Михаил Веллер
Трибунал

* * *

   Бриллиантовая Звезда «Победы» впивалась Жукову в зоб.
   Он отогнул обшлаг, хмуро оценил массивные швейцарские часы и перевел прицел на часового. Часовой дрогнул, как вздетый на кол, отражение зала метнулось в его глазах, плоских и металлических подобно зеркальцу дантиста. Высокая дворцовая дверь, белое с золотом, беззвучно разъехалась.
   Конвоир отпечатал шаг. За ним, с вольной выправкой, но рефлекторно попадая в ногу, следовал невысокий, худощавый, рано лысеющий полковник. Второй конвоир замыкал шествие.
   Они остановились на светлом паркетном ромбе с коричневыми узорами в центре зала, против стола, закинутого зеленым сукном. Конвоиры застыли по сторонам.
   Жуков смотрел сквозь них секунду. Секунда протянулась долгая и тяжелая, как железная балка, сминающая плечи. И шевельнул углом рта.
   – Почему в знаках различия? – негромко спросил он.
   Под бессмысленными масками конвоиров рябью дунула тревога, внутренняя суета, паника. Правый, в сержантских лычках, с треском ободрал плечи полковничьего мундира и швырнул; на полу тускло блеснуло.
   – Решения суда еще не было. – выговорил подсудимый.
   – Молчать. – так же негромко и равнодушно оборвал Жуков. – Суд – ну?
   Сидевший справа от него гулко покашлял, завел дужки очков за большие уши, из которых торчали седые старческие пучки, и хрустнул бумагой:
   «Нарушив воинскую присягу и служебный долг. – стал он зачитывать, по-волжски окая. – вступил в антигосударственный заговор с целью свержения законной власти, убийства членов высшего руководства страны и смены существующего строя. Обманом вовлек в заговор вверенный ему полк, который должен был составить основную вооруженную силу заговорщиков…»
   Прокуренные моржовые усы лезли ему в рот и нарушали дикцию. Жуков покосился неприязненно.
   – Мог бы подстричь. – буркнул он.
   – А?
   – Хватит. Чего неясного. Полковник, твою мать, к тебе один вопрос: чего сам не шлепнулся?
   – Виноват. – после паузы просипел полковник: голос изменил ему, иронии не получилось.
   – Струсил? На что рассчитывал? Расстрел? Плац, барабан, последнее слово? С-сука. Повешу, как собаку! Приговор.
   Сидевший слева, потея, корябал пером лист. Он утер лоб, пошевелил губами, встал и поправил ремни, перекрещивающие длинную шерстяную гимнастерку. Широкоплечий и длиннорукий, он оказался несоразмерно низок.
   «Согласно статей Воинского Устава двадцать три пункты один, два, четыре, семь, Уголовного Кодекса пятьдесят восемь пункты один, три, восемь, девять, десять, за измену Родине, выразившую… яся… в организации вооруженного заговора в рядах вооруженных сил с целью убийства высшего руководства страны… единогласно приговорил: к высшей мере наказания – смертной казни с конфискацией имущества. Ввиду особой тяжести и особого цинизма преступления… могущих последствий… через повешение».
   – Следующий. – бросил Жуков.
   Полковник сухим ртом изобразил плевок под ноги. Залысины его сделались серыми. Он повернулся налево кругом, сохранил равновесие и – спина прямая, плечи развернуты – меж конвоя покинул зал.
   Жуков размял папиросу и закурил.
   – Кто его на полковника представлял? Расстрелять.
   Двое заседателей также щелкнули портсигарами. Левый, маршал в ремнях, предупредительно развел ладонью свои пышные усы, которые, в отличие от штатского, имел смоляные и ухоженные, и с грубоватой деловитостью, которая по отношению к старшим есть форма угодливости старых рубак, спросил:
   – А с полком как будем?
   – Старших офицеров – расстрелять. Остальных – в штрафбат.
   – Так точно.
   Правый член тройки кивнул серебряным ежиком, обсыпал пеплом серый мятый костюм и снова закашлялся.
   – Если враг не сдается – его уничтожают. – отдышавшись, проперхал он. – Если сдается – тем более уничтожают.
