суеты, полностью посвятив себя новому ремеслу, благодаря которому надеялся извлечь много сведений для своих исследований. Для него не имели значения удобства, признательность людей и привилегированное положение.
   Он мог надеяться, что гораздо быстрее пойдет вперед по новому каменистому пути, нежели по старой, гладко накатанной дороге. Ведь он не чувствовал потребности делиться своими мыслями о своих открытиях. Знание само по себе вполне удовлетворяло его. О своих обязательствах по отношению к Дому Сети он теперь не думал. Уже три дня он не менял одежды, бритва не касалась его лица и головы, ни одна капля воды не освежила его рук и ног. Он чувствовал себя одичавшим, отчасти уже стоявшим на одной ступени с презреннейшим из людей – с парасхитом. Это нисхождение необычайно волновало его, так как уравнивало с Уардой, и она, лежавшая рядом, с растрепанными волосами, больная и испуганная, вполне соответствовала его представлению о будущем.
   – Ты ничего не слышишь? – вдруг спросила девушка.
   Небсехт стал прислушиваться. Раздался собачий лай, и вскоре старый парасхит со своей женой появились перед хижиной. Они прощались со старой Хект, повстречавшейся им, когда они возвращались из Фив.
   – Как долго вас не было! – воскликнула Уарда, увидев стариков. – Я так боялась!
   – Ведь лекарь был с тобою, – сказала старуха, уходя в хижину, чтобы приготовить незатейливый ужин.
   Парасхит, став на колени, начал ласкать свою внучку так нежно и с таким благоговением, как будто он был ей не кровным родственником, а преданным слугой.
   Затем он встал и подал дрожавшему от волнения Небсехту мешок из грубого холста, который он носил всегда с собою на узкой перевязи.
   – Там лежит сердце, – шепнул он лекарю. – Забери его оттуда и возврати мне мешок: там лежит мой нож, а он необходим мне.
   С дрожью в руках вынул Небсехт сердце из мешка, старательно уложил его в ящик с лекарствами, затем сунул руку за пазуху и заговорил шепотом:
   – Вот возьми мою расписку, повесь ее себе на шею, а когда ты умрешь, то, как знатному вельможе, я вложу тебе в пелены книгу о вступлении на дневной свет. Но это еще не все. Состояние, которое досталось мне в наследство, мой брат, сведущий в делах, поместил под проценты, и в течение десяти лет я не трогал этих доходов. Я отдам их тебе, и ты со своею старухой будешь обеспечен до конца своих дней.
   Парасхит взял мешочек с полосою папируса и выслушал слова лекаря. Потом он, отвернувшись от него, сказал спокойно, но решительно:
   – Оставь у себя свои деньги, мы с тобою поквитались. Конечно, в том случае, – добавил он с мольбою в голосе, – если девочка выздоровеет.
   – Она уже почти здорова, – запинаясь, проговорил лекарь. – Но почему ты не хочешь… не хочешь принять моего подарка?
   – Потому что до сих пор я никогда ни у кого не занимал и не попрошайничал, – ответил парасхит. – А на старости лет не хочу начинать. Жизнь за жизнь! Но то, что я сделал сегодня, – так не смог бы расплатиться и сам Рамсес, а ведь у него достаточно сокровищ!
   Небсехт потупился – он не знал, что ответить старику.
   – Чье сердце принес ты мне и каким образом попало оно в твои руки? – помолчав, спросил лекарь у парасхита.
   – Прежде скажи мне, зачем ты заставил меня совершить столь тяжкий грех?
   – Потому что я хочу ознакомиться с устройством человеческого сердца, – ответил Небсехт. – Это мне нужно для того, чтобы, встречая болезни сердца, уметь их излечивать.
   Парасхит смотрел некоторое время молча в землю, затем спросил:
   – И ты говоришь правду?
   – Совершенную правду, – решительно заявил Небсехт.
   – Это радует меня, – проговорил старик, – так как ты помогаешь и бедным людям.
   – Столь же охотно, как и богатым! А теперь скажи: у кого ты взял сердце?
   – Я пришел к бальзамировщикам, – начал старик, – и увидел три трупа. Я должен был сделать на каждом восемь предписанных надрезов каменным ножом. Когда мертвецы лежат нагие на деревянных скамьях, то они все походят друг на друга, и нищий так же неподвижен, как и царский сын. Но я хорошо знал, кто именно лежит передо мной. Крепкое старое тело посредине принадлежало умершему пророку храма Хатшепсут, с одной его стороны лежало тело каменотеса из некрополя, а с другой – умершей от чахотки танцовщицы из квартала иноземцев. Да… Два жалких, изможденных тела. Пророка я знал хорошо: он сотни раз встречался мне, когда его несли на золоченых носилках. Его всегда называли богатым Руи. Я сделал, что положено, со всеми тремя, потом меня, по обыкновению, прогнали камнями, а затем я привел в порядок их внутренности с помощью своих товарищей. Внутренности пророка предполагалось хранить в прекрасных канопах из алебастра, а внутренности каменотеса и танцовщицы следовало положить обратно в их тела. Тогда я спросил себя: кого из них мне следует лишить сердца? Я подошел к беднякам и сначала остановился перед грешной женщиной. Я услыхал голос демона, взывавшего ко мне: «Эта женщина была бедна, несчастна и презираема, подобно тебе самому, пока странствовала на спине Геба [120 - Геб – Земля. Геба на памятниках часто называли «отцом богов», Плутарх называет его Хроносом.], может быть, она найдет прощение и радость в том мире, если ты не ограбишь ее». А когда я взглянул на тощее тело каменотеса, на его руки, более мозолистые, чем мои собственные, демон шепнул мне то же самое. Затем я стал перед жирным телом умершего от удара пророка Руи и вспомнил о почете и богатстве, которыми он наслаждался в земной жизни. Тут я увидел, что остался один, и поспешил подменить его сердце бараньим. Может быть, я вдвойне виновен, потому что позволил себе сыграть злую шутку именно с пророком, но на его тело навесят множество амулетов, на место его сердца поместят скарабея [121 - Вместо сердца в мумию вкладывали изображение священного жука-скарабея. Эти жуки изготовлялись из самых различных материалов. На больших скарабеях часто были начертаны 2630-я и 64-я главы Книги мертвых, где идет речь о сердце.], защитят его священными маслами и благочестивыми надписями от всех врагов на тропах Аменти, между тем как бедняка никто не снабдит спасительным талисманом. Притом… Ты ведь поклялся мне на том свете, в судилище, принять мою вину на себя?
   Небсехт протянул руку старику и сказал:
   – Да, на твоем месте я сделал бы тот же выбор. Возьми эту микстуру: раздели ее на четыре приема и давай Уарде один раз четыре вечера подряд [122 - Такая рекомендация часто встречается в медицинских папирусах.]. Начни сегодня, а послезавтра, я думаю, она будет уже здорова. Скоро я приду опять посмотреть на нее. Теперь иди спать и укажи, где я могу прилечь. Прежде чем погаснет звезда Исиды, я покину вас, потому что меня уже давно ждут в Доме Сети.
   Когда парасхит на следующее утро вышел из хижины, лекаря уже не было, но лежавший на месте, где был разведен огонь, кусок ткани с большим кровавым пятном свидетельствовал о том, что нетерпеливый Небсехт ночью уже рассматривал сердце пророка и, вероятно, разрезал его.
   Ужас овладел Пинемом. Мучимый беспокойством, он при появлении на небе в золотой барке бога Солнца пал на колени и начал с жаром молиться – сначала об Уарде, потом о спасении своей грешной души.
   Встав, он почувствовал облегчение. Убедившись, что его внучка почти здорова, парасхит попрощался с женщинами, взял свой кремневый нож и бронзовый крюк [123 - Согласно Геродоту, парасхит при помощи такого крючка извлекал через нос мозг покойника; при обследовании сохранившихся мумий было обнаружено раздробление решетчатой кости в носу.] и пошел к бальзамировщикам выполнять свою тягостную работу.
   Группа строений, в которых бальзамировали тела большинства умерших фивян, находилась далеко от его хижины, к югу от Дома Сети, у подошвы горы. Эти строения образовали целый квартал, его окружала стена из высушенного нильского кирпича.
   Трупы доставлялись колхитам [124 - Весь цех бальзамировщиков.] через главные ворота, обращенные к Нилу, тогда как жрецы, парасхиты, тарихевты [125 - Класс людей, занимавшихся просаливанием мумий.], ткачи, которые работали днем, а также множество водоносов, приносивших воду из Нила в мехах, входили через боковой вход.
   В северной части квартала колхитов возвышалось красивое деревянное строение с отдельным входом. Здесь принимались заказы от родственников умерших, но часто также и от тех людей, которые заблаговременно заботились о своем погребении.
   Возле этого дома и внутри него всегда томились люди. Сейчас здесь было до пятидесяти человек мужчин и женщин разных сословий, и не только из Фив, но и из многих менее значительных городов Верхнего Египта. Они прибыли сюда, чтобы сделать покупки или дать поручения находящимся здесь чиновникам.
   Рынок товаров для мертвых был довольно богат. Возле стен стояли рядами разнообразные гробы – от простого ящика до богато позолоченного и раскрашенного саркофага в форме мумии. На деревянных полках лежало множество свернутых в рулоны полос грубого и тонкого полотна, которыми обертывались мумии. Полотно это ткали с благословения богинь Нейт, Исиды и Нефтиды, покровительниц ткацкого искусства, мастера дома бальзамировщиков, или его выписывали издалека, преимущественно из Саиса.
   Покупатели и заказчики могли выбрать по образцам гробы и пелены, а также шейные повязки, скарабеев, столбики, амулеты в виде лент, головных повязок, углов, треугольников, расщепленных колец, посохов и других символических фигур [126 - Амулеты, которые в большом количестве встречались на мумиях. Специалистам-египтологам удалось разгадать порой весьма странные значения большинства из них, ибо почти каждому из них посвящена какая-нибудь глава Книги мертвых.], которые обычно клали на мумию или вкладывали в обвивавшие его пелены.
   Много здесь было и печаток из жженой глины, которые закапывали в землю, чтобы можно было разрешить споры о границах участков для погребения. Продавались и фигурки богов, которые зарывали в песок, чтобы очистить и освятить его, так как считалось, что он принадлежит Сету. Были здесь и статуэтки, называемые ушебти, которые по нескольку штук или по одной клали в маленьком ящичке в усыпальницу, чтобы они с помощью заступа, плуга и мешочка с семенами, который привешивался к плечу фигурки, помогали покойникам трудиться на нивах блаженных праведников.
   Вдова и домоправитель умершего Руи, пророка храма Хатшепсут, и сопровождавший их знатный жрец вели оживленный разговор с чиновниками дома бальзамировщиков и выбирали для покойника самый дорогой из всех имевшихся гробов – мумию в пеленах клали в деревянный ящик, а его затем помещали в каменный саркофаг. Им нужны были: самое тонкое полотно и амулеты из малахита, ляпис-лазури, сердолика и зеленого полевого шпата, а также прекрасные алебастровые канопы. Они написали на восковой доске имена умершего, его родителей, жены и детей и все его титулы и указали, какие тексты написать на его гробнице и какие на свитке папируса, который положат с ним. Вопрос относительно надписей на стенах гробницы, на пьедестале статуи, а также на стеле решили обсудить позднее. Сочинить надписи было поручено жрецу Дома Сети, который также должен был составить список богатых посмертных жертвований покойного. Этот список можно было сделать позднее, когда при разделе наследства определится его стоимость. Само бальзамирование с использованием самых лучших масел и благовоний, пелен, амулетов, а также один гроб, без каменного саркофага, стоили больших денег [127 - По словам Диодора, за бальзамирование по высшему разряду брали один талант серебром.].
   Вдова была облечена в длинную траурную одежду, ее лоб был слегка измазан нильским илом. Торгуясь с бальзамировщиками, цены которых она называла несусветными и грабительскими, она, как того требовали приличия, время от времени разражалась громкими воплями.
   Более скромные заказчики быстрее определялись с выбором. Нередко за бальзамирование главы семейства, отца или матери отдавали доходы за весь год.
   Бальзамирование бедных стоило дешево, а самых бедных колхиты обязаны были бальзамировать даром, в виде уплаты подати царю, которому они также были обязаны доставлять полотно из своих мастерских.
   Комната для посетителей была тщательно отделена от остальных помещений, доступ в которые посторонним был строго воспрещен. Колхиты образовывали замкнутую касту, состоящую из многих тысяч человек, возглавляли ее несколько жрецов. Этих жрецов почитали так же, как и тарихевтов, занимавшихся собственно бальзамированием. Они могли находиться среди горожан, хотя в Фивах их боязливо сторонились. Только над парасхитами, которые вскрывали трупы, тяготело ужасное проклятие. Разумеется, место, где бальзамировали покойников, было мрачным. Каменный зал, в котором вскрывали трупы, и те помещения, где их натирали маслами, соединялись с различными мастерскими, препараторскими и складами.
   Во дворе, защищенном от солнца навесом из пальмовых ветвей, находился бассейн, выложенный камнем и наполненный раствором соды, в котором вымачивали тела, в каменном тоннеле их просушивали, искусственно создав поток раскаленного воздуха.
   Мастерские ткачей, столяров-гробовщиков и лакировщиков располагались в многочисленных деревянных домиках вблизи помещений с выставленными образцами. Отдельно от остальных находилась самая большая постройка – низкое, массивное, очень длинное каменное знание, в котором уже препарированные тела обвертывали пеленами и украшали амулетами, готовя для путешествия в другой мир. То, что происходило внутри этого строения, куда непосвященных допускали только на несколько минут, было настолько таинственно, что можно было подумать, будто сами боги занимаются здесь усопшими.
   Из оконных проемов, обращенных на дорогу, день и ночь раздавались молитвы, гимны и горестные вопли. Жрецы, которые трудились здесь, носили на лицах маски богов подземного мира [128 - Это запечатлено на многих изображениях и подтверждается папирусом III из музея в Булаке. Техника изготовления масок из папье-маше была хорошо известна египтянам. В головах многих ящиков для мумий были обнаружены маски покойных, выполненные из материала, напоминающего картон.]. Часто встречался Анубис с головой шакала, которому прислуживали мальчики с лицами так называемых детей Гора. В головах и в ногах мумии стояли или сидели плакальщицы: одна – со знаком богини Нефтиды, а другая – со знаком Исиды на голове.
   Каждый член тела умершего с помощью священных масел, амулетов и изречений посвящался какому-нибудь божеству, для каждого мускула был предназначен особым образом подготовленный кусок полотна, каждое снадобье и каждая пелена считались принадлежностью какого-нибудь божества. То, что в этом месте звучали гимны, сновали таинственные фигуры и ощущался аромат разнообразных благовоний, действовало одуряюще на посетителей.
   Само собою разумеется, что это место, где совершалось бальзамирование, и прилегавшая к нему территория буквально пропитались запахами смолы, розового масла, мускуса и других благовоний.
   Когда ветер дул с юго-запада, то он иногда переносил этот запах через Нил в Фивы, и это считалось дурным предзнаменованием, и не без причины, так как с юго-запада веял ветер пустыни, парализующий энергию людей и наносящий вред караванам.
   Во дворе дома с образцами стояло несколько групп жителей Фив, которые выражали соболезнование близким усопших. Только что явившийся управитель жертвенной бойни храма Амона, по-видимому, был знаком многим, так как его все почтительно поприветствовали. Даже не выразив своего соболезнования вдове пророка Руи, охваченный ужасом из-за страшного происшествия, он объявил, что в Фивах – и где же? В самом храме царя богов! – произошло событие, которое предвещает несчастье.
   Множество любопытных окружили его, слушая его рассказ о том, что наместник Ани, обрадованный победами войск, посланных в Эфиопию, приказал раздать гарнизону Фив и стражникам храма Амона вдоволь вина, и в то время, когда они пировали, волки ворвались в стойла священных овнов [129 - Амон тоже имел священных быков.] бога. Некоторые из них уцелели, но великолепный овен, которого сам Рамсес, отправляясь на войну, прислал в подарок из Мендеса [130 - В Мендесе овны особенно почитались. Неподалеку от Мансура, в дельте Нила, обнаружены развалины древнего города, где были найдены многочисленные надписи, в которых содержатся подробные сведения о культе овна.], благородное животное, избранное Амоном для места пребывания своей души [131 - Овны назывались так же, как и душа – «ка». Священные овны считаются земными формами проявления души бога Ра.], был найден растерзанным. Воины, которые нашли его, тотчас же разнесли по городу печальную весть. В то же время из Мемфиса пришло известие о кончине священного быка Аписа.
   Обступившие рассказчика люди огласили воздух горестными воплями, которым вторили сам управитель и вдова пророка.
   Из дома с образцами вышли продавцы и чиновники, из помещений для бальзамирования появились тарихевты и парасхиты, из ткацких мастерских – работники и работницы вместе со своими надзирателями. Узнав о таком страшном происшествии, они присоединились к жалобно вопящим. Они кричали и выли, рвали на себе волосы и посыпали головы пылью. Это был дикий, одуряющий шум. Когда он несколько поутих и опечаленные люди вернулись к своим занятиям, можно было явственно слышать доносимые сюда сильным восточным ветром сетования жителей некрополя и даже фивян.
   – Дурные вести о царе и его войске теперь не заставят себя долго ждать, – сказал управитель жертвенной бойни. – Смерть овна, которому мы дали имя Рамсес, огорчит его еще больше, чем кончина Аписа. Дурной знак!
   – Мой умерший муж, Осирис Руи, – сказала вдова, – предвидел все это. Если бы я только смела говорить, то могла бы рассказать такое, что не понравились бы многим.
   Управитель жертвенной бойни улыбнулся, так как ему было известно, что пророк храма Ратасу был сторонником прежней царской династии. Он сказал:
   – Солнце-Рамсес, конечно, может быть закрыт тучами, но его заката не смогут пережить ни те, кто боится его, ни те, кто желает, чтобы он исчез с неба.
   Он холодно поклонился и пошел к дому ткачей, где у него было дело, а вдова села на свои носилки, ожидавшие ее у ворот.
   Старый парасхит Пинем вместе со своими товарищами также оплакивал смерть священных животных. Теперь он сидел в препараторской на каменном полу, собираясь перекусить, потому что уже наступил полдень.
   Каменное помещение, где он обедал, было плохо освещено, свет входил в него чрез небольшое отверстие в крыше. Над нею стояло полуденное солнце, и пучок сиявших лучей, в которых кружились пылинки, пронизывал царивший в комнате сумрак и падал на серый каменный пол. Ко всем стенам были прислонены саркофаги, а на гладко отполированных столах лежали трупы, прикрытые кусками грубого полотна. По каменному полу сновали крысы, а из широких трещин между плитами пола выползали вялые скорпионы.
   Парасхит давно уже привык к тому неприятному чувству, которое вызывала эта жуткая обстановка. Он разостлал перед собою кусок грубой ткани и разложил на нем кушанья, которыми жена наполнила его мешок для провизии: кусок лепешки, немного соли и одну редьку.
   Но мешок все еще не был пуст. Пинем засунул в него руку поглубже и нашел там кусок мяса, завернутый в виноградные листья. Старая Хект принесла для Уарды из Фив целую ногу газели, и парасхит теперь обнаружил, что женщины сунули ему в мешок кусок этого лакомства. Но он не решался есть его – ему казалось, что он обделит больную. Уплетая лепешку и редьку, он посматривал на кусок мяса как на какую-то драгоценность, и с гневом разгонял мух, которые осмеливались садиться на лакомое блюдо.
   Он все же попробовал мясо, причем вспомнил о своих прежних обедах, о том, как часто в своем мешке с провизией он находил цветок, который Уарда, чтобы порадовать его, клала вместе с провизией.
   Добрые глаза старика наполнились слезами, а сердце – благодарностью за любовь и заботу. Он окинул взором комнату, стол с трупами и спросил себя: «Что было бы со мной, если бы здесь вместо лишенного сердца пророка бездвижно лежала моя внучка, свет моей старости?» Холодная дрожь пробежала по его членам, и он подумал, что даже готов был отдать собственное сердце, и это была бы не слишком дорогая плата лекарю, спасшему Уарду. А все-таки… За свою долгую жизнь он перенес так много страданий и позора, что не мог отказаться от надежды на лучшую участь в загробном мире. Подумав так, он схватил данную ему Небсехтом расписку, поднял ее вверх, как бы желая показать ее небожителям, и начал молиться богам преисподней, и в особенности судьям в чертоге истины и справедливости. Он просил, чтобы они не поставили ему в вину то, что он совершил не для себя, а для другого, и чтобы они не отказали в оправдании Руи, лишенному сердца.
   Между тем как его душа предавалась сосредоточенной молитве, перед дверью препараторской послышался шум. Парасхиту показалось, что произносят его имя, и едва он, прислушиваясь, встал, как вошел один из тарихевтов и велел ему следовать за собою.
   В одном из залов, наполненных запахами смол и различных благовоний, где совершалось само бальзамирование, собралось множество тарихевтов, они осматривали какой-то предмет, лежавший в алебастровой чаше. У старика задрожали колени, когда он узнал баранье сердце, положенное им к внутренностям пророка Руи. Старший тарихевт спросил его, он ли вскрывал тело умершего пророка.
   Пинем, невнятно бормоча, утвердительно кивнул.
   – Действительно ли это его сердце?
   Старик снова кивнул.
   Тарихевты, не обращая на него более внимания, начали перешептываться между собой, один из них удалился и вскоре вернулся с управителем жертвенной бойни из фиванского храма Амона, которого застал в ткацкой. С ними пришел и глава колхитов.
   – Покажите мне сердце, – велел управитель жертвенной бойни, приближаясь к тарихевтам. – Я и в темноте смогу разглядеть, чье оно. Я ежедневно рассматриваю сотни сердец животных. Давайте его сюда! Клянусь всеми богами неба и преисподней, это сердце барана!
   – И оно найдено в груди Руи, – уверенно заявил тарихевт. – Вчера этот парасхит вскрыл тело в нашем присутствии.
   – Удивительно! – воскликнул жрец Амона. – Просто невероятно. Но, может быть, все-таки произошла ошибка? Барана, возможно, только что зарезали…
   – Мы очищаемся, – прервал старший колхит главного жреца, – перед Праздником долины. Уже целых десять дней у нас не убивали ни одного животного для приготовления еды, к тому же хлева и бойни расположены далеко отсюда, по ту сторону ткацких мастерских.
   – Странно, – промолвил, ничего не понимая, жрец. – Сохрани это сердце со всем тщанием, колхит, или, еще лучше, положи его в ларец. Мы покажем его главному пророку Амона. По-видимому, свершилось чудо.
   – Сердце должно остаться в некрополе, – сказал старший колхит, – а потому было бы правильнее отнести его великому Амени, первому пророку Дома Сети.
   – Ты здесь хозяин, – прозвучало в ответ. – Так тому и быть.
   Несколько минут спустя главный жрец и старший колхит отправились каждый на своих носилках вниз, в долину. За ними следовал тарихевт, сидевший на кресле, укрепленном между двумя ослами. Он бережно держал в руках ларец из слоновой кости, в котором лежало сердце барана.
   Старый парасхит Пинем наблюдал за тем, как процессия исчезала за кустами. Он готов был бежать за ними, чтобы во всем признаться и покаяться.
   Его терзали муки совести, он называл себя обманщиком, лицемером, и хотя его медлительный ум и не мог охватить тех последствий, которые повлечет за собой совершенный им грех, он предчувствовал, что посеял семя, из которого произрастет много заблуждений. Ему казалось, что он с головой погряз в грехе и лжи и что богиня истины, которой он честно служил всю свою жизнь, с укоризною отворачивает от него свой лик. После случившегося он уже не мог надеяться быть оправданным судьями загробного мира. Цель долгой жизни, полной самоотречений и молитв, безвозвратно утрачена. Его сердце обливалось кровью, в ушах шумело, разум готов был помутиться, а когда он снова хотел приняться за работу, руки так дрожали, что он не в состоянии был ничего делать.

VIII

   Известие о смерти священного овна в Фивах и быка Аписа в Мемфисе дошло также и до Дома Сети, где было встречено стенаниями всех его обитателей, начиная с главного астролога и заканчивая младшими учениками низших ступеней.
   Главный жрец Амени уже три дня находился в Фивах и должен был вернуться в этот день. Его возвращения многие ждали с волнением и беспокойством. Первый астролог сгорал от нетерпения передать ему для наказания провинившихся учеников и сообщить о прегрешениях Пентаура и Бент-Анат. Посвященные знали, что по ту сторону Нила произошли серьезные события, а провинившиеся ученики понимали, что их ждет строгий суд. Бунтовщики были заперты в открытом дворе и посажены на хлеб и воду. Так как обычное место заключения было тесно для них, все они спали две ночи в амбаре на тонкой соломенной подстилке. Юноши были возбуждены, но происходившее в глубине их души проявлялось по-разному.
   С братом Бент-Анат, сыном Рамсеса, Рамери, поступили так же, как и с его товарищами. Еще вчера они вели себя заносчивее, чем обычно, а теперь приуныли и повесили головы.
   В одном углу двора сидел Анана, любимый ученик Пентаура, уткнувшись лицом в руки, покоившиеся на коленях. Рамери подошел к нему, тронул за плечо и сказал:
   – Мы заварили кашу и должны ее расхлебывать. Но как тебе не стыдно! Твои глаза мокры, и слезы текут между пальцами. Как можешь показывать свою слабость ты, семнадцатилетний юноша, который через несколько месяцев станет писцом и самостоятельным человеком!
   Анана посмотрел на царевича, быстро отер свои глаза и сказал:
   – Я был зачинщиком. Амени выгонит меня из заведения, и я буду вынужден, сгорая от стыда, вернуться к своей матери, у которой, кроме меня, нет никого во всем мире.
   – Бедный мальчик! – воскликнул Рамери с чувством. – Лишь бы наша проделка послужила, по крайней мере, на пользу Пентауру!
   – Мы только навредили ему, – возразил Анана. – Мы действовали, точно безумные.
   Рамери утвердительно кивнул. С минуту он стоял, задумавшись, затем проговорил:
   – Знаешь ли, Анана, а ты ведь не был зачинщиком! Это в моей глупой голове зародился план, и потому я все беру на себя. Я сын Рамсеса, и Амени не будет со мною так строг, как с вами.
   – Он станет нас допрашивать, и я скорее соглашусь подвергнуться наказанию, чем стану лгать! – заявил Анана.
   Рамери покраснел и вскричал:
   – Слыхал ли ты когда-нибудь, чтобы мой язык грешил против истины, светлой дочери Ра? Эй вы, Антеф, Гани, Сети и все остальные! Отвечайте: подстрекал я вас или нет? Кто как не я посоветовал вам отправиться к Пентауру? Разве не я грозил, что буду просить отца забрать меня из Дома Сети? Разве не я подстрекал вас сделать то же самое? Да или нет? Вы все, и ты, Анана, знаете, что это так? Я зачинщик и только я виноват во всей этой истории! А когда станут допрашивать, то дайте мне говорить первому, никто не должен произносить имя Ананы, даже если бы вас вздумали наказывать палками и морить голодом. Мы будем стоять на том, что я единственный виновник происшедшего.
   – Ты славный юноша! – сказал сын главного пророка храма Амона в Фивах, пожимая правую руку Рамери, между тем как Анана пожимал ему левую.
   Царевич, смеясь, высвободил руки и воскликнул:
   – Пусть же теперь возвращается старик – мы встретим его во всеоружии! Но я буду настаивать на том, чтобы отец отправил меня в Хенну, если они не позволят вернуться Пентауру.
   – Он поступил с нами, как с какими-нибудь мальчишками-школьниками, – сказал самый старший из юных бунтарей.
   – И он совершенно прав, – заметил Рамери. – И я еще больше уважаю его за это, но у меня есть свое мнение, и я хочу поделиться с вами своими соображениями. – При этих словах он взглянул на своих собеседников с комической серьезностью и продолжил, подражая голосу Амени: – Великий человек отличается от ничтожного тем, что презирает и оставляет без внимания все то, что льстит его тщеславию и в данную минуту представляется ему желательным и даже полезным, если оно не совпадает с возвышенными целями, которые он поставил себе и которые осуществятся, может быть, только после его смерти. Это я слышал от своего отца и согласен с этим, и теперь я спрашиваю вас: мог ли Пентаур, этот великий человек, поступить иначе?
   – Ты высказал то, что говорило мне мое сердце еще вчера! – воскликнул Анана. – Мы поступили, как негодные мальчишки, и, вместо того чтобы настоять на своем, причинили вред как Пентауру, так и себе.
   Послышался грохот подъезжающей колесницы, и Рамери, прерывая Анану, вскричал:
   – Это он, будьте мужественны! Помните: я виновник всего. Палкой он меня не побьет, ну а взглядом пусть уничтожит.
   Амени быстро сошел с колесницы. Привратник сообщил ему, что старший колхит и управитель жертвенной бойни из храма Амона в Фивах желают говорить с ним.
   – Пусть подождут, – сухо бросил Амени. – Отведи их пока в сад. Где первый астролог?
   Он еще не договорил, как старик, о котором он спрашивал, подошел к нему, твердо ступая. Астролог намеревался сообщить ему обо всем случившемся в его отсутствие. Но главный жрец еще в Фивах знал все, что старик так торопился довести до его сведения. Когда Амени покидал Дом Сети, он приказал каждое утро доносить ему обо всем, что там произошло. Поэтому когда старик начал свой рассказ, он прервал его и сказал:
   – Я знаю все. Ученики привязаны к Пентауру и ради него сотворили глупость. Ты же встретил его вместе с царевной Бент-Анат в храме Хатшепсут, куда он дозволил войти простой женщине, прежде чем над ней был совершен обряд полного очищения. Это дурные поступки, достойные порицания, и к ним следует отнестись со всей строгостью. Но не сегодня. Успокойся, Пентаур не избегнет наказания, но мы должны немедленно вернуть его в Дом Сети, так как он будет нам нужен завтра на Празднике долины. До вынесения ему приговора никто не может быть с ним неласков, я прошу об этом тебя и поручаю передать то же другим.
   Астролог пытался описать своему наставнику, какие печальные последствия может иметь подобная снисходительность, но Амени не позволил ему закончить. Он потребовал свой перстень, после чего позвал одного молодого жреца, отдал ему знак своей власти, приказал взять ожидавшую у ворот колесницу и передать Пентауру приказ возвратиться в Дом Сети.
   Астролог, внутренне негодуя, покорился этому распоряжению и спросил:
   – Неужели и взбунтовавшиеся мальчишки останутся безнаказанными?
   – Не совсем так, как и в случае с Пентауром, – ответил Амени. – Но как ты можешь считать преступлением ребяческую выходку? Пусть юноши порезвятся! Воспитатель погубит своих подопечных, если будет держать свои глаза постоянно открытыми, не понимая, что стоит закрыть их в надлежащее время. Ты качаешь головой, Септа, но я говорю тебе: смелые проделки мальчика – залог геройства мужчины. Я накажу за случившееся только одного из учеников, но и он избежал бы наказания, если бы не было серьезной причины не допускать его на наш праздник.
   Астролог не смел возразить наставнику, зная, что, когда его глаза так сверкают и его движения, обычно плавные, становятся резкими, как теперь, следует ожидать важных событий.
   Главный жрец заметил, что творится в душе астролога, и сказал:
   – Ты не понимаешь меня, но сегодня вечером, как и другие посвященные, ты узнаешь все. Свершаются великие дела! Жрецы храма Амона на другом берегу отрекаются от того, что для всех нас, носящих белые одежды, должно считаться священным. Они непременно станут нашими противниками, когда настанет время действовать. На Празднике долины мы сойдемся с ними лицом к лицу. Все Фивы будут присутствовать на том празднестве, и тогда придется показать, кто более достойно служит божеству, – они или мы. Нам придется напрячь все свои силы, и тогда нам невозможно будет обойтись без Пентаура. Завтра он предстанет в качестве херхеба [132 - Оратор на празднике.], но это будет завтра, а послезавтра мы призовем его на суд. Среди провинившихся учеников наши лучшие певцы, да и молодой Анана запевает в хоре юношей. Я немедленно допрошу безрассудного мальчишку. Сын Рамсеса тоже был среди них?
   – Он, по-видимому, один из зачинщиков, – ответил астролог.
   Амени взглянул на старика с многозначительною улыбкою и сказал:
   – Семейство царя отличилось! Его старшая дочь, как оскверненная и оказавшая сопротивление, не должна быть допущена в храм, ее следует также удалить от благочестивых людей, а кроме этого мы, пожалуй, будем вынуждены исключить его сына из школы. Ты со страхом глядишь на меня? Но ведь я же сказал тебе, что наступило время действовать. Однако об этом мы поговорим сегодня вечером. Теперь еще один вопрос. Дошло ли до вас известие о смерти священного овна? Да? Рамсес сам пожертвовал его божеству, и они нарекли его именем царя. Это плохое предзнаменование!
   – И Апис также умер, – сказал астролог печально, воздев руки к небу.
   – Его божественная душа возвратилась к божеству, – изрек Амени. – Теперь у нас много дел. Прежде всего, нам надобно показать себя достойными соперниками наших собратьев с другого берега и привлечь жителей Фив на свою сторону. Намеченные на завтра торжества должны стать чем-то необыкновенным. Наместник Ани выделил мне значительные средства, а…
   – А наши чудодеи, – прервал его астролог, – способны на многое. Это обитатели храма Амона предаются праздности, тогда как мы действуем.
   Амени, утвердительно кивнув, проговорил с улыбкой:
   – Да, и мы гораздо нужнее народу, чем они. Их дело – руководить людьми при жизни, а мы указываем им путь после смерти, ведь при свете дня идти без проводника не так трудно, как во мраке. Мы готовы потягаться со жрецами храма Амона!
   – Разумеется, раз ты управляешь нами! – воскликнул астролог.
   – И пока в этом доме не достаточно людей с таким умом, как ваш, – добавил Амени, обращаясь при этом и к астрологу, и ко второму пророку Дома Сети, старому, грубоватому Гагабу, который как раз подошел к ним.
   Они оба отправились вместе с Амени в сад, где его ожидали старший колхит и управитель с неизвестно откуда появившимся сердцем.
   Амени приветствовал управителя жертвенной бойни с величавой благосклонностью, а старшего колхита с благородной сдержанностью, выслушал их донесение и стал рассматривать вместе с астрологом и Гагабу сердце, лежавшее в ларце. Он нерешительно дотронулся до него своими тонкими острыми пальцами, задумчиво глядя на этот орган, облитый резко пахнущими снадобьями, и важно проговорил:
   – Если, как утверждаешь ты, колхит, это не человеческое сердце и если оно, по твоему уверению, принадлежит овну и найдено было в груди Осириса-Руи, то перед нами загадка, которую может разрешить только божество. Идите за мною на большой двор. Вели ударить в диск четыре раза, Гагабу: я бы желал созвать всех наших братьев.
   Призывные удары разнеслись до самых дальних храмовых зданий. Посвященные, святые отцы, храмовые служители и ученики в течение нескольких минут стекались со всех сторон. Ни один из здоровых не отсутствовал – на четырехкратный призыв, раздававшийся только в редких случаях, каждый обитатель Дома Сети был обязан явиться в первый большой двор храма. Пришел даже лекарь Небсехт, который, услышав четвертый удар, подумал, что начался пожар.
   Амени приказал собравшимся выстроиться как для шествия, сообщил своим удивленным слушателям, что в груди умершего благочестивого настоятеля храма Хатшепсут найдено баранье сердце вместо человеческого, и приказал им следовать за собой. Он велел каждому пасть на колени и молиться, пока он внесет сердце в святое святых и станет вопрошать богов о значении этого чуда.
   Амени, держа сердце в руке, занял место во главе длинной процессии и вскоре исчез за занавесом, прикрывавшем вход в святилище. Посвященные молились в зале с шестью колоннами, находившемся перед святилищем, жрецы и ученики – в просторном дворе, который с западной стороны замыкала колоннада с входными воротами в храм.
   Около часа пробыл Амени в тиши святилища, над которым поднимались густые клубы фимиама, затем он показался из-за занавеса с золотым сосудом, украшенным драгоценными каменьями. На нем было теперь богатое облачение, а шедший впереди него жрец обеими руками держал высоко над головой сосуд.
   Взгляд Амени был прикован к этому сосуду, и он следовал за ним, опираясь на свой посох и смиренно склоняясь в глубоком поклоне.
   Посвященные склонились так, что их головы коснулись каменных плит двора, а жрецы и ученики пали ниц, видя, что их гордый начальник шествует с таким смиренным и набожным видом. Только когда Амени дошел до средины двора и приблизился к ступеням алтаря, на котором был установлен сосуд с сердцем, молящиеся поднялись и стали внимать словам главного жреца, который громко и торжественно провозгласил:
   – Еще раз падите ниц! Благоговейте, молитесь и благодарите богов! Благородный управитель боен храма Амона в Фивах не был введен в заблуждение: сердце овна действительно найдено в благочестивой груди нашего Руи. В святая святых раздался голос божества, и дивен был этот глас, который я сподобился услышать. Волки разорвали священного овна в его святилище на том берегу реки, но сердце божественного животного переселилось в грудь благочестивого Руи. Свершилось великое чудо, боги дозволили нам узреть необычайное знамение. Душе всевышнего было неугодно пребывать в теле этого еще не вполне священного овна, и она искала более чистое вместилище, которое и обрела в благородной груди нашего Руи и в этом священном сосуде. В нем будет храниться это сердце, пока новый овен, пожертвованный более достойным, не окажется в стойле Амона. Это сердце будет причислено к священнейшим реликвиям, оно имеет силу исцелять многие болезни. Изреченное божеством в клубах фимиама я повторяю вам буквально: «Высокое вознесется еще выше, а то, что само возвышало себя, скоро низвергнется во прах». По-видимому, эти слова могут быть истолкованы в благоприятном смысле. Восстаньте, пастофоры! Берите священные статуи, выносите их сюда, и пусть божественное сердце окажется во главе шествия. Мы с благодарственными молитвами пойдем вокруг храма. А вы, неокоры, берите жезлы и возвестите всему городу о великом чуде, ниспосланном нам божеством!
   Когда процессия, обойдя вокруг храма, разошлось, управитель жертвенных боен попрощался с Амени, отвесив ему глубокий и церемонный поклон, и проговорил с почти враждебною холодностью:
   – Мы сумеем отнестись с уважением к тому, что ты услышал в святая святых. Чудо свершилось, и до сведения царя также будет доведено, как все произошло и какими словами было о нем возвещено.
   – О нем было возвещено словами божества, – с достоинством произнес главный жрец.
   Затем он поклонился управителю и подошел к группе жрецов, обсуждавших великое событие дня.
   Амени расспросил, как идут приготовления к завтрашнему празднеству и затем приказал позвать главного астролога и отвести провинившихся учеников на школьный двор.
   Старик сообщил, что Пентаур возвратился, и отправился с главным жрецом к освобожденным узникам, которые, ожидая самого худшего, теперь помирали со смеху, так как царевич Рамери предложил, если их вздумают поставить на колени на горох, сперва сварить его.
   – Нам пропишут длинную спаржу [133 - Спаржа была известна египтянам. По словам Плиния, они употребляли как лекарство от зубной боли вино, в котором вываривалась спаржа.], а не горох, – сказал другой ученик, сделав движение, изображавшее удар, и указывая на свою спину.
   Снова послышался веселый смех, но все смолкли, как только послышались хорошо знакомые шаги Амени.
   Всех снова охватил страх, и даже Рамери потерял охоту смеяться, когда перед ними появился главный жрец. Хотя взгляд Амени не излучал ни гнев, ни угрозу, но его вид внушал такое почтение, что каждый и готов был признать его своим судьей, приговору которого немыслимо противиться.
   К удивлению юношей, Амени обратился к ним с ласковыми словами, похвалил за то, что толкнуло их на безрассудный поступок, – привязанность их к высокоодаренному учителю. Но затем он спокойно объяснил им, насколько безумны средства и какова цена достижения их цели.
   – Представь себе, – обратился он к царевичу, – что твой отец перевел бы из Сирии в Эфиопию военачальника, который, по его мнению, будет там более на месте, и по этой причине войска, состоявшие под началом упомянутого командира, перешли к неприятелю: как посмотрел бы ты на подобный поступок?
   В этом духе он делал им выговор в течение нескольких минут и заключил свою речь обещанием в ознаменование великого чуда, придающего особую святость этому дню, быть особенно милосердным.
   – Полной безнаказанности, – сказал он, – невозможно допустить – в назидание остальным.
   Затем он спросил, кто был зачинщиком бунта, так как он один подвергнется наказанию.
   Едва успел он проговорить эти слова, как царевич Рамери выступил вперед и сказал, потупив взгляд:
   – Мы осознаем, учитель, что наделали глупостей, и я вдвойне сожалею об этом, так как это была моя выдумка, а другие были увлечены мною. Я сильно люблю Пентаура, и после тебя нет никого ему подобного в Доме Сети.
   Лицо Амени омрачилось, и он сказал, не скрывая негодования:
   – Ученикам, в том числе и тебе, не дано права судить об их учителях. Если б ты не был сыном царя, владычествующего над Египтом, подобно богу Ра, я подверг бы тебя телесным наказаниям за легкомыслие. Но относительно тебя у меня связаны руки, а я должен всюду и всегда иметь возможность действовать, дабы оградить сотни людей, за которых я отвечаю, от всяческих посягательств.
   – Накажи меня! – воскликнул Рамери. – Сделав глупость, я готов отвечать за ее последствия.
   Амени благосклонно взглянул на энергичного юношу и охотно пожал бы ему руку и даже погладил бы его по курчавой голове, но замышляемое для Рамери наказание должно было послужить высоким целям, и Амени сдерживал порывы чувств, которые могли бы помешать ему в выполнении хорошо обдуманного плана. Поэтому он сурово ответил царевичу:
   – Я накажу тебя и сделаю это безотлагательно. Ты должен уже сегодня оставить Дом Сети. – Царевич побледнел, но Амени продолжил, смягчив тон: – Я не изгоняю тебя с позором из нашей общины, а лишь дружески прощаюсь с тобою. Через несколько недель ты и без того оставил бы наш дом и по приказанию царя – да процветает его жизнь, благоденствие и сила! – отправился бы в лагерь, где упражняются бойцы на колесницах. Другого наказания я не могу придумать для тебя. Итак, протяни мне свою руку. Из тебя выйдет дельный человек, а может быть, и великий герой!
   Царевич, пораженный услышанным, стоял перед Амени и даже не пожал протянутой ему главным жрецом руки. Тогда Амени добавил:
   – Ты ведь сказал, что готов отвечать за последствия своего поступка, а слово царского сына непреложно. Перед заходом солнца мы проводим тебя. Ты уйдешь из храма.
   Жрец окинул взглядом юношей и ушел со школьного двора.
   Рамери глядел ему вслед. Его по-юношески свежее лицо теперь сильно побледнело, губы помертвели.
   Никто из товарищей не решался приблизиться к нему, так как каждый понимал, что никакие слова не уместны в такой момент. Все смотрели на него молча.
   Он вскоре заметил это, постарался собраться с духом и затем сказал очень мягко, подавая руку Анане и еще одному приятелю:
   – Неужели я так уж плох, что меня решили изгнать из общины, зачем причиняют моему отцу столь сильное огорчение?
   – Ты отказался подать руку Амени! – возмутился Анана. – Пойди пожми ему руку и попроси его быть менее строгим к тебе, может быть, он и оставит тебя в Доме Сети.
   Рамери сказал только одно слово – «нет». Но это «нет» прозвучало столь твердо, что все, знавшие его, поняли – его решение неизменно.
   Еще до захода солнца царевич простился со школой. Амени благословил его, сказав ему, что со временем, когда ему придется самому повелевать, он поймет, почему был строг его начальник, и позволил остальным воспитанникам проводить его до Нила. Пентаур дружески простился с ним у ворот.
   Когда Рамери остался наедине со своим домоправителем в каюте позолоченной барки, то слезы так и полились у него из глаз.
   – Неужели царевич плачет? – спросил его спутник.
   – Из-за чего бы мне плакать? – резко ответил царский сын.
   – Мне показалось, будто по щекам царевича катятся слезы, – настаивал тот.
   – Это слезы радости от того, что я наконец вырвался на волю из этой западни! – воскликнул Рамери, соскочил на землю и несколько минут спустя уже находился во дворце фараонов, у своей сестры Бент-Анат.

IX

   Этот богатый событиями день принес множество неожиданностей не только жителям некрополя, но и тем действующим лицам нашего рассказа, которые жили в Фивах.
   После бессонной ночи госпожа Катути встала рано. Накануне Неферт возвратилась поздно, кротко объяснила матери, что ее надолго задержала Бент-Анат, и затем, приветливо улыбнувшись, подставила ей лоб для поцелуя перед сном.
   Когда вдова собиралась удалиться в свою спальню, и Нему зажигал ее светильник, она вспомнила о тайне, из-за которой Паакер должен был оказаться в руках наместника. Она потребовала от карлика, чтобы он сообщил ей все, что знает, и Нему рассказал, хотя и с большой неохотой (он боялся своей матери), что лазутчик дал его госпоже Неферт любовный напиток, остаток которого, наверное, еще находится у него.
   Несколькими часами раньше эта новость ужаснула бы Катути и вызвала бы у нее негодование, теперь же она, хотя и осуждала махора, спросила, действительно ли подобный напиток может подействовать?
   – Разумеется, – ответил карлик, – но если будет выпито все. Неферт же выпила только половину.
   Глубокой ночью Катути удалилась в свою спальню, размышляя о безумной любви Паакера, о неверности Мены, о перемене, происшедшей с Неферт. Ее терзали тысячи предположений и страхов, ее беспокоило то, что в душе ее дочери омрачилось чувство, которое должно было бы оставаться чистым и неизменным – любовь к матери.
   Вскоре после восхода солнца она пошла в домашнюю молельню, принесла жертву перед статуей своего покойного мужа, изображенного в облике Осириса, отправилась в храм, помолилась там и, возвратившись домой, не нашла своей дочери в открытом зале, где они обычно завтракали.
   Катути любила проводить утренние часы в одиночестве, чтобы никто не отвлекал ее от размышлений, и поэтому потакала привычке своей дочери спать очень долго в искусственно затемненной комнате. Когда вдова отправлялась в храм, Неферт выпивала в постели чашу молока, затем ее одевали. Возвратившись, мать всегда находила ее в известном уже нам зале.
   Сегодня Катути пришлось завтракать одной. Наскоро утолив голод, она тщательно прикрыла от насекомых и пыли лакомство, приготовленное для Неферт, – пшеничную лепешку и немного вина в серебряной кружечке – и отправилась в спальню дочери.
   Найдя ее пустою, она испугалась, но вскоре узнала, что Неферт приказала гораздо ранее обыкновенного отнести себя в храм.
   Глубоко вздохнув, она снова вышла в зал, чтобы принять своего племянника Паакера. Он явился с двумя великолепными букетами цветов [134 - Изображения на памятниках свидетельствуют о том, что в древнем Египте, также как и в наше время, букеты цветов подносились в знак дружеского расположения.], которые раб нес за ним, и в сопровождении своей огромной собаки, принадлежавшей еще его отцу. Он заявил, что желает узнать о здоровье своих родственниц и что один букет предназначается для Неферт, а другой – для ее матери.
   Катути смотрела на Паакера по-иному с тех пор, как узнала, что он прибег к помощи любовного напитка. Она не знала ни одного юноши из того сословия, к которому принадлежал Паакер, который до такой степени был бы увлечен женщиной, как этот человек. Он непреклонно стремился к своей цели и для достижения ее считал возможным использовать какие угодно средства. Лазутчик, выросший у нее на глазах, слабости которого были ей известны и на которого она привыкла смотреть с высоты своего величия, внезапно предстал перед ней в новом, неведомом ранее облике. Для своих друзей он готов был на все, а к врагам был беспощаден.
   Все эти соображения промелькнули в голове Катути в течение нескольких секунд. Теперь она окинула взглядом приземистую фигуру своего племянника, и ей показалось странным, что он и внешне совершенно не похож на своего высокого, стройного и красивого отца. Она неоднократно восхищалась изящными руками своего покойного зятя, который, однако, умел хорошо управляться с мечом, но руки у его сына были широкими, грубой формы. В то время как Паакер говорил ей, что ему скоро придется отправиться в Сирию, она невольно следила за движениями его руки – он часто прикасался к поясу, как будто там было что-то спрятано. И действительно, там был спрятан продолговатый алебастровый флакончик с любовным напитком. Катути, догадавшись об этом, побледнела.
   От Паакера не могло укрыться волнение его тетки, и он проговорил с участием:
   – Я вижу, что ты переживаешь. Управляющий конефермой Мены в Гермонтисе, вероятно, был у тебя. Не был? Ко мне он приходил вчера и просил у меня позволения присоединиться к моему отряду. Он недоволен тем, что вынужден был по твоему распоряжению расстаться с несколькими упряжками золотистых лошадей Мены. Самых лучших из них купил я. Великолепные животные! Теперь он хочет отправиться к своему господину, чтобы открыть ему глаза, как он говорит. Да сядь же, тетушка, ты сильно побледнела!
   Катути проигнорировала его предложение, но улыбнулась и произнесла тоном, в котором можно было уловить и негодование, и сострадание:
   – Старый дурак действительно воображает, что именно от этих лошадей зависит наше благо или погибель. Неужели ты возьмешь его с собой? Он хочет открыть глаза Мене? Но ведь никто ничего не скрывал от него.
   Последние слова Катути произнесла чуть слышно и опустила взгляд. Паакер тоже потупился и молчал, но потом он встрепенулся и сказал:
   – Если Неферт вскоре не придет, то я, пожалуй, уйду.
   – Нет, нет, останься! – прервала его вдова. – Она желает видеть тебя и должна вскоре возвратиться. Вот еще стоит нетронутым ее завтрак.
   С этими словами она сдернула кусок полотна, прикрывавшего стол, взяла в руку серебряную кружечку, поставила ее на место и сказала:
   – Я оставлю тебя на минуту – пойду посмотрю, не вернулась ли Неферт.
   Как только она вышла и Паакер убедился, что никто его не видит, он немедленно выхватил флакончик из-за пояса, поднял его в руке, призывая своего умершего отца помочь ему, и вылил всю жидкость в кружку, наполнив ее до краев.
   Несколько минут спустя Неферт вошла в зал, а затем появилась и ее мать.
   Паакер взял букет и несмело приблизился к молодой женщине, которая в этот день держалась так уверенно и так величаво, что даже мать посматривала на нее с удивлением, а Паакер нашел, что никогда она не была так свежа и прекрасна. Разве могла она любить своего мужа, если его измена так мало огорчала ее? Неужели ее сердце принадлежит теперь другому? А может быть, любовный напиток подействовал, и теперь он, Паакер, занял место Мены?
   Да, это так! Ведь как она поздоровалась с ним! Уже издали она протянула ему руку, задержала ее в его руке, ласково поблагодарила и стала восхвалять его преданность и великодушие.
   Потом она подошла к столу, попросила Паакера сесть с нею рядом и, разламывая лепешку, осведомилась о здоровье своей тетки Сетхем, его матери. Катути и Паакер с замиранием сердца следили за каждым ее движением. И вот она взяла свою кружечку и поднесла ее к губам, но тотчас же поставила на стол, собираясь ответить на замечание махора по поводу ее позднего завтрака.
   – Я действительно лентяйка, – проговорила она, покраснев, – но сегодня встала рано, чтобы, пользуясь утренней прохладой, отправиться в храм на молитву. Вам известно, что случилось со священным овном Амона? Ужасное несчастье! Жрецы были сильно взволнованы, но благородный Бэк-эн-Хонсу принял меня сам, истолковал мой сон, и теперь у меня так легко и радостно на душе!
   – И все это ты сделала без меня? – упрекнула ее Катути.
   – Я не хотела беспокоить тебя, – ответила Неферт. – Ты ведь по утрам никогда не берешь меня с собою в город и в храм, – добавила она, слегка покраснев.
   Она снова взялась за кружку, взглянула на вино и сказала, не притрагиваясь к нему:
   – Хочешь, Паакер, я расскажу тебе, что видела сегодня во сне? Это был такой странный сон!
   Махор просто задыхался от волнения и нетерпения, однако попросил ее рассказать сон.
   – Представь себе, – начала Неферт, двигая взад и вперед кружечку по полированной подставке, мокрой от нескольких капелек пролившегося вина, – представь себе, Паакер, я видела во сне ладанное дерево, которое стоит вон там, в большой кадке. Мне его привез твой отец, когда я была еще ребенком, и теперь оно уже большое. Ни одно дерево во всем саду я не люблю так, как это, потому что оно постоянно напоминает мне о твоем отце, который меня так любил.
   Паакер утвердительно кивнул.
   Неферт посмотрела на него и, заметив, что его щеки вспыхнули, прервала свой рассказ и сказала:
   – Становится жарко. Не хочешь ли и ты выпить вина или воды?
   С этими словами она подняла кружечку и осушила ее до половины, затем передернула плечами и, скорчив гримаску, обернулась к стоявшей за ее стулом Катути, протянула ей кружку и сказала:
   – Однако сегодня вино слишком кислое! Попробуй-ка его, матушка!
   Вдова взяла серебряный сосуд и поднесла его к губам, не смочив их. Когда затем она опустила его, ее лицо озарилось улыбкой, а взгляд обратился на махора, смотревшего на нее со страхом. Подобно молнии, в ее голове промелькнула мысль: «Ты ухаживаешь за этой женщиной, а она боится твоего расположения!» Катути способна была хохотать от души, совершая самый постыдный поступок в своей жизни. Она с улыбкой возвратила кружку дочери и сказала:
   – Я пила и послаще этого, но кислота во время жары освежает.
   – Это правда, – согласилась Неферт, выпивая кружку до дна. – Теперь я расскажу свой сон до конца. Итак, я явственно видела дерево, подарок твоего отца. Оно стояло передо мной во всей красоте, казалось даже, что я ощущаю его запах. Я, любуясь, подошла к прекрасному растению. Вдруг в воздухе замелькали секиры, по крайней мере сотня, которые держали невидимые руки, и эти секиры стали наносить бедному дереву такие сильные удары, что ветки падали одна за другой, наконец повалился на землю и его ствол. Не думайте, что это огорчило меня, напротив, мне было весело смотреть на сверкание секир и на щепки, летевшие во все стороны. Когда наконец от дерева ничего не осталось, кроме корня в земле, я вздумала пробудить дерево к новой жизни. Мои слабые руки внезапно сделались сильными, ноги – быстрыми. Я наносила воды из пруда, полила ею корни, и когда уже изнемогала от усталости, показалась нежная почка, появился зеленый листок, и сочный стебель быстро потянулся вверх, отвердел, превратился в древесный ствол, от него отрастали ветки, покрытые листочками и белыми, красными и голубыми цветками. Затем появилось множество пестрых птичек, которые расселись на ветках и начали петь. При виде этого мое сердце пело еще громче птиц. Я не сомневалась: без меня дерево погибло бы, именно благодаря мне оно ожило.
   – Прекрасный сон, – сказала Катути. – Он напоминает мне дни твоего детства, когда ты полночи не могла заснуть и придумывала необыкновенные сказки. Как истолковал жрец этот сон?
   – Он обещал мне много всего и уверял, что уготованное мне судьбой счастье выдержит все происки врагов и расцветет новым цветом.
   – И это дерево подарил тебе отец Паакера? – спросила Катути, выходя в сад.
   – Мой отец привез его в Фивы с восточных границ для тебя! – вскричал лазутчик.
   – Это меня и радует, – сказала Неферт. – Твой отец был мне дорог, как будто он был моим отцом. Помнишь, как мы однажды катались по пруду? Лодка опрокинулась, и ты меня, бесчувственную, вытащил из воды. Никогда я не забуду, как он посмотрел на меня, когда я очнулась в его объятиях, ни у кого я не видала таких умных и честных глаз, как у него.
   – Он был добр и очень любил тебя, – произнес Паакер и вспомнил тот момент, когда он осмелился запечатлеть поцелуй на губах лишившейся чувств прекрасной девочки.
   – Я так рада! – вскричала Неферт. – Наконец наступил день, когда мы, все вместе, можем говорить о нем, и старая вражда, тяготившая мою душу, забыта! Какой ты добрый, я теперь знаю. Мое сердце переполняет благодарность, когда я думаю о своем детстве и о том, что всем, что было в нем хорошего, радостного, я обязана тебе. Посмотри на свою собаку, как она ластится ко мне, показывая, что не забыла меня! Все связанное с вашим домом пробуждает во мне приятные воспоминания.
   – Мы все очень любили тебя, – сказал Паакер, с нежностью глядя на нее.
   – А как хорошо было в вашем саду! – воскликнула Неферт. – Вот этот букет, который ты принес мне, следует поставить в воду, чтобы он дольше сохранился. Это для меня воспоминание о тех местах, где я, беззаботная и счастливая, играла и грезила!
   Она прижалась губами к пестрым цветам, а Паакер вскочил, схватил руку Неферт и покрыл ее жаркими поцелуями.
   Неферт вздрогнула и отняла руку, но он потянулся к ней, чтобы обнять отстранившуюся женщину.
   Его дрожащая рука уже касалась ее стройного стана, когда в саду раздались громкие крики, и в зал вошел Нему, чтобы сообщить, что приехала царевна Бент-Анат.
   Вошла Катути, а за ней любимая дочь Рамсеса.
   Паакер отошел от Неферт и простился прежде, чем она успела остановить его.
   Точно пьяный, он дошел до своей колесницы. Он был уверен, что Неферт любит его. Паакер ликовал. Он решил наградить старую Хект, дать ей золота, и тотчас же поехал во дворец, чтобы просить наместника Ани отпустить его в Сирию. Он не сомневался: там решится вопрос: он или Мена.

