Автор неизвестный
Отмороженный (Гладиатор)

Глава I.

   Иван уже восемь минут сидел в зале ожидания Павелецкого вокзала и прокручивал в голове последние два часа своей жизни.
   Все ли правильно он сделал? Никакой ошибки в своих действиях он не находил. Почему же он не может избавиться от ощущения, что за ним наблюдают?
   Волки, на которых ему приходилось когда-то охотиться, чуют запах крови за несколько километров и стремятся на его зов, спеша вмешаться в чужую драку и заявить свои права на добычу.
   Иван словно волк чувствовал запах опасности, запах смерти. И чем дольше он сидел в полупустом полуночном зале ожидания, тем сильнее становился запах, бил по ноздрям, требовал действий.
   Иван почувствовал за собой глаз сразу, как только завершил ликвидацию человека, указанного ему Крестным.
   Крестный получил на него заказ от людей, которых Иван не знал и знать не хотел.
   Он был исполнителем и исполнял свою партию виртуозно. «Иван-нож», как называл его иногда Крестный, большой любитель Армстронга. Хорошо зная Ивана и умея взглянуть на жизнь его глазами, Крестный не приказывал Ивану (ему вообще никто не мог ничего приказать), а просил его об услуге, о помощи. Крестный никогда не заикался о деньгах, поскольку деньги Ивана никогда и не интересовали.
   Выполнив очередную просьбу Крестного, Иван всегда обнаруживал или на своем личном счету в банке или в известном лишь ему и Крестному тайнике очередную пачку долларов и, честно говоря, никогда не прикидывал, сколько и за убийство какого человека ему заплатили. Он знал, что в этом-то Крестный его не обманет и не обидит.
   Знал и Крестный, что Иван убивает не за деньги.
   Деньги – такая же грязь, как и все остальное в этой жизни.
   За деньги Ивана нельзя было купить. За деньги покупают и продают душу, а душа Ивана сгорела в Чечне в огнеметных залпах, после которых восемнадцатилетние руские пацаны горящими факелами бессмысленно бегут, не разбирая пути, навстречу своей смерти, – и если бегут они в твою сторону, выход у тебя один: остановить их пулей…
   Опасностью уже не просто пахло, ею воняло. Смертью несло как дерьмом из выгребной ямы, в которую его сажали вместо карцера, когда он был рабом у чеченского крестьянина.
   Он понял, что следующие пятнадцать секунд без движения станут последними секундами его жизни.
   Иван встал и направился к выходу из зала, так и не определив, где находится источник опасности.
   Не дойдя до лестницы шага три, он уловил боковым зрением начало какого-то плавного движения, целью которого был он, это Иван почувствовал каждой каплей своей «отмороженной» в Чечне крови. Смерть летела ему навстречу грозным дурно пахнущим океанским валом, грозящим растворить и утопить в своих пучинах.
   Нырнув вперед и вниз, Иван проскользил по мрамору пола и покатился по ступеням лестницы.
   Застекленный стенд расписания поездов южного направления, слева от которого он только что находился, осыпался дождем осколков.
   Звука выстрела Иван не слышал, да и плевать ему было на звуки. Катясь по лестнице и сбивая своим телом спускавшихся впереди него «уважаемых пассажиров», он не переставал анализировать ситуацию.
   «Что сделал бы я на их месте? Расстрелял бы весь этот катящийся по лестнице клубок. Пять попавшихся под руку лишних жизней пришлось бы забрать, но моя смерть была бы гарантированна. Раз я еще жив, значит они ждут, когда я докачусь до низа и клубок тел распадется на отдельные цели. Секунда понадобится мне на то, чтобы подняться на ноги. Я буду неподвижен, тут-то и получу пару очередей в любую часть тела. По их выбору. Не дождетесь, суки…»
   Иван остановил свое движение за пять ступеней до конца лестницы, предоставив трем женщинам и двум мужикам с какими-то баулами катиться вниз под пули.
   Когда тело первого из них взорвалось фонтанчиками крови и судорожно задергалось на мраморе, не выпуская из рук своих баулов, Иван, сидя на ступенях, уже послал три пули на вспышку и с мгновенным удовлетворением отметил, как брызнула осколками какая-то лысина чуть выше вспыхивавшего выстрелами ствола, и тут же забыл об этом, занятый проблемой отхода с огневой позиции.
   Выбив зубы рукояткой своего еще дымящегося ТТ какому-то застрявшему на его пути пенсионеру с клюшкой, он сложным зигзагом пересек нижний зал и нырнул в переход к станции метро, постепенно тормозя свое движение и готовясь принять темп окружающей его людской массы и раствориться в ней без следа, как капля вина в стакане воды.
   Он успокоил дыхание и, стараясь не делать резких движений, снизил скорость до нормальной торопливой походки опаздывающего куда-то обывателя.
   Не садясь в вагон, он прошел параллельно перрону, смешавшись с массой выходящих из вагона людей, и уже поднимаясь на эскалаторе, проконтролировал обстановку позади себя, прикрываясь, на всякий случай, пухлым телом какого-то толстяка, пыхтящего на одной с ним ступеньке в обнимку со своим не менее аномально пухлым портфелем.
   Сзади все было спокойно. Никакого турбулентного возмущения обывательской массы он не зарегистрировал. Запах смерти выветрился из его ноздрей.
   Он вновь почувствовал себя иголкой в стогу обывательского сена. Опасность утратила свою остроту и сконцентрировалась где-то на периферии сознания.
   Ситуацию нужно было серьезно обдумать.
   Он как всегда сделал все чисто.
   Изучил распорядок дня этого кретина, зажавшего в своем банке очень крупный правительственный кредит, уже давно четко расписанный по конкретным людям в том же правительстве, которое его и выдало. Большего ему Крестный не сказал, а он и не поинтересовался.
   – Ваня, помоги, – просто, как мужик мужика попросил его Крестный. – Люди нервничают, обижаются на меня, сколько можно ждать, говорят. Я не могу его взять, дважды уже осеклись, я троих людей потерял. Он, сука, бережется, знает, что за эти деньги загрызут его. Зря он этот кусок изо рта не выпускает, все равно проглотить не сможет. Загрызут. Беда в том, что загрызть я должен. А он мне уже три зуба вырвал. Убери его, Ваня. Ты сможешь, я знаю. Ты все можешь.
   Банкир и вправду берегся.
   Он ездил в бронированном «мерсе» с такой плотной охраной, что пуле просто нельзя было пробиться к его телу, она застревала в телах окружавших его охранников. На выходе из машины его закрывали зонтами, уводя из поля зрения возможных снайперов, радиоуправляемые взрывные устройства на пути следования от офиса до дома блокировались локальной радиолокационной защитой, подавляющей сигнал на производство взрыва.
   За неделю наблюдений Ивану так ни разу и не удалось увидеть будущую жертву. Впрочем, его это волновало мало. Стрелять он не собирался.
   На пальбе, кстати, и погорели двое из людей Крестного. Работали они в паре, и страховали друг друга. Вооружившись спрингфилдами с оптикой, они засели на чердаках соседних домов и недели две наблюдали за приездом и отъездом банкира домой через оптические прицелы, развлекая друг друга анекдотами по кодированному радиоканалу.
   Стоило охране на секунду замешкаться и выпустить банкира из машины, не прикрыв его зонтом, как один из киллеров выпустил по нему три пули, свалив на землю, а другой двумя выстрелами раздробил банкирскую голову.
   Охрана, однако, повела себя так, словно больше беспокоилась о своей безопасности, чем о жизни своего объекта. Первое, что сделали охранники – заняли безопасные на их взгляд позиции, совершенно не обращая внимание на распростертое у машины тело. Прицельный выстрел из гранатомета по чердаку, который еще не успел покинуть первый стрелок, показал, что они озабочены не столько сохранением жизни хозяина, сколько наблюдением за окнами и крышами окружающих домов. Гранатой стрелка разорвало на части.
   Второго, успевшего вовремя покинуть огневую позицию, но не успевшего точно оценить обстановку, выловили при выходе с черного хода и расстреляли оцепившие дом охранники.
   Крестный смирился бы с потерей, будь задание выполнено. Но он тут же выяснил, что расстрелян был двойник банкира, хотя и «Эхо Москвы», и «Дежурная часть» РТР сообщили, что погиб сам председатель совета директоров «Интегралбанка» Сергей Кроносов. Разведка у Крестного четко работает.
   Кроносов пару дней поддерживал версию о своей смерти, а потом вдруг неожиданно вылез на расширенном заседании правительства с заявлением о необходимости изменить целевое назначение застрявшего в его банке кредита, аргументировав свое предложение заботой о наибольшей эффективности его использования.
   Ситуация вернулась на исходную точку. Кроносов берегся пуще прежнего. Чужие деньги были все еще у него и делали его уязвимым.
   Крестный решил предпринять еще одну попытку.
   Сняв квартиру в доме напротив «Интегралбанка», его человек смонтировал в ней ракетную установку ближнего действия и разнес вдребезги пятый этаж в тот момент, когда, по его расчетам, в кабинете председателя происходило заседание совета директоров.
   Взрывом искалечило секретаршу и убило пять банковских клерков и начальника одного из отделов, который проводил в кабинете директора совещание с персоналом. Директора же действительно совещались в это же время, но не на пятом этаже, а в подвале, в бронированном хранилище денег.
   Ракетчика взяли менты, не сводившие глаз с «Интегралбанка» после выступления его руководителя в правительстве.
   Вернее, пытались взять.
   Ему отрезали путь вниз, он ушел на крышу и начал спускаться по водосточной трубе, пока почти все менты ломанулись внутрь дома. Но дом был старый, полувековой постройки, и на уровне четвертого этажа прогнившая труба не выдержала. С двухметровым куском трубы в руках он упал спиной на гребень крыши магазина-пристройки и был еще жив, когда менты снимали его оттуда.
   Он умер по дороге в больницу и правильно сделал, потому что жить ему оставалось в любом случае всего несколько часов.
   Крестный не прощает таких промахов.
   Иван сразу решил не соревноваться с охраной Кроносова в точности стрельбы или неделями ждать, когда она допустит промах.
   Тривиальность мышления многих его коллег иной раз просто изумляла Ивана. Они словно не знали других способов лишить человека жизни, как только всадить ему свинец в череп или разнести на клочки зарядом тротила. Есть много способов убить человека, и каждый раз выбор конкретного из них зависит только от условий выполнения задачи.
   Брать банкира нужно, конечно, дома.
   Самое сложное – точно выяснить, когда он дома бывает. Остальное – дело техники.
   Или профессионализма.
   Дома человек наиболее уязвим, потому что дом – единственное место, где он позволяет себе расслабиться, полностью предоставляя заботу о своей безопасности другим людям. А вот этого делать нельзя никогда, Иван знал это твердо и незыблемо.
   Только ты сам всегда отвечаешь за свою безопасность, если ты думаешь по-другому, ты уже труп. Поэтому банкир-ворюга был уже мертв, хотя и придерживался еще противоположного мнения.
   Ничего, Иван поможет ему взглянуть реальности в глаза. В последний раз.
   Визуальное наружное наблюдение не давало никаких результатов, в этом Иван убедился на опыте своих предшественников. План ликвидации сложился у него сразу же, сам собой, как это обычно и бывало прежде.
   Это была интуиция смерти.
   Иван просто чувствовал, как облегчить смерти путь к человеку, как открыть ей дорогу. Он был проводником смерти, поскольку хорошо понимал ее природу, слишком часто он бывал рядом с ней. Или она с ним.
   Это как с женщиной.
   Не с блядью, которую берешь, не глядя ей в душу, а только топишь свою тоску в ее теле, только спускаешь в него свое напряжение, не переставая при этом оставаться в одиночестве и даже в самые острые моменты не переставая контролировать ситуацию, всегда будучи готовым переломить ей шею, при малейшей попытке агрессии с ее стороны.
   Так, как однажды он сломал хребет питерской проститутке, стоявшей перед ним раком и в тот момент, когда он кончал, сделавшей движение рукой в сторону подушки, под которой лежал его пистолет.
   Хотела ли она действительно завладеть его оружием, или движение было случайным, оргаистическим, он так и не узнал. Руки его рефлекторно взметнулись с ее задницы и резко опустились на позвоночник в области поясницы. Она продолжала стонать как и секунду назад, даже тон голоса ее не изменился и предсмертные ее стоны оставались сладострастными.
   Ломая ей позвоничник, он не переставал кончать, и вновь вцепился в ее ягодицы, подхватив качнувшееся и обмякшее тело. Еще две-три судороги свели его тело, прежде чем он окончательно понял, что ее необходимо добить. Он отпустил ее зад и она упала вперед, ткнувшись головой в стену и подсказав ему, что делать дальше. Взяв ее голову обеими руками – за подбородок и затылок – он резким движением вправо свернул ей шею и начал спокойно одеваться.
   «Хорошая смерть, – подумал он. – Не каждому так везет – умирать, наслаждаясь…»
   Последнее, что он запомнил, покидая ту питерскую квартиру, – капли его спермы, сочащейся из тела, еще несколько минут назад бывшего столь живым, что сумело возбудить его желание. А сейчас оно мертво, а он не чувствует ничего, кроме досады на баб, которые не умеют кончать, не дергая руками.
   Со смертью не так.
   Ему приходилось видеть ее близко, зрачки в зрачки, ощущать ее дыхание на своих губах.
   Те, кто говорят о близости смерти, чаще всего не знают, о чем говорят.
   Ведь речь идет не о расстоянии, а о взаимопонимании.
   Смерти нельзя сопротивляться, это совершенно бесполезно, если уж она тебя выбрала, тебе не уйти. У тебя только один выход – принять ее и раствориться в ней, так, чтобы она поверила тебе, раскрылась перед тобой, обнажилась, раскинулась перед тобой как само воплощение животной чувственности, приняла тебя в свое лоно и растворила в бездне небытия. Только там, дико вопя и изливая из себя остатки жизни, ты оставшимися клочками разума понимаешь, что в тот момент, когда она овладевала тобой, ты овладел ею тоже, что вы слились с нею в оргазме, но ты все еще жив, она отпустила тебя, хотя ты и не понимаешь – почему.
   Может быть, потому, что ты оказался слишком сладким любовником для нее.
   А это значит, что она вернется за тобой, обязательно вернется, и ты живешь в ожидании ее возвращения, страшась даже воспоминания об этом оргаистическом счастье-ужасе, и одновременно стремясь к нему. С непривычки от этого может поехать крыша, но потом ты с удивлением замечаешь, что все еще жив и не сошел с ума.
   Но теперь ты знаешь смерть, знаешь ее запах, как запах женщины, спавшей в твоей постели. Чувствуешь ее приближение, видишь ее словно реальную человеческую фигуру. Мало того, ты чувствуешь, как она заигрывает с другими, и в тебе вскипает злость, будто это твоя женщина флиртует с какими-то ублюдками.
   И ты помогаешь им утонуть в ней раньше, чем они захлебнутся в ее милости.
   Если хотите, это – ревность…
   Итак, его план предусматривал знание распорядка дня его жертвы. Вернее – вечера.
   Дни Кроносов проводил в банке, который охранялся не хуже, чем управление гестапо в третьем рейхе – на каждом этаже, на каждом углу, повороте коридора стояли автоматчики, каждый из которых находился в пределах видимости своих соседей справа и слева. Станция радиолокационной защиты не выключалась ни на секунду, посетителей обыскивали вполне профессионально, что исключало возможность попадания внутрь здания неучтенного охраной оружия или взрывчатки, а всех недовольных таким режимом проверки, вежливо но твердо выставляли вон.
   К тому же, Кроносов, как доносила разведка Крестного, не вылезал из своего бронированного подвала.
   Берегся, сволочь.
   Ивана интересовало, как проводит Кроносов время внутри своей квартиры, занимающей пятый этаж элитного дома на Тверской.
   По сути, ему был доступен лишь один вид слежения – акустический. Им он и воспользовался.
   Тщательно изучив планировку этажа и возможную его перепланировку, Иван определил наиболее перспективные для наблюдения помещения, которые по его предположениям, служили Кроносову столовой, спальней и гостиной. Не попасть из пневматической винтовки в стекла пятого этажа мог только вовсе безрукий. В результате на стеклах выбранных Иваном комнат оказалось по присоске-мембране, способных фиксировать звуки внутри помещения и передавать их кодированным сигналом на расстояние до пятисот метров. Оконное стекло само по себе – прекрасная мембрана-резонатор и нужно лишь подключиться к этой естественной системе регистрации аккустической информации и передать ее по назначению.
   Иван не ошибся в предположениях о перепланировке этажа в одну квартиру и спальня оказалась действительно спальней, а вот на месте гостиной оказалась столовая и, соответственно, наоборот. Но это не играло никакой роли для Ивана. Единственное, что его интересовало – в какое время Кроносов принимает душ.
   За три дня прослушивания вечерней жизни Кроносова Иван выяснил это достаточно точно.
   Приезжавший ежедневно в 22-00 банкир минут сорок мотался из комнаты в комнату, общался с детьми, слушал щебет жены о каких-то проблемах со служанкой, с летним отдыхом. куда ей с детьми ехать: на французскую Ривьеру, где она была уже раза четыре и где ей чрезвычайно нравилось, или выбрать что-нибудь экзотическое, типа сафари в джунглях экваториальной Африки – банкирше не давала покоя антилопа, подстрелянная ею прошлым летом в Конголезском национальном парке. Теперь она жаждала более острых ощущений и намеривалась охотится на буйволов и носорогов.
   «Жадная, сучка, в постели» – подумал Иван.
   Раздраженный чем-то, скорее всего, проблемой собственной безопасности, Кроносов в ответ обложил ее трехэтажной тирадой, обвешав с ног до головы вербализованными гениталиями.
   Если она страдает без вялого стручка своего французского ебаря, заявил он, пусть выпишет его сюда, дорогу банк оплатит, но – ненадолго, иначе он, Сергей Кроносов, оторвет ему яйца и заставит ее их съесть. А поохотиться можно и здесь – на зверей не менее диких: пусть берет свой карабин и лезет на крышу дежурить, он, мол, знает, что дюжина головорезов крутится вокруг дома, ловя момент, чтобы расплескать его мозг, мозг финансового гения, по асфальту.
   «Сейчас он ее трахнет» – подумал Иван.
   И точно, окно спальни начало транслировать стоны и выкрики.
   Иван понял, что Кроносов знает о близости своей смерти – тот трахал жену ежедневно и подолгу, измочаливая ее до того, что она переставала стонать и однажды даже заикнулась – мол, хватит, достаточно. Но только сильнее возбудила его и Иван еще минут двадцать слушал энергичное дыхание банкира, завершившееся его сдавленным мычанием, в котором понимающий причину его возбуждения Иван уловил сожаление от невозможности продолжать прятаться в женское тело и страх возвращения из женского лона на свет божий.
   Банкир жаждал жизни и стремился в женщину, как в надежную защиту от наемных убийц, там, в ней, он недосягаем для пуль, поскольку еще не родился, еще окружен теплым и безопасным, убаюкивающе колышащимся океаном женской вагины.
   Иван знал о женщинах больше, чем обезумевший от страха банкир.
   В женщине, в ее теле заключена не жизнь, а смерть, которая предшествовала жизни, дремлющее, потенциальное существование в женской мякоти, еще не пробужденное к активности твердым мужским вмешательством – магически притягивающая смерть-покой.
   Жажда испытать его и бросает мужиков на женщин, думал Иван. Но многие ли из нас понимают, что от смерти-конца мы ищем спасения в смерти-начале?
   Свою сексо-психологическую реабилитацию Кроносов заканчивал одинаково: покряхтывая и постанывая, удалялся из зоны слышимости.
   Иван будто видел как он сползает с измочаленного тела жены, которая молча и, судя по всему, неподвижно отлеживалась, пока банкир отсутствовал в спальне, а затем бормотала вернувшемуся Кроносову какую-то чушь типа – «Ты мой тигр…» или «Я люблю твой член…», чем едва не провоцировала банкира на еще один припадок секса, и благополучно ускользала, вероятно, в душ.
   Кроносов, покидая жену, тоже, вероятно, принимал душ, но Ивану мало было догадок, он должен был знать наверняка.
   И уже на третий день ему повезло – Кроносов, судя по всему, не закрыл дверь душа и теперь плещущаяся вода играла ему шопеновский марш «На смерть героя», хотя ничего не понимающий в эстетике смерти банкир его и не слышал.
   Следующим вечером Иван сменил позицию наблюдения.
   С чердака соседнего трехэтажного дома, на котором трое суток подряд он проводил ночные часы, отслеживая кроносовский режим, он перенес его под землю – в коллектор-водораспределитель, который благодаря тесноте московской застройки оказался во дворе не элитного дома, а в соседнем с ним.
   Слышимость была отвратительная, но подробности прощального вечера Сергея Кроносова в кругу семьи его не интересовали, ему важно было лишь уловить, не нарушается ли общая канва традиционной вечерней жизни банкира.
   И когда болтовня, из которой до него доходили лишь отдельные фразы, сменилась невнятными, но характерными выкриками и весьма откровенными стонами, Иван окончательно понял, что смерть Сергея Кроносова уже заключается в его руках.
   Он даже возбудился сам, но думал не о женщинах.
   Пока банкир трудился над женой, он успел разобраться в хитросплетении водопроводных труб, благо к элитному дому вел отвод из свеженькой нержавейки, еще сохранившей торговый знак фирмы-изготовителя, и за полторы минуты просверлил тонкостенную стальную трубу с помощью портативной ручной дрели с фианитовым резцом диаметром со швейную иголку.
   Из отверстия рванула тонкая струйка горячей воды с такой силой, что об нее можно было вполне порезать руку.
   Яма коллектора начала было заполняться паром, но Иван уже через пару секунд заткнул отверстие специально приготовленным стальным поршневым шприцом, заполненным третьей производной синильной кислоты – боевым отравляющим веществом, еще недавно стоявшим на вооружении армий ряда государств, негласно, конечно, поскольку использование в военных действиях химического оружия запрещено международной конвенцией.
   Теперь Иван с нетерпением ждал, когда Сергей Кроносов кончит последний раз в своей жизни и отправится в душ, навстречу своей смерти, дорогу которой укажет он, Иван.
   Наконец, звуки, доносящиеся из спальни банкира, прекратились вовсе.
   Сосредоточенный Иван отметил едва уловимое изменение в тоне гудения от напора воды трубы. Кроносов включил душ.
   С трудом преодолевая сопротивление напора воды, Иван выдавил в трубу содержимое шприца, затем развинтил и убрал его, оставив в отверстии иглодержатель в виде стальной затычки. Мазнув по месту отверстия грязью, Иван окончательно скрыл – по крайней мере от визуального осмотра – следы своего вмешательства в работу московского водопровода.
   Его работа окончена, осталось только убедиться, что жертва поражена, и благополучно скрыться с места происшествия.
   Выбравшись из коллектора и с удовлетворением отметив, что в безлюдном московском дворике по-прежнему – ни души, кроме какой-то дворняжки, испуганно шарахнувшейся от приподнявшейся чугунной крышки, на которой она устроилась погреться прохладным майским вечером, распаренный в соседстве с горячими трубами Иван с удовольствием хлебнул холодного вечернего воздуха и присыпал края крышки коллектора пылью, скрыв следы того, что недавно она открывалась.
   На чердак он возвращаться не стал, а направился к одинокой будочке таксофона неподалеку, сделал вид, что набирает номер, и стал прислушиваться к звукам банкирской квартиры.
   Она молчала еще минуты три, затем послышался тяжелый усталый вздох, какая-то возня. Вероятно, жена Кроносова («Уже вдова,» – хмыкнул про себя Иван) устала ждать, когда освободится душ и решила поторопить мужа.
   Затем – шлепанье босых ног по полу, еще секундная пауза и короткий, испуганный женский визг.
   Дожидаться, когда поднимется суета на всех этажах и к дому слетятся машины скорой помощи, Иван не стал, а спокойно стал удаляться в направлении, перпендикулярном Тверской.
   Количество случайных, побочных жертв только что совершенного им терракта, его не только не волновало, но даже не интересовало. В каждом деле есть свои издержки производства, и если, забирая жизнь нужного человека, ты прихватишь пяток или десяток ненужных, что ж из этого?
   Человек смертен, как утверждал кто-то.
   Иван не помнил точно – кто: скорее всего, его хозяин и господин, чеченец, у которого русские рабы мерли как мухи от побоев и голода, и над каждым из умерших тот вздыхал, как над разбитой чашкой или раздавленной каблуком маковой головкой.
   Хотя, может статься, эти слова принадлежат и кому-то из литературных героев – Иван после Чечни плохо помнил литературу, которую прежде, на гражданке, знал прилично.
   Но зато он хорошо помнил конец этой фразы: «Беда в том, что часто человек внезапно смертен».
   Внезапная смерть и настигла того старика-чеченца, когда неделями выжидавший удобного момента Иван воткнул ему свой средний палец правой руки в висок и скрылся с маковой плантации в горах. После чего он понял одну простую истину: внезапная смерть – беда лишь для того, кто умирает, для того, кто помогает ей прийти – она благо.
   Скольким внезапным смертям он помог после этого осуществиться…
   Массовых отравлений в микрорайоне, способных посеять среди москвичей панику и серьезно всполошить столичное управление по борьбе с организованной преступностью, он не опасался.
   Стойкость использованного им вещества в горячей воде составляет всего несколько минут, далее оно разлагается на совершенно нейтральные соли и выпадает в осадок. Тем более, что концентрация его в потоке растворяющей горячей воды падает в геометрической прогрессии и довольно скоро окажется ниже боевой, то есть способной вывести человека из строя окончательно. Но те, кому за эти несколько минут «посчастливиться» соприкоснуться с горячей водой – обречены: воздействуя через поры кожи вещество парализует деятельность важнейших нервных узлов и вызывает остановку сердца. Симптомы весьма схожи с инфарктом миокарда, поэтому очень часто применение этого ОВ остается нераспознанным.
   Но, конечно, не в этом случае, подумал Иван. Достаточно было хотя бы еще одному идиоту за эти пять-шесть минут сунуть руки под горячую воду – и два синхронных инфаркта уже привлекут внимание – если не службы безопасности банка, то уголовки.
   А, впрочем, хрен с ними, до меня им не добраться.
   Именно в этом момент его и шибануло по ноздрям близостью смерти. На этот раз его собственной.
   Он даже не стал выяснять, где источник опасности, настолько острым было ощущение, настолько волнующим и побуждающим к действию.
   Он в этот момент уже шел по Тверскому бульвару, на котором кроме него не было видно ни души. Визг тормозов впереди, на перекрестке бульвара с пересекающей его улицей, заставил Ивана бросить взгляд вперед.
   В самом центре перекрестка, точно на осевой бульварной линии остановилась БМВ и еще заканчивала откатное инерционное движение назад после резкого торможения, как Иван уже покинул линию огня вдоль бульвара, на которой он оказывался единственной и очень удобной мишенью для стрелков, вполне возможно, сидящих в машине, и нырнув в сторону, пересек проезжую часть бульвара и скрылся в первом попавшемся дворе.
   Он еще не связал окончательно появление машины с интересом к своей персоне, но хлопнувшие вслед за этим дверки и звуки топота ног торопливо бегущего человека, развеяли его сомнения.
   Охотились на него.
   Заигрывать со смертью не входило в планы Ивана.
   Он относился к ней глубоко и серьезно и вовсе не стремился в положение человека, который оказывается смертен внезапно. Поэтому он не стал дожидаться, когда человек, идущий по его следам, продемонстрирует уровень своей квалификации и степень профессионализма.
   Перемахнув два-три каких-то забора, Иван вышел на соседнюю улицу, и его едва не сбили с ног сворачивающие во двор «Жигули». Он остановился прямо на пути машины и ее водителю волей неволей пришлось остановиться.
   Иван прыгнул к дверце, рванул ее на себя и правой рукой сгреб водителя за воротник кожаной куртки. Тот еще не успел донести руку до внутреннего кармана, что у него там было – нож или пистолет, Ивана не интересовало – как Иван выдернул его из-за руля и шмякнул с размаха о стену дома.
   Через десять секунд Иван уже выруливал на южный радиус.
   Он знал, что пока владелец «Жигулей» и кожаной куртки доберется до телефона и сообщит в ГАИ номер своей машины, пройдет две-три минуты. Это время нужно использовать максимально эффективно.
   Через минуту он сворачивал на Садовое и еще полторы минуты двигался по часовой стрелке с максимально разрешенной скоростью. Затем свернул направо в первый разрешенный поворот, остановил машину и выскочил из нее, оставив мотор включенным, а дверку незакрытой.
   Зачем, он и сам не мог толком сказать. Вероятно, в надежде, что незапертая машина обязательно привлечет чье-нибудь не слишком законопослушное внимание, а работающий двигатель сам собою спровоцирует желание прокатиться в более укромное место, где машину можно будет основательно ободрать.
   Впрочем, о машине он забыл, едва оторвался от ее руля.
   Чувство опасности не ослабевало, хотя и не было столь острым, как в тот момент, когда он оказался на линии огня.
   Ноги машинально несли его к ближайшему вокзалу.
   Это было не самое безопасное место, напротив, во многих отношениях это место всегда представляло большую опасность, чем любой другой московский закоулок.
   Дело в том, что москвичи, при всей их пестроте и многообразии, представляют собой в чем-то очень однородную массу.
   Иван не был коренным москвичем, и в минуты нервного напряжения его чужеродность этому городу проявлялась в нем настолько ясно для него самого, что обретала чуть ли не визуальную плотность. Он становился чужим, но и московское население, озабоченное исключительно собой и решением только своих проблем, проявляло к нему, чужому, повышенное равнодушие. И любой заинтересованный взгляд в его сторону был для Ивана камнем пущенным ему в висок, камнем, от которого нужно уклониться.
   Это было, словно бег по пустыне, по однородной массе песка, где каждый отличный от этой массы камушек, кустик, зверек приковывает повышенное внимание. В пустыне труднее спрятаться, но зато и гораздо легче обнаружить присутствие человека.
   На вокзале – совсем иначе.
   Однородная масса москвичей оказывалась на вокзалах столь разряженной неимоверным количеством «гостей столицы», что окружавшая Ивана пустыня превращалась в восточный базар, где не протолкнешься без стычки от одного товара до другого, где под каждым цветастым халатом может оказаться припасенный для тебя кинжал или пистолет, где у каждой узкоглазой красавицы между грудей или между бедер припрятана ядовитая кобра, поражающая тебя, стоит тебе на секунду расслабиться.
   Вокзал для Ивана – это какой-то кошмар, где он во всяком прошедшем мимо человеке вынужден подозревать потенциального врага, настолько легко профессионалу принять вид ожидающего свой поезд приезжего из какой-нибудь Тьму-Таракановки.
   И все же Иван стремился на вокзал.
   У него были свои принципы организации контакта с противником. И они его еще ни разу не подводили, иначе у него не было бы возможности убедиться в их справедливости еще раз.
   Он ставил противника в тупик логикой своего поведения. Вернее – отсутствием всякой логики.
   Он забивался в такой угол, откуда был только один выход – под прицельный огонь его преследователей. Он ловил соперника на живца, на самого себя, на свое тело.
   И это срабатывало безошибочно, стабильно и каждый раз в его пользу.
   Пока тот, кто хотел его убить, искал в его действиях скрытого подвоха, пока выбирал из десяти удобных для поражения позиций наиболее удобную, пока пытался понять, почему Иван так настойчиво стремится ускорить свою смерть, он терял темп, упускал время, давал Ивану возможность проанализировать свою безвыходную с виду ситуацию, сконцентрироваться и сосредоточиться и найти единственно возможный выход. Иван очень хорошо, лучше, чем кто-либо и когда-либо стремившийся его убить, знал пути, по которым ходит смерть.
   И сам ходил по ним не раз, ведя ее за собой.
   И в зале ожидания Павелецкого вокзала, куда его занесло инстинктивно, он сидел, полузакрыв глаза, оставив между ресницами щели ровно настолько, насколько необходимо, что бы фиксировать движение вялых пассажиров в полусонном зале и был уже готов к мгновенному действию, когда волна щекочущих нервы обнаженностью смерти ощущений подняла его навстречу пулям и заставила на долю секунды опередить направленные в него выстрелы.
   Госпожа Смерть вновь побывала рядом и потерлась об него своим лобком, провела по его губам набухшими возбужденными и возбуждающими сосками, ласково потрогала за яйца и поцеловала ствол его пистолета.
   Он чувствовал опустошение и глубокий покой разливающегося по жилам удовлетворения.
   «Я тебя люблю», – запоздало признался он той, близость с которой пережил несколько минут тому назад…

Глава II.