   Низкое зимнее солнце горизонтальным лезвием прорубило тучи. Подвески люстры выбросили снопы цветных искр. Зайчики вразбивку высветили роспись плафона. Обнаженная дебелая дама, обнимающаяся с Вакхом, выставила розовые формы. Штатский туберкулезник с трудом отвел глаза.
   Следующий двигался расслабленно и устало. Он взбил височки, скрестил руки на груди коричневого бархатного пиджака и выставил ногу в обтянутой клетчатой штанине с выражением достоинства и непринужденности.
   Однако донесся не изящный букет парфюма, но слабое удушливое веянье параши, кислой баланды, немытого белья – запах камеры, незабываемый каждым, кто удостоился однажды его нюхнуть.
   Он откинул голову и озвучил тишину:
   – Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, отчизне посвятим души прек…
   Конвоир без замаха ткнул его в почку и подхватил оседающее тело.
   – Говорить будешь, когда я прикажу. – сказал Жуков. – «Честь». Ну-ка, что там про его честь, ты, писатель.
   Правый заседатель булькнул гортанью и перелистал, ища место:
   «Встретив на Невском у Александровского сада Фаддея Булгарина, поинтересовавшегося у него, почему народное волнение и передвижение войск, и не знает ли он, что это происходит, отвечал ему: „Шел бы ты отсюда, Фаддей, здесь люди умирать на площади идут“. Но сам после этого, однако, на площадь не пошел, а вернулся до угла Мойки и зашел в кухмистерскую Вольфа, где и пообедал, выпил полубутылку „Шато“, после чего поехал на извозчике домой, где и провел с женой все время до ареста…»
   – Тьфу. – поморщился Жуков. – Повесить.
   – Я бы хотел походатайствовать. – проокал правый и пососал моржовый ус. – Кондратий Федорович талантливый поэт, он мог бы принести еще много пользы нашей литературе. Союз писателей поможет. Прошу записать мое особое мнение – ну, выслать в Европу. Да! Для лечения. Душевной болезни. Явной.
   – Добрый ты, Алексей Максимович, аж спасу нет. – сказал Жуков. – Походатайствовал? И ладно. Отказать.
   – Он принесет литературе. – сказал маршал в ремнях. – Инструкцию, как шашки точить… Как там? – три ножа с молитвой в спину? Точильщик хренов! Вот самые вредные – вот эти вот интеллигенты. Подзудят – а сами в кусты. Пожрал, выпил – и домой, к жинке под бочок. А другие за них рубай, значит, серая кость. Был у меня тоже один такой… комиссар, понимаешь… ну, недолго прокомиссарил. – он белозубо усмехнулся.
   Рылеев хрустнул пальцами. «Жена не перенесет». – пробормотал он…
   – Чего? Лагеря? Увести.
   Истопник по дуге пересек зал, стараясь ступать деликатно в мягких валенках и, не удержав, с грохотом свалил березовую охапку на медный лист под высокой голландской печью. Свежо и мерзло запахло лесом.
   Бухнула петропавловская пушка. Жуков раздул ноздри.
   – Полдень. – Буденный потер руки и гаркнул: – Вестовой!!!
   – Ты не в степи, Семен. – заметил Жуков, прочищая ухо.
   Звеня шпорами, вестовой установил поднос и сдернул салфетку.
   – Степь – это классика. – мечтательно отозвался Горький, дрожащей рукой принимая стопку.
   – Ну, за победу. – возгласил Жуков, поправляя проклятую звезду.
   – За нашу победу. – уточнил Буденный.
   Выпили. Выдохнули. Потянулись вилками.
   За второй Горький прожевал ком осетровой икры и заплакал.
   – Вы даже сами не знаете… черти драповые… какое огромное дело вы делаете. – всхлипнул он, пытаясь обнять Жукова и роняя жемчужину с усов на огромный варварский орден, вмонтированный в его иконостас, скорее напоминающий пестрый панцирь.
   – Вестовой! – рявкнул в свою очередь Жуков и сделал стригущее движение двумя пальцами.
   – Так точно. – прогнулся вестовой, выудил из кармана кавалерийских галифе ножницы и двумя снайперскими щелканьями обкорнал плантацию классика до уставной ширины.
   Горький взглянул в подставленное зеркальце и сотрясся.
   – Читать легче будет. – утешил Жуков.
   – И писать. – добавил Буденный.