X

   Неферт еще не пришла в себя и не могла произнести ни слова, чтобы приветствовать свою подругу. Бент-Анат с царственным достоинством сообщила вдове о своем решении предоставить ее дочери почетное место компаньонки царевны. Она сказала, что жена Мены сегодня же должна переехать к ней во дворец.
   Никогда еще она не говорила так с Катути, а та не могла не понять, что Бент-Анат неспроста оставила прежний дружеский тон.
   «Неферт пожаловалась ей на меня, – подумала Катути, – и царевна уже не считает меня достойной ее благосклонности».
   Она была оскорблена и встревожена, и хотя осознавала, как опасно для нее прозрение Неферт, но мысль, что она теряет свою дочь, нанесла ее сердцу жестокую рану. Поэтому слезы, наполнившие ее глаза, и горечь, звучавшая в голосе, когда она отвечала царевне, были искренни.
   – Ты требуешь отдать тебе лучшую половину моей жизни, но твое дело – повелевать, а мое – повиноваться.
   Бент-Анат величественно взмахнула рукой, как бы подтверждая слова Катути, а Неферт бросилась к матери, обвила руками ее шею и долго плакала у нее на груди.
   В глазах царевны тоже блеснули слезы, когда Катути подвела к ней свою дочь и еще раз поцеловала ее.
   Бент-Анат схватила руку Неферт и не выпускала ее все то время, пока Катути передавала служанкам платья и драгоценности Неферт.
   – Не забудь о ларце с засушенными цветами, о фигурках богов и об амулетах, – попросила мать Неферт. – Мне хотелось бы взять с собой дерево, которое подарил мне дядя.
   Белая кошечка играла у ее ног с упавшим на пол букетом Паакера, и когда она заметила это, то взяла ее на руки и поцеловала.
   – Возьми малышку с собой, – предложила царевна. – Это ведь твоя любимая игрушка.
   – Нет! – бросила Неферт и покраснела.
   Царевна поняла ее, пожала ей руку и спросила, указывая на Нему:
   – Карлик тоже твоя собственность. Возьмешь его с собою?
   – Я дарю его матери, – ответила Неферт.
   Она позволила карлику поцеловать край ее платья и ноги, обняла еще раз Катути и ушла из сада вместе с Бент-Анат.
   Как только Катути осталась одна, она поспешила в молельню, где стояли статуи ее предков – отдельно от статуй предков Мены. Она упала на колени перед статуей своего мужа, жалуясь и благодаря его.
   Разлука с дочерью отзывалась болью в ее сердце, но теперь Катути не так мучила страшная тайна. Со вчерашнего дня она чувствовала себя как спускающийся с горы человек, которого враг преследует по пятам. Скоро радость избавления от грозившей опасности взяла верх над горем матери, разлученной со своим ребенком. Перед нею теперь открылся прямой путь к цели.
   Быстро и порывисто ходила по дорожкам сада Катути, хотя обычно ее поступь была величественной. Впервые с того дня, как она получила из лагеря ужасное известие, ей удалось оценить положение вещей и обдумать меры, которые должен предпринять Ани в ближайшее время.
   Она сказала себе, что все идет хорошо, но время для быстрых и решительных действий уже наступило.
   Когда явились посланцы царевны, она, внешне спокойная, распоряжалась упаковкой вещей, которые Неферт пожелала взять с собой. После того как посланцы удалились, она тотчас же отправила карлика к Ани с приглашением явиться к ней. Но прежде чем Нему вышел за ворота, появились скороходы наместника, его колесница и отряд телохранителей.
   Вскоре Катути гуляла со своим другом по саду. Она рассказала ему, что Бент-Анат взяла Неферт к себе, и повторила все, к чему она пришла в результате своих рассуждений в течение последних часов.
   – У тебя ум мужчины, – сказал Ани. – На этот раз твои усилия не будут напрасными. Амени готов действовать, а Паакер уже сегодня собирает свой отряд, завтра он еще будет присутствовать на Празднике долины, а послезавтра отправится в Сирию.
   – Он был у тебя? – спросила Катути.
   – Он приехал от тебя прямо во дворец, – ответил Ани. – Щеки у Паакера пылали, он был настроен очень решительно, хотя еще и не подозревает, что он у меня в руках.
   Беседуя вполголоса, они вошли в зал и сели рядом. Ани спросил Катути, открыл ли ей Нему тайну своей матери. Катути притворилась, что ничего об этом не знает, и позволила рассказать ей историю о любовном зелье. Она с большим искусством разыграла роль матери, пришедшей в ужас от того, что предпринимается против ее дочери. Наместник, чтобы успокоить Катути, заверил ее, что никакого любовного напитка в действительности не существует, но вдова прервала его.
   – Теперь-то я поняла, что произошло с моей дочерью! Паакер влил ей зелье в вино, я это знаю наверняка, потому что, как только Неферт сегодня утром выпила все, что было в кружке, она как будто преобразилась. Слова ее, обращенные к Паакеру, звучали нежно, и если он с такою радостью готов служить тебе, так это потому, что уверен в любви к нему моей дочери. Питье старухи оказало свое действие.
   – Значит, в самом деле существуют подобные средства, – задумчиво произнес Ани. – Но они, очевидно, могут привлекать сердца только к молодым людям. А если так, то старая колдунья занимается ненужным делом, потому что юность сама по себе способна очаровывать, возбуждать любовь. Если бы я был так молод, как Паакер!.. Ты смеешься над моими словами, а ведь я действительно уже старик! Да, старик, потому что я прожил лучшую половину жизни. И, однако же, Катути, друг мой, умнейшая из женщин, объясни мне: когда я был молод, я был любим и наслаждался любовью многих женщин, но все они были для меня лишь развлечением, не исключая и моей рано умершей жены. А теперь я желаю обладать девушкой, которой гожусь в отцы, не для утех, а ради достижения своих целей, но так как она отвергает меня, я тревожусь и чувствую себя безумцем, как… Да, еще немного, и я уподоблюсь искателю любовного зелья, Паакеру!
   – Так ты говорил с Бент-Анат? – спросила Катути.
   – И совершил оплошность, вынудив ее снова отказать мне, не удовлетворившись отказом, переданным мне царевной через тебя. Ты видишь, голова у меня не в порядке.
   – Под каким же предлогом она отказала тебе?
   – Зачем ей предлог! – вскричал Ани. – Бент-Анат – и предлог! Эта девушка преисполнена царской гордости, и сама великая Маат [135 - Маат – богиня истины.] не правдивее ее. У нее этого не отнять. Когда я смотрю на нее, все наши проделки кажутся жалкими. В моих жилах все-таки течет кровь Тутмоса, и если жизнь научила меня сгибать спину, то все же такое унижение причиняет ей боль. Я никогда не испытывал радости и удовлетворенности своим положением и своей деятельностью, потому что всегда был более значимым, чем смел быть, и постоянно делал меньше, чем мне следовало бы делать. Чтобы не показывать своего разочарования, я всегда улыбался. Я постоянно ношу маску, я служу тому, кого считаю своим слугой по рождению. Я ненавижу Рамсеса, который, не знаю, искренне или нет, называет меня своим братом, и, притворяясь, что я принимаю его господство, я усердно копаю под него. Само мое существование – ложь!
   – Но оно сделается истиной, – прервала его Катути, – как только боги позволят тебе быть тем, кто ты есть на самом деле, – настоящим царем этой страны.
   – Удивительно! – воскликнул наместник, улыбаясь. – Почти эти же слова сказал мне сегодня главный жрец Амени. Ум жрецов и ум женщин имеют много общего, да вы и сражаетесь одним и тем же оружием. Мечами вам служат слова, вместо пик вы используете приманки, и вы опутываете сетями не тело, а душу.
   – Порицаешь или хвалишь ты нас за это? – спросила вдова. – Во всяком случае, мы способны на многое, и потому я думаю, что мы неплохие союзники.
   – Да, – улыбнувшись, согласился Ани. – Но ни одна слеза, неважно, от горя или от радости, не проливается в этой стране без участия жреца или женщины. Поверь мне, Катути, из десяти великих событий вы, женщины, замешаны в девяти. Ты дала толчок тому, что мы готовим, и признаюсь, что несколько часов тому назад, невзирая на недавний успех, я отказался бы от своих притязаний на трон, если бы – опять же, женщина! – Бент-Анат сказала «да» вместо «нет».
   – Ты заставляешь меня думать, – сказала Катути, – что слабый пол наделен более твердой волей, чем сильный. Но мы, женщины, имеем также и свои слабости, и это прежде всего любопытство. Могу я спросить, какие причины своего отказа назвала Бент-Анат?
   – Ты знаешь так много, но хочешь узнать все! Она позволила мне говорить с нею наедине. Было еще рано, и она только что вернулась из храма, где этот дряхлый старец, первый пророк должен был возвратить ей чистоту. Сияющая, гордая, прекрасная, встретила она меня, и у меня сердце забилось, как у юноши. В то время как она показывала мне свои цветы, я сказал себе: «Я пришел сюда для того, чтобы она дала мне право на трон, но если она соблаговолит стать моею, я буду верным братом и наместником Рамсесу, наслаждаться покоем и счастьем рядом с ней и вместе с ней, пока это будет возможно. Если она отвергнет меня, значит, такова моя судьба, и вместо мира и любви я буду бороться за отнятую у моего рода корону». Я стал свататься к ней, но Бент-Анат тотчас остановила меня, назвала благородным человеком и достойным женихом…
   – И затем последовало «но»? – прервала его Катути.
   – Да, – подтвердил Ани. – Было сказано одно-единственное слово – «нет». Я спросил о причинах отказа, но она попросила меня довольствоваться этим «нет». Я настаивал, и она с гордостью призналась, что предпочитает мне другого. Я пожелал узнать имя счастливчика. Она отказалась сообщить его. Тут впервые в жизни кровь моя вскипела, и мое желание обладать ею стало неудержимым, однако же я должен был оставить ее, отвергнутый, без всякой надежды и с новым жгучим ядом в своем сердце.
   – Ты ревнив, – сказала Катути. – И ты не знаешь, к кому ревнуешь ее?
   – Нет, – ответил Ани. – Но я надеюсь узнать это с твоей помощью. Я не могу тебе объяснить, что происходит в моей душе, знаю только одно – я входил во дворец Бент-Анат колеблясь, а вышел оттуда, полный решимости. Я устремляюсь теперь вперед, и у меня уже нет возможности отступать. С этих пор тебе не понадобится подгонять меня, напротив, придется сдерживать. И как будто боги хотели показать, что им угодно помочь мне, я нашел в своем доме ожидавших меня главного жреца Амени и лазутчика Паакера. Амени будет оказывать мне поддержку в Египте, а Паакер – в Сирии. Мои победоносные войска, вернувшиеся из Эфиопии, уже завтра торжественно вступят в Фивы, как будто во главе их сражался сам царь, и затем примут участие в Празднике долины. Позднее мы пошлем их на север и разместим в крепостях, защищающих Египет от вторжения неприятеля с востока – из Танисе, Пелусии, Дафн и Мигдоале. Рамсес, как тебе известно, требует, чтобы подвластные жрецам земледельцы были обучены здесь военному делу и присланы к нему в качестве вспомогательных войск. Я посылаю ему лишь половину этих людей, а остальные должны служить моим целям. Преданный Рамсесу гарнизон Мемфиса будет послан в Нубию, так мы отделим его от войск, верных мне. Фиванский народ подчиняется жрецам, и завтра же Амени объяснит жителям Фив, кто настоящий царь, кто способен прекратить войну и освободить народ от бремени налогов. Люди увидят, кому благоволят боги: последнему представителю древнего царского рода или жалкому отпрыску самозванцев? Дети Рамсеса не будут участвовать в празднестве, так как Амени, вопреки мнению первого пророка храма Амона в Фивах, объявил Бент-Анат нечистою. Молодой Рамери провинился, и Амени, выполняя свою часть плана, не позволит ему остаться в Доме Сети. Это подействует на толпу! Каковы дела в Сирии, тебе известно. Рамсесу приходится отражать натиск хеттов и их союзников. Наши воины утомлены походной жизнью, и в случае чего все это многотысячное войско перейдет на нашу сторону. А если Паакер выполнит свою задачу, то мы победим, даже не начав сражение. Теперь главное – быстрота действий.
   – Я не узнаю тебя, ранее такого осторожного, предусмотрительного и медлительного, – сказала Катути.
   – Потому что осторожность и обдуманность действий теперь и есть неосторожность, – заявил Ани.
   – А если царь узнает обо всем?
   – Это мои слова! – вскричал Ани. – Мы поменялись ролями.
   – Ты ошибаешься, – возразила Катути. – Я тоже считаю, что надо действовать быстро, но хочу все же напомнить тебе о необходимых мерах предосторожности. Только твои письма и никакие другие должны попасть в лагерь царя на следующей неделе.
   – Вот опять твое мнение совпадает с мнением жреца, – смеясь, заметил наместник. – Амени советовал мне то же самое. До царя дойдут только те мои письма, в которых я жалуюсь на хищников, нападающих в пустыне на гонцов.
   – Это благоразумно, – сказала вдова. – Прикажи также сторожить гавани Тростникового моря и наблюдать за писцами. Когда ты сделаешься царем, тебе уже будет известно, кто тебе предан, а кто твой враг.
   Ани отрицательно покачал головой.
   – Это поставило бы меня в затруднительное положение, потому что, если бы я вздумал наказывать тех, кто теперь предан царю, то мне пришлось бы царствовать с неверными слугами, а верных прогнать. Тебе нечего краснеть, друг мой, так как мы оба одной крови, и мое дело – твое дело.
   Катути схватила протянутую ей наместником руку и сказала:
   – Это правда, я не желаю никакой другой награды, только бы знать, что величие моего рода восстановлено.
   – Может быть, нам это удастся, если не… если не… Подумай, Катути, как с помощью твоей дочери узнать, о ком это она говорила, кого любит Бент-Анат?
   Вдова вздрогнула, так как последние слова Ани произнес громко и с запальчивостью, несвойственной ему ранее, но она тут же улыбнулась и начала называть наместнику имена тех знатных юношей, которые не последовали за царем на войну, а остались в Фивах.
   – Не Хомус ли это? – предположила она. – Правда, он в лагере, однако…
   В эту минуту появился Нему, который не пропустил ни одного слова из этого разговора, хотя сделал вид, как будто пришел из сада.
   – Простите меня, мои повелители! – воскликнул он. – Но я узнал нечто невообразимое.
   – Говори! – велела Катути.
   – Царевна Бент-Анат, божественная дочь Рамсеса, говорят, состоит в любовной связи с молодым жрецом из Дома Сети.
   – Бессовестный наглец! – вскричал Ани, и его глаза гневно засверкали. – Докажи истину своих слов, иначе ты лишишься своего языка.
   – Тогда вели отрезать его, как у клеветника и государственного изменника, согласно закону, – сказал карлик смиренно, но лукаво улыбаясь. – На этот раз я, пожалуй, не лишусь его, так как в состоянии доказать то, что говорю. Вы знаете, что Бент-Анат объявлена нечистою, так как она более часа оставалась в хижине парасхита. Вот там у нее и было свидание с жрецом. На втором свидании в храме Хатшепсут их застал Септа, первый астролог Дома Сети.
   – Кто этот жрец? – спросил Ани с притворным спокойствием.
   – Человек низкого происхождения, который обучал юношей в Доме Сети. Он славится как толкователь снов и стихотворец. Его зовут Пентаур, надо заметить, это красивый и статный мужчина. Он как две капли воды похож на умершего отца лазутчика Паакера. Видел ли ты его, мой повелитель?
   Наместник, мрачно смотревший в землю, утвердительно кивнул, а Катути воскликнула:
   – Как я глупа! Карлик говорит правду. Я видела, как она покраснела, когда ее брат заявил, что из-за этого Пентаура ученики хотят поднять бунт против Амени. Это Пентаур и никто другой!
   – Хорошо же, – сказал Ани, – увидим, чья возьмет.
   Он вскоре простился с Катути, которая прошептала, когда он скрылся в саду:
   – Он сегодня проявил редкую решительность и ясность мыслей, но ревность уже начинает ослеплять наместника и скоро заставит его осознать, что он не может обойтись без моих проницательных глаз.
   Нему шмыгнул вслед за Ани.
   За группой фиговых деревьев он окликнул его и быстро прошептал, почтительно кланяясь:
   – Моя мать знает многое, высокий повелитель! Священный ибис [136 - Священная птица бога Тота, ныне исчезла в Египте. Плутарх писал, что наиболее добросовестные жрецы черпают очищающую священную воду там, где пил ибис: он никогда не станет пить нездоровую или ядовитую воду, даже не приблизится к ней.] ходит и по болоту, когда отправляется за добычей, почему бы и тебе не поискать золота в пыли? Я бы подсказал тебе, как тебе с ней тайно побеседовать, не возбуждая подозрений.
   – Говори, – шепотом сказал Ани.
   – Заключи ее в тюрьму, выслушай ее и затем выпусти. Одари, если она заслужит, или накажи ударами палок в противном случае. Но ты узнаешь от нее нечто настолько важное, что она упорно скрывает это даже от меня.
   – Что ж, увидим, – сказал наместник и бросил карлику несколько золотых колец перед тем, как взошел на свою колесницу.
   У дворца собралась такая толпа народа, что наместник, опасаясь, не произошло ли что-нибудь ужасное, приказал своему вознице придержать лошадей и нескольким солдатам велел расчищать путь своим скороходам. Но, по-видимому, его ожидали радостные вести, так как от ворот дворца доносились ликующие крики. Во дворе он нашел посланцев из Дома Сети, которые по поручению Амени возвестили ему и народу, что произошло великое чудо: сердце растерзанного дикими зверями священного овна найдено в груди благочестивого пророка Руи.
   Ани немедленно сошел с колесницы, преклонил колени на виду у всей толпы, последовавшей его примеру, молитвенно воздел руки к небу и громко возблагодарил богов.
   Когда Ани через несколько минут поднялся и вошел во дворец, он велел рабам раздать людям лепешки.
   – Наместник щедр, – сказал один столяр из Фив своей соседке. – Посмотри, как белы лепешки! Я припрячу свою и отнесу ее детям.
   – Дай мне кусочек! – попросил какой-то нагой мальчишка и тут же вырвал из рук столяра лепешку и убежал, затерявшись в толпе.
   – Крокодилово отродье! – крикнул ограбленный. – Мальчишки наглеют с каждым днем.
   – Они голодны, – сказала женщина, как бы оправдывая воришку. – Отцы на войне, а матери не могут дать детям ничего, кроме сердцевины тростника и корней лотоса.
   – Пусть полакомится, – смеясь сказал столяр. – Давай пробираться вон туда – видишь, идет слуга с новым запасом лепешек.
   – Наместник, должно быть, очень обрадовался чуду, – заметил башмачник.
   – Да ведь давно не происходило ничего подобного, – заметил корзинщик. – Ани особенно доволен тем, что именно Руи удостоился получить священное сердце. Вы спрашиваете, почему? Эх, вы, тупые головы! Ведь Хатшепсут – прародительница предков Ани.
   – А Руи был пророком в храме Хатшепсут, – добавил столяр.
   – Жрецы по ту сторону Нила преданы древнему царскому роду, – уверенно заявил пекарь.
   – Разве это тайна! – воскликнул башмачник. – Да что там говорить – в старые времена было лучше, чем сейчас. Война съедает все, и даже весьма почтенные люди ходят теперь босиком, потому что не в состоянии заплатить за кожу. Да и добычи стало мало в последние годы. Рамсес – великий герой и сын Ра, но что может он сделать без богов, которым, по-видимому, уже не нравится находиться в Фивах, иначе зачем бы священному сердцу овна искать себе новое жилище в Городе мертвых и в груди приверженца старого…
   – Придержи язык, – предостерег его корзинщик. – Вон идет стража.
   – А мне давно пора идти работать, – сказал пекарь. – Я к завтрашнему празднику еще много чего должен сделать.
   – Я тоже. – Башмачник вздохнул. – Кому охота следовать за царем богов в Город мертвых босиком!
   – Вы неплохо заработаете! – заметил корзинщик.
   – Заработали бы, – возразил башмачник, – если бы имели хороших помощников. Но все подмастерья на войне. Теперь приходится работать с несмышлеными мальчишками. А жены! Моя для процессии купила себе новое платье, а детям, даже самым малым, шейные повязки. Да, мы почитаем своих покойников, и они нередко за это помогают нам, но чего стоят жертвоприношения – об этом и вспоминать не хочется. А более половины всего заработка уходит на…
   – А я так горевал по моей умершей хозяйке, – вступил в разговор пекарь, – что дал обет приносить каждый месяц малую и каждый год большую жертву. Жрецы этого не забывают, а времена становятся все тяжелее. А ведь покойница не любит меня и не испытывает ко мне благодарности, как и при жизни. Когда она является мне во сне, то никогда не скажет ни одного ласкового слова и нередко мучит меня.
   – Она теперь – светлый всезнающий дух, – сказала жена корзинщика. – А ты, скорее всего, был неверен ей. Преображенные знают все, что происходит и происходило на земле.
   Пекарь растерянно крякнул, а башмачник вскричал:
   – Клянусь Анубисом, властителем преисподней! Я желаю умереть прежде моей старухи, потому что если она у Осириса узнает все, что я делал здесь, на земле, то будет являться мне каждую ночь, щипать меня и душить, а она ведь может принять какой угодно облик!
   – Если ты умрешь прежде нее, – пояснила женщина, – то она все равно когда-то явится в преисподнюю и увидит тебя насквозь.
   – Это не так опасно, – засмеялся башмачник, – потому что ведь и я тогда буду преображенным, и ее прошлая жизнь будет для меня открыта. Думаю, она не так уж чиста, и если жена бросит в меня башмак, то я попотчую ее молотком.
   – Пойдем домой, – сказала жена корзинщика мужу и потащила его за собою. – Ты не услышишь здесь ничего хорошего.
   Все вокруг засмеялись, а пекарь сказал:
   – Мне пора, я должен быть в Городе мертвых прежде, чем смеркнется. Надо еще заказать стол для завтрашнего праздника. Я буду торговать как раз возле узкого прохода в долину. Приведи ко мне своих детей, башмачник, я им дам сластей. Не собираешься ли и ты на другую сторону?
   – Мой младший брат с товарами уже там, – ответил башмачник. – У нас еще много дел в Фивах, а я стою здесь, теряя время на болтовню! Покажут ли нам завтра чудодейственное сердце священного барана?
   – Разумеется, – сказал пекарь. – Ну, прощай. Вот и мои лари!

XI

   Вместе с пекарем сотни людей отправились в некрополь, несмотря на довольно позднее время. Им было позволено провести там предшествующую празднику ночь. Под надзором стражников они должны были установить прилавки, соорудить навесы, разложить свои товары, разбить шатры, потому что с восходом солнца через священную реку могли переправляться только праздничные барки и те лодки, которые перевозили из Фив на другой берег богомольцев – мужчин, женщин и детей, как жителей Фив, так и иногородних.
   В залах и мастерских Дома Сети тоже царило необычное оживление.
   Подготовка к празднику была на некоторое время прервана – совершали ритуал провозглашения святости чудодейственного сердца. После этого все снова пошло своим чередом. Здесь происходила спевка хоров, там, на священном озере, проходила репетиция предстоящего зрелища [137 - Каждый храм имел свое священное озеро. Геродот упоминает о ночных представлениях на священном озере богини Нейт в Саисе.], столисты [138 - Столисты – высокая жреческая должность. Столисты должны были одевать статуи богов; на некоторых барельефах на статуях обнаружены крючки, при помощи которых к изваянию крепились одежды. Раздевание и одевание богов должно было производиться только в предписанном ритуалом порядке.] очищали от пыли и обряжали статуи богов. Сооружались священные знаки, проветривались и приводились в порядок шкуры пантер и другие части жреческого облачения, чистились скипетры, курильницы и прочая бронзовая утварь, украшались праздничные барки, предназначенные для процессии. В священных рощах Дома Сети младшие ученики под руководством храмовых садовников плели гирлянды и венки из цветов для украшения пристани, сфинксов, храма и статуй богов. На обитых медью мачтах поднимались знамена, а посреди двора раскидывали навес из пурпурной парусины.
   Жрец, ведающий жертвоприношениями, следил за тем, как писцы заносили в список доставляемое неокорами и рабами-земледельцами. Возле боковой двери принимали дары храму скотом, зерном и плодами, которые доставлялись к Празднику долины жителями всех частей страны [139 - В Доме Сети (храм в Эль-Курна) бывали посланцы даже с дельты Нила. Об этом свидетельствуют надписи на колоннаде на восточной стороне храма.].
   Амени появлялся то возле певчих, то возле чудотворцев, которые должны были явить народу необычайные превращения, то возле неокоров, которые устанавливали торжественный трон для наместника, кресла для послов других жреческих общин страны и для фиванских пророков, то возле жрецов, расставлявших курильницы, то возле служителей, приготовлявших тысячи ламп для праздничной ночи. Словом, он был вездесущ, кого-то понукал, кого-то хвалил. Когда он убедился, что все идет наилучшим образом, то приказал одному из святых отцов позвать Пентаура.
   Простившись с изгнанным из храма Рамери, сыном Рамсеса, молодой жрец вместе со своим другом Небсехтом отправился в его рабочую комнату.
   Лекарь беспокойно ходил между своими сосудами и клетками. Находясь в лихорадочном возбуждении, он делал резкие движения – то отталкивал ногой какой-нибудь пучок растений, то ударял кулаком по столу, рассказывая Пентауру, в каком виде он нашел свою рабочую комнату, возвратившись из хижины парасхита.
   Его любимые птицы погибли от голода, змеи уползли, а обезьяна, вероятно, испуганная ими, перевернула все вверх дном.
   – Это настоящее чудовище! – вскричал он с гневом. – Она опрокинула мои горшки с жуками, ящики с мукой, которой кормились мои черви и птицы, и вся выпачкалась в ней. Кроме того, она выбросила за окно мои ножи, иглы, щипцы, циркули и тростниковые перья, и когда я вошел в комнату, она сидела вон на той полке, белая, как раб-эфиоп, который день и ночь ворочает мельничный жернов. Она держала свиток с моими заметками о строении тела животных, плод нескольких лет работы, с глубокомысленным видом уткнув туда свою косую голову. Я хотел отнять свиток, но она убежала с ним, выпрыгнув в окно, села на краю колодца и стала в бешенстве теребить папирус. Я бросился следом, но она села в бадью, уцепилась за цепь и, насмешливо вытаращившись не меня, спустилась в колодец. А когда я вытащил ее оттуда, с остатками папируса, она прыгнула в колодец.
   – Быть может, обезьяна была просто пьяна? – спросил Пентаур.
   – Я выловил ее бадьей и положил на солнце для просушки. Но она, очевидно, наглоталась разных лекарств и издохла сегодня в полдень. Мои заметки пропали! Правда, у меня еще остались отдельные записи, но, честно говоря, приходится все начинать сначала. Ты видишь, даже звери относятся к моим трудам столь же враждебно, как и мудрецы. Животное лежит вон там, в том ящике.
   Пентаур смеялся, слушая рассказ своего друга, однако и посочувствовал ему. Потом он спросил озабоченно:
   – Обезьяна лежит там? Ты забыл, что она должна находиться в молельне Тота, при библиотеке? Она ведь из священной породы собакоголовых обезьян [140 - Собакоголовые обезьяны (kynokephalos) – павианы – священные животные Тота-Гермеса, бога Луны. Их мумии были найдены в Фивах и вблизи древнего Гермополя.], и у нее есть в наличии все благоприятные знаки. Библиотекарь передал ее тебе, чтобы ты излечил ее больные глаза.
   – Она выздоровела, – заявил Небсехт.
   – Но у тебя потребуют ее нетронутый труп для бальзамирования, – сказал Пентаур.
   – Потребуют? – пробормотал Небсехт и посмотрел на своего друга с видом мальчишки, у которого отбирают яблоко, которое он уже надкусил.
   – Ты, должно быть, опять что-то натворил! – притворно ужаснулся Пентаур.
   Лекарь кивнул и пояснил:
   – Я вскрыл труп и исследовал сердце.
   – Ты помешался на сердцах, точно чувствительная женщина! – воскликнул поэт. – А что с человеческим сердцем, которое достал тебе старый парасхит?
   Небсехт рассказал без утайки, что сделал для него отец Уарды, и объявил, что он исследовал человеческое сердце и не нашел в нем ничего такого, чего не было бы в сердцах животных.
   – Но я должен видеть его работающим вместе с другими органами человека! – вскричал он в волнении. – И я знаю, как это сделать. Я оставляю Дом Сети и буду просить колхитов, чтобы они приняли меня в свой цех. Если они согласятся, то сначала я буду выполнять работу парасхита.
   Пентаур заявил, что такое решение крайне неблагоразумно, и на горячие возражения Небсехта ответил:
   – Мне не нравится, что ты кромсаешь сердца. Ты сам сказал, что это тебе ничего не дало. Что же в этом занятии хорошего или хотя бы полезного?
   – Мне мало дела до того, – отвечал Небсехт, – хорош или дурен, прекрасен или отвратителен, полезен или бесполезен предмет моего наблюдения, я желаю только знать, как и что в нем происходит, – и более ничего.
   – Следовательно, лишь ради любопытства ты подвергаешь опасности благополучие своих близких, собираясь заняться самым презираемым ремеслом и оставить эту обитель благородного труда, где мы стремимся к просвещению, к внутреннему просветлению и истине!
   Исследователь издевательски рассмеялся.
   Вена на лбу Пентаура вздулась от гнева, в его голосе звучала угроза, когда он спросил:
   – Неужели ты думаешь, что твои пальцы и глаза нашли истину, для достижения которой благородные умы напрасно напрягают все свои силы в течение тысячи лет? Твое глупое копание в трупах низводит тебя на уровень грубых, руководствующихся примитивными чувствами людей, и чем более ты убеждаешься, что обладаешь истиной, тем глубже тебя затягивает жалкое заблуждение.
   – Если бы я действительно думал, что обладаю истиной, то разве я стал бы искать ее? – возразил Небсехт. – Чем больше я наблюдаю и познаю, тем острее чувствую ничтожность наших возможностей и знания.
   – Это слова скромного человека, – сказал Пентаур, – но я знаю, что, занимаясь этим, ты стал самонадеянным. Тебе кажется несомненным все, что ты видишь глазами и осязаешь пальцами, и в глубине души с высокомерною усмешкой ты называешь ложным все, что не можешь увидеть или пощупать. Но опыт ты приобретаешь только в области чувственного мира, забывая, что есть и другие сферы бытия.
   – Мне это неведомо, – спокойно возразил Небсехт.
   – Однако мы, посвященные, уделяем наше внимание и этому! – воскликнул поэт. – Предположения о том, какие законы там действуют, были высказаны тысячи лет назад. Сто поколений подвергли эти предположения исследованию, одобрили и передали нам по наследству, уже в качестве веры. При всей скудости нашего знания, вдохновенные пророки могут видеть будущее, многим смертным даруются чудодейственные силы. Это противоречит законам чувственного мира, кроме которых ты не признаешь ничего другого, и, однако же, объясняется так легко, если мы допустим существование высших уровней бытия. Дух богов живет как в природе, так и в каждом из нас. Низменному человеку могут открыться только обыденные, низшие знания, но пророкам открыто божественное свойство знания в чистой его форме, то, что можно назвать всезнанием. Чудотворцы способны совершать сверхъестественные деяния благодаря не человеческой силе, а божественной, ничем не ограниченной. Это и есть всемогущество.
   – Избавь меня от пророков и чудес! – вскричал лекарь.
   – Я думал, – сказал Пентаур, – что даже тот порядок вещей, который ты признаешь, ежедневно являет тебе поразительнейшие чудеса, так как Единый временами действует таким образом, дабы указать частице своего существа, называемой нашей душой, высшее целое, к которому она принадлежит, то есть самого себя. Еще сегодня ты был свидетелем, что сердце священного овна…
   – Эх, наивный ты человек! – прервал Небсехт своего друга. – Это священное сердце – сердце злополучного барана, которого пьяница-солдат купил у барышника и убил возле хижины нечистого. Отверженный парасхит вложил его в грудь Руи и…
   При этих словах Небсехт открыл ящик, вытащил оттуда и бросил на пол труп обезьяны и какое-то тряпье, затем вынул алебастровую чашу и, подавая ее Пентауру, продолжил:
   – А вот это сердце билось в груди пророка Руи. Сердце барана вы завтра будете носить во время торжественного шествия! Я тотчас же рассказал бы тебе всю историю, но ради старика решил молчать, и притом… Но что с тобой?
   Пентаур отвернулся от своего друга, закрыл лицо обеими руками и застонал, точно от жестокой физической боли.
   Небсехт догадывался, что происходит с поэтом. Подобно ребенку, желающему, но не решающемуся просить у матери прощения за свой проступок, он подошел к Пентауру и стал позади него, не смея заговорить с ним.
   Так прошло несколько минут. Вдруг Пентаур выпрямился, поднял руки к небу и вскричал:
   – Единый, когда ты позволяешь звездам падать с неба в летние ночи, то и тогда твой вечный неизменный закон создает прекрасную гармонию путей никогда не отдыхающих [141 - Так называют планеты в священных египетских текстах.]! Ты, пронизывающий вселенную чистый дух, который проявляешься во мне отвращением ко лжи, продолжай действовать во мне, наполняя меня, когда я думаю, – светом, когда действую, – благодатью, когда говорю, – истиной, всегда одной лишь истиной!
   Поэт произнес эти слова с глубоким волнением, и Небсехт слушал их, словно они доносились из неведомого прекрасного мира. Он, с любовью глядя на друга, приблизился к нему и протянул ему руку. Пентаур схватил ее, порывисто пожал и проговорил:
   – Я пережил тяжкую минуту. Ты не знаешь, чем был для меня Амени, а теперь, теперь…
   Он не договорил. Послышались шаги, приближавшиеся к комнате лекаря, и затем появился молодой жрец, требуя, чтобы оба друга тотчас же явились на собрание посвященных. Через несколько секунд они вошли в зал, ярко освещенный лампами. Все руководители Дома Сети уже были здесь.
   Амени сидел за длинным столом на высоком троне, по правую руку его расположился Гагабу, а по левую – третий пророк храма. Главы жреческих разрядов, и в их числе первый астролог, тоже сидели у стола, а остальные жрецы, все в белых полотняных одеждах, сохраняя вид степенный и важный, сидели в креслах, составлявших двойной белый полукруг, в центре которого возвышалась статуя Маат – богини истины и справедливости.
   Позади трона Амени стояла пестро раскрашенная фигура Тота, бога, который хранил меру и порядок вещей, внушал мудрые речи не только людям, но и богам, покровительствовал искусствам и наукам.
   В углублении в дальнем конце зала были видны изображения фиванской троицы, к которой Рамсес I и его сын Сети, основатели храма, приближались с жертвенными дарами. Жрецы занимали места в соответствии со строгим порядком, сообразно чину каждого и времени посвящения в таинства. Пентаур занял самое низшее место.
   Заседание еще не началось. Амени спрашивал, получал ответы и отдавал приказания относительно предстоящего на следующий день праздника.
   По-видимому, все было хорошо приготовлено и устроено, и торжество обещало быть великолепным. Правда, жрецы жаловались на то, что землевладельцы, обремененные тяжкими военными налогами, жертвовали мало скота. Кроме того, на торжественном шествии не будет особ, которые всегда придавали ему должный блеск: царя и его семейства.
   Это вызвало недовольство у некоторых жрецов, они заявили, что опасно устранять от участия в праздничной церемонии обоих живущих в Фивах детей Рамсеса. Тогда стал держать речь Амени.
   – Сына царя Рамери мы изгнали из стен этого дома, царевну Бент-Анат мы вынуждены были принять нечистой, и если слабохарактерный настоятель храма Амона в Фивах оправдал ее, то она может считаться чистой по ту сторону реки, где люди живут для жизни, но не здесь, где мы обязаны приготовлять души в путь после смерти. Наместник, внук свергнутого с престола царя, явится во всем блеске царственного величия. Я вижу, что вы удивлены, друзья мои. Теперь я скажу только одно: свершаются великие дела, и может случиться, что над нашим народом, истощенным войной, скоро взойдет новое солнце мира. Ныне происходят чудеса, и я видел во сне кроткого благочестивого мужа, который восседал на троне наместника Ра на земле. Он внял нашему призыву, он дал нам то, что мы заслужили по праву. Он возвратил на наши нивы землепашцев, отправленных на войну, он низверг алтари чуждых богов и изгнал нечистых чужеземцев с этой священной земли.
   – Ты говоришь о наместнике Ани! – вскричал глава астрологов.
   Собравшиеся заволновались, но Амени продолжил:
   – Может быть, явившийся мне во сне муж и был похож на него, но верно одно – у него были черты истинных потомков Ра. К ним принадлежал и Руи, в грудь которого вселилось священное сердце овна. Этот залог божественной милости завтра будет показан народу, которому будет возвещено также еще нечто важное. Внимайте и воздайте хвалу промыслу небожителей! Час тому назад я получил известие, что в стадах Ани в Гермонтисе обретен новый Апис со всеми священными знаками.
   Слушавшие взволнованно перешептывались.
   Амени дал жрецам некоторое время, чтобы они справились с потрясением, а затем снова заговорил:
   – Теперь перейдем к последнему вопросу. Присутствующий здесь жрец Пентаур был назначен проповедником на торжестве. Он совершил тяжкий проступок, но я думаю обсудить это уже после празднества и, приняв во внимание чистоту его побуждений, не лишать его этой почетной миссии. Согласны ли вы с этим? Никто не хочет высказаться? Итак, выходи вперед, младший из нас всех, которому священная община поручает столь высокое дело!
   Пентаур поднялся со своего места, встал рядом с Амени и, по его требованию, в общих чертах, но смело и убедительно изложил то, что он намеревался сказать в приветственной речи перед вельможами и простым народом.
   Все собрание, даже противники Пентаура, слушали его с одобрением. Сам Амени похвалил его и затем сказал:
   – Здесь недостает только одного, на чем тебе следовало бы остановиться подробнее и что ты должен особенно подчеркнуть: я говорю о чуде, которое так взволновало сегодня души наши. Надлежит рассказать о том, что боги вложили сердце…
   – Позволь мне прервать тебя, – сказал Пентаур, серьезно глядя в выразительные, еще недавно им самим воспетые глаза первосвященника. – Позволь мне просить тебя не назначать меня глашатаем нового чуда.
   Удивление застыло на лицах членов собрания. Многие посмотрели вопросительно на своих соседей, а затем на Амени. Главный жрец хорошо знал Пентаура и был уверен, что не прихоть, а только очень серьезные причины могли заставить его отказаться от столь почетной миссии. В чистом голосе молодого жреца слышалось сомнение, почти отвращение, когда он произносил слова «новое чудо».
   Пророк Амени медленно окинул Пентаура испытующим взором и сказал:
   – Ты прав, мой друг. До вынесения тебе приговора, до тех пор, пока ты не обретешь снова той душевной ясности, которую мы так ценим в тебе, твои уста недостойны возвестить народу о божественном чуде. Обратись к своей душе и яви благочестивым людям ужас от сознания совершенного греха и укажи им стезю к душевному просветлению, на которую и тебе предстоит ступить. О чуде объявлю я сам!
   Жрецы радостно приветствовали это решение своего руководителя, который сразу после этих слов распустил собрание, попросив остаться только Гагабу и Пентаура.
   Когда они остались втроем, Амени спросил молодого жреца:
   – Почему отказываешься ты возвестить народу о необычайном чуде, наполнившем радостью сердца всех жрецов Города мертвых?
   – Потому что ты учил меня, что истина превыше всего и что все остальное уступает ей.
   – Я твердо в этом уверен, – заявил Амени. – И так как ты внял этому учению, то я, именем светлой дочери Ра, спрашиваю тебя: не сомневаешься ли ты в подлинности чуда, которое произошло на наших глазах?
   – Сомневаюсь, – ответил Пентаур.
   – Оставайся на высокой ступени истины, – продолжал Амени, – и скажи нам далее: какими сомнениями смущена твоя вера?
   – Я знаю, – помрачнев, пояснил поэт, – что сердце, перед которым толпа завтра будет благоговеть и пред которым преклонятся даже посвященные, как пред сосудом души Ра, было вынуто из вскрытой груди обыкновенного барана и положено в канопы с внутренностями Руи.
   Амени отступил на шаг назад, а Гагабу вскричал:
   – Откуда это известно? Кто может это доказать?
   – Я знаю это, – решительно проговорил Пентаур, – но я не могу назвать имени того, от кого я узнал все.
   – В таком случае мы думаем, что ты заблуждаешься и что тебя просто одурачил какой-нибудь шутник, – заявил Амени. – Мы узнаем, кто выдумал это, и накажем его. Смеяться над гласом божества – тяжкий грех, и далек от истины тот, кто охотно выслушивает ложь. Ослепленный безумец! Священно, трижды священно сердце, которое я намереваюсь показать завтра народу и пред которым ты сам, добровольно или по принуждению, повергнешься ниц в благоговейной молитве! Иди и обдумывай слова, которые завтра помогут тебе возвысить души людей, и знай одно: истина тоже имеет разные степени, и проявления ее различны, как и образы божества. Подобно тому как солнце и звезды движутся не по прямому пути, а по извилистым дорогам, которые мы сравниваем с извивающимися движениями змеи Меген [142 - Змея Меген часто упоминается в текстах, в которых говорится «о том, что находится в глубине» (в преисподней). Она служит символом извилистого пути, которым проходит солнце через область ночи – подземный мир. В каждом храме жили священные змеи, мумии их были найдены в Фивах. Плутарх писал, что змея считалась священным животным, потому что она не стареет и, не имея членов, движется легко, подобно звездам.], избранникам, наблюдающим за пространством и временем и обязанным направлять судьбы людей, не только дозволено, но и велено для достижения высших целей избирать запутанные стези. Вы не сразу видите главный путь и воображаете, что уклонились далеко от путей истины. Вы видите только настоящий день, перед нами же открыт и завтрашний, и вы обязаны верить тому, что мы повелеваем признавать истиной. И еще одно правило: ложь пятнает душу, а сомнение убивает ее.
   Амени говорил с великим волнением. Когда Пентаур удалился и главный жрец остался наедине с Гагабу, он обратился к нему в растерянности:
   – Что это значит? Кто портит по-детски чистую душу этого одаренного юноши?
   – Он портит сам себя, – сказал Гагабу. – Он отрицает древний закон, потому что в его творческом уме, как он думает, зарождается новый закон.
   – Но законы подобны тенистым лесам, их никогда не создает одна личность. Я любил Пентаура, но я должен ограничить его свободу, иначе он станет неуправляемым, подобно переполненному водою Нилу, который, выходя из берегов, разрушает плотину. А то, что он говорит о чуде…
   – Это сделано по твоему распоряжению?
   – Клянусь Единым, нет! – вскричал Амени.
   – Однако Пентаур правдив и доверчив, – задумчиво произнес старик.
   – Я знаю это, – сказал Амени. – Положим, действительно случилось то, о чем он говорит. Но кто сделал это, и кто сообщил ему о столь преступном деянии?
   Оба жреца в раздумье опустили глаза. Амени первый прервал молчание.
   – Пентаур пришел сюда с Небсехтом, они давние и близкие друзья. Где был лекарь, пока я находился в Фивах?
   – Он лечил раненную царевной дочь парасхита Пинема и оставался у него три дня, – ответил Гагабу.
   – А Пинем вскрывал грудь Руи! – вскричал главный жрец. – Теперь я знаю, кто смутил душу Пентаура – косноязычный сумасброд, и он поплатится за это! Теперь мы займемся подготовкой к завтрашнему празднику, но послезавтра я допрошу его со всей строгостью.
   – Прежде необходимо выслушать Небсехта, – сказал Гагабу. – Он – украшение нашего храма, потому что он провел много исследований и очень искусен как лекарь.
   – Но этим можно заняться после праздника, – прервал его Амени. – Нам еще о многом предстоит позаботиться.
   – А о еще большем нам придется подумать. Мы вступили на опасный путь. Ты ведь знаешь, что я горяч, несмотря на старость, и, увы, осторожность никогда не была мне свойственна. Но Рамсес могуществен, и я должен спросить: возможно, ненависть побуждает тебя к слишком быстрым и неосторожным действиям, направленным против царя?
   – Я не испытываю ненависти к Рамсесу, – серьезно ответил Амени. – Если бы он не носил короны, то я мог бы даже любить его. Я его знаю, будто своего брата, ценю его за все, чем он велик, и охотно признаю, что его достоинства выше мелких недостатков. Но тебе, так же как и мне, известно, что он – наш враг. Не твой, не мой, и даже не богов. Он враг древних, издавна чтимых законов, в соответствии с которыми следует управлять этим народом и страной. Посему он враг и тех, кто обязан сберегать священные учения древности и указывать надлежащий путь властителю. Я говорю о жрецах, которыми я управляю и за права которых я ратую всеми силами. Тебе известно, что, согласно нашему тайному закону, в этой борьбе сами боги придают блеск чистого света правды всему, что в других случаях является достойным осуждения: лжи, предательству и крамоле. Подобно тому как лекарь использует нож и огонь для исцеления больного, мы должны совершить страшные дела, чтобы сохранить Единое в неприкосновенности. Ты видишь, что я веду борьбу с помощью разных средств. Если же мы будем бездействовать, то скоро из вождей народа превратимся в рабов царя.
   Гагабу кивнул, соглашаясь, Амени же с все возрастающим жаром продолжал:
   – Ты был моим учителем, и я высоко ценю тебя, поэтому ты должен знать, что побуждает меня начать эту страшную битву. Я, как тебе известно, воспитывался в этом доме вместе с Рамсесом. Он превосходил меня быстротой и смелостью мысли, но я был более прилежным и глубже мыслил. Он часто посмеивался над моим усердием, но его блистательные способности казались мне суетным и обманчивым украшением ума. Я сделался жрецом, а он стал управлять государством, сначала вместе с отцом, а после смерти Сети единолично. Мы стали старше, но остались такими же разными. Он совершил блистательные подвиги, поработил народы и пролил поток крови, вознес славу Египта на невиданную высоту. Я же проводил жизнь в упорном труде, обучал юношей и стоял на страже веры, требуя соблюдения уставов, которые утверждают порядок в обществе и связывают народ с божеством. С неубывающим рвением я углублялся в древние писания, узнал много поучительного от старцев и пытался соединить настоящее с прошедшим. Чем были жрецы? Как мы достигли теперешнего положения? Что стало бы с Египтом, если бы не было нас? Не процветали бы искусства и науки, если бы их не создали и не развили жрецы. Мы короновали властителей, мы назвали их богами и учили народ, что он должен почитать их, как богов. Толпа нуждается в сильной руке, которая могла бы управлять ею и перед которой она трепетала бы, как перед десницей всемогущей судьбы. Мы охотно служили этому богу на троне, когда он, подобно Единому, повелевал и господствовал согласно вечным законам. Из нашей среды властители избирали советников, мы сообщали им, что полезно стране, и они охотно выслушивали нас и выполняли наши указания. Прежние цари были руками, а мы, жрецы, головами. А теперь? Чем стали мы? Нас заставляют поддерживать веру в народе, потому что, когда народ перестанет чтить богов, он перестанет преклоняться и властителям! Рамсес благочестив, он усердно приносит жертвы и молится. Мы необходимы ему как воскурители фимиама, как те, кто принимает жертвенных животных, как чтецы молитв и толкователи снов, но мы теперь уже не являемся советниками. Мой покойный отец, главный жрец, как и я, по поручению большого совета пророков просил отца Рамсеса отказаться от нечестивой мысли – соединить судоходным каналом Северное море с нечистыми водами Тростникового моря. Подобная затея принесла бы пользу только чужеземцам [143 - Гавани Тростникового (Красного) моря были в руках финикийцев, которые плавали за пряностями в Аравию и за сокровищами в страну Офир.]. Но Сети не послушался нашего совета [144 - Царь Нехо начинал строительство Суэцкого канала, но не закончил его, когда оракул предсказал, что канал принесет выгоду только чужеземцам.]. Мы хотели сохранить древнее разделение нашей страны, но Рамсес все переиначил, и это не в интересах жрецов. Мы предостерегали его против новых кровавых войн, но царь совершал поход за походом. У нас были древние священные грамоты, освобождавшие наших земледельцев от военной службы, но тебе известно, что он уничтожил их. С давних времен никто в этой стране не мог воздвигать храмы чужим богам, а Рамсес более не препятствует чужеземцам строить не только на севере, но даже в священном Мемфисе и здесь, в Фивах, в занимаемой ими части города, алтари и великолепные храмы в честь кровожадных, ложных богов Востока [145 - В Египте с самых древних времен запрещены человеческие жертвоприношения, тогда как даже в позднейшее время такие жертвы приносились финикийскому Молоху.].
   – Твои слова справедливы. Нас все еще называют жрецами, но, увы, в нашем совете властители больше не нуждаются. «Ваше дело, – сказал Рамсес, – готовить людей к прекрасной жизни на том свете, судьбою же их на земле управляю я один».
   – Да, таковы его слова! – согласился Амени. – И если бы он не сказал ничего, кроме этого, его все же следовало осудить! Он и его род – враги нашей благородной страны. Нужно ли мне говорить тебе, откуда ведет свой род фараон? Некогда мы называли чумою и разбойниками шайки, пришедшие с востока, которые, подобно саранче, налетели на нашу страну, ограбили и опустошили ее. Среди них были предки Рамсеса. Когда предки Ани изгнали гиксосов, мужественный глава рода владыки, царствующего ныне в Египте, просил, как милости, дозволения осесть на нильских землях. До того как стать царем, Рамсес I служил в войске, отличился военными подвигами, и, наконец, ему удалось привлечь войска на свою сторону и свергнуть с престола род истинных сынов Ра, погрязших в ереси. С прискорбием признаюсь, что правоверные жрецы, в том числе твой и мой дед, поддержали смелого захватчика престола, который в то время был верен древнему учению. Не менее сотни моих предков, так же как и твоих, умерли здесь, у берегов священного Нила. Предков же Рамсеса мы знаем только до десятого колена, и нам известно, что они произошли от чуждых народов, из шаек аму. И он похож на семитов. Они любят бродячую жизнь, называют нас пахарями и смеются над мудрыми законами, в соответствии с которыми мы обрабатываем землю, живем честным трудом и, благодаря здоровью духа и тела, доживаем до глубокой старости. Они рыскают за добычей, плавают по соленым водам и не знают радостей жизни у родного очага. Они останавливаются, где могут чем-нибудь поживиться, и если там уже более захватить нечего, то они переносят свой дом на другое место. Таков был Сети, таков теперь и Рамсес. Он может и год прожить в Фивах, но затем отправляется воевать на чужбину. Царь Рамсес – чужеземец по своей крови, по своему характеру и сердцу, да и по внешности тоже. Он постоянно стремится на простор, наша страна слишком тесна для него, и, при всей живости своего ума, он никогда не достигнет истинного благополучия. Он не приемлет никакое учение, он приносит вред Египту, и потому я говорю: долой его с трона!
   – Долой! – с живостью повторил Гагабу.
   Амени подал старику руку, дрожавшую от волнения, и тот пожал ее. Затем более спокойным тоном главный жрец продолжил:
   – Наместник Ани и по отцу, и по матери – истинный сын этой страны. Я хорошо знаю его, и мне известно, что, хотя он и умен, вместе с тем и боязливо осторожен. Однако он готов восстановить наши законные наследственные права. Так что выбор не труден. Я сделал его и постараюсь начатое довести до конца. Теперь ты знаешь все и поможешь мне.
   – Я с тобой – душой и телом! – вскричал Гагабу.
   – Укрепи также сердца наших товарищей, – сказал Амени на прощание. – Пусть каждый посвященный догадывается о том, что произошло, но об этом не должно быть произнесено ни слова.

XII

   Когда в Фивах на двадцать девятое утро второго месяца сезона паводка [146 - Египтяне делили год на три сезона, по 4 месяца в каждом: сезон паводка, сезон сева и сезон жатвы. Второй месяц сезона паводка называли паофи, и 29 паофи, день Праздника долины, соответствовало 8 ноября.] взошло солнце, горожане и горожанки, старики и дети, свободные и рабы под руководством жрецов воздавали хвалу дневному светилу у дверей храмов в разных частях города.
   Фиванцы целыми семействами стояли у пилонов в ожидании шествия жрецов, к которому они намеревались присоединиться, чтобы вместе с ним идти к величественному храму, а оттуда на праздничных барках переправиться через реку в некрополь.
   В этот день Праздника долины великого бога Фив Амона торжественно переносили в Город мертвых, чтобы там, как утверждали жрецы, он принес жертву своим покоящимся на другом берегу родителям. Шествие направлялось на запад, где исчезли миллионы солнц, и каждый день новое солнце появлялось из глубины ночи.
   «Обновленный свет, – говорили жрецы, – не забывает о свете угасшем, из которого он произошел, и, воплотившись в Амона, возносит ему хвалу, чтобы благочестивые знали: нельзя забывать своих родителей, которым они обязаны жизнью.
   «Приноси жертвы, – гласит священная заповедь, – твоему отцу и твоей матери, покоящимся в долине гробниц, так как это угодно богам, которые примут эти дары, как будто они принесены им самим. Посещай часто своих умерших, дабы то, что ты делаешь для них, сделал для тебя и сын твой» [147 - Из сохранившегося в Булаке папируса, который содержит эти нравоучительные правила.].
   Праздник долины был праздником мертвых, но это празднование не имело ничего общего с печалью, не сопровождалось сетованиями, скорбью и жалобными воплями. Это было веселое торжество, посвященное памяти тех, кого не переставали любить и после смерти, которых радостно прославляли как блаженных и о которых думали с уважением и нежностью и приносили в их честь жертвы в молельнях или перед их гробницами.
   Отец, мать и дети ощущали себя крепкой семьей. Домашние рабы следовали за ними с провизией и факелами, чтобы освещать мрак гробниц и дорогу по возвращении ночью домой.
   Даже самый бедный посетитель еще накануне запасся местом в одной из больших лодок, переправлявших участников праздника на другой берег. Богатые барки, великолепно убранные, стояли наготове, ожидая своих хозяев вместе с их семействами; детям грезились ночью во сне священные праздничные барки Амона, по словам их матерей, мало уступавшие в великолепии золотой барке, на которой бог-Солнце со своими спутниками плавает по небесному океану.
   По большой лестнице храма, поднимавшейся от берега Нила, уже сновали жрецы, река была усеяна лодками, а на берегу было полно народа. Уже раздавались громкие звуки праздничной музыки, которые перекрывал гомон множества людей, толкавших друг друга, чтобы пробиться к своим лодкам и баркам. Все дома и хижины в Фивах опустели, вот-вот должны были выносить бога из ворот храма. Но еще не видно было членов царской семьи, которые в этот день как правило пешком отправлялись в храм Амона, и теперь все задавались вопросом: почему так долго не появляется прекрасная дочь Рамсеса, Бент-Анат, задерживая выход процессии?
   Жрецы уже пели гимны за храмовой стеной, скрывавшей от глаз людей пестро раскрашенные внутренние строения. Вот и наместник с блестящею свитой вошел в святилище, вот отворились ворота и показались мальчики в передниках, чтобы усеять путь бога цветами, уже дым курильниц возвещал о приближении Амона, а дочь Рамсеса все еще не появилась.
   В толпе ходили разные слухи, противоречившие один другому, но в основном придерживались того мнения, что царевна не будет участвовать в шествии, что ее не допустили на Праздник долины. Это подтверждали и храмовые служители.
   Она вместе со своим братом Рамери и женою Мены Неферт стояла в галерее дворца и смотрела на реку, ожидая появления бога.
   Ранним утром накануне старик Бек-эн-Хонсу, главный жрец Амона в Фивах, возвратил ей чистоту, но вечером он пришел сообщить, что Амени запрещает ей посещать некрополь до тех пор, пока она не получит прощения за свой проступок от богов запада.
   Будучи нечистою, она посетила храм богини Хатор и осквернила его, и Бек-эн-Хонсу признавал, что строгий глава Города мертвых был прав, запретив ей ступать на землю некрополя.
   Бент-Анат обратилась тогда за помощью к Ани, но, хотя наместник и обещал ходатайствовать за нее перед главным жрецом Амени, поздно вечером он явился и сообщил, что Амени остался непреклонным. Притом наместник, притворно сочувствуя ей, дал совет: во избежание публичного скандала не идти наперекор Амени, достойного всяческого уважения, и не появляться на празднике.
   Катути отправила к своей дочери карлика Нему передать приглашение вместе с ней принять участие в шествии и принести жертву в гробнице их отцов, но Неферт велела ей сказать, что она не может и не желает оставлять в одиночестве свою подругу и повелительницу.
   Бент-Анат отпустила всех придворных на праздник, попросив их не забывать о ней.
   Увидев с галереи, что народ собирается и лодки снуют по реке, она вернулась в свою комнату и позвала к себе Рамери, который, не выбирая выражений, изливал свой гнев по поводу происков Амени. Она схватила его за обе руки и сказала:
   – Брат, мы оба провинились, примем же с терпением последствия наших проступков и будем поступать так, как будто наш отец находится рядом с нами.
   – Он сорвал бы с плеч высокомерного жреца шкуру пантеры, если бы Амени осмелился так унижать тебя в его присутствии! – воскликнул юноша.
   При этих словах слезы бессильного гнева потекли по его щекам.
   – Перестань сердиться, – сказала Бент-Анат. – Ты был еще маленьким, когда отец в последний раз участвовал в этом празднике…
   – О, я хорошо помню то утро, – прервал ее Рамери, – и никогда не забуду его!
   – Помнишь ли ты, как отец просил прощения у придворных и слуг и как он внушал и нам подавлять в этот день всякий гнев, всякое недовольство? «Это такой праздник, – говорил он, – что должна быть чистой не только одежда, но и душа». Итак, не произноси более ни одного слова против Амени, которого действовать столь строго, может быть, вынуждает закон. Отец, конечно, узнает обо всем этом. Я пойду в свою молельню, где стоят статуи наших предков, и буду думать о матери и других блаженных, милых нашему сердцу, которым сегодня я не могу принести жертву.
   – Я иду с тобой, – сказал Рамери.
   – Ты, Неферт, – обратилась Бент-Анат к подруге, – останься здесь и нарви цветов. Выбери самые лучшие. Сплети из них венок, и когда он будет готов, мы пошлем посланца на другую сторону, чтобы он возложил этот венок вместе с другими дарами в гробницу матери твоего мужа Мены.
   Когда через полчаса брат с сестрою вернулись, на руке Неферт висели два венка: один для умершей царицы, а другой – для матери Мены.
   – Я отвезу венки на другую сторону и положу их в гробницы! – заявил Рамери.
   – Ани считает, что нам лучше не показываться народу, – остановила его Бент-Анат. – Едва ли многие заметили, что тебя нет в числе учеников, но…
   – Но я отправлюсь туда не как сын Рамсеса, а в платье садовника, – прервал ее царевич. – Слышите звуки труб? Это выносят бога из храма!
   Рамери вышел в галерею, обе женщины последовали за ним и стали смотреть на пристань, с их места им хорошо было видно.
   – Это будет жалкое шествие – без отца и без нас [148 - Описание процессии соответствует изображениям большого выхода в Праздник лестницы в Мединет-Абу.], что служит мне утешением, – сказал Рамери. – Хор великолепен! Вот идут носители опахал и певцы. А вот показался первый пророк храма, старый Бек-эн-Хонсу. Какой у него торжественный вид, но ему будет тяжело идти. А вот и Амон, я вижу дымок курений.
   С этими словами Рамери упал на колени, Бент-Анат и Неферт последовали его примеру. Сначала появился великолепный бык, гладкая кожа которого блестела на солнце, между рогами его сиял золотой диск, украшенный белыми страусовыми перьями; затем шли несколько носителей опахал, а за ними несли и самого Амона. Он то показывался, то скрывался от взоров за большими полукруглыми, укрепленными на длинных палках зонтиками из черных и белых страусовых перьев, которые держали жрецы.
   Необыкновенным, как и его имя, было шествие, посвященное ему. Он, казалось, медленно выплывал на своем пышном троне из ворот храма, направляясь к Нилу. Его трон стоял на носилках, богато украшенных букетами и гирляндами цветов и покрытых пурпурно-золотой парчой, прикрывавшей также и жрецов, которые двигались мерной поступью.
   Затем показались жрецы, которые несли ящик с вечнозелеными священными деревьями Амона, и когда снова начали распевать гимны и показался дымок фимиама, Бент-Анат прошептала:
   – Сейчас должен был бы выйти отец.
   – А с ним и ты! – воскликнул Рамери. – Затем Мена с телохранителями. Дядя Ани идет пешком! Как странно он одет – точно сфинкс, только наоборот.
   – Как это? – спросила Неферт.
   – Сфинкс, – смеясь, объяснил Рамери, – имеет тело льва и голову человека, а у дяди тело облечено в одеяние жреца, голова же покрыта шлемом воина.
   – Если бы здесь был царь, дарующий жизнь, – сказала Неферт, – то и ты, Рамери, находился бы в числе носильщиков.
   – Разумеется, – проронил Рамери. – Да и все выглядело по-другому, если бы воинственная фигура отца возвышалась на золотом троне, а за ним покровительственно простирала свои крылья богиня истины и справедливости, перед ним разлегся бы его могущественный боевой товарищ – лев, а над головой трепетал балдахин, украшенный змеями. Однако астрологам и пастофорам со знаменами и статуями богов и стадами жертвенных животных не видно конца! Посмотри: и Нижний Египет прислал своих послов, как будто отец мой находится здесь. Я различаю знаки на знаменах [149 - Каждый округ (ном), в Египте их было 44, имел свой знак – герб. Их носили на знаменах во время торжественных процессий.]. А ты видишь изображения царских предков, Бент-Анат? Нет? Я тоже, но мне показалось, что шествие открывает первый Яхмес, изгнавший гиксосов, предок нашей бабки, а не дед Сети, как это должно быть. Вот идут воины! Это отряды, которые снарядил Ани, они этой ночью победоносно возвратились из Эфиопии. Как народ приветствует их! Конечно, они настоящие храбрецы. Подумайте только, Бент-Анат и Неферт, какое зрелище мы увидим, когда отец возвратится с сотней пленных правителей, которые будут покорно следовать за его колесницей, управляемой Меной, а за ними – вельможи и телохранители на великолепных колесницах.
   – Они и не думают пока возвращаться домой, – со вздохом сказала Неферт.
   К шествию присоединялись все новые отряды войск наместника, хоры и музыканты, вели редких животных [150 - Редких животных вели на торжественной процессии, устроенной Птолемеем Филадельфом, которую подробно описал один из очевидцев. Это было подражание древнему обычаю, существовавшему уже при XVIII династии.]. И вот парадная барка Амона отчалила от лестницы пристани.
   Это было великолепное большое судно, все из отполированного до блеска, богато инкрустированного золотом дерева. Его борта были украшены мастерски сделанными из стекла подобиями изумрудов и рубинов [151 - Эти поддельные камни разных цветов и формы египтяне изготавливали с большим искусством. Во многих коллекциях имеются мозаичные бусы, сделанные так мастерски, что специалисты ювелиры с трудом могут изготовить их копии.]. Мачты и реи были позолочены, паруса были пурпурного цвета. Сиденья для жрецов были сделаны из слоновой кости, а корпус корабля, его мачты и снасти обвивали гирлянды из лилий и роз.
   Барка наместника была не менее богато украшена. Деревянные части сверкали густой позолотой, каюта была убрана вавилонскими коврами, и на носу барки красовалась, как некогда на морских кораблях Хатшепсут, золотая львиная голова, сверкая вместо глаз двумя большими рубинами.
   После того как жрецы расселись по баркам, а священная барка Амона пристала к противоположному берегу, народ бросился в лодки, которые, переполненные до крайности, так густо покрыли водную гладь, что только кое-где поблескивали лучи солнца, отражаясь от желтоватой воды Нила.
   – Теперь я позаимствую платье у какого-нибудь садовника и отправлюсь на ту сторону с венками! – заявил Рамери.
   – Ты хочешь оставить нас одних? – спросила Бент-Анат. – Если бы отец был здесь, с какою радостью отправилась бы я с тобой!
   – Отправимся вместе! – предложил юноша. – Платье найдется и для вас.
   – Глупости! – не согласилась Бент-Анат и вопросительно взглянула на Неферт, которая пожала плечами, как бы желая сказать: как решишь – так и будет.
   От наблюдательного Рамери не ускользнули эти взгляды подруг, и он вскричал с живостью:
   – Вы согласны отправиться со мной, я вижу это по вашим глазам! Каждый оборванец несет сегодня цветы в общую гробницу, где покоится мумия его отца, почему же дети Рамсеса и жена его возницы лишены этого права и не могут принести венки своим покойникам?
   – Я осквернила бы гробницу своим присутствием, – краснея, проговорила Бент-Анат.
   – Ты? – вскричал царевич, обнимая и целуя сестру. – Ты, милое, великодушное создание, смысл существования которого – облегчать горе и осушать слезы, ты, прекрасное подобие нашего отца, осквернила бы?.. Бек-эн-Хонсу возвратил тебе чистоту, и если Амени…
   – Но ведь Амени имел на то право, – возразила Бент-Анат. – Я не хочу слышать о нем сегодня ни одного дурного слова.
   – Ну хорошо! Он добр и милостив к нам, – насмешливо сказал Рамери, отвешивая глубокий поклон в сторону некрополя, – и ты нечиста. Поэтому не заходи ни в гробницу, ни в храм, останься с нами в толпе. А что касается дорог, то по ним ежедневно расхаживает множество нечистых – парасхитов и им подобных, так что осквернить ты их не сможешь. Будь умницей, Бент-Анат, пойдем со мной! Мы переоденемся, я поведу вас, положу венки, куда следует, мы помолимся перед гробницей, посмотрим на праздничное шествие, на деяния чудотворцев и послушаем торжественную речь по случаю праздника. Подумай только, что ее будет произносить Пентаур, несмотря на то, что они настроены против него. Дом Сети хочет блеснуть сегодня, и Амени хорошо знает, что как только Пентаур заговорит, это подействует сильнее, чем пение всех этих мудрецов. Пойдем со мной, сестра!
   – Будь по-твоему! – внезапно решившись, сказала Бент-Анат.
   Рамери испугала ее поспешность, но радость была сильнее. Неферт взглянула на Бент-Анат и тотчас же снова опустила глаза. Она уже знала, кто избранник ее подруги, и у нее в голове промелькнул тревожный вопрос: «Чем это все может закончиться?»