   Происшествие на вокзале поставило серьезную проблему не только перед Иваном, но и перед Крестным.
   О его задании-просьбе, о ликвидации Кроносова, знали только два человека – он, Крестный, и сам Иван. Если Иван сочтет, что попытка его убить сразу после завершения задания не простое совпадение, их доверительно-»родственные» отношения грозят обостриться до предела. Крестный знал, что Иван не любит, когда кто-либо берется распоряжаться его жизнью. Если Марьев идет навстречу смерти – это только его выбор, только его желание.
   Человек, который его подставил, может считать себя покойником.
   Конечно, Крестный мог уйти в глухую оборону и ждать, когда Иван опомнится, когда пройдет его обида и он начнет рассуждать спокойно. Людей у Крестного хватало, чтобы соорудить себе охрану, не хуже, чем у Кроносова.
   Крестный горько усмехнулся.
   Во всех московских газетах сегодня красовались некрологи с сообщением о «скоропостижной неожиданной смерти от сердечного приступа председателя совета директоров „Интегралбанка“ Сергея Владимировича Кроносова», выражались сожаления и соболезнования и прочая мура.
   Газетные писаки изощрялись друг перед другом, кто во что горазд. Доказательств ни у кого не было и быть не могло, но предположения об убийстве строил каждый второй, благо повод был налицо – миллиардный кредит все еще отягчал счета «Интегралбанка», хотя сообразительные чиновники из министерства финансов уже воспользовались ситуацией и подготовили к очередному заседанию правительства проект решения об отзыве кредита в связи с дестабилизацией ситуации с руководством банка.
   Кое-что о целях, на которые должны были пойти миллиарды, чуть не зажатые Кроносовым, Крестному было известно, и беря в руки некоторые из газетенок, упражнявшихся в красноречии, он иной раз вздрагивал от точности попадания. И тогда проблема собственной безопасности начинала беспокоить его еще сильнее. Он опять вспоминал необъяснимое происшествие с Иваном, и вконец расстраивался.
   Сам Крестный считал стрельбу на вокзале чистой случайностью, никак не связанной с ликвидацией Кроносова. Он просто не хотел допускать такую возможность.
   О том, что заказ идет через него, знали только сами заказчики, которых он никогда не считал серьезной силой в своей игре, настолько они были несамостоятельны и слабовольны. Они имели деньги, имели возможность их иметь, но для этого им нужен был он, Крестный. Он это знал и, завершив «обязательную программу», позволял себе «вольные упражнения», тасуя колоду интересов людей с которыми он сталкивался так, как хотелось ему и в любой ситуации имея пару тузов в рукавах.
   Иван был ему нужен как никто другой.
   Это был его последний козырь, не столько даже главный, сколько неожиданный аргумент, всегда решающий ситуацию в его пользу, поскольку Иван никогда не был тривиален, за исключением тех случаев, когда от него ждали оригинальности и готовились к ней. Тогда Иван предпринимал самое банальное, что можно было придумать, и это громом среди ясного неба для всех его противников.
   Иван не был ферзем. Он был всего лишь пешкой, но пешкой, дошедшей до восьмой горизонтали и готовой в любую секунду заменить собой ферзя. Или любую другую фигуру. В этом и была его главная ценность. Он был никем, но мог стать кем угодно.
   Иван был лучше ферзя.
   Само по себе то, что Ивана пытались убрать, не было неожиданностью, такие попытки предпринимались и раньше, каждый раз, понятно, заканчиваясь неудачей, но ставя Крестного в тупик – откуда этим ублюдкам становилось известно, что Иван – в Москве?
   Но связь покушения на Ивана со смертью Кроносова – вообще из рук вон плохо. Это могло означать только одно: кто-то начал самостоятельную игру на том уровне, откуда Крестный получал заказы.
   Игру, правил которой Крестный еще не знал, и это сильно его беспокоило, до нервного тика в левой брови.
   Вчера, когда Иван позвонил среди ночи и открытым текстом, по телефону начал выяснять, проверял ли Крестный свой личный состав и явился ли на вечерний развод лысый ублюдок, которого он, Крестный, отправил, якобы, сторожить Павелецкий вокзал, Крестный сразу понял, что не все с Иваном в порядке.
   – Ваня, как ты, сынок? – спросил он, очень надеясь, что Иван поймет, о чем он спрашивает.
   Иван понял и ответил так, чтобы Крестный в свою очередь понял:
   – Кайф ловлю…
   И опять понес какую-то пургу про лысого ублюдка, расшвырявшего свои мозги по мраморному полу вокзала.
   Крестный понял: Кроносова Иван убрал.
   Но сам тоже чудом избежал смерти.
   Впрочем, такие чудеса с ним бывали и не раз.
   Но еще ни разу не бывало, чтобы Иван заподозрил его, Крестного, в намерении его убрать…
   Позвонив Крестному, Иван немного успокоился.
   Ощущение опасности переместилось из правого полушария в левое, потеряв конкретность и реальность и просто слившись с условиями его дальнейшего существования, став такой же абстракцией, как, например, Уголовный кодекс, о существовании которого он, конечно, знал, но еще ни разу не испытал реального столкновения с ним. Он, собственно, затем и звонил Крестному, чтобы проверить его реакцию на сообщение о стрельбе на вокзале.
   Нет, он не верил, что Крестный имеет отношение к этому, а поговорив с ним по телефону, только убедился в этом.
   Конечно, до конца он Крестному не доверял.
   Он и самому себе иной раз не доверял, прислушиваясь порой к своим мыслям, как прислушивался к ночным шорохам ветреной чеченской ночи, готовой обернуться и выстрелом, и удавкой, и залпом огнемета.
   Он слишком хорошо знал цену обманчивого эйфорического забытья, в которое впадает мозг, утомленный многочасовым напряжением.
   Однажды минута слабости, когда он, послав всю эту войну к чертям собачьим, на секунду, как ему тогда показалось, привалился спиной к скале и прикрыл глаза, сразу же погрузившись к какую-то колышащююся стихийную бездну, превратилась в годы и горы терпения.
   Единственным содержанием его существования в это время было вытерпеть боль и выжить.
   Он тогда очнулся от боли в запястьях, скрученных колючей проволокой и от бьющей в нос сладковатой вони разлагающегося собачьего, как ему показалось, трупа, уткнувшись лицом в который, лежал он на земляном полу какой-то землянки. Застонав, он привлек внимание черного, словно углекоп, чеченца, покуривавшего у стены.
   Увидя, что Иван очнулся, тот встал и, взяв его за шиворот, приподнял с земли и заглянул в глаза.
   – Ты жив, русский собака? Ты пожалеешь, что ты жив…
   Чеченец дернул его кверху и посадил непослушное иваново тело у своих ног.
   – Ты хорошо нюхал это?
   Чеченец нагнул его голову и Иван увидел: то, что он принял за труп собаки, было куском человеческого мяса.
   Разодранная грудная клетка белела уже обнажившимися от сгнившего мяса костями, если бы не обрубок шеи и не остатки руки, оторванной по локоть, Иван не признал бы в этой гниющей куче останков человека. Он разглядел даже червей, обильно копошившихся под обломками ребер.
   Чеченец пнул кучу мяса ногой.
   В ноздри Ивану ударил тошнотворный запах гнили, его замутило.
   – Открой глаза, русский билять! – заорал чеченец. – Ты будешь есть этот падаль! Этот русский падаль! И ты сам будешь падаль! Падаль! Падаль!
   С каждым словом чеченец бил его лицом о гниющие человеческие кости, разбивая в кровь его губы, нос и брови. Иван успел заметить, как струйка крови с его лица потекла вниз, окрасила кости, закапала с них на червей, превращая их из белых в красные копошащиеся обрубки.
   Потом он потерял сознание…
   …Иван мотнул головой, копошащиеся перед глазами красные от его крови черви исчезли.
   Он не позволял вспоминать себе Чечню, ампутировавшую его душу чисто и уверенно, лучше скальпеля любого хирурга-профессионала самой высокой квалификации. Чечня – это был «хирург», забиравший душу полностью, оставлявший после нее ровное, гладкое место, покрытое таким же пушком волос, как и все остальное тело.
   Как будто ее никогда и не было.
   «Хирург милостью Божьей», – подумал он, нисколько не смущенный явным противоречием этой фразы. Божий дар – Душа, не казался ему милостью. Это был источник страданий, боли, ужаса, ненависти к самому себе и ко всему миру. Милостью было избавление от Души, которую он отдал в Чечне Великой Смерти, что, собственно, и помогло сохранить ему жизнь.
   Только это.
   Ладно, хватит воспоминаний…
   Раз Крестный здесь не при чем, то – кто?
   Кому понадобилось забрать мою жизнь?
   Второй звонок Ивана успокоил Крестного. Иван верил ему. И это пока было главное.
   Слишком большие планы он связывал с Иваном.
   Его нужно было беречь, а для этого необходима была информация – от кого беречь, какие силы вступили в игру?
   Кое о чем Крестный и сам догадывался. Но он же не гадалка с Тишинского рынка, выдающая свои предсказания с уверенностью прокурора и столько же верящая в них, сколько адвокат в искренность подзащитного.
   Крестный слишком хорошо знал цену человеческим заблуждениям. Самообман шел по твердой таксе: неверная интерпретация важного факта – жизнь. Твоя или твоих людей.
   – Ляг на дно, Ваня, – сказал Крестный. – На пару дней. Тебя ищут. Не знаю, пока, кто. Но серьезные люди. Может быть, посерьезнее меня. Жди. Я постараюсь выяснить.
   Крестный рассчитывал на встречу с Лещинским, помощником руководителя аппарата Правительства, от которого он должен был получить оставшуюся часть вознаграждения за ликвидацию строптивого банкира. Аванс был получен до операции и Крестный уже перевел на тайный иванов счет круглую сумму. Он знал, что Иван никогда не проверяет, сколько ему заплатили, но мысли пожадничать, сэкономить на оплате его работы, у Крестного даже не возникло.
   За такую работу не жалко никаких денег.
   Лещинский, несмотря на свою скромную должность, был большим человеком в Правительстве. Гораздо большим, чем человек, помощником которого он числился. Не все, правда, это знали, но и слава Богу.
   Известность жизнь не удлиняет. Никому, даже эстрадным звездам.
   Лещинский был неким аналогом Крестного со стороны Правительства. Через него шли все заказы от чиновников и часть заказов от политиков. Он обладал колоссальной информацией о связях чиновничества с криминалитетом и мог утопить любого, кто захотел бы утопить его.
   Молодой и симпатичный Лещинский знал все обо всех, что делало его существование не только в Правительстве, но и вообще на свете, крайне неустойчивым. Его жизнь могла оборваться каждую секунду, стоило ему лишь сделать неверный шаг, даже не сделать, а ногу занести для неверного шага, захотеть его сделать.
   Опасны для него были не столько «динозавры», обросшие каждый своим кланом, своими каналами для выкачки денег, своей охраной и своими «отрядами спецназа», и возделывавшие каждый свой «огород» любовно и заботливо, не допуская к своей «капусте» никаких молодых и голодных «козлов» и ведя регулярный отстрел «браконьеров». Они поделили сферы влияния давно, еще когда он, Лещинский, был сопливым студентом Плехановской академии и алчно, с голодным блеском в глазах поглядывал на их вотчины и собирал информацию о каждом.
   Эта-то информация и дала ему возможность понять, что соваться в их закрытые структуры чужаку не следует, «динозавры» все страдали ксенофобией и кадры для своих команд ковали тщательно и взращивали с соблюдением всех требований современной селекции.
   Обмануть можно человека, систему обмануть невозможно, понял Лещинский через пару лет своих студенческих исследований правительственных структур, настойчиво выявляя островки стабильности в турбулентном, штормящем море государственной жизни России последних лет. Он учился понимать логику событий, в которых, на первый взгляд, не было никакой логики, учился видеть житейский рационализм в государственном абсурде и настойчиво искал точку безопасного существования в условиях постоянной деструктуризации жизни.
   Открытие, которое он для себя сделал, вряд ли имело «народнохозяйственное» значение, да и было, по существу, банальной аксиомой жизненного устройства, но по его личным оценкам оно явно тянуло на Нобилевскую премию.
   Его место не внутри, а между, понял Лещинский.
   Не надо совершать набеги на огороды динозавров, неудачные примеры таких попыток занимали несколько томов его неофициальной «диссертации».
   Переть напролом можно только на кладбище.
   И то, если только твой труп будет когда-нибудь обнаружен.
   Сколько молодых и наглых, стремящихся отвоевать у стариков свое место у государственного корыта, пропало без вести. Наверняка, их тела нашли последний приют где-нибудь в внутри железобетонных конструкций, в осыпях песчаных карьеров, в топях подмосковных болот или не менее укромных и безвозвратных местах.
   Стремясь заместить собою, своею фигурой кого-то, имеющего прочное место в этой жизни, ты должен иметь более прочные основания под собой, чем тот, на чей фундамент ты собираешься приземлиться.
   А что наиболее прочно в любой драке, ведь без драки место тебе никто не освободит.
   Ум?
   Любой ум вытечет из дырки в голове, которую тебе проделает самый что ни на есть безмозглый охранник.
   Скорость реакции?
   Скорость хороша, когда приходится удирать.
   Сила!
   Деньги у людей отбираются только силой, добровольно никто с ними не расстается. Любая власть берется только силой.
   Любая?
   Тут-то и пришло к Лещинскому его житейское открытие.
   Соревноваться силой не то чтобы с кем-то из динозавров, с любой из их «шестерок» ему не приходится. Сегодняшняя сила – это количество стволов, которые ты можешь выставить. Ствола у Лещинского не было ни одного, и денег, чтобы купить хотя бы один, тоже не было.
   Будь в Правительстве всего один «динозавр» и всего одна структура, Лещинского никогда бы не посетило его озарение. Но в том-то и дело, что таких частных, локальных, индивидуальных структур было несколько и время от времени они выясняли между собой отношения, главным образом, отстаивая от посягательств свои сферы влияния и защищая границы своих территорий.
   Нужен координатор, одной из функций которого будет соблюдение корпоративных интересов каждой группы.
   Пожалуй, – главной функцией, от которой будет зависеть его существование, его безопасность, его уровень доходов и, соответственно, жизни.
   Что еще будет входить в его задачи? А вот это уже не проблема.
   Все, что угодно. Координатор может иметь под собой структуру какого угодно уровня, способную выполнять любые задачи. Нужно только не увлекаться, обуздать свое тщеславие и не стремиться на самый верх.
   Пример Горбачева его не вдохновлял. Захотел провинциальный властолюбец стать Координатором и стал. Не так уж это и сложно, как оказалось.
   Справиться и косноязычный.
   Лещинского вдохновлял сам уровень человека, открывший тому дорогу к заветной цели. Он-то мог судить объективно, и, сравнивая себя с первым российским президентом, не мог не видеть разницы. Причем, в свою пользу.
   Впрочем, Горбачев – жертва своих же необузданных желаний, местечкового тщеславия, слободского бонапартизма. Тем более, его всегда подпихивала под зад дражайшая супруга.
   Вот чего нужно в первую очередь опасаться, решил Лещинский тогда еще, в годы правления Раисы Максимовны. Чтобы твоими поступками, твоими решениями руководили твои желания, а не желания женщины с которой ты живешь. Вернее, под которой ты живешь.
   На этом Горбачев и погорел. Погоняемый женой, он ломанулся вверх, зацепился там и попытался создать свою структуру, совершенно не понимая специфики жизни структур.
   Каждая структура страдает манией отцеубийства.
   Чем обширнее и разветвленнее структура, тем сильнее у нее жажда крови. В каждом ее узелке накапливается это патологическое стремление вверх, и чем выше структурный уровень, тем больше единичных властолюбивых векторов суммируются в мощную обезглавливающую саму себя структурную волну. Часто она ударяет снизу с такой силой, что голова просто отлетает от государственного тела как инородный предмет.
   Лещинский вполне мог бы привести примеры из всемирной истории, из французской государственной жизни, например, но распространение своей теории до уровня универсальной его мало интересовало. Его больше привлекал аспект ее практического использования.
   То, что раньше называли – «внедрением в народное хозяйство».
   Конечно, ошибок Горбачева он повторять не будет.
   Во-первых, некому подталкивать его в задницу.
   Ни одна баба не в силах привязать его настолько, чтобы занять главное место в его жизни. Случайные женщины, время от времени появлявшиеся в его жизни, так и останутся случайными. Ни одна из них не сможет понять отсутствия у него стремления спрятаться в ее теле и они будут продолжать сменять друг друга, пока одна из них не удовлетвориться ролью пусть главного, но все же предмета домашней обстановки. И еще будет благодарна, что ей отведена не роль кушетки.
   Его собственные желания – это единственное, что для него свято.
   Во-вторых, в его желания вовсе не входит становиться во главе столь нестабильной и постоянно деформирующейся структуры, как Российское государство.
   Если сравнить призвание чиновника с призванием актера, то Лещинский любил не себя в искусстве, а искусство в себе. Внутреннее понимание процесса вхождения в реальную власть и ее практическое осуществление было для него гораздо важнее, ценнее, чем конкретная, пусть даже самая высокая должность в государственно-политическом аппарате.
   Кстати, он терпеть не мог современных политиков. То есть чистых политиков, не имеющих реальной государственной власти. То, что называется оппозицией. Это был путь неудачников, стоящих последними в длинной очереди, глотающими слюни и только дышащими в затылок тому, кто снимает сливки.
   Это же просто эгсбиционисты, любящие раздеваться на публике и трясти перед телекамерами своими политическими гениталиями. Их путь известен, обычно они заканчивают карьеру, захлебнувшись своими слюнями.
   В-третьих, у него совершенно другой способ координирования.
   Принципиально другой. Имеющий иную природу.
   Координатор, понял Лещинский, не должен быть распредвалом, толкающим поршни и фактически устанавливающим очередность активности между ними. Каждый из поршней обладает своими степенями свободы и способен на такое сопротивление и такую «отдачу», что без особых усилий согнет в дугу любой управляющий собой механизм, а то и выкинет его к чертям собачьим за пределы наличного бытия.
   Координация – функция скорее пассивная, чем активная. Координатор не должен думать и принимать решения за тех, чьи действия он координирует. Он должен думать о последствиях их действий.
   Ведь все разборки между «динозаврами» происходят по одной простой причине – никто не следит, чтобы эти бесформенные островки государственной стабильности не цеплялись друг за друга в своем хаотическом движении по российскому фарватеру, не напарывались на мели и мины, не врезались в айсберги.
   Человеком, который возьмет на себя задачу, обязанность, миссию следить за тем, чтобы интересы главных, наиболее сильных групп соблюдались, не входя в противоречие друг с другом, будут дорожить все, кто своими интересами дорожит. Достаточно превратить себя в этакое машинное масло, в государственный солидол, облегчающий процесс соприкосновения между собой деталей государственной власти.
   И не за чем для этого иметь собственную структуру и тем самым подвергаться опасности внутриструктурного переворота.
   Нужна лишь информация, умение ее анализировать и делать выводы.
   И то, и другое у Лещинского было в избытке. За годы целенаправленного изучения российской чиновничьей жизни у него скопились не только горы такой информации, за которую приходилось платить порой очень дорого, а порою она сама шла в руки откуда не ждал – со страниц газет, с экрана телевизора, из разговоров и сплетен – нужно было только суметь отличить зерна от плевел.
   У Лещинского выработалась привычка оперативного анализа всего, что попадало ему в руки, точнее, в голову. Со временем он стал не только убеждаться с каждым попавшим к нему новым фактом в правоте своих мнений и истинности умозаключений, но даже и предвидеть действия тех или иных групп. Лещинский мог предсказать, какой шаг будет тайно предпринят конкретной экономической группировкой и каким образом этот шаг найдет отражение в средствах массовой информации.
   Пару раз он даже угадал вечером заголовки утренних статей в «Московском комсомольце». После чего в шутку подумывал, не сделать ли ему карьеру политического оракула…
   Но и этого было все-таки мало.
   Нужен был еще механизм реализации бесценной информации в реальные действия, конкретные шаги по буйствующей ниве государственно-политического хаоса. Нужна была борона, способная прореживать дикие всходы социального чертополоха и оставлять жизненное пространство наиболее сильным из них, без особого труда выдергивая слабую чахлую поросль.
   И Лещинский задумался.
   Он был перспективным, только что вылупившимся из институтского яйца молодым функционером, энергичным и способным к самостоятельному мышлению, что делало его привлекательным для любой структуры, стремящейся пополнить свой резерв пешечным материалом, который годами держат на старте, готовя к пути по вертикали.
   Беда в том, что план игры зависит от короля, в войско которого ты попадаешь и на до твоих интересов ему совершенно нет никакого дела. Он даже не знает, что ты – живое существо, а не абстрактная фамилия в штатном расписании, что у тебя есть какие-то свои желания, своя неудовлетворенность жизнью.
   Попадая в его армию, становясь солдатом, ты всю жизнь обречен добиваться осуществления только его желаний, ища для своих какой-нибудь закуток своей жизни, оставшийся незанятым желаниями короля твоего войска.
   Лет через пять тебя так искорежит, изломает чужая воля, что ты искренне будешь считать навязанный тебе извне образ жизни своей настоящей жизнью. Тебе придется забыть, что на свете существует что-либо еще, кроме интересов твоего короля, которые ты еже не сможешь отличить от своих интересов.
   Но твоего в тебе уже не будет ничего.
   Или почти ничего.
   Кроме кошмарных снов, в которых навязчивый мотив преследования тебя самим королем будет сменяться не менее навязчивым мотивом убийства короля, которое будет страстно охватывать тебя во сне и от которого ты будешь просыпаться в холодном поту и хвататься за рюмку какого-нибудь «Гордонса», специально стоящую для таких случаев у изголовья твоей кровати. Терпкий можжевеловый аромат джина будет вымывать из твоих мозгов картины разборок с недосягаемым для тебя авторитетом, а вместе с тем и остатки твоего трепыхающегося еще «эго» из твоей психики.
   Такая перспектива Лещинского, конечно, не устраивала.
   Привычка к анализу информации и прогнозу помогла ему увидеть то, что начинающий чиновник обычно может увидеть лишь в конце своей неудавшейся карьеры, выходя на пенсию, если, конечно, мозги его не иссохнут к этому времени от постоянного трения о вышестоящее мнение, а зрение сохранит возможность видеть свое отражение в зеркале, а не только во взгляде начальства.
   Увидеть и избежать такой участи.
   Лещинский долго размышлял, прежде чем увидел свое место в государственной структуре. В результате у него сформировались кое-какие требования, которым оно должно было удовлетворять.
   Оно не должно быть слишком высоким, чтобы не привлекать к его фигуре лишнего внимания, что бы там с ним не случилось.
   Особенно внимания пронырливых газетных писак.
   Он уже знал, что хотя ни одна из газет не имеет полностью самостоятельной позиции, служат они совершенно разным группировкам и держать под контролем их все совершенно невозможно. Контроль здесь происходит на другом уровне, вернее, по другому принципу, не гарантирующему, что использование информации о тебе не окажется кому-то выгодным.
   Он должен быть не интересной для газетчиков фигурой.
   Не второго и не третьего, а, может быть, десятого ряда.
   И он должен стоять у кого-то за спиной, «голову» имея свою, а «руки» – непосредственного начальника. На самом-то деле, конечно, посредственного, чтобы иметь возможность манипулировать его «руками» так, как ему, Лещинскому, нужно.
   Наконец, он должен иметь свободный и не привлекающий ничьего внимания доступ фактически к любому островку государственной власти. Что-нибудь вроде регулярных обходов, входящих в сами его обязанности.
   И конечно же, при любой смене верхушки он должен оставаться на своем месте. Настолько оно должно быть незначительным.
   При всей его значительности в том случае, если займет это место он.
   Он почувствовал, что его час пробил, когда узнал о смерти одного настолько незначительного человека, что сам бы никогда и не вспомнил о существовании той должности, которую тот занимал и которая теперь оказалась свободна.
   Пока Лещинский, служа на последних, самых микроскопических ролях то в одном министерстве, то в другом, пытался решить свой жизненный ребус, решение было рядом, буквально под боком, но увидеть его даже Лещинскому было нелегко, настолько идеальным оно было.
   Когда он узнал из болтовни в курилке, что умерший вчера Аркадий Аполлинарьевич служил на своем месте еще при Брежневе, а карьеру начинал вообще до Хрущева, при Иосифе Виссарионовиче, он сразу внутренне напрягся. Предчувствие удачи окатило его волной, подхватило, понесло и уже просто-таки руководило его дальнейшими поступками.
   – А кто это? – спросил он, уже предвкушая удовольствие от разгадки одного из жизненно важных для него вопросов.
   И в ответ услышал название должности, которой жаждал, не зная о ней, и которой ему предстояло теперь добиваться.
   – Помощник руководителя аппарата Правительства по межотраслевой координации, – ответил кто-то из министерских всезнаек.
   «Бог ты мой! – изумился тогда Лещинский. – Даже это слово прозвучало. Все – эврика!»
   Месяц он обхаживал руководителя аппарата, который вообще хотел эту должность сократить, за ее полной ненужностью для осуществления работы аппарата. Введена она была черт-те когда, и зачем – уже никто не помнил.
   Лещинский показывал такие чудеса красноречия, находил такие убедительные аргументы о необходимости координации работы аппаратов различных министерств и ведомств, приводил такие убийственные примеры государственных промахов, связанных с отсутствием именно такой координации (благо, информации и на эту тему у него было хоть отбавляй), что разубедил-таки своего будущего начальника сокращать должность. Не назначить же на нее Лещинского, самого горячего ее защитника, было бы просто свинством.
   Начальник же аппарата свиньей не был. Он был кадром тоже старой формации, из породы тех, в ком система убила личное содержание, и кто борется только за интересы дела. В пределах своего понимания и своей компетенции, конечно.
   Он продержался ровно две недели после прихода Лещинского.
   Ровно столько тому понадобилось, чтобы найти Крестного.
   Лещинский с самого начала знал, что самому ему не придется ни «разводить» отряды боевиков, ни мотаться по городам и весям необъятной России, объясняя бестолковым мэрам и губернаторам что не все промышленные объекты, находящиеся на их территории, принадлежат им, а кто хозяин, и чего – конкретно, знать им вовсе и не обязательно. Лещинский чувствовал интуитивно, что есть структура, для которой эти дела привычны и обыденны, и которая охотно возьмет их на себя, поскольку ежедневно выполняет десятки и сотни подобных дел.
   Обязательно найдется, кому выполнять задания. Нужно лишь сформулировать эти задания и оплатить их выполнение.
   Ну, оплата – это не его проблема. За хорошую работу никто платить не откажется, «кидала» на своем месте усидит не долго, свои сожрут.
   А вот идеи – это пожалуйста!
   Первая его идея не принесло ему ни копейки денег, да это и не входило в его планы. Главное было запустить механизм, главным винтиком которого он себя ощущал. Винтиком, на котором все держится.
   Доскональное понимание интересов правительственных группировок подсказало ему одну простенькую, но весьма эффективную превентивную меру в отношении строптивого красноярского губернатора, являвшегося заместителем государственной энергетической комиссии и в своих личных интересах, которые он прикрывал, естественно, краевыми интересами, выступавшего против повышения тарифов на электроэнергию. Для РАО ЕЭС «Россия» это было как отсутствие оргазма в затянувшемся половом акте. Все было сделано уже давно, всякое сопротивление внутри Правительства подавлено, Госдума куплена со всеми ее политическими фракционными потрохами, внимание Президента переключено на предвыборную кампанию, население обработано бреднями газетчиков, живописными репортажами с бездействующих энергетических станций и иссушающими мозги обывателя рассуждениями телекомментаторов. Невозможно было обойти одного идиота, который, пользуясь своим громогласным голосом и кое-каким влиянием на членов комиссии, не давал хода продуманному и подготовленному повороту скрипучего государственного колеса. Повороту всего на один градус, может быть, и того меньше. Просто – небольшая корректировочка, которая, однако, обещала принести целой армии чиновников обеспеченную старость, сытую жизнь их детям, бриллианты их любовницам. Да что говорить, много людей рассчитывало покормиться с этой акции.
   Первое, что сделал Лещинский, и это была чистая самодеятельность – обратился к «солнцевским». Ему назначили встречу на платформе Востряково у Московской кольцевой и потребовали приехать на электричке, а не на машине. Он так и сделал. Его довольно грубо втолкнули в БМВ, завязали глаза и рванули с места под восемьдесят. Вскоре свернули направо, судя по всему, на Боровское шоссе, и ехали довольно долго, лениво поругивая тесноту на дороге. Затем свернули опять направо, на улицу потише, и минут через пять Лещинского вытащили из машины и провели на второй этаж какого-то здания. Его усадили за стол и сдернули повязку с глаз. Не ожидавший быть допущенным сразу, Лещинский с удивлением увидел перед собою второго в Солнцевском районе человека. На его вопрос, – чего, мол, звонил, фраер, и вообще, откуда телефон узнал, – Лещинский объяснил откуда он и что есть заказ: надо, мол, изолировать одного довольно большого человека на две недели, а потом выпустить. Но так, чтобы он ничего не узнал ни о заказчиках, ни об исполнителях. Пока о нем наводили справки, он слегка огляделся, хотя очень-то вертеть головой все же опасался. Братва из Солнцева больше пижонила, чем вправду была озабочена конспирацией. Глаза ему завязывали, а окно задернуть шторками не удосужились. «Конспираторы хреновы», – раздраженно подумал Лещинский. С одного взгляда он узнал переделкинскую платформу, берег Сетуни, да и улица была какая-то знакомая, какая-то Чоботовская аллея что ли? Да тут же все улицы так называются, вспомнил Лещинский, этих аллей – не меньше десятка.
   Справки о нем навели, он для них был человеком из Правительства и, стало быть, вполне традиционным и платежеспособным заказчиком. «Солнцевские» раскинули мозгами, прикинули уровень своей организации к уровню заказа и чистосердечно предложили грохнуть его, да и дело с концом, причем много они за это не возьмут, по средним расценкам – тыщ семь-восемь баксов.
   Ничего другого Лещинский и не ожидал. Он отказался от убийства, заявив, что заказчик говорил именно о похищении, а ликвидацию оплачивать не будет. «Солнцевские» зачесали в затылке. Тогда Лещинский предложил комиссионные за поиск компетентного исполнителя. Те сначала приоскорбились – за кого, мол, нас держишь! Но хруст баксов всегда заглушает самолюбие. И Лещинского три дня передавали из рук в руки, пока не свели, наконец, с Крестным. К «солнцевским» он не имел абсолютно никакого отношения, они, собственно, и не знали о нем ничего, кроме этого имени – Крестный. Да им и не положено было знать.
   Крестный в конспирацию не играл, видно она ему была глубоко по хрену. Знал человек точно, когда ему прятаться и от кого. Такая позиция вызывала уважение Лещинского.
   Они встретились в театральном ресторане на улице Горького. Место назначил, конечно, Крестный, и появился он в ресторане уверенно, спокойно, не бросая быстрых взглядов по сторонам. Вел себя как человек именно того уровня, который устраивал Лещинского. Сел за столик Лещинского и молча, изучающе посмотрел на него.
   Лещинский заикнулся о «солнцевских», Крестный сказал одно только слово – «шпана». И Лещинский понял, что опять – эврика, «нашел».
   Крестный спросил фамилию и назвал сумму, от которой Лещинский чуть не присел. Но сообразил, что платить-то будет не он, так что – какая разница. Он выразил свое согласие и сказал, что хотел бы иметь возможность дать сигнал. Крестный взглянул на него с интересом, содержания которого Лещинский так и не понял, и назвал знакомый уже Лещинскому номер телефона в Солнцево, из чего Лещинский самокритично заключил, что он дурак, и очевидно, здесь дела так не делаются. Прежде чем идти на встречу с человеком такого уровня, нужно решить заранее все свои вопросы, а не нагружать занятых людей ожиданием своих дурацких сигналов. Но другого выхода у него и не было. Нанимать исполнителя, не найдя заказчика, он не мог. Риск не договориться с энергетиками все же существовал, а платить в таком случае пришлось бы ему самому.
   Не ожидая его согласия или несогласия, Крестный встал и направился за другой столик. Лещинский понял, что аудиенция окончена.
   Допив свой «Мартель» он отправился в министерство энергетики, где уже успел установить более-менее доверительные отношения с референтом заместителя министра, человеком тертым и сообразительным, что было видно с первого взгляда и слышно с первого слова. Обычный их обеденный треп за бутылкой «Староарбатского» не выходил за пределы общих рассуждений о тупости провинциальных руководителей и абстрактных идей о необходимости внутриаппаратной силовой службы, способной решать оперативные министерские проблемы.
   – Я слышал, готовится похищение красноярского губернатора. Вся Москва об этом болтает, а Вы, как всегда, ничего не знаете, – вместо приветствия огорошил он знакомого референта, глаза которого, как обычно, ничего не выражали, кроме готовности своего владельца впитать о чем угодно и от кого угодно.
   – Всю Москву я не слушаю, дорогой мой, а вот Вас выслушаю с большим вниманием. О каких это слухах Вы говорите?..
   …И вновь Лещинский не ошибся. Референт очень внимательно выслушал слегка расширенную версию слуха о готовящемся похищении, причем Лещинский ввернул, что называют даже сумму, которую заплатил заказчик за похищение, хотя саму сумму референту не сообщил.
   Минуту, не больше, тот сидел в раздумье, затем извинился и попросил Лещинского подождать с четверь часа. У него, мол, срочный и важный разговор, а с Лещинским он хотел бы обязательно обсудить одну проблему, интересную для обоих.
   Через пятнадцать минут он уже разговаривал с замминистра и уловив в его тоне напористую заинтересованность, решил идти напролом. Он сообщил ему сумму, названную Крестным, прибавив к ней собственные издержки, и сказал, что, опять-таки, по слухам, сумму эту заплатил кто-то из их ведомства.
   – Ну, мы-то с Вами понимаем, что по сравнению с теми деньгами, которые наша контора получит в случае повышения тарифов, сумма просто смехотворна, – не моргнув глазом ответил замминистра. – Такие суммы для нашего министерства – это ежедневные, рядовые траты. Конечно, если бы это случилось в реальности, это решило бы существенную для нас проблему. Надеюсь, Вы меня понимаете, я говорю – если бы… Можно даже сказать, что я даже хотел бы, чтобы эти слухи не оказались только слухами.
   – Тогда давайте без реверансов, – облегченно вздохнул Лещинский. – Когда у вас назначено очередное заседание комиссии?..
   …Крестный тогда всю операцию провернул в два счета.
   Упертый провинциал даже не берегся. Вся его охрана состояла из шофера-телохранителя, тупого сибирского амбала, которому только вышибалой работать в каком-нибудь захолустном ресторане, а не людей охранять от московских профессионалов. Он так медленно разворачивал свое огромное тело, что так и не увидел, кто накинул ему удавку на шею и заткнул рот тряпкой, пропитанной эфиром.
   Строптивого губернатора скрутили как барана, сунули в мешок и две недели продержали на подмосковной даче, заколотив окна и двери досками и просовывая ему еду через собачий лаз в двери. Шофера держали в подвале, а чтобы не буянил и не разнес подвал вместе с дачей, периодически кололи раствором серы. Старый испытанный способ российских «трезвяков» и «психушек». Он не увидел ни одного лица, не услышал ни одного слова от своих охранников, и был освобожден в центре Москвы. Его подобрала патрульная «канарейка» у входа в Московский планетарий в совершенно бессознательном состоянии. Он облевал весь газон, обоссался и, конечно же, был отправлен в «трезвяк», где опытный врач с двадцатилетним стажем поставил стопроцентный диагноз: острое алкогольное отравление коньяком «Лагранж» французского производства. Документов у него не оказалось, зато в карманах пиджака нашли четыре сотни долларов и карточки нескольких хорошо известных московским любителям развлечений массажных салонов, под вывесками которых, почти не скрываясь, работали публичные дома.
   Когда этот придурок протрезвел, он так и не понял, что с ним произошло, и начал орать своим громоподобным голосом, что его похитили, что он губернатор, ну и тому подобную, на взгляд ментов, ахинею. Московские трезвяки кого только не видали.
   Он позвонил в министерство и тоже начал было орать, но у него очень вежливо и очень холодно поинтересовались, почему он не явился на последнее заседание комиссии, состоявшееся, к сожалению, без него. Он начал орать еще больше, тогда у него спросили, откуда он звонит. Он бросил трубку и начал орать на ментов. Его похитили, его напоили, его увезли, привезли…
   Менты не любят, когда на них орут. Но, чтобы подстраховаться, спросили, что это за карточки у него в карманах. Он долго и с интересом рассматривал ламинированные картонки визиточного формата и сказал, что видит их впервые. Кое-то до него начало доходить, когда по первому же из указанных на карточках телефонов подтвердили, что, действительно, совсем недавно у них побывал сам красноярский губернатор и остался очень доволен уровнем предоставленных ему массажных услуг.
   Он начал было что-то бормотать, но и второй телефон выдал такое же подтверждение. До губернатора дошло, что «легенда», которую ему соорудили, выглядит гораздо правдоподобнее его утверждений о похищении. По четвертому телефону он уже сам попросил не звонить. Менты смотрели на него с ожиданием извинений. И он извинился. Сказал, что не протрезвел еще окончательно, когда кричал о похищении, что теперь он вспомнил, где напился, вспомнил всех этих девочек, то есть женщин, ну, блядей, то есть… Он окончательно запутался в словах и просто стал просить уничтожить протокол и записи в журнале. Менты народ обидчивый, но отходчивый. Четыреста долларов помогли им понять друг друга. Губернатор о них не вспоминал, а менты не напоминали. В результате упоминания о них в протоколе не оказалось, как, впрочем, не оказалось в нем и упоминания о задержании губернатора, да и самого протокола – тоже.
   Губернатор тем самым спас свою политическую карьеру, но больше никогда не шел против течения. Он оказался понятливым пациентом.
   Лещинский стремительно шел к тому образу, который нарисовал в своем воображении и которому, на его собственный взгляд, идеально соответствовал. Он умел выбрать человека, которому можно и нужно было сообщить о себе необходимую для его целей информацию. Дозированную, но весьма красноречивую. Энергетики не забыли его услугу и свели с газовиками. К угольщикам он сам нашел дорогу, и одна из его идей привела к задержке финансирования угольной промышленности и затяжной забастовке шахтеров Кузбаса из-за невыплаты заработной платы.
   Крестному понравилась его напористость и интенсивность поставляемых им заказов. Прежде ему приходилось держать целую команду, так сказать, менеджеров, осуществлявших связь с Правительством. Теперь всех их заменил собою один Лещинский.
   Уже при втором контакте Лещинский изложил ему свою просьбу-предложение.
   Его начальник, руководитель аппарата, слишком хорошо знает свою работу. Его компетентность – реальная помеха столь удачно начатому сотрудничеству. На его месте нужен другой человек. Нет, он вовсе не себя имеет ввиду. Нужен человек, который просто не будет мешать работать.
   Эта-то фраза и убедила Крестного, что Лещинский именно тот человек, с которым можно работать. Если бы он заикнулся о собственной карьере, это была бы последняя их встреча. Крестного всегда убеждала логика целесообразности, здравый смысл. В Лещинском этого смысла было – хоть отбавляй.
   Крестный пошел ему навстречу. Начальника Лещинского через день нашли в самом центре Москвы в Кремлевском переулке с обширной гематомой в области затылка. Никто не мог понять, как он, никогда не покидавший пределов Кремля без машины, попал в этот аппендикс Красной площади. Впрочем, об этом голову ломали недолго. Вскрытие показало, что его хватил инфаркт, а гематома, скорее всего, от удара об асфальт при падении.
   Еще через два дня на освободившееся место назначили человека, показавшегося Крестному подходящим. Он сам его выбрал, надавил на кое-кого из должников, кое-кого попросил, кое с кем попарился в Сандунах, заплатил кое-кому, короче кадровый механизм скрипнул, шевельнулся и нужный человек оказался на нужном месте.
   С Лещинского он не взял ни копейки. Во-первых, сам был заинтересован в исходе дела. Во-вторых, Крестный всегда предпочитал иметь кого-то в должниках, чем самому быть у кого-то в долгу. А потратив сотню-другую долларов на нужное дело, он не обеднеет. Скорее – выиграет.
   Вот так Лещинский и оказался на своем месте.
   И, надо сказать, обжился на нем неплохо. Для Крестного он был человеком из Правительства. Для тех, кто обделывал через него свои дела – связным, представителем криминального мира. Его это вполне устраивало, он не хотел быть ни чьим, он хотел быть сам по себе. Все знать обо всех, все или почти все мочь, и, видя на много ходов вперед, иметь возможность уходить от опасности.
   Уже через полгода он мог реально влиять на события в России, чтобы направлять их в нужную для себя сторону. С «динозаврами» у него проблем не было. Он пас их «стада» и вовремя отгонял набеги хищников, подсовывая тем добычу попроще, менее сытную, но более доступную. Старики были довольны и не доставляли ему особых хлопот, со своими мелкими проблемами справляясь самостоятельно.
   Гораздо больше мороки было с функционерами новой формации, ворочающими мозгами не хуже него, но так и не нашедшими кормушки, способной удовлетворить их аппетиты. Да и аппетиты у них были – не сравнить со стариковскими. Их ненасытность его порою просто раздражала. Если у стариков мерилом хорошей жизни были наши российские мерки, эталонированные еще во времена Брежнева и ограниченные в силу того, что ограниченность была заложена в самих эталонах, то новые функционеры ориентировались на мерки новых русских, представления о жизни которых сформировались под действием двух факторов: образом жизни миллионеров Нового Света и приоритетом ментального «Хочу!» над реальным «Возможно» в инфантильной психике нового русского.
   От них Лещинскому тоже поступали заказы. Но иногда даже для него они оказывались совершенно неожиданными и к сожалению, довольно часто – невыполнимыми. Один, например, вызвался оплатить организацию перемещения столицы на Урал. Лещинский был несколько ошарашен, когда, подумав, увидел целесообразность этого проекта сразу для нескольких российских экономических групп, но все решила следующая мысль, тут же пришедшая ему в голову: «А мне-то это на кой хрен?». И выбросил все из головы.
   Но это – так, экзотика.
   Гораздо хуже было то, что некоторые из молодых, но резвых, бредящих большой властью и большими деньгами, —большими по меркам нового времени – создавали свои тайные параллельные силовые структуры с целью активно вмешиваться в плавное течение традиционной российской неразберихи.
   И слишком часто последнее время эти структуры начали проявлять свою активность. Вмешиваться в дела, относящиеся к его, Лещинского, компетенции. Это его раздражало, поскольку он не знал, как этому противостоять.
   Например, с этим «Интегралбанком». Ведь с самого начала деньги предполагалось выводить из бюджета через другой банк, не столь крупный и, уж явно, не столь строптивый. Так нет же, в последний момент решение было изменено, и деньги попали к Кроносову. Кто вмешался? И как им удалось прижать министерство финансов? Этого Лещинский не знал. Знал он только, что вызволять эти деньги пришлось ему. И Крестному.
   Кстати, туго тому пришлось. Шуму он наделал немало. А закончилось все банальным инфарктом. Счастливая случайность? Повезло Крестному? «Повезло всем нам», – поправил себя Лещинский. В конце концов, это уже не его дело – почему умер Кроносов. Его нет, деньги попали туда, куда и предназначались. Заказ так или иначе выполнен и должен быть оплачен.
   Поэтому Лещинский вез на встречу с Крестным туго набитый долларами дипломат – гонорар за выполненную работу. Кроме того, был у него к Крестному и разговор, в перспективе стоящий гораздо больше не одного такого дипломата…
   …Свой разговор был и у Крестного к Лещинскому.
   Прежде всего, что за идиотизм – своими руками отдаете в банк деньги и тут же начинаете вызволять их обратно. При всей российской неразберихе в других делах с деньгами всегда обращались четко и продуманно, это Крестный знал твердо. Деньги никогда и нигде не лежали безнадзорной кучей, никогда не попадали не по назначению, если,конечно, назначением считать не строку в бюджете, а их реальное, конкретное, а порой и именное назначение, и всегда доходили до потребителя, хотя потребителя этого чаще всего знали два-три человека во всей России.
   «Деньги с пути не собьются,» – было одной из поговорок Крестного, в которых формулировались его жизненные законы.
   Второй тревожащий его момент. Что-то охрана у Кроносова была сильновата. Не подобает банкам иметь в распоряжении таких головорезов с гранатометами и действующих столь профессионально. Для охраны от мелких шавок, время от времени, проверяющих надежность банковских стен, вполне достаточно и традиционной втрое-вчетверо меньшей по численности охранной службы. И что-то он, Крестный, не слышал, чтобы где-нибудь банковская охрана имела на вооружении гранатометы. Что-то есть в этом слишком необычное, что-то тут не так.
   И, наконец, кто хотел убить Ивана?
   Вот это Лещинский должен выяснить, пусть хоть наизнанку вывернется. Для Крестного один Иван стоил гораздо больше, чем весь «Интегралбанк» вместе с его знаменитыми бронированными потрохами для хранения денег, вместе с содержимым этих потрохов.
   При мысли об Иване, Крестный помрачнел.
   Не запсиховал бы.
   Где гарантия, что он заляжет на пару дней, как советовал ему Крестный. Специально для него, только для него, Крестный держал свободной квартиру в Одинцово, о которой кроме него и Ивана не знал никто. Квартира и была предназначена именно для таких случаев.
   Но верит ли теперь ему Иван?
   Крестный хорошо знал его повадки, скорее инстинктивные, чем рассудочные. Если Иван «психанет», как это называл Крестный, он ни за что не послушает совета и не пойдет на квартиру. Он затеет игру со смертью. Будет, наоборот, торчать в самых людных местах, где есть тысячи способов всадить ему пулю в затылок.
   Почему в затылок?
   Крестный усмехнулся.
   Да потому, что в лоб никто и никогда не успеет всадить ему пулю, не получив ее от Ивана.
   Крестный пару раз видел его в деле.
   Это было не просто красиво. Это было страшно в своей красоте.
   В отточенности и целесообразности его движений сквозила сама Смерть и он как бы дарил ее своим врагам, награждая их за достойное соперничество.
   Чего греха таить, Крестный боялся Ивана.
   Любил его и боялся.

Глава III.