   – По усам не текло, а в рот попало. Ха-ха-ха!
   – А хочешь, шашкой добрею. – предложил Буденный, нацедил из графина и подложил классику бутерброд с жирной ветчиной. – Ты ешь, ешь, сало – оно для легких полезное.
   После перерыва ввели человека странного. Чернявый, тонкий, быстрый и дерганый в движениях, он напоминал муравья. Облачен он был в какой-то рваный балахон, а солнечный свет из окон образовывал в тонких всклокоченных волосах нечто в роде нимба.
   – Муравьев-Апостол. – догадался Горький. – Как же вы, батенька, с такой-то фамилией – и на кровопролитие решились? – укоризненно выставил он желтый от никотина палец.
   – В том-то и дело, что не смогли решиться! – отчаянно сказал Муравьев. – Шампанского ночью выпьешь у девок – так на все готов! А утром, на трезвую голову, да по морозу, на людей, на штыки посмотришь – и понимаешь: революция – это ведь потом море крови, не остановить будет… Спросишь себя – готов ли? А душа, душа не может…
   – А не можешь – так не берись, дурак! – стукнул Буденный шашкой в пол. – Либо выпей перед атакой.
   – К апостолам. – тяжело сострил Жуков.
   Процедуру осуждения уложили в четырнадцать минут.
   – После чарки дело завсегда спорится. – подмигнул Буденный.
   Свято место, которому не быть пусту, занял человечек, которого Горький, накануне добравшийся, в чтении по обыкновению на ночь Брокгауза и Эфрона, до буквы «М», охарактеризовал как мизерабля. «Вот именно. – поддержал Буденный, также разбиравшийся в карточных терминах не хуже этого интеллигента. – мизер, а, бля! А туда же лезет».
   Уловивший французское слово человечек с болезненной надеждой воззвал к Горькому, торопясь и захлебываясь:
   – Господа, я же во всем покаялся добровольно, все показал, господа. Я был обманут, меня использовали! Я не хотел, клянусь честью… клянусь Богом… На заседании все насели, все как один: «Цареубийцу придется покарать, иначе народ не поймет – Каховский, ты сир, одинок, своим уходом из мира ты никого не обездолишь – тебе выпадает свершить этот подвиг самоотвержения… – мне страшно вымолвить, господа!.. лишить жизни самодержца… – тирана, говорят, уничтожить, святое дело… Пожертвуй собою для общества!» Но я не стал, господа, я никогда бы не смог, не смел! Я был в состоянии тяжкого душевного волнения, в аффекте, господа!
   – Чин. – тяжело отломил Жуков.
   – Поручик! Обычный армейский поручик! Жил на жалованье, нареканий по службе не имел. Поили шампанским… поддался на провокацию. Завербовали! Французские шпионы! Я все написал, господа… Они пели «Марсельезу»!
   – А ты?
   – Не пел. Не пел!
   – Отчего же? Выпил мало?
   – У меня дурной французский, они смеялись! И слуха музыкального нет. И голоса… только командный, в юнкерском училище ставили. А они все – на меня: Пестеля в главнокомандующие, Трубецкого в диктаторы, Рылеев – мозг, гением отмечен, Бестужеву войска выводить – давай, Каховский, вноси лепту, убивай царя!
   – Русский офицер. – брезгливо махнул Жуков.
   – Гад-дючья кость. – ослепительно осклабился Буденный.
   – Дорогой вы мой человек… – скорбно заключил Горький.
   Жуков поворошил пухлую папку и приподнял бровь.
   – Какой был военный смысл убивать генерала Милорадовича? – с недоумением спросил он.
   – Солдаты сомневаться стали. – злобно вспомнил Каховский. – Герой войны, боевые ордена, раны, в атаки ходил пред строй. Его слушать стали, все могло рухнуть! Но я – я так… я не хотел… пистолет дали, и не помнил, что заряжен… я рефлекторно, господа!
   – Генерала свалил – молодец, конечно… но это еще не оправдание. – решил Буденный. – Может, выслужиться хотел.
   – Хоть один что-то пытался, и тот кретин. – подвел итог Жуков.
   – На всех поручиков генералов не напасешься. – проокал Горький.