XIII

   Час спустя стройная, просто одетая горожанка, юному лицу которой не соответствовали несколько темных морщин на лбу и щеках, смуглый юноша и мальчик с нежным личиком переправлялись через Нил.
   Было трудно узнать в них величавую Бент-Анат, белолицего Рамери и прекрасную Неферт.
   Когда они сошли на берег, за ними последовали двое дюжих преданных телохранителей из тех, кто всегда следовал за носилками царевны, но им было приказано делать вид, что они не имеют никакого отношения к своей госпоже и ее спутникам.
   Переправа через Нил была непростой, и дети Рамсеса узнали в первый раз, сколько препятствий вынуждены преодолевать обыкновенные смертные, чтобы достичь цели, тогда как коронованным особам все дается без особых усилий.
   Никто не расчищал им путь, ни одна барка не посторонилась, пропуская их лодку, наоборот, каждый старался оттеснить их и обогнать, чтобы раньше пристать к другому берегу.
   Когда, наконец, они стали подниматься по лестнице пристани, процессия дошла уже до Дома Сети. Амени вместе с хорами певчих вышел навстречу шествию и торжественно приветствовал Амона на этом берегу Нила. Пророки Города мертвых собственноручно поместили статую бога в священную ладью Дома Сети, сделанную из кедрового дерева, искусно инкрустированную серебром и золотом и богато украшенную драгоценными камнями. Тридцать пастофоров подняли ее на свои плечи и по аллее сфинксов, соединявшей гавань с храмом, понесли в святилище. Там и оставался Амон все то время, пока прибывшие по случаю празднества послы из всех округов страны складывали свои жертвенные дары в переднем зале храма. Колхиты, опередившие Амона, по древнему обычаю усыпали его путь песком.
   Через час процессия снова вышла из ворот храма и направилась на юг. Она остановилась сначала в огромном храме Аменхотепа III, перед которым, подобно стражам, стояли два колосса, самые высокие в долине Нила, затем в храме великого Тутмоса. Оттуда шествие двинулось обратно и остановилось у восточного склона Ливийских гор [152 - Курнет-Мураи и Абд-эль-Курна.], затем поднялось на террасы храма Хатшепсут и задержалось у гробниц древних царей [153 - Эль-Ассассиф и Дра Абу-эль Нага.] неподалеку от этого храма. Перед закатом солнца шествие достигло места празднества, то есть входа в долину, где находилась гробница Сети [154 - Бибан-аль-Мулук.], а на западном склоне были погребены фараоны свергнутой династии.
   Эту часть некрополя процессии обычно посещали при свете ламп и факелов, перед возвращением Амона домой, до праздничного представления у священного озера в самой южной части Города мертвых, начинавшегося в полночь.
   Вслед за богом в укрепленном на длинном шесте сосуде из прозрачного хрусталя несли священное сердце овна.
   Положив венок на богатый жертвенный алтарь своих царственных предков, не будучи никем узнаны, дети царя и Неферт присоединились к следовавшей за процессией толпе. Чтобы попасть к гробнице предков Мены, они поднялись на восточный склон Ливийских гор. Эта гробница была сооружена пророком Амона по имени Неферхотеп [155 - Гробница Неферхотепа прекрасно сохранилась.], прадедом Мены. Узкий вход в гробницу осаждало много людей. В первом из вырубленных в скале залов каждый праздник арфист пел заупокойную песнь в честь умершего пророка, его жены и сестры. Ее сочинил певец, служивший Неферхотепу, ее текст был высечен на стене второго зала гробницы. Неферхотеп завещал управителям Города мертвых участок земли с условием использовать доходы от него для платы арфисту, который каждый праздник обязан был петь здесь.
   Возничий Мена хорошо знал эту песню и часто пел ее, а Неферт аккомпанировала ему на лютне. Следует заметить, что египтяне в часы радости, а особенно в такой праздник, всегда вспоминали о своих покойниках.
   Теперь вместе со своими спутниками она с волнением слушала арфиста.
   Когда певец умолк, многие люди протиснулись в низкую молельню, чтобы выразить свою благодарность за песню, положив на жертвенный алтарь пророка цветок. Неферт и Рамери тоже вошли туда, и прекрасная девушка после долгой безмолвной молитвы, обращенной к просветленному духу умершего, положила свой венок там, где покоилась мумия ее свекрови.
   Несколько придворных прошли мимо детей царя, не узнав их. Молодые люди постарались пробраться к месту празднества, но давка была такой, что они то и дело были вынуждены заходить в какую-нибудь гробницу, чтобы спастись от напора толпы. В каждой гробнице они видели жертвенные алтари со щедрыми дарами, в большей части гробниц члены семейства умерших угощались лепешками, фруктами, пивом и вином, вспоминали о своих покойниках как о путниках, которые нашли счастье в дальней стороне и которых рано или поздно они могут увидеть снова.
   Солнце уже склонилось к западу, когда Рамери, Бент-Анат и Неферт достигли места празднества.
   Здесь стояло множество столов с разнообразными лакомствами, в основном со сладкими лепешками для детей, финиками, фигами, гранатами и другими фруктами.
   Под легкими, защищавшими от солнца навесами продавались накидки из разных тканей всевозможных цветов, сандалии, украшения, амулеты, опахала, зонтики, благовония и другие дары для жертвенных столов. Корзинки садовников и цветочниц были уже пусты, но у барышников работы было по горло, и у питейных и игорных столов толпился народ. Наибольший успех имели чудотворцы из Дома Сети. Вокруг них собралось много людей, они сидели прямо на земле, а дети устроились в первых рядах.
   Когда наши путники дошли сюда, религиозные обряды были уже завершены, но все еще стоял балдахин, под которым царское семейство обыкновенно слушало торжественную праздничную речь. На этот раз там восседал наместник Ани. Еще не были убраны кресла вельмож и загородки, отделяющие народ от знати, жрецов и членов царской семьи.
   Здесь Амени возвестил ликующему народу о чуде, свершившемся с сердцем овна, и о том, что появился новый Апис в стадах наместника.
   Его толкование этих божественных знамений переходило из уст в уста. Они обещали мир и счастье стране благодаря любимцу богов, и хотя жрец не назвал его имени, даже самые тупоумные не могли не понять, что этот любимец – не кто иной как Ани, потомок великой Хатшепсут, пророк которой был удостоен священным сердцем овна.
   Пока говорил Амени, все смотрели на наместника, который на глазах у всех принес жертву у священного сердца и получил благословение главного жреца.
   К этому времени и Пентаур уже произнес свою речь. Царевна услышала, как один старик сказал мальчику:
   – Жизнь тяжела. Она часто казалась мне непосильным бременем, которое жестокие боги взваливают на наши плечи, но когда я послушал молодого жреца из Дома Сети, то понял, что небожители благоволят нам и что мы должны благодарить их за многое.
   В другом месте жена жреца говорила своему сыну:
   – Ты хорошо рассмотрел Пентаура? Он низкого происхождения, но превосходит вельмож умом и дарованиями, и он далеко пойдет.
   Две девушки разговаривали между собой, и одна из них сказала:
   – Проповедник самый красивый мужчина из всех, кого я встречала, а его голос звучал, как прекрасная песня.
   – А как сверкали его глаза, когда он прославлял истину, считая ее высшей добродетелью! – заметила другая. – Я думаю, в его душе обитают боги.
   Бент-Анат покраснела, услышав эти слова. Уже смеркалось, и она хотела вернуться домой, но Рамери уговорил ее последовать за процессией, двигавшейся по западному склону долины с факелами и светильниками, чтобы посетить гробницу их деда, Сети.
   Царевна уступила неохотно, но теперь добраться до реки было трудно, потому что все спешили им навстречу. Поэтому брат с сестрой и Неферт отдались течению толпы и уже на заходе солнца достигли западной части долины, где в эту ночь не показывался ни один хищный зверь – шакалы и гиены, напуганные светом фонарей из пестрого папируса и факелами в руках посетителей некрополя, убежали в пустыню.
   Дым факелов и светильников и пыль, поднятая ногами многих людей, скрыли звездное небо от взоров и окутали, точно облаком, процессию и следовавшую за нею толпу.
   Наши путники дошли до хижины парасхита Пинема, но здесь они вынуждены были остановиться, потому что стража разгоняла надвигавшуюся толпу длинными палками в стороны, чтобы очистить путь приближавшейся процессии.
   – Посмотри, Рамери, – сказала Бент-Анат, указывая на хижину парасхита, оказавшуюся в нескольких шагах от них, – там живет белокожая девушка, которая пострадала из-за меня. Ей уже лучше. Обернись, она сидит вон там, за терновой изгородью, возле деда. Видишь, огонь освещает ее лицо?
   Царевич приподнялся на цыпочки, заглянул за изгородь и воскликнул вполголоса:
   – Какое прелестное создание! Но что это она делает со стариком? Он, кажется, молится, а она то подносит ему платок к губам, то трет ему виски. И выглядит она очень обеспокоенной.
   – Парасхит, должно быть, болен, – предположила Бент-Анат.
   – Он, наверное, выпил слишком много вина на празднике, – со смехом сказал Рамери. – Думаю, так оно и есть. Посмотри, как подергиваются его губы и как он дико вращает глазами. Отвратительно! Он точно бесноватый.
   – Но он славный, хороший человек с нежным сердцем, – с живостью возразила царевна. – Я расспрашивала о нем. Говорят, он честен и не позволяет себе лишнего. Наверное, он не пьян, а болен.
   – Вот девушка встала! – воскликнул Рамери, опуская бумажный фонарь, который он купил по пути. – Отступи назад, Бент-Анат, чтобы нас не увидели. Она, должно быть, ждет кого-то. Видела ли ты когда-нибудь такое белокожее человеческое дитя со столь очаровательным личиком? Даже эти огненные волосы изумительно идут ей! Но она пошатывается, должно быть, еще очень слаба. Вот она опять села возле старика и трет ему лоб. Бедняжка! Посмотри, она всхлипывает! Я брошу ей кошель.
   – Оставь! – вскричала Бент-Анат. – Я щедро одарила девушку, а ее слезы, по-видимому, не той природы, чтобы их можно было унять золотом. Завтра я пошлю сюда старую Аснат спросить, какая нужна помощь. Посмотри, Неферт, вперед! Вот показалась процессия. Как напирает толпа! Как только бога пронесут, мы отправимся домой.
   – Прошу тебя, давай уйдем скорее, – сказала Неферт, – мне так страшно! – Говоря это, она, дрожа всем телом, прижалась к царевне.
   – Мне тоже хотелось бы оказаться дома, – поддержала ее Бент-Анат.
   – Посмотрите! – воскликнул Рамери. – Вот они! Не правда ли, это великолепно? И как теперь сияет сердце овна – точно звезда!
   Весь люд, а с ним и царевна со спутниками пали на колени.
   Процессия остановилась напротив них, через примерно тысячу шагов. Вперед выступил глашатай и громко, так что было далеко слышно, прославил великое чудо, которое поражало еще и тем, что священное сердце начало сиять с наступлением ночи.
   Со времени своего возвращения из дома бальзамировщиков парасхит Пинем ничего не ел и не отвечал ни слова на все вопросы встревоженных родных. Устремив неподвижный взор перед собой, он бормотал непонятные слова и часто хватался рукою за лоб. Несколько часов тому назад он внезапно начал громко хохотать, и его встревоженная жена отправилась в Дом Сети за лекарем Небсехтом.
   Пока бабка ходила в храм, Уарда принялась растирать своему деду виски листьями, которые колдунья Хект клала ей на грудь. Девушка предположила, что если они однажды хорошо подействовали, то могут прогнать демона болезни и в другой раз.
   Когда процессия, освещенная тысячами факелов и фонарей, остановилась перед потонувшим во мраке домом парасхита, а один горожанин крикнул другому: «Вот оно, священное сердце овна!», старик вздрогнул и встал. Его глаза уставились на святыню, сиявшую в своем хрустальном сосуде. Медленно, дрожа всем телом и вытянув шею, он поднялся со своего места.
   Глашатай начал прославлять чудо.
   Народ с благоговением внимал словам глашатая. Парасхит, не дав ему закончить, вышел из-за огорожи, ударил себя кулаком в лоб и бросился к священному сердцу, безумно хохоча. Его услышали все, так как хохот эхом отдавался от скалистых склонов.
   Люди с ужасом вскакивали на ноги. Шествовавший позади священного сердца главный жрец вздрогнул от неожиданности и повернулся в сторону наводящего страх безумца. Амени никогда не видел парасхита, но знал, что он живет где-то здесь. Заметив мерцавший сквозь пыль и чад огонек возле хижины, он понял, что это жилище вскрывателя трупов, и, быстро сообразив, что к чему, шепнул одному из стражников, сопровождавших шествие, несколько слов, затем подал знак, и процессия двинулась далее, как будто ничего не случилось.
   Старик, хохоча все громче и безумнее, пытался пробиться к священному сердцу, но толпа мешала ему. Последние участники торжественного шествия еще проходили мимо, когда он, осыпаемый ругательствами и оскорблениями, дотащился до двери своей хижины. Там он упал в изнеможении, и Уарда бросилась к старику, лежавшему на земле, ощупывая его тело в темноте.
   – Растоптать насмешника!
   – Разорвите его на куски!
   – Подожгите это нечистое гнездо!
   – Бросьте его и эту девку в огонь! – ревела в диком бешенстве толпа, грубо выведенная из состояния благоговейного созерцания.
   Две старухи сорвали фонари с палок и, подскочив к парасхиту, начали бить несчастного, а один солдат-эфиоп схватил Уарду за волосы и оттащил ее от Пинема.
   В эту минуту показались жена парасхита и с нею Пентаур. Старуха не нашла Небсехта, но встретила поэта, который, провозгласив торжественную речь, вернулся в Дом Сети. Она рассказала ему о демонах, вселившихся в ее мужа, и умоляла его пойти с ней. Пентаур, не колеблясь, отправился в дом парасхита, не надев своей белой одежды жреца, показавшейся ему неуместною для такого случая.
   Приблизившись к хижине парасхита, он услышал рев толпы и раздавшийся сквозь него громкий вопль Уарды.
   Пентаур бросился вперед и увидел при тусклом свете костра и фонарей руку черного солдата, вцепившуюся в волосы беззащитной девочки. Он в ту же секунду сдавил шею воина своими железными пальцами. Затем он обхватил его за туловище, приподнял и бросил на землю.
   Толпа с яростью кинулась на Пентаура, но им овладело неведомое ему до сего момента стремление дать отпор этому сброду. Он вырвал кол, сделанный из тяжелого эфиопского дерева, поддерживавший навес, который заботливый дед устроил для внучки, и принялся быстро размахивать им над своею головою, как тростинкой. Толпа отступила, а Пентаур крикнул Уарде, чтобы она держалась возле него.
   – Тот, кто тронет девушку, тут же умрет! – вскричал он. – Не стыдно ли вам нападать на слабого старика и беззащитного ребенка во время священного праздника?!
   Толпа замерла на минуту, но затем снова двинулась вперед. Были слышны крики: «Разорвать нечистых! Сжечь дом!»
   Несколько ремесленников из Фив бросились на Пентаура, в котором сейчас никто не мог бы признать жреца, но он опять стал размахивать колом, так что ему не могли причинить вреда кулаки и палки. После каждого его удара один из нападавших оказывался на земле. Но борьба не могла продолжаться долго – несколько молодых парней перепрыгнули через плетень, чтобы напасть на Пентаура сзади. Теперь он был хорошо виден, потому что сухие пальмовые ветви, покрывавшие хижину, уже пылали, и трескучее пламя поднималось к ночному небу.

XIV

   Он услышал за своей спиной бешеные крики. Прикрывая левой рукой прильнувшую к нему девушку, он продолжал размахивать правой, сжимавшей кол. Пентаур понимал, что они оба погибнут, но решил до последнего вздоха защищать это невинное создание.
   Вскоре он лишился своего орудия, потому что двум парням удалось выхватить его из руки Пентаура, орудуя дубинами. Его окружали нападавшие. Они медленно приближались к нему, опасаясь невероятной силы своего обезоруженного противника. Уарда, задыхаясь и трепеща от страха, прижалась к нему.
   Пентаур глухо застонал, когда понял, что он, безоружный, не справится с толпой. В эту минуту неизвестно откуда к нему подскочил какой-то юноша, подал ему меч упавшего солдата, который лежал у его ног, и прислонился спиной к спине Пентаура. В одно мгновение поэт выпрямился и испустил громкий боевой клич, подобно герою, отстаивающему последние укрепления штурмуемой крепости, и взмахнул своим новым оружием. Его противники попятились было, тем более что и союзник его, молодой Рамери, грозно поднял свою секиру.
   – Эти подлые убийцы бросают в нас факелы! – вскричал царевич. – Ко мне, девушка! Я погашу горящую смолу на твоем платье.
   С этими словами он ухватил Уарду за руку, привлек ее к себе и погасил пламя на загоревшемся платье, а Пентаур тем временем защищал его своим мечом.
   Несколько минут царевич и жрец стояли спина к спине, но вот брошенный кем-то камень попал в голову жрецу. Он зашатался, и уже толпа с ревом бросилась к нему, как вдруг возле защищавшихся появилась высокая женская фигура и крикнула изумленной толпе:
   – Оставьте их! Я приказываю! Я Бент-Анат, дочь Рамсеса!
   Толпа от неожиданности отступила.
   Пентаур решил, что после нанесенного ему удара он начал грезить. Он все видел и слышал, но ему казалось, что ему снится прекрасный сон. Он хотел пасть к ногам дочери Рамсеса, однако его ум, приученный в школе Амени быстро оценивать ситуацию, позволил мгновенно понять, насколько серьезная опасность угрожает Бент-Анат, и вместо того чтобы преклонить перед царевной колени, он крикнул:
   – Кто бы ни была эта женщина, но это не Бент-Анат, дочь Рамсеса, хотя у нее есть сходство с нею. Но я жрец Дома Сети, мое имя Пентаур, пусть на мне и нет белой одежды. Я херхеб сегодняшнего праздника. Покинь это место, женщина! Я приказываю тебе, имей уважение к моему священному сану!
   Бент-Анат повиновалась.
   Пентаур был спасен, потому что, когда толпа стала приходить в себя, когда раненные жрецом люди и их товарищи снова поднялись против него, а один молодой парень, которому он разбил руку, яростно вскричал: «Он воин, а не жрец! Разорвать на куски обманщика!», то вдруг раздался голос из толпы: «Дайте дорогу человеку в белом одеянии и не троньте проповедника Пентаура, моего друга. Многие из вас должны знать меня».
   – Ты – Небсехт, лекарь, который вылечил мне сломанную ногу! – вскричал матрос.
   – А мне больной глаз, – отозвался ткач.
   – Этот красивый высокий мужчина – проповедник, я узнаю его! – крикнула одна из девушек, которая восторгалась Пентауром на празднестве, а Бент-Анат слышала ее слова.
   – Вокруг одни проповедники! – возмутился парень и бросился вперед, но его удержали. Люди почтительно расступились, когда Небсехт попросил освободить место, чтобы он мог осмотреть раненых.
   Прежде всего он склонился над старым парасхитом и вскричал в ужасе:
   – Позор вам! Вы убили старика.
   – А я, – сказал Пентаур, – будучи мирным человеком, вынужден был пролить кровь, чтобы спасти невинную девушку, к тому же больную, от такой же участи.
   – Скорпионы! Аспиды! Изверги! – кричал Небсехт в толпу. Быстро вскочив, он пытался отыскать взглядом Уарду.
   Когда он увидел ее, сидящую у ног колдуньи Хект, которая незаметно пробралась во двор, то вздохнул с облегчением и снова занялся ранеными.
   – Неужели это ты свалил всех, кто тут лежит? – шепотом спросил он своего друга.
   Пентаур утвердительно кивнул и улыбнулся, но не торжествуя, а стыдясь, подобно мальчишке, который против своей воли нечаянно задушил в руке плененную птичку.
   Небсехт озабоченно и с удивлением посмотрел на него и спросил:
   – Почему ты сразу же не сказал, кто ты?
   – Потому что мною овладел дух бога Монту, когда я увидел, как вон тот негодяй вцепился девушке в волосы. Я не видел и не слышал ничего, я…
   – Ты поступил как должно, – прервал его лекарь. – Но что теперь будет?
   В эту минуту раздался звук труб. Это явился со своими солдатами начальник стражи, посланный главным жрецом за парасхитом.
   Прежде чем войти во двор, он приказал толпе разойтись. Сопротивлявшихся выпроводили силой, и через несколько минут не было и следа от буйной толпы, окружавшей пылающий дом. Рамери, Бент-Анат и Неферт тоже были вынуждены покинуть место событий. Увидев, что Уарде ничего не угрожает, царевич последовал за своей сестрой.
   Неферт от страха и волнения готова была упасть в обморок. Телохранители царевны скрестили руки, на которые она села, и ее понесли перед детьми Рамсеса. Никто из них не произнес ни слова, даже Рамери. Он не мог забыть Уарду и ее благодарного взгляда, брошенного ему вслед. Только Бент-Анат сказала:
   – Дом парасхита сгорит, где будут спать бедняжки?
   Разогнав толпу, начальник стражи вошел во двор парасхита и нашел там, кроме старой Хект и Уарды, жрецов Пентаура и Небсехта, занятых ранеными.
   Пентаур вкратце рассказал начальнику стражи о случившемся и назвал свое имя. Тот протянул ему руку и произнес:
   – Если бы в войске Рамсеса было побольше таких воинов, как ты, жрец, то война с хеттами скоро бы закончилась. Но ты побил не азиатов, а фиванцев, и потому, как это ни прискорбно, я должен задержать тебя и отвести к Амени.
   Затем начальник стражи велел отнести в Дом Сети труп парасхита.
   – Мне следовало бы взять под стражу и девушку, – сказал он, обращаясь к Пентауру.
   – Она больна, – сообщил ему жрец.
   – И если она немедленно не окажется в постели, то умрет! – добавил лекарь. – Оставь ее: ей покровительствует сама царевна Бент-Анат, которая недавно поранила ее колесницей.
   – Я возьму ее к себе, – сказала колдунья, – и сама буду ухаживать за ней. Там уже лежит ее бабка – она чуть не задохнулась от дыма и пламени, но вскоре придет в себя. У меня найдется место для обеих.
   – Но лишь до завтра, – сказал лекарь. – Я постараюсь найти для нее пристанище, а потом навещу ее.
   Старуха усмехнулась и пробормотала:
   – Многие пожелают заботиться о ней.
   Солдаты по команде своего начальника подобрали раненых и удалились вместе с Пентауром, а двое из них несли труп парасхита.
   Между тем дети Рамсеса и Неферт, преодолев не одно препятствие, добрались до пристани. Один из телохранителей был послан разыскать ожидавшую их лодку и поторопить гребцов, так как уже приближались огоньки светильников, озаряющих путь участникам процессии. Амон возвращался в Фивы. Если бы царевне и ее спутникам не удалось тотчас же сесть в свою лодку, им пришлось бы ожидать целый час – когда процессия переправлялась через реку в ночное время, ни одно постороннее судно не имело права отчалить от пристани.
   С величайшим нетерпением Бент-Анат и Рамери ждали своей лодки – Неферт находилась в полубессознательном состоянии, и Бент-Анат, на плечо которой она опиралась, чувствовала, что ее подругу бьет крупная дрожь.
   Наконец телохранитель подал знак, быстрая, но неказистая лодка причалила, и Рамери велел гребцу протянуть ему весло, чтобы он мог подтащить лодку ближе к пристани.
   В тот же миг начальник стражи крикнул: «Это последняя лодка, которая отчалит от пристани до переправы бога».
   Бент-Анат начала спускаться по едва освещенной светом фонаря лестнице так быстро, насколько позволяла ей Неферт, висевшая на ее руке. Но прежде чем она дошла до последней ступеньки, она почувствовала на своем плече чью-то крепкую руку и раздался грубый голос Паакера:
   – Назад, дрянь! Прежде переправимся мы!
   Стражники не остановили его, потому что хорошо знали лазутчика и его крутой нрав. Паакер вложил два пальца в рот и громко свистнул. Тотчас же послышались удары весел, и Паакер крикнул своим гребцам:
   – Оттолкните вот эту лодку в сторону! Эти могут и подождать.
   Барка лазутчика была громадной и гребцов в ней сидело намного больше, чем в лодке детей Рамсеса.
   – Скорее в лодку! – крикнул Рамери.
   Бент-Анат снова молча пошла вперед – чтобы не возбуждать ненужное любопытство, она не хотела еще раз быть узнанной, но Паакер загородил им дорогу и закричал:
   – Разве вы не слышали, негодяи, что вы должны ждать, пока мы не отплывем? Эй, люди, оттолкните их лодку!
   У Бент-Анат похолодела кровь в жилах, когда после этих слов на пристани поднялась перебранка.
   Голос Рамери перекрывал все остальные голоса, но и Паакера было слышно.
   – Как, эти оборванцы упрямятся? Я их проучу! Сюда, Дешер! Взять их!
   На зов хозяина с лаем примчалась большая рыжая собака, которая досталась лазутчику от отца и постоянно сопровождала его, куда бы он ни направлялся.
   Испуганная Неферт вскрикнула, но собака тотчас узнала ее и начала ласкаться к ней, радостно повизгивая.
   Паакер, который уже был возле лодок, обернулся с удивлением, увидел свою собаку у ног Неферт, неузнаваемой в одежде мальчика, прыгнул назад и крикнул:
   – Я покажу тебе, мальчишка, как портить собаку колдовством или ядом!
   При этом он поднял свою плеть и начал хлестать по плечам жены колесничего. Неферт упала с пронзительным криком от испуга и боли.
   Шнуры плети не задели лица несчастной женщины, потому что Бент-Анат со всей силой навалилась на руку лазутчика.
   Ужас, отвращение, гнев лишили ее дара речи, но Рамери услышал крик Неферт и в два прыжка очутился возле женщин.
   – Подлый негодяй! – закричал он и поднял весло, которое держал в руке. Привыкший давать отпор, Паакер сохранял спокойствие. Он как-то по-особенному свистнул и крикнул своей собаке:
   – Разорви его, Дешер!
   Собака кинулась на царевича, но тот своим тяжелым орудием нанес такой сильный удар разъяренному зверю, что пес, захрипев, повалился на землю.
   Паакер знал, что в целом мире не найдется такого надежного друга, как эта собака, верная его спутница в странствиях по пустыням и неприятельским землям. Когда он увидал ее валяющеюся на земле в судорогах, то им овладела злобная ярость и с высоко поднятою плетью он бросился на юношу, но тот, сильно взбудораженный приключениями этой ночи, раздраженный грубостью и наглостью лазутчика и к тому же считавший теперь себя защитником двух прекрасных женщин, ударил нападавшего веслом по левой руке так сильно, что тот уронил плеть и с проклятием схватился правой рукой за кинжал, висевший у него на поясе.
   Тогда Бент-Анат бросилась между Паакером и Рамери, назвала лазутчику свое имя и имя брата, приказала Паакеру унять своих гребцов и отвела Неферт, которая так и осталась неузнанною, в лодку. Вскоре лодка с царевной и ее спутниками пристала к берегу у дворца. Мать Паакера Сетхем, оставаясь на своих носилках, была свидетельницей происшедшего. Впрочем, ей было плохо слышно, и она не узнала участников бурной сцены. Паакер и его мать были вынуждены еще долго ждать на лестнице пристани возможности переправиться.
   Собака Паакера была мертва, боль в руке не утихала, а сердце переполняло бешенство.
   – Отродье Рамсеса! – бормотал он. – Искатели приключений! Они еще узнают, кто такой Паакер! Мена и Рамсес заодно. Я им обоим дам ощутить свою силу!

XV

   Когда наконец барка лазутчика с его матерью и трупом собаки (которую он велел забальзамировать и похоронить в Кинополе, Собачьем городе [156 - Древнеегипетский город Сака (нынешний Самалут), в котором Анубиса чтили как главное божество.], где собаки считались священными животными) причалила, Паакер отправился в Дом Сети. Там в праздничную ночь обыкновенно устраивали большой пир, на который были званы знатные жрецы Города мертвых и Фив, прибывшие по случаю праздника послы и избранные вельможи.
   Отец Паакера каждый раз, когда бывал в Фивах, присутствовал на этом пиршестве, самому же лазутчику в первый раз выпала такая честь, которой добивались многие. Этим он был обязан наместнику, о чем сообщил ему Амени, передавая накануне приглашение.
   Мать перевязала ему руку, перебитую царевичем Рамери. Рука сильно болела, но Паакер ни за что не хотел пропустить пир в Доме Сети, хотя опасения терзали его душу. Его род был знатен не менее, чем любой другой знатный род Египта. По чистоте крови Паакер не уступал царю, однако он никогда не чувствовал себя уверенно в обществе знатных вельмож.
   Воспитание приучило его к тому, что долг превыше всего, и он полностью отдавался делу; его привычки очень отличались от обычаев общества, в котором он вырос и украшением которого был его красивый, мужественный и великодушный отец.
   Жестокость и низменность его натуры прорывались в звуке голоса, проглядывали в грубых чертах лица и в резких движениях.
   В лагере он мог вести себя как угодно, но в обществе людей его сословия это было непозволительно. Поэтому и еще потому, что он не обладал даром непринужденно вести беседу в обществе, он чувствовал себя скованно и не на своем месте и вряд ли принял бы приглашение Амени, если бы оно так не льстило его тщеславию.
   Было уже поздно, но пир начинался только около полуночи – гости перед его началом присутствовали при представлении, которое разыгрывалось на священном озере, в южной части некрополя, при свете ламп и факелов. Обычно сюжетом представления были деяния Исиды и Осириса.
   Войдя в торжественно убранный двор, где были поставлены столы для пира, Паакер нашел уже всех гостей в сборе. Явился и наместник Ани, он сел по правую руку от Амени, во главе среднего стола, на самом почетном месте. Рядом с ним еще много мест оставались незанятыми, потому что пророки и жрецы храма Амона в Фивах, по-разному объясняя невозможность своего присутствия на празднике, отказались от приглашения. Они были преданы Рамсесу и его роду, их много повидавший настоятель не одобрял смелого поведения Амени, осуждающего детей царя, а пресловутое чудо появления священного сердца они восприняли как враждебные происки властителей некрополя против государственного храма, которому фараон отдавал предпочтение.
   Лазутчик подошел к столу, за которым сидел командир отряда, возвратившегося из Эфиопии вместе с другими военачальниками. Одно место было свободно, это заметил Паакер, но тут он увидел, что военачальник подмигнул своему ближайшему соседу, чтобы тот пересел ближе к нему. Лазутчику показалось, что он это сделал для того, чтобы не оказаться рядом с ним, и он злобно взглянул на этого военачальника и повернулся спиной к столу военных.
   Взгляды всех гостей обратились к махору, искавшему глазами места, и так как никто не приглашал его за свой стол, кровь у него закипела. Он хотел тотчас же с проклятиями оставить пиршественный зал и уже повернулся к двери, когда наместник, шепотом обменявшись несколькими словами с Амени, позвал его, приглашая занять оставленное для него место и указывая на стул возле себя. Это место прежде предназначалось для первого пророка главного храма государства.
   Паакер с глубоким поклоном занял почетное место, не смея поднять глаз, так как боялся увидеть насмешки или недовольство на лицах гостей. Однако же он не мог даже вообразить своего деда Ассу или своего отца на другом месте, а ведь именно его они действительно часто занимали. А разве он не был их потомком и наследником? Разве его мать Сетхем не происходила из царского рода? Разве Дом Сети не так же обязан ему, как и им?
   Один из слуг возложил венок на его широкие плечи, другой подал ему вина и кушанья.
   Он поднял взор и увидал искрившиеся весельем глаза сидевшего напротив него Гагабу, второго пророка, и снова потупился.
   Тогда с ним заговорил наместник и рассказал, слегка повернувшись к сидевшим вокруг гостям, что махор завтра отправляется в Сирию, чтобы снова исполнять свои трудные обязанности.
   Паакеру показалось, что этими словами Ани как будто извинялся за то, что он указал лазутчику столь почетное место. Наконец Ани поднял кубок и выпил за успешную разведку и победоносное завершение всех боевых операций махора.
   Главный жрец поддержал тост и громко от имени Дома Сети поблагодарил Паакера за прекрасный участок земли, который он в это утро пожертвовал храму в качестве праздничного дара. Послышался одобрительный гул голосов, и чувство неуверенности начало оставлять махора.
   Рука Паакера, которая все еще сильно болела, оставалась на перевязи.
   – Ты ранен? – спросил наместник.
   – Пустяки, – сказал махор. – Когда я провожал мать к лодке, то упал…
   – Упал? – со смехом переспросил один из его бывших школьных товарищей, который теперь занимал высокий пост начальника фиванской охраны. – Это упал на твою руку шест или весло.
   – Вот оно что! – бросил наместник.
   – Один совсем молоденький юноша напал на него, – продолжал начальник охраны. – Мои люди мне подробно рассказали обо всем. Мальчик сначала убил его собаку…
   – Красавца Дешера? – ахнул главный ловчий. – Твой отец часто хаживал с ним на охоту за кабанами.
   Паакер сдержанно кивнул, но начальник охраны, с высоты своего положения не обращая внимания на краску гнева, залившую щеки лазутчика, продолжал:
   – Когда собака уже лежала на земле, дерзкий мальчишка выбил плеть у него из руки.
   – И это происшествие вызвало беспорядки? – обеспокоенно спросил Амени.
   – Нет, – отвечал начальник охраны. – Сегодняшний праздник вообще прошел необыкновенно спокойно. Если бы не случай с безумным парасхитом, вызвавшим гнев людей, то можно было бы сказать, что народ вел себя выше всяких похвал. Кроме воинственного жреца, о котором я говорил вам, были схвачены всего несколько воров. Они все принадлежали к воровской касте [157 - По свидетельству Диодора, в Египте существовали особые касты воров. Все горожане заносились в списки сословий, где указывалось и за счет чего они живут, это касалось и воров. Имя записывалось начальником воров, и ему они должны были доставлять все украденное.], поэтому мы просто, отняв добычу, отпустили их. Но скажи, Паакер, что это нашло на тебя там, на пристани, раз ты позволил парню уйти безнаказанным?
   – Неужели?! – поразился старый Гагабу. – А ведь ты очень мстительный…
   Амени укоризненным взглядом заставил старика замолчать и спросил лазутчика:
   – Что стало причиной ссоры, и кто был этот юноша?
   – Дерзкий наглец! – воскликнул Паакер. – Хотел переплыть на своей лодке прежде, чем переправится моя мать, и я стал защищать свое право. Тогда юноша напал на меня, убил мою собаку и, клянусь отцом, крокодилы давно уже сожрали бы его, если бы между ним и мною не встала женщина, которая заявила, что она – Бент-Анат, дочь Рамсеса. Это была действительно она, а юноша оказался молодым царевичем Рамери, которого вы вчера изгнали из этого дома.
   – Вот это да! – вскричал начальник охраны. – Однако, господин махор! Что ж ты так непочтительно говоришь о детях царя?
   И другие чиновники, преданные фараону, выразили неудовольствие, а Амени прошептал Паакеру:
   – Молчи! – Затем громко сказал: – Ты, мой друг, никогда не умел взвешивать свои слова, а сегодня ты, по-видимому, просто бредишь. Подвинься сюда, Гагабу, и осмотри рану Паакера. Она не может считаться позорной для него, потому что ее нанес сын царя.
   Старик снял повязку с сильно вздувшейся руки махора и заявил:
   – Это был сильный удар: три пальца у тебя раздроблены, а кроме того – посмотри-ка! – изумруд в кольце-печатке.
   Паакер взглянул на свои пальцы и облегченно вздохнул – ведь было разбито не кольцо с именем Тутмоса III, служившее ему амулетом, а драгоценный перстень, который царствующий государь подарил некогда его отцу. В золотой оправе перстня осталось только несколько осколков гладко отполированной печати. Имя царя раздробилось вместе с камнем и исчезло. Побледневшие губы Паакера зашевелились, а внутренний голос прошептал ему: «Боги указывают тебе путь! Имя уничтожено, то же должно быть и с тем, кто его носит!»
   – Жаль кольца, – сказал Гагабу. – И если ты не хочешь, чтобы и рука последовала за ним, – к счастью, пострадала левая – не надо терпеть боль, прикажи отвести себя к лекарю Небсехту и попроси его вправить и забинтовать сломанные кости.
   Паакер встал и раскланялся. Амени пригласил его на следующий день в Дом Сети, а наместник – в свой дворец.
   Когда лазутчик вышел, казначей Дома Сети сказал:
   – Плохой был этот день для махора, может быть, это научит его, что в Фивах нельзя вести себя так, как на поле битвы. С ним случилась еще одна история, хотите послушать?
   – Рассказывай! – раздались голоса.
   – Вы знаете старого Сени, – начал казначей, – это был богатый человек, но он стал раздавать все свое имущество бедным после того, как потерял семь здоровых сыновей – кто-то из них погиб на войне, другие умерли от болезней. Он оставил для себя небольшой дом с садом и просил богов, чтобы они в загробной жизни были так же милосердны к его детям, как и он здесь, на земле, к сирым и беспомощным. «Накормите голодных, напоите жаждущих, оденьте нагих» гласит закон, а так как Сени уже нечего раздавать, то он, сам едва одетый, томимый голодом и жаждою, ходит по городу и в дни праздников выпрашивает милостыню для своих приемных детей – бедняков и неимущих. Все мы подавали ему, потому что каждому известно, ради кого он унижается, протягивая руку. И вот он сегодня снова обходил всех со своей сумой и с великой добротой во взгляде выпрашивал милостыню. Паакер подарил нам в честь праздника хороший участок земли и, пожалуй, вправе считать, что долг свой выполнил. Когда Сени обратился к нему за подаянием, он попросил его отойти, но старик не унимался, неустанно следовал за Паакером до могилы его отца, и много людей шли за ним. Лазутчик грубо отогнал его, а когда нищий, улучив момент, ухватился за платье, он поднял плеть и несколько раз ударил его, приговаривая: «Вот тебе твоя доля!» Добрый старик безропотно вынес все и, открывая свой мешок, сказал со слезами на глазах: «Свою долю я получил, а теперь очередь моих бедняков!» Я присутствовал при этой сцене и видел, как Паакер после этого быстро удалился в гробницу и как его мать Сетхем бросила Сени свой полный кошель. Другие последовали ее примеру, и никогда не случалось старику собирать столь обильную жатву, как в тот раз. Бедняки обязаны этим махору. Около гробницы его отца собралось множество народа, и ему пришлось бы несладко, если бы стражники не разогнали толпу.
   Во время рассказа, вызвавшего всеобщий интерес, наместник и жрец весьма оживленно перешептывались между собою.
   – Итак, не подлежит сомнению, – сказал Амени, – что Бент-Анат присутствовала на празднестве.
   – И она опять встречалась с жрецом, которого ты так горячо защищаешь, – прошептал в ответ Ани.
   – Уже в эту ночь Пентаур будет допрошен, – заявил главный жрец. – Блюда уже уносят, сейчас начнутся возлияния. Давай отправимся допрашивать поэта прямо сейчас.
   – У нас нет никаких свидетелей, – заметил Ани.
   – Они нам не нужны, – с уверенностью проговорил Амени. – Он не в состоянии говорить неправду.
   – Что ж, пойдем, – с улыбкой сказал наместник. – Этот чудак возбуждает мое любопытство, и мне интересно знать, действительно ли он праведник. Ты забываешь, что здесь замешана женщина.
   – Без женщины никогда не обойдется, – бросил Амени. Затем он подозвал к себе Гагабу, посадил его на свое место, попросил поддерживать разговор, усердно потчевать гостей вином и не допускать никаких разговоров о царе, государстве и войне. – Ты ведь знаешь, – сказал он, уходя, – что сегодня мы не одни. А разве мало тайн выдавало вино? Поразмысли об этом! Оглядка – мать осторожности.
   Наместник Ани потрепал старика по плечу и сказал:
   – Про тебя говорят, что ты не можешь равнодушно смотреть ни на пустую, ни на полную чашу. Дай сегодня себе полную волю – не сдерживай отвращения ни к той, ни к другой, а когда ты найдешь, что наступила подходящая минута, сделай знак моему домоправителю, который сидит вон там, в углу. Он привез несколько сосудов с благороднейшим вином из Библа [158 - Библ (Гебал) в Финикии издавна славился виноградной лозой, которую культивировали и в Древней Греции.] и подаст его. А я еще приду проститься с вами.
   Амени всегда удалялся до начала возлияний.
   Когда главный жрец и наместник вышли, гостям на шеи были надеты новые венки из роз, а их головы украсили цветами лотоса. Чаши снова наполнились вином. Появились музыканты с арфами, лютнями, флейтами и бубнами, и зазвучали веселые мотивы. Их руководитель отбивал такт, хлопая в ладоши, а когда гости оживились, они стали помогать ему ритмичными хлопками.
   Как всегда жизнерадостный, старик Гагабу поддержал свою славу гостеприимного хозяина и умелого распорядителя попойки.
   Вскоре весельем озарились серьезные лица жрецов, а воины и придворные старались перещеголять один другого самыми забористыми шутками.
   Уже занималось утро, когда пировавшие стали расходиться. Немногие из них были в состоянии идти без посторонней помощи. Почти всегда гостей ожидавшие тут же рабы взваливали себе на спины и несли, точно тюки, до носилок, на которых и доставляли их домой. Но на этот раз для всех были приготовлены ложа в Доме Сети – разразилась ужасная гроза.
   В то время как гости поднимали свои чаши, веселясь от души, Пентаура, которого связанным привели в Дом Сети, допрашивали в присутствии наместника.
   Стражники, которых Амени послал за Пентауром, нашли его стоящим на коленях, так глубоко задумавшегося, что он не слышал их шагов. Он лишился внутреннего спокойствия, мысли теснились в его голове. Молодой жрец никак не мог совладать с собою и понять, что проснулось и клокочет теперь в его груди.
   До сего дня он никогда не ложился спать, не обдумав прожитый день, и без труда различал самые тонкие оттенки зла и добра в своих поступках.
   А в этот день перед его взором, устремляющимся в минувшее, проносились смутные образы. Они накладывались один на другой, и когда он вглядывался в них и пытался отделить одно видение от другого, то перед ним возникал образ Бент-Анат, заполоняя его ум и сердце.
   Он, мирный человек, поднял руку на ему подобных и пролил человеческую кровь! Он желал ощутить раскаяние, но не мог. Как только он начинал бранить и упрекать себя, ему тотчас представлялась рука воина, схватившая за волосы ребенка; он видел одобрение, даже восторг, светившийся в глазах царевны, и он говорил себе, что поступил хорошо и случись ему завтра очутиться в подобном же положении, он сделал бы то же самое.
   Но он все-таки осознавал, что сокрушил преграды, воздвигнутые для него судьбой, и ему казалось, что никогда уже ему не удастся возвратиться к прежней тихой, замкнутой, но мирной жизни.
   Он взывал к божеству и к просветленному духу своей простой благочестивой матери и молил о ниспослании ему душевного спокойствия и смиренного удовлетворения своею долей. Но все оказывалось напрасным: чем дольше он оставался коленопреклоненным, с воздетыми к небу руками, тем смелее становились его желания и тем труднее было ему признавать себя виновным и сожалеть о своих поступках.
   Необходимость явиться к Амени стала для него избавлением, и он последовал за посланными, ожидая строгого наказания, но без малейшего страха, и даже с каким-то радостным чувством.
   Исполняя приказ сурово глядевшего на него главного жреца, Пентаур подробно рассказал обо всем случившемся с ним: как он, не найдя лекаря, последовал за женою парасхита к ее мужу, одержимому злыми духами, как он ради спасения девушки, подвергнувшейся нападкам толпы, поднял руку на своих ближних и причинил им увечья.
   – Ты убил четырех человек и вдвое больше тяжело ранил, – сказал Амени. – Почему ты не признался, что ты жрец, произносивший сегодня праздничную речь, и смутил души людей грубым насилием, вместо того чтобы успокоить их кроткими увещеваниями?
   – На мне не было одеяний жреца.
   – И в этом ты также виноват, ведь ты знаешь, что закон предписывает нам выходить из этого дома не иначе как в белой одежде. И разве тебе не известно, какое могучее воздействие оказывают на людей твои речи? И неужели ты не согласишься со мной, если я стану утверждать, что и в простом рабочем платье ты мог бы, благодаря своему красноречию, сделать то же, что и при помощи смертельных ударов?
   – Мне, может быть, и удалось бы это, – заговорил Пентаур, – но толпою овладела звериная ярость, некогда было спокойно все обдумать, и когда я отшвырнул в сторону, как какую-нибудь ядовитую гадину, того злодея, который схватил за волосы невинного ребенка, тогда мною овладел дух борьбы. Я не думал о себе, ради спасения ребенка я готов был убить тысячи людей.
   – Твои глаза сверкают, как будто ты совершил героический поступок, – сказал Амени, – а ведь ты убил беззащитных и безобидных граждан, которые были возмущены неслыханным святотатством. Я, право, не понимаю, откуда у сына садовника и служителя божества взялась такая воинственность?
   – Это случилось само собой! – воскликнул Пентаур. – Когда толпа стала теснить меня и я отбивался от нападавших, напрягая все свои силы, то почувствовал наслаждение бойца, защищающего от врага вверенное ему знамя. Это, разумеется, грех для жреца, и я готов понести наказание, но таковы были мои чувства.
   – И ты понесешь за это наказание, – строго проговорил Амени. – Кроме того, ты не сказал всей правды. Почему ты умолчал, что Бент-Анат, дочь Рамсеса, вмешалась в это столкновение и спасла тебя, назвав себя пред толпой? Она ведь приказала не трогать тебя? Что ж ты не уличил ее во лжи перед народом, раз не признал ее за Бент-Анат? Отвечай нам, ты, стоящий на высшей ступени, ты, поборник правды!
   Пентаур побледнел и, указывая на наместника, сказал:
   – Ведь мы не одни.
   – Существует только одна правда, – холодно произнес Амени. – То, что ты готов сказать мне, может выслушать и этот высокопоставленный сановник, наместник царя. Узнал ли ты Бент-Анат? Да или нет?
   – Моя спасительница была и похожа и не похожа на нее, – ответил Пентаур. Его кровь закипела, когда он уловил насмешку в словах наставника. – Если бы я был уверен, что это действительно царевна, как, например, знаю, что ты тот самый человек, который когда-то считал меня достойным похвалы, а теперь хочет непременно унизить меня, то все-таки поступил бы опять совершенно так же, чтобы избавить от неприятностей эту женщину. Она напоминала богиню, которая, чтобы спасти меня, бедного, спустилась в грязь с вершины трона.
   – Ты все еще мнишь себя оратором на празднике, – заметил Амени и добавил строго: – Прошу отвечать мне коротко и ясно! Так как Бент-Анат открылась лазутчику царя, мы точно знаем, что она, переодетая простой женщиной, присутствовала на нашем празднестве. Очевидно, она спасла тебя. Было ли тебе известно, что она переправилась через Нил?
   – Как же мог я это знать?
   – Но ты почему-то решил, что видишь перед собой Бент-Анат, когда она появилась на месте побоища?
   – Мне показалось так, – ответил Пентаур нерешительно, опустив глаза.
   – В таком случае, с твоей стороны было очень смело опровергать слова царской дочери, назвав ее обманщицей.
   – Действительно, – согласился Пентаур. – Но ведь ради меня она рисковала не только своим благородным именем, но и именем ее великого отца! Как же мне было не пожертвовать своей свободой и даже жизнью, чтобы…
   – Мы слышали уже достаточно, – прервал его Амени.
   – Нет еще, – заговорил наместник. – Что потом произошло с девушкой, которую ты спас?
   – Старая колдунья Хект, соседка парасхита, взяла ее вместе с ее бабкой в свою пещеру, – ответил Пентаур.
   После допроса по приказанию главного жреца Пентаур был снова отведен в темницу Дома Сети.
   Едва его увели, как наместник воскликнул:
   – Это опасный человек! Мечтатель! Пламенный приверженец Рамсеса!
   – И его дочери, – с улыбкой заметил Амени. – Но только приверженец. Тебе нечего бояться его: я отвечаю за чистоту его помыслов.
   – Но он прекрасен, и по речам его ясно, что это отважный человек, – возразил Ани. – Я забираю его к себе в качестве пленного – ведь он убил одного из моих воинов.
   Лицо Амени омрачилось, и он произнес весьма серьезно:
   – Дарованная нам грамота гласит, что только нашему совету жрецов предоставлено право судить служителей Дома Сети. Ведь и ты, будущий царь, добровольно обещал подтвердить все наши права, считая нас поборниками твоего священного древнего права.
   – Все так и будет, – сказал Ани со смиренной улыбкой. – Но этот человек опасен, вероятно, вы не оставите его без наказания?
   – Его будут судить со всей строгостью, – пообещал Амени, – но наши жрецы и в стенах этого дома.
   – Он совершил убийство! – воскликнул Ани. – И не одно. Он достоин смерти!
   – Он защищался, – возразил Амени. – К тому же столь любимого богами человека, как этот, нельзя губить, даже если неуместное благородство привело к совершению им дурных поступков. Я вижу, что ты желаешь ему зла. Обещай мне не покушаться на его жизнь, если ты дорожишь мною как союзником.
   – Охотно даю тебе такое обещание, – улыбаясь, проговорил наместник и подал руку главному жрецу.
   – Благодарю тебя, – сказал Амени. – Пентаур был самым многообещающим из моих учеников, и, несмотря на многие его заблуждения, я все-таки ценю этого юношу очень высоко. Когда он рассказывал об охватившем его воинственном порыве, разве не уподобился он в ту минуту великому Ассе или его сыну, старшему махору, покойному отцу лазутчика Паакера?
   – Это сходство просто поразительно. А ведь, как я знаю, он низкого происхождения. Кем была его мать?
   – Дочь нашего привратника – некрасивое, набожное и кроткое создание.
   – Теперь я вернусь к пирующим, – сказал наместник после краткого раздумья. – Но к тебе у меня есть еще одна просьба. Я уже говорил о тайне, которая дает нам власть над лазутчиком Паакером. Ее знает старая колдунья Хект, приютившая у себя жену парасхита. Пошли за нею стражу с приказом арестовать ее и привести сюда. Я хочу сам допросить ее, и могу сделать это, не привлекая ничьего внимания.
   Амени немедленно отправил нескольких стражников за старухой и затем тихо приказал преданному слуге зажечь светильники в так называемой комнате для допросов и приготовить для него соседнюю комнату.

XVI

   Гости продолжали пировать в Доме Сети, а стражники Амени отправились в долину царских гробниц, чтобы разыскать старую Хект. С юго-запада дул сильный палящий ветер, настоящий ураган. Черные облака мчались по небу, а темная пыль клубилась по земле. Стройные стволы пальм сильно гнулись. На месте, где проходил праздник, ветер вырывал колья палаток, высоко поднимал полотняные навесы, они неслись во мраке, точно исполинские белые привидения. Ветер хлестал желтоватые воды Нила, заставляя их вздыматься, подобно морским волнам.
   Паакер принудил своих трепещущих от страха гребцов перевезти его через Нил. Много раз лодка была готова опрокинуться, но он здоровой правой рукой хватался за руль и удерживал лодку на плаву, хотя при чрезмерном напряжении сломанные пальцы на другой руке причиняли ему страшную боль. После многих напрасных попыток им наконец удалось пристать к берегу.
   Ураган погасил фонари на мачтах лодки, предупреждавшие о прибытии Паакера, и на берегу он не нашел ни слуг, ни факелоносцев. Среди непроглядного мрака, борясь с раскаленным ветром, он добрался до высоких и крепких ворот своего дома. Раньше радостный лай его собаки предупреждал привратника о возвращении господина, но теперь сопровождавшим Паакера матросам пришлось долго стучать в тяжелые ворота.
   Когда Паакер вошел наконец во двор, там стояла непроглядная темень: ураган и здесь погасил все фонари и факелы. Свет лился только из окон комнаты его матери.
   Теперь залаяли и завыли собаки, тихо и тоскливо – буря напугала и животных. Их завывания заставляли сжиматься сердце лазутчика, напоминая ему об убитой собаке, голоса которой он уже никогда не услышит.
   Когда он вошел в свои покои, его старый раб-эфиоп встретил его громкими воплями – он отчаянно горевал о собаке, которую вырастил еще для отца Паакера и очень любил.
   Лазутчик упал на стул и приказал принести воды, чтобы, как советовал лекарь Небсехт, охладить в ней болевшую руку.
   Как только старик увидел изувеченные пальцы, он разразился новыми воплями, а когда Паакер приказал ему замолчать, немного успокоился и спросил:
   – Неужели еще жив тот, кто сделал это и убил собаку?
   Паакер утвердительно кивнул. Он долго молча глядел в пол, а его рука покоилась в прохладной воде. Он чувствовал себя несчастным и был бы рад, если бы ураган опрокинул его лодку и воды Нила поглотили его. Страшное отчаяние охватило его, он желал превратиться в ребенка, чтобы хотя бы как следует выплакаться. Но это настроение вскоре изменилось: его грудь начала вздыматься от частого прерывистого дыхания, а в глазах засверкал зловещий огонь. Он думал не о своей любви, а о мести, представлявшейся ему теперь сладостнее любовных мук.
   – Рамсесово отродье! – пробормотал он про себя. – Я уничтожу их всех: царя, Мену, гордых царевичей, а также многих из их приверженцев, и я даже знаю, как я это сделаю. Недолго вам ждать!
   И он, хохоча, грозно вскинул правую руку, сжатую в кулак.
   В это время отворилась дверь, и госпожа Сетхем, шаги которой заглушало завывание бури, подошла к погруженному в раздумья о мести сыну. Она ужаснулась, увидев, что его лицо исказила злоба, и громко окликнула его.
   Паакер вздрогнул и затем проговорил, стараясь казаться спокойным:
   – Это ты, матушка? Уже скоро утро, в это время лучше спать.
   – Я никак не могла успокоиться, сидя одна в комнате, – сказала Сетхем. – Буря завывает так ужасно, и меня охватил невыносимый страх, точно так, как это было перед смертью твоего отца.
   – Ну так оставайся здесь и отдохни на моем ложе.
   – Я пришла сюда не для того, чтобы спать, – возразила Сетхем. – Как ужасно то, что случилось с тобой на пристани! Сердце мое замирает от плохих предчувствий. Нет, нет, сын мой, я говорю не о разбитой руке, хотя мне горько, что ты испытываешь сильную боль. Я думаю о том, как разгневается царь, когда он узнает о происшествии. Он менее расположен к тебе, нежели к твоему покойному отцу, – это мне хорошо известно! Как дико ты хохотал и какой ужасный имел вид, когда я вошла сюда. Я содрогнулась от страха!
   Оба молчали какое-то время, прислушиваясь к завыванию урагана, бушевавшего со все большей силой. Наконец Сетхем сказала:
   – Еще кое-что беспокоит мое сердце и ум. Я так и вижу перед собой сегодняшнего проповедника, молодого Пентаура. Его фигура, лицо, повадки и даже голос так напоминают мне твоего покойного отца, каким он был в то время, когда сватался за меня! Кажется, боги захотели воссоздать лучшего из людей, которого они забрали из этого мира.
   – Как ты права, госпожа моя! – вмешался в разговор старый раб. – Подобного сходства не мог видеть ни один из смертных. Я был при том, как он бился перед хижиною парасхита, и тогда он тоже был очень похож на покойного господина. Он замахнулся колом совершенно так же, как наш господин, бывало, замахивался боевым топором!
   – Молчи и пошел вон, дурак! – крикнул Паакер. – Жрец, матушка, имеет сходство с отцом, это я допускаю, но он дерзкий негодяй, страшно оскорбивший меня, и я еще посчитаюсь, так же как и со многими другими!
   – Какой ты злой и как много в тебе ненависти! – прервала его Сетхем. – А твой отец был очень добрым и любил людей.
   – А меня они разве любят? – Лазутчик горько рассмеялся. – Даже небожители и те не оказывают мне милосердия, а лишь усыпают мой путь терниями. Но я своими руками отброшу эти тернии и без чьей бы то ни было помощи достигну своей цели и низвергну в прах тех, кто станет на моем пути.
   – Мы не в состоянии даже перо пустить по ветру без ведома и помощи небожителей! – воскликнула Сетхем. – Так говорил и твой отец. Он был совершенно другим человеком, не таким, как ты, по духу. То, что услышала я от тебя в этот вечер, внушает мне ужас, я содрогаюсь от тех слов, какими ты проклинал детей твоего царя и повелителя, друга твоего покойного отца!
   – Но мне он враг! – заявил Паакер. – Ты услышишь от меня еще и не такое. А отродье Рамсеса узнает, можно ли безнаказанно презирать и оскорблять сына великого человека, твоего мужа. Я низвергну их в прах и буду хохотать, когда они станут подыхать у моих ног!
   – Бессовестный негодяй! – воскликнула Сетхем, вне себя от гнева. – Я женщина, меня часто называли мягкой и слабой, но клянусь моей верностью твоему покойному отцу, на которого ты похож столь же мало, как терен на пальму, я с корнем вырву из своего сердца любовь к тебе, если ты… не… не… Теперь я все знаю! Теперь мне ясно все! Признавайся, убийца! Где те семь стрел с греховными словами, прежде висевшие здесь? Ведь это ты нацарапал на них «Смерть Мене»?
   Сетхем задыхалась от волнения, и лазутчик отстранился от нее, как делал в детстве, когда мать собиралась наказывать его. Она шагнула к нему, схватила его за пояс и хрипло, срывающимся голосом повторила свой вопрос.
   Паакер затрясся от негодования, отбросил ее руку и произнес угрожающе:
   – Эти стрелы я вложил в свой колчан, и сделал это не для забавы. Теперь ты знаешь это!
   Не в состоянии выговорить ни слова от возмущения, мать еще раз подняла руку на сына, но тот оттолкнул ее и сказал:
   – Я уже не ребенок, я господин в этом доме. То, что я захочу сделать, мне не запретит даже сотня женщин!
   С этими словами он указал матери рукою на дверь.
   Сетхем, громко зарыдав, вышла из комнаты.
   В дверях она еще раз оглянулась на него. Он низко склонил голову над столом, на котором стояла чаша с прохладной водой. В душе Сетхем происходила тяжелая борьба. Наконец она, обливаясь слезами, окликнула сына, протянула к нему руки и сказала:
   – Я здесь, я здесь, приди в мои объятия! Прошу тебя, оставь ужасные мысли о мести!
   Паакер не пошевельнулся, не взглянул на нее, лишь отрицательно покачал головой.
   Тогда Сетхем опустила руки и сказала тихо:
   – Чему учил тебя твой отец и что говорится в письменах богов? Величайшая добродетель вознаградить мать за то, что она взлелеяла и взрастила тебя, дабы не воздела она рук своих к Богу в мольбе и он не услышал ее жалоб.
   При этих словах Паакер громко зарыдал, все так же не глядя на мать.
   Она нежно звала его по имени, но он не шевелился. Тогда ее взгляд случайно упал на колчан со стрелами, лежавший среди другого оружия. Ее сердце сжалось, и она воскликнула с дрожью в голосе:
   – Я запрещаю тебе мстить, слышишь? Откажись! Ты молчишь? Великие боги, что мне делать?
   Она в отчаянии подняла руки, затем решительно направилась к колчану, вырвала из него стрелу и попыталась сломать ее.
   Тогда Паакер вскочил со своего места и отнял у нее стрелу. Острый ее конец слегка задел руку Сетхем, и из царапины на плиты пола упали темные капли крови.
   Лазутчик, увидев это, потянулся к раненой руке, но Сетхем, не выносившая вида крови, ни своей, ни чужой, помертвела, оттолкнула его и проговорила глухо, тоном, совершенно не свойственным ей:
   – Эта окровавленная материнская рука не прикоснется к тебе до тех пор, пока ты не поклянешься всем, что свято, отказаться от мысли о мести и убийстве, не покрывать позором имя твоего отца! Я все сказала, я призываю в свидетели блаженный дух твоего отца, моля его дать мне силы сдержать свое слово.
   Паакер упал на колени, корчась в страшных судорогах, а Сетхем решительно направилась к двери. Там она снова остановилась. Ее уста были сомкнуты, но глаза призывали его одуматься.
   Напрасно. Наконец она вышла из комнаты. Порыв ветра сильно захлопнул за нею дверь. Паакер застонал и, прикрыв глаза правою рукою, воскликнул: «О мать моя, мать моя! Я не могу, не могу повернуть назад!»
   Неистовый рев урагана заглушил его вопль, и в тот же миг раздались два таких ужасных удара, как будто каменные глыбы свалились с неба на землю. Паакер содрогнулся, подошел к окну, через которое пробивался сероватый свет нарождающегося дня, и стал звать рабов. Вскоре они явились на его призыв, а домоправитель уже издали крикнул ему:
   – Буря свалила мачты у ворот дома!
   – Это невозможно! – закричал Паакер.
   – Истинная правда, – возразил слуга. – Они были подпилены у основания. Это, наверное, дело рук того циновочника, которому ты переломил ключицу. Он сбежал в эту ужасную ночь.
   – Спусти собак! – велел махор. – Все, имеющие ноги, догоните негодяя! Кто поймает его, получит свободу и пять горстей золота!

