Симона Вилар
Королева в придачу

Часть I
Англия

Глава 1
24 декабря 1513 года. Графство Саффолкшир

   В старом замке Хогли готовились к Рождеству…
   Время было полуденное, однако из-за продолжавшегося уже несколько дней снегопада, низких свинцовых туч и снежной круговерти в замке стоял полумрак. Но даже эти ранние потемки не могли повлиять на то праздничное оживление и веселье, какое проникает в кровь и душу в преддверии праздника Светлого Рождества Христова.
   В полуподвальном помещении замковой кухни шла подготовка к рождественскому ужину. Воздух был насыщен запахами специй, жаркого, соусов, ароматом пирогов и сладостей. Поварята, кухарки, прислуга, горничные, охранники замка – все находились здесь, всем нашлась работа: одни рубили мясо, другие вращали вертела, гремели кастрюлями и противнями. Кто-то ругался, отгоняя клубы дыма, из-за непогоды то и дело вырывавшиеся из-под вытяжки очага, трещали сковороды, кричала гусыня, которой кухарка неловко пыталась свернуть шею.
   По кухне с деловым видом сновала пожилая дама в черном траурном платье, переднике и накрахмаленном чепце и, бранясь, отдавала приказания. Ей не перечили, ибо леди Гилфорд слыла женщиной властной и не терпящей возражений. Худая как жердь, с лицом некрасивым, но не лишенным того обаяния, какое придает сильной личности особый внутренний свет, она строго вмешивалась во все приготовления.
   – Хью, добавь дров в камин. Черри, не переперчи соус. Берта, да уйми ты эту гусыню! Голова раскалывается от ее криков. Изабелл, ты уверена, что точно знаешь, сколько чернослива надо класть в рождественскую кашу? О нет! Святочная каша делается не так. Отойди-ка, милочка. Святочная каша – это нечто особенное. Зерна должны быть из самой лучшей, первосортной пшеницы, и варят кашу непременно на молоке, а не на воде. Даже если это вода из источника святого Эдмунда.
   На ходу перекрестившись при упоминании имени самого почитаемого в саффолкских землях святого, она решительно потеснила робкого вида бледную женщину и стала сцеживать в котелок желтоватое молоко утренней дойки. Изабелл Одли, жена кастеляна замка, боязливо отступив в сторону, послушно кивала, соглашаясь со всем, что ей выкрикивала в общем шуме властная леди Гилфорд. Но в какой-то момент она отвлеклась, заметив своего мужа, топтавшегося на ступенях лестницы и мявшего в руках берет.
   – Да ты слушаешь ли, милочка? – окликнула ее леди Гилфорд. – Я говорю, что теперь надо добавить сахара и специй и дать настояться. Но чтобы к столу ее подавали непременно горячей…
   – Простите, миледи, – робко прервала ее Изабелл. – Но пришел Джон, и ему надо сказать вам…
   – Что, ваш олух сынок так и не появился? Что ж, одному Богу ведомо, куда он мог отправиться в такую метель.
   – О нет, миледи. Дело не в Илайдже, а в… Кажется, моего Джона послал доктор Холл. Это касается принцессы.
   Леди Гилфорд тут же перестала мешать половником в котле и, вытерев руки о передник, заторопилась к выходу, успев заметить Изабелл, что голову с нее снимет, если та что-нибудь испортит и святочная каша будет не такой, как должно.
   Джон Одли, кастелян замка Хогли, что-то сказал ей, и дама, решительно потеснив его и подхватив пышные юбки, с девичьей легкостью взбежала по крутым ступеням. Миновав узкий сводчатый коридор, где после жара кухни было пронзительно холодно, она оказалась в главном зале поместья. Здесь также царила предпраздничная суета – служанки украшали стены остролистом с красными ягодами, окуривали старинное помещение розмарином, пажи вешали на потолочные балки гирлянды плюща. Леди Гилфорд шла быстро, но и здесь успевала давать указания. Лишь выйдя в очередной узкий коридор и заметив солидного полноватого мужчину в темно-синем одеянии лекаря, несколько замедлила шаг. Приближаясь, она машинально постаралась спрятать под чепец выбившуюся прядь. Взгляд ее стал мягче, на тонких губах появилась нежная, почти заискивающая улыбка.
   – Мистер Джонатан?
   Он подошел стремительно, взял ее руку в свои и по-отечески похлопал, словно не замечая невольного кокетства во взгляде важной матроны.
   – Мег, дело гораздо хуже, чем я предполагал. Она стоит наверху башни и не желает спускаться. Откуда у нее эта уверенность, что брат пришлет за ней непременно сегодня? Мег, голубушка, уж не ты ли подала ей эту мысль?
   – Сохрани Боже, Джонатан! Я не ведаю, отчего наша Мэри решила, будто с нее снята опала и августейший брат непременно сообщит ей об этом к Рождеству. Святочный подарок от старшего брата, то бишь! Бедная девочка. Три года в изгнании! Она ведь так истосковалась, понимает, что король Хэл [1 - Хэл – краткое имя английского короля Генриха VIII Тюдора (1491–1547), брата главной героини.] поступает с ней несправедливо, но не хочет в это верить.
   Теперь леди Гилфорд не кокетничала, она была обеспокоена и расстроена и охотно согласилась пойти к принцессе, сказав, что лишь захватит в кладовой подбитый мехом плащ.
   Узкая винтовая лестница в башне совсем промерзла. Пламя факела колебалось от сквозняка, отбрасывая красноватые тени. Так же холодно и уныло было в круглой башенной комнате, где возле узкого, как бойница, окна с западной стороны стояла худенькая девушка. У леди Гилфорд заныло сердце – такой одинокой и хрупкой показалась она ей. Пышная, золотистого цвета волна волос, ниспадающая из-под облегающей голову вязаной шапочки девушки, была единственным теплым пятном в сером сумраке этого каменного помещения. Даже огонь в очаге потух, а от тяжелых угрюмых стен так и веяло холодом.
   Женщина накинула на плечи госпожи плащ.
   – Мэри… моя высокочтимая леди… девочка моя. Так ведь можно совсем расхвораться, подхватить насморк. Что же тогда будет с нашим хорошеньким носиком?
   Носик действительно был очаровательным. Маленький, изящно вылепленный кельтский нос Тюдоров. Леди Гилфорд видела нежную округлость щеки девушки, темный изгиб длинных ресниц. А когда сестра короля, принцесса Мэри Тюдор, повернулась, стали видны ее огромные темные глаза. Темными они казались в сумраке помещения. На самом деле они были серыми, но не прозрачно-серыми, светлыми, а цвета крыла голубки, того темно-серого оттенка, какой приобретают освещенные солнцем камни гранита или небо перед грозой над Северным морем.
   – Что ты хочешь, Гилфорд? – тихо спросила девушка. – Оставь меня. Я не выйду отсюда, пока не увижу на дороге гонцов от короля.
   Три года не было вестей. Три года она жила в изоляции, в глуши и безвестности. И это принцесса королевской крови, дочь августейших Тюдоров, сестра самого прославленного в христианском мире короля Генриха VIII, невеста эрцгерцога Карла, которую и величать-то полагалось «ее высочество принцесса Кастильская» – как пышно титуловали ее до того, когда по указу брата она была сослана в Саффолк, в провинцию.
   Леди Гилфорд хотела сказать ей много хороших, теплых слов, но вместо этого лишь строгим тоном произнесла:
   – А ну-ка подожмите губы, как добропорядочная леди. Уж и наградил вас Господь губищами! Сущее наказание для девицы благородной крови.
   Принцесса Мэри повиновалась. Губы у нее действительно были пухлые, чувственные – неприличные, как ее уверяли. И она привыкла держать их чуть сжатыми, дабы казались тоньше. Но эта очаровательная ямочка под нижней губой все же выдавала их сочную мягкость, почти непристойную для невинной девушки, да еще принцессы.
   Леди Гилфорд отошла, начала орудовать кочергой в камине, выгребая из-под золы еще тлевшие угли. Потом раздула их, стала укладывать хворост, а когда он занялся, положила сверху толстые поленья.
   – Ну вот, теперь вы не замерзнете. Ишь, что надумала! Простудиться захотела, да еще в такой день. Вспомните, ваша милость, какой сегодня праздник. Скоро Рождество, родится Божественный Младенец, и весь мир пребывает в ожидании этого события. Добрые христиане ликуют, а вы…
   – Я хочу умереть, – тихо проговорила принцесса. – Обо мне все забыли. И Чарльз Брэндон в том числе…
   Если Мэри Тюдор заговорила о своей первой полудетской любви, значит, дело совсем плохо. Но Мег Гилфорд сделала вид, что не расслышала последних слов своей подопечной.
   – Ну вот еще! – совсем по-деревенски фыркнула матрона. – Да вы поглядите, Мэри, какая круговерть на дворе. Никакой гонец к нам не пробьется из-за таких заносов.
   Мэри впервые за все время оглянулась.
   – Ты думаешь, Гилфорд? Мег, но ведь ты говорила, что на Рождество всегда ясное небо. Чтобы видеть звезды.
   Леди Гилфорд прислушалась. Ветер выл и стонал на улице. В окне дребезжали стекла, за ними то и дело проносились хлопья снега, белые, как призраки. В трубе завывало, разгоревшийся огонь метался, и клубы дыма из-за ветра разлетались по комнате. Послышалось, как затрещала сорванная бурей с крыши плитка черепицы и неслышно упала – вокруг замка намело огромные сугробы.
   – Видишь, какое ненастье, – сказала леди Гилфорд. – Зря ты здесь торчишь, девочка. Но к ночи, ко времени рождественской мессы, непременно распогодится, уверяю тебя. А там и гонцы прибудут.
   Она не верила в то, что говорила, но сейчас главное – вывести Мэри из ее горестного оцепенения, в котором она пребывала с утра. Надо же, а ведь еще накануне весела была, как птичка.
   – Ну так что, Мэри? Так и будешь стоять тут? Мне нужна твоя помощь. Сама-то я не управлюсь по хозяйству.
   Мэри впервые улыбнулась. Это ее-то Гилфорд не управится? Наконец принцесса сказала, что выпила бы немного эля с булочкой. Ну что ж, это уже победа. У ее высочества с утра маковой росинки во рту не было.
   Однако покидать свой наблюдательный пункт принцесса отказалась. Леди Гилфорд не настаивала, с головой уйдя в предпраздничные хлопоты, но в какой-то момент и сама почувствовала себя усталой и подавленной. Душа болела за свою воспитанницу. Носившая ей перекусить Изабелл сказала, что принцесса, хоть и поела с аппетитом, от окна не отходит. И что, спрашивается, выглядывает? Кругом лишь снег и сугробы, дороги совсем замело. Но, с другой стороны, леди Гилфорд ее понимала, и ей сделалось горько. Она отстраненно следила за тем, как слуги устанавливают столешницы на козлах, расстилают белоснежные скатерти. Им и дела нет до переживаний принцессы, они привыкли к постоянным перепадам ее настроения. А на подходе Рождество. Все веселы, смеются, охранники шутят со служанками, дети бегают, собаки путаются под ногами. Леди Гилфорд неожиданно все это стало раздражать. Она кричала, бранилась, мечась между кухней и залом, даже ударила и отчитала одну из нерадивых служанок.
   На плечо ей легла широкая теплая рука доктора Джонатана Холла.
   – Ты утомилась, дорогая. Иди передохни. Я пригляжу за всем.
   Как хорошо, когда на закате жизни рядом есть человек, который заботится о тебе и желает помочь. Леди Гилфорд склонила набок голову, потерлась благодарно щекой о его теплые пальцы. Не беда, если кто-то и заметит. Хогли – замок маленький, здесь всем все известно, и наверняка многие из слуг уже знают, что лекарь принцессы наведывается по ночам в спальню гувернантки миледи. Но так приятно после долгих лет вдовства вновь ощутить в постели теплое мужское тело, заснуть, положив голову на плечо мужчине. А то, что он не ровня ей, даме из свиты ее высочества, что ниже рангом… Будь они при дворе, она не допустила бы этого. Здесь же… что ж, жизнь в глуши имеет и свои преимущества.
   Леди Гилфорд решила отдохнуть часок в своей комнате. Кровать чуть скрипнула, когда пожилая леди удобно устроилась на меховом покрывале. Огонь в комнате поддерживали весь день, и теперь здесь было тепло, стоял тонкий запах сосновых поленьев. Глядя на язычки пламени, женщина задумалась.

   Она была приставлена к принцессе, когда той исполнилось пять лет. Король Генрих VII Тюдор, покойный отец нынешнего монарха, считал, что девочке самое время браться за учение. Мэри была младшей в семье. Старшими были наследник престола Артур, принцесса Маргарет и принц Генрих. Мэри считали слабым и болезненным ребенком, поэтому, когда в штат юной принцессы ввели вдову лорда Гилфорда леди Мег, ей сразу дали понять, что ее подопечная нуждается в особо деликатном и бережном обращении. Гувернантка же вскоре пришла к выводу, что более избалованного и капризного ребенка еще свет не видывал, а все эти ее загадочные болезни – чистейшей воды притворство. Стоило девочке чего-то захотеть, чего ей не дозволялось, как она начинала жаловаться на всякие боли, реветь, падать на пол в истерике. Часто она и в самом деле доводила себя плачем до нервной лихорадки, покрываясь сыпью. Ее венценосные родители тут же шли на уступки – и приступы принцессы тотчас прекращались. Возможно, поначалу Мэри и была слабенькой, но потом своим детским умишком хорошо усвоила, как многого можно добиться притворством. Леди Гилфорд не сразу это поняла и лишь позже убедилась, что в этом очаровательном хрупком ребенке пропасть здоровья и лицемерия, и не побоялась все чаще прикладывать к августейшей попке свою худую, но отнюдь не легкую руку. Тогда она еле терпела свою воспитанницу и всерьез подумывала отказаться от столь хлопотного места. Однако как-то незаметно получилось так, что строгая дама и капризная принцесса научились находить общий язык, а Мэри даже привязалась к зануде-гувернантке. И постепенно Гилфорд стала с девочкой гораздо мягче, принцесса сделалась послушнее, прекратила симулировать, и вскоре леди Гилфорд в знак поощрения за успехи в воспитании принцессы повысили жалованье.
   Потом в Англию прибыла испанская принцесса Катерина Арагонская, ученая, элегантная, утонченная, и Мэри заявила, что хочет быть такой же, как эта леди из древнего рода де Тостамара. Катерина приехала, чтобы стать женой наследника трона, принца Артура Уэльского, и в день их свадьбы состоялись торжества, которые скупой Генрих VII редко когда устраивал. Маленькие Маргарет, Генрих и Мэри получили от них истинное удовольствие. Мэри даже позволили принимать участие в танцах, и придворные с улыбкой глядели, как крошку-принцессу ввел в круг воспитанник короля, восемнадцатилетний Чарльз Брэндон. Одна Мег сурово поджимала губы. Брэндон был известным повесой, о его амурных похождениях ходило немало толков, и гувернантке не нравилось, что ее подопечной позволяют так много времени проводить с этим вертопрахом. Хотя… Мэри ведь еще совсем ребенок, а Брэндон всегда находился в королевской семье на особом положении. Отец Чарльза был одним из соратников Генриха VII в его борьбе за трон и в решающей Босуортской битве [2 - Босуортская битва (22 августа 1485 г.) – решающее сражение Генриха Тюдора за трон, когда он одержал победу над своим основным противником, королем Ричардом III.] закрыл короля своим телом. Тогда Генрих Тюдор поклялся умирающему другу позаботиться о его сыне, и Чарльза Брэндона привезли ко двору, где он рос и воспитывался как член семьи Тюдоров.
   Поэтому никого не шокировало, что красавчик Брэндон проводит столько времени с младшей принцессой. Одна Мег была недовольна. Она замечала, как ее высочество всегда необыкновенно возбуждена в его обществе, просто светится, стоит появиться протеже ее отца. А после свадьбы Артура и Катерины и танцев с Чарльзом она говорила Гилфорд, едва не заикаясь от волнения:
   – Ты видела, Мег? Ты видела?.. А когда я вырасту, Брэндон будет первым, кто влюбится в меня. Ведь и я когда-нибудь стану леди не хуже Катерины Арагонской!
   Однако участь Катерины Арагонской оказалась незавидной. Артур Уэльский умер через полгода после свадьбы, и никто не знал, как поступить с Катериной. Оказалось, что ее отец – испанский король Фердинанд Арагонский – не выплатил и половины обещанного приданого, а Генрих Тюдор не желал возвращать Катерину отцу, пока не получит всего приданого. Поэтому овдовевшую Катерину поселили в Лондоне в Дурхем-Хаусе, причем с таким ничтожным содержанием, что ей едва удавалось сводить концы с концами. Принцесса Мэри порой навещала ее, а вернувшись, рассказывала «своей Мег», округлив глаза и забавно надувая яркие губы:
   – Она вынуждена рассчитать всех своих слуг, у нее на стол подают самые простые блюда, камины почти не топят, а подол ее платья заштопан до неприличия. Ей даже пришлось заложить свои драгоценности, и она не брезгует теми подношениями, которые посылает к ее столу герцог Бекингемский.
   Ко двору Катерину не приглашали несколько лет. Лишь когда состоялась заочная помолвка ее племянника, малолетнего Карла Австрийского, с Мэри Тюдор, вдовствующую принцессу удосужились позвать. Она прибыла в новом платье, но придворные перешучивались за ее спиной, рассказывая друг другу, что для обновления гардероба принцессе Катерине пришлось распродать все свое фамильное серебро. Мэри возмущали эти слухи, ибо она благосклонно относилась к молодой вдове брата, сидела у ее ног на маленькой скамеечке, держа руку Катерины в своих ладонях, словно оберегая ее. Ей явно нравилась эта воспитанная немногословная испанка, такая миленькая и с такими грустными глазами. Но при дворе заметили, что не только Мэри уделяет внимание принцессе. Ее брат Генрих, ставший после смерти старшего брата наследником трона, тоже не сводил с Катерины эмалево-голубых выразительных глаз. Ему было четырнадцать лет, он уже стал заглядываться на леди, и при дворе роились слухи, что двадцатилетняя Катерина, находящаяся в расцвете красоты, может стать его женой.
   Происходило это под Рождество 1508 года. В Англию прибыл посол от Габсбургов с дарами для Мэри, среди которых была и бесценная бриллиантовая лилия, гордость испанских сокровищ. Мэри тогда было одиннадцать лет. Ее старшая сестра Маргарет к этому времени уже стала королевой Шотландии, на рынок невест Англия могла выставить лишь принцессу Мэри, а интересы королевства требовали союза с Австрией и Испанией. Поэтому и состоялось это обручение одиннадцатилетней принцессы и восьмилетнего эрцгерцога Австрийского, наследного принца испанских владений.
   Из всего этого Мэри вынесла для себя лишь одно – отныне ее следует именовать принцессой Кастильской, а для обитания ей положена собственная резиденция – Ванстедский дворец.
   – Вот видишь, Мег, кем я стала! – важно заявляла она гувернантке. И добавляла взволнованно: – Как думаешь, Чарльз Брэндон теперь обязательно полюбит меня? Ведь он самый красивый парень при дворе, и я просто обожаю его!
   Маленькая вертихвостка! Леди Гилфорд не преминула отвесить принцессе Кастильской за это пощечину, а потом гонялась за ней с розгой, когда та в ответ укусила ее.
   Потом они помирились. Но девочка так и не прекратила общаться с красавцем Брэндоном. Леди Гилфорд вынуждена была терпеть, ибо даже король не видел ничего дурного в том, что Чарльз то и дело навещает принцессу в ее Ванстедском дворце. И леди Гилфорд лишь строго поджимала губы, когда Брэндон поднимал и кружил Мэри, щекотал ее, шутливо боролся или о чем-то секретничал с ней, запершись в отдельном покое.
   Но вскоре Брэндон впал в немилость после своего тайного брака с фрейлиной Анной Браун. Брак был совершен без дозволения короля, и супругов изгнали, более того, объявили их союз недействительным, поскольку он совершен без монаршего одобрения. А бедняжка Анна Браун была уже беременна…
   Леди Гилфорд наблюдала в эти дни за Мэри и поразилась тому, как не по-детски тяжело перенесла Мэри известие о женитьбе Чарльза.
   – Что же ты хотела, девочка моя, – утешала Гилфорд плачущую принцессу. – У тебя жених за морем. А Брэндону как никак уже двадцать три года. Должен же он рано или поздно жениться.
   – Но он ведь не просто женился, – всхлипывала Мэри. – Он любил ее. И любит столь сильно, что даже не побоялся опалы.
   Действительно, при дворе тогда многие осуждали Брэндона, ответившего воспитавшему его королю таким непослушанием. Успокоились придворные, лишь когда Чарльз пал к ногам Генриха VII, вымолил прощение, пообещав никогда не видеться с Анной Браун. Но все же ходили слухи, что Брэндон нет-нет да и навестит брошенную по монаршьему велению женщину. Принцесса же об этом не ведала. Она была счастлива, что Брэндон вновь приходит и веселит ее. И как же шумно становилось в королевских покоях, когда они сходились вместе, – наследник престола Генрих, его сестра-подросток и обаятельный Брэндон!
   Годы шли. Умерла королева-мать. Скончался и ГенрихVII, родоначальник династии Тюдоров на троне Англии. Королем стал его сын – златокудрый семнадцатилетний ГенрихVIII. Он тут же возвысил всех, кто находился в опале при его отце, и Чарльза Брэндона в том числе. Катерину Арагонскую тоже. Молодой король давно имел интерес к рыжеволосой сероглазой испанке и обвенчался с ней при первой же возможности. Затем последовала пышная коронация: Генрих стал королем Генрихом VIII, а Катерина Арагонская – его королевой.
   Началась новая эра – время празднеств, балов и веселья. Оставшаяся после прижимистого Генриха VII огромная казна дала юноше-королю возможность ослепить мир невиданным доселе блеском придворной жизни. Теперь не побывать при дворе считалось зазорным, а Генрих словно стремился показать миру, что подобного царствования Англия еще не знала. Увеселения чередовались со зрелищами, охотами… и казнями. Генрих поспешил послать на плаху двух ближайших советников своего отца, о покровительстве которым просил сына умирающий король. Но Генрих быстро забыл об этом, как забыл и о настойчивых просьбах родителя не жениться на вдове собственного брата, ибо еще раньше старый король разочаровался в союзе с Испанией. Но Генриху нравилась Катерина, и теперь, когда над ним не довлела власть отца, он намерен был поступать так, как ему хотелось.
   При дворе веселились. На турнирах королева Катерина и принцесса Мэри с украшенной трибуны рукоплескали победам короля Генриха, когда он сражался с Чарльзом Брэндоном, Эдвардом Ховардом, сыном леди Гилфорд Генри и с другими блестящими молодыми людьми, неизменно выходя победителем. А фейерверки, а охоты, а катания под музыку по Темзе в ночи полнолуния!
   Но опять же, стоило Чарльзу Брэндону свистнуть под окошком, и принцесса бежала к нему, как собачонка. Гилфорд сердилась, ее мучили предчувствия. Но что она могла? Король всячески баловал младшую сестру, королева ей во всем потакала, и никто не задумывался о том, почему фактически член королевской семьи Чарльз Брэндон так много внимания уделяет младшей принцессе. По крайней мере, не считали это чем-то достойным внимания. И хотя брак Чарльза с Анной Браун был уже аннулирован, при дворе знали, что не за горами его женитьба на немолодой, но невероятно богатой вдове леди Маргарет Мортимер. Что же касается Мэри, то ей позволялось и прощалось все, она была такой хорошенькой, очаровательной, веселой… Даже чопорная королева Катерина смотрела сквозь пальцы на ее ребяческие выходки. Но именно это всеобщее попустительство и привело к трагедии.
   Была зима. Мэри еще затемно велела залить парковые дорожки водой и забавлялась утром, завлекая на скользкие дорожки придворных, хохотала, наблюдая, как они падают и поднимаются, потирая ушибленные места. Леди Гилфорд никак не могла угомонить ее, и, хотя уже было время идти на занятия, Мэри всячески увертывалась от нее, убегала, а потом опять звала кого-то к опасному месту, украдкой показывая «своей Мег» маленький кулачок. В конце концов леди Гилфорд не выдержала и, сказав Мэри, что та у нее еще поплатится, удалилась в сторону серых стен Гринвичского дворца.
   Ах, если бы она тогда не ушла…
   Буквально через полчаса Мэри влетела в покои, бледная как полотно.
   – Я очень плохо себя чувствую! – заявила она на ходу, скидывая плащ, башмаки и забираясь под одеяло. – У меня болит живот. И дерет в горле. И темнеет в глазах. Вели меня не беспокоить!
   Леди Гилфорд сразу поняла: что-то случилось. И, расспросив перепуганных фрейлин, сама испугалась не на шутку.
   Оказывается, Мэри увидела возвращавшуюся с полуденной мессы королеву Катерину в сопровождении дам и камеристок. По случаю мороза все они были закутаны в тяжелые меховые плащи и двигались так осторожно и медленно, что Мэри решила подшутить над ними.
   – Кэт! – закричала принцесса, фамильярно зовя королеву, – Кэт, моя милая Кэт, иди сюда, я тебе что-то покажу.
   Подружка Мэри, фрейлина Джейн Попинкорт, попыталась было остановить ее, испугавшись дерзости принцессы, но та лишь толкнула ее в снег и еще громче позвала Катерину.
   Дамы приближались очень осторожно, поддерживая королеву, и Мэри уже было решила, что они заметили подвох, когда вдруг Катерина поскользнулась и стала падать. Она попыталась удержаться, схватившись за свою камеристку, испанку де Салиас, но та задела еще кого-то, сбив с ног, и этим окончательно толкнула на скользкий спуск королеву.
   Как они падали, как катились по мерзлой земле! Под горкой образовалась настоящая куча-мала из вопящих, запутавшихся в шубах и брыкающихся в юбках придворных дам. Королева оказалась в самом низу, лежала тихая и бледная, без кровинки в лице.
   А Мэри хохотала как сумасшедшая. Лишь когда к ней подскочила испанка де Салиас и с размаху отвесила пощечину, она опешила.
   – O diablo! Идиотка! Caramba! – путая английские и испанские ругательства, кричала де Салиас в лицо растерявшейся принцессе. – Королева беременна! Если с ней что-то… Да я сама сожгу тебя!
   Она бросилась помогать дамам поднять странно притихшую Катерину. Теперь Мэри испугалась, сжалась, втянув голову в плечи. А королева вдруг болезненно застонала, потом заплакала и стала читать молитву. И Мэри, поняв, что наделала, со всех ног кинулась прочь, решив прибегнуть к своему излюбленному приему – к симуляции, надеясь, что, если она скажется больной, ее накажут не слишком строго.
   Но леди Гилфорд понимала, что после этой выходки Мэри мало что могло спасти, хотя из-за страха принцесса действительно выглядела больной, даже покрылась нервной сыпью.
   Вскоре они узнали, что самое плохое случилось: у королевы произошел выкидыш. Потерять первенца, наследника престола, продолжателя династии… И неизвестно, будут ли после этого у Катерины дети. А это уже политика. К тому же и искреннюю любовь короля к супруге нельзя сбрасывать со счета.
   Гринвич притих. Придворные разбились на группы. Как-то незаметно из апартаментов принцессы исчезло все ее окружение. В холодных темных покоях с Мэри остались лишь леди Гилфорд да притихшая резвушка Джейн Попинкорт. Но когда уже вечером в переходах послышались тяжелые шаги короля, Джейн не выдержала и шмыгнула куда-то, как мышка. Только Гилфорд осталась стоять подле ложа принцессы, слышала, как та всхлипывает и шепчет молитвы, накрывшись с головой одеялом.
   Король вошел мрачнее тучи. Глаза сузились, выбритые щеки подрагивали, маленький рот стал жестким. Не спуская глаз с кровати, где сжалась в комочек сестра, он жестом отправил гувернантку.
   Король оставался в покоях сестры больше часа. А потом стало известно, что он отлучил принцессу от двора. По сути, это было лучшее, на что они могли рассчитывать, – ссылка в Саффолкшир, в старый замок Хогли-Кастл, где сестре короля надлежало провести время в покаянии и молитвах, хорошенько подумать о своем поведении и раскаяться… Воистину, король Генрих был даже милостив к Мэри.
   В том, что эта «милость» не так и легка, они поняли, когда принцессе значительно урезали штат прислуги, сократили свиту и дали почти нищенское для особы королевской крови содержание – шестьдесят фунтов в год. Леди Гилфорд даже ахнула, узнав об этом. Оставалось лишь надеяться, что ссылка не продлится слишком долго, его величество сменит гнев на милость и вскоре вернет сестру ко двору.
   Что же касается Мэри, то она теперь, когда опасность миновала, даже ворчала:
   – Не надо было Катерине быть такой скромницей и скрывать, что она ждет ребенка. Я бы тогда не подшучивала над ней.
   А пока они с небольшим обозом двигались по грязи и талому снегу в Восточную Англию, в Саффолкшир – край, удаленный от основных дорог, край болот, низин и овцеводства, тихая гавань по сравнению с остальной Англией. По прибытии их ждало еще одно разочарование. Замок Хогли-Кастл оказался древним, неуютным и необжитым домом, по сути, небольшой заброшенной крепостью, принадлежавшей ранее мятежному семейству Ла Полей, которую, как и остальную недвижимость, конфисковали у них после восстания против отца Мэри Генриха VII. С тех пор за конфискованными замками Ла Полей не было надлежащего присмотра, на их содержание отводились ничтожные суммы, и это не преминуло дать свои плоды. У выросшей в холе и роскоши принцессы округлились глаза, когда она увидела замшелые облупившиеся башни Хогли, обмельчавший ров, узкие, как бойницы, окна, в которых не было стекол, а поскольку очаги в замке были плохо устроены и дымили, то ставни даже в холодную погоду приходилось держать открытыми, отчего в сырых каменных стенах всегда стоял пронизывающий холод.
   – Да здесь просто невозможно жить! – воскликнула Мэри, бродя по устланным лежалой соломой переходам замка. – Я напишу об этом брату, и он отзовет меня назад. Не может же он быть так жесток со мной.
   Но их испытания только начинались.

   Прежде всего стала разбегаться свита Мэри Тюдор. То один, то другой из свиты ее высочества находил предлог, чтобы оставить службу у опальной принцессы. Мэри пыталась сделать вид, что не придает этому значения.
   – Посмотрим, как они начнут унижаться и клянчить милости, когда мой братец Хэл вернет меня ко двору.
   Но царственный Генрих, похоже, и не думал о сестре. И она жила в неуютном замке с остатками разбежавшейся свиты, ела вареную репу, запивая ее разбавленным элем, бродила по пустым тропинкам у старинного Адлвудского леса или сидела с удочкой, ловя рыбешку во рву замка, и уверяла, что подобное занятие ей весьма интересно. Но на деле принцесса Тюдор просто не желала показывать, как огорчена.
   Да, Мэри теперь многое начала понимать. Она повзрослела и наконец стала превращаться в женщину, похорошев невероятно. У нее появилась грудь, бедра округлились, в движениях появилась восхитительная женственность. В Хогли не было зеркал, но Мэри могла глядеться в воду рва, и то, что она видела, ее восхищало. Огорчало другое: старые платья стали ей тесны, новых не было и не на что было купить, так что приходилось перешивать те, что есть. И не только перешивать – штопать, латать, чинить. Мэри невольно вспоминала свою невестку Катерину.
   – Она-то как никто должна понимать, в каком положении я оказалась. Она ведь знает, какое это унижение – нищета. Неужели эта корыстная испанка и словечка не замолвит за меня Хэлу?
   Мэри уже не вспоминала, что является причиной трагедии. Даже до такой тихой заводи, как Саффолкшир, дошла весть, что Катерина Арагонская вновь забеременела, а значит, вина Мэри не так и ужасна. Но, видимо, Генрих считал иначе или просто не желал, чтобы выходки сестры привели к каким-нибудь новым ужасным последствиям, и предпочитал держать ее подальше от любимой супруги. По крайней мере, на все умоляющие письма Мэри с извинениями он не удосужился даже ответить.
   Время шло. Мэри по-прежнему прозябала в глуши. Теперь она считала каждый пенни, училась вести хозяйство, как простая сельская леди, вникала во все дела. И это девочка, которой едва исполнилось пятнадцать. Ей бы веселиться и плясать, а она то и дело вызывала кастеляна замка Джона Одли и просиживала с ним допоздна. По сути, оставлять молодую леди с мужчиной наедине, да еще до полуночи, было верхом неприличия. Но у леди Гилфорд из-за недостатка прислуги было много дел, да она ничего и не понимала в их беседах и, когда поначалу оставалась с ними, от скуки начинала дремать, а потом вздрагивала от сердитого окрика Мэри, выговаривавшей гувернантке за то, что та громко похрапывает и мешает работать. И леди Гилфорд отступила. К тому же этот Джон Одли был совсем не тем мужчиной, с которым страшно оставлять миледи Мэри. Рохля рохлей, человек бестолковый, да еще и с ленцой. Собственно говоря, это он так запустил поместье Хогли. Удивительно, что его до сих пор не лишили должности. Не иначе как родство с Брэндоном помогло – в Саффолкшире семейство Брэндонов имело силу. И хотя родство было весьма дальним, все же он поддерживал с ними отношения, и через него Мэри узнала, что ее любимчик Чарльз Брэндон после второй женитьбы успел овдоветь и вновь сошелся со своей красавицей Анной Браун, которая родила ему уже вторую дочь.
   Леди Гилфорд наблюдала, как Мэри отреагирует на эту новость, но по молчанию принцессы ничего не могла понять. Хотя чего волноваться? Чарльз Брэндон был далеко, а Мэри хорошенькая девушка, которая жаждала поклонения, и теперь ее куда больше интересовало внимание местных юношей. И она заигрывала со старшим сыном Джона и Изабелл, Илайджей, ровесником самой Мэри, юношей тихим, но прехорошеньким, преданно и влюбленно глядевшим на миледи карими, всегда чуть печальными глазами. Был еще некий Гэмфри Вингфильд, сын соседнего баронета. Этот, в отличие от Илайджи, был шустрым малым, и каждый его приезд в Хогли был для гувернантки сущим испытанием. Уж до чего был предприимчив и хитер мальчишка, с Мэри явно заигрывал, веселил ее, задаривал подарками! Против последнего обстоятельства, да еще в их затруднительном положении, Гилфорд не стала бы возражать, если бы взгляды Гэмфри так откровенно не требовали награды, а принцесса так многообещающе не улыбалась ему.
   С Илайджей было хоть спокойнее. Это был мечтатель и романтик, видевший в Мэри не женщину, какой она становилась, а прекрасный идеал, даму, которой этот начитавшийся рыцарских романов юноша хотел поклоняться. И леди Гилфорд ничего не имела против, когда по вечерам он тешил принцессу, рассказывая местные предания.
   А потом Мэри свела знакомство с самым богатым промышленником Саффолкшира Джоном Пейкоком. Он прибыл в Хогли-Кастл и имел с ее высочеством продолжительную беседу. Джон Пейкок не скрывал, что ему известно, в каких стесненных обстоятельствах оказалась принцесса, и готов был предложить ей выгодную для них обоих сделку.
   – Земли имения Хогли малоплодородны, – говорил этот солидный мужчина. – К тому же они на две трети заболочены, и ваши арендаторы не снимают с них почти никакого урожая.
   – Мы берем оброк торфом, тростником для кровли и ягодами, кои используем для консервации, – отвечала Мэри, изо всех сил стараясь глядеть в лицо промышленнику, тогда как за спиной отца стоял его здоровяк и обаяшка сын и восхищенно смотрел на Мэри, словно не замечая, что она одета в старое платье и простую овчинную безрукавку.
   «Еще один сынок», – сердито думала присутствовавшая здесь леди Гилфорд, испепеляя нахала взглядом.
   – Вы поступаете вполне разумно, – кивал головой Джон Пейкок, – однако вы можете извлечь куда большую выгоду, если прибегнете к огораживаниям [3 - Огораживания – насильственный сгон крестьян феодалами с земли, которую потом огораживали изгородями, канавами и пр. Классическое выражение нашла в Англии.].
   – К огораживаниям? Но ведь это ведет к обнищанию крестьян, толкает их на бродяжничество.
   – Это если поступить неразумно – просто согнать людей с земли и пустить туда овец. Вы ведь умная девушка, ваше высочество, и понимаете, что в наше время ничто так не ведет к обогащению, как торговля шерстью. Я же намерен устроить в здешних краях несколько шерстяных мануфактур, а для этого мне нужны такие вот влажные серые земли для выпаса и разведения овец и люди, которым я мог бы дать работу на мануфактурах. Если вы передадите мне ваши земли в аренду, я решу и то и другое. Согласитесь, пока ваши крестьяне еле сводят концы с концами, с трудом платят оброк. Я предоставлю им работу, они не будут в накладе. А я со своей стороны хоть сейчас готов выложить вам щедрый задаток.
   Деньги! Как раз то, в чем они так нуждаются! Леди Гилфорд не была уверена, что ее глаза не засветились, как у кошки. Почему же ее госпожа не соглашается, почему обещает только подумать?
   Позже Мэри ей все объяснила. Оказывается, она была просто уверена, что со дня на день за ней пришлют из Лондона. Ведь уже подошел срок Катерине рожать, а значит, вина Мэри отошла в прошлое.
   Новости до Суффолка доходят с опозданием. И весть о том, что у ее брата короля родился сын, они получили только спустя две недели, причем не от королевского гонца, а от Боба, сына того Джона Пейкока, который в последнее время зачастил к принцессе. И если Мэри до этого отчаянно кокетничала с красивым юношей, то теперь тотчас услала его.
   – Моя Мег, – сказала она леди Гилфорд. – Наша ссылка окончена. Неси пергамент, чернила и перья. Я буду писать королю!
   Позже леди Гилфорд винила себя, ибо считала, что в случившемся была и ее вина. Она ведь вместе с принцессой сочиняла послание, и именно по ее совету Мэри не писала, с чем поздравляет брата и его жену. Она хотела, чтобы в письме не было и намека на прошлые неприятные события. Мэри написала, что «душа ее исполнилась торжества» и «теперь она надеется на то, что король и его богоданная супруга получили то, что заслужили».
   Письмо было отправлено. Ответ пришел лишь через месяц. И какой ответ! Он поверг обоих в шок. Генрих был в гневе. Он писал, что и знать не желает теперь свою сестру, обвинял ее в жестокосердии и злонравии и сообщал, что она должна благодарить своего короля за то, что он оставляет ее в покое и сохраняет прежнее содержание, а не отправляет в еще большую глушь.
   Оказалось, что маленький принц, в честь рождения которого были устроены пышные празднества, умер через две недели, и письмо от Мэри пришло, когда король был в трауре и находился в глубочайшем отчаянии.
   – Вы должны ехать в Лондон, – не выдержала Гилфорд. – Это все ужасное недоразумение. Вы должны упасть ему в ноги и все объяснить.
   Мэри молчала, но лихорадочный блеск в ее глазах не понравился гувернантке. Наконец девушка вскинула голову, выпрямилась с таким видом, словно сбросила гору с плеч.
   – Упасть в ноги? Ни за что! Я его сестра, а он не пожелал ни в чем разобраться, не захотел понять. Это он, который обрек принцессу крови на нищенское существование! И мне упасть ему в ноги?
   – Милочка моя, он – это король Англии.
   – И мой брат. Довольно, Мег. Обойдусь и без его прощения. К тому же у меня здесь столько дел, столько планов.
   И она велела оседлать пони, сказав, что едет к Джону Пейкоку. Сделка с промышленником действительно оказалась делом выгодным. Мэри настояла на том, чтобы никто из окрестных жителей не оказался выброшенным на улицу, и вскоре бывшие крестьяне приступили к работе на шерстяных мануфактурах. А позже она заключила с Пейкоком новый союз: Мэри согласилась скрепить своим перстнем-печаткой документы, по которым Пейкок от имени английской принцессы Мэри Тюдор стал вести торговлю шерстью с Нидерландами. Леди Гилфорд поначалу опасалась подобного самоуправства, но все было тихо. То ли король и в самом деле не интересовался сестрой и у него были другие дела, то ли не смел запретить ей иметь отношения со страной, которой правила тетка эрцгерцога Карла, жениха Мэри. Так или иначе, но в Хогли завелись деньги, принцесса смогла привести в приличное состояние замок, обновить обстановку и свой гардероб, начала наконец принимать гостей. Она стала в этом краю полноправной хозяйкой, но леди Гилфорд понимала, что принцесса все более выходит из-под ее власти. В ней появилась какая-то особая уверенность в себе, которой не было даже в бытность ее при дворе, на щеках Мэри играл румянец, и никто не мог подумать, что это та самая болезненная девочка, над которой так дрожали родители.
   Время шло. Жизнь в Суффолке и в самом деле напоминала тихую заводь, но вести о событиях в стране доходили и сюда. Так они узнали, что королева опять была беременна, но, как и прежде, дело окончилось выкидышем.
   – Люди судачат, что не стоило Генриху жениться на вдове брата, – говорила леди Гилфорд принцессе.
   Та никак не реагировала на ее слова. Казалось, события при дворе ее не беспокоили. И все же, когда пришла весть, что король собирается на войну, она оживилась.
   – Он будет воевать с французами. Давно пора. Франция – наш извечный враг. И Генрих готовится вместе со своим тестем Филиппом Арагонским и императором Максимилианом Австрийским пощипать перья французскому петуху.
   Король отбыл с огромным войском, а Катерина Арагонская была удостоена высшего доверия своего супруга – она стала регентшей на время его пребывания во Франции. Еще никогда женщина в Англии не пользовалась столь большой властью.
   – Подумать только, – удивлялась Мэри, – а ведь я помню ее униженной, в простом платье со штопаным подолом.
   Мэри говорила это беззлобно. С тех пор как у нее появились деньги – свои деньги, – она позволяла себе жить если не роскошно, то вполне сносно. Она не держала зла на Генриха и Катерину, однако, когда после отбытия брата из Англии стала получать послания от королевы, то не читая бросала их в камин.
   – Я – отрезанный ломоть. Я сельская госпожа, а не принцесса, – говорила она оторопевшей леди Гилфорд. – И пока мой жених не повзрослеет и не пришлет за мной, не желаю иметь ни с Катериной, ни с Хэлом ничего общего.
   Но, видимо, она все же чувствовала себя английской принцессой и, когда стали приходить тревожные вести, не на шутку заволновалась. Воспользовавшись тем, что король с армией находились на континенте, с севера вторглись шотландцы. Король Яков IV, несмотря на мирный договор с Англией и на мольбы королевы Шотландской, сестры Генриха VIII, начал войну.
   Теперь Мэри с жадностью выпытывала новости. Но, как оказалось, жена ее брата была женщиной незаурядной. Оставшись без войск и опытных полководцев, она пламенными речами и публичными выступлениями сумела возбудить патриотический пыл у англичан, рекрутов набрали быстро, и, когда королева выступила на север, у нее было уже вполне приличное войско, и оно пополнялось в каждом городе, на каждой рыночной площади. Так Мэри узнала, насколько популярна в стране ее золовка. Но Катерина была вновь беременна, а после стольких выкидышей отправиться за двести миль на север…
   Но весть пришла благая. Девятого сентября армии встретились у Флоддена, и англичане наголову разгромили шотландцев – треть их солдат пала, погиб и сам король Яков. У власти остались его двухлетний сын и королева-англичанка, сестра Мэри Маргарет. Похоже, в ближайшие несколько лет шотландцы не причинят Англии беспокойства.
   Потом Мэри получила от Катерины очередное письмо и, тронутая тем, что даже в час триумфа королева не забыла о ней, наконец-то решилась его прочесть.
   Когда леди Гилфорд поднялась к ней в комнату, Мэри сидела с увлажнившимися глазами, все еще держа в руках длинный, мелко исписанный свиток.
   – Такое милое письмо, – сказала она гувернантке. – Она достаточно скромно пишет о своих победах, а в основном обращается ко мне со словами сочувствия и обеспокоенности. Пишет, что приложит все усилия, чтобы настроить в мою пользу Генриха, ибо теперь, когда она столько сделала для Англии, Генрих не сможет отказать ей. Что ж это получается, Мег? Выходит, не из-за Катерины, а только по воле брата я прозябаю в глуши?
   Леди Гилфорд лишь пожала плечами. Во всех этих придворных интригах никогда не разберешь, кто прав, а кто виноват.
   Мэри вновь зашуршала свитком.
   – А как Катерина пишет о Генрихе! Он удачно воюет, победил при Турне и Теруане, взял в плен нескольких знатных французских вельмож, даже принцев крови. Но знаешь, когда она описывает, как Генрих собственноручно поджигает порох у пушек, какие пиры устраивает по случаю побед, создается впечатление, будто он на турнире, а не на войне.
   «Вполне на него похоже», – отметила про себя гувернантка. Но была довольна, когда Мэри тут же села писать ответ золовке.
   Так между ними вновь восстановилась связь. Но ненадолго… Король вернулся, военные успехи супруги после его менее значительных побед во Франции скорее задели его, чем воодушевили. К тому же Катерина вскоре разрешилась очередным мертвым сыном, что стало уже раздражать Генриха. Да еще тесть Генриха, Фердинанд Арагонский, в то время когда английский король одерживал победы на севере Франции, неожиданно пошел на союз с Людовиком XII, подбив к тому же и императора Максимилиана. Объединившись, эти трое потребовали от Генриха приостановить продвижение, грозясь выступить против него. Так что английский монарх гневался на свою испано-австрийскую родню, да тут еще опять разочарование с рождением престолонаследника… Видимо, это отразилось на его отношении к Катерине – она прекратила даже писать, не то чтобы осмелиться замолвить словечко о принцессе.
   Но неожиданно ей написала придворная дама королевы, де Салиас.
   «Мы очень ждем вас, миледи, – писала та, которая когда-то отхлестала Мэри по щекам после первого срыва беременности у королевы. – Ваш жених эрцгерцог Карл шлет вам письмо за письмом, хотя после предательства его деда Фердинанда Генрих Тюдор удерживает их у себя. Однако все понимают, что это ненадолго».
   Мэри была крайне возбуждена этим посланием. Ей было шестнадцать – жениху тринадцать. Продлится ли опала до того времени, когда Карл достигнет необходимого для женитьбы возраста, или по традиции ее отошлют к австрийскому двору, дабы она изучала местный этикет и обычаи? А пока она усиленно штудировала испанский и немецкий, освежала в памяти свои познания в академических науках, много музицировала.
   – Я буду такой же великолепной, как Катерина, – заявляла она.
   Потом прекращала учиться, опять садилась за счета, решая, сколько товаров закупить, что заготовить на зиму – она боялась отказаться от привычных занятий, опасалась что-то упустить. Что если ее опять бросят на произвол судьбы? И Мэри продолжала предаваться тем простым сельским увеселениям, которые так полюбила и наивно называла «свободой». Мэри охотилась вместе с троицей своих поклонников – Бобом Пейкоком, Илайджей Одли, Гэмфри Вингфильдом, ездила в гости к соседям или в богатый дом своего торгового партнера в Испвиче, где узнавала свежие придворные новости, выслушивала рассказы о некоем сыне мясника из Испвича, Томасе Вулси, который невероятно возвысился и стал едва ли не советником короля.
   Зима началась дождями. Но это не мешало молодежи веселиться в преддверии Рождества. Меся грязь, молодые люди ездили по домам и усадьбам, пели рождественские песни или, когда дождь стихал, зажигали на полях дымные костры.
   Как-то раз, когда Мэри вернулась уже затемно после одной из таких поездок, оказалось, что в Хогли прибыл испанский посол Фуэнсалида, который ехал из Лондона в Нидерланды к своему господину эрцгерцогу Карлу и по пути не преминул заглянуть к его невесте.
   У Мэри перехватило дыхание при взгляде на этого блестящего вельможу – плащ подбит серебристой лисой, на колете [4 - Колет – короткий, в талию, камзол, модный в те времена.] нашито такое множество жемчуга и мерцающих опалов, что он напоминает ночное небо в июне; штаны новомодные – широкие, до середины бедер, сквозь прорези видны атласные буфы. А она… пропахла дымом, на сапожках комья глины, плащ забрызган, в косе застряла хвоя.
   Но принцесса быстро взяла себя в руки, приняв гостя с поистине королевским достоинством. Ну, а дон Фуэнсалида, рассыпаясь в цветистых комплиментах, сообщил, что прибыл сюда инкогнито, исключительно по просьбе своего юного государя, который весьма интересуется невестой, ибо даже за море дошла весть о том, что король прячет редкостную жемчужину английской короны, красавицу принцессу, о которой идет молва как об умной и рассудительной особе, которая ведет с Нидерландами успешную торговлю, прекрасно распоряжается в своих владениях (при слове «владения» Мэри едва не хмыкнула) и которую очень любит тетка Карла, королева Катерина. Вот господин и послал его к своей избраннице, дабы дон Фуэнсалида лично выказал ей любовь и уважение светлейшего эрцгерцога и принца Кастилии, преподнес дары, а также попросил, чтобы ее высочество оставалось и далее верной их освященному Церковью договору.
   В тот момент Мэри интересовали только дары: душистые притирания, шкатулка с перламутровой пудрой, пара рулонов дорогих тканей и несколько удивительных птиц – индеек, которых привозят из испанских колоний за морем [5 - То есть из Америки.], и чье мясо является особенно сочным и нежным. Мэри была довольна и, не удержавшись, наобещала дону Фуэнсалиде всего, что угодно, и даже немного пококетничала с этим импозантным мужчиной. Но когда посол уехал – задумалась.
   – Здесь, в провинции, мы многого не знаем. Но, видимо, не ладится что-то у испанцев с Хэлом, раз они даже перед его опальной сестрой заискивают. Конечно, после такого предательства Фердинанда… Но не осмелится же Хэл разорвать мою помолвку с Карлом? Ведь этого союза желал еще наш отец.
   А через час, прикладывая к плечу то малиновый бархат, то шуршащую парчу – подарки дона Фуэнсалиды, – она и думать забыла о дарителе. Но, как оказалось, ненадолго. Мэри вбила себе в голову, что приезд испанца – начало перемен в ее жизни. И почему-то именно к Рождеству ждала вестей от брата.

   В дверь постучали.
   Леди Гилфорд резко села на постели. Уж не задремала ли она? Или размечталась, как монахиня? С чего бы ей это валяться в кровати, когда в замке столько дел? Стареет она, что ли?
   Леди Гилфорд заметила, что в трубе, где раньше завывал и стонал ветер, тихо, огонь не мечется, а горит ровным пламенем. Вернее, догорает. Сколько же она пролежала? За окошком совсем стемнело, вокруг тихо. Видать, и впрямь распогодилось к вечеру. Который сейчас час?
   Стук в дверь повторился. Даже не стук, а какое-то робкое поскребывание. Уже по одному этому Мег Гилфорд догадалась, что это жена кастеляна.
   – Да входи, Изабелл. Ну, голубушка, что случилось?
   Робкая дама нервно теребила край передника.
   – Миледи, в замок прибыла…
   – Что? – так и подскочила Гилфорд. – Неужели от короля?..
   – Нет, миледи, нет. Просто в Хогли прибыла одна знатная дама. Удивительно, как она смогла добраться при таких заносах. А ведь по всему видно – прибыла издалека.
   Леди Гилфорд торопливо разгладила складки на юбке, поправила отвороты высокого пятиугольного чепца.
   – Знатная дама, говоришь. Но она хотя бы представилась?
   – Конечно. Это леди Джейн Попинкорт.
   Гилфорд перевела дыхание. Подумаешь, Джейн Попинкорт! Всего лишь бывшая фрейлина ее Мэри, девочка-сирота, воспитывавшаяся одним из придворных. После опалы Мэри ее тоже услали бог весть куда. И вот она прибыла в Хогли, да еще в такую погоду. Гм… Надо сообщить Мэри, может, встреча с бывшей подругой развлечет ее.

Глава 2

   Мэри сбегала с лестницы башни, перепрыгивая через ступеньки.
   – Ваше высочество! – кричала сзади Гилфорд. – Возьмите себя в руки! Ведь это просто Джейн. А ваше достоинство, ваш сан…
   К словам Мег следовало прислушаться. Мэри ведь не простая сельская дама, она… Но ей так приятно было узнать, что хоть Джейн Попинкорт сделала ей сюрприз в Сочельник. Казалось, принцесса только сейчас ощутила удивительную атмосферу праздника.
   Она остановилась перед дверью в холл, перевела дыхание и вошла в помещение с достоинством истинной принцессы крови. Однако ее появление не сразу заметили. В зале было людно. Мэри увидела нескольких незнакомых людей, чьи промокшие от снега накидки развесили перед огнем камина. Однако большинство присутствующих столпились там, где сидела удивительно нарядная молодая женщина. Воистину леди! Принцесса даже не сразу узнала ее. Неужели эта пухленькая и элегантная дама и есть та Джейн Попинкорт, так веселившая ее в детстве, та шустрая девочка-подросток, которая не гнушалась подслушивать под дверьми, а потом доносила принцессе все придворные сплетни, и они, укрывшись с головой, подолгу шептались и хихикали в кровати.
   Сейчас Мэри даже тихонечко ахнула, словно удивляясь, откуда в их край залетела эта райская птица. Такое яркое платье – оранжевый бархат с парчовыми аппликациями, пышные буфы на рукавах. Плоская шапочка из парчи, казалось, лишь чудом держится на затылке, не скрывая черных, гладко зачесанных волос. Прямоугольный вырез платья подчеркивал высоко поднятую корсажем грудь Джейн, ее пышные плечи. Джейн стояла у камина, повернувшись в сторону находившейся в полутьме принцессы, и Мэри видела ее круглое милое личико – пухлый подбородок, рот в форме сердечка с очаровательной родинкой над уголком рта, отчего казалось, что Джейн слегка улыбается. Под яркими черными бровями – глаза цвета спелой вишни.
   Мэри сделала несколько шагов вперед. Джейн наконец узнала ее, ахнула, но тут же взяла себя в руки. Подхватив юбки, девушка присела в низком реверансе, опустив глаза, в полной достоинства и почтения истинно придворной манере.
   – Моя высокочтимая принцесса!
   Мэри молчала. Она была и рада встрече с подругой детства, и несколько шокирована, почти обижена ее вызывающей роскошью.
   – Встаньте, Джейн Попинкорт. Мы рады вам.
   Джейн выпрямилась. Несколько минут она глядела на принцессу, потом улыбнулась.
   – Ваше высочество, вы стали просто красавицей! Я восхищена.
   В тот же миг Мэри простила ей и вызывающую роскошь наряда, и то, что после стольких лет молчания Джейн появилась так неожиданно. Она даже сделала шаг к подруге, словно намереваясь обнять ее, и окружающие поспешно расступились, глядя на них с интересом. И Мэри отчего-то ощутила неловкость.
   – Следуйте за мной, мисс Попинкорт.
   В своей комнате она вновь оглядела Джейн, усевшись перед ней в кресле, как на троне.
   – Рассказывай, Джейн, что привело тебя в Хогли-Кастл?
   Она глядела на Джейн снизу вверх, не предлагая сесть, и той, чтобы выразить просьбу, пришлось почти стать на колени в реверансе.
   – Ваше высочество… Миледи! Я прибыла, чтобы нижайше умолять вас зачислить меня в ваш штат в качестве фрейлины.
   – Что?! Ты – богатая, знатная леди, приезжаешь ко мне, к опальной принцессе, и просишь о покровительстве? Или ты не разглядела замок Хогли? Это сельское поместье, где, смею тебя уверить, благодаря щедротам моей семьи я веду отнюдь не царскую жизнь.
   Джейн, все еще не вставая с колен, улыбнулась.
   – Что ж, Хогли-Кастл действительно несколько старомоден, однако, должна заметить, вполне уютен. Но главное, я очень скучала о вашем высочестве все это время! И при первой же возможности… Я так спешила к вам, что даже обогнала свой обоз и свиту.
   – Обоз, свита… Да ты стала состоятельной дамой, леди Джейн Попинкорт.
   – И бездомной, – тихо добавила Джейн. – Поэтому у меня вся надежда на то, что вы не откажете мне и в память о старой дружбе возьмете к себе в услужение.
   Мэри стало любопытно, но поговорить им так и не дали. Появилась леди Гилфорд с прислужницами. Гувернантка стала возмущаться, что Мэри не будут греть второй раз воду для купания, да и пора вспомнить, какой сегодня день: нужно готовиться к приему гостей.
   – Рождество! Сочельник!.. – вскочила Джейн. – Я так рада, что успела к празднику. А ведь я прибыла из-за моря, едва пережив страшную бурю. Свита умоляла меня остаться передохнуть, но я велела взять самых сильных лошадей, нанять самых толковых провожатых. И вот, несмотря на все трудности пути, я с вами, моя принцесса!
   Мэри же подумала, что тяготы пути в зимнюю пору не слишком-то отразились на Джейн. Но главное было не это: она отметила, что Джейн вернулась из-за моря, и ощутила любопытство.
   – Идемте, мисс Джейн, вы поможете мне принять ванну.
   – Так я принята?
   – Я еще ничего не обещала.
   Пока Мэри раздевалась и прятала волосы под чепчик, Джейн сбегала и принесла всяких душистых эссенций, и теперь вода в большой деревянной лохани стала чуть маслянистой, а пар заблагоухал лавандой и мятой. Джейн же старалась вовсю. Намылив шерстяную варежку, она усердно терла плечи и спину принцессе, попутно отвечая на многочисленные вопросы.
   После ссылки принцессы Джейн тоже удалили со двора в имение ее покровителя лорда Уингфольда. Но вскоре лорда отправили послом в Брюссель ко двору Маргариты Австрийской, и для Джейн лучшим выходом было последовать за ним. Так она стала фрейлиной при дворе Маргариты, в штат которой входили еще несколько дочерей английских вельмож – дочери лорда Дакра и сестры Болейн, к примеру.
   Поначалу для Джейн все складывалось хорошо. Маргарита Австрийская, внучка последнего герцога Бургундского Карла Смелого, решила возродить в Нидерландах все былое великолепие двора своего великого деда. Брюссель стал центром мод, науки и изящных искусств. Но потом лорд Уингфольд обидел правительницу, отправившись без разрешения в паломничество, и Джейн осталась без поддержки.
   – Я уверяла леди Маргариту, что мой благодетель скоро вернется, – смывая с принцессы пену, рассказывала Джейн. – И сэр Томас Болейн, бывший вторым послом при дворе, поддерживал меня, говоря, что лорд Уингфольд уехал исключительно по причине нездоровья – так оно и было, уверяю вас. Но поскольку он не вернулся, а я была его протеже, на меня смотрели косо. К тому же леди Маргарита куда больше внимания стала уделять дочерям Болейна – этой глупой гусыне Мэри и вертихвостке Анне, которая полностью покорила ее милость герцогиню, так что теперь и их отец Томас Болейн перестал оказывать мне покровительство. Однако потом в Брюссель прибыл ваш брат Генрих Английский, и я невольно оказалась в центре всеобщего внимания. Его величество даже подарил мне десять тысяч на приданое. Вот откуда мое богатство.
   Мэри, которой Джейн как раз помогала надеть сорочку, даже запуталась в завязках ворота и сердито рванула их.
   – Десять тысяч! А мне… – Она взволнованно задышала. – Продолжай, Джейн.
   Дальше рассказ фрейлины пошел о щедрости короля Генриха и о тех увеселениях, которые устраивала ради него леди Маргарита. Пиры следовали за пирами, турниры за турнирами. В рыцарских состязаниях король Генрих Тюдор не знал себе равных, только Чарльз Брэндон мог сравниться с ним.
   – Чарльз Брэндон? – оживилась Мэри.
   – О! – засмеялась Джейн. – Я вижу, вы по-прежнему неравнодушны к прекрасному шталмейстеру двора!
   – Глупости! – вспыхнула принцесса. – Просто я долго не имела вестей о нем. А Мег Гилфорд сразу начинает нервничать и пыхтеть, если при мне кто-либо произносит его имя.
   – И немудрено, – расчесывая Мэри волосы, проговорила Джейн. – Он считается самым красивым английским мужчиной. После его величества, разумеется. Но король всячески покровительствует ему, при его одобрении сэр Брэндон сделал блестящую карьеру. Его так и называют – второй человек в Англии после его величества. К тому же у него репутация самого опасного соблазнителя…
   – Постой, – перебила ее принцесса. – А как же его брак по любви?
   – О, вы не знаете? Несчастная леди Анна Браун умерла два года назад. Брэндон некоторое время был безутешен, но он так красив, и вокруг столько леди, которые были не прочь развеять его печаль… Короче, когда он прибыл с королем в Брюссель, среди местных красоток начался настоящий переполох. Подумать только, участник морских сражений у Бретани, герой битвы у Теруана, штурма Турне – ведь благодаря его маневрам и пала эта цитадель! – да еще и фаворит Генриха VIII… Одним словом, все дамы Брюсселя были влюблены в него. Потом он одержал победу на турнире, который организовала леди Маргарита, и положил к ее ногам венец победителя… О, стоило тогда поглядеть на лицо этой надменной женщины! И вскоре ни для кого уже не было тайной, что она влюбилась в него как кошка.
   Мэри вдруг встала и нервно заходила по комнате.
   – А что Чарльз?
   – О, он во всем послушен воле короля. А Генриху Тюдору весьма выгодно, чтобы мужем правительницы Нидерландов стал его подданный.
   У Мэри округлились глаза, потом она сухо рассмеялась.
   – Какой вздор! Чарльз Брэндон, будь у него хоть семь пядей во лбу, все же простой дворянин. А Маргарита Австрийская – властительница целого государства, в ней течет августейшая кровь, она дочь императора. Нет, это невозможно!
   – Вы думаете? А вот ваш брат – да хранит Господь священную особу его величества – так не считает. Он всячески содействовал сближению своего друга Брэндона и ее светлости леди Маргариты. Она ведь дважды была замужем – за испанским инфантом Хуаном и за герцогом Филибером Савойским. Овдовев второй раз, Маргарита поклялась больше не выходить замуж. Она стала полноправной правительницей в Нидерландах, сама себе госпожой, а, согласитесь, это немало.
   – Сколько же ей лет? – спросила Мэри.
   – Тридцать три.
   Мэри рассмеялась.
   – Совсем старуха!
   – О, не скажите, миледи. Маргарита Австрийская очень следит за собой, она весьма элегантна, образованна, и, если не слышать, как она ругается словно паромщик, едва речь заходит о французах, – ее можно найти весьма привлекательной.
   – Она так не любит французов?
   – А кто их любит? – пожала плечами Джейн.
   Мэри думала о своем. Нервно кусала губы.
   – И с этой женщиной Брэндон собирается связать свою судьбу?
   Джейн молча принесла коробочку с косметикой и стала предлагать ей модные тона помады и румян. Мэри резко прервала ее:
   – Ты не ответила мне!
   Джейн вздохнула.
   – Когда я покидала Брюссель, сэр Чарльз все еще находился при ее дворе.
   – И?.. – требовала ответа принцесса.
   Джейн не поднимала глаз.
   – Брэндон уделил внимание одной особе. Маргарите стало это известно… Не знаю, простит ли она его.
   – Вот было бы славно, если бы не простила! – развеселилась Мэри. И вдруг в упор поглядела на фрейлину. – А к кому проявил внимание Брэндон?
   Джейн по-прежнему передвигала флакончики. Достала один из них.
   – Миледи, запах этих духов…
   Но Мэри не слушала. Увидев, как щеки Джейн залил румянец, она догадалась.
   – Мисс Джейн Попинкорт! Отвечайте – это вы осмелились завлекать Чарльза Брэндона?
   Та наконец подняла глаза. При свете огня они отливали золотистым блеском.
   – Он так красив, миледи. Но, поверьте, у нас с ним ничего не было.
   И, заметив, как Мэри перевела дыхание, Джейн осторожно осведомилась:
   – Вас это так волнует?
   – Что? – сухо отозвалась Мэри, так сухо, что Джейн не осмелилась больше спрашивать.
   А сестра короля вдруг закружилась по комнате, так беспечно и весело, что Джейн, кажется, догадалась о причине смены настроения миледи.
   – Итак, тебя услали, – произнесла принцесса, успокаиваясь. – Почему же ты поехала ко мне, а не к своим покровителям?
   – О ваше высочество… После такого скандала лорд и леди Уингфольд не примут меня. Помилосердствуйте!
   Мэри ничего не ответила. Она думала о чем-то своем. Потом повернулась к Джейн:
   – Ты видела моего жениха?
   Джейн, похоже, несколько успокоилась.
   – Конечно, миледи. Он ведь почти все время живет при дворе своей тетки герцогини.
   – И каким ты его находишь?
   Мэри игриво тряхнула копной волнистых волос, глаза ее загорелись любопытством. Джейн поглядела на нее и подавила вздох.
   – Скажу, что он недостоин такой прекрасной невесты, как моя принцесса.
   Мэри внимательно смотрела на нее.
   – Но ведь мы помолвлены!
   – Что ж, миледи. Эрцгерцог Карл, внук императора и наследник испанских владений, будет прекрасной партией для Марии Тюдор, принцессы Английской.
   Мэри с достоинством кивнула, но любопытство так и разбирало ее.
   – Какой он, Джейн? Еще совсем ребенок, да?
   – Нет, он вполне взрослый, даже высок для своего возраста. Держится весьма достойно, владеет несколькими языками, прекрасно образован.
   – Так в чем дело?
   Джейн какое-то время помолчала и вдруг выпалила:
   – Он похож на рыбу!
   Мэри только заморгала.
   – О нет! На рыбу – это ужасно. Ты пугаешь меня, Джейн.
   – Он, конечно, не урод, – заметила фрейлина, и Мэри несколько успокоилась. – Но он всегда такой мрачный, вечно озабоченный, как старик. Никогда не веселится, не танцует, не пьет вина, рано ложится и рано встает. Он много учится и вникает в государственные дела, но никогда не улыбается. Рядом с ним стихает всякое веселье, и его, похоже, это радует. Карл Кастильский, конечно, все делает как должно, но почему-то ни у кого нет радости служить ему. Он собирает вокруг себя одних стариков и не любит хорошеньких женщин. Говорят, у него в жилах не кровь, а вода. Непонятный он, скользкий, как рыба.
   Джейн заметила, что от ее рассказов Мэри совсем сникла. И тогда она решилась:
   – Ваше высочество! Возможно так станется… Короче, поговаривают, что браку между вами не бывать.
   В глазах Мэри что-то блеснуло – светлое, легкое. А Джейн пояснила, что, после того как родня Карла предала во время военных действий короля Генриха, Тюдор почти прекратил с ними отношения, и Маргарита Австрийская крайне обеспокоена тем, что так лелеемая ею мечта о свадьбе ее племянника и сестры английского короля может и не сбыться.
   – Ага, теперь понятно, почему эти испанцы проявляют ко мне такой интерес, так увиваются вокруг меня, – засмеялась Мэри.
   Она хотела что-то добавить, но тут же отвлеклась, прислушиваясь. И на лице ее появилась улыбка.
   – О Пресвятая Дева! Да это никак святочные гимны!
   Джейн тоже прислушалась. Откуда-то из-за стен до них долетал стройный хор мужских голосов. Рождество! Сочельник! Они вдруг ощутили его атмосферу и, взявшись за руки, запрыгали, закружились по комнате.
   В дверь постучали, появилась Гилфорд, она то смеялась и торопила Мэри, то ворчала, оттого что та еще не готова. Мег весьма недружелюбно покосилась на Джейн, тоже неубранную, в намокшем платье, с растрепавшимися волосами. Чем, интересно, она так задержала Мэри? Хотя, если ее девочка весела, это уже хорошо. Почтенная матрона только опешила, когда принцесса повернулась не к ней, а к Джейн, велев подать новое платье из бледно-розовой парчи – подарок дона Фуэнсалиды, а потом, едва не пританцовывая на месте, ждала, пока Джейн с ловкостью заправской фрейлины справлялась со всеми застежками и крючками. Пока возмущенно сопевшая гувернантка приглаживала щеткой ей волосы, надевала шапочку, Мэри сказала Джейн:
   – Я беру вас в свой штат, мисс Попинкорт. А теперь идите, переоденьтесь. Ваше нарядное платье совсем промокло.
   Сама же она поспешила в холл, где толпились ряженые, и долго смеялась, угадывая, кто скрывается под масками. Ну и вырядились же они: волками, рысями, оленями. Хитрый зеленоглазый Гэмфри Вингфильд надел жуткую маску кабана, Боб Пейкок, сорвав свой лохматый козий наряд, просто блистал в колете из лилового бархата, а прехорошенький Илайджа снял с головы капюшон, оканчивавшийся искусно выполненным чучелом белого гуся. Мэри тут же переглянулась с Гэмфри и Бобом, и все трое так и прыснули от смеха.
   Среди гостей были не только поклонники Мэри, но и просто окрестные дворяне, даже дети саффолкширских йоменов. И ее высочество смеялась, шутила с ними, подхватывала святочные гимны, весело хлопала в ладоши, принимая рождественские подарки. Сейчас она словно забыла о своем королевском происхождении, ей хотелось быть обычной молодой девушкой, которая веселится в волшебную рождественскую ночь.
   Вперед вышел Гэмфри Вингфильд, и леди Мег насторожилась, не зная, какой очередной выходки можно ожидать от этого пройдохи. Она только ахнула, когда он, взяв принцессу за локоток, указал на омелу, свисающую с потолочной балки как раз над головой ее высочества. По традиции, почитаемой в Англии почти как закон, каждая девушка, оказавшаяся в Сочельник под омелой, должна подарить гостю поцелуй. Но гостей было много. Да и подвел Гэмфри Мэри под ветку омелы с явным умыслом.
   И опять леди Гилфорд квохтала, как наседка, пытаясь удержать всех в рамках благопристойности. Однако, взглянув на принцессу, умолкла. Мэри хотелось целоваться. Она сама с готовностью стала под омелу, глаза ее сияли, щеки горели. Гувернантка глядела на нее, будто не узнавая. Это была словно не ее Мэри – чувственная, зажигательная, манящая… И какая красавица! Сейчас, выпрямившись и вскинув изящную, на точеной длинной шее головку, она казалась даже выше ростом. Давняя привычка складывать за спиной руки сейчас выглядела как вызов, невольно привлекая взгляд к высокой девичьей груди. Леди Гилфорд даже смутилась. Грудь у принцессы, особенно при удивительно тонкой талии, казалась вызывающе полной и округлой. Падающие из-под завязанной под подбородком кружевной шапочки волосы яркого медово-золотистого цвета лишь слегка прикрывали грудь. И этот пухлый рот! «Губы надо бы поджать», – хотелось сказать гувернантке.
   Но, Боже правый, как же смотрели на Мэри все эти молодые люди!
   Гэмфри первый осмелился приблизиться к ставшей под омелу принцессе. Приник к ее соблазнительному пухлому рту. Однако, когда через миг Мэри отодвинулась и демонстративно вытерла губы, в зале раздался дружный хохот. С Бобом она целовалась дольше и даже как-то удивленно глянула на него. Илайджа решительно подошел к принцессе, но потом смутился, покраснел еще больше, когда Мэри под общий смех схватила его за уши и звонко чмокнула в губы. А потом, смеясь, она сама подставляла то щеки, то губы – по своему выбору. Леди Гилфорд кинулась, дабы пресечь это безобразие, но ее удержали, затащили под омелу, принялись целовать. После нее наступила очередь и остальных обитательниц замка. Даже толстую кухарку Черри расцеловали под омелой.
   В какой-то момент нарядный Боб Пейкок заметил скромно стоявшую в сторонке черноволосую незнакомку.
   – А это что за чудо?
   Выяснять долго не стали. И Джейн тут же оказалась под омелой и стала получать поцелуи.
   Конец веселью положила сама Мэри.
   – Довольно! Так мы и вовсе забудем о рождественском полене.
   Как и полагалось, в зал втащили украшенный остролистом и плющом ствол заранее приготовленного ясеня. И все, от принцессы до последнего привратника, стали подталкивать, пропихивать его в камин, пока оно не легло на предназначенное ему место, что было сочтено хорошим признаком. Мэри, как хозяйка замка, облила его элем и подожгла горящей щепкой от полена, сожженного в прошлом году, которую бережно хранили для такого случая весь год.
   В полночь все отстояли мессу в замковой часовне, куда в этот раз набилось столько народу, сколько давно не было. Все поздравляли друг друга с Рождеством, желали счастья. А потом гости уселись в большом зале за праздничные столы, начали пробовать приготовленную Мег Гилфорд рождественскую кашу и так расхваливать, что суровая дама даже раскраснелась от удовольствия; ели кровяные пудинги, румяные пирожки, нашпигованных гусей, пили вино и эль, смеялись и пели. Мэри развеселилась и, казалось, не вспоминала о причине своей прежней печали.
   Джейн прислуживала принцессе, как настоящая фрейлина. Лишь иногда отвлекалась, когда с ней заигрывал Боб Пейкок. Однако как бы ни понравился Джейн этот парень, расположение ее высочества все же было для нее важнее. Присев перед принцессой в реверансе, она проговорила:
   – Миледи, я прибыла к вам без приглашения, однако не с пустыми руками. В Рождество полагается дарить подарки, и я смею просить вас принять от меня в подарок аррасский гобелен.
   Аррасский гобелен! Мэри обрадовалась и, еле дождавшись, когда свита Джейн внесет его в зал, торопливо отогнула один край. Это было восхитительно! В Англии не делают гобеленов из таких шелковистых ниток, нашиваемых пышными жгутиками, отчего рисунок кажется более выпуклым, почти объемным. А эта кайма из двойного речного жемчуга, а золотое шитье!..
   Она улыбнулась.
   – Мы принимаем твой подарок, мисс Попинкорт.
   И тут же стала расталкивать гостей, требуя развернуть гобелен. Она желала повесить его немедленно, ведь он так украсит зал старого Хогли.
   Краски на гобелене были теплых тонов – охры, беж, алые и золотистые. А изображал он… Мэри как следует рассмотрела его, лишь когда гобелен повесили на стену. На нем была вышита пикантная картина: обнаженная дама, принимающая ванну, причем в весьма многолюдном обществе. Вокруг лохани, на заднем плане, были изображены леди в нарядной одежде и музыканты со свирелями и арфами. Все они стояли в жеманных, неестественных позах и, по сути, служили своего рода фоном для самой купальщицы; весь левый угол картины занимала группа мужчин. Купальщица же была изображена нагой, но до бедер скрытой в лохани. Фигура женщины была выполнена великолепно: в бежево-розоватых тонах, подчеркивающих округлость пышных бедер, плавно переходящих в тонкую талию. Руки дамы были молитвенно сложены и целомудренно прикрывали грудь, к разочарованию зрителей.
   – Этим-то, небось, все было видно! – позавидовал Гэмфри, имея в виду изображенных в углу гобелена мужчин.
   Мэри тоже взглянула на них и невольно ахнула.
   – Да это же мой братец Хэл!
   Ошибиться было невозможно. Этот высокий, стоящий вполоборота вельможа с выбивающимися из-под берета желто-оранжевыми золотистыми волосами был явно Генрихом Тюдором. Мэри узнала и знакомую осанку брата, и его манеру стоять подбоченясь и широко расставив ноги.
   – Стыд и срам! – вдруг выпалила леди Гилфорд.
   – На что вы намекаете, леди? – сурово оглянулась на нее принцесса.
   Гувернантка, почувствовав гнев в голосе воспитанницы, замялась.
   – Я не имею в виду вашего августейшего брата, миледи. Но это, – ткнула она в купальщицу, – распутство. Мне трудно поверить, чтобы наш возлюбленный король, который славится своей добродетельностью и любовью к ее величеству Катерине, мог вот так пялиться на голую девку.
   Молодые люди при этом выпаде матроны хмыкнули, кое-кто отвернулся, пряча улыбку. И тут выступила Джейн.
   – Леди Гилфорд! Двор Маргариты Австрийской – это центр куртуазной любви и галантности. И то, что в Англии считается неприличным, там выдается за легкий флирт.
   – А кто сама купальщица? – полюбопытствовала Мэри.
   Она разглядывала лицо дамы в лохани. У той был отрешенный вид, словно она целиком ушла в молитву. Волосы ее прятались под золотистой шапочкой, лоб выпуклый, белый, отчего темные брови выглядят особенно яркими. А в углу рта родинка, поэтому кажется, что, несмотря на молитвенную позу и отсутствующий взгляд, дама слегка усмехается.
   – Ну… – замялась фрейлина. – Это одна дама из свиты ее светлости. Король Генрих благоволил к ней и обещал ей щедрое вознаграждение, если она позволит поглядеть на себя купающейся.
   – О, наш король Хэл – малый не промах! – засмеялся Боб Пейкок. – Знал, на кого поглядеть.
   И он игриво подмигнул Джейн.
   Мэри вдруг почувствовала себя всеми забытой. Гости глядели лишь на купальщицу. А ведь эти молодые люди – ее воздыхатели, их внимание должно принадлежать только ей. Поэтому, коротко поблагодарив Джейн за подарок, она тут же потребовала, чтобы заиграла музыка и начались танцы. Окончательно же принцесса успокоилась, когда Илайджа, Боб и Гэмфри заспорили, кто поведет ее высочество в первом круге.
   Только под утро, когда все падали с ног от усталости, Мег Гилфорд отвела принцессу в ее опочивальню. Но и тут славную женщину ждало разочарование. Обычно она ночевала с Мэри в ее комнате, на небольшой, стоявшей в углу кровати, но на сей раз Мэри пожелала, чтобы при ней осталась Джейн Попинкорт.
   Леди Гилфорд вздохнула.
   – Ну, прямо малое дитя – подавай ей новую игрушку. Сама-то Джейн не больно рвалась к вам. И я не удивлюсь, если она предпочтет остаться с мистером Бобом Пейкоком.
   Мэри растерянно заморгала.
   – Не может быть. Джейн дама, а не шлюха, чтобы ложиться в постель с каждым встречным.
   – Дама? – хмыкнула Гилфорд. – Эта дама неизвестно чему вас научит… Да от нее за милю несет беспутством. Одно то, что она не постыдилась выставить себя голой на обозрение стольких мужчин…
   Она осеклась.
   – Деточка, да ты что, не узнала ее?.. Ох, куда же ты?
   Мэри стремглав вбежала в зал, где сонные служанки убирали со стола, допивали вино. Они с изумлением взглянули на принцессу.
   – Эй, добавьте огня в камин! Подайте свечи! Я хочу разглядеть гобелен получше.
   Она и не заметила парочку, беседующую на деревянной галерее в конце зала. Не видела, как Джейн, оттолкнув Боба Пейкока, сбежала к принцессе, подхватив со стола свечу.
   – Вы все-таки заметили? – улыбаясь, спросила она, но имела в виду явно не купальщицу, – свет от ее свечи остановился на группе мужчин в углу.
   Мэри невольно взглянула туда – и вопрос замер у нее на губах. Она смотрела во все глаза, узнав за спиной брата фигуру того, чей образ столько лет хранила в сердце… Вспоминала эту привычку стоять скрестив на груди руки и чуть вскинув подбородок. Эти каштановые жесткие волосы, красивой волной падающие на широкие плечи, эти голубые глаза на сильном смуглом лице воина.
   – Чарльз, – прошептала, точно позвала, она, словно ожидая, что, затененный блистательным обликом ее брата, вышитый на гобелене придворный вдруг ответит.
   Свеча дрогнула в руке Джейн. Она растерянно взглянула на принцессу. Когда-то фрейлина была поверенной всех ее тайн, и то, что Мэри скрывала от всех, Джейн было известно. Принцесс учат скрывать свои чувства, и даже если кто-то заметил влюбленность маленькой девочки, то кому могло прийти в голову, что это настолько серьезно?
   Но сейчас Джейн даже испугалась. Она-то хорошо знала Чарльза Брэндона, бесспорно обаятельного, но циничного человека, интригана и карьериста. И то, что Мэри, легкомысленная и тщеславная, несмотря на годы, сохранила слепую преданность и любовь к нему… Хотя, будь Брэндон даже рыцарем без страха и упрека, для принцессы из рода Тюдоров это чувство все равно было бы губительным. Сейчас же, видя, какими глазами принцесса глядит на его тканое, несовершенное во многом изображение, Джейн Попинкорт не на шутку забеспокоилась. Она была лишь на три года старше семнадцатилетней принцессы, но чувствовала себя опытной, всезнающей, видевшей жизнь женщиной.
   – Миледи, я не знала, что вы не заметили его с первого раза, – тихо сказала она.
   Мэри, не сводя глаз с гобелена, покачала головой.
   – Нет. Я смотрела на Генриха, на эти наряды… на тебя. Я ведь и тебя не узнала.
   Она словно очнулась, почти сурово взглянув на Джейн. Оглянувшись, принцесса сделала знак отойти столпившимся за ее спиной слугам.
   – За что дал тебе десять тысяч мой брат? Только за то, что поглядел, как ты купаешься?
   «Как она наивна… и романтична», – подумала Джейн и ответила со вздохом:
   – Я имела честь быть лишенной девственности его величеством Генрихом Тюдором. Таково было его желание. Я не смела отказать.
   Мэри как будто не поняла.
   – Так он?.. Мой брат и ты? Господи, все говорят, что Генрих никогда не изменяет Катерине.
   Джейн усмехнулась:
   – Поверьте, леди Мэри, на войне редко у какого мужчины нет женщины. А я… Что ж, я была его первой дамой, известной в обществе. Говорят, это честь.
   Ей показалось, что принцесса не слушает ее, не в силах оторвать глаз от гобелена. И вдруг так и ожгла огнем темных, почти черных в сумраке зала глаз:
   – А Брэндон? Ты не солгала мне?..
   Фрейлина улыбнулась:
   – Миледи, я уже все сказала вам сегодня.
   Мэри облегченно вздохнула.
   – Это хорошо, Джейн. Иначе… – И вдруг рассмеялась. – Выходит, благодаря тебе может расстроиться помолвка Брэндона и этой старухи Маргариты? О Джейн, как я тебе признательна!
   Фрейлина еле успевала улавливать резкие перепады настроения принцессы. Но, воспользовавшись ее благодушием, спросила:
   – Вам ведь все равно, женится он на ней или нет?
   Мэри прелестно надула губки. «На континенте ее рот нашли бы очаровательным», – подумала Джейн.
   – Как ты считаешь, Джейн, если моя помолвка с эрцгерцогом будет расторгнута, кого мне просватают?
   – О, у такой прекрасной принцессы не будет отбоя в женихах, – заверила ее фрейлина. – Принц Португальский или Неаполитанский, герцоги Баварский или Савойский… Конечно, лучше всех был бы Франциск Ангулемский. Он родственник короля Франции и, если у Людовика XII не будет сына, что очень похоже, станет его наследником. К тому же Франциск слывет красивейшим и наиболее галантным из французских принцев. И…
   – Пустое, – перебила ее Мэри, – все они мне безразличны. Признаюсь тебе – я желаю стать женой Чарльза Брэндона.
   Она лишь улыбнулась, заметив ироничный взгляд Джейн, и, по-своему его истолковав, сказала:
   – Ведь если он чуть не женился на Маргарите Австрийской, что помешает ему взять в супруги Мэри Английскую?
   Джейн справедливо рассудила, что только жизнь вдали от двора и та необычная для принцесс крови свобода и самостоятельность, к которым она привыкла в Саффолке, могли заронить в голову Мэри эту немыслимую по своей дерзости мысль. Но Джейн не стала говорить этого подруге. Лишь молвила, улыбнувшись:
   – Что ж, говорят, рождественская ночь – ночь пророчеств. И я буду молиться, чтобы произнесенное сегодня вами сбылось.

Глава 3
Конец марта 1514 года. Дворец Гринвич

   Лохань для купания была такой огромной, что двое весьма крупных молодых мужчин свободно разместились в ней. Более того, они боролись, топили друг друга, брызгались, хохотали. В конце концов, утомленные и довольные, они улеглись у противоположных краев лохани, устало дыша и улыбаясь друг другу.
   – Эй, вода уже поостыла! – крикнул один из них суетившимся у больших разожженных каминов слугам. – Добавьте горячей.
   – И подайте вина, – приказал другой. – А потом пошли все вон.
   Над водой поднялись клубы пара. Слуги – кто в бархатных беретах, кто в войлочных колпаках, но все без камзолов, в рубахах с закатанными выше локтей рукавами – кланяясь, стали покидать помещение ванной комнаты.
   Купальщики остались одни. Потрескивало пламя, освещая кирпичные веерные своды над головой. На лавках вдоль стен лежали стопки белья, нарядная чистая одежда. Большое, в человеческий рост, зеркало отражало кувшины и тазы у противоположной стены, флаконы с духами и ароматными добавками для ванной на столиках – и двух купающихся мужчин. У одного были белокурые, рыжеватые волосы, молочно-белое атлетическое тело, крупноватое, но вполне пропорционально сложенное. Другой был смуглым, худощавым, с могучими плечами, сильные мускулы играли под блестящей мокрой кожей. Волосы, потемневшие от влаги, были длинными, жесткими, упрямо завивались на концах. Не глядя на своего товарища, он любовался цветом вина, просвечивающего рубином на свет огня.
   – Чарльз, ты знаешь, о чем я хочу поговорить с тобой? – спросил первый. – Брэндон, не увиливай! Погляди мне в глаза.
   Брэндон повиновался. Ресницы у него были поразительно длинные, что придавало этому по-мужски четкому и привлекательному лицу нечто девичье. А глаза – светло-голубые, чистые и прозрачные, почти по-детски открытые.
   – Я слушаю вас, мой король.
   Король Генрих VIII Тюдор в упор глядел на друга, товарища по детским играм, а позже по рыцарским турнирам, походам и войнам. Глаза у короля тоже были голубыми, но открытыми они не казались. Их голубой, почти эмалевый блеск всегда словно что-то таил в себе. И сейчас взгляд Генриха был жестким, маленький рот сурово сжат.
   – Итак, – начал король, – ты выполнил мой приказ? Ты написал Маргарите Австрийской письмо? Нежнейшее письмо. С извинениями, полное излияний чувств.
   – Она вновь не ответит, – сказал Брэндон. – Это была с самого начала неудачная затея, ваше величество. Герцогиня Маргарита поклялась, что после двух неудачных замужеств не пойдет больше под венец. И боюсь, она сдержит слово.
   – Но ты ведь спал с ней! – взревел король. – Она выглядела как мартовская кошка после вашей ночи! Я сам видел.
   Он залпом опорожнил бокал и отшвырнул его в сторону, совсем не заботясь о том, что разбил дорогое стекло.
   Брэндон продолжал любоваться цветом вина в своем бокале.
   – Это было только один раз. Леди Маргарита блюдет свою честь… и свою свободу.
   – Но она ведь отдала тебе свое кольцо. Фамильное кольцо Габсбургов! Пол-Европы обсуждали этот факт. Ты должен был настаивать, говорить, что вы обручены.
   – Милорд, вы несправедливы. Вспомните, какой поднялся скандал, едва я лишь осмелился заикнуться, что нас с герцогиней что-то связывает. К тому же она оскорбила меня, заявив, что кольцо у нее просто украдено. Согласитесь, после всего этого мудрено писать ей нежные письма.
   Король расхохотался. Отодвинулся так неожиданно, что вода в лохани выплеснулась через край.
   – Ты плохо разбираешься в женщинах, Брэндон! Неужели ты не понял, что Маргарита просто зла на тебя за интрижку с малышкой Попинкорт? И скажи, какого дьявола тебе приспичило увиваться за фрейлиной, когда на тебя обратила внимание сама герцогиня?
   – Мне захотелось попробовать тот лакомый кусочек, который так привлек моего короля, – лукаво улыбнулся Брэндон.
   Король тоже улыбнулся.
   – Да, Джейн…
   Он хотел что-то добавить, но резко умолк. Лицо его помрачнело.
   – Эта история с Джейн наделала слишком много шума. Бедная моя Катерина! Похоже, ей известно… как думаешь, Чарльз?
   Брэндон допил вино и бережно поставил бокал на каменный пол.
   – Эта история, милорд, не получила бы такой огласки, если бы вы заплатили Джейн меньше денег.
   – Но я король! – возмутился Генрих. – Все, что я делаю, должно быть сделано с поистине королевским размахом.
   – О Боже, храни нашего короля Гарри! – в тон ему воскликнул Брэндон, вскинув руки, а затем уронив их с плеском в воду.
   Король расхохотался, потом стал задумчивым.
   – Чарльз, иметь другую женщину, кроме Катерины, преступно… но так упоительно!
   Брэндон предпочел смолчать. Он знал, что его величество спустя пять лет после женитьбы все еще благоговел перед королевой. Катерина принадлежала к древнему царственному роду де Тостамара, и второго короля из рода Тюдоров восхищало, что такая женщина обожала его, была покорна ему и к тому же, будучи совсем не глупой, так преклонялась перед ним. Еще Катерина славилась своим благочестием, и это тоже нравилось королю, ибо благочестие супруги бросало отблеск и на него. Но в последнее время Генрих как будто начал уставать от нее. Королева старела, в то время как ее супруг, который был на шесть лет моложе, продолжал расцветать. К тому же все эти ее неудачные беременности стали постепенно разрушать прежнюю идиллию их брака. Генрих страстно хотел дать роду Тюдоров наследника – и вот одна неудача за другой… Недаром в последнее время король стал нервничать, когда узнавал, что то у одного, то у другого из его приближенных рождались дети… сыновья. Тогда-то он и решился на измену. Поначалу это были мелкие интрижки, походы с Брэндоном в бордель. В первое время Генриха очень мучила совесть: он бросался к исповеднику, каялся и волновался, как бы его дражайшая Кэт не узнала об изменах. Потом, после похода во Францию, к тому же уязвленный победой супруги при Флоддене, он впервые изменил ей в открытую… но за морем. Интрижка с Джейн Попинкорт была для него лишь эпизодом, скорее галантной игрой: король носил цветы Джейн, забрасывал ее подарками, устроил грандиозное шоу с эпизодом купания. Но в спальню к Джейн он пробрался тайно, стремясь, чтобы об этом никто не узнал, что само по себе было наивно, особенно после такого щедрого вознаграждения. Генрих, словно устыдившись содеянного, кинулся к своей Кэт. Он чувствовал себя виноватым и был верен жене ровно три месяца, пока прошлым вечером опять не пригласил Брэндона, переодевшись, совершить вместе ночную вылазку в Саутворк [6 - Саутворк – район Лондона, где располагалась большая часть публичных домов.]. Похоже, сейчас, после ночных похождений, король был весел… и одновременно его опять мучила совесть. Конечно, Катерина, как всегда, промолчит. Но этот ее немой укор в глазах…
   Что касается Брэндона, то хотя лично он не имел ничего против королевы, но с недавних пор принадлежал к партии тех, кто желал бы если не разрыва Генриха с Катериной (даже заикаться об этом было опасно), то хотя бы уменьшения влияния испанки-королевы. Катерина была женщиной неглупой, но, по мнению определенной группы людей, слишком потворствовала союзу Англии с Испанией и Австрией, – союзу, который причинил короне одни неприятности. Теперь Чарльз был среди тех, кто считал благом для Англии союз с Францией, а следовательно, от него, как от близкого друга короля, ожидали, что он воткнет первый клин между Генрихом и его испанкой. Это была опасная игра – но Брэндон был игрок. И он должен был оправдать надежды своих союзников, даже если это не доставляло ему удовольствия. Ибо в глубине души он считал, что как жена Генриха Катерина безупречна, да и его личные симпатии были на ее стороне. И все же он должен был действовать.
   – Милорд, мой повелитель, вы мрачны. Я же думал, что после сегодняшнего визита в Саутворк у вас есть все причины для хорошего расположения духа. Рыжая Дейзи родила чудесного малыша, вы должны быть довольны.
   Маленький рот короля сурово сжался.
   – Дейзи рыжая. Как и я.
   – Как и младенец, – заметил Брэндон.
   – Какого дьявола! Почему я должен верить всякой шлюхе из Саутворка, которой я вроде бы сделал младенца?
   – Но по срокам…
   – Ко всем чертям! – выругался Генрих. Но через миг уже тише добавил: – Не будь Дейзи рыжей… Будь я уверен… Но я не верю. Никому. Порой мне кажется, что даже королеве.
   Последние слова он произнес совсем тихо.
   Брэндон понимал, что имеет в виду Генрих Тюдор. Король женился на Катерине после смерти ее первого мужа, старшего брата Генриха Артура, женился с дозволения папы, издавшего специальную буллу, после того как Катерина поклялась, что по причине юношеской незрелости Артура так и не вступила с ним в плотскую связь, а следовательно, не может считаться его женой перед Богом. Если же она солгала, то есть основания признать их брак незаконным, и значит, все их бесплодные усилия дать Англии законного наследника – кара Господня. Эти мысли не давали Генриху покоя. И Брэндону, как доверенному другу короля, со стороны французской партии был предложен план, как можно отвлечь короля от Катерины: убедить его в том, что именно она, а не Генрих, повинна во всех их неудачах. План был прост – надо, чтобы Генрих сошелся с другой женщиной, и, если она понесет от короля, если родит ему сына, значит, это Катерина виновата в отсутствии наследника у самого блистательного государя Европы. Но дело это представлялось весьма щекотливым – Генрих, хотя и поглядывал на других дам, до сих пор благоговел перед супругой. И все же у него была интрижка с Джейн в Нидерландах. Мимолетная интрижка. Король потерял интерес к мисс Попинкорт, едва заполучил ее. И поспешил к королеве. Теперь вот этот ребенок от рыжей шлюхи. Жаль, конечно, что она рыжая, как и король, но тут уж Чарльз ничего не мог поделать – Генрих сам выбрал ее.
   Видя, что король задумался, Брэндон вылез из ванны и завернулся в простыню. Подав королю вина и развеселив его парой шуток, он неожиданно сказал:
   – Кстати, о Дейзи… Она-то, конечно, обычная продажная девка. Между тем на ваше величество заглядывается много дам. Что стоит вам подыскать себе возлюбленную при дворе? Особу целомудренную и добродетельную, которую ваше величество приблизило бы к себе, обласкало… И если она вам родит…
   Брэндон предпочел умолкнуть, не развивать дальше мысль. Генрих был человеком непредсказуемым. И Чарльз перевел дыхание, лишь когда заметил, что Генрих улыбается.
   – Да, есть при дворе одна особа, весьма очаровательная и добродетельная, замечу. Я знал ее еще ребенком, угловатым ребенком. Но эти угловатые девочки порой превращаются в таких милашек…
   Настроение его величества явно улучшилось. Он даже подмигнул.
   – Одна из фрейлин моей жены. Сегодня я покажу тебе ее. Скажешь свое мнение.
   Какой бы она ни была, даже горбатой или косоглазой, Брэндон все равно заявил бы королю, что она достойна высочайшего внимания. Если у королевы появится соперница, если престиж ее величества хоть немного упадет – у них появится шанс уменьшить влияние Катерины и ее заморской родни на короля.
   А пока король был доволен, что заинтриговал Чарльза Брэндона, даже что-то напевал, вылезая из ванны. Огромный, голый, Генрих прошелся по комнате купальни, оставляя лужи воды на плитах и меховых ковриках, и подошел к зеркалу. Некоторое время он глядел на себя, потом согнул руки, выпятил мускулы, явно любуясь своим атлетическим телом – длинные ноги, мускулистые бедра, чуть обозначившееся брюшко, но плечи, грудь так и бугрились под напором мускулов.
   – Я король, – довольно улыбаясь, произнес Генрих, – надежда и гордость Англии.
   – Во всей красе! – в тон ему воскликнул Брэндон. И оба расхохотались.
   Затем Брэндон прислуживал королю при одевании. Генрих не вызвал пажа, они все еще оставались вдвоем, вели непринужденную беседу – об одежде, новых модах и изысканных запахах лосьонов, подталкивая друг друга и ловя момент, когда противник более расслаблен. Брэндону, разумеется, доставалось сильнее, чем королю, но он очень ценил эти моменты уединения и близости с монархом, поэтому был не прочь получить пару тумаков, даже разок растянуться во весь рост на полу, когда Генрих стоял над ним, хохоча и протягивая руку, чтобы помочь встать.
   – Не нравится мне эта итальянская мода с заниженными плечами, – говорил король, считавший единственным изъяном своей фигуры слишком покатую линию плеч, несколько не вязавшуюся с его природным атлетизмом. – Помнишь те вороненые доспехи, которые подарил мне посол императора Максимилиана? Там наплечники приподняты и имеют форму рогатых ящериц, но какой это создает эффект!
   Брэндон, сидя на полу, расправлял буфы в прорезях штанов Генриха. Буфов было множество, и казалось, что сами штаны просто изрезаны этими маленькими диагональными разрезами, сквозь которые полагалось пропускать тонкое белье. А колет был коротким, в талию, и по моде таким узким, что не сходился на груди, и к нему полагался треугольный или квадратный нагрудник.
   – Почему ты отговорил меня вызывать в Лондон мою сестру Мэри на это Рождество? – вдруг спросил король. – Я соскучился по малышке, а сейчас…
   – Но вспомните, государь, – ответил Брэндон, – какие заносы были этой зимой. Просто немыслимо заставлять нежную, к тому же болезненную девочку отправляться в дорогу в такое ненастье. Да и эти слухи о том, что к ней заезжал испанец Фуэнсалида… Бог весть, что он мог наговорить ей.
   Маленький рот короля по привычке строго сжался. Если воспоминания о доспехах, подаренных австрийцем Максимилианом, еще могли настроить его на приятный лад, то само напоминание об Испании, о его тесте Фердинанде, которому он верил, но который так предал его, сразу заставили вспыхнуть холодным светом синие глаза Генриха. Однако Чарльз остался доволен. Он был против брака Мэри с Карлом Кастильским, он принадлежал к партии, которая делала все, чтобы не допустить этого союза.
   Король приготовился выйти. Лихо надев набекрень широкий, опушенный лебяжьим пухом берет, он посмотрел на свое отражение. Небесно-голубой бархат камзола искрился золотыми нашивками, на блистающем алмазной пылью отделанном горностаем нагруднике сверкали аппликации из рубиновых роз, а поверх них – еще несметной ценности золотая цепь с подвесками. Король откровенно любовался собой – надменно вскинутый бритый подбородок, прямой короткий нос, яркие глаза в обрамлении рыжеватых ресниц и густая, волнистая оранжево-золотистая шевелюра до плеч, пышная после купания.
   – Да, я король! – важно заметил он. – Гордость и надежда Англии. О, я докажу им всем, что в мире еще не было подобного монарха!
   И лишь на миг облачко набежало на его чело:
   – Все же следует сходить к исповеднику, покаяться. Иначе как я смогу глядеть в глаза столь чистой и возвышенной женщины, как моя королева?
   Он все еще робел перед ней, хотя и жаловался Брэндону, что из-за поста ее величество не допускает его к себе в опочивальню. А ему в это запретное время, как никогда, хочется плотских утех.
   – Но почему, именно когда Кэт так строга, мне не хватает любви?
   – Просто весна, государь, – улыбнулся Брэндон, подкидывая дрова в огонь и стараясь не смотреть на короля, чтобы не выдать насмешки в глазах.
   – Да, весна! – вздохнул Генрих, подойдя к окну. – Затяжная весна. Уже конец марта, а снег все еще лежит. Я и не припомню столь долгой и суровой зимы.
   Он что-то увидел из окна и нервно затеребил цепь на груди.
   – Королева возвращается из часовни. Мне бы следовало встретить ее. Ах да, сначала к исповеднику…
   Он припомнил что-то еще:
   – После обеда у меня встреча с делегацией торговцев из Сити [7 - Сити – центральная, деловая часть Лондона.], потом… Да, Чарльз, – уже выходя, оглянулся Генрих, – думаю, до полудня мы сможем сыграть партию в теннис. Так что я жду тебя.
   Брэндона иногда просто восхищала необыкновенная энергия его молодого повелителя. Он казался неутомимым, в нем действительно кипела недюжинная сила. Проведя накануне полдня на охоте, он заседал потом в совете, почти не спал во время их совместного рейда по притонам Саутворка, однако вел себя так, словно не чувствовал усталости и находился в такой форме, что мог обыграть Брэндона в теннис. Да, в Генрихе Тюдоре таилось много такого, что он даже не подозревал в себе. Непостоянный и вспыльчивый, упрямый и сентиментальный, щепетильный и пренебрегающий условностями… В нем сочетались простодушие и проницательность, детское тщеславие и холодное равнодушие, себялюбие и ранимость и, наконец, то, что все чаще стал замечать в этом обаятельном юноше Брэндон, – неумолимая жестокость. Генрих был хищником, общение с которым могло больно ранить. Но Брэндона это не смущало. Он давно понял – король добр и милостив к тем, кто не встанет ему поперек дороги. А Брэндон был не так глуп, чтобы в чем-то пойти наперекор его величеству Генриху Тюдору.

   Площадка для тенниса была давно очищена от снега и присыпана песком, однако влага от талого снега и сырость от реки проникли и сюда. Песок был мокрым, налипал на обувь, мяч, даже скрипел на зубах. И все же игра была ожесточенной.
   Король посылал удар за ударом.
   – Тебе сегодня везет, Брэндон!
   Это было сказано, хоть и весело, но с заметным оттенком досады. Но Чарльз Брэндон ничего не мог поделать. Сегодня король играл из рук вон плохо, и у него не было возможности поддаться, ибо король сразу замечал подвох и начинал злиться.
   Солнце уже светило по-весеннему, и Брэндон даже скинул камзол, потом и жилет. Король наконец-то разыгрался, и когда Чарльз, ловя мяч, оступился и растянулся на песке, Генрих весело захохотал.
   Брэндон, сплевывая песок и отряхиваясь, стал подниматься.
   – У вашего величества просто сокрушительный левый удар. Но партия еще не окончена.
   Король вновь подал мяч.
   Со стороны галереи, где сидели зрители, раздались аплодисменты, но Генрих сделал нетерпеливый жест, даже поглядел угрюмо туда, где находились королева и дамы.
   – Будете аплодировать, если я выиграю.
   И тут же вновь сделал неудачный выпад, послав мяч за пределы поля. Король явно нервничал, вращая ракетку в руке.
   – Энри, подойди, я стряхну с тебя песок, – раздался мягкий голос ее величества.
   Генрих с досадой отмахнулся. Он держался с Катериной уверенно, словно после исповеди и отпущения грехов уже не чувствовал своей вины перед ней.
   Брэндон, отбивая очередную подачу, покосился туда, где сидели королева и придворные дамы. На королеве был введенный ею в моду пятиугольный жесткий чепец – один угол надо лбом, два – у висков и два чуть ниже ушей, на спину спускалось легкое шелковое покрывало. Все окружающие королеву дамы, подражая ее величеству, носили такие же чепцы, закрывающие волосы и придающие дамам почти монашеский вид. При дворе было мало дам – примерно одна к пяти мужчинам. Поэтому отношение к ним было особенно бережное, и легкий флирт с прекрасной половиной, который иногда позволяли себе придворные кавалеры, не выходил за рамки приличий. Королева была очень строга в этом, следила за нравами и, если где-то допускалась вольность, то провинившихся могли и услать.
   Мяч ударился о заграждение галереи и, подскочив, перелетел за поручень, вызвав взволнованные возгласы на трибуне. Король нетерпеливо взмахнул ракеткой. Да, ему явно не везло сегодня, но он старался не очень это показывать. Генрих отвесил в сторону королевы и дам извиняющийся поклон, и те заулыбались, пряча лица в муфты. Только королева имела право улыбаться королю открыто. Улыбка у нее была очаровательная, сторицей возмещавшая некоторую унылость лица. Катерина уже была не так хороша, как ранее: бледная кожа, круги под глазами придавали ей несколько болезненный вид, старили ее и тяжелые, рано появившиеся складки, идущие от крыльев носа к уголкам рта. Хороши были только глаза – серые, прозрачные, добрые. И тем не менее Катерина знала, что выглядит уже не такой цветущей и молодой, потому и старалась окружать себя пожилыми матронами, дамами в летах. Даже сейчас именно они сидели вокруг ее величества – тетка короля Катерина Йоркская, важная графиня Солсбери, тучная Агнесса Норфолк. Лишь чуть поодаль от королевы собрались дочери и молодые жены придворных, входящие в штат ее величества, – румяные, хорошенькие. Брэндон скользнул по ним взглядом. Интересно, на кого из них положил глаз король? Бледнолицая красавица Мод Парр… Очень хороша, но она жена верного сторонника Генриха, и король едва ли захочет скандала. Тогда, может, кареглазая, хорошенькая, с ямочками на щеках Нэнси Керью, тайная любовница самого Брэндона, которую он с готовностью уступил бы королю, ибо, как бы ни нравилась она Чарльзу, он не посмел бы стать на дороге у Генриха. Или эта новенькая фрейлина, малышка Бесси Блаунт, беспечная хохотушка, с какой-то особенно чувственной грацией в движениях. Именно к ее ногам подкатился мяч, и Брэндон с поклоном попросил подать его. Но пока Бесси подбирала юбки, ища мяч, ее опередил герцог Бекингем.
   – Не дело заставлять даму пачкать пальчики, – бросив на Брэндона колючий взгляд, произнес этот вельможа из рода Стаффордов. – Вы не учтивы, Чарльз, – жестко сказал он и, не подав мяча Брэндону, кинул его в сторону короля.
   – Плохой пасс, сэр Эдвард, – заметил сидевший неподалеку Норфолк. – Если из вас никудышный теннисист, то вам лучше не показывать этого королю, положитесь на Чарльза.
   Вот они – два герцога Англии, единственные родовитые дворяне, оставшиеся при дворе после уничтожившей почти всю знать войны Роз. Эдвард Стаффорд, герцог Бекингем, и лорд Ховард, герцог Норфолк. Бекингем в дружбе с королевой и придерживается происпанской политики. Норфолк же союзник Брэндона, однако между ними царит холод – родовитый Ховард с некоторым предубеждением относится к выскочке из простых джентри Брэндону. И все же они одна партия, поэтому Брэндон поблагодарил Норфолка улыбкой.
   – Вы как всегда правы, милорд. Бекингем ошибся, сейчас подавать должен я.
   Он вернулся на место, и игра возобновилась.
   Слава Богу, королю стало везти. Но счет все равно был в пользу Брэндона, а королю хотелось отыграться. Поэтому, когда Катерина заметила супругу, что приближается время полуденной мессы и следует отправляться в часовню, он никак не отреагировал. Генрих был азартен и мог играть по нескольку часов.
   – Партия! – наконец произнес молодой Гарри Гилфорд, выступавший судьей. Преимущество все еще было на стороне Брэндона.
   – Я должен отыграться! – не унимался король.
   Брэндон видел, как Генрих принял из рук пажа новый мяч, проверил его, несколько раз ударив о землю ракеткой, но вдруг замер, увидев кого-то. Сжав мяч рукой и заложив под мышку ракетку, он направился ко входу на галерею, где сидели зрители.
   В проходе стоял тучный, импозантный человек в роскошном, опушенном мехом плаще, из-под которого выглядывало одеяние священнослужителя, и в берете с опущенными наушниками. Лицо у мужчины было полное, холеное, с густыми черными бровями над круглыми темными глазами, мясистый нос и пухлый двойной подбородок, словно стекающий в меховую опушку воротника. Неимоверная властность лица несколько смягчалась улыбкой, которой мужчина приветствовал своего монарха. В руках он держал папку с бумагами, и было видно, как на этих холеных руках сверкают крупные драгоценные камни.
   Когда король приблизился, пришедший хотел поклониться, но Генрих остановил его, обняв рукой за плечи. Они о чем-то заговорили, Генрих рассмеялся.
   Брэндону стало холодно в одной рубашке, его молодой паж Норрис подбежал, подал колет. Проказник, улыбаясь, негромко сказал:
   – Ставлю голову против дырявого башмака, что сейчас Вулси уведет его величество.
   Так и вышло. Через минуту Генрих сделал знак, что не будет больше играть и отпускает двор. Король удалился, все так же обнимая своего канцлера Вулси за плечи, а Чарльз заметил, как нервно скомкала в руке платок королева. Она глядела вслед удаляющейся паре без улыбки, и ее можно было понять. Венценосный супруг на ее слова не обратил никакого внимания, но стоило появиться Вулси, как Генрих оставил даже любимый теннис. Катерина нервничала. Канцлер Генриха был ее основным соперником при дворе, и его влияние на короля было сильнее, чем даже любовь к ней Генриха.
   О Вулси при дворе говорили постоянно. Его головокружительная карьера была притчей во языцех. Отчасти он, как и Брэндон, возвысился только благодаря симпатии к нему короля. Но если Брэндону даже его злопыхатели многое прощали, поскольку он все же являлся дворянином и рыцарем, то Вулси был человеком из народа, сыном простого мясника из Ипсвича, и привлек к себе внимание короля исключительно своими деловыми качествами, целеустремленностью и удивительной ловкостью, с какой он шел навстречу всем желаниям Генриха, направляя их в нужное русло и превращая в законы.
   Брэндон и Вулси были союзниками. Не друзьями, ибо при дворе редко кого связывала искренняя дружба, но единомышленниками. Оба возвысившиеся благодаря симпатии короля, оба зависящие от его благоволения, они поддерживали друг друга и заключили союз, дабы противостоять окружавшей Генриха аристократии.
   При дворе Вулси за глаза называли «мясницкой дворняжкой», памятуя его незнатное происхождение. Но в пятнадцать лет Вулси стал уже бакалавром, в двадцать – священником. Он намеренно избрал духовную карьеру, ибо Церковь уравнивает людей, если у них есть таланты, а талантами Вулси обладал несомненно. Еще старый Генрих VII обратил на него внимание и сделал духовником своего сына Генриха. Уже тогда Вулси завоевал доверие будущего наследника, и, став королем, Генрих не преминул возвысить своего духовника, сделав его интендантом и поставщиком на время военной кампании во Франции. Вулси справился с назначением прекрасно. Как администратор он не знал себе равных, но главное – он умел находить подход к королю. И тот продвигал свою «мясницкую дворняжку», пока не ввел в королевский совет, назначив канцлером королевства.
   А Брэндон… Поначалу в угоду королю он просто поддерживал Вулси, потом стал им восхищаться. Даже он, опытный придворный интриган, поражался уму и работоспособности канцлера Томаса Вулси, который мог сесть за работу еще затемно и трудиться до ночи без еды и отдыха, не обращая внимания на потребности человеческой природы. Поддерживая Вулси, Брэндон сначала сблизился с ним, а потом попал под его влияние. Он стал человеком Вулси, его союзником, даже шпионом. Брэндон, блистательный придворный, слывший личным другом короля, поверенным его тайн и участником развлечений… Вот-вот, развлечений, ибо Брэндон теперь мог только развлекать короля. Но в руках Вулси была вся Англия. И король.

   У Брэндона были свои апартаменты в Гринвиче: пара комнат, узких, темных, не отличавшихся особым комфортом, зато богато обставленных и смежных с личными покоями короля. А у Вулси были дворцы, епархии, земли. Брэндон же вынужден был крутиться и так и этак, чтобы материально поддержать свой статус друга короля. У него было несколько должностей, но ни обширных земель, ни богатых угодий, обеспечивающих регулярный доход. Разве что он владел поместьями в Девоншире, доставшимися ему после женитьбы на Маргарет Мортимер, но большая часть их уже была заложена, а оброк с остальных уже получен. Стриженую овцу дважды не стригут… А Брэндону необходимо было вести подобающий для придворного образ жизни. Его друг Генрих даровал ему милость одеваться в одежду такого же цвета, что и он сам. Но у Генриха были сотни одежд, и Брэндону с трудом удавалось сводить концы с концами, чтобы соответствовать этой «милости».
   Сегодня король выбрал одежду в голубых тонах. Брэндон также оделся в платье из голубого велюра. Его элегантный стеганый колет до талии и пышные присборенные рукава имели вертикальные, горизонтальные и диагональные мелкие прорези, сквозь которые буфами выступало белье. Показывать белье вошло в моду, поэтому цены на него резко возросли. Зачастую рубашка из тонкого атласа или белейшего узорчатого полотна стоила дороже, чем весь костюм со штанами и башмаками. И сейчас, когда Брэндон стягивал у горла и расправлял складки рубахи, он мысленно прикидывал, где ему взять деньги на такую роскошь. У венецианского посла Себастьяно Джустиниани, например. И словно в ответ на его мысли, ему сообщили, что посол дожидается его в прихожей.
   Брэндон чуть вздрогнул, оглянувшись на своих оруженосцев и пажей, находившихся в комнате. Они служили ему, но одновременно могли быть и подкуплены кем-то из недругов Чарльза, даже его так называемыми приятелями, которые были не прочь установить слежку за другом короля. И то, что Брэндона навещает посол Венеции, да еще когда двор отправился на мессу в замковую капеллу, а, следовательно, эта встреча должна произойти тайно, бросало тень на него. Да и что может произойти тайно при дворе, где все, от стен до оконных наличников, имеет уши? И Брэндон обозвал про себя сеньора Себастьяно ослом. То, что он был доносчиком и шпионом Венеции, Брэндона не волновало. Не он, так другой получал бы деньги от сеньора Себастьяно, при дворе без этого нельзя, как нельзя быть искренним или принципиальным. Но Брэндон вырос при дворе, знал все альковные тайны, а поскольку жизнь научила его ни от чего не отказываться, он спокойно давал венецианцу нужные сведения и проводил его политику. Тем более, что Себастьяно никогда не скупился.
   Но посол сегодня был настроен решительно.
   – Мне сообщили, что сегодня король Генрих согласился принять испанского посла дона Карозу. Чем вы объясните подобное благоволение его величества, особенно после того, как уверяли, что встречи не будет? – спросил он.
   Брэндон улыбнулся. Действительно, в свое время он обещал Себастьяно, что сделает все возможное, чтобы испанец не был принят. Но не может же он велеть королю выгнать его вон. И Брэндон объяснил, что Генрих примет дона Карозу только из желания угодить супруге. И примет его после встречи с торговцами из Сити – он сделал упор на последнем факте, давая тем самым понять, что даже такая очередность, когда посла короля Фердинанда ставят на второе место после обычных купцов, сама по себе уже является оскорблением для Испании.
   Теперь Себастьяно Джустиниани довольно улыбнулся. Венецию тревожил союз Генриха VIII с ее извечными врагами Испанией и Австрией, которые стремились втянуть Англию в войну против республики Святого Марка [8 - Святой Марк – национальный святой Венеции.], и ее устраивало, что Брэндон будет напоминать Генриху, какое предательство совершили против него родственники королевы. Но существовала еще помолвка Мэри Английской и Карла Кастильского. Поэтому посол снова помрачнел, слушая вполуха жалобы Брэндона на неимоверную дороговизну придворной жизни, то есть намеки на то, что Джустиниани снова следует раскошелиться. И хотя посол уже потянулся было к кошельку, но в следующую минуту словно передумал.
   – Говорят, Испания настаивает на скорейшем заключении брака Мэри Тюдор и Карла Кастильского.
   – Зря они на это надеются, – любуясь игрой света на перстнях, заметил Брэндон. – Их принц еще не достиг брачного возраста, и… Хотите попробовать этой мальвазии, сеньор?
   Кувшин с вином был великолепен – из светлого серебра в форме вздыбленного, сидящего на задних лапах льва. Крышкой служила сама голова царя зверей, верхняя часть которой откидывалась, и из пасти наливалось вино. Однако наливать вино при этом было не совсем удобно, да и сам сосуд был достаточно тяжелым, поэтому, чтобы угостить посла, Брэндону пришлось вплотную подойти к нему. Он намеренно не обратился за помощью к пажу, дабы в момент, когда он будет обхаживать гостя, шепнуть ему, что они встретятся после полуночи, как обычно, в конце парка.
   – Тогда и обсудим наши финансовые проблемы, – в тон ему тихо ответил сеньор Себастьяно. Громко же воскликнул: – Ах, какая темная, густая мальвазия! Восхитительный напиток!
   Он был доволен, что поставил Брэндона на место. Посол Венеции платил Брэндону, и ему нужны были конкретные сведения, а не пустые обещания.
   Насладиться вином им так и не удалось. Раздался глас трубы, возвестивший, что двор после окончания мессы движется в трапезную залу, и Брэндону следовало поспешить.
   Король был в прекрасном расположении духа.
   – Эй, Чарльз, чертов безбожник, тебя опять не было в капелле. Непременно нужно вас наказать, хотя, поверьте, мне это будет неприятно.
   Брэндон отвесил грациозный поклон:
   – В таком случае, сир, кому вы хотите доставить удовольствие?
   Генрих недоуменно глянул на друга и громко расхохотался.
   – За что я люблю Брэндона, – сказал он, обнимая его за плечи, – так это за то, что с ним всегда весело.
   Однако, несмотря на расположение короля, в трапезной Чарльзу пришлось уступить свое место подле него более важным особам. Он не был достаточно знатен, не имел положенных титулов и званий, чтобы восседать рядом с Генрихом во время трапез. И тем не менее король то и дело призывал его к себе. Он был в прекрасном настроении, ему хотелось веселиться. Даже во время поста, когда музыка запрещена, как и мясные блюда с жирными приправами.
   – Эй, Брэндон! – кричал Генрих через весь зал. – Нам что-то скучно. Думаю, у тебя найдется какая-нибудь история, чтобы развеселить нас.
   Брэндону пришлось покинуть свое место и встать, оперевшись о королевский стол. Он взял с блюда его величества ломтик розовой лососины и, откусывая маленькие кусочки, чтобы не говорить с полным ртом, начал рассказывать королю забавную историю. Как всегда, предметом своих насмешек он выбрал испанца Карозу:
   – Что-то не видно вашего шута Уила, – произнес Чарльз. – Он лучше меня пересказал бы вам очередную житейскую мудрость, которую недавно поведал нам дон Кароза.
   – И в чем заключается сия мудрость? – полюбопытствовал Генрих.
   – Испанец заметил, что, если стоять на Лондонском мосту, бросать камни в воду и не видеть при этом кругов… значит, наступила зима.
   Король расхохотался. Зима в этом году и в самом деле была такой холодной, что даже Темза замерзла.
   – Он мудрец, наш испанец! – заметил Генрих.
   Король смеялся, остальные вторили ему. Даже те, кого насмешки над послом короля Фердинанда не очень радовали. Катерина тоже рассмеялась. Она умела оценить шутку, к тому же понимала, что заступиться сейчас за посланника своего отца значило навлечь на себя немилость супруга.
   И все же Брэндон видел, что ей несладко, и не мог не восхищаться ее самообладанием: Катерине приходилось сносить издевательства над послом отца и терпеть общество врага Испании, поскольку Генрих посадил подле себя французского герцога де Лонгвиля.
   Подали вторую смену блюд. У короля был отменный аппетит, он ел и пил невероятно много, но благодаря физическим упражнениям был мускулистым, без избытка жира. И все же он выглядел старше своих двадцати трех лет. Это его не портило – наоборот, делало более значительным, несмотря на некоторые ребяческие выходки. К тому же королева была старше его на шесть лет. Но он любил ее и даже стремился выглядеть более солидным, чтобы быть под стать ей.
   Сейчас, откинувшись в кресле, Генрих откровенно красовался; ему хотелось поиграть в величие. Он беседовал с Вулси о сохранности лесов, Вулси поддакивал и предлагал посадить новые. Потом они заговорили об артиллерии, кораблях, и Генрих как бы между прочим решил государственный вопрос о создании гильдии лоцманов для безопасности мореплавания. О своих кораблях и пушках Генрих говорил с мальчишеской гордостью. Но так как разговор был неофициальным, он с такой же легкостью стал рассуждать о необходимости украсить двор образованными людьми, видными учеными.
   – Лорд Маунтжой, это правда, что великий Эразм Роттердамский хочет покинуть Англию? Нас это огорчает.
   – Об этом лучше спросите Томаса Мора, в доме которого остановился ученый.
   – Ах, наш милый Томас Мор, – улыбнулся Генрих, отбрасывая салфетку и поднимаясь. Все тотчас встали, поняв, что это сигнал к окончанию трапезы.
   А Генрих, обняв за плечи невысокого, одетого в простую темную одежду Томаса Мора и не обращая внимания на собравшихся, направился к выходу. Немного посокрушавшись насчет того, что здоровье вынуждает Эразма отправиться на континент, он повел разговор на другую тему, расспрашивал собеседника о его новой книге, посвященной коварному Ричарду III. Генрих хотел показать себя серьезным королем, получающим удовольствие от общения с ученым. Но уже в следующую минуту он громко наказывал королеве, обращаясь к ней через весь зал:
   – Ваше величество, после аудиенции я намерен вместе с нашим другом де Лонгвилем посетить зверинцы Тауэра. И желал бы, чтобы за время нашего отсутствия вы приготовили для нас какое-нибудь увеселение. Благопристойное увеселение, с учетом времени поста.
   Ничего труднее Генрих не мог приказать жене. Король хотел, чтобы его двор блистал, но такая строгая, скромная женщина, как Катерина, была не в состоянии выполнить это требование короля. Ей больше нравилось проводить время в обществе священников или тихо заниматься рукоделием в своих покоях. Устраивать же увеселения… Она даже побледнела и стала искать глазами Чарльза Брэндона. Вот кто всегда помогал ей в этом неимоверно трудном для нее деле. Но в этот момент раздался громкий голос Генриха:
   – Брэндон, я желаю, чтобы вы сопровождали меня.
   Лицо Катерины сделалось совсем несчастным. Брэндону стало жаль ее. Подозвав молодого Гилфорда, он тихо велел передать королеве, что выкроит время навестить ее.
   Король ушел вперед вместе с Мором. Это дало возможность Брэндону и Вулси поговорить, пока они шли через узкий коридор, отчего свита канцлера растянулась. Чарльз сообщил Вулси об утреннем разговоре с королем насчет кандидатуры любовницы и даже назвал троих, кто, по его мнению, подходил на эту роль. Заметил, что сам он склоняется к тому, что его величество изберет молоденькую фрейлину Бесси Блаунт. Неожиданно Вулси поддержал его, сославшись на слова короля о том, что тот знал ее еще ребенком, а мисс Бесси – дочь одного из королевских гвардейцев. Он сказал это как бы между прочим, но Брэндон посмотрел на Вулси с невольным уважением. Как этот обремененный государственными заботами муж еще успевал обращать внимание на подобные мелочи? И Чарльз лишь согласно кивнул, когда Вулси посоветовал ему обратить особое внимание на эту Бесси Блаунт.

   Аудиенц-зал был старой постройкой со сводчатыми перекрытиями и цветными витражами в высоких готических окнах. Величие в нем было, а вот комфорта никакого. Старые, расположенные в дальних концах зала камины еле согревали помещение, плиты на полу для тепла были покрыты соломенными циновками. Ряд внушительных колонн вдоль всего зала придавал ему помпезность, как в храме. Но холод… От каменных стен так и веяло сыростью, и подбитая мехами мантия короля была сейчас как нельзя кстати. Генрих занял место на стоявшем на возвышении троне, но долго сохранять положение идола не смог. Энергия так и кипела в нем, и, сойдя с трона, он ходил по залу, сбивая полой мантии циновки и не столько слушая, сколько говоря сам. Забавно было наблюдать, как мечутся за ним солидные купцы и предприниматели в своих длиннополых одеждах, как семенят следом писцы с досками через плечо, придерживая чернильницы, строчат то, что говорит король.
   Обычно Генрих не любил заниматься государственными делами и предпочитал перекладывать их на своего канцлера. Вот и сейчас, если в чем-то возникала заминка, он кивал в сторону Томаса Вулси – мол, это к нему. А потом опять продолжал рассыпаться цветистыми фразами.
   Брэндон наблюдал за королем со стороны. Какая уверенность, какой блеск! А ведь Брэндон помнил этого великолепного короля еще застенчивым робким мальчиком, нелюбимым сыном, который панически боялся отца. Однако уже тогда было в Генрихе нечто особое, выдающееся. «Этот огромный мальчишка», как порой отзывался о нем старый король, с детства был непоседой и умел завладеть всеобщим вниманием.
   Судьба благоволила к нему. Генрих стал королем, блистательным королем! Он смело ломал условности, бытовавшие при дворе отца. Щепетильный, но в то же время щедрый, влюбленный в себя и в жизнь, он хотел стать идеальным правителем. Он окружил себя блистательными молодыми людьми, позволял им звать короля по имени, разрешал фривольные шутки, сделал их обязанности при дворе легкими, необременительными. И если порой король и гневался на кого-то из них, то вскоре прощал. Они были его блестящим окружением, его фоном, на котором ему полагалось быть главной фигурой.
   Да, Генриху было необходимо, чтобы окружающие видели и откровенно подчеркивали его превосходство, чтобы откровенно восхищались им. И сейчас, когда, дав аудиенцию лондонскому купечеству, Генрих принял испанского посла Карозу, но принял во всем блеске своего королевского гнева, Брэндон не удержался, чтобы не зааплодировать. Негодующий взгляд испанца, который тот бросил на него, Брэндон выдержал с самой приветливой улыбкой. Чистые голубые глаза не раз выручали его в сложных ситуациях, придавая лицу циника и интригана невинное девичье выражение.
   А Генрих бушевал:
   – Я не желаю иметь с вашим королем никаких дел. Не смейте мне предлагать никаких проектов. Я и Фердинанд – немыслимо! После того как он предал меня во Франции, я и слышать не желаю ни о каком союзе с ним. И я не хочу вмешиваться в его дела с Италией и Венецией. Особенно с Венецией. Христианскому миру с юга угрожают турки, а республика Святого Марка – единственная морская держава, которая может им противостоять. Поэтому я скорее готов поддерживать ее, чем вступить в лигу, направленную против Венеции.
   «Ого! – обрадовался Брэндон. – Одной этой фразой славный Хэл заработал мне немало венецианских денежек!»
   – Ваше величество, – робко вмешался Кароза, – могу ли я считать ваши слова окончательным разрывом с моим королем?
   – Когда я укажу вам на дверь, тогда и принимайте подобное решение. Я же просто не желаю вас видеть при дворе, но отнюдь не настаиваю на вашем выдворении из Англии. И учтите, я поступаю так только из любви к ее величеству королеве.
   Дело было не только в этом. Разрыв с Фердинандом мог бы означать и сбои в торговле с Нидерландами – основным партнером Англии в торговле шерстью. А это был бы удар по английскому купечеству, с представителями которого Генрих недавно разговаривал. Кароза это понимал, поэтому и решился коснуться последнего щекотливого вопроса – брака Мэри Английской и внука Фердинанда Карла Кастильского. Но Генрих ушел от прямого ответа, заявив, что Карл еще не вступил в пору возмужания, когда ему срочно понадобится супруга.
   – Но леди Мэри могла бы жить при его дворе, – заметил Кароза и невинно добавил: – Раз принцесса все равно не живет при особе вашего величества.
   Генрих принял важную позу.
   – Позвольте мне решать, где жить моей сестре. – Он вскочил. – Довольно. Аудиенция окончена. Я устал. – И, повернувшись к Брэндону, сказал: – Чарльз, я еду к Лонгвилю. Присоединяешься?
   Брэндон вздохнул. В последнее время Генрих проявлял все больше внимания к французскому герцогу, и Лонгвиль, взятый в плен в битве при Теруане, вскоре из пленника стал другом короля и, как поговаривали, даже потеснил в сердце Генриха самого Брэндона. Однако это сближение было выгодно тем, кого интересовал союз Генриха с Францией. Брэндон принадлежал к их числу и уступал свое место подле короля этому надменному Лонгвилю.
   И сейчас он лишь сокрушенно развел руками и отказался, сославшись на неотложные дела.
   Генрих скорчил недовольную мину:
   – Бог мой, Брэндон, я давал тебе все эти должности не для того, чтобы ты увиливал от основной своей обязанности – быть моим другом. Однако ладно. В конце концов, я знаю, что такое долг, и заменю приятное общение с тобой компанией с Франсуа де Лонгвилем.