   – Господа! Я дал все показания одним из первых! Совесть жжет меня, не могу ни стоять, ни сидеть спокойно с тех пор…
   Горький покивал и продекламировал с печалью:
   – Не могу я ни лежать, ни стоять и ни сидеть, надо будет посмотреть, не смогу ли я висеть.
   Жуков скупо растянул губы. Буденный захохотал вкусно и, потянувшись за его спиной, похлопал Горького по плечу.
   – Следующего давай.
   Бестужев-Рюмин щелкнул каблуками и доложился четко. Буденный поинтересовался вежливо:
   – Вы Рюмину не родственник будете?
   Под столом Жуков пнул его генеральским ботинком и больно попал в голяшку.
   – Так. Время позволяет. Дай-ка хоть с тобой разберемся. – Жуков откинулся в кресле. – Ты во сколько людей вывел к месту?
   – В половине десятого утра все стояли. На площади.
   – Стояли, значит. На площади. Чего стояли?
   Бестужев вздохнул и потупился.
   – Ну, и чего выстояли? Я – спрашиваю – чего – ждали???!!!
   – Своих… восставших. Мятежников то есть. – поспешно поправился он.
   – Кого?! Откуда ждали?!
   – Не могу знать. Князь Трубецкой обещал… Семеновский полк, про лейб-кирасир еще говорили…
   – И до скольки стояли?
   – До четверти четвертого пополудни.
   – А дальше что?
   – К конноартиллерийской полубатарее огневой припас доставили.
   – И что?
   – И взяли каре на картечь.
   – И что?
   – И… и все…
   – Дистанция огня?
   – Сто саженей.
   – Досягаемость твоего ружейного огня?
   – Сто пятьдесят саженей.
   – Па-ачему не перебили орудийную прислугу?!
   – Огневых припасов при себе не было.
   – Па-ачему не было?!
   – Утром торопились.
   – А кавалерия где была?! – загремел Буденный, вступая. – В один мах достать! – возбужденно спружинил на полусогнутых. – Кого учили – кавалерией не пренебрегать? Да я бы с полуэскадроном вырубил эту гниль!
   Получил еще пинок в то же больное место и, кривясь, сел.
   – Почему не взяли на штык? – продолжил Жуков.
   – Упустили время.
   – Почему упустили.
   – Стояли…
   – Чтоб у тебя хер так стоял!!! – взорвался Жуков и грохнул кулаком, сбив графин: звякнуло, потекло. – Козел! Кретин! Мудак! Кто тебя, мудака, в офицеры произвел?! Я спрашиваю – где учился?! Ма-ал-ча-а-ать!!! Повесить этого пидора! Повесить!
   – Генерал Мале. – покашлял Горький, мысленно хваля себя, что так ко времени дочитал до «М». – поднимая восстание против Наполеона, сбежал из желтого дома. Из какого же дурдома, дорогой вы мой человек, сумели выбраться вы?..
   – Семен, пиши. За отсутствие плана операции…
   За необеспечение материального снабжения операции… За полное отсутствие управления войсками в бою, повлекшее срыв операции и уничтожение противником вверенных частей… За полное служебное несоответствие званию и занимаемой должности… Твою мать, да тебя нужно было повесить до того, заранее, глядишь чего бы и вышло.
   Буденный покрылся мелким бисером и зацарапал пером. Горький гулко прокашлялся в платок, высморкался и утер слезы:
   – Голубчик, а вам солдатиков, зря перебитых, не жаль? С картечной пулей в животе на льду корчиться – это ведь не комильфо… в смысле – не комфорт. Похуже петли-то. А ведь всё русские люди, вчерашние крестьяне… вы же их обманули, они вам доверились.
   – А нам, дворянам, только свой животик дорог. – Буденный обрадовался поводу оторваться от письма. – А солдатня, пушечное мясо, серая скотинка – это нам по хер дым, не колышет.
   Жуков махнул рукой:
   – Солдат вам бабы новых нарожают, Россия велика. Положил бы за дело – не жалко. Операция провалена бездарно. Преступно!
   Стукнув прикладами, сменились часовые у дверей.
   Князь исхитрился подать себя со столь глубинным скромным достоинством, что конвоиры на миг вообразились почетным эскортом. Изящен, как кларнет, причем отчего-то юный, подумал Горький, озадаченный странностью собственного сравнения. Эть, трубка клистирная, засопел Буденный. Жуковская ассоциация же была прямой, нецензурной и краткой.