   Гости Дома Сети уже все отправились на покой, когда главному жрецу Амени сообщили о том, что доставили старуху Хект. Он немедленно отправился в зал, где наместник ожидал колдунью.
   Услыхав шаги главного жреца, Ани очнулся от глубокой задумчивости и поспешно спросил:
   – Пришла?
   Получив утвердительный ответ, наместник сказал, приводя в порядок длинные спутавшиеся локоны своего парика и поправляя широкую шейную повязку:
   – Говорят, будто эта колдунья могущественна. Прошу тебя, благослови меня, огради от ее чар. И хотя у меня всегда при себе и глаз Гора, и кровь Исиды [159 - Амулет Тота в форме петли. Обычно изготавливался из халцедона, на нем высекали посвященные ему главы Книги мертвых. Он называется «Кровь Исиды», «Чары Исиды» или «Мудрость Исиды».], но ведь нельзя знать…
   – Мое присутствие послужило бы тебе защитой, – сказал Амени. – Но… нет! Я знаю, что ты желаешь говорить с нею наедине. Так пусть ее ведут в ту комнату, где священные изречения послужат защитой от ее чар. Прощай, я иду спать. – И, обращаясь к жрецу, добавил: – Первосвященник, пусть отведут колдунью в одну из освященных комнат, и прежде чем туда войдет достопочтенный господин Ани, окропите порог.
   Главный жрец удалился в небольшую комнатку рядом с той, где наместник должен был говорить со старухой и откуда, благодаря искусно устроенной слуховой трубе, было слышно каждое слово, произнесенное в соседней комнате самым тихим голосом.
   Ани, увидев колдунью, в ужасе отступил. Вид у нее был жуткий.
   Буря превратила в лохмотья одежду старухи, ее седые, еще густые волосы, спутанные ветром, падали на лицо.
   Опираясь на палку, она сильно подалась вперед и устремила на наместника пристальный взгляд. Глаза, покрасневшие от песка, который бросал ей в лицо ветер, горели странным огнем. Она была похожа на гиену, высматривающую добычу, и у Ани пошел мороз по коже, когда она хриплым голосом приветствовала его и стала упрекать за неурочное время для разговора.
   Затем она поблагодарила его за возобновление грамоты и подтвердила, что Паакер получил от нее любовный напиток. Внезапно ей пришло в голову, что и она женщина, и старуха убрала волосы с лица.
   Наместник сидел в кресле, а она стояла. Она долго шла в бурю, и это утомило ее старое тело, и она попросила Ани позволить ей сесть – она должна рассказать ему длинную историю, что позволит ему властвовать над душой и телом лазутчика Паакера.
   Наместник указал в угол комнаты. Она поняла этот знак и уселась на плиты пола. Он велел ей начать свой рассказ, но она еще долго молча глядела в пол, а затем стала говорить как бы сама с собою:
   – Я расскажу все – хочу обрести покой. А еще хочу, чтобы меня забальзамировали после смерти. Ведь вполне может быть, что на том свете есть что-нибудь, и я не хочу лишиться этого. И кроме того, мне бы хотелось встретить его там, пусть и в кипящем котле проклятых! Итак, слушай меня, но сначала пообещай: что бы ты ни узнал, ты позволишь мне мирно дожить свой век и позаботишься о моем бальзамировании, когда я умру. Иначе я ничего не скажу.
   Ани утвердительно кивнул.
   – Нет, нет, этого не достаточно! – сказала старуха. – Я подскажу тебе слова клятвы: «Если я не сдержу слова, данного Хект, которая отдает махора в мою власть, то пусть духи, которыми она повелевает, ниспровергнут меня прежде, чем я поднимусь на трон!» Не сердись, господин мой, и скажи только одно слово – «да». То, что ты узнаешь сейчас, стоит дороже какого-то ничтожного слова.
   – Ну, пусть будет по твоему: я говорю да! – воскликнул наместник, нетерпеливо ждущий разоблачающих сведений.
   Старуха пробормотала что-то невнятное, потом собралась с духом и, сильно вытянув вперед свою худую шею, посмотрела, сверкая глазами, на своего собеседника и спросила его:
   – Случалось ли тебе в годы молодости слыхать о певице Беки? Ну так посмотри же теперь на меня: она сидит перед тобою!
   При этих словах она, будто стыдясь своего отвратительного тела, прикрыла лохмотьями высохшую грудь.
   – Да, – продолжала она, – все наслаждаются ягодами винограда, а когда выдавят их и выпьют сок, то кожицу выбрасывают. Я уподобилась этой кожице! Не смотри на меня с таким сожалением! Ведь и я когда-то была сочной виноградиной, и, несмотря на мою бедность и презренное положение, никто не может отнять у меня прошлого. На мою долю досталось то, чего лишены тысячи: жизнь, как полная до краев чаша, со всеми ее радостями и горестями, с любовью и ненавистью, с блаженством, отчаянием и жаждой мщения. Ты хочешь, чтобы я села на эту скамью? Оставь меня, я привыкла сидеть вот так, на корточках. Я знала, что ты согласишься выслушать меня до конца, ведь я когда-то общалась с такими, как ты. Крайности часто сходятся. Это я знаю по опыту. Самые знатные протягивали руки к самой красивой, и было время, когда я водила на поводу тебе подобных. Итак, я начну с самого начала. Мой отец был человеком знатным – правителем в Абидосе. Когда первый Рамсес завладел троном, он остался верным твоим предкам. Тогда новый царь сослал его со всем семейством в эфиопские золотые копи, и там погибли мои родители, братья и сестры. Одна я каким-то чудом спаслась. Я была красавицей и умела петь, и потому один музыкант взял меня с собою в Фивы. Тогда у знатных господ не бывало ни одного праздника, где обошлось бы без Беки. Меня засыпали цветами и золотом, соблазняли нежными взглядами, но я была горда и неприступна, несчастья, выпавшие на долю моей семьи, озлобили меня. А ведь в том возрасте даже горький напиток имеет вкус меда. Ни один из сыновей знатных отцов, желавших обладать мною, не осмеливался прикоснуться даже к моей руке. Но пробил и мой час! Прекраснее и добрее всех других, а еще серьезнее и сдержаннее был молодой Асса, отец старшего махора, дед поэта Пентаура… Нет, я хотела сказать – лазутчика Паакера. Да ты ведь знал его! Где бы я ни пела, он постоянно сидел напротив меня, не отводя глаз от моего лица, и я была не в состоянии не видеть его, а об остальном ты сам догадаешься. Нет, ты не можешь даже представить себе! Так, как я любила Ассу, не могла любить ни одна женщина ни до, ни после меня! Почему ты не смеешься? Ведь, наверное, очень смешно слышать подобные вещи от беззубой, сморщенной старой колдуньи. Он давно уже умер. Было время, когда я возненавидела его до глубины души, но, как ни безумны мои слова, мне кажется, что любовь во мне не угасла и теперь! Асса в то время так же сильно любил меня, и целых два года мы принадлежали друг другу. Потом он отправился на войну вместе с царем Сети и долго не возвращался, а когда я снова увидела его, он уже был женат на женщине из богатого и знатного дома. Тогда я была еще довольно красива, но он даже ни разу не взглянул на меня. Я много раз старалась встретиться с ним, но он избегал меня, точно прокаженную, я начала тосковать и заболела горячкой. Доктора решили, что мне пришел конец, и тогда я отправила ему письмо, в котором было только несколько слов: «Умирающая Беки желает еще раз увидеть Ассу». В свиток папируса я вложила его первый подарок – простое колечко. И какой же был получен ответ? Горсть золота! Это золото, клянусь тебе, прожгло мои глаза, как прожгло бы их раскаленное железо, которое вонзают в глаза преступников, приговоренных к ослеплению. Даже и теперь при воспоминании об этих минутах мне… Но разве вы, знатные господа, способны понять страдания растерзанного сердца? Когда вас соберется двое или трое и вы услышите эту историю, то один из вас, наиболее достойный уважения, благоразумно заметит: «Он, право, поступил великодушно, ведь он был женат и, отправившись к певице, вызвал бы у жены негодование». Думаешь, я говорю неправду? Знаю, никому не придет в голову мысль, что ведь и та, другая, есть также существо, наделенное человеческими чувствами, женщина, заслуживающая сострадания. Никто не подумает о том, что если поведение Ассы избавило его от мимолетного недовольства жены, то во мне вызвало безграничное отчаяние. Асса избег неприятности, но зато на него и его дом обрушились тысячи проклятий. А он считал себя необычайно добродетельным, нанося жестокий, неизлечимый удар преданному сердцу, единственной виной которого была любовь к нему, Ассе. Да он и пришел бы, наверное, ко мне, если б его чувства окончательно испарились, если б он не страшился самого себя, не опасался, что при виде умирающей пламя в его душе может вспыхнуть с новой силой. Я бы пожалела его, но то, что он прислал мне золото… Этого я не могла забыть никогда, и за это месть обрушилась даже на его внука.
   Последние слова старуха проговорила как бы во сне, словно забыв о своем слушателе.
   Ужас овладел наместником, он решил, что перед ним безумная, и он невольно отодвинулся назад вместе с креслом.
   Колдунья заметила это, вздохнула и продолжила:
   – Вы, знатные господа, оказавшись на вершине, не имеете понятия о том, что творится в пропастях или ущельях, да и не желаете знать. Я не стану описывать все подробности. Я выздоровела, но стала очень худой и лишилась голоса. Золота у меня было достаточно, и я стала покупать у всех, занимавшихся в Фивах колдовством, различные снадобья, чтобы воспламенить в Ассе новую любовь ко мне. Еще я прибегала к различным заклинаниям и колдовству, чтобы погубить его. Я пыталась вернуть себе голос, но любое питье, которое я принимала, делало его только грубее. Изгнанный из своей касты жрец, знаменитый кудесник, взял меня к себе в дом, и у него я научилась многому. Скрываясь от своих старых товарищей, он перебрался сюда, в некрополь, вместе со мной. А когда они поймали его и повесили, я осталась жить в его хижине и сама сделалась колдуньей. Дети показывают на меня пальцами, честные люди сторонятся меня, всем им я внушаю ужас, но я и сама себе ужасаюсь. И всему этому виной только один человек, самый уважаемый в Фивах господин – благочестивый Асса! Много лет я занималась колдовством и приобрела навыки в различных искусствах. Однажды садовник Зент, арендовавший участок земли, принадлежащий Дому Сети, – я много лет покупала у него травы для приготовления разных напитков – принес мне новорожденного ребенка, родившегося с шестью пальцами на ноге. Мои умения понадобились, чтобы убрать этот лишний палец. Благочестивая мать малютки лежала в горячке, она не допустила бы ничего подобного. Я оставила у себя маленького крикуна – такие уродства легко излечиваются. На следующее утро, вскоре после восхода солнца, перед моей пещерой раздался сильный шум и крики. Меня звала служанка из знатного дома. Ее госпожа отправилась навестить гробницу своих предков и там разрешилась от бремени – родила мальчика. Служанка объяснила, что ее госпожа лежит без сознания, и просила меня пойти помочь ей. Я спрятала шестипалого мальчика под плащ, моя рабыня несла за мной воду в сосуде, и вскоре я стояла перед гробницею отца Ассы. Женщина, родившая мальчика, была его невесткой – госпожой Сетхем. Мальчик, рожденный ею, был совершенно здоров, но сама она находилась в тяжелом состоянии. Я послала служанку госпожи в Дом Сети за помощью. До этого девушка рассказала мне, что отец ребенка, махор, отправился на войну, а дед ребенка, почтенный Асса, обещал госпоже Сетхем встретиться с нею в гробнице и скоро должен быть здесь. Когда служанка ушла, я обмыла ребенка и поцеловала его, точно своего собственного. Тут я вдалеке услышала шаги и внезапно вспомнила, как я, полумертвая, получила золото от Ассы и прокляла его в ту же минуту. Сама не знаю, как это случилось, но я отдала новорожденного внука Ассы своей рабыне, приказав отнести его в мою пещеру, а шестипалого мальчика положила к себе на колени. И так я сидела с ним до появления Ассы. Минуты казались мне часами, а когда он наконец явился, хотя и поседевший, но все еще прекрасный и не согнутый старостью, я сама передала ему шестипалого сына садовника, и все злые духи ликовали при этом в моей душе. Он поблагодарил меня, не узнавая, подал мне и в этот раз горсть золота. Я взяла награду и слышала, как жрецы, явившиеся из Дома Сети, предрекали счастливое будущее малютке, родившемуся, как они считали, в благословенный час. Вернувшись к себе в пещеру, я смеялась там до слез. Впрочем, не знаю, от смеха ли были эти слезы. Через несколько дней я отдала садовнику внука Ассы и сказала, что убрала шестой палец. Я слегка поцарапала ступню малютки, чтобы успокоить этих глупых людей. Так внук Ассы, сын махора, вырос в семье садовника, он был назван Пентауром и воспитывался в Доме Сети. Все замечали его поразительное сходство с Ассой. А шестипалый сын садовника превратился в лазутчика Паакера. Вот моя тайна!
   Ани безмолвно выслушал жуткий рассказ старухи.
   Любой человек невольно считает себя обязанным тому, кто сообщил ему что-либо интересное или достойное внимания. Наместнику даже в голову не пришло, что следует наказать старуху за совершенное ею преступление. Наоборот, ему припомнилось, с каким восторгом рассказывали ему старшие приятели о песнях и красоте певицы Беки. Взглянув на колдунью, он внутренне содрогнулся, затем заговорил:
   – Не беспокойся за свою жизнь – тебя никто не потревожит. А когда умрешь, я позабочусь о твоем бальзамировании. Но оставь колдовство, ты ведь, должно быть, богата, а если нет, то скажи мне, в чем нуждаешься. Разумеется, я не решусь предложить тебе золото, зная, что оно вызывает в тебе ненависть.
   – Твое золото может мне пригодиться, но теперь отпусти меня.
   Она поднялась с пола и направилась к двери, однако наместник остановил ее вопросом:
   – Не Асса ли отец твоего сына, маленького Нему, карлика госпожи Катути?
   Колдунья громко рассмеялась и воскликнула:
   – А разве малютка похож на Ассу или на Беки? Я подобрала его, как и многих других детей.
   – Но он умен, – сказал Ани.
   – Это правда. У него в голове полно всяких планов, и он глубоко предан своей госпоже, Катути. Он поможет тебе в достижении твоей цели, так как и у него тоже есть цель.
   – Какая?
   – Он хочет, чтобы Катути достигла величия и стала богатой с помощью Паакера. А махор завтра отправляется в путь, намереваясь сделать вдовой ту женщину, которой он желает обладать.
   – Тебе известно многое, – задумчиво проговорил Ани. – Мне хотелось бы спросить тебя еще кое о чем, хотя теперь я могу сам догадаться о том, что ты мне скажешь. Но, может быть, ты теперь знаешь то, что было скрыто от тебя в молодости? Существуют ли на самом деле любовные напитки?
   – Я не стану обманывать тебя, так как не хочу, чтобы ты нарушил данное мне слово, – сказала Хект. – Любовный напиток действует очень редко и только на тех женщин, которые еще никого не любят. Если же дать напиток женщине, в груди которой живет образ другого мужчины, этим только усилится ее страсть к тому, кого она любила прежде.
   – А скажи мне еще вот что: есть ли средство на расстоянии погубить врага?
   – Разумеется есть, – ответила Хект. – Люди незнатные могут прибегнуть к клевете, а знатные и сильные поручают другим то, что не желают совершать сами. Мой рассказ не возбудил в тебе сильного негодования, поэтому мне кажется, что ты недолюбливаешь Пентаура. Ты улыбаешься! Ну, хорошо! Я никогда не теряла его из виду и знаю, что он теперь такой же красивый и гордый мужчина, каким был Асса. Он очень похож на него, и я готова была в свое время полюбить его всеми силами своего неблагоразумного сердца. Находишь это странным? Однако многие женщины, приходившие ко мне, привязаны всеми силами души к детям тех мужчин, которые их некогда обманули. Но теперь я не хочу любить внука Ассы, и я буду помогать всякому, кто преследует его. Хотя Асса умер, но то горе, что он причинил мне, не умрет, как бы долго я ни жила на свете. Пентаур обречен! Если ты хочешь погубить Пентаура, поговори с Нему – он тоже не любит его. Карлик поможет тебе больше, чем я своими заклинаниями и зельями. А теперь отпусти меня домой.

   Через несколько часов Амени пригласил наместника к себе.
   – Известно ли тебе, кто такая на самом деле колдунья Хект? – спросил Ани.
   – Певица Беки, бывшая некогда любимицей Фив. Что же она рассказала тебе?
   Ани счел нужным скрыть от главного жреца тайну рождения Пентаура и ответил уклончиво. Тогда Амени попросил наместника позволить ему сообщить об одном деле, в котором была замешана старуха, и рассказал, как давно ему известное, все то, что подслушал несколько часов тому назад, сделав, впрочем, немало изменений в своем повествовании.
   Ани сделал вид, что сильно удивлен, и согласился с главным жрецом, когда тот стал просить его до поры до времени не открывать Паакеру тайну его происхождения.
   – Он человек весьма странный, – сказал Амени, – и может причинить нам много хлопот, если раньше времени узнает, кто он такой.

   Буря утихла, и небо, утром покрытое быстро мчавшимися разорванными тучами, стало проясняться.
   Похолодало, но вскоре палящее солнце снова раскалило воздух.
   В садах и на улицах лежали вырванные с корнями деревья, множество кое-как построенных хижин и большая часть палаток в той части города, где жили иноземцы, были сметены ураганом, сорваны сотни крыш из пальмовых листьев.
   Наместник отправился в Фивы вместе с Амени, желавшим собственными глазами увидеть и оценить урон, который буря нанесла его садам.
   На середине реки они встретили лодку Паакера. Наместник окликнул лазутчика и попросил его поскорее прибыть во дворец.
   Сады главного жреца нисколько не уступали садам махора ни по размерам, ни по красоте. Эти владения, принадлежавшие его роду с незапамятных времен, были весьма обширны, а великолепный дом больше походил на дворец.
   Амени сидел в тенистой беседке и завтракал в обществе своей все еще прекрасной жены и юных очаровательных дочерей.
   Он ласково успокаивал жену, горевавшую об ущербе, причиненном бурей, обещал дочерям выстроить на месте разрушенной голубятни новую, намного лучшую, шутил с ними и поддразнивал.
   В кругу семьи строгий наставник Дома Сети, суровый глава некрополя, становился ласковым мужем, нежным отцом, любителем цветов и домашних птиц.
   Когда он встал из-за стола, младшая дочь взяла его за правую руку, а старшая за левую, и они отправились к птичьему двору.
   Но тут слуга доложил ему о прибытии Сетхем, матери Паакера.
   – Проводи ее к хозяйке дома, – приказал ему Амени.
   Когда же раб, сжимавший в кулаке щедрую подачку, стал уверять, что вдова махора желает говорить с главным жрецом наедине, Амени недовольно сказал:
   – Почему же мне нельзя хоть иногда отдохнуть, подобно другим людям? Пусть госпожа примет ее, и там она подождет меня. Верно ведь, дети? Я теперь принадлежу вам, курам, уткам и голубям.
   Младшая дочь поцеловала его, старшая с любовью сжала его руку, и они, весело щебеча, повели его с собой.
   Час спустя Амени пригласил госпожу Сетхем в сад.
   Нелегко было опечаленной и томимой страхом матери решиться на этот визит.
   Ее добрые глаза были переполнены слезами, когда она рассказывала главному жрецу о терзающем ее душу горе.
   – Ты его духовный наставник, – говорила она. – Ты ведь знаешь, как мой сын чтит богов Дома Сети, сколько делает он им щедрых подношений – даров и жертв. Меня, свою мать, он и слушать не хочет, а ты имеешь власть над его душой. Он замышляет что-то ужасное, и если ты не пригрозишь ему карой богов, он поднимет руку на Мену и, быть может… быть может, и на…
   – Фараона, – сурово закончил Амени. – Я знаю об этом и поговорю с ним.
   – Прими мою глубокую благодарность! – воскликнула растроганная вдова и схватила край одежды жреца, намереваясь приложиться к ней губами. – Ведь ты сам при рождении сына возвестил моему супругу, что ребенок родился в момент счастливого расположения светил для славы и украшения нашего рода и всей страны. А теперь… теперь он, безумец, хочет погубить себя и в этой жизни, и в потусторонней.
   – То, что я возвестил твоему сыну, неизбежно сбудется, – торжественно произнес Амени, – хотя порой боги и ведут нас, людей, запутанными путями.
   – О, как благодатны эти слова для моей измученной души! – воскликнула Сетхем. – Если бы ты только знал, какой ужас охватил меня, когда я решилась пойти к тебе! Но ты знаешь еще не все! Высокие мачты из цельных кедровых стволов, те, что Паакер привез в Египет из Сирии, из далекого Ливана, чтобы на них развевались флаги, украшая ворота дома, на восходе солнца повалил на землю этот страшный ураган.
   – Так будет сражена заносчивость твоего сына, – сказал Амени, – а тебе за твое терпение будет ниспослана новая радость.
   – Еще раз благодарю тебя! – воскликнула Сетхем. – Но я должна еще кое-что рассказать тебе. Конечно я знаю, как мало времени ты можешь уделить своей семье; я хорошо помню, как ты однажды сказал моему мужу, что здесь, в Фивах, чувствуешь себя вьючным животным, с которого сняли поклажу и пустили пастись на зеленый луг. Поэтому я не стану долго задерживать тебя, но боги послали мне странное сновидение. Паакер не послушался моего совета. Убитая горем, я возвратилась в свои комнаты и заснула на несколько минут, когда уже взошло солнце. И вот мне приснился произносивший торжественную речь жрец Пентаур, лицом и голосом поразительно похожий на моего покойного мужа. Паакер направился к нему, разразился страшными ругательствами и, сжав кулаки, хотел избить его. Тогда жрец воздел свои руки, точно для молитвы, точь-в-точь как делал вчера при мне на празднестве, но не для того, чтобы прославлять богов, а чтобы схватить моего сына и вступить с ним в схватку. Борьба длилась недолго – Паакер стал съеживаться и уменьшаться, вскоре утратил человеческий облик, и к ногам Пентаура упал уже не мой сын, а большой кусок сырой глины – из такой горшечники делают посуду.
   – Странный сон! – взволнованно произнес Амени. – Странный сон! Но он предвещает тебе только хорошее. Глина податлива, и потому, госпожа Сетхем, можно догадаться о том, что возвещают тебе боги. Небожителям угодно теперешнего твоего сына превратить в другого, лучшего, какими путями – это остается тайной. Принеси жертву и положись на мудрое указание тех, которые управляют миром и жизнью смертных. И вот что я еще посоветую тебе: если Паакер придет к тебе, искренне раскаиваясь, то прими его в свои объятия и уведомь меня об этом, но если он останется таким же упрямцем, то не допускай его к себе. Пусть он отправляется в путь, не простившись с тобой.
   Когда Сетхем, несколько успокоившись, удалилась, Амени прошептал:
   – Она получит отличную замену этому грубому созданию. Как часто я сомневался в пророческом свойстве снов, но сегодня у меня есть повод укрепиться в своей вере. Разумеется, материнское сердце видит и предчувствует больше, чем посторонние люди.
   У ворот дворца Сетхем увидела колесницу своего сына. Оба заметили друг друга, но каждый смотрел в сторону, не желая раскланиваться только из соображений приличия, не в состоянии приветствовать друг друга с душевной теплотой. Уже тогда, когда колесница проехала мимо носилок, мать оглянулась на сына, а сын на мать. Их взгляды встретились, и оба почувствовали болезненный удар в сердце.
   Вечером того же дня лазутчик, поговорив с наместником, получив в Доме Сети благословение на все свои предприятия и принеся жертву на могиле отца, отправился в Сирию.
   Когда он собирался садиться в колесницу, ему сообщили, что пойман человек, подпиливший столбы у его ворот.
   – Выколоть ему глаза!
   Это были последние слова, произнесенные лазутчиком в его собственных владениях.
   Госпожа Сетхем долго смотрела ему вслед.
   Она отказалась попрощаться с ним, а теперь молила богов обратить его сердце к добру и избавить его от греха и напасти.

Часть третья

I

   Три дня прошло после отъезда лазутчика. Несмотря на раннее время, в рабочих комнатах Бент-Анат уже вовсю кипела работа.
   После праздника, во время которого произошло столько волнующих событий, подруги провели ночь без сна.
   Утром Неферт чувствовала себя настолько утомленной, что попросила царевну отложить до завтра ее вступление в новую должность. Бент-Анат старалась ободрить ее, убеждая, что хорошее дело никогда не следует откладывать на следующий день. В конце концов она уговорила Неферт отправиться с ней в мастерские.
   – Нам обеим следует забыть о вчерашнем, – сказала Бент-Анат. – Я иногда невольно содрогаюсь, вспоминая об этом. А еще мне кажется, что я отмечена клеймом или у меня грязное пятно здесь, на плече, которого коснулась грубая рука Паакера.
   В первый день Неферт часто приходилось делать над собой усилие, на второй ее захватило новое дело, а на третий она вполне освоилась со своей ролью.
   Бент-Анат нашла для нее подходящее занятие – поручила ей присматривать за девочками и женщинами – дочерьми, женами и вдовами жителей Фив, находящихся в действующей армии или убитых на войне. Все они занимались сортировкой и укладкой целебных трав.
   Работницы усаживались в кружок на полу. В середине каждого кружка лежали большие охапки свежих и сухих трав, а перед каждой работницей – пучки отобранных кореньев, трав и цветов.
   Эти работы производились под наблюдением престарелого лекаря; он в первый же день показал Неферт различные травы, объяснил их целебное действие.
   После полуденного отдыха царевна ушла по своим делам, и несколько часов Неферт оставалась одна со своими работницами.
   Когда после захода солнца все разошлись, Неферт отправилась к Бент-Анат, которую нашла в галерее. Царевна задумчиво глядела на некрополь, все более окутываемый мраком. Услыхав позади себя тихие шаги, она вздрогнула.
   – Я помешала тебе, – сказала Неферт, намереваясь уйти.
   – Нет, нет, останься! – стала просить Бент-Анат. – Я благодарю богов за то, что они направили тебя сюда, – у меня на сердце тяжело, невыносимо тяжело.
   – Я знаю, о ком ты думала, – тихо проговорила Неферт.
   – О ком же? – спросила царевна.
   – О Пентауре.
   – Я постоянно думаю о нем, – призналась царевна. – Но и многое другое тяготит мое сердце. Я теперь сама не своя. Я думаю о том, о чем не должна была бы думать, чувствую то, чего совсем не должна бы чувствовать, но не могу пересилить себя. К тому же я уверена, что мое сердце изошло бы кровью, если б из него насильственно вырвали эти чувства. Я поступила наперекор обычаю, не как подобает царевне, и вот теперь меня ждет тяжелое испытание, весьма необычайное… Быть может, нам придется расстаться с тобою, Неферт, и ты должна будешь возвратиться к своей матери.
   – Я разделю с тобою все невзгоды! – воскликнула Неферт. – Чего они требуют от тебя? Разве ты перестала быть дочерью Рамсеса?
   – Я предстала перед народом как обыкновенная женщина, – пояснила Бент-Анат, – и теперь должна искупить свою вину. Сейчас у меня был Бек-эн-Хонсу, главный жрец храма Амона в Фивах, и мы долго говорили с ним. Я знаю, что этот почтенный человек расположен ко мне, отец велит мне во всем следовать его советам. Я отправилась в храм некрополя, хотя была осквернена, посетив хижину парасхита, а после того как Амени осудил меня за это, побывала у маленькой Уарды и ее деда еще раз. Они знают все, что случилось со мною на празднике. Теперь я должна подвергнуться очищению от скверны. Это может произойти в Доме Сети, с большой пышностью, при участии Амени и в присутствии всех жрецов и знатных лиц… Но мне предоставляется выбор – вместо этого я могу отправиться на богомолье к Изумрудной Хатор, под покровительством которой извлекают драгоценные камни из недр горы, добывают благородные металлы, очищая их плавлением. Они говорят, что богиня, отделяющая золото от примесей, снимет скверну и с меня. В одном дне пути от этих копей течет полноводный ручей, берущий начало на священной горе Синай, как ее называет народ ментиу [160 - Ментиу – так египтяне называли семитов, населявших Синайский полуостров.], и около него построено святилище богини, где жрецы снимают осквернение. Путь туда далек, через пустыню и по морю, но Бэк-Эн-Хонсу советует совершить его. Он говорит, что Амени недружелюбно настроен по отношению ко мне из-за того, что я нарушила религиозные традиции, которые он чтит превыше всего. Он считает, что ко мне следует относиться с удвоенной строгостью. По его словам, народ всегда смотрит на тех, кто стоит высоко, и если я стану безнаказанно нарушать традиции, то у меня найдется много подражателей. Он действует от имени богов, а у них для всех одна мера. А священная мера – локоть – принадлежит богине истины [161 - Имя богини истины – Маат – пишется тем же иероглифом, что и мера длины локоть. Сохранилось несколько древних эталонов этой священной меры.]. Я чувствую, что Амени во многом прав, однако мне тяжело подчиниться решению жреца, ведь я все-таки дочь Рамсеса!
   – Но это так! – воскликнула Неферт. – А твой отец – воплощение бога.
   – Но он сам приучил меня уважать традиции. Однако мы с Бэк-эн-Хонсу думали еще вот о чем. Тебе известно, что я отвергла сватовство наместника. Вероятно, он в глубине души очень зол на меня. И все бы ничего, но ведь он – мой опекун и защитник, которого назначил мне отец. Разве могу я теперь обратиться к нему за помощью и советом? Разумеется нет. Скорее я пройду через тысячу пустынь, нежели стану унижаться перед ним, чем унижу и своего отца. Завтра я должна дать окончательный ответ, но я уже решилась предпринять это путешествие, каким бы трудным оно ни оказалось и как ни тяжело мне расставаться здесь кое с кем. Ты же, моя милая, не бойся ничего. Но ты слишком слаба для подобного далекого путешествия, и я хотела бы…
   – Нет, нет! – вскричала Неферт. – Я последую за тобой, даже если ты направишься к одному из четырех небесных столпов [162 - О небесных столпах упоминается, например, на стеле, воздвигнутой в честь победы Тутмоса III в Булаке: «Я (Амон) распространил страны перед тобою до четырех небесных столпов».], к границе земли. Ты подарила мне новую жизнь, и то, что теперь зародилось во мне, зачахнет, если я вернусь к матери. В нашем доме может распоряжаться лишь одна из нас, и я вернусь туда только вместе с Меной.
   – Итак, решено: я отправлюсь в путь, – сказала царевна. – О, если бы только отец не был так далеко, если бы я могла посоветоваться с ним!
   – Ах, эта война, нескончаемая война! – со вздохом произнесла Неферт. – Почему мужчины не довольствуются тем, что имеют, и предпочитают пустую славу тихой мирной жизни?
   – Но в противном случае они не были бы мужчинами! Разве стали бы мы тогда любить их? – живо возразила Бент-Анат. – Разве помыслы богов тоже не обращены на борьбу? Видала ли ты когда-либо картину более величественную, чем в тот вечер, когда Пентаур взмахнул громадным колом, защищая невинную душу? А ведь он рисковал своей жизнью!
   – Я только один раз осмелилась заглянуть во двор, – призналась Неферт. – Я была сильно напугана. Но его громкий боевой клич до сих пор стоит в моих ушах.
   – Так звучит воинственный клич героя, наводящий ужас на врагов! – сказала Бент-Анат.
   – Да, он действительно звучит так! – воскликнул царевич Рамери, незаметно в сумерках вошедший в комнату сестры.
   Царевна, обернувшись к юноше, вскрикнула:
   – Как ты испугал меня!
   – Тебя? – с изумлением спросил царевич.
   – Да, меня, раньше я была храброй, но с того памятного всем нам вечера я очень часто вздрагиваю и меня охватывает непонятный страх. Мне кажется, что злой дух овладел мной.
   – Ты господствуешь всюду, где только покажешься; над тобою нет никакой власти! – воскликнул Рамери. – Ты еще охвачена волнением и гневом, овладевшим тобою у переправы. И я также скрежещу зубами, вспоминая о том, как меня исключили из школы или как Паакер натравлял на нас своего пса. А сегодня мне кое-что стало известно.
   – Где ты был так долго? – спросила Бент-Анат. – Ведь дядя Ани приказал тебе не покидать дворец.
   – В будущем месяце мне минет восемнадцать лет, – сказал царевич, – и я избавлюсь от опекуна!
   – Но отец… – начала было Бент-Анат.
   – Отец, – перебил ее Рамери, – плохо знает наместника. Но я напишу ему обо всем, что слышал сегодня от людей. Говорят, будто на празднике долины жрецы воздавали ему царские почести, и все открыто рассказывают друг другу, что наместник стремится захватить трон и низвергнуть царя. Да, в это трудно поверить, но ведь в этом есть наверное и доля правды!
   Неферт побледнела, а Бент-Анат попросила рассказать подробнее. Царевич передал все слышанное им и под конец заметил, смеясь:
   – Ани собирается низвергнуть нашего отца! Ведь это очень похоже на то, как если бы я снял с неба вон ту звезду Исиды, чтобы зажечь с ее помощью лампы, которые все еще не зажжены.
   – Мне кажется, что в сумерках уютнее, – сказала Неферт.
   – Нет, сейчас прикажу осветить комнату! – возразила Бент-Анат. – Гораздо приятнее разговаривать тогда, когда можно смотреть в глаза своему собеседнику. Я не верю сплетням, до которых так охочи простые люди, но ты прав – надо обо всем этом уведомить отца.
   – В Городе мертвых я слышал весьма странные разговоры, – сказал Рамери.
   – И ты решился отправиться туда? Не надо было тебе так поступать!
   – Я переоделся, так что меня никто не узнал. Но теперь я могу рассказать кое-что интересное. Прехорошенькая Уарда чувствует себя значительно лучше. Она получила твои подарки, а теперь снова живет в своей собственной хижине. Около сгоревшей хижины стояла другая, полуразвалившаяся, которую ее отец с помощью нескольких своих товарищей довольно быстро восстановил. Забавно то, что отец похож на свою дочь, как еж на белую голубку. Я предлагал ей, чтобы она, за хорошую плату, приходила работать к тебе во дворец вместе с другими девушками, но она сказала, что должна ухаживать за своей больной бабушкой. И к тому же она горда и не хочет служить никому.
   – Как видно, ты долго оставался у нечистых, – с упреком сказала Бент-Анат. – А я думала, что все случившееся со мною послужит тебе уроком.
   – Я не хочу быть лучше тебя! – заявил царевич. – Да и кроме того, парасхит умер, а отец Уарды – честный солдат, он не может никого осквернить. А к старухе я не приближался. Завтра я опять отправлюсь туда. Я обещал ей.
   – Кому? – спросила Бент-Анат.
   – Конечно, Уарде! Она любит цветы, а с тех самых пор, как ты подарила ей розу, она не видела ни одного цветка. Я уже приказал садовнику приготовить мне на завтра целую корзину роз, которую сам отнесу ей.
   – Ты этого не сделаешь! – воскликнула Бент-Анат. – Ведь ты еще ребенок, да и ради самой девушки ты должен отказаться от своего намерения.
   – Но ведь мы разговариваем только вдвоем, – покраснев, сказал царевич, – и никто не узнает меня. Но, пожалуй, я не буду брать корзину с розами, а к Уарде пойду. Нет, сестра, этого ты не можешь мне запретить! Она так очаровательна, так бела, нежна, а ее голос звучит так прелестно и ласково! А ручки у нее так же малы и изящны, как у Неферт. Больше всего мы говорили о Пентауре. Она знает его отца, садовника, и о нем самом ей известно многое. Представь себе, она говорит, что поэт – это не дитя своих родителей, а добрый дух, сошедший на землю, может быть, даже и бог. Сначала она казалась очень застенчивой, но когда я заговорил о Пентауре, она оживилась. Ее преклонение перед ним граничит с благоговением, и это рассердило меня.
   – Тебе бы хотелось, чтобы она так преклонялась перед тобою, – с улыбкой заметила Неферт.
   – Это не так! – воскликнул Рамери. – Но ведь я тоже принимал участие в ее спасении. Мне так хорошо, когда я сижу подле нее, а завтра я решился воткнуть ей цветок в волосы. Они хотя и рыжие, но так же пышны, как и твои, Бент-Анат, и как, должно быть, восхитительно коснуться их и, тем более, погладить!
   Женщины понимающе переглянулись, и царевна сказала решительно:
   – Ты завтра не пойдешь в Город мертвых, ты младше меня, так что должен подчиняться мне!
   – Это мы увидим, моя названная матушка!
   Он сказал это в шутку, но потом стал серьезным и добавил:
   – Я говорил со своим школьным приятелем Ананой. В Доме Сети царит несправедливость. Пентаура заперли в темнице, а вчера вечером его вызывали на суд. Там был и дядя; он постоянно нападал на поэта, но говорят, что Амени защищал его. Чем это все закончилось, ученики не смогли узнать, но сын казначея слышал, как после судебного заседания Амени сказал старому Гагабу: «Он заслуживает наказания, но мы не дадим ему окончательно погибнуть». Это могло относиться только к Пентауру. Завтра отправлюсь туда и узнаю еще что-нибудь. Его могут осудить по меньшей мере на несколько лет тюремного заключения.
   Бент-Анат сильно побледнела.
   – И этот приговор ему вынесут из-за меня! О всемогущие боги! Помогите ему, помогите и смилуйтесь надо мною!
   Она закрыла лицо руками и вышла из комнаты, а Рамери спросил Неферт:
   – Что случилось с сестрой? Она так изменилась! Да и ты будто совсем другая.
   – Мы обе испытали много ранее неведомого.
   – А что такое?
   – Это невозможно объяснить. Насколько я понимаю, и тебе самому скоро придется испытать то же самое. Не ходи к парасхитам, Рамери!

II

   На следующий день рано утром карлик Нему в сопровождении человека в простой длинной одежде, по виду это был управляющий из знатного дома, проходил мимо хижины, отстроенной отцом Уарды, в которой солдат когда-то жил со своею женою. Нему и его спутник направлялись к пещере старой Хект.
   – Пожалуйте вот сюда, – обратился карлик к своему спутнику. – Покорно прошу подождать несколько минут, пока я доложу матери.
   – Это звучит слишком напыщенно, – заметил тот, – но пусть будет так. Да, вот еще что: пусть старуха не произносит моего имени и моего титула. Пусть называет меня домоправителем, так как никогда нельзя знать… Впрочем, мне кажется, что в этой одежде никто не узнает меня.
   Нему быстро направился к пещере, перед которой увидел свою мать. Та сказала ему:
   – Не заставляй ждать этого господина, я узнала его!
   Нему зажал ей рот и попросил:
   – Называй его домоправителем.
   – Хорошо, – пробормотала старуха. – Так страус прячет голову под перья, не желая, чтобы его видели.
   – А что, маленький царевич долго пробыл вчера у Уарды?
   – Нет, глупенький ты мой, – со смехом сказала колдунья. – Эти дети просто играют друг с другом. Рамери очень молод, этакий безрогий барашек, однако он уже чувствует, на каком месте у него будут расти рога, и пытается найти им применение. Пентаур намного опаснее для тебя. Однако пошевеливайся: такого домоправителя нельзя заставлять долго ждать.
   Старуха толкнула карлика в спину, и тот поспешил к Ани – а это был он, – а старуха поспешно унесла в хижину маленького Шерау, привязанного к доске, и набросила на него коричневый мешок. Несколько минут спустя наместник стоял перед колдуньей. Она поклонилась ему с таким почтением, которое напомнило ему скорее о певице Беки, и пригласила его сесть на единственный имевшийся у нее стул.
   А когда он движением руки показал, что не желает садиться, она сказала:
   – Нет, нет, садись! Тогда тебя не будет видно снизу, из долины, тебя закроет выступ скалы. Почему ты избрал этот час для своего прихода?
   – Мне нужно немедленно о многом переговорить с тобой, – сказал Ани. – А вечером есть опасность, что меня окликнут стражники. Моя верхняя одежда лишь прикрывает мое обычное платье. Отсюда я отправлюсь в гробницу моих предков, сниму там эту грубую оболочку и все остальное, делающее меня неузнаваемым, и дождусь своей колесницы, которой приказал ехать туда. Я скажу всем, что исполнил сегодня священный обет – посетил гробницу в полном смирении, отправясь туда пешком.
   – Ловко придумано! – пробормотала старуха.
   Ани, указывая на карлика, сказал одобрительно:
   – Твой ученик!
   После всего, что он узнал, старая Хект была для него уже не просто колдуньей.
   Старуха понимала это. Ее почтительный поклон до такой степени поразил ручного ворона, сидевшего у ее ног, что он широко раскрыл свой черный клюв и испустил пронзительный крик. Она бросила ему кусок сыра, и птица замолчала, убралась восвояси, волоча сломанное крыло.
   – Мне надо поговорить с тобой о Пентауре, – сказал Ани.
   Глаза старухи заблестели, и она с интересом спросила:
   – А что с ним?
   – Есть причины, – ответил наместник, – считать этого человека опасным. Он стоит у меня на пути. Он совершил много преступлений, на его счету даже убийства, но его высоко ценят в Доме Сети, и там желали бы избавить его от наказания. Жрецы имеют право судить друг друга, и я не в состоянии повлиять на их решения. Вчера они вынесли свой приговор. Пентаура собираются отправить в Хенну [163 - Каменоломни под Хенну занимали большую площадь. Там был добыт почти весь песчаник, применявшийся при строительстве храмов Верхнего Египта.], в каменоломни. Моих возражений никто не захотел послушать и… Так вот… Нему, отправляйся к могиле Аменхотепа и дожидайся меня там. Мне нужно поговорить кое о чем наедине с твоею матерью!
   Нему, поклонившись, пошел под гору, хотя был раздосадован тем, что его прогнали. Однако он был уверен, что чуть позже узнает, о чем будут говорить его мать и наместник.
   Когда карлик скрылся из виду, Ани спросил:
   – Испытываешь ли ты до сих пор почтение к старому царскому роду, которому были так преданы твои родители?
   Старуха утвердительно кивнула головою.
   – Что ж, хорошо. Значит, ты не откажешься помочь мне возродить его величие! Ты понимаешь, как сильно я завишу от жрецов, именно поэтому я дал клятву не покушаться на жизнь Пентаура. Но я повторяю: он стоит на моем пути! У меня есть соглядатаи в Доме Сети, и от них мне известно, чем по сути является ссылка поэта в каменоломни Хенну. Некоторое время он будет обтесывать камни, а такая работа только укрепит здоровье этого сильного человека. В Хенну, как тебе известно, есть не только каменоломни. Там находится большая школа жрецов, имеющая крепкие связи с Домом Сети. Когда воды реки начнут подниматься и в Хенну будут отмечать Праздник Нила [164 - У Хенну, где река сужается, при Рамсесе II и его наследнике Мернептахе были установлены большие стелы, на которых высечены торжественные гимны в честь Нила и списки пожертвований фараонов в дни Праздника Нила.], то тамошние жрецы смогут выбрать себе в услужение трех из работающих в каменоломнях преступников. Разумеется, на этот раз они выберут Пентаура. Он окажется на свободе, и все будут смеяться надо мною.
   – Хорошо придумано! – заметила колдунья.
   – И вот я много раздумывал над этим, советовался с Катути и с Нему, – продолжал Ани, – но все, что они предлагали, было хотя и легко исполнимо, но неприемлемо из-за того, что вызвало бы различные догадки, чего мне хотелось бы избежать. Что посоветуешь ты?
   – Потомки Ассы должны быть истреблены, – мрачно пробормотала старуха.
   Затем она, задумавшись, уставилась в землю, а потом сказала:
   – Прикажи продырявить корабль, и тогда он пойдет ко дну вместе с арестантами, не достигнув Хенну.
   – Нет, нет! Об этом я подумывал и сам, и Нему советовал так поступить. Подобные случаи известны. Но я не хочу быть клятвопреступником в глазах Амени, я ведь поклялся не покушаться на жизнь Пентаура.
   – Да, ты дал клятву, а вы, мужчины, привыкли держать слово. А вот что: пусть корабль с арестантами отплывет в Хенну, но капитану ты можешь дать тайный приказ – на самой большой скорости пройти ночью мимо каменоломен и не останавливаться до самой Эфиопии. Ты прикажешь затем гнать из Суана арестантов через пустыню на золотые копи. Пройдет четыре, а может быть, и восемь недель, пока сюда дойдет весть о случившемся. И если Амени станет упрекать тебя, ты с гневом осудишь тех, кто совершил ошибку, и поклянешься именами всех богов неба и ада, что не покушался на жизнь Пентаура. Пока все прояснится, пройдет еще несколько недель. А между тем Паакер, вероятно, уже сделает свое дело, а ты свое – наконец станешь царем. И я нахожу, что всякая клятва может быть отменена силою царской власти. Впрочем, можно считать, что ты сдержишь свое слово, отправив Пентаура на золотые копи. А оттуда не возвращался еще никто. Кости моего отца и братьев также побелели там на солнце.
   – Но Амени не поверит в ошибку, – со страхом прервал Ани колдунью.
   – Ну так признайся, что это ты приказал следовать тем путем! – воскликнула Хект. – Объясни, что ты узнал, как они собираются поступить в Хенну с Пентауром. Скажи, что ты не мог допустить, чтобы преступник оставался безнаказанным. Они наведут справки, и, если внук Ассы будет жив, ты будешь оправдан. Последуй моему совету, если ты действительно правитель и господин в своих владениях.
   – Нет, так не пойдет, – заявил наместник. – Поддержка со стороны Амени нужна мне не на один день. Я не желаю стать слепым орудием в его руках, но он должен считать, что я им стал.
   Старуха пожала плечами, встала, вошла в свою хижину и вынесла оттуда небольшой сосуд.
   – Вот, возьми это, – сказала она. – Четыре капли этого снадобья, влитые в вино, несомненно лишат рассудка того, кому придется их выпить. Испытай действие на ком-нибудь из невольников, и ты увидишь, правду ли я говорю.
   – А что мне делать с этим? – спросил Ани.
   – Это поможет тебе оправдаться перед Амени, – со смехом сказала колдунья. – Когда возвратится капитан судна, ты пригласишь его к себе, угостишь вином… Почему же Амени, увидев безумного, не поверит, что он в припадке помешательства проплыл мимо Хенну!
   – Это умно придумано, просто великолепно! – воскликнул Ани. – Необыкновенное никогда не превратится в пошлое. Ты была величайшей певицей, а теперь стала мудрейшей из женщин, госпожа Беки!
   – Я уже не Беки, я Хект, – сурово проговорила старуха.
   – Ну что ж! Разумеется, если бы я слышал пение Беки, был бы благодарен ей более, чем только одной Хект, – с улыбкою сказал Ани. – Но мне не хотелось бы расстаться с самой умной женщиной Фив, не задав ей еще одного, очень серьезного вопроса: обладаешь ли ты даром видеть будущее? Можешь ли ты узнать, удастся ли одно великое, но рискованное дело – ты знаешь, о чем я?
   Хект потупилась и затем, после недолгого размышления, ответила:
   – Я еще не могу сказать ничего определенного, но пока все идет хорошо. Посмотри на этих двух ястребов с цепочками на ногах: они не принимают пищи ни от кого, кроме меня. Вон тот измученный, с закрытыми веками – Рамсес, а красивый и гладкий, с блестящими глазами – ты! Пока не ясно, кто кого переживет. Пока, как видишь, преимущество на твоей стороне!
   Ани бросил злобный взгляд на ослабевшего ястреба-царя, а Хект сказала:
   – Но я должна одинаково заботиться об обеих птицах – нельзя идти наперекор судьбе.
   – Корми их хорошенько! – воскликнул наместник, бросил на колени старухе свой кошель и добавил, уже уходя: – Если с одной из птиц что-нибудь случится, непременно уведомь меня через Нему.
   Ани спустился с горы и направился к находящейся неподалеку гробнице своих предков, а Хект засмеялась ему вслед и пробормотала:
   – Теперь этот глупец будет охранять меня уже ради своей птички! Этот улыбчивый, несмелый, ленящийся как следует подумать человек хочет управлять Египтом! Неужели же я настолько умнее других или только одни глупцы приходят к старой Хект? Но ведь Рамсес назначил Ани наместником! Может быть, потому, что он не считал опасным этого не очень мудрого человека. Если это так, то он и сам не слишком умен: известно, что никто не бывает так самонадеян и нагл, как глупец!

III

   Час спустя Ани возвращался из гробницы своих предков в великолепной колеснице, облаченный в богатые одеяния. Его путь лежал мимо пещеры колдуньи и мимо хижины отца Уарды.
   Нему примостился на подножке, привычном для карликов месте. Маленький человечек посмотрел на восстановленную хижину и заскрежетал зубами, увидев, что около Уарды сидит мужчина, белая одежда которого была хорошо видна сквозь просветы в плетне.
   Гостем прелестной девочки был царевич Рамери. В белой одежде писца из казначейства он ранним утром переправился через Нил, чтобы узнать побольше о Пентауре и вплести розу в волосы Уарды.
   Последнее было для него более важным, хотя бы уже потому, что первым делом он собрался заняться позднее.
   Он оправдывал себя за этот установленный им порядок, придумав веские причины. Во-первых, роза, скрытая в складках его одежды, могла завянуть, если бы он сперва отправился на встречу со своими товарищами из Дома Сети. Кроме того, вполне возможно, что после разговора с ними ему пришлось бы срочно вернуться в Фивы. К тому же он предполагал, что Бент-Анат пошлет за ним придворного, а это нарушило бы его планы.
   Сердце Рамери сильно билось не только в предвкушении встречи с Уардой, но и от сознания того, что он поступает опрометчиво.
   Место, куда он собирался идти, считалось нечистым, и, кроме того, он сказал неправду Уарде. Он выдал себя за писца из свиты Бент-Анат, а так как одна ложь влечет за собой другую, то, отвечая на вопросы девушки, он наговорил ей много разных небылиц – и о своих родителях, и о том, чем он занимается.
   Неужели здесь, в этом нечистом месте, зло имеет большую силу над ним, чем в Доме Сети и во дворце его отца? А ведь у него были одни добрые намерения относительно Уарды. Она была так прелестна, так очаровательна – точно дитя богов! Возможно, эту белокожую девочку когда-то похитили и она не имела никакого отношения к нечистым.
   Когда царевич вошел во двор, Уарды не было видно, но скоро он услышал ее голос, доносившийся из отворенной двери хижины.
   Она вышла во двор, услышав, что ее собака злобно залаяла.
   Увидев царевича, она испуганно сказала:
   – Ты опять здесь, а ведь я предупреждала тебя, что моя бабка – жена парасхита.
   – Я пришел не к ней, а только к тебе одной, – заявил царевич. – А ты не можешь быть нечистой, теперь я это понял. В пустыне не растут розы.
   – А все-таки я – дочь своего отца, – решительно проговорила Уарда, – и внучка своего бедного погибшего деда. Я действительно принадлежу к этой семье, а те, для кого она слишком дурна, могут не приближаться ко мне.
   При этих словах она хотела уйти в хижину, но Рамери удержал ее за руку и сказал:
   – Почему же ты сердишься! Ведь я пытался спасти тебя и шел к тебе, не думая о том, что ты могла… ну, что ты совершенно не похожа на тех людей, которых называешь своими близкими. Пойми меня правильно: мне было невыносимо знать, что и над тобой, столь же прекрасной и нежной, как белая лилия, тяготеет это ужасное проклятие. Ведь ты нравишься всем, даже Бент-Анат, и мне казалось невозможным…
   – Что я могу принадлежать к нечистым, да? Договаривай, раз начал, – тихо сказала Уарда и опустила глаза. Затем она продолжила, оживившись:
   – Но повторяю тебе, что это проклятие несправедливо, никогда не было на свете человека лучше, чем мой несчастный дед.
   Слезы полились из ее глаз, а Рамери с жаром произнес:
   – Я охотно верю тебе! Как, должно быть, трудно оставаться добрым, ощущая презрение людей, выслушивая их брань. По крайней мере от меня ничего нельзя добиться строгостью, и можно получить желаемое лишь кротостью. Но ведь, разумеется, ко мне и моему семейству люди обязаны относиться с уважением…
   – А к нам с презрением, – прервала его Уарда. – Но я скажу тебе еще кое-что. Если человек сознает свою правоту, то ему совершенно все равно, презирают или уважают его другие. И мы имеем более права гордиться собой, нежели вы, сильные мира сего, – вы ведь частенько сознаетесь себе в том, что вы гораздо хуже, чем вас считают, а мы, наоборот, знаем, что мы несравненно лучше, чем о нас думают.
   – Вот именно такой я представлял тебя! – воскликнул Рамери. – Знай, что существует по крайней мере один человек, признающий и ценящий твои достоинства, – это я! Разве иначе я мог бы постоянно думать о тебе?
   – И я также думала о тебе, – сказала Уарда. – Теперь, когда мне приходится сидеть около больной бабушки, я подумала, как было бы хорошо иметь брата, подобного тебе. Знаешь ли, что я сделала бы в таком случае?
   – Что же?
   – Я купила бы колесницу и лошадей и отправила бы тебя в поход с воинами царя.
   – А разве ты так богата?
   – О да, – отвечала Уарда. – Уже почти час. Ты умеешь читать?
   – Умею.
   – Представь себе, когда я была больна, ко мне из Дома Сети приходил лекарь. Он очень замечательный лекарь, но очень странный. Он часто смотрел на меня такими глазами, словно был пьян, и заикался, когда говорил.
   – Его зовут Небсехт? – спросил царевич.
   – Да, Небсехтом. У него были какие-то странные дела с моим дедом, а когда на нас нападали, он защищал нас вместе с тобой и Пентауром. С тех пор он больше не приходил, правда, я уже чувствую себя гораздо лучше. И вот сегодня, часа два тому назад, вдруг залаяла собака, и пожилой незнакомый человек, подойдя ко мне, заявил, что он – брат Небсехта и что у него хранится много денег, предназначенных мне. Он также дал мне кольцо и сказал, что отдаст мои деньги всякому, кого я пришлю к нему с этим кольцом. Затем он прочитал мне это письмо.
   Рамери взял папирус и стал читать про себя.

   От Небсехта – прекрасной Уарде.
   Небсехт приветствует Уарду и сообщает ей, что он должен тысячу золотых колец ее покойному деду Пинему. Его тело колхиты бальзамируют так же, как и тело знатного вельможи. Своему брату Тете он поручил всегда иметь наготове эту сумму. Уарда может вполне довериться Тете, так как он – честный человек, и обращаться к нему за деньгами, если они ей понадобятся. Лучше всего было бы, если бы она предоставила его брату распоряжаться вместо нее этими деньгами и купить ей дом и пахотную землю. Тогда она сможет переселиться в дом и спокойно жить в нем со своей бабушкой. В течение года ей не следует выходить замуж. Небсехт очень любит Уарду. Если он не посетит ее в течение тридцати месяцев, то пусть она выбирает себе в мужья кого угодно, но не прежде чем показав толмачу царя драгоценную вещь, оставленную ей матерью в наследство.