   У Брэндона не было никаких неотложных дел, когда он отказывал королю, но он обещал королеве помочь ей организовать вечерние развлечения. Поэтому, проводив короля, он тут же направился в покои королевы и в полутемном переходе встретился с Нэнси Керью, спешившей куда-то по поручению госпожи. Плутовские карие глаза Нэнси озорно блестели под строгим пятиугольным чепцом из серебристой парчи, который очень шел ей. Чарльз обрадовался этой неожиданной встрече и тут же заключил Нэнси в объятия.
   – Фи, сэр, какой вы прыткий, – вымолвила молодая женщина, еще не отдышавшись после поцелуя. Но тут же опять подставила губы.
   Она была из обедневшего рода Керью, державшегося на плаву исключительно благодаря благоволению к ним короля. Выданная замуж в четырнадцать лет и овдовевшая в восемнадцать, Нэнси была девушкой умной, осторожной и идеальной любовницей для Брэндона, так как не только понимала, что их союз не будет одобрен при дворе, но и умела так следить за собой, что их связь не имела последствий. К тому же она доносила любовнику все альковные тайны королевы.
   – Ты придешь ко мне сегодня? – спросила Нэнси, отстраняясь от Брэндона, когда почувствовала, что их объятия требуют еще большей близости. Брэндон перевел дыхание.
   – Я бы с удовольствием, малышка. Но как карта ляжет.
   – Фи, сэр, разве вы не знаете, что азартные игры запрещены во время поста?
   – Но в королевских покоях частенько нарушается это предписание, не так ли?
   Они рассмеялись. Брэндону нравилась живость Нэнси, ее умение шутить и поддерживать шутку. Иногда он подумывал, что Нэнси, с ее опытом придворной жизни, умом и очарованием, была бы ему неплохой женой. Если бы девушка была хоть немного богата, или если бы он чувствовал к ней хоть каплю того сильного, всепоглощающего чувства, которое владело им во время первой женитьбы на Анне Браун!
   – Королева послала меня купить шелковых ниток, – сказала Нэнси, приводя в порядок одежду. – Она села за рукоделие, но явно ждет тебя. И нервничает.
   – Я как раз иду к ней. Скажи, Нэнси, а леди Бесси Блаунт у нее?
   – Да. А что? Не надумал ли ты изменить мне с этой смазливой дурочкой?
   – Она что, так глупа?
   – Ну, она добрая, милая, всегда весела… но глупа, как гусыня.
   – Жаль. Нет, Нэнси, не сердись. Просто я интересуюсь ею ради одного друга.
   Нэнси Керью была очень сообразительна и сразу все поняла. Губы ее сложились в скептическую усмешку. Нет, сказала она, эта девушка, хотя и мила, но не сможет надолго увлечь такого человека, как «друг Чарльза». Хотя… Она многим нравится своим смазливым личиком и веселостью. И она уступчива.
   – Боже правый! Неужели она уже была с кем-то? Моему другу нужна непременно девственница.
   – Думаю, мисс Бесси невинна, – проговорила Нэнси после минутного раздумья. – Она ведь недавно вошла в штат ее величества и очень дорожит местом. Ты же знаешь, как строга королева насчет амурных похождений. Так что я очень рискую, оставляя свою дверь незапертой для тебя, ветрогон ты этакий.
   – О, я ценю это, Нэнси, очень ценю.
   Он поцеловал ее в шейку и шепнул, что при первой же возможности не преминет воспользоваться незапертой дверью. Нэнси чмокнула его в щеку и, смеясь, убежала. Брэндон направился к королеве.
   В покоях ее величества было жарко. В большом камине на груде раскаленных углей пылало целое дерево. Катерина всегда зябла в Гринвиче, расположенном в низине у реки. Сейчас она сидела в нише у окна, вышивая для мужа рубашку. Она всегда сама шила для него белье и, как уверял Генрих, справлялась с этой чисто женской обязанностью просто великолепно. Правда, он считал, что лучше бы ей столь же успешно справляться с другими своими обязанностями – рожать здоровых сыновей, к примеру.
   Сейчас в покоях Катерины было еще несколько женщин – четверо леди вышивали одеяло в углу, герцогиня Солсбери беседовала у другого окна с духовником ее величества, а еще одна молоденькая фрейлина наигрывала на лютне. Это и была Бесси Блаунт. Проходя, Брэндон чуть подмигнул ей. И она ответила ему просто очаровательной белозубой улыбкой, которая, увы, сразу давала понять, насколько сия девица уступчива. Остальные смотрели на Брэндона, шталмейстера его величества, несколько угрюмо. Он входил в партию противников королевы. По крайней мере, ее политических противников. Но личные отношения между Чарльзом и Катериной были легкими, дружескими, и сейчас королева милостиво протянула ему руку для поцелуя.
   – Итак, сэр, что мы предпримем?
   – Что пожелаете, ваше величество. Мы можем придумать игру в шарады или представления с масками…
   – О нет, никаких шумных игр или нескромных представлений. – Королева поджала губы. – Сейчас время поста.
   – Как вам угодно. Но тогда можно приготовить для его величества пьесу. Что-нибудь из классики, на благородной латыни. Его величество так любит латынь.
   Эту идею Катерина одобрила. Какое-то время они обсуждали ее, пока не остановили выбор на пьесе Плавта «Milles cloriosus» [9 - Тит Макций Плавт (сер. III в. до н. э. – ок. 184) – римский комедиограф. Среди других создал стихотворную комедию «Хвастливый воин», о которой идет речь.], пьесе древней, но забавной. И тут же стали подбирать актеров, распределять роли, готовить костюмы. Позвали молодых придворных, пажей, привлекли даже охранников. На главную женскую роль Брэндон выбрал Бесси Блаунт. Она взялась с усердием, но латынь она почти не знала, фразы произносила неправильно и так забавно, что вызывала смех. Но когда Катерина предложила отдать роль кому-нибудь другому, вернувшейся Нэнси Керью, например, которая отличалась большим артистизмом и прекрасно справилась бы с ролью, Брэндон воспротивился, хотя и увидел на лице Нэнси обиженную гримасу. Но мисс Бесси так соблазнительно смотрелась в длинной рубашке с венком из бессмертников на распущенных длинных волосах, что Генрих будет доволен. Разумеется, этого Брендон не говорил Катерине и заставил доверчивую королеву одобрить его выбор.
   Вскоре королеву посетил ее друг Бекингем. Увидев, какое веселье царит в покоях королевы, и поняв, что его причиной был Чарльз Брэндон, надменный герцог отошел в сторону и стоял, глядя в окно, нервно сжимая руки за спиной.
   Пьесу они уже несколько раз отрепетировали, за окном стемнело, а короля все не было. Катерина, нервничая, велела подать ужин. Когда любивший показную пышность Генрих отсутствовал, Катерина позволяла себе трапезничать в простой домашней обстановке. За стол она пригласила своего духовника Диего, леди Солсбери, герцога Бекингема и Брэндона. И весь ужин Чарльз старался быть веселым, несмотря на колкие замечания Бекингема, суровое молчание Диего и сухие фразы леди Солсбери. По сути, любезной с ним была лишь королева, и ужин оставил в душе Брэндона тягостное впечатление.
   Они еще не окончили трапезу, когда явился паж с сообщением, что его величество заночует в Тауэре, но желал бы, чтобы к нему прибыл Чарльз Брэндон.
   Лицо королевы стало грустным. Чарльзу даже стало жаль ее.
   – Я обязательно сообщу его величеству, как вас расстроило его отсутствие. А нашу пьесу мы покажем Генриху в другой раз.
   У пристани Гринвича покачивались лодки с факелами на носу. Брэндон кликнул лодочника, которому платил за информацию о том, кто и когда покидал Гринвич. Едва они отчалили, осведомитель сообщил:
   – Его преосвященство Томас Вулси тоже вызван. Отплыл, и часа еще не прошло. Если ваша милость прикажет, я налягу на весла и попробую его догнать.
   – Не стоит, Хью. Меня даже устраивает, чтобы Вулси первым прибыл к королю.
   Было темно, и река казалась черной. Спасаясь от сырости, Брэндон плотнее закутался в плащ. Он догадывался, что за причина заставила Генриха остаться в Тауэре и даже вызвать Вулси и его. Дело в переговорах с Францией, которые Генрих вел через Лонгвиля. Ибо разочаровавшись в своих прежних союзниках, Австрии и Испании, Генрих решился на союз с Людовиком XII. Окруженный со всех сторон враждебными державами, Людовик Французский должен был принять его на любых условиях. А залогом этого союза мог бы стать брак младшей сестры Генриха Мэри с Франциском Ангулемским, племянником Людовика, который в случае смерти престарелого французского короля, как основной мужской отпрыск боковой ветви Валуа, должен был взойти на трон. Для английского дома Тюдоров это был бы важный и престижный союз. Что же касается помолвки Мэри с Карлом Кастильским, то Брэндон знал, что его король уже решил – этому браку не бывать. Но сейчас его волновало другое. В полночь он должен встретиться с Себастьяно Джустиниани, и, что бы ни случилось, ему следовало под любым предлогом до назначенного часа вернуться в Гринвич, успеть на встречу и получить свои деньги. А когда они подплывали к Лондону, колокола отбили девять раз.
   Сигнал для тушения городских огней будет дан через час. Пока же город сверкал огнями и шумел, на реке было еще полно снующих лодок, и лодочнику Хью пришлось изрядно потрудиться, чтобы благополучно доставить своего пассажира к темной громаде Тауэра.
   Сидя на корме лодки, Брэндон с невольным трепетом вглядывался в эти освещенные огнями тяжелые стены. Неизвестно отчего, но ему всегда становилось не по себе при виде этой крепости. Древняя резиденция английских королей, построенная на еще римском фундаменте в царствование Вильгельма Завоевателя, она возвышалась несокрушимо, свидетельствуя о величии английской монархии. Пять веков она была лондонским пристанищем королей – сначала Норманской династии, потом Плантагенетов, Ланкастеров, Йорков и вот теперь Тюдоров. Но с каждой династией Тауэр постепенно утрачивал свое значение королевской резиденции, а при последних Йорках вообще приобрел мрачную славу, постепенно превратившись в государственную тюрьму. Здесь держали в заточении государственных преступников, здесь же им отрубали головы на площадке перед Тауэр-Грин. И хотя сейчас Генрих и поселил тут Лонгвиля со всевозможной роскошью, устраивал в его честь в главном здании древней Белой Башни балы и маскарады, на стенах Тауэра все равно стояла стража, в подземельях крепости томились узники, а окрестные жители божились, что даже толстые пятифунтовые стены не в силах заглушить нечеловеческие вопли, порой доносившиеся из пыточных камер.
   Речной прилив поднял лодку, и Хью подвел ее прямо к лестнице у Трейторс-Гейт, то есть Ворот Изменников (ну и название!). Под мощной каменной аркой тускло светил фонарь. И все же Брэндон поскользнулся на скользких от ила ступенях. Чертыхнувшись, он бросил лодочнику монету, велев не брать пассажиров и дожидаться его. Охранники провели его к Белому Тауэру, узкая лестница со стертыми за века ступенями вела в верхние этажи. Стражник светил Брэндону факелом, открывая одну дверь за другой. Наконец он оказался в обставленной с элегантной роскошью комнате, где в креслах у горевшего в камине огня сидели король и его канцлер Вулси, Лонгвиль стоял, опираясь о мраморную полку камина. Когда вошел Брэндон, он повернулся. У француза было бледное утонченное лицо, волосы такие светлые, что казались седыми, светлыми были и глаза. Лонгвиль был больше похож на жителя Скандинавии или Нидерландов, чем на француза.
   При появлении Брэндона Лонгвиль едва заметно кивнул ему в ответ на поклон.
   – Ваше величество, Генрих, не заставляйте меня в третий раз пересказывать содержание депеши.
   Генрих, нарушая запреты поста, который соблюдал под строгим оком королевы, с аппетитом уплетал жареного каплуна. Он улыбнулся вошедшему, не переставая жевать. Губы и пальцы короля блестели от жира, и он лишь кивнул Вулси, предлагая посвятить Брэндона в содержание послания.
   – Все вышло не так, как мы думали, Чарльз, – начал канцлер-епископ, машинально крутя перстни на холеных пальцах. – Однако все не так и плохо. Мы-то, конечно, рассчитывали увлечь Людовика идеей союза между его наследником Франциском и нашей Мэри. Но герцог Лонгвиль получил извещение о том, что прекрасный Франциск неделю назад обвенчался со старшей дочерью короля Клодией Французской.
   Вулси сделал паузу. Брэндон выжидал. «Что же тогда «не так и плохо»?» – соображал он, стараясь не выказать любопытства.
   Лонгвиль все же решил снизойти до объяснений.
   – Для нашего короля Людовика – поскольку у него лишь две дочери и нет потомка мужского пола – это единственная возможность оставить на троне Франции свою кровь и плоть. Ведь принято считать, что именно Франциск наследует после него корону. Поэтому помолвка между Франциском и Клодией была заключена несколько лет назад. Однако жена Людовика, королева Анна, знавшая, какой Франциск распутник, всячески противилась этому браку, считая, что ее некрасивая хромая дочь будет несчастна в браке с таким повесой, как Франциск. Но в начале этого года Анна умерла, и Людовик, тоже недолюбливая Франциска, из политических соображений все же дал согласие на брак дочери и наследника престола.
   На этом Лонгвиль счел информацию исчерпанной и отвернулся к огню, вороша кочергой поленья в камине.
   – Они тебя просто дразнят, Чарльз, – сказал наконец Генрих. Он выглядел довольным, с аппетитом пережевывая мясо, глаза его лукаво блестели. Заметив, что король отодвинул тарелку, Лонгвиль отставил кочергу, поднес королю таз с ароматной водой для омовения пальцев, подал салфетку.
   – Дело в том, – продолжил Вулси, – что французского короля очень заинтересовал брачный союз с английскими Тюдорами. Он дает ему гарантию, что Англия будет на его стороне. И еще его очень заинтересовала сама Мария Тюдор, так как герцог де Лонгвиль всячески превозносил красоту, ум и добродетель нашей Мэри.
   «Которую он ни разу не видел», – заметил про себя Брэндон. Он начал догадываться, к чему клонится разговор.
   – Как отметил герцог Лонгвиль, – продолжал Вулси, – Людовик недолюбливает герцога Франциска. Перспектива того, что этот хлыщ наследует после него корону, не устраивает французского монарха. Более того, он надеется, что, если здоровая молодая женщина станет его женой, у него у самого появится шанс произвести от нее наследника мужского пола, прямого потомка Валуа, который после смерти короля займет трон. Поэтому Людовик и предлагает нам обсудить эту проблему, заверив со своей стороны, что готов принять любые условия.
   – Мэри пора вернуть ко двору! – хлопнул ладонью по подлокотнику кресла Генрих.
   У Брэндона сжалось сердце. Он видел, как доволен король перспективой брачного союза сестры с французским королем. И все же, сделав над собой усилие, осмелился заметить:
   – Ваше величество, не забывайте, что принцессе Мэри буквально только на днях исполнилось семнадцать. Она совсем молоденькая. Королю же Франции, его величеству Людовику XII, если не ошибаюсь, под шестьдесят.
   Генрих глянул на него исподлобья.
   – Ему пятьдесят шесть.
   Тон, каким это было сказано, не допускал возражений, и Брэндон не стал продолжать. Он понял, что Мэри уже продана с политического аукциона.
   А Генрих, не видя больше возражений, довольно улыбнулся.
   – Конечно, Людовик Валуа годится моей сестре в отцы… если не в деды. Но Мэри в том возрасте, когда любой мужчина старше двадцати кажется старым. Да и кто будет спрашивать ее мнения? Она принцесса, дочь и сестра королей, она рождена для высшей доли. К тому же какие перспективы могут открыться перед ней! Людовик… Ха! Старый хлыщ еще после смерти Анны твердил, что вскоре последует за своей любимой Бретонкой, а видишь, повеяло весной, и его сразу потянуло на английскую телятину. И если наша Мэри родит ему сына… Людовик стар, ничто не предвещает этому подагрику долгой жизни – не в обиду тебе будь сказано, Франсуа. Но ты сам понимаешь, что если Мэри понесет от него, а он поторопится к своей Бретонке, то Мария Английская станет регентшей. А тогда… Я в Англии, Маргарет в Шотландии, а Мэри во Франции… Да мы заставим плясать всю Европу!..
   Чарльз больше не вмешивался, думая только о том, как бы найти предлог, чтобы улизнуть на встречу с венецианским послом.
   – За Мэри надо послать немедленно, – говорил Генрих. – Конечно, ее нельзя вот так сразу посвящать в наши планы, особенно когда все еще не обговорено, но привести ее следует как можно скорее.
   Томас Вулси и Брэндон быстро переглянулись. Оба подумали об одном и том же. Еще год назад Генрих значительно увеличил сумму на содержание принцессы. Но они выяснили, что леди Мэри занялась самостоятельной коммерцией и сумела создать себе вполне сносные условия. Брэндон к тому же наладил контакт с неким промышленником из Саффолкшира Джоном Пейкоком, свел его с Вулси и тот, поняв, что Пейкок помогает Мэри, предоставил ему льготы в торговле с Нидерландами, дабы торговец обеспечил принцессе надлежащее содержание. Сумму же, выделенную для сестры Генрихом, Вулси с Брэндоном преспокойно поделили пополам, положив в собственные карманы. И если это откроется… Значит, чтобы все уладить, за Мэри следует поехать кому-то из доверенных лиц. Если не кому-то из них двоих. А так как Вулси, обремененный государственными заботами, не может себе это позволить, то остается только Чарльз Брэндон.
   И еще Чарльз подумал, что если сейчас под тем предлогом, что ему надо собраться в дорогу, он покинет Лондон, то успеет на встречу с сеньором Себастьяно в Гринвиче.
   Но когда он выразил готовность отправиться за принцессой, Генрих обиженно поджал губы, стал ворчать: дескать, его, конечно, восхищает такое рвение, однако ему будет очень недоставать Чарльза. Хотя… Король подавил вздох.
   – Что ж, возможно, ты прав. Мэри, наверное, дуется на меня за столь долгую ссылку, и только ты сумеешь расположить ее ко мне, заставить забыть обиды. Да и она будет рада тебе. Когда ты готов начать сборы?
   – С вашего позволения, прямо сейчас же.
   Довольный Генрих похлопал его по руке и повернулся к Лонгвилю.
   – Видишь, Франсуа, какие у меня верные подданные. Ради исполнения моего желания готовы сорваться с места.
   Брэндон повернулся к герцогу, вскинув бровь, сделал игриво-насмешливую мину. Француз ответил ему тем же.
   – Что ж, с Богом, господин шталмейстер. Мой король в нетерпении, – сказал он.
   – Уже бегу, – поднялся Брэндон.
   – Даю тебе неограниченные полномочия, – крикнул ему вдогонку король. – Принцесса, моя сестра, должна прибыть с подобающим ей блеском.
   Перепрыгивая через ступеньки, Брэндон сбежал по лестнице, пересек двор, скользнул легкой тенью в Ворота Изменников.
   – А теперь налегай на весла, Хью! До полуночи, мы должны быть в Гринвиче.

   Часы только пробили двенадцать, когда лодка с Брэндоном пришвартовалась у каменной пристани Гринвичского парка. В кромешной тьме, закутавшись в плащ, Чарльз Брэндон обошел дворцовые постройки, торопясь к указанному месту. От талого снега его башмаки промокли насквозь. Голые деревья черными тенями проступали в ночном сумраке, тропинка петляла между ними. Пройдя через заросли кустарника, Брэндон оказался возле искусственного грота в стене. Перед ним белел еще пустой бассейн фонтана. Античная статуя в его центре, выполненная в модном итальянском стиле, казалась призраком, не менее призрачным выглядел силуэт Себастьяно Джустиниани за ней. Он был в белом плаще.
   «Дурак. Нашел, что надеть для ночной прогулки», – подумал Брэндон.
   Вслух же лишь извинился за опоздание, но не удержался полюбопытствовать, отчего это блистательный посол Венеции решил вырядиться в привидение, которое является в полночь.
   – Но ведь снег еще не сошел, – удивился сеньор Себастьяно. – Я думал, так будет лучше.
   «Дурак», – вновь подумал Брэндон.
   Было удивительно тихо. Они шептались в тени грота, и Брэндон даже шикнул на Себастьяно, когда тот довольно засмеялся, выслушав рассказ Брэндона о том, что сказал сегодня король по поводу Венеции и турецких нападок.
   – Ради Бога тише, сеньор! Здесь и деревья могут подслушивать.
   Он нервно огляделся. Показалось ему или нет, что он слышит где-то голоса?
   – Итак, сеньор Себастьяно, мне кажется, я честно заработал свое золото.
   – Si. Вы правы, господин шталмейстер. Мне будет о чем написать дожу Венеции.
   Он развязал тесемки своей сумки, и в руку Брэндона с приятным, мелодичным звоном перекочевал увесистый мешочек. Брэндон с удовольствием подкинул его на ладони. Но тут он заметил, что из сумки венецианца высунулся свернутый трубочкой свиток.
   – Ого, сеньор! Вы торопите события, и послание, как я погляжу, уже готово.
   Себастьяно Джустиниани некоторое время молчал. Он понял, что у него появился шанс затеять свою игру, вбив клин между двумя фаворитами Генриха Английского – Брэндоном и Вулси. И он не преминул им воспользоваться.
   – Ошибаетесь, сеньор. Это не мое письмо, а всего лишь послание от канцлера его величества к моему дожу с заверениями лояльности и обещаниями и в дальнейшем настраивать короля Генриха на союз с республикой Святого Марка.
   У Брэндона пересохли губы. Итак, Вулси, этот любезный простолюдин, возвысившийся благодаря королю, ведет свою игру за монаршей спиной! Он ищет поддержки на юге, в Венеции. В Венеции, которая вновь вошла в милость у папского двора и, поговаривают, имеет как никогда вес в Ватикане. Выходит, правдивы слухи о том, что «мясницкая дворняжка» Вулси добивается кардинальской мантии. Ах, заполучить бы это письмо…
   Брэндон еще раз подкинул на руке кошелек. Теперь его звон показался ему печальным.
   – Любезный Себастьяно, я готов вернуть вам эти деньги в обмен на послание его преосвященства Вулси.
   Посол вскинул подбородок. Он был доволен, что сможет вернуть деньги республике.
   – Хорошо. Сегодня в полдень я пришлю вам копию письма канцлера.
   Но едва он протянул руку, Брэндон убрал кошелек.
   – Это не то, что мне нужно, сеньор. Мне неважно, о чем пишет дожу Венеции Вулси. Важно само письмо, с подписью и печатью. Ведь для вас будет вполне достаточно, если вы сообщите своему правителю его содержание. А печать Вулси не так и важна в Венеции.
   Какое-то время посол размышлял.
   – Нет, – наконец сказал он. – Это недостаточная плата за письмо канцлера.
   Брэндон даже скрипнул зубами. У него не было сейчас возможности достать столько золота, чтобы это удовлетворило Джустиниани. А венецианец не станет ждать, отправит почту с ближайшим курьером. Хотя, вероятно, Брэндон и сможет выкроить кое-что из тех денег, которые он получит на доставку ко двору принцессы Мэри. И тут его осенило.
   – А если я верну вам золото, но добавлю к нему еще и информацию?.. Ценную информацию, которая заинтересует дожа?
   Глаза посла сверкнули во мраке.
   – Все зависит от ценности вашего сообщения.
   Посол высунул наполовину свиток, выжидающе глядя на Чарльза.
   Брэндон облегченно улыбнулся.
   – Вас крайне заинтересует то, что я скажу. Ведь не далее как сегодня вы беспокоились насчет предстоящего брачного союза Мэри Тюдор и Карла Кастильского. Могу вас уверить, что союз не состоится.
   – Во имя Бога, почему? На каком основании? – хрипло выкрикнул Джустиниани.
   И тогда Брэндон выложил свой последний козырь, сообщив о решении Генриха выдать сестру за Людовика Валуа.
   Венецианец едва не приплясывал от удовольствия. Франция сейчас союзница его республики, и если будет заключен союз Англии и Людовика… Это же определенно разрыв с Испанией и Австрией! Это ведь изменение политики всей Европы!..
   – Письмо! – напомнил Брэндон. На этот раз Джустиниани не возражал.
   Не успел Брэндон засунуть свиток за пазуху, как его вновь что-то насторожило. Где-то рядом скрипнул гравий, хрустнула ветка. Он оглянулся и увидел за голыми кустами силуэты нескольких стремительно приближающихся людей. На одном из них блеснула золотая цепь.
   – Брысь отсюда! – бесцеремонно оттолкнул он посла. Венецианец, круша кусты, кинулся прочь, и Брэндон вышел навстречу этим людям.
   Это были его недруги – герцог Бекингем, его брат Уилтшир, лорд Маунтджой, лорд Ловел. Все со свитой. И то, что они появились здесь, означало, что кто-то из его слуг расслышал о встрече и донес на него. Кто? Неважно. По крайней мере сейчас. Его враги перед ним, и они стали свидетелями того, что он тайно встречается с послом Венеции. Однако у Брэндона было оружие против главного врага – Бекингема. Он давно его приберегал, чтобы одержать верх, если Бекингем первый нанесет удар. Этим оружием была тайна Эдуарда Стаффорда, герцога Бекингема. И только на это Брэндон рассчитывал, когда смело загородил им дорогу.
   – Ого, джентльмены, какое блестящее общество! И в столь поздний час. Что заставило вас покинуть теплые постели и бродить в полночь по талому снегу?
   – Этот вопрос и мы хотели задать вам, сэр, – заговорил Бекингем. – Кажется, вы были с сеньором Джустиниани. Ведь это его роскошный белый плащ мелькнул за кустами?
   – Совершенно верно. У меня была назначена тайная встреча с венецианским посланником.
   В темноте лицо герцога было почти не различить, но в его голосе явно звучало злорадство.
   – И что же столь секретное вы сообщили нашему гостю, что не осмелились встречаться с ним во дворце?
   – Почему вы решили, будто я что-то сообщал Джустиниани? Как раз наоборот – именно сеньор Себастьяно поведал мне кое-какие новости. Относительно вас, милорд.
   – Меня?
   Они стояли полукругом вокруг Чарльза. Казалось, малейшего знака Бекингема будет достаточно, чтобы схватить его. И Брэндон, скрывая беспокойство, с нарочитой непринужденностью скрестил руки на груди.
   – Да, мы говорили исключительно о вас. И о всяких предсказаниях. Венецианский посол – человек суеверный и крайне заинтересованный в дружбе с Тюдорами. Ведь Генрих – друг Венеции, не так ли? А тут наш суеверный сеньор Себастьяно услышал предсказание одного вашего протеже… Человека незаурядного, аббата монастыря картезианцев в Хентоне, который…
   Бекингем быстро шагнул вперед и, сжав локоть Брэндона, торопливо отвел его в сторону. Чарльз резко вырвал руку. Он был выше Бекингема и спокойно смотрел на него сверху вниз. Он слышал, как взволнованно дышит герцог, и позволил себе улыбнуться в темноте. Да, Бекингему было чего бояться. Аббат, о котором Брэндон упомянул, некий преподобный Николас Хопкинс, пророчествовал, что у Генриха VIII и Катерины никогда не будет детей, и Бекингем должен заручиться поддержкой масс, ибо именно он, потомок более старых, чем Тюдоры, династий, унаследует трон. Бекингем же всячески потворствовал Хопкинсу, прислушивался к его речам. А это уже государственная измена.
   – Довольно щекотливое пророчество, не так ли, милорд? – заметил негромко Брэндон. Он понимал, что ведет опасную игру: Бекингем был значительной личностью при дворе. Но Чарльз специально говорил негромко, не желая устраивать скандал раньше времени, ведь Генрих все еще доверял Бекингему, да и королева ему покровительствовала. И все же герцога не мешало поставить на место.
   За ними раздался взволнованный голос брата Бекингема:
   – В чем дело, Эдвард?
   – Подожди немного, – махнул рукой герцог. Он тяжело дышал, грудь вздымалась так, что даже в темноте стали заметны скользящие блики на его цепи. – Король не поверит вам, Чарльз, – наконец выдохнул Бекингем.
   – Не поверит? Бога ради, я ведь не занимаюсь предсказаниями, чтобы его величество верил или не верил мне. Хотя наш Хэл – человек суеверный… Может и заинтересоваться, если, конечно, до него что-то дойдет. Но Джустиниани не болтлив, даже мне сообщил это по секрету. Я же заверил его, что слухи могут быть необоснованными.
   Он умолк, давая Бекингему время поразмыслить и сообразить, что Брэндон не станет доносить на него, пока тот его не вынудит. А если вынудит… Бекингему совсем не улыбалось, чтобы король начал расследование. И он понял, что Брэндон будет молчать, если он сам оставит его в покое.
   – Идемте, милорды, – повернулся он к своим спутникам. – Боюсь, что вышло досадное недоразумение и мы вмешались не в свое дело. Брэндон встречался с послом Венеции по поручению нашего короля, и лучше, если мы будем молчать о том, что помешали их свиданию.
   Все недоуменно переглянулись, но покорно последовали за удалявшимся герцогом.
   Брэндон шел за ними, немного поотстав. Но на подходе к замку он замедлил шаг и немного постоял, справляясь с волнением. Сегодня он мог бы погубить себя, и все же этот день нельзя назвать неудачным. Он отвел от себя подозрение, обезоружил Бекингема, да так, что некоторое время может не опасаться его нападок. Он прошел по краю пропасти и не оступился. А главное, получил еще одно обезопасившее его средство – письмо Вулси. Теперь он защищен как от недруга, так и от союзника.
   Где-то вдали выла собака, капало с крыш. За высокими окнами мелькнул и растаял свет. Брэндон мог идти к себе, но постоял еще немного, облокотясь о каменного льва у подножия ступеней крыльца и прикрыв глаза. Он был почти счастлив и одновременно чувствовал усталость. Да, жизнь при дворе – нелегкая штука. Но все-таки это именно то, чего он желал для себя, – риск и победа. Без этого жизнь казалась бы пресной.
   Он улыбнулся в темноте. Что теперь? У него даже мелькнула мысль, не воспользоваться ли открытой дверью в спальню Нэнси Керью? Опустить усталую голову на ее нежное плечо, отвлечься? Нет. Он слишком утомлен. А завтра предстоит поездка за принцессой, новые сборы, хлопоты. Ему лучше пойти к себе и выспаться как следует. Впереди у него столько дел.

Глава 4

   Королева Катерина вставала в пять утра, чтобы успеть привести себя в надлежащий вид до того, как придет время отправляться к ранней мессе.
   В Гринвиче еще стояла дремотная тишина, когда любимая придворная дама королевы, донья де Салиас, отдернула расшитый полог на кровати ее величества и с пожеланиями доброго утра протянула чашку с отваром из трав, подслащенным медом. Они улыбнулись друг другу. Катерина вообще была приветлива со своим окружением, хотя и не терпела фамильярности.
   – Да святится имя Господне, – произнесла первую фразу королева.
   – Во веки веков, аминь, – ответили, присев в реверансе, прислуживавшие в это утро дамы.
   Все уже были одеты и прибраны, но, кроме де Салиас, выглядели сонными. Маленькая Бесси Блаунт с трудом сдерживала зевоту.
   Королева скользнула за ширму, где стояли таз с теплой водой, кувшин для умывания и фаянсовая чаша с ароматной мыльной пеной. Катерина скинула с себя рубашку, переступила через нее и стала обмываться, скрытая от посторонних глаз ширмой. Она была стыдлива, никто, даже супруг, никогда не видели ее наготы. Только по утрам сама Катерина видела свое тело, и оно не радовало ее. Тело королевы уже утратило девичью стройность: сказались пять неудачных беременностей и возраст. Кожа стала рыхлой, живот отвис, талия располнела, а грудь, когда-то такая пышная и упругая, теперь отяжелела, обвисла. Королева сдержала невольный вздох. Да, она уже не так хороша, а ее яркий молодой супруг продолжает расцветать. Шесть лет разницы между ними говорили не в ее пользу, а последняя неудачная беременность отразилась на ней особенно сильно. И все же Генрих любит ее. А она его. Любит его сильное мужское тело, его нежную плотскую страстность, как и ту радостную чувственность, которую он разбудил в ней. Однако их неудачные попытки дать Англии наследника навели Катерину на мысль, что ее плотская радость греховна, и она вытравила ее из себя, уйдя в религию. Теперь в объятиях Генриха она была покорной и спокойной, не забывая начинать читать молитву всякий раз, как он проникал в нее. Правда, в последнее время Катерине стало казаться, что ее религиозность раздражает Генриха, и это огорчало. Она готова была уступить ему, не будь так уверена, что поступает правильно. Чтобы привлечь короля, она очень заботилась о своих туалетах, о своей внешности, надеясь этим сохранить его привязанность. Однако с недавнего времени стала носить под роскошным бархатом и парчой грубую власяницу.
   Вот и сейчас, когда после омовения она надела это жесткое колючее одеяние из грубой шерсти, ее кожа начала зудеть, и Катерина ощутила какое-то мистическое удовольствие. Развязывая завязки ночного чепца и высвобождая волосы, она вышла из-за ширмы и села в кресло перед овальным зеркалом из полированного серебра. Оно отразило ее покрытое ранними морщинами худое лицо с дряблым подбородком. Но руки, расплетавшие косу, были все еще красивыми – нежными, белыми, с тонкими холеными пальцами. Хороши были и волосы – каштановые, с легкой рыжинкой, густые и блестящие. Когда она распустила их, они тяжелой массой упали до пола. Генрих так любил ее волосы… Она даже улыбнулась этой мысли, но от улыбки только резче обозначились морщины в уголках рта, а в зеркале рядом отразилось нежно-розовое, почти детское личико Бесси Блаунт, расчесывающей волосы. Катерина с невольным раздражением сравнила себя с хорошенькой фрейлиной, отметила, что Бесси почти с содроганием поглядела на ее шею, на то место, где жесткий ворот власяницы до красноты натер кожу.
   – Сколько вам лет, дитя мое? – спросила королева.
   – В начале мая исполнится четырнадцать.
   – Но выглядите вы вполне сформировавшейся девушкой, мисс Блаунт. И вам следует научиться контролировать свои чувства.
   Бесси смутилась, случайно дернула гребнем волосы королевы и тут же покраснела, испугавшись своей неловкости. Королева в зеркале улыбнулась ей. Она сидела, выпрямив спину и слегка откинув голову, чтобы девушке было удобнее расчесывать ее.
   – Мария, – окликнула она свою испанскую придворную даму.
   Мария де Салиас по знаку королевы протерла ее желтоватую кожу отбеливающим лимонным соком, затем с помощью тонкой иглы заполнила рыбьим клеем морщины в уголках глаз и у губ. Слегка припудрив ей лицо, мягкой щеточкой расчесала слишком тонкие и невыразительные брови ее величества, нанесла на них и на ресницы более темную каштановую подкраску. Щекам придала смугловатый оттенок румянами из пчелиного сока, а тонкие губы подкрасила розовым кармином. Лицо королевы преображалось прямо на глазах.
   – Что бы я делала без тебя, моя дорогая, – сказала королева, и они улыбнулись друг другу в зеркале.
   Затем королеве подали рубашку из тончайшего атласа с пеной кружев у ворота и на концах рукавов. Бесси закончила расчесывать королеве волосы, две другие дамы заплели их в косы, уложив наподобие улиток кругами вокруг ушей, надели на голову ее величества закрывавшую волосы шапочку из золотой, расшитой мелким жемчугом парчи. Хотя Катерина и гордилась своими волосами, но считала это непростительным кокетством; роскошь же одежд была положена ей по сану. И все же, когда дамы застегнули на ней жесткий корсет, она, не удержавшись, потребовала, чтобы они как можно туже стянули его в талии. Все это суета, тщеславие, но ей так хотелось выглядеть стройнее и привлекательнее для супруга! И она только кусала губы, чувствуя, как стальные полосы корсета впиваются в тело.
   Нижнее платье она выбрала из красно-коричневой, вышитой золотом парчи с множеством прорезей на рукавах для пропуска буфов. А верхнее – с квадратным вырезом и очень широкими, подбитыми соболем рукавами из темно-коричневого бархата. Рукава верхнего одеяния было модно отворачивать за локти – так называемый «епископский» фасон. Он позволял и открывать нижний рукав с буфами, и щеголять соболиной подбивкой верхнего. Поверх нижней шапочки на голову королевы надели пятиугольный чепец из темно-коричневого искрящегося шелка с ниспадающим сзади легкими складками покрывалом, изящно отороченным по краю тонкой золотистой каймой. Потом подошла очередь драгоценностей. Украшения были слабостью королевы. Она не уставала перебирать граненые рубины и изумруды, сверкающие алмазы в розетках из тонкого золота, мерцающие сапфиры. Сегодня Катерина выбрала серьги из граната каплевидной формы, такие же темно-красные гранаты свисали с ее узорчатого золотого колье. На жесткий корсаж прикололи брошь, усыпанную рубинами. И только перстней Катерина не надевала, носила одно обручальное кольцо.
   – Миледи, вы великолепны! – восклицали придворные дамы. – Вы восхитительны!
   Катерина довольно улыбалась, хотя в душе и корила себя за слабость к лести. И тут ее внимание отвлек шум во дворе: лай гончих, сигнальные выстрелы часовых, стук дверей, голоса суетящихся грумов. Она обрадовалась, поняв, что прибыл Генрих, а когда прибежал паж и сообщил, что его величество ждет ее у дверей часовни, чтобы вместе отстоять мессу, она так и засияла, став почти красивой.
   Генрих приехал! Катерина летела к нему, как на крыльях, и при виде его теплой, приветливой улыбки ее сердце затопило нежностью.
   – Простите, душа моя, что провел эту ночь вдали от вас. Все это государственные заботы. Мне необходимо было кое-что обсудить с Вулси и Лонгвилем. Дело касалось выкупа Лонгвиля, а потом мы обсуждали перспективы…
   Катерина улыбалась и почти не слушала, что говорил король. Любила она его беззаветно, он был ее героем, ее рыцарем. И сейчас она любовалась его румяным лицом, блеском голубых глаз, завитками пышных рыжеватых волос, ниспадавших на меховое оплечье плаща из-под украшенного брошью берета. С трудом взяв себя в руки, королева заставила себя прислушаться к словам мужа. Чтобы хоть что-то ответить ему, она осведомилась, где Брэндон. Этот шалопай опять отлынивает от мессы?
   – Нет, я его сам отпустил. У него много дел. Знаете, вчера мы обсудили возможность возвращения ко двору нашей дорогой сестры Марии. И я поручил Чарльзу привезти ее. Сегодня у него хлопотный день, сборы в дорогу.
   До Катерины наконец дошло. Она глянула на мужа с радостью и удивлением:
   – Энри, ты возвращаешь Мэри? Как я рада!
   – Да, душа моя. Ты ведь давно просила меня за сестру.
   Про себя же Генрих подумал, что Катерина, наверное, уверена, будто Мэри возвращается исключительно ради свадьбы с Карлом Кастильским, племянником королевы. Катерина же постаралась скрыть возникшее в душе беспокойство: почему возвращение сестры Генрих обсуждал именно с Лонгвилем? Чтобы отвлечься, она сказала, что с нетерпением будет ждать золовку и готова предложить свои услуги, чтобы помочь Чарльзу со сборами.
   В глазах короля появился нежный блеск. Как она все-таки мила и добра, его Кэт. На нее всегда можно положиться. Вот если бы только она родила ему сына! О, они сейчас оба попросят о том Господа. Ведь не может же Всевышний отказать в такой малости королю и королеве Англии!
   И, взяв кончики пальцев Катерины в свою большую ладонь, он вместе с ней вошел под свод часовни.

   Королева сдержала слово и сразу же после трапезы велела послать за королевским шталмейстером.
   Брэндон был занят по горло, когда узнал, что его вызывает ее величество. Генрих велел спешить, а значит, надо было проследить, чтобы подобрали самых сильных и выносливых лошадей, проверили, в исправности ли фургоны, следовало набрать свиту, выбрать камеристок и горничных, заготовить провизию в дорогу, снарядить охрану… И он только сокрушенно вздохнул, оставляя все дела и отправляясь в покои королевы.
   Узнав, что Катерина собирается помочь ему, он только улыбнулся и, опустившись перед королевой на одно колено, поцеловал край ее платья.
   – Вы лучшая супруга, какую мог пожелать мой король, – прошептал он, с подчеркнутой преданностью глядя на ее величество. – И лучшая госпожа для его подданных.
   – Что вы, сэр Чарльз. Я ведь тоже заинтересована в возвращении нашей Мэри. И чувствую за собой вину, оттого что принцесса из рода Тюдоров так долго жила вдали от двора.
   Помогая Брэндону, королева с чисто женским тактом обратила его внимание на то, что он пока упустил. Принцессу следует вернуть ко двору с подобающим ей блеском, а следовательно, нужны наряды, драгоценности и множество мелочей, без которых не обойтись ни одной знатной леди. И Катерина сказала, что лично выделит для принцессы ткани для нарядов, подберет хорошую портниху, выдаст украшения, шали, веера, кожи для обуви и даже отправит с Брэндоном своего личного сапожника. Что же касается свиты, то Брэндону лучше всего взять двух-трех придворных дам, которые познакомят Мэри с нововведениями в этикете, а остальной штат набрать в провинции, ведь при дворе женщин недостаточно, а принцессе нужна будет своя свита.
   А Брэндон думал, глядя на королеву: «Какое же ее ждет разочарование, когда она узнает о планах Генриха насчет сестры». Вслух же с готовностью поддержал предложение Катерины и попросил посоветовать, кого ему взять в спутники. На кандидатуре Гарри Гилфорда они сошлись сразу. Чарльз был с ним на короткой ноге, Катерина считала его безвредным, а главное, с Мэри все это время находилась его мать, Мег Гилфорд, и они даже сделают доброе дело, если дадут возможность сыну встретиться с матерью. И еще королева посоветовала Чарльзу взять в свиту милейшего Томаса Болейна, который только недавно прибыл от двора Маргариты Австрийской и не получил пока никакой должности, а все знают его как человека покладистого и услужливого. Об услужливости Болейна, зачастую доходящей чуть ли не до унижения, при дворе ходили анекдоты. Чарльз с королевой даже посмеялись по этому поводу. Потом они вместе быстро составили список того, что Брэндону необходимо взять в дорогу, и королева сказала, что предпримет все меры, чтобы у него не вышло задержки.
   Она сдержала слово. И, пока Генрих то упражнялся в стрельбе из лука, то рассматривал принесенные торговцами товары, Катерина помогала Брэндону, и он постоянно ощущал ее помощь. От нее то и дело приходили посыльные, доставляли все необходимое, помогали делом и советом. И тем не менее перевалило далеко за полдень, когда двор удалился смотреть поставленную вчера пьесу «Хвастливый воин», а Брэндон со своим небольшим обозом переправился через Темзу и двинулся в сторону Саффолкшира. Они ехали по широкому торговому тракту, проложенному к рынкам Восточной Англии. Местность была шумной, оживленной. Но сама дорога была сносной лишь там, где проходила по твердой почве, или где в болотистых низинах темнели бревна гатей, установленных местной администрацией. Но чем дальше они отъезжали от столицы, тем хуже становился проезд. Копыта коней скользили по талому снегу, повозки то и дело застревали, приходилось их подталкивать и нещадно хлестать лошадей, чтобы они вывозили на относительно сухое место большие, крытые брезентом колымаги. Сидевшие в них женщины визжали и охали, нервно хохотали, дерзко откликаясь на шутки мужчин. Всадникам, возглавлявшим обоз, приходилось порой спешиваться и, меся грязь, самим подталкивать огромные колеса фургонов. И если щеголь Гарри Гилфорд отказывался слезать с коня, то услужливый Томас Болейн и даже Брэндон то и дело, стоя по колено в грязи, вместе с простыми охранниками налегали плечом на стенки застрявших фургонов. Все вымазались по уши, но было весело, люди чертыхались, смеялись, перебрасывались бойкими шутками. Чем дальше они оказывались от двора с его чопорными правилами поведения, тем проще становились их отношения, легче обхождение, и Брэндон с Болейном, вспоминая придворный этикет, даже изумлялись, глядя на свою измазанную одежду: было ли в их жизни все это? А еще Чарльз Брэндон отметил про себя, что его новая миссия освободила его от тягостной обязанности поддерживать ни к чему не ведущие отношения с правительницей Нидерландов.
   Уже совсем смеркалось, когда они, усталые и продрогшие, увидели впереди высокие кровли города Брэнтвуда. Придержав коня, Брэндон сделал знак Болейну приблизиться.
   – Сэр Томас, на этого взбалмошного Гилфорда нельзя ни в чем положиться. Поэтому я бы просил вас заняться расквартированием и устройством на постой людей на эту ночь.
   – А вы, милорд?
   – Я оставлю вас. Мне надо навестить своего тестя, сэра Энтони Брауна, его усадьба Стилнэс вон за той рощей. С рассветом я вновь приму на себя обязанности главы миссии.
   В глазах Томаса Болейна мелькнули одновременно и понимание, и робость. Как этот человек может так легкомысленно пренебрегать своим долгом? Правда, все знали, что с отцом своей первой жены Энтони Брауном Чарльз поддерживал теплые отношения и по возможности навещал его. И все же… Он молча глядел в сторону ускакавшего прочь Брэндона.
   В воздухе чувствовался запах унавоженной земли. Деревья стояли еще голые, и через сероватую путаницу ветвей Чарльз еще издали разглядел силуэты Стилнэс-Холла, заметил свет в окнах. И сердце тихо заныло в груди. Здесь он провел свой тайный медовый месяц с Анной Браун, здесь оставил ее по велению короля, сюда совершал секретные поездки, когда она родила ему дочь, и позже, когда их брак признали недействительным и он уже считался мужем Маргариты Мортимер. Да и потом… Тут жили две их дочери, и здесь же воспитывались на попечении отца Анны два его незаконнорожденных сына от других женщин…
   Когда Брэндон спешился во дворе Стилнэса и увидел вышедшего на крыльцо высокого худого сэра Энтони, он первым шагнул к нему навстречу и обнял. Он любил тестя, хотя и не мог понять его снисходительности и доброты к нему… Как и у Анны.
   – Как же я рад видеть вас, сэр!
   – Я тоже, Чарльз.
   – Где девочки? – Брэндон не осмеливался спросить о других детях, хотя и понимал, что сыновья, проживающие на попечении такого доброго и заботливого человека, как сэр Энтони, находятся в хороших руках.
   – Уже спят, ты прибыл поздно.
   Они вошли в дом. Слуги разводили огонь в камине, накрывали на стол.
   – Я привез вам тут кое-что. – Брэндон протянул хозяину увесистый мешочек с деньгами, выкроенными из средств на поездку.
   Сэр Энтони спокойно принял подношение, заметив с легким укором:
   – Безрассудно ездить в одиночку, да еще с деньгами.
   Они еще долго разговаривали, сидя у камина. Брэндон рассказал о своей миссии, сообщив, что на обратном пути думает остановиться с принцессой у сэра Энтони, дабы оказать честь его дому. Но если сэр Энтони сочтет это слишком хлопотным… Однако тот не возражал. В свое время он был приближенным старого короля, помнит Мэри ребенком, и будет рад оказать ей гостеприимство.
   – Наверное, я утомил вас, сэр, – сказал Брэндон. – Да и поздно уже. Колокола час назад отзвонили полночь.
   Сэр Энтони встал, взял со стола свечу.
   – Идем, твоя комната всегда ждет тебя.
   «Твоя комната…» Их с Анной комната. У Чарльза дрогнуло сердце, когда он увидел кровать под светлым пологом, ларь у окошка, ее туалетный столик с зеркалом на подставке. У стены очаг тепло отсвечивал бликами пламени, освещая тихую комнату.
   Он повернулся к хозяину. В голосе была предательская хриплость:
   – Сэр Энтони… Спасибо. Спасибо за все. И простите меня…
   Тот поднял свечу и, увидев увлажнившиеся глаза зятя, сжал ему плечо.
   – Ничего, Чарльз. У меня все хорошо, не кори себя. На все воля Божья.
   Чарльз смотрел, как он спускается по лестнице, с прямой спиной и высоко поднятой головой. Правда, движения старого виконта стали более медлительными и чуть опустились широкие плечи. Брэндон прикрыл глаза. Он любил этого человека. Он любил его дочь. Они были его прошлым, тем прошлым, когда он еще не был таким хладнокровным и расчетливым.
   Он прикрыл дверь, устало опустился на кровать, почти ласково провел ладонью по светлому ворсистому покрывалу. И неожиданно накатила боль. Он вспомнил, как Анна, подарив ему вторую дочь, умерла в этой комнате, так и не оправившись после родильной горячки. Тогда он жил с ней уже как законный супруг. А до этого они встречались тайком, ведь у него была престарелая и очень богатая жена, леди Мортимер. Сейчас Брэндон стыдился своего брака по расчету на вдове собственного деда. Ибо леди Маргарет была на двадцать лет старше его и, идя с ней под венец, он руководствовался лишь корыстью. А Анна… Она ждала его в Стилнэсе. Потому-то он так скоро и покинул свою вторую жену и вернулся к первой. После такого оскорбления леди Маргарет слегла и вскоре умерла, оставив ему деньги и богатство. Брэндону тогда приходилось постоянно слышать за своей спиной колкие замечания, но он не обращал на них внимания – ведь теперь он был богат, свободен и смог вновь, на этот раз с благоволения молодого короля, предстать с Анной перед алтарем. А потом Анна умерла… Он всецело занялся карьерой, но где-то в глубине души у него навсегда осталась пустота, которую ничто не могло заполнить.
   Зато теперь он был одной из самых влиятельных фигур при дворе. Второй человек после английского короля, как величали его иностранцы. Король осыпал его милостями – удостоил звания шталмейстера, главного конюшего двора; дал доходную и ни к чему не обязывающую должность смотрителя тюрем Саутворка; он получил рыцарский Орден Бани, а также выгодное опекунство над владениями малолетней внучки Норфолка, Элизабет Лизл, по сути дающее ему право на виконтство Лизл… Да, теперь его жизнь обрела милый его сердцу стремительный темп, была полна блеска и интригующих событий… И только эта пустота внутри… Но у него была дружба короля. И он любил Генриха… И предавал ради своих целей.
   Брэндон застонал, сцепив зубы. Иногда он был противен самому себе!..
   Он заставил себя отвлечься от мрачных мыслей, стал думать о предстоящей миссии, о Мэри Тюдор. И постепенно на его губах появилась улыбка.
   Малышка Мэри! Она была так очаровательна, так забавна и мила. Брэндон проводил с ней много времени – это была необременительная и приятная обязанность. Избалованная принцесса, она была такая остроумная, живая и хитренькая, как лисичка. Будь у него младшая сестра, он хотел бы, чтобы она была такой же, как Мэри Тюдор. Недаром Генрих так любил сестру! Он баловал и лелеял ее до того момента, пока ее выходки не задели его, а этого король не прощал. Брэндон тогда даже испугался за Мэри. Но все обошлось ссылкой…
   Вскоре Чарльз попросту забыл об опальной принцессе. У него была другая жизнь, свои волнения и заботы. Он командовал судами во время Бретонских сражений на море, потом участвовал в войне с Францией, вел переговоры, одерживал победы. Тогда Брэндон открыл для себя, что, хотя он и превосходный воин и администратор, но никудышный стратег. Зато он был неплохим дипломатом, и сдача города Турне, по сути, была его заслугой. Ему было не до воспоминаний о милой девочке, к которой он некогда был так привязан. Особенно когда он почти покорил правительницу Нидерландов. Почти… Иногда Чарльз думал, что если бы Генрих со своей порой бестактной напористостью не вмешивался, сам он достиг бы куда большего в отношениях с Маргаритой, а так она была просто шокирована явным навязыванием Брэндона ей в мужья.
   Но Генрих настаивал… Он всегда хотел получать то, что ему требовалось. При этом король был убежден, что это необходимо Англии и так хочет Бог. И теперь, возвращая сестру из ссылки, он считал, что ей будет благом стать женой старого человека… который, однако, был королем могущественной страны. Да, Брэндон сделает все как должно, доставит принцессу и по пути настроит ее на нужное отношение к Франции и к союзу с ней, но, как и велел король, ни единым словом не упомянет о предстоящем браке. На этом же особенно настаивал канцлер Вулси при их последней встрече, что весьма заинтриговало Брэндона. Здесь явно что-то не так. Конечно, мало какую юную девушку приведет в восторг мысль о браке с человеком, который годится быть ей дедом, но Людовик – король Франции, и брак с ним возвысит принцессу небывало.
   В воспоминаниях Брэндона Мэри оставалась неуклюжим, взбрыкивающим, тонконогим ребенком. За прошедшие годы она, конечно же, изменилась. И то, что она провела эти годы вдали от двора – четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет, – могло оказать на нее влияние. Что произошло с Мэри за это время? Она ведь всегда была своенравной и дерзкой. Брэндон вспомнил, какое насмешливое, злорадное, даже жестокое письмо прислала она Генриху по случаю кончины его первенца, пытаясь отомстить брату за его немилость. Глупо. Генрих тогда пришел в ярость, и Брэндон, понимая его, тоже сердился на принцессу. Спрашивается, чего она добилась? Генрих уже собирался вернуть ее ко двору, а в итоге сказал, что знать ее не желает, и больше не упоминал о ней. Даже когда Катерина начинала просить его о снисхождении к принцессе, Генрих холодно обрывал ее на полуслове. Однако он помнил о ней, ведь она была его сестрой и английской принцессой. Генрих выделил из казны значительную сумму – три тысячи фунтов – на ее содержание. Сумму, которую они с Вулси присвоили себе… Да, для Брэндона уладить это дело было едва ли не самой трудной задачей, однако он надеялся, что прежняя симпатия, связывавшая его с принцессой, поможет ему. К тому же он опытный интриган, а она наверняка стала провинциальной леди, так что ему не составит особого труда обвести ее вокруг пальца. И все же… Все эти слухи о том, что принцесса очень умна, что ведет собственные дела, весьма неплохо справляясь с ними… И эти вести о ее необычайной красоте. С одной стороны, статус особы королевской крови моментально превращает женщину в ослепительное создание, но, с другой, Мэри и ребенком была столь очаровательна, что его ничуть не удивило бы, если бы слухи оказались верными.
   Неожиданно Брэндон ощутил интерес, почти любопытство, а с ним и нетерпение. Да, ему надо поспешить, чтобы поскорее выполнить поручение, а заодно и вновь познакомиться с загадочной опальной принцессой. И завтра он выедет как можно раньше… Хотя и не так скоро. Ведь ему еще предстоит встретиться с детьми.

   Погода, которая поначалу благоприятствовала путникам, вскоре испортилась. Непроглядные туманы застилали все вокруг, вызывая лихорадку, несколько человек из свиты слегло, и они вынуждены были по пути оставить их. К тому же помощник Брэндона, Томас Болейн, оказался хитрее, чем о нем думали, и уже на следующее утро после возвращения Чарльза из Стилнэса попросил позволения съездить в свой замок в Кенте, куда недавно прибыла из Нидерландов его старшая дочь Мэри Болейн.
   – Мне очень хочется увидеть ее, – объяснил сэр Томас, не сводя с Брэндона темных, выразительных глаз. – Вы ведь понимаете, сэр, каково это скучать по дочерям. Я встретился бы с моей Мэри и даже привез бы ее с собой. Я ведь примкну к вам при первой же возможности, а так как моя дочь сейчас не у дел, а для ее высочества надо будет составить свиту, то моя Мэри вполне может войти в окружение Мэри Английской.
   Таким образом он убивал сразу двух зайцев: устраивал положение дочери и получал своего человека при сестре короля. Брэндон не мог отказать ему, после того как сам в первый же день пренебрег своими обязанностями и покинул обоз.
   Да, Брэндон не мог отказать Томасу, хотя понимал, что отныне все тяготы пути лягут на него одного, так как Гарри Гилфорд был не тем человеком, на которого можно положиться. Гилфорд больше жаловался, чем помогал, а тут еще Брэндону приходилось во время движения обращать внимание на места, где им следует делать остановки на обратном пути, дабы ее высочество не испытывала никаких неудобств. В Саффолкшир обоз прибыл лишь в первых числах апреля. Небо вновь сияло голубизной и, когда путники увидели за лесом зубчатые башни Хогли-Кастла, они показались им приветливыми и светлыми.
   – Наконец-то я смогу встретиться с матушкой! – гарцуя на коне, воскликнул молодой Гарри Гилфорд.
   Брэндон улыбнулся, заметив, какими глазами глядит Гарри на дорогу, как сдерживает нетерпение.
   – Вы позволите, сэр?
   Брэндон едва успел натянуть поводья своего гнедого, когда тот чуть не сорвался с места вслед за лошадью рванувшего вперед Гарри. Неожиданно Чарльз сам ощутил нетерпение. Он досадливо выругался, глядя, как его люди суетятся вокруг застрявшего в ложбине фургона, из которого, чертыхаясь, вылезали женщины, сразу погружаясь по щиколотку в грязь. Чтобы облегчить работу лошадям, слуги стали вынимать из фургона сундуки. Брэндон с раздражением подумал, что слуги провозятся здесь не менее часа, а ведь они почти приехали.
   И Брэндон решился.
   – Льюис, Оливер, Джон! Думаю, вы управитесь здесь и без меня. Поторапливайтесь!
   И, опустив поводья и пришпорив коня, помчался вслед за молодым Гилфордом.
   Ворота в замок были открыты, мост опущен. Копыта гнедого зацокали по брусчатке, когда Брэндон въезжал под темную арку ворот. Двое охранников хотели было остановить его, но он помахал у них перед носом свитком с королевской печатью, и они, поклонившись, поспешили принять у него коня.
   Брэндон огляделся. Здесь было удивительно тихо, все вокруг словно вымерло: только слышался перезвон железа в кузне да ворковали, клюя рассыпанный ячмень, голуби посреди двора. Потом Брэндон увидел Мег Гилфорд, обнимающую сына возле одной из хозяйственных построек.
   Брэндон не стал мешать их встрече, тихо прошел внутрь. В холле никого не было. Брэндон огляделся. Уютно, по-сельски просто, но уютно. И тут Чарльз увидел гобелен напротив двери и даже присвистнул от удивления. Двор Маргариты Австрийской, купание мисс Попинкорт, король Генрих, да и он сам в свите его величества. Дорогое бархатистое шитье, жемчужная кайма, золотые нити. Неслыханная роскошь, а главное, как этот гобелен оказался здесь?
   Он не успел додумать до конца, когда на галерее наверху распахнулась дверь и оттуда появилась смеющаяся парочка. Девушка в пестром оранжевом платье убегала от молодого нарядного юноши, но, увидев стоящего в центре зала мужчину в высоких сапогах, широкой накидке и берете с пером, замерла.
   – Брэндон! – воскликнула девушка.
   Он тоже узнал даму, изображенную на гобелене, и, улыбаясь, пошел к ней.
   – Мисс Джейн! Какая неожиданная и приятная встреча. А мы-то с Генрихом… с его величеством терялись в догадках, куда делась наша фландрская чаровница? – Лукаво усмехаясь, Брэндон поцеловал ей руку.
   Джейн выглядела растерянной, она оглянулась на своего спутника, словно извиняясь. Но манеры ее были безупречны, когда она представила их друг другу.
   – Сэр Чарльз Брэндон, шталмейстер двора его величества. Мистер Боб… Роберт Пейкок.
   И вдруг спросила:
   – Почему именно вас прислали к ее высочеству?
   Брэндон с деланной наивностью моргнул ресницами, но улыбка его была насмешливой.
   – Вы имеете что-то против моей кандидатуры? Раньше вы были куда любезней со мной, милая Джейн.
   Фрейлина, похоже, смутилась.
   – Да, я понимаю. Выбор короля не обсуждают. Вы прибыли за Мэри Тюдор?
   – Где все? – ответил вопросом на вопрос Чарльз.
   – Они пошли к мельнице. Там очень поднялась вода в реке от таяния снегов и…
   – И ее высочество там? Что, вот так просто поехала поглядеть на это местное диво?
   Джейн чуть улыбнулась.
   – Мы живем в глуши, сэр. Здесь иные обычаи.
   И тут вмешался этот щеголь Боб. Он сказал, что Мэри Тюдор (Брэндона шокировала подобная фамильярность) вместе со всеми отправилась на реку Гиппинг. Прибыл его отец, Джон Пейкок (тон юноши явно говорил о том, что гость, очевидно, приехал из глуши, раз не знает, кто его отец), и они вместе с принцессой поехали смотреть, как обстоят дела на мельнице. Ведь это очень важно! Вода в реке поднялась высоко, и, если она прорвет дамбу, может быть наводнение, тогда все мануфактуры и ткацкая фабрика в низине окажутся затопленными, а это сулит большие убытки.
   Юноша говорил спокойно и с достоинством, но Чарльза это почему-то рассердило. Возможно, он ожидал от этого провинциала большего почтения к своей важной персоне, а возможно, его задевал колючий блеск в глазах этого кудрявого мальчишки – тот явно понял, что приезжего и его милашку Джейн что-то связывало. Но Брэндон живо сбил с него спесь, велев проводить себя.
   Оставив Гарри в замке встречать обоз, он вместе с Бобом поскакал к реке. Брэндону показалось, что юноша намеренно вел его по самой грязной дороге, и, когда они наконец услышали шум водяного колеса мельницы и голоса, Брэндон был заляпан грязью до самого берета. Однако столпившиеся над обрывом люди сразу увидели в нем знатного господина – они поглядели на него с любопытством, но потом их внимание вновь привлекла река. Брэндон спешился, едва кивнув, когда Боб представил ему солидного мужчину, своего отца, который сразу стал пояснять:
   – Мы не ожидали столь бурного таяния снегов, не ждали, что все эти сугробы сойдут меньше чем за неделю! Вода в реке теперь поднялась гораздо выше обычного уровня, видите, как несется, а ведь, как правило, Гиппинг тиха, как ягненок. Но сейчас мы опасаемся, как бы ее напор не снес дамбу, расположенную выше по течению. Мы, конечно, открыли все шлюзы на всю высоту, чтобы вода проходила как можно скорее… Но если дамба рухнет и мельничное колесо не сможет вращаться с такой бешеной скоростью…
   В его голосе чувствовалось волнение. Брэндон невольно склонился над обрывом, глядя туда, где большое мельничное колесо, потемневшее от воды и позеленевшее от водорослей, вращалось с неимоверной скоростью, вздымая ослепительно белую пену… Угрожающая картина. Даже вид хлопьев пены был зловещим, вода дальше колеса была мутной и желтой, а звуки вращающегося с большой скоростью колеса – скрип, стоны, шум воды, создавали адскую какофонию.
   – Это серьезно? – спросил он. – Я вижу людей с шестами у колеса.
   – Они толкают шестами бревна и мусор, который несет река, ибо он может разрушить колесо.
   – Но ведь это очень опасно, – понял наконец Брэндон.
   – Иного выхода нет, – вздохнул торговец. – Однако эти люди и в самом деле очень рискуют. Здесь, наверху, мы в безопасности, вода вряд ли поднимется так высоко, но в низине… Если дамба рухнет, все вокруг будет затоплено…
   – Где ее высочество? – вдруг встрепенулся Брэндон. Он оглядывался, ища среди столпившихся фигур сестру своего короля.
   Молчание Джона Пейкока ему не понравилось.
   – Где ее высочество, я спрашиваю!
   – Ради Бога, не гневайтесь, сэр, – умоляюще сложил руки Пейкок. – Мы пытались отговорить ее. Но леди Мэри никогда никого не слушает. Вместе с Илайджей и Гэмфри она поскакала предупредить крестьян и работников мануфактур, чтобы они поскорее покинули эти места, ушли как можно дальше. Ее высочество считает себя ответственной за каждого. И… Господи, помилуй!.. Что они делают возле колеса? Им немедленно надо скакать прочь!
   Брэндон взглянул туда, куда указывал торговец. Сначала он ничего не понял. Из зарослей появились трое молодых всадников на взмыленных конях и стали требовать убраться людей с шестами, расчищавших колесо. По-видимому, это было так, поскольку те бросили свою работу и побежали прочь. Всадники еще какое-то время кружили на месте.
   – Боже, пусть они уезжают! Скорее! – крикнул едва ли не под самым ухом Брэндона Боб.
   – Что происходит? – не понимал Чарльз. – Где принцесса?
   Он вдруг осекся. Лошадь под одним из всадников, напуганная шумом и ревом воды, стала на дыбы, и, справляясь с ней, всадник потерял шляпу. И Брэндон увидел светловолосую девичью головку с двумя длинными косами. Мэри Тюдор, сестра его короля, рискующая жизнью ради каких-то простолюдинов!.. Немыслимо!
   В этот миг все, кто стоял наверху, издали громкий крик, указывая куда-то. Среди всеобщего шума можно было различить лишь одно слово: «Дамба!»
   Брэндон оглянулся и похолодел. От верховья реки в их сторону с невероятной скоростью приближался гигантский гребень волны, увенчанный желтой пеной. Он катился с шумом и неумолимостью, а внизу, как раз на его пути, находились всадники, и с ними – сестра короля!..
   – Господи Иисусе! – взмолился Брэндон. Не зная зачем, он подбежал к самому краю обрыва.
   – Скорее! – кричал он, видя, как трое всадников, пришпорив коней, помчались прочь.
   Это было кошмарное зрелище. Потоки воды с громоподобным шумом налетели на колесо, раздался треск – и оно тотчас разлетелось, как будто было из соломы. Само добротное каменное здание мельницы заходило ходуном, с него снесло крышу. Далее вода с ревом ринулась дальше, затопляя низину, вырывая с корнем деревья, круша кустарники. А на противоположной стороне, привстав на стременах, припав к гривам лошадей, неслись три одинокие фигурки. И среди них одна – с длинными светлыми косами.
   – Они успеют, успеют, – бормотал рядом Боб. – У них отличные кони, они обгонят паводок.
   В какой-то миг казалось, что это удастся. Но тут вороная лошадь под девушкой споткнулась и стала падать.
   – Нет! – закричал Брэндон.
   Он бросился по глинистому скользкому откосу, на ходу срывая накидку и расстегивая пояс с мечом. Под ноги он не смотрел, неотрывно глядя туда, где рыжая волна накрыла пытающуюся встать девушку. Это был конец. Но вот первая волна схлынула, пошла дальше, и на мутных волнах он увидел голову принцессы, увидел, как она барахтается, пытаясь удержаться на плаву. Ее несло потоком, но она как-то умудрилась ухватиться за ветки попавшейся на пути осины. Дерево оказалось достаточно прочным, чтобы выдержать напор воды, оно гнулось, но не сломалось, выстояло, и принцесса смогла держаться за ветки. Пока…
   Вода с ревом и шипением проносилась мимо, неся щепки, бревна, мусор. Брэндон, почти не понимая, что делает, рванул застежки ботфорта и сорвал его с ноги. Второй он снять не успел. Волна окатила ноги, и в следующий миг, втянув поглубже воздуха, он нырнул в рыжее мутное месиво.
   Чарльз был сильным мужчиной и превосходным пловцом. И он понял, что у него есть только один шанс добраться до принцессы – постараться проплыть под водой как можно дольше. Но сделать это оказалось гораздо сложнее, чем он думал. Его крутило и вертело в ледяной воде, такой холодной, что казалось – она достигает самого сердца. Он упрямо греб, пока что-то не ударило его по плечу, перевернуло. С ужасом он стал осознавать, что потерял ориентацию и не знал, где в этом темном ледяном аду низ, а где верх. Воздуха не хватало… легкие разрывались… воздуха, глотка воздуха!
   Какие-то бесконечные вихревые потоки подхватили его и вынесли на поверхность. Брэндон не понял, где он, только жадно хватал воздух. Мокрая одежда и тяжелый сапог стали тянуть его вниз, в этот мутный кошмар, и он начал отчаянно работать руками и ногами, пытаясь удержаться на поверхности. Оглянувшись, он увидел, как прямо на него несется бревно. Брэндона могло сбить и потащить дальше, если бы он не заметил его вовремя и не отклонился в сторону, одновременно навалившись на него – бревно удержало его, дало минутную передышку. Усилием воли он заставил себя определить место, где находится. И где же принцесса?
   Бог, видимо, был на его стороне, ибо Брэндон оказался ближе к ней, чем думал поначалу. Даже слышал ее голос, когда она кричала, из последних сил цепляясь за ветви дерева. Краем глаза он увидел лодку, борющуюся с волнами и каких-то отчаянных смельчаков, стремящихся плыть против течения в их сторону, но в следующий момент он уже не думал о них. Они далеко, а он близко к ней! Бревно, которое могло бы погубить его минуту назад, сейчас несло его прямо к осине.
   Пора.
   Он бросил бревно и сильными гребками поплыл к ней, хотя руки и ноги деревенели от холода. Но силы еще оставались, и он сделал то, что задумал. Еще миг – и он уцепился за ветку рядом с Мэри. Как раз вовремя, ибо руки Мэри соскользнули с мокрых ветвей, и он в последний момент успел схватить ее одной рукой поперек туловища.
   – Спокойно, девочка, спокойно, – сквозь сцепленные зубы шептал он ей куда-то в затылок.
   И тут же задохнулся от боли, когда что-то тяжелое ударило его под водой. В глазах потемнело, он с силой сжал ветку и лишь через мгновение услышал стон Мэри – так сильно он сдавил ее тело. Чуть ослабив хватку и стараясь не думать о полученном ударе, Чарльз заговорил:
   – Ветка не выдержит нас двоих, а ствол рядом. По моей команде попробуем доплыть до него. Ты ухватишься за ствол, там выше развилка, а я попытаюсь залезть на нее и втяну тебя. Ну, готова?
   Он все еще видел только ее затылок. Принцесса кивнула. И почти одновременно с тем, как удерживавшая их ветка с треском отломилась, они что есть силы сделали несколько быстрых гребков.
   Это был отчаянный момент, но у них получилось.
   Чарльз успел одной рукой обхватить ствол, а другой подтянуть к себе принцессу. Ее руки сцепились вокруг дерева, и он наконец увидел ее лицо, глаза, расширенные от ужаса, почти ничего не понимающие…
   – Держись, сейчас попробуем выбраться.
   Это казалось невероятным, но каким-то сверхчеловеческим усилием ему удалось подтянуться на руках и добраться до развилки дерева. Потом Брэндон протянул Мэри руку и схватил за мокрое, скользкое запястье. В какой-то миг ему показалось, что сейчас рука Мэри выскользнет из его ладони, но девушка сама ухватилась за его кисть свободной рукой, и Брэндон, приложив все силы, втащил ее наверх.
   Все! Сколько прошло времени? Брэндон наконец стал ощущать страшный холод и почувствовал, как дрожит рядом принцесса, стучат ее зубы. Она пошевелилась, чуть отстранившись от него.
   – Чарльз?
   Он тяжело открыл глаза. Совсем рядом Брэндон видел ее бледное лицо с прилипшими мокрыми прядями волос, огромные темно-серые глаза. Надо же, а он и не помнил их цвета, думал, что они у нее голубые, как у короля.
   Но что-то смутило его. Этот взгляд, сияющий, полный оглушающего счастья и обожания взгляд!
   – Ты… О Чарльз, как же я тебя ждала! И ты пришел, мой герой, мой рыцарь… Это лучшее, о чем я могла мечтать!
   Ему казалось, что он бредит. Они только что чуть не погибли, их положение и теперь оставалось критическим, а она говорит эти безумные, лихорадочные слова. И – о, небо! – она смеется! Смеется радостно, с упоением, обнимает его. Конечно, он ее спас, но все же…
   – Я так ждала тебя… – смеясь и плача одновременно, твердила она. – Я всегда знала, что ко мне приедешь именно ты!..
   И вновь этот взгляд. Брэндон вдруг почувствовал, что не может глядеть ей в глаза, забормотал что-то о том, что король желает вернуть ее ко двору. Она почти не слушала, все повторяла, что ждала его… ждала… ждала. И слезы на ее щеках блестели, как алмазы.
   Он отвернулся.
   – Вода, кажется, немного схлынула. А вот и лодка. Этим молодцам все же удалось добраться до нас.
   Слышала ли она его? Видя ее счастливую улыбку и восторженный взгляд, он был не уверен в этом. Лишь когда их снизу окликнули, принцесса наконец-то взяла себя в руки.
   Брэндон помог ей спуститься, потом слез сам. В лодке сидели двое молодых парней. Один, заплаканный, с глуповатым смазливым лицом, сразу накинул на плечи принцессы теплый меховой плащ и обнял ее. Другой, худой и рыжеволосый, стал налегать на весла, прикрикнув на товарища и велев грести, смотрел на Брэндона.
   – Вы сегодня сделали великое дело для Англии, сэр. Меня зовут Гэмфри Вингфильд, я ваш дальний родственник и горжусь честью быть одной крови с человеком, имя которого скоро прославится на всю Англию.
   – Смотри лучше на воду, родственничек, – заметил Брэндон. – Иначе того и гляди, сведешь на нет все мои усилия.
   Когда они наконец добрались до берега, их окружила толпа, люди кричали, шумели, едва не вынесли их на руках. Кто-то дал Брэндону теплый плащ, предложил вина, что было весьма кстати, ибо оно согрело нутро и даже развеселило.
   В Хогли-Кастл они прибыли в сопровождении всей этой толпы. Леди Гилфорд уже была осведомлена о случившемся, она плакала, обнимая принцессу, потом упала в ноги Брэндону, пытаясь поцеловать ему руки.
   – Сам Всевышний прислал вас к нам!
   – Нет, миледи. Всего лишь король. И он хочет, чтобы я вернул его сестру ко двору.
   – Да-да, конечно, – почти не слушая Брэндона, сквозь слезы бормотала матрона. – И почему, думаю, послали именно вас? А Мэри как знала, что это будете вы…
   Наконец достойная леди опомнилась и уже деловым тоном сообщила, что прибывшая с Брэндоном свита устроена, сейчас его проводят в комнату отдохнуть. Сама же Гилфорд займется ее высочеством. И, обняв Мэри за плечи, она увела оглядывающуюся и улыбающуюся Брэндону девушку вверх по лестнице.
   «А ведь малышка действительно стала прехорошенькой», – подумал с запоздалым удивлением Брэндон.

   С Мэри он увиделся лишь ближе к вечеру, когда передохнул, поел и привел себя в порядок. Надевая чистую рубашку, Чарльз увидел огромный синяк на боку. Слава Богу, хоть ребра были целы.
   – А ведь я мог и погибнуть сегодня, – заметил он слуге, помогавшему расправить буфы в прорезях его камзола.
   – Но вы совершили подвиг, сэр, – улыбаясь, проговорил тот. – Его величество обязан вам спасением жизни сестры.
   «А у меня появился повод выпросить у нее прощение за растрату или отвлечь от этой темы», – отметил про себя Брэндон.
   Принцесса уже оправилась от потрясения. Она, словно на троне, восседала на низком табурете, прямая и грациозная, изящно уронив руки на пышные складки малиновой юбки. Вокруг стояли ее дамы: леди Гилфорд, Джейн Попинкорт, а также две новые, из прибывших – Нанетта Дакр и почтенная Люсинда Моубрей. Брэндон же глаз не мог отвести от Мэри. Да, эта девочка просто расцвела в глуши! Он с удивлением глядел на ее распущенные пышные волосы, придававшие ей романтический и просто волшебный вид, так выделяющий принцессу среди окруживших ее дам в строгих пятиугольных чепцах. На солнце ее волосы показались ему очень светлыми, сейчас же, в полумраке, приобрели золотисто-рыжеватый оттенок и волнистой массой обрамляли ее лицо, падая на плечи роскошными локонами. Лицо ее было необычайно привлекательным: изогнутые дугой брови и длинные ресницы казались особенно темными при столь светлых волосах и матово-белой коже. Нос небольшой и тонкий, овал лица безупречный. Губы несколько полноваты, и, хотя она строго поджимала их, они были чарующе чувственны, на подбородке была прелестная ямочка. Обращала на себя внимание полная и красивая грудь Мэри при тонком стане. Манеры у нее были королевские, а посадка головы полна аристократического изящества.
   – Итак, наш брат Генрих решил сменить гнев на милость, – с места в карьер начала принцесса.
   Брэндон тут же рассыпался в цветистых заверениях в том, что его величество счастлив вновь встретиться с любимой сестрой, описал, какую торжественную встречу ей готовят. Но ответные слова Мэри о брате были сухими и колкими, так что Брэндон решился напомнить ей о том, что послужило причиной ее ссылки. Однако Мэри тут же отрезала, что все последующие неудачи Генриха и Катерины лишь подтверждают их неспособность иметь наследника и без ее вмешательства.
   Лицо Брэндона стало каменным.
   – То, что вы сейчас говорите, является государственной изменой.
   – Для вас, может быть. Но для меня это чисто семейный вопрос.
   – Тогда осмелюсь заметить, что даже в обычных семьях женщинам полагается быть покорными воле главы семьи. А ваш брат не только король Англии – да хранит Господь священную особу нашего государя, – но и имеет на вас все права, как старший брат. И с вашей стороны будет высшим безрассудством проявить непокорность.
   – Вы считаете меня безрассудной? – почти сердито произнесла она.
   Брэндон склонился в поклоне, прижав руку к груди:
   – Я считаю ваше высочество восхитительной.
   Она просияла.
   – Хочется верить, что вы говорите от сердца.
   – От чистого сердца, миледи.
   – Тогда, возможно, вы так же чистосердечно скажете мне, каковы планы нашего августейшего брата Генриха насчет дальнейшей судьбы его сестры?
   – Первоначально он желает видеть вас подле себя.
   – И только?
   – Мне более нечего вам сказать. Я лишь выполняю свою миссию.
   – Но ведь вы знаете, отчего Генрих Тюдор вдруг велел так спешно привезти меня. Меня что, решили срочно выдать замуж, как того требуют государственные интересы?
   «Она проницательна», – подумал Брэндон, вслух же заметил, что ему ничего не известно насчет намерений короля. Но Мэри встретила его слова откровенной иронией: неужели он, любимец короля, его поверенный и ближайший советник, не в курсе того, что решил по ее поводу король? Брэндон уходил от ответа. Король просто очень скучает по сестре, он решил, что она должна вернуться и стать украшением его двора.
   Мэри задумалась. Могло быть и так, как говорит Брэндон. Но с другой стороны – ей семнадцать лет, время, когда принцесс королевской крови выставляют на рынок невест.
   – Эрцгерцог Карл требует выполнения давнишнего договора? – спросила она.
   – Еще как требует, – улыбнулся Брэндон.
   – И?..
   – Мне ничего не известно.
   Мэри рассердилась. Он лгал ей. Лгал! Она понимала это, как понимала и то, что ничего от него не добьется. Какой он стал далекий, чужой, и вместе с тем какой восхитительный трепет охватывал ее от одного его взгляда! Фаворит ее брата… Преданный рыцарь. Не ее, а Генриха. И, возможно, даже сегодня, рискуя жизнью, спасая ее, он думал только о том, чтобы отличиться перед королем и снискать еще большее его расположение. И она спросила Брэндона об этом сухо, не глядя в лицо.
   А когда подняла взгляд, увидела, как что-то в нем изменилось. Между красивыми бровями легла глубокая складка, скулы напряглись.
   – Думайте как вам угодно, миледи.
   Она видела, что сделала ему больно, и от этого больно стало ей самой.
   – Идите, сэр. И простите меня, ради Бога.
   Он поклонился и молча пошел к двери, как вдруг услышал шорох ее платья и голос, зовущий его. Мэри встала, она была взволнована, но в огромных глазах так и плясали дерзкие чертенята. Этой резкой, мгновенной сменой настроения девушка напомнила ему Генриха.
   – Сэр Чарльз, неужели вы думаете, что я не найду способа заставить вас открыть мне то, что вы пытаетесь утаить?
   Когда он вышел, дамы стали готовить принцессу ко сну.
   – У вас был такой тяжелый день, столько переживаний! Завтра непременно надо заказать службу и возблагодарить Бога за ваше чудесное спасение, – восклицали они.
   – Непременно, – задумчиво проговорила принцесса.
   Джейн внимательно приглядывалась к Мэри. Она уже успела хорошо изучить свою юную госпожу и понимала, что та что-то задумала и, уже укрывая ее одеялом, не удержалась, чтобы не спросить, что у той на уме. Джейн имела на это право, у них с принцессой сложились достаточно близкие отношения, они не таились друг от друга.
   Но на этот раз Мэри лишь улыбнулась.
   – Ничего, – тихо сказала она. Но глаза ее возбужденно блестели. – Джейн, а ты заметила, как Брэндон глядел на меня? – И засмеялась чему-то.

   Выпив, перед тем как лечь, бокал посета [10 - Посет – горячий напиток из молока, сахара и пряностей, створоженный вином.], Брэндон скинул всю одежду и удобно устроился в постели, которую согревал обернутый фланелью кирпич. Его ложе стояло в небольшом алькове, в углублении стены, занавес был откинут, и Брэндон, подперев рукой голову, задумчиво смотрел на огонь, горевший на подиуме старинного камина с навесным колпаком-вытяжкой. Топили ароматным яблоневым деревом, потрескивание дров делало эту мрачноватую комнату с маленькими квадратными окошками и толстыми каменными стенами хоть немного уютной.
   Брэндон размышлял.
   Поистине трудный был сегодня день. Во-первых, он едва не погиб, но стал героем дня. Во-вторых, понял, что принцесса влюблена в него. Она и раньше относилась к нему по-особому, но одно дело, когда это привязанность ребенка, и совсем другое, когда с тебя не сводит глаз юная и весьма привлекательная леди – принцесса. Это несколько смущало его. Бурная радость Мэри служила ему укором за полнейшее равнодушие к ее судьбе все последние годы. Правда, сегодня он спас ее, и это отчасти возмещает остальное… И все же принцесса могла оказаться и права, когда решила, что он рисковал жизнью, только чтобы угодить королю. Потому-то ее вопрос так задел его.
   А потом это ее бьющее через край восхищение… Она помнила и ждала его все эти годы. Что ж, Брэндон привык нравиться женщинам и научился пользоваться этим. Он облагодетельствован ее братом, так почему бы ему не быть в фаворе и у Марии Тюдор? Однако его смущало неприкрытое обожание в ее глазах. Наверняка это уже заметили многие, заметят и при дворе, а это уже опасно…
   Брэндон спал чутко. Даже различил сквозь дрему крик петуха на хозяйственном дворе. Откуда-то долетал благовест колокола, слышался лязг цепей подъемного моста, цокот подков во дворе. В полусне Брэндон зябко поежился. Комната выстыла за ночь, дрова в камине еле мерцали. Но встать, развести огонь пожарче было лень, как и лень позвать слугу за дверью, чтобы тот сделал это. И, натянув меховое одеяло, Брэндон вновь погрузился в крепкий предутренний сон. Он не услышал, как тихо отворилась дверь, послышались легкие шаги, чуть скрипнула кровать, когда кто-то сел рядом. Потом сквозь дрему он ощутил нежное, едва ощутимое прикосновение к щеке.
   Брэндон медленно приоткрыл отяжелевшие после сна веки, еще смутно соображая.
   Она показалась ему нереальным, волшебным видением в полумраке. Огромные мерцающие глаза, волна растрепанных волос, нежная линия шеи над стянутой шнурком рюшем сорочки.
   – Чарльз…
   Легкая улыбка тронула ее губы.
   Брэндон окончательно проснулся и подскочил, ошалело глядя на нее.
   – Вы что, совсем рехнулись, миледи?
   У нее был хитрый и довольный вид.
   – Тс-с-с!
   Она прижала пальчик к губам, оглянулась на дверь.
   – Ваш слуга спит у порога и не услышал, как я перешагнула через него.
   – Немедленно уходите!
   – И не подумаю!
   До Брэндона вдруг дошел весь ужас происходящего. Он только приехал, и утром ее застают в его спальне. Он совершенно раздет, на Мэри одна рубашка. В голове промелькнули смутные мысли о том, как поднимаются складки сорочки на ее соблазнительной груди, как мягко облегает ткань стройные бедра… К дьяволу!
   Он стал отодвигаться от нее, стараясь прикрыть обнаженный торс одеялом. Чарльз покраснел, видя, какими глазами она разглядывает его живот, грудь, обнаженные плечи.
   – Вы бесстыжая молодая леди.
   – По правде сказать, мне стыдно. И очень страшно.
   – Тогда какого черта вы делаете здесь?
   У него пересохло во рту при мысли, что подобные утренние посещения для нее – дело привычное. Кровь Господня! Он ведь ничего не знает о ее жизни в Хогли.
   Брэндон сильно сжал ее локоть.
   – И часто вы шастаете по мужским спальням?
   – Пустите, мне больно!
   Он зажал ей рот, со страхом глянув на дверь, когда услышал, как за ней кто-то прошел. От страха, что их обнаружат, в груди разлился холод.
   – Пустите! – вырвалась Мэри. – Не смейте касаться меня!
   Эта ее фраза несколько успокоила его. По крайней мере, она достаточно дика, чтобы чувствовать беспокойство от мужского прикосновения, – вырвалась, даже отскочила. Уж этот ее вид в рубашке!.. Сквозь тонкую ткань проступали темные очертания сосков. Брэндон почувствовал, как кровь глухими толчками застучала в висках.
   – Немедленно уходите!
   – Только после того, как вы скажете, что меня ожидает! – улыбнулась принцесса, добавив: – Я ведь говорила, что всегда добиваюсь своего!
   – Ради Бога, Мэри… ваше высочество. Вам надо уйти.
   – Я и уйду. Никто не заметит, что я была здесь, все еще спят. А я буду хранить в секрете имя моего предполагаемого жениха.
   – Я вам ничего не скажу.
   – Что ж, тем хуже для вас. Если узнают, что утром я вышла из спальни покорителя сердец Брэндона… Думаю, сэр, нам лучше договориться.
   Брэндон вдруг ощутил настоящую злость. Эта легкомысленная своенравная красотка собиралась посягнуть на самое дорогое для него – на его положение. Ведь малейшего слуха будет достаточно, чтобы разразился скандал, Генрих придет в ярость, и все, что было добыто Брэндоном, рухнет в один момент. Более того, он будет обесчещен, изгнан… если не попадет в застенок за попытку соблазнить сестру короля. И все ради ее нелепой прихоти, глупого упрямства!
   У Брэндона даже мелькнула мысль вскочить и вытолкать ее взашей из комнаты. Остановило только соображение, что он наг, и если принцесса неправильно истолкует его порыв да еще, чего доброго, испугается и поднимет визг…
   Он старался говорить спокойно, хотя голос его и дрожал от гнева:
   – Ваше высочество, мне не о чем с вами договариваться. Ничего такого, что могло бы вас заинтересовать, я не знаю. Просто многие просили о вас при дворе, да и сам король без вас скучает. Он давно забыл прошлые обиды и хочет видеть вас подле себя.
   – Значит, мой брак с эрцгерцогом Карлом остается в силе?
   – По-моему, так. По крайней мере, я не вижу причин сомневаться в этом. Все, Мэри, а теперь уходите. Если не ради моей репутации, то хотя бы ради своей. Подумайте, что мне грозит, если вас кто-нибудь увидит здесь. Слышите шум в замке? В любую минуту кто-то может войти. Уходите… Хотя бы из благодарности за то, что я для вас сделал вчера.
   Последняя фраза звучала как малодушие, но ему следовало убедить ее, заставить уйти. Он видел, что Мэри не очень-то ему поверила, и взывал к ее чувству благодарности.
   Кажется, она заколебалась и наконец повернулась к двери. Слава Богу!
   Но едва коснувшись дверного кольца, она отпрянула. В коридоре послышалось позвякивание шпор, прозвучали тяжелые торопливые шаги, которые остановились как раз у порога комнаты Брэндона. Пришедший что-то говорил, будя охранника, потом громко постучал.
   – Брэндон, открой, это я.
   Томас Болейн. Услужливый, но всегда себе на уме придворный. Сейчас в его голосе чувствовалось нетерпение.
   – Чарльз, открой. Мне надо тебе кое-что сообщить.
   В любой миг дверь могла отвориться.
   Брэндону показалось, что кровь заледенела в его жилах. А Мэри вдруг заметалась по комнате, то пытаясь залезть под лавку, то присесть за спинкой кресла, то дергала крышку сундука. Она задела табурет, и тот с грохотом опрокинулся.
   – Я вхожу, Чарльз.
   Мэри успела кинуться к двери, налечь на створку, и она захлопнулась.
   – В чем дело? – раздался удивленный голос за дверью.
   – Не входи, я не одет, – крикнул Брэндон, хотя более глупого предлога и придумать нельзя было. Еще миг, и Болейн поймет, что он не один, и наверняка постарается узнать, с кем провел ночь шталмейстер его величества.
   И тут Мэри с разбегу прыгнула на кровать, почти топчась по Брэндону, перескочила через него и юркнула под одеяло у стены, накрывшись с головой.
   – Куда?!. – в ужасе зашипел Брэндон, но потом сообразил, что сейчас это единственный выход. Кровать стояла полускрытая в алькове стены и там, где притаилась принцесса, было достаточно темно. Брэндон быстро задул огонек ночника, бросил Мэри на голову подушку, совсем не думая о том, что ей будет трудно дышать, и, облокотясь на нее локтем, крикнул:
   – Томас, это ты? Входи. Спросонок я принял тебя за благонравную Гилфорд.
   – И конечно же, испугался, что она лишит тебя невинности, – хмыкнул Болейн. – Так хлопнуть дверью у меня перед носом… Или ты не один?
   Брэндон не намерен был шутить. Глядя на придворного исподлобья, он старался унять дрожь. Болейн протеже Катерины, его услужливость вошла в поговорку, но если он что-то заподозрит… Чарльз чуть привстал и теперь почти сидел на кровати, закрывая собой распластавшуюся под одеялом Мэри.
   – Что тебе надо, Томас?
   Болейн был еще в высоких сапогах и дорожном плаще. Он поднял опрокинутый принцессой стул и сел недалеко от кровати. В полумраке Брэндон видел, как он стащил с головы берет.
   – Я тебя почти не вижу, Чарльз. Огонь догорел, не подбросить ли дров?
   – Я здесь и слушаю тебя. Что случилось?
   Болейн оперся локтями на колени, чуть подался вперед.
   – Я так гнал коней… По дороге столкнулся с курьером короля, который сообщил, что не следует спешить везти принцессу ко двору, так как прибыли послы от эрцгерцога с намерением отвезти ее в Нидерланды. И король не хочет, чтобы Мэри оказалась при дворе, раньше чем их спровадят. К тому же Генрих желает до приезда сестры привести в порядок ее резиденцию в Ванстедском дворце, где присланный из Франции художник напишет портрет ее высочества для…
   – Замолчи! – сердито остановил его Брэндон.
   Томас Болейн поглядел на него удивленно, даже обиженно.
   – В чем дело, сэр? Слухи уже поползли. И этот художник из Франции…
   – Я сказал, умолкни!
   Он готов был пришибить Болейна, вытолкать за дверь, но вынужден был оставаться на месте.
   – Разве вам не ясно, что следует держать язык за зубами? Вы не понимаете, что глупо врываться вот так ко мне в комнату ни свет ни заря и будить только затем, чтобы сообщить, что мне не следует торопиться.
   – Но я прибыл с дочерью и хотел просить вас представить ее…
   – Какого черта, сэр! Я же обещал вам, что Мэри Болейн станет фрейлиной принцессы. И теперь я спрашиваю, какого черта вы меня разбудили?
   Болейн выглядел обескураженным. Он стал что-то бормотать насчет того, что фургоны не поставлены в сарай, а привратник говорит, что с отъездом не будут задерживаться…
   – И вы тут же сломя голову несетесь ко мне, будите, словно где-то пожар, и мило уверяете, что я могу поспать подольше. В таком случае вы осел, сэр Томас Болейн!
   Брэндону не следовало быть столь грубым с этим излишне услужливым придворным. К тому же Болейн был зятем герцога Норфолка… Но сейчас, когда за Чарльзом чуть шевельнулась Мэри, когда он чувствовал спиной исходящее от нее тепло и думал только о том, что в любой момент все может открыться, – вести любезный разговор было свыше его сил.
   Увидев, как Болейн отшатнулся, как обиженно задрожал его подбородок, Брэндон понял, что приобрел в его лице нового недруга. Но сэр Томас сдержался, посидел еще какое-то время с холодным, отчужденным выражением лица, а потом встал.
   – Сожалею, что пришлось побеспокоить вас, сэр. Видимо, вы очень крепко спали!
   Едва шаги Болейна затихли в конце коридора и верный Льюис прикрыл дверь, Брэндон резко повернулся к Мэри, откинул подушку и сбросил одеяло. Она лежала на спине, вытянув руки и зажмурившись. Он слышал, как она с облегчением перевела дыхание, потом медленно открыла глаза и посмотрела на него.
   – Итак, мой брак с эрцгерцогом – дело прошлое. И мной заинтересовались французы. Джейн говорила мне, что Франциск Ангулемский был бы для меня неплохой партией.
   Ей было очень страшно и стыдно, и она старалась говорить спокойно, чтобы не думать о нелепой ситуации, в которой она очутилась, оказавшись в постели с раздетым молодым мужчиной. Больше всего ей хотелось сейчас сохранить достоинство и поскорее улизнуть. Ее смущало молчание Брэндона, пугала его близость.
   Брэндон же этого не знал. Сам расчетливый циник, он считал ее такой же. И был поражен ее хладнокровием, ее способностью так спокойно рассуждать после того, как они только что избежали грандиозного скандала. Собственно говоря, пока еще не избежали. Она все еще здесь, с ним, и он, можно сказать, чувствовал лезвие топора на своей шее. И эта глупая девчонка еще смеет обсуждать с ним политические планы насчет ее замужества!.. Брэндона просто захлестнула ярость. Захотелось схватить ее за горло, встряхнуть, вдавить в подушку или стукнуть кулаком по этой легкомысленной головке.
   Чарльз боялся, что может так и сделать – он тяжело дышал, его трясло от злости. Он заметил, как она испуганно отодвинулась от него, попробовала встать…
   Схватив ее за волосы, он рывком запрокинул ей голову, наваливаясь. Она вздумала играть с ним? Что ж, он покажет ей, чем это может закончиться.
   От боли Мэри вскрикнула, забилась под тяжестью его тела, пытаясь оттолкнуть, брыкалась и извивалась, пока он тряс ее, что-то тихо шипя в лицо сквозь зубы. Она страшно испугалась и уже была готова завопить, когда он, успев опередить ее, сделал первое, что пришло в голову, – прижался ртом к губам Мэри.
   Она глухо застонала под ним, испугавшись еще сильнее. Ей почему-то показалось, что Брэндон укусил ее. В самом деле, это было очень похоже на укус, так сильно зубами и губами он пытался зажать ей рот. Он был таким тяжелым и абсолютно голым…
   «Сейчас он меня изнасилует!» – вдруг решила Мэри, и от этого еще ожесточеннее стала вырываться, бить его по спине, пытаться оттащить за волосы, пока он резким движением не поймал ее руки и не вдавил их в кровать над головой. Боже, как же он был силен! Мэри чувствовала, что ничего не может поделать, она лишь слабо мычала, продолжая выгибаться дугой, пока не замерла, задыхаясь и начиная мелко дрожать от сдавленного плача.
   Она не смогла уловить момент, когда что-то изменилось. Его жесткий рот, который до этого так безжалостно мял и давил ее губы, вдруг стал ласковым, мягким, покоряющим. Она едва не задохнулась, ощутив, как его язык вдруг проник ей в рот, встретился с ее языком. Она сделала судорожный глоток, и получилось удивительно – она ответила ему. Ибо ее губы вдруг слились с его губами, стали поразительно податливыми, и от этого закружилась голова, она перестала понимать, что происходит, лишь отвечала на его поцелуи, согревалась его дыханием, оглушенная стуком собственного сердца и горячей, незнакомой волной, идущей из глубины тела.
   Когда его губы разжались, она не могла какой-то миг открыть глаза. Потом увидела его напряженное, склоненное над ней лицо, странный блеск в глазах. Она вздрогнула, еще не понимая, чего больше боится – его гнева или его близости. Он дышал, как загнанное животное, и она с удивлением поняла, что дышит точно так же. И вдруг улыбнулась, еще не подозревая, какая нежная и обезоруживающая у нее улыбка.
   Брэндон вдруг тихо застонал. Приник к ее плечу, и она, сама не понимая, что делает, ласково обняла его, запустила пальцы в его длинные, такие жесткие и одновременно шелковистые волосы…
   – Мэри, – прошептал он ей в ложбинку у плеча, и от его дыхания, касавшегося ее кожи, по всему ее телу, до самых кончиков ногтей, прошла дрожь. Она повернула к нему лицо, и, когда их губы снова встретились, испытала ошеломляющую радость. Мэри еще никто так не целовал. Она знала поцелуи Боба и Гэмфри, Илайджи… Но никогда еще с ней не происходило ничего подобного. И когда Чарльз сильнее прижал ее к себе, целуя так, словно не мог насытиться, она тихо застонала, приникнув к нему всем телом.
   Как же он нежен… Как силен!.. Так упоительно было чувствовать себя слабой и покорной в его руках. У нее стучало сердце, она ничего не понимала, и вместе с тем все ее чувства до странности обострились. Она ощущала его тяжесть, ощущала, как его твердая горячая грудь прижималась к ее мягкой груди. Потом его рука скользнула по ее телу, по вздрагивающему животу, изгибу бедра, коснулась ноги, лаская, оказалась на внутренней стороне бедра, стала подниматься выше… Это было необыкновенно… И так страшно, даже стыдно… Когда же он сильнее прижался к ней бедрами и она ощутила его твердую плоть, Мэри не на шутку испугалась.
   Ее руки помимо воли уперлись ему в плечи, пытаясь оттолкнуть. Мэри стала ловить ласкающую ее руку.
   – О нет! Не надо…
   Она произнесла это резким, испуганным голосом.
   Брэндон повиновался. Приподнявшись на локтях, он глядел на нее, видел ее нежную и умоляющую улыбку, поначалу ощущая лишь стук собственного сердца и легкую досаду. Он понимал, что в ней заговорила девичья стыдливость, как понимал и то, что долго она не устоит, если он захочет. Брэндон боролся с охватившим его искушением. Ведь Мэри смотрела на него так ласково и так доверчиво… Их тела были так близко, разделенные только тонкой тканью ее смятой рубашки. Она стала нервно натягивать на колени подол, при этом чуть приподнявшись, и он еле сдержался, чтобы вновь не опрокинуть ее.
   На помощь пришел рассудок. Его слабый поначалу голос зазвучал наконец громко и отрезвляюще, когда Брэндон окончательно сообразил, что сейчас может произойти и чем ему это грозит.
   Он отшатнулся от нее, вскочил с кровати.
   У Мэри расширились глаза, когда она увидела его сильное нагое тело, огромное и темное в полумраке комнаты. Чарльз подошел к тазу для умывания и, схватив кувшин с водой, вылил его себе на голову. Жадно втянув воздух, он оглянулся на нее. Ее охватил стыд, оттого что он видит, как она его рассматривает. Мэри отвернулась, а когда вновь посмотрела, он уже был в теплом, опушенном мехом халате, нервно стягивая на талии пояс.
   – Убирайтесь! Немедленно!
   Это было сказано грубо, почти зло, но она лишь согласно кивнула. Ей вдруг стало так стыдно… стыдно… стыдно!..
   Когда он удержал ее у двери, она зашипела на него, резко выдернув руку, словно собиралась ударить.
   Брэндон бесцеремонно оттолкнул ее. Потом осторожно приоткрыл дверь.
   – Льюис!
   Слуга так и подскочил.
   – Что угодно?
   – Вот что, дружок, сбегай на кухню и принеси мне пива.
   По виду слуги не было похоже, чтобы он что-то заметил. Позевывая и почесываясь, он поплелся по коридору к лестнице.
   Брэндон еле дождался, когда слуга исчезнет. Оглянувшись на принцессу, он кивком указал на дверь.
   – А ну, быстро!..
   Мэри шмыгнула в приоткрытую створку. Чарльз заметил, что она побежала не в коридор, по которому вышел Льюис, а в другую сторону. Что ж, она лучше его знает замок, сообразит, как проскочить незамеченной.
   Брэндон какое-то время прислушивался. Было тихо, только откуда-то снизу, со стороны кухни, слышались отдаленные голоса и лязг котлов. Возможно, все и обойдется…
   Он прислонился к двери. После нервного напряжения его охватила безмерная усталость. Только что он был на волосок от гибели, почти так же, как вчера, когда барахтался в мутной воде среди проносившегося мусора. Да, опасная вышла поездка. Он думал об этом, пока не заметил, что улыбается. Хмыкнув, Брэндон засмеялся, потом просто зашелся от хохота.
   Таким, изнемогающим от смеха, его и застал вернувшийся Льюис и стоял, глупо улыбаясь, глядя на хохочущего хозяина и сжимая в руке кружку с пивом.

Глава 5
Апрель 1514 года

   Первое, что надлежало сделать Брэндону, – это наладить отношения с принцессой, тактично вернув их в нормальное русло.
   С утра он успел перехватить Мэри Болейн, вошедшую в свиту принцессы. Он знал эту красивую дочь сэра Томаса еще по Нидерландам, был с ней в хороших отношениях, и она сообщила ему (после двух-трех монет и поцелуя, от которого прямо растаяла), что если Чарльз хочет увидеться с принцессой, то лучше сделать это попозже, когда они займутся ее новым гардеробом и когда у Мэри, как у всякой женщины в таких случаях, улучшится настроение.
   Но Брэндон все же решил основательно подготовиться к встрече. Оседлав коня, он поскакал в Испвич, ближайший город, где рассчитывал найти ювелирную лавку. Он хотел сделать Мэри подношение, ведь женщины добреют, если их одаривают. Чарльз решил приобрести для принцессы что-то особенное, если такое найдется в глуши Саффолкшира. Оказалось, нашлось: две великолепные броши – удивительно тонкой работы камеи в оправе из золота с перегородчатой эмалью и вкраплениями мелких изумрудов. Теперь Брэндону было что предложить в качестве жеста примирения.
   У себя в покоях Мэри Тюдор крутилась перед зеркалом, примеряя сметанное на живую нить платье. Услышав, что ее хочет видеть сэр Чарльз Брэндон, девушка вспыхнула. Краснела она также быстро, как и ее августейший брат.
   – Прикажете ввести его? – спросила Мэри Болейн.
   Принцесса даже задрожала. Она с самого утра ждала и боялась встречи с Чарльзом. Ей казалось, что она не сможет даже поднять на него глаза. Хотя, что за ерунда? Когда это августейшие особы терялись перед своими подданными?
   Мэри напустила на себя невозмутимый вид и, накинув на недошитое платье пелерину, величественным жестом отослала женщин. Сердце ее гулко колотилось, и этот предательский жар на щеках…
   Войдя, Брэндон учтиво поклонился.
   – Я прошу ваше высочество простить меня. Так глупо было мне перепутать свою комнату с вашей… этим утром. Но я еще не очень хорошо изучил замок, и это утреннее недоразумение…
   – О чем вы? – растерялась Мэри. – Это я должна…
   – Вы мне ничего не должны, миледи. Я просто перепутал комнаты.
   Они обменялись взглядами и вдруг расхохотались.
   – Если моя принцесса простила меня, – наконец молвил Брэндон, – то нижайше прошу принять от меня это скромное подношение.
   И он открыл перед ней шкатулку с камеями.
   – О, Благословенная Дева! Это мне?..
   У нее загорелись глаза при виде украшений, принцесса заулыбалась и, присобрав над локтем рукав, даже позволила ему пристегнуть броши. Глядя, как ловко справлялись с поручением его тонкие длинные пальцы, Мэри невольно вспомнила, как эти руки касались ее кожи, какие ощущения вызывали… и почувствовала, как горят щеки.
   Брэндон же с самым невинным видом улыбался.
   – Так все забыто? Я прощен?
   Она лишь кивнула, отворачиваясь и давая понять, что он может идти. Но ничего забывать Мэри не собиралась. И едва за ним захлопнулась дверь, как она в танце прошлась по комнате и остановилась перед зеркалом. Мэри казалась себе восхитительной; и еще она думала, что ей не составит труда влюбить в себя Чарльза Брэндона.
   Все дни, что они оставались в Хогли, Мэри и Чарльз вынуждены были часто встречаться. Принцессе готовили положенный гардероб, знакомили с нововведениями в этикете, а в свободное время она приводила в порядок свои дела в Хогли, давая кастеляну последние указания. Но стоило появиться Чарльзу, как она оставляла все дела. Он же развлекал ее, исподволь обучая тому, от чего она отвыкла, живя в глуши. Но ни он, ни она больше ни словом не обмолвились о том, что произошло в комнате Чарльза. Это была для них запретная тема.
   Мэри жаловалась Брэндону:
   – Моя Гилфорд отказалась сопровождать меня ко двору. Для меня это удар, я ведь так привыкла к ней. А она все твердит, что я уже достаточно образованна и такой взрослой принцессе не нужна гувернантка, считает, что сама уже немолода, что ей не место при блестящем дворе Генриха Тюдора. Мег хочет уехать в свой Кентский замок, заняться делами имения. Но я-то ведь знаю, что она едет с Джонатаном Холлом!
   Брэндон пытался ее утешить, убеждал, что теперь при ней будут самые блестящие леди двора: достойная и услужливая Люсинда Моубрэй, знающая все тонкости этикета Мэри Болейн, умница Нанетта Дакр и, наконец, верная Джейн Попинкорт.
   Мэри чуть улыбнулась.
   – Да, Джейн едет со мной. Леди Гилфорд когда-то очень предвзято к ней относилась, а потом даже полюбила. Говорит, что Джейн преданна мне, а преданность следует ценить. Джейн ради меня отказалось от брака с Бобом Пейкоком, хотя он очень богат и любит ее.
   Брэндон вслух восхищался этим шагом преданной фрейлины, про себя же отметил, что понимает отказ мисс Попинкорт. Она была придворной дамой и не могла не знать, какая блестящая перспектива открывается перед ней, если она станет наперсницей принцессы. Это куда значительнее, чем быть женой торговца из Ипсвича! К тому же Джейн может надеяться вновь завоевать короля и возвыситься при дворе. Да, он понимал ее мотивы. Что касается его самого, то придворная жизнь была всем, что ему сейчас требовалось. И он старался увлечь Мэри прелестями ее новой жизни, тем более, что она требовала, чтобы он открыл ей, за кого ее хотят выдать замуж.
   Мэри слушала его с интересом и вниманием, но иногда на нее накатывала грусть. И она удивляла его, говоря, что ей будет недоставать Хогли, что она любит эти места. Она обнаружила, что привыкла к этой жизни, к своей свободе. Ей нравилось бродить по зеленым лугам, сидеть с удочкой у рва, жить беззаботной и простой жизнью среди этих милых людей…
   Вздыхая, она вкладывала руку в его ладонь и вдруг бросала быстрый загадочный взгляд из-под полуопущенных ресниц, от которого Брэндона бросало в жар. Порой Мэри действовала на него подобно бокалу шампанского. В нем словно что-то вспыхивало… и гасло, подавляемое голосом рассудка и осторожностью. Просто малютка дьявольски соблазнительна и кокетлива. К тому же – заметил он с некоторой досадой – свои чары она пробует не только на нем. Она свела с ума Гарри Гилфорда, заигрывала с Болейном. А эти ее две тени – Гэмфри и Илайджа! И если с Гэмфри, достаточно предприимчивым, чтобы войти в свиту шталмейстера двора, Брэндон смог поладить, то с этим, как его звали, «гусенком» Илайджей, он ничего не мог поделать. Тот, похоже, только и жил взглядами Мэри. А тут еще и сама принцесса заявила, что собирается включить его в свою свиту, не желая с ним расставаться.
   Брэндон был против. Да этот парень насмешит весь двор деревенской неуклюжестью и может скомпрометировать ее высочество своими влюбленными взглядами! Мэри глядела на Брэндона с наивным кокетством:
   – Уж не ревнуете ли вы меня, Чарльз? Столько пыла, горечи…
//-- * * * --//
   В день отъезда Мэри расплакалась, глядя на старые стены замка Хогли, который она оставляла, но вскоре вытерла слезы, стала весело болтать со своими дамами, даже напевала что-то, пытаясь подыграть себе на лютне. Потом принцесса велела подвести верховую лошадь – ее высочеству было угодно ехать верхом и непременно во главе кавалькады, рядом с Чарльзом Брэндоном.
   Свита многозначительно переглядывалась, кивая в их сторону: все уже заметили предпочтение, которое принцесса оказывает шталмейстеру. Чарльз пытался найти себе оправдание: ведь он в фаворе у Тюдоров, рос вместе с Мэри, был ей как брат, к тому же разве он не обязан развлекать и веселить ее? Но все же он сдерживал себя, памятуя, что у него есть и серьезная тема для разговора… Об исчезнувших средствах на ее содержание, например, и о том, что ей не следует жаловаться брату на бедность, которую ей пришлось пережить в Хогли. Но едва он стал мягко говорить с ней об этом, лицо принцессы помрачнело.
   – У меня было лишь сто человек штата, да и то половина из них разбежалась, – тихо проговорила она. – Я жила на мизерные средства. Мы не позволяли себе тратить на еду более двух фунтов в неделю и чуть больше на дрова и свечи. Я ходила в штопаных платьях и не могла принимать гостей. А ведь я Тюдор, сестра короля. Моему брату должно быть стыдно, что он так обошелся со мной.
   У Брэндона сжалось сердце. Он ругал себя последними словами и сожалел, что не может произнести их вслух. И в то же время он понимал, что должен как-то извернуться, отвести от себя угрозу, солгать ей… Поэтому Чарльз переводил разговор на Генриха, на траты, которые королю пришлось понести из-за военной кампании.
   – Не забудьте еще о пирах и турнирах, которые он устраивает при дворе, о чем вы мне столько рассказывали!
   – Вы примете в них участие, и блеск, каким окружит вас король, сторицей возместит то, что вы пережили в Хогли.
   Мэри молчала.
   – В Хогли я была счастлива, – вскинула она голову. – А главное, я научилась сама полагаться на свои силы. И смогу устоять перед Генрихом.
   Брэндон приходил в ужас от этих слов, более того, считал их едва ли не святотатством.
   – Когда вы будете при дворе, то поймете, что люди живут и умирают по воле короля.
   Она лишь пожимала плечами.
   – Я прекрасно помню предсказание о Генрихе – о том, что он начнет править как ягненок, но станет свирепее льва. Однако, кажется, вы хотите запугать меня, сэр Чарльз?
   – Нет, я просто хочу показать вам обратную сторону медали. Однако для вас Генрих – прежде всего брат, единая плоть и кровь. И он любит вас… возможно, даже испытывает перед вами чувство вины. И вы сможете сыграть на этом.
   Стоп! Дальше говорить не следовало. Она сама должна разобраться в интригах придворной жизни.
   Мэри словно не слышала его, лукаво поглядывая из-под ресниц. Брэндон умолкал и ловил себя на мысли, что откровенно любуется ею. Как грациозно она держится в седле, как идет ей этот наряд из светло-коричневого бархата с широкими рукавами! Маленькая шапочка прикрывает лишь затылок, а спрятанные под сетку волосы, выбиваясь, так красиво завиваются легкими прядями на ветру.
   – Вы так смотрите на меня, Чарльз!
   – На вас невозможно глядеть иначе. И я, и Гэмфри, и Илайджа…
   – Причем тут Гусенок? Мы говорим о вас.
   – Когда вы будете при дворе, все мужчины…
   – Продолжайте! Влюбятся в меня, ведь я так хороша. Вы ведь это имели в виду, не так ли? Но вы-то сами что думаете обо мне, сэр Чарльз?
   – Для меня высшая награда служить вам.
   – И только-то…
   – Чего я могу еще ждать?
   – Да, чего?
   Их взгляды встречались. Глаза Брэндона вспыхивали, ее – сияли, но оба тут же отворачивались друг от друга, вспоминая эпизод в его комнате. Это было запретно, но так упоительно…
   Придворные многозначительно поглядывали на едущую в стороне от обоза парочку.
   – Чарльзу Брэндону поручено ввести ее высочество в курс дел при дворе, – пояснял членам свиты Томас Болейн, но при этом его интонация была столь ироничной, что даже чопорная Люсинда Моубрэй насмешливо хмыкала.
   А Брэндон и в самом деле рассказывал принцессе о дворе. Ему необходимо было сделать так, чтобы она заранее была милостива к его союзникам и предвзято отнеслась к недругам. И он восхищенно отзывался о маркизе Дорсете, хвалил герцога Норфолка, суше говорил о Бекингеме или о приближенной даме королевы графине Солсбери.
   – Вы слушаете меня, миледи?
   – Да, Чарльз. Я помню леди Солсбери. Она моя двоюродная тетка, дочь герцога Кларенса, брата моего деда Эдуарда IV. Ее выдали замуж за сэра Поула и сделали графиней Солсбери. Она очень красива, – произнесла Мэри как будто с сожалением.
   – Ну, она уже не так хороша, как раньше, – успокоил ее Брэндон. И добавил: – Леди Солсбери очень преданна королеве, поддерживает ее партию.
   – Партию Катерины?
   Брэндону пришлось пояснить, что весь двор поделен на две партии: союзников Испании, к которым принадлежат королева, герцог Бекингем, лорд епископ Фишер, и сторонников союза с Францией во главе с канцлером Вулси и Дорсетом. О Вулси они поговорили отдельно. Брэндон отзывался о нем с восхищением, хвалил его деловые качества, государственный ум, говорил, что король прислушивается к его мнению больше, чем ко мнению кого-то другого.
   – Да, я наслышана о Вулси, – отвечала Мэри. – В Ипсвиче, откуда он родом, о нем отзываются похвально. Но если мой брат прислушивается к речам Вулси, значит, он за союз с Францией?
   Брэндон предпочел ограничиться уверениями, что Генрих еще ничего для себя не решил.
   – Если судить по вашим речам, сэр, – произнесла принцесса через некоторое время, – вы тоже поддерживаете профранцузскую партию. Значит, и я должна держаться той же стороны?
   Он был в восторге от покорности Мэри и изумлен ее сообразительностью. Уйдя от прямого ответа, Чарльз стал говорить, что король Генрих будет восхищен такой умной сестрой, которая столь сообразительна, вдумчива и учтива. К тому же красавица и…
   – Разве что по воде не хожу, – улыбнулась Мэри.
   Лишь ближе к вечеру принцесса наконец-то оставила Брэндона и, пересев в фургон к своей свите, позволила им опекать ее. Джейн Попинкорт, стряхивая щеткой пыль с ее подола, негромко заметила:
   – Миледи, вы весь день уделяли внимание только сэру Чарльзу, а это недопустимо. Вы не могли более явно продемонстрировать своих чувств, даже если бы на глазах у всех обняли его и поцеловали.
   Мэри невозмутимо пожимала плечами.
   – Пустое, Джейн. Ах, как было хорошо скакать с ним, ощущать ветер на лице и лошадь под собой. Джейн, моя Джейн – как он смотрел на меня!
   – Было бы удивительно, если бы он сидел при вас потупясь. Но вы играете в опасную игру. Послушайте доброго совета, не заставляйте Брэндона делать выбор между его сердцем и долгом.
   – Но именно этого я и хочу! Я хочу, чтобы он полюбил меня, чтобы увлекся мной, забыл обо всем на свете!..
   «Тогда Чарльза бросят в Тауэр», – подумала Джейн и даже пожалела Брэндона в глубине души.
   Брэндон по-прежнему опекал Мэри. При людях он старался вести себя с ней несколько отстраненно, однако в пути все же позволительны некоторые послабления этикета, и он совсем не имел ничего против их конных прогулок. Ведь им было хорошо вдвоем, они смеялись, шутили, и Мэри видела, что Чарльзу нравятся ее остроумные замечания.
   Читала она и невольное восхищение в его глазах, чувствовала его пристальные мужские взгляды, и ее охватывало волнение. А условности этикета только раздражали, она хотела, чтобы он был более дерзким… страстным, чтобы вновь так же упоительно целовал и ласкал ее… под одеждой. Но на самом деле она желала лишь одного – покорить этого сильного ироничного человека, завоевать его так, чтобы он был у ее ног.
   А пока… пока Мэри была счастлива. Она просыпалась в незнакомых замках, в уютных монастырях, принимала почести и наслаждалась ими. Утром все с веселой суматохой, хлопотами и беготней отправлялись в дорогу, и она ехала рядом с Чарльзом или устраивалась на полу выложенного пуховыми подушками фургона, а то и, забрав у возницы вожжи, сама правила лошадьми. Она могла делать все что угодно, и это вызывало у нее необыкновенный подъем, будило надежды… Она была влюблена! Это была ее первая любовь, когда хочется петь от счастья, когда птицы щебечут особенно звонко, солнце светит особенно ярко, а вода переливается всеми цветами радуги. Мэри не замечала ни пыли, ни тряски в фургоне, не ощущала усталости. Мир был удивителен, а лица вокруг – прекрасными и добрыми. И, глядя на Брэндона, на его красиво покачивающийся в седле торс, на каштановые волосы, падающие на плечи, мужественный профиль, она млела от счастья, когда же он, чувствуя ее взгляд, оборачивался, одними губами говорила: «Я люблю тебя». Забавно, читал ли он ее беззвучную фразу?
   Он догадывался о ее словах и понимал, что догадываются и остальные. Брэндону иногда хотелось даже оттолкнуть ее от себя какой-нибудь выходкой, резкой фразой, но он не мог. Она была сестрой короля, ее высочеством Марией Тюдор, и ему необходима была ее благосклонность.
   И лишь когда на закате очередного дня впереди замаячили черные крыши и трубы Стилнэс-Холла, он вдруг понял, что с ним произошло. Понял, когда почувствовал, что вид усадьбы Анны Браун уже не пробуждает в его душе обычной печали.

   Они въехали в поместье по небольшому каменному мостику. Мэри с любопытством оглядывалась: она увидела многочисленную вышедшую встречать ее челядь. В центре, держа в руках поднос с бокалом вина, стоял сам сэр Энтони в своем лучшем лиловом камзоле – высокий, благородный вельможа. Заметив взгляд ее высочества, он опустился на одно колено:
   – Будь благословен Господь, даровавший нам такую прекрасную принцессу!
   Мэри улыбнулась. Она помнила этого человека при дворе своего отца, помнила, что он был отцом жены Брэндона, с которым Чарльза связывали самые дружеские отношения, готова была быть милостивой с ним.
   Сделав Брэндону знак, чтобы он помог ей сойти, она удивилась выражению его лица. Оно было холодным, почти враждебным. Неужели Чарльз боится, что она может чем-то обидеть его тестя?
   Брэндон нервничал по другой причине. В глубине души он испытывал стыд, панически боялся, что проницательный сэр Энтони заметит его особое отношение к принцессе, сочтя это изменой памяти его дочери. Поэтому все оставшееся время он держался чопорно, отчужденно, стараясь быть не более чем любезным, но нервничал под обиженным взглядом Мэри и внимательным – тестя.
   На следующий день из Лондона прибыло посольство во главе с епископом Фишером. Он привез послание от Генриха: тот ждал сестру ко дню Пасхи и готов был дать пир в ее честь. Значит, у нее есть неделя, чтобы выяснить с Брэндоном отношения и дать ему понять, что готова бороться за него.
   А пока принцесса была занята: портнихи заканчивали шить ей наряды, фрейлины развлекали ее, из Лондона то и дело прибывали все новые подарки: изящный паланкин, весь раззолоченный, в резьбе и украшениях; нарядный плащ из золотой парчи; прекрасная диадема с россыпью сверкающих бриллиантов и парные к ней серьги с каплевидными подвесками. Мэри пришла в восторг и была почти готова простить Генриха, к тому же чувствовала, что сама соскучилась по брату. Однако во время долгих бесед с Фишером с ее уст нет-нет, да и слетали колкие замечания в его адрес.
   Сухой, сдержанный Фишер никак не показывал своего волнения, но ощутил внутреннее беспокойство. Разговоры с Мэри о смирении и покорности ни к чему не приводили, и он решил поговорить с Брэндоном.
   – Сэр Чарльз, вы должны образумить ее высочество. Говорят, что вы имеете на нее… гм… известное влияние.
   Брэндон и сам понимал, что разговора не избежать. Все сроки были на исходе, а он так и не уладил с Мэри вопрос о ее пропавшем содержании. Он понимал, что она сделает все так, как он скажет, но все-таки боялся этого разговора. Боялся самой Мэри Тюдор. Однако Чарльз был человек трезвомыслящий и усилием воли подавлял жар в крови. И все же, заметив Мэри прогуливающейся в парке с Джейн Попинкорт и Нанеттой Дакар, решительно направился в их сторону.
   Ее лицо так и просияло, когда она увидела его, но Брэндон остался спокоен. «Красивых женщин на свете много», – напомнил он себе.
   – Мне необходимо поговорить с вашим высочеством.
   – Мне тоже, Чарльз.
   Она сделала знак фрейлинам уйти, и те оставили их одних.
   Щебетали птицы, покрытый нежной зеленью кустарник трепетал на теплом ветру, сквозь еще голые ветви деревьев проникали лучи солнца, мягко отражались на кудрях Мэри, скользили по розовому шелку ее плаща…
   У девушки дрогнуло сердце, когда она поняла, что Чарльз уводит ее в глубь парка. Сейчас или никогда!
   Они остановились на узкой тропинке за огромными стволами сросшихся буков.
   – Брэндон…
   – Миледи, я прошу выслушать меня, И сказать откровенно, чем я заслужил вашу немилость?
   – Вы? О, что вы!.. Вы – лучше всех, я обязана вам жизнью.
   – И все же вы хотите погубить меня. Вы резко отзываетесь о государе, а значит, при дворе решат, что я плохо справился с возложенной на меня миссией примирить вас с королем. Это грозит мне опалой. Не далее как сегодня его преосвященство епископ Фишер намекнул мне на это.
   Она растерянно заморгала. Сорвав веточку с куста, Мэри машинально крутила ее в руках. Когда она заговорила, голос ее был еле слышен.
   – Хорошо, сэр Чарльз. Если это касается вас… я сделаю, как вы хотите. Я ведь тоже люблю Генриха. Но как вспомню, на что он обрек меня…
   – Это не он, Мэри.
   У нее удивленно взметнулись брови.
   – Не он?
   Брэндону показалось, что он бросается в пропасть. Но на его стороне была ее привязанность к нему. Он сделал ставку на это.
   – Да, миледи. Ваш брат давно скучал о вас и давно вернул бы ко двору, если бы я не отговаривал его. Всего лишь интрига – но мне и тем, кто стоит за мной, было нужно, чтобы вы оставались в стороне от политических событий и не стали супругой эрцгерцога Карла. Кроме того, его величество значительно увеличил сумму на ваше содержание, и если вы не получали его, то только потому, что это я дерзнул присвоить деньги себе…
   Он умолк. Взгляд его чарующих голубых глаз был почти невинным, только руки нервно теребили рукоять кинжала на поясе. Но мысль работала четко. «Она не выдаст меня, – подсказывало ему что-то. – А о Вулси упоминать не стоит. Она не знает Вулси и может выместить гнев на нем».
   Мэри резко отвернулась, и Брэндон перевел дыхание. Ему было неловко глядеть ей в глаза. И зачем он только открылся ей? Она бы и так сделала все, как он хочет. Но Брэндон сделал это сознательно. Он хотел оттолкнуть ее от себя.
   Принцесса долго молчала, и Чарльз заволновался. Не переусердствовал ли он? Эти Тюдоры так непредсказуемы.
   – Ваше высочество… Мэри… Может, я хоть отчасти сгладил свою вину, когда спас вас?
   Как он презирал себя за малодушие! Но у него не было выхода.
   – Мэри?
   – Да, сэр?
   У нее был странный голос, и что-то насторожило в нем Брэндона. Эта мягкая прерывистая дрожь, приглушенность. Он решился подойти и взглянуть на нее.
   Мэри плакала. Глаза были открытыми, тусклыми, и тяжелые слезы медленно стекали по щекам. Так плачут дети, когда их незаслуженно обижают.
   – Мэри!
   Он порывисто обнял ее и привлек к себе.
   – Боже мой. Боже мой!
   Впервые она плакала, когда узнала его, и рыдала от счастья, твердя, что ждала его. Теперь плакала, потому что опять узнала… каков он.
   – Чарльз, не надо, отпустите меня…
   Она сделала слабую попытку высвободиться, но он удержал ее.
   – Простите меня… Девочка моя, чудесная моя… Моя самая лучшая Мэри!
   Он почти не понимал, что делает, когда стал осушать поцелуями ее слезы, ласково гладить по волосам. Она перестала вырываться, застыла, и он сам не заметил, когда ее губы приоткрылись и его уста приникли к ним.
   Сначала он целовал ее нежно, так нежно… Потом поцелуй стал требовательным, настойчивым. Но Брэндон уже не мог контролировать себя. Это было как сумасшествие. Он целовал ее – а она позволяла ему это. И ее губы смягчились, став гладкими и шелковистыми, как розовые лепестки, а потом он ощутил, как ее руки обвились вокруг его шеи, скользнули по плечам. Он едва не застонал, сходя с ума от ее близости…
   Задыхаясь, все еще не разжимая объятий, Брэндон посмотрел в ее запрокинутое лицо, блаженно закрытые глаза. Ее губы стали кроваво-красными от поцелуев и такими манящими… Он едва не поцеловал ее снова, но внезапно опомнился.
   – Ч-черт!
   Чарльз крепко сцепил зубы. В ее взгляде светились и призыв, и нежность. Брэндон отпрянул, налетев на ствол дерева, прильнул к нему лицом, обхватив ствол, словно опасаясь, что если отпустит эту опору, то вновь бросится к ней.
   Прошла мучительно долгая минута, прежде чем Чарльз смог овладеть собой и взглянуть на принцессу.
   Она улыбалась.
   Его голос хрипло прозвучал в наступившей тишине:
   – Простите меня, миледи…
   – Я уже простила. Все простила.
   Брэндон криво усмехнулся, цинично подумав: «Стоит поцеловать женщину, которой нравишься, – и все обиды в прошлом».
   – Чарльз, вы любите меня?
   Он сделал неопределенный жест, прищелкнул пальцем.
   – Думаю, нам надо возвращаться, миледи. Наше отсутствие и так может вызвать кривотолки.
   – И пусть!
   Она тряхнула головой.
   – Я хочу, чтобы о нас говорили!
   Но этого не хотел Брэндон.
   – Миледи…
   – Мне надо поговорить с вами, сэр! – властно сказала она и пошла прочь. Ему ничего не оставалось, как последовать за ней на некотором расстоянии.
   Она резко обернулась к нему:
   – Я хочу стать вашей женой, Брэндон!
   Он вздрогнул. Сказал, как можно строже, но с оттенком иронии:
   – Самой выбирать себе мужа – это неслыханно!
   Мэри Тюдор побледнела. Ей стало страшно, но она не сдавалась, стараясь говорить спокойно:
   – С детства я, как большинство титулованных особ, была обручена с другой титулованной особой. Мне даже казалось, что я хочу этого брака, пока однажды не поняла, что панически боюсь дня своего замужества, боюсь уезжать в чужую страну, начинать жить среди незнакомых людей. Я знала, что принцессе не подобает обсуждать выбранный для нее политический союз, знала, что принцессы так же мало могут решать свою судьбу, как, например, охотничьи собаки или лошади. А потом… Когда моя помолвка с Карлом Кастильским оказалась на грани разрыва, я вдруг ощутила некоторую свободу, даже решила сама подумать о собственной судьбе, представить, что меня ждет. Франциск Ангулемский? Но епископ Фишер сказал, что тот уже женат. Людовик Французский или император Максимилиан старики, один из них твердит, что вскоре последует за умершей женой, а второй, после того как трижды овдовел, дал слово не вступать больше в брак. Пиренейские принцы? Германские герцоги? Итальянские правители? Я не хочу об этом думать. Я знаю, что моя тетка Катерина Йоркская в свое время настояла на браке по любви и стала женой Вильяма Кортни, графа Девонского. Почему бы моему брату не выдать меня замуж в Англии?
   Говоря, она нервно срывала листочки с куста шиповника и бросала их себе под ноги.
   – Пути Господни неисповедимы, и никому не дано постичь Его волю. Но нас учат: нет ничего, что небеса не даровали бы просящему, если тот верит и знает, как просить. И ежели Катерина Йоркская даже добилась расторжения помолвки с Хуаном Арагонским и вышла замуж за графа Девона, то и я смогу упросить Генриха, чтобы меня выдали замуж здесь, в Англии, за друга короля, сэра Чарльза Брэндона.
   Она подошла к нему и смело подняла на него свои чудесные глаза.
   – Чарльз, вы согласны стать моим мужем?
   Он улыбнулся, но, по сути, только растянул губы, словно забыл, как надо улыбаться по-настоящему.
   – Странные вещи творятся в старой веселой Англии, если девицы начали сами предлагать мужчине руку и сердце.
   Она была очень бледна, глаза казались почти черными.
   – Чарльз, не шутите. Мне очень трудно говорить об этом.
   – В таком случае я отвечу, что с таким же успехом вы могли пожелать в супруги лошадь или охотничьего сокола. Английские принцессы никогда…
   – Но моя тетя…
   – Катерина Йоркская добилась расторжения помолвки с принцем Арагонским уже после того, как на смену Йоркской династии пришли Тюдоры и Испания потеряла интерес к ней. А ее брак с Уильямом Кортни… Он все же был вельможей, семнадцатым графом Девонским, и его род древнее даже рода Плантагенетов. Я же простой нетитулованный дворянин.
   – Но вы друг короля! Вы одна из самых известных фигур в Англии! Генрих даже сватал за вас правительницу Нидерландов!
   – Действительно, сватал. Но она оказалась достаточно умна, чтобы решительно отвергнуть этот брак. Родовая гордость не допускала подобного мезальянса, и ее честь осталась на высоте. Вы же – из рода Тюдоров, и родовая честь должна быть для вас превыше всего. Вспомните: вы английская принцесса и должны служить примером для любой другой женщины в стране.
   Какой холодный у него голос!.. Мэри ощущала себя школьницей, которую отчитывает строгий учитель. Ей стало так стыдно, что захотелось убежать. Но она всегда была уверена в себе и не желала сдаваться.
   – Хватит говорить чушь! Думаете, мне приятно унижаться? И разве вы сами не дали мне понять, что любите меня, когда всего несколько минут назад так целовали… когда так хотели меня в Хогли.
   – Вот именно хотел, – ответил он.
   Его пугала и раздражала ее настойчивость, ибо желание Мэри принудить его изменить королю и согласиться с ней, уже обещанной невестой короля Франции, разрушало все, чего он достиг, более того – грозило ему плахой. И он решил сбить с нее спесь, поставить на место.
   – Миледи, вы правы лишь в одном – я хотел вас. Хотел, как всякий здоровый мужчина хочет красивую податливую женщину. Но желание появляется и быстро исчезает, как только становится удовлетворенным. И если я не заполучу вас – на свете много других женщин, с которыми я могу получить то же удовольствие, как и с августейшей принцессой. И без малейшего риска для себя, замечу. Что же касается любви… Я не люблю вас. Моя преданность его величеству, вашему брату, значит для меня гораздо больше, чем легкий флирт с маленькой бесстыдной Мэри.
   Он резко умолк – она вдруг с силой ударила его по щеке. От удара с него даже слетел берет.
   – Ого! – присвистнул он. – Ваше высочество еще и драчунья.
   Она кинулась к нему, стала толкать, бить кулаками, кричать, что ненавидит его. Брэндон схватил ее запястья, быстро оглянулся. Не хватало еще, чтобы на крик сбежались люди! И он несколько раз с силой тряхнул ее так, что у нее мотнулась голова.
   – А ну тихо! Вспомните, кто вы. Не роняйте себя.
   Она тяжело дышала, не в силах поднять голову и взглянуть на него. Он осторожно отпустил ее, поднял берет с земли, отряхнул…
   Она все стояла, склонив голову, такая хрупкая, поникшая. Сердце Брэндона ныло от жалости к ней, но он боялся пожалеть Мэри, ибо тогда его страсть к ней свела бы на нет все, чего он добился своей резкостью.
   – Миледи…
   – Я не желаю вас видеть! Убирайтесь.
   Он надел берет, поправил сбившуюся в сторону цепь.
   – Вы стали слишком самоуверенной, принцесса, и нужно было поставить вас на место… пока у вас не начались крупные неприятности.
   «И у меня также», – заметил он про себя.
   И все же, когда он стал уходить, она окликнула его, не поворачиваясь, тихо-тихо…
   – Чарльз…
   Он еле различил ее зов в шорохе листвы на ветру и, остановившись, нервно вздохнул. Ох уж эти перепады ее настроения!..
   – Я весь внимание.
   Они так и продолжали стоять спиной друг к другу, когда Мэри сказала:
   – Чарльз, мне очень горько, что ты не любишь меня…
   Это так волнующе, когда подобные слова срываются с уст августейшей сестры твоего короля, которая выросла и похорошела, стала страстной женщиной. Черт побери, он опять ощущал нежность к ней.
   – Я не стою вас, моя принцесса. И вы не правы. Как друг, как брат я очень люблю вас… Я буду предан вам, буду защищать и оберегать вас. В любой час, в любую минуту вы можете рассчитывать на меня.
   Он повернулся, посмотрел на ее поникшую фигуру, на завивающиеся на солнечном ветру выскользнувшие из сетки пряди волос.
   – Ты будешь моим другом, Чарльз?
   – От всего сердца. Я клянусь тебе в этом.
   Она так и не обернулась, потому что не хотела, чтобы он увидел ее лицо – отнюдь не печальное, а упрямое и решительное. Нет, она из Тюдоров, а они известны своим упорством в достижении поставленной цели. Что ж, пусть они вновь вернутся к дружбе, а там…
   – Брэндон, ты можешь быть спокоен. Я не пожалуюсь Хэлу на свое скудное содержание.
   Чарльз словно очнулся. К черту все эти сантименты, главное, что она не подставит их с Вулси под удар. Он благодарно приник к ее вялой и мягкой руке. Бедная малышка Мэри… И угораздило же ее полюбить его.
   Брэндон пошел в часовню. Долго сидел в ее полумраке, опершись лбом на скрещенные пальцы рук. Постепенно он убедил себя, что поступил правильно, разрушив иллюзии Мэри, и стал успокаиваться. О себе, о своих чувствах он старался не думать – по крайней мере тут, в общей усыпальнице семьи Браунов, у надгробия бывшей жены. Здесь он и раньше искал успокоения, и в конце концов покой, подобно бальзаму, стал медленно обволакивать его душу. Часовня всегда хранит покой, она готова принять смятение простого смертного или хотя бы дать ему передышку на время. И когда позади раздались шаги, Брэндон мог взглянуть в глаза вошедшему уже спокойно.
   Это был сэр Энтони.
   – Я знал, что найду тебя здесь.
   Он подошел, опустился рядом на скамью.
   – Меня что, ищут?
   Виконт сделал неопределенный жест.
   – Не сказал бы, что очень.
   – Тогда пусть обходятся без меня.
   – Они и обойдутся, но все встревожены. У тебя был разговор с ее высочеством наедине, после которого она не вернулась, бродит среди деревьев, а если кто-либо приближается, гонит прочь.
   – Ну, это еще ничего. Она вытворяла кое-что похлеще. Этим Тюдорам вечно не угодишь.
   – Чарльз.
   Брэндон не повернулся, но краем глаза видел, как Энтони Браун напряженно смотрит на него.
   – Чарльз, все вокруг только и твердят, что о ваших отношениях с ее высочеством. Это опасно для тебя.
   – Надеюсь, что, когда мы будем при дворе, Мэри Тюдор даст основания для других опасений. Она очень сложная девушка.
   – Как наш король?
   – О, его величество – агнец небесный по сравнению с Мэри. Ведь сказано же в предсказании, что он начнет править, как ягненок…
   – Чарльз, я серьезно.
   Брэндон откинулся на спинку скамьи, глядя в перекрытия сводчатого потолка.
   – С Генрихом мне проще, я хотя бы знаю его. А Мэри Тюдор… Я не встречал более самоуверенной девицы. Гордость от осознания, что она дочь короля, причудливо сочетается в ней с уверенностью в своей красоте. К тому же эти годы в ссылке… Она забыла необходимое и научилась ненужному, став самостоятельной, а это портит женщину, лишает должного смирения. И мне для ее же блага пришлось преподать ей сегодня урок.
   – Ты так жестко говоришь о ней. А ведь я был почти уверен, что она пленила тебя.
   Брэндон засмеялся.
   – О, скорее уксус снова станет вином. К тому же у меня есть голова на плечах… и убежденность в том, что ей следует находиться именно там.
   Сэр Энтони невольно перекрестился. Он знал, что, несмотря на блестящее положение зятя и власть, которой он обладал, Чарльз всегда живет в тени плахи и малейший неверный шаг может приблизить его к ней. Обычная жизнь придворного, от которой сам Энтони вовремя отказался, найдя успокоение в тиши родового поместья. Брэндону же были нужны риск, интрига, игра, и Энтони волновался за него.
   – У тебя есть дети, Чарльз. Не будь беспечным.
   – О! – потянулся Брэндон, хрустнув суставами. – Как говорил покойный король Генрих VII, удача сопутствует смелым.
   – Дай-то Бог! Однако не искушай судьбу, мой мальчик. Свою миссию ты уже выполнил, теперь же будет лучше, если ты уедешь.
   Брэндон насмешливо хмыкнул.
   – Конечно же, я уеду, сэр. И прямо сейчас.