   Иван выполнил просьбу Крестного.
   Залег.
   В Одинцово он, конечно, не поехал.
   Не потому, что не верил Крестному. Он верил его словам. Но не верил его информированности, его пониманию ситуации. Уж если его выследили у дома Кроносова, кто мешает тем же людям устроить засаду в Одинцово?
   И Крестный тут скорее всего ни при чем. Иван хорошо знал себе цену в нынешней Москве, как, впрочем, знал ее всегда. Он слишком нужная фигура для Крестного, и жертвовать им тот не станет.
   С чем он тогда останется? С кем?
   Честно говоря, Ивана подмывало на драку.
   Поймав себя на этом, он усмехнулся.
   На драку?
   Уж кому не знать, что эта драка закончится одним или несколькими трупами. В зависимости от того, сколько человек против него выйдут.
   «Не ври, – сказал себе Иван, – тебе не драться хочется, а убить кого-нибудь».
   Крестный прав, нужно было залечь. Не затем, чтобы спрятаться от опасности, а затем, чтобы не убивать направо и налево, пьянея от близости смерти.
   Смерть не должна быть случайной.
   Ее нужно заслужить, совершив зло, и получив от него, Ивана, возмездие.
   Не дарите милость свиньям, ибо, пожрав ее, превратят в свинину.
   Смерть, высшая в этой жизни милость – награда, а не милостыня.
   …Он вспомнил, свои первые сутки, проведенные в яме под чеченским сортиром, заполненной почти доверху помоями, говном, мочой и всякими огрызками. Он стоял по горло в этой зловонной мутной жиже, от которой при каждом движении поднималась такая густая вонь, что он почти терял сознание. Руки его были прикованы цепями к вбитым рядом с ямой толстым бревнам. Тусклый свет проникал в яму только через зияющее над его головой сортирное очко.
   Его посадили туда после первого, неудавшегося, побега с маковой плантации, когда его порвали догнавшие волкодавы. Одного он разорвал почти пополам, схвативши руками за челюсти, но трое других сильно задержали Ивана, и подоспевшие чеченцы набросили на него сеть и отволокли по земле обратно на плантацию.
   Его посадили в «карцер», как чеченцы называли свой сортир.
   В конце первых суток он настолько ослабел от усталости и потери крови, что дрожащие ноги сводило судорогой, а он не мог даже присесть, не погрузившись с головой в мутную вонючую жижу. Несколько раз он пытался дремать, повиснув на цепях, но стоило сознанию хоть слегка затуманиться сном, как руки слабели и он просыпался от того, что ноздри заполняла острая вонючая жидкость, которую он знал уже не только на запах, но и на вкус. Он резко выныривал, отфыркиваясь и выплевывая изо рта куски говна и каких-то толстых белых червей, кишмя кишащих на стенках ямы, на поверхности жижи, на его руках, голове и лице.
   Когда внезапно наверху скрипнула сортирная дверь и в очко сначала ударил яркий свет фонарика, а затем он, задрав голову, увидел через дыру бородатое лицо, он не выдержал и заплакал. Он кричал что-то несвязное и сквозь рыдания просил, умолял пристрелить его, повесить, отдать собакам, бросить со скалы в ущелье.
   Он просил смерти как милости, как жалости к себе.
   Он замолчал, когда услышал смех чеченца.
   – Вай, какой слабый… Нэ мужчина. Такой нэльзя убить. Аллах нэ вэлит. Такой сам сдохнэт.
   Затем чеченец стал ссать на него, смывая горячей мочей с волос Ивана прилипшие куски говна и засохшую вонючую грязь с его лба и щек. Иван рвался, дергал цепи, мотал головой, но струя под хохот чеченца настигала его…
   Вторые сутки Иван выл.
   Сначала он орал, пока хватало сил. Потом стал завывать по волчьи, находя в этих звуках странное облегчение и забывая, кто он и где находится. Звук, вой, который он издавал, становился для него самым важным в его существовании, это был знак его жизни, находящейся на грани смерти. Он вкладывал в этот вой всю свою жажду свободы, жажду мести, все свои воспоминания. Он сам становился звуком и рвался вверх из своей зловонной тюрьмы, с неосознанным удовлетворением отмечая, как собаки поднимают в ответ истошный лай.
   Потом он мог только мычать, уже не тревожа собак, но зная, что он не захлебнется в этом чеченском дерьме, что умрет стоя.
   Чеченец пришел еще раз. Прислушался к хрипам Ивана, спросил:
   – Что пэть пэрэстал, а?
   В ответ Иван смог только поднять голову, чтобы чеченец увидел его лицо.
   На губах его была улыбка.
   Страшная улыбка мертвого человека…
   На третьи сутки он потерял сознание.
   Но не утонул в зловонной яме. Мышцы его рук окаменели и не расслабились, когда отключилось сознание. Он давно уже потерял счет времени и не мог сказать, сколько он провисел без сознания на своих одеревеневших и тем спасших ему жизнь руках.
   Так, с неопускающимися руками, его и вытащили из сортира, так рядом с тем же сортиром и бросили.
   Он очнулся от страшной боли в руках. Руки оживали и будили вслед за собой все тело, голову, мозг. Первое, что понял Иван, очнувшись, – он продолжал выть. И это был победный вой узнавшего смерть зверя.
   Зверя, узнавшего смерть, и полюбившего ее так же, как любят жизнь.
   Иван понял, что он жив.
   И еще он понял, что все чеченцы, живущие у этого макового поля, обречены на смерть. От его руки.
   …Иван вспоминал Чечню без страдания, без озлобления или боли, а с каким-то даже чувством ностальгического сожаления. Так вспоминают обычно школьные или студенческие годы. Убивать ему приходилось и прежде, ведь он был бойцом спецназа и приклад его автомата до той ночи, когда он угодил в плен, украсила не одна уже ножевая зарубка. Раз двадцать царапал он ножом свой автомат, но так и не понял смысла события, которое наступало всякий раз в каждом из этих двадцати случаев.
   Но только тогда, валяясь у стены сортира, облепленный мухами и наполненный осознанием смысла бытия, он понял, что это его миссия – нести смерть всем, кто ее заслужил, всем, кто ее достоин. И он валялся под жарким чеченским солнцем, покрываясь коростой от засыхающего дерьма и предвкушая смерть людей, которые копошились в недолгих остатках своих жизней где-то рядом, в нескольких десятках метров от него.
   Он очнулся окончательно от тычка палки, которой подошедший чеченец пытался его перевернуть, очевидно, чтобы удостовериться, что Иван сдох. Иван вздрогнул и понял, что может двигаться. Преодолевая слабость, он поднялся на руках и сел, подставив улыбающееся лицо под лучи солнца.
   Иван открыл глаза. Первое, что он увидел, было лицо чеченца, бородатое, черное и суровое, но Иван ясно прочитал на нем выражение удивления и испуга.
   – Зачэм смэешься, вонючий собака! – хрипло закричал чеченец и ударил Ивана палкой по лицу. – Иди в рэку!
   Иван поднялся, пошатываясь на дрожащих ногах, спустился к ручью и упал в него во весь рост, не думая о том, что может разбить голову о камни.
   Ледяная стремительная влага налетела на него, смывая ненавистный запах и открывая к его губам приток свежего воздуха. Горная снеговая свежесть влилась в Ивана струей живительной воды и он почувствовал, как летевшая с высоких вершин частица горной речки останавливается в нем и отдает ему свою энергию.
   «Я жив!» – сказал он реке, прибрежным камням и солнцу, как бы призывая их быть свидетелями.
   «Я жив,» – повторил он еще раз уже для самого себя, чтобы больше никогда в этом не сомневаться.
   Дней десять он восстанавливал силы. Его и второго раба-русского, забитого и вечно дрожащего молоденького солдата, пресмыкавшегося перед чеченцами, кормили отбросами, раз в сутки. Солдатик, всегда молчавший, а тут впервые заговоривший, плачущим голосом рассказал Ивану, что во вторые сутки его сидения в сортире-»карцере» еще двоих русских рабов пристрелил бородатый чеченец, что помоложе, за то что они отказались срать в сортире на Ивана. Их трупы отволокли и сбросили куда-то в ущелье. Почему он сам жив, он не объяснял, а Иван не спрашивал, и так было ясно. И больше они не разговаривали.
   Как ни скудна была чеченская баланда, как ни противно было жевать маковые листья и горькие, хотя и сочные корешки какой-то травы с совершенно сухими шершавыми листьями, но десять дней Иван старательно впитывал каждую калорию, каждый луч солнца, каждый глоток воды из ручья поглощал с какой-то почти ритуальной сосредоточенностью. К концу второй недели он ощущал себя если не восстановившим прежние силы, то накопившим их вполне достаточно для выполнения той задачи, которую перед собой поставил.
   Его повел за собой случай. На поле за ними присматривал или старик-чеченец, или мальчик подросток лет четырнадцати, такой же черный и суровый как отец и дед, только без бороды. Сам отец такой ерундой не занимался, он постоянно куда-то ездил, отвозя маковую солому и, очевидно, присматривая для покупки или подлавливая на дорогах еще парочку рабов на свою плантацию.
   Да и бежать-то, собственно, было некуда – в этом Иван убедился при своем первом побеге. Кругом непроходимые горы, тропа практически одна – ни свернуть, ни спрыгнуть – собаки, а за ними и хозяева на лошадях, догонят.
   В тот вечер Иван, пропалывая мак, дошел до края поля, выходившего к западному обрыву, и остановился, увидев сваливающееся за край гор солнце. Закат в горах мгновенный по сравнению с нашими равнинными закатами средней полосы России и Иван распрямился, чтобы впитать в себя последние лучи уходящего солнца.
   Он так расслабился, что совершенно не заметил подошедшего сзади старика-чеченца.
   Его привел в себя удар палкой по голове.
   – Хоп! Дэлать! Хоп! – треснутым старческим голосом прокричал старик, гораздо хуже сына говоривший по-русски.
   Реакция Ивана была мгновенной.
   «Делаю,» – сказал он не поворачиваясь.
   Ориентируясь на голос, он сделал шаг влево, сложил пальцы правой руки в характерную фигуру, которой в голливудских фильмах обычно сопровождаются слова «фак ю», и, придав корпусу вращательное движение, поднял правую руку на уровень плеча. Он даже не смотрел, куда попадет его выставленный вперед средний палец, уверенный заранее, что не промахнется.
   Он пробил висок старика так же, как пробивал фанеру на занятиях в лагере спецподготовки – практически не почувствовав сопротивления и лишь вынимая палец из головы чеченца, оцарапал его об острые осколки костей черепа.
   «Почему бы и не сегодня, – подумал Иван. – Ждать уже нечего.»
   Он хорошо помнил свой первый побег. И помнил, кто первым его остановил.
   «Сначала собаки», – решил он.
   Собаки не заставили себя долго ждать.
   Каждый вечер они сами прибегали на поле и отгоняли рабов в их землянку, лая на отстающего и хватая его за ноги. Обученные пасти скот, они и людей пасли как баранов.
   Три упитанные псины, каждая ростом выше ивановых колен, сразу почуяли неладное, увидев лежащего в маке старика и стоящего рядом Ивана. Они помнили, что уже рвали однажды это податливое мясо, за что заслужили одобрение хозяев. А сейчас это странное животное, убившее тогда одного из них, стоит выпрямившись рядом с лежащим беззащитно хозяином. Животные не должны выпрямляться во весь рост, это поза угрожающая и опасная.
   Так ходят хозяева, а не животные.
   Обученные драться с волками собаки кинулись на Ивана молча и серьезно, как на опасного врага.
   От броска первого кобеля, бежавшего чуть впереди, Иван увернулся и на лету перерубил ему хребет ребром ладони.
   Второй промахнулся и пролетел мимо, тормозя четырьмя лапами и выпахивая молодые побеги мака, чтобы развернуться и напасть на Ивана сзади.
   Но третий ударил его в грудь своей набравшей скорость тушей и вцепился зубами Ивану в плечо, раздирая задними лапами его живот.
   На ногах Иван устоял. И это было половина дела.
   Возможность победы теперь заключалась только в быстроте реакции. Не обращая внимания на боль, Иван повернулся вместе с повисшей на нем собакой навстречу новому броску промахнувшегося кобеля, и одновременно с этим оторвал от себя рвущуюся и трепещущую псину, взяв ее правой рукой за горло, а левой за заднюю ногу.
   Этой задыхающейся уже тушей он и отбил второй бросок третьей собаки.
   Пока она вставала на ноги, Иван успел переломить об коленку спину дрыгающейся у него в руках собаки и отшвырнуть ее в сторону.
   Оставшись один, третий пес не спешил нападать еще раз, а стоял, молча и сосредоточенно глядя на Ивана. Бока его тяжело ходили, задние лапы замерли в напряжении, готовые в любой момент отправить его тело навстречу врагу, глаза смотрели злобно-изучающе.
   Кобель не привык отступать перед волками.
   Но это убивающее собак животное было очень похоже на человека. У пса были какие-то сомнения. Уж слишком Иван был похож на человека. А человек гораздо сильнее и опаснее волка. Это пес знал по опыту, ему приходилось охотиться и на людей вместе со своими хозяевами. Иной раз справиться с человеком оказывалось сложнее, чем с двумя, а то и тремя волками. А с тремя волками в одиночку пес не рискнул бы связываться.
   Он уже готов был отступить, и, не боясь позора поражения, бежать к дому хозяина и поднять там тревожный лай.
   Иван его хорошо понял. Но такой вариант не входил в его планы.
   «Ну же! Иди ко мне,» – сказал Иван псу.
   И тот кинулся.
   Если бы Иван промолчал, пес не решился бы нападать. Но услышав голос, живо напомнивший ему волчьи завывания, доносившиеся из под сарая, в котором люди справляли нужду, он уже не верил, что перед ним человек. Слишком хорошо он помнил клокотавшую тогда в этом голосе животную злобу и тоску пойманного зверя, слишком ясно стояла в его ушах рвущаяся вместе с голосом жажда свободы, которую живущие с человеком собаки боятся и ненавидят больше, чем самих волков.
   Иван отбил летящую на него морду ударом кулака, как боксеры отбивают перчатку атакующего соперника, и, не дав псу даже упасть на землю, схватил его за задние лапы и, держа на вытянутых руках, сделал с ним два полных оборота, прежде, чем разжать держащие лапы руки и отправить его тело вслед окончательно погасшему солнцу.
   Собачий визг взметнулся над ущельем и затих в пропасти, оттолкнувшись эхом от пары светлых еще вершин, наполнявших густую горную тень сумрачным сумеречным свечением.
   Иван отдышался и приложил маковые листья к сочащемуся кровью укусу на плече.
   «Осталось еще двое – отец и сын, – думал Иван, убивший деда. – Да не порвется связь времен. И серебряный шнур, обмотавшийся вокруг горла старшего, задушит два следующих поколения».
   Откуда взялся в его мыслях этот «серебряный шнур», Иван не понимал, но фраза ему понравилась и он несколько раз повторил ее по дороге к жилищу чеченцев.
   Потом его отвлекла мысль о женщине-чеченке, жившей вместе с мужчинами, очевидно, жене среднего и матери младшего. Видел он ее всего пару раз, потому что она из хижины по вечерам почти не выходила, а дни русские рабы проводили на поле. Что делать с ней, он не знал и не стал ломать над этим голову.
   Чеченского пацана он нашел около навеса, под которым спали ночами они с запуганным солдатиком. Чечененок принес ведро с похлебкой, поставил перед дрожащим даже перед ним русским и развлекался тем, что плевал в ведро, заставляя солдата после каждого попадания съедать ложку похлебки.
   Он так увлекся, что не услышал, как сзади подошел Иван, схватил его за шиворот кожаной тужурки и приподнял над землей.
   Пацан завизжал, начал хватать себя за пояс, где у него болтался кинжал, но никак не мог его ухватить.
   – Поужинай с нами, парень, – сказал Иван и сунул его головой в горячую похлебку.
   Ухватившись руками за края ведра и оттопыря по паучьи ноги, пацан заперебирал ими вокруг ведра, не в силах выдернуть головы из-под твердой ивановой руки и пуская пузыри через жидкое обжигающее варево.
   Вскоре ноги его подогнулись, он упал на колени, сунулся головой глубже в ведро, пару раз еще дернулся и через минуту окончательно затих.
   Иван вытащил ошпаренную руку из ведра. Пацаненок вытянулся, подался вперед и так и остался лежать с ведром на голове.
   Похлебка лужей растеклась под ноги онемевшему, застывшему с раскрытым ртом солдатику. Иван ладонью приподнял ему подбородок, закрыв его рот, и молча направился к хижине.
   В хижине отца пацаненка не было. Женщина сидела за столом и при свете керосиновой лампы штопала какое-то тряпье. Увидев вошедшего Ивана, она встала и молча застыла, глядя на него не то чтобы испуганно, но как-то обреченно.
   – Где муж? – спросил Иван.
   Она не ответила, но бросила быстрый взгляд на незатворенную Иваном дверь, за которой, прямо от порога хижины, начиналась дорога вниз, в долину.
   «Скоро приедет,» – понял Иван.
   Что с ней делать, он так еще и не решил.
   Легким толчком он отбросил ее на лежанку.
   Она упала навзничь и застыла, вытянувшись вдоль лежанки, с тем же покорно-обреченным выражением лица.
   «Женщина. Чеченка. Мать чеченца», – ворочались в его мозгу какие-то непослушные слова-мысли.
   Иван двумя пальцами правой руки зацепил высокий, под горло, вырез ее платья и одним рывком разодрал ветхую материю. Платье расползлось по бокам, обнажив ее тело.
   Иван положил правую руку ей на горло. Она два раза глотнула, но по-прежнему не шевелилась. Пальцами Иван чувствовал толчки крови в горловых артериях.
   Пульс был ровный, спокойный.
   Стоя у ее изголовья и глядя сверху вниз, Иван рассматривал ее тело.
   Торчащие костлявые ключицы. Иссохшие, с потресканными сосками, маленькие груди, свесившиеся по бокам пустыми кошельками. Выпирающие наружу ребра. Впалый живот с явными следами растяжек после беременности. Высокий лобок с жидким кустиком выцветших волос, прикрывающих клитор. Обвисшие ляжки, обтянутые кожей колени…
   Взгляд Ивана вернулся к лобку.
   «Чрево, – подумал он. – Чрево рождающее…»
   Сам не зная, зачем, он положил левую руку на ее лобок. Средним пальцем раздвинул большие половые губы, провел по малым, раздвинул и их, нащупал отверстие, влажное и теплое.
   «Чрево, рождающее зло – злосчастно,» – возникло в мозгу у Ивана.
   Пальцы его правой руки сами собой сомкнулись…
   Иван ждал чеченца всю ночь.
   Он стоял на тропе перед дверью его хижины, загораживая собою его дом.
   За спиной у Ивана лежал мертвый отец чеченца, через дыру в голове которого вытекал его мозг, орошая поле, которое возделывала его семья.
   За спиной у Ивана лежал мертвый сын чеченца и сороки, привлеченные размоченными сухарями из похлебки, бойко скакали между неподвижным чеченским и столь же неподвижным русским пареньками, нисколько не опасаясь неподвижности ни того, ни другого и, колотя время от времени по жестяному ведру своими твердыми носами, оглашали окрестности резким, режущим ухо звуком.
   За спиной у Ивана лежала жена чеченца, лишенная Иваном жизни, а вместе с нею способности к деторождению, к продолжению чеченского рода.
   За спиной у Ивана лежало прошлое, будущее и настоящее приближавшегося по тропе чеченца. И едва тот увидел Ивана, стоящего на тропе спиной к его дому, он своей природной чеченской натурой все понял.
   Он задергал из-за спины винтовку, руки его летали по затвору дрожа и не попадая туда, куда он хотел бы их направить. Наконец, он передернул затвор, выстрелил и задрожал еще больше.
   Иван стоял как прежде, загораживая собой его жизнь и отсекая его от всего, что ему было дорого.
   Он выстрелил еще раз. И еще раз.
   И оба раза не попал в Ивана.
   А ноги несли его вперед, все ближе и ближе к Ивану, делая столкновение неизбежным.
   Иван стоял невредимый и страшный, и в резком свете горной зари была видна его страшная улыбка.
   И чеченец шел к Ивану, уже понимая, что – все, жизнь его кончилась, он – мертвый чеченец. И уже хотел только одного, чтобы этот страшный, воскресший из явной смерти русский забрал его жизнь и присоединил его к его родным чеченским мертвецам.
   Он еще хватался за кинжал, вдруг вспомнив о его существовании, когда пальцы правой руки русского, указательный и средний вошли в его глаза, выдавливая из глазниц струйки крови, и загорелись в его мозгу ослепительными звездами.
   Русский взял его за бородатое лицо, приподнял от земли и коротким, резким ударом расколол его череп о косяк его хижины. Затем стряхнул тело со своих пальцев, вытер об оборванные армейские штаны его кровь и мозг и забыл о его существовании.
   Иван сидел на тропе, спиной к побежденным врагам, и думал о тех, кто живет в долине, когда к нему сзади осторожно подобрался молоденький солдатик и забарабанил по спине Ивана своими детскими кулачками, всхлипывая и причитая:
   – Дурак! Дурак! Что ты сделал, дурак? Зачем? Дурак! Ты злой дурак! Что ты сделал? Зачем? Зачем? Зачем?…
   Иван протянул руку за спину и перетащил бьющегося в истерике солдата, да какого, на хрен, солдата, – пацана, вперед и посадил перед собой.
   Секунд десять он слушал его бессвязные выкрики, затем положил ладонь на его лицо.
   Парень повсхлипывал еще немного и затих, уткнувшись в руку Ивана.
   – Как тебя зовут, сынок, – спросил Иван.
   Тот что-то буркнул, и резко помотал головой.
   – Что? Как? – переспросил Иван.
   – Не… е… зна…а...ю… – сквозь еле сдерживаемые рыдания ответил парень.
   Иван положил ему на голову свою вторую руку.
   – А чего ты расстроился?
   – Ты наш… ужин… разлил… А… А они… все… мертвые. Кто нас… на…кормит?… – короткие истерические вздохи сбивали его речь. Он смотрел на Ивана укоризненно, с обидой голодного ребенка, у которого вырвали кусок изо рта.
   «Зачем ему его жизнь, – думал Иван. – Одно короткое движение – и он успокоится. Пожалеть его?»
   Одна рука Ивана лежала у парня на затылке, другая – на подбородке.
   «Пожалеть? Нет. Он не заслужил смерти. Он умрет сам.»
   Иван снял руки с головы безымянного солдата.
   – Не бойся. Иди в хижину. Там есть еда. Женщина тебя не прогонит.
   Парень рванулся вставать.
   – Стой. Поешь, уходи отсюда. На юг. Через горы.
   Парень был уже у двери.
   – Стой. Запомни. Иван. Тебя зовут – Иван.
   Иван встал.
   – Прощай.
   Парень скрылся в хижине.
   …У Ивана была своя, собственная квартира для «лежки» в таких вот, экстренных случаях. О ней кроме него, не знал никто.
   И логика у него была своя. Тоже ни для кого не понятная.
   Когда все от смерти бежали, он шел ей навстречу, и чувствовал себя в большей безопасности, чем те, кто прятался и скрывался. Крестный считал, что Иван лезет в драку. Но он заблуждался.
   Драка для Ивана была только убийством. И если он хотел убить, он без труда находил кандидата в покойники. Стоило только выйти на улицу и смотреть людям прямо в глаза.
   Многие тогда просто шарахались от него.
   Они боялись смерти, а от него пахло смертью так, что первой реакцией человека было – зажать нос. Толпа расступалась перед ним, пока не находился самоубийца, который сам того не ведая, стремился к смерти. Он вставал на пути Ивана и тот видел свое отражение в его глазах. Тогда он поворачивался и шел, уводя за собой будущего покойника.
   И никто ни разу не выстрелил ему в спину, не всадил нож, не сломал спину мощным хорошо расчитанным ударом.
   Смерть – место уединенное.
   Уведя человека, завороженного блеском смерти в своих глазах, от лишних, ненужных глаз, Иван поворачивался к нему лицом и с этой секунды шансы их уравнивались. Иван давал ему возможность себя убить. И тот всегда упускал такую возможность. Движение уходящего с линии огня Ивана всегда на долю секунды опережало выстрел и ответный выстрел он делал уже по необходимости, просто чтобы не дожидаться следующего.
   Смерть не ходит дважды одной и той же дорогой.
   Когда же он убивать не хотел, ему достаточно было опустить глаза, спрятать их блеск, смотреть себе под ноги, и он становился незаметным, растворялся в море москвичей-обывателей.
   Так и сейчас, поглядывая под ноги, и не торопясь, со скоростью людского потока, двигаясь по Садово-Кудринской, Иван добрел до Площади Восстания и свернул к высотке.
   Зайдя в правое крыло «Продовольственного», купил хлеба, колбасы, сыру, желтую пачку «Липтона», и поднялся на лифте на свой восемнадцатый этаж.
   Здесь у него была маленькая однокомнатная квартирка, купленная на имя женщины, которая в одном из его паспортов числилась его женой. Иван бывал здесь так редко, что не помнил никого из соседей и был уверен, что и его никто не помнит. Ни на кого не глядя, он проходил по коридору к своей двери, ключом, который был всегда с ним, открывал дверь, заходил, плотно притворив ее за собой, и дождавшись характерного щелчка, проходил в комнату.
   Окно выходило на зоопарк, и, открыв его, он ложился на диван и слушал крики попугаев, вопли обезьян, иногда – глухое ворчание потревоженного тигра или истерический хохот гиены. Удивительно, но звуки зоопарка доходили до восемнадцатого этажа гораздо явственнее, чем рев моторов иномарок, пролетающих от Садового кольца к Красной Пресне.
   Иногда под эти крики он засыпал, иногда, как теперь, – вспоминал Чечню.
   …Иван спускался по тропе и думал о чеченцах, живущих в долине. И чем ближе подходил к их жилищам, тем лучше понимал дикую, первобытную правду их бытия.
   Он никогда не видел их домов, их отцов, жен и детей. Он не знал их жизни, ее постепенности, ее размеренного, веками отточенного уклада, в котором смерть перестала быть событием человеческой жизни и стала явлением природы. Солнце, дождь, ветер, смерть…
   Человек не может погасить солнце, остановить ветер, вызвать дождь. Он может лишь принять их существование или перестать существовать сам.
   Мы, думал Иван, смирились с этим, но не приняли. Солнце и ветер для нас до сих пор – боги, похожие на нас, наделенные желаниями и стремлениями, личной волей. Нас задушила гордыня, уравнивающая личную волю каждого из нас с волей солнца. Мы обижаемся на дождь и радуемся солнцу, ругаем ветер, боимся засухи… Мы захотели поставить жизнь в один ряд с солнцем, ветром и дождем.
   Поэтому, прощание с жизнью для нас – прощание с Богом…
   Люди, которые живут здесь, поставили смерть рядом с солнцем и дождем. Солнце для них – просто солнце, оно есть или нет, как этот камень на тропе…
   Иван поднял обломок базальта, покачал в руке.
   «Бог-камень. Бог-тяжесть. Чеченцы выбросили своих Богов так же, как я сейчас зашвырну тебя в пропасть…»
   Иван размахнулся, и обломок беззвучно скрылся за краем обрыва. Где-то внизу бежал ручей, шума которого не было слышно, он улетал куда-то вверх, модулированный почти вертикальными стенами ущелья.
   Жизнь – не Бог. Мы ошибаемся, считая так, но упорствуем в своем заблуждении, и поэтому не можем раздавить эту маленькую Чечню, извивающуюся в наших руках и больно жалящую нас своим ядовитым жалом.
   Нельзя остановить ветер, но можно остановить путь человека во времени.
   Нельзя погасить солнце, но можно погасить огонь его жизни, его предсмертного тления.
   Нельзя вызвать дождь, но можно вызвать смерть.
   Чеченец знает это еще во чреве, его рождающем.
   А родившись, он повелевает смертью, поставив себя выше природы…
   Этот народ тоже ошибся, думал Иван.
   Смертью нельзя повелевать, так же как нельзя приказать солнцу погаснуть.
   Он остановился, поднял глаза на солнце и заорал что-то дико и хрипло, невнятно, но повелевающе.
   И так же хрипло засмеялся.
   Смерть надо любить, так же как солнце, дождь или ветер.
   Смерти надо помогать, а не торопить, не заставлять ее делать то, что она не хочет или не может сделать.
   Они не знали этого, – подумал он о тех, кого убил час назад, – и поэтому умерли.
   Я это знал, и поэтому они не смогли меня убить.
   Я победил этот народ, подумал он.
   И люди, живущие в долине, перестали его интересовать.
   …Он прошел мимо долины, даже не вспомнив о ней, когда тропа под его ногами повернула вправо, а он шагнул прямо, к виднеющейся впереди автомобильной дороге.
   Иван не знал толком, в какой именно точке Чечни он находится, понимал только, что где-то на юге.
   Сзади, где-то за горами, должна быть Грузия, справа – Дагестан. Впереди – Россия, Ставрополье… Что там слева, он просто не помнил.
   Выйдя на дорогу, Иван пошел влево, поскольку справа было селение в долине, которое Ивана не интересовало.
   Куда он идет, Иван не знал и не думал об этом. Он шел к западу, хотя цель его была на севере, но и цели этой он не знал, двигаясь инстинктивно.
   Через полчаса он наткнулся на обгоревшие «Жигули» стоявшие поперек дороги.
   Над рулем склонилась какая-то темная масса, в которой можно было угадать водителя.
   Метров в десяти от еще коптящей машины лежал полураздетый труп. Сапоги и одежду с него содрали, оставив только галифе офицерского покроя.
   Иван остановился над ним.
   – Стой, – услышал он сзади тихий, но явно взволнованный голос. – Иди с дороги в кусты.
   Иван пошел с обочины на голос.
   – Стой, – услышал он опять. – теперь налево и вон в тот орешник.
   Повернувшись в кустах лещины, он увидел сзади себя молоденького лейтенанта с направленным на него «Макаровым».
   – Фу, бля, – русский, – облегченно выдохнул тот, увидев иваново лицо. – Ты кто такой? Куда идешь? Как зовут? Садись, блять, что стоишь!
   – Иван, – хрипло ответил Иван одним словом на все вопросы.
   – Че голый такой? Из плена, что ль идешь?
   Иван помолчал.
   – Ты чего тут сидишь? – так и не ответив на вопрос лейтенанта, спросил он.
   – Машину, бля, расстреляли. Санька убили. Видел Санька на дороге? Убили Санька. Водилу тоже. Я, бля, еле выскочить успел… Ну, ничего. Мы еще вернемся. Там, впереди, станица, бля… Я их, блять, черножопых…
   Лейтенант скрипнул зубами.
   – За нами «Урал» шел, со взводом. Где ж они, суки, застряли? Мы и вырвались-то всего чуть-чуть…
   Иван сидел молча.
   – Слушай, чем это, бля, от тебя воняет? Обосрался что ль?
   Лейтенант хохотнул.
   – Не сри, брат. Мы их кровушки еще попьем…
   Иван сидел молча, не чувствуя ни обиды, ни раздражения, только невыносимую скуку неосознанного существования, которой несло от этого сидящего перед ним пушечного мяса.
   – Щас наши подъедут. Пушку мы тебе найдем. Отомстим, бля. За Санька. За тебя.
   – Не понось, – ответил Иван. – Я эту войну закончил.
   Лейтенантик напрягся.
   Иван взглянул на него и тут впервые увидел в его глазах тот блеск, который потом часто видел в глазах людей за секунды до их смерти.
   – Ты что же, сука… А за Санька?
   Глаза лейтенанта побелели. Он поднял свой ПМ и вновь наставил его на Ивана.
   Иван уже знал, что будет дальше. Сейчас он, Иван, ответит этому лейтенанту. А потом тот будет нажимать на курок. И это движение его сгибающегося пальца будет длиться долго, бесконечно долго. И в эти остановленные, растянутые мгновения близости смерти, Иван, млея и наполняясь восторгом от ее близости, сделает три движения, после которых заберет жизнь этого человека.
   – Бросил ты Санька, – сказал Иван. – И дрищешь сейчас своим страхом. Ты мертвый солдат. Падаль.
   Произнося эти слова, Иван ждал, когда указательный палец правой руки лейтенанта начнет движение, и время остановится.
   Это только лейтенанту в его неведении ритма смерти казалось, что он сейчас просто нажмет на курок и застрелит этого вонючего дезертира. И будет дальше ждать свой взвод, предвкушая, как его автоматчики ворвутся в станицу, и будут крошить чеченцев в капусту, мстя за Санька, за его, – лейтенанта, их командира, – страх, за его унижение перед самим собой.
   Ивану ничего этого не казалось. Он знал, что ничего этого не будет. Как нет уже взвода, который все еще ждет лейтенантик. Иван словно видел горящий посреди дороги «Урал», трупы солдат, разметанные взрывом вокруг машины, чеченцев, бродящих между ними и собирающих их автоматы, выворачивающих карманы, стягивающих сапоги.
   Палец лейтенанта двинулся, но только палец. Курок еще оставался неподвижен.
   В это мгновение двинулся и Иван. Его тело, устремившееся к лейтенанту, двигалось со скоростью вдавливания курка в тело пистолета.
   Выстрел совпал с ударом его головы в пах лейтенанту.
   Это было его первым, единым движением.
   Затем Иван перевалился через голову и своим крестцом припечатал голову лейтенанта к каменистой осыпи, на которой они сидели.
   Это было второе движение.
   Земля стала наковальней, а тело Ивана молотом, и все, что попало бы между ними, превратилось бы в труху. Но лейтенант успел случайным движением слегка отклонить голову и его только контузило ударом иванова бедра. Он был еще жив.
   Но этот случай существовало третье движение.
   Иван резко дернул локтями назад и с обеих сторон взломал грудную клетку лейтенанта, придавив его сверху спиной и зажав его сердце между обломками ребер.
   Минуты две он лежал неподвижно, ощущая спиной последние толки лейтенантова сердца и ожидая, когда оно остановится.
   Наконец он убедился, что под ним лежало абсолютно мертвое тело.
   Иван сел.
   «Я победил в этой войне, – сказал он тому, что лежало у него за спиной и еще недавно было лейтенантом российской армии. – Я никого не беру в плен и не убиваю побежденных.»
   Он раздел лейтенанта, забрал его форму, содрав с нее все знаки отличия и принадлежности к роду войск, сунул в карман ПМ и пошел по дороге, ведущей на запад, при первой возможности рассчитывая свернуть направо, к северу.
   Он понял, что цель его движения лежала на севере.
   На севере была Россия.

Глава IV.

   Лещинский уже полчаса жарился на пляже, а Крестного все не было.
   «Пижон блатной, – разомлев на немилосердном майском солнце, лениво поругивал он Крестного. – Загнал же, сука, к черту на кулички. Торчи теперь тут, как хрен в жопе.»
   Он чувствовал себя идиотом на этом малолюдном пляже. Погода была майская – днем жарило на всю катушку, к вечеру холодало, а ночью, так и вообще задубеть можно было. Вода в Москва-реке еще совершенно не прогрелась, и желающих окунуться не было видно. Хотя кое-какой народ по пляжу бродил. Метрах в двухстах от Лещинского, зайдя в воду по самые яйца, стояли трое рыбаков в болотных сапогах, да пару раз прошли мимо какие-то малолетки, бросавшие на Лещинского колючие, цепкие взгляды.
   «Ну, вот, шпана еще тут меня разденет, – подумал Лещинский. – Где же он, сука?»
   Его штальмановский костюм смотрелся действительно дико на грязном, неубранным еще после схода снега пляже. Лещинский снял пиджак и держал его в руках, опасаясь положить на песок, а больше было некуда. В белой рубашке и галстуке за тридцать баксов он почувствовал себя совсем плохо. Он снова надел пиджак и терпел, хотя спина сразу же взмокла.
   «Вырядился, козел! – ругнул он сам себя. – Правда, переодеться он мне времени не оставил.»
   Крестный позвонил ему полтора часа назад и назначил встречу. Здесь, на этом пляже.
   Лещинский сначала даже не поверил. Обычно они встречались в ресторанах. В том же театральном на улице Горького. Лещинский, по старой памяти, называл его «ВТО», по имени театральной конторы, которой принадлежало это заведение. Готовили там отлично, хотя выбор напитков был не очень разнообразен, в основном – коньяки. Лещинский любил встречаться там с Крестным, держа в руке и грея пузатенькую, сужающуюся кверху коньячную рюмку с колышащейся на дне маслянистой темно-янтарной жидкостью. Со студенческих, не слишком богатых, лет он полюбил французский «Корвуазье», коньяк не слишком дорогой, но через минуту согревания в руках дающий такой густой и в то же время какой-то прозрачный аромат, что еще не выпив, а только втянув в себя этот запах, Лещинский забывал не только о женщинах, с которыми приходил в ресторан, но даже о своем «банке информации», о котором не забывал практически никогда.
   Пару раз встречались в «Метрополе», который Лещинский любил, но не любил встречаться там с Крестным, слишком много вокруг было «своих», знакомых лиц.
   Свои контакты с Крестным и тем миром, который он представлял, Лещинский афишировать не стремился. Он предпочитал держаться в тени, роль «серого кардинала» казалась ему очень выигрышной и гораздо более безопасной, чем имидж крутого, но в силу того и очень уязвимого человека. «Закулисность» была у него в крови, а бенефисы просто раздражали, поэтому сейчас, чувствуя себя на пляже белой вороной, он злился на Крестного, поставившего его в идиотскую ситуацию.
   – Приедешь в Серебряный бор. Через час.
   Лещинский решил проверить свой рейтинг, поиграть в занятость.
   – Извини, через час не смогу, – уверенно врал он, зная, что проверять Крестный не будет, – совещание. Давай часа через три.
   Крестный не ответил.
   Лещинский почувствовал себя неуютно.
   – Ладно, через час. – сказал он. – Проведут без меня. Далеко только. Поближе нельзя?
   – Можно. Тебе где больше нравится – на Ваганьковском или на Калитниковском?
   Лещинский заставил себя рассмеяться и ответить на шутку, словно речь шла не об угрозе.
   – У Кремлевской стены.
   – Заслужи сначала. В ту компанию ты пока не вхож.
   Лещинскому очень не нравился тон Крестного. Обычно он был не то, чтобы повежливее, но как-то поспокойнее.
   – Ну, раз поближе к Кремлю нельзя, давай в Серебряном. Надеюсь, в первом?
   – В третьем, – отрезал Крестный. – И не забудь то, о чем не должен забыть.
   «Деньги», – понял Лещинский.
   – Не забуду, – буркнул Лещинский в пустой уже эфир, поскольку Крестного на связи уже не было.
   Он достал из сейфа бутылку коньяка, плеснул себе в стакан. Руки дрожали.
   «Шпана поганая, – думал Лещинский. – Гоняет, как мальчика.»
   Коньяк его немного успокоил.
   Конечно, если рассуждать здраво, без обиды, никакая Крестный не шпана. Ни по своему положению в криминальном мире, ни по своему развитию. В этом Лещинский давно уже убедился. Шпане явно не под силу то, что может Крестный. Он многое может. И ссориться с ним было бы очень глупо. И обида Лещинского прошла как-то сама собой. Ну что ж, что как мальчика. Ведь он по сравнению с Крестным и есть мальчик, ничего в этом нет обидного. Кто он? Фактически – дебютант. А Крестный? Как ни смотри – гроссмейстер.
   По фене Крестный не ботает. По крайней мере, разговаривая с ним, Лещинский ни разу не поймал его не то что на жаргонной грубости, но даже на неправильном словоупотреблении. Какая уж тут шпана, Лещинского всегда не покидало ощущение, что он разговаривает с человеком не менее образованным, чем он сам.
   В этом была какая-то загадка Крестного, которая Лещинского интересовала, как любая загадка, но особенно сильно не волновала, поскольку никак не затрагивала их общих с Крестным дел.
   Но вот разговаривал он сегодня явно необычно. И место назначает странное. Что-то там у него случилось.
   Лещинский перебрал все свои разговоры за последнее время, все важные контакты – все чисто. Он ни в чем перед Крестным не виноват.
   Но ехать в Сосновый бор, да еще в третий! Там же пустырь сейчас, в мае. Да и добираться туда – о Боже!..
   «Черт! Еще на вокзал надо успеть заскочить, – Лещинский сразу засуетился. – Какого ж хрена я сижу? Не успею…»
   Успеть-то он почти успел. Ну, опоздал на четыре минуты. На Белорусском долго провозился, у камер хранения.
   Четыре минуты – херня. Тем более, что Лещинский предчувствовал, что сегодня в любом случае, ждать придется ему. Может быть из-за того, что кобенился в разговоре с Крестным по телефону. Тому ведь тоже имидж надо поддерживать.
   Поэтому, жарясь на солнце в пиджаке, Лещинский хоть и поругивал Крестного, особенно-то не усердствовал. Запала не было.
   «Куда, на хер, денется? Придет. Деньги-то его, – лениво думал Лещинский, бродя по пляжу и ковыряя носами ботинок слежавшийся за зиму под снегом песок.
   Минут через сорок своего ожидания он услышал шум моторки и сразу понял, что это за ним, поскольку направлялась она именно к тому месту, где он одиноко торчал на пляже.
   Это ему совсем уже не понравилось.
   «Ну – пижон! – подумал он о Крестном. – Это уж вообще херня какая-то…»
   В моторке был, однако, не Крестный. Здоровый такой верзила в борцовской майке, предплечья у которого были толще, чем ляжки у Лещинского, а шеи не было вообще, так что золотая цепь, на которой висел крест граммов на двести, лежала у него на плечах, выпрыгнул из лодки и встал на берегу, молча и нагло уставясь на Лещинского.
   Тому пришлось подойти.
   – Лещ? – спросил верзила.
   Лещинский открыл было рот, но снова его захлопнул и только кивнул.
   – В лодку, – крест на груди колыхнулся, потому что гора мускулов показала головой на лодку, а из-за отсутствия шеи вслед за головой повернулось и все тело.
   Лещинский понял, что из степеней свободы у него осталась только одна – свобода подчинения, та самая осознанная необходимость, смысла которой он никогда не понимал. Только теперь до него дошло.
   Он молча прыгнул в лодку.
   Верзила направил лодку в сторону четвертого Бора и Лещинский поначалу недоумевал – к чему весь этот цирк? Но когда они свернули в узкий проход, ведущий во внутренний борский залив, он не на шутку испугался. Зачем они едут в эту московскую глухомань? Ведь оттуда можно и не вернуться.
   Моторка обогнула какой-то остров, свернула направо, затем налево, и Лещинский совсем перестал понимать, где они находятся и что происходит.
   Он пытался мыслить логически, но страх, который расплескивался по его телу всякий раз, когда он оборачивался и видел сидящую на руле гориллу, которой ничего не стоило задушить его одной рукой, путал мысли и сбивал его на одно и то же – где Крестный? С тем, по крайней мере, можно разговаривать по-человечески. Объясниться можно. А что объяснишь этому питекантропу?
   Лещинский передернул плечами. Верзила в борцовке всю дорогу молчал и смотрел ему в затылок.
   У Лещинского просто с души отлегло, когда он увидел, что лодка направляется к пологому берегу, свободному от кустов. Метрах в десяти повыше, у нескольких чахлых березок, стоял «Форд» с открытыми дверцами.
   Когда лодка ткнулась носом в берег, из «Форда» вылез Крестный и направился к воде.
   Лещинский торопливо спрыгнул на песок. Он был рад Крестному, как родному, хотя и понимал, что весь этот театр затеян по его приказу.
   Крестный махнул верзиле рукой, и моторка, развернувшись, стала быстро удаляться.
   – Ну и что же все это значит? – спросил Лещинский.
   Крестный стоял чуть выше Лещинского по склону, смотрел на него сверху, и Лещинскому приходилось слегка задирать голову, чтобы посмотреть ему в глаза. Когда же он держал голову нормально, взгляд его упирался Крестному в грудь. Лещинского это разозлило, хотя он и понимал, что мизансцена не случайна, а продумана Крестным.
   – Я жду объяснений, – высоким и каким-то фальшивым голосом резко произнес Лещинский. И тут же расстроился. Потому, что вышло совсем не похоже на оскорбленное достоинство, которое он хотел изобразить перед Крестным.
   Крестный по-прежнему смотрел на него сверху и молчал.
   Пауза затянулась, и Лещинский растерялся. Он не знал, как выйти из ситуации, в которой он ничего не понимал, но, судя по всему, был одним из главных действующих лиц.
   «Что же происходит? – никак не мог он сообразить. – Крестный просто так не станет портить отношения.»
   – Деньги где? – спросил, наконец, Крестный. Голос у него был необычно глухой и какой-то темный.
   – На вокзале. Как обычно, – ответил Лещинский. И торопливо добавил, сообразив, что ничего, собственно, не сказал по существу. – На Белорусском. Ячейка 243, код 899150.
   – Я предупреждал тебя, чтобы ты брал случайные цифры? Самодеятельность разводишь? Это ж только идиот может вместо кода набрать месяц и год в обратном порядке. Если сейчас на Белорусском ничего не окажется, заплатишь второй раз.
   – Я… – хотел было что-то объяснить Лещинский, но Крестный не дал.
   – Рот прикрой, пулю проглотишь. Ты, Лещинский, против меня играть стал? Руку, тебя кормящую, укусить хочешь? За домом Кроносова кто следил? Кто пас моих людей?
   – Я… не знаю.
   В глазах Лещинского было искреннее недоумение, но Крестного оно не убеждало. Ивана пытались убить, и если этот хлыщ даже ничего не знает, пусть узнаёт.
   С вокзалом Крестный, конечно, пошутил. Дипломат с долларами лежал уже в «Форде». Без труда сообразив, на какой из вокзалов повезет деньги Лещинский, поскольку времени у того было в обрез и даже на Киевский он бы уже не успевал, Крестный послал человека встречать Лещинского у камер и тот без труда выяснил номер ячейки. А уж открыть ее опытному медвежатнику труда не составило. Но Лещинскому не обязательно было знать, что с деньгами все в порядке.
   – Тот, кто работал с Кроносовым, мне любого золота дороже. Дошло до тебя, рыба солитерная? Моли своего еврейского бога, чтобы с ним ничего не случилось.
   – Да я-то тут при чем? – Лещинский чуть не плакал. Ему не верили, хотя он был абсолютно чист перед этим человеком. Так хорошо начавшаяся, его правительственно-криминальная карьера грозила оборваться из-за непонятного недоразумения. И, может быть, оборваться трагически.
   – Соображать перестал от испуга?
   В тоне Крестного Лещинский уловил, кроме насмешки и раздражения, нотки удивления, прозвучавшие для него, учитывая ситуацию, почти комплиментом.
   Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкой и, действительно, испуганной.
   – Объясняю. Специально для тебя, – начал Крестный, и Лещинский услышал в начале этой фразы какую-то угрозу для продолжения их дальнейшего сотрудничества. – Кроносова ты заказывал. Ты и ответишь за все, что вокруг него было. А было то, чего быть не могло. Была охота на моего человека. И его не убили только потому, что его трудно убить. Труднее, чем любого другого. И ты, Лещинский, найдешь мне, кто заказал эту охоту.
   Логика всегда была главным аргументом для Лещинского. Крестный говорил убедительно. Лещинский принял на себя ответственность за ситуацию. Да и что ему еще оставалось? Он знал, чем закончит свою тираду Крестный. И тот не обманул его ожиданий.
   – Иначе я убью тебя. Там, в машине, сидит один из моих воспитанников. Я взял его с собой, чтобы он тебя запомнил. Он один из лучших. У него отличная память. И сильные руки, такие же, как у того, что привез тебя сюда.
   Лещинский взглянул на машину, но сквозь ее затемненные стекла ничего не было видно.
   – И не тяни, Лещинский. Это нужно быстро. У меня нет времени. Значит, у тебя его тоже нет.
   Крестный повернулся к машине.
   – Все, Лещинский, – сказал он не оборачиваясь. – Пара дней, не больше.
   Когда «Форд» скрылся за березками, Лещинский все еще стоял там, где его застала последняя фраза Крестного. В душе его кипели чувства противоречивые.
   «Вляпался, с-сука,» – шипел внутри него кто-то тонко вибрирующий и сознание заслоняло тупое лицо анаболизированного мордоворота из моторки.
   Тут же откуда-то из области заднего прохода поднималось по спине и разливалось по всему телу чувство привычности существования в том мире, который он создал своими руками. Вернее, своими мозгами.
   Его уединенный, уютный кабинет, с обновляемой каждую неделю бутылочкой «Корвуазье» в сейфе, его мягкое вертящееся кресло, сидя в котором, он за год своего сотрудничества с Крестным решил судьбы уже стольких людей. И каких людей!
   Было в этом чувстве немало негодования против перспективы каких-либо изменений в его образе жизни, к которому он успел привыкнуть и привязаться. Он уже не представлял себя живущим где-либо еще, кроме как в своей квартирке, занимающей половину этажа одной из немногих внутри Садового Кольца новостроек.
   Несмотря на всю сложность стоящей перед ним сейчас проблемы, он невольно зажмурился, когда вспомнил сумму, которую пришлось отвалить за эту квартирку. И опять-таки невольно улыбнулся, тут же припомнив и новоселье, которое он сам себе устроил.
   Он справлял его, можно сказать, в одиночестве. А кому из бывших своих друзей сумеешь объяснить, на какие шиши… Нынешних своих коллег он тоже приглашать не рискнул.
   Так и праздновал один, собрав пятнадцать проституток, раздев их, и гоняясь за ними с торчащим членом – играл в игру: «Догоню – выебу!». Девочки были – на подбор и не очень-то стремились от него убегать.
   Он и сейчас почувствовал неконтролируемое шевеление внутри штальмановских брюк, когда вспомнил, как он расставил раком все эти пятнадцать классных попочек, рассматривая, пробуя пальцем, нюхая и облизывая все, что хотелось обнюхать и облизать. А потом трахал их всех одновременно, не успевая вынимать и всовывать, вынимать и всовывать, каждый раз обжигаемый волной удовольствия от новизны тактильных ощущений и сознания покорности принимающей его член женской плоти. Он тогда кончил несколько раз подряд, возбуждаемый не столько их прекрасными телами, сколько осознанием своей сексуальной себестоимости: он – один, а баб – пятнадцать.
   Лещинский сунул руку в карман и ощутил сквозь ткань подкладки жесткость своего члена, конечно же не забывшего тот праздничный пир в свою честь. Лещинский понял, что ему необходимо кончить прямо сейчас, иначе его просто разорвет от желания.
   Он уже расстегнул штаны, достал член и начал мастурбировать прямо на берегу, когда в мозгу неожиданно всплыла финальная сцена того новоселья: он, совершенно обессиленный, пил коньяк, а проститутки перетрахались друг с другом, хотя это он не оплачивал. Тогда ему, утонувшему в своем удовольствии, было абсолютно все равно, чем они занимаются, а сейчас до него дошло, что ни одну из них он тогда не удовлетворил, и они ему показали свое отношение к его сексуальной ценности.
   Все его желание резко пропало.
   Он вдруг увидел себя со стороны и ужаснулся.
   Дернув вверх молнию, он почти бегом побежал в ту же сторону, куда уехал «форд» Крестного, озираясь по сторонам и сильно надеясь, что никто его здесь не видел.
   «Пара – дней, пара – дней», – колыхалось в мозгу Лещинского в такт его шагам.
   Неожиданно для себя он вышел на Таманскую улицу, у ее пересечения с третьей линией Хорошевского Серебряного Бора, в места достаточно цивилизованные, и сразу почувствовал себя гораздо увереннее.
   А когда буквально через пять минут ему удалось поймать такси, и он брякнулся в него, назвал адрес и устало прикрыл глаза, тревога прошла окончательно. Он мчался по залитой майским солнцем Москве и думал только о том, как сейчас залезет в свою «джакузи» и, смыв с себя воспоминания о пережитом сегодня страхе, примется решать загадку, заданную ему Крестным.
   Они на приличной скорости пролетели проспект маршала Жукова, Мневники, потом пробирались какими-то Силикатными и Магистральными толи улицами, толи проездами, пока не выбрались, наконец, на Звенигородское шоссе.
   Вскоре слева замелькала ограда Ваганьковского кладбища, и расслабившийся было Лещинский вновь вспомнил угрозы Крестного. Но до улицы Герцена, где недалеко от Никитских ворот стоял его дом, как и он сам, не торчащий на виду, а запрятанный в глубине квартала, оставалось уже недалеко, и Лещинский вновь почувствовал в себе ту уверенность, которой ему сегодня так не хватало в разговоре с Крестным. Он уже не был инфантильным мальчиком, хватающимся при опасности за свой член, как бы ища у него защиты, он вновь вспомнил, что он гений анализа, виртуоз прогноза, мастер обработки информации.
   Проезжая мимо высотки на площади Восстания, Лещинский уже полностью восстановил свое самоощущение человека из аппарата Правительства, который порой может больше и быстрее, чем само Правительство.
   «Быстрее. Именно – быстрее, – думал Лещинский. – Два дня – это много. Один.»
   Он решит эту задачу сегодня, уверял себя Лещинский. И сегодня же позвонит Крестному. Только так можно восстановить с ним контакт. А это было, пока, единственное, на чем основывалась стабильность его жизни.