   – Поразительно! – воскликнул Рамери. – Кто мог ожидать подобного великодушия от странного лекаря, всегда неопрятно одетого! Но что это за драгоценная вещь?
   Уарда приоткрыла платье на груди и показала царевичу сверкающую драгоценность.
   – Это же бесценные камни! Они великолепны! – восхитился Рамери. – А вот тут, в центре, на полуовале из оникса вырезаны какие-то письмена. Я не могу их прочесть, но покажу толмачу царя. Это носила твоя мать?
   – Отец нашел это на ней после ее смерти, – ответила Уарда. – Мою мать привезли в Египет в качестве пленной. Она была такая же белокожая, как и я, но моя мать была немой и не могла сказать, где родилась.
   – Она, должно быть, принадлежала к какому-нибудь знатному роду иноземцев, а происхождение детей определяется по матери! – с оживлением воскликнул Рамери. – Ты царевна, Уарда, как это радует меня, и как сильно я люблю тебя!
   Девушка улыбнулась и сказала:
   – Ну, теперь ты уже можешь не бояться прикоснуться к нечистой.
   – Какая же ты жестокая! – упрекнул ее царевич. – Сказать ли тебе, на что я решился вчера, отчего не мог заснуть в эту ночь и ради чего я и пришел сюда?
   – Ну говори же!
   Рамери вынул из складок своей одежды прелестнейшую белую розу и сказал:
   – Можешь считать это ребячеством, но мне так захотелось собственноручно вплести этот цветок в твои прекрасные волосы. Могу я сделать это?
   – Роза восхитительна! Такой я еще никогда не видела.
   – Ведь она предназначалась для моей гордой царевны! Пожалуйста, позволь мне украсить тебя этим цветком! Твои волосы подобны шелку из Тира, лебединому пуху, золотым лучам звезд!.. Вот так роза будет крепко держаться. Если бы тебя увидели семь Хатор, то стали бы завидовать тебе, ведь ты лучше их всех!
   – Как ты умеешь льстить! – сказала сконфуженная Уарда, глядя в его сверкающие глаза.
   – Ах, Уарда! – воскликнул царевич, прижимая свою руку к сердцу. – Но у меня есть еще одно желание! Послушай, как стучит у меня вот здесь. Мне кажется, я успокоюсь только тогда… Да, Уарда, только если ты позволишь поцеловать тебя – всего один раз!
   Девушка отступила назад и проговорила очень серьезно:
   – Вот теперь я вижу, чего ты от меня хочешь. Старуха Хект знает людей, она предостерегала меня.
   – Кто такая эта Хект и что может она знать обо мне?
   – Она сказала, что наступит время, когда ко мне приблизится мужчина. Его глаза будут искать моих, и если я отвечу на его взгляд, то он захочет коснуться моих губ. А этого я не должна допускать. Если я позволю поцеловать себя, то он завладеет моею душою, унесет ее с собой, и мне придется скитаться без души, подобно тем не имеющим покоя духам, которых изрыгает глубина, уносит ветер, выбрасывает море и не принимает небо. Уходи от меня, мне не хотелось бы отказать тебе в поцелуе, но также и не хочу лишиться души и вечно скитаться без отдыха.
   – А что за человек эта старуха, которая столько тебе всего наговорила? – спросил царевич.
   Уарда не знала, что сказать.
   – Она не может быть хорошей женщиной! – воскликнул Рамери. – Она сказала неправду! Я не хочу отбирать у тебя душу, я хочу, чтобы наши души соединились. Тогда мы станем богаче, а не беднее!
   – Очень хотелось бы мне верить этому, – задумчиво сказала Уарда. – Мне уже приходило в голову нечто подобное. Еще до моей болезни однажды, поздно вечером, я отправилась на берег Нила к пристани, чтобы набрать воды у большого колеса. Тысячи капель скатывались с глиняных сосудов, и в каждой капле отражался полный месяц, а ведь на небе он был только один. Тогда я подумала, что так должно быть и с любовью в нашем сердце. Существует только одна любовь, а ведь мы внушаем ее многим, но она не теряет своей силы. Я подумала о дедушке и бабушке, об отце, о маленьком Шерау, о богах и о Пентауре. Мне бы хотелось уделить часть ее и тебе.
   – Только часть?
   – Ведь она вся отразится в тебе, подобно тому, как месяц целиком отражался в каждой капле воды.
   – Это так и будет! – воскликнул царевич, обнял трепещущую девочку за стройный стан, и две юные души соединились в первом поцелуе.
   – А теперь уходи! – попросила его Уарда.
   – Позволь мне остаться! – стал умолять ее царевич. – Присядь на скамейку перед хижиной. Плетень скрывает нас от проходящих мимо, к тому же долина сейчас пустынна и безлюдна.
   – Мы поступаем нехорошо, – задумчиво произнесла Уарда, – иначе мы не стали бы прятаться.
   – Разве ты считаешь нехорошим то, что совершает жрец в святая святых? – спросил Рамери. – А ведь это также скрыто от взглядов посторонних.
   – Как ты умеешь убеждать! – с улыбкой заметила Уарда. – Это потому что ты умеешь писать, и потому что ты был его учеником.
   – Его, его! – воскликнул Рамери. – Ты имеешь в виду Пентаура! Он всегда был самым любимым из моих учителей, но меня сердит, когда ты таким образом говоришь о нем, как будто он для тебя дороже всех других, в том числе и меня. Ты говоришь, что поэт – тоже одна из тех капель, в которых отражается месяц твоей любви, а я не желаю делиться ни с кем!
   – Что ты такое говоришь! – прервала его Уарда. – Разве ты не почитаешь своих родителей и богов? Я никого не люблю так, как тебя, а то, что я почувствовала, когда ты поцеловал меня, не было сиянием луны, а было горячо, как солнечный жар в полдень. Думая о тебе, я лишилась спокойствия. Знай, что я, по крайней мере раз двадцать выглядывала в дверь и спрашивала себя: «Придет ли мой избавитель, приветливый кудрявый юноша, или он презирает меня, бедную девушку?» Ты здесь, и я счастлива, мое сердце полно ликования! Будь же по-прежнему ласков, или я оттреплю тебя за твои кудри!
   – Так сделай же это! – воскликнул Рамери. – Твои маленькие ручки не могут причинить боль, зато ты можешь огорчить словами. Пентаур мудрее и лучше меня, и ты многим обязана ему, но мне, однако, хотелось бы…
   – Довольно об этом! – прервала его девушка и сделалась серьезною. – Это человек не такой, как другие. Если бы он захотел поцеловать меня, я рассыпалась бы в прах подобно пеплу, выжженному солнцем, стоит только к нему прикоснуться, а его губ я боюсь, точно пасти льва. Ты будешь смеяться, но я все-таки верю в то, что он один из небожителей. Его родной отец рассказывал мне, что с ним свершилось чудо уже на другой день после его рождения. Старая Хект часто посылала меня к садовнику, поручая осведомиться о его сыне. Садовник человек грубый, но добрый. Сначала он встречал меня неласково, но, видя, как мне нравятся его цветы, он полюбил меня и давал мне работу – я делала венки и букеты и относила их покупателям. Когда мы трудились вместе, сплетая цветы один к одному, он всегда рассказывал о своем сыне, о том, какой он красивый, мудрый и добрый. Еще маленьким мальчиком Пентаур сочинял стихи, а читать он выучился сам, без чьей-либо помощи. Это узнал главный жрец Амени и взял его в Дом Сети. Там Пентаур рос всем на удивление. Недавно я проходила со стариком между клумбами. Он по обыкновению говорил о Пентауре и затем, остановившись перед одним дивным высоким кустом с широкими листьями, сказал: «Мой сын уподобляется этому растению, которое выросло здесь, а я сам не знаю, как это случилось. Я посеял семена, купленные в Фивах, а теперь никто не может сказать, что это за растение, да и сам я не знаю. Оно, наверное, родом не из Египта. Разве Пентаур не перерос меня, свою мать, братьев и сестер, подобно тому, как этот куст перерос все другие растения? Мы все костистые и малорослые, а он высок и строен, у нас кожа смуглая, а у него гораздо светлее, наш говор груб, а из его уст слова льются, как музыка. Я повторяю: он дитя богов, которое небожители направили в мой бедный дом. Кто может знать свою судьбу?» Иногда мне случалось видеть Пентаура на празднестве, и я прошу тебя сказать мне, есть ли среди жрецов Дома Сети хоть один, подобный ему внешне и по манере говорить? Я считала его богом, а когда он, спасая мне жизнь, с сверхъестественною силою отражал натиск толпы, разве могу я не считать его высшим существом? И я принимаю его за бога, но смотреть ему прямо в глаза, как тебе, я была бы не в состоянии. Тогда моя кровь не только не потекла бы быстрее, а совсем остановилась бы. Как мне выразить это: к тебе душа стремится неудержимо, а чтобы найти его, она должна была бы воспарить. Ты для меня благоухающий розовый венок, которым я украшаю себя, а он – священное древо Персея, перед которым я преклоняюсь в благоговении!
   Рамери молча выслушал ее и затем сказал:
   – Ведь я еще молод и не успел ничего совершить, но настанет время, когда ты на меня станешь смотреть по-другому, но не как на священное дерево, а как на сикомору, под сенью которой приятно отдохнуть. Я понял: хватит веселиться, и я немедленно расстаюсь с тобою, чтобы заняться серьезными делами. Пентаур человек долга, и я хочу быть таким же. А ты будешь розовым венком, украшающим меня. Мужчины, которых сравнивают с цветами, неприятны мне.
   Царевич поднялся и протянул Уарде правую руку.
   – У тебя крепкая рука, – сказала девушка, – ты станешь замечательным человеком, и рука эта совершит немало великих дел. Посмотри, как мои пальцы покраснели после пожатия. А впрочем, и эти пальцы не совсем бесполезны. Разумеется, они никогда не поднимали тяжестей, но дед часто говорил, что все, за чем я ухаживаю, сразу идет в рост, он считал, что у меня «счастливая рука». Посмотри на прекрасные лилии и на гранатовый куст вон в том уголке. Землю дед наносил сюда с берега Нила, а семена подарил отец Пентаура. Каждый росток, каждый зеленый побег, выглянувший из земли, я оберегала, лелеяла и поливала. Это тяжелый труд, так как я могла носить воду в кружечке. И вот наконец дождалась я и цветов. Возьми этот гранатовый цветок. Он первый расцвел на моем кусте. Какое это чудо! Малюсенький бутон стал удлиняться, округляться, появился красноватый оттенок, и тогда бабушка сказала: «Ну, вот и твое сердечко скоро расцветет и полюбит». Теперь я понимаю, что она имела в виду, и тебе принадлежат оба первых цветка, красный с этого куста и другой, невидимый, но сияющий еще сильнее.
   Рамери прижал гранатовый цветок к своим губам и протянул руку к Уарде, но она отстранилась, так как в дыру в плетне проскользнула какая-то фигура.
   Это был маленький Шерау.
   Его хорошенькое личико пылало от быстрого бега, а дыхание было прерывистым. Какое-то время он напрасно старался произнести хоть одно слово и со страхом смотрел на царевича.
   Уарда заметила, что с мальчиком происходит что-то необычайное, ласково заговорила с ним, и когда он заявил, что хочет говорить с ней наедине, сказала, что Рамери – ее лучший друг и его не надо опасаться.
   – Но ведь это касается не тебя и не меня, – возразил малютка, – а доброго, святого отца Пентаура, который был так ласков ко мне, а тебе спас жизнь.
   – Я дружески расположен к Пентауру, – сказал царевич. – Он может спокойно говорить при мне, не правда ли, Уарда?
   – Так мне ничего не угрожает? – спросил Шерау. – Это хорошо. Ведь я ушел тайком. Старуха Хект может возвратиться каждую минуту, и если она заметит, что я ускользнул, то прибьет меня и не будет кормить.
   – Кто же эта отвратительная Хект? – с негодованием спросил царевич.
   – Об этом Уарда расскажет тебе потом, – торопливо проговорил малютка, – а теперь слушайте. Она привязала меня к моей доске в хижине и закрыла мешком, когда пришел Нему, а потом еще один человек, которого она называла «домоправитель». С ним-то она и говорила про разное. Сперва я не слушал, но потом прозвучало имя Пентаур, я высвободил свою голову и стал прислушиваться. Я понял все. Домоправитель говорил, что Пентаур злой и стоит у него на дороге. Он рассказал, что главный жрец Амени хочет отправить его в каменоломни Хенну, но что это наказание слишком ничтожно! Тогда Хект посоветовала ему, чтобы он тайно приказал командиру судна проплыть мимо Хенну и отвезти Пентаура в Эфиопию, в те ужасные горные копи, про которые она часто рассказывала. Ее отца и братьев замучили там до смерти.
   – Оттуда никто не возвращается! – воскликнул царевич. – Но рассказывай дальше!
   – Остальное я понял только наполовину, она говорила о напитке, который лишает рассудка. О, что мне приходится там видеть и слышать! Я охотно всю жизнь пролежал бы на доске, но теперь мне страшно и хочется поскорее умереть!
   И малютка горько заплакал.
   Уарда, лицо которой помертвело, стала ласково гладить его по голове, а Рамери заявил:
   – Это неслыханно! Кто такой этот домоправитель? Не разобрал ли ты его имени? Подумай хорошенько, мальчик, да перестань плакать! Речь идет о жизни человека! Кто был этот негодяй? Называли они его по имени? Постарайся припомнить!
   Шерау прикусил губу и постарался успокоиться. Слезы перестали течь, и он вдруг воскликнул, запуская ручонку за пазуху:
   – Погодите, может быть, вы узнаете его: я его сделал!
   – Что это значит? – спросил царевич.
   – Я сделал его! – повторил маленький художник, осторожно вынимая из-за пазухи какой-то комок, завернутый в тряпочку. – Мне сбоку хорошо была видна его голова, а глина лежала около меня. Когда у меня неспокойно на сердце, то я непременно должен что-нибудь лепить, а в этот раз я очень быстро сделал его голову. Так как мне показалось, что она удалась, я спрятал ее, чтобы показать учителю, когда старухи Хект не будет дома.
   Произнося эти слова, малютка дрожащими пальцами снял тряпочку с портрета и подал его Уарде.
   – Это Ани! – воскликнул царевич. – Это он и никто иной! Кто бы мог подумать! Чем ему не угодил Пентаур, что замыслил жрец?
   Он на минуту задумался, потом хлопнул себя рукою по лбу и воскликнул с запальчивостью:
   – Как же я глуп! Как ребенок! Все мне ясно! Я знаю все! Ани сватался за Бент-Анат, а она… С тех пор как я полюбил тебя, Уарда, я понял, что происходит с моей сестрой! Хватит обманывать! Я скажу тебе всю правду. Я не писец Бент-Анат, я – ее брат, родной сын Рамсеса. Не закрывай лицо руками, Уарда, ведь если бы я даже не увидел драгоценной вещицы, принадлежавшей твоей матери, и если б я был не царевич, а сам Гор, сын Исиды, то и тогда полюбил бы тебя и ни за что не отказался бы от тебя. Но теперь не время выяснять отношения. Я докажу тебе, что я уже не мальчик, а мужчина. И знай: речь идет о спасении Пентаура. Прощай, Уарда, и вспоминай обо мне!
   Он бросился со двора, но Шерау удержал его, ухватив за платье, и сказал застенчиво:
   – Ты сказал, что ты – сын Рамсеса. Старуха Хект говорила и о царе со своим гостем. Она сравнивала его с нашим слабеющим ястребом.
   – Вскоре этот подлец почувствует на себе когти царского орла! – воскликнул царевич. – Еще раз прощай!
   Он подал Уарде руку, к которой она пламенно прижалась губами, но он, отдернув ее, поцеловал девушку в лоб и исчез.
   Молча и сильно побледнев, глядела она ему вслед. Она видела, как он промчался мимо какого-то человека, и, узнав в том отца, поспешила ему навстречу. Воин пришел проститься с дочерью: он должен был сопровождать арестантов.
   – В Хенну? – спросила Уарда.
   – Нет, на север, – ответил рыжебородый.
   Тогда дочь рассказала ему все, что слышала, и спросила, сможет ли он помочь жрецу, который спас ей жизнь.
   – Ах, если б были у меня деньги! Как они теперь необходимы! – в задумчивости пробормотал воин.
   – Да ведь они есть у нас! – воскликнула Уарда и рассказала ему о подарке Небсехта. Затем она попросила отца: – Перевези меня через Нил, и через два часа у тебя в руках будет столько, сколько нужно, чтобы считаться богатым человеком [165 - В Египте женщины могли свободно распоряжаться своим состоянием. Например, в одном папирусе упоминается о договоре, заключенном между дочерью должника и сыном заимодавца. Оба принадлежали к тем же слоям общества, что и Уарда: Арзиезис был сыном колхита из Фив, а Асклепиас – женой или служанкой мужчины, занимающегося погребением мертвецов.]. Но нет, я ведь не могу оставить больную бабушку! Возьми это кольцо и помни: они наказывают Пентаура за то, что он осмелился защищать нас.
   – Это я понял, – сказал воин. – У меня только одна жизнь, но я охотно пожертвую ею для спасения молодого жреца. Я не силен в придумывании разных планов, но сейчас я знаю, что делать, и если это у меня получится, ему не нужно будет отправляться на золотые копи. Я оставлю здесь кувшин с вином, а мне дай глоток воды. Я должен быть совершенно трезвым.
   – Вот тебе вода, но я добавлю туда немного вина! Ты успеешь вернуться и рассказать мне все?
   – Это невозможно, в полночь мы отправляемся в путь, но если кто-нибудь вернет тебе кольцо, это будет означать, что мой замысел удался.
   Уарда вошла в хижину, отец последовал за нею. Он попрощался с больной матерью и с дочерью и, когда они вышли во двор, сказал:
   – До моего возвращения вы можете прожить тем, что подарила вам царевна, а мне будет достаточно половины того, что мы получили от Небсехта. Но куда же девался твой гранатовый цветок?
   – Я сорвала его и спрятала в надежном месте.
   – Странные создания эти женщины! – пробормотал бородач, нежно поцеловал свою дочь в лоб и стал спускаться к Нилу.
   Между тем царевич Рамери уже успел узнать в гавани некрополя – оттуда по ночам увозили арестантов, – где стоит на якоре судно, которое должно отплыть в Хенну. Затем он переплыл в лодке через Нил и поспешил к Бент-Анат. И она, и Неферт были необычайно взволнованны – преданный Рамсесу распорядитель церемоний узнал от людей из окружения Ани, тоже верных царю, что наместник велел задержать в Фивах все письма, адресованные в Сирию, не исключая писем царских детей.
   Преданный Рамсесу придворный, подбадриваемый распорядителем церемоний, сообщил Бент-Анат много такого, что уже не допускало сомнений относительно честолюбивых планов ее дяди. Ее также просили остерегаться Неферт, мать которой была доверенным лицом и советчицей наместника.
   Бент-Анат улыбнулась, выслушав это предупреждение, и немедленно отправила посланца к Ани – она сообщала ему, что готова следовать на богомолье к Изумрудной Хатор и в ее святилище подвергнуться обряду очищения.
   Она намеревалась послать оттуда гонцов к своему отцу и, если он позволит, отправиться в его лагерь.
   Об этом плане она сообщила подруге, а Неферт считала, что хорош любой путь, который мог привести ее к мужу.
   Рамери немедленно рассказали все, чего он еще не знал, он же, со своей стороны, сообщил, что стало известно ему, и намекнул Бент-Анат на то, что он догадывается, какова тайна ее сердца. Еще недавно беззаботный юноша теперь был так серьезен и преисполнен такого достоинства, что Бент-Анат подумала: «Вероятно, опасность, угрожающая нашей семье, внезапно превратила мальчика в мужчину».
   Она не стала отговаривать его от задуманного. Рамери собирался после захода солнца отправиться в Кефт [166 - Нынешний Кифт на Ниле.] на резвых лошадях в сопровождении одного верного слуги, а оттуда домчаться по пустыне до Тростникового моря, нанять финикийский корабль и плыть на нем в Аилу. Потом он собирался перевалить через скалистые горы Синайского полуострова и как можно быстрее догнать египетское войско и уведомить отца о преступном замысле Ани.
   Бент-Анат было поручено при помощи верного распорядителя церемоний спасти Пентаура.
   В деньгах не было недостатка, так как и казначей был предан царевне. Главной задачей было уговорить кормчего корабля пристать к берегу в Хенну. Там поэту не грозило самое худшее. В то же время следовало отправить верного посланца с письмом к правителю Хенну. В этом письме именем Рамсеса приказывалось задерживать каждый корабль, проходящий ночью через пролив Хенну, и не допускать, чтобы арестанты, приговоренные к работам в тамошние каменоломни, были увезены в Эфиопию.
   Рамери простился с женщинами, и ему удалось незаметно выбраться из Фив.
   Бент-Анат отправилась в молельню, преклонила колени и молилась своей покойной матери, богине Хатор и богам-покровителям своего семейства, пока возвратившийся распорядитель церемоний не сообщил ей, что он уговорил кормчего корабля пристать к берегу в Хенну и утаить от Ани, что его план был раскрыт.
   Дочь царя испытала неимоверное облегчение – она уже решилась в случае неудачных переговоров верного слуги отправиться в некрополь, задержать отплытие корабля, а в крайнем случае обратиться с воззванием к народу и поднять преданных ей людей против Ани.
   На другое утро госпожа Катути попросила у царевны разрешения переговорить со своей дочерью. Бент-Анат не хотела видеть вдову и не вышла к ней, тем не менее попытка вдовы отговорить дочь от путешествия вместе с царевной не удалась.
   Охваченная негодованием и беспокойством, Катути поспешила к наместнику и попросила его удержать Неферт силой, но Ани не захотел поднимать шум, опасаясь, что Бент-Анат заподозрит его в вероломстве.
   – Не беспокойся, – сказал он Катути. – Я посылаю с женщинами верную мне охрану, мои люди задержат их у Изумрудной Хатор, пока здесь все не будет решено. Тогда ты сможешь отдать Неферт этому грубияну Паакеру, если пожелаешь еще видеть его своим зятем после всего, что стало мне известно. Что касается меня, то, может быть, я еще заставлю свою гордую племянницу устремить свои взоры не вниз, а вверх. Пусть я стану ее второй любовью, но ведь и она тоже не первая моя страсть.
   На следующий день женщины двинулись в путь.
   Жрецы храма Амона в Фивах во главе со стариком Бэк-эн-Хонсу сопровождали их до пристани. Из толпы с берега выкрикивали имя Бент-Анат. Ее благословляли, желали счастливого пути, но также раздавались и насмешливые замечания.
   За нильским судном путешественниц следовали еще два с воинами, которые сопровождали женщин «для их охраны».
   Южный ветер надувал паруса и быстро гнал суда вниз по течению. Царевна задумчиво смотрела то на дворец своих предков, то на храмы и гробницы некрополя. Наконец исчезли из вида уже и колоссы Аменхотепа, и последние дома Фив. Девушка тяжело вздохнула, и слезы заструились по ее щекам. Ей казалось, что она обращается в бегство после проигранного сражения, но она все-таки не теряла мужества и надеялась на будущие победы.
   Повернувшись, чтобы спуститься в каюту, она увидала закутанную в покрывало девушку. Подойдя ближе, та открыла свое лицо.
   – Прости меня, царевна, я Уарда, это меня ты изранила своей колесницей, и это ко мне ты была так добра. Моя бабушка внезапно умерла, и я осталась совсем одна. Я пробралась на твой корабль вместе с твоими служанками. Я хочу следовать за тобою и делать все, что ты прикажешь. Только не прогоняй меня!
   – Оставайся, милое дитя, – сказала царевна, кладя руку на ее голову.
   Пораженная необычайною привлекательностью девушки, Бент-Анат вспомнила о своем брате и о его желании украсить розой сверкающие золотом волосы Уарды.

IV

   Два месяца прошло со времени отъезда Бент-Анат из Фив и ареста Пентаура.
   В западной части Синайского полуострова по долине, называемой Ант-Баба, тянулась вереница вьючных животных и людей.
   Несмотря на то что наступила зима, палящие лучи полуденного солнца жгли землю, раскаляли гранитные скалы.
   В начале и в конце каравана шли отряды ливийских солдат. Каждый воин был вооружен кинжалом, боевой секирой, щитом и копьем и готов был в любую минуту применить их для своей защиты. Конвоируемые воинами люди были каторжники из копей Мафката, которых гнали с берега Тростникового моря. Туда они должны были доставлять добытое в рудниках, а прибывшие из Египта припасы переправлять в принадлежавшие рудникам склады.
   Эти люди шли, согнувшись под тяжелой поклажей, едва переводя дух.
   У каждого каторжанина на ногах была медная цепь, охватывавшая щиколотки; разорванные лохмотья, обвязанные вокруг бедер, служили единственным прикрытием нагих тел несчастных. Изнемогая под тяжестью навьюченных на них мешков, каторжники тупо смотрели себе под ноги. Если кто-то из них готов был упасть, то его ободряла плеть одного из всадников, сопровождавших караван.
   Никто не произносил ни слова, ни арестанты, ни их стражи, и даже те, которых били, не кричали – настолько у всех пересохло в горле. В сердцах конвоиров было столь же трудно найти даже намек на сострадание, как невозможно было отыскать зеленую травку на придорожных скалах.
   Эта печальная процессия двигалась вперед, подобно сонму призраков, лишь иногда тихий стон вырывался из груди кого-нибудь из страдальцев. На песчаной дороге не слышны были шаги путников, идущих босиком, горы не давали тени, солнечный свет причинял мучения, все кругом казалось несовместимым с жизнью. Ни букашки, ни чахлого кустика не было видно на безжизненных серовато-коричневых просторах. Накануне в полдень партия арестантов вышла с грузом из гавани. В течение двух часов они шли по берегу Тростникового моря [167 - Красное море (на еврейском и коптском Тростниковое море) имеет сине-зеленый цвет. В древности оно было названо Красным либо благодаря берегам красноватого цвета, либо благодаря жившим вокруг него эритрейцам, – по-гречески «красным». На одной древней стеле оно названо «водами красной земли».], переливавшегося всеми оттенками синего и зеленого цвета, затем преодолели невысокий перевал и пошли по узкой долине. У входа в горное ущелье, которое вело к копям, был устроен ночлег. Надсмотрщики и воины развели костры, расположились группами вокруг них под защитою скального выступа и стали укладываться спать. Арестанты улеглись прямо на землю, ничем не прикрытые, и стали трястись от холода, когда сильная ночная стужа внезапно сменила палящий зной дня.
   Утром, перед тем как тронуться в путь, каторжники получили большие порции чечевичной похлебки и куски черствых лепешек, а воды каждому досталось по нескольку глотков. Наконец процессия двинулась через горное ущелье, стены которого все больше и больше раскалялись. Ущелье представляло собой череду каменных котловин. Все они, казалось, заканчивались тупиком, однако каждый раз открывался проход в новую котловину, и так до бесконечности, подобно страданиям арестантов.
   Скалистые склоны имели такой вид, как будто их сложили из обтесанных четырехугольных камней, и один из каторжников, но только один, внимательно вглядывался в эти странные нагромождения, созданные природой.
   Этот человек был сильнее, чем его товарищи, и тяжесть ноши была для него не так ощутима.
   – Не выходи из ряда, Гуни! – прикрикнул на него один из надсмотрщиков.
   Тот, к которому относились эти слова, подошел к шедшему рядом лекарю Небсехту, задыхавшемуся от изнеможения. Самым сильным каторжником был Пентаур, внесенный на руднике в список под именем Гуни, на это имя он теперь и отзывался.
   Каторжники двинулись дальше. Скалы становились все более отвесными. Тропа, круто поднимавшаяся в гору, была усыпана обломками красных и черных камней, такими мелкими, как будто их дробили руки человека.
   Наконец открылась новая котловина, из которой уже не было выхода.
   – Разгрузите ослов! – крикнул начальник колонны. Затем, обратившись к стражникам, приказал им отдать часть груза каторжникам.
   Из последних сил эти люди, нагруженные неподъемными вьюками, взбирались по крутой, едва заметной горной тропинке.
   Человек, шедший впереди Пентаура, худощавый старик, упал посреди склона вместе со своей ношей, и один из надсмотрщиков, который на узкой тропинке не мог обойти носильщиков, начал бросать в него камни, чтобы заставить подняться.
   Старик жалобно кричал, а Пентаур вспомнил о парасхите, павшем под ударами толпы, о том, как вступил с ней в схватку, о Бент-Анат. Сострадание к старику словно прибавило ему сил. Он решительно снял мешки с плеч старика, взвалил их к себе на спину и помог подняться упавшему. В конце концов и люди, и животные благополучно перебрались через гору.
   Кровь стучала в висках Пентаура, он едва переводил дух, и ужас охватил его, когда он с вершины горы бросил взгляд назад, в котловину, находившуюся глубоко внизу, окруженную остроконечными скалами – белыми, серыми, бурыми, кроваво-красными и черными.
   Он вспомнил о священном озере богини Мут в Фивах, вокруг которого были установлены на пьедесталах из черного базальта сотни статуй богини с львиною головою. Скалы, окружавшие эту долину, внезапно показались ему похожими на эти статуи, они стали как будто шевелиться и открывать свои пасти. Сквозь сильный шум в ушах Пентауру слышался львиный рев, а двойная ноша, слишком тяжелая даже для него, вызывала такое ощущение, как будто чудовища сжимали его в своих объятиях.
   Однако он все-таки дошел.
   Каторжники сбросили с плеч мешки и отдыхали, Пентаур машинально сделал то же самое. Его дыхание стало успокаиваться, видения исчезли, зрение и слух пришли в порядок, а мозг вновь получил способность мыслить. Старик и лекарь Небсехт лежали рядом.
   Старик разглаживал рукою сильно вздувшиеся жилы на шее, призывая на своего спасителя благословение всех богов, но начальник колонны, проходя мимо отдыхавших, прервал старика, заявив:
   – Ты втрое сильнее других, Гуни, и мы впредь станем навьючивать на тебя ношу потяжелее.
   – Поистине, милосердные боги и благочестивые молитвы наградили за доброе дело! – проговорил Небсехт.
   – Я уже достаточно вознагражден, – сказал Пентаур, приветливо глядя на друга. – Однако ты, вечный насмешник, сильно побледнел. Как ты себя чувствуешь?
   – Я ощущаю то же самое, что и те ослы: мои колени дрожат, как и у них, и я желаю того же, чего и они, то есть лежать в прохладном стойле.
   – Раз ты способен думать, – с улыбкою заметил Пентаур, – значит, все не так плохо.
   – Мне даже явилась мудрая мысль в то время, как ты впивался взглядом в пространство перед собой. Жрецы учат, что разум есть светлое дыхание вечного мирового духа, а наша душа – одна из форм части материи, которая называется человеком. Я искал дух сперва в сердце, а потом в мозгу, теперь же я знаю, что он обитает в руках и ногах, так как, когда они отказываются двигаться от изнеможения, я лишаюсь способности мыслить. Я слишком ленив, чтобы приводить какие-либо другие доказательства, но в дальнейшем постараюсь с большим уважением относиться к своим ногам.
   – А вы опять бранитесь? Эй, люди, поднимайтесь! – закричал надсмотрщик.
   Усталые каторжники стали медленно вставать, животных вновь навьючили, и, шатаясь, процессия побрела дальше, чтобы до захода солнца дойти до копей.
   Колонна каторжников направлялась в широкую долину, раскинувшуюся между двумя высокими горными отрогами. Египтяне называли ее Та-Мафка, а ивриты – Дофка. Скалы южной гряды были из темного гранита, а на севере, там, где находились бирюзовые копи, склоны были из красного песчаника. Дальше, в долине, примыкающей к этой, были медные рудники. Посредине большой долины возвышался холм, опоясанный стеною. На холме, в нижней его части, были сооружены маленькие каменные хижины для стражи, надсмотрщиков и заключенных. Сначала они были без крыш, но так как вследствие ночных заморозков было много случаев заболевания и смертности среди рабочих, то хижины кое-как прикрыли пальмовыми ветвями, принесенными из находившегося неподалеку Амалекитского оазиса.
   На вершине холма, открытой для всех ветров, находились плавильные печи и помещение, в котором изготавливали зеленое стекло, которое пускалось в продажу под названием «мафкат», то есть изумруд. А настоящие изумруды добывали южнее, у западного берега Тростникового моря. Эти камни очень ценились в Египте.
   Небсехт и Пентаур уже более месяца трудились в долине Мафкат, а Пентаур все еще не мог понять, каким образом он вместо каменоломен Хенну попал сюда, да еще вместе с Небсехтом.
   Не вызывало никаких сомнений, что это устроил отец Уарды. Поэт был убежден, что суровый, но честный воин, находившийся здесь же в качестве стражника, сделал это из лучших побуждений, правда, говорили они только один раз после того, как покинули Фивы.
   Сын парасхита подошел к нему в первую же ночь путешествия и шепнул:
   – Я забочусь о тебе! Здесь и лекарь Небсехт. Старайтесь показывать, что вы враждуете, если не хотите, чтобы вас разлучили.
   Пентаур передал другу этот разговор с воином, и лекарь следовал ему по-своему.
   Небсехту доставляло тайное удовольствие видеть, как жизнь опровергала веру Пентаура в справедливость и милосердие богов, управляющих судьбой человека, и чем тяжелее приходилось им обоим, тем более горькие насмешки звучали из уст мирного исследователя в адрес своего друга.
   Он любил Пентаура, так как поэт обладал ключом к двери в прекрасный мир, недоступный для человека его натуры. Однако ему было легко, видя, что за ними наблюдают, играть свою роль и осыпать поэта словами, которые погонщики считали бессмысленными, косноязычием, что вызывало у них смех.
   «Подвергнувшаяся побоям оболочка божественного самосознания», «избитый поборник справедливости», «чудотворец, желающий превратить худший из миров в самый лучший», «восторгающийся прекрасным цветом своих синяков». Такие и подобные им «бранные» выражения, понятные только двоим ссорившимся, он повторял часто, внося различные изменения. Пентаур отвечал ему весьма метко и даже остроумно, но его слова также были непонятны непосвященным.
   Нередко их перебранка переходила в настоящие диспуты, вдвойне полезные, во-первых, потому что ум спорящих, привыкший к серьезным размышлениям, находил себе пищу, несмотря на отупляющую каторжную работу, а во-вторых, потому что слушавшие эти диспуты считали приятелей настоящими врагами.
   Они оба спали в одном дворе и могли иногда тайком поговорить друг с другом. Днем Небсехт работал в бирюзовых копях, а Пентаур – в медных рудниках.
   Для лекаря, как более слабого физически, было самым подходящим занятием добывание драгоценного камня из песчаника, а сильного Пентаура отправляли на тяжелую работу крушить гранит.
   Надсмотрщики часто с удивлением смотрели на могучего юношу, когда его сильные удары беспрерывно сыпались на каменные глыбы.
   Никому не приходило в голову, что в уме поэта в эти минуты возникали величественные образы, а в его ушах раздавались сладчайшие звуки.
   Его возбужденное воображение рисовало образ Бент-Анат. Он видел ее в окружении врагов, и, разбивая глыбы, он воображал, что уничтожает этих врагов – всех до единого. Очень часто посреди работы бросал он свою кирку, вскидывал руки к небу, затем с громким стоном опускал их и вытирал пот, струившийся по лицу.
   Надсмотрщики не знали, как им относиться к этому сильному юноше, приветливому и доброму, как дитя, но уже попавшему под влияние злого духа, который овладевал большинством каторжников.
   Он сам для себя стал загадкою с той самой ночи, когда перед хижиной парасхита в нем возникло желание борьбы. Ведь он, сын садовника, был воспитан в Доме Сети мирным человеком.
   Утомленные стражники отдыхали, только перед домом начальника рудников еще горел костер, и вокруг него расположились надсмотрщики и младшие командиры.
   – Ну, теперь отставьте кружки в сторону, – сказал начальник. – Будем держать совет. Вчера я по приказанию наместника должен был отправить половину стражников в Пелусий. Он нуждается в воинах, но и нас стало так мало, что, если бы об этом проведали заключенные, они могли бы поднять бунт и справиться с нами и без помощи оружия. Ведь камней здесь довольно, а днем им выдают кирки и молоты. Хуже всего обстоит дело в медных копях. Ивриты – народ строптивый, их следует держать в строгости. Вы знаете: страх мне не свойствен, но одно меня очень беспокоит. Здесь, в этом костре, сгорают наши последние угли, а плавильные печи должны работать без перерыва. Завтра отправим людей в Рафидим [168 - Оазис Фиран у подножия горы Хорив, у которой евреи одержали победу над амалекитянами. Исход, 17: 8.], пусть требуют у амалекитян уголь. Они должны нам еще сто нош. Нагрузите каторжников медью, чтобы от усталости они не думали ни о чем крамольном, к тому же следует задобрить жителей оазиса. Давайте решим, как нам поступить, чтобы получить необходимое, не слишком ослабляя здесь охрану.
   После продолжительных обсуждений было решено отправлять каторжан небольшими партиями в сопровождении нескольких воинов, но ежедневно. Они будут доставлять количество угля, необходимое на один день. Самые опасные из заключенных, скованные попарно, будут переносить уголь. Начальник обратил внимание на то, что два скованные вместе силача, действуя заодно, могут стать слишком опасными.
   – Ну, так соединим сильного со слабым! – предложил учетчик, которого называли «писцом меди». – А по возможности старайтесь сковывать попарно тех, кто враждует друг с другом.
   – Как, например, силача Гуни с задиристым воробьем, заикой Небсехтом! – воскликнул один из младших командиров.
   – Это подходящий вариант, – со смехом сказал писец.
   Сперва с шутками, а потом уже серьезно, были выбраны еще три пары. Отца Уарды также определили сопровождать каторжников.
   На следующее утро Небсехта и Пентаура сковали медною цепью, и, когда солнце достигло зенита, четыре пары заключенных, нагруженных тяжелыми медными полосами, отправились в сопровождении шести воинов, главным над которыми был сын парасхита, в оазис амалекитян за топливом для плавильных печей.
   У Алуса они сделали привал и затем продолжили путь между голыми, все выше и выше вздымавшимися серовато-зелеными и коричневыми скалами из порфирита.
   Солнце почти село, когда они прошли мимо небольшого святилища Изумрудной Хатор. Тут им навстречу, щебеча, вылетело несколько серых и черных птиц, и Пентаур обрадовался, увидев их, ведь он давно не видел птиц и не слышал их голосов! А Небсехт заметил:
   – Раз есть птицы, значит, мы приближаемся к воде!
   Вскоре появилась и первая пальма. Затем послышалось журчание ручья, и этот негромкий звук подействовал на души путников подобно каплям дождя, упавшим на засыхающую траву.
   Левее возле воды расположился широким полукругом отряд египетских воинов, в центре полукруга стояли три большие палатки из дорогой затканной золотом материи с голубыми и красными полосами.
   Обитателей этих палаток видно не было, но когда каторжники проходили мимо них и стражники поприветствовали часовых, из палатки вышла девушка в длинной одежде, какую носили египтянки, и стала вглядываться в лица заключенных.
   Пентаур отшатнулся, точно увидел привидение, а у Небсехта вырвался громкий возглас удивления.
   В то же мгновение надсмотрщик хлестнул плетью по плечам обоих и воскликнул со смехом:
   – Вы можете сколько угодно ругаться, но рукам воли не давать!
   Затем, обернувшись к одному из товарищей, спросил:
   – Видел ли ты красивую девушку перед палаткой?
   – А какое нам до нее дело! – бросил тот. – Она одна из свиты царевны, уже в течение трех недель молящейся в храме Изумрудной Хатор.
   – Вероятно, она совершила тяжкий грех, – заметил первый из говоривших. – Если бы это случилось с кем-нибудь из нас, то, наверное, его заставили бы сгребать лопатою песок или толочь краски, а вот она живет в золотой палатке. А где рыжебородый?
   Отец Уарды немного отстал, потому что девушка сделала ему знак, и они смогли обменяться несколькими словами.
   – А, так ты заглядываешься на женщин? – обратился к нему один из надсмотрщиков, когда он снова присоединился к своим.
   – Это прислужница царевны, – не без смущения пояснил воин. – Она просит, чтобы мы завтра взяли от нее письмо к писцу меди, а если мы остановимся на отдых недалеко от палаток, она обещала прислать нам вина.
   – Каков рыжебородый! – воскликнул надсмотрщик. – Он чует выпивку, точно лисица гусей. Остановимся здесь. Ведь никогда нельзя знать, как примут нас эти ментиу, а начальник приказал расположиться на отдых за границами оазиса. Эй, вы! Поклажу на землю! Здесь есть свежая вода, и, пожалуй, вам достанутся сегодня несколько фиников и сладкая манна к сухим лепешкам. Но только сидите смирно и не ссорьтесь, эй, вы, боевые петухи, Гуни и Небсехт!

   Путешествие Бент-Анат к храму Изумрудной Хатор было весьма продолжительным. До Кефта она со своими спутниками плыла по Нилу, а оттуда они двинулись по пустыне, совершая небольшие переходы. В портовом городе, населенном преимущественно финикийцами, они целую неделю ждали судна, которое затем доставило их в рыбацкую деревушку Фарон. Оттуда караван перевалил через горный хребет к оазису, в северной части которого находилось святилище Изумрудной Хатор.
   Старые жрецы, правившие службу перед изображением богини, почтительно приняли дочь Рамсеса. Изо дня в день они совершали церемонию очищения, используя чистую прохладную воду горного ручья, дающую жизнь всей растительности, различные курения, благочестивые изречения и разные обряды. Наконец богиня была удовлетворена, и Бент-Анат вскоре собиралась отправиться на север, к своему отцу, но командир сопровождавших ее охранников, седой эфиопский военачальник, сыновей которого наместник удостоил высоких воинских званий, объявил распорядителю церемоний, что ему приказано удерживать царевну в оазисе, пока наместник не разрешит ей отправиться в путь.
   Все надежды Бент-Анат теперь возлагала на отца, который в любой момент мог явиться к ней на помощь, если только с ее братом Рамери не случилось никакого несчастья. Но ожидания ее пока были напрасны.
   Положение женщин было весьма тягостным, они чувствовали, что их заманили в западню и что они находятся в плену. Ко всему этому добавилась еще одна неприятность: сопровождавшие их эфиопы оскорбили жителей оазиса, и теперь ежедневно у них на глазах происходили ссоры, которые в последние дни имели и кровавую развязку.
   Душа Бент-Анат истомилась. Могучие крылья, которые позволяли ей высоко парить над всеми, ощущать царственную гордость и ясность духа, были точно подломлены, и она чувствовала, что полюбила один раз так, как не сможет полюбить уже более никогда. Она, всегда умевшая отделять действительность от мечты, теперь понимала, что лучшая часть ее «я» отдана ускользающему призраку. Пентаур являлся к ней, как живой, его образ обретал все более и более четкие очертания, самого же поэта она считала умершим. Из Египта было получено только одно письмо – от Катути к Неферт, в нем говорилось, что снова подтвердилась неверность Мены – он действительно взял в свою палатку пленную царевну. Далее в письме вдовы было сказано, что приговоренный к каторжным работам поэт Пентаур так и не попал в каменоломни и, по всей вероятности, умер по дороге.
   Неферт и после этого продолжала непоколебимо верить в безгрешность своего мужа, в то, что он сохранил верность и любовь к ней, и все ее существо, объятое великою и чистою страстью, рвалось к нему, несмотря на опасность и тяготы существования.
   Она как будто поменялась ролью с Бент-Анат.
   Не теряя надежды, она постоянно, каждый день, повторяла, что от царя придет помощь. Еще она надеялась, что если Мена узнает от Рамери о ее пребывании здесь с Бент-Анат, то он сам явится за ней, как только сможет.
   Часто Неферт думала о том, как разместятся обитатели палатки и кто будет скрашивать Бент-Анат длинные дни и вечера, когда Мена заберет ее к себе, в каком месте оазиса лучше всего разбить его палатку, и так далее, в том же духе. Она считала, что Уарда могла бы занять ее место возле Бент-Анат. Эта девочка стала очень развитой за время их путешествия. Все подаренные царевной прекрасные одежды она носила так, будто других нарядов никогда у нее не было. Она умела внимательно слушать, вовремя удалиться, а если к ней обращались с вопросом, то отвечала к месту и с почтением. Уже один ее серебристый смех мог развлечь и утешить Бент-Анат.
   Две подруги охотно слушали пение Уарды, хотя те немногие песни, которые знала девушка, были все как одна грустные. Она научилась им у старой Хект, которая иногда, когда опускался вечер, играла на лютне, а узнав, что Уарда легко запоминает мелодию, исправляла ее ошибки и давала советы… «Ведь она когда-нибудь окажется в моих руках, – думала колдунья, – и чем лучше она станет петь, тем дороже заплатят за нее».
   Бент-Анат пыталась учить Уарду читать, но грамота плохо давалась юной ученице, несмотря на все ее старания. Однако царевна не оставляла занятия с нею. Бездействие, на которое Бент-Анат была обречена здесь, у подножия гигантской священной горы, на вершину которой она часто с ужасом и тоскою устремляла свой взор, тяготило ее. Но еще сильнее ее мучило ощущение того, что в глубине ее души происходит именно то, от чего она хотела бы избавиться. Уарда знала причину такого состояния своей госпожи и поэтому боготворила ее как святую. Нередко она рассказывала то, что знала о Пентауре и его отце, но царевна не догадывалась, что она знает про ее любовь.
   Когда каторжников вели мимо палатки Бент-Анат, царевна сидела с Неферт в ее глубине. Они говорили, как и всегда в сумерках, об отце Бент-Анат, его колесничем Мене, о Рамери и Пентауре.
   – Он жив, – сказала Неферт, – ведь моя мать писала, что так никто и не знает, куда он пропал. Если он бежал, то, наверное, постарается добраться до царского лагеря, а когда и мы попадем туда, вы, наконец, встретитесь.
   Царевна печально глядела в землю.
   Неферт, посмотрев на нее с любовью, спросила:
   – А разное происхождение не станет препятствием между тобой и твоим избранником?
   – Того, кому я отдам свою руку, – с уверенностью проговорила Бент-Анат, – я сделаю знатным, но, если бы я даже могла превратить Пентаура во властителя всего мира, он все-таки был бы выше и лучше меня.
   – А твой отец? – нерешительно спросила Неферт.
   – Он – мой друг, и он поймет меня. Он узнает все, как только мы встретимся с ним. Я знаю его и как отца, и как царя – у него большое сердце.
   Обе замолчали, затем Бент-Анат сказала:
   – Пожалуйста, прикажи зажечь огонь, я хочу закончить рукоделие.
   Жена Мены встала, подошла к выходу из палатки и столкнулась с Уардой, которая, схватив Неферт за руку, молча вывела ее наружу.
   – Что с тобою, девочка, ты вся дрожишь? – насторожилась Неферт.
   – Мой отец здесь, – быстро проговорила Уарда. – Он охраняет каторжников из копей Мафката. Они скованы цепью по двое, и один из них – не пугайся! – один из них – поэт Пентаур. Я уже два раза виделась с моим отцом и разговаривала с ним, когда он приходил сюда с другими каторжниками. Ради богов, не торопись и слушай дальше. Сегодня Пентауру должны помочь бежать, но Бент-Анат пока не должна ничего знать об этом, потому что, если план не удастся…
   – Дитя, девочка! – прервала ее Неферт. – Как я могу помочь тебе?
   – Прикажи домоправителю дать надсмотрщикам мех вина от имени царевны и возьми из дорожной аптечки [169 - Такая аптечка, относящаяся к значительно более давним временам, чем описываемая эпоха Рамсеса II, хранится в Берлинском музее.] Бент-Анат сосуд с лекарством от бессонницы, которое она так и не стала принимать, несмотря на твои просьбы. Я подожду здесь. Неси быстрей, я знаю, что с ним надо делать!
   Неферт тотчас же позвала домоправителя и приказала ему следовать за Уардой, взяв с собой мех с вином, потом возвратилась к царевне и открыла ларец со снадобьями.
   – Что тебе нужно? – спросила Бент-Анат.
   – Лекарство от сердцебиения, – ответила Неферт.
   Она потихоньку взяла нужный сосуд, а через минуту он уже находился в руке Уарды.
   Девочка попросила домоправителя открыть мех и позволить ей попробовать вино. Делая вид, что пьет, она вылила туда все сонное зелье и затем приказала доставить подарок Бент-Анат томимым жаждою надсмотрщикам. После этого она направилась к кухонной палатке и нашла перед нею молодого амалекитянина, сидевшего на земле вместе с прислужницами царевны. Едва завидев девушку, он вскочил, а когда она подошла, сказал:
   – Я принес сегодня четыре прекрасные куропатки, я их сам убил, а для тебя у меня есть бирюза, которую мой брат нашел в скалах. Она приносит счастье и полезна для глаз, дает победу над врагами и отгоняет дурные сны.
   – Благодарю, – сказала Уарда и, принимая небесно-голубого цвета камень, взяла руку юноши в свою и быстро повлекла его за собой в темноту. – Послушай, Салих! – проговорила она тихо, когда они отошли подальше. – Ты хороший мальчик, и прислужницы рассказали мне, будто ты говорил, что я – звезда, спустившаяся на землю, чтобы превратиться в женщину. Такие вещи говорят только про того, кого любят, а дружеское расположение ко мне ты ежедневно доказываешь, даря мне цветы, когда приносишь домоправителю дичь, убитую твоим отцом. Скажи мне теперь, можешь ли ты оказать великую услугу, но не только мне, а и царевне? Да? Охотно? Я это знала! Теперь слушай. Друга царевны Бент-Анат, который придет сюда этой ночью, надо укрыть от преследователей на один, а возможно и на несколько дней. Может ли он, вернее они, так как их, пожалуй, будет двое, найти приют и защиту в доме твоего отца, стоящем, как я слышала, высоко на склоне священной горы?
   – Тот, кого я приведу к моему отцу, – сказал юноша, – будет принят им как подобает. Мы всегда защищаем сперва своих гостей, а потом уже себя. Где эти незнакомцы?
   – Они появятся через какое-то время. Не можешь ли ты остаться здесь, пока месяц не поднимется высоко?
   – Я буду ждать даже до тех пор, когда зайдет последний из всех тысяч месяцев, которые исчезают за горою!
   – Хорошо, жди на той стороне ручья и отведи в свой дом тех, которые трижды произнесут мое имя. Ты знаешь, как меня зовут?
   – Я называю тебя серебряною звездою, а все остальные зовут тебя Уардой.
   – Ты отведешь незнакомцев в свою хижину, и если твой отец примет их, ты придешь известить меня. Я буду ждать здесь, у входа в палатку. К несчастью, я бедна и не могу наградить тебя, но твоего отца царевна отблагодарит по-царски. Будь осторожен, Салих!
   Девушка оставила мальчика и отправилась к надсмотрщикам. Пожелав им приятно провести время, она возвратилась к Бент-Анат, которая, погладив ее по пышным волосам, озадаченно поинтересовалась, отчего она так бледна.
   – Ложись, – ласково сказала царевна. – У тебя, должно быть, лихорадка. Неферт, а у тебя так сильно пульсирует кровь в жилках на висках!
   Надсмотрщики пили, восхваляли царское вино и этот счастливый для них день, а когда отец Уарды предложил дать по глотку и каторжникам, то один из надсмотрщиков воскликнул:
   – Хорошо, пусть и эти скоты повеселятся немного.
   Рыжебородый наполнил большой сосуд и подал его сперва одному подделывателю надписей, скованному вместе с тем, кто донес на него, затем, подойдя к Пентауру, шепнул ему: «Не пей и не спи!»
   Когда он хотел обратиться с предостережением к лекарю, его опередил один из каторжников, который, подавая Небсехту сосуд, сказал:
   – Вот возьми, дятел, выпей-ка глоточек! Посмотрите-ка, как он присосался! В этом деле он очень прыткий!

V

   Около часа пирующие приятно проводили время, затем ими начала овладевать усталость.
   Луна еще не успела подняться высоко, как все они уже спали, за исключением рыжебородого и Пентаура.
   Отец Уарды осторожно поднялся со своего места и стал прислушиваться к дыханию товарищей. Затем он подошел к поэту, разомкнул кольца, посредством которых цепь была прикреплена к ногам его и Небсехта и попытался разбудить лекаря, но это оказалось трудным делом.
   – Следуй за мной, – сказал поэту отец Уарды и, взвалив Небсехта на плечи, направился с ним к тому месту у ручья, которое было указано ему Уардой.
   Он три раза произнес имя своей дочери, молодой амалекитянин тотчас явился из темноты, и воин поспешно сказал Пентауру:
   – Иди за ним. О Небсехте я позабочусь.
   – Я не оставлю его, – решительно заявил Пентаур. – Может быть, прохладная вода заставит его очнуться.
   Они окунули лекаря в ручей, и тот немного пришел в себя. То и дело спотыкаясь на неровных горных тропках, поддерживая, а иногда и неся Небсехта, все трое еще до полуночи добрались до амалекитянина.
   Старый охотник уже спал, но сын разбудил его и сообщил то, что сказала Уарда, заверив, что обещанную награду они получат непременно.
   Не нужно было никаких обещаний, так как гостеприимство было у честного горца в крови. Он с радушием принял поздних гостей. Уложив на циновку крепко спящего Небсехта, он приготовил Пентауру ложе из листьев и звериных шкур, позвал свою дочь, приказал ей вымыть путнику ноги и, увидев, в каких он лохмотьях, принес ему свою праздничную одежду.
   Пентаур вытянулся на этом простом ложе, показавшемся ему мягче шелковой постели царицы, но сон все не приходил.
   Чувства, переполнявшие его сердце, были слишком сильны и неожиданны для него. Звезды еще сияли на небе, когда он быстро поднялся со своего ложа и вышел на свежий воздух.
   Недалеко от хижины охотника из скалы бил горный источник. Он направился к нему и погрузил лицо в студеную воду. Ему казалось, что он должен очиститься не только от пыли, въевшейся в его тело за долгое время, но также и освободить душу от озлобленности и бессилия, позора и горечи – последствий соприкосновения с пороком и подлостью.
   Когда он наконец возвратился в хижину, то чувствовал себя столь чистым, как в праздничное утро в Доме Сети, когда, выкупавшись, облачался в чистые одежды из белоснежного льна. Он надел праздничное платье охотника и затем снова вышел во двор.
   Блаженное чувство свободы и чистоты возвышало его душу, а воздух, которым он дышал, был столь свеж, что Пентаур легко, точно у него выросли крылья, стал подниматься по крутой тропке к темной вершине горы.
   Добравшись до небольшой площадки у самой скалистой вершины, он остановился. Слышалось журчание ручейка, трава, по которой он ступал, была покрыта тонкой блестящей ледяной коркой, в которой отражались постепенно угасавшие звезды.
   Он устремил свой взгляд к вечным небесным светилам, к вершине горы, затем в ущелье, в даль.
   Медленно рассеивался ночной мрак, внезапно осветилась вершина горы, вокруг которой вились облака, похожие на клубы дыма. Из оазиса и долин поднимался белесый туман. Сначала густой, он постепенно рассеивался и легкими клубами устремлялся вверх. Далеко внизу парил большой орел, единственное живое существо, оказавшееся поблизости.
   Торжественная глубокая тишина стояла вокруг, а когда орел спустился ниже и исчез в дымке, то Пентауру пришло в голову, что он здесь один над всем миром и ближе всех к божеству.
   Ему казалось, что здесь божество может услышать самый тихий шепот его губ, но сердце его было до такой степени переполнено благодарностью и благоговением, что ему хотелось громким пением выразить охватившие его сильные чувства.
   Но уста его оставались сомкнутыми, и он молча преклонил колени для молитвы. Он с благоговением осмотрелся. Где же восток, который в Египте был обозначен длинной горной цепью? Вон там, где теперь над оазисом начало светлеть небо! Повеял легкий ветерок, туман исчез, и показались резкие очертания зубчатой вершины священной горы Синай, внизу стали все яснее проступать изгибы долины и темная, слегка шевелившаяся поверхность моря.
   Пентаур хотел воздеть руки, благодаря Аферу, божество, указывающее пути, но он не в состоянии был сделать этого. Бесконечно ничтожными показались ему теперь боги, которых он когда-то с вдохновением восхвалял перед народом и которые только на берегах Египта имели силу и значение.
   – Не перед вами склоняюсь я, – прошептал он, – здесь, где мой взор, подобно взору божества, охватывает даль и ширь. Здесь я ощущаю присутствие Единого, здесь он близок ко мне, здесь я призываю его и благодарю его!
   И он, снова воздев руки, стал громко молиться:
   – О ты, Единый, Единый, Единый!
   Больше он не мог сказать ничего, но в его груди звучала песнь благодарности и хвалы, когда он обращался к Нему.
   Когда он поднялся на ноги, он увидел возле себя человека высокого роста, с большими выразительными глазами. Несмотря на скромную одежду пастуха, он держался величественно, точно царь.
   – Мир тебе, – медленно проговорил незнакомец низким голосом. – Ты ищешь истинного Бога?
   Пентаур пристально посмотрел на этого бородатого человека и сказал:
   – Теперь я узнал тебя, ты Мессу [170 - Мессу, т. е. «рожденный», – египетская форма имени Моисей. Мы имеем все основания считать пророка Моисея современником Рамсеса, а исход иудеев из Египта, видимо, произошел уже во времена правления его преемников.]. Я был мальчиком, когда ты оставил Дом Сети, но твой облик запечатлелся в моей душе. И меня, как и тебя, Амени посвятил в учение о Едином.
   – Оно не открыто ему, – задумчиво заметил собеседник Пентаура, повернувшись к все больше светлеющему горизонту. Небо становилось пурпурным, и вершина гранитной горы под ледяным покровом стала сверкать, подобно черному алмазу, отражая солнечные лучи. Вот полностью показалось светило, и Пентаур, повернувшись к нему лицом, стал молиться. Когда он поднялся на ноги, то увидел, что Мессу также молится, но повернувшись спиною к солнцу. Когда он окончил свою молитву, Пентаур спросил:
   – Отчего ты отвернулся от бога Солнца? Нас учили обращать к нему взоры при его восхождении.
   – Потому что молюсь иному божеству, – серьезно сказал собеседник. – В его руках солнце и звезды уподобляются детским игрушкам, земля – подножие его, а море, отражаясь в его глазах, подобно капле росы на этой травинке.
   – Научи меня познать того великого, которому ты молишься! – воскликнул Пентаур.
   – Ищи, и ты найдешь его, – проговорил Мессу. – Ибо ты вырвался из плена горя и бед. На этом самом месте, в утро, подобное сегодняшнему, познал его и я.
   Проговорив это, Мессу зашагал прочь, и вскоре выступ скалы скрыл его от Пентаура, задумчиво глядевшего вдаль.
   Погруженный в свои мысли, Пентаур стал спускаться, и вскоре показалась хижина охотника. Он остановился, услышав чьи-то голоса, но скалы скрывали от него приближавшихся. Наконец появился сын приютившего его охотника, мужчина в одежде египтянина, женщина высокого роста, рядом с нею юная девушка и еще одна женщина, которую рабы несли на носилках.
   Сердце Пентаура забилось – он узнал Бент-Анат и ее спутниц.
   Они скрылись за хижиной охотника, но Пентаур не мог двинуться с места – он точно прирос к скале и долго стоял так.
   Он не слышал приближения легких шагов, не чувствовал, что солнце уже стало бросать на него раскаленные лучи, он не видел подходившей к нему женщины, но, подобно глухому, к которому внезапно возвратился слух, содрогнулся, когда назвали его имя. Он узнал, кто произнес его!
   – Пентаур! – снова окликнула его Бент-Анат.
   Поэт широко раскрыл свои объятия, царская дочь кинулась к нему на грудь, и он привлек ее к себе, точно хотел удержать возле себя навсегда.
   Спутники царевны оставались возле хижины охотника.
   – Я видела, как она бросилась к нему на грудь, – сказала Уарда. – Никогда не забуду я этого! Я так счастлива!
   – Ты спасла его, отплатила за сделанное тебе добро, это действительно счастье, – согласилась с ней Неферт.
   – Да, но не одно это! – воскликнула Уарда. – Я уже готова была впасть в отчаяние, а теперь вижу, что боги справедливы и милосердны.
   Жена Мены кивнула и со вздохом произнесла:
   – Да, они оба счастливы.
   – И достойны этого счастья, – отозвалась девушка. – Я представляю себе богиню истины в образе Бент-Анат. Человека, подобного Пентауру, нет во всем Египте.
   Неферт с минуту помолчала, затем тихо спросила:
   – Видала ли ты когда-нибудь Мену?
   – Где же я могла его видеть? Подожди, придет и ваше время. Мне кажется, что сегодня мне открылось будущее, точно я пророчица. Пойдем посмотрим, спит ли еще лекарь Небсехт. Должно быть, зелье, которое я влила в мех с вином, очень сильное.
   – Пожалуй, – согласилась Неферт, следуя за девушкой в хижину.
   Лекарь все еще спал, широко раскрыв рот.
   Уарда опустилась около него на колени, заглянула ему в лицо и сказала:
   – Он очень умен и знает все, но какой у него сейчас глупый вид! Я разбужу его.
   Она вытащила стебелек из подстилки и шаловливо прикоснулась им к носу спящего.
   Небсехт встрепенулся, чихнул, но продолжал спать. Уарда громко рассмеялась, и ее серебристый смех заполнил хижину. Затем она покраснела и сказала:
   – Это нехорошо. Он добр и великодушен.
   С этими словами она взяла руку спящего и поднесла ее к своим губам. После этого она вытерла пот со лба Небсехта. Лекарь проснулся, открыл глаза и сонно прошептал:
   – Уарда, милая Уарда!
   Девушка отшатнулась, вскочила и выбежала из хижины.
   Когда Небсехт уже совсем пришел в себя и огляделся, он увидел, что совершенно один, в незнакомой ему охотничьей хижине. Он вышел на воздух, где нашел Бент-Анат и ее спутников, возбужденно обсуждавших то, что уже случилось, и то, что вскоре может произойти.