Глава 6
Апрель – май 1514 года

   Что Чарльз Брэндон уехал в Лондон, Мэри узнала лишь перед самым ужином. На ее лице отразилось разочарование, а глаза так предательски заблестели, что члены ее свиты поспешили отвести взгляд. Только наивный Илайджа не сдержался, воскликнув:
   – Что же значит для вас этот Брэндон, раз вы так переживаете!..
   Это отчаяние юноши заставило Мэри очнуться. Да, пора научиться держать себя в руках, она уже не в Хогли. И ей вдруг безумно захотелось назад в Хогли… домой… Но дома у нее уже не было, как не было и прежней свободы. Приближалось время возвращения ко двору.
   Через пару дней наступило вербное воскресенье – первый праздник пасхального цикла. К церквям шли красочные процессии, изображающие въезд Христа в Иерусалим, освящали в храмах веточки вербы, и крестьяне связывали их крест-накрест, втыкая в поля в надежде предотвратить бедствия и заручиться хорошим урожаем. Вербу вносили в дома, прикрепляли у каминов и в изголовье кроватей, а потом усаживались за праздничные столы.
   Мэри принимала мало участия в предпасхальных церемониях. Теперь она больше отсиживалась в своей комнате и еле нашла в себе силы улыбнуться, когда дети Брэндона принесли ей освященную в церкви вербу.
   Как и полагалось, в поместье шла генеральная уборка (к пепельной среде полагалось навести порядок). Мэри слышала, как слуги передвигают мебель, меняют тростниковые подстилки на полах, моют окна и выбивают на заднем дворе гобелены. Предпасхальная неделя – время оживленное, и как бы ни старались быть почтительны с Мэри члены ее свиты, но и они были возбуждены, выискивая предлог, чтобы оставить грустную принцессу и собраться в парке. Даже ее поклонник Гэмфри предпочитал ухаживать за милой Нанеттой, а Джейн гонялась за бабочками или собирала цветы с Мэри Болейн.
   В четверг на обед подали так называемый «апостольский суп» с двенадцатью видами зелени, а затем умолкли все колокола в церквях, которым полагалось молчать до самого воскресенья. А с наступлением пятницы повсюду воцарилась атмосфера печали и траура. Люди шли в церковь, чтобы молиться и оплакивать смерть Сына Божьего на кресте.
   В субботу Мэри стала проявлять все признаки нетерпения. Она мерила шагами комнату, и не сразу обратила внимание на поднявшийся в усадьбе переполох. А потом вбежала Мэри Болейн, обычно такая церемонная, сейчас она даже забыла постучать. Зацепившись широким рукавом за дверную задвижку и не обратив на это внимание, она дернула рукой, порвав кружево отворота, и выкрикнула:
   – Миледи!.. Король… Сам Генрих Тюдор прибыл в Стилнэс!
   Мэри так и подскочила, кинулась к зеркалу, стала щипать себя за щеки, чтобы вызвать румянец.
   А торопливые шаги короля уже слышались в коридоре, потом дверь распахнулась… Генрих стоял на пороге и улыбался. В своем коротком развевающемся плаще с пышными широкими рукавами он занимал весь дверной проем.
   Мэри не отрываясь глядела на него. Она видела его улыбку, рыжие, красиво подвитые вниз волосы, яркий блеск властных голубых глаз, мерцание алмазов на его золотой цепи, пышные перья на сдвинутом на затылок берете. Его царственный вид, величие, поразительное обаяние заворожили ее. Да, это был король. Она подумала об этом, прежде чем сообразила, что он ее родной брат.
   – Ваше величество!..
   Подхватив юбки, Мэри присела в глубоком реверансе со всем изяществом и грациозностью, подобающими ее высокому происхождению.
   Генрих резко отбросил полу расшитого драгоценными камнями плаща и, уверенно подойдя к ней, приподнял ей подбородок и внимательно посмотрел в лицо.
   – Кровь Христова! Мэри, радость моя, да ты стала настоящей красавицей!
   У него была самая добрая, самая нежная на свете улыбка. И Мэри забыла свои обиды, свою неожиданную робость перед ним. Зря Брэндон беспокоился о том, что Мэри будет дерзкой с королем.
   – Хэл! – радостно выдохнула она, прямо-таки прыгнув ему на шею.
   Ее дамы обменялись улыбками и незаметно вышли, прикрыв за собой дверь.
   – Я рад, что мы снова вместе, – сказал cестре Генрих. – Быть королем – нелегкое дело, король довольно одинок, и так приятно иметь рядом кого-то, кто может говорить тебе «ты» и обращаться по имени.
   – Ваше величество так скромны, – засмеялась Мэри. – Конечно, для меня ты всегда будешь любимым братцем Хэлом. Но Брэндон поведал мне, что ты ввел ряд вольностей, приближающих к тебе людей. И к тому же есть наша славная Катерина, которая так любит тебя!
   По лицу Генриха прошла легкая тень, но он тут же улыбнулся.
   – Да. Ее величество. Она тоже ждет тебя, малышка Мэри, так что собирайся.
   Она торопилась, словно боялась ему не угодить. Генрих ждал ее снаружи. Он был так наряден и великолепен, казался выше всех своих спутников! Только Брэндон был одного роста с ним, но держался чуть поодаль. Однако первая улыбка Мэри была обращена именно к нему.
   А Генрих уже шел к ней.
   – Моя сестра Мэри Тюдор – принцесса Английская и, бесспорно, самая красивая леди Англии!
   Генрих посадил ее в паланкин, затем ловко вскочил на лошадь, не вдевая ногу в стремя, – все зааплодировали этому красивому трюку, а он снял шляпу и поклонился.
   Весь путь до ожидавшей их у Темзы королевской баржи они проделали быстрой рысью. Генрих скакал подле паланкина сестры, улыбался, отпускал ей комплименты. Он был счастлив и горд тем, что у него такая прекрасная юная сестра. Поджидавшая их на Темзе королевская барка была вся покрыта алым сукном и украшена коврами. Генрих на руках внес сестру, усадил на мех белого медведя, устилавший возвышение под богатым балдахином, и велел трогаться.
   Вдоль бортов баржи горели факелы, курились урны с ароматными благовониями.
   – Ах, Мэри, – говорил Генрих, – я бы велел трубить в трубы в честь тебя и устроить грандиозный фейерверк, если бы не строгости поста… Но завтра, завтра!.. Ты увидишь, каким стал мой двор!
   Мэри слушала, но вскоре уже искала взглядом Брэндона.
   – Подойдите сюда, сэр Чарльз. Генрих, сообщили ли вам, что я обязана нашему милому Брэндону жизнью и наша встреча состоялась лишь потому, что у вашего величества есть столь верный слуга?
   О да! Ему сообщили. И Генрих восхищен, хотя он и не ждал ничего иного от своего друга Брэндона. А известно ли Мэри о его подвигах во время кампании? И король стал рассказывать Мэри, как Брэндон повел войска на штурм города Турне и взял приступом надвратную башню и нижний город. У него было слишком мало людей, чтобы захватить и основную цитадель, но он склонил горожан к сдаче и даже предотвратил бесчинства, когда в город вошли войска англичан.
   Мэри слушала, боясь пропустить хоть слово.
   – Сэр, такую преданность, несомненно, следует поощрить. И как вы наградили сэра Чарльза?
   Генрих на миг смутился, но быстро нашелся.
   – О, награда ожидает Чарльза впереди, я не забуду о нем.
   Мэри чуть улыбнулась Брэндону. Сердце ее стучало, когда он склонился к ее руке, а главное, взглянул так благодарно… Она с трудом справлялась с волнением, почти не слыша, о чем говорит Генрих. Хотя Брэндон дал понять, что между ними могут быть лишь дружеские отношения, она ничего не могла с собой поделать, не могла заставить себя не чувствовать радости в его присутствии.
   – Смотри, Мэри, – Гринвич! – воскликнул король.
   У дворца был широкий каменный причал с длинными, спускающимися прямо к воде ступенями. Сейчас он был освещен, как днем, и у причала стояла толпа людей, вышедших встречать короля с сестрой. Когда Генрих, ведя Мэри за кончики пальцев высоко поднятой руки сошел на берег, все разразились криками и хвалебными возгласами.
   Первой ее приветствовала королева.
   – Мое бесценное сокровище! – сказала она, не давая принцессе опуститься в реверансе, и нежно целуя в лоб.
   В первую минуту Мэри не могла вымолвить ни слова. Как изменилась Катерина! Теперь это была не та изящная тихая девушка, бывшая когда-то ее кумиром. Мэри увидела солидную матрону, несколько неуклюжую в чрезмерно пышной темной одежде. Даже в неярком свете факелов Мэри увидела мешки у нее под глазами, вялые складки у губ. И хотя алмазы на великолепном чепце испускали сияние, даже эта роскошь не могла скрыть болезненного, усталого вида королевы. Только глаза у ее величества остались прежними – лучистыми, кроткими и очень добрыми.
   – Ваше величество…
   У Мэри на глаза навернулись слезы, она вдруг ощутила болезненный укол в груди. Может, если бы не она, то Кэт благополучно родила бы королю ребенка, и не было бы всех этих последующих выкидышей.
   – Ваше величество, простите меня…
   Она все же упала перед Катериной на колени, целуя ее маленькие руки.
   – Встаньте, девочка моя, моя милая сестрица. Я так рада вновь видеть вас!
   Мэри пришлось справиться с волнением. С истинно королевским достоинством она приветствовала остальных подошедших к ней вельмож и пэров.
   Брэндон наблюдал за ней со стороны и невольно отметил, как хорошо запомнила принцесса все, чему он ее учил, говоря о партиях при дворе. Она была откровенно любезна с теми, о ком он отзывался как о союзниках, но холодна к тем, кого Брэндон характеризовал не совсем лестно. Так, она только протянула руку для поцелуя Бекингему, зато была улыбчива и мила с Норфолком. А когда приблизилась к Вулси, то на глазах всего двора опустилась на колени и поцеловала его епископский перстень.
   – Милорд-канцлер, мы много лестного слышали о вас, о том, какой вы истинный друг короля и превосходный политик.
   Вулси был польщен вниманием сестры своего правителя. А вокруг только и говорили о том, что принцесса сразу дала понять, на чьей стороне, и многие косились на Брэндона, догадываясь, что это его рук дело. Но он лишь улыбался. Мэри была его человеком, и он испытывал к ней благодарность… и восхищался ею. Но в то же время и ревновал немного. Ах, эта девушка была такой кокеткой! Как она глядела на всех этих вельмож и государственных советников, даже на престарелого епископа Фокса смотрела так, словно пыталась понять, нравится ему или нет. А когда Генрих представил ей своего любезного Лонгвиля, бесспорно красивого мужчину, Брэндон занервничал. Он по себе знал действие ее манящей улыбки и обворожительной манеры бросать искрящийся взгляд из-под полуопущенных ресниц. И почему она так задержалась перед Лонгвилем, даже не спешит отнять у него руки? Ревновать было глупо, тем не менее Брэндон ревновал. Он стал пробираться к Мэри, словно решив напомнить о себе, но тут вышла небольшая заминка. Мэри уже прошла, а перед Лонгвилем стояла сопровождавшая ее Джейн Попинкорт, застыв как вкопанная и задерживая двигавшуюся к дворцу процессию. Теперь все взгляды невольно обратились на нее.
   Брэндон мягко взял Джейн под локоть, оторвав наконец от Лонгвиля.
   – Не делай так больше, моя милая, – зашептал он ей на ухо. – История твоего романа с его величеством еще не забыта, и тебе не стоит привлекать к себе внимание… особенно королевы.
   Сам же Генрих словно и не замечал Джейн. Лишь когда в покоях Мэри он увидел, как слуги вешают на стене гобелен с купающейся Джейн, он развеселился:
   – Прекрасный ковер, яркий и мастерски выполненный. Я на нем как живой и Брэндон тоже. А эта милая купальщица… Джейн Попинкорт, если не ошибаюсь? Она ведь в твоей свите, Мэри?
   Он оглянулся, поискал фрейлину глазами, едва заметно улыбнулся ей, но в следующий миг уже говорил, что ему пора отправляться в церковь, а Мэри может отдыхать после дороги. О Джейн он больше не думал – она была в прошлом. Интрижка с Бесси Блаунт занимала его сейчас гораздо больше.
   Мэри заметила его равнодушие к Джейн и взволнованно взглянула на подругу. У Джейн был странный, несколько отстраненный вид, она словно грезила наяву. Мэри даже пришлось несколько раз окликнуть ее, чтобы фрейлина очнулась и помогла ей раздеться.
   Потом Мэри отпустила их всех. С одной стороны от ее роскошного ложа стоял домашний аналой, и Мэри в одной рубашке, с распущенными волосами опустилась перед распятием на колени и долго молилась. Была ночь перед Воскресением. Святая ночь. У Мэри навернулись слезы на глаза, когда она услышала полночный звон колоколов. Иисус воскрес. А вернувшиеся из Рима колокола [11 - Существует поверье, что все колокола, которые умолкают в страстной четверг, улетают в Рим, к престолу святого Петра.] радостно ознаменовали это событие.
   В воскресенье король растрогал Мэри, когда после богослужения в соборе Святого Павла вышел на крыльцо и прямо в своей сверкающей роскошью одежде опустился на колени и омыл ноги более двадцати нищим. Потом проехал на коне через самые бедные кварталы, раздавая милостыню нуждающимся и обещая молиться за них. Его действия в этот день были традиционными, но Генрих выглядел таким искренним, что, как всегда, покорял толпу. И когда он возвращался во главе пышной свиты в Вестминстерский дворец, казалось, весь город высыпал, чтобы приветствовать его.
   А потом был великолепный пир. Три часа под треск факелов гости вкушали самые изысканные блюда, причем появление каждого нового сопровождалось громом фанфар. После этого давали балет, в котором участвовали пятьдесят четыре танцовщицы. Они выступали шестью группами, одну из которых составляли дамы в масках, игравшие на тамбуринах.
   Затем гости прошли из дворца в сад и стали разыскивать в зелени яркие пасхальные яйца, которые заранее были спрятаны среди клумб, кустов, в дуплах деревьев. Атмосфера стала непринужденной, все бегали, смеялись, соревновались, кто найдет больше яиц: как гласило предание, их разбрасывали в садах и парках вернувшиеся из Рима колокола.
   Мэри развеселилась. Она собирала яйца в специальную корзину и относила в богато украшенный павильон, где королева Катерина восседала среди своих солидных дам и государственных сановников.
   – У вашего высочества находок больше, чем у других. Разве что только у короля…
   И она с нежностью поглядела туда, где ее супруг, как простой школьник, рыскал по кустам, складывая в корзину идущего за ним Норриса свои находки.
   Набегавшись, Мэри вернулась к королеве, где собравшиеся с интересом слушали рассказ ученого Томаса Мора о том, что яйца издавна играли большую роль в обрядах многих древних народов – египтян, римлян, персов, греков, галлов. Но в христианстве яйцо – особый символ, символ воскрешения. Отсюда и освящение яиц, которое существовало еще в четвертом веке.
   Мэри нравился Томас Мор. У него было открытое приветливое лицо, к тому же он был прекрасный рассказчик. И еще Мэри импонировало его высказывание насчет важности образования для женщин: если у женщины есть душа, то есть и разум, и следовательно, не следует пренебрегать ни тем, ни другим. Мэри захотелось блеснуть перед известным ученым своими познаниями: Еврипида она с ним обсуждала на греческом, Плавта – на латыни. Но когда Мор обратился к ней по-французски, она стушевалась. Принцесса владела языком французов, но не настолько, чтобы поддерживать беседу.
   – Надо непременно приставить к вам кого-то, кто знает этот язык, – заметила Катерина и не удержалась от невольного вздоха. Ей уже были известны планы Генриха относительно Мэри, как и то, что супруг велел до поры до времени скрывать их от сестры.
   Вечером были танцы. Король вместе с королевой открывали бал. Катерина двигалась грациозно, искусно делая плавные па в церемонной паванне. Но, откровенно говоря, она не любила этих увеселений, танцы ей скоро прискучили, и она удалилась на свое место на возвышении, предпочтя лучше наблюдать.
   Мэри же была в восторге. Ей нравилось это изысканное веселье, восхищало изобилие свечей, музыка, яркие одежды, сверкающие драгоценности. И она танцевала и танцевала! Карроль, паванна, романеска – Мэри не чувствовала усталости, порхала, как бабочка. Потом плясали моррис-данс. По старинной мавританской традиции все надели на руки бубенчики и весело двигались по кругу, меняя партнеров, прихлопывая, звеня в такт мелодии бубенчиками.
   Королева Катерина сидела в стороне с благовоспитанными придворными джентльменами и самыми скучными дамами, которые никогда не принимали участия в забавах двора. Королева попивала лимонад, почти не обращая внимания на пытавшегося развеселить ее шута Уила Соммерса.
   – Уил, принеси мне еще лимонада, здесь душно.
   Король приказал добавить огня. Одежда танцующих сверкала и переливалась всеми цветами радуги, они то сливались, то контрастировали между собой. В прорезах серебряного парчового костюма Генриха были алые вставки. Он сделал знак, и музыканты на хорах заиграли веселую гальярду. Подбоченясь, Генрих прошел между дамами и пригласил свою сестру Мэри – она была в розовом, и только расширяющиеся от локтей рукава были подбиты темно-малиновым. Танцующие выстроились в три шеренги. В центре Генрих с сестрой, слева ослепительный де Лонгвиль с малышкой Бесси Блаунт, а справа обаятельный Чарльз Брэндон в одежде тех же тонов, что и у короля, ведущий хорошенькую черноволосую девушку в оранжевом платье. Она была из свиты принцессы, и Катерина еще не знала ее имени.
   Музыка веселила. Пары кружились, держась за самые кончики пальцев, подпрыгивали, менялись местами. Потом следовал поклон и, когда женщины выпрямлялись и вскидывали руки, партнеры поднимали и кружили их, затем мужчины целовали дам в щеки, кланялись и менялись партнершами.
   Теперь Генрих танцевал с черноволосой девушкой, Лонгвиль с Мэри, а Брэндон с малышкой Бесси. Катерина заметила, что ее супруг, нарушая обязательное правило хорошего тона, не улыбался партнерше и пару раз как-то виновато взглянул в сторону королевы. Зато Мэри прекрасно смотрелась с Лонгвилем. Для Катерины было унизительно такое возвышение француза, как и оскорбителен был отказ ее племяннику Карлу в руке Мэри. И ради кого – ради старого подагрика Валуа! Катерина уже знала, что переговоры об этом союзе ведутся, и, хотя не смела возразить Генриху, от души надеялась, что эта свадьба не состоится. Ведь расторгся же брачный договор с Карлом, хотя Мэри и по сей день на континенте величают принцессой Кастильской.
   Катерина перевела взгляд с Бесси на Брэндона. Чарльз что-то говорил ей, и Бесси мило краснела, отводя глаза, потом они закружились, и ноги девушки оторвались от пола – Чарльз всегда высоко поднимал своих партнерш. А когда он целовал ее, то Катерине показалось, что их лица слишком долго оставались близко друг к другу – или он ей что-то шепнул? По крайней мере, Бесси, вспыхнув, порхнула к Генриху. Королева чуть нахмурилась. Брэндон опытный соблазнитель, а Бесси только четырнадцать. Надо будет предупредить ее. Зато как удивительно бережно и нежно ведет ее маленькую фрейлину Генрих, как ласково улыбается.
   А вот Лонгвиль не улыбался своей черноволосой партнерше, наоборот, взгляд его был пристальным и внимательным. Неудивительно, что вспыхнувшая было на устах этой девушки улыбка тоже погасла и она смотрела на герцога как зачарованная.
   Зато Брэндон с Мэри чуть не хохотали, кружась в танце. Катерина внимательнее пригляделась к ним, вернее, к золовке. Королева замечала в Мэри нечто, что требовало присмотра за ней.

   Празднества продолжались всю неделю: фейерверки, прогулки верхом, маскарады, представления живых картин, игры, шарады. По части развлечений Генрих был непревзойденным мастером, его выдумкам не было конца, к тому же, несмотря на властность, он мог быть просто веселым и обаятельным человеком, умел создавать непринужденную обстановку, когда каждый чувствовал себя во дворце свободно, как дома.
   В последний день апреля король решил отвезти сестру в ее резиденцию в Ванстеде. Замок показался Мэри прекрасным – она увидела сперва его отражение в глади большого озера, по которому плавно скользили белые лебеди.
   – Как же давно меня здесь не было! – вздохнула Мэри, любуясь парящим над лесом замком.
   Крепостной ров и зубчатые стены замка были данью прошлому воинственному веку. А за ними царили мир и покой. Скученные башенки и бельведеры, сооруженные на первый взгляд в хаотическом беспорядке, поражали внутренней гармонией и простотой. А убранство апартаментов замка! Мэри только ахала, оглядывая искусно выполненные створки дверей, резные панели стен, мраморные камины, отполированные до блеска полы…
   Генрих наблюдал за реакцией сестры, и глаза его довольно поблескивали. Он ходил за ней, уперев руки в бока, словно мальчик, игрушкам которого все завидуют, а он, добрый и великодушный, делится этими игрушками. На его широком берете сверкала бриллиантовая лилия, когда-то подаренная Мэри эрцгерцогом (Генрих и не думал возвращать ее сестре).
   На следующий день двор собирался отметить один из своих любимых празднеств – день Мая. И с утра молодежь отправилась в лес «собирать Май» – нежную свежую зелень, которой полагалось украсить все вокруг. Не обошлось и без шуток и ядовитых намеков в виде «постылого Мая», когда у дверей леди, славящихся сварливостью, привязывали терновник, у дверей ленивых – черемуху, а легкомысленных – ветки вишни. Но в основном все дарили друг другу ландыши, и весь замок пропах их сладковатым, дурманящим запахом.
   В парке, возле замка, установили увитый гирляндами зелени помост для королевы Мая, которой без колебаний избрали Мэри Тюдор, увенчав ее венком из живых цветов. А возле украшенного лентами и зеленью Майского шеста устроили соревнования и танцы, и собравшиеся со всей округи простолюдины с восторгом взирали на традиционные пляски в костюмах Робин Гуда, где сам король изображал благородного разбойника, Бесси Блаунт – леди Марианну, а Чарльз Брэндон был просто великолепен в роли шерифа.
   Пир устроили прямо на лужайке в лесу, где установили навес для придворных и дам. На столах возвышались горы булок, круги золотистого сыра, корзины со всякой снедью, зелень, огромные мясные пироги. Кравчие разносили легкое белое вино и красное бордосское, заправленное фисташками, корицей и гвоздикой. На траве расстелили ковры, положили шелковые подушки, дамы расположились на них в непринужденных позах, расправив разноцветные юбки, напоминавшие лепестки цветов; мужчины и сам король, сняв камзолы и закатав рукава рубашек, играли в шары и кегли, весело перекликаясь с наблюдавшими за ними леди. Некоторые парочки уединились или бегали и ловили друг друга среди кустов цветущих роз, более солидные вели беседы, покачиваясь на подвешенных к ветвям цветущих каштанов скамеечках, или сидели на складных стульях, играя в шашки или шахматы.
   Воспользовавшись передышкой, Мэри увлекла Брэндона в сторону.
   – Чарльз, я хочу покататься на лодке.
   На озере уже покачивалась не одна лодка, и Брэндон не счел в ее предложении ничего предосудительного. Но когда он несколькими сильными гребками вывел лодку на середину озера, Мэри устроила ему подлинный допрос. Почему он уделяет столько внимания этой Бесси Блаунт? И что означают заговорщические улыбки, которыми он то и дело обменивается с Нэнси Керью?
   Брэндон смеялся над ее ревностью и сам забросал ее вопросами. Не слишком ли она мила с Лонгвилем? А ее шуточки с Сурреем? Не говоря уже об этом олухе Илайдже Одли, который ходит за ней как тень. Мэри смутилась, тут же начав оправдываться, как школьница. Брэндон, улыбаясь, глядел на нее, но сердце его сжималось. Ведь он был одним из тех, кто вел переговоры с французами и знал, что Мэри фактически уже невеста Валуа.
   Думать об этом сейчас не хотелось, и он просто любовался Мэри, которая в венке королевы Мая сидела на носу лодки.
   – Брэндон, я хочу научиться грести.
   Покачиваясь в лодке, она подобралась к нему и, сев рядом, положила свои ладошки на его руки, державшие весла. Чарльз вздрогнул, словно его ударила молния.
   – Ради Бога, Мэри… На нас смотрят.
   – Тогда не глядите на меня так. Просто подвиньтесь и дайте мне весло.
   Они смеялись и кружили на месте, когда она неумело глубоко загребала воду, а потом взяла и второе весло, велев Брэндону занять ее место на носу лодки. Глаза ее блестели, отклоняясь назад и смеясь, она неуклюже работала веслами, глядя, как он хохочет, оттого что его лодочником стала сама сестра короля.
   – Вам бы немного попрактиковаться, Мэри, и вы могли бы получить лицензию на право иметь свою лодку на Темзе.
   К ним подплыла большая лодка, полная молодых леди и кавалеров во главе с Бекингемом.
   – О Небо! Что я вижу! – воскликнул герцог. – Наш повеса Брэндон увез от всех сестру короля.
   – Боюсь, вы плохо видите, сэр, – смеялась Мэри. – Это не Брэндон, а я увезла его от всех вас. Попросту говоря – похитила!
   И нарочно неумело плеснув веслом, она обрызгала всю веселую кампанию. Когда их лодка удалилась и все отряхнулись, Бекингем заметил с деланным беспокойством:
   – Надеюсь, вы понимаете, господа: рано или поздно король поймет, что его любимчик Брэндон имел дерзость наметить своей очередной жертвой не более и не менее как саму английскую принцессу.
   Все охотно согласились, но никто не решался высказаться об этом в присутствии Генриха. К тому же Чарльз Брэндон этой весной как никогда был в фаворе у его величества.
   Не прошло и недели, как Брэндону был пожалован высший орден Англии – Орден Подвязки; еще через пару дней он был утвержден в должности маршала королевского двора, устроителя турниров и смотрителя замка Маршальси, а в один из дней, когда заседал совет, канцлер Вулси заявил:
   – Король и я решили, что сэр Чарльз Брэндон, виконт Лизл, достоин, чтобы стать членом Государственного королевского совета.
   Это «король и я» перевешивало все остальные «за» и «против», и Брэндон вошел в верховный орган управления королевством. Теперь его называли «милорд», и самые именитые вельможи королевства вынуждены были снимать перед ним шляпу. Да, взлет Брэндона был столь неожиданным и стремительным, что двор был удивлен и почти шокирован.
   – Его так возносят для того, чтобы он вновь смог просить руки Маргариты Австрийской. Наш Генрих так и не отказался от этого проекта, – говорили одни.
   – Что вы! – возражали более осведомленные. – Этот план уже в прошлом. Просто Генрих решил возвысить Брэндона в благодарность за то, что тот захватил Турне. Этим король хочет показать, что и его завоевания во Франции что-то значат, особенно если учесть, что добрым англичанам они кажутся менее значительными после великой победы над шотландцами при Флоддене.
   – Ничего подобного, – уверяли третьи. – Все дело в том, что Генрих благодарит Брэндона за то, что тот, рискуя жизнью, спас принцессу Мэри в Саффолкшире. Говорят, ее высочество сама просила короля отблагодарить сэра Чарльза.
   И голоса становились тише: теперь все говорили исключительно о Чарльзе и сестре короля. Уже ни для кого не было секретом, что, когда принцесса нетерпеливым взглядом окидывает зал, она ищет именно Чарльза Брэндона. Когда же их взоры встречаются, что-то словно вспыхивает между ними. И придворные обсуждали это, делились мнениями, даже заключали пари, к чему приведет эта история.
   Чарльз понимал, что происходит, но уже не мог контролировать ситуацию. К тому же резкий взлет и в самом деле вскружил ему голову. Он был благодарен Мэри, понимая, что это ее заслуга. Наверняка это она настояла на том, чтобы именно его назначили еще и смотрителем ее Ванстедского замка, и у них появилась лишняя возможность видеться. Он дал себе слово не злоупотреблять этим, но в Ванстед стал то и дело наведываться герцог Лонгвиль, и Чарльз, забыв свои благие намерения, скакал в резиденцию принцессы, едва узнав, что француз уже отбыл туда. Приезжая, Брэндон сразу начинал обмениваться с герцогом язвительными замечаниями, шутил, оттесняя его от Мэри, отсылая под любым предлогом. Он ревновал и даже не замечал, как уступчив был герцог де Лонгвиль, охотно уходя в сторону, а вскоре исчезая вместе с Джейн Попинкорт.
   А Мэри забывала свое заигрывание с Лонгвилем и глядела лишь на Брэндона. При дворе, конечно, было много красивых мужчин, но кто из них может сравниться с ее Чарльзом беспечной удалью и веселым нравом? Но порой в его взгляде появлялось нечто озадачивавшее ее – тихая грусть, непонятная печаль, сожаление.

   Из Франции ко двору Генриха VIII прибыл известный художник Жан Парижский. Король заказал ему портрет любимой сестры, и каждое утро Мэри позировала художнику в своем Ванстедском замке.
   Она не знала, что Жан Парижский писал не один, а два ее портрета. Один большой, парадный, другой маленький, величиной с ладонь – для Людовика Французского. На официальном она была изображена в роскошном платье с вышитыми золотом гербами Англии, держащей в руках небольшой молитвенник, а ее волосы свободно спадали на плечи. А маленький… На нем художник нарисовал лишь лицо принцессы в обрамлении расчесанных на прямой пробор и спускающихся вдоль щек локонов, захватив лишь шею и линию плеч, так что казалось, будто на Мэри, позировавшей в очень открытом платье… почти ничего нет, если не считать обвивавшей стройную шейку нитки жемчуга.
   Во время сеансов принцесса премило болтала с художником, совершенствуя свой французский, как того хотел Генрих. Часто в такие часы ее посещал герцог де Лонгвиль и рассказывал о своем государе:
   – Наш король Людовик – двенадцатый по счету монарх на троне Франции, носящий это имя. Он происходит от ветви Валуа-Орлеанов и является сыном престарелого герцога Карла Орлеанского и красавицы Марии Клевской. Родился он в замке Блуа, и при его рождении абсурдным казалось предсказание, что сей младенец однажды займет трон французских королей. Да, родство с королями было, ибо и новорожденный Луи Орлеанский, и царствовавший тогда король Людовик XI были правнуками короля Карла V. Однако все же никто особенно не верил в это. Так думали все, кроме честолюбивой матери ребенка… и самого короля Людовика XI. Тот был весьма недоволен, поскольку сам не имел сыновей, и первым распустил слух, что орлеанское дитя является ублюдком, ибо тогда многие отмечали, что прелестная Мария Клевская уж слишком много внимания уделяла своему красивому управляющему, некоему Рабанджу.
   – Что-что? – не поняла Мэри, и Лонгвиль перевел ей на английский. Мэри заинтересовалась этой ситуацией: отец, которому более семидесяти лет, двадцатилетняя красавица жена и обворожительный придворный.
   – Я вполне могла бы поверить, что ваш Людовик XII бастард, – заметила она.
   Улыбка герцога стала слегка натянутой. Нет, это не так, уверял он. Когда ребенок подрос, никто уже не верил этим сплетням – маленький Луи был очень похож на своего отца. К тому же герцог Карл был человек добрый и весьма обаятельный, нежный с женой… и великий поэт. Ее высочеству известны его стихи?

     Время потеряло свой плащ,
     Сшитый из ветра, холода и дождя.

   Мэри оживилась и продекламировала:

     И надело новый, украшенный
     Вышивкой из солнечной улыбки,
     Светлой и прекрасной…

   Герцог восхищался знаниями принцессы и продолжал. Мэри не очень-то понимала, зачем он ей все это рассказывает, но рассказчик он был превосходный. И она узнала, что король Людовик XI был выбран крестным отцом новорожденного. Во время церемонии младенец обмочил рукав королевского одеяния, что вызвало у Людовика XI страшный гнев, ибо, как человек суеверный, он увидел в случившемся дурное предзнаменование для своего потомства.
   Когда Луи Орлеанский подрос и вступил в юношескую пору, старый король обручил его со своей дочерью Жанной – рахитичной, горбатой, уродливой, да еще с искривленной ступней. Теперь Людовик мог быть спокоен, что ветвь Орлеанов не будет иметь потомства и ничто не будет угрожать его детям.
   – Но ведь это так жестоко! – возмутилась Мэри.
   – Это политика, ваше высочество, а в ней важен только расчет и исходящие из этого выгоды, чувства живых людей не столь важны. Поэтому королю Людовику необходимо было нейтрализовать здорового и живого Луи Орлеана, хотя бы потому, что его родившийся впоследствии сын Карл был слаб, мягко говоря, не умен и не пользовался популярностью во Франции. Так что счастье или несчастье Луи – возможного соперника сына, – да и личная жизнь собственной дочери его не волновали.
   И герцог вновь добавил:
   – Всего лишь политика.
   В глубине души Мэри содрогнулась, а позже задумалась. Она тоже была с момента рождения вовлечена в политику, она никогда не принадлежала сама себе, и это ее пугало.
   – Ваше высочество, – окликнул отвернувшуюся девушку художник, – не изволите ли поглядеть на меня? Вот так. Я как раз работаю над непередаваемым серым оттенком ваших глаз.
   Художник спешил. Его король требовал прислать портрет как можно скорее, а эта девушка так неусидчива, такая вертушка и непоседа! Хорошо еще, что Лонгвилю удается увлечь ее разговорами.
   – Поначалу молодой Луи ничего не ведал о физических недостатках невесты. В детстве уродство Жанны всячески скрывали с помощью длинных платьев и разных других ухищрений. Однако когда ему было пятнадцать, а ей двенадцать, они познакомились, и оба стали несчастны. Луи потому, что невеста вызывала у него только отвращение, а она – потому что сразу влюбилась в него. Вряд ли этот брак можно было назвать счастливым. Молодой супруг всячески избегал Жанну, и королю даже пришлось под конвоем отправлять его в супружескую спальню. Никто не знает, что происходило за этими дверьми, но утром ни новобрачный, ни новобрачная не могли глядеть друг на друга.
   – Разве это жизнь? – воскликнула Мэри. – И все ради чужих политических целей. А где же христианское милосердие?
   – Не скажите, миледи. Возможно, старый Людовик был прав, обезопасив таким образом для себя претендента на трон. О том, что Луи Орлеанский был опасен, говорило уже то, что сразу после смерти старого лиса Людовика он развязал в стране гражданскую войну. Он был молод, горяч, в нем кипела кровь… королевская кровь, замечу. И он считал, что именно он, как родственник короля, должен стать во главе регентского совета при малолетнем Карле VIII, а не старшая дочь Людовика XI – Анна де Боже.
   – Да-да, я знаю о ней, – встрепенулась Мэри. – Некогда она помогла моему отцу завоевать трон. Позже он всегда поддерживал с ней отношения и очень хвалил за ум и помощь Тюдорам.
   Лонгвиль поклонился.
   – Анна де Боже – женщина выдающаяся, само Небо наделило ее государственным умом и волей. И пусть она, как поговаривали, была влюблена в молодого Луи Орлеанского, но, когда он организовал против нее коалицию, объединившись с герцогами Бретонским, Бурбонским и Лотарингским, Анна смогла, пренебрегнув чувствами и разбив союзников, заточить его в темницу в Бурже, откуда он позже был освобожден благодаря просьбам его жены Жанны. Правда, отношения супругов после этого не стали теплее, а Анна де Боже по-прежнему осуществляла за Луи строгий надзор. Вот, миледи, вам любовь и политика. Регентше Анне удалось совладать со своей любовью, навести порядок в королевстве и передать в руки повзрослевшему брату Карлу VIII покорную страну.
   – Как давно это было! – вздохнула Мэри. – Какие древние имена: герцог Бретонский, Анна де Боже, Карл VIII. Словно другая жизнь.
   Лонгвиль почувствовал, что его рассказ увел Мэри в неподходящую для него сторону, невольно наведя на мысль о преклонном возрасте Людовика XII. И герцог постарался заверить принцессу, что подобное мнение объясняется только ее сияющей юностью, на самом же деле многие участники этих событий еще живы – та же Анна де Боже и сам Людовик.
   – А потом король Карл VIII погиб в результате несчастного случая, расшибив голову о низкую дверную притолоку в замке Амбуаз, – продолжал он. – У его жены Анны Бретонской не было сыновей… и таким образом сбылось пророчество: Луи Орлеанский стал королем Людовиком XII.
   – И женился на вдове Карла VIII Анне Бретонской, – лениво протянула Мэри, накручивая на палец локон.
   Ее равнодушный тон говорил, как мало ее волнуют события прошлого! Лонгвиль повел плечом. События касались этой девушки сильнее, чем она могла себе вообразить.
   – Когда Людовик взошел на трон, он проявил себя во всем благородстве, с него словно слетело все суетное, наносное. Никто более не пытался оспаривать его право на корону. Тех же, кто воевал против него при регентше Анне и теперь мог ожидать, что им придется исчезнуть с политической сцены, он покорил своим великодушием, заявив: «Король Франции не помнит несправедливостей, причиненных герцогу Орлеанскому». О, поистине на троне Франции оказался благородный человек и талантливый правитель, который облегчил своему народу бремя налогов, позаботился об упорядочении судопроизводства. За доброту своего сердца и справедливость парламентское собрание присвоило ему почетный титул «Отец народа».
   – Но ведь был какой-то скандал в связи с его разводом с Жанной Французской? – припомнила Мэри.
   – Не было скандала, – поспешил заверить ее герцог. – Этот развод был необходим и оправдывался государственными соображениями. Принцесса Жанна не была способна зачать, к тому же Людовик основанием для развода выставил то обстоятельство, что между ним и его уродливой супругой никогда не было плотской близости.
   – Как же тогда можно судить, что Жанна не могла зачать? – заметила Мэри и тут же смутилась, вспомнив, что юной девице не подобает обсуждать подобные вопросы. И поспешила добавить: – Бедная принцесса. Она ведь всегда любила его.
   Лонгвиль чуть поклонился.
   – Миледи, забудьте слово «любовь», когда речь идет о государственных интересах. А что касается Жанны Французской… Она удалилась в Бурж, где стала владелицей герцогства и вела тихую благочестивую жизнь, пока не скончалась. А Людовик женился на королеве Анне Бретонской, которую давно любил.
   Мэри хитро улыбнулась:
   – И здесь любовь политике не помешала.
   Лонгвиль напустил на себя официальный вид:
   – Существовал парламентский акт, по которому, в случае если брак Карла VIII с Анной Бретонской останется бездетным или Карла постигнет преждевременная смерть, то Анна станет женой его преемника, чтобы герцогство Бретонское не вышло из состава Франции. Так что здесь мы наблюдаем просто счастливое стечение обстоятельств.
   – И тем не менее, королева Анна родила Людовику только двух дочерей, – заметила Мэри. – А как говорят во Франции: «Негоже лилиям прясть». Следовательно, трон не может достаться женщине. И вслед за Людовиком XII корона перейдет к очередному представителю побочной линии Валуа – Франциску Ангулемскому.
   Мэри рассчитывала получить от Лонгвиля комплимент своей проницательности и осведомленности, но он только мрачно поглядел на нее.
   – Это в том случае, если мой государь не вступит в новый брак и молодая здоровая женщина не подарит ему наследника, – медленно проговорил он.
   Мэри перестала играть волосами. У нее даже пальцы замерзли – такой вдруг объял ее холод. Она бросила на Лонгвиля растерянный взгляд, а тот, поняв, что сболтнул лишнее, попытался отделаться какой-то пустой фразой, замял разговор, отойдя к открытому окну. Посол нервничал, теребя шнуровку на рукаве, потом замер, весь подавшись вперед.
   – Что вы увидели там, Франсуа? – спросила со своего места принцесса.
   Он повернулся, уже улыбаясь.
   – Ничего особенного, миледи. Но за окном такая чудесная погода. Я бы хотел немного пройтись… если ваше высочество меня отпустит.
   Мэри отпустила. Но когда он вышел, хитро подмигнула художнику:
   – Готова биться об заклад, что нашего Лонгвиля увлекла не природа… а легкая походка моей фрейлины Джейн.
   Она позвала Жана к окну и с торжеством указала на две прогуливающиеся среди кустов роз фигуры. И о чем, спрашивается, думает ее Джейн? Лонгвиль женат, к тому же он королевской крови и… А о чем, спрашивается, думает сама Мэри, мечтая о Чарльзе Брэндоне, в то время как… Ей вновь стало холодно. Она – и старый Валуа! Немыслимо. Но в ушах так и звучали вкрадчивые слова Лонгвиля: «Когда дело касается политики – чувства живых людей не идут в счет».
   – Вашему высочеству угодно продолжать? – спросил художник, возвращаясь к мольберту.
   Нет, она устала. Мэри величественным жестом отправила метра Жана, стала ходить из угла в угол. Потом велела позвать Илайджу Одли.
   – Гусенок, развлеки меня. Поведай одну из твоих чудесных историй.
   Илайджа покорно рассказывал: о временах, когда в Саффолке правил святой Эдмунд; о непомерной власти правителей Саффолка, гордых Бигодах, осмелившихся перечить даже воле королей; рассказывал и о проказливых феях Саффолкских болот, которые заигрывали с путниками и заманивали их иногда в свое королевство, откуда те возвращались уже спустя много лет, когда их родственники состарились или умерли, а они сами оставались такими же юными.
   – Нет, это невозможно! – вдруг воскликнула Мэри.
   Илайджа хотел было сказать, что это всего лишь легенда, но понял, что Мэри имела в виду что-то другое. Она глядела прямо перед собой странным взглядом и была напряжена, как струна.
   – Что невозможно?
   – Нет, он не поступит так со мной, – как в трансе произнесла Мэри, поворачиваясь к Илайдже, словно только вспомнила о нем. – Что?
   – Миледи, вы совсем не слушаете меня.
   Она вздохнула, ласково и небрежно взлохматив ему волосы, как будто приласкала домашнее животное.
   – Спасибо, Гусенок. Но на сегодня довольно.
   Затем мысли ее приняли иное направление.
   – Илайджа, как думаешь, Чарльз Брэндон прибудет сегодня ко мне в Ванстед? Ах, хотя бы приехал! Ведь он не появлялся уже несколько дней. Несносный Чарльз! Клянусь Пречистой Девой – если он не явится, я сама поеду в Гринвич.
   От своего верного Гусенка Мэри не таилась, не думая о том, какую боль причиняет влюбленному юноше. Да и что такое его любовь? Разве Гусенок не понимает, кто он и кто она? Вон его дружок Гэмфри Вингфильд, прибыв ко двору, сразу сообразил, что его суффолкширские ухаживания за сестрой короля здесь немыслимы. А Гусенок… Мэри привыкла к нему как к комнатной собачке, и, когда вечером все же отправилась в Гринвич, велела тому же Илайдже сопровождать ее.
   Но во дворце ее прежде всего вызвала к себе королева.
   Катерина, глядя из окна, увидела среди дам, сопровождавших принцессу, черноволосую пухленькую фрейлину, услужливо поправлявшую на Мэри складки платья, когда та вышла из паланкина. Вокруг сестры короля сразу образовался оживленный водоворот, ее приветствовали, ей кланялись. Но королева Катерина сейчас смотрела только на фрейлину. Она уже знала ее имя. Джейн Попинкорт. Королева нахмурилась и велела пригласить принцессу в свои покои.
   Она почти не слушала приветствия Мэри, хотя и нежно поцеловала ее, но затем, выслав своих дам, достаточно твердо заявила свою волю: она настаивает, чтобы Мэри удалила из своего окружения эту распутницу Джейн Попинкорт, ибо даже ее присутствие в свите бросает тень на принцессу и как на невинную девушку, и как на сестру короля.
   «И заставляет безумно ревновать тебя саму», – сердито подумала Мэри. Она уже хотела было прямо сказать Катерине, что у той не должно быть причин для беспокойства, ибо ни король, ни Джейн не проявляют друг к другу ни малейшего интереса, но вовремя сообразила, что эта надменная испанка не поверит ей, более того, будет только задета упоминанием об измене Генриха. К тому же Мэри не имела права перечить ей. Но и уроки Брэндона не прошли для нее даром. И она начала издалека, сказав, что ей очень нравится Джейн, что она не может просто так указать ей на дверь, и если не сможет держать ее при себе, то должна хотя бы дать ей другую достойную должность.
   – Хорошо, – согласилась Катерина, поправляя на корсаже свисавший на цепи крест с аметистами. – Я сама подыщу ей место в каком-нибудь из отдаленных замков.
   – Отдаленных замков? Но тогда это будет похоже на ссылку, а Джейн ничем передо мной не провинилась. Не лучше ли будет просто отправить ее в Тауэрский замок в услужение к герцогу Лонгвилю? Он как раз на днях сокрушался, что старая леди Мелвис плохо следит за его покоями в Тауэре и что ему нужна более молодая и расторопная женщина в качестве кастелянши.
   Так Мэри убивала сразу двух зайцев – вместо ссылки Джейн оказывалась ближе к возлюбленному, а заодно могла бы и выяснить для нее кое-что. Катерина, похоже, не собиралась возражать.
   И все же королева задержала Мэри.
   – Я заметила, вы чересчур много внимания уделяете сэру Чарльзу Брэндону, Мэри.
   – Да. Мы дружны с детства и всегда были вместе – Чарльз, я и Генрих.
   Королева чуть нахмурилась.
   – Не в том дело, дорогая, – как можно мягче начала она. – Просто, на мой взгляд, вы слишком часто встречаетесь.
   Мэри засмеялась.
   – Чарльз Брэндон – самый красивый вельможа при дворе. И что плохого, если я получаю удовольствие от общения с ним?
   – Постарайся, чтобы Генрих не слышал твоих слов, Мэри.
   – Отчего же? И я, и Генрих хорошо знаем Брэндона, и оба оказываем ему милости.
   – Но ваша милость к нему уж слишком откровенна. Конечно, когда вы были ребенком и он играл с вами, баловал вас, это выглядело довольно невинно. Но вы повзрослели, Мэри, стали очаровательной девушкой и теперь… Дело в том, что уже поговаривают, что ваш взгляд чересчур часто останавливается на нем и что вам не по душе, если он любезничает с другими леди.
   – Кто же разносит подобные слухи?
   – Весь двор. Вы ведете себя вызывающе, и мне горько сознавать, что скромность не числится среди ваших достоинств, принцесса.
   Мэри ощутила раздражение. Сейчас Катерина казалась ей просто ханжой.
   – О, что вы! Я сама скромность. Однако у меня столько других достоинств, что скромность теряется среди них.
   – Мэри, я только предупредила вас, – многозначительно сказала королева.
   Предупреждала она не зря. Уже весь двор обсуждал отношения фаворита короля и Мэри Тюдор, и если Брэндон умудрялся держаться на людях в рамках учтивой галантности, то Мэри… Катерина видела в ней дикую страстность, которая еще не окончательно проснулась, но так и рвалась наружу в каждом движении, в каждом взгляде. Королеве становилось страшно – она предчувствовала скандал.
   Замечали это и все окружающие. Бекингем, собрав вокруг себя свой кружок почитателей и кивая в сторону принцессы и Чарльза, открыто намекал на то, что они любовники, но, не решаясь порочить сестру короля, делал упор на том, что это Брэндон развращает принцессу и они еще доживут до дня, когда его великолепная голова падет под топором палача. Те, кто поддерживал Брэндона, старались представить все как обычный флирт, куртуазные ухаживания, но сами терялись, понимая, что все шито белыми нитками.
   Что же касается Вулси, то хотя он и был осведомлен о том, что говорилось при дворе, но предпочитал роль стороннего наблюдателя, действовавшего хитро и тайно, и ждал удобного момента, чтобы использовать ситуацию с наибольшим для себя преимуществом.
   Так же поступал и старый интриган герцог Норфолк, который, наблюдая за Брэндоном и Мэри, говорил своему сыну Суррею, что они еще станут свидетелями того, как Брэндон либо падет… либо неслыханно возвысится. Норфолк лишь забавлялся ситуацией, но его сын был настроен более критически, и он напомнил отцу один неблаговидный проступок Брэндона: тот был назначен опекуном малолетней внучки Норфолка – Элизабет Лизл, но почти не занимался своей подопечной, хотя исправно получал опекунские деньги. Суррей утверждал, что это похоже на грабеж и следует поставить данный вопрос перед королем.
   – Повременим немного, сын. Если Брэндон падет… то мы припомним ему и это. Если же возвысится, то нам имеет смысл, дабы возместить убытки маленькой Элизабет, женить его на ней. И это будет неплохая партия для нее.
   – Отдать родственницу Ховардов за ничтожество Брэндона?!
   – Это ничтожество уже милорд и член совета, – невозмутимо замечал старый Норфолк. – В любом случае стоит намекнуть Вулси, что следует совершить помолвку Брэндона с маленькой Лизл… которую мы всегда сможем расторгнуть, если этот выскочка погубит себя из-за Мэри Тюдор.
   Да, слухи росли, как снежный ком, тем не менее, никто не решался сказать о них королю. Он должен был сам догадаться об отношениях своего любимца и Мэри.

   Празднование Троицы было решено провести в Ричмонде.
   Любимый дворец прежнего короля Генриха VII, с серыми стенами, рядами окон в готическом стиле и с дымовыми трубами в форме перевернутых груш, занимал большое пространство между рекой и зеленым лугом. Темза широко текла под его окнами, повышаясь и понижаясь с приливами и отливами. Замок был окружен живописным парком, в искусственных прудах тихо плавали лебеди, росли замысловато подстриженные деревья и кустарники.
   Пока двор устраивался после прибытия в Ричмонд, Генрих показывал Мэри изящные мостики, выполненные в античном духе беседки, лабиринт из зелени, где легко можно было заблудиться, показал даже теннисный корт и площадку для спортивных состязаний.
   Он с энтузиазмом рассказывал сестре, что еще запланировал сделать в парке, и Мэри было интересно слушать: она была деятельной натурой, со своим взглядом на вещи. Она давала королю весьма интересные советы, и когда Генрих посетовал на то, что сейчас очень занят, а на носу Троица, она тут же с готовностью вызвалась помочь ему в устройстве праздника.
   И, конечно же, с головой ушла в организационные хлопоты. К ней то и дело прибегали с поручениями пажи, метались фрейлины, она завалила работой музыкантов, придворных поэтов, делала заказы портным; потом вызвала плотников, драпировщиков, маляров. Через несколько дней принцесса привела Генриха в дальний конец парка, где стоял огромный, давно заброшенный амбар. Сейчас здесь кипела работа: чинили крышу, красили стены, драпировщики прибивали огромные полосы холста, располагая их в виде шатра над головой, стену напротив входа завалили свежей травой почти до самой крыши.
   Мэри пояснила: гору травы покроют сукном, а сверху разложат ковры и подушки – получится весьма удобное ложе для придворных дам и прочих зрителей. За драпировками, которые в праздник украсят гирляндами из зелени и цветов, будут скрыты музыканты и лицедеи, а все пространство до огромных ворот амбара и далее до лож приведут в порядок, посыпят песком до самого леса, где будет костер Троицкого дня. Мэри увлеклась, стала рассказывать брату, что бал-маскарад они посвятят богине зелени и цветов Флоре, что портные шьют множество костюмов, изображающих всякие растения и цветы, но он, Генрих, несомненно будет Фэбом, а Флорой, царицей цветов, будет сама Мэри.
   – Я вот только не знаю, какую роль отвести Катерине. Хотя, может, она не захочет принимать участия в нашем лицедействе и будет просто зрительницей? Знаешь, Хэл, я даже побаиваюсь, что наша Кэт выбранит меня за эту идею языческого торжества в день Святой Троицы.
   Генрих как-то грустно поглядел на сестру.
   – Ты считаешь королеву Англии ханжой… не подходящей для такого мужчины, как я?
   – Нет, Хэл, нет, я совсем не это хотела сказать!
   Но он уже увлекал ее к выходу.
   – Идем, нам надо поговорить.
   Они остановились у большой заводи реки. Генрих, как мальчишка, прошелся по нависавшему над водой стволу ивы и сел, свесив ноги. Мэри, грациозно балансируя, последовала за ним, опустилась рядом. Король молчал, был даже мрачен, и она решилась заговорить первой.
   – Я считаю, что Кэт лучшая из жен, которая только могла тебе достаться. Нежная, услужливая, царственная. И ее так любят твои подданные… и ты сам. Вспомни, ты ведь сам настоял на браке с ней.
   Генрих, чуть щурясь, глядел на солнечные блики на воде.
   – Мэри, почему нам с Кэт не удается дать Англии наследника? Мы что, прокляты? Наш брак нечист?
   – Что ты говоришь, Хэл!
   Он резко, с раздражающим треском, сломал ближайшую ветку и стал стегать себя ею по отвороту сапога.
   – Слова из Левита не дают мне покоя: не может союз с женой брата дать здоровое потомство. А твой брат Артур первым обнял Кэт, был ее мужем.
   – Но не познал ее до конца, – сказала Мэри, забыв на миг, что девице неприлично рассуждать о таких вещах. И добавила, что свод законов евреев и был написан для них, а Генрих христианский государь. Да разве Генрих сам не знает, взял ли он Катерину девственницей или нет?
   Король вдруг залился краской, но спрятал смущение за деланным смехом, заметив сестре, что она попросту ничего не понимает в этих вопросах. Мэри предпочла смолчать. Через минуту король добавил, что герцогиня Норфолк, находившаяся с Артуром и Катериной в замке Ладлоу в их медовый месяц, утверждает, что у них была настоящая супружеская жизнь, и Мэри, поняв, что Генрих не уверен в том, взял ли он жену девственницей, только и заметила, что Агнесс Норфолк первая сплетница и для нее пустить слух легче, чем справиться с кринолином, идя в уборную. Мэри хотела рассмешить брата грубой шуткой, но он становился все более мрачным.
   – Сколько паломничеств я совершил в аббатство, чтобы припасть к святым мощам и получить благословение Божье. И что? Один сын, который не прожил и месяца, а потом только выкидыши и мертворожденные дети. Почему так? Почему все имеют сыновей, но только не я?
   – О Хэл, – нежно обняла его Мэри. – Будь тверд и не теряй надежду. Вспомни, что наша сестра, королева Шотландии, тоже потеряла нескольких детей, прежде чем подарила мужу принца Якова. А потом и маленького Александра.
   Но ее слова только привели Генриха в раздражение.
   – Шотландия имеет наследника, а Англия нет. Моя ли в этом вина?
   Его лицо вдруг стало жестким, почти жестоким.
   – Катерина должна родить сына, должна угодить мне и дать престолонаследника. Иначе… Многие еще помнят войну Роз. И мой долг как короля – не дать этому повториться во что бы то ни стало! Даже если ради этого мне придется пожертвовать Катериной. Если такова будет воля Божья!
   Он помог сестре вернуться на берег и ушел, все так же стегая веткой отвороты сапог. Мэри глядела ему вслед. Да, Генрих был прежде всего королем и был уверен, что действует едва ли не по совету самого Господа. Поэтому он не остановится ни перед чем. Даже перед тем, чтобы опорочить Катерину разводом… или отдать сестру дряхлому старику. Мэри чувствовала, что начинает бояться брата.
   Ближе к полудню, наблюдая за рекой, Мэри увидела причалившую лодку Лонгвиля. Гребцы подняли весла, герцог вышел из-под навеса на корме и, задержавшись, подал руку сопровождавшей его даме. Мэри оживилась. Джейн Попинкорт!
   Французский герцог поспешил в сторону замка, а Джейн осталась у причала, видимо не желая показываться на глаза королеве. Мэри хорошо видела издали ее фигурку в пышном платье ярко-желтого цвета и, поспешив к ней, увлекла в увитую зеленью беседку.
   – Я так хотела встретиться с вами, моя принцесса, – защебетала Джейн. – Я знаю, что покои ее величества в дальнем крыле замка Ричмонд, и упросила Франсуа взять меня с собой, рассчитывая вот на такую неожиданную встречу с вами.
   Они обнялись. Мэри нашла, что желтый сатин необыкновенно идет к смуглым щечкам Джейн. А ее новая шапочка просто чудо! Похожа на маленький венчик на затылке, открывающий спереди расчесанные на прямой пробор волосы. Спадающее сзади легчайшее, как дуновение ветра, покрывало, делало Джейн особенно элегантной.
   – Новый французский фасон, – похвасталась Джейн, когда принцесса отметила ее головной убор.
   Мэри смотрела на нее во все глаза. Джейн выглядела такой хорошенькой, сияющей, счастливой, и принцесса со смехом сказала, что служба у Лонгвиля очень красит ее.
   – О да! – засмеялась в ответ фрейлина. – Я так благодарна вам, что вы устроили мне эту должность! Ведь теперь мы можем видеться с ним постоянно, стоит лишь захотеть. И я так счастлива, миледи, так счастлива! Франсуа влюблен в меня.
   – Ты зовешь герцога по имени, – заметила Мэри. – Значит, все те слухи, которые ходят о тебе и Лонгвиле, – правда, и вы стали любовниками?
   Она скорее утверждала, чем спрашивала, но Джейн и не скрывала ничего. Да, они легли в одну кровать с Лонгвилем в ту же ночь, когда она вошла в его штат. Но иначе и быть не могло – они ведь просто созданы друг для друга и поняли это с первой встречи. А то, что придворные завистники распускают о них слухи, ей нет до этого никакого дела.
   Это была словно совсем другая Джейн. Раньше она была типичной придворной, обдумывающей каждый свой шаг, делающей карьеру, чтобы упрочить свое положение. Теперь же она как будто ошалела от любви, была бездумно счастливой, ничуть не сомневаясь в чувствах Лонгвиля. Он ведь уже обещал, что возьмет ее с собой во Францию и поселит в одном из своих замков.
   Мэри глядела на нее с некоторым удивлением. С одной стороны, она понимала чувства Джейн, но с другой…
   – Это же скандал, Джейн! Да, вы с Лонгвилем любите друг друга, но он-то ведь ничего не теряет! Ты же уже никогда не сможешь заключить выгодный брак, а у Лонгвиля есть жена за морем.
   На миг легкое облачно набежало на чело фрейлины, но потом она беспечно махнула рукой.
   – Что об этом говорить? Да, он женат. На уродливой, болезненной девице, на которой его вынудили жениться по воле короля. Но его подлинной женой и госпожой буду только я. Чего же мне еще желать? Бог мой, я и не знала, что могу так влюбиться! Это такое счастье, принцесса, такое упоение. Помните мою интрижку с молодым Пейкоком в Саффолке? Я тогда думала, что люблю его… Но стоило мне увидеть моего Франсуа – и весь мир словно исчез! И он тоже полюбил меня. Он даже ревнует, когда я получаю письма от бедного Боба Пейкока. Знаете, ваше высочество, Боб все еще пишет мне, предлагает вернуться к нему, бедняга. Что он для меня, когда в мире есть Франсуа! Мы всегда будем с ним вместе, вопреки всему. А когда вы поедете во Францию, мы войдем в ваш штат…
   Она резко осеклась, взглянув на Мэри с испугом.
   Лицо Мэри стало белым, как лилия.
   – Продолжай.
   Джейн кусала губы.
   – Я не должна была этого говорить вам, миледи.
   – Ты уже сказала.
   – Ради святого Неба, Мэри, не выдавайте меня. Это государственная тайна, и если кто-то узнает, что я сболтнула вам…
   Теперь она почти умоляла и успокоилась, только когда принцесса заверила, что скроет от всех то, что выпытала у Джейн. Но теперь Мэри желала знать все.
   Фрейлина собралась с духом.
   – Многие уже говорят об этом, миледи, – более спокойно начала она. – Рано или поздно вы тоже узнаете. Но его величество не хочет предавать дело огласке, пока не обсудит все пункты брачного договора, он не желает, чтобы родня королевы вмешалась и стала влиять на Валуа. А пока Людовик готов принять все условия Генриха. Франсуа говорит, что французский король совсем потерял голову, когда получил ваш портрет. Но он тоже пока хранит свои планы в тайне, ибо и во Франции есть люди, особенно относящиеся к Ангулемской ветви, которые готовы сделать все, чтобы Людовик не сочетался с вами браком.
   – Значит, у меня еще есть надежда?
   В глазах Джейн мелькнула жалость.
   – Увы. Переговоры в полном разгаре, Франсуа говорит, что договор почти состряпан. О, не глядите так грустно, моя принцесса. Подумайте, вы станете королевой самой замечательной страны в Европе! Ваш будущий муж стар, вы, конечно же, переживете его, и если подарите ему сына, то станете регентшей, правительницей, возможно, даже более великолепной, чем Маргарита Австрийская. Какие блестящие возможности откроются перед вами!
   Мэри молчала. Все то, что она подозревала и чего страшилась, произошло. Она любила Брэндона, она была молода, полна жизни и надежд, мечтала о счастье с любимым, а оказывается, ее судьбу уже решили. Ее продали старику. Иноземцу. Она должна сказать всему «прости».
   Мэри была так подавлена, что еле нашла в себе силы попрощаться с Джейн. Во дворце, отослав дам, она заперлась у себя и только тут дала волю слезам.
   Плакала она долго, а успокоившись, решила – тот, кто хочет добиться своего, не льет понапрасну слез, а действует. Но что она могла? Она вспомнила уроки Брэндона. Ни в коем случае не идти напролом, всегда искать обходные тропы, вести свою игру. Итак… Что итак? Ее судьба в руках брата. Кинуться ему в ноги, умолять? Она вспомнила, какое жесткое было у него сегодня лицо, словно каменное. Этот камень вряд ли смягчится при виде ее слез. Попробовать пойти к Катерине, рассказать ей все? Но сейчас Мэри подумала, что королеве, возможно, все известно, да и примет ли Катерина сторону принцессы, когда весь смысл ее жизни – угождать Генриху? Мэри вспомнила о Вулси. В последнее время они довольно часто общались. Может, ей стоило обратиться за поддержкой ко всемогущему канцлеру, ведь к его речам прислушивается сам король? О, Мэри уже знала, что Вулси является главным сторонником профранцузской политики Генриха, а значит, идея о ее замужестве может вполне принадлежать ему. И главным союзником Вулси является Брэндон…
   При этой мысли Мэри едва вновь не расплакалась. Неужели и Чарльз предал ее? Нет, она отказывается в это верить!
   Принцесса встала, открыла один из ящичков бюро, достала свиток бумаги, перо и чернила. «Приезжайте немедленно!» – таков был ее приказ. Она с нажимом поставила в конце несколько восклицательных знаков и, вызвав Илайджу, велела немедленно ехать в Лондон с посланием.
   Илайджа выглядел несчастным, поняв, что ему предстоит роль посредника между Мэри и тем, к кому он ревновал. А Мэри, чтобы хоть как-то отвлечься от тяжелых мыслей, заставила себя с головой уйти в подготовку праздника. Она обсуждала с придворными детали предстоящего торжества, вызывала мастеров и торговцев, делала заказы, следила за действиями рабочих в амбаре, давая указания. Не пожелала даже примкнуть к трапезе, лишь ближе к вечеру велела принести ей чего-нибудь перекусить. И когда Мэри ела среди работающих плотников и обойщиков, она увидела наконец идущего в сторону амбара Брэндона.
   Как всегда при его появлении, у нее забилось сердце. Он был так хорош – рослый, широкоплечий, двигавшийся легко, небрежно положив руку на эфес шпаги, выглядывающей из-под полудлинного распашного камзола. Ее всегда восхищали его манера гордо вскидывать голову и этот по-девичьи невинный взгляд, который мог ввести в заблуждение кого угодно, пока в нем не замечалась насмешливая ирония. Брэндон, видимо, только приехал, на нем были высокие дорожные сапоги и плоский берет с козырьком, из-под которого на меховое оплечье накидки падали длинные волосы. Брэндон улыбался своей чуть кривоватой улыбкой, но пальцы свободной руки прищелкивали – верный признак того, что он нервничает.
   Мэри не пошла навстречу. Отослав пажа, стоявшего перед ней с подносом, она подождала, пока другой поливал ей на руки ароматизированную воду. Одна из фрейлин держала перед ней салфетку, и Мэри увидела, как эта девушка пару раз нетерпеливо оглянулась туда, где Брэндона окружила стайка свободных от дел придворных дам. Он остановился, отвечая на их любезные замечания, улыбаясь, и Мэри ощутила укол ревности.
   «Меня отдадут Людовику, Чарльз забудет меня и в конце концов остановит свой выбор на одной из этих вертихвосток».
   Принцесса заставила себя отвернуться, отдавая указания перевесить одну из драпировок, повешенную криво.
   – Ваше высочество, – услышала она за спиной голос Брэндона.
   Мэри оглянулась и вмиг потонула в его голубых глазах.
   – Я вижу, вы тут устраиваете нечто грандиозное.
   – Чарльз, нам надо поговорить. Это важно.
   – Я всегда к услугам моей принцессы.
   Но поговорить им не дали. На аллее со стороны замка показался король с Вулси, Катериной и целой свитой лордов и дам. Мэри поняла, что Брэндон может не освободиться сегодня, и удержала его за широкий рукав.
   – Чарльз… После сигнала тушения огня я буду ждать вас здесь.
   Она увидела недоумение на его лице, но сама понимала, что дает ему весьма опасное приказание. Встреча ночью, в отдаленном полузаброшенном помещении…
   Это было похоже на тайное свидание и возбуждало кровь. Мэри еле дождалась положенного часа, пока они присутствовали на мессе, сидели за трапезой, а затем за карточной игрой у короля. И все это время Мэри ловила на себе удивленные и заинтригованные взгляды Чарльза.
   Ближе к полуночи принцесса накинула на плечи темный плащ с большим капюшоном, кое-как спрятала под него волосы и, стараясь не стукнуть дверью, вышла из своих апартаментов по лестнице для слуг, подхватила юбки и бегом кинулась по длинному коридору. Добежав до двери на галерею и убедившись, что она заперта, недолго думая открыла одно из больших окон и перелезла через подоконник. На миг остановилась. Было полнолуние, и ясный свет заливал всю галерею, так что пришлось перебегать от одной колоны к другой, чтобы ее не заметил кто-то из охраны или из тех, кому не спалось в эту теплую лунную ночь. А таковых оказалось немало – Мэри поняла это, когда уже спустилась в парк. Пели соловьи, тихо журчали фонтаны, в отдалении слышалась музыка. Видимо, кто-то из челяди, для кого не столь важны правила этикета, решил насладиться прелестью ночи. Мэри увидела веселую группу молодежи – охранников, пажей, хорошеньких горничных, облюбовавших одну из беседок и о чем-то болтавших под перезвоны струн. За одной из белевших статуй Мэри заметила прогуливающуюся парочку, видела, как мужчина обнял женщину в чепце и переднике прислуги. У этих простых людей не было тех сложностей, что у нее, жизнь их была порой трудной, но гораздо более свободной. Мэри узнала ее в годы своей ссылки. Теперь, когда ее должны были отдать замуж во имя политических целей, она была бы совсем несчастной, если бы не ликующее чувство, что она спешит на свидание к любимому. Он был так необходим ей, она так нуждалась в его помощи, в его совете! Мэри была влюблена, в ее глазах Брэндон был ее героем, сильным мужчиной, от которого она ждала защиты, и она гнала прочь все сомнения.
   Она все время думала об этом, выглядывая из-за ворот огромного пустого амбара. Здесь было тихо и темно, лишь в приоткрытую створку двери да через прорехи в крыше, которые еще не успели залатать, вливался лунный свет. При этом неярком освещении простое деревянное строение смотрелось совсем не так, как днем, – деревянные столбы, поддерживающие кровлю, имели даже величественный вид, а куча свежескошенной травы сейчас выглядела почти воздушной и ароматно благоухала.
   Мэри надеялась, что к ее приходу Брэндон будет уже на месте, но его не было, и принцесса заволновалась. Он был ей так нужен! Но станет ли он ей помогать? Да и придет ли вообще?
   Время шло, было удивительно тихо, только щебетали соловьи или где-то вдали пронзительно кричала сова. Со стороны реки доносился плеск воды, шелестели плакучие ивы, шумели камыши. Ночь была восхитительна, но Мэри некогда было наслаждаться ее очарованием. Ей было одиноко и грустно, а ожиданию, казалось, не будет конца.
   Она едва не вскрикнула от радости, когда на залитом светом открытом пространстве, там, где начинались заросли, увидела силуэт мужчины. Мужчина был высок, плечист, с непокрытой головой и длинными, до плеч, волосами. Мэри даже различила его светлый распашной камзол, опушенный спереди более темным мехом. Это мог быть только Чарльз. Мэри уже собралась выйти ему навстречу, но что-то удержало ее. Мужчина был не один. Рядом с ним была невысокая женщина в темном платье, явно кто-то из придворных дам, если судить по ее пятиугольному чепцу. Мужчина обнимал женщину за плечи. У Мэри расширились глаза, когда он склонился к ней и прижал к себе. Они целовались!
   Мэри словно окатило ледяной водой. Ей хотелось закричать, выскочить из своего убежища, всполошить весь притихший дворец. Да как он смел так поступать с ней! Но в следующую минуту парочка двинулась в ее сторону, оказавшись на открытом освещенном пространстве, и Мэри увидела, что волосы мужчины гораздо светлее, чем у Брэндона. Это был не Чарльз, это был ее брат, и обнимал он маленькую фрейлину королевы Бесси Блаунт!
   В первый момент Мэри ощутила лишь облегчение, оттого что это не Брэндон, но потом испугалась, поняв, что король и его любовница идут в ее сторону. Она кинулась прочь, споткнувшись об оставленные рабочими инструменты, и спряталась за одной из драпировок у толстого столба. Что, если эти двое, разглядывая работу Мэри, остановятся здесь и обнаружат ее?
   Она была наивна: им и дела не было до ее переустройств в старом амбаре. Не успев войти, любовники кинулись к куче соломы и рухнули на нее. Мэри слышала смех брата, хихиканье Бесси, шорох сена и одежды. Генрих ругался, возясь с застежками, говорил бесстыжие страстные слова, какие Мэри и не ожидала услышать из его уст. Она осторожно выглянула. Бесси лежала на спине, оголив плечи и грудь, насколько позволял корсаж, юбка была поднята до пояса, ноги раскинуты и согнуты…
   – Иди сюда, мой король! – тянула эта девочка к нему руки. – Вонзись в меня, я изнемогаю.
   Генрих почти рычал, возясь со шнуровкой гульфика [12 - Гульфик – в Средние века деталь одежды на узких мужских штанах, заменяющая ширинку и имеющая форму латки или кармана, которую пришнуровывали или пристегивали пуговицами.], а потом бросился на нее все с тем же рыком.
   Мэри почувствовала, как горят щеки. Это было постыдно и недостойно, это было предательством по отношению к милой и покорной Катерине. И все же так завораживало ее… Мэри глотнула ртом воздуха и зажала ладонью рот, словно боясь, что они услышат ее вздох. Какое там! Охваченные страстью, они ритмично двигались, сильное тело Генриха тяжело наваливалось на Бесси, еще сильнее вдавливая ее в сено. Потом король перевернулся на спину, и Бесси оказалась сидящей сверху, двигалась, словно всадница на лошади, а Генрих командовал – быстрее, медленно, наклонись. Бесси вскоре начала тихо постанывать, и Генрих довольно засмеялся.
   – Моя малышка, ты настоящая чертовка!
   Он вновь опрокинул ее, вновь покрыл своим большим телом, а ноги Бесси в черных чулках оказались у него за спиной, сплелись, притягивая к себе короля.
   Мэри быстро отвернулась.
   Теперь стонал и ее брат. Бесси выкрикнула:
   – О да, мой король! Да! – И резко взвизгнула.
   Потом слышались лишь их яростное дыхание и последний стон Генриха. Они по-прежнему тяжело дышали, но уже спокойнее. Бесси что-то шептала, похоже, спрашивала у Генриха, доволен ли он. Король не отвечал, потом сено зашуршало, и он встал.
   – Приведи себя в порядок, Бесси. Нам надо возвращаться.
   Теперь он говорил с ней довольно сухо, и фрейлина больше ни о чем не спрашивала. Мэри не хотела глядеть на них. С одной стороны, ее жег стыд, с другой – она была крайне возбуждена. Так вот какова тайна, соединяющая мужчину и женщину. Это выглядит совсем не так невинно, как у животных. И то, что она подглядывала сейчас за собственным братом – королем Англии, шокировало и пугало Мэри. А эта Бесси… Котенком ластится к Катерине, а по ночам ублажает Генриха.
   Это ведь измена! Но отчего же она, Мэри, никак не может успокоиться? Что с ней? Она вся горела, не решаясь выйти из своего укрытия, хотя Генрих с любовницей уже ушли.
   Чуть скрипнула створка ворот.
   – Мэри!
   Брэндон. Мэри едва не подскочила. Она вдруг почувствовала, что почти боится его. Выйти к нему сейчас, когда она так напряжена, когда голова идет кругом, а сердце стучит, как бешеное…
   – Мэри! Отзовись, это я.
   Неудивительно, что она перепутала его с братом – тот же рост, осанка, тот же фасон одежды, непокрытая голова.
   Заметив ее, Брэндон стал приближаться, но она отпрянула, и он тоже остановился. Глядел на нее – такой большой, сильный, притягивающий этой своей неподвижностью. Мэри испугалась того, что творилось с ней. Боже правый! Кажется, она желала вот также оказаться с ним на сене, чтобы он наваливался на нее…
   – Мэри, ангел мой, успокойся. Я вижу, моей милой девочке пришлось стать свидетелем сцены, не предназначенной для невинных глаз.
   Она вспыхнула, спрятав лицо в ладони.
   – Хэл и эта Блаунт… Это же грех! Как он может так поступать? Он ведь муж Катерины.
   – Успокойся. Катерина пока ничего не знает. И ты проявишь благоразумие, если ничего не откроешь ей. Ведь Генрих по-своему любит королеву, а Бесси… Это просто так.
   – У вас тоже бывает «просто так»? – запальчиво воскликнула принцесса. – Я ведь сначала приняла Генриха за вас.
   Он помолчал, а потом спросил спокойно, зачем она его вызвала. Но Мэри никак не могла успокоиться, все твердила, что Генрих хочет выглядеть благочестивым и высоконравственным в глазах двора, он так строг к малейшим проявлениям легкомыслия, флирта, а сам… сам!
   – Генрих должен быть выше всех, – остановил ее Брэндон. – Ты будешь молчать о том, что видела. Так надо, Мэри. Я не успел увести тебя, когда сюда направился король с Бесси, для меня было неожиданностью, что они изберут амбар местом своих любовных утех. Это ведь я вывел сегодня мисс Бесси к Генриху. Он приказал мне, поэтому я и задержался.
   – Так вы стали сводником в угоду королю!
   Он не отвечал, но в темноте она угадала его улыбку. Чарльз взял ее руку и поднес к губам. Обычная галантность, но у Мэри сильнее забилось сердце, когда его губы коснулись ее запястья. Она еле справилась с желанием прильнуть к нему. И он, словно почувствовав это, отпрянул.
   – Бога ради, Мэри, зачем ты меня вызывала? Не хватало еще, чтобы кто-нибудь заглянул в это пристанище любви и обнаружил нас!
   – Да вы боитесь меня, Брэндон! – изумилась Мэри, отчего-то заулыбавшись.
   Лунный отблеск ложился на ее лицо: растрепанные волосы, огромные блестящие глаза, прелестный пухлый рот, который она и не думала сейчас поджимать по своей чопорной привычке. Да, она была прелестна. И он боялся ее. Боялся совершить глупость, поддавшись страстной тяге, которую всегда ощущал, находясь рядом с ней.
   – Давайте поговорим и разойдемся, – как можно суше проговорил он.
   Его сухость заставила ее опомниться и взять себя в руки. У нее было, что сказать ему.
   – Чарльз, вам известно, что обсуждается на совете. И вы должны знать, что меня хотят выдать за старика Валуа.
   Даже на расстоянии она почувствовала его напряжение.
   – Кажется, сегодня в Ричмонде побывала черноволосая сорока, – произнес Брэндон. – Лонгвиль дурак, если выбалтывает на ее подушке государственные тайны.
   Какой сухой и холодный у него тон! Да, он все знает, он участвует в этом, и ему нет дела до нее. И ей стало вдруг так больно… так больно, что она боялась потерять сознание. Удивительно, что она все же устояла на ногах, даже смогла говорить – вяло, бесцветно:
   – Не она, так кто-то другой – не все ли равно. Я ведь и раньше слышала кое-какие намеки, но не хотела верить. Заставляла себя не верить.
   И вдруг застонала, сцепив руки:
   – Чарльз, я не хочу, я умру там!.. Неужели это все, что ждет меня в жизни?
   – Что – все? – резко спросил он. – Ты принцесса королевской крови, ты рождена для этого. Тебя ждет высшая судьба – стать залогом мира между двумя державами!
   – Моя сестра тоже была залогом мира, а вот состоялась же битва при Флоддене! – вспылила Мэри. И тут же застонала: – Но почему я, именно я должна стать женой этого старика?
   – Ты – Тюдор, а это ко многому обязывает. К тому же ты женщина, а удел женщин – повиноваться и слушать тех, кто разумнее и дальновиднее. Будь ты вольна сама заключить брак, поверь, ты сделала бы это не лучшим образом.
   – О, тогда бы я выбрала тебя, – тихо произнесла Мэри.
   Он молчал. А когда заговорил, голос его звучал почти нежно:
   – Мы уже, кажется, обсуждали эту тему. Между нами не может ничего быть. Я простой человек, а ты – принцесса Англии. И ты должна думать о своей родовой чести.
   – Я не хочу быть женой старика!
   – Успокойся. Людовик всегда был добр к своим женам.
   – Особенно к Жанне Французской, которую так жестоко бросил!
   – Но возвеличил Анну Бретонскую. Она была настоящей королевой, истинной повелительницей. Это ждет и тебя, но, похоже, ты не понимаешь, какая это честь. Будь же умницей, Мэри, умей оценить все это… А выбирать самой мужа? Дорогая моя, ни одна женщина не обладает такой привилегией, и ты можешь утешить себя лишь тем, что все мужья похожи друг на друга.
   – О да, старый Людовик и ты! Ты!.. О, я хочу быть твоей женой, а он… он не ты, Чарльз.
   – Да, он не я! – вдруг вспылил Брэндон. – У него есть корона, власть, богатство, я же всего-навсего слуга. У него целая страна, которой он правит, я же держусь за свои привилегии, от которых и не подумаю отказаться, даже в угоду капризной принцессе. Ха! Он в самом деле не я! Он любит маринованные угри, я их терпеть не могу. У него зачесалась нога – а у меня нет. Да, он – это не я. Вот это да!
   Мэри нервно хихикнула.
   – Чарльз, что с тобой?
   – А вот что! – Он схватил ее за руку и встряхнул. – Ты выйдешь замуж за Луи. Я так хочу! Я был одним из тех, кто устраивал эту сделку, я работал над ней и не допущу, чтобы ты помешала мне ее осуществить. Я разрабатывал план договора и…
   – Это неправда!
   – Правда!
   – Но я люблю тебя, Чарльз!
   Она выкрикнула и сама испугалась дерзости своих слов. Ведь одно дело говорить, что хочет его в мужья. Брак – это выгодная сделка, контракт. А признание в любви… Леди не полагается первой говорить о своих чувствах. Это позорно – все равно что признаться в неблаговидном поступке, вывернуть душу на всеобщее обозрение… и знать, что тебя могут отвергнуть.
   Мэри сама пришла в ужас от своих слов. Вспыхнула, отшатнулась, спрятала лицо в ладони.
   Его голос был сух.
   – Миледи, я уже говорил вам, что между нами не может быть никакой любви.
   Она резко повернулась, пошла к воротам, словно собиралась уйти, но быстро вернулась.
   – Тогда отдай меня за Валуа, за этого дряхлого подагрика, но знай, что я люблю тебя. Вспоминай, как ты целовал меня – а теперь меня целует старик, вспоминай, как мы танцевали – а теперь меня ведет в круг эта коронованная развалина, вспоминай, как мы вместе шутили и болтали – и представь, как я раздвигаю перед вонючим Валуа ноги и твержу, что изнемогаю… И знай, что душа моя больна, потому что, отдаваясь ему, я думаю о тебе!
   Забывшись, Мэри схватила его за меховые отвороты и затрясла, не замечая, что кричит и плачет. А потом вдруг оказалась в его объятиях, он прижимал ее к себе, успокаивал, гладил по голове. И она вдруг беспомощно застыла в его руках, притихла… и ей стало хорошо. Было просто удивительно, какую власть он имел над ней. Она стояла спокойно, почти смирившись, пока не почувствовала слабую дрожь в обнимавших ее руках, не услышала у щеки бешеный стук его сердца.
   Медленно подняла голову.
   – Чарльз?
   В полумраке она различила острый блеск его глаз, уловила с трудом сдерживаемое дыхание и улыбнулась.
   – Так ты по-прежнему утверждаешь, что я тебе безразлична?
   Он не отпустил ее, лишь нежно убрал с ее лба пряди волос.
   – Тебе кто-нибудь говорил, Мэри, какая самая главная любовь? Это любовь к жизни. Поэтому я должен отказаться от тебя. Разве ты настолько любишь меня, что хочешь видеть мертвым?
   Она вздрогнула.
   – О нет! Но почему ты задаешь такой ужасный вопрос?
   – Потому что, если мы дадим волю чувствам – моя голова очень скоро скатится с плахи. Таков будет единственный конец нашей любви, а тебя все равно выдадут за Людовика Французского.
   – О нет, нет! Этого не случится. Генрих любит тебя, любит меня, я имею на него влияние.
   – Генрих любит лишь себя одного, – заметил Брэндон, – но люто ненавидит тех, кто противится его воле. Поэтому, Мэри, пожалей меня и себя, смирись. Подумай лучше, какая тебе оказана честь – стать королевой Франции, подумай, какое величие и роскошь тебя ждут. Ты будешь править и наслаждаться властью.
   – Ах оставь! – отстранилась она. – Я вовсе не дурочка, Чарльз. Я выросла при дворе и знаю, что правит именно король, а удел королевы рожать и подчиняться.
   Теперь она не говорила ему о своей любви, осознав, чем она ему грозит. Но смириться… В ней жил неукротимый дух Тюдоров. Мэри постаралась взять себя в руки и спросила почти спокойно, на какой стадии находятся переговоры. Брэндон глянул на нее с невольным восхищением и стал посвящать в подробности, но оговорился, что, пока дело окончательно не решено, ей следует держать все узнанное в секрете. Она ухватилась за последнюю фразу.
   – Значит все до конца еще не решено?
   Чарльз развел руками.
   – Что ты хочешь от меня? Я уже увяз в этом деле. Генрих, Вулси, Норфолк, Лонгвиль… и я – мы все заинтересованы в нем.
   – Чарльз, – вдруг перебила его Мэри. – Я понимаю, ты преданный слуга короля, но ты ведь и мой друг. Вспомни свою клятву! Ты обещал помогать мне, оберегать меня. И если моя любовь для тебя опасна, что ж, я буду молчать о ней. Но, ради всего святого, – она заломила руки, – помоги мне! Я умру в тоске с Людовиком, я пропаду. О, придумай что-нибудь, дай мне надежду! Иначе как я смогу завтра смотреть в глаза всем этим людям… и королю? Я боюсь за себя, боюсь, что совершу что-нибудь ужасное.
   Ее голос дрожал и срывался, из глаз текли слезы. Он потянулся к ней, словно желая утешить, но вместо этого опустился на колени, поднес к губам ее руки, поцеловал их. Она сжала его пальцы.
   – Я в беде, Чарльз. Помоги мне.
   Он резко встал.
   – Черт возьми, но что я могу?
   Он ходил вокруг нее кругами, полностью уйдя в свои мысли. В его молчании, в его замкнутости, когда он словно забыл, что она стоит рядом, было нечто, что давало ей надежду.
   – Хорошо, – наконец сказал он. – Я попробую.
   И он посвятил ее в свой план. Людовик готов идти на любые условия. Что ж, они сыграют на этом. Совет хотел потребовать за Мэри Тюдор пятьдесят тысяч дукатов – он настоит на том, что имеет смысл запросить миллион. Если Людовик, который достаточно богат и может выделить такую сумму из казны, примет это условие, то Брэндон потребует, чтобы в пункт брачного договора вошла передача Англии трех французских городов – Теруана, Сен-Кантена и Булони, важных портов в Нормандии, целесообразность приобретения которых не может не признать совет. Если же эти пункты покажутся Людовику неприемлемыми, то от них можно будет отказаться… при условии, что Валуа вместо Мэри предложат ее старшую сестру Маргариту Шотландскую. Она вдова, с трудом справляется с местной агрессивной знатью, и Генрих согласится, что для нее выгоден этот брак, а Мэри можно приберечь для иного союза. А там мало ли что случится.
   – О Чарльз! – Мэри почти прыгнула ему на шею. – Теперь я понимаю, как ты своим умом мог достичь такого влияния!
   Он мягко отстранился.
   – Однако есть одно «но» в нашем плане. Это Вулси. Он получает большую выгоду от твоего брака с Луи и может почувствовать подвох. Вулси чертовски умен, и мне крайне нежелательно, чтобы он понял, что я иду наперекор его воле. Нам стоит попробовать переманить его на свою сторону. Как? Сейчас наш канцлер страстно хочет построить новую резиденцию на Темзе, там, где в нее впадает река Моль. Угодья там превосходные, и Вулси давно зарится на них, но они принадлежат братству ордена госпитальеров святого Иоанна, которое наотрез отказывается их уступить. Генрих, конечно, мог бы на него надавить, он даже хочет этого, чтобы угодить Вулси. Но дело в том, что госпитальеров всячески поддерживает Катерина, а Генрих не смеет огорчать ее. Вот если бы ты нашла подход к королеве, уговорила ее, тогда нам было бы что предложить Вулси, чтобы он поддержал нас. А я и Вулси – мы вдвоем многое можем. Но вот справишься ли ты?
   Мэри задумалась. Последнее время Катерина была очень добра к ней, даже заискивала, желая, чтобы Мэри поддерживала ее.
   – Думаю, у меня получится, – сказала она.
   Она вдруг почувствовала себя не просто украшением двора и любимой сестрой короля. Она плела свою интригу, рассчитывая на собственные силы, и ей это нравилось. Кроме того, этот сговор сближал ее с Брэндоном, делая их соучастниками.
   Мэри улыбнулась.
   – Ты даешь мне надежду, Чарльз.
   – Что ж, мы хотя бы попробуем. Только ради Бога, Мэри, не устраивай ничего, что принесло бы тебе вред, настроило против тебя Генриха.
   – Хорошо. Но помни, что для меня он не представляет такой угрозы, как для всех вас.
   Они уже стояли у выхода, и Брэндон видел гордое выражение ее лица, насмешливую улыбку.
   – Это потому, ангел мой, что ты знаешь его лишь с одной стороны – как нежного брата.
   Мэри оглянулась в темноту помещения, туда, где лежала копна сена.
   – Сегодня я видела его и в другой роли.
   Ее взволновало это воспоминание. Она взглянула на Брэндона. Сегодня он стал ее союзником! Ей хотелось, чтобы их сделка была скреплена поцелуем, хотелось, чтобы он целовал ее, как раньше, до головокружения… хотелось принадлежать ему, чтобы он делал с ней все, что угодно…
   Он заметил ее взгляд, даже чуть подался к ней. Но уже в следующий миг его лицо стало замкнутым.
   – Буду держать вас в курсе дел, принцесса. А теперь идите, вам надо вернуться до того, как вас хватятся.
   Она покорно вышла и, подхватив юбки, побежала через залитую лунным светом поляну. Ее рассыпавшиеся по плечам волосы серебрились в ночном свете, она казалась такой легкой, воздушной, похожей на бесплотный ночной дух или фею. Но Мэри Тюдор была из плоти и крови, и Чарльз страстно желал ее. И испытывал удивительную нежность…

Глава 7
Июнь 1514 года

   Праздник Троицы наступил и прошел со всем великолепием. Мэри была Флорой в венке из цветов, Генрих – Аполлоном в сверкающей драгоценными камнями накидке, Брэндон – Одиссеем, хитрым и веселым, неистощимым на шутки. Но в определенный момент, танцуя с Мэри, он шепнул, что совет согласился увеличить сумму за Мэри, и теперь они ждут вестей из Франции. Она же, в свою очередь, сообщила, что ей удалось уговорить королеву. И хотя земли госпитальеров и не будут проданы Вулси, но их могут сдать канцлеру на девяносто девять лет в аренду за символическую цену в пятьдесят фунтов. Брэндон даже рассмеялся ловкости сделки – это было еще лучше, чем продажа за определенную и весьма солидную плату.
   – Что ж, Вулси будет доволен. Теперь он наш, и мы сумеем уговорить его предложить Людовику Маргариту.
   Они разошлись в танце, и Мэри опять плясала, окруженная масками духов лесов с рогами, цветами, ушами, головами животных, заставляя себя улыбаться, хотя все последнее время находилась в постоянном напряжении.
   После празднеств над Ричмондом повисла тишина: Генрих с большей частью свиты вернулся в Лондон, а королева и Мэри остались в загородной резиденции. Целую неделю не было ни празднеств, ни игр, ни увеселений, Катерина подолгу молилась, а Мэри… Ей было не до веселья – она ждала вестей от Брэндона. Их поверенным стал Илайджа, и все видели, как он утром садился в лодку и плыл в сторону Лондона, а к вечеру возвращался, и они беседовали с Мэри в ее покоях. Вести были одна хуже другой: французский король, чтобы избежать дальнейших проволочек, был согласен заплатить не миллион, а полтора миллиона дукатов. Он согласился отдать Англии два города из вышеназванных, но Булонь… Теперь велись переговоры насчет того, чтобы Луи выбрал вместо младшей сестры Тюдора старшую, вдовствующую королеву Шотландскую, уже доказавшую, что она способна производить на свет сыновей. Генрих сам заинтересовался такой переменой, хотя и поговаривал, что из Мэри вышла бы великолепная королева. Принцесса закрыла глаза, жестом приказав Илайдже удалиться, даже не заметив, когда тот, уходя, припал к ее руке, не видела его больных, страдающих глаз.
   А потом прибыл король, и все вмиг завертелось, ожило, наполнилось шумом. Генрих был весел, нежен с Катериной, ласков с сестрой… и, к ее ужасу, плохо отозвался о Маргарет, даже позволил себе при всех обозвать ее шлюхой. Мэри ничего не понимала и с нетерпением ожидала Брэндона. Он явился через несколько дней. Прибыл с делегацией французов во главе с Лонгвилем, который из пленника неожиданно превратился в чрезвычайного посла. Французы расточали Мэри комплименты, подносили дары, говорили, в какой восторг пришел их король от ее портрета, а она стояла перед ними без кровинки в лице и боялась лишь одного – что бросится им в ноги и будет умолять оставить ее в покое. Пару раз, не выдержав, она оглядывалась на Брэндона, но он смотрел на нее своими невинными голубыми глазами и… Порой Мэри ненавидела эти его голубые глаза!
   Потом Генрих приказал:
   – Собирайся на верховую прогулку. Мы покажем гостям наши ричмондские угодья.
   Словно не видя отчаяния в ее глазах, он ушел напевая. Лишь во время прогулки, которая, как всегда, перешла в охоту, стоило мелькнуть в зарослях рыжему оленьему боку, Мэри удалось загородить Брэндону путь своей лошадью.
   – Вы немедленно поедете за мной, сэр!
   И, хлестнув кобылу, принцесса свернула на одну из боковых аллей. Следом за ними поскакал только Илайджа.
   Генрих хватился сестры только через час, когда травля была окончена и кто-то из французов поинтересовался, где прекрасная английская роза Мэри Тюдор. Ее стали искать, потом увидели приближающегося Брэндона.
   – У меня лошадь потеряла подкову, пришлось заехать в ближайшую кузню, – спокойно солгал он.
   Чарльз был очень бледен, лишь вскользь упомянул, что видел Мэри с ее грумом Илайджей Одли возле пруда. Они кормили лебедей.
   Генрих побагровел. Неужели эта девчонка не понимает, что позорит себя? Он с трудом сдержал гнев, увидев возвращающуюся с грумом сестру. Вокруг переглядывались. Ведь были и такие, кто мог поручиться, что еще недавно сам Брэндон был третьим в этой компании. Но Брэндон был в фаворе, к тому же Генрих безгранично верил ему и ни в чем не подозревал. Зато на смазливого спутника сестры поглядел испепеляющим взглядом. Коротко велел всем возвращаться.
   Уставшие кони двигались шагом. Мэри молчала, грустно глядя на дорогу. Все, что сказал ей Брэндон, было ужасно. Их планы рухнули, как карточный домик, когда пришло известие, что королева Шотландская Маргарита Тюдор обвенчалась с красивым молодым придворным Арчибальдом Дугласом, графом Ангусом.
   – И вы ничего не посоветуете мне? – побелевшими губами тогда спросила Мэри.
   – Будьте мужественной, принцесса, – печально проговорил Брэндон. – Умейте проигрывать. И помните о своем долге.
   Потом она долго кричала и плакала, ругая его за предательство. У нее началась истерика, и Брэндон, поняв, что не в его силах утешить ее, развернул лошадь и уехал. Успокаивать Мэри остался один Илайджа и тем навлек на себя подозрение и гнев короля. Но юноша никогда не отличался умом, к тому же он был мечтателем, всегда витал в облаках, жил грезами, а сегодня стал свидетелем того, как его любовь Мэри Тюдор кричала о своих чувствах, плакала и унижалась перед другим… Илайджа был настолько подавлен этим, что, не обращая внимания на испепеляющие взгляды Генриха, старался ехать поближе к Мэри, пока Нанетта Дакр, пожалев его, почти насильно увела в конец кавалькады.
   – Да вы совсем спятили, мистер Гусенок! Вам что, жизнь недорога, раз вы так раздражаете короля?
   – Да, я хочу умереть, – ответил юноша бесцветным голосом.
   Мисс Нанетта досадливо отбросила развеваемую ветром вуаль и, пожав плечами, поспешила занять свое место среди знатных особ. Сейчас это было не очень трудно, ибо они уже оставили позади узкую лесную тропу и теперь ехали по открытой местности вдоль глубокого извилистого оврага, на дне которого шумела по камням вода.
   Генрих уже развеселился, хотел отвлечь гостей от печально поникшей молчаливой принцессы.
   – Этот овраг называют Лощиной Брэндона, – рассказывал он и даже шутливо стегнул Чарльза по отвороту ботфорта. – И знаете почему? Это было верхом безрассудства – но какова смелость! Сколько тебе тогда было лет, Чарльз? Лет восемнадцать, если не ошибаюсь. Знаете, что он учудил? Он побился об заклад, что перескочит лощину на лошади. И что же вы думаете? Перескочил! Весь двор был свидетелем этого. Ты помнишь, Брэндон?
   – Помню. Я был молод, горяч… и глуп.
   – Но как смел! Ты тогда вмиг покорил наши с Мэри сердца, – смеялся король.
   Французы не совсем поняли, о чем речь, а поскольку французский Генриха оставлял желать лучшего, то король попросил сестру перевести им.
   – Боюсь, у меня не получится, – вяло ответила Мэри.
   – Разве? А вот герцог Лонгвиль утверждает, что ты уже довольно бегло разговариваешь на этом языке.
   В это время сзади послышался шум, раздались испуганные крики. Генрих оглянулся:
   – Он что, совсем спятил?
   Мэри тоже оглянулась. Глаза ее расширились от ужаса.
   Илайджа, отстав от кавалькады и разгоняя коня, во весь опор мчался к разверстой пропасти оврага.
   – Да остановите же его кто-нибудь! – воскликнула Мэри.
   Брэндон опомнился первым, развернув коня. Но не успел. Илайджа пронесся как вихрь, стегнул лошадь…
   Все ахнули, когда его конь с громким ржанием взмыл в воздух над пропастью… Казалось, взлетев, он какое-то время парил над бездной. Потом его передние копыта коснулись противоположного края, а задние стали проваливаться, пока конь и передними не сорвался с обрыва, и оба – и животное, и всадник – рухнули вниз. Крик Илайджи слился с испуганным ржанием коня, заглушенный грохотом падения и воплями зрителей.
   Мэри и не заметила, как соскочила с лошади и бросилась к краю обрыва, пока не замерла на самом краю. Они лежали в ручье среди каменистых обломков: лошадь была еще жива, жалобно ржала и билась. Илайджа лежал под ней, и голова его то появлялась на поверхности ручья, то вновь уходила под воду.
   Какие-то люди – Брэндон, Лонгвиль, Норрис и даже бывший в свите Брэндона Гэмфри Вингфильд, стали спускаться по глинистым склонам обрыва. Почти не отдавая себе отчета в том, что делает, Мэри последовала за ними. Она путалась в юбках, цеплялась за кусты. Откуда-то сверху доносился властный голос брата, приказывавший ей вернуться, но она не слышала его.
   Первым внизу оказался Брэндон, за ним Гэмфри. Гэмфри кинулся к другу, пытаясь вытащить его из-под лошади, но не мог. Брэндон, поняв, что у лошади переломлен хребет и она только мучается, резким взмахом ножа перерезал ей горло, прекратив мучения несчастного животного. Только теперь, когда лошадь перестала биться, им удалось приподнять ее и вытащить юношу.
   – Господи, Боже мой! – только и выдохнул Брэндон, видя, как неестественно выгнуто тело Илайджи, как изломаны руки и ноги. Но он был еще жив, даже тихо стонал. Лицо его стало каким-то серым, но глаза юноши были открыты.
   Гэмфри Вингфильд приподнял ему голову:
   – Гусенок, дружище… Ты слышишь меня?
   Он говорил с саффолкским акцентом, и Илайджа наконец задержал на нем взгляд.
   – Гэмфри… маме не говори…
   Через ручей, разбрызгивая воду, бежала принцесса. Она рухнула рядом на камни.
   – О Илайджа… мой дорогой Илайджа!
   Его глаза стали вдруг яркими, засияли.
   – Моя принцесса! Вы все же обратили на меня внимание… как на Брэндона.
   – О, что ты говоришь, мой дурачок…
   – Я не дурачок. Я люблю вас. Любил… А для вас существовал лишь он…
   Юноша хотел еще что-то сказать, но кровь хлынула у него изо рта, он забился в судорогах, а его расширенные глаза застыли, стали стекленеть. Мэри зарыдала. Брэндон заставил ее встать.
   – Возьмите себя в руки, принцесса. На вас смотрят. Ради меня, дорогая моя, – добавил он тихо.
   Мэри сама не знала, почему так плачет. Она ведь почти не замечала Илайджу. Но сейчас она плакала не только потому, что воочию увидела смерть, и не потому, что невольно стала ее причиной. У нее появилось ощущение, будто со смертью Илайджи из жизни ушло нечто такое, что не касалось ее положения принцессы, и теперь судьба ее решена, ее надеждам, как и наивному Илайдже, не перелететь через пропасть, отделяющую ее от обычной жизни – от мечты, любви, счастья.
   Принцесса проплакала весь день, жалея Илайджу, свои разбитые надежды и кляня равнодушие Брэндона. Но к вечеру, когда фрейлины оставили ее одну, она долго бродила в одной рубашке по своей огромной опочивальне, сложив по привычке руки за спиной, утопая босыми ногами в пушистом ворсе ковра. Лицо ее стало серьезным, решительным, жестким. Слезы не размягчили, не смирили ее, более того, мысли работали как никогда ясно. И Мэри понимала, что ей не на кого больше рассчитывать, кроме как на себя.
   – Господь Бог не оставит меня, если я сама не предам себя.
   На другой день принцесса одевалась с особой тщательностью, словно готовилась в бой.
   – Лизи, подай мне жемчужные серьги, – приказала она.
   Дамы перешептывались украдкой. Они не понимали свою госпожу: вчера убивалась, как вдовица, сегодня словно на пир собирается. Волосы велела завить спиралями, на германский манер, а сверху надела золотой чеканный обруч со спускающейся до плеч шелковой сеткой, отяжеленной круглыми золотыми шариками и подвесками. Платье Мэри выбрала из темно-малинового бархата австрийского покроя: рукава узкие, стянутые шнурками, но со множеством продольных прорезей – «окон», сквозь которые пропускались маленькие буфы; декольте большое, квадратное, открывающее грудь и спину, но все скромно прикрыто нижней рубашкой из тончайшего батиста, изящно собранной у горла в маленькие рюши.
   Ее высочеству доложили, что Генрих завтракает в покоях королевы, с ним только Вулси и Брэндон. А вот обед будет в малом зале, на него уже приглашены все члены французской делегации, герцог Лонгвиль и представители английского духовенства.
   Мэри невольно прижала руку к груди. Она поняла: именно там Генрих объявит, что отныне она невеста Валуа. Значит, времени у нее почти не осталось.
   – Леди Люсинда, дайте мне вина, – попросила она. – Только не разбавляйте.
   Почтенная дама была шокирована: когда это юные леди начинали пить с утра, да еще неразбавленное вино? И она только покачала головой, видя, как ее госпожа залпом осушила бокал.
   А Мэри и дела не было до этих косых взглядов. Она надеялась, что вино придаст ей сил. Вышла, сопровождаемая целой толпой придворных, без которых по этикету и шагу не могла ступить, двигалась быстро, словно боясь, что, если замешкается, от ее решительности не останется и следа.
   Генрих был несколько удивлен, когда ему объявили о приходе принцессы. Он поднялся ей навстречу, поцеловал руку:
   – А я-то уже опасался, что вы из-за слез об Илайдже, совсем сляжете.
   «И тем не менее это не остановило тебя, чтобы назначить мою продажу на сегодня», – подумала Мэри.
   – Ваше величество, мне необходимо поговорить с вами!
   Напряженность ее тона заставила его стереть улыбку с уст.
   – Что ж, мы рады вас выслушать.
   Их завтрак уже был окончен. Мэри подождала, пока прислуга вынесет посуду, а церемониймейстер прикроет створки двери. Она отметила, что Генрих, как нежнейший и любящий супруг, занял место подле королевы, Брэндон отошел в сторону и сел на лавку в нише окна, уткнувшись в томик стихов. Вулси любезно улыбался, изящным жестом поднося к лицу ароматный апельсин.
   – Ваше величество, – официально обратилась Мэри к брату, – двор переполняют слухи… о моем замужестве.
   – Ничего удивительного.
   – Тогда, сир, я желала бы знать…
   Голос ее невольно зазвенел, и она даже не придала значения тому, что Генрих поднял руку, словно собирался остановить ее.
   – …желала бы знать, истинны или лживы эти сплетни?
   Она увидела, как маленький рот Генриха сжался в презрительную гримасу.
   – Если ты спросишь надлежащим образом и извинишься за свое вчерашнее поведение, я, может быть, и отвечу.
   Мэри подчеркнуто вежливо опустилась в реверансе:
   – Дозволено ли мне будет узнать, в чем я виновата?
   И тогда Генрих произнес целую речь о том, что Мэри легкомысленна и плохо воспитана, что забывает о величии своего сана, о хороших манерах, о сдержанности настолько, что позволила проявиться своим чувствам, и все видели…
   Тут Мэри прервала его:
   – Я вела себя, сир, по-христиански, и если моя женская слабость и сострадание к несчастному юноше прорвались в момент его гибели, то… то мне и дела нет до того, что подумают наши иноземные гости!..
   Теперь лицо короля стало каменным.
   – Вы лжете, Мэри, и сейчас сами выдали себя. Вы не глупая девочка и явно осведомлены о том, что французы прибыли в Англию исключительно ради вас, чтобы увезти вас к своему королю. Вы станете женой Людовика XII!
   Все. Это было сказано. Мэри глубоко вздохнула. Больше всего она боялась, что сейчас расплачется.
   – Ваше величество, мне семнадцать лет, королю Людовику под шестьдесят. Он мог быть моим дедом. Неужели вы настолько не любите меня, что готовы отдать этому старому чудовищу!
   Генрих резко поднялся, надвинувшись на Мэри, как гора. Она сжала зубы и снизу вверх не отрываясь смотрела на него.
   – Кажется, вы не понимаете, Мэри, что вам оказана великая честь. Вы станете королевой – королевой Франции! А это больше, чем я мог бы желать для вас. Поэтому причем тут разница в возрасте? Да, Валуа стар, и именно поэтому ему нужна молодая здоровая женщина из царственного рода, чтобы дать наследника. И великая честь для Тюдоров, что его выбор пал на вас. Вы станете залогом мира между Англией и Францией – а это больше, чем считаться со своими прихотями.
   – Причем тут залог мира! – всплеснула руками принцесса. – Франция сейчас нуждается в мире с Тюдорами уже потому, что со всех сторон окружена врагами – Австрией, Нидерландами, Испанией. Уже одно это вынудит Людовика принять ваши условия даже без того, чтобы ради них принести меня в жертву. Я не хочу быть женой Валуа! И не понимаю, почему мой брат ставит проблемы престолонаследия Валуа выше счастья своей сестры.
   В королевских покоях воцарилась тишина. Мэри чувствовала, как горят ее щеки, понимала, как дерзка она была сейчас. Но выпитое вино шумело в голове, сердце колотилось, и ей надо было держаться… надо было бороться за себя.! Что-то в выражении лица Генриха испугало ее. Он побледнел, глаза стали холодными и жесткими.
   – Не пытайся строить из себя политика, Мэри! Тебе ли не знать, что брачный контракт представляет собой гораздо более крепкий и надежный альянс, чем любой договор. Что же касается твоих личных желаний и чаяний, то разве тебе не внушали с детства, что принцессы стоят выше простых смертных и рождены не для счастья. Они рождены для власти – а это куда больше.
   – Тем не менее, вы, Хэл, женились именно по любви! Даже вопреки последней воле нашего отца!
   Теперь лицо Генриха побагровело. Он был не просто рассержен – король был в гневе. В какой-то момент Мэри показалось, что он ударит ее. Она так испугалась, что ухватилась за стол, чувствуя, как подкашиваются ноги, однако не опустила глаз.
   И тут раздался мягкий голос Катерины:
   – Мэри, это твоя судьба, твое предназначение. А волю Господню не обсуждают и не критикуют.
   – Катерина права, и вам, миледи, следует смириться. Все уже решено, поэтому ведите себя, как принцесса, а не как девчонка из Саффолка… – ледяным тоном сказал Генрих.
   – Лучше быть девчонкой из Саффолка, чем сестрой короля, которую считают бесчувственной пешкой и двигают по своему усмотрению!
   – Но готовят в королевы, – неожиданно подал голос Вулси. Он даже улыбнулся Мэри. – А что бы вы сами пожелали для себя, принцесса?
   Как ни странно, этот вопрос разрядил обстановку, в глазах короля даже мелькнуло любопытство. Мэри бросила украдкой взгляд на Брэндона, который не поворачивался, словно поглощенный чтением какого-то сонета. Но в этой его неподвижности угадывалось чудовищное напряжение, и Мэри поняла это. Как и то, что в ее неравной борьбе он ей не помощник.
   – Более всего я желала бы не быть разменной монетой в политической игре и напомнить вам, государь, брат мой, что мы с вами одной плоти и крови и для меня нет большего удовольствия, чем остаться в Англии, при вашем самом блистательном дворе Европы, стать вашей подданной и придворной… Со временем я бы, конечно, хотела выйти замуж, но здесь, дома, в Англии, выйти за какого-нибудь достойного дворянина, верного моему брату, которого он счел бы достойным возвеличить до своей сестры…
   Впервые за все время Брэндон поднял глаза, и она увидела мелькнувшее в них молчаливое предостережение… почти мольбу. Мэри вдруг заплакала.
   Генрих смягчился. Он все же любил Мэри. Король знал, какая она импульсивная, непредсказуемая, своевольная… и упрямая, как все Тюдоры. По сути, у них было много общего. Но он – король Божьей милостью, а она женщина и обязана повиноваться.
   Принцесса стояла перед ним, глотая слезы, которые все текли и текли. Генрих мягко взял ее руки в свои.
   – Мэри, сестрица, я твой брат, глава семьи, и я твой король. Поэтому подчинись и не настраивай себя на бунт. Я хочу, чтобы состоялась твоя свадьба с Валуа, а значит, она состоится. Сейчас же ты пойдешь в часовню и поблагодаришь Благословенную Деву за выпавшую тебе честь, и пусть доброта Богоматери и ее молитвы помогут тебе избавиться от спеси и дерзости. А сегодня после полудня я представлю тебя французам как невесту их короля – и ты, моя дорогая, ответишь своим согласием.
   – Я этого не сделаю!
   Генрих так сжал ее пальцы, что ей стало больно. Она поглядела на него и вдруг увидела самые злые и жестокие глаза, которые ей когда-либо приходилось видеть.
   – Ты поступишь, как тебе велят.
   – Нет!
   Вся ее воля, вся ее любовь, вся вера в себя… и, конечно же, выпитое вино, придали ей храбрости. Она решила выложить свой последний козырь.
   – Я не могу этого сделать, ваше величество. Ибо для всех – и в Англии, и на континенте – я все еще помолвленная невеста эрцгерцога Карла.
   Она вырвала пальцы из рук Генриха, даже встряхнула ими, словно сбрасывая нечто ненужное.
   Генрих побледнел.
   – Я расторгну эту помолвку!
   – Когда?
   У нее появился шанс выиграть время.
   – Когда? Когда!.. – почти взревел король и неожиданно понял, что она права. Он не может объявить Мэри невестой Людовика, пока не будет официального разрыва с первым женихом.
   – Это не заставит себя ждать, – крикнул он и сердито взглянул на Вулси. Как же его канцлер не позаботился о такой детали?
   Но Вулси был не прост. Он заверил его величество, что расторжение помолвки, которую никто уже не воспринимает всерьез, не займет много времени. Главное – заверить французов, что Мэри станет женой их короля.
   – А если я этого не сделаю? – вскинула подбородок Мэри. – Ведь кто такой Валуа? Стареющий король, родственники которого уже примеряют его корону. А Карл Габсбург… Во-первых, он по возрасту предпочтительнее, чем Людовик. Во-вторых, у Людовика есть лишь Франция. Карл же наследует несметное состояние, огромные земли и множество титулов. От своего отца Филиппа он получит Голландию, Нидерланды, Австрию, кроме того, у него есть шанс быть избранным императором Германии. А по линии матери он имеет права на испанский трон, на испанские земли в Италии и на все колонии за морем. Когда он все это получит, то будет владеть половиной христианского мира. И мне хотелось бы владеть этим вместе с ним.
   Она умолкла, оглядела всех, оставшись довольной произведенным впечатлением. Генрих явно растерялся, Катерина улыбалась, а Брэндон поглядел в ее сторону с явным уважением. Лишь Вулси усмехнулся, вновь понюхав яркий апельсин.
   – Миледи, неужели вы думаете, что король и я не обсуждали ваш брак с эрцгерцогом? Во-первых, Карл все еще не в том возрасте, когда вступают в брак, но уже за это время его советники несколько раз отговаривали его, пытались разорвать ваш брачный контракт. Карл сватался и к французской принцессе, и к португальской инфанте, он явно не жаждет видеть своей женой Мэри Тюдор. К тому же Англия ничего не выиграет от союза с ним, ибо вся наша внешняя политика свидетельствует, сколь непрочен будет сей альянс. Испания и Австрия не раз предавали нас, хотя наш король Генрих женат на их родственнице. Валуа же дает нам такие гарантии… и принял столь выгодные для Англии условия, что не может быть и сомнения, сколь выгоден этот брак. Полтора миллиона дукатов и французские порты, которые отойдут Англии – это ли не повод, чтобы вы, как сестра нашего монарха, не желали для своей страны этих преимуществ?
   Чертов поп, он бил ее той же картой. Именно по ее инициативе были выставлены эти условия, которые старый Валуа безоговорочно принял. К тому же, стоило Вулси упомянуть об измене родни королевы, как Генрих больше не колебался. Убитая горем Мэри покинула апартаменты королевы. Вот он – конец ее надеждам… Амбициозные планы Генриха встали между ней и тем, кого она любила.
   Но в положенный час ее высочество не явилась, сославшись на плохое самочувствие. Однако старый трюк с симуляцией, к которому она так часто прибегала в детстве, сейчас не возымел действия. Генрих дал прилюдно согласие на ее брак, более того, велел, чтобы в Лондоне по этому поводу звонили в колокола и в церквях пели «Те Dеum» [13 - «Тебя, Бога, хвалим» (лат.).]. А потом узнал, что Мэри в знак протеста отказывается принимать пищу. Но король был настроен решительно, и целый вечер в покоях принцессы стоял крик и плач, когда в принцессу насильно впихивали еду, а она вырывалась и выплевывала пищу. Генрих сам запрокидывал ей голову, едва не задушив.
   – И это ждет тебя всякий раз, когда вздумаешь упрямиться! – кричал он.
   На следующий день король с удовлетворением узнал, что принцесса с охотой позавтракала. Но оказалось, что Мэри просто изменила тактику, поняв, что ей нужно есть, чтобы сохранить силы. Но теперь она действовала иначе – отказывалась выходить из покоев, даже запиралась на ключ. Генрих велел взломать дверь. Мэри забилась в угол, когда брат сорвал ремень и решительно велел всем выйти.
   – В чем дело?! – закричал он, увидев, что Брэндон остался стоять в дверях.
   – Ваше величество, надеюсь, вы не…
   – Пошел вон!
   Чарльз был бледен, но поклонился.
   – Сожалею, если чем-то огорчил моего короля.
   – Брэндон, не уходи! – закричала Мэри, кинувшись к закрываемой двери, но Генрих уже перехватил ее.
   – Тебе нечего бояться, Мэри, если ты будешь послушна.
   – Я не отступлю!
   Но она боялась, и стоило Генриху приблизиться, как принцесса зашлась таким плачем, что он отошел и ждал, пока она успокоится. Потом даже приголубил сестру, стал вытирать ей слезы, несмотря на то, что она отворачивалась. Мэри поймала его большую руку, прижалась к ней щекой.
   – Генрих, я все равно не уступлю. Разве ты не понимаешь, что брак – это на всю жизнь? Неужели ты хочешь сделать меня несчастной?
   – Я сделаю тебя несчастной, только если ты не покоришься, – сухо сказал он, отнимая руку и крепко сжимая ее в кулак. – Вот где ты у меня, Мэри! И я раздавлю тебя, если будет нужно. Я ушлю тебя, лишу милостей двора, твое имя исчезнет навсегда. Разве ты забыла, как жила в ссылке…
   – Да это все, чего я хочу! – вдруг воскликнула Мэри.
   Генрих был поражен.
   – Мне стыдно, что у меня такая сестра.
   Он ушел, чувствуя, что она не смирилась. А на другой день ее дверь опять оказалась заперта, и опять Генрих велел выбить замок.
   Мэри теперь стояла одна посреди комнаты, ее фрейлины в испуге разбежались. Она дрожала, но на лице читалось такое упрямство, что Генрих, прежде чем подумал, что делает, с размаху ударил ее по лицу.
   Он ударил сильно, наотмашь, как мужчину, так что Мэри отлетела к стене и упала. Ее щека моментально распухла.
   – Кажется, у меня будет синяк, – сказала она и криво улыбнулась. – Как же ты теперь выставишь меня перед французами? Они ведь сразу поймут, каким образом ты вынуждаешь меня выйти замуж за их старика-короля.
   Генрих понял, что допустил оплошность и пришел в такую ярость, что испугался за себя. Он боялся, что вновь начнет бить ее, пинать, колотить. Да понимает ли она, кому перечит, на что обрекает себя? Ему захотелось вцепиться руками ей в горло, выжать из нее всю жизнь без остатка. Он даже отошел в сторону, боясь, что совершит непоправимое.
   – Мэри, я твой король и могу распоряжаться твоей жизнью, как мне заблагорассудится.
   – Нет, Генрих. Мы с тобой слишком на виду у всех, и ты не сможешь сделать то, чем грозишь мне.
   Проклятье! Она не боялась его. А он ее почти ненавидел.
   – Завтра я уеду, – сказал он, сдерживая яростную дрожь в голосе. – А ты не выйдешь из этой комнаты, пока не смиришься. Ни развлечений, ни музыки, ни книг, ни вкусной еды. Ты скоро поймешь, чего себя лишаешь.
   Генрих был в гневе, ведь Мэри посягнула на самое святое – на его власть.
   Вечером король жаловался жене:
   – Что за дикое своеволие? Как она смеет не подчиняться? Неужели она не понимает, что из-за ее упрямства европейские дворы начнут насмехаться надо мной? Все будут спрашивать, как этот Генрих Тюдор может управлять королевством, если не может заставить повиноваться собственную сестру, совсем молоденькую девушку? Неблагодарная тварь! Я ведь сделал ее едва ли не второй королевой при своем дворе, я позволит ей блистать, исполнял все ее прихоти, а она ответила столь черной неблагодарностью. А ведь я уготовил ей лучшую участь, собирался сделать королевой такой большой страны, как Франция. И вместо того чтобы нижайше благодарить, она хочет сделать меня посмешищем. Нет, клянусь всемогущим Богом, она выйдет за Людовика XII, или я запорю ее до смерти.
   Катерина вздрогнула. Жестокость супруга пугала ее.
   – Это нехорошие, злобные мысли, Энри, – тихо проговорила она. – Я просто не узнаю тебя. Где тот милый, добросердечный юноша, которого я полюбила?
   Генрих почувствовал себя виноватым и подсел к ней.
   – Тебе нельзя так расстраиваться, Кэт. В твоем положении…
   Катерина снова была беременна, и Генрих опять был с ней нежен. Вот если бы она еще и родила ему… «Зачинает-то она легко», – с грустью подумал он.
   – Вот что, Кэт, – начал он, – завтра я уеду. Что бы ни вытворяла эта глупая упрямица, переговоры должны идти полным ходом. И, в конце концов, я король, у меня есть другие дела, а не только возня с ней. Ты же, Кэт, останешься с Мэри в Ричмонде и постараешься уговорить ее. Я надеюсь на тебя, Кэт, ты ведь такая умница!
   Королева и сама подумала, что будет лучше, если Генрих на какое-то время оставит сестру. Это уже становилось опасным. Конечно, Катерина считала, что Мэри сама виновата. Неужели она не понимает, что рано или поздно ее вынудят подчиниться, вопрос только в том, насколько безболезненно это произойдет. Но Мэри избрала для себя мучительный путь, посмев восстать против воли короля. Воли самого Генриха!.. Катерине это казалось абсурдным, нелепым. Она была покорной женой, и в те дни даже представить не могла, что настанет время, когда она сама посмеет восстать против его воли и будет противостоять королю до конца… до самого конца.
   А пока Катерина, едва Генрих отбыл, отправилась к Мэри, чтобы попытаться уговорить ее. Она не бранилась, не кричала на нее, была даже мягкой, собственноручно прикладывала компресс к распухшей и потемневшей щеке принцессы.
   – Моя маленькая дикарка Мэри, – сокрушалась королева. – Твоя беда в том, что ты слишком долго жила вдали от двора и забыла, что первый долг принцесс королевского дома – не ставить своих условий, а повиноваться. Но за это мы получаем многие преимущества: роскошь, блеск, возможность быть в центре событий и даже влиять на их ход.
   – Я хочу лишь одного, – перебивала ее Мэри, – чтобы меня оставили в покое, услали…
   – Неправда. Я наблюдала за тобой и видела, какое удовольствие доставляло тебе твое положение. Беда лишь в том, что, не успели тебя вернуть, как тут же обязали выйти замуж. Ты просто еще не была готова. Я понимаю тебя, твой страх, мне ведь тоже было страшно покидать Испанию, родителей, отказаться от привычного уклада жизни. А ведь я была даже моложе тебя, когда прибыла в Англию. Правда, у меня имелось одно преимущество – я с двенадцати лет была помолвлена с английским принцем и успела свыкнуться с этой мыслью.
   – И еще твой жених был молод, – вскинулась Мэри, – а мне предлагают старого развратника, развалину, которая надеется посеять в моем лоне новый росток династии Валуа. Да меня охватывает отвращение от одной мысли, что он прикоснется ко мне!
   Катерина снисходительно улыбнулась.
   – Конечно, первое время брак покажется тебе странным, кто бы ни был твоим мужем. Но, думаю, выйти замуж за старика, который будет к тебе добр, будет заботиться о тебе и лелеять, даже лучше, чем за нетерпеливого юнца, который не оценит твоей преданности и любви.
   В голосе королевы появились грустные нотки, и Мэри бросала на нее украдкой взгляд. Не имеет ли Катерина в виду себя и Генриха? Ведь слухи при дворе расходятся быстро, и уже стало известно, что даже после того, как Катерина узнала об интрижке супруга с Бесси Блаунт и услала фрейлину, Генрих не прекратил встреч с любовницей. Он поселил ее в поместье в Эссексе, которое называют Иерихоном, и, возможно даже сейчас, улучив момент, находит время навестить юную возлюбленную.
   Теперь уже Мэри утешала королеву, говоря, что у нее с Генрихом все будет хорошо.
   – Конечно, все будет хорошо, – соглашалась Катерина, словно забыв, зачем пришла к принцессе. Даже гордой испанке было необходимо кому-то излить душу. Она поведала, что ждет ребенка, и словно сорвалась: – О, если бы я могла произвести на свет сына, которого страстно жаждет Генрих, я была бы так счастлива!
   – Вы так преданны ему, Кэт…
   Королева спохватилась: она пришла к Мэри не затем, чтобы плакаться, а чтобы повлиять на нее. И вновь она говорила, объясняла, убеждала; голос ее звучал мягко, как будто обволакивая, речи были разумными.
   Мэри смотрела в окно.
   – Я скучаю по Саффолку, – тихо произнесла она. – Лучше бы я не уезжала, а прожила там всю жизнь.
   Эти разговоры продолжались изо дня в день, они действовали на Мэри если не благотворно, то успокаивающе. Катерина надеялась мягкостью и убеждением добиться того, чего не мог достичь Генрих своей грубостью. Но когда однажды она пришла к Мэри с дорогими материями и драгоценностями, чтобы поговорить о ее приданом – Катерина надеялась, что это приведет Мэри в благодушное настроение, – девушка категорически отказалась обсуждать этот вопрос. Когда же королева стала настаивать, с Мэри случилась настоящая истерика: она рыдала, разбрасывала шелка и драгоценности, кричала, что для нее выйти замуж за Людовика, все равно что обвенчаться с прокаженным, и она скорее готова уйти в монастырь, принять обет безбрачия, чем согласиться на брак с Валуа.
   Королева впервые не сдержалась и вышла, громко хлопнув дверью. Ей было горько, что она не оправдала надежд супруга, не смогла убедить эту упрямицу; она даже стала понимать ярость Генриха. И ей ничего не оставалось, как написать ему, что оказалась не в силах совладать с непокорной Мэри.