Глава V.

   …Вновь победивший в своих воспоминаниях Чечню и вновь возвращающийся в Россию, Иван спал в своей конспиративной комнатенке на восемнадцатом этаже, восстанавливая силы после пережитого сражения с обеими противоборствующими в чеченской войне сторонами. Вечернее майское солнце било в открытое окно прямо ему в лицо, заставляя жмуриться во сне от такого же яркого, ослепляющего чеченского солнца, освещавшего его путь домой.
   Перейти линию фронта особого труда не составляло, поскольку и не существовало никакой четко определенной линии фронта. Просто из местности, где чеченцы встречались чаще, чем русские войска, он попал в местность, где все было наоборот, и даже не заметил, как произошла эта перемена.
   От контакта с чеченцами он уходил, всегда заранее чувствуя их приближение и не желая ввязываться в драку неизвестно из-за чего, только из-за того, что Иван и они принадлежали к разным народам.
   Однажды он набрел на чеченца, который не воевал, а жил войною.
   Его серая «нива» торчала на опушке леса, на которую вышел Иван, давно покинувший дорогу, ставшую намного более людной, и пробиравшийся более укромными путями.
   Чеченца он заметил уже потом, когда тот появился из-за кустов, и, не видя Ивана, пошел к своей машине, обвешаный автоматами, связанными попарно сапогами, подсумками, какими-то вещмешками и планшетами.
   Иван понял, что жизнь этого человека ему нужна. Ведь он не воюет с живыми, он обирает мертвых, обманывая смерть, пытаясь заставить ее служить себе.
   Это было скучное убийство.
   Это даже не было убийством.
   Это было мгновенным прекращением существования того, что не было достойно ни жизни, ни смерти. Иван не мог наградить его знанием близости смерти.
   Это был не воин, а могильный червь, сосущий мертвую плоть.
   Иван с одного выстрела пробил ему голову, попав в левый глаз. Мгновенная вспышка, которую человек не успевает даже увидеть, так быстро покидает его мозг сознание, так быстро переходит он грань между живой и неживой материей.
   В «ниве» Иван нашел трофеи убитого им мародера.
   Целую гору, штук пятнадцать «калашниковых», пару офицерских «макаровых», гранатомет, правда, без зарядов, бумажные мешки с грязной, окровавленной формой. Иван вытряхивал их на землю, сам не зная, зачем.
   В третьем по счету мешке оказалась гражданская одежда, причем как мужская, так и женская. Ивана это заинтересовало больше, чем оружие.
   Он пока еще не успел обдумать – как, каким образом преодолеет он тысячи километров до Москвы без документов, без денег, в армейской форме. Ведь это до первого патруля…
   Он порылся в куче тряпья, снятого с мертвых людей.
   Выбрал себе джинсы, которые оказались не рваными, а только сильно вытертыми и даже сравнительно чистыми, по крайней мере, без пятен крови. Нашел кожаную жилетку, вполне подошедшую ему по размеру. Рубашки, правда, не было. Да, черт с ней, с рубашкой.
   Иван снял форму убитого им лейтенанта, и переоделся. На его взгляд он выглядел теперь как типичный житель прифронтовой полосы, достаточно запачканный войной, чтобы не вызывать подозрений в зоне военных действий, и одетый достаточно цивилизованно, чтобы не походить на беглого раба в глазах чеченцев или на дезертира в глазах русских.
   «Сойдет», – решил Иван.
   Машина у него была.
   Это было хорошо, даже очень хорошо, поскольку очень сильно приближало его цель, ускоряло путь на север.
   Не было документов.
   Это было плохо, так как сводило на нет все преимущества обладания машиной.
   «Деньги, – подумал Иван. – Должны быть деньги.»
   Он обшарил карманы застреленного им мародера.
   Денег было мало. Тридцать долларов и российской мелочью тысяч пятьдесят.
   Кроме того Иван выгреб из его карманов больше десятка зажигалок, пяток авторучек и три колоды потертых игральных карт.
   Сунув деньги в карман, он опять полез в машину.
   Еще один мешок, вытащенный им из машины, был набит всяким барахлом, извлеченным, вероятно, из солдатских вещмешков. Там были часы, фляжки, записные книжки, компасы, медальоны, может быть, и золотые, охотничьи ножи и чеченские кинжалы в ножнах с выбитой на них чеканкой, несколько книг, офицерская фуражка, танкистский шлем с ларингофоном, солдатские кружки, помятые пачки чая, какие-то фотографии, тюбики с зубной пастой, бритвы…
   Иван не стал копаться в этих атрибутах жизни, свидетельствующих сейчас о смерти своих бывших владельцев, а еще раз осмотрел салон машины.
   Больше, вроде бы, ничего не было.
   Иван вспомнил про бардачок, открыл его и даже рассмеялся от удовлетворения находкой.
   Деньги лежали аккуратными пачками, перетянутыми разноцветными резинками. Иван взял одну, прикинул на глаз.
   Примерно – миллион российскими. Купюры были в основном старые, часто мятые и рваные, понятно было, что собирали их в одну пачку по разным местам и карманам. Пачек было два десятка.
   Долларов была всего одна пачка, но судя по ее толщине и по тому, что с одной стороны лежали десятки, а с другой – пятерки, сумма была вполне приличной.
   Захлопнув бардачок и сунув в карман еще один «макаров» с двумя запасными обоймами, он вывалил остальное оружие на траву и запылил на «ниве» по каменистой дороге, со все увеличивающейся скоростью покидая район окончания своих боевых действий в русско-чеченской войне.
   …Неделю он блуждал по Чечне, избегая проезжих дорог, и терзая «ниву» сначала предгорным, а потом степным бездорожьем. Иван стремился на север и был озабочен только одним – не впороться ни в Урус-Мартан, ни в Грозный, ни в Гудермес.
   Несколько раз его обстреливали, но он уходил от контакта, изображая паническое бегство, и ему всякий раз верили. Что может быть естественнее страха в стране, объятой войной?
   Сложнее всего оказалось перебраться через Терек.
   Все мосты через него охранялись слишком хорошо, чтобы рассчитывать прорваться через них на лишенной брони «ниве». Ему не удалось бы даже сбить легонькой «нивой» массивные шлагбаумы, а если бы он как-то и проскочил, то был бы неминуемо расстрелян из тяжелых пулеметов, стоящих на выездах с мостов на каждом берегу.
   Соваться же через посты без документов было бы вообще просто самоликвидацией – даже и с документами проезд через мост все равно оставался проблемой.
   Он двинулся сначала вниз по течению Терека, рассчитывая прорваться в Дагестан, но вскоре чуть не лишился машины, попав на прибрежный участок совершенного бездорожья. Пришлось вернуться, поскольку проезжая дорога в Дагестан была слишком хорошо прикрыта чеченскими стволами.
   Ему ничего не оставалось, как продвигаться в сторону Гудермеса, то проселками в одиночестве, то прячась в группах машин на дороге, при первых признаках приближения к посту сворачивая с нее и ища объезд.
   Иван чувствовал, что нельзя затягивать свое пребывание в этой стране, не знавшей о том, что она Ивана больше не интересует как противник, и что единственное его желание – раскрошить как можно меньше чеченских голов на своем пути в Россию.
   Его могут втянуть в боевой контакт, и тогда ему придется убивать, хочет он этого или нет. А заставить его забрать чью-то жизнь, когда она ему не была нужна, было бы насилием над его волей. Насилия же над собой Иван теперь просто не понимал, само это слово лишилось для него своего прежнего содержания и приобрело какое-то новое значение.
   Что-то вроде – «прелюдия смерти».
   Ему нужно было покинуть Чечню, и как можно скорее. Только тогда он сможет идти своим путем, дорогой, которую видит он, а не той, на которую его толкает чужая воля, будь то воля его командира или его Президента, его Родины или его народа.
   Он сам стал суверенной личностью, способной начинать войны, выигрывать их или объявлять о выходе из них. Объявлять самому себе, поскольку только на него распространялся его суверенитет.
   Иван решил гнать «ниву» через Терек там, где его ждать не будут. Там, где на автомашинах через Терек не переправляются, поскольку это считается невозможным. Невозможным, поскольку никто и никогда еще этого не делал.
   Ну что ж, придется продемонстрировать еще одну возможность автомобильной переправы через Терек.
   Он объехал Гудермес с севера и, спрятав машину в достаточно густом для обеспечения минимальной маскировки кустарнике, несколько часов наблюдал за интенсивностью движения на железнодорожной линии Махачкала – Минводы, вернее на ее ветке Гудермес – Моздок. Результаты наблюдения его удовлетворили.
   Поезда шли нерегулярно, но, в среднем, за час проходил один грузовой состав.
   Иван знал, что его путь лежит там, где его не ждут, и поэтому подогнал «ниву» к более-менее пологому въезду на железнодорожное полотно и готов был пристрелить каждого, кто попытался бы помешать ему дождаться прохода очередного товарняка.
   Мост, как уже выяснил Иван во время своего наблюдения, охранялся только от пешеходов. Составы проверялись где-то раньше и теперь просто следовали через Терек под охраной немногочисленных стрелков.
   Мостовой пост состоял всего из двух охранников, правда, с каждой стороны. Судя по их истомленным, расслабленным фигурам, давно уже, как минимум, несколько дней, на мост никто не совался. Охранники явно скучали на своем посту метрах в пятидесяти от самого моста, рядом с автоматической стрелкой. Они резались в карты, курили, вяло переругивались друг с другом, а то и вовсе один из них растягивался на склоне насыпи и явно дремал. Правда второй в это время, хоть и клевал носом, но продолжал сидеть. На проходящие составы они не обращали никакого внимания, разве что иногда кричали что-то выглядывавшим из вагонных дверей стрелкам.
   Что именно, Иван не разобрал.
   Иван ждал состав за небольшим поворотом, скрывавшим его машину из поля зрения мостовой охраны.
   От того места, где он стоял, до охранного поста было метров двести, столько же, примерно, до противоположной стороны. А что там, Иван с этой стороны даже и разглядеть не мог.
   Очередной состав заставил Ивана ждать себя больше часа.
   Поезд шел не особенно быстро, как и положено техникой безопасности движения на железнодорожном транспорте при мостовой переправе.
   Ивану это было на руку, поскольку он не слишком доверял ходовым качествам «нивы» при движении по столь пересеченной местности как шпальная подушка рельсов. Он пропускал вагоны один за другим, примериваясь к скорости движения последнего. Стрелки охраны не обращали на «ниву» никакого внимания, не предвидя с ее стороны никакой угрозы для железнодорожного состава.
   Мало ли, что за чудак запоролся на своей колымаге в эти кусты? Им-то что за дело?
   Замыкающего охранника, устроившегося на крыше последнего вагона, единственного, который мог ему помешать, Иван снял одним выстрелом еще снизу, из-под насыпи, когда последний вагон только поравнялся с его машиной. Тот выронил свой автомат и уткнулся носом в крышу вагона.
   Иван резко газанул и «нива» выскочила на полотно, с трудом, но все же благополучно преодолев ближний высокий рельс.
   Машину немилосердно затрясло, на каждой шпале Ивана подбрасывало и ударяло головой о крышу, пока он не сообразил вывернуть руль так, чтобы передние колеса скользили по внутренней боковой стороне левого рельса, а задние – правого. Колеса перестали попадать в выемки между шпалами одновременно и машина пошла значительно ровнее. Иван уже не сомневался, что она сможет таким образом доползти до противоположного конца моста. Он держался метрах в трех-пяти от последнего вагона и должен был появиться в поле зрения мостовой охраны достаточно неожиданно.
   Конечно, их внимание мог привлечь рев нивского мотора, натужно преодолевающего непривычное для него железнодорожное препятствие, но, поставив себя на место охранников, Иван понял, что и сам не сумел бы сообразить в такой ситуации, в чем дело.
   Они заметили машину как только она поравнялась с их стрелкой.
   Иван успел увидеть, как один из них так и застыл с вытаращенными глазами и раскрытым ртом, зато другой мобилизовался быстро, сдернул с плеча автомат и первой же очередью разнес заднее стекло в «ниве».
   Ивану было не до того, чтобы отвечать на их выстрелы. В это время он как раз резко газовал, переезжая рельсы примыкающей к основной линии ветки, и здорово отстал от поезда. А это грозило сорвать все его планы.
   Он, наконец, преодолел рельсы и затрясся по шпалам, догоняя последний вагон состава.
   Автомат лупил по «ниве», практически безрезультатно, толи от поразившего охранника удивления, толи от того, что машину мотало из стороны в сторону, пули ложились по касательной к ее корпусу, сдирая краску, но даже переднее стекло было еще цело.
   «Кретин, – подумал Иван об открывшем огонь охраннике, – по колесам надо было…»
   И в этом была истина, поскольку на ободах ехать по шпалам стало бы невозможно, и Иван застрял бы посреди моста как кусок баранины на шампуре. А с обеих концов моста его как следует прожарили бы автоматными очередями. Но ему повезло.
   Смерть не хотела забирать его к себе, надеясь, очевидно, на неоднократные и еще более близкие свидания с ним в будущем.
   Переднее стекло мешало Ивану. Покрытое сетью мелких трещин от удара срикашетившей пули, оно сильно ограничивало видимость и Иван, улучив момент, когда трясло чуть меньше, высадил его ударом кулака.
   Единственной его заботой теперь стала встреча со вторым охранным постом на той стороне моста.
   Там его уже ждали.
   Постовые охранники залегли за насыпью и следили за последним вагоном, поджидая, когда он приблизится и откроет для их наблюдения источник переполоха, поднявшегося на той стороне.
   В расчеты Ивана не входило приближаться к охранникам вплотную и тем самым увеличивать кучность стрельбы их автоматов.
   Он остановил машину метров за пятьдесят от противника и спокойно наблюдал, как удаляется от него последний вагон, постепенно увеличивая сектор прицельной стрельбы. Он опасался, как бы не заглох мотор «нивы», сведя на нет все его усилия перетащить на эту сторону средство быстрого передвижения.
   Конечно, он мог бы без проблем форсировать Терек без машины, бросив «ниву» и продолжая путь пешком, но не надеялся раздобыть документы на территории Чечни и добыть новую машину с помощью денег, а не стрельбы. Чечня снова начала бы затягивать его как трясина, не пуская туда, куда он стремился.
   Постовые, как оказалось, залегли, с обеих сторон насыпи, и первым машину Ивана увидел тот, что справа. Он немедленно открыл по ней огонь, чего, собственно, Иван и дожидался, чтобы заткнуть его пулей, уточнив его позицию по вспышкам из ствола его автомата.
   Второй вступил с интервалом секунд в пять, за которые Иван успел не только сориентироваться, но и взять его на мушку. Иван оборвал его очередь, прострелив ему плечо, а когда он пытался переменить позицию и взять автомат в другую руку, пробил пулей голову.
   «Нива», к счастью, не заглохла и благополучно преодолела оставшиеся шпалы до более-менее пологого съезда с железнодорожной насыпи.
   Ивану нужно было поторапливаться, и, пока охранники на том берегу, не подняли тревогу и не сообщили о его дерзкой переправе через Терек в ближайшее подразделение, удалиться от моста как можно скорее.
   Его интересовали дороги только на север.
   Буквально нащупав колесами какую-то еле заметную колею, сворачивающую в сторону от железки, Иван выжимал из машины все, что можно, стремительно удаляясь от Терека в сторону Ногайской степи.
   У него хватило бензина, чтобы перебраться через какую-то полупересохшую речушку и добраться до окраины неизвестно как называющейся станицы. Почти на сухом баке он выехал на какую-то дорогу, и тогда «нива» окончательно заглохла.
   Иван знал, что случай будет на его стороне. Его вела на север сама судьба.
   Иван был уверен, – что бы он не предпринял, удача его не оставит.
   Поэтому он предпринял самое простое, что мог предпринять в этой ситуации – откинулся на сидении и мгновенно заснул, не выпуская, правда, «макаров» из лежащей на руле правой руки.
   Его разбудил шум мотора приближающейся машины.
   Иван сидел, не шевелясь и даже не открывая глаз.
   Он слышал, как метрах в десяти от него остановилась машина, как хлопнула дверка и раздались осторожные шаги, направляющиеся в его сторону.
   Иван ждал, расслабя тело, но сконцентрировав волю. Он внутренне был готов проявить мгновенную активность, хотя внешне производил впечатление человека, отключившегося полностью – не то убитого, не то спящего беспробудным сном пахаря войны.
   Человек, дезориентированный мертвенной неподвижностью Ивана, приближался крадучись, постоянно держа его на прицеле своего оружия. Иван не видел, чем он вооружен, но чувствовал нацеленную на свою грудь пулю в его стволе, ощущал на себе ее внимательный взгляд.
   Он как будто видел сквозь веки, как приблизившись вплотную, неизвестный склонился к открытому боковому окну, вглядываясь в Ивана, и осторожно, медленно потянул руку за «макаровым», ствол которого смотрел вперед, в сумеречное пасмурное небо, заглядывающее в машину сквозь лишенное стекла переднее окно.
   Иван открыл глаза.
   Человек, уже просунувший голову в боковое окно, вздрогнул, но это было единственное, что он успел сделать.
   Одним движением Иван поднял левую руку и коснулся его подбородка. Резко выпрямил руку.
   В шею человека сильно врезалась верхняя кромка бокового окна.
   Хрустнули позвонки.
   Одновременно взвыл мотор стоявшей прямо перед Иваном машины, оказавшейся УАЗиком, но правая рука Ивана среагировала раньше, чем сидящий за его рулем человек. В лобовом стекле УАЗа появилась дырка, и Иван разглядел, как сидящий на месте водителя человек обвис на руле и ткнулся головой в стекло.
   Иван вытолкнул висящего на окне человека и вылез из «нивы».
   Раздумывать было не о чем.
   Не взглянув на того, кто подкрадывался е нему, Иван перешагнул его труп и пошел к УАЗику. Вышвырнув из-за руля труп парня лет семнадцати с обезображенным выстрелом лицом, Иван полез в бензобак.
   Он был заполнен только наполовину.
   Хорошо, но мало.
   Путь Ивану предстоял долгий и надо было запастись горючим.
   Вернувшись к «ниве», Иван выгреб деньги из бардачка, бросил их на сидение УАЗа и, не сомневаясь в необходимости того, что он делает, направил машину прямо в станицу.
   Иван хотел найти автозаправочную станцию, но потом сообразил, что в станице ее может и не оказаться. Черт его знает, каких размеров это селеньице, и насколько цивилизованно…
   Да и что ж ему – спрашивать у каждого встречного, где у них тут автозаправка?
   Иван решил действовать иначе.
   «В конце концов, я же знаю, что это мертвый народ, – подумал он. – И те кого я не убью сегодня, рано или поздно найдут свою смерть, потому что ищут ее. И раз я пришел сюда, значит и она ищет их.»
   Он остановил УАЗик у ворот крайнего дома на единственной улице станицы, рядом со стоящим у забора «москвичем» и с «макаровым» в руке вошел во двор.
   Первой он застрелил собаку.
   Он знал, что здесь он не встретит серьезного сопротивления. Это было скучное занятие – убивать податливых смерти людей, но Ивану необходимо было тщательно зачистить территорию, чтобы полностью обезопасить свое недолгое на ней пребывание.
   Выскочившему на выстрел из дверей дома мужику он прострелил лоб и тот упал беззвучно. Мужик оказался русским, чем немало удивил Ивана.
   Внутри дома завизжала женщина.
   Иван вошел и прекратил ее визг еще одним выстрелом. Женщина была чистокровной чеченкой, в этом не было никаких сомнений.
   Не было у Ивана сомнений и в том, правильно ли он поступает. Неправильным, с его точки зрения, могло быть только одно – его дальнейшая задержка в Чечне.
   Остальное все было абсолютно не важно и абсолютно оправданно.
   В соседней комнате он нашел старуху, которая сидела на каком-то сундуке, на котором, видно, только что лежала, и крестила Ивана православным крестом, злобно шипя беззубым ртом:
   – Шатана… Шатана…
   Улыбнувшись, Иван покачал головой и застрелил глупую старуху.
   Больше в доме, кроме какого-то мелкого ребенка примерно году от роду, он не нашел никого. Ребенка Иван оставил жить, потому что не обратил на него никакого внимания.
   Для того, чтобы умереть, нужно сначала понять, что ты живешь.
   Бензин оказался в сарае, в огромной, не меньше, чем на тонну, емкости. Иван разыскал в том же сарае с десяток канистр разной емкости, все их заполнил бензином и погрузил в УАЗик.
   Потом, сообразив, что впереди – пески, нашел в доме две молочные фляги и наполнил их водой. Фляги он тоже поставил в машину.
   Он забрал у убитых людей кое-какую, безразличную ему еду, приготовленную ими для себя. Им она все равно уже была не нужна.
   Кажется, все.
   Он был готов в путь.
   Теперь Иван уже окончательно покидал Чечню.
   Сожалений по этому поводу у него не было никаких.
   Иван на основательно загруженной бензином и водой машине выехал из станицы, так и оставшейся для него навсегда безымянной.
   Он углубился в пески Ногайской степи.
   Через пять часов тряски по барханному бездорожью он выехал из Чечни и оказался в Дагестане, так и не встретив ни одной живой души.
   Впереди были Кумские болота, калмыцкие Черные земли, ему приходилось переправляться через русла высохших степных речонок с почти отвесными берегами, объезжать зыбучие пески и соленые озерки.
   На шоссе Астрахань – Элиста он выбрался где-то в районе Улан Эрге, где эта дорога пересекает Черноземельский канал. Он просто истосковался по асфальту после многодневного перехода по тряским пескам и степным кочкам. Когда УАЗик перешел на плавный и стремительный ход по асфальту шоссе, Иван чуть не заснул за рулем, убаюканный отсутствием необходимости быть постоянно настороже.
   Впереди была Элиста, где он бросил машину и купил себе документы и приличную одежду. Впереди был многодневный сон в поезде, который повез Ивана сначала практически обратно параллельно тому пути, который он проделал на машине: сначала в Ставрополь, затем в Кропоткин, в Тихорецк, в Ростов, и только потом – на Москву.
   Но это уже не имело для него особого значения, поскольку происходило не в Чечне.

Глава VI.

   Лещинский лежал в ласкающе-горячей ароматной воде и страх, пропитавший его в Сосновом бору и заполнивший поры его тела, постепенно вымывался ароматизированной хвоей водой и покидал его. Лещинский вновь был логической машиной анализа.
   Тело его почти висело в воде, опираясь на бортик ванны только верхней частью плеч и затылком. Руки и ноги были не вытянуты, а полусогнуты, так, что мышцы абсолютно не напрягались и были полностью расслаблены.
   Тело не напоминало Лещинскому о себе ничем, его слово бы не было.
   Он превратился в лишенный тела, автономный мозг, вся возможная мыслительная энергия которого была направлена на решение единственной задачи.
   Той, которую задал ему Крестный.
   Итак, исходные условия.
   Внешнее вмешательство в деятельность слаженного и успешно работающего криминально-чиновничьего тандема Крестный-Лещинский.
   Привыкший к объективному анализу Лещинский привык называть вещи своими именами. От этого они обретали плоть и кровь, переставая быть абстракциями газетных статей или вульгарными схемами кухонных разговоров.
   Что мы имеем еще?
   Рассуждая, Лещинский любил говорить о себе во множественном числе. Это было не столько гипертрофированное самомнение – типа «Мы, император всея Руси…», – хотя и от этого что-то было, сколько стремление избавиться от личностных интерпретаций и оценок, что повышало, на его взгляд, степень объективности анализа.
   А еще мы имеем очень интересное обстоятельство.
   Абсолютную невозможность утечки информации.
   В себе Лещинский был уверен. О его контактах с Крестным знали только трое: он, Лещинский, сам Крестный и еще Господь Бог.
   И в Крестном он был тоже уверен. Он человек умный. И даже очень умный. Стал бы он так нервничать и так наезжать на Лещинского, если бы чувствовал за собой вину. Явно, не стал бы.
   Может быть, кто-то следит за Лещинским, и несмотря на все конспиративные предосторожности, принимаемые им перед встречей с Крестным, сумел сесть ему на хвост, зафиксировать его встречу с Крестным, а затем через уже через Крестного – выйти на того человека, который работал с Кроносовым, на ликвидатора?
   Да нет, ерунда получается. Ведь такой расклад возможен только в том случае, если допустить, что Крестный по младенчески наивен в вопросах конспирации. А он в своем деле далеко не ребенок.
   Наконец, еще одна возможность.
   Наивен тот, на которого, как говорил Крестный, кто-то неизвестный охотился.
   Тоже ерунда, поскольку полностью противоречит характеристике, данной ему Крестным.
   Как он сказал?
   «Тот, кто работал с Кроносовым, – припомнил Лещинский, – мне любого золота дороже.» И еще что-то – о том, что убить его очень сложно, сложнее, чем любого другого. То есть о его квалификации.
   Значит – не было утечки информации.
   А вот сама информация у кого-то была.
   Это первый вывод.
   Небольшой, зато объективный, усмехнулся Лещинский.
   Далее.
   Информация о чем?
   Прежде всего – о готовящемся третьем покушении на Кроносова.
   Ну, тут не надо быть гением, достаточно и кухонного ума, чтобы сообразить – раз две попытки оказались неудачными, значит, должна быть третья.
   Важнее другое. Кто-то знал не только о предстоящем терракте, но и о том, где и когда он состоится, о месте и времени его проведения.
   С местом-то, пожалуй, проблем нет, место традиционное – дом родной. А вот как быть со временем?
   Если Лещинский правильно понял слова Крестного, а ему казалось, что это именно так, человек, проводивший ликвидацию, работал один.
   А это означает, что кроме него о времени проведения операции не знал вообще никто.
   Даже Крестный.
   Это уже хорошо. Просто отлично.
   Поскольку означает возможность сделать второй вывод, уже поценнее первого.
   Никто не располагал информацией о времени убийства банкира.
   Первое следствие из этого вывода, именно первое, то есть самое важное, так как оно касается его, Лещинского, жизни, – он тоже не знал тактического рисунка ликвидации. И, естественно, не мог никому о нем сообщить.
   Второе следствие – стороннее наблюдение велось не столько за ситуацией с Кроносовым, сколько за самим проводящем ее исполнителем. Только так можно было выйти на время ликвидации.
   Не могли же случайно совпасть смерть Кроносова и попытка устранить человека, который его убил.
   В случайности Лещинский не то чтобы не верил, он им скорее не доверял.
   У него всегда возникало смутное подозрение, что его обманули, что всегда существует, на самом-то деле, тайная причина, полностью объясняющая произошедшее, придающая ему прозрачную закономерность целесообразности здравого смысла. Просто он еще не видит этой причины.
   Даже когда ему однажды, еще в студенческие годы довелось выиграть трешник в спорт-лото, он все никак не мог поверить в случайность этого события. Ему нужно было найти рациональное объяснение своему выигрышу.
   Он успокоился тогда только выстроив в своем воображении четкую схему изъятия выигрышного фонда устроителями лотереи – через планирование и распределение крупных выигрышей и строго дозированную, просчитанную случайность выигрышей мелких, необходимых для сохранения начальных условий игровой ситуации.
   Так и сейчас, стоило ему подумать о возможности случайного совпадения, как в нем поднималось какое-то раздражение.
   Он был детерминистом от природы, ищущим причину всегда и везде. И находящем ее.
   А то, что он нашел, заключалось в простеньком, в принципе, выводе: кого-то очень интересует не столько смерть Кроносова, сколько то ли личность, то ли деятельность того человека, о котором Крестный говорил столь взволнованно и ценил столь высоко.
   Интересует настолько, что стала кому-то мешать.
   Лещинский чувствовал, что уцепился за что-то, что может указать дорогу к ясному пониманию ситуации, но лишь уцепился. Обрывок, за который он сейчас ухватился, словно не был привязан к основной нити, смотанной в клубок, а лишь сплетен, спутан с нею отдельными волокнами. Дернешь чуть сильнее, чем можно и нужно, так и останешься с логическим обрывком анализа, то есть фактически – ни с чем.
   Лещинский осторожно, сдерживая себя, потянул на нащупанный им обрывочек.
   Раз совпавшие события существенно не связаны друг с другом, но все же оказались выстроенными в хронологический ряд, значит кто-то их выстроил.
   Отсюда имеем еще одно следствие из вывода о том, что никто не знал о времени, на которое исполнитель запланировал ликвидацию банкира – события были кем-то формально, искусственно привязаны друг к другу, чтобы создать впечатление их взаимозависимости в глазах наблюдателей, зрителей. А зрителей всего два – он и Крестный.
   Кому нужно было их связывать? И зачем?
   Первый вопрос пока отложим, подумал Лещинский. Не все сразу.
   У каждого логически организованного события должна быть цель, иначе оно превращается в спонтанный, хаотический факт, а в хаос социальной жизни Лещинский не верил.
   У того, кто пытался связать смерть банкира и смерть его убийцы в единый узел, могла быть только одна цель – выйти на контакт с заказчиками устранения Кроносова. С Крестным, с ним, Лещинским.
   Оригинальный способ – привлечь внимание заказчика, убрав исполнителя.
   Вода в ванной вдруг показалась Лещинскому слишком прохладной, хотя температура ее автоматически поддерживалась на том уровне, который он сам установил на программном пульте управления.
   Никакой это, на хер, не оригинальный способ. Это красноречивый способ. И не привлечь внимание, а предупредить. Крестного предупредить, что его деятельность кому-то не нравится. А главное, предупредить его, Лещинского. О том же самом.
   Лещинский вдруг понял, что он пока еще жив только потому, что кто-то сильный, не менее сильный, чем сам Крестный, просто еще не вычислил, кто стоит за убийством Кроносова и рядом других, не менее красноречивых фактов российской жизни последних месяцев.
   Он выскочил из ванной, почувствовав вдруг отвращение к той позе лягушки, в которой он только что расслабленно висел в воде. Лещинскому нужна была полная объективность выводов, к которым он придет, поскольку от них зависела теперь его жизнь, в этом он нисколько не сомневался. Остатки самомнения выветрились из него, словно хмель.
   Лещинский зябко поежился.
   Он прошел в свою сорокаметровую гостиную, открыл бар, плеснул в «тумблерс» хорошую порцию «Барбароссы», залпом опрокинул в себя.
   Водка колом воткнулась в желудок, перехватив дыхание и вызвав неприятные спазмы. Лещинский подавил подкатившее к горлу ощущение дурноты и плюхнулся в кресло. Сознание от водки нисколько не замутилась, а через минуту теплая волна поднялась из желудка и разлилась по всему телу. Он, наконец-то, согрелся.
   Сидеть и ждать, как дальше будут разворачиваться события, конечно, нельзя.
   Надо что-то делать, но что?
   Звонить Крестному и бежать к нему, просить помощи?
   А что Лещинский ему скажет?
   Что он испугался? Что хочет жить?
   Что боится кого-то, сам не зная, кого?
   Как бы Крестный его сам не пристрелил…
   Ведь узнать-то он еще ничего не узнал.
   «Мыслитель, мать твою…» – подумал о себе Лещинский. Ему было стыдно перед самим собой.
   До него только еще дошло то, что до Крестного, видно, дошло мгновенно, как только он узнал о покушении на своего человека.
   И Крестный сам к нему обратился, фактически, за помощью. Просил выяснить, не что произошло, это для него ясно, а кто за этим стоит.
   Толи от водки, толи от страха, но кое-что в голове Лещинского прояснилось.
   «Хватит юлить, – сказал он себе. – Не предупреждение это. Это война.»
   И он глубоко задумался над тем, кому нужна была бы эта война с подпольной структурой правительства.
   Кому выгодно было бы уничтожить механизм реального, а не только декларированного в Конституции влияния государственной власти на события в стране? Кому было бы на руку, чтобы правительство не имело возможности справиться ни с одной сложной ситуацией?
   Чтобы события вели за собой его действия, а не наоборот?
   Над ответом не стоило ломать голову.
   Только оппозиции. Тем, кто мечтал перестроить существующую структуру под себя, под свою выгоду, свои интересы, расставить своих, проверенных людей на ключевых местах в Правительстве.
   Лещинский вздохнул. Задача казалась ему почти решенной.
   Оппозиция была пестра и разнообразна, но реальной возможностью создать дееспособные силовые структуры обладали лишь две фигуры.
   Прежде всего – бывший премьер-министр, недавно вынужденный уйти в отставку, потеряв формальную власть над государственным аппаратом, но сохранивший свое политическое лицо и, что важнее, свою связь с государственными силовыми структурами.
   Вот уж с кем бы не хотел Лещинский иметь дело, так это с официальными силовиками.
   И не потому, что у них было много легальных, законных возможностей не выходя, ну, или не очень выходя из конституционных рамок, расправиться практически с любым человеком в России. У них было слишком много возможностей нелегальных, вообще никак не соотносимых с Конституцией права граждан, записанные в которой, они призваны были охранять от всевозможных посягательств.
   Реальную опасность представляли различные полулегальные и совсем нелегальные, строго засекреченные отряды специального назначения, о функциях которых можно было строить много самых различных предположений, но наверняка знать, в чем состоит их задача, могли лишь единицы из силовой верхушки.
   Кроме бывшего премьера был еще генерал-афганец, давно и безуспешно рвущийся к власти. Он проиграл пару выборов за президентское кресло, но имел при этом огромную поддержку во всей России.
   Лещинского мало интересовали настроения электората, но он знал, что сторонники генерала имеют разветвленную по всей стране структуру, имеющую не только политическую, но и силовую ориентацию. Кое-где, в некоторых крупных городах, генеральские «бойцы» захватили неформальную власть и диктовали теперь свою волю местному криминалитету.
   В Москве они пока чувствовали себя неуверенно, но в любой момент могли перейти к активным действиям.
   Эти, на взгляд Лещинского, были менее опасны. Пропагандистский аппарат генерала был вынужден организовывать своих сторонников с помощью политических лозунгов и отягченность идеальными целями, содержащимися в этих лозунгах, снижала уровень боевой подготовки силовых структур генерала. Государственные силовики не морочили мозги своим подчиненным сказками о справедливости, наоборот, старательно выбивали из них любые идеальные представления и прекраснодушие.
   Реальность жестока и цинична, власть должна ей соответствовать, а механизм осуществления и поддержания власти – силовики должны быть еще жестче и циничнее, чем сама власть.
   Лещинский понимал абсолютную необходимость такой позиции. И знал, что она неукоснительно выдерживается в государственных силовых структурах. Нельзя сказать, чтобы это его успокаивало. Наоборот, перспектива испытать на себе возможности какой-нибудь «Дельты» или «Лиги профессионалов» его чрезвычайно тревожила. Тем более, что он склонялся к мысли, что активные действия против Крестного начали не генеральские «бойцы», а люди бывшего премьера.
   Он схватился за телефон.
   Номер, которым он всегда пользовался, вызывая Крестного на контакт, долго не отвечал.
   Наконец, в трубке прорезался мужской голос и, как всегда, спросил, что передать?
   – Передайте, что нужно срочно встретиться, – сказал Лещинский, – он знает, зачем.