   – Ну что… диктатор… – он подался вперед. – Где ж ты был, когда пришло время диктаторствовать. В кустах?!
   – В последний миг осознал всю тяжесть задуманного преступления. И не нашел сил свершить его, ваше высокопревосходительство. – веско отвечал Трубецкой, по-военному откусывая фразы.
   – А почему тогда не вышел на площадь, чтобы остановить людей и развести по казармам?
   – Не имел сил взглянуть им в глаза. И нарушить данное слово…
   – А чего нарушил? Почему не вступил в обязанности? Не повел людей на дворец, не арестовал царя с семьей, не использовал растерянность и полное отсутствие сопротивления противника?
   – Изменить присяге счел невозможным. – Князь коротко склонил голову с видом благородного сознания вины и полной за эту вину ответственности. – Я имел честь все изложить письменно, ваше высокопревосходительство. Показания мои приобщены к делу, там можно все прочесть.
   Позади стола отворилась неприметная дверца в дубовой панели, и в ней появился Николай. Зеленый Преображенский мундир обливал статный силуэт с талией, утянутой в корсет. Он прошелся бесшумно позади судейских кресел, попыхивая короткой фарфоровой трубкой.
   – Я полагаю – повесить. – заключил Жуков, обозначая затылком легкий кивок назад, в адрес верховной власти.
   – Георгий Константинович. – мягким металлическим баритоном произнес император. – может быть, нам следует учесть чистосердечное и глубокое раскаяние князя Трубецкого, давшего добровольно показания на всех подследственных. И учесть ходатайства ряда известных лиц за представителя славной и древней фамилии? Возможно ли смягчить наказание? Я думаю, возможно.
   Буденный готовно отбросил изуродованный лист и схватил чистый. Слезы Горького просветлели, сырые кружочки расплылись на серых лацканах.
   Жуков увесисто вскочил, отшвырнув ногой кресло, подошел к большой карте Санкт-Петербурга на стене и резко раздернул на ней полупрозрачные кисейные шторки. Схватил красный карандаш и поставил большой крест на Петровской площади.
   – Николай Павлович. – раздраженно бросил он через плечо. – вы мешаете работать.
   Выпуклые голубые глаза Николая ничего не отразили. Он постоял недолгое время и скрылся, бесшумно притворив за собой дверцу.
   – Ты что, оглох?! Я сказал – повесить! – бешено повторил Жуков.
   Буденный поменял листы местами ловко, как наперсточник.
   – Я думаю, Государь вас помилует. – посочувствовал Горький Трубецкому, бледному после озвучивания приговора.
   – О, благодарю вас, сэр. – отвечал тот почему-то по-английски. – родная мать не сумела бы утешить меня лучше.
   – Я ему помилую. – тяжело пообещал Жуков. – Главнокомандующий хренов. И пусть только веревка порвется!
   В это время в своем малом кабинете Николай позвонил в начищенный серебряный колокольчик и приказал вошедшему с поклоном секретарю:
   – На завтра – подготовь на подпись указ о назначении Жукова… м-м… ну, скажем, командующим Одесским военным округом. – Поднялся, продефилировал к окну, пыхнул трубочкой, пробарабанил пальцами по зеленоватому венецианскому стеклу в свинцовом переплете. – И, кстати, о назначении следственной комиссии по его хищениям. Не много ли трофеев приволок из европ наш герой. Уж больно крут стал. Пора бы его… равноудалить.
   Дальше. Где там у Горького недвижимость? На Кипре?
   – На Капри, ваше императорское величество.
   – Один черт. Вот пусть туда и катится. Тоже… борец за свободу слова. Еще мне только щелкоперы государственных преступников не защищали. Ничего, обойдется Союз писателей без заточек этого барда. Дать письменнику на лекарства и пригрозить следствием.
   – Буденный? – спросил секретарь, переламываясь в пояснице, и нацелился пером.
   – На чем он там играет? На волыне? На баяне. – Николай поморщился. – В ансамбль Моисеева. Да не того! – к старому. Пожарным инспектором – за неимением кавалерии. Как там у Покрасса? – «Мы красные кавалеристы, трам-пам-пам!..»

Михаил Веллер Трибунал

* * *

Михаил Веллер
Трибунал