   Несмотря на то что Мэри ответила отказом, в Лондоне полным ходом шли приготовления к свадьбе. По приказу Генриха Лондон ассигновал королю деньги на приданое для принцессы: без устали трудились ювелиры, торговцы, модистки. Здесь, вдали от упрямицы-сестры, Генрих чувствовал себя уверенно, даже был весел. Он не сомневался, что вдвоем с королевой они принудят ее к браку, давал всевозможные уверения французским послам, даже обсуждал с ними время возможного отъезда принцессы на континент, набирал свиту, рассматривал кандидатуры сопровождающих. А по вечерам, устав от всей этой суеты, он отправлялся в Эссекс, в уютную усадьбу Иерихон, где проводил чудесные, полные чувственных наслаждений ночи со своей юной и такой покладистой Бесси.
   В тот день, когда пришло письмо от королевы, он прибыл в Гринвич в приподнятом настроении, даже что-то насвистывал, срывая шнур и ломая печать на свитке. Но развернув его и прочитав послание, король изменился в лице, покраснел до корней волос, глаза его сузились, превратившись в узенькие голубые щелочки.
   – Проклятье!
   – В чем дело, Хэл? – невозмутимо спросил Брэндон, продолжая играть с любимой борзой короля.
   – Эта мерзавка продолжает упрямиться. Теперь она уверяет, что скорее пострижется в монахини, нежели станет французской королевой. Клянусь преисподней, свет еще не видывал такой дуры! Но я буду не Генрих Тюдор, если не заставлю ее подчиниться.
   Он вышел. Брэндон слышал, как его величество приказал начать сборы для переезда в Ричмонд. Чарльз сидел, глядя перед собой застывшим взором, не замечая ластившейся к нему собаки.
   Все эти дни Брэндон не находил себе места. «Я не глупец, чтобы рисковать из-за нее карьерой», – в который раз говорил он себе, но душа его болела, ему требовалась вся воля, чтобы скрыть тревогу за Мэри. Она сделала то, чего он так опасался, – она отказала французскому королю! Немыслимо! Он считал это верхом безрассудства и в то же время невероятно восхищался ею, гордился тем, что мог разбудить в ее сердце такую любовь. Чарльз понимал, что, не будь его, сестра короля не сопротивлялась бы так упорно и отчаянно. И хотя он ни разу не выказал на людях сочувствия принцессе, но он молился за нее. Этот безбожник и циник не пропускал ни одной службы, простаивал на коленях долгие часы, моля того, кто выше воли королей, пощадить и спасти эту удивительную гордую девушку, осмелившуюся бросить вызов целому миру.
   – Наш Чарльз решил стать образцом верующего! – подшучивал над ним король.
   Брэндон ничего не отвечал. И был постоянно настороже. Он слышал, как люди перешептываются за его спиной, обмениваются многозначительными взглядами: порой он даже гневался на Мэри, которая своей непокорностью просто губила его. И в то же время то, что зародилось в нем в ответ на ее дерзкое чувство и обольстительную красоту, было так восхитительно! Это казалось возвращением в юность, со всеми ее искренними порывами души, со сладостной до боли остротой ощущений. Иногда он с удивлением прислушивался к стуку собственного сердца, которое жило, дышало, давая упоительную надежду на то, что и в этом мире возможно чудо. Потом в спор с сердцем вступал разум, и Брэндон понимал, что должен укротить себя. Но не мог…
   Чарльз невольно начал переходить на сторону Мэри: он намекал Генриху, что принцесса слишком дорога для Англии, чтобы жертвовать ею ради возжелавшего ее старца, неожиданно ставил препоны в переговорах, препираясь по мелочам. Теперь он даже склонялся к поддержке тех, кто придерживался происпанской политики, выискивая способ совершить невозможное – сорвать переговоры.
   Любовница Брэндона Нэнси Керью предупредила его:
   – Чарльз, ладно, я молчу, что ты все время называешь меня именем сестры короля, но ведь весь двор полон слухов о том, что ты стал любовником ее высочества, и ты сам даешь повод для кривотолков. Поверь, милый, многие при дворе ненавидят тебя, как человека, которому многое удалось, и будут рады твоему падению. Поэтому обдумай как следует, на что ты решаешься, и пожалей свою голову, которую мне предпочтительнее видеть на своей подушке, чем под топором палача.
   Она была умница, Нэнси Керью, и к тому же его преданный друг.
   Вулси, который был его сторонником, тоже говорил Брэндону:
   – Мне нравятся смелые люди, но когда смелость переходит в безрассудство – это граничит с глупостью.
   «Пропади они все пропадом! – злился Брэндон. – Я ничего не могу с собой поделать. Я люблю ее. Но порой мне кажется, что я почти ненавижу ее».
   Эта адская смесь любви и ненависти, с которой приходилось бороться каждый день, отравляла его и доводила почти до нервного срыва; он терял самообладание, отвечая на колкие замечания Бекингема, и едва не стонал, когда Норфолк донимал его разговорами о том, что он обирает его внучку и теперь должен жениться на ней. Да, он всем был должен… Должен веселить короля, должен поддерживать Вулси, должен обсуждать пункты договора с Лонгвилем. И только Мэри, которая в одиночестве вела борьбу за их любовь, он ничего не был должен.
   И вот Генрих велит им ехать в Ричмонд и клянется всеми святыми, что изыщет самые безжалостные средства, чтобы сломить, даже уничтожить свою сестру!
   И Брэндон решился.
   – Государь, переезд двора – дело долгое. Не позволите ли мне отбыть в Ричмонд прямо сейчас? Я желал бы попробовать повлиять на вашу сестру и даже уверен, что у меня это получится.
   Генрих удивленно вскинул рыжие брови, но потом лишь пожал плечами.
   – Ты всегда был хитрым плутом, Чарльз. Что ж, рискни. Мэри с детства благоговела перед тобой, может, тебе и удастся уломать ее.
   Брэндон слышал смешки и перешептывание за спиной, но ему уже было все равно. Двор прибудет в Ричмонд только завтра, следовательно, у него есть время увидеться с Мэри и поговорить с ней.
   Брэндон спешил, поэтому предпочел ехать в Ричмонд по суше, а не плыть Темзой. Как королевский конюший, он имел право взять любую лошадь, и он остановил свой выбор на соловом, невзрачном на вид коньке, который, однако, слыл самым быстрым и не раз побеждал в скачках. Не желая привлекать к своему отъезду внимания, он отказался от свиты, сам взнуздав и оседлав солового. Чарльз понимал, как опасно ему приближаться к Мэри, но у него было что ей сказать. И он не мог позволить, чтобы ее и дальше мучили.

   Когда Брэндон предстал перед королевой, доложив, что прибыл по велению Генриха, она лишь странно поглядела на него. Катерина давно поняла, что только из-за этого человека ее золовка так борется с неизбежным. И сейчас королева имела все причины не допустить его к Мэри, более того, у нее был шанс, памятуя, что Брэндон всегда был среди ее политических недругов, попросту предать его. Но королева была добрая женщина и, как всякая женщина, не могла не поддаться обаянию Чарльза Брэндона. К тому же он привез ей добрую весть – завтра прибывает ее Генрих. Уже одно это привело королеву в радостное настроение, и она больше думала о предстоящей встрече с супругом, нежели о том, чтобы помешать свиданию (в чем она не сомневалась) влюбленных.
   Единственное, что она сказала:
   – Уж не думаете ли вы, сэр, предстать перед ее высочеством в таком виде, в каком явились ко мне?
   После долгой дороги верхом, да еще в столь непривычную для конца июня жару, Брэндон был весь в пыли, пот струйками стекал по его мокрому лицу, одежда пропиталась конским потом. Конечно, ему следовало привести себя в надлежащий вид. Но он спешил, поэтому просто обмылся, надел свежее белье и одежду, не захотел тратить время на сушку и завивку волос, просто зачесал их назад. Но пока он шел по длинным коридорам, где по случаю хорошей погоды были распахнуты все окна, сквозняки распушили и слегка растрепали его волосы, вернув им природную волнистость, и, когда он вошел в приемную покоев принцессы, у него был почти мальчишеский, легкомысленный вид.
   Придворные дамы и фрейлины принцессы уже знали, что Чарльз Брэндон прибыл, чтобы встретиться с их госпожой, и вовсю шептались. Будучи ближайшим окружением принцессы, они знали об отношении Мэри к Брэндону и теперь обсуждали, к чему приведет эта встреча. Когда появился Чарльз, девицы так и подскочили, словно собираясь загородить ему дорогу к леди Мэри.
   Брэндон, растрепанный, в светлом распашном камзоле поверх рубашки с круглой горловиной, открывавшей сильную мужественную шею, выглядел еще привлекательнее, чем в роскошных парчовых одеяниях придворного с золотой цепью маршала двора. И у него были такие красивые голубые глаза! А когда он с поклоном улыбнулся фрейлинам, то многие невольно начали улыбаться ему в ответ.
   – Просто настоящий цветник, – послал он всем им воздушный поцелуй. – Ну, кто из вас, мои милые, доложит ее высочеству, что Чарльз Брэндон, виконт Лизл, ожидает встречи с ней по поручению короля?
   Вообще-то при таком вступлении они не имели права ему отказать, но, после того как Мэри доложили (ах, она уже знала и ждала его!) о приходе Чарльза Брэндона, после того как он вошел, несколько дам во главе с неприступной Люсиндой Моубрей остались в ее покоях, застыв подле принцессы, как неприступная стража.
   В комнате, несмотря на полуденное время, царил полумрак. Большие окна были распахнуты из-за жары, но их закрывали длинные портьеры, которые под порывами ветра колыхались и топорщились, подобно парусам. Мэри велела специально затемнить покои, так как опасалась, что Чарльз заметит на ее скуле след сходившего синяка, хотя она и припудрила лицо. Сейчас принцесса восседала в кресле с высокой спинкой, напоминающем трон. В этот жаркий день на ней было легкое белое платье без всяких украшений, не считая кружевного рюша по вырезу прямоугольного декольте, а широкие рукава были присборены пышными буфами от предплечья до манжет и перехвачены розовыми ленточками, такой же лентой были схвачены сзади ее волосы. И как ни старалась Мэри придать себе царственный, неприступный вид, она выглядела совсем юной, трогательной.
   Чарльз заметил, как нервно сжимали ее пальцы подлокотники кресла.
   – Мы рады вас видеть, сэр Чарльз, – величественно кивнула она, отвечая на поклон Брэндона. – Нам сообщили, что вы прибыли по поручению нашего августейшего брата, и мы желаем узнать, что же велел передать его величество.
   Брэндон отвечал чуть насмешливо, привычно скрывая за шуткой серьезные вещи. А говорил он действительно почти неслыханное: дескать, ему необходимо остаться с юной принцессой наедине – это приказ короля, – никто не должен знать, о чем они говорят, и никто не имеет права их прерывать. Поэтому у него просьба к ее высочеству: отпустить своих дам и уделить ему столько внимания, сколько потребуется.
   По сути, это было грубейшим нарушением этикета. Неудивительно, что дамы сразу выразили возмущение и расшумелись, но Мэри жестом остановила их. Если король, ее брат, так велел, а королева не протестовала, им следует подчиниться.
   У нее гулко билось сердце, когда фрейлины одна за другой выходили из покоев с видом оскорбленной добродетели. Мэри даже ахнула, когда Брэндон вдруг совершил неслыханную вещь – закрыл за ними дверь, задвинув засов. Теперь они были совсем одни.
   – Пречистая Дева!.. Чарльз, что ты делаешь, Чарльз?
   Он не отвечал, глядя на нее каким-то особенным блестящим взором. Никакой ироничности – его взгляд был более чем выразителен.
   Мэри, прижав ладонь к горлу, медленно встала. Они молча смотрели друг на друга. Шелестели тяжелые шелковые портьеры, чередовались свет и тень, все казалось нереальным, и они словно плыли в каком-то воздушном замке.
   – Чарльз… – прошептала принцесса.
   Он вдруг стремительно подошел к ней и, прежде чем она успела опомниться, обнял и поцеловал. Он оторвал ее от пола, держа на весу, и целовал, целовал, целовал… пока она не прекратила слабые попытки освободиться и сама, восхищенная, ослабевшая и возбужденная до дрожи, не обняла его.
   Мир кружился и плыл, и Мэри лишь беспомощно ахнула, когда Брэндон вдруг легко подхватив ее под колени, понес к кровати. Она видела прямо перед собой его до странности серьезные глаза, его напряженное лицо. Она доверяла ему полностью, но ей было страшно.
   – Чарльз, что ты хочешь?.. – слабо прошептала она, когда он, уложив ее на кровать, склонился над ней.
   – Тебя, – шепнул он, и она не успела ничего сказать, когда он вновь припал к ее устам.
   Теперь он целовал ее не столь лихорадочно, как только что. Он целовал ее так, как тогда в Хогли, – нежно и в то же время с такой страстью, что она забыла обо всем. Слабо скрипнула кровать, когда он лег рядом, и Мэри даже сквозь оглушающий стук сердца вдруг ощутила страх.
   – Милый, это ужасно! Сюда могут войти… Это же смерть!
   Она попыталась вырваться, но он удержал ее. Теперь он целовал ее шею, плечи, и Мэри не знала, отдаться огню и истоме, которые все сильнее охватывали ее, или опомниться, начать сопротивляться… и этим спасти их обоих. Но, не имея сил оттолкнуть его, продолжала обнимать, запускать пальцы в длинные, чуть влажные волосы, гладить сильную, напряженную спину Брэндона, жалея, что одежда не позволяет коснуться его кожи.
   Он поглядел на нее, и она вздрогнула, когда он стал расстегивать ее корсаж. Не сводя взгляда с ее нежного покорного лица, он спустил платье с плеч, отогнув край выреза. Она попыталась поймать его руку, но замерла, когда его ладонь накрыла ее грудь, коснулась напрягшегося соска. Его прикосновения были осторожными и умелыми… ласкающими. Мэри вдруг стало жарко, содрогнувшись, она почувствовала, как горячая волна разлилась где-то в глубине ее тела, делая его слабым… и в то же время в нем словно крутилась какая-то бешеная комета, она дрожала, как в лихорадке.
   – Я так хочу тебя, Мэри, – прошептал он у самых ее губ. – Я с ума схожу, как хочу тебя… а ты, чудесная моя? Хочешь ли ты меня?
   «Хочу» – чисто мужское слово. Где-то в подсознании у Мэри мелькнуло, что это постыдно, она не может его хотеть… не должна. Она постаралась взять себя в руки, вырваться, но он не отпускал ее. Как сквозь туман, Мэри видела, как его голова склонилась к ее груди, и она задрожала, чувствуя, что ею полностью овладевает безудержное, чувственное, сводящее с ума желание… чтобы он делал с ней все что угодно. Она задыхалась, ловила ртом воздух и, непроизвольно выгнувшись, застонала, обняв его, и едва не заплакала, когда он чуть отстранился, – ей не хотелось отпускать его, она притягивала его к себе.
   – Ты хочешь этого, Мэри? Ты хочешь…
   Она вся горела неведомым ей доселе желанием.
   – Да, я хочу тебя! – сказала она наконец каким-то незнакомым низким и хриплым голосом, от которого он вздрогнул.
   А потом разнял обнимавшие его руки и просто глядел на нее невероятными глазами, но не порывался больше возобновить эту чудесную игру.
   – Тогда так и должно быть… Но не сейчас.
   Она едва не всхлипывала: растрепанная, в растерзанной одежде, дрожащая…
   Брэндон закрыл глаза и застонал. Потом, быстро отвернувшись, сел на кровати.
   – Давайте приведем себя в порядок, миледи.
   Он встал, но она вдруг бросилась за ним, резко повернула к себе.
   – Что ты делаешь? Что позволяешь себе?!
   Она шептала это злым, срывающимся голосом, а потом, вдруг вспыхнув, отвернулась, лихорадочно приводя в порядок одежду.
   Он мягко коснулся ее плеча, но она сбросила его руку.
   – Ты играешь мной! Ты мучаешь меня, ты…
   – Нет, Мэри. Я мучаю лишь себя. Пойми… в любви есть многое, чего ты еще не изведала. Я же твердо знаю, чего хочу. Но не могу. Пока. А хочу я любить тебя, хочу чувствовать тебя своей, хочу касаться кожей твоей кожи…. Ты мне нужна, Мэри…
   Она смотрела на него. Растрепанная, соблазнительная, машинально пытаясь натянуть сползшее с плеч платье.
   – Я ничего не понимаю, Чарльз.
   Брэндон молчал, боясь, что совсем потеряет рассудок от ее близости… что забудется настолько, что… что не сможет сказать, сделать то, зачем приехал.
   Принцесса, не дождавшись ответа, отошла и, опустившись перед зеркалом, стала расчесывать волосы. Все еще нервничая, она кусала губы, чтобы не всхлипывать. Чарльз стоял за ней, и вдруг увидел синяк у нее на щеке. Он еще дрожал от возбуждения, но, глядя на этот след от руки короля, ощутил боль.
   – Выслушай меня, моя чудесная. Да, Мэри, ты победила… и я хочу тебя до самозабвения. И теперь я знаю, что и ты хочешь меня. Но ты должна уступить, должна стать женой Людовика, иначе нам никогда не быть вместе, а тебя просто замучат.
   Она перестала расчесывать волосы, изумленно глядя на его отражение в зеркале. Чарльз склонился к ней и поцеловал в плечо.
   – Чудесная моя, в жизни нельзя иметь все сразу. Ты умная девушка и поймешь, что я хочу тебе сказать. Мы никогда не сможем любить друг друга так, чтобы это сохранилось в тайне. Но если ты станешь женой Луи, то получишь и корону Франции, и любовь брата, и меня. Я ведь сам составлял списки членов твоей свиты, и я вхожу в нее. Я поеду с тобой во Францию, Мэри, я буду все время рядом, а там… после твоей свадьбы, мы найдем способ быть вместе.
   Она молчала, обдумывая его слова.
   – Это бесчестно, – вымолвила она наконец. – И грешно…
   – Да, любовь моя. Но такова жизнь. Между тобой – сестрой короля, и мной, простым рыцарем, – бесконечная пропасть. Однако мы в силах проложить через нее свой тайный мост, чтобы находить время для встреч и утех любви. И это все, сделать больше не под силу ни тебе, ни мне. Ведь если ты будешь продолжать упрямиться, тебе причинят много боли… а я, не в состоянии тебе помочь, просто сойду с ума. Так что не обрекай на мучение ни себя, ни меня. И тогда наступит день, когда мы сможем быть вместе. О, какой это будет чудесный день!
   Он посмотрел сверху на волнующий изгиб ее шеи, на нежные округлости груди в вырезе платья, и у него пересохло во рту. Но он сдержал себя, сдержал желание вновь обнять ее – они и так оставались наедине дольше, чем полагалось, а он не мог больше рисковать. И Брэндон продолжал убеждать ее, объяснять, что его предложение – единственный путь для них.
   – Чарльз, – тихо сказала Мэри, прервав его, – ты делаешь это для Хэла? Чтобы доказать, что тебе удалось заключить выгодную сделку и все-таки устроить этот союз?
   Брэндон остался спокоен. Но его светлые глаза потемнели – такая в них отразилась боль.
   – Клянусь всеми святыми, что делаю это только ради тебя, моя Мэри. Ибо иного выхода нет.
   Он видел, как она поникла.
   – Это ведь все равно что расстаться со всеми надеждами.
   – Нет, Мэри. Это способ найти выход там, где его нет.
   Она глядела перед собой застывшим взором. Ветер раздувал тяжелые портьеры, отчего по лицу девушки пробегали тени. Неожиданно она улыбнулась.
   – Чарльз Брэндон, говорил ли вам кто-нибудь, что вы великий плут?
   Брэндон облегченно вздохнул.
   – Даже чаще, чем вы можете себе представить, принцесса.
   Он все же не удержался от того, чтобы еще раз поцеловать ее. Это был медленный, грустный поцелуй, вместе с тем полный надежд и обещаний. Когда он отвернулся, Мэри заметила, какого труда ему стоило оторваться от нее, и неожиданно ощутила силу его чувства. Нет, он не откажется от нее… даже отказываясь!
   – Скоро сюда прибудет король, – сказал Брэндон, все еще с трудом справляясь с дыханием. – Что мне ему передать?
   – Что если я выйду к нему, значит, я согласна.
   И улыбнулась еще незнакомой ему циничной улыбкой.
   – Вы добились того, что не смог бы никто другой, сэр Чарльз. И это продвинет вашу карьеру.
   Ей была даже приятна тоска в его глазах. Но вдруг что-то заставило Брэндона отвлечься. Повернувшись к двери, он насторожился. Мэри тоже прислушалась и различила голоса за дверью. А потом… Они быстро переглянулись, и в глазах обоих появился страх.
   В дверь заколотили так, что засов подпрыгивал в пазах.
   – Откройте! Откройте, именем короля!
   Это был голос Генриха Тюдора.

Глава 8

   Король Генрих готовился к переезду в Ричмонд. Он любил переезды из замка в замок, любил перемену мест, оживленную суматоху переезда двора. И сейчас он с удовольствием наблюдал, как вокруг сновали слуги, носили баулы с вещами, разбирали королевскую кровать и всю остальную мебель, без которой он не мог обходиться. Да, он вернется в Ричмонд, увидит Катерину. Генрих ловил себя на мысли, что уже соскучился по ней. Вот только Мэри… Пока ему удавалось скрыть неприятности, связанные с младшей сестрой. Хотя шила в мешке не утаишь, и он вынужден был признать, что уже весь двор болтал о том, что принцесса впала в немилость. Вот и сейчас группа нарядных лордов собралась на галерее дворца, о чем-то оживленно беседуя. Король расслышал имя своей сестры, затем громкий смех.
   Генрих вскипел, но взял себя в руки и подошел, улыбаясь. Они все поспешили поклониться, спрятав усмешки, но в глазах так и таился лукавый огонек. Бекингем, Уилтшир, Суррей, Гарри Гилфорд. Все из ближайшего окружения!
   – Вы говорили о ее высочестве? Я слышал.
   – Не совсем так, – попытался уйти от ответа Суррей.
   – Но я слышал, как вы упоминали принцессу, – настаивал король.
   Как бы ни гневался Генрих на сестру, он не мог позволить им трепать ее имя.
   Тогда заговорил Бекингем.
   – Мы говорили не столько о леди Мэри, сколько о Чарльзе Брэндоне, государь. Говорят, он недавно уехал. Вот я и хотел заключить пари с этими джентльменами о том, куда так срочно ускакал наш красавец-шталмейстер. Однако никто из них не поддержал пари, ибо никто не сомневается, куда и зачем отбыл Брэндон.
   Король продолжал улыбаться. Он никому не говорил о цели визита Брэндона, но в словах Бекингема таился двусмысленный намек, и это задело Генриха сильнее, чем он мог предположить. Его улыбка стала натянутой.
   – И куда же, по-вашему, поехал Чарльз Брэндон?
   Генрих обращался к Бекингему, ибо, как он заметил, Гилфорд сделал осторожный предупреждающий знак герцогу. Видимо, они хотели что-то утаить от короля. Но не Бекингем, улыбка которого стала откровенно вызывающей.
   Да, Бекингем торжествовал. Он всегда ненавидел Брэндона, а теперь, когда ему донесли, что Чарльз поскакал по дороге на Ричмонд, он считал, что тот сам дал ему в руки шанс против себя. И он сказал, не скрывая иронии:
   – Брэндон поскакал к Мэри Тюдор.
   – И что?
   Теперь Бекингем перестал улыбаться, напустив на себя сочувствующий вид.
   – Бедный Генрих! Такое доверие… и там, где вас столь бессовестно обманывают. Да неужели вы до сих пор не поняли, отчего так упорствует наша красавица Мэри? Неужели не поняли, почему Брэндон всеми правдами и неправдами затягивал переговоры?
   – Брэндон? Затягивал? Чушь!
   Король рассмеялся. Но смех его затих, когда он увидел напряженные, почти испуганные лица окружающих и заметил новые попытки Гилфорда угомонить Бекингема.
   – Сэр Эдвард Стаффорд, – сухо начал король и сделал знак другим отойти. – То, на что вы намекаете, неслыханно! Извольте немедленно объясниться.
   Бекингем не заставил себя долго упрашивать. Это был час его торжества, час мести. Он спокойно, даже с пониманием, заговорил, только в глазах светилось злорадство. Разве король не замечал, как много внимания уделяет его сестра милорду Брэндону? Разве не искали они встреч? Разве их не видели все время вместе? И вот теперь Мэри Тюдор и слышать не желает о короне Франции. Что это – боязнь чужой страны и объятий старого Валуа? Или страх перед позором, когда все узнают, что она не девственница? Не этим ли страхом объясняются и попытки Чарльза затянуть, почти сорвать переговоры? Ведь именно он придумал все эти немыслимые условия. Но Валуа их принял. А Мэри Тюдор по-прежнему упрямится. Вот Брэндон и поехал к ней, исключительно чтобы поддержать. Ибо эти двое ведут свою игру, а весь двор следит за ними, смеется, и никто не сомневается, что этот выскочка Брэндон и сестра короля – любовники. Бедный Генрих, он так доверчив, а, по сути, стал посмешищем.
   При последних словах герцога Генрих набросился на него: схватив за горло, он стал трясти и душить Бекингема. Казалось, что король делал это с наслаждением. Лицо Эдварда Стаффорда побагровело, он захрипел, стараясь оторвать от своего горла пальцы Генриха.
   Их еле растащили. Бекингем кашлял, жадно ловя ртом воздух, на глаза у него выступили слезы.
   – Вы забываетесь, государь!
   Так мог сказать только герцог Бекингем, потомок Плантагенетов, чья кровь не уступала Тюдорам. Да, Генрих имел право казнить его, но не унижать!
   – Убирайся ко всем чертям! – заорал Генрих.
   – И не подумаю оставаться, – огрызнулся Бекингем. – Вам благодарить меня надо, за то что я открыл вам глаза. И пока я не получу извинений – ноги моей не будет при дворе!
   Он ушел, расталкивая сбежавшихся на шум придворных, а Генрих вдруг ощутил ужасный стыд. Что, если Бекингем прав? Что, если все эти учтивые джентльмены и леди тоже считают, что его сестра, английская принцесса, стала любовницей Чарльза Брэндона и только этим объясняется ее неслыханное упорство?
   Король увидел лакеев, выносивших огромную разобранную кровать короля.
   – Уберите это, – приказал он, – поставьте на место. Пока мы остаемся в Вестминстере.
   Он не хотел дальнейших пересудов, желая разобраться во всем сам. Через полчаса канцлер Вулси, стоявший у окна, увидел, как король верхом с небольшой свитой выехал со двора. Верхом, а не на барже, значит, очень торопился. А тут еще этот слух о том, что Бекингема изгнали. Вулси был умным человеком и смог сопоставить два этих факта. Герцог Бекингем – недруг Брэндона, а воздух давно насыщен скандалом.
   – Крамуэл, – обратился он к секретарю, – сообщите, что я сегодня не буду заседать в совете. Боюсь, что могу понадобиться его величеству в любой момент. И пусть держат гребное судно наготове, чтобы не терять времени, когда за мной пришлют.

   За всю дорогу король не вымолвил ни единого слова. Но, несмотря на бешеную скачку, мысль его лихорадочно работала. Неожиданно для себя король понял, что Бекингем, вероятно, прав. Надо было быть слепцом, чтобы не понять, что Брэндон и его сестра все это время были парой – и именно таким слепцом он и был. Генрих чувствовал себя обманутым, преданным, обесчещенным. И если окажется правдой, что они любовники… Он так вонзал шпоры в бока коня, словно хотел выместить на нем свою ненависть к этим двоим. Брэндон, его давнишний друг, которому он открывал душу, которого любил, как родную кровь, и Мэри! Кому еще доверять, как не родной сестре?
   Лишь за милю до Ричмонда, у переправы, где в Темзу впадает река Крейн, он смог взять себя в руки. Генрих хотел появиться незамеченным, чтобы застать их на горячем: в Ричмонде сейчас мало народа, и это не составит труда. Как наверняка и Брэндону не составит труда уединиться с принцессой. Но в самом ли деле они встретились, чтобы заняться любовью?
   Сейчас, когда король немного устал после скачки, а течение реки, на которую он глядел, успокоило его мысли, он вдруг подумал: а может, все это клевета? О, он страстно желал, чтобы все было неправдой! Ведь как бы ни был дерзок и смел Брэндон, как бы ни выказывал внимания его сестре, он не дурак и понимает, чем ему это грозит. Конечно, когда-то вопреки воле короля Генриха VII Брэндон женился на Анне Браун, но тогда он был очень молод, а теперь ему двадцать девять лет, он сделал карьеру и поднялся благодаря ему, Генриху, так высоко, что вряд ли станет рисковать всем даже ради такой соблазнительной принцессы. Другое дело – сама Мэри. Генрих неплохо знал свою сестру. Непредсказуемая, импульсивная, не думающая о последствиях – такой она была всегда. И Генрих вдруг понял, что если в Брэндоне он еще мог сомневаться, то насчет Мэри у него нет никакой уверенности.
   В Ричмонд король прибыл незамеченным. Он шел по анфиладам покоев, распахивая одну дверь за другой, почти не замечал, как изумленно ахали придворные, не отвечал на их поклоны. Оказавшись в апартаментах сестры, Генрих выслушал взволнованный доклад о том, что Брэндон заперся с Мэри и они находятся наедине уже более часа. От гнева он едва не задохнулся, покраснев до корней волос. Он всегда краснел, когда его охватывала ярость. Король застучал в дверь так, что заболели руки, и, когда дверь наконец распахнулась, он с каким-то внутренним удовлетворением отметил, какой у них обоих испуганный вид.
   – Разве ваше величество не позволили мне аудиенцию с принцессой? – почти заикаясь вымолвил Брэндон, забыв поклониться королю.
   Генрих медленно затворил за собой створки двери. Глаза его шарили по комнате. В этом затемненном закрытом помещении чувствовалось что-то интимное… позорное. И Чарльз, напрасно пытаясь казаться беззаботным, прищелкивал пальцами. Он всегда щелкал ими, когда нервничал. Мэри не отрываясь глядела на брата, машинально поправляя кружево на корсаже.
   – Хэл, я не понимаю…
   Она умолкла, видя, как его взгляд остановился на измятой постели, которую они не успели поправить. Генрих заметил, что сестра судорожно сделала глоток, словно ей не хватало воздуха. Король недобро прищурился:
   – Итак, Мэри? Удалось ли сэру Чарльзу объяснить тебе всю нелепость твоего упорства?
   Он заговорил нарочито мягко, даже выдавил из себя улыбку.
   У нее был растерянный вид.
   – Почти, государь.
   – О, я не сомневаюсь, что у него для этого есть свои методы.
   И он указал на измятое ложе.
   – Quid dе sуmbolo? [14 - Что сие означает? (лат.)]
   – Ваше величество, я не понимаю… – Она была так бледна, что Генриха не удивило, если бы сестра упала в обморок. – Я плакала, милорд… Упала на постель и плакала…
   – Но слезы оставили весьма малый след на твоих щечках, Мэри. И что же такое сказал наш славный Брэндон, что почти уговорил тебя? Что такого, чего не говорили ни я, ни королева?
   Брэндон вышел вперед, словно заслоняя Мэри, стал оправдываться… но ни одного путного довода не привел. И все же он «почти» уговорил ее.
   Генрих вдруг с размаху отпустил ему пощечину, еще одну, еще.
   – Хэл! – вскрикнула Мэри.
   У Брэндона расширились глаза. Прядь волос упала на лоб.
   – Государь!
   Он отшатнулся, и новый удар короля не достиг цели.
   А Генрих словно иссяк, упал в кресло, все еще тяжело дыша, широко расставив ноги. Он был весь в пыли после скачки по жаре, даже камни на его камзоле потускнели.
   – Я ведь верил тебе, Чарльз. А ты… Ты предал меня. Ты и она. Вы оба заслуживаете смерти.
   Мэри стала тихо плакать, Брэндон молчал. Но, как показалось Генриху, вид у него стал даже независимым.
   – Ну! – Генрих обращался именно к нему. – Говори! Защищайся!
   – Что бы ни сказал мой король, я не смею противоречить ему.
   – Тогда ты сознаешься?
   У Брэндона были прекрасные манеры, и, когда он опустился перед королем на одно колено, в этом была известная грация. Глаза же – ну просто невинная девица.
   – Мой милостивый повелитель, если моя глупость разгневала вас, то я горячо сожалею. Но клянусь Всевышним и его Пречистой Матерью – я не сделал ничего, что бы вышло за рамки моего почтения к вам… и ко всей августейшей семье Тюдоров.
   У Мэри перехватило дыхание. Она и не представляла, как легко может Брэндон лгать. Стать клятвопреступником, поклясться самым святым… Но он ведь боролся за свою жизнь – не более и не менее! И Мэри стало страшно. Жизнь и душа… Сейчас спасти жизнь оказалось важнее, чем бессмертие души.
   Голос Брэндона звучал уверенно.
   – Не знаю, что вызвало ваш гнев, но осмелюсь напомнить, что я прибыл в Ричмонд по вашему повелению.
   – И заперся наедине с моей сестрой, – прищурился Генрих. – Что же, я спрашиваю, такого ты сказал… или сделал, что, как ты говоришь, она уступила?
   Мэри стояла в стороне и потрясенно слушала: Брэндон спокойно рассказывал о том, как объяснял Мэри, что ее ждет, и говорил, какую боль причиняют ему ее страдания, как мучается вместе с ней и умоляет ее подчиниться. И, конечно же, она уступила, ведь они всегда были как брат и сестра, и Мэри считается с его мнением. Получалось, он опять предавал ее, давая понять Генриху, что она относится к нему, Чарльзу, лучше, чем он к ней – ведь сам он старался ради блага короля, а она уступила, чтобы пойти ему навстречу. Мэри непроизвольно сжала кулачки в складках пышной юбки.
   Генрих по-прежнему глядел на Брэндона прищурясь.
   – А нам сказали… что вы с нашей сестрой любовники. И я велю немедленно обследовать принцессу.
   Мэри слабо ахнула, Брэндон же оставался спокоен. Даже как будто перевел дыхание.
   – Не знаю, о чем рассказывали вашему милостивому величеству, но кто бы что ни говорил…
   – Бессовестно клевещет, не так ли?
   – Мой милостивый государь…
   – О, наша милость и снисхождение очень понадобятся вам, если вас признают виновным в подобной дерзости и глупости. Если же нет… Поговаривают, что после того как вы едва не стали супругом Маргариты Австрийской, вы осмелились возомнить о себе Бог весть что, даже стали поглядывать на принцессу Мэри.
   – О милорд!..
   Генрих поднял руку, велев ему умолкнуть.
   – Вы готовы сейчас поклясться мне, что не касались Мэри Тюдор, не подбивали ее не повиноваться нам, не строили на ее счет никаких планов и не подавали ей надежд?
   Брэндон не осмеливался взглянуть в сторону Мэри. Его жег стыд, но, с другой стороны, он боролся сейчас за свою жизнь и свободу. И отчаянно трусил. Ибо было в его закадычном друге Генрихе нечто такое, отчего страх мог закрасться человеку в душу.
   – Прошу ваше величество выслушать то, что я скажу.
   Да он не смел бы и дерзнуть на то, о чем говорит король. Его чувства к леди Мэри никогда не переходили границ известной учтивости… разве что он допускал некоторую фамильярность, памятуя о тех временах, когда все они были еще детьми и росли под надзором покойного короля Генриха VII – да пребудет душа его в мире. Но он, Брэндон, ни на сантиметр не преступал положенной черты, и в мыслях не смел надеяться на брак… или иные близкие отношения с Мэри Тюдор. Более того, он как раз хотел испросить у своего короля позволения на помолвку с внучкой герцога Норфолка, мисс Элизабет Лизл, опекуном коей он является и на браке с которой настаивает герцог.
   Мэри почувствовала, что король смотрит на нее, и не знала, заметил ли он, что она на грани истерики? Ей было мучительно видеть, как перед ней унижали любимого мужчину, как он сам унижался, малодушничал и отказывался от нее. «Самая большая любовь человека – это любовь к жизни», – сказал ей Брэндон, и это было единственное, что оправдывало его в ее глазах. Но ей было стыдно за него. И больно… Она ведь еще помнила вкус его поцелуев.
   Генрих ударил руками по подлокотникам кресла.
   – Итак, вы сейчас уйдете, Чарльз Брэндон. Ибо мы не желаем вас больше видеть. Волей или неволей, но вы навлекли позор на нашу семью, и лучшее, что вы сможете сделать – это покинуть двор, покинуть нас, уехать в провинцию, обвенчаться с леди Лизл… и никогда, слышите, никогда не появляться нам на глаза!
   Это была опала, королевская немилость. Но Брэндон понимал, что легко отделался. Он хотел почтительно припасть к руке короля, но Генрих вырвал руку, указав ему на дверь. Брэндон отвесил поклон Мэри, лишь на миг взглянув на нее. Ее глаза умоляли: «Значит, ты бросаешь меня!», но он, пятясь, вышел, прикрыв за собой дверь. Мэри не могла так владеть собой, как он. И провожала его глазами с такой тоской во взгляде, что выдала себя с головой.
   Генрих, как разъяренный лев, кинулся к ней и стал трясти так, что у нее замоталась голова.
   – Распутница! Шлюха! – шипел Генрих сквозь сцепленные зубы у самого ее лица. – Я так и предполагал, это ты соблазняла его… а не он тебя. Отказаться от высшей доли… от своего долга ради этого ничтожества!.. Он сам не желает вас, миледи! А ты… Ты никогда его не увидишь!
   Мэри не могла больше сдерживаться.
   – Генрих, пощади! Все, чего я хочу – это вернуться в Саффолк, жить в глуши, уехать от двора. И разве моя вина, что по рождению я так близка к трону?
   – О да! Это дало бы тебе возможность вцепиться в Брэндона, как репей. Ты быстро расставила бы перед ним ноги, залезла бы ему под гульфик… А он… Он бы наплевал на тебя тогда. Он ведь честолюбец, в отличие от Мэри Тюдор!
   Генрих оттолкнул ее, грубо швырнув на ковер. Ее всхлипывания только раздражали его. Он отошел к окну, резко откинул штору и долго стоял, почти загораживая собой проем, нервно сжимая и разжимая сцепленные за спиной пальцы рук. Наконец король заговорил, и голос его звучал властно и спокойно.
   – Я решил, что больше не стану оттягивать вопрос с вашим браком, миледи.
   Плач за его спиной прекратился так резко и неожиданно, что Генрих оглянулся.
   Мэри сидела на полу, и глаза ее горели такой непреклонностью, что он даже опешил.
   – Вы слышали, что я сказал?
   Мэри подумала о своей разбитой, униженной любви, о том, как легко король отдавал ее незнакомому старику, о том, как оскорблял и глумился над ней, и в ней поднялся такой протест, какого она от себя не ожидала. Ей не за что было больше бороться, но она могла отомстить.
   – Вы можете объявлять все, что угодно, но я скажу «нет». Вам придется отправлять меня во Францию не иначе как связанной по рукам и ногам, я же буду кричать в лицо этому старому злодею Людовику, что ненавижу его и, если он хочет продолжить свой род, то пусть прикажет, чтобы меня держали, – так я буду отбиваться. И когда меня поставят с ним перед алтарем, я все равно, сколько бы там ни собралось народа, стану повторять: нет, нет, нет!
   Глаза Генриха сузились, образовав две голубые щелочки, ноздри раздувались от гнева, он шумно дышал, как разъяренный бык.
   – Тебя будут пороть. Много раз. Пока твоя кожа не повиснет клочьями.
   Она вздрогнула от смешанного чувства страха и злости.
   – Господь и Богоматерь защитят меня, а я не уступлю!
   – Господь и Богоматерь на моей стороне, – процедил Генрих сквозь зубы и вышел, хлопнув дверью.

   Как и ожидал Вулси, за ним скоро прислали: как всегда, когда у короля возникали неприятности, он обращался к своему верному канцлеру. И сейчас гребцы дружно налегали на весла, гребя против течения в сторону Ричмондского дворца.
   За поворотом реки они встретились с лодкой, на которой плыл в обратном направлении Брэндон. У Вулси были зоркие глаза, и он еще издали заметил печальный, почти отрешенный вид Брэндона и понял: то, о чем он думал, свершилось.
   Когда лодки подплыли ближе и Брэндон заметил лиловую рясу канцлера-епископа, он как будто встрепенулся, похоже желая отдать лодочнику приказ приблизиться, но Вулси велел своим людям грести, не сбавляя темпа, и отвернулся, сделав вид, что, кроме аромата апельсина, который он вертел в руках, его ничего не интересует.
   Более того, когда нос лодки уперся в причал ричмондской пристани, он отдал приказ своему секретарю Крамуэлю грести назад в Лондон, настичь Чарльза Брэндона, арестовать и препроводить в Тауэр. Лицо Крамуэля выразило изумление.
   – Как же так, ваше преосвященство? Чарльз Брэндон такой вельможа… и друг короля, да и приказа об его аресте еще не поступало.
   – Делайте, как вам велят, Томас! Считайте, что я и король уже отдали подобное распоряжение.
   Крамуэль предпочел повиноваться.
   В Ричмондском замке было очень душно, хотя время уже клонилось к вечеру. Вулси шел по переходам дворца, освещаемым неверным светом факелов. Дворец казался странно притихшим. И не только оттого, что придворные изнемогали от жары: на всем словно лежал отпечаток настроения короля. А что Генрих не в духе, Вулси понял, едва увидев его. Комната в апартаментах короля была освещена одинокой свечой, король сидел в одной рубашке, развалясь в кресле, ноги раскинуты, взгляд устремлен в темное жерло пустого камина. На вошедшего Вулси он едва глянул, не переставая вертеть в руках пустой кубок.
   – Итак, Вулси, что мне сказать тебе? Разве только то, что мужчина стал несчастным с того момента, как Бог подсунул ему женщину. И все равно, кто эта женщина – возлюбленная, жена или самое невинное существо – сестра.
   Вулси ничего не ответил, усевшись на скамью недалеко от короля. Генрих заглянул в кубок, словно жалея, что тот пуст, но, хотя графин стоял рядом на столике, не велел налить.
   – Самое неожиданное, мой славный Томас, что королева, оказывается, тоже была в курсе, что между Брэндоном и Мэри что-то есть. Она призналась, что замечала кое-что, но не думала, что дело зашло так далеко, просто не осмеливалась мне сказать.
   – Ее величество можно понять, – осторожно заметил Вулси.
   Рыжеватые брови Генриха поползли вверх, к короткой челке.
   – Не хочешь ли ты сказать, что тоже замечал?
   Вулси крутил в руках апельсин.
   – Конечно, весть не из приятных, но к разряду неожиданностей я бы ее не отнес.
   – Как, и ты знал? Что же, получается, я один был слепцом? Но Брэндон!.. После всего, что я для него сделал.
   – Ваше величество… – Вулси осторожно подбирал слова, не зная, как лучше выразить свою мысль. – Удалось ли вам узнать… гм… познал ли Чарльз Брэндон ее высочество… в библейском смысле?
   Генрих резко отставил бокал.
   – Ты забываешься, поп!
   «Ну, тогда все в порядке. Хотя мне бы следовало понять это с самого начала, раз он отпустил Брэндона».
   Нижняя губа короля задиристо выпятилась, лицо стало надменным и мрачным.
   – Я велел Чарльзу Брэндону выполнить свои обязательства перед леди Лизл и не показываться более мне на глаза.
   – Этого мало, государь. Я имел смелость отправить Брэндона в Тауэр.
   Наблюдая за королем, он отметил, что Генрих еще питает привязанность к Чарльзу, и поспешил заверить монарха, что это лишь временная мера. Но ни сам Брэндон, ни Мэри не должны об этом знать, для них арест должен стать ударом, сигналом опасности и предостережением одновременно. Генрих начал догадываться…
   – Ты думаешь, он так много для нее значит?
   Эта мысль вновь всколыхнула в нем гнев, а с ним и жалость к себе. Именно себя Генрих считал наиболее пострадавшей стороной: он ведь так любил Мэри! Он был милостив и добр к ней, он выбрал ей блистательную партию, а она…
   – Как она смеет противиться мне, если такова воля Господа? Я ведь все делаю по воле Божьей, – добавил он с каким-то особым достоинством. – Я усердно молюсь, чтобы ни помыслом, ни душевным побуждением не противоречить Богу. И когда я вопрошаю – я, король Англии, – Всевышний отвечает мне. Поэтому, если я велел Мэри стать женой немолодого человека, значит, так мне было велено свыше.
   Вулси с готовностью поддержал короля, хотя про себя подумал, что так можно оправдать любой свой шаг. Счастье еще, что Генрих имел таких советников, как Вулси, умеющих удерживать его в рамках, не допускать самоуправства. Иначе поистине одному Богу ведомо, что натворил бы этот Тюдор.
   Когда Вулси осведомился, где сейчас ее высочество, надменная маска сошла с лица короля. Оно стало печальным и жестким одновременно.
   – Мэри в восточной галерее. Ее уже секли несколько раз, но эта дерзкая девчонка продолжает упрямиться. С ней сам черт не сладит! А ведь уже даже теряла сознание от боли. Гм! У Джекобса тяжелая рука.
   Джекобс был королевским палачом. Да, видимо, Генрих зол не на шутку, если отдал сестру в руки заплечных дел мастера.
   – Ваше величество, – после минутного раздумья начал канцлер, – не безопасно ли оставлять следы от розг на теле будущей королевы Франции?
   Генрих исподлобья глянул на него.
   – Мэри сама виновата!
   Он тяжело вздохнул. Видимо, ему доставляло мало удовольствия, что пришлось прибегнуть к силе. Хотя это обычное дело, когда строптивых девиц подвергают телесным наказаниям, и Генрих, не только как король, но и как глава семьи, имел полное право поступать с ней так.
   Вулси согласно закивал. Но когда заговорил, голос его звучал вкрадчиво.
   – Государь, я не духовный пастырь леди Мэри, однако не позволите ли вы мне поговорить с ней по душам?
   – Уже один поговорил по душам, – буркнул король.
   Канцлер поджал губы, пряча усмешку.
   – И ваше величество опасается, что и мое свидание с принцессой вызовет кривотолки?
   Генрих поглядел на своего тучного краснощекого канцлера с удивлением и громко расхохотался. Приступ веселья привел его в благодушное настроение. И все же он спросил:
   – Что же ты намерен сказать ее высочеству?
   Вулси с наслаждением вдохнул аромат апельсина.
   – У меня нет пока никакого плана. Конкретного плана. Все будет зависеть от обстоятельств. Но кое на что мне все-таки придется ей указать.
   – На арест Чарльза Брэндона, например, – догадался король и протяжно вздохнул.
   Вулси понял, что королю был неприятен арест друга. Да, несмотря на весь гнев, он все-таки был привязан к Брэндону. В глубине души Вулси завидовал Брэндону, завидовал той симпатии, которую питал к нему король. Но, будучи опытным царедворцем, даже это он мог использовать в своих целях. Давно сделав ставку на благоволение короля к своему другу, Вулси хотел его возвысить. Так высоко, как только мог, чтобы иметь в его лице мощного союзника. И если бы Брэндон не поступил так глупо, то уже через месяц Вулси смог бы продвинуть его к одному из высочайших титулов Англии. Канцлер и сейчас еще не терял этой надежды и осторожно заметил, что арест Брэндона лишь видимость, способ припугнуть сестру короля. Но отнюдь не способ, чтобы лишать корону столь верного слуги, как Чарльз Брэндон.
   – Ты имеешь в виду герцогство Саффолк? – понял король.
   Вулси молчал. Он давно подводил Генриха к этой мысли. Дело заключалось в том, что когда герцоги Саффолкские, Ла Поли, впали в немилость, то старший – Эдмунд ла Поль, герцог Саффолк, был казнен, но оставался еще младший, Ричард Ла Поль. Сейчас он находился на континенте и продолжал интриговать против Тюдоров. Он имел связи в Саффолкшире, у него нашлось много влиятельных родственников на континенте, что фактически создавало угрозу интервенции. Вопрос о вручении герцогского титула Саффолков кому-то из людей Генриха стоял уже давно, ибо только это могло лишить Ла Поля его прав, но сам Генрих медлил, не желая возвышать до герцогского титула никого из своей старой аристократии. Вот Вулси и предлагал ему дать этот титул преданному человеку, выставив кандидатуру Чарльза Брэндона, которого Генрих благодаря просьбам сестры так превознес. К тому же Брэндон через свою мать имел отдаленное родство с Ла Полями, что могло придать делу законное основание. Король уже стал склоняться к этой мысли, но тут Брэндон совершил такую оплошность из-за Мэри! Однако Вулси по-прежнему играл на привязанности короля к Брэндону.
   – Если вы позволите мне встретиться с леди Мэри, – медленно произнес он, – то я не только выясню, насколько близок был с ней наш Чарльз, таким образом удостоверившись, заслуживает ли он нашего доверия, но и постараюсь убедить ее высочество выполнить свой долг.
   Генрих вращал перстни на толстых пальцах, обдумывая сказанное.
   – Если мы вместо наказания возвысим Чарльза… Черт побери, Вулси, ты понимаешь, что тогда он и в самом деле сможет стать ей ровней?
   – Но, во-первых, ей вовсе не обязательно это знать. Во-вторых, когда сие свершится, она уже будет женой Людовика XII. А в-третьих, Чарльзу Брэндону и впрямь неплохо провести какое-то время в неведении в Тауэре, чтобы подумать о своем легкомыслии в отношении Мэри Тюдор и ощутить, как он зависит от воли короля, которая может его ниспровергнуть либо возвеличить.
   Генрих улыбнулся. Ему всегда приятно было ощущать себя повелителем судеб, к тому же Вулси так уверенно говорил о браке Мэри, что Генрих уже не сомневался: его мудрый канцлер все уладит. Он подошел к нему, положив на плечо свою большую толстопалую руку. Король смотрел в глаза Вулси и улыбался – он все же любил свою «мясницкую дворняжку» и знал, что может на него положиться.

   Восточная галерея находилась в том крыле Ричмондского дворца, которое было еще не до конца отделано, и там было мало жилых покоев. Так что, даже если бы Мэри кричала во весь голос, все равно она не была бы услышана. Но она не кричала. Об этом поведал Вулси палач Джекобс.
   – Иногда она мычит сквозь сцепленные зубы, – сообщил он, – и все. Некоторым узникам поучиться бы у нее мужеству. Хотя, если честно, и бил-то я ее вполсилы. Но водой мы ее уже дважды отливали, даже жаль бедняжку. Но ведь его величество велели, как тут не постараться.
   От него нестерпимо разило потом, и Вулси поспешил уткнуться в свой апельсин. Канцлер покосился на огромные бицепсы Джекобса, выступавшие из-под буйволовой безрукавки. У такого и «вполсилы» до кости достанет. Он с тревогой поглядел в дальний конец галереи, где горел лишь один факел, отбрасывая желтоватый круг на еще свежую, небеленую кладку стены. Там стояли два подручных палача, а принцесса сидела на полу возле скамьи, на которую ее клали, когда секли. Видимо, недавно у нее был очередной обморок, и ее опять приводили в чувство грубым приемом палачей – попросту облив водой из ведра. Вулси заметил, что Мэри сидит в луже воды, свесив голову со спутанными мокрыми волосами и упираясь руками в плиты пола. В огромном пустом помещении были слышны ее всхлипывания.
   Вулси сделал всем знак удалиться. Когда они остались одни, он подошел к принцессе. Платье на ее спине было разорвано, в полумраке на белой коже виднелись темные рубцы от розг.
   «Ее и в самом деле не сильно пороли, – холодно подумал он, не испытывая ни малейшего сострадания. – Все еще можно поправить, и Луи ни о чем не догадается».
   Мэри беспомощно поглядела на него. Потом откинула упавшие на лицо волосы.
   – Любуетесь, Вулси? Это все из-за вас. Ведь это вы состряпали для меня брачный контракт с Людовиком.
   Ох уж эти Тюдоры! Во всем готовы винить других…
   – Не для вас, миледи, – уточнил Вулси, – для Англии.
   Он помог ей подняться. Принцесса дрожала в мокром платье, ибо даже в такой душный июньский вечер в этих голых стенах стоял холод. Вулси скинул с себя епископскую пелерину и набросил ей на плечи. Поискав глазами место, где бы они могли сесть, лорд-канцлер увлек принцессу в нишу окна, к широкому подоконнику. Теперь он был с ней почти по-отечески нежен. Достал из сумы на поясе свежий апельсин, очистил и дал Мэри. Она ела с жадностью, видимо, ослабела, была голодна, к тому же после розог ее мучила жажда.
   – Вам, наверное, уже не один раз говорили, – начал канцлер, – какая высокая честь вам выпала, раз к вам посватался монарх такой страны, как Франция.
   Она сделала жест, словно прося его умолкнуть, но он невозмутимо продолжал говорить о том, что ее брак с Людовиком XII укрепит мир между двумя королевствами, они будут долгие годы жить в мире и в этом будет ее заслуга. Нужно лишь молить Бога, чтобы она стала мудрой советчицей французского монарха, но при этом не забывала об интересах своей родины – Англии. И еще от нее ждут, что она поможет продлиться династии Валуа-Орлеанов, как в свое время поступила ее матушка Элизабет Йоркская, сочетавшись браком с Генрихом Тюдором для воцарения мира и чтобы дать начало новой королевской ветви.
   Принцесса слушала молча. Вулси не говорил ей ничего нового, но, странное дело, она почти верила его словам, а может, просто панически боялась новых истязаний и находила утешение в неторопливой, убеждающей речи канцлера.
   Помолчав, она тихо сказала:
   – Я могла лишь полагаться на волю Божью и думала, что у меня другая судьба.
   – У принцесс крови нет другой доли. И вы, миледи, должны уразуметь важность возложенной на вас миссии и гордиться тем, что от вас зависит судьба двух народов. Ваши личные интересы в сравнении с этим ничтожны, и все это – интимные чувства, любовь – эфемерно…
   Мэри поникла, опустив голову. Вспомнила унижение Брэндона, его отказ от нее, и слезы с новой силой хлынули из глаз.
   – Я так надеялась, так любила… Но со мной никто не пожелал считаться! Почему же я должна уступать, если никто не задумался, как ужасен для меня этот союз? Нет, я все понимаю, но не могу. Я росла вместе с моей любовью, она стала частью меня. И я верю…
   Она даже выпрямилась, тут же застонав от боли, но докончила:
   – Оmnia vincit amоr [15 - Любовь побеждает все (лат.).].
   – Но любовь ли это, Мэри? – тихо спросил Вулси.
   – Что вы хотите сказать?
   Канцлер оперся плечом о стену и вздохнул.
   – Настоящая любовь, девушка, не бывает столь эгоистична. Настоящая любовь всегда готова к самопожертвованию, к отказу от чего-то ради того, кого любишь. Если же сил отказаться нет – это не любовь, это удовлетворение самолюбия или же… Да что угодно – желание, похоть, игра, увлечение, но не любовь.
   – Смотря от чего приходится отказываться, – заметила Мэри.
   – Отчего бы ни пришлось. Но если желание настоять на своем выше любви – значит, любовь мелка и только грозит бедой тому, кого она избрала.
   Он склонился к ней.
   – Вы знаете фразу: indignitio principеs mort еst [16 - Негодование государей грозит смертью (лат.).].
   Мэри вздрогнула.
   – Генрих не пойдет на такое!
   – В отношении своей сестры – возможно. Но в отношении предавшего друга? Вы ведь отлично понимаете, какой опасности подвергается Чарльз Брэндон, за то что осмелился играть с вами в эти игры.
   В первый миг Мэри испугалась. Она помнила, что говорил Чарльз об угрожавшей ему опасности. Но он сумел вывернуться. Даже ценой ее позора! И она постаралась сказать как можно равнодушнее:
   – Чарльз Брэндон не ответил на мои чувства. Он прежде всего – слуга короля.
   – Это, несомненно, делает ему честь, – с удовлетворением откликнулся Вулси. – Но вы сами своим упрямством подставили его под удар. – И добавил почти с издевкой: – Легко же вы играете его головой.
   Теперь она молчала очень долго. Вулси даже показалось, что он слышит отчаянный стук ее сердца.
   – Что вы хотите сказать? Его ведь только изгнали… – прерывающимся голосом произнесла принцесса.
   – Изгнали? Уже одного этого достаточно, чтобы разбить все планы этого честолюбца. А Брэндон честолюбив настолько, что даже имел дерзость поднять глаза на сестру своего сюзерена.
   Он допустил ошибку. Лорд-канцлер понял это, когда по губам девушки скользнула улыбка.
   – Тот, кто не рискует, тот ничего не выигрывает.
   – Вот вы оба и доигрались, – вздохнул Вулси. И добавил, словно рубанул с плеча: – Брэндон арестован. Он в Тауэре.
   Вулси едва успел подхватить ее – она лишилась сознания. Третий раз за сегодняшний день.
   «Так недалеко и до горячки», – раздраженно думал Вулси, прислоняя обмякшее тело девушки к стене. Он не стал отливать ее водой, просто начал хлопать по щекам влажными ладонями. Наконец Мэри открыла глаза. Какое-то время она еще плохо соображала, но, когда начала плакать, а потом залилась нервным смехом, Вулси понял, что она окончательно все уразумела.
   – Если с головы Брэндона падет хоть один волос… я не отвечаю за себя!
   Не такой реакции ждал канцлер.
   – С головы нашего прекрасного Брэндона упадет не один волос, а все, причем вместе с головой. И ты, малышка, даже можешь считать себя его палачом.
   Это было сказано сухо, почти равнодушно.
   Она вновь то рыдала, то смеялась – ее всхлипывания, перемежающиеся смехом, производили тягостное впечатление. Вулси спокойно ожидал, пока она успокоится, ходил взад-вперед, то входя в освещенный факелом круг, то удаляясь в тень. Наконец принцесса взяла себя в руки, вытерла слезы, перестала смеяться, даже попыталась вести себя с достоинством.
   – Ваше преподобие, что можно сделать? Ведь Брэндон не только мой возлюбленный, но и ваш друг.
   – Союзник, – уточнил канцлер. – А при дворе это больше, чем просто друг. Поэтому я заинтересован не только в его спасении, но и в возвышении. Однако дело сейчас не в нем, а в вас.
   Он подсел к ней, сразу превратившись из сурового политика в доброго друга. Но в глубине души он давно решил, что эта девчонка, с ее искренними чувствами выглядит более чем глупо – опасно. И, тем не менее, понимая, что люди ценят в других то, что присуще им самим, он решил сыграть в ее игру – в откровенность. Поведал, что и он, несмотря на свой сан и положение, имел неосторожность полюбить хорошую простую женщину. Конечно, как духовное лицо, он не может узаконить их отношения, но он любит свою избранницу и создал все условия, чтобы она была ограждена от кривотолков и ни в чем не нуждалась. Что еще он может? В жизни надо уметь довольствоваться тем, что доступно, и не зариться на большее. Поэтому у них с Бесс спокойные, ровные отношения. По сути дела, они даже счастливы. Но эта связь держится в тайне, хотя они и имеют незаконнорожденных детей. Вулси не сказал принцессе, что эти дети были лишь плодом удовлетворения его похоти. Нет, он говорил о любви, о высоких чувствах, показывая ей, что понимает ее и сочувствует.
   Мэри глядела на него широко распахнутыми глазами. С ней никто еще так не разговаривал, и эта откровенность солидного государственного мужа с ней, юной девушкой, и смущала, и импонировала одновременно. Он улыбался, и она должна была признать, что канцлер может быть даже обаятельным. И то, что он раскрывает ей свою душу, невольно растрогало ее. Ей ведь говорили, что он циничен и коварен, а он так доверился ей, открыл свою тайну. Может, он играет? Но разве можно так открыто говорить о том, что духовному лицу следует скрывать в первую очередь, – о своих бастардах. Юная принцесса забывала только об одном: для женщины незаконнорожденное дитя – позор, для мужчины – признание его мужской состоятельности.
   Так или иначе, Вулси добился своего: лицо принцессы смягчилось, она стала доверять ему. И тогда он сказал, что понимает ее чувства к красивому молодому мужчине и страх перед стариком-иноземцем, которому ее отдают.
   – Известно ли вам, миледи, что Людовик не только стар – он страдает подагрой, у него больное сердце и слабые легкие?
   Эта прямота даже шокировала девушку. Мэри осторожно сказала, что ей только и расписывали достоинства жениха, говоря, какой Валуа прекрасный человек и правитель.
   – Что ж, тогда я вас утешу. Ваш жених не просто слаб и болен – он не проживет долго. И это наш с вами козырь.
   «Наш с вами», – сказал канцлер. Мэри даже не заметила, когда они стали союзниками, а он пояснил:
   – Вам стоит сказать брату, что вы согласны выйти за Людовика, но с условием: если король Франции умрет, то вы сами можете выбирать себе супруга во втором браке. Пусть Генрих пообещает, пусть поклянется, что примет ваши условия, и тогда вы станете покорной ему.
   Мэри растерянно заморгала. Она еще не жена Людовика, он еще надеется сделать с ней дюжину маленьких Валуа, а они уже его похоронили! Ужасно. Но отчасти забавно. Неожиданно она получила надежду и почувствовала облегчение.
   – Но согласится ли мой брат на такое условие?
   – Конечно. Для него сейчас самое главное – союз с Францией. Последствия же… О, последствия мы обсудим потом.
   Да, это был ее шанс. Но как все просто!
   – Я заставлю его дать мне эту клятву! – уверенно сказала Мэри.
   – Прекрасно. А я поддержу вас в этом.
   Она даже улыбнулась и благодарно пожала канцлеру руку.
   – Я и не знала, в ком найду поддержку.
   Но вдруг испугалась.
   – Но Чарльз… Он ведь все равно не ровня мне.
   И тогда Вулси выложил свой последний козырь. Он объяснил, как ей сейчас важно проявить покорность, чтобы с Брэндона сняли все обвинения, чтобы он вновь появился при дворе, а со временем…
   Мэри была восхищена.
   – Саффолк! Герцог Саффолк! О, лучше и быть не может! И тогда мы с Чарльзом уедем туда и…
   Она осеклась.
   – Но стоит ли мне тогда спешить с согласием на брак, если Брэндон может стать герцогом?
   – Для начала его надо спасти от плахи, – холодно напомнил канцлер.
   Мэри опомнилась, сообразив, какой глупой она кажется этому опытному человеку.
   Итак, ей надо смириться. И поставить условие: она даст согласие на первый брак в обмен на свободу выбора во втором.
   Она вдруг улыбнулась.
   – Знаете, ваше преосвященство, а ведь в вас есть что-то общее с Чарльзом Брэндоном.
   Она не пояснила, а просто сделала жест рукой, словно изображая нечто извилистое. Вулси улыбнулся:
   – Уж не знаю, что это в ваших глазах – достоинство или недостаток. Но вы правы, нам обоим это присуще. А значит, нам следует поддерживать друг друга.
   Он помог ей встать.
   – Итак, мы идем к королю?
   Она кивнула, хотя ей опять стало страшно. Вулси заметил это.
   – Выше голову, Мэри Тюдор, принцесса Англии, будущая королева Франции!
   И добавил:
   – Знаете, во Франции есть славная поговорка: «Reсuier pour mieux sauter» [17 - Отойти подальше, чтобы дальше прыгнуть (фр.).].
   Увидев ее настороженный взгляд, Томас Вулси хитро подмигнул и даже прищелкнул пальцами. Совсем как Брэндон.

Глава 9
Август – сентябрь 1514 года

   Зал был залит сиянием горящих восковых свечей: свет от канделябров – настенных, высоких напольных, канделябров на ларях и поставцах – отражался в гладких мраморных плитах пола, отсвечивал от покрытых лаком деревянных панелей стен, сверкал бликами на тяжелом золотом шитье портьер и драгоценных украшениях блестящего придворного общества, заполнившего парадный зал Ванстедского замка. Шла церемония расторжения официальной помолвки между сестрой Генриха VIII Марией Тюдор и эрцгерцогом Карлом Габсбургом, с которым она формально была связана шесть лет.
   Как и все придворные церемонии, расторжение происходило с помпой и блеском, как любил обставлять любое значимое событие Генрих Тюдор. Сам король, в сверкающем драгоценными камнями одеянии и в огромном плоском берете, восседал в кресле под балдахином и с улыбкой слушал речь сестры, приготовленную его верным канцлером Вулси и одобренную им самим. Мэри стояла на возвышении, в роскошном алом с золотым платье, тоненькая и хрупкая, с побледневшим и решительным лицом, огромными, отражавшими пламя свечей, блестящими глазами.
   Ее голос звучал громко и уверенно:
   – До нас не раз доходили слухи, что эрцгерцог Карл и его ближайшие родственники с пренебрежением относились к заключенной с домом Тюдоров помолвке, и имевшее место сватовство Карла к дочерям других знатных семей – подтверждение тому. Советники господина Карла возбуждали в нем ненависть как ко мне, так и к моему августейшему брату – милостью Божьей королю Англии. Все это дает мне повод взять назад данное шесть лет назад милорду эрцгерцогу слово. К тому же я никогда не встречалась с моим женихом, не испытываю к нему никаких чувств и с огромным облегчением и радостью избавляюсь от обязанности быть связанной с ним.
   Да, Мэри говорила, как должно, ее упорство было сломлено, она стала покорной. Даже ее желание надеть не признаваемый ранее пятиугольный чепец, скрывающий ее дивные золотые волосы, было признаком смирения. Генриха это даже умиляло. Он прослезился, глядя на Мэри.
   «Какая же она красавица!» – с нежностью подумал он. Король вновь любил свою сестру. Она вновь стала его послушной девочкой, младшей сестрой великого короля. Но ни Генрих, ни Мэри в моменты общения ни разу не упоминали о том, к каким мерам пришлось прибегнуть, дабы она подчинилась. Ни он, ни она ни словом не обмолвились о все еще томившемся в Тауэре Чарльзе Брэндоне. Это было дело Вулси, а он настаивал на том, чтобы маршала двора пока не выпускали на свободу. Мэри это объяснили необходимостью позаботиться о его безопасности, а Генриху дело представили так, что Чарльзу сейчас лучше не попадаться на глаза принцессе, дабы не ввести ее в искушение и держать в покорности. Что же до самого Вулси, то он не выпускал Брэндона, чтобы тот хорошенько почувствовал свою зависимость от воли всесильного канцлера. Одновременно Вулси подготавливал почву для его возвышения, объясняя в совете, что Англии необходим новый герцог Саффолкский, ибо теперь, когда уже не удавалось скрывать намерений английского короля насчет брака его сестры с Людовиком Валуа, австрийская семья пришла в гнев и Ричард Ла Поль еще активнее искал у них поддержки, желая предъявить свои права на герцогство Саффолкское и даже развязать войну. Однако Вулси пока держал в секрете кандидатуру того, кто может стать правителем Восточной Англии. К тому же двор сейчас будоражило иное – предстоящее бракосочетание Марии Английской с Людовиком Валуа. Эта весть уже разнеслась по всему королевству, и нынешнее расторжение помолвки с Карлом Габсбургом, эрцгерцогом Австрийским и наследником кастильского трона, было лишь данью традиции.
   Король покосился на сидевшую подле него Катерину. Она выглядела неважно, очень исхудала, кожа ее имела нездоровый желтоватый оттенок, но голову в тяжелом от нашитых драгоценных камней пятиугольном чепце она держала с истинно королевским достоинством. А то что королева так плохо выглядит – это ничего. Может, в этом повинна трудно протекающая беременность или обеспокоенность Катерины тем, что брак Мэри с Людовиком окончательно испортит отношения Тюдоров с ее родней. Но Генрих все равно испытывал к ней теплые чувства. Правда, теперь они были скорее сродни жалости, нежели любви. Сейчас он чуть пожал пальцы Катерины и ощутил ответное пожатие. Что ни говори, Катерина была хорошей женой, всегда поддерживающая его, даже в ситуации, которая была неприятна ей. Она ни словом не перемолвилась с испанским послом Карозой, которого сегодня пригласили ко двору быть свидетелем расторжения помолвки, дабы доложить об этом принцу Кастильскому. Кароза стоял без головного убора, ссутулившись и поникнув. Это был момент его позора, позора его повелителя. А герцог Лонгвиль, нарядный, надушенный и улыбающийся, наоборот, словно символизировал торжество Франции, которую он представлял. Сейчас, когда в Ванстед было приглашено столько знатных особ, он даже решился привести с собой Джейн. Ведь Генрих, довольный покладистостью сестры и желая сделать ей приятное, позволил общаться с любимой фрейлиной. Он пошел и на большее. Чтобы с сестрой был человек, который может поддержать ее, вызвал из Кента ее прежнюю гувернантку, леди Мег Гилфорд, и был вознагражден радостной улыбкой Мэри. Теперь леди Гилфорд стала статс-дамой будущей королевы; она тоже стояла тут, в душном сияющем зале, немного позади первых лордов – Норфолка, Суррея, епископов Фокса и Фишера, а также поспешившего вернуться ко двору Бекингема и приветливо принятого королем как представителя древней аристократии. О происшедшей ранее ссоре никто из них не упоминал. Бекингем – довольный тем, что дерзкий выскочка Брэндон оказался в Тауэре. Генрих – оттого что Бекингем больше не распускал язык и был как никогда почтителен. Вулси даже намекал, что именно Бекингем надеется получить титул герцога Саффолка. И это забавляло короля. Он представлял себе, какой щелчок по носу получит надменный Эдвард Стаффорд, когда узнает, что именно его недруг является кандидатурой на титул!
   Но сейчас Генрих думал не об этом. Главное – Мэри и ее замужество, а эта церемония являлась первым шагом к нему.
   – …И моя твердость в вопросе расторжения контракта с Габсбургом, – говорила тем временем принцесса, – не является ни капризом, ни угрозой, ни обманом, она просто проявление моей собственной разумной воли. Поэтому я прошу своего брата-короля, а также лордов и примасов Англии быть милостивыми и уладить сей вопрос.
   Да, она справилась превосходно, и, когда с поклоном окончила речь, все зааплодировали ей. Только сама Мэри не улыбалась. Она отказывалась от одного жениха, когда уже всем было известно, что она обещана старому больному Людовику Валуа, и, будь на то ее «добрая воля», она бы ни за что не согласилась на подобный альянс.
   После оглашения разрыва помолвки были устроены карточные игры, показ пантомим и прочие развлечения. Генрих пел, как всегда чудесно, а Мэри аккомпанировала ему на лютне, и вокруг них сразу собрался кружок веселой молодежи, потом все состязались в чтении стихов, посвященных принцессе. Затем делали ставки на дворцовых спаниелей, заставляя их гоняться за мячами по залу. Было очень поздно, когда королева и пожилые лорды удалились и начались танцы. Одному Богу было известно, что стоило Мэри выдержать все это. Она уже не боялась за Брэндона, она верила Вулси, сама удивляясь своему доверию, но с ужасом думала о предстоящем браке с Людовиком. Тем не менее Мэри продолжала улыбаться, танцевала в паре с братом, хотя порой смех и рыдания судорогой сжимали ей горло.
   Лишь вечером она позволила себе поплакать, уткнувшись, совсем как в детстве, в колени Гилфорд. Слава Богу, что рядом был человек, которому она могла полностью довериться.
   – Ах, Мег, это все ужасно. Как бы я хотела отречься от всего этого, вернуться в Хогли, в Саффолк, чтобы мной никто не распоряжался, чтобы я могла делать все, что вздумается: бегать, дурачиться, заниматься тысячью неприметных дел, которые казались мне тогда такими важными. Возилась бы на грядках, ездила верхом, удила рыбу во рву, подоткнув юбки и болтая ногами в воде…
   Мег погладила ее по голове, попыталась развеселить:
   – Но чтобы рядом непременно была пара-тройка молодых людей, которые млели бы от счастья, заглядываясь на красивые ножки красивой девушки.
   Мэри все же улыбнулась, вытерев стекавшие по щекам слезы.
   – Нет, Мег. Не трое. Один-единственный, и ты знаешь кто.
   Та горестно вздохнула.
   – Да уж, знаю и всегда знала. Даже странно: вы казались всегда такой резвушкой, веселой, беззаботной девочкой – и вдруг такое постоянство. Вы ведь всегда хотели только Чарльза Брэндона. Что за нелепость… или злой рок.
   Теперь они говорили без церемоний – не как гувернантка с воспитанницей, не как статс-дама с принцессой, а как подруги. Ибо Гилфорд не могла не заметить, как неожиданно повзрослела Мэри. И поняла, что ее девочка – а для Мег Гилфорд августейшая принцесса всегда оставалась ее девочкой – очень несчастна. Достойная дама всячески старалась утешать ее, обещая все что угодно. Вот и сейчас Мэри стала просить Мег выполнить обещание, которое та дала ей перед церемонией, желая приободрить.
   – Мег, давай поплывем по реке к Тауэру? Ты ведь обещала. Мне бы только поглядеть. Ты же сама говорила, что с наступлением темноты его выводят на стену.
   Гилфорд поначалу заупрямилась, но в конце концов уступила. Ведь Мэри была сейчас на особом положении – ее охранял статус будущей невесты короля Франции.
   Во мраке женщины быстро спустились к реке и подозвали одного из вечно ожидавших у причала лодочников, которые жгли факелы на носу своих посудин в знак того, что они свободны и ожидают пассажира. Но едва они сели в лодку, как по приказу Мег факел погасили, чтобы никто не узнал в одной из укутанных в плащ фигур сестру короля.
   Мэри не сводила глаз с громады крепости. В глубине души она была разочарована – стояла темная, безлунная ночь; было душно. И даже если Брэндона выведут на прогулку, она не сможет его рассмотреть. Неужели прав ее брат и она до отъезда так больше и не увидит Чарльза? Но у нее оставалось обещание Вулси – и надежда на то, что она может сама выбрать мужа для второго брака.
   – Человек глуп, если перестает надеяться, – негромко сказала она в темноту.
   И сделала знак грести назад.
   Они не заметили, как следовавшая за ними лодка свернула в тень пристани.
   – Ну, что я вам говорил, государь, – шепнул тучный пассажир своему спутнику. – Мы совершим оплошность, если освободим Брэндона до отъезда леди Мэри.
   – Ты, как всегда, оказался прав, мой верный Вулси, – негромко ответил король, но в его голосе звучала грусть. – Бог мой, неужели она так любит его?
   Он даже пожалел сестру:
   – Бедная глупышка Мэри.

   Ничьи чувства для канцлера Вулси не играли роли, если дело касалось государственных интересов. А то, что Генрих стал жалеть Мэри – более того, заскучал по Брэндону, шло вразрез с его планами. Прежде всего – цель, и даже желания самих Тюдоров должны быть подчинены ей. Канцлеру всегда нравилось направлять в нужное русло судьбы людей (и тут Генрих не был исключением), нравилось играть роль Провидения. Во-первых, он планировал брак Мэри с Людовиком XII, ибо надеялся на приличные дивиденды, Англия же получала королеву-соотечественницу за морем; во-вторых, делал все возможное, чтобы титул герцога Саффолка достался Брэндону, поскольку хотел иметь в его лице поддержку среди аристократии; в третьих, и это главное – Вулси замышлял развести Генриха с Катериной Арагонской, которая, несмотря на всю ее мягкость, была тонким политиком и могла влиять на короля вопреки интересам Вулси и интересам Англии. Но прежде всего Вулси хотел возвыситься сам, достичь немыслимых высот – стать кардиналом, папским легатом в Англии, а однажды (кто знает…) и самим Папой. И он заранее рассчитывал каждый свой шаг, уверенно идя по узкой, но верной дорожке…
   То, что вскоре после ареста Брэндон начал посылать ему записки, польстило канцлеру. Ведь не к своему венценосному приятелю Генриху Тюдору, а к нему, «мясницкой дворняжке», обратился этот хлыщ! Но пока Вулси не спешил выручать Чарльза, то есть не спешил, пока не получил от него странную записку: Чарльз намекал, что имеет нечто такое, что небезынтересно было бы получить канцлеру в интересах его же собственного здоровья. Гм… Здоровья. И Вулси призадумался. Брэндон, видимо, что-то нашел против него! Что-то столь серьезное, что счел нужным припугнуть этим всесильного канцлера. Глупец! Впрочем, не такой уж и глупец… Чарльз оказался бы глупцом, если бы не имел в запасе оружия как против недругов, так и против союзников. Но, так или иначе, следует поговорить с ним, хотя и не сейчас. Сейчас Вулси был по горло занят приготовлениями к свадьбе леди Мэри. По желанию Генриха это должно было стать чем-то грандиозным. Конечно, старый и больной Людовик вряд ли приедет за своей невестой, поэтому в договоре предусматривалось, что первоначально свадьба сестры короля состоится по доверенности здесь, в Англии. Жениха будет представлять Лонгвиль, но после этой церемонии Мэри Тюдор уже будет считаться королевой Франции. И с церемонией следует поспешить, ибо в самой Франции родственники Людовика, Ангулемы, делали все возможное, чтобы отговорить больного старика от предосудительного союза с молоденькой девочкой. Ангулемы, как наследники трона после Валуа, были весьма заинтересованы в том, чтобы брак не состоялся, Англии же этот союз был необходим. Поэтому Вулси вплотную занялся этим делом и оставил Брэндона там, где он находился, – в Тауэре. Однако чтобы окончательно не разозлить Брэндона и не спровоцировать на необдуманные поступки, канцлер велел перевести его из полуподвальной камеры, где он содержался, в более комфортабельное помещение тауэрской башни Бэлл.
   Перевод в Бэлл сулил Брэндону кое-какие надежды. Отныне он не страдал от духоты в жару и не дрожал ночью на соломе в сыром помещении. Теперь в его распоряжении имелись вполне приличная кровать, даже с некоторым подобием балдахина, стол, кресла, к нему прислали прачку и улучшили рацион. Но все же он оставался узником уже более месяца. За это время Чарльз многое передумал. Поначалу, когда его только арестовали, он был в панике, ожидая прихода палачей со дня на день. И хотя они не появлялись, его душило холодное безграничное отчаяние. Как же он корил себя, как злился на Мэри! Он понимал, что из-за нее потерял все, чего достиг в жизни, чего добился умом и хитростью. И вот он, шталмейстер двора, виконт Лизл, милорд королевского совета, вмиг лишился всего из-за легкомысленной, настырной девчонки! Но и он хорош. Поддался на ее уловки, глупец. Его ждало такое великолепное будущее, он был в фаворе у короля. И рисковать всем этим ради хорошенькой кокетки, будь даже она трижды принцессой? Хотя разве именно это не притягивало его к ней, не затрагивало его гордости? Быть возлюбленным самой завидной женщины Англии! Это вносило в его отношения с Мэри Тюдор определенную остроту… И вот сейчас он пленник.
   К нему никто не приходил, им никто не интересовался, и Брэндон впал в меланхолию. Теперь он часто вспоминал рассказы о людях, которые провели в Тауэре всю жизнь, всеми забытые, и если они не умирали под сводами Тауэра, то выходили оттуда уже глубокими стариками. Недаром Тауэр всегда вызывал у Брэндона трепет, как и у всех других, кто входил в круг приближенных к королю лиц.
   А потом настал день, когда Брэндон услышал пушечную пальбу и шум в городе. Стражник, принесший ему пищу, не удержавшись, поведал, что пальба идет по поводу знаменательного события: сегодня, тринадцатого августа, леди Мэри Тюдор выехала из Вестминстера в Гринвич, где состоится ее бракосочетание по доверенности с Людовиком Валуа, которого представляет герцог Лонгвиль.
   Когда стражник вышел, Брэндон какое-то время сидел, уставившись в пространство. Никаких доводов рассудка, никаких мыслей о том, что это было предопределено с самого начала, – одна боль. Все его обиды и злость на Мэри исчезли, осталось лишь неразумное и леденящее душу чувство утраты. Все кончено. Они сломили ее, они вынудили ее подчиниться. Он же… Кому какое дело до него? Его устранили, сделав узником, и Мэри смирилась. Бедная девочка, она так опасалась этого брака, так боролась за себя, за свое счастье… Сейчас Чарльз словно не видел стен своей темницы – этот эгоистичный человек перестал вдруг оплакивать свое горестное положение и винить в нем ее, он лишь бесконечно жалел Мэри, болел ее болью.
   – Чудесная моя…
   Чарльз подумал о своем нынешнем положении и понял, что его безопасность и, возможно, будущая свобода зависели именно от ее покорности. Как нелепо – она надеялась на него, искала в нем поддержку, но как раз из-за него вынуждена была уступить! «Это закономерно», – говорил разум. «Это ужасно», – стонало сердце.
   Брэндон не сразу смог совладать с собой. Однако когда к утру следующего дня его неожиданно навестил Томас Вулси, Чарльз уже взял себя в руки, даже подшучивал над канцлером, иронично жалея о том, что заставил милорда архиепископа навестить его в такую рань, когда даже птицы еще не проснулись.
   – Я еще не ложился, – сказал Вулси, с достоинством устраиваясь на жесткой скамье у стены и с интересом разглядывая Брэндона, который, если судить по его измятому виду и кругам под глазами, тоже провел бессонную ночь. – Я прибыл сюда прямо из Гринвич-Плейса, – продолжал он. – Свадебное пиршество там затянулось до рассвета, но едва гости стали расходиться, я поспешил к вам.
   Брэндон поклонился, озорно улыбаясь.
   – Польщен вашим вниманием. Надеюсь, вы не настолько утомлены, чтобы не поведать мне о свадьбе по доверенности? Было бы любопытно услышать ваш рассказ, ибо я здесь совсем лишен новостей.
   Вулси окинул его испытующим взглядом и заметил как бы между прочим, что Брэндону некого винить в своем нынешнем бедственном положении, кроме себя. И лишь от него самого зависит, останется ли он и далее узником Тауэра или выйдет на свободу.
   Из всего сказанного Чарльз сделал вывод, что Вулси и впрямь приложил руку к его заключению, и раз он прибыл столь срочно, то либо действительно опасается компромата против него, либо у Вулси есть приказ от Генриха. Но Брэндон не спешил открывать свои карты, ему было необходимо сначала разведать обстановку. И он, ловко избегая намеков Вулси, все же настоял на том, чтобы тот рассказал о свадьбе Мэри.
   Вулси уступил:
   – Наша принцесса была хороша необыкновенно: в жемчужно-сером атласном платье, украшенная драгоценностями, среди которых на ее корсаже был и бесценный бриллиант «Неаполитанское зеркало» – подарок Людовика, оцениваемый в пятьдесят тысяч крон. Так что наша принцесса сияла так, что Лонгвиль, игравший роль жениха, даже возгордился, забыв, что женится по доверенности.
   – Вот как? – улыбнулся Брэндон.
   Он чувствовал, как внимательно следят за ним маленькие глазки Вулси, и небрежно заметил: дескать, не так уж и крепка известная привязанность Лонгвиля к мисс Джейн Попинкорт, если во время церемонии он увлекся своей «невестой». Вулси же поведал, что после полуденной мессы архиепископ Лондонский совершил обряд венчания и герцог Лонгвиль, как доверенное лицо Людовика XII, объявил о своих полномочиях вступить в брак с сестрой английского короля, а Мэри ответила согласием и даже улыбнулась при этом. Потом гремела музыка, звучали поздравления, и отныне ее высочество Мэри Тюдор надлежало именовать не иначе как «ее величество королева Франции». Конечно, когда она прибудет во Францию, состоится подлинный обряд венчания и будет настоящая брачная ночь. А пока бракосочетание было символическим: Мэри отвели в спальню, придворные дамы одели ее в роскошную кружевную сорочку, подвели к огромному ложу, где она стала поджидать «жениха». С не меньшей пышностью явился Лонгвиль, снял сапог, улегся подле Мэри на кровать и разутой стопой коснулся ее обнаженной ноги. Утолив таким образом страсть, он вышел в другую комнату, где оделся… Одна любопытная деталь: герцогу велели надеть на одну ногу – ту, которой он коснулся Мэри, красную туфлю. Вроде бы кровь девственницы…
   Вулси не удержался и захихикал, отметив, как весь двор потешался над этой деталью, а Брэндон отвернулся к окну, боясь, что не сдержится и выдаст себя. Он представлял, как стыдно было Мэри.
   – Будь я устроителем церемонии, – сказал он, – я изобрел бы что-нибудь более занимательное… щадящее чувства юной принцессы…
   – Королевы, – напомнил Вулси. – Теперь уже королевы.
   – О, конечно!
   Чарльз окончательно взял себя в руки и спросил напрямик, как же эти события отразятся на нем и когда он сможет принести молодой королеве свои поздравления.
   – В этом нет необходимости, – сухо заметил Вулси. – Его величество не хочет, чтобы вы виделись до тех пор, пока Мэри не покинет королевство.
   Вулси тут же прикусил язык, но было поздно. Он уже дал понять Брэндону, что тому ничего не угрожает и едва Мэри уедет, как его выпустят. Однако Чарльз ничем не выразил своего ликования – наоборот, скорчив унылую мину, стал заискивать перед Вулси, умолять, чтобы всесильный канцлер похлопотал за него перед королем.
   Он видел, что Вулси хочет от него одного – чтобы он открыл, что имеет против него. Но теперь Брэндон был осторожен. Это не тот случай, когда можно отдавать Вулси свое оружие против него. Напротив, он вел себя учтиво, обещал, что едва его освободят, как он тут же уедет в провинцию, уладит свои отношения с леди Лизл и… Лорд-канцлер не мог этого допустить. Элизабет Лизл принадлежала к роду Ховардов, и брак с ней сразу же делал Брэндона причастным к этому клану, с которым у Вулси сложились натянутые отношения. И канцлер прямо потребовал, чтобы Брэндон открылся ему, а тогда он выхлопочет ему освобождение.
   Вулси был крайне утомлен и действовал напрямик. Но у него на то были свои причины: Генрих скучал без Брэндона, и теперь, когда Мэри уже фактически стала леди Валуа, король хотел видеть его при себе.
   Они проговорили еще часа три. Брэндон увиливал. Да, у него ничего нет против Вулси, как тому пришло в голову, ведь они же союзники! Да, он готов для своего приятеля Томаса на все, даже расторгнуть помолвку с леди Лизл, если его преосвященство сочтет ее неуместной.
   «Каков хитрец, – размышлял Вулси. – Он хочет представить дело так, будто прямо-таки рвется породниться с Ховардами. Но мне не следует забывать, что Мэри рассчитывает на скорое вдовство, и значит, ставки этого парня в самом деле могут вырасти».
   И вместо того чтобы запугивать Брэндона, канцлер намекнул, что готов не только посодействовать его освобождению, но и выставить его кандидатуру на получение титула герцога Саффолка.
   Он добился своего: вместо врага сделал Брэндона своим должником, они вновь составляли одну партию. Брэндон выглядел потрясенным – ему еще мерещилась плаха, и вдруг его поманили герцогской короной. Он упал перед Вулси на колени.
   – Ваше преосвященство, теперь я навеки ваш должник.
   На его лице блуждала растерянная, счастливая улыбка. Но Вулси не удержался, чтобы не добавить к меду добрую ложку дегтя.
   – Однако пока Мэри Тюдор в Англии, вам не светит покинуть пределы Тауэра.

   Мэри же, наоборот, жила надеждой, что сможет обмануть судьбу и добиться своего. Забавно: ей выбрали девиз «La volonte’ de Dieu me suffit» [18 - Воли Господа для меня достаточно (фр.).], но Мэри предпочитала трактовать его по-своему. Она не считала волю других людей волей Всевышнего, наоборот, именно то страстное чувство, которое она испытывала к Брэндону, принимала как ниспосланное свыше и готова была за него бороться. Брэндон отрекся от нее – теперь, когда он в Тауэре, принцесса видела все совсем в ином свете. Она стала многое понимать и решила, что ее путь к счастью куда более долог и извилист, чем ей представлялось поначалу. Как сказал Вулси: отойди подальше, чтобы дальше прыгнуть? Что ж, она готова это сделать. И пока Мэри принимала послов из Франции, получала дары и писала письма Людовику, она думала лишь об одном – о том, что, в случае если овдовеет, она сама сможет выбирать себе мужа. Только одно тревожило Мэри. Эта самовлюбленная и излишне самоуверенная девочка хотела убедиться – так ли любит ее Чарльз? Он ведь ни разу не признался ей в любви. Да, он честолюбив, он хочет ее, как мужчина хочет женщину, но этого мало! Стоит ли ее борьба и упорство того, чтобы добиваться этого человека, который оказался отнюдь не таким безупречным рыцарем, каким она представляла его себе поначалу?
   Эти мысли печалили ее сильнее, чем ей хотелось бы себе признаться. Однако именно эти сомнения, как ни странно, с новой силой всколыхнули ее чувства к Чарльзу. В ней проснулся азарт охотника, выслеживающего дичь. Их разделяло все: обычаи, положение, воля государей, но именно это и поддерживало в Мэри желание добиться своего. Только одного она не простила бы Чарльзу – известия, что он полюбил другую. Леди Лизл? Порасспросив герцога Норфолка о его внучке, она немного успокоилась, поняв, что та еще ребенок и физически не созрела для выполнения супружеских обязанностей. Маргарита Австрийская? Проект этого брака уже канул в Лету. Кто-нибудь еще? Мэри прислушивалась к сплетням о романе Брэндона с Нэнси Керью. Нэнси, фрейлина Катерины, была очень хорошенькой и остроумной, порой Мэри отмечала, что ей самой нравится эта бойкая девушка. И вот, когда Мэри уедет… Мысль о том, что Брэндон в ее отсутствие увлечется другой, была ей невыносима. И она даже вздохнула облегченно, когда мисс Нэнси по велению самого Генриха услали от двора.
   В начале сентября Генрих проводил сестру в Дувр, где к отправлению на континент была приготовлена целая флотилия из четырнадцати кораблей. Свита Мэри потрясала – в кои-то веки английская принцесса стала королевой Франции! Поэтому ее сопровождали герцог и герцогиня Норфолкские, их сын граф Суррей, маркиз Дорсет с супругой и другие члены семейства Ховардов, причем две представительницы этого рода – Анна и Элизабет Грей, входили в личную свиту Мэри. В общем ее штат составляли восемьдесят придворных дам во главе с леди Гилфорд, отряд из четырехсот рыцарей и лучников и целая гвардия камеристок, пажей и прочей прислуги. Штат набирал сам Вулси, и король остался доволен – он хотел удивить этих лягушатников за Ла-Маншем. В конце концов, он отправлял к ним свою любимую сестру!
   В Париж для подготовки встречи уже отбыли Лонгвиль, старый дипломат граф Вустер и опытный царедворец Томас Болейн. Старшая дочь Болейна, Мэри, тоже числилась среди фрейлин королевы, и вскоре окружающие стали замечать, что Генрих, прибывший с принцессой в Дувр, уделяет этой красивой девушке особое внимание. У него было время для ухаживания – отплытие во Францию откладывалось из-за непогоды. Море сильно штормило, порой волны бились даже о стены замка, отчего стекла и двери в старой крепости дребезжали. Но именно это и веселило невесту Людовика ХII.
   – Кажется, само небо противится вашим планам, Хэл, – говорила она, указывая на бурное море. – Не захотите же вы отдать меня и всех этих людей на волю разбушевавшейся стихии?
   Королю приходилось смиряться. Поначалу он по-прежнему пытался скрасить ожидание, устраивая пиры и маскарады, но эта так некстати, по его мнению, наступившая непогода влияла даже на празднества. Проливные дожди и ветер делали невозможным любую прогулку, камины нещадно дымили, и придворные, начиная чихать и кашлять, невольно прерывали увеселения. Некоторые стали болеть – в общем, атмосфера в Дуврском замке стояла самая безрадостная.
   В конце концов Генрих, устав от ожидания, решил оставить Мэри с ее двором в Дувре и вернуться к своим делам в Лондоне. Однако сейчас, когда добрая треть знати и большая половина хорошеньких женщин отсутствовали, в его лондонских резиденциях царила тоска. Генрих начал скучать, становясь раздражительным и злым… И тогда Вулси решил, что наконец настало время вернуть Брэндона ко двору. Два с лишним месяца заточения – достаточный срок, чтобы сбить с Чарльза спесь и склонить к покорности.
   Брэндон явился ко двору, словно не вернулся из заключения, а прибыл после интересного путешествия, и моментально вновь оказался в фаворе. Даже его недруг Бекингем вынужден был раскланиваться с ним. А Генрих, словно заглаживая вину, наградил Брэндона земельными угодьями в Саффолкшире, отдав в его распоряжение замки Ла Полей, и даже стал открыто намекать на то, что его дорогой Чарльз достоин высокого титула. Теперь Брэндона часто видели вместе с Генрихом и Вулси – они что-то оживленно обсуждали. А ведь злые языки по-прежнему смаковали интрижку Брэндона с сестрой короля, особенно потому, что, стоило Брэндону отстать от общества короля, как он становился непривычно молчаливым, задумчивым, даже мрачным. Такого Брэндона при дворе еще не знали, и это порождало новые слухи.
   Генрих и сам вскоре заметил, что с его другом что-то творится. Он ни о чем не спрашивал, хотя порой пристально наблюдал за Чарльзом. И ни разу за этот дождливый сентябрь не взял его в свою свиту, когда ездил в Дувр повидаться с сестрой.
   Погода по-прежнему не благоприятствовала ее отъезду, но с этим уж Генрих ничего не мог поделать. Однако вскоре он получил приятную весть из Эссекса, где в имении Иерихон проживала Бесси Блаунт. Бесси была беременна.
   – Чарльз, мы едем в Эссекс! – заявил он Брэндону. – Там нас ждет пикантное приключение с хорошенькими женщинами. Одна из них – твоя добрая знакомая Нэнси Керью. Ты ведь всегда был с ней в приятельских отношениях, не так ли?
   Он хитро подмигнул Брэндону, пояснив, что недавно отправил Нэнси в Иерихон, дабы его малышка Бесси не очень там скучала.
   Они приехали в усадьбу вымокшими до нитки, и были приятно поражены, оказавшись в уютном помещении с резными панелями и большими окнами-фонарями. В окна без конца стучал дождь, но от большого камина веяло теплом и уютом… А перед огнем их ожидал прекрасно сервированный стол, за которым болтали и хихикали две хорошенькие женщины, так и вскинувшиеся от радости при виде мужчин. Они тут же развесили их сырые плащи на экране перед камином. Генрих скинул верхний камзол, с деловым видом поднял крышку серебряной супницы, с наслаждением вдохнул ароматный пар.
   – Ваш любимый раковый суп, государь, – заметила мисс Нэнси. Бесси же буквально прыгала вокруг Генриха, вешалась ему на шею, стремясь поцелуем дотянуться до губ своего рослого августейшего любовника.
   Бесси была здоровой девушкой, и беременность никак не сказывалась ни на ее самочувствии, ни на внешности, что делало ее весьма привлекательной для короля, особенно когда он сравнивал ее румяные щечки и оживленность с измученным лицом законной супруги. И если к Катерине, опасаясь очередного срыва, он боялся и прикоснуться, то Бесси всем своим видом словно молила: возьми же меня, мне это будет только на пользу!
   Генрих вскоре уделил ей внимание, и она почти утащила его наверх в спальню. Брэндон подумал, что если бы она поменьше открывала рот и не несла несусветную чушь, которую не могли сгладить даже остроумные, вовремя вставленные фразы Нэнси, то была бы очень мила. Но он уже понял: кого бы ни родила мисс Блаунт, она долго не удержит возле себя такого человека, как король. Их ставка с Вулси на нее оказалась неудачной, и… Да не все ли равно! Ему был в тягость этот вечер, раздражала обязанность шутить, восхищаться Бесси, поддерживать непринужденный разговор. Мэри все еще находилась в Англии, а он не мог ее увидеть – это все, что занимало его мысли. И ему все труднее удавалось скрывать свою депрессию, свою болезненную тоску по ней…
   Предполагалось, что едва Генрих уединится с Бесси Блаунт, как и Чарльз отправится предаваться тем же утехам с мисс Нэнси. Собственно говоря, именно для этого и взял его с собой король. Но, хотя Нэнси смотрелась весьма очаровательно в своем отороченном золотистым кружевом пятиугольном чепчике, а у Брэндона давно не было женщин, он вдруг поймал себя на мысли, что не хочет ее. Глядел на нее какое-то время через уставленный изысканными блюдами стол, видел игривый вызов в ее взгляде, но раздраженно отвернулся, подошел к камину и уселся перед ним, ссутулившись, порой вороша кочергой рассыпающиеся поленья.
   Нэнси была явно озадачена.
   – Чарльз?
   Он даже не повернулся. Мысли его витали далеко, в Дувре, рядом с той, которая сейчас глядела на бушующее море, тоже тоскуя о нем. Он не сомневался, что так и было, и хотел сохранить ей верность. Когда же Нэнси подошла ближе и присела на скамеечку у его ног, Брэндон лишь виновато улыбнулся ей.
   – Прости, Нэн, но мой парень сегодня не в настроении.
   – Но ведь именно этого желает от тебя король! Что с тобой, Чарльз? Все будет хорошо. Я помогу тебе, а ты отвлечешься…
   – Но я не хочу отвлекаться! – ответил он с досадой.
   Нэнси замолчала, разглядывая Чарльза с каким-то новым, пристальным вниманием. Он изменился: исчезли веселые чертики в глазах, в уголках рта появились горькие складки. Перед ней как будто сидел какой-то другой, чужой и незнакомый человек, и Нэнси не могла понять, нравится ли ей этот новый Чарльз Брэндон. Но неожиданно почувствовала, что стала больше уважать его, даже несмотря на обиду.
   – Знаешь, милый, я ведь согласилась торчать с этой дурехой здесь только потому, что надеялась с ее помощью освободить тебя. Я очень беспокоилась, Чарльз.
   Не глядя, он чуть пожал ей руку.
   – Ты всегда была мне хорошим другом, Нэн. Возможно, мне следовало бы жениться на тебе.
   Она деланно засмеялась.
   – Нет, на это ты никогда не пойдешь. Маргарита Австрийская, внучка Норфолка леди Лизл или даже… Мэри Тюдор. Вот предел твоих мечтаний. Я же… Ты прав, Чарльз. Я только твой друг.
   Они долго сидели в тишине, пока дрова почти не прогорели. Потом Брэндон подбросил в огонь новые поленья из сложенной у камина поленницы. Огонь осветил его лицо, дорогую цепь с подвеской Ордена Бани. Красивый лорд – и такой далекий. Нэнси было обидно, но она не имела права обижаться. Она всегда знала, что ее связь с Чарльзом ни к чему не приведет, разве что он способствовал продвижению при дворе ее братьев, а она доставляла ему нужную информацию, поэтому и отнеслась так спокойно к его роману с сестрой короля. И все же сейчас ей стало грустно. Она вздохнула, словно всхлипнула. Брэндон ласково, но бесстрастно привлек ее к себе и устало склонил голову ей на плечо – без желания, без чувств. И Нэнси ощутила к нему почти материнскую нежность, ласково погладив по голове.
   – Да, Чарльз, если тебе даже не нужна женщина – значит, ты и в самом деле любишь ее. Это так безрассудно…
   А через несколько минут она с удивлением увидела, что он плачет. Как ребенок, негромко и беспомощно всхлипывая. Нэнси была потрясена. Она никогда не знала этого насмешника и интригана таким.
   – Мне бы только увидеть ее, – почти простонал он. – Только бы проститься! Я ни на что больше не рассчитываю.
   Они не заметили, как на деревянной галерее, опоясывающей этот небольшой зал, появился Генрих, еще в разметавшейся одежде, растрепанный, шнуровавший на ходу надетую кое-как куртку с разрезами. Как всегда, его свидание с Бесси прошло бурно, но быстро, и он покинул ее, ибо, удовлетворив желание, уже не испытывал к любовнице ничего. Король велел Бесси не провожать его – ее упреки и нытье раздражали. И вот Генрих нечаянно увидел плачущего Брэндона, услышал его последние слова… Король стоял на галерее, задумчиво глядя вниз. Он стоял довольно долго, не желая смущать Чарльза своим появлением, поскольку понимал, что, несмотря на всю браваду, тот находится на грани нервного срыва. Казалось бы, заключение в Тауэре должно было смирить его, а Нэнси могла бы отвлечь… И вот Генрих увидел, как сломлен и измучен тот, кто всегда казался ему неуязвимым, идущим по жизни играючи. Наверное, зная о причине его страданий, Генрих должен был разгневаться – он ведь еще не забыл, как злился на сестру и Брэндона, как возмущался их недозволенными чувствами. Но сейчас Мэри была покорна, а Брэндон страдал. Он, Генрих, победил, и это правильно. Но непонятно почему король был рад за младшую сестру, оттого что кто-то так искренне полюбил.
   Генрих шумно задышал, кашлянул, привлекая к себе внимание парочки внизу. Нэнси испуганно ахнула, стала тормошить Брэндона, и тот быстро поднялся, вытер лицо, встав спиной к камину, надеясь, что Генрих не увидит его слез.
   Король нарочно долго спускался, поправляя одежду и давая им время прийти в себя.
   – Быстро же ты управился с ней, Чарльз, – как ни в чем не бывало, отметил он, хотя отлично понимал, что между ними ничего не было. – Кажется, дождь утих. Думаю, мы можем возвращаться.
   Через несколько дней из Дувра пришло известие: море уже немного успокоилось, и, возможно, английская флотилия сможет переправиться на континент. Генрих выехал проститься с сестрой и велел Брэндону сопровождать его.

   В Дуврском замке по сырым стенам сочилась влага, и ветер по-прежнему вгонял в каминные трубы густые клубы дыма. Но море и в самом деле было если не спокойным, то, по крайней мере, не штормило, как раньше.
   Об этом и заявил громогласно Генрих, входя в полутемный зал, где его сестра и придворные, кутаясь в шали и накидки, уныло сидели возле огня. Появление Генриха, как всегда, внесло оживление: он шутил, хлопал по плечам вельмож, ласково трепал за щечки хорошеньких леди, подмигнул синеокой Мэри Болейн. Однако краем глаза он внимательно следил за сестрой. Она стояла, замерев, сжимая у горла мех накидки, и во все глаза глядела на идущего за королем Чарльза Брэндона. Потом принцесса опомнилась и поспешила присесть в реверансе перед братом. Он поднял ее, ласково поцеловал в лоб.
   – Я вижу, вы здесь совсем приуныли. – Король огляделся. – Эй, велите позвать музыкантов, внесите побольше огней, отставьте кресла к стенам. Я желаю, чтобы мой последний вечер с сестрой прошел весело!
   Уже ведя Мэри во главе шеренги танцующих, он сообщил, что с рассветом корабли отчалят, ибо ветер стихает и им надлежит воспользоваться затишьем.
   – Как прикажете, ваше величество, – спокойно ответила принцесса.
   – Ну же, малышка, приободрись, – обвел ее в танце вокруг себя Генрих. – Дерзкая девчонка! Я не хочу, чтобы ты появлялась во Франции с такой унылой физиономией. Что подумают о тебе новые подданные?
   Мэри очень хотелось оглянуться туда, где в середине шеренги танцевал с Лизи Грэй Брэндон. Слова Генриха она почти не воспринимала, лишь мельком заметив Генриху, что не стоит обзывать «дерзкой девчонкой» королеву Франции. Генрих довольно расхохотался:
   – Видишь, Мэри, твое положение супруги Людовика уже приносит свои выгоды. А сейчас, мисс зануда, выше нос! Или я пожалею, что привез с собой милорда Брэндона.
   Она бросила на брата быстрый взгляд. Но в это время они разошлись – шеренга кавалеров, исполняя поклон с притопом, шеренга дам – вращение с поднятыми руками и поклон. Пламя факелов заметалось, бросая красноватые отсветы на танцующих, и в этот миг Мэри встретилась глазами с Чарльзом, даже нашла в себе силы улыбнуться, когда он подмигнул ей. Да, Генрих добился своего – у нее стало улучшаться настроение.
   Леди и кавалеры меняли партнеров, скользя мимо друг друга и касаясь ладонями. В какой-то момент Мэри оказалась рядом с Брэндоном. Мгновение – и пальцы их сплелись в легком пожатии. Мэри прерывисто вздохнула. Они все же увиделись! Ее брат позволил им проститься…
   К концу танца она уже улыбалась.
   Генрих все это время наблюдал за ней. Когда внесли угощения, король ел на ходу, болтая с Мэри Болейн.
   – Вы рады отправиться во Францию?
   – Мне это любопытно. Ведь там меня ждет встреча с отцом и младшей сестрой.
   – Кажется, ее зовут Анна?
   – О, ваше величество так внимателен. Моя младшая сестра была фрейлиной при дворе регентши Маргариты. Сейчас она вместе с отцом готовит все к приезду новой королевы. Она всегда была такой разумницей, наша Анна.
   – Что ж, я буду только рад, если и она войдет в штат моей сестры.
   Он на время отвлекся от Мэри и Брэндона, любуясь Мэри Болейн, которая сейчас с восторгом глядела на своего короля. Какая белая кожа, а глаза – настоящие сапфиры! Генрих опустил взгляд туда, где над вырезом корсажа вздымались полушария ее груди, и у него неожиданно пересохло в горле. Черт знает что такое! Он богобоязненный и нравственный человек. Его вожделение смущало его, он поспешил отвернуться и увидел сестру, беседующую с Брэндоном, но даже не разгневался. К тому же они были не одни, рядом стояли герцогиня Норфолк, леди Гилфорд, маркиз Дорсет. Но главное, Мэри улыбалась. Чертовка, все, что ей нужно, – это ее Чарльз. Однако им не следует забываться…
   Генрих подошел к ним и Мэри нежно взяла его под руку.
   – О ваше высочество, вы так давно не услаждали наш слух пением! Доставьте мне напоследок такое удовольствие.
   Генрих согласился и велел принести лютню или рэбек. Король любил эти минуты, когда он пел в окружении придворных. А пел он действительно очень хорошо. Не обязательно быть королем, имея такой голос и такой слух. Генрих от природы был очень музыкален, сочиненные им песни распевали и во дворцах, и в домах простых людей. Для него же это была приятная возможность проявить себя.
   Звуки лютни казались особенно мелодичными и изысканными в этом холодном зале с грубыми стенами.
   Генрих запел:

     Всех птиц без труда побеждает орел,
     А жаркий огонь расплавляет металл.
     И блеск самых ярких и нежных очей
     Не может затмить блеска солнца лучей.
     Есть средства, способные камень пробить,
     Но смелому рыцарю принцем не быть!

   Мэри вздрогнула и невольно поглядела туда, где, прислонившись к стене, стоял Брэндон. Да и не только она – множество взглядов было приковано к нему. Даже дивно, что он остался столь невозмутим.
   – Кажется, дождь прекратился, – заметил Генрих, чтобы как-то разрядить напряженную обстановку. – Мэри, сестрица, не желаете ли вы подняться со мной на башню, чтобы поглядеть на море?
   Среди толстых стен старого замка мелькали отблески света, метались тени. Из помещения, которое они покинули, еще доносились звуки музыки, а здесь кругом была предотъездная суета. Слуги носили сундуки и баулы, бегали писцы и учетчики, клерки и горничные.
   – Корабли выйдут в море еще затемно, – сказал Генрих, когда они поднялись на стену.
   Ветер трепал выбивавшиеся из-под чепца пряди волос Мэри. Даже за высоким парапетом из мощных каменных зубьев их обдавало ветром и запахом морской соли.
   – Безрадостная картина, – проговорил король, указывая на водное пространство, покрытое барашками пены, слабо белевшими в ночи.
   – Уж какое безрадостное, – грустно согласилась Мэри. – Я никогда раньше не видела моря, но для меня теперь оно всегда будет символом разлуки и печали.
   Ему бы следовало еще раз поговорить с ней о высокой чести, о ее долге, но все было много раз сказано, и король молчал. Он видел, как сестра в темноте смотрит на него.
   – Генрих, – слабо окликнула его она. – Я обещаю, что сделаю все, что от меня требуется… и для тебя, и для Англии. Я пройду через все с честью, не уронив имени Тюдоров. Я покорюсь своей судьбе. Но, Бога ради, не лишай меня последней надежды. Ведь ты поклялся, если Людовик умрет…
   – Я помню, – сухо оборвал ее король. – Но Валуа еще жив. А пути Господни неисповедимы.
   Она поникла, и ему стало так жаль ее, что на глаза навернулись слезы. По сути, Генрих был очень сентиментальным человеком.
   Неожиданно он сказал, что зря не захватил теплой накидки, что сходит за ней, а Мэри пусть его подождет. Она была несколько удивлена – ему ведь стоило только крикнуть, и любой из вертевшихся внизу слуг с радостью выполнил бы поручение короля. Она продолжала глядеть на море, приникнув к мощному зубцу стены, и, когда сзади раздались торопливые шаги, даже не оглянулась.
   – Мэри!
   Она почти испугалась.
   – О Боже, Чарльз! Сейчас вернется Генрих, и…
   Неожиданное счастье волной захлестнуло ее. Он здесь вопреки всему! Они вместе! И когда он опустился перед ней на колени, сжав ее руки и покрывая их поцелуями, она не выдержала и тоже упала перед ним на колени, обняла.
   – Чарльз, давай убежим! Сейчас еще есть время. В этой суматохе нас никто не хватится… А когда хватятся – мы будем уже далеко. Здесь море, мы сможем сесть на любое рыбацкое суденышко, мы уедем, мы будем вместе…
   Она целовала его, и он как безумный отвечал на ее поцелуи, боясь слышать ее шальные, безумные слова. В какой-то миг он и в самом деле едва не поддался порыву. Но Мэри молода и безрассудна, Брэндон же был человеком взрослым и трезвомыслящим. Ему стоило немалого труда отстраниться от нее.
   – Это невозможно, Мэри. Нас бы скоро поймали… И это стало бы позором для Генриха. А он… Ведь это Генрих позволил нам проститься. Он лучший друг, какого я мог бы себе пожелать. Я не предам его.
   Говорить о том, что их ждало, поддайся он ее порыву, Брэндон не стал – в эмоциональном напряжении принцесса просто не поняла бы его доводов. Он мог лишь одним способом привести ее в чувство – сказать, что его преданность Генриху для него превыше любви к ней. И Мэри опомнилась.
   – Ах да! Вулси говорил мне, что ты честолюбец. Это все, что тебе нужно в жизни.
   Она отошла. Да, его ждут титул герцога Саффолка, почести, богатство. Это стоит того, чтобы не рисковать. Она все понимала и теперь даже стыдилась своего порыва.
   Брэндон стоял за ней близко-близко. Он даже коснулся ее плеча, но отдернул руку, словно опасаясь, что не выдержит, вновь заключит ее в объятия.
   – Ты хоть любишь меня, Чарльз? Что я значу для тебя?
   «Да, я люблю тебя, – подумал он. – Мой мир стал иным, когда появилась ты. Я не знал раньше такого горя и такой радости, и я боготворю тебя, моя принцесса, моя чудесная златокудрая девочка».
   Но Брендон ничего не сказал вслух. Он не хотел давать ей надежду там, где ее не было.
   – Я восхищаюсь вами, леди Мэри, – с поклоном ответил он. – И понимаю, что недостоин вашей любви.
   Опять он отказывался от нее… Мэри слабо кивнула. Хорошо, что во мраке он не видит ее слез.
   – Проводите меня, сэр Чарльз, – церемонно произнесла она. – Мне следует готовиться к отплытию.

Часть II
Франция

Глава 10
Начало октября 1514 года

   Несмотря на мелкий непрекращающийся дождь, пристань французского города Булонь была заполнена оживленной толпой. Даже в сероватой мгле октябрьского дня было видно множество ярких знамен, вымпелов, штандартов. Толпа все прибывала: горожане, отцы города, монахи соседнего аббатства. Всюду виднелись крытые носилки, экипажи, верховые, отряды бородатых ландскнехтов в немыслимо пестрых камзолах и с длиннющими протазанами [19 - Протазан – копье с широким острием, снабженное двумя боковыми отростками и кистью; часто использовалось для церемоний, торжеств и парадов.] в руках.
   Среди толпы выделялась группа нарядных всадников. Как и все присутствующие, они смотрели на море, где покачивались на волнах четырнадцать потрепанных бурей кораблей. Четыре дня шторм трепал флотилию, везущую во Францию новую королеву. Но вот они все же прибыли, и зрители с берега наблюдали, как на воду спускают шлюпки, а королева и ее свита сходят в них по веревочным лестницам.
   – Не очень-то им удобно при такой-то качке, – заметил один из всадников, рыжий голубоглазый молодой человек с обаятельной улыбкой. – Того и гляди хлюпнутся в воду, и нам придется их спасать. Ведь мы настоящие рыцари и не сможем равнодушно наблюдать, как тонет королева, прибывшая из Англии.
   – Мессир Бониве, вы ничего не понимаете, – рычащим, нарочито грубым голосом отрезал его сосед в элегантной шляпе, намокшей от дождя. – Кое-кому было бы весьма желательно, чтобы она утонула. Не так ли, ваша светлость?
   И он довольно сильно толкнул в бок юношу на изящном гнедом жеребце, так что тот почти упал на холку коня, но выпрямился и оглянулся как ни в чем не бывало. У него было удлиненное, смуглое лицо и узкие, темные, с нежной поволокой глаза. Черные волосы ровной челкой ложились на брови. Это был Франциск Ангулемский, бывший наследник короны, тот, от кого ускользнут все надежды на трон, едва принцесса Тюдор ступит на французскую землю. Сейчас он выглядел озабоченным, даже мрачным. Однако будучи слишком галантным кавалером, чтобы поддержать грубую реплику своего приятеля, он лишь пожал плечами и улыбнулся.
   – Ты несносен, Монморанси. Неужели мы не бросились бы спасать прекрасных дам? Хотя бы для того, чтобы убедиться, так ли хороша собой эта Мария Английская, как гласит молва.
   – Ну, это мы вскоре и так узнаем, – опять сказал, как прорычал, Монморанси. – Вон, они подплывают, и никуда уже от этого не деться.
   – Значит, выше голову, господа! – засмеялся Франциск. – Мы должны быть сама любезность. В отличие от погоды, встретившей новую королеву столь негостеприимно.
   На самом деле Франциск Ангулемский не испытывал ни малейшей радости. И откуда только взялась на его голову эта девчонка из Англии! Ведь Франциск последние десять месяцев уже чувствовал себя наследным принцем, уже принимал почести и брал огромные суммы из королевской казны под залог своих будущих доходов. Но его надеждам суждено было рухнуть в тот день, когда стало известно о заочной свадьбе короля Людовика с сестрой Генриха Тюдора. К чести Франциска, он выдержал эту новость стоически и даже утешал мать и сестру, просто бившихся в истерике. Но он был оптимист и до последнего момента надеялся, что подлинный брак все же не состоится: ходили слухи, что Мэри Тюдор под любым предлогом оттягивает свой отъезд, ибо в Англии у нее есть любовник, потом сам Людовик так расхворался, что брак и в самом деле мог оказаться только заочным. На руку Франциску была и непогода, не позволявшая почти в течение месяца новой королеве прибыть во Францию. Но вот все это позади: Мэри принудили подчиниться, Людовик выздоровел, воспрянул духом, а шторм… В глубине души молодой Ангулем надеялся, что английские суда все же не доберутся до Франции. И вот он встречает их в Булони. По приказу короля. Его августейший дядюшка все же не удержался, чтобы унизить нелюбимого племянника, велев ему от имени короля встретить Мэри Тюдор и препроводить к нему.
   Франциск грустно вздохнул: одно неплохо – говорят, эта английская девочка чудо как хороша, а он был большим поклонником красоты. Хотя, с другой стороны, у французов давно бытовало мнение, что англичанки, даже самые хорошенькие, совершенно лишены обаяния и шарма француженок. Английские розы… Ха! Бледные, невыразительные создания. Нет в англичанках этакой изюминки… Ну да ладно – Мэри Тюдор так Мэри Тюдор. Ей семнадцать, а Валуа пятьдесят шесть, но выглядит он на все семьдесят. Несколько староват для любовных игр в постели.
   А новая королева Франции в это время сидела на корме направлявшейся к берегу лодки, закутанная от сырого ветра и дождя в меховой плащ, и смотрела на берег широко открытыми огромными глазами цвета сумрачного серого неба над головой.
   К ней склонилась ее гувернантка леди Гилфорд.
   – Ваша милость, не переживайте так. Что подумают о вас эти французы, если увидят такой печальной?
   Но Мэри сейчас как раз не была печальна, а ее бледность и усталый вид объяснялись четырьмя днями мучений, когда их флотилию бросало штормом и она не могла пристать к берегу. Сейчас Мэри испытывала даже интерес. Звон колоколов, залпы орудий, толпа на берегу, высыпавшая встречать ее, несмотря на непрекращающийся дождь!..
   Наконец лодка причалила. Сидевший подле Мэри герцог Норфолк сделал знак самому сильному и рослому из английских дворян:
   – Сэр Кристофер Джервейз, возьмите ее величество на руки и перенесите на землю ее новой родины.
   Со своего места Франциск Ангулемский видел, как сильный молодой мужчина бережно несет на руках даму в мехах. Видели это и его спутники. А грубоватый Монморанси, со всей своей солдатской простотой, даже обратился к находящемуся недалеко Лонгвилю:
   – Эй, мсье герцог! Кто это там лапает нашу королеву? Никак это сам достославный Шарль Брэндон?
   Лонгвиль даже не удосужился повернуться. Лишь бросил сквозь зубы:
   – Нет, мессир. Это не Брэндон. Имени этого рыцаря я не припомню.
   – А где тут сам Брэндон? – не унимался Монморанси. – Клянусь всеми чертями ада, нам было бы любопытно узреть того хлыща, который едва не увел из-под носа короля Франции его невесту!
   И подмигнул Франциску:
   – Было бы неплохо, если бы и увел.
   Лонгвиль чуть поморщился, скрывая досаду и делая вид, что стряхивает воду с берета. Несмотря на все его старания, во Франции распространился слушок, что у Мэри Тюдор в Англии был любовник. На это и намекал сейчас грубиян Монморанси. Лонгвиль бросил на него сердитый взгляд. Он никогда не входил в круг веселых молодых людей, окружавших Франциска Ангулемского, да и с самим молодым герцогом был в натянутых отношениях. Возможно, устраивая брак Мэри с его королем, он хотел сбить спесь с этого зазнавшегося юнца. И все же, отвечая сейчас, Лонгвиль обращался именно к Франциску. И был сама любезность.
   – С вашего позволения, Чарльз Брэндон слишком ничтожный человек, чтобы быть соперником Людовику XII. И зря вы, сиятельные господа, надеялись, что Генрих Английский настолько глуп, что предпочтет назвать своим зятем его, а не нашего короля. Пока же, господа, думаю, мы поступим более учтиво и разумно, если поспешим навстречу Марии Английской.
   Его слова тут же были приняты. И Франциск Ангулемский первым поспешил к стоящей на мокрой от дождя ковровой дорожке Марии Тюдор.
   Сейчас Мэри представляла собой жалкое зрелище. Утомленная трудным путешествием, бледная, с тенями под глазами, в намокшем плаще, на капюшоне которого мех топорщился, подобно иголкам ежика. Она чувствовала, что выглядит не так, как должно, и это вызывало дискомфорт, отчего она несколько нервничала, оглядывалась на свиту, словно ища поддержки.
   Потом она увидела, как к ней приблизился, соскочив с коня, очень высокий худощавый юноша. Он скинул намокший плащ и предстал перед ней в белом атласном, сверкающем каменьями камзоле. Она только чуть прищурилась, когда он опустился перед ней на колени – прямо в лужу на ковре.
   – Мадам! Высокочтимая государыня! Мы бесконечно счастливы быть первыми из ваших подданных, кто приветствует вас на земле Франции.
   У него были ровные белоснежные зубы, его улыбка выглядела просто ослепительной. Мэри невольно улыбнулась в ответ.
   – Ваше имя, мессир?
   Франциску никогда еще не задавали такого вопроса. Ведь разве не был он первым принцем Франции?
   – Мое имя Франциск де Ангулем, герцог Валуа, правитель Бретани. Я потомок короля Карла V, племянник и зять Людовика Французского и отныне ваш близкий родственник, мадам.
   В глазах Мэри мелькнул интерес. Франциск Ангулемский. Это он, а не старый Людовик должен был стать ее мужем во Франции, если бы не женился на Клодии Французской, получив вместе с ее рукой Бретань. Джейн Попинкорт всегда говорила, что он самый изысканный кавалер Европы, а также великий соблазнитель и охотник за юбками. Мэри невольно оценила ширину плеч, легкость движений этого рослого, сильного человека, густые черные волосы, сейчас совсем мокрые от дождя. У молодого Франциска было продолговатое лицо с высокими скулами, волевой, чуть выступающий подбородок с ямочкой и довольно крупный, с горбинкой нос. С первого взгляда он не показался Мэри красавцем… однако было в нем нечто… то самое обаяние, которое для мужчины значит гораздо больше, чем красота для женщины. Да, он понравился ей, и она с улыбкой протянула ему руку для поцелуя.
   Франциск в свою очередь изучал королеву. Миленькая, даже очень, несмотря на жалкий вид. Уже одно это расположило его к Марии Английской. Он бегло представил встречавших ее вельмож – де Монморанси, сеньора де Брисака, веселого Гийома де Бониве, остальных… А Мэри вновь и вновь бросала взгляды на Франциска. Глаза его были дерзкими, веселыми, а взгляд словно говорил: «Конечно, это ненужная сейчас и утомительная процедура. Но этикет есть этикет. Нужно его выполнить, а потом мы сами посмеемся над этим». И еще было в его узких жгучих глазах что-то такое, отчего она вспомнила рассказы о том, как французы любят чувственные удовольствия. Смутилась, ощутив, как краснеет. И неожиданно поскользнулась на мокром ковре.
   Герцог Ангулем тут же бережно поддержал ее.
   – Бог мой, да вы едва держитесь на ногах! Простите меня, ради всех святых. Я глуп и невнимателен.
   Не успела Мэри и слова сказать, как он подхватил ее на руки, отнес в ожидавший королеву крытый паланкин.
   – Несколько самонадеянно с моей стороны, – заметил он, усаживая ее на роскошные подушки паланкина. – Но не мог же я позволить, чтобы вы стояли в луже под дождем.
   Он поцеловал ей руку. Пожалуй, задержал губы у запястья дольше, чем требовалось по этикету, и при этом не сводил с нее взгляда. Мэри даже растерялась, но вместе с тем была очарована. Смотрела, как он раскланивается и отходит, чтобы приветствовать ее свиту.
   «В нем действительно есть что-то особенное», – подумала Мэри. Видела, как легко Франциск вскочил в седло без стремян, как это делал и ее брат, и догадалась, что, так же как и Генрих, он любил покрасоваться на публике. Чем-то этот мужчина напомнил ей Генриха, хотя внешне они были вовсе не похожи.
   Франциск помахал ей рукой, улыбаясь, словно не замечая лившегося дождя. Паланкин подняли, понесли. Вокруг толпились люди, махали ей руками, выкрикивали приветствия. В какой-то момент Мэри поймала себя на том, что улыбается. А когда вновь увидела гарцевавшего сбоку Франциска, посмотрела на него с кокетством.
   «Я чувствовала бы себя гораздо счастливее, если бы, как планировалось раньше, именно он, а не старый Людовик, должен был стать моим женихом».
   Но эта мысль сразу же напомнила ей о том, что ее ждет… и еще напомнила о Чарльзе Брэндоне. Но нет. Она запретила себе думать о нем.