VІ

   Жители оазиса уже много столетий тому назад признали власть фараонов и стали платить им дань. За это им было обещано, что без их позволения ни один египетский воин не ступит на их землю.
   Эфиопы действительно разбили палатки Бент-Анат и свой собственный лагерь вне границ оазиса. Но вскоре стали возникать ссоры между праздно проводящими время воинами и амалекитянами. Эти ссоры часто заканчивались кровавыми стычками, но дело приняло серьезный оборот, когда однажды вечером пьяные солдаты напали на амалекитян, пришедших к ручью по воду.
   На следующий день рано утром один из надсмотрщиков, проснувшись, заметил отсутствие Пентаура и Небсехта и разбудил своих товарищей, к которым уже присоединился отец Уарды.
   Разъяренные стражники поспешили к командиру воинов-эфиопов и сообщили ему о бегстве двух каторжников, которых, как они утверждали, прячут амалекитяне.
   Жители оазиса насмешками ответили на требование выдать беглецов, о которых им ничего не было известно. Это до такой степени озлобило военачальника, что он решил все перевернуть в оазисе, но найти беглецов, и с большей частью своего войска он вступил на запретную землю амалекитян.
   Сыны пустыни схватились за оружие, но вначале отступили перед сомкнутым строем египтян, которые, не сомневаясь в победе, преследовали их до того места, где долина расширяется и огибает скалистый холм. Но именно за этим холмом и находились главные силы амалекитян. Как только эфиопы, ничего не подозревая, миновали холм, враги выскочили из засады и напали с тыла, между тем как те амалекитяне, которые отступали, развернулись лицом к преследователям и осыпали их градом стрел и копий, так что немногим эфиопам удалось спастись.
   В числе их был и легко раненный военачальник. Обезумев из-за неудачи, он стал во главе телохранителей Бент-Анат и, приказав конвою каторжников также следовать за ним, снова отправился в оазис.
   Ему и в голову не пришло, что царевна могла сбежать, но как только последний из ее стражей скрылся из виду, Бент-Анат объявила своей свите, что настала минута спасения.
   Все окружавшие ее были преданы ей всей душой. Взяв с собою носилки, вьючных животных и необходимые предметы обихода, они двинулись в путь. Пока в долине кипел бой, Салих вел этот маленький отряд на гору Синай, к дому своего отца.
   По дороге Уарда постаралась подготовить царевну к неожиданной встрече в хижине охотника, и действительно, недалеко от нее Бент-Анат и нашла поэта.
   Рука об руку дошли они не спеша по горной тропинке до небольшого утеса. Тут Пентаур устроил из мха мягкое ложе и, улегшись рядом, они открыли друг другу свои сердца. Долго говорили они о своей любви и страданиях, о странствиях и спасении из рук врагов.
   В полдень дочь охотника принесла им кувшин с козьим молоком, и Бент-Анат подала его любимому. Она была счастлива служить ему. Ее любовь была так сильна, что она не желала большего счастья, как отдать за него свою жизнь.
   До сих пор их мысли были о настоящем и прошедшем, они не думали о будущем, повторяя сотни раз то, что им было давно известно, но повторять было так сладко, что они совершенно забыли о грозившей им опасности.
   После скромной трапезы душевное волнение, овладевшее сердцем поэта со времени его утренней молитвы, несколько улеглось. Ему до этого момента казалось, что он парит в воздухе, как будто у него выросли крылья, а теперь он снова очутился на земле. Они с Бент-Анат стали серьезно обсуждать, как им следует поступить.
   Когда они вместе спускались к хижине охотника, их сиявшие счастьем глаза не соответствовали серьезному предмету их разговора.
   Охотник вместе со своей дочерью и незнакомым мужчиной в полном боевом облачении вождя амалекитян встретили их на полпути.
   Оба мужчины склонились и поцеловали землю у ног Бент-Анат и Пентаура. Они объяснили, что им стало известно о насильственном удерживании царевны в оазисе эфиопским военным отрядом. Вождь сынов пустыни Абохараб [171 - Имя Абохараб подлинное. Прокоп утверждает, что вождь сарацин Абохараб передал в дар Юстиниану пальмовую рощу на Синайском полуострове.] сообщил не без гордости, что его народ истребил всех эфиопских солдат, за исключением нескольких пленников. Вместе с тем он заверил Бент-Анат и Пентаура, принятого им за сына царя, в своей преданности фараону Рамсесу, который всегда уважал права его народа.
   – Эфиопы привыкли, – продолжал он, – сражаться с трусливыми псами Кушана, а мы можем сражаться, как львы, а если враг слишком многочислен, то мы на время укрываемся, как козы, в горных ущельях.
   Бент-Анат по сердцу пришелся этот храбрый воин с горящим взором, орлиным носом и кровавым шрамом от удара меча на загорелом лице. Она обещала рассказать Рамсесу о смелости и благородстве его народа и выразила желание отправиться как можно скорее в лагерь отца вместе с Пентауром, ее будущим супругом.
   Вождь горцев внимательно посмотрел на Пентаура и Бент-Анат.
   – Ты, царевна, – как луна на небе, а твой спутник подобен богу солнца Дусару, – сказал он и добавил, ударяя себя в грудь: – Кроме Абохараба и его жены, я никогда не видывал такой прекрасной четы. Я сам и отряд моих лучших воинов сопроводим вас до Геброна [172 - Один из древнейших городов Палестины.]. Но нам надо торопиться, я должен вернуться к своему народу, прежде чем изменник, господствующий ныне над Египтом и преследующий вас, отправит сюда новое войско. Теперь ступайте в свои шатры. Там все в целости и сохранности. Завтра на рассвете мы выступаем.
   У дверей хижины Пентаура приветствовала свита царевны.
   Распорядитель церемоний, однако, смотрел на него с опасением. Правда, царь, отправляясь в поход, приказал ему повиноваться во всем Бент-Анат, словно самой царице, но он понимал, что подобный выбор мужа был делом неслыханным, и не знал, как воспримет это Рамсес. Неферт с восторгом смотрела на величественную фигуру поэта и уверяла всех, что он как две капли воды похож на ее покойного дядю, отца Паакера, словно он был его младшим братом.
   Уарда ни на минуту не сводила глаз с влюбленной пары. Но она уже не смотрела на Пентаура как на высшее существо. Счастье благородной четы казалось ей радостным предзнаменованием, обещанием счастья в любви и Неферт, и, быть может, и ей самой.
   Небсехт скромно держался в стороне. Головная боль, долго мучившая его, теперь прошла, благодаря освежающему горному воздуху. Когда же Пентаур протянул ему руку, он воскликнул:
   – Теперь вы не услышите от меня шуток и насмешек. Как неожиданны повороты судьбы! Отныне в спорах с тобой я буду всегда побежден, потому что в твоей душе больше нет разлада. И это сотворил великий творец гармонии, которому ты молишься.
   – Ты как будто сожалеешь, что я счастлив, но подожди! Придет и твой черед.
   – Это вряд ли, – ответил врач. – Я теперь все понимаю. Каждый человек похож на музыкальный инструмент, сделанный еще до его рождения в тайной мастерской, из хорошего или дурного дерева, искусно или небрежно, той или иной формы. Кто-то или что-то, как бы мы это ни называли, играет на этом инструменте, и он издает звуки, приятные или режущие ухо, смотря какого он качества. Ты – эолова арфа, издающая прелестные звуки, какое бы дуновение судьбы не прикасалось к ней, я же – всего лишь флюгер, поворачивающийся по ветру, и хотя я показываю верное направление, но так отвратительно скриплю, что и у меня самого, и у всех вокруг болят уши. Я доволен, когда согласно моему указанию кормчий поворачивает парус так, чтобы корабль шел по нужному пути, хотя, в сущности, от меня это не зависит. Я буду вечно вертеться из стороны в сторону, даже зная, что никто не сверяет по мне курс.
   Солнце уже садилось, и зазубренные вершины Синая сверкали, как рубины, когда Пентаур и царевна покинули хижину охотника, щедро одарив его.
   На следующее утро караван Бент-Анат выступил в путь к стану Рамсеса. Абохараб, вождь амалекитян, а также отец Уарды сопровождали царевну. Во время битвы в оазисе его взяли в плен, но по просьбе Бент-Анат отпустили на свободу. На первом привале его попросили рассказать, как ему удалось устроить отправку Пентаура в копи, а не в каменоломни Хенну.
   – Я знал от моей дочери Уарды, – начал воин свое повествование, – куда собирались отправить человека, который не щадил своей жизни ради нас, бедняков, и я сказал себе: его надо спасти. Но обдумывать что-нибудь, составлять план действий – это не мое, а потому, вероятно, дело дошло бы до открытого насилия и закончилось бы очень дурно, если б я не узнал кое-что еще до того, как Уарда сообщила об опасности, грозившей Пентауру. Вот что случилось. Я должен был перевезти через реку заключенных, приговоренных к каторжной работе в мафкатских копях. На противоположном берегу, в гавани Фив, несчастные стали прощаться со своими друзьями. Сотни раз я наблюдал эту сцену, но так и не смог привыкнуть к этому, как ни пытался. Их громкие крики и стенания терзают сердце. Но я заметил, что, чем громче люди стонут, тем легче свыкаются со своей судьбой. И тем не менее, бледные лица с посиневшими губами, скрежет зубов и бессмысленные взоры, устремленные в пространство, тяжело переносить. Я видел, как всегда, горе шумное и горе безмолвное. Но более всего мне было жаль одного человека, которого я давно знал. Это был Гуни, он служил в храме Амона надсмотрщиком над слугами, ухаживающими за священным овном. Я часто его встречал, когда по долгу службы наблюдал за рабочими, заканчивавшими возводить большой портик. Гуни все уважали, он очень ответственно исполнял свои обязанности. Но однажды он пренебрег своим долгом. Как вы знаете, волки ворвались в храм, растерзали овна, а его священное сердце было каким-то образом перенесено в тело пророка Руи. Конечно, кого-нибудь надо было покарать за это, и бедный Гуни за свой недосмотр был приговорен к каторжным работам в копях Мафката. Теперь-то его преемник будет смотреть в оба! Никто не провожал несчастного, хотя я знал, что у него есть жена и несколько детей. Он был бледен как полотно, ибо принадлежал к тем людям, которые страдают молча. Я подошел к нему и спросил, отчего его никто не провожает. Он ответил, что простился со своим семейством дома, не желая, чтоб дети видели его среди убийц и подделывателей надписей. Восемь бедных птенцов остались на руках матери без куска хлеба и пристанища, так как недавно его хижина сгорела. Он не сразу мне все это рассказал, я вытягивал из него слово за словом, они выскальзывали из его уст, как финики из разорванного мешка. Я подобрал их и составил из них горькое признание: «Пусть меня сошлют на золотые рудники или разрубят на части, – сказал он с бешеной злобой, видя, что я ему сочувствую. – Но уморить голодом моих детей – это… это…» И он, не закончив фразы, ударил себя по лбу. Тут я ушел проститься с Уардой и по дороге все повторял: «Это… это…» Если бы у меня были средства, я помог бы этому человеку. Уарда сказала мне, сколько денег пообещал ей лекарь Небсехт, и предложила их мне за спасение Пентаура. Тогда я подумал, что эти деньги могли бы помочь детям Гуни, если бы он согласился отправиться вместо Пентаура на корабле в Эфиопию. Я побежал в гавань, переговорил с Гуни, получил его согласие, передал деньги его жене, и ночью, когда заключенных перевозили на корабли, я осуществил задуманный обмен. Пентаур сел в мою лодку под именем Гуни, а Гуни отправился на юг под именем Пентаура. Я не обманул Гуни и сразу сказал, что он не останется в Хенну, что его отвезут в Эфиопию, ибо приятно надуть хитреца, но кто решится обмануть больного или ребенка? Гуни безропотно отправился бы и в ад, зная, что с его детьми все в порядке, а потому расстался со мною совершенно веселый. Так что теперь вы все знаете. Я должен только вас предупредить, что в это время года в Сирии сезон дождей. Я знаю эту страну, ибо не раз сопровождал пленных из Сирии в Египет, кроме того, я находился там пять лет с великим махором, отцом лазутчика Паакера.
   Бент-Анат поблагодарила храброго воина, а Пентаур и Небсехт поочередно продолжили его рассказ.
   – Во время путешествия, – заговорил Небсехт, – я очень беспокоился о Пентауре, он сильно горевал, но в пустыне ободрился и часто на привале вполголоса распевал чудесные песни, сочиненные им по дороге.
   – Странно то, – заметила Бент-Анат, – что и я также почувствовала себя лучше, как только очутилась в пустыне.
   – Прочти нам стихотворение о растении бейтаран.
   – Ты знаешь это растение? – спросил поэт у царевны. – Оно растет здесь повсюду, да вот оно. Разотри в руке его листья и стебель, и ты ощутишь, как оно прекрасно пахнет. Мои стихи простые, бесхитростные, как все, что я пишу. Ты ведь знаешь лучшие из моих произведений.
   – В них ты воспеваешь одну и ту же богиню, – заметил со смехом Небсехт.
   – Но прочти же нам стихи, – попросила Бент-Анат.
   Поэт прочел стихи, в которых он прославлял маленькое зеленое растение бейтаран, недоумевая, как может оно благоухать среди бесплодной пустыни, и сравнивая его с поэтом, в душе которого, иссушенной, как пустыня, вдруг возрождается поэтический дар.
   – Не приписываете ли вы пустыне то, на что нас вдохновляет любовь? – заметила Неферт.
   – Я обязан поэтическим даром и той и другой, но я не сомневаюсь, что пустыня – удивительный лекарь больных душ. Там мы ищем в своих мыслях спасения от окружающего однообразия, страсти молчат, и ум без всяких помех, без внешних влияний позволяет каждой мысли вызреть, разобраться в своих чувствах, различить все их мельчайшие оттенки. В городе человек – только часть большого целого, от которого он зависит и которому должен служить. Одинокий странник освобожден от всех уз, связывающих его с человеческим обществом, и должен восполнить образовавшуюся пустоту, искать в себе самом высший смысл. Здесь, где нет суеты, пытливый ум не знает никаких границ.
   – Да, в пустыне мыслить свободно, – сказал Небсехт. – Здесь мне открылось многое, о чем в Египте я даже не подозревал.
   – Что именно? – спросил Пентаур.
   – Во-первых, что нам действительно ничего не дано знать наверняка; во-вторых, что осел может полюбить розу, но роза никогда не будет любить осла, а в третьих… Но это моя тайна, хотя она касается всех живущих. Почтенный распорядитель, скажи, пожалуйста, откуда ты знаешь, как низко должен каждый, в соответствии со своим положением, кланяться царевне, и при этом не имеешь ни малейшего понятия о том, как устроен позвоночник?
   – К чему мне это знать? – отвечал тот. – Мое дело наблюдать за внешним. Вы, лекари, знаете, что там, внутри, зато у вас часто волосы растрепаны и платье в пятнах.
   Без всяких приключений путники добрались до древнего города хеттов Геброна, там Абохараб распрощался с царевной и ее свитой, путь которых лежал на север, в расположение египетского войска. В Геброне Бент-Анат простилась без излишних слез и с Пентауром.
   Отец Уарды, знавший все тропинки в Сирии, сопровождал поэта, а врач Небсехт остался с женщинами, счастливая звезда которых как бы померкла после расставания с Пентауром. Зимние проливные дожди в горах Самарии размыли все дороги. Потоки воды заливали палатки, заставляя часто останавливаться. В Мегиддо их принял с подобающими почестями начальник египетского гарнизона. Здесь им пришлось провести несколько дней, потому что Неферт, более всех желавшая скорейшего окончания путешествия, неожиданно занемогла, и Небсехт запретил ей продолжать путь в такую погоду.
   День ото дня Уарда становилась все бледнее и задумчивее, и Бент-Анат с беспокойством замечала, что румянец пропал с прелестных щек ее любимицы. Когда же Бент-Анат спрашивала Уарду, что с нею происходит, то получала уклончивый ответ. Уарда никогда не упоминала о Рамери в присутствии царевны и не показала ей драгоценность, наследство матери, чувствуя, что все происшедшее между нею и царевичем должно оставаться в тайне. Была и другая причина, сковывавшая ее уста. Она была пламенно предана Бент-Анат и со страхом думала, что, узнав о ней и Рамери, царевна или рассердится на брата, или будет смеяться над его любовью, считая ее детским капризом. Уарда знала, что тогда – она не сомневалась в этом – она возненавидит царевну, сестру Рамери.
   Еще от первого пограничного поста был послан гонец в царский стан просить Рамсеса указать, какой дорогой царевна должна была выехать из Мегиддо. Но посланец возвратился с кратким и категорическим ответом, хотя и содержащимся в собственноручно написанном нежном письме царя. Рамсес приказывал своей дочери остаться в Мегиддо, хорошо вооруженном и укрепленном городе с многочисленным гарнизоном [173 - Город в Палестине, часто упоминается на старинных памятниках. Имел большое стратегическое значение для Египта. Фараоны-завоеватели XVIII династии (в XVI веке до н. э.) неоднократно осаждали и занимали его.]. По его словам, он готовился к решительным битвам, а царевне было хорошо известно, что египтяне никогда не брали с собою на войну жен и дочерей, считая встречу с ними после заключения мира лучшей наградой за победу.
   В то время когда Бент-Анат со свитой оставалась в Мегиддо, Пентаур и его рыжебородый проводник следовали на север с небольшим отрядом всадников, которых им выделил главный военачальник Геброна.
   Пентаур неплохо держался в седле, хотя ему впервые пришлось путешествовать верхом. По-видимому, искусство управлять лошадью было дано ему от рождения, и, как только он взял уздечку в руки, стал с величайшим удовольствием то сдерживать порывы своего ретивого скакуна, то давать ему волю.
   Он оставил в Египте облачение жреца и выглядел настоящим воином в кольчуге, с мечом и секирой в руках; длинная борода, выросшая в неволе, спадала на его грудь. Отец Уарды часто смотрел на него с восторгом.
   – Глядя на тебя, – как-то сказал он, – я воображаю, что махор, с которым я часто ездил по этим дорогам, восстал из мертвых. Лицом ты походишь на него, говоришь, как он, так же кричишь на солдат и сидишь на лошади. Когда дорога становилась слишком ухабистой, он пересаживался с колесницы [174 - Лазутчики (махоры) во время своих разведывательных поездок пользовались колесницами.] на лошадь.
   Все, кто сопровождал Пентаура, за исключением его рыжебородого друга, были не знакомы, и потому он предпочитал ехать в стороне от маленького отряда, вспоминая о прошлом, иногда думая о будущем и зорко замечая все вокруг.
   Вскоре они добрались до Ливанских гор. Между этими горами и Антиливаном дорога шла по дну глубокого ущелья, называемого Сирийской впадиной. С удовольствием смотрел Пентаур на отдаленные белоснежные вершины, о которых так часто слыхал от старых воинов.
   Страна, простиравшаяся между двумя горными кряжами, была богатой, земля здесь отличалась плодородием, а быстрые потоки ниспадали по горным склонам в долину. Много селений и городов лежало по их пути, но большая их часть пострадала от войны. У селян отняли вьючный скот, у пастухов увели стада, а виноделы, ухаживавшие за своими лозами, бежали в лес при виде приближающегося отряда.
   Повсюду земля была обработана, но большая часть полей была не засеяна. Молодые селяне были взяты на войну, сады и луга истоптаны лошадьми, дома и хижины ограблены и сожжены. Всюду виднелись следы опустошения, только дубовые и кедровые леса гордо возносили свои кроны на горных склонах, платаны и дикие акации образовывали густые рощи, а в расщелинах известковых гор, окаймлявших плодоносную равнину, виднелись вечнозеленые кустарники.
   В это время года зелень была свежа – повсюду воды было в изобилии. Пентаур сравнивал эти места с Египтом и отметил, что те же результаты достигались там и здесь различными путями. Он невольно вспоминал памятное утро на Синае и говорил себе: «Здесь господствуют другие боги, не те, что у нас, и правы были старики, которые, восставая против безбожных чужестранцев, старались изгнать из своей земли тех, для кого оставалась неведомой тайна Единого творца». Чем ближе он приближался к царскому стану, тем чаще думал о Бент-Анат и тем сильнее билось его сердце при мысли о встрече с Рамсесом. Однако он, тем не менее, был в себе уверен.
   Амени часто порицал его за неуверенность в себе и недостаток честолюбия. Он вспоминал это теперь с улыбкой и понимал, что с ним происходит, еще меньше, чем тогда. Он сотни раз повторял себе, что он беден, низкого происхождения, да еще и отлученный жрец, но внутренний могучий голос говорил ему, что он имеет право назвать Бент-Анат своею.
   А если царь откажет ему в руке своей дочери и предаст его смерти за подобную дерзость?
   Он знал очень хорошо, что перед острием секиры он не дрогнет, даже глазом не моргнет и встретит смерть с достоинством. Любовь Бент-Анат принадлежала только ему, и никакой бог не мог отнять у него этого сокровища.

VII

   Несколько раз Пентауру и его товарищам пришлось защищаться от враждебно настроенных горцев, которые неожиданно нападали на них из лесной чащи. В двух днях пути от конечной цели их странствия они вступили в кровавую схватку с небольшим отрядом, по-видимому, посланным на разведку каким-то войском.
   Чем ближе они подъезжали к Кадешу [175 - Кадеш был столицей империи хеттов, объединяющей многие народы Западной Азии. Было несколько городов с тем же названием, но город хеттов Кадеш, под которым Рамсес II одержал кровавую победу, без сомнения, находится на берегах Оронта. Река, омывающая крепость, на рисунке, сохранившемся в Рамессеуме, называется Арунтой, а в эпосе Пентаура прямо сказано, что эта битва произошла при Кадеше на Оронте.], тем чаще узнавал рыжебородый то дерево, то камень. Отправившись на разведку, он возвратился встревоженный. Он видел издали главные силы хеттов – как раз на их пути. Как очутился неприятель в тылу египетского войска? Неужели Рамсес разбит?
   Накануне они встретили несколько египетских солдат, которые сообщили, что царь находится по-прежнему в своем лагере и готовится к решительной битве. Но не могло же сражение произойти так быстро? К тому же они по дороге не видели бегущих египтян.
   – Если бы нам удалось пройти еще немного без стычки с врагами, – сказал отец Уарды, – то я был бы совершенно спокоен. – Неподалеку находится небольшое ущелье, из которого горная тропинка ведет прямо на кадешскую равнину. Никто ее не знает, кроме махора и слуг, пользовавшихся его доверием. На полпути есть пещера, в которой мы часто прятались целыми днями. Хетты считали махора кудесником, умевшим делаться невидимкой, потому что, окружив нас, они вдруг теряли нас из виду, но мы не взлетали в небо, а укрывались в пещере, которую махор называл преисподней. Если ты умеешь лазить по горам, то я тебе покажу эту дорогу, а лошадей мы поведем за собой. Завтра утром мы уже будем в царском стане.
   Пентаур согласился на предложение проводника, и они без происшествий достигли ущелья между высокими горами, по которому бежал в долину клокочущий поток. Рыжебородый соскочил с лошади, его примеру последовали остальные, и все вскоре переправились вплавь чрез поток. На противоположном берегу они старательно загладили следы лошадей до начала извивающейся узкой тропы. Наконец они остановились перед зарослями олеандров. Рыжебородый осмотрелся и, раздвинув рукою ветки, показал путь товарищам, держащим в поводу уставших коней, в кедровую чащу. Им пришлось сначала пробираться между двумя отвесными утесами по мелким камням, на которых скользили лошадиные копыта, затем расчищать себе дорогу чрез густой колючий кустарник. Они переправлялись чрез небольшие горные ручьи, разлившиеся после зимних дождей.
   Чем далее они продвигались, тем путь был тяжелее. Наконец смерклось, и крупные капли дождя посыпались на путников из нависших над ними черных туч.
   – Прибавьте шагу и держитесь ко мне как можно ближе! – крикнул рыжебородый. – Еще полчаса, и мы будем в пещере, если только я не собьюсь с дороги.
   Вскоре одна из лошадей упала, и ее подняли с большим трудом. Дождь усиливался, темнота сгущалась. Несколько раз проводник останавливался, ощупывая тропинку, дважды он полагал, что сбился с дороги, но тотчас снова находил ее. В который раз остановившись, он подозвал к себе Пентаура.
   – Пещера должна быть где-то здесь, – сказал он, – не отставай. Может быть, в ней скрывается лазутчик. При его отце здесь всегда можно было найти запас пищи и дров. Ты видишь меня? Опусти голову и не поднимай ее, пока я не скажу. Держи наготове секиру: мы можем внезапно наткнуться на хеттов или разбойников. Пусть твои люди подождут нас здесь. Мы их потом позовем.
   Пентаур последовал за рыжебородым, пробираясь ползком чрез низкий лаз, и очутился на маленькой площадке.
   – Берегись! – крикнул рыжебородый. – Держись левее, справа бездна! Что-то пахнет дымом. В пещере кто-то есть, будь настороже. Подожди, я позову твоих людей.
   Он пошел назад, а Пентаур стал прислушиваться и всматриваться во мрак. Ему показалось, что он видит слабое мерцание огня и слышит голоса – сначала жалобный, а потом сердитый. Держась левой рукой за камни, он пошел на свет, который становился все ярче. Он словно пробивался сквозь дверную щель.
   Вскоре рыжебородый присоединился к поэту, и оба они стали напряженно прислушиваться.
   – Говорят по-египетски, – шепотом сказал Пентаур. – Я разобрал несколько слов.
   – Тем лучше. Здесь, наверное, Паакер или кто-нибудь из его людей. Дверь цела и наверняка заперта, но нам тотчас откроют, если мы стукнем в нее четыре раза сильно и три тихонько. Ты можешь расслышать, что они говорят?
   – Кто-то просит, чтобы его освободили, говорит о каком-то изменнике. Другой, грубый, голос отвечает, что он должен подчиниться полученному приказу. Слышишь, первый плачет. Он умоляет в память об отце снять с него оковы. С каким отчаянием он говорит! Стучи, рыжебородый, мы пришли вовремя, стучи скорее!
   Раздались четыре сильных удара и три тихих. В пещере раздался громкий вопль, заскрипел заржавленный засов, и тяжелая, грубо обтесанная дверь отворилась.
   – Это ты, Паакер? – спросил грубый голос.
   – Нет, – ответил отец Уарды. – Я Кашта, разве ты меня не узнал, Нуби?
   Отворивший дверь эфиоп, невольник Паакера, отскочил в изумлении.
   – Ты жив! – воскликнул он. – Зачем ты здесь?
   – Это тебе скажет мой господин, – отвечал рыжебородый и посторонился, чтобы пропустить Пентаура.
   Поэт подошел к чернокожему, и пламя костра, разведенного в пещере, ярко осветило его лицо.
   Старый невольник взглянул на него и остолбенел от страха. Через секунду он бросился на землю и стал ползать у ног Пентаура, как собака, боящаяся гнева своего господина.
   – Это он велел, он, о призрак моего повелителя! – восклицал негр в отчаянии.
   Поэт не мог произнести ни слова от изумления. В ту же минуту к нему подполз юноша, связанный по рукам и ногам.
   – Спаси меня, призрак махора, спаси меня, отец! – произнес он испуганно. Его слова поразили Пентаура в самое сердце.
   – Я не призрак умершего, – сказал он твердо. – Я жрец Пентаур и знаю тебя, юноша. Ты Гор, брат Паакера, и мы вместе с тобой воспитывались в Доме Сети.
   Узник еще ближе придвинулся к поэту, вопросительно посмотрел на него и воскликнул:
   – Кто бы ты ни был, ты похож на моего отца лицом и голосом! Сними с меня оковы и выслушай, что я тебе скажу. Самая подлая измена угрожает жизни царя и благополучию всей страны.
   Пентаур выхватил меч и разрубил кожаные оковы на руках и ногах юноши. Тот стал разминать свои затекшие члены, возблагодарил Бога и поспешно сказал:
   – Если ты любишь Египет и царя, следуй за мной. Может быть, мы еще успеем помешать неслыханному злодейству и остановить изменников.
   – Ночь темна и дорога в долину опасна, – заметил рыжебородый.
   – Ты должен идти за мной, пусть нам грозит верная смерть! – воскликнул юноша и, схватив за руку Пентаура, потащил его из пещеры.
   Как только чернокожий убедился, что Пентаур – тот самый жрец, который сражался перед жилищем парасхита, а не призрак его умершего господина, он хотел проскользнуть мимо брата Паакера, но Гор заметил его движение и схватил невольника за курчавые волосы.
   Чернокожий громко и жалобно застонал.
   – Если ты убежишь, то Паакер меня убьет: он в этом поклялся, – сказал невольник.
   – Подожди! – крикнул юноша Пентауру и, бросив эфиопа в самый отдаленный угол пещеры, быстро затворил дверь и подпер ее громадным пнем, который, очевидно, находился возле пещеры для этой цели.
   Пентаур и рыжебородый, а также их новый спутник быстро пробрались через узкий лаз.
   Ветер усилился, и Гор заметил:
   – Облака бегут быстро, значит, буря вскоре прекратится. Подзовите лошадей. Пентаур, нам нельзя терять ни минуты.
   Поэт велел рыжебородому собрать людей и лошадей, но тот сказал:
   – Лошади и люди очень утомлены, а мы должны будем в темноте передвигаться очень тихо. Пусть лучше лошади поедят и отдохнут, а люди наберутся сил и обогреются. Через час взойдет луна, и мы при свете и со свежими лошадьми втройне наверстаем потерянное время.
   – Он прав, – согласился Гор и повел рыжебородого к незаметной расщелине в скале, где были приготовлены на всякий случай овес, финики и несколько кувшинов вина.
   Они тотчас развели огонь, и, пока одни из воинов заботились о лошадях, а другие варили похлебку, Гор и Пентаур нетерпеливо расхаживали взад и вперед.
   – Тебя давно заковали? – спросил Пентаур.
   – Еще вчера, – ответил Гор. – Брат, покидая пещеру, заковал меня. Он теперь уже далеко, и если он будет у хеттов раньше, чем мы очутимся в египетском стане, то все погибло.
   – Значит, Паакер предатель? Что же он задумал?
   – Самую низкую, черную измену! – воскликнул юноша. – Бедный отец! – прибавил он, закрыв лицо руками.
   – Будь откровенен со мной, – попросил Пентаур, подходя к Гору вплотную. – Скажи мне, что Паакер намерен предпринять и почему он восстал против брата.
   – Он – старший из нас, – начал объяснять юноша дрожащим голосом. – Отец умер вскоре после того, как я покинул Дом Сети. Перед смертью он велел мне уважать Паакера, относиться к нему, как к главе семьи. Брат очень жесток, властолюбив, он не терпит противоречий, но я все сносил и повиновался ему, даже если не разделял его мнения. Я прожил у него два года, потом отправился в Фивы, где женился. Жена и ребенок живут теперь у моей матери. Спустя шестнадцать месяцев я снова оказался в Сирии, и мы с братом странствовали вместе, но я уже не захотел быть его слепым орудием и с гордостью говорил себе, что я, как отец ребенка, не должен быть слугою даже своего брата. Мы часто ссорились, и жизнь моя становилась невыносимой. Наконец два месяца тому назад Паакер вернулся из Фив. Царь заявил ему, что мои донесения гораздо лучше, чем его. С детства я отличался мягким сердцем и удивительным терпением, все говорят, что я очень похож на свою мать, но те оскорбления словами и действиями, которые наносил мне Паакер, были невыносимы для меня.
   Голос юноши дрогнул, и он замолчал. Пентаур понял, как сильно страдает этот юноша.
   – Что случилось с братом в Египте, я не знаю, – продолжил Гор через какое-то время. – Он очень скрытен и не ищет сочувствия, но из сказанного им я могу заключить, что он не только ненавидит Мену, царского колесничего, который действительно его оскорбил, но и самого царя. Я говорил с ним об этом однажды, но только однажды, потому что гнев его не знает границ, когда идут ему наперекор, и к тому же он мой старший брат. Последние несколько дней в царском лагере готовятся к решающей битве, и мы должны были разведать, каковы силы неприятеля и где обосновались их войска, но царь поручил мне, а не брату, составить донесение о том, что нам удастся узнать. Вчера рано утром я написал это донесение, и брат сказал, что сам отвезет его царю, а мне приказал дожидаться его здесь. Но я этому воспротивился, говоря, что Рамсесу угодно было получить донесение от меня, а не от него. Тогда он начал бесноваться и кричать, обвиняя меня в том, что я, воспользовавшись его отсутствием, вкрался в доверие к царю. Наконец он заявил, что я, исполняя волю отца, обязан ему повиноваться как главе семьи. С этими словами он вышел из пещеры, чтобы кликнуть лошадей, а я остался один, не зная, что делать. Вдруг взгляд мой остановился на вещах, которые эфиоп увязывал, чтобы навьючить лошадь. Я увидел исписанный папирус и взял его, думая, что это мое донесение царю, но что я увидел! Подвергая опасности свою жизнь, я пробрался в стан хеттов и обнаружил, что их главные силы сосредоточены в долине Ранга, скрытой горными хребтами, к северо-востоку от Кадеша, а в свитке рукою Паакера было написано, что в этой долине неприятеля нет и что через нее лежит самый удобный путь для колесниц египетского войска. Кроме того, в отчете были и другие, тоже лживые, сведения. Порывшись в его вещах, я нашел между стрелами в колчане стрелу с надписью «Смерть Мене» и маленький исписанный свиток. Я его развернул, и кровь застыла в моих жилах, когда я увидал, кому он предназначался.
   – Царю хеттов? – спросил Пентаур взволнованно.
   – Его главному военачальнику Титуру [176 - Это имя встречается в Рамессеуме на рельефах, изображающих сражение с хеттами.], – ответил Гор. – Я держал в руках оба свитка, как вдруг Паакер вернулся в пещеру. «Изменник!» – воскликнул я, но он в ту же минуту набросил мне на шею аркан, которым ловил лошадей, и, повалив на пол, сковал меня по рукам и ногам. Потом он приказал эфиопу, который повинуется ему, как собака хозяину, стеречь меня и, взяв оба свитка, ускакал. Однако надо спешить – на небе уже появились звезды, вскоре взойдет и луна.
   – Скорей, скорей, три лучших лошади мне, Гору и рыжебородому! – крикнул Пентаур. – Остальные будут ждать здесь.
   Луна уже светила на небе, когда рыжебородый привел лошадей, а через час они, спустившись на равнину, вскочили на лошадей и, как бешеные, понеслись к озеру, которое серебрилось в лучах восходящего солнца. Приблизившись к озеру, они увидели на его безлесом западному берегу черные массы людей; облака пыли поднялись над равниной, рассекаемые вспышками света, это солнечные лучи отражались от оружия воинов.
   – Битва уже началась! – воскликнул Гор и, рыдая, припал головою к шее своей лошади.
   – Не все еще потеряно! – отозвался поэт, пришпоривая коня.
   Товарищи последовали его примеру, но вскоре лошадь рыжебородого пала, а затем та же участь постигла и лошадь Гора.
   – Теперь спасти царя можно только задействовав левый фланг его войска! – воскликнул юноша. – Я быстро добегу до него, я знаю расположение отрядов. Ты легко найдешь царя – держась берега реки, скачи к каменному мосту. Засада устроена в поперечной долине, в тысяче шагов отсюда на север и на северо-запад от наших укреплений. Постарайся пробиться к царю и предупреди его о грозящей опасности. Пароль у египтян – Бент-Анат, имя любимой дочери Рамсеса. Но если бы у тебя даже были крылья и ты полетел бы прямо к нему, неприятель одержит победу, если левый фланг египетских войск не обойдет его с тыла.
   Пентаур поскакал вперед, но вскоре его лошадь тоже пала, и он, успев соскочить на землю, продолжал бежать изо всех сил, выкрикивая имя царевны. Имя любимой, казалось, удваивало его силы. Наконец он наткнулся на вражеского гонца, сдернул его на землю и, вскочив на его лошадь, полетел к царскому стану с такой быстротой, словно торопился на свою свадьбу.

VIII

   В эту памятную для наших друзей ночь сильное оживление царило в стане египтян, так как на рассвете должна была начаться долгожданная битва.
   Паакер лично представил фараону ложное донесение о передвижении вражеских войск. После военного совета были отправлены гонцы с приказаниями в каждый отряд насчет той позиции, которую он должен был занимать. Отряд, носящий имя бога Солнца Ра, должен был двигаться с юга на Шобатун [177 - В описании битвы при Кадеше использован главным образом эпос Пентаура, народная эпопея египтян. В конце поэмы прямо назван ее сочинитель – писец Пентаур. Это сочинение высоко ценилось, оно было высечено на рельефах в Луксоре и Карнаке. Рассказ о главном эпизоде сражения, о спасении царя из рук неприятеля, отражен в рельефах на стенах в Рамессеуме и Абу-Симбеле.], обойти озеро и напасть на врага с фланга; отряд Сета, состоявший из жителей Нижнего Египта, должен был составить ядро всего войска. Сам царь с лучшими воинами на колесницах намеревался двигаться, по словам Паакера, по вполне безопасной и удобной для передвижения на колесницах дороге. Таким образом, пока остальные войска вступили бы в бой с врагом, царь со своим отрядом имел возможность перейти Оронт вброд и напасть на крепость Кадеш с тыла, с северо-запада. Отряду Амона и эфиопским вспомогательным отрядам было приказано прикрывать отряд царя, но двигаться другим путем, который, по ложному донесению махора, соединялся с направлением движения царского отряда. Наконец, отряду Пта было предписано оставаться в резерве, за левым флангом армии египтян. Солдаты не спали. Как всегда, тяжеловооруженные воины, держа в одной руке громадный, в половину человеческого роста, щит, а в другой – секиру или острый короткий меч, охраняли лагерь. Солдаты собрались у горящих костров. Возле одного костра мех с вином переходил из рук в руки, в другом жарили мясо на вертеле, в третьем – делили добычу, бросая кости. Везде наблюдалась бурная деятельность. Между возбужденными солдатами вспыхивали ссоры, так что часовым часто приходилось разнимать забияк.
   Перед загонами с лошадьми кузнецы поспешно затачивали копья, слуги колесничих смазывали колеса и проверяли колесницы, перевезенные через горы в разобранном виде на вьючных лошадях и ослах и собранные уже в лагере.
   В восточной части лагеря возвышался балдахин, под которым хранились знамена, там многочисленные жрецы благословляли воинов, совершали жертвоприношения и пели гимны.
   Но это обращенное к богам пение заглушали громкие крики игроков и пьяниц, удары молотов и ржание лошадей. Временами слышался дикий рев царских боевых львов, участвовавших в сражениях. Теперь звери требовали пищи, так как их не кормили, чтобы усилить их злобу перед битвой.
   В центре лагеря стояли царские шатры. Его окружали телохранители и колесничии. Вспомогательные отряды были сформированы из воинов одной национальности, здесь же находились отряды египетских тяжеловооруженных воинов и стрелков. Тут можно было увидеть и чернокожих эфиопов с курчавыми волосами, украшенными перьями, и красивых, хорошо сложенных сынов пустыни с песчаного аравийского берега Тростникового моря, исполнявших боевой танец, и белокожих сардинцев в металлических шлемах, с тяжелыми палашами в руках, и светлолицых ливийцев с татуировками на руках и страусовыми перьями в головах, и загорелых бородатых жителей Аравии, поклоняющихся звездам, неразлучных со своими лошадьми и вооруженных копьями и луками со стрелами. Речь всех этих союзных племен была так же разнообразна, как и их внешний вид, но, несмотря на это, они все беспрекословно подчинялись Рамсесу.
   Между царскими шатрами был наскоро построен храм, в котором находились статуи фиванских богов и предков царя. Все вокруг было окутано дымом от курений, так как жрецы перед битвой молились и приносили жертвы Амону, царю богов, Нехебт, богине победы, и Монту, богу войны.
   Рядом со спальным шатром царя находилась загородка для львов. Перед палаткой, в которой собирался военный совет, были установлены знамена царя, но теперь эта палатка пустовала, тогда как в шатрах, в которых находились кухня и винный склад, было чрезвычайно шумно и оживленно.
   Большая палатка прямоугольной формы, в которой трапезничал Рамсес со своей свитой, была освещена ярче других. Она была увешана цветными фонарями, от которых было светло как днем. Отряд телохранителей, состоящий из сардинцев, ливийцев и египтян, охранял ее, обнажив мечи. Эти воины были так горды порученным им заданием, что не обращали внимания на кушанья и вино, которые прислужники царя, юные представители знатнейших родов Египта, принимали у входа в палатку из рук поваров и дворецких.
   Стены и покатая крыша этого поспешно выстроенного походного зала для пиршеств были сооружены из толстых ковров, сотканных в Фивах и покрашенных в Танисе в пурпурный цвет. Столбы из кедрового дерева, поддерживавшие шатер, были позолочены, а натянутые веревки, не позволяющие постройке завалиться, были обмотаны шелком и серебряными нитями.
   Внутри шатра за четырьмя столами сидело более ста человек, за тремя из них разместились на легких скамейках полководцы, царские советники и жреческая знать, а четвертый стол, находившийся на некотором удалении от остальных, предназначался для членов царской семьи. Сам же Рамсес сидел за отдельным столом на возвышении, украшенном тигровыми шкурами, ножками его трона служили золотые фигуры азиатских узников в цепях.
   Даже если бы царь сидел не на возвышении, его величественная фигура и без того возвышалась бы над всеми сотрапезниками.
   В облике этого человека высокого роста, могучего телосложения, с горделивой осанкой, было что-то действительно царственное. Его лицо окаймляла окладистая борода, на высоком челе сияла золотая диадема, украшенная двумя змеиными головами с коронами Верхнего и Нижнего Египта. Широкое ожерелье из драгоценных каменьев наполовину покрывало его грудь, а нижнюю ее часть скрывала широкая повязка. Обнаженные руки были унизаны золотыми обручами. Его тело казалось изваянным из бронзы – гладкая кожа, под которой бугрились могучие мускулы, тускло отливала медью. Сидя в кругу приближенных, он поглядывал с доброй улыбкой на своих пышущих здоровьем сыновей.
   Лев даже отдыхая остается львом. Рамсес мог быть страшен в минуту гнева, и тогда рука, раздававшая пищу, сжималась в кулак для борьбы.
   В этом человеке не было ничего низкого, злобного, и если его глаза сверкали повелительно, то лицо оставалось добрым, а его грозный голос мог перекрывать шум битвы и звучать нежно и сердечно. Это был мудрый правитель, он не только сознавал свое величие и могущество, но и не боялся проявить обычные человеческие чувства.
   За троном фараона стоял человек гораздо моложе его, это был Мена, царский колесничий, любимец Рамсеса. Он подавал царю кубок с вином, предварительно пригубив его. Стройный, но крепкий, гибкий, но преисполненный достоинства, этот человек с красивым лицом и большими блестящими глазами излучал доброту, но и сознавал свое превосходство. От такого человека можно было получить ценный совет, на его честность, преданность и дружбу можно было смело рассчитывать.
   Царевич Хомус сидел ближе всего к Рамсесу, он был старшим из его сыновей. Уже в юные годы он получил высокое звание главного жреца Мемфиса. Что же касается курчавого Рамери, освобожденного из плена после того, как его захватили по пути из Египта, то ему было отведено место в конце стола, среди самых юных членов семьи фараона.
   – Все это очень серьезные обвинения, – сказал царь, – но, хотя вороны, каркая, предупреждают об опасности, я считаю, что ваша любовь ко мне ослепляет вас. В сущности же слова Рамери, письмо Бент-Анат и рассказ управителя конефермы Мены не должны нас испугать. Я знаю вашего дядю и уверен, что он воспользуется для своих целей, насколько возможно, временно занимаемым престолом, но когда я вернусь, он без возражений займет свое прежнее скромное место. Великие дела не для него, но он способен хорошо выполнять предписания, и потому я избрал его своим наместником.
   – Но Амени, – заметил Хомус, почтительно кланяясь отцу, – разжег в нем самолюбие и поддерживает его своими советами. Глава Дома Сети – человек очень мудрый, и по крайней мере половина жрецов – его приверженцы.
   – Я это знаю, – сказал царь. – Жрецы недовольны мною из-за того, что я призвал их земледельцев, которые должны обрабатывать их земли. Нечего сказать, хороших воинов они нам дали! При виде первой летящей стрелы их храбрость улетучивается. Завтра они будут охранять наш стан и, конечно, исполнят свой долг, если им внятно объяснить, что с потерею шатров они лишатся пищи и вина. А если Кадеш будет взят приступом, нильские храмы получат большую часть добычи, и ты сам, юный главный жрец Мемфиса, можешь уверить своих собратьев, что Рамсес возвращает сторицею то, что берет у служителей богов.
   – Недовольство Амени, – ответил Хомус, – имеет более глубокие причины. Твой могучий ум стремится свои пути…
   – А жрецы, – перебил сына Рамсес, – привыкли управлять царями. Я властвую, будучи наместником царя богов, но сам я – не бог, хотя жрецы и воздают мне почести как божеству, и со смиренным сердцем я охотно предоставляю им привилегию быть посредниками между богами и мною и моим народом. Однако в человеческих делах я поступаю так, как считаю нужным. Но не будем более говорить о жрецах. Я не хочу сомневаться в друзьях, для меня правда превыше всего, и я считаю правдивость необходимым качеством всех людей, и я скорее согласен быть однажды обманутым, чем подозревать везде измену.
   Царь взглянул на Мену, который тотчас подал ему золотой кубок. Рамсес осушил его и, окинув взглядом высокое собрание, произнес, посуровев:
   – А если они изменники, если Амени, Ани и иже с ними заманят мой народ в западню, то, вернувшись домой, я сотру в прах этих презренных людишек!
   Его голос перекрыл шум, как боевая труба, зовущая на битву. Все, замерев, безмолвствовали. Наконец Рамсес поднял кубок [178 - Геродот рассказывал об изображениях, высеченных на скалах в провинциях, завоеванных Рамсесом II, прославляющих его военные подвиги. Он лично видел два таких рисунка, один из которых, близ Бейрута, сохранился и по сей день.] и весело воскликнул:
   – Перед битвой надо настроить свои сердца на победу! Мы доказали, что мы великие воины, в дальних землях почувствовали тяжесть нашей десницы, на берегах их рек мы воздвигли стелы в честь наших побед, а на их скалах начертили летопись наших подвигов. Ваш царь выше всех царей именно благодаря милосердию богов и вашему мужеству, мои храбрые сотоварищи. Да принесет нам завтрашний бой новую славу! Да помогут нам боги достойно завершить эту войну! Осушите до дна ваши кубки за победу и скорое счастливое возвращение на родину!
   – Да здравствует фараон! Пусть даруют ему боги победу, силу и здравие! – стали восклицать все присутствующие.
   Царь, сходя с трона, громко сказал:
   – Ну, теперь отдыхайте, пока не зайдет звезда Исиды, а там помолимся Амону – и в бой!
   Снова возгласы торжества раздались со всех сторон, и Рамзес крепко пожал руку каждому из своих сыновей, а двум младшим, Мернептаху и Рамери, приказал следовать за собой. Сопровождаемый этими юношами, Меной, телохранителями и придворными, несшими перед ним высокие жезлы, украшенные золотыми лилиями и страусовыми перьями, он направился к своему спальному шатру, который охранялся особым отрядом воинов под командованием одного из сыновей Рамсеса.
   Прежде чем войти в шатер, царь потребовал мяса и собственноручно покормил своих львов, которые, как кошки, позволяли ему гладить себя. Потом он зашел в конюшню, потрепал по шее любимых лошадей и приказал запрячь утром в свою колесницу Нуру и Фиванскую Победу [179 - Подлинные клички лошадей колесницы Рамсеса в дни кадешской битвы.].
   Очутившись, наконец, в своем шатре, он отпустил телохранителей, приказал Мене снять с него оружие и драгоценные украшения и подозвал своих младших сыновей, которые почтительно стояли у входа.
   – Почему я приказал вам следовать за мною? – спросил он серьезно.
   Оба юноши молчали, и он повторил свой вопрос.
   – Наверное, ты заметил, что между нами не все ладно, – ответил наконец Рамери.
   – И еще потому, что я желаю, чтобы мои дети всегда жили мирно между собою, – продолжил царь. – Завтра у вас будет достаточно врагов, а друзей у нас всегда слишком мало, и мы их часто теряем в бою. Мы не должны испытывать неприязни к друзьям, которые могут погибнуть на поле брани, а лишь с радостью ждать встречи с ними на том свете. Скажи, Рамери, что произошло между вами?
   – Я нисколько не сержусь на брата, – сказал юноша. – Ты недавно вручил мне меч за то, что я действовал как подобает в последней стычке с врагами, а теперь он висит на перевязи у Мернептаха. Мы с ним спим в одном шатре, и вчера, вынув свой меч из ножен, я хотел полюбоваться его искусной отделкой, но он оказался не моим.
   – Я в шутку положил свой меч в его ножны, – пояснил Мернептах, – но он не понимает шуток и сказал, что я хотел присвоить себе то, чего не заслужил. Он даже хвалился, что…
   – Довольно, вы оба виноваты! – заявил Рамсес. – Даже в шутку, Мернептах, никогда не обманывай. Я однажды солгал, еще в юности, и расскажу тебе, что из этого вышло. Моя благородная мать, Туйа, попросила меня привезти из моей первой поездки в Фепху [180 - Так называли Финикию на памятниках XVIII династии.] камешек с берега близ Библоса, где было выброшено морем тело Осириса. Только вернувшись в Фивы, я вспомнил о поручении своей матери и, будучи тогда легкомысленным юношей, поднял с дороги первый попавшийся камешек и отдал его матери, говоря, что привез его из Библоса. Она очень обрадовалась, с гордостью показывала его своим братьям и сестрам и хранила вместе с изображениями своих предков. Мне было ужасно стыдно, что я обманул мать, и однажды ночью я тайком взял камешек и с негодованием бросил его в воду. На другое утро матушка созвала всех слуг и стала строго спрашивать с них за пропажу камешка, тогда я не выдержал и признался во всем. Меня за это не наказали, но я никогда еще так не страдал и с той поры никогда не позволял себе солгать, даже в шутку. Запомни мой рассказ, Мернептах, а ты, Рамери, возьми свой меч, но знай: в жизни так много истинных горестей, что не стоит отчаиваться из-за мелочей, а то легко сделаешься таким угрюмцем, как Паакер, хотя, кажется, тебе, с твоим веселым характером, это не грозит. Ну, теперь пожмите друг другу руки.
   Рамери бросился на шею брата и поцеловал его.
   – Вот и хорошо, – сказал царь, гладя своих сыновей по голове. – А теперь ступайте спать, завтра вы сможете заслужить новые почести.
   Когда царевичи ушли, Рамсес сказал Мене:
   – Я и с тобой хочу поговорить перед битвой. По твоим глазам я всегда знаю, что делается в твоем сердце, и вижу, что со времени приезда твоего конюшего ты о чем-то тревожишься. Что произошло в Фивах?
   Мена грустно посмотрел на царя.
   – Моя теща, Катути, – отвечал он, – плохо управляет моим имением, закладывает землю и продает скот.
   – Это дело поправимое, – сказал с добродушной улыбкой Рамсес. – Ты же знаешь, я обещал тебе выполнить любую просьбу, если окажется, что Неферт слепо верит тебе, как ты думаешь. Но ты никогда еще не беспокоился так о деньгах и имении. Вероятно, случилось что-то более серьезное. Будь со мною откровенен: ты знаешь, я тебе как отец, и к тому же в сердце человека, который управляет лошадьми моей колесницы в бою, не должно быть от меня тайн.
   Мена поцеловал край одежды царя и сказал:
   – Ты знаешь, что Неферт оставила дом Катути и отправилась с твоей дочерью Бент-Анат на священную гору, а оттуда в Мегиддо.
   – Я полагаю, в этом ничего плохого нет, – заметил Рамсес. – Бент-Анат не нуждается ни в чьей поддержке, и твоя жена не может желать лучшей покровительницы, чем моя дочь.
   – Конечно! – воскликнул Мена с жаром. – Но прежде чем они отправились в путь, произошло нечто ужасное! Тебе известно, что до нашей свадьбы Неферт была невестой своего двоюродного брата, лазутчика Паакера. Так вот, пока он был в Фивах, он часто посещал мой дом. А еще он одолжил Катути большую сумму для оплаты долгов моего легкомысленного шурина. Мой конюший видел собственными глазами, что он приносил цветы и дарил их Неферт.
   Царь улыбнулся, потрепал рукою Мену по плечу и, глядя ему прямо в глаза, сказал:
   – Твоя жена должна слепо верить тебе, хотя у тебя в шатре живет чужая женщина, а ты смеешь сомневаться в ней потому только, что ее двоюродный брат дарит ей цветы! Разве это справедливо? Неужели ты ревнуешь ее к широкоплечему негодяю, которого какой-нибудь злой дух подсунул в гнездо благородного махора, его отца.
   – Я к нему не ревную и не сомневаюсь в Неферт, – возразил Мена, – но меня мучит, приводит в бешенство то, что Паакер, которого я презираю, смеет смотреть на нее и носить ей подарки.
   – Всякий, рассчитывающий на доверие другого, должен сам доверять, – сказал Рамсес. – Разве мне не приходится выслушивать льстивые речи от самых низких негодяев? Ободрись, Мена, думай только о предстоящей победе и о возвращении домой, к тому же не забывай, что ты перед Паакером более виноват, чем он перед тобой. Ну, теперь иди посмотри лошадей, а завтра я хочу тебя видеть моим веселым и храбрым колесничим.

   Выйдя из царского шатра, Мена пошел в конюшню, где его ждал Рамери. Царевич стал говорить ему о том, что он всегда его любил и считал образцом для себя, но не так давно был поражен известием, что Мена взял к себе в шатер чужую женщину, несмотря на то, что женат на лучшей и красивейшей женщине Фив.
   – Я говорю с тобой как с братом, – добавил он. – Я знаю, что Неферт умерла бы, узнав о таком ужасном оскорблении. Да, для жены египтянина публичная измена – самое жестокое из оскорблений. Прости меня за то, что я так откровенно говорю с тобой, но кто знает, чем закончится завтрашняя битва? А я не хотел бы идти в бой, дурно думая о тебе.
   Мена молча выслушал Рамери и сказал:
   – Ты так же справедлив, как и твой отец, и не хочешь никого обвинять, предварительно не выслушав объяснения. Молодая девушка, дочь царя данайцев [181 - Так называлось одно из греческих племен во времена троянской войны. В эпосе Пентаура говорится о дарданеях, жителях троянской провинции Дардании, которые были союзниками хеттов. О них также упоминают как об одном из союзных народов, воевавших против Рамсеса III.], живет в моем шатре, но уже несколько месяцев я сплю у входа в шатер твоего отца и в своем ни разу не бывал с тех пор, как там поселилась чужестранка. Сядь, Рамери, и выслушай меня. Когда мы разбили лагерь перед Кадешем, то из-за ранения Рамсеса я не исполнял почти никаких обязанностей и большую часть времени проводил, охотясь на берегах озера. Однажды я, по обыкновению с самострелом в руках и с борзыми, легкомысленно помчался за зайцем [182 - Упоминание о борзых, выдрессированных для охоты на зайцев, встречается уже в очень древних гробницах, например в гробнице фараона Снофру (IV тысячелетие до н. э.).], вдруг отряд данайцев окружил меня и, связав веревками, отвел в свой лагерь. Там меня предали суду как шпиона и приговорили к повешению. Но тут пришел сам царь и подверг меня новому допросу. Я ему рассказал, что меня взяли в плен не в бою, как врага, а во время мирной охоты. Он милостиво выслушал меня и не только даровал мне жизнь, но и свободу. Зная, что я благородного происхождения, он пригласил меня к своему столу, и я поклялся, что, если представится случай, то достойно отблагодарю его за доброту. Спустя месяц нам удалось ночью внезапно напасть на лагерь хеттов, и ливийские воины вместе с другой добычей захватили и дочь царя данайцев. В этой битве мне удалось отличиться, и при дележе добычи Рамсес дозволил мне выбирать первому. Я сразу протянул руку дочери спасшего меня царя и повел ее в свой шатер, где она живет до сих пор и будет жить до заключения мира. Тогда я ее передам отцу с рук на руки.
   – Прости меня за оскорбительное сомнение! – воскликнул Рамери, протягивая руку Мене. – Теперь я понимаю, почему царь так настойчиво спрашивал меня, верит ли Неферт, что ты ее преданно любишь?
   – И что же ты ответил?
   – Что она думает о тебе день и ночь и ни на минуту не сомневается в твоей преданности. Отец очень обрадовался, услышав эти слова, и сказал Хомусу: «Он выиграл».
   – Он обещал мне дать все, что я захочу, – пояснил Мена, – если, услыхав, что в моем шатре чужая женщина, Неферт не перестанет верить мне. Рамсес думает, что это невозможно, но я знаю, что выиграю. Да, Неферт должна мне верить.

