Михаил Веллер
Апельсины

* * *

   Ему был свойствен тот неподдельный романтизм, который заставляет с восхищением – порой тайным, бессознательным даже, – жадно переживать новизну любого события. Такой романтизм, по существу, делает жизнь счастливой – если только в один прекрасный день вам не надоест все на свете. Тогда обнаруживается, что все вещи не имеют смысла, и вселенское это бессмыслие убивает; но, скорее, это происходит просто от душевной усталости. Нельзя слишком долго натягивать до предела все нити своего бытия безнаказанно. Паруса с треском лопаются, лохмотья свисают на месте тугих полотнищ, и никчемно стынет корабль в бескрайних волнах.

   Он искренне полагал, что только молодость, пренебрегая деньгами – которых еще нет, – и здоровьем – которое еще есть, – способна создать шедевры.
   Он безумствовал ночами; неродившаяся слава сжигала его; руки его тряслись. Фразы сочными мазками шлепались на листы. Глубины мира яснели; ошеломительные, сверкали сокровища на острие его мысли.
   Сведущий в тайнах, он не замечал явного…
   Реальность отковывала его взгляды, круша идеализм; совесть корчилась поверженным, но бессмертным драконом; характер его не твердел.

   Он грезил любовью ко всем; спасение не шло; он истязался в бессилии.
   Неотвратимо – он близился к ней. ОНА – стала для него – все: любовь, избавление, жизнь, истина.
   Жаждуще взбухли его губы на иссушенном лице. Опущенный полумесяц ее рта тлел ему в сознании; увядшие лепестки век трепетали.

   Он вышел под вечер.
   Разноцветные здания рвались в умопомрачительную синь, где серебрились и таяли облачные миражи.
   На самом высоком здании было написано: «Театр комедии».
   Императрица вздымалась напротив в бронзовом своем величии. У несокрушимого гранитного постамента, греясь на солнышке, играли в шахматы дряхлеющие пенсионеры.
   – Ваши отцы вернулись с величайшей из войн, – сказал ему старичок.
   – Кровь победителей рвет ваши жилы! – закричал старичок, голова его дрожала, шахматы рассыпались.
   Чугунные кони дыбились вечно над взрябленной мутью и рвали удила.
   Регулировщик с красной повязкой тут же штрафовал мотоциклиста, нарушившего правила.
   Солнце заходило над Дворцом пионеров им. Жданова, бывшим Аничковым.
   На углу продавали белые пачки сигарет – и красные гвоздики.
   У лоточницы оставался единственный лимон. Лимон был похож на гранату-лимонку.
   Человечек схватил его за рукав. Человечек был мал ростом, непреклонен и доброжелателен. Человечек потребовал сигарету; на листе записной книжки нарисовал зубастого нестрашного волка в воротничке и галстуке, и удалился, загадочно улыбаясь.
   Он зашел выпить кофе. За кофе стояла длинная очередь. Кофе был горек.
   Колдовски прекрасная девушка умоляла о чем-то мятого верзилу; верзила жевал резинку.
   Он перешел на солнечную сторону улицы. Но вечернее солнце не грело его.
   Пока он размышлял об этом, кто-то занял телефонную будку.
   Дороги он не знал. Ему подсказали.
   В автобусе юноша с измученным лицом спал на тряском заднем сидении; модные дорогие часы блестели на руке.
   На улице Некрасова сел милиционер, такой молоденький и добродушный, что кругом заулыбались. Милиционер ехал до Салтыкова-Щедрина.
   Девчонки, в головокружительном обаянии юности, смеясь, спешили к подъезду вечерней школы. Напротив каменел Дворец бракосочетаний.
   Приятнейший аромат горячего хлеба (хлебозавод стоял за углом) перебивал дыхание взбухших почек.
   «Весна…», – подумал он.
   ЕЕ не оказалось дома.
   Никто не отворил дверь.
   Он ждал.
   Темнело.
   Серым закрасил улицу тягостный дождь. Пряча лица в поднятые воротники, проскальзывали прохожие вдоль закопченных стен. Проносились автобусы, исчезая в пелене.
   Оранжевые бомбы апельсинов твердели на лотках, на всех углах тлели тугие их пирамиды.

Михаил Веллер Апельсины

* * *

Михаил Веллер
Апельсины