Глава VII.

   …Поговорив с Лещинским и выслушав его предположения о том, какие силы могли вступить в игру, Крестный не на шутку обеспокоился судьбой Ивана. Ведь если Лещинский, эта тварь, дрожащая от каждого шороха, сообразил все правильно, Ивану угрожала серьезная опасность.
   Крестного заинтересовало прежде всего утверждение Лещинского, что именно сам Иван, без связи с Кроносовым, кому-то мешал. Может быть и бывшему премьеру. Не самому лично, конечно, а его силовикам.
   Крестного беспокоило, но не пугало такое предположение. Он боялся только неизвестного противника. Когда он уже знал, с кем имеет дело, он был готов к борьбе. В конце концов, какая разница, кого ликвидировать, – банкира, милицейского или ФСБэшного генерала, министра или криминального авторитета? Любая из этих задач сложна, но любая – выполнима.
   Прежде всего нужно выяснить, почему Иван попал в поле зрения какой-то силовой структуры. И какой именно?
   Крестный ни сколько не сомневался, что интерес вызвал не сам Иван, не прошлое его, а его дела, его сегодняшняя жизнь.
   Последние несколько месяцев Иван, конечно, не сидел без работы.
   Он выполнил несколько заданий Крестного.
   Это были заказы, полученные Крестным через Лещинского, но не только. Два задания Крестный дал сам, сформулировав их, исходя из своих тайных планов насчет Ивана.
   Крестный вспомнил, как в середине зимы поручил Ивану довольно сложное дело.
   Возникло оно случайно.
   Нужно было заставить одного очень строптивого и упертого бизнесмена добровольно подписать документы о передаче права управления принадлежащим ему имуществом одному из людей, которые заведовали финансовыми делами Крестного.
   Фамилия бизнесмена была Андреев и он имел восемь магазинов в различных концах Москвы – верхняя одежда, бытовая техника, продукты питания. Все магазины назывались одинаково – «Андреевский», но у каждого в названии было второе слово, которое отражало специфику магазина – «techniсs», «fashion», «boots»…
   Был даже супермаркет с небольшим рестораном под названием «Гаргантюа». Супермаркет был, конечно, типично российский, то есть маленький, набитый товарами всех видов и групп, какие только можно предположить, и, если бы не современные материалы, которыми он был отделан, то по совершенно порой непредсказуемому соседству товаров он напоминал скорее что-то вроде сельпо.
   Из-за этого-то магазина, вернее из-за ресторанчика, открытого при нем, Андреев и привлек внимание Крестного.
   На Андреева поступила «жалоба» от небольшой ордынской группы, контролирующей территорию от Чугунного моста до Третьяковки. Магазин находился на границе этой территории, где уже начиналась зона влияния полянской группы.
   Обычно и ордынцы и полянцы на своих территориях имели право заходить в любое заведение, когда хотели, не зависимо от того, есть ли там места или нет. Организовать себе свободный столик – это уже была их проблема. Которую они всегда успешно разрешали, вытряхивая кое-кого из посетителей на улицу.
   Андреев, пользуясь пограничным положением своего ресторана, и родственными связями в районной милиции, распорядился не пускать в «Гаргантюа» ни тех, ни других. Полянцы расколотили ему пару витрин, на этом успокоились и плюнули на его ресторан, ведь находился он все же на чужой территории.
   Ордынцы просто так отступиться не могли, им было обидно. Изловив Андреева, который иногда привозил в «Гаргантюа» обедать или ужинать своих деловых партнеров и женщин, ордынцы выбили ему передние зубы и четко сформулировали свои претензии.
   Хорошо понимая, что ордынцы – это всего лишь мелкая московская шпана, Андреев поставил на следующий день в дверях ресторана охранников и отдал приказ никого из ордынцев не пропускать даже в том случае, если свободных столиков навалом.
   Ордынцы озлобились. В их жизни появилась конкретная цель и они бросились на ресторан как на штурм неприятельской крепости.
   Попытки переговоров, подкупа охранников, угроз оказались безрезультатными, и ордынцы выделили из своей группы киллера, который должен был убить Андреева.
   Киллер оказался самородком-самоучкой, настоящих киллеров видел только в кино и был больше озабочен своим имиждем крутого убийцы, чем результативностью своей работы. Представление о том, как должен выглядеть киллер, он почерпнул из российской кинематографической продукции последних лет. Он выяснил, где Андреев живет, устроил в подъезде засаду и, едва вытащив пистолет из кармана, был застрелен охранником, которого, как позже выяснилось, выделил Андрееву его двоюродный брат из райотдела.
   Ордынцы взвыли. Через полчаса после того как был застрелен их «киллер», милиция арестовала восемь человек из их группы. Их продержали под арестом в райотделе несколько дней ничего не объясняя.
   Потом пришел какой-то капитан, растолковал им, что за участие в убийстве двоим из них грозит лет по пять-семь строгого режима, что у него есть показания Андреева и его охранника, которые их видели на месте покушения, и магнитофонные записи с угрозами в адрес Андреева, и что теперь перед ними выбор – либо садиться, либо платить ему, капитану, каждую неделю по сто долларов и охраннику – по пятьдесят в неделю.
   Это было, конечно, возмутительное, но еще не самое наглое требование. Изложив свои условия и выслушав в ответ гробовое молчание, капитан привел в камеру самого Андреева, и тот, нагло ухмыляясь своим беззубым ртом, заявил вконец растерявшимся ордынским лидерам:
   – Давайте, пацаны, по-честному. Вы мне зубы выбили, в расходы ввели. У дантистов цены сейчас – у-у! – Андреев выразительно закатил глаза. – Короче, должны вы мне. Много должны. Но я все сразу не прошу. Я же не зверь. Вы люди небогатые, вам все сразу не по силам. Ничего, давайте в рассрочку. Но режим жесткий. С вас двоих, – кивнул он на ордынских главарей, – всего по одному доллару. Каждый день. Но не больше и не меньше. Вы в ресторан ко мне рвались? Тебе и тебе, – он ткнул пальцем, – разрешаю. Приходить будете каждый вечер, приносить по доллару, кидать в аквариум. Если кто что спросит, скажете – должок мне отдаете…
   Ордынцы молчали, потому что от такой наглости просто дар речи потеряли.
   Садиться им не хотелось, перед «ордой» позориться – тоже. Своими крепкими в драках, но слабыми в размышлениях лбами они все же понимали, что с районной милицией им не тягаться, уровень свой знали. Ордынцы решили просить помощи. Через третьи руки передали «жалобу» Крестному, который иногда выступал в роли третейского судьи в межгрупповых разборках.
   Обычно Крестный подобными мелочами не занимался. Но в этом деле обещал помочь. Правда, не потому, что его возмутила наглость шантажиста-мента, это была вещь обычная. Его забавляла ситуация, в которую влезла твердолобая замоскворецкая шпана, но руководил его действиями все же интерес к самому Андрееву, проявившему столько упрямства и даже стойкости. Такой человек мог оказаться хорошим объектом для учебы его воспитанников.
   Иван в это время был свободен, и Крестный решил проверить его возможности в «перевоспитании» человека. Случай показался ему подходящим. Крестный намеренно сформулировал задание посложнее. Иван нужен был Крестному не только в роли ликвидатора, он должен был уметь решать и задачи другого плана.
   Пусть Иван попробует добиться от этого человека того, чего добиться от него просто невозможно. На первый взгляд. Крестному и нужно было, чтобы Иван умел добиваться невозможного.
   Например, заставить этого самолюбивого и наглого московского «лавочника», имеющего, к тому же, прикрытие в милиции, отдать свои «лавки» в руки другого человека. А Крестному не столько его магазины нужны были, сколько учебная база для своих кадров, ведь не только ликвидациями он занимался. Иметь под рукой сеть магазинов, в которых можно было прилично и, главное, не привлекая ничьего внимания, срочно одеть или экипировать любого из своих «специалистов» или «клиентов», было бы чрезвычайно удобно.
   Ивану он поставил условия: не поднимать особого шума, не организовывать массовых сцен с перестрелками, по возможности, не портить товарный вид в этих самых «Андреевских» и уложиться максимум за неделю.
   Сам Крестный искренне считал придуманное им задание невыполнимым и никогда бы не взялся за него даже за очень большие деньги.
   Иван, помнится, выслушал его молча, так ничего и не сказал, но и не отказался.
   Через два дня он передал Крестному подписанные Андреевым документы на передачу своего имущества в оперативное управление.
   Крестный потребовал подробностей. И когда Иван рассказывал, даже видавший всякое Крестный поеживался и все более убеждался, что этот человек способен выполнить ту миссию, к которой он его постепенно и направленно готовил.
   …Первое, что Иван сделал, – отправился в «Гаргантюа». Он пришел туда вечером, когда по его расчетам, посетителей должно было быть побольше. Ему пришлось минут сорок сидеть у барной стойки в ожидании, когда освободится место за столиком. За это время он осмотрелся и сразу же нащупал информацию, за которую можно было зацепиться как за повод для встречи с Андреевым.
   Зал был небольшой, на десять маленьких тесных столиков, которые полностью были заняты, да еще у стойки сидело человек пять. Ивана прежде всего интересовал порядок расчета с клиентами.
   Двое официантов бегали со всех ног с подносами, бутылками, грязной и чистой посудой. Освещение в зале ресторана было весьма интимным, что очень затрудняло Ивану наблюдение, но от огромного «Панасоника» с диагональю метра в полтора, висящего на стене, шло достаточно света, чтобы следить за вечерней жизнью ресторана.
   Усевшись за стол и сделав заказ, Иван около получаса потягивал сладковатый темный австрийский «Zipfer», курил, разглядывал посетителей. Народ потихоньку рассасывался, расплачиваясь с официантами.
   Дождавшись заказа и не торопясь ужиная, Иван суммировал свои первые наблюдения. За полтора часа ресторан покинули компании из-за семи столиков. Все они, естественно, предварительно расплатились.
   Ни один из двух официантов не приносил за столики счет. Они раскрывали свои блокноты и просто называли суммы, которые посетители должны заплатить. Деньги относили старшему бармену за стойку.
   Тот ни разу не воспользовался кассовым аппаратом и не выбил ни одного чека.
   Поев, Иван заказал еще литр пива с креветками и просидел в ресторане еще час.
   Народу осталось немного, заняты были всего три столика, и Иван отметил то, на что внимания кроме него никто не обратил. Все столики в зале стал обслуживать один официант, а второй пристроился у тумбочки, где у официантов хранились чистые приборы, повернулся к залу спиной и принялся сосредоточенно выписывать счета.
   Уверенный, что его действия вряд ли кого-нибудь заинтересуют, официант не особенно заботился о конспирации, хотя и старался закрывать корпусом от зала свою тумбочку, на которой писал. На него, действительно, никто и не смотрел. Кроме Ивана, который пришел сюда, в ресторан, с вполне определенной целью и скоро разгадал несложный смысл происходящего на его глазах.
   Официант брал из стопки скрепленные по двое чистые бланки, отрывал верхний, аккуратно его сворачивал и засовывал в левый карман брюк, стараясь делать это не очень заметно и поворачиваясь в этот момент левым боком к стене. Затем прикладывал ко второму экземпляру счета копировальную бумагу, сверху накладывал какой-то трафарет, скреплял все это, чтобы не расползалось, и выписывал счет. При этом он довольно долго изучал свой блокнот, что-то там дописывал и вычеркивал.
   Закончив с одним счетом, он отдавал его старшему бармену, аномально высокому, за два метра, субъекту с застывшим на лице подобострастием, явно фальшивым, а сам принимался за следующий.
   Высокий бармен смотрел сумму, некоторые счета откладывал в какой-то свой ящик сразу, а взглянув на другие, пробивал какую-то сумму на кассовом аппарате, и прикреплял к счету чек.
   Иван усмехнулся.
   Нехитрый механизм, позволяющий вычеркивать из реального счета все, что в баре и на кухне удалось съэкономить, а также все, что удалось пронести в ресторан барменам и поварам своего, не вписанного в отчетность. Ведь цены в ресторане, без всякого сомнения, намного выше, чем в любом соседнем магазине.
   Он подошел к долговязому бармену, потрепался с ним о коктейлях, спросил, много ли за день бывает народу, выслушал сетования бармена на не очень большую «проходимость», особенно в дневные часы, заказал еще пива и вновь уселся на свое место.
   Полистав меню, он прикинул среднюю стоимость обеда или ужина в ресторане, умножил на примерное число посетителей и получил ежедневную выручку. Затем подозвал официанта и доверительно-извиняющимся тоном попросил:
   – Слушай, я в Москве в командировке. Мне нужно будет отчитаться… Счет выпиши, пожалуйста.
   Официант пожал плечами и пошел выписывать счет. Он что-то сказал бармену и тот внимательно стал разглядывать Ивана.
   «За налогового полицейского меня принимает?» – подумал Иван.
   Через пять минут официант принес счет с полностью записанным заказом Ивана, но без чека.
   «Значит, не похож я на налогового инспектора», – хмыкнул Иван.– И это хорошо. Иначе мне принесли бы чек, а это нарушило бы всю мою комбинацию.
   На счете стоял номер, дата, подпись официанта. Бланк был фирменный, андреевский.
   Больше от ресторана «Гаргантюа» Ивану пока ничего и не нужно было.
   Он прошел в супермаркет, спросил директора и через минуту уже разговаривал с молодой женщиной, весьма привлекательной, но с каким-то застывшим, безжизненным выражением лица, напоминавшим скорее продукцию Московской фабрики игрушек, чем лицо живого человека.
   Иван представился главным менеджером московского филиала корпорации «Proctor and Gembl» и выразил желание своей фирмы видеть супермаркет «Гаргантюа» в числе ее постоянных клиентов. Как он и предполагал, компетенции директорши с кукольным лицом не хватило, чтобы решить этот вопрос самостоятельно и она посоветовала обратиться к владельцу магазина Андрею Владимировичу Андрееву.
   Кроме номера его телефона Ивана, собственно, ничего и не интересовало.
   Труднее всего оказалось пробиться через секретаршу, которая вешала трубку, едва услышав, что Ивана интересует личная встреча с Андреевым. Ей почти удалось вывести Ивана из равновесия, но на седьмом его звонке секретарша, видимо, сдалась ответил сам Андреев.
   – Вы давно проверяли отчетность в ресторане «Гаргантюа»? – спросил Иван.
   – Кто это?
   – Ежедневно у Вас в ресторане крадут минимум пятьсот долларов.
   – Плевать я на это хотел. Тебе чего надо?
   Иван молчал. Пятнадцать тысяч долларов в месяц – сумма, конечно, не столь уж большая. Но ведь – лавочник… Копеечка к копеечке… И не ошибся.
   – Гм, каждый день говоришь?
   – Иногда больше. Когда выручка большая.
   – Откуда ты это знаешь? И кто ты такой?
   – Наблюдательный человек.
   – Чего ты хочешь?
   – Показать вам, как это происходит. Прямо на месте.
   – Да тебе-то что с того? Ты из налоговой что ли?
   – Нет. Просто есть у меня к Вам одно дело. Вот и хочу сначала продемонстрировать свою компетентность. Может быть доверять больше станете?
   – Любопытный ты кадр. Ну, хорошо. Завтра в девять вечера в ресторане…
   … Утром Иван связался с Крестным, попросил подготовить необходимые документы, и к вечеру с тоненькой папкой в руках пришел в ресторан. В зале в этот день работала другая смена, и появление Ивана не вызвало у нее абсолютно никаких эмоций, для них он был впервые попавшим в их ресторан клиентом.
   Свободных мест в ресторане вновь не было и Ивану пришлось ждать за барной стойкой. Впрочем он заметил на одном из столиков табличку «Стол зарезервирован» и понял, что это столик хозяина.
   Андреев не заставил себя ждать. Он появился в зале в сопровождении охранника, внимательно осмотрел сидящих за столиками, скользнул взглядом по Ивану и сел за приготовленный для него стол.
   Иван с удовлетворением отметил, что охранник не остался в зале, может быть потому, что просто негде было пристроиться, а сел в проходе из магазина в ресторан. Иван помнил условие, поставленное ему Крестным – не поднимать шума – и сложившаяся мизансцена ему понравилась. Он хорошо знал, что в каждом ресторане барная стойка оборудована кнопкой тревожной сигнализации, но это его не особенно беспокоило. В зале он рассчитывал провести лишь первую часть спектакля – «Ухаживание».
   Иван подождал, когда официанты закончат суетиться вокруг хозяина – они поставили ему на стол бутылку какой-то красной французской кислятины, если верить меню – что-то типа «бордо», кажется «Шато Лассаль», принесли огромное, с полметра в диаметре блюдо с устрицами, и оставили его в покое.
   Иван подошел к его столику, молча сел напротив, поднял руку, подзывая официанта.
   – Бутылку белого бургундского «Жорж Февле», – сказал Иван подошедшему к столику стриженому под ежик официанту невысокого роста с серьгой с левом ухе, – и чистый бокал Андрею Владимировичу.
   Андреев бросил взгляд в направлении входа в зал, где должен был сидеть его охранник, потом в сторону бара, и, почувствовав, видимо себя в безопасности, раздраженно уставился на Ивана.
   – Ты звонил? – спросил он.
   Иван был в купленном часа два назад светло-сером костюме от Зайцева, ослепительно белой рубашке и строгом черном галстуке. Иван галстуки терпеть не мог, но этот обладал единственным, на его взгляд, достоинством, – красноречиво свидетельствовал о своей высокой цене.
   Иван надеялся, да, впрочем, и уверен был, что выглядит он как человек, у которого нет никаких материальных проблем, и чтобы сам факт его контакта с Андреевым был для того пока необъяснимым. Психологию «лавочников» Иван представлял себе хорошо.
   Андреева, по его мнению, интересовал сейчас один вопрос: если тебе не денег нужно, то чего же еще?
   Впрочем, нет. Это был, конечно, второй вопрос. Первый и главный – о пятистах долларах, которых он каждый день лишался.
   Иван не любил отвечать на идиотские вопросы и поэтому чаще всего оставлял их без ответа. Неужели не ясно, что звонил именно он? Андреев, видимо, был не слишком чувствительным человеком, что предвещало дополнительные сложности в работе с ним.
   – Устриц рекомендуют запивать белым вином – сказал Иван.
   Официант уже принес бутылку, открыл ее прямо на столике специальным штопором и налил им обоим по трети бокала.
   Иван движением кисти показал ему, чтобы он удалился. «Серьга», как сразу же обозвал его Иван, посмотрел на Андреева, но тот ответил ничего не выражающим злобным взглядом.
   Официант ушел.
   Иван с удовлетворением отметил, как непрерывно дрыгается нервная правая нога Андреева. Адреналин, видно, требовал выхода.
   – Так. Или ты сейчас объясняешь, зачем вчера морочил мне голову, или вылетишь отсюда, как пробка, – хозяин ресторана снова посмотрел в сторону выхода, где за углом сидел его охранник, затем снова на бармена, словно призывая его удвоить бдительность.
   Иван заметил, что тот смотрел на Андреева недоумевающе. До него не доходило, что Андреев просто боится сидящего перед ним человека.
   «Клиент созрел», – вспомнил Иван фразу из какой-то старой советской комедии. Раздражение всегда снижает способность мыслить логически, делать правильные выводы, притупляет чувство опасности.
   – Голову Вам морочат вот эти ребята, вместе с управляющим баром и директором магазина, – кивнул Иван на барную стойку.
   – Смотрите, как они сейчас засуетятся.
   Иван достал из своей папочки вчерашний счет и положил перед Андреевым. Сделал он это плавным, медленным движением, чтобы не сводящий с них глаз бармен успел рассмотреть, что не какую-то там бумажку показывает Иван его хозяину, а именно счет.
   – Ну? – сказал Андреев. – Счет.
   Смена, действительно, засуетилась.
   Второй официант с круглым, коротко стриженным черепом и туповатым выражением лица, забегал между столиками вдвое быстрее чем прежде, взяв на себя обслуживание всего зала, а «серьга» прямо за барной стойкой принялся строчить невыписанные еще счета. Время от времени стрекотал кассовый аппарат.
   – Сегодня ребята останутся без своей ежедневной зарплаты, – сказал Иван, а выручка увеличится лимона на три. Старыми деньгами.
   – Чего ты лепишь? – раздраженно и агрессивно спросил Андреев.
   Он тоже видел, что работа смены изменилась, но не понимал причины. Слишком уверенный в себе и слишком сообразительный по сравнению с ним Иван его очень сильно раздражал, можно сказать просто злил, но послать его подальше и выкинуть из ресторана Андреев уже не мог – речь шла о его деньгах.
   – Имеющий глаза… – сказал Иван. – Объясняю.
   «Для дураков», – уточнил он беззвучно.
   – Этот счет выписан вчера. Вот, на нем дата стоит. Чтобы понять, что сейчас происходит, достаточно найти второй экземпляр этого счета, который, должен сдаваться в бухгалтерию.
   Андреев тупо уставился на счет.
   – Сумма, на которую выписан второй экземпляр, – продолжал Иван, – и которую смена положила в кассу, тысяч на двести меньше той, которую с меня вчера взяли. И так с каждого счета.
   Шея Андреева покраснела. Руки его дрожали, на бармена он кидал яростные взгляды.
   – Только давайте без крика. – сказал ему Иван, подливая белого вина, – А то Вы всех клиентов распугаете. Да и убедиться нужно сначала.
   До Андреева уже дошло, что Иван прав, его действительно обкрадывают, практически за каждым столиком. Он уже жаждал разборок, он готов был закрыть ресторан сейчас же и начать трясти смену. Но сначала нужно было и в самом деле получить доказательства.
   – Тебе вернут твои деньги. Иди за мной.
   Как Иван и предполагал, в бухгалтерию они прошли через кухню, а не через торговый зал магазина, и на глаза охраннику, таким образом, не попались. Бармен же сейчас гораздо больше был озабочен своими проблемами, чем безопасностью хозяина.
   Как ни был зол Андреев, на глазах у посетителей ресторана он себя сдерживал, но в подсобных помещениях разошелся. Он открывал двери ногами, а одну, которая была не заперта, а просто открывалась в другую сторону, даже сорвал с петель. Говорить спокойно он не мог и все время срывался на крик. Вобщем, переполох среди своих подчиненных он устроил страшный.
   И это тоже входило в планы Ивана.
   Директорша со своим кукольным, но окаменевшим лицом следовала за ним молчаливой тенью, время от времени пытаясь что-то сказать.
   – Андрей… Андрей… – начинала она, но он тут же затыкал ее своим криком, пинком открывая двери, отшвыривая со своей дороги всех, кто не успевал юркнуть куда-нибудь за угол.
   Иван держался рядом, стараясь не упустить подходящий момент.
   – Зажрались, суки? – орал он. – Ну, блять…
   Он, наконец, обратил внимание на следовавшую за ним хвостом директоршу.
   – Я тебе, тварь, мало плачу? Я тебя мало ебу? Как ты могла, сука…
   – Андрей… я не знала, – пролепетала та, но больше добавить ничего не смогла.
   Он бегал из комнаты в комнату, грохая дверями, гоняя работников подсобных цехов магазина и ресторана и не находя себе места.
   Наконец Андреева занесло в разделочный цех. Мясники, побросав работу, пулей выскочили оттуда.
   «Годится», – подумал Иван.
   Он открыл кран над ванной, где мясники обмывали туши, налил воды в какую-то кружку, подал Андрееву.
   Тот выпил и тяжело опустился на трехногий табурет. В дверь просунулась голова директорши.
   – Отчетность за вчерашний день. Сюда. —крикнул ей Андреев.
   Иван занял позицию у двери, готовый выкинуть из цеха любого, кто помешает ему приступить к завершающей части операции.
   Пачка вчерашних счетов появилась практически мгновенно. Иван положил их перед Андреевым на железный разделочный стол, быстро разыскал нужный счет.
   Сумма, вписанная в него, действительно оказалась значительно меньше, чем в первом экземпляре – на сто девяносто три тысячи.
   Пиво и креветки в этом счете вообще отсутствовали. По нему выходило, что Иван вчера ограничился только мясным салатиком под названием «Фигаро» и чаем с пирожными. О свиных краях, фаршированных грибами, которые, кстати, Ивану вчера показались чрезвычайно вкусными, во втором экземпляре счета тоже не упоминалось.
   – Ах, твари… – задохнулся Андреев. – Счета переписываете…
   – Официанта сюда, – рявкнул он за дверь, уверенный, что там внимательно прислушиваются к тому, что происходит внутри.
   Секунд через пятнадцать в разделочный цех вошел официант, «серьга». Он двигался настороженно и плавно, готовый толи к прыжку, толи к удару.
   «Да ты, дружок, не так прост, как выглядишь, – подумал Иван. – Кое-что, наверное, в жизни видел, раз запах смерти чуешь…»
   – Это что? – спросил «серьгу» Андреев, кивнув на лежащий на столе счет.
   – Счет, – односложно ответил официант.
   – Ты мне, блять, не умничай, – заорал Андреев. – Ты переписывал?
   Официант открыл было рот, собираясь, вероятно, объяснить, что вчера работала другая смена, и он, мол, не мог выписывать именно этот счет, но дальше Иван не дал ему ни договорить, ни додумать. Официант не должен был больше ничего произносить, да и тянуть с ним нельзя было, он мог почувствовать поджидающую его судьбу и, начав ненужную возню, поднять шум.
   Иван выбрал длинный, полуметровый нож, из тех, что в изобилии валялись среди кусков говядины на разделочных столах, и зайдя с боку, проткнул им официанта насквозь, введя в его тело заточенную как бритва мясницкую сталь в районе солнечного сплетения.
   Официант напрягся всем телом, выпучил глаза и схватился за нож руками, разрезая себе ладони. С его рук на пол потекли струйки крови.
   Андреев тоже вытаращил глаза и оцепенел.
   Иван взял из руки владельца ресторана счет, который он еще держал, и вложил в его ладонь ручку ножа, на котором торчал официант. Андреев невольно схватился за нее, так как «серьга» стал заваливаться на него, явно собираясь упасть в его объятья.
   Иван тем временем был уже у двери. Щелкая задвижкой, он успел подумать:
   «Сейчас они там сами решат, кому еще из них придется умереть.»
   Но этот вопрос, видно, был давно решен. Как только щелкнула задвижка, дверь тут же приоткрылась и в нее просунулась голова бармена, у которого была, очевидно, уже готова своя, реабилитирующая его смену, версия ответа на любой вопрос, связанный со счетами. Иван чуть посторонился, чтобы бармен мог хорошо рассмотреть Андреева, держащего на ноже официанта.
   – Ты что сделал, сука? Я же тебя зарою… – закричал в этот момент Андреев.
   Голова бармена моментально исчезла, а дверь захлопнулась.
   Андрееву удалось оттолкнуть от себя официанта и тот упал на пол спиной. Нож сантиметров на тридцать торчал вверх из его живота. Капли крови стекали по лезвию, на белой форменной официантской рубашке расплывалось ярко-красное, под цвет жилетки пятно. Рукоятка ножа слегка покачивалась из стороны в сторону.
   – Теперь ты заткнешься и будешь слушать, – сказал Иван бледному Андрееву. – Внимательно слушать. И тогда останешься в живых.
   – Кто ты? – сдавленным шепотом спросил Андреев.
   – Угадай с трех раз, – хмыкнул Иван.
   Он подошел к двери, открыл ее и рявкнул на собравшихся у дверей:
   – А ну, быстро по местам. Работать! Работать!
   Коридор опустел.
   Закрывая дверь, Иван специально повернулся спиной к Андрееву, чтобы стимулировать его активность. Ему нужно было окончательно сбить с него спесь.
   Услышав сзади легкий шорох, Иван помедлил еще секунду, делая вид, что возится с защелкой замка, затем резко повернулся.
   Если бы убийство не стало его профессией, его призванием, если бы Иван не изучил его досконально, и теперь просто интуитивно не чувствовал эффективность того или иного движения в любой ситуации, вид стремительно нападавшего на него Андреева с занесенным над головой коротким мясницким топориком мог бы внушить ему серьезные опасения, а то и просто напугать.
   Для Ивана же Андреев двигался вовсе не стремительно, а вяло и неуклюже, как при замедленной съемке. Иван словно на тренировке сидел и отмечал дилетантские недочеты, совершаемые молодым курсантом при выполнении фронтальной атаки с рубящим оружием.
   Голова слишком втянута и сковывает активность плечевых мышц, удар из-за этого выйдет ослабленным.
   Руки занесены слишком далеко назад, центр тяжести не впереди на полшага, где ему положено быть, а сзади выдвинутой вперед ступни правой ноги.
   При таком положении ударить сильно вообще очень трудно. Да еще существует возможность без посторонней помощи самому грохнуться, завалившись назад, если еще чуть сместить центр тяжести.
   Ноги поставлены на правильное расстояние, но слишком выпрямлены, что лишает тело нападавшего возможности маневрировать как в вертикальной плоскости, так и в горизонтальной.
   Все это Иван заметил мгновенно, за доли секунды, успев еще подумать и о том, что самым эффективным приемом противодействия был бы сейчас бросок в ноги, после которого нападавший с занесенными вверх руками крепко приложился бы к мраморному полу, да еще скорее всего получил бы по голове обухом своего же топора.
   Но Иван вовсе не собирался кататься по полу и пачкать коровьей и человечьей кровью свой свеженький зайцевский костюм. Сегодня работа должна быть чистой, опрятной. Тем более, что ни каких особых сложностей в общении с клиентом не предвидится.
   Отступив шаг в сторону Иван прогнулся и ударил Андреева носком ботинка в живот. Тот сломался, уронил топор, ноги его подогнулись, он упал на колени. Иван сгреб в кулак его длинные светлые волосы, задрал голову вверх.
   – Ты еще не понял, – спросил его Иван, – что твоя жизнь изменилась? В тот момент, когда ты увидел меня?
   Андреев с ужасом смотрел на него, делая судорожные движения, будто что-то пытался проглотить.
   Иван подтащил его к трупу официанта, нагнул к лицу «серьги», искаженному гримасой боли, чтобы Андреев видел его застывшие незакрывшиеся глаза. Что увидел в них Андреев, Иван не знал, но тело хозяина ресторана содрогнулось, губы его задрожали.
   – Сейчас ты или умрешь, – сказал Иван, – или будешь жить дальше. Но уже по-другому. Не так, как ты жил прежде.
   Андреев согнувшись стоял на коленях над трупом, молча слушал.
   – Недавно ты сделал ошибку, – продолжал Иван. – За ошибку тебе придется заплатить дорого. Я бы мог взять твою жизнь. Но она мне не нужна. Я возьму твои магазины и твой ресторан. Ты сам мне их отдашь.
   Иван сделал паузу, но Андреев молчал, лишь плечи его согнулись чуть сильнее.
   – Правда, у тебя есть выбор, —усмехнулся Иван. – Ты можешь отказаться. И ляжешь рядом с ним.
   Иван толкнул ногой тело официанта.
   – Я убью тебя этим же ножом. – продолжал он. – Но ты не откажешься. Ты согласишься жить. На условиях, которые я тебе скажу. На любых условиях. И не потому, что очень хочешь жить. Потому, что ты меня боишься. И сделаешь все, что я тебе прикажу. Все.
   Иван подошел к нему вплотную, поставил ногу на его спину. Сквозь подошву он почувствовал, как мелко вибрирует его тело.
   – Вытащи из него нож, – приказал Иван.
   Андреев судорожно помотал головой.
   Иван скользящим ударом стукнул его каблуком в ухо. Тот уткнулся лицом в тело мертвого официанта. Не глядя, не поднимая головы, нащупал рукой нож, потащил его вверх.
   – Отрежь ему ухо, – вновь приказал Иван.
   Андреев, согнувшись, застыл над официантом с ножом в руке.
   – Отрежь ему ухо, – повторил Иван. – Ты меня понял, или тебя ударить?
   Андреев не глядя протянул руку к голове официанта, нащупал ухо, с видимым трудом заставил себя скосить глаза в ту сторону, чиркнул острым, как бритва ножом. Отрезанное ухо он поднял и держал на вытянутой руке как можно дальше от себя, стараясь касаться пальцами только серьги.
   – Положи его на стол, – сказал Иван. – На тот, у двери.
   У двери стоял единственный более-менее чистый стол во всем цехе. Иван бросил на него папку с бумагами, вытащил документы, положил рядом авторучку.
   Андреев тем временем очень аккуратно держа отрезанное ухо двумя пальцами, внимательно нес его к столу, не сводя со своей руки сосредоточенного взгляда. Нож он не бросил и держал его в руке, совершенно забыв про него.
   – Подписывай, – сказал Иван.
   Андреев посмотрел на бумажки, попытался их прочитать, несколько раз тряс головой, но так видимо и не смог это сделать. Взгляд его каждую секунду возвращался к лежащему перед ним на столе уху.
   – Не заставляй меня ждать, – сказал Иван.
   Андреев быстро взглянул на него, согласно кивнул, схватился за авторучку. Секунд через десять документы были подписаны.
   – Ты молодец, – похвалил Иван, – Ты все правильно понял. Теперь ты останешься жить. Но я знаю – ты захочешь меня обмануть, как только выйдешь отсюда. Я бы мог посадить тебя в тюрьму. За его убийство.
   Иван кивнул на мертвого.
   – Ведь это ты его убил. Бармен это подтвердит. Он видел своими глазами. И ты сидел бы в камере с убийцами. Они трахали бы тебя в жопу и давали бы тебе сосать свои члены. Потому что ты беззубый, и твой рот показался бы им соблазнительным.
   Андреев сидел, не сводя глаз с отрезанного уха.
   – Но я избавлю тебя от этого, – продолжал Иван. – Я не дам совершить тебе еще одну ошибку. Я просто возьму с тебя клятву. Ты поклянешься мне отрезанным ухом, что никогда, слышишь – никогда – тебе в голову не придет мысль меня обмануть. А чтобы я поверил твоей клятве, сейчас ты…
   Иван сделал паузу, наблюдая, как напряглось тело Андреева. Тот сидел, втянув голову в плечи, руки его висели почти до пола.
   – … съешь это ухо, – закончил Иван.
   Андреев затравленно оглянулся, но тотчас же перевел взгляд на то, что лежало перед ним – на лежащее в лужице крови ухо, поблескивающее серьгой.
   – Если ты будешь медлить, – сказал Иван, – я отрежу твои уши. И заставлю их съесть тоже.
   Он нагнулся, поднял брошенный Андреевым нож, сделал шаг к столу.
   Андреев судорожно схватил отрезанное ухо, зажмурился и сунул его в рот.
   Иван криво усмехнулся.
   «Дрожащая тварь», – подумал он.
   Андреев бессмысленно таращил глаза и размеренно двигал челюстями, ломая о серьгу последние зубы и совершенно этого не замечая.
   – Теперь я тебе верю, – сказал Иван. – Держи его во рту. Дома выплюнешь.
   Иван заставил его снять грязный пиджак, смыть кровь с рук, нашел у него в кармане расческу, причесал его. Андреев двигался покорно-механически, совершенно ни о чем не думая, кроме того, что он держит во рту.
   – Сейчас ты поедешь домой, – сказал Иван. – Позвонишь из дома брату в ментовку и скажешь, чтобы здесь прибрал. Жить будешь на пенсию. Тебе оставили десять процентов с твоих магазинов. Ты доволен?
   Андреев согласно кивнул.
   – Домой поедешь с охраной. И не бойся, по дороге тебя никто не тронет. Ну, не боишься?
   Андреев что-то промычал и помотал головой из стороны в сторону.
   Они вышли, Иван плотно прикрыл дверь. Прошли в ресторан. Бармена за стойкой не было.
   Проводив Андреева к выходу, Иван жестом подозвал второго официанта.
   – Андрей Владимирович приказал закрыть разделочный цех на замок и никого туда не пускать. Сами тоже не заходите. Скоро подъедет его брат, проводите туда. Сам он немного приболел.
   Иван шел пешком по Чугунному мосту и ему было просто противно от того, что жизнь устроена так, как она устроена.
   «Как легко сломать человека, – думал Иван. – Какое это мягкое и податливое существо. Достаточно причинить ему боль, показать, что рядом с ним стоит смерть, и он готов на все, что угодно, лишь бы сохранить свою жизнь, которая в сущности, ему совсем не нужна. Он совершит любое зло, сожрет самого себя, вывернет весь мир наизнанку – из одного только страха потерять жизнь. Вот так и получается, что жизнь и есть самое большое зло…»

Глава VIII.