IX

   Перед сражением в каждом отряде вознесли молитвы богам и принесли им жертвы. Изображения богов и чудотворные священные предметы были пронесены вдоль строя воинов, а глашатаи возвестили, что главный жрец обнаружил счастливые предзнаменования в жертвенных животных и все астрологи предвещают великую победу. Каждый египетский отряд с трепетом относился к своему знамени, на котором было изображено священное животное и символ той провинции, где был сформирован отряд, но каждый воин имел и свои личные талисманы. Один носил на шее или на руке ладанку с охранными письменами, другой – перстень со священным скарабеем, третий – шерсть или перья какого-нибудь священного животного, четвертый – живую змею, спрятанную в складках одежды или в мешке с провизией.
   Рамсес появился перед своим войском, сидя на троне, установленном на специальных носилках, которые несли на плечах двадцать четыре юноши благородного происхождения. Перед ними несли изображения святой фиванской троицы, бога войны Монту и богини победы Нехебт. При его появлении все войско пало на колени, и никто не поднялся, прежде чем царь, сойдя с носилок, на виду у всех не воскурил фимиам богам и не принял из рук своего сына Хомуса, главного жреца Мемфиса, символы жизни и власти. После этого жрецы пропели гимн богу Солнца Ра и его сыну и наместнику на земле – царю Рамсесу.
   В ту минуту, когда войска выступили походным маршем, бледные звезды показались на небе, до тех пор затянутом черными тучами, и это обстоятельство было сочтено счастливым предзнаменованием. Жрецы объявили воинам, что фараон рассеет своих врагов так же, как Ра разметал тучи на небе.
   Тихо, без грохота барабанов и рева труб, чтобы не привлечь внимание неприятеля, шли пешие воины, а за ними следовали воины на колесницах под предводительством самого царя. Каждый из этих воинов стоял в двухколесной легкой колеснице, запряженной двумя лошадьми.
   Колесница царя была золоченая, а снаружи, с обеих сторон, в колчанах, усыпанных драгоценными каменьями, находились луки и стрелы. Его благородные кони также были богато убраны: пурпурные чепраки, вышитые бирюзой, покрывали их спины и шеи, а на головах красовались уборы наподобие корон со страусовыми перьями. К дышлу из слоновой кости были прикреплены два небольших хомута. Лошади нетерпеливо били копытами землю, раскачивая, как игрушку, золоченую колесницу.
   На Рамсесе были панцирь и пурпурный передник, его голову венчала корона Верхнего и Нижнего Египта. За царем стоял Мена, держа в левой руке вожжи, а в правой – щит, которым он должен был закрывать в бою царя.
   Рамсес напоминал не боящийся никаких бурь дуб, а Мена казался рядом с ним тонким ясенем.
   Когда они выезжали из лагеря, горизонт уже розовел – приближался восход солнца. На границе лагеря их встретил Паакер и, бросившись на колени перед колесницей царя, поцеловал землю. На вопрос Рамсеса, почему он явился без брата, Паакер ответил, что Гор неожиданно занемог.
   Неверный утренний свет не давал рассмотреть лицо махора, яркий румянец на котором сменялся мертвенной бледностью из-за того, что изменник был непривычным ко лжи.
   – Каково положение неприятеля? – спросил Рамсес.
   – Там известно, – отвечал Паакер, – что скоро дело дойдет до решительной битвы. Противник собирает свои бесчисленные полчища в лагерях к югу и востоку от города. Если тебе удастся напасть на Кадеш с тыла, с севера, между тем как пехота нападет на лагерь азиатов с юга, то крепость уже сегодня будет в твоих руках. Горная дорога, по которой можно пройти незамеченными, вполне подходящая.
   – Ты не болен ли, как и твой брат? – спросил царь. – Твой голос дрожит.
   – Я никогда не был здоровее, чем теперь, – ответил махор.
   – Указывай же дорогу! – приказал Рамсес.
   Паакер повиновался.
   Молча ехали они впереди бесчисленных воинов на колесницах, сперва по равнине, затем по горным ущельям. Пехотинцы отряда Ра, вооруженные луками со стрелами и мечами, двигались впереди, разведывая путь. Предстояло пройти по узкому высохшему руслу реки, после чего перед ними открылась широкая долина, справа и слева окаймленная горными хребтами.
   – Дорога хороша, – заметил Рамсес, обращаясь к Мене. – Он все же научился у отца толково выполнять свои обязанности. Да и кони его неутомимы. Он то показывает дорогу командирам нашего передового отряда, то снова возвращается к нам.
   – Это золотистые кони моего завода и моей выездки, – сказал Мена, и жилы на его лбу вздулись. – Смотритель моей конефермы говорил мне, что Катути послала их Паакеру перед его отъездом. Они предназначались для колесницы Неферт, сегодня он идет на них назло мне.
   – Тебе принадлежит Неферт, пусть же ему достанутся лошади, – заметил царь, стараясь успокоить своего колесничего.
   Вдруг в утренней тишине раздался рев труб. Нельзя было разобрать, откуда доносились эти звуки, но трубили совсем близко.
   Рамсес выпрямился и снял с пояса свою боевую секиру. Кони навострили уши, а Мена сказал:
   – Это трубы хеттов, мне знаком их звук.
   Закрытая четырехколесная повозка, в которой везли боевых львов Рамсеса, следовала за колесницей царя.
   – Выпустить львов! – крикнул царь, услышав боевой клич противника, и вслед затем увидел, что его передовой отряд дрогнул под натиском колесниц неприятеля и бежит по долине ему навстречу.
   Львы, тряся гривами, с ревом неслись рядом с колесницей своего повелителя. Кони мчались навстречу бегущим, которых невозможно было остановить, и колесницам напавшего врага.
   – Где Паакер? – спросил Рамсес.
   Но лазутчик исчез, точно сквозь землю провалился.
   Бегущие египтяне и неприятельские колесницы, распространявшие вокруг себя смерть, все приближались. Земля дрожала, топот конских копыт и стук колес были уже подобны раскатам грома.
   Тогда Рамсес испустил громкий боевой клич, в ответ на который взревели трубы справа и слева – это бойцы на колесницах поддержали призыв к битве. Бежавшие пехотинцы на мгновение приостановились, но только для того, чтобы затем с удвоенною скоростью пытаться спастись бегством, так как внезапно раздался боевой клич и звуки труб врага, и не только впереди, но и позади царя, из боковой долины, вход в которую Рамсес оставил без внимания и где исчез Паакер. Со всех сторон на египтян ринулись необозримые полчища бойцов на колесницах. И прежде чем царь успел предпринять ответные меры, чтобы расстроить ряды нападавших, они прорвались чрез строй следовавших за Рамсесом воинов и отрезали его от главных сил.
   Он слышал позади себя шум битвы, а впереди видел бегущих и падающих сподвижников, видел, что врагов становится все больше, а их натиск усиливается.
   В один миг он сообразил, насколько опасна сложившаяся ситуация, еще раз испустил боевой клич, который был слышен даже сквозь невообразимый шум кишевшей битвы, поднял лук и первой стрелой пронзил одного из военачальников хеттов.
   Его львы кинулись вперед и произвели смятение в рядах надвигавшихся. Многие кони хеттов, услыхав рев рассвирепевших зверей, повернули назад, опрокинули колесницы и помешали наступательному движению других колесниц.
   Рамсес посылал стрелу за стрелой в своих противников, а Мена прикрывал его щитом от тучи стрел неприятеля.
   Наконец кони колесницы фараона врезались во вражеские ряды, и секира Рамсеса тут же сразила нескольких хеттов. Возле него бились на своих колесницах Рамери и другие сыновья царя, впереди свирепствовали львы.
   Это была дикая схватка. Мена, держа вожжи в левой руке и направляя коней в нужную сторону, отражал щитом каждую стрелу, направленную в царя. Он видел все и всегда оказывался как раз там, куда летела стрела. Рамсес, громко крича и сверкая глазами, все глубже и глубже вклинивался в ряды неприятелей.
   Три стрелы, пущенные уже не в царя, а в Мену, вонзились в щит колесничего, и на древке одной их них он успел рассмотреть надпись: «Смерть Мене».
   В этот миг просвистела четвертая стрела…
   Он определил по направлению ее полета, откуда она была пущена, и когда пятая стрела попала ему в плечо, он крикнул царю:
   – Измена! Паакер сражается вместе с хеттами!
   Паакер снова натянул тетиву и приблизился к колеснице Рамсеса настолько, что можно было услышать, как он, рванув тетиву, вскричал: «Теперь я расквитаюсь с тобой, вор и разбойник! Моя невеста пока еще твоя жена, но этим выстрелом я сватаюсь за вдову Мены!»
   Стрела со страшной силой вонзилась в шлем колесничего. Он выпустил щит из рук и схватился обеими руками за голову. Он слышал злобный хохот Паакера, он чувствовал, что новая стрела врага пронзила ему кисть. Не будучи уже более в состоянии владеть собою, он отбросил вожжи, поднял свою боевую секиру и, забыв о своих обязанностях, спрыгнул с колесницы и бросился на Паакера.
   Лазутчик ждал его с поднятым мечом. Он был бледен, его глаза налились кровью, широкие ноздри раздувались, и с пеною у рта он бросился на своего смертельного врага.
   Царь видел, как они схватились, но не мог ничего предпринять, потому что вожжи, брошенные Меной, соскользнули на землю, и кони царя несли его вперед, следуя за львами!
   Большинство его сподвижников пало, перед ним и за ним бушевала свирепая битва. Но Рамсес оставался непоколебимым как скала. Прикрываясь щитом Мены, он наносил секирой смертельные удары.
   Он увидел Рамери, который направил свою колесницу к нему. Геройски сражался юноша, и Рамсес вскричал:
   – Хорошо, молодец, внук Сети!
   – Я хочу заслужить новый меч! – крикнул в ответ Рамери и разрубил череп одного из врагов.
   Но их уже окружили неприятельские колесницы. Отец видел, как один данайский воин стащил юношу с его колесницы, а все боевые товарищи сына, в том числе и лучшие бойцы, обратились в бегство.
   Один из львов тоже был пронзен копьем и с яростным ревом пал на землю. Самого царя задела стрела, удар меча разбил его щит, а в колчане уже не осталось ни одной стрелы.
   Понимая, что смерть близка, Рамсес продолжал биться и возвысил свой голос, чтобы обратиться к Амону с молитвой о помощи.
   Он не успел еще произнести последние слова молитвы, как возле него внезапно появился египтянин высокого роста, он подобрал вожжи, почтительно поклонился царю и вскочил позади него в колесницу.
   Рамсес испытал священный трепет впервые в жизни.
   Чудо ли это? Неужели Амон услышал его молитву? Царь с опаской смотрел на своего нового колесничего, который, как ему казалось, имел черты умершего махора, отца изменника Паакера, и думал, что сам Амон принял этот облик и явился, чтобы спасти его.
   – Помощь близка! – крикнул его новый возница. – Надо немного продержаться – и ты спасен, ты снова поведешь свои войска к победе!
   Рамсес снова испустил боевой клич и несколько минут отчаянно сражался.
   И вдруг снова заревели трубы. На этот раз Рамсес узнал звуки египетских труб и увидел, что через невысокую горную гряду справа от него несколько тысяч пехотинцев из легиона Пта под командованием Гора бросились с фланга на неприятельские колесницы.
   Египтяне заметили царя и поняли, какая опасность ему угрожает. Они ринулись вперед, круша врагов, и скоро фараон был спасен – теперь он находился в окружении своих воинов.
   Но его загадочный спаситель исчез – в него попала стрела, и он свалился с колесницы.
   Царь позволил только кратковременный отдых себе, воинам и лошадям, потом с отрядом Гора снова напал на врагов, отрезавших его от главных сил.
   Вскоре отряды египтян воссоединились и загнали вражеских воинов в воды Оронта и в Кадешское озеро. С наступлением ночи битва стихла, но рано утром она возобновилась. Уныние овладело союзными войсками противника, который был уверен в победе, зная, что махор Паакер предал своего царя.
   Хетты и их союзники потерпели полное поражение, и египетские воины приветствовали царя, как бога, восторженными криками и хвалебными гимнами.
   С поля битвы стали собирать раненых и убитых. В числе раненых оказался и Мена.
   Рамери так и не нашли, но через несколько дней выяснилось, что его взяли в плен. Сына царя тотчас же обменяли на жившую в палатке Мены дочь данайского царя.
   Паакер исчез, а золотистые кони, подаренные ему Катути, были найдены невредимыми возле разбитой и залитой кровью колесницы махора.
   Египтяне заняли Кадеш, и царь хеттов пытался от своего имени и от имени своих союзников вступить с фараоном в переговоры о мире, но Рамсес настоял, чтобы его условия были приняты не здесь, а на границе Египта.
   У побежденных не было выбора, и послы царя хеттов – сам он был ранен – вместе с двенадцатью вождями самых крупных племен, заключивших союз против фараона, принуждены были примкнуть к победному шествию царя.
   Им оказывали почести, но они были всего лишь пленниками.
   Фараон не хотел более задерживаться здесь, так как его сердце было полно мрачных предчувствий. В первый раз его предал один из приближенных к нему людей. Поступок Паакера поколебал его доверие к людям. К тому же царь хеттов в своем прошении о заключении мира намекнул, что Рамсесу в своем собственном доме придется наводить порядок силою оружия.
   Фараон знал, что у него хватит силы справиться с Ани, другими жрецами и со всеми недовольными, но ему было прискорбно осознавать, что теперь ко многим придется относиться с недоверием. Его душе было бы легче перенести любое горе.
   Его тянуло в Египет. Было еще и другое обстоятельство, сделавшее войну для него ненавистною. Мена, которого он любил как своего сына, который понимал его без слов, который, взойдя на его колесницу, становился как бы частью его самого, уже не правил более его лошадьми. По приговору главнокомандующего он был смещен со своей должности. Сам царь вынужден был утвердить этот приговор, хотя и справедливый и даже слишком мягкий – человек, который, обуреваемый жаждой мести, оставил своего повелителя в опасности, достоин был смертной казни.
   После схватки Мены с Паакером Рамсес больше не видел его, но часто осведомлялся о его здоровье.
   Ощущение бессилия, испытанное фараоном, когда он, подобно листку, носимому ветром, был предоставлен на волю своих неуправляемых коней и спасся только чудом, не покидало его.
   Чудо! Действительно ли Амон явился в человеческом облике на его призыв, неужели сам он действительно сын Солнца и божественная кровь течет в его жилах? Да, небожители явили ему необычайную милость, но он все-таки был человеком, таким же, как и другие. Это доказывала боль от ран и те козни, жертвой которых он стал.
   Вскоре после победы, когда его войска заняли все важнейшие перевалы и крепости в Сирии, царь вместе с властителями побежденных народов двинулся в Египет.
   Двоих из своих сыновей он послал в Мегиддо к Бент-Анат, чтобы они сопровождали ее по морю в Пелусий. Он велел передать своей дочери приказание не покидать корабль до его прибытия, чтобы защитить ее от посягательств со стороны наместника.
   Значительная часть военных припасов и большинство раненых тоже были отправлены в Египет морским путем.

X

   Около трех месяцев прошло после решающей битвы при Кадеше.
   В Пелусии, который считался вратами Египта для всех, идущих с востока, ждали фараона, победоносно возвращавшегося со своим войском.
   Ему приготовили пышный прием, а человек, который с усердием руководил приготовлениями, преодолевая апатичность своей натуры, был не кто иной, как наместник Ани.
   Его колесницу видели повсюду: то возле рабочих, убиравших свежими цветами триумфальные арки, то возле рабов, которые ради такого случая расставляли вдоль дороги деревянных львов, обвитых гирляндами. Дольше всего он задерживался у громадного деревянного дворца, быстро воздвигаемого на месте бывшего лагеря гиксосов, где, собственно, и должна была состояться торжественная встреча и где должен был остановиться фараон со своим семейством.
   Пригнав несколько тысяч рабов, за несколько недель Ани удалось воздвигнуть великолепное здание.
   Там не было недостатка ни в чем, чего мог бы пожелать царь, привыкший к роскоши и блеску.
   Высокая лестница вела из созданного точно по волшебству сада в передние комнаты, за которыми находился парадный зал.
   Он был необычайной высоты, и его сводчатый потолок, изображавший звездное небо, покоился на колоннах, имевших вид финиковых пальм и ливанских кедров. Листья и ветви на них были сделаны из искусно раскрашенных тканей. Воздушные арки из бледно-голубой полупрозрачной ткани связывали эти колонны по всему залу, а в центре восточной задней стены зала ткань была собрана в форме раковины, которая была усеяна зеленым и синим стеклярусом, перламутром, полированными стеклянными пластинками и другими блестящими украшениями и простиралась над троном фараона в виде балдахина. Сам трон был сделан в форме щита с фигурами львов в качестве подлокотников.
   Толстые ковры, напоминающие морское дно, так как на них на синем фоне были изображены всевозможные раковины, рыбы и водяные растения, покрывали пол парадного зала. Для вельмож и военачальников вокруг красивых столов были расставлены триста стульев.
   Тысячи ламп в виде цветков лилий и тюльпанов висели повсюду, в переднем зале стояли большие корзины с розами, которые предполагалось рассыпать по полу перед появлением царя.
   Спальни для Рамсеса и членов его семьи тоже были великолепно убраны. Вышитыми золотом пурпурными тканями были обиты стены, потолок был покрыт легким облаком голубовато-белой полупрозрачной ткани, а пол вместо ковров устилали шкуры жирафов.
   Позолоченный, увитый цветами павильон был предназначен для коней, которые были запряжены в колесницу царя во время битвы. Рамсес посвятил их богу Солнца.
   Наместник Ани вместе с Катути ходил по этим так быстро воздвигнутым залам.
   – Мне кажется, что все удалось как нельзя лучше, – сказала вдова.
   – А я не могу сообразить только одного: чему должен я более удивляться – твоему ли изобретательному уму, или же твоему тонкому вкусу?
   – Ах, оставь, – сказала с улыбкою Катути. – Если я и заслужила похвалу, то лишь за мое стремление услужить тебе. В этой болотистой местности, где воздух кишит отвратительными насекомыми, приходилось изобретать, обсуждать и все приводить в порядок, пока не было воздвигнуто это здание. Вот все и закончилось, но надолго ли?
   Ани опустил глаза и повторил:
   – Надолго ли? – Затем он продолжил: – Важное рискованное предприятие потерпело неудачу, Амени потерял ко всему интерес, и его никак не расшевелить, войска, на которые я рассчитываю, может быть, еще преданы мне, но их слишком мало, ивриты, которые здесь пасут свои стада и которых я привлек на свою сторону, пообещав освободить их от принудительных работ, никогда не держали в руках оружия. А ведь ты знаешь, каков народ: он целует ноги покрытому славой победителю и готов ради его величия пожертвовать кровью детей своих. Я растерян. И кроме того… Дело в том… Ястреб, которого старуха Хект держала для меня, именно сегодня занемог.
   – Завтра он оправится, если только ты будешь мужчиной, – сказала Катути, и глаза ее гневно засверкали. – Ты не можешь теперь отступить. Я знаю царя. Он слишком горд для того, чтобы не доверять людям, и такого высокого мнения о своей проницательности, что с трудом признает себя обманутым – как врагом, так и другом. Такой человек, назначив кого-либо – друга ли, врага ли – своим наместником, объявив его достойнейшим из сановников, не захочет осуждать его. Сегодня он тебя еще выслушает, но завтра он уже обратится к твоим врагам. В Фивах произошло многое, что невозможно исправить. Ты похож на льва, который стоит между клеткой и сторожем. Если ты не воспользуешься моментом, то попадешь в клетку, если же сегодня ты выкажешь себя львом, то твоему сторожу конец!
   – Ты все понукаешь меня, – проворчал Ани. – Но что, если не удастся твой план, как и план Паакера, так превосходно задуманный?
   – Ты и тогда не будешь в худшем положении, чем теперь, – заявила Катути. – Разве кому-нибудь придет в голову, что ты выстроил такое прекрасное, великолепно украшенное здание с единственной целью – сжечь его? У нас нет сообщников, но мы и не нуждаемся в них.
   – Но кто же подложит угли в те места, куда Нему и мои немые рабы натаскали соломы и смолы? – спросил Анн.
   – Я, – решительно ответила Катути. – А помогать мне будет один человек, которому нечего терять.
   – Кто же это?
   – Паакер.
   – Махор здесь? – в испуге спросил наместник.
   – Ты его видел.
   – Ты ошибаешься, – вскричал Ани, – я бы…
   – Помнишь того одноглазого, седого, чернокожего человека, который вчера передал тебе письмо от меня? Это сын моей сестры.
   Наместник схватился за голову и, содрогнувшись, пробормотал:
   – Несчастный!
   – Его облик сильно изменился, – пояснила Катути. – Ему даже не было надобности красить свое тело для того, чтобы не быть узнанным даже своею матерью. В схватке с Меной он потерял глаз, удар меча, нанесенный ему моим зятем, повредил ему легкие. Он дышит и говорит с трудом, к тому же сильно исхудал. Его когда-то крепкие ноги, которыми он так гордился, сделались тонкими, как у чернокожего. Я не задумываясь приняла его в число своих слуг. Он еще не знает о моем намерении, но я уверена, что он поможет нам, хотя бы ему угрожала тысяча смертей. Ради всех богов, отбрось теперь свою нерешительность! Мы отрясем для тебя дерево, только будь готов подобрать плоды, которые упадут на землю. Прикажи управляющему твоими погребами не жалеть вина, чтобы нам не помешали ни телохранители, ни часовые.
   – Ты считаешь меня нерешительным, – сказал Ани. – Ну да, я признаюсь, что желал бы не совершать многое, сделанное по твоему наущению. Я охотно отказался бы также и от нового плана, как ни тщательно мы подготовились к его исполнению при постройке и украшении этого здания. Хорошо, я не пожалею вина. Ты права. Много случилось такого, что разгневает царя. Делай, что считаешь необходимым. После торжества я буду ночевать в лагере, в расположении эфиопских войск.
   – Они провозгласят тебя царем, как только эти выскочки сгорят заживо! – заявила Катути. – Стоит кому-то закричать, и к ним присоединятся другие. Хотя ты разгневал Амени, он все-таки будет служить тебе охотнее, чем Рамсесу. Вот царь приближается, на той стороне уже развеваются знамена!
   – Да, это он, – сказал наместник. – А теперь еще одно: ты лично позаботься о том, чтобы царевна Бент-Анат заняла назначенные для нее комнаты. Она не должна сгореть.
   – Ты опять о том же! – произнесла Катути с лукавой, но не лишенною горечи усмешкой. – Не беспокойся: ее комнаты на нижнем этаже, она не пострадает.
   Ани еще раз окинул взглядом просторный зал и вздохнул.
   – Как тяжело у меня на сердце. Я бы хотел, чтобы этот день и эта ночь уже миновали!
   – Ты представляешься мне, – проговорила Катути с улыбкой, – похожим на этот по-праздничному украшенный зал, который теперь пуст и имеет печальный вид. Когда сегодня вечером он наполнится гостями, все будет выглядеть иначе. Ты родился царем, но ты не царь. Ты обретешь себя только тогда, когда скипетр и корона будут принадлежать тебе.
   Ани улыбнулся благодарно Катути и ушел, она же подумала: «Бент-Анат сгорит вместе с другими, у меня нет никакого желания делить с ней власть».

   Со всех концов Египта стекались в Пелусий мужчины и женщины, чтобы встретить возвращавшегося победителя и войска на границе страны [183 - Прекрасно сохранилось изображение торжественной встречи возвращающегося из Сирии отца Рамсеса II на северной стене Карнакского храма.].
   Каждая значительная община жрецов отправила на церемонию встречи Рамсеса своих представителей. От жреческой общины фиванского некрополя прибыло пять человек, во главе с главным жрецом Амени и вторым пророком Дома Сети Гагабу.
   С торжественной процессией служители божества в белых одеждах приблизились к мосту, перекинутому через пелусийский рукав Нила. Этот мост и считался воротами в Египет, оплодотворяемый водами священной реки [184 - Оракул Амона провозгласил, что Египту принадлежит все, что будет залито водами разлившегося Нила.].
   Шествие открывала делегация особо почитаемого храма Пта в Мемфисе, основанного, как считалось, Меной, первым из царей, носивших двойную корону – Верхнего и Нижнего Египта, и главою которого был назначен старший сын Рамсеса Хомус. Далее следовали жрецы не менее почитаемого святилища в Гелиополе, а за ними – представители фиванского государственного храма и некрополя.
   Только немногие члены этих делегаций были облачены в простые белые полотняные одежды служителей божества, большинство же украсили себя шкурами пантер, будучи пророками. Каждый нес высокий посох, украшенный розами, лилиями и зелеными листьями, у многих из этих посохов были золотые рукоятки, форма которых позволяла зажечь в них драгоценный фимиам при приближении царя.
   В числе делегации от жреческой общины фиванского храма Амона были также знатные женщины, посвятившие себя культу этого бога [185 - Женщины-жрицы чаще всего упоминаются в описаниях культа бога Амона, но были они также и у богинь, например у Исиды. Несмотря на то что в одной из надписей они названы «девами», Катути все же могла быть такой жрицей, так как в более поздний период многие из паллакид были замужними женщинами.], и с ними Катути, недавно включенная в их число по настоянию наместника.
   Главный жрец Амени, задумавшись, шел рядом с пророком Гагабу.
   – Все произошло не так, как мы желали, как планировали! – тихо сказал последний. – Мы уподобились посланцам с запечатанными письмами, которые знают их содержание.
   – Я буду приветствовать Рамсеса от чистого сердца, – решительно заявил Амени. – После того что с ним произошло у Кадеша, он возвращается домой уже не таким, каким был, отправляясь в поход. Он теперь знает, чем обязан Амону. Он посвятил уже своего любимого сына служению мемфисскому богу, дал обет построить великолепный храм и принести богатые дары небожителям, а Рамсес держит свои обещания, не то что вон тот, ухмыляющийся и безвольный.
   – Незавидна участь Ани, – сказал Гагабу.
   – Фараон, конечно, не накажет его, он не сделает этого, – убежденно произнес главный жрец. – Да ему и нечего бояться наместника, потому что эта колеблющаяся тростинка без сильной опоры – игрушка всех ветров.
   – Однако же ты много чего ожидал от него!
   – Не от него, а от царя, управляемого нами, – возразил Амени тихо, но твердо. – Он сам виноват в том, что я отступился от него. Он пренебрег нашей просьбой пощадить поэта Пентаура и не погнушался нарушить клятву, чтобы обмануть нас и уничтожить его из-за своей мелочности и озлобленности. Против коварной слабости бороться труднее, чем против честной силы. Следовало ли нам наградить короною человека, который лишил нас Пентаура? Отказаться от своего пути, чтобы выбрать более удобный, отказаться от плана, выполненного уже наполовину, чтобы следовать лучшему, – все это не делает чести тому, кто на это решается, вынуждает видеть в нем человека непостоянного. Но когда мы сообща действуем во имя общего блага, то не считаем, что и на нас распространяется закон и моральные принципы, ограничивающие свободу отдельной личности. Мы вдруг отступаем назад, находясь почти у цели, даем упасть тому, кого возносили, и возносим на высочайшую вершину того, кого прежде пытались сравнять с землей. Словом, мы исповедуем, как и несколько тысячелетий до нас, принцип: хорош любой путь, ведущий к великой цели – обеспечить жрецам господство в этой стране. Рамсес, чудом спасенный и давший обет воздвигнуть храм, будет удовлетворять свою жажду деятельности не как воин, а как зодчий. Он будет нуждаться в нас, а кто нуждается в нас, тем мы можем управлять. Я теперь с радостью преклоняюсь перед сыном Сети.
   На мачтах у триумфальных ворот подняли флаги – на другом берегу рукава Нила заклубились облака пыли и послышались звуки труб.
   Вот показались кони, которые были запряжены в колесницу Рамсеса во время битвы. Царь сам правил ими, и радостно засияли его глаза, когда его близкие, стоявшие на той стороне моста, приветствовали его с неописуемым ликованием, когда десятки тысяч людей внимали ему со слезами волнения и восторга на глазах. На него сыпалось бесчисленное множество цветов, зеленых листьев и пальмовых ветвей, устилая его путь.
   Впереди встречающих шел Ани.
   Он смиренно пал ниц пред конями царя, поцеловал землю и затем протянул царю на шелковой подушке скипетр, вверенный Рамсесом ему как наместнику.
   Царь благосклонно велел ему приблизиться, и когда Ани ухватился за край его одежды чтобы поцеловать ее, Рамсес наклонился, прикоснулся губами ко лбу наместника и попросил его взойти в его колесницу и править его лошадьми.
   Глаза царя были влажны от переполнявшего его чувства благодарности за великолепный прием. Надежды не обманули его! В стране, величие и благосостояние которой были смыслом его жизни, его встретили как любимого отца, а не карающего, но справедливого властителя.
   С глубоким волнением выслушал он приветствия жрецов и помолился с ними пред всем народом.
   Затем он велел везти себя к выстроенному для него великолепному зданию, бодро взошел на высокое крыльцо, поприветствовал оттуда теснившихся вокруг верноподданных. Отсюда он мог окинуть взглядом вереницы богато украшенных быков и ручных антилоп, предназначенных для принесения в жертву богам в благодарность за благополучное возвращение царя. Мимо провели ручных львов и леопардов, пронесли редкие деревья, на ветвях которых раскачивались диковинные птицы. За ними вели жирафов, а после них катились колесницы, запряженные страусами.
   Рамсес на виду у всего народа обнял свою дочь. Никогда она не казалась ему такою прекрасною, как теперь, она стала еще больше походить на его умершую супругу.
   Жена Мены, сопровождавшая царевну в качестве носительницы опахала, преклонила пред фараоном колени, между тем как он не мог отвести взгляда от дочери. Наконец он заметил и Неферт, ласково приказал ей встать и обратился к ней со словами:
   – Теперь я вижу, что прекраснейшее может превзойти самое себя. Звезда Мены превратилась в солнце.
   При этих словах Рамсес вспомнил о своем колесничем. На мгновение лоб его нахмурился, и он медленно склонил голову. После довольно продолжительного молчания он снова выпрямился, и глаза его лукаво блеснули, когда он спросил свою дочь:
   – Что сказала твоя подруга, когда услышала, что ее муж принял в свою палатку прекрасную иноземку и давал ей там приют в течение нескольких месяцев? Я прошу тебя говорить правду, Бент-Анат.
   – Этот поступок Мены, который, впрочем, должно быть, заслуживает прощения, раз ты говоришь о нем с улыбкой, хорош уже тем, что благодаря ему Неферт стала моей компаньонкой. Ее мать всячески порицала Мену, но Неферт была уверена в преданности своего мужа и покинула свой дом, потому что ей невыносимо было слышать, как его поносят.
   – Это правда? – спросил Рамсес у Неферт.
   Жена Мены утвердительно кивнула, и две слезы скатились по ее покрасневшим щекам.
   – Каким хорошим человеком должен быть тот, кого боги наградили подобным счастьем! – вскричал царь. – Распорядитель церемоний, прикажи Мене служить мне за столом сегодня, как перед битвою при Кадеше. Он посреди боя бросил вожжи, когда увидал своего врага, так пусть же остерегается, как бы не сделать то же с кубком, когда увидит за столом свою милую хозяйку с такими прекрасными глазами. Вы, женщины, тоже должны участвовать в пире.
   Неферт благодарно поклонилась царю, но он уже отвернулся от нее, приветствуя сановников, прибывших на прием. Затем он поехал в храм, чтобы присутствовать при принесении жертв и торжественно повторить перед жрецами и всем народом свой обет: воздвигнуть великолепный храм в благодарность за свое избавление от смертельной опасности.
   Путь его лежал мимо палаток, в которых разместили раненых, перевезенных в Египет на судах.
   Лошадьми Рамсеса снова правил Ани. Медленно ехала колесница мимо выздоравливающих, которые были в состоянии выйти из палатки, как вдруг наместник хлестнул лошадей. Лошади рванули вперед так, что Ани с трудом их успокоил.
   Рамсес с изумлением оглянулся и вздрогнул. Ему показалось, что на том месте, где рванулись его кони, он увидел своего кадешского спасителя.
   Испугались ли лошади, увидав божество, обмануло ли его зрение, или его спаситель был обычным человеком, который, будучи раненным в бою, выжил и вернулся с поля битвы? Теперешний колесничий царя мог бы ответить на эти вопросы, так как он от страха хлестнул лошадей, увидев Пентаура.

XI

   Солнце уже зашло, когда царь вернулся к великолепному зданию, возведенному к его возвращению.
   В парадном зале, освещенном тысячью светильников, гудела пестрая толпа гостей, ожидавших царя. Каждый из присутствующих поклонился Рамсесу – более или менее низко, в соответствии с саном, – когда царь вошел, окруженный своими детьми. Он тотчас же сел на трон, чтобы перед началом пира выслушать приветствия своих верноподданных. Он одарил кого приветливым словом, кого ласковым взглядом, стараясь всех расположить к себе, порадовать и обнадежить.
   – Снимите с меня корону, – сказал он, садясь за пиршественный стол, – и наденьте венок из цветов.
   Во время приветствий, обращенных к царю, из зала вышли два человека – наместник Ани и главный жрец Амени.
   Первый приказал охранникам отыскать в лагере раненых Пентаура, привести его тайно в палатку наместника и там сторожить до его возвращения. Он знал: Пентаур мог ему помешать воплотить в жизнь план Катути.
   Амени отправился навестить старого Гагабу, который во время праздничной церемонии долго стоял на солнцепеке, лишился чувств и был отнесен в палатку главного жреца, которая находилась недалеко от палатки наместника.
   Он нашел старика оправившимся и хотел уже сесть в колесницу, чтобы ехать на пир, когда увидел стражей, которые вели Пентаура.
   Амени сразу узнал статную фигуру бывшего узника. Поэт также узнал главного жреца, и скоро они стояли друг против друга, одновременно протянув руки для рукопожатия.
   Когда стражи забеспокоились, Амени объяснил им, кто он такой. Он искренне радовался, увидев своего любимого ученика, которого уже несколько месяцев считал умершим. С отеческою нежностью смотрел он на его мужественное лицо. Амени приказал стражам отвести Пентаура, под его ответственность, не в палатку наместника Ани, а в свою собственную.
   Там Пентаур обнаружил Гагабу, который, то и дело восклицая «ах!» и «увы!», плакал от радости по поводу его спасения.
   Все, что имели против Пентаура его наставники, по-видимому, было забыто. Амени тотчас приказал облачить его в новое белое одеяние и все никак не мог насмотреться на него. Он то и дело похлопывал его по плечу с такою лаской, как будто Пентаур был его собственным сыном, которого он потерял и вот снова встретил.
   Пентаур рассказал ему обо всех своих приключениях и умолчал только о том, какие чувства он испытывает к Бент-Анат, и о том, что он спас царя.
   Но главному жрецу уже давно было пора отправляться на праздник. Прежде чем взойти в свою колесницу, он приказал стражам вернуться к исполнению своих обязанностей, пообещав сообщить наместнику, что оставил Пентаура до конца праздника в своей палатке.
   Приехав во дворец, Амени вошел в пиршественный зал в то время, когда наместник уже указал своим гостям их места.
   Главный жрец подошел к Ани, поклонился ему и сказал:
   – Прости, что меня не было так долго – но меня задержало неожиданное событие: поэт Пентаур жив, да будет тебе известно, и до твоего возвращения я пригласил его в качестве гостя в свою палатку – пусть позаботится о заболевшем пророке Гагабу.
   Наместник побледнел и улыбнулся, но как-то безжизненно, но вскоре оправился и сказал:
   – Ты видишь, каким недостойным подозрением оскорбили вы меня. Я хотел завтра утром сам привести к вам вашего любимца.
   – В таком случае прости, что мы опередили тебя, – сказал Амени и занял свое место недалеко от фараона.
   Царь, который, в числе других своих титулов, именовался «Сыном Солнца», сиял подобно светилу. Его окружали дети, Мена, как в прежние времена, подавал ему кубки, вся египетская знать собралась в этом зале и вместе с ним радовалась его победе и возвращению.
   На противоположной стороне стола сидели женщины, Бент-Анат и Неферт расположились как раз напротив Рамсеса.
   Данный Мене совет крепче держать кубок, по-видимому, не был излишним, так как он слишком часто отводил глаза от кубка царя, чтобы взглянуть на свою милую жену, с которой он до сих пор не обменялся ни единым словом.
   Рамсес рассказывал о битве при Кадеше, и главный жрец из Гелиополя заметил:
   – Вскоре певцы станут прославлять твои подвиги.
   – Не мои дела должны они воспевать, – прервал его царь. – Пусть они воздают хвалу богу, который чудесным образом спас вашего властителя и даровал египетскому оружию силу победить бесчисленные полчища врагов.
   – Видел ли ты бога собственными глазами и в каком образе явился он тебе? – спросила Бент-Анат.
   – Это было очень странное явление, – начал рассказывать Рамсес. – Он был похож на умершего отца изменника Паакера. Мой спаситель был высок ростом и прекрасен лицом. Голос его был звучен и проникал до глубины сердца, а своею секирой он вертел, словно это была игрушка.
   Амени внимательно слушал царя, затем низко поклонился и почтительно сказал:
   – Если бы я был моложе, то, по обычаю отцов, сам воспел бы на этом пиршестве это славное деяние бога и его благородного сына, но с годами голос утрачивает звучность, а уши жаждут услышать более молодых певцов. На этом празднестве, щедрый Ани, недостает только поэта, который под звуки струн вдохновенно прославил бы великий подвиг нашего повелителя. Однако же неподалеку находится высокоодаренный поэт Пентаур, благороднейший из питомцев Дома Сети.
   Бент-Анат побледнела при этих словах, а жрецы, которые во всех египетских храмах оплакивали ценимого ими поэта, удивились и обрадовались.
   Царь слышал от своих сыновей, в особенности от Рамери, похвалы Пентауру и охотно согласился, когда Амени спросил его позволения позвать поэта, который тоже сражался в битве при Кадеше, и попросить его пропеть торжественную песнь.
   Наместник, бледный и встревоженный, смотрел на свой кубок, а главный жрец встал, намереваясь сам привести Пентаура к царю.
   Пока Амени отсутствовал, были поданы новые блюда. За каждым гостем стояла серебряная чаша с розовой водой, в который он мог омыть руки после жирных блюд. Прислуживавшие рабы с богато вышитыми полотенцами для вытирания рук постоянно находились рядом, другие слуги снимали с голов и шей пирующих увядшие венки, чтобы заменить их свежими.
   – Ты бледна, дитя мое, – обратился к Бент-Анат Рамсес. – Если ты чувствуешь себя утомленной, то дядя позволит тебе оставить праздник, но, мне кажется, тебе следует остаться – поэт, которого так все расхваливают, скоро будет здесь и пропоет свою песнь. Тому, кого осыпают подобными похвалами, трудно бывает удовлетворить слушателя. Но твой вид все больше тревожит меня, дочь моя. Ты желаешь уйти?
   Наместник встал и сказал:
   – Своим присутствием ты оказала мне честь как устроителю праздника, но раз ты утомлена, позволь мне отвести тебя и сопровождающих тебя женщин в приготовленные для тебя покои.
   – Я останусь, – промолвила Бент-Анат тихо, но решительно, и опустила глаза.
   У нее чаще забилось сердце, так как по гулу, пробежавшему по залу, она догадалась, что Пентаур уже здесь.
   Скромный и смущенный непривычной пышной обстановкой, поэт подошел к царю.
   На нем была длинное белое одеяние жреца Дома Сети, а лоб его был украшен страусовыми перьями, знаком посвященных.
   Только когда он очутился возле царя, он поднял на него глаза, затем пал пред ним на колени, ожидая позволения фараона подняться.
   Но Рамсес медлил, потому что был потрясен, увидев перед собой юношу.
   «Не это ли воображаемый бог, не это ли мой спаситель? Обманчиво ли его сходство, или же я вижу все это во сне?» – такие мысли проносились в голове у царя.
   Молча смотрели гости на неподвижно сидевшего фараона и на поэта.
   Наконец по знаку Рамсеса Пентаур встал. Он густо покраснел, когда увидел царевну Бент-Анат.
   – Ты сражался при Кадеше? – спросил Рамсес взволнованно.
   – Да, – ответил Пентаур.
   – Тебя прославляют как поэта, – продолжал царь, – и мы будем рады услышать песнь о моем чудесном спасении. Если ты готов, то вели принести арфу и воспой это чудо.
   Поэт поклонился и сказал:
   – Мой дар скромен, но я попытаюсь прославить великий подвиг перед героем, который совершил его с помощью богов.
   Рамсес кивнул, и Амени велел принести своему ученику большую золотую арфу.
   Пальцы Пентаура слегка прикоснулись к струнам, он склонил голову над арфой, некоторое время задумчиво смотрел в пространство перед собой, а затем выпрямился, сильно ударил по струнам, и зал заполнили громкие звуки воинственной прелюдии.
   Затем он, перебирая струны, речитативом начал рассказывать о том, как Рамсес разбил свой лагерь перед Кадешем, как он расположил свои войска и повел их против азиатских союзников хеттов. Громко стал звучать его сильный голос, когда он дошел до поворотного момента битвы и начал воспевать спасение царя, окруженного врагами.

   Царь поднялся, воодушевленный, и схватил свое оружие. Покрытый панцирем, он подобен был Ваалу в час сражения. Один конь из тех, которые были запряжены в его колесницу, назывался «Фиванскою Победой», другой – «Удовлетворенным Нуру». Они вышли из конюшен Солнца, любимца Амона, властителя истины, которого бог Ра избрал своим наместником. Царь вклинился в гущу трепещущих презренных хеттов. Он остался один, и никого не было возле него! И когда он сражался в одиночку, видимый всеми, то был окружен неприятельскими колесницами количеством две тысячи пятьсот. Вокруг были бесчисленные толпы презренных хеттов и всех союзных им народов – воины Арада, мизийское войско и персидские бойцы. На каждой колеснице было три воина, и все они бились как один, связанные братской клятвой.
   «При мне не осталось ни одного вельможи, ни одного полководца – ни командира стрелков, ни предводителя колесниц! Я оставлен оробевшею пехотой, мои всадники обратились в бегство, и никто не выдержал натиска врага, чтобы сражаться рядом со мною». Так говорил великий и воззвал он в молитве: «Бог Амон, отец мой, я твой сын! Неужели ты, отец, позабыл обо мне? Разве я забывал тебя когда-нибудь в мыслях и действиях? Разве я не шел и не останавливался по твоему повелению, послушный твоим заповедям? Высоко стоит властитель Египта, но пред твоим всемогущим величием он ничтожен, подобно былинке в пустыне. Что значат эти семиты перед тобою? Ты всегда поражаешь силы нечестивых, небесный владыка. А я? Разве я не приносил тебе бесчисленные жертвы? Я привел в твое святое жилище пленных, я велел воздвигнуть тебе храм такой прочный, что он может существовать тысячи лет. Я наполнил твои житницы всем, что имею. Я раздвинул пределы твоего царства и велел убить для тебя тридцать тысяч быков на умащенных благовониями подмостках. Я велел соорудить для тебя высокие ворота и поставил перед ними мачты с флагами. Я велел привезти для тебя обелиски из Абу и воздвиг тебе памятники на века. Для тебя мои корабли плавают по морям, чтобы привезти тебе дань всех народов. Вот как поступал я, потому что воистину жалка участь человека, который противится твоим заповедям! Однако же твое сердце любвеобильно. Как сын своего отца, взываю к тебе, Амон! Воззри с высоты на меня, которого окружают бесчисленные полчища племен, чуждых твоему сердцу. Против меня соединились все народы, я стою один, и никого нет возле меня! Я оставлен всею моею пехотой, ни один всадник не ищет меня тревожным взглядом, я звал их, и никто не услыхал моего голоса. Но я верю, что покровительствующая воля Амона имеет более силы, чем миллионы воинов, чем сто тысяч всадников и десять тысяч родных братьев и цветущих здоровьем сыновей, соединенных крепчайшим союзом. Действие людей, как бы ни было велико их число, есть ничтожная тень твоих деяний. Моими поступками руководило веление уст твоих, и я послушно внимал твоим велениям, Амон. Поэтому я взываю к тебе, и да раздастся хвала моя до пределов мира!»
   Да, до самого Гермонтиса достиг его голос, и явился Амон на его призыв. Он простер к нему руку. Царь вскричал от радости и услыхал позади себя глас Амона: «Я пришел к тебе на помощь, о Рамсес, и буду стоять возле тебя! Это я, твой отец, я поднял тебя на руках своих и я могу помочь тебе более, чем сто тысяч человек. Я люблю храбрецов, как сильнейший из сильных, я нашел сердце героя, я даю ему свое благословение, а мои намерения всегда исполняются».
   Тогда царь, подобный Монту, пустил правою рукою крылатую стрелу, а левою поднял свою тяжелую секиру и напал на врагов. Он поражал их, подобно Ваалу в час сражения. На куски были разбиты вражеские колесницы, все две тысячи пятьсот. Возницы остались ни с чем, и не вздымается уже ни одна рука для борьбы, и страх сковал их члены. Они уже не в состоянии бросать стрелы, не имеют сил для того, чтобы метать копья. Он теснит их полчища, и они бросаются в воду…

   Мертвая тишина стояла в пиршественном зале, пока звучала песнь.
   Рамсес смотрел на поэта [186 - На стенах храмов в Карнаке, Луксоре и Абидосе сохранились большие фрагменты длинной надписи, озаглавленной «Начало побед царя Усермара Сотепнира». (Усермар Сотепнир – тронное имя Рамсеса II.) Эта надпись, относящаяся к числу «победных», известна под названием «эпоса Пентаура». Последующими исследованиями было установлено, что Пентаур не мог быть ее автором, так как жил позднее – в эпоху Мернептаха, и был всего лишь писцом, оставившим свое имя на копии текста, переписанного им в школе для упражнения в чистописании. Копия эта дошла до наших дней. Настоящим же автором этого эпоса египтян был какой-то неизвестный нам придворный поэт.] с таким видом, будто желал удержать в своей душе его образ и сравнить его с другим образом, не покидавшим его после кадешской битвы.
   Не было никакого сомнения: перед ним стоял его спаситель!
   Следуя внезапному побуждению, царь прервал поэта, не дослушав песни, глубоко взволновавшей его, и вскричал, обратившись к собравшимся в зале:
   – Воздайте хвалу этому человеку, так как божество избрало его облик, чтобы спасти вашего царя, когда он был один и тысячи врагов окружали его!
   – Да здравствует Пентаур! – раздались крики.
   Тогда Неферт встала и, покраснев, подала поэту букет цветов, который до этого прижимала к груди.
   Рамсес одобрительно кивнул ей и вопросительно взглянул на свою дочь.
   Бент-Анат поняла его взгляд, сняла венок со своей головы, подошла к Пентауру и возложила этот венок на голову поэта.
   Рамсес внимательно наблюдал за дочерью. Все в зале приветствовали ее поступок громкими одобрительными криками.
   Серьезным был взгляд, которым царь окинул Бент-Анат и поэта. Сидящие за столом смотрели на царя и на поэта с напряженным вниманием, и казалось, что Рамсес забыл об их присутствии, что он остался наедине со своими мыслями.
   Постепенно выражение его лица изменилось. Оно прояснилось, словно лучи весеннего солнца пробились из-за туч.
   Когда он поднял глаза, взор его был светел, и Бент-Анат поняла, что задумал царь, когда его взор остановился сперва на ней, а потом на ее друге, голову которого теперь украшал ее венок.
   Наконец Рамсес повернулся к своим сподвижникам:
   – Уже далеко за полночь, и я теперь оставлю вас. На завтрашний вечер я приглашаю всех вас, в особенности тебя, Пентаур, в этот зал. Наполните еще раз ваши кубки и давайте осушим их за то, чтобы мир, который настанет после победы, одержанной нами при помощи богов, длился долго. Поблагодарим также моего друга Ани, который так щедро угощает нас и во время моего долгого отсутствия преданно и заботливо управлял государством.
   Гости криками поддержали тост царя, который с чувством пожал наместнику руку и затем, сопровождаемый Ани, своими жезлоносцами и царедворцами, вышел из зала, знаком приказав главному жрецу Амени, Мене и женщинам следовать за ним.
   Неферт поздоровалась с Меной, чтобы тотчас же опять расстаться с ним – она должна была уступить настоятельной просьбе своей матери, желавшей, чтобы она провела эту ночь не с Бент-Анат. Мать многое хотела ей рассказать. Колесница Катути быстро привезла их в палатку вдовы.
   В переднем зале, перед царскими покоями, Рамсес простился со своим семейством. После того как его спутники удалились, он кивнул дочери и ласково спросил ее:
   – О чем думала ты, когда возлагала свой венок на голову поэта?
   – О чем думает любая девушка в Египте, которая делает то же самое, – ответила Бент-Анат, доверчиво глядя на отца.
   – А ты подумала, как к этому отнесется отец? – спросил Рамсес.
   – Мой отец знает, что я буду послушна ему, хотя бы даже он требовал от меня невозможного, хотя бы он требовал, чтобы я пожертвовала всем счастьем своей жизни. Но я думаю, что ты любишь меня всем сердцем и не забыл, что мне сказал: так как моя мать умерла, ты будешь мне и отцом и матерью и постараешься всегда понять меня, как, наверное, могла бы понять меня она. К чему много слов? Я люблю Пентаура, и не с этого дня, первою любовью моего сердца, он достоен величайших почестей, но даже без этого рука твоей дочери дала бы ему могущество, которое поставило бы его выше всех властителей этой страны.
   – Ты способна даровать такое могущество и можешь этим воспользоваться! – воскликнул царь. – Иди теперь спать и к завтрашнему дню закажи новый венок, потому что он будет нужен тебе, моя славная девочка!

XII

   Месяц и звезды сияли на безоблачном небе, простершемся над пелусийской равниной. В неясном свете, подобные снежным холмам, мерцали крыши тысячи палаток, между которыми спали и возвратившиеся из похода воины, и египтяне, прибывшие сюда со всех сторон на встречу царя.
   В лагере воинов царило оживление. Три громадные бочки, из которых при каждом движении запряженной тридцатью быками повозки, на которую они были водружены, лилось виноградное вино, ползли между рядами палаток. Во многих местах лагеря были поставлены столы, у которых слуги наместника угощали воинов белым и красным вином.
   Палатки прибывших для встречи фараона египтян были отделены от здания дворца только садом, посреди которого он и стоял, и окружавшею сад оградой.
   Лагерное жилище наместника отличалось от всех других пышностью и размерами. Справа от него стояли маты для делегаций жреческих общин, слева – для его придворных. Там же находились и палатки Катути, одна из которых, побольше других, была предназначена для нее самой, а остальные, поменьше, для ее прислуги.
   Позади шатра Ани стояла окруженная холщевой стеной палатка, где помещалась старуха Хект, которую Ани тайно привез с собой на своем собственном корабле.
   Только Катути и доверенные слуги наместника знали, кто скрывается за стенами этой таинственной палатки.
   Пока гости пировали во дворце, воздвигнутом наместником, колдунья сидела на песчаном полу своего узкого, покрытого кровлею из парусины помещения. Она тяжело дышала – спазмы в сердце, которыми она страдала уже с давних пор, теперь все чаще и серьезнее угрожали ее жизни.
   Перед ней горела маленькая лампадка из красной глины, а на ее груди лежал больной ястреб. Птица часто вздрагивала и закрывала глаза, которые мрачно сверкали, когда Хект брала ее своею жесткою рукою, чтобы вдохнуть воздух в его кривой клюв, всегда готовый к битве.
   У ее ног на циновке спал маленький Шерау.
   Колдунья пнула его ногой, и когда заспанный мальчик вскочил, сказала ему:
   – У тебя молодые уши, мне показалось, что в палатке Ани вскрикнула женщина. Слышишь ты что-нибудь?
   – Да, – ответил малютка, – я слышу какой-то шум, а теперь еще и крик. Он доносится из палатки Нему.
   – Подкрадись туда и посмотри, что там такое! – приказала старуха.
   Мальчик повиновался. Колдунья снова занялась своею птицей, которая теперь сидела возле нее и старалась вонзить в руку старухи свои когти, как только та дотрагивалась до нее.
   – Он умирает, – пробормотала старуха, – а тот, которого я назвала Рамсесом, становится все жирнее. Птицы тут ни при чем, однако же игра наместника подходит к концу и он остается в проигрыше! Вот он вытягивается, вот скорчился, вот еще раз клюет мое платье… И вот он мертв.
   Какое-то время она держала у своей груди труп птицы, затем швырнула его в угол палатки и вскричала:
   – Покойной ночи, царь Ани! Ничего не выйдет у тебя с короной! – Старуха задумчиво смотрела в пол и бормотала про себя: – Что еще они замышляют? Двадцать раз он спрашивал меня, удастся или нет его дело, как будто я знаю об этом лучше его! Нему тоже делал разные намеки, но впервые не захотел открыться мне. Что-то серьезное происходит, а я, а я? Вот припадок возвращается.
   Старуха приложила руку к сердцу, закрыла глаза, и ее лицо болезненно искривилось. Она не заметила, как вернулся Шерау, она не слышала, как он назвал ее по имени и, не получив ответа, снова ушел.
   Добрый час она оставалась без чувств, затем мысли снова стали роиться в ее голове, но ей казалось, что в ее жилах вместо теплой крови течет ледяная вода.
   – Сдержит ли Ани свое обещание? – бормотала она. – Велит ли забальзамировать мое тело? Каким образом он может сделать это, когда и ему самому приходит конец? Мое тело сгниет, никто не позаботиться о нем, для меня нет будущей жизни, я никогда не увижу Ассу.
   Она надолго замолчала, затем снова начала бормотать, мрачно глядя перед собой:
   – Смерть приносит освобождение, хотя бы от мук воспоминаний. Но есть также жизнь по ту сторону могилы, я не оставляю надежды, я не хочу отказаться от нее! Где я найду его? Между блаженными или между осужденными? А я? Все равно! Чем глубже бездна, в которую они бросят меня, тем лучше! Может ли Асса, если он сделался блаженным, остаться таким, видя, до чего он довел меня? Они должны забальзамировать меня, я не хочу исчезнуть, превратиться в ничто!
   В палатку тихо вошел карлик Нему.
   Найдя старуху без чувств, Шерау побежал к нему и сообщил, что его мать лежит с закрытыми глазами в палатке и умирает.
   Когда старуха заметила карлика, то сказала ему:
   – Хорошо, что ты пришел. Я умру прежде, чем взойдет солнце.
   – Мать! – вскричал карлик с испугом. – Ты должна жить, и будешь жить лучше, чем жила до сих пор, потому что вершатся великие дела.
   – Знаю, знаю, – сказала колдунья. – Выйди вон, Шерау! А ты шепни мне на ухо, что вы замышляете.
   Карлик приблизился к ней и сказал тихо:
   – Дворец, где спит царь со всем своим семейством, выстроен из дерева, смола и солома проложены между стенами и под досками пола. Как только все уснут, мы устроим пожар.
   – Хорошо придумано, – пробормотала старуха. – Не ты ли придумал это?
   – Моя госпожа и я, – не без гордости ответил Нему.
   – Вы умеете плести заговоры, – сказала старуха, – но когда доходит до дела, вы не так искусны. Сохранен ли в тайне ваш план? Есть ли у вас смышленые помощники?
   – Никто не знает о нем, кроме Катути, Паакера и меня. Мы втроем и устроим поджог. Я подожгу покои Бент-Анат. Катути, которая имеет доступ всюду, подожжет лестницу внутри дома, ведущую в верхние покои, а Паакер займется покоями царя.
   – Хорошо, хорошо! У вас может получиться. – Старуха застонала. – Но что значил женский крик в твоей палатке?
   Карлик замялся, и Хект сказала:
   – Говори, не бойся. Мертвые женщины молчат.
   Карлик, дрожавший от волнения, приободрился и быстро прошептал:
   – Я снова нашел исчезнувшую Уарду, внучку парасхита Пинема, и запер ее здесь, потому что она, и только она, должна быть моею женою, когда Ани станет царем, а Катути будет в силе и сделает меня богатым. Уарда находится в услужении у царевны Бент-Анат, спит в ее передней комнате. Но она не должна сгореть вместе со своею госпожой. Она хотела непременно вернуться во дворец – как бабочка, летела на огонь, а так как ей там не место, то я накрепко запер ее.
   – Разве она не защищалась?
   – Отбивалась, как безумная, – подтвердил карлик. – Но немой раб наместника, которому Ани приказал слушаться меня сегодня во всем, помог мне. Мы завязали ей рот, чтобы не было слышно ее призывов.
   – И вы оставите ее одну, когда отправитесь выполнять задуманное? – спросила колдунья.
   – При ней останется ее отец.
   – Рыжебородый Кашта? – спросила старуха с удивлением. – И он не разорвал вас на клочья?
   – Он не может даже шевельнуться, – засмеялся Нему. – Когда я разыскал его, Ани накачал его старым вином так, что он теперь лежит, как мумия. От него я узнал, где скрывается Уарда, отправился к ней и заманил ее к себе, сказав, что отец ее заболел и просит навестить его. Она побежала со мною, как серна, и когда увидала Кашту лежащим без движения, то припала к нему, потребовала воды, чтобы освежить его лоб, потому что он бредил, словно в горячке, рассказывал о крысах и мышах, которые будто бы напали на него. Было уже позднее время, она захотела вернуться к своей госпоже, вот тут-то и пришлось применить силу. Как похорошела она, ты и представить себе не можешь!
   – Однако… однако… Ты должен стеречь ее, если хочешь, чтобы она была твоею.
   – Я окружу ее роскошью, как жену вельможи, – пообещал Нему. – Я буду платить специально нанятым для этого женщинам, чтобы они стерегли ее! Но Катути уже вернулась из дворца со своей дочерью, женой Мены, звезды опускаются ниже, и сейчас… Это был уже первый знак! Когда Катути свистнет в третий раз, мы отправимся на дело. Дай мне свои зажигательные фитили, они лучше моих.
   – Возьми, – сказала Хект. – Они уже не нужны мне. Мне пришел конец. Как дрожат твои руки! Не урони коробочку.
   Карлик простился с матерью, и она, бездвижная, приняла его прощальный поцелуй.
   Когда он вышел, старуха, тяжело дыша, начала прислушиваться. Ее умные глаза загорелись, а быстро мелькавшие мысли буквально сталкивались одна с другою.
   Услыхав, что вдова второй раз подала сигнал, дунув в серебряный свисток, она выпрямилась и прошептала:
   – Этому негодяю, Паакеру, его суетной тетке и карлику не по плечу даже спящий Рамсес. Ястреб наместника мертв, Ани ничего хорошего ждать от судьбы не приходится, а мне от него. Но если захочет Рамсес, если настоящий царь будет обязан мне, тогда, конечно, мое старое тело… Да, пусть так и будет.
   Говоря это, она с усилием встала, оперлась, шатаясь, на палку, подошла к своему мешку, взяла флакончик и нож и, собрав последние силы, поплелась, расслышав третий сигнал свистка, в палатку Нему.
   Там она нашла связанную по рукам и по ногам Уарду и Кашту, который лежал на полу мертвецки пьяный.
   Девушка вздрогнула, увидав колдунью, а прикорнувший возле нее Шерау с мольбою протянул руки к старухе.
   – Возьми нож, мальчик, – сказала колдунья, – разрежь веревки, которыми они связали бедняжку. Папирусные веревки [187 - Из папируса делали не только листы для письма, но и веревки. Папирусными веревками были связаны и плавучие мосты, которые Ксеркс навел через Дарданеллы.] крепки, действуй ножом, как пилой.
   Мальчик старался изо всех сил, а старуха натирала виски рыжебородому Каште зельем из флакончика, который она принесла с собой, также она влила несколько капель ему в рот.
   Кашта пришел в себя, потянулся и с изумлением посмотрел вокруг. Старуха подала ему воды, приказала выпить ее и сказала Уарде, которая теперь стояла перед нею, освобожденная от пут:
   – Боги предназначили тебя для важнейшего дела, белая девушка. Выслушай, что скажет тебе старая Хект. Жизнь царя и его детей в большой опасности. Я хочу спасти его и их, и не требую за это никакого другого вознаграждения, как только чтобы мой труп был забальзамирован и похоронен в Фивах. Поклянись мне, что ты передашь это царю, когда спасешь его.
   – Ради всех богов, скажи мне, в чем дело! – вскричала, вне себя от страха, Уарда.
   – Поклянись, что ты позаботишься о моем погребении! – повторила колдунья.
   – Клянусь!
   – Катути, Паакер и Нему собираются в трех местах поджечь дворец, в котором спит Рамсес. Слышишь ты это, Кашта? Спешите оба вслед за поджигателями, разбудите всех во дворце и постарайтесь спасти царя.
   – Идем, отец! – вскричала девушка, и оба бросились вон из палатки.
   – Она честна и сдержит свое слово, – пробормотала старуха и хотела возвратиться в свою палатку, но силы оставили ее на полпути.
   Маленький Шерау хотел поддержать ее, но он был слишком слаб для этого. Она вытянулась на песке, глядя вдаль. Вдруг она увидела, что над возвышавшимся вдали темною массою дворцом поднялось светлое облачко, затем повалил черный дым, потом через дым прорвались яркие языки пламени, и, наконец, во все стороны посыпались искры.
   – Беги в лагерь, мальчик! – вскричала старуха. – Разбуди спящих!
   Шерау бросился туда с громкими криками. Хект схватилась за сердце и прошептала:
   – Опять припадок! Там… Асса, Асса… – и ее судорожно искривившиеся губы сомкнулись навсегда.