   Королеве со свитой выделили лучший дом в городе. Как только леди Гилфорд удалось отделаться от сопровождающих, Мэри, еле найдя силы принять ванну, заснула, едва ее голова коснулась подушки.
   Проспала она более суток. А проснувшись, увидела, что в изножье ее кровати сидит хорошенькая черноволосая девушка. Вернее, девочка, ибо это прелестное существо – а юная незнакомка была действительно прелестна – находилось еще в том возрасте, когда женственность едва начинает проявляться. И только в строгом выражении лица этой девочки было то, что уже не вязалось с понятием «детство», – воля, целеустремленность, рассудочность. Мэри знала такие лица: обычно они бывали у детей, выросших при дворе и рано повзрослевших.
   Девочка охраняла ее сон, видимо, уже давно, ибо вид у нее был скучающий и несколько отстраненный. Но вот она заметила, что королева проснулась, и ее черные живые глаза загорелись.
   – О моя всемилостивейшая повелительница!
   Она подскочила, присела в низком реверансе с поистине придворной грацией. Мэри невольно обратила внимание на ее наряд, совсем как у взрослой дамы: платье из белого сатина с квадратным вырезом, обрамленным темным серебристым кружевом; таким же кружевом оторочены и очень длинные манжеты широких рукавов, почти скрывающие кисти рук; на голове шапочка в виде небольшого венчика, подобно той, какую Мэри видела на Джейн Попинкорт, но без вуали сзади. Это позволило видеть распущенные по спине длинные черные волосы маленькой элегантной незнакомки.
   «Мне бы тоже пошел такой головной убор, не скрывающий волос», – подумала Мэри, которая очень гордилась своими золотистыми кудрями.
   – Кто вы, дитя мое?
   – Мое имя Анна. Я дочь сэра Томаса Болейна, который обустроил ваше пребывание в Булони и будет сопровождать вас к королю Людовику в качестве посла.
   «Ах да – Болейны. Мне что-то говорили о том, что младшая дочь сэра Томаса примкнет к моей свите во Франции, – вспомнила Мэри. – А эта малютка – сестра Мэри Болейн. Удивительно не похожа на нее. Разве что такая же ослепительно белая кожа».
   Анна помогла королеве встать, спросила, позвать ли дам или королева обойдется ее услугами. Мэри оставила ее. Стала расспрашивать, пока девочка подавала ей зеркало и гребень, подносила платье. У Анны Болейн был бойкий язычок, по-английски она говорила с некоторым акцентом, приобретенным за годы жизни на континенте, но это придавало девочке определенный шарм. К тому же, беспечно болтая и помогая госпоже одеться, она поведала ей немало новостей: король Людовик уже выехал из Парижа и ожидает невесту в городе Абвиль со всем двором, ее английскую свиту разместили как положено, и они отдыхают, как и сама госпожа.
   Франциск Ангулемский уже наведывался к ее величеству, но вынужден был уехать, узнав, что миледи все еще отдыхает. Однако он просил, чтобы за ним послали, когда королева изволит его принять.
   – Ах, герцог Франциск! – заулыбалась Мэри. – Припоминаю, там были еще и другие господа, но запомнила я только его.
   – И не мудрено, мадам, – заметила Анна, застегивая многочисленные крючки на платье Мэри. – Герцог де Ангулем – самая заметная фигура при дворе – настоящий рыцарь, галантный кавалер и большой любитель прекрасного пола. Во Франции любят повторять его изречение о том, что двор без красивой женщины, все равно что год без весны и весна без цветов.
   Мэри показалось, что эта девочка весьма осведомлена о французском дворе, и сказала ей об этом. На что Анна Болейн ответила, что она с отцом уже два месяца во Франции и за это время успела многое узнать. Мэри для себя отметила, что эти познания юной фрейлины будут ей весьма полезны, и, стараясь отвлечься от ее восторженных рассказов о Франциске, попросила напомнить о других вельможах, которых представил ей сегодня герцог Ангулем, но то ли от новизны впечатлений, то ли от усталости они все слились для нее в одну безликую массу людей в мокрых плащах и в шляпах с обвисшими перьями.
   Действительно, Анна Болейн была для нее находкой. Она знала, о чем говорить, и разбиралась, как говорить. И образы тех, кто остался в памяти Мэри серым пятном, становились объемными, выразительными. К примеру, шумный мужчина с женским именем Анн из рода Монморанси. Его манеры демонстративно грубые, хотя одевается он с не меньшим щегольством, чем сам Франциск, а духов выливает на себя и того более. И при этом он действительно прекрасный воин и очень религиозный человек. Возможно, мадам припомнит его: он высок и довольно красив – русые, чуть тронутые ранней сединой волосы, густые черные брови и привычка поглядывать на всех несколько презрительно, прищурившись. Или молодой Бониве – рыжий, кудрявый, с ослепительной улыбкой и светлыми голубыми глазами. Он не меньший дамский угодник, чем сам Франциск, и, говорят, даже осмелился поступить дерзко с сестрой герцога Ангулема Маргаритой: тайком забрался в ее спальню, откуда благородная дама выгнала его с шумом и криком, да еще и сильно поцарапав. У него и по сей день на виске осталась отметина от ее ноготков, которой он любит похвастать. Но брат строптивицы, Франциск, терпимо отнесся к этой проделке своего друга, ведь он полагает, что в жизни нет ничего увлекательнее любовного приключения, а сама Маргарита уже давно считает Бониве своим верным рыцарем, и при дворе он носит ее цвета.
   Мэри все эти истории удивляли и веселили. Воистину, французы так отличаются от англичан! И среди этих людей ей предстоит научиться жить.
   – Что ты сказала, Анна?
   – Я говорю, что, возможно, вы и не заметили среди встречавших старшего брата Бониве, сира Гуфье де Буази, по прозвищу Гриньо. Этакий полноватый мужчина с пышными темными усами и карими, слегка навыкате глазами. Он был воспитателем Франциска, но и сейчас входит в число его друзей, хотя и старше остальных. Держится он обычно несколько в тени, но пристально за всем наблюдает. Ибо он глаза и уши матери герцога Ангулемского Луизы Савойской.
   – Но разве герцогу Франциску нужен соглядатай матери? – удивилась Мэри.
   Анна расправила рукава платья Мэри, пышные, из множества буфов, схваченных застежками с рубиновыми розами. Про себя подумала, что такой фасон во Франции уже никто не носит; вслух же сказала, что есть вопросы, которые мадам лучше обсудить с ее отцом.
   Когда Мэри встретилась с Томасом Болейном, она невольно отметила, как он изменился. Нет, в нем все еще чувствовалось прежнее желание во всем угождать, однако теперь он держался с большим достоинством, и во взгляде появилась особая острота. Прекрасный дипломат, проведший немало времени при австрийском, а теперь при французском дворе, он прекрасно разбирался в ситуации и предпочел объяснить сестре своего короля все без утайки:
   – С тех пор, как умерла королева Анна Бретонская и у Людовика XII не осталось потомков мужского пола, все понимали, что теперь королю придется передать трон двоюродному племяннику Франциску. Но Людовик, хотя и выдал за него замуж свою старшую дочь Клодию, надеясь, что если не его род, то хотя бы его кровь останется у власти, не слишком любит своего зятя. Он знает, что его дочь не будет счастлива с ним, и именно по этой причине их брак так долго откладывался, ибо Людовик все еще думал получить от королевы Анны сына и согласился на их свадьбу только после смерти королевы. Франциск и в самом деле уделяет не много внимания хромой дурнушке Клодии, предпочитая ей более красивых и любвеобильных леди. Он с четырнадцати лет увлекается женщинами и ни на одну из них не может смотреть без мысли о том, как бы уложить ее в постель.
   Мэри невольно смутилась. Томас Болейн говорил с ней так, словно заранее предостерегал от подобной участи.
   – Сэр Томас, – холодно перебила его Мэри, – я уже достаточно наслышана о герцоге Ангулеме.
   Томас Болейн пытливо поглядел на нее. Обычно дамы часами готовы были говорить о неотразимом Франциске. Скромность ли это, или, как поговаривали, эта девушка все еще сильно увлечена Чарльзом Брэндоном?
   Вслух же сказал:
   – Но это очень важно, миледи. Дело не только в том, что Франциск избегает общества жены ради других женщин. Дело в том, что это очень гневит ее отца. И именно по этой причине вы стали женой Людовика. Просто король, несмотря на внешне теплые отношения с Ангулемом, едва терпит зятя. А ведь многие недовольные скупостью короля, уже открыто ждали воцарения Франциска, хотя взойти на трон он может, только если у Людовика не будет сыновей. Эта ситуация очень сердила короля. И он, хотя и продолжал носить траур по умершей королеве, решил жениться еще раз. Поначалу планировался союз с Элеонорой Австрийской. Но Ангулемы сумели расторгнуть его. Именно из опасения, что и в случае с вами они окажут давление на короля, так долго держали в секрете вашу помолвку с Людовиком. А пока герцог Франциск вместе с матерью и сестрой с нетерпением ждали смерти короля, который, по их мнению, слишком зажился на свете. Потом новое потрясение – вы. И их нетерпение сменилось отчаянием и гневом. Поэтому я хочу вас предупредить: не обольщайтесь галантными манерами Франсуа Ангулема, любезностью его матери Луизы и приветливостью герцогини Алансонской Маргариты. Они ваши злейшие враги.
   – Сестра Франциска одно время была невестой моего брата Генриха, – вспомнила Мэри.
   – И даже вашего овдовевшего отца. Но ни один из этих проектов не осуществился, и Маргариту в шестнадцать лет, вопреки ее воле, выдали за старого Карла Алансонского.
   «Как и меня», – с грустью подумала Мэри и вздохнула:
   – Несчастная девушка.
   – Осмелюсь заметить, это не совсем так. Супруг мадам Маргариты не имеет никакого влияния, она живет под покровительством брата, и живет, как ей угодно. Она очень умна и образованна, пишет стихи, поэмы, увлекается античными произведениями, у нее есть свой кружок литераторов и гуманистов. Ее даже величают десятой музой, и она очень обаятельна. Но повторяю вам – не обольщайтесь насчет этой семьи. Они вас ненавидят.
   Мэри вспомнила чарующую улыбку Франциска, его завораживающие глаза. Ей стало грустно. Теперь ей придется жить среди врагов, в окружении двора, который ее совсем не ждал. И куда она совсем не стремилась. И ей вдруг стало жаль короля, смерти которого все столь откровенно ждали и который мог отомстить, только женившись на ней.
   В это время их прервал стук в дверь.
   – Прошу прощения, – присела в реверансе маленькая Анна Болейн, однако глаза ее оживленно сверкали. – Прибыл гонец от герцога Ангулемского. Французы желают нанести визит своей королеве.
   Похоже, у дочери осторожного Болейна эта встреча вызывала только приятные эмоции. Мэри тоже оживилась. Она была молода, и встреча с элегантными, любезными французами не могла не радовать. Особенно когда за окном по-прежнему так нудно шумел дождь, а здесь уютно потрескивали дрова, мягкие отсветы пламени ложились на обшитые панелями стены, и приятно пахло растопленным воском. Мэри кликнула своих фрейлин:
   – Лизи, где моя коробочка с духами? Нанетта, принеси мне розовую шапочку с жемчугом. Гилфорд, моя милая, достань из сундука опушенную куницей пелерину.
   Она не забыла того, о чем только что предупреждал ее Томас Болейн, но вовсе не собиралась сидеть взаперти; предстоящая встреча с молодыми вельможами ее приятно будоражила. Болейн бросил предостерегающий взгляд на Анну, но та только пожала плечами.
   «Девочка совсем отбилась от рук, живя самостоятельно, – подумал посол. – Остается лишь уповать на то, что она знает, что делает. Из моих детей она всегда была самой разумной».
   Об этом же сказала Мэри и Джейн Попинкорт. Подавая принцессе помаду, она негромко шепнула, чтобы госпожа поосторожнее была с маленькой Болейн:
   – Она весьма хитра и расчетлива для столь юной особы, – заметила Джейн. – И в своем возрасте уже хорошо знает, в чем ее выгода. Так что не очень доверяйте ей.
   – Уж не ревнуешь ли ты, Джейн? Или просто недолюбливаешь эту умненькую малышку?
   Джейн слегка вздохнула:
   – Да, вы правы, я недолюбливаю ее. Это она доложила Маргарите Австрийской, что Брэндон уделяет мне внимание, что и послужило причиной моей ссылки, однако сама Болейн только выгадала от этого. О, эта черноволосая малютка слишком хорошо знает, что сулит ей выгоду, и всегда идет к намеченной цели.
   Мэри же решила, что Джейн преувеличивает коварство девочки, храня давнюю обиду. Ей же младшая дочь Болейна очень нравилась: неглупая, оживленная, услужливая, в курсе всех событий. Поэтому именно Анну, а не свою верную Джейн она усадила рядом с собой, на случай если ей понадобятся услуги переводчика. Когда Джейн обиделась, Мэри лишь заметила, что не может положиться на нее, ибо фрейлина упорхнет, как только где-то мелькнет край накидки ее ненаглядного Лонгвиля.
   Французы вскоре прибыли. И привезли для королевы множество цветов: астры, гвоздики, георгины, огромные гладиолусы, даже поздние розы – их вносили и вносили в покои королевы в изящных плетеных корзинах, перевитых лентами. И это было так по-французски – дарить цветы. Англичане более практичны и предпочитают дарить что-нибудь более существенное: украшения, ткани, мелкие безделушки. Цветам же оставляют место в парках и палисадниках как естественную усладу для глаз. Но сейчас, когда теплые покои королевы наполнились яркими красками и нежными запахами, Мэри Тюдор была в восторге. К тому же все эти господа видели ее измученной и непривлекательной, а ей хотелось пленить их. И она была милостива, каждому уделила внимание: шутила с Бониве, заговорила на теологическую тему с мрачным Монморанси, осведомилась у солидного усатого Гриньо о здоровье его покровительницы Луизы Савойской.
   – Благодарю за заботу, – сдержанно ответил Гриньо, – но отчего бы вам не справиться о госпоже Луизе у ее сына, достойного мсье Ангулема?
   Этим он словно несколько отстранялся, переключая внимание королевы на Франциска. И когда Мэри поманила герцога, предложив сесть рядом, он живо исполнил ее просьбу, однако сел значительно ближе, чем она ожидала. Но Мэри не рассердилась. Было в нем нечто такое, отчего ей нравилась его дерзость. К тому же женщину всегда интересует мужчина, о котором говорят, что он пользуется успехом. И его внимание к ней – в какой бы форме оно ни выражалось – всегда будет импонировать.
   А Франциск и в самом деле делал все, чтобы Мэри было весело и легко с ним. Он шутил, играл на лютне, пел ей, смешил. Его друзья не отставали от него, и вечер прошел неожиданно приятно и весело. Однако главенствовал во всем Франциск Ангулемский. Мэри невольно испытывала волнение, встречаясь с ним взглядом. Она заметила, что этот блестящий вельможа был заинтересован ею. Он ловил каждое ее слово, смотрел с явным восхищением. Почти с удивлением. Да, такого Франциск не ожидал. А он-то думал, что англичанки бесцветны, как туман их родины. Эта же… неслыханно – быть принцессой, королевой – и такой красавицей! Ах, какая у нее изящная длинная шейка, красивые ручки, фигурка грациозная, тонкая, но с такой грудью… воображение Франциска живо дорисовало все остальное. А кожа – вот уж действительно английская роза: безупречная, как атлас, и вместе с тем как розовый снег, пронизанный горячей кровью румянца. Ее волосы казались почти золотыми, а рот… Франциск отметил, как строго, по-английски она поджимает губы, словно пряча их чувственную полноту. Но королева была веселой девушкой и, когда смеялась, ничто не скрывало этого алого чувственного плода с мягкой ямочкой под нижней губой, при одном взгляде на которую у молодого герцога начинала кружиться голова. А эта манера бросать на собеседника взгляд из-под длинных ресниц? Или игриво наматывать локон на пальчик? И все это с истинно королевской грацией и достоинством. Да, это настоящая прекрасная дама, которой он готов служить как верный рыцарь. Он помечтал бы и о большем, не будь она предназначена его августейшему дядюшке. Право же, жаль малютку. Но ему не ее жалеть стоит, а себя самого. Ведь именно из-за нее… Франциск запретил себе об этом думать. Сегодня она прекрасная дама, которую он, как галантный кавалер, должен развлекать и веселить, вести с ней приятные беседы.
   Ему нравилась ее манера вести разговор, нравились острота суждений, юмор, эрудиция. Когда возникала какая-то заминка из-за незнания Мэри того или иного языкового оборота, на помощь ненавязчиво и тактично приходила Анна Болейн. Потом словно отступала в тень, наблюдала за другими гостями, завладевшими вниманием английских дам: веселым обаятельным Бониве, остроумным Бурделем, юным красавчиком Флеранжем. Поглядывала Анна и на беседовавшего о чем-то с Говардами солидного Гриньо, который время от времени бросал внимательный взгляд в сторону Франциска и королевы. Заметила она и парочку в углу, там, куда почти не падал свет от камина: Лонгвиль и Джейн Попинкорт. Сидят, взявшись за руки, как голубки. Анна знала Джейн и раньше и понимала, что сия особа будет порочить ее в глазах Мэри Тюдор. Правда, не долго, сообразила Анна: эта распутница Попинкорт совершенно откровенно выказывает симпатию к Лонгвилю, а Лонгвиль женат на внебрачной дочери Людовика XII. Так что Джейн опять поставила не на ту карту, и ее положение скоро пошатнется, несмотря на благоволение к ней новой королевы, ибо вряд ли Людовик потерпит любовницу зятя при своем дворе.
   Вечер протекал весьма весело: музицировали, играли в карты. Однако все заметили, что молодой герцог Ангулемский пользовался любым предлогом, чтобы привлечь к себе внимание королевы, даже увести ее от остальных. Они садились на покрытый ковром широкий подоконник, беседовали. Они хорошо смотрелись вместе – рослый, худощавый Франциск, с его чисто галльским смуглым привлекательным лицом, и миниатюрная, бело-розовая, с роскошными золотыми кудрями Мэри Тюдор. Франциск объяснял Мэри некоторые тонкости французского этикета, легко переходил к литературе, искусству, увлек даже темой, касающейся архитектурных стилей. У Франциска была слабость к архитектуре, и он с интересом выслушал рассказ Мэри о новом тюдоровском стиле в Англии и сам поведал о новомодном архитектурном стиле «ренессанс», о реконструкции своего замка Амбуаз и старинного дворца Блуа… Дворец был таким старым, что однажды там в спальне его матушки рухнул потолок. К счастью, герцогини Луизы не было в опочивальне, но с тех пор она невзлюбила эту резиденцию и предпочитает ей менее величественный, но более комфортный Роморантен.
   Мэри постаралась перевести разговор на мать Франциска. Что-то подсказывало ей, что сам молодой Ангулем не будет ее врагом, слишком большим он был дамским угодником, чтобы всерьез видеть в женщине соперника, а вот Луиза Савойская… Мэри хотелось узнать о ней побольше. Однако Франциск был любящим сыном. По его словам, мадам Луиза – образец добродетели и материнской нежности. Ее выдали замуж в двенадцать лет за тридцатилетнего красавца Карла Ангулемского, который еще до женитьбы имел продолжительную связь с томной брюнеткой Жанной де Полиньяк. Однако матушка Франциска не противилась любовным увлечениям мужа, более того, она очень подружилась с мадемуазель де Полиньяк. Так они и жили в замке Коньяк на Юге Франции: вполне счастливый союз троих и лишь одно огорчало Луизу. Жанна де Полиньяк рожала ее мужу сыновей, а она нет. Тогда Луиза отправилась в Турень к великому святому Франциску Поле, который предсказал ей, что если она будет усердно молиться, то родит прекрасного сына. Франциск Ангулемский умолчал лишь о том, что святой предрек Луизе: однажды ее сын станет королем. С тех пор Луиза Савойская жила только ожиданием, когда ее Франциск – имя она дала сыну в честь святого – займет трон, чему Мэри Тюдор стала теперь серьезной помехой. Зато он рассказал, что вскоре после паломничества к святому Франциску его мать забеременела, но первой родила девочку, названную Маргаритой, так как герцогиня Луиза в последний день беременности случайно вместе с устрицей проглотила жемчужину, а «mаrgаritа» по-латыни означает «жемчужина». Маргарита и в самом деле оказалась жемчужиной – умная, хорошенькая, добросердечная – ах, Франциск просто обожал старшую сестру. Сам же он родился только через три года, после очередной поездки к великому святому. А еще через три года умер отец Франциска, Карл Ангулемский. Франциск ни словом не обмолвился о том, как жила с тех пор его мать, как любила намекать всем о великом будущем «своего Цезаря» – так она называла сына, – как ссорилась с королевой Анной Бретонской и едва не плясала от счастья, когда та умерла, не оставив Людовику наследника мужского пола. Не обмолвился он и о скандальных слухах, об амурных делах своей матери и молодого коннетабля Шарля де Бурбона, который был на тринадцать лет моложе ее, но она буквально вынудила его вступить с ней в связь. Не сказал он и об истерике матери, едва стало известно о предстоящем союзе Мэри Тюдор с Валуа, когда сия благочестивая дама била посуду, таскала за волосы пажей, пинала любимых болонок и даже каталась по полу, кусая ковры и подушки. Все это еще предстояло Мэри узнать из долгих бесед с Томасом Болейном. А пока она лишь поняла, что Франциск очень любит мать и сестру, и это расположило ее к нему.
   Леди Гилфорд, со стороны наблюдая за Мэри, видела, что та весела и всем довольна. Поэтому вечером, укрывая свою воспитанницу вышитым одеялом, она была очень удивлена, заметив на щеках Мэри следы слез. Гилфорд поспешила притушить огонек светильника, чтобы никто из остальных находившихся в опочивальне не заметил этого. Решительно выпроводила всех за дверь.
   – Ну, что еще, девочка моя? Ведь все было так чудесно.
   – Да, чудесно, – согласно кивнула Мэри. – Но, Гилфорд, если бы ты только знала, какая тоска живет во мне. Сколько мне надо приложить усилий, чтобы отвлечься! – И через минуту добавила: – Как ты думаешь, Брэндон вспоминает меня?
   «Экая напасть!» – досадливо поморщилась гувернантка. Ничего не ответив, она пожелала Мэри спокойной ночи.

   Франциск и его друзья только и говорили, что об очаровательной королеве из Англии. Восхитительна, соблазнительна, прелестна – какими только эпитетами они не награждали ее!
   – Наконец-то во Франции появилась королева, достойная сей великой страны! – говорил Франциск. – После уродливой Шарлотты Савойской, жены Людовика XI, и скучной ханжи Анны Бретонской – разве не очаровательное разнообразие?
   Все дружно выражали свое согласие. Один Гриньо мрачно покусывал пышные усы, не разделяя общего веселья. Франциск заметил это.
   – А что скажет моя дуэнья? – обратился он к своему воспитателю шутливым тоном, обняв его за плечи.
   – Я скажу, черт побери, – нелюбезно огрызнулся тот. – Скажу, что эта кокетка действительно слишком хорошенькая, и ее красота и живость вполне могут воодушевить стареющего Людовика на подвиг, в результате которого у Франции появится наследник престола, едва мы отпразднуем день Пресвятой Троицы.
   Франциск перестал улыбаться. Взгляд его стал грустным.
   – Ты хочешь сказать, что мои надежды на корону теперь иллюзорны?
   – Более чем когда-либо. Однако следует учитывать и возраст Людовика: ему мало только возжелать. Гм… К тому же, как мне сообщили, сама Мари Тюдор все еще тоскует о своем Брэндоне. Даже всплакнула о нем вчера перед сном.
   Свежая новость напомнила всем, что Гриньо не только гувернер Франциска, но и соглядатай Луизы Савойской и у него везде есть осведомители. Однако тут Гриньо просчитался. Его слова задели самолюбие Франциска, уверенного, что он без труда способен влюбить в себя любую особу, носящую корсаж и юбку.
   – Клянусь честью дворянина, – воскликнул он, вскинув голову, – клянусь, я буду не я, если не заставлю ее забыть этого английского выскочку!
   Гриньо едва не выругался. Ему не мешало бы учесть темперамент и честолюбие своего воспитанника. И он заметил:
   – Тем самым вы окончательно сведете свои шансы к нулю. Ибо если вы поспешите добраться до нашей английской мадам… у вас будет куда больше шансов сделать ей ребеночка, нежели у старого короля.
   – Я совсем не то имел в виду, – стушевался герцог.
   Чтобы разрядить обстановку, Бониве заметил, что с королевой прибыло немало других хорошеньких леди: взять хотя бы голубоглазую молчунью Мари Болейн или хохотушку Нанетту Дакр. И молодые люди, словно опасаясь касаться самой королевы, стали обсуждать ее свиту. Постепенно разговор зашел о том, что Мари Английская привезла с собой едва ли не половину своего двора, где, спрашивается, она рассчитывает разместить всю эту ораву? Теперь половина Парижа будет наводнена англоязычными господами и леди, доброму французу негде будет и чертыхнуться, чтобы не увидеть недовольную гримасу чопорных англичан.
   С английской свитой и впрямь были неудобства. Франциск просто вышел из себя, когда многие из окружения королевы стали называть его просто «мсье», а не «ваша светлость» или «монсеньор». Словно они давали понять, что теперь, когда их соотечественница стала королевой и может родить наследника, сам Франциск более не является для них важной фигурой. Произошли и другие стычки, когда французы слишком заигрывали с фрейлинами Мэри, на которых у сопровождавших королеву англичан были свои виды. К тому же многие из французской свиты были возмущены тем, что соотечественники Мэри оберегают ее от них, при этом доходило до ссор, когда они попросту оттесняли от нее французов. Томасу Болейну приходилось носиться между теми и другими, улаживая конфликты, извиняясь, упрашивая. Он вздохнул с облегчением, когда погода наконец смилостивилась, дождь прекратился и, хотя дороги совсем развезло, вся эта толпа вельмож и леди двинулась в сторону Абвиля, где молодую королеву с нетерпением ожидал Людовик XII.
   Франциск Ангулемский во время всего пути ехал рядом с паланкином королевы, был предупредителен, весел, услужлив и расточал ей такие комплименты, что Мэри не знала, сердиться ей или смеяться. Ох, эти французы! – она предпочитала смеяться. Видела, как Франциск все время так и ласкает ее взглядом, но ей нравилось это. Герцог заигрывает с ней? Что с того – легкий флирт никогда не вреден. И почему бы немного не пококетничать с ним, раз это отвлекает от тоски по Брэндону и от мыслей о предстоящей встрече со старым королем.
   Ближе к вечеру они сделали остановку в придорожном аббатстве. Погода вновь испортилась, но едва кортеж стал располагаться, как прибыл королевский гонец.
   – Мадам, – сказал он строго, почти официально, – нам надо немедленно выезжать. Его величество Людовик XII, желая поскорее воссоединиться со своей королевой, выехал нам навстречу из Абвиля.
   Мэри беспомощно взглянула на Франциска, словно ища поддержки. Он понял это, и черты его смягчились.
   – Это неизбежно, Мари. Но я все время буду рядом. Рассчитывайте на меня.
   Чем он мог ей помочь? Но все же он очень мил. И это его нежное пожатие руки, участливая теплота в глазах… Что-то дрогнуло в душе Мэри. Она уже не чувствовала себя такой испуганной и одинокой. Он стоял рядом – высокий, сильный, красивый, он понимал ее и сочувствовал.
   Но вскоре мысли ее приняли другое направление. Несмотря на страх, она даже оживилась. Дверь распахнулась, и вбежали ее дамы с новым туалетом, корсажем, шляпками, шкатулками с косметикой. Королеву надлежало приготовить к встрече с супругом. Ее одели в белую бархатную амазонку, на буфах рукавов выступал алый шелк. Из такого же шелка была длинная накидка, а лиф жакета был так плотно унизан жемчугом, что напоминал жесткий облегающий панцирь. Распущенные по плечам волосы Мэри украсил алый шелковый берет с высокой тульей, увитой жемчужными нитями. Из такого же ослепительно-молочного жемчуга было ожерелье, в три ряда обвивавшее шею, в ушах мерцали жемчужины каплевидной формы.
   Когда Мэри вышла, ее уже ожидал белый иноходец под алым бархатным чепраком. Седло представляло собой подобие кресла, в котором приходилось сидеть боком, опершись на небольшую спинку и поставив ноги на специальную подставку. Ехать в таком седле можно было лишь медленно, торжественно, но в этом и была вся прелесть. Впереди кортежа шли несколько герольдов, трубя в трубы. За ними следовал отряд промокших до нитки пажей, чьи белоснежные чулки скоро стали совсем грязными. Далее ехала сама королева, а четверо гвардейцев несли над ней плотный балдахин, на котором золотом были вышиты дикобразы – герб короля Людовика, и розы – символ Тюдоров. За ними – французские вельможи, английские лорды и леди – как всегда, едва не поссорившись за право первыми следовать за королевой.
   Вскоре за холмом сквозь пелену дождя стали видны башни Абвиля. Потом в отдалении послышались звуки фанфар, и Мэри увидела двигавшуюся им навстречу кавалькаду.
   Франциск Ангулемский, наклонившись к королеве, пояснил:
   – Мадам, всадник на светло-рыжей лошади впереди кортежа – сам Людовик XII. Видите, ради вас он даже пренебрег своей подагрой и сел на лошадь, чего не бывало уже давно. Просто влюбленный кавалер, клянусь честью.
   Людовик в самом деле еле скрывал свое нетерпение, что послужило поводом для насмешек, которые король принимал вполне добродушно. Он был добрым человеком, на многое глядел сквозь пальцы. Но встретить свою королеву хотел подобающим образом. Он оделся в костюм для соколиной охоты, на его руке восседал любимый белый сокол Ландыш, и так, под предлогом того, что желает поохотиться (это в дождь-то!), король Франции выехал навстречу своей английской суженой. Коня ему подобрали самого смирного и выезженного, ибо у короля действительно были слабые ноги.
   Однако, увидев впереди эту бело-алую всадницу, такую яркую и ослепительную среди грязи и дождя, Людовик, к удивлению сопровождавших его особ, пришпорил лошадь. Сокол в клобучке бил на его руке крыльями, и король, подъезжая, с трудом натянул удила. Хорошо еще, что Франциск помог ему удержать лошадь, даже забрал сокола, чтобы освободить королю руки. Людовик же не сводил глаз с этой такой юной, такой красивой всадницы, которая прибыла к нему из-за моря и теперь должна стать его женой.
   – Мадам, – произнес он неожиданно осевшим голосом, но заставил себя прокашляться. – Мадам, Франция в восторге, что у нас будет такая королева. Я же… О мадам – видит Бог, – теперь я самый счастливый человек в этом королевстве!
   А Мэри в первую минуту не могла вымолвить ни слова. То, что она увидела перед собой, оказалось хуже самых неприятных ее ожиданий. Людовик был не только стар, но и отталкивающе некрасив. Ничего царственного не было в его наружности: сутулый, узкоплечий, с вдавленной грудью, выпирающим обвислым животом; ноги изуродованы и скрючены подагрой. Лицо, иссеченное глубокими морщинами, с дряблым вторым подбородком, как будто принадлежало древнему старцу, а не человеку, еще не достигшему и шестидесяти лет. Выцветшие голубые глаза в старческих складках век, вздернутый, совсем не аристократический нос с волосистыми ноздрями, складки и морщины у рта, придававшие даже улыбке короля скорбный вид. Пегие от седины волосы намокли и жалко свисали вдоль щек, лысину прикрывал модный, низко надвинутый на лоб берет, с броши на берете сбоку свисала бриллиантовая капля, сейчас более напоминавшая каплю пота, нежели драгоценность. И этот человек довольно улыбался семнадцатилетней красавице, словно ожидал увидеть в ее глазах не оторопь, а восхищение. Но он был королем Франции и имел на нее все права.
   Мэри наконец справилась с собой.
   – Монсеньор, господин мой…
   Слова давались ей с трудом. Она решила, что лучше спешится и преклонит перед ним колени, выражая уважение ему как королю. Но Людовик предупредил ее порыв. С неожиданной ловкостью он подъехал на своем коне к ее иноходцу, быстро притянул ее и поцеловал в щеку. Мэри даже не успела увернуться, и от резкого толчка с нее слетела шляпа.
   Все вокруг засмеялись. Смеялся и король, любуясь этим растрепанным, златовласым ангелом. Мэри с трудом заставила себя улыбаться, ведь она почти оттолкнула от себя своего не в меру пылкого престарелого жениха. Но он нашел этому оправдание.
   – Скромности прощается все! – изрек Людовик, занимая место подле Мэри. – О мадам, ваша райская красота превосходит все, что я смел только представить. И я так долго ждал вас… Но теперь более не намерен ждать. И наша свадьба состоится не в Париже, как я намечал поначалу, а завтра же в Абвиле. Ибо дольше я не выдержу!
   Людовику и в самом деле следовало поспешить – пока он испытывает этот сладостный восторг рядом с ней, пока его не стали одолевать обычные недуги и он надеется зачать наследника Франции. Спешить, спешить, спешить – никаких проволочек!
   А Мэри глядела на его старческое морщинистое лицо и с ужасом думала о брачной ночи, о том, что ей предстоит пережить, распаляя пыл старика. И едва не застонала.
   «О Чарльз, кому ты отдал меня!»
   Но при этом она улыбалась. Она гордая женщина, она – сестра короля и никому не покажет своих переживаний.

Глава 11
9—10 октября 1514 года

   В парадном зале замка Абвиля Мэри Тюдор прежде всего поразили люстры. В Англии не было принято устраивать над головой столь громоздкого и сверкающего сооружения, хотя бы потому, что тюдоровские резные потолки были немного низкими – считалось, что это создает уют, – а освещения хватало и от каминов, и от высоких напольных, настенных, настольных канделябров. Замок же в Абвиле – скорее похожий на лабиринт из переходов, выстроенных в более ранние эпохи, – сохранил еще мощный романский стиль, украшенный готикой. И люстра под высокими готическими сводами смотрелась просто великолепно: вся в золоченых виньетках, подвесках, чеканных полукружиях, с пирамидами ароматизированных восковых свечей, заливающих старинный зал ясным белым светом. Мэри отвела взгляд от люстры и улыбнулась очередному французскому вельможе, которого ей представлял церемониймейстер. От всех этих имен, титулов, незнакомых лиц у нее рябило в глазах. Она пыталась сосредоточиться, чтобы запомнить хоть часть своих новых подданных: граф де Тримуйль с супругой, советник короля Флоримон Роберте, камергер д’Асе, маршал де Тривулье, Жан Сен-Валье, граф де Пуатье…
   Справа от нее, в кресле под голубым, расшитым лилиями балдахином, сидел король Людовик; слева, чуть склонясь к королеве, стоял английский посол при дворе Франции, чопорный граф Вустер. Время от времени он шептал Мэри, на кого из подданных ей стоит обратить особое внимание.
   – Этот седой, молодцеватого вида военачальник и есть знаменитый Пьер дю Террель, которого называют Баярдом и рыцарем без страха и упрека. Он столь знаменит, что когда ваш брат Генрих пленил его, то не посмел задержать, отпустил на свободу и даже заплатил за него половину положенного выкупа. А вот этот тучный вельможа в пурпурном одеянии – сам граф де Тремуйль. Много лет назад он был в стане врагов вашего супруга, но это было, когда тот еще назывался герцогом Орлеанским. А теперь они ближайшие друзья, и вам надлежит оказывать Тремуйлю особое внимание, ибо к его мнению очень прислушивается Людовик.
   Вустер был доволен, когда Мэри вежливо задержала Тремуйля, сказала несколько теплых фраз. Умница девочка, все схватывает на лету. Вустеру даже не верилось в слухи о том, что она строптива и капризна и даже едва не сорвала величайший договор между Англией и Францией из-за своей детской увлеченности.
   Он вновь наклонился к Мэри Тюдор.
   – Сейчас герцог Лонгвиль представит вам свою супругу Жанну. Ее имя в девичестве де Хохберг, но ни для кого не секрет, что она побочная дочь Людовика.
   Действительно, невзрачная, болезненного вида дама, опустившаяся в реверансе подле своего красавца супруга, была поразительно похожа на короля. И тот к ней явно благоволил, даже подозвал к себе, поцеловал в щеку. Лонгвиль, вежливо стоявший в стороне, галантно подал руку жене, когда та сходила с возвышения у трона. Мэри уже знала, что у них трое сыновей, однако понимала, почему Лонгвиль, имея такую жену, пусть и любимицу короля, не на шутку увлекся хорошенькой, живой Джейн.
   Представили Мэри и ее падчериц, дочерей Людовика – Клодию и Рене. Четырехлетнюю принцессу Рене, похожую на маленькую обезьянку, держала на руках нянька. Клодия же, прихрамывавшая, неуклюжая в своем роскошном одеянии, могла бы показаться довольно миленькой, однако просто гасла рядом со своим ослепительным и обаятельным супругом Франциском. Видимо, она благоговела перед ним: когда Мэри ласково обратилась к ней, она прежде посмотрела на мужа – Мэри даже покоробила собачья преданность, мелькнувшая в ее взгляде, – а уже потом, запинаясь, ответила какой-то пустой банальностью. Франциску, похоже, стало неловко за нее, и он поспешил отвести жену в сторону. Зато просто лучился гордостью, когда представлял королеве свою «жемчужину»-сестру.
   Маргарита Валуа, супруга безобразного старого герцога Алансона, оказалась совсем не такой красавицей, как почему-то представляла себе Мэри по описанию Франциска. Она, конечно, была весьма грациозна, одета элегантно и со вкусом, да и лицо у нее было живым и интересным: темные, как у брата, блестящие глаза, красиво очерченный рот, но вот нос… Этот крупный, с горбинкой нос Валуа, отнюдь не портивший Франциска, на смуглом округлом личике его сестры выглядел просто пугающим. Однако, когда Мэри перемолвилась с ней парой фраз и Маргарита ответила с юмором и любезностью, стало понятно, почему так популярна при дворе сия дама, поэтесса, объединившая вокруг себя гуманистов и ученых.
   Среди улыбающихся лиц придворных Мэри различила хмурое, почти злое лицо очень красивой дамы в черном. Герцогиня Луиза Савойская была представлена королеве сразу после дочери. Выглядела она гораздо моложе своих лет – хрупкая, миниатюрная, с зелеными, чуть раскосыми глазами, тонким носом, красивым ярким ртом. Лишь когда она улыбнулась, стали видны резкие морщины у крыльев носа и в уголках рта, отчего улыбка ее казалась циничной, даже злобной. Возможно, Луиза просто не могла скрыть своей неприязни к новой королеве…
   Появлялись новые лица, звучали новые имена: Шарль де Бурбон с супругой, Гийом Парви, священник и духовник короля Людовика, сеньор де Гравиль, прочие…
   Мэри вскоре почувствовала, что устала от церемонии и обилия впечатлений. Она уже реже улыбалась, ее фразы стали короче, приветствия суше. Заметил ли это Людовик или тоже чувствовал себя утомленным, но вскоре он, к облегчению Мэри, прервал церемонию. Время уже было позднее, и король отвел Мэри в отдельную комнату, где их ожидал простой ужин, на который были приглашены только принцесса Клодия и герцог Лонгвиль с супругой. Франциска не позвали. Молодой герцог знал, что августейший дядюшка и одновременно тесть недолюбливает его, но сейчас почувствовал себя задетым. Он хотел казаться значительной фигурой в глазах молодой королевы: ведь он находился рядом с ней все эти дни, поддерживал, ободрял, развлекал… даже пытался понравиться ей. Вполне приличный предлог, если учесть, что двор старого Людовика был невероятно скучным и только Франциск умел внести в него свежую струю и живость. Однако Франциска рассердил не столько тот факт, что им пренебрегли, как то, что король при всех потребовал, чтобы эту ночь Франциск провел со своей супругой. Его только приказом можно было загнать на брачное ложе. Иначе он всегда находил немало очаровательных дам, которые охотно были готовы принять тоскующего по женской ласке герцога. Франциск недаром слыл прекрасным любовником и галантным кавалером: своих любовниц он искренне любил, причем всех сразу, что получалось у него совсем неплохо. Правда, в последнее время у него был бурный роман с женой адвоката Дизомме, красавицей Жанной Лекок – нежным французским тюльпаном, как называли поэты эту высокую серебристую блондинку, слывшую одной из красивейших женщин королевства. Но в этот вечер Франциск не вспоминал о ней. Со стороны казалось, что он очень занят: герцог отдавал приказы, отмечал детали, давал указания насчет процедуры завтрашнего венчания. Ему хотелось как можно надольше оттянуть встречу с благонравной супругой. Клодия… Боже, как она глупа, неинтересна, до скуки стыдлива! В ней было все, что Франциск не переносил в женщинах. Но она любила его до самозабвения, и он из жалости иногда приходил к ней в опочивальню.
   Когда он возвращался к себе, во дворце уже стихал гомон, лишь порой пробегала с поручением молоденькая горничная да проносили какие-то сундуки. У проходов стояли рослые бородатые швейцарцы с острыми длинными пиками. На повороте лестницы на Франциска чуть не налетел смуглый молодой человек с длинными черными локонами. Шарль Бурбон, любовник его матери. В его внешности, в горящем взгляде, редкой улыбке было нечто демоническое, что, однако, интриговало женщин и покорило Луизу Савойскую. Что до Франциска, то он весьма снисходительно относился к поздней страсти матери. Однако в последнее время он замечал, что в отношениях любовников не все ладится.
   Вот и сейчас он удержал графа за широкий модный рукав.
   – Шарль, ты посещал сегодня мадам Луизу?
   Бурбон изобразил на лице подобие ухмылки.
   – Мадам не в духе и рассердила меня. Пойди к ней, Франсуа, утешь… Она, кажется, что-то хотела сказать тебе. – Он ушел, не оглядываясь.
   Что ж, голубки опять поссорились. Франциск пожал плечами: в конце концов, это не его дело. Он предпочитал не вмешиваться. Он не знал, что однажды, спустя годы, отношения Луизы и будущего коннетабля Франции Бурбона приведут к настоящему скандалу, к бегству Бурбона из королевства, когда он выступит с оружием в руках против Франции на стороне ее злейшего врага Испании… и бесславно погибнет. Ему ядром снесет голову.
   Когда Франциск вошел в покои матери, она молилась, стоя перед аналоем. Слабо горела одинокая свеча. Луиза любила полумрак, скрывавший ее возраст и придававший миниатюрной, худощавой фигуре почти девичью легкость.
   Сейчас на ней было черное траурное платье, которое она носила со дня смерти супруга, хотя в этом было больше кокетства, нежели желания почтить память усопшего – ведь черный цвет так шел ее белой коже! С ее уложенных узлом темных волос ниспадало легкое темно-серое покрывало. Франциск видел тонкий, не утративший красоты профиль Луизы. Он очень любил мать, восхищался ею, хотя ее характер… Он предпочел не отрывать ее от молитвы, отошел в сторону, но герцогиня уже сама решила прервать беседу с Богом и, торопливо перекрестившись всей ладонью, повернулась к сыну.
   – Франсуа, я недовольна тобой.
   – А по-моему, вы просто расстроены ссорой с Бурбоном.
   – Чушь! Причем здесь Шарль? Все дело в тебе и в этой рыжей сучке из Англии. Ты, словно кобель, почуявший течку, и…
   – Фи, мадам, вы опускаетесь до речи простонародья. Это не аристократично и грубо.
   – Вот-вот, Франсуа, ты уже готов наброситься на мать из-за нее. И мне донесли, как ты все время вьешься вокруг нее, словно шмель над шиповником. Такая аллегория тебя больше устраивает? Молчи! Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы не понять, что это означает. Она, конечно, хорошенькая, даже слишком хорошенькая. И все же ты будешь подлинным глупцом, если увлечешься ею, если хоть на миг забудешь, что она прежде всего наш враг… Преграда на пути к нашей высшей цели.
   Франциск не перебивал мать, хотя уже знал все, что она ему скажет: он должен держаться от королевы подальше, не входить в ее окружение, возглавить партию, которая будет умалять ее влияние при дворе. Иначе говоря, превратить ее в неприметную тень, чтобы Мэри не обладала ни каплей той власти, какой пользовалась прежняя королева Анна. Необходимо изолировать рыжую англичанку от окружения, сделать все, чтобы основные события происходили вокруг Ангулемов и… Луиза осеклась, заметив, что сын не слушает ее. Вынув из вазы одну из красных гвоздик, он крутил ее в руке, и выражение его лица было отстраненным и мечтательным. Луиза знала, что означает это выражение.
   – Бог мой, Франсуа, да ты влюблен!
   – Немного, матушка. Самую малость.
   Ей захотелось его ударить. А ведь, даже когда он был ребенком, она не позволяла себе этого. И Луиза сдержалась.
   – Франсуа, никогда не забывай, что только вереница неожиданных смертей особ, кои имели право на трон, приблизила тебя к вершине. Ты счастливчик, Франсуа, но это не спасет тебя, если ты будешь допускать ошибки. И первейшей твоей ошибкой будет, если ты примкнешь к стану наших врагов, то есть примешь сторону этой Тюдор. Ведь ты никогда не был глупцом. А эта рыжая… Кто они вообще, эти Тюдоры? Выскочки на троне Англии, которые даже не знают своей родословной. И ежели ты влюбишься в нее… Я ведь знаю тебя, для тебя влюбиться – значит стать любовником. Но подумай, Людовик слаб, а ты молод и… Поверь, тебе лучше самому стать королем, чем увидеть на троне своего бастарда.
   Франциск улыбнулся, заметив матери, что она опережает события. Стать любовником Мэри? Ха! Заманчиво и опасно – адская смесь… Но он не произнес этого вслух, более того, герцог вдруг стал очень серьезен.
   – По-моему, вы недооцениваете меня, матушка. Конечно, мадам Мари соблазнительная особа. Но корона Франции для меня соблазнительнее всех красавиц мира. Я могу расточать молодой королеве комплименты, заигрывать с ней, оказывать ей почести и внимание. Само ее положение как супруги Людовика требует этого. Но я никогда не забуду, что она всего лишь красивая женщина, а красавиц в мире много. Я же ваш сын, мадам, и ваши планы… наши планы, превыше всего. Так что успокойтесь и не думайте обо мне хуже, чем я есть.
   – Я бы очень хотела тебе верить, сын… мой Цезарь, – тихо, но с нажимом произнесла Луиза.
   – Вам не стоит оскорблять меня недоверием, – заметил герцог.
   Потом он встал, поцеловал ее в щеку и, пожелав доброй ночи, вышел. Герцогиня смотрела ему вслед. Она боготворила сына, она верила в его звезду и считала, что никто более «ее Цезаря» не достоин короны Франции. И они убедили в этом весь двор. Если же эта англичанка расстроит их планы… если забеременеет…
   Луиза подошла к столу и долго сверяла таблицы гороскопов.
   – Как странно, что их линии судьбы идут рядом. Почти одинаковое влияние планет, причем везде усиленное влияние Венеры. Странно… и опасно.
   Минуту она глядела перед собой. Ее красивое лицо было похоже на застывшую маску, только глаза сверкали, подобно холодным изумрудам.
   – Что бы там ни было, – проговорила она наконец, – но я не допущу, чтобы моего сына отстранили от престола.

   Утро началось со скандала.
   Оказывается, пылкий жених Людовик, желая пораньше навестить невесту, бесцеремонно вошел в ее покои, когда невеста еще принимала ванну. Сидя в лохани, она онемела от изумления и стыда. Фрейлины растерялись, не зная, то ли кланяться королю, то ли закрывать собой принцессу. Только леди Гилфорд, как коршун, бросилась вперед, загораживая Мэри, и фактически вытолкала короля за дверь, ругаясь на чем свет стоит на английском, которого, как она считала, Людовик не знал. Но, оказалось, кое-что он знал и понял, что его обозвали «похотливым старым козлом», «бесстыжей обезьяной» и прочими не подобающими его сану словами. Однако король промолчал, но стал внимательнее прислушиваться к жалобам на английскую свиту Мэри, от которых поначалу небрежно отмахивался.
   Мэри же этот инцидент весьма позабавил, она даже избавилась от нервного напряжения, в котором пребывала все время, и теперь с удовольствием примеряла свадебный наряд, который воистину был великолепен. Верхнее платье из узорчатой темно-золотой парчи, казавшейся и тяжелой, и легкой одновременно; верхняя юбка спереди имела разрез, открывая нижнюю, из кремового атласа, столь богато расшитую золотыми узорами и алмазной крошкой, что она выглядела великолепнее верхней. Облегавший талию корсаж был украшен брошью «Неаполитанское зеркало», прямоугольное декольте подчеркивало совершенство высокой груди Мэри, длинную линию шеи, покатые, еще по-девичьи хрупкие плечи. Особенно хороши были широкие рукава в облаке меха горностая, ослепительно белого, с тонкими черными хвостиками, и этим же королевским мехом была подбита длинная золотая мантия, которая придавала Мэри царственный, величавый вид. На затылке держалась полукруглая французская шапочка, вся в сверкающих бриллиантах, позволявшая видеть волосы Мэри: спереди разделенные на прямой пробор, а сзади ниспадавшие пышным каскадом до середины спины.
   – Девочка моя, – всхлипнула леди Гилфорд, – ты прекрасна!
   Мэри поглядела на нее с некоторым удивлением. Верная Мег чаще бранила ее, чем хвалила, а тем более восхищалась ею. Но слезы в ее глазах – это уж слишком!..
   – Мег, прекрати! Не то я сама заплачу, а мне еще предстоит исповедаться и сосредоточиться на предстоящей торжественной церемонии. Мисс Болейн…
   Она оглянулась на сестер, и вперед сразу же выступила младшая. Бойкая девочка за последнее время сумела оттеснить на задний план всех остальных дам королевы, и Мэри сама не заметила, как стала считать ее незаменимой.
   – Что угодно ее величеству?
   – Анна, голубушка, позовите моего английского исповедника отца Джона. Я хочу исповедаться и прийти к алтарю очищенной от грехов.
   «И от мыслей о Чарльзе, который отказался от меня», – мысленно добавила она, с трудом подавив вздох. Исповедь королевы не заняла много времени. Потом появился первый английский посол при дворе, лорд Вустер, которому вменялось в обязанность вывести королеву к ее новым подданным, как бы символически передав из рук Англии в руки Франции.
   – Миледи, вы восхитительны. Вы словно солнце, которого так не хватает сейчас Франции.
   Двусмысленный намек. Франции не хватало королевы, которая могла бы обеспечить продолжение рода, и природа (за окнами по-прежнему лил дождь) явно желала хоть немного света и тепла.
   На площадке перед входом в зал Мэри увидела Франциска Ангулемского, и ее настроение сразу улучшилось. Франциск смотрел на нее с немым восхищением, так что стоявший за ним Гриньо чуть подтолкнул его. Герцог, опомнившись, поспешил поклониться.
   – Мадам!
   Он галантно предложил ей согнутую в локте руку и ввел королеву в зал, где уже собрался весь двор. Шеренги людей расступались перед ними, создавая живой коридор, в конце которого сидел на троне король. Франциск, уже вполне овладев собой, шел с гордо поднятой головой, словно именно ему принадлежала заслуга бракосочетания короля. Он почувствовал, как маленькая ручка Марии Английской невольно задрожала на сгибе его локтя. Бедная девочка – она не хотела этого союза, так же как и он. Но герцог сейчас не думал о себе, он был достаточно великодушен, чтобы понять ее страхи. И вдруг шепотом сделал ей комплимент – просто так, этикет этого не требовал, но Мэри стало как будто легче.
   Король Франции, в роскошном плаще с горностаевым оплечьем, в короне, с тяжелой золотой цепью на груди, смотрелся весьма внушительно. Но он был так стар! Лицо Людовика сейчас казалось особенно морщинистым, а голова жалко клонилась под тяжестью венца. Он смотрел на свою юную невесту и улыбался. Король был восхищен, счастлив, доволен: этим утром он видел ее неприбранной, раздетой, соблазнительной, сейчас же она предстала перед ним во всем блеске. Словно во сне, он услышал ее твердый, громкий голос:
   – Государь, я в вашем распоряжении.
   С необычной для его старого тела легкостью Людовик сошел с возвышения. Мэри смотрела на него серьезно, но казалась бледна. Король был неглуп и понимал, что совсем не прельщает ее как жених, однако он давал ей корону Франции, а с ней – могущество и власть!
   Церемония венчания состоялась не в церкви, куда решили не отправляться из-за дождя, а в просторном зале, все стены которого были задрапированы тисненной золотом тканью и где все присутствующие могли видеть новобрачных. Король и королева преклонили колени перед сооруженным на возвышении алтарем, и кардинал Прие совершил торжественную церемонию венчания, во время которой Людовик не в силах удержаться, то и дело бросал взгляд на невесту. Ему как будто не верилось, что на закате дней судьба преподнесла ему такой бесценный дар, и старый король испытывал давно забытые ощущения: ему хотелось касаться ее, обнимать, лечь с ней в постель. Было утро, а Людовик уже с нетерпением ждал ночи, когда они окажутся одни и он сможет овладеть ею и, с Божьего соизволения, посеять в этом нежном, молодом теле семя будущего короля, его прямого потомка из рода Валуа-Орлеанов.
   Мэри же боялась и думать о том, что ее ждет, но была полна решимости не выказывать страха и даже улыбнулась супругу, когда поднялась с колен. Король смотрел на нее испытующе и с какой-то жалостью, но, когда он опустил взгляд на вырез ее платья, в его глазах не осталось ничего, кроме откровенного вожделения.
   Звучала музыка, раздавались приветственные возгласы. Мэри Тюдор стала законной королевой Франции!
   Мэри огляделась. Отовсюду слышались поздравления, везде были улыбающиеся, приветливые лица… Потом прелаты и знать расступились, дворецкий церемонно открыл двери на галерею, опоясывающую дворец. Над галереей натянули большой навес, что позволяло королю и королеве, не опасаясь дождя, явить себя народу. Там, во дворе, да и не только во дворе – на крышах домов, на ветвях деревьев, между зубцами стен, шумела и ликовала толпа. Раздавалось множество радостных криков, играла музыка, палили из пушек, звенели колокола, огненные петарды взрывались в дождливом сером небе и быстро гасли, оставляя в пелене дождя длинные дымные дорожки.
   Мэри сама не заметила, когда стала улыбаться: она получала наслаждение от воздаваемых ей почестей. Сознавая свою красоту, она вскинула голову и приветливо помахала рукой, а затем взяла пригоршню монет с подноса, который преподнес ей улыбающийся граф де Тремуйль, и стала бросать их вниз, в толпу, чтобы показать щедрость новой королевы. Вскоре внизу образовалась настоящая давка, перешедшая в драку, – обычное дело при раздаче милостыни, и Людовик поспешил увести жену. Не стоило молодой королеве глядеть на это, его люди вскоре наведут порядок, а их самих ждет грандиозный пир.
   Большой зал для торжеств был украшен разноцветными штандартами и гирляндами живых цветов, оплетенных лентами. На хорах играла негромкая, приятная музыка. Вереницы слуг вносили одну смену изысканных блюд за другой, и все это на великолепнейшей посуде – золотой, серебряной, покрытой дорогой эмалью, богато инкрустированной. Король Людовик, словно забыв о своей обычной скупости и стремлении к простоте, велел раскрыть сокровищницы – ведь теперь у него была одна цель – восхищать, удивлять, баловать это милое дитя, свою жену.
   За все время трапезы он был очень добр и внимателен к ней. Ее молодой, здоровый аппетит восхищал его, и Людовик то и дело предлагал королеве отведать то одно, то другое изысканное кушанье. Однако Мэри после четвертой смены блюд уже не могла проглотить ни кусочка и незаметно распустила шнуровку корсета под столом, при этом продолжая внимательно слушать поздравительные речи и тосты. Перед гостями разыгрывались зрелищные пантомимы, выступали акробаты и актеры, пели менестрели. Все было очень красиво, церемонно, элегантно, но, на взгляд Мэри, французскому двору не хватало того живого блеска, который придавала английскому двору кипучая энергия ее брата Генриха. Здесь все невольно подстраивалось под неторопливый ритм жизни старого короля, и только веселость и задор молодого Франциска вносили в это торжество некоторое оживление. Он один сумел развлечь придворных, вдохнуть в церемонию новые идеи, развеселить гостей. И все же, когда время перевалило за полдень и гости, устав от обильной трапезы, стали вставать из-за стола, а Франциск хотел начать танцы, Людовик неожиданно остановил его. Король сказал, что сейчас самое время передохнуть – то есть немного поспать. Увы, Мэри еще не знала, что по воле короля французский двор ежедневно погружался в послеобеденный сон, и большинству придворных приходилось мириться с этой обязанностью, расходясь по своим покоям. Не привыкшая к таким порядкам Мэри даже приуныла, но, как обычно, ее утешил Франциск.
   – Мадам, если вам угодно, то через час я пришлю за вами, ибо мы устраиваем одно развлечение в дальнем крыле дворца. Приходите, это вас позабавит.
   Мэри была заинтригована, и свободный час посвятила переодеванию. Сняв тяжелый свадебный наряд, она заменила его более легким платьем из бледно-розового атласа, расшитым жемчугом и алмазными завитками, с пышной нижней юбкой из серебристого дамаска [20 - Дамаск – шелковистая ткань с выпуклым блестящим узором.]. Таким же дамаском были подбиты ее широкие свисающие рукава. Декольте было менее откровенным, чем ранее, ибо Мэри увидела, что при французском дворе не носят столь открытых платьев, а плечи даже полагается прикрывать тонкой рубашкой, собранной рюшами у горла. Да, французская мода в те времена отличалась большей строгостью, чем мода английская. К тому же Мэри уже была замужней дамой и не могла распускать волосы, их уложили тугим узлом, а когда на затылок ей надели унизанную жемчугом шапочку, то сзади накинули обязательное для замужних женщин покрывало. И Мэри только с завистью поглядела на Анну Болейн, чьи волосы цвета вороного крыла свободно струились по спине.
   Правда, теперь и Анна, и другие английские фрейлины королевы вынуждены были стоять в стороне, так как Мэри в этот день прислуживали только первые дамы королевства: Клодия Французская подносила рубашку, Маргарита Алансонская и почтенная баронесса д’Омон надевали ей юбки, а надменная Луиза Савойская затягивала королеве лиф, не преминув заметить, что королева такая худенькая, такая изящная, что, очевидно, ей трудно будет родить. «Чего тебе бы очень хотелось», – подумала Мэри, поднимая руки, чтобы молоденькая графиня Пуатье заколола ей над локтями широкие верхние рукава.
   – Какие прелестные камеи, мадам! – невольно воскликнула девушка.
   Мэри на какой-то миг забыла, что она королева и обязана следить за собой. Эти камеи… Когда-то давно, еще в Хогли, их подарил ей Чарльз Брэндон. Тогда она мечтала стать его женой, еще смела надеяться на его любовь. А теперь…
   Она отвлеклась и не сразу заметила, когда произошла ссора: леди Гилфорд спорила с Луизой Савойской.
   – Королеве необходимо немного побыть среди своих, отдохнуть!
   Внимательная Гилфорд успела заметить, что происходит с «ее девочкой», и поняла, что той надо побыть в стороне от любопытных глаз и собраться с духом.
   – Но мой сын уже прислал человека за ней. Зачем же заставлять его ждать?
   – Ваш сын не такая знатная персона, чтобы не подождать немного королеву Франции, – отрезала Гилфорд.
   Сильнее оскорбить Луизу было невозможно. Она побелела так, что, казалось, вот-вот упадет в обморок. Маргарита в испуге бросилась к ней, и Мэри велела усадить герцогиню и открыть окно. Но Луиза уже взяла себя в руки и заявила, что с ней все в порядке, но просит ее величество отпустить ее. Мэри не возражала, вздохнув спокойнее, когда Луиза, а за ней и французские дамы покинули ее.
   – Сразу стало легче дышать! – заметила Гилфорд и, кинувшись к Мэри, начала поправлять складки ее одежды, поскольку считала, что эти французские куклы ничего толком и надеть-то не смогли.
   Английские дамы Мэри тоже развеселились, а маленькая Анна так похоже изобразила, как Луиза схватилась за горло и зашаталась, что все рассмеялись. И только почтенная герцогиня Норфолк заметила, что не стоило им портить и без того натянутые отношения между английской свитой и французскими господами.
   – Ничего, – отмахнулась леди Гилфорд, – мы ведь под защитой самой королевы.
   Но Мэри еще надлежало научиться быть королевой в этой стране, и склоки, то и дело возникавшие между ее соотечественниками и новыми подданными, не могли не волновать ее.
   Человек, присланный герцогом, проводил ее в отдаленное крыло замка, где во внутреннем клуатре [21 - Клуатр – внутренний замкнутый двор, окруженный арками и часто – галереей.] Франциск Ангулемский устроил для нее и для всех, кого не привлекал дневной сон (а таковых оказалось большинство среди молодых придворных), захватывающее зрелище. Оно предназначалось не для слабонервных – на закрытом пространстве происходила травля львами быка. Бык был огромен – настоящий дикий тур, и трем львицам, которых выпустили на него, приходилось весьма туго. Бык крутился с большим проворством, подставляя рога, ревел и бился, когда то одному, то другому хищнику удавалось вскочить ему на спину. На его серой шкуре уже виднелись следы крови, но он поддел рогами львицу и отшвырнул так, что у той от удара о колонну сломался хребет. Оставшиеся львицы продолжали охоту, словно не заметив, какая участь постигла одну из них.
   Зрители возбужденно шумели, некоторым дамам стало дурно. Дрожащая, бледная Клодия цеплялась за руку мужа, прося прекратить представление, но Франциск даже не взглянул на нее. Он не сводил глаз с королевы.
   В первый момент Мэри тоже испугалась, но потом зрелище захватило ее. Глаза ее вспыхнули, она вцепилась в перила, не в силах оторвать глаз от этой жестокой, волновавшей кровь картины. Было и страшно, и отвратительно одновременно, но она дрожала отнюдь не от страха.
   Удивительно, что, находясь в таком состоянии, она все же почувствовала горящий взгляд Франциска. Герцог был серьезен среди вопящей азартной толпы. Он стоял почти неподвижно, не сводя с нее глаз, а она с него. Это было как сон: страшно, волнующе, но невозможно очнуться. А потом герцог послал ей воздушный поцелуй. Но как он это сделал!.. Медленно, страстно, словно вложив в него всю свою затаенную страсть. Мэри как будто кожей ощутила его неторопливые, обжигающие ласковые прикосновения. Часто задышав, она отвернулась. Она была отвратительна сама себе и боялась этого иссушающего жара в груди, который раньше испытывала только в объятиях Брэндона…
   – Франсуа! – услышала она громкий голос Луизы, от которой не укрылся этот обмен взглядами между сыном и королевой. – Франсуа, вашей жене плохо. Надо это прекратить.
   – Пусть о Клодии позаботятся ее женщины, – довольно сухо ответил герцог.
   Несчастная Клодия уловила раздражение в голосе супруга и, мягко отказавшись от помощи своих дам, осталась рядом с ним до конца зрелища. Хотя, возможно, и она подсознательно чувствовала, что не стоит оставлять мужа со слишком красивой мачехой.
   Но Франциск так и не уделил жене внимания, хотя уже опасался так откровенно смотреть на королеву. Он был не просто очарован ею – он был сражен. К нежности, которую он сразу ощутил к этой девушке, встретив ее под дождем в Булони, к интересу, который она пробудила в нем во время их бесед, к восхищению ее роскошной красотой и даже к ревности, которую он вдруг почувствовал, увидев ее с августейшим тестем, теперь примешалось и другое – страсть. Франциск разглядел в ней потаенный огонь и безумно захотел коснуться этой девушки.
   Несмотря на то, что представление с хищниками происходило в дальнем крыле дворца, шум от него все же разбудил Людовика, и, когда двор возвратился, он вышел к своей юной жене уже бодрым. Король учтиво поблагодарил Франциска за то, что тот не дал скучать его супруге. По сути, герцог Ангулемский при дворе исполнял те же обязанности, что и Брэндон в Англии, – устраивал церемонии и развлекал. И, хотя Франциск был первым принцем крови, а Брэндон поднялся из неродовитых дворян, и тот и другой являлись самыми заметными фигурами при дворе, если не считать того, что, в отличие от Англии, во Франции герцог Ангулемский полностью затмевал старого больного короля.
   Однако в этот вечер Франциск должен был уступить пальму первенства августейшему жениху. И когда на балу заиграла музыка и начались танцы, именно Людовик повел королеву в первой паре церемонной паванны, чем изрядно удивил двор, ибо король не танцевал уже много лет. Он был немолод, да и его прежняя королева Анна слыла женщиной строгого нрава и балов не любила, но теперь во Франции была новая правительница – семнадцатилетняя резвая девушка, которой явно нравилось веселиться. Ее жизнерадостность благотворно влияла на короля, и, желая доставить ей удовольствие, Людовик после паванны даже начал отплясывать живую, требовавшую прыжков и пируэтов гальярду. Правда, к концу танца король совсем выдохся, ноги его стали заплетаться, он побагровел и расстегнул стягивавшую ворот брошь. Его величество даже не смог поклониться своей партнерше, но Мэри была доброй девушкой и, несмотря на всю свою неприязнь к Людовику, поспешила поддержать его. Граф де Тремуйль помог ей, и они вместе отвели короля к трону на возвышение, где Мэри села подле него. Видя, что в зале произошло замешательство, королева сделала знак продолжать танцы.
   Луиза, наблюдая эту сцену со стороны, сказала довольно громко:
   – Эта английская кобылка завезет нашего доброго короля прямиком либо в ад, либо в рай.
   Она не боялась, что ее слова получат огласку. При дворе находилось немало таких, кто считался противником франко-английского союза и желал видеть на троне не потомство иноземки, а своего блестящего земляка Франциска Ангулемского. Но были и те, кто оставался верен Людовику, среди них был и Лонгвиль, весьма возвысившийся, после того как благодаря его стараниям был заключен этот брачный союз.
   – Мадам, вы несправедливы, – заметил он Луизе. – Мария Английская достаточно хороша и соблазнительна, чтобы взбодрить старую кровь короля для посадки его генеалогического древа.
   Пока члены соперничающих партий обменивались подобными колкостями, бал шел своим чередом. Прервался он лишь на некоторое время, когда небо расцветилось праздничным фейерверком, а затем вновь начались танцы, шарады, игры.
   Мэри вскоре надоело сидеть возле супруга и принимать почести. К тому же находиться рядом с Людовиком означало все время помнить о том, что теперь она его жена, а значит, этой ночью… Чтобы отвлечься, Мэри разглядывала веселящихся гостей. О, как ей хотелось танцевать! Она не сводила глаз с пестрой, кружившейся перед ней толпы. Большинство ее фрейлин тоже веселились: она видела, как Франциск пригласил красивую Мэри Болейн, Бониве кружил изящную Нанетту Дакр, а Лонгвиль увлек Джейн. Даже юная Анна Болейн с удивительной грацией и мастерством выделывала сложные па с угрюмым Гриньо.
   Людовик заметил тоску в глазах королевы:
   – Ангел мой, Мари, я думаю, не будет греха в том, если королева Франции уделит внимание своим подданным и порадует наши взоры дивной грацией. Мсье Бурбон! – обратился он к стоявшему неподалеку графу. – Королева желает танцевать.
   Мэри поглядела на мужа с благодарностью. И ее позабавило, как вытянулось лицо Луизы, когда она вышла в паре с ее любовником, а молодой Бурбон так и сыпал комплименты королеве. Потом к ней подошел Анн де Монморанси, но едва он склонился перед королевой, как его потеснил Франциск.
   – Прости, приятель, но ее величество уже обещала станцевать со мной романеску.
   Ничего подобного Мэри не обещала, но не нашла в себе сил отказать ему. И когда он взял ее запястье сильной теплой рукой, когда она увидела его глаза, сверкавшие ярче драгоценностей на его камзоле… О, она ни за что не отказалась от танца с ним! Пары выстроились в две шеренги и, притоптывая и покачиваясь в такт музыке, стали сближаться – кавалеры, уперев одну руку в бедро, другую изящно выгнув над головой, а дамы – игриво приподняв пышные юбки. Мэри радостно ответила на улыбку Франциска.
   Ах, до чего же ей нравилось танцевать! Она плясала с Франциском, с Монморанси, с Бониве, опять с Франциском и еще с Франциском – она словно забыла обо всех неприятностях и веселилась, веселилась, веселилась… А эти галантные французские комплименты – ничто не доставляло ей такого удовольствия!
   Людовик со своего возвышения наблюдал за развеселившейся Мэри. Бесспорно, она самая красивая женщина при его дворе. Англичанка! Он никогда не думал, что англичанки могут быть столь обольстительны и красивы. А Мэри… ее тонкая легкая фигура, высокая девичья грудь, покачивающиеся в танце бедра не могли оставить его безучастным. Людовику вдруг захотелось прервать это веселье, увести ее к себе, благо уже наступила ночь. Но тут объявили зажигательную фарандолу, и король милостиво решил позволить жене повеселиться в этом старинном французском танце.
   Шеренгу танцующих возглавил, как всегда, этот неугомонный Франсуа. Он взял в одну руку колокольчик, а другой изящно сплел пальцы с пальцами Мэри. Она протянула другую руку своему земляку Дорсету, тот подхватил Анну Болейн… «Уж слишком велика эта английская свита!» – подумал король, опять вспомнив, сколько уже было разговоров об этом. Тем временем за малюткой Болейн пристроился Бониве, увлекая Маргариту Алансонскую, которая, в свою очередь, протянула свободную руку Монморанси. Шеренга чередовавшихся мужчин и женщин, весело приплясывая под разудалую музыку, понеслась по залу, вылетела в соседнюю комнату, мелькнула в повороте за очередной распахнутой дверью. Фарандола – очень демократичный танец: королеве и герцогам не зазорно нестись в одном ряду с членами свиты, и все же король принял к сведению, когда его друг Тремуйль заметил, что веселье заходит уж слишком далеко.
   Но тут он увидел в шеренге Лонгвиля, улыбающегося хорошенькой черноволосой фрейлине королевы. Людовик уже не раз замечал, что Лонгвиль не отходит от этой девушки, и, подозвав графа Вустера, осведомился о ней. Узнав, кто сия особа, король рассердился не на шутку.
   – Я не позволю позорить мадам де Лонгвиль. А эта черноволосая ведьма… Я бы хотел, чтобы ее сожгли!
   Людовик был разгневан. Каких трудов ему стоило заставить Лонгвиля жениться на своей внебрачной дочери, и вот он пренебрегает ею ради отставной девки английского короля! И еще одно обстоятельство рассердило Людовика. Фарандола запуталась и распалась, разгоряченные танцоры возвращались в главный зал, и он увидел королеву: оживленную, разрумянившуюся, с растрепавшейся, выпавшей из тугого чепца прядью волос, которую учтивый Франциск нежно убрал с ее щеки. Людовик почувствовал себя задетым. Только он смеет так прикасаться к своей жене, только он вправе проявлять к ней нежность и оказывать эти мелкие интимные услуги!
   И когда вновь заиграла музыка, он прервал ее, заставив умолкнуть музыкантов жестом поднятой руки.
   Мэри, все еще оживленная и улыбающаяся, застыла посреди зала, и постепенно улыбка словно окаменела на ее лице. Людовик шел к ней. Мысль о брачной ночи со стариком отрезвила ее, до этого упивающуюся всеобщим вниманием. Не совладав с собой, она беспомощно огляделась, словно ища поддержки. Но быстро очнулась: надо держать себя в руках. Она вскинула голову. Этот король… этот ковыляющий сутулый старик в роскошной одежде приближался к ней. В ушах у Мэри стоял шум, и только благодаря этому она не слышала все те откровенные шуточки и пошлые замечания, которыми по традиции сопровождают новобрачных к брачному ложу. Она шла, опираясь на руку Людовика, перед ней мелькали переходы, огни, какие-то лица. Ей было страшно, очень страшно…
   Мэри почти не помнила, как сумела пережить все ужасы отвратительных церемоний, предшествовавших ее укладыванию в постель. Смутно видела красный силуэт кардинала де Прие, освятившего брачное ложе, чувствовала чьи-то холодные руки, снимающие с нее одежду, разглядела участливое лицо леди Гилфорд, откидывающей брачное покрывало – тяжелое, златотканое, как церковная риза. Потом появился Людовик, в халате и ночном колпаке. Он лег с другой стороны широкого ложа, устроившись так, словно собирался принимать посетителей. Их действительно оказалось достаточно много: они входили, глядели на короля с королевой в постели, кавалеры кланялись, а дамы приседали в реверансе и улыбались. Почему-то Мэри различила улыбающееся лицо Луизы Савойской – она и предположить не могла, какая буря бушует в душе этой улыбающейся дамы. Но Мэри было не до того. Она молча лежала рядом с супругом и смотрела, как герцог Лонгвиль и граф де Тремуйль задергивают полог брачного ложа. И вдруг Мэри с болью подумала о Брэндоне – молодом, сильном, страстном, в объятиях которого ее охватывало такое блаженное неистовство. О, как бы ей хотелось, чтобы первым у нее был он…
   Они остались одни. Людовик придвинулся. Скрипнула кровать.
   Мэри трепетала от страха и, когда Людовик склонился над ней, чуть не вскрикнула. А он бормотал бессвязные слова любви, говорил о том, как хочет ее, как ему чудесно с ней… Мэри закрыла глаза. Она пыталась представить себе, что это Чарльз, а не Людовик, чтобы не показать королю своего отвращения. Тщетно. Этот несвежий запах изо рта, прикосновение потных рук, сопение… В какой-то миг она даже поймала его руку, шарившую у нее под рубашкой.
   Король тихо рассмеялся.
   – Мадам, ваше целомудрие прелестно, но разве вас не учили, что мужу следует повиноваться во всем?
   Напрасно Мэри пыталась расслабиться – она была напряжена, как пружина. В Людовике же, наоборот, клокотали юношеские страсти. Он с силой развел ее ноги, потом оказался сверху.
   – Этого не избежит ни одна женщина, ангел мой. Потерпите, будет немного больно.
   Больно было очень – она еле дождалась, когда все окончится. Последний поцелуй был отвратителен. Потом Людовик заснул, а Мэри еще долго лежала в темноте с открытыми глазами. Она выполнила свой долг…
   Среди ночи Людовик проснулся, разбудил Мэри и, чтобы не звать прислугу, попросил жену подать ему воды. Вид молодой жены в тонкой рубашке, с распущенными волосами вновь разжег его пыл. Однако, к удивлению Мэри, в этот раз она перенесла все гораздо спокойнее. Пугала только затянувшаяся отдышка короля. Но все обошлось, и они даже поболтали немного: о дождливой осени, о том, что из-за непогоды торжества прошли не столь пышно, как полагалось на свадьбе коронованных особ. Вот когда Людовик женился на Анне Бретонской… О своей первой свадьбе с несчастной Жанной Французской Людовик предпочел не упоминать. Зато о королеве Анне отзывался с нежностью и теплотой. Мэри уже говорили, что в союзе с Бретонкой искренне любящим был именно Людовик, а королева Анна просто позволяла любить себя, хотя и выполняла все обязанности супруги, а когда король болел, совершала паломничества к святыням Франции, дабы вымолить для супруга выздоровление.
   Мэри не совсем было ясно, зачем Людовик рассказывает ей все это. Возможно, он хочет разбудить в ней ревность к прежней королеве? Или Анна Бретонская и по сей день не покидает его мыслей, и он не может отделаться от воспоминаний о женщине, которую добивался, по сути, всю жизнь: и когда он был молод, а Анна, еще совсем ребенок, считалась завиднейшей невестой в Европе, и когда она стала женой Карла VIII и красота ее расцвела. Потом Карл неожиданно умер, разбив голову о притолоку в замке Амбуаз, и Анна по договору стала супругой наследника престола, каковым и являлся Людовик из рода Валуа-Орлеанов. В то время Людовик был еще относительно молод, хорош собой, слыл дамским угодником и удачливым воином, и все же Анна Бретонская не жаждала стать его женой. Он расположил ее к себе, устроив роскошные поминки по ее покойному супругу, причем все расходы взял на себя, дабы не опустошать королевскую казну, и без того находившуюся в бедственном состоянии. А потом Людовик из беспутного повесы превратился в идеального, преданного супруга, и французский двор стал образцом добронравия и скромности, так как Людовик сам был скромным человеком, а его супруга славилась даже скупостью. И теперь новой королеве предстояло создать свой двор по собственному усмотрению.
   Странное зрелище представляли собой эти двое новобрачных, мирно беседующих при свете ночника. Людовику даже удалось увлечь Мэри открывшимися перед ней перспективами царствования. А когда королева заснула, он отечески укрыл ее одеялом, взбил подушки. Он был ей благодарен и счастлив… и рано утром произошло третье соитие. Воистину, молодая королева побуждала престарелого Людовика на неслыханные подвиги. Правда, третья попытка вышла не совсем удачной, и все окончилось до того, как он вошел в нее. Мэри была смущена, но неопытность в плотских делах не дала ей даже толком осознать, что случилось. Ей просто хотелось, чтобы король поменьше прикасался к ней, лучше бы он говорил – рассказчиком он оказался интересным. Людовик же отнесся к своей утренней неудаче даже с юмором, сказав, что подобное бывало с ним только в ранней юности, когда он был еще неопытен. И добавил:
   – Не помню, кто сказал, что мы, французы, никогда не рождаемся юными: мы молодеем с годами.
   Мэри с некоторым раздражением поглядела на морщинистое лицо это «дитяти». Ей хотелось, чтобы он поскорее оставил ее в покое. И когда он ушел, она вновь заснула, уже спокойно. Людовик же, веселый и гордый после совершенных ночью подвигов, вышел к ожидавшим его придворным и даже обычные в таких случаях сальные шуточки выслушал с удовольствием.
   – Поздравьте меня, господа! Эта ночь была удивительна, и с Божьей помощью мне трижды удалось перейти реку. Причем чувствую я себя превосходно.
   Однако он пока и слышать не желал о немедленном отъезде в Париж. Еще дня три-четыре для отдыха… Он осекся, поняв, что слово «отдых» сейчас противоречит тому, что он говорил ранее. Поэтому Людовик отвлек внимание всех, предложив выпить за прекрасную королеву Франции, которая пока отдыхает: брачная ночь утомила ее больше, чем его.
   Он пил превосходное вино, поглядывая поверх бокала на своего молодого зятя и наследника Франциска. Король остался доволен, заметив на его лице – несмотря на тщетные усилия скрыть – выражение досады и грусти.

Глава 12
Октябрь 1514 года

   В молодости Людовик XII был живым и веселым человеком, любил охоту, пиры, турниры. Правившая в те годы регентша Анна де Боже, его политический противник, когда-то была очень увлечена им, да и сейчас, когда оба постарели, не истощила запаса нежности к нему и стала его верным другом, заботясь о нем почти по-матерински. Она первая, видя, как не на шутку увлекся король юной супругой, заметила ему, что следует помнить о своем здоровье и возрасте.
   – Вам нужно учитывать свои лета, Луи, и поостеречься. Эта хорошенькая молодка из Англии – как раз то, что может утомить мужчину.
   – Но и дать Франции законного наследника, – сухо отрезал король.
   Конечно, иметь сына от Марии Английской было его первейшим желанием, но не менее сильно он хотел добиться ее симпатии. Будучи человеком неглупым, он не обольщался насчет ее чувств к нему, однако рассчитывал, что может дать юной супруге многое из того, что если не затронет ее чувств, то, по крайней мере, заставит привязаться к нему, испытывать благодарность к своему такому доброму и заботливому мужу. И Людовик лелеял ее, баловал, задаривал немыслимо дорогими подарками. Уже на следующий день после брачной ночи он преподнес ей шкатулку с бесценными аравийскими благовониями, два потрясающих рубина по два дюйма диаметром и крохотную собачку с длинной шелковистой шерстью и приплюснутой мордочкой, привезенную из далекого Китая.
   Людовик умилился, увидев, как обрадовалась Мэри собачке. Даже больше, чем драгоценным камням, которые она отложила, возясь с песиком.
   – Я назову его Курносый, – говорила, смеясь, Мэри. – И закажу для него ошейник с жемчужными подвесками.
   Да, Людовику удалось добиться благосклонной улыбки супруги. И все же через три дня, перед тем как двор отбыл из Абвиля, он впервые серьезно обидел ее. Людовик заявил Мэри, что теперь, когда она стала французской королевой, ей негоже держать весь свой английский штат, и велел ее сопровождающим отправляться домой, в Англию.
   Для Мэри это стало ударом. Одним махом прерывались ее связи с родиной, и она оказывалась среди чужих, малознакомых людей, которые, как она понимала, скорее станут следить за ней, чем проявлять заботу и внимание, как окружавшие ее до сих пор люди, к которым она привыкла. И Мэри рассердилась на Людовика: дулась, капризничала, просила оставить хотя бы ее милую Гилфорд, но Людовика прежде всего не устраивало присутствие именно этой склочной женщины.
   – Вы уже взрослая замужняя дама, мадам, – сухо возразил он королеве, – и гувернантка вам совсем ни к чему. Как и ни к чему мне видеть в вашем окружении столь распутную особу, как Джейн Попинкорт, которая может бросить тень на королеву, мою жену.
   Напрасно Мэри настаивала – Людовик оставался непреклонен. Английской свите велели паковать вещи, что привело в восторг французский двор. Всех интересовало, как это повлияет на отношения супругов. Однако когда через час после последовавшего приказа Людовик и Мэри появились за обеденным столом, они вели себя спокойно, были дружелюбны, так что никто и не догадался, что они только что ссорились.
   Король, отметив самообладание супруги, даже зауважал ее. Поэтому и пошел на некоторые уступки, позволив Мэри оставить небольшую часть свиты: шестерых пажей, лекаря и духовника, а также четырех фрейлин, знавших французский язык, дабы те помогали королеве в общении с новыми подданными. В их число вошли, конечно же, Анна Болейн, Нанетта Дакр, а также сестры Лизи и Анна Грэй. Это было уже кое-что, особенно если учесть, что новый штат королевы было поручено составить Луизе Савойской, в которой Мэри чувствовала скрытую опасность, о чем не преминула заметить королю. Он понял ее, но все же настоял на своем решении.
   – Ангел мой, Мари, я и сам понимаю, что сия дама – наш недруг уже потому, что желает, чтобы мой трон достался ее сыну, этому избалованному мальчишке Франсуа. Но нельзя не учитывать и ее влияния при дворе! У нее слишком много сторонников, и мы должны считаться с этим. Однако обещаю, что уберу ее от вас при первой же возможности.
   Мэри смирилась. Она виделась каждый день с нежно улыбающейся Луизой, слушала ее заверения в преданности, а заодно присматривалась к каждой из дам и девиц, которых представляла ей Луиза. Однако у нее остались четыре ее фрейлины, и она словно отгородилась ими от всех этих шпионок Луизы, будучи по-настоящему откровенна только с ними. А потом еще узнала от Лонгвиля, что он задержал во Франции также и Джейн, отправив ее в свой особняк в Париже, и, если королева изъявит желание, он всегда готов устроить им встречу. Это обрадовало Мэри, а поступок Лонгвиля, осмелившегося пойти наперекор королю ради своей любви, просто восхитил ее. Значит, есть в этом мире нечто, что ставится выше карьеры и влияния! И она грустно вздохнула, вспомнив Чарльза Брэндона.
   Присутствовавшая при этой беседе Анна Болейн осмелилась заметить королеве, что, если весть о том, что Джейн осталась с Лонгвилем, дойдет до Людовика, это вызовет скандал, и королева поступает неразумно, покрывая любовников. На что Мэри сухо ответила, что Анна Болейн слишком молода и ничего собой не представляет, чтобы давать советы своей госпоже. Анна испугалась. Она полностью зависела от воли ее величества, и если потеряет ее благосклонность… У молодой королевы ведь такой непредсказуемый характер, а ей, Анне, следует непременно удержаться в ее блестящем окружении. И, выйдя из покоев королевы, она поспешила найти глазами Гриньо. Тот, увидев взволнованный взгляд юной фрейлины, улыбнулся в усы. Ему было необходимо иметь своего человека в окружении королевы, а Анна Болейн умна, несмотря на юный возраст… Именно благодаря возрасту на нее меньше всего падет подозрение. Поэтому он смело приблизился к ней, и они долго беседовали в нише окна, на виду у всех, не вызывая никаких кривотолков.
   А ведь вызвать кривотолки при французском дворе было легче легкого! Конечно, политические новости иногда обсуждались, но гораздо больший интерес вызывали альковные тайны и любовные интрижки. Двор Людовика XII обожал скандалы, сплетни, пересуды о взлетах и падениях. В Англии в этом смысле картина выглядела более достойно: там обычной темой разговоров считалась политика, женщин при английском дворе было меньше, чем мужчин, и ни одна придворная дама и фрейлина не оставалась без кавалера. Но вот амурные похождения, выходившие за рамки благопристойности, были не в чести, ибо и король Генрих, и королева Катерина строго следили за нравственностью своего окружения. Во Франции же под прикрытием внешне строгих правил царил тайный и изощренный разврат. К тому же герцог Франциск открыто поощрял плотские утехи, а король Людовик, если и осуждал подобные нравы, то ничего не предпринимал для их обуздания. Поэтому на фоне внешнего добронравия тайные связи были делом обычным, и вряд ли при дворе нашлась хотя бы одна невинная девушка или один вельможа, не имеющий пару-тройку любовниц, коих навещал по очереди… если не всех сразу. И это при том, что принцесса Клодия славилась набожностью, Луиза скрывала свою связь с Бурбоном под прикрытием дружбы, а ее дочь, элегантнейшая и популярная Маргарита Алансонская, запиралась по ночам в спальне на засов, особенно после скандальной истории с дерзким Бониве. И все же слухи росли, один пикантнее другого. А когда молодая королева начала откровенно поощрять ухаживания «своего зятя и милого племянника» мсье Ангулема, двор был почти шокирован.
   Однако, как бы это ни звучало парадоксально, проявить симпатию к Франциску Мэри велел сам король. Мэри была поражена его просьбой, но Людовик поспешил объясниться:
   – Ангулемы – самая сильная партия при дворе, и многие делают на них ставку. Поэтому вам, Мари, следует использовать свое очарование и шарм, чтобы увлечь Франциска, переманить на нашу сторону и тем самым вбить клин меж Ангулемами, разъединить их. Мне нравится, что вы сдружились с мадам Маргаритой и злите этим Луизу Савойскую. И если вы добьетесь симпатии этого шалопая Франсуа, чтобы он находился скорее под вашим влиянием, а не под влиянием матери, тогда нам легче будет услать герцогиню Луизу, эту подстрекательницу смут и раздоров. Вы понимаете меня, ангел мой? Вам следует быть одновременно любезной и осторожной. Очень осторожной, – сделал он нажим на последних словах.
   Людовик отдавал себе отчет, какую опасную роль поручал королеве, видел, что сам дает ей шанс увлечься Франциском. Но он считал, что его супруга достаточно умна, чтобы не зайти слишком далеко, когда он сам будет следить за ней и зятем.
   Итак, Мэри сразу была вовлечена в водоворот придворных интриг: молоденькая девушка, еще плачущая по ночам о своей утерянной любви…
   Двор выехал из Абвиля вскоре после свадебных торжеств. Погода улучшилась, словно стремясь сторицей возместить то ненастье, с которого началась осень. Над миром сияло теплое солнце, дороги быстро просохли, синева неба стала ослепительной, а леса и рощи вспыхнули золотом и багрянцем.
   Королевский кортеж под музыку, шутки и смех двигался в сторону столицы. Скрипели колеса возков и фургонов, покачивались укрепленные на сильных фламандских лошадях золоченые носилки, гарцевали всадники. Прохладные утренние росы быстро сменялись теплом и прозрачной легкостью осеннего воздуха, в лучах солнца блестели и колыхались легкие паутинки. Короля Людовика несли в роскошном паланкине, к которому стекались толпы народа, приветствуя своего повелителя. Мэри вскоре поняла, что французы очень любят Людовика: после тяжелого правления двух его предшественников царствование этого мудрого монарха принесло стране мир и процветание. Люди богатели, забывали прежние страхи и искренне молились за своего такого бережливого и скромного в личном обиходе правителя, наполнившего казну Франции и давшего ей богатство и могущество. На его новую жену все глядели с восхищением и любопытством. Как же она отличалась от угрюмой, болезненной Анны Бретонской! И толпы французов громко приветствовали ее.
   А Мэри упивалась почестями, ей нравилось это путешествие с приятными сюрпризами, которые устраивал герцог Франциск, ей нравилась Франция, с ее аккуратными беленькими домиками, яблоневыми садами, подстриженными живыми изгородями вдоль дорог. И если бы не ночи с Людовиком, который по-прежнему (чаще безуспешно) пытался дать стране наследника, Мэри очень устраивало бы положение королевы. Но даже эти неприятные ночи уже не пугали ее так, как прежде, – она смирилась и терпела, оставаясь холодной и покорной. Людовик и не ждал от молодой жены, что она будет гореть желанием и ответит на его ласки. Во-первых, он не обольщался насчет ее чувств к нему, а во-вторых, король, познавший в молодости самых страстных куртизанок и шлюх, а потом шестнадцать лет деливший ложе с холодной и замкнутой Анной Бретонской, сделал вывод, что чувственность – это удел низших сословий или развратников, а достойные люди, тем более короли, даже в постели проявляют сдержанность и благонравие, и близость супругов должна иметь целью только зачатие наследника. Посему, застони под ним Мэри, разметайся она на постели, Людовика бы это только возмутило. А так он спокойно засыпал, а утром дарил жене очередной подарок, стремясь вызвать у нее улыбку, услышать благодарность.
   Придворные заметили увлечение короля и довольно хихикали. Где его обычная скупость и так надоевшие всем рассуждения о скромности и благочестии? Где та сонная, вялая атмосфера, царившая во дворе, пока его возглавляла эта скучная женщина, Анна Бретонская, которую все за глаза называли «весталкой»? Теперь же Людовик словно поставил целью развлекать и веселить это юное непредсказуемое существо – свою жену. И двор добродушно, но цинично посмеивался над стариком, с особым интересом наблюдая за отношениями королевы и герцога Ангулемского. Мэри ласково величала его «мсье племянник», он ее «мадам королева», и глаза обоих при этом весело блестели.
   Кортеж сделал остановку в городе Бове – королю нужно было отдохнуть и отдать распоряжения относительно торжеств в Париже. А чтобы его красавица жена не скучала, он велел Франциску развлечь ее охотой.
   Осень – самый лучший сезон для охоты, и молодой герцог постарался, чтобы лов прошел по всем правилам и молодая королева получила истинное удовольствие, не меньшее, чем он сам, заядлый охотник. А королева… Разрумянившаяся, растрепанная, в малиновой амазонке, опушенной мехом, она выглядела столь восхитительно… что Франциск не удержался, чтобы не устроить с ней встречу наедине. То есть почти наедине – ибо, когда он ускакал вместе с королевой к лесному озеру, их сопровождали несколько гвардейцев и дам королевы. А также его друзья Монморанси и Бониве – первому вменялось в обязанность отвлечь гвардейцев, а второму – занимать дам, дабы те не слишком усердствовали, следя за королевой. И когда Франциск и Мэри, прогуливаясь вдоль берега лесного озера, скрылись за ветками орешника с еще не опавшей листвой, они фактически оказались одни.
   Франциск сразу пошел в наступление.
   – Какую игру вы ведете со мной, мадам?
   – Игру? – Мэри изо всех сил старалась казаться удивленной.
   – Вы кокетничаете со мной, вы улыбаетесь мне, заигрываете…
   – Сударь, я и не подозревала, что вы столь превратно истолкуете мое исключительно родственное внимание.
   – Родственное внимание? О нет! Вы играете мною, моим сердцем… вы просто изводите меня. Маните… и в то же время избегаете.
   – Разве? По-моему, я уделяю вам достаточно внимания. Если же вы имеете в виду нечто большее, то замечу, что у меня есть супруг и мой долг – быть верной ему.
   Подойдя к воде, она посмотрела на свое отражение, как в зеркало, и поправила выбившиеся из-под чепца волосы. Мэри услышала, как герцог приблизился к ней, увидела его отражение в воде и быстро повернулась.
   – А если я сейчас поцелую вас? – с легкой хрипотцой в голосе спросил Франциск. – Если обниму, приласкаю… вы и тогда будете напоминать мне о важности долга перед старым мужем?
   Его взгляд обволакивал теплой волной, но Мэри нашла в себе силы отвести его протянутые руки. Она королева, а он более чем кто-либо заинтересован в ее падении.
   – Как вы смеете, сударь? Уйдите. Я хочу побыть одна.
   – Но ваши глаза говорят совсем иное. Они просто умоляют меня остаться.
   – Вы излишне самонадеянны.
   – Не спорю. Но ведь именно это и нравится вам во мне!
   И прежде чем она опомнилась, он поцеловал ее. Быстро, пылко, умело, с зажигающей страстью. От изумления у Мэри перехватило дух. Поцелуй молодого герцога не был ей неприятен, особенно после вожделеющих мокрых губ Людовика. И все же Людовик верит ей, и они вместе должны противостоять Ангулемам. Да, девочка Мэри повзрослела и понимала, что есть нечто большее, чем потакание собственным желаниям, – этому ее учил еще Брэндон. Мысль о Брэндоне окончательно отрезвила ее – то было чистое и вечное чувство. А Франциск… Она заметила победное выражение его глаз, и это полностью вернуло ей самообладание. Ведь его уверенность зиждилась исключительно на том, что ни одна женщина не могла устоять перед ним.
   Она вырвалась.
   – Вы слишком многое позволяете себе, мсье племянник!
   Но его темные глаза смеялись.
   – Хотел бы я позволить себе еще больше… много больше.
   Мэри отвернулась и пошла прочь, почти побежала, но вдруг стала смеяться. Он тоже засмеялся и кинулся догонять ее. Какое-то время они бегали и хохотали, как дети, пока строгая мадам д’Омон из свиты королевы не поспешила прервать эти игры, заявив, что они отсутствуют слишком долго и это может быть неправильно истолковано. Несносная баронесса д’Омон! Она вечно вмешивалась в дела Мэри, повсюду совала свой нос, давая наставления. К тому же мадам д’Омон была человеком Ангулемов, и Мэри не могла так просто услать ее. Особенно если учесть, что сия опытная дама, служившая еще Анне Бретонской, чудесно справлялась со своими непосредственными обязанностями – следила за багажом королевы, ее гардеробом и личными вещами, стараясь, чтобы в пути королева ни в чем не испытывала неудобств.
   Однако именно эта дама д’Омон и доложила Луизе Савойской о поведении Франциска и королевы во время охоты. Луиза не на шутку испугалась. Она давно наблюдала за сыном и невольно отмечала в их отношениях с королевой все те признаки, которые ведут к взаимной симпатии. Поэтому она, решив пресечь все сразу, вызвала обоих детей, Маргариту и Франциска.
   – Королю понадобился отдых в Блуа, – объявила она, нервно меряя шагами комнату. – Эта рыжая распутница утомляет его величество сверх меры. А главное, настраивает против вашей матери. Не далее как сегодня король намекнул, что мое присутствие вовсе не желательно на торжественном въезде в Париж и на коронации. Вы слышали – он отсылает меня!
   Разумная Маргарита осторожно заметила, что ее матушка столь откровенно высказывает свое неодобрение женитьбой короля, что Людовик и не мог поступить иначе.
   Герцогиня лишь досадливо отмахнулась от дочери.
   – А что скажешь ты, мой ненаглядный Цезарь? Подумай, если мы покинем двор короля, покинем все вместе, а заодно уведем своих сторонников, окружение Людовика много потеряет. Его свита станет жалкой, и все торжества по поводу его смехотворной третьей женитьбы будут обречены на провал.
   Она с нетерпением ожидала, что скажет сын. Он же невозмутимо понюхал свой благоухающий духами платок, посмотрел на перстни, сверкающие на его длинных холеных пальцах… И по тому, как он медлил, Луиза уже поняла, каков будет ответ. Она сумела вовремя взять себя в руки и выслушала его даже спокойно. Франциск же говорил, что не может покинуть двор, пока он еще первый наследник, и ему не следует ссориться с королем. И если то, что Маргарита не смеет покинуть двор, так как должна оставаться с мужем, – чистая отговорка, то Франциск просто обязан присутствовать на всех церемониях коронации новой королевы, увеселениях и турнирах.
   Луизе пришлось уступить. Ее дети выросли, у них на все имелись свои взгляды, и они не откажутся от веселой придворной жизни ради того, чтобы посеять смуту в королевстве. Возможно, они и правы – смута сейчас ни к чему. Ведь, как стало недавно известно Луизе, Мария Английская как раз сегодня вечером поняла, что не беременна, а Людовик за эти три недели, последовавшие после свадьбы, просто истаял от желания зачать наследника. Может, сие и в самом деле окажется ему не под силу, может, он сам загонит себя ради молодой жены, и тогда корона все равно достанется Франциску. А страна должна перейти к нему не ослабленной раздорами, а сильной и единой, с полной казной – такой, какой сделал ее Людовик XII. И Луиза спокойно отпустила детей. Что ж, пусть повеселятся. Она же уедет, но даже после ее отъезда все должно оставаться под контролем. Герцогиня Ангулемская вызвала к себе Гриньо и баронессу д’Омон – людей, которые должны были стать ее глазами и ушами как при королеве, так и при беспечном сыне Луизы.
   А Мэри в этот поздний час сидела на своей широкой постели, обхватив колени и глядя на потрескивающие в камине поленья. Сегодня она выяснила, что не беременна. Мэри даже обрадовалась этому, а главное, теперь, во время месячных, она освобождалась от присутствия в своей спальне Людовика. В принципе, Мэри уже не боялась короля, хотя по-прежнему содрогалась от его прикосновений и бесплодных усилий. Но все же как упоительно вот так просто сидеть в одиночестве, натянув на колени рубашку, смотреть на огонь, попивать легкое вино с кусочками сыра и не заставлять себя уснуть, когда задремлет супруг… Или не вскакивать среди ночи, когда он просыпается и просит то принести воды, то подбросить поленьев в огонь, то разыскать ему тапочки, когда вдруг решит ночью отправиться в уборную…
   Мэри взлохматила себе волосы и безмятежно раскинулась на широком ложе. Шелковые простыни приятно пахли лавандой и свежестью, покрытые лаком резные грифоны, поддерживающие балдахин над кроватью, слегка поблескивали, отражая пламя камина, и казалось, что их выпуклые глаза лукаво косятся на дурачившуюся в постели девушку. Боже, как же, оказывается, хорошо спать одной! Итак, она не беременна. А значит, она может вернуться к своей затаенной мечте о Брэндоне. Признаться, в суете дворцового переезда и в придворных хлопотах ей редко удавалось подумать о нем. Кроме того, ее постоянно отвлекал Франциск. Она вспомнила сегодняшний инцидент у лесного озера и тихо рассмеялась. Как он смел! Какова дерзость! Однако Мэри не чувствовала недовольства.
   Невольно она начала сравнивать Чарльза Брэндона и Франциска. Чарльз осторожен, рассудочен, его постоянно надо было соблазнять, Франциск же самоуверен, напорист – тут уж не соблазнять приходилось, а отбиваться. И, к своему удивлению, Мэри поняла, что ей это бывает в тягость. Деятельная по натуре, она скорее сама была готова стать охотницей, чем подчиниться. Ей нужна была свобода выбора, именно поэтому она так восставала против обычая быть избранной… проданной. А эти двое владевших ее помыслами мужчин… она вновь и вновь сравнивала их. Чарльз находился далеко, он был недосягаем; Франциск же, только помани, сам шел навстречу. Чарльза Мэри выслеживала, охотилась за ним, добивалась, находя в этом вызов, азарт и одновременно переживая страх быть отвергнутой, однако это только распаляло желание добиться своего. Это была рискованная и азартная игра, которая довела ее чувства до апогея: тут слилось все – любовь, желание победить, бросить вызов всему свету… Это было мучительно-сладко… И так глубоко! Мэри вся превратилась в любовь к Брэндону и жила одним ожиданием встречи с ним.
   Франциск же… Мэри начала понимать, что, когда тебя так упорно добиваются, это приятно, но не так волнует, скорее, пробуждает любопытство и веселит. Она получала удовольствие от ухаживаний и комплиментов молодого герцога. Хотя разве этот любитель прекрасного пола не стремился получить от нее то же, что и от всех остальных женщин? Мэри частенько приходилось ставить его на место, как когда-то это делал с ней Брэндон, и Мэри знала, насколько это распаляет. Да, теперь ловцом оказался именно Франциск. Она же дичь, у которой есть только один достойный предлог отказать ему – поставить между ними барьер, то есть ее высокое положение королевы и верной супруги короля. Но у нее оставалось еще и другое – мечты о Чарльзе Брэндоне.

   В последних числах октября двор торжественно въехал в столицу. Светило ясное приветливое солнце, и так же приветливо выглядели лица парижан. Казалось, весь город высыпал встречать новую королеву Франции: палили пушки, звенели колокола, повсюду толпились улыбающиеся люди, выкрикивающие приветствия, – их колышущиеся руки напоминали море водяных растений.
   У ворот Сен-Дени королевскую чету ждала триумфальная арка, украшенная двумя колоссами, которые хлопали глазами и разводили руками. На шеях у них висели королевские гербы, а на цоколе арки были выбиты четыре фигуры – буржуа, служащий, дворянин и крестьянин. За аркой кортеж ожидала красочная мистерия: там двигались драконы, взлетали ангелы, танцевала королевская лилия в окружении фигур, символизирующих добродетели. Зрелище было роскошное, сцены продуманы с блеском, костюмы великолепны.
   Затем королевский кортеж проследовал мимо церкви Сен-Жак-де-л’Опиталь. В этот момент откуда-то сбоку к царственной чете подъехал Франциск в роскошном костюме из черного бархата и золотой парчи. С его берета свисало белое перо цапли, прикрепленное сверкающим, как солнце, алмазным аграфом. Франциск дважды поднял на дыбы своего огромного вороного жеребца, и зрители закричали с удвоенной силой, зааплодировав ему. Франциск послал толпе воздушный поцелуй – он не мог не привлечь к себе внимание и не урвать толику почестей у королевской четы.
   – Дядюшка, – улыбнулся он королю, весело подмигнув Мэри, – мадам, вы довольны встречей?
   – Да, о да! – засмеялась Мэри.
   Людовик, почти полулежа в огромном седле с высокими луками, устало спросил:
   – Что вы еще нам уготовили, Ангулем?
   – Скоро увидите!
   И он ускакал, приветствуемый восторженными криками толпы. У Мэри горели глаза. Она только сейчас стала ощущать себя королевой Франции. Блистательная Мария Английская! Кто бы поверил сейчас, что еще недавно она жила в старом замке с ничтожным штатом прислуги и ходила в штопаных платьях. Теперь это казалось сном. А действительность… Вот она, перед ней.
   Фасады домов были увешаны коврами, гобеленами, украшены гирляндами цветов и листьев, из фонтанов било вино, играла музыка, люди плясали и веселились. Правление Людовика было серым, будничным, и все говорили, что уже давненько не наблюдалось подобных празднеств. Что ж, если молодая королева заставила скупого Людовика так раскошелиться, то честь ей и слава. Может, теперь настанут иные, более веселые времена и, даст Бог, эта румяная девочка королева подарит их монарху законного наследника. Если, конечно, не загонит в могилу – вон как плохо выглядит их добрый король…
   Королевский кортеж приблизился к Сене. На переправе к острову Сите процессия миновала устланный коврами мост Нотр-Дам, откуда выпускали сотни голубей. Перед Дворцом Правосудия, в котором должен был происходить праздничный банкет, установили богатые ложи, где сидели улыбающиеся девушки в костюмах нимф и наяд и осыпали проезжающих лепестками цветов и посеребренными розами. Все античное было очень модно, и Франциск покровительствовал этому веянию, пришедшему во Францию из благословенной Италии.
   В величественной церкви целестинцев [22 - Целестинцы – члены католического монашеского ордена, основанного в Южной Италии (как ветвь ордена бенедиктинцев) в середине XIII века монахом, ставшим позднее папой Целестином V.] состоялась торжественная месса и прошло оглашение брака короля и Марии Английской. Чуть позже в огромном зале Дворца Правосудия Мэри представили отцов города и духовенство. Огромный готический зал этого дворца невозможно было узнать. Куда только подевались его холодная пустота и официальная помпезность! Теперь тут повсюду виднелись тканные золотом ковры, огромные букеты и гирлянды цветов, каскады ароматизированных свечей, готические, выгнутые арки под потолком пестрели множеством вымпелов, стягов и хоругвей. Высокие многоцветные окна вымыли от многолетней пыли, и они сияли, как огромные бриллианты, освещая великолепный банкет, устроенный отцами города в честь королевы.
   А какие блюда подавались на этом банкете! Настоящие произведения искусства! Золоченый феникс, который бил крыльями и сам разжигал под собой огонь, дракон из рыбьего мяса, стреляющий из пасти петардами и испускавший дым, Святой Георгий из сыра, который вел сахарную Орлеанскую деву против англичан. Мэри пропустила намек этого блюда на давнишнюю вражду ее соотечественников с новыми подданными. Она гораздо больше заинтересовалась поддерживаемой механизмами битвой петуха и зайца, которые боролись, пока не рухнули на блюдо, и огромными пирогами – сахарными, мясными, бисквитными, из которых, когда их разрезали, вылетали стаи живых птиц.
   Пир затянулся до глубокой ночи: игры, представления, танцы и немыслимый фейерверк, осветивший шпили и башни Парижа в полночь.
   Мэри была восхищена и очарована. Ей положительно нравилось быть королевой! Если бы только Людовик не проявлял к ней такого внимания: не обнимал и не целовал при всех, словно желая подчеркнуть, что только благодаря его воле она удостоилась такого блеска. Слишком явное проявление Людовиком своих чувств смущало и нервировало ее, напоминало, что платой за все является ее молодое здоровое тело, которое она обязана предоставлять ему.
   И этой ночью, как ни был утомлен Людовик, он по-прежнему считал своим первым долгом сделать ей ребенка. Мэри была податлива и благодаря усталости почти равнодушна. Скромна, как говорил Людовик. Он же, поставив перед собой цель, словно был уверен, что если в эту ночь… именно в эту ночь в его столице, в его любимом парижском дворце Ла Турнель, он овладеет ею, она непременно забеременеет. Мэри почти спала, когда король, усердно покопавшись под ее рубашкой, помяв грудь и потрогав между ногами, наконец-то ощутил достаточно сил, чтобы, забравшись на нее, погрузиться внутрь…
   Неожиданно Мэри поняла, что что-то случилось. Людовик вдруг застыл и стал очень тяжелым. Она позвала его, даже потрясла – он не отзывался. Она не на шутку испугалась, толкнула короля, и он тут же свалился с нее. В слабом свете ночника она видела его закрытые глаза, обмякший рот, бессильное тело… Мэри переполошилась и сильно дернула за шнурок звонка, созывая придворных.
   Оказалось, что с королем случился обморок из-за переутомления. Лекарь короля даже не сразу смог привести его в чувство. А когда Людовик, очнувшись, увидел, что спальня полна народу, он сначала помолчал, а потом поглядел сердито на Мэри и жестом велел всем удалиться.
   – Вот что, Мари, никогда больше не поднимайте переполоха по столь пустячному поводу, – довольно сухо сказал он жене.
   – Но я испугалась… Я думала…
   Людовика несколько смягчил ее виноватый вид.
   – Давайте договоримся, ангелочек, что если подобное еще раз случится, вы не будете поднимать шум. Гм… обморок. Я ведь уже не молодой человек, Мари. А на будущее учтите – вот в том поставце, в левом верхнем ящике, находятся нюхательная соль и душистые средства для смачивания висков. Постарайтесь сначала справиться своими силами.
   – Вам надо остеречься, государь, – запинаясь, начала Мэри. – Эти праздники так утомительны… и в вашем возрасте…
   Она не договорила, боясь обидеть его. Но он воспринял ее слова вполне добродушно.
   – Вы абсолютно правы, ангел мой. Следует быть осторожнее. Однако для всех мы должны остаться новобрачными, предающимися каждую ночь плотским утехам, дабы дать короне наследника. Поэтому я каждую ночь буду приходить в вашу опочивальню, но мы будем просто засыпать… пока я не почувствую, что вновь набрался сил.
   Такое положение устраивало обоих. Просто спать на необъятной постели, в которой могли бы поместиться еще человек пять-шесть, и муж не будет к ней прикасаться! Мэри искренне пожелала, чтобы так дальше и было.
   А на следующий день весь двор шептался, что молодая королева своей ненасытностью довела супруга до обморока. Спасало положение невозмутимое поведение самого короля, который по-прежнему при всех обнимал и целовал жену. Что же касается Мэри, то она еле сдержала гнев, когда фрейлины поведали ей, о чем говорят подданные. «Можно подумать, что они и в самом деле уверены, будто я млею от ласк Людовика и не даю ему покоя», – сердито думала она.
   Предел сплетням положил не кто иной, как Франциск. Первой фразой, которую сказал двадцатилетний Франциск, узнав, что Людовик теряет сознание от бесплодных попыток, была: «Это самая приятная новость за последние двадцать лет моей жизни». Однако увидев смущенную и обиженную королеву, он невольно проникся к ней сочувствием. И все эти слухи… Франциск смотрел на соблазнительную ложбинку в вырезе ее корсажа, на шелковистую кожу плеч, на изящные кисти рук – и все это было доступно старому сатиру Людовику! Настолько, что тот даже терял сознание. Франциск ощутил ревность. Черт возьми, его просто бесит это смакование подробностей интимной жизни королевской четы, он не может слышать этого! И он первым оборвал смешки своих друзей, заявив, что, если они хотят далее оставаться таковыми, им следует избрать иную тему для обсуждения.
   Все последовавшие за этим дни молодой Ангулем был очень занят, разрываясь между Сен-Дени и Парижем, чтобы подготовить все к церемонии коронации, и поэтому с Мэри виделся редко. Людовик тоже был занят – за дни торжеств и празднеств накопилось немало дел и с таможенными платежами, и с делами в Италии, и с увеличением армии, и с делами юриспруденции. Король относился к своим обязанностям серьезно, он всегда говорил, что дела Франции превыше всего, и ради этих дел даже готов был отказаться от общения с молодой женой.
   Днем Мэри была предоставлена самой себе: принимала посетителей, обсуждала предстоящие торжества, примеряла наряды. Она ознакомилась с любимой резиденцией Людовика – дворцом Ла Турнель, который он предпочитал угрюмому Лувру и разваливавшемуся, необжитому дворцу Сен-Поль. Ла Турнель же представлял собой широко задуманный ансамбль с красивыми павильонами, легкими башенками, извилистыми галереями, большими залами, сквозными бельведерами и целым лесом шпилей, дымовых труб и флюгеров. Мэри нашла Ла Турнель прелестным и комфортным. Было, правда, несколько непривычно, что королевская резиденция находится в центре столицы. В Лондоне в самом городе таковой не имелось, а все королевские дворцы ее брата – Виндзор, Вестминстер, Гринвич, Ричмонд – находились за его пределами. Теперь же Мэри слышала по вечерам сигнал к тушению огней, которому подчинялись и дворцы, просыпалась от звона колоколов многочисленных церквей Парижа, улавливала постоянный шум окружавшего большого города. Из своих окон она видела множество городских строений и башен, наблюдала всегда оживленную Сену, по которой взад и вперед сновали баржи с товарами, лодки с зерном, челноки… К реке примыкал лишь один из флигелей дворца, самый уединенный и необжитой, основной же ансамбль строений находился в стороне от реки, подальше от сырости, что очень ценил Людовик и чему отдала должное и Мэри. Если же у нее возникало желание погулять, в ее распоряжении находился окружавший Ла Турнель прекрасный парк, с клумбами, аллеями и выполненными в античном стиле беседками.
   На прогулках королеву часто сопровождала ее падчерица Клодия.
   – Мой отец любит Ла Турнель, – говорила принцесса, прихрамывающей походкой следуя за Мэри Английской. – Здесь все невольно напоминает о пребывании в долине Луары. Белые стены, высокие окна, парк, плеск реки…
   Мэри почти не слушала ее, подставляя лицо ласковым, неярким лучам октябрьского солнца. Стояла восхитительная осень. Листья винограда выделялись ярким пурпуром на белых колоннах беседок, вверху горела золотом листва лип, каштанов и дубов. Листья медленно опадали, кружа в воздухе, желтым ковром покрывая лужайки. Еще цвели поздние розы, но выглядели уже очень хрупкими, словно предчувствуя скорое увядание. По темным водам искусственных каналов скользили белые лебеди. Мэри кормила их, глядя туда, где ажурные решетки загораживали выход каналов в Сену.
   – Что ты сказала, Клодия?
   Принцесса растерялась. Оказывается, королева почти не слушала ее…
   – Я говорю, что Сена не идет ни в какое сравнение с красавицей Луарой.
   – Вот как? – безо всякого интереса проговорила королева, посмотрев на Клодию почти с жалостью.
   Клодия, если присмотреться, казалась вполне хорошенькой. Но немного близорука, немного хрома, немного сутула… В ней не было ничего интересного: скучная и серенькая, как ее простенькое серое платье. И девиз принцесса себе избрала соответствующий: «Простая с простым, смиренная со смиренными». Но смиренной Клодия была со всеми, вплоть до прислуги, в ней не было ничего царственного: ни манер, ни осанки, ни остроты ума. Святоша, прячущая за показным смирением свою никчемность.
   Людовик просил Мэри быть понежнее с его дочерью, и Мэри старалась хоть как-то сблизиться с падчерицей, которая была на год старше ее. Она жалела ее, ведь Клодии явно не сладко, когда ее горячо любимый супруг совсем не отвечает на ее чувства, а флиртует со всеми женщинами подряд, включая королеву. Впрочем, иногда Мэри понимала Франциска. От Клодии веет такой скукой, что все время тянет зевнуть. Герцогу Ангулему явно нужна была другая жена – красивая, остроумная, которая привлекала бы к себе внимание, блистала, могла ответить на остроту, флирт, срезать шутника ответным замечанием. И Мэри понимала, почему так несчастны в браке и Клодия, и Франциск, понимала, отчего так противилась их союзу мать Клодии, королева Анна. Но она умерла, и Людовик сразу выдал дочь за Франциска – политический расчет, выгодная сделка. Это можно понять. Но как он мог обречь свою дочь на те же муки, которые прошла с ним самим несчастная Жанна Французская?
   Мэри жалела принцессу, уделяла ей внимание, но вскоре начинала зевать и велела позвать к себе сестру Франциска Маргариту Алансонскую. Вот с кем всегда было весело и интересно! Живая, остроумная, веселая – Маргарита действительно казалась очаровательной, несмотря на свой крупный фамильный нос Валуа. С равной легкостью и интересом она обсуждала как государственные дела, так и моду, как дворцовые сплетни, так и поэзию, искусство, науки. Маргарита прекрасно музицировала, остроумно шутила, вела беседы на возвышенные темы, сочиняла стихи и говорила, что сама хочет написать книгу в духе Боккаччо, в стиле остроумного итальянского бурлеска. Мэри всегда было хорошо с Маргаритой, которая придерживалась смелой, почти революционной теории равенства полов.
   – Бог сотворил мужчин и женщин равными, и если мы внимательно прочтем Библию, то убедимся, что Христос одинаково относился ко всем своим ученикам, и к мужчинам, и женщинам. Почему же именно женщина считается менее достойной? Ведь та же Библия говорит нам, что воскресший Христос первой явился женщине. Поэтому нам следует помнить, что мы равны с мужчинами, и отстаивать свои права!
   Сидевшие подле королевы Анна Болейн и юная Диана де Пуатье не сводили с Маргариты восхищенных глаз. Мэри и сама пришла бы в восторг, если бы ее женская самоуверенность и желание на равных с мужчинами отстаивать свое право любить не потерпели такой крах. И она колко заметила Маргарите:
   – Так почему же вы сами уступили и позволили выдать себя за старого уродливого Алансона?
   Маргарита ответила смелым взглядом.
   – А вы? Вы ведь тоже согласились на брак со стариком Валуа!
   Крамольные речи! Все вокруг стихали.
   – Я сопротивлялась, сколько могла, – невозмутимо парировала Мэри. Вспоминать, как ее пороли, было горько и стыдно. – Да, я сопротивлялась и уступила. И это наводит меня на мысль, что миром все же правит воля мужчин.
   Маргарита посмотрела на нее с пониманием. Возможно, им обеим пришлось пройти через одно и то же?
   – Бесспорно, мужчины правят миром. Но и мы ведь можем многого добиться! Если, конечно, сами будем стремиться к этому и действовать.
   Смелость суждений Маргариты импонировала королеве, ей нравилась ее уверенность, умение держаться с мужчинами действительно на равных – не боясь флирта и дерзких шуток, откровенного кокетства, не выходящего, однако, за грань добродетели. Ибо смелая сестра Франциска и в самом деле была добродетельна. Поэтому она и относилась с некоторым презрением к легкодоступным любовницам своего брата. Сама же Маргарита откровенно обожала своего брата, утверждая, что в жизни у нее одна цель – служить ему, быть его рабыней, более того – она говорила, что готова, как служанка, стирать ему белье, отдать за него жизнь.
   Королеву смущала подобная пылкость. Как смущал и радостный блеск глаз Маргариты, когда появлялся сам Франциск. Проведя весь день в делах, успев выкроить время, чтобы поохотиться, написать письма матери, выполнить целый ряд поручений и обязанностей, он выглядел свежим, бодрым, оживленным. Его камзол с прорезями и буфами из тонкого шелка, надушенная смуглая кожа, красиво подвитые вниз черные волосы – все выглядело так, словно он только что вышел от портного и парикмахера, а не провел весь день в заботах и забавах. И как он смеялся, как шутил, как был учтив! Мэри не могла поручиться, что ее глаза не сверкают при его появлении не менее радостно, чем у Маргариты.
   С Франциском появлялось все его непременное окружение – Монморанси, Флеранж, Бониве, и начиналось веселье, флирт, игры и танцы. Даже мрачноватый солидный Гриньо оживал, отвешивал комплименты королеве и Маргарите Алансонской, делал всем подарки: вышитые бисером кошельки, ленточки, ароматные шарики. Для королевы он припас особое подношение – розовые бархатные туфельки с закругленными носами, над которыми вшиты небольшие зеркальца. Пикантная подробность – королева может смотреться в них, стоит только выставить ножку из-под юбки. А потом начинались танцы, и Гриньо первым приглашал в круг маленькую Анну Болейн. Мэри поглядывала на них: что-то частенько этот старый повеса обращает внимание на девочку. Она чувствовала ответственность за своих английских фрейлин. Но тут же забывала и думать об этом, когда Франциск приглашал ее на танец, Бониве выводил Маргариту, Монморанси молчунью Лизи Грэй… Становилось весело.
   Вечером все собирались в трапезном зале. Появлялся король и, еще озабоченно хмурясь, завидев королеву, уже улыбался ей. А она невольно отмечала, что он старается не хромать, хотя знала, как жестоко в последнее время его мучает подагра, как он скрывает эти приступы… Бедный старый, усталый король Франции…
   Она испытывала к нему добрую жалость, а ночью растирала ему ноги составом, который сама готовила по рецепту Мег Гилфорд, пододвигала ближе жаровню, ибо король стал сильно зябнуть. А вот Мэри от разведенного в камине огня, от углей в жаровне было жарко, и она, сидя в постели в одной рубашке, скрестив по-турецки ноги, ела персик. Людовик временами плотоядно поглядывал на нее, но оставался на месте. Недавний обморок все же очень напугал его. Ничего, он еще наберется сил… Мэри была благодарна ему за это, услужливо подавала персик. Он жевал, и она видела, как двигается его кадык под дряблой кожей. Король, ее муж – жалкий, с оплывшим морщинистым лицом, в ночном колпаке. Хорошо, что он не трогает ее. А вот поболтать с ним было даже интересно, и она рассказывала ему о своей жизни в Хогли или сама слушала рассказы о его молодости. Один раз король поведал Мэри о том, как увлекся некой дамой Амазией, которая изменяла ему при каждом удобном случае, но он всегда прощал ее; или о том, как в него была влюблена регентша Анна де Боже, а он избегал ее любви, даже восстал с оружием в руках; или о своей долгой любви к Анне Бретонской, став мужем которой, он ни разу не поглядел ни на одну другую даму. Мэри вскоре заметила, что эти воспоминания о былых сердечных победах странно влияют на старого короля. Он возбуждался, оживал, но быстро уставал. Это чем-то напоминало их соития: казалось, что король вступал в связь со своими воспоминаниями. Мэри не возражала – пусть тешится былыми победами, но не трогает ее.
   Потом король засыпал, а Мэри еще подолгу лежала без сна, обдумывала прошедший день и делала выводы из всего сказанного и услышанного, попутно составляя планы на следующий день: кого принять, с кем быть милостивой, кого же, наоборот, поставить на место. И не раз вспоминала данные ей еще в Англии уроки Брэндона. Теперь его умение играть, его цинизм и рассудочность очень пригодились ей, служа образцом поведения при дворе. Брэндон… Днем она почти не думала о нем. Сейчас же… Эти ночи оставались для воспоминаний. О да, у нее, как и у Людовика, тоже были свои приятные воспоминания! Ах, тот безумный момент в Хогли, когда она спряталась в постели Брэндона, или его несдержанные поцелуи, когда он первый раз отверг ее. А тот страстный момент, когда он почти раздел ее в полутемной опочивальне Ричмонда… Мэри начинала ворочаться, метаться, чувствуя, как стучит сердце, с опаской косясь на старого мужа. Хорошо, что Людовик, несмотря на возраст, не страдает бессонницей!.. Бедный король – ей жалко его, но тем не менее она желает его смерти. Она грешница, пусть, но не может пересилить себя, не может не мечтать стать свободной! От их ночных супружеских разговоров она не забеременеет, а значит, у нее все еще остается надежда на то, что судьба однажды соединит ее с любимым мужчиной. Как сказала Маргарита: «Мы сможем многого добиться, если сами будем стремиться к этому и действовать».

   Приготовления к коронации шли полным ходом. Франциск, державший Мэри в курсе дел, поведал и ей о большом турнире, который будет устроен в честь коронационных торжеств. И на него обязательно будут приглашены английские рыцари.
   Мэри невольно оживилась.
   – Кто именно будет приглашен?
   Франциск сделал неопределенный жест.
   – Вашему брату, королю Генриху, уже отослана заявка, а уж его воля решать, кого он выставит, – и добавил мягко: – Я это сделал, Мари, чтобы у вас изгладилось неприятное впечатление от решения короля отправить назад вашу свиту.
   О том, что и он приложил к этому руку, герцог предпочел умолчать.
   В этот момент доложили, что королеву просит об аудиенции английский посол граф Вустер, и Мэри отпустила Франциска.
   Когда посол вошел, она, улыбаясь, протянула ему для поцелуя руку.
   – Итак, сэр Генри, каковы последние новости из нашей милой Англии?
   Обычно новости были до стандартности неинтересными: король и королева в здравии, двор благоденствует, канцлер Вулси шлет ей привет и наилучшие пожелания. Но в этот раз были два известия, взволновавшие Мэри. Во-первых, у Катерины Арагонской вновь произошел выкидыш. Мэри сразу погрустнела: бедная Кэт, она так ждала этого ребенка, надеясь вернуть себе угасающую любовь мужа! Но, услышав второе известие, она совершенно забыла о неудачах золовки. Чарльзу Брэндону (она невольно вздрогнула от звука этого имени) пожалован титул герцога Саффолкского! Глаза королевы засияли. Она была так рада, что Вулси это удалось, что Генрих сделал это, так счастлива за самого Чарльза! Он – герцог Саффолк! Он – и ее любимая земля с душистым тростником, лесами, древними легендами о феях, сказаниями о набегах датчан… Чарльз владеет всем этим, он герцог! И выходит, значительно приблизился к ней…
   Мэри так размечталась, что не сразу услышала обращения к ней Вустера, так что он был вынужден повторно окликнуть королеву. Ей пришлось очнуться:
   – Что?
   Она не знала, о чем спрашивал ее посол, и, чтобы скрыть замешательство, заговорила сама. Ведь скоро будет турнир, приедут английские участники. Как думает граф, возможно, что среди них будет и герцог Саффолк?
   Вустер церемонно ответил, что это решает только сам Генрих VIII, милостью Божьей король Англии, и, возможно, еще канцлер Вулси.
   – О, тогда я напишу канцлеру! – оживилась королева. «Писать Вулси, чтобы он прислал Брэндона, безопаснее, чем просить брата», – решила она про себя.
   – Вы, кажется, о чем-то спрашивали меня, милорд Вустер?
   Она заметила на холодном аристократическом лице посла смущение.
   – Не сочтите за дерзость, миледи, но ваш брат интересуется… То есть я должен узнать у вас… – Он глубоко вдохнул, словно собираясь с духом. – Король, мой господин, желает знать, как велики надежды на то, что вы в ближайшее время понесете от Людовика XII?
   Мэри смутилась, но быстро сообразила, что беременность не является ее личным делом, это вопрос государственной важности, и Генрих имеет все права интересоваться этим. Она вспомнила засыпающего старого Людовика с недоеденным персиком в руке и улыбнулась.
   – На все воля Божья.
   Вустер понял, что ни о какой беременности пока не может быть и речи, и поспешил откланяться. Но королева остановила его в дверях.
   – Милорд Вустер, вы ведь будете писать его величеству Генриху послание?
   – Да. И надеюсь отправить его с первым же гонцом.
   Мэри вдруг улыбнулась ему почти заговорщически и с деланной небрежностью поправила меховой обшлаг широкого рукава.
   – В таком случае отпишите моему брату-королю, чтобы он не забывал о своей клятве, которую дал мне в присутствии королевы Катерины и канцлера Вулси.
   Посол недоуменно поглядел на королеву и осмелился спросить, что сие означает?
   Мэри надменно вскинула голову.
   – Король Генрих сам поймет, в чем дело.