   …Крестный припомнил, что из этого его «эксперимента» чуть не вышел довольно большой шум, районного, правда, значения, но все же. Пришлось прятать концы, кое-то подчищать. И все из-за излишне резкого стиля работы Ивана.
   «Однако задание он, все же, выполнил, – подумал Крестный. – А как его еще можно было выполнить?»
   Бармена, сбежавшего тогда из «Гаргантюа», на следующий день нашли в Водоотводном канале под Комиссариатским мостом с перерезанным горлом.
   Крестный, волей-неволей вынужденный следить за развитием событий, навел справки и через ордынцев выяснил, что это дело рук милицейского братца Андреева. Капитан не был профессиональным убийцей, поэтому наследил, оставил свидетеля-помощника, и, главное, родил подозрение у своего начальства о своей причастности к этому убийству. Ниточка могла привести и к «Гаргантюа», а Крестному такой геморрой вовсе не нужен был.
   Поощрение инициативы милиции, тем более такой неуклюжей, в своих делах шло вразрез с его принципами. Капитана нужно было срочно убрать и его убрали. Сделано это было, правда, не Иваном, но оперативно и без каких-либо следов. Капитан был убит прямо на рабочем месте, у себя в райотделовском кабинете выстрелом через окно. Его помощник – тот самый охранник, что свидетельствовал против ордынцев – пропал бесследно. Крестный тут был ни при чем, наверное, ордынцы постарались, а может быть и сам сбежал.
   На этом все вроде бы и успокоилось.
   Андреев сошел с ума.
   Он месяц ходил по своим бывшим магазинам, хватал с витрин мелкие предметы и совал их себе в рот. В «Гаргантюа» он заходил ежедневно, бросал в аквариум железные рубли, мешал работать официантам – заглядывал им в глаза, трогал за уши. Потом куда-то пропал – озабоченные родственники толи под домашний надзор его посадили, толи на «канатчикову дачу» отправили.
   Иван Крестного все более устраивал, как исполнитель его замыслов. Нужно было только четко сформулировать задачу, и Иван всегда добивался нужного результата.
   Работал он очень жестко.
   Крестный поймал себя на том, что он мысленно он произнес слово «жестоко», а не «жестко».
   Смерть для Крестного всегда была абстракцией, лично ему с ней сталкиваться не приходилось.
   За все время своего негласного управления московской криминальной жизнью он сам, своими руками, убил двух, нет, трех человек. Это было давно, когда он только боролся за свое место. Людей этих необходимо было убрать, без этого было не обойтись, поскольку они стояли на его пути и загораживали дорогу.
   Тогда он был один и, собственно говоря, не был еще Крестным, это имя он получил позже, уже фактически став тем, кем он был сейчас. А тогда он был лишь одним из претендентов. Не самым авторитетным, не самым сильным, но наиболее умным среди всех, и в силу этого, самым перспективным. И самым, как оказалось, удачливым.
   Да, самому ему пришлось убить лишь троих, хотя его путь к сегодняшнему дню «украсили» десятки трупов людей, убитых чужими руками. Но это была «черная» работа, на которую всегда находились исполнители, работавшие из-за денег, из-за страха быть убитыми, одни отрабатывали долги, другие зарабатывали так положение в «обществе», поскольку другим путем заработать его умели.
   Но тех, сначала двоих, а потом еще одного, Крестный положил сам, так как тогда у него не было ни денег, ни своего проверенного «отряда». Он сделал это совершенно спокойно, не думая о том, что чувствует жертва в момент своей смерти, не представляя себя на ее месте, не терзая себя сомнениями, вправе ли он забирать чужую жизнь. Он убивал тогда как-то формально, условно, словно стрелял в тире по мишеням. Человек, в которого летели его пули, был лишь черным силуэтом очередной мишени, поразив которую, он выигрывал, а промахнувшись – терпел поражение. Но поражение было равно смерти, а умирать он не собирался.
   Работа Ивана всегда привлекала его внимание. Прежде всего, это была работа профессионала, причем высокого класса. Уж в этом-то Крестный разбирался как самый настоящий ценитель.
   Не убивая сам, он досконально знал искусство убийства, и щедро передавал его тем, кто был в состоянии его принять. Правда, таких было не много.
   Их приходилось отбирать, словно студентов в престижный вуз. За год из двадцати человек, приходящих к нему «в обучение», оставалось, дай Бог, два, а то и один. Остальные превращались в учебные пособия.
   Причем сам Крестный никого не отбирал, и никого ни на какие роли не назначал. Все совершалось само собой, оставался тот, кто мог и хотел остаться. Процесс обучения был естественным, и основывался прежде всего на природных качествах претендентов на «звание» киллера. Обучение основывалось на том же принципе, что и миллионолетняя эволюция человека, если, конечно, верить Дарвину, а не Ветхому завету. Высшим судьей, вершащим судьбы, был естественный отбор – право на жизнь принадлежало тому, кто был сильнее.
   Однако не просто сильнейший мог победить, то есть выжить и занять вакансию в его боевой группе, выполнявшей заказы.
   Крестный знал, что гораздо важнее силы – природные данные: скорость реакции, как физиологической, моторной, так и психической, умственной; интуиция, то есть хотя бы минимальная способность предчувствовать события; способность к постоянному, непрекращающемуся анализу текущей ситуации. В сочетании с хорошей физической подготовкой и природным стремлением к лидерству, это давало всегда неплохие результаты, помогая получать знания об искусстве убивать в школе киллеров Крестного.
   Ну и, конечно, желание влиться в ряды крестновских бойцов, то есть попросту, остаться в живых.
   Иван, как только появился в поле его зрения, сразу же поразил Крестного видимым отсутствием какого-либо подобия такого желания. Иван шел навстречу смерти, даже искал ее близости, но, каким-то странным образом, каждый раз оставался в живых.
   Крестный сразу почувствовал, что Иван не такой как остальные.
   О нем Крестный не знал почти ничего, кроме того, что в Москву Иван попал практически сразу из Чечни, убивал профессионально и работал всегда один. В его технике чувствовалась профессиональная подготовка, видимо, он проходил обучение в каком-нибудь спецлагере, но главное, что обращало на себя внимание, какое-то удовлетворение, которое исходило от него в ситуациях, когда его жизни угрожала настоящая, реальная опасность.
   Этим он отличался от остальных, которые в подобных ситуациях излучали страх расстаться с жизнью.
   Крестный вспомнил историю, связанную с появлением Ивана в Москве, узнав о которой, он, собственно говоря, Иваном и заинтересовался.
   …Выйдя на Киевском вокзале из поезда, привезшего его в Москву, Иван тогда не провел в столице и часа, как о его существовании уже знал Крестный.
   Так уж сложились обстоятельства, а они всегда складываются так, как их складывает судьба.
   В Москву Иван приехал потому, что в свой родной город, крупный областной центр на Волге, возвращаться он не мог, там его знали слишком многие, и его появление неизбежно привлекло бы внимание. У Ивана не было абсолютно никакого желания встречаться с теми, кого он знал когда-то раньше, кто знал того, прежнего Ивана, любителя и любимца девушек, надежного в драке и в дружбе, озабоченного всеобщей справедливостью, проблемой добра и зла и чувством собственного достоинства.
   Слишком разительная произошла с ним перемена, чтобы не стать поводом для распросов, повышенного внимания со стороны друзей, знакомых, милиции, наконец. Иван же хотел бы остаться в одиночестве.
   Все, что связано с жизнью живых людей, не вызывало у него практически никакого интереса, он знал цену их жизни, цену жизни вообще.
   Он понял, что жизнь не имеет абсолютно никакого смысла и абсолютно никакой ценности.
   Ценен и интересен единственный момент в существовании человека момент перехода от жизни к смерти. Лишь тогда человек осознает, что он жив, но тут же понимает, что в следующее мгновение жизнь его прекратится. Да и то – далеко не каждый, большинство просто совершенно неожиданно для себя прекращают существование и переходят в разряд неживой материи.
   Рассуждая об этом, Иван шел по Украинскому бульвару, не имея никакой определенной цели или направления. На лавочках, мимо которых он проходил, сидели пенсионеры, так и не узнавшие цели своих неосмысленных существований. Навстречу ему молодые мамаши катили коляски с младенцами, не имеющими еще никакого направления своих коротких и столь же неосознанных жизней.
   Иван не мог бы сказать, чем его жизнь отличается от их существования на свете. Да и была ли у него какая-то жизнь, которой стоило дорожить?
   Иван знал, что его жизнь осталась там, в Чечне. А здесь, в Москве, у него есть лишь какое-то острое существование на границе между жизнью и смертью.
   Выйдя к реке, Иван постоял немного на набережной, наблюдая за едва заметным шевелением ленивой московской воды. Ему невольно вспомнилась стремительность горного ручья, утолявшего его жажду в чеченском плену. Еле движущаяся и мутная, московская вода не вызывала никакого желания ни пить ее, ни окунуться в ее мертвенно-стальную неподвижность, ни остановиться и взглянуть на свое в ней отражение.
   Иван свернул направо и пошел по течению, направление которого можно было угадать, следя за медленным перемещением плавучего мусора. Его движение было таким же замедленным и плавным, словно он не замечал суеты московского населения, наполнявшей пространство вокруг него.
   Издали заметив высокое здание гостиницы «Украина», и столпившиеся вокруг него иномарки, Иван словно очнулся. Знакомое ощущение все убыстряющегося темпа времени, подхватило его и сразу заставило включиться в анализ ситуации. Он словно ехал с горы, с каждой секундой набирая скорость и отмечая, как вокруг мелькают зрительные кадры и слуховые впечатления.
   На Ивана пахнуло запахом опасности, который он впервые почувствовал после того, как покинул Чечню.
   Иван остановился почти напротив гостиницы, достал сигареты, пошарил по карманам, ища зажигалку – проверил, удобно ли расположены оба его «макаровых» с полными обоймами. Он не верил этому городу, его кажущемуся спокойствию, демонстративной неподвижности его реки. Короткого взгляда по сторонам было достаточно, чтобы заметить напряженное ожидание какого-то события, наполнявшее пространство около гостиницы.
   В расположении иномарок у гостиницы было что-то настораживающее, они занимали именно те места, которые выбрал бы и сам Иван, если бы ему нужно было держать под прицелом вход в гостиницу. Это были самые удобные огневые позиции, дополняющие друг друга.
   Иван представил, что темно-зеленый «джип» и две черных бээмвэшки связаны одной целью, и уже не сомневался что вот-вот эта цель покажется на мраморной лестнице-спуске от дверей гостиницы.
   В планы Ивана не входило ввязываться в чужую драку. Жизнь людей, которые как он понял, собрались друг друга убивать, нисколько не интересовала его. Так же, как и их смерть.
   Если бы судьбе было угодно, Иван просто прошел бы остающиеся ему двадцать метров до поворота в сквер, и стал бы лишь свидетелем беспорядочной стрельбы у гостиницы «Украина». Но смерти, видимо, нравилось быть рядом с Иваном. И в тот момент, когда событие, ради которого собрались около гостиницы его участники, начало совершаться, Иван оказался на линии огня.
   Случайность?
   Крестный, анализируя позже происшествие около «Украины», поначалу так и решил. Хотя тоже не очень верил в случайности. Но у этого залетного стрелка, как обозвал он Ивана, не могло быть и не было никакой информации о том, что должно было произойти. Значит, он оказался там случайно.
   Только потом, не раз уже поговорив с Иваном, и кое-что о нем поняв, Крестный смог убедить себя, что эта случайность особого рода.
   Иван мог на Киевском вокзале спуститься в метро. Мог, перейдя площадь, пересечь Москву-реку по Бородинскому мосту, благо – это ближайший путь к Садовому кольцу и центру города. Мог, наконец, если уж пришла охота прогуляться, свернуть с площади направо к Бережновской набережной.
   Но Иван ничего этого не сделал. Он, почему-то, выбрал тот путь, который привел его к гостинице «Украина» в точно определенное самим Крестным время.
   И вмешался в его операцию.
   Это не могло быть случайностью.
   Это был нюх, бессознательное, безошибочное чутье на смерть и столь же бессознательное и безошибочное стремление к ней.
   Иван, думал Крестный, может быть и сам не подозревает еще об этом, но это и не важно. Важно то, что Крестный им заинтересовался, очень заинтересовался. Именно такой человек был ему нужен – не ждущий подсказок, всегда знающий, как поступить в любой ситуации, сам принимающий решение. И, в то же время, не имеющий целей, которые имел Крестный.
   Просто – человек, убивающий других.
   Убивающий потому, что это образ его жизни.
   Тогда, у гостиницы, Иван не размышлял – случайно или нет он там оказался. Размышляют в таких ситуациях либо самоубийцы, либо философы. Иван не был ни тем, ни другим.
   Он был профессионалом смерти и действовал в соответствии с этим.
   Он четко уловил одновременность, с которой начала открываться дверь гостиницы и опускаться стекло стоящей напротив нее бээмвэшки. На крыльцо гостиницы вышел толстый лысоватый хохол с запорожскими усами, одетый в светло-серый костюм, в галстуке, с серым дипломатом в руке. Иван понятия не имел, что это крупный харьковский бизнесмен, а два дюжих «хлопца», сопровождавшие его, – телохранители, прошедшие подготовку в лучшем центре украинского спецназа. Но тут же отметил слегка оттопыренные полы их пиджаков, за которыми угадал кобуры пистолетов.
   Зачем этому толстяку умирать, Иван не знал, да это его и не интересовало, но понял, что через несколько мгновений усатый запорожец умрет.
   Ствол автомата уже торчал из «БМВ», готовый выплюнуть вспышку огня, когда появившаяся из дверей троица сделала первый шаг по лестнице.
   И тут Иван понял, – если он не хочет оказаться под перекрестным огнем притаившихся в засаде иномарок, он должен действовать нестандартно, не ждать, когда ситуация обрушится на него свалившимся с фасада кирпичом, а поймать этот кирпич и бросить его в другого. Которому сегодня в любом случае суждено умереть.
   Иван неожиданно для стрелка в «БМВ» упал на асфальт и покатился вправо, к газетному киоску, открыв тем самым сектор стрельбы. Но прежде, чем прозвучала очередь из окна машины, он успел из выхваченного во время падения из кармана «макарова» послать две пули в живот застрявшему на ступеньках «запорожцу». Тот согнулся, выронил свой дипломат и застыл на ступеньках.
   Очередью из машины разнесло голову одному из телохранителей.
   Второй успел сделать несколько выстрелов по Ивану, прижавшемуся к кирпичному фундаменту газетного киоска. На него посыпались стекла. Раздался визг киоскерши.
   Неизвестно, удалось бы Ивану уйти из-под огня второго охранника, спрятавшегося от автоматчика за мраморным лестничным ограждением, но еще один автоматчик, из «джипа», о котором украинский спецназовец не подозревал, прошил очередью его спину, разнеся заодно и стеклянную дверь гостиницы.
   Взвыла милицейская сирена. На крыльцо выскочили трое охранников из гостиницы, в оммоновской форме, бронежилетах, шлемах, с автоматами наизготовку, и заозирались по сторонам, пытаясь разобраться в ситуации.
   Иван все еще валялся на засыпанном стеклами асфальте у киоска и был, фактически, единственным объектом, который мог привлечь внимание милиционеров. У него не было абсолютно никакого плана отхода, а брать на себя ответственность за только что совершенный неизвестно кем террористический акт, он совсем не собирался, хотя ему и пришлось принять к нем непосредственное участие.
   Несколько секунд промедления грозили оказаться для него последними.
   Иван принял единственно возможное, хотя и неожиданное для всех, кроме него самого, решение. Он вскочил и бросился к стоявшей немного поодаль второй бээмвэшке, из которой огня не открывали, но Иван был уверен, что и она задействована в ситуации.
   Он не ошибся. Обе машины, обозначившие себя стрельбой, «БМВ» и «джип», взревели моторами и уже набирали ход, устремляясь в сторону Калининского моста.
   Третья машинка словно ждала его, Ивана. Когда он был метрах в десяти от нее, стекло в задней дверке опустилось, и Иван, сделав еще три прыжка, рыбкой влетел через окно на заднее сидение.
   Мотор взревел и машина рванула с места сразу под восемьдесят.
   – Ну же! – заорал высокий парень, сидевший рядом с водителем. – Давай!
   Иван сел на заднем сидении.
   Водитель, неестественно выпрямив спину, выкручивал руль, обходя редкие машины. Тот, кто сидел рядом с ним, на голову выше, с зачесанными назад ровными темными волосами, обернулся к Ивану, оскалил в улыбке ровные крепкие зубы:
   – Ты чего там застрял? Помирать собрался? Не торопись, брат…
   – Куда едем? – спросил Иван.
   – Тебе-то какая разница, – искренне удивился темноволосый. – Раз уж ты сам нам на голову свалился…
   Водитель помалкивал, сосредоточенно вертя руль.
   «В самом деле, – подумал Иван. – какая мне разница?»
   – А здорово ты толстопузого завалил, – вновь оскалился на него высокий. – Крестному твой стиль понравится.
   – Кому? – спросил у него Иван. Тогда он впервые услышал это имя.
   – Узнаешь – кому, – туманно ответил тот.
   Через минуту они уже летели по Кутузовскому проспекту в сторону от центра, неразличимые в потоке машин, среди которых черных «БМВ» было, пожалуй больше, чем каких-либо других марок и окрасок.
   Они довольно долго мотались по Москве, тщательно высматривая, нет ли за ними хвоста и внимательно следя за реакцией постовых милиционеров, пока не убедились, что ничьего внимания машина не привлекает.
   Иван уже не понимал, где именно они находятся, лишь иногда мелькали какие-то знакомые московские ориентиры. Он не смог бы объяснить, каким образом они попали на другую сторону Москвы, но четко уловил, что к ресторану «Берлин» они подъехали со стороны Старой площади и «Детского мира».
   Пока они колесили по Москве, Иван успел обдумать свое положение.
   Никаких планов у него, собственно, не было, когда он вышел из Киевского вокзала. А то, что не прошло и часа, как он ввязался в чужую драку, было даже и хорошо. Он понимал, что ему нужно найти в Москве какое-то занятие, вписаться в какую-нибудь структуру, чтобы не стать одиноким волком, вечно уходящим от облав и обреченным рано или поздно попасть в кольцо красных флажков.
   Профессионально он умел только одно – убивать и знал, что на это его умение всегда найдется спрос. А на кого работать?
   «Какая мне разница?» – повторил он вопрос сидящего впереди черноволосого высокого парня.
   Ивану понравилось спокойствие, с которым его спутники относились к тому, что за спиной у них сидит вооруженный человек, которого они совершенно не знают. Что мешало Ивану убить одного из них, а другого заставить везти его, куда вздумается? Однако они сразу поняли, что у него и в мыслях подобного нет.
   Правда, и он не ждал с их стороны никакого подвоха.
   «Ну что ж, Крестный, так Крестный. Какая разница?» – повторил он еще раз.
   И все же в тот раз он передумал.
   Выйдя из машины у ресторана, он сказал:
   – Все, ребята. До следующей встречи.
   Водитель сделал было какое-то движение в сторону Ивана, но высокий схватил его за рукав и, усмехнувшись, ответил:
   – Иди. Куда ты денешься? Вернешься.
   Иван повернулся к ним спиной и пошел совершенно спокойно, не чувствую никакой опасности. Ему с этими ребятами делить было нечего.
   – Надумаешь —спросишь у портье. Меня зовут Илья, – крикнул ему в спину высокий.
   …Иван и сам не мог себе объяснить, почему он не пошел тогда на встречу с Крестным. Просто в последний момент он почувствовал, что поддается обстоятельствам, что ситуация ведет его за собой, лишая возможности воздействовать на нее и изменять так, как ему хотелось бы. Он не знал, кто такой Крестный, хотя чувствовал неизбежность встречи с ним. Рано или поздно.
   Тогда он решил, что еще рано.
   …Крестного чрезвычайно заинтересовал отказ Ивана встретиться с ним. За этим чувствовалась самостоятельность, которую Крестный больше всего ценил в своих исполнителях, хотя никогда и не говорил им об этом.
   Ему не нужны были роботы с компьютерным мышлением, выполняющие свою работу по заданному алгоритму. Их действия можно было просчитать, предвидеть и предотвратить то, что они должны были выполнить. А Крестного всегда интересовал только стопроцентный результат.
   Еще не видя Ивана, он почувствовал, что это тот человек, который ему нужен.

Глава IX.

   Лещинский метался по Москве, не находя себе места. Он очень боялся, что его уже вычислили, что по его следам идет киллер, что пуля вот-вот вопьется в его спину, в голову, в живот, в грудь… Он ждал выстрела с любой стороны – от любого прохожего, от шоферов такси, от продавцов магазинов и лоточников, от милиционеров, от любого сотрудника любого министерства.
   Страх сжимал тисками его грудную клетку, не давая свободно вздохнуть и почувствовать прежнюю уверенность, которой он еще совсем недавно наслаждался.
   Лещинский давно уже бросил свою служебную машину, предполагая, что она в первую очередь привлечет внимание тех, кто будет его искать.
   Он спускался в метро, проезжал одну станцию и выскакивал наверх, старательно всматриваясь в поток идущих рядом с ним людей – нет ли рядом лиц, виденных им на предыдущей станции, не преследуют ли его уже.
   По улице он не мог идти спокойно, не оглядываясь, не привлекая своей суетой внимания прохожих, в котором ему тут же начинали чудиться его преследователи, и спина вновь и вновь казалась Лещинскому самым уязвимым его местом. Он останавливался у стены какого-нибудь дома и напряженно всматривался в прохожих, с облегчением переводя дух, когда молодые мужчины проходили мимо, не обращая на него никакого внимания.
   Впрочем, и женщины не казались ему безопасными. На его невольно напряженные взгляды, устремленные на них, женщины отвечали по разному, но будь то улыбка или недоумение, у Лещинского они вызывали лишь одно чувство – страх.
   Лещинский понял, что он, оказывается, очень хочет жить. До того хочет, что даже жалел, что вообще решился сунуться в это криминальное гнездо – Российское Правительство не представлялось ему сейчас ничем иным.
   Ему уже казалась очень привлекательной жизнь какого-нибудь маленького и назаметного – о, сладкое слово! – клерка небольшой и небогатой фирмы. Пусть он будет жить впроголодь, как и все основное население России, пусть у него никогда не будет ни его превосходной квартиры, ни машины, даже самой захудалой, зато его дела и его жизнь никогда не привлекут ничьего внимания.
   Очень опасного внимания. От которого холод продирает спину и опускается куда-то в низ позвоночника.
   Конечно, Лещинский видел себя со стороны, понимал, насколько глупо он себя ведет, испытывал от этого даже жгучий стыд, но все равно не мог усидеть на месте.
   Идти домой он не мог себя заставить. Ему мерещились, засевшие с винтовками на крышах снайперы, машины с автоматчиками, поджидавшие его на улице, пистолетные выстрелы в подъезде. Он слишком хорошо знал способы убрать человека, жизнь которого кому-то мешает.
   Стоило ему представить себя в своей огромной квартире, одного в ее необъятных пустых комнатах, как он готов был часами кружить по улицам, лишь бы не прислушиваться замирая от страха к безмолвной пустоте пустого жилища, с ужасом ожидая, что вот-вот откроется дверь и на пороге появится человек в черной маске на лице.
   К вечеру Лещинский уже просто изнемог от постоянного напряжения, но стоило ему на секунду расслабиться, как страх подбрасывал его с садовой скамейки на бульваре и гнал куда-нибудь на другой конец Москвы только потому, что взгляд сидящего напротив пенсионера казался ему слишком внимательным.
   Он уже дважды звонил Крестному, но не получил в ответ обычного разрешения на встречу. Лещинский знал, что Крестный – единственный человек, который может ему сейчас помочь.
   «Спрятать в Москве человека для Крестного пара пустяков, – успокаивал себя Лещинский. – Сколько раз он проделывал такие штуки – хотя бы с тем же красноярским губернатором, которого искали по всей Москве неделю, но так и не нашли. И меня Крестный может спрятать. Так, что никто не найдет.»
   Он немного, было, успокоился, но до него тут же дошла двусмысленность его последней фразы. И снова крупная дрожь сотрясла его тело.
   Лещинский чуть не плакал от страха. Пальцы его дрожали, когда он в очередной раз набирал номер, по которому через диспетчера связывался с Крестным, в телефоне-автомате. Свою «Мотороллу» он давно уже выбросил в Москву-реку, боясь, как бы его не запеленговали предполагаемые, ног от этого не менее для него реальные преследователи.
   – Лещ, – услышал он вдруг в трубке голос самого Крестного, – поедешь домой. Там тебя будет ждать мой человек. Пойдешь с ним и сделаешь все, что он скажет. Все. Мне больше не звони.
   Заныли гудки отбоя.
   Вместе с ними чуть не заныл и Лещинский от накатившего на него чувства безвыходности.
   Он не поверил ни одному слову, сказанному Крестным. За каждым словом, произнесенным сейчас Крестным, Лещинский слышал свою смерть.
   Крестный решил его убрать. Для Лещинского это было ясно, как божий день. Домой ехать нельзя было ни в коем случае. Это же просто самоубийство.
   Но и не ехать домой тоже было самоубийством. Самое позднее через час человек Крестного, не дождавшись Лещинского, сообщит о том, что он не приехал домой, в свою квартиру, и Лещинского начнет искать сам Крестный. А его возможности Лещинский знал. И был уверен, что Крестный его найдет очень быстро. Для того, чтобы убить или убедиться, что он уже мертв.
   «Что же делать?, – стучало у него в висках. – Я не хочу умирать. Что же делать?»
   Лещинский не знал, что Крестный вовсе и не собирался его убирать. Единственное, что его раздражало – глупая суета обезумевшего от страха Лещинского, способного и в самом деле попасть в какую-нибудь историю с плачевным концом, если он так и будет продолжать метаться по городу и шарахаться от первого встречного.
   Крестный, конечно, понимал, что рано или поздно ликвидировать Лещинского придется. Но пока еще было рано. Крестный собирался его еще использовать. Для сбора информации, например, по каналам, которые самому Крестному были недоступны.
   Поэтому он и в самом деле хотел спрятать Лещинского. Километрах в восьмидесяти к северу от Москвы на одной из подмосковных баз отдыха у него располагался «запасной аэродром», или «отстойник», как он иногда называл это место. Время от времени Крестный увозил туда из Москвы людей, вокруг которых поднималось слишком много ненужного шума, способного привлечь к ним слишком много ненужного внимания. И держал их там, кого неделю, кого месяц, пока интерес, проявляемый к ним правоохранительными структурами, не «отстоится» и не «выпадет в осадок».
   Туда-то и хотел он увести Лещинского, заставив того предварительно придумать какую-нибудь отмазку для своего начальства.
   Но Лещинский ничего этого не знал. Он знал только, что человек, которого Крестный решил убрать, все равно, что уже мертв. Лещинского такая перспектива не только не устраивала, она приводила его в ужас.
   И Лещинский решил во что бы то ни стало, остаться в живых.
   Выход ему подсказала постоянная привычка к анализу ситуации, не покидавшая его никогда, даже во сне, когда бессознательно он продолжал прокручивать в мозгу поступавшую за день информацию. Решения проблем иногда выскакивали из головы Лещинского как бы сами собой, без какого-либо усилия с его стороны.
   Так и сейчас, на вопрос «Что делать?» в его мозгу сама собой всплыла фамилия Белоглазов.
   Лещинский ухватился за нее, почувствовав, что с ней связана единственная на его взгляд возможность остаться в живых.
   Так ему казалось. Соответствует ли это действительности, его издерганный страхом за свою жизнь логический аппарат уже не мог дать ответа.
   Белоглазов еще недавно был премьер-министром России.
   «Раз его люди заинтересовались Крестным настолько, что решили убрать его человека, – лихорадочно соображал Лещинской, – значит, их заинтересует любая информация о Крестном. Крестный меня уже похоронил. И тем самым записал во враги. Но поторопился. Я очень многое знаю о его делах. И за это знание, за эту информацию смогу купить свою жизнь. Белоглазов – вот кто мне нужен.»
   Лещинский понимал, что до Белоглазова сейчас, поздним вечером, ему не добраться.
   До него и днем добраться было очень трудно. Даже Лещинский, знавший все ходы и выходы не только в аппарате правительства и министерствах, но и в аппаратах оппозиционных структур, не мог рассчитывать на немедленную встречу с лидером политической оппозиции, уже заявившим, что обязательно выдвинет свою кандидатуру на пост Президента России на ближайших выборах.
   Белглазова охраняли и нешуточно.
   Причем охраняли именно те структуры, которые должны были бы подчиняться Президенту, и, формально, ему и подчинялись, но слишком много среди силовиков было недовольных его политикой, в основном, кадровой. Слишком много было обиженных – и чинами, и вниманием, и даже доверием. Они берегли Белоглазова, всегда принимавшего их под защиту в разборках на ковре президентского кабинета, как свою надежду на лучшую жизнь.
   Их представления о лучшей жизни Лещинский хорошо знал – неограниченная власть в стране, неограниченное влияние на Президента и Правительство. По образцу тридцать третьего – тридцать седьмого годов. Их целям Лещинский сочувствовал очень мало, у него всегда были свои цели, индивидуальные, но сейчас у него не было выбора: либо в ФСБ, либо под пулю Крестного.
   Лещинский набрал номер телефона офицера, к которому ему часто приходилось обращаться по делам своих аппаратных обязанностей. Когда он начал говорить в трубку, голос его срывался.
   – Меня хотят убить, – заявил он, едва представившись. – Вышлите за мной машину, пожалуйста. У меня есть ценная информация. Я знаю, кто заказал убийство Кроносова… Я нахожусь недалеко от станции метро Аэропорт. Жду вас там через полчаса.
   Когда через пятнадцать минут в трех кварталах от назначенного Лещинским места, рядом с ним остановилась «девятка» и выскочившие из нее двое коротко стриженных молодых крепышей затолкали Лещинского в машину, он подумал, что не знает, кто они – фээсбэшники, люди Крестного или какая-то еще сила, о которой он просто еще не знает. Он сидел, зажатый на заднем сидении телами тех ребят, что втащили его в машину, и прощался с жизнью.
   У него немного отлегло на сердце, когда в человеке, сидевшем за рулем, он узнал того самого офицера, которому только что звонил, а сидевший с ним рядом полноватый мужчина с обвислыми щеками, явно постарше и по возрасту, и по званию, повернулся и, не представляясь, спросил:
   – Ну, Лещинский, так что Вы там знаете о Кроносове?…
   – За мной охотится человек, организовавший его убийство, – заторопился Лещинский. – Как его зовут, я не знаю. И никто не знает. Его все зовут Крестный. Это он послал человека, который убил Кроносова.
   – Ты знаешь, как найти этого человека? – сидевший впереди справа перешел на «ты» в обращении к Лещинскому, и тому это не очень понравилось. Он засомневался – правильно ли он поступил.
   – Я знаю, что он скоро найдет меня, – буркнул расстроенный своими мыслями Лещинский.
   – А ты этого очень не хотел бы, – рассмеялся фээсбэшник. – Так, Лещинский? Теперь слушай внимательно. Сейчас поедем к тебе домой. Ведь тебя там ждут?
   – Зачем? – быстро и нервно спросил Лещинский. – Я не поеду.
   Полноватый заулыбался во весь рот.
   – Ты здесь сойдешь? Да, Лещинский? Ты нас с трамваем не перепутал? У нас нет остановки «По требованию».
   – Да я-то вам зачем? Меня убьют, – заторопился Лещинский, стараясь тем не менее, чтобы слова его звучали убедительно. – Мне домой нельзя. Я дам вам ключи. Там очень крепкая дверь. Без ключей войти просто невозможно…
   Здесь полноватый иронически взглянул на него, и Лещинский сбился.
   – …Наверное, невозможно. Я, например, на смогу без ключей войти в квартиру.
   Сообразив, что несет уже совершенную чушь, Лещинский хотел замолчать, но не смог, и лишь вернулся к своей главной мысли:
   – Я не хочу домой. Он меня убьет. Он…
   – Лещинский, – перебил его знакомый офицер, что сидел за рулем, – заткнись. Ты уже так навонял со страха, что дышать нечем.
   Лещинский заметил, что они только что миновали стадион «Динамо» и уже приближались к Белорусскому вокзалу.
   Лещинский решил сделать еще одну попытку избавиться от посещения собственной квартиры.
   – Ко мне нельзя. Там засада. Меня предупредили. По телефону.
   – Кто предупредил? – быстро спросил Лещинского тот, что старше.
   – Крестный…
   Лещинский почувствовал, что запутался.
   Он посмотрел на часы.
   – Через пятнадцать минут, – решился он наконец, – мне приказали быть дома и ждать человека от Крестного. Но он придет только затем, чтобы меня убить. Нам не нужно туда ехать.
   Увидев в окно машины памятник Маяковскому и колонны Концертного зала имени Чайковского, Лещинский понял, что его усилия изменить маршрут, совершенно безрезультатны.
   Тем временем водитель счел нужным ответить на последнюю фразу Лещинского.
   – Кому это нам, Лещинский? Мы тебя в свою компанию не приглашали. Сам напросился. И вообще… – он замолчал, резко выворачивая руль вправо и сворачивая с Тверской в какой-то переулок.
   – И вообще, Лещинский, – резко и раздраженно закончил за него старший, – не учи отца ебаться.
   За те несколько минут, что еще оставались до назначенного Крестным времени, они успели вырулить на Тверской бульвар и к дому Лещинского подъехали вовремя, имея в запасе две-три минуты.
   – Вы со мной наверх, – сказал старший молодым оперативникам.
   – Выходи, – приказал он Лещинскому.
   Тот нехотя вылез, стараясь тянуть время, сам не зная, зачем.
   – Вперед. И побыстрее, – в словах полного фээсбэшника Лещинский уловил нотки, которые заставили его ускорить шаг и не испытывать судьбу.
   Открыв дверь квартиры, Лещинский едва смог себя заставить переступить порог. Чувствительный толчок в спину помог ему преодолеть нерешительность. Он все ждал, что раздадутся выстрелы, из-за углов начнут выпрыгивать темные фигуры в масках, и думал только о том, как бы вовремя упасть и закатиться куда-нибудь в уголок, забиться под кровать, чтобы его не было видно и слышно. Он понимал, что все это глупо, что если его хотят убить, то непременно убьют, но не мог преодолеть детской надежды спрятаться от опасности.
   Старший неожиданно рассмеялся.
   – Да не трясись ты, как яйца у кобеля при случке. – уверенно громко и даже весело сказал он. – Мы здесь первые.
   Он быстро расставил своих парней по удобным позициям, так, чтобы они могли одновременно держать под прицелом дверь и быстро спрятаться, если того потребует ситуация.
   Внезапно он насторожился, хотя никакого постороннего звука ни в квартире, ни на улице Лещинский не слышал.
   – Лампу настольную включи, – уже тихо, сдержанным, но очень твердым голосом приказал он Лещинскому. – Пусть видят, что ты дома.
   Лещинский семенящими шажками пробежал в свой кабинет, включил лампу и тяжело опустился на венский стул с высокой спинкой в стиле ампир, стоящий за писменным столом.
   Еще раз оглядев широкий коридор, ведущий от входных дверей к кабинету, старший остался доволен расположением своих людей.
   – Пропустите его в кабинет, – сказал он двум своим помощникам. – Если он вас, конечно, не обнаружит. Но не обивать. Мне нужно с ним поговорить.
   И он многозначительно улыбнулся.

Глава X.