XIII

   В одной из своих палаток для прислуги Катути прятала своего племянника Паакера.
   Оставив кадешское поле битвы, раненый махор, испытывая ужасные страдания, дотащился по одному ему известным тропинкам до пещеры, которую Кашта указал Пентауру.
   Здесь он нашел своего верного эфиопского раба, и тот ухаживал за ним, пока его господин не окреп настолько, что мог отправиться в Египет.
   Перенося жестокие лишения, он, в одежде погонщика верблюдов, прибыл в Пелусий. Своего слугу, который одним присутствием мог бы выдать его, он оставил в пещере.
   Прежде чем его пропустили через бастионы, воздвигнутые на перешейке, соединяющем Северное море с Тростниковым для защиты Египта от вторжения кочующих племен шасу, Паакера строго допросили, и среди прочего осведомились: «Не встречал ли ты изменника, бывшего царского лазутчика?», при этом описав его приметы. Никто не смог бы узнать в этом исхудавшем, седом, одноглазом погонщике верблюдов широкоплечего, мускулистого и пышущего здоровьем махора.
   Чтобы сделать себя еще более неузнаваемым, он купил у одного лекаря бывшую в те времена в широком употреблении мазь для окраски волос [188 - В папирусе Эберса немало рецептов краски для волос. Один из них приписывается жене первого египетского царя.] и намазал ею все тело.
   Катути с наместником Ани прибыла в Пелусий задолго до него, чтобы наблюдать за постройкой дворца. Он решился подойти к ней, прикрываясь пальмовой веткой, под видом нищего чернокожего.
   Она подала ему милостыню и спросила его, откуда он родом, так как здесь она старалась расположить к себе всех и каждого, не пренебрегая самыми ничтожными из людей. Она выслушала ответ с деланным участием, однако же не узнала Паакера. Его ободрило это. На следующий день он опять подошел к ней и тогда открыл свое имя.
   Вдова не могла смириться с ужасной переменой, происшедшей с ее племянником, и хотя знала, что за укрывательство изменника полагалась смертная казнь, все-таки приняла его к себе в услужение, понимая, что не смогла бы воспользоваться услугами заклятого врага царя и ее зятя с большей пользой, чем теперь.
   Изувеченный, всеми презираемый и преследуемый, Паакер был занят лишь одним собою, держался особняком и относился к незначительным людям с прежним, ничем не сломленным высокомерием. О дочери Катути он думал теперь редко и как бы о чем-то далеком, ненависть совершенно вытеснила любовь из его сердца, и только одно делало жизнь ценною в его глазах – надежда содействовать гибели своих врагов и быть свидетелем этому.
   По этой причине Паакер отдал себя в распоряжение вдовы в качестве слепого орудия, и блеск, сверкнувший в его единственном глазу, когда она предложила ему поджечь покои царя и помешать Рамсесу и Мене спастись, показал ей, что в бывшем махоре она нашла самого надежного и преданного помощника.
   Еще до прибытия Рамсеса Паакер подробно изучил то место, где ему предстояло выполнить свою часть плана. Под окнами царских покоев, на высоте сорока футов, тянулся узкий парапет, скрывавший концы балок, к которым были прикреплены пропитанные смолою и обвернутые соломой решетки, поддерживавшие доски пола верхнего этажа.
   Отверстия, в которые предстояло вложить горящие угольки, Паакер нашел бы, даже если бы он ослеп на оба глаза.
   Когда Катути подала первый сигнал, он отправился к дворцу. Ни один из часовых не окликнул его, так как все они, опьяненные крепким вином наместника, спали на своих постах перед дворцом.
   С углублений в стене, сделанных в виде украшений, Паакер взобрался до высоты в два человеческих роста. Там была прикреплена веревочная лестница. Он воспользовался ею и вскоре очутился на парапете, над которым были расположены окна царских покоев. Под ними предстояло разжечь огонь.
   Спальня Рамсеса была ярко освещена. Паакер мог видеть, что происходит внутри и слышать каждое произносимое там слово, не будучи замеченным.
   Царь сидел в кресле и смотрел в пол. Наместник Ани стоял перед ним, а возница Мена – возле постели, держа в руке ночную одежду царя.
   Наконец Рамсес поднял голову и сказал с теплотой в голосе, протягивая руку наместнику:
   – Пусть хорошо закончится этот день, дядя. Я нашел в тебе верного друга, а между тем чуть не поверил чересчур усердным людям, которые приписывали тебе дурные вещи. Недоверие не свойственно моему сердцу, но произошло много такого, что омрачило ясность моей души, и вследствие этого я допустил несправедливые мысли в отношении тебя. Это прискорбно, и я не стыжусь просить у тебя прощения за то, что усомнился в твоих добрых намерениях. Ты мне друг, а что я твой друг, в этом ты убедишься. Вот моя рука! Пусть Египет узнает, что Рамсес не питает ни к кому такого безграничного доверия, как к своему наместнику, – к тебе, Ани. Я возлагаю на тебя почетную обязанность – охранять меня в моей спальне. В эту ночь мы будем оба спать в этой комнате. Вот моя постель, и, когда я лягу, укладывайся и ты – вон на тех подушках.
   Ани, протянувший руку Рамсесу, побледнел при этих словах.
   Паакер смотрел ему прямо в лицо, бывшему махору стоило большого труда удержаться от громкого издевательского хохота.
   Рамсес не заметил беспокойства наместника, так как в это время повернулся к Мене и дал ему знак подойти ближе.
   – И с тобою тоже, – сказал он, – я бы желал все решить, прежде чем лягу спать Я обещал тебе исполнить любое твое желание, когда бы тебе ни пришлось обратиться ко мне с просьбой. Скажи же мне, чего ты хочешь?
   Мена упал на колени, поцеловал одежду своего повелителя и вскричал:
   – Я умоляю о прощении! Я совершил тяжкий проступок, я знаю это, но это был лишь ответ на злобный смех моего врага: бесчестная рука изменника тянулась к моей жене, которая теперь гнушается им, как отвратительною гадиной.
   – Что такое? – вдруг произнес царь. – Мне послышался какой-то стон за окном.
   Он подошел к окну, выглянул из него, но не заметил лазутчика – тот следил за каждым движением царя, и, как только из его груди вырвался стон и царь услышал это, Паакер присел, припав к парапету.
   Мена все еще стоял на коленях, когда Рамсес подошел к нему.
   – Прости меня! – вскричал опять бывший колесничий. – Позволь мне снова стоять возле тебя на колеснице и править твоими лошадьми. Я считаю, что живу и чего-нибудь стою только возле тебя и только ощущая твое благоволение, мой царь, мой господин, мой отец!
   Рамсес знаком приказал своему любимцу встать и проговорил:
   – Твоя просьба исполнена еще до того, как ты высказал ее. Я у тебя в долгу, благодаря твоей несравненной жене. Благодари Неферт, а не меня, и давайте мы восхвалим всех богов с особенным усердием. Этот день дал мне все, чего я желал! Он возвратил мне вас двоих, потерянных друзей, и, наконец, подарил мне нового сына!
   Легкий свист раздался в тишине ночи – это был третий сигнал Катути.
   Паакер раздул фитиль, сунул его в отверстие под парапетом и затем, уже не думая об опасности, поднялся, чтобы услышать дальнейший разговор.
   – Прошу тебя отпустить меня, – сказал наместник, подходя к фараону. – Я ценю твое доверие и благоволение, но волнения последних дней утомили меня, я едва держусь на ногах, и почетная обязанность…
   – Будет возложена на Мену, – прервал его Рамсес. – Успокойся, ложись здесь. Пусть другие видят, что я не испытываю недоверия к тебе. Дай мне мою ночную одежду, Мена. Еще одно: юность льнет к юности, Ани. Бент-Анат выбрала себе достойного супруга, спасителя моей жизни, поэта Пентаура. Его считали человеком низкого происхождения, сыном садовника, служащего в Доме Сети. И что же я узнал теперь от главного жреца Амени? Он – настоящий сын благородного умершего махора, а бесчестный изменник Паакер – сын этого садовника. Одна колдунья в некрополе подменила детей. Вот лучший подарок этого дня, так как жена бывшего махора, благородная Сетхем, прибыла уже сюда, и мне пришлось бы делать выбор между двумя судебными приговорами: или послать ее на каменоломни, или велеть обезглавить ее перед народом как мать бежавшего злодея… Праведные боги, что это такое?
   Послышался громкий крик, вырвавшийся из груди мужчины, и вслед за тем раздался стук, точно что-то тяжелое свалилось с большой высоты на землю.
   Рамсес и Мена бросились к окну, но отступили в испуге, потому что густой дым повалил им навстречу.
   – Зови часовых! – приказал Рамсес.
   – Беги вниз, Ани! – крикнул Мена. – Я не оставлю моего господина в опасности.
   Наместник выбежал из комнаты, как вырвавшийся из темницы преступник, но он смог сделать всего несколько шагов, так как, прежде чем он достиг единственной лестницы, которая вела на нижний этаж, она рухнула на его глазах. Разложив угли в известные ей места, Катути одним ударом молотка заставила упасть эту заранее подпиленную лестницу. Ани, увидев убегающую вдову, сжал кулаки, прокричал ее имя и бросился вдоль длинного коридора, куда выходили двери комнат фараона, сам не зная, куда приведет его этот коридор.
   Страшный шум, произведенный падением лестницы, заставил царя и его колесничего выскочить из комнаты.
   Они увидели, что произошло.
   – Плохо дело! – спокойно сказал Рамсес.
   Он вернулся в комнату и подошел к окну, чтобы оценить, насколько велика опасность.
   Яркое пламя в северной части дворца уже достигало крыши, освещая все вокруг. Южная часть здания была еще не тронута огнем.
   Мена заметил парапет, с которого свалился Паакер, выбрался через окно и стал на него, попробовал его ногами на прочность и нашел его достаточно крепким, чтобы выдержать вес не одного человека. Он стал осматривать нетронутую пламенем часть здания, и затем громко закричал:
   – Это поджог, а не случайный пожар. Взгляни туда! Там сидит человек, который вкладывает подожженный фитиль в отверстие.
   Он кинулся назад, в наполненную дымом комнату, сорвал колчан со стрелами и лук царя, которые сам повесил на стене над его постелью, натянул тетиву, долго целился, и вот поджигатель упал с громким криком.
   Впоследствии карлика Нему нашли со стрелою Мены в сердце. Подложив огонь под комнаты Бент-Анат, он хотел поджечь то крыло дворца, в котором спал друг Уарды, Рамери, с другими сыновьями царя.
   Мена снова выскочил из окна и снова попробовал на крепость парапет.
   Комната фараона все больше наполнялась дымом, и пламя пробивалось сквозь доски пола.
   Вокруг дворца и внутри его поднялась страшная суматоха.
   – Пожар! Пожар! Поджог! Помогите! Спасайте царя! – кричал Кашта, за которым следовала толпа разбуженных телохранителей.
   Уарда бросилась во дворец, чтобы пробраться к Бент-Анат, – она знала, где ее искать.
   Царь последовал за Меной на парапет и крикнул солдатам:
   – Половина из вас пусть идет в дом, чтобы спасти царевну, а остальные пусть защитят от огня южную часть дворца. Я постараюсь пробраться туда.
   Но карлик успел поджечь и другое крыло, теперь уже и там показалось пламя, которое солдаты фараона гасили, чем могли. Их громкие крики смешивались с треском и шипением пожиравшего дерево пламени, звуками труб и грохотом барабанов, бивших тревогу, чтобы разбудить лагерь.
   Наконец и сыновья царя показались в окнах. Они сделали веревку из своей одежды и начали спускаться по ней вниз.
   Рамсес подбадривал их громкими криками, но сам дальше не мог идти, так как довольно широкий парапет, хотя и шел вокруг всего дома, разрывали частые промежутки. Кроме того, огонь и трескучие искры уже окружали его и Мену.
   – Свалите под нами кучу соломы, – крикнул Рамсес. – Теперь мы можем спастись, только прыгнув вниз!
   Яркое пламя вырвалось из окон комнаты царя. Было уже невозможно вернуться в нее, но ни Рамсес, ни Мена не потеряли присутствия духа.
   Когда Мена увидел, что двенадцатый из сыновей царя спустился на землю, он приложил ко рту обе руки в виде рупора и закричал Рамери, который пожелал последним воспользоваться спасительной веревкой:
   – Подними веревку и жди, пока я не приду к тебе.
   Рамери выполнил его просьбу, и, прежде чем Рамсес успел ему помешать, Мена прыжком преодолел промежуток, отделявший одну часть парапета от другой.
   Кровь застыла в жилах царя и царевичей, когда Мена решился еще на один прыжок. Малейшей неточности было достаточно, чтобы его постигла та же участь, что и его смертельного врага Паакера.
   Пока зрители, затаив дыхание, следили за действиями Мены и не было слышно ничего, кроме шипения пламени, треска дерева, глухого шума падения балок и отдаленного пения хора жрецов, приближавшихся из лагеря к месту пожара, Неферт, разбуженная маленьким Шерау, стояла на коленях и с усердием молилась богам о спасении мужа. Ее глаза следили за каждым его движением, она до крови кусала губы, чтобы сдержать крик. Она чувствовала, что он погибнет, если хоть на одно мгновение отведет взгляд от балки, по которой теперь пробирался.
   Он стоял уже возле Рамери. Обвязав себя одним концом связанной из плащей и накидок веревки, другой конец он подал царевичу, твердо стоявшему на парапете, и приготовился прыгнуть обратно.
   Неферт наблюдала за его приготовлениями, она прижала обе руки к губам, чтобы не закричать, закрыла глаза, и когда открыла их, то увидела, что первый прыжок был выполнен удачно. Другой удался тоже. На третьем прыжке Рамсес успел протянуть ему руку и удержал от падения. Когда Мена отвязал конец веревки от своего пояса и стал прикреплять ее к выступу балки, царь поддерживал его.
   Затем Рамери отпустил другой конец веревки и стал пробираться по парапету.
   Царевичу, еще в Доме Сети привыкшему к гимнастическим упражнениям, удалось перескочить через опасные промежутки. Вскоре фараон ступил на землю. За ним последовал Рамери и, наконец, Мена.
   Рамсес поспешил к северной части дворца, где жила Бент-Анат. Ее спасли, но девушка была в отчаянии – ее любимица Уарда исчезла в клубах дыма после того, как разбудила царевну и вместе со своим отцом спасла ее.
   Кашта подбежал к объятой пламенем стене дворца. Он рвал на себе волосы и то громко звал свою дочь, то прислушивался, затаив дыхание.
   Прорываться наудачу в огромный пылающий дом было безумием.
   Царь заметил Кашту и послал в его распоряжение солдат, которым приказал для спасения исчезнувшей девушки разломать стены покоев Бент-Анат.
   Кашта схватил секиру и поднял ее для удара.
   Вдруг ему показалось, что за одной из дверей нижнего этажа, крепко запертых по приказанию Катути, он слышит какой-то стук. Он кинулся на этот звук.
   Удары повторились. Сомнения не было – там находилась Уарда.
   Кашта собрал все свои силы и ударил секирою между стеною и дверью. Черный дым вырвался из прорубленного отверстия, и перед ним в дыму показался человек, державший на руках Уарду.
   В то же мгновение Кашта бросился в наполненную дымом комнату, выхватил свою дочь из рук наполовину задохнувшегося, опускавшегося на колени спасителя и кинулся со своею дорогой невесомой ношей на свежий воздух.
   Бент-Анат склонилась над Уардой, а Кашта поспешил к пылающему дому.
   Он узнал спасителя своей дочери. Это был жрец Небсехт, которого как личного лекаря царевны поместили в покои, предназначенные для свиты Бент-Анат.
   Через выбитую дверь в комнату хлынул поток воздуха. Яркое пламя вырвалось из окна, но Небсехт был еще жив – его стон доносился из окна.
   Кашта еще раз бросился к окну. Стоявшие снаружи видели, что балки потолка той комнаты, в которую он хотел проникнуть, начали провисать, они предостерегали его, даже сам царь велел ему вернуться. Но Кашта был уже на парапете под окном. Он закричал оттуда:
   – Я всем обязан этому человеку. Дважды он спас мою дочь, и теперь я отдаю ему долг! – с этими словами он исчез в дыму и пламени.
   Вскоре он показался, держа на руках Небсехта, белая одежда которого была уже тронута огнем.
   Зрители видели, как он со своею ношей все ближе и ближе подходил к окну. Сотня солдат и с ними Пентаур кинулись к нему на помощь и приняли лекаря, которого Кашта передал им через окно.
   Отец Уарды хотел спуститься сам, но не успел этого сделать: на него обрушились балки потолка и погребли под собой благородного сына парасхита.
   Пентаур велел перенести своего бесчувственного друга Небсехта в палатку и помог лекарям обработать его ожоги.
   Поэт разговаривал с главным жрецом, когда поднялась тревога. Амени сообщил ему, что он не сын садовника, а принадлежит к одному из благороднейших родов страны. Но Пентаур не был ни чересчур изумлен, ни чересчур обрадован этим известием: он уже привык воспринимать горе и радость не по внешним проявлениям, а исходя из внутренних ощущений.
   Как только он узнал о пожаре, он поспешил к дворцу и, увидев, как опасно положение Рамсеса, взял с собою несколько прибежавших из лагеря солдат, чтобы попытаться спасти фараона.
   Среди этих воинов находился и легкомысленный сын Катути, который отличился в битве под Кадешем и воспользовался случаем снова проявить свое мужество. Падающие стены остановили отважных спасителей, но они отступили только тогда, когда многие из них задохнулись или были раздавлены обрушившимися балками. Первым поплатившимся жизнью был сын Катути, брат Неферт.
   Уарду отнесли в ближайшую палатку. Ее прекрасная голова покоилась на груди Бент-Анат. Неферт старалась привести ее в чувство, натирая ей виски взбадривающей настойкой.
   Губы молодой девушки чуть шевелились. Перед ее внутренним взором еще раз промелькнуло все, что она пережила и выстрадала за последний час. Она видела, как она вместе с своим отцом бросилась в лагерь и поспешила по знакомому пути в покои царевны, между тем как он взламывал двери, которые заперла Катути; она видела перед собою разбуженную Бент-Анат, которая последовала за ней вместе со своими придворными; она вспомнила, какой испытала страх, когда, очутившись перед спасительною дверью, заметила, что забыла в сундучке украшение – единственное доставшееся ей от умершей матери наследство; вспомнила, как быстро вернулась в дом, что было замечено только лекарем Небсехтом.
   Она заново пережила ужас, который чувствовала до тех пор, пока не спрятала свое сокровище на груди. И когда на обратном пути дым и пламя загородили ей дорогу, она снова ощутила, как силы оставляют ее. Ей казалось, что этот странный жрец в белой одежде берет ее на руки. Она снова видела его глаза, обращенные на ней с глубокой нежностью, и она благодарно улыбнулась, правда, с некоторым недовольством, когда вспомнила о нежном поцелуе, который он запечатлел на ее губах прежде, чем сильные руки отца вырвали ее из его объятий.
   – Как она очаровательна! – воскликнула Бент-Анат. – Я думаю, что Небсехт не ошибался, утверждая, что ее мать была дочерью чужеземного вельможи. Видала ли ты когда-нибудь более прекрасные руки и ноги? И кожа ее прозрачна, как финикийский стеклярус.
   Обе подруги ухаживали за Уардой, стараясь возвратить ее к жизни.

XIV

   Катути беспокойно ходила взад и вперед по своей палатке.
   После того как она отправилась совершать поджог, крик маленького Шерау разбудил ее дочь, и когда Катути, дрожащая, с запачканными руками, воротилась в свою палатку, она нашла ее ложе пустым.
   Напрасно она ждала теперь Нему и Паакера.
   Ее домоправитель, которого она посылала несколько раз узнать, не вернулся ли наместник, постоянно приносил отрицательный ответ, причем сообщил, что он нашел труп старой Хект на дороге.
   Сердце вдовы затрепетало. Ее мучили мрачные предчувствия, когда она прислушивалась к крикам людей, тушивших пожар, грохоту барабанов и сигналам труб, созывавших солдат на помощь царю.
   Вдруг раздался глухой грохот обрушившихся балок и стен.
   Улыбка пробежала по ее тонким губам, и она подумала: «Может быть, наконец-то убиты царь и мой милый зять».
   Она снова взбодрилась, ей чудились уже голоса эфиопских воинов, провозглашавших наместника царем. Она видела Ани, увенчанного короной Верхнего и Нижнего Египта, на троне Рамсеса, а себя, в простом, но изысканном и богатом одеянии, подле него. Она мысленно распоряжалась увеличенным и освобожденным от долгов имением Мены вместе с сыном и дочерью, и в ее уме родился новый блистательный план, наполнивший ее сердце упоительною надеждой. Может быть, в этот час Неферт уже стала вдовою, и разве она, Катути, не может уговорить Ани выбрать себе в супруги ее дочь, самую прекрасную женщину в Египте? Тогда сама она будет царицею-матерью, особою неприкосновенною и всемогущею. Лазутчика Паакера она давно уже привыкла представлять себе как уже ни для чего не пригодное и подлежащее скорому уничтожению орудие. Его имения, может быть, перейдут со временем к ее сыну, который отличился в битве при Кадеше и которого Ани должен будет сделать своим колесничим или назначить военачальником.
   Упоенная этими мыслями, она ходила взад и вперед все быстрее и быстрее, отбросив всякие опасения.
   Вдруг в палатку вбежал ее домоправитель, которого она на этот раз послала к горящему дворцу, и с выражением ужаса на лице сообщил ей, что царь и его возница стоят, объятые пламенем, на узком парапете, и что они погибнут, если не произойдет какого-нибудь чуда. Также он сказал, что, по слухам, дворец подожжен умышленно, и он стал расспрашивать одного из придворных, чтобы удостовериться в справедливости этого слуха, когда мимо него пронесли труп бывшего лазутчика Паакера. Домоправитель узнал его только по кольцу-печатке на его пальце. Также он видел тело бедного Нему, пронзенного стрелою.
   Катути помолчала, затем, глубоко вздохнув, спросила:
   – А сыновья Рамсеса?
   – Благодарение богам! – воскликнул домоправитель. – Им удалось с помощью веревок из связанной одежды спуститься на землю, и некоторые из них были уже спасены, когда я покинул место пожара.
   Лицо Катути омрачилось, и она отправила своего посланца за новыми вестями.
   Минуты его отсутствия казались ей днями. Грудь ее часто вздымалась от волнения, иногда она задерживала дыхание и закрывала глаза, как будто страх лишал ее жизненных сил.
   Наконец, уже перед восходом солнца, ее домоправитель вернулся.
   Бледный, дрожащий, едва в состоянии говорить, бросился он к ногам вдовы и жалобно вскричал:
   – О, что за ночь! Будь мужественна, госпожа! Да утешит тебя Исида, которая тоже видела своего сына павшим в борьбе за своего отца и царя, и пусть дарует тебе силу Амон, великий бог Фив! Твой сын, наша гордость, наша надежда, погиб под обрушившимися балками!
   Катути выслушала эти слова молча, сильно побледнев, но без слез.
   Она молчала с минуту, затем спросила глухо:
   – А Рамсес?
   – Благодарение богам, он спасен твоим зятем Меной.
   – А Ани?
   – Сгорел! Его труп был найден до того обезображенным, что его трудно было узнать. Его узнали только по диадеме, которую он надел по поводу праздника.
   Катути устремила неподвижный взор перед собой, и в ужасе, как от безумной, отступил от нее домоправитель, когда увидел, что она, вместо того чтобы заплакать, сжала кулаки, высоко подняла их и разразилась издевательским хохотом. Но, испуганная звуками своего голоса, она вдруг умолкла и устремила неподвижный взор в землю.
   Она не слышала и не видела, как в ее палатку вошел начальник стражи, имевший титул «глаза и уши царя», в сопровождении нескольких командиров и писца, приблизился к ней и назвал ее по имени. Она очнулась, вышла из задумчивости, как ото сна, только тогда, когда обеспокоенный домоправитель прикоснулся к ней.
   – Что тебе нужно в моей палатке? – спросила она начальника стражей, гордо выпрямившись.
   – От имени верховного судьи Фив, – торжественно начал тот, – я беру тебя под стражу, чтобы привлечь к суду по обвинению в государственной измене, в покушении на убийство царя и поджог.
   – Я готова, – отвечала вдова, и горькая улыбка мелькнула на ее губах.
   Затем, со свойственным ей достоинством, она указала на стул:
   – Подожди, пока я оденусь.
   Начальник стражи низко поклонился, однако же остался стоять у двери. Катути привела в порядок свои волосы, надела диадему, открыла шкатулку со своими целебными мазями и поспешно вынула оттуда флакончик с быстродействующим ядом, который она за несколько месяцев до того купила у старухи Хект.
   – Зеркало! – крикнула она своей служанке.
   Взяв металлическое зеркало и держа его перед собою так, чтобы ее лица не было видно начальнику стражи, она приложила флакончик к губам и одним глотком осушила его. Зеркало выпало у нее из рук, она зашаталась, предсмертная судорога сковала ее члены. Стражник подбежал к ней, и, увидев его, она проговорила:
   – Я проиграла, но и Амени – скажи ему это – не будет в выигрыше! – Затем она упала, прошептала имя Неферт, пронзительно вскрикнула и умерла.
   Вознося благодарение богам, Рамсес покинул дымящиеся развалины дворца.
   В течение часа он оставался один и мысленно сравнивал зло, причиненное ему людьми, со всем хорошим и радостным, что было послано ему судьбой, и нашел, что последнее перевешивает первое. Чувство горечи оставило его, и он позвал Бент-Анат и Пентаура в свою палатку. Он велел дочери рассказать, как случилось, что она полюбила поэта, причем он то и дело прерывал ее рассказ, то хваля, то порицая ее. Отеческая любовь переполняла его сердце, когда он вложил руку своей любимой дочери в руку Пентаура.
   – Ты теперь один из нас, – сказал Рамсес.
   Он велел Пентауру остаться и приказал глашатаям, послам и толмачам призвать азиатских властителей, находившихся в своих палатках на другом берегу Нила, чтобы заключить с ними договор о мире.
   Прежде чем они явились, сыновья фараона вошли в палатку своего отца и здесь узнали от него, к какому роду принадлежит Пентаур и что, благодаря своей сестре, они приобретают в его лице еще одного брата.
   Искренне радуясь, поздравляли царевичи прекрасную чету, с особенною же теплотою пожелал им счастья Рамери.
   Царь подозвал к себе Рамери и поблагодарил его за смелые действия во время пожара.
   Еще до битвы при Кадеше Рамсес пожаловал ему «одеяние молодого мужчины» [189 - Начальник флота Яхмос (XVII династия) в письменах, сохранившихся в его гробнице, рассказывает, что был облачен в «одеяние молодого мужчины», а затем «взял дом», то есть обзавелся хозяйством, или, иными словами, женился.]. А теперь он назначил его командиром одного из отрядов колесничих и собственноручно повесил ему на шею орден Льва [190 - Этот знак отличия получил, например, один из военачальников фараона Тутмоса III, о чем говорится в одной из надписей.].
   Царевич, преклонив колени, поблагодарил отца.
   Глашатаи вошли в палатку и объявили, что представители царя хеттов и союзные с ним властители ждут фараона. Рамсес велел принести корону Верхнего и Нижнего Египта и полное царское облачение. Распорядитель церемоний, носители знаков его власти и украшенные перьями начальники писцов шли перед ним, а его сыновья, военачальники и толмачи шли позади него.
   Царь, сохраняя величественную осанку, сел на трон и с величайшей серьезностью принимал приветствия побежденных им союзников.
   Все поверженные властители целовали пол его у ног, только царь данайцев ограничился поклоном.
   Рамсес посмотрел на него с неудовольствием и через толмача спросил его, считает ли он себя побежденным? Тот отвечал, что он явился к фараону не в качестве узника и что Рамсес требует от него поступка, который, по обычаям его страны, лишает чести свободных людей, повергающихся ниц только перед богами. Он надеется сделаться союзником властителя Египта и спрашивает его: неужели он желает иметь своим другом обесчещенного человека?
   Рамсес смерил взглядом гордого данайца и строго сказал:
   – Я настроен заключить мир только с теми противниками, которые охотно преклоняют голову перед моей двойной короной. Если ты не покоришься, на твой народ не будут распространяться условия договора с твоими союзниками.
   Данаец держался с достоинством, однако без высокомерия. Когда эти слова царя были ему переданы толмачом, он отвечал, что явился заключить мир во что бы то ни стало, но что он не хочет и не может падать ниц ни пред короною, ни пред человеком. Он сообщил, что завтра уезжает, но попросил от своего имени и от имени своей дочери об одной милости. Данаец пояснил: так как возница царя Мена обращался с его дочерью Праксиллой не как с пленницей, а как с сестрой, она выразила желание, которое разделяет и он, попрощаться с благородным Меной и поблагодарить его, а также Неферт, его супругу, за великодушие. Он просил у Рамсеса позволения перед своим отъездом вместе со своею дочерью еще раз переправиться через Нил и посетить Мену в его палатке. Фараон согласился, данаец оставил палатку, и переговоры начались.
   Они длились несколько часов, хотя писцы обеих сторон подготовили текст договора заранее. Этот документ предстояло переписать и подписать в городе Рамсеса Танисе, который многочисленные поселившиеся там семиты называли Цоаном.
   Рамсес пригласил азиатских правителей отобедать с ним. Иноземные гости во время обеда сидели отдельно, так как египтяне считали, что осквернят себя, если будут сидеть с ними за одним столом.
   Рамсес был не совсем доволен результатами переговоров.
   Так как данаец удалился, не согласившись с условиями Рамсеса, то можно было ожидать, что мир, которого он так пламенно желал, снова будет кратковременным. Однако царь понимал, что, уже из уважения к другим побежденным властителям, он не может избавить данайского государя, несмотря на то что высоко ценит его как личность, от тех знаков почтения, которые он был принужден и, по его мнению, вправе был требовать от своих союзников.
   Солнце уже клонилось к западу, когда Мена, раскрасневшийся от волнения, подошел к трапезничающим властителям и попросил у царя позволения сообщить ему нечто важное.
   Рамсес кивнул, колесничий подошел ближе, и они стали оживленно, хотя и тихо, о чем-то говорить.
   Наконец фараон поднялся с трона и громко обратился к Бент-Анат:
   – Этот день, начавшийся так ужасно, будет иметь радостный конец. Девушка, которая спасла тебя сегодня и сама чуть не погибла в пламени, принадлежит к знатному роду.
   – Она царского рода! – вскричал Рамери, непочтительно прерывая отца.
   Рамсес взглянул на него с укором и сказал:
   – Мои сыновья молчат до тех пор, пока я не спрошу их.
   Царевич, покраснев, опустил глаза. Царь встал, шагнул к Пентауру и Бент-Анат, извинился перед гостями за то, что на короткое время оставляет их, и собрался выйти из палатки. В эту минуту к нему подошла Бент-Анат и умоляющим тоном стала что-то шептать ему, поглядывая на Рамери. Рамсес остановился, задумался, глядя в пол, затем обратил взор на своего легкомысленного сына, которого увидел пристыженным и стоящим неподвижно на своем месте. Он позвал его по имени и подал ему знак следовать за ним.

XV

   Когда во время пожара Бент-Анат в своей палатке старалась привести в чувство спасенную из огня Уарду, Рамери отправился за лекарями, а затем появился в палатке своей сестры. Там он с нежностью и заботой смотрел на чуть не задохнувшуюся и еще лежавшую без чувств, но избежавшую ожогов девушку и, наконец, схватил ее руку, чтоб поцеловать кончики пальцев. Но Бент-Анат отстранила его от Уарды. Тогда он стал взволнованно просить сестру не отталкивать его и рассказал ей, как дорога сделалась для него эта девушка еще с тех пор, когда произошла стычка в Городе мертвых, и добавил, что он после отъезда из Сирии думал об Уарде день и ночь и желает жениться на ней.
   Бент-Анат вздрогнула и напомнила своему брату о недостойном происхождении отца девушки, но Рамери с живостью возразил:
   – В Египте происхождение определяется по матери, а умершая жена храброго Кашты…
   – Знаю, – прервала его Бент-Анат. – Лекарь Небсехт уже рассказал нам, что она была пленницей, и я думаю, что она происходит не из простой семьи: это видно по нежному и изящному телосложению Уарды…
   – А кожа ее нежна, как лепестки цветка! – вскричал Рамери. – Голос ее звучит, как журчание ручейка… Но посмотри, она пошевелилась! Уарда, открой глаза, Уарда!
   Бент-Анат с улыбкой увела своего брата, потому что в палатку вошел лекарь – сказать, что теплая ванна с отварами растений, которая должна возвратить силы Уарде, готова.
   Царевна приказала своим служанкам перенести больную, находившуюся все еще в бессознательном состоянии, в ванну и хотела сама последовать за ними, когда посланец передал просьбу ее отца прийти в его палатку.
   Бент-Анат догадалась, что это означает, и попросила Рамери оставить ее одну, так как ей нужно было переодеться в парадное платье. Она распорядилась, чтобы в ее отсутствие за Уардой присмотрела Неферт.
   Оставшись одна, царевна бросилась на колени перед статуей своей матери и долго молилась, потом подлила благовоний на маленький жертвенник богини Хатор, с радостным сердцем велела нарядить себя, пошла в палатку Неферт, чтобы просить ее позаботиться об Уарде, и наконец отправилась к царю.
   Когда Рамери вышел из палатки своей сестры, он увидел, что стражи схватили и ведут какого-то мальчика, который горько плакал. Царевич узнал в нем маленького скульптора Шерау, который сообщил ему о кознях наместника. Рамери показалось, что он видел его на месте пожара. Часовые несколько раз отгоняли его от палатки царевны, но он настойчиво возвращался туда, и это возбудило подозрение у одного из начальников стражи, потому что со времени пожара в лагере ходило много слухов о злых умыслах против царской семьи.
   Рамери тотчас же освободил маленького узника, который рассказал ему, что старая Хект перед своею смертью послала рыжебородого Кашту и его дочь спасти царя и что он разбудил солдат, а теперь у него нет приюта и он хочет повидать Уарду.
   Царевич сам отвел мальчика к Неферт и попросил ее позволить мальчику увидеть Уарду и оставить его с прислугою Неферт, пока сам он не вернется от отца.
   Лекари не ошиблись. В ванне Уарда пришла в себя, а когда ее одели, напоили разными снадобьями и привели в палатку Неферт, Мена, увидевший ее в первый раз, изумился ее нездешней трогательной красоте.
   – Она похожа на дочь данайского царя, которую я увел в свою палатку, чтобы уберечь ее, – сказал он. – Но она моложе и красивее той.
   Вошел маленький Шерау, чтобы поприветствовать Уарду, и она обрадовалась, увидев его. Затем ее личико снова стало печальным, и, несмотря на ласковые слова Неферт, она оставалась погруженною в себя и молчала. Время от времени по ее щекам текли слезы.
   – Ты потеряла своего отца, а я потеряла в один день и мать, и брата, – сказала ей Неферт.
   – Кашта был грубоватым человеком, но очень добрым, – отозвалась Уарда. – Я всегда буду вспоминать о нем с любовью. Он умер, моя мать, дед и бабка умерли еще раньше, и теперь я чувствую себя совершенно одинокою.
   Неферт поцеловала ее в лоб и сказала:
   – У тебя есть друзья, которые не оставят тебя.
   – Знаю, знаю, – произнесла Уарда задумчиво. – Однако только сейчас я чувствую истинное одиночество. Сегодня я потеряла последнего близкого мне человека и осталась одна на всем белом свете.
   – Тебя встретят как родную те, к чьему роду ты принадлежишь, – продолжала утешать ее Неферт.
   Глаза Уарды засверкали, и она гордо, даже с вызовом, сказала:
   – Я, как и моя мать, принадлежу к знатному роду. Я опять бросилась в дым и пламя после того, как очутилась на свежем воздухе, потому что я хотела спасти доставшуюся мне от матери вещицу, которую я спрятала вместе с моими праздничными платьями, когда пошла в лагерь за этим злым Нему. Я подверглась смертельной опасности, чтобы спасти свое сокровище, не потому что оно золотое и украшено драгоценными каменьями, а потому что на нем была надпись на чужеземном языке, и я думала, что она поможет мне найти дом, из которого была похищена моя мать. Теперь я потеряла эту дорогую для меня вещь, а вместе с тем и надежду узнать о своем происхождении, надежду на счастье!
   Уарда громко зарыдала. Неферт обняла ее и ласково, с глубоким сочувствием спросила:
   – Бедное дитя, твое сокровище поглотило пламя?
   – Нет, нет! – с живостью ответила Уарда. – Я выхватила его из моего ящика и держала в руке, когда Небсехт взял меня на руки. Оно было еще у меня, когда я, спасенная, лежала на земле напротив пылающего дома. Бент-Анат ухаживала за мной, когда ко мне подошел Рамери. Я видела его перед собой точно во сне. Я на мгновение пришла в себя и тотчас же почувствовала, что сжимаю свое сокровище в руке.
   – Так оно потерялось по дороге сюда?
   Уарда утвердительно кивнула, а Шерау, сидевший возле нее, встал и смотрел на нее со слезами на глазах.
   Время шло, Уарда молча смотрела в пол, а Неферт сидела рядом с Меной и думала о своих близких, покинувших этот мир. В палатке было очень тихо, общее горе омрачало счастье вновь соединившихся супругов.
   Несколько раз звуки труб доносились из палатки царя.
   Первый раз они раздались, когда азиатские властители входили в палатку Рамсеса, второй – когда властитель данайцев удалился, и, наконец, когда фараон вместе с побежденными властителями сел за обеденный стол.
   Затем перед палаткой Мены послышался шум, и в нее вошел командир, сообщивший, что сюда идет царь данайцев со своей дочерью в сопровождении царских телохранителей, так как он желает повидаться и поговорить с Меной и с Неферт.
   Дверь палатки отворилась. Уарда скромно отошла в дальний угол за занавеску, а Мена и Неферт рука об руку встречали своих нежданных гостей.
   Царь данайцев был уже стариком. Его борода и густые волосы поседели, но движения были по-юношески быстрыми, хотя вместе с тем плавными и преисполненными достоинства. Черты его лица были мужественны и благородны, большие голубые глаза ясны и веселы, но в уголках его губ собрались горькие морщины.
   Его дочь была невысокого роста, каждое ее движение отличалось плавностью и благородством, так же как и движения ее отца. Длинная, белая, окаймленная пурпурными полосами одежда девушки была перехвачена в талии золотым поясом, золотистые волосы, в которых сверкала диадема, спускались длинными локонами на шею. Чистый лоб ее был узок и образовывал прямую линию с ее изящно очерченным носом, губы ее были сложены в легкую приветливую улыбку, и необыкновенно прекрасен был овал ее лица и белоснежная шея.
   С гостями пришел и толмач, переводивший каждое слово данайцев и хозяев палатки. За ним шли двое мужчин и две женщины. Мужчины несли подарки для Мены, а женщины – для его жены.
   Царь данайцев всячески восхвалял благородство колесничего.
   – Ты доказал мне, – сказал он, – что такие добродетели, как благодарность, воздержание и верность свойственны и египтянам. Впрочем, твоя заслуга, Мена, мне кажется менее значительною с тех пор, как я увидел твою супругу. Кто обладает прекраснейшим, тому легко воздержаться от желания присвоить просто прекрасное.
   Неферт покраснела и возразила:
   – Твое великодушие лишает твою дочь принадлежащее ей по праву, чтобы обогатить меня. Впрочем, я думаю, что любовь и побудила мужа моего к такой же несправедливости, пусть простит и вас, и меня твоя прекрасная дочь.
   После этих слов Праксилла подошла к Неферт, выразила свою благодарность ей и Мене и вручила ей богатую диадему, золотые застежки и нитку редчайшего жемчуга. Отец ее попросил Мену принять от него в подарок панцирь и серебряный щит тонкой работы.
   Затем царь и Мена прошли в глубь палатки, где уже было приготовлено угощение. Пока отец Праксиллы обменивался тостами с Меной, царевна с помощью переводчика рассказала Неферт, какие ужасные часы пережила она, когда, попав в плен к египтянам, была вместе с другими пленными выставлена в лагере Рамсеса в качестве добычи. Тогда один пожилой военачальник заявил на нее права, но Мена отвел ее в свою палатку и заботился о ней как о своей сестре. Сильное волнение слышалось в голосе Праксиллы, и свой рассказ она закончила словами:
   – Ты только тогда вполне поймешь, до какой степени я благодарна ему, когда узнаешь, что при защите нашего лагеря на моих глазах от нанесенной ему раны упал на землю мой жених. Теперь он выздоровел, и, когда я вернусь домой, мы сыграем свадьбу.
   – Да будет это угодно богам! – воскликнул данаец. – Праксилла – последняя в нашем роду. Жестокая война похитила у меня четверых неженатых сыновей, а зять пал от рук египтян при защите нашего лагеря. В ваши руки попали его жена и новорожденный ребенок. Таким образом, Праксилла, моя младшая дочь, – единственное, что оставили мне завистливые боги.
   В этом момент раздался громкий детский голос, и тут же в палатку вбежал маленький Шерау с высоко поднятой рукою, крича:
   – Я нашел, нашел!
   Уарда, которая выглядывала из-за занавески, отделявшей спальную часть палатки, и с напряженным вниманием вслушивалась в каждое слово данайца, не спускала глаз с белокурой Праксиллы. Теперь она, сильно взволнованная, решительно вышла на середину палатки и взяла свое сокровище из рук мальчика, чтобы показать его данайскому царю. Когда она глядела на Праксиллу, ей казалось, что она смотрится в зеркало, и в ее душе зародилось предчувствие, что ее мать была данаянкой.
   Бешено билось ее сердце, когда она, застенчиво опустив голову, точно просительница, приблизилась к данайскому царю, высоко подняв в руке свое сокровище.
   Присутствующие с удивлением смотрели на величественного старика: он зашатался, вытянул вперед руку, словно защищаясь от Уарды, и, отступив назад, вскричал:
   – Ксантэ, Ксантэ! Неужели преисподняя выпустила ее тень на свободу? Ты узнаешь меня?
   Праксилла испуганно взглянула на своего отца и с удивлением – на Уарду. Вдруг она громко вскрикнула, сорвала цепочку со своей шеи, подбежала к Уарде, взяла у нее драгоценность и воскликнула:
   – Вот она, вот она – вторая половина убора моей бедной сестры Ксантэ!
   То, как старый царь пытался справиться с волнением, глядя на Уарду, всех глубоко тронуло. Его сильные руки дрожали, когда он соединял две части убора своей дочери. Обе части были совершенно одинаковы. Каждая представляла собой крыло орла, выходившее из полуовала, покрытого письменами. При соединении двух половинок получилась фигура распустившей крылья птицы, на груди которой были изящно выписаны строки. Можно было прочесть следующее загадочное изречение:

     Это ничтожная вещь, украшение пустое,
     Но в единении с другой милость Зевса несет.

   Беглого взгляда на эти строки хватило данайцу, чтобы убедиться: он держит в руке драгоценность, которую собственноручно повесил на шею своей дочери Ксантэ в день ее свадьбы и вторую половину которого носила некогда ее мать, передавшая ее по наследству Праксилле. Украшение первоначально было заказано для жены царя и для ее сестры, которая рано умерла.
   Прежде чем приступить к расспросам и разъяснениям, данаец взял голову Уарды обеими руками, поднял к себе ее лицо и стал вглядываться в ее милые черты, как в рукопись, в которой надеялся найти свидетельства счастливейших минут своей жизни. Девушка не выказывала пред ним робости, не отстранилась от него, когда он прижался губами к ее лбу: она знала, что связана с царем кровными узами.
   Наконец данаец подал знак толмачу. Уарду стали расспрашивать обо всем, что она знала о своей матери. Выслушав девушку, данаец окончательно признал ее своею внучкой и рассказал все Мене и Неферт. Лет двадцать тому назад, при нападении неприятеля на лагерь, его зять был убит, а его дочь Ксантэ, с которой Уарда имеет поразительное сходство, была похищена вместе со своей малюткой. Жена царя, потрясенная этим известием, умерла через несколько недель после рождения Праксиллы. Все поиски Ксантэ и ее ребенка оставались безуспешными, однако же царь вспомнил, что на вопрос египтян, которым он предлагал большой выкуп за дочь, не была ли она немой, он отвечал, что нет. Ксантэ потеряла способность говорить от страха и горя.
   Бесконечной была радость данайского царя, а Уарда не могла насмотреться на него и на его дочь, свою тетю.
   Наконец данаец собрался уходить и выразил желание взять с собою Уарду, но Мена попросил позволения сообщить о случившемся фараону и его дочери, так как Уарда была вверена попечению Бент-Анат, и потому он не мог отпустить ее, пусть и с родственниками, без позволения царевны.
   Не дожидаясь ответа данайца, он вышел, отправился к царю, и Рамсес тотчас явился к его палатке с Бент-Анат и Рамери.
   Пока они шли, царь спросил у своего сына:
   – Не желаешь ли ты исправить свою ошибку и привлечь на нашу сторону данайского царя помолвкою с его дочерью?
   Царевич не нашелся что ответить, но схватил руку отца и поцеловал ее с таким чувством, что Рамсес, отняв ее и грозя ему пальцем, сказал:
   – Мне кажется, друг мой, что ты нас опередил и уладил государственное дело за нашей спиной!
   Перед палаткой Мены Рамсес встретил своего гордого противника и хотел протянуть ему руку, но данаец уже упал перед ним на колени, подобно другим азиатским повелителям, и сказал:
   – Смотри на меня не как на воина и царя, а как на отца, являющегося в качестве просителя. Давай заключим мир, и позволь мне эту девушку, мою внучку, взять с собой на нашу родину.
   Рамсес поднял старика, протянул ему правую руку и ласково ответил:
   – Я могу выполнить твое желание только наполовину. Я, царь Египта, предлагаю от чистого сердца крепкий союз и прочный мир, но что касается этой прекрасной девушки, ты должен вступить в переговоры с моими детьми, во-первых, с моею дочерью Бент-Анат, которая опекает твое дитя, и, во-вторых, вот с этим освобожденным тобою пленником, моим сыном Рамери, страстно желающим жениться на Уарде.
   – Я передаю свои права моему брату, – сказала Бент-Анат, – и спрашиваю тебя, девушка, согласна ли ты признать его своим мужем?
   Уарда утвердительно кивнула и выразительно посмотрела на своего деда.
   – Я хорошо тебя знаю, – сказал данаец, обращаясь к Рамери. – Мы бились друг против друга, и я взял тебя в плен, когда ты, оглушенный ударом моего меча, упал с колесницы. Ты еще слишком горяч, но этот недостаток проходит с годами у человека твоей закалки. Выслушай же меня теперь. Великий фараон, позволь мне сказать и тебе несколько слов. Я согласен на помолвку, пусть их брак скрепит наш союз, но позволь внучке пожить со мной в течение года, чтобы я мог порадоваться, глядя на нее. И еще я хочу, чтобы она научилась говорить на языке ее матери. Оба они еще молоды, а по обычаям данайцев, где мужчины и женщины созревают позднее, чем в твоем государстве, даже слишком молоды для того, чтобы заключить брачный союз. Эта девушка благородного происхождения выросла в неподобающей обстановке, у нее нет ни дома, ни отечества. Царевич посватался к ней, так сказать, на ходу, когда же она отправится со мною, то сын фараона сможет явиться в качестве жениха во дворец государя, и я устрою для них царскую свадьбу.
   – Твое требование благоразумно и справедливо, – отвечал Рамсес. – Возьми свою внучку с собою как невесту моего сына, как нашу будущую дочь. Рамери в течение года останется в Египте и будет служить в войсках. Для тебя, Рамери, через год от этого дня будет приготовлен в пелусийской гавани хороший корабль с финикийскими матросами, который отвезет тебя в страну данайцев, и тогда вы сыграете свадьбу.
   – Да будет так! – воскликнул старик. – И, клянусь Зевсом, я не откажу твоему сыну, когда он явится просить руки моей дочери.

XVI

   Уарда последовала за своим дедом и за Праксиллой в их палатку, установленную на другой стороне пелусийского рукава Нила, собираясь на следующее утро еще раз посетить египетский лагерь, проститься со своими друзьями и позаботиться о достойном погребении своего отца.
   Она не забыла также выполнить последнюю просьбу старухи Хект, и Бент-Анат без труда убедила отца, чтобы он приказал забальзамировать колдунью как знатную женщину. Как выяснилось, он многим был обязан старухе.
   Прежде чем Уарда покинула лагерь царя, Пентаур попросил девушку доставить своим посещением ее спасителю, умирающему Небсехту, последнюю радость.
   Уарда, покраснев, согласилась выполнить эту просьбу.
   Поэт, который провел всю ночь у постели лекаря, вечером снова отправился к нему, чтобы подготовить его к посещению Уарды.
   Ожоги и тяжелая рана на голове причиняли ему сильные страдания. Его щеки горели от лихорадки, и лекари сообщили Пентауру, что его друг проживет не более часа.
   Поэт положил на горячий лоб друга свою прохладную руку и дружески заговорил с ним, но Небсехт улыбнулся и с особенным, лишь ему свойственным выражением лица человека, знающего больше других, тихо, с видимым усилием проговорил:
   – Еще несколько глотков воздуха, и все успокоится – и здесь, и здесь. – При этом он указал на свое сердце и лоб.
   – Когда-нибудь успокоимся мы все, – сказал Пентаур, – но, может быть, только для того, чтобы по ту сторону бытия развиваться и действовать целеустремленнее и без ограничений. Если боги и награждают нас за что-либо, то прежде всего за стремление к истине и упорный труд. Твой дух сольется с вселенской душою и глазами божества пронзит покров, скрывавший здесь тайну бытия.
   – Я стремился проникнуть за этот покров, – со вздохом сказал Небсехт. – Мне казалось, что мои глаза распознали частицу истины, как вдруг смерть своей грубой рукой закрывает их. Какая мне польза видеть глазами божества, став таким же всеведущим? Меня манит не созерцание, а познание истины.
   Он замолчал, так как его силы истощились, и Пентаур попросил его успокоиться и вспомнить о приятных часах, которые были у него в жизни.
   – Их было немного, – сказал лекарь. – Когда мать целовала меня и давала мне финики, когда я наедине, без помехи мог наблюдать и работать, когда ты открывал мне глаза и я мог видеть твой разноцветный мир. Это было прекрасно!
   – Ты облегчил страдания многих людей и никому не причинил горя.
   Небсехт покачал головою и пробормотал:
   – Я довел старого парасхита до сумасшествия и смерти.
   Он надолго замолчал, затем глаза его заблестали, и он продолжил с большею живостью:
   – Но я не хотел причинить ему горе и не напрасно проделал этот опыт. В Мегиддо я поработал не без пользы. Теперь я знаю, с помощью какого органа мы думаем. Сердце! Что такое сердце? Сердце барана и сердце человека выполняют одну и ту же работу. Оба они вертят колесо животной жизни, оба они бьются быстрее от страха или удовольствия, потому что этими чувствами обладает и человек, и животное. Да, способность мыслить – это божественная сила, которая не ограничена ничем и делает нас способными приходить к верным заключениям. Так вот, эта способность обнаруживается в голове, вот здесь, за лобною костью, в мозгу!
   Он замолчал от слабости и боли.
   Пентаур подумал, что он бредит. Все это время два лекаря распевали слова заклинаний. Поправив больному постель, Пентаур подал ему освежающее питье и сказал:
   – Самым светлым воспоминанием твоей жизни была встреча с очаровательной девушкой, которая, как ты сам признался мне, помогла тебе открыть в себе орган восприятия прекрасного. Эту девочку ты вырвал из лап смерти, пожертвовав своей жизнью. Уарда, как ты знаешь, нашла своих родственников, но она никогда не забудет своего спасителя. Она хотела бы еще раз поблагодарить тебя, прежде чем она отправится в дальний путь со своим дедом.
   Больной помолчал, затем проговорил тихо:
   – Пусть она придет. Но я буду смотреть на нее только издали.
   Пентаур вышел и тотчас вернулся с Уардой, которая, покраснев и со слезами на глазах остановилась у двери палатки.
   Небсехт долго смотрел на нее с любовью, затем сказал:
   – Прими мою благодарность и будь счастлива.
   Девушка хотела подойти к нему, чтобы пожать ему руку, но он с беспокойством остановил ее, подняв перевязанную правую руку, и сказал:
   – Не подходи ближе, но постой здесь еще минуту. У тебя слезы на глазах! Обо мне плачешь ты, или это слезы, вызванные зрелищем моих страданий?
   – О тебе, добрый, благородный человек, мой друг и спаситель! – отвечала Уарда. – О тебе, милый, несчастный Небсехт!
   Лекарь закрыл глаза, слушая, как она с глубоким волнением произносит эти слова.
   Когда она замолчала, он открыл глаза, долго смотрел на нее ласково и удивленно, затем тихо сказал:
   – Теперь довольно, теперь я могу умереть.
   Уарда вышла из палатки, а Пентаур остался подле своего друга, прислушиваясь к его хриплому дыханию. Вдруг больной приподнялся и сказал:
   – Прощай, друг! Путешествие мое начинается, и кто знает – куда.
   – Только не в ничто, не в пустоту! – вскричал Пентаур с жаром.
   Лекарь покачал головой и возразил:
   – Я был чем-то, а из чего-то не может произойти «ничто». Природа бережлива, и у нее даже самое незначительное не пропадает даром. Она все рассчитала и планомерно идет к цели, это относится и к моему существованию – и здесь, и по ту сторону бытия. Из каждой вещи происходит то, что должно из нее произойти, наше желание, наша воля никого не интересуют. Моя голова! Как только в ней чувствуется давление, тогда конец мышлению! Если бы только я мог исследовать… исследовать…
   Он говорил все тише и тише, его дыхание прервалось, и через несколько минут Пентаур закрыл ему глаза.
   Перед палаткой умершего поэт встретил главного жреца Амени, который надеялся найти его у постели друга. Пентаур вместе с главой Дома Сети вошел в палатку.
   Амени поспешно и с волнением прочитал несколько молитв о спасении его души и затем попросил Пентаура немедленно отправиться к нему.
   По пути он осторожно подготовил поэта к предстоящей ему неожиданной встрече, которая должна была сильно взволновать его.
   Фиванские судьи, которые были вынуждены приговорить мать Паакера, Сетхем, к ссылке в рудники как мать государственного изменника [191 - Согласно Диодору, к ссылке на золотые рудники приговаривались также и все родичи преступника.], позволили ей под присмотром стражников явиться на встречу царя, вернувшегося в Египет, чтобы она могла просить помиловать ее, но никак не Паакера. Она же отправилась туда с тайным намерением просить, напротив, не за себя, а за сына.
   Амени уже не было в Фивах, когда был вынесен этот приговор, иначе он повлиял бы на решение судей, сообщив им правду о происхождении Паакера. После того как он перестал поддерживать наместника, ему незачем было хранить тайну, вверенную ему старою Хект.
   Сетхем, вследствие повреждения ее судна бурей, прибыла в Пелусий уже после того, как встретили царя. Сопровождавшему ее верному домоправителю за несколько часов до описываемой минуты удалось добиться встречи с главным жрецом.
   Судно Сетхем стало в гавани Пелусия на якорь в тот самый час, когда пламя, охватившее дворец, было уже видно издалека в ночной тьме.
   Отблески огня и крики на соседних кораблях заставили Сетхем выйти на палубу.
   Она поняла, что горит тот самый дворец, который наместник построил для торжественной встречи Рамсеса. Говорили, что царю угрожает смертельная опасность и что поджог устроили изменники.
   Когда наступил день, до ее ушей вместе с проклятиями стали долетать имена ее сына и сестры.
   Она ни о чем не спрашивала, не хотела ничего слышать, но уже знала правду.
   Всякий раз как она возвращалась в каюту, слово «измена» продолжало звучать в ее мозгу, ее мучила жестокая головная боль и била дрожь.
   Весь следующий день она не пила, не ела и лежала с закрытыми глазами. Ее домоправитель, которому вскоре стало известно, что его бывший господин замешан в поджоге, понял, чтó теперь грозит и самой Сетхем. Он решил встретиться с Амени, но ему удалось попасть к нему только на следующий день, так как главный жрец принадлежал к числу приближенных царя.
   Амени ободрил домоправителя, отвез его на своей колеснице в гавань, взошел на корабль, где находилась Сетхем, и постарался подготовить женщину к великой радости, ожидавшей ее после великого горя. Но он явился слишком поздно: она уже утратила способность рассуждать здраво. Она слушала его безучастно, между тем как он пытался пробудить в ней мужество и заставить ее собраться с силами. Пока они говорили, она неоднократно прерывала его вопросами: «Неужели он это сделал?» или «Жив ли он?»
   Наконец Амени убедил ее отправиться с ним в лагерь, пообещав, что там она найдет своего сына. Пентаур был необычайно похож на ее умершего мужа, и жрец надеялся, что, когда она его увидит, рассудок к ней вернется. По пути в лагерь он мягко и осторожно рассказал ей историю подмены ее сына Пентаура Паакером.
   Она слушала его, по-видимому, внимательно, но так, как будто ей рассказывали о происшедшем с посторонним для нее человеком. Когда Амени стал расхваливать ум Пентаура и его дар поэта, а также говорить о его сходстве с ее покойным мужем, она пробормотала:
   – Знаю, знаю, ты говоришь о проповеднике, он еще держал речь на Празднике долины.
   Затем она снова спросила, умер ее сын Паакер или еще жив?
   Главный жрец решил позвать Пентаура.
   Когда он вошел с поэтом в палатку, то нашел ее пустою. Его слуги сообщили ему, что Сетхем убедила старого сговорчивого Гагабу отвести ее туда, где находился усопший Паакер.
   Амени очень рассердился, он опасался, что теперь к Сетхем никогда не вернется рассудок. Главный жрец попросил Пентаура идти вместе с ним за нею.
   Останки лазутчика находились в палатке, разбитой возле пожарища. Его тело было прикрыто покрывалом, только голова, не поврежденная при падении, оставалась открытой. Несчастная женщина стояла на коленях возле усопшего.
   Так как она не слышала оклика главного жреца, он прикоснулся к ее плечу и сказал, указывая на усопшего:
   – Это был сын садовника. Ты заботливо воспитала его как своего собственного сына, но истинный твой сын, которого ты носила под сердцем, сын твоего благородного мужа – вот этот юноша, Пентаур, которому боги даровали не только внешность, но и ум, и способности его отца. У тебя доброе сердце, и ты можешь все простить усопшему, но твоя любовь нужна твоему настоящему сыну, вот этому молодому человеку, проповедовавшему на Празднике долины, спасителю царя.
   Выслушав Амени, Сетхем встала, подошла к Пентауру, улыбнулась, провела рукой по его лицу и плечам и сказала:
   – Да, это он. Да благословят его боги!
   Пентаур хотел обнять ее, но она уклонилась, быстро повернулась к усопшему и прошептала:
   – Бедный, бедный Паакер!
   – Мать, мать, признай же наконец своего сына! – вскричал потрясенный Пентаур.
   Она снова повернулась к нему и сказала:
   – Это его голос, это он!
   Она приблизилась к Пентауру, обхватила руками его склоненную голову, горячо поцеловала его в губы и снова воскликнула:
   – Да благословят тебя боги!
   Затем она опять бросилась к усопшему, как будто чувствовала, что она провинилась перед ним, и опустилась возле него на колени.
   Она оставалась безмолвною и неподвижною до тех пор, пока ее не перенесли на ее корабль. Там она легла и отказалась от всякой пищи. Время от времени она шептала: «Бедный Паакер!» Пентаур не отходил от нее, но она его не узнавала, и вскоре она последовала в другой мир за своим жестоким любимцем.

XVII

   Царь снял лагерь и с большей частью своего войска совершил переход в соседний Танис, город Рамсеса.
   В Танисе был подписан мирный договор, который посол царя хеттов, Тартисебу, от имени своего государя поднес фараону на серебряной пластине [192 - Этот примечательный документ дошел до нас в виде большого фрагмента надписи в южной части Карнакского храма. Серебряная пластина, на которой он был вырезан, и вручение ее фараону Рамсесу упоминаются в четвертой строке надписи; там же мы находим и ее изображение – она имела форму квадрата с ушком в верхней части.].
   Пентаур, закрыв глаза матери и проводив ее забальзамированное тело в Гелиополь, откуда мумию Сетхем позднее перевезли в Фивы, последовал за царем.
   Через семь месяцев после пожара в Пелусии во дворце фараона была отпраздновано бракосочетание поэта и Бент-Анат.
   Фараон вскоре убедился в необыкновенных дарованиях своего зятя и стал поручать ему важнейшие дела.
   Из бумаг, найденных в палатке Ани, и из других многочисленных источников Рамсес узнал, что глава Дома Сети и вместе с ним большинство жрецов какое-то время были сторонниками наместника. Он хотел жестоко наказать виновных, но Пентаур и сын царя Хомус, главный жрец в Мемфисе, отговорили его от этого.
   Рамсес желал быть покровителем религии, которую считал необходимой для народа. Именно религия давала людям возможность обрести смысл жизни, она была священным наследием предков и полезной школой послушания для народа, нуждающегося в руководстве. Но закону, хранителем которого он себя считал и которому подчинялся сам, должен был покоряться каждый в Египте, в том числе и жрецы.
   В Танисе царь вскоре дал понять Амени и его собратьям, что царь – единственный господин в Египте. В честь бога Сета, которому семиты отдавали преимущество пред другими богами, которому они поклонялись под именем Ваала и которому в древнейшие времена не было воздвигнуто ни одного храма как богу чужеземцев, он построил великолепный храм, несмотря на противодействие жрецов, называющих себя «истинно верующими». Он запретил также разрушать места поклонения чуждым богам, но, с другой стороны, ревностно следил за тем, чтобы почитали египетские божества, и сам приносил им неслыханно щедрые дары.
   В большинстве крупных городов Египта Рамсес воздвиг храмы, святилище Пта в Мемфисе он расширил и перед его пилонами воздвиг два огромных колосса в память своего избавления от смертельной опасности во время пожара [193 - Об этом храме упоминается во многих папирусах.]. В фиванском некрополе в благодарность за свое чудесное спасение в битве при Кадеше он возвел необычайно красивое здание, которое и теперь пленяет гармоничностью своих пропорций. Прекрасные рельефные изображения на его пилонах иллюстрируют битву при Кадеше, а на архитраве большого парадного зала высечены письмена, в которых упоминается о спасении Рамсеса, когда он «был один среди тысяч».
   Песнь, которую Пентаур исполнил в Пелусии, по повелению царя была им записана. В трех храмах и во многих дополняющих друг друга папирусах сохранились ее отрывки. Ей суждено было сделаться национальным эпосом, «Илиадой» египтян.
   Пентауру было поручено перевести школу «Дома Сети» в новый храм, получивший название «Дом Рамсеса», и провести в ней реорганизацию: фараон желал воспитать новое поколение жрецов в духе повиновения законам страны и царю.
   Пентаур стал главой этой школы, библиотека которой, называвшаяся «заведение для здравия души», не имела себе равных. В этой своеобразной академии, послужившей впоследствии образцом для александрийского музея, воспитывались ученые и поэты, произведения которых отчасти сохранились до нашего времени. Из этих произведений наиболее известны гимны любимого ученика Пентаура Ананы и сказка о двух братьях, сочиненная внуком старого Гагабу, носившим то же имя.
   Амени не остался в Фивах. Рамсес, которому донесли, как главный жрец воспользовался смертью пожертвованного царем Амону барана и как поступил с сердцем священного животного, перевел жреца, правда, с сохранением его титулов и доходов, в Мендес, город священных баранов, расположенный в Дельте, «потому что, – не без горечи заметил Рамсес, – он особенно дружен с этими священными животными». Амени и в Мендесе приобрел большое влияние и до конца своих дней оставался другом Пентаура, несмотря на их расхождения во мнениях по многим вопросам.
   Величайший в Египте колосс, установленный на первом дворе Дома Рамсеса, изготовленный из гранита и превосходящий своими размерами даже всемирно известные колонны Мемнона, и доныне поражает воображение путешественников [194 - Статуи Рамсеса II – это самые крупные монолитные каменные изваяния, когда-либо высеченные руками человека. Его статуя в Танисе имела 27 м в высоту, весила 900 т и была высечена из одного куска камня; упомянутая в романе статуя весила около 1000 т.].
   Изваял этот колосс и множество статуй великого повелителя Египта выросший Шерау, которому Пентаур помог стать скульптором.
   Через год после подписания договора в Пелусии Рамери отправился в страну данайцев, женился на Уарде и остался на родине жены. Там после смерти ее деда он стал властелином многих островов Средиземного моря и родоначальником большого и знаменитого рода. Имя Уарды надолго осталось в народной памяти, ибо она, сама выросшая в нужде и горе, всегда стремилась помочь обездоленным и облагодетельствовала многих несчастных.

Георг Эберс Уарда. Любовь принцессы

Часть первая

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

Х

XI

XII

XIII

XIV

XV

Часть вторая

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

Часть третья

I

II

III

IV

V

VІ

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

Георг Эберс
Уарда. Любовь принцессы