Глава 13
Ноябрь 1514 года

   Торжества в связи с пожалованием Чарльзу Брэндону титула герцога Саффолкского не получились особо пышными из-за горя, постигшего королевскую семью, после того как Катерина Арагонская на пятом месяце разрешилась от бремени мертворожденным ребенком мужского пола. Однако если король и королева переживали свое горе, то для придворных очередная неудача августейшей четы стала уже делом привычным. Обычные показные соболезнования, злословие, праздная болтовня о том, как повлияет сие событие на отношение Генриха к супруге… Но не это являлось основной темой бесед при дворе. Возвышение Чарльза Брэндона волновало умы гораздо сильнее.
   Итак, нетитулованный дворянин, герой французской кампании, придворный интриган и друг короля, о котором еще недавно говорили, что он поплатится головой из-за скандальной истории с принцессой Мэри, теперь стал его светлостью герцогом Саффолком и, по сути, правителем всех территорий Восточной Англии. Ах, сколько же теперь нашлось у него почитателей и сторонников, сколько желающих заручиться его благосклонностью и дружбой! Даже старая родовитая знать Англии – Говарды, Стаффорды, Перси, хотя и шокированные тем, что выскочка Брэндон стал им ровней, все же поспешили первыми поздравить его. Бекингем ездил с ним на соколиную охоту, Перси прислал дорогие подарки, Норфолк и Суррей вообще не отходили от него и постоянно возвращали его к вопросу о помолвке с их родственницей леди Лизл.
   А королева Катерина, бледная, болезненная и печальная, лежала в своих затемненных покоях, много молилась, лила слезы, выслушивала утешения и наставления святых отцов, которые теперь составляли большинство ее свиты. Усылала она их, только когда ей сообщали о визите короля, тут же начиная суетиться, требуя расчесать и нарумянить себя.
   Генрих часто навещал жену. Вот и теперь он взял ее вялую, влажную руку в свои сильные ладони, участливо спросил:
   – Как вы себя чувствуете сегодня, Кэт?
   – Уже лучше, государь. Скоро я совсем поправлюсь, и тогда мы сможем попробовать еще. Конечно, то, что случилось, произошло исключительно по воле Божьей. Господь просто испытывает нас… наши чувства. Но рано или поздно он снизойдет к нашим мольбам, и я подарю вам маленького Тюдора.
   Катерина говорила эти слова с некоторой запальчивостью. Ее Энри должен поверить ей, иначе… Она уже знала, что поговаривают о возможности их развода, но верила, что такой богобоязненный и щепетильный в вопросах чести человек, как ее супруг, не решится на столь позорный шаг. И она жадно ловила его взгляд, а Генрих мягко улыбался ей, жалел… А сам думал о Бесси, глупой, неряшливой, надоевшей, но так легко переносящей свою беременность. Вот кто родит ему сына – Генрих в этом не сомневался. Теперь-то он понимал, что это не по его вине их с Катериной все время преследуют неудачи. И все же она его жена – стареющая, слабая, не способная доносить до конца ни одну беременность. Женщина, с которой он связан навеки, если, конечно… Мысль о разводе ужасала его. Это стало бы позором, пятном на фамильном гербе Тюдоров. Нет, он не хочет этого! И жалеет Катерину, хотя считал, что жалеть-то надлежит именно его.
   Королева увидела на его лице это выражение потаенной обиды и гнева, и от мысли о том, что та, другая, легко переносит свое положение, ей стало страшно, захотелось плакать. Чтобы отвлечься, она справилась о новом герцоге Саффолке.
   – Он шлет тебе свои изъявления сочувствия, – ответил король. – Сейчас он самая популярная особа при моем дворе. Недаром надменные Говарды так стремятся породниться с ним.
   – Помолвка с Элизабет Лизл? – спросила Катерина. – Этот союз, говорят, уже стал притчей во языцех. А Брэндон что, упрямится? Ведь породниться с Говардами – такая честь…
   Генрих и сам отлично видел, что для укрепления позиций Саффолка при дворе ему был бы очень полезен этот союз. Почему же такой политик, как Брэндон, не поймет этого? Не оттого ли, что все еще влюблен в его сестру Мэри? Генрих нет-нет, да и замечал в глазах Чарльза скрытую грусть и то, с какой жадностью ловит Брэндон новости из-за моря. Глупец! Мэри Английская не для него, она королева Франции. Как можно быть таким глупцом, чтобы продолжать мечтать о неосуществимом? Разве Генрих не проявил милость, позволив им проститься? Как вообще можно увлечься женщиной настолько, чтобы забыть о своем долге, сделать из своих амурных похождений скандал? Увы, Генрих еще не знал, что и ему однажды придется испить эту чашу до дна, и из-за прекрасных глаз женщины стать предметом шуток и пересудов всей Европы…
   Сейчас же он с силой хлопнул ладонями по подлокотникам кресла.
   – Саффолк обручится с Элизабет Лизл – это дело решенное. Правда, невеста еще совсем дитя, ей нет и одиннадцати. Худенький нескладеныш – ни красавица, ни дурнушка. Но однажды она расцветет и еще родит славному Чарльзу немало крепких мальчуганов…
   Он осекся. Да, у Брэндона, который и так уже имеет детей, есть шанс сделать еще пару-тройку здоровых парней. А вот он… Генрих посмотрел в напряженное, некрасивое лицо королевы. Ему было жаль ее, но одновременно он злился. И почему это рождение ребенка, самое обычное дело для любой женщины, является такой трудноисполнимой задачей для коронованных особ? И еще он вспомнил о письме своего посла графа Вустера, извещавшего, что Мэри так и не удалось зачать от Людовика. Чего она там тянет? Ей надо быть поласковее с Валуа… соблазнительнее. Ведь этот петух и так стар, его время на исходе.
   Генрих встал, поцеловал жену в щеку.
   – Отдыхайте, душечка. А я пойду еще раз просмотрю корреспонденцию.
   У себя в кабинете он вновь перечитал послание графа Вустера. Тот писал, что Мэри все почитают и любят, а Людовик просто воспрял душой и телом, называет королеву своим самым дорогим сокровищем, восхищается ее райской красотой. Генрих хмыкнул: одного восхищения для зачатия престолонаследника мало. А тут еще эта приписка: дескать, Мэри напоминает августейшему брату о его клятве. Какая наглость! Ей не о Брэндоне надо думать, а о своем троне и о том, чтобы удержаться на нем… после смерти Людовика, которая, что там скрывать, уже не за горами.
   Король решил пойти к Вулси. Вот кто всегда умеет найти выход в щекотливой ситуации. Он-то наверняка что-нибудь посоветует.
   Рабочий кабинет канцлера-епископа был увешан коврами. При дворе знали, как Вулси любит ковры и скупает их по всему свету. В кабинете их разве что на потолке не было, и от этого рабочее помещение канцлера выглядело особенно пышным, уютным, хотя и излишне пестрым, демонстрируя показную роскошь, на которую так падок был выходец из низов, «мясницкая дворняжка» короля. Но в этом изобилии скрывался и свой расчет: ковры заглушали звуки, создавая обстановку покоя, изолируя хозяина кабинета от переполненного людьми шумного дворца.
   Огромный стол канцлера был завален бумагами: папками с депешами, свитками, толстыми фолиантами по юриспруденции, законоведению, истории и экономике. Епископ Вулси сидел, зарывшись в них с головой. Его секретарю Кромуэлю пришлось даже окликнуть патрона, когда появился король. Генрих, как обычно, вошел к своему канцлеру безо всяких церемоний, плюхнулся в кресло у камина, широко расставив ноги. Поглядывая на Кромуэля, подающего ему подогретое вино, король с интересом наблюдал, как меняется лицо канцлера: задумчивое, словно отрешенное еще минуту назад, оно стало любезным, угодливым и внимательным.
   – Я в вашем распоряжении, государь.
   Жестом отослав Кромуэля, Вулси с поклоном приблизился к королю. Генрих протянул ему свиток, который канцлер быстро пробежал глазами.
   – У милорда Вустера деловой, но несколько сухой стиль. Королева Мэри пишет более живо.
   – Что? Она писала тебе? И, готов поручиться, наверняка о Чарльзе!
   – Да. Не осмелится же она писать об этом августейшему брату? А я… гм, гм… я как бы ее поверенный, друг. Она доверяет мне и просит в письме сохранить герцога Саффолка для нее, даже отправить его на предстоящую коронацию и турнир во Францию. Осмелюсь заметить, государь, ваша сестра оказалась весьма постоянна в своих привязанностях. И это несмотря на то, что ее окружают самые блестящие французские вельможи: Франциск Ангулемский, Бурбон, Флеранж, Монморанси…
   – К черту ее привязанности! – рявкнул король. – Она должна думать не о молодых повесах, а о том, чтобы угодить супругу.
   – Она и угождает. Людовик XII в восторге от нее. Другое дело, что он, возможно, уже просто не в силах посеять в лоне молодой жены свое семя.
   Генрих раздраженно отставил бокал.
   – И что же нам в таком случае делать? Ведь если старик Луи отправится в преисподнюю до того, как Мэри понесет, корона достанется этому задиристому молодчику Ангулему, а он только и помышляет о войнах и походах!
   – И о женщинах, осмелюсь заметить.
   Генрих искоса взглянул на канцлера и усмехнулся.
   – Да, он известный греховодник. Потаскуха в штанах! Что ты так смотришь? Да, я знаю, что он так и вьется вокруг нашей сестры, но не думаешь ли ты, что он женится на ней, разведясь со своей законной супругой? Хотя – клянусь преисподней! – вот было бы славно! Развелся же сам Валуа с болезненной и некрасивой Жанной Французской ради мадам Анны Бретонской, очаровательной вдовы своего предшественника? И Франциск… Я был бы не прочь обсудить с ним этот вопрос.
   Вулси чуть улыбнулся.
   – Мой повелитель, не кажется ли вам, что мы сейчас делим шкуру неубитого медведя? Король Людовик XII еще жив, а герцог Ангулемский – супруг его дочери, которую регулярно, хотя и по приказу, но посещает. Принцесса Клодия – дочь очень популярного во Франции короля, и развод с ней принес бы Ангулему немалые проблемы. Да и его мать, которую он весьма почитает, не допустит того, чтобы воцарение сына началось со скандала.
   Генрих беспокойно заерзал в кресле. Развод… Скандал… Эти мысли порой и ему самому приходили в голову и, надо признаться, ужасали. И вдруг король сказал:
   – А если мы дадим Мэри указание… Пошлем тайное послание, что не будем гневаться, ежели она благосклонно примет ухаживания Франциска? Я слышал, что страсть частенько туманит ему голову, а наша Мэри, что там говорить, настоящая красавица. Так не все ли равно, от кого она забеременеет: от старого мужа или от молодого Франциска? Главное, чтобы ее пузо обеспечило ей право на трон!
   Вулси задумчиво потер пухлый подбородок.
   – В том, что вы сказали, государь, есть свой резон. Но есть и свои «но». Во-первых, если подобное послание к королеве Франции попадет в чужие руки – а мы не должны исключать подобной возможности, – это опорочит саму королеву и рассорит нас с Людовиком. Во-вторых, герцог Франциск, сколь бы ни славился он сладострастием, далеко не глуп, очень честолюбив, и сам может сообразить, во что выльется его любовная связь с королевой. Захочет ли он потерять корону ради сомнительного удовольствия видеть на троне своего бастарда?
   – Ты рассуждаешь, как государственный муж, – заметил с лукавой усмешкой король, – и забываешь, сколь сильны могут быть страсти юности.
   Вулси подавил улыбку. Его король, будучи очень молодым, сам мог увлечься. Но ведь он, тем не менее, всегда ставит во главу угла государственные интересы. Почему же он считает Франциска глупее себя?
   Ах, знал бы мудрый Вулси, что именно страсти порой сильнее, чем что-либо другое, влияют на политику и что именно Генрих VIII однажды…
   А пока Вулси, взяв с подноса один из своих любимых апельсинов и привычно втянув носом его запах, невозмутимо продолжил:
   – У мсье Ангулема весьма мудрые советники, одна его честолюбивая матушка чего стоит. И, наконец, что касается самой Мэри Тюдор: она девушка своевольная, гордая, мы не ведаем, насколько сильны ее симпатии к Франциску, чтобы судить, согласится ли она впустить его к себе под одеяло. А вот в отношении ее чувств к милорду Саффолку мы можем быть абсолютно уверены.
   Золотистые брови Генриха удивленно поползли к подвитой челке.
   – Как тебя понимать, Вулси?
   Тот вернулся к столу, порылся среди бумаг и свитков и взял один из них.
   – Я тут составлял список рыцарей, которые выступят за честь Англии на большом турнире в Париже, приуроченном к коронации. И имя герцога Саффолка значится у меня одним из первых.
   – Да, он отличный боец, но…
   Генрих сделал паузу, не сводя глаз с Вулси. Тот улыбался.
   – Думаю, мы совершим доброе дело, если сведем двух жаждущих друг друга любящих существ. И Чарльз Брэндон будет вполне в состоянии управиться с тем, что не под силу старому Валуа.
   Генрих все понял и неожиданно покраснел. Дело касалось его сестры, и ему был неприятен холодный цинизм, с которым обсуждал этот вопрос его канцлер. Генриху даже вдруг стало жарко в его дорогой, опушенной мехом накидке, он отбросил ее тяжелые полы и рванул шнуровку камзола у ворота.
   – Столько приложено усилий, чтобы оградить их друг от друга… – пробормотал он. – К тому же Брэндон не дурак и сразу поймет, что, если Мэри понесет от него, она будет для него навсегда потеряна.
   – Она и так потеряна, – улыбнулся Вулси. – Он ведь ничего не знает про обещание, благодаря которому Мэри согласилась стать женой Людовика. К тому же милорд Саффолк ваш преданный слуга, всем, что он имеет, обязан исключительно вашему величеству, так неужели он откажет своему монарху в подобной услуге? Очень приятной услуге, отмечу. Ведь как иначе он сможет соединиться с Мэри Тюдор, насладиться ее любовью, если не под видом вашего посла, тайного поверенного, которому велено исполнить столь приятную миссию?
   Вулси заметил, что королю неловко от прямоты его речей, и тут же постарался сгладить неприятное впечатление. Брэндону придется обсудить с Людовиком множество дипломатических вопросов, кои позволят ему остаться в качестве официального посла при дворе: уговорить французского короля войти с Генрихом в коалицию против Фердинанда Арагонского, чтобы воевать за Наварру, а из Наварры послать войска на Кастилию, наследство Катерины, так как королева имеет право на кастильскую корону. Конечно, надо еще выставить Людовику условие, чтобы он не вмешивался в дела регентши Шотландии, сестры Генриха Маргарет, ибо Франция извечно стремилась оказать давление на Англию через ее неспокойного северного соседа – Шотландию. Для этого необходимо, чтобы на Людовика повлияла его молодая жена-англичанка, а кто введет ее в курс дел лучше, чем возлюбленный Брэндон? Да, именно Чарльза Брэндона, герцога Саффолкского, следует послать во Францию послом. При этом Вустера следует отозвать – слишком он педантичен и щепетилен, чтобы достойным образом свести королеву и Чарльза, зато нужно укрепить позиции во Франции Томаса Болейна, человека услужливого и готового на все ради своего короля. К тому же его младшая дочь Анна – приближенная Мэри, и им вместе легче будет все устроить.
   Вулси намеренно выделил фамилию Болейн: он уже знал, что Генрих, разочаровавшись в Бесси Блаунт, не на шутку увлекся старшей дочерью Болейна – синеокой красавицей Мэри. И сейчас, говоря о Болейнах, Вулси добился желаемой реакции: Генрих подобрел, мечтательно заулыбался. Конечно, Болейны – они справятся! Как справится и сам Чарльз. Он, Генрих, даже услужит другу, соединив с возлюбленной. А дальше… Конечно, поручение это щекотливое, опасное, что там говорить, однако, черт возьми, будет забавно увидеть на троне гордецов французов бастарда славного парня из Саффолкшира!
   Вулси выглядел довольным. Ему опять удалось устроить так, чтобы его планы выглядели желанием самого Генриха, и король ушел веселым, лишь у порога, чуть сконфузившись, попросил верного Томаса Вулси лично объяснить ситуацию герцогу Саффолку. Ибо, хотя Генрих и был на короткой ноге с Чарльзом, у него язык не повернется приказать тому сделать своей сестре бастарда.
   Вулси это понимал и справился отлично, изобразив перед Брэндоном все так, будто у него нет иного выхода. Чарльз был поражен, более того, возмущен. Несмотря на весь свой цинизм и рассудочность, он любил Мэри Тюдор чистой, возвышенной любовью, а из него собирались сделать самца, сеющего свое семя там, где это не удалось законному производителю! Это было унизительно… и для него, и для Мэри. Но Вулси умел убеждать. Разве это предложение не соблазнительно для самого Брэндона? Ему ведь предлагают то, чего он сам страстно желает, – соединиться с любимой женщиной, когда, казалось бы, на это уже нет никаких надежд. Кроме того, вовсе не обязательно, что Мэри забеременеет, а у него будет возможность встречаться с ней, быть вместе. Конечно, это опасно, и Брэндон должен понимать, чем это грозит. Но в то же время, разве опасность не придаст особую остроту их любви? Ведь Брэндон рисковал и раньше ради своей безумной страсти к Мэри Тюдор, отчего же колеблется сейчас, когда сам король дает соизволение на их любовь? Ежели что-то, упаси Боже, раскроется, то король Генрих постарается выручить своего посла как неприкосновенное лицо при дворе иноземного правителя. А Мэри – королева, она выше подозрений.
   Но Брэндон не был настолько наивен, чтобы не сообразить, что меч во Франции не менее острый, чем топор палача на его родине. Другое дело, что он и в самом деле сможет встретиться с Мэри, любить ее… а этого Брэндон хотел безумно. Он ведь тосковал о ней, мечтал, страдал… он желал ее настолько, что воспоминания об их кратких ласках и объятиях вызывали у него боль. Малышка Мэри – своевольная, соблазнительная, страстная, почти умоляющая любить ее… И разве сам он не говорил ей, что, когда она станет женой Людовика, они наконец-то удовлетворят свою страсть?
   И Брэндон дал себя уговорить. Для всех он ехал во Францию в качестве посла, во главе рыцарей, отправляющихся на коронацию и турнир. Собрались они и выехали столь спешно, что опять его помолвка с леди Лизл откладывалась на неопределенный срок.
   Брэндон торопился. Едва английские корабли причалили в Кале и рыцари собрали свое снаряжение, как он велел им тут же садиться на коней и скакать в Париж. На то, что после морского путешествия многие из них были не в форме, он не обращал внимания, каждая задержка в пути выводила его из себя. Когда ночь застигла их в дороге и им пришлось сделать остановку в Амьене, его спутники просто падали с коней от усталости. Брэндон же не находил себе покоя. Вскоре он увидит Мэри… Как это произойдет, смогут ли они встретиться наедине, смогут ли предаться упоительной страсти, о которой он так грезил? Но было еще нечто, отчего он не мог успокоиться. Брэндон имел очень мало вестей о своей любимой, только общеизвестные сведения: она стала женой Людовика, преобразила его двор, супруг любит ее, французы восхищаются ею… Не изменили ли саму Мэри все эти события? Любит ли она его по-прежнему?
   Нет, он решительно не находил себе места. А утром, поглядев на помятых, не успевших отдохнуть спутников, Чарльз понял, что не может представить их ко двору в подобном виде. И он решился. Вызвав маркиза Дорсета, он поручил ему заботу о рыцарях и свите, велев привести всех в порядок и неспешным маршем двигаться в Париж. Сам же он отбывает в столицу немедленно.
   Выбрав лучшую из лошадей, Брэндон вскочил в седло и поскакал в Париж. Он несся, мчался, летел!.. Ехал к своей милой, которую не видел целую вечность – месяц и несколько дней. Вскоре они встретятся, а там – будь что будет!
   За два часа он проскакал без остановки более двадцати лье. Ноги его лошади стали дрожать, бока взмылились, пена летела клочьями. По пути Брэндон потерял шляпу, где-то зацепившись, порвал рукав, и, когда он въехал в предместье Парижа, вид его отнюдь не соответствовал внешности знатного английского лорда. Но кошелек его был полон, и, щедро раздавая монеты, он быстро отыскал улицу Нонендьер, где располагалась резиденция английского посла Томаса Болейна.
   К счастью, Болейн оказался дома. Брэндон увидел его во дворе следившим за разгрузкой мебели. У Болейна имелось невинное хобби – он просто обожал редкостную дорогую обстановку, и сейчас внимательно наблюдал, как с фур сгружали резные поставцы, стулья с изогнутыми ножками, лакированные бюро со множеством замысловатых ящиков. Настроение у него было самое благодушное, когда он заметил всадника на измученной, едва не падающей от усталости лошади, которого пытались задержать привратники. Болейн узнал его и похолодел. Чарльз Брэндон! Друг Генриха VIII и новоявленный герцог Саффолкский здесь, в таком виде? Лицо посла удивленно вытянулось, но он поспешил навстречу нежданному гостю и, стянув с головы берет, стал расшаркиваться, стремясь выразить сиятельному герцогу полагающееся почтение.
   Брэндон предупредил его порыв. Быстро соскочив с лошади, он подхватил сэра Томаса под локоть и увлек к лестнице, ведущей в личные покои посла.
   – Тише, прошу вас, никаких имен! Мне необходимо поговорить с вами.
   Если Болейн был удивлен встречей, то через полчаса он с трудом что-то лепетал от изумления. Итак, отныне он первый посол при дворе короля Людовика и главное, что вменяется ему в обязанности, – стать посредником в щекотливом деле свиданий Брэндона и французской королевы! Он собственными глазами прочел это в приказе, подписанном лично королем Генрихом… В следующий момент Брэндон выхватил у него послание и бросил в камин. Болейн молча наблюдал, как корчится и горит пергамент.
   – Если все откроется, со мной во Франции поступят точно так же. В лучшем случае четвертуют, – только и смог он выдавить из себя. – И любовника королевы также, – многозначительно добавил посол, глядя на Брэндона.
   Он не любил этого выскочку и вовсе не горел желанием подвергаться опасности ради его плотских утех. Но приказ короля… Здесь, во Франции, все выглядело несколько иначе. Возможно, Брэндон сам все поймет и сошлется на то, что поручение не выполнимо?..
   Брэндон мысленно прикинул перспективы, нарисованные Болейном. Четвертование, конечно, скажем прямо, удовольствие малоприятное. Но ради Мэри он готов рискнуть. Он хотел рисковать, черт побери!
   – Сэр Томас, вы думаете, я зря чуть не загнал свою лучшую лошадь? Так вот, я прибыл в Париж инкогнито, раньше своей свиты, чтобы никто не знал, что я здесь. Вы найдете предлог встретиться с ее величеством и сообщить, что у меня поручение от ее брата… что встретиться мы должны тайно… желательно, в вашем доме. Ведь не будет ничего предосудительного в том, что королева, англичанка по рождению, посетит поверенного посла короля Генриха? Тогда вы сможете рассчитывать на особую милость Генриха VIII и его канцлера Вулси.
   Болейн постепенно успокоился и начал прикидывать. Да, наверное, он сможет это устроить. Королева пару раз навещала его в доме на улице Нонендьер, и он попробует добиться незапланированной аудиенции у нее, ведь его дочь Анна – приближенная особа ее величества…
   Все же он был очень растерян. Болейн неловко надел свой модный плоский берет, сдвинув на самый затылок, отчего у него стал какой-то потерянный вид. Брэндон даже пожалел его.
   – Успокойтесь, сэр Томас. Ведь я больше вас рискую, но, поверьте, у меня уже есть кое-какой опыт. Помните, в Хогли, когда вы ворвались ко мне ни свет ни заря? Так вот, Мэри Тюдор тогда находилась в моей постели, а вы так ничего и не заметили.
   Болейн только изумленно захлопал глазами. Брэндону пришлось отвлечь его, задав более простые вопросы: например, не желал бы сэр Томас распорядиться, чтобы его гостю дали чистой воды? Не может же новоявленный герцог Саффолк предстать перед королевой Франции в столь неподобающем виде! И, если можно, что-нибудь из одежды, ибо его гардероб прибудет только через пару дней. Да, а где ему ждать ее величество? Желательно в каком-нибудь укромном месте. Болейн засуетился, отдавая необходимые распоряжения, в то же время напряженно обдумывая, где устроить Брендону встречу с королевой? Это непросто, в доме полно слуг, а лишние свидетели совсем ни к чему. Что, если это помещение будет не совсем удобным? Ах, ничего! Тогда он попросит герцога Саффолка расположиться в заднем крыле дома. По сути, там склад мебели, где посол хранит свою драгоценную мебель – поставцы, замысловатые столики, кушетки, богатые кресла. Конечно, такое помещение не соответствует высокому титулу гостя, но если он прибыл инкогнито, то не может же посол предоставить ему свою собственную спальню? А на склад почти никто не заходит, не считая прислуги, которая утром вытирает там пыль…
   Уже придя в Ла Турнель, вызвав дочь и попросив ее устроить ему встречу с королевой, Томас Болейн все еще ломал голову над тем, как под благовидным предлогом пригласить королеву к себе. Ждать ему пришлось довольно долго, но он был даже доволен задержкой. Болейн прикидывал в уме и так и эдак, что он скажет, потом просто начал жалеть себя. Бедный он, бедный! И угораздило же его попасть между молотом и наковальней! Ах, эта должность посла, такая почетная и такая неблагодарная!
   С унылым видом Томас Болейн сидел в прихожей королевы, разглядывая снующих взад-вперед пажей, горничных, камеристок, оживленных и озабоченных в эти дни, перед коронацией, какими-то делами. Из покоев королевы порой долетали голоса Мэри, герцога Франциска, его сестры, слышался их смех. По обрывкам разговора Болейн понял, что они обсуждают коронационный наряд Мэри. Франциск считался известным знатоком и ценителем мод, Маргарита Алансонская славилась хорошим вкусом и элегантностью, и молодежь явно не желала прерывать обсуждение ради неожиданного визита второго посла. Никто из них еще не знал, что уже через день Вустер будет отозван и Болейн займет его место. Опасное место, как оказалось… И сэр Томас от души пожелал, чтобы королева уже достаточно охладела к Брэндону и не бросилась моментально на его зов. Хотя, если слова Чарльза о том, что происходило в Хогли, правда… Увы, Болейн подозревал, что это так. Он слишком хорошо помнил, как Мэри Тюдор бегала за Брэндоном и чуть не сорвала из-за него договор с Людовиком.
   Наконец в дверях покоев королевы появилась его дочь Анна и сделала отцу знак войти. Он увидел манекен, на котором, сияя роскошью, висело парадное платье королевы: сочный лиловый бархат, пышные рукава с горностаевой подбивкой, золотое кружево, узорчатые россыпи драгоценных аппликаций, мерцающие жемчужные узоры… Вокруг, стоя на коленях, еще суетились вышивальщицы, пришивая бусины, поправляя тесьму и галуны. Сама королева стояла с Маргаритой и Франциском у ниши окна, все трое смеялись. Завидев кланяющегося Болейна, королева с видимой неохотой отделилась от веселой компании и, усевшись в высокое, похожее на трон кресло («Какие удобные подлокотники», – невольно отметил Болейн), поставила ноги на низкую скамеечку.
   – Я слушаю вас, сэр Томас.
   Он начал неловко мямлить, что, дескать, хочет преподнести своей соотечественнице-королеве подарок. Что-нибудь из обстановки, но никак не выберет, что именно: есть у него и прелестный столик из лимонного дерева с бесценной круглой столешницей, на которой слои дерева образуют рисунок павлиньего глаза; есть тумбочка из слоновой кости, украшенная позолоченным узором в виде переплетающихся дельфинов; есть подвесной резной шкафчик с прекрасной отделкой из резьбы и металлических арабесок по цветному фону из кожи и бархата. О мебели Болейн мог говорить вдохновенно, как поэт. Королева глядела на него с легким недоумением, и он стал теряться, лепетать, что, мол, будет лучше, если ее величество сама прибудет к нему, выберет… Нет, она все еще не понимает! Действительно, королева терялась в догадках: с какой стати в самый разгар подготовки к коронации она должна все бросить ради того, чтобы всего лишь самой выбрать подарок? Однако в несчастном лице Томаса Болейна было нечто такое, отчего она поняла, что все эти разговоры о мебели не более чем предлог. Послу просто необходимо что-то сообщить ей наедине.
   Она мило извинилась перед гостями и жестом отпустила прислугу. Теперь в комнате осталась только Анна Болейн, играющая с собачкой. Но сэр Томас по-прежнему нес какую-то околесицу, временами бросал взгляд на Анну и слегка кивал в сторону двери. И Мэри сообразила, что ему нужно сообщить нечто столь важное, о чем посол не может говорить даже в присутствии собственной дочери. Королеве стало любопытно, и она отослала Анну. Та вышла с обиженным видом и, медленно закрывая дверь, услышала последнюю фразу королевы:
   – Продолжайте, сэр Томас. Итак, софа на восточный манер, низенькая и обитая плюшем, напоминающим расцветкой шкуру барса…
   Анна Болейн фыркнула. В последнее время отец просто бредил предметами обстановки. Но королева… Что ей за счастье обсуждать этот вопрос? «Она может назвать что угодно, все будет к ее услугам. Ах, наверное, восхитительно быть королевой», – мечтательно подумала юная фрейлина… будущая королева Англии.
   А через четверть часа Мэри Английская вышла из своих покоев сама не своя и велела Анне с минимальной свитой сопровождать ее вместе с отцом в город. Анна не совсем понимала, что происходит. Конечно, она уже сопровождала королеву в подобных поездках, когда та пару раз отправлялась навестить в особняке Лонгвиля свою дорогую Джейн. Но даже тогда королева не вела себя так таинственно. Поездка к послу… чтобы выбрать кое-что из обстановки в подарок… Нет, тут что-то другое. Анна терялась в догадках и вопросительно поглядывала на отца.
   Болейн сам был поражен. Двор все время будоражат слухи о нежных отношениях, которые связывают королеву и ее «милого зятя», но стоило ему лишь намекнуть о Брэндоне… Какое выражение радости появилось на ее лице, как засияли серебром ее серые глаза! Невольно Болейн отметил, что отныне благоволение к нему королевы обеспечено, если, конечно, все останется в тайне. Но все же лучше герцогу Саффолку и королеве выбрать другое место для своих встреч! Скорее бы Брэндон нашел себе новое пристанище, а не под его крышей. Ведь если поползет слушок… И Томас Болейн недоверчиво косился даже на родную дочь.
   Когда они приехали, Мэри нетерпеливо выскочила из паланкина.
   – Где?.. Где?.. Где этот шкафчик, тумбочка? Я хочу их видеть.
   – Идемте, я провожу вас, ваше величество.
   Дочери он велел подняться к нему в кабинет, ожидать там и никуда не выходить, а сам провел королеву по узкому коридору на задний двор, на ходу покрикивая на слуг, чтобы те убирались.
   – Видите, вон та дверца, за колодцем…
   Мэри нервно сжала его руку.
   – Останьтесь здесь… Мне необходимо поговорить с посыльным брата наедине.
   Наверное, ей не стоило бежать, но ноги сами несли ее, и королева даже приподняла пышные юбки, чтобы те не мешали. Болейн растерянно посмотрел, как стремительно она пересекла двор и исчезла за дверью.
   – Конечно же, – буркнул он, – поговорить наедине. Конечно же.
   Посол нашел в углу какой-то ящик и уселся под навесом галереи, где его никто не мог видеть. Он понимал, что ожидать… вернее, охранять, ему придется довольно долго.
   Мэри, заскочив внутрь, какое-то время неподвижно стояла в полутемном, загороженном мебелью помещении. Кругом были ящики, зачехленные кресла, шкафы, пахло стружкой и лаком…
   – Чарльз, – негромко позвала она.
   Ответа не было. У нее даже мелькнула мысль, не ловушка ли это? Нет, Болейн слишком услужлив, робок, он не посмеет… И, осторожно придерживая юбку, королева скользнула между тяжелыми шкафами, обойдя какие-то ящики. Тихо. Она двинулась дальше, задев краем платья высокую подставку, но успела подхватить ее до того, как та упала… и в этот миг увидела Брэндона. Он спал.
   Скажи кто раньше Чарльзу, что он заснет перед столь долгожданной встречей, он не поверил бы. Однако после ванны на него вдруг обрушилась усталость, и, утомленный ожиданием, Брэндон прилег на низенькую софу в углу и тут же уснул.
   Он спал безмятежно, как ребенок. Голова его была чуть повернута набок, одна рука покоилась на груди, другая была вытянута вдоль тела.
   Мэри взглянула на него, и сердце ее готово было вырваться из груди. Она невольно прижала к нему руку, словно пытаясь унять бешеное биение. Мэри уже видела однажды Брэндона спящим. В Хогли… И помнила, что за этим последовало. Догадывалась, что может произойти и сейчас – они одни, и никто не знает об их встрече…
   – Чарльз…
   Он не проснулся. Растрепавшиеся после ванны волосы лежали естественной волной, длинные, как у девушки, ресницы бросали тени на скулы. В вырезе широкого ворота рубахи виднелась цепочка нательного крестика – такая тонкая на столь мощной шее. Мэри вдруг ощутила почти материнскую нежность к этому сильному мужчине. Улыбаясь, она присела рядом и осторожно убрала прядь волос с его лба, провела пальцем по широкой линии бровей, скуле, коснулась шеи…
   Не открывая глаз, он вдруг быстро схватил ее руку, сжав так сильно, что она чуть не вскрикнула. Потом Мэри увидела его приоткрывшиеся глаза, еще затуманенные сном, но в следующий миг взгляд его уже запылал.
   – Ты!!
   Он вскочил, привлек ее к себе, обнял, покрывая лицо, щеки, глаза быстрыми лихорадочными поцелуями. Мэри даже испугалась этого порыва, уперлась ему в грудь руками.
   – Погоди! Погоди, так нельзя.
   Он, все еще тяжело дыша, разглядывал ее. Это была и она, и не она. Как сильно она изменилась за столь короткий срок, как повзрослела! Это достоинство во взгляде, эта совсем иная манера говорить, держаться… И одета Мэри была не так, как обычно: богатое, но простого покроя платье из серого камлота застегнуто на ряд мелких кнопок до самого горла. Незнакомый головной убор тугим венчиком охватывал ее затылок, открывая спереди лишь пробор, спускающаяся сзади темная вуаль скрывала ее дивные золотистые кудри. В этом одеянии Мэри выглядела строже и солиднее, вот только взгляд… Это узнаваемое неспокойное пламя в глазах!
   Он снова привлек ее к себе, нежно, осторожно, словно боясь, что она опять вырвется. Но она не вырывалась. Опустив голову ему на плечо, она притихла в этом почти братском объятии. Но Брэндону не хотелось быть братом. В нем бушевала страсть… которую он должен пока усмирить. Он хорошо знал женщин, и что-то подсказало ему, что, даже если Мэри фактически уже и была женой Людовика, но в душе оставалась все той же девственницей. Поэтому Чарльз не спешил, понимая, что ей самой надо подготовиться к этому.
   Удивительно – их связывала такая страсть, такая безграничная нежность, и в то же время эти двое вели сейчас спокойный неспешный разговор. Они тихо беседовали о его новом титуле, о событиях при дворах Англии и Франции, о миссии Брэндона… Конечно, он ни слова не сказал Мэри о своем тайном поручении. Чарльз любил ее, искренне желал ее и хотел думать, что все произошло так только благодаря их любви, а не расчетам канцлера Вулси. И он просто поведал ей, как оставил английскую свиту в Авиньоне, а сам поскакал вперед, желая тайно встретиться с ней, увидеться до того, как его приезд станет невозможно скрывать.
   – Ты очень рисковал, – сказала Мэри, нежно потершись щекой о его плечо.
   «Ты тоже, любовь моя», – подумал он, вслух же произнес:
   – Я готов рисковать ради тебя – ты этого стоишь.
   И это обычно осторожный Чарльз Брэндон? Нет, это пылкий, страстный влюбленный, каким она так всегда хотела видеть его. Эти его слова, эта страстная хрипотца в голосе возбудили в Мэри такое желание, что она вдруг стала дрожать, еще плохо понимая, отчего. Но Брэндон был опытнее и сразу ощутил это.
   Медленно повернув ее лицо к себе, он заглянул в ее расширенные сверкающие глаза. Лицо юной королевы было бледным, лишь на скулах выступил румянец. Она понимала, что сейчас случится, видела это по его горящему взгляду, даже сквозь одежду ощущая жар его тела. Да, сейчас это произойдет. Мэри боялась, но еще больше хотела этого. Ведь иначе она бы не пришла.
   – Любите меня, милорд, – как-то странно, почти умоляюще приказала она, и Чарльз едва не сошел с ума от этой мольбы, приникнув к ее устам.
   Это был властный, требовательный поцелуй, он обжег ее, заставил забыть обо всем на свете. С этой минуты мир вокруг стал казаться ей иллюзорным. Не было на свете королей, их приказов, не было опасности и стыда, были только эти сводящее с ума прикосновения губ, рук, звуки дыхания, пульсация крови.
   Брэндону все труднее становилось контролировать себя. И в то же время он старался не спешить, он хотел, чтобы в этот раз, в их первый раз, все было прекрасно, чтобы не было ошибок и сожалений. Он брал ее нежно, как девственницу, хотя и не помнил, чтобы его когда-либо так безумно влекло к женщине.
   Он был опытным любовником, Мэри – совершенно невинна, но она, забыв обо всем, упивалась его лаской. За эти долгие необыкновенные минуты в его объятиях она испытала десятки самых разных поцелуев, от легких и дразнящих до глубоких слияний губ, когда ее то будто несло ураганом, то охватывала головокружительная слабость.
   Она не заметила, как бережно и быстро смог раздеть ее Брэндон, но очень остро ощутила прикосновение его рук к своей обнаженной коже; не заметила, когда он разделся сам, но вид его нагого тела восхитил ее. Особенно когда она невольно сравнила его с Людовиком: никаких отвратительных старческих складок и свисающего живота – сильное, гладкое, мускулистое тело! И это ощущение его губ, кожи, его рук, и запах – чистый и сладкий, как у ребенка после купания…
   Мэри была от природы темпераментной женщиной, с горячей кровью Тюдоров. Ночи со старым мужем не вызывали в ней ничего, даже со своим отвращением к Людовику она свыклась, смирившись с тем, что плотская сторона супружеской жизни является самым неприятным ее проявлением. Сейчас же… О, сейчас! Она забыла стыд, она уже не контролировала себя, тянулась к любимому, ей было приятно касаться его тела, с трепетом ощущая игру мышц под кожей. Теперь она сама прижималась к нему, страстно, неистово, словно бросая вызов. И когда он вошел в нее, начав двигаться, она испытала невероятное ощущение, более сильное, чем могла себе и вообразить. Глаза ее закрылись, тело покорно задвигалось в такт с ним, и где-то под сердцем родился стон…
   – М-м-м…
   Она то как птица парила в сиянии солнца, то проваливалась в полночную звездную бездну и только сдавленно вскрикнула, выгнувшись дугой, когда в ответ на требование его тела ее собственное взорвалось блаженством, которое растеклось в ней, словно медовое вино. Как сквозь сон Мэри услышала его хриплый возглас и испытала еще большую радость, догадавшись, что доставила ему не меньшее удовольствие, чем он ей.
   Мир постепенно возвращался на свое место. Они все еще лежали, обнявшись, счастливые и обессиленные, не желая отпускать друг друга. Мэри блаженно улыбалась, думая, что это было прекрасно, что в ее страсти нет ничего греховного и постыдного, раз она оказалась освящена такой любовью, став ее естественным продолжением.
   – Чарльз, ты любишь меня?
   Глупый вопрос. Но ей так хотелось услышать от него слова любви. Брэндон приподнял голову, улыбнулся ей какой-то лихой мальчишеской улыбкой.
   – Ты восхитительна! Ты лучше всех.
   Это было все-таки не то, что она надеялась услышать, но ей не хотелось сейчас об этом думать. Она нежно провела рукой по его губам.
   – Я рада, что мы вместе, любимый. Даже если нам придется за это расплачиваться, это будет ничтожно малая плата за полученное счастье.
   Но Чарльза ее слова вывели из состояния эйфории и вернули к реальной жизни. Он вдруг вспомнил, что взял ее, собственно, по приказу короля, с высочайшего монаршего соизволения, и свет его радости несколько померк. К тому же Брэндон всегда был реалистом, и ему совсем не улыбалось, чтобы им пришлось расплачиваться за эти минуты страсти. Ему следовало быть осторожнее, если он не собирался буквально выполнить приказ и не хотел, чтобы Мэри забеременела. Он уже корил себя, за то что так забылся. Но она была так восхитительна!
   – Я не хочу терять тебя, – вдруг пробормотал он, зарываясь лицом в ее волосы.
   Она слегка отстранилась, озадаченная.
   – Ты и не потеряешь меня. Ведь разве мы не вместе… вопреки всему? Я твоя, Чарльз.
   Она не поняла грусти в его глазах. Не могла понять, что ему стыдно, оттого что их чудесное свидание фактически состоялось лишь по приказу короля… по велению Вулси. Боже, если она узнает, это будет ужасно!
   – Мэри! – Он отвел глаза. – Моя чудесная Мэри, впредь мы должны быть осторожнее. Не должно быть… последствий.
   Она неправильно поняла его. Для нее их близость являлась естественным продолжением того чудесного чувства, которое связало их. Обычная женская осторожность отступила на задний план, и Мэри восприняла его слова так, что им не следует больше оставаться вместе, дабы не вызвать подозрений. Сколько они пробыли вместе? Она не знала, но за окошком уже сгущались сумерки. Ей надо было спешить! Уйти поскорее, вновь стать женой Людовика, королевой…
   Чарльз помог ей справиться с застежками и разными деталями туалета, сделав это с заметным опытом и сноровкой.
   – Из тебя вышла бы отличная горничная, – засмеялась Мэри, – такой опыт по части дамского туалета. Откуда?
   Он надел через голову рубашку, улыбнулся с беспечностью мальчишки.
   – Ваше величество забывает, что я уже дважды был женат.
   Мэри возилась с многочисленными кнопками на корсаже, потом тщательно спрятала волосы под ободок чепца. Почему-то сейчас она старалась не смотреть на Чарльза. Конечно, он был женат! А еще были его роман с Маргаритой Австрийской, ухаживание за Джейн, и все эти слухи о нем и Нэнси Керью… Ей неприятно было это вспоминать. Чарльз понял ее настроение и привлек к себе.
   – Для меня существуешь только ты.
   Они вновь стали целоваться, пока он почти через силу не оторвал ее от себя.
   – Иди. Или мы опять… Я с ума схожу от тебя!
   Она счастливо засмеялась. Выходя, Мэри все же опрокинула неудобную подставку. Все еще смеясь, она внезапно остановилась.
   – Сэр Томас!
   Боже, он все время сидел здесь! Мэри не имела сил взглянуть ему в глаза. Томас Болейн тоже отворачивался и твердил, что сейчас пойдет скажет дочери: дескать, ее величество пожелала осмотреть все его приобретения… Но выбрала ли что-нибудь королева? Мэри даже растерялась в первый миг. Выбрала? Да, кажется, да. Эта низенькая софа, с обивкой под барса, ее-то она хорошо рассмотрела, и ей приятно будет ее получить.
   Что-то в интонации последних слов королевы смутило Болейна еще больше.
   – Хорошо, миледи, как прикажете. Я сегодня же велю переправить ее в Ла Турнель.

Глава 14
Ноябрь 1514 года

   У тринадцатилетней Анны Болейн была нескладная фигурка подростка, по-женски чарующая улыбка и черные глаза будущей красавицы. Несмотря на юный возраст, она обладала цепким умом и немалым опытом жизни при дворе. Анна понимала, что ее не зря заставили почти два часа просидеть в кабинете отца, возясь с собачкой королевы, в то время как сама Мэри и ее отец где-то отсутствовали. Когда же бледный и озабоченный отец зашел за ней, сообщив, что ее величество уже ожидает свою фрейлину в паланкине, Анна, как ни старалась, не могла скрыть своей заинтересованности. Томас Болейн внимательно поглядел на дочь.
   – Анна, дитя мое, я надеюсь, ты достаточно разумна, чтобы сообщить всем, что вы вместе с королевой рассматривали мои покупки, и ее величество никак не могла решиться, что же выбрать.
   И добавил, уже совсем серьезно:
   – Ты ведь не захочешь отправить в руки палачей своего отца?
   У Анны забилось сердце. «Заговор!» – пришла в голову первая мысль. Вторая была более разумной – интрига. Когда же она опустилась на подушки паланкина перед королевой и пригляделась к ее величеству, то сделала совсем иной вывод – свидание. И, скорее всего, любовное. Отрешенный, счастливый, несколько растрепанный вид Мэри, ее нервозность – все указывало на то, что она была с мужчиной. Но с кем? Уж никак не с отцом Анны! Юная фрейлина достаточно хорошо знала его: хотя Томас Болейн считался интересным мужчиной, но он был робок с женщинами, очень осторожен, чтобы решиться на подобный шаг, и слишком стремился угождать королеве, чтобы она могла видеть в нем не только слугу. Да и прощаясь с Мэри, он выглядел чересчур несчастным и подавленным для удачливого возлюбленного королевы. Анна скорее поверила бы, что он исполнял роль сводника.
   Когда они приближались к Ла Турнелю, королева словно очнулась от грез.
   – Анна, могу ли я положиться на тебя? Могу доверять?
   – О моя всемилостивейшая повелительница, я всецело в вашем распоряжении! – Девушка погладила собачку, которая сразу перебралась на колени Мэри. – Мы с Курносым зависим от вас и готовы ради вас на все. Ах, маленький хитрец! Все его балуют, но он любит и признает своей хозяйкой только вас. Мне с трудом удалось удержать его, так он рвался к вам. Зато он стал уже привыкать к своему роскошному ошейнику, не пытается стащить его с себя. Глупый Курносый! Такие красивые жемчужины на ошейнике… Я сама не отказалась бы от таких.
   Казалось, фрейлина просто болтает, но Мэри уловила в ее последних словах подтекст. Эта девочка намекала на награду за свое молчание и по-своему была права. Мэри не следует забывать, что при дворе нельзя рассчитывать на чью-то преданность, ничего не давая взамен. Ей стало немного грустно и очень захотелось увидеться с Джейн: несмотря на беспутное поведение, Джейн была искренна с ней и никогда ничего не требовала. «И именно поэтому оказывалась то и дело в опале, – подумала королева. – Анна же хочет добиться многого. Целеустремленная девочка». Вслух же Мэри небрежно заметила, что пусть Анна навестит ее после вечерней молитвы, она давно хочет сделать ей прибавку к жалованию. И тут же поняла, что поступает правильно, – так радостно заблестели глаза у девочки. Анна даже попросила разрешения привести в порядок прическу ее величества: у королевы волосы были уложены немного не так, когда они покидали дворец. Если милостивейшая госпожа позволит, она поправит ей пробор.
   Итак, Анна Болейн стала соучастницей королевы. Щекотливое, но и почетное положение. Многообещающее… Получив вечером из рук Мэри увесистый мешочек с монетами, Анна тут же побежала к ювелиру и велела сделать себе бархатку, унизанную жемчугом. Это будет элегантное украшение, и оно поможет скрыть ее маленький недостаток – весьма некрасивую крупную родинку на шее, на которой даже стали появляться волоски. Поэтому модница Анна Болейн и носила волосы распущенными, пушистыми прядями прикрывая сей досадный изъян. Имелся у нее и еще один недостаток… Уродливый отросток на мизинце левой руки, своего рода шестой палец, отчего Анна старалась всегда носить перчатки и следить за тем, чтобы кружевная оторочка рукава прикрывала кисти рук. Делала она это с таким изяществом, что даже некоторые придворные дамы стали копировать этот фасон, называя его «а-ля Болейн». Вообще Анна считалась при дворе самой популярной из английских фрейлин королевы: среди них были острая на язык Анна Грэй, хохотушка Нанетта Дакр и молчаливая Лизи Грэй, о которой ходили сплетни, будто у нее бурный роман с другом Франциска, грубоватым Монморанси. Анна же нравилась всем. Франциск Ангулемский даже как-то сказал, что когда она повзрослеет, то мужчины будут сходить по ней с ума.
   Ах, этот герцог Франциск!.. Он ведь так и вьется вокруг молодой королевы. Она же предпочла ему кого-то иного. Кого? Анна мучительно строила догадки, до тех пор пока через день при дворе не стало известно, что в Париж прибывают английские рыцари. А когда англичане приехали, то Анне удалось кое-что выведать. И когда один неосторожный паж сболтнул, что герцог Саффолк оставил кортеж немного раньше, дабы приготовить все к их приезду в Париже, Анна все поняла.
   Итак, Брэндон! Анна Болейн терпеть его не могла еще с тех самых пор, когда при дворе регентши Маргариты он, любимец всех дам, упорно не замечал ее, хорошенькую, умненькую девочку, любимицу самой госпожи. Но оказалось, все же замечал… Ибо, когда Анна донесла Маргарите, что ее возлюбленный Брэндон собирается посетить вертихвостку Джейн Попинкорт, Чарльз, узнав, кто доносчик, моментально нашел ее, выволок в отдельную комнату и оттаскал за уши, как нашкодившего щенка. Теперь Чарльз Брэндон, светлейший герцог Саффолкский, вновь в милости и очаровывает французский двор не хуже, чем двор в Нидерландах!..
   При встрече с Анной он снисходительно заметил:
   – А вот и вы, маленькая ябеда.
   Но сказано это было весело, он даже поцеловал ей руку. Правую руку. Левую Анна никогда не протягивала.
   А потом Анне даже позволили присутствовать при встрече господина английского посла Саффолка с королем и королевой. Людовик принял его лежа в постели. Эти дни король усердно постился, ибо было решено, что во время коронации он изъявит милость французских королей излечивать своим прикосновением больных золотухой, а для этого требовалось строго поститься, что, однако, неблагоприятно сказалось на слабеющем больном организме Людовика. И все же прием был организован как можно более торжественно. Людовик возлежал на королевском ложе, в дорогих одеждах, а вокруг стояли все его высшие сановники и знать. Королева сидела подле него в складном кресле и вежливо взглянула на посланника, ничем не выдав своего волнения. А вот Брэндон… Раньше он никогда не видел французского монарха и в первый момент опешил. Он, конечно, знал в Англии людей одного возраста с французским королем – капеллана Фишера, епископа Фокса, герцога Норфолка, все они были немолодые, но вполне деятельные и бодрые особы. Но Людовик XII… Перед Саффолком лежал древний старик, больной, выглядевший гораздо старше своих лет. Невольно Чарльз ощутил жалость к юной Мэри, и это так ясно обозначилось на его лице, что королева даже заволновалась, как бы не заметили этого и другие, прежде всего сам Людовик. Но Брэндон быстро справился с собой, склонился перед старым мужем своей любовницы с неподражаемой улыбкой. Людовик улыбнулся в ответ, велев приблизиться, поцеловал его в обе щеки, а затем долго держал за руки, расспрашивая о «нашем дорогом брате Генрихе VIII», от которого он, Людовик, получил «свое самое большое сокровище».
   Королева по французской традиции протянула Брэндону руку для поцелуя, а по английской – подставила щеку… Но множество глаз, следивших за ними в этот момент, не увидели в отношениях королевы и герцога Саффолка ничего другого, кроме холодной церемонности. Томас и Анна Болейн обменялись быстрыми взглядами, словно удивляясь, как эти пылкие любовники сумели проявить подобную сдержанность.
   Потом Болейны присутствовали при обсуждении королевской четы с Саффолком его дипломатического поручения. Речи о войне за кастильское наследство жены Генриха мало заинтересовали старого Людовика, но его все еще волновали завоевания в Италии. Для этого король даже стал просить у Генриха известную сумму, ибо тогда-де он готов войти в коалицию с Англией против Фердинанда Испанского. А дела в Шотландии… Тут Мэри тактично пришла на выручку Чарльзу, напомнив супругу, что Франциск Ангулемский хочет послать туда своего друга Олбани, якобы для помощи вдовствующей королеве Маргарет в ее противостоянии с шотландской знатью. Но ведь Олбани имеет династические права на трон Стюартов, и его появление там может создать сложную ситуацию для родной сестры Мэри! В итоге она представила дело так, что в вопросе о Шотландии существует их с Людовиком личная заинтересованность, а Франциск стремится плести свою интригу. А так как Людовик недолюбливал зятя и близко принимал к сердцу тревоги любимой жены, то он дал слово задержать отъезд Олбани.
   По сути, пока это был единственный пункт в договоре, по которому они сразу пришли к согласию. Брэндон, восхищенный политической ловкостью Мэри, не мог сдержать своего изумления. Выходило, что юная королева показала себя гораздо более тонким дипломатом, чем он сам, а значит, Англия не зря надеялась на нее! Потом разговор повернул в более приятное русло – стали обсуждать участие англичан в предстоящем турнире. Анна Болейн с тревогой заметила, как королева и Брэндон, успокоившись, стали обмениваться такими красноречивыми взглядами, что просто удивительно, как это Людовик ничего не заподозрил.
   Любовники и сами понимали, что рискуют, но были словно в наваждении. Память о прошедшем свидании была еще свежа, мысли начинали путаться, и требовалось немалое самообладание, чтобы держать себя в рамках. Позже, на банкете, который Людовик устроил для гостей из Англии, им едва удалось обменяться несколькими фразами.
   – Я люблю тебя, – шепнула Мэри, улучив момент, когда они на миг оказались рядом.
   – И, тем не менее, ты то и дело улыбаешься мсье Ангулему, – не глядя на королеву, ответил Брэндон.
   Мэри спрятала радостную улыбку за бокалом.
   – Ревнуешь?
   Он сделал знак кравчему наполнить кубок и, когда тот отошел, ответил, глядя на королеву своим невинным, девичьим взглядом:
   – Я даже нахожу это разумным. Лучше пусть думают, что ты очарована этим надушенным парнем, чем вспоминают, как ты из-за меня противилась браку с Валуа.
   Мэри почувствовала себя задетой. Поэтому с деланным равнодушием отозвалась:
   – Что ж, тогда и тебе не мешает начать ухаживать за кем-либо из придворных дам. Здесь, во Франции, это требуется в обязательном порядке.
   И уже не в силах скрыть волнение, спросила:
   – Кого же ты выберешь, Чарльз?
   Он огляделся.
   – Вон та блондинка в зеленом, что сидит в конце стола, вполне достойна внимания.
   Мэри проследила за его взглядом и побледнела. Чарльз указывал на Жанну Лекок – «тюльпан Франции». Нет, Мэри не могла этого допустить! Сия дама слишком хороша собой. Тонкая, грациозная, с классически правильными чертами лица, великолепно сложенная, она по праву считалась одной из красивейших женщин королевства. И все эти разговоры украдкой, будто в искусстве обольщения мадам Жанне нет равных… Недаром почти год ей удалось удерживать возле себя такого дамского угодника, как Франциск.
   – Я глаза тебе выцарапаю, если будешь ухаживать за ней, – зло прошептала Мэри, но, заметив, что Брэндона ее гнев только развеселил, добавила спокойно: – К тому же все знают, что она любовница мсье Ангулема, и этим ты сразу настроишь его против себя. А вот если поухаживаешь за его женой…
   – Принцессой Клодией? Боже правый, Мэри, как ты жестока! И разве этим я еще больше не разозлю Франциска?
   – Нет, он будет даже доволен, а ты проявишь политическую предусмотрительность. Ведь Людовик обрадуется, если увидит, что кто-то уделяет внимание его хромуле-дочери. Ну, вперед, мой рыцарь!
   Брэндон смирился. Он добросовестно танцевал с Клодией, говорил ей комплименты и даже выдержал нудный разговор о преимуществе вышивки жгутиком перед вышиванием крестиком.
   В это время в соседней комнате «дуэнья» Франциска Гриньо допрашивал Анну Болейн. Юная фрейлина уже не раз успела пожалеть, что в свое время поддалась на уговоры стать его человеком при королеве. Конечно, он щедро платил ей, а деньги при дворе постоянно нужны… Но Гриньо платил только за конкретные сведения, и не могла же Анна предать королеву, особенно сейчас, когда звезда Мэри стремительно восходила, а с ней упрочнялась карьера и ее фрейлины! Поэтому, чтобы получить золото на новые наряды, Анна предпочла пересказать Гриньо содержание переговоров Людовика с Брэндоном, не преминув при этом заметить, как королева разрушила план Франциска на влияние в Шотландии через Олбани.
   Да, деньги она заработала честно. Когда Гриньо доложил эту новость Франциску, тот только и сказал, что Мэри сделала это по указанию нового посла Саффолка. Он и слушать не желал объяснений Гриньо, что Мэри, будучи англичанкой, действовала исключительно в интересах своей родины. Нет, не может такая милая девочка быть столь изощренным политиком! Скорее, виной всему сей джентльмен из Англии. Джентльмен… гм. Слово-то какое. И что оно означает? Франциск произносил английское слово, коверкая его: «женамутье». Получалось нелепо. И таким же насмешливым было отношение герцога к послу. Видите ли, он ухаживал за Клодией! Кто поверит, что за неуклюжей Клодией можно ухаживать?
   Гриньо наблюдал за ним и понимал, что Франциск просто ревнует, и отнюдь не к супруге. Ведь слухи о связи королевы с Саффолком еще ходили при дворе, к тому же блистательный Франциск не без основания видел в Брэндоне соперника. Недаром все французские дамы так переполошились с приездом красивого англичанина.

   На другой день двор отбыл в Сен-Дени на торжественную коронацию Марии Английской.
   Людовик наблюдал за торжественной церемонией из своего алькова в соборе. К алтарю его жену вел первый принц королевства Франциск Ангулемский, шлейф ее горностаевой мантии несли герцог де Лонгвиль и граф Тремуйль. Вокруг собралась высшая знать королевства, епископы и аббаты в богато расшитых ризах, лились звуки торжественной литании, сверкало золото крестов и дарохранительниц, голубоватыми завитками в сиянии свечей плыл ладан. Королева стояла на коленях перед алтарем, и архиепископ Парижский венчал ее как королеву Франции.
   Мэри чуть склонилась, молитвенно сложив ладони, пытаясь сосредоточиться на торжественном моменте и думать о коронации, о священнодействии, которое возносит ее на вершину могущества и славы. Ведь королева – это правительница, живущая ради славы своей страны, ее величия и силы, всецело посвящающая себя королевству, забыв о своих прихотях и привязанностях… Но для Мэри личное всегда было дороже государственного, и она понимала, что не рождена стать великой королевой. Власть и почести она познала с детства, но хотела иного – счастья… А счастьем для нее был Брэндон. Оставаться королевой означало одно – ублажать в постели старого Валуа… Как он улыбался, намекая на то, что настал период прекратить их воздержание! И при мысли об этом для нее тускнел весь блеск коронационной церемонии. Увы, за эти дни она стала иной, стала настоящей женщиной, узнавшей силу страсти, радость отдавать себя целиком и получать все взамен. Сегодня же ее ждало совсем другое: тягостная ночь, жадные холодные руки старика, супружеское ложе, на котором, дрожа от отвращения и жалко улыбаясь, будет лежать она… Правда, оставалась надежда, что после церемонии излечения больных и последующего пира Людовик сам уклонится от супружеских обязанностей…
   Тщетно. Коронация супруги возбудила Людовика сверх меры, вдохнув в его старое больное тело новые силы, и он был пылок почти как в первую брачную ночь. Однако Луи не смог не заметить некоторой перемены в своей жене: она была напряжена больше, чем всегда, и в какой-то момент даже чуть не оттолкнула его.
   – Что с вами, мадам? Вы стали грубой.
   – Я просто утомлена. К тому же, подобно большинству женщин, я меньше всего люблю эту сторону супружеских отношений.
   Несмотря на свои взгляды относительно поведения благородной дамы в момент соития, Людовик почувствовал себя задетым. Во время их последних ночных бесед она бывала более мила с ним! И когда Мэри вновь уперлась ему в грудь руками и стала вырываться, король весьма ощутимо шлепнул ее по пальцам.
   – Мадам, вы забываете, что и у оленя, и оленихи есть рога. Но, если олениха пытается использовать их против мужа, ей их ломают.
   Мэри уловила лишь слово «рога» и так испугалась, как бы Людовик ее не заподозрил в чем-то, что вмиг стала тихой и смирной. А Людовик, насытившись, даже испытал угрызения совести за свою резкость. И когда королева наутро проснулась, то, повернув голову, увидела на подушке рядом с собой нежно-розовую розу с длинным стеблем, обвитым жемчужным ожерельем удивительной красоты. Она невольно пожалела, что вела себя ночью грубо с этим престарелым «дитятей». Роза, это так романтично! А жемчуга… они восхитительны. Но уже крутясь перед зеркалом и прикладывая жемчуг к груди, Мэри подумала: что, интересно, испытывает Чарльз, зная, что его возлюбленная проводит ночь со старцем?
   …Брэндона она увидела лишь на ристалище, когда лицо его было скрыто стальными пластинами шлема. Это был день начала рыцарских состязаний. Франциск Ангулемский, устраивавший турнир, проявил свой блестящий организаторский талант. По его приказу улица Сент-Антуан близ Ла Турнеля была превращена в арену для поединков, по всей ее длине устроили пышные галереи для зрителей, площадку для рыцарского турнира усыпали толстым слоем песка и обнесли оградой. Для королевской четы и высшей аристократии ложу установили на террасе дворца Ла Турнель, где все могли удобно расположиться. Когда король и королева вышли на террасу, трубы возвестили об их появлении, и по толпе прокатились приветственные крики:
   – Да здравствует король Людовик!.. Да здравствует королева Мария!
   Людовик был доволен, что королева пришлась по сердцу его подданным. Угнетало старого короля другое: сильно похолодало, он зяб, кутаясь в меховой плащ, и поэтому велел подставить под ноги стальную жаровню с удобной крышкой.
   – Думаю, пора начинать, ангел мой, – с улыбкой обратился он к супруге. – Иначе, пока начнутся поединки, мы здесь совсем окоченеем!
   Мэри не ощущала холода. Ее полностью захватило предстоящее действие. Это был блестящий, немыслимо дорогой турнир, о котором загодя сообщали герольды и приглашения на который были разосланы многим европейским дворам. Когда начался парад участников, перед королевской ложей проезжали рыцари из Италии, Австрии, Германии, но, конечно же, особый интерес представляли рыцари из Англии – страны, исконно враждовавшей с Францией, а теперь подарившей ей такую красивую королеву. Мэри с невольной гордостью смотрела на них и на знакомое знамя – алый шелк с вышитыми золотыми леопардами. Двенадцать герольдов шли под ним, трубя в трубы, следом везли повозку, на которой стоял воин, наряженный святым Георгием, самым почитаемым у англичан святым, и пытался поразить копьем двадцатифутового дракона из алого с золотом бархата. К восхищению народа, дракон шипел и извивался. Следом ехали английские рыцари: Эдуард Невиль, маркиз Дорсет, герцог Саффолк – ее Чарльз… Турнир, как всегда, начинался со зрелищ, показа вооружения, демонстрации лошадей, и Мэри невольно умилилась, увидев, что ее брат Генрих для такого случая отдал Брэндону свои австрийские доспехи из вороненой стали с золотой насечкой и с ящерицами на наплечниках.
   А потом начался парад французских участников турнира, и толпа просто взревела от гордости и ликования. Прославленный Баярд, воинственный Монморанси, изящный Бониве, умелый Лотрек, а главное, всеми любимый Франциск Ангулемский! Выезд Франциска сам по себе являлся зрелищем. Герольды, латники, дамы в античных костюмах, разбрызгивающие вокруг жидкое серебро, мавры, ведущие на поводках леопардов… И наконец, сам герцог на великолепном белом жеребце, в искусных рифленых доспехах австрийского образца, по форме напоминающих модную одежду с прорезями и буфами, но при этом очень прочных, не стесняющих движения и столь красиво покрытых позолотой, что Франциск даже в пасмурный ноябрьский день сиял подобно солнцу. А как он правил конем, как изящно кланялся, почти касаясь шпор плюмажем из белых страусовых перьев!
   – Ах, он непременно победит всех! – воскликнула Маргарита Алансонская, вскакивая с места и махая брату платочком.
   Со своего места Мэри услышала, как Людовик проворчал:
   – Хоть бы кто-нибудь сбил спесь с этого избалованного мальчишки.
   Но Франциск показал себя опытным бойцом и в первый день, и во второй, и в третий. С каждым днем участников ристалища оставалось все меньше, но страсти зрителей только накалялись. К тому же в первые дни проходили только пешие бои, инсценировка взятия крепости и так называемые поединки в «высоких седлах», когда рыцари сидели в седлах с такими высокими передней и задней луками, что упасть с коня было почти невозможно, а победителем оказывался тот, кто ни разу не промахнулся и ловко преломлял копье о щит противника. На четвертый день было решено провести более опасные поединки по немецкому образцу, когда у седла высокой оставалась лишь передняя лука и всадник мог быть сброшен с лошади. И как же веселились зрители, когда то один, то другой участник единоборства вылетал из седла, барахтаясь в пыли, пока его не поднимали и не уносили с поля боя оруженосцы!
   Маргарита Алансонская, блестя глазами, наклонилась к королеве:
   – О мадам, если бы вы знали, как хочет Франсуа померяться силами с герцогом Саффолком. Ведь он пока единственный из английских рыцарей не имел ни одного поражения.
   Мэри не ответила, горящими глазами глядя на Чарльза. Вот он занял позицию напротив грозного Монморанси, всадники опустили копья и, пришпорив коней, понеслись навстречу друг другу. Она невольно вцепилась пальцами в перила ложи. Конечно, нынешние турниры уже не те, что в давние времена: и конь, и всадник защищены так, чтобы возможность увечий была минимальной. Но все же, когда видишь копье, направленное в твоего возлюбленного, эту несущуюся на всем скаку лошадь, становится страшно. Удар! Мэри радостно подскочила, увидев, как легко Брэндон выбил из седла своего противника. Его приветствовали шквалом аплодисментов – английский герцог удалью и мастерством успел завоевать симпатии парижан.
   – Что случилось? – повернулась Мэри, заметив рядом с собой какую-то суету.
   – Ах, мадам! – Анна Болейн хлопотала подле лишившейся чувств Лизи Грэй. – Она ведь влюблена в Монморанси до беспамятства. Что за глупость терять сознание, когда мужчину выбивают из седла на турнире!
   «А я? – с неожиданным испугом подумала Мэри. – Что случится со мной, если Франциск сбросит с коня Брэндона?»
   Все вокруг только и говорили, что о предстоящем бое между двумя столь удачливыми воинами, как мсье Ангулем и герцог Саффолк, но на этот раз Франциску предстояло сразиться с маркизом Дорсетом. И хотя он красиво выбил из седла англичанина, видимо, победа дорого ему стоила. Герцог неожиданно вскрикнул и, уже подъезжая к концу ристалища, вдруг выронил копье, нагнувшись в седле.
   – Ах, он ранен! Ранен! – вскричала Клодия.
   Королю пришлось ее успокоить. Увидев, как Франциска под руки увели в предназначенный для него шатер, Людовик послал пажа узнать, что случилось. Когда тот вернулся и сообщил новости, король даже посмеялся:
   – Нашему дражайшему зятю просто выбили палец. Такой неженка! Он так ослаб. Не волнуйся, Клодия, это не тот палец, который помешает ему исполнять свои супружеские обязанности.
   Мэри сердито глянула на супруга – воистину, у короля сейчас только одно на уме! Однако, похоже, Франциск вряд ли сможет сегодня продолжать участвовать в турнире. Жаль, теперь ее Брэндон потерял достойного конкурента в борьбе за звание победителя. Зная Чарльза, она понимала, что тот тоже разочарован. Правда, ему еще предстояло сразиться с Бониве, Лотреком и с самим непобедимым Баярдом.
   Первых двух Брэндон победил по всем правилам рыцарского искусства. С Баярдом бой вышел серьезным, и трибуны невольно притихли. Вот уже несколько лет Баярд считался одним из самых умелых рыцарей. В первом бою они с силой сшиблись с Саффолком и так же блестяще отразили ответные удары. Доскакав до конца арены и взяв новые копья, всадники с новой силой понеслись навстречу друг другу, но тут произошла досадная случайность. У лошади Баярда лопнул один из поводьев уздечки, и, хотя рыцарь попытался направить коня прямо, он все же сделал резкий крен в сторону. У Брэндона возникла возможность сбить противника копьем, ударив в открывшийся бок, но вместо этого он поднял копье и галопом пронесся мимо. Доскакав до конца арены, он остановил коня и через герольда предложил Баярду вновь померяться силами. Но Баярд недаром слыл рыцарем без страха и упрека – он оценил поступок Саффолка, заявив, что признает себя побежденным не только воинским искусством, но и любезностью своего противника.
   Теперь Брэндон мог быть объявлен победителем. Затаив дыхание, трибуны ждали, появится ли герцог Франциск, сможет ли он принять вызов английского герцога? Из палатки Франциска вдруг вышел Бониве, пересек ристалище и, о чем-то поговорив с Брэндоном, занял место возле него, как обычно полагалось оруженосцу.
   – Как он смеет! – возмутилась Маргарита поведением своего поклонника. – Он что, с ума сошел, приняв сторону противника Франсуа?
   Со своего места Мэри видела лицо Бониве – обычно улыбчивое, оно сейчас было мрачнее тучи. Но вот в проеме шатра появилась золоченая фигура в доспехах, и трибуны радостно загудели.
   Франциск вел себя немного иначе, чем раньше: не поднимал решетки забрала, не красовался перед зрителями. Когда к нему подвели коня, он спокойно сел в седло и, не заставив скакуна прогарцевать мимо трибун, молча занял место в конце ристалища и взял копье наперевес.
   – Видимо, больной палец все же беспокоит его, – сокрушенно вздохнула преданная жена Клодия.
   А Маргарита громко рукоплескала, крича, что ее брат никому просто так не отдаст победы.
   Мэри взволнованно подалась вперед. Ей уже не было так весело и интересно, как раньше. Ей стало страшно. От мощной фигуры в золоченых доспехах веяло угрозой, и королева пожалела, что не захватила с собой какого-нибудь амулета, приносящего успех в сражениях.
   Бой начался быстро и стремительно. Удар! Копья разлетелись в щепы, но противники усидели в седлах. Не сбавляя темпа, они доскакали до конца арены, быстро приняли из рук оруженосцев новое оружие и вновь поскакали навстречу друг другу. Удар! Все повторилось. В третий раз не выдержали лошади. Когда всадники вновь сошлись, кони вздыбились с громким ржанием и стали заваливаться, путаясь в складках роскошных попон.
   Оруженосцы с обеих сторон кинулись помогать рыцарям подняться на ноги. Первым встал Франциск, и все увидели, как он, на ходу вытягивая меч, бросился на все еще поднимавшегося Саффолка. Как ни странно, между ними встал Бониве, и, пока англичанин не поднялся, он, безоружный и без доспехов, загораживал его и отступил, лишь когда Брэндон занял оборонительную позицию.
   Пеший бой не был предусмотрен правилами этого дня, но противники явно изъявляли желание сразиться. Страсти зрителей достигли предела – здесь уже не пахло показательным выступлением, это был бой до победы, до первой крови, который в старину назывался «Божьим судом». Даже маршалов-распорядителей охватил азарт, и они не прерывали поединка.
   Сражаться пешими, да еще в турнирных доспехах, было непросто, однако доспехи оказались достаточно удобными, не сковывали движений, и поэтому рыцари бились с яростным ожесточением. Стоял страшный шум, летели искры от скрещивающихся мечей, грохотала сталь доспехов. В какой-то миг Франциск стремительно обрушил на Брэндона такой град ударов, что почти загнал его в дальний край ристалища, туда, где находились палатки рыцарей-участников. Но Брэндону удалось ловко увернуться и резким движением нанести ответный удар, разрубив ремень, удерживающий наплечник доспехов Франциска. Тот отлетел в сторону, плечо Ангулема стала заливать кровь.
   Тут же Маргарита и Клодия закричали, требуя от Людовика, чтобы он остановил бой, пока этот бешеный англичанин не изувечил наследника престола. Но выражение «наследник престола», видимо, не понравилось королю, и он принял сторону Саффолка.
   – Успокойтесь, милые дамы, – улыбаясь, проговорил Людовик, – вы ведь не настаивали на прекращении поединка, пока ваш Франсуа нападал на нашего гостя.
   Теперь воины бились настолько далеко от королевской ложи, что трудно было разглядеть, что происходит на поле. Вдруг по галереям зрителей, и без того шумным, прокатился вопль, а маршалы стали кричать и махать флажками, требуя прекратить бой. Оказалось, что пока противники, скрестив мечи у самых рукоятей, напирали друг на друга, Ангулем вдруг отбросил свой небольшой ручной щит и, выхватив кинжал, ударил Брэндона, стремясь попасть в щель латного воротника. В тот же миг, уворачиваясь, Брэндон выбил его меч, но при этом потерял и свой. Ангулем вновь нацелился ему в горло кинжалом, и Брэндон сделал единственное, что мог: сжав в кулак руку в латной перчатке, освободившейся правой рукой ударил противника в решетку забрала. Саффолк дрался, как моряк в портовой таверне – удар, еще, потом еще… Решетка смялась, отлетела в сторону, и кулак пришелся в незащищенное отверстие под забралом.
   Франциск рухнул на землю с залитым кровью лицом. Со всех сторон к ним бежали распорядители, но Бониве отгонял их прочь, даже, подняв один из мечей, замахнулся на них, удивив и изрядно повеселив зрителей. Появились оруженосцы Франциска, подхватили беспомощного герцога и почти бегом унесли его под полог шатра. Толпа все еще шумела. Бониве, поймав Брэндона за налокотник, что-то быстро говорил ему, пока Чарльз не вырвал руку и пошел в сторону королевской трибуны. Зрители, опомнившись, стали рукоплескать.
   Английский герцог Саффолк был признан бесспорным победителем турнира.

   Франциск появился в покоях королевы лишь через несколько дней. Рука его с загипсованным большим пальцем все еще висела на перевязи, но ни на плече, ни на лице герцога, вопреки ожиданию, уже не осталось никаких следов ранений.
   – Мессир, вы бились на турнире не по правилам, – заметила ему королева.
   – Признаю, – сконфуженно согласился он, – и прошу вас, если это возможно, помирить меня с мсье Саффолком.
   Маргарита Алансонская ничего не понимала, видя, как друзья Франциска, до этого открыто игнорировавшие Брэндона, теперь просто заискивали перед ним. И Монморанси, и Флеранж, и Бониве… С последним, похоже, у Чарльза сложились вполне дружеские отношения. С Франциском же англичанин держался несколько сдержанно, хотя и принял от него в качестве подношения роскошный костюм из золотой парчи.
   Мэри же была в восторге от любимого. В присутствии герцога Саффолка ее глаза начинали сиять. Но теперь ее спасало от подозрений то, что победитель турнира стал всеобщим любимцем французского двора и не одна Мэри улыбалась ему. Все дамы и фрейлины добивались его внимания, заигрывали с ним, щебетали. Королева даже начинала ревновать, подзывала его к себе, и они подолгу беседовали… обязательно на глазах у свидетелей. Придворные куртуазные ухаживания не считались зазорными, и соотечественник королевы по праву признавался ее фаворитом, особенно после того как Франциск, словно стыдясь чего-то, отошел в тень и прекращал любезничать с Мэри, едва появлялся герцог Саффолк.
   – Что все-таки между вами произошло? – спрашивала Мэри у Брэндона. – Я ведь вижу, что Ангулем стал необычайно любезен с тобой.
   Чарльз не отвечал, улыбаясь и глядя на нее так, что ее пронзала дрожь и охватывало безрассудное желание устроить тайную встречу. Они обменивались парой фраз, и в полдень Мэри проходила по коридору в сторону музыкальной комнаты, а Брэндон специально оказывался там. И были лихорадочные поцелуи, страстные ласки, сводящие с ума признания… Эти тайные объятия распаляли обоих, разжигали страсть. Но что им оставалось делать? Весь двор следил за ними, Ла Турнель постоянно был полон народу; и они, возбужденные до лихорадочной дрожи, вынуждены были расставаться. Мэри возвращалась в покои, где пела Анна Болейн, вела умные беседы Маргарита, сидела за пяльцами Клодия, рассказывал забавные истории Бониве и задумчиво перебирал томик стихов Франциск. Затем они все вместе отправлялись к вечерней мессе. Все это время Мэри жила как во сне; но вот вместе с королем появлялся Брэндон. Мэри смотрела на Чарльза… И удалялась с Людовиком.
   Король теперь часто и подолгу заседал в совете – это было его первейшей обязанностью, столь же важной, как и ночи с женой. И он видел, как Мэри, оживленная, даже счастливая в кругу придворных, сникала, когда они оказывались в спальне. Да, она была покорна, уступчива, но печальна… и так хороша! Его юной супруге гораздо приятнее было находиться в веселом обществе молодых привлекательных придворных, готовых на все, лишь бы добиться ее внимания. Понимая это, король постепенно стал прекращать празднества, которыми поначалу баловал Мэри и которые так утомляли его самого. Как и их супружеские ночи… Увы, несмотря ни на ее покорную помощь, ни на его собственные усилия, зачастую отнюдь не победоносные, по-прежнему не было ни единого намека на то, что королева подарит ему дофина [23 - Дофин – титул наследника престола во Франции.]. Теперь Людовик с большей охотой занимался государственными делами, где он по-прежнему оставался силен, нежели супружескими обязанностями, после которых чувствовал себя совершенно обессиленным.
   Вновь зачастили дожди, серые, нескончаемые, холодные. Жизнь двора, после того как Людовик прекратил устраивать увеселения, окончательно переместилась в особняк Ангулемов. Там допоздна играла музыка, велись возвышенные беседы, живые игры. Порой, чтобы избавиться от скуки, Мэри навещала Ангулемов, а возвращаясь в Ла Турнель, сразу навещала супруга, который в последнее время сильно расхворался и большую часть дня проводил в постели. Даже своих советников король принимал не вставая с ложа, но приходу супруги всегда был искренне рад. Мэри же, едва здоровье короля вновь развело их по разным спальням, сразу стала добрее к супругу. Она готовила ему лекарственные снадобья, подолгу просиживала с ним, слушая его рассказы, или сама развлекала его: читала вслух, играла на гитаре, пела либо, вызвав своих фрейлин, устраивала перед королем танцы. Двигалась она превосходно, была тонка, легка, грациозна, и больному Людовику доставляло удовольствие глядеть на нее. Больше он ничего не мог, теперь он ясно это понимал. И уже спокойно относился к тому, что частенько то тот, то другой из его приверженцев, когда он призывал их к себе, оказывался в особняке Ангулемов. Людовик понимал, что все придворные стремятся заручиться поддержкой следующего короля – Франциска Валуа из рода Ангулемов.
   Теперь в Ла Турнеле стало совсем тихо и пусто. Казалось, сложилась благоприятная обстановка для тайных встреч Мэри с Брэндоном, особенно если учесть, что Чарльз жил с ней под одной крышей, занимая особые апартаменты в Ла Турнеле… Однако как раз сейчас они обнаружили, что за ними следят, как никогда. Чарльз постоянно замечал, что за ним наблюдает кто-то из лакеев, прислуги, даже пажей. Что же касается Мэри, то от нее ни на шаг не отставала баронесса д’Омон или ее подруга, дама де Нэвэр. А в последнее время в Ла Турнель переехала Клодия под тем предлогом, что она поссорилась с Франциском и желает быть поближе к отцу. На самом же деле она выполняла приказание мужа установить при Мэри бессменное дежурство. О, эта маленькая падчерица-шпионка! Она была так навязчива; она следовала за Мэри во время прогулок, читала вместе с ней, вышивала, и даже спальня ее была дверь в дверь со спальней королевы Марии. Клодия покорно терпела вспышки раздражительности мачехи, лишь плача до тех пор, пока Мэри становилось неловко и она первая спешила помириться с Клодией. Ведь Клодия просто подчинилась супругу… который под любым предлогом хотел удалить ее. Даже не сам Франциск, а Гриньо. Мэри вскоре поняла, какой властью пользуется этот молчаливый и вроде бы незаметный гувернер Ангулемов, почти переселившийся в Ла Турнель.
   Да, им с Чарльзом приходилось вести себя осторожно и сторониться друг друга, ибо оба понимали, что при встречах выдают себя с головой. А как им хотелось броситься друг другу в объятия!.. Когда Чарльза не было рядом, Мэри не могла думать ни о чем другом, ее ничто не могло развеселить. Она завидовала своей фрейлине Лизи Грэй, которая пользовалась большей свободой, могла встречаться со своим ненаглядным Монморанси и каждую ночь, закутавшись в широкий голубой плащ, покидала апартаменты королевы, уходя на свидание.
   Правда, в последнее время Лизи Грэй прекратила эти полночные похождения, стала нервной, глаза ее покраснели от слез. Обычно сдержанная, она и вовсе замкнулась в себе. У Мэри были свои заботы, она не вникала в проблемы фрейлины, не обращала внимания на то, как перешептывались, косясь на Лизи, члены ее свиты. Но и ее вскоре стала раздражать нерасторопность и крайняя рассеянность Лизи Грэй.
   – Что с тобой происходит, в конце концов?! – как-то прикрикнула на девушку Мэри, когда та, сидя на полу и пришивая к ее платью жемчужину, вдруг сломала иголку и, дергая ее, оторвала край тесьмы.
   Лизи не отвечала, но ее голубые глаза вдруг наполнились слезами. Мэри, впервые внимательно присмотревшись к ней, увидела осунувшееся, белое как полотно лицо фрейлины и темные круги под глазами. И ее недовольство неуклюжестью мисс Лизи вдруг переросло в подозрение. Она жестом отослала своих дам и камеристок, велев Лизи остаться.
   – Я надеюсь, ты не собираешься обрадовать меня сообщением о том, что беременна?
   Королева поняла, что права, когда Лизи вместо ответа вдруг громко расплакалась. Пожалев фрейлину, она обняла ее, стала утешать.
   – Ведь это Анн де Монморанси, не так ли? Ну, тогда дело еще можно уладить. Я велю Франциску повлиять на него. Франциск всегда очень добр к женщинам, он заставит Монморанси…
   Ее слова были прерваны полным отчаяния громким плачем Лизи. У фрейлины началась настоящая истерика. Мэри пришлось дать ей воды, да и потом пару раз хорошенько встряхнуть, чтобы эта обычно спокойная и сдержанная девушка наконец постаралась взять себя в руки.
   – О миледи, – еще всхлипывая и заикаясь от плача, начала Лизи, – я ведь уже говорила с Анном… я думала, что он любит меня, даже сама сказала, что Грэй – достаточно знатная фамилия, и он не унизит себя этим браком. Он же… Он… Как же он сразу стал груб и надменен! Сказал, что помолвлен с благородной девицей из рода Роганов и ни за что не расторгнет этой помолвки ради шлюхи, которая была столь неосторожна, что забеременела и теперь пытается навязаться ему. О Небо! Выходит, для него я просто одна из этих придворных девок… А я так любила его! Что же теперь со мной будет? Я опорочена, обесчещена, моя семья не примет меня, Анн же едва не поколотил меня, когда я пригрозила ему скандалом.
   – И все же его еще можно заставить, – как-то неуверенно начала Мэри, хотя сама понимала, что если грубоватый повеса Анн де Монморанси таков, как говорит Лизи, то заставить его жениться будет весьма трудно. Да и не принесет такой брак девушке счастья.
   – Из твоего положения есть только два выхода, – по-деловому спокойно начала Мэри. – Во-первых, мы сможем замять скандал, если поспешно выдадим тебя замуж за кого-то ниже рангом. Так обычно поступают в подобных ситуациях.
   – О нет, ваше величество, – отшатнулась Лизи и добавила со странной смесью ужаса и достоинства: – Я ведь Грэй!
   «Что-то ты не думала об этом, милочка, когда бегала на свидания», – с некоторым раздражением подумала Мэри, но вслух ничего не сказала. Ведь она понимала Лизи, понимала ее страстное желание броситься в объятия к любимому… Она сама была такой же, как и эта девушка, но ее Чарльз, благодарение Богу, совсем не такой, как Монморанси.
   – Лизи, ты не можешь оставаться при мне, если решила рожать, – начала Мэри, все еще не в силах назвать второй выход. Но Лизи Грэй сама это понимала и произнесла то, что не решилась предложить ей королева: надо вытравить плод.
   Королева посмотрела на нее со страхом и жалостью. Эта молодая женщина готова спасти свое доброе имя, спасти честь и репутацию одной из Грэев, даже рискуя жизнью… соглашаясь на опасную операцию. Но в тот же день Мэри поговорила со своим лекарем Джонатаном Холлом, оставшимся с ней после отъезда леди Гилфорд. Сейчас Мэри почти не общалась с ним, так как находилась под наблюдением французских медиков, но Джонатан Холл был ее другом еще со времен ее ссылки в Хогли, и она могла ему доверять. Он успокоил Мэри. Оказалось, в Париже полным-полно повивальных бабок и акушерок, к услугам которых весьма нередко прибегают придворные дамы. Джонатан обязался устроить все тайно и быстро и на другой же день ушел вместе с Лизи в город, а вернулись они лишь под вечер.
   На Лизи страшно было взглянуть. Двигалась она со скоростью улитки, в лице не было ни кровинки, глаза погасли, а губы искусаны в кровь. Но она пыталась бодриться, сообщив, что женщина, к которой они обратились, оказалась опытной особой, все сделала как надо и даже пообещала фрейлине, что у той еще будут дети. Однако, глядя на нее, Мэри с ужасом осознала, что сама бы она ни за что не решилась на подобный шаг.
   Состояние Лизи, несмотря на все ее старание держаться, могло вызвать подозрение, а так как в спальне королевы обязательно должна была ночевать одна из ее фрейлин, Мэри предложила Лизи остаться у нее, хотя обычно с ней ночевала Анна Болейн. Ночью, глядя на переброшенный через спинку стула голубой плащ Лизи, Мэри неожиданно сообразила, как она может встретиться с Брэндоном. Ведь многим был знаком этот плащ, многие видели, как Лизи Грэй выскальзывала ночью из покоев королевы…
   Мэри напоила фрейлину подогретым вином с пряностями, чтобы к той скорее вернулись силы после потери крови. Девушка глядела на королеву влажными от избытка чувств глазами и целовала ей руки.
   – О миледи, моя королева… Я так признательна вам. Всей моей жизни не хватит, чтобы отблагодарить вас…
   И тогда Мэри, набравшись храбрости, сказала, что Лизи, дабы отблагодарить ее, следует только одолжить свой плащ… Лизи поняла. Королева затевала опасную игру, столь опасную, что… Но она не смела отказать.
   На следующий день придворные обратили внимание на то, что мисс Лизи Грэй о чем-то долго беседовала в отдаленной комнате с Чарльзом Брэндоном. А ночью, хотя королева оставила ее дежурить в своей опочивальне, та, низко надвинув на глаза большой голубой капюшон, вышла из апартаментов ее величества. Девушка скользнула по пустому темному коридору, где только огонь ночников отражался на черно-белом мраморе полов да у каждого прохода, как живые статуи, застыли фигуры иноземных охранников-швейцарцев в своей немыслимо яркой одежде…
   В комнате для фрейлин Анна Болейн заметила сестре Лизи, Анне Грэй:
   – О чем только думает твоя сестра? Французский двор окончательно развратил ее. Сначала Монморанси, а сегодня я не удивлюсь, если станет известно, что она встречалась с Брэндоном.
   – Но это все же лучше, чем твои свидания с этим усатым тараканом мсье Гриньо, – парировала Анна Грэй.
   Анна ужаснулась: кто-то действительно может подумать, будто ее связывают с Гриньо совсем не те отношения, которые были на самом деле. Но уж лучше пусть думают так, чем дознаются, что она шпионит для гувернера герцога Ангулемского. И, как бы ей ни было неловко, она первая замяла разговор, заигравшись с Курносым, который вдруг начал скрестись в дверь, пытаясь открыть ее и выскользнуть вслед за Лизи. И что это с собакой? Обычно она не баловала своим вниманием эту фрейлину. Но вскоре именно беспокойное поведение собачки натолкнуло девочку на опасную мысль. Она даже испугалась своей догадке и еще долго ворочалась с боку на бок, прижимая к себе Курносого, пока тот не успокоился и затих. Фрейлины тоже вскоре заснули, лишь Анна все не смыкала глаз. Она слышала, как в соседней комнате громко храпит баронесса д’Омон, что-то бормочет во сне мадам Нэвэр… «Тоже мне сторожа», – подумала Анна. Наконец она встала, в одной рубашке на цыпочках пробежала через комнату фрейлин и тихонько приоткрыла створку двери в покои королевы. Похоже, что королева спит. Угасающий огонь камина бросал слабые отблески на ложе с полузадернутым шелковым пологом. Анна увидела закинутую за голову руку спящей, кружевные оборки ее ночного чепца… Постель дежурной фрейлины стояла в углу, и Анна Болейн со своего места не могла разглядеть все как следует. Но ведь Лизи ушла? И уже собираясь прикрыть дверь, почти успокоившись, Анна вдруг обратила внимание на деталь, которая дала ей повод предположить, что на королевском ложе спит совсем не Мэри. Длинная прядь волос, выбившаяся из-под чепца, была не медово-золотистого цвета, как у Мэри Тюдор, а скорее пепельно-русого, как у Лизи Грэй! Пока это оставалось просто догадкой. У Анны не хватило смелости проскользнуть в королевскую опочивальню и убедиться в правильности своего предположения. Решив дождаться утра, когда Лизи вернется, Анна долго и мужественно боролась со сном, таращась в темноту. Она слышала, как менялась стража в дворцовых переходах, но потом тишина и дыхание спящих убаюкали ее, и девушка заснула, сама не заметив когда, пропустив тот момент, когда под утро в королевскую спальню бесшумно, как тень, проскользнула фигура в голубом плаще.
   На следующий день королева выглядела несколько утомленной, но довольной. Она не замечала испытующих, осторожных взглядов Анны Болейн. Этой ночью… Их свидание с Брэндоном было столь долгожданным и страстным… Встретившись в пустующем крыле дворца, они любили друг друга пылко и неистово. Тесная комнатка, заставленная старой мебелью, тюками и ящиками, узкий топчан в углу, где они отчаянно и радостно предавались плотским утехам… Мэри полностью доверяла Брэндону. В ней больше не осталось стыдливости, она знала, что прекрасна, что он любуется ею! Близость с мужчиной, которого она выбрала сама, дарила ей острейшее наслаждение. Она удивлялась, как Брэндон мог быть таким осторожным с ней, прерывать блаженство, дабы она не зачала от него, и была признательна ему за эту заботу… Но сама с собой ничего не могла поделать – едва отдышавшись, вновь льнула к нему, зажигаясь от его прикосновений, от ощущения жестких мужских ладоней на своей коже, от ласк и поцелуев.
   – Ты маленькая бесстыдница, – шептал Чарльз, восторгаясь ее зажигательной чувственностью и почти задыхаясь. – Но как ты восхитительна!
   Их страсть таила в себе опасность, запрет, но именно это придавало ей такую головокружительную остроту и неистовость. И как же тяжело было расставаться, а потом, днем, скрывать все, отводить глаза, сдерживать дрожь в голосе!
   Они встретились в следующую ночь… и в следующую. Дни же были невыносимы. Мэри чувствовала, что начинает дрожать при одном его появлении, а когда Чарльз общался с другими женщинами, начинала бешено ревновать. Даже к Клодии! Ко двору по делам прибыл адвокат Дизоме, как всегда, вместе со своей красавицей женой Жанной. Мэри увидела Чарльза, беседующего с этой высокой тонкой блондинкой – и ревность словно обожгла ее. Забыв обо всем на свете, она нагнала его на прогулке и потребовала объяснений. Брэндон осторожно оглянулся:
   – Позже… Мы поговорим обо всем ночью. В нашей комнате.
   Она еле дождалась положенного часа, но едва Брэндон – страстный, нетерпеливый, ласковый – заключил ее в объятия, забыла обо всех подозрениях. Он любил ее! Она чувствовала это, знала… Хотя Чарльз ни разу не произнес этих желанных слов признания.
   Брэндон действительно был счастлив. Но, в отличие от Мэри, он не терял трезвости рассудка и первым обратил внимание на странный звук в пустой галерее дворца Ла Турнель. Отпрянув от Мэри, герцог жестом заставил ее затаиться и прислушаться. Лаяла собачка королевы. Тонкое тявканье будило громкое эхо под высокими сводами…
   Мэри опомнилась первая.
   – Это мой Курносый. Несносный пес! Наверное, увязался за мной. Боже, он может выдать нас!
   Оба поняли, что сейчас самое время прекратить свидание. Быстро одевшись, Брэндон первым выскользнул в пустой коридор.
   Курносый одиноко бродил по галерее, подметая длинной шерстью глянцевые плиты пола. На Брэндона песик глухо заворчал, но, узнав в женщине, закутанной в голубой плащ, свою хозяйку, так и кинулся к ней, радостно поскуливая, и затих, только когда она взяла его на руки.
   Брэндон вглядывался во мрак сводчатого прохода, не спуская ладони с рукояти кинжала. Если их кто-то выследил, он мог лишь одним способом предотвратить беду – убить шпиона. Но все казалось тихо, и влюбленные осторожно вышли в большую галерею, где слабо серели высокие силуэты готических окон да в самом конце горел факел, у которого несли свою вахту безучастные ко всему швейцарцы.
   Брэндон сделал Мэри знак, что она может идти, шепнув, что благоразумнее на несколько дней отложить их свидания. Мэри и сама понимала это, но сердце ее невольно наполнилось грустью. Последний прощальный поцелуй Чарльза она выпила, словно погибающий от жажды путник. Опять разлука, опротивевшие обязанности, уход за Людовиком, долгие часы за благочестивыми беседами и вышиванием с Клодией… Тоска. Какая же тоска быть королевой!
   Они расстались, так и не заметив маленькой фигурки Анны Болейн, вжавшейся в угол за выступом камина. И даже когда они ушли, фрейлина еще долго не решалась покинуть свой пост. Она испугалась того, что узнала… увидела. Ах, лучше бы любопытство, зависть к Лизи, которую королева приблизила к себе, не толкнули ее на это подглядывание! Этот ее подсознательный азарт, желание рискнуть! И зачем она только выпустила Курносого? Зачем шла за ним? Маленький пес не охотничья ищейка, он вскоре потерял след, стал тявкать, беспомощно кружа по пустым переходам. Хорошо, что Анна поспешила спрятаться. И вот теперь она владеет тайной королевы, такой тайной, из-за которой, заподозри ее в чем-либо, Мэри живо лишит Анну места, ушлет, если не найдет повода попросту заключить в темницу. И на другой день Анна вела себя особенно предупредительно и мило с королевой, и была сама невинность, когда та строго расспрашивала свой штат, кто выпустил из ее апартаментов Курносого. На Анну королева поглядывала особенно подозрительно, зная, что пес, кроме нее самой, признает только мисс Болейн.
   Анна испугалась. Ведь королева была по-прежнему популярна, Людовик благоговел перед ней, знать преклонялась. Да заикнись о чем-нибудь Анна – и она враз потеряет все, чего достигла. Что было для нее важнее, чем место подле ее величества? Разве что жизнь…
   Оставался еще мессир Гриньо, который вечно что-то разузнавал, следил, подсматривал… Но он был человеком герцога Ангулемского, а Анна зависела от Англии, от короля Генриха VIII. Вся ее родня, земли и положение находились в его власти, Гриньо же просто платил ей. Чью же сторону ей принять? Девочка понимала, что ввязалась в опасную игру, и была напугана настолько, что, обычно привыкшая во всем полагаться только на себя, решила на этот раз спросить совета у отца.
   Когда дочь обо всем поведала отцу, Томас Болейн перетрусил не меньше ее самой. Он нервно бродил по комнате, теребя свою золотую посольскую цепь.
   – Очень прискорбно, дочь, что твое любопытство завело тебя столь далеко. Теперь ты приняла участие в заговоре.
   – В заговоре? – воскликнула Анна.
   Это слово будоражило ей кровь, Болейн заметил это. На минуту он забыл, что его дочь еще юная девочка: перед ним стояла опытная интриганка, которая привыкла к жизни при дворе и умела извлекать выгоды из всего, что узнавала. Ему надо было срочно урезонить ее, поставить на место! И сэр Томас рассказал, что Брэндон, идя на связь с Мэри, действовал по велению короля Генриха и он сам, как посол, знал об этом и даже способствовал встрече любовников. Теперь пусть Анна подумает, во что ввязалась. Она – дочь английского посла, подданная Англии и, как и все Болейны, зависит от воли Генриха Тюдора… Генриха, а отнюдь не Людовика Французского. Поэтому Анне следует скрывать то, о чем она поведала отцу, а иначе… И он вновь напомнил, что они подданные другой страны, а значит, Франция, с ее двором, нравами и проблемами, не должна так волновать их, как и то, с кем спит королева Франции. Поэтому они оба, отец и дочь, будут осмотрительны и станут держать язык за зубами, если не хотят оказаться вовлеченными в государственную измену.
   Государственная измена!.. Какие страшные слова. Анна так живо представила себе топор палача и плаху… И невольно погладила рукой свою длинную тоненькую шею. Какое-то дурное предчувствие… Почти осязаемое. Да, отец прав. Но, Боже Всемогущий, что бы он сказал, если бы узнал, что его дочь и так уже вовлечена в интригу… что она получает деньги от Гриньо…
   И она начала старательно избегать гувернера Франциска. По сути, Анна была еще очень молоденькой девочкой. Она испугалась и не понимала, что своим стремлением избегать Гриньо дала ему все основания полагать, что ей что-то ведомо. И он подстерег ее однажды, когда она бежала по поручению королевы – затаившись за дверью, Гриньо поймал ее за руку, зажал рот и втащил в маленькую комнатку на глазах у невозмутимо несущего свой пост бородатого швейцарца.
   – Я думаю, мадемуазель, нам есть о чем поговорить, – спокойно сказал он, подав фрейлине шкатулку, которую та в страхе уронила.
   Анна стояла перед ним испуганная, бледная, крепко прижимая к груди богато отделанную шкатулку с принадлежностями для шитья.
   – Мне нечего вам сказать, мессир. А королева ждет, мне надо торопиться.
   – В таком случае чем скорее мы все уладим, тем быстрее вы явитесь к госпоже.
   Он быстро понял, что этой девочке что-то известно. Она нервничала, вырывалась, и ему даже пришлось пригрозить ей, что, если она выйдет из повиновения, он-то уж найдет предлог доложить ее величеству, как платил ее фрейлине за кое-какие сведения, и карьере Анны придет конец.
   Она чуть не расплакалась, но твердо стояла на своем, уверяя, что ее величество ведет себя идеально, она дружит с Клодией, проводит много времени с королем и почти не видится с герцогом Саффолком… Осеклась, поняв, что сболтнула лишнее.
   – Итак, дело все же в прекрасном герцоге, – спокойно подытожил Гриньо.
   – Но вы ведь сами намекали мне о нем и королеве!
   – Разве? Что-то не припомню, – мило улыбнулся Гриньо. И тут же стал серьезен. – Не делайте глупостей, мадемуазель. Вы в моих руках. И если королева узнает…
   – Она не поверит вам! – горячо выпалила Анна – Я же со своей стороны сообщу ей, как вы прельщали меня деньгами, уговаривали…
   – И готов уговаривать по-прежнему, – прервал ее Гриньо. – А также готов заверить, что, пока вы находитесь под покровительством Ангулема, вам ничего не грозит. Вы будете пользоваться почетом и уважением при его дворе, где вам всегда будет уготовлено место. Если король Людовик умрет, а это может случиться в любой момент, тогда Мария Английская уже не будет королевой и вас вернут в Англию… в провинцию.
   Да, для Анны многое значила жизнь при дворе. А положение Мэри и в самом деле могло измениться, если Людовика не станет. Что же тогда будет с юной фрейлиной? Куда ее отправят? Жизнь же при Франциске и Маргарите Ангулемских сулила блестящие перспективы. Но было еще нечто – семья Анны, честь дома Болейнов. А их Анна, хоть и жила долгое время вне семьи, ни за что не желала подводить.
   Гриньо читал по лицу девочки, как по открытой книге. Конечно, он может сломать ей будущность, сообщив, что она являлась его шпионкой, предъявив ее счета и поведав, что узнал от нее. Но она ему еще нужна. И прежде всего нужно узнать, что ей стало известно. Он почти догадывался, что… И у гувернера был еще один способ подчинить ее, недаром он приплачивал ее горничным и знал все маленькие тайны самой Анны. Он вдруг резко вырвал у нее шкатулку и, не отпуская ее левой руки, сорвал с нее тонкую шелковую перчатку. Анна и опомниться не успела, как он поднес к свече ее руку с уродливым шестым пальцем.
   – А что, если я расскажу об этом? Что это – дьявольская метка? Этого отростка на руке вполне достаточно, чтобы вами заинтересовался церковный суд, вас обвинили в сношениях с дьяволом и начали дознание! А что будут говорить о вас придворные, эти дамы, которые, подражая моднице Анне, носят рукава «а-ля Болейн», все эти кавалеры, которые так желали танцевать с хорошенькой фрейлиной, сам герцог Франциск, уделявший вам столько внимания?.. Да их стошнит от отвращения… Святые же отцы будут жечь вашу руку каленым железом, пока дьявол не вылетит из вашего тела и…
   Он умолк, поняв, что запугал ее достаточно. Анна находилась в полуобморочном состоянии, слабо стонала, даже обмякла, перестав вырываться. Гриньо осторожно усадил ее на подоконник, вмиг превратившись из мучителя в доброго друга. Приобняв за плечи, он отдал девушке перчатку и сказал, что скроет все, если… Он даже протянул ей заготовленный подарок – эмалевую брошь в форме звезды, в центре которой был гранат чистейшей воды. Ах, эта брошь будем просто изумительно смотреться на корсаже Анны.
   – Хотите, я подскажу вам, дитя мое? Меня заинтересовали ночные визиты Лизи Грэй, о коих мне сообщила мадам д’Омон. Лизи ведь не встречается более с господином де Монморанси. Одна акушерка даже поведала мне, что оказала ей… гм… некоторые услуги. Вряд ли теперь какое-то время сия девица будет нуждаться в плотской близости с мужчиной. Так кто же сейчас покидает покои ее величества в голубом плаще?
   Анна подняла на него печальные черные глаза.
   – Вы и так все знаете, господин Гриньо. Чего же вы хотите от меня?
   – Самую малость, мадемуазель. Кто скрывается под видом Лизи Грэй?
   Анна поняла, что этому страшному человеку слишком многое известно. А брошь так красива… И герцог Франциск ничего не узнает о ее уродливой руке! К тому же Анна уже придумала, как снять с себя часть вины: ведь есть Курносый, глупый пес, который бегает за королевой по пятам! Она так и сказала Гриньо, что однажды пес выбежал за мнимой Лизи, и это навело ее на подозрение. Но остальное… Боже упаси, она понятия не имеет, куда ходила ночью королева. Гриньо пришлось довольствоваться услышанным. Итак, королева несколько ночей назад покидала опочивальню, но что-то спугнуло любовников. Теперь ему следует побеспокоиться, чтобы их страхи развеялись. Анне же он приказал сделать самую малость – если королева покинет свои апартаменты, пустить вслед за ней пса. Он отдал ей брошь, даже помог собрать рассыпавшееся содержимое шкатулки, вновь став добрым, словно отец родной.
   Гриньо прекратил слежку за Брэндоном, убрал шпионов и соглядатаев, даже попросил Франциска вернуть к себе супругу. Он должен был удостовериться во всем сам! Теперь по ночам с помощью мадам д’Омон Гриньо проникал в опустевшие апартаменты Клодии и ждал. Рано или поздно любовники решатся на новое свидание… Мэри же во всем полагалась на Брэндона, доверяя его опыту. Он сказал, что им следует затаиться, и она ждала. И вот от него пришло известие! Обычное чутье подвело Чарльза, но он был влюблен, сам желал этой встречи до дрожи. Узнав, что Ангулемы собираются на охотничий сезон покинуть Париж, он счел, что именно с этим связано отсутствие их челяди в Ла Турнеле, и решился.
   В одну из ночей Гриньо увидел, как дама в голубом плаще вышла по служебному ходу из покоев королевы, быстро скользнула в боковую дверь и исчезла. Но вот дверь снова отворилась, и пес со смешной плоской мордочкой выбежал следом. Гриньо думал, что собачка непременно приведет его к королеве, и какое-то время Курносый в самом деле двигался уверенно, так что шпион еле поспевал за ним. Но вышло все, как и с Анной Болейн. В большой галерее, где было много выходов, пес затерялся – бегал, поскуливая, от двери к двери, обнюхивая ножки резных табуретов. Затем Курносый помочился на один из них и уселся рядом, зевая.
   Для Гриньо это был крах. В отчаянии он кинулся к безмолвной фигуре швейцарца.
   – Дама в голубом, где она? В какую дверь вошла?
   Бесполезно было что-либо требовать от этой живой статуи. Швейцарцы имели нехлопотную и доходную службу – охранять покои дворца, следить, чтобы не случалось беспорядков, но ни в коем случае не вмешиваться в ночную жизнь придворных без особого на то приказа командиров. И этот мечущийся усатый господин не смог ничего добиться от верного стража, даже когда стал предлагать золото, – швейцарцу его место было дороже.
   Бесцельно слоняясь от одной двери к другой, Гриньо вконец отчаялся. Радостный Курносый, довольный, что можно погоняться за чьими-то ногами, семенил следом. Но, видимо, удача не совсем отвернулась от гувернера: на ступеньках возле двери, ведущей в необжитое крыло, он заметил какой-то светящийся предмет. И едва не захохотал от радости. Крохотное овальное зеркальце! Такие зеркальца украшали туфельки, которые он галантно преподнес королеве. Значит, она прошла здесь, и совсем недавно. Вряд ли зеркальце лежало на ступеньке после вечерней уборки. В Ла Турнеле с маниакальной тщательностью следили за чистотой – убирали по два-три раза в день.
   У Гриньо тряслись руки, когда он шагнул в темный проход. Здесь темно и холодно, на стенах не горят факельные светильники, сюда не приходит ночная стража… И почему он сразу не догадался, что именно тут любовники могли назначить свидание?
   В полумраке ему приходилось двигаться почти на ощупь. За поворотом, в конце галереи, он увидел слабо светлевшее окно. И тут почувствовал под ногами какую-то возню. Проклятье!.. Он и не заметил, как за ним проскользнул Курносый, и еле успел подхватить пса. Гриньо застыл, присев в нише стены и прислушиваясь. Он опасался выдать себя. Идти ли дальше? Не лучше ли обождать? Или вернуться и позвать свидетелей? Но не уйдут ли любовники, пока он будет отсутствовать? Что, если он приведет людей, поднимет шум, а любовники успеют выскользнуть через какой-нибудь запасной выход? Гриньо знал, как запутаны переходы Ла Турнеля, и мог предположить, что королева и Брэндон предусмотрели возможность уйти другим путем. Оставалось ждать, чтобы выяснить, где они проводят время, убедиться во всем.
   Курносый беспокойно возился у него на руках, пару раз пытался вырваться, трепал манжет, потом заворчал, даже хотел укусить державшую его руку. Пес мог выдать Гриньо, и он ради осторожности быстро свернул ему шею. Когда гувернер укладывал в угол безжизненное тельце, он уловил какой-то звук: словно бы слабый вскрик, потом стон, полный удовольствия, затихающий, нежный. Оказывается, любовники были совсем рядом! Гриньо весь превратился в слух. Узнать бы, где они… Выяснить, где их гнездышко, тогда в другой раз ему удастся неожиданно накрыть их. Эти двое… Гриньо вспомнил старую поговорку: «Ловкая женщина никогда не останется без наследника». Ах, эта рыжая англичанка! Поняла, что старый муж не в силах сделать ей дофина, и нашла молодого любовника. Да она просто обкрадывает его господина герцога Франциска, которому трон должен принадлежать по праву!
   Гувернер разглядел, откуда они вышли, – вторая дверь слева от окна. Неподвижно сидя в нише окна, он заметил два еле различимых силуэта. Тихий шепот, английская речь… Гриньо больше не сомневался, кто был возлюбленным королевы. Саффолк! Он услышал звук поцелуя и тихие удаляющиеся шаги. Он сидел, задумчиво вертя в руках зеркальце. Это была улика. Что теперь? Прежде всего дождаться, когда откроют ворота Ла Турнеля, а потом сообщить герцогу, поставить в известность короля… Гриньо уже довольно потирал руки.
   Однако утром, присутствуя на церемонии одевания Франциска, Гриньо вдруг осознал, что все не так просто. Франциск то и дело говорил о королеве, восхищался самоотверженностью, с какой она ухаживает за больным Людовиком. Ха! Все это слова. Франциску и дела не было до отношений Мэри и короля – он просто видел королеву в ином свете, он был влюблен. И влюблен настолько, что не пожелает поверить в ее измену. Он ведь всегда идеализировал женщин, а что может предоставить ему в доказательство Гриньо, кроме своих слов и уверений? И еще Гриньо понял, что его воспитанник, привыкший считать себя неотразимым, вряд ли благожелательно отнесется к человеку, который укажет ему на то, что им пренебрегают. Особенно ради Саффолка! Ибо сейчас Франциск опасался Саффолка, и Гриньо знал, почему. Дело было в последнем поединке на турнире. Франциск тогда совершил глупость: он получил травму, не мог сражаться и вместо себя послал на бой с англичанином известного немецкого рыцаря. Франциск рассчитывал, что непобедимый немец сможет справиться с Саффолком, а честь победы достанется ему, Ангулему. Многие из его друзей отговаривали тогда герцога от этой затеи, но он был зол, не желая, чтобы лавры победителя, а с ними и благосклонность королевы достались сопернику. Тогда Бониве даже перешел на сторону Саффолка, хотя это могло рассорить их с Франциском, но оказалось, что только сдружило. Ведь Саффолк сломал забрало и обнаружил, что его соперник – не герцог Ангулемский, и если бы Бониве не отогнал распорядителей и герольдов, о подмене узнали бы все. Франциск мог оказаться в щекотливом положении, поэтому был благодарен Саффолку за его молчание. Что же теперь? Как он воспримет известие о том, что его обожаемая королева и благородный соперник вступили в связь?
   Гриньо слыл неглупым человеком и решил немного подождать, пока ему не подвернется более основательная возможность открыть всем глаза на измену королевы. Поэтому он как ни в чем не бывало отправился с Франциском навестить ее величество. Как же мила и кокетлива была с Франциском королева! Вот уж воистину, нет предела женскому коварству. Гриньо было больно видеть, как очарован этой вертихвосткой его воспитанник. А королева – и этого нельзя было не заметить – уже не была игривой девушкой, невинной даже в обольщении. Теперь в ней словно пылало какое-то потаенное пламя – пламя страстной, уверенной в своих чарах женщины. Ах, если бы это заметили и остальные! Любовники ведь ни о чем не подозревают, и какой же можно будет раздуть скандал!.. Гриньо не опасался скандала, он его жаждал. И слишком поздно понял свою ошибку.
   В покоях королевы появился мрачный, удрученный Саффолк, за которым шел паж, неся что-то накрытое покрывалом. Герцог сразу же направился к королеве.
   – Ваше величество, мне сообщили, что вы тревожились о своей собачке и велели найти ее.
   Он сделал знак пажу снять покрывало.
   – Курносый! – только и ахнула Мэри.
   – Его убили, свернув шею, – не останавливался ни на минуту Брэндон. – Все произошло не позднее этой ночи, его трупик был найден в пустом крыле Ла Турнеля, там, где окно галереи выходит к реке.
   Яснее он объяснить не мог. Мэри побледнела, глаза ее расширились, она нервно скомкала мех пелерины у горла. Но если не знать, что ее так взволновало, можно было подумать, что королева просто разгневана и возмущена. Брэндон смотрел на нее не отрываясь, и она взяла себя в руки, черпая мужество в его взгляде.
   – При дворе все знали, что это мой пес, подарок его величества. И убить его… Это наглость и неуважение к моей особе.
   Гриньо невольно поглубже натянул берет на глаза, вжав голову в плечи. Любовники были предупреждены, получив сигнал опасности, и теперь имели возможность под благовидным предлогом выяснить, кто их выследил! Когда же королева заявила, что хочет расследовать, кто нанес ей это оскорбление, Гриньо понял, что прежде всего расспросят швейцарскую охрану, которая все видит, и теперь молчаливый швейцарец, отказавшийся принять его деньги, не станет скрывать, чего от него требовал усатый господин, таскавший под мышкой собачку королевы.
   Что ж, он оступился. Гриньо это понял, натолкнувшись на злорадный взгляд Анны Болейн. Такой пустяк, как свернутая шея королевской собачки, может обернуться для него опалой! И эти двое – королева и Саффолк – постараются добиться, чтобы тот, кто их выследил, был услан далеко и надолго, тем более что доказательств у него нет. Но Гриньо уже знал, как поступит: он не станет дожидаться, когда на него падет подозрение. Он уедет сам, к человеку, который безоговорочно примет на веру его слова, прислушается к ним и начнет действовать. Он поедет в Роморантен к Луизе Савойской.

Глава 15
Декабрь 1514 года

   Главной чертой в характере Луизы Савойской являлась ее материнская любовь. Ни власть, ни богатство, ни любовь к мужчине не играли для нее такой роли, как преданность детям. Добиться для них самой блестящей судьбы было основной целью ее жизни.
   Франциск, ее обожаемый Цезарь… Слабосильные сыновья королевы Анны Бретонской умирали в младенчестве, а Франциск жил и рос – здоровый, живой, умный, обаятельный. Настоящий принц, достойный короны! Луиза растила и воспитывала его как короля, заражая своим честолюбием.
   Дочь Маргарита… Чтобы поднять ее статус, Луиза не задумываясь выдала дочь за старого и уродливого герцога Алансонского, вовсе не рассуждая, будет ли Маргарита счастлива в браке. В конце концов, у Маргариты есть Бониве, и только личная щепетильность, весьма неразумная, по мнению Луизы, мешает ее жемчужине насладиться простым женским счастьем. Впрочем, есть еще Франциск, который всегда позаботится о сестре.
   Да, ее дети любят друг друга. Луиза надеялась на них, на их разум, верила, что теперь, когда воцарилась эта рыжая сучка из Англии, они сплотятся против нее. Но она получала от них весьма странные письма: ее дети писали о великолепных торжествах, о том, какое участие принимают в них, и в один голос хвалили молодую королеву, словно гордясь ее дружбой. И Луиза просто выходила из себя, не понимая их легкомыслия, более того, считала его опасным.
   Потом возникла новая опасность: герцог Саффолк… и королева. Когда Гриньо принес эту весть Луизе, она ощутила смятение и гнев. Она даже почувствовала себя задетой, оттого что ее сыну предпочли кого-то другого, но это длилось секунду, ибо она тут же поняла, что грозит Франциску. Эти двое – английский посланник и Мария Тюдор – могут совершить то, что не удалось Людовику. Они могут сделать нового претендента на трон, и тогда ее Цезарь уже никогда не сыграет первой роли!
   Кожу на лице Луизы словно стянуло от злости. Она была матерью-волчицей, из тех, что пойдут на преступление ради своих детей, загрызут любого… Но глупой мадам Савойская не была и быстро поняла, как ей следует поступить.
   Она тут же велела седлать лошадей и уже через несколько часов неслась в Париж, едва успевая менять коней на почтовых переездах.
   Чарльз Брэндон весьма удивился, когда ему доложили о визите герцогини Луизы. Она ведь была в немилости при дворе Людовика, и Брэндон моментально насторожился. Эта женщина опасна для них с Мэри и очень умна.
   Она вошла, как ворвалась, жестом остановив поток его приветствий.
   – Надеюсь, что побеспокоила вас не слишком поздно? – скорее утверждая, чем спрашивая, произнесла она.
   – Нет, мадам. По крайней мере, я не имею привычки рано ложиться.
   – Я знаю. В ваших привычках скорее ложиться под утро, после того как вы окончите свои амурные похождения.
   Он лишь улыбался, глядя на нее своими голубыми глазами невинного ребенка, но Луиза уловила в них иронию. Да, этот парень наверняка уже позаботился прервать отношения с королевой. Неосторожный Гриньо спугнул их, а этот фаворит короля Генриха достаточно предусмотрителен и, вне всякого сомнения, успел замести все следы.
   И Луиза решила блефовать:
   – Милорд герцог, мне стало известно о ваших отношениях с королевой. Более того, у меня есть свидетели, которые по моему приказу не задумываясь разгласят, что по ночам у вас были тайные свидания с мадам Марией. А вам ведь известно, что ожидает прелюбодеев, особенно таких высокопоставленных? Позор, пытки и казнь. История Франции уже сталкивалась с подобным. Маргарита Бургундская и Филипп д’Онэ, к примеру. Ее заточили и тайно убили, его же подвергли мучительной казни. Был также инцидент с королевой Боной Люксембургской и коннетаблем Раулем де Гюйоном – но тогда честь королевы пощадили, зато коннетабля казнили без суда и следствия. Вы понимаете, о чем я говорю?
   – Я не такой хороший знаток истории Франции, как вы, мадам.
   Он говорил с заметным акцентом. Иноземец. Англичанин. Враг… Достойный враг – не раскрывает своих карт, ждет, что она ему предложит.
   Луиза заставила себя улыбнуться.
   – Я француженка, сударь, и не желаю, чтобы в этой стране произошел новый скандал. Но и смотреть сквозь пальцы на ваши свидания с королевой не стану. Ведь вы можете сделать ее величеству ребенка. А Людовик стар, немощен, болен. Появление у Марии дофина вызовет пересуды. И даже если удастся представить так, что дофин был зачат законно, то после смерти Людовика, которая, увы, уже не за горами, управление королевством будет передано регентскому совету, в который, несомненно, войдем мы с сыном. А тогда… я уже не говорю о том, что первым же актом этого совета будет требование добиться вашего отзыва в Англию. А королева с младенцем останутся на нашем попечении. И вряд ли мы упустим свой шанс.
   Ее зеленые глаза по-кошачьи прищурились, резкая складка прорезалась у губ. Лицо стало злым. Теперь она угрожала и не скрывала этого. Да, сия мадам была способна на все.
   Брэндон встал и, не спеша подойдя к камину, носком сапога подтолкнул в огонь выпавшее полено. Луиза сидела сзади во мраке, неразличимая в своем черном вдовьем одеянии, с бледным недобрым лицом.
   Брэндон ответил не сразу. Машинально прищелкивая пальцами, окидывал взглядом покои: гобелены на стенах, стол, заваленный бумагами, резное бюро со множеством ящичков. Ему просто следовало немного успокоиться, отвлечься, ибо на самом деле он был напуган. Напуган с того момента, когда узнал, что в пустой галерее нашли убитую собаку. Однако он не желал показать страх. Взяв себя в руки, повернулся к Луизе: предаст она огласке их связь с Мэри или нет, но эта женщина явно дает понять, что их ждет. Судя по ее словам, ничего хорошего. Ему необходимо что-то придумать, что-нибудь такое, что даст возможность обороняться.
   – Вы молчите? – воскликнула Луиза, теряя терпение от его медлительности.
   – Что вы можете мне предложить, мадам?
   Теперь он смотрел на нее в упор.
   Луиза довольно улыбнулась: что ж, англичанин уступчив и предлагает сделку. Она готова пойти на это! И тут же предложила ему ренту в пятьдесят тысяч ливров годового дохода и земли в провинции Сентонж, за то чтобы он отказался от королевы. И Брэндон… принял ее условия. Он купился! Правда, оказался достаточно практичным, настояв на том, чтобы Луиза тут же оформила все документы. Она не протестовала, но за делами визит ее так затянулся, что покинула она Ла Турнель уже глубокой ночью.
   Приближаясь к Ангулемскому особняку, Луиза увидела во дворе носилки с гербом королевы. На ее вопрос привратник почтительно ответил, что королева Мария гостит у ее детей. Луиза, нахмурившись, приказала немедленно проводить ее к Франциску.
   Какое там царило веселье! Играла музыка, горели свечи, лакеи разносили подносы со сладостями. Луиза застыла в дверях, шокированная открывшейся ее взору сценой. Королева сидела на диване, а Франциск устроился на скамеечке у ее ног, держал ее руку в своих и не сводил с Мэри восхищенного взгляда. Все его веселые дружки: Монморанси, Бониве, Флеранж – все они были здесь. И ее милый Бурбон… У Луизы потемнело в глазах: ее молодой любовник тоже выбрал место рядом с королевой, сидя на низком пуфе, и, как и Франциск, не сводил взгляда с королевы, а ее дочь Маргарита и эта дурочка Клодия расположились тут же на стульях и словно ничего не замечали! И это в то время, как она проскакала несколько лье в такой холод и, усталая, озябшая, прилагает все усилия, чтобы блюсти их интересы.
   Наконец Луизу заметили. Стали кланяться лакеи, умолкла музыка, а Франциск поспешил ей навстречу и поцеловал руку. А ей в соответствии с этикетом, полагалось подойти к королеве… к этой рыжей сучке, блудливой английской девке… присесть в реверансе и бормотать приветствия!
   У Мэри во взгляде чувствовалась колючая настороженность. Луиза заставила себя улыбнуться.
   – Веселая же у вас компания.
   – Мне всегда приятно проводить время в обществе ваших детей, сударыня.
   – А как к этому относится его величество? Ведь я слышала, он болен?
   – К прискорбию, да. Но он не мешает мне развлекаться.
   – О, несомненно! Он вообще вам не мешает.
   Королева сердито поджала губы. Смотрела если и не враждебно, то и не приветливо.
   Луиза поцеловала детей. Сослалась на усталость и вышла, но к себе не пошла. Отпустив сопровождающих, она расположилась в нише холодного окна, нервно теребя четки.
   Вскоре в коридоре замелькали отсветы огней, появилась свита королевы, но, не дожидаясь ее величества, прошла мимо, весело болтая. Вновь стало темно. Луиза ждала. И дождалась. Из покоев вышел Франциск, ведя Мэри под руку. Но едва за ними закрылась дверь, он тут же привлек королеву к себе. Она вырывалась, негромко смеясь.
   – Мсье племянник, вы слишком скоры.
   – О Небо! Разве я недостаточно долго добивался вас, мадам?
   Она все же вырвалась. Оправляя платье, сказала почти сердито:
   – Если ожидание так тяготит вас, тогда, сударь, добивайтесь побед в другом месте.
   – И вы отсылаете меня к другим? – спросил он игриво.
   Мэри не ответила. Она заметила силуэт герцогини на фоне окна и молча указала на нее Франциску. Тот если и смутился, то лишь на миг.
   – О матушка! Отчего вы не отдыхаете? Я думал, вы отправились к себе.
   – Мне необходимо поговорить с тобой, Франсуа.
   Он протяжно, с раздражением вздохнул.
   – Конечно же. Сейчас я только провожу ее величество и буду к вашим услугам.
   Он знал, о чем будет разговор. Строгая мать станет укорять шаловливого сына за его легкомыслие. Неужели она не понимает, что любовь – это важнее всего?
   Но то, что она сообщила ему, было ударом.
   – Мари… и Саффолк… любовники?.. Это невозможно! – наконец выдохнул он.
   Он не хотел в это верить. Ведь как мила была с ним королева в последнее время! Именно с ним, а не с Саффолком!
   – Конечно, – ехидно согласилась Луиза. – Ведь Гриньо, разведавший все, спугнул их. И теперь они делают все, чтобы на них не пало подозрение; может, королева и стала так покладиста с тобой по совету своего любовника!
   Ее сын не желал в это верить. Чем он плох для Марии, что она не может увлечься им ради него самого? А Саффолк… О, слухи о нем и Мари доходили до Франции еще до прибытия молодой королевы, но ведь они оказались беспочвенными. Разве он сам и его мать не находились среди особ, которые наутро после брачной ночи Людовика посетили королевскую опочивальню и оглядели ложе, дабы удостовериться, что сей брак свершился? Значит, Мари оставалась девственницей, и все эти слухи были ложными.
   Луизе стало жаль сына. Ее сын… Он так молод. Двадцать лет! Самое время совершать безумства. Но она знает, какие силы скрыты в нем. Пока им нет достойного применения, и в этом, несомненно, виноват Людовик, который не любит зятя и не дает ему реализовать свои возможности, устраняет как от политики, так и от военных дел. И Франциску не остается ничего другого, как тратить свою недюжинную энергию на женщин. Женщин он покоряет легко, и это придает ему уверенность в себе. До сих пор Луиза ничего не имела против любовных похождений сына. Ведь нужно же мальчику как-то дать выход своей энергии, пока не наступило время великих свершений! Но способен ли он увлечься по-настоящему? Луиза понимала: любовь настигнет ее сына тогда, когда он получит отпор. И вот он получил его от королевы, потому и увлечен настолько, что не понимает, чем рискует, – своим будущим, своей короной.
   Луиза взяла его руки в свои.
   – Какой же ты еще ребенок, мой бедный Франсуа! Да разве я стала бы зря пугать тебя, если бы сама не беспокоилась о твоем будущем?
   Он молчал. Саффолк! Да, Саффолк. Он превзошел его на турнире… и королева выбрала его. А сам Франциск… Разве он не признал превосходство англичанина… отступил. Но, черт возьми! Ему нужна эта прелестная женщина. Ее улыбка, ее нежная кожа, ее алые чувственные губы… волосы цвета меда… Неужели все это досталось другому? Франциск ощутил давящую глыбу боли в груди.
   – Оставьте меня, мадам! – простонал он.
   Видимо, он совсем потерял контроль над собой, если забыл, что сам находится в ее покоях.
   Луиза ласково взлохматила ему волосы.
   – Успокойся, сын. Теперь твоя мать здесь, и она все устроит. Уже устроила. По крайней мере, вынудила джентльмена Саффолка отказаться от Мари.
   И она сообщила ему об их разговоре, упомянув, что, не имея достаточно улик для официального объявления измены, она решила просто подкупить англичанина… Франциск сразу ухватился за надежду – если нет улик, возможно, ничего и не было? Но Луиза даже не остановилась: она уже договорилась с Саффолком, что тот будет держаться в стороне от королевы.
   Ее молодой сын понял лишь одно: этот англичанин уступил ему Мари без боя. Он отказался от соперничества. А значит… Не стоит матери знать его мысли. И он улыбнулся, галантно поцеловал ей руку.
   – Простите меня, матушка. Я и забыл, насколько вы умны.
   Но на другой день, прибыв в Ла Турнель, они узнали, что Саффолк с разрешения короля повез Мэри на верховую прогулку. С разрешения короля!.. Людовик не видел ничего странного в том, что его жена с удовольствием проводит время со своим соотечественником, посланником ее брата-короля. Сам Людовик по-прежнему старался делать все, чтобы Мэри было хорошо, особенно теперь, когда он болен, а она, как верная жена, столько времени проводит у его постели. Говорят, он даже сам предложил ей развеяться в компании с Саффолком, который сейчас оказался не у дел, так как из-за волнений в Бретани переговоры с Англией отложены.
   Луизу Людовик принял холодно, и ее аудиенция была довольно краткой. Когда она вышла, то увидела в окно, что Саффолк с королевой уже въезжают во двор. Франциск, поспешивший поприветствовать ее величество, галантно снял с седла Мэри и раскланялся с Брэндоном. Он прекрасно держался, ничем не выдал, что ему что-либо известно, в отличае от матери, которую душила ярость, ибо она вдруг поняла, что допустила ошибку. Хитрый Саффолк обвел ее вокруг пальца! Он заставил ее собственноручно подписать вексель и дарственную, не дав никаких гарантий взамен, кроме устных обещаний. Теперь он всегда мог предъявить ее подпись на бумагах, представив все так, словно партия Ангулемов пыталась подкупить его. Луиза же ничего не могла выставить взамен, кроме признаний Гриньо, которому вряд ли поверят, так как он известный сторонник Луизы. И она лишь в бессильной ярости комкала платок, размышляя, как же могла так попасться на хитрость этого англичанина?
   Но Луиза Савойская не отказалась от борьбы, быстро придумав новый способ, как увести Брэндона от королевы. А заодно и Франциска. Ангулемы со дня на день собирались выехать в замок Амбуаз на открытие охотничьего сезона, и она упросила Людовика отпустить посланника английского короля с ними.
   Приглашение было сделано так, что Брэндон не мог отказаться. Отказ принять участие в охоте может быть воспринят как оскорбление. Переговоры приостановились, особых дел нет, а у Брэндона имелись указания из Англии наладить дружеские контакты с возможным претендентом на трон Франциском. К тому же его отъезд отведет подозрения от них с Мэри, особенно теперь, когда они были так напуганы угрозой разоблачения. И он уехал, даже не сумев как следует попрощаться с Мэри. Так, всего несколько официальных фраз в присутствии Людовика, который уже не вставал с постели и таял прямо на глазах.
   Луиза могла быть довольна. Она уже вынашивала новый план: чтобы отвлечь мужчину от женщины, нужна другая женщина, а Гриньо как-то сообщил герцогине об интересе, проявленном Брэндоном к любовнице Франциска – прекрасному тюльпану Жанне Лекок. Луиза предварительно поговорила с этой дамой. В последнее время Франциск заметно охладел к ней, а Жанна всеми силами пыталась добиться для себя и своего мужа дворянского звания. И она готова была услужить. К тому же ей нравился герцог Саффолкский…

   Декабрь в том году выдался бесснежным, но необыкновенно холодным. Землю сковало морозом, словно железом. Деревья, лишенные листьев, стояли тихие, нагие, будто озябшие. Спасало только безветрие, а застывшая дорога была даже удобна для продвижения.
   Кортеж герцога Ангулемского двигался медленно. Ехали всадники в подбитых мехом колетах, на мулах покачивались носилки дам, обогреваемые изнутри жаровнями с углями, грохотали колеса фургонов, в которых везли обычный при переездах багаж: баулы с вещами, ковры, подсвечники, разборную мебель. Замки в те времена обычно стояли пустыми, всю утварь привозили с собой, а это делало передвижение медленным, неудобным. Правда, иного переезда тогда себе и представить не могли.
   Через неделю впереди показалась полноводная, величественная Луара. Тополя вдоль ее берегов стояли, как притихшие стражи. Тоскливо кричали галки на их ветвях, тянулись к небу столбики дыма в хуторах и деревнях, застыв в холодном безветрии.
   Кортеж двигался по хорошо проторенной торговой дороге вдоль реки. Луиза, то и дело приподнимая полог носилок, вглядывалась в голову кавалькады, где ехали бок о бок ее сын и герцог Саффолк. Она заметила, что, едва королевы не оказалось рядом, как эти двое словно забыли о своем соперничестве. Слишком многое сближало их – оба интересовались политикой, оружием, охотой, и им всегда было о чем поговорить. Со стороны это походило на зарождение дружбы, и Луиза беспокоилась. Она то и дело посылала вперед Гриньо узнать, о чем они толкуют и чем так веселит ее сына этот коварный англичанин. Гриньо, ехавший некоторое время подле них, вернулся к Луизе.
   – Ничего особенного, мадам. Они рассуждают о нравах замужних женщин, обсуждают отношения между супругами в браке, тяжесть супружеских уз.
   – Вот как? – усмехнулась Луиза. – И чем же им не по нраву брачные отношения?
   – Ваш сын, мадам, говорит, что есть такие злые жены, которые поколачивают мужей, наставляют им шишки. А милорд Саффолк добавил, что добрые жены зачастую наставляют мужьям рога.
   Луиза оправила мех капюшона.
   – Этот Саффолк знает, что говорит. И, несомненно, предпочитает добрых жен.
   Луиза опять отослала Гриньо вперед. Услышала смех сына… Какой же он еще ребенок, ее Франциск. Ловит удовольствие от сиюминутной прихоти, не думая о будущем. Сейчас ему хорошо с англичанином и он не вспоминает, что этот человек – его недруг. Он и матери так сказал: дескать, посланник английского короля мсье Саффолк интересный собеседник, и нет ничего дурного в том, что он сблизился с ним!
   Луиза опять услышала веселый смех Франциска. Ее сын почти падал на холку коня, так его развеселило то, что сказал Саффолк, смеялись и остальные. Гриньо же, наоборот, отъехал мрачный, удрученный. Он игнорировал знаки герцогини, отворачивался, так что Луизе не сразу удалось подозвать его к себе, пришлось послать за ним пажа.
   – О мадам, – начал недовольно Гриньо, – не посылайте меня больше к ним. Я не вписываюсь в их компанию, и ваш сын позволяет этому женамутье издеваться надо мной.
   – В чем дело? – нахмурилась Луиза.
   – Дело в моих усах.
   В моде были гладко выбритые лица, а пышные подвитые усы гувернера Франциска уже стали притчей во языцех. Сидевшая возле матери в носилках Маргарита Алансонская подалась вперед. Глаза ее озорно блеснули.
   – Что же такого ужасного сказал мсье Саффолк, а, Гриньо?
   – Да как вам сказать, мадам. Он спрашивал, зачем я ношу усы. Я ответил, что не желаю их сбривать, ибо не знаю, как буду выглядеть без них. На что англичанин посоветовал мне сбрить их сначала с одной стороны, чтобы проверить, как я буду смотреться.
   Маргарита захихикала, пряча лицо в муфту. Луиза же возмутилась. Почему ее сын и все его друзья позволяют потешаться над ее человеком? Это дало ей повод подозвать к себе сына, дабы попенять ему за насмешки над Гриньо. И одновременно Луиза сделала знак ехавшей верхом Жанне Лекок приблизиться к Саффолку.
   Жанна была умелой наездницей, редко ездившей в носилках. От мороза щеки ее разрумянились, и когда она нагнала герцога Саффолка, то выглядела прелестно. Она заметила невольное восхищение в его глазах – таких по-девичьи красивых голубых глазах на обветренном мужественном лице воина. Чарльз нравился ей. Как нравился и приказ Луизы соблазнить его. Но Франциск… По утрам, покидая ее ложе, он тоже просил ее быть полюбезнее с английским посланником, но едва она приближалась к Саффолку, как герцог начинал ревновать и выглядел таким же влюбленным, как в самом начале их романа. Жанна испытывала от этого удовольствие, но желала угодить Луизе. Супруг тоже поддерживал ее в этом, он был покладистым мужем. Но вот Саффолк… Жанна чувствовала, что нравится ему, но держался он подчеркнуто вежливо.
   Сейчас, когда Луиза заставила Франциска пересесть к ней в носилки, у Жанны появился шанс побыть с Саффолком наедине. Она была женщиной неглупой, знала толк в светской болтовне, однако, несмотря на легкую игривость ее речей, этот англичанин ничуть не нарушал границ придворной любезности, и она так и не нашла способа перевести разговор на более откровенную тему. Жанна даже расстроилась. Неужели правда то, что говорят: что этот красивый мужчина влюблен в королеву… верен ей. Чушь! Жанна знала, что мужчина не может быть верным, когда перед ним новая женщина и есть возможность добиться ее благосклонности.
   Ей помог случай. Бониве и Флеранж решили по пути развлечься стрельбой по галкам. Но не из лука или арбалета, а из нового оружия, все больше входящего в обиход, – огнестрельной аркебузы. Жанна заметила, как они слезли с коней, стали устанавливать аркебузу на подставке, и незаметно достала из сумочки на поясе складной ножичек. Наблюдая краем глаза, как они зажигают фитиль, как целятся, осторожно опустила руку с ножичком на бок своей лошади. Выстрел – и она вогнала нож почти по самую рукоять.
   Со стороны казалось, что лошадь мадам Дизоме испугалась выстрела. Вздыбившись и заржав, она сделала резкий скачок, понеслась по спуску. Жанна закричала, делая вид, что не может справиться с испуганным животным.
   Флеранж и Бониве растерянно смотрели ей вслед. Они ведь знали, что мадам Дизоме смело ездит на самых диких, неукрощенных лошадях, и не сразу поспешили к своим коням. Но герцог Саффолк первый пришел к ней на помощь. Пришпорив коня, догнал всадницу, сильной рукой поймал поводья ее лошади. Мадам Дизоме была настолько напугана, что почти падала с седла, так что ему пришлось обнять ее и посадить перед собой на коня. Она обняла его, все еще дрожа, но глаза ее восхищенно сияли.
   – Вы спасли меня, прекрасный женамутье. – Это слово она произносила так же, как и Франциск, но как же нежно оно звучало в ее устах! – Вы спасли меня! О, я так признательна… Так благодарна!
   Ее благодарный поцелуй был страстным и зажигательным. Брэндон и не заметил, как ответил на него. А Жанна глядела на него влюбленными глазами и, даже когда их нагнал сам Франциск, не сразу повернулась к нему.
   Франциск выглядел раздосадованным, и это невольно позабавило Брэндона. Однако в его планы не входило портить отношения с предполагаемым наследником французского трона и, когда Жанна развеселилась и испуг ее прошел, сам передал ее с рук на руки подъехавшему супругу. Спрятал улыбку, видя, как красавица недовольно надула губки.
   Франциск же был раздражен. Он понимал, что его мать права, советуя уступить Жанну Саффолку, но сейчас, когда рядом не было королевы, а мадам Дизоме была самой красивой дамой в их свите и выказывала благоволение англичанину, он чувствовал себя отодвинутым на второй план. Да, этот Саффолк явно обходит его во всем – и победил на турнире, и добился, как говорит мать, любви королевы, и как рыцарь спас Жанну… Но было ли это спасением или просто фарсом, как утверждали Гриньо и Бониве? Возможно, Саффолк просто обманут?.. Тогда положение выглядит даже забавным.
   Когда за изгибом реки показались башни и светлые стены его любимого Амбуаза, Франциск уже пришел в прекраснее расположение духа.
   – Взгляните, милорд, разве это не величественное и волнующее зрелище?
   Среди лесов и нив замок Амбуаз, возвышающийся над гладкой Луарой, представлял собой в самом деле грозное и красивое зрелище. Толстые крепостные стены, мощные подпорки, круглые башни, высокие окна и внушительные островерхие кровли – поистине это был замок, достойный королей. Но величественный и неприступный снаружи, он был обжитым и комфортабельным внутри. Изящно отделанные апартаменты, библиотеки, роскошные банкетные залы, расписные потолки – Франциску было что показать иноземному гостю. И он с удовольствием то демонстрировал ему недавно отделанную часовню святого Губерта, то показывал трехъярусную галерею, где расшиб голову о входную арку Карл VIII.
   Франциск Ангулемский обладал неуемной энергией, чем невольно напоминал Чарльзу его повелителя Генриха. У Генриха и Франциска, таких разных внешне, было на удивление много схожего в характере: живость, тщеславие, энергичность, умение быть обаятельным. У них действительно было много общего, и Брэндону не составило труда ладить с Ангулемом. Он даже отметил, что ему нравится Франциск. Здесь, вдали от Мэри, он не испытывал к нему ревности, не хотел постоянно доказывать свое превосходство над ним, дабы увидеть восхищенный взгляд красивых серых глаз королевы.
   Правда, одна пара красивых глаз и так смотрели на него. Мадам Жанна, «тюльпан Франции». Чем-то она напоминала Брэндону королеву: тоже хрупкая, хотя и более высокая, тоже блондинка, с нежным румянцем и серыми глазами. Не того серого оттенка голубиного крыла, как у Мэри, но более светлого, почти жемчужного… Правда, взгляд этих глаз более искушенный… И оделась мадам Жанна в платье из розового бархата – любимый цвет Мэри…
   В замке еще слышался молоток обойщиков, а двор после прекрасного ужина уже решил развлечься. В одном из залов соорудили подобие башни, на ее верхушке усадили даму, которая должна была изображать пленную красавицу – ею, по всеобщему согласию, стала мадам Дизоме. Вход в башню охраняет дракон – чудовище из зеленой ткани с нарисованными глазами. Внутри сидели два карлика, которые крутили длинным хвостом дракона и вращали его головой. Драконом, видимо, уже неоднократно пользовались: парадная золотая мишура на нем поистрепалась, а один глаз несколько стерся, отчего казалось, что чудовище косит. И тем не менее, он загораживал вход в башню к красавице и должен был выпустить ее только к победителю. Победителем должен был стать тот, кто наиболее искусно продекламирует стих, споет или сыграет на музыкальном инструменте: видимо, считалось, что дракон – тонкий ценитель изящных искусств и сочтет себя побежденным только самым талантливым исполнителем.
   Брэндон поначалу не собирался принимать участие в состязании, наблюдая со стороны за выступлениями претендентов на роль освободителя красавицы. Конечно, среди всех особенно отличился Франциск, спев под звуки лютни известную итальянскую песню миланского герцога Лоренцо Великолепного:

     Quаnt'е wеlla giovinеzza,
     Ма si fugg tuttavia;
     Сhi vuol еssе'liеto, sia:
     Di doma’ non c’е cеrtеzz [24 - О, как молодость прекрасна, Но мгновенна! Пой же, смейся, – Счастлив будь, кто счастья хочет, И на завтра не надейся (ит.).].