   Иван всегда появлялся сам, когда очень нужен был Крестному. На это у него тоже было чутье – он просто возникал на горизонте, как тогда у гостиницы «Украина» и дальше события уже не могли развиваться без его участия. Поскольку Иван начинал в них участвовать. А вывести его из игры было не так-то просто.
   После того, как Лещинский сообщил Крестному свои предположения о том, что покушение на Ивана было устроено кем-то из силовиков, связанных с бывшим премьером Белоглазовым, Крестный дважды сам ездил в Одинцово, в надежде отыскать Ивана. Он не хотел посвящать в подробности этого дела никого больше из своих подопечных. Оно касалось только самого Ивана. И его, Крестного. Да и кто лучше самого Ивана мог бы разобраться в причинах и следствиях своей жизни.
   Отсутствие Ивана на тайной квартире в Одинцово сильно беспокоило Крестного. Если Иван решит устроить самостоятельную разборку, неизвестно еще, что из этого выйдет. Иван не настолько самолюбив, чтобы объявлять войну силовой структуре государства, но сумеет ли он правильно оценить расстановку сил, если самостоятельно выяснит, кто хочет его убрать. Больше всего Крестный не хотел, чтобы Иван применил свой традиционный метод выяснения непонятных для него отношений – выставил бы себя самого в качестве приманки, сам же играя и роль охотника. Охотник он, конечно, классный, но и те, кто охотится на него, тоже стрелки неплохие.
   Поэтому Крестный нервничал, надеясь, что в самый нужный момент Иван объявится сам, как это не раз уже бывало.
   А когда запсиховал Лещинский и начал метаться по городу, теребя Крестного звонками с требованием встречи с ним, тот сразу понял, что Лещинского надо увозить из Москвы, – от страха человек часто совершает поступки необдуманные. Страх опьяняет человека и лишает его способности четко осмысливать ситуацию. Страх разрушает вестибулярный аппарат самой логики, и она становится хромой, спотыкается при каждом умозаключении, и выносит ее в результате к таким выводам, которые ничего общего с реальностью не имеют.
   Иван позвонил Крестному минут за пятнадцать до последнего звонка Лещинского. Крестный назначил ему встречу в одной из принадлежащих ему самому забегаловок на Арбате – маленьком баре-ресторанчике, работавшем круглосуточно. Главным достоинством этой забегаловки были два уединенных кабинетика, о которых мало кто знал, кроме самых проверенных постоянных посетителей. Там можно было спокойно «ширнуться», трахнуть свою подружку или своего дружка, если кому приспичило, можно было и серьезно поговорить, не опасаясь быть услышанным посторонними ушами. Это было одно из немногих в Москве мест, где у стен ушей нет.
   Ивана проводил внутрь какой-то мрачный верзила с пустым взглядом из-пол мохнатых бровей. Едва увидя его, Иван вспомнил великана по прозвищу «Гризли» из своего взвода в Чечне – непонятной национальности, заросшего до такой степени, что глаза только видно было, вечно мрачного и молчаливого. Про него рассказывали, что он голыми руками может отрывать головы чеченцам: садится им на плечи, фиксирует ногами туловище, вытягивет голову жертвы вверх, растягивая шейные позвонки, затем делает четыре оборота в одну сторону и резко дергает вверх. И головы, будто бы, отрывались. Сам Иван, правда, этого не видел и до конца не верил этим рассказам…
   Крестный уже приканчивал цыпленка-гриль, когда Иван вошел в тесную комнатушку. Он кивнул Крестному, проводил глазами унесшего грязную тарелку верзилу и спросил:
   – Кто это?
   – Что? – не понял Крестный. – Ах, это… Не волнуйся, он абсолютно надежен. Он глухонемой. Когда-то давно он настучал на одного из наших. Ребята хотели его шлепнуть, кстати здесь же, в этой комнате. Но я посоветовал оставить его здесь работать. Ему только отрезали язык и проткнули барабанные перепонки. Ничего. Лет пять уже служит нормально…
   – Что ты узнал? – спросил Иван, не уточняя, что он имеет ввиду.
   Крестный его прекрасно понял.
   – Кое-что узнал. Ваня, вот те крест, вот гадом буду – я тут ни при чем. Лещинский кое-что разнюхал. Говорит, это люди Белоглазова. Кто именно, еще не знаю…
   – Вот что, Крестный. Я ведь и сам узнаю.
   – Не надо, Ваня. Не горячись. Лещинский еще понюхает. У него нос на это чуткий. Только он сейчас запаниковал сильно. Его пока спрятать надо, чтобы на напорол со страху. Отвезешь его в «отстойник», пусть недельку-другую посидит там, успокоится. Тебе и самому бы отдохнуть, но есть у меня к тебе одна просьба. Дельце так, небольшое, но кроме тебя, доверить некому. Отвезешь его и приезжай, подробности расскажу.
   В это время зазвонил телефон.
   Крестный взял трубку, поморщился и сказал совершенно другим тоном, как будто не он сейчас добродушно-заботливо разговаривал с Иваном:
   – Лещ, поедешь домой. Там тебя будет ждать мой человек…
   Разыскав у Никитских ворот дом Лещинского, Иван не торопился подходить близко. Он видел, как на пятом этаже загорелся слабый свет в окне – толи телевизор, толи настольная лампа.
   Чутье, о котором говорил Крестный, не подвело Ивана, как не подводило ни разу после Чечни.
   Ну, не хотелось ему входить в подъезд, не шли ноги и все. Тем более, у подъезда стояли две машины – «форд» и «жигули-девятка». Не любил Иван машин у подъезда. Мало ли кто скрывается за темными стеклами в этих торчащих у подъездов машинах.
   Нет ничего хуже, чем подниматься по лестнице с чувством неизвестной опасности за спиной.
   Иван достал пачку «Winston», закурил.
   Нет, не верит он этому Лещинскому, которого в глаза не видел. Просто у него было свое представление о чиновниках, жирующих на государственной власти. Крысы они все, готовы друг другу горло перегрызть из-за денег. А когда чувствуют опасность, рвут в клочья всех, кто оказывается рядом, такой уж у них инстинкт самосохранения.
   Закон крысиного подвала – чем больших ты утопишь в вонючей жиже под ногами, тем выше твоя голова над ее поверхностью.
   Только зря они боятся смерти, подумал Иван.
   Эти люди мертвы от рождения.
   Забирать их жизни легко, но скучно, словно на тренировке отрабатываешь одно движение, повторяя его тысячи раз, доводя до автоматизма и не чувствуя уже за ним его содержания. Иван знал, что профессионалу без этого не обойтись, автоматизм реакций – вещь необходимая в его профессии, но знал также и то, что автоматизм убивает чувство реальности происходящего. Если нажимаешь на курок автоматически, то лишаешь смерть ее содержания, ее энергии.
   Смерть имеет главный смысл не для того, кто умирает, ему уже все равно, а для того, кто убивает. Если убиваешь, ничего не чувствуя – ты сам уже мертв, твоя смерть уже ходит где-то неподалеку.
   Такое убийство бессмысленно, оно ничего не изменяет в тебе, не дает тебе энергии для того, чтобы продолжать жить и продолжать убивать.
   Иван докурил до фильтра, затушил пальцами огонек чуть тлеющего окурка.
   Он уже принял решение. В подъезд он не пойдет. Пусть идиоты в машинах дожидаются кого-нибудь другого. Такого же идиота, как они.
   Так. В доме три подъезда. Из двух оставшихся у одного тоже стоит машина.
   Но если они – правда, Иван не знал, кто – они, но готов был поклясться, что они его ждут, – хотели бы перекрыть все входы в дом, машины стояли бы у каждого подъезда. Значит, там они его не ждут.
   Но в какой из подъездов идти? Иван не доверял умозрительной логике, он доверял только логике событий. Если не можешь выбрать один из двух одинаковых вариантов, нужно дождаться, когда вмешается случайность.
   Иван взглянул на часы.
   Без пяти минут двенадцать. В такое позднее время он может и не дождаться никакой случайности. На этот счет у него было еще одно правило: если случайный фактор медлит, нужно его организовать.
   Иван вернулся на Тверской бульвар.
   Нужный объект попался ему минут через пять.
   У одной из бульварных скамеечек, едва схоронясь от случайных взглядов патрулирующих канареек жиденькими зарослями каких-то кустов с уже распустившимися листьями, лежал тот, кто ему был нужен. Обычный московский пьяница, не сумевший дойти до дома. Может быть это был и загулявший «гость столицы», Ивана это нисколько не интересовало. Главное, чтобы он не успел еще проспаться на свежем воздухе и не начал соображать.
   С трудом подняв непослушное тело московского алкоголика, Иван попробовал поставить его на ноги. Самостоятельно тот мог простоять не более двух-трех секунд. Затем ноги его подгибались и он устремлялся к облюбованному им месту за лавочкой на Тверском бульваре.
   «То, что нужно», – решил Иван.
   Он обхватил мужчину, оказавшегося толи «лицом кавказской национальности», как выражаются менты в своих сводках, толи грузинским евреем. Парень лет двадцати пяти был весьма не брит, видно не первый день уже «гулял», перегаром от него несло так, что Иван даже произнес мысленно: «Однако!».
   Около дома Лещинского Иван в обнимку с пьяницей появились еще через пять минут и, постоянно падая и поднимаясь, направились прямиком через клумбу к среднему подъезду, у которого машин вообще не было.
   У дверей подъезда Иван затеял возню с пьяницей, роняя его и поднимая снова, чтобы иметь время подобрать шифр на кодовом замке. Удалось ему это далеко не сразу, но пьяный «кавказец» ему хорошо подыграл. Он, наконец, пришел немного в себя и заявил:
   – Ты че возишься, брат? Пошли, я выпить хочу. У Вальки есть. Открывай. Че, никак? Вот, блин, я всегда тоже по полчаса вожусь. Щас. Не ссы. Щас вспомним.
   Он задрал голову и заорал:
   – Ей, Валька! Какой у нас код, я забыл.
   Ивану, к счастью, удалось справиться с замком, иначе пьяница разбудил бы весь дом. Пришлось бы делать вид, что они перепутали дома и начинать все сначала.
   – О! – радостно воскликнул он, когда Иван распахнул дверь. – Молоток! Дай пять.
   Ивану пришлось с ним поцеловаться, и, обнявшись, они кое-как вписались в дверь.
   Далеко тащить его Иван не стал. Слегка стукнув ему ребром ладони по шее, чуть ближе к левому уху, Иван усадил его в темном углу под лестницей, уверенный, что до утра его никто не обнаружит, а сам он тоже вряд ли очнется.
   Иван был доволен его работой.
   Вещи и люди в его руках именно работали, а не просто подчинялись его воле.
   Взять хотя бы оружие.
   Конечно, в экстремальных ситуациях Иван пользовался любым, которое попадалось под руку. Лишь бы оно могло стрелять.
   Другое дело – когда Иван выбирал себе оружие. Он знал – у каждого пистолета свой характер. Дело не в системе: с иного нагана положишь больше целей, чем с первого попавшегося самого современного полуавтомата.
   Главное – почувствовать пистолет.
   Не пристрелять, это само собой, а именно – почувствовать. Осечки не происходят сами собой, как и кирпичи сами собой не падают. В руках Ивана никогда ни один пистолет, который он выбирал сам, не дал осечки.
   Просто Иван знал, выстрелит пистолет, когда он нажмет курок, или нет. И поэтому не стрелял, когда знал, что последует отказ.
   Свои пистолеты Иван любил. И они его не подводили.
   С людьми, которых он, по необходимости, использовал, было то же самое. Если Иван выбирал на какую-то роль сам, он обычно не раскаивался в этом. Потому что, человек точно соответствовал этой роли.
   Иван похлопал по щеке отключившегося пьяницу и двинулся наверх.
   Выход на чердачную площадку был загорожен решеткой, закрытой на довольно внушительный амбарный замок. Не тратя времени на замок, Иван просто разогнул слегка прутья решетки, скорее декоративной, чем призванной преградить кому-то путь, настолько широко было расстояние между ее прутьями, и протиснулся между ними. Зато на чердачной двери вообще никакого замка не было.
   Пройдя через помещение технического этажа, как теперь, в новых домах, стали называть обычные прежние чердаки, Иван выбрался в подъезд Лещинского, проделав ту же операцию с решеткой, только стараясь производить как можно меньше шума. И это ему удавалось очень успешно.
   На пятый этаж он спустился очень спокойно и бесшумно.
   А вот перед дверью квартиры Лещинского застрял на несколько минут.
   Иван стоял и прислушивался.
   Не к звукам – квартира молчала ровно и мертво. Иван прислушивался к своим ощущениям. И чем дольше прислушивался, тем меньше ему хотелось браться за замок.
   У него было смутное чувство, что кто-то ждал от него именно этого действия, чтобы он открыл замок и вошел в дверь.
   Кто-то посторонний словно спланировал действия Ивана, а он сейчас должен был только подчиниться чьей-то чужой логике, чужой воле.
   Чужой логике Иван подчиняться не умел. А чужая воля для него и вовсе не существовала. Он не знал, что это такое. В его голове после того, как он победил Чечню и закончил там свою чеченскую войну, такого понятия просто не могло существовать.
   Иван очень легко, можно сказать, нежно коснулся входной двери квартиры Лещинского. И она тут же отозвалась, выдала ему свою тайну.
   Дверь оказалась не запертой.
   «Ясно, – сказал себе Иван, – меня ждут.»
   Существовала только одна причина, про которой дверь могла оказаться на запертой – чтобы хозяину не пришлось к ней подходить.
   Если Лещинский подойдет к двери, рассуждали, видимо, те, что ждали Ивана в квартире, у Ивана будет возможность просто выдернуть его из квартиры и попытаться скрыться с ним. А может быть и убить.
   А так, если Иван ничего не подозревает и позвонит в звонок, Лещинский крикнет погромче: «Открыто!» и тому придется входить в квартиру.
   Если здесь его ждут, этот путь закрыт. Это была одна из аксиом, по которым жил Иван.
   Он осторожно поднялся на шестой этаж.
   Иван попытался вспомнить, как расположены лоджии в квартире Лещинского, но потом сообразил, что лоджии есть в каждой квартире, и ему подойдет любая. Однако необходимо было выбрать, и Иван выбрал ту, к которой он случайно оказался ближе.
   Хозяева, видно, были победнее, чем зажиревший Лещинский и замок в двери их квартиры был намного проще, чем у их соседа снизу.
   Иван справился с ним секунд за тридцать.
   Первое, что он сделал, проскользнув внутрь – принюхался.
   Псиной не пахло.
   «Неплохо, – подумал Иван. – Чем меньше шума, тем лучше.»
   Отсутствие собаки сильно облегчало его план.
   Если бы в квартире оказалась собака, пришлось бы ее убивать, причем руками и как можно тише. Иван справился бы с этим, справился бы и с хозяевами, но только в том случае, если бы собака кинулась на него молча. Если бы она залаяла, Иван был бы демаскирован и его появления в квартире Лещинского могли бы ждать уже и сверху.
   Едва войдя в квартиру, Иван услышал, что работает телевизор. Квартира была стандартной планировки и Иван сразу определил, что телевизор находится в зале.
   Темную кухню он миновал спокойно, там явно никого не было.
   Подойдя к открытым дверям в зал, Иван вытащил из кармана маленькое зеркальце и с его помощью внимательно осмотрел – что там, в зале.
   В зале, почти спиной к дверям, сидел в кресле перед телевизором мужчина в трусах и, увлекшись, смотрел на экран. Шел футбольный матч на один из международных кубков.
   Ивану вновь повезло.
   «…Матеус проходит в штрафную, – услышал он голос комментатора, – обыгрывает защитника… Удар! Штанга! Но мяч вновь отлетает к нему. Еще удар! Гол! Главный бомбардир немцев сравнял счет в матче с голландским „Аяксом“. Теперь все начинается сначала, счет вновь ничейный…»
   Под эту тираду Иван спокойно прошел за спиной у мужчины, сидящего перед телевизором, уверенный, что тот не сможет сейчас глаз оторвать от экрана.
   Теперь его интересовала комната справа по коридору, толи спальня, толи детская.
   «Какая разница, – подумал Иван, – лишь бы без шума.»
   Света в ней не было. Иван заглянул в ванную, нашел широкий махровый халат, набросил его на себя поверх одежды, и тихо проскользнул в комнату. Ее наполнял слабый, рассеянный свет от фонарей за окном и крепкий возбуждающий запах сладковатых духов. Это была явно спальня.
   – Насмотрелся что ли на свой футбол? – не повернув головы, встретила его недовольным вопросом лежавшая на постели ничком женщина. – Что, теперь мужики в трусах тебя больше привлекают, чем голые бабы?
   Иван пригляделся к ней. Она была обнажена, толстые ягодицы подрагивали, бедра слегка ерзали из стороны в строну. Руками она сжимала свои груди.
   – Я с твоим футболом, блин, сама научусь кончать, без тебя. Ну, иди скорее, сунь в меня свой член, – она слегка раздвинула ноги и немного приподняла зад.
   Иван тихо подошел, положил ей руку между ягодиц, на пыщущее жаром скользкое влагалище.
   – А-а-а! – простонала она.
   Тихим аккуратным ударом в затылок Иван на время прекратил ее сексуальные мучения. В себя она придет теперь не скоро. Он прикрыл ее халатом, открыл дверь на лоджию, вышел наружу.
   С помощью нехитрого приспособления, представлявшего собой крепкий металлический крюк, заключенный в резиновую трубку, Иван бесшумно спустился с шестого этажа на лоджию пятого.
   Иван стоял на лоджии, прижавшись к стене, и раздумывал, что делать дальше. Не столько даже раздумывал, сколько ждал момента, когда решение само родится в его мозгу.
   Своей интуиции он доверял больше, чем своей логике.
   Тихий звук открываемой дверной защелки прервал его ожидание.
   Решение само шло навстречу Ивану. Он только весь подобрался и застыл в неподвижности, готовый к любым активным действиям.
   Пока Иван путешествовал по подъездам, чердакам и квартирам, окольными путями добираясь до жилища Лещинского, в его квартире уже начали нервничать. Старший фээсбэшник связался по рации с офицером, что остался в машине, и тот сообщил, что в подъезд пока не вошла ни одна живая душа.
   Полноватый начал злобно поглядывать на Лещинского, словно тот был виноват в том, что посланный за ним человек опаздывает. Сам Лещинский сидел ни жив, ни мертв, гадая, к добру, или к худу, что никто еще не явился, хотя назначенный Крестным срок давно уже прошел.
   Два молодых оперативника уже просто измаялись на своих постах, не понимая обстановки и каждую секунду поначалу ожидая появления в дверях какой-нибудь фигуры с пистолетом в руках. Но ни кто все никак не появлялся и не появлялся. Они просто устали от напряжения и, незаметно для себя, постепенно расслабились. Поэтому, когда старший приказал одному из них выглянуть на лоджию и проверить визуально обстановку внизу, у дома, тот подумал прежде всего о том, что на лоджии можно быстренько курнуть втихаря. Все равно, никто, как видно, сегодня в эту квартиру уже не придет, раз не пришел раньше.
   На лоджию он выходил расслабленно, будто у себя дома, а не на задании, в квартире объекта.
   Иван убрал его тихо. Он резко, но бесшумно ударил его большим пальцем в основание шеи, пробив трахею и тем самым сильно ослабив поток воздуха через голосовые связки. Пытаясь вздохнуть, парень выпрямился и расправил грудную клетку. Иван ударил его второй раз, тем же большим пальцем попав точно в солнечное сплетение и пробив расслабленные брюшные мышцы.
   Чтобы подающее тело не произвело лишнего шума, Иван подхватил оперативника и уложил его на бетонный пол лоджии лицом вверх. Тело парня конвульсивно вздрагивало, он пытался вздохнуть, но кровь, затекающая из раны в горло, мешала ему. Мучаться ему оставалось не более минуты.
   Наблюдать картину его агонии у Ивана не было ни желания, ни времени.
   Он бесшумно проник в комнату через дверь лоджии. Комната оказалась спальней. Дверь в нее была приоткрыта, и сквозь нее пробивался слабоватый рассеянный свет из коридора. Иван осторожно выглянул.
   Полутемный коридор был пуст. Насколько Иван мог видеть, остальные двери были плотно притворены, кроме одной, тусклый свет из которой освещал коридор.
   «Меня ждут там, – подумал Иван. – Ну, вы почти дождались, ребята. Я сейчас буду. Интересно, сколько вас там?»
   Он открыл дверь пошире и сделал несколько шагов по коридору, специально ступая так, чтобы его было слышно. Чтобы не попадать в зону видимости тех, кто находился в открытой комнате, Ивану пришлось идти вдоль самой стены. Он уже был в двух шагах от дверного проема, когда в тишине, нарушаемой только его шагами, услышал характерный звук спускаемой в унитазе воды.
   «Одна из закрытых дверей – сортир, – пронеслось в голове у Ивана. – Сейчас из него кто-то выйдет.»
   Он знал, что у него на размышление есть секунда, не больше. Он торчал в коридоре, как мишень на стрельбище. Путь же у него был единственный – только в открытую комнату, где его ждали. Нырнув в любую другую, он получал, может быть, больше тактических преимуществ, но оказывался на обочине ситуации.
   Схватив первое, что оказалось поблизости, – напольную китайскую вазу, – Иван размахнулся, как дискобол, и, сделав шаг вправо, чтобы увидеть источник света в открытой комнате, швырнул вазу в настольную лампу. Он успел заметить округлившиеся глаза человека, сидящего за огромным письменным столом, и поднимающийся пистолет второго, расположившегося в кресле у окна.
   Не дожидаясь выстрела, Иван оттолкнулся ногой от косяка двери и влетел в комнату, стараясь придать движению своего тела наиболее непредсказуемую траекторию. Иван не слышал выстрелов, но успел во время своего падения заметить две вспышки и в ответ дважды нажать на курок. Кто-то тонко и пронзительно завизжал.
   Вместе с грохотом разбивающейся лампы, вазы и, очевидно, застекленного книжного шкафа, стоящего за спиной сидящего за столом человека, наступила темнота. Ивана занесло влево, он оперся спиной о что-то твердое и замер, вслушиваясь в беспорядочные звуки в темной комнате.
   Через мгновение он разобрался в местоположениях источников шума и сделал еще два выстрела – один в направлении, как он полагал, двери в коридор, другой – в сторону кресла у окна. И тут же, оттолкнувшись спиной от опоры, сменил позицию, рассчитывая оказаться под прикрытием письменного стола от возможных ответных выстрелов человека у окна. Ответного выстрела не последовало. Отдаляющийся визг мешал Ивану определить, движется ли еще кто-нибудь в комнате, и он вынужден был выжидать, прислушиваясь.
   Опасности Иван не почувствовал. Если и был в комнате кто-то жив, вреда он Ивану причинить не мог. Иван мысленно плюнул на «подранка» и бросился к выходу. Споткнувшись о чье-то тело, он едва не врезался в косяк, но все же попал в дверной проем.
   Машинально рассчитывая в темноте коридора расстояние, Иван в несколько прыжков достиг входной двери и распахнул ее. Визг доносился уже с нижних этажей. Иван резко затормозил свое внутреннее стремление охотника преследовать добычу. Лещинский, а визжал именно он, в этом Иван не сомневался, поднял на ноги уже половину подъезда. Иван прислушался. Хлопнуло несколько дверей, раздалось невнятное гудение чьих-то возгласов и всплески вопросительных криков. Иван различил среди общей сумятицы голос с уверенными, командными интонациями.
   Иван понял, что надо уходить, пока свободен путь, которым он попал в квартиру Лещинского. По крайней мере, Иван еще надеялся, что он еще свободен.
   Брать Лещинского в такой ситуации было бы совершенно неоправданным риском. Сколько противников внизу, Иван не мог даже предположить, да и самого Лещинского уже скорее всего вывели из опасной зоны.
   Оперативник, оставленный Иваном на лоджии, уже не хрипел. Впрочем, Иван не обратил на него ни малейшего внимания. С помощью того же крюка он легко поднялся на лоджию шестого этажа. Осторожно заглянув в окно спальни, Иван убедился, что там по-прежнему темно и не наблюдается никакого оживленного беспокойства.
   Дверь на лоджию была не закрыта, видно, после Ивана никто к ней не подходил. Резко открыв ее, Иван увидел голого мужика, пыхтящего над своей бесчувственной женой. Тот явно трахал жену, еще не пришедшую в сознание. Мужик едва успел поднять голову, как Иван въехал ему в нос рукояткой пистолета. Тело голого мужчины от удара сдвинулось назад и он уронил окровавленный нос в ягодицы супруги.
   Прихватив в прихожей какую-то шляпу и сдернув с вешалки длинный плащ, Иван схватил стоявший у зеркала дипломат и вышел в подъезд. Прислушался. Тишина. Шум в соседнем подъезде не вызвал здесь никакого оживления. У капитальных стен звукоизоляция, видимо, была неплохая.
   Иван быстро спустился и осторожно выглянул.
   У соседнего подъезда стояла группа мужчин, судя по их домашним халатам и тренировочным костюм – жильцов дома. Высокий мужчина в кожаной куртке, тренированной фигурой и сдержанными движениями очень напоминавший типичного мента-оперативника, стоя у «девятки», говорил что-то в трубку мобильного телефона.
   Лещинского видно не было. В машине он был или в подъезде, Иван не знал. Может быть его вообще уже увезли, поскольку второй машины, «форда», рядом с подъездом не было.
   Иван спокойно вышел на улицу и направился в сторону от толпившихся у дома людей.
   Он услышал возгласы у соседнего подъезда, направленные явно в его адрес.
   – А это кто такой?
   – Да вроде не знаю…
   – Эй, друг, подойди сюда!
   – Эй!
   В следующее мгновение Иван почувствовал, как его спина превратилась в мишень.
   Взрыв адреналина в крови бросил его в сторону, заставив прокатиться по луже, оставленной недавним первым майским ливнем. Одновременно со своим падением, он услышал выстрел. Выстрелив в ответ наугад, не глядя, Иван не стал даже выяснять, попал он в кого-нибудь или нет.
   Он бросился за находящийся от него метрах в пяти угол дома, на ходу сдирая с себя грязный мокрый плащ. Шляпу и дипломат он выбросил еще при падении.
   Выбравшись на Тверской, Иван, насколько было возможно, привел себя в порядок, и тут же принялся ловить попутку, благо времени по меркам ночной Москвы и ее ночных «извозчиков» было еще не много.
   Какая-то мысль засела в его мозгу, не желая покидать его, но и не проясняясь до полного осознания. Что-то было неправильное в сегодняшней ночи и тех событиях, что только что в ней произошли. Иван никак не мог сообразить – что? Он двигался и мыслил еще по инерции.
   Иван прокрутил еще раз в голове свои действия с самого начала и не нашел ошибки, разве что – вообще не надо было соваться к Лещинскому после того, как он интуитивно почувствовал опасность.
   Интуиция предупреждала, но и только. Она ничего не объясняла. А теперь он, по крайней мере, получил достаточно много информации о противнике.
   И о Лещинском. Тот оказался приманкой. А значит успел заложить Крестного и рассказать все, что знал. А если не успел, то еще расскажет.
   «Жалкий, маленький слизняк, дрожащий над своей жизнью», – подумал Иван о Лещинском.
   И тут он понял, какая мысль не давала ему покоя. Сознание Ивана словно отталкивало ее, не желая замечать, стремясь спрятаться от осознания необычного и неприятного для Ивана факта.
   Сегодня он впервые со дня своего появления в Москве не выполнил задание.
   Лещинский был жив и находился в руках противника.
   Это была его, Ивана вина.
   Крестный никогда не сможет, да и не захочет его в этом обвинить. Но Иван всегда сам обвинял и оправдывал себя. И сам себе выносил приговор.
   «Ты не профессионал, – заявил Иван самому себе. – Сегодня ты обманул смерть, оставил ее голодной, неудовлетворенной. Ты должен был убить Лещинского, когда понял, что он в чужих руках. И ты не сможешь теперь считать себя человеком, понимающим ее, пока Лещинский будет жив. Как и где ты убьешь его мне абсолютно все равно. Но если ты хочешь себя уважать, ты должен это сделать.»
   Иван скрипнул зубами от досады на самого себя. Неудовлетворение червем копошилось у него внутри. С этой червоточиной в мозгу Иван отправился к Крестному.

Глава XI.

   Когда Иван выбирался из дома, Лещинский сидел в машине. Он скорчился на заднем сидении «девятки» и негромко по собачьи подскуливал, не отдавая себе отчета в том, что он делает и что происходит вокруг. Лещинский не мог заставить себя поднять голову и выглянуть на улицу. Он знал и помнил только одно – только что он чудом уцелел в поднявшейся из-за него драке.
   Когда в дверном проеме появилась темная фигура и прямо в него, в Лещинского запустила огромной китайской вазой, он просто обезумел от страха. Этой вазой его непременно хотели убить, решил Лещинский. Он помнил ее стремительное приближение, закрывающее весь горизонт зрения, и свое судорожное движение вниз, под стол. Выстрелы, грохот бьющегося стекла, дождь осколков словно ошпарили его и он, как таракан, рванул на четвереньках прямо вперед, к открытой двери. При этом он, кажется визжал, но не мог сказать точно, так ли это.
   Он несся в полуметре от пола так быстро, что просто сшиб с ног попавшегося ему на пути человека, упавшего через него вперед, и домчавшись до двери, с тем же неосознанным и не замечаемым им самим визгом ломанулся вниз. Он успел добежать до второго этажа, когда сзади захлопали двери соседей и раздались их голоса. Входная дверь тоже хлопнула и через мгновение Лещинский оказался лежащим на ступеньках с вывернутой назад рукой. Лицо его было прижато к бетону, но визжать он не перестал, а только немного снизил тон и громкость крика – дышать было трудно.
   – Заткнись, сука! – услышал он злой повелительный голос. – Встать!
   В затылок ему упирался ствол пистолета. Было больно и очень неудобно.
   Лещинский поднялся, но визг не прекратил, а лишь помотал головой, не могу, мол, замолчать.
   Офицер из ФСБ, тот самый его знакомый, замахнулся на него рукояткой пистолета. Лещинский зажмурился, но не замолчал.
   – Вот вы двое, – сказал фээсбэшник мужчинам в халатах и домашних тапочках, первым из жителей дома оказавшимся на площадке второго этажа, – держите его здесь. Глаз не спускайте.
   – Не бойтесь, он не вооружен, – добавил он, заметя их некоторую нерешительность.
   – Господа, а что случилось? – вылез вперед еще один, в адидасовском костюме, с газовым пистолетом в руке.
   – Ты встань внизу, – тотчас же определил его фээсбэшник. – В подъезд никого не впускать, из подъезда никого не выпускать.
   – Остальным – не подходить, – крикнул он уже на бегу, прыгая вверх по лестнице через три ступеньки и отталкивая торчащих на его пути полуодетых жильцов подъезда.
   Ворвавшись в квартиру с соблюдением всех предосторожностей, – выставив зажатый в обеих руках пистолет вперед и обводя им все подозрительные углы и закрытые двери, фээсбэшник нашарил, наконец, выключатель в коридоре и включил свет.
   Пороховая гарь выстрелов не успела еще рассеяться.
   На входе в раскрытую дверь одной из комнат он увидел молодого оперативника, лежащего лицом в луже крови на полу, с неестественно заведенными назад руками. Его пистолет валялся рядом.
   – Петя! – заорал фээсбэшник и бросился к нему. На темечке у того, кто еще недавно был Петей, красовалась небольшая дырка, из которой вытекала струйка крови.
   Офицер скрипнул зубами.
   – У-у, бляди! – вырвалось у него. И тут же он заорал:
   – Никитин! Ты жив? Никитин!
   Негромкий стон у окна заставил его броситься туда и отшвырнуть перевернутое кресло. Полноватый, которого он называл Никитиным, схватившись обеими руками за ногу, пытался подняться.
   – Как ты? Идти можешь?
   Никитин покачал головой.
   – Вызови группу. И медиков, – сказал он. – Что с Лещинским?
   – Внизу он. Соседи сторожат.
   – Живучий, сука. Смотри, Сергей, если убежит…
   – Не убежит. Он там обосрался со страха.
   Никитин глянул на него исподлобья. Прошипел, не разжимая зубов:
   – Гляди, я сказал… Яйца оторву, если убежит.
   – Я щас, группу вызову, – заявил вскакивая тот, кого Никитин назвал Сергеем, готовый бежать к машине.
   – Стой. Посмотри, что со вторым, – Никитин кивнул на труп, лежащий в дверях.
   Сергей быстро обшарил комнаты.
   – Нет его.
   – Этот сука через лоджию пришел. Там смотри.
   Сергей вернулся через минуту бледный как мел.
   – На лоджии Андрюха. Мертвый. Дыра на шее. И в груди. Чем это он его так?..
   – Руками, – Никитин усмехнулся. Затем сморщился от боли.
   – Да вызови ты, что ли медиков, – крикнул он. – Я же кровью истеку.
   Сергей бросился к двери. Но перешагнув лежащий возле нее труп, остановился, вновь скрипнул зубами и, не выдержав, спросил:
   – Кто это был, товарищ полковник?
   – «Отмороженный». Иван, – ответил Никитин.
   И тут же заорал:
   – Да беги же, блять ты такая, к телефону!
   Сергей тут же пропал.
   – Я свой найти не могу, – добавил Никитин уже тихо, то ли себе, то ли убежавшему вниз офицеру…
   Мужики из подъезда помогли Сергею затолкать Лещинского в «девятку» и кучковались, обсуждая происшествие. Слова офицера, разговаривавшего с управлением, заставили их замолчать и прислушаться.
   – …Никитин ранен. Двое убитых. Да нет, наши, наши убиты.
   Сергей помолчал, выслушав чье-то мнение по этому поводу.
   Лещинский, услышав про убитых, перестал скулить и начал икать. Он так ясно представлял себя на их месте, что у него начало нестерпимо ломить висок, куда, как он представлял должна была попасть пуля.
   – Заткнись, блять поганая, – зашипел на него Сергей, прикрывая ладонью трубку.
   – Нет. Ушел, – нехотя выдавил он из себя в трубку в ответ на неслышный для остальных вопрос.
   – Мужики, а это кто такой? – вылез вдруг вперед «адидассник» с газовым пистолетом, указывая его стволом на выходящего из соседнего подъезда человека в шляпе и плаще.
   – Да вроде не знаю такого… – ответил кто-то.
   – Эй, друг! Поди-ка сюда! – обрадовался обладатель газовой пушки. – Эй!
   Он даже сделал три шага в сторону Ивана, как вдруг офицер бросил телефонную трубку и стал судорожно выдирать пистолет из кобуры. Выхватив его, наконец, он вскинул руки и выстрелил, но одновременно с выстрелом человек, почти дошедший до угла дома, резко дернулся вправо, упал и покатился в лужу, успев при этом выстрелить тоже.
   – Ой, бля, мужики, – вскрикнул один из мужчин и схватившись обеими руками за живот, начал оседать.
   Когда невольно взглянувший на него Сергей перевел взгляд обратно, туда, где только что катился по луже человек, там уже никого не было. Он с размаху влепил рукояткой пистолета по капоту «девятки» и заорал:
   – Всем по домам! Быстро! Сидеть дома и ждать!
   – Вот ты! Вызовешь скорую, – ткнул он кого-то кулаком в спину и махнул рукой в сторону раненого. – Этого оставить здесь.
   Через минуту двор опустел.
   Сергей сел на асфальт у переднего колеса и закурил.
   Машина слегка дрожала. Была ли это его собственная дрожь не нашедшего выход напряжения, или вибрировал трясущийся в машине Лещинский, Сергея не интересовало.
   У него перед глазами стояли пробитая пулей петькина голова со свежей струйкой крови и разодранная шея застывшего на лоджии Андрея…
   Полковника Никитина уложили в спецгоспиталь МВД минимум на неделю. Рана, полученная им в квартире Лещинского, оказалась не опасной, но неделю стационара медики ему обещали, причем первые дни вообще не разрешили вставать, даже на костыли.
   Поэтому, когда генерал-лейтенант Романовский вошел а его палату, он привел Никитина в немалое беспокойство. Никитин заерзал на своей кровати, не зная, попытаться ли все же встать, несмотря на острую боль в простреленной ноге, или воспользоваться привилегией тяжелобольного и разговаривать с генералом лежа.
   Одно дело, если бы ногу ему прострелили при более благоприятных для его карьеры обстоятельствах, – он бы не задумываясь пренебрег бы табелью о рангах. Но киллер, на которого они охотились уже недели две, опять ушел, на этот раз уложив уже двух человек, правда еще желторотых. Но и сам он, Никитин, оказался ранен, хотя его-то уж никак желторотым не назовешь.
   Да и не было у Никитина уверенности, что ранение у него случайное, скорее наоборот – случайность в том, что он остался жив.
   В общем, почувствовал он себя крайне неуверенно, оказавшись нос к носу с Романовским, молодящимся старым пердуном весьма интеллигентной наружности – подтянутым, тщательно выбритым, благоухающим «Богартом» и поблескивающим антикварным золотом пенсне.
   Про Романовского ходили сплетни, что он красит не только голову, но и брови, что имеет болезненное пристрастие курировать дела по сексуальным меньшинствам, и что пенсне свое он приобрел в Екатеринбурге, когда оказался в составе государственной спецкомиссии, решавшей проблему подлинности откопанных там, якобы, останков семьи расстрелянного последнего российского императора.
   Про крашенные брови Никитин не верил, просто волосы у Романовского были, действительно, на редкость для его шестидесяти пяти густы и черны. Но это уж природа, а не краска, думал Никитин.
   Намеки на сексуальную ориентацию Никитин с негодованием отметал, просто потому, что ему самому противно было об этом думать.
   А вот про пенсне – очень может быть, что Романовскому оно досталось «по наследству» от покойного императора в силу созвучности фамилии. Было, было у генерала это тщеславие, на котором играли порой провинциальные подхалимы. И часто – с большой пользой для себя.
   Но это тоже природа, против которой не попрешь. Что есть, то есть.
   Впрочем, и это, возможно, вранье, подумал Никитин.
   Он вспомнил неофициальный отчет той екатеринбургской комиссии, который ему удалось прочитать в подлиннике. Там, помнится, сообщалось, что, судя по эксгумированным останкам, перед захоронением они были, видимо, тщательно обобраны – и у императора, и у императрицы отсутствовали не только какие-либо украшения, но и все золотые зубы.
   Хотя, хер ее знает, когда их выломали – перед захоронением, или спустя девяносто лет после него. Сейчас народ пошел наглый – в отчетах нарисуют такую повесть, хоть слезы лей.
   – Лежи, ну тебя на хрен с твоим солдафонским этикетом, – с порога заявил Романовский, заметив неуверенное беспокойство Никитина.
   – Есть, товарищ генерал, – решил прикинуться дураком Никитин и тут же пожалел об этом. Потому что сам Романовский был далеко не дурак.
   – Шерсть у тебя на жопе есть, стрелок ебаный, – мгновенно разозлился тот. – Ты бы еще раком встал и честь мне отдал.
   Генерал не заметил, что его язвительность прозвучала двусмысленно. Может быть, такого рода шутки и дали повод для намеков на его пристрастие к делам о гомосексуалистах и лесбиянках.
   – Да ты и встал раком перед этим мокрушником, – продолжал бушевать генерал. – А тот и натянул тебя как хотел – по самые яйца.
   Никитин молча хлопал глазами.
   Романовский взял себя в руки и минуты две молча сопел, усевшись у кровати Никитина и закурив тонкий коричневый дамский «Данхилл» с ментолом.
   – Долго тебя здесь держать не будут, – сообщил наконец он. – Я уже распорядился. Отпустят через два дня. Но эти два дня не вставай, ты мне нужен в рабочем состоянии, а не как изуродованный в битвах герой, знаменитый на весь свет, но беспомощный как младенец. Этакий Геракл в доме престарелых…
   Романовский сунул окурок в цветочный горшок на окне, достал еще одну сигарету.
   – Можешь, кстати, курить открыто, – добавил он и отмахнулся рукой от кого-то неопределенного, скорее всего от медиков:
   – Шли бы они в пизду со своими запретами…
   Никитин достал из-под матраса мятую пачку «Примы».
   Романовский поморщился, но промолчал.
   Подымили, стряхивая пепел в стоящий на тумбочке стакан с остатками чая.
   – Напишешь в рапорте все, что знаешь об этом деле, – Романовский утопил окурок в остатках чая. – Подробно напишешь. Со всеми деталями, источниками информации, ну и прочее…
   Романовский словно что-то вспомнил.
   – Хозяин интересуется подробностями. Кстати просил передать от себя лично, – генерал достал из кармана походную фляжку, передал Никитину.
   – Короче, через два дня отчет чтобы был у меня, – закончил разговор генерал и, не прощаясь, вышел.
   Никитин вздохнул с облегчением.
   Взболтнул фляжку. Полная.
   Открутил крышку, понюхал, и задохнулся от удовольствия.
   Ух ты, сука! Неужели, знает Хозяин его вкусы?
   Этот запах Никитин ни с чем не мог перепутать.
   Густой, тягучий аромат французского коньяка защекотал ему ноздри, заставил где-то в желудке пробудиться жажду, поднимающуюся по пищеводу к самому горлу, и рождающую ожидание жгучей волны, падающей внутрь его души и ласковым теплом разливающейся по всему телу.
   Никитин сделал большой глоток, медленно процедил его в горло, не выдержал паузы и сделал еще один глоток.
   – «Готье», VSOP, что означает – «особо старый высшего качества», – почти пропел Никитин вслух. Эти слова звучали для него приятнее, чем любая музыка.
   Вернувшись пару месяцев назад из Чечни, Никитин дня не мог прожить без коньяка. Пил он, конечно, и раньше, но – для удовольствия.
   Ну, с бабами, ну, с друзьями, ну, дома иногда, с женой.
   Коньячок просто помогал ему освободиться от некоторой скованности, в которую его погружало ежедневное копание в закулисной жизни России. Слишком много темных тайн этой жизни хранила его память, чтобы вот так легко можно было освободиться от них – взявшись за теплые бабьи титьки или потрепавшись с хорошим другом о легендарных делах далекой молодости.
   Не отпускало.
   А коньяк помогал. Топил все темное в своем терпком светло-коричневом аромате.
   Но после Чечни Никитин вдруг поймал себя на том, что без коньяка вообще обойтись не может.
   Трезвому ему становилось тоскливо, холодно и одиноко. Он не мог заставить себя работать так же эффективно, как прежде.
   Да, что там, – работать просто не хотелось. Никитин даже стрелять не мог трезвый, мишень расплывалась в неопределенное пятно, пули шли в молоко. Коньяк обострял и зрение, и мысли.
   Коньяк обострял саму жизнь. Хлебнув коньяку, Никитин даже на баб обращал внимание, хотя после Чечни на них почти не обращал внимание. Просто – не вспоминал о их существовании, даже когда в упор смотрел на какую-нибудь смазливую бабенку.
   Не стоял у него «бабский вопрос» на повестке дня. Да и в штанах – тоже не стоял.
   К французскому «Готье» он привык в Грозном. Предыдущий куратор спецподразделений ФСБ в Чечне оставил в наследство Никитину ящик настоящего, не левого, «Готье» под кроватью с гостиничном номере и целый КАМАЗ-длинномер, груженый такими же ящиками, стоящий в спецгараже Российского представительства в Чечне и числящийся за ФСБ, как «вещественное доказательство».
   Никитин жил там месяца три, и дня не прошло, чтобы он не выпивал одну-две бутылки в день.
   Трезвому слишком сложно было сохранять спокойствие глядя на то, что ему приходилось видеть и выслушивать каждый день, занимаясь розысками следов пропавших без вести своих спецподразделенцев. Следы эти он находил, практически, каждый день, и почти каждый из этих следов оставлял, в свою очередь, свой след в его душе, закаленной, казалось бы, десятками сложных и порой весьма жестких операций, которыми ему довелось руководить, или в которых он участвовал еще в качестве рядового исполнителя.
   А поучаствовать Никитину пришлось немало.
   Чего стоила, например, ликвидация лидера оппозиции Президенту одного из государств экваториальной Африки. Если бы тому удалось скинуть пробрежневского Президента, Россия потеряла бы свое политическое влияние не только в этой стране, но и еще в добром десятке соседних таких же полудиких государств.
   «Ведь вся эта черножопая Африка, – подумал раздраженно Никитин, – это как одна огромная наша российская деревня. Стоит одному мудаку придумать какую-нибудь херовину, через час об этом вся деревня знает, и каждый норовит установить у себя на дворе такую же хренотень. А на хрена она ему нужна – и сам не знает.»
   Этого черного оппозиционера,– как его, кстати, звали – Мванга? Нбанга? – нет не вспомнить, – убрали тогда лихо, запалив саванну, когда он поехал агитировать за себя свою родную деревню. Хижины из сухих стволов вспыхнули, как спички, сразу похоронив полдеревни, остальных добили из автоматов.
   Всех пришлось перебить. Этих обезьян, ведь, не отличишь друг от друга – поди разбери там, кто политический лидер, а кто просто вчера с ветки впервые слез. У всех рожи идиотские.
   Но то, что Никитин видел в Африке, в Гондурасе, в Чили, в Камбодже, на Кубе, в Ольстере, в Нью-Йорке, наконец, в Гарлеме, осталось в его памяти каким-то Приключением. Именно Приключением, с большой буквы.
   Хотя и там гибли его друзья. Сам он был дважды ранен. Однажды чудом избежал смерти, приговоренный в Камбодже к казни, но успевший, воспользовавшись сумятицей после случайного взрыва бензовоза, добежать до реки, кишащей ядовитыми змеями. Его товарищ, подвернувший ногу, добежать не успел, и догнавшие его красные кхмеры забили его мотыгами. А Никитин успел. И кхмеры его не догнали, и в реке он не утонул, и змеи не укусили.
   Конечно, он потом вернулся. И превратил весь их лагерь в золу и перегной с помощью напалма и огнеметов. Красные кхмеры превращались в пылающих кхмеров, факелами разбегались по полю, а Никитин со своей группой гонялись за ними и щедро поливали огнем. Ни один кхмер до реки добежать не сумел.
   В Чечне не было никакого приключения. Даже с маленькой буквы. В Чечне была Смерть с большой буквы. Был такой же Страх. Чтобы привыкнуть к Чечне нужно было быть готовым к тому, что вместо воды тебе каждый раз будут предлагать кровь, а вместо хлеба – человеческое мясо.
   К этому Никитин не смог привыкнуть.
   Он привык к коньяку.
   Никитин сделал еще один большой глоток и почувствовал, что он вполне готов, чтобы вспомнить и подробно изложить все, что хранилось в его цепкой профессиональной памяти. Он сел на кровати, взял бумагу, авторучку и размашистым остроугольным почерком привыкшим к разборчивой скорописи вывел первую строчку:
   «Фигурант – Марьев Иван. Профессиональный киллер. Работает в основном в Москве, хотя иногда выполняет поручения человека по имени Крестный и в других городах России.»
   Никитин сделал паузу, порылся в памяти, но так ничего не вспомнив, вздохнул и продолжал:
   «О Крестном неизвестно почти ничего, кроме того, что он является заказчиком многих террактов, совершенных в Москве в последнее время. Последний по времени – убийство председателя совета директоров „Интегралбанка“ Кроносова. Есть основания предполагать, что заказано оно было не самим Крестным, а кем-то из представителей крупных российских финансовых групп. Крестный же выполнял лишь роль диспетчера. Исполнителем был Иван Марьев.»
   Никитин опять подумал, хлебнул еще коньяку, и вновь взялся за авторучку.
   «Иван Марьев – 1964 года рождения. Родился в Самаре, в семье служащих. Там же окончил среднюю школу и два курса Физического факультета Самарского университета.
   Бросив университет, проходил военную службу в погранвойсках в Душанбе. Задержал восемь нарушителей государственной границы. Участвовал в действиях российских спецподразделений по ликвидации беспорядков в таджикской столице в составе среднеазиатского погранотряда.
   После демобилизации был завербован в Среднеазиатское спецподразделение ФСБ. Прошел спецподготовку в спецлагерях «Ала-тоо», «Рыбинск» и «Центральный».
   Результаты всегда показывал отличные. Стрельба – 997 очков в десяти сериях по десять. Тест на выживаемость прошел трижды с увеличением контрольного времени в геометрической прогрессии. Тест на физическую выносливость…»
   Никитин на секунду остановился, припоминая свое удивление во время рассказа рассказа начальника спецлагеря «Центральный», и дописал конец фразы:
   «…был прекращен после четырехкратного превышения контрольного времени.»
   Он еще раз вспомнил, что ему рассказывали об Иване в «Центральном». Тот отжимался восемь часов подряд, без перерыва и отдыха в ровном темпе, под постоянным контролем медиков, которые, в конце концов прекратили тест и констатировали – Иван деже не сбил дыхание, хотя похудел за восемь часов на четыре килограмма. В стрельбе, проведенной непосредственно после теста на физическую выносливость, он показал свой обычный результат – 98 очков из 100 возможных.
   Никитин невольно покрутил носом, поморщился от боли в простреленной ноге, хлебнул еще из фляжки и продолжал:
   «Скорость реакции – аномальная: ответный выстрел производит одновременно, – Никитин слегка запнулся и подчеркнул слово „одновременно“, – неожиданного для него атакующего выстрела. Наблюдалось несколько случаев опережающего выстрела.
   Тесты стрельбы в экстремальных условиях:
   – в полной темноте по памяти с десятиминутной паузой – 90 из 100 возможных;
   – в полной темноте по движущейся аккустической цели…»
   Никитин снова поморщился, вспомнив пальбу в квартире Лещинского и написал:
   … – 95 из 100 возможных;
   – спиной к аккустической цели без поворота – 87 из 100 возможных;
   – в линейном движении по неподвижной цели – 98 из 100 возможных;
   – в линейном движении по линейно движущейся цели – 98 из 100 возможных;
   – в линейном движении по турбулентно движущейся цели – 98 из 100 возможных;
   – в турбулентном движении по неподвижной цели – 84 из 100 возможных;
   – в турбулентном движении по линейно движущейся цели – 76 из 100 возможных;
   – в турбулентном движении по турбулентно движущейся цели – 50 из 100 возможных.»
   Никитин остановился, задумался – что еще? Он вспомнил молодых оперативников, которых потерял вчера, хлебнул еще из фляжки, написал:
   «Владеет всеми видами единоборств, типовыми и индивидуальными спецприемами.
   Хорошо разбирается в использовании технических и радиоэлектронных спецсредств слежения, защиты и поражения.
   Способен эффективно применять ОВ и средства химической маркировки.
   Повышенная чуткость к слежке и угрозе нападения.
   В 1996 году направлен в Чечню, в юго-восточный горный квадрат в составе спецгруппы для ликвидации полевого командира Максуда Шамшиева и его отряда. Задание было провалено, группа была отрезана от основных российских подразделений и в течении восьми месяцев дислоцировалась в горах, вступая в редкие стычки с чеченской стороной. За два месяца до выхода группы из Чечни в районе вершины Казбек на территорию Грузии Иван Марьев из группы изчез вместе с еще двумя ее членами. Предположения о том, что он дезертировал или перешел на чеченскую сторону впоследствии не подтвердились. Марьев был объявлен пропавшим без вести. Чеченская сторона сведений о нем не предоставляла.
   В марте этого года удалось установить, что Марьев был захвачен в плен и продан боевиками в рабство на горную плантацию опийного мака. Из показаний одного из пациентов центра психопатологической реабилитации, солдата по имени Иван, фамилию свою который вспомнить не мог, удалось установить, что он работал с Марьевым Иваном на одной плантации. По его сбивчивым словам, безоружный Иван убил несколько вооруженных чеченцев, среди которых были женщины и дети и ушел, бросив солдата на плантации. Насколько это соответствует реальности, установить не удалось.
   Возможными следами Марьева в Чечне могут быть переправа на автомобиле через железнодорожный мост через Терек в районе северо-западнее Грозного и ликвидация смешанной казацко-чеченской семьи в станице Червленной. Хронология их совпадает с временем предполагаемого дезертирства Марьева из района военных действий.
   Около года Иван Марьев находится в Москве. Вооружен. Располагает крупными суммами денег. Дважды был идентифицирован и взят под наблюдение. От наблюдения оба раза скрылся.
   В ликвидациях проявляет иногда немотивированную повышенную жестокость. Склонен к нетрадиционным, оригинальным решениям, особенно в опасных ситуациях.
   Места его дислокации не обнаружены. В контакты за время наблюдения не вступал. Живых родственников не имеет. Не женат. Внебрачных детей не установлено. Недвижимости или какого-либо другого имущества, зарегистрированного в Московской и Самарской областях, не установлено.
   Две попытки ликвидации окончились неудачей, с потерями в три человека.
   Нынешнее местоположение и предполагаемые действия – неизвестны.»
   Никитин вздохнул и поставил точку.
   Вот именно – неизвестны…

Глава XII.