   Франциск не был так музыкален, как Генрих Тюдор. Однако он обладал хорошим слухом и не столько пел, сколько декламировал. И декламировал живо, вдохновенно, слова шли от самого сердца. Чарльз зааплодировал ему, как и остальные восхищенные слушатели, и не понимал, отчего зеленый дракон по-прежнему хлопает хвостом и вращает головой, не желая отдавать молодому герцогу плененную красавицу.
   Но тут Маргарита Алансонская и юная Диана Пуатье стали просить Чарльза принять участие в состязании. Напрасно Брэндон отказывался, говоря, что он всего лишь воин. Сам Франциск поддержал их: истинный рыцарь, утверждал он, должен не только уметь владеть мечом, но и ублажать слух прекрасных дам музицированием. Брэндону пришлось уступить. Он знал, что не обладает хорошим голосом, но слух у него был неплохой, и он, стоя перед бутафорским драконом и чувствуя себя дурак-дураком, сыграл на лютне одну из мелодий, сочиненных королем Генрихом.
   Слава Богу, он ни разу не сбился, и под сводами старого французского замка мелодия звучала даже красиво. Чарльза наградили бурными аплодисментами, а дракон по быстрому знаку Луизы опустил голову и перестал крутить хвостом, дав понять, что признает себя побежденным. Тотчас красавица Жанна спустилась с башни, веселая и очень красивая, с улыбкой протянула «спасителю» руки. Заиграла музыка, и начались танцы, которые открыли Брэндон и Жанна.
   Мадам Жанна сразу же пошла в наступление:
   – О милый женамутье, в моей жизни не было лучшего вечера, чем этот. Если бы вы знали, как я счастлива танцевать с вами, быть вашей партнершей, слышать ваш голос…
   В ее прекрасных глазах засеребрились слезы. Кожа отливала перламутром, влажные губы блестели.
   Брэндон невольно залюбовался ею. Любовница Франциска… Да, этот ловелас Ангулем умеет выбирать себе женщин – она очень хороша… И неуловимо похожа на Мэри. Так же соблазнительна, так же белокура. Нежна и изысканна… Платье с глубоким декольте открывало соблазнительную грудь, запах ее духов кружил ему голову. Но еще сильнее кружило голову обожание, которым светились ее глаза.
   Он передал Жанну в танце Франциску. Они разошлись, меняясь партнершами. Теперь круг с Брэндоном делала Маргарита.
   – Вы заметили, как следит за вами мой брат? О мессир Шарль Брэндон, вы заставляете Франциска ревновать. Но я говорила с ним, и он, бесспорно, признает сегодня ваше превосходство. И мадам Дизоме тоже, замечу.
   Будь Брэндон не так очарован происходящим, он бы задумался, отчего все с таким старанием подталкивают его к Жанне. Но он думал совсем о другом: «Вот было бы забавно наставить рога этому хвастуну Франциску, который так увивается за моей Мэри».
   Франциск же, сделав круг с Жанной, с поклоном вернул ему партнершу. Жанна улыбалась, маня взглядом.
   – Когда вы сегодня спасли меня, – заговорщическим тоном начала она, обходя его в танце, – во мне пробудилось нечто такое, что придает мне смелости, чего я не могу удержать в себе. Но потом… О, музыка смолкает. Я должна уйти, потому что иначе, если задержусь подле вас хоть на минуту, я забуду, что за нами наблюдают мой муж и любовник, и брошусь вам на шею. Они не поймут причин моей измены.
   «Очаровательная дама, – подумал Брэндон, глядя ей вслед. – Ох уж эти француженки! Она боится совершить измену, говоря одновременно о муже и о любовнике». И тем не менее он не мог не почувствовать, что Жанна Дизоме взволновала его.
   Вечером он снова встретил ее, идя к себе. Она появилась светлой тенью в темном переходе, поймала его руки.
   – Я буду решительна и бесстыдна. Вы спросите, почему я вся дрожу? О, это не от холода или пережитого сегодня страха. Это потому, что я прикасаюсь к вам, мой прекрасный спаситель.
   Ее дрожащий шепот взволновал его. Она была так соблазнительна! Но он молчал. Конечно, интрижка с женщиной, которая сама предлагает себя, ни к чему не обязывает. Но и Мэри предлагала ему себя – а ее он любил. Стоит ли эта женщина того, чтобы бросать тень на его прекрасную любовь?
   Видя, что он медлит, Жанна изящным движением взяла его руку, поднесла к губам и поцеловала. Не пылко, а нежно, едва касаясь руки, медленно и ласкающе. У Брэндона от кисти к плечу пробежала дрожь.
   В проеме прохода мелькнул свет, послышались голоса. Брэндон быстро увлек Жанну за колонну. И она тут же обняла его. Ожидала поцелуя. Но его не последовало. Брэндон подумал: отчего эта дама так льнет к нему, когда у нее самый высокий в королевстве покровитель? Он уже совсем трезво отметил, что ему не стоит портить отношения с Франциском, и мягко разнял обнимавшие его руки.
   – Вы восхитительны, мадам. Но вас любит герцог Ангулемский. Я не намерен быть его соперником. К тому же мне надо выспаться перед охотой. – И добавил почти грубо: – Как говорят у нас в Англии, лучше женской ляжки только олений окорок.
   Мадам Дизоме задохнулась от возмущения и обиды. Как он смел отвергнуть ее, когда сам Франциск позволил ей лечь с ним, муж уступил, а герцогиня Луиза приказала? Жанна представила их неудовольствие и почувствовала прямо ломоту в теле. Ей хотелось этого мужчину!
   А Брэндон, уже лежа в холодной постели, подумал, что было бы неплохо ощутить рядом горячее женское тело, согреться, почувствовать огонь в крови… Но холодные простыни скоро остудили его пыл, и он забыл о Жанне, вспоминая свою Мэри. Ему было хорошо, оттого что он остался ей верен.
   «Я люблю ее», – подумал он, и эта мысль успокоила его. Он уже с недоумением размышлял о том, отчего раньше и глядеть не хотел на других женщин, а сегодня едва не поддался чарам француженки. Не оттого ли, что Мэри уже не является для него недосягаемой, уже принадлежит ему? И еще его смущало сознание того, что в отношениях с ней он действовал по приказу короля.
//-- * * * --//
   Утро встретило их холодом и ветром. Тусклое солнце то и дело скрывалось за темными облаками. И если Франциск говорил, что охота должна состояться при любых обстоятельствах, то большинство дам из свиты его сестры, да и сама Маргарита предпочли отказаться от лова. Куда приятнее провести время за вышиванием у камина, чем в холод носиться по сырому лесу.
   Франциск не возражал. Совершать верховые прогулки в сопровождении дам куда приятнее в охотничьих парках, где ловчие гонят зверя прямо на ловцов, где есть возможность менять лошадей, а на полянах разбиты палатки, чтобы всегда можно было передохнуть и подкрепиться, перекинуться лукавым взглядом с веселой охотницей. Здесь же, в заповедном лесу Амбуаза, намечалась настоящая мужская охота, где требуются выносливость и отвага, умение нестись галопом через густой подлесок, а преследуемый зверь имеет равные права с преследователями.
   – Нас ожидает азартная потеха, – обратился Франциск к своему английскому гостю. – Егеря говорят, что для нас приготовлен кабан-четырехлетка, огромный, как калидонский вепрь.
   Охота герцога Франциска всегда была событием в городке Амбуаз, окружавшем подножие скалы, на которой высился замок: узкие улочки оглашались топотом копыт, цоканьем подков, лаем собак, звуками охотничьих рогов. Несмотря на холод, жители открывали окна, выходили на улицу, чтобы поглядеть на спускавшуюся из замка кавалькаду, пересекавшую мост через Луару и исчезавшую в буром холодном лесу.
   Франциск пребывал в приподнятом настроении, гарцуя на коне подле своего английского гостя, рассказывал об охотничьих забавах в заповедном лесу Амбуаза, о том, каких зверей и когда он здесь травил. Молодой герцог любил этот край, где прошло их с сестрой детство, где его знали еще худосочным живым подростком, соблазнявшим дочерей местных горожан. Теперь же он был наследником престола, выглядел внушительным и импозантным, даже на охоте смотрелся как принц крови. Чисто выбритый, с подвитыми вниз гладкими черными волосами, в богатом камзоле из малинового сукна с нашитыми наподобие прорезных буфов кусочками светлого меха, в лихо надвинутом набекрень широком берете, в распашной полудлинной накидке. На груди висел рог, за поясом – меч и охотничий нож, у седла приторочены короткое копье и рогатина – главное оружие, употребляемое при охоте на кабана. Так же были вооружены Саффолк и другие охотники. Франциск поглядывал на гостя, считая, что охотничий камзол англичанина слишком прост – сплошная темно-рыжая кожа без всяких украшений, только утепленные пышные рукава и укороченные до середины бедра широкие штаны на меху придавали ему вид придворного, выделяя среди обычных ловчих. Ехавший подле него Бониве – в костюме из переливчатого бархата с пышной меховой оторочкой, смотрелся истинным вельможей. Бониве был удручен, пенял Франциску на то, что тот не настоял, чтобы Маргарита приняла участие в гоне.
   – Ладно уж, – добродушно отмахивался Франциск. – Ты, как всегда, увез бы ее от охотников, и нам потом пришлось бы целый час искать вас по лесу.
   Он подал знак начинать и первым понесся вперед.
   – Чувствуете, какой воздух, какой холод? – крикнул он, азартно подгоняя коня. – Собаки сразу же возьмут след, мороз бодрит их. О милорд женамутье, – обратился он к Брэндону, – клянусь честью, это будет занятная потеха, и помоги нам Боже хоть к ночи окончить лов и потешить наших дам рассказами о том, от чего они отказались. Эй, Гоше, Пьер, – крикнул он егерям, удерживающим на поводках рвущихся, лающих собак, – потрудитесь на славу для меня, а я обещаю, что к вечеру вы получите столько вина, что сможете выкупать в нем своих жен!..
   Охотники подъехали к тому месту, где заметили кабана в последний раз, и спустили собак. Любимая ищейка Франциска, Пари, первым обнаружил лежбище: кусты примяты, повсюду следы копыт. Пари зарычал, свора стала лаять, а затем собаки рванулись вперед. Охотники пришпорили коней.
   Кабан был матерым зверем, он путал следы. К обеду оказалось, что он вывел их на ложный след молодого зверя, и невысокий кабан-однолетка был мастерски насажен на рогатину самим Франциском. Казалось бы, можно было возвращаться, но один из доезжачих заметил, что не худо затравить первого кабана. Люди жаловались на зверя, говоря, что он все лето и осень совершал набеги на посевы окрестных крестьян и производил другие разрушения в деревнях. Франциск, воодушевленный первой победой, поддержал их, и после того как охотники подкрепились и выпили по бокалу вина, лов возобновился.
   Пари вновь первым отыскал след, который вел в просвет между дубами и молодыми елями. Кора на стволах была ободрана, почва взрыхлена клыками. Следы были почти свежие, и это воодушевило охотников. Вскоре громкий лай своры показал, что собаки вновь обнаружили зверя.
   Здесь, в глухом лесу, было нелегко править лошадьми, петляя среди стволов и подлеска, так что невольно пришлось двигаться медленнее. А псы уже подняли кабана, слышался их истошный, с подвыванием лай, треск валежника. Франциск велел было натянуть сеть, чтобы кабан попал в западню, но зверь оказался хитрее и улизнул. Увидев сквозь заросли его темный щетинистый загривок, охотники едва не взвыли от досады. Это был крупный зверь-одиночка. Затравить такого – величайшая удача. Громко трубя «по-зрячему», охотники кинулись следом.
   И тут кабан показал, на что он способен. Одна из гончих, оторвавшись от остальных, нагнала кабана и вцепилась ему в ухо, словно желая удержать, но зверь, резко повернувшись, ударил ее клыками с такой силой, что вмиг распорол собаке бок. Другую схватил за ухо и швырнул на дубовый ствол – череп собаки раскололся.
   Франциск выругался. Это был Пари – его любимый пес.
   – Разрази меня гром, господа, если этот боров не поплатится за смерть моего славного Пари.
   И он изо всех сил пришпорил лошадь.
   Гонка была отчаянной. Теперь лес вокруг был совсем дикий: кусты, бурелом, валежник – все перемешалось. Всадникам понадобилось изрядное мастерство, чтобы справиться с лошадьми. Но вот один из них вылетел из седла, еще один был сброшен с лошади. Вскоре и другие стали сбиваться в кучу, понимая, что не в состоянии участвовать в гоне.
   – Где герцог? – спрашивал Бониве.
   Часть придворных по-прежнему участвовали в гоне. Впереди на сильной лошади несся Франциск. За ним, не отставая, скакал Саффолк, четыре выжлятника следовали за ними. У всех остальных лошади или отстали, или совсем остановились. Звуки рога все удалялись.
   Франциск был охвачен азартом погони. Краем глаза видел не отстававшего англичанина. Иногда тот даже вырывался вперед.
   «О нет! Я не уступлю ему этого зверя, – почти с яростью говорил себе Франциск. – Нет, ни за что на свете. Чтобы он опять обошел меня?.. Никогда!»
   Лес неожиданно поредел, показалось открытое пространство. Здесь всадники изо всех сил погнали лошадей. Кабан бежал быстро, но его короткие ноги, несущие массивное тело, не были приспособлены для быстрого бега, и у охотников появился шанс догнать его. Почти настигая зверя, Франциск бросил короткое копье, но оно лишь легко ранило зверя. Кабан метнулся в сторону и понесся еще быстрее, словно рана придала ему сил.
   Теперь он бежал к темневшему впереди лесу, надеясь укрыться в чаще. Но вот путь ему преградила небольшая быстрая река. Добежав до нее, кабан с разбегу прыгнул в воду. Одна из борзых кинулась за ним, успела вскочить на спину, вцепилась зубами в загривок. Другие собаки тоже бросились в воду, поплыли, но не успели нагнать кабана, как тот скинул борзую и потопил ее. Остальные псы испугались, но продолжали плыть следом, хотя и не нападали.
   – Есть здесь брод? – закричал Франциск, кружа на месте и сдерживая разгоряченного коня. – Где брод?
   Когда они перебрались на другой берег, кабан был уже далеко. Летел быстрее стрелы, точно пущенный из гигантской пращи огромный валун. Если он вновь скроется в чаще, охотникам будет стоить большого труда опять загнать его в ловушку и принудить к схватке. А лес был совсем близко…
   Собаки, переплывшие реку, уже не рвались в погоню, скуля, жались к выжлятникам. Лишь две из них решились продолжить преследование, светлым пятном несясь вслед за уходящим зверем.
   Выжлятники, спешившись, вытаскивали мокрых псов на крутой берег.
   – Неудача, мессир герцог, – сказал один из них. – Зверь ушел, дьяволово отродье.
   Но Франциск был настроен решительно.
   – Вы двое позаботьтесь о собаках. Саффолк, вперед! Вода ослабила зверя… Он ранен и истечет кровью, если мы не остановим его.
   Они устремились что было сил, пришпоривая измученных лошадей. Пулей влетели в лес, поскакали на лай собак.
   В какой-то миг Брэндон заметил, что они остались только вдвоем.
   – Мессир Ангулем! – крикнул он. – Это бессмысленно, скоро совсем стемнеет.
   Впереди раздался отчаянный визг, и в лощине они обнаружили растерзанную, еще шевелящуюся собаку.
   – Мессир! – снова крикнул Брэндон. – Зверь опасен, а мы отбились от охоты.
   Ему бы следовало потрубить в рог, но только тут Чарльз заметил, что где-то обронил его.
   – Стойте, Франциск! Не будьте безрассудным!
   Лай собаки впереди уже не был слышен. Однако то, что они настигали зверя, было ясно, а путь к нему указывала проторенная им среди кустарников колея.
   – Мессир!
   – К черту, женамутье! – огрызнулся Франциск. Пришпорил лошадь, заставив с ходу перескочить через поваленное дерево. – Мы настигаем его.
   Брэндону не оставалось ничего другого, кроме как скакать следом. В какой-то момент он почти поравнялся с герцогом, крикнул, чтобы тот подал звуками рога сигнал остальным. Франциск на ходу стал нашаривать сбившийся во время скачки за плечо рог, отвлекся на минуту…
   Все произошло мгновенно. Герцог Ангулем не заметил низко висевшей ветки и был вышиблен из седла со страшной силой. Ударился о ствол большого дуба и остался лежать на земле. Его лошадь с громким ржанием понеслась дальше.
   Брэндон с проклятиями натянул поводья коня, спрыгнул почти на ходу, совсем не заметив, что его конь понесся следом за лошадью герцога.
   – Мсье Ангулем!
   Он тряс его, с ужасом осознавая, что тот не подает признаков жизни. Шляпу Франциск давно где-то потерял, под короткой челкой явственно обозначилась большая шишка. Черт побери, не хватало еще, чтобы наследник престола расшиб себе голову, как Карл VIII в Амбуазе! А рядом находился только он, Чарльз Брэндон, посланник короля Англии!.. Можно представить, чем это для него обернется. И он тряс Франциска, тормошил, хлопал по щекам.
   Из лесу, прихрамывая, появилась последняя гончая. Тихо поскуливая, улеглась рядом. Кабан… О, сейчас было совсем не до кабана.
   Откуда-то издалека долетели крики, звуки рога. Брэндон подскочил, начал кричать. Не заметил, когда Франциск пошевелился и, приподнявшись, стал оглядываться.
   – В чем дело, женамутье?
   Положение показалось бы Брэндону даже забавным, если бы не было столь критическим.
   – Наши спутники не слышат меня, – буркнул он. – Ветер приносит их голоса, но относит мой.
   Ветер усиливался, шумел верхушками деревьев. Наползала туча, быстро темнело.
   – Где наши лошади? – спросил Франциск.
   Брэндон выругался по-английски. По-французски зло ответил, что-де лошади помчались преследовать кабана. Не стал пенять Франциску на то, что тот не послушался его совета, оторвался от всех.
   Герцог Ангулем занялся тщательным исследованием своей головы, но, поняв, что отделался только шишкой на лбу, даже повеселел. Со свойственным ему оптимизмом он тут же заявил, что их будут искать и обязательно найдут.
   – Если мы к тому времени совсем не замерзнем, – проворчал Брэндон.
   В самом деле, наползавшая туча несла с собой снег. Вокруг уже стояла темнота, и вскоре между деревьями стали проноситься первые, острые на ветру снежинки. Франциск, который остался без головного убора, мерз, втягивая голову в плечи, кутался в воротник. А тут еще оказалось, что при падении он подвихнул ногу, и теперь мог стоять, только опираясь на плечо англичанина. Посовещавшись, они решили двигаться в сторону отдаленного шума: впереди прихрамывающий пес, за ним прихрамывающий Франциск, опирающийся на плечо иноземного гостя.
   Что они направляются не туда, куда следует, поняли, когда под ногами сквозь мерзлую корку стала пружинить болотная почва. Топь. Они повернули, идя теперь наугад. И тут пес остановился, глухо зарычал, ощетинившись.
   И это спасло их. Они были наготове.
   – Пропади все пропадом!.. – выругался Брэндон, отодвигая в сторону Франциска и выхватывая меч.
   Кабан был ранен. Он истекал кровью и был зол. Люди, сами того не зная, вышли к его новому лежбищу. Он возник перед ними во мраке угрожающей темной массой. Брэндон не видел его оскаленной морды и страшных клыков, но чувствовал, как зверь стремительно надвигается на них, словно призрак… злой дух леса. Пес кинулся ему наперерез и этим обратил на себя первую ярость зверя. Гончая отлетела с громким визгом, отброшенная страшными клыками. В следующий миг зверь уже был перед человеком. Брэндон, вооруженный мечом, остался один на один с кабаном… Франциск находился где-то сзади.
   Кабан с таким неистовством наскочил на острие меча, что лезвие вошло в его тело, проколов все внутренности. От удара Брэндон упал, опрокинутый страшной силой и подмятый тушей кабана. Но зверь еще шевелился, и охотнику пришлось бы туго, если бы не подоспел Франциск, вонзивший в тушу несколько раз свой нож.
   – Женамутье… Бог мой, Шарль Брэндон? Вы живы?
   – Жив, – пробормотал Чарльз, выбираясь из-под туши.
   Какое-то время они смотрели друг на друга. Потом Брэндон подошел к поскуливавшему псу. Тот лежал на боку, тяжело дыша, брюхо распорото сверху донизу, поблескивающие внутренности вывалились на землю. Брэндон достал нож, стал гладить собаку по голове, пока резким взмахом ножа не перерезал ей горло, прекратив мучения.
   – Этот пес спас нас.
   – А вы меня, – мрачно сказал Франциск.
   – А вы меня, – эхом отозвался Брэндон.
   Франциск огляделся: ветер нес снег, кругом стояла тьма… Голоса свиты не были слышны, лишь шумел лес. Франциск усмехнулся, вытерев о шкуру зверя нож, вбросил его в ножны.
   – Думаю, нам лучше обмениваться долговыми расписками, когда вернемся в Амбуаз. А теперь, пока совсем не стемнело, надо выбираться.
   Франциска не оставляла его всегдашняя бравада, хотя он и морщился от боли в поврежденной лодыжке. Но чаще герцог прикладывал руку к ушибленной голове: похоже, шишка на лбу, портившая его внешность, беспокоила его гораздо больше, нежели сумрак леса и бездорожье. Но Брэндон более реально смотрел на вещи. Конечно же, их будут искать и рано или поздно обнаружат. Лучше бы раньше. Ибо здесь, под пронизывающим ветром, в темнеющем лесу, где воют волки, он чувствовал себя не в состоянии шутить. Они медленно двигались сквозь заросли, прислушиваясь к вою волков. У Франциска сильнее стала болеть поврежденная лодыжка, настроение испортилось. Его раздражало, как это он, всегда окруженный толпой желающих услужить, оказался вдруг в столь безвыходной ситуации. Посмотрев на ежившегося на ветру герцога, Чарльз отдал ему свой берет с козырьком.
   – Надо же, – сокрушался Франциск, – я-то думал, что знаю в этих краях каждую пядь, а выходит… Нет, здесь должно обязательно быть какое-то жилье! Думаю, пока окончательно не стемнело, нам следует взобраться вон на ту возвышенность и оглядеться. Уверен, мы увидим поблизости башни какого-нибудь замка, стены монастыря… крыши деревни, наконец.
   Подъем оказался крутым. Они пыхтели, взбираясь по неровному склону, когда Франциск неожиданно спросил:
   – Почему вы не выдали меня на турнире? Вы ведь знали, что против вас выступал не я.
   Не самое лучшее время для откровений. Но Франциска давно мучила эта тема.
   – Я прошу прощения за ту свою выходку.
   Брэндон даже приостановился. Он понимал, какого душевного усилия стоили молодому герцогу эти слова. Хотя… Франциск был так легкомыслен. И сейчас он почти с мальчишеской горячностью говорил, что выставил вместо себя немца лишь в шутку… Он-де не знал, что тот поведет себя столь неподобающе. И сам наказан. Поведение немца, нарушившего все правила боя, бросило тень на самого герцога Ангулема.
   Он умолк, ожидая, что же ответит Брэндон. А тот думал, что выходка Франциска отнюдь не была шуткой, что герцог хотел победить… даже с помощью подставного лица. Чтобы добиться благосклонного взгляда королевы. И это было нечестно. Почему же он все скрыл?
   Перебираясь через поваленный ствол, Франциск вновь задал тот же вопрос. И Брэндон ответил:
   – Плохой бы я был дипломат, если бы стремился скомпрометировать будущего короля Франции.
   Франциск улыбнулся в темноте. Итак, с этой стороны ему ничего не угрожает. Брэндон не выдаст его и в дальнейшем. И как приятно осознавать, что даже иноземцы видят в нем законного наследника трона! Если, конечно, как утверждает его мать, на самом деле этот женамутье не прилагает всех усилий, дабы королева забеременела, а наследник престола оказался отстраненным от власти. И пользуясь тем, что их критическое положение располагало к откровенности, Франциск в упор спросил, чем Брэндон объяснит те слухи, которые окружают его и королеву.
   Чарльз подсознательно был готов к такому вопросу и поэтому ответил спокойно: дескать, не он распространяет эти слухи и не ему отвечать на них.
   – Но ведь вас только и видят подле ее величества, – заметил Франциск. – У вас нет дамы сердца?
   Для молодого Ангулема это казалось странным и вполне оправдывающим все сплетни насчет Брэндона и королевы. Чарльз это отметил и счел своей ошибкой. Но заставил себя рассмеяться.
   – Мессир Ангулем, та дама, которую я мечтал бы назвать своей, слишком недосягаема для меня.
   Почувствовал, как отстранился Франциск, и добавил срывающимся шепотом:
   – Сия дама уже принадлежит вам. Я имею в виду мадам Дизоме.
   Ах, если бы Франциск поверил! Брэндону было необходимо снять подозрение с себя и с Мэри. От этого слишком многое зависело!
   – Как быстро стемнело, – пробормотал молодой герцог. – А вой волков просто леденит грудь. Когда я вновь окажусь в Амбуазе, все это будет казаться мне не более чем забавным приключением. Но сейчас…
   Они остановились. И тут Франциск сказал проникновенно:
   – Шарль, я не забуду, что вы сегодня сделали для меня. И если смогу вас отблагодарить тем, что уступлю вам «тюльпан Франции», – считайте, она ваша.
   «Щекотливое положение, – подумал Брэндон. – Щекотливое в отношении Мэри. Как я смогу ей все объяснить?»
   Он не хотел пока об этом размышлять. Да и не до того было – если честно, он промерз до костей. Его легкий охотничий камзол совсем заледенел. Во мраке снег слепил глаза. Хорошо, если Франциск окажется прав и они в самом деле обнаружат какое-нибудь жилье.
   Им повезло. Добравшись до вершины холма, они увидели совсем недалеко огонек и струйку дыма. Но «недалеко» казалось лишь сверху, да и продвигались они медленно, теперь отчетливо различая во мраке тени волков. Когда они дошли до небольшой хижины в ложбине, снег совсем запорошил все вокруг.
   – Слава тебе, Господи! – вырвалось у Франциска, когда они оказались перед дверью.
   И дверь тут же открылась, возникла фигура человека с фонарем, и старческий голос произнес:
   – Добро пожаловать.
   Оказалось, они попали в жилище отшельника, который, даже не интересуясь, кто такие его поздние гости, предоставил им приют. Он впустил их, предложил хлеба и суп из моркови и корней диких растений, осмотрел ногу Франциска. Кто они, по-прежнему не спрашивал, а его гости были достаточно деликатны, чтобы не потребовать от него тут же отправиться сообщить о них в Амбуаз, хотя понимали, в каком волнении проведут обитатели замка эту ночь. Молодые люди решили отложить сообщение до утра, и охотно воспользовались гостеприимством отшельника, заночевав в бедной хижине по соседству с козой, сам же хозяин отправился спать в молельню.
   Спать им пришлось на подстилке из сухого папоротника, а глупая коза все время норовила приблизиться и в конце концов улеглась под боком у Франциска. Он не отгонял ее, так было теплее, хотя и заметил, что ему впервые приходится проводить ночь с козой. Эти слова рассмешили обоих. Они ворочались на жестком ложе, то и дело стягивая один с другого узенькое одеяльце. Франциск вдруг спросил, что же означает слово «женамутье», каким при дворе называли Саффолка, и Брэндона опять рассмешило то, как произносит это слово француз. Вообще после пережитого их охватило какое-то нервное веселье.
   – Ну, я понимаю, что женамутье – это рыцарь, щеголь. Что еще?
   Брэндон задумался.
   – Джентльмен – это и рыцарь, и щеголь, и еще… Нечто обязывающее, некое присущее человеку благородство, воспитанность. Скажем, истинный джентльмен, если в темноте споткнется о кошку, только и скажет: «Кошка».
   Франциск минуту размышлял над услышанным, а потом щеки его стали раздуваться от сдерживаемого смеха. Видимо, он представил, что изрек бы в подобной ситуации он сам или кто-то из его приближенных.
   Брэндон покосился на него, увидел гримасу и сам едва не прыснул. А через миг они так и зашлись от хохота. Даже коза испуганно шарахнулась прочь, а отшельник высунул из-за двери молельни всклокоченную сонную голову с круглыми, как у совы, глазами, чем еще больше рассмешил своих неугомонных постояльцев.
   За окошком стонал ветер, слабо тлел торф в печурке, где-то выли волки, а эти двое хохотали, как сумасшедшие. И этот смех окончательно сблизил их. Поделив наконец одеяло, они заснули, тесно прижавшись спина к спине.
   Но проспали они недолго. И двух часов не прошло, как к хижине прибыли разыскивающие их в снег и пургу люди. Бониве, с потемневшим, осунувшимся от тревоги и усталости лицом, в запорошенном, окончательно потерявшем свой лоск, колете, отворил дверь хижины, осветил ее факелом и застыл, увидев мирно почивавших герцога и посла. Они проснулись от холода, сонно моргая, смотрели на него, еще плохо соображая. Появился вновь разбуженный отшельник, чью тихую жизнь бесцеремонно потревожили, удивленно поглядел на едва не плачущего господина, который только и повторял: «Слава тебе, Господи! Слава тебе, Господи!», пока не шагнул вперед, налетел на козу и грубо выругался.
   Отшельник истово перекрестился.
   А Франциск, толкнув локтем Брэндона и указав на ругающегося Бониве, сказал:
   – Видал? Этот не женамутье.
   И, к удивлению Бониве, эти двое – наследник трона и посланник короля Англии, – которых все уже считали едва ли не погибшими, громко расхохотались.

   Луиза Савойская не отходила от сына.
   – Ах, мой бесценный!.. Сокровище мое, как же я тревожилась о вас. Что пережила, когда узнала, что ваш конь примчался без седока. И этот Брэндон… Я боялась, что он погубит вас в угоду своему королю.
   – Это невозможно, мадам, – целовал ей руки сын. Все еще с повязкой на лбу, но уже легко передвигавшийся, разнежившийся от чрезмерной заботы. – Это невозможно, мадам, – вновь повторил он. – Шарль Брэндон, герцог Саффолкский – истинный женамутье, чтобы пойти на такое коварство. И он мой друг – он спас меня, заботился обо мне.
   – Что, однако, не мешает ему оставаться вашим врагом, – резко прервала его мать.
   Луизу раздражала дружба, установившаяся между сыном и англичанином. Франциск же снисходительно, даже насмешливо, относился к ее нападкам на его женамутье. Мать, как всегда, преувеличивает. Саффолк не предал его на турнире, спас во время охоты, не оставил, когда все остальные охотники затерялись и отстали. Пусть лучше его мать подумает, что было бы с ним, окажись он, раненый, один в лесу, да еще и подле разъяренного кабана.
   Луиза переводила разговор на другие темы. Говорила о последних новостях из Парижа, о том, что Людовик совсем плох и Франциску следует вернуться, дабы как наследнику быть рядом с умирающим государем. Саффолка же следует держать подалее, желательно оставить здесь, в Амбуазе, в обществе Жанны Дизоме.
   – Так и сделаем, – улыбался Франциск. – Кстати, Шарль Брэндон признался мне, что неравнодушен к чарам сией дамы. Нам следует только подтолкнуть их друг к другу.
   И он велел устроить зажигательный бал-маскарад, посвященный любви. Шутливо посоветовал своей сестре Маргарите быть поласковее с мсье де Бониве. Маргарита краснела, отворачивалась. Она любила флирт, галантные ухаживания, но ценила свое целомудрие. Маргарита как будто хранила верность брату, не решаясь дать волю другим чувствам, считая, что вокруг нет никого, кто может составить конкуренцию столь яркому, блистательному и великолепному мужчине, как ее восхитительный Франциск.
   Жанна же, проглотив обиду на Брэндона, просто пошла в наступление.
   С неба, по-прежнему затянутого свинцовыми тучами, вновь пошел снег. А в большом зале Амбуаза велели разжечь все шесть каминов, расставили столы с угощениями, придворные нарядились в экстравагантные маскарадные костюмы. Играла музыка, и несмотря на пронизывающий холод снаружи, в замке было даже жарко. С дамских плеч соскальзывали лифы, при свете огней из-под масок сверкали лукавые глаза. Вино кружило головы.
   Брэндон то и дело танцевал с мадам Дизоме. Платье на ней было малиновое – тоже цвет Мэри. Большое квадратное декольте открывало соблазнительную грудь. Пухлые губы были подкрашены малиновым – под цвет платья и полумаски, а светлые волосы Жанна по манере королевы уложила в золотую сетку. На Мэри была похожа, как никогда. Но молодая королева никогда не обладала такими манерами, как эта опытная охотница на мужчин.
   – Сударь, – прошептала Жанна, – я должна попросить у вас прощения за свою навязчивость в прошлый раз. Я повела себя безрассудно, позволив чувствам взять верх над благоразумием. Умоляю, скажите, что больше не гневаетесь на меня!
   Он медленно поднес ее руку к губам, поцеловал, не сводя с нее своих синих глаз.
   – Это я должен просить у вас прощения, прекрасная дама, за свою холодность. Милая Жанна, вы очень красивы, и на свете нет ничего проще, чем потерять от вас голову. Можете считать это моим признанием. А теперь я должен покинуть вас. Кажется, Маргарита Алансонская делает мне знак приблизиться.
   Ничего подобного Маргарита не делала, но Брэндону было просто необходимо оставить Жанну. «Не такой уж я юнец, чтобы она так легко поймала меня», – думал он. Но помнил, как сам дал понять Франциску, что влюблен в мадам Дизоме. Он должен уложить ее в постель, чтобы снять с себя подозрение в связи с королевой. Тем более, что Жанна, что там говорить, и в самом деле нравилась ему. Но он тут же подумал о Мэри. Он надеялся, что она поймет и простит ему роман с этой… И он вновь пригласил Жанну на танец.
   – Ах, вино кажется ударило мне в голову, – лепетала Жанна. – Давайте больше не будем танцевать. Я устала.
   Она увлекла его прочь от танцующих пар.
   В полутемном переходе Жанна внезапно повернулась к Брэндону, обняла и страстно поцеловала. Ее тело пылало, губы были сладкими, чувственными, и он пылко ответил на поцелуй.
   – О мессир женамутье, – счастливо вздохнула Жанна и тут же с невинностью маленькой девочки спросила: – Это не слишком опрометчиво с моей стороны?
   Он не отвечал и улыбался в полумраке своей чуть насмешливой улыбкой. Жанна почувствовала, что теряется перед ним. Этот англичанин был непонятен ей. Она даже побаивалась его холодности. А ведь судя по тому, как он ответил на ее поцелуй, – он опытный любовник.
   Она нежно провела ладонями по его щекам.
   – О мессир посол, я бы отдала двадцать лет жизни, чтобы быть вашей!
   И опять ее испугала ирония в его глазах. Но его руки по-прежнему обнимали ее.
   – Зачем же такие жертвы, ангелочек? Думаю, в Амбуазе найдется укромное местечко, где мы сможем побыть вдвоем часок-другой?
   «Почему бы и нет?» – подумал он, следуя за ней. Всего одна интрижка, это ничего не будет значить для него, когда он вернется к Мэри. И объяснит ей, зачем это сделал. К тому же эта дама так соблазнительна…
   Луиза, в своем черном траурном наряде, ходила среди танцующих пар. От нее не укрылось, как Саффолк вместе с Жанной спешно покинули большой зал, и она обменялась с Франциском и Маргаритой многозначительными взглядами. По истечении часа они так и не появились, а к Луизе подошла горничная Жанны и что-то прошептала. Лицо герцогини осветилось торжествующей улыбкой.
   – Все в порядке. Саффолк у Жанны, и она после любовных игр угостила его специальным снадобьем, – сообщила Луиза своим детям. – Теперь он проспит более суток. А там Жанна вновь утешит его, когда он узнает, что мы отбыли… Нам же надо прекращать веселье и готовиться к немедленному отъезду. Тебе, Франциск, необходимо быть подле умирающего короля.
   Ей не понравился взгляд сына. Он был удручен. В принципе, все вышло так, как они и рассчитывали, но он чувствовал себя виноватым перед Брэндоном, с которым подружился, и досадовал, что потерял Жанну…
   Луиза слишком хорошо знала сына и вкрадчиво произнесла:
   – Цезарь мой, не забывайте, что вы нужны Франции.
   Она увидела, как вспыхнули глаза Франциска. Он тут же встал, велел прекратить веселье и собираться в путь.

   Брэндон действительно проспал как убитый весь день и ночь. Очнувшись наутро следующего дня, он не мог понять, что случилось. Отчего в замке так тихо? Решил, что двор герцога Ангулемского все еще отсыпается после шумного веселья. Собрав разбросанные в пылу страсти вещи, он оделся. Но почему все-таки везде так тихо? В этом было что-то странное.
   Позевывая, он подошел к окну, снял ставни. Мир вокруг был белым, но пасмурным. Черные вороны сидели на зубцах крепостной стены, жалобно каркали. Этот звук показался Брэндону необычайно громким в окружавшей тишине. Тишина…
   У Брэндона перехватило дыхание. Ну, предположим, знать еще почивает, но где же все эти многочисленные люди из свиты, вечно снующие пажи, слуги, переговаривающиеся со стражей горничные? Тихо и пусто. Со своего места он видел повисший на цепях подъемный мост, редких охранников на зубчатых стенах с пиками на плече. Бродили неторопливо, похлопывая себя по плечам ладонями в рукавицах.
   Брэндон стремительно вышел, почти побежал по опустевшим переходам. Пустые залы, пустые покои, открытые двери нежилых комнат. В большом зале у слабо горевшего камина он увидел Бониве, игравшего сам с собой в шахматы.
   – Бониве! Что все это значит?
   – Пат, – произнес тот, не отводя глаз от шахматных фигур. – Композиция, ничего не означающая. Хотя это, скорее, проигрыш.
   Он повернулся к Брэндону, пряча глаза.
   – Вы долго спали, друг Шарль, и Ангулем не велел вас беспокоить. Зная мою дружбу с вами, оставил меня здесь.
   Брэндон бессильно опустился в кресло напротив. Прищелкнул пальцами.
   – Пат, – повторил он. – Безвыходное положение.
   – Они уехали еще вчера утром, – продолжал Бониве, по-прежнему стараясь не глядеть на Брэндона. – Вы спали, и вас не могли разбудить. А герцогу нужно было поспешить. Король Людовик совсем плох.
   – Тогда и нам надо ехать! – встрепенулся Брэндон.
   – Куда?
   – Черт возьми! Что означает ваше «куда»? В Париж, конечно.
   Бониве сгреб фигуры с доски.
   – У меня есть приказ, милорд. Я должен сопровождать вас куда угодно, только не в Париж. Ангулемы считают, что вам не следует видеться с королевой.
   Брэндон машинально погладил обшлаг мехового рукава. Глядел перед собой застывшим взором. Он все понял. Его увезли из Парижа, подставили другую женщину, сделали пленником, только чтобы держать подальше от Мэри. Он должен был признать, что в сложившейся ситуации это даже наиболее мягкий способ отделаться от него. Могли бы и назначить следствие, бросить в застенок – если учесть, что им кое-что известно. Но было и другое: он провалил свою миссию, не смог заключить договор и сделать то, что касалось Мэри. Однако и это было не главное. Главное то, что он изменил своей любимой, о чем ей (в этом он не сомневался) поспешат донести.
   Как она воспримет это известие? Он ведь даже не имеет возможности оправдаться перед ней. А она – такая любящая, юная, неопытная. Для нее это будет ударом. Бедная малышка Мэри! Сейчас ему казалось невероятным, что его могли так поймать. Теперь между ним и Мэри разверзлась пропасть, и он понимал, что не имеет права показываться ей на глаза. Да его и не допустят к Мэри. И как же он затосковал о ней! Нет, он должен был найти какой-то выход.
   – Мессир Бониве!
   Нервничая, он заговорил с особенно сильным акцентом.
   – Бониве, вы сказали, что можете сопровождать меня куда угодно, кроме Парижа. Что ж, я желаю ехать в Кале.
   Его расчет должен был оказаться верным. Кале – английский порт на территории Франции, и там он уже будет недосягаем для Ангулемов. Конечно, он провалил свою миссию, но в Кале у него все же будет надежда оправдаться перед своим королем и выхлопотать новое поручение в Париж.
   Бониве также понимал это, но не мог отказать Брэндону, и без того чувствуя себя неуютно в роли его стража. Но тут в зал вошла Жанна. Бониве очень надеялся, что ей удастся удержать посла. Ведь что там ни говори, Жанна Лекок – восхитительная женщина. Но Бониве тут же понял, что ошибается, увидев, как отшатнулся от нее англичанин.
   Брэндон и в самом деле не мог видеть эту женщину. Вышел, едва ответив на ее приветствие.
   Она поглядела на него с укором. Губы ее задрожали, но, заметив сочувствующий взгляд Бониве, она вскинула подбородок и вышла. Как этот женамутье смеет быть столь холодным с ней, после того что между ними было? Поистине эти англичане – сущие дикари. Им следует поучиться у ее соотечественников обычной любезности. Хотя, что она для него? Обычная шлюха, правда, немного выше по положению – ведь на дворянство она уже может рассчитывать. И все же, как говорят, его любила сама королева Мария Английская. Ха! Пусть же теперь оправдается перед ней – если сможет.

Глава 16
Декабрь 1514 года

   При дворе говорили, что у короля очередной кризис. Но никто не сомневался, чем он закончится.
   Понимал это и сам Людовик. И почти смирился с этой мыслью…
   Королева сидела у его кровати, читала больному мужу «Трактат о долге», одну из его любимых книг.
   Людовику было приятно слушать ее голос – нежный, мелодичный, с легким акцентом. В смысл же слов он почти не вникал. Глядел на бахрому балдахина над головой, и вся жизнь проплывала перед его мысленным взором, картины сменялись словно времена года. Вот его весна: дебоширства, военные походы, блестящие молодые люди – спутники его ветреной молодости, красивые женщины… Его лето принесло ему славу и власть. Корона Франции, корона Неаполя… правда, последнюю он потерял, но об этом сейчас не хотелось думать. Потом настала пора осени – мягкой и мудрой, богатой плодами. Осень… Он вспоминал строгое любимое лицо прежней жены, Анны Бретонской. Он был счастлив с ней, очень любил ее… но отчего-то в глубине души всегда чувствовал одиночество. Любила ли она его? Он любил – безнадежно и страстно, преклоняясь перед этим воплощением женского величия и добродетели. И вот пришла его зима. Пора засыпания, увядания, болезней. Но и в его холодной зиме был праздник. Его юная и удивительно красивая третья жена Мария Английская… Как жаль, что они встретились так поздно. Хотя иначе и быть не могло. Их разделяли годы… Годы…
   Он поглядел на нее. Даже в строгом темном чепце с покрывающей ее дивные волосы вуалью она выглядела совсем девочкой.
   – Мари, ангел мой…
   Она прекратила чтение, глянула на него, заложив пальцем страницу.
   – Государь?
   Что же он хотел сказать ей? У него очень болел живот. Боль отвлекала от мыслей. Он никак не мог сосредоточиться.
   – Мари, вы помните тот стих, что написал мой отец Карл Орлеанский?
   Она поняла, о каком стихе идет речь. Стала декламировать:

     Время потеряло свой плащ,
     Сшитый из ветра, холода и дождя.
     И надело новый, украшенный
     Вышивкой из солнечной улыбки,
     Светлой и прекрасной.

   Людовик улыбнулся – ее акцент был прелестен. Это улыбка Мари «светлая и прекрасная», а для него «время потеряло свой плащ». Все кончено.
   Он посмотрел на жену тем трогательным добрым взглядом, который всегда волновал ее и вызывал чувство вины.
   – Государь, вам пора выпить лекарство.
   Лекарство… Он понимал, что оно уже не спасет его, но покорно проглотил отвратительную микстуру. Мэри промокнула его губы салфеткой. Как же она нежна с ним, как заботлива. Людовик пожал ей руку.
   – Мари, я ведь все понимаю. Не такая старая развалина, как я, должен был стать мужем такой красавицы.
   Он догадывался, как жалко выглядит в ее глазах. Морщинистый, иссохший, с темными пятнами на щеках, облысевший. И она – его английская роза.
   Мэри умело скрывала свое отвращение. Даже подсела к нему, поцеловала в лоб. Ей было жаль его – он всегда был очень добр к ней.
   – Не говорите так, государь. Ведь рука об руку с сединой идет мудрость. И кто знает, что предпочтительнее: молодость с ее безрассудствами или зрелость с ее опытом.
   Она чувствовала себя подлой и лживой. Но глаза Людовика светились такой благодарностью, что она должна была продолжать лгать.
   В дверь постучали. Вошла солидная и надменная Анна де Боже. На Мэри, сидящую возле короля, поглядела с обычным недоверием. Она не верила в нежные чувства юной жены к старому королю и постоянно говорила ему об этом, чем только сердила. Но сейчас, чувствуя близкую кончину, Людовик был добр со всеми, и протянул бывшей воздыхательнице слабую руку.
   Анна пришла сообщить, что явились члены его совета.
   Людовик вздохнул и попросил женщин усадить его поудобнее. Король был слаб, но присущая ему добросовестность не позволяла отказываться от дел управления. Это было его бремя – бесконечное бремя власти, которое вынужден нести король.
   Мэри знала, что Людовику очень тяжело принимать государственных мужей, но молчала. Видела, как начинали блестеть выцветшие глаза короля, хотя по вискам струился пот. У него не было сил просматривать бумаги, он велел читать их вслух, давал указания, говорил, чтобы условием квалификации судей было наличие у них как минимум университетской степени; обсуждал правомерность сведений, полученных под пыткой, которыми часто злоупотребляли. Мэри слушала его и невольно начинала испытывать уважение к супругу. Видела, как ему трудно, как он раздражался, чувствуя свое бессилие. Порой он как-то странно смотрел на нее, словно прося помощи. Но она молчала. Была ли она подлинной королевой? Как ни странно, но правительницей она себя ощущала лишь будучи в ссылке в Саффолкшире. А став королевой, женой французского монарха, оказавшись на виду у всех… Нет. За исключением нескольких моментов, когда она с мужем принимала послов, ее жизнь ограничивалась лишь обустройством придворного быта. Основную же свою задачу – дать стране наследника, она так и не смогла выполнить. Мэри понимала, что ее роль королевы подходит к концу.
   Она возвратилась к себе. С болезнью Людовика все развлечения при дворе прекратились, и женщины из свиты королевы вынуждены были скучать по углам. Казалось, жизнь при дворе замерла надолго. Старых порядков уже никто не придерживался – люди считали, что царствование Людовика XII подходило к своему завершению, и ждали восшествия на престол нового короля. Все ожидали приезда Франциска Ангулемского, и Мэри тоже невольно ждала этого. Может, тогда хоть что-то наладится. А главное, с ним приедет Чарльз Брэндон!..
   О приезде Франциска ей сообщила Клодия, вбежав в ее покои и прихрамывая сильнее обычного.
   – Он возвращается! Он уже в предместьях Парижа.
   Герцог Ангулем появился лишь ближе к вечеру: приветливый, легкий, красивый. Шел по длинным коридорам Ла Турнеля, принимая почести сбежавшихся придворных. Выглядел истинным королем, обворожительным и элегантным: пышные рукава его камзола были обшиты белоснежным атласом, на берете со свисающим белым пером цапли сверкали россыпи драгоценных каменьев.
   Мэри хотелось спросить его о Брэндоне, которого она не заметила среди свиты, но рядом с Франциском находились Луиза, Маргарита, Гриньо – нет, сейчас не время спрашивать о Чарльзе. Но она послала свою маленькую Анну Болейн разузнать все новости. Пока же, сидя подле Людовика, выслушивала приветствия Франциска, его соболезнования, обсуждение волнений в Бретани, герцогом которой он именовался благодаря браку с Клодией.
   Аудиенция у короля получилась недолгой из-за плохого самочувствия Людовика, у которого при виде пышущего здоровьем зятя испортилось настроение. Людовик заметил, что Франциск почти не обращает внимания на Клодию, притихшую и огорченную явным невниманием супруга. Король быстро выпроводил его и начал жаловаться Мэри, говоря, что, когда его не будет, этот избалованный мальчишка перевернет все королевство с ног на голову. Теперь он открыто называл Ангулема своим преемником.
   Вечером Мэри вновь увидела герцога в приемной – веселого, окруженного духовенством и сановниками. Поискала глазами Брэндона, но его нигде не было… Зато Франциск так и бросился к ней, упал на колено, стал целовать ей руки.
   – Вы так рады видеть меня? – спросила она кокетливо.
   Вскинув голову, он выразительно посмотрел на нее, давая понять: сейчас никакие слова не нужны.
   Они находились в центре внимания и вынуждены были соблюдать этикет. Мэри велела «милому зятю» подняться, села в кресло у камина, указав на место напротив.
   – Я думала, что вы приедете раньше. Кажется, вас не было целую вечность.
   Он просиял от ее слов.
   – Я спешил, как только мог, и никогда еще дорога не казалась мне такой длинной.
   «Еще бы. Наверняка надеялся, что по прибытии тебя уже ждет венец», – подумала цинично Мэри, вслух же спросила, удачна ли была охота. Франциск не отвечал, лишь смотрел на нее, улыбаясь… Нет, совсем не так, как подданный смотрит на королеву или «нежный зять» на тещу, – он смотрел на нее, как мужчина на женщину, к которой его неудержимо влечет.
   – Вы не ответили мне, Франциск. И так странно глядите.
   – Это и неудивительно. Вы так прекрасны!
   – Смотрите, чтобы ваши слова не передали Клодии.
   Он отмахнулся. Что такое Клодия?
   – Вы еще прекраснее, чем в моих воспоминаниях.
   Она легко рассмеялась.
   – Я рада, что нравлюсь вам, мой дорогой зять.
   Она намеренно напоминала ему о родственных преградах между ними. Но признания Франциска кружили ей голову. Ей вдруг стало казаться, что он и в самом деле очень влюблен, и поэтому надо быть очень мягкой, чтобы не обидеть его. Но она действительно была рада ему! Ведь все вышло так, как она и ожидала, – он приехал, и ее жизнь сразу оживилась. Но все-таки что-то не давало ей покоя. Она не могла по-настоящему расслабиться, даже слушая комплименты Франциска. Где-то в глубине души нарастало напряжение. Где же Чарльз?
   Они поговорили о плохом самочувствии короля, о необычайно холодной погоде, еще о чем-то. Потом Мэри не выдержала.
   – Милый зять, скажите на милость, отчего я не вижу среди сопровождающих вас особ посланника моего брата-короля, герцога Саффолка?
   В его бездонных черных глазах что-то мелькнуло – темное, гневное. Но Мэри выдержала его взгляд с самой обворожительной улыбкой. В самом деле, было бы странным, если бы она не полюбопытствовала, куда делся ее соотечественник.
   Франциск первый отвел глаза, буркнув, что Саффолк был вынужден задержаться в Амбуазе.
   – Что-нибудь случилось? – спросила королева, пряча за любопытством волнение. – Долго ли он будет отсутствовать?
   – О, это зависит только от мсье Саффолка, – хитро засмеялся Франциск.
   Мэри не решилась расспрашивать дальше. В конце концов, ее малышка Болейн все и так выведает.
   Но Анны не было довольно долго. Она явилась, когда ее величество уже готовилась ко сну, и как ни в чем не бывало присоединилась к раздевавшим королеву фрейлинам, стала расшнуровывать ее рукава.
   В глубине души Анна была даже довольна. Любительница придворных скандалов и интриг, она представляла, какое впечатление на Мэри произведет ее сообщение. Сознательно оттягивала разговор, делая вид, что не замечает вопрошающего взгляда королевы.
   Наконец Мэри не выдержала. Отослала своих дам, сказав, что ей вполне хватит одной мисс Болейн.
   – Ну, что ты узнала?
   Королева старалась говорить спокойно, даже повернулась к Анне спиной, чтобы та развязала тесемки на ее корсаже, и сама подняла волосы, помогая фрейлине его расшнуровывать.
   Мэри не подозревала, что Анну проинструктировала сама Луиза, которой Гриньо представил свою поверенную. Анна была польщена, к тому же Луиза лично пообещала ей поддержку. И заставила дважды повторить все, что Анна должна сказать королеве.
   Итак, милорд Саффолк остался в Амбуазе из-за Жанны Лекок, то есть мадам Дизоме, которую он отбил у Франциска. Сия дама не сразу уступила ему, хотя еще по пути в Амбуаз у нее с английским посланником завязались некоторые отношения. А по прибытии в Амбуаз между ними начался столь бурный роман, что герцог Ангулем ничего не мог поделать. К тому же Саффолк спас Франциска на охоте, и тот решил уступить спасителю «тюльпан Франции». А Брэндону и Жанне было так хорошо вдвоем, что они даже решили остаться в Амбуазе, чтобы вдали от двора свободно предаваться любви.
   Анна сообщила все это с наивной восторженностью девочки, рассказывающей романтическую историю. И при этом не переставала расшнуровывать платье – ведь, по идее, она не должна догадываться, что ее рассказ взволнует ее величество. Королева стояла, по-прежнему подняв наверх волосы, и словно окаменела. В тишине было слышно движение пальцев Анны, расстегивающих крючки. Наконец она стала стягивать с плеч Мэри длинные рукава.
   – Миледи, я так не могу, опустите руки.
   Королева повиновалась, как заведенная кукла. Ее волосы упали роскошной золотистой массой до пояса. Анна начала спускать рубашку, когда королева отвела ее руки.
   – Иди, Анна, ты свободна.
   – Но, моя госпожа…
   – Иди! – почти крикнула королева.
   Анна вышла, искоса поглядывая на Мэри. В дверях сделала реверанс. Королева словно и не заметила. Осталась стоять на месте, как каменное изваяние, полураздетая, с застывшим взором.
   Мэри и не предполагала, что может испытывать такую боль. Сердце ее рвалось и стучало в безмерно расширившейся и похолодевшей груди. Ноги и руки, все тело вдруг стало тяжелым, а сердце болело, болело… Чарльз… Как он мог? Она ведь так любила его… она отдала ему всю себя без остатка, она так верила ему!
   Боль, наполнявшая грудь, теперь взмывала, поднялась к горлу и вдруг прорвалась в мозг, взорвалась там и нашла выход в потоках горячих слез. Мэри зарыдала.
   Тяжело ступая и спотыкаясь о ковер, она добралась до постели, легла ничком, зарывшись лицом в подушки. Плакала, плакала, плакала… Она чувствовала себя униженной, разбитой, брошенной. Чарльз оставил ее, изменил ей, разлюбил. Она всегда ревновала его, но после того как они были вместе, после того как она почувствовала его страсть… Нет, она и тогда подсознательно ревновала его. И почему-то именно к этому «тюльпану» – Жанне. О, это была соперница! Ничтожная, блудливая соблазнительница, и все же соперница. Очень красивая. Ведь Чарльз сразу выделил ее среди других женщин двора и позволил увлечь себя… Влюбился. Конечно влюбился – как же иначе он мог предпочесть Жанну, когда его избрала сама королева? А эта Жанна… Мэри вспомнила, с каким восхищением глядели на нее все мужчины. И ее Чарльз… Больше уже не ее.
   В отчаянии Мэри забила кулачками по подушке, представляя, как бы она могла поколотить эту противную Жанну. Будь она проклята! Она лишила ее любви. Но полно, любил ли ее вообще Брэндон? Хотя бы раз сказал он ей это волшебное слово, которое она у него почти вымаливала?
   Она проплакала всю ночь. От слез на нее находило какое-то отупение, и она забывалась на время сном. Но снова просыпалась, ощущая свое одиночество и боль, и вновь начинала рыдать, сдерживая стоны и всхлипывая в подушку.
   Перед рассветом она все же заставила взять себя в руки. Она все еще была полуодета, ее юбка вконец измялась. Мэри встала, переоделась в рубашку, даже расчесала взлохмаченные волосы. Поглядела на себя в зеркало – жалкое, распухшее от слез лицо с искусанными губами.
   – Я не буду больше плакать! – приказала она себе.
   Вытерла глаза, припудрила щеки. Нет, следы слез скрыть невозможно. Как глупо, что она так поддалась чувствам. Ей не следовало забывать, что она у всех на виду, что за ней пристально следят. Нельзя было расслабляться ни при каких обстоятельствах.
   Утром она пошла к мессе, потом навестила супруга. Но король, приняв лекарство, сразу уснул, и Мэри осталась с ним, стараясь не замечать Клодию и Анну де Боже, устроившихся напротив и не сводивших с нее настороженных глаз. В конце концов это стало невыносимо. Не выдержав, она, сославшись на плохое самочувствие, пошла к себе и легла в постель.
   Но оказалось, что она совершила ошибку. Недомогание королевы сразу вызвало множество слухов. Что, если ее величество беременна? Луиза Савойская первая поспешила нанести ей визит. Делала вид, что заботится о Мэри, а глаза смотрели подозрительно, испытующе. Сокрушалась по поводу болезни короля и плохого самочувствия королевы. Мэри отвернулась. Она не доверяла Луизе, не доверяла никому. Она уже не была той легкомысленной девочкой, которая верила людям. Ведь даже Чарльз, единственный, кому она полностью доверилась, предал ее.
   Вечером королеву навестил Франциск. Он уже был наслышан о недомогании ее величества, но более чуткий, чем мать, понимал, чем оно вызвано. Ему было больно, оттого что Мэри так переживала из-за Саффолка, а следовательно, действительно была к нему неравнодушна. Понимал, что сам повинен в ее беде, и был по-настоящему добр.
   – Вам не стоит так грустить, – сказал он. – Ваша грусть убивает в вас то дивное очарование, которым так восхищался двор. Ну же, моя королева, улыбнитесь. У вас такая обворожительная улыбка. Веселей! Жизнь – это не только печаль.
   Его глаза были добрыми, участливыми, и Мэри неожиданно ощутила, что не одинока. Ей стало немного легче. Она радовалась тому, что у нее складываются такие отношения с этим привлекательным мужчиной, и она даже протянула ему руку для поцелуя. Он поцеловал ее – не почтительно, а страстно, пылко. Мэри подумала: как приятно, что этот блестящий вельможа так влюблен в нее, смотрит с таким обожанием…
   – О, вы и грусть – несовместимы, – проговорил он, не сводя с нее глаз и нежно целуя каждый палец ее слабой руки. – Для кого же тогда любовь и радость, если не для той, которая просто создана для любви?
   Его сильные, благоухающие духами пальцы погладили ее волосы. Франциск наклонился к ней, Мэри подумала, что сейчас он ее поцелует, и неожиданно ощутила волнение. Заметила, как он смотрит на ее губы, и почти хотела, чтобы он приник к ним.
   Но Франциск не сделал этого. Они были не одни в комнате. Он грустно сказал, что ему надо уходить, и тут же весело добавил, что принес ей кое-что, чтобы поднять настроение. «Кое-что» оказался большим белым попугаем, который бегал по жердочке в золоченой клетке, выкрикивая хриплым голосом: «О, как прекрасна королева! Королева прекрасна!» Мэри развеселилась.
   Уходя, Франциск послал ей воздушный поцелуй. И Мэри, глядя на него, подумала, почему именно он, а не тот, другой, так заботится о ней, не страшась пересудов, утешает и жалеет, даже добивается ее? Оказывается, приятно не только завоевывать, но и уступать.
   Мучительная любовь к Брэндону слилась в ее душе с ожесточением и гневом. Франциск был ей утешением. Нет, никто больше не увидит ее страданий, она преодолеет свою слабость. Она гордая женщина и не должна уступать чувствам, она будет вести себя, как подобает королеве. Ведь что такое ее любовь к Брэндону? Короткое удовольствие, постоянный страх, унижение и муки ревности. Ей не нужна такая любовь!
   На другой день она велела одеть себя в самый лучший наряд и подать самые изысканные украшения.
   Людовик снова вел беседы со своими советниками, а значит, утомится, и королеве не обязательно быть рядом с ним. Ей надо развеяться. Она велела ехать в особняк Ангулемов, где всегда было весело. И где был Франциск.
   Как же она была обворожительна и весела! Отчаянно кокетничала то с одним знатным придворным, то с другим. Дразнящие и вызывающие взгляды, которые до этого предназначались одному Брэндону, теперь расточались налево и направо. Она не хотела показать Франциску, что сразу ответит на его немой призыв – это было бы уж слишком легко. И она улыбалась ему, поддразнивала и тут же шла танцевать с Флеранжем, играла в карты в паре с Монморанси, шепталась о чем-то с Бурбоном. Ее взгляды обещали многое и многим кружили голову. Однако после того, как она вернулась к себе и фрейлины с камеристками раздели ее, она легла в постель и горько зарыдала.
   А на следующий день опять была очаровательна и весела.
   Многих шокировало такое поведение королевы, в то время как ее супруг находился при смерти. Конечно же, она ежедневно посещала его, ухаживала за ним, говорила, с каким нетерпением ждет его выздоровления… и этим вселяла надежду. Ведь остальные явно давали ему понять, что дни его сочтены. И никто не решался сказать, какие веселые вечера проводит его молодая жена в особняке Ангулемов.
   Луиза тоже указывала на странность поведения Мэри сыну, но тот лишь смеялся.
   – Она такое непредсказуемое существо – эта маленькая королева!
   Луиза боялась блеска в ее глазах и чувств сына к англичанке… Это была уже не просто любовная интрижка – это была политика.

   Повалил снег. Франциск узнал, что Мэри одна прогуливается в саду Ла Турнеля, и, отослав свиту, кинулся к ней. Вот она, долгожданная встреча наедине! Он едва не задохнулся, увидев ее кормящей лебедей у канала. Королева повернулась к нему. Какое нежное у нее лицо в обрамлении светлого меха капюшона! Как красиво блестят снежинки на темном бархате ее плаща!
   Герцог начал без церемоний. Он торопился, опасаясь, чтобы кто-то опять не помешал им.
   – Мэри… Моя восхитительная королева… Боюсь, вы сочтете меня излишне смелым, но я ничего не могу с собой поделать. С тех пор, как я увидел вас, общался с вами… О, помогите мне! Я ведь не могу ни есть, ни спать и все время только и думаю о вас.
   Для Мэри его слова были слаще меда. Ведь для него она не только королева, но и желанная женщина, которая может заставить его забыть обо всем на свете. Он говорит ей о своих чувствах открыто, не прикрываясь доводами рассудка… как тот, другой. Она никак не могла заставить себя забыть о Чарльзе, не могла перестать сравнивать их.
   – Так вы любите меня?
   – Люблю. Люблю всем сердцем.
   Какие сладкие слова…
   Она протянула ему руки, и Франциск, упав перед ней на колени, стал покрывать их поцелуями. Мэри даже испугалась его страсти, но по-прежнему испытывала самодовольное чувство победы. Это был настойчивый и нетерпеливый возлюбленный. Его губы были горячими, руки пылали огнем. Но вот его пальцы коснулись ее запястьев и заскользили выше. Он поднял на нее глаза, она увидела в них страсть и тут же ощутила ошеломляющее волнение… Колени ее стали слабыми, сердце забилось.
   Невдалеке раздались зовущие ее голоса. Она вырвалась, убежала. Подозрительная баронесса д’Омон косилась туда, где за кустами маячила мужская фигура. Сообщила королеве, что ее хочет видеть его величество.
   После холодной свежести парка воздух в комнате больного показался Мэри на редкость тяжелым. Людовик был худ, лыс, жалок. На его морщинистом высохшем лице словно уже лежал отпечаток смерти.
   – Побудь со мной, – попросил он жену.
   Она покосилась на сидевшую по другую сторону ложа Клодию. У той были красные от слез глаза. Мэри же чувствовала себя возбужденной и до кончиков ногтей неверной, лживой! Она даже не могла играть на лютне, постоянно сбивалась. Пришлось королеве попросить Клодию что-нибудь почитать королю. Его любимый «Трактат о долге». Сама же застыла, глядя на языки пламени в камине. Такое же пламя горело в ней. Она была уже женщиной, ее тело хотело ласк… а душа стремилась отомстить. О старом больном муже она не могла даже думать, постоянно вздрагивая, когда он обращался к ней, вымученно улыбалась, поправляла ему подушки, подносила питье.
   Снег все шел. Людовик вскоре заснул под монотонное чтение дочери. Мэри пошла к себе, но не могла успокоиться. Пыталась молиться, но слова молитвы не шли на ум. Память все возвращала ее в заснеженный сад, где Франциск так смотрел на нее…
   – Ваше величество, мы не поедем сегодня к Ангулемам? – спросила Анна Болейн.
   – Поедем, – сразу оживилась Мэри, не понимая, что этим просто выдает свою полную капитуляцию.
   Франциск это понял. Глаза его так и вспыхнули. И когда начались танцы, он незаметно увлек ее из зала… Если это можно было назвать незаметным – слишком много глаз следили за ними.
   В небольшой прихожей он сразу прижал ее к покрытой ковром стене. Слова были не нужны. Он целовал ее губы до тех пор, пока Мэри не застонала и не приоткрыла их. Ее охватило бешеное возбуждение. Она и не подозревала, что страсть может быть такой неукротимой! Франциск крепко обнимал ее, нежно целуя шею, и у Мэри не осталось сил даже притворно оказывать сопротивление. Наоборот, она сама страстно прижалась к Франциску, обняла, сбив с него берет, ощутила его напрягшееся естество и поняла, что не может противостоять, что все ее тело отвечает на его страсть.
   – Какое… безумие… – прошептала она между поцелуями.
   – Какое сладкое безумие, – тут же ответил он. Поцелуев им уже было мало. Все острее ощущалась жгучая потребность тела. Одежда казалась до невозможности тяжелой, неудобной, ненужной.
   – Мэри… я не могу, – застонал герцог. – Я бы жизнь отдал за обладание тобой. Ради самого неба – где мы можем встретиться?
   И она назвала место. Пустое крыло в Ла Турнеле. Уединенная комнатка в галерее с окном на Сену, вторая от окна. Там, где она была с Чарльзом… Это будет ее местью, последней точкой в ее отношениях с тем, другим!
   Где-то в глубине души шевельнулся отголосок прежней боли. И это словно отрезвило ее. Оттолкнув Франциска, королева стала поправлять одежду и волосы. Теперь она говорила почти спокойно. Время сейчас приближается к Рождеству, многие разъехались по домам. Ведь совсем не весело отмечать Рождество там, где умирает король, так что дворец почти обезлюдел. Пусть только Франциск оставит подле себя в ангулемском особняке ее стражей – Маргариту и Клодию. Франциск был возбужден, счастлив. О да, он оставит, оставит! И он придет.
   Они присоединились к танцующим. Улыбались друг другу улыбками заговорщиков, игнорируя колкие замечания Луизы Савойской. Потом Мэри ушла.

   Гриньо давно понял, что, убрав от королевы герцога Саффолка, они только сблизили ее с Франциском. Теперь эти двое были неразлучны, и в их общении, в куртуазных речах и манерах явственно чувствовалось нечто, чего следовало опасаться, – какое-то ненормальное, страстное напряжение. Гриньо был в гневе не столько на Франциска, которого знал с детства и искренне любил, сколько на королеву.
   «Этой английской девке все едино, кого уложить к себе между ног. Все, чего она хочет, – это забеременеть, удержаться на троне и тем самым лишить законной короны моего легкомысленного Франсуа».
   Не раз и не два Гриньо пытался поговорить со своим воспитанником. Но молодой герцог только отмахивался.
   – Ты просто несносная усатая дуэнья, Гриньо! Но я требую, чтобы ты почтительно отзывался о ее величестве.
   Того же он требовал и от матери, даже стал избегать ее. И Луиза жаловалась дочери, что рыжая королева заберет у нее любовь сына. Маргарита брала руки матери в свои:
   – Успокойтесь, мадам. Ждать осталось совсем недолго. Людовик умрет, и тогда Мария Английская не будет больше опасна для нас.
   – Если до того Франциск не натворит глупостей и не сделает ей бастарда!
   – О нет, матушка. Франциск не столь опрометчив. Он понимает, чем рискует.
   – Понимает? Ха! Хотелось бы мне в это верить.
   Ей оставалось надеяться на Гриньо, который неотступно находился при ее сыне, следя за каждым его шагом. И он первый понял, что случилось, когда Франциск велел приготовить ему ванну с ароматной розовой водой, надушенное белье и наряд с минимальным количеством шнуровок, который можно легко снять. Ясное дело, Франциск собирался на свидание. В этом не было ничего необычного, ибо молодой герцог довольно часто отправлялся на ночные рандеву. Вопрос только в том, с кем будет его нынешняя встреча. Гриньо опасался, что знает ответ.
   Насухо вытерев худощавое сильное тело Франциска и подав ему шелковую рубашку, Гриньо между делом заметил, что, видимо, у Франсуа сегодня приятное свидание.
   – Не то слово! – белозубо улыбнулся Франциск.
   Гриньо все больше мрачнел. Помог герцогу облачиться в темные атласные чулки, подал короткие широкие штаны с прорезями.
   – Ваше свидание состоится вне стен ангулемского особняка? – спросил он.
   Франсуа, заправляя рубашку в штаны и подпоясываясь, лишь насвистывал мелодию, но утвердительно кивнул.
   Гриньо подергал ус.
   – И, надеюсь, путь вашей светлости лежит не далее дворца Ла Турнель?
   Не отвечая, Франциск потребовал подать ему колет.
   Теперь Гриньо по-настоящему встревожился. Итак, Франциск идет к королеве. Заманила все-таки, английская сучка.
   – Позвольте, я угадаю, мессир. Итак, дворец Ла Турнель, пустующее крыло, там, где крайнее окно галереи выходит на Сену. Вторая левая комната от окна.
   – Ты шпионил… подслушивал!.. – рассердился Франциск.
   Гриньо холодно поглядел на него.
   – В этом не было нужды, мессир. Мне и так ведомо место тайных свиданий королевы. И поверьте, вы не первый, кого она принимает там.
   Ему пришлось вытерпеть вспышку гнева Франциска, когда тот грубо сгреб своего гувернера за грудки и тряхнул, почти оторвав от пола.
   – Как ты смеешь! Ты негодяй, предатель! Кому ты служишь?
   – Вам, Франциск. И утверждаю – вас хотят заманить в западню.
   – Западню?
   – Да, мессир. О, поверьте, королева будет там, страстная и обворожительная. Сладкая приманка для такого глупца, как вы, Франсуа. Чего, вы думаете, хочет эта женщина? Она хочет остаться королевой Франции! У нее не вышло зачать ребенка от Людовика и от своего распрекрасного Саффолка, с которым встречалась именно там, куда сегодня позвала вас. О, это место… Когда-то я сам выследил ее там с любовником. У меня есть осведомительница в ближайшем окружении Марии, и она указала мне, где они встречаются. И вот теперь эта английская шлюха заманивает вас, как обычного самца, который может сделать ей ребенка. Вы молоды, у вас горячая кровь, у вас немало незаконнорожденных детей, но какой вам резон, если один из них окажется на престоле? Вы-то никогда не сможете открыто признать его своим, зато вынуждены будете сказать: «Адью, мое прекрасное королевство». Англичанка же, когда вы сделаете ей ребенка, потеряет к вам всякий интерес.
   Он говорил спокойно, твердо, и герцог невольно сник.
   – Ты обманываешь меня, – сдавленно произнес он.
   – В чем? В том, что вы не будете первым любовником рыжей Марии? Или в том, что она вас не любит? Ах, мессир, эта женщина порочна и корыстна. Она – Тюдор, а у этих Тюдоров одно желание – повелевать. Вспомните ее брата, который готов снять голову с любого, кто пойдет против его воли. А королева Мари… Черт возьми, вспомните хотя бы старую пословицу: «Ловкая женщина никогда не останется без наследника». Будьте же благоразумны, мой мальчик. И учтите – для вас главное, чтобы за Людовиком XII пришло время Франциска I.
   Франциск I! Глаза герцога блеснули. Он уже свыкся с мыслью, что теперь, когда Людовик при смерти, корона почти у него в кармане. А Мари… Ни одну женщину он не хотел так страстно и не добивался так долго. Неужели он, который не прикладывая особенного труда, мог соблазнить любую женщину, был для прекрасной Мари всего лишь подходящей заменой Саффолку? Мужское самолюбие Франциска было задето. И хотя в душе он и был согласен, что свидание опасно для его будущего, ему не хотелось верить, что его светлые чувства к Мари приняты ею лишь, как повод удержаться на троне. Он ведь помнил, как она отвечала на его поцелуи, как трепетала в его руках… И позвала туда, где отдавалась другому мужчине.
   Его обуяла тоска.
   – Скажи, Гриньо… Мари и Саффолк, они действительно?.. Как это могло быть, если за королевой следят шпионки моей матери?
   – Выходит, плохо следят, мессир.
   – А ты, значит, хорошо? И выследил их? Эта твоя осведомительница – кто она? Она может подтвердить твои слова?
   – Весьма прискорбно, ваша светлость, что вы не верите мне. Кажется, я никогда ранее не давал вам повода усомниться в моей преданности. Однако, если вам так угодно, я приведу ее немедленно. Только дайте слово, что не воспользуетесь моим отсутствием и не улизнете к Мари.
   Гриньо и в самом деле опасался, что Франциск способен на подобное. А там эта шлюха в короне заставит его разувериться в словах гувернера, увлечет, соблазнит… Нет, этого свидания не должно быть. И Гриньо перед уходом предусмотрительно зашел к Луизе, объяснил ситуацию.
   Луиза явилась к нему очень сердитая, хотя и старалась сдерживаться, разговаривая с сыном спокойно, едва разжимая губы.
   – Франсуа, вы глупы. Вы влюбляетесь во всякую красивую женщину, не думая о последствиях. И это мой Цезарь? Нет, это похотливый сатир, который вдруг возомнил себя рыцарем коронованной шлюхи, наставлявшей рога Людовику со своим любовником-англичанином. Который, отмечу, оставил ее ради смазливой мордашки и стройных бедер мадам Дизоме. Ваши же чувства к ней, которые вы возвышенно называете любовью… О, любовь – это изысканный плод, который хорош, лишь пока не утратил свежести. И посмотрим, куда денется ваше благородное чувство, когда вы заметите, сколько красивых француженок готовы развеять вашу тоску. Я ведь знаю вас, Франсуа. Королева привлекает вас лишь потому, что эта связь так опасна.
   Франциск молча слушал ее, опустив голову на руки. Луиза, ощутив жалость к сыну, тут же сменила тему, сказав, что, по всем предсказаниям астрологов, в скором времени он должен оказаться на вершине власти. Если, конечно, из-за увлечения недостойной женщиной не откажется от самого ценного, что его ждет.
   В конце концов она задела честолюбивые струны в его душе, и Франциск воспрял духом, даже заулыбался. Когда появился Гриньо со своей спутницей, он уже почти успокоился.
   – О, да это малышка Болейн!
   Очаровательная девочка. Вид смазливого личика всегда приводил Франциска в хорошее настроение. Он мягко улыбнулся ей, видя, как Анна переживает, взял ее руки в свои, назвал себя ее другом и просил ничего не утаивать от него. И хотя Анна была напугана, она оттаяла от теплой улыбки обворожительного мсье Ангулема и без утайки рассказала ему все, что знала. Не упомянула, правда, имени своего отца в этом деле и то, что Брэндон действовал по велению Генриха VIII. На это у нее хватило ума. Ибо хотя Франциск обещал ей защиту и покровительство, она не желала сжигать за собой все мосты.

   Мэри была удивлена и раздосадована, когда Франциск не пришел на свидание. Но неожиданно для себя почувствовала и некоторое облегчение. По сути, она просто заставила себя увлечься «милым зятем», считая, что таким образом забудет Чарльза. Теперь же она могла расслабиться, предаться своей тоске. Она по-прежнему любила Брэндона и, сама того не желая, ждала его, хотела, чтобы он оправдался, ибо, как всякая женщина, скорее была готова винить в измене соперницу, а не возлюбленного. А эта Жанна, как говорят, опытная соблазнительница.
   Позднее она узнала, что Франциск приезжал навестить больного дядюшку-короля как раз в то время, когда Мэри была на богослужении в часовне. Значит, он избегает встреч с ней. И это немного отвлекло Мэри от ее мыслей о Брэндоне, даже взволновало. Почему Франциск, почти добившись своего, спешит теперь уклониться от встреч с ней? Было слишком много ответов на это «почему». Но Мэри чувствовала себя задетой, и ей хотелось услышать объяснение из уст самого Франциска.
   Она решила перехватить его у выхода, но он, словно опасаясь подобной возможности, покинул Ла Турнель через боковой ход. Мэри ощутила гнев и стыд. Комкая кружева широких манжет, она бродила по пустым переходам дворца и постепенно успокоилась, даже почувствовала равнодушие. Бог с ним, с этим Франсуа. Уехал и уехал. Ему теперь не до того, чтобы наносить визиты вежливости королеве. Долго ли она еще будет оставаться королевой? Людовик умирает. Теперь он почти все время спит, а просыпаясь, находится в полубреду, разговаривает со своей умершей Анной Бретонской.
   Как тихо в Ла Турнеле! Те придворные, которые не разъехались, спешили уже сейчас выказать свою приверженность Франциску, увиваясь вокруг него, и дворец совсем опустел. А через два дня Рождество…. Мэри вспомнила прошлое свое Рождество в Хогли: веселье, игры, состязания. Свои надежды на будущее… О, как ей хотелось домой! Она чувствовала себя неуверенно, была печальна. С ней оставались только ее английская свита да те, кто не был в чести у Ангулемов. Лонгвиль, например. Королева велела позвать его.
   – Господин де Лонгвиль, как там поживает наша дражайшая мисс Попинкорт?
   Лонгвиль отвел глаза. К удивлению Мэри, он сказал, что не знает, где Джейн. Ей, мол, пришла охота замолить грехи, уйти в монастырь. Мэри не поверила своим ушам. Жизнелюбивая, страстная, ветреная Джейн… и в монастырь? В какую же обитель она удалилась? Лонгвиль мог лишь сказать, что его любовница выбрала один из монастырей Парижа. Узнавал ли о ней Лонгвиль? Нет, это сложно. Она не сказала, в какой обители хочет принять постриг, а во французской столице и в ее окрестностях слишком много монастырей, чтобы его поиски увенчались успехом.
   Мэри холодно поглядела на него. Поняла, что он не только не искал Джейн, но и, возможно, сам подтолкнул ее к этому шагу. Исчезли его чувства к Джейн или он просто счел их невыгодными? Скорее второе… Лонгвилю не светили великие милости при Франциске, а вот то, что он женат на побочной дочери Людовика, могло сыграть определенную роль, если супруга похлопочет за него и король перед смертью распорядится обеспечить зятя подходящим местом. Поэтому ради налаживания отношений с мадам де Лонгвиль герцог и отправил Джейн. Вот и вся любовь. Где эта любовь? Существует ли она вообще?
   К вечеру сильно похолодало, снег прекратился. Помолившись перед сном, королева легла в постель.
   – В чем дело? – спросила она у мадам д’Омон, продолжавшей стоять у изголовья ее ложа.
   – Простите, ваше величество, я лишь хотела осведомиться, как вы себя чувствуете?
   – Лучше некуда. Что еще?
   Тонкие губы мадам д’Омон задергались.
   – О моя королева, я только хотела напомнить, что уже второй день как должны начаться ваши женские дни. У меня уже все приготовлено.
   Под толстым стеганым одеялом Мэри вдруг обдало холодом. Словно стальной обруч сжал сердце…
   – Думаю, это чистое недоразумение и не сегодня завтра все будет в порядке.
   Она сама удивилась, как спокойно звучал ее голос, хотя ей хотелось взвыть в отчаянии.
   – Вот что, мадам д’Омон. Я хочу яблок. Поставьте их на столик подле кровати.
   Баронесса выполнила указание. Все еще подозрительно поглядывая на королеву, дама задернула полог на ее постели. Мэри лежала не шевелясь, не сводя глаз с крохотной светящейся точки ночника высоко над головой.
   Это ужасно. Это тупик. Она поняла, что беременна.
   Та их последняя ночь с Чарльзом! Они забыли обо всем в пылу страсти, и Брэндон был сердит на себя. Она же, разнеженная, счастливая, смеющаяся, лишь уверяла, что их пронесет и на этот раз. Потом он уехал, бросил ее ради Жанны Лекок. Но семя, оставленное в ее лоне, дало свои ростки. И – помоги Боже – что ей теперь делать?
   Мэри отчетливо понимала весь ужас ситуации. Она уже была готова после смерти Людовика вернуться в Англию. Что же теперь? Ее брат хотел, чтобы она забеременела, рассчитывая, что так она удержит за собой трон. Но у нее уже больше месяца не было близости с мужем, и, даже если она заявит, что беременна, Ангулемы не смирятся с этим, назначат расследование. Выяснят, когда у нее были последние месячные, поймут, что это произошло уже после того, как она перестала спать с королем!
   От ужаса и страха Мэри не находила себе места: то вставала, то вновь ложилась, мечась по кровати. Пока у нее был лишь один выход – симулировать месячные. Эта мысль мелькнула у нее, еще когда она велела баронессе д’Омон подать ей яблок. К яблокам полагался ножичек для разделки плодов. Мэри осторожно отодвинула занавески полога. Баронесса мирно похрапывала в углу. Мэри незаметно взяла одно из яблок, разрезала. Убедившись, что шпионка Луизы не наблюдает за ней, взяла ножичек в кровать. Подумав немного, надрезала себе пятку…
   На другой день, увидев пятна крови, баронесса просияла. Мэри поняла, что на время ей ничего не угрожает. Но как долго она сможет таиться? О, как ей нужен был совет! И как нужен тот, кто сумеет ее поддержать. Ей необходимо увидеться с Брэндоном. Он повинен в том, что с ней случилось, пусть же подскажет, что теперь делать!
   Мэри велела позвать посла Томаса Болейна. Ожидая его, стояла у окна. Париж шумел в преддверии Рождества. Простые люди жили своей обычной жизнью, радовались предстоящим праздникам. Здесь же, в Ла Турнеле, было тихо и мрачно. И так холодно! Хотя в каминах пылали целые деревья, было промозгло, и всюду можно было увидеть дрожащих людей. Особенно много было карликов, шутов, горбунов.
   Мэри заметила любимого шута Людовика – большеголового горбуна Трибуле. Он стоял на коленях перед распятием и горячо молился.
   – Господи, пожалей короля… Помилуй и сохрани ему жизнь.
   О, если бы Людовик выжил! Мэри смогла бы убедить его, что понесла от него, а скрывала, только чтобы избежать преследований клана Ангулемов.
   Она пошла в часовню, долго и пылко молилась, а когда вышла, увидела строгого и элегантного Томаса Болейна.
   – Миледи… Вы так бледны. Могу ли я чем-нибудь вам помочь?
   – Можете. Мне необходимо, чтобы вы отослали гонца в замок Амбуаз и велели милорду Саффолку немедленно ехать ко мне.
   – Но, миледи, герцог Саффолк уже давно покинул Амбуаз. Он в Кале.
   В душе Мэри шевельнулась надежда. Брэндон уехал… Оставив Жанну! Она едва смогла скрыть свою радость.
   – В Кале? О, это даже лучше. Вызовите его ко мне. И чем скорее, тем лучше.
   Болейн нервно затеребил подвесок на своей посольской цепи.
   – Ваше величество, это трудно выполнить. Кале – английская территория, ваши приказы там не действуют. А король Генрих вряд ли отпустит Саффолка, даже несмотря на ваше желание. Он ведь сердит на него. За то, что Брэндон порвал с вами ради мадам Дизоме. Не выполнил его повеления.
   – Какое повеление? И причем тут роман Саффолка с этой девкой Жанной?
   – Ну как же, ваше величество?
   Он смутился. Но королева пристально смотрела на него, требуя ответа. И Болейн понял, что она ничего не знала о тайной миссии посла короля. Может, не стоит ей и говорить? Но Болейн недолюбливал Брэндона и понял, что сейчас у него есть шанс отомстить ему и опорочить в глазах Мэри.
   Оглядевшись и убедившись, что их никто не подслушивает, Болейн сказал свистящим шепотом:
   – Король Генрих, видя, что старому Людовику не под силу сделать вам дофина, велел Брэндону тайно помочь ему в этом.
   Мэри вскочила так стремительно, что опрокинула стул, на котором сидела.
   – О миледи! – участливо поддержал ее Болейн.
   Она оттолкнула его руку.
   – Все в порядке, сэр Томас. Можете идти.
   Новый удар, новое предательство! Новое унижение. Так вот почему Чарльз, который так избегал ее в Англии, здесь, во Франции, пожелал стать ее любовником. Это было сделано по приказу. По приказу ее брата-короля. Брэндон всегда был его верным слугой, преданным псом, которому и дела нет до нее самой, до ее чувств.
   Она кусала губы, боясь, что вновь разрыдается. Как стыдно, как больно, как страшно! Как же она ненавидит Брэндона! Надо взять себя в руки. К кому теперь обратиться? Она ведь совсем одна. Одинокая иноземка-королева.
   Итак, все что ей остается – это по-прежнему симулировать месячные. Вероятно, тогда она сможет обмануть своих стражей. Как долго ей придется притворяться? Месяц, два, три? Сумеет ли она продержаться так долго? А потом? Если вернуться в Англию, то ее брат Генрих вполне в состоянии объявить, что она беременна от Людовика XII, даже начать войну за права ее сына… Но нет! Хватит с нее королевских интриг, в которых она всего лишь пешка. Она хочет, чтобы ее оставили в покое. Ей хочется просто жить, и она восстанет против воли власть имущих, даже против брата. Скорее, она сообщит всему миру, что нагуляла дитя… по приказу самого Генриха. О, какой стыд!
   Неожиданно взгляд Мэри натолкнулся на кутающуюся в пелерину Лизи Грэй. Фрейлина присела в реверансе.
   – Ваше величество, время обеда. Велите накрывать в большом зале или в ваших апартаментах? Миледи, что с вами? Вы так странно смотрите на меня…
   Лизи Грэй удалось избавиться от плода. Может, стоит и ей рискнуть? Но это так ужасно! И если что-то откроется…
   Королева вдруг разрыдалась. И была благодарна Лизи, что та так добра к ней, утешает и ни о чем не спрашивает.
   В покоях королевы было сумрачно и уныло. Постные лица дам, позвякивание посуды, редкие фразы. И только попугай, подаренный Франциском, метался в клетке, выкрикивая:
   – О прекрасная королева! Как прекрасна королева!
   Мэри вдруг оживилась. Франциск! Он избегает ее, но разве он смог так быстро избавиться от своей любви к ней? Что, если она все же сможет завлечь его? Тогда если она и скажет, что ее дитя от него, то Ангулемы вынуждены будут смириться.
   Мэри послала за герцогом. Оживилась, велев принарядить себя. Во что-нибудь не очень броское, но соблазнительное и роскошное. Платье из гранатово-красного бархата, которое она выбрала, было почти без вышивки, лишь квадратное декольте украшено жемчугом и серебряными бусинами. Зато широкие рукава были роскошно оторочены мехом черно-бурой лисы. Волосы королева разделила на пробор и спрятала под полукруглый чепец, обшитый двойным рядом жемчужин с ниспадающей сзади темной шелковистой вуалью, прошитой серебряной нитью. Такого же цвета была нижняя юбка, видная спереди через разрез верхней. Талию обвивал пояс из чеканных пластин, с которого свисали маленькое серебряное распятие и футлярчик с ароматическими шариками. Мэри велела подкрасить ей губы. В Англии она привыкла чопорно поджимать их, здесь же, во Франции, ее пухлый рот считался идеальным. Франциск не раз говорил, что он напоминает ему восхитительный сладкий плод, и Мэри велела поярче навести контур губ – получилось несколько вызывающе, но на это она и рассчитывала.
   – Вы передали герцогу мой приказ явиться? – справилась она у дворецкого.
   Конечно, но герцог сейчас очень занят и сказал, что прибудет ближе к вечеру.
   Она ждала. За окном темнело. Мэри нервно ходила по комнате, подметая пышными юбками широкие половицы. Вдруг Ангулем найдет предлог, чтобы не прийти? Она гнала эту мысль, вновь и вновь придумывая, что скажет, как будет себя вести.
   Наконец, когда уже совсем стемнело, в Ла Турнеле произошло какое-то движение. Доложили о прибытии герцога Ангулемского. Мэри оживилась: на ее резкий голос сбежались пажи, начали зажигать свечи, расставлять пяльцы, а придворные дамы принялись перебирать шелковые нитки.
   Когда появился Франциск, она сидела за вышиванием. Встретила его самой нежной улыбкой… которая так и замерла на устах. Франциск явился не один. С ним прибыли его мать, жена и сестра. Дамы расселись полукругом. За спиной Франциска, как тень, стоял Гриньо, не сводя с королевы подозрительного взгляда.
   Мэри, собрав всю силу воли, заставила себя быть кокетливой.
   – Ах, милый зять, здесь, в Ла Турнеле, такая скука. Вы же всегда умели развлечь меня.
   – Сейчас не до развлечений, – возразила Луиза, – ведь его величество так болен.
   – Но ведь именно это должно было развеселить вас? – не удержавшись, съязвила Мэри. Но тут же спохватившись, с улыбкой повернулась к Франциску и предложила сесть рядом. Обычно он всегда повиновался, садясь столь близко, что его бедро касалось ее бедра. Сейчас же он лишь придвинул высокий резной стул.
   Мадам королева скучает? Что ж, он готов развлечь ее беседой. Читала ли она Боккаччо? Да, читала, и ей понравилось. А какая история понравилась больше всего? Они погрузились в обсуждение новелл легкомысленного итальянца. Когда коснулись наиболее игривых мест и глаза их заблестели, в разговор по знаку Луизы вступила Маргарита. Опять вновь заметила, что хочет написать нечто в том же роде. Ведь пишет же Витториа Колонна [25 - Витториа Колонна (1492–1547) – итальянская принцесса, поэтесса, стихи которой в то время были весьма популярны.] стихи в духе Петрарки, отчего же не попробовать и Маргарите? И она пустилась в обсуждение достоинств этой дамы, с которой состояла в переписке.
   Вечер прошел, казалось бы, в приятной интеллектуальной беседе, но Мэри сделала из поведения Франциска вывод: не стоит больше возлагать на него надежд. Ей стало грустно, и она не задерживала его, когда они собрались уходить. Пусть уходит. Ей теперь надо самой справляться со своей бедой. Но как?
   Перед сном королева опять попросила принести яблок.

   Наступил Сочельник. Париж бурлил – белый заснеженный город в праздничном наряде. Церкви украсились изображениями сцен рождения Христа: в импровизированных яслях из толстого картона между быком и ослом лежал младенец Иисус. По улицам с песнопениями и хоругвями проходили длинные шествия религиозных братств. На площадях давали представления фигляры. Хозяйки готовили праздничный ужин, и тысячи голубых дымков уплывали в безветренное морозное небо. Все были веселы и довольны в преддверии Светлого Рождества Христова. Люди спешили прямо по скованной льдом Сене друг к другу в гости, и никто не вспоминал о том, сколько замерзших нищих находят на улицах и что голодные волки выходят из лесу и воют у дверей домов.
   Не вспомнили и об умирающем короле. Во дворце же по-прежнему было тихо, сновали, как тени, притихшие придворные, лишь на хозяйственных дворах царило оживление. Когда королева шла навестить супруга, она даже слышала веселую святочную песню:

     Агиньет, агиньон,
     Отрежьте нам маленькую горбушку.
     Если не хотите отрезать,
     Дайте нам весь хлеб целиком.
     Агиньет, агиньон!

   У Людовика она застала Франциска с женой. Клодия всхлипывала, Франциск на коленях стоял у ложа короля.
   – Я провел это королевство через все беды, – говорил Людовик, – приняв его с опустевшей казной, терзаемое смутами и окруженное внешними врагами. Вам же в наследство оно достается уже в полном порядке. Берегите его, цените. Советую вам также облегчить бремя налогов…
   Людовик уже со всем смирился.
   «О, если бы я могла заявить, что жду ребенка! – думала Мэри, стоя в стороне. – Как бы тогда они все забегали, заволновались!»
   Она переводила взгляд на высокое окно, за мелкими ромбами стекол которого угадывался мрачный силуэт Бастилии. Нет, она ничего не скажет. У нее нет ни малейшего желания сменить апартаменты Ла Турнеля на камеру в этом замке-тюрьме.
   Почувствовав взгляд Людовика, она подошла, взяла его за руку.
   – Государь…
   Слабая тень улыбки появилась на его губах.
   – Моя английская роза… мой ангел… Франциск, после моей смерти позаботьтесь о…
   Он увидел, каким взглядом молодой герцог глядит на королеву, и умирающему королю стало страшно. Ни для кого не было секретом, что Франциск открыто выражает восхищение Марией Английской. Не поступит ли он со своей женой Клодией точно так же, как когда-то сам Людовик обошелся с другой французской принцессой ради любви к вдове своего предшественника?
   И он докончил:
   – Позаботьтесь о Клодии. Не оставляйте ее. Она моя плоть и кровь. И так любит вас…
   Принцесса расплакалась, а король закончил неожиданно твердо:
   – И Клодия – герцогиня Бретани!
   Это был решающий аргумент. Франциск ни за что не пожелает потерять добытую таким трудом провинцию.
   Герцог Ангулем вздохнул.
   – Не волнуйтесь, государь. Вы же понимаете, теперь я ни за что не разведусь с Клодией.
   Мэри не поняла, зачем он сказал «теперь», но увидела, как король опять улыбнулся.
   – Благодарю, Франсуа. Моя плоть и кровь… Клодия, дитя мое, подойди. И Рене. Велите принести мою маленькую обезьянку Рене.
   Он велел позвать и свою незаконнорожденную дочь, мадам де Лонгвиль. И своего бастарда Мишеля, кардинала и епископа Буржского. Окружающие переглядывались: этот незаконнорожденный сын короля умер три года назад. Никто не решался напомнить об этом Людовику. Видели, что мысли короля путаются. Он что-то бормотал, разговаривая с покойной королевой Анной. Бредил.
   Перед уходом Мэри поцеловала мужа в лоб. Ей пришлось задержать дыхание, чтобы не вдохнуть уже явственного запаха смерти.
   Ночью она отстояла торжественную мессу в часовне дворца, и слезы все лились и лились из ее глаз. Вернувшаяся в ее апартаменты свита попыталась развеселить королеву. Зажгли множество свечей, стены были украшены веточками остролиста с красными ягодами. Подали святочную кашу, приготовленную на английский манер, а на французский – множество кровяных колбас, ритуальный хлеб с орехами. В камине пылало святочное полено. И все же королева была печальна. Вспоминая прошлое Рождество, начинала плакать.
   Английские фрейлины пытались успокоить ее.
   – О миледи, утешьтесь. Ведь такая ночь, весь мир объят радостью.
   – Не спеть ли нам песенку святочного полена? – предложила Анна Болейн.
   И, усевшись у камина на разостланной медвежьей шкуре, дерзко ударила по струнам:

     Ну-ка, милые девицы,
     Коль хотите веселиться,
     Руки чище отмывайте,
     Пламя ярче раздувайте.
     Если руки не отмыть,
     Можно пламя погубить!

   С Мэри вдруг случилась истерика: она рассмеялась громко и нехорошо, раскачиваясь на стуле.
   – Что вы так смотрите на меня? Ведь сегодня праздник. Давайте веселиться. Пусть играет музыка!
   Лютня, ребек, клавесин – она заставила звучать все инструменты. Играла на клавесине с Нанеттой Дакр в четыре руки, велела плясать пажам, камеристкам, стражникам, шутам. Выволокла танцевать карроль даже тучную мадам де Нэвэр. Пусть потом ябедничает Луизе.
   – Будем веселиться! А там – хоть Судный день…
   Ее неестественная веселость пугала. А потом она приказала принести все перины и подушки, какие только оказались поблизости, свалить все в кучу, а сверху под наклоном уложить крышку от клавесина. Мэри первая залезла наверх и, подобрав юбки, съехала с этой импровизированной горки. За ней Анна Болейн, следом Нанетта, пажи, стражники… Визг, смех, крики. Развевающиеся юбки, съехавшие на затылок чепцы, жаркие быстрые объятия, куча мала!..
   В самый разгар веселья дверь распахнулась и появилась бывшая регентша Анна де Боже. На ее лице с грубыми, по-мужски крупными чертами возникла гримаса отвращения.
   – Стыд и срам! Король при смерти, а его жена…
   Мэри убрала с лица растрепавшиеся волосы.
   – Успокойтесь, мадам де Боже. Сегодня рождественская ночь. И кто знает, может, король еще выздоровеет. У него просто очередной приступ. Вспомните, у него уже бывали подобные одиннадцать лет назад, тогда все тоже думали, что он умрет, а он выжил. И даже женился на мне.
   Анна де Боже стояла, как каменное изваяние.
   – Когда раньше Людовик XII болел, его супруга, достойная королева Анна, не распутничала с пажами, а совершала паломничество к самым почитаемым святыням Бретани. И король выздоровел. Вы же… Вы же порочите своим поведением высокий титул королевы Франции!
   Она надменно удалилась. И не преминула сообщить о неподобающем поведении королевы кому следовало. Теперь даже те, кто поддерживал Мэри: граф де Тремуйль, герцог Лонгвиль, кардинал Прие – отвернулись от нее и не позволяли оставаться наедине с королем, опасаясь, как бы она не вытворила чего-нибудь такого, что могло огорчить его величество. Напрасно. Мэри была подавлена и тиха. А Людовик и не замечал ее, постоянно находясь в беспамятстве.
   Зато к Мэри явилась Клодия. Они вместе молились, но, вставая с колен, Мэри заметила, что принцесса улыбается. Вообще она была как-то странно оживлена.
   – Скоро родится маленький принц, – сообщила она, и Мэри едва не подскочила от страха, не в силах вздохнуть.
   Та же по-своему истолковала ее замешательство.
   – По воле провидения я жду ребенка, – улыбаясь, сказала Клодия. И добавила гордо: – Ведь мы с Франсуа станем королями, а, следовательно, наш сын будет признан дофином.
   Для себя она уже похоронила отца, а к Мэри пришла специально, чтобы дать понять, что теперь ничто и никто не разлучит ее с Франциском. Даже ее красивая мачеха. Когда Клодия уходила, глаза ее светились откровенным злорадством, а Мэри еще острее осознала весь ужас своего положения. Ведь и у нее под сердцем тоже был тот, кто мог бы называться дофином!
   «Боже, что же они сделают со мной?» – в страхе думала она. Легла в постель и, задернув полог, расплакалась в подушку. Пусть думают, что она рыдает по утраченной короне. Она же теперь опасалась за свою жизнь. Даже не могла написать брату, чтобы он защитил ее. Генрих и Англия далеко… и Брэндон тоже.
   «Чарльз, спаси меня!» – шептала она, со страхом понимая, что спасти ее невозможно. Ребенок Клодии… и ее дитя. Нетрудно догадаться, чей окажется предпочтительнее.
   Через день после Рождества над Францией пронеслась настоящая буря. Ветер выл и стонал, неся колкую снежную пыль, вырывая с корнями деревья, срывая крыши с домов и колокола с колоколен.
   В Ла Турнеле грохотали ставни, с крыш летела черепица, изо всех щелей дуло, и холодный ветер гасил пламя факелов, вздымал обивку стен. Чтобы согреться, в каминах сжигали целые леса, но ветер вгонял обратно клубы дыма, и все покои были полны им, словно удушливой темной мглой.
   Король Людовик находился при смерти.
   В последний день декабря у постели умирающего собрались самые близкие ему люди: его дочь Клодия, герцог и герцогиня де Лонгвиль, граф Тремуйль, Анна де Боже и духовник короля Гийом Парви. Королеву не пригласили, лишь в дальнем углу топтался в качестве ее представителя робкий Томас Болейн.
   Людовик тусклым взглядом глядел из-под опущенных век, дышал со слабыми хрипами. Он был очень измучен и желал смерти. Над ним склонился его духовник:
   – Молитесь, сир, и повторяйте за мной: «Господи, прости мне грехи и не суди меня, твоего верного раба, за те грехи, которые другие совершали от имени моего».
   Людовик лишь слабо пошевелил губами, даже как будто попытался приподняться, но голова его бессильно упала на подушки. В опочивальне наступило молчание, прерываемое лишь воем ветра за окном да всхлипываниями женщин.

Глава 17
Январь 1515 года

   Королева проснулась от тишины.
   Буря прекратилась, весь мир казался засыпанным снегом. Камин остыл, в спальне было нестерпимо холодно, и она еле докричалась, чтобы пришел истопник и развел огонь. Одеваясь, Мэри стучала зубами от холода.
   Ей не спешили сообщать о смерти мужа. А так как в последнее время ее фактически не допускали к нему, она и сама не сразу узнала. Но начала догадываться: во дворце было непривычно тихо. Редкие придворные сновали по переходам, похожие на мышей, ищущих щель, куда можно юркнуть. Мэри сотрясала дрожь – то ли от холода, то ли от потаенного страха. Только тишина часовни немного успокоила ее. Она на коленях доползла к подножию статуи Святой Девы и, обхватив ее, замерла, словно ища у нее защиты. Когда появилась баронесса д’Омон с сообщением о том, что Людовик XII, милостью Божьей король Франции, скончался, Мэри какое-то время смотрела на нее расширившимися серыми глазами, а потом потеряла сознание.
   – Вот ведь как не хочет расставаться с короной, – процедила баронесса сквозь зубы.
   Забальзамированное тело короля Людовика XII положили в свинцовый гроб, и третьего января самые знатные вельможи Франции в скорбной тишине перенесли его в собор Нотр-Дам. На заснеженных улицах Парижа слышались рыдания народа. Людовик XII Валуа был добрым королем, многое сделавшим для Франции, и воистину не зря назывался «отцом народа».
   Траурно гудели колокола. На панихиде вдовствующая королева Мария, вся в черном, стояла у изголовья гроба. Людовик, маленький, лысый, словно истаявший, покоился в гробу на парчовых подушках. Мэри смотрела на него, думая, что бы ожидало ее, если бы он не умер и она объявила всем, что беременна. Как бы тогда сложилась ее жизнь… и судьба королевства? Но короля не стало, ее короткое трехмесячное царствование подошло к концу, и ей очень хотелось верить, что теперь она не окажется в еще большей беде, чем когда выходила замуж за Людовика. Но то, что ее тело хранило в себе, пугало до дрожи. Ее ребенок… Она не испытывала к нему ни нежности, ни чувства материнства, только страх и неприязнь.
   – Король умер! Да здравствует король!
   Франциск стоял недалеко от Мэри. Порой она ловила на себе его взволнованные взгляды. Услышала, как его друг Флеранж громко сказал кому-то:
   – Для Франсуа первый день года всегда решающий. Он родился первого января, первого января потерял отца и именно в первый день года стал королем.
   Герцог Лонгвиль резко повернулся к нему:
   – Это еще окончательно не решено. Герцог Ангулемский может быть признан королем только по истечении шести недель и если за это время королева Мария не объявит, что ждет ребенка.
   Мэри почувствовала, как все глядят на нее. Все понимали, что она не может быть беременной. Но все же это было так!..
   Вернувшись к себе, она, ни с кем не разговаривая, прямо в одежде легла на кровать и долго лежала так, уставившись в потолок. Вокруг нее тихонечко всхлипывали прислуживавшие ей женщины. Она же не плакала. Сегодня она вдруг поняла, что означает быть королевой. Это случилось, когда она увидела, что при дворе есть люди, которым невыгодно воцарение Франциска и которые вопреки всему хотят верить, что благодаря ей он может не стать королем.
   Простая формальность, когда наследник трона, преклонив колени, спросил ее: «Мадам, могу ли я считать себя королем?» – заставила ее похолодеть от страха. И так же формально она ответила: «Сир, я не могу пока ответить на ваш вопрос». Свой ответ она даст позже, когда истекут шесть недель ее траура и когда она открыто объявит, что не беременна. Но она беременна, и ее ребенок имеет все шансы быть признан королем! О Боже, это невозможно. Королем должен стать Франциск из рода Валуа-Ангулемов, это его законное право. Ее же дитя, появившееся вследствие интриг ее брата Генриха… Его не должно было быть! О Брэндоне она предпочитала сейчас не думать, понимая, что по-прежнему любит его и даже готова простить. Вот если бы она могла увидеться с ним, уехать, тогда этот ребенок, плод их греха, имел бы право на существование. А пока… Сколько же людей будет ожидать ее окончательного ответа по истечении срока траура! Шесть недель… За это время ее ответ может ввергнуть королевство, оставленное Людовиком в мире и благоденствии, в пучину войн, ибо всегда найдутся те, кто захочет отстаивать права «его ребенка», и те, кто встанет на сторону Франциска. Имеет ли она право стать яблоком раздора? Но это был второй вопрос. А первый был личный. Что станется с ней? Позволит ли ей партия Ангулемов остаться в живых? Не проще ли для них тайно избавиться от нее? Ей было страшно, и надеяться она могла только на себя. Помоги ей, Боже!
   На следующий день ее препроводили из Ла Турнеля в особняк Клюни на улице Матюрень-Сен-Жак. Начался период ее траурного заточения.
   По обычаю вдовствующая королева должна была провести шесть недель в уединенных покоях, где все стены и окна завешаны черным сукном, полог, покрывало и ковры – все траурного черного цвета, а покои освещены лишь пламенем камина да двумя-тремя свечами. Ранее траурный наряд королев был белым, но со времени Анны Бретонской стал темным как ночь. И вот юная королева должна была надеть глухое черное платье, спрятать лицо под черной вуалью, лежать в черной постели… Это давило на психику и выглядело так, как если бы она сама лежала в могиле. Но Мэри держалась, была молчалива, и никто не видел ее плачущей. При ней находились только две дамы – баронесса д’Омон и мадам де Нэвэр. По просьбе Мэри ей дали лютню, книги, принадлежности для вышивания. Но Луиза, которая обрела наконец неограниченные полномочия, настояла на том, чтобы к королеве никого не допускали, окна ее всегда были закрыты и зашторены, чтобы ее не выпускали на прогулку даже в крохотный дворик особняка.
   Особняк Клюни был маленькой крепостью на левом берегу Сены в так называемом Латинском квартале Парижа, окруженной глухой стеной и замкнутой от остального мира. Построенный пятнадцать лет назад аббатом Жаком д’Амбуазом, он считался относительно новым зданием со всеми современными условиями и роскошью. Камины в нем не дымили, сквозняки не гуляли по коридорам, потолки были украшены лепными орнаментами, а полы выложены паркетом. Для вдовствующей королевы предназначались апартаменты в восьмигранной башенке с небольшой прихожей, обставленной удобной, обтянутой черным плюшем мебелью и красивым камином с барельефом, изображающим сцены охоты. Все это выглядело бы роскошно, если бы не было столь мрачным и если бы Мэри не чувствовала себя здесь словно заживо замурованной. Правда, когда ее стражницы оставляли Мэри одну, она открывала окно, глядя сквозь узорчатую решетку в небольшой прямоугольный садик с голыми деревьями и черными от сырого мха каменными скамьями. С трех сторон его окружали стены особняка с изящной балюстрадой, сводчатой галереей и острыми фронтонами. С четвертой стороны сад примыкал к решетке обители сестер-бернардинок. Построивший этот ансамбль аббат с самого начала проектировал его как нечто среднее между крепостью и монастырем, поэтому из Клюни имелся свободный ход в соседнюю обитель, но в последнее время сообщение с монахинями полностью прекратилось и там, где небольшая аллея сада примыкала к решетке, давно разрослись кусты и плющ. Сейчас, когда листья облетели, Мэри могла из своего окна видеть, как в положенные часы благочестивые сестры парами двигались от здания дермитория в молельню. Звук их песнопений был единственным звуком человеческого голоса, который могла слышать королева. Все остальное время ее окружала полная тишина, изредка раздавался звон капели тающего на скатах крыш снега да звучала перекличка часовых в Клюни.
   А двор тем временем уже спешил выразить свое почтение новому королю.
   Франциск и в самом деле чувствовал себя королем. Он принимал посольства, получал дары, строил проекты. Молодой герцог уже владел государственной печатью, отдавал приказы; у него возник план привести в порядок старую резиденцию французских королей Лувр, где расположился его двор. Одновременно Франциск занимался формированием армии, обсуждал свои права на троны Милана и Неаполя, вовсю готовясь к итальянской кампании. Обо всем этом Мэри сообщала Луиза Савойская. Вот уж кто навещал ее почти ежедневно! Эта женщина являлась словно из другого мира, и говорила, говорила, говорила, не спуская при этом с вдовствующей королевы пытливого взора. На вопрос Мэри, не собирается ли навестить ее Франциск, она вновь начинала перечислять его дела – дескать, у ее дражайшего сына нет ни единой свободной минуты.
   Мэри кусала губы. Слава Богу, под вдовьей вуалью Луиза не могла видеть ее лица и написанного на нем страха. Ибо сейчас, когда ее попросту отодвинули в сторону, Мэри оказалась один на один с этой женщиной, очутилась в ее власти. Вдовствующей королеве полагается только молиться и исповедоваться, но Мэри ни на миг не сомневалась, что приходивший к ней священник – человек Луизы. Ее английского духовника к ней не допускали, как не допускали никого из ее свиты. Только два этих цербера в юбках – баронесса д’Омон и мадам Нэвэр! Им необходимо было выяснить, не беременна ли вдова Людовика. Ох, эти их намеки, расспросы, назойливое внимание!..
   – Мадам, во Франции, если король умер и неведомо, беременна ли его супруга, она должна какое-то время находиться в изоляции. Ибо считается, что любая беременность, объявленная в первые шесть недель со дня кончины короля, может быть приписана усопшему.
   Мэри в упор глядела на них: как бы вытянулись их ненавистные физиономии, если бы однажды она объявила, что беременна! Но нет, нельзя. Франциск почти король, и его мать первая сделает все возможное, чтобы насильно лишить ее ребенка. В той изоляции, в которой Мэри находилась, это нетрудно осуществить, более того, Луиза не остановится даже перед тем, чтобы лишить ее жизни. Эта прекрасная мать попросту избавится от нее, придумав какую-нибудь правдоподобную причину, объясняющую смерть королевы! И когда появлялась Луиза, когда Мэри видела ее зеленые бесстрастные глаза, она почти осязала исходившую от нее опасность.
   А Луиза и в самом деле боялась, что королева окажется беременной. Она молились, чтобы этого не произошло, и донимала своих астрологов. Те, стремясь ей угодить, хором предсказывали, что созвездия сошлись так, что ничто не мешает ее сыну подняться на вершину власти. Им нетрудно было делать предсказания, ведь Франциск уже фактически считался королем. Луиза придирчиво изучала составленные гороскопы. Да, все верно, однако звезды только предполагают, ей же нужно знать наверняка. А тут еще сам Франциск никак не избавится от своего нелепого чувства к Мэри Тюдор и то и дело проявляет желание навестить вдовствующую королеву. Ее сын по-прежнему хочет эту женщину, а уж та явно не упустит случая затащить его к себе в постель! И Луизе требовались вся ее находчивость, весь такт и смекалка, чтобы не допустить этой встречи. Она всегда изыскивала способы отвлечь Франциска, даже призвала в Париж тех женщин, которых когда-либо отмечал своим вниманием ее сын. Мадам Савойская велела явиться бывшей фрейлине Анны Бретонской, Анне де Роган – поэтессе и художнице, роскошной блондинке с черными глазами. Вызвала и небезызвестный «тюльпан Франции», Жанну Дизоме, которую ее сын принял с распростертыми объятиями. Герцогиня Луиза охотно потакала этим прихотям сына. Она специально стремилась собрать вокруг него самых красивых женщин страны, Франциск же не переставал повторять:
   – Королевский двор без красивых женщин – все равно что год без весны и весна без роз.
   Но Франциск легко мог быть влюбленным в нескольких женщин сразу, а Мэри Тюдор все еще была для него недосягаема… Более того, пока вдовствующая королева несла траур в затворничестве, вся Европа полнилась слухами, кому же теперь достанется рука прекрасной Марии Английской. Почти все европейские принцы, не связанные супружескими узами, забрасывали Лондон и Париж письмами с предложениями руки и сердца Мэри Тюдор. Ведь она не только считалась очаровательной молодой женщиной, но и приходилась сестрой Генриху VIII, у которого все еще не было наследника, и в случае если он останется бездетным, Мэри Тюдор имела законные права на английский престол. Ходили, правда, слухи, что королева Катерина опять беременна, но это уже воспринималось как анекдот – никто не верил, чтобы испанка смогла выносить до положенного срока хоть одного ребенка. Поэтому Мэри сразу стала объектом политических брачных расчетов. Одним из первых на руку Мэри стал претендовать отвергнутый ею прежде жених Карл Австрийский. Он просто атаковал Генриха и Франциска письмами, требуя вернуть ему ту, на которой он был обязан жениться еще по решению их отцов. Не менее настойчиво сватались к Мэри и принцы Неаполитанский и Португальский. Стало известно, что и герцог Баварский начал переписку с Генрихом VIII по тому же вопросу. Даже престарелый император Максимилиан, уже трижды вдовец, поклявшийся не обременять себя больше брачными узами, и тот вдруг размечтался о красивой и юной французской королеве, с немалым вдовьим пансионом.
   В Париже Франциск с изумлением читал то одно, то другое послание со свадебными проектами.
   – Эта женщина свела с ума весь христианский мир!
   – Не она, а ее положение, – уточняла его мать.
   Она видела, как начинали сиять глаза сына, и хмурилась.
   – Франсуа, не забывайте о Клодии. Вы ее венчанный супруг, и она носит вашего ребенка.
   – Но врачи говорят, что плод будет крупным… у Клодии искривленный таз. Кто знает…
   – Даже думать об этом не смейте! Потеря наследника трона – величайшее горе для монарха.
   Мать отвлекла его, сообщив, что получила весть, будто брат Мэри весьма благосклонно отнесся к предложению герцога Баварского. А его королева Катерина, которая опять беременна и потому снова в милости, подбивает Генриха вернуться к проекту брака Мари с ее племянником, эрцгерцогом Карлом. Они с Франциском не должны этого допустить! Союз Англии с исконными врагами Франции, Габсбургами, невыгоден для них. Поэтому, пока вдовствующая королева еще является подданной Франции, им следует приготовить для нее союз, отвечающий интересам королевства. Что скажет Франциск, если они обсудят брачный проект королевы с Карлом Савойским?
   – О нет, Карл слишком хорош собой. Мари может им увлечься, – поспешно возразил Франциск.
   Луиза понимала, куда клонит сын, и предложила союз молодой вдовы с кузеном Франциска Антуаном, герцогом Лоранским. Ведь Мари тогда останется подданной Франциска, хотя и будет женой другого. Вот тогда Луиза не препятствовала бы любовной интрижке сына с рыжей англичанкой! Она положила руки на плечи сына. Он был такой высокий, сильный, красивый… Луиза понимала тех женщин, которые теряли голову от ее Цезаря.
   – Мой дорогой Франсуа, я ведь понимаю, что вам по-прежнему мила эта Тюдор. И не желаю вам ничего, кроме счастья.
   Он поцеловал ее руку и прижал к своей щеке. Так он делал, когда был совсем маленьким мальчиком. Луиза растрогалась до слез.
   – Матушка, – начал он. – Не считаете ли вы, что мне пришло время нанести визит вдовствующей королеве?
   Улыбка исчезла из глаз Луизы, улыбались одни губы. Хорошо, что сын все еще в ее власти, даже советуется с ней. Плохо другое – он не успокоится, пока не получит того, что хочет. И случись это…
   – Сударь, сын мой, я понимаю ваше желание, как верного рыцаря, навестить прекрасную вдову в месте ее заточения. Но вы не только рыцарь, сир, вы король Франции. Долгие годы я воспитывала вас как будущего монарха, и посему умерьте свой пыл. А пока не лучше ли вам встретиться с коннетаблем Шарлем Бурбоном и обсудить с ним план предстоящей итальянской кампании?
   Она действовала наверняка. Ибо, как бы ни увлекался Франциск прекрасным полом, ему очень хотелось стяжать себе славу на военном поприще. Как и Людовик XII, он жаждал отвоевать герцогство Миланское, на которое имел династические права. В его планы также входило взять реванш за поражение своего предшественника в Итальянских войнах. Молодой Франциск грезил лаврами полководца, и его матери ничего не стоило отвлечь сына от мыслей о вдовствующей королеве.
   К себе Луиза вернулась в самом благостном расположении духа. Но там ее уже ждала дама Нэвэр, которая тут же затараторила, захлебываясь слюной:
   – С ней явно что-то происходит! Сегодня, когда англичанка встала, у нее закружилась голова, она покачнулась и несколько минут стояла, ухватившись за столбик полога. Эта дрянь была так бледна, что я испугалась. А еще вчера, когда д’Омон по ее просьбе принесла блюдо моченых яблок, она съела их почти все, даже отказалась от ужина!
   Луиза нахмурилась, нервно теребя четки у пояса. Что это? Обычное недомогание и причуды или проявление того нездорового состояния, которое наблюдается у женщин в первую пору беременности?
   Она решила разузнать все сама, нанеся королеве визит.
   – Мне сообщили, что по утрам у вас бывают головокружения? – с самой сочувствующей улыбкой осведомилась она.
   Мэри вдруг вспылила.
   – Было бы удивительно, если бы их не было! О великий Боже, кто я – пленница или королева? Меня держат в башне, не позволяют и носа высунуть на волю, окна мои зарешечены, на дверях засовы, кругом стража. Целыми неделями я сижу в темноте, дышу дымом от камина, не вижу света Божьего… Да любой бы на моем месте расхворался!
   С ней случилась настоящая истерика. Она металась по комнате, заламывала руки и рыдала. Постоянный страх, тоска и одиночество нашли выход в потоках слез.
   Луиза спокойно наблюдала за ней. Королева, одетая в траурное платье с тугим лифом и узкими, плотно зашнурованными рукавами, казалась особенно худенькой. Беременна ли она? И что это за истерика? Вызвана ли она заключением и одиночеством, или это вспышка раздражительности, часто случающаяся у беременных женщин? Луизе трудно было судить. Сама она во время беременности не испытывала никаких неудобств. Будущее материнство было ей в радость, а не в тягость.
   – К чему эти рыдания, мадам? Вы ведь королева и должны понимать, что ваше вынужденное заточение объясняется соображениями не только церемониального, но и практического характера: ведь если вы беременны, крайне важно установить, что отец ребенка именно король.
   – О, тогда вы можете быть спокойны – последний раз я находилась в опочивальне с покойным государем полтора месяца назад.
   Мэри лгала, назвав последний срок, когда была с Чарльзом. Она тут же увидела, как изумленно взметнулись тонкие брови герцогини.
   – Ошибаетесь, ваше величество. Последний раз вы провели ночь с Людовиком Валуа четырнадцатого октября, то есть более двух месяцев назад.
   – Тогда, если вам все так хорошо ведомо, зачем этот фарс, это заточение? Не лучше ли отпустить меня домой, в Англию? Я ведь неустанно пишу об этом своему брату-королю!
   Она знала, что ее корреспонденция тщательно изучается. Мэри посмотрела на Луизу и со страхом увидела, что лицо той вдруг стало откровенно злым. Резко обозначились морщины у искривленного рта, она вмиг превратилась в злобную старую фурию – словно душа этой женщины отпечаталась на лице, проступив сквозь благопристойную маску-улыбку.
   – Вы лжете! Все, чего вы хотите, моя красавица, это остаться королевой Франции! Вы клянчите у меня разрешения выпустить вас раньше срока, чтобы, оказавшись на свободе, могли объявить о своей беременности, а ваш брат-король начал бы с нами войну за права вашего так называемого наследника, посеял раздор среди французской знати и чтобы к военной интервенции во Франции прибавилась гражданская смута среди сторонников и противников моего Франциска!
   – О нет! Я на такое не способна! Все, чего я хочу, – это спокойно жить, выйти замуж и там, вдали от всех…
   Она осеклась, чуть не вымолвив «родить ребенка», и с леденящим ужасом поняла, что обе они разговаривают так, словно с ее беременностью и так все ясно. Мэри заметила, что и Луиза поняла это. Ее красивые руки заходили ходуном, на щеках выступил багровый румянец. Зубы сверкнули в улыбке, как оскал зверя.
   – Я загрызу тебя!.. – почти задыхаясь, вымолвила она. – Загрызу, если ты, шлюха, станешь на пути моего сына.
   Какого труда стоило юной вдове взять себя в руки! Ведь она всегда знала, на что способна эта женщина.
   – Мадам Луиза, я могу поклясться на Библии, что не беременна от Людовика.
   – От Людовика – да. Но если вас обрюхатил смазливый выскочка Саффолк или кто-либо еще: паж, швейцарец, конюх? Слишком прыткая вы особа, чтобы не подставиться кому угодно, только бы остаться на троне. Анна де Боже рассказывала, в каком беспутстве вы проводили ночи, когда Людовик умирал. И я скорее сгною вас заживо или велю скрутить вам шею и объявлю, что вы свалились с лестницы, чем позволю заявить о беременности!
   Теперь Луиза говорила откровенно. Слишком долго она таила в себе ненависть к рыжей англичанке. И эта тварь осмелилась едва ли не намекать, что ждет ребенка!
   – Берегись, рыжая сучка! Ты в моих руках. Англия далеко и…
   – Довольно! – резко прикрикнула Мэри.
   Она видела злую улыбку тонкого рта Луизы, холодный блеск широко поставленных зеленых глаз, испарину на бледных впалых щеках, и ее охватило отвращение. Луиза казалась ей безобразной и опасной. Ядовитой…
   – Убирайтесь вон, вы, старая скользкая ящерица, и не смейте больше появляться у меня! Иначе я запущу вам в голову первым, что попадет мне под руку. Кто же тогда будет заботиться о правах вашего ненаглядного Цезаря?
   Мэри была в ярости и от осознания своей беспомощности действительно могла выполнить угрозу. Луиза это поняла, отшатнувшись от королевы, но, подойдя к двери, все же взяла себя в руки и оглянулась с холодной улыбкой.
   – Эти угрозы только осложнят ваше положение. Ящерица, гм!.. – Луиза была задета. – Смею заметить, что мой символ не ящерица, а саламандра – животное, не боящееся огня.
   Благородная дама вышла, хлопнув дверью. Мэри без сил опустилась в кресло и огляделась. Черная комната, черная кровать, черные шторы. Могила, в которой она погребена заживо. Она и то, что зреет в ней. Новая жизнь и, возможно, ее смерть. Ибо эта женщина-ящерица ни перед чем не остановится.
   Вошла баронесса д’Омон. Не подходя к Мэри, она уселась на постель в углу, где обычно ночевала, чтобы и ночью следить за королевой. Мэри не могла ее видеть. Подойдя к узкому окну и чуть приоткрыв его, она вдыхала сырой зимний воздух, словно миазмы, оставшиеся в комнате после Луизы, отравляли ее. Вскоре, после звона колокола, королева увидела за решеткой сада бернардинок, прошествовавших в часовню: монахини в темных одеждах шли вереницей за своей настоятельницей, за ними, опустив на головы куколи, двигались послушницы в сером.
   «Святые сестры, молитесь за меня!» – мысленно попросила Мэри. Не раздеваясь, она легла на кровать. Сколько еще она сможет скрывать свое положение, сколько выдержит? Брэндон… Во всем виноваты он и ее безмерная глупая любовь, ее неудержимая страсть к его ласкам, заставлявшая бегать к Чарльзу по переходам дворца. Пока он не уехал к другой… Но ведь он оставил Жанну! И где он сейчас? Наверное, вернулся в Англию и ни о чем не догадывается. Но что Брэндон мог сделать, если бы даже знал? Мэри принуждала себя сердиться на него, хотя понимала, что в случившемся виноваты они оба. Но бывали минуты, когда она осознавала, что ей ничего так не хочется, как вновь оказаться рядом с ним. Она по-прежнему любила его, ждала и тосковала.
   На следующий день ее неожиданно навестил Франциск.
   Это случилось уже ближе к вечеру. Мэри молилась, стоя на коленях, когда услышала на лестнице какой-то шум, шаги, властный, приказывающий голос. Дверь распахнулась, и в проеме появилась высокая фигура в роскошном, сверкающем драгоценными камнями одеянии. Находившаяся в комнате де Нэвэр лишь тихо ахнула, присев в реверансе. Франциск мельком глянул на тучную даму, кивком велев ей удалиться.
   – Мари!..
   Он смотрел на нее сияющим взором, и Мэри медленно поднялась с колен, как всегда ощутив радость и волнение от его восхищенного взгляда, откровенной влюбленности.
   Королева показалась ему такой же красивой, как и раньше. Бледная, похудевшая, большеглазая, еще более хрупкая и… И вся в черном. Франциск нашел, что темные тона сообщают ее облику некую драматическую трогательность. К тому же Мари по-прежнему так элегантна – длинная креповая вуаль, ниспадающая с ее чепца до пола, придавала ей торжественный вид, а руки, обтянутые узкими рукавами, такие тоненькие, казались особенно беззащитными. Но под черным бархатом грудь по-прежнему восхищала своей пышностью… вызывала желание коснуться ее. Франциск шагнул вперед, протянув руки, словно собираясь обнять королеву… но сдержал себя. Сняв широкий берет, будущий король Франции церемонно поклонился. Королева присела в низком реверансе, погружаясь в пышные юбки на каркасе.
   – Мсье племянник…
   – Моя королева!
   Эта церемония позабавила обоих. Они улыбнулись друг другу, и Франциск взял ее руки в свои. Они сели на скамью у огня – юная девочка-вдова, вся в черном, и блистательный молодой мужчина в мехах и драгоценностях, в которых отсвечивало пламя камина.
   – Я приехал проститься, – тихо начал он. – Завтра я еду в Реймс готовиться к коронации.
   Он пытливо и встревоженно заглянул ей в глаза, словно боясь услышать нечто такое, что нарушит его планы. Но Мэри лишь улыбнулась.
   – Почему вы говорите шепотом, Франсуа? Будущему королю Франции надлежит говорить во весь голос.
   Впрочем, она понимала, отчего он таится. Маменькин сын прибыл в Клюни своевольно, не спросясь разрешения мамаши. Франциск немного смутился, но и обрадовался ее словам.
   – Так вы не видите причин, по которым я мог бы не стать королем?
   – Ни единой.
   Мэри улыбалась. Она добровольно отдавала ему то, что могла оспорить. И опять Франциск чуть не обнял ее. Ей было забавно видеть его сдержанность и одновременно грустно.
   – Ваши глаза такие печальные, Мари. Хотя неудивительно. – Герцог обвел взглядом ее комнату. – Ужасно! Черный цвет, черные драпировки, занавеси, кресла… Прости меня, Мари, тут я бессилен. Это этикет, обычай, закон, это надо вынести. Положение обязывает. Я ведь тоже живу с нелюбимой женой, вместо того…
   Франциск умолк. Он уже не помнил, когда последний раз посещал Клодию в опочивальне. А Мэри… Даже жалея ее, он хотел, чтобы она осталась там, где находится.
   – Так должно быть, Мари. Никто не сожалеет об этом больше меня, но с этим надо мириться. Я уеду, а вы останетесь. Мы оба должны поступать так, как от нас требует наше положение, все же остальное…
   – Траур окончится, и я уеду, – холодно прервала его Мэри. – Это все, чего я хочу.
   – Все?
   Он вдруг склонился над ней.
   – Зачем вам уезжать. Мари? Останьтесь во Франции, останьтесь со мной! Как король, я поддержу вас в этом решении. Генрих Тюдор не имеет над вами власти, пока вы находитесь в моей стране. Вы будете жить как королева, не нуждаясь ни в чем, в роскоши и почете, пользоваться даже большей властью, чем при Людовике! Вы станете подлинной королевой Франции, а не Клодия. И тогда мы сможем быть вместе! Если хотите, я подыщу вам для прикрытия богатого и родовитого супруга – моего кузена герцога Лоренского, например…
   Она отшатнулась, и Франциск умолк, поняв, что сказал лишнее. Закрыв глаза, он тряхнул головой.
   – Простите, Мари. Я просто не знаю, что вам предложить, лишь бы вы остались. Один итальянский прелат прислал ко двору на ваше имя дифирамб, уговаривая не выходить повторно замуж, жить в покое, наслаждаясь обществом ученых людей, и проявить себя как покровительница наук и искусства. Вы могли бы прославиться.
   – Итальянский прелат? – переспросила Мэри. – Так мной еще интересуются?
   Ею интересовались, и даже больше, чем она могла предположить. В Европе эту вдовствующую королеву называли новой Пенелопой, руки которой добиваются множество правителей. Но ей не стоило пока об этом знать, и Франциск лишь повторил:
   – Останьтесь во Франции, Мари! Кто знает, может, Клодия не переживет родов, кое-кто предполагает и такой исход. И тогда… Если же вы уедете, то заберете с собой радость моего сердца… Мир померкнет для меня.
   Как он говорил! Как лгал! Но Мэри уже достаточно знала его, чтобы понять это. И, главное, герцог сам верил в свою ложь. Ей даже стало жаль его. К тому же она понимала, что, если не поспешит уехать, если останется и узнают о ее беременности…
   – Я хочу, чтобы вы стали королем, Франсуа! – горячо и твердо сказала она.
   Он поглядел на нее удивленно.
   – Я благодарен, но…
   Он вдруг умолк, прислушиваясь. Теперь и Мэри различила за дверью голоса, топот и отдающий приказания голос Луизы. Она почти вбежала, запыхавшаяся, растрепанная, причем не одна: с ней были Монморанси, Бурбон, Тремуйль, даже престарелого кардинала Прие она привела с собой.
   – Сын мой, Франциск, весьма похвально, что вы навещаете ее величество в дни ее траура. Однако вы забыли правила этикета – ни один мужчина, будь то даже король, не смеет навещать мадам Мари в одиночестве!
   Конечно же, она поспешила привести с собой целую свиту, наверняка опасаясь, что застанет молодую вдову уже полураздетой, соблазняющей «невинного» Франсуа на ложе порока. Мэри едва смогла подавить улыбку. Царственно кивнув вновь прибывшим, она сделала знак, позволяющий им сесть, и повернулась к Франциску.
   – Я внимательно слушаю вас, сир.
   Он растерянно теребил подвески нагрудной цепи.
   – Так что я вам говорил?
   Мэри решила воспользоваться ситуацией.
   – Вы изволили дать согласие на мою просьбу, чтобы в штат вошли члены моей английской свиты. И сказали, что не против, если мне позволят гулять в саду внутреннего двора Клюни.
   Он кивнул.
   – Да, конечно. Я распоряжусь насчет вашей свиты. Всего две дамы – это мало для королевы. И, конечно, сад! Вам нужен воздух, Мари, вы так бледны.
   – Но этикет… – начала Луиза.
   – Мадам королева не будет общаться ни с кем, – прервал ее сын, взглянув на мать почти сердито. Франциск был недоволен вмешательством Луизы. – Она будет, как и прежде, жить в уединении, но воздух и прогулки просто необходимы для ее здоровья. Она ведь не узница.
   Потом они еще немного поговорили о погоде и о коронации Франциска. Мэри спросила, не прибыло ли в Париж посольство от ее брата. Нет, но Генрих Тюдор уже неоднократно писал, справляясь о сестре. Когда темы были исчерпаны, Франциск распрощался с ней, раскланялись и остальные.
   После ухода Франциска настроение Мэри несколько улучшилось. Она даже напевала, перебирая струны лютни. Франциск по-прежнему добр к ней, по-прежнему влюблен, и он не даст ее в обиду. Конечно, если она не станет мешать исполнению его честолюбивых планов. Но разве она не дала ему понять, что не желает стоять у него на пути? Да, она уедет, и… ее рука замерла на струнах. Королева позволила себе расслабиться и помечтать. Да, она уедет, вернется в Англию, в Саффолкшир… Конечно, жизнь при дворе – это почести, блеск, развлечения, но также и интриги, слежка, предательство… Двор хорош лишь в небольших дозах. А в Саффолкшире она будет ездить верхом, принимать гостей, удить рыбу, выращивать цветы, разгуливать в простой юбке и без корсажа – так удобнее бегать. О, какое бегать! Бегать она не сможет – она будет вынашивать ребенка. И, конечно же, выйдет замуж за Чарльза Брэндона. Ведь иначе и быть не могло, раз она ждет его ребенка! В эту минуту Мэри думала о ребенке не как о неприятности и обузе, а как о сыне Чарльза, и впервые ощутила мягкую нежность. Ребенок, маленькое дитя – о, это прелестно!..
   На другой день к штату королевы прибавилась Анна Болейн.
   – Остальная ваша свита уехала в Англию, – сообщила девочка, оглядывая мрачную обитель королевы. – Я задержалась лишь потому, что мой отец все еще посол при французском дворе, и жила у него.
   Мэри поначалу страшно обрадовалась Анне. Как приятно слышать родную речь, как приятно увидеть хоть кого-то из своих! Она и предположить не могла, что к ней приставили еще одну шпионку: Луиза надеялась, что королева будет откровенна с соотечественницей. И перед девочкой Анной опять встала задача не по летам – ей приходилось угождать своим новым покровителям, доносить о королеве и в то же время сделать так, чтобы Мэри осталась расположена к ней и ничем не смогла опорочить ее перед королем Англии, подданными которого были Болейны.
   А Мэри так и забросала ее вопросами. Что говорят о ней при дворе? Все ли уже признали Франциска королем, когда же прибудет посольство от Генриха? Знают ли уже, кто войдет в него? В конце концов Мэри не сдержалась и в упор спросила ее о Саффолке.
   – Мне известно только, что герцог Саффолк все еще в Кале, – потупясь, сказала девочка.
   – В Кале? Значит, он на континенте? И значит, мой брат может именно его прислать во главе посольства?
   Анна по-прежнему не глядела в глаза королеве. Она уже знала, что Генрих, узнав, что Франциск милостиво относится к Чарльзу Брэндону, решил именно его поставить во главе делегации о заключении договора между Англией и новым королем, а Франциск даже послал за Брэндоном своего верного Бониве. Но она не имела права пока говорить об этом. Ее дед по матери герцог Норфолк не желал, чтобы Саффолк первым предстал перед Мэри Тюдор, вновь возродив слухи, будто добивается сестры своего короля. Поэтому Норфолк при посредничестве королевы Катерины прислал в Париж другого посланника, некоего францисканского монаха Лэнгли. Об этом Анна и сообщила ее величеству.
   Мэри пожала плечами.
   – Монах францисканец? Не понимаю, зачем, – и рассмеялась. – Думаю, щепетильная мадам Луиза не допустит его ко мне. Пусть он и монах, но все же мужчина, а этой ящерице только и мерещится, что я соблазню любого, лишь бы забеременеть.
   А пока она занималась болтовней, пела с Анной, прогуливалась по саду, с наслаждением вдыхая сырой зимний воздух. Анна ныла, что ее башмачки и край юбки совсем промокли от снега, но Мэри лишь рассмеялась, запустив во фрейлину снежком. А так как Анна была бойкой девочкой и ответила тем же, то какое-то время они весело бросались снегом, пока их не отвлекла вереница чинно идущих в часовню бернардинок. Мэри даже показалось, что затворницы тоже наблюдают за ними – по крайней мере, одна из послушниц приотстала и как будто хотела подойти. Заинтригованная Анна сделала ей ободряющий жест и засмеялась, когда послушница ускорила шаги и удалилась в молельню.
   – Ни за что не хотела бы стать монахиней, – заметила фрейлина королеве. – Уйти из мира, лишиться внимания мужчин… какая, должно быть, скука!
   По сути, Анна при королеве тоже вела жизнь затворницы. Конечно, Анна была свободнее, могла покидать Клюни, бегая за покупками для королевы. После смерти супруга Мэри досталось немалое состояние и она могла позволить себе покупать все что угодно. А еще ей остались драгоценности, множество сверкающих украшений, которыми Людовик так любил баловать юную жену. Иногда Мэри перебирала их. Огромный бриллиант «Неаполитанское зеркало» – мерцающий темно-серый, с бликами на изящных гранях… Он был как раз под цвет ее глаз. А прекрасный жемчуг – совершенно круглый, отборный, с нежным лунным оттенком! Рубины, темные, но с огненным сиянием изнутри, а еще сапфиры и изумруды в тонкой золотой филиграни, драгоценные колье, диадемы, кольца, броши. Их блеск развлекал Мэри, она любовалась ими, забывая о мраке черной комнаты. Казалось бы, за эти сокровища она могла купить все на свете. Но нет. Был еще спорным вопрос, имеет ли она на них права, не заберут ли их у нее под тем предлогом, что они принадлежат французской короне.
   Складывая украшения, Мэри краем глаза увидела Анну Болейн. Девочка, затаив дыхание, не сводила глаз с этого великолепия. Сейчас, не видя, что королева наблюдает за ней, захваченная зрелищем сверкающих драгоценностей, она не контролировала выражения своего лица. Без обычной игривой веселости оно не напоминало лица подростка: напряженное, с горящими глазами.
   Анна наконец заметила, что королева смотрит на нее, и словно испугалась. Но тут же, очаровательно пожав плечами, улыбнулась.
   – Какая роскошь! На что бы я только не решилась, чтобы иметь такие же.
   И, спохватившись, склонилась над вышиванием. Мэри задумчиво глядела на нее. Прелестная девичья головка, длинные ресницы, черные волосы, разделенные на аккуратный прямой пробор – сама невинность! Но у невинности имелась роскошная шапочка из бесценного китайского шелка, расшитая золотом и мелкими алмазами, с бархатки на шее свисала большая жемчужина в форме сердца, а в ушах мерцали гранаты, и такой же, но более крупный гранат сиял на броши в форме звезды, приколотой к корсажу. Мэри знала, что Анна Болейн очень любила украшать себя. Даже в замкнутом мире Клюни она то и дело наряжалась, надевая изысканные драгоценности. Мэри как-то заметила, что драгоценностей у этой девочки больше, чем у прочих фрейлин, хотя по знатности рода и богатству Болейны уступали Дакрам и Грэям. Откуда же все это? Мэри нравилась Анна, но опасное положение и постоянная настороженность сделали ее подозрительной. Ведь жалованье Анны было не таким уж большим, чтобы покупать столь ценные вещи, а ее отец тратил деньги на антикварную мебель, и Анна даже как-то жаловалась, что Томас Болейн совсем не помогает ей деньгами. И, тем не менее, она ежедневно меняла наряды и драгоценности.
   – Откуда у вас сия дивная вещица? – как бы между прочим спросила Мэри, указывая на украшавшую корсаж фрейлины брошь с гранатом в форме звезды. – Дорогое украшение.
   Девочка смутилась и выронила моток пряжи, который скатывала в клубок.
   – Мне лестно, что миледи заметила эту безделицу. Конечно, она не идет ни в какое сравнение с вашим бриллиантом «Неаполитанское зеркало» или с вашим жемчугом. А ваши рубины, такие алые, крупные…
   Она тянула время, подыскивая ответ. Заметив испытующий взгляд королевы, Анна как можно беспечнее ответила, что получила брошь в подарок от некоего поклонника. Мэри отвернулась к огню и задумалась. Кто, интересно, мог быть этим щедрым поклонником девочки-фрейлины? Флиртовать-то Анна умела как взрослая, но, перебирая в уме тех, кого она видела в обществе мисс Болейн, Мэри неожиданно отметила, что эту девочку чаще всего замечала в обществе Гриньо. А Гриньо слишком много знал. Откуда, интересно? Выследил ли он их с Брэндоном сам или ему помогли? Давнишняя история с Курносым, маленькой собачкой, которая, кроме королевы, признавала только Анну Болейн… Мэри зябко поежилась. И почему после ее просьб к ней приставили только Анну? В самом ли деле лишь потому, что к тому времени из соотечественников Мэри в Париже осталась только Анна?
   – Миледи, вы чем-то огорчены? – заискивающе заглядывала ей в глаза Анна. – Давайте я вам почитаю, это развлечет вас. Есть новые книги – «Святой Грааль», «Изольда Печальная», «Галльские иллюстрации».
   Мэри отказалась от чтения и попросила принести ей яблок. Сейчас это куда важнее. Настало время ее месячных, и Мэри с надеждой посмотрела на серебряный ножичек, подававшийся к плодам. Ночью, как и раньше, спрятавшись за пологом, королева сделала на ноге надрез. Нервничая, она немного переусердствовала – ранка болела и сильно кровоточила. И хотя поначалу ей удалось всех провести, но именно глазастая Анна Болейн с недоумением спросила, отчего у миледи чулок в крови? Мэри как можно равнодушнее ответила, что просто ей сильно натерла туфелька. Мягкий башмачок из черной лайки на шнурках! Она увидела, что Анна поглядела на нее несколько странно.
   Однако дамы Нэвэр и д’Омон были просто счастливы. Похоже, пока ей удается их обманывать… Но Анна сделалась непривычно молчалива и задумчива. Мэри стала бояться ее, не отпускала от себя ни на миг, боясь, что та поделится своими догадками с Луизой. Она ведь все примечает, эта маленькая интриганка! Мэри вдруг вспомнила, как ее предостерегала против Анны Джейн Попинкорт. «Не очень доверяйте ей, – говорила она тогда. – Она слишком хорошо знает, в чем заключается ее выгода». Что могли пообещать Анне Ангулемы? Да все что угодно! Неужели они переманили ее на свою сторону? Анна ведь не дурочка, понимает, что зависит не только от Ангулемов, но и от Генриха. Может, это только страхи? Анна Болейн… Что-то подсказывало Мэри, что эта малышка опасна.
   – У вас ведь есть брат, Анна? – неожиданно спросила королева.
   – Да, миледи. Его зовут Джордж. Он блестящий молодой придворный, и король Генрих приблизил его к себе.
   – Вот-вот, Анна. Помните, что будущее вашей семьи зависит от благосклонности моего брата.
   Анна так и подскочила, глаза ее забегали.
   – Миледи… Моя всемилостивейшая повелительница… Я не совсем поняла вас… Хотите, я принесу вам яблок? Белых и крупных нормандских яблок!
   Теперь чуть не подскочила Мэри. Но все было гораздо проще: просто Анна, зная, что королева предпочитает эти яблоки, хотела угодить ей.
   Вечером Мэри повторила то, что и прошлой ночью. Благо почтенная д’Омон всегда засыпала, едва голова касалась подушки. Мэри, вслушиваясь в ее храп, осторожно положила на место нож и слизнула кровь на предплечье – она боялась, что кровь на чулке будет видна. Боже, от каких же мелочей она теперь зависела! Мэри чувствовала, как налилась и отяжелела грудь, по утрам у нее все чаще кружится голова и поташнивает. Пока ей удается скрывать эти признаки, но ведь за ней наблюдают. Обычно женщины сразу замечают беременность у какой-либо согрешившей. Может, именно потому что за ней так следят, они и просмотрели?
   – Вы так бледны, мадам, – постоянно говорили обе ее стражницы, опытные женщины, родившие не одного ребенка.
   Но они не хотели верить, что их худшим подозрениям суждено сбыться. Да они ни о чем и не догадываются. А вот Анна, скорее всего, знает. Курносый, вот кто выдал ее! Что стоило Анне пойти за псом? И сколько еще Анна будет молчать? Мэри очень надеялась на неопытность девочки, но ведь именно эта девочка, несмотря на неосведомленность в таких делах, первая заметила, что происходило с Лизи Грэй. О Лизи королеве думать не хотелось. Она помнила, чем все это закончилось, и боялась, что ее принудят к тому же. Но пойти на такую мучительную и опасную операцию, как Лизи, она ни за что не смогла бы! Лежа в темноте, она под одеялом ощупывала себя. На первый взгляд Мэри оставалась такой же тоненькой и стройной. Чуть больше двух месяцев – она точно знала свой срок. Сколько же ей притворяться, затягиваться в корсет, бояться съесть чего-нибудь такого, от чего взбунтуется желудок? Теперь она старалась есть поменьше. Мэри выдержала почти месяц в заточении, а впереди еще больше двух недель, чтобы скрывать это… это… это! О Пречистая Дева, помоги ей справиться с испытанием, помоги встретиться с Брэндоном!
   К ней наконец допустили присланного из Англии францисканца. Этот священник смотрел на королеву горящим взором фанатика. И какую же чепуху он нес! Якобы ей следует опасаться герцога Саффолка, дескать Саффолк вместе с канцлером Вулси сатанисты, поклоняются Люциферу, с помощью темного покровителя навязывая свою волю доброму королю Генриху. Поэтому Марии Тюдор всячески следует остерегаться их, особенно Саффолка, который добивается свидания с ее величеством. Францисканец говорил с гневом и уверенностью, но опешил, когда королева вдруг зашлась звонким счастливым смехом. Чарльз добивается встречи с ней! Он придет, он спасет ее! И Мэри вдруг закружилась по комнате, приплясывая моррис-данс. Священник ушел, смерив ее негодующим взглядом. А Мэри смеялась и пела. Ей давно не было так хорошо.
   Но потом случилась беда. Бедой стал рыбный суп. Когда баронесса д’Омон с торжественным видом сняла крышку супницы и Мэри ощутила запахи специй, жира, разваренной рыбы… в животе у нее что-то свернулось в ком, рванулось. Она еле успела зажать рот салфеткой. Несколько бесконечно долгих минут она боролась с приступом тошноты, потом, словно сквозь туман, увидела испуганные лица д’Омон и Анны. Наконец она смогла вздохнуть.
   – Какая гадость! Как это можно есть? Принесите мне что-нибудь не столь дурно пахнущее. Анна, вы что, забыли: я не переношу запаха вареной рыбы!
   Напрасно она притворялась. Мэри понимала, что сегодня же обо всем донесут Луизе. Вечером она вышла в сад и стояла в талом снегу, почти с наслаждением ощущая холод. Вот она и попалась. Что теперь ей делать? Оставалось по-прежнему все отрицать, притворяться. Поверят ли ей?
   Вечерело. Мэри смутно видела силуэт тучной Нэвэр, наблюдающей за ней из-за колонны сводчатой галереи. Анны и д’Омон не было – обе исчезли сразу после обеда. Она знала, куда они ушли, и с минуты на минуту ожидала появления Луизы Савойской. Под ногами хлюпала холодная вода. От нее не спасали даже деревянные сабо, которые Мэри надевала поверх башмачков. Сыро, туманно, серо… безнадежно. Ударил колокол, и в тусклой вечерней мгле она увидела бернардинок, парами идущих в молельню. Ей тоже следовало бы молить Небо о помощи, но она уже не надеялась на помощь. Ее обследуют и все узнают. Святые угодники, что с ней сделают? Почти машинально королева подошла к железной решетке и взялась за ее холодные прутья. Они были высокие, из кованого железа, с остриями. Не перелезть, не сбежать. Уныло бил колокол.
   Она не заметила, когда последняя из бернардинок отделилась от вереницы и, скользнув за кустами, приблизилась к ней. И только когда та предстала перед королевой и ее теплые ладони легли на ее обхватывающие решетку пальцы, Мэри увидела вблизи знакомое улыбающееся лицо с родинкой в уголке губ.
   – Мэри! Я давно знала, что ты здесь. Потом несколько раз видела с этой Болейн. О Матерь Пречистая!.. Мэри, что с тобой?
   Джейн Попинкорт! Послушница в монастыре бернардинок! Мэри вдруг зарыдала. Джейн говорила что-то, ласковое, утешающее, оглядываясь: видимо, опасалась, что ее хватятся. Это движение заставило Мэри очнуться. Она тоже быстро оглянулась туда, где за стволами деревьев на возвышении маячила объемистая фигура дамы Нэвэр. Заметила ли та что-нибудь?
   – О Джейн! Беги! Беги ради меня! Найди Брэндона… найди хоть кого-нибудь. Я беременна от Чарльза! Они уже знают, они убьют меня, что-нибудь сделают со мной!! Спаси меня, Джейн!
   Мэри бормотала признания быстрым, срывающимся шепотом.
   – Спаси меня, Джейн. Пока не поздно… Молю тебя!
   Увидев, как расширились от ужаса глаза подруги, королева стала ловить ее руки, сжимая их и орошая слезами.
   – Ваше величество! – раздался издали голос Нэвэр.
   Мэри отшатнулась от решетки. Почувствовав, что Джейн все еще стоит на месте, она оглянулась.
   – Ради самого Неба, Джейн!.. Помоги мне.
   Королева медленно пошла прочь. Заметила ли что-нибудь надзирательница? Оглянувшись еще раз, она увидела, что Джейн уже нет на месте.
   Мадам де Нэвэр спешила к ней, хлюпая по лужам талого снега, подозрительно озираясь.
   – Вы с кем-нибудь разговаривали, мадам?
   Мэри ответила достаточно ровно:
   – С деревьями и камнями. Что вы несете, почтеннейшая?
   Та, похоже, поверила, согласно кивнув огромным капюшоном.
   – Не угодно ли вашему величеству вернуться? Прибыла госпожа Луиза. Она желает поговорить с вами.
   Шлейф плаща Мэри вдруг показался ей на удивление тяжелым. Медленно, как старуха, она стала подниматься по винтовой лестнице.

Глава 18
Февраль 1515 года

   Из Реймса Франциск поехал в Найон, где принял послов из Австрии, Нидерландов и Англии. Посольство из Англии возглавлял герцог Саффолк, и Франциск приветливо встретил его.
   – Вы-то никогда не сомневались, что я стану наследником Людовика? А, женамутье? – игриво обратился он к Брэндону.
   О том, как он оставил его в Амбуазе, будущий король предпочел не вспоминать, однако встрече, похоже, был искренне рад. Именно это расположение Франциска к Саффолку и повлияло на то, что последнего избрали главой делегации. Сам Вулси настоял на этом, подсказав Генриху, какие преимущества можно извлечь из добрых отношений, установившихся между Чарльзом Брэндоном и Франциском I, как уже именовала нового короля вся Европа. Одной из задач посла являлось договориться о возвращении на родину Марии Английской, и находились такие, кто указывал королю на щекотливость подобной миссии, которую надлежало выполнить Брэндону. Но Генрих VIII все же пошел на это. Ведь кроме того, герцогу Саффолку вменялось также в обязанность решить целый ряд других дипломатических вопросов: возобновить договор между Англией и Францией, заключенный еще Людовиком XII, и уговорить Франциска поддержать претензии Генриха на Кастильское наследство Катерины. Наиболее же деликатным в переговорах считался вопрос об огромном вдовьем пансионе Мэри, возвращении Англии ее приданого и драгоценностей. Как Брэндон и опасался, именно здесь возникли трения. Хотя Франциск и твердил, что на многое готов для своего дорогого друга «женамутье», однако отдавать Англии такое богатство явно не собирался. Не желая сразу ответить отказом, герцог предпочел отложить разговор на будущее, вместо этого предложив Чарльзу поехать с ним в Компьен, куда прибыли представители эрцгерцога Карла Австрийского.
   – Этот Габсбург страстно жаждет заполучить руку нашей красавицы Мари, – доверительно сообщил он, наблюдая, как застыла улыбка на лице Брэндона. – И хотя, как король Франции, я имею право распоряжаться судьбой моей милой тещи, смею заверить, что ее брак с Габсбургом не входит в наши планы. Даже наоборот, я решил предложить Карлу руку моей свояченицы, малышки Рэне де Валуа. Принцессе, конечно, всего четыре года, но что стоит Карлу подождать, пока она подрастет? Ведь известно, что сей герцог совсем не интересуется прекрасным полом, а куда охотнее проводит время со своими монахами и советниками. Так что, милый женамутье, отложим все дела до приезда в Компьен. А уж мы там повеселимся! Будут балы, маскарады, фейерверки. Сколько красивых женщин мы там встретим! Смею заметить, что и ваша красавица Жанна будет там.
   Франциск хитро подмигнул ему. Но Брэндона совсем не интересовала встреча со случайной любовницей. Гораздо больше его волновала участь Мэри, и он просил Франциска устроить ему встречу с вдовствующей королевой. Но тот даже руками замахал: куда там! Мадам Мэри должна провести в уединении все дни положенного траура. И Брэндон был вынужден сопровождать нового короля в Компьен.
   А там уж действительно веселились! Франциск I хотел показать всем, с каким размахом он будет править. Длинный готический зал Компьенского замка блистал огнями, вдоль всего зала стояли накрытые столы. Вокруг них уже томились в ожидании придворные, силуэты которых как будто множились от вытканных ярких фигур на гобеленах за ними. Слуги, одетые в ливреи дома Франции, начали разносить кушанья, а с верхней галереи, где размещались музыканты, звучала приятная негромкая музыка.
   Брэндон стоял подле Бониве, делая вид, что с интересом слушает его. Бониве указывал ему на очень красивую брюнетку с яркими синими глазами:
   – Ее зовут Франсуаза де Фуа, мадам де Шатобриан. Она только недавно прибыла с супругом из Бретани и сразу же очаровала короля. Но у красавицы весьма ревнивый супруг да еще трое неотесанных братьев, мало расположенных помочь Франциску сблизиться с мадам Франсуазой. Но Франциска эти преграды только распаляют. Знаете, что говорит один из законов любви: «Если любовник добился с трудом успеха у женщины, это ценнее, чем добиться успеха с легкостью». О, эти старые законы любви времен странствующих трубадуров и прекрасных дам! Наш молодой король хочет возродить те славные времена. Настоящий вельможа теперь обязан быть веселым, щедрым, одаренным; совершая подвиги на турнире и полях сражений, он должен оставаться утонченным кавалером, играть на лютне и писать сонеты даме сердца. А главное, быть искусным любовником, постигшим все тонкости науки нежной. Поэтому наш король так стремится, чтобы при его дворе блистали прекрасные дамы. Женщины, как можно больше прекрасных женщин – вот кто способен любовью возвысить рыцаря!
   Мысли Брэндона витали далеко, но все же он заставлял себя поддерживать эту светскую болтовню.
   – Но как же тогда быть с утверждением: «Глупец тот, кто спешит и поминутно меняет свои привязанности»?
   Это уже был камень в огород Франциска, но Бониве не принял это к сведению, легко рассмеявшись.
   – О, милорд Саффолк так хорошо осведомлен в законах любви! Тогда, сударь, я напоминаю вам еще одно предписание: «Ничто не запрещает мужчине быть возлюбленным двух женщин, как и женщине – любить двух мужчин».
   – И этот закон, несомненно, станет при дворе Франции главенствующим, – лукаво ответил Брэндон.
   Какая скука! Он едва переносил эти светские рауты. И это он, опытнейший царедворец и интриган!.. Но сейчас его волновало другое: как поскорее уладить переговоры и увезти свою Мэри.
   Зазвучали фанфары. Появился Франциск – блестящий вельможа в черном (при дворе еще носили траур по Людовику XII). Но на роскошном одеянии Франциска было нашито столько жемчуга и драгоценных камней, что ткань напоминала собой звездное небо. Черный плоский берет был украшен полоской нежного лебяжьего пуха, а в прорезях широких рукавов и штанов виднелось тонкое полотно белья, столь ослепительно белого, что оно казалось голубоватым. Держался Франциск, как истинный король, величаво и изящно; его узкие темные глаза сверкали. Поравнявшись с мадам Шатобриан, он замедлил шаг. Красавица скромно потупилась и присела в реверансе.
   – Ставлю свою голову против одного су, что Франциск переспит с ней еще до коронации, – шепотом заметил Бониве.
   Прием тянулся бесконечно. Франциск пару раз подзывал Брэндона, заговаривая с ним о Генрихе VIII. Он давно наблюдал за блистательным двором молодого короля из-за Ла-Манша и теперь подробно расспрашивал его о царящих там обычаях. Чарльз тут же воспользовался предлогом, чтобы коснуться важной темы. Ведь его Генрих завоевал Турнэ, и необходимо, чтобы новый король подтвердил право владения англичанами городом во Франции.
   Но Франциск не хотел сегодня говорить о политике. Он поднял руку.
   – Все, никаких дел! Мы будем говорить о любви, ибо она одна вечна и чего-то стоит. Руки прочь от любви! Несчастливы только дураки. А что такое счастье, как не удовлетворение любовной страсти?
   Брэндону все это стало надоедать. В последнее время он, острослов и бахвал, умевший всегда оказаться в центре внимания, был замкнут и печален, и к услужливо подосланным ему красивым леди отнесся с вежливым равнодушием. Чарльз был благодарен чуткости Бониве, который, видя настроение английского приятеля, увел их от него. Он стоял один в нише окна и наблюдал, как веселит двор своими остротами горбун Трибуле, любимый шут еще Людовика XII. Потом придворный поэт продекламировал свою поэму на религиозную тему, в которой сочетались христианские и языческие мотивы: Диана, Юнона и Эол оказывали услуги Божьей Матери, а Меркурий присутствовал на проповеди Иоанна Крестителя. Когда начались танцы, Брэндон незаметно ушел. У дверей в свои покои увидел, как его оруженосец Гэмфри Вингфильд беседовал с каким-то молодым человеком в одежде торговца, но сразу оставил его, заметив герцога.
   – Это мой друг из Саффолкшира Боб Пейкок, – объяснил он, помогая Брэндону снять золотую цепь и пояс и укладывая их в шкатулку. – Его отец известный торговец шерстью. Правда, сейчас они расширяются – решили приторговывать еще и французским вином. Боб возвращается от отца, который недавно купил себе дом в Париже. Когда-то мой приятель был безумно влюблен во фрейлину леди Мэри Джейн Попинкорт… Он и теперь еще сохнет по ней и спрашивал, не известно ли мне, где она сейчас. Ведь ее роман с герцогом Лонгвилем уже в прошлом.
   Брэндон тоже припомнил Боба Пейкока. Гэмфри, Боб и Гусенок Илайджа когда-то были бессменными поклонниками Мэри в период ее пребывания в Хогли-Кастле. Потом Боб увлекся Джейн, Гэмфри с помощью Брэндона стал делать карьеру, а Илайджа… Гусенок погиб. Из всей троицы он оказался больше всех влюбленным в Мэри, потому и погиб.
   Брэндон отпустил Гэмфри и лег, не раздеваясь, на кровать. В небольшой полутемной комнате, затянутой голубым сукном с французскими лилиями, было тихо. Мягко светились угли в жаровнях, пахло воском… Закинув руки за голову, Брэндон глядел на толстую восковую свечу на кованой подставке: для определения времени свеча была поделена на равные промежутки, помеченные латинскими цифрами. Сейчас она догорела до цифры X. Достаточно поздно, чтобы он мог позволить себе не возвращаться в банкетный зал. Оттуда порой долетали звуки музыки, смех. Новый король веселился. Он был счастлив, он достиг того, чего хотел, и вновь был влюблен, выставляя свое увлечение напоказ, и никто не считал это предосудительным. После нудного царствования Людовика XII все с головой окунулись в развлечения, тем более что сам Франциск задавал этому тон. Возможно, такова была его тактика – показать себя беспечным юнцом, в то время как не покладая рук готовит армию к походу на Италию. Брэндон сумел разузнать, что приготовления в самом разгаре и, поскольку Франциск собирается организовать новый поход на юг, он будет крайне заинтересован подстраховать себя с севера, то есть со стороны Англии. Значит, французский король примет все условия мирного договора с Генрихом VIII, и ему, Брэндону, не следует уступать ни в едином пункте соглашения. Но из-за этого опять выйдет задержка! А все, чего сейчас хотел Чарльз, – это скорее забрать Мэри. Он писал об этом Вулси, но тот прежде всего беспокоился о сохранности вдовьего наследства королевы, которое должно вернуться в казну Англии. Брэндону приходилось ждать и мечтать о встрече с Мэри. Только о встрече… Он понимал, что будущего у них нет, но хотел хотя бы увидеть ее. Королеву по обычаю держали в полной изоляции, но Чарльз все равно беспокоился о ней. Хорошо еще, что Франциск так увлекся этой дамой из Бретани. По крайней мере, теперь он оставит Мэри в покое. Хотя, зная любвеобильную натуру молодого короля, можно было предположить, что его хватит на всех, и от этой мысли Брэндону становилось совсем не по себе. Мэри там одна – маленькая девочка на попечении людей, откровенно враждебных ей. И если только Франциск изъявит желание, она окажется беззащитна перед ним. Но, с другой стороны…
   Брэндон тяжело вздохнул и накрыл лицо рукой. С другой стороны, кто знает, может, Мэри и сама не против ухаживаний молодого короля? Он ведь не раз замечал, какой оживленной и кокетливой она становилась в присутствии Франциска. Но тогда его с Мэри связывала любовь, близость. Брэндон чувствовал, что имеет на нее право, почти как ее муж. Впрочем, в библейском смысле он и был ей мужем и чувствовал ее беззаветную преданность. Но теперь он опорочен в глазах Мэри, ей наверняка все известно об отношениях с Жанной. Как она восприняла это? Не послужило ли ее горе причиной того, что она охотно приняла ухаживания Франциска? Что было между ними? Почему у Франциска так загораются глаза, когда при нем упоминают о Мэри Английской?
   Брэндон ревновал. Он знал, как чувственна и отзывчива на ласки Мэри Тюдор, – ведь он сам разжег в ней это пламя. А Франциск слыл лучшим любовником при дворе… И вновь Брэндон ощущал смятение и боль. А тут еще наказ от Генриха: узнать, какие планы у нового короля Франции относительно его сестры. Если Франциск так затягивает вопрос с ее приданым, нет ли у него самого видов на Мэри? Конечно, он женат, и Клодия ждет ребенка… Но у Клодии слабое здоровье, говорят, что беременность она переносит крайне тяжело, а смерть женщины от родов не самая неожиданная вещь на свете. Кто знает, не пожелает ли тогда Франциск вновь надеть корону Франции на хорошенькую головку Мэри Английской? «И будет ли она противиться этому?» – спрашивал себя Брэндон. Но зачем ему так изводить себя? Мэри для него потеряна в любом случае. Не Франциск, так Карл Габсбург, не Карл Габсбург, так император Максимилиан. Мэри всегда была недосягаема для него, и он просто глуп, что не может заставить себя не думать о ней. Просто глуп, что так тоскует… так волнуется.
   Похоже, он не заметил, когда заснул. Очнулся Чарльз оттого, что Гэмфри сильно тряс его за плечо.
   – Милорд, очнитесь! Выслушайте меня, милорд.
   Брэндон протер глаза. Свеча с делением часов почти догорела – расплавленный воск уже подходил к отметке XII. Скоро полночь. Откуда-то по-прежнему долетали звуки разудалой музыки.
   – Милорд, мне необходимо вам кое-что сообщить, – взволнованно произнес Гэмфри.
   С чего бы этот беспечный шутник так волновался? Брэндон поглядел на него с интересом.
   – Я слушаю.
   – К вам прибыла монахиня… Господи, что я говорю… Послушница… О нет. Это Джейн Попинкорт. Та самая, о которой справлялся Боб Пейкок, и она в одеянии послушницы ордена бернардинок. Но не это главное. Она прибыла к вам тайно и спешно. Видели бы вы ее: вся в грязи, растрепанная, говорит, что ехала верхом и загнала лошадь. Да и сама еле держится на ногах. Джейн умоляет меня провести ее к вам и утверждает, что у нее дело чрезвычайной важности, хотя я и сам это понял. С чего бы вдруг щеголиха Джейн довела себя до такого состояния? Не иначе как что-то стряслось.
   Его волнение передалось и Брэндону. Неожиданное появление Джейн было необычно, когда же Брэндон увидел ее, то взволновался еще больше. Джейн явно очень утомилась – она заснула сидя в кресле, не услышав даже, как они вошли. Выглядела она и в самом деле странно: подол платья разорван в двух местах, башмаки, плащ, даже пояс забрызганы грязью. Обычно кокетливо уложенные волосы сейчас растрепались и кое-как свисали вдоль бледных, тоже испачканных щек, от одежды разило конским потом, полы плаща в рыжих пятнах пены…
   Брэндон вопросительно глянул на Гэмфри. Тот, словно поняв вопрос, кивнул.
   – Ее лошадь пала где-то в паре лье от города. Остаток пути она проделала пешком. Гм… Ночью, одна. Прислуга в Компьенском дворце приняла ее за нищенку и не впускала. К счастью, я выходил поболтать с одним приятелем, и она окликнула меня на саффолкширском диалекте. Знаете, когда во Франции кто-то обращается к вам на родном наречии… Короче, я вышел и сначала ушам своим не поверил, когда она назвала себя. От усталости Джейн едва не плакала и все молила проводить ее к вам. Ну, я и привел, через черный ход. Через главный меня с ней не пропустили бы, а так никто и не заметил. Ишь, уснула. А до этого торопила меня, чуть не ударила, когда я начал расспрашивать ее. Похоже, дело и действительно важное.
   Брэндон сам понимал, что Джейн ни с того ни с сего не совершила бы ночью такого путешествия, доведя себя до полного изнеможения. Он осторожно потряс ее за плечо, назвав по имени. Она вздрогнула, тут же очнувшись. В первый миг девушка смотрела, словно не узнавая его, а потом, подскочив, затараторила, что ей надо сообщить нечто важное и секретное, осторожно косясь на Гэмфри. Тот почувствовал себя задетым и с независимым видом скрестил руки на груди. Разве он ей не друг, разве не он привел ее сюда? И все же вынужден был подчиниться, когда Брэндон попросил оставить их одних.
   – Ну, мисс Попинкорт… гм, не знаю, вправе ли я величать вас этим именем теперь, когда вы решили удалиться в монастырь. Но в любом случае я к вашим услугам.
   – Милорд Саффолк, ради всего святого, помогите Мэри. Она в беде. Она беременна… От вас, сэр.
   Мучительно долгую минуту он не мог вникнуть в смысл ее слов. А потом все понял и замер. Такого ужаса он не испытывал ни разу в жизни. Глаза его вдруг словно утратили способность видеть, вся кровь прилила к сердцу, а тело стало холодным, как у мертвеца. Но постепенно он стал приходить в себя, различив взволнованное лицо Джейн.
   – Сэр, ради Бога! Она ведь надеется на вас, она послала меня к вам.
   – Что я могу?! Я не в силах помочь, – выдавил он из себя.
   Глаза его наполнились такой болью и страхом, что Джейн попятилась. Но потом кинулась к нему и, схватив за меховые отвороты камзола, сильно встряхнула.
   – Что вы можете?.. По крайней мере, вы нашли способ, как переспать с ней. О, эти мужчины!.. Напакостят – и в сторону. Что он может? Что могла я, когда она рыдала и просила меня помочь ей? А я, в отличие от вас, была затворницей в монастыре, но все же нашла предлог, как выйти из него. Более того, чего мне стоило пойти к мадам Лонгвиль и, унижаясь, просить ее дать мне лошадь и средства, чтобы покинуть Францию? Боже, что я ей только не плела! В конце концов я уломала ее, и вот я здесь. А он только: что я могу! Не будьте же последним негодяем, Чарльз Брэндон! Сделайте что-нибудь! Сообщите ее брату-королю, учините скандал при дворе, объявите, что Франциск не король, раз Мэри Английская беременна. Ведь всегда найдутся такие, кто пожелает поверить в это.
   – Ангулемы могут доказать, что ее ребенок не от Людовика, – вяло произнес Брэндон. – Ведь тут и так ясно, что он не от старого короля. Более того, они попросту погубят ее, если станет что-то известно.
   – Но они ведь и так уже знают…
   Брэндон резко повернулся к ней.
   – Знают?!
   И опять этот безграничный ужас в его глазах! Джейн молча кивнула. Непроизвольно страх Брэндона передался и ей. Ее решимость куда-то делась, и ей тоже стало казаться, что выхода нет. Она расплакалась. Брэндон стоял, сжав кулаками виски и слегка покачиваясь.
   – Мне надо… надо подумать.
   Джейн жестко взглянула на него.
   – Только не слишком долго думайте, сэр. Помните, что Мэри Тюдор в их руках. Луиза Савойская держит ее под надзором, а она не та женщина, чтобы долго тянуть, если дело касается ее сына.
   Спотыкаясь, Брэндон вышел. Он заметался по своей комнате, по привычке машинально щелкая пальцами. В голове проносились отрывочные путаные мысли. Наконец он заставил себя собраться.
   За ромбами оконного переплета виднелись огни продолжающегося празднества. Франциск I веселился, и вся Франция ликовала вместе с ним. Знает ли он, что из-за Мэри его права на трон могут пошатнуться? В любом случае, он уже почувствовал себя королем, к его коронации все готово, и он ни за что не решится пойти на попятную. Даже ради красавицы Мэри Тюдор, в которую якобы влюблен… как и во многих других красивых женщин. Более того, когда он поймет, что она может стать угрозой его положению… Об этом было страшно подумать. У Франциска в руках сейчас реальная власть, и он может попросту велеть избавиться от Мэри. Придумать какой-либо благовидный предлог, организовать несчастный случай… Даже не столько он, сколько его мать. О, мадам Луиза – вот уж настоящая волчица!
   Брэндон вновь зашагал по комнате. Свеча догорела, помещение освещалось только тлевшими в жаровнях углями, но и они постепенно потухли. Похолодало, но Брэндон словно не замечал холода и темноты. Мрак гнездился только в душе. Итак…
   Конечно, он мог сообщить Генриху и другим европейским дворам, что вдова Людовика XII беременна, но спасет ли это ее? Он понимал, что вряд ли. Франциск – уже признанный король, и, даже если откроется положение дел, даже если предположить, что это повлечет за собой смуту, сила всегда у того, кто у власти. Что же касается иноземных держав, то вряд ли они захотят начинать вооруженное вторжение ради сомнительной беременности вдовы Людовика. Да и Англия трижды подумает, прежде чем объявлять войну. Что же за это время будет с Мэри? Скорее всего, от нее избавятся, чтобы прекратить все сомнения.
   Брэндон растерялся. Был, правда, еще один шанс. Он может во всеуслышание объявить, что был любовником королевы Франции и она беременна от него. Конечно, это позор, и он лишится всего, чего достиг. Но спасет ли он этим Мэри? Он отчетливо вспомнил, о чем говорила с ним когда-то Луиза Савойская: прелюбодеев такого уровня не ждет ничего, кроме смертной казни. Но допустит ли это Луиза? Зачем ей нужно, чтобы царствование сына начиналось подобным инцидентом, если все можно сделать тихо и пристойно? Никто и не узнает ничего. Может, стоит попробовать договориться с Луизой и принять на себя позор в обмен на жизнь Мэри? Пока он видел в этом единственный выход.
   Но, правда, существовал еще один. Безрассудный, нелепый, рискованный. И все же Брэндон решился именно на него.
   Тайно собрав всех членов своей свиты, он заявил, что немедленно должен отбыть, им же следует говорить всем, что герцог Саффолк срочно уехал в Кале, торопясь в Англию. А они пока пусть распространяют слух, будто Франциск не сможет быть королем, ибо Мэри Тюдор ждет ребенка. Брэндон не обращал внимания на то, как вытянулись физиономии его людей, и говорил, говорил, говорил… Чарльз объяснил, что слух должен идти снизу и распространиться как можно шире. Чем больше людей будут знать об этом, тем более спорными окажутся права Франциска на престол и тем меньше шансов незаметно убрать королеву. Ведь по закону Франциск не может короноваться, пока Мэри во всеуслышание не заявит, что не носит под сердцем будущего дофина.
   – Зачем вам это нужно, сэр? – удивленно спросил один из членов свиты. – Неужели Мэри Тюдор и в самом деле…
   Брэндон жестом остановил его.
   – Делайте, как велено. Я же немедленно уезжаю. И если через некоторое время не вернусь с ее величеством… то не вернусь больше никогда.
   Все были взволнованы и заинтригованы, Чарльз вышел, не дав никаких пояснений. Во дворе его уже ожидал Гэмфри Вингфильд с несколькими вооруженными людьми из английской охраны. Было решено, что из Компьена они поедут в направлении моря, но затем свернут и, объезжая город, поскачут в Париж. В Париже им потребуется где-то остановиться, не вызывая подозрений, и, возможно, придется скрываться несколько дней. Гэмфри, уже знавший, что им предстоит, и скорее возбужденный, чем встревоженный, напомнил своему господину, что отец его друга Боба Пейкока недавно купил дом на окраине Парижа, в предместье Сен-Сюплис. Этот вариант вполне подходил.
   Брэндон увидел, как его слуга Льюис вывел через боковой ход Джейн. Выплакавшись, девушка немного поспала. Это было хорошо – ей не мешало набраться сил.
   – Как вы себя чувствуете, мисс Попинкорт? Сможете выдержать еще одну скачку? Мы едем в Париж.
   Во мраке она несколько секунд вглядывалась в его лицо.
   – Что вы задумали, Брэндон?
   И так же в темноте, в которой не было видно его лица, глухо прозвучал его ответ:
   – Хочу попробовать совершить невозможное. Похитить вдовствующую королеву.

   Особняк Клюни со стороны улицы Сен-Жак казался неприступным. На ночь на воротах опускалась решетка, на зубчатой стене через определенное время регулярно сменялась стража. Другое дело – монастырь бернардинок. Его тоже окружала стена, но он фактически не охранялся. Обо всем этом Чарльзу Брэндону сообщили его люди, тщательно обследовавшие каждую пядь вокруг Клюни и его окрестностей. И Брэндон пришел к выводу, что если и можно проникнуть в особняк, то только через монастырь.
   Вечером он разбудил Джейн, которая после обратной дороги в Париж чувствовала себя совсем разбитой и проспала целый день. К вечеру немного оправилась, а то, что она находилась под кровом Пейкоков и отец Боба оказал ей теплый прием, окончательно привело ее в себя. Брэндон более подробно посвятил Джейн в свой план. Правда, план был несколько сумбурным, но, зная в какой опасности Мэри, он не мог откладывать это дело в долгий ящик. Чарльз утешал себя тем, что в истории уже бывали прецеденты с похищениями королев. В двенадцатом столетии королева Матильда Анжуйская совершила побег из замка в Оксфорде, и в том же веке королева Элеонора Аквитанская сбегала от своего мужа Генриха II… И все же Брэндон понимал, как опасно то, что он задумал, и чем это может обернуться как для него, так и для Мэри. Но хуже, чем сейчас, быть уже не могло – по крайней мере, для Мэри. Поэтому он решил рискнуть, ведь в том, что Мэри оказалась в беде, была и его вина. Как, впрочем, и короля Генриха, и канцлера Вулси. Но они находились далеко, а Мэри помощь необходима прямо сейчас! К тому же Брэндон во всем случившемся больше всего винил себя, поэтому и возложил на себя самую опасную и трудную работу. Он понимал, что столько раз предавал Мэри, отказывался от нее, что сейчас, когда ей угрожала опасность, просто не мог поступить иначе. Его план был крайне прост: им надо постараться похитить ее из Клюни, спрятать на время в новом доме Пейкока, а когда первый шум утихнет, пробираться по суше к владениям Маргариты Австрийской, в Нидерланды, откуда уже не составит труда добраться морем до Англии. Он подумал было обратиться за помощью к Томасу Болейну, но это было опасно. За послом наверняка следят. Правда, его дочь сейчас состоит при Мэри, и Брэндон даже мог бы связаться с Анной и заручиться ее поддержкой, но он понимал, что та слишком молода, чтобы впутывать ее в свои планы. К тому же Джейн недолюбливала Анну, попросту не доверяла ей, да и у Брэндона остались не самые приятные воспоминания о «маленькой ябеде».
   Поэтому они решили больше никого не вмешивать в это дело и рассчитывать только на собственные силы. Брэндон попросил Джейн поточнее обрисовать ему внутреннее расположение комнат особняка Клюни, провести его тайно в сад монастыря и показать, где содержат вдовствующую королеву. Если им повезет и они смогут выбраться оттуда, то у Сорбонны их будут ожидать его люди, и они укроются в Париже, где среди его миллионного населения не так-то просто будет обнаружить беглецов. Джейн понимала, что многое в этом плане несовершенно, многое рассчитано на удачу, но она уже ввязалась в эту историю и не могла отступать. К тому же ей требовалось только провести Брэндона в монастырь, а дальше вся ответственность лежала на нем одном.
   Вечером, когда от резкого потепления Париж окутался дымкой тумана, они с Брэндоном, миновав лабиринт узких улочек со стороны холма Святой Женевьевы и обойдя ограды городских аббатств, подошли к обители бернардинок. Заходить они решили не с главного входа, а через боковой, выходивший в тупик. Этим входом пользовались редко, и обычно здесь дежурила одна из послушниц, которая дремала, перебирая четки, или вязала носки для бедных. Именно сюда и подошла туманной февральской ночью послушница Джейн. Брэндон, в мягкой обуви и черной одежде, почти слился с темнотой, прижавшись к поросшей плющом стене у двери. Издали за ними наблюдали его люди, придерживающие лошадей.
   На стук Джейн в тяжелой двери приоткрылось зарешеченное окошко, мелькнул слабый свет.
   – Кто здесь, во имя Пречистой Девы? – раздался старческий голос.
   Джейн назвала себя. Послышался лязг открываемых нескольких засовов, и дверь слегка приоткрылась, чтобы пропустить послушницу.
   – Долго же ты отсутствовала, сестра, – заворчала старушка-привратница. – Мать-настоятельница будет недовольна. Говорила, на денек уйдешь, а сама… Э, что ты наделала, девушка! Как ты неосторожна! Ты погасила сквозняком мою свечу. Да дверь-то закрой!
   Джейн повиновалась, но пока старая послушница искала кресало и трут, чтобы зажечь свечу, Брэндон быстрее тени скользнул внутрь и, прокравшись по коридору до поворота, под лестницей подождал мисс Попинкорт, которая отвлекала привратницу. Потом он услышал голос Джейн: она просила привратницу не беспокоиться и не провожать ее, дескать, она сама пойдет к настоятельнице и объяснит ей все. Дойдя до лестницы, девушка в темноте нащупала руку Брэндона и увлекла его за собой. Он только удивлялся, как хорошо она ориентируется во мраке среди этих путаных переходов. Дверь налево, лестница, поворот, дверь направо, опять лестница… Брэндон старался запомнить расположение переходов, надеясь возвращаться этим же путем, но уже с Мэри. Наконец Джейн отворила очередную дверь, и они оказались в сыром туманном дворике со спуском в сад. Джейн подвела своего спутника к небольшому сарайчику у стены, где хранились садовые принадлежности. Буквально в нескольких шагах от него была высокая кованая решетка, отделявшая монастырь от сада Клюни. Брэндон с сомнением оглядел эту преграду: высокие железные прутья, заостренные наверху, как пики, и лишь у самых остриев соединенные кованым узором. По таким трудно взобраться. Но у пояса Брэндона висел тройной железный крюк с длинной веревкой, и с помощью этого приспособления он намеревался перебраться на другую сторону решетки.
   Джейн указала ему на восьмигранную башенку особняка Клюни, где, как она знала, содержали вдовствующую королеву. Сквозь ставни на верхнем этаже пробивались полоски света. В тумане особняк был плохо виден, однако во мгле можно было различить стражника, мерной поступью шагавшего по галерее внутреннего двора.
   – Окна моей кельи выходят в эту сторону, – шепотом пояснила Джейн. – Так я узнала, что Мэри содержат здесь. А страж… Обычно ближе к утру он уходит. Особняк старательно охраняют с внешней стороны, но не очень опасаются, что кто-то проникнет от монастыря, и поэтому охрана здесь не столь строга. Да и кому придет в голову, что кто-то решится…
   Она умолкла. Похитить королеву Франции! Она не осмелилась произнести эти слова вслух.
   – Вам страшно, Чарльз? – спросила Джейн совсем по-детски, дрожащей рукой коснувшись в темноте его запястья.
   Он уловил ее страх и ласково сжал ей пальцы. Нет, ему уже было не страшно. Он испугался в самом начале, когда только узнал о случившемся, а сейчас он зашел слишком далеко, чтобы бояться.
   – Идите, Джейн. Спасибо вам за все! Я больше не имею права впутывать вас в это дело.
   – Я буду молиться за вас, – шепнула она, прежде чем ее светлое покрывало послушницы растворилось в пелене тумана.
   Брэндон спрятался в сарайчике. Теперь ему оставалось только ждать. Усевшись среди лопат и грабель, он который раз ощупал свое снаряжение – крюк с веревкой, веревочная лестница, кошель с деньгами, если понадобится кого-то подкупить, и пара кинжалов. Под темной курткой на нем был стеганый жилет, покрытый тончайшей кольчугой. Чарльз предполагал, что она вполне может ему понадобиться, если придется отбиваться. Хотя, конечно, лучше бы все прошло тихо…
   В полночь он увидел, как монахини парами проследовали в молельню, откуда доносились звуки нежной литании. Эти прекрасные песнопения вызвали в нем религиозные чувства: сложив ладони, он жарко молился, прося Всевышнего, Пречистую Матерь и всех святых не оставить его, помочь спасти любимую. Он редко молился так истово.
   Потом наступила тишина, столь оглушающая, что звуки шагов часового на галерее Клюни казались единственными в этом мире, да еще откуда-то издали долетали редкие удары колоколов, отсчитывающих часы. Весь мир пребывал в покое. Но Брэндон был напряжен до предела. В какой-то момент ему показалось, что он слышит отдаленные крики, плач и голоса со стороны особняка. Он вскочил, задев в темноте садовые инструменты, и еле успел их подхватить, когда те стали падать. Пока Чарльз укладывал их на прежнее место, раздумывая, не появится ли кто-нибудь, привлеченный шумом, звуки со стороны Клюни стихли. Он не мог даже поручиться, что они не померещились ему. Вглядываясь сквозь туман в свет за окошком Мэри, он с волнением отсчитывал удары колокола: три, четыре!.. Свет в окне Мэри все не гас. Что там происходит? Мэри просила Джейн о помощи двое суток назад. Что случилось с ней за это время? После четвертого часа туман стал особенно плотным. Теперь Брэндон не мог различить решетку и в трех ярдах от себя, зато услышал, как где-то слабо стукнула дверь, и звуки шагов стражника стихли.
   Некоторое время Брэндон еще выжидал. Тишина давила на уши. Он осторожно вышел и, подойдя к решетке, прислушался. Потом снял с пояса крюк. Держа один конец веревки в левой руке, он раскрутил его правой и, прикинув расстояние, бросил. Железные крючья с лязгом ударили о решетку с противоположной стороны. У Брэндона кровь прилила к сердцу – звук показался ему просто оглушающим, и он со страхом ожидал, что сейчас где-то захлопают двери, послышатся шаги, голоса… Но все было тихо. Брэндон стал медленно тянуть за веревку. Крюк слабо лязгал, скользя по железу решетки. Наконец он зацепился за верхнее перекрытие. Брэндон дернул раз, потом еще сильнее. Крюк держался. Тогда Чарльз, натянув веревку и вверив себя милости Провидения, уперся ногами в скользкие от влаги прутья решетки и стал взбираться наверх. Это оказалось нелегким делом. Мелькнула мысль: как же он будет выбираться отсюда вместе с Мэри? Но это уже второй вопрос. Главное – увидеться с ней, убедиться, что с Мэри ничего не произошло!
   Наконец он добрался до самого верха решетки, схватился за перекладины и, подтянувшись в последний раз, оказался наверху ограды. Он отцепил крюк и сбросил его вниз, затем, скользя по прутьям решетки, спустился сам. Оглядевшись, Чарльз различил уходящую вдаль аллею тополей и медленно двинулся вперед. Под ногами слабо хлюпала грязь. Наконец он оказался среди окружавших его буквой «П» строений. Особняк Клюни! Тюрьма его Мэри… В туманной ночи темнели проемы окон, окруженных готической лепниной, виднелись статуи и своды окружавшей сад галереи. Роскошное здание, мало напоминавшее тюрьму. Брэндон осторожно пробрался туда, где высилась башня, в которой, как он знал, заключена Мэри.
   Не могло быть и речи о том, чтобы попытаться проникнуть внутрь через охраняемый вход. Но к башне почти на уровне небольшого окошка, за которым по-прежнему маячил свет, вплотную примыкала балюстрада крыши. Если по скату крыши он доберется до зубьев башни и зацепит за них петли веревочной лестницы, то при спуске окажется как раз возле окна.
   У Чарльза Брэндона было сильное, натренированное тело. Он молил Бога лишь об одном – чтобы звуки, которые он будет издавать, не привлекли ничье внимание. К счастью, ему сопутствовала удача, и за балюстраду крюк удалось забросить сразу. Грохот, который издавали сползавшие по черепице металлические крючья, пока прочно не засели в резьбе балюстрады, вновь вынудил его застыть, но, похоже, все было спокойно. Похоже… Прижавшись к темной стене, он услышал, как где-то хлопнуло окошко, раздался негромкий мужской голос, даже мелькнул свет. Но, видимо, тишина ночи, сырость и холод не вызывали у охранников желания проверять, что случилось, и вскоре окошко вновь закрылось. Брэндон перевел дыхание, видя, как за окнами верхнего этажа мелькал свет, словно кто-то удалялся с лампой в руке. Потом особняк опять погрузился во мрак, и Чарльз, поплевав на ладони и посильнее подергав крюк наверху, стал подтягиваться на руках, упираясь ногами в стену.
   Когда он оказался на крыше, ему стало жарко. Руки дрожали от напряжения, суставы болели. Брэндон с трудом отдышался, опасливо косясь на темное окошко мансарды неподалеку, но решил не тянуть время. Итак, он был у самой башенки! Стараясь ступать как можно легче, Чарльз начал взбираться по крутому скату крыши. Черепица скрежетала под ногами, одна даже поползла вниз, но застряла там, где скат крыши стыковался с узорчатой решеткой балюстрады. Находясь у самых зубьев башни, Брэндон уже не видел ничего, кроме тумана, – ни двора, ни шпилей города, ни силуэтов охранников на внешней стене. Все было скрыто за густой сероватой мглой, заполнявшей все вокруг и приглушавшей звуки. Брэндон благословлял небо, пославшее ему такую ночь.
   Надежнее закрепив за зубьями башни петли веревочной лестницы и пристроив у пояса моток веревки с крюком, он медленно начал спускаться вниз, пока не оказался у окошка. Одной рукой держась за лестницу, другой за лепку, украшавшую окно, он приблизился к стене настолько, что смог упереться ногами о карниз, проходивший чуть ниже окна. Не самое удобное положение, но так Чарльз смог хоть немного передохнуть. Увидев, что окошко забрано решеткой, он сначала растерялся, но уже в следующий миг облегченно перевел дыхание. Это была не тюремная решетка, вмонтированная в стену (подобной преграды он бы не одолел), а узорчатая, закрывавшаяся изнутри на задвижку. Его даже пот прошиб, когда он понял это. Но тут Брэндон услышал нечто такое, отчего кровь вновь заледенела у него в жилах: Мэри была не одна. Он явственно различил приглушенные голоса! Чарльз был так сражен этим, что лишь через несколько минут разобрал, что разговаривают на английском. Удивившись, он прислушался – один из голосов принадлежал Мэри, а другой Анне Болейн. Мэри говорила совсем тихо, и он разобрал только конец фразы:
   – …как же мне это назвать, если не предательством?
   Голос Анны звучал более громко, даже с некоторым вызовом:
   – Вы не должны винить меня, миледи. Я завишу не только от вас, но и от Ангулемов, от матери короля Франции мадам Луизы. И я могу напомнить ее слова: в ваших несчастьях никто не повинен более вас самой!
   Брэндон больше не вслушивался в разговор. Он ощутил сильнейшую досаду, почти отчаяние. Присутствие в комнате Мэри постороннего лица рушило все его планы! Так значит, малышка Болейн – одна из тех, кто следит за королевой? И все же хорошо, что это она, ибо тогда у Чарльза осталась последняя надежда. Болейны – все же подданные Англии, Анна не сможет не считаться с этим. У него с собой мешочек с деньгами, – деньгами, которые он предложит ей для начала, пообещав что угодно в дальнейшем, если она их не предаст. И Брэндон решился. Он осторожно постучал в окошко. Потом, когда в комнате воцарилась тишина, постучал еще раз.
   Ставень медленно открылся. При свете свечи Брэндон увидел лицо Анны. «Счастье еще, что она не позвала тут же стражу», – подумал Чарльз и быстро протянул ей мешочек с золотом.
   – Получишь втрое больше, если будешь молчать.
   Анна стояла, открывая и закрывая рот. Наконец выдохнула:
   – Герцог Саффолк!..
   Но в следующий миг цепко схватила золото. Тяжесть мешочка, его мелодичное позвякивание окончательно привели ее в чувство. Анна даже улыбнулась, пряча деньги в широкий рукав, но тут же опасливо поглядела в глубь комнаты. Брэндон тоже глянул туда и увидел Мэри, полулежавшую в кресле. Выглядела она как-то странно: неподвижная, как сломанная механическая кукла, с усталым бесцветным взором, с рассыпанными по плечам спутанными волосами. Черное платье делало ее почти бесплотной. Наконец королева встала, медленно подошла к нему. Но он не увидел ни удивления, ни радости на ее лице.
   – Чарльз?
   Анна заволновалась, оглянувшись на дверь.
   – Это безумие, милорд!
   – Знаю. Поэтому будь умницей и уйди, сделай вид, что собираешься спать.
   Маленькая фрейлина глядела то на него, то на Мэри. Потом, присев в реверансе и медленно пятясь к двери, вышла.
   – Мэри, скорее, ради Бога!.. Открой решетку! Я пришел за тобой.
   Его пугало ее вялое равнодушие. В лице ни кровинки, глаза сонные, пустые…
   – Зачем, Чарльз? Они и так уже все знают. – Она всхлипнула. – Чего мне все это стоило! Луиза кричала на меня, почти била. Потом заявила, что пришлет повитуху, чтобы та сделала со мной это… Это так ужасно! Я сопротивлялась, как могла. Они держали меня, но я вырывалась. Повитуха сказала, что не станет ничего делать, что боится порезать меня, если я не буду лежать спокойно. А эта ящерица… Она настаивала и ответила: пусть лучше я умру… нежели рожу от тебя…
   У нее был бесцветный, глухой голос. В полумраке Брэндон не мог различить ее лица, но чувствовал, что с ней не все ладно.
   – Мэри, чудесная моя, что они сделали с тобой?
   Чарльз понимал, что сейчас не время для расспросов. Им надо спешить, каждое мгновение на счету.
   – Мэри, опомнись! Нам нужно бежать.
   Словно не слыша, она прислонилась плечом к створке окна. Мэри находилась так близко, что он мог почти дотронуться до нее.
   – Мэри!..
   Королева потерла кулаками глаза и, чуть покачиваясь, пробормотала:
   – Главное – не спать… Они не заставят меня спать!
   Сколько она не спала? Что с ней?
   – Повитуха боялась и плакала, – вяло продолжала Мэри. – Я тоже плакала, клялась Луизе, что буду все скрывать, не стану оспаривать права ее сына. Они ушли…
   – Ради самого Неба, Мэри!..
   – А сегодня Луиза пришла со стражей. С огромными, такими жуткими стражниками. Они схватили меня, закинули мне голову, заставили открыть рот, пытаясь что-то залить в горло. Я стала кричать, вырываться… У них ничего не вышло.
   Брэндон вдруг понял, что за крики он слышал: Мэри пытались чем-то опоить. И, похоже, им это удалось лучше, чем они думали.
   – Я не буду спать, Чарльз, – бормотала она, – они ничего не сделают со мной.
   Брэндон видел, что она на пределе сил. Может, Анна потому и оставалась с ней, чтобы дать сигнал, когда королева заснет! Мало ли что вообще может сообщить малышка Болейн? Например, о его появлении…
   – Мэри, – твердо начал Брэндон, – нам надо спешить. Сейчас ты скрестишь руки вот так, а я свяжу их платком. После этого ты закинешь их мне за шею, я спущу тебя вниз, и мы убежим. Луиза больше не станет угрожать тебе.
   Слышала ли она его? Когда он, опершись о подоконник, притянул ее к себе, она словно очнулась и напряглась.
   – Не трогай меня!.. Чарльз?
   Теперь она наконец посмотрела на него более осмысленно.
   – Ты здесь? Что ты надумал?
   – Я заберу тебя. Мы сбежим. Твой брат защитит тебя.
   – Мой брат?.. – Она негромко рассмеялась. – Братец Хэл! Ты здесь по его приказу? Ты ведь верный слуга, Чарльз, все делаешь, как они велят. Даже любил меня по их повелению – Хэла и канцлера Вулси. Кто же из них теперь велел тебе пробраться в Клюни?
   Не будь их положение столь критическим, Брэндон даже рассердился бы. Хотя, с другой стороны, у нее были все причины говорить так…
   – Мэри! О том, что я в Клюни, никто не знает. Я здесь только потому, что боюсь за тебя. Я люблю тебя…
   Он никогда не говорил ей этих слов. Не говорил никогда и никому… Любовь – это слишком глубокое чувство, о нем не надо говорить. Это значит – раскрыть свою душу без утайки, до конца… Однако сейчас эти слова сами собой сорвались с его губ, еще до того, как он понял, что говорит их.
   Но Мэри их услышала. Она словно очнулась, подалась вперед…
   – Ты любишь меня? О Чарльз!
   Быстро распахнув решетку, королева села на подоконник.
   – Как мне нужно скрестить руки?
   Когда он завязал узел на сцепленных запястьях Мэри, она закинула руки ему на шею, и он осторожно помог ей выбраться наружу. Теперь главное не потерять равновесия. Брэндон это особенно почувствовал, когда Мэри повисла на нем и ахнула, глянув вниз.
   – Не смотри. Держись за меня.
   Она прильнула к нему, и они оказались между небом и землей. Такая легонькая и хрупкая Мэри Тюдор показалась Чарльзу удивительно тяжелой. Он еще слегка опирался о карниз, но в следующий миг оттолкнулся от него, и веревки лестницы жестко врезались ему в ладони. Брэндон медленно начал спускаться, нащупывая ногой ступеньки лестницы. Мэри за его спиной замерла, только глухо застонала, когда при спуске они ударились о стену, потом еще раз… Мэри была ближе к стене и при толчках ее тело ударялось сильнее, но тут Брэндон уже ничего не мог поделать.
   Они уже почти достигли середины второго этажа, когда сверху на них обрушился луч яркого света. Брэндон вскинул голову и беззвучно охнул. На них, высунув фонарь из окна, смотрела Луиза Савойская. Ее взгляд был спокойным, даже равнодушным, и Брэндон нервно улыбнулся. Его прошиб липкий холодный пот.
   – Прекрасная ночь, мадам, вы не находите? – сказал он, сам не зная почему.
   Возможно, Чарльз шутил, понимая безвыходность положения, ибо в следующий миг в руках у Луизы появился нож и, поставив фонарь на подоконник, она стала перерезать веревку лестницы.
   – Ч-черт! – выругался Брэндон.
   Он успел спуститься еще на пару ступеней, когда лестница оборвалась и они рухнули вниз. Земля во дворе особняка была вымощена круглым булыжником, при падении Мэри оказалась внизу, упав на бок. Брэндон почти не пострадал. И хотя они свалились не с такой уж большой высоты, но оттого, как вскрикнула Мэри и потеряла сознание, он пришел в ужас.
   – Мэри!!
   Он обнял ее, приподнимая. Она не подавала никаких признаков жизни.
   – О святые угодники! Мэри, чудесная моя!
   Он тряс ее, совсем забыв об опасности, угрожавшей ему самому, и с ужасом почувствовал, как его рука ощутила что-то теплое и липкое. Кровь! Платье Мэри было в крови. В первый миг он подумал, что она разбилась, и лишь через мучительно долгую минуту сообразил, что она потеряла ребенка… Слабо застонав, Чарльз прижал ее к себе, пряча лицо у нее на груди. Он оглянулся, лишь когда почувствовал рядом присутствие людей, даже не сообразив сразу, что это охранники.
   – Ради всего святого… Помогите!
   Его грубо оторвали от нее. Он видел, как один из стражников уносил бесчувственное тело Мэри. Потом ему скрутили руки и поволокли куда-то…

Глава 19
Февраль 1515 года

   Франциск прибыл через четыре дня.
   Стремительно прошел по переходам Луврского дворца и, миновав один зал за другим, буквально ворвался к матери. Ее сын прибыл столь неожиданно, что Луизе Савойской не успели доложить о его визите. Она как раз трапезничала в своих апартаментах. Настало время поста, и Луиза с отвращением ела вареную рыбу, отделяя маленьким ножом мясо от костей, как вдруг вбежавшая придворная дама сообщила, что к ним идет король. Луиза опешила, но быстро взяла себя в руки, и, когда Франциск, все еще в сапогах для верховой езды и плаще, вошел к ней в апартаменты, она уже, улыбаясь, поспешила к нему навстречу, грациозно присев в реверансе.
   – О мой Цезарь!
   Она сразу поняла, что Франциск чем-то расстроен. Действительно, он сказал, что им необходимо поговорить наедине. Луиза, выставив придворных дам, с тайной гордостью глядела на своего высокого и стройного сына. Порой ей не верилось, что это она, маленькая, хрупкая женщина, смогла произвести на свет такого видного мужчину… Короля Франции! С мокрых сапог Франциска стекала вода, оставляя следы на ковре. Плащ, тоже мокрый, Луиза приняла у сына и собственноручно повесила на экране перед камином.
   – Говорите, Франсуа. Я вас внимательно слушаю.
   Он явно выглядел озабоченным, и Луизе льстило, что Франциск прежде всего поспешил к ней со своими проблемами. Это говорило о том, что она много значит для него, что он по-прежнему был ее послушным сыном, даже став королем. Ибо теперь он воистину король, она это знала. Но, похоже, сам он сомневался именно в этом.
   – Мадам, ради самого Неба, скажите, что происходит? Что это за слухи: дескать, Мария Английская ждет ребенка, и, следовательно, мои права на корону Франции более чем спорны?
   Луизу несколько удивило, что слухи настигли его даже в Компьене.
   – Кто об этом говорит?
   Он сделал неопределенный жест рукой.
   – Матушка, ради Бога, ответьте мне. Мария…
   Он замолчал, словно не в силах произнести роковые слова. Луиза села, расправив юбки.
   – А что, если это и так?
   Лицо Франциска сделалось белее мела, и она не стала его больше мучить. Луиза спокойно поведала о том, что Мэри и в самом деле была в положении, но недавно у нее случился выкидыш. Франциск по-прежнему был бледен. В какой-то момент он коснулся берета на голове, словно это была корона и он желал убедиться, что она все еще у него на голове.
   – О великий Боже!.. Понимаете ли вы, мадам, какие это породит толки? Люди станут твердить, что королева носила под сердцем дофина, законного наследника Людовика, а мы с вами… Все скажут, что мы погубили его ради своих амбиций и получили трон незаконным путем!
   – Пусть говорят. Нам-то какое дело? Через неделю коронация, и вряд ли кто из вельмож посмеет не явиться на нее. Даже сомневаясь в вашем праве!
   – И все же, что скажут государи Европы? Генрих Английский, к примеру… Нам никак нельзя сейчас ссориться с Тюдором! – Франциск резко повернулся к матери. – А от кого была беременна Мари?
   – Ну вот, наконец первая здравая мысль, – улыбнулась Луиза.
   Она подошла к сыну и, положив руки ему на плечи, слегка надавила, принуждая сесть.
   – Успокойтесь, Франсуа. Вы – истинный король Франции, и никто не станет оспаривать ваши права. Не будет никаких слухов, потому что Мария Английская сама развеет их. Если же кто-то и начнет сомневаться, то… Все знают, на какие выходки способна эта Тюдор. Мы скажем, что, желая удержать корону, она попросту обматывала себя полотенцем и прятала под платьем подушку, создавая видимость беременности. Якобы она надеялась симулировать беременность до определенного срока, чтобы потом выдать за свое дитя чужого ребенка и утверждать, что это сын Людовика. Мало ли на что готовы люди, чтобы сохранить высокое положение! Вот и наша красавица от тоски и безысходности решилась на подобный шаг… Но не вышло – ее обследовали и поняли, что выступающий живот нашей «беременной» Мари не более чем камуфляж.
   Луиза даже рассмеялась, довольная своей выдумкой. Но Франциск серьезно глядел на мать из-под ровно подрезанной челки.
   – Мадам, в этой истории все шито белыми нитками, – раздраженно возразил он. – Когда это вдовствующей королеве удавалось что-либо подобное? Нас просто поднимут на смех!
   – Не нас, а красавицу Тюдор. Вы ведь сами не раз говорили, что наша Мари – самое непредсказуемое существо.
   Франциск помолчал, а потом искоса взглянул на мать.
   – Но подтвердит ли королева ваши слова?
   Тонкие губы герцогини сложились в жесткую складку.
   – Подтвердит. У нее нет выхода. Это будет цена жизни ее Брэндона.
   – При чем тут он? Хотя… это Брэндон отец ребенка? – Последнюю фразу Франциск произнес, почти задыхаясь. Былая ревность опалила его.
   – Вас ведь предупреждал Гриньо, – мягко заметила Луиза.
   Конечно, предупреждал… Франциск помнил это. Милый «женамутье», который гораздо больше его преуспел в отношениях с прекрасной Мари.
   – Почему вы считаете, что судьба герцога Саффолка будет волновать вдовствующую королеву? Насколько мне известно, он отбыл в Кале и, возможно, уже в Англии – сообщает Генриху…
   – У вас неверные сведения, Франсуа, – прервала сына Луиза. – Брэндон во Франции. Более того, он в Париже, в тюрьме Шатле.
   Если Франциск и был удивлен, то это сообщение успокоило его. Без пяти минут король Франции улыбнулся и, откинувшись в кресле, скрестил длинные ноги.
   – Браво, мадам! А теперь я хотел бы знать все подробности.
   И Луиза рассказала сыну обо всем по порядку.
   Брэндон, очевидно, подозревал, что его встречи с королевой могли иметь последствия, и решил похитить ее. До глупости дерзкий план, но, видимо, герцог Саффолк был в отчаянии, раз решился на подобное. И с самого начала его преследовали неудачи. Во-первых, охранники в Клюни еще днем обратили внимание на то, что вокруг особняка шныряют какие-то незнакомые люди. Это насторожило Луизу. Она ожидала нападения, ведь она уже знала о положении Мэри, и поэтому решила предпринять меры. Действуя угрозами и принуждениями, она пыталась вынудить вдовствующую королеву вытравить плод. Но сия мадам-вдова панически боялась подобной операции, твердила, что готова молчать о своей беременности и не станет препятствовать воцарению Франциска. Кто, интересно, поверил бы ей? Луиза все же решилась вызвать повитуху, велев опоить Мари крепким наркотическим зельем, чтобы та находилась в беспамятстве и не смогла помешать сделать с собой что-либо. Но как же сопротивлялась эта рыжая! Охранникам еле удалось скрутить ее, но и потом они не были уверены, что она хлебнула достаточно, чтобы отключиться. Но Мари так и не впала в беспамятство, держась до последнего, и они решили оставить ее, приставив к ней малышку Болейн. Но королева, похоже, уже не доверяла этой английской фрейлине и не позволяла себе расслабиться ни на миг. Они подумали, что надо немного обождать, и вот тут-то Луизу посетила настоятельница монастыря бернардинок, которая сообщила, что, по их подозрению, в обитель кто-то проник. Дело в том, что одной из послушниц монастыря бернардинок является некая Джейн Попинкорт, бывшая фрейлина Мари. Пару дней назад она куда-то отлучалась, а когда вернулась… Короче, сестре-привратнице, впустившей ее, показалось, что Джейн вернулась не одна, оповестила о том настоятельницу, а она, боясь скандала, велела допросить Джейн. Та, конечно же, все отрицала, но настоятельница велела строго следить за ней. Будучи женщиной неглупой, настоятельница решила, что если кто-то и скрывается в ее обители, то это можно связать с особняком Клюни, примыкающим к монастырю бернардинок, поэтому и предупредила Луизу. Та же пока не стала вмешиваться, даже убрала охрану со стены, велев строжайшим образом наблюдать за всем. И, как оказалось, не напрасно… Перед рассветом в сад особняка проник мужчина. Его не задержали, следили, что он будет делать. Глядя из-за ставен окна, Луиза признала в незнакомце сиятельного герцога Саффолка и надумала поймать его на горячем, когда он будет с Мари. Таким образом, они смогли бы доказать, что к королеве проник ее любовник, и что бы ни утверждала Мари впоследствии, все поймут, что она пыталась навязать Франции не дофина, а бастарда от выскочки Брэндона. Какой бы тогда случился скандал, как были бы опозорены Тюдоры! Валуа и Ангулемы могли бы после этого выставлять Англии любые условия. Поэтому ее люди и не задержали Брэндона сразу. И надо сказать, этот молодчик действовал умело: лазил по крышам, как кошка, даже смог подкупить мадемуазель Болейн, когда добрался до окна спальни. Но Анна Болейн тут же вынуждена была его предать, ибо, выйдя за дверь, увидела Луизу со стражей. А дальше любовникам не повезло – они сорвались с веревочной лестницы, и при падении у Мэри случился выкидыш. Брэндона же Луиза велела под покровом ночи препроводить в крепость Шатле, так что теперь Франциску остается только решить, как с ним поступить.
   За все время рассказа Франциск ни разу не перебил мать, внимательно слушая и задумчиво потирая гладко выбритый подбородок.
   – Какое отчаянное безумство, – проговорил он. – Какое безрассудство… Но как великолепно, клянусь честью!
   Луизе показалось, что она ослышалась.
   – Что ты сказал, Франсуа?
   Он грустно улыбнулся.
   – Оказывается, и в наше время мужчина способен на подвиг ради любимой женщины.
   – Замолчи, Франсуа! – взвизгнула Луиза. – Ты не понимаешь, что говоришь! Герцог Саффолк действовал по приказу своего короля!
   – Нет, мадам. Если бы в дело вмешался Генрих Тюдор, оно решалось бы совсем иначе и совсем на другом уровне. Говорю вам, матушка, наш женамутье действовал столь отчаянно только от безысходности. Надо же, такой осторожный политик, как Саффолк, – и рискнул на подобное! Видимо, он сильно любит эту женщину, раз так боялся за нее.
   Луиза нервно рванула четки. Ее сын, конечно, романтик, но не полный же безумец, в конце концов?!
   – Я тоже действовала так от безысходности, Франсуа. Ты и не представляешь, что я пережила за это время. Твое будущее было в опасности, и я… Я сделала все, что смогла.
   Франциск подошел к ней и нежно обнял. Он говорил, что небо наградило его самой лучшей матерью, какая только может быть у смертного, что никогда не забудет, чем ей обязан, целовал ее руки, щеки, глаза… Луиза просто растаяла. Правда, она тут же ощетинилась, когда Франциск спросил о самочувствии вдовствующей королевы.
   – С ней самые лучшие врачи из тех, кому я могу доверять. За ней прекрасно ухаживают, хотя эта тварь и не заслуживает подобного.
   – Могу ли я навестить ее?
   Что это – просто визит вежливости, желание самому во всем убедиться или отголосок былых чувств? Хотя англичанка после пережитого явно не в лучшем виде – пусть Франсуа полюбуется на нее и сравнит с другими. С красавицей мадам де Шатобриан, например. Сравнение будет явно не в пользу английской розы.
   И Луиза сама отвезла его в Клюни.

   Приходя временами в себя, Мэри слабо стонала, и тогда над ней склонялось круглое потное лицо повитухи, обрамленное ослепительно белыми складками головной повязки.
   – Потерпите, моя милая. Я знаю, что вам больно. Но надо держаться.
   Мэри не знала, сколько это длилось, не понимала, где она, что сейчас – день или ночь. Порой она замечала отблески пламени, и ей среди этой боли и ужаса начинало казаться, что она уже в аду, и она бессвязно бормотала слова молитвы… Но демоны не отступали. У них у всех было лицо Луизы Савойской, с резкими морщинами у рта. Они шипели: «Я загрызу тебя, загрызу!..» Как страшно умирать! Демоны терзали ее тупыми ножами, жгли каленым железом. И лишь это красное потное лицо склонившейся над ней женщины было участливым, добрым, а мягкий голос все повторял:
   – Потерпи, малышка. Уже совсем недолго.
   Мэри ощутила, как ее приподняли, постелили свежее белье, положили что-то холодное на живот. Она почувствовала себя лучше, боль сделалась не такой нестерпимой.
   – Вот и все, моя красавица. Теперь ты спасена.
   Мэри очнулась лишь спустя много часов. Шторы были отодвинуты, и комнату заливал белесый дневной свет. Мэри узнала черный полог над головой, знакомую резьбу поддерживавших его столбиков… Она лежала на своем траурном ложе, слабая, еще одурманенная, измученная болью, и постепенно начинала вспоминать, что с ней произошло. Ребенка не будет. Того ребенка, который был ее страхом и обузой, больше не будет! Но почему она чувствует себя такой несчастной, такой опустошенной?.. И слезы сами собой потекли из ее глаз.
   Откуда-то рядом возник силуэт толстой краснолицей женщины. Мэри узнала ее – это была повитуха, которую приводила к ней Луиза и в руки которой Мэри так упорно не давалась. Тогда повитуха плакала, теперь же улыбалась. Оказывается, у нее была добрая, приветливая улыбка.
   – Ну, вот вы и пришли в себя, моя милая. Ну-ну, не надо плакать. Все ведь вышло само собой и почти без боли, хотя и страху-то вы на меня нагнали! Все твердили, что вы в аду. Я думала, упаси Боже, и в самом деле помрете.
   – Я и была в аду, – слабо произнесла Мэри, и женщина невольно перекрестилась.
   – Ну что вы, деточка… ваше величество. Все ведь обошлось. У вас еще и детки будут. – И прибавила шепотом: – А то мало ли что…
   Только теперь Мэри стала вспоминать, что стало причиной ее выкидыша. Она припомнила ночь, неожиданное появление Брэндона в окне, его признание в любви… Что было потом? Она попыталась встать, но повитуха всполошилась, стала укладывать, говоря, что ей нужен покой. На вопросы о Брэндоне эта добрая женщина ничего не могла ответить – она не знала, о ком речь. Но не померещилось же Мэри все это? Нет, она прекрасно помнила, как вылезла в окно и они стали спускаться. Потом – боль и мрак…
   Повитуха протирала ей лицо влажной салфеткой, говорила утешающие простые слова… Мэри плакала, но была рада, что рядом находился хоть кто-то, кто был добр к ней. Когда отворилась дверь и появилась баронесса д’Омон, сделав знак повитухе удалиться, Мэри не хотела ее отпускать, пыталась удержать за руку. Женщина поглядела с жалостью на молодую королеву, но вышла. Д’Омон взбила Мэри подушку, помогла сесть, сказав, что королеве надо подкрепиться, и стала кормить с ложечки бульоном. Мэри ела через силу. Чувствовала она себя ужасно. У нее оказалось повреждено ребро, и боль отзывалась при каждом вздохе, болели ушибленное лицо и голова. Однако после того, как она поела и баронесса сделала ей компресс, стало немного лучше. Собравшись с духом, Мэри все же осмелилась спросить о Чарльзе Брэндоне. Д’Омон только хмыкнула и с презрением сказала, что этот негодяй там, где ему и надлежит быть, – в тюрьме, и только король Франции может решить его участь.
   Теперь Мэри целые дни проводила в постели. Здоровье постепенно восстанавливалось, но ее терзал страх за Чарльза. С ней уже не могло случиться ничего хуже того, что произошло, а вот Брэндон… Мэри утешала себя мыслью о том, что он посол и английский герцог, а значит, лицо неприкосновенное. Хотя какие титулы и звания могли помочь Чарльзу, после того как он решился на такое? Мэри много думала о нем. Где-то в глубине, за болью и страхом, в ней теплилась гордость за любимого человека и благодарное чувство за его любовь и безрассудство. Но сильнее был страх. Чарльз в Шатле! Она хорошо помнила серые стены и узкие бойницы этой мрачной крепости.
   Однажды, проснувшись, она увидела в своей комнате Луизу Савойскую. Та о чем-то беседовала с д’Омон и Нэвэр, но, почувствовав взгляд Мэри, тут же повернулась. Подойдя к кровати, она разглядывала королеву с каким-то брезгливым любопытством. Мэри сжалась. Эта женщина-ящерица победила ее, изранила, уничтожила! Но оказалось, Мэри еще что-то значила для нее… Она с удивлением вслушивалась в то, что говорила ей Луиза. Выходит, Мэри все еще была опасна для мадам ящерицы! Луиза боялась, что вдовствующая королева может рассказать о том, что с ней сделали, и твердила: в интересах самой Мэри молчать обо всем. Мэри обязана скрывать, что была беременна, и должна сказать, что просто из прихоти или от скуки пыталась обмануть всех, симулируя беременность: обматывалась полотенцем, чтобы ввести всех в заблуждение своей полнотой.
   Какая чушь! Мэри смотрела на свою мучительницу с открытым удивлением, однако та делала вид, что не замечает этого. Луиза сообщила, что скоро вдовствующая королева должна будет предстать перед двором и во всеуслышание заявить, что у нее нет причин не признавать Франциска из рода Валуа-Ангулема королем. И, если Мэри будет послушна и выполнит все так, как от нее потребуют, Луиза согласна пощадить жизнь ее любовника герцога Саффолка. Мэри даже привстала.
   – Я согласна, мадам.
   Луиза торжествующе улыбнулась. Она заставила королеву поклясться на Библии, что та никогда, ни при каких обстоятельствах не будет упоминать о том, что произошло с ней в Клюни. Особенно Мэри следует скрывать это от своего брата-короля, из чего Мэри сделала вывод, что ее готовы отпустить в Англию. Но Брэндон? Что ожидает его?
   – Я желала бы встретиться с герцогом Саффолком.
   Луиза холодно посмотрела на нее.
   – Вы требуете слишком многого. Не забывайте, что мсье Брэндон замышлял преступление против Франции, и он до определенного срока будет находиться под стражей. Но не волнуйтесь: пока вы покорны, ему ничего не грозит. Вы увидитесь с ним, лишь когда признаете права на трон моего сына. Кстати, герцог Саффолк будет присутствовать при этом как представитель Генриха Английского. А там король Франции и я решим, как с ним поступить.
   Она ушла, оставив Мэри в волнении и надежде. Возможно, то что у нее произошел выкидыш, к лучшему. Пути Господни неисповедимы – теперь она уже не опасна для своих врагов, она им даже не нужна. А вот Чарльз? Мэри думала лишь о том, как отвести угрозу от своего милого. Ей надо спасти его! У нее оставалось обещание брата относительно своего второго замужества, и может, теперь… Но Мэри не была уже так наивна – она знала, чего стоят обещания политиков. Ах, узнать бы, как обстоят дела на воле, какие планы строят на ее счет Генрих и Франциск! Мэри даже пожалела, что от нее услали Анну Болейн. Та хотя бы приносила свежие сплетни, новости.
   Когда на другой день ей сообщили, что ее хочет навестить король Франциск, Мэри не на шутку взволновалась. Франциск ведь был неравнодушен к ней, а она завлекала его… будучи беременной от Чарльза. Как теперь сложатся ее отношения с «милым зятем»? Она встала, велев одеть ее и привести в порядок. Однако то, что она увидела в зеркале, совсем ей не понравилось: кожа да кости, вокруг глаз круги, в лице ни кровинки, а в придачу – огромный след от удара на лбу и виске, фиолетовый синяк с багровыми прожилками вокруг правого глаза.
   Мэри расстроилась. Она привыкла считать себя хорошенькой, надеяться на силу своей привлекательности. Теперь же… Самое ужасное, что ей сразу объявили о приходе Франциска. Она заметалась в поисках вуали и едва успела накинуть ее, как вошел Франциск. Стоя в дверях, он спокойно разглядывая эту даму под вуалью. Раньше она никогда не прятала от него лица и он всегда очаровывался ее красотой…
   – Мадам, мне необходимо поговорить с вами.
   Сказано это было сухо, властно. Как же не походил этот его визит на предыдущий! Как Франциск строг и холоден с ней… Они остались одни, усевшись друг против друга в церемонных позах.
   Франциск заговорил первым. Рассказал о приготовлениях к коронации, Мэри слушала, иногда задавая уместные вопросы. В какой-то миг оба умолкли, и тишина стала гнетущей. Мэри не выдержала первой:
   – Ради всего святого, скажите, что с герцогом Саффолком?
   Франциск ответил не сразу. Но потом сказал, что через неделю она встретится с представителями знати и духовенства и должна будет во всеуслышание заявить, что признает его законным королем.
   – А будет ли присутствовать при встрече мсье Саффолк?
   Ей надо было услышать это из уст самого Франциска! Но он медлил, глядя на пламя в камине. Это молчание стало невыносимым. Мэри была еще очень слаба, плохо справлялась с волнением, и слезы неожиданно вновь потекли у нее из глаз. Наконец Франциск сухо проговорил, что пока против Саффолка не предпринимают никаких мер. Никто даже не знает, что он узник Шатле, и только от поведения самой Мэри зависит, как с ним поступят. Ведь Брэндон повел себя недопустимо! Им ничего не стоит предать огласке тот факт, что он пытался похитить вдовствующую королеву, они могут устроить такой скандал, что король Генрих сам пожелает его наказать. Но, если Мэри будет послушна, герцог Саффолк и в самом деле как официальное лицо и посол Англии будет присутствовать на церемонии ее отказа от своих прав. А пока… Франциск уже виделся с ним. Брэндон понимает, что его положение плачевно, однако он даже осмелился угрожать, что, если с сестрой его короля что-то случится… Но в конце концов, узнав, что она поправляется, со всем смирился.
   – Он очень любит вас, Мари, – закончил Франциск так же сухо и холодно. – Вы понимаете, что только в обмен на ваше молчание и полное повиновение я могу даровать ему свободу?
   Она слабо кивнула. Слезы застилали ей глаза, она хотела их незаметно вытереть, но Франциск заметил ее движение. Взгляд его несколько смягчился. Он всегда был добр к женщинам и не переносил их слез.
   – Не плачьте, Мари. Вы… – Он сделал над собой усилие. – Вы ведь всегда любили только вашего женамутье.
   – Не всегда. И вы знаете о том.
   Она сказала это, понимая, что Франциску хочется это услышать. Но ее слова прозвучали так искренне, что Франциск был тронут. К тому же ей самой казалось, что бывали моменты, когда она любила этого доброго, приветливого мужчину. Герцог вновь посмотрел на огонь. Он вспомнил, как безумно хотел эту красивую молодую женщину, вспомнил, как они целовались, задыхаясь от страсти… И неожиданно вновь ощутил желание. Он заерзал на месте. Ему не следует расслабляться, не следует забывать, что лишь благодаря усилиям матери она не смогла препятствовать его целям!
   – Вы хотели обмануть меня, Мари, – строго произнес он.
   – О, никогда!
   Она встала так стремительно, что шелк покрывала, зацепившись за резную спинку кресла, соскользнул с ее головы. Мэри не успела его подхватить, и у Франциска расширились глаза, когда он увидел ее лицо. Она отшатнулась, закрылась ладонями…
   – Не смотрите на меня, Франсуа!
   – Мари… Боже мой!..
   Она отступила в тень, отвернувшись от него.
   – То, что случилось со мной, ужасно. Видит Бог, я не хотела этого и клянусь спасением души, никогда не намеревалась стоять на вашем пути! Вы король, Франциск. Я признавала это еще до того, как поняла, что со мной, и искренне уважаю ваши права на трон. Никогда я не посмела бы… не решилась встать у вас на пути. Я отказалась бы от своих прав, уехала… Вышла бы замуж за Чарльза Брэндона, и никто бы ничего не узнал! Еще до брака с Людовиком мой брат король Генрих обещал мне, что если я овдовею, то выйду замуж по собственному желанию, и я бы настояла на этом своем праве.
   Она умолкла, украдкой взглянув на него. Лицо Франциска было каким-то отстраненным, задумчивым, между бровями легла складка. Мэри не знала, о чем он думает, но его молчание напугало ее. Забыв обо всем, она упала перед ним на колени.
   – О государь, я буду послушна во всем! Я сделаю все, как мне велят, только пощадите милорда Саффолка… Он не сделал бы вам никогда зла! Он ведь понимал, что у нас не было шансов воспрепятствовать вам!.. Он просто опасался за меня.
   Теперь она плакала, открыто, не пряча лица. Пусть он видит ее такой жалкой, униженной, разбитой… непривлекательной. Франциск подал ей руку, помогая встать.
   – Успокойтесь, Мари. Конечно, герцог Саффолк вел себя немыслимо дерзко, но сейчас все это в прошлом. Разумеется, я мог бы покарать его, однако я его должник – он спас меня в лесу близ Амбуаза.
   В этом был весь Франциск: личные чувства зачастую играли для него более важную роль, чем государственные соображения. Но свои интересы он все же учитывал.
   – Вы сказали правду, Мари, когда ссылались на разрешение Генриха Английского не препятствовать вашему вторичному замужеству?
   Она, поглядев на него с удивлением и надеждой, подтвердила это, даже сослалась на то, что свидетелями обещания ее брата были Катерина Арагонская и канцлер Вулси. Всемогущий Вулси, настроенный профранцузски! Мэри особо подчеркнула, что эта идея исходила именно от него, и так и не поняла, чем вызвана насмешливая, даже циничная улыбка Франциска.
   Но, когда герцог Ангулем покидал Клюни, он уже не улыбался, наоборот, был задумчив. Закутавшись в плащ, он медленно ехал во главе небольшой свиты по улицам Парижа. В наступающих сумерках его не узнавали, но его имя было у всех на устах. Франциск порой слышал, как вокруг люди говорят о нем уже как о короле Франции. И, похоже, они довольны… Все знают его как блестящего жизнелюбивого молодого человека, и надеются, что с появлением на троне нового короля их жизнь также приобретет новый смысл. Надеются на благополучную жизнь…
   Франциск проехал по набережной до моста Сен-Мишель, свернул на Бочарную улицу и направился к Мельничьему мосту, за которым серой громадой высилась крепость Шатле. Минуту Франциск задумчиво смотрел на нее, потом решительно тронул повод коня, велев стражникам пропустить его.
   В Лувр Франциск прибыл уже ночью. Прибыл вместе с Брэндоном, причем молодые люди перешучивались и смеялись, как закадычные друзья. Когда Луизе доложили об этом, она не поверила своим ушам и пожелала немедленно поговорить с сыном. Франциск принял ее по-домашнему. Скинув камзол и оставшись в одной рубашке с напуском, он разлил по кубкам вино и протянул один бокал Луизе. Видя немой вопрос в ее глазах, Франциск ответил, что выпустил Саффолка, чтобы не вызывать толков по поводу его заключения. Раз уж они решили, что роль посла останется за ним, о причине его наказания никому не следует знать.
   – И вы уже опять на короткой ноге с мсье Саффолком, – с сарказмом заметила Луиза.
   Франциск спокойно кивнул.
   – Он нравится мне.
   Луиза начала нервничать. Она удивленно посмотрела на сына, лицо которого вдруг стало серьезным.
   – Ответьте мне, матушка, что будет со вдовствующей королевой, когда она покинет особняк Клюни?
   Герцогиня даже растерялась. В данный момент ее волновало не это. Да и какое дело ей до рыжей англичанки, когда та уже сыграла свою роль? Луиза пожала плечами.
   – Думаю, мы ушлем ее назад, в Англию.
   – А потом?
   Она вновь не поняла.
   – Что потом? Какое отношение это имеет к нам?
   Франциск чуть прищурился.
   – Мария Тюдор – английская принцесса, и ее руки добиваются правители многих стран. Как вы считаете, какая нам будет выгода, если Генрих VIII выдаст ее по просьбе жены за кого-нибудь из Габсбургов? Зачем Франции способствовать укреплению союза Англии и Габсбургов с помощью династического брака?
   Луиза постепенно начала догадываться.
   – Конечно, нам это не выгодно! Однако, пока эта девка все еще в вашей власти, вы можете выдать ее замуж по своему усмотрению за кого-нибудь из наших подданных. Мы уже обсуждали с вами этот вопрос, Франсуа.
   – Пожалуй, мы можем так поступить.
   Луизе льстило, что, говоря о себе, будущий король Франции произносил «мы». Словно подчеркивал, что они, мать и сын, – единое целое. Но ей не нравилась эта насмешка в его глазах. Она отставила свой бокал.
   – Думаю, у вас есть, что мне сказать, Франсуа.
   Он негромко рассмеялся.
   – О, я только рассуждаю вслух. Что будет, если королева Франции повторным браком сочетается с кем-нибудь из наших подданных? Не разгневает ли это нашего дражайшего Тюдора? Как, его красавица сестра – всего лишь подданная короля соседней державы! А ведь у него, как мы знаем, на нее свои виды. Так скажите, мадам, зачем нам осложнять отношения с королем Англии? Особенно теперь, когда мы намерены отвоевать наше Итальянское наследство и нам просто необходимо, чтобы Генрих, если не поддержал нас, то хотя бы оставался нейтрален. Мне нужен надежный тыл на севере, мадам.
   Луиза по-прежнему не могла понять, к чему клонит Франсуа, но невольно восхитилась трезвостью его мыслей, его государственным умом. Король! Да, перед ней был король до кончиков ногтей. Она счастливо заулыбалась. Однако улыбка ее так и застыла, когда он произнес следующую фразу:
   – Поэтому я решил выдать Мари за Шарля Брэндона.
   Луиза несколько раз судорожно вздохнула. Лицо ее стало злым.
   – Вы с ума сошли, Франсуа! Этот негодяй заслуживает казни. Он у нас в руках… Мы бы могли раздуть такой скандал!..
   – И этим выдали бы то, что пока прячем за стенами Клюни? – резко перебил ее Франциск. – Зачем мне бросать тень на мой приход к власти?
   Луиза постаралась взять себя в руки.
   – Вы думаете, что добьетесь дружбы Генриха Тюдора, выдав его сестру за его же лакея?
   – За герцога, мадам, не забывайте этого. Но за английского герцога. Таким образом, мы сразу выведем Мари из политической игры. Генрих не сможет больше использовать свою сестричку. Какой щелчок по носу английскому быку Тюдору, а? Что же касается его гнева… Гм… Мари призналась мне: брат дал ей слово, что она сможет заключить повторный брак после смерти Людовика, с кем пожелает. Он поклялся ей в этом в присутствии королевы и своего канцлера. Так при чем же здесь мы? Вдовствующая королева поступила так по своему усмотрению, мы же попросту не препятствовали ей, раз у нее есть слово брата-короля! Пусть Генрих сам разбирается со своевольной сестрицей и своим любимчиком.
   – А Саффолк? – недовольно спросила Луиза. – Он же понимает, что король Генрих не простит ему самоуправства!
   Франциск рассмеялся.
   – Конечно, он это понимает. И представьте, матушка, этот безумец, пытавшийся похитить королеву Франции, едва я намекнул ему на возможность брака между ними, чуть не отказался от нее. Хотя я ему сочувствую. Совершая попытку похищения, он действовал из страха за любимую, тут уж не до голоса рассудка. Но едва он понял, что опасность миновала, то уже не жаждал попадать из огня да в полымя. Он ведь догадывается, как отнесется к нему Генрих, когда, вместо того чтобы доставить к нему принцессу в целости и сохранности, он сделает ее своей женой. Вы не поверите, матушка, но мне пришлось почти уговаривать его, даже сослаться на обещание Генриха, данное сестре, о коем он, кстати, и не подозревал. В конце концов я сказал ему, что он немедленно выйдет из Шатле, если даст согласие на брак с Мари. Это во-первых. А во-вторых, я пообещал не предъявлять прав на Турнэ, оставив его за англичанами. И, как видите, добился своего.
   Луиза возмутилась.
   – Как, у нас есть все возможности послать этого негодяя на плаху, а вы еще и отдаете ему Турнэ?
   – Турнэ сейчас не главное, мадам. Главное – Миланское наследство и выход Марии Английской из игры.
   Наконец Луиза все поняла и даже улыбнулась.
   – Я одобряю ваш план, Франсуа, хотя эти двое не заслуживают подобной милости. По сути, вы стали их добрым гением, мой Цезарь.
   Франциск тоже улыбнулся, но как-то грустно. Почему-то он вспомнил, как впервые увидел Мэри под дождем: усталую, в мокром, смешно нависающем капюшоне… Он тогда и не предполагал, насколько сильно влюбится в нее, как будет добиваться ее, чтобы в конце концов добровольно отдать другому.
   Он протяжно вздохнул.
   – Как странно… Иметь полную власть, возможность добиться чего угодно… и в итоге отказывать себе в том, чего желаешь, ради долга.
   Луиза догадалась, о чем он.
   – Хорошо, что вы это понимаете, сын мой. А теперь вспомните о своем непосредственном долге супруга. Клодия сказала, что не ляжет спать, пока вы не навестите ее.
   Клодия… Какая скука! Франциск негромко вздохнул.
   – Наверняка она уже спит. Однако… я иду.
   В прихожей королевской опочивальни несколько дежурных фрейлин Клодии чинно присели перед ним в реверансе. Франциск обратил внимание на одну из них – совсем юную, черноволосую. Он поднял ее головку за подбородок.
   – Ха! Малышка Болейн, клянусь честью!
   Она кокетливо улыбнулась в ответ на его внимание.
   – Ваша матушка, сир, оказала мне честь, приставив к мадам Клодии. А королева говорит, что неплохо иметь в окружении кого-то, кто знает английский.
   – Действительно, неплохо. Очень даже неплохо, – усмехнулся Франциск.
   Вид хорошенького девичьего личика всегда приводил его в приподнятое расположение духа и, входя в спальню к жене, он даже что-то негромко напевал.

Глава 20

   В парадном зале Луврского дворца, среди огромного стечения народа король Франциск I и вдовствующая королева Мария обменялись церемонными поклонами.
   – Мадам, – задал ей Франциск формальный вопрос, – могу ли я считать себя королем?
   И она ответила:
   – Сир, я не знаю иного короля, кроме вас.
   В зале раздались аплодисменты.
   Кое-кто поговаривал, что мадам Мари тяжело перенесла свое траурное затворничество – похудела, подурнела. Зато как же великолепно смотрелся Франциск I! Он взял руку королевы за самые кончики пальцев и провел через зал, вручив у дверей представителю Генриха VIII, герцогу Саффолку, словно символизируя этим, что возвращает ее под покровительство Англии. Франциск задержался на миг, наблюдая, какими они обменялись взглядами, сразу же забыв о его присутствии, и тихонько вздохнул. Он не сомневался, что, как только за ними закроется дверь, они бросятся в объятия друг к другу. Но он повернулся и пошел назад, туда, где на возвышении стоял трон. Сегодня же Франциск объявил, что двор отправляется на коронацию в Реймс…
   Мэри была счастлива.
   – Чарльз, скажи, что любишь меня!
   И он говорил снова и снова. Черт возьми, он и в самом деле любил ее, раз решился обручиться с ней, вновь поставив свою жизнь, свободу и благополучие под угрозу! Мэри радостно кинулась ему на шею.
   – Я ведь всегда знала, что однажды завоюю тебя. Но как подумаю, что пришлось пережить для этого!..
   Брэндон обнял ее.
   – Не думай больше о тех страшных днях – с ними покончено. Думай о будущем. О том, каким оно будет чудесным.
   Мэри все еще выглядела нездоровой. Она казалась такой хрупкой, что Чарльз побоялся даже сильнее обнять ее…
   Пока их предполагаемый брак держался в секрете. Мэри теперь жила в своих апартаментах в Турнельськом дворце и по-прежнему носила титул французской королевы. Во дворце было тихо: вся знать и придворные уехали в Реймс на коронацию Франциска I. Мэри была довольна этим. Ей надоело слышать смешки за спиной и пересуды о том, как прыткая вдова стремилась создать видимость беременности. Все восхищались Луизой, которая быстро раскусила план хитрой англичанки. Но теперь все отбыли, и Мэри огорчало лишь то, что и Чарльзу пришлось поехать на коронацию. Еще ее немного удивляла странная дружба между женихом и бывшим поклонником.
   – Ты все равно этого не поймешь, – засмеялся Брэндон в ответ на ее недоуменные вопросы.
   Хотя, в принципе, ей было все равно. Они с Чарльзом поженятся, и это главное. Мэри ждала его возвращения, но это ожидание не было ей в тягость – в нем жила надежда. Она коротала время, гуляя в парке, вышивая, мечтая о будущем. Среди ее окружения не было ни дамы Нэвэр, ни баронессы д’Омон, зато теперь в числе ее фрейлин вновь появилась Джейн Попинкорт. Королева лично послала за ней в монастырь бернардинок, а поскольку Джейн уже поняла, что жизнь вдали от мира совсем не для нее, то с удовольствием покинула обитель. Сейчас она даже удивлялась, как могла пойти на такой шаг, и уже спокойно рассказывала Мэри, в каком была горе, когда ее любовник Лонгвиль сообщил о прекращении их отношений. Тогда она, будучи в отчаянии, сказала, что уйдет в монастырь, и Лонгвиль с явным облегчением принял ее решение. Теперь же Джейн это казалось полным абсурдом, и она с радостью вернулась к придворной жизни, с удовольствием обсуждая с Мэри, как они уедут в Англию. Джейн уже знала о предстоящем браке Мэри с Брэндоном и искренне радовалась за нее, хотя порой втайне и побаивалась, чем обернется эта авантюра. Но ведь Брэндон всегда был счастливчиком, им с Мэри благоволил сам король Франциск! К тому же у Джейн имелись и личные планы на будущее: она все чаще вспоминала о своем саффолкширском поклоннике Бобе Пейкоке и хотела поскорее встретиться с ним. Ведь Гэмфри Вингфильд не утаил от нее, что Боб по-прежнему любит ее, а его отец оказал ей столь теплую встречу, что впечатлительная кокетка Джейн всерьез стала подумывать о браке и писала Бобу нежные письма.
   Писала письма в Англию и Мэри: церемонные и официальные брату, более откровенные – Вулси. Она намекала, что внимание герцога Саффолка ограждает ее от домогательств Франциска. Вулси поймет, к чему она клонит, тем более что каждое письмо заканчивалось напоминанием о слове, данном ей братом. Но ответных писем Мэри пока не получала, и это несколько тревожило ее.
   Брэндон приехал в свите Франциска I во время торжественного возвращения короля в свою столицу. С собой он привез письма от Генриха с заверениями братской любви и надеждой на скорую встречу. Им надлежало готовиться к отъезду, и Мэри искренне радовалась этому. Правда, им следовало задержаться до тех пор, пока Брэндон окончательно не обсудит с Франциском все условия англо-французского договора. Хотя Брэндон и так понимал, что условия эти будут не в пользу Англии. Франциск явно дал понять, что, пощадив Брэндона и покровительствуя их браку с Мэри, он и так сделал достаточно, чтобы герцог Саффолк не добивался от него каких-то уступок. А значит, вина Брэндона перед Генрихом будет заключаться не только в том, что он без разрешения женился на Мэри, но и в срыве дипломатической миссии. Поэтому жених французской королевы находился не в самом радостном настроении, но старался скрыть свои тревоги от нее. Ведь Мэри была так безмятежно счастлива, так рада! Ее красота вновь расцвела, и Брэндон решил, что все-таки он счастливый человек. К тому же у него оставалась надежда на Вулси. Когда-то Брэндон дал понять всесильному канцлеру, что имеет кое-что против него. Этим «кое-чем» было письмо Вулси к венецианскому дожу, и теперь Брэндон открыто написал, что отдаст письмо канцлеру, если тот возьмется быть его защитником перед королем. Это была выгодная сделка для них обоих, и Брэндон очень рассчитывал на нее.
   В начале марта они с Мэри получили разрешение от епископа Парижского на брак. Венчание должно было состояться тайно, без всяких церемоний и торжеств. Однако накануне этого события Мэри навестил король Франции. Как всегда, Франциск явился неожиданно, когда Мэри примеряла свадебный наряд. В розовой парче, в наспех наброшенном на голову легком покрывале, освещенная лучами весеннего солнца, она показалась ему дивным видением, и в первый момент король даже забыл, зачем пришел. И сказал то, чего не должен был говорить:
   – Мари, вы ведь еще не жена Саффолка, и я хочу вам сказать… предложить… Помните, что я говорил вам о Клодии? Что, если она… Останьтесь, Мари! Не выходите замуж! И тогда, однажды… Кто знает, может, я верну вам корону Франции.
   Несколько минут она глядела на него, не в силах вымолвить ни слова. Пожалуй, Мэри почувствовала себя польщенной, но потом немного испугалась. Поэтому ответила медленно, тщательно выбирая слова.
   – Сир, опыт моего первого замужества велит проявить некоторую предусмотрительность. Учитывая, что мой первый брак был продиктован государственными интересами, я бы хотела отныне пользоваться большей свободой в этом вопросе. Поэтому я отклоняю ваше лестное предложение, прошу не гневаться на меня и позволить выйти замуж по велению сердца.
   Франциск грустно улыбнулся. По сути дела, он понимал, что это наилучший выход для них обоих… Уходя, король оставил на ее столике небольшой сверток, сказав, что это свадебный подарок.
   Когда Мэри показала его Брэндону, тот пришел в восторг. Пусть Франциск и отказался вернуть Англии драгоценности вдовы Людовика XII, но лично от себя он даровал ей приданое в шестьдесят тысяч экю, а также в качестве вдовьего пансиона отдал ей доход от множества французских провинций – Сентонжа, Рошфора, Ла Рошели и Шинона, Пезена и Сен-Жан-д’Анжели. Брэндон пошутил, что женится на очень богатой женщине. Получалось, что если он привезет в Англию столь состоятельную герцогиню, то это компенсирует его неудачу в переговорах. А Мэри была задумчива. Среди дарственных бумаг был и личный дар Франциска: он возвращал ей бриллиант «Неаполитанское зеркало»…
   На другой день они обвенчались в небольшой часовне в присутствии всего десяти человек… А сразу после Пасхи выехали в Кале. Здесь им пришлось задержаться, ибо Генрих уже знал об их браке и находился в гневе. Однако тут они наконец-то получили письмо от Вулси: он принял условия сделки Брэндона и обещал им свое покровительство. Правда, Вулси выдвигал свои условия, на которых он сможет умилостивить Генриха: чете Саффолков предлагалось выплатить казне приданое Мэри – не сразу, а по две тысячи фунтов в год. Учитывая щедрые дары Франциска I, они приняли эти условия.
   Наконец Мэри с Чарльзом получили разрешение на въезд. Правда, поначалу им было не велено являться ко двору, но Вулси действовал умело, к тому же за влюбленных вступилась и королева Катерина. А поскольку она была в положении и у Генриха вновь появилась надежда получить престолонаследника, то он не стал ей перечить. Первой он вызвал сестру. Поначалу Хэл вел себя с ней сурово, она же ластилась к нему, восхищалась им, но не преминула напомнить о его обещании. Став хитрой и предусмотрительной за это время, Мэри рассказала, что если бы не вышла за Чарльза, то ее принудили бы вступить в куда более невыгодный для Англии брак, выдав за одного из подданных или союзников Франциска. О последнем сватовстве к ней самого Франциска I принцесса предпочла умолчать – она не хотела, чтобы Генрих знал, от каких возможностей она отказалась ради любви.
   В конце концов Генрих простил ее, велев явиться к нему и Брэндону. И хотя многие требовали для дерзкого Саффолка наказания, Генрих принял его даже милостивее, чем сестру.
   – Это так похоже на тебя, Чарльз. Ты ведь всегда верил, что на тебя свалится неслыханная удача, – улыбаясь, сказал ему король и обнял, не придавая значения тому, какими гневными сделались лица у Бекингема и Норфолка.
   Тринадцатого мая состоялась повторная свадьба герцога Саффолка и Мэри Тюдор во дворце Гринвич в присутствии короля и королевы Англии, а также всего двора. Но Генрих все же потребовал, чтобы после свадебных торжеств молодые удалились в Саффолкшир. Изгнание опальной четы произошло под тем предлогом, что Брэндону надлежит привести в порядок многочисленные замки, которые король подарил своей сестре и зятю…

   Теперь Мэри чувствовала себя по-настоящему счастливой. Она была свободна, весела и любима! Они с Брэндоном совершали поездки по своим владениям, принимали гостей, устраивали празднества. Одним из таких празднеств стала прошедшая в Ипсвиче свадьба любимой придворной дамы герцогини Джейн Попинкорт с молодым Бобом Пейкоком. Теперь у Мэри в Восточной Англии был свой двор, где она жила и правила, как хотела, и хотя именовалась герцогиней Саффолкской, но на официальных приемах ее по-прежнему называли французской королевой. В отличие от своего супруга, она крайне редко появлялась при дворе Генриха VIII. Брэндон же так и остался царедворцем, который не мыслил своей жизни без политики. Время его ссылки было счастливым, хотя порой он и скучал. Что они окончательно прощены, Саффолки поняли, когда их пригласили на крестины по случаю рождения у Генриха и Катерины дочери. Новорожденной дали имя Мария, в честь любимой сестры короля, а его друг герцог Саффолк стоял у купели принцессы. Крестным отцом маленькой принцессы стал Вулси, возведенный папой в сан кардинала – высшая честь для духовного лица. Теперь Вулси оставалось мечтать только о папском престоле.
   В браке с Брэндоном Мэри родила четырех детей – двоих сыновей и двух дочерей. Своего первенца они благоразумно назвали Генрихом, зато родившейся следующей дочери Мэри дала имя Фрэнсис в честь короля Франциска, которому была обязана своим счастьем. С королем Франции Саффолки увиделись через пять лет, во время встречи двух королей на французской земле, в так называемом лагере Золотой парчи – блистательном сооружении из златотканых шатров и сверкающих павильонов. Франциск к тому времени уже стал победителем при Мариньяно, главой самого великолепного в Европе двора, покровителем художников и поэтов. С ним прибыла его мать, которую он сделал герцогиней Анжуйской и которая проявила себя как прекрасный политик, пока ее сын воевал за пределами Франции. Она по-прежнему была влюблена в коннетабля Бурбона и, зная, какая болезненная у него жена, втайне надеялась стать однажды мадам де Бурбон, даже не особенно задаваясь вопросом, хочет ли этого сам красавец коннетабль. С Мэри она беседовала весьма учтиво. Счастливая жизнь заставила бывшую королеву Франции на многое смотреть снисходительно, и, хотя ее сердце дрогнуло при виде Луизы, внешне она держалась вполне достойно. Зато встрече с Маргаритой Алансонской Мэри искренне обрадовалась. Маргарита была подлинной королевой двора Франциска, по-прежнему покровительствовала гуманистам и людям искусства и даже, выполнив свое давнишнее обещание, написала книгу в духе Боккаччо, назвав ее «Гептамерон»; книгой зачитывалась вся Франция. Бониве по-прежнему оставался ее верным рыцарем, хотя и переспал почти со всеми женщинами двора, включая прекрасную возлюбленную короля мадам де Шатобриан, наставив рога самому Франциску. Королева же Клодия вела крайне бесцветную, жалкую жизнь, что, однако, не мешало Франциску делать ей одного ребенка за другим. С Мэри Франциск встретился весьма приветливо. Он восхитился тем, как расцвела ее красота, уделял ей много внимания, а вечером сделался столь задумчив, что красавица Шатобриан даже заревновала. Правда, в дальнейшем Франциск, не желая сердить возлюбленную, вызывать ревность у Саффолка и подозрения у Генриха, не смог уделять ей столько внимания, сколько хотел. Однако, уже вернувшись в Париж, король написал под портретом Мэри: «Более девчонка, нежели королева».
   В том же лагере Золотой парчи Мэри увидела Анну Болейн и даже беседовала с ней. Анна жаловалась, в какой тоске ей приходится жить в скучном окружении королевы Клодии, и просила Мэри походатайствовать, чтобы ее вернули в Англию. Но Мэри забыла об этом, едва Анна исчезла из поля ее зрения. К тому же за Анну было кому просить – ее старшая сестра Мэри Болейн уже была любовницей короля Генриха.

   Анна вернулась в Англию лишь через семь лет. К тому времени она стала настоящей красавицей. Шарм и экзотическая красота невольно привлекли к ней внимание короля Генриха, и он расстроил ее предполагаемую помолвку с Гарри Перси, сыном графа Нортумберленда. Правда, сделал он это руками верного Вулси, который, как всегда, предугадал желание своего повелителя. Возможно, он сам хотел сделать Анну очередной фавориткой короля и своим послушным орудием… Но здесь он просчитался. Красавица Болейн стала его ярым врагом.
   В то время Генрих VIII уже всерьез подумывал о разводе с Катериной Арагонской. После рождения их единственной дочери здоровье Катерины окончательно пошатнулось и она не могла уже иметь детей. К тому же она очень постарела и уже не привлекала супруга как женщина, а Генрих по-прежнему был полон сил и страстно желал иметь сына, который стал бы продолжателем его династии. И тогда он объявил Катерине о своем намерении развестись с ней. Но, всегда покорная и тихая, королева Катерина посмела восстать против воли мужа, отказавшись дать согласие на развод. Генрих, не придав этому значения, послал к Папе в Рим запрос с просьбой о разводе, а Вулси отправился во Францию договариваться о браке с овдовевшей к тому времени сестрой Франциска Маргаритой.
   Но именно в это время Генрих отчаянно влюбляется в Анну Болейн, и для Анны начинается самая захватывающая и опасная в жизни интрига. Не пожелав стать любовницей короля, как давно забытая Бесси Блаунт или уже оставленная королем ее сестра Мэри Болейн, Анна метила стать женой Генриха и его королевой. Умело разжигая чувства Генриха, она доведет его любовь до апогея. Ради Анны он забудет свой долг, изгонит Катерину, объявит свою дочь незаконнорожденной, пойдет на разрыв с Папой, который не признает его развода с Катериной… Генрих даже объявит в Англии новую религию, лично став во главе Церкви. Его верный советник и министр Вулси будет смещен и изгнан, не переживет этого удара и вскоре умрет. И именно в это время Мэри, герцогиня Саффолк, встанет на защиту Катерины, открыто высказав брату все, что думает по поводу Анны Болейн, и даже будет принимать у себя опальную королеву. Более осторожно поведет себя ее муж. Чарльз Брэндон навсегда останется недругом Анны, но не посмеет открыто восстать против воли Генриха.
   Анна Болейн станет королевой Англии. Но ненадолго: через три года Генрих разочаруется в ней. К тому же Анна не выполнит своей главной задачи – не родит Генриху сына. Единственная дочь, которую она подарит королю, не спасет ее положения, и Анна по сфабрикованному обвинению в супружеской измене будет предана казни и обезглавлена…
   Генрих сделается подлинным тираном. Не сдерживаемый более мудрым Вулси, не считающийся ни с кем, он будет править только по своему усмотрению. Еще четыре раза он будет вступать в брак, немилосердно казня или изгоняя своих избранниц. Не захочет король считаться и со своими советниками и приближенными: будут казнены Бекингем, Томас Мор и другие; будут жестоко подавлены восстания, разграблены монастыри. Свершится пророчество – начав править, как ягненок, Генрих со временем станет свирепее льва.
   И только Чарльз Брэндон, герцог Саффолкский, сумел остаться на плаву при короле-тиране. Почести и награды так и сыпались на него: он получил серебряный жезл верховного констебля Англии, к его титулу герцога Саффолка прибавился титул графа Линкольна, он являлся одним из главнейших членов королевского совета… И всегда он обращался к королю на «ты», именовался его другом. Всякий раз, когда возникало щекотливое положение и придворные робели перед тираном монархом, только он мог взять дело на себя, предстать перед Генрихом и пояснить ему ситуацию.
   Жизнь Брэндона протекала между опасной игрой при дворе и поездками домой, где его ждали прекрасная жена, дети и семейный уют. Несмотря на то что они виделись с Мэри не так часто, союз их был удачен, а на их чувства не повлияли ни время, ни превратности судьбы. Чарльз Брэндон оказался заботливым и любящим мужем, и Мэри вела безмятежное существование. И хотя, удалившись от двора, она постепенно исчезла со страниц истории, предоставив участвовать в ней своему блестящему супругу, но именно она, чарующая и своенравная Мэри Тюдор, младшая сестра великого и коварного Генриха VIII, сумела добиться того, что было немыслимо для женщины и тем более для королевской принцессы, – она добилась брака по любви и полного счастья.

Симона Вилар Королева в придачу

Часть I Англия

Глава 1 24 декабря 1513 года. Графство Саффолкшир

Глава 2

Глава 3 Конец марта 1514 года. Дворец Гринвич

Глава 4

Глава 5 Апрель 1514 года

Глава 6 Апрель – май 1514 года

Глава 7 Июнь 1514 года

Глава 8

Глава 9 Август – сентябрь 1514 года

Часть II Франция

Глава 10 Начало октября 1514 года

Глава 11 9—10 октября 1514 года

Глава 12 Октябрь 1514 года

Глава 13 Ноябрь 1514 года

Глава 14 Ноябрь 1514 года

Глава 15 Декабрь 1514 года

Глава 16 Декабрь 1514 года

Глава 17 Январь 1515 года

Глава 18 Февраль 1515 года

Глава 19 Февраль 1515 года