   Когда Иван встретился с Крестным и рассказал тому о перестрелке в квартире Лещинского, тот сразу сообразил, что события приняли характер открытых военных действий.
   Во-первых, Лещинский, конечно, – тварь. Надо было его раздавить раньше.
   Здесь Крестный ошибся. Он это честно признал, но легче от того не стало. Все, что знает о нем, Лещинский, без сомнения, выложит.
   Хорошо, хоть, знает он немного. И главное, не знает, где искать Крестного.
   Квартиру, где сидел диспетчер, через которого у Крестного обычно была связь с Лещинским, он распорядился законсервировать, человека оттуда вывести, установить за ней наблюдение.
   Через полчаса после этого приказа Крестный выяснил, что опоздал. В квартире уже была засада. Посланный им человек, напоролся на нее, хоть и принимал меры предосторожности. Он был вынужден вступить в перестрелку и его расстреляли в подъезде, хотя явно намеревались захватить живьем. Следов диспетчера обнаружить не удалось, вероятно, он уже был на Лубянке.
   Большего со стороны Лещинского вряд ли стоило опасаться, хотя, конечно, он мог догадываться, с кем именно Крестный был связан помимо него. Но догадки – это еще не доказательства.
   Гораздо больше обеспокоил Крестного рассказ Ивана о том человеке, что сидел с Лещинским в его кабинете, когда туда вслед за китайской вазой влетел Иван и на мгновение успел зафиксировать лицо человека, сидящего в кресле у окна. Того самого, которого Иван толи ранил, толи убил. Сам Иван склонялся к мнению, что только ранил.
   Описание Ивана слишком напоминало Крестному лицо полковника ФСБ Никитина. Старого специалиста по борьбе с терроризмом, а теперь – с организованной преступностью. Проблема была не в том, что Никитин обладал огромным опытом общения с террористами и обширнейшей информацией по этому вопросу. Опытных и информированных людей в ФСБ было навалом, и они Крестного мало беспокоили. Он и сам был не менее опытным и информированным.
   Проблема заключалась в том, что по сведениям Крестного именно Никитин мог оказаться руководителем недавно созданной и строго засекреченной спецгруппы, носящей название «Белая стрела». Истинного ее назначения никто толком не знал, хотя слухи о ней ходили самые невероятные. Вплоть до того, что создана она для проведения террактов самим ФСБ.
   Не знал целей, преследуемых «Белой стрелой» и Крестный. Но ее пристальное внимание к нему, а также особенно повышенное и, надо сказать, весьма опасное, внимание к Ивану, ему чрезвычайно не нравилось. Это грозило нарушить все его далеко идущие планы. Планы приходилось откладывать на неопределенный срок, как это ни было обидно для Крестного. Но прежде всего следовало разобраться с «Белой стрелой». Пока она не разобралась с Крестным.
   – Ваня, сынок, поверь старому, ушлому вояке, – сказал Крестный Ивану, и тот не уловил и тени искусственности в его открытом тоне, каким Крестный разговаривал с Иваном, когда речь шла об особо важных вещах. – Для нас с тобой это теперь дело номер один. Если это «Белая стрела», если это Никитин, самый лучший вариант – отлежаться, как будто нет нас с тобой на свете. Я его слишком хорошо знаю. Он на Кубе такую штуку придумал – мы чуть было не начали Карибскую войну, как того и требовало задание, – чтобы поменять правящее семейство, а ведь молодой тогда еще был, зеленый… Рауля Кастро спасла случайность…
   – Ты его знаешь? – спросил Иван.
   – Знаю ли я его? – переспросил Крестный. – Лучше спроси – знаю ли я себя? Мы с ним погуляли не только в кабаках Сантьяго-де-Куба, но и в ресторанчиках Сантьяго-де-Чили, в борделях Танжера, в притонах Тайбэя, в публичных домах мексиканской Гвадалахары… Я когда-то был с ним вместе. А сейчас мы готовы убить друг друга…
   Откровенничая сейчас с Иваном и сообщая ему о себе то, чего не знал уже практически никто из тех, кому он был известен как Крестный, он раскрывал только строго дозированную информацию, не позволяющую установить, кем же он был в прошлой жизни. Хотя, он не обманывал Ивана. Никитина он знал действительно хорошо и в самом деле когда-то вместе с ним работал. Ну, почти вместе. Но этого почти было достаточно, чтобы не сомневаться даже теперь, что Никитин – человек очень опасный.
   – Почему он хочет меня убить? – перебил Крестного Иван.
   – Не знаю, Ваня. Честное слово, не знаю. Где-то встал ты ему поперек дороги. Мы с тобой встали…
   – Это твои дела, Крестный, – спокойно и безразлично сказал Иван. – Ты и разбирайся. Будет нужна моя помощь – найдешь. Я под пулями ходить привык.
   – Нам, Ваня, остается только ждать. Он скоро на нас выйдет. Ждать и быть готовыми ответить…
   Иван молча вышел.
   Отвечать он был готов каждую секунду.
   …На совещание к генералу Романовскому полковник пришел ровно через два дня без костылей, но с тросточкой, на которую тяжело опирался, хотя и пытался сохранить видимость непринужденности движений. Нога отчаянно болела, хотя и заживала как на собаке, не известно уж чем там медики ее нашпиговали.
   – А вот и Никитин с раной пришел, – встретил возгласом его появление в своем кабинете Романовский. – Проходите, полковник, садитесь.
   «Сам ты сраный,» – мысленно огрызнулся Никитин.
   Он сел за длинный стол, обтянутый зеленым бархатом, огляделся. Лица за столом собрались все знакомые, традиционный состав еженедельного, так называемого, «неофициального» совещания у Романовского.
   «Ну что, торги в разгаре? – подумал он. – Или еще не начинали? Меня ждали?»
   Он усмехнулся: «Вот уж хрен они без меня смогут что-нибудь решить.»
   – Итак, – сказал Романовский. – У нас сегодня два вопроса. Первый – солнцевский. Ситуацию вы все знаете – этим голодным пидорам стало мало Лужников. Они хотят подмять весь Ленинский район вплоть до Александровского сада. Мы должны им спасибо еще сказать, что хоть Кремль нам оставили. Паша пробовал с ними вести переговоры… – Романовский сделал паузу, вопросительно поглядев на на своего зама по экономическим преступлениям, Павла Большеданова.
   Тот кивнул головой.
   – Результат нулевой. Посылают на хуй.
   Большеданов вновь кивнул.
   – Жду предложений.
   – У меня бы не послали, – проворчал зам по режиму начальника «Матросской тишины». – Взять их лидера, посадить к нам и опустить. Посмотрим, как тогда посылать будут.
   – Вы забываете, – возразил Романовский, – что их лидер и так сидит. У нас.
   – Так какого ж хрена?..
   – За его освобождение они нам должны… Кстати, Паша, доложи, что у них там с деньгами?
   Большеданов вскочил с места.
   – За «Якоря» они расплатились. Он выпущен. «Тихий», он же Смирнов, он же «Князь» также выпущен. Деньги за него поступили. «Козленок» сидит у нас. Уже месяц. За него не заплачено ни копейки. Месячные выплаты от них так же не поступают. Мой вывод – наши финансово-пенитенциарные меры мало эффективны…
   – Ты пока заткнись со своими выводами, – оборвал его Романовский.
   – Никитин, что за ними числится за последний месяц?
   Никитин, стараясь не морщиться, поднялся, вспоминая, сдвинул брови.
   – Три убийства первой категории. Бизнесмены из группы «Акведук». Попытка ограбления Новодевичьего монастыря. С перестрелкой на кладбище. У нас были проблемы с патриархом. Он отказывается платить нам, раз мы не можем гарантировать его людям безопасность. Напомню, что четверо монахов были застрелены, потери солнцевских – двое. Патриарх заявил…
   Романовский замахал на него рукой, не надо, мол, знаю, знаю…
   Никитин пожал плечами и продолжил.
   – Предпринята попытка установить плату для челноков за торговлю в Лужниках. Попытка была блокирована. Напомню, что пока экономический контроль за этой территорией осуществляем мы.
   Романовский посмотрел на Большеданова. Тот опять вскочил, кивнул и сел.
   – Доходы группы за месяц оцениваются в сумму порядка четырнадцати миллионов долларов.
   – Какого ж хрена они не платят? – вылез снова туповатый зам из «Матросской тишины».
   «Потому что решили, что не платить – дешевле», – хмыкнул про себя Никитин, но промолчал.
   – Заткнись, – сказал ему Романовский. – Ваши предложения, Никитин?
   – Я пока воздержусь от предложений. Но могу продолжить.
   – Продолжайте, – заинтересовался Романовский.
   – Сразу после того, как мы отпустили Якоря и Тихого… Он же Смирнов, он же Князь, – передразнил Никитин Пашку Большеданова. – Через три дня после этого они были убиты…
   Неестественно черные брови Романовского поднялись вверх. Он вопросительно смотрел на Никитина.
   – Кто осуществил ликвидацию, установить не удалось.
   Брови Романовского поднялись еще выше.
   – Тихий-Князь был похищен из публичного дома в Черемушках и найден задушенным на берегу пруда имени XXII съезда КПСС у Московской кольцевой дороги. Через три дня на его похоронах на Востряковском кладбище был застрелен Якорь. Те, кто осуществил эти акции, добились следующего. Солнцевская группировка считает, что эти акции – дело рук нашей группы. Моей группы. И теперь не хочет иметь с нами никаких контактов. За «Козленка» они платить не будут.
   Никитин обернулся к «матросскому» заму.
   – Можете опускать его прямо сегодня, если приспичило…
   У того хватило ума промолчать. Романовский молчал. Для болтливого генерала это был признак максимальной степени раздражения.
   – Кроме того, группировка лишена руководства и, по сути дела, неуправляема. Формально исполняющий сейчас роль ее лидера Силикат – фигура слабая, не имеющая необходимого для такой роли авторитета среди солнцевских, и склонная к авантюризму. Нападение на Новодевичий монастырь – именно его идея, с помощью которой он хотел укрепить свое влияние в группировке. Убийства банкиров тоже придумал он, наивно рассчитывая таким образом действий вынудить «Акведук» платить группировке проценты со своей прибыли. Мне сообщили даже величину процента, который он заломил с «Акведука» – двенадцать с половиной, то есть одну восьмую часть.
   Большеданов присвистнул. Романовский поморщился.
   – В результате мы лишены рычагов управления криминальной ситуацией в огромном районе Москвы. Мы не можем теперь не только управлять солнцевской группировкой, но не знаем даже, что они выкинут в следующий момент.
   – Это все, что ты хотел нам сообщить, Никитин? – жестко спросил его Романовский.
   – Нет, конечно, – усмехнулся тот. – Заказчик этих акций неизвестен. Но удалось выйти на след исполнителя по крайней мере одной из них. Судя по описаниям проституток, человек, похитивший Тихого-Князя, очень похож на дезертировавшего год назад из Чечни спецназовца Марьева Ивана по кличке «Отмороженный». Мною собрана на него оперативная информация. Досье я Вам сегодня передал, – Никитин взглянул на Романовского.
   Тот утвердительно кивнул головой.
   – Было предпринято две попытки ликвидации Марьева-«Отмороженного».
   Никитин вздохнул и продолжил.
   – Обе неудачные.
   Ряд недоуменных глаз уставился на него.
   – Неудачные. Обе, – повторил Никитин, чтобы дошло до каждого. Даже до самых тупых.
   Он провел взглядом по лицам.
   Вроде бы, дошло.
   – Есть некоторые соображения по поводу наших дальнейших действий. Но до конца они еще не продуманы, – Никитин выразительно посмотрел на Романовского. Тот еле заметно кивнул, понял, мол.
   – У тебя все, Никитин? Садись.
   Романовский сделал паузу.
   – Вчера я был на планерке у Хозяина. Он высказал свое понимание сложившейся ситуации. Его не устраивает деструктуризация нашего влияния в Ленинском районе. Нам дана неделя на то, чтобы разобраться в обстановке и исправить положение. Следующее совещание завтра, в это же время. Каждой службе подготовить оперативные планы на неделю и свои предложения по Солнцевской группировке. Сейчас все свободны.
   Романовский сделал паузу и театрально произнес, подчеркивая последнее слово фразы:
   – А Вас, Никитин, я попрошу остаться.
   «Шут гороховый», – буркнул себе под нос Никитин.
   – Ну, о чем ты хотел посоветоваться? – спросил Романовский, когда они остались вдвоем.
   – Только скажи мне сначала, – не дал Никитину заговорить Романовский, – что же ты с двумя салагами на него полез, если знал, что это такой зверюга? Супермена из себя строишь? Пердун старый. Кубу вспоминаешь?
   – Сам ты пердун, Вася, – обнаглел Никитин. Все же когда-то бок о бок по джунглям лазали под пулями самосовских обезьян. К тому же тот вариант, который он хотел Ромкановскому предложить сам по себе был достаточно наглый. Надо было создать атмосферу, чтобы он прозвучал органично.
   – Я ведь его вычислил уже после того, как он мне ногу прострелил, – оправдывался Никитин. – По тому, как он руками убивает. Голыми руками. А ты сразу – Кубу, старый пердун…
   – Ладно, ладно, не обижайся. Ты не Господь Бог, и я не девственница. Все мы не без греха. Так что там у тебя?
   – План простой, Вася. Хотя – несколько необычный. Да ты расслабься, а то не дойдет до тебя.
   – Не тяни, еб твою мать, – усмехнулся Романовский. – Как бабы говорят, взялся за грудь – говори что-нибудь. Не бойся, в обморок не упаду…
   – Как знать, Вася. Как знать… Ну, в двух словах, суть вот в чем. Те, кто убрал солнцевских, работают явно против Хозяина. Работают очень профессионально. Я в этом убедился.
   Никитин потер раненую ногу.
   – Возможности у них немалые. Солнцевские – так, тьфу, мелочь пузатая. Но Кроносов – это уже рыбка побольше. А тоже их рук дело. Того же «Отмороженного» работа. И заказчик был тот же. Я уверен в этом. То есть предела их возможностей почти нет. Или просто – нет. Понял, к чему я веду?
   – Пока не понял, – ответил Романовский. Но, как заметил Никитин, уже насторожился.
   – К тому, что завалить они могут кого угодно. На этом их и можно поймать. Нужно только приманку подсунуть. Живца нацепить.
   – Это и все, что ты придумал, – язвительно спросил Романовский. – Стареешь, брат.
   – Нет, Вася, конечно не все. Ты же меня знаешь. Я в деталях все продумал.
   – Ну!
   Романовский слушал уже вполне серьезно.
   – А давай, Вася, закажем им убийство Хозяина. Его на живца посадим… Как на них выйти – это моя забота.
   – Никитин, – заботливо спросил его Романовский, – тебя только в ногу ранили? Голову не задели?
   Никитин молчал пережидая первую реакцию.
   – Да ты подумал о том, – заорал вдруг Романовский, – что будет, если Хозяин узнает, кто тут у нас и что заказывает? Ты что же думаешь – тебя с твоей «Белой стрелой» теперь и не достать что ли? Достанут, блять, – Романовский понизил голос до шепота, – и кишки на кулак намотают.
   Никитин знал, что полка Романовский орет, голова его продолжает прокручивать услышанное. И ждал, когда этот процесс закончится.
   Романовский вдруг замолчал.
   – Где мы денег столько возьмем? Ты подумал, какую они цену заломят? Не меньше, чем годовой бюджет какой-нибудь области…
   – Подумал, Вася. Ты просто не знаешь механизма расчета за такие дела. Авансом нужно лишь тридцать процентов. Остальное – после результата. Но результата-то не будет. Мы с тобой этого не допустим. Исполнителем обязательно Марьев будет. Здесь-то мы его и возьмем.
   Романовский поежился.
   – Ты уже взял. Два раза. Бог троицу любит.
   – Ну так, что же Вася? Разрешаешь?
   – Под твою ответственность, Никитин. Под твою. Но – смотри. Если этот Марьев его ухлопает, следующая пуля – твоя. Я ведь рядом с тобой стоять буду. С пистолетом.
   – Заметано. Под мою ответственность.
   От Романовского Никитин вышел почти не хромая.
   Пройдя пару поворотов коридора, он присел на подоконник торцевого окна, достал из кармана фляжку и крепко к ней присосался.
   Известие о том, что крупная финансовая группировка, близкая к Президенту, готова оплатить ликвидацию Белоглазова, дошло до Крестного буквально на следующий день.
   А через два часа после того, как он впервые об этом услышал, Крестный уже разговаривал об условиях с представителем заказчика – директором одной из многочисленных охранных контор.
   Он хорошо знал этого старого грузина, работавшего еще с Шеварднадзе, когда тот был главным силовиком в Союзе. Повода подозревать его в афере у Крестного не было. А вот мотив убрать Белоглазова был.
   Грузин напрямую был связан со службой охраны Президента, поскольку поставлял ей кадры, а у Президента, или у начальника его неофициального «штаба», Белоглазов с его заявлениями о готовности занять президентское кресло и его популярностью среди электората, вполне мог вызывать резкое раздражение.
   Которое могло вылиться в конкретно оформившееся решение.
   На его, Крестного, личный взгляд, Белоглазов давно этого заслуживал, поскольку очень уж жаден был до денег. Крестному приходилось организовывать пару-другую дел, заказывали которые люди Белоглазова, и с оплатой каждый раз была целая морока. Выдав аванс и получив через некоторое время результат, они больше ни о чем не заботились, считая свои обязательства выполненными.
   У Крестного, естественно, было на этот счет свое мнение.
   Приходилось напоминать.
   Противно было, словно выпрашиваешь то, что заработал, что принадлежит тебе по праву.
   Однажды Крестный не выдержал и вместо напоминания увез в «отстойник» шестнадцатилетнюю дочь одного такого заказчика. Так и то – тот пробовал торговаться. Но заплатил все же быстро.
   Крестный потом от дочери его не мог отделаться – такая блядища оказалась, охранники ее по двое ебли, одновременно, так она просила еще и третьего найти.
   В общем, народ был мерзкий, и хозяин их был мерзкий, и мнение у Крестного было однозначное. Правда, это не имело абсолютно никакого значения. Потому что мнения его никто не спрашивал.
   Короче, Крестный решил взяться за это дело.
   У него тоже был свой, личный мотив. Уж больно хотелось насолить Никитину, который, насколько он знал, один из людей, лично отвечающих за безопасность Белоглазова.
   Цену, правда, Крестный заломил неслабую. У грузина аж зубы заломило, как он сумму услышал. Но приказ был – не торговаться и он согласился.
   В конце концов о деньгах пусть думает тот, кто заказывает музыку.
   А Крестный тоже был не против хорошо подработать.
   С этого гонорара он рассчитывал приобрести небольшой особнячок на берегу озера Онтарио, на канадской стороне, на побережье между Оттавой и Торонто, в местах, полюбившихся с детства, по книгам, и не разочаровавших его, когда он попал туда, выполняя секретное задание службы госбезопасности.
   Он давно мечтал приобрести там «запасной аэродром» лично для себя. Мало ли какие ситуации могут возникнуть в жизни при его нервной работе.
   Нужно заранее соломки себе подстелить. Канадской.
   Конечно, и Ивана он не обидит.
   Это святое. Его равнодушия к деньгам Крестный не понимал, но никогда не пользовался этим. Не то, чтобы считал недостойным для себя – недостойным для дела.
   А что Иван будет исполнителем этой акции – не было никаких сомнений.
   Здесь нужна гарантия. Иван сам был такой гарантией. Даже, если брался за дело один. Тут, правда, нужно будет помочь ему, подстраховать.
   Иваном рисковать нельзя.
   Даже за такие деньги.
   Аванс привезли ему на следующий день.
   Ивана он пока беспокоить не стал. Тому задание нужно давать в последний момент, когда уже сам ситуацией владеешь на сто процентов.
   Крестный принялся за сбор информации.
   Довольно скоро он выяснил в общих чертах, как складывается рабочий день бывшего премьер-министра. Ночи он проводил чаще всего на подмосковной даче, охраняемой так плотно, что нечего было и думать пробраться туда как-нибудь незаметно. Разве что – прорыть подземный ход длинной что-нибудь с километр.
   Но это – так, шутка. О даче можно было сразу забыть.
   В семь утра он выезжал в Москву в сопровождении усиленной охраны, ежедневно меняя маршрут следования. Что само по себе было излишней предосторожностью, так как использовать дистанционные радиоуправляемые заряды не представлялось возможным – две машины, напичканные электроникой, подавляющей сигналы на производство, взрыва постоянно сопровождали машину Белоглазова.
   Впрочем, можно было расстрелять его машину из ближней артиллерии, использовать танки, ракетные установки, атомные бомбы.
   Это тоже – шутка.
   Первые дни Крестному ничего больше не оставалось, как только шутить. Белоглазов был прикрыт со всех сторон. Дни он проводил в своей штаб-квартире, укрепленной, как противоатомное убежище, либо совещался с директорами предприятий, формально являющихся членами многоотраслевой корпорации «Заря России», а на деле принадлежащих самому Белоглазову. Экспертами состояние его оценивалось в сорок три миллиарда долларов и чтобы управлять такой махиной, мало было свалить ее на плечи тысяч управляющих и менеджеров, нужно было взвалить ее и на свои плечи. Когда этот человек отдыхал и отдыхал ли вообще, Крестный так и не смог установить.
   Он слегка приуныл, поняв, что орешек не так прост, как показалось ему вначале. Особнячок на Онтарио как-то подернулся туманной дымкой и утратил уже такую четкую, казалось бы, реальность.
   Однако вскоре его осенило, что ровно через неделю ситуация должна измениться. Начнется избирательная кампания, Белоглазов вынужден будет выходить на народ, участвовать во встречах с избирателями. Если, конечно, рассчитывает победить на выборах.
   Ну что ж, классическое политическое убийство – почти все они, Крестный имел ввиду наиболее известные, были совершены на многолюдных встречах с избирателями или по дороге на них.
   Еще через день Крестному удалось достать график встреч Белоглазова с избирателями на ближайшие две недели. График попал к нему как-то слишком уж легко, у Крестного возникло даже легкое беспокойство по этому поводу, но он увлекся разработкой вариантов по каждой из встреч и постепенно беспокойство забылось, стерлось из памяти, выветрилось из его головы.
   Лучшего случая, чем уличная встреча Белоглазова с московскими избирателями трудно было придумать. Здесь можно было вступить с объектом в непосредственный контакт, что всегда облегчает задачу, расширяя возможности исполнителя.
   В тот же день Иван получил новое задание – ликвидировать бывшего премьер-министра России, а ныне – претендента на пост Президента России, Белоглазова. И даже бровью не повел, даже не хмыкнул, не усмехнулся. Ему было абсолютно все равно, кого убивать.
   Он прочитал список предстоящих Белоглазову встреч и подчеркнул ногтем одну строку.
   – Здесь, —сказал он Крестному.
   Тот кивнул головой.
   Иван выбрал шествие Белоглазова по длинной и кривой улочке 25-го Октября, тянущейся от Лубянской до Красной площади. В каком именно месте оно начнется, его особенно не интересовало, лишь бы начиналось или заканчивалось у здания Петровского пассажа. Именно на него показал он Крестному, когда они сосредоточенно рассматривали карту-план улиц Москвы.
   – Ваня, дальше руководишь ты, – сказал Крестный. – Я сделаю все, что ты скажешь.
   – Поставишь завтра же вот здесь, – Иван показал на плане, – на крыше здания на углу Исторического проезда пулемет-автомат. Еще два поставишь на крыше вот этого дома, – Иван опять показал на карте. – Вот здесь, ближе к проезду Сапунова.
   Крестный молча кивал, обязательно, мол.
   – За два дня, – продолжал Иван, – до акции…
   – Ты понял меня? За два дня, – повторил он, выделив усиленно слово «два». – Так вот: за два дня до акции ты сажаешь туда своих людей, которых я перед этим тщательно проинструктирую.
   – Сделаю, Ваня, как ты хочешь.
   – Обязательно за два дня. Не позже. И чтобы не мозолили глаза никому, если хотят живыми оттуда выбраться. И чтобы хотя бы один из них умный был, умел принимать решения самостоятельно.
   – Обижаешь, Ваня, – попытался изобразить обиду Крестный, но сам понял, что – неудачно. Потому что прав Иван – тех, кто думает самостоятельно, у Крестного раз-два и обчелся.
   Иван улыбнулся, похлопал Крестного по плечу – ладно, мол, не бурчи, – и отправился готовиться к акции. Когда ему предстояло сложное задание, связанное с какими-то необычными условиями его проведения или применением технических средств, Иван всегда заранее, за несколько дней подготавливал все полностью абсолютно и то, что необходимо будет нести на себе, например, начинал носить с собой постоянно, не снимая, за несколько дней до акции. Привыкал, чтобы движениям ничего не мешало, не сковывало свободу.
   Первым делом он отправился в Петровский пассаж и долго рассматривал его внутренние помещения, ничего не покупая и думая Бог знает о чем.
   Затем прошелся по улице, на которой должна была состояться акция, рассмотрел здание пассажа снаружи, внимательно оглядел окрестные крыши.
   Своим осмотром он остался удовлетворен.
   «Человек, чувствующий себя всемогущим в этой жизни, —думал Иван, – ну, или почти всемогущим, сегодня уверен в своем будущем. Он готовится стать Президентом огромной, хотя и раздерганной в клочья страны. В мыслях он уже руководит ею, вершит ее судьбу, он уже живет завтрашним днем.
   Это главная ошибка людей, кем бы они ни были. Жить можно только сегодняшним днем. И даже не днем, а только сегодняшним мгновением, пока ты уверен, что еще жив.
   Потому что в следующее мгновение может случиться все, что угодно. И кому угодно. Например, мне.
   Этот вонючий миллиардер думает, наверное, что деньги могут спасти от смерти. Что они сильнее судьбы.
   Деньги – это только деньги. Кусочки металла и клочки бумажек. В них нет ничего сверхъестественного, что давало бы человеку право возвышаться над другими людьми.
   Деньги никак не связаны с будущим. На них купить что-то или кого-то можно только сейчас, пока ты существуешь. Как только ты перестанешь существовать, ты и купить уже ничего не сможешь.
   Банальность? Конечно.
   Но почему-то те, у кого много денег, а особенно те, у кого денег очень много, забывают о ней. И это становится опасным для них.
   Банальности хранят жизнь человека.
   А забвение их – несет смерть.»
   Никитин очень нервничал. Трясущийся от страха и напряжения Романовский, действительно, ходил за ним по пятам, держа, как говориться, палец на курке пистолета.
   Это раздражало.
   Никитин знал, что попытка убийства Белоглазова будет предпринята. Знал, что за ее организацию и осуществление взялся некий Крестный, крупный, хотя очень и очень малозаметный на поверхности московской криминальной жизни, человек.
   Заметными были его дела, хотя сам он всегда оставался в тени. Это Никитина не особенно удивляло. Он сам жил по такой же схеме. Редко выныривал на поверхность, предпочитая существовать в глубоких слоях и оттуда влиять на события внешней жизни.
   Он сам передал деньги, предназначенные на оплату акции – через проверенного человека, связанного с президентской охраной и не имеющего к Белоглазову никакого отношения. Никитин сам распорядился, чтобы из графика предстоящих встреч Белоглазова с избирателями не делали особого секрета. Его профессиональное чутье подсказывало, что именно во время одной из них будет произведена попытка терракта. Слишком уж усиленной было охрана бывшего премьера во все остальное время.
   Он тщательно отбирал людей в охрану, тщательно изучал личные дела телохранителей, лично обошел все будущие маршруты движения Белоглазова во время предстоящих встреч.
   Никитин пытался рассуждать с профессиональной точки зрения – какой из этих маршрутов наиболее привлекателен с точки зрения возможности проведения терракта. После некоторых размышлений он остановился на единственном – от станции метро площадь Революции по улице 25-го Октября мимо Пассажа на Красную площадь.
   Тесная улочка, необходимость загнать на нее массу народа – хоть и статистов, но все равно, ведь, не протолкнешься. Причем статистов нельзя было набирать из одних только сотрудников ФСБ и милиции. Встречу с избирателями будут снимать по крайней мере пять телекомпаний, что само по себе – целый геморрой – но главное, чтобы московские избиратели выглядели как можно более правдоподобно и ничем не напоминали фээсбэшников.
   А профессионалу удобнее всего работать в толчее и суматохе, это Никитин знал по собственному опыту. Чем сложнее организовать событие, тем больше найдется слабых мест в системе обеспечения его безопасности.
   И Никитин еще и еще раз ходил из конца в конец по этому, самому опасному маршруту, пытаясь нащупать его слабое место. И если находил его тут же принимал необходимые меры. В результате, слабых мест просто не осталось.
   Он проверил и «герметизировал» все места на маршруте, где мог бы спрятаться снайпер ближнего боя. А говоря проще – наметил посты своих людей во всех подворотнях, щелях, окнах, дверях и даже распорядился закатать на время асфальтом канализационные люки. Спрятаться было просто негде.
   Он осмотрел все крыши, с которых можно было «достать» Белоглазова, а такие все же были, хотя маршрут был выверен буквально по метрам, и проложен по «мертвой» зоне под прикрытием стен зданий. И никакой самодеятельности. Впереди Белоглазова будет идти «лоцман», маршрут которого тот должен неукоснительно повторять. Как говорится, след в след.
   И все-таки, он, конечно же не чувствовал спокойствия. Никитин был практически уверен, что исполнителем акции будет «Отмороженный», Иван Марьев. Он был опасный противник. И действовать с ним нужно было наверняка.
   Нужно было дать Марьеву шанс, «подставиться», сделать вид, что в одном месте система дала сбой, что не все до конца продумано. С тем, чтобы Иван додумал за Никитина и встал именно там, где Никитин оставит ему место.
   Такое место Никитин оставил на Красной площади. Не давая возможности для нападения сверху – крыша пассажа, единственная, с которой Белоглазова можно было достать на площади, была под постоянным контролем его людей, – Никитин оставил площадь свободной от противоогневых заслонов из своих людей. Марьев не мог сможет не обратить на это внимание. Фактически, это была единственная возможность приблизиться к Белоглазову на расстояние выстрела.
   Оттуда Никитин и ждал «Отмороженного».
   Встреча Белоглазова с избирателями центрального района Москвы была намечена на пятницу.
   В среду во второй половине дня Иван в полной своей экипировке, то есть в одежде, не стесняющей движения, но хорошо скрывающей присутствие на его теле двух пистолетов и ножа, появился в пассаже. Народу как всегда было очень много, на это, собственно, Иван и рассчитывал.
   Он направился по торговым залам к техническому входу в магазин, туда, где слышался лязг грузового лифта, ленивый мат грузчиков и уборщиц, нагромождение пустой тары и прочего мусора. Это была как бы граница, до которой доходили покупатели, но за нее не переступали, так как делать им там было нечего. Дальше начинались «производственные помещения».
   Иван заранее разведал, что именно на этой границе стоят мусорные контейнеры, в которые собирается мусор и из торговых залов, и из внутренних недр магазина.
   Поймать минуту, когда никого не окажется рядом и нырнуть в один из контейнеров, оказалось проще, чем Иван себе представлял. Контейнеры стояли очень далеко от того конца пассажа, который выходил на место намеченного убийства Белоглазова, но Ивана это ни сколько не смущало.
   Шум магазина и людской галдеж действовали усыпляюще. Иван устроился поудобнее в картонном мусоре, насколько это было возможно, и моментально заснул. Мимо ходили люди, продолжали какие-то свои разговоры, занимались своими делами, но Иван спал спокойно, не боясь выдать себя храпом. Иван вообще никогда не храпел. Это он проверял специально.
   Проснулся Иван от тишины.
   Он посмотрел на светящиеся стрелки своих часов.
   Среда только что закончилась, и начинался четверг.
   Иван осторожно поднял крышку, выбрался из контейнера, стараясь не шуметь. Он заранее проверил, что собаки для ночной охраны внутренних помещений не используются, только сигнализация и сторожа. Но шуметь все равно не стоило, любой шорох в пустом магазине хоть и не метался эхом, поскольку стены были заставлены витринами и товаром, но слышно его было все же очень далеко.
   Внимательно следя за тем, не покажется ли в поле зрения кто-то из сторожей, Иван прошел в середину огромного помещения магазина и без особого труда разыскал то, что собирался найти, приглядев еще накануне. Это был киоск гравера с заросшим пылью прилавком, едва просматривавшимся сквозь волнистое стекло и внушительным непропорциональном замком на тоненькой дверце.
   Опираясь на стоящие рядом стеллажи, Иван подтянулся вверх и через барьер стенок киоска бесшумно перепрыгнул вниз.
   Здесь ему предстояло провести еще сутки. Гуляя по магазину, Иван выспросил, что гравер не работает уже недели три. Это было как раз то, что Ивану надо. Существовала, конечно, вероятность, что пропавший гравер появится именно завтра. Но примерно столь же большая, как вероятность того, что когда вы наклонитесь завязывать шнурки ботинок, в вашу задницу попадет метеорит.
   В киоске сидеть было труднее, чем в контейнере, поскольку он частично просматривался снаружи и Ивану приходилось постоянно следить днем, что рука или нога не вылезли из «мертвой зоны».
   День он провел, прислушиваясь к бессмысленной болтовне продавщиц, и абсолютно ни о чем не думая.
   Лишь одна фраза привлекла его внимание в разговоре болтливых девчонок, торгующих галантереей.
   – Завтра, говорят, полдня работать не будем. Белоглазов приедет. Будет с нами встречаться.
   – Ну ты сказала! С нами! Да че ему с нами делать-то. Чай не валютные. Он на нас и не взглянет.
   – Ну ты дура, Катьк, – непроходимая. Год в Москве живешь, а все такая же тупая. Он с народом будет встречаться. А может и с нами. А то почему ж еще мы работать-то не будем?
   Дальше Иван не слушал.
   Все шло по намеченному плану. Остальное его не интересовало.
   Во второй половине дня магазин закрыли. Девчонки-продавщицы обрадовались и убежали.
   Иван сосредоточился, поскольку знал, что наступает самая ответственная часть операции.
   Перед закрытием мимо киоска прошли чьи-то осторожные шаги. На секунду человек задержался, тронул рукой висящий на дверке замок, – Иван слышал как он тихо стукнулся о дверку, – и так же осторожно зашагал дальше.
   Иван усмехнулся.
   Разве можно узнать заранее, где притаилась смерть? Весь этот осмотр магазина представлялся Ивану весьма наивным мероприятием. Здесь можно было спрятать весь спецвзвод, в котором Иван когда-то служил, искать его неделю, но так и не найти. А уж одного Ивана найти в Петровском пассаже – это просто невозможно. Какая там иголка – еще труднее.
   Ночью он выбирался из своего убежища с удвоенной осторожностью, поскольку знал, что охрана магазина должна быть усилена уже сегодня. По крайней мере так должно было быть. Он сделал бы именно так. Может быть, он и перестраховывается немного, но это лучше, чем неожиданно напороться на охранника.
   На этот раз его интересовал торговый зал, выходящий окнами на улицу 25-го Октября. Третий от угла с проездом Сапунова. В нем в единственном Иван приглядел удобное место для того чтобы спрятаться еще на одну ночь.
   Удобным местом, по его понятиям, был неработающий промышленный холодильник, стоящий напротив окна. Иван открыл его и убедился, что там достаточно сухо, чтобы не бояться, что его оружие отсыреет.
   Довольно вонючий запах из немытого холодильника, в котором хранились не так давно молочные продукты, Ивана не смущал.
   Запахи его вообще не смущали. Никакие.
   Иван не опасался, что кто-то полезет завтра утром в неработающий холодильник. Кому и что может в нем понадобится, когда магазин не работает? Никому и ничего.
   Но на всякой случай Иван предусмотрел небольшую систему внутреннего запора, поскольку изнутри в холодильнике закрыться было нельзя – никаких запоров не было. Он прицепил к наружным петлям дверки две тонких стальных полоски, которые пропустил внутрь, в камеру холодильника. Теперь при попытке открыть дверь снаружи, ее можно было удержать рукой изнутри.
   Впрочем Иван не думал, что ему придется это делать. Скорее всего все будут увлечены приближающейся встречей с Белоглазовым, о рабочих делах никто и не вспомнит.
   Спать он не стал, что бы не расслаблять своего общего состояния. Он сидел ни о чем не думая, ничего не вспоминая.
   Его мозг застыл в режиме ожидания, готовый активно включиться в работу в каждое мгновение.
   Времени для Ивана не существовало.
   Он не мог видеть, в темноте холодильной камеры, как посерели сначала оконные стекла, затем внутреннее помещение стало потихоньку проявляться из ночных сумерек, и, наконец, утреннее яркое солнце конца московского мая заставило улицу блестеть мокрым асфальтом, – по распоряжению Никитина, улицу 25-го Октября только что хорошо промыли.
   Стрелки на его часах сообщали, что ждать ему осталось что-то порядка пятнадцати минут. Он слышал, что в помещении скопилось довольно много народа, и понял, что работников магазина на улицу не выпускают, а заставляют торчать перед окнами, изображая покупателей. Всем быть готовыми, вдруг Белоглазов захочет а магазин зайти.
   «Это уж вряд ли, – подумал Иван. – Ему, наверное, и шаги даже заранее сосчитали, куда можно, куда нельзя.»
   Торговый народ в магазине оживился и немного примолк.
   Часы показывали – вот-вот.
   Иван взял в руки оба пистолета, приготовился распахнуть ногой дверку. Он ждал только сигнала.
   Сигналом ему послужила пулеметная очередь, затем вторая и третья. Грохот разлетающейся под пулями оконной витрины и визг продавщиц слились в единую какофонию.
   Стекла сыпались в трех подряд окнах пассажа, и женщины визжали в трех торговых залах.
   Резким толчком Иван отбросил дверцу холодильника.
   Прямо перед ним, в разнесенном пулеметом окне, как на сцене охранники суетились, прикрывая Белоглазова от пулеметных очередей сверху, хотя те и не могли причинить бывшему премьеру вреда. На окна пассажа они внимания не обращали: для охраны в этом момент существовало только два достойных внимания объекта – сам Белоглазов и источники огня.
   Белоглазов стоял прижавшись к стене прямо напротив Ивана, и, наверное, был единственным, кто видел направленные в его сторону пистолеты.
   Иван за полторы секунды успел произвести пять выстрелов с двух рук. Три пули он всадил Белоглазову в корпус, две – в голову.
   И все же не один Белоглазов успел перед смертью рассмотреть вспышки иванова пистолета.
   Уже произведя выстрелы, Иван понял, что не успевает выйти из под огня того самого полноватого фээсбэшника со слегка одутловатыми щеками, которого он мельком зацепил взглядом на квартире у Лещинского, и которого Крестный называл – Никитин.
   Иван сидел у Никитина на мушке.
   Что произошло дальше, Иван так и не смог понять.
   Никитин не стал стрелять в него.
   Вместо того, чтобы срезать застрявшего на выходе их холодильной камеры Ивана, Никитин развернулся и всадил три пули в голову застывшего рядом с ним бледного генерала.
   Дальше Иван смотреть не стал.
   Спасибо Никитину и за то, что сделал свой выбор именно так, как он его сделал. Не стоит рассчитывать на то, что он и выбраться отсюда поможет.
   Иван, перепрыгнув через раненых пулеметными очередями и просто перепуганных продавщиц, бросился внутрь помещения магазина, вопя как можно громче.
   – Скорую! Врача! Скорее! Белоглазов ранен!
   Ему удалось благополучно добежать до угла Проезда Сапунова и улицы Куйбышева, где его ждала оставленная Крестным машина. Мотор уже работал.
   Газанув по Куйбышева, Иван вылетел к Ильинским воротам, и, добравшись переулками до улицы Кирова, выехал на Лубянскую площадь. Движение в сторону проспекта Маркса и Новой площади было перекрыто.
   – Слышь, а че случилось-то? – спросил Иван у водителя стоявшей рядом с ним на выезде с Кирова на Лубянку машины.
   – Да кого-то грохнули. Белоглазова что ль…
   Иван, повинуясь жезлу регулировщика, развернул машину и двинул по Дзержинского в сторону Сретенки.
   Он был спокоен.
   Свою миссию он выполнил.

Автор неизвестный Отмороженный (Гладиатор)